«Тоска зеленая»

Владимир Костин Тоска зеленая

Юрочка Обносков, молодой человек двадцати трех неполных лет, все еще ушибленный своей фамилией, безо всякой необходимости задерживался на работе. Он окончил университет, был оставлен на кафедре, и вот сухой и оттого безобразно пыльной весной он сидел на кафедре и мыслил о том, что завершается уже первый год его работы — работы, с которой однажды его вынесут вперед ногами, чего не миновал ни один из его старших коллег. «И все они считают, что так и должно быть, что просидеть всю жизнь на одном месте есть высший удел для нашего брата в этой тоскливой, сволочной жизни», — разочарованно вздыхал Юрочка. Ему не захотелось жить по прейскуранту 1978 года.

Над ним сгустились трагедийные тучи. Он понимал, что настигли его наконец новые намерения и настроения, но совсем не те, воодушевляющие, которых он жаждал и чаял. Идешь по темному, сырому лабиринту, идешь и веришь: скоро, за одним из поворотов — солнце, свет и накрытый стол. Выходишь — а тебя встречает пулеметная очередь. И кончена молодая жизнь.

Сидел он, конечно, за столом заведующего и курил, перебирая документы и прочие бумаги в его папке. В списке текущих забот учителя он наткнулся на следующий пункт: «6. Обноскову сделать больно за пьяные речи на банкете. С его худобой и психопатией пить наперстками и т. д.».

Юрочка не догадывался, что мудрый заведующий нарочно забывает на столе свою папку, зная, что редкий из подчиненных побрезгует засунуть в нее нос. Пусть подчиненные как-то сверяют свою работу и грацию с руководящим курсом и не питают младенческих иллюзий о тайне вкладов. Но сейчас Юрочка остался равнодушен к полученным сведениям и не наморщил чела своего. Ему было все равно.

Консультация закончилась. Давно ушла последняя студентка, по ошибке унеся с собой его любимую ручку. На кафедре — комнате, уставленной брусками облезлых фанерных шкафов — горел тусклый свет: из пяти лампочек в люстре уцелели две. Душно, из коридора крадется мертвый шелест. На этаже ни души. Юрочка встал, снял со стены портрет Льва Толстого и положил его плашмя на книжный шкаф. Потом разулся и уселся, закинув ноги на стол.

Это не могло никого заочно оскорбить, потому что ноги были очень худые и не могли быть инструментом вызова.

В папке лежала еще книжка в бумажной обложке. Какие-то краеведческие очерки местного писателя. Юрочка полистал, почитал из нее и с удовлетворением убедился, что книжка скучна, в ней не отточены ни факты, ни мысли. Зато были щедро представлены пространные разговоры старинных россиян на манер афишек 1812 года. О чем автор едва ли знал.

Четыре века назад по призыву туземного князя сюда пришли казаки и поставили острог. Казаки выглядели комсомольцами, а их воеводы — коммунистами, князь обратился дальновидным красным аксакалом, а стройка — Магниткой или Братской ГЭС. Когда казаки непонятно как нашли в тайге нефть, проницательно связав с ней великое будущее края, они принялись мечтать о Городе Солнца.

«Али не жаждется тебе, Истигней, чтобы людишки расправили трудовые плеча свои, царя скинули и зажили сообча?»

Юрочка возненавидел прикормившегося автора: ну, буфетчик обкомовский!

На авантитуле имелся автограф, обращенный к заведующему: «Дорогому Ивану Сергеевичу с пожеланием прочитать сей опус и вынести свой суровый приговор. С приветом Э. Сохатых. 13 апреля 1978 года.»

— Сейчас! — язвительно сказал Обносков. — Разбежался, Сохатых!

Читать местных авторов на кафедре считалось занятием непристойным. И не без оснований.

Вдруг Юрочка пошевелил бровями и, не сразу сообразив, зачем, потянулся за телефонным справочником.

Что толку было торопиться домой, в постылое общежитие? Кругом дикий мир, на улице несет песок и мусор, пятничные счастливые потомки казаков просто обожают приставать к субтильным очкарикам. Тогда люди помоложе вообще любили приставать друг к другу — это было для многих единственным развлечением.

А в магазине остался черствый хлеб, а на полу там лужи прозрачного молока, усеянные осколками бутылок — свидетельства суровых сражений за жизнь.

