«Вишнёвый луч»

Черникова Елена Вячеславовна Вишнёвый луч

Из всех прославляемых людей

более всего прославляемы главы и учредители религий. Почти сразу же за ними следуют основатели республик или царств. Несколько ниже на лестнице славы стоят те, кто, возглавляя войска, раздвинули пределы собственного царства или своей же родины.

Потом идут писатели.

Никколо Макиавелли. "Рассуждения о первой декаде Тита Ливия", глава Х.

Джованни поставил точку. Утро. Бессмертная книга дописана.

Вишнёвый луч пробежал по бумаге, проверяя грамматику вечности: отлично.

Чего это стоило - знает Мария, но она умерла и молчит о любви дипломата. Превосходного дипломата, который ловко выполнял самые секретные поручения Папы, но отказал Амуру.

Молчит и разбитое сердце Джованни.

Благословенно молчание сердца. Оно было вытренировано самым жестоким наставником: безответной земной любовью. А душа любовника, когда он несчастен абсолютно и безысходно, становится лёгкой добычей литературы.

Безмолвие - самое великое искусство...

Поэт и юрист умерли в одночасье. На похоронах звенели страстные песни, истошно топотали бронзовые каблуки, в безысходной истоме сплетались голоса и буквы. В результате бурно-бравурного соития муз и родился громадный оргиастический отчёт, от которого людям весело будет и вольно. Фри. Вольно.

Густо-вишнёвые буквы зябко подрагивают под утренними лучами, привыкая к порядку вечности.

Отлично, - думает он. - Мои буквы танцуют. Будет вечное разудалое веселье.

Что вы сказали? Не понимаю. Любовь?

Никогда.

Чума?

Чепуха.

Мария? Графиня?

Синьора, займите своё место в веках и не путайтесь под ногами.

ЖЕНЩИНА ЗА МАЛАХИТОВОЙ ДВЕРЬЮ

- Стыд очень жгуч, ибо он - мгновенное и довольно верное, но горделиво преувеличенное понимание своей оплошности. Стыд характерен для грешных натур, - грозно сказала бабушка. Порой она яростная.

- Ну вот, опять всё не как у людей, - вздыхаю, чувствуя: сейчас ещё наддаст.

И точно.

- Особенно греховен девичий стыд, - сообщает бабушка. - Эти рефлекторные вспышки щёк и прочие проявления осведомлённости в том, что мужчина может и ему - можно. Ненавижу стыдливых девочек; они очень грязны.

- Новости за неделю, - ещё терпеливее вздыхаю я.

- Пусть её щёки румянит морозец, а не стыд от превентивной осведомлённости, - полагает бабушка. - Самые мерзкие твари, хоть и сотворены, конечно, и надо любить их. Пожалуйста: люблю. Но ненавижу их стыдливость. Душевная физиология! В России, особенно в этом веке, не должно быть места таким грехам...

- А каким грехам должно быть... место?

- Да-с... Уместные грехи! Сказала! Я не сильна в теологии. Я даже не философ. Напомни, я тебе потом расскажу, как я ненавижу философов. Я не собираюсь переустраивать мир, поэтому всяческие альтернативные знания и оборотные медальные стороны, и разбор завалов тьмы в царстве света, все эти интеллектуальные упражнения мне, слава Богу, не нужны. Интеллектуалов я тоже терпеть не могу.

- А что тебе нужно?

- Нужно? Это у тебя нужды, а не у меня, - отвечает бабушка. Нужно! Мне бы однажды вернуться домой - и всё. Больше ничего мне не нужно, поверь...

Как вы уже поняли, беседовать с этой женщиной очень интересно. Беседа полна неожиданностей. Их очень много, вот увидите.

За малахитовой дверью живёт она, как в шкатулке, - старинная русская бабушка, у которой никого больше нет, кроме соседки, приносящей ацидофилин.

Очевидно, что в молодости бабушка была красавица: контуры сохранились, и шарм, и величие. Теперь она пожилая дама, любит беседу за чаем, с молодой соседкой.

Однажды бабушка в благодарность за визиты назначила эту соседку внучкой, и, породнившись, они беседуют помногу и так часто, словно под окнами кто-то ждёт их словесного подаяния. Протянет ухо и ждёт слов.

- А под окнами - всего лишь "великий город: помесь удава и канарейки", - говорит и показывает бабушка. - И он давно по самые башни сыт словами. Его долюта перекормили русские мужчины; мастера нашей великой словесности. По самые шпили высотковы завалили, залили, завербализовали мой любимый город...

- Любимый город - это Москва?

- Какой же ещё, дорогуша? Это вообще главный город на Земле, ему тысячи лет. Спираль. Модель мироздания.

- Москва? Круг.

- Спираль.

- Бабушка! В летописи сказано...

- Документы врут, как люди, поверь мне. А мне виднее. Так вот. О Москве: теперь за кормление сытого города взялись женщины, и война миров возобновилась, поскольку дамы властоманиакально берут последний мужской редут: литературное творчество. Собственно, уже взяли. Что уж тут лукавить...

- Вот идут лешенята с папой, - вторит соседка. - Бабушка, ты интеллектуальная зануда.

- Интеллект! Бранное слово. Мужчины уже не умеют писать по-прежнему, - говорит и показывает на голову бабушка. - Даже пересказать содержание не могут, чтоб просто, по-человечески, по-пушкински. Или за дзен-символику схватятся ослабевшей рукой, или на былинно-сленговой инверсии подвиснут.

- И это пройдёт, - равнодушно говорит соседка.

- Ужасная, ужасная ситуация! Все говорят, говорят, и никто не берётся за меч. Нужен воин духа - нет воина. Нужен воин света - нет воина... А тот, что есть, занят разводом и делит с супругой дачу на море и коллекцию чёрно-белых фотографий. У него не просто жену, а страну - по болотцу, по листику, по ягодке, - всю слизали, умыкнули! а он мечтает продать свою коллекцию её фотопортретов на международном аукционе. Мужики вместо мужей - концептуальное отличие. Ау, где ты, русский муж? Куда умчался? Не даёт ответа. Осталась тройка, уже далеко не птица, и та на пенсии, прости Гоголь.

- Прости Господи... - постанывает измученная внучка, поглядывая то на дверь, то в потолок. - Она такая старенькая, поношенная, мудрая бабуля, что говорит не думая, костерит всех...

- Ты полагаешь, там, - она посмотрела вверх, - примут эту жалобу? в таком виде? И не называй меня поношенной! Если тебя побили по службе, то я тут не замешана. Неслух ты.

Сегодня бабушка опять уселась на литературу ХХ века - и завелась, и всё так лихо, будто сама в ней участвовала на первых ролях.

Внучка вежливо слушает и кивает вечернему окну.

За стёклами кокетничают миллионы ламповых огней. Корпускулярно-волновая тусовка в чёрной плошке города. Огоньки, будто вброшенные громадной горстью намёки, перекидываются единственной мыслью: ночь - это жизнь.

Им не вырваться. Огни большого города пришиты суровой, колючепроволочной ниткой к чашке, в которую их насыпали скупой рукой энергетики, когда плюсовали советскую власть с электрификацией.

Даже миньоны смеются: как можно было сплюсовать два человечьи выдумки - и ждать счастья, и миллионам ополоумевших смердов обещать новую жизнь, и, что характерно, всё это без Бога.

И ведь это всё описано в нарядной, высокохудожественной, революционной, восторженной литературе! О, подлое ремесло. Столько крови ради лампочки!

Внучка вспомнила определение социалистического реализма, и её передёрнуло, как от хинина. Однако вспомнив о постмодернизме, она вообще плохо подумала о литературоведах... хм... нехорошими словами.

Приятные, бессвязные вечерние размышлизмы. Бабушка небрежно размазывает Шкловского:

- Один советский долгожитель в юности придумал кривоумное слово - и вельми прославился в литературоведении. Слово стало термином, его усердно проходят в университетах, а ввернуть его в светскую беседу - вообще шик. Кстати, этот автор-шикомейкер для начала погулял по Родине в кожане.

Внучка перестала кивать окну и напрягла память: литературоведы в кожанках. Ах. Пройдёт ещё лет сто, и никто не поверит, что в двадцатом веке за слова бились насмерть, и что была какая-то там цензура, и дети в учебниках читали Чехов этим хотел сказать...

- Не томись, - бабушка всё видит. - Это слово - остранение.

- Это слово - урод, - комментирует внучка. - Противу правил грамматики.

- Да. Но революция - опиум для народа. Иные с этой иглы так и не соскакивают. Любят собственные глюки до слёз.

- И Шкловский по жизни стоял на остранении?

- Нет. На старости лет, - поясняет с усмешкой бабушка, - автор признался, что раньше "делал грамматические ошибки... написал одно "н". Надо "странный" было написать. Так оно и пошло с одним "н" и, как собака с отрезанным ухом, бегает по миру". Некоторые вообще не поняли, о чём речь, и пишут отстранение. И даже отстраннение.

- А зачем признался? - интересуется внучка. - Совесть заела? Какой странный.

- Вряд ли совесть. Он слишком долго жил, малюсенького роста, ехидный, образованный, и наконец он настоялся до правдивости. Хорошая совесть - удел молодых. Потом уже поздно. В старости о душе думать надо. Он и подумал: вдруг неграмотную душу в рай не примут. Буква - носитель духа. Окно.

- Настоялся?

- Настойка. Знаешь, например: валерьянка на спирту. Ау! Ты плохо слышишь?

- Вишнёвая наливка лучше.

- Вишнёвка - высокий напиток. Моё сравнение точнее: трава, любезная котам. Валерьянка. Настойка. Хранится подолгу. Литератор, хорошо настоявшийся на физическом времени, может и прижизненно перейти в это бесшабашное метафизическое состояние: правдивость. Толку всё одно нет: уже не поверят.

- То есть писать последний роман бессмысленно? - уточнила внучка.

- Почти. Лучше с него начинать.

- "Дети, внимание! Начинайте с последнего романа!". Из санбюллетеня в коридоре филфака. Или в Литинституте возле ректората повесить...- Внучка ясно представила себе лица юных читателей заботливого бюллетеня.

- Да! Правдивость! - с наслаждением говорит бабушка. - Это высшее, недостижимое блаженство мастера. А пока ты подмастерье, бери самый кровопролитный, каторжный труд: учись говорить правду! Особенно - про себя. Ни за что не научишься и вот тут и начинаешь настаиваться, накапливать соки, бродить, почти загниёшь, и вырастет у тебя на макушке мухомор чистой правды!

- Каторжный - в значении бессмысленный? Я не могу поймать твою мысль, она вьётся, как верёвка, ускользает, как медуза, и прыгает, как обезьяна.

- Каторжный в любом значении каторжен, - пояснила бабушка, как всегда очень подробно и ясно.

- Когда я преподавала журналистику, студенты мне порой говорили: у каждого своя правда - и все дела. - У внучки тоже есть опыт.

- Конечно, детям это позволительно. "Своя"! Да что - дети! взрослые, даже старики не часто понимают, как страшна даже незаметная правда, если, конечно, предположить, что удалось её высказать. Сформулировать. А если удаётся, то начинают доказывать, что это именно она, и не у каждого своя, а вообще одна-единственная. Эти интеллектуалы...

- Я тоже их видеть не могу, бабушка, но как же подойти к правде, если её очень трудно и сформулировать, и доказать, и обнародовать, а всё-таки надо?.. - Внучка слишком долго работала в журналистике, а это не лечится.

Бабушка, на глазах молодея, отвечает охотно: видимо, тайно хочет настояться до правдивости несколько раз.

- Надо? Нет, не надо. Господь с тобой!.. Сие позволено только гениям, и то иногда, в чистом озарении. Остальные могут обойтись приёмами.

- Им было бы обидно слышать тебя.

- Да на здоровье. Дуракам полезно обижаться.

- А что там с остранением? - не выдерживает внучка. - Меня волнуют любые знания! Объясняй! Всё мне объясняй!!!

- Нервная какая... Ты что дёргаешься?

Джованни дождался этого дня только потому, что его тело выдержало его душу. Удержало её, как на верёвке, хотя надежды на это не было.

Душа переполнена любовью - это не образ и не красивый тем более. Это разрывающееся на куски тело.

В любовной муке нет красоты. В любовной муке всё постыдно, больно, безысходно, душно и безумно.

Но Джованни выдержал.

Душа была очумелым шаром, лопающимся от невыносимо всецветной златоносно созидательной интентной солнечной ночной потентной вселенской домашней внутренней мелкой синей белой утомительной перламутровой о гадость... Вишнёвой энергии шар. Он бился, метался, как от ураганного ветра. Огромный, как что угодно. Как сама гипербола во плоти. Вы представляете себе гиперболу во плоти?

Какое объятие пропало!

Внучка страдает. Родину любит, за словесность радеет... И пожаловаться некому.

Рассматривая стены, удивляется: у бабушки в доме нет ни одной книги. Ни единого листочка. Весь дом - как цветок из шёлка и бархата, уют и вкус, но повторить это невозможно. На границе между видимым и невидимым, на порожке сверхчувственного, будто вот-вот улетит окутанная нежно-фиолетово-алым дымом сущность в пыльную даль вечности, простроченную звёздными прочерками, - такой дом у бабушки. Нет очевидной мебели, только намёки, контуры, подсказки, нет остановки глазу. И тут же ясность, и всё есть: вода в кране, газ, электричество, стёкла - в обычной геометрии оконных рам. Всё невероятно; как беседа, например, физического тела со своей залётной душой.

Бабушка всё говорит и говорит. Ей легко: Гутенберг* уже умер, а станок работает.

Вечный двигатель Гутенберга. Вот кто изобрёл перпетуум мобиле.

______________________________________________________

* И. Гутенберг - изобретатель печатного станка, ХV век.

______________________________________________________

- Ах, да... Суть приёма, выловленного из тумана писательских ухваток нашим ядовитым яйцеголовым малюткой, заключена в описании общеизвестного некими наводящими экивоками, вроде два-кольца-два-конца-посередине-гвоздик.

И смотрит на внучку: дескать, как я тебя! Выдержав паузу, поясняет:

- Русские знают отгадку: это ножницы. Вот простой пример. Если вы читаете, что он расстегнул на ней кофточку и прильнул и так далее, то, похоже, дело идёт к половому акту. И вот он начинается! Акт первый. Если повезёт, второй. Согласитесь: очень скучно читать такую правду! А писать! Невыносимо. Насколько легче, благодарнее, вкуснее и безопаснее парить в иносказательных облаках, среди шёлковых кофточек и томных стонов! В самом деле, ну куда годится эта вся так называемая правда? Только представь!..

Внучка представила. Повеяло ванилью.

- Замужняя женщина, красивая и молодая, полюбила холостого офицера и пала, совершив с ним серию половых актов без контрацепции. Общество осудило её. Женщина оказалась впечатлительной и бросилась под поезд. Всё. Хроника происшествий, пять строк в газету. Но бульон из культурных кодов булькает, и все всё понимают. Каждый по-своему. У каждого своя правда. Особенно если замешан секс. Таким образом нормальная новостная журналистика разбухает в великую литературу - по умолчанию.

- Ты, бабуля, похоже, писательница. Может, ты тоже поначалу пришла из нормальной журналистики? - интересуется внучка, давно мечтающая хоть как-нибудь проникнуть в биографию бабушки.

- Литератор, сбирающийся возвестить нечто абсолютно свежее, - не слушает её бабушка, - и ещё не закодированное культурой, был, есть и будет обязан пользоваться тем самым остраняющим гвоздиком. Но не все хорошо учились в школе, поэтому частенько роют от забора до обеда, то есть сами не знают - что именно делают. Свежее в литературе уже было.

Жестоко. Пусти её в семинариумы Литературного института, все студенты повесятся во втором семестре первого курса.

- Бабушка-а-а! Любая молодёжь во все времена роет от забора до обеда, потому что взрослые не нравятся молодёжи. Она хочет выкинуть взрослых на помойку. Так уж устроен мир. Лет до тридцати, конечно.

Бабушка закуривает и молодеет, стареет, молодеет, стареет - вдох, выдох, вдох, выдох. Она любит внучку, но ненавидит споры.

- Лоскутная неосведомлённость, ныне смертный грех молодых литераторов и политиков, раньше была очень мила, но теперь её время вышло, наступают серьёзные времена, конец медиашоу, - и не все это могут вытерпеть. Максимум, на что они согласны, - это лоскутная осведомлённость, позволяющая всегда иметь мнение!.. Представляешь, они даже не знают, где в России находится крест!..

- А где он? - просит внучка.

- Поперечина - Урал, - как само собой роняет бабушка.

Лицо её грустно. Дометеливая Шкловского, эрудицию интеллектуалов и гордыню вообще, бабушка разжевала кривоумный термин и выплюнула. Потом, успокоившись, добавила:

- Этот умник на полном серьёзе написал: "Женщина может возвысить человека". Это он-то человек? Он не умел делать текст, поэтому слыл осведомлённым и тонким. Толстому, говорит, чеховская Душечка идеалом женщины казалась. Да Толстому, чтоб столько написать, нужна была рабочая обстановка и спокойная душа. Он бы перемолол под это дело любую женщину. Любую довёл бы до идеального состояния... Душечка - это душа писателя, а не идеал женщины. Почему никто до сих пор не понимает, что Чехов вымечтал Душечку, так сказать, ну-хотя-бы-на-бумаге, покуда любил актрису и стерву. Наши классики как попадут под каток душеведа, так потом лет сто не разгребёшь, всё шипеть будут: он внёс, он дал, он почувствовал. И особенная фишка: он хотел сказать. А этот, малютка наш долгожительный, дробил и крошил тексты на абзацы, когда ленился приклеить рему к теме, или рука сама дрожала от страха, что выдаст его тривиальность. Абзацы, видите ли, изобрёл!.. Но он мощно всех надул, очень мощная мистификация. Вампир и безбожник, интеллектуал безграмотный. Слава Богу, что теперешним добрым литературным молодцам за неосведомлённость памятников не поставят.

- А что случится? Какова теперь плата за неосведомлённость? - улыбается внучка, полагая, что всё это - очередной чайный трёп очумелой старой зануды.

В ответ бабушка тоже ласково улыбается и чудесным глубоким голосом, полным и смирения, и терпимости, говорит:

- Смерть.

Я бы положил эту книгу, Мария, на твою постылую могилу. Пусть она будет твоим надгробием. Ты думаешь, меня волновало твоё тело, замотанное в эти средневековые тряпки? Что я там не видел, под этими тяжёлыми душными юбками!..

Графиня! Вы знаете, что воду не только пьют? Ею моются. Правда, это чисто русский обычай. Знаете, есть такие выносливые народы, - славянские. Они тоже христиане. У них имеются, только не надо падать в обморок, - бани! Как в нашем достославном Риме времён императоров-симпатяг и злодеев из народа.

Но ничего: истинное просвещение когда-нибудь придёт и в Европу!

Надеясь отвлечься, Джованни живо до чёртиков представил себе абсолютно фантастическую картину: его рукопись формуется в огромный кирпич и тут же бешено размножается. Ап! и вся масса кирпичечных близнецов улетела куда-то ввысь, под облака, откуда медленным каменным градом просыпались каменные книжечки на всю грешную землю - и все народы чудесно прочитали то, что сегодня утром дописал Джованни. И все узнали, что разбить одну великую любовь на сто осколочков, осыпочков, ошмёточков - это единственный выход, чтобы хотя бы дожить до смерти, не разорвав своими когтями своего сердца.

Вот бы нашёлся умелец-негодяй, кто избавил бы читающую публику от переписчиков!

Вот бы так: написал побасенку - и назавтра об этом знают во Вселенной. И говорят: а вы знаете, что вчера Джованни наконец излил свою душу? Ах, нет, мы не знали. Неужели излил? Так-таки и излил? И что от души осталось? Ха-ха-ха.

А правда: переправить это всё - всем, как снадобье...

И все любовники Земли, когда невмочь им будет дотянуться до ненаглядных тварей и возлюбленных колен - прочтут отчёт любовника, прожившего чуму, но не прожившего Марию, и Неаполь...

Ах, кажется, я ударяюсь в стихоплётство.

Мария, тварное издание Адамовой подруги! Бессмысленная талия твоя.

Моя душа, как кошка, намурлычет мелодий тебе пять иль сто, порадуйся, Мария!

Моя душа змеёй обнимет-обовьёт изножье, изголовье, изжелудочье твоё, изселезёночье, ах, как тебя достать оттуда, из могилы...

Я построил бы тебе саркофажик из этих кирпичей. Моя рукопись, умноженная фантастическим мастером и облаками, моя рукопись ляжет вокруг тебя и будет вечно спать с тобой, и буду я твой вечный муж. Ха.

У ВСЕХ СВОИ ПАЛКИ

- Вчера всё, что блестит, было объявлено золотом. Я еще не знаю, как относиться к этому, но каменный ужас объял меня и что-то нашёптывает прямо в ухо. Этот ужас ведёт себя, как хулиган в подворотне, но я чувствую, что будет и кое-что похуже. Надо, внученька, послушать новости. Возможно, что-то произойдёт и в жизни бриллиантов. Может быть, их объявят газами.

Бабушка зажмурилась.

- Ничего страшного, - говорит внучка. - Всё едино.

Это диалог другого дня. Он полон эмоций. Прекрасный день.

За окном громыхнуло фейерверком. Взвились рассыпчатые ракеты. Посыпались цветные веники. Комната озарилась.

"Может. Возможно. Могучий. Могущество. Мочь. Мощь. Мощи.

Власть. О, как её хотят мои соплеменники! А недавние выборы! Огромная толпа кандидатов шевелилась, аки планктон под носом у голубого кита. Болтливый мелкий криль... Пока животное готовилось к завтраку, спесивый корм вёл яростные и нелицеприятные дебаты об устройстве прекрасной жизни в окружающем океане. Потом громадный зверь втянул полморя солёной воды вместе с дебатирующим крилем - и выплюнул очищенную воду. Теперь - тишина. Переваривание".

Я сказала бабушке, что мне привиделся голубой кит.

- Это детское сравнение, - ответила она. - Нам за такое поставили бы неуд. И зачем ты думаешь о власти...

- А мне нравится. Вся страна теперь будет смотреть в тоскливо-щенячьи глаза остатнего непереваренного планктона. И как не надоело! Непереваренного - всего-то несколько штук особей, остальные прошли с потоком, но эти самые некоторые, оставшиеся за губой, вне китовой утробы, почему-то чуть не плачут. У них теперь - зеленоватые обвисшие скулы, и возраст появился. Волосы белеют даже у самых отпетых брюнетов. Чудо-юдо-рыба-кит, такое большое и могучее, могутное, мощное, возможностное животное, полное чарующих тайн, почему-то привлекает этих страдальцев исключительно своей утробой! Манит внутрь, в темноту, в изоляцию. Чудно. Невероятно.

Я закипела, разговорилась, а бабушка терпеливо ждёт. Потом поправляет меня:

- В утробе кашалота - не кита голубого, а кашалота, - находится драгоценная амбра. Как ни прозаичен его кишечник, амбра закрепляет аромат парфюма навек. Мстительный кашалот может целиком, не жуя, проглотить человека. А голубой кит не может. Говорю же, твоё сравнение путаное, поверхностное, без глубины. Журнали-и-и-и-стка! Из тебя вряд ли получится литератор. Ты, случаем, не демократка? Давай опять поговорим о мужчинах?

- Ну... давай, - печально согласилась я. Бабушка всегда права. - Говори. Если уж о власти не хочешь.

- В Америке был большой чиновник, ныне пенсионер, Генри, очень умный, высокооплачиваемый. Он однажды сказал в интервью, что самый верх мужской сексапильности - власть.

- Бабушка!

- Я сама читала. Лет десять назад. У нас в стране тогда уже можно было печатать всякие американские признания, поскольку отменили цензуру. Я газету с интервью Генриным давно потеряла, точнее, выбросила, поскольку тогда было очень много газет с половыми вопросами и ответами; бедная публика насыщалась пылью, оставшейся от запретов прошлого. И я тоже.

- Бабушка! "Пыль от запретов" - это литературщина. Бездарная.

- Зачем хранить газету? - Бабушка не слушает моих ремарок. - А теперь думаю: зря выбросила. Показала бы твоему крилю и сказала: вот, видите, это же ваши истинные мотивы к власти! Гиперсекс! Это сам Генри сказал, а уж он-то знает.

- Почему именно знает, а не верит?

- Цена слова. В безусловных единицах. Однажды соплеменники-американцы спросили у Генри: надо вкладывать деньги в Россию или не надо? За конкретный, исчерпывающий ответ обещали полмиллиарда долларов. Он потребовал ровно неделю на раздумья, покумекал и чётко ответил: не надо. Два слова. Его поблагодарили чеком на полмиллиарда долларов. Это дешевле, чем обжечься на России. Вот какова цена простого вопроса, адресуемого Генри. Он знает что говорит. Он ещё вот что сказал: "Политический обозреватель - это тот, кто способен сформулировать интересы власть имущих". Правда, отлично сказано?

- Превосходно. Очень умный человек, бабушка. А что - в ваши времена уже знали слово секс?

Она задумалась.

- Современный половой член очень мешает мужчинам видеть мир и работать над собой. Косность - на стержне, в собственной сути стержня, который обязан встать, отреагировав на привычное раздражение. Женщине проще: она не так прямолинейна. Отдыхай.

Внучка потрясена. Прежде она не задумывалась над вполне очевидной способностью члена быть современным или старомодным, доисторичным или футуристичным.

Бабушка выжидает минуту и возвращается в себя:

- Теперь меня объяла лёгкая политическая грусть: мужики спятили. Поэтому я пишу, а вы все судите сами: стоит в меня вкладывать или не стоит? Я так думаю: теперь же надо всё описать! Ты слушаешь?

- Да, бабушка. Ты, оказывается, что-то пишешь. Мемуары? Стихи? Прозу? Я заинтригована.

Бабушка молчит. Перечень жанров как-то сбивает накал беседы, и я перехожу на другие рельсы:

- Скажи: что во власти ужасно?

- Не скажу. Закрытая тема. Ужасная тайна.

- Я никому не скажу.

- Да и скажешь кому - и что? Решат - сумасшедшая.

- Отлично. Говори. - Я иногда настойчива.

- Стремление к личной власти - болезненное извращение, - вздохнула бабушка. - Например, какое-нибудь масонство; оно необходимо властителям, поскольку без черной магии они не вырвутся на кажущийся им верх. Они вынуждены продлевать свою жизнь как можно дольше, поскольку знают, что за гробом у них очень несимпатичная перспектива: быть слугой того демона, который помогал им при физической жизни.

- Да, - согласилась я, - обязательно скажут: сумасшедшая. Впрочем, я читала, что все, кто в настоящей власти, мыслят оккультно. Ты училась или так, самодеятельно?..

- Не огорчайся: все мысли стары, как само древо познания. Они росли на нём как его ветви, листочки, были соками, корнями, наконец, плодами - всё же понятно! Древо познания так же иерархично, как весь наш мир. - Бабушка погладила внучку по голове. - Про твоё сумасбродство тебе неминуемо скажут сотни раз. Ну, если, конечно, будешь меня слушаться.

Бабушка и в этом оказалась права.

"У всех свои палки", - подумала я, натолкнувшись на маленькую кругленькую тётеньку. Она нервно тыкала в порог вагона большой белой толстой клюкой, нащупывая путь, а со спины на неё напирала метротолпа, в авангарде которой выделялась великорослая деваха с лыжами в руке.

Лыжный букет с коротким стуком опустился на тётенькину голову. Слепая вздрогнула от удара и, подсобравшись, преодолела препятствие. Деваха не заметила инцидента и не извинилась. Я выбралась на перрон, оглянулась на бабулю, на деваху, но их уже втянуло в вагон, и толпа вмялась вослед, и все их палки тоже.

В думах о потенциях древесины я перебралась на другой путь, старательно обходя нищих, у которых сегодня был форменный бенефис. Почему-то именно день Конституции, праздник всех граждан, вывел на работу нищих всех категорий.

Особенно удивила меня одна пенсионерка в драном пальтеце, давно известная мне по подземному переходу близ "Фрунзенской", а ныне переместившаяся на Пресню, что неожиданно для жёстко структурированного мира попрошаек. Эта труженица нищенского фронта резко отличается тембром и текстом от прочих соискателей милостыни. Она голосит, завывает, лопочет, лепечет, плачет - и всё на такой высоте надрывной искренности, что прохожие отпрыгивают куда подальше, прижимая к рёбрам сумочки.

Вот её текст: "Ну подайте же, ну пожалуйста, ну хоть кто-нибудь, ну, пожалуйста, ну подайте к пенсии, ну хоть кто-нибудь!!!"

И так сотни раз подряд, на двух нотах, на крупнозернистой слезе, на красных и косых глазках. Возраст её неопределим. Я всегда поражаюсь её истовой настойчивости: откуда столько сил? Так вопить, непрестанно рыдая, каждый день, годами, - невероятно! И слёзы ручьём. Постоянно. Всегда. Это невозможно сыграть. Это надо чувствовать!

Но главное - это неэффективно. Прохожие охотно подают музыкантам и безногим мужчинам в камуфляже. Реже - скорбно-молчаливым сиротам и молодым мамашам с вечно спящими младенцами. Но на эту даму на всех линиях метро у всех пассажиров, насколько я успела заметить, одна устойчивая реакция: бег и отторжение. Все шарахаются. Её вой нестерпимо режет уши; или души; но денег - не дают. И ведь не подойдёшь к ней, не скажешь: мадам, смените пластинку; мы с вами коллеги, и я, тёртый ас основ рекламы, советую вам: смените пластинку!

В переходе под Комсомольским проспектом регулярно работает вокальный дуэт слепых гитаристов. Они настоящие слепые: со склеенными впалыми веками. Оба малого роста, с утиными носами, жёлтыми щеками, всегда в меховых треухах. А поют - отменно. Всегда додерживают паузы и никогда не фальшивят. У них очень мягкие голоса, доверительная интонация, разнообразный репертуар, в основном лирико-любовный. Если отвернуться, не поверишь, что поют нищие инвалиды, чем-то обделённые по жизни. Нет. Их пение прекрасно. Хватает за душевные струны. Мелочь потоком льётся в жестяную банку. Правда, я почему-то ни разу им не подавала. Зря. В следующий вторник надо дать.

Метрах в пяти от слепых музыкантов тихохонько сидит конкурирующий дуэт. Аккуратная седенькая старушка с укладкой горшочком прет-а-порте и белая собачка в пальто с кокетливым воротничком и кружевным чепчиком на темени. Собачка всегда спокойна, мила, с чисто журналистским любопытством разглядывает прохожих. Они ей весьма интересны.

Я видела начало её трудового дня. Рано утром: пришли, раскладная табуреточка, банка из-под горошка, толстый коврик-одеяло для собачки, чтоб не мёрзли лапки на бетонном полу, вязанье для хозяйки. Разложили, расселись, нарядились. Хозяйка заботливо проверила тесёмки на собачкином чепчике - не туговато ли затянуты в бантик, взяла спицы, поудобнее пристроила клубок серой шерсти, и работа началась. Иногда к ним по-свойски подходят знакомые, беседуют, всё чинно и даже солидно. Всё это было бы органично в условиях дачи, на веранде, под соловьиные трели. А тут словно коллаж: иноматериальный кадр впечатан в подземную стынь и сутолоку. И это - работает! Песня без слов.

И вообще - животным, знаете ли, у нас подают прекрасно.

На "Пушкинской" видела, на "Кузнецком мосте", на "Университете": сидит человеческое существо любого пола и возраста в окружении трёх-семи и так далее кошек-собак. Плакат на картоне, от руки: "Помогите на корм". Казалось бы: идея, чарующая свежестью и новизной, - корм! Он всем нужен. Но поди ж ты - плакат приносит сонным кисам превосходный доход.

В зале "Китай-города" мне повстречалась дивной красы крупная игуана в сияющем хрустальном колье на массивной корявой шее. Её обнимал чистый молодой мужик в новёхонькой куртке с натуральной меховой опушкой, в кожаных брюках и остроносых казаках на подковах. Игуано-человеческая пара молча излучала финансовое благополучие. У них не было ни банки, ни коробки - ничего. Просто стояли и стояли. Может, ждали кого третьего. Но граждане чуть не все кидались дать им деньги. Мужик улыбался, неторопко раскрывал ладошку, брал не благодаря, опять брал. Деньги куда-то переходили из его ладошки, и когда он открывал её для очередной порции, новые поступления не сталкивались с предыдущими. Прошла дама в щипаной норке, посмотрела на хрустальное колье и - подмигнула игуане! что там твой олигархический заговор...

Все заняты попрошайничеством. Так или иначе. А просят - у людей. Заметьте, не у Бога в храме, а у людей в подземелье. Странные они. Москва густо, как солью, посыпана деньгами, под ногами валяются, от копейки до пятиалтынного - всё есть, только нагнись.

Подхожу к эскалатору; толпа нажимает, густо-густо, всем ехать надо, и вдруг слышу радостный мальчишеский голос:

- Как я люблю метро! Кругом столько людей, а у них такие хорошие карманы, в которых много денег!

- Да, я тоже! - отвечает второй с энтузиазмом.

Толпа мгновенно ослабила нажим, и два смекалистых подростка беспроблемно прошли сквозь людскую массу. Молодцы. Психологи. Деньги смягчают стену.

В тот вечер, когда меня посетила ценная мысль об индивидуальных палках, я собиралась дописать учебник по журналистике. Других занятий у меня сейчас не было, кое-что случилось, но об этом позже.

Этот нехудожественный труд требовал особой расслабленности мозга: незлобивости, лаконизма, отрешённости от образного мышления. Но, как на грех, пассажиры метро просто завалили мои глаза ворохом картинок. Чувства обострились; я почему-то видела всех насквозь, читала мысли, раскрывала тайны. На меня посыпались проколы сути, чудесные рецепты спасения человечества и прочие непрактичные озарения. Учебник ускользал по определению. Соловьи поют ненаучно.

Добравшись до дома, я злобно включила телевизор, чуть не раздавив кнопку. Политика на всех каналах. Тьфу. Сколько можно. Я хочу деполитизироваться.

Мне стало немножечко жаль дорогих россиян. Центральный телеканал поведал, что по опросам сорок пять процентов наших граждан очень ценят права на жизнь и на труд. Чуть меньший сегмент населения жаждет свободы и безопасности. С огромным отрывом на третьем месте оказалась свобода мысли и слова. В аутсайдеры желанности вышли политические свободы.

Учебник медленно накрывался медным тазом.

Зачем его писать, пока свобода слова - третьестепенна? Я возмутилась до глубины, так сказать и хм, души; переоделась в седативное вязаное платье и опять пошла к бабушке. А куда ещё?

Мне светила безработица. Мало того что нет никакой свободы слова (вообще нет, в природе, не изобретена, невозможна и т. д.), так они ещё обсуждают её! Конечно, видимый мир незримо вышел из-под контроля человека, виртуализировался, но в некотором возрасте уже можно и понимать это! (Всё сказанное сейчас было тогда подуманное про тележурналистов).

Я ненавижу иронию. Она тут кругом разлилась, как мародёрство после цунами. Я трудоголик, а работать возле постмодернистов! ужас в ассортименте. Как быть? Ирония оскорбительна и даже преступна, если объект её - Родина.

Бабушка! Бабушка-а-а-а!

Джованни хотел покоя, как вода - рыбу.

Рукопись дрожала на скатерти, до столешницы протирая вишнёвый бархат, будто впечатывалась в тело стола и просила его: я буду твоей душой, только не отпускай меня. Давай жить вместе. Ты и я. Стол и рукопись. Тело и душа. Давай?

Джованни смиренно поглядывал на эту самодеятельность и упивался короткой временной властью: не перестанете перемаргиваться, перешёптываться, - в печку! Душеприказчиком будет печка. Я ваш отец, а вы мои выдумки. Цыц!

Рукопись громоподобно чихнула на создателя. Джованни даже не удивился.

Картины - живые. Смотришь и чувствуешь, как Бог вёл руку этого художника.

Рукопись тоже картина, живая. Сюжеты живые. И все, кто прочитают эту рукопись, будут словно рядом постоявшие, настоявшиеся у картины, и будут всё делать, как там написано, в этой бессмертной книге. Вот он, секрет искусства. Единственный. Просто власть.

Литература - вид кратофилии...

ЗА ЧАЕМ

Она пила зелёный чай из дорогих листовых шариков, листала Конституцию России, курила сигариллу.

- Всё ходишь? А дело? Написала учебник?

- Не могу, - проскулила я. - Наши граждане хотят жить без права на свободу слова. И мысли! А журналисты у них об этом спрашивают и не извиняются.

- Правильно хотят, - одобрительно кивнула бабушка. - Зачем эти глупости? Думать вообще вредно. Можно что-нибудь выдумать. А уж потреблять продукты чужих выдумок - извращение. Ты помнишь, что писала Цветаева о читателях газет? Жёсткие стихи, очень жёсткие. Хочешь, прочту?

- Нет. Я недавно читала, из архивов, её заявление в Литфонд с просьбой принять на какую-нибудь работу. Судомойкой, уборщицей...

Бабушка фыркнула:

- Тогда, прошу любить, у лукоморья дуб зелёный.

- Тоже ведь самоубийца.

- В каком-то смысле - да, - согласилась бабушка.

- "С тех пор как экзистенциалисты открыли, что человек смертен, нас уже трудно чем-нибудь удивить", - согласилась и я.

В полном согласии мы примолкли. С бабушкой легко молчать. Она столько помнит! "Сначала трижды подумай, а потом промолчи". * Это про неё.

Я успокоилась. Учебник подождёт. А пока напишем новую сказку.

___________________________________________________________

* Анри де Ренье, французский писатель (1864-1936).

__________________________________________________________

Через полчаса.

- Бабушка, дай совет: как очистить нашу страну от скверны?

- Элементарно. Надо закрыть границы и открыто разрешить психоаналитические пытки. Все уедут.

- Как же все уедут, если закрыть?

- Как положено.

Вот и поговори с ней. Она дожила до сладостных лет, когда может не объяснять, не повторять и не оправдываться. Мне кажется, иногда бабушка смеётся надо мной.

- Ну что ты, какой смех! - обижается бабушка. - Вот тебе сколько лет?

- Ну... - отвечаю я. - Сорок плюс-минус десять-двадцать...

- А мне, скажем, восемьдесят. Или девяносто. Не меньше. И я не бегаю на свидания. Представляешь, сколько времени освободилось?

- Да. Вполне. Представляешь, если бы ты была моя законная, родная бабушка? - мечтаю я.

- Это ни к чему. Обойдёмся лестничной близостью. Люблю соседей.

- Бабушка, дай чаю, пожалуйста.

- А ты попроси, как следует.

- Опять историю рассказывать? - волнуюсь я. - Надоело!!! Доколе! Я не могу каждый день!

На всякий случай картинно багровею лицом.

- Не вопи. Тебе работать надо непременно. Работники словесности не имеют права простаивать. Отсохнет - и всё. Вон Горбачёв по радио "Свобода" выступает. Работает. Представляешь? Бывший генсек - по вражеской станции. А ты хоть у меня выступи, не ленись.

- Ты начни, я после, - прошу я.

- Я очень много знаю. Ты уснёшь.

- Поговори о политике - на ней проснусь.

- Не-ет. О политике с тобой опасно, ты нервничаешь, и чай разольёшь.

- Бабуль, меня уже никто не опекает, никто не холит, не лелеет. Я всем кажусь неисправимо взрослой. Даже Петру моему. Так хоть ты! Отдушина! одна...

- Ты плачешь каждый раз. А я тут вытираю, - она кольнула меня серыми, с проголубью, испепеляюще молодыми глазами. - Ну ничего, будет тебе восемьдесят, когда ничего дорогого, кроме воспоминаний...

- Ну не прикидывайся, ну хватит, я больше не буду.

- Рассказывай, - повторила бабушка и погасила всполохи очей.

У неё цвет радужек зависит от настроения. Серые - сталь, холод, тишина, безразличие, покой. Голубые - радость, хмель и душевность. Всё это я изучила. Но вот смешанные глаза - я не всегда понимаю, поскольку процент оголубления серого круга всегда разный. Один раз посмотреть в её голубеющие глаза - это незабываемо! Иногда это медленное, торжественное заполнение, вытеснение холодного тона тёплым. А порой - внезапно - ах! - и глаза голубые, без перехода. Вы видели такое? Невероятно.

Пытаясь улизнуть от ответственности, я спрашиваю про глаза: почему они такие... хм... нефизиологичные, небывалые, и не мешало ли ей это жить с мужчинами, говорить с женщинами, воспитывать детей.

- Не мешало, - исчерпывающе отвечает бабушка, наводя на меня зрачки.

Тут я закономерно съёживаюсь, уменьшаюсь и ползу под стол. Больше у меня нет вопросов к бабушкиным глазам.

Она ждёт меня, ждёт, а я сижу под столом не шевелясь. Она брызгает под стол тёплую воду и обещает горячую. Я сижу молча. Мне очень уютно.

На три минуты мне три года.

Кистяная бахрома рыжей плюшевой скатерти окаймляет моё убежище. Поплыл аромат лесных трав, загремела ледяная горная река в Кабардино-Балкарии, мои детские горы, канатка над синим озером, скоро позовут на шашлык. Пыльный зернистый шоколад в кусках. Сверкает чёрная икра - и я её ложками, из эмалированного тазика! Коллекция блестящих открыток с видами Колизея, Фудзиямы, розовых кустов Дубровника. Мечты о путешествиях. Восторги взлёта и посадки самолёта. В моём детстве было несколько красивых страниц. Я счастлива. Но бабушке известно и это.

- Вылезай, - сонно говорит она, и я понимаю, что горячая вода готова к бою.

Вылезаю.

- То-то же, - кивает бабушка, уводя взгляды в стойло. - А то можно и посклонять полторы бочки варенья.

От этой угрозы у меня, как у шкодливого двоечника, холодеют пятки, хотя мне давно известны все падежные формы полутора бочек варенья. Но бабушка умеет подать перспективку так, что даже рост ногтей останавливается. От страха.

- Что тебе рассказать? - спрашиваю, дрожа.

- Про любовь.

- Ах, про это?

- Нет. Про это не надо. Давай про любовь.

- Бабушка, я не хочу.

- Мы не на митинге. - Бабушка закуривает. - Или полторы бочки варенья. Гляди мне тут...

- Ой, не буду. Кто б со стороны это всё увидал-услыхал. Не поверил бы.

- Не твоя печаль, - обрывает бабушка. - Начинай.

- И Слово было Бог.

- Прекрати.

- Почему там опечатка, глава 3, 8? От Иоанна. Синодальный перевод.

- Там нет опечаток, - уведомляет меня бабушка.

- Пожалуйста: "Дух дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа".

- Если ты про слово "дышет", через "е", то ты глупа и мала. Ведь не про дыхание речь, а про деяние Духа. Зачем ему дыхание? Ты ещё спроси про устройство лёгких. Или жабр. Или вправду опечатка, Бог с ней.

- Меня замучили студенты. Основной вопрос их философии: кто сделал Бога? Иногда - кто создал.

- Радуйся. Это уже очень много. Во-первых, признают Его существование. Во-вторых, признают, что им не всё ясно. Для атеистической среды это громадные, колоссальные успехи. Только не рассказывай им про антиномию.

Бабушка смотрит в облака за окном, словно ждёт оттуда очередного сигнала:

- И не цитируй Честертона. Особенно "Ортодоксию". Особенно это: "Исходя из эволюции, можно стать бесчеловечным или слащавым - человечным стать нельзя".

- Я тоже ненавижу Дарвина. Что можно было выдумать, кроме естественного отбора и амёбной эволюции, тридцать лет живя в городке под названием Даун! Бабуля, ты себе не представляешь, как я ненавижу атеистов, рационалистов, гуманистов, вообще всех, кто мыслит и существует только вследствие мыслепорождения. Ведь уже даже физики доказали тварность мира!

- Поздравь их, - с непередаваемой интонацией сказала бабушка. - Скоро догадаются, что сотворение мира продолжается. Жаль, я тороплюсь, а то посмотрела бы на их лица...

- Бабушка! Но мне сейчас абсолютно не с кем поговорить о вере, о Боге. Ну, кроме тебя. Хочу, безумно, сейчас обсудить с человечеством основные вопросы, у меня их осталось не больше пяти-шести, но православные смотрят на меня хмуро, а неверующие обвиняют в какой-то мистифицированности. Я самый реалистичный реалист на свете, потому что верю, а меня никто не понимает! Моя вера уже абсолютно рациональна, а мне внушают, что любая вера иррациональна! Ну нельзя же так обходиться с человеком, который точно знает. Надо мной и Пётр посмеивается: он, кажется, только себя самого считает богом, ему голос был...

- Я понимаю тебя, - с угрозой говорит бабушка.

Она не любит моей пыли, эмоций, сетований, упрёков человечеству. Дарвин для неё вообще не существует, поэтому она искренне посылает меня куда подальше, если я в очередной раз начинаю доказывать ей, что он был неправ.

И вообще: правильно поступал Пифагор: назначал абитуриентам пятилетнее безмолвие. Вот если они выдерживали это, преодолевали страшное искушение высказаться, поделиться мнением, - их брали в школу и начинали учить мудрости. Если они всё-таки болтали - извините. Домой, на печку.

Кому дорого личное мнение - недостоин мудрости.

Правильно поступал Пифагор с учениками. Теперь и наши умники допетрили: сначала нравственность, а потом истина. Спросили бы у Пифагора - раньше полегчало бы.

А с тех пор как знание можно купить за деньги, никто не даёт ученику ни грана мудрости. Да и как её дашь, если ученик платит, болтает, отдыхает по своему усмотрению, сам распоряжается своим временем, считает себя личностью, потому что платит, болтает, отдыхает и так далее.

Моя бабушка - мой Пифагор. Мы вроде бы говорим с нею, но я чувствую, что на самом деле на мне обет безмолвия. Как это возможно - не понимаю. Но ощущение очень отчётливое. И ласка. Мне тут, у бабушки, ласково. Мне безразличны её выходки. Близ неё мне как дома.

- Вот и вся любовь, - успокоенно говорю я. - Ты чудо. Пора чаю попить.

- Ты не рассказала историю. - Бабушка отодвигает чайник от меня подальше.

- Можно я о прочитанной книге?

- Ты читаешь? Славно. Хотя бы так.

- Представь себе. Писатель молодой, талантливый. Фамилия? Иванов.

- Крепко, - кивает бабушка. - И что?

- У него есть рассказ - "Любовники".

- Прекрасно. "Любовники" Иванова. Дальше.

- Он любит её - не смейся! - вот уже десять лет. Она замужем, он женат. Непреодолимое препятствие. И вот...

- Фабула просто феерическая. А сюжет?

- Вот-вот. Он, наконец, доводит её до решительных намерений, снимает спецквартиру...

- Лучше бы купил, - комментирует бабушка, - если уж десять лет ждёт.

- А может, и купит. У них уже всё на мази. Но дело не в этом. Он, понимаешь, так любит и хочет её, что ночью, в ожидании свидания, когда её ещё нет с ним рядом, он греет пол! Брюхом.

- Чтоб у неё ножки босые не замёрзли? - уточняет бабушка.

- Правильно. Ты что - читала?

- Нет, не читала. А по нагретому брюхом паркету - ходила. - Бабушка закуривает сигариллу.

Я сникаю. Хотела потревожить её - её! - воображение. Эта ведьма всё угадывает наперёд. Всегда-всегда. Если бы герой Иванова купил даме не рояль, а барабан или арфу, для нестандартного развития любовного сюжета, бабушка предугадала бы ход, но пояснила, что рояль удобнее для любовной встречи, нежели барабан.

Но арфа хороша тем же, чем виолончель: музицирующая дама непременно раздвигает ноги. У мужчины кружится голова: вечер, зимняя стужа за окном, натопленный паркетный зал, простор мерцает свечными всплесками, женщина обнажена, ей тепло, она играет на арфе или виолончели, раздвинув беспомощные колени, а её возлюбленный лежит рядом на полу, животом вниз - греет ей дорожку на ложе любви.

Прочитав мои мысли, бабушка продолжает:

- Дальше и расписывать всё это нельзя. Никак. Что ещё может произойти? После арфы, после струящейся призывной мелодии, змеино сжимающей его душу и всё-всё тело... Даже не вздумай описывать их финальный акт. Занавес - немедленно после арфы с ногами.

- У Иванова дама приходит утром. Снимает одежду. Он ждёт её в постели. Счастливый конец многолетних мук.

- А она зубы почистила? - бабушка верна правде жизни. - Ты читала письмо Наполеона к жене? Цитирую: "Я еду: не мойся!". Настоящее французское блюдо. Женщина в собственном соку.

- Ну бабушка!!! - я тоже закуриваю.

- Ха-ха. Давай сначала. Про любовь. Несчастные закомплексованные придурки с их паркетно-половой страстью отменяются.

- У Иванова очень хороший рассказ, бабушка! Это ты всё опошляешь! Ты губишь литературу!

- Туда ей и дорога. И рассказ у Иванова - отменный. Искренний. Такой надёжный человек! Такой трепетный. На таких обычно катаются в хвост и в гриву. Он женат?

- Конечно, - отмахнулась я.

- Откуда знаешь?

- От него лично. В буфете рассказывал. За чаем.

- Значит, за пивом.

- Да.

- Конечно, да, - успокоилась бабушка. Ей важно быть правой. Как ребёнок, развлекается своей вечной правотой.

Иногда её всеведение меня бесит до ярости. Тут же вспоминаю багровую ярость у Джека Лондона в "Куртке". За подробностями можете обратиться и к другому переводу этого романа - под названием "Звёздный странник". В любом случае найти этот текст вам будет очень трудно: его скрывают от человечества.

Словом, я бешусь - от бабушки до джеклондоновой багровой ярости, - а это смертельно опасно.

Справочно. Роман "Куртка" ("Звёздный странник") так же не воспринимается всерьёз, как "Серафитус" Бальзака. Эти романы - последнее, что сообщили великие мастера людям. Это завещания. Написаны - оба - в невозможных, неапробированных, нелегитимных манерах. Ну не могли эти писатели, с точки зрения образованных современников и даже потомков, впасть перед смертью в столь откровенную религиозность! А куда же девать гуманизм? А величие человека? А туда. Посему забудем о последнем слове мастера и не включим даже в собрание его сочинений.

Горькая участь. Цирковой актёр, навсегда вляпавшийся, например, в амплуа второго рыжего, и тот страдает меньше, чем признанный писатель, крупно проработанный критикой и литературоведением при жизни. На один-единственный абзац - последний - у критики чаще всего не хватает духа.

А нужен абзац такого, например, содержания: "Незадолго до кончины автор понял, что всю жизнь занимался ерундой и безделицей, и попросил у человечества прощения за этот незапланированный обман. Просьба о прощении вылилась в трепетный, яркий, волнующий душу текст, - ослепительно красивый... Конечно, он не был понят. Как в России - Гоголь. Зачем было жечь второй том "Мёртвых душ"? - возмущаются невежды. Почему не оставил материала литературоведам - покопаться в строчках, порасшифровывать намерения, проследить за - якобы - истинным ходом чувств и мыслей автора!..."

Так не пишут. Последнее озарение, вишь, отменяет предыдущее творчество. Ах, почему бы Джеку Лондону не начать с "Куртки", а Бальзаку с "Серафитуса"!.. А так - литературоведам приходится выдумывать, лакировать и замалчивать действительное положение вещей. Ненавижу литературоведов. Ух!

- Всё? - бабушка возвращает меня в ХХI век. - Вечно у тебя болит душа за других!..

- Это у меня болит - за меня! Я не могу терпеть такую страшную несправедливость. Обычная лень и трусость - правят бал в литературе, как в науке. "Всем известно, что..." И поехало. Прямо как в манипулятивной журналистике.

- У меня есть знакомый врач-психотерапевт, психоаналитик, спортсмен, хороший человек. Очень хорошо лечит от борьбы за справедливость. Это его специализация. По всему свету на вызовы летает. Порекомендовать?

- Нет, я сама.

Бабушка облегчённо выдыхает сигарилловый дым: ей не придётся объяснять врачу, кто такая неродная внучка.

Джованни положил руку на рукопись.

Эта рука уже ничего не причинит этой рукописи. Они расстанутся навсегда, что немыслимо и больно.

Порвать серебряную нить, войти в серебряную квадригу и полететь за серебряные облака, куда уже ушла графиня Мария Аквино, унеся за собой всё, что вызывало чувства.

Рука покоилась на бумаге, как на голове уснувшего новорождённого младенца. О, если б этой руке удалось встретить хотя бы одно утро на коже Марии...

Зато теперь - книга. Гутенберга ещё нет, ему только-только подбирают родителей, а книга есть.

Трудно, конечно, написать сто "побасенок, притч, историй, которые... на протяжении десяти дней рассказывались в почтенном обществе семи дам и трех молодых людей..." - сто! Это много для европейца, несмотря на Ренессанс. Даже по бесконечной ветвистости любви сто сплетен - много. На это нужно изрядно фантазии. Тс-с-с, но и опыта...

Кстати, хм, осведомленности. Откуда вы, господин придворный ученый, юрист, дипломат, - всё это знаете? Вам удалось выспаться, и вы посмотрели сто снов? Ах да, у вас очень много внебрачных чад.

Трудно сфантазировать? Европейцу трудно? Ерунда. Можно было и тысячу наплести. Надоело. Любовь, основанная на великой страсти, всегда доходит до банальности.

Всё, что положено по сакральной части, всё в рукописи соблюдено, и пища критикам доставлена лет на сто, а Марию не вернёшь.

Да и зачем?

Это ж очередная Лаура, банальная Беатриче. Просто Божья перчатка, с помощью которой того, кто мог написать книгу, просто подержали за горло и прочие жизненные места. Теперь и это понятно.

Джованни остался один. Окно, вишнёвый луч, рукопись, начинается день, приближается смерть. А бессмертие вежливо покашливает у порога. Вызывали? Служба доставки. Праздничные скидки. Вам упаковать?

Меня часто спрашивают о таинственной бабушке, на которую колоннами идут ссылки, но которую никто никогда не видел. Даже мой Пётр. В основном, мои знакомые полагают, что некая настоящая бабушка давно умерла и я тоскую, к слову и не к слову вворачивая бабушка вчера сказала.

Меня уже не считают чокнутой, а просто мифоманкой, повёрнутой на культе предков, чудесах, тайнах и авторитетах. От этого набора веет пылью веков или, как минимум, старомодностью, что придаёт моему имиджу дымчатые тона ретро, а теперь среди друзей модно быть старомодной. Впрочем, у меня уже нет друзей. "Успех одаряет многим, только не друзьями". Это Вовенарг. Когда у меня был успех - фу, какое мерзкое, суетное, копошащееся, чавкающее слово! - друзья осыпались, а когда мне стало плоховато, забыли вернуться, поскольку вдруг у меня опять случится успех, ведь со мной это бывает, как показала практика. Потом ведь опять предавать. Хлопот с этими успешными!

Это похоже на явление секса народу. "А у них был секс?" - спрашивают герои американского фильма. Словно "заходил ли к ним почтальон?" или "свежее молоко приносили?" В общем, кто-то третий, кроме этих двоих.

То же самое про успех. Он добился успеха? Это что такое? Взял кассу? Убил тигра? Тоже про кого-то третьего речь.

Бабушка знает всё, кроме часа своей смерти. И это знала бы, ей лишь захотеть. Но лишь коснётся наша речь до роковых мотивов, она немедленно открывает какую-нибудь "Энциклопедию мысли", "Сборник афоризмов", - разных справочников у неё тонна, - и цитирует наугад: о совести, о смерти, о собаках... И закрывает, умудрённая. А я уже не могу продолжать о судьбе, поскольку всё ясно и в книжках всё написано. Вообще всё.

Однажды мы пили чай, и у неё ни с того ни с сего поднялась температура. Она накрасила губы, приложилась к белой кружке, осмотрела отпечаток, приложила его ко лбу, осмотрела остаток отпечатка и сказала: тридцать восемь и пять.

Я никогда не целовала себя в лоб и никогда не видела других за осуществлением самопоцелуя. И сказала; кажется, глупость:

- Откуда вы знаете? - Мы ещё были на вы.

- Если хочешь быть моей внучкой, забудь этот текст. Откуда! Оттуда. Ясно?

Бабушка никогда не изгаляется надо мной. Говоря грубость откуда - оттуда, она мила, вежлива, доброжелательна.

Её лицо никогда не теряло нормального светского выражения, даже когда она материлась. Это был шик! Я восхищалась бабушкой день ото дня больше.

Возвращаемся к автопоцелую с кружкой. Определив уровень опасности, 38 и 5 градусов на лбу, бабушка открыла книгу афоризмов. "Не будьте суеверны, это приносит несчастье", - сообщил ей Тристан Бернар, и бабушка полезла в приложения. Через пять минут она уже всё про него знала, кроме причин ранней смерти: сей шаловливый француз прожил всего лишь восемьдесят один год, то есть не по уму мало. У него смешные афоризмы, атеистичные, но умные и желчные.

- Вызвать врача? - ляпнула я.

Бабушка посмотрела на меня с новым интересом: дескать, откуда такая дубина? Нет, не потому, что на дворе была тёмная ночь и вызвать можно было только "скорую", а потому, что ей пришлось дважды повторять мне одно и то же. Знаете, что сделала пожилая женщина, у которой поднялась высокая температура? В жизни не догадаетесь.

Бабушка пошла в кладовку, взяла ведро, пошла в ванную, налила горячей воды, вернулась на кухню и, легко подняв, опрокинула на мою голову:

- Продолжай.

К ЧЕМУ ПРИВОДИТ ЖАЖДА ДЕЙСТВИЯ

Мы разговариваем часто, легко, изобильно. Мы из тех, кто хочет говорить со всем белым светом, но вовремя нашли друг друга и спасли свет.

Сначала я думала, что у пожилой писательницы перегорел компьютер, кончилась бумага, высохли чернила, мозг и прочая.

Оказалось, я ошиблась. Я вообще поначалу только и делала, что ошибалась. Про "скорую", не вызванную на высокую температуру, я вам уже поведала. Ведро воды на голову - и я начала что-то понимать. Ещё раз-другой проквохотала - получила солёный чай с перцем чили. Когда бабушке удалось привести меня в норму (то есть предоставить ей возможность принимать все решения лично), мы диффундировали, спеклись и породнились. А ролевые установки бабушка-внучка пришли в соответствие с мирозданием, если можно так сказать словами.

Однажды она открыла мне сказку про грустную историю, да-да, именно так, и велела запомнить навсегда. Вот эта сказка.

СКАЗКА ПРО ГРУСТНУЮ ИСТОРИЮ

Жила-была грустная история, которую никто не хотел рассказывать.

Пришел очень простой карандаш и взял её на себя, и все закричали от счастья, ибо с них свалилось.

Пришло время, и посватался карандаш к бумаге. Подумала она и согласилась.

Не теряясь, карандаш записал первое слово. Бумаге очень понравилось: по ней ещё не водили. Он второе приставил. Бумага сомлела, еще просит.

Он и добавил, и всю историю записал, и пошел себе.

Валяется бумажка, томится по буквам, а все с неё историю читают, грустную-грустную, которую никто не хотел рассказывать.

- Поняла? - спросила бабушка. - Очень простой карандаш и полезен, и болезен.

- Нет, - ответила я.

- Подрастёшь - поймёшь, ничего страшного. А вообще это про нас с тобой. И про твоего Петра.

- Не понимаю. Пётр очень сложен. Я не понимаю.

- Не имеет значения, - успокоила меня бабушка. - Ближе к смерти от твоего непонимания ничего не останется.

- Бабушка! Хватит меня дразнить и пугать! У меня Пётр - камень, единственная реальность, которую не отнять, не испортить временем, не...

- Бедная дурочка, - примирительно сказала бабушка. - Конечно, камень. Спрессованные миллионы лет, костей, восходов и закатов, рождений, смертей... Примерно восемьдесят миллиардов землян были на Земле до тебя. У всех был какой-нибудь Пётр, поначалу живой, любимый современник. Если вам на голову упал камень, значит, вы сами его об этом попросили. Сколько же глупости спрессовано даже в малюсеньком камешке!..

Ради его книги его Марию выдали замуж ещё до встречи с ним, Джованни, чтобы он никогда не смог увидеть её голой. Всё как обычно; механика подготовки бессмертных рукописей давно известна, только некоторым людям не сразу всё это понятно. Надо быть наблюдательнее!

Если бы юные писаки ещё со школы знали, сколько стоит бессмертие в слёзной человеческой валюте, а за чернила надо будет платить кровью разбитого сердца, - не было бы никакой литературы. Слишком больно.

Не так ли?

А она есть. Вон, стоит на полках. Значит, она зачем-то нужна Богу. Значит, Он ждёт, что мы наконец напишем. Какую же книгу Он ждёт?

Вишнёвый луч утра начал таять, по небу округло пролегла широкая воспалённая краснота, как у младенца дёсны перед первыми зубами.

Скоро выйдет вся эта корпускулярно-волновая масса причин, и можно умирать. Всё сделано.

Ты этого хотел, Господи? Всё дело в книге?

Я понял. Спасибо.

Больше не могу.

И всё-таки.

Какая мокрая, кровавая гадость - эта ваша земная любовь. Точка бифуркации. Витязь на распутье: или смерть - или книга. Ничего лучше не придумал? А? Ты?

Зачем Ты подсунул нам эту работу? Чтобы размножались со вкусом? А что, нельзя было так устроить, чтобы мухи отдельно, котлеты отдельно? И что теперь: впустую маяться? Я мог бы потратить это время на что-нибудь общественно полезное. Я прекрасный юрист. Превосходный дипломат. Впрочем, этого добра...

Какая-то загадка, непостижимая, как вечность и время. Объясните же мне хоть кто-нибудь: зачем нужна любовь, которая не ведёт ни к детям, ни к покою. Зачем это стремление без цели? Зачем страдание без исхода? Зачем этот грех - без покаяния? Да и не в чем каяться! Разве что в ропоте на Бога. Да, возроптал, было дело. Но я мог возроптать и без Марии Аквино: за тело тучное, за Папу строгого, за королеву Иоанну развесёлую, разудалую, что заставляла меня, чуть не умоляла поразвлечь её придворных дур побасенками! Всё это вполне переносимо для человека с юмором. Но.

Любовь не выносит юмора. Она дико серьёзна.

Ах, ты серьёзна? Вот тебе сотенка сплетенок. Каково? Нравится декамерончик? Все опустили глаза? Надо же. Что - точно все опустили?

Что именно вы опустили? Глаза? Потрясающе. Ну хоть что-то. Может, и ноги опустите, когда узнаете, что ваши подленькие малюсенькие тайнушки, зажатые в ваших тряских промежностях, я вытащил на свет и всем показал. Вот вам.

Могу и поругаться. Что в этом плохого? Мария умерла и молчит о любви дипломата. Превосходного дипломата, ловко выполнявшего самые секретные поручения Папы, но отказавшего Амуру...

Молчи, Мария. Молчи уж, если умерла, неженка эдакая.

Всё равно, я знаю, тебя жгло твоё тяжкое платье, и муж твой обнимал труп. Ты не могла быть нежна с этим мужем. Ты послушна и прекрасна, и слушалась ты только меня. Вот тебе вечность, возьми, моя милая, моя маленькая, хочешь бессмертия? А? Ну вот, я наполнил бутылочку, соску надел: пей, моя чума, пей своё бессмертие.

БРЫЗГИ СЧАСТЬЯ НА ВИНОГРАДНЫХ СТРУНАХ...

Сегодня новый урок по системе бабушки. Она - мой личный Станиславский.

- Это нездорово: увидев расчерченный, правильный виноградник, сообщать, что видишь струны! А на них солнечными пальцами играет Бог! И будущее вино пропитывается музыкой сфер, потому что на виноградниковых струнах лучами Бог играет...

На такие пассажи я имею право реагировать. Например:

- Бабушка, почему нездорово? Где тут болезненность?

- Объясняю. Нет, потом... Вон, смотри: голубой на оба уха! - восклицает, подпрыгивая, бабушка.

- Кто? - подхожу к подоконнику, выглядываю на улицу: парень в серьгах ползёт по берёзе.

- Он упустил свою кошку! - радуется бабушка.

В этом она вся. Дело не в злорадстве, а в возможности полюбоваться действием.

Кошка убежала, взмыла на верхушку. Игривая такая, мелкая, трёхцветная. Кошка - действовала. На неё, спасибо её страху, теперь можно смотреть и описывать её мягкие нервные жесты.

Парень, сверкая серьгами, искал свою кошку - тоже действовал. И полез на берёзу. Не факт, что кошка сжалится. Снимать обоих будут пожарные, но бабушка очень рада. Столько действия!

Правда, через минуту бабушка забудет об этой паре, и когда я спрошу, почему он - голубой, она замрёт на миг, потом, конечно, вспомнит и нехотя объяснит, что у геев есть опознавательные знаки. В каком ухе серьга - имеет сакраментальный смысл: активный, пассивный et setera. А у этого серьга в обоих ушах.

Я наслаждаюсь: голубой на оба уха! Надо же.

- Бабушка, давай теперь про виноградник. Почему струны как сравнение не годятся?

- Да годятся же, но пользоваться сравнениями, которые могут возникнуть у сотни созерцающих один виноградник, пошло. В литературе, конечно, а не в журналистике. В прессе можно.

- Хорошо, давай непошлое сравнение. Уникальное. Такое, чтобы никто уж точно не понял. Ничегошеньки. - Я уверенно жду её провала.

- Пожалуйста. - Она так же уверена в моём тупоумии. - Прошу...

Берёт хрустальную конфетницу и бьёт об пол. Колкие брызги отражённого света рассыпаны по полу.

- Ну что? - зачарованно говорит бабушка. - Небось, какие-нибудь брызги подумала?

- Да, - удивляюсь я. - А что надо было подумать?

- Солёные капли былого счастья.

- Фу ты! Почему былого? Почему солёные? Конфеты обычно сладкие, во-первых. Капли - мокрые, во-вторых. Никто в жизни...

- А кто тебе нужен? Кто этот таинственный никто, без которого теперь в литературе шагу не сделай?

- А-а, - я иду за веником. - По-моему, это сравнение не пошлое, а неуклюжее, неточное, псевдоромантичное, многословное, старческое, - я набираю обороты. - А ещё оно глупое.

- Конечно, деточка, не волнуйся только, я пошутила. Ты, кстати, выполнила мою просьбу?

Мне очень стыдно. Какую просьбу? Что сказать, если не было никаких просьб? Их вообще не бывает. У бабушки всегда всё есть: и необходимое, и лишнее. Откуда что берётся, если она не выходит из дому, а кроме меня посетителей здесь не бывает?

- Да, выполнила, - коварно отвечаю я. - Может, что-нибудь ещё?

- Спасибо, - с чувством говорит бабушка. - Теперь добавь к сделанному ещё несколько пунктов и принеси завтра всё вместе.

- Хорошо, принесу, - покорно киваю я, вглядываясь в непроглядную туманность завтра.

Есть способ отвлечься от урока. Я устала от моего станиславского и от бесконечно предлагаемых обстоятельств.

Зажмурив глаза, я крупным планом увидела шершавые чёрные коряги с их сухой подагрой, а за ними сеточной дымкой трепетал листопадовый песочный воздух и стлался влажный живой покров до невидного горизонта. Уже хорошо: тут нет бабушки. Только мир и природа, обычная красота русского леса в Черноземье.

Я вижу, как заслонившие мир леса рукастые деревья резко засучили всю листву, словно рукава, - и сорвали, порвали, потеряли её от усердия. И замерли, протянув свои коряги к солнцу. Людям не понять деревьевы трудности.

Попрощаться вышло на закат нежно-кирпичное солнце, как у Набокова гриб, и мир нелогично перекрасился: у берёз побирюзовели стволы, а всё белое, чистое, символическое, национальное, чего мы ждём обычно от белоствольных деревьев, осыпалось вкрошь и улетело на небо и снежной пылью впечаталось в облака. Берёзовая белизна русских облаков - от берёзовых крошев осени. У нас всё поднимается в небо, словно у нас вечно поддувает снизу вверх. Вот у американцев дует сверху - торнадо там всякие... А у нас наоборот.

Ох, как не хватает Клюева и Пришвина. Они ушли, у природы началась глобализация, а у поэзии сплошь мастера. Кончились культурные риски.

Вообще мастеровитость разлилась вширь и не встречает никакого сопротивления. Знаете почему? Потому что появилось универсальное средство борьбы с любой мастеровитостью, гениальностью, ширью, белоствольностью, осиновым трепетом, узкоглазостью, широкоскульностью, свежестью, тухлостью, оранжевостью, пурпурностью, со всеми красками, звуками, со всем, что было сотворено и живо. Это средство - Другое Слово. Антислово. Медиа-реальность: очень чёрная магия. Она может поломать архетипы, традиции, перекодировать культурные коды, - она всё это уже может. Первой умрёт реклама.

