«Готовься к войне»

Андрей Рубанов ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ!

Четверг

1. Четверг, 14.30–17.00

Слишком медленно.

Очень медленно. Безбожно, непростительно, преступно медленно.

Знаев вдохнул горячий, почти лишенный кислорода воздух и ступил с тротуара на проезжую часть. Переулок, как обычно, был забит, машины едва катились. Их обладатели наивно полагали, что экономят время. Ошибаетесь, ребята. Собственные две ноги — вот на что сегодня нужно делать ставку.

Бледная чувиха за рулем аморально шикарного кабриолета поджала губы, однако притормозила и небрежно махнула рукой (на пальцах сверкнули камни): давай, проходи. Он кивнул, прибавил шаг. Благодарю, мадам. Мгновенная складочка на вашей загорелой щеке и секундное колебание идеально выщипанной брови определенно указывают на испытываемое вами легкое презрение ко мне, пешеходу. Однако не забудьте, синьора, что мы в центре Москвы; здесь всякий прохожий в лоснящихся на заду брючках может оказаться владельцем заводов, газет, пароходов; у нас с вами как раз такой случай.

На противоположной стороне обернулся. Никогда не следует упускать возможности оценить внешний вид собственной лавки. С расстояния в двадцать метров новая, только три дня как установленная, входная дверь смотрелась великолепно. Красное дерево, зеркальные стекла. Ручки сверкают чопорной медью. Рядом, сбоку — привинченная к стене бронзовая доска: Акционерный… Межотраслевой… Коммерческий банк… и так далее. Чем больше слов, тем солиднее и загадочнее. На самом деле банк никакой не акционерный. В том смысле, что акционер всего один.

Далее: никакой не межотраслевой. Что за отрасли такие, откуда отрастают? Пусть об этом думает всяк сюда входящий.

Обогнув нескольких медленных граждан — мужчины в расцвете лет, почему прогуливаются в разгар рабочего дня? почему никуда не спешат? — вошел в магазин, точным движением выхватил с полки две бутыли питьевой воды, встал в очередь к кассе. И тут же понял, что попал.

Впереди подрагивало телесами нечто рыхлое, пахнущее скверной пудрой: пластмассовый браслет, бретельки сарафана врезались в плечи, корзинка доверху набита булочками. Толстуха никуда не спешила. Разумеется, заранее приготовить деньги не удосужилась. Сто двенадцать рублей шестьдесят копеек. Обстоятельное извлечение кошелька. Щелкает замочком. Раздумывает над содержимым. Двенадцать шестьдесят не посмотрите? Ой, у меня только крупные. Ой, нет, вот мелочь. Повторно изучает содержимое кошелька. Медные монетки — разумеется, в особом отделении. Вот рубль. Ой, подождите, я попробую набрать без сдачи. Сейчас. Перекладывает кошелек из руки в руку. Пыхтит. Множество лишних движений. Все очень, очень медленно. Медленнее некуда.

Знаев не удержался, вздохнул. Рыхлая, колыхнув подбородками, бросила укоризненный взгляд. Продолжила. Неподдельная радость. Ой, нашла! Вот пятьдесят копеек! А вот и десять. Перекладывает покупки. Из корзиночки — в пакетик. Опять пыхтит, на этот раз удовлетворенно…

На улицу он выскочил в ужасе. Безусловно, эта, с булочками, — преступница. Нельзя спать, делая вид, что бодрствуешь. Чтоб сбросить раздражение, извлек из кармана любимую игрушку, толстое кольцо литой резины — эспандер стал; помогло, отпустило.

На обратном пути едва не попал под колеса. Не все нынче такие благожелательные, как синьора с камнями на пальчиках. Некие мордатые небритые юноши с тверскими номерами на облупленной тачанке а-ля «ревущие девяностые» не захотели проявить уважение — засигналили и даже выкрикнули молодецкими баритонами что-то оскорбительное. Но он решил им простить. Мальчишки, провинциалы, озверели от столичных пробок, спешат, опаздывают — отчего не простить?

Тем, кто отважился покинуть ряды сонных, вялых, медленных, можно многое простить.

Когда ты разменял пятый десяток, когда в кармане у тебя миллионы, когда тебя называют не иначе как «господин Знаев», в крайнем случае — «Сергей Витальевич», когда на тебя работают пятьдесят человек, а еще пятьсот доверяют тебе свои деньги — тогда тебе сам бог велел быть великодушным.

Обнаружив, что босс самолично бегал за водой, секретарша Люба едва заметно втянула голову в плечи, но он подмигнул ей. Расслабься, женщина. Твой хозяин хоть и миллионер, но не спешит отрываться от народа. Если надо, и в магазин сам сходит. Заодно проветрит мозги в жаркий день.

Если надо, он всю вашу работу один сделает.

— Вызови Алекса, — распорядился он. — Пусть зайдет ровно через тридцать пять минут. И дозвонись до Жарова, скажи, что я выезжаю к нему. Потом найди прораба. Напомни, что объявлена готовность номер один. Будет тормозить — расторгну договор. Потом свяжись с Фокиным и передай, что я заеду проверить, как идут дела…

— Когда? — спросила Люба.

— Что «когда»?

— Когда — заедете?

— Скоро, — сказал Знаев. — Проверка будет внезапная. Понимаешь?

— Нет.

Банкир испытал легкое раздражение, но потом вспомнил, что он платит своей секретарше именно за это: чтобы почти ничего не понимала.

Он взял Любу на работу за редкое сочетание фантастической исполнительности с фантастической невежественностью. Услышав слово «фьючерс», она хихикала; услышав слово «клиринг» — краснела, а потом тоже хихикала. Полезное качество для человека, в чьи обязанности входит как мытье кофейных чашек, так и отправка факсом конфиденциальных писем, из которых каждое второе просится быть подшитым в уголовное дело.

— Ни с кем не соединяй, — произнес он и прошел к себе в кабинет.

Тут его накрыло. Третий раз за два дня, подумал Знаев. Плохо. Пора опять ко врачу. Рванул дверь туалета, наклонился, однако тошнота не превратилась в рвоту. Выпрямился, подышал носом. Нет, нормально. Держусь. Возможно, я просто ипохондрик.

Вернулся в рабочее пространство. Возле шкафа с личными бумагами несколько мгновений помедлил, чтоб настроить мозги. Достал с полки рукопись — черную папку — файл с ярлыком на корешке: «Налог на имущество, 2003 г.». Когда-то внутри действительно хранились казенные декларации. Потом истек срок давности, и он все выбросил, — а надпись оставил. Из скрытности. И из стеснения. Не все знали, что он пишет книгу. Верней сказать, никто не знал. Только бывшая жена и Алекс Горохов.

Банкир сочинял монографию уже почти три года — по полторы, по две страницы в неделю — и конца не видел. Новый материал, требующий всестороннего осмысления, поступал в огромном количестве. Банковский бизнес мощно рванул вверх, когда в жизнь человека вошли машины, умеющие считать, компьютеры. Последние сорок лет истории планеты сопровождались бумом финансовых технологий; люди толком не успевали освоить старые инструменты, как появлялись новые, более совершенные. Создание фундаментального труда, описывающего процессы развития частного банкинга, пусть в отдельно взятой России, было делом почти немыслимым. Но Знаев верил, что сумеет добраться до финиша.

Польза от его книги будет несомненной. Книга, подобно «Алхимии финансов» Сороса, займет место на полке всякого неглупого амбициозного клерка. Теоретический, однако, живо написанный труд, посвященный основным принципам и приемам сбережения чужих денег. Нет, не «чужих» — всех, сколько их есть; деньги принадлежат человечеству в целом, что может быть очевиднее? Про это и книга. Капитал есть не что иное, как кот, гуляющий сам по себе, он меняет одного хозяина на другого по собственной воле, повинуясь зову природы; его невозможно приручить.

Сосредоточившись на такой парадоксальной, но неопровержимой предпосылке, Знаев на протяжении получаса медленно присоединял слова, одно к другому, — сначала в голове, затем в виде знаков на экране монитора, пока не составил очередной крепкий абзац и не ощутил слабость и головную боль. Устал. Нет занятия тяжелее, чем рожать мысли.

Распечатал, перечитал с листа — понравилось. Пробил дыроколом отверстия, раскрыл папку, перевалил увесистую стопу бумаги справа налево (испытав секундный прилив совершенно детской гордости), разъял зажим, подшил новый лист в конец. Перевалил обратно, слева направо. Бросил взгляд на первую, уже с загибающимися грязными углами, страницу: на эпиграф, найденный в Притчах Соломоновых.

«Видел ли ты человека проворного в своем деле? Он будет стоять перед царями; Он не будет стоять перед простыми».

Цитата, если честно, имела немного общего с содержанием опуса, зато точно определяла содержание жизни автора — а это, как считал автор, самое главное.

Спрятал рукопись, опять пошел в уборную — ополоснуть лицо. Когда, приглаживая волосы, вышел, Горохов уже стоял посреди зала: щуплый, бледный, насквозь пропахший табаком (курил сигары, трубку, ну и по пачке в день обычных сигарет), руки вдоль тела, на запястье дешевые пластмассовые часы.

От банкирова помощника упругими волнами исходило подобострастие. Алекс Горохов, умный и чрезвычайно осторожный малый, с годами, по мере роста собственного благосостояния, явно стал бояться за свое место. Первый заместитель председателя правления являл собой редкий тип мужчины, упорно не желающего верить в то, что дела идут блестяще. Разумеется, он делал вид, что доволен собой, но, на взгляд многоопытного Знаева, это не очень получалось. Штучные пиджаки и дорогие галстуки, резкие жесты и матовые плотные щеки правильно питающегося самца никак не сочетались со взглядом: настороженным, унылым и неярким.

Горохов был правой рукой босса. Отвечал за всю текущую работу. В банке его не любили.

— Неважно выглядишь, — сказал Знаев. — Когда ты уже отдыхать научишься?

— Я умею, — осторожно возразил первый зам. — Только мне некогда. В августе, если получится, махну в Шанхай. На неделю. Там и отдохну.

Знаев помолчал, посмотрел на щеки заместителя и спросил:

— Когда отдыхает сердце?

— В смысле?

— Сердце, — повторил банкир. — Оно сокращается семьдесят раз в минуту. Оно не останавливается никогда. Работает днем и ночью. Семь дней в неделю. Когда оно отдыхает?

Горохов пожал плечами.

— Не знаю.

— А я — знаю, — сказал Знаев. — Сердце, Алекс, отдыхает тогда же, когда работает. Моменты сокращения мышцы чередуются с моментами полного расслабления. Учись у собственного сердца.

Первый зам грустно улыбнулся.

— Это надо понимать так, что отпуск мне не грозит?

— Ты ж только в мае ездил.

— Я торчу в конторе по шестнадцать часов в день.

— Тогда, — с веселой издевкой сказал банкир, — повесь себе на грудь медаль. Кому ты жалуешься? Давай, рассказывай, что сегодня было.

— День как день, — пожал плечами Горохов. — Подняли около пятнадцати тысяч. Остаток на счету — почти сорок миллионов… Да, вот еще. С утра была потеха. Прибежал какой-то лох и положил на депозит двести тысяч евро.

— Двести тысяч? Наличными? — Да.

— Пришел человек с улицы, открыл счет и тут же внес двести тысяч евро?

— Именно так. Купюры — новье.

— Действительно, лох, — сказал Знаев. — Кстати, тут неподалеку Министерство транспорта. Может, какой-нибудь замминистра получил взятку? Потом его кто-то испугал, или он сам испугался держать при себе крупную сумму — вот и побежал в первый попавшийся банк… А вообще ты прав. Очень странно. Мы не даем рекламы. Неизвестный Вася не может принести к нам двести тыщ евро. Возможно, тут подстава. Или провокация. Проверь этого щедрого малого…

— Уже проверяют.

— …купюры — просвети ультрафиолетом. При малейшем подозрении — созвонись, расторгни договор и попроси забрать вклад. Сегодня же. Разговор — записывай. Или нет: пусть говорит кто-то другой, а ты слушай параллельно — и записывай…

— Понял. Только это, шеф… — Горохов улыбнулся. — Не нервничай. Подруга моей жены потратила двести тысяч евро за неделю. Не покидая пределов Милана. Сейчас это не деньги…

— Может, ты и прав. Но все равно — проверь. Что еще?

— Новенькая. Послезавтра кончается испытательный срок. Мы берем ее или не берем?

— Тебе виднее. Это ты ее нанимал.

— Ты велел найти человека — я нашел.

— Ладно, — Знаев подумал и спросил: — Как она вообще?

— Тормозит, конечно. Хотя — способная.

— Зови ее сюда. Я сам с ней поговорю. Заодно познакомлюсь. Как ее… Лариса?

— Алиса.

— Даже так. Алиса. Ладно, разберемся, что за Алиса. Иди. Не теряй времени.

Горохов замялся:

— Так что с отпуском? Я еду или нет?

— В августе? — Да.

— До августа еще надо дожить. Ступай.

Когда зам исчез, Знаев прилег на диван и закрыл глаза. Если бы все было так просто. Напрягся — расслабился… В течение секунды… Ах, где бы было сейчас человечество, если бы умело так жить! Оно бы победило голод, превратило соседние планеты в курорты и навсегда позабыло о войнах.

Впрочем, войны вечны.

Он постарался забыть обо всем, в том числе о войнах, и попробовал погрузиться в прострацию. Но не смог. Все-таки тотальный самоконтроль невозможен. Или возможен, но не в данном случае. Не исключено, что он, Сергей Знаев, просто слишком многого хочет от себя самого.

Горохов подбирал офисных сотрудниц по принципу «сами страшненькие — глазки умненькие». Но бывали исключения. Сейчас одно такое исключение стояло перед Знаевым и взирало на обстановку кабинета с любопытством, которое, возможно, оно и хотело бы скрыть, но не умело.

В свою очередь, с банкиром происходило почти то же самое. Он вдруг обнаружил, что не в состоянии оторвать взгляда от длинных рыжих волос и маленьких, неправдоподобно пухлых губ. Старею, подумал он. Теряю хватку. Она работает у меня почти месяц, а я только сейчас ее рассмотрел. Это плохо. Я, стало быть, опять погрузился в себя. Вместо того, чтобы жадно и внимательно отслеживать малейшие колебания окружающего пространства.

Возникла пауза, почти двусмысленная. Девушка едва заметно покачивалась — по-мужски, с пятки на носок.

— Здравствуйте, Алиса, — вежливо сказал Знаев и слегка отшагнул назад. — Как вам у нас работается?

— Вполне, — смело ответила рыжая. Голос был негромкий, богатый обертонами.

— А точнее?

— Мне нравится.

Она опустила глаза. Испытательный срок окончился, и рыжая Алиса, по идее, должна была сейчас сильно нервничать. Вдруг ей объявят, что банк в ее услугах не нуждается? Однако ни взгляд, ни руки не выдавали ни малейших признаков мандража. Только ноздри раздувались. Судя по всему, не от волнения, а от желания вдохнуть побольше воздуха. В личной берлоге банкира воздух был охлажден, увлажнен, дважды очищен и обогащен кислородом. У многих визитеров через пятнадцать минут начинала болеть голова.

— Нравится? — переспросил он.

— Еще как.

Дерзкая, догадался банкир. Ничего. Сейчас мы ее обломаем. А по тому, как она себя поведет, и решим окончательно, нужна нам такая нимфа или не нужна.

Он взял с полки спичечный коробок. Раскрыл, высыпал на стол. Дорогостоящее полированное стекло и грубые кусочки дерева немедленно вступили меж собой в эстетический конфликт. Считай, в войну.

— Скажите, Алиса, сколько тут спичек?

Рыжая не удивилась или не подала виду — нахмурила брови и попыталась сосчитать взглядом.

— Не знаю.

— Хотя бы примерно?

— Наверное, сто.

— Подумайте.

— Меньше?

— Не гадайте, — жестче велел Знаев. — Просто внимательно посмотрите и скажите, сколько.

— Восемьдесят.

— Сорок пять, — объявил финансист. — Или около того. Ваше зрение вас обманывает, Алиса. Сорок пять спичек — а выглядит, как куча. Теперь слушайте: с временем происходит то же самое. Мы думаем, что у нас куча времени — а в сутках всего-навсего двадцать четыре часа. А в часе — шестьдесят минут. У вас, Алиса, очень простая работа. В банке около пятисот клиентов. Каждые два дня вы должны проверить пятьсот счетов. Взял человек наличные деньги со счета или нет, а если забрал — какую сумму и для каких целей. Одна операция — одна минута. Открыли, посмотрели, закрыли. Свою ежедневную работу вы можете выполнять примерно за четыре часа. А вы — не справляетесь за восемь… Почему?

Рыжая вздохнула.

— Наверное, я не успеваю.

— Это понятно. Но почему — не успеваете?

— Не знаю. Не получается.

— Давайте найдем причину, Алиса.

Хорошее, вкусное имя, подумал он. Его приятно произносить. В нем влага есть, и юмор, и это лукавое «с» в конце… Ей очень подходит. Рыжая лиса Алиса. Забавная девочка. Редкая. Нездешняя. Внешне — умница, а глаза блестят, зеленые, бедовые.

— Я не знаю, в чем причина, — удрученно сказала она.

— Зато я — знаю. У меня и фамилия такая — Знаев. Я все про всех знаю. Вы, Алиса, не справляетесь потому, что работаете слишком медленно.

Рыжая с покаянным видом надула щеки и шумно выпустила воздух. Согласна, мол. Ничего не поделаешь. Ровным тоном предположила:

— То есть я вам не подхожу.

Зря, подумал он. Зря я так. У нее вон синева под глазами. Не высыпается. Видимо, приезжает на работу издалека. Устает. Переутомлена…

А кто не устает? Кто не переутомлен? Тут банк, господа. Здесь имеют дело с самой важной, грязной и опасной субстанцией на свете. Об этом нельзя забывать. Кое-кого из тех, кто позабыл, уже закопали. А Сережа Знаев всегда помнил — и вот процветает. В меру, конечно, — но процветает. Учит жизни юных стройных девчонок.

Алиса ждала. Смотрела в пол.

— Скажите, — банкир вздохнул, — а вы не хотели бы работать четыре часа в день? Или нет — два часа? Сорок минут? А? Как вам? Представьте, что за сорок минут вы успеваете сделать то, что другие люди не могут за восемь часов…

— Заманчиво. Но трудно.

Произнеся «трудно», она чуть сузила глаза и поджала губы — как человек, действительно понимающий цену этого слова.

Банкир вздохнул.

— Хотите остаться у нас в банке — учитесь действовать быстро. Здесь все работают не за страх, а за совесть… Я примерно знаю, что вы сейчас думаете. Вот, стоит передо мной самовлюбленный дурак и говорит красивые слова, совесть упоминает и все такое. А реально хочет, чтоб я пахала, как лошадь…

— Я ничего такого не думала, — без особой искренности сказала рыжая.

— Неважно. Можете думать обо мне все, что хотите. Но я считаю свою контору уникальной. Мои люди работают мало, но быстро. И очень хорошо зарабатывают. Банк — маленький. Такое… заведение для своих. Текучка кадров — минимальная. Мы предпочитаем тщательно подбирать людей. И не расстаемся с ними без серьезных причин…

— Я буду стараться, — тихо произнесла рыжая. Знаев уловил насмешку. Забавно. «Я буду стараться». Как школьница у доски. Или, скорее, как спортсменка перед тренером. Накануне решающего матча. Конечно, ты будешь стараться. Куда ты денешься? Обязана стараться. Иначе вылетишь отсюда. Пойдешь работать в сберкассу за семь тысяч рублей в месяц… А если повезет — попадешь в коммерческий банк. Только не ко мне, а к моим конкурентам. В обычный банк. Где люди с утра до ночи в экраны смотрят и еще и на дом работу прихватывают. Туда, где подсиживают друг друга, где на людей кричат и раздают заведомо невыполнимые приказы.

— Дело не в старании, — сказал он. — А в понимании принципов. Я тут хозяин. И свое дело организовал в соответствии с правилами, которым следую с детства. Каждый в этом банке работает столько, сколько хочет. У всех семичасовой рабочий день, но если кто-то управляется со своими обязанностями, например, за пять часов — пусть гуляет. Справа за углом фитнес-клуб, слева — ресторан…

Проговаривая фразы, Знаев вдруг почувствовал, что совершенно не задумывается над их смыслом, а думает только о том, что ему хочется подойти и дотронуться. До предплечья. Или до щеки. Убедиться, что рыжая Алиса — реальность.

Кое-как совладав с собой, он поднял вверх ладони. Типа: «добро пожаловать в семью».

— В общем, я надеюсь, у нас все получится… Это все… Спасибо… Я вас не задерживаю…

— Когда меня научат? — вдруг спросила девушка.

— Чему?

— Ну… За два часа делать работу целого дня?

Знаев развеселился. Я в банкиры бы пошел, пусть меня научат. Интересно, помнит ли это милое создание хоть одну строку из великого пролетарского поэта? Сколько ей — двадцать два? двадцать три? У них же, современных, все неинтересно было. Они не носили красных галстуков.

— Не беспокойтесь, Алиса, — заверил он и посмотрел на часы, — вас научат. — Не удержался и добавил: — Я лично прослежу.

Она хорошо ушла. Как будто поспешила вернуться к своим. К ангелам, нимфам, к жизнерадостным ведьмам. Сделала шаг вроде бы вперед, затем резко повернулась на мыске ноги и подыграла бедром. Попкой то есть покрутила. Но покрутила как-то так честно, по-доброму; не кокетливо, не с определенной целью покрутила, а явно просто от избытка дамского драйва. Распахнула перед собой дверь на всю ширину и удалилась, напоследок продемонстрировав узкую, балетной прямизны, спинку и великолепные ярко-розовые подколенные ямочки.

О том, чтобы уволить столь отвязную чувиху, не могло быть и речи. Но Знаев зачем-то пробормотал: «Выгоню» — и даже ругнулся сквозь зубы. Из вредности к самому себе. Он был не из тех банкиров, в чьих вотчинах подчиненные сотрудницы безнаказанно крутят попками. На своей работе он предпочитал работать и терпеть не мог отвлекаться. Всему свое время. Дело, однако, происходило не где-нибудь, а в финансово-кредитном учреждении; всем известно, что в банковской сфере трудятся в основном женщины; во-первых, потому что усидчивы, а во-вторых, потому что перекладывать бумажки и нажимать кнопки — не мужское дело, и в-третьих, потому что русские женщины работают гораздо лучше русских мужчин; короче говоря, во всяком банке атмосфера неизбежно пропитана эротизмом. Этим пользуется всякий хороший банкир. Труд может и должен иметь эротическую подоплеку; в умении вскрыть ее и заключается искусство эксплуатации.

Он сунул в карман телефон и поспешил по лестницам вниз. Завидев голенастого босса, скачущего через три ступеньки, сотруднички прижимались к стенам, однако без паники. Привыкли.

Рыжая, зеленоглазая, тоненькая, юная, интересная, — меж тем думал босс. — Ты, угрюмый бабуин, не о том думаешь.

Но, может, так и надо.

— Спешим? — сразу осведомился шофер Василий.

— Сколько раз повторять, — сказал Знаев, — мы никогда никуда не спешим. Но мы все делаем быстро. Поехали к Жарову.

Василий потыкал пальцами в кнопки навигатора.

— Пробки семь баллов, — доложил он. — Потратим сорок минут.

— Устраивает.

Когда два деловых человека договариваются о встрече, вопрос «кто к кому поедет» приобретает первейшую важность. Особенно если дело происходит в Москве. Как правило, в путь отправляется тот, кому встреча нужнее. Или тот, кто менее ленив. В случае банкира оба фактора совпадали.

Сверхсовременный электронный навигатор шофера Василия, как все сверхсовременное и электронное, слегка соврал. В текущем месяце июне граждане столицы особенно дружно выехали в отпуска, освободив дороги для самых бедных — тех, кто не имел денег для путешествия на курорты, а также для самых богатых — тех, кто мог себе позволить отдых в любой месяц года. Кроме того, всякий внимательный местный водитель в последние два года мог заметить некоторую смену атмосферы на столичных трассах. В моду входило спокойное катание, подчеркнутое соблюдение правил, взаимная вежливость. Морганием разнообразных ламп и фар люди подавали друг другу благожелательные сигналы. Уступаю. Благодарю. Правда, много оставалось и таких, кто ездил по старинке: грубо и быстро.

Знаев ездил очень быстро. Он понимал, что его огромная черная машина, летящая как пуля и совершающая опасные маневры, выглядит отвратительно, по-дикарски — подобно ливрейному выезду аристократа эпохи Просвещения, когда считалось правилом сажать на переднюю лошадь специального холопа, форейтора, ударами кнута разгоняющего с дороги простолюдинов, — но ничего не мог с собой поделать. Разумеется, должно быть наоборот: богатый, взрослый, образованный, объездивший полмира банкир, сын врача и инженера, коренной москвич, умник, выпускник музыкальной школы по классу гитары, обязан насаждать в родном городе культуру, в том числе и культуру вождения; в конце концов, именно этот город дал банкиру все, что у него есть; однако в каждой конкретной ситуации выбор сам собой делался совсем не в пользу культуры; от культурной, спокойной манеры езды, как вообще от культурного поведения, банкир быстро уставал, тогда как бесцеремонные поступки — он давно это заметил — давались легко, удовлетворяли самолюбие и возбуждали.

Шофер Василий хорошо знал свое дело. Доехали за полчаса.

Лучший (да и единственный, если всерьез) друг банкира Герман Жаров владел компанией, торгующей электрическими лампочками, то есть нес в мир свет; за деньги, конечно. Совсем недавно он в очередной раз расширился, перебрался на новое место; Знаев прибыл сюда впервые и на входе, возле поста охраны, пережил несколько мгновений унижения. «Куда?», «К кому?». И даже совершенно идиотское: «По какому вопросу?» Стражи ворот, простые ребята, встретили миллионера по одежке и обошлись без пиетета. Однако финансист давно свыкся с тем, что его внешний вид вызывает у окружающих недоумение. Он не обиделся. Быстрые не обижаются на медленных. У быстрых нет времени на обиды. Кому суждено стоять перед царями, тот и перед простыми может постоять, ничего страшного.

— Ага! — загрохотал Жаров, увидев гостя. — Наконец-то! Великий Знайка! Самый быстрый человек в мире! Слушай, вчера тебя опять видели одновременно в двух местах.

— Интересно, где.

— В Экспоцентре. И еще — возле посольства Андорры.

— Врут, — сказал банкир. — У меня нет интересов в Андорре.

— Мутный ты, вот что, — сказал Жаров. — Как тебе мой новый офис?

— Старый был лучше.

— Почему?

— Здесь потолки ниже.

— К черту тебя с твоими потолками! Посмотри! Это не офис, а песня! Сюда влезет не менее ста рабочих мест! Сто человек будут тут сидеть и непрерывно приносить прибыль!

Жаров плотоядно захохотал. Он никогда никого не стеснялся. Ему явно мешало слишком глубокое погружение в образ альфа-самца. С другой стороны, что еще делать двухметровому голубоглазому блондину, мастеру спорта по регби, отцу двоих сыновей, владельцу шестикомнатных апартаментов в элитном высотном доме, обладателю автопарка из трех автомобилей и двух мотоциклов? Если сама судьба возносит тебя на гребень успеха — успокойся и соответствуй.

Правда, Знаев — на правах друга и родственника — видел иногда совсем другого Германа Жарова. Депрессирующего пьяницу, обкокаиненного дебила, пожирателя виагры, скандалиста и маменькиного сыночка.

— Пошли в мою конуру, — сказал альфа-самец. — Эй, кто там есть! Принесите нам чаю зеленого. И сока апельсинового. И льда!

Жаров работал много, но работать не любил. Его «конура», отделанная и обставленная в минималистском стиле, почти не хранила следов пребывания хозяина. Тот культивировал особенный стиль руководства, коротко называемый «стоять над душой»: часами торчал то на складах, то в общем зале; подбадривал, подстегивал и контролировал. Подчиненные его трепетали.

Сейчас он обрушил в кресло сто килограммов своего тела, неодобрительно смерил гостя взглядом и прогудел:

— Давай я подарю тебе новый пиджак.

— Чем тебя не устраивает старый?

— Он старый.

— Это хороший пиджак. Фартовый.

— Ты выглядишь, как страховой агент.

— Мне все равно, как я выгляжу, — сухо сказал банкир. — Мне все равно, как выглядят другие. Я смотрю на поступки людей, а не на их пиджаки.

— Быть можно дельным человеком, — с выражением процитировал Жаров, — и думать о красе ногтей… — и в качестве иллюстрации продемонстрировал кисти; красотой они не отличались, но размеры внушали трепет.

— Я не согласен, — желчно сказал Знаев. — Зачем думать о ногтях, если можно подумать о чем-нибудь более важном? Думать — тоже работа. Думать — значит расходовать энергию. И время…

Электроторговец состроил гримасу отвращения.

— Тебя не тошнит от собственной правильности?

— Тошнит, — спокойно ответил банкир. — Еще как. Почти каждый день. Бывает даже рвота. Доктора говорят — это такой особенный невроз.

— А ты работай поменьше. И вернись к жене.

— Я б вернулся. Но она — против. Она считает меня безумным.

— Она права.

— Конечно, — согласился Знаев. — Что ты решил насчет нашего дела?

Жаров сменил позу.

— Ты невыносим. Что за дурная привычка превращать дружескую беседу в разговор о делах?

— Я экономлю время. Кстати, и твое тоже…

— А я тебя не просил. В отличие от тебя, я всегда нахожу время для друзей. Чувствуешь разницу между нами? У меня время всегда есть. У тебя его всегда нет. Поэтому для меня жизнь — удовольствие, а для тебя — война.

