«Мой маленький муж»

Паскаль Брюкнер Мой маленький муж

Анне,

в память о том дне, когда мы встретили маленького мужа

«Мой маленький муж» — плод фантазии автора. Любое сходство с реально существующими людьми чистая случайность.

Муженек мой всем хорош, Лучше, право, не найдешь, Только счастья Бог не дал — Очень уж миленок мал: Потерялся он в постели, Не найти за две недели. Французская песня XVII века Я хочу, чтоб муж не мог Слова молвить поперек, Чтобы нежен был и мил И супругу не бранил, Умещался бы в ладошке, Кушать не просил ни крошки, Понапрасну не шумел, На жену свою смотрел, Словно паж на королеву, И ходить не смел налево. Ну а станет бунтовать — За порогом будет спать. Французская песня XIX века[1]

Когда Леон и Соланж вошли под своды церкви, всех поразила разница в их росте, хотя новобрачный был на каблуках и держался прямо, точно кол проглотил. Но и так он едва доставал невесте до плеча. Никто, однако, не сказал худого слова — ни кумушки-святоши, прятавшиеся за молитвенниками, ни родня Соланж: контраст, который шокировал поначалу, казался теперь сущей малостью в сравнении с достоинствами будущего зятя. Виделась определенная широта взглядов в том, что женщина влюбилась в мужчину меньше ее ростом, тогда как тенденция преобладала обратная. Это казалось добрым знаком: наконец-то мужскому превосходству был нанесен удар. Коротышка мог жениться на великанше, дама зрелых лет возжелать юнца. Предрассудки уходили в прошлое.

К тому же на жениха было любо-дорого посмотреть. Леон, с его черными, зачесанными по романтической моде назад волосами, большими серо-голубыми глазами и пухлым ртом на удлиненном лице был и впрямь хорош собой, под стать Соланж, пышнотелой красавице с ослепительной белой кожей, какая бывает только при огненно-рыжих волосах. Когда она прошла по центральному нефу об руку с отцом, ее украшенный белыми лилиями корсаж и широкая загорелая обнаженная спина вызвали изумленный шепоток. Священник и тот, смутившись, опустил глаза долу, чтобы совершить обряд. По правде говоря, Леон не был так уж мал: метр шестьдесят шесть, вполне приемлемый рост для мужчины; контраст создавала Соланж — метр восемьдесят. Разница была изрядная. Но молодожены и ее ухитрились превратить в козырь, почти знак отличия.

Леон был без ума от жены, осыпал ее подарками, холил и лелеял. Соланж, очень набожная, не допустила, чтобы они поддались обоюдному желанию до свадьбы, и настояла на помолвке чин-чинарем, с соблюдением всех правил. Целый год она томила своего жениха на медленном огне и, наслаждаясь его ухаживаниями, оказывала лишь мелкие знаки благосклонности, слишком незначительные, чтобы считаться греховными, но достаточно многообещающие, чтобы поддерживать в нем пламень. В день свадьбы, когда священник задал ритуальные вопросы, напомнил о долге верности «в радости и в горе, в здравии и в болезни» и вручил им кольца, Леон, чтобы запечатлеть на губах Соланж поцелуй, привстал на цыпочки. Та не могла наклониться из страха помять длинное белое платье и уронить с головы флердоранжевый венок, поэтому ей пришлось подхватить его под мышки и приподнять. В ее руках он казался перышком и буквально воспарил на несколько сантиметров над полом. Гости, растроганные этим знаком нежной любви, дружно зааплодировали.

Часть первая Любовь с пагубными последствиями

1 Сообщающиеся сосуды

Они поселились в центральной части Парижа, недалеко от площади Бастилии, напротив сквера; квартиру выбрали на седьмом этаже с террасой, откуда открывался вид на город. Родители Соланж, коммерсанты, нажившие благодаря своей дальновидности кое-какие деньги, ссудили им первый взнос. Молодожены — обоим не было и тридцати — залезли в долги лет на двадцать вперед, взяв в банке кредит под выгодные проценты. Соланж, единственная дочь, получила самое лучшее образование и стала хирургом-стоматологом, специалистом по челюстным травмам. В дальнейшем она намеревалась открыть собственный кабинет, а пока работала у одного коллеги и снискала своими талантами и умением лечить без боли уважение всех пациентов. Леон, круглый сирота, с четырех лет жил на стипендии и социальные пособия. С Соланж он познакомился на медицинском факультете, где специализировался на ларингологии и тоже подавал большие надежды. Смежность этих областей медицины еще больше сблизила молодых людей.

Как они управлялись, как преодолевали разницу в габаритах? Это касалось только их. При всем том они были любящей парой, каких поискать. Тот факт, что Леон сумел заполучить в спутницы жизни эту огненноволосую валькирию, привлекал к нему взоры многих женщин. Ему они были безразличны: в блеске Соланж меркли все потенциальные соперницы. Он просто не видел их и не хотел ничего другого, кроме как любить свою законную половину и оплодотворять ее столько раз, сколько она пожелает. Мысль о том, что этот недомерок делит ложе с такой красавицей, вызывала отвращение у мужчин их окружения, но смешки и подначки супругов не трогали. Согласно статистике, женщины предпочитают больших и уверенных в себе мужчин. Соланж определенно была исключением из этого правила. Маленький доктор ее целиком и полностью устраивал. Он шел у нее на поводу как шелковый. На два ее шага приходились его три, что составляло к концу дня несколько сотен лишних шагов. Ей никогда не приходило в голову идти помедленнее, и он привык поспевать за ней почти бегом, чуть задыхаясь. В поездках он поспешал сзади, неся чемоданы, а она гордо вышагивала впереди, не оглядываясь. В иные вечера, когда Соланж случалось немного выпить, она усаживала Леона к себе на колени, называла его «мой лев», «мой племенной жеребчик», возбуждала, щекоча чувствительные местечки, а он принимал игру, как ребенок, извиваясь, поджимая ноги и делая вид, будто хочет вырваться. Наверно, оттого, что Леон рано лишился родителей, он мечтал о большой семье, а детей любил больше всего на свете. Они были его страстью, смыслом его жизни. Плач новорожденного, ласковый взгляд малыша могли утешить его во всех житейских горестях.

Он так усердно исполнял супружеский долг, что ровно через девять месяцев после свадьбы, день в день, Соланж родила мальчика, Батиста, настоящего богатыря весом четыре с половиной кило, щекастого, румяного и голосистого, как армейская труба. Да уж, ростом и статью сын пошел в мать! Обычно к беременности жен мужья относятся с опаской, как к непостижимой для них тайне. Но тут, однако, произошло обратное. Леон пережил вместе с женой все этапы внутриутробного развития, чувствовал, когда ребенок бил ножкой, присутствовал при родах и сам корчился от схваток. Даже его желудок, благодаря редкой способности к расширению, ухитрился раздуться до размеров живота супруги, и он стал похож на бурдюк или амфору. Целую неделю Леон глаз не сводил с чуда природы. Они водворили новорожденного в комнатку с розово-голубыми обоями, где стояла колыбелька с балдахином. Деревянный аист на золотой нити тихонько покачивал крыльями от малейшего дуновения над этим ложем. Плотные кретоновые занавеси обеспечивали младенцу крепкий сон по ночам и уютный полумрак во время послеобеденного отдыха. Леон так гордился сыном, что готов был останавливать прохожих на улице и объявлять каждому: «Я отец, представляете? Отец!» Он обзвонил всех знакомых, даже самых шапочных, а фотографии малыша развесил на стенах своего кабинета.

В ознаменование радостного события родители купили котенка, маленькую трехцветную кошечку, черно-серо-белую; они назвали ее Финтифлюшкой и надеялись, что сын в скором времени полюбит с ней играть. Леон, как современный отец, честно взял на себя часть домашней работы, вставал ночами, чтобы подмыть сынишку, поставить клизму, перепеленать, а Соланж, молока у которой было в избытке, кормила грудью каждые три часа и позволяла мужу слизывать последние капли, когда насытившийся младенец выпускал сосок. Для Леона не было ничего отрадней, чем холить своего розового ангелочка. Ни слюнявый ротик, ни грязная попка, ни отрыжка не вызывали у него брезгливости. Все в Батисте было волшебно, его гуканье превосходило красотой эпическую поэму. Любящий муж не мог дождаться, когда Соланж оправится после родов, чтобы вновь покрыть ее. По истечении положенного срока он бросился в ее объятия и осеменил щедрее прежнего. Где бы они ни были днем, в котором бы часу ни легли, супруги не засыпали без продолжительного соития.

Через полтора месяца после рождения Батиста Леон, надев свой вельветовый пиджак, в котором он обычно ездил за город, заметил, что рукава удлинились и доходят до середины пальцев, а плечи висят заметнее, чем раньше.

— Что такое, я ведь сшил его на заказ! Придется отнести в ателье.

Он достал из шкафа другой пиджак — та же история: и этот, казалось, вырос за ночь, из рукавов выглядывали только самые кончики рук, точно культи. Леону стало смешно. Что случилось? Кто-то над ним подшутил? Ладно, рукава можно загнуть и пододеть свитер, чтобы прибавить объема в груди и плечах. Но когда Леон хотел надеть черные мокасины, оказалось, что они болтаются на ногах и большие пальцы не достают до носков. Чертыхаясь, он напихал в них газет и вышел со странным ощущением, будто надел вещи старшего брата.

Хоть он и решил не заморачиваться, но все же не мог отогнать смутную тревогу. В его голове рождались гипотезы одна другой бредовее: быть может, Соланж сыграла с ним шутку, подменив его одежки другими, такими же, но побольше? Зачем ей понадобилось устраивать такой дурацкий розыгрыш? Никогда жена не козыряла своим физическим превосходством. Она выбрала его из всех мужчин, руководствуясь пословицей «мал золотник, да дорог». Как истинная королева эвфемизма, она изъяла из своего лексикона слова «коротышка», «карлик», «пигалица» и просила гостей тоже подчиняться этому неписаному правилу. Даже сказки о гномах в ее доме не приветствовались.

Леон решил ничего ей не говорить — успеется. Но через два дня, когда они собрались в гости, произошел еще один инцидент: они стояли рядом в лифте, перед большим дымчатым зеркалом во всю заднюю стену, и вдруг Соланж воскликнула:

— Леон! Ах ты, растяпа, забыл надеть ботинки! Какой же ты у меня рассеянный!

Леон вздрогнул: он не только не забыл обуться, но и увеличил каблуки за счет пятисантиметровых кожаных набоек.

— Посмотри на себя в зеркало, дуралей!

— Соланж, они на мне, уверяю тебя.

Понурившись, он указал ей на свои ноги, должным образом упакованные в начищенные до блеска черные ботинки на платформе. С тех пор как Леон встретил Соланж, он никогда не снимал обуви, даже на пляже носил особые сланцы толщиной с аргентинские бифштексы. Домашние тапочки и те были с пробковой стелькой внутри. Соланж, правда, ввела нерушимое правило: никаких каблуков и подпяточников, когда они вместе! Он имел право вновь надеть их после любви.

— Так в чем же дело? — удивилась Соланж. — Может, это я по ошибке вышла на шпильках?

Но нет, тактичная Соланж никогда не носила каблуков при муже. Она приберегала их для вечеров с подругами и на «девичники» отправлялась в лодочках на шпильках такой высоты, что у мужа аж голова кружилась. Но в тот вечер, 17 июля, на ней были сандалии на совершенно плоской подошве толщиной с бумажный лист, очень удобные для лета.

— Милый, что с тобой случилось? Не понимаю…

Вот так и вошла в их жизнь трагедия, как водится, нежданно-негаданно, начавшись с сущего на первый взгляд пустяка. Вечер выдался для Леона невеселым, хотя ему не было сделано ни одного неприятного замечания — только дочурка хозяев дома, несносная егоза, прыгала вокруг него, повторяя:

— Какой-то ты другой стал, какой-то ты другой.

К его маленькому росту привыкли и беззлобно над ним посмеивались: многие их друзья были выше метра восьмидесяти; впрочем, все восхищались его рослой рыжеволосой супругой, которую он лишь оттенял, как если бы поставили в одну упряжку пони с жирафой. Ее жалели, порой и высмеивали. А чего она ждала, когда выбрала такого мужа?

На другой день Леон помчался покупать специальные ортопедические ботинки для инвалидов, очень неудобные, зато прибавлявшие целых восемнадцать сантиметров. Обычно он носил 40-й размер, но продавщица, измерив его ногу, сказала, что ему подойдет 39-й, не больше, а скорее даже 38-й.

— Вы уверены? Проверьте еще раз.

Девушка подтвердила. Леон был убит и, словно услышав страшное известие, схватился за голову.

— Я, кажется, ляпнула глупость? — испугались продавщица. — Я вас обидела? Извините, пожалуйста. Берите тридцать девятый, если хотите, но имейте в виду, будет не очень удобно, они вам великоваты. Рискуете натереть волдыри, вывихнуть лодыжку.

Скрепя сердце Леон был вынужден отдать ушить висевшие на нем костюмы, укоротить рукава и штанины, подогнать в вороте, проделать по пять лишних дырочек в ремнях и подтянуть резинки трусов, которые сползали с него, а то и вовсе сваливались. Ко всему остальному, невзирая на все неудобства, он привык: носил слишком длинные носки, доходившие почти до паха, широкие брюки, рубашки и тенниски не по росту, больше похожие на халаты. На работе никто ничего не заметил: все решили, что он прячет намечавшееся брюшко, и нашли даже определенный шик в его просторных одеяниях. Коллеги тактично воздержались от каких-либо комментариев, и это его успокоило.

2 На несколько сантиметров меньше

Поначалу Леон грешил на шутку судьбы. В конце концов, ничего особо страшного не было в том, что приходилось смотреть на мир, чуть выше задирая голову. Каждый вечер он засыпал, уверенный, что завтра все вернется на круги своя. Но шутка затягивалась. Он получил лишь короткую передышку. Однажды утром — если точнее, в среду, той ночью прошла сильнейшая гроза, и стало прохладнее — Соланж не узнала Леона, когда он поднялся с постели.

— Перестань дурачиться, — возмутилась она, — не ползай на коленях. Встань!

Бедняга Леон вместо ответа опять показал ей свои ноги: он был уже одет и обут и стоял прямо, как столб, чтобы не потерять ни миллиметра. Но никакие ухищрения больше не спасали. Как жалко он выглядел в брюках, спадающих складками на ботинки, в которых могли бы поместиться по две его ноги! Да, на этот раз было ясно: что-то случилось.

— Леон! — горестно воскликнула Соланж. — Ты становишься ниже ростом! Что ты ел?

В тот же день они побывали у своего семейного врача, который направил их к эндокринологу, специалисту по проблемам роста, профессору Даниэлю Дубельву; тот оказался улыбчивым дородным великаном лет пятидесяти, всегда носил галстук-бабочку и лучился прямо-таки устрашающим добродушием. Он осмотрел Леона, измерил, взвесил, взял на анализ мочу и кровь и поставил диагноз: раннее ослабление межпозвонковых дисков.

— С вами в тридцать один год случилось то, что у многих людей наступает в семьдесят или семьдесят пять. Поразительный случай — преждевременное старение. Не волнуйтесь, мы с этим справимся. Я гарантирую вам восстановление от пяти до семи сантиметров в течение года.

— Каким образом?

— Я укреплю вас подпорками, как молодое деревце, будете носить шину на спине и очень плотный корсет, который не даст вам оседать. На три часа в день я буду подвешивать вас за руки к перекладине. Дважды в неделю растягивать на специальном аппарате. Очень скоро вам станет лучше.

Он прописал также лечение травами, укрепляющие средства и гормональные уколы. Уверенность Дубельву, чью компетентность и проницательность превозносили все коллеги, пугала Леона: он ужасно боялся разочаровать доктора, оказаться не на высоте. Он приучился работать и спать в подобии смирительной рубашки на стальном каркасе, от которой все тело невыносимо чесалось и покрывалось красными пятнами. Вдобавок ему приходилось висеть на металлической перекладине, похожей на виселицу, и подвергаться процедурам на чудовищном аппарате, растягивавшем его руки и ноги в разные стороны, отчего страшно болели суставы, особенно бедра и плечи. Леон чувствовал себя еретиком, четвертованным по приговору великого инквизитора. За что, за какой грех терпел он такие мучения? Он читал ученые труды по генетическим болезням, но не находил патологии, похожей на его напасть.

Увы, но, вытерпев все неудобства этого лечения, Леон, к своему ужасу, потерял за следующую неделю еще несколько сантиметров. Профессор Дубельву был так раздосадован, что не смог сдержать гнева.

— Вы что, нарочно? Вы из тех пациентов, которых хлебом не корми, дай только посрамить врача? В таком случае скажите честно: доктор, я не хочу выздоравливать! И не будем терять времени зря.

— Но, доктор…

— Вы и только вы в ответе за то, что с вами происходит. Если вы захотите вылечиться — я вас вылечу. Если ничего не получится — это будет по вашей вине.

— Он не виноват, — кинулась Соланж на помощь мужу, — он в точности выполнял все ваши предписания, так терпеливо и мужественно, что им можно только восхищаться. Вы ученый — вам и карты в руки: верните мне мужчину, за которого я выходила замуж. Он не был великаном, но это был мой мужчина. Нарастите ему ноги, руки, действуйте — это приказ.

Дубельву, сильный со слабыми, а с сильными слабый и вдобавок робевший перед этой бой-бабой, отменил корсет, растяжку и четвертование и обещал попробовать другие методы. Отныне он больше не обращался к Леону напрямую — он говорил о Леоне с Соланж в его присутствии.

— Я прошу вас — никому ни слова. Если это дело получит огласку, ваш муж рискует стать жертвой толпы шарлатанов. Дайте мне время подумать, это случай беспрецедентный в анналах медицины.

В курсе дела была теперь вся семья. Мать Соланж, высокая, холодноватая и неизменно безупречная блондинка, высказалась весьма резко:

— Нельзя выходить за мужчину ниже себя ростом: во-первых, это не к добру, во-вторых, унизительно для женщины. Кто сказал, что Леон тебя не обманул, что он не прибавил себе росту искусственно? Ты ведь не видела его без одежды до брачной ночи!

Задетая в лучших чувствах, Соланж защищалась, приводя в пример великих людей маленького роста — Юлия Цезаря, Наполеона.

Все эти отвлеченные споры закончились сами собой, когда загадочная убыль прекратилась так же внезапно, как и началась. За месяц Леон потерял 39 сантиметров, и теперь его голова находилась на уровне груди Соланж — точнехонько по центру ее декольте. Его принимали за ее младшего брата или, хуже того, за сына. Но это не сказалось на ее любви к нему, скорее даже наоборот. Отныне она звала его не иначе как «мужичком»: подчеркивала мужественность, не скрывая уменьшения в размерах. Когда, к примеру, они танцевали рок, она отрывала его от пола, поднимала, шепча на ушко нежные глупости, подбрасывала к звездам. Леон в экстазе отдавался ее ритму, зажмурившись и едва не теряя сознание.

Сохранив прежние рефлексы, он плохо ориентировался, ходил то слишком быстро, то слишком медленно, натыкался на мебель, оступался на лестнице. Потеряв в росте, он тем не менее оставался мужчиной, о чем супруга напоминала ему еженощно. Если Леон пытался манкировать супружеским долгом, ссылаясь на мигрень или несварение желудка, огромная Соланж настигала его, ловила своими длинными руками, где бы он ни укрылся, извлекала из-под раковины или из-за дивана, силой водворяла в постель и, раздев с ног до головы, водружала на себя. Ничего удивительного, что через несколько месяцев она снова понесла. Несмотря на пережитые испытания, супруги обрадовались.

Леон стал знаменитостью, по крайней мере, среди своих пациентов. Оглохшие, охрипшие, косноязычные и страдающие ангиной спешили к нему со всех концов Франции и даже из-за границы, чтобы показать ноздри, голосовые связки и барабанные перепонки. Летный состав ведущих авиакомпаний мира регулярно консультировался у него по проблемам слуха. Говорили, что он обладает чуть ли не сверхъестественным даром исцеления. Рассказывали о пациентах, за один сеанс избавившихся от самых трудноизлечимых недугов. Сам факт, что он стал меньше — уварился, как соус, — подкреплял веру в его таланты, и некоторые, сделав вывод, что он способен менять свой рост, как ему заблагорассудится, считали его колдуном и называли «злокозненным гномом».

3 Семья растет

Леон регулярно посещал профессора Дубельву, который, продолжая давить своим беспощадным оптимизмом, предписал всестороннее обследование.

— Вы должны помогать мне, дружище, болезнь лечат вдвоем. Если у нас с вами ничего не получится — значит, вы сами не хотели. Вольно вашей супруге не соглашаться…

Профессор обращался с ним не как с равным — это с коллегой-то! — а как с дурачком, который чем меньше знает, тем лучше. Когда Леон заговаривал о хромосомах, гормонах, генетическом коде, он резко его одергивал. Никакого панибратства между врачом и больным не допускалось. Каждый должен знать свое место!

При всей своей самоуверенности Дубельву зашел в тупик. Он тайно советовался с титулованными коллегами (не раскрывая личности своего пациента), и те лишь бессильно разводили руками. Что было причиной болезни, почему уменьшение внезапно прекратилось — они не понимали, выражали желание осмотреть больного, но Дубельву отказывал наотрез. Леон должен был остаться его эксклюзивной собственностью.

На всякий случай он прописал гормоны роста; от ежедневных уколов Леон поправился на пять кило, но прибавил всего лишь два миллиметра — все равно что ничего. Итак, он был обречен, в силу необъяснимого феномена, на рост метр тридцать сантиметров. Высоченные каблуки ортопедических ботинок не скрадывали, а лишь подчеркивали его несуразность. Он сдался: стал одеваться и обуваться сообразно своему росту. Как-никак на этом уровне существовали, кроме него, еще тысячи людей — дети, подростки, карлики, — было с кем поговорить и подружиться.

Потеряв в росте, Леон обнаружил, что сына Батиста, которому уже исполнилось полтора года, ему стало слишком тяжело носить. Он выбивался из сил, когда нес его от колыбели до кухни или просто брал на руки из коляски. Ни разу, однако, он не уронил ребенка и скорее бы надорвался, чем выпустил свою ношу.

Что еще сказать? В своем положении Леон был почти счастлив. В конце концов, за исключением такой мелочи, как рост, он полностью сохранил свою физическую форму и умственные способности. Он по-прежнему был мужем восхитительной женщины, неизменно к нему привязанной, и все ему завидовали; наконец, он был отцом и ожидал прибавления семейства. Пусть в «усеченном» виде, он оставался опытным и компетентным врачом и просто начитанным, интересным человеком. Достаточно было привыкнуть к новому формату и не обращать внимания на смешки прохожих.

На улице Соланж теперь крепко держала его за руку. Как ни странно выглядела со стороны их чета, жена любила его так же, как в первый день, и видела в загадочном уменьшении что-то вроде тяжелого бронхита или вирусного гриппа, который рано или поздно пройдет. Она, со своей стороны, предприняла кое-какие медицинские исследования по этой неизученной патологии и втайне от Леона сообщила результаты профессору Дубельву. Соланж всегда готова была защищать своего ненаглядного мужа, тем более теперь, когда с ним случилось несчастье. Насмешливых взглядов она не боялась и умела поставить на место каждого, кто позволял себе малейшее замечание в ее адрес. Она гордо носила перед собой огромный живот, точно нос корабля, и не упускала случая дать знать всем и каждому, что Леон устраивает ее по всем статьям. Предназначение свое эта женщина видела в деторождении, ее необъятное тело всасывало силы мужа и, словно отлаженный завод, перерабатывало их в больших, здоровых, голосистых младенцев.