Божественное приватизировано. По-умному это зовётся информационный поток и механизмы его регулирования.

Мы живём в век технологического сопротивления людей Богу. Он, конечно, потерпит всё это; некоторое время, конечно.

О, я начинаю крошить абзацы, как малютка Шкловский. Значит, говорю неправду. Признак лжи - это когда похоже на Шкловского. То есть когда когито эрго сум.

Ковбой и грубиян мистер Когито крепко взял невинную барышню Сум. С этого места можно ругаться на меня любыми словами. Не поможет. Я Пушкина люблю, у него абзацы на месте, а также тема-рематические единства. И межфразовые.

Потом я прижала к векам ладони. И опять увидела небо, но матово-мышиное с белесыми полосками-охвостьями: будто кончилась нормальная цветная фотоплёнка и пошла декадентская серо-молочная. В очень близких по смыслу томно-коричневатых тонах снимали утончённых дам стиля модерн, когда эмансипация только начинала свою вековую истерику. Кстати, что тогда разумели под утончённостью? До сих пор не пойму. Может, ежедневную ванну? Вообще гигиену? Пушистые меха на голую кожу и всё это слегка прибить шампанским? Так это не утончённость и даже не разврат. Просто пошлость. Во все века пошлость измеряется длиной временного отрезка от первого взгляда до первого коитуса. На этом отрезке вообще крутится вся культура - как высокая, так и массовая. Впрочем, это банально. То есть то банально, что я вам напоминаю это.

Ещё раз осматриваюсь. На перинно-пуховых просторах и кучевых объёмах облаков - промельки ярко-вишнёвых кривых. Они внезапно врезаются, как изящные кинжалики, вспыхивают и пропадают. Исчезают. Играют со мной, а я хочу их поймать и вписать в мою картину. А вишнёвые лучики прыгают, как рыбки над водой, и уныривают, унося на своё перевёрнутое небо мелкохвостики моих озарений.

Из настово-плотной белизны вздуваются-вспрыгивают арки-проволочки вишнёвого напряжения и быстро уходят. Паутинки вишнёвого света на подгрунтованом поле белого всемирного холста.

Вишнёвые следы на белоствольном лице русского мира.

Впрочем, поговорили бы вы с моей бабушкой - ещё не то было бы с вами. Вы так прогнули бы русский язык, что Кирилл и Мефодий тут же взяли бы своё изобретение обратно.

Однажды Джованни, думая о Марии, о её муже, о том, что муж имеет право раздевать жену, трогать за любые места и ничего при этом не писать ни в прозе, ни в стихах, - гулял по Неаполю пешком и увидел девочку, торговку левкоями. Может быть, это были вовсе не левкои, но Джованни почему-то решил, что судьба должна посылать приветы левкоями.

Дарить любимой женщине цветы невежливо. Могут убить.

А если пошалить?

Джованни подошёл к девочке. Протянул золотую монету. А девочка посмотрела на Джованни, улыбнулась печально и ушла со своими левкоями прочь. Как от прокажённого, но вежливо. Потом эта девочка выросла и умерла во время общеевропейской чумы 1348 года.

Значит, всё было задумано ради цветов? Девочка родилась для одной встречи с литератором, влюблённым в замужнюю женщину, которая на возляжет с ним никогда; и вообще он очень толст. Он великий писатель? Возможно. Не всех женщин возбуждает эта мужская безделица - буквострой. Этого - не обнимешь. Вон у него сколько внебрачных отпрысков. И всё почему?

И вообще писать - это всё светская праздность. Банальный пир во время чумы. Любовь! Надо же такое придумать. Богам трудно было докричаться до греков. Приходилось громы метать. В шуме небесной стихии человек услышал что-то про любовь. Электричество и виновато во всём. Отключите свет на Олимпе!

Ради одного талантливого писателя обычно льётся столько крови! Продаётся столько цветов! Гонят столько туч! Выводят замуж столько женщин!

Значит, судьба сказала: пиши. Развивай фантазию? Зачем? Если для этого надо пережить самую жгучую ревность на белом свете - вот она, бери. Но не забудь: от тебя ждут рукопись. И пока рукописи нет, время ограничено. Что-то ты похудел, малокровный какой-то. Тебе нужно поправиться, у тебя будет большое тело, грузное, над тобою будут шутить, а у тебя будет много вишнёвой крови в голубых жилах твоего толстого тела. Пиши, пиши.

Что-то ещё? Какие потребности у вас, господин Бокаччо?

Мало крови? Да-да, вот вам ещё. Кровь обеспечена. Будет мало - посмотрите на небо утром. В этом веке вишнёвый луч выходит на восходе. Через шестьсот лет перейдёт на запад, но вы этого уже не увидите. Так поспешите же с вашей книгой. Хватит любить впустую, вам не по ранжиру, не по уму. Любовь мужчин и женщин, поверьте, просто инструмент.

...Вот так и проходили чудесные многоцветные дни, пока не случилось событие. Ах, вы, очевидно, думали, что мы так и будем сидеть и болтать до конца лет? Нет. Событие всё-таки нашло нас.

В дверь позвонили. Ошибки быть не могло: на бабушкиной двери крупной начищенной латунью начеканена фамилия жилички. Если посетитель знает кириллицу и всё-таки жмёт звонок, то он пришёл по адресу.

Мы дослушали пятый призыв и лениво отвернулись - прочь. Уйди, незваный, ты хуже гостя. Бабушка включила громкую музыку. Бах сотряс домовладение.

Звонок повторился ещё десять раз.

- Ладно. - Бабушка встала. - Сегодня среда. Возьми скалку, пойдём смотреть в глазок.

- У тебя в двери нет глазка. А что среда?

- О Господи, - прошипела бабушка. - Во лбу глазок, а не в двери. Протри свой третий глаз. Шишковидную железу... твою мать. А среда - единственный день, когда приходит настоящий мефистофель...

Подойдя к порогу, бабушка выпрямила спину, разгладила лицо, помолодела лет на полста и открыла дверь.

Тот, кто был так звонко настойчив, наверняка пожалел о своём воспитании, когда увидел унылую злобную старуху со скалкой, то есть меня, и розовую молодуху с гладкой кожей, свежую, словно с первого свидания, то есть бабушку. Мы часто меняемся лицами от неожиданности.

- Здравствуйте. Извините, я прошу...

- Да-да, мы знаем, Давид, милости просим, - бабушка, на грани книксена, прожурчала что-то обольстительное, мужчина вздрогнул и уронил букет прямо в руки ей, прекрасной, волшебной, единственной, которая встретила мужчину блеском тысячи зубов и лучами северного сияния молодых глаз.

Я, старея с каждой секундой, подняла скалку повыше.

- Привет, - мой голос был ужасен: хриплый, как у музейной дежурной, и распутный, как у спортивного комментатора. - Вы к нам?

Совсем плохо. Веду себя, как у себя. Кто это чудо с левкоями?

Мужчина, именованный Давидом, сделал шаг и упал на правое колено:

- Богиня, это вы?

Бабушка потрепала его по загривку:

- Возможно. Тут не Олимп, но кое-что и мы умеем.

Валять дурака так валять. Ходят тут всякие. Зачем нам с бабушкой мужчина? Она уже покончила с этим недомоганием, а я вполне довольна Петром. Я ещё не рассказывала вам о Петре, но там и рассказывать нечего. Он есть. Это лучшее, что можно сказать о любом Петре.

- Можно я вас поцелую? - поинтересовался Давид.

Бабушка подняла свежее, пряное, любящее лицо, и Давид, склонясь, поцеловал её в молодые, выпуклые, блестящие губы. Мне удалось откашляться. Интересно, надолго ли сей театр?

- Детка, спрячь скалку, - сказала бабушка, когда её рот освободился. - Настоящий мефистофель является только в среду, такова традиция. Не будем нарушать.

Давид дотерпел до конца фразы и вернулся к целованию.

Скалку я унесла на кухню, покурила, выпила чаю, вернулась в коридор и ещё долго созерцала их, выражала поддержку, корила, упрекала, уговаривала, восхищалась, топала ножкой, аплодировала, свистела, пела, плясала, ругалась, шептала, смеялась, каменела, оживлялась, устала.

Они стояли то насмерть, а то нажизнь. Малланага Ватсьяяна рассылал им факсы.

Утром я пошла на работу, вечером пришла. Сижу в своей квартире, смотрю телевизор. В голове тихо. Специально разволновавшись, поднялась к бабушке: вдруг всё-таки откроют?

Да. Как же! Ладно, завтра.

Чтобы не томить вас, скажу, что в следующий раз я увиделась с ней через неделю. Она гуляла с Давидом по парку близ нашего дома и рассказывала ему сказки. Заметив меня, бабушка махнула рукой:

- Иди к нам!

Я подошла. Удивляться она меня, слава Богу, давно отучила. Итак.

Женщина, выгуливавшая Давида, была стройна и вся звенела запретными, сакраментальными, корпускулярно-волновыми струнами. С первого взгляда было ясно, что все эти дни она провела в его непрерывных объятиях, чем он, в свою очередь, был очень доволен. Он был как олень, или как лев, словом, перед прыжком, но куда ему ещё прыгать!

Извините, но мне сейчас мешает русский язык, и я не в силах описать эротический вихрь, бушевавший в окрестностях дома в тот день.

Эта пара молодых любовных львов, неустанно раздирающих друг друга всяческими объятиями, сделала мир вокруг преувеличенным и плотным. Я не умею передать этот сладостный шок. Смотреть на них было больно - от ритмичных спазмов солидарной страсти, незаконно вцепившейся в мои внутренности и резонансно переворотившей душу и тело. Это было противно: так беззащитно-безотвратно-тотально предаваться тяге чужих извивов.

Попутно я поняла все механизмы воздействия массовой культуры. Это так, чисто профессионально, от въевшегося навыка регулярного самоперечитывания.

Бабушка пронаблюдала за моей скоростной эволюцией, вручила мне поводок Давида и ускакала в супермаркет. Я, вся в кляксах иноприродного трепета, и Давид, весь в собственном соку, сели на скамеечку близ песочницы.

- Вас, видимо, интересует... - начал он.

- В какой-то степени, - перебила я. - Но могу и воздержаться.

- Всё-таки позвольте - и заранее простите. Я - будущий депутат. Меня могут выбрать или не выбрать. Ни один кандидат, даже провалившийся на выборах, не остаётся внакладе, поскольку всё равно это реклама, и она потом, и очень быстро, отбивается и по деньгам и по людям. То есть пройду я или не пройду в депутаты - я в выигрыше в обоих случаях, но суммы разные. Это понятно?

- Конечно. Я преподавала и то, и другое. Самый сильный наркотик - власть.

- Знаю. Тем не менее должен объясниться, чтобы вы не беспокоились и не мешали. Вы так любите себя!

- Откуда знаете про меня? - протокольно поинтересовалась я.

- Оттуда.

- А, уже нахватались!..

- Конечно, - сыто мурлыкнул Давид, проглотив минувшую неделю.

- И она вам пообещала непробиваемый имидж? С учётом ландшафта?

- Нет, конечно, нет. Она вообще не обещает ничего. И, наверное, никому. Мы за эти дни словом продепутатским не обмолвились. Мы пили чай, целовались, обнимались, телевизор смотрели...

- Телевизор???

- Да, телевизор. С большим интересом.

- Давид, вы знаете, что воля к власти есть форма чёрной магии?

- Конечно, знаю. Поэтому и нашёл её, вашу бабушку. Поймите меня. Имиджмейкеров и прочей высокоплатной дряни сейчас уйма. Всё напишут, всё поднимут - в смысле рейтинг. Но я поэтому и не верю никому из демократов. Аристократия - это власть лучших. Мне нужен художник! Чтобы по тексту пробегала лёгкая дрожь, как у эпилептика перед припадком.

- А припадок чтоб у электората.

- Разумеется, - сказал Давид. - Я в принципе не верю в здоровье... любого электората. И не мне лечить безнадёжных. И пока запрещена, так сказать, эвтаназия избирателей, надо успеть. Мне нужна власть. Это понятно? Аристократия в одном лице. Моём.

- Бабушка понимает ваши задачи?

- Ваша бабушка понимает любые задачи и, что удобно, без слов. Если бы мы с ней начали договариваться обычным путём, нал-безнал, я понял бы, что ошибся дверью. Вы уже ненавидите меня?

- С чего вдруг? - пожала плечами. - Ваши планы. Планы - ваши! Я так считаю. Судьба. Планида. Что - я? Мой чай вы всё равно не выпьете. Каждый пьёт только свой чай. Помните одиннадцатую сутру?* Кама. С утра.

________________________________________________________

* Сутра 11. При выборе невесты должно избегать девушки, страдающей сонливостью, кликушеством или бегающей из дому [сонливость предвещает раннюю смерть, непроизвольные крики указывают на болезнь, тогда как побеги из дома указывают на то, что она бросит семью].

_________________________________________________________

- Конечно... Кажется, я вам всё-таки не очень нравлюсь, - догадался Давид.

- Это и не обязательно. Припадок у вашего электората не зависит от моих чувств, поскольку я сейчас увлечена частной жизнью. Я абсолютно не беспокоюсь о вашем электорате. Этот маятник на мне мигом заглохнет. А я на нём не якорюсь. Добавить?

- Вот и ладушки, - человечно сказал Давид. - Пойдёмте ей навстречу, поможем сумки тащить.

- Это вы погорячились, голубчик, - усмехнулась я. - Она уже, скорее всего, дома. Сумки разобраны, чай заварен, в кастрюлях что-нибудь булькает. Во всяком случае, в супермаркете её давно нет.

- Мы увидели бы её! Тут одна тропинка к подъезду! - сплоховал Давид.

- Вы не увидели. Уже. Можем спорить на деньги, можем на интерес. Как вам удобнее?

Он искренне растерялся, что странно, ведь понял же, с кем связался. Бабушка наверняка в магазине состарилась, это мы мигом, захирела и согнулась пополам, а ей сочувственно уступили очередь, поднесли сумки, причём, скорее всего, к подъезду. Или к лифту. Или куда ей вздумалось. Объём её личной власти безмерен.

- Идём! - Давид схватил меня за руку. - Пошли скорее в магазин.

Что ж, проучим гражданина кандидата в депутаты. Идём.

А в магазине!.. Толпа, давка, не хватает кассиров: народ отоваривается к праздникам. Найти тут кого-либо - задачка не для слабонервных. Кто-то упал, и посыпались, как с горы, джонатаны-кишмиши-бананы-авокады. Случайный бомж, по недомыслию охраны допущенный в магазин, уволок одним цапом килограмма три дорогой экзотики. Вообще наши граждане так любят справлять Новый год, будто перед кем-то отчитываются. План по усушке-утруске кошелька - выполним в пять минут!

Давид, прихватив мою руку покрепче, пронёсся по магазину, заглядывая даже в подсобки, но бабушку не нашёл. Я с наслаждением ждала развязки.

Давид зачем-то набрал мандаринов и встал в экспресс-очередь, которая была самой длинной. Вертит головой, нервничает, кусает губу. Когда мы приблизились к кассе, он отвлёкся на миг - бумажник доставал, а когда заплатил, обнаружил пропажу: мандариновый пакет исчез.

- Спасибо, спасибо, - говорил чуть знакомый голос кассиру. - Вот копейка. И мой долг вашему шопу не переходит на новый год! С праздником! - Это наша бабуля, вся в мехах, тоненькая, изящно-стебельковая дама на каблучках, подхватила наши мандарины. - О, ребятки! Привет! Пойдёмте!

Давид смотрел во все глаза: он увидел ещё одну абсолютно новую женщину. Голос похож и глаза: всё остальное - другое. Рост изменился! Я наслаждалась, хотя любой человек на моём и давидовом месте упал бы в обморок. Обычно такого не бывает, чтобы женщина старела-молодела на сколько угодно лет и десятилетий прямо на глазах и без грима. Так умеют лишь сказочные феи.

- Пошли! - чуть погромче и посуровее добавила бабуля. - А то опять превращусь!..

Мы вылетели из магазина. Она - вышла царственно, с мандаринами Давида, как с алмазами.

- Домой, детки, там супчик уже кипит!

Мы пошли покорно. Давид уже приволакивает ножку и плохо держит головку. Похоже, двенадцатую сутру перелистывает. Главу "О том, как найти жену". Переложение для ХХ века, Россия.

В квартире - супчиковый аромат, тепло и сухо, чисто. Будто взвод домработниц поорудовал. Бабуля скинула шубку, Давид еле поймал. Я поискала свои тапочки: нету.

- Там, в гардеробе, - уронила бабушка.

Я открыла коробку: изумительной кожи лодочки, синий асфальт и шпилечки, классика и вечный фасон. Это мои новые тапочки?

- Да, конечно. В доме мужчина, - прошептала мне в ухо бабушка, находящаяся в другой комнате. Она может адресно шептать через пространство.

Когда мы доели первое, а посуда сама исчезла и неслышно вымылась, Давид попросил меня ущипнуть его.

- За?..

- За что хотите, - вздохнул он. - Я потрясён. Я уже не уверен, что нуждаюсь в депутатском мандате.

- Есть вариант: считайте это всё трюком и шоу. Берегите нервы. Дети есть? - Я щадила его, как могла.

- Нет. Я занят.

- Бабушка, у него нет детей! - сказала я пустому месту, дымившему сигариллой.

Ни звука в ответ.

- Мне и в этом помогут? - усмехнулся Давид.

- А вам в чём-то уже помогли? Разве? - Я покосилась на пустое место.

На дворе железно шуршала весёлая лопата, гребущая снег. Я объявила собранию свою волю: пойду в снежки поиграю. Собрание потупило взоры, я ушла, страдая от внезапного и незаконного одиночества. Давид узурпировал бабушку, а выборы аж через три месяца. Я остаюсь на бобах, и это или временно, или постоянно. Ну и ладно.

Звоню Петру. Он, говорит, считал секунды, он скучал и страдал. Он очень прост и понятен, и в депутаты не рвётся, вот и умница. Он интеллектуал, эрудит и весь на аналитической работе, но частенько интересуется любовью. Приезжай, милый. Глава "О завоевании доверия невесты", сутра 1.

Он, конечно, примчался, а я поступила, как бабушка: долго целовала Петра, изнуряя до крика, а потом освободила. Он был рад, как заяц новой шубке. Поскакал домой.

Глядя ему вослед, я думала о любви между мужчиной и женщиной на предмет "возможно ли рождение новой модификации межчеловеческой любви в двадцать первом веке - с учётом необратимо индивидуализировавшихся потребностей женщин" и прочая, и прочая. Это праздномыслительное философствование всегда накатывает на меня в минуту телесной сытости, когда всё есть и ничего не хочется. Думаю, это общечеловеческое. Я умею удерживать сие состояние до двух недель кряду.

Отпустив Петра из ума, я пошла смотреть в другое окно, выходившее на палисадничек и деревья. В этом окне лучше видно небо.

А на небе облака выкручивали руки тучам и выжимали кристаллическую воду, осуществляя круговорот бессмертия в природе. То есть активно падал снег. Я всё ждала, когда плоская серость уйдёт с неба и когда же промелькнёт моя вишнёвая проволочка-змеюшечка.

Один умный профессор из старинного университета сказал мне, что вишнёвое - это кровяное. Скажешь вишнёвое, а подумаешь о соблазнительной близости пурпура. Латентное оправдание насилия и властолюбия. Цвет агрессии.

Нет, профессор, это вечерний свет, фиолетовые, сиреневые и голубые разводы. Иногда вишнёвый льётся утром, но после бессонной ночи.

Любая размазня красок в природе хороша и недоступна для критики. Ведь не скажешь: какое некрасивое облако! Не скажешь. Облако всегда красивое, поскольку кривое и потому понятное.

Я схожу с ума. Я, Джованни, заявляю вам, что схожу с ума. Вы не против? Я хожу по кругу.

Я заперт в этом мире до смерти. Может быть, там я увижу её, там, куда все уходят и, похоже, не возвращаются.

А, внимание! у меня новое озарение!

Меня заставили написать эту книгу, чтобы я захотел умереть.

Спасибо. Всё? Я свободен?

Меня заставили написать, чтобы я наконец умер и встретился с Марией, и мы стали бы вместе жить на небесах весело и радостно, и посмеивались бы, поглядывая в муть веков, где нас так затейливо расставили на доске, и каждому - мат, мат, ещё мат!

Почему именно на небесах, спрашиваете вы? А где же ещё?

Она была верной женой. Кажется, именно этого хотел Неаполь - от неё?

Я написал и всех развеселил. Кажется, именно этого хотел Неаполь - от меня?

Мы с Марией (ах, как это звучит!) выполнили все пожелания ближних и, если следовать их логике, вполне их возлюбили тем способом, на какой у них мозгов было.

Нет? Что-то не так?

Ну, прости.

МНЕ ПЛОХО БЕЗ БАБУШКИ. ЭТО ПЛОХО

Бабушка знает все приметы, поверья, суеверья, молитвы, заговоры, настрои, гадания, колыбельные, прощальные. Она говорила, что если заяц-беляк рано белеет и зайцы с осени жирны, будет внезапная и холодная зима. Я помню каждое её указание. Может быть, она и отпустила меня так легко, что знала это? Да, наверняка. Но мне это не понравилось. И вообще - какие к чёрту в городе зайцы? И зачем так жестоко жить?

Все приметы уже выработаны, как порода из отощавшей шахты. Смыслов не осталось. Означающее и означаемое пребывают в скандальном разводе. Помоги нам всем, Господи.

У меня мысли порвались. Я неожиданно опустела. Не понимаю. Почему? Что? За что? К чему? Какая на фиг соседка владычица морская, а кот учёный на посылках за разбитым корытом... У меня смыслы порвались. Что-то моё живёт отдельно от меня. Это так больно. Мне больно!

"Пётр" - камень. А камень - символ Христа, это мне тоже бабушка говорила. Кажется, это была избыточная информация. Но - кто знает. Может, бабушка заранее о чём-то предупреждает. Может, об испытаниях? или просто боли? Не на миссию ж она намекала!

Символы власти надо мной - камень и бабушка. Я зависима от моих ближних. Я без них, как бездомный бродяга, подобранный в стужу сердобольной милицией. Не побив, она доставила бродягу в больницу, а там хоть и кончились лекарства, на людей нет денег в бюджете, но теплее, сытнее, вообще жить можно. Недолго. Потом выкинут к едрене фене и - опять на просторы монетаризма. Получать справки у помоечных ворон.

От нового символизма голова кружится: не понимает она новизны. Чтоб вам полегче, представьте, что вы пошли в обычную контору за малюсенькой справочкой и через некоторое время получили её, выслушав из чиновного ротового отверстия всё, что вам давно следовало знать о себе. Пережитые чувства умножьте на тысячу и представьте, что вас приговорили получать эти малюсенькие справочки ежедневно. Кажется, вы ещё не знаете, что такое настоящий социальный протест? Это бывает после крушения иллюзий. Когда по символам вашей жизни внезапно пошли трещины.

Чтобы не путаться в символах, немедленно перелетаю из Европы в Америку. Там бабла побольше, пипл попроще. Как живут в интересной стране, где всё о'кей? У них бывает брошенность? Что поют они, когда душа с телом расстаётся, а тело не согласно? Я спросила. Мне рассказали. Например.

Когда баптисты из Америки говорят, что все они "очень любят Иисуса", я удивляюсь: неужели они национально чувствуют равенство всех со всеми до такой степени? Некоторые у них любят мороженое, гамбургеры, жареное мясо. А все вместе - Иисуса. Я беседовала с миссионерами и поразилась: они Его считают вездесущим до самой нежной американской интимности - до помощи в бизнесе. Для каждого американского баптиста Бог разработал личный план. Индивидуально.

Никакого сокрушённого сердца на молитве: психоаналитик не позволит. Главное - плановое хозяйство. Американцы поразительно удобно устроились; их религия никому не мешает делать абсолютно что угодно. Только не грустите!

Смерть? Об этом тоже всё заранее подумано, всё о-кей.

Пётр мой тоже удивляется грусти-тоске. Он искренне теряется, если ему говорят о чужих проблемах: ведь это ваши проблемы. В моём Петре есть что-то от американского баптиста. У него, конечно, есть и его проблемы, но их мало и они незаметны.

Он даже любит не совсем по-русски. Удали не хватает, размаха, безумия.

У нас, у русских, в постели как заведено? Ежели отважился, ежели берёшься, - переверни мир! Женщина не должна чувствовать себя очередным вагоном, даже если мужчина чувствует себя проводником своего собственного поезда, ходит в униформе и нектар подаёт.

Мне трудно объяснить, почему я так подумала именно сегодня, когда Пётр ушёл, весёлый-довольный. Никогда раньше я не находила в нём изъянов. Собственно, и сегодня не нашла, это я, наверно, так, от сытости, опасного чувства, провоцирующего бред свободы.

Помню, я как-то сказала Петру, что он - человек европейской образованности. Он слегка надулся, а я удивилась. А потом бабушка мне объяснила, что я оскорбила его, человека действительно образованного, некой куцей кликухой... Я поначалу не поняла.

- Это как борзую лучших кровей назвать Шариком.

- Но почему? - возмущённо недоумевала я.

- А ты прокатись в Европу и поболтай с каким-нибудь профессором о какой-нибудь французской литературе. Через пару дней тебя одолеет лютейшая ностальгия по твоей первой учительнице, которая... несколько энциклопедичнее смотрела на жизнь.

- Что значит энциклопедичнее? Например, Пётр образован энциклопедически.

- Вот поэтому он и обиделся, когда ты обозвала его образование европейским. Там говорят и думают только о себе: как я тонок, высок и глубок. Может, пора уважить и соседа? Вдруг он тоже тонок? Хотя... Ещё немного подожду: вдруг нет?

- Но все хвалят европейское образование!

- Передай привет императору Александру I. Вот кого удушила бы своими руками, - сказала бабушка, побледнев.

Я испугалась, неожиданно обнаружив, что у неё нет прошлого. Всё - только настоящее. Потом я испугалась за Петра. И за себя. Какой тупой дурой должна казаться ему я, со случайными европеоидными штампами, но ведь ненамеренно, а вслепую, вроде как вырвалось из пассивного лексикона. Ужас. Бедный мой Пётр.

Когда он ушёл, я прикинулась предновогодней итальянкой: выбросила полквартиры, вымыла всё, до чего дотянулась, переставила уцелевшую мебель и включила телевизор. Через минуту выключила. Мне стало пусто-пусто, словно меня из розетки вытащили, и всё моё электричество утекло на соседний этаж, где разворачивались некие эксклюзивные события - без меня.

Я не умею скрипеть зубами, как Пётр, а то поскрипела бы вволю. Мне очень скучно без бабушки. Если б я вязала или вышивала! Если б умела спать, как сурок! Если б у меня были проблемы с Петром! Я взяла бы клубочек шерсти, пригорюнилась и заснула, а во сне увидела бы возвращение влюблённого Петра из командировки. Но мне не до шуток. Что же ты, старая ведьма, со мной, молодой, сделала!

У меня большая квартира, но и по ней нельзя бродить вечно. Постояв у окна и посмотрев на падающие звёзды, я услышала бабушкино напоминание: звёзды падают к ветру. Заяц-беляк наобещал холод, звёзды пали к ветру, что ещё?

Найдя книгу потолще, я уютно расположилась на тахте, укрылась пушистым пледом и заставила себя читать.

...Кто увидит во сне наводнение - тому будет выгодное предприятие, богатство. Кто увидит народ (Господи, как можно увидеть народ?) - тому важные новости. А кто узрит обезьяну - тому бессильный враг. Что такое бессилье?

А к чему бы видеть обморок? А, это к тоске и потере доброго друга. Я во гневе перевернула книгу и уставилась на обложку: сны и сновидения. Бред и бредятина, куры и курятина, слова и словятина. Нет, шиш, я не сойду с ума. Нет причин.

Всё моё со мной, особенно Пётр. Правда, на него сейчас падёт лишняя нагрузка, но это временно. Подумаешь, соседка не пьёт со мной чаю. Лобызает какого-то проходимца, сбрендившего на властомании. Это не имеет ко мне отношения, подите прочь, любезные народы, вас должно резать или стричь, как завещал великий Пушкин. О!..

Взяла его томик. Он есть прелюбимейший мой писатель. Очень хорошо провела полчаса.

Побродила, взяла все свои книжки. То есть написанные мной. Разложила на тахте, как пасьянс. Хорошо. И это хорошо. Поставила на полки. Мною написали книжки, мною поставили их на полки. Мною прочитали Пушкина. Мною побеспокоили Петра. Мною вертят как хотят.

Взяла Достоевского. Страсти!

Не берёт меня описание страстей. Не понимаю слов. Всё живое и прекрасное, верю. Но чтение сопровождается неконструктивными муками; давлюсь чужими нервическими смыслами, запихиваю их побуквенно, поабзацно, - бесполезно. Пришлось бросить книжку на пол.

Что со мной?

Зависть? К Давиду? Невозможно. Бабушка - моя. Ему она всего лишь любовница. Подумаешь!.. Репетитор по взятию власти. Да любая женщина учит мужчину власти. А потом недоумевает: куда, куда ты удалился?.. Да так, империю расширить... Вот ещё посмотрим, как будет удаляться обученный Давид. Вот ещё посмотрим, как он не сможет вспомнить её имя, когда станет депутатом! И на порог не пустит. И клевретам скажет "Не пущать!" - типа ходют тут всякие.

Кстати, с чего я взяла, что бабушка - моя? Соседка, всего лишь соседка. Вот, например, что они там сейчас делают, спрашивается? Что?

Бабушкин голос прозвенел в моей воспалённой грешной голове: живи своей жизнью. Она, видишь, и со своего этажа мне советы ссыпает! Заботливая ты моя. Может, скажешь, из чего мне построить жизнь? У меня ничего нет, кроме исчезающей работы, чрезвычайно стабильного Петра и несокрушимо-стервозной бабушки. Все подруги кончились. Все театры, кинозалы, библиотеки, - всё кончилось, когда в мою жизнь вошла бабушка. Она одна заменяет любой театр и даже цирк. Она - окно в миры как видимые, так и невидимые. Я ей ни к чему. А она бриллиант, она - одна такая. После неё дружить и разговаривать на Земле не с кем. Она заменяет многообразие форм и смыслов этого мира одной собой. Таких больше нет.

Все знают (ах, какой привет массовой прессе!), что удачный поиск единственного мужчины, того самого, предназначенного, который вторая половина и прочая, - это чушь, математически невозможная. Найти нельзя никого.

Но я нашла бабушку, а она меня. Сравнение с мужчиной абсурдно, но я хочу так.

Это сравнение, конечно, хромает на оба костыля, однако на другое сравнение моя фантазия и не замахивается. Бабушка сейчас - это смысл моей жизни. Только при наличии бабушки я живу и развиваюсь. Кажется, даже умнею, местами.

Терпи, прозвенел голос. Так надо. Испытания надо проходить самой. Без наркоза. А то не засчитается.

Ну что ж. Борьба за счастье отменяется. О чём бишь я мечтала в детстве? Описать вишнёвый луч. Всю жизнь пытаюсь дописать один пейзаж, а он уходит, выворачивается и нос показывает. Назло всем: напишу его и покажу бабушке. И Давиду, мерзавцу-разлучнику.

Уж я намотаю вишнёвый луч на ваши влюблённые шеи. Ждите, любодеи.

Это я ещё шутила, это я ещё почти кокетничала...

Джованни внимательно посмотрел на несуществующее небо, на несуществующий горизонт, на несуществующую любовь. Как устроено! Ничего нет, а слова есть. Мария замужем, её нет, а книга будет. Ловко. Только Он мог устроить так: ничего не было, а теперь всё есть. Даже небо, горизонт и любовь.

Неплохо, но зачем Ты выдумал эту страшную боль?

ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ. ПЕРВЫЙ ВЫХОД

Шёл дождь. Поляна была неправильно-картинной, мокро-зелёной, глянцевой, душистой, - хочется все лаковые слова бросить на грудь той вызывающей, кромешной поляне, очарованной светом заоблачным, серо-ватным и невидимым.

Опьянённая красотой душа подростка - пошлые слова. Но ничего другого и не скажешь. Ведь это было опьянение, правда: голова покруживается, плечи подрагивают, вся жизнь впереди, жить хочется болезненно-сильно, однако жить никак нельзя, пока не приклеишь эту глянцево-зелёную, холёную поляну к бумаге. Так начинается прискорбнейший путь, которого поначалу не боишься. Ведь в школе словесность - лишь предмет, являющийся дисциплиной; а это умеренно развращает. Вот физика - это проблемы, пот и кровь. А словесность - это игра в прятки с добродушным учителем, покорно-простодушно рекомендующим учебник почитать.

Вот и славно. Не буду писать поляну! Никуда не денется. Трава росла - и будет расти. Дождь шёл - и будет идти. Облака прячут солнце - и будут прятать. Мир не перевернётся, если поляну оставить в покое.

Нюхаю воздух: он переполнен травами, лягушками, молодостью, ветром, любовью, что актуально. Переплываю речку - и не пишу ничего про эту тёмную, узкую, холодную речку. И не надо. Мир не переворачивается. Как сказал мне один великий композитор: "Вы хвалите меня за мелодии, но ведь главное - их развитие! Похвалите уж за то, за что я сам себя ценю: умение развить мелодию. Вот мастерство!"

Потом всю жизнь показываю нос поляне: ты оставалась там всё время, пока я жила, не описав тебя; ты и теперь там же, на берегу чистой Усманки, зелёная и даже охраняемая. Никому не причинён вред - ни словом, ни вострой косой лесника, ни копытами.

Мир остаётся на своём законном месте вне зависимости от количества сказанных о нём слов. (Представьте, я тогда действительно так думала...)

Там осталась мелодия. Она ждёт развития. А мир идёт своей дорогой.

В этой удобной думе живёшь долго и счастливо. До той поры, когда внезапно худеет облако, тридцать лет назад укрывшее солнце, и выходит пылающий краешек светила: мажет золотом лес, роняет вишнёвый сок и - спать. И вспыхивает мир, и рождается неутолимая жажда красоты. Появляется художник. Поначалу строго вежливый, респектабельный, он думает, всё это скоро будет описано и всё пройдёт, и можно дальше будет жить как люди, дышать как люди, думать в своё удовольствие, выдумывать мысли...

Ровно секунду вился дымок вишнёвого света над берегом Усманки. Ровно секунду весь мир был как ошибка монтажа.

Ты уже почти ушла домой, ты могла и не увидеть послания, но что-то заставило тебя на прощание обернуться, - а тут вдруг всё и случилось. Непоправимое. Охнешь - и уже не важно, что опять дождь, облака, поляна, лес, воздух и лягушки. Рассекречено истинное намерение вечерней природы - и все смыслы подвинулись бесповоротно. Наивная. Тебе предложили развитие. Луч. Прямо с неба. Мастерство. Это когда что и как приходят одновременно.

С тех пор единственное честное беспокойство души, неутолимое, как жажда жизни, владеет и владычествует: вишнёвый луч! А всё, что живёшь напоказ, на общество, - притворство. Лишь бы спрятаться от вишнёвого луча и вынести себя за скобки. Пусть мучается Пришвин: у него был кабинет хороший, жена молодая, вторая, добрая, умная. Пусть он и пишет красоту родимой природы.* Его тоже щекотал ослепительной неизобразимостью - луч.

...И японцы, вечно на поселении у вулканов, пусть они пьют церемониальный чай, пылая от сдерживаемой страсти. Они такие телесные, эти восточные мудрецы, у них такая буйная кровь! - вот пусть и мучаются в передаче оттенков. Им сам Бог велел: у них земля непрочная. И вода кругом. Их всех вот-вот то ли смоет, то ли стряхнёт. Выбор мал, приходится пить чай за расписными ширмами приличий.

У них даже коты влюблены, как люди. **

Японцы обуздали свои страсти под страхом смерти. Нам, русским, этот страх неведом: нам не угрожает Океан. Нас потряхивает редко и только по краям.

Россия порой краями помахивает, как очень крупная бабочка - окантовочками, когда задумчиво греется на лепестках.

Она благочинно подправляет границы, как подолы вселенской юбки. Мы прихорашиваем каёмки. Никто не понимает, зачем это нам нужно столько места. Курилы там всякие.

А на поверку мы держим и даже стягиваем свои границы как только можем, ибо выпустив на волю наши подолы, мы юбкой вишнёвой накроем Землю. Мы беспредельны. Человечество должно каждый день молиться за Россию, чтоб она берегла себя.

В промежуточной толще можно, конечно, и чаю попить, но спокойно, внеапокалиптично.

У нас и бублики к чаю легко пролезут в горло безо всякого участия гейши. Наш мужик и сам умеет чаю попить. Ему не требуется шёлковое шуршание невесомого существа, подающего чай с истовостью в плоских чёрных очах: у них женщина с помощью чая молится на мужчину. А у нас если чай, то чай. А молятся у нас без чая.

И вообще. Представьте только! Восточное блюдо! Разговор с Богом, а чай вприпивку и сахар вприкуску. Очевидно, они цивилизованные.

___________________________________________________________ *

М. Пришвин. "Лето".

"Мне принесли белую водяную лилию. Я дождался, когда солнечный луч попал ко мне в окно, и поставил стакан с купавой против луча.

Тогда жёлтое внутри цветка вспыхнуло как солнце, а белые лепестки стали так ярко белы, что неровности бросили синие тени, и я понял весь цветок как отображение солнца на небе.

Долго смотрел на прекрасный цветок и затосковал по воде".

** Басё. "В деревне".

Вконец отощавший кот

Одну ячменную кашу ест...

А ещё и любовь!

___________________________________________________________

Мы, русские, устроились лучше всех. У нас самая удобная страна, самые удобные люди. Вся Земля хотела бы устроиться так же. Поэтому борьба за власть в России - глобальная проблема. Манит всех. Самый лакомый кусок Земли. Понимаю Давида, понимаю сучёныша.

Конечно, у нас и прохладно бывает, и сумбурно, и просто удивительно. Но это наше личное дело.

Мы - вызов неверующим. С точки зрения чистого разума, у нас нет права на жизнь, на бескрайнее наше пространство, на пресную воду. Допустить в чистый западный мозг легитимность России - это признать волю Божию. Всего-то. А им, интеллектуалам, нельзя, невозможно признать Бога. Даже как идею. Даже как разумную идею. Им это неудобно и отменяет научный взгляд. Они верят Геккелю даже после его чистосердечного признания в научном обмане.* Чудики, право. Вон аппаратик на Титан швырнули, радуются. Будто он им оттуда тайну жизни передаст.

------------------------------------------------------------------------------------

* Э. Геккель, поклонник идей Ч. Дарвина, сильно завидовавший его лаврам, довольно долго мистифицировал научную общественность своими якобы сделанными открытиями о внутриутробной эволюции эмбриона: за девять месяцев зародыш вроде бы проходит все стадии живого от икринки до млекопитающего, ну, как будто подтверждая происхождение жизни эволюционно - от простейших до человека. Когда Геккеля разоблачили (оказалось, что знаменитые схемы внутриутробного развития, где маленькие жаберки становятся нормальными лёгкими, он нарисовал и раскрасил сам лично) и попросили вон из научного сообщества, он высказался в том духе, что все вы такие, и учёные часто врут ради славы. Вот истинный эволюционист во всей моральной красоте.

_________________________________________________________

Джованни похоронно и скучно посмотрел на рукопись. Пока не поздно - спалить белиберду. Да сохраним же честное имя дамы. А то потомки скажут: ничего себе целомудренница! Какие строки вызвала!

"Джованни!" - позвали с улицы.

Новорождённый писатель подошёл, высунулся в окно сколько смог и решительно повернулся к камину.

Зачем позвали с улицы? Поздно. Всё кончено.

Положив рукопись на каминную полку, Джованни подготовил дрова, перелистал бумажки, почему-то пересчитал деньги. Очень много бумаги, дров, денег, утреннего света. Изобилие всего.

Приятно, когда прямо перед смертью - изобилие.

Мария, ты просто репетиция любви к Богу. Не более. Как любая любовница, ты тренажёр. Как любая шлюха - репетиция любви.

Хорошо, что ты замужняя, набожная, прекрасная ликом и прочая.

Хорошо, что ты набожная: в церкви святого Лаврентия 12 апреля 1338 года ты чудо как хорошо смотрелась посреди утвари, камней, в богослужебных запахах... Прости Господи, я плачу, я не забуду этот день, когда Ты обрёк меня на мою чуму. Как ты прекрасна, Мария...

Я плачу! Плакать бессмысленно, а я плачу, и всё потому, что я ничего так и не сказал ей даже этой подлой, пошлой книжонкой, которую надо сжечь, потому что она порочит великое имя Марии Аквино, потому что не должна порядочная женщина вызывать к жизни такие страницы, такое страдание, такую кровь прямо из сердца.

Ну почему Ты не отнял у меня разум в тот же день, в церкви святого Твоего Лаврентия!!!

Зачем тебе, Господи, писать наши книги кровью наших сердец?

...А... Ты хочешь сказать, что Тебе тоже было больно, когда Ты творил нас? Мы-то думаем, что Ты радовался, и было это хорошо.

А Тебе на самом деле было больно? Вот оно что.

Каждый день наш, каждый вздох - это Твоя боль. Вот оно что. И ярость Ветхого Завета - она от космической, непереживаемой, невообразимой боли! О Боже, вот зачем Ты дал нам любовь к женщине. Только так, и то редко, мы понимаем, как больно Тебе.

Я понял. Раб Твой, Джованни Бокаччо, сегодня понял Тебя.

УРОКИ ВЛАСТИ

Давид проснулся, но открывать глаза не торопился: постмодернистское видение, мерцавшее пред внутренним взором, было шёлково-бархатным и лилово-серебряным. Всё сновидение звенело и звучало полным оркестром внезапных и точных смыслов. Но без форм и слов. Жаль выныривать: смыслы улетят.

Женщина, отдавшая ему ночь, сейчас лежала, возможно, рядом, на этой же кровати. Любое утро есть риск для любви, поскольку свет жесточе зеркала, но в нашем случае, когда Давиду дали волю, осыпали чудесами, гарантировали ещё большие чудеса, но при всём этом уютно целовали-обнимали, - в изменённом мужском сознании тихонько поселялась паника.

Откровенно говоря, он по-прежнему боялся смотреть на неё по утрам. Каждое пробуждение было тяжёлым испытанием веры и нервов: а вдруг он недопроснулся? Вдруг это всё вообще сон? Вдруг она явится однажды реально восьмидесятилетней, во всей подобающей красе?

Её рука накрыла его веки.

- Опять боишься, маловерный?

- Ну что ты...

- Заметь: сейчас любой ответ негоден. Что согласие, что отрицание. Боишься - чего? Не боишься - тоже чего?

- Прости.

- Опять же. Невпопад.

- Доброе утро. Можешь убрать руку. Иду бриться.

- Ты бреешься на ночь. Забыл? - смеётся, убирает руку.

Давид поворачивается на бок, обнимает возлюбленную, а она пуще смеётся, понимая, что он ощупывает её: вдруг?..

- Давид, хочешь послушать Первую симфонию Скрябина? Там в первой части всё про тебя. Да и во второй.

Её голос юн и серебрист. Но и это не повод открывать глаза.

Давид зажимает её рот рукой, ложится на неё, мнёт всю, терзает, целует, его губы немеют, он еле дышит, мучаясь от болезненной похоти, но она не даётся, сдвигает колени, выворачивается и чуть-чуть кусается. Он уже знает, почему она не даётся по утрам: "Физиология, дитя моё, твоя физиология меня не интересует!"

Только вечером, когда все прочие любовники на Земле, успокоившись, ужинают, она разрешает думать и говорить о половой любви. Давид сходит с ума, он помнит утро, он был так готов, он был гораздо сильнее, но - обмануть эту даму утренней эрекцией нельзя. Это для неё оскорбительно: человеческие правила, основанные на законах физиологии; это смешно - подчиняться утру, печени, биоритму. А вдохновенье? А разум? Давид привык, что здесь им вертят, но как объяснить всё это брюкам?

Завтракать ему не дают. Кофе. Через полчаса разрешаются овощи, ещё через час фрукты. Позже появляются кое-какие кушанья, но без: соли, перца, сахара, масла, молока, муки, консервантов. Через неделю такой жизни Давид решил было, что в депутаты надо прорваться всенепременно, там хоть столовая нормальная.

Негодные мысли были запеленгованы и осуждены.

Ещё через неделю Давид прокрался к буфету и что-то съел. Потом думал, что неминуемо умрёт: оказалось, что очищенный от скверны цивилизации организм уже не приемлет мирской кулинарии. Как болели подреберья! Как мутило! Он хотел бежать, но тело было против: оно научилось возвышенной любви, без приправ, на голом счастье и энтузиазме. От этого никак не убежишь. Попрыгал на порожке в коридоре, поскулил и вернулся в спальню.

От непрерывных объятий его подруга стала гладко-перламутровой, упругой и воздушной. Давид обнимал совершенную материю, данную ему в совершенных ощущениях. После таких женщин можно с чистой совестью топать в политику и думать о благе народа примерно в таких выражениях: я всё отдам тебе земное, лишь только ты... Перечитайте "Демона". Лермонтов.

И вот однажды утром он проснулся и сразу, бесстрашно открыл глаза. Она заметила и похвалила:

- Умница. А теперь - учиться мирской власти.

- О, конечно. А почему именно сегодня?

- Ты научился открывать глаза. Ты преодолел самую жуткую жуть: страх потери собственных иллюзий. Мужчина любит свои иллюзии больше, чем женщина - свои. Мужчина интеллектуален, у него в понятиях - кристаллическая решётка, своя система принципов и выводов и прочая дребедень. А власть - в русском языке - слово женского рода. Её надо и взять, и удержать, и всё это без иллюзий. Скажи, например, ты любишь войны?

Давид сел, посмотрел в окно. Две вороны ругались и клевались на ветке старого тополя, который уже прогнулся и досадовал на ворон, и уронил их вместе со снегом. Вороны каркнули во всё воронье горло. Давид ответил:

- Не знаю. В детстве...

- Ответ неправильный. Во-первых, или да, или нет. Во-вторых, детство мы напишем такое, какое понадобится электорату. У тебя теперь никогда не было своего, документированного и босоногого детства. Не было душевных друзей детства. Отсутствуют первая учительница и соседка по парте, которую ты теперь никогда не дёргал за косичку. А если они, как обычно, обнаружатся постфактум, их постигнет неприятная участь.

- Это у меня вроде амнезии? Или вроде предательства?

- Никакой амнезии. Тем более - никакого предательства. Прочь, медицина, прочь, мораль. Давай ещё раз, - она села рядом, тоже по-турецки. - Ты любишь войны? Можешь подумать ровно минуту.

Так он и сделал, рыча.

Оторвавшись от женщины через полчаса, он перевёл дух и сказал:

- Я очень люблю войны. Кровь, захват, грабеж и беспомощные полонянки.

- Дурак. Понятно. Это для пехоты. Для кавалерии. Полонянки!.. Полководцу нужна слава, доблесть, колесница триумфатора, крики народа и скипетр.

Она не сумела договорить: Давид смахнул её на пол, повернул на живот, расстелил на ковре, расплющил, как лягушку, вывернул напоказ и, сжав кулак, втолкнул его по запястье и провернул несколько раз и резко выдернул, потом раздвинул ягодицы, плюнул в анус и пробился туда почти на всю длину распухшего до синевы злобного члена.

- Понятно, - отозвалась она через пять минут. - Ты вполне способен любить войны.

Давид лежал на её спине и не мог шелохнуться. Он хотел жить в этой сладкой заднице вечно. Он уже не очень хотел быть депутатом.

Но его вытряхнули, поцеловали в носик и угостили утренним кофе. Свет широко и привольно лился через окно на пол, и весь мир гудел своими ритмами, будто ничего не произошло ни в этой постели, ни на этом ковре.

- Ну, грязное животное, всё сделал? - поинтересовалась она участливо.

- Не могу знать, - сообщил Давид. - Я открываю себя. Кстати, что если я тебя разорвал бы, убил и так далее?

- Как - далее? После преступления следует наказание. Это к вопросу о далее. Почитай классику.

- Ты застрахована? - Давид положил в чашку лимончик и задумчиво посмотрел на голые ноги бабушки. - Я понял, почему в некоторых странах женщинам велят закрывать лицо.

- Я застрахована. А про закрытое лицо я всё знаю.

- Объясни. И, кстати, можно ещё кофе? Я собираюсь продолжить... обучение.

- Можно кофе, можно продолжить, можно объяснить про лицо. Но лучше ты попробуй сам. Давай сначала про лицо. Я терпеливая.

- Пожалуй. Горячий мужчина южного розлива раздевает невесту. - Давид отхлебнул кофе. - Нет, сначала он видит её лицо - губы, зубы, глаза, потом раздевает, впечатлённый красотой её прекрасных черт, осматривает руки, груди, ноги, раздвигает это хозяйство - и вдруг обнаруживает ещё одно лицо! Тайное лицо! Там тоже губы, тоже некий рот, что-то поглощающий. У второго лица тоже есть выражение - и невинности, и распутства; всё есть. Он в ужасе переводит взгляд на первое лицо, алеющее стыдливостью, потом в ещё большем ужасе на нижнее лицо - и со стоном горя обнаруживает полную гармонию! Что вверху, то и внизу. Конфузная интерпретация законов космоса.

Давид мечтательно закрыл глаза.

- Он рвёт и мечет! Он рычит в ярости. Вынести подлое зрелище спокойно - не может. И он подозревает, что эту страшную тайну все другие мужчины или знают уже, или могут узнать.

- Глаза-то, - говорит бабушка, - открой.

- Никто не говорит правды, но все знают, что у женщины два лица, практически одинаковых. И если она показывает кому-либо верхнее лицо, то этим самым она же показывает и второе, где всё соответствует первому. Ужасное, душераздирающее мужское открытие!.. Тогда он идёт на смелый эксперимент.

Давид вскочил и воздел руки. Бабушка накинула пеньюар.

- Он решительно и бесповоротно овладевает своей новобрачной, потом смотрит ей в первое лицо: там, как положено, целая гамма картинно противоречивых чувств, но это не главное. Он быстро переводит взгляд на второе лицо, разглядывает, а юная жена заливается особо густой краской стыдливости на верхнем, потому что она чувствует, что её нижнее лицо абсолютно выражает всё, что она вся целиком чувствует. И что может скрыть более опытное, верхнее лицо, то никак не может утаить нижнее: эта юная прелестница, вся невинная, как заря, оказывается, так же выразительно бесстыдна, как все! И даже более бесстыдна, поскольку настоящие профессионалки со временем научаются владеть выражением нижнего лица вплоть до умения придавать именно ему самое невинное. А эта!.. Не знающая себя молодушка по неведению так расклячила всю свою аппаратуру, что всё и выдала, всю суть! О демоны! Мужчина скрипит зубами, рвёт волосы, точит кинжал, но в последний момент вспоминает, что дама обошлась ему в копеечку, а следующая тоже может обойтись в копеечку, да и хлопот полон рот. Словом, он прячет кинжал - временно, разумеется, - и хватает первую попавшуюся тряпку. Так родилась паранджа. И закрывает юное новобрачное лицо.

- Лица, - подсказывает бабушка, посмеиваясь.

- Да, - кивает Давид, - а потом он идёт на войну, чтобы перебить всех остальных мужиков на свете, чтобы они ни о чём не пронюхали. А на войне он полонит новых бабёнок, проделывает массу похожих экспериментов, многажды убеждается в печальном результате и... - Давид пощёлкал пальцами, подумал, - ...и основывает новую религию. И учреждает новую обрядность. А потом стремится распространить эту религию на всех на свете, чтобы никто не узнал его страшную тайну: у жены два равноправных лица.

Давид так явственно представил себе глубинную тоску воина- первооткрывателя, стремящегося спрятать от мира чудовищную тайну жён, что сердце его подпрыгнуло и остановилось, и он упал бездыханный.

Бабушка нахлестала его по щекам, побрызгала горячим кофе и ледяной водой. Бледный, как гипсокартон, Давид вздохнул и неохотно открыл глаза.

Голый, на холодном полу, в чужой квартире, пред суровой молчаливой женщиной в синем пеньюаре, - о, кошмар. Учиться пришёл, называется.

- Издержки обучения, конечно, - согласилась бабушка. - Но ведь и отказаться не поздно. Как ты полагаешь? Ты можешь сейчас уйти?

Давид уже привык серьёзно слушать свою учительницу. Если она задаёт вопрос, надо отвечать. Размышляя, он оглядывал стены, картины с пейзажами, книжные полки с подборками на все случаи жизни, он думал о своём положении, пикантном и глуповатом, о странной женщине, приютившей его без слов, о её выносливости, о безразличии к миру, бесстрашии, властности, власти. Может, всё-таки убить её?

- Нет, я не могу сейчас уйти, - сказал он тихо и твёрдо. - Я хочу убить тебя.

- Это естественно, - согласилась бабушка. - Что ещё могло быть? На этой стадии - только убить. Но лучше сейчас, чем потом, когда ты станешь депутатом, президентом и выучишь все уроки.

- Почему потом - хуже, чем сейчас?

- Потому что потом - это после моей школы. И всё. А если я выпущу в мир своего собственного убийцу, значит, плохая работа. Все обычные учителя обычно выпускают своих убийц, подумаешь! Но я-то! Я - гений.

- О, да. Ты говоришь, что настоящий властитель должен любить войну, убийства, вообще насилие? - Давид сладострастно вздрогнул.

- Не любить, а уметь пользоваться всем, что есть в людях. Власть обязывает к умелости во всём. А ты что - думал, будешь выражать народные чаяния? - Бабушка отлично умела говорить правильные гадости нежным голосом.

Давид застонал. Он захотел ещё раз раздавить эту гадину на ковре, а лучше на гвоздях, чтобы кричала и кровоточила. Она так видела его насквозь, что потихоньку сам он зачувствовал себя той новобрачной женой, у которой два лица, один муж и тряпка вдоль всего тела. Дырявая ритуальная тряпка.

- И в завершение сегодняшнего урока сообщаю: клитор - он же микрочлен - то есть нижний нос - это включение мозга. Понял? Обонятельные нейроны включают размышление. Нос не только самая заметная, но и самая важная часть лица. Носу верхнему соответствует нижний. Помнишь, когда у майора Ковалёва пропал нос? Понимаешь, что у него пропало на самом деле? Очень самостоятельный нос был у майора. Почему бы, а? Потому что. Физиология. Словом, тот, кто регулирует мировой секс, владеет мыслями всех ебущихся.

"И что тут мне было неясно? - подумал Давид. - Второе лицо, конечно. Всего по два. Зачем? Про запас? Про какой запас..."

- Повторяю. Запоминай, если хочешь власти: сексуальность надо контролировать, поскольку она есть мысль, - продолжала неумолимая бабушка. - Лучше всего получается контроль с помощью другой мысли. Говорят же: девственно невежествен...

- Мысль - всегда творческая, всегда что-нибудь сотворит. Ты это хочешь сказать? - злобно прошипел Давид. - Ненавижу. Только так.

Бабушка невинно погладила его по голове. Давид понял, что его провели за нос. И клитором, и мыслью, и всеми нейронами. Пора убивать бабушку.

ИНОПЛАНЕТНЫЕ КАК-ТО СКАЗАЛИ МНЕ...

О, если бы можно было оставить всё как есть! Задержать разлёт человечьего могущества, совершенно разумно ковыряющего свою планету! И не только свою: уже нашёл следы воды на Марсе. Пристроил Сатурну искусственный спутник! Ну, зачем? Во имя плоскостных чаяний, без чувства! Как ещё мал человечек.

Недавно какие-то умные англичане подсчитали животных и сообщили, что через пятьдесят лет погибнет миллион видов; что индустриализация неостановима и что христиане, скорее всего, правы: конец света неизбежен. Прослушав этот выпуск новостей, все перепугались - на время звучания выпуска. И всё забыли. А через год, когда Индийский океан чуть-чуть повёл плечиком и снёс пол-Азии, все удивились - почему не погибли животные; даже кораллы устояли.

Я думаю о животных давно и пришла к двум выводам. Рассказываю.

Первый. Животные - воплощённые идеи. Музыка природы. Абсолютное разнообразие. Все мысли. Они законсервированы в бессловесной оболочке, чтоб не разрушались. Защита первичных идей Бога от человеческого слова есть основной смысл жизни животных. Почему ни одна зверюшка не погибла при цунами в Юго-Восточной Азии 26 декабря 2004 года? Почему кораллы уцелели?

Идею можно убить только другой идеей, это да, это мы уже знаем. Но от убийства зайца волком ни тот, ни другой не страдают как представители своего вида. Идея, выраженная клыками, нерушима. Идея, выраженная словами, вступает в иное поле. Она столь же сильна, сколь и уязвима. Это уже не заяц и волк, а свинья и свинья. И если свои убивают своих - все они гибнут.

Животные не нуждаются в нас. Бог создал их раньше нас, как мыслеформа рождается до своей плотной материализации.

У животных нет причин объясняться с нами на словах. Поэтому животные бессловесны. Из этого вполне нейтрального обстоятельства человек вывел своё превосходство. Правда, удивительно? Почему именно своё?

Ведь животные старше человека не только по больному Дарвину, но и по Библии.

Почему человек человеку, например, жена мужу, кричит "ты свинья!", как вы думаете? А потому, что ближайшее нам существо - свинья. Обезьяна не имеет отношения к нам: установлено. Правильно мусульмане отказываются от поедания хрюшек. Это мудро.

А вид - целая идея. Слово. Буква. Красота. Гибкость. Хитрость. Ловкость. Тучность Изящество. И так далее. Так и получается, что съел одну зверюшку - откусил от идеи. А съешь целый вид - погубишь его. Берегите розовую чайку и белого тигра.

Неспроста же в сказках у животных есть типичные свойства.

Второй вывод. Человек завидует животным. Иначе не подчёркивал бы своё превосходство. Ишь - венец творения! Слон не хуже.

А человек вынужден говорить с другим человеком. Договориться, как известно, невозможно, а скушать в простом смысле слова, зубками, вроде уже не цивильно (за некоторыми исключениями). вот и получается: "Ты, грязное животное!..".

Оно, живое животное, такое чистенькое и умненькое, что вызывает истерику, зависть и ненависть. Охота! Её точно не Бог выдумал.

И тогда человек говорит: я наделён свободой воли и способностью к творчеству! У меня мысли! Я отличаюсь! Я лучше!

Молчал бы уж...

Говорят, человечество считает книгу про Дон Кихота лучшей в истории литературы. И случись землянам найти во Вселенной каких-нибудь братьев по так называемому разуму, им предъявят именно Сервантеса. Он наш галактический адвокат.

Ну, хоть кто-то...

Когда-нибудь я предъявлю свой вишнёвый луч.

Надо написать его. Немедленно. Прекрасное доказательство бытия Божия, как Моисеевы столп огненный и столп облачный... Маловерные обожают веские доказательства.

Я скажу братьям по так называемому разуму, что население Земли в данном составе пока не выдержало конкурса и погубило свой дом. Животные уходят от нас целыми видами. Значит, нас покидают идеи. Нам приходится выдумывать новые, оправдываясь, что у нас есть способность ко творчеству и она спасёт нас! Так думают многие. Мотивируют, как инфантильные подростки: у нас есть имиджи, конкурсы, а также публичные, новые и высокие технологии; а также информационные потоки, пиар.

Добавим: и умирающая от безобразья реклама. Кстати, самая древняя профессия.

Однажды они прилетали ко мне и рассказали, что нынешний технический прогресс есть демонстрация истинных масштабов вырождения человека.

Природа повержена, сказали братья по разуму; человек выродился, и Бог готовит новый проект.

Братья по разуму так называемому, люди, скажут в ответ, что так всегда и бывает, ничего удивительного, потерпите, осталось недолго. Смена цивилизаций.

А те братья, залётные, горестно улыбнутся.

Когда земляне были созданы, поясняют гости, то общались напрямую. Как настоящие хорошие животные, без мобильного телефона.

Мы читали мысли без Интернета. Просто - от головы к голове. От группы - к группе. Как дельфины и даже лучше. А как только мы начали утрачивать изначальные дарования, мы, в понятной тоске, заменили их говорящими железками - и продолжаем совершенствовать механизм замены.

Дальше совсем страшно и смешно.

К завершению процесса и прогресса мы успеем построить обитаемую станцию на Луне и ещё где-нибудь, куда подтащим пару-тройку упирающихся носителей неиспорченного генома - и заставим развлекаться друг другом, даже если их будет тошнить от этого бездарного, нетехничного, замыленного и просто скучного процесса. Родится смешанная раса: живорождённые плюс клонированные. Между нами развернутся, конечно, незначительные внутривидовые конфликты, но это всё заранее просчитают, и конфликты будет управляемые. Их общество будет тоталитарным, поскольку с любым новым человеческим материалом иначе нельзя.

"Хотите этого?", - спрашивают залётные братья. Допрыгаетесь.

В пещерах Сибири затеряются-спрячутся лучшие остатки православных, которые переждут оледенение и к новой весне человечества выйдут на свет - с новыми детьми, и все дети будут настоящие, от обычной супружеской любви, и все они будут помнить ужасное прошлое, и все они будут каждый шаг свой поверять заповедями. На них не падёт Божья кара.

Вполне возможный вариант.

Мои гости обрисовали перспективу - и улетели. Фантазируй, дескать, на просторе.

Я забыла спросить: а что будет, когда новые земляне встретятся с новыми лунотянами или новыми марсианами? На каких основаниях им договариваться? За что бороться? Вообще-то я думаю, что им лучше не видеться.

Хорошо, пофантазирую, это у нас на Земле без проблем.

Вселенная большая, пусть разлетаются по углам и делают что хотят, а Землю, как наиболее пострадавшую от человека сущность, пусть оставят в покое. Ей одну только воду чистить тысячи лет надо. Земля будет главным вселенским курортом - только для тех инопланетян, потомков прежних землян, - которые подпишут документы: обязуемся отдыхать сдержанно и улететь вовремя. А не улетят - стереть в порошок. Нотариуса посадим на околоземной космической станции. Чуть кто приближается к Земле - его пристыковывают (без разговоров!) к станции, знакомят с улыбчивым нотариусом, дают пару чаю, можно даже раритетного японского, и предлагают подписать декларацию о намерениях. Потом выдают временное свидетельство землянина (без права продления) и передают крепкому джентльмену:

- Вот, пожалуйста, это ваш личный помощник. Он палач. Если вы совершите на Земле хоть что-нибудь из Перечня (прилагается), вас немедленно уничтожат. Ошибки, так сказать, судебные, полностью исключены. Мы не боги, чтобы предоставлять кому-либо свободу воли. Эту ошибку Всевышнего, допущенную им в предыдущем проекте, мы не можем, то есть не имеем права и возможности, повторять. Приятного отдыха!

Конечно, человеческая природа может вновь проклюнуться в той неприятной части, откуда начинается обожествление интеллекта, изобретение гомункулуса, извращённое представление о творчестве как о самовыражении и прочая. Всё это предусматривается при реорганизации Земли под курорт и заповедник. Примерно на миллион лет запускается инструментально-ментальная программа, которая радикально, в зародыше подавляет эти деструктивные проявления человечности.

Носители бреда свободы либо немедленно уничтожаются вместе с кровными и духовными родичами, либо переправляются на неосвоенные отдалённые планеты: пусть там и развивают свой интеллект. Создают там атмосферу, сами синтезируют воду, ищут энергоносители - и никаких подарков! Эдем - никогда больше. Только сами! А то может повториться земной опыт: всё дано, а человек борется с бесплатным подарком, покоряет, так сказать. Это больше не должно повториться.

Вернёмся к вишнёвому лучу. Пока светит Солнце, в обычном своём рабочем состоянии.

Джованни до вечера простоял у камина с кипой бумаг в руках. Он молился и просил: только скажи. Только скажи, что мне делать с этой рукописью. Она вполне гениальна. Она весьма прославится. Через сто лет Гутенберг изобретёт свой проклятый станок, а через шестьсот пятьдесят лет этот текст опутает всю Землю. Уже никто не вырвется. Все будут бегать друг за другом и заглядывать под юбки, которые станут в сто раз короче. Для удобства.

Весь мир рассыплется по журнальчикам, в которых всё это будет работать, как перпетуум хрюкале. Свинство разольётся, как лава. Соки священнодействия будут капать прямо из юных ушей прыщавых дев, и девы забудут своё предназначение, а юноши уйдут на войну, чтобы не видеть этих шлюшек. В любви полов появится нота цивилизованного дилетантизма.

Одна порядочная набожная женщина, графиня Мария Аквино, довольно быстро превратит всё человечество в стадо корчащихся от похоти разноцветных медузоподобных обезьян. Будет всё как я написал. Сними штаны, подойди поближе. Подними юбку, раздвинь ноги.

Только у меня сто побасенок, а у них будет одна. Всё деградирует...

Что мне делать, Господи?

Я сожгу её, ладно? Ты разрешаешь?

ПЛАНОВОЕ ПИРШЕСТВО ПЛОТИ

Давид вышел погулять. Марафон эротический вытряхнул из него все силы, на марафон избирательный ничего не осталось.

Он понял, почему светский властитель должен быть женат. Он понял, почему высший церковный иерарх обязан быть монахом.

Себя он почувствовал слепым щенком, которому далеко и до суки, и до кобеля. Но.

Главное - кнопка. Нажимаешь на кнопку - и всё вертится. Если я, мужчина, могу создать новую жизнь, даже одну, значит, я тоже творец, значит, именно я - по образу и подобию, значит, я тоже немного бог, значит, надо просто найти кнопку. Всё предельно ясно.

Власть - это рука на кнопке.

Желательно: трясти горы, насылать цунами, управлять торнадо. Вот это власть.

Какое там депутатство! Смех, а не власть.

Россия - страна власти. Только здесь ощущаешь великие силы. Давид понял бабушку. Он понял всё, что даже не говорилось. Дайте кнопку, не могу ждать, пальцы сводит.

Просидев часа два на лавочке в Сокольниках, Давид до сладости опустился в обычную жизнь и зарылся в её придонный ил. Ква-ква.

Тут пищали дети, покрикивали шалые мамаши, укоризненно шептались бабушки, все - в уверенности, что знают истинную цену слова, шёпота, крика.

Шевелящаяся масса безалаберных женщин бесила его сегодня странной моральной сытостью: дамы всех поколений были уверены в своих статусах и педагогических возможностях. Воображение Давида хулигански подставляло то одну, то другую женщину в прорезь фанерного щита, как на пляже: море, песок, верблюд, а на горбах - вон та, или вот эта. В роли бессменного верблюда был обнажённый Давид, победительный и бесспорный, с пылающим наперевес.

Он очень развеселился, когда обнаружил, что безо всяких мук совести перешёл на малышку в бантиках прямо с её почтенной бабушки. Обе счастливо похрюкивали, а он небрежно глумился, говоря: "Соблюдайте живую очередь! Вас много, а я один!" Воображение влекло его подо все юбки, и все особы женского пола нетерпеливо перетаптывались, кусая губы: ну когда же очередь дойдёт!.. Давид весь, до молекулы, отдался жгучим видениям, даже глаза прикрыл и чуть слышно застонал. Кто-то участливо склонился над его лицом. Мягкая ладонь легла на лоб. Давид очнулся и, увидев соседку, вскочил на ноги. И сразу сел.

- Гуляешь?

- Ты выселил меня, - ответила я. - Гуляю.

- Не приходи пока, - посоветовал Давид. - Я негостеприимен.

- Конечно. Я тоже.

Спрашивается, вот зачем я сказала это?

Давид мигом ответил:

- Можно проверить?

- Нет. У меня Пётр. И я не могу научить тебя, как бабушка. Я сама учусь у неё.

- Прекрасно! Обменяемся опытом! Работа над ошибками! - Интонация была разудалая, но взгляд колюче-серьёзный. Похоже, молодец действительно решил пройтись по всему, что шевелится.

- Нет, - участливо повторила я. - Жизнь усложнять-то...

Он вдруг замер, будто обжёгся всем телом. Затаив дыхание, он посмотрел куда-то за моё плечо, далеко-далёко, и пообещал:

- Ничего, мы ещё встретимся... в обществе спектакля. Словесница! Шоколадница. Кружевница...

Его лицо так болотно позеленело, когда он пригрозил мне, что я мигом замёрзла, устала и попрощалась.

Я ушла очень быстро, а он, окаменелый, сидел на лавочке и не мог оторвать взгляд от горизонта, на линии которого что-то видел он один. Я ещё не знала тогда, что такое общество спектакля.

"Ну и гадина!" - смачно сказала я лифтёру, думая о Давиде.

Мужик обиделся.

Отодвинувшись в угол кабины, я извинилась, отвернулась и разыграла пантомиму "репетиция", чтобы лифтёр понял: актриска-чума учит роль. Для убедительности я пропела пару тактов из чижика-пыжика, а руками изобразила лебедя и вообще всего Сен-Санса. Птичий двор с таким набором годился бы лишь на капустник, и лифтёр, уловив абсурдность, успокоился.

