«Особняк за ручьем»

Владимир Мазаев Особняк за ручьем

Русин

I

Пологая, ощетинившаяся тайгой сопка с карьером была похожа на затухший до поры до времени вулкан. Снег вокруг карьера был сплошь испещрен дырками.

Русин прошел по краю котлована, поскальзываясь на оттаявших кочках, и сразу же его новенькие черные боты стали рыжими. Щепочкой он принялся аккуратно счищать глину.

Над краем — в трех шагах от Русина — неожиданно поднялась голова парня в шапке с растопыренными ушами. Парень выкарабкался наверх и, отворотясь от ветра, стал прикуривать. На шее у него болтался свисток, за поясом торчали меховые перчатки. Следом вылез другой — молоденький, почти совсем мальчишка.

— А ну, катись отсюда! — сказал парень в ушанке и кинул под ноги Русину спичку. — Здесь запретная зона, понял? Триста метров… Да живей, живей!

И он пошел от карьера по тракторному следу, проложенному в голубоватом, приглаженном ветрами снегу. Мальчишка тоже вынул папиросу, пыхнул дымком, отворачиваясь и, проходя мимо Русина, бросил:

— Рвать счас будем, понял?

Из карьера выполз бульдозер, весело загромыхал вниз по дороге. Русин растерянно огляделся и, торопясь, пошел вслед за взрывниками. Раза три провалился, набрал полные боты снегу. Длинное пальто путалось в ногах, мешало шагу. Он шел, тяжело дыша, и все оглядывался, ожидая, что вот-вот за его спиной раздастся грохот.

Он присел на поваленную толстую березу, выколотил из бот снег. Взрывники, сидевшие тут же, теперь не обращали на него внимания, и Русин пожалел, что не одернул сразу этого, со свистком, и не назвал себя. Теперь делать это было поздно, да вроде и не с чего.

Далеко внизу, в извилистой ложбинке, дышал редкими дымками поселок. Южные скаты крыш уже потемнели на солнце. Черные тропинки разбегались по заснеженным склонам, спотыкаясь о пирамидки буровых вышек. Русин хотел найти домик, в котором его поселили, но не мог: все дома казались отсюда одинаковыми, неприметными.

Взрывы загрохотали резко и сухо, лишенные эха. Из котлована, словно из кратера, взлетали комья земли. Парень со свистком на шее сосредоточенно загибал пальцы — считал. Не было ни огня, ни дыма, и Русин, ожидавший грандиозного зрелища, даже разочаровался.

Потом они все трое — Русин позади — вернулись к карьеру. Дырок в снегу стало больше. Развороченное дно котлована парило. Русин спустился и потрогал один из комков рукой — уж не горячий ли?

Он никогда прежде не имел дела с фосфоритом, да и вообще с минералами в их натуральном виде, хотя работал в геологической экспедиции. Он был картографом и полезные ископаемые знал главным образом по их условным обозначениям. А с фосфоритами ему редко приходилось встречаться даже на карте, потому что фосфориты их экспедиция открыла впервые.

Экспедиции предложили вскрыть карьер и срочно организовать вывозку к железной дороге полутора сотен машин фосфоритной массы. Она предназначалась для полей сельских опытных станций. Руководить вывозкой послали Русина. Вся сложность была в том, что шел уже март и в солнечные дни дорога через тайгу становилась непроезжей.

Оставались только ночи с их непродолжительными заморозками.

…Возле самого поселка Русина нагнал бульдозер. Он прогромыхал мимо, обдав теплой гарью: Русин едва ушел отступить в снег. За рычагами сидел взрывник, напряженно глядя вперед. Рядом с ним — бульдозерист с мальчишкой. Они смотрели мимо Русина, словно тот был неодушевленный предмет.

Начальника партии Власенко он нашел в комнатке радиста. Тот стоял, сгорбившись перед рацией, диктовал в микрофон какие-то цифры. Он был высок и худ, из коротких рукавов тужурки торчали красные запястья. Рядом сидел радист, покручивал регистры.

Мельком глянув на вошедшего Русина, Власенко додиктовал сводку, сунул микрофон радисту.

— Где вы были? — спросил он недовольным голосом и, как показалось Русину, с усмешкой посмотрел на его длинное пальто, боты. — Экспедиция два раза запрашивала, когда мы сможем принять первые машины.

— Думаю, сегодня ночью, — неуверенно сказал Русин. — Чего тянуть?

Власенко хмыкнул, отвел глаза:

— Люблю шутников. Где я вам сегодня людей возьму?

Русин понимал, что вывозка фосфоритов и связанные с нею хлопоты нужны начальнику партии, как пятое колесо: ведь с него прежде всего спрашивают план по разведочным работам.

— Хорошо, — уступил Русин, — давайте завтра. Сколько человек выделяете?

— Двадцать. И бульдозер. Устраивает? — Начальник взял из рук радиста микрофон и прокричал: — На карьер ждем машины завтра ночью. Сколько пришлете? Прием.

«Сколько сумеете погрузить?» — пророкотала рация.

Власенко скосил глаза на Русина: «Мол, сколько?»

— Восемь — десять, — сказал тот и неопределенно пожал плечами.

Власенко щелкнул регистром, снова прокричал:

— Пятнадцать! Просим пятнадцать!

И, передавая радисту микрофон, пояснил:

— Если хочешь получить десять — проси пятнадцать. А хочешь пятнадцать — проси двадцать пять. Проверено практикой.

Во дворе дома, где поселился Русин, две женщины пилили дрова. Это были хозяйка и ее дочь Лена. На дочери легкий цветной платок и телогрейка, туго застегнутая на груди. Длинное обледенелое бревно лежало прямо на снегу, перекатываясь под взвизгивающей пилой.

— Давайте-ка я, — сказал Русин, отстраняя хозяйку и берясь за рукоятку пилы.

Пальто мешало пилить, шарф налезал на затылок, болтался перед лицом. Русин, разгорячась, сбросил и пальто и шарф и работал так, пока хозяйка не вынесла ему телогрейку, точно такую же, в какой была Лена.

Потом он рубил чурки тупым расшатанным колунам, а Лена таскала поленья под крыльцо. Чурки поддавались с трудом, и Русин, взмокший до бровей, спросил, нет ли у них другого топора.

— Нету, — сказала девушка и смущенно добавила: — Мы всегда этим рубим, привыкли.

От работы лицо ее порозовело, прическа сбилась, и она то и дело торопливо подсовывала под платок рассыпавшиеся пряди. «Черт, — подумал Русин, — кажется, она ничего».

Когда они покончили с дровами и сели ужинать, вошел парень в плаще и шапке с растопыренными ушами: тот самый взрывник с карьера. Вошел без стука, как свой, и поздоровался только с матерью. Он был под хмельком.

Лена сразу же выбралась из-за стола, и они с минуту шептались у порога. Так и не поужинав, Лена оделась, и они ушли.

«Почему именно он?» — с неприязнью подумал Русин.

После ужина он долго, с преувеличенной старательностью рассматривал семейные фотографии в общих рамках, а хозяйка поясняла. Потом хозяйка ушла на кухню; Русин остановился перед зеркалом и разглядывал себя целую минуту: узкое лицо, гладко причесанные пепельные волосы, рот в едва наметившихся скобках-складочках.

Стоя перед зеркалом, он, сам не зная зачем, тщательно поправил галстук, а потом сразу пошел в отведенную ему комнату, разделся, погасил свет и лег.

Это была комната Лены (сама она теперь спала за стеной с матерью). Возле кровати стояла тумбочка со всякой парфюмерией — флакончики, тюбики, коробки. Легкий запах духов и кремов не давал Русину уснуть. «Почему именно он? — внезапно снова подумал Русин. — Неужели в поселке мало других парней? И что это Лена, на вид такая скромная девушка, нашла в этом грубияне?..»

Среди ночи он проснулся от легкого, вкрадчивого скрипа половиц. На кухне горела электрическая лампочка. Острый клинышек света, проникая сквозь приоткрытую дверь, рассеивал сумрак комнаты. Перед тумбочкой стояла Лена. Она была в одной рубашке, босая. Когда склянки нечаянно звякали, девушка испуганно оглядывалась на спящего. Она была так близко, что Русин мог бы дотронуться до нее рукой. Глядя на профиль склоненной девушки, на округлое матовое плечо с соскользнувшей бретелькой, он чувствовал все возрастающие удары сердца; он прижмурил ресницы, боясь выдать себя. Наконец Лена нашла какой-то флакончик, выскользнула за двери.

А Русин долго еще лежал с открытыми глазами.

На кухне шлепали босые ноги; позвякивала посуда: должно быть, Лена ужинала.

II

Было безветренно и морозно. Два огромных костра освещали дно карьера; их шумные, стреляющие искрами языки, казалось, лизали само небо. Вокруг костров сидели, прижавшись друг к другу, двенадцать человек; поодаль кучкой — лопаты и кайлы. Из темноты поблескивал стеклами бульдозер.

Русин прошел вниз по дороге, прислушиваясь, не идут ли машины.

По обе стороны возвышались темными силуэтами ели. Молодая луна в радужном ореоле едва светлела.

Шагая по изрытой гусеницами обледенелой дороге, Русин с беспокойством подумал о том, что Власенко все же обманул его: вместо обещанных двадцати человек прислал двенадцать. И все двенадцать — женщины. «Если хочешь пятнадцать — проси двадцать пять», — вспомнил Русин. А если машины придут все сразу? Далеко по горизонту пробежал бледный сполох. Потом еще. Донесся высокий, истонченный расстоянием звук мотора преодолевающей подъём машины. Русин торопливо повернул назад.

Свирепо рыча, посверкивая единственной фарой, машина въехала в карьер. Шофер в рыжем потертом кожане с силой хлопнул дверцей и сразу принялся ругаться.

Ругался он изобретательно, со вкусом, будто всю длинную дорогу только тем и занимался, что придумывал эти ругательства. Он «нес» своего вечного врага — дорогу, худую резину, начальство, приказавшее ехать в этот чертов рейс, тайгу, карьер и всех, кто его придумал.

Ругаясь, он деловито ходил вокруг машины, пинал скаты, ощупывал разбитую фару, ковырялся в двигателе. Кое-что из его длинной тирады можно было понять. А именно: что выехали они три часа тому назад четырнадцатью машинами, но что с последней сопки он видел только десять.

Возможно, он был неплохим шофером, потому что первым прошел ночью труднейшую шестидесятикилометровую трассу. Но в эти несколько минут Русин его возненавидел — за то, что не мог найти в себе решимости подойти и прервать его излияния: ведь вокруг стояли женщины. Наконец шофер выговорился, достал из кабины сверток и пошел к костру обедать.

Началась погрузка. Двенадцать женщин, сталкиваясь лопатами и мешая друг другу, принялись за работу. Смерзшиеся комья фосфоритной глины загромыхали по железному кузову самосвала.

Погрузка шла медленно; Русину неловко было стоять без дела, он тоже взялся за лопату.

Подошел шофер с бутылкой кефира в руках, посмотрел на бестолково копошащихся женщин.

— Эх и работнички мне достались, едреня феня! До самого утра не погрузишься. — Отпил прямо из бутылки, прожевал хлеб и вдруг закричал: — Чего вы, так вашу растак, скопом топчетесь? Нет чтобы разделиться пополам да впересменку работать! Кто бригадир? Куда он глядит?

— В самом деле, товарищи, — сказал Русин, тяжело дыша, — давайте разделимся на две группы, сподручнее будет.

Он отобрал шестерых, и они отошли, присели у костра.

— Эй, бабы! — крикнул снова шофер. — Вы смотрите, своему бригадиру на полы не наступайте — упадет!

— Послушайте, — сказал Русин, не разгибаясь над лопатой, — чего вы здесь разорались? Ваше дело баранку крутить — вот и крутите, а сюда нечего лезть.

— Наше дело баранку крутить, а ваше дело погрузку мне организовать как положено. Понял? Завели тоже порядочки — что ни трудней работа, то бабам достается!

Русин насторожился: снизу, из-под горы, заревели моторы. Вскоре одна за другой в карьер въехали четыре машины: стало шумно и тесно.

Шофер в рыжем кожане, нагрузившись, укатил, но Русину от этого не полегчало. Погрузка по-прежнему шла медленно. Шоферы ругались, что не успеют обернуться до утренней оттепели.

Когда они наконец уехали, вся бригада, как один, повалилась на землю. «Сволочь все же этот Власенко, — думал Русин, обматывая платком стертую ладонь. — Пять машин от силы — больше нам не нагрузить…»

Однако в течение следующего часа они нагрузили и отправили еще шесть машин. Едва последний самосвал ушел из карьера, грузчицы побросали лопаты и заступы, собрались у костров. Чувствуя на себе неприязненные взгляды этих до смерти уставших людей, Русин сказал: «Все, товарищи. Погрузки сегодня больше не будет. Можете идти отдыхать до вечера». О трех машинах, которые еще были в пути, он умолчал.

Он долго сидел один между догорающих костров в измазанном пальто, пряча в рукава озябшие, стертые до крови руки. Его угнетали собственная беспомощность и то равнодушие, с которым его встречали люди. Что-то здесь было не так, но что именно?

Небо бледнело, ямы и котлованы в снегу заливала холодная синева; с остывающих кострищ текли дымные струйки. Внезапно в тишине раздалось далекое комариное пищание моторов: не могло быть сомнения — это шли отставшие машины.

Русин испуганно встал, потоптался в нерешительности, торопливо пошел прочь. И все время, пока он спускался по тропе к темнеющему внизу поселку, в затылок ему бил надсадный, все приближающийся голос моторов.

III

Солнце поднялось над взъерошенными сопками на целую ладонь, а Русин все сидел возле конторы, ожидая начальника партии; никто не мог толком объяснить, куда исчез Власенко. В гараже напротив распахнулись ворота, и на заснеженный двор, рыча и лязгая, выкатилась буровая самоходка. Точно застоявшийся конь, она взялась выписывать по двору кренделя, вздыбливая танковыми гусеницами снег. За рычагами сидел рыжий, как факел, механик.

«Не успеем вывезти сто пятьдесят машин, — с тоской подумал Русин, глядя, как темнеют, набухая талой водой, гусеничные следы. — Если погода не изменится, через неделю все поплывет — это точно».

Бессонная ночь давала о себе знать; он закрыл глаза. Чья-то тень упала ему на лицо. Перед ним стояла Лена — в той же туго обтягивавшей грудь телогрейке и лыжных брюках, заправленных в сапоги.

— Здравствуйте! Почему спите? — весело спросила она.

— Наверстываю упущенное, — в тон ей ответил Русин, улыбнувшись. — Присаживайтесь.

— Нет, спасибо. Посидела бы, да спешу.

— Куда, если не секрет?

— Не секрет, конечно. На буровую. Перебираемся на новую точку!

— Вот как? — Русин подумал, что напрасно, наверное, он здесь торчит, и поэтому спросил: — Начальник ваш случайно не там?

— Власенко-то? Ну как же! Конечно, там.

— А она далеко, эта самая буровая?

— Да что вы! Километра полтора.

Не хотелось Русину ругаться с Власенко при девушке, однако другого выхода не было. Он посмотрел на часы, подумал и, поднимаясь, спросил:

— Можно, я с вами пойду?

— Конечно, идемте, — сказала Лена, и Русину показалось, что девушка даже обрадовалась. — Вдвоем веселее будет, а то как же?

По широкой, протоптанной в снегу дороге они перевалили сопку и вскоре ступили на площадку, где еще недавно стояла буровая вышка. Посреди площадки, на месте скважины, торчала труба, забитая деревянной пробкой. В глубь тайги, по снежной целине, уходила вспаханная трактором дорога; ее линовали широкие глянцевито лоснящиеся следы саней. Сани эти, вклинившиеся меж двух толстенных елей, Русин увидел сразу же, как только поднялся на косогор. На санях, густо опутанных тросом, стоял буровой станок. Вокруг суетились люди, слышались удары топора.

Власенко сидел на глыбе вывороченного снега, в обитой на затылок шапке, жадно курил: он мельком взглянул на подходивших. «Врешь, — подумал Русин, чувствуя, что начинает волноваться. — Больше я на твою удочку не поддамся. Будем говорить откровенно».

Он остановился рядом с начальником партии и, не поздоровавшись, сразу сказал:

— Сегодня три машины ушли с карьера порожними. Мы не смогли их нагрузить.

— Вот как? — холодно проговорил Власенко, не поворачивая головы. — Чего же это?

— А то, что вместо двадцати человек вы мне дали двенадцать. И только женщин. Экспедиция же, вопреки вашему проверенному методу, прислала все машины, сколько мы просили. Сегодня ночью с этими людьми я не нагружу и шести машин.

— У меня здесь не Америка — безработных не имеется. Я вам дал все, что мог, и даже сверх того.

— Экспедиция, должно быть, знает, что здесь не Америка.

— Ничего она не знает, ваша экспедиция! — бросил Власенко, глядя по-прежнему в сторону.

— Послушайте, почему вы со мной так разговариваете?

— А я вам говорю, что ничего она не знает! — повторил Власенко. Он встал, высокий и сутулый, и резким, злым взмахом далеко отшвырнул окурок. — Если бы знала, не требовала людей именно сейчас. У меня одних забоев почти полста, не считая буровых, и все их надо подготовить к паводку. Вы видите, какие снега? Два шурфа на южных склонах уже в воде. Можно сказать, накрылись. Я не от хорошей жизни здесь торчу. Или вы считаете, в обязанности начальника партии входит это — перетаскивать своим горбом вышки?.. Где была экспедиция раньше? Ведь мы карьер вскрыли два месяца назад…

— Уходи! — раздался вдруг крик, и от саней торопливо пошли люди.

Трактор, выворачивая снежные пласты, убирался за взгорок.

— За дерево! Быстро! — скомандовал Власенко.

Недоумевая, Русин последовал за ним. Они встали под деревом плечом к плечу, оба злые и молчаливые.