В положенный срок она родила второго ребенка, девочку, которую назвали Бетти. Соланж признавала только имена на «б», она обожала эту букву, с которой начинаются Бог, благодать и блаженство. Леон же был во всем согласен с женой. Роды прошли без осложнений, как и в первый раз, иначе и быть не могло: роженица, казалось, была создана, чтобы произвести на свет целую ораву ребятишек. Бетти родилась крупной, в мать, с большими голубыми глазами, веснушками на вздернутом носике, крепкими ручками и ножками в пухлых складочках и зверским аппетитом. Она весила при рождении пять кило — шестая часть веса папаши — и была на полголовы выше всех младенцев в родильном отделении, где новорожденной крепышкой восхищался весь персонал. Редко случалось видеть такого здоровенного младенца, да и голос ее перекрывал крик всех остальных грудничков.

— Бог ты мой, — пробормотал себе под нос Леон, раздавая конфеты друзьям, пришедшим поздравить молодую мать, — через каких-нибудь несколько лет она перерастет меня. Каково ей будет сравнивать меня с папами подружек? Другая весовая категория!

Два дня спустя мать с младенцем вернулись домой, где Леон, в отсутствие жены нянчивший Батиста, ждал их с букетом — больше его самого — лилий ослепительной белизны. Ослабевшая после родов Соланж попросила его побольше помогать ей в ближайшие месяцы и не перегружать свой график приема в кабинете. Часть пациентов ему пришлось направить к коллегам. А вот Батист, как это случается со всеми детьми, которые до поры считают себя единственными на свете и принимают в штыки нового члена семьи, показал норов: то его рвало, то он капризничал без причины, так что малышку пришлось поместить в другую комнату, спешно переоборудованную в детскую. Мальчик не упускал случая подобраться к колыбели, норовил сорвать с новорожденной сестренки одеяло, дернуть ее за ухо или ущипнуть. Леон отчитывал его, просил поставить себя на место крошечной девочки, только что появившейся на свет. Что бы сказал он сам, когда был младенчиком, если бы папа или мама так его обижали?

— Как ты к людям, так и они к тебе.

Малыш мало что понимал из этих высокопарных речей и, злясь еще пуще на менторский тон, бил отца ногой в голени. Теперь, став меньше ростом, Леон всегда становился на сторону угнетенных. Он знал, что такое потерять былую силу, и не мог вынести, когда, пользуясь физическим превосходством, унижали того, кто слабее.

4 Золушка подрывает основы

К несчастью, кошмар возобновился, когда он решил было, что избавился от него навсегда. В одно прекрасное утро, спустя две недели после рождения Бетти, Леон опять обнаружил, что одежда на нем висит, а туфли, казалось бы, меньше некуда, сваливаются. Он кинулся к ростомеру в ванной комнате и пришел в ужас: за ночь десяти сантиметров как не бывало. А между тем он прекрасно спал и встал отдохнувшим и бодрым. Ударившись в панику, он позвал Соланж.

— Опять, опять начинается! — вскричал он с рыданием, разбудив спящую Бетти, которая, в свою очередь, нуждаясь в тренировке голосовых связок и легких, тут же наполнила дом воплями на невыносимо пронзительной ноте.

Соланж, невзирая на усталость, немедленно отвела мужа к профессору Дубельву. Тот отчитал его, легонько отодрал за уши, ущипнул за щеку до крови и госпитализировал в отделение интенсивной терапии. Жена в его отсутствие была вынуждена взять няню и помощницу по хозяйству; так в доме появилась некая Жозиана, крепкая бабенка из Бургундии, настоящая гренадерша с усами и красными руками, вышколившая не одно поколение сорванцов и содержавшая дом в почти военной строгости. Увы, Леон продолжал расти вниз: к следующему утру он потерял еще пять сантиметров. Профессор Дубельву в крайнем замешательстве успокоил Соланж: жизнь пациента была вне опасности.

— Извините меня, коллега, за прямоту, но ваш муж прямо-таки пышет здоровьем. У него превосходное сердце, мускулатура атлета, печень, почки и селезенка без малейших патологий, нет изменений на клеточном уровне в костях, анализ крови идеальный. Если не брать в расчет известную вам небольшую аномалию, он создан, чтобы прожить сто лет… только не всегда на одной высоте.

Дубельву обозначил своего пациента кодовым именем «Свеча»: тот и вправду таял, как воск, равномерно и неуклонно. Датчик, к которому Леон был присоединен электродами на руках и ногах, постоянно попискивал. После каждого зафиксированного изменения кожа морщилась, точно у земноводного, затем вновь обретала эластичность. Болезнь Леона заключалась в одновременном сокращении всех органов и частей тела (за исключением одной, о которой еще будет случай рассказать подробнее), и убывание роста и веса продолжалось. Напичканный до отупения успокоительными, бедняга плакал над своей горькой долей: сегодня он был меньше, чем вчера, и больше, чем завтра. Каждое утро ему приносили новую пижаму, поменьше предыдущей — теперь их брали из отделения педиатрии.

Наконец кризис миновал — в одночасье, без видимой причины. Как и в прошлый раз, Леон потерял ровно 39 сантиметров, и вышел из больницы ростом 0,88 метра, то есть с годовалого ребенка. Для мужчины в расцвете лет, начинавшего с метра шестидесяти шести, 88 сантиметров — маловато, особенно если он — опора семьи, практикующий врач и любящий муж. Он похудел и весил всего 30 кило. Батиста он теперь поднимал с большим трудом: ребенок выглядел гигантским пауком, вцепившимся в отца, которого под ним не было видно. А ведь малышу было два с половиной года! Соланж, жалея мужа, говорила:

— Ну, Батист, возьми папу на плечи, папа устал.

— Пусть ходит ногами, он тяжелый. Скорей бы вырос! — недовольно фыркал сынишка.

Оказавшись игрушкой в руках всесильного демиурга, уменьшившего его забавы ради, Леон был своего рода ампутантом, подобно калекам, которые и много лет спустя чувствуют отсутствующую руку или ногу: его вчерашнее тело витало вокруг сегодняшнего, как спутник вокруг планеты. Казалось, его двойники и экземпляры сменяли друг друга чередой мал мала меньше. Еще долго его тень сохраняла прежние размеры, тянулась несуразно огромным шлейфом за кургузой фигуркой; затем, словно поняв, что Леон продолжает усыхать, как шагреневая кожа, она исчезла вовсе.

Леон уменьшался, и это вошло в порядок вещей, как день, сменяющий ночь. Соланж не отчаивалась: она с самого начала привыкла быть выше мужа на голову — еще три мало что меняли. Вопрос количества, и только. Иной раз ей думалось, что Леон уменьшается, желая поразить ее, чтобы не прискучить всегда в одном обличье. Перемены в нем она принимала за эксцентричность, этакую неожиданную форму обольщения. Леон был подобен детям, которые не перестают удивлять, преображаясь на глазах. Она давала ему множество ласковых прозвищ, проявляла чудеса изобретательности, чтобы отвлечь его, развеселить хоть немного.

— Мизинчик мой, ты так же хорош, как раньше. Мы все преодолеем, уверяю тебя, ничто не убьет нашу любовь.

Леону от такого ее отношения было только хуже.

— Гони меня, — говорил он, — я недостоин быть с тобой.

Окружающую среду пришлось приспособить к его новому статусу: во всех комнатах теперь стояли штативы, стремянки, табуреты. Он поднимался на супружеское ложе по лесенке в пять ступенек и больше не мог мочиться стоя, как взрослые мужчины: приходилось взбираться на унитаз и справлять нужду сидя, «по-девчачьи». Верх унижения: на ночь Соланж ставила под кровать горшок, ибо добраться до туалета стало для него целым путешествием. Ел он на высоком стульчике, карабкался на него, как акробат, цепляясь за перекладины. Соланж серьезно поговорила с Батистом — он рос на редкость развитым ребенком, — требуя исключить из лексикона обидные для папы слова: недомерок, микроб, обрубок. Нотация возымела обратное действие: Батист, не знавший этих слов, запомнил их наизусть и с тех пор сыпал ими с восторгом неофита.

Когда Леон садился перед телевизором, чтобы посмотреть новости или фильм, Соланж обеспокоенно спрашивала: «Ты уверен, что это тебе по возрасту?» Дело в том, что у отца и сына были теперь практически одни интересы, хотя за Леоном оставалось определенное моральное превосходство: пусть мелкий, он все-таки был старшим. И хоть он находил эти забавы до ужаса однообразными и, что скрывать, глуповатыми, ему приходилось играть с Батистом в индейцев и ковбоев, гонять поезда по электрической железной дороге и строить крепость из кубиков. Летом на пляже он не мог участвовать во взрослых играх типа волейбола и футбола, оставалось лепить куличики с малышней или ловить крабов и раков-отшельников в лужицах. Он смотрел вместе с Батистом мультики и невольно начинал лепетать, тараторить и коверкать слова, в точности как сынишка. Когда им случалось, сцепившись из-за игрушечного робота или Экшен-Мэна, поднять шум, Соланж, заглянув в комнату, прикрикивала на обоих: «Цыц!» Ее голос рокотал на низких нотах, требуя немедленной тишины. Слова свистели в ушах Леона, точно пули. Если он артачился, Всесильная наступала и сметала его одним взмахом руки. Ее голубые глаза темнели от гнева. На прогулках Соланж теперь сажала его вместе с обоими детьми в огромную коляску.

— Не обижайся, милый, мне трудно уследить за тремя детьми.

А в их семейной машине, большом черном внедорожнике с вместительным багажником и высокими колесами, она установила сзади три детских сиденья и строго-настрого приказала всем пристегиваться. Посадить Леона вперед означало возбудить ненужную ревность. Он подчинился, деваться было некуда. Однажды Соланж машинально сунула ему в рот соску. Леон выплюнул ее — какая-никакая гордость в нем еще осталась!

Соланж, мать семейства и практикующий стоматолог, была женщиной энергичной, трижды в неделю бегала в парке, а по вечерам, дома, в помещении, оборудованном под спортзал, подвергала себя интенсивным нагрузкам для снятия стресса. Когда она, блестящая от пота, стиснув зубы, крутила педали велотренажера, поднимала гантели, качала пресс, Батист и Леон вместе любовались ею через застекленную дверь. Это совершенное создание завораживало их, разило наповал своим великолепием. Они мечтали когда-нибудь стать похожими на нее. Под ее идеальной кожей играли и перекатывались крепкие, тренированные мускулы. Зачарованный женой-великаншей, Леон предпочитал думать, что это она выросла, а вовсе не он уменьшился. И впрямь, по мере своего измельчания он все яснее видел ее величие. Какой размах, какая амплитуда!

Она стала до того высокой, что он не мог разглядеть ее лицо — так вершины гор теряются в облаках. Она являла взору внушительное количество округлой плоти. Ее груди были каждая размером с голову, милая его сердцу попка стала воздушным шаром, на котором он боялся затеряться. Окончив упражнения, Соланж принимала душ и, вытирая лицо, кричала: «А ну-ка, мелюзга, живо спать!» Леон понуро плелся в супружескую постель под нытье сына («Почему ты спишь с мамой, а мне нельзя? Так нечестно!») и, поджидая жену, читал медицинские журналы, выискивая статьи о своем недуге.

Да, надо наконец сказать, как ни тягостна эта подробность, что Леон уменьшился весь, кроме одной части тела, и часть эта, до смешного длинная, висела между ног, мешая двигаться, так что пришлось сшить для нее специальный чехол, на манер продуктовой сумки, чтобы ходить без помех. Бедняга сгибался под тяжестью этого выроста, сильно осложнявшего ему жизнь. Природа отняла у него все, кроме детородного органа, дабы свести его единственно к этой роли. Его мужское достоинство уморительно торчало наподобие несоразмерных плавников или шипов некоторых доисторических животных. Дубельву тоже заметил эту анатомическую деталь, необъяснимую для него, как и все остальное. Врач сравнивал себя со своим пациентом, с отвращением представлял совокупление четы: как этот карлик пристраивается стоя между ног жены, подтягивается к ее лону, словно альпинист по отвесной скале, цепляясь ручонками за пышные бедра Соланж. Вдобавок подвижность сперматозоидов Леона, по данным анализа, была поистине несравненной: гаметы, обладавшие исключительной выносливостью, перемещались со скоростью галопирующей лошади.

Соланж по вечерам полюбила играть с концом Леона — без задней мысли, скорее с восхищением, приписывая ему самые чудесные свойства. Поразительна была диспропорция между этим единственным органом, соответствующим размерам взрослого мужчины, и миниатюрностью всего остального. Расшалившись, Соланж тянула мужа за этот отросток, грозила обмотать его вокруг шеи, словно боа. Такой большой аксессуар у лилипута — это было нечто феноменальное. Леон, стыдливый по натуре, краснел от жениной фамильярности, злился, чувствуя, что его сводят исключительно к срамным частям, готов был крикнуть: «А как же моя душа, она разве уже не в счет?» Вдоволь наигравшись с орудием мужа, Соланж использовала его по назначению, как всякая уважающая себя супруга. Спорт ее отнюдь не выматывал, от физических упражнений у нее только разыгрывался аппетит. Ее воля была непреклонна, и жалкие возражения Леона попросту отметались. Томно выпячивая губы и раздувая ноздри, она ворковала:

— Нет уж, мой гороховый стручок, не отлынивай, давай-ка за дело!

И Леон, скрепя сердце и уступая напору, принимался за дело со смешанным чувством вожделения и ужаса. Он повиновался, сознавая, что, возможно, делает глупость, но уж очень эта глупость была сладка. Во время соитий его преследовали абсурдные видения: представлялось, что жена засосет его своим лоном, как засасывает слив воду из ванны, и он сгинет весь целиком в ее нутре. Идеальное преступление, ничего не скажешь. Он начал смутно подозревать, что такой большой стебель на теле пигмея — небезопасная аномалия.

Шли месяцы; Соланж была счастлива. Миниатюрный муж устраивал ее во всех отношениях, а большего она и не хотела. Не муж, а клад — послушный, тихий, необременительный. Она была царицей в царстве гномов: двое детей плюс крошка-супруг. Чего еще желать женщине? Каждое утро она отвозила Леона в его кабинет, по дороге забросив Батиста в садик, а Бетти в ясли. Его тяжелый атташе-кейс носила она, ему было не под силу. Леон ни за что не хотел оставить врачебную практику: сидеть дома значило бы поддаться недугу. Его коллеги — двое молодых интернов, — ассистентка и все пациенты восхищались его упорством. Леон вел прием, сидя на высоком стуле, а для осмотра ему сконструировали пожарную лестницу с кабинкой-подъемником. Ему было удивительно видеть своих больных под новым углом, он не мог припомнить, чтобы ухо или, к примеру, горло, раньше были так широки и глубоки, они напоминали ему пещеру, лабиринт, туннель, пальмовый лист. Он словно смотрел на них в мощный бинокль, перегородки и выпуклости казались ему многократно увеличенными. Но диагноз его от этого стал лишь более точным, ибо Леон раньше других видел зарождающиеся патологии и воспаления, которых никогда бы не обнаружил, будь он прежним. И пациенты расхваливали на все лады маленького доктора, творившего чудеса.

Итак, все было к лучшему в этом лучшем из миров: заморыш жил не хуже других, вопреки сплетням и кривотолкам. Порой он даже забывал о невыносимо тесном карцере, которым стало его тело. Но увы, один досадный случай заставил Леона в полной мере осознать свою беду. В тот день они с Соланж повезли детей в парк «Евродисней», что на северо-востоке Парижа. Они выбрали, в числе прочих развлечений, завтрак во дворце Золушки. Белоснежка, Мэри Поппинс и Спящая Красавица по очереди подходили к их столику сфотографироваться с Батистом и Бетти. И надо же было, чтобы, когда очередь дошла до Золушки, молодая блондинка, игравшая эту роль, приняла Леона, на которого надели шапочку пса Плуто, за третьего ребенка. Осознав свою ошибку — у «ребенка» росла густая борода, — она сорвалась и обозвала их семейкой извращенцев: мол, не поленились загримироваться, чтобы вовлечь ее в свои грязные игры. Соланж схватила нахалку за волосы и потребовала извинений. Девушка расплакалась, сослалась на усталость и нервную работу, тысячу раз попросила прощения. Но непоправимое свершилось. Леон был в отчаянии. Вот чем он был теперь в глазах окружающих: воплощением непристойности, сатиром в коротких штанишках.

Бедняга пошел к приходскому священнику — он, как и его жена, был истово верующим — и наедине в исповедальне рассказал ему о своих невзгодах. Немолодой кюре на протяжении всего разговора смотрел в пол, словно не решался поднять на него глаза. Леону казалось, будто он отмечен позорным пятном, видимыми признаками постыдной болезни.

— Можете ли вы, сын мой, вспомнить какой-либо грех, который вы совершили?

— Нет, святой отец, разве что мелкие грешки, ничего серьезного.

— Если грешков много, они равняются смертному греху — по совокупности.

— Уверяю вас, ничего такого не могу припомнить.

— Господь не карает праведников. Если Он ниспослал вам предостережение, на то должны быть причины. Он испытывает вас, потому что Он вас любит и хочет избавить от худших мучений.

— Сколько я ни роюсь в памяти — ничего за мной нет.

— Творить зло в неведении — это хуже всего, ибо грех усугубляется, если мы не знаем, сколь он тяжек.

— Поверьте, святой отец, я честно пытаюсь вспомнить…

— Вы, может быть, и не помните, но у Господа все записано в Его Книге, и Он предъявляет вам счет.

— Моя совесть чиста.

— Не упорствуйте, сын мой. Господь протает тех, кто раскаивается, но для закосневших во грехе кара Его беспощадна.

— Но…

— Молитесь, сын мой, молитесь и просите прощения. А впрочем… «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих»,[2] — сказал Господь.

В течение девяти месяцев Леон также посещал психоаналитика. Врачеватель душ чередовал сочувственные сеансы с сеансами агрессивными. Он выслушивал пациента, а затем призывал его увидеть в происходящем хорошую сторону: разве лучше было бы, стань он жирным, косоглазым и вонючим? Но он выбрал редукцию, стушевался, попросту говоря. Вот это класс! Маленький бонсай вместо огромного баобаба! Сколько верзил, упирающихся в потолок, наверняка ему завидуют! Тем более что одна немаловажная штучка у него по-прежнему в рабочем состоянии. Что еще нужно для жизни, если есть большой и отменно работающий прибор? И он смеет жаловаться, говорить о каком-то комплексе неполноценности? Смеет обращаться к врачу? Ну, знаете ли!

Леону нравились такие выволочки. Это было ему нужнее всяких слов утешения: чтобы кто-то сказал, что, в сущности, ничего страшного не случилось. Но иной раз психотерапевт бывал мрачен, на него находил доверительный стих, и он почти шептал:

— Да будет вам известно, старина, всякая женщина превращает своего мужа в ребенка. В этом вся суть брака. Женщина мужчину укрощает, приручает, водит на помочах. Она зовет его «мой тигр», потом «мой котик» и наконец — «мой малыш».

Впрочем, опомнившись, он снова входил в роль доброго советчика и натужно-весело уверял:

— Рост не имеет никакого значения. Это предрассудок, и только. Просто глупо чувствовать себя из-за этого ущербным, ну, метр с кепкой, ну и что? Сила личности зависит от ауры, а вовсе не от роста. Пусть даже в вас меньше метра, между прочим, еще вполне достойный рост, — это тоже ни в коей мере не катастрофа. Нет причин бить тревогу и при росте в полметра, и в треть, и даже в четверть. А ниже десяти сантиметров рост и вовсе не имеет никакого, ровным счетом никакого значения.

О, эти живительные речи! Как они поднимали дух Леона! В конце каждого сеанса врач повторял с широкой улыбкой одну и ту же фразу: «Мал золотник, да дорог, велика фигура, да дура». Но время шло, и страж подсознания все больше мрачнел, стал агрессивным: он начал подозревать, что Леон — этакий «сачок» роста, желающий таким образом уйти от ответственности. Он в глаза называл его мошенником, испепелял взглядом, сажал на детские стульчики, чтобы еще сильнее принизить. Вопросы он теперь задавал самые несуразные: «Кому вы продали ваши сантиметры? Вы заключили сделку с дьяволом? На какой срок? Если не скажете мне правду, я удвою плату за сеансы!» Леон превращался в подсудимого, зависящего от капризов нервного судьи. Наконец однажды врач выставил его за дверь, крикнув вслед:

— Ступайте вон, с меня хватит! Вы и в самом деле ничтожество!

5 Отпрыски берут власть

Прошло несколько лет.

Леон испробовал другие методы лечения, молитву, медитацию, раки, тай-ци, акупунктуру, дзэн, первородный крик, нейролингвистическое программирование. Ничто не вернуло ему того душевного комфорта, с которым он жил до катастрофы. Он готов был обратиться в любую религию, вступить в любую секту или партию, лишь бы ему возвратили утраченные размеры.

Батист, старшенький, всегда был любимцем отца; тот качал его ночами, пеленал, обихаживал, щедро применяя для него все свои врачебные знания. Но мальчуган уже вырос почти с Леона; ему исполнилось всего пять лет, и оттого, что он так быстро догнал папу, сильно пострадало его былое уважение к нему. Он видел в нем такого же ребенка, только с морщинами на лице и седыми прядями в волосах, который зачем-то постоянно читал ему мораль. Играть вместе ему уже было скучно; теперь мальчик хотел помериться с ним физической силой. Давая выход своей бьющей через край энергии, он опрокидывал его на пол, таскал за шиворот, душил. В школе Батист прослыл первым драчуном. Он толкал Леона, нарочно его провоцируя, бил кулаком в живот, а иной раз, пользуясь тем, что член волочился по полу, наступал на него ногой. Леон едва мог устоять, отдувался и понимал, что в честном поединке с сыном ему, пожалуй, уже не одержать верх. Знал он и то, что настоящий отец должен терпеть тумаки без единого слова жалобы и с радостью стать боксерской грушей для своего отпрыска.

Сынишка был бы счастлив заполучить его в друзья, чтобы вместе проказничать. Но Леон был старомоден, придерживался иерархии и продолжал командовать сыном: «Сиди прямо, закрой рот, доешь суп, высморкайся». Батист артачился, исподтишка стрелял в него комочками жеваной бумаги через трубочку. Бетти, которая уже научилась ходить, покатывалась со смеху над проделками брата и вскоре стала его союзницей. Настоящая ведьмочка! А то, бывало, старший брат водружал ведро с водой на приоткрытую дверь и звал: «Папа, иди скорей сюда!» Леон спешил на зов, толкал дверь, его окатывало водой, а иногда и ведро, больно ударив, надевалось на голову. Озорники хохотали, он же делал вид, будто ему тоже смешно, и вдобавок должен был вытирать лужу, чтобы не получить нагоняй от Жозианы и Соланж. С появлением няни ему стало совсем неуютно, так как хозяина она не уважала и даже не думала этого скрывать: по ее понятиям, мужчине полагалось быть большим и сильным.

Леон мог бы ответить детям тем же, злых шуток хватило бы и на их долю, но он был не в состоянии опуститься до их уровня. А если уж говорить всю правду, то просто боялся этих малолетних дикарей, от горшка два вершка, которых он когда-то пеленал и кормил из соски и которые теперь под видом игры угрожали ему. Оба сорванца обожали мучить кошку Финтифлюшку, таскали ее за хвост, гонялись за ней с ножницами, чтобы остричь усы, засовывали в мусорное ведро; один только Леон вставал на защиту бедного животного и не раз выручал киску в неприятных ситуациях. Он жалел, что был всего лишь скромным врачом, берег руки и никогда не занимался боксом или борьбой. Будь у него черный пояс по карате, он бы задал этим соплякам перцу — ногой в живот, кулаком в нос! — сразу бы поняли, кто здесь главный. Связать бы паршивцам руки да выдрать хорошенько, а еще лучше упрятать в саркофаг, чтобы не росли. Негодяи, просто негодяи!

Жена стала ему матерью, а дети — товарищами по играм, вздорными и подловатыми. Он, как маленький, бежал к Соланж жаловаться: Батист-де его обижает, Бетти над ним смеется, почему они такие злые?

— Ну что ты, малыш, Батисту всего-то пять лет, что он может сделать тебе плохого?

— Да ты посмотри, какой он вымахал! Дети так быстро растут — скоро мы будем жить в мире великанов.