Абсурд успокаивает лифтёров, я заметила.

На верхнем этаже офисной громады меня встретила тоненькая коза с тремя европейскими языками и горестно поведала, что её хозяин сегодня улетел в Австралию, и наше интервью, увы, переносится. Я ушла без крика. Когда вы падаете и что-то заботливо переносится, это значит, что вы продолжаете падать. Вам указана траектория, вас заботливо подтолкнули в пропасть, и вам не о чем беспокоиться. Долетите до дна - будем решать вопрос. До точки бифуркации ещё есть время.

Я научилась китайской спонтанности - "ли". Как песчинки на берегу, как извилинки во мраморе, как облака в небе, - всё это спонтанно и свободно. Я падаю, но я понимаю это. Значит, свободна. Так я рассуждала тогда, когда маялась в поисках новой работы и горевала без бабушки. Я уже почти привыкла к этим горестям. Ведь у меня есть мой камень, мой надёжный, будто краеугольный. Пётр!

Полдня пустой свободы, - и я поехала к Петру. Почему-то именно сегодня он был необычайно дорог мне, мил и желанен. Впрочем, не почему-то, а потому, что я осталась одна. Словесность меня пока не хочет, молчит, ни звука не шлёт. Людей тоже нет. Омороченный властолюбием Давид увёл бабушку. Тотальный антракт.

Принимаем решение. Моё тело желает соединиться с телом Петра. Так тоже можно любить. Телом. Оно не так уж плохо, если разобраться. Тело - инструмент. И приёмник, и датчик. Люди пока не могут без него. Раньше могли, теперь нет. Вы, конечно, помните, что главный вопрос глобально не решён: познаваем или непознаваем мир. И с тех пор как возобладало мнение, что мир познаваем, с тех пор и таскаемся мы со своим телом, как с писаной торбой. Познаём. Однажды это, естественно, кончится.

...Как я была легкомысленна, когда думала о Петре как о своём теле!

Мне дует в спину, и вихри все - враждебные, причинно-следственные. Дано; найти; решение; ответ. Почему? Потому.

Потому что. Причинник-следователь, заходи, разбираться будем. Потому что.

У меня ключи от его квартиры, поскольку мы вот-вот поженимся. Я ещё не говорила вам об этой свадьбе, но сейчас уже пора, скажу: мы с Петром нашли друг друга. Нам и в койке удобно, и в миру: профессии разные, но близкие, то есть поспорить, к счастью, не о чем. Он товарищ состоятельный, образованный, сам с усам и на моей шее не повиснет, как некоторые предыдущие ораторы. А мне нужны стабильность и нормальный мужик, не пишущий ни стихов, ни прозы. Я из-за мужской литературы трижды разводилась. Надоело.

Словом, причин жениться у нас прорва. И сейчас, когда бабушка удалилась в педагогику власти, Пётр приобрёл особую актуальность. Если честно, то сегодня он впервые понадобился мне всерьёз, весь, целиком, даже в комплекте с его виртуальным баптизмом, в коем первый постулат - обо мне Сам позаботился.

Мужчина, помоги! Ты мужик или нет?

Я совсем одна. Даже бабушки нет. Одна. Холодно. У меня абсолютно внеплановое, колюще-режущее, как меч, уединение. Я не хотела одиночества, но получила. Пётр, я еду к тебе. Я не капризная, просто нуждающаяся. Надеюсь на тебя, любимый, как на своего, на близкого, который навсегда. У меня социально-творческий кризис, у меня нет поддержки, мне бы тебя, человече... Словом, еду к тебе. Жди меня. Погладишь меня? Нашепчешь? Ты знаешь так много слов! Ты их любишь, как я. Ты умный. Лучший. Будем? Я еду.

Я купила его любимых домашних котлет из мяса с девяностопроцентным содержанием булки - пять штук. Розу алую - одну штуку. Сок томатный без красителей - два пакета.

Позвонила - тихо. Открыла, вошла, распаковалась - быстро, хозяйственно, как у себя дома. Тапочки свои надела. У меня здесь всё есть.

Петра отличает педантичность: у него даже пыль в углах лежит своим порядком. Конфигурация границы между пылью и не-пылью зависит от повторяемости шагов жильца: вот дорожка в спальню, вот из спальни. Всё размечено раз и навсегда. Я умиляюсь его предсказуемости и надёжности. Пётр чудесен и бесспорен. Я давно мечтала выйти за такого. Моя кузина сказал о нём - классный мужик. Кузина очень молода, и такие характеристики представляются ей вполне исчерпывающими.

Поставив котлеты на медленный огонь, я пошла в гостиную полюбоваться на кромку между пылью и не-пылью под телевизионной тумбой. Это особенно, это фишка. Это - визитно-демонстрационно: вот с правой ноги хозяин огибает телевизор, направляясь в туалет, а с левой - в коридор. Там пыль тоньше, здесь толще. Изумительное существо - Пётр. Живёт, как по контурной карте. Я иногда утираю пыль, а потом любуюсь, как она прирастает наново, неуклонно и строго, будто по лекалу.

Я вошла в гостиную и чему-то удивилась, не сразу поняв - чему.

Пыли не было. Где пыль? Кто мог убрать мою законную пыль?

Погоди, сказала я себе. Не волнуйся. Возьми веник, поищи другую пыль; в конце концов, ничто не вечно, даже Петрова пыль.

Взяла веник и долго поливала его кипятком, боясь выйти в свет. Предчувствия, абсолютно необоснованные, сдавили меня и почти расплющили. Но - пошла, поискала: пыли не было даже под кроватями в спальне! Медленно-медленно я вернула веник в туалет и перешла в ванную, пустила холодную воду и умылась. И посмотрела прямо перед собой.

Над раковиной у Петра висит белый шкафчик с нарядными раздвижными зеркальными дверцами. В них и отразилось моё весьма озадаченное лицо с размазанной по щекам помадой. Вознамерившись подправить губы, машинально я отодвинула левое зеркало и протянула руку к моей полке.

Моя помада отсутствовала. Вместо неё там стоял искусительным фертом пластиковый пузырёк с зеленоватым лосьоном, а рядом лежали

вульгарно розовая зубная щётка

и

свежий, зелёный, нераспечатанный пакетик

критического дамско-гигиенического назначения.

На свете, наверно, нет более выразительного предмета, чем чужой пакетик на полке в квартире твоего жениха. Даже щётка допускает некие толкования, даже лосьон, пусть и для снятия макияжа...

Что бы сделали вы?

Я - выкинула щётку и лосьон в мусорку, а нераспечатанный пакет приватизировала: пусть кто-нибудь попробует хватиться его! С удовольствием послушала бы текст заявления о пропаже!

Как говорится, на ватных ногах я поплелась в обеспыленную гостиную и упала в своё кресло. Как-то маловато меня стало в этой квартире.

Рассеянный взгляд мой скользнул по поверхностям: диван в порядке, тумба с торшером на месте, кресло Петра тоже, но.

Вот оно. На кресле. Случилось небывалое: Пётр вышел из дому без ежедневника.

У него на каждый год шикарные кожаные ежедневники с золотым тиснением. Он записывает каждый свой день-месяц-год наперёд, а реализованные планы замалёвывает. Удобно и мнемотехнично.

Исчезновение моей помады позволило мне совершить непозволительное: я взяла в руки ежедневник отсутствующего Петра, да, это нехорошо, - и осмотрела разворот со свежими датами. О!..

На сегодня, на пять часов пополудни у Петра были варианты. Один из вариантов была я. Что ж, это проницательно.

Другие, скупо, или деликатно, зашифрованные инициалами, были тоже весьма ничего себе: или в пансионат с Е. И., или на дачный пикник с Е. Ю. (купить мясо для шашлыков), или встреча с Л. И. (посмотреть щенка для О.). Причём я занимала почётное четвёртое место, очевидно, на случай, если призовые ступеньки почему-то обломятся.

Пришлось доразвить в себе преступное начало и взглянуть в Петрово будущее. Там было нечто феерическое!

Плановое пиршество плоти! Заказанные билеты на круиз. И забронированные билеты на самолёт и точные цены апартаментов на отдалённом морском берегу. Перерыв на рекламу; оставайтесь с нами, если можете. Потом шло европейское турне непонятно с кем - инициалы отсутствовали, ах, да, ведь это ещё так далеко, через восемь месяцев. Зато через десять месяцев - трансатлантический перелёт, с инициалами, в сторону Беверли Хиллз. А в ближайшем будущем - простенькие горнолыжные Альпы на четыре денька. В его сексуальной иерархии были мудрая педантичность и современная транспарентность. Но у меня ещё не развилась толерантность. А политкорректность вообще окосела.

Ну-с, а теперь - самое интересное: дата нашего бракосочетания. Что же запланировано у Петра на этот волнующий день? Кто из этих: Е. И., О., Е. Ю.?..

Дрожащей рукой (извините за стиль) я перевернула хрусткие листы, показавшиеся мне бетонными, и узнала, что,

во-первых,

в тот час, когда мы собираемся бракосочетаться, он, оказывается, обедает за пятьдесят километров от меня, а

на второй день нашей долгожданной свадьбы он заказал машину (номер и цвет указаны), чтобы ехать с М. П. к...

Господи, сколько их? Зачем столько? Почему? А что если б у меня сегодня не сорвалось интервью, если бы не котлеты, пыль, пакетик, щётка... То есть я стояла бы в красивом платье у порога загса и ждала жениха, а он уже мчался бы в машине указанного цвета обедать с другой женщиной, чтобы потом перенаправиться к ещё более другой женщине, а потом пойти в круиз по воде с ещё и ещё более другой.

Мне уже не было стыдно читать ежедневник Петра. Я знала, что делаю это последний раз в жизни. Потому что первый.

Нервную журналистскую жилку так просто не ампутируешь, и я любознательно перелистала все Петровы планы текущего года. Как всё стройно! Железно! Сюжетно! Даже гигиенично и экологично!

По его разметке получалось, что он, неважно с кем, но весь год будет находиться вблизи воды, под тёплым солнышком. Земля будет вращаться, а он - перелетать, переплывать, переезжать и так далее из пояса в пояс, причём без ущерба для дорогой московской работы, поскольку всё просчитано: под праздники, под одну часть отпуска, под вторую часть отпуска, под командировки, под неожиданные повороты судьбы, под плановые повороты судьбы, под рассветы, закаты, полнолуния и затмения. Боже! Дыхание остановилось, и я заплакала без слёз.

Как это дурно. Пошло. Плохой вкус. Пётр удивил меня на всю оставшуюся жизнь.

Положив ежедневник на кресло, я вернулась в ванную, повторно умылась ледяной водой, потом пошла на кухню и выбросила в форточку подгоревшие котлеты и тщательно вымыла сковородку. Пакеты с томатным соком положила в сумку, а розу вынула из вазы и ещё минут пять стояла пнём, решала судьбу. Розы, разумеется.

Зазвонил телефон. Я не взяла трубку. Телефон прозвонил ещё раз. Что бы сделать, чтобы не разбить аппарат?

Подошла к полкам с книгами, вытащила наобум, прочитала один абзац:

"Выйдем в открытое место, лучше всего при восходе солнца, или во всяком случае когда солнце почти у горизонта, и заметим себе соотношение цветов.

Прямо против солнца - фиолетовый, сиреневый и главное - голубой. В стороне солнца - розовый или красный, оранжевый. Над головою - прозрачно-зелено-изумрудный".

Что такое? Будто знамение. Перевернула, на обложке читаю: "Небесные знамения". Священник П. А. Флоренский.

Какой же, Петенька, ты просвещённый, какой многоумный, всё-то у тебя есть, всё-то ты читаешь, ненаглядный мой, даже духовные книги у тебя есть, оказывается. Зачем они тебе? Для каких интимных надобей?

Я аккуратно вернула книгу на полку, мысленно попросив у священника прощения, что прочитала фрагмент, будучи в страстном состоянии.

Оглядевшись, замела все следы своего пребывания в квартире, выветрила котлетный душок, придала помещениям изначальный вид (ну, кроме предметов из ванной) и аккуратно испарилась, чтоб не попасться на глаза соседям. У нас с ними очень душевные отношения. Были, разумеется.

На улице стало ещё хуже. Сердце полезло в уши, даже печень вздрогнула, которая никогда не болела, а теперь всё заныло, пошли спазмы, желудочная резь и головной хруст.

Я ещё не понимала: если мы не женимся, что бывает, конечно, то как он собирался предотвратить скандал в загсе, недоумение гостей и прочие неудобства? Какого числа он планировал поругаться со мной, чтобы разыграть логичную неявку на церемонию?

Нет, что-то то не так. Я не о том думаю. Все мыслительные упражнения можно было прекратить ещё в ванной, в виду розово-зелёных гигиенических открытий. Полная растерянность. Мешком по голове. Точнее, мешочком; гигиеническим.

Какая беспардонная у него дама. И её он везёт на океаны? С ума сошёл? Не похоже не него. Впрочем, какая мне теперь разница? Похоже или не похоже, - это всё чушь, это мои знания, которые оказались не-знаниями. Я, оказывается, плохо знала человека, за которого собиралась выйти замуж. Может, я сошла с ума? Это ближе к истине. Судьба, наверно.

И опять отчаяние, не спросясь, навалилось медведем.

В руке роза, в сумке томатный сок, в голове ломка человеческих представлений. Хруст иллюзий. Сюжет порвался. Самый надёжный, железобетонный сюжет в моей жизни.

Сначала бабушка, потом этот Давид хренов, а теперь ещё и Петр. Кто следующий бросит меня на произвол судьбы? Или - на чей произвол бросит меня судьба? В памяти просквозила бабушкина сентенция: "Когда мужчине плохо, он ищет женщину; когда хорошо - ещё одну..." Умная ты моя, опытная.

Город что-то рычал вокруг меня. По-французски падал снег, по-эдитпиафовски розовела жизнь в новом свете. Из карманов моей прекрасной, дорогой одежды, подаренной педантичным и надёжным Петром, пачками вываливались приговоры, не подлежащие обжалованию.

Ах, какие сюжеты могли бы сейчас выроиться в голове моей премудрой бабушки, которая даже в окно специально высматривает юркую кошку и её хозяина в серьгах, лишь бы пронаблюдать действие! Хоть какое-нибудь! Вот же оно - действие. Очень много действия.

Если б не этот Давид, я пошла бы к бабушке и рассказала, как читала Петров ежедневник и на каждой странице совершала убийства! Какие стройные диверсантские идеи реализовала я сегодня, потопив пару лайнеров и проколов с десяток шин! И это только начало!

Подошла патлатая дворняга и понюхала розу. Села у моих ног, виляя хвостом. Кто-то звал её издали: "Оксан! Оксана-а-а!". Собака не шелохнулась. Она любовалась алой розой.

А странно: центр Москвы, а вокруг никого, только добрая старая, как Англия, псина. Мы с патлаткой добронравно смотрели друг на друга, на снег, мы даже повиляли кто чем. Я положила розу перед собакой по имени Оксана и пошла домой.

Джованни смотрел в огонь, подкладывал поленья и молился Богу. Но ответа не было.

Джованни вспомнил, как бродил по Флоренции, мечтая о своей запретной возлюбленной, и, как водится в таких случаях, увидел уличную девчонку, приплясывающую на горячих камнях босиком и с песенкой.

Машинально прислушавшись, Джованни окаменел.

"Песок течёт на горячие струны моей любви, танцующей под белым солнцем на упругих волнах моей нежности. Лучики памяти... Лучики света вишнёвого!

Страсти великие, хочется девушку...

Я хочу эту девушку; у неё немыслимые нижние пёстрые юбки. Это понятно?

Однако девушка не может ответить моей страсти сейчас: у неё свой парень с дурацкой гитарой, которою надо бы хорошенько треснуть парня по его дурацкой башке, в которой всего-то и есть хорошего, что две волосатые ноздри, которыми он пыхтит безумно, когда лезет под пёстрые немыслимые песочно-жгучие юбки моей девушки, которая ещё не знает - что есть у меня, кроме очевидного...

Эта волынка тянется, как розовая анаконда-альбинос за хрустальным стеклом драгоценного кубка, где живёт моя возлюбленная анаконда, потому как на воле её сожрали бы сразу.

А я на воле. Я покажу моей девушке мой арпеджоне, атлас, арбалет... Подними свои юбки, прекрасная тварь, ты лишь раз на земле, и не мучай меня!"

Так пела уличная девчонка в раскалённой Флоренции. Давно. Когда у бессмертной книги ещё не было слов, а только некоторые первопричины.

Когда кончились дрова и огонь ушёл в золу, Джованни подошёл к столу и взял тонкий нож и вонзил в рукопись. Нож сломался. Кожа на руке разлезлась, как у свиньи на бойне. Вылезло мясо. Мерзкое мясо, влюблённый слон, похоть мозга.

Вот и ответ.

Потекла вишнёвая струйка. Пришлось возиться, искать перевязочный матерьял.

Как это пошло! Плакать и кровиться, жечь эти бедные деревяшки, махать ножом и хлопать ресницами, трясти животом и желать графиню. О, сколько же в нас тела!

Слова. Буквы таращатся на меня: "Что ж ты с нами, а мы постарше тебя, - что ты с нами, щенок пузатый, сделал! Ты как нас поставил? Как называется эта поза? Где твоя идейная позиция?"

НЕУДОБНАЯ ОКРУГЛЁННОСТЬ ЗЕМЛИ

Вчера я гуляла бегом. Не могу ходить.

Пробежав десяток кварталов, я обнаружила, что в небе дрожат облака. Их потряхивание волнами передаётся земле, и она всё круче округляется, и я скольжу и вот-вот скачусь в бездну, расположенную вне Земли. Уже неделя, как всё это произошло, но мне всё хуже. Пришлось остановиться на перекрёстке. Светофор долго плевал в меня жёлтым светом, призывая быть внимательной. Буду.

Пётр позвонил мне в тот же вечер, мы поговорили о том о сём, кроме нашей жизни, мы оба держались, как на трапеции под куполом. Мы безвредно поговорили о погоде. Он даже спросил про бабушку, и я ровным голосом наврала, что вот положу трубку и пойду к ней на чай. В прежние времена я, конечно, сказала бы Петру, что бабушка работает с новым человеком и никого не принимает, поскольку никогда не знаешь, в каком виде будешь работать с человеком.

Словом, я наврала спокойно и полно, с подробностями. Ни за что на свете я не призналась бы сейчас Петру, что бабушка тоже бросила меня. От такового признания Петр мог эгрегнуться с бабушкой. У них виртуально сложилась бы группа бросивших меня. Этого только недоставало!

На улицу я побежала именно после очередного, уже сегодня, разговора с Петром, который на сей раз честно отказался от свадьбы, сказав, что надо сначала решить вопросы наследования квартиры. Поскольку я уже знала, какими методами будет решаться квартирный вопрос, я по-быстрому согласилась на всё, лишь бы не спросить у него о главном: почему его дама хранит гигиенические предметы по одному? Нет денег купить целую пачку? Или на все дамские дни она растягивает один пакетик? Экономит?

Ну почему она не оставила на полке в ванной какое-нибудь бриллиантовое кольцо!.. Я увидела бы царственно небрежную особу, готовую платить за Петра диамантами, - лишь бы я подавилась своими тапочками. Так нет же! Драгоценности нигде не валялись, а в холодильнике - это я оценила - она оставила початую коробку острой корейской капусты. Пётр этого не ест. Значит, ест она, поскольку у неё забота о здоровье - на видном месте. Боже, зачем Петру такой здоровый хлам!..

Как там говорила моя кузина? Классный мужик? Ага. Очень. И бабы у него классные. Судя по всему, ко словесности не причастны. Особенно к журналистике. Для словесной работы нужна некая чувствительность к деталям, некий минимум человечности. А эта, с зелёным пакетиком, просто блядь бесстыжая. Ни одна честная проститутка никогда не оставила бы таких следов по себе. Для нормальной профессионалки это был бы позор, влекущий за собой дисквалификацию. Такую грязь развозят только простые интеллектуальные бляди. А эта, с зелёным пакетиком, наверняка училась на психологическом факультете. У психологов очень сильно развита тяга к власти. Они порой сами не представляют, как сильно мотивированы к своему труду именно властью. Они привыкли всем пудрить мозги своими добрыми намерениями: приходите, мы вам обязательно поможем. Счёт - у администратора.

На бабушке - властолюбец, на Петре - властолюбка. Грехи вышли на парад. А мне всё это надо как-то понять? Впрочем, выбирать не приходится.

Я остановилась на перекрёстке, скрипя зубами, хватая воздух, и что там ещё делают люди в ярости. Шли дни, а ярость нарастала волной: то на бабушку, погрузившую Давида в пучину низменных страстей, то на Пётра, купившего себе жменю баб на вывоз и на дом. (Надеюсь, все помнят, что такое жменя). И мой грех сегодня - гнев. И ропот. И никакого смирения. Грешная.

Никого не осталось. А кто-то был? Эх ты, классный мужик... Мужик. Слово-то какое. Я и не думала раньше, что оно такое резкое. Режущее, жгущее, палящее, кричащее. Му-жик. Вжик!

Мне стало так стыдно, что слёзы сами полились.

Город окрест. Он сегодня безжалостен, беспомощен и нематематичен. Асфальтовые жилы путаются между каменными мышцами города. А помните, в греческих Мистериях? Доктрина соотношения, существующего между музыкой и формой, диктует волю свою элементам архитектуры: они должны соответствовать нотам и тонам. Иметь на каждом этаже музыкальные аналоги. Правильные формы правильно звучат. Как изумительно прекрасна пирамида! Она же поёт! И как этого до сих пор не поняли египтологи. Поющее каменное Писание.

Город, естественно, молчал и скрежетал бетонными зубами, пробуя меня на вкус. Я очень люблю Москву, но сегодня это был бездарно другой город. Лучшее здание - музыкально логично. Как архитектура, поддержанная истинным мастером. Лучший дом - как струна. Лучший город - как оркестр. В этом смысл города: объединительное звучание всех и сразу в одной симфонии, математически расчисленной между домами-струнами. А мне сегодня всё это было немузыкально, мучительно, грубо и жалко. В оркестре любимого города струны полопались.

Может, он прав, Петруччио мой грёбаный? Может, я не вижу очевидного? Может, ну её, любовушку земную, к чертям собачьим, со всеми её свадьбами, планами, помадами, пакетиками...

Шаткий город, прихлопнутый тучными трясущимися облаками, совсем расплылся и потёк серыми ручьями. Глаза щипало, но вытереть их было нечем. Помните, бабушка говорила, что стыд очень жгуч? Опять была права. Боже мой.

Кто-то тронул меня за локоть: оказывается, я упала на асфальт, прямо в лужу. Меня подняли, посадили на лавку, протёрли мои очки. Над левым глазом быстро вспухало что-то круглое. Текла кровь. Оказывается, я разбила лицо.

Вскоре я обнаружила, что ем пиццу и запиваю пивом. И происходит это в итальянском ресторане на Арбате.

- Что с вами? - спросил голубоглазый гражданин в мышином вельветовом костюме. - Сигарету хотите?

Я всхлипнула, кивнула, протянула руку, вытащила сигарету, поискала пламя. Всё на ручном управлении. Автопилот отшибло. Голубоглазый, милый, вынул из кармана тёмно-синюю зажигалку, чиркнул, положил на стол. Я не сразу заметила надпись на корпусе.

Курю, пивом балуюсь. Глаз придерживаю.

Что-то жмёт, оно где-то рядом. Но что?

Скосив на стол освежённый пивом взор, я прочитала надпись на синей зажигалке моего голубоглазого спасателя.

И тут зарыдала я уже в голос, на крике, безнадёжно и неприлично: там было одно слово - "Мужик". Белыми печатными буквами.

- Что с вами? - участливо повторил незнакомец, удивлённый до крайности. - Вы знаете эту фирму?

Лучше б он молчал! Да, я знаю эту фирму! Эта фирма очень классная. После знакомства с этой фирмой требуйте намыленную верёвку.

Добрый человек, он вылил полстакана минералки на свой носовой платок и вытер мою распухшую физиономию.

- Я, увы, спешу на самолёт, - сказал он, - но если вы объясните мне, почему вы так реагируете на зажигалки синего цвета, я подумаю - что можно предпринять.

О, какой милый человек! Какие люди живут в нашей стране!

Словно подслушав мои мысли, голубоглазый сказал:

- Я живу довольно далеко отсюда, в Париже, но я успею.

Какой чёрт меня дёрнул исповедоваться, не знаю, но я всё выложила этому парижанину, не стесняясь в выражениях. И про бессовестную бабушку, приручившую меня и бросившую меня ради властолюбивого Давида; и про педантичного Петра, у которого завелись демонстративные бабы, особенно одна, с зелёным пакетиком. Я ему даже про безработицу свою рассказала. Собственно, зачем я ходила к бабушке? Чтобы она наново научила меня жить в словесности: после разлуки с моей любимой редакцией я тяжело болела горем, а новый главный редактор причина моих проблем небесно радовался что выкинул из редакции олицетворение антипартийности то есть меня почему-то он решил что я нуждаюсь в разъяснениях и написал всё это экивоками в приказе расторгнуть контракт из-за непрофессионального отношения к подготовке материалов вот если бы я воспевала партийную мораль это было бы профессионально самое смешное в этой ситуации было время и место действия Москва наши дни двадцать первый век и все подобные сюжеты казалось уже в невозвратимом прошлом ожидая восстановления права на собственную словесность я преподавала словесность другим людям но этого мне мало и перестала писать книги.

Несу я всё это и понимаю, что горе безработицы моей, оказывается, какое-то несущественное, да и бабушка уплывает за туманы, и вообще выговориться перед незнакомым человеком иногда полезно и очищает. Но.

Пётр, обманувший меня в лучших чувствах...

И всё сначала: слёзы, тектонические разломы в душе, которая болит до хруста.

Плачась о Петре, я вдруг почувствовала, что и тут я несу наибанальнейшую чушь. Петра закозлило? Бывает только так! Не иначе! Почему я думала, что в современном мире, где секс абсолютизирован и беспредельно самоценен, бывает иначе? Пётр не мог поступить иначе. В половых делах тоже ведь постмодернизм.

Француз выслушал меня не перебивая, взял мой мобильный, позвонил какой-то Даше и сказал, что мы сейчас придём.

- Мы? - очнулась я.

- Да, - уверенно ответил француз, сияя чистыми голубыми глазами. - Моя старинная приятельница работает в рекламном агентстве. Вы хотите работать в рекламе?

- Я уже работала в рекламе, - сказала я, трепеща от тёмно-фиолетового предчувствия. Как на сквозняке. - И мне сейчас надо работать хоть где-нибудь.

- Ну и хорошо, пошли. Она чудесная, эта Даша, вам понравится. У неё дивный муж и замечательный отец. Приклейте вот этот пластырь...

Мой парижанин, казалось, любил весь мир. Всё-всё в этом мире было чудесно и замечательно. Даже загадочная фирма, выпускающая чёрно-синие зажигалки с белым мужиком. Печатными буквами.

- Ведь вам нужны не столько деньги, сколько трудотерапия, да? - корректно уточнил француз, распахивая предо мной шикарную деревянную дверь в одном из лучших офисных зданий на Тверской. - А на вашу бабушку не обижайтесь. На гениев нельзя обижаться.

- Да, трудо. Терапия. Без гениев.

Мы взлетели на высший этаж и вошли в белый чистенький офис путаной планировки. Нам позвали вожделенную Дашу - и вот она появилась.

Сосредоточьтесь. Отсюда начинается новый вираж. Она чудесна, сказал француз. Внимание. Закручивается сюжет.

Она ходила пританцовывая. Худенькая, с крошечными ручками и сверхъестественно громадными глазами, она казалась изделием добродушного фантаста. Словно некто, мучительно пишущий нечто, вдруг однажды всё-таки получил возможность воплотить ускользающее поэтическое слово - и сделал девочку-женщину, не предусмотренную анатомией.

В гибком и, можно сказать, портативном теле Даши проживал низкий зычный голос, которым она легко управляла на русском и английском языках. В её облике была необъяснимая странность: для передвижения она пользовалась ногами, хотя по всему ей больше подошли бы крылья.

Даша выбежала в синих джинсах-стрейч, ухмыльнулась, как видавшая виды, но молниеносно превратилась в даму, почти леди, выпрямила спину и пригласила нас на кофе. Все её переливы осуществлялись с такой скоростью, что я никак не успевала выявить красную нить: кто же она, эта сорокалетняя девочка в джинсах и с волнующим басом? Но было интересно.

Сели, пьём кофе. Даша на английском языке руководит кем-то, бегающим по коридору. А француз на русском уверяет её, что вчера она была прекрасна. И вовсе не пьяная. Я смекаю, что они были на какой-то вечерине, представлявшей взаимный интерес. Потом соображаю, что они дружат лет двадцать пять и я тут не помеха ни в чём. У них очень светская беседа, они оба к чему-то причастны, бомонды сплошь. Эти полунамёки, полувзгляды, - нет, никакой интимности тел, а только кастовость и посвящённость. Обычно я до дрожи ненавижу этот вид кастовости, особенно часто встречающийся среди золотой молодёжи.

- Вы работали в рекламе? - спросили наконец меня.

- Да. И давно. И даже преподавала её основы, - говорю я и левый глаз придерживаю. Кровь течёт.

- Прекрасно. Скажите, какие ассоциации у вас вызывает слово "мужик"?

- Прекрасные, - нашла в себе силы улыбнуться я. - Что-то очень крепкое и ответственное.

- Вот! - обрадовалась Даша. - От-вет-ствен-ность! Здорово. Сколько вы хотели бы получать в месяц?

Я набрала побольше воздуха и как прыгнула:

- Тысячу. Чистыми.

- О"кей. Сегодня же поговорю с шефом. Нашему проекту нужен пиар-менеджер. Вы знакомы с пиаром?

- Да. Я даже с имиджмейкерством знакома. Было дело. С кандидатами в депутаты парламента.

- Ну и как? Они прошли в парламент?

- Да.

- Отлично. - Даша искренне радовалась. От её гиперсветскости не осталось и следа. - Завтра позвоню вам!

На улице мы с французом перевели дух и рассмеялись. Он был очень доволен переговорами - и скоростью, и результатом. Я тоже.

- Ну что ж, теперь я могу со спокойной совестью лететь в Париж, - сообщил он. - Сходите к травматологу, зашейте лицо, а то некомильфо. А Дашка - прелесть, правда? Вы не будете больше плакать?

- Надеюсь, нет. Опять же - ирония судьбы... Мужик. Надо же такое выдумать!

- Собственно, какая разница - что рекламировать, - сказал француз. - Всё рекламируют. Зажигалки "Мужик". Пикантно.

- Не только зажигалки. Пепельницы тоже. А вообще-то - сигареты. Вы разве не поняли?

- Да? - Он вдруг задумался и огорчился. - А я почему-то решил, что только зажигалки. Это, конечно, тоже пошлость, но, по крайней мере, это объяснимо. Но сигареты...

- Вы же видели: там целый блок сигарет лежал на столе. Даша сказала, что это пробная партия.

- Не заметил. Надо же, - ещё пуще огорчился француз. - Я, видите ли, не курю.

- Не курите? - удивилась я. - А зажигалку носите?

- Это для женщин, - мягко объяснил он. - Мои женщины, случается, курят. Я соответствую. Я не могу отказать женщинам ни в чём.

- Вот почему вы спасли меня! - развеселилась я. - Прилетаете вы из Парижа в Москву, бродите по улицам, подбирая павших, и спасаете, и спасаете. На трудотерапию там устроить, например.

- Это случай. Вы так горько плакали, лёжа в луже, что спасти вас должен был любой нормальный прохожий, не обязательно мужчина.

- Но обязательно - мужик, - подчеркнула я, прищёлкнув перстами, как Даша. Она почти каждое слово, казавшееся ей удачным, сопровождала звучными жестами, щелчками, махами, возгласами, словом, вела себя, как заправская рекламистка.

- Вот вам и первый пиар-ход: мужик всех спасает, - подхватил француз. - Он всегда на гребне событий.

- Это штамп. И не всех он спасает. Мужики помещикам усадьбы жгли... Вилами кололи.

- Ну кто помнит историю! А из штампов и состоит вся эта паблик-работа, насколько я её понимаю. Во Франции рекламисты и пиарщики тоже обращаются к сложившимся, уже звучащим струнам души массового потребителя, только там немного иные массовые песни. - Мой собеседник мечтательно посмотрел на небо, словно выбирая себе попутный самолёт до Парижа.

- Вам, кажется, в аэропорт уже... - тихонько напомнила я. - Вы не представляете, что вы для меня сделали.

- Представляю, - вернулся он на землю. - Для меня тоже однажды взошло солнце. Помню, это было очень приятно.

- Вы, очевидно, волшебник и очень свободный человек. А вдруг я не оправдаю вашего и Дашиного доверия? Вдруг я - врунишка, никогда не работавшая в рекламе?

- Конечно, это была бы настоящая катастрофа для сигарет "Мужик"! - расхохотался француз и легонько чмокнул меня в щёку. - Мне пора, а вам - удач и мужиков! Как спасётесь - прилетайте в Париж, я работаю гидом, всё покажу вам самое красивое.

И он дал мне визитную карточку.

- Вот это денёк! - почти счастливо вздохнула я. - Из лужи - прямо в офис "Мужика", на тысячу долларов, а также в Париж на экскурсию. Право, жить стоит хотя бы для того, чтобы досмотреть плёнку.

- Жить вообще стоит, - серьёзно сказал француз и поднял руку.

Такси подхватило его и умчало в даль. Я пошла в травмопункт, а потом домой.

ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ

У лифта топтался Давид, весь увешанный авоськами. Лицо - отрешённое и сосредоточенное, словно Давид мыслит. Я поздоровалась. Он посмотрел на меня, как с горы спустился. Молвил:

- Что-то вас давно не видно.

- И вас что-то.

- Меня видно.

- У меня слабое зрение, - пояснила я.

- Я знаю средство, обостряющее зоркость.

- Посоветуйте, пожалуйста, - сказала я, поглядев на его кульки.

- Это надо показывать. Пойдём к вам.

- У вас руки заняты. И вас ждут, я полагаю.

- Ничего, дам отдохнуть и фонтану.

- Я только что с работы. Сейчас не время для медицины. И в травмопункте я уже была.

- Э-э, да вы мужиков-то - боитесь! - усмехнулся Давид. - Ясный корень. Некондиция... вы.

- Что-что?

- В овощном магазине на подгнивших плодах пишут н\к. И уценивают во много раз: не кондиция. И это легко раскупают!!!

- Ладно-ладно, пусть я - некондиция. Большое спасибо за попытку помочь мне. Сегодня меня все спасают! Просто парад спасателей!

- Вы явно тянете на себя тяжёлое одеяло, - ухмыльнулся Давид. - Вас раздавить хочется. Как и любого несчастного человека. Я недавно понял, почему у кого-то щи пустые, а у кого-то жемчуг мелкий. Дело в том, что люди, окружающие страдальца, машинально хотят добавить ему именно того, что у него уже есть. Например, мать-героиня, которая родит какого-нибудь очередного ребёнка, вызовет полное понимание...

- Читайте труды Станиславского, - сказала я, входя в лифт.

Давид вошёл следом, лифт поплыл, и между этажами Давид нажал на стоп. Я даже не удивилась.

К сожалению, у нас в лифте чисто. Мой попутчик аккуратно положил свои авоськи на пол, прижал меня к стене и расстегнул брюки.

- Надеюсь, ты понимаешь, - прошептал он, покрепче сжимая моё горло. - Буду очень рад, если ты закричишь. Давно хочу послушать простой человеческий крик.

Кричать мне было нечем, горло он перехватил очень точно, словно всю жизнь только и тренировался: как изнасиловать женщину в лифте. Руки были поставлены, как виртуозный аппарат у пианиста, на все пьесы. Он знал и болевые точки, и парализующие приёмы, и всё это так легко было продемонстрировано, что попутное применение грубой силы на горле казалось неуклюжей шуткой.

...Когда ему надоело, он включил биоточки, встряхнул меня, поднял свои авоськи и послал лифт на мой этаж. Вежливо пропустив даму в дверь, он склонил выю и молча уплыл на бабушкин этаж. Я пошла домой, придерживая глаз.

Отмокая в горячей ванне, я думала о череде спасений и насилий, и не предощущала финала. Наоборот, я была уверена, что всё только начинается. Я попала, как птичка в электропровода, и проживаю конвульсии, и понятия не имею - как вырваться. О высоких материях вроде как я дошла до жизни такой думать пока невозможно: слишком высокое напряжение в проводах. Будем покамест лапки вынимать, пёрышки выпутывать.

Давид открыл бабушкину квартиру собственным ключом.

Давид воцарился тут и теперь постоянно насвистывал, не суеверничая. Бросив кульки, он запрыгнул в ванну - смыть соседкины духи. В душе свиристел коростель. Давид, хорошо осведомлённый в зоологии, задумался о розовой чайке. Эта птичка у него часто вылетала. Он симпатизировал ей и даже завидовал: при всей своей красе и востребованности чайка розовая ухитрилась скрыть от орнитологов места своих зимовок. Учёные с ног сбились, Землю Санникова придумали; романы писаны, фильмы поставлены, а чайка зимует где хочет и хранит свой секрет. Изящная, отважная, розовая, она летит по ослепительно голубому небу - и вдруг, зависнув над морем, вся бросается вниз, целиком уходя под воду. Подкрепившись, продолжает свой прекрасный полёт, а географы загадывают желания: кто увидит хоть раз эту красавицу, тот счастливый будет всю жизнь.

Давид уже несколько недель чувствовал себя розовой чайкой. Никто не знал, где он зимует, кроме бабушки. А, да, ещё соседка... Его страшно радовала его выходка в лифте. Он был переполнен жаждой насилия, неважно какого. У соседки не было шансов спастись от его похоти. Он учился власти. Бабушка рассказала ему о каком-то Калигуле, а Давиду понравилось. Древнеримского императора, увы, убили подданные, и это была его ошибка. Давид - современный человек, его не убьют.

А вот соседку хорошо бы убить, но это позже. Она не испытала наслаждения в лифте. Это неправильно, и это её ошибка. Жизнь простых людей полна ошибок. "Это больше, чем преступление: это ошибка", - вспомнил он цитату. Бабушка часто цитировала ему политиков.

В таковых думах, розовых и легкокрылых, Давид провёл полчаса. Ополоснувшись, медленно направился в спальню, поглаживая причинное место. Утром он оставил в постели свою учительницу, которая уже не страшила его, он уже вырос, он победил, и сейчас шёл поразмяться перед очередным уроком.

Но в спальне никого не было. Шёлковые простыни аккуратнейше заправлены, гардины задёрнуты, остро веет свежим кофе. И никого.

Удивительное рядом. Давид пошёл на кухню. Чисто - и никого. Ни в туалете, ни в кладовке, - он посмотрел везде, но уже машинально, вдруг поняв, что его кинули. В большой уютной квартире, с ключами, едой и напитками, он - брошен. О, чёрт!

Благостное настроение сменилось яростью. Рано, рано пропала учительница! Он не знает её родных и знакомых, ну а знал бы - что им сказать? Ищу любовницу, которая обычно не выходит из дому, поскольку ей за сто? Потерялась? А что за пристрастия у вас, милейший Давид? Почему вы взяли в любовницы даму, которая вам в прабабушки годится? А как вы сами думаете - где она? Вы часом не поссорились? Что вы делали сегодня утром? Ах, в магазин ходили? А потом? У вас есть свидетели?

Давид с непроизвольным удовольствием вспомнил, что он делал в лифте. Ответ: ах, простите, я забыл, я не только в магазин ходил, я ещё соседку в лифте изнасиловал. То есть у меня алиби. Соседка может подтвердить. Ах, что вы говорите! Насилие - преступление? Да ну? (Опять ошибка простых людей).

В самой неприятной растерянности Давид начал собирать свои вещи. Пошёл в ванную за бритвой, но по дороге увидел телефон и безрассудно позвонил соседке. Ему порекомендовали обратиться в милицию. Давид искренне опечалился, что лифт уже ушёл. Сейчас он не ограничился бы простым изнасилованием.

...Я понимала, что он побежит. И прежде всего - ко мне. Ему должно показаться, что бабушка гостит у меня. Он быстро докумекает, что ошибся, но я успею вызвать милицию.

Я закрыла свою дверь на все замки, на цепочку, притащила тумбу и поставила на неё пудовую гирю. Некоторое время я продержусь. Давид, конечно, озверел, но и это пройдёт, как положено. А мне вредно напрягаться. Лицо порвётся. Швы свежие.

Затрещал телефон. Это был Пётр, и это было несвоевременно. Я послала Петра подальше, он удивился и успел сообщить, что ненадолго уезжает из Москвы. Я еле сдержалась, чтобы не сказать - знаю. Мы ведь играем в нейтралитет, мы стараемся выглядеть современными людьми, временно отложившими помолвку до разрешения юридических нюансов. Я не обсуждала с Петром записи в его ежедневнике и не собираюсь.

Вообще это было очень сильно: я в некотором смысле отбиваюсь от двух чужих мужиков одновременно. Недоучка Давид, лишившийся самодостаточности, желает меня растерзать, а самоизбыточный Пётр желает меня по-тихому обмануть. Оба чрезвычайно активны. А в офисе на Тверской милая сорокалетняя девочка Даша уговаривает шефа взять меня на должность пиар-менеджера по торговой марке "Мужик". Смешно.

Очень.

Давиду не удалось проникнуть в мою забаррикадированную квартиру. Петру не удалось ухудшить моё настроение. Когда стихли звонки и в дверь, и в телефон, я выключила свет и легла в постель. Спать.

Во сне я увидела крупного городского начальника, намекавшего, что хочет приударить за мной. Как, и ты тоже?!!! О, мужики... Во сне от слова приударить оторвался переносный смысл и выделился только ударный корень, и это было страшновато. Размышляя над суровыми проблемами сильных мира сего, я проснулась.

Утро. Вчерашний день - кончился. Никогда раньше я не радовалась прошедшему так, как в то утро. Оно - прошло. Мой французский спасатель, наверное, уже в Париже. Милый человек! Какой милый, галантный, бескорыстный, настоящий!..

Никто не ломится в дверь. Молчит телефон. Тихо тикают настенные часы с бархатным боем. Я почти люблю мир, жизнь, людей, всё кажется расплывчатым, особенно - глупые мирские горести. Ну подумаешь, хорошего жениха потеряла! Не так уж и хорош. Ну подумаешь, любимая бабушка убежала! Не всё ж ей со мной нянчиться. Ну подумаешь, в лифте вон что вышло! Не один Давид ехал в том лифте; я тоже там была. Ну, швы на лице. Пройдёт. Если вам на голову упал кирпич, значит, вы сами его об этом попросили.

Какая всё это ерунда, если посмотреть аккордно. Вот если бы любая из составных была только одна, тогда и погоревать можно бы. А так, в огромной куче... Тьфу и есть тьфу, ерунда и пустяки.

В распрекрасном, гибком, тонусном состоянии я попрыгала по дому, размяла кости, лакнула кофейку. Сгоряча вспомнила лифт и - совершенно случайно, не нарочно, без всякого умысла - пережила всё то же самое, но с буйным наслаждением. Виртуально-дистанционно. Даже на пол села, удивляясь прихотям памяти. Вот зараза Давид. Вот скотина. И физик Джон С. Белл тоже хорош со своей теоремой.*

Костеря то себя, то Давида, я позвонила Даше, креатору марки "Мужик", и узнала, что всё решено. С завтрашнего утра я приступаю к новой работе. Ура...

______________________________________________

* В 1965 году физик Белл сформулировал свою знаменитую теорему, которая к настоящему моменту давно доказана, тысячекратно проверена и перепроверена всеми учёными, даже самыми недоверчивыми. Наличие нелокальных связей подтверждено.

Не существует изолированных систем. Каждая частица Вселенной находится во мгновенной связи со всеми остальными частицами. (Со всеми вытекающими последствиями, крайне печальными для атеистов-материалистов, если таковые ещё остались).

Например, если я думаю о тебе, ты об этом в любом случае узнаешь.

Или: мысль материальна.

А также: не желай зла другому.

В том числе: не убий.

И так далее.

_________________________________________________________

УРА, МУЖИКИ! ВОСКОВАЯ ВАТА!

Здесь не говорили о Боге: это слишком виртуально и совсем безденежно.

Здесь редко упоминали бизнес: это слишком серьёзно, чтобы поминать всуе.

Но.

Офис агентства был пронизан, как эфиром, пропитан "Мужиком" до распоследнего нейтрино. Тут все тронулись на "Мужике", будто он тайно и персонально каждому сотруднику посулил что-то царственно щедрое.

Это всё напоминало мне массовую истерику счастья, некогда вызванную в женских рядах российского электората одним нашим пройдошистым политиком. Баллотируясь в президенты восьмой части суши, он проникновенно сказал: нехорошо женщине быть одной. И все бабы дружно проголосовали за него, будто он каждой лично по мужику пообещал. Это было в начале 1990 годов. Он занял почётное третье место. А президентом тогда выбрали другого, который пообещал туманы и запахи тайги на добровольной основе, ослабление пут исторического коллективизма и вообще нечто загадочное: свободу. Что противоположно обещанию дать всем бабам по мужику.

Конечно, все рекламные агентства работают с образами. Но этот офис, кстати, один из старейших на российском рынке, был - о, мудрейший из мудрейших. Тут ковали-формовали свой загадочный, невиданный продукт, от визиток до авиашоу, с перспективой окончательно проникнуть в загадочную русскую душу и таким образом покорить мир. Шеф офиса был из Европы, не говорил по-русски, и все прочие сотрудники были некий пазл из атласа мира.

Даша приходила позже всех, выпивала кружку корпоративного кофе и начинала обход, как Мороз-воевода. Её глазищи ежеминутно увеличивались от любого упоминания "Мужика".

Она дрожала ото всего:

от негодования, если полмиллиметра на плакате с "Мужиком" пропечатались хуже, чем остальное многокилометровое баннерное пространство;

от счастья, ежели фирменная песня про "Мужика" нравилась ещё кому-нибудь, кто почему-то не слышал её раньше и вот услышал;

от горя, если масса рекрутов на "Мужика" в сутки возрастала на меньшее число голов, чем требовалось бренду и Даше для общего развития прогресса;

от светлой радости, если в офис звонило само лицо бренда: Даша убирала командную мимику и человечно говорила ему - "Привет..."

Даша курила не вынимая, если хоть что-то стопорило хоть какой-нибудь процесс из тысячи задуманных ею по "Мужику". Даша всё проверяла и перепроверяла, готовая вручную пересчитать звёзды на небе, если это поможет ходу бренда. Она упивалась "Мужиком" до страсти, всем телом и душой, неистово, театрально, даже артистично. Если кто и вспоминал, что речь идёт всего-навсего о новых сигаретах, то лишь владелец бизнеса, суперэмоциональный, но умный гражданин одного маленького ухоженного государства. Он не говорил, но понимал по-русски, а с меня взял слово, что я подтяну английский. Я пообещала подтянуть, хотя в этом, казалось поначалу, и не было здесь необходимости, поскольку всё устремлялось исключительно к мужику, а это понятие исключительно русское.

Весь первый день я осваивала новое рабочее место. Ящики моего стола были забиты остатками деятельности сотрудника, явно страдавшего неуёмной любовью к презентациям и отовсюду тащившего глянцевые буклеты. Они были познавательные! Особенно один, с подробными правилами розлива пива в стаканы. Жаль выбрасывать. А куда девать? Бросив ревизию на полдороге, я принялась за выделенный мне компьютер.

Он был ветеран рекламы: пыльный, захватанный и сумасшедший. Он не понимал меня абсолютно: абзацы делал где хотел, сам уничтожал написанное, переходил с английского на русский по личному почину и так далее. Придумать лучшую пытку для нового работника, привыкающего к коллективу и местным порядкам, невозможно. К вечеру одна толстая девушка, Наташа, ровным голоском поинтересовалась, знакома ли я с электронной техникой в принципе. Я заверила её, что знакома. В принципе. И даже очень. Но мне не поверили. А когда коллеги отметили, что за весь день я не произнесла ни слова на местном языке, то есть на английском, мой образ в их головах обрёл чёткие контуры: жертва.

Несмотря на первые впечатления, к вечеру я оставалась такой же счастливой, как с утра. Когда все закурили прямо в офисе, а не на лестнице, - что означало окончание рабочего дня, - я вывалилась, измотанная, на Тверскую и поползла в бар. Выбрала самый дорогой, заказала самые редкие деликатесы, самое вкусное пиво и уничтожила всё до крошки, до капли. Я даже всхлипнула напоследок - уже от удовольствия. Мне померещилось, что жизнь всё-таки повернулась ко мне лицом. Пётр и бабушка, коварные мои, вы исчезнете из моего сердца!

Всего семь тридцать. До ночи ещё очень долго жить. Пустота. Понимаю; это, наверно, оборотная сторона галерной работы, особенно офисной. Понимаю, пью пиво, сушу вёсла. Впереди вечер, никого в мире больше нет, даже на насильника в лифте рассчитывать наивно.

Неуместно и логично вспомнился Пётр. Когда он был константой, я почти не думала о нём. Сейчас он вдруг остро понадобился: поговорить мне, видите ли, не с кем. На новой работе, я уже поняла, царят модные корпоративные порядки. То есть подразумевается, что у всех всё отлично, а если всего лишь хорошо, то это временные неувязки. Говорить о личном вслух и со всеми могла только Даша, поскольку она - главный креатор, автор термина, душа и движитель проекта, подруга лица бренда, и всё ею сказанное на любую тему - это как медитация на мужике. Это священно. Откровение, можно сказать.

Здесь надо сказать о лице бренда.

Днём я видела пробные оттиски плакатов с этим лицом и сразу ощутила смутную тоску. Лицо молодого артиста, согласившегося быть лицом, было благородно и никак не вязалось со всей этой рекламной пылью. Мне растолковали, что он - очень известный актёр кино, сын известнейшего режиссёра кино, и никто лучше него не изобразит "Мужика".

Я вглядывалась в лицо и думала о гримасах нашей эпохи.

Я не видела этого актёра никогда, и его роль в "Мужике" для меня была его первой ролью. Если он и в быту такой славный, как на пробном оттиске, то какая муха укусила его подставиться под сигареты?

Деньги? Но он, говорят, не бедствует. Пофорсить в роли мужика? А зачем, если по нему и так видно, что он парень не промах. Что это всё значит?

Разгадки наверняка уже ждали меня, и я скомандовала себе не торопиться. Я временный пиар-менеджер уникальной ситуации. Мне предстоит, как сказала Даша, выработать философию мужика и спланировать её пропаганду. Что я знаю о мужике? О Боже...

Вам, дорогой читатель, никогда не приходилось думать о пиаре мужика в России? Связь мужика с общественностью. Маркетинг мужика. Репутационный менеджмент мужика.

Для любого русского человека такие словосочетания и безо всяких сигарет полны комизма. Выделываться с важной миной можно исключительно перед иностранцами, не чующими разницы между мачо и мужиком. Иностранцев было на "Мужике" - уйма, и у меня тут же начался кризис идентичности. Моя врождённая русскость куда-то сползла, и я ежеминутно подправляла её, как трусы без резинки. Ощущение: будто мне дали вату из парафина и уверяют, что она сладкая, как в зоопарке, и съедобная.

Даша перезаразила страстью к "Мужику" пропасть разноликого и разноязыкого народа. Все бегали как ошпаренные и гадали: что есть мужик? Отныне и я должна была думать.

Мои думы были печальны: тихо спятивший на массовом сексе Пётр, полоумный властолюбец Давид и, как изумительное исключение, галантный француз, нечаянно втравивший меня в пиар-историю "Мужика". Исключительно из человеколюбивой любезности. Люб-люб-люб.

Добавив пива, я огляделась: кипела вольная жизнь, в которой меня уже не было. Горестная свобода фрилансера превратилась в корпоративное крепостничество. Я добровольно залезла в петлю. Осталось узнать - зачем.

В памяти больно вспыхивали воспоминания. Барная стойка напомнила Петра. Стулья напоминали Петра. Всё напоминало Петра. Всё это пролетало вспышками, маниакально, превращаясь в каменный анамнез.

Девицы с инкрустированными ногтями cosmopolitенно обсуждали мужчин, покуривая "Кент" и "Мальборо". Очевидно, была открыта очередная тайна его оргазма. Я незримо изъяла у томных курильщиц их заграничные сигареты и заменила "Мужиком". Не получается. Если весь этот понтовый бар вдруг закурит "Мужика", мир перевернётся: у девиц укоротятся ногти и ресницы, вернётся исконный цвет на волосы, а кавалеры как минимум переобуются - пока не представляю во что. Но и не в лапти, поскольку лицо у бренда благородное. У нас будет, очевидно, господин мужик.

Я поняла, что это упражнение надо будет проделывать регулярно. Представим, что результат получен: вся курящая Россия перешла на "Мужика". И он - дымится! Он рассован по чёрно-синим пачкам. Его дело - табак.

Ужас. Но это стильно, как полагает сама Даша, а ей виднее, она - автор "Мужика", она дочь поэта и жена артиста, она так элитарна и тонка, что не поспоришь. Вы понимаете, что значит стильно?

Нет, так не пойдёт. Первый рабочий день, а я уже иронизирую и сама выбиваю из-под себя почву. Надо посерьёзнее. Мне собираются целый год платить по тысяче долларов ежемесячно за труд по "Мужику", а у меня все мысли - хулиганские. А раскрутка нового бренда - дело дорогостоящее, а многонациональная бригада не шутит, а Даша вся горит и трепещет, а подвести француза - нельзя. Может, ещё пива?

С того дня и понеслось: каждый вечер, в слезах выпадая из офиса, я выпивала по три литра пива. В выходные - по две бутылки водки. Я не прерывала питейных упражнений ни на один день. Я физически не могла работать на "Мужике" трезвая.

...На следующий день я еле-еле проснулась. Голова гудела, а часы язвительно показывали опоздание на работу. Что характерно - я заснула с часами на руке. И эта патологическая привычка жива до сих пор.

ПАТОЛОГИЯ СМЫСЛОВ И УШЕЙ

Я не могла предвидеть всего дальнейшего, но со мной сразу начали происходить странные вещи: например, зачесались и заболели уши, чего не бывало никогда раньше. К ушам присоединился ливер: желудок дёргался, сердце засело в горле, кишки урчали. Вряд ли такое состояние души можно было считать рабочим, но... Меня ждал "Мужик", и ему требовалась общественность. Связи. С общественностью. Паблик рилейшенз. Да-с.

Я вытащила себя из койки, потом из ванны, потом из дому, застряла в метро, доковыляла до высот офиса, мечтая поглубже провалиться сквозь землю.

Офис был устроен по западному образцу: все сидят в общей комнате и пожирают глазами персональные компьютеры. Войти незаметно невозможно, да что войти! - бровью не поведёшь без свидетелей. Насколько я теперь понимаю, это крепит корпоративный дух, аки цементом.

Всего-навсего второй рабочий день. Всё пока тихо. Офисная молодёжь, детки разных народов, ещё не выработали план борьбы со мной, а я ещё не в курсе, что это произойдёт с неотвратимостью солнечного затмения хотя бы потому, что я старше всех, даже шефа. Мой возраст, кажущийся мне детским, тут неприличен; столько не живут вообще и уж тем более не начинают новую жизнь. Все сотрудники рекламного агентства "А&М" с первого взгляда смекнули, что я выпала из чуждого им гнезда и мне исключительно плохо. А этого не должно быть: корпоративная культура не велит. Плохость не имеет права на существование. И никто тут не будет ждать, пока гадкий утёнок превратится в змею.

Ау! Лешенята, где ваш папаня? Уж выходите всей семьёй!

Компьютер не поддаётся; строки прыгают, как бешеные кролики. Офис ласково наблюдает за моими страданиями. Даша проснётся и явится часа через два-три, а я должна приготовить первые шаги. С чего начинается мужик. С хороших и верных товарищей, что где-то в шкафу мы нашли... К счастью, это непереводимо.

В конце концов - профессионал я или нет? Да я в рекламе уже работала и зарабатывала, когда мои сотруднички ещё соски сосали. Да я рекламировала всё на свете! От малышовых варежек и жаккардовых покрывал до компьютерных программ и космических аппаратов! Даже русскую литературу, под завязку набитую всевозможными мужиками, тоже рекламировала!.. Я вообще один из первых имиджмейкеров!

Итак. Составим глоссарий. Всем, всем, всем, занятым на "Мужике", от шофёров до президентов, учить эпитеты наизусть и пользоваться только данными тропами.

Любопытно: только я выработала что-то первое и чёткое, компьютер сжалился и без вывертов напечатал один тощий столбик. Надо сказать, это самое первое, что пришло мне в голову, то есть формула настоящий мужик, впоследствии стало единственной рабоче-игральной картой, даже когда всю идейную колоду перехватила другая фирма под другой бренд. Мне даже сообщили, но потом, что это придумала не я, а сама жизнь.

В принципе эта сама жизнь - большая выдумщица. Конечно, страсть ко всему, так сказать, настоящему выдумала сама жизнь, а я и не спорю. И Дашу выдумала сама жизнь. И лютую жару в общем зале, и безжалостные неоновые лампы на потолке, и жуткий едко-пульсирующий экран монитора, всё, от чего у меня плавился мозг, - всё было от самой жизни. И я ещё не ведала, надолго ли мне эта каторга, а ведать было страшнее, чем не ведать, потому как за воротами меня ждали только бедность и тоска, брошенность и безработица. Именно так стоял вопрос: или на мужика - или на помойку. Achtung, мы в России начала ХХI века, ахтунг!

Слова, слова... В начале было Слово. И в конце, похоже, тоже. Только другое. А, поняла! Антихрист и есть другое слово. Всё понятно. Первое Слово было у Бога, другое - у Антихриста, и слово было - "другое". Чего уж тут непонятного. И почему все бьются в напряжении - когда там начнётся конец света? Да он уже. Вот он, шагает по планете. Другое слово. В жаргоне дипломатов другое давно обозначает крайнюю степень непотребства. Дипломаты, чтобы не говорить грубость, произносят: а это - другое. И все всё понимают.

- Вы обедаете? - спросила меня милая, застенчивая девочка Юля, кажется, родом из Крыма. Секретарь на коридоре.

- А это возможно? Где? - очнувшись, обрадовалась я.

- В музее, конечно, - пожала она плечами.

Я на всякий случай тоже пожала плечами. Юля рассмеялась.

- Пойдёмте, а то уже. Время.

Мы вышли на Тверскую и расправили крылья. Вне офиса дышалось и пелось. Юля показала мне верную дорогу к еде.

Домашняя кухня, доброжелательные лица, - всё это, простое и незаметное в обычной суете, ныне показалось благом и поглаживанием от судьбы.

Мы с Юлей взяли по-разному: я всё подряд, а она чуть-чуть, чтобы выглядеть по средствам. Корпоративная культура, твою мать. Другое.

За соседним столиком читал газету сотрудник-золотые-руки. Был и такой в нашем агентстве: матерщинник, но ма-а-астер! Он всё чинил, всё, что может поломаться: от карандашей до настроения шефа. Последний не понимал по-русски, отчего Золотые Руки бесстрашно выражал мнения коллектива по проблемам бизнеса семиэтажными тирадами. Это было любимое шоу здешнего народа. Поговаривали, что шеф уже понимает отдельные термины, но стесняется признаться и поэтому всякий раз делает умное лицо, когда Золотые Руки энергично просит денег на, хм... скажем так, новые стулья, срочно.

Мы с Юлей поговорили о столичной жизни. Она поведала, что приехала за карьерой и будет стараться. Надо экономить, чтобы купить квартиру, а личная жизнь пока подождёт. Я побоялась спросить, какая же у неё зарплата, если из неё можно сэкономить на квартиру в Москве. Из моей - невозможно, хотя личная жизнь тоже ни к чёрту не годится.

Вернулись в офис довольные, сытые. Ждём явления Даши.

Даша пришла в офис окрылённая: у неё опять есть идея. Супер, конечно, и классная, как обычно. Внимание.

У лица надо взять интервью, пригодное для печати в любых СМИ. Потом отредактировать всем миром, то есть всем офисом, и направить в Волжский офис агентства: пусть распечатывают его по своим ангажированным газетам России.

"Такого интервью не может быть", - хотела сказать я, но Дашу, естественно, уже несло.

Она ясно видела это идеальное интервью, полное мужицких афоризмов, честное, ответственное (NB!), изнутри, из нутра лица... Небольшое, компактное, но такое универсальное, чтобы каждый, кто прочитает сей шедевр, так и бросился бы к табачному киоску, несмотря на полное отсутствие в вожделенном тексте любых упоминаний табака: вот что такое мастерство журналиста и PR-менеджера, пояснила мне Даша! И позвонила лицу и сообщила, что скоро пришлёт журналиста. Просто журналиста, без комментариев.

Она так убеждённо описывала всем вокруг достоинства этого прекрасного и неотвратимого будущего, особенно после интервью, что у меня впервые в жизни взмокли ладони. Мне вдруг открылось содержание "липкого страха". Может быть, так трусят и дрожат девчушки-шпротинки перед первым выходом на подиум, чтобы платьица показывать. Ножки то-о-о-о-ненькие, а жить-то хо-о-о-о-чется! Или шлюшки под первым приличным клиентом, с перспективой. Сравните первый бал Наташи Ростовой: там надежды, полёт и самые отборные нейропептиды. И норадреналин.

Не путайте с адреналином: он гормон тревоги, страха, ужаса и беды. Зря рекламируют адреналин: он в этом не нуждается. Он опасен и разрушителен. Вот именно им я и покрылась, кажется, вся целиком.

Дослушав очередную Дашину трель, я пошла мыть руки. С того дня я постоянно мыла руки, благо наше агентство держало хороших уборщиц: геля и чистых полотенец всегда было вволю.

СОН И ЖИЗНЬ

Ну конечно! Жизнь есть сон! Поняла! И вопрос - один: с какой стороны хрусталика смотреть?

Вот, например, смотрю на Дашу. Красивая, тонкая, звонкая. Как сказал нам один знаменитый рыболов, она самая стильная женщина из виденных им в жизни. Учитывая, что он частенько видит щук и пескарих, а они элегантны, - то его мнение весит. Стиль и границы, по сути, синонимы. Красота ограниченной щуки. Стильна, как щука.

Ненавижу стильность. Я вообще ненавижу. Это сон, это сон...

И я с самого первого дня старалась смотреть на Дашу как на сон-чудо, то есть как и предварил мой Сусанин, француз-сапфировые-глаза.

Она и была чудо. До сих пор помню оскал-ухмылку, с коей была я встречена. А потом всё изменилось и прошло, помните? Даша переливчатая, она запрограммирована на всё. Дочь поэта и актрисы, жена актёра... Это всё с одной стороны моего хрусталика, где моя жизнь стала сном. С другой - я часто видела её в ночных сновидениях, а вот это было нечто!

Ну представьте: будто бы иду я по бесконечному коридору, захожу в пустую комнату, заставленную пустыми железными кроватями, а на одной лежит она, голая, животом вниз. Тонкая талия, грация, всё как в Лувре. Вся нежная спина её поросла длинными кривыми ногтями, грязными, как на ногах у Мити Карамазова в ночь ареста. Кидаюсь к ней, тормошу, переворачиваю, а на лице у неё того круче - пятидневная угольная щетина. И её голос шипит: мужик, ответственность, мужик, ответственность, мужик, мужик, мужик... Это ещё самый невинный из моих снов того занятного периода.

А теперь посмотрим на мир нашей Даши с той стороны её хрусталика. Мы ясно видим три источника, три составные части её беспокойства.

Во-первых, он! - лицо бренда, окружённый таким ослепительным сиянием, что весь остальной мир либо исчез, либо перекрасился, в любом случае - потускнел и скукожился.

Вторая помеха - лично я, не до конца осознающая величие Дашиных видений, перспективы, неслыханный шарм идеи.

В-третьих, мир вообще, фон, который вот-вот изогнётся, конечно, и примет очертания мужика. Изогнуться обязаны все и всё, а то съем. Разорву. Мужик - это классно. Поняли?

...Как ни липки мои напуганные ладони, а работать надо. Интервью неотвратимо надвигается, Даша торопит, вот-вот начнётся всероссиянская массированная промужиковская кампания.

Еду в Подмосковье знакомиться с лицом бренда вживую и брать универсальное интервью. Меня везёт корпоративный шофёр. Пилить нам очень далеко, и я начинаю учиться радости урывками.

Радость урывками - это когда тебя ждёт чистенькая, хорошенькая, свежезаточенная гильотина, но ты ещё можешь успеть поглазеть в мутное окно, понюхать еловый ветер и послушать беззаботное чириканье тех, кто не знает ни заботы ни труда.

Прибыли, раскурили, я пошла искать лицо, а шофёр с тоской поглядел на часы.

- Ничего, - говорю я мирно, - мне тут тоже не нравится, я постараюсь быстро. Да и жарко.

- Не надо спешить, - отвечает вежливо шофёр, вспомнив, что он корпоративный, - дело есть дело.

Бреду к какому-то сараевидному строению, интуича, что лицо внутри. Тепло, шепчет внутренний голос, а через десять шагов - уже очень тепло. Предчувствия, предчувствия, сильные, как волны океана.

В этой местности особый климат, душераздирающий. Здесь веет такой волей, таким подъёмом, облака тут самые белые и высокие, ветер чист и насыщен звёздами, которые видны тут даже днём, как со дна колодца. А у меня разодрана вся душа, и мне здешний климат вдруг оказался в кайф.

Главное - оттянуть интервью. Надежда умирает по графику.

Начинаем аутотренинг. Но. Ведь я профессионал, ведь у меня опыт, и я знаю, что нету на свете такого мужика, беседу с которым можно опубликовать везде. Тем более бесплатно. Существует типология СМИ, есть целевые аудитории, да мало ли что есть! Но не для Даши. Она выдумала "Мужика", значит, мир перевернись, раззудись, размахнись, расступись, иссььь... Иду к сараю.

За моей спиной заржала лошадь. "Белая", - подумала я о лошади. Оборачиваюсь - нет лошадки, одно ржание. Загадочно. Потом - топот. И никого. Да, думаю, вот ещё одна радость урывками.

За скрипучей дверью сарая мне открылся безлюдный серо-зелёный коридор, пахнуло яичницей, мылом и спортивным потом. Меня затошнило. Разыскивая туалет, я забрела в тренажёрный зал, тоже пустой, а запахи усилились. Откуда же? Где-то звякнуло что-то алюминиевое, я поспешила на звук жизни. Ух! Ну вот и человек наконец отыскался.

Он был нечеловечески красив. Мышцы культуриста со стажем, босой, тонкокостый, глаза преувеличенного мангуста, соломенный хвост на затылке, плавные движения сытого зверя, - всё это богатство хотело чаю и сейчас включило плитку. Обернувшись на меня рапидно и сказочно, богатство поздоровалось и поинтересовалось. Я, забыв про свою тошноту, смотрела на влажный монолит упругого торса и бормотала: "Давид, это Давид..." Хотя ни мой сосед-насильник, ни библейский царь, ни изваяние Микеланджело не имели к этой аллюзии отношения, я могла восхищённо твердить лишь это слово, будто пробуя буквы на вкус и на ритм. Проклятая красота!

Скульптура повторила вопрос. Я повторила ответ.

- У нас нет Давида, - вежливо удивился он.

- Извините. Мне нужен Александр, - взяла себя в руки я.

Видимо, здесь не было других мужчин с этим редким именем, поскольку по скульптуре пробежала молния, и лепной торс изящно склонился в ту сторону, где в этот миг мог быть мой грядущий собеседник, настоящий мужик, если верить Даше. А она стильная. Ну, вы помните. Поблагодарив скульптуру, я поплыла на восток.

По указанной комнате туда-сюда ходили великолепные мужчины. Ходили степенно, совещались, ещё ходили; словно охотиться собрались. Вот-вот за амбарами протрубят зорю.

За длинным дощатым столом сидел только один: в тёмно-зелёной безрукавке, загорелый, с очень добрым лицом.

Изящные руки. Нет, не так. Руки его изящно лежали на столе.

Нет. Не то.

Он сидел и тихо царил. А руки - так, отдыхали.

Остановилась, молчу, на изящные руки смотрю, попутно ищу Александра. Я ведь никогда раньше не видела живьём того, чья деятельность ныне тотально влияет на мою. Я видела фото на плакате, очень хорошее фото. Что же в жизни-то? Интересно же.

Пока искала, боковым зрением всё смотрела на руки вождя. И - второй раз за пять минут моё огорчённое сердце мягко и восхищённо всхлипнуло: этого милого человека хотелось погладить по лицу. Того, что в коридоре, следовало не гладить, а ваять из мрамора, но этого, вождя, - сначала гладить. А потом, возможно, тоже ваять, но из красного дерева.

Тут же и выяснилось, что этого, вождя, в безрукавке, ваять придётся лично мне. Из русских слов. И так реалистично, чтобы партнёры-англичане тоже поняли. Это и было лицо бренда "Мужик" Александр. Приехали.