Знаев не обиделся. Разговор с другом расслаблял его и заряжал. А для чего еще нужны друзья?

Они ходили в товарищах десять лет. Сошлись еще в конце девяностых. К тому времени оба считались состоятельными людьми, и в первые годы подоплекой отношений была выгода. Один продавал лампочки, другой — деньги, в обоих бурлили молодость и злость, оба знали, что иметь в друзьях богатого и энергичного ровесника удобно и престижно. Со временем обнаружилось, что взаимная тяга двух толстых кошельков может вырасти в симпатию между их хозяевами. Считается, что это редкий случай.

Дальше — больше: банкир женился на сестре Жарова. Сам торговец лампочками справедливо гордился тем, что палец о палец не ударил, чтоб устроить брак, — все произошло само собой; иными словами, по любви.

Через семь лет любовь иссякла.

— У тебя глаза блестят, — сказал электрический торговец. — Простыл, что ли? От кондиционеров?

— Вроде нет, — ответил банкир. — И сильно блестят?

— Сильно — не то слово. Сияешь, как именинник. Что случилось? Только не говори, что нашел инвестора для своей стройки.

— Я думал, мой инвестор — это ты.

Жаров помедлил, побарабанил пальцами по столу и сказал:

— Я еще ничего не решил.

— Когда решишь?

— Вот что, — решительно произнес Жаров. — Мы поговорим с тобой об этом. Но сначала ты позвонишь Камилле и скажешь, что сегодня вечером заедешь к ней.

— Зачем?

— Попробуешь помириться.

— Сегодня я не могу. Ужинаю с Лихорыловым. Как ты понимаешь, ради нашего дела.

— К черту дело. К черту твоего Лихорылова. Семья важнее.

— Это тебя она попросила? Камилла? Чтоб ты меня заставил к ней заехать?

— Камилла, — с нажимом сказал Жаров, — за все годы не сказала мне о тебе ни одного худого слова. Ты поедешь к ней, потому что я так решил. Хочешь делать дела — наведи порядок в тылу.

Не тебе меня учить, хотел сказать Знаев. Не тебе, ценителю тысячедолларовых шлюх, VIP-клиенту всех московских VIP-борделей, учить меня порядку.

Вслух банкир ничего не возразил — глядя в глаза другу, достал телефон, нажал кнопку и, услышав напряженный голос бывшей супруги, коротко объявил, что сегодня вечером нанесет визит.

Тут же отключился.

— Сволочь ты, — обиделся Жаров. — Я вам помочь хочу, а ты…

— Хочешь мне помочь — вложи деньги в мой магазин.

— Ты можешь думать о чем-нибудь, кроме своего магазина?

— Нет, — честно ответил Знаев.

— Зачем тебе магазин, если у тебя есть банк? Тебе что, не хватает денег? Мне, например, хватает. Скоро я тут все продам, куплю отель в Занзибаре — и привет. К черту Москву, к черту бизнес…

Знаев не сумел сдержать презрительной ухмылки.

— Такое нытье я слышу каждый день. Ото всех. «Надоело, брошу, все продам, уеду…» Только адреса разные. Половина народу желает на Ямайку, к растафарам, другая половина — на Соловки, в монахи… Пока никто не уехал. Ни туда, ни туда. Хватит сотрясать воздух, Герман. Тебе это не идет. Никуда ты не уедешь. Будешь вламывать, как папа Карло. Состаришься и передашь бизнес сыновьям.

— Сыновья? — с легкой горечью спросил Жаров. — Они не умеют думать ни о чем, кроме сноуборда. И этого, как его… маунтинбайка… Тьфу, язык сломать можно… Заметь: не то что «не хотят» — не умеют. Первое, что они сделают, заполучив папин бизнес, — продадут его. С потрохами. И купят себе опять же по отелю опять же в Занзибаре. Это другое поколение, Серега. Они все даром получили. Они не понимают, что такое вылезти из говна.

Герман Жаров очень любил повторять, что вылез из говна. Он изобрел сложную подробную легенду, повествующую о мучительном процессе вылезания из говна. И со временем полностью в нее уверовал. На самом деле его детство прошло никак не в говне, а наоборот: на паркетных полах просторной квартиры с окнами, выходящими на Тверскую улицу. Отец, ответственный работник Министерства легкой промышленности, грамотно срежиссировал судьбу сына, начиная с ясельного возраста. Маленький Герман еще в песочнице играл с детьми нужных людей.

— Кстати, о говне, — сказал Знаев. — Если ты не дашь ответ до вторника, я окажусь именно там.

Жаров вздохнул, подумал.

— Полтора миллиона я не соберу.

— Давай миллион, — тут же ответил финансист. — Я — два, ты — один. На три наших — возьмем около двух заемных. Этого хватит. В раскладе должны быть только свои люди. Пускать чужих в такую шоколадную затею — глупо и неправильно.

Жаров скрестил руки на груди и сказал:

— Миллион — это все мои свободные деньги. И я собирался купить лодку.

— Я сам тебе куплю лодку. Через три года. Когда магазин будет стоять.

Жаров помолчал и вдруг сказал:

— Смешно.

— Что смешного?

— Все мои деньги лежат в твоем банке. Сколько их — ты знаешь лучше меня. Ты можешь взять, сколько тебе надо, попользоваться, положить обратно и не сказать мне ни слова. Мы оба это понимаем, но продолжаем играть в игру. Может, мы до сих пор не повзрослели? Остались пацанами?

Электрический торговец встал, подошел к настежь раскрытому окну. На миг банкиру показалось, что его товарищ хочет наподобие птички вылететь в проем, но тот всего лишь туда плюнул. Грубо, как малолетний хулиган. Как пацан.

— Я никогда не запускаю руки в карманы своих клиентов, — строго сказал Знаев.

— А что будет, если я не дам тебе денег?

— Тогда я возьму у других. Но я не хочу иметь дело с другими. Ты свой, Герман. Я тебя знаю. Я вижу партнером только тебя, и никого другого.

— А я, — с нажимом сказал Жаров, — не вижу. Ты мой друг. Ты муж моей сестры. Зачем мне превращать такого хорошего парня в делового партнера?

— Ты лукавишь. Ты не поэтому медлишь. Ты просто не веришь в мою затею.

— Точняк! — сурово воскликнул альфа-самец. — Не верю. Ты собрался построить магазин на десять тысяч квадратных метров, назвать его «Готовься к войне» и продавать там соль, спички и валенки?

— Да.

— На полном серьезе? — Да.

— Это бред.

— Это не бред, — сказал Знаев, раздражаясь. — Это бренд. Это фишка. Это идея, которую можно продвигать с размахом. Вся страна будет покупать у меня соль и спички. Тушенку и телогрейки. Свечи и кирзовые сапоги. Заметь — все товары строго отечественного производителя. Да я в одиночку подниму российскую экономику! Логотип, разумеется, — красная пятиконечная звезда…

Жаров саркастически покивал.

— Допустим, идея красивая. Но вкладывать в красивую идею три лимона — это чересчур.

— Да? — Банкир криво усмехнулся. — Куда же надо вкладывать миллионы, если не в красивые идеи?

— В бензоколонки.

— Или, — ядовито сказал Знаев, — в покупку лодки.

— Или в покупку лодки, — кивнул Жаров. — Если я куплю лодку, меня все поймут. А если я обменяю миллион на красивую идею, меня не поймет никто…

— Ерунда. Тебе нужно решиться, и все.

— Мне нужно время, Серега, — после паузы произнес торговец лампочками. — Чтобы подумать. Дай мне время.

— Видишь, как получается, — улыбнулся банкир. — Пять минут назад ты сказал, что у тебя всегда есть время, а теперь говоришь, что оно тебе — нужно. Ты сказал, что у меня, Знайки, времени никогда нет — а теперь просишь, чтоб я тебе его — дал…

— Ты хороший человек, — грустно сказал Жаров. — Но ты — страшный человек.

— Крайний срок — вечер понедельника. — Банкир вздохнул. — А за Камиллу не переживай. Конечно, я сегодня заеду. Мы обязательно наладим отношения. И не забудь, завтра вечером — ВЕСЕЛЬЕ!

— Я буду, — ответил Жаров. — И Марк будет. Все будут. ВЕСЕЛЬЕ — это святое.

Знаев пожал товарищу руку и почувствовал печаль оттого, что ему пришлось соврать в глаза хорошему человеку.

Он не наладит отношения с бывшей женой. Не помирится. Не потому, что это невозможно. Просто он, банкир Знаев, час назад понял, что ему нужна совсем другая женщина.

2. Четверг, 17.30–20.30

Возвратившись в контору, он немедля заперся в кабинете. Хотел позвонить Лихорылову, уточнить время и место ужина, потом выяснить, что сегодня происходило на бирже, далее — принять душ и десять минут отдохнуть, потом прочесть новые, только сегодня доставленные номера «Smart Money», «РБК», «Эксперта» и «Форбс», но вместо этого в некотором смятении медленно стал прохаживаться взад и вперед, мимо стеллажей со справочниками, мимо четырех огромных компьютерных экранов, мимо вмурованного в стену сейфа — так называемого «малого», большой находился в более надежном месте, — мимо всего, чему посвятил жизнь и что сейчас вдруг перестало быть интересным.

Не выдержал, вышел в приемную и с театральной мрачностью попросил секретаршу:

— Вызови мне эту… Которая новенькая. Алису.

Поспешил обратно — испугался, что многоопытная Люба бросит насмешливый понимающий взгляд. Впрочем, Люба продержалась на своем месте рекордные три года, в том числе благодаря полной неспособности к многозначительным понимающим взглядам.

Лихорылов подождет. С ним можно и завтра поговорить. Биржа? Она никогда никого не ждет, но и биржа подождет тоже. Биржа — это балаган. Место, где умные люди пребывают исключительно в качестве зрителей. А «Форбс» подождет особенно.

Рыжая появилась почти бесшумно.

— Слушаю вас.

Он загадал: назовет меня по имени-отчеству — значит, я ей любопытен.

Не назвала. Но Знаев тут же забыл, о чем загадывал.

— Предыдущий наш разговор… — промямлил он, переступая с ноги на ногу. — Я не слишком резко себя вел?

— Нет, — осторожно улыбнулась девушка. — Все в порядке.

Он набрал полную грудь воздуха.

— Послушайте, Алиса… Давайте куда-нибудь сходим. Посидим пять минут. Вы позволите мне вас угостить. Коктейльчиком. Или чем там в наше время угощают красивых девушек.

Она медленно моргнула. Банкир, мучаясь, ждал ответа. Станет кокетничать, торжествующе сверкать глазами — плохо; стало быть, жадная хищница. Испугается — еще хуже; значит, просто дура. Он хотел удивленной улыбки — как самой честной и непосредственной реакции — и, получив ее, ощутил почти мальчишеский восторг.

— Сегодня? — спокойно уточнила она.

— Да. А чего тянуть? Почти шесть вечера. Ваш рабочий день окончен. Прямо сейчас и пойдем.

— Боюсь, прямо сейчас будет не совсем удобно.

— Почему?

Рыжая сделала очень элегантный, почти аристократический жест — подняла ладонь и пошевелила пальцами, показывая, что есть вещи важные, но трудноуловимые.

— Ну… Нас увидят… Меня и вас. Вы начальник, я подчиненная… Работаю тут без году неделя… Это повредит моим отношениям в коллективе.

Знаев поморщился:

— Боитесь сплетен? Не бойтесь. Это моя контора. Всеми слухами и сплетнями здесь управляю я. — Он подумал. — Хотя вы правы… Налево по переулку, возле перекрестка, есть хороший ресторан. Я иногда там обедаю. Встретимся у входа… Скажем, через полчаса. Договорились?

Алиса помедлила и кивнула.

— Можно идти?

Теперь кивнул он, слегка спародировав собеседницу, и оба улыбнулись друг другу вполне по-приятельски. Потом рыжая ушла, на сей раз — медленно, а банкир сказал себе, что она явно удивлена. Пытается сообразить, что может значить мое приглашение.

А оно ничего не значит. Никаких далеко идущих планов. Никакого сексуального подтекста. Просто старому дельцу — сухарю, педанту, трудоголику и трезвеннику — вдруг захотелось провести полчаса в обществе милой молодой женщины.

Двадцать пять минут из упомянутого получаса он расхаживал из угла в угол, поражаясь перемене, произошедшей со временем. Время остановилось. Обычный способ скоротать ожидание заключается в том, чтобы отвлечься, чем-то себя занять; но тут требуются определенные усилия, а сейчас Знаев чувствовал, что не желает прилагать усилий. В конце концов, для того чтобы приложить к себе усилие, уже требуется определенное усилие — получается замкнутый круг, в котором воля пребывает в постоянном напряжении. А разве не должна она отдыхать хоть иногда?

Значит, в обществе рыжей девочки ты решил просто отдохнуть? От чего? От кого? От самого себя? А хоть бы и так. Что же, разве я, Знайка, не заслужил?

К сорока годам понимаешь, что нужно иногда делать себе поблажки.

Ладно, цинично одернул он себя. Многого не жди. Вдруг она после двух мартини начнет набивать себе цену? Или, наоборот, на бедность жаловаться?

Уже на крыльце его осенило. Правила хорошего тона никто не отменял: очевидно, после ресторанных посиделок даме следует предложить доставку к месту проживания.

Он подошел к машине. Василий, как обычно, пребывал в состоянии полудремы. Знаев хлопнул ладонью по лакированной крыше и сказал:

— На сегодня свободен. Давай ключи. Я сам поеду домой.

— Шеф, вы ж сами мне запретили, — осторожно возразил Василий, освобождая кресло. — Сказали, чтоб я никогда не давал вам руля…

— Сегодня особый случай.

— Извините, Сергей Витальевич. Вы с меня клятву взяли. Не дам я вам ключи.

— Делай, что говорят.

Шофер подчинился.

— Не убейтесь, шеф, — тихо сказал он. — Машина тяжелая. На такой гонять нельзя. Двести — максимум.

— Не волнуйся. Прошли те времена, когда я развивал двести.

— Как не волноваться, если вы за прошлый год две тачки в прах расколотили.

— Забудь. Теперь я тихий, спокойный и медленный. А тебе, оказывается, не шефа своего жалко, а машин разбитых?

— И шефа, и машин. У моего друга был случай…

— Потом расскажешь.

Сунув в карман ключи, Знаев двинулся вдоль фасадов. Прошел мимо кофейни. Столики под матерчатым навесом, благодушная публика, ледяное фраппе, популярный коктейль «Маргарита», клубника со сливками, вспотевшие официанты, лимонно-желтые, наискось, полосы солнечного света, запах корицы, дым сигарет, негромкое бойкое латино, смех — а напротив деревянный забор, стройка, на лесах возводимого монолита сидят покрытые цементной пылью таджики, изучают расслабленных полуголых женщин, по большей части студенток с обнаженными животиками и их спутников, по большей части клерков в серых пиджаках и розовых рубахах; смотрят с интересом — и тоже смеются. И там смех, и здесь, и богатые смеются, и бедные; вдруг действительно не в деньгах счастье? А в том, что солнце светит для всех одинаково?

Рыжая Алиса издалека выглядела ничуть не хуже солнца. Пока он приближался, возле нее притормозила машина — оттуда, очевидно, предложили «прокатиться, и все дела», потому что девушка отмахнулась хоть и корректно, но резко. Взвизгнув резиной, авто отчалило.

Приблизившись, банкир сказал:

— Вас опасно оставлять в одиночестве.

Алиса пожала плечами. Знаев поздоровался за руку со швейцаром и вошел в полупустой кабак.

— По-моему, — тихо сказала девушка, оглядываясь, — это не самое подходящее заведение. Мы договаривались зайти на пять минут и выпить коктейль.

— Коктейль — чепуха, — заявил банкир. — На дворе вечер. Предлагаю нормально поесть. Это хороший кабачок. Прилично кормят. А главное — здесь высокие потолки.

Им показали столик. Рыжая села, приняв излишне салонную позу. Знаев едва удержался от улыбки. Современные чувихи смешные. Они везде пытаются вести себя раскованно. Приведешь ее, бывало, в какое-нибудь место, куда пускают только избранных, и то по предварительной записи, — а она обязательно даст понять, что видала и не такое.

— Вас тут все знают, — заметила Алиса, раскрывая меню.

— Я постоянный клиент.

— Тогда посоветуйте что-нибудь.

— Выбирайте сами. Я равнодушен к еде.

Знаев испугался, что сейчас его спутница закажет бутылочку минеральной воды, разыгрывая мизансцену «бедная гордая девушка собирается сама за себя платить», но рыжая без малейших признаков жеманства подозвала официанта и заставила его подробно описать процесс приготовления местного салмон-стейка. Не слишком ли жирный? Не очень ли острый? Может, она и не бедная вовсе, подумал банкир. Сейчас такие водятся. Папа при деньгах, муж при деньгах, а сама за семьсот долларов в месяц карьеру делает.

Вряд ли, продолжал прикидывать он. Алекс Горохов не дурак. Он бы не взял на работу дочку богатого папы. У Алекса Горохова с этим строго. Каждый новый человек проверяется чуть ли не на детекторе лжи.

Сделали заказ. Отпустили гарсона. Обменялись спокойными прямыми взглядами.

— Вы равнодушны к еде, — констатировала рыжая. — И к одежде, разумеется. Это редкость.

Молодец, подумал он. Умница. Я восхищен. Сама предложила тему беседы. Уважаю.

— Почему редкость, — сказал он. — У меня отец такой же. И друзья отца. Я вырос среди людей, которым наплевать, во что они одеты.

— Понятно.

Банкир сменил позу.

— Вот я вчера… зашел в магазин. Нужны были носки. И там увидел покупателя. Такого, знаете… Широкоплечий, полный сил дядя. Цветущий… Слишком, я бы сказал, цветущий. Вот он достает телефон, набирает номер и говорит: алло, дорогая, я тут такую классную рубашечку себе присмотрел, давай быстрей сюда, ты должна одобрить…

— Что же, — с вызовом спросила рыжая, — в этом плохого?

— А что в этом хорошего? Молодой, здоровый мужик — на что он себя тратит? На рубашечки?

— На что же вы предлагаете себя тратить?

— На что угодно, только не на рубашечки.

Девушка улыбнулась:

— Вам все равно, как вы выглядите?

— Абсолютно.

— Но это… — рыжая задумалась, — не всегда правильно. С красивым, хорошо одетым человеком приятно находиться рядом. Вы, кстати, сегодня пригласили в ресторан не свою секретаршу, которая выглядит плохо, а меня, которая выглядит хорошо.

Знаев сделал вид, что задет.

— Я выгляжу плохо? И вам, значит, неприятно?

— Я не сказала, что вы выглядите плохо. Вы выглядите… — она опять задумалась, — странно.

— Давай на «ты».

— По-моему, рано.

— А по-моему, нет.

Рыжая Алиса выпрямила спину и развернула плечи.

— Послушайте, Сергей… Витальевич. Может быть, раскроете карты? Что вам от меня нужно?

— Не знаю, — сразу сказал Знаев. — Это, конечно, плохой ответ — зато честный. Скажем так вы мне интересны, Алиса. Вы, Алиса, мне симпатичны. Вы мне нравитесь.

Он застеснялся и умолк.

— Тогда, — тихо и твердо произнесла рыжая, — я должна уволиться. Завтра же.

— Это почему же?

— Я не могу работать в банке, хозяин которого положил на меня глаз.

— По-моему, это нормально.

— По-моему, нет.

— Давай на «ты».

Девушка отрицательно покачала головой и едва заметно выдвинула вперед челюсть.

— Вы — богаты. Вы решили, что я вам интересна. Вы разговариваете со мной уважительно — но на самом деле я для вас только игрушка. Сегодня Алиса, завтра Лариса или Анфиса… И потом, вы, разумеется, женаты…

— Разведен, — мгновенно отрапортовал банкир. — Могу показать паспорт.

— Не надо. Я верю.

— А насчет богатства, — сурово продолжил Знаев, — я вам скажу вот что. Вы, дорогая Алиса, не первый человек, попрекающий меня богатством. Непонятно, почему меня надо презирать, если я богат. Я все чаще сталкиваюсь… Люди, знакомые со мной много лет, вдруг начинают вбрасывать намеки… Мол, ты богат — вот и вали к своим, к богатым, в свой богатый мир, а к нам не лезь… Это очень задевает. Но ведь вы не такая, правда? Вы потому мне и понравились, что я не увидел в ваших глазах презрения ко мне, богатому…

Слишком красиво излагаю, подумал он с раздражением.

Рыжая положила руку на стол — совсем рядом с его ладонью, и ему показалось, что она решила прикоснуться, но вовремя спохватилась.

— И что же, — серьезно спросила она, — вы увидели в моих глазах?

— Многое. Целый мир.

— Понятно. — Девушка нервно повела плечом. — Давайте я скажу вам еще кое-что. Пока разговор не зашел слишком далеко. Я… всегда делаю только то, что мне хочется. И никогда не делаю того, чего не хочется. Если я хочу, например, земляники, а у меня нет денег, я займу у подруги и немедленно куплю земляники. Или, — тут она помедлила, и ее взгляд стал матовым, — если я хочу мужчину, я, как правило, нахожу его… и имею. А если я его не хочу, то… он от меня никогда ничего не получит.

Внимательно выслушав, банкир сказал:

— «Хочу», «не хочу» — наверное, вам живется очень просто.

— А зачем усложнять?

— Действительно, незачем… И как же насчет меня?

— В смысле?

— В смысле «хочу» или «не хочу».

— Не хочу.

— Жаль.

— Ничего не поделаешь.

— Скажите хотя бы, почему.

Алиса усмехнулась:

— Знаете, что такое «бесперспективняк»?

— Как?

— Бес-пер-спек-тив-няк.

— Теперь знаю, — кивнул Знаев. — Вы считаете, что возиться со мной — напрасный расход времени.

— Правильно. Извините, если я вас расстроила.

— Ничего страшного. К тому же я не согласен. Дайте мне шанс, и я смогу вас переубедить.

Она опустила глаза.

— Скажите, почему вы развелись с женой?

— Хороший вопрос, — пробормотал Знаев, применив старый прием: если не можешь сразу сформулировать ответ, похвали вопрос и собирайся с мыслями, пока собеседника распирает от гордости. — Я не был инициатором. На разводе настояла жена. Ей казалось, что я слишком много работаю.

— А вам так не кажется?

— Я, Алиса, не люблю слово «работа». Оно происходит от слова «раб». Я предпочитаю говорить — «труд». В английском языке работа обозначается как «work», в то время как труд именуют словом «labour». Другое значение которого — «роды». Трудиться — значит что-то рожать. Понимаете разницу?

— Да. Вы говорите по-английски?

— И по-испански, — скромно ответил банкир. — Но мы отвлеклись. Мы говорили о том, что труд — тот, который настоящий, то есть творческий — не может не поглощать человека целиком и полностью…

— А ваша жена, наверное, хотела, чтобы ей тоже доставалось немного времени.

Рыжей девушке Алисе не следовало произносить это слово. Упоминать эту субстанцию. Эту проклятую категорию. Дело было даже не в том, что рыжая девушка в точности повторила фразу, которую Знаев сотни раз слышал от бывшей жены. Дело было в том, что для банкира время давно превратилось в главного врага, в любимого врага — а любимых врагов ревнуют, как любимых женщин.

— Сменим тему, — коротко предложил он. — Поговорим о чем-нибудь хорошем. Например, о вас.

— Пожалуйста, — вежливо согласилась рыжая. — О чем конкретно?

— Все равно. Вы говорите — а я буду смотреть. И слушать. Мне нравится, как вы разговариваете. С достоинством.

— Пытаясь меня смутить, вы ведете себя не по-джентльменски.

Она легко и красиво выговорила сложное, с двумя ударениями, слово «по-джентльменски». Знаев едва не зажмурился от удовольствия и посоветовал:

— А вы не смущайтесь. Я человек прямой. Светскую болтовню не уважаю. Предпочитаю двигаться прямо к цели.

— И какова, — с иронией спросила рыжая, — ваша цель?

— Я же сказал, что попытаюсь вас переубедить. Заинтересовать собой… Ага, вот и наша пища. Что вы так смотрите в мою тарелку?

— Выглядит интересно.

— Это осьминог на филе.

— А говорили, что равнодушны к еде…

— Да, равнодушен. Но я тощий и нервный. Быстро сжигаю энергию. Приходится есть только самое калорийное. Причем понемногу, но часто. Четыре раза в день. К сожалению, самая качественная, легкая и богатая энергией еда — одновременно и самая дорогая. Вы молоды, дорогая Алиса. Вы не застали времена Советского Союза. Хлеб, жир, картошка — вот на чем я вырос…

— И теперь наверстываете.

— Я бы так не сказал. — Знаев про себя выругался и почувствовал, что его настроение испорчено. — Кстати, сейчас к нам подойдет человек. Он поздоровается со мной и станет громко и похабно шутить. Вот он — наверстывает.

— Категорически приветствую! — фальцетом произнес Шуйский, подходя, и негромко, в своей обычной, очень всегда раздражавшей Знаева манере, зааплодировал — очевидно, празднуя неожиданную встречу. — Сергей! Немедленно знакомь меня! Я обязан знать имя твоей удивительной спутницы.

— Алиса, — сухо ответил Знаев и повернулся к девушке: — А это — господин Шуйский.

— Проклятый буржуй, — с завистью заявил Шуйский. — Тебе мало золота в подвалах! Теперь у тебя даже женщина — и та с золотыми волосами!

Рыжая мирно потупила взор.

— Немедленно бросьте его, милая, — понизив голос, посоветовал Шуйский, наклоняясь к ней и блестя глазами. — Он тяжелый человек. Нудный и скучный. Мне с ним одну минуту поговорить — и то пытка. Пересаживайтесь за мой столик. Я веселый и щедрый. Увлекаюсь свежими анекдотами. Со мной советуется сам Трахтенберг.

— Учту, — сказала Алиса.

— Сергей, — сменив тон, сказал Шуйский, — когда я могу зайти?

— В ближайшее время.

— А поточнее?

— В понедельник.

— Буду ждать. До свидания, Алиса! Ваши волосы можно переплавить в слиток! Не доверяйтесь этому банкиру — однажды он так и сделает! Честь имею.

— До свидания, — кивнул Знаев и тихо, когда Шуйский удалился на безопасное расстояние, пробормотал: — Козел. — Повернулся к рыжей и развел руками: — Видали? Знаете, кто он? Это человек, который пять лет живет исключительно на мои деньги. На мои деньги он построил особнячок с видом на реку. На мои деньги он вставил себе первоклассные зубы, любовнице — силиконовые, я извиняюсь, буфера… На мои деньги он учит сейчас дочку в университете. При этом он не бизнесмен, не высокопоставленный таможенник, не продюсер талантливого музыканта. Он всего лишь владелец дома, где я арендую свой офис. Вся его работа — прийти ко мне раз в месяц и забрать деньги. Три этажа сдает мне, на четвертом живет сам… А здесь — обедает и ужинает. Каждый день. Веселый и щедрый…

— Почему вы так злитесь? — спокойно возразила Алиса. — Каждый устраивается, как может.

— Я не люблю тех, кто умеет устраиваться. Когда мой отец говорил про кого-нибудь «устроился» — это значило, что он этого человека презирает.

— Кстати, этот ваш приятель выразился очень точно. В том смысле, что вы действительно можете быть нудным и скучным…

Банкир покаянно тряхнул головой.

— Вы правы, Алиса. И Шуйский тоже. Да, я скучный. Это мой недостаток. Я с ним борюсь. Что мне сделать, чтобы вы не скучали?

— Я не скучаю, — аккуратно возразила рыжая. — Мне интересно. В офисе вы производите впечатление очень спокойного человека. А тут разволновались. Ругаетесь. «Козел», «сволочь», «буфера»…

— Вот! — оживился Знаев. — Вот для чего вы мне нужны, Алиса. Чтобы критиковать меня и делать мне замечания.

— В вас, — задумчиво ответила рыжая, — чувствуется потребитель. Закоренелый. Со стажем. Я вам нужна, чтобы вас критиковать… Я вам нужна для того, чтобы я что-то для вас делала…

— Нет, — испугавшись, возразил Знаев. — Это не так Вы мне нужны… Ни для чего. Просто… нужны, и все. Рядом с вами мне хорошо. Комфортно.

— Потребление, Сергей Витальевич. Опять потребление.

Знаев отодвинул от себя тарелку и печально выдохнул:

— Наверное, я для вас просто слишком старый.

— Старый — для чего? — с заметным раздражением спросила рыжая. — Послушайте, я совсем не переживаю насчет вашего возраста. Вы ведете себя так, словно собираетесь мне что-то предложить.

Банкир примолк и стиснул зубы. Предложить? Почему бы и нет? Конечно, я могу предложить. Я, милая девочка, могу предложить тебе все. Или лучше так ВСЕ. И не только предложить, но и предоставить. Тут же. Это делается просто. Из кармана достается кредитная карточка — и протягивается через стол. Пользуйся, подруга. Запомни пин-код: семь, семь, семь, семь. Одно небрежное движение — и ты станешь брезгливо морщиться при одном упоминании о душной дымной Москве, по полгода будешь сидеть в швейцарских СПА-отелях, с перерывами для шопинга в Париже и Лондоне, и потешаться над теми, кто путает Вайкики с Варадеро. Глупая юная грация, ты забыла, с кем ты разговариваешь; я — Знайка; пятьсот человек — не самые последние граждане — хранят в моих сейфах свое золото. А также камешки в оправе и без. А также рисуночки Шагала и Дали, картины Левитана, Грабаря и Шемякина, автографы Лермонтова, Троцкого и Курта Кобейна, иконы семнадцатого века, инкунабулы пятнадцатого века, столовое серебро с гербами Габсбургов и Гогенцоллернов. И, разумеется, наличные. Мне, Знайке, доверяют все самое ценное. А я — зарабатываю на этом. Если бы ты знала, нежная Алиса, девочка с золотыми волосами, как я близок к тому, чтобы предложить тебе весь мир! И не предложить. Что такое «предложить»? Показать издалека и ждать ответа? Нет, не предлагать я готов, а швырять горстями, прямо к ногам…

Стоп. Не так. Она права. Она не знает меня. Я не знаю ее. Надо выпить еще бокал воды, отвезти ее домой, и — хватит.