Взрыв прогремел неожиданно; Русин вздрогнул. Одна из елей, в которых застряли сани, покачнулась и, перечеркивая макушкой небо, рухнула вниз, под косогор; расщепленный комель ее пружинисто подпрыгнул несколько раз и замер.

Из-за дальнего дерева вышел уже знакомый Русину взрывник, выплюнул изо рта свисток, помахал рукой.

— Молодец, Илья, — сказал Власенко. — Опять выручил.

Сани внезапно накренились и сначала медленно, потом все быстрее заскользили под уклон. Рабочие пытались догнать их, утопая в снегу. Сани двигались мимо стоявших под деревом Русина и Власенко.

Тремя прыжками Власенко выскочил на след, подхватил одну из двух длинных, грубо оструганных ваг. Сунул ее под полозья, и Русин увидел, как, вспарывая снег, изогнулась жердь. Но это продолжалось несколько мгновений — вага хрустнула, Власенко едва отскочил в сторону.

Сани прошли, и он, с искаженным от пережитого напряжения лицом, побежал рядом, держа в руках бесполезный теперь обломок.

Русин бросил взгляд на вторую вагу. Он был к ней всех ближе. Подхватил ее и побежал к саням, еще не зная, что сделает.

Последние шаги он почти прополз на коленях и воткнул жердь под торчавший пенек.

Он почувствовал, как тупая, непреодолимая сила приподняла его и отшвырнула прочь. Он упал лицом в снег; ослепленный, думая, что сани движутся на него, в отчаянии пополз на четвереньках.

Вага описала верхним концом дугу, легла на упругую крону ели. Сани скрипнули и нехотя стали.

Русин сидел поодаль, выцарапывая из бровей снег. Он тяжело переживал свое минутное малодушие — не мог простить себе, что на виду у всех полз на четвереньках от саней, которые в общем-то уже стояли.

Подбежали рабочие, они громко дышали, переругиваясь, заглядывая под сани, словно еще неуверенные, что все обошлось. Кто-то подошел к Русину, подал ему бот.

Он поднял голову и увидел начальника партии.

— Все равно бы они, проклятые, за ель зацепились. Зря вы это рисковали, — сказал Власенко хмуро.

— А вы? — спросил Русин.

Власенко промолчал и уже другим, совсем не свойственным ему тоном, словно извиняясь, проговорил:

— А вообще-то спасибо. Ловко это вы подсунули вагу — с расчетом.

Потом подъехал трактор, зацепил сани, снова потащил их на косогор.

Русин брел вместе со всеми, увязая в снегу. Ладони его, содранные вагой, болели. Он помогал поддерживать сани, когда они норовили пойти юзом, кричал, когда все кричали, ругал тракториста — словом, вел себя так, будто работал здесь всегда, забыв, что он тут посторонний и что ему, вообще-то, мало дела до всего, что не относится к карьеру и к вывозке этой дурацкой глины.

Когда на пути густо вставали ели и объехать их не было возможности, вперед выходил Илья. Он двумя взмахами топора вырубал в стволе полочку, клал на нее аммонитный патрон, поджигал шнур и уходил в укрытие. Резко, как удар бича, гремел взрыв. Дерево валилось, словно срезанное ножом.

Часа через два сани прибыли на место. Русин удивился, узнав, что от старой скважины расстояние чуть больше километра. Он посмотрел на часы: было около пяти. Тогда он почувствовал страшную усталость, вспомнил, что ему снова не спать ночь. «Надо поторопиться назад и соснуть хотя бы часика три, — подумал он и с грустью посмотрел на измочаленные полы своего пальто. — Увидела бы меня сейчас мама…»

Рядом с ним сел Власенко, молча вынул блокнот и стал что-то писать, морща лоб. Русин смотрел на его красные запястья, торчащие из коротких рукавов, на худое, заросшее щетиной лицо и думал о том, что не стоило, пожалуй, так наваливаться на него; ему и в самом деле приходится несладко. Людей-то лишних действительно нет.

Он встал, собираясь уходить, весь уже поглощенный думами о предстоящей ночи.

— Постойте-ка, куда вы? — окликнул Власенко. Он протянул листок. — Найдите старшего геолога и отдайте ему. Это список людей — восемь человек. На карьер. — Поскреб щеку, добавил: — Только учтите — на неделю и ни дня больше. Если управитесь — хорошо, нет — хоть к стенке ставьте, а людей заберу.

IV

Весна наступала на тайгу бурно, неудержимо; небо было ослепительно в своей голубизне. Снеговые шапки на хвойных лапах лоснились под солнцем; тянулись вниз сталактиты сосулек, вбирая в себя, как в призмы, бесконечные цвета пробуждающейся тайги. Нагретые полднем склоны сопок обрушивались снежными оползнями. В речных полыньях, сдавленная оседающим льдом, бурлила, горбилась вода.

Русин спал, когда среди дня его разбудила хозяйка. У порога стоял мальчишка-взрывник, помощник Ильи. Он прибежал с вестью: заливает карьер.

Через полчаса Русин был на карьере. Под ногами хлюпала снежная каша. Сверху, из-под ледяной искрящейся корки, шумно низвергалась вода, ее грязно-желтые струи весело виляли по развороченному дну чаши.

Бульдозерист вывел машину наверх и теперь выглядывал из дверцы, растерянный и молчаливый. Взрывник Илья сидел на краю обрыва, без шапки, подставив солнцу взъерошенные вихры. Рядом на газете сушились детонаторные патрончики.

Русин с лопатой в руках долго лазил вокруг карьера, вернулся, вымокший до пояса, запыхавшийся.

— Давай-ка, — сказал он бульдозеристу, — объезжай карьер и пройдись ножом через вон ту ложбинку. Иначе к вечеру здесь будет озеро с видами на окрестности.

Бульдозерист, скуластый безбровый парень, обиженно прищурил глаза:

— Я своей машины пока не губитель. Да и на себя я, к примеру, еще не так злой, чтобы тащиться на этот косогор.

— Чего испугался? Там же тридцать градусов, не больше.

— Это смотря каким глазом глядеть. Твоим — может, и тридцать. А моим — все сорок пять будет. И обратно же — снег. Так и съедешь на нем, как в сказке на ковре-самолете.

— Что же делать? — сдержанно сказал Русин. — Зальет карьер — такой труд погибнет!

— А уж то не моя забота, об том пускай начальство думает.

Русин понимал, что бульдозерист по-своему прав — ехать на склон рискованно. Но за спиной у них шумел водопад, и Русину было не до здравого смысла: хотелось обругать парня, выволочь из машины, избить — будь что будет. Он вскочил на гусеницу и, протискиваясь в дверцу, сказал:

— Хорошо, я поеду с тобой. Давай газуй.

Парень ухмыльнулся:

— А разве мне легче станет, если мы, к примеру, вместе гробанемся? Только разве что в больнице на пару лежать веселее…

У Русина заколотилось сердце. Глядя в наглые прищуренные глаза бульдозериста, почти навалившись на него, он крикнул:

— Трус! Шкурник! Вон отсюда!

Парень испугался. Бормоча: «Ну, ты не очень, чего глотку дерешь, видали таких», — он заерзал на сиденье, без всякой надобности стал перебирать рычаги.

Илья, сидевший до этого безучастно, сгреб детонаторы в сумку и, подойдя к бульдозеристу, сказал:

— А ну, выметайся!

Тот затравленно оглянулся.

— Чего-о?

— Вылазь, говорю.

— Пошел ты!..

Илья легонько дернул его за руку, бульдозерист слетел на землю, едва удержавшись на ногах. Потом Илья не спеша залез на его место, уселся поудобнее и выжал педаль. Двигатель взревел, и машина, развернувшись, пошла вдоль обрыва.

Рядом бежал бульдозерист, спотыкаясь и крича:

— Угробите машину, сволочи! Угробите машину, сволочи!..

Илья напряженно глядел вперед; Русин сидел молча, унимая охватившую его нервную дрожь.

— Илья, помни, правый фрикцион пробуксовывает. Загремишь — я не виноват.

С бешено мелькающих траков летели пласты спрессованного снега.

— Сволочь ты, а не друг, Илья!

Кромсая жесткий, точно накрахмаленный наст, машина шла на подъем. Бульдозерист стал отставать.

— Хрен с вами! — крикнул он. — Останови, сам поеду!

Илья сбросил газ, высунул голову:

— Без дураков?

— Чего там!

— Ну гляди…

Парень тяжело дышал, и по лицу его было видно, что он в самом деле решился.

— За машину-то кто отвечать, к примеру, будет — Пушкин? Лучше уж я сам поеду, это вернее. Пусти давай… Научил я тебя на свою голову, — пробормотал он, привычным движением кладя руки на рычаги и уже прощупывая глазами предстоящую опасную дорогу.

А Русин тоже смотрел вперед — на крепящийся радиатор, на косые, сморщенные сугробы, истыканные дырками, на развороченную внизу яму карьера — и чувство опасности отступало перед редким, удивительным ощущением того значительного, что произошло сейчас. Он знал, что он был прав и что будет прав, чем бы все это ни кончилось.

И в продолжение того часа, когда рычащая машина вспарывала ножом верхнюю кромку карьера, он, как заклинание, повторял: все будет нормально. Он не смотрел на бульдозериста, боясь даже взглядом помешать ему.

V

Вечером, собираясь на карьер, Русин вышел в коридорчик и невольно остановился; за дощатой перегородкой, на крылечке, кто-то всхлипывал. Низкий мужской голос бубнил какие-то слова. Русин понял — плакала Лена. А мужчина был, без сомнений, Илья.

— Зачем опять пришел пьяный? — спрашивала девушка. — Раз пьешь, не приходи ко мне…

— На свои пью — не на чужие, — отвечал Илья.

— Какое имеет значение? Не хочу тебя видеть таким!

— Каким? — угрюмо спрашивал Илья.

— Вот таким… раскисшим… У тебя даже руки неприятные, у пьяного. Убери.

— Уж и руки помешали, — сказал тихо Илья. — Не любишь — так и скажи…

Русин вернулся в дом. Он постоял минуту у порога, громко хлопнул дверью и снова пошел через коридорчик.

Илья сидел на нижней ступеньке, подстелив меховые перчатки. Девушка стояла в двух шагах.

— Добрый вечер, — сказал Русин.

Илья пьяно покрутил головой, а Лена вдруг оживилась. Стараясь придать своему голосу беспечность, опросила:

— Вы на карьер? Я провожу вас.

Русин от неожиданности не успел ответить, как она подхватила его под локоть и пошла, приноравливаясь к его шагу. Он шел и чувствовал на спине тяжелый, пронизающий взгляд Ильи.

Когда они были уже далеко, Русин сказал:

— Зачем вы так?

— А ну его!

— Нет, в самом деле. Он же, в общем-то, мировой парень, сегодня на карьере здорово меня выручил… Поссорились, что ли?

Она не ответила. Под ногами позванивали ледышки. Она сказала:

— Уехать бы куда-нибудь.

Русин улыбнулся. Он не знал, насколько серьезно она говорит. И на всякий случай спросил шутливо:

— Так в чем же дело? Поедемте вместе?

Лена высвободила свою руку из-под его локтя, поправила платок да так и пошла рядом, руки в карманах. И Русин это сразу отметил. Он искоса взглянул на девушку. Уже наступал сумрак, и в матовых отблесках снега лицо ее было бледно, настороженно.

— Вот вы опрашиваете — зачем я с ним так? — вдруг заговорила она взволнованно. — И я отвечу. Вы, конечно, видели, какой он был сейчас. Хорош? Ну вот… Я отца лишилась из-за этой… подлой водки. Вы понимаете, отца! Он был шофером, начальником гаража. Такая должность, что все поят, если не отказываться. Когда отец в далекие рейсы уезжал, мама меня с ним сажала. Думала, когда я рядом, он пить меньше будет. А то как же? А он все равно пил. И с женщинами путался. Потом его уволили. Он стал тайком продавать вещи. Однажды он продал мои коньки с ботинками — единственное, что у меня было. — Она поежилась, словно от озноба, и голос ее задрожал, когда она сказала: — Я не хочу, чтобы у моих детей повторилось все это…

Русин понимал, что нужно что-то сказать в ответ, утешить, что ли. Но ничего подходящего не приходило в голову. При всем том, что сейчас переживала Лена, она была счастлива — это он видел прекрасно. Счастлива глубиной своего чувства, своей непримиримостью.

Дорога свернула в сторону, начался подъем. Лена остановилась.

— Ну, дальше я не пойду. Удачной вам ночи.

Она уже успокоилась или просто казалась спокойной.

— Странно, я до сих пор не знаю, как вас зовут, — сказала она и улыбнулась.

— Я не люблю свое имя. Оно у меня неудачное.

— Да что вы! Неужели Трактор?

— Нет, не Трактор. Еще старомодней — Софрон.

— Софрон? А по-моему, ничего. Звучит.

— Это вы из вежливости, — сказал Русин, — я знаю. Так что зовите меня по фамилии — Русин.

— Русин — и все? — удивилась Лена.

— Конечно. Меня все так зовут. Даже мама. В детстве она мне говорила: «Русин, негодяй, поди сюда, я тебя выпорю».

Они посмеялись. Потом Лена ушла, а Русин еще долго стоял на повороте, курил.

За пять ночей с карьера было вывезено сорок машин фосфоритной массы. Заморозки уже не помогали: каждую ночь две-три машины застревали на трассе. Шоферы сказали Русину: «Еще три рейса — и можешь закрывать свою лавочку. Не пройдем».

«Еще три ночи — это тридцать машин, в лучшем случае — тридцать пять, — мучительно думал Русин. — Итого, семьдесят пять. Но ведь это только половина. Проклятая весна, ее будто прорвало. Неужели ничего нельзя сделать? Попросить у Власенко еще людей? Безнадежно — как бы он последних не отобрал».

Багрово полыхали костры. При их свете Русин бродил по карьеру, хлопая порванными ботами.

Последним в эту ночь уезжал шофер в рыжей кожанке; он сидел на крыле, грыз колбасу, запивал кефиром. О железный кузов погромыхивали лопаты.

— Техника, — бормотал шофер, — на грани фантастики. С такой, извиняюсь за оборот, техникой до морковкиного заговенья не вывезешь. Хотя бы лопату механическую поставили — и то хлеб. Для какой едрени-фени, спрашивается, этот дурак здесь торчит? — он кивнул в сторону бульдозера. — Куда бригадир смотрит?

— Может, вы умеете из бульдозера экскаватор делать? — спросил Русин, с неприязнью глядя на беспрестанно жующего шофера.

— Мы все умеем, — сказал тот, с треском обрывая колбасную кожуру. — Даже часы топором ремонтировать. Только там с топором повернуться негде.

— Критиковать вы мастера, — сказал Русин.

— И критиковать не заслабеет.

— Так придумайте, если вы все умеете.

— Я в БРИЗе не состою, — сказал шофер. — Но уж коснись меня, я бы давно хоть эстакаду сколотил.

— Какую эстакаду?

— Обыкновенную, из дерева. Тайга ж кругом.

— Ну и что?

— А ничего. Пихал бы с нее бульдозером глину прямо в кузова — и все. Только успевай подгоняй. — Шофер потряс бутылку и вылил остатки в рот. — Только, гляжу я, никому это не нужно.

Он аккуратно завернул оставшееся от обеда в газету, заглянул в кузов, крикнул:

— Бабоньки, разгибайся! Мы поехали!

VI

Поляны, разлинованные длинными тенями островерхих елей, стыли в закатной тишине; под слюдяными закраинами ручейков всхлипывала вода. Солнце уходило за горизонт, окрашивая в розовые тона литые стволы берез.

Сумерки застали Русина на полпути к карьеру. Он шел не торопясь: до прихода машин было еще далеко, а дома сидеть в такой вечер он не мог. Эти двое суток он почти не спал, но сейчас спать не хотелось.

Позавчера он заказал разговор с экспедицией и шел на него, волнуясь и не понимая причины этого волнения. Он не боялся отказа, он бы мог признаться себе, что боялся скорее согласия; но все равно волновался не поэтому.

Он продумал каждое слово, но когда радист сунул ему микрофон — растерялся и, сбиваясь, сказал:

— Говорит Русин. Я прошу в ближайшие две ночи машин на карьер не присылать.

Рация долго молчала, потом сухо спросила:

— Не понимаем. Объясните. Прием.

Да, конечно, нужно было прежде всего объяснить, а не выпаливать вот так, сразу. В экспедиции прекрасно знают, что трасса доживает последние дни. Что же случилось? Русин торопливо, боясь, что его перебьют, стал объяснять свой план постройки эстакады. Для этого потребуется, он выяснил точно, двое суток. Зато в последующую ночь, если все сложится удачно, он сможет принять и нагрузить семьдесят машин. Семьдесят за одну ночь! И на этом покончить с вывозкой. Риск, конечно, есть, мало ли что? Но где иной выход?

Экспедиция сказала:

— Хорошо, Русин, нам понятна ваша озабоченность, но почему не строить одновременно с погрузкой?

— Невозможно! — сказал торопливо Русин: он знал, что об этом опросят. — Невозможно потому, что эстакаду будут строить те же люди. Больше людей нет, в партии тяжелое положение — начался паводок.

— Хорошо, — снова сказала рация. — Действуйте, мы на вас полагаемся. В самом деле, это выход. Придется поклониться городской автобазе — своего парка не хватит. Так что имейте в виду, чтобы без осечки там!.. Приходила ваша мамаша, беспокоилась, просила справиться о здоровье, не простудились ли, как питаетесь? Прием.

Русин смутился и невольно взглянул на свои порванные боты. «Да, конечно, это мама, это ее слова, — подумал он. — Она неисправима». А в микрофон сказал:

— Спасибо. Я совершенно здоров, питаюсь регулярно и даже как будто поправился.

И только сейчас, шагая по этой пустынной просеке, превращенной в дорогу, понял причину своего тогдашнего волнения. Он впервые, кажется, почувствовал свою ответственность за дело, которое ему поручили.