Хотелось крикнуть: "Ошибка! Он не может красоваться на рекламе сигарет! Он - настоящий! Его нельзя курить!!!" Но: "Это работа!" - шепнул змей, отчего Каин воодушевился дополнительно.

Я начала с самого плохого: попросилась курить. Он очень хорошо встал, не быстро и не медленно, повёл меня в другую комнату, где были по-солдатски застеленные койки, деревянные стулья и тишина. Дал спички, пепельницу, открыл окно.

- А сигареты у вас есть?

- Да, но не "Мужик", - будто извинилась я, закуривая верблюда.

- Ах, "Мужик"!.. - улыбнулся он с таким вежливым пониманием, будто это я, а не он - лицо бренда.

Ужасное подозрение вцепилось в мои раскалённые мозги: он не чувствовал себя лицом этого бренда! Совсем.

Стало неловко. Здесь, в сарае с тренажёрами, я суечусь как деклассированный элемент, случайно забредший в великосветское общество. Тут свои законы и запахи. А у меня, считай, праздный интерес. Как у мелкого карманника, копеечно-бездарно попавшего в тюрьму, но, ввиду новых пенитенциарных подходов, вывезенного на перевоспитательную экскурсию в Алмазный Фонд. Вообразите, если есть время.

Александр совсем не походил на актёра: его дублёное лицо могло принадлежать только ему, но не ролям и не другим людям. Не было в нём ни капли мужика, ни в каком значении этого звучного зажигательного слова. Может, он мужчина? Да. Однако слово "мужчина" приложительно к Александру почему-то сразу меняло род имени существительного на некий средне-женский. Всплывал архаизм из пыльного словаря: мущина, мущинка. Слышался гнусавый голос из очереди за колбасой: "Мужчина, вас тут не стояло!" Словом, "мужчина" так же осыпался с этого замечательного человека, как и "мужик". Он был очень хороший. Человек. С первого взгляда видно - человек. А теперь на секунду вообразите себе пачку сигарет "Человек". Вы будете это курить? Вот именно.

Его - лично - играла вся свита, любя его явно и почти молитвенно, а он простодушно улыбался. Вождь и муж, властитель и всадник, человек и человек.

Объяснять эти впечатления себе я буду позже, а сейчас я во все глаза смотрела на его дорогие зубы: единственное, что выдавало некие внешние обязательства - его - перед профессией. Мне было необходимо зацепиться за что-нибудь тупое, модное, найти в нём признаки нравственного уродства, - чтобы отстраниться, чтобы засмеяться, выключить мои чувства, шутя выдумать и с умным видом выполнить пиар-план... Нет.

Всё надуманное и наносное сразу осыпалось. Как ни прикладывала я к облику - имидж, к лицу - личину, даже к актёру - режиссёра, всё летело мимо. В жизни он был ещё лучше, чем на фото. Это было ужасно, эта провал кампании. Надежда умерла, не попрощавшись.

Подправив свои рваные виртуальные валенки, я попросила разрешения включить диктофон. Объяснила задачу. Он даже не удивился. Раз милой Даше нужно такое странное интервью, значит так надо. Впрочем, он легко вёл эту линию: раз нужно, значит надо. Или наоборот.

Завертелась плёнка, и мы абсолютно гармонично заговорили о способах выживания в лесу. Почему? Не знаю. Он сообщил мне, что самое страшное, что может случиться в глухом лесу с заплутавшим человеком, это встреча с другим человеком. И объяснил, что человек в лесу страшнее зверя. Теперь я это знаю, как и то, что человек вообще страшнее зверя.

Я стиснула зубы. Потом он рассказал о дочке, о друге, об учителе, об отношении к прессе, ещё о чём-то. Всё это совершенно не годилось для универсального всероссийского всепечатного интервью, поскольку всё это нельзя было курить. Александр был искренний, живой, грустный человек. Ну ладно, ну, мужик. Но - "Мужик"? Мистер мужик? Мозг мой отказывался формулировать по этому бренду что бы то ни было. Ну никак. Этим человеком нельзя торговать, он ещё маленький! Киднепинг.

А для самого начала он сообщил мне, что он - нарост на теле человечества.

Я примолкла, разглядывая сей мужественный нарост.

- Есть такая теория, - объяснил Александр. - Бессмертный дух однажды получает сгущение, нарост, тело, в котором страдает, проходит испытания, чтобы потом вернуться в вечность.

Я спросила про испытания.

- За время многочисленных поездок и путешествий, коими меня судьба не обидела, слава Богу, - про Сибирь, например, я понял, что нормальный человек, попавший туда отсюда, из цивилизации, умирает в первый же день. Ну в самом деле: как можно выжить в этом количестве комаров, особенно если не подготовлен к сосуществованию с дикой природой... В Москве есть специальная школа выживания, где мы готовим ребят к отходу от условностей так называемой инвалидной цивилизации.

Всё, что мы себе напридумывали, это всё костыли. Вот у человека нет ноги - он пользуется костылями, протезами. Не может добыть огонь трением или высеканием, - выдумывает электрические чайники...

Я подумала, что взамен утраченной телепатии мы выдумали мобильные телефоны.

- Кстати о Сибири, - вспомнил Александр. - Был у меня такой случай. Шли мы на лодке. На берегу - два посёлка, между ними максимум полтора-два километра. И поскольку кругом тундра - всё с воды нам видно. И что-то вдруг видим - какой-то мужик с берега машет нам руками, хотя отчетливо видно, что он всего-навсего идет из одного поселка в другой. Ну мы причалили. Только стали вылезать из лодки - он уже тут: "Вы чего, говорит, ко мне не подплыли?"

"А чего это нам надо было к тебе подплывать?"

Тут он изругался и объяснил, что если человек с берега машет рукой - там так принято, - надо причалить. Потому как его проблема заключалась исключительно в том, чтобы его подвезли к пункту следования. И всё. Мы сначала не очень поняли, как к этому относиться. Но потом сообразили, что это их законы, связанные и сибирским гостеприимством, и радушием, - всё это имеет глубокий практический смысл: потому что если тебе не откроют дверь или не дадут спички, порох и соль, - то ты умрёшь.

То есть материально там (опять же с точки зрения цивилизации) они живут несравнимо - холодный сортир есть холодный сортир, а не биотуалет, это ясно. Но вот духовно, душевно там люди другие - факт. Правда, это моё воспоминание относится к ещё советским временам, но я не думаю, что в душах что-то изменилось. Я там запомнил: в любом доме тебя и накормят, и обогреют, и даже средств на дорогу дадут, если тебе надо.

- Прокомментируйте, пожалуйста, термины из этого списка (протягиваю ему нашу офисную разработку): здесь собраны слова, которыми я описываю настоящего мужика.

Он читает внимательнейшим образом и говорит:

- У мальтийских рыцарей был девиз: "Мой король, моя женщина, моя честь". Он был в своё время перенят выпускниками Императорского кадетского корпуса: им вручали кольцо, на котором латиницей были выбиты эти же слова. И то, и другое полностью сопряжимо со словами, которые вы написали здесь. Ведь что такое любить женщину, защищать дом, поддержать друга? Всё это вписывается в тот же девиз. Он же был девизом всего русского офицерства. Это было нужно, это было почетно. К этому стремился любой мальчишка. Не взяли в армию - так трагедия же была! Как же можно не служить!

- А как вы относитесь к посылке, что настоящий мужик может быть неформальным лидером? - задаю я глубоко идиотский вопрос, косясь на листочек.

- Я режиссёр. Снял много трюковых картин про хороших людей. Но не потому, что я в экранных образах самовыражаюсь. Когда ты живешь в условиях съёмочной группы, это вроде небольшого воинского контингента, который ты в силу обстоятельств возглавляешь. Есть у меня пятёрка ребят, с которыми мы работаем постоянно и которые часто обращались ко мне так: "Полковник, скажи!" или "Полковник, сделай!"...

- Почему полковник?

- Это давняя история. Я играл Аркадия Гайдара, а он вроде как был командиром полка. Чтоб ко мне попроще было обращаться (имя вместе с моим отчеством "Александр Вячеславович" выговаривать долго), все звали полковником. А потом это стало кармой... Денис Давыдов был полковник, государь император был полковник, президент - полковник...

Так вот, возвращаясь к теме лидерства. Когда кто-то из ребят спрашивал у меня: "А можно мы то сделаем, это сделаем?" Я им всегда отвечал: "Ребята, мы тут впятером собрались потому, что мы самодостаточны. Пока мы делаем картину, я для вас - да! - формально командир. Но когда мы уже живём обычной мирной жизнью - не ходите ко мне с вопросами: учиться ли, не учиться, жениться и так далее... почему? А потому что любому из вас я при надобности могу оставить мой полк". Так что насчет неформального лидера вы абсолютно правы.

Вот по следующему пункту (и Александр резко вычеркнул фразу, особо любимую Дашей) - "Способен признавать свои ошибки" - нет и нет. Только всегда прав. Иначе ничего не получится.

Я с горечью представила, как буду объяснять Даше, что в жизненную позицию Александра не входит именно то, чего она от него ждёт. Я давно заметила, что она ищет какую-то слабиночку в нём, ну хоть что-то ущербненькое, чтобы не так уж очумело восхищаться им и исступлённо любить.

- Это даже в анекдоты вышло: "Инструктор не флиртует - инструктор обучает кадры". Или: "Инструктор не спит - инструктор экономит силы". "Инструктор не неуч - инструктор предпочитает практику бесплодной теории" и так далее, - разъяснил Александр.

- Всё поняла. Пишем всю "мужскую историю" с начала. Мужик - всегда прав.

- Любовь-любовь... (Александр продолжает читать шпаргалку про мужика). Как-то у Задорнова была великолепная фраза: "Государство всегда борется с теми, кто любит Родину".

- Взгляните теперь на список табу. Этих слов не должен произносить никто из задумывающихся над образом настоящего мужика. И никто из тех, кто хочет стать настоящим. Или страдает, что пока ещё не стал таковым. Например, "круто", "слабо", "чисто конкретно", "типа того..." и еще двадцать-тридцать подобных...

- Да, - соглашается Александр, - не надо этого. А из разрешённых слов оставьте "красоту" и уберите "сексапильность". И "свобода, свободный" - у меня тоже под вопросом.

- Почему?

- У Александра Дюма есть прекрасная фраза: "Это были времена меньшей свободы, но большей независимости". Вот независимость - это очень важный термин. У американцев есть известная фраза: "Твоя свобода заканчивается у кончика твоего носа". Вот, например, я не выношу, когда люди курят на улицах, на остановках, трутся возле со своими запахами, демонстрируя ложно понятую свободу. Я за независимость; это ценно.

- Александр, пожалуйста, расскажите мне какую-нибудь историю, когда вам было очень-очень страшно. Когда ужас был сильнее всего организма...

- Был один раз в жизни, когда я не просто бежал: я драпал! Спортсмен! Было это опять-таки в Сибири. В лесу рано утром я собирал цветы для любимой женщины. Лесотундра. Купа кустов. Я зашёл и вдруг увидел там какое-то существо. Раннее-раннее утро, вокруг абсолютно никого. Но мне почему-то показалось, что там не медведь, не еще какой зверь, а человек, который ножом что-то копал в земле... Место заполярное, много людей, вышедших из заключения и осевших в разных артелях; жизнь ничего не стоит. Мне было девятнадцать. Я драпанул - и меня еще долго колотило после этого. И много-много лет спустя я по случаю спросил у одного офицера войск специального назначения: что самое страшное в лесу? Встретить человека, ответил офицер... Парадокс, да? Вот ты один, если идешь по лесу и готов к опасностям, то ты знаешь, что делать с медведем, лосем, кабаном, тигром, - но ты никогда не знаешь, что делать с внезапно встреченным человеком! С тех пор я стал осторожнее. Да что там: это жизнь, это опыт. Но с тех пор я больше всего на свете боюсь испугаться... Ведь когда я драпал, я был неуправляем!

- А теперь - управляем?

- Надеюсь. Пройденная опасность - не опасна.

- И в личной жизни?

- Область чувств несколько иная, тут и помногу раз наступают на грабли. Но если человек разумен - этого не случится. С возрастом, когда у меня прошел эгоизм первых чувств, я понял, что любить - значит беречь. Прежде всего. Самое страшное, когда человек любит только себя. Но если человек забывает о себе, он становится титаном.

В дверь легонечко постучали. Александр открыл: "Да, помню". Пришлось выключить запись и пойти в чисто поле. Оказывается, начиналась репетиция историко-патриотического представления.

Оседланные лошадки ждали Александра. И разнополая молодёжь, тренировочно махавшая серебристыми щитами и мечами, - все ждали его, только его.

Подвели белоснежную красавицу. Грива на ветер. Стать и нерв.

Я не заметила, как он очутился в седле.

Солнце любовно выжгло все помехи на небе и, лаская белизну лошади всеми волнами полуденного спектра, остановилось в ожидании театра. Весь мир послушно замер.

А ярый всадник, не думая об играх солнца, уже полетел по-над лугом, и лошадка была очевидно и абсолютно счастлива.

Он летел - и не просил смотреть на него. Он сам по себе летел. Он так жил. Он не лез в глаза. Хороший он парень.

Конно-спортивно-театральная молодёжь энергично проверяла себя, резвилась на лугу, составляя и рассыпая случайные боевые пары. Александр остановился и обернулся: я подошла и помахала фотоаппаратом.

- Можно?

Он кивнул. Лошадь взвилась на дыбы. Я принялась щёлкать. Мыльница моя была заряжена обычной домашней двухсоткой, и надежды на публикабельные снимки не было, но остановиться я не могла. Зрелище было великолепное, солнце в помощь, всадник хорош, а мимоходом в эту глушь не попадёшь, надо успеть, надо всё запомнить.

Когда поступку недостаёт нравственных аргументов, плохие журналисты часто применяют профессиональные доводы типа "Это же просто работа!" Сама не знаю почему я вспомнила сейчас этот глубоко чуждый мне пассаж.

И я опять взялась хватать радость урывками.

Группа рассыпалась по полю, раздался клич, бойцы сошлись. Я отпрыгнула подальше и села на землю, забыв закрыть объектив. Оторопь и моральный кризис. Я, получается, уже набросала ворох роз к ногам незнакомого человека, едва он взлетел в седло, причём он привычно принял их, профессия такая, но по ходу вспомнил, что в данный-то момент его осыпают за причастность к торговой марке "Мужик"! Вот откуда такая скорость полёта над лугом...

Некомильфо, говорила моя заблудшая душа, плача до боли. Чушь. Всё это чушь. И он чувствует это самое всё, этот сорокапятилетний мальчик, обожаемый окружением, чувствует, но идёт на поводу. Почему идёт? Даша? Что ему какая-то шалая женщина, когда у него всё есть: небо, ветер, белая лошадь, серебряный меч, добрые глаза, дочь, друг, жена, профессия, известность и даже популярность?

Когда мне больно, я слушаю светскую прощальную музыку, изображающую полёт души в сторону прочь от тела. Например, "Бразильскую Бахиану" Вилла Лобоса или песню из кинофильма "Леон-киллер". Сейчас во мне сама, без вызова, прогремела Шестая симфония Петра Ильича Чайковского, и я испугалась. Как повелось.

Что-то вздохнуло справа. Оглянувшись, я обнаружила весьма сонную сосиску: девицу в джинсах и шапке, но с голым беленьким пузцом. Она лежала на спине и рассматривала небо, не интересуясь тренировочной битвой товарищей.

- Простите, пожалуйста, - принялась работать я, - эта белая лошадь - его личная? У них такая гармония...

Понятно, что бред. Жеманный и неуместный. Девица с отвращением дослушала мой так называемый вопрос и, приподнявшись на локте, поглядела вдаль. Было ясно, что я не повысила рейтинг журналистики.

- Он на любой всё может, - концептуально ответила девица и вернулась в исходное положение.

Я посмотрела на солнце, перешедшее на закатную сторону купола, обожглась и закрыла глаза, и увидела вишнёвый луч. Да, "прямо против солнца - фиолетовый, сиреневый...". Флоренский. "Иконостас". Любимая книга моей давней юности. Единственная книга, которую я сама законспектировала в личном дневнике, когда она ещё ходила по рукам в машинописных копиях. А теперь она разрешена, издана, и никто не читает. О, может быть, запретить мужика? И сразу всё пройдёт. И никаких интервью. Все и так будут страшно заинтересованы, почему же запрещён этот загадочный мужик.

Я побрела к машине, ощупывая карманы, словно мне тут могли тайком насовать в них гостинцев на дорожку. В глазах рябило троящееся солнце, в ушах гремел живой конский топот.

Недоумение усиливалось. Я не представляла себе этого будущего интервью. Его не написать никакими молитвами! Эта ложь невозможна! Даже в нашем коммерциализированном мире! Все сценаристы Голливуда даже вскладчину не смогли бы придумать для Александра сюжет, где он до такой, как затевалась на "Мужике", степени был бы не самим собой!!!

Водитель сообщил мне, что я отсутствовала два часа.

- Не может быть!

- Ровно два часа и двадцать девять минут, - уточнил он. - Я все свои запасы выкурил.

"Что-что ты сделал? Выкурил? Был запас и вот - выкурен..."

Я мгновенно вернулась в минувший разговор с Александром, в облака, в ещё не выкуренный рекламой светоносный запас этого гибельного дня. Увиденного и услышанного было достаточно, чтобы любой, даже самый циничный рекламист на Земле просёк: всему этому не бывать. Добром не кончится. Продажа с давлением на потребителя - вообще разновидность чёрной магии. Манипуляция. А тут что-то похуже намечается. Как это сказал один умный политик: "Это больше чем преступление: это ошибка..."

- Возьмите мои, - я протянула ему пачку, села и мёртво замолчала до самой Москвы.

Джованни сел в кресло и задумался о римском праве. Просто так. Больше не о чем думать. Любой философ однажды устаёт сам от себя и тогда, Бог ему в помощь, вдруг попадается тот главный собеседник, у которого можно спросить: "А о чём, по-вашему, следует думать?" И вопрос будет правильно понят.

Сегодня Бог не дал Джованни собеседника. Сегодня день вишнёвого луча. Он проверил домашнюю работу, поставил оценку и ушёл за горизонт. Человеку трудно пережить это безразличие высших существ: мы плачем, а они нас оценивают и уходят ввысь. Высокие вы наши.

Ангелы, ангелы, поплачьте со мною вместе над лопнувшей любовью к женщине, чёрненькая такая, худенькая, знаете, Марией зовут... Звали.

Вы не поняли! Ангелы! Женщина умерла, любовь лопнула. Не наоборот. Любовь - моя. Смерть - её. Опять не поняли. Ангелы!

Я не могу вам объяснить, что такое женщина для земного мужчины сейчас, в четырнадцатом веке от Рождества Христова. А, попробовать?

Пожалуйста. Я хотел войти в её тело и проникнуть в её душу. Так часто бывает среди людей. И я хотел вбросить в её лоно соки священнодействия, и в каждой капле моего сока было бы блаженство для Марии, любовь и знание.

Но графиня была замужем, где и скончалась, не приходя в сознание, то есть ко мне.

Все мои капли, моря, океаны моих капель я превратил в истории, которые прорастут теперь не в Марии, а в миллиардах дур, которые возжелают - куда они денутся! - раскрыть объятия мужчине, чтобы он прошёл и влил. Всё будет очень прозаично. Я позаботился. Читайте, крылатенькие вы мои, до чего может довести любовь!

Но вы уже никогда не переживёте моего главного озарения: зачем это следует делать... Женщины не будут писать книг. Женщины будут юбками махать.

О, женщины! Вы будете конвейерно дрыгаться из-под одного к другому и жаждать. Неведомо чего. А я буду веселиться, глядя сверху на всё это. Пришла в мир баба, красивая такая, кровь играет, она чего-то хочет. Вот тебе, баба, мужик. Бери. Ну же! Берёт. А потом и говорит: я глубже, он не достал до моих истинных глубин, я пойду ко другому.

Ах, сучки... Все вы одинаковы. Может, оно и к лучшему, что Мария была замужем. Всё это бабье барахло законному и досталось.

А моя влага, мои соки священнодействия пролились на всех, и всем досталось по одной маленькой истории.

Сто моих побасенок - это символ. Сто - это много и округлённо. И всё. Я ничего более не имел в виду. Разбирайте мои капли. Не жалко. Как подумаю, сколько спермы Бог дал миру - хохот разрывает! И всё ради творчества, ради творчества, ради творчества...

ГЕНИЙ В ГРУППЕ

Злой, как чёрт на пенсии, Давид шатался по Москве и заглядывал в женские лица. Девочки, старушки, дамы, пешие и за рулём, - неважно. Он искал свою предводительницу, а она, хитрохвостая бестия, могла быть и выглядеть где и как угодно. Ей угодно. Ей!

Бесполезные ключи от её бесполезной квартиры назойливо звякали в кармане, но Давид никак не решался выбросить их. Была поначалу пакостная мысль: выбросить ключи. Просто так, назло. Совершить глупо-преступное деяние. Но что-то останавливало. Простое крохоборство? Или сложное.

Через неделю начинался его предвыборный марафон. Были заказаны ролики, всё-таки наняты имиджмейкеры и спичрайтеры, куплено эфирное время и залы для встреч с электоратом. Деньги шевелились и клубились, наёмники бегали, всё целилось в народ. Бабушкины заветы были отринуты, правда, кандидат полагал, что бабушка этого не знает. Он всё ещё надеялся вытащить из неё сакральные рецепты власти, эзотерические приёмы толповождения и прочие фокусы, автоматически дающие жречество. Калигула уже померк, и теперь Давид хотел быть Пифагором.

Как отличник, Давид прочитал кучу пособий, выучил все современные правила избирательной гонки всех стран, где бывают выборы. Он со школы подходил к любой задаче обстоятельно и всё решал сам. Он решил быть сам себе режиссёр и политтехнолог.

Раз в жизни попросил помощи у женщины - и вот тебе! Она дала урок и пропала, посоветовав не лезть в это дело. Ишь. Как утверждают психологи, "очень трудно гению работать в группе".

И ещё старуха сказала Давиду, что власть, видите ли, от Бога, и что на троне, даже воображаемом, надо родиться, креститься, надо право иметь изначально, а то получается некая собачья чушь вроде выборной должности, а это не власть, а игра во власть. По-нынешнему выражаясь, реалити-шоу. Человек с проезжей части помещается за стекло, и все за ним наблюдают и растут в уверенности, что все так тоже могут.

Костеря бабушку распоследними словами, Давид яростно листал пособия, мемуары, даже радио слушал, от чего бесился особенно, потому как радио на него действовало сильнее, чем телевизор, а он не хотел, чтобы на него ещё что-то действовало.

Особо терзала Давида острая мысль, что у него украли все поцелуи. Все тонкости и толстости его страстного пододеяльного поведения, все горючие реки семени, вылитые в руководившую им бездну, - всё это ушло прочь вместе с бабушкой. Ни одна его женщина, никогда, ни при какой такой любви не достигала такого эффекта. Обычно Давид вставал и шёл в душ: вот и вся очистительная лирика. Как могла эта ведьма взять его ощущения и унести?

Давид очень восхотел ореола праведности. Он теперь был достаточно начитан, чтобы помнить о добродетели. Он знал, что всё это опять в моде.

Но страсть мучила и ненависть росла. Гнев и ярость - до судорог пищевода, хоть кричи. Все буквы повыпадали. "Ручьят журчи-и-и!" - как писал про счастливое время года один женолюбивый советский композитор. Тьфу на эти журчи-и-и...

Вдоль бордюра ковылял трухлявый тёмный дедок-бомж, с избитым-перебитым синим лицом под войлочной брадой. Кончиком клюки дедок задел башмак Давида и мигом схлопотал в ухо. Давид сам не успел понять как это произошло, а дедок уже дёргался в канаве, а брада задралась.

Подбежала милиция, пожелала видеть документы участников поединка. Давид, не крепко подумав, предъявил удостоверение кандидата в депутаты. Дедок предъявил клюку и помахал ею, грозя миру: встать он не мог и клял всё и всех окрест.

Вчитавшись в Давидову ксиву, милиция необыкновенно возрадовалась, почуяв реальную поживу. Кандидат избил бездомного! Или: кандидат ударил инвалида! Или: при виде кандидата бомжи сами валятся в канаву! Или совсем деликатно: встреча с избирателем.

Всё богатство милицийских чувств тут же просёк и Давид: "Вот и первый ролик..."

- Усмехаться будем? - вежливо осведомилась милиционерша, круглая, румяная, в голубых тенях и розовой помаде. Её напарник, худющий и высоченный, флегматично поглаживал резиновую дубинку.

- Нет, - покачал головой Давид. - Сколько?

Расслышав заветный вопрос, кругляшка мигнула дяде Стёпе, и оба дружно заорали:

- Да ты что?! Да ты нас за кого?..

Далее всё было разыграно безупречно, и следующий кадр жизненного кино поступил в память кандидата лишь через восемь часов.

...В голове было так же темно, как и в комнате окрест, - и тишина.

Давид повернулся на бок, и в голове что-то перетекло на бок. Будто вместо мозга у него в черепе желе, которому тесно и хочется вытечь, причём через любое отверствие. Готовясь к избирательной гонке, Давид вычитал в медицинском справочнике, что такие ощущения обычно сопровождают контузию: мир крутится, как лотерейный барабан, а мозговые шарики или гремят, или хлюпают, - индивидуально. Они могут и твердеть, и разжижаться.

Словом, недели на три-четыре его голова неконкурентоспособна.

Давид попытался подумать о простом, о мирском, - не вышло. Мысль застревала в проёмах, неуклюже хрустя всеми суставами, - и не могла выйти. И ещё попытка - и опять никак. Битая голова - малоценная креманка.

Давид решился потрогать эту дурную посудину, но рука не поднялась: она была покрыта чем-то вяжуще-хрустким, и кожа не двигалась. Присохла. Давид принюхался. Подтянул вторую руку, пошевелил пальцами. Старая засохшая кровь шелухой облепила всё тело и одежду, а новая сочилась из дырки на лбу. "Сколько можно потерять крови?" - удалось ему вылепить из внутричерепного желе.

Громадная фигура в мегапузырчатых галифе появилась как из-под земли, взмахнула чёрными крылами, как сплющенными фашинами, - и всё опять исчезло.

Следующий кадр: голая лампочка. То взлетает к потолку, то метит прямо в нос. Давид отмахнулся от назойливой лампы, и закричал от боли в локте. К раздолбанности головы прибавилась всеобщая расхлябанность скелета. Несчастный кандидат закрыл глаза, но это уже не помогало, и беспорядочные видения, полные летающих ламп и беспардонных костей, заместили весь мир. "Не понимаю..." - это была последняя самостоятельная мысль, а далее пошли только пёстрые пятна.

Картинки были весёлые, стремительные, и вот из тумана вышла крупная женщина в синем балахоне. Она села на грудь кандидата и спросила о самочувствии. Кто-то от имени Давида ответил ей:

- Да.

- Что именно да? - заботливо уточнила она, поудобнее устраиваясь на груди Давида.

Сам кандидат наблюдал сцену как бы со стороны, весьма заинтересованный. Некто говорил его голосом. Он спросил у женщины:

- Откуда ты всё знаешь? - почему-то он, некто заместитель Давида, так решил, что именно дама в синем что-то знает.

- Был у меня один... - ответила она, - очень сильно меня мистифицировал.

И всё прояснилось. Значит, у неё был как минимум один мистификатор, отчего она теперь вся в синем и всё знает. Синий цвет, как говорила бабушка, даёт ноту ля, а высота ноты ля соответствует Венере, а Венера управляет гармонией, красотой и, кажется, любовью. Значит, пришла синяя, как любовь, гармоничная, как Венера, прекрасная, как ля, - она. Яснее не придумать. Всё предельно ясно. Рёбра не управляют лёгкими, дыхание почти невозможно, и это тоже абсолютно и ясно, поскольку женщина очень тяжёлая. Её громадные бёдра намертво сдавили грудную клетку, потому и дышать нельзя. Ну, что тут непонятного? Это, конечно, смерть. Но какая заботливая!

Давиду понравилась эта шутка, и он легко и без капризов умер.

ЕГО НЕЛЬЗЯ КУРИТЬ !

Отпустив шофёра у подъезда офиса, я подумала о работе, но пошла домой. Никто ведь не хватится меня до завтра. Ведь могла я брать интервью у Александра дольше, чем брала на самом деле? Естественно.

Дома, прослушав запись, я впала в смертный грех уныния. Личное, милое и задушевное интервью с Александром не станет рекламным: оно не может быть опубликовано нигде и ни в каком виде, даже если его переврать-переписать. Любыми словами.

Причин тому было три.

Первая. Он говорил о других, а не о себе. Например, восхищался своим другом, великим путешественником по имени Зоил Комодов, знакомство с которым по значительности события сравнивал аж с рождением своей дочки. Ещё он говорил о великих режиссёрах прошлого. О конном театре, в котором трудится его друг - и далее только о друге и о театре. Потом о возглавляемой им школе выживания и о мальчишках, которые теперь точно выживут, поскольку проходят отличный курс выживательных наук, разработанный ещё одним его другом. И опять о друге.

Вторая. Он мечтал заняться в основном режиссёрской работой, у него была давняя мечта снять фильм о любви. Но об этом он просил не писать. Прежде он, в основном, играл и ставил каскады, и это ему уже не приносило расчётного удовлетвоворения. Он выходил на новый уровень своего развития, он взялся за свою судьбу. Это была настоятельнейшая потребность его души: свобода. ("Это тоже не для газеты!"). Он несколько раз произнёс слово, тихо, как молитву: Свобода. Кстати, он верил в Бога. Потом, спустя годы, я случайно узнала, что его отец, очень известный режиссёр, однажды позволил своей съёмочной группе плохо вести себя в одном подмосковном храме. Отец-режиссёр не верил в Бога. Его нетрезвая группа пила на развалинах алтаря и буйствовала, как часто бывает на съёмках - во время отдыха. Грех не замолен, на раскаян.

На момент, когда я пыталась взять у Александра интервью для всех газет России, все ещё были живы.

Я легко согласилась не писать про мечту. Читателей интервью такие мечты не касаются никак. Ну, был актёром, ну, будет режиссёром, ну и что? Александр - из семьи киноработников. Мать - известнейшая актриса. Отец - знаменитый режиссёр, горячо любимый всей страной. Сын идёт по стопам родителей, сын талантливый, всё гармонично, и в этом развитии сюжета пока нет никакого события. Закон журналистики: поезд, прибывающий по расписанию, это не новость. Тут другое: мне почудилось, что он не уверен в реализации мечты. А он по определению (фирма "Мужик" гарантирует!) должен быть уверен в себе на двести процентов.

Третья. Это уже про философию нового бренда. Единственное, что сказал Александр о марке "Мужик", касалось сувенирных бензиновых спичек "Мужик" в элегантной стальной коробочке: они не горели. Возможно, ему подарили бракованный экземпляр. Александр вывел: кому удастся прикурить от этих фирменных спичек, тот и есть настоящий мужик. Тема огня, добываемого мужиком из "Мужика" и прочих источников, мотивы горения, сияния и свободы были предъявлены сразу и полно, и свернуть Александра с пути его личной правды было невозможно. Естественно, я и не собиралась этого делать: он рассказал мне, как забавляют его журналисты сплетнями о былом... Словом, он правильно относился к массовой прессе. Туда ей и дорога.

Однажды летом, на громадном душистом лугу в Подмосковье Александр N. поговорил с женщиной...

И - покорил её сердце.

"Ну знаю я, знаю, что артист, что режиссёр, но до чего же хочется!.. - думала при этом женщина. - Хочется, чтобы всем бабам нашей драгоценной Родины досталось по мужику, вполне достаточно чтоб по одному, но такому, который искренне считает, что всегда прав! И при этом действительно прав..."

Дальше мой текст принялся хулиганить, издеваться над автором, высох, скукожился, стал натужным. Вот, например.

Вы часто видели таких? Причём, прав не в угаре какой-нибудь дремучей страсти, а по живому, под солнышком, за десять минут перед посадкой в седло.

Да мы все просто сгорели бы от любви, будь наши мужики такими - крылатыми.

Я видела такого. Спешу поведать вам. Собственно, не о моём свидании речь, а о том, как мы все живы - и ничто не погибло. Всё у нас в порядке. Только до этой мысли надо дойти своим путем. А это, как известно, дело глубоко индивидуальное. А для начала беседы мы с Александром рассмотрели несколько "мужских историй" из длинного списка, предложенного мною. Разговор вышел впечатляющий.

Раньше, когда я читала про путешественников, покорителей чего угодно и прочих беспокойных капитанах дальнего плавания, я первым делом задумывалась об их женах и невестах. Почему их ждут? Зачем? Чтобы на неделю припасть к запыленным ботфортам возлюбленного - и через пять минут погрузиться в новое бесконечное ожидание?

Александр объяснил свою теорию:

- Вот говорят: жена остается дома, мужчина идет в походы, у него там много других женщин в других странах, а вот у жены - долг продолжения рода и сохранения очага, и всё прочее такое же святое. Так вот я что вам скажу: у мужчины - всё тоже связано с инстинктом продолжения рода. Женщина реже сталкивается в жизни с непосредственным видом смерти. А мужчина постоянно видит гибель своих товарищей - на охоте и, ещё чаще, в бою. И когда он вышел из боя - победителем! - зарубив десятки врагов, - он набрасывается на полонянок не только чтобы снять стресс (это мы сейчас называем стрессом, а ведь раньше в истории гибель человека в бою была делом повседневным). Так вот - это его желание посеять свое семя немедленно, потому что завтра с тобой может произойти то же, что сегодня ты сделал со своим врагом. Это во-первых. А во-вторых: если он, воин, победитель, такой сильный, что остался жив, то кто как не он имеет на это право!..

- Понятно. Это из древности пришло, это естественно, это в крови, в подсознании. Ну а если мы поговорим об обычном современном горожанине? Ну вот самый обычный в своих стремлениях бабник (тут возможен для ряд синонимов, известных каждому русскоговорящему человеку)... Это что - у него то же самое играет?

- Да, - не без удивления отвечает Александр. - Это на генетическом уровне. Окружив себя многочисленными моральными принципами, мы постоянно вынуждены думать: что нравственно, а что не нравственно...

- А думать об этом не надо?

- Надо. Но тут мы подходим к теме свободы. Один умный человек однажды сказал: "Помни, что твоя свобода всегда заканчивается у кончика твоего носа". Нельзя, например, возжелать жену ближнего твоего - но не потому, что тебе Бог так сказал, а потому что так ты совершаешь предательство по отношению с своему другу.

- А когда возжелать жену друга - не предательство? Когда она сама пришла и говорит?..

- Да. Когда вы оба понимаете, что просто созданы друг для друга.

- Созданы, не созданы - кто его разберет. Вот давайте я вам расскажу короткую историю, а вы мне ее прокомментируете. Ладно?

- Попробую.

- Минувшей зимой на мою подругу напали, избили, покалечили, и пока она отлёживалась с контузией, украшенная швами, её официальный жених завел себе что-то вроде гаремчика, а сейчас вообще с одной из новеньких в круиз по Волге отправился. Что - тоже охотничек попался?

- Да, инстинкт, инстинкт... - помолчав, отозвался Александр. - Вот поэтому, живя в обществе, настоящий мужик, настоящий воин, охотник, он все равно возвращался домой - и приносил добычу. Для всех племён культ семьи был всегда святым, всегда. Я не хотел бы выглядеть ханжой; но если ты дал человеку слово, если ты обязался, - и раз вы живёте в мире, тогда жена ни в коем случае не должна знать - что где-то там у тебя что-то. Не должна. Конечно, я не говорю о тех случаях, когда люди буквально через месяц понимают, что ну не по дороге им вместе, и для этого не обязательно ходить налево или попадать в больницы. Но это особый случай.

- А если она всё-таки узнала и причём от него самого, тогда...

- ... тогда это точка. Всё. Узнала от него и продолжают общаться? Нет, тогда это не мужик. Не мужик.

- У вас лично была драматичная история, из которой именно вы выбирались с болью, с кровью души, с потерями?

- Была, конечно. Но - о женщинах либо хорошо, либо ничего.

Выяснив, как надо говорить о женщинах, я попросила Александра посмотреть на список терминов, уместных - с моей точки зрения - в современном разговоре о настоящем мужике, а также - отдельный список табу. Последнее стремительно актуализировалось.

Он прочитал оба списка и сказал:

- Вы совершенно правы. В системе Станиславского существует такое актёрское понятие: "пристройка". Она делится на три подразделения: пристройка снизу, пристройка сверху и пристройка на равных. Так вот мы часто, увы, встречаемся с такой аудиторией, когда даже если пытаешься общаться на равных, то бываешь вынужден сваливаться в так называемую современную манеру общения. В обществе нормальных серьёзных людей, в хороших залах, в компании хорошо воспитанных (это бывает) новых русских, - актёр или ведущий может иметь право общаться на равных. Во всех остальных случаях - только "пристройка сверху". Особенно это касается молодежных сборищ. А настоящий мужик - это не социальный тип, а характер. Он не может позволить себе никакой иной пристройки, кроме "на равных". Поэтому и его речь должна быть соответствующей, достойной высокого понятия мужик.

- Давайте вернемся к первому слогану. "Он любит женщин". Ну и в ответ, конечно, любят его...

- Давайте я расскажу вам великолепную историю. Про любовь. Жил-был у нас в стране один великий режиссер Б-т. Помимо громадных успехов в кино, он прославился еще и тем, что трёх или четырёх своих жён подарил другим великим режиссёрам. И вот одна из его супруг, потрясающая женщина, впоследствии ставшая женой Козинцева, однажды получила странное письмо. Надо сказать, что о Б-те ходил слух: он никогда ни в чем таком не признавался и другим не советовал. Вот что бы ни случилось с какой-то новой женщиной, даже если тебя застали буквально на месте действия, - надо всё отрицать и говорить жене, что ничего не было.

Я решил проверил этот слух и спросил у Валентины Г-ны: правда или нет?

Она и говорит: не знаю, что меня заставило вскрыть не мне адресованное письмо. Нехорошо, конечно, но вот... Словом, читаю про прогулки при луне, про незабываемые объятия Б-та, - всё свежайшие события, судя по дате.

Приходит Б-т, я подаю ему письмо, он открывает, читает, складывает, подходит к окну, рвёт письмо на мелкие кусочки и выбрасывает в окно.

Супруга спрашивает: "Ну и что ты по этому поводу думаешь?"

"По какому поводу?"

"По поводу письма!"

"Какого письма?"

"Которое ты прочитал!"

"Я ничего не читал!"

Через два дня, вспоминала Валентина Г-на, я на самом деле стала думать: не приснилось ли мне всё это...

Так, ещё раз попробуем написать красиво.

Поговорив о мужиках и бабах, мы перешли на лошадей. То есть Александр - в седло, а я принялась ловить его перемещения по лугу в фотообъектив. Шла репетиция программы для закрытия чемпионата на приз газеты "Россия" по конкуру.

В сценарии этой программы - древняя битва. Мечи, звенящие будто колокольным звоном... Пики, доспехи, ветер, трава, палящее солнце, оглушительные запахи. Всё это мигом перенесло меня в старину, в которой мне почему-то было всё понятно и даже уютно, хотя на моих глазах репетировали весьма кровопролитное действо, даже с "завалом" лошади.

- А что это такое - завал? - спросила я у симпатичной девушки, возлежавшей в траве неподалеку от места сражения и безмятежно осматривавшей белоснежные кучевые облака.

Не очень удивляясь моему невежеству, она доходчиво объяснила, что все лошади этого театра умеют делать завал, то есть прикидываться ну абсолютно мёртвыми, ежели это нужно для кадра. Тут же всё и было продемонстрировано.

На прекрасном белом коне летал по полю Александр.

Я - опять к девушке на траве.

- Это, - спрашиваю, - его лошадь? Приученная именно к нему?

Тут девушка всё-таки приподнялась из ромашек и клевера, посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

"Он на любой всё может..."

Милое кино, всё мило, страшно мило, но не для газеты.

Переслушав плёнку тридцать три раза, я отчаялась и добросовестно расшифровала её буквально, без уловок драматургии.

Потом написала десяток текстов, намонтировав их из осколков, а также из незаданных вопросов и непрозвучавших ответов. То есть совершила два непрофессиональных шага. Так работают над интервью только желторотые, трусящие и себя, и начальника. Профессионалы экстра-класса, к коим я доселе относила себя без сомнений, пишут... хм... драматургическое полотно, извлекая, так сказать, жемчуг из случайной словесной массы. Чёткий портрет - из праха и тлена обстоятельств. Вот!

Совсем плохая: за учебники хватаюсь. И это делает автор учебника...

Профессионал передаёт живую интонацию интервьируемого; профессионал не цепляется за глупую правду формального документа. И профессионал никогда не получает по шапке за таковое творчество, потому что по выходе лестного текста былой собеседник никогда не возражает, что, дескать, я не то и не так говорил.

У меня не получалось ничего. Рекламный портрет, ясное дело, не складывался. А тот, что сложился в моей душе, нельзя было публиковать: я увидела не преуспевающего каскадёра, а беззащитного мальчишку, заигравшегося в солдатики.

Он до крови рвётся из пут прилипшего амплуа. Он уже перестал играть. Он не знает, как объяснить миру, что он уже не играет, да и что он вообще никогда не играл. Он - это уже всерьёз, ему скоро сорок пять лет, он должен что-то очень важное сообщить миру, то, что он узнал, лёжа в настоящем окопе в настоящем фильме про настоящую войну. Все былые зрители того фильма думали, что кадр, в котором танк вертится на песке, втирая бойца в Родину, - склеен. Ни один каскадёр на свете не полез бы под настоящий танк, чтобы, пересидев под гусеницами собственную смерть, вынырнуть и бросить гранату вслед условному противнику. Александр сидел в песке под танком вживую. Сам. Кадр вышел такой силы, что даже из съёмочной группы ему говорили, что нельзя так играть. Нельзя так жить. А что можно? Этого, конечно, никто не объяснил. Так, тихо крестились по углам. Игра становилась жизнью.

Ничего из этого не могло быть в интервью для газеты. Даже в качественных журналах, много писавших об Александре в том году, разрабатывались только остропопулярные, жёлтые подходы: сколько жён, сколько детей, кому от этого холодно или жарко и так далее. Сам он ёжился от сплетен и всё понимал. Возможно, и мой визит в конный театр вызвал у него аллергию. Возможно, он слишком хорошо знал, что такое жанр. Поболтать-то он со мной поболтал. Ссылка на Дашу и на её интересы по "Мужику" покамест работала бесперебойно: он дал слово. Он хотел правды, даже от прессы. Но контракт упорно шил ему новое липкое амплуа, которое содрать удастся - только с кожей...

Словом, всё это его мужикование была большая и неуместная ложь, изменить которой, даже просто нос ей показать, - было невозможно: контракт с фирмой и слово, данное женщине. Два параграфа, обязывающие его абсолютно. Особенно слово.

Оба параграфа очевидно зашатались, как плохие протезы, но пока незримо. Нужно было сказать ему об этом тогда же! но я не нашла слов и повела себя как адепт корпоративной культуры, то есть пошло.

На плёнке был ещё один, уже совсем личный, пассаж о женщинах, но такой целомудренный, что даже для уездной стенгазеты не годился.

Итак. Живой символ мужика, по креативной мысли агентства, должен быть мужественным на любой вкус и бесспорным, как экспонат из Оружейной палаты. Национальным, как достояние республики, но без шовинизма. В меру интернациональным, интертекстуальным, подходящим. Живой Александр, возможно, таким и был, но на газетной бумаге царят законы журналистики, а один из главных, если помните, касается поезда и собаки... Не помните? Напоминаю. Поезд, прибывающий по расписанию, это не новость. Собака укусила человека - это не новость, а вот если человек укусил собаку, это новость. Это формула сенсации от американца Херста. ХХ век. Прописи. Все знают, даже кто на журфаке не учился.

Истерзалась я с этим текстом донельзя и заплакала. Бесполезно. Его нельзя курить! "Не будет этого бренда!", - упорно кричало интервью. Никогда.

НОВЫЙ СТИЛЬ: ВСЁ РАДИ МОЛОДОСТИ

Бродя по улицам, я страстно считывала со стен судьбины знаки, указания, приветы: может, хоть стационарные средства массовой информации что-то подскажут! Заборы, помойки, стены, лифты...

В баре. Сидят две козы. Ногти - от Тулы до Иркутска, со сваровскими инкрустациями. Каждый пальчик - состояние. Ресницы кутюрные, на роговицах голубые линзы. Что в лифчиках лежит - тоже всё из денег. В трусах, под глазами, на коже, - везде. Я искала-искала что-нибудь личное - не нашла. Слушаю их диалог.

- Мы запускаем в моду новый стиль, - говорит одна заговорщически.

- Какой? - равнодушно спрашивает вторая, давая понять, что всё схвачено.

- Суши - уши.

- Чево? - теряет лоск вторая. - Суши уже вся Москва кушает. Это мы сделали.

- Ага! Задело! Смотри. Сейчас все сидят в инете. Грамотность на нуле. В школе двойки, в институт не берут. Никто не понимает, зачем "ща-ча" писать с буквой "а". В Сети давно отменена грамматика, абзацы, связность и прочее. Наш директор, доктор филологических наук, сказал... извини, я тут записала, это нельзя выговорить... вот: что в постсекулярном обществе, и пока слово временно десакрализовано...

- Чево? - опять возмутилась вторая.

- Ладно, - сжалилась первая. - Щас что главное? Молодость. Успех. Если молодость есть, а успеха нет и не предвидится, у человека развиваются комплексы. С некоторыми комплексами может бороться доктор-психоаналитик и прочая братва. Но это стоит бабок. А с неграмотностью бороться невозможно даже с бабками. Как с беременностью. Даже хуже. А времени учить всё сначала ни у кого нет. Значит, нужна новая мода, чтобы не было комплексов и был успех. Сечёшь?

- Ну... и чево?

- На всех бильбордах делаем специальные ошибки. Это первое. Чистый двоЛ, руСКая рулетка... На полгода возмущение, потом привыкают. Потом запускаем сплошной текст про кАрову, которая ИСЧО не доИная и мычит. Вроде как исправишь все ошибки - будет молоко, не исправишь - пей что дадут. Невинный ход вроде борьбы за грамотность и чистоту. Ясно?

- Нет. А чево дальше?

- А дальше - дефиле, кино, вечеринки, новый клуб на Арбате и так далее. И всё для тех, кто никогда уже не отличит кОрову от кАровы, но зато теперь будет и гордиться своими знаниями-уж-какие-есть, и знакомиться с коллегами по бывшему несчастью, ныне - счастью. Как в анекдоте про старого еврея...

- Ну...

- Ну. Пну. Когда трое заболели, а француз взял бабу, русский выпил ящик водки, а еврей...

В этот момент у неё завибрировала сумочка, и девушка извлекла игрушечку в камушках и нашептала ей что-то ласковое. Подруга, которая оживилась было, обмякла. Длительные мыслительные не давались ей. Геном покосился.

Положив трубу в сумочку, первая выпалила:

- А еврей пошёл к другому врачу!

Разрыв между началом анекдота и финалом оказался неподъёмно громадным для второй девушки, и она обиженно сказала:

- И чево?

- Мать, ты наш первый клиент. Новый стиль - просто весь для тебя. Людоедка Эллочка по сравнению с тобой - Аристотель.

- Ты гонишь! - ответила вторая и расслабленно закурила. - Тьфу, что за...

Я с изумлением обнаружила, что немногословная вторая курит из нашей фирменной тёмно-синей пачки. Откуда? Сигареты ещё не продавались.

Зрелище было достойно пера. Сидит это резиновое изделие с метровыми ногтями, окончательный продукт цивилизации, курит своими неправдоподобными пальчиками нашего "Мужика", крепкие мужские сигареты, и говорит "чево". Без комментариев.

Я решила, что мне следует успокоиться и не мучить Дашу морализированием. Она права; общество пало ниже плинтуса. Ничего святого. Всем надо дать по потребностям. Немедленно. Им это семьдесят лет обещали. Мужика из страны давно выкурили, так пусть хоть в мелкой расфасовке... Пусть курят что хотят и под любую философию. Зря я тут ёрзаю со своими антикварными представлениями.

Дослушав, как девушки будут собирать гостей на презентацию нового стиля "суши-уши" в новый ночной клуб "Вёсла-чаво", я встала и вышла, прихватив полученный тут золотой запас оптимизма.

На ближайшем заборе я прочитала "Адинокий москвичь с семёй снимет бес пасредников честоту гораньтирует" и успокоилась окончательно. По крайней мере, один вид бизнеса сможет теперь долго, чисто и конкретно получать реальные бабки. А я в крайнем случае смогу наняться к его апологетам на роль фрилансера-консультанта. У меня сохранилась тетрадка с шедеврами моих студентов. Там - золотая жила. Стилисты суши-уши сомлеют, обзавидуются, купят мои залежи за любые бабки, поскольку родить эдакое можно только искренне, от всей души. Например.

С громадным отрывом от ближайших соперников лидирует неологизм потомуч-то. Я присутствовала при его рождении.

Когда я пришла на свой самый первый курс, я провела с детьми журфака диктант. Просто чтобы познакомиться. Познакомилась.

Великий чародей по имени Потомуч выпал из нежных дланей девушки с пепельными ресницами, волосами цвета льна и тонкой талией современной куклы. Я так и поняла ситуацию: если бы Барби писала диктант по русскому языку, в её тексте и произошло бы нечто подобное. И её родной американский, случись ей учиться грамоте, тоже обрёл бы десятки алмазных неологизмов, о которых все говорили бы: великолепно! можно! и так можно! настоящий постмодернизм!

О великий Потомуч! Ты с нами. Мы молоды и сильны. Нам сопутствует успех! Бодрость вливается в наши молодые здоровые сердца! Сила и мощь - это мы!

Мы сделаем из него человека!.. Это я уже вполне серьёзно.

Я пошла в бюрократическую организацию и запатентовала Потомуча. Отныне он принадлежит мне и только мне. Мы спим в одной люле, мы ходим в рестораны, мы вместе чаёвничаем и зарабатываем деньги одним тем обстоятельством, что мы вместе. Познакомьтесь.

Потомуч - это милейшее пушистое существо с маленькими остренькими ушками, с округлыми формами тела, особенно в расширенной середине, где у других обычно небольшое пузцо и у некоторых - талия. "У Потомуча нету талии, у Потомуча нету талии..."

Навершия ушек украшены кисточками. Мохнатенькими. У Потомуча прекрасные миндалевидные глазищи, опушённые длиннющими ресницами.

У Потомуча очень радостное выражение мордашки: он избавлен ото всех правил, почему-то принятых у людей. Потомуч альтернативен Почемуту.

Он символизирует высшую степень оторванности от действительности; он живая виртуальность наших дней. Ему реально всё по барабанчику. Он постмодернист номер один. Он символ безграничной отвязанности; он в таком кайфе, что все наркоманы мира дохнут от зависти, но потомучево зелье не купишь даже в Колумбии.

Барабанчик он таскает с собой. Через округлое плечико перебросит плетёный ремешок и таскает. Чуть приблизится к нему правильная жизнь, Потомуч хватает палочки, стучит изо всех силёнок по барабанчику и все понимают. Всё понимают. Особенно то, что если не принять меры, Потомуч придёт и к вам, сядет на кровать и постучит в барабанчиково темя. И у вас очень громко загудит пустота в голове.

Копирайт.

ДАШЕННОЕ ПИСАНИЕ

Слезоточивая работёнка - журналистика. Особенно если кто-нибудь стоит над тобой, помахивая дубинкой абсолютного знания: нужен вот такой мужик, а ему - вот такая реклама; и вообще такова жизнь.

Принеся первый проект интервью в офис, я села за свой стол и принялась мокро дрожать. Вот-вот придёт выспавшаяся, озарённая новыми идеями Даша (ей одной разрешено приходить когда вздумается) и строго спросит меня, сверкая чёрными глазищами. Она ждёт от моего текста чуда и сияния. А я обязана отрабатывать доверие и зарплату, которую мне уже выплатили авансом. Тут была очень добродушная бухгалтерия: "Тебе сколько денег надо? Понятно. Сейчас дадим".

На этой стадии, наверно, ещё можно было встать и уйти, вернув аванс. Ну и что? Немного нищеты, новая порция отчаяния, - но жизнь сказала бы своё слово... ещё раз. Сапфировый француз, надеюсь, не единственный человек на Земле, у которого есть сердце.

Я вспомнила обещание моих инопланетных друзей впредь "не допустить бреда свободы" и исправить ошибку первого проекта Всевышнего в части предоставления людям свободы воли. Да-с, такое исправление напрашивается. Не надо путать свободу воли с бредом свободы. Но в офисе рекламного агентства А&М эта путаница была дежурное блюдо.

Поджидая Дашу, я перебирала всё хорошее из достижений моей жизни, всё, что могло бы сейчас подтвердить моё право на эту жизнь в бизнесе, оправдать и профессионально, и человечески. Выходило, что всё былое очень слабо подкрепляет мой новый статус PR-менеджера, предназначенного мужику а ля рюс. В агентстве работали дети очень разных народов, прибывшие из таких удалённых дыр от Калькутты до Бирмингема, что русская Даша для них была просто высший свет и богиня креатива. Личная мать "Мужика". А я была большая сушёная букашка, мазохистски притащившая с собой супермикроскоп: дескать, разглядывайте мои лапки, прожилки, крылышки, ничего не поделаешь, попала на булавочку так попала.

Даша пришла и сразу схватилась за текст. Я затаила дыхание, чтобы не выдернуть из сердца чеку.

Она читала моё убогое интервью, как новую редакцию Писания. Она вглядывалась в каждую букву на просвет. Она пробовала на звук-вкус-вид каждый оборот. Мой черновик явно не заслуживал такого глубокого изучения; но я по-новому увидела Дашу.

Отличный редактор. Умеет читать по-мужски, схватывая общее. Чувствует деталь. Имеет врождённый вкус к слову. Эх, всё бы это да в мирные цели...

"Да, - вяло отзываюсь я на её критику, - всё переработаем, перепишем и успеем". До конца света...

Её трепет и лютая страсть, изгибы тела и переливы голоса, когда она говорила и думала о пропаганде "Мужика", - всё это было так сильно и настолько больше разумного, что я, сама истрёпанная, вдруг начала безотчётно переживать за неё.

- Надо показать Александру, - сказала Даша, в корне перемарав мой черновик. - Чтобы он посмотрел сам.

"Показать, чтобы посмотрел..."! Милая девочка, что с тобой?

- Надо сформулировать нашу философию коротко. Нужен классный текст философии, - сказал Даша, свято уверенная, что где-то над облаками воздушно витает эта самая философия, вроде космического мусора, и нам остаётся лишь закинуть гигантский бредень и поймать всё, что требуется для выполнения контракта.

Я пошла формулировать философию "Мужика" в раздумьях над типологическими параметрами классного текста. Это, видимо, что-то столь же всеобъемлющее, как русские выражения типа п....ц и х...о *. Даша почти не материлась, но её приливы и переливы, как девятый вал, накрывали всё и всех окрест, когда она хотела классности. По высшему разряду. Во всём. И тогда всему наступал п....ц. Потому что:

ей лично требовался этот "Мужик",

как Моцарту - Сальери.

Бетховену - глухота.

Макиавелли - герцог Борджа.

Монтекки - Капулетти. Как Шекспиру - "Глобус".

Как значению - смысл.

-----------------------------------

* Справка для иностранцев: эти слова полноценно передают все человеческие эмоции, примерно до пятисот оттенков каждое.

-----------------------------------

Джованни вытер лицо.

Камин остыл, кровь на руке подсохла. Рукопись цела-невредима. Мария умерла. Амур улетел, скорчив рожицу.

Пора собираться. Какое одиночество...

ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ. ВТОРОЙ ВЫХОД

Чу! Прочь, уйди, беспомощная любовь к себе, ко мнению и молве! Уйди. Унеси с собой иллюзию, которую сейчас продают на всех базарах: именно ту, что можно верить в себя.

Нельзя верить в себя. Сие опасно, бездарно, тупиково и не по-людски. Во всяком случае - смешно. Верить надо в Бога. В себе надо - разбираться.

Как ты режешь меня, о вишнёвый луч!.. Ты всю дорогу светишь в меня болью.

Ты, сияющий меч, и ты, столб вишнёвого света, стоишь в мире трёх мер - как дорога в космос, небесная шахта, на боевом дежурстве солнца. Обещаешь четвёртую меру. Навек - твоя. "Против солнца - фиолетовый..."

Я не уйду иначе: только по столбу. Ты и меч, ты и столб, ты обещание, ты беда. Я хочу написать картину, как на зелёном лугу стоят стога, вечереет окрестный лес и вишнёвый луч погладил всех и погас. Всё очень просто: вечер и луч. Садись и пиши. Бумагу? Перо? В чём проблема?

Я говорю себе: "Этот мир и лучших заставляет смотреть на себя глазами этого мира, - так учись у него, дура, у мира, учись каждую секунду, учись любить так, как любит себя он, этот мир, заставляющий читать свои правила и бежать за следующей страницей: дай, ну дай же мне инструкцию, как жить, о мир, по твоим правилам!"

Творческое волнение! Ха! Как же! Нет, мы любим себя в искусстве...

Разволновавшись, я пошарила под подушкой и вытащила что-то пушистое. Оно хихикало.

- Ты кто?

- Я Потомуч.

- Ты что?

- Я пришёл.

- Это неуместная цитата из анекдота про п....ц. То есть конец всему.

- Аз есмь супернеуместная цитата, - напищал мне в ухо Потомуч.

- Ты надолго?

- А как ты думаешь?

- Ты ответил вопросом на вопрос. Некрасиво.

- Я есть супернекрасивость. Хочешь мороженого?

- Спасибо. Не люблю мороженое.

- Отлично. На, ешь. - Он прямо из воздуха извлёк мороженый торт. Обычный, с кремом торт, но промёрзлый насквозь.

- А!.. Понятно. И все остальные твои предложения тоже надо понимать в таком паралингвистическом ключе?

- Ну, как хочешь, - надулся Потомуч и выбросил торт в окно. Раздался громовой шмяк.

Когда помалкивал, он был милейшее создание. Шёрстка была шёлковая, круглое брюшко беленькое до ослепительности, будто из химчистки. Малиновые кисточки на вытянутых до полузайчатости ушках трепетали, словно их овевал тонкий ветерок, направленный специально на Потомуча из незримого источника. Носик был синеват, кругловат и крупноват: сантиметров десять. Баклажанчик.

- Ты очень мил, - не удержалась я.

- Ты полагаешь, я игрушка? Нет. Я не игрушка. - И Потомуч промчался по моей комнате сначала вприсядку, потом лезгинкой, а в завершение построился в линию и сбацал сиртаки. Во всех остронациональных парадигмах он презентовался абсолютно гармонично, будто родился для философских танцев и ночного увеселения мастеров словесности.

- Я, часом, не брежу? - уточнила я у Потомуча.

- Только в самую меру, - успокоил он меня. - Только вместе со всей страной. Ты олицетворяешь поколение...

- А ты - болтун, - успокоила его я и запрятала под подушку.

С тех пор ошибка спит у меня под подушкой. Собственно, у всех нас есть свой Потомуч, но не все его любят. Как-нибудь подумайте над этим обстоятельством.

- Знаешь, почему нельзя пить из копытца? - донеслось из-под подушки.

- Знаю. Козлёночком будешь. - Я подумала, что с Потомучем надо разговаривать много и обо всём: пусть выбалтывает мне тайны своего, ошибочного мира.

- Ты Дерриду читала? - вопросил Потомуч. - Основное понятие его философии - след. А вообще нога - символ души. Это ещё древние индусы знали. Если соединить индусов с Дерридой и братцем Иванушкой, то получится, что сестрица Алёнушка была умнейшая женщина. Если братец возьмёт след и выпьет от козлиной души, он мигом превратится в то, что выбрал, когда его, видите ли, одолела духовная жажда. То есть наша русская Алёнушка лучше всех этих восточных и западных мудрецов знала и эзотерику, и экзотерику, а физику, и вообще. Представляешь?

- Ага. Ты почему такой умный?

- Потомуч. И слушайся меня внимательно! Русские - главные в этом веке. Ещё Алёнушка знала, что мысль абсолютно материальна...

- О Боже... Спасибо. Завтра на работе я скажу братьям-рекламистам, чтобы перестали тратить деньги на баннеры-тизеры-бильборды, а стали б исключительно мыслителями.

- Скажи! - пискнул он. - Побоишься! Скажут, ты - идиотка. Ты же первая подумаешь идиотку, если вдруг придёшь на работу и скажешь всем этим детям разных народов, что заказ опасный и надо завязывать! Ты утренними мозгами посмотришь по сторонам - все денег хотят - и забоишься!!! А человек пострадает... Я, будучи ошибкой, разбираюсь в чужих ошибках отменно.

- Какой человек? - засыпая, уточнила я. - Кто пострадает?..

- Тот, который не хочет совершить ошибку. Ты же разговаривала с ним!

Но я заснула, не дослушав Потомуча.

ПОЧЕМУ ВОЮТ БАБЫ

Ночью мне снилась огромная серая ведьма, старая, патлатая, одноглазая, кривая, - всё по тексту. Я не боялась её, а все вокруг дрожали, боялись и даже плакали.

- Кто ты? - спрашивала я у ведьмы. - Почему все боятся тебя?

- Ошибка я, ошибка, - с досадой говорила ведьма и отшвыривала меня прочь с дороги. - Уйди, ты мешаешь моему развитию!

И тут я проснулась, как просыпалась теперь каждое утро: в ужасе.

Паника. Часы на руке. Я сплю в часах. Снимаю перед ванной и потом опять надеваю. Трясущиеся руки: мокро даже в локтевых сгибах и под коленками. Страх.

Жаль, я ещё не разбиралась тогда в психотерроризме: он, как удав, хочет вызвать ужас, посеять панику и довести жертву до апатии. Азбучная истина. Я бы сказала Даше, как именно называются её действия по мне и "Мужику". Кстати, интересно: сказала бы?

Ничего я не сказала Даше ни про её психические пытки, ни про свою тягостную уверенность: быть беде. Смалодушничала я, выставив себе весомые причины: бренд уже раскручивается, деньги табачной фабрики вложены, рекламное агентство пашет самозабвенно, лицо бренда получило авансище, я получаю интересную зарплату, и не только за "Мужика": ещё гольф навязался. Идти мне некуда. Здоровья нет, удивлена, пришиблена, образование высшее, Пётр - сами знаете. Словом, ничего нет.

И главное: Даша так витала в стратосфере, что достать её оттуда было уже невозможно. Её любовь удушающе накрывала всех, кто хоть на миг погружался в атмосферу "Мужика", словно периной. Все знали, что Даша ценит своего престижного мужа, вообще всё редкое и стильное, а то подумали бы, что она беспамятно влюбилась в Александра и хочет с ним на необитаемый остров. (На обитаемой части суши у него была жена, дочь, работа и друзья).

Ах, как часто люди молчат, когда уже точно пора говорить! И наоборот.

Даша любила свою мечту до форменного безумия. Даша ни на миг не выпускала из тигриных когтей своих - образ. Тот вожделенный образ мужика, по коему бабы наши исключительно воют.

А как не завыть? Дамы томятся, девицы рыщут, а бабы уже всё знают - и потому только воют. Настоящий мужик - это тот, по кому бабы воют. Бабы-то знают.

Даша бабой не была, она из очень городских. В ней даже русского мало, как во всякой рафинированной интеллигентке, полагающей, что открыто любить Россию можно только за великую русскую культуру; а за историю нельзя. Ей папа сказал, что в истории России представительствуют общая вина и рабство. А папе внушили другие интеллигенты, особенно шестидесятники вкупе с Окуджавой. Чисто случайно. Получилось - чисто конкретно*...

Поясню, для иностранцев, так, как объяснила мне Даша:

- Понимаешь, это нация рабов. И лучшее, что тут есть - это мужик. В этой стране...

- Понимаешь, Даша, - говорю я ей, - Окуджава погорячился и сказал по телевизору в начале девяностых годов...

- Нет, это все знают! - она пронзила меня взглядом и опустила нижнюю губу, обнажив зубы до корней. - Россия!.. Тысячелетняя раба!

- Повторяю: Окуджава, - разозлилась я однажды, когда в сотый раз Даша поведала мне легенду про многовековое рабство русских, - был очень популярный поющий литератор, культуролог-дилетант, которому однажды удалось вовремя сказать чудовищную глупость и вельми прославиться ею, а именно: Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы успели вымереть все, кто помнили египетское рабство. Так и сказал. Представляешь? Известный бард и ветеран войны выдумал это в телеэфире в те странные времена, когда надо было поддержать либерализацию цен по Гайдару-младшему, Егору Тимуровичу, а вся тогдашняя интеллигенция молилась на этого упитанного экономиста, поскольку он обещал зажечь очистительный огонь инфляции с целью выжечь всё негодное; и останется только годное и совком не пропитанное. И зажёг. Со товарищи. И все поверили Гайдару с Окуджавой, что инфляция - лучшее средство против генетического рабства. Я всё это сама слышала, своими ушами.

__________________________________________________________

* Чисто конкретно - выражение из бандитского лексикона новорусского периода (пояснение для иностранцев). Ах, да... Новорусский период - это ... Словом, либерализация.

- Ты шовинистка! - рыкнула на меня Даша. - Ты не сможешь работать на этом проекте!

Меня трудно разозлить аргументами, но можно - глупостью и штампами. Я завелась:

- Интеллигенцию России за словоблудие давно высечь пора, но некому. Вымерли настоящие русские интеллигенты, как мифические окуджавские рабы.* Только и остались что российские. В наилучшем случае...

- Ты не любишь интеллигенцию?.. - несусветно изумилась Даша, и я поняла, что попала в точку. Теперь она будет изумляться ежедневно. Ведь я не вытираю усы рукавом, значит, я должна любить интеллигенцию. А тут, вишь, исключение.

--------------------------------------------------------

* На самом деле в Книге так:

Когда же фараон отпустил

народ, Бог не повёл его по дороге

земли Филистимской, потому что

она близка; ибо сказал Бог: что-

бы не раскаялся народ, увидев

войну, и не возвратился в Еги-

пет. Исх. 13, 17

-------------------------------------------------------------------------------------------

- Ненавижу, - спокойно заявила я ей. - Вместе с деньгами интелисториософы сожгли полстраны - во имя, представь себе, Личности. А также прав человека. Чтобы приоритеты были как в европах.

- Кому рассказать - не поверят. - Даша задымилась. - Ведь очень странно пилить сук, на которых сидишь. Тебе уже не нужна зарплата?

- Ну ладно, не сердись... - Я решила, что до черты мы добрались, и дальше идти опасно. - Предположим, я неверно поняла. Но остальные-то...

- Да мне папа говорил! - опять понеслась моя горячая собеседница.

- Конечно, говорил. Окуджавскому, от 1992 года, толкованию Библии так быстро поверили, что через неделю после его теологического открытия во всех газетах уже писали: "Как известно, Моисей водил, чтобы..." И так далее, по всем каналам и не ссылаясь на источник, поскольку все решили, что Окуджава сказал общеизвестную вещь, но подзабытую ввиду семидесятилетнего атеизма. Впрочем, в те годы многие знаменитые люди солгали, но им поверили горячо и нежно. Реклама. Ты же любишь рекламу?

- Такие, как ты, задушат свободу! - уверила меня Даша. - И что же надо было, по-твоему, сказать про Моисея?

- А ты почитай. Умеешь? Так вот, напоминаю: Моисей ничего не делал без указания свыше. Читайте, мадам, "Исход". В Книге всё написано.

Воспоследовал шикарный ответ:

- Ну и что? Возможно толкование. Вон про мужика в Интернете - одни лишь анекдоты. "Поймал мужик воблу и посмотрел ей в глаза..." и далее в том же духе. А ты как пиар-менеджер найди слова...

Словом, Даша была дочь своего культурного слоя, не баба по определению, герой капиталистического труда, к золотому тельцу неравнодушная, но без плебейской истерики: деньги для неё, к чести сказать, были всего лишь необходимая роскошь, а не средство передвижения.

Но выть ей всё-таки хотелось многострастно.

Что-то человеческое в ней всё-таки было: тоненький налёт нормальной здоровой русскости, воли, шири, размаха... Может, какая-нибудь прабабушка отозвалась? В конце концов, ведь что-то внутри Даши выдумало это дикое название - "Мужик"!

Иногда вытьё накатывает даже на крольчиху, и тогда зверёк преображается и, меняя шкурку, меняет тип, класс, отряд, семейство, род, вид, имя, отчество, марку сигарет...

