Анар Я, ты, он и телефон
Номера телефонов
Не похожи один на другой,
Но во всех — человеческий голос…
Дни плохие,
Не похожи один на другой:
Сам однажды не отвечаешь,
И однажды молчит телефон…
Вагиф ВекиловВчера умер твой телефон. Умирают не только люди. Умирают номера телефонов. Забудешь в своей жизни много цифр: номер паспорта, зарплату на последней работе, номер автомобиля друга, численность населения своего города, расстояние до Луны, но не забудешь эти пять цифр, которые именно в такой последовательности, именно в этом сочетании были для тебя самым ценным подарком с ее голосом и запахом фиалок в трубке.
Иногда я поднимал трубку черного телефона, как крышку рояля. Иногда клал трубку, как закрывают крышку гроба.
И вот его нет, этого номера. То есть он существует, но теперь это для меня недоступная территория, и расстояние к этим пяти цифрам на диске, которые у меня под рукой, непреодолимое расстояние в мили, километры — нет, целые парсеки. Могу набрать четыре пятых этого расстояния, но никогда не наберу последнюю цифру, потому что твой номер — это закрытая черная дверь, ключ от которой потерян.
Мне не надо было тебя видеть. Я звонил тебе, слышал твой голос и говорил: «Какие у тебя холодные пальцы, милая, почему?» И ты мне отвечала, почему.
Я мог не видеть тебя, но я чувствовал тебя на расстоянии, как жители побережья чувствуют море, даже если не видят его.
И вдруг моря не стало.
Самая банальная история: я, ты, и… конечно же, он. Но еще и телефон. А все началось со свадьбы Расима.
— Нас было пятеро, — продолжал свой тост Фируз. — В общем, как в фильме, помните: «Их было пятеро»? Я, Кямал, Мурад, Расим и Сеймур. Мы, как крепости, пали один за другим. Вот полюбуйтесь: наши жены — все расхохотались, — а дома еще и чада. Так вот, сегодня мы теряем Расима. Конечно, я шучу. Я желаю вам всего наилучшего, дорогие Расим и Фарида. Счастья, радости, сыновей и дочерей. Но за вас мы уже пили и еще будем пить. Теперь же мне хочется поднять бокал за последнего из могикан, за нашего милого Сеймура. Он молодой, холостой наш, неженатый друг наш, светик-солнышко, наше последнее утешение и символ потерянного рая.
Все повернулись ко мне, сквозь смех и звон бокалов я видел лица, сливающиеся в некое общее выражение — улыбающееся, удивленное.
Когда гости начали расходиться и мы все вместе — Фируз, Кямал, Мурад с женами и я один — шли по ночным улицам города, я вдруг почувствовал, как жена Фируза взяла меня под руку.
— Ну, Сеймур, когда на твоей свадьбе будем гулять?
— Не скоро.
— Почему? Или ты принимаешь всерьез слова этого болтуна? — Она ласково прижалась к своему мужу. — Думаешь, что семья — ад?
— Он не может найти достойную девушку, — сказал Фируз.
— В самом деле. Эй, ребята, давайте найдем Сеймуру невесту. Если мы найдем тебе лучшую девушку Баку, ты женишься?
— Непременно, — сказал я. — Только с условием, вы должны найти ее сейчас же, пока я в несколько приподнятом настроении. А завтра я передумаю.
— Милый мой, — сказал Кямал, — где мы найдем ее в такой час? На улице, что ли? Не думаю, чтобы ты женился на девушке, которая в этот час одиноко прогуливается по улицам.
— То-то и оно-то, — сказал я. — Значит, вопрос отпадает.
— У меня есть предложение: давайте найдем ему невесту по телефону? Вот как раз автомат.
— Прекрасная мысль, — сказал я, — Только у меня нет двухкопеечных.
Сразу же мне предложили дюжину двухкопеечных. Я прошел в будку.
— Говорите номер.
— Да набирай любой, — сказал Фируз. — Вот, например… — Вдруг он осекся. — Э, брат, нет. Это, знаешь ли, ответственность. С тещей не поладишь — всю жизнь меня ругать будешь.
— Ах ты, трусишка, — сказал я. — Вот в этом и все дело. Ответственность. Кямал, говори ты.
— У меня предложение, — сказала жена Фируза, у которой всегда было какое-нибудь предложение. — Чтобы не было индивидуальной ответственности, давайте сделаем так: каждый скажет одну цифру.
— Отлично, — сказал Фируз. Он всегда был в восторге от предложений своей жены. — Два.
Я набрал цифру.
— Девять, — сказала жена Фируза.
— Ноль, — сказал Кямал и повернулся к жене: — Твоя очередь.
— Ну, не знаю, — замялась она. — Ну хорошо: четыре.
— Пять, — сказал Мурад.
И только жена Мурада ничего не успела сказать, так как в трубке уже звучали протяжные гудки. Фируз протянул мне платок:
— На, закрой мембрану. Чтоб голос не узнала. В случае чего — можешь удрать.
Все расхохотались, и я повесил трубку.
— Спит моя невеста.
И мы двинулись дальше.