А этот длинный коридор в общежитии? Юрочка жил в самом его конце. Пока дойдешь до своей двери под господствующий грохот унитазов, ловя запахи из чужих кастрюль и сковородок, нестерпимо захочешь напиться, а напиться не на что и купить спиртное негде.

И Юрочка набрал телефонный номер.

— Вечер добрый, — сказал он в трубку брежневским голосом, — это Эдуард Сохатых? С партийным приветом к вам член с 1939 года, ветеран войны и труда Барков Иван Степанович. Инструментальный завод имени Вахрушева. Хочу вот это я дак поговорить с вами, товарищ писатель, о вашей книге «Заря над тайгой». Скажем так. Крепкая книга, ядреная… Но есть вопросы.

— Гм, гм, здравствуйте, Иван Степанович, — ответил ему застенчивый тонкий голос, — очень рад. Очень. Я открыт критике. Товарищеской, марксистко-ленинской, как я понимаю? Да, да…

Юрочка не мог знать, что подобный звонок раздался в квартире Сохатых впервые за всю его плодотворную творческую биографию, и ликующий Сохатых досадует на себя сейчас за то, что встретил его в одних трусах и с фурункулом на шее.

— Хорошо вы рассказали об основании города, — сказал Обносков, — интернационализм раскрыт убедительно, сознательность казачья. А позвольте вам сказать: как же это с киргизской ханшей тогда вышло? Нехорошо! Некрасиво!

— Нехорошо, — согласился Сохатых, — но это издержки вольницы. Век такой, новое место. Начальство новое из реакционеров. А потом…

— А так хорошо, — милостиво перебил Юрочка, — вы можете гордиться!

— Спасибо, — пролепетал Сохатых, — вы знаете, мы, писатели, не избалованы. Нечасто доводится услышать такое доброе и, главное, компетентное мнение.

Юрочка уже притомился.

— Нехай, нехай, добре, — сказал он басом, — то гарно. Бывайте ласковы.

— Но мы же не поговори…

Юрочка положил трубку.

Не смешно, нет. Сам ты Истигней.

Он просидел на кафедре еще полчаса, но больше ничего не придумал. В это время Сохатых декламировал жене о том, что сознательный пролетарий исходно понимает литературу глубже, чем завистливые коллеги, погрязшие в мелкотемье. Надо будет рассказать об этом на собрании, сказала жена, пусть подавятся. Могут не поверить, сволочи, засомневался Сохатых.

Юрочка шел сумрачным городом, разочарованный карьерой. Ему было обидно, что при этом он чувствовал себя виноватым, предателем. За что, перед кем? Может быть, всякий, рожденный в стране СССР, тем уж виноват, что хочется ей кушать?

Позавчера он шел с работы, задумавшись об одной студентке. И не заметил, подходя к остановке, что люди, хотя их было немало, как-то странно освободили ее середину, теснясь по периметру.

Естественно, он машинально пошел на свободное место — и натолкнулся там на пожилую женщину. Очки. Пальто, трико и кеды. Растрепанная голова.

— Что же ты со мной сделал, негодяй? — сказала она ему как доброму знакомому. Юрочка смотрел на нее, как филин — он видел ее впервые.

Через три секунды он понял: сумасшедшая. Но уже успел почувствовать себя разоблаченным, униженным грешником и сильно струхнуть.

— Вы мне в матери годитесь, — брякнул он наобум, оживляя зрителей, — отстаньте, пожалуйста.

— Вот именно, развратник! — воскликнула безумная и попыталась ухватить его за рукав. Пришлось бежать. Иные из толпы могли поверить ей, и в этом был смысл. А что он, педагог, хотел сделать с той студенткой?

В общежитии ему сказали, что это была бывшая жена доцента Кибальникова. Она часто стережет его на университетской остановке, коротая время в откровенных рассказах о нем всем подряд, включая его учеников. Она печатала ему все его статьи, а он ушел к другой.

Тайна карьеры вышла вся, впереди бесцветная гимнастика буден. Товарищи — предадут, женщины — не оценят. Мачу-Пикчу он не увидит никогда, и его засосет стакан. Будут одни статьи. Никому не нужные. Они и будут жизнью, пока не придет черед последней.

В этом году на факультете умирали часто, и Юрочка преждевременно познал пресную сердцевину своего высокого ремесла.