Это страсть. Для причастных Дашиному кругу это слово достойное и одобрительное, поскольку в их синих жилках, претендующих на перенос голубой крови, течёт по кругу вяло разбавленный ацидофилин. Без ума от культуры фрака, такие всегда вспоминают страсть Паганини к скрипке. Она воплотилась, говорят эти культурные, до последнего струнного волоска, так воплотилась, что скрипача хоронили раза четыре: ни один город не хотел покоить с миром самого дьявола... Предвидя именно сей конфуз, Паганини сказал: способным завидуют, талантам мешают, гениям мстят. Понятно же. Как здорово он сказал! Какая мощная правда и глубина! И как это современно! Но в веках остались его ноты и легенды.

Про страсть интеллигентные дамы говорят с а) выпученными или б) полуприкрытыми глазами. Первый вариант - если страсть чужая, второй - если своя. Вожделение страсти кажется им приличным, поскольку лично. А при совке личная страсть навевала им сладкие сны со страниц "Иностранной литературы", очень тогда дефицитного толстого журнала. О, как они читали "Вечер в Византии"...! Как смело! А "Чёрный принц"! "Чтобы существовать как личность, надо уметь провести границы и сказать чему-то нет". Прочитаешь это строки - тут же хочется провести границы. И говоришь - "нет"... А потом спохватываешься и кричишь: да! Да! Да! Но первое слово дороже второго.

Даша, пойми, что интеллигенты рациональны, интеллигентки фригидны, поэтому от ругального слова "страсть" они стонут и ахают, выказывая ужасное, неподъёмное уважение сверхсильному чувству. Им очень интересны сверхсильные чувства, поскольку они сами вообще ничего не могут. Они даже не помнят, что страсти - синоним страдания. Они полагают, что именно в страсти проявляется некое высшее, но земное, любовное, но красивое, основополагающее, безупречное, честное начало. Они готовы ко встрече со страстью и со страстными. Правда, скажи им слово "страстотерпец", зажмут конфузливо носики, потому как в этом есть некая колокольная нота, смирение, почти пост, а это устарело для них, это несовременно. Для них православие - позолоченный реликт; и, знаете ли, лучше говорить просто христианство.

Европейнее.

А русскость для них, в лучшем случае, - дорогой антиквариат а ля шкафы красного дерева, прабабушкины абажуры с кистями, темноликие иконы, в которых главное - возраст и цены. "Моя двоюродная тётушка понимала, что такое настоящие вещи!.."

Всё едино для них в ценовом сегменте: древности. Аукцион. Ау... Тихое взаимопонимание причастных. Вращение избранного круга.

А ночью, на подушке, - слёзы из боязливых глаз. И бесполый пот из-под вылизанных до костного мозга подмышек.

Вы спрашиваете: почему?

Потерпите, далее будет очень длинная и путаная фраза. Вот:

мировоззрение солистки балета Венской оперы, или мировоззрение аристократически богатой дамы, летящей в аквамариновом платье хрусткого шёлка по-над паркетом императорского дворца в улыбках проверенного счастья и вся в позолоте, чем ублажающей великосветскую знать на блестящем концерте из музыки Штрауса Иоганна 1 января каждого года и демонстрирующей респектабельную приверженность традиционным ценностям (это я специально загнула; так надо), - даже это всё ближе к мужику, чем мировоззрение сорокалетней российской интеллигентки начала двадцать первого века; мировоззрение чуть выше корыта. Хоть кому-нибудь из народа родного показалась бы идея сигарет "Мужик" нормальной!.. Нет, все плевались или пожимали плечами. Но Даша ссылалась на безупречные фокус-группы, мнение суперспецов, на интуицию и на что-то ещё, трудноопределимое, но ощутимое какими-то локаторами нутра.

У меня на них выросла каменная стена смеха.

Она усердно ворковала с Александром о великой будущности бренда. Я слушала каждый день и думала примерно так:

"Да спутники Сатурна и даже Плутона ближе к нам, нежели твои представления о мире - к сущности русской жизни. Твои духовные родственники, неуклюженько европеизированные, возбуждённые Алексанром I, но по невежеству полагающие, что Петром Великим, - они есть самые бесполые амёбы, какие могут завестись в народе, как иные простейшие - на воротничке солдата. Или в чулане, как тараканы-мутанты. Чёрные тараканы ленивы, знаете ли, неповоротливы, плодятся без энтузиазма. Но если б они умели сочинять, о, какие поэмы получило бы человечество!

Как тонки, великолепны, бодлераполлинерны были б их изысканные оправдания на тему: зачем я снимала трусы".

Я ходила после работы по улицам и рассматривала граждан. И всё получалось - в новом свете. Я пыталась понять их, честно. Почему такая любовь к чужому?

И всё возвращалось к упоению рацио. Побеждала конструкция. Поэзия замирала на пороге штампа.

Я обнаруживала, что окаменелые, эти лигентки - сократим это дело - восхищённо не понимают: как это художник пишет гениальное полотно "Явление Христа народу" двадцать лет и умирает, оставив его незаконченным! Где же была его страсть? Как он тянул её двадцать лет?

Когда российские лигенты, в любом значении слова, говорят о страсти, тоже в любом значении слова, я с тех пор упорно вижу чемпионат мира по художественной гимнастике среди лиц с ограниченными физическими возможностями.

Страсти людские и так губительны, но в среде типа цыганской это хоть понять можно, это у них такой хороший тон: страсть. За измену изгоняют из табора. На дорогу могут и ножом благословить. И умирают, и рожают легко, на минуту отойдя в кусты.

Но в прослойке, где всё гигиенично, страсти нечего делать.

Иногда в Даше всё же просыпалось что-то человеческое. Когда она в курилке рассказывала корпоративным детям-рекламистам про любовь, подсмотренную на испанском пляже, где она отдыхала с законным мужем, - это было мило, но смешно, поскольку от неё даже не пахло женщиной, и она рассказывала чужую сказку, в которой были открытые, прямые, как голосование, понятные и красивые чувства. Восхищалась Даша правильно. И слушать её было забавно.

И тогда хотелось на весь мир возопить: "Откуда взялась ты, неистовая Дарья, дочь поэта, жена артиста, бывшая жена режиссёра, светская девка с понтами, но со словами. С умными словами, ты, глубоко берущая от слова, по словам твоей тётушки... Откуда занесло тебя в наш общинный русский мир с опричудившим строем, заёмно провозгласившим примат индивида, собственность и рекламу крепкого табака? Может, ты была хороший безопасный человек, пока не взвыла над мужиком? Жила бы себе в своей светской пустоте и копила привычно-интеллигентский жир самодовольства! Ходила бы к мужу на премьеры, сверкала бы из партера грозными очами... Водила бы друзей на папины премьеры, тонко комментировала бы рифмы... Упивалась бы отражённым в искусстве бытием, как все в твоём кругу, и полагала бы, что живёшь уверенно живую жизнь. Мотыльковое существование так приятно! Ну, что ты дёрнулась, дурёха?"

Но так нельзя было говорить с ней. При малейшем подозрении на любую степень её неосведомлённости, в чём угодно, Даша вскипала, в ней просыпался настоящий мужик-поджигатель, и она могла убить одним взглядом. Уличать Дашу в невежестве было физически опасно.

Мне всё не давалась тайна: ну почему она так сильно колотится из-за этого скромного, уютного человека, Александра, настоящего, неантикварного, из которого не прёт никакая светскость, и который всех имел в виду, и у которого репутация хорошего человека даже среди киношников!

Мотылёчек, Дашенька, тебе поспать бы, а ты мужика хочешь! О Боже. Ты почему-то сошла с ума. Я не понимаю тебя. Ведь это не твоё. Может, у тебя хвороба какая, похожая на близкое к человеческому желание? Или трезвое победоносное намерение? Ты подумай, крепко подумай. Ведь уж если раскинет тебя мужик, то в сумочку - ты лично - залезть не успеешь, а потом будешь с вытаращенными глазами искать по аптекам надёжные тесты. Ты же картина; ты вся написана маслом - в брошюре "Планирование семьи". Сливочным.

Многоталантливый человек, одного Даша решительно не могла совершить сама, - сочинить на русском языке текст. Ну, кроме рекламного типа ведь ты этого достойна. Она раньше работала на хорошую косметическую фирму. Копирайтером.

Не лозунг, а просто длинный, связный, человеческий текст - этого Даша совсем не могла. (Да, понимаю. Слоганы - тоже искусство. Я в курсе.)

Она режиссировала всё вокруг, всех строила, махала руками, хлопала глазами, опускала нижнюю губу на грудь, но написать, руками, своими, она не могла ни звука, ни словечечка. Почему? А текст обнажает и выдаёт автора с головой. Видно всё до самой последней страсти. Слишком видно. Уже не хлопнешь ресницами, не спрячешься. Будешь ходить вечно голый, и будут тебе даны уже настоящие страсти. Не киношные, не журнальные, не безопасные. Никакой пиар-менеджер не спасёт.

Дочь поэта, она это знала. Впрочем, на детях природа чаще всего отдыхает, и все это знают, и Даша тоже, а вспоминать многочисленных маленьких Бахов уже лень и трюизм. И вообще - все всё давно знают. И зачем пишут?..

Бойся текста как своего правообладателя, - похоже, Даша однажды сказала это себе и струхнула. Ошибаются все, лишь тебе не дано ошибиться... Она отказала себе в праве на ошибку, родив "Мужика".

Даша смертельно боялась не-шедевра. Ну как же: все только и ждут, что именно она создаст что-нибудь гениальное. И потому у неё нет права даже на опечатку. Или шедевр, или подождите ещё.

Одновременно Даша не могла допустить, что шедевр создаст кто-нибудь другой. Ну, папе можно, он давно пишет. Но среди своих, интеллигентов, среди сверстников, да ещё и однополых, - никого нет. И даже не думайте.

Я была страшно удобна для таких истязаний: дверью не хлопну, деваться мне некуда, а конечный продукт провалю непременно, поскольку ей так надо. Я тут и мячик, и лунка. И зонтик, и рыбка.

Остроумный филолог-эмигрант Б. Парамонов, понажив-понастроив острот за океаном, компетентно сказал про демократию: это, говорит, такое телешоу, на котором школьницы средних классов рассуждают о вагинальном и клиторальном оргазме. Смешно, правда? Конец стиля, как и сказал упомянутый автор. Постмодернизм.

Спрямить бы Александра под это неудобьсказуемое постопределение! А, Даш? Вот была бы кампания. Супер. А что? "Требуется настоящий мужик". Нормально. Поспасал кого-нибудь с утра, поиграл мускулами, покорил пару-тройку Эверестов - поймай большую рыбу, потом сделай дочку, полюби жёнку, сними фильму, а потом всё это - выкури! Это просто мужская работа. Слова из фирменной песни "Мужика".

Но постмодернизм, увы и ах, не даёт вселенской голограммы. Интенции хоть куда. Но потенции, увы и ах, чисто интеллигентские. Сижу, понимаете ли, в дерьме, но требую свободы и свежую сорочку: вот формула постмодернизма.

А теперь скажите мне: что вы обычно делаете, когда вам звонят друзья и предупреждают о заложенной к вам на балкон бомбе?

МОЖЕТЕ НЕ ПИСАТЬ - НЕ ПИШИТЕ

Любовь с последнего взгляда... (Так и просится в заголовок.) Это самая свободная любовь.

Нет, надо срочно писать роман о высшей свободе, которая есть отказ от свободы. Этакий гениальный, супермужской роман о дружинниках светлого князя. А то все романы постмодернизма - как близнецы-булыжники в демократической мостовой, и все поют свободу мысли.

А свобода мысли - химическое оружие: рождает бред свободы, разжижает мозг. Особенно мужской, который с кристаллами. С интеллектом. У моих современников - жидкокристаллический мозг. А на дисплей выведена компьютерная игра, снимающая дистрессы идентичности.

Мужские цивилизации разрушаются с особым грохотом, искрами, обрушениями кровель и подъёмом грабель. Вспомните путь Франции: от "Обществ мысли" до гильотины. Бедные. Сколько труда головам. Думаю, надо помочь мужикам и научить их безмыслию. А то ещё что-нибудь выдумают.

Вот, например, мудрые вечные китайцы: даже у них бывают ужасные срывы! Например. Возжелав притормозить рост населения, они во второй половине ХХ века провозгласили: "одна семья - один ребёнок". Традиция - их бог, и посему каждая семья восхотела мальчика. Женщины, угождая мужьям и традиции, радостно делали аборты, если ультразвук обнаруживал девчонок. Ждали прихода мальчика. Ну и вот результат. Через несколько лет в их стране будет сорок миллионов безнадёжных холостяков. Им не на ком жениться. Расцветёт дорогая проституция, браки по расчёту, кражи невест, словом, женщины закономерно обретут безоговорочную власть. Ту самую, которую их мамаши покорно вручили их отцам: хочешь сына - вот тебе сын. Ту самую власть, для которой бабы там не предназначены.

Получается, если не учитывать вышеназванные издержки рвения, то главное китайское чудо - женщины. Они все до единой согласны, что Мужик - повелитель. Всё для него. То есть полстраны всегда ладит с другой половиной в главном: кто в доме хозяин. Нам бы так. Впрочем, для китайцев сорок миллионов неприкаянных мужчин - не проблема. Ведь в Китае не молятся на права человека. Их неприкаянные - их достояние. Пассионарный запас нации.

Китаянки чудо как покорны. Вспоминаю допотопную древность: куда ходил состоятельный китаец отдохнуть? В публичный дом. Зачем? Проветриться, передохнуть от перманентного, неизбывного, бесперебойного домашнего секса. Поболтать с умной свободной женщиной, чаю попить. А домой - как на работу.

Дома - гарем и расписание, и записи в амбарную книгу, чтобы ни одну жену не забыть, не обидеть и не перепутать её числа. Настоящий древнекитайский мужик должен был иметь гарем, полный довольных по графику жён. Как и положено в гаремных культурах. Современным китайским мужикам будут мучительно-сладко сниться златошелковые проблемы предков, избыточно погружённых в межножные заботы о покорных и ласковых супружницах, вечно готовых ко брачному труду.

И зависть, законно родившись, помутит их рассудок. И они полезут за жёнами в другие страны.

А у северных соседей - куча непристроенных баб. Далее - со всеми остановками. Я уже вижу прекрасный кинофильм середины ХХI века о драматичной любви китайского ромео к русской джульетте, или наоборот, которым для воссоединения полыхающих гениталий придётся совершить маленькую победоносную геополитическую революцию. И перечертить атлас мира.

Ночью пришёл Потомуч, уселся мне на шею, закурил трубку и горестно сообщил:

- Вот ничего, ничегошеньки ещё не произошло, а ты уже и Дашку закопала, и всю их контору по самые не балуй. Ща я те пепел в ухо скину!

- Ты ко мне... с какой периодичностью?

- Пока перестройка не кончится.

- Бред какой-то.

- Не нравится - можешь вообще не спать! - обиделся Потомуч и улетел из моего сна.

Ненадолго.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ СИМВОЛ БЕЗ НАЦИОНАЛЬНОСТИ

Мы с Дашей составили некий глоссарий "Мужика" и перевели его на английский, уверенно балансируя между пошлостью и любовью.

Даша хотела "всё соединить". Весь мир. Одно мешало: наш "мужик" не получил ну никакусенькой национальности. Как в новом паспорте россиянина.

Он, по Дашиному разумению, был россиянин вообще, интернационалист и космополит. Даша, как вы помните, панически боялась какого-то шовинизма, больше чем Апокалипсиса.

Дочка лигентного поэта, напоминаю, и жена лигентного актёра. В их среде всё русское находится, напоминаю, под подозрением в: рабстве, пьянстве, скотстве, неумытости, анархизме, прочая.

Поскольку Даша учебников не читала, ей, на пустую голову, легко запомнилось сие обвинение - в полном соответствии с законами предшествования и очерёдности. Для тех, кто вместе с Дашей не читал учебников по манипулятивным техникам, сообщаю суть: любая информация запоминается в первом толковании. Попытка повлиять на первое толкование воспринимается либо как ложь, либо как принципиально новая информация.

Вот и получился у нас с Дашей преудивительный список предполагаемых достоинств мужика. Мировая логика застрелилась, а потом повесилась.

А именно:

если Россия - то рабы. Если мужик - то русский. Но русский - это раб, а мужик - это хорошо. Следовательно, чтобы мужик остался хорошим, он не должен быть слишком русским. Всё понятно?

Нормальная логика лигентной российской дамы из очень хорошей столичной семьи. Я узнала всё это летом 2001 года от самой Даши.

Но мужик - не мачо, объяснила мне она. У мачо - выпирающая мужественность. Он весь в своих яйцах. Из ушей торчат. А у нашего, кроме основных достоинств, есть и человеческие качества, а также трудноопределимое чувство ответственности. Спорить с ней, как я уже указала, дело безуспешное по определению, поэтому заодно пришлось проглотить и мужика без особых национальных признаков. Достоинства должны быть общечеловеческие, а лицо усталое и благородное, а все бабы от вида оного - счастливые. Напоминаю, что всё это - рекламная кампания сигарет. Не правда ли, уникальная?

Ну что ж, дадим реестр мужицких достоинств. Но без шовинизма, без особых яиц, нечто крепкое и благородное, но глубоко народное и для экспорта пригодное.

И мы пошли в кафе "Гуттаперча". Нам ведь было о чём говорить, постоянно и, естественно, страстно. Даша уже успела почитать мои былые литературные труды и скороспело вывела, что меня правильно взяли в это агентство работать на "Мужике". Даша нашла, что я неплохо разбираюсь в этом деле, то есть в мужиках. Разочаровывать её было поздно. Если она в чём-то уверялась, пиши пропало. По китайскому гороскопу она Тигр.

Тема наших с ней содокладов ныне и присно была установлена как "Настоящий мужик и его видовые особенности." Определям-с - и пропагандировать, и пропагандировать. Глубина и лихость. Высота и нормальность. Ответственность и любовь. Без любви никак, но любовь настоящего мужика должна быть столь особенной! контральто, нет, контртенор; главное, не бас.

Бас - образ, рубленный топором, а в нашем должна быть такая неуловимая смесь, нет, лучше синтез пикантности и подлинности. Ой.

Это она ещё про симбиоз не слыхала, а то мы все тут сразу попухли бы.

Заказали короткий обед. Ждём. Даша болтает по мобильному: иным указует, с иными мурлычет, а с мужем ровна, покровительственна и загадочна. Голос у неё то змеится, то парит, она всегда - дочь актрисы. А также, напоминаю, дочь поэта, но реже. И жена артиста, изредка бывшая жена режиссёра, и вечно креативная мать "Мужика" и прочая, и прочая.

Отдыхая от нашего симпозиума, прислушиваюсь к разговорам за моей спиной. За соседним столиком изрядно принявшие господа делятся озарениями:

- Я понял, почему теперь так мало пьяных на Москве!

- И почти нет беременных! - вторит голос помоложе первого лет на двадцать.

- Слушай: пьяных нет, потому что их больше не может быть. Их обокрали при распаде СССР. Они пропили всё, особенно квартиры, и стали - кто выжил - бомжами, а это другой социальный статус. Где пьяные - и где бомжи: разницу чуешь?

- Не всегда, - озадачен молодой.

- Ладно, потом разберёшься. А теперь вот про твоих беременных. Тут всё взаимосвязано...

- С бомжами?!

- Нет, с пьяными! Вот смотри. Раньше у нас как?

Театральная пауза.

- Как? - пугается молодой.

- Выпил - и в койку, - торжественно открывает мир докладчик. - А теперь пьяных нет. Чуешь?

- Но койка-то осталась, - напоминает молодой.

- По трезвянке-то! - хохочет первый. - Да ты что? Кто у нас сейчас по трезвянке детей будет делать?! Да ни в жисть!

- Я бы сделал, - смело заявляет молодой.

- Ага. А я бы посмотрел. Наливай...

Обернуться бы и посмотреть на молодого, но я держусь и терпеливо смотрю вперёд, на Дашу: она убеждает мужа не бросать его работу над новой ролью, поелику партнёрша не так уж и плоха, и ничего страшного, что прежняя жена. Профессионал должен уметь играть со всеми жёнами. Говоря это, Даша зеленеет.

За другим столиком тоже серьёзный разговор. Вещает очковая дама:

- Кровяной сгусток проблем!.. Секс трещит как субинститут любви, рушится, а из-под его обломков спасают что осталось: больные города, куцые страны, смехотворные роли, подлинные слёзы, последние гены... Укрощение секса невозможно, неукрощение гибельно. Что дальше? Есть идеи. Только идеи, да и те - форменная дрянь.

Ей поддакивают интеллектуальные товарки, а в их голосах сквозит острое желание всё бросить и тут же заняться вот этим самым, ну, который трещит и не поддаётся укрощению.

За третьим столиком собрались тридцатилетние эстеты, пятеро в костюмах и галстуках, им тесно, беседа сумбурна, я улавливаю обрывки пассажей ума:

- Мы остановились на чайной церемонии, гейшах, котах и бубликах... Греческие мистерии включали в себя доктрину соотношения, существующего между музыкой и формой... Передай соль! Нет, я без калорий...

Нам наконец приносят тёмнорыжее плоское мясо в неплотном окружении гарнира: картофельные спички фри, вялозелёный салат, бледнолицые помидоринки, никогда не видавшие натурального красного солнца. И под это блюдо мы будем говорить о высоком? То есть о мужике?

Даша с ненавистью смотрит на блюдо и уже не может говорить. Положив мобильник на стол, она берёт вилку и переворачивает рыжее мясо, будто ищет сокровища. Их там нет.

- Может, пива? - пытаюсь поддержать её в трудную минуту я.

- Только одну кружку, - соглашается она и откладывает ненужную вилку. Это - не еда, говорит её облик. "Да, чересчур стильно..." - мысленно усмехаюсь я, но молчу, чтоб не расковыривать Дашины раны. Даша, как человек недообразованный, очень любит слово стильно. Это я вам уже говорила.

Когда танталовы муки пройдены, мы курим, уставшие от безысходности, молчим, и молчать ничуть не легче, поскольку не решён основной вопрос философии. Я имею в виду философию "Мужика". Крепкие сигареты с фильтром, напоминаю.

Джованни закрыл воспалённые глаза и живо представил, как идёт он на кладбище, раскапывает могилу Марии, уговаривает её тело встать и заговорить, и поговорить, наконец, и пусть Мария расскажет, как она ждёт на небе и кого.

Мария соглашается говорить и признаётся Джованни, что всегда любила только его. Наступает идиллия и благолепие. Занавес.

Джованни открыл глаза, вытер слёзы. Как долго будет болеть разбитое сердце? Как оно вообще может болеть? Как можно?!

И ПОКА ЛЮБОВЬ НЕ РАЗЛУЧИТ НАС

Вчера в подземном переходе на "Фрунзенской" рыжая кошка в ярко-красном ошейнике просила подаяние: она дремала, сунув носик в электронный органчик, а он играл милую, жалостную песенку. Вся установка держалась на раскладной алюминиевой табуреточке с полосатым парусиновым сиденьицем. На полу призывно валялась картонка с приветом от имени судьбы, готовой к адресной благосклонности.

Никто из людей окрест не брал на себя ответственность за это вопиющее, трепетное, высокохудожественное издевательство над всеми основами нищенства. Прохожие - бессердечные московские прохожие, пересыщенные зрелищами! - даже они останавливались и шептали: "Чего только не выдумают!".

Я тоже остановилась. Из табачного киоска невинно доносилась модная песня: "Когда я стану кошкой..." Деньги, музыка, табак и влажная погода, и пронизывающее чувство тотального театра. Это тоже Москва в начале тысячелетия. "Помесь удава и канарейки". Интересно, бабушка выдумала эту помесь или процитировала? Спросить бы, да нету её; не вернулась моя бабушка.

Сейчас что - сейчас уже всё кончилось. Вспоминай себе да вспоминай: как удалось уцелеть да кто кому на горло наступил. А тогда, в пору борьбы за "Мужика", в пылу страстей, коих я и не понимала как следует, тогда было тяжко.

Пример.

Когда мучительное интервью было уже писано-переписано, Александр пришёл в наш офис разбирать урода в очередной раз. Даша запаздывала, и мы с ним пошли в ближайшее кафе поговорить тет-а-тет. Спускаемся на лифте, он отключает свои мобильники. И поясняет:

- А то нам не удастся пообщаться.

Нормально? Да. Сели за столик. Вдруг яростно затрещал мой невыключенный мобильник.

- Я же говорил, - устало улыбается Александр.

- Это же Даша! - поясняю я.

- Я об этом и говорил, - поясняет он.

Не понимая, почему он надеялся скрыться именно от Даши, я ёрзаю, усердно читаю меню - лишь бы как-то переждать неловкость, и тут в кафе влетает наш руководящий вихрь.

С перекошенным лицом Даша подбегает к нам, яростно выкрикивает мне: "Почему не сказала?" - и плюхается на стул. Мне:

- Где текст?

- Вот.

- Диктофон взяла?

- Да.

- Надо поговорить с ним ещё раз. Я ночью подумала: в тексте мало об ответственности.

Я еле сдержала стон, Александр надел самую доброжелательную маску. Даша рычит мне:

- Ну, задавай вопросы!

- Может, вместе? - предлагаю я.

Даша, что-то переключив, надевает человеческое лицо и решительно обращается к Александру. Вопрос хоть куда:

- Что такое ответственность, по-твоему?

Я понимаю, конечно, в университетах мы не обучались, но уж так-то...

Несчастный Александр начинает что-то про данное слово, это уже сто раз было, но Даше хочется куда-то вглубь, ей всё мало, она всё никак не просушит свою заоблачную суспензию. Помните, которая с философией?

Пытка длится часа полтора. Даша всё говорит и говорит с Александром, а я понимаю, что интервью всё дальше от публикации, потому что речь уже идёт о чём-то слишком интимном, а я продолжаю чего-то не понимать категорически. К счастью, диктофон всё пишет подряд, и я хотя бы этим отрабатываю свою зарплату.

Слишком интимные вещи - бывают, право. Например, однажды писатель и врач Михаил Булгаков сам сделал своей жене раннего периода, Татьяне, аборт. И жизнь пошла своим чередом. А что тут такого, да? Сам забрюхатил, сам почистил. Драматург. Для прочих - это немного слишком, для писателя - впору.

Однажды дочь поэта и жена артиста Даша выдумала название сигарет "Мужик" и нашла фирму-производительницу. Табачную. И агентство для рекламирования. И лицо для бренда. И перебитую жизнью журналистку для пиара. И деньги под проект. И что тут растакого разособенного? Сама придумала, сама и пашет. И жизнь, по её мнению, нормально идёт своим чередом. И не только по её мнению.

Можно посмотреть на вещи под иным углом. Ведь можно? Смотрим.

Однажды хороший парень и замечательный артист Александр решил стать режиссёром. У него давно была идея сценария, и требовался лишь сценарист, который убедительно вытянет его задумку. Но ведь и семью кормить надо.

Пока суд да дело, согласился мужчина подработать рекламным лицом бренда "Мужик". Всё путём, ни жертв, ни разрушений, да? Так ведь? О чём тут беспокоиться. Так многие артисты делают. В конце концов, он же не на памперсы подписался.

Однажды брошенная всеми близкими журналистка упала в лужу, откуда её вынул проходивший мимо французский мужчина. Галантный, он дал ей ключи от новой жизни: больше не падайте, мадам. Фирма "Мужик" с вами, мадам. И Бог с вами...

Вообще-то случись всё это в другом царстве-государстве, там бы только плечами пожали: в чём дело? Бизнес есть бизнес. Какая кому разница? Да если б он даже на зубную пасту подписался - что из этого? У него что - зубов нет? Улыбайтесь, вас снимают.

Ведь он не в кандалах, не в инвалидной коляске, не с котлетой в обнимку.

Этика всех профессий, втянутых в данный сюжет, получается, в полном порядке. Реклама всё рекламирует. Журналистика всё отражает. И все при деле.

...Мужики спасают, бабы воют.

Ох, как мне хотелось выть! Каждый день, проведённый на проекте "Мужик", мне хотелось выть по-бабьи, так, чтобы Вселенная слышала. По ночам я плакала во сне, просыпалась вся в слезах, с ужасом смотрела на часы - опять опаздываю, опять на меня будут косо смотреть эти дети разных народов, изготовители буклетов и баннеров, любители долларов и молодости.

Моя знакомая, большая и тонкая эстетка, в те дни открыла мне свою истину:

- Знаешь, - говорит загадочно и тихо, - блузочки надо менять каждый день, как трусики.

Я замерла, оторопев, осмотрела свой наряд. Может, я так опустилась от горя, что меня пора удостаивать истин? Вроде нет. Хотя выглядела я, конечно, плачевно.

Лицо было страшное: замученное, запуганное, робкое. Каждый день - как бичевание: Даша кричит, ей всё более срочно требуются откровения, подтверждающие правоту её творческого вектора. В минуту дружбы она объяснила мне, что когда она работала в другом рекламном агентстве, там её тоже ломали через колено. Только так и делают настоящих рекламистов.

Ближе к осени это стало невыносимо.

В один очень жаркий день в офисе догадались установить кондиционеры. Прекрасный вышел день, и Даша, по обыкновению, запаздывала. Кайф.

Александр позвонил мне и назначил встречу в Доме кино, а не в постылом кафе "Гуттаперча". Интервью, смекнула я с грустью, продолжается. Я понимаю, как оно обрыдло ему, но - слово, данное женщине и далее по списку. Пошла я на встречу без диктофона.

- Мне давно мешает один анекдот, - начал Александр. - И вот только теперь я нашёл человека, который мне его напишет в сценарий.

- Я слушаю, - вежливо говорю я, почему-то радуясь.

- История любви. Хочу поставить фильм, но там нужны диалоги, которых никто в отечественной литературе - а я многих знаю - написать убедительно не сможет. А ты сможешь. Возьмёмся? Я прочитал всё, что ты написала. Я тебя нашёл.

У меня остановилось дыхание. Всё могло быть, но не это. И если узнает наша Даша, то маленькая хиросима нам обеспечена.

Александр точно и больно, отшелушив от меня ороговелости рекламных упражнений, напомнил мне светлое прошлое, когда я работала в мире, куда более приближенном к жизни, чем нынешний, рекламный. В литературе то есть. Он будто вытащил меня из пропасти, куда я уже почти сползла. Господи, какой же ты, Александр, хороший, настоящий, чуткий человек. И режиссёр из тебя получится экстра-класса: ведь чуешь всё и всех насквозь, солнышко ты моё.

Александр взял кофе:

- Рассказываю, что я вижу. Поезд. Например, Москва-Петербург. То есть одна ночь пути. В купе случайные попутчики, он и она. Он едет на свою свадьбу, она - на свою. Возможны варианты: не жениться едут, но к любимым, и всё всерьёз. А лучше на свадьбы. У каждого всё решено, их ждут возлюбленные, каждого свой.

Слушаю я его, и опять завыть хочется. Впрочем, в тот миг больше всего я боялась, что он не успеет досказать сюжет, и опять влетит разъярённая Даша. Сотрудники агентства должны были, конечно, сказать ей, где я и с кем, я сама так распорядилась, выходя из офиса.

Даша не выносит, когда кто-то бесконтрольно встречается с Александром. Вот убить готова. Каждого и каждую. И как ей удавалось сохранить жизнь жене Александра?

Он успел рассказать мне свой сюжет. А Даша влетела через минуту после. Мы выжили в тот день, не знаю как.

А сюжет развивается так. Эти двое, а каждый счастлив по-своему, знакомятся и начинают беседовать каждый о своём. Ночной разговор в купе - что может быть банальнее? Конечно, это чисто русская история, поскольку в какой-нибудь Германии с соседями по купе не разговаривают.

Говорят по-русски. Каждый о своём. Но дело принимает такой оборот, что приходит Истинная Любовь. И ночное интервью в купе приводит обоих к мысли, что они, именно они, не могут жить друг без друга. В самом прямом смысле слова жить. Напоминаю, каждый изначально едет навстречу своему счастью. Но... Словом, такие дела. Никаких поцелуев. Только интервью, диалог, поезд, ночь, больше ничего. Наступает утро. Окончательно формируется судьба: мы не можем жить друг без друга. На перроне его встречает возлюбленная, а её - возлюбленный. Но всё уже решено. А дальше - вот и пошла та самая ответственность. (Помните, наша Даша помешана на исследовании ответственности мужика?) Женщина садится в машину к жениху. Мужчина - к невесте. Они разъезжаются в разные стороны - и разбиваются насмерть. Каждый на своей трассе, по своим причинам. Потому что они решили, что не могут жить друг без друга. А сказано - сделано. Конечно, их гибель выглядит трагической случайностью для всех, кроме кинозрителя, который один только и знает, как и о чём разговаривали ночью в поезде эти двое. Нет, они не самоубийцы, вовсе нет.

Дело именно в силе слова, в мощи чувства, а главное - в искренне принятом и выраженном словами решении. Намерение решает всё.

Ответственность. Слово есть самое сильное дело. Понимаешь, говорит Александр, в начале было слово...

Александр рассказывал, глядя в чашку. Редко-редко поднимал на меня глаза. Я слышала, как бьются друг о друга молекулы воздуха. Он не спросил, что я думаю о кино, любви, смерти, ответственности, будь она неладна. Его не интересовало, есть ли у меня силы и время на сценарное творчество. Он только сказал:

- Надо написать диалог, который действительно способен перевернуть жизнь на сто восемьдесят градусов. Вот такой анекдот.

Я не сказала ему, что он перепутал меня с бабушкой, потому что мы с нею полные тёзки, нас очень легко перепутать по публикациям. У нас не было с Александром ни дружеского стажа, ни времени на подробности. Я не успевала рассказать ему, как из лужи попала в это агентство и как люто боюсь за него, Александра, лично. Все эти мелочи сейчас были не важны, невозможны, потому что человек только что открыл мне душу и мечту, и я уже не имела никакого права оскорбить его искренность.

Думать было некогда. Я ответила:

- Да. Напишу. Вот сейчас разберёмся с "Мужиком" и напишу сценарий. Обещаю.

Получается, я дала ему слово. Значит, и я включила программу ответственности.

В эту секунду и влетела Даша. Увидев наши лица, она почему-то не посмела рычать, села тихо, как большая воспитанная девочка, начала передавать Александру какие-то приветы от общих знакомых. Так поступила бы любая женщина, если б хотела порвать чужие нити и укрепить свои путы. Это было похоже на ревность, поэтому я сразу разъяснила ей всё абсолютно правдиво:

- Мы тут обсуждаем наше интервью.

- А где текст? - не выдержала Даша.

- Обдумывается новый поворот.

- Отлично, - смягчилась, насколько могла, Даша.

Прекрасный артист, Александр бровью не повёл, услышав мою версию нашей встречи. Даша вернулась к светским приветам, а я успокоилась и затихла со своей чашкой. Что ни случись, мой путь выпрямляется: Александр сделал мне поистине царский подарок. Этот наш сговор - чудо в пустыне. И мне показалось, что Бог простил меня за глупость и нервы минувших лет, за слёзы неверия, за страх, за Петра, за Давида.

Вечером того дня я впервые заснула без лекарства и спала без рыданий. И мне приснилось название нашего грядущего сценария: "Пока любовь не разлучит нас...".

Попались мне как-то раз китайские гороскопы. Читаю: как там Змея с Кроликом ладят.

Уважаю китайцев. Давно живут, молодцы. Знают своё дело, то есть как жить.

Вот я и взялась почитать про Дашу. Она у нас Тигр от роду. Мне очень редко попадались Тигры. Так-с, что у нас тут? Когти. Клыки. Разорвёт непременно. Увлечь за собой в пропасть - как нечего делать. Да-с. И никто не может остановить Тигра. Рычи, Китай.

Следующая ночь, когда я всё-таки заметила её, смеялась надо мной. Опять наслала Потомуча, моё новое средство от бессонницы.

Он пришёл. Сел на плечо. Почесал брюшко себе, потом и мне. Он такой проникновенный.

- Сделай ошибку... - тихо попросил Потомуч.

- Как ещё тебя сделать? - сонно спросила я, надеясь, что он опять выбросит в окно какой-нибудь торт, спляшет и смотается.

- Поставь мне дефис.

- А ты мне - бутылку.

- Хватит. И так не просыхаешь.

- Да больно мне как-то...

- А никто и не обещал, что будет легко, - вздохнул Потомуч и перекрасился. Весь позеленел, вместе со своими полузайчатыми ушками.

- Потомуч, а Потомуч! - проскулила я. - Ты хоть знаешь, кто ты? Дитя эпохи. Тебя сочинила девица с ногтями от Москвы до Бреста, на ней нет несиликонового места.

- Слава грамотеям новой формации! - провозгласил Потомуч и весь покраснел.

- Месье - хамелеон? - уточнила я.

- Мадам, вы способны понять душу мужчины? - с пафосом вопросил он и поднялся на броневичок.

- Отпусти машину, - попросила я. - Эта техника ведёт к прямо-таки историческим ошибкам...

- Если бы ты написала это в книжке, тебя не смогли бы перевести на иностранные языки! - насмешливо сказал Потомуч. - Им, за бугром, эти совковые аллюзии неизвестны и неинтересны вплоть до полной непереводимости. Ты знаешь, что голограммы смыслов надо соединять пострунно, поинтерферентно-когерентно, и тогда получа-а-а... Отпусти!!!

- Заткнись. Я каждый день за большие бабки объясняю одной даме, что она занимается преступной деятельностью, семантическое манипулирование называется. И никаких голограмм. И мужик у неё, представь, - не русский!..

- О, дорогая, а где ты видела русского мужика последний раз? - изумился Потомуч и весь поголубел. То есть опять перекрасился до самого хвостика.

- Уйди, несчастье. Ты полное... дитя эпохи.

- Ну и пожалуйста, - хихикнул Потомуч, поцеловал окно и торжественно в него вышел. - Только сценарий тот самый - не пиши-и-и-и-и-и!!!

Как ни странно, я испугалась и тут же заснула. Наверно, у меня таким невозможным способом сознание расширялось - чтобы хоть как-то понять то, что произошло потом.

ЭХ, ТРАВУШКА-МУРАВУШКА ЗЕЛЁНЕНЬКАЯ...

Гольф-поле в подмосковном Нахабине - хорошее место для обдумывания житья. Объединённая тишина двух сортов: загородно-лесная и гольфо-законная. Гольф - это богатая тишина и толстые деньги.

Эта тишь да гладь порой как благодать, прости Господи. Я вам коротко расскажу, чем я там занималась.

Если ваши доходы пока не позволяют вам быть тут как все, понюхайте просто воздух. Свежесть и красота.

Я бродила по холёной травке и вспоминала поляну детства, на чистой реке Усманке, где меня впервые поразил мой вишнёвый луч. Честное слово, не повернись я тогда лицом к закату, случайно, будто меня позвали, и не было бы сейчас ни этой книги, ни Даши в ней.

Луч прошёл насквозь. И если световой поток можно сравнить с гарпуном, то извините: так я и сделаю. Можно сравнить и меня - с сухой букашкой на стальной булавке. Хомо литераторус можно сравнивать с чем угодно: не промахнёшься.

На любой поляне теперь ищу его, везде, под липами, в песках и пустынях, в антикварных лавках, под облаками, за горами, за долами, в тридесятом государстве, - стоит выйти в любое поле, начинаю луч искать. Бегаю за Богом, как девчонка за мячиком, и потявкиваю: ну покажи, ну где ты спрятался...

На гольф-поле меня отправило агентство, дабы пиарить международный турнир: шеф решил, что за мою зарплату одного "Мужика" мне мало, и следует увеличить нагрузку. С этого момента началось то, чего давно и кровожадно ждали дети разных народов, добрые сотруднички "А&М". Действительно: почему это меня грызёт и кушает одна Даша? Дайте всем. Лакомство хоть куда.

Теперь они сладостно забывали отправить журналистам письма-приглашения на турнир, а потом ехидно делились впечатлениями, как я медленно и неуверенно собираю пресс-конференцию. Без техники, без курьеров, вообще голыми руками.

Они освоили повелительные интонации а ля Даша и не скрывали своего счастья. А одна худая татарка по имени, кажется, Айдель вообще перестала со мной здороваться, что было ей особенно приятно, поскольку наши столы соседствовали непосредственно.

Я ещё не понимала, что это нормальная офисная жизнь в рамках корпоративной культуры, и посему горевала и нервничала. Старая закваска мешала, а именно та, что привычка считать людей людьми... Словом, всё это теперь неинтересно.

Дашу гольф не интересовал. Ей было нужно сами знаете что. Мои внезапные терзания на двух фронтах раздражали её, мешали думать и говорить о мужике.

Она хотела чего-то, но побольше.

Она затевала городское "Мужик"-шоу. Даже два шоу: в Москве и в Петербурге. В обоих участвовало, естественно, лицо бренда, а в московском ещё и голос бренда, исполнитель фирменной песни про мужскую работу. О голосе мы ещё не упоминали, но он того стоит.

Известнейший артист театра, литератор, певец, бывший возлюбленный Даши, он единственный был тут на своём месте. И только потому, что только голос. Его милое, извините за выражение, интеллигентное собственное лицо как таковое абсолютно не подходило к ассоциативному ряду "Мужика" ни с какой стороны. И на здоровье. Наш народ любил и любит его за один старый марш-романс, полный мечтательности и... безответственности. В романтическом тексте его напрочь отсутствует пиетет перед словом, данным женщине. Как вы помните, для Александра, напротив, выданные слова священны. Конечно, достопамятный марш отыграл давно и по другому случаю, но, простите за выражение, потребителю - всё равно: любовь любовью, а слова не нарушай. Ассоциации потребителя коварно независимы от давности лет.

Короче говоря, этот голос для этого бренда следовало раскручивать в отрыве от его прекрасного песенного прошлого. Откручивать от прошлого гаечным ключом принципиальной новизны. Особливо потому, что старый тот романс пронизан аристократическими миазмами: там антураж, там девы и шампанское, а в сей набор как ни крути крепкие сигареты "Мужик" не входят.

Потомуч бегал за мною по гольф-полю и покрикивал:

- Давай идею!

- Тут надо вести себя тихо-тихо, - учила я мою шуструю оторву.

- Ты что, не въезжаешь?! - сердился Потомуч.

- Паркуюсь... - успокаивала его я.

"МУЖИК"-ШОУ НА НЕВЕ, НА НЕБЕ, ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ

В те дни я, наконец, не выдержала и позвонила Петру. Он выслушал сколько смог и сказал, что для моей нынешней работы у меня слишком высокая самооценка. Но надо продолжать. Зарплата и всё такое.

- Упражнять самооценку? - спросила я в немотивированной надежде, что мне распахнут объятия.

- Да, - просто сказал Пётр и не распахнул. - Звони если что. Пока.

Отбой. Судя по твердым интонациям, ему всё-таки были предъявлены претензии по пропаже зелёного пакетика из ванного шкафчика. Интересно, как проходила беседа о гигиене?

Потом я машинально потюкала в кнопки телефона просто так, неизвестно кому, в никуда, наобум - и вдруг услышала строгий голос бабушки:

- Перестань!

- Бабушка!!! Ты нашлась! Я умираю!

- Глупости. Просто форменные глупости. Воспитанная женщина не должна звонить мужчине, который изменил ей с десятком куриц и доволен этим. Он же больной! Куда только девичью честь...

- Бабушка! Ты нашлась! Ты где? - я вопила от радости, прыгала.

- В больнице, - буркнула она.

- Ты заболела? Что с тобой?

- Дура. Ты. Я выхаживаю одного придурка. Ему накостыляли. Он в коме. Давно и надолго.

Я мигом сообразила, о ком речь, и неправедно возрадовалась.

- Никакой личной жизни, - проворчала бабушка. - Я ему так хорошо всё объяснила, что не надо ему в депутаты, а он полез. Ну и вот. Власти хотел. Кратофилия в острой форме. Я, говорил, мужик, а мужику нужна власть.

Меня передёрнуло.

- Мужику нынче нужен пиар, - горестно сообщила я бабушке. - Над тем и работаю.

- И тебе накостыляют, и всем остальным, - уверенно сказала бабушка. - Мужику ничего не нужно. Поняла? Вот и весь пиар. Это он всем нужен, а ему - никто и ничто. Завязывай с этой дурью. До свиданья.

Я взвилась под потолок и немного полетала. Бабушка, душа моя, ты нашлась! Случилось.

Теперь я знаю, что сказать Даше.

Мужику никто не нужен. А мужик нужен всем. Как там классик написал: гений похож на всех, а на него - никто.

И пусть она перестанет тиранить всех своими упражнениями в ответственности. Если хотят выпускать крепкие сигареты, пусть выпускают безо всякой философии. И не мучают хорошего человека, отца, мужа, будущего режиссёра всякой чушью антинационального пошиба. Ишь, действительно, чего удумала Дашка, кукла чёртова: мужик у неё - космополит. Крепкий космополит, настоящий космополит. Он, видите ли, наш, но не русский. А какой он, интересно? Где живут мужики? То-то и оно, что у нас, и только у нас.

У меня ещё минут сорок дёргался запал - объяснить креативной матери "Мужика", что её интеллигентские россиянские замашки неуместны, нереальны, некорректны. Наоборот, нужно сплотить всех вокруг нашего, исключительно русского мужика, даже если он чуточку еврей, что вполне отвечало бы духу текущего проекта.

Я подготовила внушительную антифилософскую речь. Ко мне вернулись душевные силы. Я вспомнила, что всё-таки не на помойке нашла себя.

"Ага, - ехидно шепнул внутренний голос. - Это тебя нашли. В луже. Знаки судьбы читать надо! В лу-у-у-же. Забыла? Ты попала сюда из лужи. А также из Петровой ванной, где нашла зелёный пакетик, подсунутый лично тебе его новой бабой, чтобы ты не скучала в своём кайфе. Ты здесь отмываешься от такого дерьма, что уж не рыпайся. И лифт не забывай..."

Я притихла. И, конечно, тут же затилинькал телефон.

- Так, - сказала Даша. - Быстро в офис. Пресс-релиз нужен. Мы едем в Питер. Концерт "Мужика" в Ледовом Дворце. На прессу дают деньги. Сколько нам надо?

- Три тысячи долларов, - упавшим голосом ответила я, не сладив с управлением. Вот и вся речь моя блистательная.

В Питер-то мы съездили, но вот об этом вспоминать я не могу. Стыдно. Я там в лоскуты напивалась и теряла билеты на обратный поезд, плакалась бухгалтеру на загубленную жизнь, требовала уважения и прочая. Машинально я всё-таки организовала необходимую прессу, заплатила журналистам, они грамотно отписались по концерту "Мужик", но спасибо мне никто в агентстве не сказал, поскольку меня уже еле терпели. Даша не отходила от Александра, ворковала и мурлыкала, а меня отталкивала и третировала. Я продолжала не понимать, тыркалась в стену, и всё без толку.

"Мужик"-шоу в Москве тоже прошло. С размахом и блеском. Тут моя роль была тише, скромнее; так, две бумажки, три улыбки. Слово мужик я уже не могла произносить без икоты. Моя личная связь с общественностью нарушилась.

А потом Даша решила учредить рыболовный фестиваль "Мужика" и снять телепрограмму с Александром в роли ведущего.

Дело шло, я думаю, к запуску баллистической ракеты "Мужик" или, по меньшей мере, геостационарного спутника "Мужик" для связи со всеми настоящими мужиками, коих, видимо, отлавливал бы некий радар по особому мужиковскому излучению.

А что? Ценная креативная мысль. Излучение там или не излучение, но вот как только кто закурит на Земле "Мужика", тут сразу писк и моргание сверхчутких датчиков, и вот вам, дорогие адепты мужиковства, три минуты бесплатного разговора по мобильному тарифу "Мужик", лёгкий уверенный роуминг и усатый чёрный презерватив на память. А всем леди, почему-то курящим этот сугубо мужской продукт, - три упаковки бесплатных зелёных пакетиков критическо-гигиенического назначения. Продумать название.

И вообще: тоньше надо работать. Шире. Глубже. Даёшь задание на подъём отечественной промышленности: от снегохода "Мужик" до марсохода "Мужик" в три года! А хули.

Свобода. Всем раздать свободу. Срочно. Что это такое? Спросите у Даши. Она знает: это мужик. А это кто? Спросите у Даши: это Александр. А это кто такой? Закурите "Мужика". Пустите дым и всё прояснится.

Соучастие в этом преступлении против человечности наказано страшно. И абсолютно не раскрыто. А надо. Слушайте дальше.

ОТКРЫТИЕ ДАВИДА

Бабушка вязала чулок. Давид открыл глаза и увидел остренькие иголки белого света, сыпавшиеся со спиц прямо на пол.

- Ага, - сказала бабушка, не прерывая вязания. - С новым годом.

- Зима? - вымолвил Давид.

- Осень. Новый год жизни твоей, - уточнила бабушка.

- Кто вы? - спросил Давид у сухой древней старушки, проворно вывязывающей пушистую пятку.

- Бабушка, - пояснила бабушка.

- Где я?

- В больнице.

- А... кто я? - спросил он у неё, не найдя ответа у себя.

- Что - правда интересно? - улыбнулась бабушка, поправляя круглые роговые очки.

- Правда. Не...

- Это хорошо, - кивнула бабушка.

- Почему?

- Тебе пока нельзя волноваться.

- А что во мне... волна? - оживился Давид.

- Вот-вот, я и говорю. Рано.

- А когда... поздно?

- Когда-нибудь. Не болит голова?

Давид напрягся: голова. Где это? Что это? Как она болит? Непонятно. Весь его состав был бесструктурен и бескраен. Ни души, ни тела он не чуял ни врозь, ни слитно. Покой и парение. Ровная полная радость и насыщенность каждой клеточки чистым воздухом.

Бабушка следила за его самоанализом и миротворчески постукивала спицами, создавая обстановку домашнего уюта.

Давид умел говорить, но не мог назвать это умение. У него вообще осталось очень мало глаголов.

Он и не знал, что есть глаголы. Давид видел и чувствовал мир именами существительными, у которых не было поведения, движения, возможности уйти, поменять облик. Окно. Бабушка. Потолок. Что-то ещё, без имени, но тёплое.

- Мне хорошо, - заключил он.

- Слава Богу, - заметила бабушка. - Пить?

Давид не понял. П... И... ТЬ... Что обещают эти звуки? Что именно спросила у него эта старая милая женщина? Кажется, ровесница Колизея.

Рим. Древности. Странно всё. Но приятно.

- Во-да, - медленно сказала бабушка, и он не понял столь внезапного перехода от одних звуков к другим. Пить и вода, - что общего между её быстрыми вопросами?

- Хм... А еда? - продолжила старушка.

- Вы очень хорошая, - сказал Давид, - но я... Вы о чём?

- О жизни. Ты помнишь, что такое жить?

Поскольку жить - глагол, Давид поморщился и даже чихнул.

- Правда, - успокоенно заметила бабушка.

Открылась дверь, вошёл белый человек с чёрной полоской посередине лица. Давиду сразу понравилась эта мягкая полосочка над двумя красными. Пошевельнув красными, человек издал очень много интересных звуков, ни один из которых не прояснил Давиду смысла жизни, но и это ему очень понравилось. Как ручеёк. Музыка природы: непонятно, а завораживает.

- Частичная амнезия, - ответила старушка белому человеку. - Но взгляд уже сосредоточенный, реакция быстрая. Кажется, у вас действительно получилось.

- И у вас, - очень почтительно сказал белый, поклонившись. - Пойдёте обедать?

- Да, с удовольствием, - ответила старушка, встала, и тут у Давида в несуществующей голове что-то щёлкнуло.

Дело в том, что когда бабушка встала, она исчезла. Совсем. На её месте оказалась рослая женщина очень приятной, домашней, мягкой наружности, в синем платье до колен, в золотых очках. Русые волосы ниже плеч волнующе колыхнулись, отразив солнце.

- Ой... Кто вы? - опять спросил у неё Давид.

Женщина рассмеялась, наклонилась к его лицу и предъявила миллионы древнейших морщинок, а потом указала на маленькую скобку, сверкавшую золотыми лучами на паутинно-матовой коричневатой старческой руке:

- Это часы. Я буду всё время смотреть на них. По часам я узнаю, когда надо вернуться к тебе.

- Время... Надо... - повторил за ней Давид особо невразумительные звуки. - Я вас...

- Что - вас? - в унисон переспросили женщина и человек с полоской.

- Боже... - огорчился Давид, ощутив резкую недостаточность своих возможностей.

- Боже? - встрепенулся белый. - Вот это да! Ну, если это сохранилось, то можно садиться за диссертацию.

Женщина погладила Давида по лицу, по щетинке на темени и пообещала:

- Всё будет хорошо.

- Хорошо... - отозвался Давид, засыпая.

В столовой бабушка и врач обсудили свои достижения. Больной, абсолютно безнадёжный, до смерти безнадёжный, всё-таки очнулся после уникальной операции, придуманной великим хирургом под идейным руководством уникальной женщины. А до того произошли удивительнейшие события. Дело было так.

Весной, когда отбивная окрошка из Давида была найдена под дверью этого заведения, даже реаниматоров позвали больше для проформы. Грудная клетка была раздавлена, череп трижды проломлен, руки-ноги были представлены лишь основными фрагментами. Клочья одежды, один-единственный ботинок, залитый спиртом, удостоверение личности. Вот и всё, что бессодержательно валялось на крыльце. Санитарка нашла это ночью, случайно.

- Ван Ваныч, нам там мужика подбросили! Совсем никакой. Спиртом воняет, в кровище весь. Ужас!

- Подбросили? Почему ты так решила? - заинтересовался главврач, торопливо шагая по коридору.

- Такие сами не ходят, - пояснила санитарка, еле поспевая за врачом, неизвестно почему выбежавшим в разведку лично.

Это ему не было свойственно: бегать, интересоваться. Жизнь главврача хирургической клиники - сюжет, полный крови в самом прямом смысле, и нарываться дополнительно - увольте. Но Ван Ваныч побежал, как на первое свидание.

Приглашённая милиция произвела все необходимые действия и укатила искать негодяев, так некрасиво измолотивших господина кандидата в депутаты. Сразу говорю: негодяев она не нашла.

До операции тело Давида производило столь, простите, окончательное впечатление, что даже врач ему посочувствовал. Только сердце почему-то билось, и медикам надо было как-то действовать. После операции, сделанной почти без учёта физики данного тела и под честное слово бригады, что будут молчать об этом вечно, после фантастической операции начался остросюжетный эксперимент, которому сговорившиеся участники дали кодовое название "Мужик". Это название родилось естественно, когда санитарка споткнулась о тело на пороге клиники и побежала жаловаться начальству. Кого нашли? Мужика? Значит, операция "Мужик". Все были очень довольны этим названием и думали, что оно жутко оригинальное.

О самой операции надо сказать особо.

Вы знаете, что с утра голова непохмельного человека работает чуть лучше, чем вечером. Человека встаёт и приступает к созидательному труду легко и радостно, благодаря Бога за новый день.

А есть люди, которые утром не могут проснуться без ужаса, что опять надо вставать; им бы ещё чуток, часок-другой-третий. Миролюбивая общественность называет их совами.

Русский народ однозначно говорит: "Кто рано встаёт, тому Бог подаёт".

Вопрос: что именно подаёт Бог тому, кто рано встаёт?

Ответ: озарения. Особенно на тему как жить дальше.

Только с утра, пока все остальные спят и не думают, не кривят пространство хаотичными полями своих мыслеформ, только с утра в небе чисто. Относительно, конечно, как сказал бы Потомуч..

Утром ангелы, наговорившись, разлетаются, а с их крыльев прощально сыплются серебряные колокольчики. Звон их язычков недолог, и лишь те, кто успели проснуться к разлёту ангелов, могут услышать музыку. Мимолётно воспоёт она, и многим больно её слышать. Например.

Простой вопрос: кто проснулся? Если вы думаете, что этим утром проснулись именно вы, тот самый человек, что заснул вчера, то поделитесь приметами, откуда вы знаете, что утром проснулись именно вы? Кто вы такой? Вас не было всю ночь. Если ночью посмотреть со стороны на ваше спящее тело, то оно было недвижно, а от неживого отличалось лишь температурой и цветом. Вас не было тут всю ночь. Вы вернулись утром из путешествия, известного лишь вам, и решили, что проснулись. И что это - тоже вы. Что вас убедило в этом? Стулья и цветочные плошки, прождавшие вас всю ночь на тех же местах, где вы, предположительно вы, их оставили вечером?

А может, в вашей вашести вас убеждает облик человека, проснувшегося рядом? Вы именно с этим человеком вместе засыпали вечером?

Тоже не факт. Некоторые засыпают с одним, а просыпаются с другим. Поройтесь в вашей памяти.

Ну а если вспомнить, что во сне вы жили, летали, любили и ненавидели с чувством и размахом, и ничуть не постарели к утру, и всё-таки уверены, что утром проснулись именно вы, - откуда? Зеркало подсказывает? Кстати, почему большинству людей с утра в зеркало лучше не смотреть? Как-то очень заметно отличие вечернего лица от утреннего... Не знаете почему?

Так, может, это действительно проснулся кто-то другой?

Одни полагают, что сон и смерть похожи. Другие думают, что ничего общего между сном и смертью нет, а сон есть беседа с невидимым миром. Вы хоть какую-нибудь логику видите в этом противопоставлении? Я - нет. Ведь смерть, если полистать древние книги, тоже есть беседа с иным миром, невидимым телесными очами. Ах, какая звукопись...

Я знакома с одним остроумным психологом, который абсолютно уверен, что большинство проснувшихся утром есть продукты рекламы, пиара и прочих акций масс-медиа. И всё. Так уж получилось.

Пока пациента как могли готовили к операции, врач вертел в руках его кандидатское удостоверение и думал о судьбах парламентаризма в разных странах: в Российской Империи, в Германии 20-х годов ХХ века, в России третьего тысячелетия. По неуловимым признакам, заметным только хирургу экстра-класса, врач Ван Ваныч вывел определённый прогноз на будущее парламентаризма как явления и парламента как института. Прогноз был неутешительный.

Пока мыл руки, одевался и настраивался на многочасовую работу, так увлёкся историко-философскими этюдами, что не сразу расслышал предложение:

- Не зашивайте голову сегодня. Сделайте только руки-ноги-грудь, а голову позже. Просто прополощите ему мозги.

- Кто это? - очнулся Ван Ваныч.

Перед ним стояла рослая незнакомая женщина в полном хирургическом облачении. Из-за позолоченной оправы сверкали синие, как старинная прогревательная лампа от кашля, громадные глаза, полные мудрости.

Что за чертовщина! Кто это распоряжается у него в операционной? Как вообще в ночной смене оказался неизвестный Ван Ванычу работник?

- Доктор, - сказала женщина, - вы так усердно раздумывали о парламентаризме, что я чуть было сама не сделала больному необходимую операцию. Но я, увы, не владею скальпелем.

- А чем владеете? - неостроумно спросил Ван Ваныч.

- Словом. Поражаю, как бритвой. Давайте я расскажу вам план, идею операции, а вы её выполните. А сотрудников попросите молчать вечно, потому что делать мы с вами будем нечто, с их точек зрения, невероятное.

- Не понимаю... Вы мне снитесь? - воскликнул врач.

- Я вас понимаю. Я и молодым писателям всегда раньше говорила: не работайте по ночам. Всё равно потом редактировать придётся. Ночное время - не литературное. Ан нет. Напьются и давай кропать.

Женщина ещё посильнее полыхнула синими глазищами, и Ван Ваныч мигом прекратил сопротивление. Работаем.

А дальше была небывальщина. Женщина выбирала по своему вкусу, что именно удалить из больного, а что оставить, а что подтянуть повыше, а что опустить, подшить, нарастить, промыть, укоротить - и диктовала Ван Ванычу. Учитывая, что пациент обладал только одним здоровым органом - сердцем, - сей кружок-умелые-руки имел все мотивы к очень творческому труду. В конце концов: больного лечили, а больные для того и поступают в клинику.

Как заколдованный, врач под диктовку творил невесть что, молча, и лишь один раз отреагировал вербально, когда услышал указание промыть мозги пациента клистиром.

- Промыть... как? - вдруг удивился он.

- Я сказала.

- Вы странно сказали. У нас не промывают мозги. Их знаете где промывают?

- Это одно и то же. В мужчине мозг - не главное, - спокойно объяснила синеглазая чаровница.

И врач, затаив дыхание, направил в разверстый череп страдальца довольно сильную струю, из-под которой взвился ответный буроватый фонтан-коктейль из тканевых ошмётков и костного крошева.

- Да-а-а... - только и выдохнул хирург. - А вы, голубушка, что-нибудь слыхали про нейрохирургию, про тончайшие связи, про межполушарную ассиметрию мозга, тайну сознания, памяти?

- Ерунда, - чётко сказала дама, и работа продолжилась. - Надо убрать некоторые иллюзии. От них идут грехи. У этого их полный набор.

Врач поёжился, но пожелал знать - какие именно будем убирать.

- Вам перечислить или объяснить? - предложила женщина.

- Сначала перечислить, если можно. Я человек мирской, веровать мне некогда, но грехами интересуюсь. Тут у меня каждый день их массовая презентация. Сами понимаете.

Бабушка, вдохнув, перечислила:

- Гордость, тщеславие, любоначалие, чревоугодие, уныние, печаль не по Богу, самодовольство, самооправдание, самосожаление, самонадеянность, славолюбие, страсть к чтению пустой и развратной литературы, самообожание, многосмотрение телевизора, хождение без креста на груди, богохульные речи, двоедушная и лукавая присяга, привычка божиться, жалобы на погоду, рассказы о ложных чудесах, ругательство матом, сонливость, привычка поздно вставать по утрам, излишняя суетливость в делах, холодность и равнодушие к родителям, пренебрежительное отношение к бедным и необразованным родственникам, дружба ради корысти, молчание при клевете на друга, недружелюбие, уклонение от бескорыстного служения Отечеству на выборных должностях, небрежение государственным имуществом, разглашение тайн предприятия и специальное разжигание вражды в рабочем коллективе, частая перемена мест службы, похвальба совершёнными грехами, гнев, раздражение, язвительные слова ближнему и особенно угроза убить его...

- Хватит, хватит! - вскричал опешивший врач. - У меня этого добра каждый день целый конвейер!

- Это ещё не всё, - мягко сказала бабушка. - Это примерно треть. Продолжить?

- Нет. Спасибо. При нашей больнице нет даже часовенки, а персонал никогда не исповедуется, им некогда. А вы заставляете меня делать руками то, что делают обычно душой.

- Я сегодня просто орудие. Не беспокойтесь: "У Бога нет других рук, кроме твоих..."

- Да? - обрадовался врач озарённо. - Ну, тогда...

К утру доделали туловище, забинтовали, загипсовали, повезли. Медсестра, взглянув на трепещущие дыры в черепе послеоперационного больного, лишилась чувств. Её уволили.

Ван Ваныч переоделся и пошёл спать, не в силах даже спросить у незнакомки её имя. Она сама сказала ему вслед:

- Бабушка я, бабушка.

А потом на несколько месяцев она села у койки почти мумифицированного Давида и принялась вязать носки-чулки. Иногда Ван Ваныч заходил посмотреть на своих незваных гостей. В ответ бабушка иногда говорила:

- Сегодня эту дырку заделаем. Завтра эту...

И врач покорно мыл Давиду мозги, приклеивал куски черепа, шил кожу и даже сделал красивую пересадку волос, чтобы закрыть проплешины. Как-то вечером, подсчитав, на какую сумму он уже наработал, врач охнул: клиника у него была очень даже платная, а этот сумасбродный бывший кандидат устроился на дармовщинку. Прочитав мысли, бабушка сказала хирургу:

- То, что взял, навек утратил. То, что отдал, то твоё.

И вот сегодня пришёл праздник: больной очнулся и даже заговорил. Врач словно стряхнул с себя гипноз и, наконец, отважился повторить свой вопрос:

- Кто же вы? Мы уже довольно крепко сработались, не так ли? Мне кажется, я уже вполне заслужил.

Бабушка с аппетитом ела тушёную телятину.

- Я ведь вам с самого начала сказала правду. Бабушка.

- Это кличка? Вам ведь не больше тридцати. В нашем веке такие бабушки редки.

- Это - суть. У меня и внучка есть. Мается сейчас на какой-то чудной каторге: реклама! Пиар! Модные штучки.

Она перешла к овощному рагу, а врач отметил, что впервые видит её за естественным занятием человека. Ни разу за всё время сидельчества бабушка не ела и не пила. Во всяком случае, Ван Ваныч этого не видел.

- Модные штучки... - повторил Ван Ваныч, чтобы поддержать разговор.

- Смелее, - подбодрила его бабушка. - Я сегодня охотно даю интервью. Вы действительно заслужили. Спрашивайте, что хотите.

- Ну что ж, тогда... - расхрабрился врач, - сколько вам лет?

- Около ста. Точнее, двести пять. Тысяч.

- Понятно, - отозвался врач. - Мне и не такое говорят после трепанаций.

- Замечу, что меня вы не трепанировали. Совсем даже наоборот.

- А что - вы меня?

- В некотором смысле. А вы - Давида. Но я за него взялась, и я в ответе. Так что мы тут все друг друга немножно потрепанировали. Но вы меня не лечили. Этого не было, не было... не было...

- Бабушка, отчего у вас такие синие глаза? - игриво спросил врач и запнулся: она посмотрела прямо на него абсолютно серыми глазами. Потом чёрными, потом лиловыми.

- Так-с. Мадам - ведьма-с?

- У них зелёные, и они боятся чеснока и серебра, кажется. А я на ваших глазах только что умяла порцию рагу, в котором этого чеснока прорва. И кольца у меня серебряные, смотрите.

Ван Ваныч изумлённо посмотрел на её гладкие холёные перламутровые руки, унизанные превосходными браслетами, кольцами чистого серебра тонкой древней работы. Утром эти руки были сморщенные, а коричневые крючковатые пальцы - без украшений.

- Вы гипнотизёрша?

- Нет же. Бабушка я, бабушка. Душа мира, оправдание добра, полное собрание лебединых песен... ну что тут непонятного! Ладно. Этот горе-кандидат в горе-депутаты - мой самый бестолковый ученик на свете. В конце зимы я на миг отлучилась по делам, так он сбежал с урока и начал самостоятельную кампанию. В каком-то округе были довыборы, он и нацелился. Власти хотел, дурачок. У него тяжёлая кратофилия

- Многие хотят, - горестно вздохнул врач и выпил вишнёвый компот. - А кратофилия не лечится.

- Вот именно. Представляете? Да ещё с помощью выборов! Ужас. Ни ухом ни рылом, а туда же. И ведь не объяснишь каждому, что выборы одно, а умение властвовать совсем другое. Не терплю дилетантизма. Наигрыш, как писал Станиславский. Представьте только: мы живём под дилетантами, наигрывающими властные роли!

- Да, вы правы, это бред свободы. Из новых диагнозов. А как вы нас нашли, ну, когда его?.. Нам подбросили его прямо на порог, ночью, грязного; я думаю, кто его поломал, те и подбросили. Испугались, что забили неприкосновенного, и подвезли в хорошую клинику. Их не нашли до сих пор.

- Их и не найдут. А я поискала Давида и нашла, потому что мне это было нужно, - пожала плечами юная фея, и врач умолк надолго, захваченный сказочным видом её красоты.

- И что мы будем теперь делать? - наконец спросил он. - Кстати, на счёт больницы вдруг пришла плата за этого пациента. Вы не знаете отправителя денег?

- Нет. Ах, какая вам разница, откуда деньги? Я, кажется, говорила вам: то, что отдал, то твоё. Говорила ведь? Не поверили.

Врач любовался ею, как ожившей мадонной досточтимого Леонардо. Женщина с каждым словом менялась, будто из-под её верхней, тоже странной, но всё же человеческой кожи проступала, просвечивала внутренняя, драгоценная оболочка и приближалась небесная, прозрачная, словно суть, и - молниеносно всё исчезало, и вновь переливалось, и пульсировало, и было так прекрасно, так женственно, как воплощённая мечта рыцаря.

Женщина пила компот и житейским, обычным тоном говорила о лютой ненависти к дилетантам и наркоманам власти. Врач отлично понимал: он видел её ненависть в действии - в собственной операционной, и это уж навек. Не забудется.

- ...Всё подлинные чудеса! Но я привык и мне нравится. Даже ваша законспирированность меня уже не гнетёт.

- Я полностью открыта. Вы пока не умеете видеть, но к вам это придёт. А что до наших планов, то я буду долечивать Давида сама. Через пару деньков заберу домой, приведу в порядок, верну к сознательной жизни. Надо искупить ошибки.

- Вряд ли он сможет ходить и сидеть. Как вы будете одна-то, с громадным безглагольным ребёнком! Может, вам послать няньку от нас? Да и я хотел бы продолжить наблюдение. Диссертация опять же.

- А вы приходите к нам в гости. Нянька не нужна. Ходить он научится. Самое главное тут - глаголы. Это вы верно подметили. За этим я и возьму его к себе. Я знаю такие глаголы!.. Пальчики оближешь.

- Потрясающая вы женщина, дорогая бабушка.

- Ничего, потомки оценят. Мне ещё внучку надо поднять, а то она, чую, совсем скоро захиреет на своей модной каторге.