Все разбрелись по домам, и я почему-то почувствовал себя очень одиноко. Я долго ходил по пустынному бульвару, вглядываясь в темное море и разноцветные буи, и вдруг вспомнил номер, по которому звонил час тому назад. Было два часа ночи. Я вошел ближайший автомат и, когда вынимал из кармана двухкопеечные, в руке обнаружил платок Фируза. Улыбнувшись я закрыл им мембрану и набрал номер 2-90-45.
Ждал я недолго. В трубке раздался женский голос, его даже нельзя было назвать сонным, может быть, только чуть-чуть уставшим и чуточку удивленным.
— Я слушаю.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. Кто это?
— Это я. Давайте знакомиться.
Я машинально, как от пощечины, захотел закрыться от резкости, брани; или не вздрогнуть от отбоя, как от двери, которую захлопывают перед твоим носом. И я поразился, когда не последовало ни того, ни другого. Голос так же спокойно сказал:
— Вы не думаете, что время несколько позднее для этого?
— Ничуть. Я только что вышел со свадьбы самого близкого друга. Это был мой последний холостой друг, и у меня такое ощущение, что я с его похорон.
— Ну, зачем вы так? А вы сами разве не женаты?
— Нет. А вы замужем?
Она засмеялась.
— Не много ли вы хотите узнать в первые же минуты знакомства?
— Вы простите, пожалуйста. Я вовсе не из серии телефонных хулиганов. Просто мне было очень одиноко. И я решил позвонить, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить.
— А как вы узнали мой номер?
— Чистая случайность. Ну… я набрал первые пришедшие мне на ум цифры.
— Очаровательно.
— Вы знаете, я немного выпил и мне очень одиноко.
— Это бывает.
— Не можем ли мы встретиться с вами?
— Вот это уж никак невозможно. Давайте договоримся с вами так. Сейчас уже поздно. Вы сейчас пойдете и ляжете спать. А завтра проснетесь, и все будет хорошо. Вот увидите.
— Но я хочу видеть вас. Или хотя бы говорить с вами.
— Вы теперь знаете мой телефон. Или вы забыли его? Так вот, если у вас в трезвом виде появится такое же желание, можете позвонить мне.
— Правда?
— Правда. Ну, спокойной ночи.
— Я завтра же вам позвоню.
И хоть это было предельно глупо, но, когда я шел по пустынным ночным улицам, мне казалось, что у меня уже кто-то есть.
На следующий день я, естественно, не позвонил. Весь день я мотался и уже забыл обо всем. Несколько дней спустя на обсуждении плана работ я сцепился с заведующим нашей лабораторией, который к тому же был и моим научным руководителем.
После обсуждения Фируз увел меня к себе домой. Мы с ним работали в одном институте. По дороге он учил меня уму-разуму, говорил, что не надо лезть на рожон, если даже я прав, есть много форм выражения и отстаивания правды, и восстанавливать против себя всех — явно не самая удачная из них…
— Есть такое понятие, как эвфемизм, — говорил он. — Можно сказать человеку, что он, видимо, введен в заблуждение, и ту же мысль можно выразить так: ты отпетый дурак, что ты смыслишь в этой работе? Так вот…
— Так вот, мне надоели твои обтекаемости, — сказал я.
— Ну хорошо, я вижу, сейчас с тобой бессмысленно говорить, пошли ко мне чай пить.
— Ты знаешь, — говорила мне жена Фируза, в то время как в другой комнате он облекался в синюю пижаму и мягкие пуховые домашние тапочки, — просто поразительно, как он сам произносит слова «мам-ма», «пап-па». Никто его не учил… — Она говорила о своем годовалом сыне.
— Да, это удивительно, — сказал Фируз из коридора. — У меня появилась теория, что язык создали дети. Не взрослые в эпоху детства человечества, а именно дети. Это они придумали слова, которыми пользуемся мы, взрослые. Ну посмотри, что за прелесть! У кого ты видел такого мальчика, а, дядя Сеймур?
Я мучительно пытался вспомнить номер: помнил две последние цифры, еще первую — два, и третью — ноль, а вот вторую — никак не мог вспомнить.
— Послушай, Семая, ты не помнишь, какую цифру сказала ты в тот вечер?
— В какой вечер?
Пришлось долго объяснять, пришлось выдержать целую лавину острот, предположений, намеков, ухмылок, шуток, и когда я был уже у порога, уже в пальто, услышал голос Семаи:
— Вспомнила: девять! Это номер моего троллейбуса.
— Алло. Здравствуйте, это я.
— Здравствуйте. Кто это?
— Вы уже забыли. Помните, я вам звонил? Три дня тому назад. Почти в это время.
— Но у вас был другой голос, — сказала она насмешливо. — Или это целый отряд одиноких друзей одного женившегося? Скрашиваете, так сказать, свое одиночество телефонными развлечениями.
Она умела говорить резко, но, к счастью, я вдруг догадался в чем дело, и быстро закрыл мембрану платком.
— Клянусь вам, это только я; наверное, в прошлый раз у меня был очень пьяный голос.
— Нет, вот точно такой, как сейчас. Просто мне показалось сперва, что это другой голос. — Она как-то облегченно засмеялась. — Итак, сегодня вы трезвы?
— Как стеклышко. И тем не менее мне очень хотелось позвонить вам. Я даже записал ваш телефон, на случай, если забуду.
— Хорошо, что вы позвонили, а то мне тоже сегодня грустно. У меня испортился приемник.