В тайге было тихо: зеленоватая звезда в конце просеки помигивала, словно попавший в легкую зыбь поплавок. Неожиданно в тишине раздался тоненький звон и тут же погас, точно столкнулись два стеклышка. Русин даже не понял — откуда это. Потом звон повторился, потом еще и еще. В лицо пахнуло свежестью.

На мгновение все замолкло. И вдруг тишины не стало: тайга наполнилась то далеким, то близким перезвоном. Словно кто-то невидимый в темноте трогал небрежно хрустальные подвески, и они тихонько пели. Русин остановился, вслушиваясь в это лесное чудо. И минутой позже понял: это срываются и звенят о наст сосульки.

По тайге шел верховой ветер; небо стало густеть, и звезда на просеке стушевалась.

VII

Эстакада стояла на толстых растопыренных ногах и была похожа на доисторического ящера. У костра сидели бульдозерист и двое парней — грузчиков, оставленных Русиным на всякий случай.

Русин опустился на корточки рядом с ними, кинул в огонь полешко, спросил:

— Вроде погода ломается, а?

— Снегом попахивает, — сказал один из парней. — Ночью завьюжит, это уж верняком.

— Как бы машины с полпути не повернули, — вслух подумал Русин.

— Если вышли, то уже не повернут. На трассе для такой колонны поворотов не предусмотрено.

Парень был прав; снег пошел, только не среди ночи, а почти тотчас же, как только снизу, из-под сопки, загудели моторы. Мокрые, тяжелые хлопья падали стремительно и почти отвесно, костры задымили сильнее.

Рассекая огнями густые снежные струи, к карьеру подползли два самосвала. Шоферы что-то кричали, показывая назад, но ничего нельзя было разобрать.

Они подогнали машины под эстакаду и, опасливо посматривая наверх, вылезли из кабин. Бульдозерист в два захода наполнил оба кузова, и шоферы, даже не перекурив, поехали назад. «Здорово! — с восхищением подумал Русин. — С самого бы начала так. Эх!..»

Потом подошли еще две машины и, нагрузившись, торопливо отъехали. Наступила пауза.

Далеко, у подножья сопки, ревели моторы, метались сполохи света. Прошло десять минут, двадцать, а дорога оставалась пуста… Русин, почувствовав неладное, торопливо пошел вниз.

На повороте к карьеру он увидел буксовавшую машину. Виляя задом, машина бешено лупила цепями разъезженную колею, медленно сползала. От нее, отчаянно сигналя, пятилась другая. Еще дальше стояла третья.

Длинная, показавшаяся ему бесконечной, цепочка автомобильных огней огибала соседнюю сопку, исчезала в снежной мгле.

Несколько мгновении он стоял, совершенно подавленный этой картиной.

В свете фар ходили, поругиваясь, шоферы, их плоские тени шевелились на снежном экране.

И снова, как в первую ночь, когда он остался один у остывающего костра и услышал шум запоздавших машин, он почувствовал сейчас отчаянье и мальчишескую беспомощность, и ему захотелось убежать куда-нибудь от этой кутерьмы и злой несправедливости, свалившейся на его голову.

Он подошел к шоферам. Кто-то узнал его — и на него накинулись. Его ругали, совали под нос черные, пахнущие маслом кулаки, грозились пожаловаться.

Он слушал злые, несправедливые слова, смотрел на красные, исхлестанные снегом лица и сам огрызался, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет.

Они были неправы, эти шоферы, но они проехали шестьдесят километров по трассе, где каждый километр скручивает в комок нервы, и теперь они отводили душу, понося этого длиннополого, облепленного снегом человека, вынырнувшего откуда-то из темноты, словно он был виновником оттепели и сырого снега, и стометрового подъема, непреодолимой стеной ставшего на их пути.

Из толпы выдвинулся высокий сутулый шофер.

— А ну, кончай глотками работать! — сказал он сухим простуженным басом, ни к кому в особенности не обращаясь. — Надо думать, как делу помочь, а не орать почем зря. — Тяжелым шагом он подошел к Русину. — Вы что же, комендант карьера будете или как?

— Да, — сказал Русин.

— У вас трактор в поселке есть?

— У них бульдозер на карьере! — крикнул кто-то. — Пусть пригонят!

— Бульдозер занят на погрузке, — торопливо объяснил Русин. — Если бульдозером таскать здесь машины, кто грузить будет?

— А в поселке трактор есть? — переспросил сутулый.

— Не знаю. Кажется, нету.

— Должен быть! — сказал сутулый убежденно. — Ты оглянись, парень, какая техника стоит. — Он махнул рукой на застывшую цепочку огней. — Ее же выручать надо. Трактор требуется хоть из-под земли, понял?!

VIII

Русин, тяжело дыша, проходит ощупью темными сенями. В кухне долго шарит по стене ладонью, отыскивая выключатель, и, когда лампочка вспыхивает неярким, мигающим светом, первое, что он видит, — свое отражение в черном стекле окна: облепленная снегом нелепая фигура с сугробом на голове.

Он возвращается в сени, поспешно стряхивает с плеч сырые пласты снега. Только после этого проходит в комнату Лены и, робея от собственной решительности, трогает ее за плечо.

— А? Что такое? Кто? — девушка подтягивает к подбородку одеяло. Но, увидев стоящего перед ней одетого Русина, его растерянное лицо, мокрые волосы, говорит: — А, это вы. Что это вы? Который час?

— Часа два, кажется. В общем поздно.

— Что-нибудь случилось? — тревожно спрашивает Лена.

— Да, вы мне очень нужны. — Русин косится в угол, откуда слышится похрапывание матери, снижает голос до шепота.

— Оденьтесь, я подожду на кухне.

Он сидит на кухне, облокотившись на чисто выскобленные доски стола, и в ушах его — надрывный, задыхающийся гул моторов. Голова медленно наливается тяжестью — спать, спать… Но вот выходит Лена, и он встряхивается.

— Вы знаете, где живет рыжий механик? — спрашивает он.

— Рыжий механик? — Лена одергивает на коленях халатик, в глазах ее, еще не отрешившихся от сна, недоумение. — Какой механик? Что случилось?

— Я не знаю его фамилии, я только видел его однажды, как он самоходку обкатывал на дворе. Ну, вспомните, рыжий такой, лохматый.

— Степан, что ли? — неуверенно говорит Лена. — Такой высокий, шрам на щеке?

— Ну да, он самый! — торопливо соглашается Русин, хотя о шраме не имеет никакого понятия. — Где он живет?

— В общежитии, это далеко, почти на том конце. Молибога его фамилия. Степан Молибога.

— Вы с ним знакомы? — в голосе Русина звучит надежда.

— Знакома. Они с Ильей друзья. Кстати, и живут вместе, в одной комнате…

— С Ильей? Тем лучше! Одевайтесь!

— Да что случилось?

— Неприятность случилась. Объяснять некогда. В общем, сегодня я вызвал семьдесят машин. Вы понимаете, Лена, семьдесят! А тут снег, пурга. Машины, черт бы их взял, забуксовали, да еще под самым карьером. Меня шоферы чуть не съели. Представляете, что сейчас там творится? Трактор нужен, тягач. Пойдемте к этому… к Молибоге.

— Хорошо, пойдем. Но я не зайду.

— Почему, — испуганно спрашивает Русин.

— Я же говорила: они живут вместе с Ильей.

— Так это и здорово!

— Лена опускает голову.

— Мы же с ним поссорились после того, а то как же?

— Тогда решено! Лучшего повода для примирения вам не найти. — Ему вдруг делается радостно от того, что он сказал. — Одевайтесь, дорога каждая минута!

Потом они бегут через темный безлюдный поселок, утонувший в вихрящемся снеге, потом долго стучат в двери общежития — простого бревенчатого дома, каких много в поселке.

Им наконец открывают, и Лена входит в дом, оставив Русина на улице. Минут через пять, которые кажутся ему часом, появляется Илья. Русин бросается к нему, но Илья, закурив, молча скрывается в дверях.

Русин уже теряет надежду и решает войти в дом, но раздается голос Лены, за ним тяжелый топот ног, и на крыльцо выходят сразу трое — Лена, Илья и высокий парень. По-видимому, это и есть Степан Молибога.

— Русин! — зовет торопливо Лена, сбегая со ступенек. — Степа спрашивает, разрешил ли начальник? Я сказала, что разрешил, а то как же? Я правильно сказала?

— Конечно, разрешил, — уверенно говорит Русин и, поддаваясь ее интонациям, невольно добавляет: — А то как же? — и сам удивляется, как это у него убедительно прозвучало.

Рыча и погромыхивая, самоходка катит по запорошенной снегом дороге. Фары в металлических решетках бросают далеко вперед два кинжальных луча. Метель уже затихает, редкие снежинки, залетая в свет, вспыхивают, точно крошечные метеоры.

Русин стоит на ребристом крыле, держась за борт, и в лицо ему бьет ветер. Самоходка легко и быстро берет подъемы и на ухабах покачивается, как лодка на поперечной волне.

Русин наклоняется к водителю, видит на щеке шрам. Перекрикивая грохот, он кричит:

— Слушай, Степан, ты на фронте был?

Тот машет головой.

— Ни. А що?

Русин смеется:

— Мне кажется, что мы на танке мчимся!

— Та цэ и е танк. Тэ тридцать чотыре. Тильки без башни и пулэметив. Дэмобилизованний!

— Ого! А что он у вас делает — демобилизованный?

— Бурыльную установку тягае.

Дорога резко сворачивает, ели уплывают куда-то вниз, и далеко впереди проступает реденькая подковка огней. «Ждут!» Русина вдруг охватывает радость. Словно не было позади холодных ночей в карьере, горьких минут беспомощности и отчаяния; словно только и существовало вот это стремительное движение вперед, да ветер в лицо, да это мужественное гудение брони под ладонью.

IX

К карьеру взбирается последний самосвал. Шофер в рыжем кожане подгоняет машину под эстакаду, выпрыгивает из кабины, привычно лязгнув дверцей.

— Черт тупорылый! — ругается он, обходя машину. — Вот наградил бог силушкой — чуть было передок не выхватил.

Он задирает голову, долго смотрит на эстакаду.

— Техника на грани фантастики! — В голосе его, однако, звучит удовлетворение. — Эй, друг ситный! — кричит он бульдозеристу. — Гляди, притормаживай. А то возьмешь ненароком вторую космическую и улетишь с этого трамплина к едрене-фене!

Потом подходит к сидящему у костра Русину, неожиданно протягивает руку:

— Привет местному начальству! Греемся?

— Да так, маленько, — отвечает Русин, смущенный его рукопожатием.

— Лучше летом у костра, чем зимой на солнышке, так что ли? — Шофер вытаскивает из кармана бутылку кефира, разворачивает бумажный сверток, присаживается рядом. — Закусим? Прошу.

— Спасибо, — говорит Русин и берет маленький ломтик колбасы.

С минуту они оба жуют молча, сосредоточенно.

— Работаешь-то ты ничего, — замечает шофер, — а вот ешь слабовато, не по-нашему. Бери больше, рубай. Я ежели не поем, ехать не могу: нервы вибрируют. Тебя как зовут-то?

— Русин.

— Русин? Чудное имя. Никогда не слыхал. А меня Евгений. Женька попросту. Вот и познакомились.

В поселок Русин возвращался на рассвете. Выпавший за ночь снег, прибитый ветром, мягко хрустел под ногами. Русин покосился на темные окна конторы: ему ведь еще предстоит неприятное объяснение с Власенко за самоходку…

У дома он замедлил шаги. На нижней ступеньке крыльца рядком лежали забытые меховые перчатки. Снег вокруг крыльца был изрядно потоптан… Русин усмехнулся, поднял перчатки. Занес их в дом и положил на видное место. Он вдруг представил себе Лену, ее разгоряченное лицо, когда они пилили вместе дрова, и представил рядом себя в роли молодого хозяина, неловкого, но старательного, и сразу почувствовал фальшь во всем этом и какую-то почти детскую обиду — на кого? За что?

Вспомнил он, как в первый еще вечер Лена зашла к нему в рубашке и он, подумав бог знает что, готов был протянуть к ней руку; и теперь ему было неловко — и за те свои ощущения, и за мысли, с которыми он долго тогда не мог уснуть.

Войдя в свою комнату, он сел на табурет и, уже не в силах встать, принялся сидя стаскивать с себя одежду.

На пол из кармана выкатился неизвестно как попавший туда камушек фосфорита. Он поднял его, долго рассматривал белоизвестковый, крошащийся под ногтем обломок. Потом открыл чемоданчик, спрятал камушек на самое дно. Три шага до постели он сделал уже в полусне и заснул сразу же, едва коснулся головой подушки.

Особняк за ручьем

I

На раскомандировках Гошка садится в дальний угол. Положив на колени блокнотик, сшитый им из ученической тетради, молча записывает заявки бригадиров и так же молча покидает шумную прокуренную комнату.

Он перебрасывает через плечо полевую сумку, в которой лежит моток бикфордова шнура, коробка с детонаторами и обед, завернутый в старую газету, надевает рюкзак и выходит на крыльцо конторы.

Он идет через горку, в ложок, на аммонитный склад.

Получив взрывчатку, согласно заявкам начинает обход шурфов.

Вот он вышагивает по таежной тропке, сгорбясь под рюкзаком, маленький и узкоплечий, как подросток. Идет и сосредоточенно смотрит на сбитые до белого носки своих сапог. Тропинка приводит к разведочному шурфу. Проходчик и женщины-воротовщицы уже ждут его.

Гошка молча готовит заряды. Потом, подойдя к вороту, становится одной ногой в бадью, берется рукой за трос, и его спускают в шурф.

Минут через двадцать его поднимают на поверхность, он садится рядом с проходчиком, курит. Вскоре земля под их ногами начинает вздрагивать. Гошка вслух считает взрывы.

— Один… два… три… шесть. Все, — говорит он и завязывает рюкзак. — Пока, до скорого.

До обеда он успевает отпалить все забои. Вторую половину дня он трудится над засыпкой старых, отработанных шурфов. По технике безопасности ему этого делать не полагается, но как быть, если засыпать шурфы некому, а оставлять так — опасно: недавно в один из таких колодцев упал теленок.

Целый день, с утра до вечера, в окрестностях геологического поселка то глухо, то гулко ухают взрывы. И так уж получается, что тихий Гошка слывет за самого шумного человека в поселке.

Девчата считают Гошку неинтересным. Он прекрасно знает об этом, но даже не пытается поднять свой авторитет. Так как неженатых парней в поселке маловато, девушки с Гошкой все же гуляют; это не мешает им бросать Гошку, едва только подвернется удачная партия, и при встречах потом здороваться с ним как ни в чем не бывало. Гошка делает вид, что не обижается.

Он живет в общежитии, большом пятистенном доме, с голыми окнами и покосившимися волейбольными столбами во дворе. Вечерами парни пьют чай из стеклянных банок, жарят на громадной сковородке консервы, играют в подкидного, крутят транзисторы и терпеливо выслушивают ворчание тети Даши — уборщицы.

Некоторые перемены наступают, когда к ним приходят девушки. Весь вечер хозяева и гости танцуют под гитару, потом, усевшись в кружок, поют, потом снова танцуют — и так до полуночи, пока не придет тетя Даша, обитающая в другой половине дома, и не разгонит компанию.

Гошка не танцует. Разложив на тумбочке детали, он ремонтирует общежитскую радиолу. Ремонтирует он ее давно, так как запасных деталей нет и многое приходится делать вручную. Но он пообещал ребятам, что скоро они будут танцевать под радиолу.

II

Во второй половине дня, как обычно, Гошка начал обход отработанных шурфов.

Один шурф оказался километрах в трех от поселка. Возле чуть приметной тропы, бежавшей по склону сопки, желтела гора глины.

Рядом зияла черная дыра колодца.

Гошка внимательно оглядел шурф, прикидывая, куда заложить заряды, чтобы взрыв весь ушел «в работу». Потом ломиком пробил глубокие скважины и засыпал их мучнисто-белым порошком аммонита. Сунул в порошок детонаторные патрончики с хвостами запального шнура, утрамбовал землю вокруг и поджег от папироски каждый хвост.

Огнепроводный шнур горит сантиметр в секунду. Гошка оставляет хвосты в полтора метра — две с половиной минуты горения. Эти две с половиной минуты он работает с четкостью часового механизма. В строгой очередности, соблюдая равные интервалы, поджигает шнуры, потом подбирает рюкзак, ломик и, мельком оглядевшись, дает два свистка — внимание, взрыв! И неторопливой выверенной походкой идет в укрытие. Сидя в укрытии, он успевает сделать еще пару затяжек — и раздается грохот.

А в этот раз, едва Гошка встал за толстую ель, докуривая папиросу, как сверху, на тропинке, зашелестело. Он выглянул — и похолодел: прямо к шурфу, отстраняя ветви рукой, шагала женщина в опущенной на лоб косынке.

— Куда? — заорал Гошка. — Назад!

Женщина пошла тише. Гошка, весь напрягшись, увидел, как один за другим исчезают в земле бегущие по шнурам дымки.

Рывком скинув рюкзак, он кинулся на тропу. С криком: «Ложись, дура!» — с разбегу толкнул женщину и сам упал рядом.

Земля содрогнулась, и вслед за тугой горячей волной воздуха их накрыло ливнем песка и глины.

Первым опомнился Гошка. Он сел и, покрутив головой, стал отряхиваться.

Потом поднялась женщина, машинально принялась хлопать себя по плечам и бедрам.

— Ушибло, что ли? — спросил грубовато Гошка, взглянув на ее бледное, испуганное лицо.

Та не ответила, дрожащими пальцами стащила косынку, хлопнула ею по коленям.

— Ушибло, что ли? — крикнул Гошка, наклонившись к женщине, и вдруг совсем близко увидел ее глаза с трепещущими ресницами и кровь на губах.

— Что? — опросила она и показала на уши. — Ничего не слышу, оглохла!