— Он же не нарочно, он просто хочет поиграть.

— Это что же делается? Я вынужден защищаться от собственного сына! Какой кошмар!

— Ничего, Леон, ты еще вырастешь, дорогой, и снова займешь свое место среди нас.

— Он тоже вырастет, Соланж, я уже никогда не буду для него авторитетом.

Соланж выходила из себя: на ней весь дом, ей некогда выслушивать жалобы!

— Всё, хватит! Терпеть не могу мокрых куриц! Если не перестанешь ныть, пойдешь в кровать без ужина.

У Леона осталась только одна привилегия: звать супругу по имени. Правда, еще он платил полцены в кино, однако на фильмы, запрещенные детям до двенадцати лет, его не пускали. Он не тешил себя иллюзиями: его мини-«я» имело теперь только мини-права. Занятая работой, семьей и бытом, Соланж, хоть и любила его по-прежнему, могла теперь вспылить из-за любого пустяка: жалкий муж во многом стал обузой. Леон дулся, ходил с обиженной миной. Даже чувство юмора его покинуло. За что Господь послал нам эту муку, думала Соланж, за какие грехи? Однажды, застав Леона и Батиста дерущимися из-за видеоигры, она, недолго думая, надавала обоим затрещин своей увесистой рукой. Ошарашенный Леон долго приходил в себя.

С тех пор каждый раз, когда Батист получал трепку, доставалось и Леону — справедливости ради. Даже если он ни в чем не был виноват. Тем более что Батист умел подластиться к мамочке, ловко заговаривал ей зубы детскими словечками и мелодичным лепетом. Мальчишке все прощалось, матери он был куда милее, чем его отец, который, уменьшившись, потерял былую красоту и морщинистой кожей походил на шарпея. Одна только трехцветная кошечка с белыми лапками выказывала Леону неизменную любовь — она терлась о его ноги, сворачивалась клубочком на коленях, безразличная к переменам, произошедшим с его телом, благодарная за доброту и ласку.

Маленький муж впал в черную меланхолию. Ему было стыдно обременять Соланж своим присутствием, омрачать своим дурацким видом ее будущее. Он ведь всегда немного комплексовал из-за их разницы в росте. Теперь он к тому же не мог ей ничем помочь, а сам нуждался в ней постоянно. Все шкафы и ящики стали для него слишком высоки, тарелки на столе слишком далеки, блюда слишком тяжелы, ножи и вилки слишком остры. Соланж, видя, как муж тает, точно снег на солнце, задумывалась, не была ли в свое время права мать, предостерегая ее. Когда друзья осведомлялись, как поживает Мальчик-с-Пальчик, она еще сердилась, но больше для порядка. Она гнала от себя черные мысли и предпочитала не думать о будущем. Как бы то ни было, Леон оставался официальным мужем: каждый вечер месье Минимум добросовестно исполнял супружеский долг и трудился, сам того не желая, ради продолжения рода.

Случилось то, что должно было случиться. Спустя три года после рождения Бетти Соланж забеременела, хотя на сей раз это не планировалось. Она была уверена, что муж, при его нынешних размерах, не способен к деторождению. Однако Леон, и уменьшившись, остался на диво плодовит. Родные, друзья, даже Жозиана выразили Соланж свое «фе». Беременность была некстати и выглядела несерьезно. Вставал и вопрос об отцовстве — уверена ли она?.. Соланж возмущалась, протестовала. Она готова была прилюдно снять с маленького мужа штанишки, дабы показать всем остатки его былого великолепия. Леона новость сразила: любви к детям у него сильно поубавилось, их беспокойный возраст виделся ему теперь сплошной докукой. Писклявые детские голоса, их убогие разговоры и глупые игры раздражали его донельзя. Он осторожно намекнул, что беременность стоит прервать. Соланж, приверженная догматам церкви, посадила его за это на сутки в чулан на хлеб и воду.

Батист и Бетти с ошеломляющей быстротой догоняли отца — сын уже перерос его на несколько сантиметров. Чтобы хоть как-то обозначить старшинство, Соланж удлинила ножки детского стульчика, на котором Леон ел (исключительно из пластмассовых тарелок). Так, хотя бы во время трапез, он еще мог чувствовать себя главой семьи. Он разглагольствовал, как заправский оратор, комментировал события в мире, высказывался о политике и общественной жизни. Соланж каждый раз восхищалась тонкостью его суждений и призывала детей брать с папы пример. Но маленькие невежи папин ум в грош не ставили и гнули свое, уверенные, что правота тела превыше всего.

Стоило Соланж на минуту отлучиться в кухню, как Батист делал отцу страшные глаза, завывал, играл бицепсами и приговаривал:

— Эй, недомерок! Как дам по башке, так поедешь на горшке!

Такое непочтение со стороны сына удручало Леона. Батист ел за двоих, рос здоровым и крепким и рано обнаружил задатки маленького хищника, способного на любую гнусность. Возможно, он страдал комплексом старшего сына, вступающего в прямую конфронтацию с отцом. Тот уменьшался на его глазах — мальчик считал себя тому причиной и гордился этим. Леон был его пленником, добычей, военным трофеем. Насмотревшись вестернов, он набрасывал на отца лассо с другого конца коридора, опутывал его и тащил к ногам матери:

— Держи, мама, этот карлик-плакса твой.

Мало того, он тайком шантажировал родителя: «Сделай за меня уроки, не то…» И Леон делал, прикрывая свою трусливую покорность соображениями педагогики. Не дай Бог ему было сделать ошибку в примерах или диктанте: малолетний изверг грозил телесной расправой. Леон в простоте душевной ожидал от сына хоть немного дружеского расположения. Тот в ответ так скалился, что струхнул бы и самый кровожадный дикарь. Родной дом был теперь для Леона не оазисом покоя, но минным полем, кровавой ареной, на которой нет запрещенных приемов. Иной раз Соланж, разжалобившись, оттаскивала от него детей, а те с невинными личиками лепетали: «Что, уже и пошутить нельзя?» Они сделали из Леона козла отпущения и вдобавок ославили как зануду. «А ты не поджимай хвост», — сказала как-то ему Соланж, и кличка приросла намертво. Поджатый Хвост вымученно улыбался, чтобы окончательно не потерять лицо, но из своей комнаты он теперь выходил с большими предосторожностями: пострелята только и ждали случая ему напакостить, устраивали засады, пачкали его медицинские карты, подкладывали кнопки в ботинки, подливали уксус в вино, подмешивали клей в зубную пасту. От их смеющихся мордашек его бросало в дрожь. Он тайком приобрел мотоциклетный шлем и больше с ним не расставался, а по собственной квартире ходил, как разведчик по вражеской территории, — прижимаясь к стенам.

6 Исчезновение

Тревога Леона переросла в панику, когда он узнал, что на сей раз у Соланж будут близнецы: мальчик и девочка ждали своего часа, свернувшись в плодном пузыре, точно баллистические ракеты в пусковой шахте. Эхография не оставляла сомнений: они были огромные для своего срока, вполне сформировавшиеся и очень нетерпеливые. Их губки уже произносили слова, ножки били в живот, им хотелось скорее наружу. Соланж прибавила 25 кило, и дети прозвали ее Слонихой. Нынешняя беременность Соланж, в отличие от предыдущих, пугала Леона: это был уже не прекрасный женский живот, вместилище жизни, — теперь он вынашивал два смертоносных снаряда, и ему, Леону, суждено было стать их первой целью. Казалось, вот-вот лопнет кожа — и эти бомбы разнесут его в клочья.

Час разрешения наступил в свой срок, как он всегда неизбежно наступает. Десятого декабря около трех часов ночи у Соланж начались схватки. Они с Леоном поехали на такси в больницу, оставив детей на попечении церберши-Жозианы. Роды обещали быть по обыкновению легкими, невзирая на двойню. Телосложение Соланж располагало к многочисленному потомству: ее и шесть детей или даже восемь не испугали бы. Плодовитость она считала даром Божьим. На Леона было жалко смотреть. Рядом с этой огромной женщиной он чувствовал себя прескверно. Запахи лекарств, нескончаемые коридоры, безжалостный свет неоновых ламп пугали его. У входа в родильное отделение гинеколог, медсестра и акушерка с красными от усталости глазами при виде их в один голос воскликнули:

— С детьми нельзя!

— Я отец, — пролепетал Леон, бледнея.

— Вы что, издеваетесь?

— Это правда, — подтвердила Соланж, — он меня обрюхатил… Слишком долго объяснять. Займитесь, пожалуйста, мной поскорее, мне очень больно.

Одна из сестер бросила Леону белый халат, слишком большой для него, и вся бригада засуетилась вокруг роженицы.

В это же время профессор Даниэль Дубельву, мучаясь бессонницей, в который раз изучал медицинскую карту «Свечи». Он был в бешенстве: этот больной опровергал законы медицинской науки и перечеркивал все его знания. Каждый рецидив болезни Леона Дубельву переживал как личное поражение. В халате, босиком, он расхаживал по комнате и перебирал все детали истории болезни, рассуждая вслух:

— Итак, что мы имеем? В день свадьбы рост Леона — метр шестьдесят шесть. Через девять месяцев рождается его первый ребенок. Вскоре после этого он теряет тридцать девять сантиметров; это происходит постепенно в течение трех недель. Затем его рост стабилизируется. Еще через год рождается второй ребенок, девочка. Леон теряет те же тридцать девять сантиметров, но на этот раз в считанные дни. Снова стабилизация. Три с половиной года проходят без каких-либо серьезных изменений. Единственная примечательная деталь: его член сохранил изначальные размеры и при его нынешнем росте выглядит огромным, хотя на самом деле не выходит за пределы антропометрической нормы, разве что немного толще и шире среднего. Сегодня рост Леона — восемьдесят восемь сантиметров. Как же связаны между собой все эти события? Здравый смысл подсказывает, что здесь есть некая логика, но какая?

Профессор нервно потирал руки, теребил мочку уха, что было у него признаком сильного волнения.

— Метр шестьдесят шесть. Первый ребенок — потеря тридцати девяти сантиметров. Остается метр двадцать семь. Второй ребенок — потеря еще тридцати девяти сантиметров. Остается восемьдесят восемь сантиметров, пенис стабильный, с тех пор никаких изменений. После рождения каждого ребенка он теряет чуть меньше четверти своего роста, стало быть… стало быть…

И вдруг, точно молния, разрывающая мрак, в мозгу профессора Дубельву вспыхнула догадка:

— Черт побери! А если это и есть связь? Не может быть! Надо вернуться к моим расчетам. Но сначала я должен их предупредить, и немедленно!

Новость представлялась ему настолько важной, что, несмотря на поздний час, он набрал мобильный номер Леона — аккурат в тот момент, когда роды Соланж приближались к критической фазе: первый близнец должен был появиться с минуты на минуту. Разозлившись на несвоевременный звонок среди ночи — его мобильный был всегда включен на случай, если он срочно понадобится кому-нибудь из больных, — Леон отошел в сторонку и прошипел:

— Да, кто это?

— Леон, это Даниэль Дубельву. Извините, что беспокою в такой час, но я должен сообщить вам нечто крайне важное. Нам надо поговорить, немедленно. Где вы? Я сейчас же приеду, возьму такси, разбудите Соланж, это касается вас обоих.

— Я сейчас с ней, в родильном отделении, она как раз…

— Нет, не может быть! Прекратите, остановите, умоляю!

— Это невозможно. Схватки начались три часа назад. У Соланж уже отошли воды, она в родильном отделении, дети вот-вот появятся.

— Не дайте ей родить. Залейте цементом, заткните бумагой, тряпьем, делайте что хотите, только законопатьте вашу жену. Этот ребенок должен остаться в ней, слышите, ОН НЕ ДОЛЖЕН ПОЯВИТЬСЯ НА СВЕТ!

— Профессор, вы спятили!

Леон говорил шепотом, чтобы не мешать врачам, суетившимся вокруг его супруги.

— Бросьте все, жену, детей, работу…

— Да что случилось, в конце концов, объясните толком!

— Случилось то, Леон, — в голосе профессора зазвучали истерические нотки, — случилось то, что я наконец понял! Слышите, Леон, Я ВСЕ ПОНЯЛ!

— Что вы поняли, профессор? Пожалуйста, короче, я не могу долго говорить.

— Я установил связь между приступами вашей болезни.

— Сейчас не время, профессор. Запишите меня на прием, я приду, и вы мне все объясните.

— Нет, сейчас или никогда. Леон, прошу, выслушайте, это очень, очень срочно.

— Ну быстрее, я всем мешаю. Мне уже машут, я должен прекратить разговор или выйти.

— Так выйдите и выслушайте меня.

Леон выскользнул за дверь, жестом предупредив Соланж, которая пыхтела и стонала на столе, что он сейчас вернется.

— Леон, мой милый, мой маленький Леон, я нашел причину ваших бед.

— Давно пора, я бы даже сказал, поздновато…

— Боюсь, что да, но это все до того сложно… Вы еще можете спасти то, что осталось…

— Я весь внимание.

— ЭТО ВАШИ ДЕТИ…

Дубельву так кричал, что Леону пришлось отставить трубку подальше от уха.

— Мои дети — что?

— Вы не должны больше иметь детей, никогда! Вы слышите меня?

У Леона подкосились ноги, и он едва не упал.

— Что вы несете?

— Леон, слушайте меня очень внимательно: с рождением каждого ребенка вы теряли тридцать девять сантиметров. Почему именно тридцать девять? Этого я не могу объяснить, я просто констатирую. Вы понимаете?

— Я не понимаю, какая связь…

— Связь очевидна, она все время была на виду. Эти крошки рождаются в ущерб вам. Чем больше их появляется на свет, тем меньше становится вас. Вы не уменьшаетесь, а скорее сокращаетесь, на манер складного зонтика или шеи черепахи. Каждый раз, когда у вас рождается ребенок, вы как бы втягиваетесь внутрь себя, но выйти обратно, к сожалению, уже не сможете. Вы воплощаете в ускоренном темпе смену поколений: старшие уходят, уступая место тем, кто моложе. Цикл, который обычно занимает тридцать — сорок лет, у вас сократился до нескольких недель.

— Вы уверены?

Леон был близок к обмороку. Он задыхался, ловя ртом воздух, точно вытащенная из воды рыба.

— Но почему именно я?

— Не знаю. Может быть, вы предвосхищаете отцовство будущего. Может быть, когда-нибудь все папаши будут исчезать, оплодотворив мамаш, такое бывает в природе, знаете, самка богомола убивает отца своего потомства.

— Ваша теория абсурдна. Простите, я должен идти, дети вот-вот родятся.

— Леон, — голос Дубельву стал умоляющим, — не ставьте на себе крест, я вас очень прошу. Бегите из этой больницы, уезжайте как можно дальше, я дам вам денег, вы ведь мой любимый пациент. И потом, я могу теперь сказать вам честно, я неравнодушен к вашей жене, давно, с первой встречи. Я сам все ей объясню…

— Профессор Дубельву, если вы это выдумали, чтобы разлучить меня с Соланж, то зря. Я никогда ее не оставлю.

— В таком случае вам крышка, старина. Прощайте, Леон, я к вам очень хорошо относился…

— Прекратите говорить обо мне в прошедшем времени, я еще жив.

— Не надолго, уверяю вас. Скоро вы сдуетесь, как воздушный шарик: пш-ш-шик!

— Вы меня пугаете.

— Не беспокойтесь, я позабочусь о Соланж, и о малышах тоже, я займусь их воспитанием. Кстати…

— …

— Алло, алло? Не вешайте трубку, Леон! Последний вопрос: какую школу вы бы предпочли, государственную или частную? Вы за школьную карту[3] или против? Я в точности исполню все ваши по желания, алло?

В эту минуту у мобильника Леона села батарейка. Он поспешил обратно в родильную, и вовремя: первый младенец, девочка Беренис, — ее брат Борис галантно посторонился, пропуская даму вперед, — высунула наружу головку и, упираясь крошечными ручками в ляжки и ягодицы Соланж, самостоятельно выбиралась из материнского чрева. Леона от этой решимости и агрессивно-победоносного вида крохи бросило в дрожь; он машинально присел на стул, куда Соланж бросила впопыхах свое пальто и сумочку. Беренис встряхнулась, обтерла, брезгливо морщась, покрывавшую ее слизь, почесала макушку, словно собираясь с мыслями, и потребовала, щелкнув пальцами, мыло и полотенце, а от услуг больничного персонала отмахнулась. Борис вышел следом за сестрой, с такой же легкостью, вытянув руки над головой, ни дать ни взять ныряльщик, олимпийский чемпион. Он упал в страховочную сетку, натянутую под ногами Соланж, и попрыгал в ней, как мяч. В этой больнице уже случалось, правда редко, очень редко, принимать «реактивных» детей, которые так спешили наружу, что их приходилось ловить налету. Близнецы и не плакали почти — так, чуть-чуть для порядка. Оба крепкие, полные сил, они резвились в колыбели, выказывая прямо-таки неприличную жизнеспособность. Соланж разрешилась в рекордно короткий срок, полчаса от силы, и весь персонал родильного отделения, удивленный небывало легкими родами, расслабившись, готовился произнести тост за здоровье молодой матери.

На Леона вдруг накатила ужасная слабость. Все вокруг словно заволокло пеленой. И на глазах у изумленного персонала он начал убывать, сантиметр за сантиметром. Он оседал, таял, как кусок масла на горячей сковороде.

— Что это с ним? — ахнул один из санитаров.

Это продолжалось добрых пятнадцать минут, медленно, но неуклонно. Леон уменьшался, и это видели все. Взрослые, в растерянности, грешили на оптический обман, а новорожденные, пытаясь сесть, хлопали в ладоши и хохотали, точно в цирке. Медсестры, уверенные, что стали жертвами колдовского обряда, убежали, чтобы позвать на помощь.

Но Леон не испарился, нет — процесс остановился в десяти сантиметрах от пола, и теперь он был ростом с карандаш или перочинный ножик. Дубельву ошибся в расчетах: у природы все точно, как в аптеке, и близнецы стоили своему отцу ровно 78 сантиметров — столько же, сколько двое старших. Осталось достаточно, чтобы продолжать жить, только в другом масштабе. Счастье, что в силу какого-то рефлекса он сел именно на этот стул, когда вернулся после телефонного разговора. Первый шок прошел быстро; воспользовавшись суматохой, он бегом кинулся к пальто Соланж, висевшему на спинке, нырнул головой вниз в карман и приземлился на кучу мелочи, мятных леденцов, талонов с парковки и связку ключей с брелоком — резиновой коровкой, которая пищала, если на нее нажать. Когда наконец прибыла служба безопасности, на полу нашли только расколовшийся на три части мобильный телефон, чип которого успели затоптать. В конце концов все решили, что это была коллективная галлюцинация.

Только Соланж все видела и все поняла; она позволила себе всплакнуть, сославшись на усталость и послеродовую депрессию. В больнице наскоро, для проформы провели дознание, поискали Леона в мышиных норках, за электророзетками и вентиляционными решетками, а потом о родителе-призраке забыли. Полиция констатировала уход из семьи и объявила Леона безвестно отсутствующим. Так его списали в архив актов гражданского состояния. Жалели о нем несколько пациентов да коллеги; друзья уже давно его оставили.

Через два дня молодая мать покинула больницу с двумя лепечущими младенцами и маленьким мужем в кармане пальто; всю дорогу она успокаивала его, поглаживая кончиками пальцев.

Часть вторая Возвышение крохи

7 Ваша краткость

На этот раз Леон перешел в другое измерение; он не просто уменьшился — он, можно сказать, покинул этот мир. Для Соланж это был жестокий удар — муж сильно подвел ее именно в тот момент, когда она особенно в нем нуждалась. Решительно, на мужчин рассчитывать нельзя! Она негодовала, считая, что он ее просто бросил, и никак не могла поверить в версию событий, которую изложил ей профессор Дубельву. Положение ее было аховое: одна, четверо детей на руках — Батист, Бетти, Борис и Беренис — и вдобавок странное существо чуть больше ее мизинца, которое тоненько лопотало без умолку что-то едва слышное. Человек-горошина, которого ей приходилось подносить к самому уху, знай твердил: «Я тут ни при чем, я ничего не сделал, я не виноват». Соланж пожимала плечами: ей были безразличны его сожаления — зло свершилось.

И снова пришлось срочно менять весь уклад совместной жизни. Сложив все вещи сгинувшего мужа в два чемодана, Соланж отправила их в «Гуманитарную помощь». Она сохранила только кое-какие мелочи — фотографии, запонки, шелковые галстуки, носовые платки. Леона она устроила на своем туалетном столике в коробке из ливанского кедра, где прежде держали сигары; в новом жилище, обитом изнутри темно-красным бархатом, было уютно и хорошо пахло. В прежние счастливые времена супруги любили выкурить после ужина «Коибу» или «Монтекристо», но потом Леону пришлось отказаться от этого ритуала: малейший дымок стал гибельным для его крошечных легких.

Официально Леон был признан безвестно отсутствующим. Его кабинет перешел одному из коллег, которому Соланж — их с Леоном брак был заключен на условиях совместного владения имуществом — уступила свою долю за хорошие деньги. Оставалось организовать главное — «закон молчания». Соланж посвятила в семейную тайну няню Жозиану — та лишь перекрестилась несколько раз, узнав о новой метаморфозе месье. Она поклялась хранить секрет за солидную прибавку к жалованью. Новорожденные близнецы еще не умели говорить, хотя, похоже, все поняли. Что до двух старших, то стыд держит рот на замке получше любой угрозы: отец давно стал для них источником постоянного унижения в школе, куда ему было запрещено за ними приходить. Дубельву, который вовсю обхаживал Соланж, разумеется, был нем как рыба. В доме установили строгие правила: в присутствии посторонних ни словечка о Леоне. Маленький муж получил наказ, если позвонят в дверь, немедленно прятаться в свою коробку. Открывать запрещалось, пока он не будет в укрытии и под замком. Если к детям приходили, на день рождения или просто поиграть, школьные друзья, мама запирала крошку на ключ и прятала в свой шкаф. «Омерта» работала без сучка без задоринки. Всякий нарушитель этих нехитрых, но весьма строгих правил подвергался самому суровому наказанию. Жозиана была избрана полицейским комиссаром семьи, ответственным за дисциплину, и держала домочадцев в ежовых рукавицах. Соланж подарила ей розги, чтобы карать провинившихся; чаще других доставалось Батисту. С легкой руки Жозианы Леона теперь величали Ваша Краткость. Ей стоило изрядных усилий не прихлопнуть его в сердцах, как комара.

— Ваше счастье, что мадам за вас горой, — то и дело повторяла она ему.

Для Леона перемена оказалась столь внезапной и крутой, что он долго не мог осознать ее в полной мере. Он просто не был готов к этому чудовищному состоянию, происшедшее не укладывалось у него в голове, и объяснения Дубельву его не убедили. Какое странное ощущение — смотреть снизу вверх на игрушки своих детей, после того как побывал в сыновьях у собственной жены! Люди — включая его ненаглядную — виделись ему теперь драконами, боевыми машинами, облаченными в броню, тогда как сам он чувствовал себя голым, крошечным комочком плоти, который кто угодно может раздавить и не заметить. Даже его «копье любви» сгинуло в этом тайфуне: между ног осталось нечто невразумительное. Почему, за что великий часовщик Господь Бог пустил стрелки его часов не в лад со всем остальным миром?