— Сейчас, — сказал он, комкая салфетку, — я предлагаю вам немногое. Например, поход в театр. Завтра. Начало спектакля — в семь вечера. Что скажете?

— Вы очень находчивы.

— Скорее, старомоден. Другой бы, может, придумал что-нибудь современное. Например, прогулку на воздушном шаре.

— Воздушный шар — это страшно. А театр — это прекрасно. Я давно не была в театре. Я подумаю. Возможно, даже соглашусь.

— Давай на «ты».

— Нет.

— Тогда — десерт.

— Спасибо, я берегу фигуру.

— Что ж, обратимся к винной карте. — Знаев приободрился: — Вам не говорили, что я два года торговал французскими винами? После стейка из семги надо освежиться бокалом белого. Здесь подают великолепное молодое шардоне. Немного худое и строгое, но с интересным послевкусием…

— Звучит поэтично.

— Бросьте. Это всего лишь термины профессиональных дегустаторов.

— Понятно. Но больше не говорите, что равнодушны к еде.

Знаев улыбнулся, сам же ощутил грусть.

— Видите ли, Алиса, чтобы стать к чему-либо равнодушным, надо в этом досконально разобраться. Что касается меня… Неужели вы не видите, что я всего-навсего пытаюсь распушить перед вами хвост? Стараюсь быть интересным?

— Вижу.

— Вам приятно?

— Да. Скажите, а… все, что вы говорили мне днем, — это правда?

— Напомните.

— Насчет того, что всю свою работу я могу делать за два часа.

— Разумеется. Это несложно. Главное — полностью погрузиться. И действовать быстро.

Рыжая подумала и убежденно возразила:

— Нельзя проверить клиентский счет за одну минуту.

— Можно.

Все-таки в этом есть что-то правильное, подумал Знаев. Красивая молодая женщина сидит за ресторанным столом и говорит не о кремах и тряпках, а о клиентских счетах. Серьезно изгибает бровь и сдержанно жестикулирует. Нет, я просто так от нее не отступлюсь.

— Например, — продолжала меж тем красивая молодая, — у нас есть такой клиент — фирма «Альянс», директор некто Солодюк, — они берут наличные почти каждый день, и всегда крупные суммы, и никак не объясняют — зачем…

— Пусть, — ответил банкир, очень небрежно (а внутри напрягся). — Во-первых, с этим «Альянсом» мы разберемся. Во-вторых, предлагаю свернуть разговоры о работе.

Алиса склонила голову набок.

— Странно. Мне казалось, что вы можете думать только о работе. Ведь вы трудоголик.

— Нет, — сразу возразил банкир. — Эта стадия давно пройдена. Трудоголики — больные существа. Они неэффективны. Мы не должны работать много. Мы должны работать столько, сколько нужно. В соответствии с законом Паркинсона, работа занимает все отведенное для нее время. Поэтому я тружусь мало. Зато — очень быстро.

— Все равно, — рыжая, теперь уже не стесняясь, откровенно наблюдала за ним. — Вы фанатик. Можно еще спросить? Кое о чем?

— Конечно.

Знаев улыбнулся и понял, что наконец он ее расшифровал. Она любопытна. Любопытство — непременный спутник жизнелюбия.

— В вашем кабинете нет ни одного стула. И кресел нет, и столов… Только диванчик маленький.

— Я не люблю сидеть. Предпочитаю вертикальное положение. Когда я думаю — я хожу. Лимонов однажды сказал, что знаменитая скульптура Родена «Мыслитель» вводит в заблуждение. Думать — значит двигаться. Мне кажется, неподвижный человек не придумает ничего хорошего.

— Но сейчас вы сидите.

— Терплю, — прямо сказал финансист. — Кроме того, сейчас я не в офисе. Я отдыхаю.

— Я бы, наверное, тоже хотела стать такой энергичной. Как вы.

— Я — энергичный? — Знаев поймал себя на том, что тон его слов становится все более самодовольным, и поморщился. — Это тоже в прошлом, Алиса. В молодости — да, был энергичный. Не спал по трое суток А теперь мне — сорок один. И я просто еду по рельсам, которые сам себе проложил. Двадцать пять лет назад…

— Вы всегда были банкиром?

— Нет. Сначала я был музыкантом.

— Никогда бы не подумала.

— Я играл на гитаре. Много лет. Хотел стать рок-звездой.

Ага, подумал он. Попал. Она почти в восторге.

— Я учился в музыкальной школе. Создал группу. Мы играли хард-рок. Выступали в ресторанах. Но это было давно.

— А потом?

— Потом я занялся бизнесом. И купил себе банк.

Гарсон, подошедший подлить вина, явно слышал окончание фразы, и Знаев опять ощутил стыд. Наверное, со стороны я выгляжу вульгарно, подумал он. Толстосум ужинает потенциальную пассию. Втирает, как достиг высот коммерции.

Официант, впрочем, и бровью не повел; это был хороший официант, внимательный, а главное — быстрый; Знаев всегда здоровался с ним за руку и оставлял большие чаевые.

— А как же музыка? — спросила рыжая. — Гитара?

— Гитара — это очень серьезно, дорогая Алиса. Нужно упражняться. Каждый день. С утра до вечера. Нужно полное самоотречение. Все серьезное требует полного самоотречения. — Банкир вздохнул; он ненавидел разговоры о музыке, как всякие разговоры о всякой несбывшейся мечте. — Я был готов к самоотречению. Это я умел. Это просто. Я не был готов к тому, что бог обделил меня талантом. Из меня никогда не вышло бы Джо Сатриани.

Он протянул к собеседнице раскрытую левую ладонь и поиграл в воздухе пальцами:

— Видите? Слишком медленно.

— А вы хотели быть самым-самым.

Он кивнул. Рыжая сделала глоток и задумалась.

— Кроме того, — продолжил банкир, — рок-музыка — это определенный образ жизни. Записать великий хит и умереть в тридцать лет от передоза, — вот путь рокера.

— А вы не хотели умирать в тридцать лет.

— Я, — признался Знаев, — хотел записать великий хит. Но я… его не услышал. Джон Леннон — услышал. Моррисон — услышал. И Хендрикс. И Кобейн. И Блэкмор. И Сид Вишез. И Уотерс. И Мур. Они — услышали. Цой услышал. Майк Науменко услышал. А я — нет.

— Вы очень гордый, — сказала рыжая. — Почему вы не пьете вино?

— Я за рулем. Я хотел предложить вам подвезти вас домой.

Алиса отрицательно покачала головой.

— Это абсолютно лишнее, — принужденно сказала она, и ее лицо сделалось надменным. — Кроме того, я живу далеко. В Подмосковье.

— Я тоже.

— Тем не менее спасибо, но я как-нибудь сама.

— Вы тоже гордая.

— Это не гордость.

Да, подумал Знаев. Разумеется. Это не гордость. Она всего лишь не желает спешить. Она ничего не решила. Она удивлена. Сорокалетний миллионер навязывает себя в бойфренды — разумеется, тут надо проявить максимальную осторожность. Тут можно сорвать джек-пот.

Или круто обломаться.

— Прошу пардона! — воскликнул подошедший Шуйский. Он был уже прилично пьян (а может, даже неприлично пьян) и пожирал Алису глазами. — Серега, хоть ты мне посочувствуй! Я попросил этих козлов позвать сигарного сомелье, а они, оказывается, вчера его уволили…

Знаев улыбнулся спутнице и встал.

— Отойдем, Гена, — предложил он, обнял нетрезвого приятеля за плечи и увлек на три шага прочь. Прошептал: — Слушай, на кой черт тебе сигары? Тут продают очень дорогие сорта. Ручной работы. Я был на Кубе. Я видел, как их делают. Сидит старуха в одних трусах, широко расставив ноги, и раскатывает табачные листья на внутренней стороне жирного целлюлитного бедра, в пяти сантиметрах от…

— Хватит. — Шуйский гнусно изогнулся. — Я сейчас блевану! Пусти, мне надо в туалет…

— Ты не дослушал.

— Ну тебя с твоими сигарами!

Знаев вернулся за стол и вежливо сказал рыжей:

— Прошу прощения. Тут его терпеть не могут.

— По-моему, веселый дядька.

— Ага. Я знал его, когда он был существенно беднее, чем сейчас. Тогда он не был веселым, а был тихим и всегда вел себя культурно…

Тут банкир понял, что вечер сам собой заканчивается. Сначала пришел дурак Шуйский, потом зазвонил телефон.

— Это я, — сказал Лихорылов. — Когда тебя ждать, господин хороший?

— Не сегодня.

— Вроде договаривались — сегодня.

— Прошу прощения, но у меня форс-мажор, — тяжелым голосом произнес Знаев и подмигнул подслушивающей Алисе. — У меня тут такое… Биржу лихорадит! Спасаю активы! Счет идет на минуты! — Алиса закрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться. — Так что извините. Перенесем на завтра.

— У меня, — сказал Лихорылов, — тоже время поджимает. Вопрос надо решать срочно.

— Решим, — сказал Знаев. — Завтра и решим. Еще раз извините.

— Извините — оно конечно, — сказал Лихорылов. — Ладно, проехали. Сам позвонишь и скажешь, где и когда.

…Покончив с напитками — рыжая выпила-таки бокал сухого, банкир же употреблял воду, он уже много лет не пил ничего, кроме воды (разве что рюмку коньяку раз в месяц, под настроение), — вышли на крыльцо. Постояли. Прекрасный вечер, подумал Знаев. Мимо прошла группа совсем молодых девчонок, ярко накрашенных, щебечущих о своем, одетых нелепо, вызывающе — бросили быстрые внимательные взгляды на рыжую Алису, на банкира рядом с ней, примолкли, пренебрежительно зачавкали жевательными резинками.

— Еще раз предлагаю подвезти вас до дома, — сказал Знаев.

— Спасибо. Я на метро.

— Тогда я хотя бы провожу вас. До метро.

— Ладно.

Едва банкир сделал десяток шагов, как его спутница остановилась и негромко рассмеялась.

— Вы куда-то спешите?

— Нет. А что?

— Вы идете слишком быстро.

— Простите, — сокрушенно сказал Знаев. — Это привычка. Я уже много лет не провожал девушек к метро.

— Может, не нужно и начинать?

— Нужно, — твердо ответил банкир. — Пойдемте.

Через несколько мгновений рыжая опять отстала. Знаев обернулся и развел руками.

— Не получается, — признался он. — Дайте мне немного времени. Я вспомню, как это делается.

Алиса откровенно забавлялась. Смотреть на нее было приятно. Поразительная естественность ее поведения, ненарочитость жестов и мимическая раскованность напоминали о лучших временах человечества, когда всякая попытка набить себе цену считалась опасной глупостью.

— Послушайте, — сказал Знаев. — Это неправильно. Давайте я посажу вас в такси. После такого ужина возвращаться домой на метро — грех.

— Сергей… Витальевич, — медленно произнесла рыжая. — Договоримся так вы предлагаете — я либо соглашаюсь, либо отказываюсь. И в том, и в другом случае — сразу и окончательно. Есть много женщин, которые говорят «нет», когда хотят сказать «да». Но я не из таких. Если я говорю «нет» — это значит «нет», и все. Вам не нужно тренировать на мне свою настойчивость и силу убеждения.

Знаев кивнул и решил ответить колкостью.

— Моя настойчивость, — сухо заявил он, — давным-давно натренирована. Донельзя.

— Охотно верю.

Банкир произвел глубокий вдох.

— Все. Я готов. Я расслаблен. Пойдемте дальше.

Двинулись. Рыжая молчала. Шагала твердо, размеренно.

Смотрела прямо перед собой. Ей надо перестроиться, сообразил банкир. Она бедна. Это видно по ее туфлям. Провела вечер в пафосном кабаке, в компании миллионера — теперь возвращается обратно к своим. К бедным. Туда, где никому не нужны советы сигарного сомелье. Разумеется, ей необходимо время, чтобы переход оттуда сюда прошел безболезненно.

— Наверное, — осторожно сказал он, — сегодняшний ужин вас сильно смутил.

— В общем, да.

— Надеюсь, вы не передумали насчет театра?

— Если честно, я об этом вообще не думала.

Она остановилась. Подняла глаза. Их выражение понравилось Знаеву. Женщина всматривалась в него. Честно, прямо, без стеснения. Искала что-то важное. Понятно, что именно. Доказательства искренности. Серьезности намерений.

С удовольствием он выдержал ее взгляд и отважился дотронуться до ее предплечья.

— Я ни на чем не настаиваю, Алиса, — вежливо сообщил он. — Подумайте. А я позвоню вам. Сегодня. Часа через два. Можно?

— Вы знаете номер моего телефона?

— Конечно. Я ведь ваш работодатель. Моя фамилия — Знаев. Разумеется, я знаю ваши номера. И домашний, и мобильный. — Банкир задействовал все свое наличное обаяние и еще раз отважился коснуться. — Спасибо вам, Алиса. Вы хороший человек Вы гордая, умная и интересная. Быть рядом с вами — одно удовольствие.

— И вам спасибо. — Рыжая отшагнула назад и слабо помахала рукой. — До свидания.

Легко, по-девчоночьи застучала каблуками по каменным ступеням входа в метро.

Он смотрел, как золотые волосы исчезают, заслоняемые чужими, мерно колеблющимися спинами, головами, плечами, — и вдруг задрожал. Она молода и легкомысленна, она быстро перестроится. А сам-то, сам-то ты — забыл! Не перестроился! Она ушла, она теперь только завтра вернется, а ты вновь остался один на один с миром. Вот, он уже подступил, уплотнился вокруг. Заплеванный асфальт, окурки; дымят мусорные урны; медленные люди лениво сосут пиво; а сквозь видимое, сквозь картинки вечерней столичной улицы проявляется остальное, основное, главное: обязательства, планы, намерения, обещания; нити, цепи, тросы, канаты; паутина связей с реальностью.

Что я наделал, подумал банкир. Какой ужин, какой, бля, театр? Сейчас ты должен пить водку с Лихорыловым, который хоть и дурак, жлоб и сволочь, но в данный момент времени — самый главный для тебя человек. Сейчас ты должен мчаться к своей бывшей жене, потому что ты обещал это ее брату, своему другу Жарову, а он тоже важен. Тебя ждет твое дело, тебя ждут люди, все хотят с тобой сотрудничать, все тебя ценят, потому что ты тратишь свое время только на самое главное. А чем занят ты? Прохлаждаешься с девочкой? Выслушиваешь лекции про этот, как его… бесперспективняк? Про «хочу» и «не хочу»?

Он побежал обратно к ресторану. Его мутило. Встречные прохожие задерживали взгляд. Убить два часа на бессмысленную болтовню с малолеткой. Зачем? Тебе мало баб? Захотелось сладкого — позвони вон, например, Марусе. Она быстро приведет тебя в чувство. Заодно и сама удовольствие получит…

…Что может быть хуже ненависти к себе?

Что может быть лучше ее?

Когда тебе сорок лет, ты уже все про себя знаешь. Ты давно понял этого странного, несколько придурковатого, импульсивного парня — самого себя. Ты давным-давно с ним договорился. Ты понял основное: ему ни в коем случае нельзя давать волю.

С ним нужно построже. Чем строже, тем лучше. Его надо хорошо кормить, ему следует предоставлять отдых. Периодически подкладывать под него изобретательную женщину. Тешить его самолюбие платиновыми запонками и поездками на Маврикий. Тогда он будет подчиняться. Идеально функционировать по восемнадцать часов в сутки. Планомерно и хладнокровно действовать. Выдавать блестящие идеи. Отыскивать элегантные решения сложнейших проблем. Заколачивать деньги. Он не болван. Он, если смотреть объективно, хороший человек. Он все для тебя сделает.

Но как только ты ослабишь хватку, отпустишь вожжи — этот резвый малый мгновенно выйдет из-под контроля. И в середине рабочей недели, за пять суток до самого важного события последних лет твоей жизни, он, наглец, зачем-то потащит в кабак первую попавшуюся девчонку, станет кидать перед ней красивые понты, обещать ей походы по театрам и прочую заманчивую развлекуху.

Нельзя позволять ему расслабляться. Он ленив и вял. Он все время хочет спать. Одновременно он хитер и упорен, он постоянно уговаривает тебя все бросить и начать наконец жить в свое удовольствие. А это — гибель.

В дверях ресторана банкир столкнулся с кем-то, прорычал бессвязные извинения; бросился в туалет. Слава богу, там было пусто.

Он наклонился. Его вывернуло.

Нельзя тратить время. Тратить можно деньги, нервы, силы. Все восстановимо. Кроме времени.

Оно жестоко мстит тому, кто его не бережет. Оно наказывает того, кто его не ценит. Оно убивает того, кто его тратит.

Отплевывающегося над унитазом миллионера обступили, излучая укоризну, призраки несделанных дел. Всего того, на что можно было израсходовать последние два часа. Важнейшие переговоры по важнейшему поводу. Анализ истекшего рабочего дня. Составление легального плана дня завтрашнего. Обязательные звонки коллегам-конкурентам. Разработка сценария разрыва отношений с фирмой «Альянс», возглавляемой господином Солодюком — старым аферюгой, приятелем молодых лет. И так далее.

Два часа — целая вечность. За два часа, бывало, банкир трижды переходил из разряда нищих в разряд богатых и обратно. Когда играл на бирже…

А за спинами призраков проступило из мглы, налилось красками, заполнило собою мысленный горизонт самое главное: сверкающий фасад высотой до небес, увенчанный, как короной, алыми пятиконечными звездами и чередой букв, исполненных шрифтом простым и четким:

ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ

3. Четверг, 21.30–22.30

Вслед за наиболее рассудительной частью человечества Знаев считал, что лучшая пора для женитьбы — бедная молодость. Однако не сложилось. Главным образом оттого, что молодость пролетела незамеченной. Гитарист Сережа целеустремленно работал, начиная с пятнадцати лет. Деньги откладывал. Копил. Он любил копить. В молодецких кутежах участия не принимал, принципиально. Друзей имел мало; тех, что были, держал на расстоянии.

Женщины появлялись, но мгновенно исчезали при первой же попытке потребовать к себе повышенного внимания. Женщины не имели над ним никакой власти. Сколько себя помнил, он всегда уставал и имел пониженную потребность в сексе. За исключением небольшого отрезка времени, с двадцати двух до двадцати трех лет, — но и тогда желание физической любви было (как он потом понял) всего-навсего производным от успеха, от восхождения на вершину благополучия.

Долгое время Знаев всерьез думал о себе, как о сублиманте. Ежедневное созидание, воплощение в жизнь планов, определение цели, движение к ней и достижение ее — вот что его возбуждало, заставляло кипеть кровь; тогда как женщины — даже самые лучшие из них — мешали, раздражали, отвлекали и оставались существами с другой планеты.

Ближе к двадцати пяти годам он обнаружил, что ему грозит сделаться женоненавистником, и забеспокоился. Он не хотел быть женоненавистником.

Меж тем Москва безудержно богатела, граждане хотели красиво жить, танцевать, посещать показы мод и художественные галереи. В город, пятнадцать лет назад считавшийся высокоморальной столицей коммунистического движения, проникла гей-культура. Однажды Знаев, уже ставший к тому времени банкиром, банально испугался, что в нем заподозрят гомосексуалиста. А что еще может подумать обыватель (в среде, где вращаются банкиры, тоже есть обыватели) о мрачном молодом мужчине, который сторонится противоположного пола?

Он решился и женился.

Бывшая супруга, сейчас открывшая ему дверь, мало походила на вежливую тихую девочку, восемь лет назад после непродолжительных колебаний пошедшую с ним под венец. Годы абсолютного комфорта превратили ее в шикарную, холеную, плавную в движениях самку, мучимую крайней формой снобизма — такой, когда меняется не только социальная или частная жизнь человека, но даже и его физиология. Когда-то очень здоровое существо, посвятившее детство балету, а юность — художественной гимнастике, теперь при малейшей перемене погоды страдало мигренями, к наступлению полнолуния готовилось заблаговременно, а по возвращении с Майорки или Сицилии тратило на акклиматизацию не менее месяца.

Винить было некого.

Камилла изучила гостя с ног до головы особенным взглядом. Поискала приметы мужской запущенности: плохо выбритую щеку, оторванную пуговицу, несвежий манжет рубахи. Свидетельства того, что бывший супруг лишен ухода. Видимо, нашла. Некрасиво ухмыльнулась:

— В чем дело?

Банкир сделал жест миролюбия.

— Заехал узнать, как дела.

Из дальней комнаты, громко топая, вихрем выскочил семилетний Виталик. С разбега прыгнул в отцовские колени.

— Ура! Папа!

— Привет, пацан, — сказал Знаев. — Ты в порядке?

— Конечно.

— Маму не обижаешь?

— Обижает, — грубо сказала Камилла. — Еще как.

— Это плохо. Нельзя обижать маму.

— Он такой же, как и ты, — с вызовом заявила бывшая жена. — Не обращает на мать никакого внимания. Я начинаю с ним беседовать, а он разворачивается и уходит заниматься своими делами. Как будто я — пустое место…

Значит, он так тебя воспринимает, хотел ответить бывший муж, но промолчал; последние два года в этом доме говорила в основном хозяйка — много, громко и не стесняясь в выражениях, хозяин же помалкивал, возражать было бессмысленно, всякое выяснение отношений превращалось в диалог слепого с глухим.

Разумеется, он взял ее в жены вовсе не потому, что побаивался прослыть педиком. Это был взвешенный поступок, настоящий брачный союз в старых традициях. Когда жених — в начале зрелых лет, серьезен, солиден и в кармане у него ни много ни мало — собственный банк, а невеста мила, отменно воспитана, обучена фортепьянам, и папаша дает за ней двухкомнатные хоромы на Ордынке. Какой-то особенной страсти к высокой тонкой брюнетке с небогатой грудью и почти идеальными длинными ногами Знаев не испытывал, но так, может, оно и лучше. Молодых все друг в друге устраивало. Новобрачная энергично свила семейное гнездо, оборудованное по последнему слову дизайнерской мысли, и родила наследника.

Он ее не любил, нет. Вместо любви ощущал нечто вроде глубокой симпатии.

Он никого никогда не любил. Маму с папой любил, как сын. Сына любил, как отец. Очень любил, до слез, до боли в сердце, — но любил, получалось, текущую в чужих артериях собственную кровь, то есть в конечном счете себя. А вот жену, мать собственного сына, любил только как мать собственного сына. Да, переживал — главным образом в первые, наверное, полтора или два года — некие теплые чувства: умилялся, заботился, берег. Дарил подарки, приносил цветы. Наедине, под одеялом, бывал нежным и неистовым. Но не любил. Утром уходил из дома — и забывал напрочь. Когда Камилла отваживалась позвонить в контору — разговаривал сухо, заканчивал беседу при первой возможности. Бывало, что секретарша входила с виноватым видом: «Сергей Витальевич, на третьей линии жена…» — а он в ответ рычал: «Я же просил ни с кем не соединять!» — «Но жена же…» — «Ни с кем!! Ни с кем!!» И натыкался на ужас в глазах референтки. А ужасаться было нечему. Большой труд требует большой концентрации. Семья — отдельно, бизнес — отдельно.

Со стороны молодой супруги флюиды тоже не приходили. Может, приходили, но он не чувствовал. Или чувствовал, но принимал за проявления благодарности. С первых дней совместной жизни на банкиршу обрушился золотой дождь. Шубы и камни вызывали восторг, визг, далее следовали подпрыгивания на мысочках и игривые предложения немедленно отплатить натурой; масса приятных моментов содержалось в таком способе построения семейных отношений, однако любовь, стремление души к душе и тела к телу… Нет, насчет любви Знаев сомневался.

Правда и то, что сам он не выглядел героем девичьих грез. Лицом смахивал на Буратино, рано истрепавшегося в передрягах. Телом был тощ. Движения — точные, но необычайно резкие — раздражали окружающих (сидит дядя в кафе, спокойно пьет чай, завис, размышляет, глаза прикрыл даже — вдруг залпом допивает, вскакивает, швыряет купюру, исчезает бегом, что-то себе под нос бормоча, — про таких говорят «не в себе» и сторонятся).

Комплиментов говорить не умел. Двусмысленные беседы «с подтекстом» презирал. В одежде ценил удобство, и только его. Предпочитал просторные пиджаки с безразмерными накладными карманами, куда можно без церемоний сгружать связки ключей и пачки денег.

Ногти обкусывал. Волосы много лет стриг у одного и того же парикмахера, умевшего работать очень быстро. В первый год супружества Камилла потратила немало сил, пытаясь приохотить мужа к статусным прикидам и косметическим процедурам, но в итоге отступилась; единственной, необходимой и достаточной, косметической процедурой Знаев считал умывание и твердо стоял на своем.

В какой-то момент обнаружил, что с женой ему скучно. Как правило, семейные вечера проходили в обсуждениях планов увеселений. Жаровы летят в Рио, а мы куда полетим? Я вчера была в клубе «Зима», там так интересно, давай пойдем туда вместе? К тому, что супруга понемногу превращается в рафинированную мещанку, Знаев поначалу отнесся спокойно — не пьет, не курит, не нюхает, родила прекрасного ребенка, и на том спасибо, — но его стало удивлять то, что сама Камилла себя таковой не считала и очень обижалась, когда он говорил ей об этом прямо. А он говорил все чаще и чаще.

Банкир не считал мещанство проблемой. Мещане, как правило, существа безвредные. Однако выяснилось, что мещанин цельный, неглупый, продвинутый, сытый, выспавшийся и имеющий поэтому силы для отстаивания собственной точки зрения, — страшен. Невыносим для уха и сознания его элементарный новояз: «не грузись», «не парься», «не заморачивайся», «забей» (везде звонкие согласные, для вящей весомости), что переводилось на правильный русский язык так не трать себя, пусть это делают другие.

Не расходуй энергию, держи ее при себе.

Знаев считал, что мозг, как мышцу, следует упражнять. Нельзя выстроить свою жизнь так, чтобы «не грузиться». Нельзя переместить груз, не нагрузив телегу. Нельзя набраться ума, не заставив голову работать. Чтобы разум действовал, надо предлагать ему задачи.

Муж пытался втолковать жене свои идеи. Однако дара убеждения не хватило, поскольку всякому дару убеждения должен соответствовать дар понимания.

Камилла деградировала на глазах. Полистывала перед сном Милорада Павича, щебетала по-английски, досконально разбиралась в ценах на одежду и обувь, ловко в уме переводила доллары в фунты и евро, помнила пин-коды шести своих кредитных карточек, — и при всем этом стремительно теряла способность к объективной оценке происходящего. Если домработница портила тефлоновую сковородку — виноватой объявлялась домработница (тихое существо с восемью классами образования), а никак не хозяйка, хотя предупреждать наемный персонал о ценности барахла есть обязанность именно хозяйки. Если муж забывал про день рождения тещи — виноватым считался муж, хотя он и без того, по роду профессии, держал в голове сотни цифр и дат. Все были виноваты, все были не правы, все были обязаны проявлять предусмотрительность, предупредительность, непрерывную вежливость, благоговение и обожание, — и только банкирова жена ничего никому не была должна, ни за что не отвечала, не имела обязательств.

В конце концов отношение Камиллы к супругу превратилось в иллюстрацию к поговорке «сытый голодного не разумеет» (вариант: «пеший конному не товарищ»). По молодости банкирша еще пыталась обозначать какую-то полезную деятельность, почти полгода преподавала в частной музыкальной школе и даже аккомпанировала подруге при записи альбома унылых романсов (неловкий гибрид Жанны Бичевской и Сезарии Эворы). Потом появился ребенок; с тех пор, как он превратился из младенчика в маленького, но полноценного человека, умеющего ходить и разговаривать, его мама занималась уже только собой. Массаж, фитнес, танцы — ежедневно. Такая жизнь всем хороша, кроме одного: она предполагает отсутствие всякой ответственности за что бы то ни было. Камилла мастерски научилась «не грузиться» и «не париться». Когда супруг бывал раздражен, она называла его «психом». Когда он не проявлял бурного сострадания к ее недугам, она обвиняла его в черствости. Когда он жаловался на усталость, она предлагала ему съездить в Альпы. На месяцок.

Этот «месяцок» его особенно бесил, главнейшее слово в лексиконе бездельников, кому «месяцок», а кому целый месяц.

Грустно банкир наблюдал, как отсутствие полезных стрессов разрушает человека. Собственно, первая серьезная ссора, с воплями, оскорблениями и рыданиями, началась с того, что жена пригласила в гости подруг, в воскресенье, в три часа, хотя прекрасно знала, что муж именно в выходной, с двух до пяти вечера, спит. Отдохнешь в другое время, беззаботно посоветовала Камилла в ответ на упрек; подумаешь. Знаев стал объяснять, что другое время отведено для других занятий — и вдруг понял, что ничего не сможет объяснить.

Сытый конному не пеший.

Страшно прожить с человеком — добрым и неглупым — многие годы, родить ребенка, построить семью — и вдруг перестать его уважать.