— Вы всегда так поздно ложитесь?
— Да, я до поздней ночи слушаю радио. А сегодня вот перегорел предохранитель, и я как без рук, сама не своя, просто места себе не нахожу.
В трубке я слышал (правда, издалека), как кто-то играет на пианино.
— Вы не любите отвечать на вопросы, но простите за нескромность: кто это играет в такое время?
— А-а… — Она засмеялась. — Это не у меня, у соседей. Такая настырная девочка, занимается до поздней ночи. Стены-то тонкие, от ее гамм можно с ума сойти. Когда у меня работает приемник, я хоть ее игру почти не замечаю.
— А что вы слушаете по радио?
— О, я обжила эфир, как свою комнату. Вот здесь ночной концерт… — Я как будто видел, как она сидит у приемника и водит пальцем по шкале. — Здесь какие-то отрывистые мелодии из-за океана. Вот здесь завывание бури, здесь речь на каком-то непонятном языке. А вот здесь шумный вечер: конферансье острит, я не понимаю слов, но все смеются, свистят, аплодируют, и мне становится тоже весело. Вот здесь всегда какая-нибудь интимная передача: мужчина и женщина говорят так тихо, почти полушепотом, я чувствую, как они прямо дышат в микрофон. Удивительная вещь радио. Как будто со мной в комнате весь ночной мир, ночное небо, полное мелодий, драм, самолетов.
— Самолетов? — переспросил я.
— Слышите? — сказала она, и я понял, что она замолчала, прислушиваясь.
И спустя немного я тоже услышал далекий гул самолета. «Интересно, пролетит ли он и над моим домом? — подумал я. — Интересно, где ее дом находится, в каком районе города?»
— Радио и самолеты чем-то очень близки, — сказала она, — Правда?
— Может быть, тем, что у них общее небо?
— Может быть, — сказала она и опять замолчала. Теперь в трубке не было гула самолета, лишь однообразно и назойливо звучали гаммы.
— Я все рассказываю, а вы молчите. Вы тоже мне что-нибудь расскажите.
И, чувствуя всю нелепость ситуации и тем не менее будучи не в силах уйти от вдруг появившегося желания, я выложил незнакомому мне человеку все свои неприятности по работе и то, как мне с каждым днем труднее находить общий язык со своим ближайшим другом Фирузом, и то, за что я не люблю своего научного руководителя, и все то, что я сказал ему сегодня на обсуждении, и еще многое другое.
Потом я как-то опомнился и быстро, быть может, даже слишком поспешно, распрощался с ней.
Я шел к себе домой и думал о том, что никто не поверит тому, что случилось. И в самом деле — нелепо делиться самыми сокровенными мыслями с человеком, о котором буквально ничего не знаешь. Разве только то, что она по ночам любит слушать радио, а ее соседка до глубокой ночи разучивает гаммы.
Один из персонажей этого рассказа — телефон. И мне хотелось бы набросать несколько штрихов к его образу.
В последнее время я часто думал о телефонах, они для меня стали каждый на свое лицо. В кабинете руководителя нашей лаборатории стоит черный телефон, и каждый раз, когда я смотрел на него (на телефон, а не на руководителя), я не мог освободиться от ощущения, что его шнур — это бикфордов шнур.
Когда я видел испуганные, вечно беспокойные глаза нашего руководителя, то, как он сидит на своем кресле, словно на иголках и вздрагивает от каждого звонка, я чувствовал, что для него этот черный аппарат — это мина, которую поставили в его кабинете на тумбочку. Она может в любую минуту взорваться дурным известием: могут позвонить и сообщить ему, что он снят с работы или что от него ушла жена.
А в канцелярии нашей стоял телефон без диска — с опечатанным диском, — как машина без колес, как письмо без адреса: он был беспомощен и казался мне символом зависимости и бессилия — тебе могут позвонить, но ты не можешь. И этому виду телефонов я противопоставлял телефоны-автоматы, которые олицетворяли, на мой взгляд, идею безнаказанности, безответственности — можешь позвонить и сказать все что угодно, тебе же не могут позвонить и ответить.
Но никогда я так горько не жалел, что у меня дома нет телефона, и я как скупой рыцарь откладывал все попадающиеся мне двухкопеечные в левый карман пиджака, отнимая их у знакомых, разменивая другие деньги на двухкопеечные во всех магазинах, будках и киосках.
Я звонил ей теперь почти каждую ночь и по какой-то установившейся традиции — в позднее время.
И эти разговоры с их нудным аккомпанементом разучиваемых гамм, с паузами, заполненными гулом самолетов и еле слышным дыханием приемника где-то в фоне, с ее чуть усталым, чуть ироничным голосом уже входили, как привычка и необходимость, в мою жизнь. И я узнавал о ней все больше, хотя все еще ничтожно мало.
Я узнал, что зовут ее Медина, что живет она одна, что у нее карие глаза и туфли 35-го размера. Вот и все, собственно, что я знал о ней.
— Сколько вам лет? — спросил я ее однажды.
— О, я глубокая старушка, у меня внуки и внучки, — сказала она.