Прежде всего надо было думать о спасении своей шкуры. Проблемой для него стало буквально всё — например, помыться. Соланж выделила ему в ванной стаканчик из-под зубных щеток для водных процедур, но он старался ими не злоупотреблять: боялся «сесть» от частой стирки. Осторожность излишней не бывает. Вода из крана, даже пущенная тоненькой струйкой, была для него водопадом, который мог смыть его в мгновение ока. Поесть было не легче: его рацион состоял из жидких супчиков и пюре — вряд ли крошечные зубки были способны разжевать даже маленький кусочек мяса. Всё приходилось для него измельчать и протирать. Чем вообще кормить такого человечка? Его пухлогубый рот стал совсем малюсеньким: виноградинкой, горошинкой, крошкой хлеба он мог насытиться до отвала. Ему, однако, позволили есть за общим столом — если только не было гостей. Теперь, когда росту в нем было с полкарандаша, его сажали на кукольный стульчик из игрушек Бетти — и тот еще оказался для него великоват. Еду ему подавали в половинке наперстка. Больше всего ужасали Леона издаваемые людьми звуки: когда он слышал голоса Исполинов (так он называл их теперь), у него едва не лопались барабанные перепонки от нестерпимой вибрации. Каждое слово, слетавшее с губ Соланж или детей, было подобно раскату грома. «Потише, — умолял он их, — я не глухой!» Когда Соланж разговаривала с ним, держа его на ладони у своего рта, раздельно, по слогам произнося слова, словно обращалась к слабоумному, она, сама того не ведая, окатывала беднягу фонтаном брызг слюны, в котором он промокал до костей. Для любого диалога ему требовались плащ, шляпа и зонтик.

Он имел наивность полагать, что детей теперь опасаться нечего. Леон больше не был в их глазах ни соперником, ни козлом отпущения, он превратился в некую анатомическую диковину — живую игрушку. Ему же они еще никогда не казались такими жуткими и безобразными. Новорожденные близнецы орали целыми днями напролет, и от их воплей у него едва не лопался мозг. А старшие — эти были еще похлеще. Вам приходилось когда-нибудь сидеть за столом с двумя малышами? Ах, как усердно жуют маленькие зубки, как ходит ходуном розовый язычок, эти милые крошки так прелестны, что и последний каторжник прослезился бы от умиления. Но когда вы ростом со стручок фасоли, эти мощные челюсти, эти острые клыки, эти жирно блестящие губы и пухлые пальцы размером с бревна видятся вам саблями, дубинами, раскаленными печами, готовыми проглотить вас, растерзать. Вдобавок они пускают слюни, плюют и рыгают — фу! Каково быть в руках двух людоедиков, которые сами не сознают своей силы? А уж если один из них пускал при нем ветры, Леон едва не падал в обморок. Две розовые мордашки с блестящими светлыми глазенками хмурились от осознания, что это существо, похожее на резиновую куколку, которое извивалось и корчилось, было когда-то их отцом. Свой интерес они перенесли на Даниэля Дубельву — тот каждый день приходил под вечер засвидетельствовать свое почтение их матери и обращался с гомункулом до странного почтительно. Соланж принимала его любезно, но без особой теплоты. Решительно, не лежало к нему ее изболевшееся сердце.

Из лексикона семьи исчезло одно слово: «папа». Домочадцы называли Леона Козявкой, а порой — словно и это было для него слишком благозвучно — даже Вошкой. И все же Леон не терял надежды: он хотел доказать Соланж, что по-прежнему способен выполнять функции главы семьи. Однажды вечером ему вздумалось лично навести порядок за ужином. Стоя между солонкой и графином с водой, он подавал голос, топал ногой, грозно покрикивал. Батист, в котором проснулись былые инстинкты, сграбастал его и поднял к самым глазам под аплодисменты сестры и радостный писк лежавших в кроватке близнецов. Леон завопил что было мочи:

— Батист, отпусти меня сейчас же! Я кому сказал? Я дважды повторять не стану…

Соланж как раз отлучилась из-за стола, чтобы согреть бутылочки младшим. Батист щелчком запустил крошку-отца прямо в миску с пюре, к счастью уже остывшим, куда Леон упал вниз головой и едва не захлебнулся. Соланж, вернувшись, лишь укоризненно поцокала языком на проказника, а Леона вытерла салфеткой и отправила спать в коробку без единого слова. Попытка не удалась.

Шутки бесчувственных созданий бывали порой злыми: однажды Батист, заявив: «Макнем Крошку», окунул отца головой в яйцо всмятку, и он барахтался в желтке, беспомощно дрыгая ногами, пока его не извлекла Соланж. Снова у него от малолетних пакостников кровь стыла в жилах: с самого утра они, квакая по-лягушачьи, вцеплялись друг другу в волосы, дрались из-за игрушек. Батист был сильнее и задавал сестренке жару, та орала, как резаная, а мальчику, в свою очередь, доставалось на орехи от Жозианы. Он рос настоящим мачо — почти не плакал. Потом паршивцы мирились и вместе пугали Бориса и Беренис страшными рожами и жутким воем. Леон постоянно боялся стать мишенью для их бьющей через край энергии: он знал, что слабость пробуждает в иных созданиях убийственные инстинкты. Его не покидало чувство, что они готовы раздавить его между большим и указательным пальцами, просто чтобы проверить, настоящий ли он. Ему так хотелось преподать им урок доброты, вдолбить в их головенки хоть немного мудрости, доказать, что худой мир лучше доброй ссоры, но что он мог? Как добиться послушания, если ты не больше шпильки для волос? Для того ли он пятнадцать лет учился, трудился, во всем себе отказывал, перебивался на стипендии и пособия, чтобы прийти к столь плачевному итогу? По ночам миниатюрному папаше снились кошмары, один другого страшней: родные дети протыкали его вилкой, насаживали его голову на перьевую ручку, перемалывали в фарш в электрической точилке для карандашей, отрывали по одной руки и ноги, как пойманному жуку или кузнечику.

Можно ли осуждать их за это? Для них Леон был не человеком, а какой-то микрочастицей. Он не держал зла на Бетти (ей недавно исполнилось пять лет), которая однажды посадила его во включенный тостер; к счастью, ему удалось вспрыгнуть на жарившийся ломтик хлеба, и он только слегка обжег икры, но едва не задохнулся в адском пекле. Не обижался он и на Батиста (ему было почти семь), который подвесил его за ногу на резинке и раскачивал вверх-вниз, точно мячик, пока он не исторг съеденный обед (телячью отбивную и запеченный картофель «дофинуа»). И на Бориса (полгода), который однажды засунул его в рот, — Леон едва успел выскочить, прежде чем недавно прорезавшиеся зубки малыша сомкнулись на нем. Дети есть дети, они не ведают, что творят. Но вечерами, водворенный в коробку для сигар (комендантский час для него был установлен в 20.00), он тосковал. Угрюмое молчание стало привычным для Крохи. Ему вспоминались летние каникулы у моря, редкие поездки в горы зимой, маленькие бистро, где они с Соланж освежались ледяным белым вином и согревались горячим эспрессо. Как мало было ему отпущено беззаботной счастливой жизни, всего несколько лет. Он не успел вкусить благ этого мира. Его тело стало тесным, как гроб.

Леон опасался всех и вся. В список потенциальных врагов он внес и кошку. Ему представлялось, как ласковая Финтифлюшка, которую он не раз спасал от расправы, обернувшись свирепым тигром, с хриплым рыком гоняется за ним по квартире. Он был уверен, что киска хочет сожрать его живьем, предварительно хорошенько помучив. И бесполезно напоминать о прежних чувствах дружбы или уважения. Он так и видел, как зверюга взбирается на туалетный столик Соланж, терпеливо караулит его, пока он прячется за пудреницей, баночкой крема или губной помадой, а потом бросается на него и накрывает своей грациозной, но такой огромной лапищей, вооруженной пятью острыми кинжалами. Подушечки между ними были каждая размером с матрас.

Когда Леон хотел выйти из коробки, он сначала осторожно приподнимал крышку, не сомневаясь, что Финтифлюшка, притаившись где-то поблизости, только этого и ждет, чтобы, выпустив когти из бархатных лапок, схватить его. Он шел на всевозможные хитрости, предпринимал, точно на поле боя, обманные маневры, бросая кукольный носок или штанишки, выжидал, вслушивался, уверенный, что кошка способна часами сидеть не шевелясь и не дыша, во власти инстинкта хищника.

На всякий случай он стащил у Соланж деревянную палочку из маникюрного набора и заточил ее, чтобы использовать как копье, если придется защищаться. Жизнь заставила его стать воином, и надо было вооружаться.

Леон ошибался, но узнал он об этом много позже. Финтифлюшка единственная не предала своего хозяина.

8 Завоевание сердец

Прошло несколько недель, и почти тюремный режим Леона смягчился: распорядок дня соблюдался уже не так строго, дисциплина ослабла. Соланж, при всей своей замотанности, снова показала благородство натуры, достойное той женщины, которую он взял в жены. Она рылась в Интернете, расспрашивала знакомых — случаи уменьшения мужей до размеров соломинки были, судя по всему, крайне редки. Ни в Ветхом, ни в Новом Завете ни о чем таком не упоминалось. Но для Соланж не было и тени сомнения: Бог испытывал ее веру. Она пообещала Леону, памятуя супружеские обеты, что не оставит его и будет о нем заботиться, ибо он — единственный мужчина, которого она в своей жизни любила. Объяснив ему, почему они больше не могут спать в одной комнате, она переселила его из сигарной коробки в пятиметровый чуланчик в дальнем углу квартиры, у выхода на черную лестницу, в конце длинного извилистого коридора. Там держали щетки и швабры, чемоданы, коробки, старую одежду и прочий хлам. Соланж обожала коридоры, она сравнивала их с длинными реками, соединяющими и снабжающими разные страны. В этом закуте она поставила сделанную столяром на заказ этажерку высотой полтора метра — чтобы не добрались ни дети, ни кошка — и установила на ней новенький, чистенький домик для хомяка с дверцей. Это «шале» стояло на полке из тикового дерева, окруженной крепкой оградой, на которой Леон развешивал сушиться свое белье. Он в одиночку управлялся с хозяйством в своем домике: шить, гладить и многому другому его научили еще в детстве, в приюте, где он рос.

Леон не мог понять, почему жена больше не хочет спать с ним в одной комнате: другое дело, если бы он весил 150 кило, тогда супружеское ложе грозило бы рухнуть под его тяжестью. Но он-то уместился бы в наперстке! «Вот именно, — отвечала на это Соланж, — я могу случайно смахнуть тебя, выбросить с мусором и не заметить». Он смирился с необходимостью переезда, правда, предпочел бы чудесный кукольный домик, подаренный Бетти на прошлое Рождество, — ему очень подошел бы второй этаж: спальня с кроватью под балдахином, ванная под старину с хромированными кранами и просторная терраса с креслом-качалкой, чтобы читать на солнышке. Но дочь отказалась наотрез и пригрозила сломать домик, если «это» в нем поселится.

В свое новое жилище, смахивающее на швейцарские ходики с кукушкой, он поднимался в лифте, сделанном из солонки, который приводился в движение маленьким электрическим мотором (Соланж купила его в магазине «Юный техник»). Вниз он съезжал по специальному желобу, похожему на бобслейную трассу, с множеством поворотов. Все было сделано с выдумкой, но уж очень непрочно, тем более что и дети, и кошка повадились играть с проводами лифта, и в один прекрасный день Финтифлюшка невзначай порвала когтем главный кабель, чем вызвала серьезную аварию. Хорошо еще, что Леон не находился в это время в кабине! Соланж с ангельским терпением соорудила взамен винтовую лестницу с семью смотровыми площадками для отдыха, а также повесила веревку с узелками — для тренировки. Упражнения пошли Леону на пользу, и через некоторое время он развлечения ради поднимался, перепрыгивая через ступеньки, «на время», а по веревке лазал вверх-вниз столько, что натер мозоли на руках и накачал солидные бицепсы.

Пришлось решать и другие бытовые проблемы. Как уже было сказано, сколько Леон ни надрывал горло, никто его не слышал. Карлик-диковинка был вынужден орать тоненьким фальцетом, пока не садился голос, чтобы на него обратили внимание. Его голосовым связкам не хватало силы. Из куска пустого стержня от авторучки и половинки билета на метро он смастерил мегафон. Но конструкция была тяжелая, громоздкая, а голос усиливала недостаточно. О телефоне нечего было и думать: обычная трубка весила в десять раз больше Леона. Даже самая крошечная модель мобильника для него была размером с грузовик. Леон весил теперь 250 граммов в одежде. Как позвать на помощь ночью в случае болезни или внезапного нападения Финтифлюшки? Соланж дала ему колокольчик, висевший прежде на шее одной из кукол, чтобы он мог подать сигнал. Но спальня находилась в шести с лишним метрах от чулана — для Леона это было расстояние в несколько световых лет, — и жена вряд ли могла услышать даже самый отчаянный звон. Ни в коем случае нельзя было заболеть ночью.

Леона последняя напасть встряхнула, пробудив в нем новые силы. Пережив катаклизм, он почувствовал едва ли не облегчение: ниже падать было некуда. Производить потомство он больше не мог, а стало быть, и дальнейшее уменьшение ему не грозило. Он вновь обрел уверенность в себе, рвался в бой, был готов потягаться с этим миром и полон отваги, как никогда. Для начала он потребовал, чтобы Соланж каждое утро приносила ему свежую прессу. Она раскладывала газеты и журналы на полу чулана, и Леон, усевшись с биноклем на должном расстоянии — обычно на первой площадке лестницы, — просматривал новости. Он вставал, когда требовалось перевернуть страницу, — это было делом нелегким, если задувал ветерок или порыв сквозняка, и он не раз оказывался завернутым в мятую бумагу, точно филе мерлана на рынке. Еще Леон слушал радио — разумеется, на почтительном расстоянии — и смотрел телевизор через подзорную трубу — иначе экран был для него чересчур велик. Его оптимизм вскоре принес плоды. С Соланж он был мил и ненавязчив, отпускал ее развлекаться по вечерам и не возражал против ухаживаний Дубельву. Он старался как мог облегчить бремя ее забот. Замотанная мать большого семейства нашла поддержку в своем крошечном муже с такими безупречными манерами. Жить с Леоном — все равно что быть замужем за спичкой, но спичка эта умела быть речистой, забавной и трогательной: язык у маленького краснобая был подвешен хорошо.

У них даже началось что-то вроде второго, тайного медового месяца — если это выражение уместно, когда двоих разделяет столь колоссальная разница. Великанша, рассматривая свою живую горошину в лупу, находила мужа очень миленьким и прекрасно сложенным. Какая жалость, что для дела он больше не пригоден! У нее вошло в привычку брать его с собой за покупками, надежно спрятав в кармане или в сумочке. Дома Леон разговаривал с Соланж, забравшись ей в ухо и сложив руки рупором. На улице их связывала миниатюрная радиосистема, наушник, наподобие тех, что носят телеведущие. Когда они вместе ходили на рынок, Леон направлял жену по запахам, отыскивал для нее самые спелые персики, нектарины, дыни, благодаря крошечному отверстию, проделанному в ее жакете. Одежду она покупала ему в отделах кукол — брюки, жилеты и кардиганы, которые, как правило, приходилось ушивать, — так что носил он в основном одежки для девочек, но какая разница, в его-то положении? Когда они гуляли в парке по праздникам, жена тайком баловала его, подсовывая то волоконце сахарной ваты, то кусочек райского яблочка. Она кормила его, как птенца. Цепко держась за ее большой бок, точно букашка на теле слона, убаюканный ее ритмом, согретый ее кожей, Леон был наверху блаженства. Эти радости стали ему компенсацией за прежние обиды. Теперь он был не только мужем Соланж — он стал частицей ее роскошного тела.

Однажды Леон натерпелся страху: карманник стащил сумочку, которую Соланж положила на прилавок, расплачиваясь в бутике за покупку. Воришка кинулся с добычей на улицу, расталкивая прохожих, и, уверенный, что ему удалось оторваться от преследователей, просунул внутрь толстый палец, чтобы завладеть бумажником. Леон не сплоховал: укусил его до крови. Похититель, решив, что это змея или крыса, с перепугу задал стрекача. Беспримерный подвиг сделал Леона героем семьи на целую неделю, и этот эпизод еще больше сблизил мужа и жену, к вящему неудовольствию Дубельву. Вечерами Соланж делилась с Леоном своими заботами и тревогами, жаловалась на завал работы, на нервных или слишком чувствительных пациентов, на нехватку мест в яслях, когда пришло время записать туда близнецов, на трудности с Батистом, непоседой и драчуном, и его отметки, весьма посредственные в сравнении с успехами куда более старательной и серьезной сестры. Леон успокаивал ее, давал советы, даже вызвался быть репетитором сына.

Соланж тайно приобщала его почти ко всем областям своей жизни. Она снова носила туфли на шпильках — ведь ее супруг сам был теперь не выше шпильки. Когда его монументальная супруга в кружевном бюстье и чулках в сеточку, полулежа на софе, принимала гостей воскресным вечером — по выходным ее дом был открыт для друзей, — Леон видел в ней божественное сияние и королевское величие. Он чувствовал себя ее серым кардиналом, притаившись в кармане или в чашечке бюстгальтера. Он — Карлик-владыка, и всем этим гигантам, хоть они о том и не знают, до него расти и расти. Леон лично составлял музыкальную программу вечеров (смут-джаз, блюзы, оперные арии), оставался непревзойденным распорядителем церемонии. В дом были вхожи коллеги, родственники, воздыхатели Соланж: все спешили выразить ей свое сочувствие, прознав о безвременном исчезновении мужа. За соломенной вдовой увивались толпы поклонников. Леон не ревновал — в глубине души он даже гордился. В конце концов, комплименты косвенно относились и к нему, а Соланж так мастерски водила мужчин за нос и стравливала их между собой — всех, начиная с Дубельву, — что он млел от удовольствия. Он принимал участие в беседах, подсказывал жене язвительные или пикантные реплики. Соланж произносила их тонким воркующим голоском, неожиданным при ее размерах, и прыскала со смеху, как девчонка, умиляя всю компанию.

Иной раз кто-нибудь из гостей, под видом сочувствия к хозяйке, почитал своим долгом отпустить нелестное замечание по поводу ее несчастья, сиречь Леона, и для него было наслаждением слушать, как Соланж ставила невежу на место, запрещая оскорблять своего покойного мужа в его доме. Тому, кто позволял себе такое хоть раз — начиная с его тещи, — дважды повторять не приходилось.

В свите поклонников первую скрипку играл Дубельву. У него было «свое» кресло, в котором он устраивался, вытянув длинные ноги, курил толстенные сигары, пил пиво, смотрел футбол по телевизору, качал на коленях детей. Вот от этого у Леона слегка щемило сердце: он был в положении умершего, который, незримо вернувшись в свой дом, видит, что его место уже занято. Он знал, что рано или поздно Соланж обзаведется новым мужем, а Дубельву, пылко и преданно влюбленный уже несколько лет, — самая лучшая кандидатура, пусть даже она не питает к нему ответной страсти. Это будет брак не по взаимной любви, но по трезвому расчету. От таких мыслей Леону делалось плохо, однако выбора у него не было: уж если на то пошло, он предпочел бы лично устроить второй брак жены, чем оказаться однажды поставленным перед фактом. Он останется для Соланж — в этом он был уверен — единственной любовью и отцом ее детей, сраженным во цвете лет непостижимым роком. Зная, что его матримониальные чаяния во многом зависят от бывшего пациента, Дубельву выказывал Коротышке уважение, обратно пропорциональное его размерам, и льстил ему как мог. У него была излюбленная фраза:

— Леон, вы — этап в эволюции человечества: возможность жизни в предельно уменьшенном масштабе на перенаселенной планете. Вы — мутант, Леон, вы — прорыв к новым возможностям вида.

Сущим наслаждением было видеть, как этот Геркулес — метр девяносто ростом — склоняется перед Малявкой, почтительно прислушиваясь. На самом деле Дубельву, как и Жозиана, побаивался Леона — этого ничтожного существа, именно своей ничтожностью опасного. Ему бы хотелось, чтобы тот исчез навсегда, а согласие между Соланж и ее маленьким мужем терзало его сердце: он ревновал.

9 «Формула-1»

Наедине Соланж оказывала Леону знаки внимания, которые трогали его до глубины души: например, когда она пила чай, то ставила на поднос вторую чашку для него, как будто он мог, как прежде, с ней почаевничать. Она наливала ему чаю, добавляла молока и сахару, как он любил, и оставляла остывающую чашку, больше к ней не притрагиваясь.

Однажды вечером, когда они вдвоем смотрели телевизор, Соланж на диване (в короткой юбке и без колготок), Леон у нее на колене, она задремала. И тогда он, наклонившись, увидел вдали, там, где кончался широкий тракт гладкой загорелой плоти, вздутые, как парус, белые трусики. Ошеломленный красотой открывшегося вида и огромностью ширмы, за которой скрывались несметные сокровища земной жизни, он сорвался и, упав на пол, набил здоровенную шишку. Но не жалел: зрелище того стоило.

Соланж из кожи вон лезла, стараясь облегчить Леону жизнь. Она раздобывала ему всевозможные вещи по росту, подарила кукольные часики, цифры на которых мог разглядеть только он один; их крошечные кружевные колесики беспощадно перемалывали часы и секунды. В качестве первого этапа возвращения в милость в ванной появился тазик, оправленный в серебро, на лакированной полочке. Усевшись на жемчужину ее ожерелья возле шкатулки с украшениями, Леон любовался ею. Он взирал, разинув рот, на изгибы ее позвоночника, и ему хотелось взобраться по позвонкам, как по стволу дерева, до самого неба. Муж и жена вместе мылись, каждый в своей ванне, и Леон не мог наглядеться на свою великаншу — смотрел и смотрел, как трут намыленное тело ее длинные руки, пока она не одергивала его и не приказывала отвернуться. Она могла бы, слегка сжав свои розовые ногти, отсечь ему руку, а то и голову, и от одной этой перспективы он обожал ее еще сильней.

Соланж порой бывала рассеянна: оставляла его в примерочных кабинах, в такси. Положив его куда-нибудь — в карман халата или на край раковины, — могла начисто о нем забыть. Он ждал, немного обижался, но не всерьез. Случалось, она машинально совала его в ящик кухонного стола вместе со штопором, бросала в мусорную корзину с ненужными письмами, а потом ночь напролет искала с фонариком. Он был ростом с палец, и она зачастую пользовалась им, чтобы почесать ухо или спину, не отдавая себе отчета, что это ее муж. Леон порой представлял свое будущее в виде зубочистки или ватной палочки в мире Гигантов.

В эту пору Соланж сделала ему для передвижений по дому царский подарок — роскошный автомобиль «ягуар»-купе с откидным верхом, модели 40-х годов — два медных радиатора без клапана, приборная панель из красного дерева, хромированная решетка, блестящие серебром колеса и средняя скорость 12 километров в час, по прямой до 15. Автомобиль работал не на бензине, а на электричестве: достаточно было на ночь подключить его к зарядному устройству, как мобильный телефон. Леону не хотелось ни от кого зависеть, а передвигаться самостоятельно ему было трудно: километры коридора отделяли его чулан от жилых комнат. Утром он десять минут добирался до кухни и был вынужден вставать раньше всех, чтобы поспеть к общему завтраку. Это был семейный ритуал; если Леон опаздывал, все расходились, дети в школу, Соланж в свой зубной кабинет, и он заставал лишь неубранный стол: хлопья в лужице молока на дне чашки, размякшее масло, открытые банки с джемом, надкушенные и недоеденные тосты, грязные ножи и витавший над этим разором запах остывшего кофе. Дома оставалась только нянька; приветливая, как тюремная дверь, она шипела, сграбастав его за шиворот, точно котенка, которого собираются утопить:

— Чего желаете, Ваша Краткость, чаю или кофе? Крошечку круассана, капельку апельсинового сока, крупинку мюсли? Мюсли очень полезны, говорят, от них растут…

Ее излюбленным развлечением было гоняться за ним по квартире с пылесосом, норовя засосать, как пылинку, в ревущее жерло. Каждый раз негодяйка уверяла, что не заметила его, притворялась близорукой, изображала удивление. Еще она тайком подначивала Финтифлюшку, надеясь, что та запросто сожрет хозяина, как только он окажется в пределах досягаемости, и заранее извиняла детей, если они случайно на него наступят.