Когда Знаев это понял, четко для себя сформулировал, поискал и нашел доказательства, он поговорил с братом Камиллы — и ужаснулся, когда Герман Жаров не только не попытался его переубедить, но подтвердил худшее сразу, просто, коротко, с ошеломляющей легкомысленностью.

— Моя сестренка, — сказал он, — всем хороша. Одна беда: ей по жизни нехуй делать.

— Но так нельзя… — промямлил печальный банкир и выслушал короткий монолог:

— Они все одинаковые. Твоя хоть не курит и в спортзал ходит. А моя целыми днями — какой там днями, годами! — смотрит фэшен-ти-ви и фильмы с молодым Аленом Делоном. Нас ждет распад, Знайка. Закат цивилизации. Общество всегда гниет. Но гниет оно с одного боку — с мужского. Потому что мужики слабее и более подвержены гниению, вся гадость и грязь — от нас. Но когда распад касается женщин — это уже настоящая беда… Только ты ко мне претензии не предъявляй. Я тебе ее не сватал. Вы все сами организовали. Мое дело — сторона. Разбирайтесь, как хотите. Лучше — помиритесь. И живите. Повторяю: они все одинаковые. А ты, Серега, дурак наивный. Останешься один — тебя сразу поймает какая-нибудь профессионалка… Стерва натренированная… Сейчас их много. Я таких видел, ты не поверишь… У некоторых свои бригады, юристы, адвокаты, частные детективы, крыша из ФСО… Не успеешь оглянуться, как твои деньги отполовинят… Или все заберут… Плохая или хорошая семья — это твоя семья…

Уговоры Жарова не помогли. Все развалилось в три месяца. Банкир ушел малой кровью: отдал квартиру и оформил шестизначный депозит. Банк, разумеется, никак не пострадал, не зря Знаев сделал его акционерным; совладельцы, числом восемь рыл, все до единого — подставные, официально не имели никакого отношения к семейной драме председателя правления. Впрочем, Камилла и не пыталась — дала понять, что удовлетворена. Помимо бывшего мужа, ей и брат подкидывал.

— Так! — выкрикнула она, дергая сына за плечо. — Девять часов! Немедленно иди спать.

— Еще пять минут.

— Мама права, — сказал Знаев, подмигивая мальчику. — Иди ложись и жди меня. Перед сном поболтаем.

— Здорово.

Заметно приободренный, Виталик исчез. Банкир снял туфли и прошел в кухню, чувствуя, что его бывший дом изменил свой запах, а значит, стал совсем чужим.

— Ну и? — плоским голосом спросила Камилла, складывая руки на груди. — Зачем пришел?

— Герман попросил. Он считает, что мы должны помириться.

— Ах, Герман. Значит, это его инициатива.

— И моя тоже.

— Хочешь вернуться? — Да.

— А я не хочу. — Камилла бросила на бывшего мужа холодный взгляд. — Незачем. Если бы я была художником, я написала бы картину. Под названием «Проводы на войну». Изобразила бы мужчину, сидящего за столом. Он чистит ружье. Такой весь мрачный, сосредоточенный… Натирает, смазывает… А напротив — стоит его жена, смотрит на него и плачет. Она вроде как еще жена, но в мыслях — уже вдова. Причем, понимаешь, она не знает: жена все-таки или вдова… Муж вроде бы есть — но его вроде бы уже и нет. Война вроде бы еще не началась, а муж уже мысленно там. Готовит себя. Естественно, в такой важный момент ему не до жены…

— Я понял, — начал Знаев, но Камилла перебила:

— Эта картина — про нас. Ты считался мужем — но тебя не было. Ты всегда думал не обо мне, а о своей войне. — На ее лице появилось отвращение. — О том, как победить время. О том, как сделать деньги. Как поднять банк. Как построить магазин…

— Такова моя профессия.

— Это не твоя профессия! Это твоя природа. Зачем тебе возвращаться, Знаев? Что изменится? Ты по-прежнему будешь приходить только для того, чтобы переночевать. Прекратим это. Иди поговори с ребенком — и уезжай. Когда ты рядом, мне неприятно. Ты стоишь в метре от меня — но тебя нет. Ты фантом, призрак. Я боюсь, что протяну руку — и она пройдет насквозь… Уходи.

— Хорошо, — тихо сказал банкир и подумал, что у нее наверняка есть мужчина. Потом он подумал, что это его никак не трогает. Допустим, такой мужчина есть. Он, может быть, приходит прямо сюда. Хранит здесь свою зубную щетку. Почему надо придавать значение существованию такого мужчины? И его зубной щетки?

— Иди, — повторила бывшая супруга. — Виталик тебя ждет. Он каждый день про тебя спрашивает.

— И что ты ему отвечаешь?

— Что ты очень занят.

— Нормальный ответ.

— Кстати, вчера я послала его в магазин. За хлебом. В воспитательных целях. Чтоб знал, откуда берется хлеб. Он принес хлеб, но не вернул сдачу. Сказал, что все деньги дал в долг каким-то знакомым мальчишкам… Что тут смешного?

— Дал в долг? — переспросил улыбающийся Знаев. — Этот день я обведу в календаре кружочком. Теперь я точно знаю, кому достанется мой банк, когда я состарюсь.

— Прекрати. — Камилла сверкнула глазами. — Его же просто развели. Хулиганье.

— Разберемся, — весело ответил банкир.

Стараясь не наступать на разбросанные игрушки, вошел в комнату сына. С удовлетворением подумал, какая все-таки просторная и уютная эта комната. Он бы и сам не отказался пожить в такой. Повесить на стены постеры с Гэри Муром и Робертом Плантом, залезть под одеяло с журнальчиком и пакетиком чипсов — и неделю не вылезать.

Нет — две недели.

— Ты что, помирился с мамой? — тихо спросил сын.

Банкир присел на край кровати и ответил:

— Почти.

— А когда насовсем помиришься?

— Трудно сказать. Как у тебя дела в школе?

— Папа, — грустно сказал Виталик, — какая школа? Сейчас лето.

Черт, подумал Знаев. Вот, оказывается, как у меня далеко зашло.

— Мама говорила, — продолжил мальчик, — что ты сейчас живешь один. В большом доме.

— Когда она разрешит, я возьму тебя к себе. Ты сам все увидишь.

— А тебе не страшно? Одному жить в большом доме?

— Нет. Не страшно. Когда ты вырастешь, я подарю этот дом тебе.

— Здорово! А он очень большой?

— Не очень. Но большой.

— А мама? И маме подаришь?

— Маме не нравится этот дом.

— Почему?

— Он стоит в лесу. Рядом нет магазинов. Хлеба и то негде купить… Кстати, а что у тебя произошло с твоими друзьями? Которым ты дал деньги?

— Они мне не друзья, — терпеливо ответил Виталик. — Просто знакомые пацаны. Из нашей школы. Я после магазина на минуточку зашел в компьютерный клуб… Ну, в соседнем доме… Посмотреть, как там играют в «Сталкера». И встретил этих пацанов…

— И они попросили у тебя денег?

— Да. Сказали — скоро отдадут.

— Понятно.

— Ты не подумай, папа, — это не какие-нибудь… Это свои пацаны. Знакомые. Они всегда там стоят. Возле клуба.

Знаев кивнул и спросил:

— И что они там делают? Возле клуба?

— Ничего. Просто стоят. Болтают. Общаются.

— Понятно. Слушай, сын… Когда я был как ты — у меня тоже были такие знакомые пацаны. Конечно, они стояли не возле компьютерного клуба. Не было у нас такого клуба. Но пацаны, которые просто стоят и болтают, были. Всегда. Я ходил на стадион, я ходил в музыкальную школу — а они просто стояли и болтали. Я занимался делом — а они стояли и болтали. Я вырос, стал бизнесменом, создал банк — а они все это время просто стояли и болтали. Они до сих пор стоят и болтают…

Виталик заливисто засмеялся.

— Я не говорю, что это плохие пацаны, — продолжал Знаев. — Я не говорю, что с ними не нужно общаться. Остановись, поговори две минуты — и иди дальше. По своим делам. Привет, пацаны — пока, пацаны. Спешу, пацаны.

Очень занят. Делай так, чтоб они видели тебя пробегающим мимо. И думали: вот крутой чувак…

— Какой же я крутой, — с сомнением сказал Виталик, — если я еще маленький.

— Ошибаешься. Маленькие бывают еще круче больших. Самые крутые — это знаешь кто? Это те, кто не тратят зря времени. Учись беречь свое время. Не трать его на то, чтобы просто стоять и болтать. Никогда не стой. И никогда не болтай. Время — это такая штука… Его нельзя одолжить, но можно украсть. Его нельзя купить, но можно потратить. Его нельзя остановить. Твое время — это самое дорогое, что у тебя есть.

Сын подумал и ответил:

— Нет, папа. Самое дорогое, что у меня есть, — это мама. И ты.

Знаев провел ладонью по теплой голове ребенка.

— Ты прав. Но и я тоже прав.

— А разве так бывает?

— Бывает. И очень часто. Спи. Спокойной ночи.

Он посмотрел на форточку — открыта ли, не задохнется ли мальчишка ночью, — вышел и осторожно прикрыл за собой дверь. Бывшей жене — она до сих пор стояла в кухне у окна, демонстративно ждала, пока незваный гость очистит помещение, — тихо попенял:

— У вас душно.

— Тебе надо срочно сходить к нотариусу, — игнорируя упрек, сказала Камилла деловым тоном. — Оформить справку. О том, что ты не возражаешь против выезда ребенка. Мы едем в Австрию. В Тироль. За горным воздухом.

— Это правильно. В Москве летом вам делать нечего.

Помолчав, бывшая банкирша осторожно сказала:

— У меня подруга вернулась из Штатов. Отдыхала. В Аспене. Там сейчас в моде слоу-лайф.

— Что?

— Слоу-лайф, — с вызовом повторила бывшая. — Новый стиль. Медленная жизнь. Полная противоположность твоей. Люди никуда не спешат. Вообще никуда. Никогда. Наслаждаются простыми вещами. Едят. Спят. Дышат. Растят детей. Не нервничают. Так живут, чтоб прочувствовать каждую минуту…

— Мечта яблочного червячка, — сказал Знаев.

— Не поняла.

— Червячок. Он живет в яблочке. И его же кушает. Ему хорошо. Ему всегда вкусно. Торопиться некуда. И не надо. Весь его мир — съедобен.

— Откуда в тебе столько высокомерия?

— Не вижу ничего плохого в высокомерии, — банкир выпрямил спину. — Слоу-лайф — это хорошо, Камилла. Это то, что тебе подойдет. Австрия, горный воздух, вкус каждой минуты и все такое… Только не забудь, кто тебе оплачивает твой слоу-лайф.

Он встал нарочито бодро. Тщательно застегнул пиджак.

— Слушай, Знаев, — тихо произнесла бывшая. — Ты хоть уже мне и не муж… Но все-таки и не чужой дядя. Остановись. Меняйся. Иначе — сойдешь с ума. Нельзя все сделать и все успеть. Нельзя объять необъятное.

Банкир помолчал и ответил очень твердо:

— Можно.

Он ощутил печаль и решил весело улыбнуться. Прощально махнул рукой и поспешил к двери.

Пока спускался в лифте, позвонил Горохов. Уже много лет между боссом и его заместителем существовала твердая договоренность: после девяти часов вечера не беспокоить друг друга без веской причины. Поэтому банкир слегка напрягся.

— Извини, — сказал Горохов. — Думаю, тебе будет интересно… Я насчет того мужика, который утром внес депозит… Двести тысяч…

— И что он?

— Час назад обнаружен мертвым. Насильственная смерть.

— Ага, — медленно произнес Знаев. — Что-нибудь еще?

— Нет.

— Хорошо. Молодец. Я думал, стряслось что-то серьезное. Спасибо, Алекс. Отдыхай. И больше не дергай меня по пустякам.

Немного поколебавшись, банкир выключил телефон. Постоял возле машины. Поднял лицо к небу.

Обычно после всякого визита в свою развалившуюся семью он грустил. Недолго. Четверть часа или немного больше. Убеждал себя, что рано или поздно рана затянется. Камилла найдет себе хорошего мужчину. А сын — вырастет и унаследует фамильное дело. Для кого, как не для сына, он, банкир Знаев, уродуется по восемнадцать часов в день? Как правило, каждый такой приступ грусти заканчивался появлением честной и ясной мысли: нет, банкир Знаев вовсе не ради сына уродуется. А исключительно ради себя. Сын ни при чем. Так грусть обращалась в горечь, а меланхолия — в трезвое осознание собственной миссии.

Но сегодня он почему-то не стал грустить. Не хотелось грустить. К чему грустить? Сын есть? Есть. Растет? Растет. Здоров, сыт? Более чем. Ну и хорошо. Дальше — разберемся. Потом. Со временем.

Сел в машину. Открыл окна. Глупо закупориваться, если вокруг лето.

Влажный воздух колебался. Газоны пахли свежескошенной травой. Иногда пахло и бензином, но так и должно быть, чуваки; мы в крупнейшей нефтяной столице. Все равно травой пахло острее. Ах, Камилла, дура ты, хоть и мать моего ребенка. Выйди из каменного мешка, чтоб потолок не давил на темя. Пройдись, подыши, подними глаза. Вон Медведица, а там — Сириус, а чуть в стороне три ярких в ряд — это пояс Ориона. Можно ли объять необъятное? Конечно, можно. Это очень просто. Взял — и объял.

Выкатился на дорогу. Нажал на педаль — и когда тахометр показал шесть тысяч оборотов, засмеялся.

Влюблюсь, решил он. Жестоко. По всем правилам. В рыжую Алису. Уже влюбился. Теперь будет роман. Настоящий. Красивый. С букетами, подарками, долгими разговорами. С объятиями необъятного.

К черту Лихорылова. К черту супермаркет с пятиконечной звездой. К черту бывшую жену. К черту убиенного час назад владельца депозита. Мне за сорок, и я кое-чего добился в этой жизни. Я заработал право влюбиться. Могу себе позволить! Кто-кто, а я уж точно могу. У меня все есть. А будет — еще больше. Теперь хочу любви. Хочу девочку с золотыми волосами. Чтобы думать о ней каждую минуту. Чтобы жить ею. Чтобы стать для нее всем. Чтобы радоваться, когда она рада, и печалиться, когда она опечалена.

Неправда, что любовь появляется нечаянно. Когда управляешь своей жизнью, как опытный пилот управляет мощнейшим сверхзвуковым самолетом, тогда любовь возникает в самый нужный момент. Вовремя.

Так думал банкир, оставляя за кормой машины полыхающее вполнеба зарево ночного мегаполиса, углубляясь в холмы Истринского района, где в очень неплохом месте, на краю столетней дубовой рощи, поджидал его собственный загородный дом.

4. Четверг, 23.20–00.00

Свернул с трассы, когда закат уже отгорел.

Дальше начиналось то, что банкир про себя называл «моя дорога». Отрезок старого, в крупных зернах, асфальта — около трех километров — состоял из длинных, идеально просматривающихся прямиков, соединенных меж собой двумя удобными поворотами, — их бы похвалить, как идеально просчитанные, если бы не стойкое подозрение, что они, такие плавные, получились, как многое в удивительной стране России, не в результате точной работы инженеров и строителей, а случайно. Сами собой.

Здесь Знаев иногда позволял себе шалость: гонял. Обычно — по ночам или рано утром. Летом, в сухую погоду. Два или три раза в месяц, под настроение.

На первой прямой он развил сто семьдесят. Прошел вираж, не дотрагиваясь до педали тормоза, с небольшим сносом задней оси. Дальше довел до двухсот, второй поворот миновал со сносом всех четырех колес. Последний, третий отрезок предполагалось проскочить на максимуме отваги (в прошлый раз это было почти двести двадцать) — но в самый неподходящий момент, когда переключался с четвертой на третью, в сотне метров впереди от левой обочины отделилась темная масса, зажглись фары; встречный возмущенно загудел; хорошо, что не проявил себя глупцом и не заморгал в приступе паники дальним светом, иначе ослепил бы лихача-банкира, заезд мог закончиться неизвестно чем, может, и трагедией. Знаев рванул ручной тормоз. Его двухтонный крейсер пошел юзом, огласив окрестности отвратительным визгом резины, заглох и замер.

Встречное авто оказалось увесистым, сильно потрепанным внедорожником. Вылез водитель, под стать машине: пузатый, круглоголовый человек без шеи.

Банкир переживал адреналиновый приход и не стал покидать кресло.

Круглоголовый решительно приблизился. По мятому кожаному пиджаку и массивной золотой цепочке Знаев опознал одного из местных деревенских коммерсантов.

— Ты чего? — громко спросил абориген, наклоняясь и заглядывая в лицо финансиста. — Смерти ищешь?

Машина Знаева имела под капотом четыреста лошадей и стоила больше ста тысяч долларов, поэтому круглоголовый, хоть и кипел от возмущения, явно предпочитал действовать осторожно. Дом банкира находился совсем рядом, в километре, и банкир несколько раз встречал круглоголового в деревне, возле сельпо — туда доводилось заезжать по мелкой надобности, хотя бы за питьевой водой.

— Прошу прощения, уважаемый, — вежливо сказал Знаев. — Спешу.

— Я тебя тут часто вижу, — медленно произнес местный, и на его лице появилась смесь отвращения, зависти и интереса. — Ты все время гоняешь, как бешеный.

— Бывает.

— Нехуй тут гонять! — вдруг решившись, надсадно заявил селянин. — Тут, бля, люди живут!

— Вообще-то, — спокойно ответил банкир, — я тоже тут живу.

— ТОЖЕ живешь? А я тут — ВСЕГДА жил! Прикидываешь разницу?

— Конечно. Еще раз прошу прощения.

— Не надо ничего просить, — презрительно сказал круглоголовый. — Ты тут поселился — хрен с тобой, живи. Но живи — как все! Гонять будешь у себя в Москве. А тут гонять не надо. Ты что, решил здесь новые порядки устроить?

— Нет.

— Вот и нечего тут устраивать московские порядки. Все равно не получится. Знаешь, почему?

— Знаю, — сказал Знаев. — Потому что тут у вас — свои порядки.

— Вот именно! Не забывай об этом… — толстяк помедлил и веско отрекомендовался: — Я Миха Жирный. Я тут родился, живу и буду жить. А такие, как ты, понаехали из своей Москвы и уже вот где… — селянин ударил по горлу ребром ладони. — Езжай. И веди себя тихо, понял?

— Понял.

— Еще раз увижу, что ты летаешь, как бешеный, возле моей деревни — с тобой будет разговор. Серьезный. Мне все равно, кто ты. Поймаю и спрошу по всей строгости…

— Ясно.

Миха Жирный постоял еще несколько мгновений, чтоб весомой паузой подвести черту под беседой, сложившейся явно в его пользу, и небрежно махнул рукой: давай, отваливай. Знаев запустил мотор и тронул. Угрозы на него никак не подействовали. В машине хранилось оружие, пистолет, снаряженный резиновыми пулями, — не для защиты от врагов (дальновидный Знаев не имел настоящих врагов), а для столичного миллионерского форса, однако махать стволом на пустынной ночной дороге, да еще в ситуации, когда сам не прав, было бы неправильно. Жирного господина легко разыскать. За сравнительно небольшие деньги можно испортить незадачливому мужику настроение на много месяцев вперед — но зачем? Для удовлетворения самолюбия? Оно давным-давно удовлетворено. Красивее, проще и дешевле погасить внешнюю агрессию изысканной вежливостью, на какую способны только очень культурные, а главное — умные люди.

Банкир считал себя умным человеком. Он верил в заговор умных и с удовольствием в нем участвовал.

Дураков много. Умных гораздо меньше. Дураки убеждены, что им принадлежит весь мир. Умные думают иначе, однако помалкивают. В этом и заключается их заговор.

Дом финансиста был построен тоже очень умно. Посторонний наблюдатель, приблизившись к ограде поместья, никак не увидел бы скрытый за деревьями особняк. Отключив сигнализацию и миновав ворота, по широкому — сделанному так, чтоб свободно разъехались два автомобиля, — проезду, насыпанному из экологически чистой гранитной крошки, Знаев докатился до главного входа, выключил зажигание и насладился ударившей в уши тишиной.

Физиологи утверждают, что индустриальные звуки сводят человека с ума. Тогда как моряки, годами живущие среди рева океанских волн, чувствуют себя превосходно. Обитателям тропиков никак не досаждает гул дождя, продолжающегося по два месяца кряду. Грохот автострады убивает — а грохот прибоя записывается на магнитофон и продается в магазине, граждане покупают такие записи, чтобы лечить нервы.

А самые умные из граждан — подобно банкиру Знаеву — и вовсе бегут из городов. Туда, где есть кислород, а шумы пластмассово-железной цивилизации отсутствуют.

Он вошел в дом. Отключил вторую охранную систему. Тут же, возле двери, разделся донага, небрежно кидая в темноту пропотевшие тряпки.

Наступил последний час его дня. Особенное время. Медленное.

Понадобилось почти десять минут, чтобы выбросить из головы все мысли и переживания. Понемногу отматывая события назад, он выбросил грозного сельского авторитета Миху Жирного, или как там его звали. Выбросил сына.

И бывшую жену. Потом — рыжую Алису. Выбросил Горохова и Германа Жарова. Выбросил свой супермаркет. Выбросил беднягу, утром положившего на депозит круглую сумму, а вечером окончившего свои дни. Выбросил банк и миллионы. Выбросил все, вплоть до осадка на дне сознания, обрывков, отходов интеллектуальной деятельности.

Желаешь чем-то овладеть — научись это выбрасывать. Хочешь сберечь — умей освобождаться.

Очень медленно Знаев опять выбрался во двор. Босиком спустился с широких ступеней крыльца, подошел к бассейну. Погрузился. Плавать не стал, просто полежал в воде, пуская пузыри. Ближе к полуночи похолодало, но воду подогревал особый автомат.

Когда надоело — поднялся на мраморный бортик. Ноги и плечи гудели. Банкир устал за этот длинный день. Конечно, устал. Он и вчера устал так же. И позавчера.

Не так сложно было научиться правильно работать, как правильно отдыхать. Спать, есть, восстанавливать силы. Нынче любой двадцатилетний яппи способен много и правильно работать. Но не отдыхать. Цыган приучал свою лошадь обходиться без корма — она почти совсем было привыкла, но сдохла.

А наша лошадь не должна сдохнуть. Она должна бежать. Резво и далеко.

Знаев покрутил головой, разминая мышцы шеи. День прожит. Осталось это отпраздновать.

Досуха растерся жестким полотенцем. Нагишом — ступни радовались мелким камешкам — прогулялся по дорожке, огибающей здание. Над спрятанными в траве неяркими, создающими уют фонарями толклась мошкара. Задержался возле дуба, своего любимого, совсем молодого. Дереву этим летом исполнялось четыре года, он был ровесник дома; из-за него, дуба, в свое время, когда делали фундамент, Знаев едва не подрался с рабочими. Бульдозер при развороте все-таки задел одно из деревьев, надломил, оно умерло — однако у самого комля уцелел маленький боковой побег, спустя сезон превратившийся в самостоятельное живое существо, дерзко зеленеющее, достающее банкиру до груди, на третий год оно дало полноценные пятьдесят сантиметров роста; банкир его ежедневно поливал, отваживал химикатами тлю, и теперь деревце, растущее наособицу, у проезда, не затеняемое соседями, вымахало на три метра, обещая со временем стать гордостью усадьбы.

Потрогав плотные листья, Знаев вернулся на крыльцо. Шаркая ногами по паркету, пересек гостиную. Прошел через спальню на веранду, сел в слабо заскрипевшее кресло, вытянул ноги и закрыл глаза. Стал праздновать. Молча, неподвижно. В темноте.

Хороший день. День, когда ни минуты не потрачено зря. Правда, два часа просидел в ресторане с женщиной — но этот ресурс взят взаймы у будущего; впоследствии отработаем.

Приумножены деньги. Получены впечатления. Сделаны важные выводы. Не везде удалось продвинуться, не все намеченное получилось. Так всегда бывает; обычно дневной план выполняется не более чем на шестьдесят, максимум — семьдесят процентов. Мешают привходящие обстоятельства. Мелкие неприятные сюрпризы. Мешает собственная слабость. Главным образом — именно она. Мешает сорокалетнее тело — все чаще оно отказывается подчиняться хозяину. Мешает многое. Тем приятнее сейчас праздновать очередной отрезок времени, удавшийся, несмотря ни на что.

Нет ничего возвышеннее и благороднее, чем праздновать что-либо уединенно, безмолвно, не зажигая света. Не что-то особенное праздновать, а всего лишь то, что очередные отмеренные богом восемнадцать часов потрачены не напрасно.

Их больше не будет, восемнадцати часов. Этого жаркого четверга середины июня больше не будет. Вообще. Никогда. Каждую минуту и секунду проживаешь лишь один-единственный раз. В этом все дело.

Можно многое вернуть. Когда есть ум, энергия и деньги, можно вернуть почти все из того, чего вернуть, по общепринятому мнению, нельзя. Молодость. Здоровье. Любовь. Уважение людей. Даже мертвых можно вернуть с того света, ненадолго. Правда, это сложно и дорого. А вот время — его нельзя вернуть. Совсем.

В траве перед домом шуршал еж. Банкир медленно встал. Нет, хороший день, опять пролетело в пустой голове. Особенный. Лучше других. Безусловно, из-за рыжей девушки Алисы. Приятно сознавать, что в твоей жизни вот-вот появится новый человек.

Вроде бы на пятом десятке положено в известной мере сделаться мизантропом; даже желательно сделаться мизантропом: никому не верить, упражняться в изысканных сарказмах и мрачно прозревать дурное в хорошем; а вот поди ж ты — возникает рядом с тобой новый человек, женщина с золотыми волосами, и ты рад, тебе хорошо, и звезды танцуют над твоей головой.

Вчера в это время банкир уже спал. Сегодня не хотел. Наоборот, появилось желание сотворить какое-либо мелкое озорство. Разжечь, например, камин и выпить алкоголя. А что? Раз в три недели лет можно и выпить. Или взять пистолет и разрядить обойму в черное небо — чтоб тот старик, наверху, не расслаблялся. Или даже вспомнить молодость и впасть в нирвану, минут на сорок…

Он вдруг понял, чего хочет. В спальне, в благожелательно расступившейся тьме, открыл один из стенных шкафов. Нашарил гитару. Когда доставал, ударил декой об створку — загудело, задребезжало, улетело к высокому потолку.

Присел на край кровати. Наспех, небрежно подстроил старый инструмент. Взял несколько аккордов. Еще раз утвердился во мнении, что душа хотела именно этого: победить немоту гармонией.

Сидел, бренчал, пощипывал струны.

Пятница

1. Пятница, 05.00–12.00

Окна спальни выходили на восток, и первое, что он увидел, разлепив веки, — грациозную игру бесформенных теней и пятен всех оттенков желтого. Серо-желтого, апельсиново-желтого, бело-желтого, серебристо-желтого, радужно-желтого. Тусклого желтого, мутного желтого, интенсивного желтого, прозрачного желтого, ослепляющего желтого.

Смешивались, перекрещивались, шевелились нити, ленты, лезвия, дорожки света. Солнце звало. Пора вставать. Пора жить.

Несколько минут он оставался в неподвижности. Состояние духа было обычным: не плохим и не хорошим. Нейтральным.

В пустой, легкой голове, как льдинки в стакане, звякнули — на грани сна и яви — несколько мыслей, по первой оценке — совершенно неуместных, отвлеченных, но банкир их запомнил. Пока человек спит, его подсознание работает. Приносит пользу.

Сел в постели, выпрямил спину. Опустил ступни на прохладное дерево пола. Пролетели несколько благодатно-забавных мгновений самоопределения во времени и пространстве: я проснулся, вот мои острые волосатые колени, у меня есть дом, у меня есть сын, у меня есть деньги, я никому ничего не должен (и даже наоборот).

Много лет подряд — с самой ранней молодости — он начинал день с торжественных, глубоких и жизнеутверждающих мелодий. Слушал «Maby Next Time» Ричи Блэкмора или «Sorrow» Пинк Флойда (впрочем, мог пустить и «Sweet Thing» Джаггера), или увертюру к «Князю Игорю» Бородина, которая будет посильнее всякого Пинк Флойда (очень возможно, что весь Пинк Флойд оттуда и вышел, из Бородина). Но в последнее время музыка — даже самая совершенная — раздражала банкира. Пение птиц — вот единственный звук, уместный в начале летнего дня, в дубовой роще, в сорока пяти километрах от города.

Встал, налил в стакан воды. Неторопливо выпил. Вышел на широкую веранду, сощурился. С неудовольствием отметил слабую боль в ногах, в шее, неприятные ощущения в почках, в паху. Признаки износа. Ничего, мы еще повоюем. И с этим повоюем тоже.

На краю бассейна тщательно проделал дыхательную гимнастику, набирая как можно больше колючего воздуха в грудь и ниже, раздвигая легкие силой мышц живота. Потом прыгнул в воду.

Вчера он досчитал до ста пятидесяти восьми. Сегодняшняя задача была проста: просидеть на дне хотя бы на секунду больше.

Минимум на секунду. Секунды вполне хватит.

Это не игра, не блажь. Это не спорт и не окормление самолюбия. Это жизнь, понимаемая как поступательное движение. Как восхождение. Сегодня — больше, чем вчера. Завтра — больше, чем сегодня. На миг. На полшага. На сантиметр. В любой ситуации. При любых обстоятельствах.

Это война. Победитель получает все.

