«Эрлинда и мистер Коффин»

Гор Видал Эрлинда и мистер Коффин

Я почтенная дама в средних летах и не первый год проживаю на Ки Весте, штат Флорида, в доме, от коего рукой подать до военно-морской станции, посещаемой президентами.

Прежде чем я изложу, сколь сумею подробно, события той ужасной ночи в Театре-в-Яйце, полагаю не лишним дать некоторое представление о себе и тех обстоятельствах, до коих Провидению угодно было меня низвести. Я родом из каролинской семьи, не обласканной мирскими благами, но чья родословная, не побоюсь утверждать, одна из знатнейших. Говорят, ни одно законодательное собрание штата не проходило без участия Слокумов (моя фамилия) в нижней палате — наследие, согласитесь, ко многому обязывающее и весьма поддержавшее меня в моем вдовстве.

В прошлом мои общественные обязанности в этом островном городе были многочисленны, но в 1929 году я отошла от дел, уступив свои высокие посты в разнообразных организациях, коих в нашем городе предостаточно, несравненной Марине Хендерсон, жене местного креветочного магната и законодательнице культурных мод, чье влияние весьма ощутимо не только по причине неограниченности ее возможностей, но и потому, что наш прославленный Театр-в-Яйце — дитя ее необузданного воображения: она его Исполнительная Директриса, его Звезда и, порой, Авторесса. Ее постановки пользуются неизменным успехом, ибо вся выручка от них идет на благотворительность. К тому же нетрадиционное устройство театрального зала служит лишним поводом для пересудов, ибо действие, как оно есть, разворачивается на овальной платформе («в желтке»), вокруг которой на складных стульях сидят зрители, ерзая от нетерпения. Занавеса, конечно же, нет, и актеры вынуждены метаться между фойе и желтком, стремительно циркулируя по проходам.

Тем не менее мы с Мариной приятельницы, хотя наведываемся друг к другу куда реже, чем раньше: она нынче предпочитает общество более расторопных дам, из тех, что наезжают сюда зимой и способны разделить ее продвинутые взгляды; я же вращаюсь все в том же узком кругу, каковой почитаю своим уже много лет, собственно, с 1910 года, когда вскоре после свадьбы прибыла на Ки Вест из Южной Каролины вместе со своим мужем, мистером Беллами Крэгом, получившим назначение на весьма ответственный пост в банке, коему суждено было прогореть в 1929-м, когда муж и скончался. Но, конечно, подобные предчувствия не омрачали нашего счастья, когда мы паковали пожитки, готовясь отправиться на Ки Вест.

Излишне говорить, что мистер Крэг был в полном смысле слова джентльменом, преданным мужем, и хотя наш союз не был вознагражден желанным рождением крошек, мы тем не менее успели вкусить счастья у домашнего очага, остывшего, как уже упомянуто, слишком рано, ибо после его смерти в 1929 году я осталась практически без средств, если не считать скудного наследства моей бабушки по материнской линии в штате Каролина[1] и этого дома. Незадолго до смерти мистер Крэг, к несчастью, был вынужден отказаться от страховки, что лишило меня возможности в час нужды ухватиться хотя бы за эту соломинку.

Я обдумывала, открыть ли мне свою компанию, или небольшой ресторан, или искать место в какой-нибудь уже существующей фирме. Впрочем, я недолго пребывала в сомнениях относительно того, куда направить стопы. Ибо не имея желания жить нигде, кроме как под собственной крышей, я вознамерилась (и не без успеха, по крайней мере финансового) преобразовать дом таким образом, чтобы обеспечить себе доход малоприятным, но вынужденным способом — предоставлением приюта гостям за плату.