И я прекрасно ощутил по ее молодому голосу, что она мистифицирует меня, понял и другое: ей не хочется говорить ни о своем возрасте, ни о своей работе, ни о своем, так сказать, семейном положении. Обо всем этом она не спрашивала и меня, хотя уже знала, что мне 29 лет, что я не женат, живу с мамой и работаю в научном учреждении. Не знала она только моего подлинного имени, так как, включившись в ее игру, я назвал совершенно другое имя — Рустам, а может быть, и ее звали не Мединой.
— Когда же мы с вами встретимся?
— А зачем? — сказала она. — Нам и так хорошо. Не знаю, как вы, а в мою жизнь эти звонки внесли что-то очень важное. Мне приятно, что я в какие-то часы жду звонка человека, с которым я могу делиться, потому что я совсем его не знаю, ни разу не видела и даже не могу представить себе, и он тоже может делиться со мной, так как тоже не имеет ни малейшего представления обо мне. Встретимся, разочаруемся друг в друге, и все пройдет. И если даже не разочаруемся, это будет что-то совсем другое, банальное и обычное. Давайте сохраним наши отношения в такой форме. Уверяю вас, это будет гораздо интереснее. Расскажите лучше, как у вас там на работе. Все уладилось?
— Я подал заявление об уходе.
— А куда вы пойдете?
— Еще не знаю, а что вы посоветуете?
Она не ответила, и я услышал гул самолета.
Мы встречали Новый год у Фируза. Пришли и новобрачные Расим и Фарида. Без десяти двенадцать мы сели за стол, виртуозно накрытый женой Фируза при участии всех других жен. Я пришел позже всех. Было очень холодно, и после снежной и метельной улицы как-то особенно приятно было чувствовать свет и тепло домашнего очага.
Часы пробили двенадцать, мы все начали обниматься, и целоваться, и желать друг другу кучу радостей, а Фируз сказал, что это будет исторический год женитьбы Сеймура. Затем мы выпили еще, и Фируз увел меня в сторону. Мы сидели с ним с бокалами в руках, и он, уже изрядно пьяный, говорил мне одному тост:
— Я пью за тебя. Чтобы ты всегда был таким прямым, принципиальным, но к тому же еще немного трезвым реалистом. Я знаю, в душе ты, может, начинаешь презирать меня. Мол, я продался вот за эти деревяшки, — он показал на свою сверкающую мебель в новостаром-модном стиле, — или за норку Семаи. Нет, я никогда не скажу слова против своей совести, ты можешь быть уверен. Но надо где-нибудь и уступить, чтобы где-то отстоять. Чтобы удержать свои позиции, надо идти на компромиссы.
— Может, ты и прав. Только для меня эта бухгалтерия слишком сложна.
— Эх, — он махнул рукой, — давай лучше выпьем. Где ты будешь работать с нового года?
— В газете, — сказал я. — А наукой буду заниматься, так сказать, в порядке собственной инициативы. Я уже зачислен в штат.
— Ну что же, тебе лучше знать, хотя я совершенно не одобряю.
Он сел к роялю, а его жена спела последнюю новинку нашего радио, и я вдруг вспомнил про гаммы, а затем и про радио.
— Я хочу сказать тост.
Все удивленно повернулись ко мне, все знали, что я никогда не произношу тостов.
— Вот мы здесь все вместе, нас много, и нам всем вместе хорошо. Но давайте подумаем, что сейчас кто-то одинок. Например… стрелочники.
— Кто-кто? — хором переспросили меня.
— Стрелочники, — сказал я с вызовом, — да, стрелочники, которые знают расписание поездов, выходят из своих одиноких избушек в ночь и пургу, чтоб встречать поезда.
— Ты, кажется, уже малость… — сказал Расим, — того, хватил лишнего.
— Да нет, попросту виноват стрелочник, — сказал Фируз, и его жена громко расхохоталась. К ней присоединились и все другие. Фируз посмотрел на меня и сразу встал. — Тише. Он, кажется, вздумал обижаться. Прошу прекратить смех. Итак, за стрелочников.
Все подняли свои бокалы.
— Нет, — сказал я. — Я не за стрелочников хотел выпить. Меня перебили. Я хочу выпить за другого человека и предупреждаю, если кто-нибудь вздумает острить на этот счет, пусть на меня не обижается.
— Ух ты! Вот как? Ну-ну, давай…
— Я хочу выпить за одного человека, за одного одинокого человека, который сидит сейчас у своего приемника. Он знает расписание всех передач всех радиостанций мира и выходит к концертам, как стрелочник к поездам. В его комнате весь мир, и как он одинок со всем миром!
Я залпом осушил свой бокал.
Все выпили молча, недоумевая и теряясь в догадках, а потом опять загалдели совершенно о другом.
Я вышел в коридор, набрал номер и долго-долго ждал. Трубка молчала. «Вот тебе и стрелочник, — подумал я. — Она не теряется. Где-то встречает Новый год. Впрочем, что же здесь удивительного?»
Я звонил еще и еще. Я звонил ей в час ночи и хотел поздравить с Новым годом по московскому времени. Я позвонил еще через час, хотел поздравить ее с пражским Новым годом, еще через час — не знаю уже по какому времени, может быть, по Гринвичу. И только в половине шестого, когда я уже звонил с улицы, из автомата, я услышал ее голос.
— Поздравляю вас с Атлантическим Новым годом.
Она, наверное, не поняла, и я не стал объяснять.