- Хотел бы я знать, чем всё это кончится...

- И я тоже...

Давид смотрел в потолок и наслаждался жизнью. Бабушка скоро вернётся, вернётся, вернётся, повторял он единственный глагол, сохранившийся в его прореженном лексиконе.

НАХАБИНО RUSSIAN OPEN

Это незабываемо.

Воздух свеж и душист, как рубашка гламурного идиота.

Поют исключительно птички, незнакомые с правилами гольфа. Всё остальное замерло дотиха, даже пресса.

Мячик-аристократ - маленький, хорошенький, фасетчатый глаз, уверенно озирающий поле вечности. Ждёт любви, как на пьедестале, на тоненькой подставочке ти.

Подходит новый миллионер, берёт железную палку и-и-и-и... звиздык по мячику!

Аристократик, мигом утратив круговое зрение, взмывает со свистом, и, как бездомный щербатый апельсин, обморочно плюхается в далёкие неведомые травы. Победа нового над старым.

Гром аплодисментов.

Спасибо, не надо. Могу добавить.

Агентство "А&М" поставило передо мной новую ответственную задачу. Выехать утром в Нахабино, посмотреть и понять гольф-турнир, написать и выпустить на двух языках цветную газетку про соревнования гольфистов, с иллюстрациями, а на другое утро привезти в Нахабино свежий выпуск, раздарить заинтересованным лицам, после чего мигом создать следующий номер. И так пять раз, ежедневно; одна-одинёшенька и без оргтехники. Выдумать и выпустить. Сказать и сделать. Из ничего.

В принципе, и зайца можно научить курить, как известно по кино Рязанова "Служебный роман": нет ничего невозможного для человека с интеллектом.

Ах, если б у меня был цифровой фотоаппаратик и махонький компьютер. Если бы я знала английский в объёме этой спортивной программы. Если бы я вообще знала, что такое гольф и как о нём пишут. Если бы. Но у меня этого не было и не предвиделось.

Итак, эксперимент был чист, как слеза народа. Магическое "если бы" Станиславского. Утром ноль абсолютный, на любом языке, а вечером - цветная двуязычная газета, представляющая интерес для специалистов. И все дела. А что? Корреспондент получил задание выжить в этом прекрасном и яростном мире.

А в офисе на Тверской к вечеру меня обещали ждать наш англоговорящий сотрудник Брэд из Ливерпуля и заёмный русскодизайнерствующий Миша с Якиманки, чтобы преобразовать накопленную мною виртуальность в материальный печатный продукт. Оставалось добыть неведомое и воплотить во всех приличествующих случаю журналистских жанрах.

Всё это было так невозможно, что поначалу даже не страшно. Ну, скажем, вам велят под страхом наказания запустить плавильную печь на металлургическом заводе. Вы, скажем, никогда её не видели в глаза и вообще вы априори убеждены, что железные детали растут на железном дереве. Вы способны растеряться, перепугаться, ну хотя бы удивиться?

О, это была самая незамутнённая журналистика в моей жизни! Кристалл! Топаз-алмаз! От нуля и в бесконечность. Многовариантность в полноте пустоты. Плыви. Как в первый день творения. Как на стендовых испытаниях, посвящённых физическому вакууму. Торсионный вызов грубой вербальности!

С чувством полной безысходности я выгрузилась из корпоративного автомобиля в восемь утра в Нахабине и побрела куда глаза глядят, то бишь в унылую, душистую бесконечность восемнадцатилуночного поля, пропитанного энергиями страстных желаний. Следует пояснить, что любые страсти тут надёжно спрятаны под правила игры. Все знают, что гольф - игра богатых, особенно в Нахабине, где поле построили недавно и ввиду новой русской любви к цивилизации. Все члены клуба везунчиков отменно скрывают под траву свои главные дрожи: власть и деньги. Дрожь обладания собственным сегментом вечности. Ах.

Тонкие чувства. Атмосфера красивой жизни. Искусство жить. Чего и хотел, как я понимаю, Давид. Гедонистичное место.

Конечно, вспоминать Давида было неуместно. Я вспомнила. И подставила его образину в прорези местного вида. По правде сказать, торсом и статью он сюда нормально вписывался. В интерьеры, ландшафт и миазматическую пропитку нахабинских услужливых мест, в общем, тоже. Сервис он пережил бы.

Но вот одна... как бы помягче, досада: личико просит кирпичика.

На гольф-поле нельзя заходить в туфлях. Конечно, я была в кроссовках и на цыпочках.

На гольф-поле нельзя разговаривать, особенно в момент удара. Конечно; я и так онемела.

Мне было всё равно куда брести. Главное - двигаться, чтобы не упасть от стыда и невежества. Сотрудники нашего агентства, причастные к оформлению турнира баннерами и вечеринками, сновали туда-сюда, деловито прижав мобильники к ушам, и саркастично перекидывались волнующими впечатлениями: как я тщусь понять игру, как пытаюсь взять интервью без переводчика, как я зашла в рекламный шатёр и выпила бесплатного пива от спонсора.

Опять Станиславский: предлагаемые обстоятельства. Какое корректное имя для беспредельного ужаса! Я взяла дыхание и, нажав на кнопку диктофона, стала разговаривать со всеми обо всём. Так учила моя позапрошлая свекровь: надо разговаривать обо всём и со всеми. Она была жена дипломата. Мудрая женщина.

Я спонтанно применила, так сказать, ковровое вопросометание. Я, как щенок за костью, бросалась ко всем подряд и приставала до тех пор, пока не понимала хоть что-нибудь. В таком пафосном обществе не принято вести себя таким непонтовым образом; как, например, нельзя на приёме в посольстве мочиться под рояль, не найдя туалета. Но я всё могу, все!!! И под рояль могу. Я всё могу.

И - моё изумление! - к утру следующего дня весёленькая газетка Гольф-тайм была роздана всем, кому положено, а я вновь бродила по многокилометровому полю, собирая впечатления, как маслята, и была абсолютно счастлива. Я сделала это!

В гольфе это назвали бы hole-in-one.

За мгновенное попадание в определённую лунку дают суперпризы от спонсоров турнира - в память об антикварных временах, когда шотландский камешек влетел в шотландскую кроличью норку с одного палочного крестьянского удара. С этого, говорят, и начался гольф лет более шестисот назад.

Инвентарь изменился, призовые кролики вздорожали, но попасть с одного удара - это исстари щекочет азартом. Не правда ли?

Вы меня понимаете? (Вариант: "Вы хотите поговорить об этом?". Подпись: психиатр.)

Один крепкий чистый тук (не путать со шмяком, звиздыком или бумсом) - и мячик рикошетит в тебя новеньким автомобилем.

В мой первый день гольф-безумия на турнире в подмосковном Нахабине за редчайший hole-in-one удар игрокам сулили крутой мотоцикл от титульного спонсора. И все ждали чуда, собравшись у заветной лунки: кто попадёт? О ком расскажет пресса? Нole-in-one бывает один раз на сто тысяч ударов.

Кто везунчик? Писать о гольфе - особое искусство. Ничего внешнего почти не происходит. Всё внутри. А журналисту внутрь не надо: публика не поймёт. Поэтому hole-in-one - единственный шанс для нормального журналюги.

Но мне не требовался мотоцикл. Мне уже никто не требовался. Я сделала это! С нуля, без помощи, издёрганная Дашей и "Мужиком", я написала эту газету, которую теперь вот читает весь гольф-клуб и чему-то радуется. Про себя почитать вообще-то многие любят, почти все.

Я сейчас подумала мимоходом: а ведь Даша не обрадуется, когда прочитает всё, что я думаю про мужские сигареты "Мужик". Ну, вот всё то, что вы сейчас читаете...

Но в тот великий день моего микроскопического, но высокопрофессионального успеха я была готова в обе щёки расцеловать нашего косноязычного, то есть не говорящего по-русски, шефа за то, что вчера он дал мне это невыполнимое задание. Сначала он велел мне найти человека, который такое задание выполнит. Я не нашла. Таких нет. Тогда он сказал мне делать газету самостоятельно. Я сделала. Это мой hole-in-one!

Первый раз в жизни я счастливо кричала от своей русской радости, применяя нерусскую конструкцию "я сделала это!". Поясню для старых русских: это американская формула, популярная в голливудских хэппи-эндах. Выражает отношение к ситуации, в которой приличные люди говорят "Спасибо Господи". А неприличные - "ох.......но!"

В офисе меня, понятно, ждала ещё и Даша, абсолютно погружённая в мужиковскую виртуальность. Но после моего личного журналистского прорыва меня уже не так страшила эта страшилка. Сегодня я сама была, прощу прощения, самый настоящий мужик. Сама лично! Ура!

Но Даша этого не знала. Мужики, они такие, как это помягче, они ведь не по гольфу.

Неважно, ерунда! Я теперь знаю, что могу невозможное!

Но.

Только не интервью с Александром... Это более чем невозможно, это совсем, в наивысшей степени, окончательно невозможно, и я только что убедилась в этом ещё раз, провернув некое простое невозможное первой степени.

Впрочем, чего уж тут скулить? Знающие люди потом объяснили мне, что во всех коммерческих фирмах с так называемыми корпоративными порядками царит такой же вонючий дух взаимоуничтожения. А я, оказывается, просто была избалована прежней хорошей жизнью: особенно бабушкой, под эгидой которой мне мурлыкалось, как сыру в масле, и все проблемы разрешались, и все вопросы отвечались, как при Советской власти.

Словом, воспоследовало продолжение жизни. Спасибо Господи. Я привыкла к перегрузкам. Стрессо- и помехоустойчивость возросли. Спасибо Господи.

От "Мужика" меня уже тошнило тотально, а распоясавшееся ясновидение подсказывало, что всё это кончится гораздо раньше, чем они все думают. И даже раньше, чем думаю я.

И вот чего ещё не знала Даша. Я почувствовала себя камнем. Нет, не Петром. И не булыжником пролетариата. А древним Гигорским камнем в Гибралтарском проливе: заставить его качаться можно было даже стебельком нарцисса, но столкнуть - невозможно.

Джованни пошёл на кладбище и положил руку на каменное надгробие. Там, под землёй, графиня Мария Аквино. Там холодно. Скучно. Бедные женщины! Мужчине проще: он может поразвлечься и при жизни, и после. А что? Его не запирают: у мужчин обычно нет строгих мужей, глупой аскезы, назойливых традиций, твёрдокаменных вуалей. У мужчины ничего общего с этими жеманными дамами. Только чума и некоторое поползновение к любви.

Мужчины располагают всевозможными средствами, чтобы развеять грусть и отогнать мрачные мысли: захотят - прогуляются, поглядят, послушают, захотят - зачнут птицу бить, зверя травить, рыбу ловить, на коне гарцевать, в карты играть, торговать. В каждое из этих занятий мужчина волен вложить всю свою душу или, по крайности, часть её и, хотя бы на некоторое время, от печальных мыслей избавиться, и тогда он успокаивается, а если горюет, то уже не столь сильно.

Вообразив, как пылкий влюблённый без устали гарцует или ловит рыбу, лишь бы не страдать от невыносимой любовной боли, - птичек лупит, зверюшек терзает, - Джованни улыбнулся. Это действительно всемирный анекдот. Сколько прыти, движения, вихрей - и всё от неразделённой любви. В голове пронеслись, одна другой комичнее, сценки амуротерапии: Ах! Но... И - хвать! На войну! К оружию! На охоту! Птичек воистину жаль.

Вернувшись в поместье, Джованни внёс в рукопись, в самое начало, этот кладбищенский пассаж о мужских утешениях, и ему заметно полегчало. Жечь рукопись уже не хотелось. В крайнем случае, решил он, на старости лет отрекусь от книги. Скажу, ошибка молодости. Ошибка!

Вот Петрарка, например, первостатейный женоненавистник. И как ловко прикидывается!

Не будем стесняться.

Сейчас же всё людям отдам. Ох, и отдам!.. Они устали от чумы. Конечно, проклянут. Пусть повеселятся.

В 1353 году от Р. Х. книга Джованни была обнародована. Умер он в 1375 году. Там же, в поместье, где был написан вольный-фри его труд, подаривший Марии Аквино незаслуженное бессмертие.

Четверть века Земли Джованни жил без Марии, но при книге о Марии. Какая горчайшая и мучительнейшая ирония! И чья?..

НАЧАЛО КОНЦА

Визиты Александра в наш офис всегда проходили как минифестиваль "Мужика".

Даша верещит; он энергично входит, крепкий, в кожане, загорелый. Ему дают кофе, Даша верещит выше, вылетает шеф: "О! Мистер Мужик!"; потом набегает очередной человек с новейшими бизнес-планами по "Мужику" и его развитию, а Даша верещит громче и требует у меня материалы, неважно какие, главное - немедленно, срочно.

При запуске гнева у неё с лицом происходило что-то необычное: нижняя губа опускалась почти на грудь, открывая нижние зубы ниже корней, будто она грозит вам именно этими нижними вас цапнуть. И у вас есть некоторый выбор: или дать ей требуемое быстро, или, рискуя жизнью, не дать.

Однажды, улучив секунду между Дашей и Дашей, я приблизилась к Александру и тихо-тихо сказала, что уже работаю над сценарием и пусть он ещё чуточку подождёт. Так же тихо он ответил, что уже есть нормальные контакты, деньги, эфир на телевидении, и ему непременно дадут снять этот фильм, и что он ждёт сценарий.

- Я придумала хорошее название.

- Не надо сейчас.

Замолкаем. Разъезд.

И снова Даша. Вереща и трепеща, она раздувает очередную идею. Даша и рыбная ловля, Даша и охота, "Мужик" и ответственность, эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз... Потом, когда все рыбаки-охотники уходят, она жестоко ругает меня, что я не даю ей новых идей. Это ведь я должна фонтанировать идеями разработки "Мужика", а она лишь выбирать наилучшие. То есть я очень мало и плохо работаю.

Понятно, милая. Ща добавим. Монгольфьеры над Кремлём - сойдёт? И слоган по боку: "Выкурим нашего "Мужика"! Годится?

Время от времени мы с Дашей ходили в рестораны и чисто по-человечески говорили обо всём на свете. В такие прекрасные минуты мне нестерпимо хотелось подружиться с ней и честно рассказать, чем всё это, с моей точки зрения, кончится. Объяснить по-доброму, что в России никогда не будут курить мужика. По определению. Он не верблюд. Вот мир перевернись и Солнце погасни, но никогда на русском небосклоне звезда мужика не уйдёт в дым. Мужик сам кого хочешь выкурит, он может. Помнишь, Даша, как мужики пожгли помещикам усадьбы? Ты читала учебник истории? Ты умеешь читать?

Достопамятное интервью, над коим мы все корячились в июле-августе, так и не было, естественно, опубликовано нигде. По сути, оно так и не было взято, несмотря на уйму подходов к этой штанге. Закон жанра ненарушим. Есть вещи, которые нельзя делать вот совсем.

Есть непреодолимый уровень лукавства, за которым уже невозможна игра. Деньги, например, ничего не решают в России, хотя можно создать великолепный иллюзион. Этический монетаризм? Ха-ха. Спустя четыре года у нас пытались убрать из жизни пенсионеров, заменив им льготы на деньги. Страна вышла на улицы, села на трассы, попросив не будить в мужиках бунтовщицкие склонности.

Александр был слишком искренен и хорош для любой возни, мелочности, суеты. Не зря в один из Дашиных приступов он сказал, что боится на свете только одного: совершить кардинальную ошибку.

- Что это? Какая такая кардинальная ошибка? - лихорадочно, недели две вытягивала из меня Даша. - Что он имеет в виду?

Я хотела ответить: "Тебя". Но промолчала, пожалела дуру.

Конечно, страстная любовь порой застит глаза, как дым, и выедает их до самой сетчатки. Дым едок. И не каждому, кто в угаре страсти, протягивает руку милосердная судьба, не каждому промывает гиблые глаза и чистит рассудок. Не у каждого, кто на краю пропасти, есть ещё одна секунда на гибкий разворот всем корпусом, чтобы успеть и передумать, не шагнуть в пропасть, и потом облегчённо вздохнуть - "Жив".

Но до самой зимы я так и не смогла внушить ей ничего, подобного правде. А перед Новым годом шеф, слава Богу, разжаловал меня в надомные работники с половинным жалованьем, и мои античеловеческие муки уполовинились.

Весь офис озарился покоем и корпоративно запил навстречу Рождеству аж с восемнадцатого декабря. Даша прощально читала мне "If" Киплинга. Кажется, она радовалась, что я уйду от этого проекта. Почему она радовалась? Я ещё не понимала. Ведь совсем одна останется. Ведь и её скушает здравомыслящий молодняк, работающий в этой благословенной фирме.

Но нет, она ещё не верила в своё поражение. Она всё ещё верила в себя, в Александра, в магию энергичного вжикающего слова, в демократическую рыночность и в обязательность классности, а также стильности. "Рынок и мозг": защитите кто-нибудь кандидатскую!

Мотылёчек, она всё порхала над своей выдумкой, элегантно затягивая один общий узел на крепких шеях, подставившихся под невероятную, невозможную идею. Получался гигантский пучок-веник из живых людей, преданно-влюблённо взиравших на креативную мать "Мужика" из глубины веника, отчего их способности к оценке мира и ситуаций утрачивались. Харизма Тигра.

Хоть бы Львом была по зодиаку, а то ведь и тут засада: Близнецы. Двойственная ты моя.

"Я хочу рассказать вам о дрессировке льва, - это архитектор Виллар де Оннекур, первая половина ХIII века. - Тот, кто дрессирует льва, имеет двух собак. Когда он хочет заставить льва что-либо выполнить, он ему приказывает. Если лев рычит, укротитель бьет своих собак. Когда лев видит, как бьют собак, на него нападает великий страх. Его смелость пропадает и он делает всё, что ему приказывают. Я не говорю о тех случаях, когда лев взбешён, так как тогда он не подчиняется ничьей воле и не сделает ни хорошего, ни дурного. И знайте, этот лев нарисован с натуры".

Вот я и думала, как напугать каких-нибудь собачек, чтобы до Даши дошло. Не придумала. Даша до конца так и не подчинилась ничьей воле. И знайте, этот маленький Лев тоже нарисован с натуры.

Мне и теперь очень жаль Дашу. Хоть она и Близнецы, и может на что-нибудь переключиться. Интересно, что она выдумывает ныне? Вряд ли косметику "Баба", прости Господи.

Пришёл Александр и всем сотрудникам "А&М" подарил новогодние брелоки-лошадки. Я подарила ему летние фотографии, где он на белой лошади, чем нечаянно и больно напомнила себе нашу тягостную первую встречу, когда он грамотно, искренне и невинно срывал дурацкую попытку дурацкого универсального интервью. Сорвал, к счастью.

Мы дружески обнялись, и я успела шепнуть, что навсегда ухожу из этого офиса и теперь спокойно допишу ему сценарий фильма "Пока любовь не разлучит нас..."

Он посмотрел на меня благодарно, без малейшего удивления, что я покидаю выгодную службу в рекламе ради сомнительной радости жить вольным художником. На его лице в этот миг было написано, что жить и творить свободно и на воле - это вообще ближе к человеческой природе, чем получать от кого-то деньги, тем более за такое...

Хотя, конечно, реклама - древнейшая на Земле профессия. Хотя профессия - это за что платят. Впрочем, эти спорные вопросы мы решим в другой раз.

Я уже думала, он больше не вылезет, но Потомуч откуда-то вылез, и очень мокрый. На сей раз он пришёл в кедах и смокинге. В лапах моя газетёнка, на хвосте хлопушка, в носу амбарный замок.

- Это пирсинг, - объясил он, покачав неподъёмным носом.

- А это - петардинг? - уточнила я, похлопав его по задику.

- Да. А это шузинг. Это прикид. Я хочу играть в гольф, - объявил он и выхватил из кармана смокинга ржавую кочергу.

- Возьму тебя в Нахабино, если без ошибки поставишь эту кочергу в родительный падеж множественного числа.

- Ну вот. Сразу мочить... - обиделся Потомуч и весь высох.

- Ну не сразу. Ну, посиди. Я тебе сказку расскажу.

- Ты? - усумнился Потомуч. - Я с самого детства не слышал приличных сказок. Моя первая няня рассказывала мне только "Заветные..." Афанасьева. Ну... и... понимаешь, у меня сложилось определённое мнение про забавы народа. Кто спасёт меня от первого впечатления детства? - он смахнул изрядную слезу.

- Я.

- Ты глупая. - Потомуч пожал плечами, подумал и завязал кочергу морским узлом.

- Очень хорошо сказано. То, что надо. Слушай. Сказка про мужика. Или... нет. Сказка о русском народе.

- О чём? - развеселился Потомуч. - Его нету. Один Потомуч остался. И это я. Я! А его - нет!

- Ладно тебе... Ты в этой сказке будешь главный.

- Увольте, дамочка. Я в такие игры не играю. - Потомуч, оказывается, был страшно ревнив. Ухитрялся ревновать ко всему русскому народу.

- И не играй. Сиди слушай. Спасибо за подсказку и получай сказку.

Как ни странно, Потомуч уселся на шкаф, отбросил прочь тяжёлый кочерёжный узел и приготовился слушать.

СКАЗКА О РУССКОМ НАРОДЕ

Жил-был Бог. И всё было хорошо. Была Библия: Закон и Благодать.

После Творения Он дал Закон одному избранному народу, а потом Благодать - другому избранному народу. И всё было понятно.

Потом была история человечества.

Народ Закона ввиду своей малочисленности постоянно боялся вымереть, поэтому окаменел и стал вечным.

Народ Благодати ничего не боялся, поэтому не окаменел. Он был много моложе, очень живой и тёплый, мягкий, любознательный: всё пробовал, как ребёнок, и собирал окрестные земли, отчего накопились у него разнообразные диковинные традиции. Например, любовь.

Остальные народы как могли терпели два избранных народа и время от времени принимали то Закон от первого, то Благодать от второго. От этих приёмов и примыканий история полнилась культурой.

Потом сама культура переполнилась и родила многочисленные цивилизации. Эти последние обычно не верили в Того, кто всё это сделал, и пахали землю, всё больше и больше земель, полагая, что жизнь - это наслаждение, и в этом её смысл.

Долго удивлялся Бог. Наслаждение землян было так ничтожно по сравнению с тем, что было Им предуготовано в самом начале, когда было Слово. Люди самодеятельно наслаждались буйно, убивали Бога и учили этому детей.

Бог знал, что непрерывное наслаждение опасно для новорождённых людей, поскольку тела от него уплотняются, и души в них уже не помещаются, почему и вышла некрасивая картина: тела сами по себе, а души где-то рядом мельтешат и молят о спасении.

И тогда Бог, всё ещё любя людей, положил на Землю очень большой охранительный Крест. Из космоса его хорошо видно: поперечина - Уральские горы.

Весь народ Благодати почувствовал, что ему придётся очень долго беречь ту часть Земли, на которую Бог положил Свой Крест, чтобы сохранить сотворённую Им жизнь, и сушу, и твердь.

Народ Благодати был доверчив: он принял Крест и спросил у других, не возражают ли они, что Крест полежит на его земле, пока Богу это угодно.

И тогда другие народы решительно разделились. Одни сказали, что согласны, дескать, храните свой Крест сколько надо. Другие сказали, что категорически против, поскольку ещё неизвестно, когда Бог заберёт свой Крест и вообще неплохо бы доказать, что Он есть и что мир тварен. А то народ Благодати возомнит о себе и скажет. А Слово материально.

Мудрый народ Закона был единственный, кто не вмешивался в глупые споры: народ Закона лучше всех знал, что всё будет точно по Слову Божию. Старейшины мудрого народа решили помочь народу Благодати выдержать испытание.

Они послали в самую гущу народа Благодати опытных жрецов и две идеи. Первая идея была такова: хранить будем вместе, без нас не обойдётесь. Вторая идея: молчите, а будете болтать про свою избранность - оклевещем. А слово материально.

Народ Благодати не понял предупреждения, поскольку был действительно очень доверчив и не боялся ничего, даже окаменения. Наоборот, он всем рассказал, что Бог приходил, Крест положил и велел беречь.

И тогда нестерпимая человеческая зависть родилась во многих сердцах: почему это именно к вам приходил Бог? Когда это было? У вас и холодно, и пусто, и сами вы какие-то нецивилизованные! Несправедливо получается.

Страдая душевной болью, завистники упросили жрецов из народа Закона: сделайте что-нибудь, чтобы мы народу Благодати не завидовали, а то мы при нём наслаждаться не можем!

И тогда проверенные жрецы вспомнили самое ужасное, что было в истории первого избранного народа, и переписали постыдные сюжеты на счёт второго избранного народа, и прежде всего рабство.

Они заявили всему миру: народ Благодати - рабы. Пусть у них вымрут все, кто помнит рабство.

От обвинений в рабстве народ Благодати так удивился, что многие тут же умерли в великой печали. Народ Закона окаменел ещё больше, поскольку всё произошло мгновенно. Слово материально.

Страшная смута в умах и сердцах охватила всех на свете.

Задрожал Урал, поднялся Крест, и воды Океана поднялись, и вся Земля сдвинулась, поскольку всегда так и бывает, когда люди не слышат Бога.

Безумно перепугались все народы Земли без исключения. "Что теперь будет? Жрецы! Прекратите выдумывать, а то вообще всех смоет! Где же ваш Бог?"

А Бог смотрел на людей и крепко держал над холодной пустыней свой Крест и подумывал о Втором Сотворении Мира.

В ожидании Его решения уцелевший народ Благодати выметал мусор, оставшийся от последней глобальной цивилизации.

И только потом стало совсем хорошо.

Потомуч охнул и схватился за поясницу:

- Вот оно где, светопреставление твоё, - сердито сказал он мне, кривясь от прострела. - Ну, а я-то где? Обманула?

- Да ты везде. Не заметил?

- Нет.

- Врёшь.

- Ничего, ты у меня ещё попляшешь... - и разобиженный Потомуч улетел с диким посвистом. Однако через десять минут он вернулся и, осклабясь, изрёк:

- Я тут полетал и кое-что повидал. Рассказать?

- Нет.

- Ну, слушай. - Он поудобнее устроился на люстре. - Залетаю давеча в уютное кафе. Народишко чаёвничает. Ну, прям что твоя благодать: у всех на мордашках офонаренный кайфулино.

- Не соизволите ли выражаться каким-нибудь одним, единым стилем, а, месье Потомуч? Очень уж заковыристо. Уши вянут, видите ли...

- Никак нет, сударыня. Не соизволю. За окном, понимаешь, постмодернизма куча лежит. Из неё в одну сторону морковка торчит, а в другую любовка, посерёдке зацветает капустофель. Музыка природы. Слушай дальше как есть. В кафе приводят маленькую девочку лет семи. Чистая правда! Всё это было десять минут назад! При девочке мама в шубе, папа с нормальным человеческим лицом и тёти-дяди с шампанским и большими коробками. Взрослые встречают некий праздник. Друзья кругом и звуки песен. Дарят девочку многообразными конфектами. Дитя малое потрошит короба, вынимает что покруче, поярче: оказалось, леденец. Я сам залюбовался! Крупный, всамделишный, как при царе Горохе, блестящий леденец: реалистичная, рыжая лиса, хвостатая-прехвостатая! Палочка в леденце - настоящая, деревянная. Хорошая вещь! Дитя мигом суёт лису в ротик, облизывает и удивлённо вопрошает маму: "Ой, почему на носу лисы шарик?" Девочка, видимо, решила, что эта лиса - мутант, у которой на остреньком и весьма миленьком носике что-то вздулось и, по странной прихоти взрослых, засахарилось. Мама в этот момент выпивала первый бокал шампанского, рот занят был, посему на девочкино изумление отреагировала другая дама, видимо, друг семьи: "Это же Колобок!" Девочка не понимает. Разглядывает мутированную лису, явно желая продолжить облизывание. Но - вопрос-то не отвечен! Вторая попытка той же дамы: "Ты сказку про Колобка читала?" Бедная девочка смекает, что от этих взрослых правды не добиться, засовывает в ротик лису-леденец, вместе с её необъяснённым шариком, и уходит тусоваться по кафе, пока её родня и друзья допивают праздничные напитки. Ну что, съела?

- Ты это мне?

- Да-с. Тебе. Кому ты собираешься сказки рассказывать, ежели у семилетней девочки в самом центре Москвы, в кафе одного сильно творческого клуба, на лисьем носу - шарик! Всё. Кончились твои сказки! Колобок, наконец, погиб. На самом деле. Не читала девочка! Оч-ч-енно концептуальная нынче была лиса! Кондитеры думали моментик засахарить: вот она, лисонька, хороша стерва, но и Колобок ещё живой, и будут они вечные архетипические друзья! Корефаны в сахаре! Ха! Разбежались! А девочка-то - всё. Ку-ку. Шарик у неё на носу! Нету Колобка! Нету!!!

- Ну, не плачь, ну не убивайся ты так, - погладила я Потомуча, отчего маленькая ошибка стала очень большой. Потомуч раздулся, как та лягушка (см. остальные сказки), расфыркался. - Я всё понимаю. Знаешь, как Ему тяжко было первых любопытных из Едема выгонять? А пришлось.

- Ненавижу тебя! - завизжал Потомуч. - Ох, как ненавижу-у-у-у! Ты хочешь исправить ошибки! Ты смерти моей хочешь! Вот ты кто! У неё, вишь, Колобок укатился!!! О, куда катится мир...

Я попыталась успокоить несчастную ошибку, но нелогичный Потомуч, хоть и раздулся, лопнуть отказался и, попылив ещё с полчаса, всё-таки вылетел в окно.

ДУШЕПРИКАЗЧИК - ПЕЧКА

Помню: в хорошие времена, когда всё это было ещё в будущем, бабушка сказала, что перед смертью непременно сделает распоряжения об архиве, если у неё будет архив. Я тогда полагала, что ей около восьмидесяти, и фраза "Если будет архив..." показалась мне чересчур элегантной.

Бабушка, естественно, расслышала мои бестактные мысли:

- Суди не суди, а будет по Писанию.

- Прости. Что будет?

- Я недавно ходила в книжный магазин, - сообщила бабушка невероятную новость. О ту пору она никуда не выходила, тем более туда, где ей страшно. - Читала полку с мемуарами.

- Всю? - не поверила я.

- Да, - кивнула бабушка, - естественно. Там стыд и позор.

- Долой стыд и позор! Врут?

- Не больше обычного. Хуже всего их неверие в Бога и непонимание триединства времени. И жадность. Ну, и властолюбие. С учётом физического состояния мемуарируемых, это всё гнуснейшая раздевалка мемуарирующих, до нечистого исподнего.

- Прелестно-извращённые неологизмы, бабушка. А что там со временем у... мемуарирующих?

- Когда трахаешь труп, надо быть хотя бы вежливым, - сказала она. - А у этих новых мемуарщиков отвратительный атеизм. Они полагают, что мёртвые сраму не имут в юридическом аспекте. Хамы, не понимающие, что всё, что происходило, то и происходит одновременно, сейчас же! А то, что только будет, уже на самом деле произошло, только нам ещё не доложили. Надо запретить невежливые мемуары, - неожиданно сменила тон и лексику бабушка.

Я невежливо усмехнулась, представив это в развороте. "Е.... трупы вежливо!" - табличка над мемуарной полкой. Призыв к авторам и читателям.

- Ждите ответа... ждите ответа, - проныла бабушка, - вам обязательно ответит оператор машинного доения!

- Ничего если я запишу? - попросила я.

- Стой. Это не всё. В одной из этих могил, тьфу, мемуарных помоек, я обнаружила описание несчастной любви поэта к женщине, в жанре политического доноса, причём в терминах эпохи холодной войны. Ты представляешь? Уже и Советский Союз ушёл, а этот комок навоза, считая себя поэтом, кроет соперника конформистом!

Бабушка редко возмущалась так искренне сильно, и я поняла, что этот малопонятный отчёт о походе в книжный есть предисловие к чему-то более жгучему.

- Итак, ты меня понимаешь. Да?

- В целом, - согласилась я. - Надо ещё при жизни выбрать душеприказчика и написать список лиц, коим категорически запрещается вспоминать покойного имярек под страхом невыносимого материального страдания. До правнуков. Чуть только ваня прилюдно вспомнит олю, начинается опись имущества до полного разорения во всех коленах.

- Душеприказчиком должна быть печка! - перебила бабушка. - Нельзя оставлять на Земле ни слова, ни жеста, пригодных для толкования. Ни одной строчки черновиков. А если пишешь на машине, перед смертью надо выдрать винчестер и закатать в асфальт на Сицилии.

- А мыслеформы разбить, размолоть и развеять над четвёртым энергоблоком в Чернобыле, - понятливо киваю я. - А вместо эпитафии на могильном камне писателю заготовить и собственноручно написать: вспоминать воспрещается! Список, ну кому воспрещается, прилагается. Понимаю.

- Дура. Я о-о-очень серьёзные вещи говорю, а ты ёрничаешь и прикидываешься. Вот погоди. Вот посмотришь! - и она погрозила мне пальцем, чего раньше никогда не бывало.

Теперь, когда и это в прошлом, а я, получается, пишу как бы мемуары, а многих мемуарируемых нет на этом свете, я думаю, что бываю с ними такой жёсткой, словно они живы и что-то можно изменить.

Я понимаю, что изменить нельзя. Почти. Скорее всего.

Я понимаю, что слово всесильно, а в восприятии существует закон предшествования, согласно которому любая информация усваивается в первом толковании.

Я понимаю, что есть оппозиция жертва - преступник. В нашем случае мужчина - женщина. Он хотел ещё чуточку славы, она хотела всего и много, и особенно - его лично.

Я понимаю, что Даша, когда прочитает всё это, не обрадуется, поскольку данный сюжет слегка дискредитирует её попытку творчества, может быть, единственную в её жизни. Но попытка была удачная, не плачь, Дашенька, так и должно было всё кончиться. Только слово ты выбрала такое жгучее, страшное...

Ты ж не знала, что словесность - игра на жизнь.

Коктейль "Мужик" очень жгуч, как стыд и позор, как внезапное хулиганское признание в низменных страстях и поступках, но не в исповедальне, а в метро, через мощный репродуктор, перед всеми, бессовестно и без покаяния; не на сокрушённом сердце, а так, по душевному влечению к эксгибиционизму.

Вкусно, как серная кислота с абсентом. Смешать, но не взбалтывать. Такое не пьют без последствий. Нельзя женщине в России выдумывать крепкие сигареты "Мужик". Совсем. В России вообще есть некие архетипические запреты, попытка преодолеть которые непременно ведёт к гибели энтузиаста-преодолевателя.

"ТЫ - ФИЛИАЛ ВСЕМИРНОГО БАНКА НЕЖНОСТИ..."

- Филиал? А где же главный офис? - улыбнулась она.

- В небесах, - сказал он.

- В небесах - торжественно и чудно, а не офис.

- Это на время. Пока спит земля в сиянье голубом.

- У тебя роса в ключичной лунке...

- Ямке.

- Лунке. Я попала, это hole-in-one!

- О да, могло быть и так, но это не гольф, и судьи не угрожают нам новым кабриолетом.

- Нам бы не помешал кабриолет! Он открыт, и я сейчас открылась так, что вижу, кажется, Нептун. И Плутон, и соседнюю галактику...

- И меня! Я тоже виден? В росе? Хорошо видеть меня - в росе? Я - фиалка?

- Ты стесняешься?

- Я не люблю сочетание зелёного и фиолетового.

- Ты не любил сочетание зелёного и фиолетового.

- Ты права. Я люблю сочетание всего со всем, я понял, что это возможно, и как только понял, так проник во всё, что в ушах засвистел ветер, и запели самые пронзительные птицеголосые горы...

- Горы запели?

- Да, горы каменные, а в камне миллионы лет и миллиарды культур, или наоборот, и это почти вечность, поскольку человек мал и век его короток, и хочется что-то сказать, и не хочется умирать. А у тебя тоже роса...

- Симметричные мы, как хорошо!

- У тебя роса, и пахнет ландышем.

- Ты взял мои слова! И вовсе не моя роса пахнет ландышем, а твоя кожа, там... а ты подслушал, когда я говорила с твоей кожей, и взял мои слова. Вот! Я тебя раскрыла!

- Да-да, раскрыла, и моя кожа там пахнет ландышем, а я просто передал тебе что мог. Я очень, видно, ловкий проводник ароматов, особенно ландышевого и особенно там, на той коже, где у тебя роса...

- Вот мужик-болтушка! Ты говоришь и говоришь. Давай и я скажу тебе про твой ландышевый дух? Ты ведь не боишься слушать про себя?

- Я буду слушать тебя вечно, говори побольше.

- Я женщина. А ты можешь слушать женщину? Про ландышевый дух твоей кожи, когда мягкая сопрановая струна становится большой и басовой, и начинается ларго, largo, не бойся, все музыканты немного смешны, так вот когда твоё ларго начинается и до твоего престиссимо ещё так далеко, твой весенний ручейково-подснежниково-ландышевый дух испаряет себя, сообщая мне о гибели largo, но это нормально и свято, ведь мы не может быть медленны всю жизнь и нам prestissimo даёт сама жизнь, и тогда мы не ищем друг в друге уже ни сети, ни стен, ни стеночек узкого хода, помнишь, все философы про узкий путь говорят, а я хочу, всю жизнь понять хочу, что у них там, в аналогии с узким ходом к истине...

- Поняла?

- Как странно! Да? Через тебя поняла своё, и дорогу, путь свой, а ведь так понимают что-то через женщину мужчины, мужчина, а вот мы встретились и не понять кто мы и зачем такие платья.

- И ты болтушка, но до утра ещё есть время, ты уложишься.

- Зачем едем!..

- Не вздыхай так. Они же люди. И твой, и моя.

- Может, их познакомить? Твоя хорошая?

- Люкс.

- И у меня люкс.

- Давай им телефоны дадим, познакомим, может, хорошая пара получится.

- Там ещё толпы людей ждут нас. Машины с кольцами. Как бычку в нос.

- Твои для тебя постарались. Они, видно, думают, что всем женщинам нужна кукла на капот и кольца на крышу.

- И кандалы на клитор.

- Грубиянка. Дай сюда... ну вот, смотри какое нежное место... куда тут кандалы!

- Я уже поняла: филиал всемирного банка нежности.

- Не плачь, пожалуйста, попутчица родная, ну, мы ещё успеем, подожди, мы ещё успеем.

- Что ты говоришь? Успеем... Уже успели. Лучше бы нам не видеться никогда.

- Только что была женщина. Куда делась? Вот незадача...

- Бабы по мужикам обычно воют. Вот я взвыла и стала бабой. Сейчас успокоюсь и верну тебе женщину. Но как я после тебя буду жить с другим, я всё равно не понимаю.

- А ты не живи. Сыграй свою свадьбу и пусть они все радуются, а ты не живи с ним. Не живи. Не живи! Ты слушаешь? Ты слышишь меня? Ты слышишь? Ты не живи с ним, не живи вообще! Я не смогу без тебя, я это ты, а ты с ним - это бредово, прямо скажу, глуповатенько, сытенько и грязно. Не живи!!!

- Не кричи, а то проводник придёт. Купе можно открыть специальным ключом, если кричат. Подожди, не плачь и ты, родной, ну в самом деле, какие кандалы. Я просто ничего не возьму, ничегошеньки, ведь мы не можем пошло жить и обниматься собачками под забором, ведь мы человеки, нам повезло узнать, мы узнали, и никому такого не пожелаю...

- И ты не плачь, и мне противно. И ты не плачь, и не живи. Всё просто.

- Так не бывает в двадцать первом веке. Все чувства перечувствованы и писаны-переписаны, и даже начался постмодернизм. Представляешь?

- Я поговорил бы с тобой и об этом, если бы до утра было лет сто, но у нас нет времени на постмодернизм. Ты не женщина моей мечты, не жена другого, ты не утро жизни, не вечер страсти. Ты худа и субтильна, и руки твои несоразмерно велики, словно ты прячешь тело и предъявляешь только руки. У тебя даже ноги... словно вверх ладошками вся ты, открыта мне и послушна судьбе, а я ещё не успел постичь всего смысла. Не живи с ним, нам пока нельзя его, а то мы никогда не поймём себя, а мы хотим понять. Мы хотим понять?

- А зачем?

- Зачем? Это мужской вопрос. Обычно женщины говорят "почему".

- Не отбрёхивайся, нам действительно некогда. Что ты развёл тоску? Да, субтильна и худа. Посмотри на себя! Теловычитание. Ты даже вспотеть не можешь, у тебя кровь голубая, ты ошибка, твой скелет из ниток, а кровь из галактических токов, если они тонкие, нежные и сверхпроводимые. Но если космические токи жёсткие, тогда и кровь у тебя из музыки Баха. Он был, кстати, жуткий бабник, дуэлянт, вообще забияка. Органист! Вот сила легенды!..

- Ты перескакиваешь с темы на тему. Бах, конечно, гений, но держись поближе к нам.

- Плевать. У нас постмодернизм. Если бы ты знал, какая мучительная свобода этот самый "пост..."

- Мучительная?

- Потому что свобода пришла к людям раньше, чем инструкция по её применению.

- Давай учиться вместе. Ты не будешь жить с мужем, а я с женой. Мы не будем жить врозь. Нам нельзя. Мы будем...

- Что? Говори: что мы будем? Я вполне разделяю твои гигиенические тревоги, это действительно может быть довольно противно: сегодня раздвинуть ноги перед одним, завтра перед другим, послезавтра опять перед первым. Какие же выводы?

- Лучше и сегодня, и завтра, и послезавтра раздвигать передо мной. Иначе действительно негигиенично. Представляешь, твой муж захочет детей и будешь шпиговать тебя своим семенем, а ты будешь с невинным видом бегать в ванну и душем вымывать из себя его жидкость, чтобы не родить, а он будет ждать твоей беременности и спрашивать: дорогая, отчего у нас нет детей? Тьфу. А ты ведь не скажешь ему, что тебе нужна чистая, по крайней мере очищенная, проветренная вагина для встречи со мной, чтобы я не толкался в его отходы. Ведь ты же хорошая девочка, ты не позволить мне плавать в его сперме?

- О Господи. Нет. Не позволю. Кстати, у влагалища любой женщины есть способность к самоочищению. Это просто так, это кстати, чтобы ты знал. Вот знаешь почему настоящие проститутки могут не заразиться гадостью там, где порядочная вляпается непременно? А потому, что они активно в деле. Самоочищение поставлено на конвейер. Работа такая.

- Слушай, может, тебе в проститутки податься? Я б это легче вынес, чем мужа, а?

- Не могу. Некогда. Концертов очень много. Я ведь звезда. Всё расписано года на два вперёд. И вообще скрипачам надо хорошо высыпаться. Я вот сейчас люблю тебя и не сплю, а утром буду квёлая.

- Ничего, тебе утром замуж идти, растормошат.

- А ты как, ничего? Со сном-то? обойдёшься? Тебе не будет плохо? Невеста... Жених...

- Я не буду жениться завтра.

- Почему?!

- Ты только что сказала, что любишь меня.

- Я? Сказала, что люблю? Когда?

- Двадцать секунд назад.

- Давно. Я уже и забыла. Правда сказала?

- Ты меня любишь. Умора. В девятнадцатом веке так предлагали руку и сердце. Я вас люблю, значит, я ваш. Весь и навсегда.

- Что-нибудь изменилось?

- Да. Очень больно. Я не верю тебе, потому что завтра ты выйдешь замуж за другого мужика и будешь махать ногами, рожать малюток, чтоб они... Ты будешь махать ему моими ногами. Твои ноги - мои. Они принадлежат моим пожизненным мечтам, я чувствовал, что на свете есть женщина, с которой можно умереть и не заметить смерти. И вот как выглядит моя женщина! Умора! Дохлятина, мешок нежных костей, вся в росе, ландыш серебристый, новая заря...

- Почему заря?

- Это фабрика. Выпускает парфюмерию. Не обращай внимания. Несу что попало, порчу жизнь хорошему человеку.

- А я не хороший человек. Я вообще невесть что. Я обнимаю мужика, с котором познакомилась два часа назад.

- Миллион лет.

- Лирика. Это чушь. Про всякие половинки, встречу разделённого андрогина, единственный мужчина, единственная женщина. Я веду себя непропорционально.

- Может, нерационально?

- Как хорошо, что ты говоришь глупости. Я могу разлюбить дурака - и всё. И всё...

- Объясни мою дурость, а?

- Я точно выразилась: непропорционально. Ты как все. Почему я должна быть с тобой? Бог велел всех любить. Я не знаю своего жениха близко, но тебя уже знаю, вот и вся разница. Может быть, если бы этот поезд шёл не в Питер, а в Москву, и я встретилась бы с ним, когда ехала на свадьбу к тебе, а он тоже источал бы ландышевые токи...

- Я сейчас пойду к начальнику поезда и попрошу повернуть поезд на Москву.

- Давай порепетируем. Я - начальник поезда. Ты - пассажир, которой хочет повернуть назад. Тренинг. Попробуй уговорить меня. Я поверну, если ты докажешь - надо! Начинай!

- Начинаю. Я ему в зубы дам. А тебя сейчас возьму за твои худющие так называемые ноги и так в...у, что к начальнику никто не пойдёт никогда.

- Этот тренинг весьма убедителен, однако лучше скажи мне просто какую-нибудь несусветную гадость. Просто бредятину, оскорбительную страшную чушь и ересь. Пожалуйста. Ну пожалуйста, милый, родной мой, скажи мне что-нибудь убийственное, чтобы я перестала видеть белый свет! Выведи меня за скобки...

- Словами нельзя повернуть поезд.

- Сказал! Чушь так чушь. Спасибо. Но я всё ещё в скобках. Заметно?

- У тебя слёзы. Ты почему плачешь вот сейчас? Ещё не утро. Девочка моя, солнышко, плутонушка, луночка, венерушка, марсинька, звёздынька моя, не плачь, дура! Сердце рвётся, одни дырки!

- Вот времена... Можно сказать мужчине что угодно, а он и не заметит, что умер.

- Врёшь. Я жив и я в тебе. А ты визжишь от страсти, как последняя дилетантка. Ну что ты визжишь? Не можешь полежать спокойно. Сейчас, погоди, я скоро покончу с этим дурацким делом, секунду, ещё, ещё...

- Ты всегда так?

- Что - так?

- Долго...

- Ты решилась вылететь за скобки сама? Без посторонней помощи? Спасибо, ты настоящий друг. Но это не поможет.

- Слушай, я тут в журнале читала...

- Давай-давай, ты мне ничуть не мешаешь. Даже приятно. Тебе приятно?

- Неплохо, неплохо. Ты скоро?

- В этом веке. В этом поезде. В этой женщине.

- Болтаешь.

- Е..

- Болта-а-а-ешь.

- ... Вот, уже всё. Волшебство. Любодейная магия. Уже не плачешь?

- Нет, я не плачу, я думаю о магии, о словах, поездах, начальниках, о повороте на Москву, а впереди всё-таки Петербург, и никто нам не объяснит, под какую манипуляцию судьбы мы попали.

- Магия, манипуляции? Обиды? "Нам не объяснили?" Конечно, не объяснили, потому что слова имеют объём, их звучание длительно, а люди горды, негибки, даже не телепаты, следовательно, тратить на объяснения нужно большое время. Причём, и частное, и историческое. - Вытри меня, пожалуйста, я умираю от твоего ландышевого запаха и понимаю, почему ландыши занесены в Красную книгу. Мне нужно очень быстро всё понять. Подари мне скорость!

- Марсинька, венерушка, мы с тобой в облаках, там свежий ветер и никаких информационных потоков, а? Только представь: никого! И не надо объяснять, подстраиваясь под скорость других людей, ничего!

- Укрой меня, холодно, я вся продрогла.

- Это от наслаждения. Я всё отдал тебе и всё взял: я почувствовал, как чудесно это возвращение энергии. Я раньше читал об этом у китайцев. Кстати, как ты относишься к интеллектуалам?

- А при чём тут китайцы? Впрочем, всё равно. Здесь, куда мы забрались, жанры и цивилизации не имеют смысла. А интеллектуалов, особенно французских, а также песни Высоцкого, журнал "Космополитен" и прочие презервативы - ненавижу.

- А ты чувствуешь аудиторию, когда стоишь со своей скрипкой перед разными народами, ты чувствуешь различия?

- О, да. Об этом иногда спрашивают журналисты, но я им не признаюсь. Тебе - скажу. Чувствую. Люди больше всего отличаются по восприятию музыки. Волна проходит сквозь их тела и души либо чисто, как по утреннему воздуху, либо как по болоту с кикиморами. Вот попса даже, которая под фанеру дует, и та небось что-нибудь человеческое чувствует, а уж живые-то музыканты непременно. Только говорить боятся, поскольку это бестактно. Отделываются всякими клише: "Ах, у вас тут такая чудесная публика!"

- Я понимаю тебя. Интеллектуальная скорость гениев и пророков принципиально отличается от мирской, но ведь продукт общеважен, то есть сверхнеобходимое сообщение приходится подстраивать под их неприспособленную скорость, и тогда толпа убивает пророка, потому что у него звуковая волна резкая, сильная, воздушная... Вот зачем нужна безусловная, универсальная символика, а лучше всего - магия. Любовь.

- А ещё лучше - деньги. Так толпа понимает быстрее всего. Если бы я играла реже, если б не десять титулов с международных конкурсов, если бы не внешность фотомодели, то мне одним лишь смычком не проковырять в современных душах ни единой дырочки.

- Ты, видимо, универсальный символ?

- Да, милый, скоростью ломается не только время. И всё пространство трещит, и все его молекулы разлетаются от гибельных рук скорости, и даже птицы вымирают. Знаешь, сколько видов птиц погибло?.. Я обязана быть универсальной. Я как символ, понимаемый всеми вне зависимости от условий.

- Да... А ведь в институте меня это радовало. Мы по истории философии проходили, что универсальный - единственный тип символов, "в которых связь между символом и тем, что он символизирует, не случайна, а внутренне присуща самому символу".*

- Это хорошо в институте, но очень плохо в поезде, который уносит нас в гроб.

- Зачем ты говоришь афоризмами? Это очень опасно. Побудь ещё женщиной!

---------------------------------------------------------------------------------

* Э. Фромм. Душа человека. М., "Республика", 1992, с. 188

---------------------------------------------------------------------------------

- Как ещё? Мне касаться тебя уже больно. Людям любящим всегда плохо.

- Правда? Разлюби меня.

- Уже лучше! Совсем хорошо.

- Универсальный символ, раздвинь пошире ножки, я буду рассматривать тебя. Пробираться, прощупывать, перебирать, комментировать, хочешь?

- Встань на колени. На полу. Я повернусь к тебе глазами, а спиной упрусь в стену купе. Я хочу выглядеть как можно противнее, распахнутой до омерзения, распаханной, как неаккуратная грядка, чтобы тебе потом всю жизнь по ночам мерещилось это заполошное зрелище. А когда я раскину ноги, ты ещё представь, что у меня в руках скрипка и я играю что-нибудь сентиментальное. Марш Мендельсона, к примеру...

- Можешь взять трубу или контрабас. Я не восприимчив к постмодернизму, и у нас нет времени на церемонии. Мы можем успеть и сделать только самое главное, то есть всё самое необходимое.

- А ноги - необходимое?

- Мне надо самому проверить: сколько неловкости нам надо для устранения этой дикой, невероятной близости. Мы с тобой уже никогда не погуляем под какой-нибудь луной в ромашках и соловьях. Какая умница эта наша великая классическая литература, что всё уже пережила и описала! У нашего поколения уже нет на это времени. Дай Бог хоть дотянуться на миг до другого человека, хоть успеть коснуться перед смертью. Мы жертвы массовой культуры...

- Почему ты так грустен? Возьми мои ноги... А я возьму контрабас... Это не очень массово. Довольно элитарное искусство поспешности. В смысле, у нас. То есть - мы сами. Нам этот поезд дарит определённый отрезок. Он определён.

- Да, как говорили наши бабушки: купили отрез на платье. И ещё: кусок материи.

- А дедушки ходили в пыльниках.

- Это прадедушки. А дедушки уже терзались в нейлоновых рубашках.

- И всё это кончилось.

- Мы тоже кончимся, поэтому давай сюда ноги и всё остальное.

- Вот, пожалуйста.

- Спасибо.

- Не за что.

- Да уж. Лохматая. Не ходишь в салоны?

- Я работаю скрипачкой. Забыл? Я по другой части.

- Лучше б ты работала уборщицей.

- Уборщицы тоже ходят замуж и пользуются поездами дальнего следования. Реже, чем скрипачки, но бывает.

- Уборщицы часто бывают замужем... Слушай, что это за дебри такие? У тебя есть бритва?

- Что? Сейчас? Здесь?

- Да. Здесь и сейчас.

- А как же...

- Ты боишься мужа?

- Ну...

- Ты же любишь меня. Муж обойдётся. Мы с тобой не можем жить друг без друга, поэтому я сейчас же тебя тут побрею. Посиди так, я за водой сбегаю.

- Куда?!

- К проводнику.

- Он спит. Лучше в туалет. Возьми мою косметичку, она водонепроницаемая. Набери в неё тёплой воды, пожалуйста.

- А если вода будет холодная, ты выйдешь завтра замуж? Не опускай ноги! Говори! Если в кране будет только холодная вода, с кем ты будешь жить?

- Послушай, милый мой, я никогда не брилась... там. Может быть раздражение.

- У меня по всей душе от тебя такое раздражение, словно с неё всё тело сбрили. Я скажу своей невесте, что заболел и не могу на ней жениться.

- Чем заболел?

- Ну не знаю... спидом, например. Вряд ли этого недостаточно для разрыва помолвки.

- А вдруг ты ей любой нужен? С чумой, проказой, холерой?.. Ты же говорил, она у тебя люкс. Она тебя любит?

- Вчера по телефону она ни одного слова кроме "люблю" не сказала ни разу.

- Мой тоже.

- Не опускай, пожалуйста, ножки, ну пожалуйста, я только немножко побрею... мне безразличны чувства... наших наречённых. Я сейчас!

- Пойдём вместе.

- Женщина не может ходить по вагону с поднятыми ногами.

- Никогда не поздно учиться.

- Я быстро!

- Ой, уже светает, смотри! Скоро пойдут болота... Нас ждёт город Святого Петра...

- Сиди. Я вспомнил: у меня в чемодане есть литровка пива. Давай с пивом?

- Давай. А пену куда?

- В твою косметичку. Поехали.

- Н-да. Ой, холодно!

- А ещё что?

- Страшно. Приятно. Стыдно. Ой...

- Ну вот, я всё сбрил. Там и было-то...

- Ты ж сказал, что лохматая.

- Я нарочно. Давай сполосну... Всё. Ложись. Я возьму твою косметичку с собой. Тюбики-флакончики могут и безоболочно в сумке поваляться.

- Конечно...

- У тебя лицо сияет...

- Конечно...

- Давай теперь вот так попробуем.

- Конечно.

- Ты моя.

- Конечно.

- Навсегда! Запомнила?

- И пока любовь не разлучит нас...

- Что ты сказала?!

- Так, привиделось. Спи, родной.

- Час остался.

- Хорошо.

- Отлично. Я не вижу тебя его женой.

- Я тоже.

- Стучат в дверь.

- Проводник поднимает народ. Умываться пойдём?

- Нет, некогда. Давай ещё раз...

- Я не смогу остановиться.

- Нам и не надо останавливаться. Мы соединимся и так выйдем из вагона. Не забудь свой контрабас.

- Такого концерта я ещё не давала.

- Молчи. Всё, тихо, я люблю.

И ПОСТФАКТУМ

Через месяц в поезде Петербург-Москва пил водку помятый пожилой мужчина в щетине и на аккуратные просьбы попутчиков выключить свет реагировал тяжёлым хрипом, словно хотел и не мог выругаться.

Попутчики плюнули и попытались уснуть при свете. Мужчина налил ещё, покосился на дебелую даму в сатиновом халате, на девчушку лет семнадцати, вертевшуюся на верхней полке, на паренька с Че Геварой на футболке, втянул водку и вдруг тоненько запищал.

Купе подскочило. Девчушка испуганно сказала ой. Парень почесал революционную грудь, дама вжалась в стену.

- Извините, - человеческим голосом сказал помятый мужчина. - Я журналист.

- Это, конечно, всё объясняет, - язвительно обронила дама, но чуть успокоилась и легла на место.

- Дяденька, вам плохо? - догадалась девчушка и почему-то быстро-быстро заплела волосики в косичку. - Позвать проводницу?

- Позовите Бога, - попросил мужчина и вытер губы корявым клетчатым платком.

- А вы где журналист? - осведомился парень, спрыгивая с верхней полки. - Если вы за наших...

- Вот. - Мужчина вытащил из надорванных карманов газеты и положил на столик.

- Ну вот ещё, - фыркнула дама и отвернулась к стенке, что было нелегко. Сатиновый халат предельно обтянул бюстгальтерные овраги на её могучей округлой спине.

- Женщин уже не волнует любовь, - усмехнулся журналист, разглядывая эту спину. - И правильно.

- Водка содержит спирт, - объяснила спина и всколыхнулась возмущением.

- Можно почитать? - осторожно спросила девушка, соображавшая очевидно быстрее других пассажиров.

Мужчина кивнул и налил. Посмотрел на Че Гевару.

- Будешь?

- Мы не пьём, - пояснил парень. - У нас возвращение к истокам.

- А... Ну, с возвращеньицем! - и он целенаправленно махнул. Для перевода на европейские наречия: выпил стакан водки с целью напиться пьяным.

- Ах, как ужасно... Я видела по телевизору репортаж про эту свадьбу, - взволнованно сказала девушка, дёргая себя за косичку. В глазах мелькнули искры; может, слёзы.

- Что такое? - парень явно сердился, когда его подружка выходила из-под его революционного контроля.

- Ну помнишь, я рассказывала тебе! Приблизительно месяц назад. Пришёл поезд Москва-Петербург. Готовились к двум свадьбам. К поезду подъехали два кортежа. Жених вышел из вагона и пошёл к своей невесте. А к другой машине пошла женщина: её там ждал её жених. Ну, понимаешь, две свадьбы, одновременно. Просто совпадение. Незнакомые люди. Он остановился, к нему бросилась с объятиями его питерская невеста. А та, другая женщина, пошла к своему жениху и тоже остановилась. К ней побежали с цветами её друзья, гости, жених.

Мужчина в помятом костюме накатил по новой и подтвердил:

- И жених...

- И о чём тут писать? - пожал плечами революционер. - Поезд, приходящий по расписанию, это не новость. Читайте классику. Если собака укусила человека - нет, а если человек укусил собаку - да. Ещё Херст в Америке...

- Щ-щ-щеночек, - заикаясь, проскулил журналист. - Они все расселись по машинам. Родня вся счастлива, слёзы умиления, там у каждого по большой истории было, так сказать, в анамнезе: трудности междугородного сближения, работа, дорогая скрипка, мезальянсы, но всё преодолено, все понеслись переодеваться, чтобы потом по загсам. А в городе дорожные работы, ремонт развязки. Водилы залиховали и на крутом повороте строго в лоб друг другу и вписались. Не заметили знаков что ли... Следствие потом что-то установило, но... на похороны пол-Питера явилось. Очень уж всем интересно было: как это две свадьбы так в лобовую сошлись. Очень сентиментально. Несовременно. Я сам писал об этой истории: "Любовь-разлучница, или Ремонт развязки".

- Зачем же такое название? - укорила девушка. - Ведь вы же не могли знать всех подробностей...

- Про питерские дороги? - злобно зыркнул пьяный.

- Про любовь. Причём тут любовь?

- Я отец жениха. Я был на вскрытии.

Дама в сатиновых оковах пошевельнулась и хрюкнула из-под стены:

- А ты сам-то как уцелел? Там же всё в лоскуты...

- Я опоздал.

- На свадьбу сына?

- Да я и на свою в молодости опоздал. Не судьба.

- Водка мудро содержит спирт, - неожиданно смирилась с жизнью сатиновая дама и повернулась к попутчикам фасадом. - И вы, детишки, тоже никогда не закусывайте. А то попадёте на какой-нибудь ремонт развязки.

- Ну зачем вы так! У человека горе! - воскликнула девушка. - Он выпил от горя. У него сын погиб, вместе с невестой, да ещё другая молодая семья пострадала... не состоялась. Тут же кошмар какой-то. Просто кошмар.

- Кошмар - это когда я хочу спать, а в купе чёрт те что. Хватит. - Дама невероятно шустро вынырнула из-под одеяла и выключила верхний свет.

Журналист всхлипнул и послушно лёг на свою полку лицом вниз. Парень с истоками подтолкнул подругу, и она послушно взлезла на своё место. Стало тихо, колёса потукивали деликатно, словно давая простор неповоротливым догадкам полуночников. Действительно, почему разбились друг об друга люди? Да так, ремонт развязки...

Ну вот, Александр, я выполнила твой заказ.

Только не надо снимать это кино, не надо, милый. Опасное кино. Забудь это. Ладно? И в "Мужика" не играй больше. Начни с другой страницы. Тебе всего сорок пять. Не играй со смертью. Ладно?

ГЛАГОЛОМ МОЖНО ЖЕЧЬ ЛЮДЕЙ

"Русский язык абсолютно, абсолютно непереводим!

Она: некая дама, одновременно: вдовствовала, немотствовала, бедствовала! И всё это она, всё это о ней, - возможно, вполне хорошенькой и романтичной. Ужасы сплошь.

Ни одну гальванизированную лягушку, ни единую собаку Павлова так не препарировал двадцатый век, как женщину вообще и в частности. Что будем делать дальше?

Вообще-то настаёт конец типического".

Бабушка нашёптывала Давиду слова и формы. Давид спал чутко, но много. Он устал от постоянной хирургии, от новизны жизни, все клетки тела крутились.

Он спал и слушал её шелковистый голос, теперь уже близкий, подкожный, межножный, неосторожный.

- Животные - это образы. Они бессловесны, что и прекрасно. Чистая идея. Исчезновение видов животных может быть связано с инфосферой. Увеличение человеческих мыслеформ вытесняет исконные, Божественные, сотворённые, кстати, до человека... Даже Бог не самодостаточен. Ему потребовалось Творение. Ты понимаешь? Хочешь быть дельфином?

Замечая, что он задышал чаще или глубже, бабушка переходила на глагольную речь, без имён. Никаких особенностей и красок.

Давид не понимал ни единого глагола и не мог повторить за ней ни звука, отчего блаженство тихого сна вмиг улетало и наступала жгучая мука немотствования. А старая ведьма, видя его усилия, и вовсе изымала из речи все связи, оставляя исключительно команды в повелительном наклонении. Спи. Люби. Ешь. Думай. Перестань.

Доктор из клиники пришёл посмотреть на чудеса, и его нервы мигом полопались, и он, глубочайше поклонившись бабушке, убежал кроить и шить простых.

"Послушай, - беспощадно призывала Давида бабушка, выводя на дежурство глагольную боль. - Слышишь? Хочешь? Любишь?"

Он мычал и мотал головой. Она включала Баха, и Давид затихал. Она переключала дискплейер на Моцарта - пациент засыпал. Она открывала настежь все окна и форточки. Давид блаженно улыбался во сне. Она выжидала минут пятнадцать и врубала тяжёлый рок.

Со всех скамеек дворика сдувало всех.

Из распахнутого окна так разило музыкой, что в дальних подмосковных деревнях яйца лопались прямо в разгорячённых курах. Поспешно формовались птенцы - и вываливались, изумлённые и полуобморочные, обесскорлупленные и бесперспективные, - наземь, потрясая основы птицеводства и вообще всего российского фермерства. Последнее было так же молодо и беспомощно, словно и над ним при досрочном рождении поиграли тяжёлый металл. Посему фермеры смертельно пугались и косили на генноинженерные происки: живородящие куры! Это же... курам на смех! А откуда брать сырьё для яичницы? А остановка всей хлебопекарной промышленности?!

И никто не догадывался, что великую музыкальную проказу послала одна зрелая женщина, ныне последовательно отучающая обезглаголевшего мужчину от чумы властолюбия. Она поставила перед собой суперсовременную задачу.

Давид уже привык страдать. Муки становились нормальной потребностью. Нормальной сладостью. Он любил свою мучительницу так, как (ни один язык мира ещё не создал подходящего сравнения).

Она сказала ему:

- Вода бессмертна. В разных видах она всюду, и сама в себя постоянно возвращается. Человек почти весь состоит из воды, то есть из бессмертия в разных видах. Вода всё помнит, что с ней было, где и когда. Она - абсолютная память человечества, представляешь? Ныряешь ты, например, в море, и весь окатываешься мировой памятью. Поэтому все люди действительно братья, поскольку все состоят из одной и той же воды. А интуиция? Это же очень просто. Если ты весь пропитан мировой памятью, пьёшь воду, купаешься в воде, мокнешь под ливнями, значит, ты всегда, постоянно подключён к мировой памяти, а свои невежественные разовые обращения к ней называешь интуицией. Когда ты захочешь выздороветь, ты просто обратишься к памяти воды: там всё записано. Пойдём купаться.

Давид по-прежнему не понимал глаголы, но связи-промежутки уже зарастали какими-то розоватыми смысловыми грануляциями, и было не так страшно, как поначалу.

Бабушка стала пореже менять облик. Теперь она чаще бывала двухсотлетней каргой, чем юной красоткой, но Давиду это было абсолютно безразлично: он жил на голос, на первозданные звуки, на ветер любви, на спазматические муки. Он ощущал её любовь, хотя по текстам, коими она опутывала его, любовь и не пробегала. Например.

- Ты - пакостник. Ты хотел управлять другими людьми. Тебе хотелось наркотика, самого сильного наркотика. В тебе не было музыки. Ты дурак, по тебе плачет коса естественного отбора.

И так далее. Бабушка костерила его на чём свет стоит, а потом гладила по голове, уже зашевелюревшей густобархатно, отчего следы хирургии скрылись и Давида вполне можно было принять за полноцветного, нетронутого человека.

Однажды утром она показала ему две трёхлитровые банки. Солнце шевелилось в обеих банках. Трёхлитровые ледовые дворцы! Странное, но разное извилистое сияние испускали эти абсолютно одинаковые сосуды. Бабушка объяснила.

Оказывается, одной банке дали послушать Моцарта, другой - тяжёлый рок. Потом обе были водружены в морозильную камеру. Через пару часов их извлекли. В Моцартовой было красиво: кружево кристаллов, блеск и гармония ледяных граней.

В банке, прослушавшей рок-музыку, была белиберда. Застывший хаос. Казалось, банку вот-вот разнесёт на кусочки. Вода заморозилась грубо, бессмысленно и неприятно.

Давид понял. Если мозговые клетки тоже сделаны из воды, а это так, то в головах у любителей разной музыки - очень разные завихрения.

Моцарта! Срочно! Поставили Моцарта. Всё пространство засияло.

Музыка быстро дала эффект:

- Любовь моя, - научился выговаривать Давид без малейшей запинки, - любовь моя.

- Ну, вот и хорошо, - отвечала бабушка. - Скажи теперь: люблю!

От этой просьбы Давида начинало бить и корёжить, до судорог. Он мог часами говорить ей любовь моя и ни разу не вымолвить люблю, потому что между этими словами для него не было ничего общего.

Бабушка весело потирала руки:

- Ты не можешь возразить мне. Любовь! Я тебя обезвредила. Теперь послушай. Вот почему тебе нельзя идти во власть. Выборная власть - это бред. Исторический оксюморон. Горячий снег. Умный дурак. Это просто троп. Как мобильный телефон - замена древней, данной Богом телепатии, утраченной при порыве в познание.

Давид купался в блаженстве. Любимая женщина лежит в одной постели с ним и при этом говорит чистую правду. Неописуемо прекрасно. Такого он ещё не испытывал никогда.

- Выбирают-то из обычных людей. Просто из самых заносчивых. А власть - это искусство, наука, магия, - всё и сразу. Обычный человек, окружённый сверхчувственной вселенной, ничего не знает о ней. Вселенная молчит в присутствие обычного человека. Чувства-то угасли. Если ты помнишь, что такое первородный грех. И рай пока закрыт. Реагировать на вибрации, из которых состоит вселенная, это значит владеть полной картиной: прямая связь с инфосферой. Это могут лишь избранные, бескорыстные, учители, а не болтуны с улицы...

Давид понял, что был не прав. Правда, он много понял?

Бабушка говорила ему всю-всю правду, которую обычно не говорят простым людям, чтобы не встревать в полемику.

- Споры между людьми очень болезненны для Бога. Такие вихри, и так это всё бессмысленно! И столько безразмерных, лишних мыслеформ, которые потом ещё и влияют! Бог всё готов простить нам, кроме споров.

Бабушка нарисовала Давиду мыслеобраз: амфитеатр парламента - и депутаты в галстуках. Давид увидел очень много красивых костюмов и унюхал одеколоны. Тихо, спокойно. Кругом глаголы висят.

И тут кто-то куда-то внёс какую-то поправку. Боже, что началось!..