Поскольку дом у меня просторный, дела шли неплохо, и с годами я притерпелась к этому унизительному положению к тому же втайне я находила поддержку в мыслях о бабушке, Арабелле Стюарт Слокум из графства Уэйн, ибо ясно помнила, как она, тоже вдова, будучи низведенной войной из богатства и роскоши до полной нищеты, зарабатывала на хлеб себе и детям стиркой — пусть исключительно постельного, но все же белья. Признаюсь, бывали ночи, когда, оставшись наедине с собой в своей комнате и вслушиваясь в тяжелое дыхание гостей, я ощущала себя современной Арабеллой, подвергнутой, как и она, тяжким испытаниям, но даже в них сохраняющей верность тем высоким идеалам, коими мы с ней, как и все Слокумы, руководствовались с незапамятных времен в графстве Уэйн.

И все же, вопреки ниспосланным испытаниям, я еще недавно могла сказать о себе, что «восторжествовала», что за двадцать лет содержания гостиницы мне ни разу не пришлось столкнуться с проявлениями уродства, что мне исключительно везло на постояльцев, коих я выбирала из числа тех, кто, как говаривали раньше, достиг зрелого возраста. Но отныне, увы, об этом можно говорить только в прошедшем времени.

Поздним воскресным утром три месяца назад я была в гостиной, пытаясь без большого успеха настроить пианино. Раньше я хорошо настраивала, но нынче слух уж не тот, и признаюсь, я была порядком раздражена, когда звонок в дверь оторвал меня от этого занятия. Ожидая кое-кого из родственников моего покойного мужа, собиравшихся в тот день разделить со мной трапезу, я поспешила к дверям. Однако это оказались не они: на пороге, умоляя себя впустить, стоял высокий худой джентльмен в средних летах и укороченных брюках, столь излюбленных на Бермудах.

Как у меня заведено, я проводила его в гостиную, где мы расселись на двух викторианских плюшевых креслах, доставшихся мне по завещанию от бабушки Крэг. Я спросила, чем могу быть ему полезна, и он признался, что слышал, будто я оказываю гостеприимство за плату. Я сказала, что его не ввели в заблуждение и что по чистой случайности у меня имеется одна свободная комната, каковую он изъявил желание осмотреть.

Комната пришлась ему по вкусу, и осмелюсь добавить, она приятно обставлена изящной мебелью в стиле Чиппендейла и Ридженси (Регентства), купленной много лет назад, когда в зените нашего процветания мистер Крэг и я обставляли наше гнездышко вещами не только нужными, но и приятными для глаз. В комнате два больших окна: одно на юг и другое на запад. Из южного окна открывается чудесный вид на океан, лишь частично испорченный строением, облицованным розовой штукатуркой, с вывеской «Мотель Новая Аркадия».

— Это мне вполне подходит, — сказал мистер Коффин (вскоре он открыл мне свое имя). Но затем последовала пауза, на протяжении которой я не решалась встретиться с ним взглядом, полагая, что сейчас он заговорит об источнике всех зол, отчего мне по обыкновению стало не по себе, ибо я так и не научилась исполнять роль деловой женщины без некоторого стыда — неудобство, нередко угадываемое теми, с кем мне предстояло вступить в финансовые отношения, и служившее источником бесчисленных замешательств. Но он желал говорить отнюдь не о деньгах. Ах, если бы только о них! Если бы финансовые отношения остались единственными, в которые мы с ним вступили. «Верни вчерашний день, — как тонко подметил поэт, — и ты с ним вместе двенадцать тысяч воинов вернешь»[2]. Но этому не суждено было сбыться, а прошлое не изменишь по желанию. Итак, он заговорил о ней.

— Видите ли, миссис Крэг, я должен предупредить вас, что я не один.

Быть может, всему виной британский акцент, усыпивший мою бдительность? Не он ли оказался тем призрачным фимиамом, что одурманил меня вплоть до горького пробуждения? Судить не берусь. Скажу лишь, что я ему доверилась.

— Не один? —  осведомилась я. —  У вас есть спутник, с которым вы путешествуете? Джентльмен?

— Нет, миссис Крэг, юная леди, моя подопечная… Мисс Лопез.

— Но боюсь, мистер Коффин, что в данный момент у меня только одна свободная комната.