— А, это вы? Я только что пришла.
— Знаю. Я звонил вам целую ночь.
— Я была у подружки.
— Это неважно, — сказал я. — В новом году я хочу сделать вам важное признание. Я безумно люблю вас.
— Вот как! — она засмеялась. — Приятный сюрприз в первые же часы нового года.
— Вы мое сокровище, солнышко, золотко, я не знаю, какие слова надо говорить в таких случаях, но я люблю вас, как никогда никого не любил, я знаю — это нелепо, глупо, я даже не видел вас, но тем не менее это так. Я не мыслю своей жизни без вас.
— Без моего телефона, — сказала она. — Вы знаете, если даже знаешь, что эти слова просто блажь, все равно их приятно слышать.
В первый раз нашему разговору не аккомпанировали гаммы — уже наступало утро, — и, так как я когда-то учился музыке, мне в голову пришло сравнение: хроматическая гамма жизни — чередование белых и черных клавишей, дней и ночей, хороших, светлых дней и плохих, мрачных дней.
— Когда же я увижу вас? Впрочем, вы правы: о прекрасная форма любви — контакты по телефонным проводам. Прекрасная связь.
— Односторонняя, — сказала она. — Я в том смысле, что вы мне можете звонить, я вам нет.
— Да, поэтому я все же должен вас видеть. Скажите где вы живете? Я сейчас же примчусь к вам.
— Прошу вас, — сказала она, и я почувствовал в ее голосе боль, — не отнимайте у меня эту радость. Если вы будете делать мне такие предложения, которых, поверьте, я наслышалась уже от очень многих, то мы и с вами перестанем общаться, — и добавила после паузы: — Я к вам очень привязалась. Вы первый человек, которому я говорю эти слова после гибели мужа.
Третьего января я пошел на новую работу. Весь день на новой работе я редактировал большой материал, а к концу секретарь редакции сказал мне, чтобы я отнес рукопись машинистке и чтобы она обязательно отпечатала его к утру. У входа в канцелярию висел большой список телефонов сотрудников редакции. Я как-то машинально просматривал телефоны сотрудников, вдруг вздрогнул, увидев номер, как будто увидел знакомое лицо в незнакомой толпе.
— Кто такая Велизаде? — спросил я у секретаря.
— Это наша машинистка. Вы только что ей дали материал. А что?
Я посмотрел в окно и увидел: машинистка с карими глазами спускалась по лестнице. Тук, тук, тук — стучали ее каблуки; я знал, что у нее туфли 35-го размера.
Это было как в сказке. Случай свел нас в одном учреждении, и она пока не знала об этом. Сейчас, когда она отстукивает на своей машинке огромный материал, она не знает, что я — это я, что ли?..
Я не мог сдержаться: спешил сообщить ей эту новость — звонил из автоматов впервые в эти ранние вечерние часы, но телефон молчал. «Ничего, — подумал я, — позвоню в обычное время, и это тоже будет сюрпризом».
Ночью позвонил ей.
— Здравствуйте, Я звонил вам два часа тому назад.
— Что же в такую рань? Я была у подружки. У меня большая работа, и я работала у нее.
— Какая же такая работа? — как можно более «лукавым» голосом спросил я.
— Да вот — взяла работу на дом. Поручение нашего нового начальника.
— Новый начальник?
— Да, сегодня у нас появился новый заведующий отделом.
— И какой же он? — спросил я, еле скрывая смех.
— Да так, мне он не понравился. Надменный какой-то. Правда, по первому впечатлению трудно судить.
Я обомлел. Этот вариант мне не приходил в голову.
— А чем он вам не понравился?
— Да ерунда, первое впечатление всегда обманчиво. Может, он и хороший. Во всяком случае, держится с таким достоинством! Высокий, статный, лицо красивое, но очень надменное. И такой гонор! Разговаривает таким, знаете, руководящим тоном: «Отпечатайте к утру!»
В первый раз она проговорилась о своей профессии. Но я не стал расспрашивать — я знал больше того, что она могла рассказать.
— А как у вас дела? Устроились на новую работу куда-нибудь?
У меня и в мыслях не было заводить с ней что-то вроде игры, но в тот момент какой-то внутренний тормоз пришел в движение, и я сказал:
— Нет. Знаете, я передумал: решил остаться на старом месте.
А утром я впервые увидел мою Медину. Я видел ее и вчера, но вчера это лицо было одним из многих — по-своему привлекательное, милое, но ничем особенным не выдающееся, обыкновенное лицо, может быть, даже и красивое, но какой-то неяркой, блеклой красотой.
Теперь, перебирая странички отпечатанной на машинке статьи, я украдкой разглядывал Медину, пытаясь найти гармонию между ее зримой сущностью, такой незнакомой и чуждой для меня, и ее таким близким и родным телефонным «я».
Я был обходителен и чуток с ней, предельно внимателен и любезен, и во мне взяло верх любопытство: отметит ли она эту перемену?
Чтобы узнать это, мне надо было дождаться часа нашего вечернего телефонного свидания.
— Вот, я же говорила вам, по первому впечатлению нельзя судить. Он, оказывается, такой милый. Душевный человек. Просто душка.
— Не спешите судить и по второму впечатлению, оно тоже может обмануть.