Вихри враждебные - эту песню можно включить и так и оставить на всё время, пока данный созыв не разъедется по домам. Толку будет больше. А славно, правда? что торсионные поля применялись ещё большевиками! Вихри! Левозакрученные. Понял, Давидик, что левые и правые, правда, бессмысленное деление на первый взгляд? - зависят от закрученности поля. Не понимаешь? А во власть хотел? Ничего не понимаешь. Как людьми управлять - не знаешь, только за брюки держишься, где что-то больно полыхает, - а во власть лез, как щенок за костью...

Давид покраснел, неизвестно почему.

- Есть свет, не имеющий для вас оптического выражения, - сказала бабушка, - звуки, которых вы не слышите, запахи и так далее, и очень мало кто из людей понимает, какой стеной бесчувствия вы окружены.

Давид легко принял это вы. Почему бабушка говорит о людях - вы? Неважно. Ах, как хорошо, что это - не важно.

Лекция подходила к финалу. Бабушка выключила Моцарта, закрыла окна, убрала все раздражители. Давид уже устал.

- И напоследок, милый: слух всё же более широк, нежели зрение. Ухо может регистрировать от девяти до одиннадцати октав, а глаз только семь фундаментальных цветовых тонов, одним тоном меньше октавы. Знаешь, почему? Наинизший, грубый красный цвет - это в звуках - до. Оранжевый - ре. Желтый - ми. Зеленый - фа, голубой - соль, синий - ля, фиолетовый - си. Это соответствует Зодиаку... Спишь? Спишь. Вот и все разгадки. Власть - это не твоё, милый. Играть на струнах Вселенной! Вот смысл. А ты спишь. Ты, наверно, думал, что есть иные технологии...

Давид уже спал и видел очень красный сон, в котором низко тряслись окаянные 450 триллионов вибраций в секунду, рождающие этот грубый цвет. Потом поплыл оранжевый стон. Желтый бред, зеленый покой, голубой подъём, синий полёт, потом долгая-долгая пауза и - вакуум, и вдруг взвился высоко-высоко фиолетовый, и пронзительная красота восьмисот триллионов вибраций в секунду крикнула ему высочайшее си последней октавы, - и Давид на миг понял все смыслы.

Впрочем, это иногда бывает со всеми людьми...

ПЕРЧАТКИ

Следующее утро. Давид просыпается. Любимая рядом. Счастье. Мозгов почти нет - и ладно. Он уже не чувствует никакой недостачи. Всё прекрасно. Разница в утренних интенциях: прежде он хотел куда-то вставиться, а теперь, наоборот, на что-то надеться.

- Так-так, улыбаешься? Молодец.

- Да, молодец, - кивнул Давид. - Любовь моя!

- Скажи - люблю!

Молчание. Потом слёзы.

- Вставай! Ходить будем! - немилосердно скомандовала бабушка. Давид задрожал: три глагола кряду. Нестерпимая боль в голове.

Она подсунула руку под его спину и подтолкнула. Он сел. Она дёрнула его за запястья. Он встал. Она взяла его под руку и повела в ванную. Он пошёл. Когда она показывала ему, что делать, он делал. Стоило ей отодвинуться хоть на сантиметр, он чувствовал себя ослепшим, оглохшим и оседал на пол.

Бабушка привела его в ванную, раздела и показала, как ложиться в воду: разделась и легла, не отпуская его руки. Давид безмятежно повторил. Она убрала руку. Он встревожился и замахал руками, заныл. Она поймала его пальцы и положила на свои голые колени.

Ванна у бабушки была громадная, на троих. Купаться вместе с этим громадным ребёнком было легко; главное, не выпускать из рук.

Давид перекатывался, цепляясь за её мокрые коленки, и вдруг попал обеими руками в её межножье и - не смог вернуться в исходное положение: его увлекло ощупывание и разглаживание чего-то забытого, но милого, похожего на беззубый рот, но молчаливого. Обнаруженная им часть находилась под апельсиновопенной водой, и видеть это было невозможно, только гладить и трогать. Воспоминания, старые, давние, мучительные, как слова, заставляли Давида держаться поближе к заповедной части, похожей на беззубый рот.

Поскольку глаголы, все до единого, стали недоступны, непроизносимы, а ни дать, ни вернуть предмету имя существительное Давид никак не мог, мозгового материала не хватало, - он вытащил всю бабушку из ванны, сполоснул душем, смыл пену с себя, протянул руку, но попасть в ту же приятную часть не сумел: она куда-то ушла, и вход закрылся.

Со стороны это, видимо, было страшновато. Стоит в ванной комнате голая красивая женщина, а по ней руками шарит красивый молодой мужчина, как слепой, разыскивает что-то сам не знает что, но остро чувствует - надо найти! И не может спросить у женщины - где это у неё находится, и зачем это вообще находится. Слов-то нет.

- Любовь моя... - только и выдохнул Давид.

Бабушка усмехнулась и повела несчастного в свою спальню, где он не бывал с тех давних пор, когда ещё жаждал власти. Теперь он не жаждал, а если и вспыхивали в нём искры, если и вздымались какие-нибудь волны, то облегчённый мозг даже не пытался поименовать эти жаркие приливные состояния, поскольку печальная страсть к глаголам была истреблена хирургически.

Бабушка легла на шёлковую простыню, увлекая за собой больного, обняла, прижала к сердцу и сказала:

- А сейчас - другая любовь. - И принялась возбуждать его простую телесную страсть, как в учебнике. Или как в глянцевом журнале для мужчин.

Давиду, очевидно, было приятно. Он стонал, как женщина из глянцевого журнала для женщин. Он охотно целовал бабушку в щёку, словно плюшевого друга детства, крокодила. Он даже нашёл то самое отверстие и бугорок и, найдя, уже не выпускал, будто новорождённый - соску с парным молоком.

Бабушка три часа терпела его неистовость. Давид лобзал её непрестанно, не делая ни единой попытки войти внутрь по-мужски, обычным способом; он только целовал её, захлёбываясь от восторга всё больше и больше, и когда воодушевление стало нестерпимым, выплеснул озеро семени, удивившись тёплому судорожному удовольствию, пришедшему будто со всех сторон и сразу.

- Любовь моя, - проскулил он.

Бабушка попыталась высвободиться, но Давид вновь испуганно бросился к ненаглядному отверстию и стал вылизывать его, будто прося прощения за доставленные неудобства.

Бабушка задумалась. Больной, лишённый глаголов, странно утратил связь между наслаждением и эрекцией. Жажда обладания покинула его чресла, переместившись на кончики пальцев, на язык и губы. Предмет его былой гордости безвольно и безопасно перекатывался с боку на бок и ни разу не отозвался на бабушкины касания. Орган умер.

Нельзя сказать, что бабушка удивилась такому результату эксперимента. Ничего удивительного с научной стороны тут не было. Глагол и секс - вот формула обычной площадной власти. Она и раньше знала это, и теперь убедилась, и вообще всё это грустно. Пародия на слово, на творчество, на мужчину...

Как же легко соскользнуть в соседний смысл!

Как похоже, да? Глагол и секс - людская власть. Слово и Творчество - Божественная, абсолютная Власть. Как близко! И как умонепостигаемо далеко. Чтобы покорить народ, надо внести необходимые поправки в грамматику, отрезать наросшие за историческое время смыслы, накачать пару-тройку новых. И всё. Одна реформа - и нету никакого народа. А учёные пусть поспорят: владычествуют ли коды культуры всегда и безусловно - или не владычествуют? Учёные спорят. Пусть их.

Бабушка тоже устала от своего эксперимента. Пора выбираться.

Бабушка пошарила под подушкой. Втолкнула ему за щёку снотворное, и Давид на сутки был обездвижен.

Она встала, попрыгала, потом полежала в ванне - одна, без поцелуев.

Почитала книжку, ничего не поняла, посмотрела на обложку - что такое? - надо же, арабско-эстонский словарь. Какой странный текст.

За все её века она ни разу не подвергалась такой мучительной опасности: высасывающие душу, обнажающие до костей - что это? поцелуи? Вряд ли. Как номинировать эту беспощадную оргию? Издержки науки, наверно. Душу чуть не высосали прямо из тела. Ещё пять минут и конец. Опасно.

Она покопалась в кладовке, нашла верёвку покрепче и связала спящего Давида по рукам и ногам.

Когда он проснулся, было уже утро следующего дня. Он удивился и сказал:

- Любовь моя?

- Ничего страшного, всё чудесно, только тебе придётся пожить вот так, - и она покрепче затянула узлы.

Он заплакал. Она вышла. Он закричал. Она ушла погулять. Он, извиваясь, скатился с кровати на пол, но это было предусмотрено: верёвки были намотаны на ножки кровати, как на колышки. Он метался, рвался, но освободиться не мог. Когда она вернулась, он был без сознания, потому что очень долго бился головой об пол.

"Я - простой курсор. Перемещая меня по тексту, Он отмечает начала абзацев, подчёркивает, выделяет, переносит и так далее. Я даже не текст, не капля текста, что было печально понять, но потом я успокоилась. Во мне - ни капли текста. Если б я поняла это раньше!

А Давид! Какое разорение чувств... Куда переместить этого несчастного? Скажи, Господи! Зачем ты мне его подкинул? Я всё сделала. Он - обезглаголен. Эксперимент удался. Промыть мозги легко. Что мне за это будет? Я нарушила высший замысел? Нет: я простой курсор..."

"Бабушка, где ты? Вернись. Оставь несчастного Давида в покое. Ты не узнаешь, как и никто не узнает, как поют ему дрозды, как ему теперь грохочет гроза, даже как хрустит ему накрахмаленная манишка... Ничего не узнаешь. Он - овощ нового века. Он безвреден для окружающей среды. Он умер для всякого зла. Да он почти ангел. Бабушка, вернись..."

"Перчатки... Я - перчатка... Перчатка..."

Бабушка повернула голову Давида к себе, встряхнула. Было страшновато: мозги-то порченые, но не оставлять же его без еды! Давид ест головой, к счастью.

Давид открыл глаза, увидел любимое лицо и мгновенно всё простил: тугие верёвки, жестокую разлуку, ополовиненные мозги, удалённые глаголы. После прощения стало тепло на душе, как в раннем детстве поутру, когда радость нового дня - самая отчётливая ценность, энергия всюду, весь мир заполняет светлая вихрящаяся энергия.

В остатках мозга громко билось непонятное слово "перчатки". Пробормотав его сто раз, он умоляюще посмотрел в бабушкины зрачки.

Она задумалась. Перчатки? Да, варежки. Рукавицы. То, что на руках. На чьих руках? А, понятно.

- А я - простой курсор. Ясно? - сказала она Давиду.

- Да, - легко отозвался он. - Я - перчатки. Ты - перчатки.

- Умница, - бабушка погладила его по затылку, пощупала шрам. - Ты первый мужчина на Земле, которого удалось вылечить от гордыни хирургическим путём. Эксперимент удался на славу. Ну, и каково быть Божьей перчаткой?

- Перчатка, - радостно ответил Давид, - просто перчатка. Белая, чёрная, пушистая... колючая...

- Ага. Ежовые рукавицы. Бывает. Говори дальше.

Неосторожное вкрапление глагола Давид сегодня перенёс тихо, без крика. Он вообще теперь понимал бабушку без слов. Только сказать не мог. А бабушка, не развязывая узлов, легла рядом и принялась повсеместно гладить голую кожу Давида, словно проверяя - сколь глубока смерть его сексуальности. Проверила. На ласки отзывались по-прежнему только рот и пальцы. Орган, некогда бывший детородным, ныне чихать хотел, если можно так выразиться, на женское присутствие.

Соединив результаты эксперимента в воображаемую таблицу, бабушка сделала вывод: из мужчины, болезненно жаждущего власти, можно сделать человека, но после этого он теряет способность к размножению.

- Придётся позвать доктора и всё переделать. Понял? Всё вернётся. Возможности, сила, глупость, дерзость и смертность.

- Любовь моя...

- Ты стал овощем. Ты даже не фрукт. Понял?

- Любовь моя...

- Я отвезу тебя в больницу. Тебе заново вправят мозги. Ты опять будешь е.....й козёл и полезешь в какие-нибудь депутаты. Понял? Ты хочешь опять закозлить?

- Любовь моя...

В разгар этой душераздирающей беседы раздался звонок.

Это я пришла к бабушке зализывать раны. Я опять была безработной; правда, теперь при деньгах. У меня почти выветрился из души Пётр, отчего я радостно приплясывала: как хорошо, что я тогда не убила его! Как хорошо, что я вытерпела всё это без наркоза! Всё-таки убивать не велено. Пётр остался в живых. Впрочем, он же каменный. Чудесно.

Бабушка распахнула мне свою малахитовую дверь.

- Заходи, будем думать, что с ними делать.

- С кем? - Я зашла.

- С мужиками безмозглыми.

- От слова мужик, бабушка, меня тошнит.

- Меня тоже. Пойдём покажу.

В спальне я увидела то, что там было: мой сосед-насильник, некогда гроза всей женской вселенной, лежал связанный, мыча между бессвязными существительными. В прекрасных глазах светилось прекрасное чувство.

- Вот так, - вздохнула бабушка. - Он переполнен любовью. Плюс абсолютная импотенция. Власть его больше не интересует. Эксперимент прошёл безупречно и может быть распространён на сколько угодно других мужиков.

- Бабушка, не говори это слово. Скажи: муж. Мужчина. Что угодно, только не мужик.

- Вот ещё глупости! Какая цаца! Слов бояться! Муж - это святое. А мужики - поджигатели. Разрушители. Слово очень плохое, как и его звуки, смыслы, тоже мне...

Бабушка попыхтела, включила мне телевизор и направилась в кухню варить кофе:

- Забудь про все эти мужиковские глупости! Рекламистка хренова! Чтоб им всем ни дни ни покрышки...

Не успев и двух шагов ступить, она услышала утробный вой.

Она резко повернулась: это я кричала.

Я смотрела на экран телевизора и кричала, и выла, отступая к противоположной стене, подальше от экрана. Я споткнулась и плюхнулась на спутанного Давида, образовав на постели человекосвалку. Я задыхалась. Бабушка посмотрела на экран.

Заканчивая выпуск новостей, центральный телеканал сообщил о трагической кончине прекрасного человека, известного актёра и режиссёра - Александра. В возрасте сорока пяти лет он погиб на съёмках очередной кинокартины, упав со скалы. В центре кадра, окаймлённого чёрным, он дружески улыбался кому-то, не вошедшему в этот кадр...

Бабушка вгляделась в экран, потом очень пристально - в Давида, потом опять зыркнула на экран, на меня, отвернулась и всё-таки ушла варить кофе, даже не покачав головой, не обронив ни единого утешительного слова. Похоже, она и сама хотела умереть, но, как известно, не могла.

Не помню, я уже говорила вам, что бабушка не может умереть? Нет? Ну так говорю. Она больна бессмертием. Её жизнь не кончится никогда, если даже планета расколется. Бабушка будет жить где-нибудь ещё. Она в очень интересном положении. Ой, ну как же я забыла сказать вам об этом... Словом, она, цитирую, - тоже Его перчатка, но в сравнении с нами, лайковыми одноразовыми, телесными, - она железная. Так она сама мне сказала, давно, это я просто запомнила и забыла вам передать. Запомнила. И забыла.

Не в силах понять новость, я потёрла уши, глаза, будто надеялась проснуться, и переключила ящик на другой канал. Там сообщение о гибели Александра повторили, добавив неправдоподобную деталь: каскадёр погиб, выполняя трюк.

Этого быть не могло абсолютно.

Он был не просто каскадёр, а лучший в России.

Он был не просто актёр, а настоящий.

Он был, в конце концов, директором проекта "Выжить везде" и воспитывал шальных мальчишек. Он не мог упасть с сорокаметровой скалы. Столкнуть его тоже не могли: я видела, как его любят и близкие, и далёкие. Даже если была на свете хоть одна завистливая душа, сосредоточившая свою разрушительную мощь исключительно на этом чудесном и красивом человеке, то она не пробила бы защитный любовный слой, окружавший Александра, как бронескафандр.

Я перелистала все телеканалы: где-то сказали, что нет, не трюк; Александр упал со скалы по другой причине, которая уточняется...

Почему же он упал?

Пришла бабушка, принесла кофе. Я всхлипывала, привалившись к Давидову плечу. Давид бормотал:

- Смерть... Любовь моя... Смерть... Любовь...

- Вот и ещё одно побочное действие хирургии, - усмехнулась бабушка, вливая в рот Давиду ложечку кофе. - Остались только основные темы. Дискурсивные оболочки концепта...

- Что? - перепугались мы с Давидом.

- Так, ничего. Научная пошлость. Такая же, как постмодернизм, постиндустриальное общество, информационный век и глобализация штампа.

- Зачем ты бормочешь такую чушь, когда я нуждаюсь в простом человеческом утешении?

- Ты? - Бабушка мигом состарилась на сто лет. - Достаточно? Может, мне умереть тут у тебя на глазах, изобразив, как больно расставаться, а потом воскреснуть, чтобы ты ещё помучилась загадками? Развяжи Давида. Посмотрим, что он будет делать.

Я привыкла, что от бабушки не дождёшься жалости. В самом нежном варианте, она просто поворчит. И всё. Я ей чем-то мешаю.

Я развязала Давида. Он тут же подполз к её ногам и положил голову на туфли. Бабушка погладила его по затылку. Давид полез было к ней под юбку, но, видимо, вспомнил про верёвки.

- Молодец, - похвалила его бабушка. - Будешь пока дом сторожить. Барбос. Давид. Барвид.

- А потом? - невольно залюбопытствовала я.

- А потом я верну ему что-то вроде мозгов. Его родные мозги давно в Москва-реке, а про запас наука уже что-то изобрела из нечеловеческой печени. Или из дефицитных стволовых клеток. Или выдумала механическую субстанцию. Словом, неважно. Сделают. Они установили, наконец, что мозгом думать невозможно. И что память где-то рядом, но и тут мозги не при чём. Будет как новенький.

- Ты не любишь его? - сказала я чудовищную глупость.

- Интересно, с какой стороны это может волновать тебя?

- Хочу спуститься на землю. Меня занесло так высоко, что очень холодно стало...

- Выражайся яснее: слишком высоко, слишком холодно - что за цирк в холодильнике?

- Ты же видела, - я кивнула на экран. - Я же написала обещанный ему сценарий.

- Это не имеет значения. Ты не виновата.

- А что имеет значение? - с надеждой спросила я.

- Личные поступки. Собственные мысли. Выбор. Путь.

- Мысли о женщинах, мечты о фильмах, фантазии, участие в рекламных кампаниях - это достаточно личные поступки?

- Да, но для полёта с сорокаметровой скалы этого маловато. Мечты, фантазии малы, поскольку безглагольны. Не путай с мыслями. Особо важны твёрдые намерения. Только намерения воплощаются.

- Бабушка, тогда объясни, что случилось.

- Ещё раз интересуюсь и злюсь: что тебе до всего этого?

- Бабушка, он был "мистер мужик". Лицо бренда. Когда я работала в треклятом рекламном агентстве, а ты возилась с Давидом, я часто видела этого человека. Он был хороший. Его любили родные, близкие, далёкие и недалёкие. Просто все. Я во всём этом лично участвовала.

- Вампиры. Порвали его. Он пил?

- Иногда. В смысле, мог выпить. А наутро работать.

- Есть люди, которым нельзя наутро работать.

- Всё равно. Дело было не в выпивке.

- Значит, в любви. Скорее всего, страстной.

- А это ещё почему?

- Детка, ты когда-нибудь сравнивала энцефалограммы оргазма и эпилептического припадка?

- Разумеется, нет.

- А ты сравни, - посоветовала бабушка.

- Ага. При случае. Ну так что там с оргазмом?

- Значит, так. Стакан цикуты, растворённый в большой бочке воды - это гомеопатическое лекарство. Стакан цикуты, растворённый непосредственно в Сократе, это историческая осечка афинской демократии, символ неправедного суда над интеллектуалом. Приговор, приведённый в исполнение. Переходим к аналогии. Оргазм обычный, даже если очень хорош, есть довольно сладостная конвульсия, ведущая к дремотному состоянию. Эпилептический приступ, даже слабый, это чрезвычайно болезненная тотальная судорога, пережив которую человек может смело объявить, что побывал на генеральной репетиции своей смерти. Как ты помнишь, у древних сон и смерть - близняшки.

- Эпилептики всё забывают и засыпают. Оргазмирующие граждане, как правило, всё помнят и желают повторить.

- Во-первых, не все эпилептики теряют сознание. Есть несчастные, которые не теряют и всё помнят. Всю эту жуть - наяву! А граждане, как ты выразилась, оргазмирующие, представь себе, в некоторых случаях вовсе не желают повторить, потому что чувствуют подспудно, как была близка смерть.

- Ты хочешь сказать, что выявленная литературой парочка "любовь и смерть" не только романтический всхлип?

- Конечно. Продолжаю. Мужчины чем всю дорогу занимаются? Смертью. Воюют, например, изобретают оружие, опять воюют. И у них, заметь, оргазм неизбежен. Тоже микрорепетиция смерти. А женщины, как правило, не воюют и пушек не изобретают. Более того: рожают детей. И - заметь особо - женщина легко может пережить всю жизнь без оргазма. Он ей не назначен как неизбежность. Мужчине назначен, а женщине оставлен выбор: хочешь - трясись, хочешь - лежи спокойно. Не хочешь лежать спокойно - сходи к доктору, тебе мигом какую-нибудь аноргазмию вылечат. Так вот. Мужчина, будучи неизбежно оргазмирующим воином, всегда при смерти. Он при ней, как генерал при адъютанте.

- Она при нём, как адъютант при генерале.

- В этой формулировке - упрощение. Моя точнее. Генерал присматривает за своим помощничком. Свита. Символ. Генерал свысока взирает на свиту, но что он будет делать один?

- Словом, смерть - адъютант мужчины.

- Скажем так. - И она погладила Давида по голове. - Мужчина при оргазме, как при смерти, - вечно. Женщина всегда при жизни. Вот и пара. Любовь и смерть - это женщина и мужчина. Настоящее мужское поведение - это смерть.

Мне было невыносимо трудно говорить с нею, и всё сильнее хотелось выть и кричать: я против гибели Александра! Я не успела предупредить его! Я думала, он сам понимает, что играть в "Мужика" лицом - нельзя. Мало ли что я думала.

Я всё ещё надеялась, что телевидение пошутило.

- Бабушка, тогда ещё раз и попроще объясни мне смерть Александра, упавшего со скалы в ясный майский день, в Пасху, без видимой причины, без посторонней помощи

- На Пасху? Значит, с Божьей помощью.

- Бабушка! Зачем?

- Отстань. Меня сегодня не волнуют самоубийцы. Упал и упал.

- Меня волнуют люди, отступившие от себя, - тихо произнесла я.

- Вполне достаточное волнение, чтобы никогда не найти себе места от беспокойства... Таких отступивших - наибольшая часть землян. Ты за всех страдаешь? Как твоя фамилия? Ты не из Назарета?

- Не издевайся. Я поняла, что...

- Уже смешно.

- Ладно, - закипаю я. - Без предисловий. У меня есть одна знакомая, которая уверена: мужчины должны переждать несколько поколений, пока женщины наведут порядок на Земле, изгаженной мужчинами по причине их имманентного властолюбия. Так что ли?

- Ты феминистка? - усмехается бабушка. - Фемина хренова. Возьми псевдонимчик.

- Бог с тобой. Чур меня, чур. Но выдумка хороша. "Фемина Хренова". Надо подарить кому-нибудь...

- Тебе это приклеят. Только чирикни про мужскую страсть к власти! Тебе обольют тестостероном, как помоями, и примутся копаться в твоей личной жизни. Найдут Петра, три развода, а также работу в подневолье у рекламной кампании "Мужик". Скажут, что больная на всю голову и прочие места. Тебе припишут склонность к оккультизму, а также латентную юдофилию. Или юдофобию - это уже как повезёт. Смотря кто первый проснётся и заметит тебя. Всё равно в конце концов всё упрётся в этот главный вопрос современности...

- Бабушка, тебя тоже не поймут. Я очень хорошо чувствую сейчас, как мокрая тёмная туча чего-то бесформенно нового, агрессивного, пучеглазого, липколадонного, властоманиакального, тестостероноцентричного, псевдомаскулинного и невежественного наваливается на женщину, которая умеет, выразимся изящно, соображать обоими полушариями.

Давид замычал. Бабушка дала ему банан и сказала мне:

- Словоблудие, мадам. Отобьёмся, деточка, отобьёмся. В этом нет ничего нового, всё старьё, всё уже было. Просто сейчас не время всему этому жить, а мужчины не понимают, не успевают, думалку заклинило. Всё, хватит, мне тут надоело. Я даже говорю не то, что думаю на самом деле. Я устала искать точные слова: всё равно не понимают. Меня ждут, а я тут с вами...

- Бабуль. А, бабуль? - я, наконец, догадалась, что душа моя хандрит и ей надо освежиться. - Надевай молодость и пошли прогуляемся. Надо бы воздухом подышать.

Бабушка послушно переоделась в молодость. Погладила Давида подробно, чтобы руку не забыл. Он смотрел в потолок и поскуливал.

Принарядилась моя душенька.

Внучка машинально состарилась. Бабушка замахала руками:

- Нет, верни молодое лицо. Пойдём как сёстры. Пусть пристают.

И мы пошли гулять, бросив связанного Давида на полу.

Он влюблённо и преданно смотрел в спину бабушке.

Её передёргивало, когда она видела его преданные глаза баклажанного цвета. Кабачковой формы. Картофельной глубины. Морковной мудрости. О, как она ненавидела этот овощной букет!

А он был готов лежать на полу вечно.

Я не чувствовала никакой неловкости перед этим несчастным, потому что доверилась бабушке больше, чем можно доверяться людям. Конечно, вы давно поняли, что бабушка - не совсем человек. Не тело. Ведь поняли? Если нет, то страниц через пятьдесят мы ещё раз вернёмся к сути бабушки.

Мне очень сильно требовалась прогулка, потому что мне было нестерпимо больно за Александра, очень страшно за Давида, очень горько - всё ещё - из-за Петра. Сумма болей ныла немузыкально, в этом не было никакого очищающего страдания, одна гадость, корявый аккорд, диссонанс, который получают, например, плюхнувшись на клавиатуру задом.

И на всей Земле не было никакой железной дверки, за которой вдруг открывалась бы волшебная страна.

Моё отчаяние усмиряла лишь та ничтожно маленькая и слабенькая мысль, что я сама и претерплю за все мои грехи, а к людям приставать не буду. Всё, что делают люди, надо учитывать, как погоду: брать зонтик, надевать калоши.

Бессвязно поплыли как бы чужие воспоминания. Я помню: когда Джованни писал бессмертную книгу, ему было смертельно больно. Да и возраст юриста совпал с возрастом поэта. Тридцать семь. Его отчаяние было глубже моего. Молодец графиня Мария. Не дала поэту - мир получил прозаика. А дала бы поэту, изменила бы мужу, - мир не получил бы прозаика. И не ищите других корней в процессе творчества. Если бы у Петра не завелась бы Оксана с её зелёным гигиеническим пакетиком, я не попала бы на траекторию Давида и не задумалась бы о природе власти. А если бы о власти параллельно не задумалась Даша, то и моя бабушка спала бы себе на своей вечной печке. Смотрите, сколько этих "бы"! Вот бы оно действительно было так просто! Но ущербность логики, увы, в том и заключается, что всё в ней зависит от предпосылки.

Новое всегда нелогично. А если творчество - создание нового, то его либо нет совсем, либо в нём нет вообще никакой логики. Следовательно, забудьте всё, что уже прочитали.

А так моей бабушке пришлось выползти на свет и всё-таки прожить свою последнюю земную жизнь. Перед возвращением к Родителю: помните её заветную мечту?

Неужели всё так, Боже? Словом, если бы дура-баба, начитавшаяся глянцевых журналов, не явилась к моему Петру с пакетиком, знаменовавшим её личное величие и сексапильность, то мне не видать бы по жизни всех персонажей данной истории. А вам - этого романа. Вот и весь детектив. Люди со всей их взаимной любовью - просто инструмент. Тот, Кто сделал этот сюжет, знал это, естественно, до нас.

Так?

Не смешно...

Джованни вспомнил Флоренцию. Он видел там двойного мальчика. Или как это правильно сказать.

Один человечек в двух экземплярах. Обычно близнецы хоть чем-нибудь отличаются. Этот мальчик был точно один, в двух экземплярах. Во время чумы один умер. Второй остался. Значит, Создатель, зная о приближении чумы, послал этих мальчиков в Италию на верную смерть, но чтоб один с гарантией выжил. Может быть, была нужна эта внешность? Может быть, ландшафт страны состоит не только из гор и моря, а из лиц людей? Почему бы нет?

Ваше лицо, графиня, имело в Италии смысл именно как ваше лицо... Видимо, лица вообще имеют смысл. Значит, и толстая туша моя - тоже?

Джованни сочинил поэму о близнецах-мальчиках, об их любви к девочкам-близнецам. И никакой путаницы. Хорошая поэма.

Сегодня он её вспомнил и еретически подумал: а если б у Марии Аквино была сестра-близнец, любил бы он её после смерти Марии? Чем не выход?

Сестра могла быть незамужней, такой же прекрасной и набожной, и так же ходила бы весной в церковь св. Лаврентия - но живая. Та же кровь, те же ноги, юбки, полный двойник!

Ему так понравилась идея второй Марии, что он забыл бросить рукопись в огонь и сел за стол, и начал записывать нежно-любовные мысли, хлынувшие на него шквально и полнозвучно, и радостно. Это длилось около часа.

Когда порыв прошёл, Джованни уронил голову на руки. Любовь ко второй Марии умерла не попрощавшись. Почему?

ПРОГУЛКА

Лёд и ветер били деревья по листочковым лапам, как шаловливых детей по рукам. Падали наземь аккурат все, даже свежие и сочные, будто градины прицельно рождались внутри чёрных небес, строго для каждого листочка - своя градина.

Восторг пронизывал мою душу, будто меня простили. Испуганных прохожих мало-помалу сметало с улиц в норы, а мы с бабушкой всё одиночели на ветру ледяных улиц, и никто не говорил нам поберегись, поскольку всем было не до нас.

Бабушка натянула на лицо невесть откуда спустившуюся вуаль аспидного цвета и углеродной плотности. Ушла в себя. Мне оставила свободу, как автограф на память. Целуй мир хоть в небо! И не бойся, не удивляйся, если в ответ на тебя посыплются звёзды и законы!

Я шла по улице и счастливо плакала: все попрятались, а мы не боимся града и ветра, и нас не касается хлёсткий, колкий поток неба, нас не видно за стеной воды, которая только что сорвалась из-под стрех и полно ринулась, полетела, полилась, холодная и прекрасная. И что может быть лучше.

Голова кружилась от восхищения. Никого. Только ветер, бабушка, лёд. Прополз какой-то человек. За ним кто-то шёл, и разглядеть их мешало крошево льда. Я открыла рот, и мне на зубы насыпалось очень много холода кусочками, и зубы сладостно заломило. Ощущения.

Я живая. А там что? Стой! Кто ползёт?

Я вгляделась в эту нервную кучу импульсивного движения. Даже не удивилась. Это был Пётр, которого везла на своей машине какая-то очень остроумная дама. Я поняла, что её ум остр, поскольку дама шутливо поглядывала на Петра и болтала по-английски. В её больших круглых глазах с чуть желтоватыми белками вокруг радужек, что признак напряжённости, томилась седативная суггестия: "О Пётр, ты мир!". Всё, что за миром, предполагалось, именно она ему и расскажет истину, именно теперь, когда он избавился ото всех контактов, отзванивающих нездравомыслием.

Эта острячка, судя по всему, знала, что когда-то мы с Петром жили вместе. Она откинула верх авто и зыркнула на меня, и фары кабриолетовы тоже мигнули, но как-то вульгарно.

Внезапно кто-то двинул мне по уху. Оборачиваюсь: бабушка. На миг убрав углеродный шлем, она двинула мне по уху, чтобы я не разглядывала Петра и его даму.

- У тебя кривые мысли. Всё поле твоё перегнулось, это невыносимо. Дай погулять спокойно. Тебе что, мужчина нужен?

- В частности, Пётр, - согласилась я правдиво. - Нельзя ли оторвать от него эту остроумницу и вернуть его в мою постель?

- Можно. Только получится давид-два.

- Почему? - возмутилась я. - Ведь...

- Всё равно. Предательство, атеизм, гордыня, праздное свободомыслие, жажда власти. Набор тот же. Лечение: отбойный молоток хирургии. Петруша твой тоже охотник до генеральной кнопки. Помнишь, какая мечта расплющила Давида?

- Ещё бы. Кнопка мира. Нажал - и всё вертится. Но я привыкла к мужчинам. Нам ещё есть о чём поговорить. А телесные касания всё ещё имеют смысл для моего тела.

- Слушай, тело, заткнись ты со своей демагогией. Вполне достаточно, что я терплю тебя столько десятилетий, потакая твоим забавам и глупостям. Одно простительно: биохимические приключения клетки. Я терплю тебя веками, а ты неблагодарно, как самодовольный навоз. Благодраное тело! Я могла бы поселиться в другом теле, менее жадном, но в ту ночь рождалась только ты, и мне пришлось взять эту оболочку. Потом привыкла. Лет до десяти с тобой было интересно. До твоих десяти. А потом ты делала всё, чтобы расстаться со мной. Приходилось прибивать нас друг к другу гвоздями. Ты чуть не еженедельно отыскивала где-нибудь точку смерти и проходила, как по канату, без страховки, отстыковывая меня. Ты не устала? Я - очень.

- Ты говоришь так, будто ты моя душа и имеешь право на личное мнение, - нерешительно буркнула я в ответ и вся продрогла, как всегда от говорения глупостей.

- Господи, - вздохнула бабушка. - Господи.

Мимо нас пронесли покойника. Я посмотрела в его лицо. Надо же! Опять Пётр...

Звучала музыка, приличествующая случаю: "Адажио" Альбинони. Интересно, подумала я, как ребёнок: почему Петру приспичило упокоиться в такую стынь, под градом и ветром? Ведь на могиле будет пусто, ведь ветер унесёт все цветы и венки, и даже фотографию, и холмик из глины. Почему он не завещал хоронить себя в другую погоду? Ведь он педантичен и предусмотрителен.

Я посмотрела вокруг. Оксаны не было. Почему я назвала ту остроумную даму Оксаной? Как ту собаку, помните? я ей розу подарила.

А, пустяки. Приснилось. Пётр ещё прошлой осенью приходил ко мне во сне и сказал, что Оксане срочно требуются лыжи, а то она не будет спать с ним. Другим стервям нужны бриллианты, а этой - лыжи вкупе со здоровым образом жизни. Она даже в клуб специальный ходит. А он ждёт, пока она накачает свою вагину. Ах, непонятно чем? Да мускулами же. Мускулатура нужна. Специальная резвость п...ы развивается теперь даже у относительно приличных женщин, но с помощью упражнений. Они сделали свои тонкие выводы из туристских сообщений, что в барах Таиланда девушки умеют курить. Ложатся на спину, разводят ноги, вставляют сигаретку - и дым пускают. А некоторые даже камушками постреливают.

Остальные граждане думают, что в фитнес-клубе дамы борются с животом и целлюлитом, а они, на самом деле, развивают мышцы промежности, чтобы обскакать всех соперниц. Оксана просто обязана была смекнуть, что тут какая-то собачка порылась. Оксана умная, поэтому она первая из приличных женщин догадалась, что весь секрет - в правильной постановке тех самых мышц. Как у вокалистов: правильное дыхание. Как у пианистов: правильная постановка рук. Оксана имеет глубокие психологические знания. А наука умеет много гитик. А любовь, по Оксане, это наука. Тренироваться надо.

...Оксаны не было! Значит, можно подойти к Петру, поправить цветы, попрощаться с покойным методом лобового целования, и никакая Оксана больше не будет заставлять его покупать ей корейскую капусту и лыжи в обмен на бесперебойное предоставление ему фитнес-вагины. Меня пронизала полновесная любовь к Петру. Я простила его.

Я вся взвилась под грозовые облака, набитые льдом: о чудо! Оксана ушла! И тот зелёный пакетик на ванной полке, который разлучил меня с Петром, больше не появится нигде и никогда на полках, на которые я могу случайно бросить взгляд!

Я подбежала ко гробу с Петром, наклонилась и хотела поцеловать моего возлюбленного в холодный лоб, и наклонилась, и приблизила лицо к его замраморевшей коже - и вдруг из-под крахмальной манишки выползла вся чёрная от горя Оксана. Вся выползла и накрыла его мраморное лицо, чтобы мне не досталось, своей загорелой и накаченной вагиной. Мне показалось, что Петру душно.

- Тут тебе не фитнес-клуб, - сказала я Оксане и смахнула её на асфальт.

Она со хлюпом и писком шмякнулась, а я решительно подняла брезгливую ногу, чтобы наконец-то раздавить гадину.

Но чёрная, как её загорелая п..а, стремительнее саламандры, Оксана вспорхнула с асфальта и пролезла в гроб и юркнула под манишку.

Я уже не смогла поцеловать возлюбленного в лоб. Я просто побоялась, что она опять вылезет и что у неё во всех лапках будет по зелёному гигиеническому пакетику, коим пользуются городские дамы, живущие по понятиям современности.

Бабушка терпеливо ждала на углу, пока я прощалась с прошлым. Когда я вернулась, она ничего не сказала, но я поняла, что ей смешно.

- А мне не смешно, - сообщила я ей.

- Пойдем вон под ту крышу, тебе покурить пора, - миролюбиво сказал бабушка, со всем своим глубочайшим пониманием меня и мира.

- А Пётр и Оксана и не курили, - заметила я невпопад.

- Кого е..т чужое горе? - спросила бабушка.

- Что ты хочешь? Чтобы я сразу справилась со всем земным?

- Посмотри вокруг, - резко сказала бабушка, - посмотри. Есть кое-что и поважней твоих слёз.

И ведь было на что посмотреть. Только я не видела этого раньше.

По улице шли толпы оборванцев. Дождь сменился снегом. Лица пешеходов, их руки, ступни, - всё было синюшное, а зубы чёрные с агатовым отблеском.

Оборванцы, придерживая пародонтозные зубы, выкрикивали в небо:

- Мы не рабы! Рабы - немы. Рабы - не мы. Мама мыла раму. Мама мыла харю. Мама мыла кришну. Мы не рабы!..

- Что это? - оторопела я.

- Общество на прогулке. Мы вышли, они вышли, все вышли. Грамматика власти. Тебя всего один идиот чуть не насмерть зашиб, а здесь их вон сколько. Посмотри! Всё, что ты чувствуешь - смешно. Смехотворно и неправда.

- Ты могла бы и раньше сказать мне, что мои страдания мелки, а их крупны, и я сразу успокоилась бы, - усмехнулась я, стараясь играть светскую даму.

Один оборванец подошёл ко мне и протянул чёрную ладонь.

- Чего вы хотите? - спросила я вежливо.

- Жрать, - ответил он вежливо.

- У меня нет еды, а деньги дома.

- А я ни в чём твоём не нуждаюсь, - выспренно пояснил оборванец. - Мне жрать хочется, а не денег твоих или дома твоего.

- Логично, - согласилась я. - И что будем делать?

- Спасать Россию, - моргнул оборванец, удивляясь моей тупости.

- Я из другого ведомства, - объяснила я.

Тут бабушке стало невмоготу и она, выдернув из-за спины мешок, протянула его моему собеседнику. Из мешка валил пар, пахло супом и шашлыками.

- Эх ты, дура, - сказал оборванец кому-то из нас и взял мешок, принюхиваясь. - Мне ведь жрать, а не поесть надо.

- А им? - кивнула я на толпу, покорно бредущую влево.

- Не знаю. Мы не договаривались, - буркнул оборванец и съел один шашлык не жуя. - Мы просто ходим и спасаем Россию. Мы - власть.

- Часто спасаете? От кого? - поинтересовалась я, разглядывая его худющий голый живот, в котором желваками ходили куски шашлыка.

- Да как время свободное, - он приласкал свой живот антрацитовой ладонью. - От вечных проблем.

- И часто вы свободны?

- Знаешь, милая, на каждый закрытый вопрос можно ответить восемью разными способами, и все ответы будут правильные.

- О, вы знаете, что такое закрытый вопрос? - насмешливо сказала я, вспомнив, как трудно давалась моим студентам техника интервью.

- Да, я профессор четырёх факультетов журналистики двух академий.

- А что же... так? - беспощадно развеселилась я, показывая на его шаткие дырчатые зубы.

- Так, - исчерпывающе ответил он. - Не всегда вписываешься в информационный поток, понимаешь ли. Удар - и вот, зубам капут. Обычное дело.

- Спасибо за разъяснение. В поток нельзя вписаться. Профессору следует это знать и заблаговременно прятать зубы.

Бабушка протянула ему ещё один мешок, благоухающий едой.

Оборванец принюхался, учуял бисквитный дух и резво умчался в сторону удаляющейся влево колонны. Его встретили хмурыми тычками в рёбра, что означало одобрение, выхватили мешок и порвали на молекулы.

- Бабушка, я давно не видела оборванцев. Они что, целыми сутками спасают Россию?

- Это бывшие парламентарии вперемешку с министрами трёх правительств. У них сегодня бал-маскарад. Вживаются в роль и тусуются. У новой элиты теперь нет потребностей, поскольку все удовлетворены, посему они, элитарные, выдумывают себе горести, проблемы, болезни, даже безответной любовью не брезгуют. Надо же хоть что-то ощущать, - сказала бабушка. - Последняя проблема демократической власти.

- А чёрные руки? А тощие животы? А зубы, наконец? - я не верила своим ушам.

- Грим экстра-класса. Для натуральности. Вон, посмотри, сзади плетётся эскорт мотоциклистов, скорая помощь и отряд спасателей. Подбирать падающие в обморок тела.

- Отчего же им падать? Они же тусуются.

- Натурально: от голода. Они очень хорошо вживаются в роли. Открылись необыкновенные таланты. Я тебе ещё много чего покажу. Пока ты ерундой занималась, тут много интересного...

Она не договорила. На улице поднялся гвалт и свист. Спасатели бежали за каким-то нелепым человечком в каракулевом пирожке, сбившемся на затылок. В руке у человечка была мозговая кость, похищенная из бабушкиного мешка. Похититель мчался вправо.

Толпа, ушедшая почти вся влево, обернулась и громко возмущалась в стиле держи вора.

- Ну вот, - развеселилась бабушка, - я же говорила. Нашёлся один реально голодный, сейчас его скрутят.

Отряд спасателей мчался человечку наперерез, а тот быстро высасывал мозг из кости в ясном понимании, что это его последний в жизни ужин.

Действительно, его настигли и мгновенно сунули в портативную передвижную гильотину. Щёлк - и всё. Голову сунули в мешок, очень похожий на тот, что бабушка дала оборванцу, а каракулевый пирожок, отлетевший метров на десять, остался без внимания. Я пошла и подняла осиротевшую шапочку.

- Бабушка, что ты собираешься делать дальше? - я показала ей грязный каракуль.

- Пока ничего. Моё открытие запоздало чуток.

- Ты про Давида?

- Да, им всем надо промыть мозги. Надо подумать, как их переловить.

- Нет проблем. Тут недавно покойничка пронесли. У него в гробу, под манишкой, притулилась одна тренированная блядь. Достанем, покажем министрам, они побегут за невымышленной потребностью.

- Размечталась твоя Оксана. Да она же просто дура, а у них этого добра и так девать некуда. Они же на самом деле жутко умные...

Когда я проснулась, была тёмная ночь. Я никак не могла поверить, что всё это мне приснилось. В комнате резко пахло шашлыком и бисквитами. Захотелось кричать. В основном, потому, что Пётр, как и положено, был наверняка всё ещё жив.

Подошёл Потомуч, весь мокрый. Текло с него по всей квартире.

- Я плакал, - сказал он и попытался выжать воду из малиновых полузайчатых ушей.

- Я тоже...

- Мне больно, - сказал Потомуч.

- С чего вдруг?

- Ты скоро сделаешь новую ошибку, просто классную, стильную, а меня, простеца подзаборного, позабудешь...

- Почему?!

- Потомуч. То. Восемь кочерёг. Шестнадцать грабель.

- А, отважился. Какую ошибку?

- Кардинальную.

- Это не смешно.

- Это точно, - кивнул ушами Потомуч и потуже завязал поясок.

- У тебя раздолье. Новое время создало для тебя все условия. Хочешь, адресок дам? Её зовут Даша. Она любила мужика...

- Кого-о-о? Она тоже неграмотная? Мы с нею конгениальны? - оживился он и вытащил из уха кожаный ежедневник с медными закруглёнными уголками. - Я могу подарить ей зелёный пакетик. Он живёт на полке в одной ванной...

- А, так ты всё подслушал?

- А ты не умеешь тихо думать. На весь мир орёшь, как... - он явно страдал, когда дело доходило до тропов.

- Ну? как я ору? Давай. Оскорбляй.

- Нет, сначала ты адресок давай. Тебе уже не пригодится.

- Ты несколько мрачен сегодня.

- А ты весела, как... - опять проблема с образным мышлением. - Я бы эту девку, которая меня выдумала...

- Что бы ты - её?

- Давай адрес. - Он записал адрес Даши. - Прощай.

- До свидания.

- Не надейся. Я одноразовый.

- Почему это?

- Потомуч. То.

ЗДРАВОМЫСЛИЕ КАК БОЛЕЗНЬ

Когда я пристаю к бабушке с вопросами, слезами, Петром и чаем, я реализую поиск защиты, а она ничего не реализует. У неё нет потребностей. Она готова остаться без меня хоть сейчас и навек, но ещё не время, и она меня терпит.

Я не сразу оценила великолепие подарка: могу общаться с нею почти бесперебойно, получать затрещины, однако всё очень зримо, внятно, как гитара-огнемёт, пробудившая меня сегодня, после тяжёлого сна. Музыка давила со всех сторон, чуть окно не вышибла.

Мне теперь каждый день снятся тяжёлые сны. Сегодня был ядерный взрыв. Я его видела, а потом звонила по телефону на место события и спрашивала у пострадавших - пойдут ли они на обед. Словно дело было в редакции маленькой газеты, где все ходят на обед вместе. А мне отвечали, что на том месте, где были обеды, теперь воронка, засыпанная серым пеплом, и мощная радиация. Я спрашивала: не пахнет ли радиация озоном? А меня, после молчаливой паузы, посылали на х.., поскольку за такие вопросы, обращаемые к умирающим людям, посылать надо ещё дальше, но со мной обошлись вежливо.

Наступило утро и время осмысления. Сверху била гитара-огнемёт, словно соседи решили покончить с моими философскими муками. Это было, так сказать, ковровое музицирование. Музыка-напалм.

Гитара-огнемёт исторгала страстные призывы на испанистый лад типа вернись, я всё прощу и не уходи, побудь со мною. Собственно, что тут ещё скажешь? Спроси любого психиатра. Он ответственно подчеркнёт то место, где наука называет любовь безумием, и в основном потому, что одному человеку кажется, что только с избранным им другим человеком он может быть счастлив. Наука уже доказала, что это безумие. Таким образом, наука превосходно разрешила все коллизии литературы, сцепленные с верностью и нежностью в принципе.

Метафизические основы любви сведены к метахимическим.

Да, что-то говорится об ответственности за детей, но тут я не понимаю, как всё связать. Мужчина и женщина имеют право не только друг на друга, а и на всех остальных мужчин и женщин Земли, - так говорит наука, - а вот детям, поди ж ты, нужны их родители. Не понимаю. Как хорошо, что мы с Петром, когда ещё жили вместе, не думали о детях! Мы бы совсем убили друг друга, поскольку ещё не умели делиться энергией с другими, а дети - это типичные другие.

Эксперимент был чист, как слеза народа. Только мы и только вдвоём, потому что у нас заговор. Мы сговорились помогать друг другу во всём, чтобы быть сильнее мира и зла. Да-да, мы вот так сильно и глубоко понимали друг друга! Мы внутри друг друга - это был китайский узорчатый шар, который неизвестно как сделан древним мастером: пойдите в музей Востока и посмотрите на наш прототип. Свёрнутый мир: одна резная сфера содержит в себе другую резную сферу, а та ещё одну, и так пока хватает взгляда. Но кто и как их туда засунул бесшовно, пропорционально и таинственно? Что за текст? Гениальный костерезный текст. Напиши такую страницу на бумаге - и можешь покидать бабушку со спокойной совестью. Отчёт тела по проживанию в нём души будет принят в высших инстанциях без колебаний, без рекламаций, нормально уйдёшь в вечность; тебя даже могут канонизировать.

Это я думаю лёжа. Естественно, тут же звонит бабушка и встревает в мой монолог:

- Гениальные тексты, как и мужчины, появляются на свет Божий по своему графику, без объявления, и оскорблённые современники охреневают и отказываются читать. Им просто больно. Особенно больно талантливым, особенно тем, у кого солидный репертуар хобби, помнишь? Ведь хобби - верный признак неудачничества. Ты мне надоела - со всеми своими попытками, ответами, озарениями, особенно с текстами.

- Всё? - лениво потягиваюсь я, делая попытку радоваться, что Петра нет рядом и можно потягиваться, быть опухшей, бесцветной, рыхлой. Любой.

А вот был бы Пётр, надо было бы бежать в ванную, брызгать в глаза ледяной водой и встречать пробуждение Петра сиянием чистых влюблённых очей, упруго звенящим телом, на всякий случай напряжённо готовым к объятиям. Пётр, как любой из них, по утрам весьма активен. Интересно, Оксана бегает для него брызгать в глаза ледяной водой?

Бабушка, естественно, слышит мои мысли. Она очень устала от меня, но мы ещё не заработали себе на дорожку, на разлуку, нам ещё маяться и маяться, и думать, и спорить. Собственно, у каждого человека так однажды случается: тело и душа в разладе и спорят. Потом это проходит.

- Ты мне надоела! - кричит бабушка. - Возьми лист бумаги, напиши что думаешь и довольно. Кончай со своими художествами.

- Пишу, - с готовностью подхватываю я. - "История и литература совокупно уже предъявили и описали все человеческие чувства и мысли. Все свободны. Далее нас ждёт высокий полёт на другие планеты, где мы пересидим многовековую зиму, пока Земля, замученная нами, будет на карантине ждать: когда же человек выйдет на новый духовный уровень..."

- О, какой ужас! - стонет бабушка. - Прекрати немедленно.

- Аминь.

- Молодец. Бальзака хочешь?

- Нет.

- Тогда слушай. "Человек обладает свойством, огорчительным для лиц, склонных к медитации, пытающихся найти смысл движения общества и подчинить движения рассудка законам развития. Какой бы важности ни был факт, даже если бы он был сверхъестественным, каким бы грандиозным ни было публично сотворенное чудо, молния этого факта, гром этого чуда утонули бы в океане морали, чья поверхность, слегка потревоженная каким-нибудь мгновенным всплеском, тотчас восстановила бы свою обычную размеренную жизнь". То есть будь ты хоть Христос, пришедший вторично, тебя уже не услышат и не заметят, потому что пиарщиков уровня Иоанна Предтечи, а тем более царя Ирода - уже нету.

- Слава Богу, я не Христос.

- Вот и умница, - миролюбиво сказала бабушка, словно ей только этой уверенности и не хватало.

- Бабуля-а-а! Доброе утро. Я встаю, - я действительно встала на пол и попрыгала.

- Ну-ну... - сказала бабуля и повесила трубку.

Снова всё было прекрасно, как в начале нашего повествования. Словно и не было потерь и ударов. Ни Петра, ни Давида. Только я и моя бабушка, моя душа. Всё - сначала. Хорошее утро!

Гитара-огнемёт надо мною сжалилась, и запотянулись мявкающие восточные звукоузлы. Помню-помню: систр - античный ударный музыкальный инструмент, он появился в Египте.

Хрустит песок, идёт верблюд, голова кружится от жары, от которой и немцу, и русскому смерть. Удары гулкого сосуда, в котором очень медленно покачивается густая вишнёвая кровь. Душа соглашается на тело, крепко подумав. Да?

Нет. Она выбирает себе жилище почти наобум. И кто сказал, что она никогда не ошибается адресом? И кто решил, что душа важнее жилища, и что у неё прерогативы, и что именно ей все лавры априори, и что её надо спасать как только она выбрала себе жилище?

Какая же она дура, если её надо спасать практически сразу! Вот лишь вселилась, младенец новорождённый и охнуть не успел, ещё и жиличку свою толком не знает, душу бишь, а её уже надо спасать от грехов, которых вроде бы нет!..

Бабушка, душа моя, жила себе своей жизнью и не спрашивала моего разрешения. Ни на что. Я умоляла её помочь мне, а она делала что хотела и плевать ей было на спасение, исходящее от меня. Ей, видимо, ещё до входа внушили, что я, её тело, временное и склочное пристанище, и меня надо потерпеть.

Что делает систр у меня на потолке? Откуда у моих соседей, не обезображенных ни интеллектом, ни образованием, ни достатком, откуда у них записи флейты на фоне систра? А может, у них не записи? Вдруг они сами заиграли на музыкальных инструментах мира? Мой младший сосед недавно из тюрьмы: вдруг его там научили чему-то вечному, кроме того, за что он сидел? Никогда не пойму. Интересно, а какие отношения у него с его собственной душой? О, завели орган. Ладно, смиримся. Я не могу отменить музицирование соседа. Я ничего не могу. Все фолианты мира, как сговорились, не отвечают на мои вопросы. Мимо проходят. Некоторые из них написаны мной. Там ещё хуже.

"Как мольба, тук-туки систр, приходи ко мне, мой ангел, я купила одну пачку воздуха, у меня на большее нет, одна мечта, приходи, я не хочу понимать того, чему учат психотерапевты, я не хочу знать, как безумна любовь. Я понимаю, что если ты, Пётр, откроешься и снимешь послойно эгоизм, снобизм, спесь и гонор, от тебя останется только кожаный ежедневник с медными уголками да Оксана под манишкой. Но я хочу видеть тебя каждый день! Я хочу быть твоим другом - без всяких подсказок психиатрии. Я поняла, зачем вообще венчание: соглашаясь на любовь к человеку, надо сообщить об этом Создателю. Вот - мы. Вот, ни от кого не таясь, мы устраиваем тут, на Земле, действующую модель рая, поэтому прости нас, грешных, мы всё будем делать по Твоей воле. Я хочу, чтобы мудрость двадцать первого века сменилась мудростью рая, когда всё было можно, кроме познания, самого тщетного греха. У нас любовь истрёпана, обезуникалена, - сказать стыдно. На могиле романтизма построили макдональдс. Наши мужчины и женщины совокупляются в понимании, что и так можно, и сяк можно, и развод не боль, и разрыв не царапина, кругом такая умная современность! И надо лишь тонко и вовремя сострить" - вот какой бредовый набор получился.

Прав отец Павел Флоренский: нельзя творить, пока живы чувства.

После молитвы Серафитуса, пишет Бальзак, - сначала "никакого ответа", а потом "...прозвучали трубы Победы, которую Ангел одержал в этом последнем испытании, отзвуки их достигли космоса, как звук от эха, заполнили его и заставили вздрогнуть вселенную..."

Ну вот, он верил. Он даже после "Человеческой комедии" верил. Правда, он любил Ганскую и посвятил ей своё откровение, Серафитуса.

Ты не любишь меня - и ладно. Ты мне не нужен. Это была последняя иллюзия. И я не нужна тебе. Я не даю тебе власти. Только могущество. Ты тоже, как бабушкин Давид, хочешь власти. А чем же в этом смысле хороша Оксана? Фитнесом?!

Бабушка позвонила мне в дверь. Я проснулась и открыла. Она вылила мне на голову ведро ледяной воды и пошла к себе. Я засмеялась и пошла вытираться, роняя капли на белый паркет. У меня белый паркет. Разве я вам ещё не говорила?

Потерпите, потерпите. Возможно, и это когда-нибудь кончится. Человеки смертны. Пётр - человек. Значит - Пётр смертен.

Джованни решил поспать. Всё равно ещё жить почти четверть века. Это же очевидно.

Подойдя к постели, он с удивлением обнаружил на своей подушке маленькое синее пушистое существо с округлым и парадно-белым брюшком. Существо сидело в позе лотоса, поджав нижние лапки, сложив крест-накрест ушки, смежив мохнатые седые веки, в десять рядов покрытые длинными белоснежными ресницами. Нос, огромный, как баклажан, грустно висел набок.

Джованни поднял правую руку с отчётливым намерением перекреститься.

Существо приоткрыло глаза и сказало какую-то абракадабру. Джованни опустил правую руку.

- Тоже хочешь спать? - понял Джованни.

- ...

- Ложись. Ты, конечно, какая-то ошибка, но... - Джованни остановился, увидев, как замахал ушками гость. Он явно соглашался с данной характеристикой.

- Ты приходишь, когда кто-то совершает ошибку?

- !

- Лет через двадцать я отрекусь от своей книги. Я же сам понимаю, как отнесутся к ней люди. Особенно церковники.

В ответ существо немедленно завязало ушки на узел.

- Не стоит слушать? А Мария? Что она - там - подумает обо мне?

Существо подскочило над подушкой и дёрнуло за петлю, которая, оказывается, торчала из-под хвостика. Раздался мощный звук, деликатно выражаясь, петардный.

Джованни долго смеялся, непрестанно вытирая слёзы, а потом лёг, обнял Потомуча и заснул, как младенец.

ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ. ТРЕТИЙ ВЫХОД

Как всем известно, пётр - это камень. Имя преглупейшее. Пе-е-е-етя-петя-петя... Ласково так: петенька-петенька, ты моя петелька, на тебе повешусь, тобой укроюсь. Имя предурацкое. Очень неудобное для русских губ. Как Стёпа. Или Женя. У нас вообще мало удобных для ласки мужских имён. Да возьмите любое: Игорь! Олег! Не слова, а барьеры, скачки, фонетико-тектоническое разломы. Жаль, что Афанасии кончились. Все вымерли.

А фанась-ка ты меня! Я фанасею от тебя1 Афанасенно!

Одна старая женщина в парке на лавочке воодушевлённо говорит товаркам: "Мой Костя! Мой Костенька! А Костя сказал, а я Косте ответила...". Явно себя не слышит. А то животики надорвёшь.

Я шла через этот парк в культурный клуб, где давали эзотерические знания. Меня уже, к счастью, не числят по этой статье, но иногда присылают какие-то приглашения. По старой памяти: журналистской. Судьба моя, уж если хочет шуток, суёт меня сначала в эзотерические круги, потом к магам и оккультистам, потом появляется нормальный православный батюшка и спрашивает, есть ли у меня духовник. Я бездумно отвечаю, что пока не нашла, а нормальный батюшка вдруг делается ненормальным, рвёт мои книги и спускает их в сортир. Так и остаюсь я опять ничья.

От таковой ничейности всегда идут круги, и мне опять подкидывают эзотериков доморощенных, у которых истина всегда в кармане, а на лице загадочная улыбка. Вот и в ту тягостную осень, растянувшуюся на год, мне позвонили эти счастливые своим умом люди. Говорят, вы нам нужны. Приходите непременно, а то мы без вас истину найдём. Вам будет обидно. Хорошее приглашение, правда? Но я пошла.

В клубе очень тепло и мявкают звукоузлы Востока, и пахнет копчёной ванилью, как и везде, где от аромотерапии сбрендили давно и основательно.

Насилию над моими обонятельными нейронами я отвечаю просто: временно теряю обоняние.

Приглушённые краски, холодные алые занавеси, кисти китайства, фонарность и японистость, я путаюсь в драконах, мне всё равно не страшно от их драконов, словом, куда я попала в тот день, я не знаю. Где чай пьют? Ах, везде? Значит, я попала везде. Отсюда, из России, только рис виден. Всё остальное - понаслышке. В Китае гейши неяпонские. Японцы все наперечёт, а китайцев полтора миллиарда. Что у них может быть общего?

Ко мне подошла юная хрупкая кукла, поклонилась и предложила сесть в зелёное европейское кресло. Я села. Она нажала на кнопку на своём халатике, и под моими руками объявились два холодных ящичка со стальными датчиками. Положив мои растопыренные пальцы на лепёшечки датчиков, кукла включила ток, и на экране компьютера побежали волшебные круги. Они окаймляли мою голову, горло, потом я увидела своё сердце, и всё это так мило пульсировало лилово-серебристым облаком, что я сама себе понравилась.

- Подумайте о чём-нибудь плохом! - озадаченно попросила девушка. - У вас есть хобби?

- Да. Я коллекционирую.

- Что?

- Профессии.

- Не то. Нужно ещё хуже.

Я подумала о зелёном пакетике на ванной полке в Петровой квартире, об Оксане под манишкой, о мозгах Давида. Девушка-инспектор-мозговед огорчённо вскрикнула:

- Думайте о самом плохом! Молча!

Куда уж хуже. Но ей надо было ещё хуже.

Ладно. Я подумала о смерти, о философии. И особенно о философах: то есть о самом противном, мокром, липком, гадком, грязном, что есть, по моему мнению, на всём белом свете. Я ненавижу философов. Они не умеют плавать, любить, питаться нормальной пищей, радоваться лучам света. Я бы ни одному философу не рассказала бы про свой вишнёвый луч...

- Ой! - высоко вскрикнула кукла. - Ой! Я позову начальника! Посидите!

Она убежала, а я, вытянув шею, попробовала понять, что же на экране компьютера так испугало малышку. Ведь я не нарочно. Это я так, просто, накрутила про философов, а могла про филателистов или бойцов сумо. Какая разница кого ненавидеть, если ненависть уже накопилась!

Зрелище на дисплее было кинематографическое. Матрица какая-то. Все гуманоиды всех миров отдыхают в виду сего зрелища.

Моя условная голова светилась вишнёвыми всполохами, выбрасывала их во все стороны. Лилово-серебристая первоначальная оболочка улетучилась. Контур моего тела, еле обозначенный на мониторе тонюсенькой серебряной нитью, с каждым ударом сердца выбрасывал валы, могучие валы вишнёвого песка, и во все стороны летели блестящие, как лёд, холодные искры вишнёвого света, а в середине груди алело пятно, причина вишнёвых выбросов.

Девушка с кнопкой не возвращалась. Я сидела под током, пальцы на стальных датчиках, спина прямая, кресло жёсткое, мне надоело, но как отключиться от эксперимента? Со скуки я стала прислушиваться к заунывному голосу лектора, что-то глубокомудренно вещавшего невидимому собранию.

Он сказал:

- А теперь к делу. Я должен поведать вам, как я прошёл искушение. Одно из самых сладостных и манящих искушений - духом и мыслью. Человеку трудно поверить, что он начисто, вовсе лишён уникальности. Что его тело - игра генофонда, оболочка видимого, биохимический проект. Человеку хочется считать своё тело храмом, из-под сводов которого лучше всего слышна молитва. А на стене телесного храма висят портреты, в которые человек сладостно плюёт. И я тоже однажды плюнул. Знаете в кого? В самого Кришнамурти.

Услышав слово "Кришнамурти", я полезла под стол, но провода и датчики задержали меня, предотвратив побег из науки. Я ненавижу Кришнамурти. Очень боюсь тех невозможно утончённых людей, которые любят его. Но лектор был неутомим.

- У нектарного автора - Кришнамурти - есть слова о жизни в настоящем, во прекрасном и великом сейчас. В придаточном предложении он сравнивает искателя Истины с голодным. Обещание еды в будущем, указывает он, не может утолить голода сегодня. Закусите Истиной прямо сейчас. Сестра-а-а! пинцет и зажим, спирт и огурец. Когда я впервые прочитал Кришнамурти, - признался лектор, - я был влюблён в женщину. Да-да, как ни странно это теперь звучит. А женщина была невеста неба и не хотела целовать людей. Само собой, мужчин вообще, меня в частности. Я купил телефон с определителем номера и отрезал эту невесту от себя.

Я прослушала начало лекции и подумала, что эта странность женщины может действительно странно выглядеть. Например, у неё губы заболят. Корки пойдут, трещины, экземы - небо-то целовать! Ничего умнее не подумалось. А судьба лектора показалась мне определённо занятной.

- Мне теперь тоже легче жить в гармонии, без страстных желаний, без конфликта и ограничений, чем в голодной страсти, в поцелуях с озлобленным искателем совершенства и в леденящей всё тело ревности к нектарному автору. - Лектор вздохнул, видимо, свою странную женщину вспомнил в подробностях.

- Кришнамурти, правда, одной особенностью прекрасно развязывает руки, помогая лечиться от ревности: в частотном словаре его трудов лидируют выражения типа "вы должны" и "я знаю". Манящее, как фруктоза с витаминами, чудовище совершенной Любви и призрак неописуемой, но абсолютно точно существующей Истины, - даже эти приманки - на втором месте после всех "я постиг" и "вам открою".

Так вот по поводу кришнектара: в организации текста, в разбивке на абзацы, в интонации типа "Болеро" Равеля, в шаманском круге повторений-мать-учений, в миллионе других микроштрихов - включая отсутствие темы (кроме "я знаю, а вы нет") и нарочитую парадоксальность изложения и структуры, - содержится такая ловкая концентрация смачного убийства, воровства на голубом глазу, прелюбодеяния с хозяйственной прищепкой на яйцах, психоделической гордыни, энергетического чревоугодия и всех остальных таблеток тьмы, что капсула его задачи высокомерно сверкает и слепит и не дает вскрыть себя. Глотай в одной посуде, - приказывает она. Автор - классический вампир, иссушающий потенциального потребителя до дна, дотла, - и очень эффективно перекачивающий энергию от охуевающих кроликов к себе, даже на тот свет. Не случайно он триста раз твердит о выдуманности разных теорий, всякого там мистицизма, переселений душ и прочей дребедени. Чтоб никто не догадался, как внимательно, чутко и подробно он готовит свое возвращение каждым своим словом.

"О, какой интересный лектор, - подумала я. - И Пётр тоже читал Кришнамурти, но без восторга. Он не может признать учительство над собой, а в остальном они вполне договорились. Я, право, даже не ожидала, что эта степень гордыни уже запущена в культуру, причем давно. Вон сколько слушателей. А он так решительно излагает, будто уверен во взаимопонимании. Значит, искушение духа и гордыня запущены на конвейер. Всё. Человечеству п....ц. Скоро нас кое-где очень сильно смоет... Где же девушка?"

Вдруг слышу: моя куколка взлезла на сценку рядом с лектором и вещает в микрофон:

- В минувшем веке я очень, конечно, много сил и времени посвятила чтению, любви и чтению о любви. Количество библиотек, прочитанных мною по сему вопросу, неприлично велико. И что любопытно: стилистика - та же, что у Кришнамурти. Отсос энергии к авторам трудов по Истине секса, Целой жизни, Освобождению от самости, разрушению эгоизма, то есть перекачка в эгрегор Клуба-знатоков-как-это-делается, - всё то же. "Вы все - быдло, а я один (одна) - в белом". Вообще - чтение узких трудов, даже если это поиск истин, есть увлекательнейшее занятие, особенно для человека со специальным образованием и практикой. Господи, да ведь только дети не знают, что экспорт, например, какого-нибудь карате есть строительство мощного трубопровода по импорту энергии к учителям-основателям-носителям. Рязанский мальчик, активно посещающий восточноединоборскую секцию, активно кормит какого-нибудь ламу, или как там его...

Мне стало скучно. Она была права, но всё это было актуально лет пятнадцать назад. Теперя гедонисты духовничают по-новому, посмачнее, скажем так.

Я слушала вполуха и понимала, что всем-всем-всем моим современникам надо срочно выписать рецепт Пифагора: прежде чем зачислить ученика в свою школу, он давал испытание - пятилетнее безмолвие. Вот бы всем помолчать с пятилеточку!

- Как удалось выяснить в ходе вышеупомянутой практики, - всё говорила и говорила девушка, - писателю чрезвычайно трудно не вампирить своих читателей, а оратору - слушателей. Художники, скульпторы, музыканты-исполнители, - тут возможны варианты, что и не съедят, но варианты чисто человеческие, не профессиональные, не вытекающие из специфики труда. Самый страшный крокодил - тот, кто пишет или говорит, то есть пользуется словами. У него людоедских возможностей больше всех. - Девушка потупила взоры.

- Он может, например, ляпнуть, и не раз, что Истина - за пределами слов. А сам будет низать слова и делать вид, что у него сей инструментрий всегда валялся в сарае без особой надобности, а тут просто вы, голубчики, внезапно пришли с вопросами - и недосуг бежать в лавку за другой знаковой системой.

Невидимый мне зал понимающе загудел: "Семио-о-о-отика!".

- Есть, конечно, самоотверженные писатели и ораторы, самовосполняющиеся из другого источника, но их мало, и их тексты не перепутаешь с вампирскими. К нам сегодня пришла одна дама, она здесь впервые, она сейчас тестируется, я вам её покажу.