— О, мы можем жить вместе, миссис Крэг, в этой комнате. Видите ли, ей всего восемь лет.

Мы оба от души посмеялись, и мои возникшие было подозрения в миг рассеялись. Он спросил, могу ли я найти ему раскладушку, и я сказала: «Конечно, нет ничего проще», после чего, правильно подсчитав стоимость комнаты, исходя из вывески на двери, он заплатил мне за неделю вперед наличными, продемонстрировав такую душевную чуткость своим молчанием в этот критический момент, что я сделалась весьма расположенной в его пользу. Мы расстались в прекрасных отношениях, и я велела моей подручной-на-все-случаи внести в его комнату раскладушку и хорошенько протереть пыль. Я даже велела ей выдать ему купальные полотенца поновее, после чего отправилась обедать со своими кузинами, которые как раз подъехали, изнывая от голода.

Только на следующее утро я увидела подопечную мистера Коффина. Она сидела в гостиной, листая старый номер Vogue.

— Доброе утро, — сказала она, поднявшись при моем появлении и произведя реверанс — очень изящно, должна отметить. —  Меня зовут Эрлинда Лопез, я подопечная мистера Коффина.

— Меня зовут миссис Беллами Крэг, я ваша хозяйка, — ответила я, приседая в ответ.

— Вы не будете возражать, если я посмотрю ваши журналы?

— Конечно, нет, — сказала я, все более удивляясь не только ее хорошим манерам и взрослому поведению, но и тому неожиданному обстоятельству, что мисс Лопез была несомненно темной окраски, коротко говоря, темнокожая латиноамериканка. Здесь я должна заметить, что хоть во многом и являюсь типичной представительницей своего поколения и среды, у меня нет серьезных предубеждений по расовому вопросу. В нашей семье к слугам всегда относились хорошо, даже во времена рабства, и однажды, в бытность мою ребенком, стоило запретному слову «нигер» случайно слететь с моих губ, как мать подвергла мою ротовую полость тщательной обработке куском твердого дезинфицирующего мыла. Тем не менее я остаюсь южанкой и не склонна принимать в своем доме людей с иным цветом кожи — называйте это нетерпимостью, старомодностью, как хотите, — себя не переделаешь. Вообразите же, какие мысли зароились в моем растревоженном мозгу! Как мне надлежит поступить? Разве вместе с платой за неделю вперед я не приняла на себя и моральное обязательство терпеть пребывание мистера Коффина и его подопечной у себя в доме? По крайней мере, до конца недели? В агонии нерешительности я вышла из гостиной и направилась прямиком к мистеру Коффину. Он принял меня радушно.

— Вы познакомились с Эрлиндой, миссис Крэг?

— Да уж познакомилась, мистер Коффин.

— Я нахожу, что она весьма образована. Свободно говорит по-французски, испански и английски и неплохо читает по-итальянски.

— Одаренное дитя, несомненно, но право же, мистер Коффин…

— Что вас смущает, миссис Крэг?

— Неужели вы думаете, я слепая. Как она может быть вашей подопечной? Она же… другого цвета!

Сказала — и точно камень с души — дело сделано, назад не повернешь.

— Она не единственная, миссис Крэг.

— Об этом мне хорошо известно, мистер Коффин, но я не предполагала, что ваша подопечная принадлежит к их числу.

— В таком случае, миссис Крэг, дабы не травмировать вашу чувствительность, мы поищем пристанище в другом месте.

Какой безумный порыв побудил меня отвергнуть этот добровольный жест? Какая буря noblesse oblige[3] должна была разразиться в моей груди, чтобы я вдруг отказалась даже рассматривать такую возможность! Непостижимо скажу лишь, что в результате я предложила ему оставаться со своей подопечной под моей крышей, сколько он сочтет нужным, покуда будет платить.