— Нет, нет, вчера просто я не могла даже разглядеть его глаза. Зато сегодня разглядела.
«И когда она успела, — подумал я. — Ведь она даже не смотрела на меня».
— Они такие чистые, глубокие, умные, — продолжала она.
— Я уже начинаю ревновать вас, — сказал я.
Так началась эта игра. Для меня уже были ясны ее правила, хоть она не знала об этом ничего.
Я уже ничего не мог поделать. События вышли из-под моего контроля, как письмо, когда его уже опустил в почтовый ящик.
У этой игры были свои сложности. Дело было не только в том, чтобы она не узнала меня, — в конце концов в трубке я неизменно пользовался платком. Надо было менять весь свой словарь, выражения, акцент. Надо было менять манеру поведения и, самое сложное, — свою психологию, образ мыслей.
На работе я старался быть совсем другим человеком. Хоть и доброжелательным, но недоступным, в непробиваемой броне. И она говорила мне по телефону обо мне, разбирала меня по косточкам, тонко и точно анализируя каждый мой шаг, каждый жест, каждое выражение лица. Правда, я часто сам провоцировал ее на такие разговоры, но в последнее время все чаще и чаще чувствовал, что моих усилий не требуется, она сама заводила разговор о Сеймуре Халиловиче. Говорила о нем долго и охотно во время нескончаемых ночных телефонных разговоров с Рустамом. А вот о Рустаме с Сеймуром Халиловичем не говорила никогда. И вообще, о ее телефонной жизни не знал никто.
И я не знал, радоваться этому или грустить; иногда мне казалось, что она не говорит о Рустаме из-за полного равнодушия, и я грустил; иногда же я думал, что она скрывает свои отношения с ним, как что-то глубоко сокровенное, важное и дорогое. Случилась удивительная вещь — какое-то смешение чувств. Будучи Сеймуром Халиловичем, я, представьте, ревновал Медину к ее ночной телефонной жизни. А ночью в телефонном разговоре меня, уже Рустама, раздражали ее бесконечные беседы о Сеймуре.
— Давайте будем с вами на «ты», — сказал я однажды, — ведь мы уже давно знакомы.
— Хорошо. Давай, — услышал я в трубку.
— Будь здорова, спокойной ночи, — сказал я, радуясь как ребенок, что со мной она будет на «ты», а вот с ним на «вы».
И поразился тому, что впервые подумал о себе, о своем другом «я», в третьем лице.
— По-моему, ты уже неравнодушна к нему.
— Откуда знаешь? — ответила она лукаво. — Может, он тоже неравнодушен ко мне.
Я со злостью бросил трубку. И несколько дней не звонил ей. Мое неравнодушие к ней заметила, по-видимому, не только она. И когда мы с ней о чем-то оживленно болтали в коридоре, к нам подошел один из старых сотрудников.
— И не старайся, — сказал он, смеясь, и посмотрел ей в глаза. — Пробовали — не получилось; еще никому не удалось растопить лед сердечка нашей маленькой машинистки.
Мы все трое засмеялись, а потом, когда мы с ним остались вдвоем, он сказал:
— Совершенно непрошибаема. Живет монашенкой. Хранит верность погибшему мужу.
И я узнал, что ее муж был летчиком и несколько лет назад погиб в воздухе.
В тот вечер, поздно уходя с работы, я заметил, что она все еще стучит на машинке. У нее были длинные тонкие пальцы, и, когда она писала на машинке, казалось, что она играет на рояле.
Ночью я позвонил ей, и она сказала мне:
— Ты, оказывается, нехороший. Зачем ты бросил трубку? А вот назло тебе сегодня Сеймур Халилович провожал меня домой.
— Как провожал? — изумился я, и в искренности моего изумления можете не сомневаться.
— А вот так. Я засиделась на работе, было поздно, и он вызвался проводить меня. Он истинный рыцарь.
«Скорее истинный дурак», — подумал я. И в самом деле, она засиделась допоздна, а я и не подумал проводить ее.
Но понял и другое. Понял, что она выдает желаемое за действительное и что, если Сеймур проводил ее, это не было бы ей неприятно. А может, просто хочет позлить меня в отместку за брошенную трубку, хочет заставить ревновать. Следовательно, она ко мне «телефонному поклоннику», тоже относится как-то по-особенному? Я терялся в догадках. Но зато, когда она в следующий раз задержалась на работе, я уже знал, как мне поступить.
Мы шли по пустынным улицам города, и я спросил ее:
— А что вы делаете по вечерам, когда не работаете?
— Сижу дома, — просто ответила она.
— Просто так, — сидите одна-одинешенька?
— Да, но почему просто так. Читаю, слушаю радио.
Неужели она расскажет про радио все то, что говорила мне по телефону? Но она заговорила совершенно о другом, и я был благодарен ей.
— Вот мое окно, — сказала она, показывая на третий этаж.
Мы стояли у ее дома. Она сняла перчатку.
— Может, у вас в подъезде темно. Я провожу вас наверх.
— Нет, — сказала она.
Но я решил идти до конца.
— А может, вы пригласите меня к себе?
— С удовольствием. Но сейчас уже поздно, — посмотрев на часы, сказала она, и я почувствовал, что она начинает нервничать.
— Поздно? Разве вы ложитесь так рано?