Когда он дошел до ста тридцати (считал ровно, секунда в секунду, натренировался за многие месяцы), стало совсем трудно. Сегодня пятница, подумал банкир, я устал за неделю, могу не выдержать, все-таки две с половиной минуты без воздуха — немало… Однако и отступать нельзя. Вчера было сто пятьдесят восемь секунд — сегодня тоже должно быть сто пятьдесят восемь. А не сто пятьдесят семь. Во что бы то ни стало, любой ценой должно быть именно сто пятьдесят восемь…

В итоге прибавил целых два мгновения. Когда выбросил тело вверх и захрипел, хватая горлом воздух, далеко разбрызгивая воду, мир вокруг уже изменился. Человек вошел в бассейн неизвестно кем, а спустя сто шестьдесят секунд вынырнул победителем. Владельцем Вселенной.

Завтра будет сто шестьдесят одна. Послезавтра — сто шестьдесят две. Будет так, и никак иначе.

Отдышавшись, крупно встряхнул руками и головой. Теперь разминка. Растер пальцами лоб, щеки, крылья носа. Осторожно надавливая, проделал обстоятельный массаж глазных яблок. Прошелся по ушным раковинам. Кто забывает про уши — тот глупец. В ушах сотни нервных окончаний. Мудрые китайцы, вонзая иголки в уши, лечат все болезни.

Шея. Плечи. Спина. Верх. Середина. Низ. В теле человека несколько сотен мышц. Артист балета разминается три часа. Почему банкир должен относиться к себе менее бережно?

Наклоны. Скручивания. Громкий хруст в позвонках — еще один признак разрушения. Никуда не спастись от проклятой природы. Еще каких-нибудь три года назад ты всерьез думал, что сделан из железа, — нет; оказалось, как и все остальные шесть миллиардов, из плоти… А почти было решил, что из железа…

Лег под штангу. Большие веса сейчас не нужны. Нужны средние веса. Умеренно нагрузить волокна, снабдить кровью. Не утомлять мышцы, а привести их в тонус. Жимы, тяга. Базовые упражнения. Замки на гриф не надевал, — специальная мелкая хитрость тяжелоатлетов; не зажатые замками, стальные блины звенели друг о друга, как будто меч воина о доспехи, вызывая дополнительный приток тестостерона. После каждого сета — сто пятьдесят граммов воды. На втором подходе начал потеть. С удовольствием отметил, что пахнет как юнец, свежо и крепко. И после третьего подхода ничего ему так не хочется, как сделать четвертый, еще раз доказать себе собственную силу, но это — как раз важнейший признак того, что пора остановиться. Сейчас нельзя тратить силы — следует лишь проверить, есть ли они.

Есть. Хватает.

Он оставил в покое железо и отправился в ванную комнату.

Душевая кабина обошлась в огромную сумму, ее изготовили на заказ, но она стоила каждую копейку из потраченных сотен тысяч рублей. На струях воды и сжатого воздуха, бьющих снизу вверх, можно было лежать, барахтаться в кипящем коктейле, наслаждаться невесомостью, — эта кабина была, в общем, игрушка, забава, очень дорогая и, наверное, в принципе бесполезная, но не более бесполезная, чем автомобили с моторами в тысячу лошадей, или наручные хронометры, за сто лет дающие погрешность в одну секунду, или яхты, оснащенные залами для боулинга, или сотни других невероятно сложных машин и механизмов, которыми тешат свое самолюбие люди с полными карманами.

Несколько одуревший, со смещенными представлениями о том, где находятся верх и низ, он убавил мощность до минимума, облил макушку шампунем и долго скреб ногтями кожу головы: тоже массаж, полезный для кровообращения мозга. Наконец, вылез из своей игрушки, растерся полотенцем и стал чистить зубы, предварительно не забыв указательными пальцами очень тщательно проделать и массаж десен. Здесь в свежую голову прибежали идеи, умозаключения и воспоминания, отдохнувший разум хотел работать, давал понять, что готов. Бодро бил копытом. Банкир опять, но уже с некоторым трудом, заставил себя расслабиться. На этот раз применил испытанный прием: представил себе что-то очень простое, спокойное и вечное. Горную вершину над сизыми облаками. Помогло, но не полностью, одна мысль удалиться не захотела. Мысль о девушке с золотыми волосами.

Добьется ли он ее? А вдруг он не в ее вкусе? Чисто внешне? Ведь бывает же, что мужчина умен и богат, но лицом не вышел? Вот зеркало. Кто там, с той стороны? Сорокалетний, не склонный к полноте дядя. За ночь зарос щетиной, наполовину серебристой. В волосах тоже седина. Цвет лица в целом говорит о здоровом образе жизни, однако, увы, это лицо не молодое. Прямо сказать — лицо пожившего парня. На лбу две горизонтальные морщины, и намечается третья. Щеки вполне гладкие и даже — после штанги и контрастного душа — почти румяные, но вот-вот провиснут. Еще год-другой — провиснут неизбежно.

Да, не красавец. Овальная, как дыня, физиономия. Нос острый, длинный. Белесые брови, светлые ресницы. Веки откровенно старые. Тонкие губы. Клин подбородка. Взгляд гордый и твердый. Не злой, но и не приятный. Может сделаться дружелюбным, и все-таки не более чем дежурно дружелюбным.

Резкими, сильными рейсами станка выбривая верхнюю губу, Знаев трезво сформулировал вывод: физиономия малоприятная. Много внутренней силы при полном отсутствии обаяния. Женщины таких побаиваются. Могут составить компанию или даже разделить постель — но скорее из любопытства, чем из симпатии…

Вчера было не так, подумал он. Вчера я брился в это же время — и ничего не видел. А сегодня у меня есть рыжая девочка — и я всматриваюсь. Достаточно ли хорош? Достоин ли?

Ну да, рыжая девочка пока не моя — но будет моей очень скоро.

Вот Герман Жаров, красавец-мужчина. Голубые глаза, длинные волосы. Грудь колесом. А ходит, хитрец, к косметологу. Три раза в неделю. Боится старости. Отшелушивания какие-то, массаж, масочки… Так и сказал недавно: «масочки». Куда катится мир, если взрослый солидный дядя подробно, в красках, рассказывает про МАСОЧКИ?

Успокойся, дорогой банкир, никуда он не катится, твой мир. Уже прикатился, дальше некуда; сегодня девушка скажет тебе, седому дураку, что ты всем хорош, только малость староват — и ты тоже, как твой друг, альфа-самец, побежишь к косметологам. Никуда не денешься.

Он щедро втер в щеки лосьон без запаха (никогда не любил парфюмерию, резкие ароматы раздражали), облекся в халат, передвинулся на кухню и приготовил простой завтрак: три яичных белка, порция черной икры, полчашки обезжиренного творога, кусок ржаного хлеба и два больших стакана свежевыжатого сока, морковь, плюс апельсин, плюс грейпфрут. Тут же, на узком столике возле огромного, настежь распахнутого окна (выходившего на восток) он и поел, созерцая пробуждение животного и растительного мира на своей земле. Он не стал трогать лес, совсем, и вся живность, притихшая было, пока шло строительство дома, впоследствии вернулась и зажила как ни в чем не бывало: стрекозы, дикие пчелы, белки, ежи, ящерицы, дятлы, кукушки, сороки, синицы безобидно и деловито двигались, шевелились, прыгали, питались и сосуществовали с ловкостью и простотой, которой никогда не достичь жестокому человеку, — он все умеет, но вот сосуществовать никогда не научится.

Лениво перекатывая в голове эту сентенцию, банкир дожевал и допил. Потом не выдержал — тяжело вздохнул.

Он старался не врать самому себе. Однажды раз и навсегда избранный образ жизни изматывал его. Молодость ушла, с каждым годом приходилось выдумывать все более изощренные способы восстановления сил. Душевая кабина, паровая кабина, сауна, спортивный зал с полным набором снарядов; отказ от алкоголя и курения; отказ от развлечений, возбуждающих инстинкты, но омрачающих дух; отказ от общения с дураками, включая самых главных дураков, из телевизора, — все это помогало, однако усталость накапливалась, и по утрам, как раз после завтрака, когда кровь отливала от мозга, наступали для банкира минуты сильнейшего уныния, которое можно было победить только одним способом: полностью ему отдавшись. Слезы подойдут — не зазорно и поплакать, ничего страшного, все равно никто не видит. Четверть часа острой тоски, ощущаемой как накат холодной волны, как спазм в горле, как слабый свист в ушах. Так насвистывала свою песенку сама смерть, пока только издалека насвистывала, — нечто лишенное ритма и порядка, хаотический набор звуков, — но все же отчетливо. И с каждым днем все громче.

Потом ушло, исчезло. Знаев еще раз вздохнул, поднялся со стула и зашагал в прихожую — туда, где вчера вечером сбросил одежду и все свои причиндалы: бумажник, ключи, телефон. И, разумеется, часы.

Маленький, но самый важный утренний ритуал: надевание часов на запястье. Безжалостная хватка скользкого кожаного ремешка. Взгляд на стрелки. Они никогда не отдыхают. Восемь утра. Пора начинать. И начинать следует медленно. Нельзя стартовать с места в карьер. Маховик нового дня тяжел, раскручивать его нужно осторожно, без малейшей спешки.

Заработанные, добытые, сколоченные, отвоеванные у мира миллионы позволяют организовать свою жизнь правильно. Чуть свет бежать в душный город, в тесный офис, сразу погружаться в рутину — большая глупость. Самое лучшее время — с утра до полудня, с девяти до двенадцати — надо посвящать не беготне и болтовне, а наиболее важным делам. Принятию решений. Мозг человека способен генерировать идеи только на протяжении полутора, максимум двух часов в сутки. Пик творческой деятельности приходится на полдень. Затем работоспособность резко падает. В остальное время дня голова тоже работает — однако идей почти не производит. Таковы правила, придуманные природой. Далекий предок сегодняшних людей просыпался на рассвете голодным и отправлялся добывать пищу. Выслеживать и убивать мамонта. В процессе охоты разум пращура действовал с полной нагрузкой, отдавал четкие команды: забегай справа, отвлекай слева. Кричи громко, бей сильно. Насытившись, пещерный человек отдыхал — и мозг его тоже.

Уже много лет банкир Знаев с утра и до полудня отключал телефон и находился в своем доме, в тишине и уединении. Размышлял, составлял планы. Остальное — поездки, деловые встречи, звонки, контроль подчиненных — отодвигалось на послеобеденные часы.

Он перешел в гостиную. Открыл окна. Затем сжал в руках свой резиновый бублик — не умел думать, не работая пальцами, — и стал бродить взад и вперед.

Дела его, внешне блестящие, на самом деле шли неважно. В свое время, в начале нулевых годов, банкир совершил крупную стратегическую ошибку: не поверил в наступление спокойных времен. Он считал, что главное свойство его профессии заключается именно в том, чтобы не верить в лучшее. Он перестал вкладывать ресурсы в развитие дела. Как раз тогда, когда все его конкуренты вложились по-крупному.

Конкуренты расширялись, отважно открывали филиалы, ставили банкоматы, запускали систему потребительского кредитования — Знаев не желал работать в розницу. Глупо, считал он, давать в долг тысячу раз по сто рублей, если можно дать один раз сто тысяч, одному-единственному, многократно проверенному партнеру. Сейчас, спустя семь лет, оказалось, что банкир ошибся. Система розничных финансовых услуг переживала бум. Люди легко брали ссуды на покупку домов, машин, телевизоров, кастрюль и постельного белья. Люди хотели наслаждаться и пользоваться здесь и сейчас, а не копить десятилетиями. Люди безрассудно закладывали свое будущее в обмен на настоящее. Пятнадцать лет назад всякий бедолага в поисках займа шел к ростовщику и был готов к тому, что в случае невозврата ему отпилят пальцы. Взять кредит — считалось равносильным самоубийству. Сейчас специально обученные банковские клерки сами бегали за гражданами и буквально уговаривали взять в долг хоть десять рублей. Знаев не верил в это, не понимал и осуждал — и ныне вынужден был с завистью смотреть, как его приятели, когда-то смотревшие ему в рот, пожинают сверхприбыли.

За семь лет его активы увеличились втрое — конкуренты выросли на три тысячи процентов. Банк Знаева считался крепким середняком — вдруг, на фоне остальных, превратился в маленький, карманный. Конкуренты без сомнений шли на слияния, организовывали гигантские корпорации — Знаев предпочитал держаться в сторонке и сохранять полную независимость. В итоге его уважали, к нему прислушивались — но крупная клиентура уходила.

Была стройка, требующая колоссальных вливаний. Был старый друг Жаров, обещавший помочь, но почему-то вдруг засомневавшийся. Были проблемы калибром поменьше, но банкир не делил проблемы на большие и маленькие, опыт подсказывал ему, что любая мелкая ошибка легко способна обернуться катастрофой. Больше того, именно мелкие неприятности в наибольшей степени беременны крупными провалами.

Когда занимаешься большим, сложным делом и вынужден ежедневно искать решения самых разных, тут и там возникающих проблем, однажды в голове неизбежно появляются пораженческие идеи. А не бросить ли все, а может, хватит, а зачем мне все это нужно и так далее. Чем крепче человек укоренен в настоящем, чем он старше и чем больше он имеет, тем сильнее подобные мысли. Знаев к ним давно привык. Расхаживая по огромному пустому своему кабинету, подходя к настежь распахнутым окнам и наблюдая шевеление ветвей на ветру, он спросил себя, не пора ли, черт побери, отойти от дел. Его состояние оценивалось примерно в два миллиона долларов наличными, плюс сам банк: клиентура, оборот, обязательства, депозиты и кредиты; продав бизнес, финансист получил бы в распоряжение сумму, достаточную для веселой безбедной жизни в любой точке земного шара, включая Монако, Лондон, Лас-Вегас, Майами и прочие злачные местечки, чьи названия ласкают слух обывателей. Однако для самого владельца банка они ровным счетом ничего не значили. Владелец банка не умел прожигать жизнь, и за сорок один год прожег в общей сложности не более пяти суток, да и то по молодости, специально, чтоб знать, что это такое. Прожигатели жизни недорого стоят и обычно заканчивают тем, что прожигают последней сигаретой последние штаны. Это, возможно, очень красиво, но глупо, а значит, в конечном счете, все-таки некрасиво, поскольку красота несовместима с глупостью. Прожигая жизнь, человек уподобляется паяльнику; что за доблесть в том, чтоб уподобиться паяльнику?

Сформулировав, в течение четверти часа, с десяток подобных, в стиле Козьмы Пруткова, афоризмов, Знаев почувствовал себя лучше. Продавать лавку теперь не хотелось, а хотелось действовать, биться. Драка спасает от уныния. И, кстати, омолаживает. Тому, кто идет в драку, всегда двадцать лет.

Магазин, вспомнил он. Супермаркет. «Готовься к войне». Вот что выведет судьбу на новый виток. Банк — это скучно. Сейчас у всякого болвана со связями есть свой банк. А концептуальный розничный бренд — это круто. Разумеется, банкир давно вырос из своего банка. Банк, может быть, и развивался, а вот его хозяин — нет. В конторе изо дня в день происходило одно и то же. Клиент позорно измельчал. Пятнадцать лет назад каждый желающий поместить свои кровные под опеку известного Знайки был фигурой, фонтанировал идеями, хохотал и сверкал глазами. Сейчас приходилось иметь дело с непонятными людьми. Бледными хозяевами интернет-порталов, издателями книжек о нелегкой жизни светских фраеров, вальяжными импортерами кристаллов «Сваровски», ультрамодными полупидорами, вдупель обнюханными продюсерами, дизайнерами интерьеров (кто видел их интерьеры?), мутными посредниками при ксивах референтов администрации президента, хамоватыми женками милицейских генералов и устроителями корпоративных гульбищ.

Банкир жал мокрые ладошки, произносил приязненные фразы, улыбался, а сам думал: боже, с кем я имею дело.

КТО, БЛЯДЬ, ВСЕ ЭТИ ЛЮДИ?

Все хорошо. Более того, отлично. Можно бы лучше, да некуда. Деньги. Бизнес. Абсолютный комфорт. Кислород — круглосуточно. Огромный дом, высокие потолки. Свободные перемещения по земному шару. Ловкие, с великолепной реакцией, помощники, их исполнительность поражает воображение. Вокруг — шикарный город. Билдинги бодро бодают небо. Мировая финансовая столица. Новенькие дороги. Лучшие кабаки. Днем и ночью яркий свет. Лепота. Менты бдят. Девочки улыбаются.

И подумал Мальчиш: все хорошо, да что-то нехорошо.

Без десяти двенадцать приехал на такси шофер Василий. Имея персональный ключ от ворот, он проник на территорию и занял свое рабочее место, не побеспокоив хозяина. Ровно в полдень хозяин сбежал по ступеням. Идеально отмобилизованный, абсолютно замотивированный, полностью готовый к любой войне.

2. Пятница, 12.00–15.10

На последних километрах дороги, уже ввиду Москвы — она обозначилась впереди как жемчужное, во весь небосвод, марево, — потеряли в пробке почти полчаса, и Знаев стал было высматривать какое-нибудь милицейское авто; получив пару сотен баксов, служивые сопроводили бы спешащего финансиста по встречной полосе, с ветерком, под вой сирен; однако Василий свое дело знал и сам справился. Банкир тем временем сделал несколько звонков. В том числе — Лихорылову. Договорились вместе отобедать.

Потом раскрыл ноутбук, посмотрел биржу и рынок — рынок был вял: лето, пятница.

Выскочили на Кольцевую дорогу — тут обычно гнали чрезвычайно шибко, но сейчас шофер отчего-то умерил скорость.

— Прибавь, — велел Знаев.

— Успеваем.

— Вася, сейчас не время для меланхолии.

— Я не в меланхолии, — осторожно возразил Василий. — Просто недавно был случай… Вы ведь, шеф, в своем мире живете. Вы небось про «черную копейку» ничего не слыхали… А про нее вся Москва говорит.

Банкир потянулся и разрешил:

— Черт с тобой. Рассказывай.

— Сам-то я не сильно в курсе, — сурово ответил Василий. — А вот Гриша, водитель Горохова, лично видел. Совсем близко…

— Кого?

— «Черную копейку». Это машина, шеф. «Жигули». Первой модели. Облезлая старая «копейка». На вид — развалина. Дымит, чихает — еле катится. Стекла затемненные. Ездит по Москве. Вечерами и ночами… Но бывает — и белым днем. Не дай бог ее подрезать, или фарами моргнуть, или посигналить — в общем, в ответ на любое хамство она тебя догоняет. Будь ты хоть «Бентли», хоть «Феррари» — догоняет без проблем! Прижимает к обочине, выходят оттуда восемь бугаев в масках — и все. Кранты. Могут твою машину изуродовать или сжечь, а могут и водителю все кости переломать. Наказывают, короче, по всей строгости… А кто быкует, или за ствол хватается — тому хуже всех, того с собой увозят, и тот исчезает, навсегда…

— Как же, — сдерживая смех, принялся уточнять Знаев, — восемь здоровых мужиков помещаются в «Жигулях» первой модели?

— Неизвестно, — авторитетно ответил Василий. — А только их там, в «черной копейке», ровно восемь человек… Если это вообще люди.

— Круто, — с наслаждением сказал банкир.

— Вам смешно, — мрачно заметил Василий. — А мне боязно. По тому, как мы с вами ездим, шеф, — мы первые кандидаты, чтоб «черная копейка» нас наказала.

— Вранье, — продолжал веселиться Знаев. — А менты? Почему они не вмешиваются?

— Может, и хотят, да не могут. Ее нельзя догнать, «черную копейку». Кроме того, она вся целиком пуленепробиваемая. Даже колеса. Вдобавок каждые пять минут у нее новые номера сами собой взамен старых появляются. А тех, что внутри, никто в лицо не видел. Известно только, что они силы неимоверной и ничего не боятся… Еще говорят, под капотом у «черной копейки» двигатель в пять тыщ лошадей, а фары так сверкают, что люди слепнут… А сигнал у ей таков, что невозможно его звука вынести — с ума сходишь, моментально…

— Ладно тебе, — обрезал Знаев. — Взрослый человек, а веришь во всякий бред.

— Может, бред, — философски заметил водитель, — а может, наоборот. Слухи на пустом месте не родятся. Вот вы, шеф, опять вчера гоняли. Резину чуть не до дыр стерли. Видать, затормозили где-то. От всей души. Придется менять, и срочно. А каждая покрышечка в тыщу долларов обойдется. Про вас говорят, что серьезней вас во всей Москве мужика нету, — а вы вон, на баловство такие деньжищи швыряете…

— Извини, уважаемый, — сухо сказал банкир. — В следующий раз, когда я захочу деньжищи швырнуть, я обязательно с тобой посоветуюсь.

— Я не про то, шеф, — испугался водитель. — Я не хотел…

— Ладно. Рули давай. Между прочим, опаздываем.

В итоге они действительно слегка опоздали. На девять минут. Банкир презирал непунктуальных людей, если же сам подъезжал на встречу не вовремя (особенно на важную встречу), то ненавидел себя и сгорал от стыда.

В ресторанчик, где столовался Лихорылов, банкир вбежал — галстук набок. Немного сыграл, конечно, исполнил, — но все-таки чиновнику было за шестьдесят; старость надо уважать; мужчина старой закалки, бывший второй секретарь одного из столичных райкомов партии, ныне заместитель префекта этого же района, Алексей Иванович Лихорылов исповедовал дисциплину почти военную. Никто никогда не видел хотя бы одной незастегнутой пуговицы на его пиджаке.

— Явился — не запылился! — прорычал он и, не вставая, подал руку. Знаев пожал. Бывший бонза использовал старинный номенклатурный прием психологического давления: стиснув ладонь собеседника в своей, дожидался момента, когда человек захочет ее отнять — и сжимал еще сильнее, удерживал. Впрочем, банкир — сам не мальчик — сейчас на это не купился.

— Рассказывай, — продолжал давить старый коммунар.

— Слушаюсь! — весело сказал Знаев и присел. — Рассказ будет короткий: у меня все готово. И там готово, и тут. И бумаги, и остальное.

— Выпьешь?

— Я не пью.

— Ну и зря.

Лихорылов опрокинул в рот стопку — явно уже не первую и не вторую. Он трапезовал капитально. Макитра салата с фасолью и баклажанами. Бараний суп. Свиная отбивная, печеный картофель. Каждую перемену блюд отмечал рюмочкой. Запивал нарзаном. Хлеба же — черного, разумеется, — употреблял колоссальное количество, целая его корзина стояла на столе. Банкиру едва не стало дурно от запахов перца, чеснока, тяжелой жирной пищи.

— У меня кое-что поменялось, — выговорил чиновник с набитым ртом. — Мне вся сумма тут не нужна.

Знаев огляделся. Лишних ушей не заметил. За соседним столиком женщина кормила пирожными маленькую девочку в приятных бантиках.

— А какая — нужна?

— Сто пятьдесят. Остальное надо перевести за кордон. Я дам номер счета. То есть ты понял, да? Сто пятьдесят — в понедельник, тут, и еще триста пятьдесят — тоже в понедельник — на том счету.

— Это легко.

— Молодежь, — неприязненно проскрипел бонза, покосился на резиновый эспандер в ладони собеседника и обтер салфеткой мокрый красный рот. — Все ему легко… Вот скажи мне, господин хороший, как так получилось, что я еще твою бумагу не подписал, а ты уже бетонный забор поставил и охрану посадил?

Банкир улыбнулся и процитировал:

— Первый человек, который огородил кусок земли и сказал: «Это мое», — и был основателем современного гражданского общества.

— Это кто так выразился?

— Один великий философ.

— Ты мне тут не философствуй. Земля еще не твоя, а у тебя там уже — люди и техника.

— Могу убрать.

— Быстрый ты. Чересчур быстрый.

— По-другому не умею.

— Выпьешь?

— Нет.

— Ну и зря.

Подошел медленный официант. Знаев заказал салат из обжаренных мидий и гребешков. Лихорылов дождался, пока они опять останутся наедине, и понизил голос:

— Ты вот что: ты деньги на тот счет, который я тебе дам, ты их должен так перевести, чтоб ни одна падла не смогла проследить. То есть ты понял, да? Я в этом не разбираюсь, но у меня один старый товарищ через это в большую беду попал. Проследили через полмира и нашли.

— Не проследят, — небрежно заверил банкир. — Я все сделаю правильно. Это моя работа.

— Твоя работа… — седовласый коммунист соловел на глазах. — Я смотрю на вас, быстрых, — у меня волосы дыбом встают… Ничего ведь не боитесь. А я помню времена, когда таких, как ты, расстреливали. Ты не помнишь, а я — как сегодня…

— Почему не помню, — бесстрастно сказал финансист. — Я тоже не мальчик. Я все детство — в красном галстуке. Потом — комсоргом класса… Членские взносы собирал. По две копейки с носа. Ежемесячно.

— А теперь, значит, перекрасился.

— Повзрослел.

— Выпьешь?

— Нет, спасибо.

— Ну и зря… — Лихорылов тяжело засопел. — Вот скажи мне, комсорг, — что за штука произошла с нами? Была система. Очень простая. Как валенок. Всем понятная. Можно было подойти на улице к любому мудаку, спросить: «Говори, сука, зачем живешь на белом свете?» — и мудак, любой, хоть слесарь, хоть профессор, ответил бы без запинки: «Я живу, чтоб не было мучительно больно…

— …за бесцельно прожитые годы», — закончил банкир.

Коммунар поднял толстый палец.

— Точно! За них! За бесцельно прожитые! Ни добавить, ни убавить! И вдруг — хуяк, и об этом перестали говорить. Отменили систему — но как-то, бля, по-воровски, тихо, молча… Не сказали: «Та система была говно, вот вам новая система, лучше». Не объявили старую систему плохой. Не развенчали… Знаешь, почему?

— Знаю, — сказал Знаев. — Не смогли.

— Правильно, — трагическим басом произнес старый коммунар. — Потому что нельзя победить систему, которая велит жить так, чтоб не было мучительно больно… Хороший у тебя галстучек, банкир… А пиджачок — старый… Менять пора… Скажи честно: тебе бывает мучительно больно?

— Это мое обычное состояние.

— Врешь. Ты прохиндей. В галстуке. А я в твоем возрасте жмых жрал.

Банкир быстро подсчитал в уме. Выходило, что чиновник явно перегнул палку, — но тот уловил недоверие и поспешил повторить:

— Жрал, и еще как! Я светлое будущее строил, понимаешь? А ты что построил?

— Банк, — спокойно ответил Знаев.

— Банк! Тоже мне. Ты для себя строил. А я — для родины.

— Согласен. Только я трезво свои силы оцениваю. Я, Алексей Иванович, для самого себя-то еле-еле построил. Кое-как. С грехом пополам. Чего уж про родину говорить…

— Опять хитришь…

Лихорылов набил рот и принялся бухтеть насчет времен, когда торжествовала простая старая система, — банкир же стал размышлять о том, что вынужден идти на большой риск. Если он отвезет ветерану сто пятьдесят тысяч евро наличными и еще триста пятьдесят тысяч переведет на депозит, где-нибудь на островах Джерси, однако взамен не получит обещанного, — он не сможет вернуть обратно ни цента. Лихорылов был умен, водку в обед пил только по пятницам, и отношения с финансистом построил по схеме «я начальник — ты дурак». Даже полумиллионная взятка не сыграла тут никакой роли; чиновник ничего не просил, не вымогал — всего лишь благосклонно разрешил себя обогатить, не более.

С другой стороны, нас свели очень надежные люди, — рассуждал далее банкир, механически дожевывая морских гадов и стараясь не смотреть в тарелку своего вконец опьяневшего собеседника, где в густом мучном соусе тонул безобразный шмат ядовитой свинины. — Ему прогарантировали меня. Мне прогарантировали его. Я даю деньги — он организовывает разрешение на строительство. Землеотвод и прочее. Без волокиты. А если он старый коммунист — это скорее достоинство. Даже определенно — достоинство.

— Вы очень достойный человек, — торжественно сказал Знаев и поднялся. — Позвольте мне оплатить наш стол.

— Как хочешь.

— Всего наилучшего.

— Ага. Номер счета тебе сообщат. В понедельник утром у нас оперативка, не звони. Я сам позвоню. После обеда заберешь постановление администрации. Подписанное префектом и завизированное в мэрии… Да, и вот еще что. Название магазина надо поменять.

— В смысле?

— Название магазина. «Готовься к войне» — это фигня. Не разрешат. Придумай что-нибудь другое. Как у всех.

— А что не так с названием?

— Все не так Ты хочешь, чтобы люди просыпались утром, подходили к окну и видели гигантские буквы — «Готовься к войне»?

— Именно.

— Не сходи с ума, — велел старик — Поменяй название. И приходи в понедельник за документами.

Ничего не ответив, банкир зашагал вон.

Он не стал сразу придумывать выход из положения. «Готовься к войне» — в этом была вся идея. Магазин с другим названием был не нужен. Но часы показывали два пополудни. Плохое время для раздумий. Думать будем завтра. В субботу. Сейчас — в банк. Потом — вечер. Наедине с рыжей. А дальше незачем загадывать.

Движение было парализовано, Знаев не удивился, сделал знак Василию: мол, доберешься до офиса без меня, — сам пошел к метро.

Московским летом московский мужчина может все простить московской подземке. Даже всепроникающий запах пивной отрыжки. Даже почти полное отсутствие кислорода. Обилие умопомрачительных полуголых женщин все компенсирует. В жаркие дни эротическое напряжение достигает небывалой силы. Одурманенные духотой, женщины шалеют, совокупляются с направленными на них взглядами, и кажется, что над колышущимся морем голов, над плотной толпой, над капельками пота на припудренных лобиках, над двусмысленными улыбками, над розовыми шеями, над прозрачными блузками и безбожно короткими юбчонками, над выбритыми подмышками и обнаженными смуглыми животиками хлопают в мутном воздухе фиолетовые искры.