Когда умер Никольский, Стеценко скорбно сказал над гробом: — Ушел человек. Осиротели близкие. Осталась недописанной статья…

И развивал про статьи. Юрочку покоробила эта «статья». Но, наверное, Стеценко волновался. Впрочем, что еще можно было говорить о склочнике Никольском?

Потом умер добродушный Стеценко, и Абросимов сказал над гробом: — Ушел человек, осиротели родные. В наших рядах невосполнимая брешь. Осталась недописанной статья…

Значит, статья превыше пирамид. И ведь искренне говорили.

Какого черта на главном месте статья, сказал себе Юрочка, эка страсть, что недописана! Когда умираешь — всегда недоживаешь. Как будто смерть бывает правильной, дожидаясь промежутков между статьями. Что такое статья перед смертью?

Даже академика Лихачева статья, холодея от собственной смелости, шепнул себе Юрочка.

В родном южносибирском городке, в замкнутом оазисе преподавателей захолустного пединститута, в некотором роде богоугодного заведения, их дети обязаны были хотя бы получить «поплавок», а в идеале написать диссертацию и занять место своих родителей или родителей своих сверстников, по методу перекрестного опыления. Иначе скандал, пятно на семье, потеря уважения.

Юрочка же не только без поддержки поступил и окончил курс старейшего легендарного университета, но и остался в нем работать. Надо ли говорить, как чванились им родители.

Правда, перед тем слоились годы, когда им довелось щедро испить из чаши позора. Они были интеллигенты в первом поколении, из села, поступили в пединститут сразу после войны и за свою нишу в тени великих строек пролили немало пота. Они застряли на ступеньке добротной образованщины и ни в чем не хотели ни отличаться от прочих, ни упрекать свой век. Они соответствовали. Преподавали и растили троих детей.

Сначала огорчила дочь. Они пристроили ее, нерадивую, на свой факультет. Через год она бросила учебу, течение унесло ее в продавщицы магазина «Ткани», что располагался на первом этаже их дома, где жили вузовцы и другие достигшие положения люди. Потом она выходила замуж за хама, развелась с ним и стала, мягко говоря, гулять. Она красит веки в зеленый цвет, ногти — в алый и постоянно перекуривает, дымит «Опалом» у входа в магазин. И говорит всякие дерзости проходящим мимо друзьям и коллегам родителей. «Чего уставились» и т. п.

Но мало того. Еще большим позором покрыл родителей старший сын Владлен. Избалованный и грубый, он, еще учась в школе, ударился в пьянство, хулиганил, пропадая в бильярдной в городском парке. Этого алкоголика и матерщинника даже и не пытались запихивать в пединститут. Когда он был дома, сугубой мукой для родителей становился магнитофон, из которого часами неслись контрабандные вопли какого-то Поля Анки и некого Высоцкого, безусловного уголовника в прошлом и, может быть, в настоящем.

Владлен отличался сверхъестественным аппетитом, он даже арбузы съедал вместе с коркой, у него случился завороток кишок, его оперировали, оставив ему метр оных, он стал инвалидом. Но жрал еще чаще и больше. Родители обедали в институтской столовой и прятали свою вечернюю еду где придется, он находил, они искали новые щели — он находил. Дольше всего продержался почтовый ящик, где целых три раза подряд скрывались покупные котлеты и печенье к чаю.

Но спасибо и на том, что не бил — так, замахивался.

Среди его многочисленных безобразий стоит упомянуть разорение семейной библиотеки. Родители с любовью и прилежанием собирали огоньковские подписки. Двадцать лет! Владлен перетаскал местным книжникам все, что стояло во вторых рядах. Уплыли Марк Твен, Вальтер Скотт, Драйзер, Бальзак, Золя, половина «Всемирной литературы». За хорошие деньги! Преступление открылось, когда отец, вынося мусор, обнаружил на помойке пятитомник Н. Грибачева. Его Владлен толкнуть не смог и с досады выбросил.

Наконец он женился на славной девушке, куколке, дочери декана, и сел ей на шею. Молодые отселились, и в доме наступила выстраданная тишина. Конечно, Владлен приходит за данью. Иногда родители не открывают ему и, содрогаясь, внимают пинкам в дверь и крикам: «Вы же дома, старикашки!» или «Где они шляются, эти дрозофилы?»

Исчерпывающе понятно, что третий ребенок Юрочка восстановил семейные идеалы и вернул родителям уважение окружающих и воскресил веру в самих себя.