«Да это же девчонка! — с удивлением подумал Гошка. — Откуда такая?» Он помог ей встать на ноги. Облизнув разбитые губы, та взялась приводить в порядок прическу. Сейчас следовало наорать на нее, чтобы знала на будущее и не ходила с разинутым ртом, но, сбивая с рукавов еловые иглы, Гошка неожиданно почувствовал, что ругаться ему не хочется.

Домой в поселок они шли вместе.

Так Гошка Коршунов познакомился с мотористкой насосной станции Нюсей Окушко, приехавшей в геологоразведочную партию две недели назад.

III

Название «насосная станция» слишком громко для деревянной будочки, в которой спрятаны насосы, подающие воду буровым вышкам. Стоит будочка на берегу запруженного ручья. От нее к воде тянутся толстые гофрированные трубы, и, когда напор воды почему-либо меняется, трубы вздрагивают и шевелятся, как змеи.

Нюсина обязанность — следить за насосами, регулировать их работу, а в случае крупных неполадок — бежать за дежурным техником: перебой в подаче воды даже на короткое время грозит вышкам серьезной аварией. Но неполадки бывают редко — насосы трудятся исправно. Когда Нюсе надоедает слушать их мерное, меланхоличное всхлипывание, она выходит на берег ручья и садится на камень.

Однажды она по обыкновению сидела так и скучала и ей захотелось, чтобы сюда, на насосную, пришел тот сердитый парнишка, с которым она при таких странных обстоятельствах познакомилась в тайге. И когда Гошка, словно подслушав ее мысли, вдруг появился рядом, Нюся так смутилась, что слезы выступили у нее на глазах. Гошка сделал вид, что ничего не заметил. Он просидел с Нюсей, пока не пришла ее сменщица.

Они стали искать встреч. Если Нюся работала во вторую смену, она днем убегала в тайгу, к Гошке. В поселке вскоре приметили: как только Нюська убегала в тайгу, во взрывах наступала пауза. «Дружат», — говорили тогда в поселке и понимающе хмыкали.

В одну из таких пауз Гошка собрал всю свою отвагу и красноречие и предложил Нюсе пожениться. В ответ девушка заплакала. Гошка струсил и забормотал что-то вроде извинений. Нюся, плача, схватила его за уши и стала целовать.

Потрясенный Гошка не знал, как выразить охватившую его буйную радость. Он сбежал на каменную длинную осыпь, пробил ломиком дыру, зарядил ее аммонитам. Потом дал два свистка и закарабкался наверх, к Нюсе.

Взрыв ахнул на всю окрестность. В небо взлетел столб щебеночной пыли, песка, сбитых листьев; по деревьям защелкали камни. Настоящий фейерверк! На месте взрыва задымилась глубокая воронка.

Гошка охватил Нюсю и поцеловал. С заплаканным лицом, смеясь, она вырвалась. Гошка вынул свисток и дунул в него три раза — отбой!

Это был первый случай в практике взрывника Гошки Коршунова, когда аммонитный заряд был использован им в своих личных интересах…

IV

Начальнику партии Василию Ивановичу Лихачеву, которого за молодость лет звали просто Вася Иваныч, приходилось решать массу вопросов. Среди, них встречались такие, решить которые в данной обстановке было просто немыслимо. Но у Васи Иваныча были испытанные нервы. И если бы к нему в его крохотный фанерный кабинетик пришел некто и попросил «вырешить» ему вертолет, чтобы слетать в город за покупками, Вася Иваныч, вместо того чтобы прогнать нахала, стал бы терпеливо объяснять, почему эта просьба невыполнима. Он только курил бы при этом много и гасил окурки о лежавшую на столе глыбу горного хрусталя — единственный декоративный предмет, украшающий его кабинетик.

Вот почему начальник партии не раскричался, когда эти просители — взрывник Гошка Коршунов и мотористка Нюся Окушко попросили выделить им квартиру «для совместной жизни». И хотя в поселке, состоящем из четырех десятков домов, найти свободную комнату было почти столь же безнадежным делом, как разыскать в пустыне киоск с газированной водой, он принялся обстоятельно обосновывать свой отказ.

— Мы в партии не имеем многих специалистов только потому, что их некуда поселить, — говорил Вася Иваныч, гася очередной окурок о хрустальную глыбу. Он сидел за столом в жестком брезентовом плаще, который при всяком движении гремел, как жестяной. Этот плащ Вася Иваныч носил всегда, по-видимому, для солидности. — Мы работаем, например, без механика. А новый механик уже месяц загорает с семьей в управлении. Почти половина семей живет у нас стесненно, и до будущего лета, когда мы приступим к строительству десяти домов, нам волей-неволей придется с этим мириться.

— А почему бы не начать строить этим летом? — упорно опрашивал Гошка.

— Пока мы не докажем управлению, что имеем здесь дело с промышленными запасами руды, никто на новое строительство не раскошелится. А докажем мы только к будущей весне — не раньше. На днях третья вышка опять новый пласт подсекла. Нам ведь, братцы, для начала немного — сорок миллионов тонн нужно. — Вася Иваныч снова закуривал и, разогнав дым ладонью, просительно добавлял: — Так что вы потерпите до лета, ладно?

— Мы потерпим, — говорил Гошка и, перехватив испуганный Нюсин взгляд, хмурился. — Мы, конечно, потерпим, но ты разреши нам пока занять зимник, тот что за ручьем.

— Ты шутишь, — отвечал Вася Иваныч, — разве в нем можно жить, в зимнике?

— Сейчас, конечно, нет. Но ты разреши.

— Нет. Не могу.

— Почему не можешь?

Вася Иваныч откидывался на спинку стула, и брови его суровели:

— Я вам сегодня разреши, а завтра вы ко мне опять придете: дай кирпича, дай тесу, дай стекла, дай пятое-десятое. А где я вам возьму того же кирпича, если мы кирпич для пекарни вертолетом доставляем.

— Не придем, — говорил Гошка, — честное слово, не придем. Верно, Нюся?

Девушка отчаянно крутила головой: не придем!

— И потом подумают, что это я вас туда запихнул, — уже менее уверенно добавлял начальник.

— Не подумают. Мы всем скажем, что сами.

— Сами, сами, — недовольно бормотал Вася Иваныч, — сами с усами…

На этот раз он гасил папиросу очень долго, так долго, что у Гошки начало сосать под ложечкой. Потом, страдальчески морща лицо, заявлял:

— Ну хорошо. Пользуйтесь моей слабостью, занимайте. Только чур…

— Мы же договорились! — перебивал Гошка. — Ничего не попросим, ни одного гвоздя!

Зимник был поставлен геологами еще до того, как здесь вырос поселок. Потом, когда пришли буровики и по обоим берегам таежного ручья протянулись улицы, зимник был заброшен. В нем одно время помещался магазин, потом керносклад, потом еще что-то. Но из-за отдаленности скоро от него отказались. Теперь он пустовал, по нему день и ночь гулял ветер, бросая в оконные проемы то пригоршни дождя, то летучие семена таежных трав.

Взявшись за руки, они долго бродили по зимнику и вокруг него. Под ноги попадали круглые, гладко выбуренные в глубинах земли столбики породы — керны. Потом они садились на подоконник и начинали целоваться. День жаркий, безоблачный; воздух наполнен терпким запахом смородины, растущей по ту сторону ручья, жужжанием пчел, солнцем, и они, сидя на горячем подоконнике, чувствовали себя самыми счастливыми на земле.

— Ну, будет нам, как маленькие, — говорила наконец смущенно Нюся и, спрыгнув на пол, прикладывала ладони к щекам: как они горят!

Гошка смотрел на нее и улыбался, он еще не мог привыкнуть к тому, что эта девчонка с простенькими косицами — его жена.

Приказом по партии Вася Иваныч дал им, как молодоженам, три свободных дня.

И они принялись за дело. Сначала выгребли и вымели из зимника весь накопившийся там хлам. Потом Гошка залез на сруб и долго осматривал проломы в потолке.

Посидел, покурил и подался в тайгу.

Он разыскал старые выработки и, совершив несколько вылазок, натаскал кучу горбылей Из поселка принес топор, пилу, стамеску и до вечера строгал горбыли, превращая их в доски. Этими досками он залатал потолок. Из оставшихся сколотил двери и крылечко об одну ступеньку. Двери получились неказистыми на вид, зато добротными, как в сказке о трех медведях.

Нюся забила паклей щели и пошла искать известь. Недалеко от поселка, в стене оврага, была выкопана яма-печь, в которой три года тому назад пережигали известняк. Нюся нашла этот овраг и эту печь и по камешку набрала полное ведро извести.

Так прошел их первый свадебный день… Вечером, уже в сумерках, уставшие, они посидели на одноступенчатом крылечке и отправились в поселок, по своим общежитиям.

Рано утром они были снова возле своего «особняка», как они стали называть избушку-зимник.

Сложнее оказалось с печью, потому что о кирпиче нечего было и думать. Гошка целый день бродил по берегам ручья, выискивал подходящие камни-плитняки. Он натаскал их целую гору и довольно нерешительно приступил к кладке: это была первая в его жизни печь. Все время, пока воздвигалось это важнейшее сооружение — домашний очаг, — Гошка был мрачен и даже не пускал Нюсю смотреть.

К концу третьего дня Гошка показался на крыльце, с головы до ног перемазанный глиной, хмуро бросил Нюсе:

— Иди, принимай объект.

Нюся, держа в руках охапку пакли, сочувствующе оглядела Гошку и робко вошла внутрь. То, что она увидела там, превзошло ее ожидания.

Из угла, заняв чуть не треть пола, топорщилось нечто, напоминавшее древнюю военную башню. Причем, башню распирало во все стороны, и она грозила вот-вот рухнуть и погрести под обломками всех своих врагов.

Нюся долго смотрела на чудо-печь, потом не выдержала и принялась хохотать. Она смеялась до слез, скорчившись на подоконнике и дрыгая ногами.

— По… почему она со всех сторон пу… затая? — еле выговаривала она, вытирая кулаками глаза.

Гошка хмурился, гладя то на печь, то на изнемогавшую от смеха Нюсю, и наконец рассмеялся сам.

Они все же решили растопить башню. Но едва вспыхнул огонь — дым зловеще полез изо всех щелей, — он шел куда угодно, только не в трубу. Кашляя от дыма, они выскочили во двор, и тут ими овладел новый приступ смеха.

На этом закончился их третий свадебный день.

Дальше Гошка стал трудиться в особняке по вечерам, а Нюся — в свободные часы между сменами.

Гошка сломал печь, разыскал в поселке человека, знакомого с печной кладкой, и долго консультировался с ним. Он нарисовал на бумажке схему и, приколов листок к стене, стал работать по схеме.

Нюся основательно измучилась, приводя в порядок пол. Он был затоптан до черноты, весь во вмятинах, точно но нему ходили кони. Как она ни старалась, черные пятна отскоблить не могла.

Очистив с превеликим трудом одну половицу, она сидела устало, и руки ее гудели, и она не решалась приняться за другую. Тогда-то к ним в особняк зашел первый гость. Это был Агафонкин, старый плотник, рубивший здесь еще первый дом.

Он поздоровался, оценивающе осмотрел дверь, почесал под шапкой лысое темя, хмыкнул, когда увидел новую Гошкину печь и, понаблюдав, как Нюся с отчаянным усилием ерзает по полу, ушел.

Вернулся он через полчаса и принес рубанок. Он отстранил девушку и, встав на колени, струганул рубанком по доске.

Вскоре посреди пола заблестела, как новенькая, половица.

— Вот так и действуйте, — сказал Агафонкин, стряхнул с коленей стружку и, уже отойдя к двери, добавил: — А рубанок, как закончите, принесешь, поняла?

Вечером пол белел первозданной чистотой, от него даже запахло тонким смоляным ароматом: комната словно осветилась, стала выше и просторнее.

Вторым гостем была тетя Даша.

Тетя Даша, сухонькая и быстрая, беспрестанно ахала и охала, бегая по зимнику, то осуждая «глупую затею» молодых, то давая советы, как разумней вести хозяйство. На следующий день она появилась с узлом за плечами. В узле был старенький, но чисто выстиранный половичок, графин без пробки, две тарелки, подушка и картина «Утро в сосновом бору» с инвентарным номером на раме.

— Вот тут я вам подсобрала кой-чего, может, пригодится. У вас же, у родимых, шаром покати, — оказала она и вздохнула.

Растроганная этой щедростью, Нюся не знала, как отблагодарить старушку. Гостью даже не на что было посадить. В конце концов Нюся вкатила с улицы чурбачок.

Тетя Даша, непривычно тихая и грустная, просидела на чурбачке до самого вечера, все смотрела, как Нюся, пружиня сильные загорелые икры, белит стены и потолок.

Гости из поселка зачастили.

Зашел «на свежий огонек» бухгалтер партии Илья Иваныч Кукарский — огромный, как глыба, с манерами старого джентльмена. Он церемонно преподнес молодым комнатный цветок, пророкотав:

— Цветы и дети украшают жизнь. Давайте, друзья, украшать ее общими усилиями…

И многозначительно подмигнул Нюсе.

Как-то прибежал маленький мальчик — Гошка и Нюся не знали его имени — и вытащил из-за пазухи крохотного взъерошенного котенка. Нюся схватила мальчишку на руки и поцеловала его в наморщенный нос. Мальчишка вырвался и убежал в великом смущении.

Ребята из общежития приволокли радиолу, которую Гошка наладил накануне. Он запротестовал, радиола ведь общежитская! «Не темни, старик, — сказали ему, — все знают, что она списанная». — «А как же вы?» — «А нам под гитару привычнее». — «У нас и электричества еще нет», — не сдавался Гошка. «Будет тебе электричество, — ответили ребята, — в двадцатом веке живем — не проблема три столба вкопать…»

А потом на пороге появился и сам Вася Иваныч. Он был все в том же жестяном плаще, хотя на дворе стояла сухая погода. Нюся была одна, сидела, вырезала бумажные занавески.

С хмурым начальственным видом Вася Иваныч обошел преобразившийся зимник. Для чего-то просунул голову в пустые переплеты окна, пощелкал ногтем по раме, проговорив с усмешкой: «Гошкина работа, ну-ну…» Потом, гремя полами плаща, присел на пороге и, доставая блокнот, проговорил — не то осуждающе, не то одобрительно:

— Настырные же вы ребята, честное слово!

Он тщательно написал несколько строчек, подал листок Нюсе.

— Что это? — опросила она.

— Пойдешь в кладовую и получишь, что написано. Три квадратных метра стекла и стол канцелярский. — И, подумав, строго добавил: — Стол даю напрокат, пока свой не заимеете, а за стекло заплатишь, сколько там положено…

— Спасибо, — оказала Нюся, — но мы же не просили.

— Ну и что же, что не просили! — вспыхнул всегда сдержанный Вася Иваныч. — Подумаешь, гордые какие! Что же, так и будете с голыми переплетами дожидаться зимы? Дунет дождь с ветром — и всей твоей бумажной декорации как и не было! А без элементарного стола — тоже какая жизнь? Я, предположим, к вам в гости приду, а у вас даже выпить не на чем… Не просили…

И он вышел за дверь. Но направился не в поселок, а куда-то дальше, вниз по ручью, должно быть, на буровые вышки.

С побелкой ничего не получилось. Известь оказались никуда не годной, серые неоштукатуренные стены смотрели уныло, щелястые брусья придавали жилью старческий вид.

Гошка поймал бухгалтера перед самым отлетом его в город, сунул ему десятку и попросил купить рулон обоев. Обоев Кукарский не нашел, но, решив, что ни с чем возвращаться не стоит, накупил на всю десятку бумажных изогизовских плакатов.

Гошка был рад и этому. Три стены они с Нюсей сделали белыми, наклеив листы обратной стороной, а четвертую — от пола до потолка — в плакатах.

— Третьяковская галерея, — сказал Гошка. — Вход бесплатный.

V

Пока зимник за ручьем стоял пустой, заброшенный, не так были приметны и его замечательные окрестности.

Но вот исчез вокруг дома бурьян, блеснули ослепительно синим окна, запахло дымком, к ручью от дверей побежала галечная дорожка; растопыренная, как ламповый ерш, поднялась над крышей антенна. Все ожило.

С северного склона сопки, у подножья которой стояла избушка, подступала тайга; над ее сизой лоснящейся спиной в жаркие дни дрожал воздух, парили коршуны. На юг уходила порубка, щедро заросшая боярышником. Осыпи горели шиповником и дикими зарослями иван-чая. Все было по-прежнему таинственным и по-новому красивым.

В свежие солнечные рассветы снизу, по ручью, зализывая валунные лбы, накатывал туман. Сначала он походил на мираж, тек жиденькими струйками над бурлящей водой; потом, взволнованный невидимым воздушным током, превращался в прозрачную вуаль, брошенную на землю. По нему можно было еще ходить, утопая по колено, словно Гулливер над облаками Лилипутии. Но уже через минуту-другую все менялось: пронизанный столбами солнца, туман дрожал и рос — рос просто из ничего, — и тогда даже тень птицы, попадая на него, разрасталась до фантастических размеров.

А еще немного — и ложбинка, и цветущая вырубка, и дом по самую антенну погружались в зыбкую белизну. Птицы не любят петь, когда туман. Может быть, потому что в тумане звуки глохнут, теряя свои оттенки.

Наступала тишина — последняя, перед началом дня.

Потом сквозь редеющее марево пробивалось солнце…

Гулко хлопала дверь; на улицу в трусах и майке выбегал Гошка. Секунду он ежился от холода, кряхтел и, дрыгая ногами, пытался сделать на руках стойку. Потом бежал к ручью, взбирался на самый большой валун и сидел на нем, скорчившись, не решаясь потрогать дымящуюся воду.

На пороге появлялась Нюся. Она в стареньком домашнем платье, которое набросила только что, на ходу, и еще не успела выдернуть из-под него косицы.

Заспанными, прищуренными глазами она смотрела вокруг и тут замечала сидящего на камне Гошку. Она крадучись бежала к ручью, с радостным визгом окатывала Гошку пригоршней воды; тот ухал от неожиданности, и между ними завязывалась водяная перепалка. В туче брызг вспыхивала радуга.