Круто вспотевшего, веселого банкира внесло в вагон. Знаев не принадлежал к числу толстосумов, брезгующих подземкой. Передвигаясь на метро, всегда можно точно рассчитать время в пути. Что может быть важнее точного расчета? Кратковременный недостаток кислорода можно перетерпеть. Банкир вдоволь надышался ночью и утром. Через двадцать минут он войдет в свой кабинет, где климатическая установка поддерживает температуру и влажность в точности на том же уровне, как, например, на атлантическом побережье Франции, — и все будет в порядке.

Об спину банкира терлись чьи-то мягкие груди; справа обмахивались газетой, слева слушали музыку; поодаль на французском переговаривались несколько африканцев — финансист готов был поклясться, что они слегка мерзли. Видел же он в аэропорту Лиссабона граждан Мозамбика — при двадцати градусах тепла они расхаживали удрученные, в куртках и шапках…

В хорошем темпе взбежал по эскалатору. Выпрыгнул в улицу, протыкая плечом массу невыносимо медленных — бредущих, ползущих, ковыляющих, семенящих, шаркающих подошвами.

А вот и моя лавочка. Охранник распахивает дверь. С ним — за руку. Низовые сотрудники это обожают.

В приемной навстречу Знаеву с дивана встал старинный знакомый, он же клиент банка, он же аферист уровня ниже среднего Паша Солодюк. Фамильярно затряс щеками.

— Наконец-то! Тебя теперь и не поймать!

Банкир едва сдержал гримасу неудовольствия.

— Что у тебя?

— Разговор, — значительно ответил старинный знакомый.

— Зайди.

В кабинете Знаев скинул пиджак, выпил воды. Бумажным полотенцем обтер лицо.

— Странные порядки ты завел, — с ходу, обиженно приступил гость. — Я пришел к твоей секретарше, говорю: срочно свяжи с Сергеем, — отказывается. Говорю: у меня катастрофа, форс-мажор, — а ей все равно…

— Правильно, — кивнул Знаев. — Она выполняет мое распоряжение.

— Ты, значит, распорядился, чтобы меня с тобой не соединяли?

— Не только тебя. Всех.

— Типа, ты теперь большая шишка?

— Типа, да.

Солодюк был раздражен, руки держал в карманах, враждебно выдвигал круглый живот. Фразы произносил, сузив глаза. Как все аферисты уровня ниже среднего, он шикарно одевался и тщательно следил за своим внешним видом.

— Что за катастрофа? — сухо спросил банкир.

— Мне не дали денег.

— В каком смысле?

— Я хотел снять со счета миллион. Заметь, на моем счету — почти два миллиона…

— Рублей? — Да.

— И что?

— Я выписал чек. Пошел его оформлять. У тебя там на чеках сидит какая-то новенькая. Молодая, рыжая. Дерзкая. Она отказалась проводить мой чек.

— Правильно, — сказал Знаев, с удовольствием ощущая, как пот на его боках высыхает. — Это ее работа. Не давать наличных таким, как ты.

— Прикажи ей.

Банкир бесстрастно кивнул. Нажал кнопку, велел Любе вызвать рыжую. Пока ждали, Солодюк не изменил напряженной позы. Сопел. Как все аферисты уровня ниже среднего, он часто переоценивал масштаб своей персоны.

Алиса вошла. По пятницам в конторе разрешалось пренебрегать дресс-кодом; вместо офисного комплекта «юбочка — блузочка — низкий каблук» девушка была одета в легкий, открывающий плечи сарафан, полупрозрачный: просвечивало минимальное бельишко. Задрожав от восторга, Знаев крупным усилием воли сделал каменное лицо и указал на своего гостя:

— Клиент недоволен. Жалуется.

— Пусть, — звонко произнесла Алиса. — Я поступаю в соответствии с законом. Я не могу разрешить выдачу наличных. Это нарушение приказа Центробанка и инструкции по соблюдению расчетно-кассовой дисциплины.

Браво, подумал Знаев.

Солодюк не пошевелился.

— Этот клиент забирает по двадцать миллионов в месяц, — продолжала рыжая. — Он обязан предоставлять копии кассовой книги. Расходные ордера и авансовые отчеты…

— Я предоставляю!

— Этот клиент, — девушка чеканила, глядя в стену, опустив руки по швам; банкир наслаждался, — забрал в июне пятнадцать миллионов, а отчитался только за три. Его документы составлены безграмотно. Небрежно. Думаю, они ненастоящие…

Солодюк щелкнул языком и сказал:

— Сергей, давай поговорим наедине.

Банкир пожал плечами:

— Ладно. Спасибо, Алиса. Подождите в приемной.

Они обменялись быстрыми взглядами. Банкир собрал всю невозмутимость, на которую был способен. Но и рыжая выказала самообладание.

Солодюк поискал глазами, где сесть, не нашел и переступил с ноги на ногу.

— Что скажешь? — тихо спросил Знаев, чувствуя к собеседнику ненависть, — за то, что тот проводил ушедшую девушку жадным взглядом.

— Я все принесу. Все документы. В ближайшие дни. Скажи ей, чтобы отоварила мой чек.

— Нет.

— Почему?

— Ты знаешь, почему. И я знаю, что ты знаешь. Мы договаривались. Еще зимой. Ищи себе для своих делишек другое место.

— У тебя банк, — сказал Солодюк — Что такое миллион рублей для полноценного коммерческого банка? Я тут — со дня основания. Я старейший клиент… Я акционер!

— Здесь ты прав.

— Дай мне наличные.

— Нет. Для тебя лавочка закрыта. Если я буду бесконтрольно продавать кэш, у меня отберут лицензию. Сейчас за этим строго следят.

Солодюк опустил плечи.

— Я ведь тебе должен, — уныло произнес он.

— Да, — согласился банкир. — И не хочешь отдавать. И, кстати, завтра у тебя последний день. Я, честно говоря, думал, что ты именно за этим и явился. Рассчитаться со ссудой. Я разочарован. Это немного совсем некрасиво, Паша. Взял, не отдал, да еще и подставляешь. Когда вернешь долг?

— Дай мне время.

— Нет. Я никому не даю времени. Я сам в нем нуждаюсь.

— Тогда разреши мне забрать деньги. Сегодня. Миллион.

— Нет.

— Я обещал людям. Это такие люди… их лучше не злить.

— Мне все равно, кому и что ты обещал.

— В виде исключения. Последний раз.

— Нет.

— Я не смогу рассчитаться завтра. Завтра — выходной. Суббота.

— При чем тут суббота? Ты разве еврей?

Старейший клиент заметно обиделся, но банкиру было наплевать.

— Помнишь, — сказал он, — старую историю из девяностых? Про парня, который сделал себе банк и распустил слух, что он — иудей? Изучил талмуды, освоил идиш… В общем, как только ему поверили, его дела пошли в гору. Со страшной силой. Фантастический подъем! Но потом, говорят, замочили его. Когда узнали правду…

— Ты это к чему?

— К тому, — сухо произнес банкир, — что я пойду тебе навстречу. По дружбе. Достану из кармана время — и дам его тебе. Целых трое суток. До шестнадцати ноль-ноль понедельника. Соберешь деньги к понедельнику?

— Такой суммы — точно не соберу.

Знаев покачал головой:

— Ты выгребал по миллиону рублей каждый день. Покупаешь у меня за один процент — продаешь, я так предполагаю, за семь-восемь. Ежедневно, то есть, поднимаешь по две тысячи долларов. Паша, ты зарабатываешь больше меня…

Солодюк покраснел и задрожал.

— У меня сложная ситуация! У меня вилы, Знайка! У меня катастрофа! Я каждый месяц объясняюсь в прокуратуре! Я в черных списках! Я числюсь как неблагонадежный во всех крупных банках…

— Ты сам выбрал такой бизнес.

— Это ты мне его посоветовал!

— Да, — равнодушно согласился банкир, — посоветовал. В девяносто четвертом году. Когда сам этим жил. А в две тысячи втором точно так же посоветовал закрыться. И легализоваться. Как я.

И Знаев показал подбородком на экраны, по которым ползли ломаные линии биржевых графиков. Дал понять, как именно в наше время следует легализоваться. Но его собеседник только поморщился.

— Дашь наличные?

— Нет.

— Ты ставишь меня на край.

Знаев разозлился.

— Ты сказал — «край»? Что ты знаешь про край, Паша? В девяносто седьмом я приторчал одному жулику крупную сумму. Задержал на один день. Всего на один! Меня отвезли в пригород Москвы, вывели на крышу девятиэтажки — и поставили на край. Вот там, Паша, был край, реальный! Вечер был. Повторяю, пригород. То есть я смотрел вперед — а передо мной темнота, и огоньки редкие… Ветерок такой, приятный… Дали мне телефон, сотовый… И я на том краю три часа простоял. Пока всех, кого мог, не разыскал и не получил от людей обещания, что к утру деньги будут…

— Если ты не дашь мне наличные, со мной сделают кое-что похуже.

— Найми охрану.

Солодюк мрачно приосанился.

— Я сам себе охрана.

— Как хочешь.

— Зря ты так со мной, Знайка.

Лицо старинного приятеля изменилось, и эти изменения не понравились банкиру — выразили не гнев, не обиду, а чистую злобу.

— Зря ты так со мной, — повторил Солодюк и криво улыбнулся, как улыбаются мужчины, которые думают, что умеют держать удар, а на самом деле не умеют.

— Зря я так с тобой? — переспросил Знаев. — Зря ТЫ так со МНОЙ! Ты хотел меня нагнуть. Мы договорились, что ты не будешь проводить через меня свои сделки! А ты — продолжаешь. Тихо, скрытно. Чтоб я не узнал…

— Закончим на этом, — проскрежетал гость.

— Ладно.

— Удачи тебе, Знайка.

— Ага.

Банкир проводил бледного афериста до выхода. Выглянул в приемную.

— Алиса, зайдите.

— Сергей Витальевич, я все сделала в соответствии с правилами, — сразу начала рыжая. — Этот человек давно уже…

— Черт с ним, — благодушно сказал Знаев и посмотрел, плотно ли прикрыта дверь. — Вы готовы?

— К чему?

— Мы сегодня идем в театр.

Она на миг опустила глаза, когда подняла — взгляд был новым. Серьезным, даже подозрительным.

— Вы уверены, что это… нужно?

— Я ни в чем никогда не был так уверен.

— А я — нет.

— Послушайте, этот культпоход вас ни к чему не обяжет. Кстати, давай на «ты».

— Нет.

Знаев улыбнулся.

— У вас твердый характер, Алиса. Но все-таки вы неправильно говорите «нет». Вы, Алиса, вкладываете слишком много страсти… Нет! О, нет! — спародировал Знаев и проделал патетический жест. — «Нет» — очень сложное слово. Я, Алиса, годами тренировался, чтоб научиться его произносить. Негромко, спокойно, с сознанием собственной внутренней силы… Есть и другие хитрости, мелкие, но важные…

— Какие?

— Расскажу по дороге. Тронемся в пять часов. Встретимся там же, у входа в наш ресторан…

— «Наш»?

— Конечно. Мы провели там первый совместный вечер. Считаю, что это хороший повод, чтоб считать ресторан «нашим»…

Он вдруг позволил себе податься вперед и наклонить голову. Захотел понять ее запах. Не тот, обычный — духи, пудра, лак для волос, чем еще они себя умащивают, — а настоящий, кожей выделяемый. Бывает же, что в метре от нарядной самочки теряешь голову от парфюма, а сближение на дистанцию, близкую к интимной, вдруг погружает тебя в постыдные ароматцы белья, торопливо выстиранного скверным мылом и высушенного феном за пять минут до выхода в свет. Или же помады, изготовленной из вазелина пополам с гуашью. Или, чаще, наждачного перегара какой-нибудь гадкой «Балтики номер три».

Между тем как молодая женщина, в подлиннике, под слоем духов и дезодорантов, обязана пахнуть исключительно яблоками.

Рыжая мгновенно отодвинулась, но он успел. Поймал ноздрями то, что желал. Действительно, яблоко. Сахар, воздух, солнце (ведь его лучи тоже пахнут) — все смешано в наилучшей, благодатной пропорции. Повезло тебе, Знайка. Даже странно, что тебе так повезло. Девочка — свежее свежего — стоит напротив и ждет, что будет дальше.

Если бы знать.

3. Пятница, 15.15–21.30

В это время дня он обычно дремал. Летом — с трех до половины пятого. Зимой, когда спит все живое — немного больше. Но сейчас мысль об отдыхе пришлось оставить.

Вчера — два часа в ресторане, сегодня — поездка в театр, это еще минимум четыре часа, нельзя так обходиться с драгоценным временем. Оно любит, когда любят его. В точности так же, как и деньги.

Знаеву легко было укротить деньги. Когда они появились, первые, настоящие, большие (в девяносто втором, что ли, очень, очень давно), бывший гитарист уже хорошо отдавал себе отчет в том, что главное — не заработать, а удержать. Самая коварная статья расходов — так называемые «скрепки». Мелочи. Копеечные траты, о которых сразу забываешь. Подобным же образом норовит исчезнуть и время. Пять минут там, пятнадцать здесь, бестолковый разговор, затянувшийся обед, потерянные минуты складываются в часы, в дни, в годы; кому-то, наверное, такая непримиримая арифметика, может, покажется выражением склонности к мазохизму, однако банкир давно привык. И когда, например, бывшая жена упрекала его в том, что за секундами и минутами он не видит жизни, как за деревьями — леса, он только снисходительно кривил губы. Он все видел. И лес, и деревья, и саму жизнь.

Принял душ (восемь минут). Позвонил Жарову — напомнил, что сегодня предстоит ВЕСЕЛЬЕ. Позвонил прорабу. По случаю пятницы тот уже лыка не вязал, однако банкир не обиделся. Строителям можно и злоупотребить. У них работа вредная. Почти такая же вредная, как у банкиров.

Прораб был никакой не прораб, а глава строительной фирмы, взявшей подряд на подготовительные работы по возведению супермаркета. Прорываясь сквозь алкогольные вздохи и невнятные восклицания собеседника, Знаев еще раз повторил, что закладка первого камня намечена на вторник, пожелал приятных выходных и отключился, не дослушав тоскливые возражения и жалобы (помимо магазина, прораб вел еще четыре объекта и в сезон, с апреля по ноябрь, работал без выходных).

Без четверти четыре вызвал Горохова, вдвоем провели короткое энергичное совещание. Обсчитали прошедшую неделю. Обнаружили неплохую, даже с учетом летней стагнации, прибыль. Еще раз обсудили неожиданный куш, двести тысяч, подарок убиенного незнакомца. Полученные, в обмен на небольшой гонорар, из милицейских архивов справки утверждали, что покойный владелец депозита, пятидесятилетний русский мужчина, официально нигде не работал, не имел ни жены, ни детей, — из родственников только мать, глубокая старуха, проживающая в двух тысячах километров от столицы. Теоретически бабушка должна была прибыть в Москву, вступить в наследство и сказочно, на склоне лет, обогатиться, но что-то подсказывало банкиру, что она не приедет. Порешили, как обычно в таких случаях, ничего не делать — ждать.

Далее Алекс Горохов был отпущен домой, в семью. Ценнейший и старейший сотрудник, облеченный абсолютным доверием, он имел свободный график, приезжал и уезжал когда хотел, босс давно его не контролировал, спрашивал только результат; Горохов имел три рабочих кабинета — в банке, в городской квартире и в загородном доме, — из процесса не выключался никогда. Очень уставал — но Знаев был убежден, что беда его заместителя не в загруженности, а в никотине.

Уже в пятом часу банкиру пришло в голову, что надо бы купить цветов. Вернее, распорядиться, чтоб купили и принесли. Он уже почти нажал кнопку вызвать Любу, но передумал. Сообразил, что будет не очень красиво, если подчиненные побегут за цветами для девушки хозяина. Особенно если девушка хозяина — такая же подчиненная. Это, безусловно, крепко подпортит образ хозяина в глазах наемного коллектива. Хозяин есть полубог, существо из особого теста, лишенное недостатков и слабостей; нельзя посвящать коллектив даже в самые невинные подробности частной жизни хозяина; многие годы потрачены на создание такого положения вещей, когда люди цепенеют при одном только появлении хозяина в их поле зрения; какие тут могут быть цветы?

Сам куплю. Отпущу Василия, заберу машину и доеду до ближайшего ларька. Никто ничего не узнает. На первый взгляд смешно и глупо бояться пересудов среди тех, кого ты кормишь, — но только на первый взгляд. Разложение начинается с мелочей.

Около двадцати минут он пытался заставить себя сочинить очередной абзац своей книги — в текущей главе речь шла о различных вариантах стратегий развития финансово-кредитных учреждений в условиях растущего рынка но так ничего и не сочинил, в голову лезли только общие фразы; в итоге послал все к черту, пригладил перед зеркалом волосы и пошел. Беззлобно над собой издеваясь. Ишь, Ромео. На свидание намылился. На пятом десятке. Седина в бороду, бес в ребро…

Но когда Алиса села в машину и повернулась к нему, и поздоровалась, и получила в подарок завернутые в пластик пятнадцать бледно-желтых роз (цвет был выбран за оригинальность), и улыбнулась, и тихо, почти нежно, поблагодарила, и положила букетище на сдвинутые колени, и стала, в легкой задумчивости, поглаживать, словно кошку, Знаеву стало глубоко наплевать на то, как отнесется наемный коллектив к влюбленности босса. Более того, его перестал интересовать весь мир, со всеми его товарно-денежными отношениями, психологиями, этиками и философиями, изобретенными в пыльных кабинетах унылыми сублимантами. Конечно же, судьба позволила банкиру создать банк вовсе не ради обогащения — а исключительно с той целью, чтобы однажды, в начале лета, в конце первого десятилетия нового века, туда пришла наниматься на работу девочка с золотыми волосами.

А для чего мы — не все, но многие из нас — мучаемся и что-то пытаемся создать? Вылепить? Придумать? Построить? Сочинить? Для окормления гордыни? Ничего подобного. Только для того, чтобы к нам, на площадки, нами в пустоте созданные, на поляны, нами расчищенные, на пажити, нами возделанные, в дома, нами возведенные, приходили женщины.

И оставались.

Ехали медленно. Жарким пятничным вечером город обратился в шоферский кошмар. В престижной машине преодолевать заторы совсем нетрудно; гораздо труднее (если ты не жлоб, конечно) уговорить себя не рассматривать водителей грузовиков и владельцев дешевых автомобилей отечественного производства. Открыв окна настежь, несчастные обливались потом, ругались и нервничали, вид их внушал неравнодушному наблюдателю столь острую жалость, что иному плохо выбритому мужичонке с тощими предплечьями хотелось крикнуть: «Залезай ко мне, друг, у меня прохладно и тихо, посиди, остынь, приди в себя».

Конечно, Знаев ничего такого никому не предложил. Молчал. Рыжая — тоже. Пусть сама заговорит, первая, думал он. Можно было, да, затеять непринужденную беседу, рассказать две-три потешные истории из жизни борцов за денежные знаки. А то музыку включить. В обширнейшей коллекции банкира имелись вещи, гарантированно поражающие дамские сердца наповал: «Blue Valentines» Тома Уэйтса, и «And You My Love» Криса Ри, и его же «Looking for the Sommer», и «I'm your Man» Леонарда Коэна, и «As the years go passing by» Гэри Мура, кое-что из Ника Кейва и Оскара Бентона, — однако Знаев не стал исполнять мальчика-обаяшку. Давно не мальчик, он решил, что с Алисой, особенной женщиной, ему следует быть самим собой. Вести себя естественно. Пусть попробует принять меня таким, каков я есть. Если у нее получится — тем лучше для нас обоих.

Все же от тоненькой, комфортно откинувшейся в кресле девушки, смотревшей сейчас куда угодно, только не на своего спутника, исходила энергия приязни, благорасположения, — не к мужчине, который вез ее развлекаться, а ко всему миру; просто так, молча и безучастно, нырнуть в такое биополе было все равно что заявиться в окровавленной рубахе на детский утренник. Знаев устыдился своей угрюмости и стал было придумывать тему для разговора, потом устыдился того, что не способен мгновенно и без усилий придумать тему для разговора, — в конце концов окончательно потух, тяжело вздохнул, но здесь его спутница сама элегантно нарушила молчание:

— Тот мужчина… С животом… Директор фирмы «Альянс»… Вы его не любите, да?

— Почему не люблю, — хмыкнул Знаев. — Люблю. Просто он мне надоел. Я из него вырос.

— Я так поняла, он вам не чужой.

Банкир напрягся, чтобы не сказать лишнего, и осторожно сформулировал:

— Мы знакомы двадцать лет. Паша Солодюк — неплохой парень. Он бывал полезным человеком. Даже нужным человеком. Но сейчас он — ненужный человек.

— Нужный, ненужный… Я не очень понимаю.

— Это просто, — сказал банкир с удовольствием. — Есть люди нужные. Есть полезные. Вот я сегодня обедал с высокопоставленным чиновником. Он помогает мне провернуть большое дело. Он — нужный человек. Но как только я проверну дело, он сразу перестанет быть нужным. Однако не перестанет быть полезным.

Алиса усмехнулась:

— Тогда кто такие «полезные»?

— Полезные — это немного другие. У меня есть визитка начальника ГАИ Центрального округа Москвы. Этот начальник мне не нужен, поскольку я давно не попадаю в дорожные происшествия. Но он — полезный человек, потому что я всегда могу попасть в такое происшествие…

— А Александр Николаевич?

— Горохов, что ли?

— Да. Он нужный? Или полезный?

— Он не нужный и не полезный. Он — МОЙ человек.

— А Солодюк?

— Солодюк — СВОЙ человек. Такой, который все понимает. Которого давно знаешь. Которому можно все говорить открытым текстом…

— Зачем же вы своего человека — так жестко?…

Ага, под дверью подслушивала, усмехнулся про себя Знаев и сухо ответил:

— А затем, что положением своего человека нельзя злоупотреблять. Свои, бывает, на шею садятся. Да еще и понукать норовят… Вот я вам приведу пример, Алиса. Представьте себе, что у вас есть огород и вы выращиваете коноплю. Марихуану. Представили?

— С трудом, — рассмеялась рыжая.

— Это просто. Не в смысле «выращивать», а в смысле «представить»… Опасное, незаконное предприятие — но вы готовы рисковать. Выращиваете. Продаете. Хорошо зарабатываете. Вдруг к вам приходит старый приятель. Весь из себя бледный и бедный. И говорит: чувак, пусти меня к себе в огород, я тоже хочу коноплю растить. Тихо, в уголочке. Мешать не буду. Черт с тобой, говорите вы; иди, занимайся, вот тебе делянка, совет понадобится — обращайся в любой момент… Проходит время. — Банкир вдруг разозлился. — Десять лет проходит, понимаете? Все эти годы вы свои преступные конопляные деньги аккуратно в мешочек складываете. Бережете и приумножаете. А он, ваш приятель, — тратит и пропивает. Однажды вы решаете, что заработали достаточно, дальше можно уже не рисковать, вместо конопли растить редиску и спать спокойно. С легким сердцем вырубаете вы дурную травку, высаживаете разрешенную законом редиску — и становитесь уважаемым законопослушным человеком… А ваш товарищ продолжает возиться на своей делянке. Занимается исключительно коноплей. Подчеркиваю — в вашем огороде. За долгие годы он не скопил денег, не завел собственную плантацию. Жил одним днем. Пил и развлекался. Теперь у вас в огороде редиска — и только в углу конопля, да и то не ваша. Ты говоришь товарищу: «Друг, сворачивайся, ты теперь не нужен, ты меня под удар ставишь. Огород — мой, конопля — твоя, так не пойдет. Из-за твоей крошечной делянки у меня могут весь огород отобрать, и все деньги тоже…» А он отвечает: «Что тебе, жалко, что ли, успокойся, все будет нормально…» И прочую подобную ерунду…

— Я поняла, — серьезно кивнула рыжая. — И я знаю, отчего такое бывает.

— Ну и? Отчего же?

— А не надо связываться с коноплей. Надо жить честно.

— Честно… — уважительно повторил банкир. — «Честно» — значит «с честью», да? Предлагаю вам, дорогая моя Алиса, другой пример. Представьте, что у вас есть огород и вы растите редиску. Только редиску. Все в вашей деревне растят редиску. Пятьдесят дворов, пятьдесят огородов — везде редиска. Все живут очень бедно, зато весело. Весело, зато бедно… И, разумеется, очень и очень честно. Вдруг один начинает растить коноплю. Все вокруг растят редиску, а он — коноплю. Разбогател, жена довольна, дети счастливы. Соседи думают — сейчас за ним приедут, повяжут, в тюрьму посадят… Но увы: никто не приезжает! Глядя на такой расклад, кое-кто из односельчан, по окраинам, тоже начинает понемногу увлекаться коноплей. Дурное дело нехитрое. Проходит время — например, два года, — и вы, честная и бедная Алиса, вдруг обнаруживаете, что остались со своей редиской и со своей честностью одна-одинешенька. Остальные возделывают коноплю и прекрасно себя чувствуют. Лечат стариков в лучших больницах. Учат детей в лучших школах. Ваши — в драных штанишках, а соседские — сыты, обуты и гоняют на новых велосипедах…

— Ну и пусть, — сказала Алиса. — Нельзя строить счастье через преступление.

Знаев печально покачал головой:

— А кто говорит про счастье? Мы говорим про честь, а не про счастье. Разумеется, конопляные плантаторы жутко несчастливы. Они подозрительны, они плохо спят, каждый день ждут ареста и вздрагивают от любого звонка в дверь…

— Зачем же им нужна такая ужасная жизнь?

— Затем, чтоб были счастливы их дети. Именно в этом заключается честь.

Рыжая помолчала и спросила:

— А у вас есть дети?

— Сын.

— Тогда мне все понятно.

«Что тебе понятно, милая девочка?» — хотел съязвить банкир, но сдержался.

— А у вас? — спросил он.

— Нет.

— Тогда и мне все понятно.

— А ваша жена…

— Я разведен…

— …хорошо: ваша бывшая жена — каково ей было жить с конопляным плантатором? Получать от него деньги, про которые она точно знала, что они добыты нечестно…

Финансист засмеялся.

— А какая ей разница? Она не спрашивала, откуда деньги. А муж ничего не говорил. И совесть его не мучила. Кстати, и теперь не мучает. Он не дружил с законом — но ведь и закон не дружил с ним. Закон не защищал его от убийц. А также от кризисов и дефолтов. Закон всегда был к нему равнодушен… — Знаев резко переложил руль, перестраиваясь в соседнюю полосу; Алиса вздрогнула. — Слушайте, зря вы заговорили про честность. И тем более про жену. Ее нет. И расстались мы вовсе не потому, что ей было наплевать на мои способы заработка.

Сейчас она поинтересуется, почему мы расстались, — с неудовольствием подумал банкир. Рыжая помолчала — ей очень шло, когда она задумывалась над словами собеседника, — и спросила:

— Что за спектакль мы едем смотреть?

— «Лысая певица», — с облегчением ответил Знаев. — Эжен Ионеско. Классик театра абсурда.

— Вам не хватает абсурда?

— Бытового, примитивного — хватает. Не хватает настоящего. Бытовой абсурд раздражает, а настоящий — оздоравливает. Почему-то в нашем сумасшедшем городе даже за настоящим абсурдом — и то приходится идти в театр.

— Сейчас лето, — сказала рыжая. — Насколько я знаю, летом театры уезжают на гастроли.

— Тот, в который мы едем, — совсем маленький театр. Новорожденный. Он еще не дорос до гастролей. Давай на «ты»?

Девушка с золотыми волосами дерзко щелкнула пальцами.

— Ладно.

Едва Знаев вошел — светски поддерживая даму под локоть — в фойе, едва увидел группы обмахивающихся программками театралов, как испытал ощущение свободы. Реальность, с ее деньгами, компьютерами, телефонами, прохиндеями всех мастей, с удовольствием именующими себя хлебным словечком «бизнесмены», отступила; придвинулось, проглянуло в улыбках седеньких билетерш, нечто другое: то ли ненастоящее, то ли, наоборот, самое настоящее.

— Смотри на людей, — посоветовал он Алисе и, пользуясь моментом, прижал девушку плотнее.

— Смотрю, — сразу ответила рыжая. — Хорошие люди. Только вон те двое — очень странные…

— Неофиты. Первый раз пришли. Кстати, пьяные. Но такие тоже нужны. Пусть лучше сидят в театре, чем дома возле телевизора.

— А почему нас пустили без билета?

— Секрет, — сказал банкир. — Пойдем сразу в зал. Я не люблю стоять в фойе. Надо принимать красивые позы, а я не умею.

Зал имел неплохую акустику, но скверную вентиляцию, и к концу первого акта актеры взмокли — и господин Смит, и господин Мартен, и особенно Брандмайор, затянутый, согласно прихоти постановщика, в костюм Супермена; Знаев замечал, как в зал летят капли пота; он смотрел, как игра превращается в труд, чтоб опять обернуться игрой, и так до бесконечности. Публика реагировала сдержанно, но правильно. Все-таки пьеса, представляющая собой изощренную и, с точки зрения банкира, чрезвычайно грустную издевку над мещанами, обывателями, честными бюргерами — одним словом, над человеками посредственными, чья посредственность пожирает и своих хозяев, и самое себя, — смотрелась актуально, если не сказать злободневно. Рыжая, конечно, не все поняла, в двух местах полушепотом издала недоуменные междометия, — очевидно, ожидала громогласных монологов, бурных скандалов, мощной интриги и прочих штук из арсенала традиционной драмы, невесомый финал с клоунадой и танцами ее даже не позабавил. Впрочем, Знаев другого и не ожидал. Сам он не был прожженным интеллектуалом и не хотел этого от своей подруги. Его всегда пугали слишком умные женщины.