К исходу первой недели я, признаюсь, ни разу не пожалела о своем опрометчивом поступке, ибо хоть и не известила знакомых о том, что даю кров темнокожей, тем не менее находила Эрлинду не лишенной очарования и самобытности и проводила в ее обществе по меньшей мере час в день — сперва из чувства долга, а под конец, испытывая искреннее наслаждение от наших бесед, о чем (я имею в виду наслаждение, а не беседы) теперь не могу вспоминать без жгучего румянца стыда на щеках.

Из этих бесед выяснилось, что она была, как я и догадывалась, сиротой и много ездила по Европе и Латинской Америке, проводя зиму в Амальфи, лето — в Венеции и так далее. Не то чтобы я хоть на минуту поверила в правдивость ее рассказов, но они были так милы и свидетельствовали о столь обширных познаниях, что невозможно было не насладиться ее описаниями Лидо и декламацией стихов Данте на безупречном итальянском (я, по крайней мере, считала, что это итальянский, ибо не сильна в языках). Но повторяю, я относилась к ее болтовне с известной долей скептицизма и при всякой удобной возможности как бы невзначай справлялась о ней у мистера Коффина, вытягивая из него (всегда по крупицам, чтобы не выглядеть чересчур любопытной) правду об Эрлинде.

Она была дочерью знаменитого кубинского боксера, колесившего по Европе и повсюду возившего с собой Эрлинду, коей он не отказывал ни в чем и нанимал для нее педагогов, обращая особое внимание на изучение иностранных языков, мировой литературы и хороших манер. Ее мать скончалась спустя несколько месяцев после родов. Выходило, что мистер Коффин знал боксера давно, а поскольку он, мистер Коффин, был англичанин, дружба между ними была возможна. Они были, как я поняла, очень близки, а поскольку мистер Коффин не стеснен в средствах, он всюду сопровождал боксера в его поездках и со временем взял на себя обязанность по воспитанию Эрлинды.

Эта идиллия была внезапно прервана год назад, когда Лопеза убил на ринге сицилиец по имени Бальбо. Как оказалось, этот Бальбо не был спортсменом и незадолго до поединка сумел укрыть в своей правой перчатке обломок свинцовой трубы, каковым и размозжил череп Лопезу уже в первом раунде. Излишне говорить, какой разразился скандал. Бальбо провозгласили чемпионом Сицилии в полутяжелом весе, а мистер Коффин, не добившись справедливости от властей, кои предпочли проигнорировать его протесты, уехал, увезя с собой Эрлинду.

Мои друзья подтвердят, как глубоко меня трогают рассказы о подобного рода несчастьях, и поначалу я прониклась сочувствием к осиротевшей малютке. Я прочла ей отрывки из Библии, с которой она не была знакома (мистер Коффин, как легко догадаться, был вольнодумец), а она показала мне альбомы, куда они с мистером Коффином вклеивали газетные вырезки о боксерских поединках ее отца… и ведь какой был красавец, судя по фотографиям.

В результате, когда первая неделя истекла, а вместе с ней и наш так называемый испытательный срок, я предложила им наслаждаться своим гостеприимством бессрочно вскоре жизнь вошла в привычную колею. Мистер Коффин проводил большую часть дня за сбором ракушек (он был коллекционер, как заверяют меня в некоторых надежных инстанциях, открыватель нового вида розовогубой витой раковины), а Эрлинда сидела дома, читая, играя на пианино или болтая со мной о разных пустяках. Она пришлась мне по сердцу, и не только мне, но и моим подругам, вскоре проведавшим, как всегда и бывает, про необычную пару, которую я приветила. Но страхи мои оказались напрасными, что меня слегка удивило, ибо дамы, с которыми я вожу знакомство, не отличаются особенной терпимостью, однако ж, рассказы Эрлинды и ее остренький язычок очаровали их всех. В особенности Марину Хендерсон, которая не только сразу прониклась глубокой личной симпатией к Эрлинде, чего я, признаюсь, никак не ожидала, но и во всеуслышание заявила, что видит в этом ребенке недюжинные драматические способности

— Помяните мое слово, Луиза Крэг, — сказала она мне как-то вечером в гостиной, где мы ждали Эрлинду, поднявшуюся наверх за одним из своих альбомов, — это дитя станет выдающейся актрисой. Вы слышали ее голос?