Третьим из дома выходил котенок. Ступая по мокрой от росы ступеньке, он брезгливо морщился, фыркал и вообще всем своим видом показывал, что утро ему не по душе. Увидев с шумом бегущих от ручья к дому Нюсю и Гошку, он благоразумно прятался под ступеньку, потому что знал из опыта: можно попасть под дождь.

Потом Гошка и Нюся (если Нюся в утреннюю смену) шли в поселок. Гошка сворачивал в контору, а Нюся проходила дальше, на другой конец поселка, где у берега запруды, содрогаясь от рокота мотора, стояла дощатая будочка, именуемая насосной станцией.

VI

Утром, собираясь на раскомандировку, бригадиры в недоумении замедляли шаги: в дальнем конце коридора, на куче узлов и чемоданов, сидела женщина. Полное миловидное лицо ее с изломанными бровями было усталым!. На коленях она держала крохотную девочку; другая девочка — постарше — играла рядом.

Вася Иваныч был хмур, как никогда. Он накричал на опоздавших, что указывало на его исключительную расстроенность. Вел раскомандировку нервно, а когда за стенкой вдруг начинал попискивать ребенок, он морщился и ерзал на стуле, точно ему было горячо сидеть.

По левую руку от него привалился к столу, ссутулившись, мужчина с высоким лысеющим лбом, одетый в синюю рабочую куртку.

— Кто это? — спросил Гошка соседей.

Ему ответили:

— Новый механик.

В тот же вечер Вася Иваныч пришел к Гошке в дом.

Лицо его было виноватым, а держался он настолько растерянно, что забыл о своей привычке и снял у порога плащ, но, не найдя вешалку, положил его в углу на пол.

Гошка, усмехаясь, поднял плащ и повесил на большой, торчащий в косяке гвоздь.

— Спасибо, — оказал Вася Иваныч.

Он несколько минут ходил по комнате, нервно одергивая свитер, пока наконец не решился и не произнес:

— Ты знаешь, зачем я пришел к тебе?

— Знаю, — сказал Гошка.

— Да? — упавшим голосом сказал Вася Иваныч.

— Ты пришел, чтобы поселить сюда семью механика.

— Не пришел поселить, — оказал Вася Иваныч, — а пришел просить поселить…

— Ну, это уже дипломатия.

Вася Иваныч что-то пробормотал и стал снова ходить из угла в угол. Потам горячо заговорил:

— Ты понимаешь, я просил его подождать, но он не захотел ждать и — пожалуйста — прилетел. Хотя его тоже надо понимать. Сидеть два месяца без дела — для порядочного человека это же черт знает что! И потом ты пойми: без механика нам хана. Надо срочно оборудовать мехцех, ставить на фундамент станки, потом эту чертову пилораму пускать. А кто все это будет делать? Я, что ли? Да для меня вся эта сверлильно-точильная техника — лес темный, я же геолог, черт побери меня совсем! — Он махнул рукой и остановился перед стеной с плакатами, словно только сейчас заметил. Внимательно рассматривая их, вдруг сказал: — Я прекрасно понимаю, что моя просьба — это форменное свинство, но все равно прошу… Ведь не жить детям в конторе… А вы молоды, у вас еще все впереди. А Нюся… она же у тебя замечательная. Жаль, что ее нету, я бы сам с ней потолковал.

— Ты же говорил, что здесь жить нельзя, — усмехнулся Гошка.

— Говорил! Говорил! — крикнул Вася Иваныч. — Мало ли что мне приходится говорить. Ты вот побудь хоть день в моей шкуре — не то заговоришь!

— А мы, значит, опять в общежитие?

— Зачем в общежитие? — уже тише отозвался Вася Иваныч. — Можно и не в общежитие.

— Куда же?

— Знаешь вагончик — за дизельной?

— Геофизики который привезли? Так они его уволокут скоро.

— Не уволокут. И потом, это же все до весны. Понимаешь, до весны! А весной мы закладываем пятнадцать домов.

— Десять.

— Пускай десять, — миролюбиво уступил Вася Иваныч. — Даю тебе слово, что первая же квартира в первом доме — ваша. Хочешь — расписку напишу?

— Не хочу, — зло проговорил Гошка и отошел к окну. От окна, не оборачиваясь, бросил: — Мне надо поговорить с Нюсей.

— Конечно, конечно, — заторопился Вася Иваныч. — Я понимаю, тут требуется согласие. Элементарно. Поговори, а завтра… завтра решите.

Ночью, лежа горячей щекой на Гошкиной руке, Нюся плакала. Ей казалось, что непоправимо рушится вся так счастливо начавшаяся жизнь.

— Ничего, — говорил Гошка, поглаживая ладонью волосы жены, — ничего, проживем и без дома. Подумаешь, дом… Ведь это не навсегда, это до весны. А весной — сразу пятнадцать домов.

— Так уж и пятнадцать.

— Это я тебе точно говорю!.. А механик, должно быть, ничего, толковый. Сегодня сам видел, как он по пилораме ползал и уже ругался с Васей Иванычем. — Гошка помолчал, чувствуя, что его голосу не хватает уверенности. — Кто сомневается в запасах? Запасы мы дадим. Сорок миллионов нужно? Пожалуйста. Земля здесь вся на руде стоит. В прошлую неделю поисковики вернулись, рассказывают: набрели на такую аномалию, что рация отказала… А уж как дадим сорок — будьте добры нам рудничок. Да не какую-нибудь закопушку, а самый современный.

— Помидоров свежих хочу! — сказала Нюся.

— Да ты знаешь, что такое рудник? — Гошка приподнялся на локте, всматриваясь в смутно белеющее Нюсино лицо. — Рудник — это же дорога! А с дорогой — заживем. Все будет: магазины, книги, артисты, овощи. В город на автобусах будем катать.

Нюся вздохнула:

— Все равно жалко.

— Кого? — не понял Гошка.

— Да дома.

— Ничего. Люди — нам, мы — людям. А как же иначе? Да нам-то и проще, у нас нет ребенка… — Он вдруг осекся и замолчал и потом с запинкой спросил: — У нас же нет ребенка?

Зарываясь лицом в подушку, Нюся прошептала:

— Нету…

Рано утром, задолго до начала рабочего дня, они вошли в контору, разбудили спавших там механика и его жену.

— Вставайте, — оказал Гошка и взялся за один из чемоданов, — будем срочно переезжать.

— Куда? — встрепенулась женщина.

— В особняк.

Красиво изломанные брови женщины, недоверчиво поднялись.

— Вы шутите. Какой особняк?

— Есть тут один, жэковский, — усмехнулся Гошка и потащил чемодан к выходу.

А радиолу Гошка снова отнес ребятам в общежитие, потому что все равно вагончик был без электричества.

Они прожили в тесном вагончике остаток лета и осень. Здесь было труднее. Далеко приходилось ходить по воду, маленькая железная печурка, на которой умещался только один чайник или только одна кастрюлька, грела слабо. И еще немного пугала приближающаяся зима. Но Нюся не жаловалась, и Гошка был благодарен ей за это. Вечерами он привлекал к себе Нюсю, брал в ладони ее горячее, осунувшееся лицо и целовал глаза, сухие обветренные щеки, губы; она тихонько смеялась, отстраняясь, но Гошка был неумолим. И она с замирающим сердцем, глядя на него сквозь прижмуренные ресницы, думала: «Неужели меня можно так любить?»

VII

Счастье приходит постепенно, может быть, поэтому его иногда не замечают. Зато беда налетает неожиданно, сразу.

Гошка был в тайге, на шурфах, когда недалеко от него прошел вертолет и опустился в поселке. Он не обратил на него внимания: в хорошую погоду вертолет летал почти каждый день.

Гошку разыскали только через час и сообщили, что с Нюсей несчастье. Из торопливых слов посыльного он понял, что Нюсю ударило током. Она поправляла в воде трубы, когда в будочке раздался треск, и насосы замерли. Отжимая с рукавов воду, Нюся кинулась в будку. Электродвигатель угрожающе дрожал и искрился. Боясь, чтобы не сгорел мотор, она рванула рубильник на себя и в это мгновенье, оступившись, коснулась мокрым обвисшим рукавом оголенных клемм…

В машину ее положили без сознания.

Когда Гошка подбежал к вертолету, тот, бешено крутя лопастями, уже отрывался от земли. Стремительный поток воздуха чуть не сбил Гошку с ног.

В глаза ударил песок. Он наклонился вперед, закрыл лицо руками, с него сорвало кепку.

Вертолет прошел по ложбинке, как по коридору, перевалил гребень и скрылся. Гошка все стоял и смотрел. Кто-то сунул ему в руку кепку, он надел ее и только тут заметил, что вокруг люди…

Поздно ночью радист партии проснулся от настойчивого стука в дверь. Он нащупал на столе фонарик, вышел в сенцы.

За порогом стоял Гошка. Черное осеннее небо сеяло мелкой изморосью; на подбородке у парня и на погнутом козырьке кепки висели капли.

— Ты что? — спросил радист удивленно.

— Будь другом, — сказал Гошка из-за порога. — Оденься, сходим на рацию.

— Ну-ка войди, вымок весь, — недовольно проговорил радист. — Так что, я не понял?

— На рацию, говорю, пойдем сходим, — повторил Гошка. — Радиограмму бы дать… спросить, как там состояние…

— Чудак-рыбак! — радист прикрыл дверь, встал к ней спиной. — Ты что, забыл? Сеанс у меня только с восьми.

— Не забыл я, — Гошка потоптался и, отвернувшись, ковырнул ногтем стенку. — Боюсь я что-то, понимаешь? Ты уж будь другом, пойдем сейчас…

— Я тебя вполне понимаю, но и ты пойми меня: нету сейчас моей связи. Приходи в восемь, вне очереди дам.

Он вышел в сенцы в одних трусах и теперь стоял, поджимая то одну, то другую ногу. Но, зная о Гошкиной беде, терпеливо ждал, пока тот уйдет сам.

— Ну, а если несчастье какое, — упрямо продолжал Гошка, — человек умирает или еще чего. Ты же можешь по «сос» — или как там еще у вас — передать?

— Но сейчас никто не умирает!

— А может… умирает, — сказал Гошка.

— Не мели чепухи! — рассердился радист. — И потом наши радиограммы ей не помогут. Возьми себя в руки, дотерпи до утра.

— Андрей, прошу тебя!

— А ты работу мне после подыскивать будешь? — с усмешкой сказал Андрей и, не выдержав просящего Гошкиного взгляда, погасил фонарик. — Эти фокусы, брат, так не проходят.

Голосом отчаяния Гошка сказал из темноты:

— Я заплачу тебе, пойдем!

— Ну тебя к черту! — разозлился Андрей. — Взяткодатель нашелся!

Он в сердцах махнул рукой, пошел в комнату одеваться.

…Пока Андрей колдовал над рацией, Гошка писал текст:

«Срочно сообщите состояние Анны Окушко». Но от сочетания слов «Анны Окушко» веяло чем-то чужим, незнакомым. Подумав, он добавил: «Окушко-Коршуновой».

Андрей нацепил наушники и, привычным движением кладя руку на ключ, бормотал:

— Ну, как говорили наши темные предки, посыпая поросенка хреном: благословясь, приступим…

После первого же тревожного сигнала эфир непривычно затихал. Андрей знал: это радисты прерывали свои текущие передачи, давая ему «зеленую улицу». Беря из-под Гошкиной руки текст радиограммы, он чувствовал, что ему становится жарко…

Ожидая ответа, они сидели молча, думали каждый о своем.

Сухо потрескивали аппараты. За окном, неслышимый, моросил дождь. По стеклу, срываясь, ползли кривые черные капли; каждая из них уносила искорку отраженного света. Капли то вспыхивали, то гасли, и в этой фантастически-безмолвной, непрерывающейся игре дождя уставшему Гошкиному воображению виделся какой-то мистический смысл…

Он заставлял себя отвести взгляд от окна, начинал смотреть на круглый, приветливо помигивающий глазок оптического индикатора. Только он мог сейчас принести облегчение…

Ответ пришел через час.

Из-под карандаша радиста бежали буквы, стоя сзади, Гошка тяжело дышал. Он с трудом складывал их в слова: «Состояние больной… тяжелое, однако опасений… за жизнь нет… Зуболевич».

— Кто это Зуболевич? — спросил Гошка.

— Врач, наверное, — ответил Андрей и устало вытер лоб. Помолчав, добавил: — Да, не повезло девчонке… — Он сложил наушники, отключил аппараты. — Ну все. Пойду. И ты иди тоже. Спи. Нечего лунатизмом заниматься.

Для Гошки потянулись длинные дни, заполненные одним: ожиданием. Он ел, ходил, разговаривал, словно во сне. Вагончик геофизики все же забрали и отбуксировали в тайгу. Гошка перебрался снова в общежитие, на свою прежнюю кровать. После того, как он однажды поднялся из шурфа за несколько секунд до взрыва и потом не мог толком сказать, сколько он зарядил шпоров — шесть или восемь, — его отстранили от взрывных работ и перевели временно на вышку, младшим буровым рабочим. Он и это принял покорно, как должное.

VIII

Нюсю выписали из больницы лишь весной. Гошка улетел встречать ее, и они вернулись в поселок на исходе солнечного апрельского дня.

Когда машина приземлилась, Гошка выпрыгнул первым, помог сойти Нюсе. Она была еще очень слаба. Щурясь на оплывшие в лога снежные сверкающие языки, освещенные закатным солнцем, на горланящие в ледяных лабиринтах ручьи, она радостно улыбалась и глубоко вдыхала покалывающий таежный воздух.

Они медленно пошли по улице и на краю поселка, сразу за последним двором, увидели три до половины поднятых сруба. Остальные срубы — целая шеренга — были намечены одним-двумя звеньями да охапками желтых, как репа, щепок.

На ближнем срубе сидели верхом два плотника, тюкали топорами.

— Это же наш дом! — сказал радостно Гошка и потянул Нюсю за рукав. — Пойдем посмотрим.

Они остановились поодаль. Плотник в шапке и гимнастерке с выгоревшей на солнце спиной, сказал:

— Никак, молодые новоселья ждут? Вишь интересуются… Тю, да это Гошка! — приглядевшись, протянул он. — Здорово, Гоша, не признал тебя, богатым быть!

Это был старик Агафонкин. Гошка поздоровался, и Нюся кивнула тоже. Агафонкин сдвинул на лысом черепе шапку, почесал темя и философски заметил:

— Вить как оно порой получается? Вроде смотришь на человека, а человека-то и не видишь. Ровно между глаз попадает… Как здоровье жены-то?

Гошка ответил, что хорошо.

— Ну и слава богу, — сказал Агафонкин и снова застучал топором.

…Потом они по темной, осевшей в снегу тропе перешли ложбину.

На осыпи, тянувшейся вдоль подножья сопки, как узкая речная коса, снега уже не было; шурша камнем, они прошли по ней и в самом конце ее увидели неглубокую, уже осыпавшуюся по краям воронку.

И оба одновременно вспомнили тот шумный, а теперь казавшийся смешным и наивным фейерверк, с которого, собственно, и началась их жизнь.

Странная командировка

I

Тягуче заскрипела дверь с лихой вязью по ватману: «Посторонним — нельзя!», и из своего закутка вылез радист — небритый, взъерошенный, в обрезанном полушубке, — хмуро бросил на стол пачечку тетрадных листков, тут же скрылся обратно. Парни, валявшиеся одетыми на нарах вдоль брусчатых стен, вяло проследили за ним взглядом. Заварзин потер глаза, подвинул к себе листочки, стал читать.

«Каным, Заварзину. Поиски предлагаю вести группами два человека тчк примите все меры безопасности результаты сообщайте систематически тчк связь вами круглосуточно тчк Крюков».

«Каным, Заварзину. Окончании бурана подготовьте срочно площадку вертолета обеспечьте площадку указательными флажками тчк Крюков».

«Каным, Заварзину. Наличии снеговых лыж нет имеются лыжи туристские радируйте направим тчк Мелешко».

«Каным, Заварзину. Деминой. Вами допускаются нарушения законодательства при перевозке беременных женщин тчк принятых мерах радируйте тчк Пиневич».

«Каным, Заварзину. Посланный вчера вездеход разулся Козлином ключе тчк вышел второй тчк обеспечьте немедленную погрузку пострадавшего тчк этим рейсом выехал следователь создайте условия работы тчк Крюков».

Заварзин дважды перечитал последнюю радиограмму, уголки его губ дернулись.

— Оперативно работают, ничего не скажешь.

Лежавший на ближних нарах Володя Кондрашевич, задрав реденькую, просвечивающуюся бороденку, молча протянул руку. Заварзин подал ему листок, обернулся, позвал негромко:

— Вера, выйди-ка.

Рядом с дверью радиста открылась вторая дверь. Вышла девушка, укутанная шалью, в больших загнутых сверху валенках, из-под шубейки торчали подоткнутые полы халата.

— Ну что? — тихо спросил Заварзин.

— Неважно, Алексей Федорыч, температура; обморожение второй степени, это не так просто, нужно переливание.

— Вездеход должен быть часа через три. Приготовь его и сама приготовься, поедешь с ним.

— Хорошо, Алексей Федорыч.

— Погоди-ка, тут тебе персонально. Прочти. О чем это речь, не пойму?

Вера пробежала глазами текст, обиженно сощурилась.

— Это Катька пожаловалась, жена Колюшкина, больше некому. Вот злющая баба.

— Что с ней было?

— Да ничего не было! Вы же знаете, рожает каждый год, как запрограммированная, должна бы уж привыкнуть; так нет — она за две недели прискакивает ко мне, глаза чуть не выпадывают, кричит: Верка, вызывай санитара, я уже! Ну, я посмотрела ее. Будет, говорю, санитарный вертолет, иди успокойся и жди своего срока. А она хлоп на кушетку: никуда, вроде того, я не пойду, не имеешь права, у меня уже начинается…

— Отправили ее? — перебил Заварзин.