— Да нет… — она засмеялась.
— Ну, раз вы не хотите угостить меня чашечкой кофе, то давайте хотя бы пройдемся еще немного.
Она молча пошла рядом со мной, и мы несколько раз обогнули ее дом. Мне так хотелось побывать у нее, посмотреть эту квартиру с гаммами за стеной, увидеть ее приемник, ночную лампу, мягкое кресло у приемника. И может, пригласи она меня в тот вечер, я открыл бы ей свою двойную игру.
Но когда мы еще раз подошли к ее двери, она быстро протянула мне руку.
— Ну, спасибо, Сеймур Халилович, спокойной ночи.
— Учтите, под лежачий камень и вода не течет, — сказал я.
Она засмеялась, повернулась и ушла.
Я прислушивался к звуку ее каблуков на лестнице и вдруг понял, почему она спешила, нервничала, смотрела на часы; она хотела успеть к телефонному звонку. Она ждала моего звонка.
Через несколько дней, когда наш ответственный секретарь порол на летучке какую-то чушь, я резко перебил его и, попросив слова, разнес в пух и прах. Он мне не ответил, и мне вдруг стало его жалко: столько лет проработал человек в газете, и никто, очевидно, не говорил с ним при сотрудниках в таком тоне.
После летучки мне стало не по себе. Во-первых, просто я был не до конца прав; во-вторых, я вспомнил совет Фируза; и в-третьих, мне не хотелось бы уйти и с этой работы. Ведь здесь была Медина. И я пошел в кабинет ответственного секретаря.
Когда ночью я звонил Медине, я уже знал, о чем будет разговор.
— Ой, знаешь, Рустам, наш Сеймур прямо молодец. Говорят, он сегодня на летучке так осадил нашего ответсекретаря. Ты знаешь, это просто невероятно, до сих пор никто не мог слова поперек ему сказать. А тут при всем честном народе.
— Знаю я этот тип людей, — сказал я, — Ой, как хорошо мне знаком этот тип. Бушевать на собраниях, говорить смелые речи на людях, а потом небось твой Сеймур пошел к этому самому секретарю и без свидетелей, наедине попросил прощения.
— Какой ты нехороший, — сказала она грустно. — И почему ты его так не любишь?
— Потому, что ты его любишь, и потому, что я люблю тебя.
— Прекрасно, вот и все мы будем любить друг друга.
— Да, тебе, конечно, смех. Но вся беда в том, что с ним ты видишься, ходишь в кино.
— Откуда ты знаешь, что я с ним хожу в кино?
— Догадываюсь.
Она засмеялась. Эта мысль была ей, видимо, приятна.
— А со мной только телефонное общение.
— Но ведь мы договорились!
— А ты рассказывала ему обо мне?
— Что ты? Я никому об этом никогда не скажу. Это для меня, знаешь, что-то… — Она умолкла, подыскивая слово. — Ну, святое… что ли…
На следующий день мы были с ней в кино. Фильм был про летчиков-испытателей, и Медина очень расстроилась, может быть, это было причиной и того, что в тот вечер она разоткровенничалась и, когда мы возвращались по бульвару, рассказывала мне про мужа, о том, что вся их жизнь прошла в небе. Они познакомились в небе. Она была обыкновенной пассажиркой, он пилотом. Но потом она стала стюардессой, чтобы быть с ним. Они поженились и летали в Москву и обратно и целовались украдкой в багажном отделении. Потом она забеременела и вышла в декретный отпуск. В последний раз она провожала его до трапа. Они простились — поцеловались, и между их губами легло расстояние, и они не знали, что это расстояние станет расстоянием между жизнью и смертью — между вечным небом, откуда он не вернется, и вечной землей, где она напрасно будет его ждать.
Когда самолет пошел на взлет, она по народному обычаю бросила вслед уходящему воду. Наверное, это было впервые в истории авиации, чтобы вслед убегающему по взлетной полосе стремительному лайнеру бросали, как тысячи лет назад, воду. Потом он поднялся в воздух. Потом пошел дождь.
Она остановилась, прислушалась к чему-то, и только много спустя я тоже услышал гул и понял, что она слышит его раньше всех других людей — у нее профессиональный абсолютный слух. Мы смотрели на передвигающиеся разноцветные точки в ночном небе, и она сказала:
— Там его могила. Вдовы ходят на кладбище, я смотрю на небо.
Затем она рассказала мне, что часто ездит на аэродром в ночные часы, просто так стоит в стороне, смотрит на улетающие и прилетающие самолеты. И еще она сказала, что у нее был выкидыш и даже ребенка не осталось ей от мужа.
Я провел рукой по ее лицу, стирая слезинки, и потом как безумный начал ее целовать.
— Нет, нет, нет, не надо, — говорила она, и я чувствовал, как все труднее и труднее ей это говорить.
Я проводил ее и тотчас же позвонил.
Голос был возбужденный и даже веселый, и мне стало обидно за всех романтиков и за всех погибших в небе, на земле, в воде.
— Ты знаешь, — сказал я ей (теперь мы и на работе были с ней на «ты»), — вчера, как только мы расстались, я позвонил тебе, и — представляешь? — твой номер был занят. Я звонил еще и еще. С кем это ты могла говорить в два часа ночи?