Леону пришлось заново учиться водить, он освоил миниатюрную машину и успешно сдал на права. Возможностей для аварии, даже в старой османновской[4] квартире, много, к тому же в его авто не было ремней безопасности: он мог забуксовать, например, на складках ковра и перевернуться. Свеженатертые полы представляли ту же опасность, что обледеневшее шоссе в дождь, а трещинки в половицах были для него настоящими рытвинами. На кухонном, по старинке плиточном полу приходилось опасаться брызг масла и жирных пятен, на которых машину заносило. Ну а вождение на вычищенном ковровом покрытии было само по себе искусством: ехать приходилось на постоянной скорости, чтобы колеса не запутались в ворсе. Если случалось застрять, Леон был вынужден отчаянно сигналить, призывая на помощь, в надежде, что злюка Жозиана поспеет раньше, чем войдет на бархатных лапках, облизываясь, ласковая Финтифлюшка. К счастью, у «ягуара» был мощный гудок, нечто среднее между горном и пожарной сиреной, и кошка пока его побаивалась.

Но при всех опасностях, подстерегающих, впрочем, любого водителя, сколько все-таки было радости! Ах! Промчаться по коридору, дважды поворачивающему под прямым углом, на манер складного метра, в гостиную — это было все равно что ехать по узкой горной дороге, одолев два смертельных виража и длинный изгиб, который заканчивался у двери. Леон давил на акселератор и выжимал из двигателя максимум; надев кожаный шлем и очки, включал на полную мощность фары, рвал с места, мастерски вписывался в повороты с оглушительным ревом тысячи лошадиных сил. Аристократичный, равнодушный к препятствиям «ягуар» иной раз задевал стену и отлетал к противоположной; машина вздрагивала, опасно кренилась, Леон притормаживал, потом снова жал на педаль. Полный кайф! И следы шин — он оставлял их повсюду. Резина лысела в несколько недель. Пользуясь отсутствием домашних в дневные часы, он устраивал марафонские заезды по всей квартире на время. От входной двери до черного хода через гостиную за пять с половиной минут — знай наших! Маленький водитель мчался, отчаянно сигналя, давил на газ, проскакивал на красный свет, гнал по встречной полосе, заезжал на тротуар — плевать! Он видел впереди, как улепетывает напуганная пронзительным воем Финтифлюшка — шерсть дыбом, хвост трубой, — как она запрыгивает на шкаф от греха подальше. Проносясь мимо, Леон вскидывал крошечный палец в непристойном жесте:

— Fuck you, киска!

Этими подвигами он надеялся, помимо прочего, произвести впечатление на Батиста. Его сынишка унаследовал властный характер Соланж, вдобавок он один, как старший, мог ей немного помогать. Батиста злила любовь, которой еще пользовался в доме Леон, ставший в его глазах всего лишь игрушкой среди многих других. Он неустанно настраивал против него сестер и брата и не преминул объяснить им, как дорого стоила эта роскошная машина, — купленная, между прочим, из бюджета, предназначенного на их игры. Папаша в десять раз меньше их, а денег на него уходит больше, чем на всех детей, вместе взятых: кровать у него из черного дерева, ванна из серебра, одежда из льна, шелка и кашемира, крутая тачка, царский стол. Это несправедливо, в конце концов, любимчикам — бой! Он привлек на свою сторону Бетти, призывая ее восстать против беззакония, чтобы неповадно было обнаглевшему клопу гонять по коридорам, и они вдвоем обрабатывали близнецов, которым едва исполнился год, подстрекая их против отца.

В доме разыгралась самая настоящая партизанская война. Миниатюрному гонщику не давали спокойно ездить, ему приходилось спешно перестраиваться всякий раз, когда кто-то из его отпрысков шел на обгон, — иначе его раздавили бы, как кофейное зернышко. Он обнаружил, что дети не умеют ходить нормальным шагом: им был знаком только один способ передвижения — бег, сопровождавшийся гиканьем и топотом целого стада. Однажды старшенький на всех парах улепетывал от Бетти, стащив у нее любимую куклу, и поскользнулся на валявшемся шарике прямо над Леоном, который ехал в том же направлении, весело насвистывая, с откинутым верхом и американской сигаретой во рту. Правый башмак Батиста со всего размаху врезался в «ягуар». Леон вылетел, как пробка из бутылки шампанского, и только чудом остался цел; капот машины был смят, кузов разбит, шины лопнули, карданный вал погнулся, приборная панель разлетелась в щепки. Мальчик прыснул, невнятно извинился и, увидев сестру, которая мчалась прямо на него, чтобы отобрать свою собственность, с диким воплем понесся дальше.

Был ли это несчастный случай или злой умысел — так и осталось неизвестным, но гнев Соланж был страшен. Любой намек на анархию в подвластном ей королевстве приводил ее в исступление. Выражение «испепелить взглядом» обретало буквальный смысл, когда ее большие глаза округлялись, точно две шаровые молнии, и обдавали жгучим холодом. Мало кто мог бы выдержать это пламя. Ее пристальный взгляд всегда был предвестником взрыва. На сей раз, когда гнев выплеснулся, от ее громового голоса сотрясались стены и качались люстры. То был грохот канонады, рев эскадрильи бомбардировщиков. Она так разбушевалась, что наказала всех домочадцев, — даже кошку поставила в угол и привязала за хвост к батарее, даже Дубельву лишила права визита на целую неделю, даже Жозиану обвинила в попустительстве и, схватив за шиворот, трясла, как грушу. Последняя, проглотив унижение, пообещала исправиться и впредь держать в строгости и больших, и маленьких. Соланж посадила всех под замок, Леона тоже водворила в его «орлиное гнездо» и запретила выходить до новых распоряжений. Дети, которым все-таки было жаль красивую машину, притихли, пережидая грозу. Соланж на экстренно созванном семейном совете торжественно объявила, что новый автомобиль покупать не станет — и без того погибшая модель обошлась слишком дорого. Батист, усиленно изображая раскаяние, украдкой потирал руки: он таки оставил папашу без средства передвижения.

10 Не в меру любопытный муж

Леон все прощал своим чадам и не терял надежды завоевать их уважение. Теперь, в нынешнем положении, ничто не могло его сломить; он лишился роскошной машины, но был по-прежнему полон несокрушимого энтузиазма. К тому же Соланж тайком обещала подарить ему что-нибудь взамен — необязательно автомобиль, это будет сюрприз, пусть только детвора успокоится. Свои щедроты она должна распределять поровну, чтобы не дать повода к бунту.

В утешение она позволила своему Крохе спать в верхнем кармане ее пижамы, у самого сердца, — небывалая милость, о которой не следовало знать Дубельву. Леона не пришлось долго уговаривать: ему нелегко далось изгнание с супружеского ложа и было счастьем вернуться под огромный, похожий на Млечный Путь балдахин, к белоснежным простыням и мягким подушкам, с которых он теперь мог скатываться, как с песчаных дюн. Перед сном Соланж, задрав пижаму, просила его о маленьких одолжениях: он научился красить ей ногти на руках и ногах, отодвигать деревянной палочкой омертвевшую кожу. Приходилось ему также растирать ей затекший палец, чесать спину специальными грабельками из полированного дерева, массировать позвоночник и разминать живот, пощипывая складочки. Кожа Соланж была огромной шахматной доской в веснушках величиной с монету; множество ромбиков разделяли бороздки, скорее даже канавки разной глубины, через которые Леон ловко перепрыгивал. Ублаженная нежным массажем, она рассматривала его слипающимися глазами и говорила: «Какой ты миленький, Леон! Был бы только чуть-чуть побольше!» И мгновенно засыпала.

Это был самый деликатный момент. Сон сковывал ее не сразу, ноги подергивались, тело вздрагивало, язык влажно чмокал во рту. Она ворочалась с боку на бок в поисках удобной позы, перебирала руками под одеялом. Погружаясь в сон, несколько раз всхрапывала — это был залп, подобный раскату грома. У Леона было всего несколько минут, чтобы добраться до своего убежища и свернуться клубочком в складках ткан и. Чувствуя себя наверху блаженства, он закрывал глаза, убаюканный своей живой подушкой, сладко пахнувшей молоком, которая мягко вздымалась и опускалась, покачивая его, как на волнах. Иной раз ночью, в неосознанном порыве нежности, Соланж крепко прижимала его рукой к своей груди, рискуя задушить, и в эти минуты Леону хотелось умереть в ее страстном объятии. Утром Соланж, стараясь не разбудить Бесконечно Малую Величину, вешала пижаму на вешалку и приказывала няньке прийти за ее мужем, как только он позовет. Она купила ему полицейский свисток, чтобы он мог дать знать, где находится. Но нянька, якобы тугая на ухо, его не слышала, и Леон иной раз так и висел с пересохшими от свиста губами до самого вечера.

Прошло несколько недель, и Леон стал официальным постельничьим Соланж, хранителем ее тела и метеорологом ее внутреннего климата. Он снова познал бурные ночи, спеша после долгого отлучения от супруги взять свое по праву мужа. Он просыпался в два или три часа пополуночи, выбирался из кармана и, вооружившись шахтерским фонарем, который сам смастерил, раскурочив электрический поезд Батиста (в ход пошли две фары с локомотива), исследовал обширный организм своей жены, ставшей для него несказанно огромной терра инкогнита. От двойной нагрузки, дома и на работе, Соланж сильно уставала и спала очень крепко. Ее не разбудили бы и пушки, стоило ей только закрыть прекрасные зеленовато-голубые глаза. Леон обходил свои владения и думал про себя: «Неужели это все мое? Какой же я богач!» Изобильность супруги завораживала его. Он взбирался к ее лицу, пересекал обширную равнину между грудью и основанием шеи, карабкался благодаря удобно расположенным складочкам на утес-подбородок и усаживался, поджав ноги, прямо под нижней губой. В свете фонаря он обозревал раскинувшийся перед ним пейзаж — ни дать ни взять турист у подножия пирамиды. Что за чудо эта женщина!

Он любовался склонами белой кожи, смазанной нежнейшим омолаживающим кремом, лоснящимися валиками пухлых губ, огромных, как два воздушных шара, — эти губы он столько раз целовал в прошлом, а теперь они могли одним движением проглотить его и не заметить. Особенно его интересовали бороздки, пересекавшие их сверху вниз: быть может, думалось ему, некий ваятель в ее далеком детстве выгравировал крошечным стилетом эти буквы неведомого алфавита, заключив в них повесть о ее будущей жизни? Он вставал, касался этих губ кончиками пальцев, млел от их упругости и бархатистости.

Право, стоило уменьшиться, чтобы увидеть свою жену иной, еще более поразительной, чем до его метаморфозы. Соланж расцвела и похорошела. Легкое дуновение вырывалось из приоткрытого рта, он вдыхал этот ветерок, напоенный всеми ароматами ее тела, и ощущал прилив сил. В восхищении он взирал на огромные глазные яблоки — два живых глобуса под шторами век, примятых, точно рисовая бумага, испещренных тонкими голубыми прожилками и подрагивающих во сне. Как бы ему хотелось укрыться за этими шторами, омыться соленой водой ее слез, выспаться в морщинке, что залегла в уголке глаза. А если долго и неотрывно смотреть — возможно, он увидит, как на экране, ее сны и разделит их с ней? Ее длинные черные ресницы, похожие на зонтики от солнца, ее огромные ноздри — две глубокие пещеры, вход в которые был опутан густой порослью черных лиан, — повергали его в изумление. Его Светлейшая шелестела, стрекотала, присвистывала, мурлыкала во сне, из глубин ее носовых полостей неслась жизнерадостная музыка, зажигательные мелодии, которые ему хотелось записать на магнитофон. Он боготворил все, исходившее от кумира, не сомневаясь в божественной природе Соланж: она была существом, упавшим с небес, а его удел — поклоняться ей. Ему хотелось вскарабкаться на гребень носа, добраться до висков, исследовать лоб, отважно углубиться в душистую медно-рыжую чашу волос, аккуратно убранную и стянутую лентой (несколько непокорных прядей выбивались крутыми завитками, густые, благоухающие, похожие на львиную гриву), но он не решался топтать ее лицо своими ножонками, боясь разбудить.

Случись Соланж проснуться и сесть в такую минуту, она стряхнула бы Леона, точно крошку, вниз, на простыни. Он сам себе казался муравьем на стволе секвойи, но что с того — ему был неведом страх. Совершенны были черты этой женщины, безукоризненна их симметрия. Рассматривать ее — все равно что созерцать фасад готического собора или дворца эпохи Возрождения, восхищаясь как чудом всего ансамбля, так и красотой отдельной детали. Высоко над ним, точно полная луна на небосклоне, лицо Соланж излучало сказочное сияние, повергавшее его в трепет и наполнявшее восторгом. Божественна — да, она была божественна.

Со временем он так осмелел, что позабыл наказы жены: она запретила ему ходить… сами догадайтесь куда! — и просила не спать голышом во избежание соблазнов. Он с вечера прятал в кармане пижамы нейлоновый шнурок и привязывал его ночью к левому соску жены — это была глыба плоти величиной с его ногу, с зернистой поверхностью — ни дать ни взять скальный крюк, — твердевшая под воздействием холода. Леон спускался, как заправский альпинист, проходил под огромной грудью (95Е), высоким куполом белевшей в ночи, огибая слева решетку ребер, слышал барабанный бой сердца, пересекал котловину солнечного сплетения и располагался биваком у пупка — широкого, как кратер вулкана, колодца, окружавшего сложный рисунок, что-то вроде двойной спирали, оставшийся после отсечения пуповины. Изнутри расширяющейся книзу корзины он слышал треск и бульканье. Там, под этим пневматическим матрасом, что-то рокотало, как засорившийся водопровод.

Соланж переваривала пищу, укрепляла свое огромное вместилище. Пройдет несколько часов — и опустевший желудок снова заурчит, требуя еды. Три беременности не испортили ее форм, она лишь немного округлилась, и этот намек на полноту особенно умилял Леона. Тело Соланж жило и дарило жизнь, этим оно и было прекрасно. Ее живот вздымался и опускался в ритме дыхания, укачивая Леона, порой он незаметно засыпал, и тогда приходилось чуть свет карабкаться, обдирая руки, наверх, отвязывать веревку и поспешно нырять в карман. Он и тут рисковал: если бы Соланж вдруг встала по неотложной надобности и обнаружила повисшего на левой груди паучка — что бы она сказала? Уж наверно, задала бы ему хорошую трепку. Иногда Горчичному Зернышку хотелось покрасоваться: он гарцевал на своей Необъятной, бежал во всю прыть по склонам живота, порой добирался до пышных, мягких бедер, где заманчивых складочек хватило бы на сотню таких Леонов, прыгал и кувыркался, благо падать на свою толстушку ему было очень мягко. Но ни разу он не отважился спуститься ниже пупка, туда, где начинается сухая полоса густой растительности: эта зона, огороженная кордоном трусиков (белый атлас, размер 50), была для него запретной. Уменьшившись, он потерял доступ туда. Он больше не был мужем Соланж — всего лишь временным жильцом ее роскошной анатомии. Жить на ней было все равно что в гареме, где тысяча разных женщин воплотились в одной. Если он тайком присвоит частицу ее, думалось ему, — это не воровство.

И вот однажды вечером, вернее, лунной ночью, когда Леон опьянел, неосмотрительно надышавшись хмельным духом подмышек Соланж, он решился и, захватив второй шнурок, чтобы увеличить радиус действия, начал спуск по животу от пупка к ногам. Из осторожности он решил пробираться ползком, точно траппер, подстерегающий бизона. Растительность становилась все гуще, буйные травы так щекотали ему нос, что он два раза чихнул. Он знал, что дорога в рай полна опасностей, но, нарушая табу, испытывал незнакомый доселе восторг. Аккуратно приподняв резинку трусиков — словно бы раздвинув ряды колючей проволоки, — он ступил в шелковистую чашу, обильно покрывавшую широкий холм, скорее даже курган. Очевидно, газон давно не подстригали. Подумать только, в прежние времена его супруга была всегда чисто выбрита во всех местах — он даже упрашивал ее оставить хоть несколько волосков под мышками! Леон огляделся, сверился с навигационными приборами — компас, буссоль и секстанту него имелись, — убедился, что не сбился с пути и не забрел, скажем так, в тыл, что было бы досадно. Потом он лег ничком в пышную поросль и стал вдыхать ароматы полей — свежий дух цветов и трав, смешанный с мускусным запахом мыла. Но другой, дурманящий запах поднимался из недр: тянуло йодом, морскими водорослями, дыханием соленых вод. Целый подводный мир жил своей жизнью под этим утесом. Ему казалось, будто он слышит рев прибоя, плеск разбивающейся о скалы высокой волны. Воспоминания о былом безумном счастье нахлынули на него, голова пошла кругом, уже не владея собой, он тоненько закричал, зарылся лицом в густые заросли, ему хотелось и смеяться, и плакать. Боже мой, а что, если вернуться туда? А что, если… Почему бы нет? Поселиться в Соланж навсегда, остаться квартирантом в ее просторах? Да, почему бы не вернуться знакомым путем в первородный мешок и застыть там потихоньку этакой мыслящей окаменелостью? И никто не узнает, даже она, то-то он заживет припеваючи, и кров, и стол задаром, никаких забот. Вечное блаженство, рай на земле!

Так он думал, лежа на самом краю лобка, не зря именуемого холмом Венеры, готовый спрыгнуть в святая святых. Соланж — она спала по обыкновению на спине — слегка раздвинула во сне ноги. Леон смотрел в бездну перед собой и не мог насмотреться. Он был сам не свой от величественной красоты пейзажа и уже прикидывал, как будет проще до него добраться. Что же произошло? Как он мог так оплошать, он, знавший местность, как свои пять пальцев, исходивший ее вдоль и поперек? О, сущая и весьма прозаичная мелочь: своими передвижениями он щекотал Соланж, она машинально потянулась рукой к низу живота, чтобы почесаться, и сбросила, даже не подозревая об этом, своего маленького мужа прямо в пропасть. Ее огромные пальцы стряхнули его одним щелчком. Не понимая, что происходит, он упал вниз головой, почувствовал, как его обдало жаром, и пролетел, не ударившись, сквозь буйную растительность до самых ягодиц, которые, как подушки, смягчили падение. Он был лишь слегка оглушен и мог бы выбраться, ухватившись за тяжелый багровый полог, обрамлявший этот каскад плоти. Но там, в вышине, Соланж вздохнула, раздраженная щекоткой, качнулась всей своей огромной массой, а потом с поразительной для такого веса резвостью перевернулась на правый бок и сдвинула ноги, зажав беднягу Леона: он оказался в тисках, точно муха, расплющенная между страниц книги, застряв носом в таком месте, назвать которое нам не позволяют приличия.

Соланж нашла его утром, задохшегося, полумертвого, у себя между ног и не столько испугалась, сколько возмутилась. Она извлекла его, липкого от слизи, и стала приводить в чувство: окунала поочередно в стаканы с ледяной водой и с горячей, делала искусственное дыхание рот в рот через соломинку, причем дула так сильно, что он едва не лопнул. Можно было позвать на помощь Дубельву, но тогда пришлось бы объяснять ему, что Леон спал в ее постели, а это оскорбило бы славного профессора в лучших чувствах, тем более что он как раз накануне сделал ей предложение, и она, устав противиться, согласилась. Как только Микроб пришел в себя, Соланж дала волю своему гневу. Он злоупотребил ее доверием, позволил себе мерзкие веши. У нее чесались руки выпороть его хорошенько, чтобы научить себя вести. Отныне, объявила она, похотливая козявка будет спать в одиночестве, и никаких нежностей на ночь! Сладкой жизни пришел конец.

11 Папаша с приветом

Когда гнев Соланж поутих, она купила Леону взамен погибшего «ягуара» спортивный самолет «сессна», биплан с настоящим маленьким двигателем, управляемый как вручную, так и с помощью пульта. Коль скоро не на чем стало ездить — пусть маленький муж летает. Для семьи настала счастливая пора. Обиды и невзгоды последнего времени были каким-то чудом забыты, и общее дело объединило родителей и детей. Батист завидовал роскошной машине отца, самолету же — нисколько. Леон наравне с Соланж и детьми участвовал в сборке модели, доставленной в разобранном виде, лично наблюдал за работами, расточал советы и похвалы. От возбуждения он почти не спал, устроил себе походное ложе прямо «в цеху» — на краешке кухонного стола, среди отверток, ножниц и баночек с краской и лаком. В запахах скипидара и клея он скреплял, подгонял, свинчивал не покладая рук. Сам выкрасил корпус и написал на нем красной и черной краской имя своего самолета: «Молния».

На этот раз Батист и Бетти тоже увлеклись затеей: крошечный человечек, который звался их отцом, оказывается, еще мог их чем-то удивить. Даже Борис и Беренис — близнецам было полтора года — своим лепетом явно пытались выразить интерес. Они видели суету, оживление в доме, и им тоже хотелось участвовать. Леон, Мелочь Пузатая, Шмакодявка, Мозгляк, вновь снискал, хотя бы отчасти, уважение в семье! За лихорадочной деятельностью и радостным предвкушением забылись даже недавняя опала и отлучение от тела супруги. Он был уверен, что Соланж рано или поздно снова примет его в карман пижамы — надо только еще немного потерпеть. Чтобы утешиться, он стащил у нее надушенный платочек и сделал себе из него покрывало на кровать и две наволочки.

У аэроплана был двойной карбюратор, в который заливался бензин — десять капель, из зажигалки. В жизни Леона началась светлая полоса, новое увлекательное занятие стерло из его памяти невзгоды последнего времени. Постичь механику полета, освоиться с ветром, обнаружить, что воздух — тоже вещество, как вода и земля, — все это было куда увлекательнее, чем езда на автомобиле с ее ограниченными возможностями.

Батист уговорил мать поставить на обеденный стол электрическую железную дорогу (модель НО) для папиных передвижений. Стоя на крыше пульмановского вагона или в контейнере товарного, Леон сновал между сотрапезниками, передавал то соль, то кусок хлеба, с трудом удерживая их в своих ручонках. Свергнутый властелин превратился в шута: чего только он не вытворял, стараясь развеселить своих деток. Батист, державший в руках переключатель, мог по своей прихоти регулировать скорость локомотива; иной раз, подмигнув крошке-отцу: мол, покажи-ка, на что ты способен, — он передвигал рычажок на максимум, и поезд вихрем мчался вокруг овального стола, пока из-за ненадежно сцепленных вагонов или зазора на путях весь состав не сходил с рельсов. Леон должен был выпрыгнуть на ходу перед самой аварией. Когда ему удавалось приземлиться на ноги и не упасть, чада награждали отца аплодисментами. Если же он, не рассчитав, плюхался в масленку или, к примеру, в сахарницу, подняв облако белой пудры, его освистывали. Соланж вытаскивала мужа за штаны и отмывала в стакане с водой. Ради того, чтобы снова стать отцом своим детям и вернуть любовь жены, Леон был готов и не на такое.

И он актерствовал как мог, наряжался римским императором, паяцем, тореадором, танцором танго, хлыщом в лакированных ботинках, боксером. Силясь привлечь к себе внимание, он извивался, как червяк, расправлял плечи и выпячивал грудь, зачесывал назад волосы. Он красовался перед публикой, даром что лилипут, выступал павлином, стоял на голове, ходил колесом! Ему хотелось удивлять их постоянно, не давая роздыху: например, он наловчился, прыгая по клавишам пианино, с черных на белые, играть ногами танцевальные мотивы, да так чисто, что и руками бы не всякий сыграл. И что же — дети аплодировали минут пять, после чего уходили, да еще кто-нибудь с грохотом опускал крышку, и бедняга оставался один в кромешной темноте. Но он не обижался, всегда сиял улыбкой, даже вздоха себе не позволял. Однажды вечером он приготовил для них «хрустальный концерт» и исполнил «Ah! Vous dirai-je Маmаn» Моцарта палочками на фужерах и рюмках. Он бегал туда-сюда без устали и так старался не упустить ни одной ноты, ни единого нюанса мелодии, что Соланж, заслушавшись, подхватила мотив, а за ней в восторге запели и малыши. Это был чудесный вечер воссоединения семьи.