— Конечно! Только не в тот день, а когда время пришло, я что же — не понимаю?

— Ну хорошо. Сейчас не до этого. Ступай готовься.

Радиограмма с сообщением о том, что едет следователь, обошла нары, вернулась к Володе Кондрашевичу, тот кинул ее на стол, зло хмыкнул:

— Курочка в гнезде, а бабушка уже сковородкой гремит…

Заварзин молча встал, подошел к окну. Был он высок и оттого слегка сутул, в потертых, перехваченных ремешками унтах; руки, засунутые в карманы куцей куртки-штурмовки, держал нарастопырку.

За окном бело-матовыми стремительными волнами летел снег.

Приземистая коробка материального склада шагах в тридцати напротив то проступала темным пятном, то вдруг, точно стертая, исчезала. По столбу, как захлестнутая петлей птица, прыгал сорванный рефлектор.

Стены дома подрагивали, а сквозь двойные стекла просачивался низкий земляной гуд, от которого муторно становилось на душе и хотелось только одного: тишины.

Раздался короткий и глухой отдаленный удар винтовочного выстрела.

Заварзин вынул из кармана сплюснутую папиросу и стал неторопливо, тщательно склеивать ее, облизывая языком.

II

Рокот танкового двигателя, уверенный и деловой, донесся неожиданно, хотя его и ждали. Парни повскакали с нар, а Володя Кондрашевич сорвал с гвоздя шубу и шапку, выскочил за двери. Вездеход с зажженными огнями выплыл из белой мглы. Пережевывая в катках груды снега, развернулся, замер под самыми окнами.

Топоча и шумно отряхиваясь, вошли трое — двое мужчин-водителей и девушка. Следом Володя Кондрашевич нес в охапке ящик с папиросами.

Девушка поставила у ног балетку, сняла шапку-ушанку, тугая волна пепельных волос упала на брови. Мех короткой дошки был забит снегом. Она царапнула его пальцами, стала расстегивать пуговицы. Володя Кондрашевич торопливо опустил ящик, взял из рук девушки дошку, повесил на большой кованый гвоздь и тут же многозначительно глянул на Заварзина — не слишком ли он?..

— Я следователь прокуратуры, — сказала девушка. — Фамилия моя — Мерцалова, Инна Александровна.

— Очень приятно, товарищ Мерцалова, — сказал Заварзин и усмехнулся про себя, уловив в этой обязательной фразе сейчас особенную фальшь. — Садитесь. Я Заварзин.

— Спасибо, так и я подумала. — Девушка села, открыла балетку и стала рыться в ней. Лоб и щеки ее были розовы, в тонких бровях поблескивали капли.

Мимо них понесли носилки: на забинтованном лице лежащего видны были одни глаза. Заварзин склонился над носилками, ободряюще проговорил:

— Ну, Вася, держись, теперь медицина возьмется за тебя по-настоящему. Через месяц будешь как бог.

Девушка подняла голову, живо спросила:

— Простите, это и есть Василий Отургашев? Я бы хотела его предварительно допросить.

— Он пока еще не подсудимый, чтобы его допрашивать, — сказал Заварзин.

— Но… мне необходимо задать ему несколько вопросов.

— Все ваши вопросы вы зададите мне. — Заварзин нетерпеливо махнул рукой: несите же! Он вышел вслед за носилками и вернулся только после того, как вездеход отъехал.

— У вас тут нет отдельной комнаты, где бы мы могли побеседовать? — спросила девушка.

— Почему же? Есть. — Заварзин кивнул на загородки. — Только слышимость абсолютная…

— Понятно. Тогда я прошу вас, — сухо проговорила девушка, не поднимая глаз от раскрытого перед ней чистого блокнота, — рассказать мне все обстоятельства происшедшего в вашей партии случая.

— Скажите, — в свою очередь спросил Заварзин, тяжело опускаясь напротив, — вы давно следователем?

— Это к делу не относится, — быстро сказала девушка (Заварзин сразу понял: недавно). — Я задала вопрос и жду ответа.

— Обстоятельства происшедшего случая… — как бы машинально повторил Заварзин, глядя на заоконную снежную карусель. — А случай еще не произошел, — обернувшись сказал он и, увидев, как дрогнули брови девушки, усмехнулся: — Он еще происходит.

— Вы хотите оказать…

— Да, я хочу сказать именно то, что вы подумали: пока человек не нашелся, хоронить его нет оснований.

— Вы плохой телепат. — Девушка прямо посмотрела в лицо Заварзину. Она поняла, что ей, как следователю, пора уже проявить твердость. — Я подумала совсем обратное: что с человеком, которого сейчас вынесли на носилках, ничего не случилось…

Заварзин сомкнул замком лежащие на столе руки, долго и внимательно рассматривал их. Когда он заговорил, голос его был глух и бесцветен:

— Наша партия получила задание осуществить съемку участка Оингол, это в двадцати с лишним километрах отсюда, на восточных склонах Каныма. Месяц назад…

— Точнее, — перебила девушка.

— Пятого октября.

— Продолжайте.

— Так вот, пятого октября работы в основном были закончены, оставалось пройти несколько несложных маршрутов с магнитометром. Решили, это сделают двое: Костя Санников и Вася Огургашев. Ребята остались, а мы вернулись сюда, в поселок. Это было недели две назад… вернее, тринадцатого. А пятнадцатого, буквально через два дня, когда Костя с Василием должны были закончить дела и идти домой, поднялась пурга. Ну, мы сначала мало беспокоились: парни они серьезные, хотя и молодые, переждут, думаем, непогоду, пересидят. Там у нас избушка-зимник, продуктов достаточно. Можно сколько угодно сидеть. Да… А позавчера наш часовой на складе ВМ…

— Простите, что это такое — вэ-эм?

— ВМ — взрывчатые материалы. Склад этот метрах в восьмистах, за горкой… Так вот, смотрит: кто-то навалился на проволоку, висит. Пурга же, снег, ни черта не разберешь. Часовой стал стрелять в воздух — бесполезно. Тогда он звонит в контору — такое, мол, дело. Прибежали мы, а это Вася Огургашев. Голова шарфом обмотана, валенки прожжены, наверное, у костра спал… В общем, так: вышли они с Оингола еще затемно, спокойно было, прошли километров десять, пятнадцать, может быть, как задуло… Да, я не сказал: с ними лошадь оставалась, приборы тащила, спальники, продукты… Так вот: задуло и задуло. На Каныме это обычное дело, какая-то труба, а не гора. Дороги твердой нету, а сопки здесь даже в хорошую погоду все одинаковые, не отличишь; а уж когда заметет… Ребятам надо было сразу повернуть назад, а они нет — пошли. Сверху, по гольцам, ветер с ног валит, а внизу, по сограм, снега, лошадь тонет: вот и закружились.

Девушка подняла глаза от блокнота:

— Простите, я читала, что в таком случае лучше положиться на лошадь, она выведет.

— Может быть. Только в сильный ветер лошадь, да еще завьюченная, норовит идти по ветру… Ну вот, закружились ребята, тропу потеряли. Санников пошел искать…

— Как же можно найти тропу в такую погоду? Вы же сами сказали…

— Можно. У нас вдоль тропы расставлены туры, метров через полтораста — двести. Туры — это такие столбы из камня сложены, для ориентира… Костя ушел, а Вася Отургашев остался возле лошади. Вздумалось ему шарф под шапку намотать, шапка была великовата, задувало. В общем, сорвало у него шапку или выронил он ее — не знаю, да и неважно это; только побежал он за ней, не догнал, конечно, потерял. А когда вернулся, лошади нет. Или не на то место вернулся, не знает. Кружил по гольцу и решил идти наугад… На шестые сутки набрел на проволочное ограждение склада…

Заварзин вытащил из кармина пачку, заглянул в нее, тут же смял, отбросил.

Ящик с папиросами стоял уже раскрытый и наполовину пустой.

Заварзин подошел, взял несколько пачек, кинув вполголоса Володе Кондрашевичу: «Запиши на меня десяток».

— Выходит, Санникова нет уже шестеро суток? — спросила девушка.

— Да, сегодня седьмые.

— И поиски все безуспешны?

— Что значит поиски? Когда пришел Отургашев, мы вгорячах попробовали искать. Но едва не потеряли еще двух человек.

— Простите, простите, — проговорила девушка, живо откладывая карандаш и теперь уже с новым каким-то интересом глядя на Заварзина, — значит, в настоящий момент поиски не ведутся?

Заварзин раскуривал тугую папиросу, сведя глаза к переносице. Выдохнув дым, хмуро сказал:

— Я запретил поиски ввиду их бессмысленности и во избежание новых несчастий.

— Как же так? — Лицо следователя утратило всю свою строгость, стало по-женски милым, растерянным. — Или я что-то недопонимаю… Человека, вашего товарища, нет шестеро суток, он, может быть, ждет помощи, а его даже не пытаются искать…

— Мы пытались, — сдержанно напомнил Заварзин.

— Да, да, конечно. Вы испугались ответственности.

— Не ответственности, а новых жертв.

— Ну хорошо: вы испугались новых жертв. Но существует же закон гуманности. Закон взаимовыручки, наконец. Если кому-то грозит гибель, если, к примеру, человек тонет, то другой, даже знал, что сам может утонуть, бросается ему на помощь.

С дальних нар — хриплый, застуженный голос:

— Кроме гуманных законов, существуют еще и уголовные…

Девушка резко, словно ее толкнули, повернулась на табурете:

— Кто это оказал? Как ваша фамилия?

— А к чему вам фамилия? В протокол, что ли?

Девушка вдруг сгорбилась, губы ее некрасиво растянулись. Она навалилась грудью на стол, с несдерживаемой горловой дрожью сказала:

— Да вы… вы просто трусите!

Парень в зеленой фуфайке с большими, неумело пришитыми заплатами на локтях и поле — обладатель простуженного голоса — сбросил с нар ноги и, судорожно запихивая пальцы в узкие рукава, закричал сбивчиво:

— Роздымаха я, пишите: Роздымаха! И нечего нас тут гуманности учить — мордой тыкать. Вы Каныма не знаете! Я с Костей в одном мешке спал! Вы гарантируете, что если я сейчас пойду в гольцы и загнусь там, то это поможет ему? Тогда я готов хоть сейчас.

— Вы прекрасно знаете, что ничего я не могу вам гарантировать. Но я убеждена в одном: поиски должны быть начаты — и немедленно. Ведь речь идет о жизни человека!

В стекла заскребся, омыл волной и тут же стал бессильно опадать снег. Издалека долетел короткий, сухой звук выстрела.

— Я понимаю вас. — Заварзин сосредоточенно складывал из папиросных коробок башню, чувствуя поднимающееся в груди раздражение. — Как только пурга начнет стихать, в поле выйдет весь поселок. Все, что мы могли сделать пока, это расставить по окраинам посты — слышите?

— А когда она начнет стихать?

Заварзин склонил набок голову, неопределенно пожал плечом. Тогда девушка быстро опустила глаза, сказала:

— Товарищ Заварзин, вы, как начальник партии, не проинструктировали своих людей…

— На все случаи жизни инструкций не предусмотришь, — перебил тот.

— … не проинструктировали людей, а сейчас вы отказываетесь от поисков. Я вам должна заявить официально: если поиски не будут организованы, вы пойдете под суд.

— Даже так? — Заварзин уже понял свое унижающее бессилие перед логикой этой молодой законницы. Последние двое суток он почти не сомкнул глаз, нервы его были напряжены; он видел бессмысленность затянувшегося разговора. — Даже так, под суд? — повторил он и жестом отпихнул башню, разрушив ее. — Тогда я вот что скажу, товарищ следователь. Только не подумайте, что я испугался суда. Я пойду на поиски, пойду сейчас: собой я имею право рисковать. Но вам отлично известны наши инструкции. Одному уходить запрещается. Так вот: я пойду при условии, если со мной пойдете вы!

— Я? — Карандаш дрогнул, завис над блокнотом.

Печь в углу ухала и трещала, дым плыл по половицам, дрожал над щелями — даже оттуда дуло. За перегородкой дробно попискивала рация.

Девушка положила карандаш между листками и спокойно — так что сразу выдалось ее смятенное состояние — сказала:

— Что ж… Это даже неплохо. Это поможет мне разобраться в обстановке… Ладно. Согласна.

Заварзин, облокотившись о стол, близко и пытливо посмотрел ей в лицо.

Володя Кондрашевич спрыгнул с нар, торопливо проговорил:

— Федорыч, да ты что? На серьезе, что ли? Возьми лучше меня! Или вон Роздымаху. Ты же нас знаешь, Федорыч!

— Прекрати эту торговлю, — оказал жестко Заварзин, — и проводи товарища следователя в Верину комнату: там есть брюки и полушубок — пусть воспользуется. Кстати, свой свитер отдай тоже — усек?

Девушка вышла, Заварзин подсел к ребятам:

— Спокойно, парни, не петушиться. Хуже, если она сейчас останется да начнет радиограммы стучать. Или того хуже — развернет следствие в поселке: люди и без того взвинчены. — Вынул папиросу, подул, усмехнулся: — В общем, принимаю огонь на себя. Проведу по ближним вышкам, думаю, будет достаточно. Вот так… Если даже к ночи не вернемся, в панику не впадать, все учтено. Ну, а, дай бог, начнет стихать, действовать по плану. — Обвел взглядом унылые, обросшие лица ребят, прищурился: — Усекли, благородные рыцари?

III

Как только завьюженный, нахохлившийся подснежными козырьками поселок остался позади и даже бледных, размытых огней не стало видно, столбы круто полезли вверх. Старые неотесанные столбы без проводки, с крючками кронштейнов, до которых сейчас можно было дотянуться рукой.

Заварзин шагал, оставляя глубокие дымящиеся следы. Инна старалась ступать след в след. Шаг Заварзина был значительно шире, но зато не требовалось таких усилий, чтобы вытягивать валенки из тугой вязкой целины.

Они шли от столба к столбу, и Инна догадалась, что здесь где-то пролегает невидимая теперь тропа. Случалось, что снежная раздерганная кисея, стремительно, раз за разом падающая откуда-то сверху, заслоняла от них обе опоры — и переднюю и заднюю. В такие мгновения Инна теряла ориентировку и, задыхаясь, старалась догнать Заварзина. Час беспрерывного подъема вымотал ее так, что она то и дело тыкалась варежками в снег. Склон дыбился и гудел и ворочался с ледяным зловещим шуршанием. Какие-то деревца полоскали в воздухе низенькими бесформенными кронами.

Она вдруг увидела, как Заварзин круто свернул в сторону, почувствовала ослабление ветра, и тотчас же впереди выступил низкий, забитый в пазах снегом сруб; над срубом возвышалась тренога буровой вышки. Окно сруба было заколочено досками, сверху, с покосившейся треноги, свисали, раскачиваясь, оборванные тросы; можно было понять, что вышка старая, брошенная.

Заварзин толкнул плечом дверь, они вошли в полутемное помещение.

Инна остановилась у порога, ни о чем не спрашивая. Она не понимала, зачем нужно было заходить сюда, но была рада случившейся передышке. Заварзин обошел помещение, спотыкаясь о сломанные ящики и обрезки труб, потом вернулся и стал неторопливо, сосредоточению закуривать.

Инна стащила зубами варежки, прижала к щекам ладони. Она искоса поглядывала на Заварзина, на его губы, крепко державшие мундштук папиросы, на мокрый подбородок, перетянутый снизу завязками, — поглядывала и ждала, что он наконец скажет.

Выкурив папиросу и тщательно затоптав окурок, Заварзин вдруг спросил:

— У вас есть часы?

— Есть… А что, вам нужно время?

Вместо ответа Заварзин вынул из-за пазухи ракетницу.

— Вы умеете обращаться с этой штукой?

— Нет, не умею, — твердым голосом сказала Инна: ее задело, что Заварзин даже не находит нужным отвечать ей.

— Все очень просто, смотрите. — Он переломил ствол, вбил ладонью патрон, захлопнул его и взвел курок; мельком взглянув на девушку, добавил: — Теперь поднимаете руку вверх — вот так — и нажимаете эту штуку, спуском называется. Понятно?

— Не совсем. Что это все значит?

— Я сейчас уйду, а вы засеките время и, если я через сорок минут не вернусь — запомните: через сорок, — выйдите из тепляка и дадите ракету. Через пять минут еще. И так далее, пока я не появлюсь.

— Куда вы пойдете?

— Попробую обойти окрестности. Метрах в пятистах по склону есть еще вышка. Правда, тепляк там разрушен, но заглянуть туда все же не мешает.

— Выходит, я вам в обузу?

Заварзин выгреб из полушубка горсть патронов; подавая девушке, теперь уже спокойно выдержал ее взгляд:

— Вы мне очень поможете, если сделаете так, как я прошу.

Потом сдернул рюкзак, положил на пол, сказал с усмешкой:

— А это как залог того, что я все же вернусь. Берегите, без него нам с вами может быть худо.

IV

Инна отыскала два приличных ящика. Один был пустой, а второй оказался наполовину с буровой чугунной дробью. Она вывалила на пол дробь, уже взявшуюся ржавчиной, попинала валенком, отчего носки сразу стали рыжими, составила ящики один на другой. Потом села, положила на колени ракетницу, взглянула на часы: было без четверти двенадцать. Значит, Заварзин должен вернуться в половине первого.

Засунув поглубже руки в рукава и прислонившись плечам к стене, она стала ждать. От стены пахло соляркой. Из квадратной дыры в потолке задувал мелкий игольчатый снег. Сквозняком его разносило по тепляку, он стлался в углах и по-над стенами тускло-белой отсвечивающей полосой. Снег лежал и на железной печурке, и это было особенно непривычно для глаза. Ветер басовито гудел в вышке, монотонно ударял по стене тросом.