Когда отгремели аплодисменты, рыжая не стала спешить: спокойно подождала, пока схлынет толпа, спешащая к выходу, и банкир понял, что ему окончательно повезло.

Возле машины остановились. Алиса задержала взгляд на резиновом кольце в руке спутника.

— Зачем ты все время держишь в руке эту штуку?

— Укрепляю силу кисти.

— Ты спортсмен, да?

— Еще какой. — Знаев энергично потерзал в пальцах свою игрушку. — Хороший бублик, правда? Удобный. Кстати, абсолютно не отнимает времени. Я могу разговаривать, думать, ходить, лежать — и одновременно упражнять мышцы ладони.

— А каким спортом ты занимаешься?

— Штангой. Плаваньем. Бег люблю. Бокс. Пострелять уважаю. На машине погонять. Раньше регби практиковал вместе с друзьями. Во второй линии…

— Ты оригинал, — уважительно, но с легкой усмешливостью сказала рыжая.

— Да, — серьезно согласился банкир. — И ты не представляешь, до какой степени. Поэтому я намерен скармливать тебе себя в гомеопатических дозах. Чтоб не шокировать. Как тебе спектакль?

— Я не все поняла. А вот ты, я заметила, смотрел не отрываясь. Любишь театр?

— Очень, — честно ответил Знаев. — Могу сказать, почему.

— Скажи.

— Это самое хрупкое из искусств. Оно не способно противостоять времени. Писатель может сочинить книгу, которую люди будут читать на протяжении столетий. Художник может написать картину — она останется в веках. А спектакль играется только один раз. Я смотрю на действия актера — и понимаю, что он больше никогда не сыграет именно так, как теперь, в конкретную минуту. Завтра тот же актер произнесет те же реплики, в тех же декорациях — но это будет уже совсем другое представление. Я смотрел «Лысую певицу» восемь раз — и я видел восемь разных вариантов. Один актер сегодня блеснул, другой был не в лучшей форме, третий решил сымпровизировать, четвертый с похмелья путал текст… Я прихожу сюда тренировать внимание. Учиться ценить ускользающее мгновение… Извини, что выражаюсь высокопарно…

— Ничего страшного.

Знаева захлестнуло благодарностью. Он открыл дверь автомобиля и сделал приглашающий жест.

Усевшись, девушка почему-то сделалась печальна.

— Кстати, — сказал банкир, — тот парень, который играл Брандмайора, вчера прошел кастинг, получил хорошую роль в крупном сериале… Через год он станет звездой. Видела, как блестели его глаза?

— Ты с ним знаком?

— Я тут со всеми знаком. Постановка делалась на мои деньги.

— Значит, ты тут спонсор?

— Нет, — вежливо возразил Знаев. — Я не спонсор. Просто дал ребятам денег. Чтоб поддержать… Не надо так на меня смотреть.

— А как я смотрю?

— Ты смотришь с изумлением. Так, словно считала меня жлобом и жадиной, а потом вдруг выяснила, что жлоб и жадина бескорыстно помогает нищим актерам.

Рыжая помедлила и тихо сказала:

— Ты не выглядишь жлобом и жадиной.

— Благодарю, — холодно ответил банкир.

Она сделала некое слабо выраженное движение в его сторону. Впрочем, не завершившееся ничем.

— Ты обиделся?

— Нет.

— Почему ты заговорил про жлобов?

— Я их не люблю.

— Я тоже. Если бы ты был жлобом, я бы не стала с тобой… — Девушка помедлила, отыскивая слово, и подобрала нейтральное, почти подростковое: — Общаться.

— Знаю, — сказал Знаев. — Именно это мне в тебе и нравится. Ты не уважаешь жлобов. И сама не такая. Лишена демонстративного эгоизма…

— Только это?

Ага, — азартно подумал банкир, — появились игривые нотки. Похоже, лед начинает таять. А я уже было решил, что меня ждет фиаско…

Он не любил неприступных женщин.

— Мне, — спокойно ответил он, — многое в тебе нравится, Алиса. В данную минуту мне кажется, что ты состоишь из одних положительных качеств.

— Почему именно в данную минуту?

— Потому что сейчас я переживаю самую лучшую стадию влюбленности. Первую. Я, Алиса, вижу тебя исключительно в розовом цвете.

Внимательно выслушав, рыжая улыбнулась, потом проделала легкий вздох — хотела что-то ответить, но ничего не сказала.

— Говори, что хотела сказать, — не сводя с нее взгляда, немедленно попросил Знаев.

— Нет. Я промолчу.

— Ну и зря. На твоем месте я бы воспользовался моментом и все выяснил. Спросил бы: скажи, дядя, прямо, чего ты добиваешься?

— Я уже спрашивала. Вчера.

— Это было вчера.

— А что с тех пор изменилось?

Банкир развел руками:

— Мои чувства стали глубже.

Ее усмешка была сразу и грустная, и озорная.

— Ладно, я спрошу еще раз. Чего ты добиваешься?

— Тебя. Я хочу твоей любви.

— Много хочешь.

Прозвучало резко, однако Знаев чувствовал, что движется в верном направлении. Коварный, он решил сменить тему:

— Куда поедем?

— Ты езжай, куда тебе нужно. А мне пора домой.

— Ладно. Поедем домой.

— Нет, — печально сказала рыжая. — Я как-нибудь сама. Извини.

— Ничего страшного, — вежливо отреагировал банкир. — Я все понимаю. Я примерно представляю, что ты думаешь. «Чувак решил, что я легкая добыча… Сводил в ресторан, потом в театр, прокатил на хорошей тачке, подарил цветочки, теперь считает себя вправе придвинуться поближе…» Угадал?

— В общем, да.

— Ну так не стану я тогда, Алиса, поближе придвигаться. Ты боишься меня и мне не веришь. Не потому что я дал тебе повод мне не верить, а потому что — привыкла. Не верить мужчинам… Теперь слушай. — Знаев вздохнул и зачем-то понизил голос: — Я… человек особенный. Я таким родился и, даст бог, таким же помру. Я хорошо воспитан и женщин не обманываю. Сексом и связанными с ним приключениями я давно наелся. Вот так, — он провел пальцем по горлу. — Теперь хочу отношений. Нормальных. Не любовных — человеческих. Точнее, сначала человеческих, а только потом — любовных, и то если получится… У нас с тобой, я уверен, получится. Потому что ты тоже особенная. Неиспорченная. Нет в тебе гнилой сердцевины, и это сразу заметно. Однако самое смешное то, что ты нравишься мне не поэтому…

— А почему?

Банкир покачал головой:

— Даже если бы ты была порочная, лживая, ленивая, жадная и тупая сучка, мое отношение к тебе было бы точно таким же.

Он посмотрел вокруг; смотреть было не на что. Зато на сидящую рядом девушку он был готов любоваться сколь угодно долго.

— Ты мне нравишься. Как женщина. Вот и все. Чисто внешне. Плечи. Ноги. Шея. Лицо. Волосы. Запах. Это химия, дорогая моя Алиса. Меня к тебе тянет. Что тут еще сказать?

— Не надо больше ничего говорить. Я все поняла.

— Тогда, — сурово сказал Знаев, — давай прощаться. Хочешь домой — езжай домой. Хочешь без меня — езжай без меня. Я все тебе рассказал. И о себе, и о моем к тебе отношении. Подумай, взвесь… Я позвоню.

— Мне правда нужно домой, — жалобно произнесла рыжая и положила ладошку на запястье банкира. — Прости меня. И позвони мне.

— Хорошо.

— Ты точно не обиделся?

— Обижаться — не мой стиль, — бодро ответил Знаев. — Я не обиделся, даже когда ты говорила про этот… Бес… пер…

— Бесперспективняк, — весело отчеканила Алиса.

— Да. В общем, я не обидчив. К тому же у меня есть планы. Друзья пригласили развлечься. Провести время с пользой для тела и духа…

Он подмигнул. Укол был легкий, изящный — банкир с наслаждением обнаружил во взгляде рыжей возмущение. Ничего себе! — прочел он. Значит, ты с самого начала понимал, что сегодняшний вечер ограничится театром и платоническим расставанием в половине десятого?!

Мгновенно справившись с собой, рыжая — Знаев восхитился ее самообладанием — мило улыбнулась, вышла и отправилась ловить такси. Несколько поспешнее, чем надо. Хотя, наверное, то был особый женский приемчик идти по плохо освещенному переулку быстро, почти бегом. Чтоб, значит, не пристали хулиганы.

Да, дорогая. Я взрослый дядька. Ты езжай домой, к маме, а мне есть чем себя занять в финале жаркой трудовой недели. Если бы ты узнала, как именно я намерен развлекаться, ты бы очень удивилась. Даже испугалась. И к портрету бизнесмена, который выглядит жлобом и жадиной, а на деле оплачивает постановки в окраинных театриках, добавились бы некоторые оригинальные краски. Я, видишь ли, отправлюсь сейчас в противоположный конец города, в пыльную промзону, где один из моих приятелей держит автомастерскую, оборудованную по последнему слову техники. Там я оставлю свою машину и пересяду в другую. Необычную. Изготовленную на заказ, в единственном экземпляре. И в компании надежных товарищей поеду искать приключений, которые Москва теплой летней ночью всегда готова в изобилии предоставить всякому парню, желающему жить так, чтобы не было мучительно больно.

4. Пятница, 22.50–23.40

Банкир полюбовался аппаратом. Кривые бамперы. Царапины вдоль бортов. Двери, готовые вот-вот отвалиться. Повсюду пятна коррозии. Трещина в лобовом стекле. Силу чудо-автомобиля выдавали только шестнадцатидюймовые колеса: низкопрофильная резина на кованых дисках, — впрочем, специально как бы заляпанных грязью. Знаток бы понял, дилетант — никогда.

Целый отряд первоклассных инженеров вложил сюда все свои знания. Душу и фантазию.

Он размял спину. Посмотрел в небо. Прекрасная погода для ВЕСЕЛЬЯ. Кивнул Жарову и его приятелю Марку, бывшему капитану регбийной команды, где некогда блистал электроторговец и где пытался пригодиться и сам Знаев — пока не сломали ему ключицу.

Рядом переминался третий, неизвестный.

— Познакомься, — сказал Жаров. — Это Степан.

— Степан, — тут же вежливо произнес невысокий, слегка насупленный Степан, взрослый человек с лицом ребенка и полированными ногтями метросексуала.

— Сергей, — медленно представился банкир. — Отойдем-ка, Жаров.

Они сделали четыре шага в сторону.

— Это кто? — тихо спросил Знаев.

— Новичок Желает посмотреть.

— Так нельзя. Что значит «посмотреть»? Он или с нами, или не с нами.

— Считай, что с нами.

— За наши дела можно легко получить три года тюрьмы.

— Успокойся. У этого Степана больше денег, чем у всех нас, вместе взятых.

— Это видно по его часам.

— Гнилого человека, — значительно заметил электроторговец, — я бы не привел.

— Черт с тобой.

Вернулись к остальным.

— Послушайте, э… Степан, — озабоченно поинтересовался Знаев, — сколько вы весите?

— Около семидесяти килограммов. А что?

— Садитесь вперед.

Новичок кивнул и с некоторой оторопью стал наблюдать за тем, как остальные скидывают пиджаки, шикарные галстуки, тысячные рубахи, швыряют одежду в свои авто, извлекают из багажников и натягивают на торсы дешевые черные трикотажные майки. Сменили и обувь — переобулись в матерчатые спортивные туфли. Плотно зашнуровались.

— И она нас всех выдержит? — недоверчиво спросил Степан, проведя ладонью по тронутому ржавчиной крылу «копейки».

— Сто процентов, — басом ответил Марк.

Жаров поднял капот:

— Сюда смотри.

Новичок ахнул:

— Какая тут мощность?

— Хрен его знает. Последний раз замеряли месяц назад, было триста двадцать сил. Но с тех пор установили новый выпускной коллектор и еще кое-что, по мелочи…

— Триста двадцать лошадиных сил? В «копейке»?

— Это не «копейка», — лениво ответил электроторговец. — Имитация. Она на сорок сантиметров длиннее и на двадцать пять сантиметров шире, чем обычные «Жигули». Иначе двигатель не поместился бы в моторный отсек. Ржавчина — нарисована. Корпус выполнен из карбона, установлен на титановую раму…

— Сколько же стоит такая тачка?

Жаров хмыкнул:

— Не дороже денег. Залезай внутрь и сиди тихо. Мы тебе все объясним. В движении выполняй все команды Знайки.

— А Знайка — это…

Альфа-самец указал на банкира.

— Он у нас рулевой. Оружие при себе имеешь?

— Сегодня — нет.

— Хорошо.

— Мы теряем время, — сказал Знаев. — Поехали.

Тронулись. Новичок с любопытством оглядывал внутренности чудо-автомобиля.

— Стекла не открываются, — предупредил банкир. — Триплекс. Держат выстрел из пистолета Макарова. Теперь пристегнитесь. Я прогрею резину. Куда сегодня?

— На Третье Кольцо, — предложил Жаров.

— Рано. Одиннадцать часов.

— Нормально. В центр соваться глупо, на окраинах — пробки, граждане едут на дачи… Третье кольцо — самое то. Что скажешь, Марк?

— Сто процентов, — басом ответил Марк.

Двигатель в триста двадцать лошадей издавал при разгоне звук электродрели. Жесткая подвеска и пластиковый ковш изготовленного на заказ сиденья никак не смягчали неровности дороги, и через пять минут езды у банкира заболела задница.

Мимо с ревом прошел дорогой экипаж, внутри сидела молодежь, типа золотая, двое модно стриженных юношей и две чувихи; один из стриженых указал пальцем на «копейку», и вся компания расхохоталась.

— Во, бля, — тоскливо сказал Жаров. — Скоро и мои сыночки будут так же девок катать. По ночной Москве.

— Ты купишь им по кабриолету? — осведомился Знаев.

— А куда я денусь… Смотри, клиент.

Моргая дальним светом, их нагонял огромный внедорожник. Знаев подождал. Клиент оказался не из настойчивых: убедившись, что ему не собираются уступать дорогу, резво принял вправо и исчез в алюминиево переливающемся полумраке.

— Не клиент, — констатировал Жаров.

— А кто — клиент? — спросил Степан.

— Сейчас увидишь.

Теперь сзади появился еще один: немецкий седан модного цвета «металлик». Он не катился — пронзал воздух, толкая впереди себя клин нестерпимо яркого лилового света. В зеркале он выглядел как заходящий на посадку космический челнок: не стой на пути прогресса, иначе снесет, расплющит, раздавит.

— Прессует, — довольно заметил Знаев и крепче сжал руль.

— Наш человек.

Несколько секунд повисев у них на хвосте, седан негодующе засверкал всеми своими фарами.

— Обрати внимание, Семен, — сказал Жаров. — Три из четырех полос движения свободны. А этому дураку лень перестроиться.

Дурак засигналил.

— Наш, наш, — плотоядно процедил электроторговец. — Скажи, Марк?

— Сто процентов.

— Наверное, вы правы, — сказал Знаев, чувствуя прилив азарта. — Ну что, решайте! Этот?

— Этот, этот!

Банкир коснулся педали тормоза. Испугавшись столкновения, преследователь взвизгнул покрышками и опять загудел.

— Догоняет.

Банкир прибавил ход; преследователь тоже; банкир развил сто сорок километров — но космический жлоб без труда обошел их справа, поравнялся, стекло со стороны водителя сдвинулось вниз. Круглая, деформированная негодованием физиономия, схожая с огромной картофелиной, появилась в прямоугольнике окна.

— Ну и рожа! — весело выкрикнул Жаров. — Это песня! Самое то! Я ж говорю, клиент!

— Их там двое, — опасливо заметил новичок.

— Им же хуже. У тебя, Степан, деньги с собой есть?

— Есть. А что?

— Спорим на тыщу баксов, что сейчас он нас обгонит и резко затормозит. Чтоб, типа, нас опустить. Напугать и проучить. Спорим, нет?

— Нет, ребята. Не буду я спорить. Вам виднее…

— Смотри, смотри! Я был прав!

— Все пристегнуты?

— Все.

— Степан, — позвал банкир, — слушайте. Сейчас мы его остановим. Всех, кто есть внутри, поломаем. А вы сидите в машине. Если что — вы нас не знаете, мы вас — тоже. Вы ловили такси, я согласился вас подвезти…

— Отличная легенда, — развеселился Жаров. — Один миллионер ловил такси, другой ехал мимо и решил его подбросить. Очень правдоподобно. Скажи, Марк?

— Сто процентов.

Мотор в триста двадцать сил запел. Знаева вжало в кресло.

— Однако… — крякнул новичок.

— Прибавь, — посоветовал Жаров.

— Помолчи.

— Уйдет!

— Нe уйдет. В нем две тонны. У нас — едва полторы. У него мотор — в два с половиной литра, с турбиной; у нас — атмосферный, в шесть литров… Никуда не денется.

— Давай подрезай.

— Рано.

— Давай. Сейчас.

— Не учи дедушку кашлять.

— Бибикает! Недоволен.

— Сейчас успокоим.

— Бибикалку в задницу затолкаем.

— Сто процентов.

— Держитесь!

Знаев прикусил губу. Он получал удовольствие. Переживал момент ВЕСЕЛЬЯ. Выкрутил руль, притормозил. Противник оглушительно завизжал резиной. Едва не столкнувшись, обе машины замерли у обочины.

— Жаров, ментов смотришь?

— Нет ментов… Подождем, — сам подойдет.

Обиженный водитель седана не подошел — подбежал.

Наклонился, заглядывая в салон «копейки».

— Да, — сказал Знаев, — рожа впечатляет.

— Я ж говорю, наш.

— По такой морде не промахнешься.

Банкир щелкнул замком ремня. То же самое сделали Жаров и Марк. Разъяренный мордоворот молотил ладонью по крыше.

— Он нас не видит? — спросил Степан.

Дурак уже дергал ручки дверей. Знаев включил передачу и прокатился на несколько метров — неприятель едва не упал. Жаров и Марк утробно захохотали.

— Второй идет! Жаров, у него бита! Бейсбольная!

— А у меня, — электроторговец показал кулак, — кружка! Пивная!.. Все, я пошел…

Открыв дверь, он вывалился наружу с криком «Не убивайте, дяденьки!».

Дяденьки рванулись было, но Жаров распрямился и отвесил ближайшему чудовищную затрещину.

— Страшный человек, — нежно сказал банкир, обращаясь к новичку. — Кулаком никогда не бьет. Только ладошкой. Боится покалечить… Сидите спокойно, Степан… Вот, теперь и мне пора.

Он выпрыгнул. Увернулся от биты и двумя быстрыми боковыми — справа и слева — разбил ее обладателю лицо. Потом сам пропустил, в ухо.

— Сукачертигондоныпокалечунахуй! — брызгая слюной, воинственно выкрикнул неприятель. Банкир же молчал, экономил дыхание. Он был неплохо подготовлен, противник же вовсю использовал одно, зато существенное, преимущество: молодость. Его щеки пылали, его дубина со свистом рассекала воздух.

— Давай, сынок, — подбодрил Знаев. — Смелее.

«Сынок» бросился в атаку. Финансист хорошо его встретил, но не уберег шею и попал в захват; пытался отбиться коленом — не вышло; решил уже, что плохи дела, однако подоспел Марк Стодвадцатикилограммовый и человеколюбивый, он не стал наносить удары. Зайдя сбоку, оторвал банкирова соперника и от банкира, и от земли, резко встряхнул — так, что зубы несчастного громко лязгнули, — а затем, не обращая внимания на сопротивление, развернул к себе спиной, ухватил сзади за промежность и с протяжным выдохом, в котором слышалась услада, запустил парнишку в пространство; тот пролетел четыре метра и грянул об асфальт.

Переведя дух, банкир обернулся и увидел, что Жаров тоже закончил. Его визави лежал ничком, отплевываясь и хрипя, а когда подбирал под себя руки и ноги и предпринимал попытку встать хотя бы на четвереньки, электроторговец хорошо дозированной оплеухой приводил его в исходное состояние.

Одна из проезжающих мимо машин прогудела. В Москве любят хорошую драку.

— Уходим, — громко сказал банкир.

— Мало, — с сожалением бросил Жаров. — Я даже не вспотел. А этот дурак, по-моему, ничего не понял…

Вдруг подбежал новичок; с неприятно искривленным лицом рванулся к поверженному и с размаху ударил его ногой.

— Э, стоп! — сурово произнес Жаров. — Лежачего не бьют!

— В машину, Степан! — приказал банкир. — Уходим! Уходим, Марк!

Заметно разочарованный, Степан повиновался. Знаев пристегнул ремень и толчком ноги по правой педали заставил мотор зареветь. Долетели на максимальной скорости до первого же поворота, ушли с трассы в переулки, отыскали место потемнее, остановились, погасили огни; Жаров выпрыгнул, выдернул из зажимов номерные знаки, швырнул в кусты, вставил другие. Дворами, боковыми проездами уходили от места стычки все дальше и дальше. Марк шумно глотал пиво, альфа-самец курил и жаловался, что мало и плохо повеселился. Новичок сначала задумчиво молчал, потом признался:

— А мне понравилось. Очень.

— Я сразу сказал, — хмыкнул Жаров, — что тебе понравится.

— Вы часто так… катаетесь?

— Зависит от настроения.

— И от времени, — вставил банкир.

— И от времени, да. Если есть время и настроение — можем выезжать по два раза в неделю. Потом — мы занятые люди, нам непросто собраться…

— Последнее время, — сказал Знаев, — у меня такое настроение, что хоть каждую ночь выезжай и ломай жлобов…

— В следующий раз я тоже с вами поеду. Ломать жлобов.

Банкир кивнул:

— Нет проблем, Степан. Ломать жлобов и хамов — святое дело. Если жлоба не наказать — жлоб тогда начинает развиваться. Совершенствоваться. Его надо вовремя наказывать…

— Лично мы с Марком, — зевнув, вставил Жаров, — никого не наказываем. Просто развлекаемся, и все. Правда, Марк?

— Сто процентов.

Альфа-самец цыкнул зубом.

— По полю с мячом носиться — годы не те. Нырять или с горки на лыжах наяривать — надоело. Вот и придумали веселье…

— А менты?

— А что «менты»? Мы их любим. Мы с ними дружим. Правда, Марк?

— Сто процентов.

— Вот наш Марк, например, сам полковник милиции. А тесть у него — генерал.

Степан засмеялся:

— У вас, я вижу, налажено серьезно…

— Очень серьезно, — сухо ответил Знаев. — Кстати, вступительный взнос в шайку — пять тысяч евро. После каждого заезда машину надо перекрашивать, мотор заново настраивать, новые номера покупать…

— У меня нет с собой пяти тысяч, — озабоченно сказал новичок. — Давайте доедем до банкомата, я сниму с карточки…

— Это не срочно, — великодушно произнес банкир. — Между прочим, чем вы занимаетесь?

— Инвестирую, — с особенной дорогостоящей скромностью ответил Степан. — В основном в промышленность. И в строительство.

— Ага, — сказал Знаев.

— Именно так, — значительно заметил Жаров и незаметно для других ущипнул банкира за бок.

— Я бы с вами поговорил, — сказал Знаев. — Только сейчас не время для деловых разговоров…

— Согласен.

— Кстати, Знайка, — перебил Жаров, — я видел, тебе пару раз досталось. Приложи лед.

Банкир усмехнулся:

— Я сейчас с вами закончу — и поеду в одно хорошее место. Там мне и лед приложат, и еще кое-что.

— Догадываюсь, что именно, — сказал электроторговец.

— Догадался — молчи.

— Привет передай.

— Обойдешься.

Вернулись к месту встречи. Банкир попрощался с Жаровым и обменялся визитками с новичком, причем ему понравилось, как Степан внимательно изучил текст и спрятал кусочек картона бережно, в карман рубахи (если б захотел выбросить — сунул бы в штаны).

Разъехались.

Знаев стянул мокрую от пота майку, напился воды и большим усилием воли удержался от того, чтобы позвонить Алисе. Ему было хорошо, и он хотел, чтоб стало еще лучше.

Некоторая слабость в коленях, пощелкивание пониже правого уха и другие неприятные последствия прогулки с лихвой компенсировались великолепной пустотой в голове. Ничто так не освобождает мозг, как хорошая драка. Не на ринге, в прокуренном зале, под улюлюканье дураков и визг блядей — настоящая, спонтанная схватка, без правил; такая, где возможны увечья; где каждый сам выбирает, насколько ему уважать противника; где на кону стоят не деньги, не карьера, не медалька, не титул и пояс чемпиона, а все сразу — судьба, жизнь. Где добывается победа как таковая. Не над врагом победа — надо всем сущим, включая себя самого.

Когда побеждаешь в самой жестокой, страшной и изнурительной войне — с самим собой, — тогда все сущее для тебя ничего не значит; оглядываясь вокруг, ты не видишь ничего, кроме самого себя; тогда ты слепнешь, но не страдаешь от этой слепоты, а спешишь насладиться, потому что она — ненадолго; и когда мир, в уголья пережаренный миллиардами любовей и яростей, спекается справа и слева, вверху и внизу — ты не рад ему. Ты его не хочешь. А хочешь только новой драки.

Банкир прибавил ход.

Вопрос: что требуется мужчине после драки?

Правильно.

5. Суббота 0.15–1.40

Знаев очень уважал Марусю. В том числе и за это вот: в первом часу ночи впустив визитера, она не поленилась привести себя в идеальный порядок Хоть сейчас на подиум или на светский раут, на красную ковровую дорожку в каких-нибудь Каннах, — только сменить шелковый халат на вечернее платье.

— Извини за поздний визит, — церемонно произнес банкир, прислоняясь спиной к входной двери.

Маруся мудро улыбнулась и красивыми длинными пальцами погладила его по щеке. Она умела смотреть снизу вверх — и одновременно свысока.

— Ты подрался?

— Это заметно?

— Ага.

— Тогда мне надо в душ.

Женщина сделала полшага вперед.

— Не надо. Ты интересно пахнешь. Кровью. Войной.

— Нет, — сказал банкир. — Война пахнет портянками, землей и йодом. А от меня пахнет маленьким безопасным приключением коммерсанта, которому не хватает адреналина.

— А мне не хватает тебя.

— А мне — тебя, — пробормотал Знаев и рванул пояс ее халата. Она среагировала мгновенно, прыгнула на него, в него; обвила голыми ногами. Она была маленькая, легкая и сильная; удобная. Послушная, отзывчивая. Умела расстегивать зубами пуговицы на рубахе; многое умела. Она легко, с удовольствием возбуждалась и издавала разные интересные звуки: бормотала шепотом ужасные ругательства, повизгивала, мурлыкала, протяжно стонала, хихикала тоненько, а когда входила в ритм, начинала потешно пыхтеть, это банкиру особенно нравилось, он любил в сексе момент забавы; совокупляться деловито и серьезно — удел людей без фантазии.

Потом отнес ее в комнату, положил в кресло. Сам остался стоять. По вискам тек пот. Отдышавшись, Маруся оглядела его, словно впервые. Хрипло произнесла:

— С тобой что-то не так.

— Возможно.

— И у тебя надорван рукав. Вообще, ты весь запущенный. Ты похож на богатого человека, не имеющего никакого женского присмотра.

— В точку, — небрежно кивнул Знаев.

— Почему ты не купишь себе новый пиджак?

— Из упрямства. Я каждый день слышу, что мне пора купить новый пиджак. Поэтому я не буду покупать себе новый пиджак.

— Это старость, Знаев, — снисходительно заявила женщина и лениво потянулась, выставив идеальные круглые грудки. — Как только мужик начинает оригинальничать — значит, он стареет…

— Вот почему ты мне нравишься, Маруся. Ты никогда не боялась сказать в глаза правду.

Хозяйка дома улыбнулась одним ртом; взгляд был серьезным.

— Да? А я тебе нравлюсь?

— Конечно.

— Сильно нравлюсь?

— Еще как.

— Тогда женись на мне.

— Не сегодня.

Помолчали. Знаев почувствовал голод. И еще — тоску.

— Ты очень странный, — повторила женщина. — У тебя что-то произошло.

— Я влюбился, — мрачно ответил банкир.

— Надеюсь, она хорошая девушка. — Да.

— Сегодня ты провел с ней целый вечер. Романтический. Но — без интима. Максимум — вы целовались. И то вряд ли. А потом ты приехал сюда.

— Угадала.

— Ты сделал со мной то, что хотел сделать с ней. А напоследок — во всем признался.

— Считаешь, это неправильно?

— Неправильно.

— Зато честно.

Не стесняясь наготы, не глядя на гостя, с бесстрастным лицом Маруся вышла в кухню, вернулась с подносом: два стакана воды, сигареты, пепельница. Вдруг запустит пепельницей? — испугался Знаев. Не запустила. Только руки слегка дрожали, пока закуривала.

— Скажи, Знаев, почему, если честно, всегда больно?

— «Честно» и «больно» — одно и то же слово.

— Мне жаль твою девушку. Я ей не завидую.

Банкир не отреагировал. Он укрепился во мнении, что зря сюда приехал. Он не добился того, чего хотел. Заменить одно другим не получилось. Он решил, что быстро выпустит пар и успокоится, но ошибся. Сейчас напротив него, наматывая волосы на палец и мерцая глазами, должна сидеть вовсе не старая подруга, все понимающая и ко всему привыкшая сопостельница. А другая. Новая.

Девочка с золотыми волосами.