Я даже не ожидал такой реакции. Она побледнела и как-то вся встрепенулась, но быстро взяла себя в руки.
— Ты, видимо, не туда попал. В это время я уже спала.
Очевидно, мне никогда не узнать ее подлинного отношения к своему телефонному «я».
— Я тебя вчера видел во сне.
— Странно, как можно видеть во сне человека, которого ты ни разу в жизни не видел.
— Я видел во сне твой голос и твой приемник «Неринга».
— Ну «Неринга» — еще можно понять; а вот как выглядит мой голос во сне, это действительно интересно было бы знать. А какая я, по-твоему? Ты хоть как-то меня представляешь?
— Высокая, пышноволосая, длинноногая.
Я говорил, стараясь найти контрастные с ее настоящим обликом определения.
— Ты удивительно прозорлив, — сказала она. — Теперь я буду сниться тебе каждую ночь.
— Ты, наверное, снишься не только мне.
— Ты опять о том же?
— Нет, знаешь, говорят, царица Мехин Бану каждую ночь снилась ста мужчинам. А каков твой тираж?
— Я существую в единственном экземпляре и только в твоем сне, ты мой добрый гений.
— Спасибо.
— Слушай, добрый мой гений, я хочу посоветоваться с тобой по одному вопросу. Только, умоляю, не выходи из себя, не рви и не мечи и не вешай трубку, пока я не договорю.
Я ждал этого разговора три дня тому назад и три дня терялся в догадках: почему она не заводит об этом речи?
— Итак, слушай. Только спокойно. Ты запасся валидолом?
— Ну, не тяни душу.
— Хорошо. Три дня назад Сеймур предложил мне выйти за него замуж. Ну что с тобой, ты не упал в обморок?
— Нет, — сказал я. — И что же ты ему ответила?
— Пока ничего. Вот хочу с тобой посоветоваться. Ты же мой самый-самый лучший друг. Самый дорогой человек.
Удивительная вещь — женская психология. Стоит ей, женщине, увлечься другим, как вы сразу становитесь для нее «самым-самым лучшим и дорогим».
— Не надо, — сказал я. И самое ошеломляющее было то, что я говорил это искренне. — Не выходи ни за кого замуж. Или выходи за меня. Я люблю тебя. Ах, если б можно было бы зарегистрироваться по телефону!
Она смеялась долго и чуть истерично.
— Ну, хорошо, будь умным мальчиком. Ты же еще совсем маленький.
— Откуда ты знаешь? Ты же меня не видела.
— Я чувствую по всему: по твоему голосу, по твоему характеру, по твоему отношению ко мне. Умоляю тебя: оставайся таким и не спеши взрослеть.
— Может быть, я старше твоего Сеймура.
— Нет, нет, мой дорогой. Уж в этом ты поверь женской интуиции…
Это смахивало на фарс, но мне было в самом деле очень больно.
— Не надо, Медина. Что буду делать я? Ведь он мне не позволит звонить к тебе в два часа ночи.
— А мы что-нибудь придумаем. Ведь изменять мужу по телефону — это еще не грех. К этому времени у тебя дома будет телефон и я сама буду звонить тебе.
Как мне было объяснить ей, что такого не может быть.
— Пойми меня, — сказала она серьезно и грустно. — Вот вы, мужчины, часто говорите о своем одиночестве, это так смешно, вам никогда не понять, что такое подлинное одиночество, как может быть одинока женщина. Просыпаться ночью и чувствовать, как стены идут на тебя и… В общем, не будем говорить о грустных вещах. Итак, если ты скажешь нет, я откажусь…
Что я мог ей сказать? Она замолчала, потом я услышал гул самолета и понял, что это и есть ответ. Никогда ни одному из нас: ни мне, Рустаму, ни мне, Сеймуру, — не быть соперниками ее мертвого мужа.
Вечером после работы она впервые пригласила меня к себе. Я знал подъезд и этаж, но ошибся дверью квартиры. Долго звонил в темноте, и никто мне не открывал, потом чиркнул спичкой и увидел записку: «Ключи у соседей». Я вдруг заметил, что слова написаны на нотной бумаге, и сразу понял, куда я стучусь. В памяти всплыли гаммы. Я повернулся и постучал в противоположную дверь.
Приемник «Неринга», мягкое кресло, торшер — все оказалось точно таким, как я представлял себе.
— Сейчас я тебе поймаю отличную музыку, Сеймур, — сказала она. — Вот ты пока слушай, а я сварю кофе.
Потом я ее целовал, обнимал, ласкал и чувствовал, как в ней мучительно и сладостно пробуждается женщина. За стеной уже совсем близко заиграли гаммы, потом вдруг она вырвалась из моих объятий, прислушиваясь к чему-то. Я знал и ждал, что вот через несколько мгновений услышу и я гул самолета. Но никакого самолета не было.
И тогда я понял, к чему она прислушивается. Она прислушивалась к телефону. Это было то самое время, когда звонил Он.
Он — это я.
И хотя я знал, что Он больше никогда не позвонит, я тоже в какой-то миг усомнился в этом, и тоже стал ждать, и мне даже захотелось чуда — чтобы телефон зазвонил.
Телефон молчал.
X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня
Комментарии к книге «Я, ты, он и телефон», Анар
Всего 0 комментариев