Но каждый день ему приходилось покорять сердца заново. Чтобы блеснуть перед детьми, он порой отчаянно рисковал: прыгал, например, с горлышка бутылки в стоявший рядом графин с водой. Однажды Борис без злого умысла переставил графин на несколько сантиметров — и Леон чуть не разбился насмерть. Он отделался сильными ушибами и несколько недель ходил с перевязанной головой. Но не суть, главное — чтобы о нем могли сказать: «С Леоном не соскучишься». Он жонглировал, ходил по канату, натянутому между двумя банками с водой, прыгал через горящий обруч, что ни день показывал новые номера, и Соланж, присматривая за своим выводком, улыбалась ему. Он отпустил усы и бороду, чтобы выглядеть более мужественным — правда, смахивал всего лишь на зернышко риса, обросшее волосами. Для него не было ничего отраднее, чем видеть смеющиеся рожицы детей, их хлопающие ладошки, их блестящие глаза, когда ему удавался очередной трюк. В такие минуты он не был Клопом, Ничтожеством, Минусом. Растроганная Соланж назвала его однажды «мой Большой Безумец». Три волшебных слова — от них он и вправду чуть не лишился ума.

Чтобы услышать их снова, Леон нырнул в банку с жидкой сметаной, забрызгав скатерть в радиусе полуметра, разбил головой яйцо всмятку и принялся бегать под скорлупой по столу, как черепаха под панцирем, оставляя за собой желтые следы, чем вызвал громовой хохот зрителей. Батист, покатываясь со смеху, нарочно опрокинулся навзничь вместе со стулом, сестра тотчас последовала его примеру, ушиблась и захныкала. Назревала смута: близнецы тоже захотели опрокинуть свои стульчики, зацепили, падая, скатерть, четыре полные тарелки разбились с неописуемым грохотом, супница покатилась по ковру, расплескивая суп. Тем временем Леон на другом конце стола вконец разошелся, повалялся в масле, помочился на хлеб. Настал его час. Всеобщий переполох был его стихией, а ради восторженного визга малышей он готов был делать глупости бесконечно. Соланж вышла из себя, нашлепала всех четверых детей и отправила их спать, а Леона посадила в его домик и запретила выходить до высочайшего позволения. Он просидел под домашним арестом сорок восемь часов. Беда Леона была в том, что он ни в чем не знал меры.

Он метил выше — осваивал самолет. Тренировался несколько месяцев, наизусть выучил учебник. И вот, в полной амуниции — спортивной тенниске, кожаной куртке и мокасинах с пряжками — он совершил свой первый вылет с обеденного стола в направлении коридора под Рождество, ровно в десять часов. На первый раз он сделал несколько осторожных кругов по комнате на средней высоте 1,80 м (высота потолка составляла 3,40 м) и приземлился четверть часа спустя на тот же аэродром под овации детей. Соланж на всякий случай страховала его, держа пульт управления. Леон ни разу не ошибся, в совершенстве освоился с разницей атмосферных давлений, ловил ветер, умело избегал столкновения с мебелью. Он не сомневался, что благодаря фигурам высшего пилотажа окончательно станет героем в глазах детей и потеснит пытавшегося завоевать авторитет в доме Дубельву. Успехи мини-мужа так впечатлили Соланж, что она убрала электронный пульт в шкаф.

Несколько недель все шло как нельзя лучше. Едва лишь первый луч солнца проникал в его домик (он спал с распахнутыми настежь ставнями, чтобы не терять ни крупицы света), Леон скатывался вниз, свежевыбритый — от бороды и усов он избавился, — одетый в новенькую с иголочки пилотскую форму — она продавалась в комплекте с самолетом, и он сам подогнал ее по своему размеру. Самолет стоял внизу, в ангаре, сделанном из картонной коробки; Леон вручную, по старинке, приводил в действие винт, запрыгивал в кабину, выжимал газ и около 7.30 взлетал, в последний раз проверив двигатель и наличие топлива в баках — по капле бензина в каждом. Его комната превратилась в настоящую мастерскую — десятки инструментов, каждый на своем месте, бутылочки со смазкой, отвертки, промасленные тряпки: он холил своего любимца.

Итак, он разгонялся, взлетал ровно через полметра и набирал высоту, предварительно убедившись, что дверь чулана не захлопнулась от сквозняка.

На высоте около метра он устремлялся в длинный лабиринт коридора, который вел к двум смежным комнатам, гостиной и столовой. Там он поднимался выше, на шесть футов, и, едва не задевая лампы под потолком, закладывал еще два довольно крутых виража на крыле. Это было непросто, особенно для самоучки, который в одиночку осваивал искусство пилотажа. Машина вибрировала и жила, как часть его организма, продолжение тела. Обогнув большую люстру, он триумфально влетал в столовую. Дети издалека слышали его мотор, а Батист, высматривавший отца в бинокль, исполнял роль диспетчерского пункта. Они тотчас готовили посадочную полосу — очищали от крошек длинную доску для резки хлеба, к концу которой прикреплялся резинками валик из ваты, на случай, если откажут тормоза. Леон садился — трясло его при этом изрядно, — разворачивался, заводил машину в ангар, выпрыгивал из кабины и раскланивался под крики «ура!». Утренний кофе он пил на почетном месте — у ангара был поставлен кукольный стульчик. В самом радужном настроении он смаковал эспрессо, поданный в скорлупке желудя, и уплетал корочку круассана с ежевичным джемом.

Через неделю-другую Леон осмелел, взлетал с площадок поменьше, проносился на бреющем полете над детскими кроватками, кружил вокруг телевизора, то и дело пикируя перед экраном, к неудовольствию детей, которым он мешал смотреть мультики. Двигатель работал на пределе, кабина кренилась, Леон заключал сам с собой безумные пари: удастся ли сесть на узенькую спинку стула, на подлокотник кресла? Он не понимал, одержимый желанием ошеломить детей, что именно этим их раздражает. Они даже начали разговаривать с ним на ломаном языке, употребляя глаголы в неопределенной форме: «ты уходить, ты замолчать, ты подвинуться», точно обращались к слабоумному.

Его самолет оставлял за собой шлейф белого дыма; однажды он ухитрился, выполнив несколько головокружительных фигур, написать между лампами и дверным косяком: «Я ВАС ЛЮБЛЮ!» Но старших детей Соланж увела чистить зубы, и только Борис и Беренис, еще не научившиеся читать, увидели надпись, которая тут же растаяла в воздухе. Скромный мегаломан, хлипкий гигант, Леон уподоблялся человечкам из комиксов, которые корчатся и высовывают язык в нижнем углу страницы, чтобы на них обратили внимание.

Что поделаешь, больше ему нечего было дать своим детям, и он зашел слишком далеко. Например, влетал на самолете в кухню, пугал няньку, вырывал ей клок волос, задев винтом: вот тебе, вот тебе, мерзавка, отрава жизни! — кружил над плитой, над кастрюлями, наблюдал в бинокль за приготовлением блюд, докладывал по радиосвязи: «Яйцо всмятку готово, спагетти сварились, котлеты недожарены, Земля, Земля, прием!» Порой он не мог удержаться от злых выходок, когда врывался без спросу в супружескую спальню и видел огромную гориллу в пижаме, развалившуюся на кровати Соланж с его собственными детьми, которые весело копошились на ней. Отличавшийся повышенной волосатостью — его плечи и спина были покрыты густой черной шерстью, и даже ягодицы напоминали ковровое покрытие, — профессор Дубельву теперь, на правах официального жениха, спал на его месте, пил в его кресле, обнимал его жену. Какой смысл быть отцом, если тебе так быстро находят замену? Леон пикировал, заряжал бортовой пулемет: «ВОН ИЗ МОЕЙ ПОСТЕЛИ, ЖИРНЫЙ БОРОВ, ГОРА САЛА, ШКАФ С ХОЛЕСТЕРИНОМ!» Дубельву только и успевал скатиться на пол и позорно бежать в ванную или запереться в туалете.

— Соланж, на помощь, он хочет меня убить!

— Ну что ты, милый, в нем же десять сантиметров, чуть больше твоего пениса.

— Он вооружен, стреляет рисом, да как метко, чуть мне глаз не выбил. Налицо синдром Наполеона, все маленькие люди жаждут реванша, это общеизвестно.

Надо признать, положение Дубельву было не из легких: чтобы жениться на женщине, чей бывший муж, уменьшившийся до размеров ящерицы, по-прежнему проживает под ее кровом, требовалась широта взглядов поистине необычная. Устав от подобных сцен, Соланж в конце концов запретила Леону доступ в спальню.

Он воображал себя одним из воздушных пионеров, пересекавших на «этажерках» Анды или океан, наследником Мермоза или Линдберга,[5] командиром боевой эскадрильи. Аэроплан свой он нежил и лелеял, разговаривал с ним, как с живым, подбадривал, благодарил и постоянно совершенствовал всевозможными техническими новшествами. Он уже мечтал о реактивном самолете — «Rafale» или F-16[6] очень бы ему подошли — и жалел, что стал врачом, а не летчиком-истребителем.

12 Роковая ошибка

И вот однажды, ясным и солнечным февральским днем, Леон, опьяненный своими успехами, рискнул по-крупному. Солнце манило, окна были распахнуты настежь — квартиру проветривали, — и он решился: совершил на своем самолете вылазку в огромный город. Он перелетел через балконные перила и с высоты 30 метров увидел улицу, машины и автобусы. Больше года он просидел в четырех стенах! Это был шок, свет полоснул по глазам, на миг ослепив его, он зажмурился, откинув голову на кожаную спинку сиденья.

Его неудержимо потянуло на волю. Он сам не понимал, как недоставало все это время ему звуков и красок Парижа, не помнил, что город так красив. Ловко лавируя, он миновал электрические провода, набрал высоту, чтобы не зацепиться за кроны каштанов, на голых ветвях которых уже набухли ранние почки, разминулся с низко летевшей стайкой ласточек, спугнул чайку, увидел школьников, игравших в сквере далеко внизу, и, сделав несколько петель, достойных аса из асов, взял курс назад, на гостиную.

Но, ошалев от свободы, он не рассчитал маршрут, ошибся окном и влетел к соседям, не самым приятным людям, чете пенсионеров месье и мадам Рогозад, отношения с которыми у Соланж были весьма натянутые. Старики как раз обедали на солнышке у открытого окна. Вторжение воздушного лихача перепугало их насмерть; решив, что в окно залетел шершень, они принялись швырять в него куриными костями, брюссельской капустой и жареным картофелем — таково было в тот день их меню. Ослепнув от липких снарядов, под массированным огнем зенитной артиллерии, весь в соусе — о, это ужасное фрикасе на изящном овале фюзеляжа! — Леон вошел в штопор, с трудом выровнял машину, едва не врезался в книжную полку (тома на ней в большинстве своем скрывали бутылки с крепкими напитками), сделал вертикальный разворот и вылетел на улицу, покинув этих варваров, ничего не смысливших в высшем пилотаже.

Он уже видел террасу своей квартиры, кусты белых роз, неожиданно расцветших в конце зимы, горшочки с буксом, огромную зеленую лейку с облупившимися боками, кормушку для птиц, которую смастерили дети, но тут от внезапного порыва ветра самолет сошел с курса и потерял высоту. Огромные тучи надвигались с северо-востока, предвещая похолодание и дождь. О, эти турбулентные потоки, в квартире их не было, Леон плохо с ними справлялся, не имел случая научиться. Перед лицом разбушевавшейся стихии под внезапно почерневшим небом он вдруг осознал, как мал и ничтожен. Ему удалось удержать машину, воспользовавшись затишьем, но горючего не хватило, и пришлось совершить аварийную посадку на щербатый пол террасы между двумя пластиковыми мешками с землей.

От удара сломалось шасси, самолет развернуло, опрокинуло набок, и левое крыло раскололось пополам. В довершение всех бед Жозиана, увидев, как переменилась погода, в эту самую минуту закрыла окно. Леон готов был поклясться, что она его заметила и нарочно отвернулась: негодяйка, только и ожидавшая подходящего случая, хладнокровно оставила его умирать на улице. Весь в синяках, дрожащий от страха, одетый в легкие фланелевые брюки и тенниску, Леон несколько часов клацал зубами за окном. На дворе-то была как-никак зима! Надвигалась гроза, холодало с каждой минутой — такие капризы погоды не редкость в Париже. До вечера он изо всех сил колотил в стекло своими маленькими кулачками. Когда Соланж наконец обнаружила его, стряхивая в окно крошки со скатерти, он получил выволочку и был посажен под домашний арест на сутки. Все дети, напустив на себя строгий вид в подражание взрослым, тоже отчитали его, даже Борис и Беренис на своем птичьем языке. Они уже пришли к выводу, что от этого существа одна докука, и грубо его одергивали, когда он пытался вставить слово в свою защиту. Но что было особенно тревожно — он исчез на шесть с лишним часов, и никто даже не удивился его отсутствию. Здесь он, или его нет — это больше не имело значения.

Мечты разбились, Леон был низведен до статуса пешехода, сиречь профана. Ему снова пришлось пересекать гигантскую квартиру на своих двоих, рискуя на каждом повороте угодить под башмак кого-нибудь из «больших». Он подумывал обзавестись флажком и носить его, по примеру гидов, работающих с группами, чтобы обозначить свое присутствие. Любой поход занимал у него несколько часов. Он очень обиделся, когда Батиста, заболевшего острым двусторонним отитом, мать отвезла в отделение «скорой помощи» больницы Некера, а к нему, специалисту, никто и не подумал обратиться. Он сидел в своем домике и от нечего делать издавал звуки: «Вр-р-р-у-у-ум, вр-р-р-у-у-ум, бж-ж-ж, бж-ж-ж!», мечтая о трансконтинентальных перелетах и воздушных атаках. В этих грезах он видел себя за штурвалом бомбардировщика В-52, сбрасывал на квартиру ливень бомб, поджигал ковры фосфором и напалмом, уничтожал няньку одним снарядом, прицельно выпущенным ей в прическу, тотчас занимавшуюся пламенем, и обращал в бегство Дубельву, который удирал из квартиры в трусах и носках.

И все же Соланж, сменив гнев на милость, дала ему последний шанс: она отнесла самолет в мастерскую, где его починили. Однако по утвержденным ею новым правилам летать ему позволялось только от чулана до гостиной и обратно. Остальные комнаты были закрыты для воздушного транспорта. При первом же нарушении, предупредила Соланж, самолет будет конфискован и выброшен на помойку или даже уничтожен, по решению уполномоченной комиссии (единственным членом которой была она сама). Леон обещал, Леон поклялся — но, как только вновь стал покорителе неба, забыл обо всем. Он снова один в вышине, в стратосфере, и жители Земли с их дурацкими правилами ему не указ. Глядя сверху на макушки своих малышей, на непокорный ежик мальчиков и аккуратные косички девочек, он думал, что мог бы сделать чудесные снимки — Земля с высоты птичьего полета, — и воображал себя орлом, созерцающим с горних высот жалкое стадо людишек. Он был избран Провидением, один из всех, и уменьшен, чтобы возвыситься. Он будет делать что хочет и летать, куда ему вздумается, а обитатели квартиры пусть сидят и помалкивают.

И вот однажды вечером произошла катастрофа. То ли Леон устал, то ли выпил лишнего — да, он начал попивать, стащил у Дубельву виски и частенько прикладывался к бутылке, — как бы то ни было, он вылетел перед ужином со своего частного аэродрома, не проверив прикрепленные под крыльями топливные баки, каждый из которых вмещал по капле топлива. Запас автономного хода у «этажерки» был невелик. Когда Леон лихо влетел в столовую, где семья ужинала под благожелательным присмотром Дубельву, обсуждая футбольный матч, двигатель вдруг дал сбой и отчаянно зачихал, грозя заглохнуть. Пилот запаниковал, схватился за рацию и просигналил «SOS», но диспетчеры сидели за столом, и ответить было некому. Он хотел заложить вираж над висевшей в середине комнаты люстрой — это похожее на огромный торт изделие венецианских мастеров с множеством сверкающих и переливающихся хрустальных подвесок Дубельву подарил Соланж по случаю их помолвки. Но двигатель заглох окончательно, самолет стал терять высоту, вошел в штопор и со всего маху врезался в хрустальное великолепие, которое брызнуло осколками во все стороны и опасно закачалось над столом.

Это была не просто аварийная посадка — это был полный крах. Осколки стекла и хрусталя дождем сыпались в тарелки, в стаканы, в кушанья. Соланж, дети и Дубельву ахнули в один голос: «ЛЮСТРА!», и профессор, проявив быстроту реакции, толкнул детей и свою ненаглядную невесту под стол, в укрытие. Леон не только погубил аэроплан, но и сам сильно пострадал — у него были разбиты надбровные дуги, сломаны ребра, исцарапано лицо. Уцепившись за латунный каркас, он сумел выпростаться из кабины, которая чудом осталась цела, и приготовился прыгнуть с парашютом. Но тут у него закружилась голова, он оступился, хотел ухватиться за обломок фюзеляжа, не дотянулся и полетел вниз, прямо в окутанную аппетитным паром супницу, в которой остывал крепкий куриный бульон с овощами и вермишелью, приправленный красным перцем, — любимый суп Дубельву.

«Плюх!» — раздался громкий всплеск, Леон сразу наглотался жидкости, пошел ко дну и, оттолкнувшись, вынырнул на поверхность среди громадных вермишелевых букв, похожих на обломки кораблекрушения, с полным ртом ошметков вареной моркови и лука. Кашляя и отплевываясь, он позвал на помощь. Хрустальный ливень кончился, люстра раскачивалась и вибрировала, точно подбитый дирижабль с дырой посередине. Домочадцы выбирались из-под стола, оценивая масштабы катаклизма. Дубельву взял инициативу в свои руки: призвав всех к осторожности, он пошел на поиски стремянки. Дети, все четверо, как по команде, склонились над супницей, и в их глазах, смотревших недобро и разочарованно, Леон прочел одну и ту же мысль: «А не утопить ли его прямо сейчас?» Не было в его жизни ничего ужасней этой минуты, когда четыре прелестные детские мордашки безмолвно вынесли ему роковой приговор. Их лица расплывались над ним, и ему мерещились злобные гримасы непреклонных судей. К ним присоединилась Жозиана, ее толстый красный палец опустился на голову Леона. Ей было достаточно чуть-чуть согнуть фалангу, чтобы он исчез в густых мутных водах навсегда. Так бы и случилось, не вмешайся вовремя великодушная Соланж: она взяла кофейную ложечку, подцепила его и бросила в полоскательницу. Он шлепнулся на дно, ни жив ни мертв.

Соланж не проронила ни слова. Бледная, с перекошенным лицом, до синевы сжав губы, она швырнула его, как мусор, в чулан и заперла дверь на ключ.

Часть третья Невзгоды и спасение

13 Изгнание дебоширa

В считанные минуты Леон потерял все, и в первую очередь — благоволение Соланж. Она была так сердита на него за гибель люстры, что решила покончить с этим недоразумением, в котором ничего не осталось от ее переменчивого мужа — даже былого сказочного отростка, доставлявшего ей некогда столько радости. В его бесчинствах она видела подтверждение спорного закона, согласно которому беспокойство, доставляемое индивидом, обратно пропорционально его размерам. Она видела в нем досадную неуместность, что-то вроде насекомого, особенно неприятного оттого, что его едва можно было разглядеть невооруженным глазом. Какой-то бес сыграл с ними злую шутку, принес несчастье в их семью, и Соланж, вслед за Жозианой, задавалась вопросом, не был ли и впрямь Леон детищем Лукавого, посланным им во искушение. Дубельву уговаривал ее покончить с ним раз и навсегда. Официально Леон уже считался мертвым — оставалось убрать его тайно от детей. Например, бросить в туалет и спустить воду — чего проще? Но Соланж была слишком набожна, чтобы решиться на такую крайнюю меру.

Она просто выкинула своего диковинного муженька, как игрушку, которая была хороша, пока не прискучила. Леон был обречен на пожизненное заключение в одиночной камере. Соланж знать больше не желала этот эрзац. Ее единодушно поддержали дети: они были только рады дать выход своей неприязни к Мозгляку. Мысль, что он мог быть причастен к их появлению на свет, не укладывалась в их головенках. Как они могли ощутить хоть маломальскую связь с Леоном, допустить, что этот клоп когда-то оплодотворил женщину, приходившуюся им матерью, что они родились от их взаимной страсти, если в Соланж они бы легко поместились все четверо, даже теперь, когда Батисту было восемь, а близнецам два года? В их семье главой всегда была мама, за сильный характер ее уважали и побаивались, по этой же причине ее нового жениха, профессора, приняли безропотно. Она наказала всему выводку никогда больше не произносить на людях слово «папа» — нехорошее, гадкое слово! — мол, если о нем не говорить, со временем он сам собой «рассосется». И никто в доме не упоминал о Леоне, но по ночам дети видели его во сне.

Соланж была безутешна после потери люстры; стресс оказался слишком силен даже для нее, и она, по совету Дубельву, купила аппарат для расхода детской энергии. Принцип вы, конечно, знаете: сейчас в каждой школе есть такая машина для гиперактивных детей. Она похожа на стиральную, только побольше: можно засунуть троих сразу. Все просто: помешаете детей в барабан, привязываете ремнями, чтобы они не падали друг на друга, и выбираете режим — утомить, изнурить, довести до изнеможения. От вращения на больших оборотах подопытные свинки теряют сознание, а когда приходят в себя после остановки, безропотно идут спать. Всем четверым, сразу возненавидевшим эту машину, полагался сеанс по субботам и воскресеньям: Батиста, самого большого, загружали в одиночку, остальных троих вместе. Леон содрогался, слыша их вопли.

Будь его воля, он запретил бы Соланж прибегать к таким жестокостям (хоть и вполне законным, ибо машина, в просторечии называемая «изнурителем», могла утихомирить самых неугомонных детей лучше любых телепередач и компьютерных игр). А Дубельву, наоборот, ратовал за этот метод: он хотел, чтобы Соланж в выходные принадлежала только ему. Она и сама иной раз залезала в машину, когда страдала бессонницей или страхами, и, выбравшись оттуда на полусогнутых, едва могла добрести до постели.

В начале заточения Леона хоть и впроголодь, но кормили: раз в день Жозиана отпирала дверь и, язвительно ухмыляясь, ставила прямо на пол плошку с тремя зернышками риса, долькой апельсина, хлебной корочкой. Никто больше не баловал его перепелами и марочными винами, кулинарными шедеврами и деликатесными сырами. Через пару недель и этот скудный паек поступать перестал. Только тогда Леон понял, что его не просто заперли в наказание на какое-то время, нет — его заживо похоронили. К счастью, у него был небольшой запас продовольствия, сделанный в лучшие времена.

Итак, Леон, муж своей жены, ставший ее сыном, а затем игрушкой своих детей, должен был окончить свои дни насекомым, от которого вся семья мечтала избавиться. Печальная участь — остаться вечным скитальцем за чертой мира людей, кануть в другое измерение. Дверь оставалась запертой, его вычеркнули из жизни. Он звал, кричал что было сил: «Дайте поесть, я голоден, я жрать хочу!» Его голос не мог пробиться сквозь толщу стен. Даже кошка, казалось, поставила на нем крест: она перестала скрестись с мяуканьем в дверь, видно, как лакомство он ее больше не прельщал.

Из коридора до него доносились аппетитные запахи картофельной запеканки, телячьих отбивных, супа из кабачков, овощного рагу; у него урчало в желудке, рот наполнялся слюной, зубы выбивали дробь. Одиночное заключение способствует обострению слуха: Леон слышал гул метро с пяти часов утра, жалобный стон открываемой двери, скрип половиц, далекое гудение лифта — так он был в курсе всего, что происходило в доме. Когда капало из плохо завернутого крана, у него начинало стучать в ушах и разыгрывалась мигрень; бульканье в трубах означало, что домочадцы умываются; этажом ниже кто-то полоскал горло. Ритм жизни своей семьи он мог отслеживать в звуках: шаги детей, уходивших в школу, тяжелая поступь Жозианы, принимавшейся за уборку, голоса вернувшихся с работы Соланж и Дубельву, визг Батиста и Бетти, в очередной раз сцепившихся, лепет близнецов на птичьем языке. Во всей квартире витал едва уловимый запах духов Соланж. Чуткое ухо Леона улавливало даже кое-какие звуки, доносившиеся из супружеской спальни, от которых у него все переворачивалось внутри. В дневные часы квартира погружалась в тишину. Только он и Финтифлюшка сосуществовали на одной территории, не пересекаясь. Порой ему казалось, что кошка подходит к двери и прислушивается, словно хочет наладить контакт.