Инна прижмурила ресницы, минуту посидела так и вдруг отчетливо поняла всю нелепость своего положения. Как же так получилось, что она, следователь районной прокуратуры, очутилась здесь, в этой промозглой заброшенной вышке, за много километров от жилья, а за стеной пурга, а на коленях у нее тяжелая, с толстым дулом ракетница, похожая на пистолет Кота Базилио из сказки о золотом ключике. И из этого пистолета ей, не дай бог, придется стрелять!

А если Заварзин не вернется? Ну может же случиться так, что он потеряет сюда дорогу. И никакие ракеты ему не помогут. Он, конечно, не заблудится, он выйдет к поселку, а потом, по тем же столбам, придет за ней. Но сколько ей суждено тогда здесь просидеть?

Удары троса стали глохнуть, а сквозь потолок внезапно пробился молочно-белый луч солнца. Он был совершенно непрозрачен, его можно было потрогать рукой. Инна встала, сделала несколько шагов — раздались выстрелы. Они звучали сухо, размеренно — не приближаясь и не удаляясь. «Меня ищут!» Ей показалось, что время давать Заварзину ракеты. Она взглянула на часы: да, время — и выбежала из теплякам Едва она зарядила ракетницу, как та выстрелила — сама собой. Она зарядила еще — снова неожиданный выстрел. На снегу оставались ржавые дырочки — патроны были начинены буровой дробью! Невдалеке ходил Заварзин, загадочно улыбался: «Вы же прекрасно знаете, что я ничего не могу вам гарантировать». Он был без шапки, на заросших щеках блестели ледяные иголки. Вся тесная поляна вокруг тепляка была изрыта его глубокими, дымящимися от поземки следами. Инна во все глаза смотрела на Заварзина. Он медленно подошел к ней и все с той же неопределенной улыбкой на губах вдруг толкнул ее в грудь. «Какой ужас!» — подумала Инна и открыла глаза.

В тепляке было по-прежнему сумрачно, за стеной царапался ветер, стучал тросом: холодно и неуютно пахло соляркой. Рядом сутулился Заварзин, шумно дыша, отряхивая с рукавов и воротника наросты снега. Пар от дыхания побелил ему брови и ресницы. Инна поспешно стала задирать рукав, было без нескольких минут два. На полу, возле ее ног, валялась ракетница…

Заварзин опустился на ящик и, вытянув ногу, морщась, долго вытаскивал из кармана платок.

— У вас, товарищ следователь, крепкие нервы, — сказал он и вытер тщательно лицо. — Искать с вами человека — одно удовольствие. По крайней мере, не соскучишься.

Кровь обожгла Инне щеки, она пробормотала:

— Простите, не помню, как это получилось… уснула…

— Вот я и говорю — не соскучишься! — бросил Заварзин. — Ваше счастье, что буран малость притих. А то бы долгонько вам пришлось тут спать.

Он засопел, принялся жадно, точно воду, тянуть тощую папироску.

V

Чем выше поднимались они по гольцу, тем меньше становилось под ногами снега и тем ровнее, упруже дул ветер. Снегопад прекратился. Волны белой поземки стлались над тундрово голой землей, свистели в дудках трав, в плоских, как флаги, пихточках. Под валенками хрустел мертвый мох, текла мелкая пластинчатая щебенка.

Потам они вошли в полосу стремительно летящего тумана: он был клочкаст, раздерган ветром и пах сыростью. Туман скоро пронесло, но они, кажется, заблудились. Так думала Инна, но ничего не спрашивали у Заварзина. Да он бы и не сказал ей. Она обратила внимание на то, как часто Заварзин стал останавливаться и смотреть под ноги. Раза два даже присаживался на корточки и рукавицей раскидывал щебенку, — после этого они заметно меняли направление. А когда перевалили вершину гольца и недалеко от их пути вырос монолитный горб скалы, утыканный кривыми березками, Заварзин свернул к скале и даже подсветил ее крутую щербатую стену фонариком.

Они проходили реденький, похожий на саженцы, пихтарник; из-под ног, вскинув фонтанчиком снег, с шумом вырвалась птица. Инна испуганно ойкнула. И тут же оправа, и слева, и впереди стала взрываться снежная целина, и стая пестрых птиц, фыркая крыльями, поднялась в воздух.

— Что это? — опросила Инна. — Какие птицы?

— Дрозды, — бросил Заварзин, не останавливаясь. — Пурга загнала.

«Вот камень», — подумала Инна, глядя ему в спину. А вслух спросила:

— Нам еще далеко?

— Что, устали?

— Да нет, почему же? — бодрым голосом сказала Инна, испытывая смертельное желание сесть прямо в снег, как эти дрозды.

— Храбритесь?..

«О, если бы случилось чудо, — думала Инна, с трудам перешагивая через колодины, оступаясь на податливых заледенелых кочках, — случилось бы чудо, и они нашли Санникова — выбившегося из сил, беспомощного, но живого и невредимого; нашли в последний момент и спасли бы его и вернулись с ним в поселок. О, если бы это случилось! Какими глазами смотрел бы на нее Заварзин? И куда бы подевались вся его самоуверенность, сознание собственной многоопытности, снисходительный тон по отношению к молодому следователю. Конечно, всякий понимает, работа в таких условиях не мед, поневоле огрубеешь, в чем-то отступишь, даже в каких-то высших человеческих качествах, и один раз (а то и не один!) обжегшись, станешь дуть на воду, и осторожность свою будешь выдавать за мудрость, — но кого это может в конечном счете обмануть!»

Становилось сумеречно. Внизу, куда они спустились, уже было почти темно. Лишь низкое небо впереди матово светлело, точно подсвеченное изнутри. Но вот снова полетел снег, небо погасло, зашипел в хвое ветер — и Инна поняла, что серьезное только начинается.

Под ногами глухо запереваливались камни. Даже сквозь валенки чувствовались их острые рваные грани. Осыпь тянулась бесконечно, слегка понижаясь, вихри плясали над ней, заравнивая каменное крошево рыхлой предательской белизной.

Заварзин вдруг так резко остановился, что Инна чуть не ткнулась в него лицом:

— Тихо! — сказал он. — Слышите?

Инна ничего не слышала; то есть она слышала тугие порывы ветра, сухое шуршание поземки, постукивание камней под ногами, собственное дыхание, но Заварзин, конечно, имел в виду что-то другое. Они простояли целую минуту не шевелясь, когда до них донеслось — теперь уже явственно — лошадиное ржание.

— Ага! — выдохнула она и от внезапно нахлынувшего волнения ухватила Заварзина за рукав.

Заварзин стал шарить в карманах, засуетился, торопливо поднял руку. Вслед за негромким хлопком выстрела вверх со свистом взлетела ракета. Сбитая ветром, она вспыхнула и по крутой дуге ушла в сторону, неся в пятне света густой ливень снегопада.

— Пошли! — Заварзин почти побежал, прыгая с камня на камень, оступаясь на громыхающих плитах. Инна тоже побежала, но тут же упала, больно ударилась коленом.

— Дайте руку! — требовательно оказал Заварзин, крепко ухватил ее за кисть, потянул за собой.

Вскоре они различили смутный силуэт лошади. Она стояла без движения, и лишь когда люди подошли к ней и осветили фонариком, она вяло повела головой; блеснул выпуклый глаз, она снова тонко заржала.

— Наш Буланчик! — выдохнул Заварзин и позвал: — Буланчик, Буланчик!

Лошадь встрепенулась, сделала шаг, передние ноги ее подогнулись: она не могла ступить. Шерсть на брюхе смерзлась, ноздри были забиты ледяными пробками, она часто и мелко дышала сквозь зубы, беспрестанно вздрагивала кожей. Побитые в кровь копыта заледенели, сделались толстыми, как пеньки.

— Будем выводить из курумника, — оказал Заварзин. — Берите за уздечку, не давайте пока ступать. Упадет, тогда не подымешь.

И он тут же стал выворачивать из снега плиты, стлать перед Буланчиком: Буланчик заволновался. Инна сняла рукавичку, погладила лошадиную морду. Потом Заварзин потянул Буланчика за уздечку, тот опробовал копытом плиту, ступил на нее и осторожно, дрожа и всхрапывая, пошел.

Вскоре осыпь кончилась, и Буланчик под рыхлым неглубоким снегом почувствовал ровную прочную землю.

Заварзин вынул из рюкзака моток шпагата, обвязал лошадь поперек брюха. Взявшись за это кольцо с обеих сторон, они пошли. Буланчик брел трудно, однако уверенно, чутьем выбирая ровные мелкоснежные места.

Часа через два, когда Инна едва держалась на ногах, Буланчик остановился перед низким, смутно чернеющим между деревьев строением. Луч фонарика из рук Заварзина прыгнул на грубо ошкуренные, сучковатые бревна, высветил полузасыпанную снегом дверь с вбитой наискосок плотницкой скобой — вместо ручки.

VI

Нары тянутся от стены к стене, занимая добрую половину зимника. В ящике с землей на тонких рахитичных ножках гудит раздутая жаром печь, истекают лужицами дрова. Лампа-семилинейка на горбатом простенке меж двух оконец цедит неровный мигающий свет. Пахнет горячей окалиной печи, керосином, горьковатым смоляным духом пихтовых поленьев.

Инна сидит на краешке нар, поджав ноги, сгорбившись; толстый, свитер, который великоват ей, топорщится, обвисает на рукавах и груди. Лицо ее, нахлестанное ветром, горит, она то и дело трогает его ладонями.

Заварзин выволок из-под нар ящик с катавшимися по дну двумя десятками картофелин и теперь в одной рубашке-ковбойке, присев возле печи, сосредоточенно режет дряблые клубни — на правах хозяина готовит ужин.

Отвернувшись к стене, Инна потихоньку задирает узкую штанину. Под самой чашечкой ссадина; лизнув палец, она осторожно смачивает сбитое — жжет!

— Что, ушиблись? — спрашивает вдруг Заварзин.

— Да нет, не очень… — Инна торопливо опускает штанину.

— Возьмите в рюкзаке бинт, перевяжите. Или вам помочь?

— Спасибо, я сама.

Боль в перебинтованной ноге заметно стихает; Инна смотрит на заварзинский взъерошенный затылок, на спину с шевелящимися под застиранной рубашкой лопатками и неожиданно ловит себя на мысли, что ведь ей предстоит провести с ним в этой глухой избенке ночь — с человеком, которого она, в сущности, абсолютно не знает.

Впрочем, что это такое — знать человека?

На третьем курсе института их группу отправили осенью в колхоз, на уборку. Пришлось всем ночевать на зерносушилке, под длинным открытым навесом, в скользкой колючей соломе. Только парни легли по одну сторону, девушки — по другую. На «стыке» оказались Инна и Витька Глотов, веселый разбитной парень, который, впрочем, всегда относился к девчатам сдержанно и даже сухо.

С вечера все много острили, пели песни, рассказывали анекдоты, а потом затихли, уснули. Среди ночи Инна проснулась оттого, что кто-то положил руку ей на грудь. Она поняла — рука Витькина. Думая, что это у него случилось нечаянно, во сне, Инна осторожно сняла ее и чуть отодвинулась. Через минуту рука опять зашарила по ней, теперь уже с определенной настойчивостью. Отодвигаться было некуда — рядом посапывала подружка. Инна снова убрала Витькину руку и теперь уже не отпускала ее, сжав в запястье.

Под навесом раздавалось легкое похрапывание и сопение двух десятков человек, изредка шуршание соломы, сонное бормотанье. Витька подсунулся к ней, и она вдруг почувствовала, что он дрожит, как в ознобе. Легко освободив свою руку, он обнял ее, прерывисто задышал ей в шею. Она осторожно, но настойчиво отталкивала его, боясь разбудить соседей. До конца ночи, с небольшими передышками, шла эта молчаливая игра. Когда Витька уж очень больно обнял ее, она торопливо шепнула: «Сейчас я разбужу ребят». Витька затих. Тогда она потихоньку встала и перебралась в дальний угол.

…Из воспоминаний ее вывел голос Заварзина:

— Прошу вас, ужин готов.

На колченогом столе, прибитом для прочности прямо к стене, дымился котелок картошки, стояли две раскрытые банки консервов, хлеб и пачка нераспечатанного сахара. Инна, прихрамывая, подсела к столу. Заварзин спросил:

— Как самочувствие ноги, товарищ следователь?

— Нормальное, товарищ начальник.

— Ну, какой же я для вас начальник?

— А какой же я для вас следователь? — усмехнулась Инна, одергивая сползающие рукава и берясь за нож.

— Гм… кто же мы тогда?

Уловив в его голосе усмешку, Инна сказала:

— Скорее всего — друзья по несчастью.

— По несчастью — это верно, — согласился Заварзин. Не вставая с места, он подтянул с пола рюкзак, стал рыться в нем. — Только ведь несчастья, я думаю, не будет.

— Вы обрели уверенность с тех пор, как мы заблудились?

— А, вы, значит уловили? — Заварзин вытащил наконец фляжку, нерешительно поболтал ее содержимое, для чего-то посмотрел на свет. — Ну что ж, нет худа без добра — лошадку отыскали. А она у меня на балансе, немалых рублей стоит.

Инна едва не поперхнулась.

— Лошадку! Немало рублей! Мы, по-моему, человека ищем.

— Человек найдется. — Заварзин покосился на девушку, булькнул фляжкой и несвойственным ему просительным тоном сказал: — Вы разрешите?

— Пожалуйста. Это, конечно, водка?

— Она самая… Я в том смысле, что и вам…

— Что вы! Мне — нет. Водки я не лью.

Заварзин осторожно, двумя пальцами, взял доверху налитую пластмассовую крышечку, несколько мгновений серьезно смотрел на дрожащую поверхность; пробормотав «ну ладно, вздрогнем», выпил.

«Сколько же ему лет? — думала Инна, украдкой поглядывая на него, — как он тщательно жует, как ходят ходуном его заросшие золотистой щетиной скулы. — Тридцать? Тридцать пять? А глаза совсем мальчишеские; до чего они глупо помаргивали, когда он спрашивал разрешения выпить».

— А знаете, — сказала она вдруг весело, — я тоже, пожалуй, выпью вашей водки. Налейте.

Заварзин не удивился, продолжая жевать, он только кивнул в знак согласия и тут же плеснул полкрышки.

Когда Инна выпила и, тараща глаза, зашевелила в воздухе пальцами, он сунул ей в руку кружку с водой, усмехнулся.

После ужина Заварзин вышел за двери и вскоре вернулся с огромной заснеженной охапкой поленьев. Набил доверху печурку, тщательно прикрыл дверцу, сказал:

— Все. До полночи Крым, после полночи Нарым.

Потом собрал по нарам ошметки сухой залежалой травы, застелил один угол, бросил на траву валявшийся тут же старый чехол от спального мешка, принес и положил рядом полушубки — Иннин и свой, — проговорил смущенно:

— Да, небогато… Ну я, пожалуй, с вашего разрешения прилягу.

Он сбросил унты, лег на спину, закурил. Печь то гудела басом, то попискивала тоненько — буран, по всей видимости, не стихал. Инне было жарко — от выпитой водки и от свитера, но снять свитер она стеснялась. Ей уже хотелось, чтобы Заварзин не молчал, говорил, что-нибудь рассказывал, что ли. А тот, как нарочно, смотрел в потолок, дымил и по всем признакам готов был вот-вот уснуть.

— Буланчика бы покормить надо, — сказала Инна нерешительно. — Может, ему хлеба вынести?

— Я уже накормил.

— Чем же?

— Там, в пристройке, овса немного оставалось… Да, Буланчик, — помолчав, протянул Заварзин. — Тоже мученик… Кстати, заметили: он без вьюка и седла? Все это хозяйство приторачивается накрепко, так что случайная потеря исключена. Значит, остается одно: Костя отвязал вьюк сам, сбросил седло, а заодно и поводок от уздечки отстегнул, чтобы лошадь случайно не зацепилась где… Человек в безнадежном положении не станет так заботиться о лошади, не до этого ему. — Он приподнялся, загасил окурок, щелчком бросил к печи. — В общем, жив Костя, отсиживается только где-нибудь, бедолага.

— Зачем же он лошадь отпустил?

— Вот этого я не знаю.

Инна пересели на нары.

— Я все хотела спросить: тогда, в тумане, когда мы сбились, вы все останавливались, руками вроде по земле шарили — что искали?

— А… ерунда это: щебенку с коренных сметал, направление уточнял.

— Направление? Каким образом?

— Ну, как понятнее бы вам… Насторожило меня, что мы вдруг пошли вкрест простирания пород. А по логике должны были идти вдоль трещин. Когда выходишь на коренные обнажения, все это заметно… Тут ничего хитрого, просто я немного знаю геологию района.

— Мне кажется, проще бы компасом…

— Если бы проще… компас тут ненадежен: магнетитовые аномалии кругом.

— Вы, наверное, давно здесь, на Каныме?

— Да уж порядком. Пять лет уже. После института — в Кузнецке, в центральной партии, год прокантачил, а потом сюда.

Инна быстро прикинула: «Восемнадцать, скажем, плюс пять институтских, плюс год и еще пять — двадцать девять. Он всего на пять лет старше меня!»

Заварзин вынул новую папиросу, стал неторопливо разминать.

— Из этих пяти, — сказал он, окинув глазами зимник, — полтора сезона вот в этом дворце.

— Разве здесь можно жить?

— Жить везде можно. Было б только ради чего… Километрах в семи отсюда охотничья избушка есть — в ней мы тоже одну зиму зимовали. — Заварзин улыбнулся, покрутил головой: — Однажды мне пришлось даже месяц жить в курятнике!

— Ну? Как вы туда попали?