— Будучи неотлучно при ней вот уже скоро три недели, я едва ли могла его не слышать, — ответила я с легкой язвительностью.

— Я имею в виду тембр. Модуляцию… Просто бархат, я вам говорю!

— Но как она может быть актрисой в этой стране, когда… как бы это выразиться… возможности для человека с ее… внешними данными ограничены редкими и эпизодическими ролями служанок?

— Речь не о том, — сказала Марина, все более горячась, что было ей свойственно, особенно когда ею завладевала очередная идея — в такие минуты она забывала о трудностях и шла напролом, не ведая страха, но теряя всякую рассудительность.

— Быть может, у ребенка и в мыслях нет развивать в себе актерские способности? —  высказала предположение я в подспудном порыве предотвратить катастрофу.

— Глупости, — сказала Марина, разглядывая себя в наклонном викторианском зеркале над камином, любуясь своими бесподобными рыжими волосами, менявшими оттенок рыжести от сезона к сезону, от десятилетия к десятилетию, подобно осенним листьям. —  Сегодня же с ней поговорю.

— Вы уже что-то для нее присмотрели? Какую-то роль?

— Присмотрела, — сказала Марина лукаво.

— Неужели?..

— Да!

Излишне говорить, что я была в шоке. Вот уже несколько месяцев наш островной город полнился слухами о последней затее Марины — инсценировке старой доброй «Камиллы», написанной белым стихом и содержащей, быть может, самый яркий сценический образ на моей памяти, предел мечтаний любой актрисы — заглавную роль. Борьба за нее шла нешуточная, но требования к роли были столь высоки, что Марина никак не решалась доверить ее ни одной ведущей актрисе, включая себя.

— Но это немыслимо! — воскликнула я однако вынуждена была прервать свои возражения в связи с появлением Эрлинды, а когда вновь заговорила, худшее совершилось, и Эрлинда Лопез уже была назначена на главную роль в постановке Марины Хендерсон «Камилла» по роману Дюма и сценарию мисс Зои Экинс[4].

Думая об этом теперь, я нахожу забавным, с какой готовностью все согласились на то, чтобы Эрлинда перевоплотилась во взрослую белую парижанку, чья личная жизнь была отнюдь не образцом совершенства. На этот счет могу лишь сказать, что те из нас, кто присутствовал на предварительной читке (а я присутствовала), были совершенно потрясены богатством эмоций, с которыми Эрлинда произносила свои самые дерзкие реплики, а также пронзительностью ее голоса, который мистер Хамиш, издатель газеты, окрестил золотистым. То, что ей всего восемь лет и что ростом она не больше метра, никого не смущало, ибо, как сказала Марина, единственное, что имеет значение на сцене — это присутствие, даже в таком театре, как «Театр-в-Яйце», — все остальное дополнят грим и освещение. Оставалась одна загвоздка, связанная с цветом ее кожи, но поскольку городок у нас небольшой и в нем есть свои признанные авторитеты, заведенный порядок не дает права большинству ставить под сомнение решения своих видных представителей, и поскольку Марина находится у нас на особенно высоком счету, никто, насколько я знаю, не рискнул осудить ее смелый выбор. Марина же, будучи нашей самой востребованной актрисой и, безусловно, самой неутомимой, взялась исполнять небольшую роль наперсницы Камиллы Сесилии. Хорошо зная Марину, я была слегка удивлена тем, что она сама отказалась от главной роли, но припомнив все ее обязанности (ведь она, помимо прочего, была еще и директрисой, и авторессой), согласилась, что ей, несомненно, пришлось бы слишком разбрасываться, взвали она на себя еще и эту непосильную ношу.

Мне ничего не известно о том, как проходили репетиции. Меня ни разу на них не пригласили, и хотя я имела некоторое отношение к постановке уже потому, что первой познакомилась с Эрлиндой, приняла это как должное и ни во что не пыталась вмешиваться. Мне говорили, однако, что Эрлинда была бесподобна.