Как ни горько, пришлось признать: без него прекрасно обходились. Он вообще никому не был нужен. Жизнь продолжалась. Леон впал в глубокое уныние, бродил среди покоробившихся чемоданов, сломанных игрушек и прочего старья, которое складывали в чулане, чтобы потом отдать в пользу малоимущих. Этот бескрайний пейзаж пугал его своей хаотичностью. Глыбы штукатурки, огромные, как скалы, грозили упасть с подмокшего от протечек потолка, по стенам змеились широченные трещины. Он был один, нагой и беззащитный, в этой ледяной пустыне. Он и сам ощущал себя отбросом — жалкий, сморщенный мешочек с костями, сохранивший только животные инстинкты. Теперь ему были близки и понятны бродяги-попрошайки, вечные скитальцы, которых гонят отовсюду «добрые люди». Только он, наоборот, был узником в собственном доме, узником в собственном теле. Три дня он метался в бреду, лежа среди хлопьев вековой пыли. Едва живой, всеми брошенный, он чувствовал себя низведенным до статуса одноклеточного существа. Ему хотелось есть. Голод лишил его человеческого облика, превратил в дикого зверя.

К счастью, на дворе стояло лето, и насекомые кишмя кишели: мухи, мошки, мотыльки, пчелы, тараканы, жуки-древоточцы, червячки и личинки. Они прямо-таки сочились отовсюду, словно их плодили доски пола и штукатурка стен. Дротиком, сделанным из шпильки для волос, Леон убивал целые колонны муравьев, штурмующих хлебную крошку. Больших зеленых мух, которые ползали по оконным стеклам, истерично гудя, как тяжелые бомбардировщики, он протыкал насквозь и еще живых, с трепещущими крылышками засовывал в рот. Охотился он и на ночных бабочек, хотя их жилистые и словно пылью припорошенные тельца жевал с отвращением, сохранив, чисто умозрительно, вкусы и привычки человека. Стаи мошек, зависавшей в вечернем воздухе, ему хватало на два дня. В доме было, на его взгляд, маловато тараканов, хотелось побольше, и черных, и рыжих, для разнообразия. Однажды он затеял поединок не на жизнь, а насмерть со случайно залетевшей осой: сам сыграл роль приманки, натерев тело кристалликом сахара, и пронзил ее снизу, избежав смертоносного жала. Оса умирала так долго и мучительно, что он почти пожалел о своей уловке. Из-за его роста страдания маленького существа были ему так же невыносимы, как и человеческие. А упавшего однажды утром в чулан жука-бронзовку — драгоценность, да и только, живой гранат в золоте, — он пощадил за красоту.

Борьба за выживание поглотила его целиком — в нем не осталось ничего человеческого, но в этих пещерных условиях он держался стойко. Всегда настороже, черный от грязи, руки и ноги в мозолях, волосы в колтунах — Леон и впрямь напоминал первобытного человека, с копьем и в набедренной повязке. В бешенстве от сознания собственного бессилия, он безжалостно изматывал себя физическими упражнениями. Особенно ему полюбилось скалолазание: он смастерил из щепок, ниток и обрывков веревки настоящий альпинистский трос и научился взбираться по вертикальным стенам. После месяца интенсивных тренировок Леон превратился в настоящую обезьянку, ловкую и подвижную; он прятался в складках занавесок и на карнизе, в лепнине потолка, за металлическими накладками старого кожаного чемодана, перелетал от вершины к вершине, этакий маленький гладиатор с оружием в руках, всегда начеку, готовый безжалостно устранить всякого, кто встанет ему поперек дороги. А если придется погибнуть самому — он дорого продаст свою жизнь. Он вел войну на всех фронтах, со всем миром и с самим собой.

14 Попытка убийства

Однажды, проснувшись утром, Леон ощутил неприятный холодок. Он чувствовал: в доме что-то затевается против него. Избавиться от микроба — это стало у Соланж навязчивой идеей. Она была верующей католичкой, но к тому же суеверной и очень боялась призраков, душ умерших, которые возвращаются, взыскуя мести. Мысль о том, что Леон, при его росте, может проникнуть куда угодно, приводила ее в ужас. Дубельву и Жозиана помогли ей решиться. Это не убийство — ведь ее мужа и так считают умершим. Она долго молилась, заранее прося у Господа прощения, а затем, благословясь, подготовила «операцию зачистки».

Ровно в полночь с субботы на воскресенье, когда дети ночевали у бабушки с дедушкой, боевой отряд, состоявший из Соланж и Жозианы в шлемах и марлевых масках, пошел на штурм чулана.

Дубельву, вооруженный совком, прикрывал тылы в коридоре. Две фурии с искаженными ненавистью и страхом лицами рывком распахнули дверь, светя перед собой мощным фонарем, в четыре руки сокрушили ударами молотка все, что еще было цело, и обрызгали чулан сильнейшим инсектицидом. Операция заняла всего семь минут, после чего отряду пришлось ретироваться: дышать стало невозможно.

— Все, — сказал Дубельву, — не сомневайтесь, обмылку крышка.

Назавтра штурм на всякий случай повторили.

Но Леон, к счастью, их ждал. Слишком часто в последние несколько дней он слышал перешептывания за дверью, чтобы не встревожиться. Он разработал план бегства и затаился под куском штукатурки, очень кстати упавшим с потолка, у самой двери, под сорванной розеткой. Этот момент он сто раз отрепетировал, зная, что у него будет всего несколько секунд. Как только Соланж и Жозиана ворвались в чулан, он юркнул в коридор, прополз на четвереньках мимо Дубельву и спрятался под складкой ковровой дорожки. Он услышал звуки погрома, заткнул уши и едва не задохнулся от ядовитого газа. Но все же выдержал, невзирая на доносившиеся из чулана грохот, тяжелый топот двух женщин и подбадривания Дубельву.

Около половины первого они отправились спать, усталые и ошарашенные собственным зверством. В спальне Соланж поплакала, Дубельву утешал ее, повторяя: «Все, все, кошмар закончился». Леон, еле живой, выполз из-под ковра и осторожно двинулся вперед по громадному, как каньон, коридору. Голова так кружилась, что пришлось держаться за стену. Он был голоден, поэтому инстинктивно направился в сторону кухни. Надо было хоть что-нибудь съесть, а потом хорошенько подумать. Он чудом спасся от смерти, но понимал, что это не более чем отсрочка. Путь по квартире занял больше часа. Леон шарахался от малейшего скрипа половицы, на каждом шагу ожидая появления Соланж или Жозианы: вот сейчас гневная фурия вылетит из-за двери с тапкой в руке и прихлопнет его, как муху. Несколько раз он падал и едва не поддался искушению не вставать, забыться, умереть, но все же заставлял себя подняться. Он был так слаб, что, добравшись до огромной кухни, набросился на миску с кошачьим кормом, стоявшую у мусорного ведра. У него не хватило бы сил забраться на кухонный стол, который возвышался над ним, холодно поблескивая металлом, — там, он знал, всегда, летом и зимой, стояла ваза со свежими фруктами. В Финтифлюшкино же меню входили слипшиеся фрикадельки с запахом тухлятины, от которых его замутило. Он пожалел, что не следил за кошачьим рационом, когда еще мог: давно следовало исключить вонючие консервы. Но делать нечего, он уписывал эту мерзость, запихивая ее в рот руками, как вдруг огромная тень, заслонив оранжевый свет уличных фонарей, накрыла его. Леон вздрогнул, оторвался от еды (он залез в миску с ногами и ел, стоя на четвереньках), утер рот рукавом и поднял голову. Вспыхнули два зеленоватых огня: на него смотрел, присев на задние лапы, сфинкс-исполин.

Финтифлюшка! Леон взвыл от ужаса. Она была так близко, что он чувствовал терпкий запах ее вздыбившейся шерсти. Наступила мертвая тишина. Итак, зверюга нашла его, учуяла, подкралась неслышно. Она смотрела на него, облизываясь, за грациозно снующим вправо-влево розовым язычком белели длинные острые зубы. Леон явственно представил, как вонзаются в него когти, еще мгновение — и она перекусит его пополам. Он был жертвой, загнанной в угол безжалостным убийцей. Оскальзываясь в жирной массе, он вылез из миски, приосанился и с вызовом посмотрел на кошку, готовый встретить смерть стоя. О своем копье он забыл и замахал руками в надежде испугать Финтифлюшку.

Та лишь грозно зарычала и выгнула спину, глаза сверкнули, как два раскаленных уголька. Он видел себя, жалкого вояку, в ее сузившихся зрачках. Кошка фыркнула, отпрянула, протяжно мяукнула и, подняв лапу, выпустила когти.

Это конец, понял Леон.

Но лапа, зависнув на мгновение в воздухе, опустилась на пол. Из горла кошки вырвалось хриплое урчание. До Леона не сразу дошло — Финтифлюшка мурлыкала, агрессивных намерений у нее не было и в помине. Она как будто даже сочувствовала печальной участи своего бывшего хозяина, которого жизнь заставила посягнуть на ее ужин.

И тут произошло нечто невероятное: кошка пружинисто вспрыгнула на стол, подцепила лапой персик из вазы, подтолкнула его к краю и сбросила вниз. Персик был спелый, с подпорченным бочком, шлепнувшись на пол, он взорвался мягкой бомбой, во все стороны полетели брызги. Тут уж Леон не растерялся: набросился на персик, влез в него до самой косточки, точно шахтер, прорубающий штольню, погрузился с головой в сладкую, истекающую соком мякоть. «Спасибо, — сказал он смотревшей на него кошке и, не успев обсохнуть, весь липкий, спросил: — Ну-с, а где я буду спать?» Финтифлюшка тихонько мяукнула, словно все понимая, и отвела его в ванную, где стояла ее корзинка. Он залез внутрь, спрятался под облепленным кошачьей шерстью тряпьем и задремал, сытый, уверенный, что Провидение на его стороне и убережет его в будущем от всех невзгод. Уже засыпая, он устыдился, сообразив, что кошка никогда на него не покушалась, даже не пыталась воспользоваться своим превосходством. И решил, как только проснется, попросить прошения за то, что плохо думал о ней.

15 Друзья познаются в беде

Неделю Леон делил постель с Финтифлюшкой, а днем прятался под ванной. Одна кафельная плитка у самого пола треснула, и в образовавшуюся лазейку он как раз мог протиснуться. Там было множество вентилей, переплетенных труб, и шум воды порой оглушал его. Каждый вечер, когда все в доме засыпали, кошка сбрасывала со стола то яблоко, то кусок сахара, то несколько маленьких помидорчиков, иногда даже орехи — они разбивались о плиточный пол, и Леон отыскивал ядрышки среди осколков скорлупы. Всю эту снедь он прятал под ванной, съедал сначала то, что могло испортиться, и яростно защищал свою провизию от посягавших на нее насекомых, которых в этом жарком июне расплодилось видимо-невидимо. Иногда Финтифлюшка ухитрялась стащить ломтик хлеба, кусочек мяса; из стоявших на плите кастрюлек она выковыривала остатки рагу, тушеных овощей, оссобуко, и Леон ел их чуть теплыми или совсем остывшими. Кухарка быстро обнаружила это мелкое воровство по пятнам соуса на полу и стала прятать все в холодильник, а кошке досталось колотушек.

Финтифлюшка плохо представляла себе человеческий пищевой рацион, но, как бы то ни было, ее преданность спасла Леону жизнь. Она даже позволяла ему, напившись сама, лакать молоко из своего блюдца. Эта щедрость тронула Кроху до слез; к тому же ему впору было поучиться у кошки истинной мудрости. Своим спокойствием она словно говорила ему: «Не жалуйся, держись, наберись терпения». Финтифлюшка и Леон стали неразлучны: Мельчайший чесал кошке живот кукольным гребешком, стоя между ушами, массировал голову, отчего она выгибалась и урчала, как лодочный мотор. Правитель карманного королевства был теперь не один — усатая великанша стала его верной спутницей. Как только все в доме засыпали, Финтифлюшка ложилась на пол, чтобы Леон мог вскарабкаться ей на загривок. Он крепко держался за шелковистую шерстку и, точно индийский раджа на слоне, разъезжал по всей квартире. Кошка трусила бодрой рысцой, и Леон обожал эти верховые прогулки в полутьме.

Надо было думать о более надежном убежище. Леон понимал, что в кошачьей корзине его рано или поздно обнаружит Жозиана или кто-нибудь из детей и тогда ему конец. Он пораскинул мозгами.

Где же самое укромное место в современной квартире? Какой тайник лучше подпола, чулана, чердака?

Где прятаться безопаснее, чем в бункере, под надежным прикрытием человеческого равнодушия?

Что это такое, у всех на виду и в то же время никому не видимое?

Что за совершенно бесполезное место, которое никого не интересует и служит лишь декорацией?

Долго размышлять не пришлось: разумеется, это библиотека!

А какие книги в библиотеке никто никогда не открывает, хотя все их якобы читали? Бестселлеры, путеводители, кулинарные книги, энциклопедии? Нет, конечно же классику! А каких классиков постоянно упоминают в разговорах, никогда в них не заглядывая? Тут у Леона был богатый выбор: к счастью, Соланж расставила на нижних полках книжного шкафа, стоявшего в ее кабинете, все свои книги, оставшиеся со школьных и университетских времен. Это были прекрасные издания — библиотека девочки из хорошей семьи, которой дарили все самое лучшее. Пруст, Толстой, Золя, Гюго, Джойс соседствовали с Бальзаком, Флобером, Достоевским, Библией, Сартром, Гегелем, Кантом в дорогих переплетах.

Леон долго выбирал между всеми этими гигантами мысли и в конце концов остановился на последнем — из простых соображений толщины тома и качества бумаги. Переплеты книг обтрепались, многие буквы стерлись, не потому, что их часто перечитывали, а от времени, от холода, тепла, сырости — такова судьба ненужных вещей, но Леону это только облегчило задачу. И вот под покровом ночи, вооружившись куском бритвенного лезвия, он построил себе домик в «Критике чистого разума» — вырезал несколько глав между «Аналитикой понятий» и «Аналитикой основоположений», всего около сотни страниц, и свил в образовавшейся полости уютное гнездышко. Работа была изнурительная, наш герой чувствовал себя зодчим и грызуном одновременно, и приходилось ему не легче, чем узнику, роющему подкоп для побега. По ходу дела он натыкался на фразы такой немыслимой глубины, что голова шла кругом, а иной раз на утверждения, с которыми не мог согласиться. Ему попадались места, помеченные желтым маркером, и комментарии, нацарапанные на полях почерком Соланж. Видно, она была хорошей ученицей.

Эти могильные плиты из бумаги, чернил и клея были для существа его роста идеальным укрытием. Обрезки он выносил понемногу и рассыпал по всем углам, чтобы никто ничего не заподозрил. Ему было немного стыдно резать по живому великих классиков, но как ни мал он был, ютиться в тесноте вряд ли кому понравится. Со временем он расширил свое жилище за счет соседних томов, прорубил двери в переплетах и вскоре стал хозяином целого бумажного дворца с анфиладой комнат от «Войны и мира» до «Отверженных», между которыми располагались, среди прочих, «Братья Карамазовы», «Феноменология духа», «Обретенное время». Очень комфортно было в «Войне и мире» — добротные стены, веленевая бумага, дивный запах старины. А Диккенс — как хорошо, как спокойно спалось в Диккенсе! «Оливер Твист», «Записки Пиквикского клуба» — идеальное место для нервных и страдающих бессонницей, только положительная энергетика. То же и Джойс: стоило Леону прилечь в «Улиссе», как он засыпал крепким непробудным сном. Бывало, зацепившись глазом за длинный пассаж на одной из стен, он заучивал его наизусть, смакуя каждое слово гения. Жизнь в шедеврах развивала его ум и расширяла кругозор; он блаженствовал в сердце всемирной литературы, хоть и опасался, что через несколько месяцев в таком жилище его кровь превратится в чернила. Прогуливаясь по любимым книгам, он обещал себе прочесть их целиком, как только они появятся в миниатюрных изданиях. Конечно, ему было бы вольготнее в энциклопедиях — а в доме имелись и «Ларусс», и «Робер», и «Британика», — но это был бы бессмысленный риск, ведь их-то время от времени открывают.

Днем Леон спал и просыпался, когда Соланж и Дубельву возвращались домой каждый из своего кабинета. Леон, пассажир-нелегал на семейном корабле, видел все, сам оставаясь невидимым; он принимал живейшее участие в жизни домочадцев, наблюдал за детьми, распознавая их по голосам. Когда Соланж, делая с ними уроки, спотыкалась на задаче, решение которой он знал, его так и подмывало выбежать на середину комнаты и подсказать ей. Насколько он мог понять, ибо разговоры слышал урывками, Батист остался на второй год, а Бетти уже переживала из-за лишнего веса. Леона все это глубоко опечалило.

По ночам он выходил на поиски пропитания; на его счастье, Соланж дома постоянно что-то жевала — грызла орешки, печенье, сухарики, просматривая почту за компьютером, и роняла крошки — Леон ими наедался досыта. Он сравнивал себя с птицами, которые кормятся остатками пищи, застрявшими в зубах крокодила или гиппопотама. Соланж, считая супруга умершим, продолжала его содержать — мать-кормилица поневоле. Или, может быть… может быть, она знала правду и нарочно не убирала за собой эти крошки, оставляя их как знак любви? Ему нравилось думать именно так.

И все же Леон, даром что живой и здоровый, был несчастлив. Он жил парией, и малейшая оплошность могла погубить его. Однажды вечером он попросил кошку (они объяснялись жестами и понимали друг друга с полуслова) оказать ему особую услугу: ему хотелось посмотреть поближе на своих старших детей, Батиста и Бетти, с которыми он успел познать опыт отцовства. Днем он видел в щелку между книгами только их ноги — крепкие икры, у Батиста уже покрытые светлым пушком и испещренные царапинами. Финтифлюшка мощным прыжком доставила его на ночной столик в детской, и он оказался среди конструкторов, кукол с мертвыми, вечно удивленными глазами и целого полка оловянных солдатиков с поднятыми знаменами и штыками наголо. Батист собрал великолепную коллекцию пехотинцев и кавалеристов, он покупал их на свои карманные деньги в одном магазинчике в Пале-Рояле.

Дети спали в двух параллельно стоящих кроватках, но в эту ночь Бетти приснился кошмар, и она от страха прибежала под бочок к старшему брату. Их жизнь была подчинена часам, часы в этой комнате были повсюду — большие будильники в виде Микки-Маусов, стенные с гирьками, ходики с кукушкой, электронные со светящимися цифрами, даже спортивный хронометр. Все тикали не в такт и показывали разное время. Леон был во рву со змеями. Усевшись между гусаром королевской гвардии и гренадером в меховом колпаке, он с волнением смотрел на своих отпрысков, которые крепко спали. Пострелята выглядели сейчас такими смирными, лежали, тесно прижавшись друг к другу, перемешав руки и ноги — прелестное зрелище. Во сне у них были ангельские личики: безмятежное выражение, круглые розовые щечки, приоткрытый ротик, в котором виден кончик розового языка. Боже, до чего милы, чисты и невинны! Как хотелось Леону прижать к груди обе эти чудные мордашки, взъерошить волосики, зацеловать. Сладкое тепло исходило от разметавшихся во сне детских тел. Глядя на них, Леон не удержался и тихонько заплакал. Они были здесь, совсем рядом, — но дальше, чем если бы их разделял океан; существа другого порядка, другой породы. Так будет всегда. Зуав с алебардой в руке шепнул ему:

— Да уж, нелегко быть отцом… они такие лапочки, пока маленькие. А в один прекрасный день улетят, только ты их и видел.

Леон молча кивнул, даже не удивившись, что фигурка из раскрашенного металла заговорила с ним на его языке. Он ведь и сам стал чем-то вроде говорящей игрушки, как же им друг друга не понять? И он разрыдался так горько, что весь оловянный полк — спаги, уланы, кирасиры — тоже прослезился, хотя эти бравые вояки всякое повидали на своем веку. Это были славные ребята, не раз смотревшие в лицо смерти, закаленные в сражениях, но не зачерствевшие душой. Около четырех утра Леон заговорил вслух, обращаясь к старшему сыну; солдатики расположились вокруг него, как на биваке, отложив оружие и патронташи. Присутствие посторонних его ничуть не смущало.

— Я знаю, Батист, сынок, я мало тобой занимался, разве только в самые первые годы, но это не моя вина, ты знаешь сам, я слишком быстро лишился своего тела и, клянусь тебе, предпочел бы в нем остаться, чтобы вырастить вас всех, в том числе и двух младших, которые вовсе не знают своего папу. Ты единственный, кому я, хоть недолго, успел побыть отцом. Поверь мне, это было счастье. Ты стыдился меня. Ты говорил: «Мой папа лилипут», запрещал мне приходить за тобой в школу, отказывался выйти со мной на улицу. Я тебя понимаю, на твоем месте я вел бы себя точно так же. Но все равно, вы — лучшее, что я сделал в этой жизни…

Он говорил долго, сбивчиво, делился с Батистом своими разбитыми мечтами и несбывшимися замыслами, просил заботиться о матери, любить того, кто заменил ему отца, не обижать брата и сестер, хорошо учиться. Напоследок он выразил надежду, что сын сохранит о нем не самые плохие воспоминания. Пока он держал свою речь — так тихо, что даже солдатики не все расслышали, — дети ворочались, что-то бормотали, вскрикивали и всхлипывали во сне. Когда занимающийся день высветлил шторы и разбудил экзотических птиц, изображенных на них, Леон попрощался с оловянными вояками, своими товарищами по несчастью, и, зажмурившись, спрыгнул на спину Финтифлюшки, которая отвезла его домой, в книжный шкаф.

16 На помощь слабому

Наступило знойное лето. Жара, как и каждый год, обрушилась на столицу, двигаться стало тяжело, делать ничего не хотелось. Закончились занятия в школе, вся семья отправилась отдыхать к морю, в Бретань, и Леон остался один с Финтифлюшкой, кормить которую каждый вечер около шести приходила консьержка. Леону было одиноко: после отъезда домочадцев он совсем приуныл. Не было больше сил терпеть эту подпольную жизнь. Он решил, как только вернутся дети, сдаться, и будь что будет, убьют — ну и пусть. Он хотя бы примет смерть от их руки, если не может жить в их любви.

И тут произошло событие, из ряда вон выходящее. Четвертого июля под вечер сильнейшая гроза с ураганным ветром обрушилась на Париж. В считанные минуты сгустилась тьма. Дождь лил стеной, хлестал по оконным стеклам, низвергался потоками с крыш. Леон вскарабкался на подоконник в кухне и, благо окно не было закрыто на шпингалет, встал под душ из мелких брызг, смутно надеясь вырасти от дождевой воды, подобно растениям. И вдруг сквозь шум грозы и стук капель ему послышался какой-то новый звук. Крик, скорее даже писк, высокая нота, на которую тотчас среагировала и кошка, — боясь молний, она схоронилась под столом, но тут насторожила уши и вскочила. Леон протер рукой запотевшее стекло и разглядел совсем рядом ожесточенную схватку.