Знали бы невинные родители, что все это теперь находится под угрозой, имеющей вздорное нежно-психологическое происхождение.

Дезертирская нота продолжала звучать в Юрочке всю следующую неделю. Он ходил на работу, вел занятия, принимал зачеты, но душа его блуждала в поисках заветного маршрута. Однажды в полусне ему привиделось, как он опускается в батискафе на дно Марианской впадины, стуча зубами от холода. Колоссальный морской моллюск скребся мощными когтями в иллюминатор. От страха Обносков пробудился и стал сосредоточенно думать: почему после 1960 года никто больше не пробовал повторить подвиг Пикара?

В пятницу он пошел на консультацию. Выходя из общежития, он обогнал маленькую девочку. Она спускалась по ступенькам, таща за собой игрушечную коляску, в коляске сидела кукла. Девочка ласково приговаривала: — Подожди, сейчас мы с тобой погуляем, подышим кислородом. Но тянула коляску рывками, атлетично. Куклу прилично трясло, головка ее выписывала в воздухе неровную восьмерку, глаза одушевленно, нервно моргали. «Как нарочно. Узнаю собрата по несчастью», — подумал Юрочка.

Проведя консультацию, он сел за телефон. Не то чтобы ему хотелось общаться с Сохатых, но предложите затосковавшему человеку выбор!

И он снова позвонил и снова похвалил Сохатых. На этот раз он воздал должное сочной народной речи персонажей. А затем огорошил писателя вопросами:

— Не являлся ли патрон города Борис Годунов горьким пьяницей?

— Как казаки решали женский вопрос?

— Не родственник ли Сохатых еще один Сохатых, Валентин Егорович, которого он, Барков, встречал в Тамбове в качестве начальника отдела снабжения на родственном заводе? Кстати, товарищ не очень порядочный, если честно.

Сохатых на первые два вопроса отвечал уклончиво-фарисейски, родство же с Валентином Егоровичем отрицал напрочь. А затем спросил, в свою очередь, не читал ли Иван Степанович исторические очерки писателя-земляка Французова? И не находит ли ветеран, что Французов склонен к словоблудию и мелкотемью?

Юрочка не читал произведений писателя с распространенной смоленской фамилией, но отвечал, что Эдуард безусловно прав: легкомысленный писатель, шаткий в убеждениях.

Тогда Сохатых вкрадчиво попросил написать похвальное для него письмо в адрес писательской организации. Это важно в плане издательских перспектив. И, если нетрудно, рассудите нас в полемике с Французовым, будьте третейским судьей. Добре, бездумно сказал Юрочка и вечером написал письмо, а наутро бросил его в почтовый ящик.

«Дорогие товарищи! Позвольте Вам сказать о неизгладимом впечатлении, произведенном на меня книгой писателя Э. Сохатых «Заря над тайгой». Правдивая, полезная, талантливая книга, открывающая нам деяния наших предков. Я и сам приехал в наш город 60 лет назад и прикипел к нему душой навсегда, интересуясь всем, что интересно. Спасибо за радость, товарищ Сохатых! Мы со старухой читали книгу вслух нашим внукам. К сожалению, не могу сказать того же о книге писателя Французова, в которой налицо субъективизм и уклоны в мелкотемье.

Ветеран партии, войны и труда, орденоносец, награжден 23 почетными грамотами, в т. ч. ВЦСПС за подписью Шверника Барков Иван Степанович.»

Опуская письмо в ящик, Обносков ни на миг не усомнился в том, что имеет право на такое развлечение.

Прошли дни, наступило лето с комарами и тополиным пухом. Юрочка решил в отпуск ехать на Черное море и там разведать о возможности поступить на морской корабль. В конце концов английский он знает прилично, за него должны ухватиться. Поэтому он успокоился и вполне жизнерадостно донашивал свой мундир.

Он позвонил Сохатых еще раз, попрощался и сообщил, что уезжает в гости к брату, в город-герой Севастополь, и уезжает надолго, поскольку вышел на пенсию, как ни умоляли его остаться. Восьмой десяток пошел, пора уже, сказал Юрочка. Сохатых горячо поблагодарил его за письмо: «С вашей помощью я горы своротил».

Да провались ты в тартарары, подумал Юрочка. Какие горы мог своротить такой лапчатый гусь?