Как-то вечером я сидела в гостиной в обществе мистера Коффина, нашивая кружево на домашнее платье, в котором нашей юной звезде предстояло появиться в первой сцене, как вдруг в комнату вбежала Эрлинда.

— Чем ты встревожена, дитя? —  спросила я, но она поспешила уткнуть личико в колени своего опекуна, и отчаянные рыдания сотрясли все ее крошечное тельце.

— Марина! —  донесся приглушенный ответ. —  Марина Хендерсон — су!..

Даже будучи обескураженной грубостью этого замечания, я не могла в глубине души не признать, что столь безжалостная оценка сути моей старинной подруги не так уж и далека от истины. Тем не менее долг требовал за нее вступиться, что я и сделала, как умела, приведя в пример факты из ее жизни, дабы доводы моей защиты не выглядели голословными. Но еще прежде, чем я дошла до весьма пикантных подробностей о том, как ей удалось женить на себе мистера Хендерсона, на меня обрушился поток оскорблений в адрес моей наистарейшей подруги — горячность, явившаяся, как вскоре выяснилось, результатом их ссоры, возникшей из-за разногласий по поводу трактовки Эрлиндой образа ее персонажа и закончившейся тем, что Марина решила сама исполнять роль Камиллы, поставив Эрлинду перед невозможной дилеммой: либо вообще не участвовать в постановке, либо согласиться на роль Сесилии, еще недавно исполняемой самой авторессой.

Излишне говорить, что на протяжении последующих двадцати четырех часов мы все пребывали в смятении. Эрлинда отказывалась есть и спать. По свидетельству мистера Коффина, она мерила комнату шагами всю ночь — или по крайней мере, ту часть ночи, в течение которой мистер Коффин не пребывал в объятиях Морфея, потому что, проснувшись утром, он застал ее понуро сидящей у окна, измученную и обессиленную, и покрывало на ее раскладушке было нетронутым.

Я советовала смириться, зная, каким влиянием Марина пользуется в городе, и мои рекомендации не пропали втуне, ибо расстроенная, но не сломленная Эрлинда вернулась на подмостки в роли Сесилии. Знай я тогда, чем это обернется, я бы, скорее, вырвала себе язык с корнем, чем взялась давать советы Эрлинде. Но что сделано, того не воротишь. В свое оправдание могу лишь сказать, что действовала из лучших побуждений, а не со зла.

Премьера собрала всех, кого только может собрать на Ки Весте событие такого масштаба. Там были сливки нашего общества, а также несколько особ из ближайшего окружения президента, и даже один драматург из Нью-Йорка собственной персоной. Вы, вероятно, слышали много противоречивых отзывов об этом вечере. Нет нынче в штате Флорида человека, который бы не утверждал, что присутствовал на спектакле, а когда слушаешь рассказы тех, кто действительно присутствовал, невольно кажется, что в ту роковую ночь они находились за сотни миль от театра. Как бы то ни было, я там была в своем белом сетчатом платье на переливающейся голубой подкладке и с опахалом из искусственных перьев цапли, с которым не расстаюсь вот уже двадцать лет, с тех пор как мистер Крэг подарил его мне на годовщину свадьбы.

Мистер Коффин и я сидели рядом, оба в крайней степени возбуждения в преддверии долгожданного дебюта нашей юной звезды. Публика тоже, казалось, предчувствовала, что ее ждет нечто из ряда вон выходящее, ибо когда в середине первого акта Эрлинда вышла на сцену в тюлевом платье, расшитом орхидеями, зал взорвался аплодисментами.

* * *

Пробираясь к своим местам перед заключительным пятым актом, мы оба знали, что вечер принадлежит Эрлинде. Даже в кино мне не доводилось видеть такого исполнения! Или слышать такой божественный голос! В сравнении с ним несчастная Марина звучала, как бродяжка из Мемфиса, и все, кто хоть немного знал нашу авторессу, видели, в какой она ярости от того, что ее затмили в ее же спектакле.