— Да вот попал… Правда, давно это было, в первый год. Здесь, в верховьях Терси, поселок есть, дворов пятнадцать, кержаки живут, община. Мы заранее его облюбовали, решили партию в нем поставить. Приехали на лошадях вдвоем — радист еще со мной был. Стучимся к одним — не пускают, к другим — не пускают, косятся; к третьим — тоже. Обошли всех. А весной дело было, снег еще лежал. Что ж, говорю им, креста на вас нет, не на улице же нам оставаться, в святом писании же оказано: предоставь путнику кров и пищу; пустите хоть в пристройку! А пристройки, правда, у них добротные — с настилом, с оконцами. Только что печки нет. Ну, пустил нас один дед, сжалился; наверное, я его цитатой из писания тронул. Там у него куры с утками обитали. Вот мы в их компании и жили месяц; рация наша тут же развернута была. Кузнецкие радистки все удивлялись: чего это вы, ребята, там кукарекаете?..

— Вы очень много курите, это же вредно, — сказала Инна.

— Говорят, одна папироса, — Заварзин подул в мундштук, прикусил зубами, — отнимает минуту жизни. За сто лет, таким образом, набегает год. Так какая мне разница — сто лет прожить или девяносто девять?

— Вы шутите, а я серьезно…

— Я понимаю, что серьезно. В вашей серьезности, товарищ следователь, я сразу убедился.

Инна опустила глаза, сказала:

— Меня Инной зовут.

— Да, да, Инна, я вспомнил, хорошее имя. — Заварзин улыбнулся уже совсем сонный. — А меня Алексеем… Давайте-ка спать, завтра у нас трудный день. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, пробормотал: — Лампу на окошко поставьте, пусть горит…

Инна посидела еще несколько минут и осторожно легла поодаль от Заварзина, потянула на себя полушубок.

Сон ее был неглубок, беспокоен, полон смутных видений; ушибленная нога то и дело заставляли беспрестанно искать ей удобное положение. Тело в одежде горело, задыхалось, под головой было низко и жестко — болел затылок.

Помучившись до полуночи, она лежа стащила с себя свитер, сунула под голову.

К утру стало так холодно, что Инна проснулась оттого, что стукнула зубами: села, озираясь. Печь была черна и молчалива, за стеной рывками шумел ветер, лампа на подоконнике помаргивала вместе со своим отражением, готовая погаснуть.

Инна посмотрела на Заварзина: он спал, отвернувшись к стене, укутав голову полушубком. Спал как ни в чем не бывало. Ей стало вдруг обидно — за себя, за свои мытарства, которых она совсем не заслужила, за этот собачий холод, поднявший ее с постели, и даже за те «опасные» мысли, с которыми она ложилась рядом со своим спутником и которые совсем не оправдывались…

— Нет уж, дудочки, — пробормотала она, постукивая зубами, подкатилась к Заварзину, бесцеремонно толкнула его, легла, притиснулась к его теплой широкой спине.

VII

Утром Заварзин вышел наколоть дров, а вернувшись, сказал:

— Кажется, понемногу стихает. Попробую добраться до охотничьей избушки.

Инна в одном свитере стояла, отвернувшись к окну, на ощупь поправляла прическу.

— Я тоже с вами, — оказала она.

— Нет, вы останетесь здесь.

— Я шла на поиски, а не сидеть по избушкам.

— У вас сбита нога. И потом: я надену лыжи, пойду напрямик, это будет намного быстрее.

— Я тоже хожу на лыжах.

— Да, но здесь всего одна пара.

Инна кое-как втыкала шпильки, волосы не давались, пружинили под ладонями; шпильки звякали о пол.

— Все равно вы не имеете права идти один, это запрещается.

Заварзин сел на скамейку, хмуро взглянул на девушку. В контражуре рассеянного света, лившегося в заледенелое окно, четко рисовался ее силуэт с поднятыми к затылку руками; даже просторный, обвисающий свитер не искажал ее стройной фигуры.

— Послушайте… Инна, — оказал он устало, со снисходительностью старшего, — неужели вы в самом деле считаете, что нарушать законы и инструкции — моя естественная потребность?

Инна повернулись лицом к Заварзину, губы ее подрагивали.

— Скажите лучше, зачем вы меня взяли с собой?

— Как зачем? Чтобы строго соблюсти инструкцию.

— Перестаньте иронизировать. Вы, конечно, ожидали, что я откажусь, вот уж козырь вам будет! А когда я согласилась, решили скрепя сердце: ладно, пусть хлебнет горячего, в нашей шкуре побудет, вдруг кое-что поймет. Не так ли?

— Может, и так… — Заварзин склонил лицо, стал подтягивать на унтах ремешки. — А может, и нет.

— Не может, а так. Но ведь поймите — это мстительное чувство недостойно вас. Вы же интеллигентный, порядочный человек и должны быть выше этого.

— Да, в самом деле глупо получилось… — Заварзин выглядел смущенным, потом неожиданно улыбнулся: — Как это на языке юристов говорится? Презумпция виновности?..

Инна смешалась, обезоруженная его улыбкой, сама улыбнулась:

— Наоборот, презумпция невиновности.

— Разве? — удивился Заварзин. — Ну, это мне не подходит…

Инна стояла у входа в избушку, по колено в снегу, смотрела, как Заварзин привязывает к унтам лыжи — широкие остроносые коротыши, подбитые какой-то облезлой шкурой. По-видимому, их бросили за ненадобностью.

Снег вихрится, сыплется сквозь хвою на спину Заварзину. Меж деревьев проглядывают светлые, глубокие кусочки неба. Но ветер еще силен, деревья ревматически поскрипывают, вразнобой качают макушками.

Заварзин уходит быстро, взмахивая в такт шагу руками, как солдат. Инна смотрит ему вслед. Глубокую неровную лыжню на глазах затягивает суетливая поземка…

Инна возвращается в зимник.

Печь весело гудит, подпрыгивает от распирающего ее огня. Ледяное оконце тает, капли поклевывают пол, от движения нагретого воздуха шевелится торчащий из пазов мох.

Инна не знает, куда себя деть: то присаживается перед печкой, щепочкой сгоняя машинально в кучу выпавшие угольки, то подолгу глядит в окно.

Потом ложится на нары, прикрывает глаза рукой и ловит себя на том, что думает о Заварзине: где он сейчас? Дошел ли до охотничьей избушки или уже возвращается? Может быть, и в самом деле он найдет там Санникова? Да нет, она уже в это не верит. После возвращения в поселок ей придется уже всерьез начать следствие…

И вдруг мысль обжигает: следствие против Заварзина?

Она медленно подносит к глазам часы: пора бы ему вернуться, буран вроде уже совсем стих. Она встает, выходит из зимника: да, бурана почти нет, только шумит верховой ветер да скользят над самыми деревьями растрепанные шевелящиеся тучи. Глухо, неуютно вокруг.

Она слышит в пристройке стук, идет туда. Буланчик радостно вскидывает голову, изо рта у него торчит сухой стебель, он меланхолично перетирает его. Над спиной животного дрожит теплый парок. Инна выдирает из гривы засохший комочек репейника, сует в теплые губы лошади завалявшийся еще из города обломок печенья…

VIII

Уже задымили по углам сумерки, Инна зажгла и поставила на окно лампу — Заварзина все не было. Кончились дрова, она разрыла из-под снега чурбак и, неумело орудуя топором, ощипала его, пока он целиком не влез в печку.

Потом она решила приготовить горячий ужин. Она пересчитала в ящике картофелины: осталось восемь штук. Она очистила и порезала две на суп; остальные отложила — на всякий случай. Раскрыла банку мясных консервов. В рюкзаке случайно нашла старый, уже заветрившийся кусочек сала, отскоблила его и, мелко порезав, поставила жарить в чашке. По зимнику поплыл щекочущий аппетитный аромат.

Щеки ее разгорелись от печного жара. Она представила себе, как ввалится Заварзин, промерзший и усталый, как молча разденется, а потом подсядет к столу. И, не высказывая удивлении, как будто так и должно быть, начнет не спеша есть густой, пышущий паром суп с плавающими в нем янтарными кусочками сала.

А она сядет в сторонке и на правах хозяйки будет сидеть и смотреть на него. И если он даже не поблагодарит ее взглядом, то и не нужно. Ей просто будет хорошо от одной мысли, что она сделала ему приятное.

Тонко и отрывисто заржал Буланчик: Инна вздрогнула, уперлась глазами в дверь. Там; почудилось какое-то шевеление.

Инна подбежала, дернула дверь на себя — и тут же инстинктивно отступила. К ногам ее, потеряв неожиданно опору, повалился грузно человек, — весь заснеженный, в меховом треухе и короткой, перепоясанной ремнем шубейке. Он попытался подняться, но у него ничего не получилось — руки подкашивались, — и он ткнулся в пол лицом.

Инна схватила его за обледеневший рукав, попыталась тащить и только перевернула на спину. Человек сел на полу, прислонился к стене, огляделся.

Потом вдруг забормотал что-то, лег на бок, потянул колени к животу, словно удобнее устраиваясь, и затих.

Инна захлопнула дверь, в которую заметало, наклонилась над ним в смятении. Лицо его с обветренными губами и жиденькой растительностью на скулах было покойно: человек спал!

Человек спал и даже слегка похрапывал и чмокал губами, будто пережевывая что-то, а потом вдруг заплакал. Он длинно, по-детски всхлипывал, и даже слеза просочилась из-под прижмуренной ресницы и наискосок потекла к виску. И Инна теперь увидела, что перед ней совсем мальчишка, ну лет восемнадцать ему, не больше. Она заботливо сняла с него треух, обнажив белобрысую, стриженную под «канадку» голову, стащила набухшие растоптанные валенки, подсунула под голову свой полушубок.

Очнулась она среди ночи от странных хлюпающих звуков — открыла глаза. За окном было темно, из-под белого, заиндевевшего порога струился пар. Незнакомец сидел у печи на корточках и, давясь и захлебываясь, так что шевелились уши, скреб из котелка холодный суп.

Инна минуту наблюдала за ним. От мысли, что Заварзин так и не вернулся, хотя уже глубокая ночь и пурга, должно быть, затихли, у нее больно застучало в висках. Сидящий у печи белобрысый мальчишка, с чавканьем поедающий суп, особенно его шевелящиеся уши, вызвали у нее непонятное раздражение.

— Ну что? — спросила она. — Где Заварзин?

Парнишка оторопело оглянулся, глотнул.

— К-какой Заварзин? — проговорил он простуженным сиплым баском, заикаясь.

— Заварзин, твой начальник партии. Ведь ты же Санников?

Парнишка отставил котелок, вытер подбородок рукавом, не сводя глаз с Инны.

— Откуда вы меня з-знаете? Вы-то сама кто? Чего тут?

— Бог ты мой, — Инна поморщилась. — Ты бы сначала хоть за обед поблагодарил.

— Да спасибо, чего там… Под-дошел я за эти дни, думал — все, к-кранты.

— Где ты это время был?

— Одну ночь под кедрой перекантовался, чуть д-дуба не дал, а потом в охотничьей избушке — тут недалеко — как дурак сидел.

— Когда ты оттуда ушел? — спросила Инна, чувствуя, как все у нее внутри сжимается, будто перед ударом.

— Да когда, вчера, как стихать стало. Умотался по снегу, думал, не доцарапаюсь…

Инна медленно поднялась, взяла с полу свой полушубок и снова легла, укрывшись с головой. «Это из-за меня все, из-за меня», — думала она.

— Раз вы меня знаете, — Костя нерешительно потоптался, сел на уголок нар, — то скажите: что с Васькой Отургашевым? Вышел он?

— Вышел, вышел, — сказала Инна глухо. — В городе уже, в больнице.

— Что с ним? Тяжело?

— Обморозился.

— Дураки мы с ним, конечно, колоссальные… А Заварзин что? В избушку ушел? Д-давно?

— Вчера утром.

— От дураки, так дураки.

Инна откинула полушубок, внимательно посмотрела на Костю.

— Чего это ты себя навеличиваешь?

— А, — махнул Костя рукой, — да ну… Вот пожевать бы еще чего-нибудь — у вас не найдется?

— Сгущенное молоко в рюкзаке, хлеб; больше ничего.

— Смотреть не могу на сгущенку! — с отвращением сказал Костя, но все же поднял рюкзак, стал рыться в нем. — Это когда у меня Буланчик з-забурился в снег, я его так и сяк, — не идет, хоть реви. Провалился по самое б-брюхо — и ни с места. Обрезал я вьюки и седло заодно, а он все равно п-подняться не может. Ну, думаю, ладно, отдохнет, оклемается, сам выберется, а мне топать надо. Вытащил из вьюка четыре б-банки консервов, думаю: мало ли что. А банки все без этикеток. Какую потом ни открою — сгущенка. Представляете, какая у меня все эти дни с-сладкая жизнь была?..

В руках Кости оказалась фляжка. Он развинтил ее, понюхал, повел глазами на Инну…

IX

Через час, в расстегнутой шубейке, уже осоловевший, Костя сидел за колченогим столом. Перед ним лежала раскрошенная булка хлеба, стояли кружка с водой и банка с крупной серой солью. Лицо его в жиденькой растительности по краешкам скул и с потрескавшимися от ветра губами искажала гримаса каких-то, только ему одному ведомых, переживаний.

— П-послушайте, вы спите? — спросил он, вяло шевеля языком.

— Сплю, — ответила Инна, не открывая глаз. — А что?

— Я знаю, кто вы… Вы — корреспондент! — Костя тряхнул белобрысой головой. — Хотите описать в художественной форме этот случай, да?

— Прекрати пить и ложись, — сказала Инна.

— Что? Это ваша фляжка?

— Моя.

— Н-ну!.. Заварзинскую фляжку я узнаю с закрытыми г-глазами.

— Все равно ложись: утро скоро.

— Я жду З-заварзина. Я знаю, он теперь меня уволит, без выходного пособия. И правильно сделает. Но я б-буду ждать.

Костя поднял кулак, потряс им около головы.

— Заварзин колоссальный мужик, а мы все мелкие щенки и зола. Так и запишите: з-зола… Вколачивал же я Ваське, давай пересидим эту з-заварушку, еды от пуза, тарифные капают, чего нам? — А он: топать надо, меня там баба ждет, целый сезон не виделись. Ну вот — теперь увидятся… Только вы того… — спохватился Костя, — про бабу не пишите, это я между прочим… да и редактор все равно не пропустит. А напишите лучше, что Васька — тоже к-колоссальный мужик…

Он тяжело перекинул ногу, уперся о скамью обеими руками, шатко поднимаясь.

— Н-нет, не буду я сидеть и ждать Заварзина. Не могу я сидеть, — это п-подло — сидеть. Я пойду навстречу… Где мой т-треух…

Серьезность его намерения была очевидна. С сопением, покачиваясь на нетвердых ногах, он стал засовывать в карманы остатки хлеба со стола, потом нашел треух, кое-как напялил его, двинулся к порогу, бормоча: «Мы с Васькой д-дураки, но мы не подлецы, не-ет!..»

— А ну, вернись! — строго потребовала Инна, отбрасывая полушубок.

Костя приостановился, поднял предостерегающе руку.

— Т-тихо надо!

— Не смей, слышишь? — крикнула Инна.

— Товарищ к-корреспондент! Ваше дело ф-фиксировать, а не вмешиваться. Лучше запишите в своем блокноте: так на его месте поступил бы к-каждый…

Он дернул дверь и шагнул через порог.

Инна выскочила следом в морозную темень, сразу провалилась в снег. От высокого звездного неба, от притихших вокруг снегов исходило матовое сияние.

— Ты с ума сошел! Куда? Вернись сейчас же!

Нагнав медленно удалявшегося по целине Костю, она схватила его за руку.

Костя, не останавливаясь, вырвал руку.

Тогда Инна забежала вперед и, чувствуя свое бессилие, неловко размахнувшись, ударила его по щеке — раз, другой… С Кости свалился треух; от неожиданности он сел прямо в снег, забормотал:

— Ага, д-драться? Ладно…

Назад он брел вяло, покорно шмыгая носом; обиженно молчал. Влез на нары, повозился немного, поворчал насчет «всяких там корреспондентов» и затих — уснул.

Инна долго лежала без сна.

От пережитых мгновений и от сознания того, что она ударила человека, все внутри мелко, противно дрожало. «Мальчишка! — думала она. — Сопляк! Вот потом и страдай из-за такого…»

Печь, должно быть, давно загасла, от пола потянуло холодом. Инна поджала ноги, закрыла глаза, глубоко вздохнула. «А Заварзина нету…»

И тотчас же провалилась в сон, мучительно желанный и беспробудный.

X

Она спала, и ей чудились голоса, топанье ног, металлическое позвякивание. Потом она вместе с щекочущим запахом дыма почувствовала тепло.

Тепло обволакивало ее всю, как облако.

Переселив себя, она приоткрыла глаза и сквозь полуприжмуренные ресницы с удивлением увидела, что в зимнике дневной свет. Поодаль спал Костя, обиженно оттопырив губы. На отекших гранях льда, затянувшего окно, искрилось невидимое отсюда солнце.

Какие-то парни — один в толстом полушубке и ватных штанах, другой — в зеленой латаной фуфайке и шапке набекрень — топтались у порога, разматывая клубок провода. Инна сразу вспомнила этого, в фуфайке, и его редкую фамилию — Роздымаха. У раскрытой печи на коленях стоял Заварзин, совал в ее гудящий зев очередное полено. По лицу его с такой знакомой золотистой щетиной скользили розовые блики огня. «Неужели он побывал уже в поселке?» Она легко, прощающе улыбнулась ему, зажмурилась и глубоко, умиротворенно вздохнула.

Ее никто почему-то не будил, и она, лежа с закрытыми глазами, думала о том, какую удивительную штуку сыграла с ней судьба, забросив ее сюда, на этот загадочный Каным… В отделе ее уже, конечно, потеряли, и еще неизвестно, утвердят ли ей эту странную командировку или заставят писать объяснение. «А, ерунда, пусть», — легкомысленно подумала она и внезапно услышала приближающийся издалека стрекот.

Открылась дверь с улицы, кто-то сказал торопливо:

— Идет, готовьтесь.

И хрипловатый голос Заварзина:

— Площадка готова? Давайте посадку.

И кому-то рядом:

— Буди-ка их, пора.

Оглавление

Русин

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

Особняк за ручьем

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

Странная командировка

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

Реклама на сайте