Девушка, наконец, вернулась ко мне, отключила от тока и датчиков, распечатала картинку с компьютерного экрана, где вишнёво светилась моя голова, и провела на сценку. Там стоял лектор, ослепительно прекрасный, седой, любомудрый, во льняных брюках и чесучовом пиджаке, словно его только что выпустили со съёмок фильма про нэпманов.

- Вот она, - сказала девушка, кланяясь публике вместо меня. - Она светится вишнёвыми лучами, и такого мы ещё не видели. Господа ясновидящие и ауровидящие! Протестируйте её сами, без компьютеров, пожалуйста.

И ведь что интересно, никто не спрашивал моего соизволения ни на одну из назначенных процедур. Видимо, тут всё было заранее решено, что над журналистами и писателями можно ауровидствовать сколько угодно.

- Вишнёвый луч! Вишнёвый луч! - закричали все они через несколько минут кто радостно, кто в ужасе. Одна старуха зарыдала, как ведьма в ночном лесу, из-под трухлявых коряг. У неё даже волосы превратились в опята.

Лектор подошёл ко мне, заглянул в глаза, и я опять проснулась.

Лежу на полу, в своей прихожей: это сразу видно, поскольку у меня белый паркет. Нелакированный. Носом ударилась. Чуть разбрызгалась кровь, но ничего особенного, всё цело. Встаю. Шатаюсь, падаю в постель. Так. Сегодня опять никуда не пойду. Опасно. Тяжёлые сны.

До чего же грязно умирает любовь...

Джованни проснулся, поднялся и упал. Ноги ныли, как перебитые-передавленные.

Он посмотрел на шустрого гостя: Потомуч прыгал по комнате, перелетая с полки на люстру, и выкрикивал ритмичные стихи на нелатинском языке.

Джованни дополз до кресла, грохнулся на седалище и пульнул в гостя пустой чернильницей. Потомуч обиженно пискнул и завис над камином.

Джованни терпеливо рассматривал диковинного приятеля, ожидая комментариев.

- Знаешь, как отличить душу от тела? А молодую душу от старой? - несколько невпопад спросил Потомуч.

- Да ты мастак завязать беседу. Но, кажется, знаю. Молодая - моложе.

- Ха-ха! Смешно, - одобрительно махнул ушками Потомуч. - Есть иные приметы. Старая душа не выносит запаха нежного темени новорождённого младенца.

- Понимаю, - сказал Джованни, пытаясь пересчитать незаконных младенцев, порождённых им в любовной тоске по Марии. - Видимо, душа моя страшно молода.

- О, если бы всё было так просто, как твоя арифметика! - Потомуч спустился на стол и поставил чернильницу на самое видное место. - Я часто бываю у вашего брата писателя и...

- А ты всё-таки представился бы, а? - попросил Джованни вежливо-вежливо.

- Так. - Потомуч посмотрел куда-то вверх. - По-русски ты, скорее всего, ни бум-бум. Да?

- Да.

- Значит, для тебя просто: Ошибка. Но по-русски я называюсь гениально: Потомуч! Но понять высоту моего имени можно лишь в той системе, которая ошиблась, порождая меня. Я, по-честному, знамение времени. Символ эпохи.

- Какой?

- Ну... тебя тогда уже похоронят. Ну, зачем тебе... - Потомуч порозовел и засмущался.

В самом деле, как объяснить смертному человеку, что вчера он стал бессмертным писателем, а оценку ему выносит Ошибка, которую сделают через шестьсот пятьдесят три года в одном гуманитарном университете, в одной относительно северной стране, где творение Джованни будут читать, издавать и не понимать веками.

- Я вполне готов тебя послушать. Мне уже было больно. Некуда больше.

- О, есть куда! Есть!

- Куда? - печально спросил Джованни, почему-то вдруг вспомнив тот день, когда он увидел Марию впервые. На жадном до наслаждений духа Востоке сие впечатление назвали бы мгновенным расширением сознания.

Ударная волна небесного света низринулась прямо в душу Джованни, вырвала сердце и на невесомом, как белый пух, облачке перенесло к ногам прекрасной незнакомки. О, времена! Во нравах той поры вполне было нормально - упившись видением, возжелать ощущений. Джованни возжелал.

Потомуч внимательно проследил за ходом памяти Джованни:

- Да, господин Бокаччо, вам уже тогда был нужен я. Налетел бы я. Ведь я не имею нравственности. Я к вам, писателям, с приветом от истины. Я подхватил бы вырванное сердце, вернул бы на место, залепил тебе глаза, чтобы по храмам не зыркал на красавиц.

- Понял. И это была бы ошибка. Так?

- Ошибочное действие прошу отделять от ошибки. Почитай Карла Маркса об отчуждении. Творение всегда уходит от автора и отчуждается, и само живёт. И вытворяет.

- Кто такой Маркс?

- Ах, да... - Потомуч опять порозовел. - Ну, как тебе сказать... Ты счастлив уже тем, что не родился ни в девятнадцатом, ни в двадцатом веке, хотя будешь жить даже в двадцать первом...

- Интересные перспективы, - улыбнулся Джованни. - Так, может, расскажешь про будущее?

- Ты там уже поселился. Вот и всё. Достаточно?

- Потомуч, будь любезен, у меня ноги болят - слетай за новыми чернилами, я напишу завещание в твою пользу.

- Минуту! Лечу. Но! У тебя куча детей. Помнишь?

- Все умрут раньше меня...

- Откуда ты знаешь?

- Если верить твоему Марксу, то и творец должен отчуждаться от творений. А поскольку дети всё-таки мои, то...

- Может, я сначала за Марксом слетаю? - спохватился Потомуч. - Кое-что уточнить надо.

- Не надо.

- Почему? - искренне изумился Потомуч.

- Потомуч, - улыбнулся измученный Джованни.

- Издеваешься? - уточнил Потомуч.

- Пророчествую, - объяснил Джованни.

- Дурак, - обиделся Потомуч.

- От такого слышу, - сказал Джованни.

- Ну, я пошёл, - скрипнул несуществующими зубками Потомуч и вылетел в окно с молодецким посвистом.

- Вот так напишешь что-нибудь, а потом некоторые зубами скрипят, - проворчал Джованни.

ТУПИКИ ЛЮБВИ

Насколько я понимаю, Петру было очень хорошо, когда мне было очень плохо. Интересно, каково ему сейчас, когда мне никак?

Вот уже неделю кто-то звонит мне и кладёт трубку. Скорее всего, это названивает он, Пётр, лишившийся энергетического корма, как оценили бы эту ситуацию беспардонные эзотерики моего сна. Я очень проста для Петра, я из людской, где верят в Бога, а он барчонок и верит в себя, но у меня очень много энергии. Меня очень приятно кушать с маслом. Все демократы, вроде Петра, очень любят недемократов: у нас аура приятная, коллективистская, мощная, насыщенная, энергоёмкая. Куда они, со своей самоценностью, без нас...

К счастью, сегодня меня пригласила бабушка. Мы давно не виделись. Я болела, старуха Давида по больницам нянчила, и вот мы все опять встретились.

Вхожу. Вижу. Сидит бесформенная куча мяса, а между ног, пробив широченные брюки, торчит, как маковка высокого шатра... Ужас.

- Бабушка! Что с ним?

- Немного перестарались. Мозги кой-какие мы ему поставили, но в той части, где была маскулинность и глагологоворение, чуть-чуть переложили вещества. Биокультура, в которой растут запасные мозги, оказалась... чересчур насыщенной. Словом, опять переделывать придётся, а то вон как мучается, бедолага.

Действительно, зрелище было страшное. Давид, жутко растолстевший, но не жиром, а мышцами, как у какого-то гипершварценеггера, обрёл и силовую хоть куда установку между ног.

Его половой орган напоминал шаржевый фаллоимитатор из магазина твёрдых игрушек для взрослых. Сидеть обэротизованный Давид мог только на мягком диване. Губы распухли, пальцы дрожат от натуги, мозги громоподобно булькают. В глазах - одно тупое желание, неистовое и неутолимое. Дай ему соломонов гарем - добавки потребует.

- Да-с, - вздохнула бабушка, - а всего-навсего человеку хотелось побыстрее в депутаты!

- Не повезло с консультантом, - согласилась я.

- Или очень повезло, - возразила бабушка самолюбиво. - Если б не я, он мог попасть во власть мирскую и вся птичка ку-ку.

- Чтой-то ты, бабуля, сегодня как-то неизячно выражаешься. Без лоска. Ась?

- Навозилась с его мозгами, запаршивела. Извини. Ты зачем пришла, кстати?

- Если ты не возражаешь, то по твоему приглашению, - напомнила я бабушке.

- Ах, да. Так вот: знаешь, что полезло у него из головы, когда ему вернули мозги, но с маленьким избыточком? Не знаешь. Открываю страшную тайну. Он стал кричать: "Рабы, рабы!" Я спрашиваю: где? Он: "Все русские - рабы. Всем русским срочно нужна демократия!" Я ему говорю: демократия - это когда все равны, так? Он и кричит: "Рабы и так равны! Им так на роду написано! Это надо затвердить законодательно! Я хочу в парламент!"

Подтверждая её слова, больной бойко задекламировал несколько поправок в Конституцию.

Я посмотрела на тугую тушу Давида и от души оценила роль контраста в драматургии жизни. Тело было, как сарделька, в которую напихали всего без разбору, но она лопается от самодовольства и важно разговаривает. А голос тоненький, губы чмокают, волосёнки липнут к блестящей черепушке. Красавец! А ведь каков был тогда, давным-давно, когда пришёл с букетом левкоев. Кровь с молоком, косая сажень, дивный терем стоит и прочая.

Краем глаза я видела, что бабушка чуть не плачет. Удивительно. Она не может плакать.

- Мне очень жаль, - говорю я светски, - но что я могу сделать? Теперь если что, то лишь хирургическим путём. Насколько я понимаю.

- А ты ляг с ним, - предложила бабушка.

Я вздрогнула.

- Ты сошла с ума? Это же... Он уже животное. Он...

- Голубушка, а ты каким барометром пользуешься, когда выбираешь? На ком написано, что он ангел? Или, может быть, твой Пётр, перенаправивший твои пути в незапланированную сторону, он чем-то отличается?

- Он страшный, - высказала я здравое суждение.

- Кто? Давид или Пётр?

- Да, - кивнула я, отступая к двери. - Я пойду, пожалуй, у меня чайник на плите, пока. Я позвоню как-нибудь.

И я убежала, потому что противиться бабушке долго я не умею, а ответить на её предложение было бы очень противно: Давид вызывал всего два-три ощущения, и самое нейтральное из них была тошнота в статусе.

В моей квартире трезвонил телефон.

- Какая цаца! - насмешливо сказала бабушка сквозь этажи. - У тебя сейчас есть что-нибудь получше? Нету. Лучше вообще не бывает. Мужчина в зените своих возможностей. Безотказный отбойный молоток. Целеустремлён, энергичен. Разве не идеал? Ты зачем убежала?

- А ну как набросится!

- Он привязан, - пояснила бабушка.

- Я не заметила.

- Он привязан, - повторила бабушка.

- Ты издеваешься надо мной. Понятно. Зачем? Я не в силах извлечь урока из происходящего со мной. Я не понимаю промыслительной задачи.

- Ишь, хватанула!

- Бабушка, сколько же загубленной любви во мне похоронено! - и я вдруг зарыдала.

- Ладно, - сказала она, подумав, - тогда давай сделаем из него патриота.

- А в какой культуре ему вырастят эту добавку? - всхлипнула я.

- Заодно и узнаем, - усмехнулась бабушка. - Вот уж будет действительно смелый эксперимент. У меня есть один план. Приходи послезавтра.

- Сейчас, глаза умою... и приду послезавтра.

- Молодец, понятливая девочка. Ничего не бойся.

Джованни...

Джова-а-анни!

Кто зовёт меня? Ты, Потомуч?

Нет, не я.

А кто? Темно. Не вижу...

Ты умер, умер, всё хорошо. Это я так. Просто поговорить захотелось...

Поговори...

Давай тему.

Нет. Я всё сказал.

Скажи ещё что-нибудь.

Кто ты?

Твоя душа.

Пропади пропадом, больная!

Неблагодарно, сударь.

Я сказал: пропади.

А ты спаси меня. Ну, догоняй!

Пошла вон, старая дура.

Спасибо. До свиданья.

Только не это!

А тебя не спросят!

Очень жаль. Но хорошо, что предупредила.

Хорошо, говоришь?

Всё равно... Только темно. Позови Потомуча.

Я же сказал!

А... Так и сказал бы сразу. А то - душа, душа...

ЗАГАДКИ ТЕЛА

- Арабские скакуны, все до единого, произошли от шести особей, принадлежавших очень знатному бедуину времен зарождения ислама, - с удовольствием сообщила мне бабушка с порога.

Очевидно, ей опять привиделись красивые тела и захотелось понять их перспективы и смыслы. Эти бабушки, они такие порой любопытные.

Душа моя, бабушка, всегда полна сведений, абсолютно не связанных с актуальной действительностью. Это делает невозможным её общение с другими живыми существами Земли. Кроме меня, её мятежного тела. Вот и бедуин, и зарождение ислама, и скакуны-родственники, - зачем ей всё это с утра пораньше? А вот надо. Это прочие смотрят узко перед собой, а у неё всё - сплошь фасетчатый глаз. Она одномоментно видит все времена. Её правда - не туманные намёки историков, а бесконечная голограмма, дающаяся лишь посвящённым и за особые муки.

Вот и сегодня, когда у меня с миром - перемирие, сегодня мы с бабушкой, которая что-то углядела в древности и не удосужилась поделиться, но лишь намекнула на скакунов и приказала слушаться, она такая, знаете, властная, - словом, решили мы отправиться в бассейн.

Иногда мы с ней нарочно погружаемся в медленную нетипичную жизнь, словно вокруг нет никакого мегаполиса, никаких наркоманов скорости, ничего раздражающего наши с ней тонкие чувства. Я забыла предупредить вас, что у нас с бабушкой врождённая гиперчувствительность, а это диагноз, который приходится прятать от всех людей, потому что в нормальном мире это диагноз. Так, потому что так. Логично, правда?

Ненависть к логике, не беспокойтесь, ещё ждёт человечество, и для этого необязательно ходить в бассейн. Красивая фраза, правда? Сколько изящества в этой мысли! Глубины случайных слияний! Восемнадцатые смыслы редких слов! мы с бабушкой всегда чуем не то, что все другие. Сей крестик избранничества обязывает к некому изгойству. Как и положено от века. Мы привыкли. Она раньше, я позже; я даже не очень понимаю, зачем мы всё ещё возимся она с Давидом, а я с Петром, точнее, с памятью о Петре.

Впрочем, и она возится с памятью о Давиде. Ведь нельзя же назвать Давидом то, во что он теперь превратился. Биомасса, нашпигованная страстями, абсолютная греховность, гиперплоть. Это страшно, как потный робот. Когда роботы были железными, было не так страшно, а сейчас, когда они такие же, как все земляне, и у них есть даже расовые отличия, я сама видела, - теперь очень неудобно. А нам с бабушкой втройне неудобно, поскольку Давид не робот, а бабушкино изделие, а она - душа, и всё делает скрупулёзно, педантично и ответственно, поскольку бессмертна. Опять логично, правда? Правда.

С того дня, как мы пошли в бассейн впервые, мы отказались от людей. Мы нашли безболезненную гармонию - в плавании. Бабушка даже Дали мне цитировала.

Дали не только рисовал и чудил. Он ещё и сочинительствовал, особенно когда отстаивал свою живописную технику. Например, так он выразился 8 августа 1953 года: "Вот вам доказательство, что техника живописи у меня на правильном пути, ведь я даже в состоянии плавать, а для философа плавать всё равно что убить своего сына".* О как.

А в сентябре того же года родился Пётр. Конечно, Дали в этом деле не замешан.

_________________________________________

*"Дневник одного гения". Пер. О. Захаровой.

_________________________________________

Проплывая мимо меня, бабушка шепнула:

- А ещё Дали часто говорил о своей любви к слоновьим черепам. Вишь, и не русский, а понимал в черепах. Может, жена русская навеяла.

Когда бабушка шепчет, она ведь не обо мне думает, ясное дело, она всё это о своём о девичьем. Я нафыркала на неё:

- Это народное средство от лихорадки. Хорошо помогает положенный в изголовье лошадиный череп. Ясно?

- Где слоны и где лошади! - язвительно ответствовала бабушка. - Ты зоологию полистай, а потом семиотику. Может, поможет от любви.

Неумеренность любви, преувеличенная ёмкость души, - не знаю что ещё сказать о причинах боли, настигающей меня, как смерч, всегда, когда дело доходит до людей.

Дали любит слоновьи черепа. Лихорадочные больные нуждаются в лошадиных. Я охотно положила бы в изголовье Петров череп, но я не Гамлет, я не мщу, у нас вообще кругом сплошная Россия, то есть мы храним веру и ненавидим грех, и сторожим Вселенную, нам так Бог велел. Я людей люблю.

Я их люблю безумно, и всех вижу Божьими. А они себя редко видят; как сговорились. Я им: вот я, вся обрадованная, зарадовавшаяся вдрызг, обалдевшая от вашего великолепного многообразия, милые мои братья. А как с вами весело и любо, вы разговариваете словами, вы мне семиотически приятны!

А люди берут палки, ножи, грубые и скучные слова, отказываются признавать свою божественную родину и природу, верят в себя и молятся траве. Японские садоводы засылают к нам на Алтай дизайнеров для сбора валунов - украшать сады в соответствии с ландшафтной архитектурой и традицией. С ума сойти. На японской траве лежат алтайские валуны, по сто тысяч долларов каждый: тут и маленький принц воскликнул бы "какая красота!" и мигом улетел бы на свою планету без помощи змеи.

Ну и пусть я люблю всех, и пусть. Мне этого никто не заказывал, посему я свободна в выборе жанра и объёма любви. Говорят же некоторые журналисты, объём - это жанр. Иногда и журналисты правы. Я знаю. Плавала.

Так вот. Плывём по бассейновой глади мы с бабушкой. Она молчит и наслаждается. Её почти не видно, растворилась, притихла, будто нет её.

Мне тоже легко, поскольку на это сладкое время она отрывается от меня, придерживая за серебряный жгут, но не тянет, а так, придерживает. Лучшие отношения у нас именно в воде, даже в ванне, утром, когда мысли мои ещё чисты, прозрачны, божественны, как только могут быть божественны человечьи мысли.

Даже лужи достаточно, чтобы я прекрасно пережила утро, но бассейн лучше. Про мою лужу вы уже читали - в главе "Неудобная округлённость Земли".

Я широко плыву, руками работаю и вспоминаю.

Вчера зазвонил телефон, и давно забытая подруга взахлёб рассказала мне, что Пётр уехал в Эстонию с Ириной и - не знаю ли я кто это такая. Я сказала, что знаю и что недавно её звали Оксаной. Следующую будут звать следующим именем, так же не имеющим никакого значения ни для Петра, ни для меня.

Подруга хрюкнула:

- Тебе всё равно? Уже?

- Всегда. Я оказалась от некрофилии.

- Так уж он и умер! Он так прекрасно выглядит! Костюм такой синий! Галстук такой шёлковый! Благородная проседь появилась!

- Где? - усмехаюсь я.

- Ой! - хихикнула подруга. - Выздоравливаешь?

- "Ой". Спать пора, мне ещё вчерашний сон досмотреть надо. Пока.

- Мне кажется, ты... - неуверенно сказала подруга, но я аккуратно положила трубку.

Пока я вспоминала эту беседу, стены бассейна качнулись, вода поднялась, небо брызнуло в окно синей горечью, и я тут же утонула.

- Тут не принято думать о Петре, - услышала я голос моей бабушки. Душа моя, наверно, спасла меня.

Было тихо, сухо. Темно и холодно. Где я? Меня уже похоронили?

Бабушка шлёпала меня по рукам, по щекам, царапала, ругмя ругала распоследними словами, и я очнулась. Стало теплее, светлее.

- Что это? - спросила я у бабушки.

Она смотрела на меня с бесконечной усталостью, седая, древняя, мудрая, и её усталость была последней. Я вдруг поняла это и перепугалась насмерть. Только что, впервые в жизни, меня в полный рост посетила поразительная, стрелоогненная, бьющая навылет идея, что у души может быть и своя собственная задача, кроме как возиться со временным и непослушным телом. Мы, возможно, не всем и даже ничем не обязаны друг другу. Мы разные. Мы абсолютно разной природы. И смерть - это абсолютно естественный способ разбить нашу нелепую связь.

Вот я только что утонула, бабушка меня вытащила, но могла и не вытащить. Улетела бы себе, как давно мечтала. Помните, она всегда говорила, что хочет одного: вернуться домой и припасть ко Родителю.

Душа моя - это некорректная словесная формула. Моя одежда в шкафу поболее моя, чем душа. Бабушка может уйти в любой момент. Напрасно я нервничала и рассуждала о моей душе.

Я открыла и закрыла глаза. Страх осознания больше, чем страх смерти.

Она сама по себе, я - сама по себе. Может, надо было сразу на дух переходить? Ему точно не нужно спасение, подготовленное мной. Вот он - вечен.

Без меня.

Всё скоро кончится.

- Вот именно, - сурово и окончательно сказала бабушка. - Это сволочное бесстыдство, твоё поведение. Мысли материальны, конечно, это и ёжику ясно, однако ты пока человек, и сколько можно...

- Что делать? - искренне спросила я у бабушки. - Я не хочу потерять тебя.

- А я уже очень хочу потерять тебя. Может быть, ты наконец допетришь, что перчатка - это ты. Я - рука. Тобою пошевелили. А ты - чуть не утонула! Свинство. Безбожие. Вы, люди, так заняты собой, своими страстями, что скоро ни одна приличная душа не захочет воплощаться на Земле. Мы скоро все попросим у Бога разрешения и улетим на другую планету, а вы тут занимайтесь своей земной ерундой сколько влезет! Спасения от вас всё равно не дождёшься, да и не очень-то нам это надо. Так, припугнуть вас хотели. А вас никакой душой не проймёшь. Вас просто надо смыть, как туристов с курорта...

- Извини. Пошли делать из Давида патриота, - напомнила я.

- Уже делают.

- Кто?

- Специалисты. Медиетологи.

- Кто?!

- Потом. Новая технология. Колют ему стволовые клетки, мозги перемывают, монтируют новый сценарий. Пока ты думала и тонула, Давид рос над собой. Теперь это идеальное оружие. Шедевр.

- Бред, - вздохнула я. - Ты меня обманываешь. Ты хочешь сказать, что от меня ничто не зависит ни в этой жизни, ни в той.

- Совершенно верно подмечено. Вылезай.

Оказывается, меня завернули в семь одеял. Уже уехали реаниматоры. Служащие бассейна успокоились. Бабушка взяла всё происшествие на себя, не знаю как гарантировав служащим, что я буду жить. Её попросили присмотреть за мной. Она очень вежливо пообещала им именно это.

- Ты не оставишь меня? - проскулила я.

- Я слышала этот вопрос пятьдесят тысяч раз.

- Сейчас - пятидесятитысячный?

- Да. Больше не бывает.

- Я, получается, твоя последняя надежда? - догадалась я.

- Ну, в каком-то смысле - да. И приходится возиться. Иначе за твои проделки нас давно бы разлучили без колебаний. Сама представь: зрелая душа - и мается в таком малообразованном теле! Степень моего дискомфорта заслуживает диссертационных исследований. Моё терпение войдёт в поговорки. И вообще: душа любого современного литератора заслуживает Нобелевской премии мира. В основном значении слова мир.

Я нехотя встала, переоделась и вдруг почувствовала, что мне некуда девать руки, голова как на нитке болтается, ноги дрожат. Все нервы на поверхности кожи. И сама кожа будто бы тонкая, как воздух.

- Жаль, что раньше я не понимала тебя... Воевала с тобой, гневалась, обижалась, уходила, приходила...

- Можно подумать, что теперь понимаешь, - вздохнула бабушка. - Тебе даны возможности, а по утрам даже озарения. А ты портишь себе кровь земными страстями, грузишь меня, летать не даёшь. Уйду я. Совсем уйду.

Конечно, трудно поверить таким угрозам: ведь мы вообще верим невидимому несколько факультативно. И если ваша собственная душа, которую вы привыкли считать своей собственностью, честно предупреждает, что собирается расстаться с вами, то вы нормально смеётесь ей прямо в лицо. Ведь так?

Простой аппендицит! Ну хоть кто-нибудь верит в свою смерть от такой глупости, как простой аппендицит? Нет, всем чуму подавай. В крайнем случае - природную катастрофу, лишь с себя списать и не думать - за что.

Так и я. Сначала не поверила своим глазам, когда у Петра в ванной нарвалась, ну, вы помните на что. Потом не поверила бабушке, что наше болтливое соседство прекращается. Я глупа, как Фома. Сегодня с бассейном не получилось.

Она имеет право смеяться надо мной. Повозилась - и хорош. Намучилась. Улетает. Куда же?

- А вот это уже точно не твоё дело. - Бабушка, естественно, знает мои мысли.

- Грубиянка ты, душа моя, - сказала я. - Но ведь моя? Ты - моя душа?

- И это пройдёт, - сказала она, и я наконец узнала что это значит.

ДАВИД ЗАГОВОРИЛ ГЛАГОЛАМИ

Это было сегодня вечером.

Бабушка шикарно подала на стол. Мы ели, пили на троих и смеялись, как добрые друзья. Мы с бабушкой уже знали, что нам недолго осталось, поэтому со вкусом отдавали дань земным условностям. А на Земле часто и приятно едят. И мы поели. Это каламбур.

Давид очень мило рассказывал, как ожил в деревне, где ему давали парное молоко, водили по грибы, отчего он страстно полюбил родину и стал патриотом. Бабушка хохотала до слёз. Даже выходила умывалась.

- Идти вперёд! Знать прошлое! Понимать будущее! - эти выкрики ритмично вылетали из Давида, как бутылки в час пик из водочного магазина.

Бабушка терпеливо подкладывала ему свежие салаты, и с каждой порцией зелени у Давида рождались всё новые воспоминания о достославном крестьянском детстве. Он даже прослезился от умиления и побежал в туалет.

- Представляешь, - шепнула мне бабушка, - теперь его патриотизмом легко управлять с помощью салатов. Куснёт капустки, хрумкнет морковкой - готов: льются воспоминания о деревенских просторах. Рождается призыв поддержать сельское хозяйство. Вчера ночью звал меня на митинг.

- Он же урождённый горожанин! - сглупила я.

- Конечно, дурочка, он горожанин. Ему вкололи историческую память, выбранные места. У кого-то из упокоившихся академиков-историков-культурологов забрали пару клеток, вырастили под фольклорную музыку в овощной культуре с эссенцией репы - и готово. Свеженький, как огурчик, патриот.

- Посадил доктор огурчик и репку... А что, иначе никак? Без академиков, без репы...

- Никак. Врачи сказали мне, что в результате демократических преобразований в нашей стране у людей тотально снесло крышу, и теперь можно получить нормальных патриотов только из пробирки. Ну, как младенцев делают для бесплодных супругов. В некоторых случаях понадобятся даже специальные суррогатные матери, потому что в обычных матерях теперь не вырастишь даже клонированного патриота. Очень сильное внутриутробное отторжение, вроде резус-конфликта. Эпидемия безродности. Корневой текст утрачен. Культурную кодировку нечаянно снесли напрочь.

- Ага. Ужас. А космополитов тоже выращивают? - я перешла на шёпот.

- Любых. Это гораздо легче, нежели патриотов. Космополиты млеют от глобализации, верят в прогресс, мыслят прагматично, и всё это модно. А эгрегор моды всегда очень силён. Некоторое время, конечно. И теперь достаточно врачу пройти хорошие курсы повышения историко-культурного образования, и он может подобрать клетки, растворы, активные среды, и всё выращивается по заказу. В наступившем веке без заказа будут рождаться только православные дети в обычных православных семьях у воцерковлённых родителей.

- Почему это?

- А они к таким врачам не ходили и не ходят, телевизор не смотрят, радио не слушают. Зато остальные верят в самих себя и в некие демократические ценности. Медицинский бизнес вышел на новейший уровень развития. Медики-демократы! Самые управляемые люди на свете! Давида мне в рекламных целях бесплатно сделали! Помнишь, как по-учёному зовутся историки Средневековья? Медиевисты. А знаешь, кого народил ваш народ, ну, как называются спецы, которые тут средний класс выращивают на свою голову? Медиетологи. Смешно, правда?

- Бабуль, а бабуль! Ты поэтому хочешь поскорее мотануть отсюда, а? Признавайся!

Но тут вернулся Давид, и мы сменили тему, чтобы не пугать новорождённого патриота известием о том, что у него никогда не было деревенского детства, и что его воспоминания о парном молоке и капусте есть в некотором смысле фантомные клеточные боли покойного академика, всю земную жизнь изучавшего русский фольклор, историю и культуру.

- И когда я это увидела, то испытала чувство восторга, - громко сказал бабушка. - Португалия!.. Фатима!

- Что ты увидела? Что испытала? Кто такая Фатима? - застрочил Давид. - Говори! Хочу знать!

Бабушка подмигнула мне и как бы продолжила:

- Фатима - это селение. Туда Богородица приходила. А мы с Петром позже... Пришли мы на Воса do Inferno. Вода вымыла из огромной скалы объем, в который страшно заглянуть, и получилось ущелье дьявола. Однако на его каскадных парапетиках шириной сантиметров эдак в сорок лежат и целуются любовные парочки. Слава Богу, в стране нет преступности.

- Почему нет? - удивился Давид. - И, кстати, почему они целуются прилюдно?

Не подумав, бабушка ляпнула, что в Португалии демократия, и вот поэтому.

Давид взвился:

- Демократия порочна! И главный изъян её, - тут он сардонически ухмыльнулся, - в том, что только партия, лишённая власти, знает, как управлять страной. Демшиза.

Желая смягчить образованного собеседника, бабушка перевела, как ей показалось, тему:

- Я тут же вспомнила большой мост в Люксембурге, по аналогии. Представьте, дорогие мои, ущелье - широкое и глубокое, метров сто в глубину. На дне - река, по берегам дома, люди живут обычной городской жизнью. Местные самоубийцы очень полюбили это место. Вскоре жители ущелья стали жаловаться властям, что к ним на крышу, а то и прямо на стол, частенько падают свежие самоубийцы - или уже покойные или вот-вот... Всё-таки сто метров. Пришлось властям города построить забор трехметровой высоты вдоль моста. Помогло. Самоубийцам лень преодолевать такие заборы, им бы побыстрей, пока не раздумали.

Давиду это показалось чрезвычайно смешным, он расхохотался, представив себе торопливость прыгунов с большого моста в Люксембурге, но потом сказал:

- Самоубиваться - непатриотично. Убил бы гадов. На площади.

- О да, - примирительно сказал бабушка. - Публичная казнь - лучшее средство от суицида. Но вернемся в Португалию. Уверена, что это не место для самоубийц: слишком атлантичен океан, слишком португален порвейн. Лежат они парочками на узеньких бордюрчиках над кипящими волнами океана и кротко целуются, будто бы гравитация всем им выдала по гарантийному талону на бессмертие в рамках их персональных любовных программ. И ангелов на подстраховку.

- Великолепные идиоты! - расхохотался Давид. - Любить родину гораздо выгоднее, чем целоваться над пропастью. Абсолютно убеждён.

- А ты попробуй, - задиристо сказала я под благосклонным взглядом бабушки.

- Целоваться? - ещё пуще развеселился Давид. - Да я вообще девственник! Секс уносит энергию народа в чёрную дыру. Секс опасен.

Мы с бабушкой промолчали. Биофирма медиетологов славно поработала. Патриот, считающий себя девственником, полный воспоминаний о деревенском детстве, весь в парном молоке и капусте, - славный парень получился наш новый Давид. Я, грешная, подумала: вот и Петра бы перековать в натуральные принципиальные девственники. И никаких тебе оксан-ирин ни под манишкой, ни в Эстонии.

Расслышав мои грешные мысли, бабушка больно двинула мне ногой под столом. Я сразу же залопотала в тон:

- Национальная кухня Португалии: мои мечты на моей тарелке. Никогда не забуду. Мы с Петром смотрели в окно ресторана. Океан ледяной. Серфинг и лавсторщики. Пара с голой грудью и пара с прощальным поцелуем...

- О чём ты? - не понял Давид. - Как это пара с голой грудью? Одна грудь на пару?

- Ой, прости, увлеклась. Повторяю: в окно виден пляж. Холодная вода Атлантики не пугает лишь серфингистов. Они приезжают на берег, мужчины идут в воду, а женщин, поцеловав, оставляют на песке. Женщины раздеваются до трусов, а грудь голая и загорает. Серфингисты, как по команде, целуют девушкам соски, гладят по умащённым спинам и уходят прыгать на досках по волнам. Очень романтично.

- Тоже непатриотично! - восклицает Давид. - А вдруг мужчины разобьются? Женщинам не от кого будет рожать новых детей! Убил бы гадов. Что за бред эта ваша Португалия! А вы что - вдвоём с одним Петром ездили?

- Почти. Понимаешь, - поясняю, - они умеют плавать. А целование голых сосков на пляжах - это общий ритуал. В Португалии к женщинам относятся очень почтительно. Голые соски не пошлость, а национальная традиция. Никто чужой не подойдёт к голой женщине, если видел, что грудь ей уже поцеловали. У них аборты запрещены, поэтому с женщинами церемонятся всерьёз. Понял? А что до Пётра - он один. На всех. Понял? Допетрил?

- Нет, - честно сказал патриот. - А как у них относятся к живой природе? А проституция у них есть?

- Господи, - застонала бабушка, - откуда ты набрался такой лексики? Ну, хорошо, ладно, у них любят природу. Живую. На берегу океана живут вечно голодные, нелюдимые, тощие коты с треугольными мордашками, непрерывно пожирающие атлантическую рыбу. Но они свободны и не хотят иной жизни, поскольку в иной разновидности жизни кошкам дают сушёный корм. В зоомагазинах продаются серо-голубые пушистые котята с квадратными от пуха мордашками. Всё удовольствие, включая решётки, за шестьсот долларов. Чуешь разницу?

- Коты не понимают патриотизма, - веско доложил Давид. - Особенно пушистые, магазинные. Мне понравились твои прибрежные, с треугольными мордами. Они любят свою родину. Ты не сказала про девок. Есть проституция?

- А что? - спросила я. - Есть идеи, как отучить мир от этого зла?

- Конечно! - Давид ухмыльнулся. - Когда я стану лидером партии, страны и... так далее... я введу новый закон.

- Многие пробовали, - напомнила я.

- Чушь. Я поставлю себе на службу технический прогресс.

Беседа не складывалась. Давид получился туповат. Оголтелось опять же. Какой-то нереспектабельный у него был патриотизм.

Прибрежнотреугольномордый. Сапожно-митингово-лаково-картинный.

Бабушка продолжила тихим ангельским голосом, словно баюкая каждое слово:

- Всё удивительно в Португалии. Фатима... Впрочем, это я так. Всё там - цветёт... Красные черепичные крыши, цветы на стенах. Пётр и я, мы так радовались тогда всему свету, мы любили саму любовь... Мы проезжали мимо частного дома: во дворе ходили частные лошади, холеные и прекрасные.

- Частные? - Давид потемнел. - Частные?!!

- Мы чуть не заплакали, вспомнив отечественную лошадь-побирушку, которая дежурит у одного шлюза на канале имени Москвы. Каурая. Глаза, как чёрные лимоны. По расписанию теплоходов приходит на парапет и просит поесть. Я дала ей арбузную корку. И все пассажиры дали ей корки, булки, яблоки... Глаза, как чёрные блестящие лимоны, смотрели на меня внимательно, и мне было страшно, что лошадь прочтёт мои мысли. Даже Пётр, уж на что сухарь, проникся жалостью...

- Опять какая-то чушь! - вскипел Давид. - Чёрные лимоны! Гнилые что ли? Декадентство какое-то. И что за страна, у которой даже лошади побираются?

- Наша страна, - тихо ответила бабушка, ожидая взрыва. - Ты патриот и должен всё знать про свою любимую страну. Ты любишь лошадей?

- Лошадей надо растить для кавалерии! - вскочил Давид.

- Но в этом веке не будет кавалерийских атак, - сказала я.

- Как не будет? Почему это? - Давид треснул кулаком по шикарному столу. Икра подпрыгнула в креманках.

- Техническая революция отменила кавалерию, - сказала я, сообразив, наконец, что вместе с патриотизмом Давиду вкололи представления о мире прошлого века. - Военные метят повыше. Парапсихология там... Или... Ты любишь космонавтику?

- Смешно! Странное слово: космонавтика. Будто человек может летать в космосе! Ещё на Земле не всё ясно!

- Понятно, - очень тихо процедила бабушка. - Эксперимент опять не удался.

- Ка-а-кой ещё эксперимент? - разозлился Давид и схватил фруктовый ножик.

Бабушка выхватила пистолет и выстрелила. Давид упал и заснул.

- Меня предупреждали об осложнениях, дали вот это, - бабушка показала мне оружие, стреляющее мгновенным снотворным.

- Он надолго заснул? - прошептала я.

- До завтра. Постараемся до пробуждения отвезти его в клинику.

- Опять будем переделывать?

- Конечно. Он неадекватен. Его патриотизм ему вкололи какие-то негодяи, начитавшиеся С. Джонсона в сокращении... Извращенцы, невежды, бляди нерусские...

- Слушай, а может, просто вернуть ему исходное состояние и пусть сам разбирается?

- А этого уже не может быть. То, что осталось от мозгов после драки, мы давно выбрали, вымыли, встроили, а лишнее выбросили. Такое крошево было... Он теперь либо так, либо... А эвтаназия запрещена.

- Грустно, - сказал я.

- Эвтаназия?

- Нет, я про Давида. Он ведь зачем-то рождался на свет, у него была мама, которая пела ему колыбельные, он пришёл к тебе с левкоями, был страстен и агрессивен, хотел в депутаты... - я бормотала всё это как по списку, понимая, что Давида больше нет.

- Позвони Петру, - внезапно сказал бабушка. - Иерофанту своему. Он объяснитель, открыватель... Пусть ещё пообъясняет тебе.

- Он в командировке. С новой любовницей. Ты и его хочешь подлечить?

- Она ему не любовница. Он даже в мыслях так её не называет. Он же умный мужик, он видит кого раздевает. Впрочем, эта сама раздевается, - добавила бабушка, ясно видя на международном расстоянии все детали по спальне. - Он иссохся по тебе. Ты у него теперь наисладчайшее воспоминание, поскольку ты ему жить давала, свободу большими порциями, власти, секса, да чего угодно...

- Ты, бабуля, провокатор. Ты могла бы одним движением мизинца всё исправить, изменить, вернуть. Ты же могущественна. И абсолютно свободна. Но ты смотришь на меня и ждёшь - как же я вывернусь. У вас, бессмертных, так и принято вообще?

- Ладно, - кивнула бабушка. - Я ему сама позвоню.

- Не надо.

- Молодец. - И бабушка погладила меня по голове. - Всё равно скоро в дорогу... Лучше идти налегке.

Приходил Потомуч. Посидел у нас, послушал, полюбовался на спящего Давида, послушал его бормотанье.

- Доигрались, - высказался про нас Потомуч неодобрительно.

Завязал уши, фыркнул и ушёл не попрощавшись.

ЛЮБОВЬ И ЛИТЕРАТУРА

Утром, отдав осоловелого Давида медикам, пошли мы в парк. Приятно беседуя по дороге, мы с бабушкой пытались не думать о последствиях новых интрузивных процедур, уготованных Давиду.

Бабушка шутила, подтрунивала над встречными, громко рассказывала старинные анекдоты, звонко пела мне баллады, крепко похлопывала прохожих по плечам, - и ей всё сходило, поскольку вышла она в шапке-невидимке. Я уже сто раз говорила вам, что она умеет носить любой костюм.

- Бабушка, помнишь, как мы с тобой хорошо жили! О литературе болтали, ты остранению меня учила! - грежу я, старательно обходя лужи.

- И чем всё кончилось!.. - иронично подхватывает бабушка, наступая в лужу. Ей-то, невидимой, легко и просторно.

- А чем? И точно ли кончилось?

Она притихла, задумалась, выбралась из лужи. Я давно почувствовала, что ей до крайности надоели мои мирские вопросы, пропахшие человечиной. Ей надоело притворяться и ублажать меня, терпеть, искать мои маленькие земные истины, радоваться куцым думам и выдумкам.

Вы только представьте себя на её месте: вот вы - вечная душа, бессмертная, а вам приходится возиться с бренным и капризным телом, у которого что ни день - всё новости: то любовь, то разлука, и всё так остро, будто впервые и вообще будто в этом есть смыслы.

- Я могу рассказать тебе что-нибудь средневековое. Или ренессансное. Когда тебя не было, а я была. Я много знаю, - сдержанно напомнила бабушка, дрожа от брезгливости. - Я случайно знаю даже, каким образом Давид хотел покончить с проституцией.

- Да?! Как же?

- Он собирался, во-первых, легализовать её, налоги там, помещения, медицина. Но! Во-вторых: во всех презервативах, строго подконтрольных государству, датчики установить - некие подглядывающие устройства на кончике, чтобы мужчина железно был уверен - прикидывается его дама или оргазмирует реально. Давид сказал, что как только всех проституток обяжут кончать всерьёз и всенепременно каждый раз под каждым клиентом, они тут же вымрут.

- Ну, вообще-то он где-то прав... Видеокондом... Да-а-а...

- А теперь ты, вся из себя писательница, напряги воображение: что ещё может натворить наш подопытный? То-то. В клинику. Клиника ждёт.

Я напрягла воображение. Меня тут же затошнило.

- Бабушка!.. Расскажи лучше про хорошего писателя, которому повезло в земной любви, - задала я неразрешимую задачу. - Попросту, по-пушкински расскажи, чтобы всё понятно, красиво, нетленно, по-русски.

Она подумала и кивнула.

БАБУШКА, ДЕКАМЕРОН И ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ

Облака вели себя, как дети: шалости, снег, и вдруг очень сильный ливень, и солнце, до хруста слепительное. Мир окрашивался любовью, как акварелью, потом открывались утренние звёзды, как со дна колодца, и сердце сжималось от взлётного, аэродромного восторга, который уже никогда не переживу я так сильно и нежно, как в тот изумительный день. Это был день прощания и освобождения.

- Трудно даже вообразить, что за сотни лет до электричества, радио, телефона и прочего телеграфа люди не только занимались этим со всей непринужденностью, но и сплетничали! - весело начала она. - А как иначе можно назвать поведение дам и кавалеров, севших в кружок и обсуждающих любовные похождения известных им лиц? Сплетни. Пересуды. Перемывание косточек. Как еще? Сама знаешь... Вот так и рождаются великие произведения литературы!

- И всё? - спрашиваю я. - И всем повезло?

- Я чувствую себя настолько свободной, что могу подойти к кому-нибудь и спросить что угодно, - говорит бабушка чистую ерунду, потому что она всегда была такой свободной.

Она хочет отвлечь меня от чего-то. Говорит осторожно, как будто неопытный врун пробует силы на собственной няне.

- На улице спрашиваю: почему декамерон? И с невыразимым удивлением слышу ответ довольно юного создания: видите ли, греческое deka, то есть десять, а их было десятеро...

Вас, говорю, что, в школе этому учат?

Она отвечает: да.

Лезу в душу дальше: а кто написал гептамерон?

Дитя порозовело: Маргарита Наваррская.

Ничего себе, подумала я. А говорят, что в стране кризис образования!..

Теперь несколько слов об этом мужчине. Ты ведь хотела про писателя-мужчину? - уточняет бабушка. - Он был задушевным другом Петрарки, яростного ненавистника женщин. Самому Джованни тоже не очень повезло: его возлюбленная была замужем. А в те далекие итальянские времена замужество возлюбленной не облегчало, как ныне, жизнь любовникам, а осложняло до крайности. Приходилось испытывать душевные и прочие муки, постигать женскую психологию, писать классические произведения мировой литературы. Ужас!.. - бабушка очень артистична.

Я, видимо, совсем плоха: изо всей бабушкиной речи я уловила только Петрарку и то лишь по созвучию с Петром. Больная.

- Представляешь, ты любишь женщину, - патетично возгласила бабушка, и я тут же полюбила какую-то женщину. - Но она полностью недоступна. Такова жизнь. Представляешь?

- "Нет", - сказала я, а потом: "да".

В кармане повизгивал Потомуч: "Не слушай её!.."

- К особо известному произведению, великому "Декамерону", его подтолкнула суровая придворная действительность. В известной степени, конечно.

- Бабушка, расскажи лучше про Петрарку, - проскулила я. - И я не понимаю про суровую придворную действительность. Его держали на заднем дворе? В людской? В подвале?

- Потом и про Петрарку будет, - согласилась бабушка. - Придворная жизнь всегда была страшна. Поверь уж мне.

- Минуточку!.. - до меня начало доходить.

- То убьют, то отравят, то интриги, то зависть, и у всех наркомания власти. Понимая людей, веселая неаполитанская королева Иоанна вела разудалую жизнь. Все у неё пели, плясали, оргиям предавались. Так надо было, чтобы властомания не прогрессировала. Утолить потребности приближённых - это самое первое, что должен сделать властитель. Ты же знаешь, что лучшие враги - бывшие друзья.

- Бабушка, ты говоришь банальности. Я тебе не верю. Зачем ты?

- А затем, что нам с тобой сейчас уже всё равно - что говорить. Слишком поздно харчами перебирать...

Поняв, что бабушка вновь рассказывает о себе, я замерла, затаилась: она что - вправду последний раз живёт?

- Короче, - она взяла другую ноту, - когда Боккаччо растолстел, стал еще серьезнее, чем раньше (а его и раньше признавали превосходным писателем, юристом, гуманистом и так далее), королева повелела ему быть рассказчиком. А он отменно говорил. Придворные радости не привлекали его, да и тело было большое. Однако королева упорно склоняла его душу к веселью, и ей, слава Богу, что-то удалось: искра дала пламя, слово устное зацепилось за бумагу, пришлось писать "Декамерон".

- Бабушка, ты обманываешь меня. Он был толстый, несчастный, у него была замужняя возлюбленная и распутная королева. Условия для творчества - дай Бог каждому. Люкс. А королева, говоришь, склоняла его душу к веселью? Ты кажется, так и выразилась? А королева - это власть. А душа - это от Бога, как и власть... Ну-ну...

Потомуч попытался вылезти, но я ущипнула его за баклажанный нос, и он, задохнувшись от возмущения, принялся цитировать, прямо из кармана, вторую теорему Гёделя: "Если формальная система непротиворечива, то невозможно доказать её непротиворечивость средствами, формализуемыми в этой системе. Не слушай бабушку!". Я задушила его, но Потомуч немедленно воскрес.

- Его собственная земная любовь, графиня Мария Аквино, - назидательно занудствует бабушка, - умерла много раньше Боккаччо, и он больше не любил. Он избавился от цепей Амура. И хотя во "Вступлении" к роману Боккаччо говорит, что его "пламенная любовь... сама собой сошла на нет", - всё ж осталась полная чудаковатой страсти книга, значит, ничто и никуда не сошло, тем более на нет.

- Ты мучаешь меня, бабушка. Ты уверяешь меня в очевидном: земная любовь - как виртуальная лестница в небо. Или как строительный материал для... лестницы на виртуальное небо. И больше ничего в ней нет. Бабушка! Что ты хочешь от меня?

- Уже почти ничего.

- Почему почти, почему ничего? - мне становится страшно до ледяного холода в позвоночнике. - Да что ты рассказываешь про Бокаччо? Банально. Даже Чехова после первого сборника, "В сумерках", один рецензент сравнил с "Бокаччио", как он выразился. Рассказывать, дескать, мастак. Рассказывать!!! Вот что замечают о нас!.. С Джованни можно сравнить абсолютно всех: у него книга бессмертная. Я не могу больше любить мужчину, - вдруг закруглила я свой нелогичный пассаж.

- Некоторые даже перед смертью не понимают этого. А ты словно в бреду, - успокоила меня бабушка. - А вообще-то в этом, земном, что-то есть. Приятно пообниматься, когда кожа к коже... Но ведь ближе - нельзя. Кожа-то непреодолима! Вот и вся твоя земная любовь. До кожи! И стоп. А дальше верь в себя сколько влезет.

- Может, ты так от своей бестелесности говоришь? Может, дай тебе волю, ты под кожу залезешь, а потом будешь возмущаться, что кости мешают, а потом сломаешь кости и так далее...

Бабушка, рассекреченная окончательно, рассмеялась абсолютно счастливо:

- Ты даже не представляешь, насколько удобнее быть душой, чем телом! Впрочем, тебе этого не понять. Никогда.

Всё. Я поняла. Я разговариваю сама с собой. Она - просто моя душа. Мои наихудшие догадки подтвердились. Она лишь выделилась на плотный уровень и показала мне меня. Всё это было зря. Не друга нашла я, не подругу, а всего лишь себя, душу свою. И всё. Всё...

- Хватит, милая, устала я, пойдём домой. Я всё поняла про твоего мужчину-писателя... Толстый, несчастный, умный, книжку написал.

- Ещё немного, - сказала бабушка. - Посидим на дорожку? - она указала на маленькую чистенькую лавочку на берегу стального пруда, сверкавшего своей блестящей водой холодно и высокомерно.

- Посидим.

Я обрадовалась передышке. Тем более что водоёмы - моя слабость. Чем больше воды, тем лучше я понимаю действительность. Вода очищает меня, даже не касаясь меня.

Меня. Я. Как, однако, изменилось это самое я за последний год...

Вода в пруду. Железо. Сталь. Титановая гладь. Сверкает и блестит: это не одно и то же. А бабушка тихо бубнит, отчётливо радуясь моей догадливости:

- Я давно и глубоко убеждена, что счастливые люди романов не пишут. Они просто живут и радуются.

- Могла бы не притворяться...

- Поэтому главный двигатель появления на свет "Декамерона" Джованни Боккаччо, конечно, его мучительница Мария Аквино.

- Ты ничтожество. Ты клоунесса...

- Тут всё было подстроено так, чтобы Джованни не вырвался: весна, апрель, храм, прекрасная неаполитанка, а Неаполь - любимый город Джованни, где он получил и образование, и известность...

- Ты дрянь. Старая пошлячка. Ты паразитка.

- И дальше - судьба тащит его к письменному столу всеми способами: не успел он как следует вчувствоваться (а до встречи с графиней Джованни прекрасно жил в Неаполе восемь лет, и всё было очень хорошо), как вдруг его отец призывает сына вернуться во Флоренцию.

- Он мне надоел! Отстань, чума! И вообще ты перепутала даты.

- Джованни подчиняется и таким образом расстается с графиней на пять лет. Вернуться в Неаполь ему удается только в 1345 году.

- И как же тебя заткнуть?

Потомуч, утомившись логикой, перешёл на лирику: "Ты ей про любовь-то скажи напоследок, а то улетит к себе необразованная... ну скажи, скажи... А, ты сама, небось, всё позабыла. Напоминаю: любовь бывает безбрежная, безграничная, беззаветная, безмерная, безмолвная, безнадёжная, безоглядная, безответная, безотрадная. Безрассудная... Подожди, сейчас переверну страницу..."

- Он уже в очень серьезной известности - как литературной, так и профессионально-юридической. Полагаю, Папа римский знал, кому поручать секретные миссии. В Италии-то, в четырнадцатом век. Так вот, успех успехом, а сердце-то изорвано в клочья. Ну и, наконец, чума.

- Насмотрелась на сердечную кровь - и к нам, на последнюю дорожку, в ХХI век, ещё лакнуть, или хлебнуть... Ты человечинку как любишь: фри? в кляре? в переплёте? в жидком азоте?!

- Словом, избавиться от труда по написанию бессмертного романа Боккаччо уже не мог. Все условия - от несчастной любви до чумы - ему были созданы. Оставалось только захотеть ещё немного пожить. И тут всё за него: смертный возраст поэтов настал. Либо отписывайся о проделанной работе - либо конец. Без вариантов.

- Ты очень сильно мне надоела!

- Я этого и добивалась. Продолжим. Величие Провидения - в каждом штрихе этой истории, - как ни в чём не бывало вещает бабушка.

- Представляю, как провожал тебя Джованни!

- А как всё устроено, как великолепно продумана каждая деталь! - если бы речь шла о режиссуре драматического спектакля. Но ведь так было на самом деле!

Невыносимо. Разговаривать с собственной душой, которая решила уйти, но мстит напоследок, опять болтает о пустяках, ей-то что, её Родитель ждёт, у них там, вероятно, весело и светло: вечность! Какая напасть!.. Подхватить, как заразу, душу, жившую тысячи раз, и в последний миг узнать про её проделки с самим Джованни...

Потомуч всё-таки выбрался из кармана и полетел в аптеку.

- Подчиняясь высшей воле, на прекрасном итальянском языке Боккаччо устраивает свой пир во время своей чумы. Изливает боль души. Но: он очень верно выбирает момент творчества. Не тогда, когда рана кровоточит, а когда от любви остается "... блаженное чувство, какое она обыкновенно вызывает у людей, особенно далеко не заплывающих в бездны её вод...". Оттого, понимаешь, и удался роман на века, что написан не кровью. Меня-то Джованни спас, а я от него смоталась. Досмотрела всё это кино, как он от романа перед гробом отрекался, плюнула и ушла.

Я смотрела на титановую воду и до чёрных слёз хохотала над собой. Она же всё знала заранее! Я представила себе картину: я потеряла Петра, а бабушка заживо лечит меня байками из выдуманного ею же "Декамерона". И рассуждает о литературе. Нет бы прямо сказать: ты - инструмент.

Какой же надо быть дурой, чтобы не понять всего этого раньше.

- Поняла, поняла! Ну пожалуйста, ну хватит. Моя песенка спета, я сама виновата, ты всё мне объяснила. В следующий раз...

- Следующего не будет, - уточнила бабушка. - Так вот. Даже потеряв страстную земную любовь, можно спасти душу и обрести бессмертие, - вот, по-моему, что хотел сказать Господь человечеству всей этой историей с книгой Джованни Боккаччо. От любой - даже самой великой - страсти остаются, в конце концов, байки и побасенки. Потом трупы. А поначалу человеку земному, склонному преувеличивать значение своей земной любви, не понимающему, что всё это - Игра, всё мерещится что-то великое. К такому человеку применяются воспитательные меры от несчастной любви до чумы.

- Ты могла бы и раньше напомнить мне о нём. Всё? Я тебя не спасла, поскольку тело не может этого сделать по определению. Теперь всё?

- Да, пока всё. На этом всё и закончилось.

- Бабушка, ты твёрдо решила уйти? Так уходи.

- Мне тут больше нечего делать. Не с тобой же разговаривать. Как же вас, людей, дурят!..

- А кто будет пестовать Давида, когда его выпустят?

- Не грузи меня своей фирменной ответственностью. Он пришёл, он ушёл. Он сам хотел изменений в своей траектории.

- И он теперь безмозглый. На всю голову.

- Ну уж точно не из-за меня. Он материализовал свои собственные чаяния и возможности. Сам увеличил свою скорость проживания. Полез в чужую душу! Конкретно - в твою, если ты помнишь. То есть в меня. Если б он попал в депутаты, было бы то же самое. Властолюбие - грех. Ты об этом слыхала? И фабулу нельзя изменить: она уже написана. Поверь мне. Поддаётся только сюжет и жанр описания.

- О! Кажется, мы опять вернулись к литературе. Бабуль, а у него жена есть?

- Была. И очень красивая. Любила маскулинность, как он мне рассказывал. Она глянцевых журналов начиталась и решила, что красивой женщине нужен муж-депутат. Теперь она управляет рестораном в Ницце.

- Развелись?

- Нет. Зачем? Это не модно.

- А ты не хочешь послать его ей... бандеролью? Может, в ресторане ему понравится. Капустку дадут, морковку.

- Боюсь, мне будет трудно составить правильную опись вложения. - Бабушка помолчала, улыбнулась. - Интересно, милое тело, ты будешь ещё что-нибудь сочинять?.. До нашего отбытия?

- Можно попробовать, - беспечно говорю я. - Никто ведь не поймёт, если я уйду просто так. Что-то осталось на письменном столе, не помню... Да и объясниться надо.

- С кем объясниться?

- Люди любят подробности, документы, объяснительные записки.

- Записки любят прокуроры. А мы просто тихо уйдём. Никто и не спохватится. - Бабушка мечтательно посмотрела в облака.

- Давай хоть какую-нибудь командировку оформим. Дескать, уехали в Новую Зеландию. Пусть ждут и не ищут. А потом пройдёт время, и нас позабудут. И всё. - Я всё ещё не верила, что через минуту умру.

- Как хочешь. Меня, как ты понимаешь, некому разыскивать. А по тебе какой-нибудь Пётр заплачет-спохватится. Вниз потянет. Твой камень. Как на шее утопленника. Так что не пиши ему записку, не надо. Пётр не был благ. - Она ещё раз посмотрела в небо, словно ей оттуда должны были.

- Бабушка! Не привязывай меня к Земле! Я только-только успокоилась. Зачем ты вспомнила Петра?..

- Это вряд ли, что успокоилась. Я устала от тебя. Спасти всего одну душу - и то не могла. Я тебе больше не верю, бренное тело моё грешное. Прощай.

И тут вышло солнце. Багровый холодный поток упал на нас, а всё, что уныло леденело вокруг до выхода солнца, вдруг вспыхнуло ответным серебром и малиново зазвенело. "Против солнца - фиолетовый..."

- Бабушка!!! - закричала я. - Я вспомнила главное!

Она остановилась, печально глядя на меня, и сняла шапку-невидимку.

Передо мной стояла светящаяся, как девочка-подросток, светло-вишнёвая прозрачная капсула, тихо пульсирующая огнём.

- Бабушка!!!

Капсула поднялась над асфальтом и медленно-медленно поплыла вверх, навстречу багровому свету в облачных городах.

- Подожди! - шёпотом крикнула я, опять понимая всё и сразу.

Она не ответила. Вот-вот - и свет поглотит её, и мы умрём, а моё тело останется на асфальте, и по нему поедут машины. Без души никто не живёт, а бабушка устала от меня и уплывает. Мы плохо решили задачу. Нам двойка. Нас больше не будет. Всё.

- Я ещё не написала вишнёвый луч! Я напишу! - наивно пообещала я небу, бестрепетно поглощавшему мою душу багровыми губами облаков.

Перед глазами замелькали кадры минувшего, и я поняла, что наступает.

- Я напишу его! Я сейчас же напишу вишнёвый луч! - крикнуло моё горло, но губы одеревенели, никто не мог услышать моего крика, никто.

- Господи помилуй... - прошептало моё сердце.

Когда всё померкло и стихло, и ни одна клеточка моего тела уже не вертелась и не делилась, я ещё раз попыталась вдохнуть воздух, но он стал густым и холодным, как цемент, и рёбра сами поломались от непривычного холостого хода.

Оставалась фиолетовая точка в центре уже невидимого мира, а вокруг неё клубилась тьма, и уже послышались голоса местных жителей, привычно бубнящих правила пребывания в этом слое посмертия. Вот- вот начнут учёт грехов. Фу, как банально, ухитрилась подумать я. Как в этих дурацких брошюрках.

"Почему же дурацких?" - без интереса, но вежливо уточнил кто-то, чей голос раздвинул тутошюю тьму, как белоснежная рука второго рыжего* - занавес, открывающий арену.

"Потому что война за власть над умами ведётся ныне с помощью брошюрок", - сердито сказала я второму рыжему.

"А тебе хочется спросить что-то важное? Достойное не брошюрки, а настоящей книги? Спрашивай. Ты получишь ответ напрямую", - возможно, так он и говорил. Я едва передаю смысл.

"Кто ты?" - я спросила это внезапно, без умысла, просто от страха, что меня опять обведут вокруг пальца, как при жизни.

"Ты знаешь кто. У тебя есть несколько минут. Принимай решение".

"Странно... Ведь умереть нам приказала бабушка. Почему же я... тоже? Как я могу принимать решение?"

"Потому что она всего лишь твоя душа. Ты же сама это давно поняла. Но ты позволила ей всё, что она хотела. Твоя душа казалась тебе более древней, чем ты... Ты думала, что у неё больше прав и на жизнь, и на смерть, и на бессмертие. Ты уважала свою душу так, будто действительно надеялась спасти её. Увлеклась уважением. Ты забыла, что есть ещё ты, и ты не познала себя", - голос говорил очень обидные вещи, опять хотелось плакать.

"А разве её не надо спасать?" - уже вполне дежурно удивилась я.

"Это невозможно. Представь эту невероятную картину: человек живёт и думает о спасении своей души. Она в ответ пытается усидеть в полученном теле: вдруг оно всё-таки даст ей отдохнуть? Ты в этом и видишь смысл жизни? Человек отдельно, душа отдельно? Чем же человек думает о ней? Мозгом? Там нет ничего для думания. Мозг - чудесный датчик, приёмник, что угодно, только он не думает. Не подходит он для этой задачи. Но находится в теле. Мозг - часть тела. Даже невежды не подозревают тело в способности думать. Тогда кто же думает?"

"Он", - я сказала первое, что попало в голову.

"Представляешь, как Он устал от человеческих дум. Ему же буквально каждого приходится разуверять. Каждому объяснять, кто и чем на самом деле думает и зачем..."

"Что мне делать?" - я ослабела окончательно, и даже эти запоздалые откровения второго рыжего не возбуждали во мне интереса к продолжению жизни. Я готова была смеяться над собой и всей своей прожитой жизнью, но тут, в этой первой посмертной приёмной всем было как-то не до смеха. Тут вообще не пользуются юмором; как выяснилось, исключительно земной штуковиной. А этот, второй рыжий, похоже, вообще дьявол.

"Делать уже нечего. Попробуй вернуть свою норовистую душу, если её уже не перехватили... Может быть, на этот раз успеешь..."

Я упала на колени.

- Отдайте... - попросила их я. - Меня отдайте. Я виновата, прости Господи, я главного не сделала, не написала вишнёвый луч... я всё камень искала... не тот и не там... Но вишнёвый луч нужен, всем, и я приготовила слова... Господи помилуй... - я попыталась молиться. Поздно.

______________________________________

* Второй рыжий - одно из традиционных клоунских амплуа.

______________________________________

ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ

Вот же он, вот он, лучик; эта бывшая точка летит ко мне, расширяется, разливая море кипящего вишнёвого света, и я захлёбываюсь холодом этого света, океана, где берега губошлёпы багровые, облака.

Я понимаю, это граница, а куда вы меня теперь тащите?..

- Обратно? Я и есть вишнёвый луч?! Я поняла, я тоже свет. Да? Нет? Нет, свет не имеет значения, я поняла. Господи, пусти меня туда ещё раз, я больше не буду. Прости Господи, помилуй меня Иисусе Сыне Божий рабу твою грешную...

И я заплакала, как ребёнок, у которого отняли даже не мать, а самое дорогое - игрушку.

Любимую игрушку: разум.

Все скукоженные клетки тела вдруг расширились, вспыхнули, лопнули, как монгольфьеры, но их ядра вырвались и тяжко поплыли сами вверх и во все стороны, и я увеличилась до размеров видимого мира, всем телом пережив и разлёт галактик, и обратное схлопывание взрыва. Не такой уж он, оказывается, был большой.

И я поняла, что всё было именно так в день творения. Просто мы не всё запомнили.

Впрочем, нам и не узнать всего, как ни трудись физика. Нам и не надо. Не утилитарно это.

Не надо нам знать, как Он творил. Не дано и не будет, и не пытайтесь. Не...

Покалывает, везде по иголочке, но уже не так больно. Ощущение, что электромясорубка, в которую меня только что засунули всю целиком, вдруг остановилась.

Потом её запустили в обратную сторону, и мои части, ещё не фаршированные, но изрядно помятые, вновь ищут друг друга, будто по анатомической схеме-шпаргалке.

Хрипя натужно, как муравей, перетаскивающий слона, плюхнулось что-то на мою грудь: это бабушка, рыча мне проклятия, упала вниз, вернулась ко мне, прихватив самые тяжёлые полнеба.

Душа безрадостно и грузно вмялась, встала на место, а я вцепилась в неё, как мать в ребёнка, и, вновь ощутив свои руки телесные, затолкала душу в сердце поглубже. Всё, не вырвешься, пока я сама не решу родить тебя. Сиди тихо.

Съёжилась она и не посмела возразить.

Наверное, я чем-то её, душеньку, наконец, напугала.

Потомуч охрип, хохоча надо мной. Лёжа на бархатной скатерти в каминной у Джованни, он разглядывал мою заплывшую физиономию, и даже семь веков расстояния не ретушировали грубые черты.

Потомуч перекатывался по столу, заворачивался в листы хозяиновой рукописи, даже пометки там делал, меняя героев и героинь, и всё не мог собраться с силами и выговорить нам всё, что думает о людях, пишущих выстраданные книги. Страдания наши заставляли добродушного Потомуча корчиться в стенобитных припадках громоподобного, прямо-таки олимпийского хохота. И стрелы летели на землю.

Джованни остался один. Окно, вишнёвый луч, рукопись, начинается день, приближается смерть. А бессмертие вежливо покашливает у порога. Вызывали? Служба доставки. Праздничные скидки. Вам упаковать?

ЭПИЛОГ

Вчера профессиональный философ говорил со мной о высокой глубине. Мы сидели в кафе, пили чай.

- Есть молчаливые люди, которые ходят где-то рядом, но не говорят, а только слушают. Им незачем говорить. Глубина!

- Я уже не интересуюсь глубокими молчунами, - сказала я философу, - пусть молчат себе на здоровье. Мне, напротив, и поговорить-то не с кем.

Конечно, воспитанные люди так не ведут себя, но мне повезло, и мой собеседник оказался джентльменом:

- А вдруг там, в молчаливо молчащих, так глубоко, что страшно заглянуть! - мечтательно сказал доктор философских наук.

- Во глубине, столь таинственно декорированной, живёт жестокость, одетая в самые чистые, древние формы гордыни.

Философ слушал очень внимательно, и я решилась:

- Молчат по-настоящему - только мудрые. Или наоборот, те, у кого, извините, сердце разбито вполне, а не для эстрады. А от той глубины, на которую вы намекаете, молчат, а точнее, помалкивают, интеллектуальные пижоны и пижонки. У нас их ошибочно зовут интеллигентами.

- А как надо звать их? - вполне серьёзно уточнил философ.

- Инвалиды картезианства. И платить пособие, чтоб из дому не выходили. Пусть молчат и думают у себя на кухне. Пусть жестоко бьют своих собственных тараканов.

- Интеллигентность как группа инвалидности по заболеванию "неокартезианство"? Занятно. Некогда об этом не думал. Интересно, как в этом смысле выгляжу со стороны я?

- Вы любите женщин? Вы очень озабочены презентацией своей личности? Вы нуждаетесь в повседневном понимании со стороны всех-всех-всех? Ответьте на эти вопросы и вы приблизитесь к пониманию.

- Я хочу всё испытать! - воскликнул он, очевидно не задумываясь о формах жестокости. - Всю жизнь. Жить!

Он был природный красавец, умница и профессор пяти университетов. Я залюбовалась. Какие глаза!..

В кармане тут же пискнул Потомуч: "Ты их ещё со звёздами сравни! Я побегу за мылом и верёвкой!"

Прекрасный философ тем временем разглядывал меня:

- А как вы думаете, о чём действительно стоит думать?

Я обрадовалась необыкновенно и счастливо. Впервые за долгие годы я услышала от человека вопрос, на который мне хотелось ответить.

- О Боге. О тексте, который надо принять от Него. Указания, знаки. И - как ответить Ему; чем ответить; что сделать в ответ.

Выдав это, я вздрогнула: гордыня. Я опять сказала страшную глупость. Потомучик облил бы меня самым вязким презрением.

Философ улыбнулся:

- Мадам - пророк? А как вы узнаёте, что правильно поняли Его? - спросил философ, услышав мои мысли. - Где критерий? У Моисея было чудо на чуде, столп облачный, столп огненный, и воды расступались, и манна сыпалась, и то ему неоднократно приходилось нервничать, поскольку народ не понимал очевидного. Вы-то что? Бегаете со звукозаписывающей скрижалью? Где она? И что там у вас в начале?

Правильно. И отвечать надо обязательно. Отступать некуда, ведь мы ещё вчера договорились поговорить.

- Есть у меня один чёткий критерий. Но - мой личный, никому не рекомендую. Если я понимаю плохо, неполно и неправильно, то меня бьют. Видите шрам? - я предъявила ему шрам над глазом. - Мною управляют через тело. Или камень дают, подержать... У меня теперь очень странное тело. Столько шрамов повсюду, что даже любовника не заведёшь: испугается, заикаться начнёт, или замолчит...

Он посмотрел на мой левый глаз и предложил ещё чаю. Я согласилась.

Мне стало стыдно.

Москва, 2005 год

Оглавление

ЭПИЛОГ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?