В последнем акте марининой «Камиллы» есть одна исключительно красивая и трогательная сцена, в которой Камилла возлежит на шезлонге, в ниспадающем пеньюаре из белого искусственного шелка. Возле нее стол, на котором стоят канделябр с шестью зажженными свечами, чаша с камелиями из папье-маше и несколько бумажных салфеток. Сцена начинается следующим образом.

— Ах, неужто он никогда не приедет? Скажи мне, милая Сесилия, не виден ли тебе его приближающийся экипаж в окне?

Сесилия (Эрлинда) делает вид, что выглядывает в окно и отвечает:

— Никого нет на улице, кроме старика, продающего вечерние газеты.

Сами видите, сколько в этих словах поэзии, ничего лучше в своей жизни Марина не писала. Затем наступает момент — кульминационный для всей пьесы, — когда Камилла (я знаю, что вообще-то у героини другое имя, но Марина назвала ее так, чтобы не путать зрителей) после убедительного приступа кашля приподнимается на локте и восклицает:

— Сесилия! Все меркнет. Он не приехал. Зажги еще свечей, ты слышишь? Мне надо больше света!

Тогда-то это и случилось. Эрлинда приподняла канделябр и занесла его над головой — нечеловеческое усилие, если учесть, что он превосходил ее своими размерами после чего, прицелившись, она метнула его в Марину, которая мгновенно воспламенилась. В театре началось невообразимое! Марина — столп пламени — ринулась по проходам в ночь — с ней только на улице с трудом удалось совладать двум полицейским, сумевшим потушить огонь, после чего они доставили ее в больницу, где она сейчас и находится в ожидании двадцать четвертой операции по пересадке кожи.

Эрлинда еще долго оставалась на сцене, успев предложить свое прочтение знаменитого монолога Камиллы, каковое, по свидетельству тех немногих, кто находился неподалеку и смог его услышать, было блистательным. Затем, завершив монолог, она покинула театр и еще прежде, чем мистер Коффин или я смогли к ней пробиться, была арестована по обвинению в оскорблении действием и заключена под стражу.

История, однако, на этом не заканчивается. Будь это так, я могла бы сказать: кто старое помянет — тому глаз вон. Ведь злоумышленница всего лишь дитя, и Марина-таки ее травмировала, но в ходе проведенного расследования ко всеобщему изумлению открылось, что несколькими месяцами раньше Эрлинда и мистер Коффин были официально повенчаны в Реформированной Эритрейской Церкви Кубы, а медицинское обследование подтвердило (так, по крайней мере, уверяет защита), что Эрлинде в действительности сорок один год, она карлица и вовсе не дочь, а мать профессионального боксера Лопеза. По сей день возникшая в связи с этим юридическая свистопляска не в состоянии найти удовлетворительного решения в суде.

К счастью, вскоре я смогла предоставить себе долгожданный отпуск в Каролине, где проживала у близкой родственницы в графстве Уэйн, покуда волнения на Ки Весте немного не поутихли.

Нынче я регулярно посещаю Марину, и она все больше становится похожей на себя прежнюю, хотя волосы и ресницы уже не отрастут, и ей придется носить парик, когда она окончательно восстанет со своего больничного одра. Об Эрлинде в моем присутствии она упомянула лишь однажды, вскоре после моего возвращения с севера, сказав, что дитя не подходило на роль Камиллы по темпераменту и что даже если бы она заранее знала, к чему это приведет, то все равно отстранила бы ее от роли.

Перевод Василия Арканова.

Примечания

1

Имеется в виду штат Южная Каролина

2

Строка из трагедии «Ричард II» Уильяма Шекспира.

3

Noblesse oblige (фр.) — положение обязывает.

4

Имеется в виду роман Дюма-сына «Дама с камелиями» и фильм «Камилла» (1936) с Гретой Гарбо в главной роли, созданный на его основе по сценарию Зои Экинс.

Оглавление