Он всмотрелся — это дрались птицы. Большая жирная ворона с острым, как ледоруб, клювом наскакивала на синичку, запутавшуюся в сетке, натянутой над двором от голубей. Битва титанов за хлебную крошку, единоборство пернатых под разбушевавшейся стихией. Ворона не просто хотела отнять у синички корм — она клевала ее с явным намерением убить. Та слабела, издавала жалобные трели. Леон не колебался ни секунды: большой обижал маленького, этого он вынести не мог. Терять ему было нечего, и он последовал зову сердца. Ему вспомнилось, как спасла его Финтифлюшка, когда он умирал с голоду. И он стал протискиваться между рамами. Финтифлюшка напутствовала его коротким рыком, дрожа от возбуждения, видно, в надежде поживиться одной из птиц, которые дрались так близко, синичкой или вороной — все равно, а лучше бы обеими сразу.

Леон предусмотрительно обулся в ботинки с шипами, взял крюк, который сам сделал из кнопки, и моток веревки, оставшийся со времен увлечения альпинизмом. Вогнав крюк в стену, он спустился к сетке, натянутой как раз на уровне его этажа, и, точно паучок в центр паутины, где запуталась добыча, ползком, цепляясь за ячейки, благо сетка была частая, поспешил на выручку гибнущей птице. Капли дождя были тяжелее камней, и каждая грозила сбить его с ног: как устоять под таким ливнем, с его-то ростом? Ветер раскачивал сетку. Несколько раз Леон только чудом не сорвался. Как ни хлестали струи дождя, он старался смотреть вверх, на железные лесенки трубочистов, накренившиеся от ветра антенны и круглые шляпки дымоходов. Вперед, миллиметр, еще миллиметр, руки скользили от воды, веревки в кровь обдирали ладони. Если случалось посмотреть вниз, накатывала дурнота: там, в тысяче, наверно, километров, властно тянула к себе земля, сузившаяся до размеров двора с четырьмя желто-зелеными мусорными ящиками и чахлыми растениями, которые консьержка пыталась вырастить в деревянных кадках. Эта бездна манила его, как разверстое жерло геенны огненной: прыгай — и конец твоим невзгодам, твоей бессмысленной жизни. Но он упорно полз, боясь одного — что не поспеет вовремя.

Ценой невероятных усилий ему удалось добраться до птиц. Синичка уже была ранена, из-под сломанного крыла вытекала на перышки струйка крови. Пичуга жалобно попискивала, будто плакала. Испуганный глаз, круглый, сине-зеленый, обезумевшим шариком вращался в глазнице. Ворона готовилась ее добить. Леон выхватил из походной сумки свой крюк и со всей силы вонзил его в ее голову. От неожиданности ворона выпустила жертву и, обратив свою ярость на Леона, попыталась ударить его клювом. Он отскочил, ухитрившись не потерять равновесие. Но птица, увидев в нем возможную добычу, захлопала крыльями, взлетела на несколько сантиметров и сграбастала его когтистыми лапами. О синичке она забыла.

Не успев опомниться, Леон взмыл вверх. У него закружилась голова. Он твердил про себя: «Я люблю мою семью, любовь окрыляет, я ничего не боюсь», но сам не верил ни единому слову. Метафоры — опасная штука. На этот раз, понял он, ему и вправду конец. Окаянная птица раздробит ему череп одним ударом клюва или же сбросит с тридцатиметровой высоты, а когда он разобьется насмерть, слетит и сожрет его одним глотком.

Но вороне мешал дождь, ее перья отяжелели, и она не успела взлететь высоко. В критический момент и трус проявляет отвагу, ибо действует, не раздумывая. Леон все еще держал в руках крюк и принялся бить им по лапам вороны с такой силой, что они разжались. Горизонт озарился каким-то туманным светом. Леон полетел вниз и приготовился погибнуть, ударившись о железо или бетон.

Он упал в сетку, она спружинила, и его несколько раз подбросило, как на батуте. Дрожа от холода и страха, он дополз до приоткрытого окна кухни, по дороге убедившись, что синичка благополучно выпуталась из сети и сумела улететь, несмотря на сломанное крыло. Из последних сил он подтянулся, ухватившись за подоконник, свалился на пол кухни и там, в натекшей от дождя луже, оглушенный, с окровавленными руками и коленями, тотчас уснул. Он даже не почувствовал, как Финтифлюшка облизывала его, согревая.

17 Воскрешение Лазаря

Он проспал пятнадцать часов кряду.

А потом произошло нечто невероятное: Леон взбунтовался. За одну ночь он отринул все перенесенные муки, все унижения. Кошка спасла ему жизнь; он спас жизнь синичке. Пора было спасаться самому. Как он мог так долго терпеть притеснения и не роптать?

Вчера он преодолел себя — что ему мешает делать это каждый день? Иной раз стоит оказаться на волосок от смерти, чтобы вновь обрести вкус к жизни. Неужели он будет сидеть и дожидаться возвращения своих мучителей, чтобы дать себя уничтожить, соскрести, как грязь со стены, только потому, что они — его семья? Он забрался на туалетный столик Соланж и посмотрелся в зеркало. Собственный вид его ужаснул: грязный, обросший, нечесаный, в лохмотьях — пещерный человек, да и только. Вдобавок голова и руки сплошь покрыты коростой. Какая мерзость — не то мерзко, что он уменьшился, а то, что так себя запустил.

Это была настоящая революция, буря в душе маленького человечка. Волна возмущения захлестнула его. Как он мог быть таким слабаком, таким трусом? Леон клял себя, ругал последними словами, даже бил по щекам.

К полудню он принял решение. Собрал свои вещи, уложил их в рюкзак и стал ждать консьержку, которая каждый вечер приходила кормить кошку. Как только в замке повернулся ключ и входная дверь открылась, он юркнул на лестницу.

Бегство — лучшая месть.

Свободен, наконец-то он свободен!

И не важно, какие беды и невзгоды ждут его впереди, главное — теперь он сам себе хозяин.

Он начал осторожно спускаться по лестнице. Каждая ступенька была выше его, приходилось прыгать, приземляться на ковровую дорожку, идти к краю и снова прыгать. Это были перпендикулярно расположенные утесы равной высоты с отвесными склонами. Дорожка крепилась к ним золочеными металлическими прутьями. В любой момент Леон мог сорваться, пересчитать все ступеньки и переломать кости.

Когда остался позади пятый этаж, почему-то стало легче, и он с удивлением понял, что скачет со ступеньки на ступеньку без усилий, почти как в лучшие времена.

На четвертом этаже он обнаружил перемены: окно лестничной клетки, витраж в стиле модерн конца девятнадцатого века, вернулось на привычный уровень, потолок приблизился, а лифт уже не казался огромным. И теперь, стоя на ступеньке, он доставал ногой следующую.

Что же произошло?

Просто-напросто чудо.

Чудо располагается по ту сторону беды; чудо вознаграждает страдальцев, тогда как беда не разбирает, кто прав, кто виноват.

Вот какое произошло чудо: удаляясь от семейного очага, ЛЕОН НАЧАЛ РАСТИ. И вместе с ним росла его одежда! Спуститься, как выяснилось, для него значило подняться — и главное, подняться в собственных глазах. На долю Леона уже выпало столько напастей и диковинных чудес, что он не слишком удивился этому феномену.

На втором этаже — спускаться было с каждым пролетом все легче — Леон убедился, что вновь обрел свое прежнее тело. Он ощупал свою голову, поднял руки, посмотрел на ноги, вдруг оказавшиеся далеко-далеко внизу, — у него даже голова закружилась. И все это держалось, он не рассыпался, как слишком высокий домик из кубиков под действием земного притяжения. Он снова стал тем же человеком, что восемь лет назад, — ростом метр шестьдесят шесть.

И надо было всего-то навсего уйти из семьи!

Леон не спешил давать волю своей радости, боясь в очередной раз обмануться. Наверно, он видит сон: это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Еще миг — и он снова пойдет на убыль, сожмется, точно меха аккордеона.

Он спустился еще на пролет, и тут дверь подъезда открылась, послышались топот и веселые голоса. Он тотчас узнал их: в холл, толкаясь, входили его дети, Соланж придерживала дверь, а Дубельву отгонял машину в гараж. Леон совсем забыл, что как раз сегодня они должны вернуться. Останься он наверху, у всех на виду, его бы мигом прихлопнули, как мерзкое и зловредное насекомое. Он содрогнулся. В это трудно было поверить. Дети, которые так весело хохочут, не могут стать убийцами, даже по недомыслию. От их переливчатого смеха, от знакомых интонаций Соланж у него подкосились ноги. Это же родные люди, плоть от плоти его. Все, что было, лишь недоразумение, он должен дать им еще один шанс.

Они уже поднимались в лифте на шестой этаж, возбужденно переговариваясь: насколько он понял, через несколько дней семейство снова уезжало, на сей раз в Италию — Дубельву снял домик в Тоскане. Подумать только, в Тоскане! Да они просто купаются в роскоши, профессор ни в чем им не отказывает! Леон услышал, как Дубельву, навьюченный огромными чемоданами, тоже вошел в лифт, подождал немного и поднялся по лестнице, все еще нетвердо держась на казавшихся очень длинными ногах и удивляясь, что может с такой быстротой одолеть столько километров. Он остановился на своем последнем этаже и позвонил.

Дверь оказалась не заперта, он толкнул ее и из прихожей увидел всю ораву сквозь застекленную дверь гостиной. Дети полдничали за большим столом, шумно и весело уписывали булочки с изюмом, шоколад, печенье. Все были загорелые, отдохнувшие, один другого краше, с отросшими, выгоревшими на солнце шевелюрами. Профессор Дубельву, посмуглевший и обветренный, как заправский морской волк, вдобавок отпустивший черную с проседью бороду, качал на коленях Беренис. Леон откашлялся и сам удивился, что сумел внятно произнести следующие слова:

— Соланж, дети, это я, папа, я вернулся.

Он неуверенно шагнул к ним, понимая, что грязен и выглядит отвратительно. Как все вскрикнули в один голос от ужаса при виде его! Они, наверно, не визжали бы так, явись им сам дьявол. Челюсти отвисли, ложки со звоном упали. Вокруг Леона словно образовалось кольцо священного ужаса. Близнецы нырнули под стол, старшие спрятались за юбки Соланж, а Дубельву, дрожащий, изумленный, встал во весь свой внушительный рост, загородив ему дорогу.

Странное дело: этих людей, перед которыми Леон трепетал, он теперь ни чуточки не боялся. Они, как и прежде, были выше его ростом — по крайней мере, взрослые, — но казались совершенно безобидными. У него имелся козырь: кто еще может увеличиваться и уменьшаться в мгновение ока, как по волшебству? Он повторил:

— Детки, это я, Леон, ваш папа, я опять такой, как был, сейчас я вам все расскажу.

Бледный, как полотно, Дубельву пробормотал:

— Кто вы такой, месье, что вы делаете в моем доме?

— Нет, это вы, месье, с какой стати живете в моем доме?

Соланж закатила глаза и осела на пол, перепуганные дети разбежались кто куда. Из кухни примчалась на крик гроза Леона Жозиана; увидев его, она трижды перекрестилась и ринулась вон из квартиры. Леон и Дубельву одновременно бросились к потерявшей сознание Соланж и, наклонившись, стукнулись лбами. Дубельву с перепугу решил, что его бьют, и отпрянул, прикрывая руками лицо. Леон подхватил Соланж за плечи, чтобы перенести на диван, нашел ее неожиданно тяжелой и по выпирающему под льняным сарафаном животу понял, что она снова беременна.

Это сразило Леона: он один имел законное право делать ей детей, только от его трудов мог округляться, наполняясь, этот шелковистый живот! Соланж открыла глаза, в которых было больше ненависти, чем страха, и вырвалась, отпихивая его руки. Увы, возвращению мужа и отца с того света были не рады. Не в силах выдержать ее взгляд, Леон попятился, забормотал что-то бессвязное. Сбивчиво, с пятого на десятое, он принялся рассказывать им о своей жизни в последние несколько месяцев: как прятался в сокровищах всемирной литературы, как спас синичку, как пережил последнюю метаморфозу на лестнице. Увлекшись рассказом, он выкладывал подробности и выглядел все более безумным. Дубельву попытался сформулировать резонный вопрос:

— Но… я… я думал, что… что вы умерли…

— Вы пытались, я знаю… Я не держу на вас зла.

Дети, решившиеся тем временем заглянуть в гостиную, стояли в дверях и таращили на него глаза. Он протянул к ним руки, в надежде, что с потомством ему, может быть, повезет больше, хотел обнять. Но эти бывшие великаны, чьих злых выходок он еще вчера боялся как огня, со слезами взмолились: «Не убивай нас!» и прыснули в разные стороны, точно спугнутая выстрелом стайка воробьев. Леон попробовал поставить себя на их место, вспомнил, что вел себя не лучше, когда был мал и убог. Надо было хотя бы сбрить бороду, прежде чем являться к ним, да и переодеться в чистое не мешало бы. Он, верно, похож на привидение. До него донесся голос Батиста: тот издали кричал матери, чтобы звонила в полицию. Рожица мальчика была усыпана веснушками, а вздернутый нос придавал ему задорный вид. Тем временем вернулась, вооружившись распятием, по-боевому настроенная Жозиана и предложила позвать своего знакомого мага.

— Месье, — проговорила Соланж бесцветным голосом, — тот, за кого вы себя выдаете, давно скончался. Уйдите немедленно, или я позвоню в полицию.

— Но Соланж, я правда Леон, твой Леон, отец твоих четверых детей — Батиста, Бетти, Бориса и Беренис. Я сейчас скажу тебе такую подробность, которую никто, кроме тебя, не знал: у меня одно плечо чуть выше другого, помнишь? Дай какую-нибудь фотографию из отпускных, где я в плавках.

Однако из рамок, стоявших на камине, его лицо исчезло — где было стерто, где отрезано. Он редко бывал на такой высоте и не замечал этого раньше: в доме не осталось ни одного его снимка, зато везде красовался Дубельву — в костюме, в пижаме, в шортах, открывавших волосатые ляжки. Это был новый удар: его вычеркнули из жизни, как будто он вообще никогда не существовал.

Соланж довольно быстро взяла себя в руки; она выставила детей, затворила дверь гостиной и, открыв секретер светлого дерева, достала конверт, набитый оранжевыми и зелеными купюрами.

— Возьми и уходи. Мне без разницы, как ты ухитрился выжить. Знать ничего не хочу. Убирайся.

Она не говорила, а выплевывала слова. Ее лицо под загаром пошло красными пятнами, подбородок дрожал. Леон заметил в рыжей шевелюре несколько тускло-серых прядей. Тело Великанши, на которое он когда-то не мог наглядеться, слегка расплылось. Беременность, конечно… Или он всегда путал понятия и большое необязательно красиво?

— Уйди с моих глаз, слышишь? Скажи ему, Даниэль, да скажи ты ему, выпроводи его, мужчина ты или нет?

Но Дубельву, еще в шоке, благоразумно держался поодаль, ломал пальцы от смущения и помалкивал. Этот мастодонт ростом метр девяносто, что греха таить, праздновал труса.

— Как ты вообще посмел сюда явиться после всего? Так поступить с нами… — начала Соланж.

Ее лицо, подурневшее от злости, залилось краской до корней волос. Веко подергивалось, точно плохо закрытый ставень.

— Ты погубил мою репутацию, сделал меня посмешищем в глазах всей родни. Чтобы такая красивая женщина, как я, делила постель с недомерком, позволяла ему делать с ней свои грязные делишки — всех моих друзей это возмущало. Они уговаривали меня расстаться с тобой, найти мужчину себе по росту. Я была тверда, преодолевать трудности мне помогала любовь: я не хотела видеть, кто ты есть — опухоль на моем теле, гнойный прыщ. Я пропускала мимо ушей насмешки, не слушала предостережений. Потом, когда ты стал таять на глазах, я испытывала смешанное чувство, жалость пополам с нежностью, но жалости, откровенно говоря, было куда больше. Я сочла своим долгом не бросать тебя — ведь, несмотря на твой недуг, ты сделал мне четверых чудесных детей. Я верила, что рано или поздно все уладится и ты снова пойдешь в рост, как живучее растение.

Соланж умолкла, переводя дыхание, попросила у Дубельву стакан воды, и тот, рад-радехонек, с готовностью скрылся. Она измученно опустилась в кресло и продолжила тише:

— В сущности, я была права, ошиблась только в сроках. Чем меньше ты становился, тем больше наглел. Ты сеял смуту в доме, пользуясь своим ростом, хамил мне, настраивал против меня детей. Ты умыл руки, а я одна тащила воз. Всему есть предел, даже терпению любящей женщины. А как долго от меня шарахались мужчины — боялись испариться, растаять рядом со мной. У меня была дурная слава, с каким трудом я от нее избавилась! Что ты дал своей семье? Только горе и страдания. Твои дети стыдились тебя. Если бы Даниэль не решил разделить нашу жизнь и тем самым спасти нас, я просто не представляю, что бы с нами сталось! Мои родители состарились, болеют…

Вдруг лицо ее исказилось от ярости, она вскочила с кресла и, встав перед Леоном, топнула ногой.

— И теперь ты посмел явиться, как ни в чем не бывало, и думаешь, все будет по-прежнему? Я знать не хочу, что с тобой произошло, Леон, по документам ты умер, ты — ошибка Создателя, все о тебе давно забыли. Я люблю Даниэля, слышишь, я жду от него ребенка, он — мужчина моей жизни, и дети уже зовут его папой!

Гнев ее был явно преувеличен, обидные слова били не больнее, чем детские кулачки по животу взрослого. Леону стало жаль ее. Соланж умолкла, выдохшись после этой обвинительной речи, отдышалась и прошептала едва слышно:

— Возьми деньги и уходи, пожалуйста, умоляю тебя. Я не стану заявлять на тебя в полицию за незаконное проникновение в жилище.

И, упав в кресло, она разрыдалась. Дубельву, вернувшийся со стаканом воды, кинулся ее утешать. Соланж не была злой — она была просто несчастной женщиной и оплакивала утрату своих амбиций. Она думала только о себе. Леону было тяжело это видеть.

Между тем дети, у которых любопытство пересилило страх, сгрудились за дверью гостиной — носы младших расплющились о стекло под напором старших — и смотрели на эту сцену во все глаза. На их мордашках было написано скорее удивление, нежели враждебность. Все поглядывали на Леона, видно надеясь, что у них с Дубельву дойдет до кулаков и Большому Жирдяю достанется на орехи. Но они ошиблись объектом.

Да, Леон при виде этой сопливой орды, столько лет измывавшейся над ним, не мог устоять: руки у него давно чесались. Он засучил рукава, снял со всех четверых штанишки и всыпал им по первое число. Может, это было и нехорошо, но зато как приятно! А старшенькому, который всегда был его любимчиком, он выдал двойную порцию. Все орали благим матом, кроме Батиста, который не пикнул и косился на отца с вызовом, но при этом почти одобрительно. Дубельву стыдливо опустил глаза, а Соланж снова упала в обморок. Это была лучшая взбучка в жизни Леона, он шлепал пухлые попки своих упитанных малышей с такой силой, что заболели ладони. Отведя душу, он взял конверт с деньгами, хлопнул дверью и ушел, не оглядываясь.

Эпилог

Через несколько минут Леон был в сквере напротив дома — подумать только, больше полугода он не выходил на воздух! Он покачнулся, зажмурившись от света, и едва не задохнулся. К новому телу еще надо было привыкнуть: шел он неуверенной походкой, плохо ориентировался — все казалось ему то дальше, то ближе, чем на самом деле.

Он без сил опустился на скамейку, обхватил голову руками и заплакал, как малое дитя; прохожие таращили на него глаза, гулявшие с няньками дети показывали пальцами — ему было все равно. И то сказать, многовато испытаний выпало его нервам. Это были слезы, счастливые и горькие одновременно, они ознаменовали прощание с целым этапом и готовность к новой жизни.

Утирая глаза, он заметил, что прямо перед ним скачет птичка. Сломанное левое крыло висело, мешая ей двигаться, и все же пичуга не унывала, весело щебетала песенку из двух нот, немудреную, но мелодичную. Леон узнал ее по черной шапочке — это была та самая синичка, которую он спас из когтей вороны. Она еще нуждалась в его помощи. Он вытянул указательный палец и, потихоньку сгибая его, посадил ее себе на ладонь. Птичка доверчиво чирикнула. Славная получилась парочка — оборванец и калека. Леон пощупал конверт в кармане. Денег у него достаточно, хватит подлечить синичку у ветеринара, купить себе новый костюм и чистое белье, снять номер в гостинице. Да, нужно срочно привести себя в порядок, пока его не арестовали за бродяжничество. У него остались его дипломы и знания, он вернется к своей профессии, а свое отсутствие уж как-нибудь объяснит, измыслит причину. Скажет, например, что временно уменьшился. Никто ему не поверит.

За своими детьми он будет присматривать издали.

Непременно на днях вернется сюда и заберет кошку.

А напасть никогда больше не повторится.

Леон шел по улицам Парижа со щебечущей птахой на плече, она теребила ниточки его обтрепанного пиджака и что-то упоенно чирикала на своем языке.

При мысли об оставшихся позади невзгодах и будущих радостях Леон приободрился. На свете есть множество восхитительных женщин от метра пятидесяти до метра шестидесяти пяти.

Он останется мужчиной среднего роста.

Никогда больше он не будет маленьким мужем.

От автора

«Мой маленький муж» написан в русле литературной и художественной традиции, которая всегда живо интересовала меня: я говорю о превращениях человеческого тела, его увеличении и уменьшении. Традиция эта прослеживается от Рабле до Марселя Эме — в творчестве Свифта, Вольтера, Бальзака, Льюиса Кэрролла, Ф. С. Фицджеральда, Ричарда Мэтьюсона и многих других. В комиксах XX века, от «Маленького Немо» Уинзора Маккея до «Краба с золотыми клешнями» Эрже, тоже отражена эта тема, как и в многочисленных анимационных фильмах послевоенных лет, где действуют гигантские насекомые-мутанты, порождение ядерного взрыва, младенцы-великаны, кормящие с ложечки своих матерей, и крошечные взрослые мужчины, которых укачивают на руках дивные создания, щедро одаренные природой.

В наше время, когда человечество, как утверждают ученые, неуклонно растет, «Мой маленький муж» представляет под новым углом тему, к которой я уже обращался в «Божественном дитя» (1992): эмбрион, еще до рождения узнавший слишком много о проблемах этого мира, отказывается родиться и остается жить в материнской утробе. Надо сказать, что эта книга, в свою очередь, выросла из одного эпизода моего первого романа «Господин Так» (1976) — это история человека, чьи вес, размеры и состояние меняются по буквам алфавита: на букве Р — «рождение» — мать, видя, что младенец не желает выходить наружу, посылает гинеколога в свое чрево на поиски строптивца, но тот устраивает ученому мужу засаду, спрятавшись за яичником, и топит его в мочевом пузыре.

Примечания

1

Перевод В. Генкина. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Евангелие от Матфея, 18,10.

(обратно)

3

«Школьной картой» по Франции называется система распределения учеников и учителей начальной и средней школы по географическому принципу, существующая с 1963 г. и в настоящее время ставшая предметом дебатов.

(обратно)

4

Османновскими в Париже называют дома постройки середины XIX века, когда префект Парижа барон Османн разработал и осуществил грандиозный план реконструкции города.

(обратно)

5

Жан Мермоз (1901–1936) — французский летчик, друг Антуана де Сент-Экзюпери; Чарльз Огастес Линдберг (1902–1974) — американский летчик, совершивший в 1927 г. первый трансатлантический перелет.

(обратно)

6

Истребители французских ВВС.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Любовь с пагубными последствиями

  1 Сообщающиеся сосуды

  2 На несколько сантиметров меньше

  3 Семья растет

  4 Золушка подрывает основы

  5 Отпрыски берут власть

  6 Исчезновение

Часть вторая Возвышение крохи

  7 Ваша краткость

  8 Завоевание сердец

  9 «Формула-1»

  10 Не в меру любопытный муж

  11 Папаша с приветом

  12 Роковая ошибка

Часть третья Невзгоды и спасение

  13 Изгнание дебоширa

  14 Попытка убийства

  15 Друзья познаются в беде

  16 На помощь слабому

  17 Воскрешение Лазаря

Эпилог

От автора X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?