А вскоре Обносков и позабыл эту историю, принявшись ухаживать за одной сомлевающей в библиотечной духоте аспиранткой. Впрочем, она не принимала его всерьез.

В конце июня состоялась встреча выпускников факультета. К назначенному часу над входом в учебный корпус повесили картонный планшет с цифрой «20», в открытое окно одной из кафедр выставили проигрыватель, и он в меру сил наполнял дворик звуками «Щелкунчика». Преподаватели вышли на свежий воздух и встали цепями и группками. Они предварительно улыбались, репетируя встречу с учениками. Улыбались и те, кто пришел на факультет много позже и не знал выпускников 1958 года. Юрочка тоже улыбался.

Стали собираться мужчины и женщины на пятом десятке лет. Многие приехали издалека. Они выделялись: в тех местах по-другому ходили и разговаривали, и это отразилось на них. И чем длиннее был путь человека до альма матер, тем увесистее была его сума, в которой нетерпеливо гремели бутылки.

Рядом с Юрочкой стоял его старший товарищ Капитанов, он был постарше выпускников, вел у них занятия и театральный кружок, а потому знал их всех и, обнимаясь то с одним, то с другой, охотно сообщал Юрочке, кто это и откуда.

Как быстро увядают люди, думал Юрочка, как много бесформенных тел, щербатых ртов, морщин, нелепостей в одежде, неглаженных брюк.

Как много усталых, потерявших искру глаз!

И эта женщина в безобразных очках, с варикозными ногами — первая красавица курса? И первый заводила, блестящий чтец своих и чужих стихов — вот этот лохматый ипохондрик с кривым неопрятным ртом? Боже ты мой, вот она, доля голодного и забитого педагога. Заржавели, порвались струны Эоловой арфы!

— Пришел Сохатых, — сказал Капитанов, — я его не люблю.

Сохатых? Где Сохатых? — очнулся Юрочка — Я хочу видеть этого человека!

Капитанов был почти шокирован. Он понял Юрочку по-своему. Тогда люди вообще не вызывали друг у друга доброго любопытства, и уж к таким, как Сохатых, оно могло быть только сомнительным.

— Был остолоп из остолопов. Все над ним потешались, — ревниво сказал Капитанов.

Поодаль, среди сарафанных теток помещался крупный, выпуклый, весь в ломтях дикого сала человек с подозрительно кудрявой, шельмовской головой. Отставив массивный зад, подобный четвероногому существу, выкатив плакатные глаза, он горячо что-то намолачивал теткам, теребя руками висевший на шее блестящий иноземный фотоаппарат. И тетки без конца посматривали на это чудо и тоже притрагивались к нему руками.

Юрочка вспомнил сегодняшнего шмеля, увиденного в школьном сквере. Огромный шмель в расцвете статей пристроился к цветку шиповника и доил его, поводя раздувшимся бесстыдным задом.

Он подобрался поближе. Сохатых звенел знакомым Юрочке тонким голоском.

— Все говорят: писатели богато живут, командировки, Пицунда, Переделкино, гонорары…

Не верьте! Чушь собачья! Глупость! Вот мы с женой съездили в Западную Германию — трусы было не на что купить! Трусы было не на что купить, представляете?

Летел пух, тетки чесали ноги и сочувственно кивали. Одна — совершенно искренне.

«Под видом жалобы он хвастается, сообразил Юрочка, хвастается, дешевка, что власть его холит, путевку ему в капстрану выдает. И фотоаппаратом козыряет — смотрите, жалкие, сделано в Японии! Обменяй его на трусы, раз ты такой несчастный!»

Юрочка отошел в сторонку. На отлете, у прутьев решетки, отделявшей тротуар от зеленых насаждений, сидели на корточках два маргинальных выпускника, седой и плешивый, и пили из граненых стаканчиков зеленоватое нечто.

— Ты из новеньких, — окликнули они его, — ассистентик? Выпей с нами.

Юрочка выпил что-то крепкое, сводящее скулы.

— Почему вы не со всеми? — спросил он.

— Мы паршивые овцы, газетчики, — ответил ему седой, — их от нас тошнит, нас от них тошнит.

— Особенно от Едуярда, — сказал плешивый, — от проститутки этой.

И рассказал свежие новости про Сохатых. Тот организовал какие-то письма от трудящихся, в них воспевались его партийно-краеведческие лубки, его смердящая лира и мазались дерьмом творения Васьки Французова, его вечного соперника. Они едят из одного корыта и вечно сталкиваются пятаками.

— Васька по крайней мере пьет, — сказал седой, — его совесть мучит.

— Два сапога пара, и оба, ха-ха, жмут, — не согласился плешивый.

Эдуард огласил письма на писательском собрании. А Французов, придя под мухой, начал скандалить, слово за слово — схватились за грудки. Французов кричал, что Сохатый — Иуда, лизоблюд и все подстроил, нет никаких ветеранов в действительности, надо эти фигли-мигли проверить. Дальше — веселее…

Юрочка опустил свои ясные глаза.

В общем, Французов треснул Сохатого по уху, а тот, трезвый, хитрый, сдачи принципиально не дал и вопиял к собравшимся. Оно бы еще и обошлось. И не такое видали, но бешеный Французов схватил те шикарные настольные часы, что подарил писателям хозяин обкома, и расколотил их о паркет. Вот этого точно не следовало делать.

Хозяину донесли. В итоге Французова исключили из писателей, из партии. Жена его тут же выставила за дверь. И он с позором уехал к матери в далекую Ельню. Скушали человечка в две недели.

— Все-таки он пил, — повторил седой в прошедшем времени, — у него совесть была.

— Что приуныл, юноша, — спросил плешивый у Юрочки, — а у вашего брата совесть есть?

Но Юрочка не ответил, страшно разозленный, он быстро зашагал прочь.

Назавтра он сходил в библиотеку и почитал книгу Французова. Да, два сапога пара. Такое же барахло, как Сохатых. Но совесть, смешанная со злостью на себя, не умолкала. И плохо было не от сочувствия к скушанному с его помощью Французову, не от одной вины перед ним.

Был страх.

Даже малюсенькая попытка сунуться в этот мир пальчиком принесла кому-то большие неприятности. А если кто-нибудь, рикошетом, насунет пальчик на Юрочку?

Какое море, какие там дальние страны и жизнь на просторе! Нет, по Сеньке и шапка. Ты видел выпускников — так не выпускайся!

Чтобы отвлечься, он поехал в зоопарк. Зоопарк был привозной, раздраженные переездами звери забивались в углы клеток, и младенцы утомлялись от призывных криков. Пролетарские матери требовали вернуть им деньги: что мы увидели?

Исключение составлял африканский страус. Он замер прямо перед сеткой ограждения, медленно поводя над ней головой. Дескать, кого долбануть? За мной не пропадет. Юрочка встал перед ним, они встретились глазами. Глаза у страуса были черные, обсидиановые. И в них попеременно вспыхивали крошечные молнии. Не страус я, куда мне до тебя с твоими молниями, подумал Юрочка. Подумал с облегчением.

И услышал смех. Вернее, прыскание, прыснула девушка из простых. Когда он оглянулся, она закрыла рот ладонью. Юрочка понял, что со своей худобой, маленькой головой и длинной шеей он казался карикатурой на этого мужественного сына саванны.

Он ободряюще кивнул девушке. Год был трудный, я попросту устал, задергался. Не было этого, ничего не было. Я остаюсь. Вечером он засел за свои конспекты. Делай свое маленькое дело, из маленьких дел, как из ручейков — реки, сливаются большие эстафеты поколений.

Можете не верить, но с тех именно пор Юрочка соответствовал: трудился, писал статьи, читал лекции — и недурно, с юмором; изворотливо не давал себя в обиду и не чуждался легких амуров. Сохатых он не встретил ни разу. Неудивительно. Живя в одном средних размеров городе, они ходили в разные места и в разное время. Писатели и хранители в те годы пересекались крайне редко.

В пятьдесят два года Юрия Сергеевича свалил инсульт. Сказались болезненная полнота, гиподинамия и бытовой алкоголизм. И Арциховская сказала над его гробом: ушел человек, осиротела семья. Осталась недописанной статья…

Юрий Сергеевич лежал в гробу под сводами конференц-зала и будто слушал: будто проверял, все ли необходимое будет сказано и должным ли образом.

Между прочих и прочего кто-то из провожающих частным образом обронил: — У Обноскова был пунктик. Он очень не любил разговаривать по телефону, никогда ни о чем по телефону не договаривался. Дома к телефону всегда подходила его жена, врала, что его нет — что передать?

Другой голос добавил: — Говорят, он с ней познакомился в зоопарке, и она звала его Страусенком.