Он украдкой посмотрел на часы.

Если бы сейчас привели ему целый отряд самых великолепных, умелых, натренированных, юных, свежих, резвых, донельзя порочных, на все согласных, — он не удовлетворил бы себя ни на йоту.

— Мне пора.

— Нет, Знаев, — грубо возразила Маруся. — Не пора. Ты пробыл тут всего десять минут. Десять минут! Ты использовал меня — ладно, я стерпела это. Я могу это понять. Все люди используют друг друга. Но не так же! Прибежал, засунул, вынул — и тут же убежал! Это подло!

Знаев подумал и кивнул:

— Ты права. Меня иногда заносит. Я посижу еще десять минут. Или пятнадцать…

Женщина покачала головой:

— Ты опасный безумец. Умный, сильный. Целеустремленный. Расчетливый. И абсолютно сумасшедший.

— Не говори мне, кто я, — скажи, что мне делать.

Маруся закинула скрещенные ноги на подлокотник кресла. Она была превосходна, совершенна, и глубокое понимание ею этого простого факта делало ее особенно соблазнительной.

— Останься, — сказала она. — Здесь. Со мной. Я успокою тебя. Тебе не нужна никакая новая девушка. Ты не любишь ее. Ты никого не любишь. Ты даже себя не любишь. Одна только я тебя понимаю. Тебе нужна драка. А после драки — женщина. Вот вся твоя жизнь. Лучше меня у тебя никого не было и не будет.

— Знаю, — сказал Знаев.

— Посмотри на эти бедра, на этот живот, на эту шею. Неужели ты не видишь, что это создано специально для тебя, и только для тебя? Вспомни, я залезла к тебе в постель через полчаса после того, как мы познакомились! Я понятия не имела о том, что ты банкир, что ты богат и все такое… С меня достаточно было увидеть, как ты двигаешься, как разговариваешь… В тебе и твоих поступках нет ничего лишнего, только то, что действительно необходимо… Уже почти год у меня никого нет, кроме тебя… Меня три раза звали замуж, причем все это были молодые, красивые и богатые парни…

— Например, Жаров, — вставил банкир, хотя не собирался.

— Да, и Жаров, — цинично кивнула Маруся. — Но Жаров — самовлюбленный хам. И трус.

— Может, и хам. Но не трус.

— Трус, и еще какой! Отними у него его бычью силу — что останется? Ты ему не ровня, Знаев. Ты не такой, как все… Останься со мной. Пожалуйста.

Банкир смотрел мимо. Вдруг женщина вскочила с кресла, обвила руками шею, лизнула в ухо, задышала, зашептала жаркой скороговоркой:

— Я никогда тебя ни о чем не просила. А сейчас — прошу. Останься. Не уходи. Ты мне нужен. Я тебя хочу. Очень. Никогда так не хотела. Ты запомнишь эту ночь на всю жизнь…

За распахнутым окном захрипела автомобильная сигнализация, Знаев воспринял это как знак и вздохнул. Когда тебя зовут, останавливают, соблазняют покоем и комфортом, когда ты чувствуешь, что готов увязнуть, — нужно уметь тогда различать знаки, сигналы. Их подает твоя судьба, она зовет тебя. Не соглашайся, не медли. Шагай, куда шел.

— Извини, — сказал он. — Я должен ехать.

— Кому? Кому ты должен?

— Себе.

— А ты сделай вот как: возьми и прости себе все, что должен.

— Так нельзя.

— Почему?

— Нельзя, и все.

Знаев ощутил, как ее руки ослабли, потом вновь сделались твердыми — но уже для того, чтобы оттолкнуть.

— Ты просто боишься, — горько сказала женщина. — Ты не хочешь слишком близко меня подпускать. Ты никого не хочешь подпускать слишком близко.

Она чрезвычайно тщательно завернулась в свой халат. Бесшумно прошлась по просторной комнате. Провела пальцем по экрану телевизора, поднесла к глазам — пыль отсутствовала. На последний день рождения банкир подарил Марусе мощный очиститель воздуха. Банкир часто делал подарки. Он ценил свою подругу.

Нельзя сказать, что он приходил сюда, чтобы обменивать некие услуги на некие подарки. Во-первых, Знаев вообще любил делать подарки, даже в бытность бедным юношей; во-вторых, богатый человек, с его точки зрения, просто обязан делать дорогие подарки. Миллионер, захаживает в гости к одинокой молодой женщине — чего ж с пустыми руками являться?

Она, может быть, проституировала — но не в большей степени, чем сам банкир, ежедневно задорого продающий свой талант бизнесмена. Продажа таланта и любого другого качества, бесплатно доставшегося от бога и папы с мамой, всегда может рассматриваться как проституирование, по схеме, изложенной в старом еврейском анекдоте: «Сегодня ты продаешь нечто, а назавтра у тебя опять есть это нечто».

Несколько лет назад Маруся очень удачно сходила замуж и еще более удачно развелась. В деньгах не нуждалась и даже несколько раз заговаривала со Знаевым о надежных инвестициях. Суммы, правда, озвучивались скромные, и финансист советовал девушке вкладывать сбережения во впечатления, иначе говоря — тратить. Но подруга не согласилась и изобрела себе особый — не самый, кстати, худший — способ времяпровождения: коллекционирование дипломов. Она выучила итальянский и испанский, получила высшее юридическое образование и в данный момент посещала курсы антикварных дилеров; она была очень занята, очень.

Изменившимся голосом — теперь в его интонациях не содержалось никакой чувственности — Маруся сообщила:

— Вчера видела твою жену. В ресторане. С мужчиной.

Финансист никак не отреагировал — медленно прохаживался от окна к двери и обратно.

— Он ей что-то рассказывал, развлекал беседой, смеялся, глазами блестел… А она смотрела в одну точку и молчала. Она выглядела совершенно разрушенной. И это ведь ты ее разрушил, Знаев. Ты подпустил ее слишком близко, она проникла под твою броню и увидела тебя настоящего. Ты не смог ей этого простить… И разрушил ее.

— Да, — спокойно согласился Знаев. — Поэтому я больше никого не намерен подпускать слишком близко. И тебя тоже.

— Ты несчастный человек.

— Ошибаешься. Я счастливый. Может быть, самый счастливый.

— Что ж ты не поделишься своим счастьем с другими?

— Не умею, — сразу ответил банкир. — Все умею, а этого не умею. Не способен. Хотел бы, но не могу. Если б умел делиться — стал бы нормальным человеком. Музыкантом. Или учителем. Врачом… Но я всего лишь ходячий арифмометр. Ты трахаешься с калькулятором, дорогая.

— Ха, — грубо сказала женщина. — Редкий снимок. Миллионер Сергей Знаев предается самоуничижению.

— Я поеду, ладно?

— Езжай. Ты ведь к ней собрался, да?

— Она, наверное, уже спит.

— Нет, — уверенно и зло заявила Маруся. — Не спит. Можешь не сомневаться. Она о тебе думает. Ты как магнит, Знаев. К тебе всех тянет. Особенно — девок. Она никуда от тебя не денется. Ты интересный. Денег тоже полно… Думаю, два или три дня она продержится… Потом — сбежит. И ты опять приедешь ко мне.

— А ты меня впустишь?

— Не знаю. Наверное, да. Когда ты уходишь, как сейчас, — я тебя ненавижу. Но когда ты возвращаешься — забываю о том, как ненавидела… Иди. Иди к черту! Давай. Убирайся. Козел ты, ясно?! Гад! Свинья, кобель, индюк самодовольный… Видеть тебя не могу! Чтоб через минуту духа твоего не было…

Банкир сбежал по лестнице, толкнул дверь подъезда. Обидные слова подруги его никак не тронули. В голове приятно шумело. Ночь была дружелюбна. Как сказал бы классик — нежна. Симпатичный седой человек прогуливал мускулистого пса — болтались внушительные яйца. Деликатно рыча мотором, прокатила эффектно раскрашенная машина. Широкоплечий водитель курил сигару. В проеме меж домами сверкал фасад магазина, лукаво переливались лиловые и рубиновые огни. Вот так бы библиотеки подсветить, подумал Знаев. И школы. Нет, не подсветят. Прилавки с водярой подсветят, а книжные полки — никогда.

Он достал телефон и набрал номер.

— Ради бога, прости, — вкрадчиво сказал он. — Я тебя не разбудил?

— Нет, — прошелестело в трубке. — Я смотрю телевизор.

— Нам нужно поговорить. Срочно.

— Сейчас?

— Да. Только не по телефону. Это важно. Это касается меня и тебя. Можно я приеду?

Рыжая молчала.

— Пять минут, — продолжил банкир. — Ты выйдешь, мы поговорим — и я сразу исчезну. Прошу тебя. Только пять минут. Я увижу тебя, поговорю с тобой — и испарюсь… Пожалуйста…

Он услышал невесомый смех, и сам ощутил невесомость.

— Хорошо. Ты знаешь адрес?

— Знаю, — сказал Знаев. — Я очень быстро приеду. Очень быстро, Алиса.

…Он обязательно заблудился бы в маленьком, неряшливо застроенном, буйно заросшем кленами и тополями городке, если бы не электронный навигатор. Искомый дом смотрелся кошмарно. Двор был разрыт, через огромную траншею с оплывшими, просевшими от времени краями переброшены грубые деревянные мостки. У банкира заныло сердце. Вот, значит, где живет моя девочка.

Он признался себе, что за долгие годы благополучия и комфорта совсем отвык видеть грязь и неустроенность. А не надо бы, не надо бы отвыкать. Нельзя отвыкать от родины — так ведь и она однажды от тебя отвыкнет.

С отвращением и ностальгией банкир наблюдал шевеление мира, который ненавидел и от которого всю жизнь бежал. Аляповатую, кое-как обжитую, дырявую, картофельными очистками заваленную, кривыми заборами разгороженную, слюнями подмазанную, старыми детскими пеленками занавешенную, пыльными половичками застеленную, по углам обоссанную, ржавыми утюгами прожженную, мазутом залитую, дерьмом собачьим удобренную, гнилыми зубами цыкающую, полосатыми шлагбаумами машущую, узкими татарскими глазками зыркающую, навозными мухами гудящую, деревянными протезами поскрипывающую, в руках расползающуюся отчизну. Соловьями-разбойниками злобствуют вечные «щу», «ю», «ся», никуда не спастись от свиста и шипения, не звуки — всхлипы, так мокрые губы тянутся к граненому фанфурику, так облизывает шлемку доходяга лагерный, так утихомиривают, сетуют, так одышливо занюхивают вечную маету-стыдобищу.

В свете тусклого фонаря, едва спасающего от темноты самое себя, обозначился тоненький силуэт. Знаев впервые увидел Алису не в юбке, а в джинсах; оценил фигуру и сделался самодовольным. Сообразил, что надо бы выскочить и открыть девушке дверь — но девушка сама справилась. Ловкая, сладко пахнущая, мгновенно устроилась наилучшим образом, скинула туфли, подтянула к груди одно колено.

— Ты меня напугал. Что случилось?

Знаев набрал в грудь воздуха и сказал:

— Я не могу без тебя. Вообще. Совсем. Ни секунды не могу. Перестань улыбаться, я серьезно…

— Извини.

— Я что, смешон?

— Нет, — сказала Алиса и засмеялась.

— Поедем со мной, — хрипло позвал банкир.

— Куда?

— Куда хочешь.

— А куда хочешь ты?

— Ко мне.

— Сейчас?

— Да. Сейчас.

Она, разумеется, поразмышляла, но только несколько мгновений. Может, ни о чем и не размышляла, и даже скорее всего не размышляла, просто ситуация требовала от приличной девушки помедлить с ответом.

— Я должна предупредить маму. И кое-что взять. Сумку, телефон… Я вернусь через минуту…

Знаев испугался:

— Нет. Не уходи. Вдруг ты передумаешь?

— Не передумаю.

— Не уходи! Я куплю тебе новую сумку. И телефон. И все остальное.

— Да, но маму ты мне не купишь.

— Тогда я пойду с тобой. Я все объясню твоей маме… лично.

— Нет, — серьезно возразила Алиса. — Это как раз совершенно ни к чему. С мамой я сама разберусь. А ты — сиди и жди.

Последние слова прозвучали уже совсем, совсем иначе, нежели все, что говорилось меж ними прежде. Нежный, деликатный, но все-таки приказ. Я согласна быть твоей, я говорю «да», я почти готова, но сейчас — сиди и жди.

Она побежала в дом с немного чрезмерной решительностью. Почему-то окинула взглядом окна. Конечно, — догадался банкир. — Маленький городок, все всех знают. Завтра тут станут взахлеб обсуждать, как рыжую из второго подъезда ночью увезло огромное черное авто…

Пока ехали, он не проронил ни слова, не хотелось разговаривать; чувствовал, что и его спутнице — тоже. Оба понимали, что разговоры еще будут. Долгие, спокойные. Зачем говорить сейчас, если ближайшим утром можно обсудить те же самые темы гораздо более откровенно?

Повернул на «свою» дорогу, притормозил. Конечно, сегодня лихачить нельзя, это будет выглядеть очень пошло. Наоборот, покатил преувеличенно медленно.

Вот, везу к себе деваху, на все согласную. Более того: я, кажется, в нее влюблен. Минут через двадцать или двадцать пять она станет моей. Надо бы с ума сходить от вожделения, но что-то не вожделеется мне. Предчувствую проблемы, сложности. Будущее не безоблачно.

Там, впереди, за посеребренным луной клеверным полем, над кромкой леса, в черном небе прозреваю события, повороты судьбы, бури, штормы, грозы — настоящую любовь.

Когда фары выхватили из темноты широкие, кованого железа, двустворчатые ворота поместья, девушка нарушила молчание.

— Только не говори мне, — сказала она, — что сейчас ты достанешь хитрое устройство, нажмешь кнопку — и ворота сами собой откроются.

— Прости, — скромно ответил Знаев. — Именно так я и сделаю.

Суббота

1. Суббота, 12.30–17.00

Алиса проспала полночи и все утро. Знаев приходил и смотрел на волосы, на полуоткрытые губы. Подкравшись в очередной раз, вдруг испугался, что чувства его — скорее отеческие. Все-таки семнадцать лет разницы. Потом подумал и решил: нет, не отеческие. Никакой снисходительности, никакого умиления свысока. Просто человек привел в свой дом подругу и проснулся раньше, чем она.

Когда, стараясь ступать бесшумно, в очередной раз проник в залитую солнцем спальню — глаза Алисы были открыты, и она глядела на него задумчиво, почти печально.

— Доброе утро.

— Доброе, — ответила девушка севшим со сна голосом.

— Как поспала?

— Замечательно. Я бы и дальше спала. Всю жизнь бы так спала… — Она потянулась; Знаев залюбовался ключицами и шеей.

— Это кислород, — объяснил он. — Спи, сколько хочешь.

— Нет уж. Надо вставать.

Банкир присел на край кровати и пощекотал маленькую белую ступню. Рыжая издала нежный мурлыкающий звук.

— Тогда, — посоветовал он, — иди пока поплавай. Натощак. Дверь направо — к бассейну, налево — душ и туалет. Бери любой халат — они все чистые. Потом будем завтракать. На веранде.

— А ты, — еще раз потягиваясь, спросила Алиса, — почему без халата?

— Люблю быть голым.

— А мы сейчас… одни?

— Конечно. А кто еще здесь должен быть?

— Ну… Прислуга. Горничные там всякие… Или как это называется…

— У меня нет прислуги. Три раза в неделю, днем, пока я на работе, сюда приезжают специальные люди. Они убирают, стирают, проверяют технику, оставляют продукты — и исчезают до моего приезда…

— И ты тут всегда совсем один?

Знаев улыбнулся.

— Иди. Плавай. Потом поговорим.

— Хорошо, — послушно произнесла рыжая и убежала, шлепая босыми ногами по бамбуковым циновкам.

Банкир отдыхал всего два часа, в его голове слегка шумело, и ломило мышцы. Он вышел на пахнущую смолой веранду. Застелил стол свежей льняной скатертью. Недолго думая, принес из холодильника все, что есть. Перелил в кувшин молоко. Он никогда ничего не понимал в сервировке и считал излишними любые церемонии, сопровождающие процесс поглощения пищи. Наливая бензин в бак автомобиля, человек действует просто, без лишних движений — зачем превращать в сложный ритуал заправку топлива в собственный желудок?

— А кофе нет? — спросила гостья, появившись за его спиной.

— Я не пью кофе. Но мы сегодня же купим тебе хорошего кофе.

— Ты, наверное, не собираешься меня отпускать.

— Куда?

— Домой.

— Я, — с расстановкой сказал Знаев, — не собираюсь тебя ни отпускать, ни удерживать. Хочешь быть здесь, со мной, — будь со мной. Не хочешь — ради бога.

— А ты?

— Что «я»?

— Чего хочешь ты?

— Неважно. Мало ли чего я хочу. Садись. Кушай.

Алиса подумала и сказала:

— Судя по твоему дому, ты хочешь очень многого. Ты многое имеешь, а хочешь еще больше.

— Тебе понравился дом?

— Еще не поняла. Ты проведешь для меня экскурсию. Попозже.

— Разумеется.

— А зачем такие высокие потолки?

— Это моя слабость, — ответил банкир, застеснявшись. — В обычной городской квартире мне душно и дурно. Человек должен иметь над головой пространство. Чтобы пары дыхания уносились прочь, а не висели в метре от затылка, отравляя мозг… Особенно дети — они обязательно должны расти в обширных помещениях с высокими потолками. Только тогда они будут по-настоящему свободны. Поскольку пространство и есть свобода…

В несколько мощных глотков он осушил стакан с водой и с отвращением произнес:

— Низкие потолки. Маленькие пыльные комнатки. Шумные соседи за тонкой стенкой. Я ненавижу это. Я не хочу жить в тесноте. Такая большая страна — зачем жить в тесноте? Это глупо, неправильно. Как только я заработал какие-то нормальные деньги — сразу начал строить свой дом. Я всегда хотел такой дом. Просторный, чтоб везде был воздух и солнце…

Алиса слушала; ела со сдержанной жадностью. Не как голодный человек, а как очень здоровый человек. Банкир мысленно отругал себя за пафос, ненужный в это время дня — что еще за речи о ненависти и глупости? — и улыбнулся. Рыжая ответила приязненным взмахом ресниц.

В ней заметна была перемена. Девушка улыбалась редко и слабо, медленнее переводила взгляд с предмета на предмет и дольше его задерживала. Глаза, вчера безостановочно метавшие озорные молнийки, сейчас утратили яркость. Знаев решился и прямо спросил, что происходит.

— Не обращай внимания. Я с утра всегда такая. Тихая. А если ночь была бурная — я вдвойне тихая…

Банкир подумал, что у нее, судя по всему, давно не было мужчины. Может быть, месяц или даже два. Ночью гостья не показалась ему особенно искусной, но очень чувствительной; отзывалась на самые легкие прикосновения длинными стонами и содроганиями.

— А ночь была бурной? — спокойно уточнил он.

— В общем, да, — небрежно ответила Алиса и показала рукой вперед: — Что там?

— Лес. Вокруг всего дома — лес. Настоящий. Я его только слегка окультурил и проложил дорожки. Еще там есть гараж на три машины, домик для гостей и большой сарай для хранения всякого барахла, которое жалко выбрасывать… А подальше еще один сарай, там котельная и электростанция…

— По-моему, я объелась.

— Тогда пройдись.

— Прямо так? В халате?

— Можно и без халата. Лично я гуляю нагишом. Дикий лес, голый человек — очень правильная картина.

— А если кто увидит?

Знаев улыбнулся. Приятно быть гидом в собственном хозяйстве.

— Никто тебя не увидит. И не тронет. Здесь почти пять гектаров. Ты можешь бегать, кричать, стрелять из пистолета. Это тебе не Рублевка, где люди купят пятьдесят соток за бешеные деньги и потом всю жизнь слушают, как соседи за забором блюют, перепив «Хеннесси»… Пять гектаров! А вокруг — стена. И две сигнализации, и видеонаблюдение, и если кто-то решит залезть — через семь минут приезжает вооруженная охрана. Так что снимай халат и гуляй. Почувствуешь себя полубогом…

— Не хочу, — тихо сказала девушка и отвернулась. — Не хочу чувствовать себя полубогом.

— А ты попробуй. Вдруг тебе понравится.

— Вряд ли.

Знаев помолчал. Он понял. Новая подруга боится привыкать к хорошему. Боится именно того, что ей — понравится. Она опасается, что однажды придет срок возвращаться назад. В серую пятиэтажку, где лестницы пропахли кошачьей мочой. Вдруг она возненавидит тогда свой мир? И будет годами видеть во сне особняк банкира и его персональную дубовую рощу, надежно скрытую за высокими стенами.

— Я тебя понимаю, — сказал он. — Сделай вот что: ни о чем не думай. Живи здесь и сейчас.

— Я так не умею.

— А я тебя научу. Это несложно.

Он встал, обошел сидящую гостью, встал за ее спиной и положил ладони ей на плечи; вдруг они показались ему совсем хрупкими, почти игрушечными.

— Надо выбросить из головы ненужные мысли. И пригласить нужные. Только не спеши. А то нужные и ненужные перемешаются… И вступят меж собой в войну. Тут потребуется время. Старайся думать о чем-нибудь постороннем. Вспомни что-то хорошее. Любишь вспоминать хорошее?

— Да.

— Вот и вспомни. Я, например, в таких случаях вспоминаю детство.

— Или молодость, — подсказала девушка, наклоняя голову и коснувшись виском его запястья.

— Нет, молодость я не вспоминаю.

— Почему?

— Как-то не получилось. С молодостью.

— Ой. Шмель…

— Не бойся. Он возьмет немного сахара и улетит.

— А вдруг он укусит?

— Не укусит. Он не человек. Он просто так никого не кусает. Не трогай его, и он не тронет тебя.

— А что значит «не получилось с молодостью»?

— Не получилось, и все, — угрюмо ответил финансист. — Не было ее. Все было, а этого не было. Не помню такого периода, чтоб я беззаботно пил-гулял и развлекался с девчонками. Я жалел времени на веселье. Помнишь старый студенческий гимн? «Гаудеамус»? «Возрадуемся, пока молоды». Я не хотел радоваться. Я хотел готовить себя. Тренировать. Я решил, что радоваться буду потом, когда кем-то стану. Добьюсь своего — и возрадуюсь. Все развлекались — а я упражнялся. На гитаре. По десять часов. За это меня очень уважали. И считали сумасшедшим. Но мне было все равно. Я знал, что всех обставлю. Главное — правильно распорядиться временем. Пять лет, Алиса. По десять часов в день. Без выходных. Четыре года до армии, и еще год — после… Родители, по тем временам, жили неплохо — у меня, любимого единственного сына, была своя комната. Я запирался — и бренчал. Потом понял, что гитара гитарой, а жить на что-то надо. Вагоны разгружал, пластинки продавал. На пластинках кое-что заработал, занял у кого что мог — купил аппарат. Две гитары, усилитель. Фуз. Микрофон. Сколотил команду. Зимой в кабаках лабали, летом — на танцах… Помню, стою однажды, в девяностом году, в августе, на эстраде, весь в поту, ноги не держат, на шее мозоль от ремня, в кистях судороги, пальцы — вообще в мясо… А подо мной толпа, кайфуют-танцуют, пьяные девчонки ноги задирают, портвейн рекой, дым коромыслом… Эх, думаю, вот она — моя жизнь. Они отдыхают — я работаю. Им веселье — мне кровь и труд. Вот такая была молодость.

— А банк? — спросила Алиса.

— Банк? Это было потом. Когда надоело. Когда устал. Когда на танцы стали приезжать другие люди. На машинах. В куртках кожаных. В золотых цепях. И в ресторанах стали заказывать не «Солджер форчун» и не «Йестудэй». А вот это, например, — Знаев прикрыл глаза и надтреснутым баритоном завел:

На Колыме, где тундра и тайга кругом, Среди замерзших елей и болот Тебя я встретил С твоей подругой, Сидевших у костра вдвоем.

— Сейчас я ее наизусть помню, — грустно хмыкнул он. — Ночью разбуди — спою. От первого слова до последнего. А тогда — не знал. И вот подходят как-то в ресторане… Зубы желтые, сами пьяные. Спой, говорят, такую. Я говорю: не знаю. А они: что же ты тогда тут делаешь, если реальных пацанских песен не исполняешь? Братва башляет — исполняй… В общем, послал я их. И тогда они взяли мою гитару и разбили об мою голову.

— Лихо, — вздохнула рыжая. — И поэтому ты бросил музыку.

— Нет. Не поэтому. Не поэтому! Не потому я бросил, что мне по морде дали. А потому, что будущего для себя не увидел. В музыке. Я же тогда, в девяностом, целую программу выучил. Акустическую. Классику. Гитарные пьесы. Сложные. Паганини, Сарасате… Гендель… Старые приятели по училищу устроили мне прослушивание. У профессора консерватории. Хороший такой дедушка, честный…

— Что он сказал?

— Посоветовал прекратить. А сказал бы: «продолжай, парень, работай, и у тебя все получится» — я б работал… Не спал бы, не ел… Как лошадь бы работал, как зверь… И пусть бы мне хоть каждый день бандиты морду били — мне все равно. Я бы своего добился. Дополз бы. Долез. Зубами прогрыз дорогу. Но профессор не сказал.

Шмель, с грузом сладостей, солидно загудел и снялся.

— Я очень посредственный музыкант, — подытожил банкир. — Средненько звучу. Трудолюбия море, а таланта — на донышке… Есть талант — но мало…

— Больно, — сказала Алиса.

— Что?

— Мне больно. Очень.

Знаев обнаружил, что стискивает плечи девушки мертвой хваткой. Ослабил пальцы и испуганно пробормотал:

— Прости.

— Ничего. Расскажи еще что-нибудь.

— Нет. Так нечестно. Теперь ты расскажи.

— Я не умею.

Банкир рассмеялся и провел пальцами по шее подруги.

— Вот это мне всегда казалось странным. Женщина может часами болтать с приятельницей, а попросишь ее что-нибудь рассказать, — будет мяться и мямлить…

— Хорошо, — согласилась рыжая, — расскажу. Но не сейчас. Давай, показывай свой дом.

— Если честно, показывать особо нечего. Здесь всего три комнаты. Ровно столько, сколько нужно для удобного существования одного человека. Спальню ты видела, подальше — еще два зала. В одном я работаю, в другом — отдыхаю.

— А тот, где гантели и прочие тяжести?

Знаев опять рассмеялся. И тут же подумал, что слишком часто, наверное, смеется сегодня утром: это хорошо или плохо?

— Я так и знал, — сказал он. — Ты меня обманула. Ты уже все изучила.

Рыжая захихикала, совершенно по-девчоночьи. Конечно, изучила, сказал себе банкир. Искала следы предшественниц.

И не нашла.

— Там, где гантели и штанги, — комната отдыха.

— Поднимать штангу — отдых?

— Разумеется.

— А зал, где совсем пусто?

— Это кабинет. Там я работаю.

— Как же, интересно, ты работаешь в абсолютно пустом месте?

— Думаю. Кстати, там кое-что есть. Экран на стене. Компьютер.

— А стол?

— Я не использую столов, стульев и прочих кресел. Я либо стою, либо лежу. Третье положение тела — лишнее.

— А деловые бумаги? Справочники, литература?

— Все это есть в городе. В офисе. И потом, для получения справок и разбора бумаг у меня есть специальные люди. Наемные работники.

— Например, — гордо подсказала Алиса, — я.

— Да. Например, ты.

Рыжая вздохнула:

— Все-таки я не так представляла себе богатую жизнь.

— А как? Золотые унитазы и кокаин?

— Что-то в таком роде.

— Извини. Золотые унитазы — это не мое.

— Ладно, я пошутила. Но все-таки здесь как-то… пусто. Голо. Кругом одни окна. Я чувствую себя как в аквариуме.

— Такая архитектура. Этот дом называется «фахверк». Жилая территория переходит во внешнюю среду, и наоборот. Можно вернуться в комнаты, нажать кнопку, и стекла исчезнут. Мы очутимся прямо в лесу. В спальню будут заходить ежи и запрыгивать белки.

— Здорово, — оценила Алиса. — Но неуютно. Повесил бы какие-нибудь картинки. Коврики бы постелил. На кухне вообще тоска. В посудном шкафу — три блюдечка…

— Зачем мне больше?

— А если — гости?

— У меня редко бывают гости. А если бывают — я вызываю специальный сервис. Привозят все сразу: еду, посуду, столы, скатерти… Потом увозят и все убирают. Очень удобно.

Рыжая подумала и с завистью сказала:

— Наверное, когда есть деньги — жить вообще удобно.

— В бытовом смысле — да. Во всяком случае, гладить рубашки мне не нужно.

— Кстати! А где твой гардероб?

— Возле входной двери.

— Там только маленький шкафчик.

— Это и есть гардероб. Все знают, что я не умею одеваться. По-моему, в банке уже анекдоты на эту тему сочиняют.

— Будь уверен — сочиняют. Нельзя быть равнодушным к одежде.

— Можно, — небрежно ответил Знаев, поднял голову и зажмурился: был полдень, солнце оторвалось от верхушек деревьев, обстреливало теперь сидящих на веранде сквозь стеклянную крышу. — Еще как можно. Люди не должны забивать себе голову тем, как они одеты. Во всяком случае — мужчины. Придал себе минимально приличный вид — и вперед, дело делать. Вот как правильно. Мода — территория женщин.

— Все равно! Даже в презрении к внешнему виду надо знать меру. Этот твой вечный пиджачок с болтающимися пуговицами… Он ужасен. Ты смотришься нелепо…

— До тех пор, пока не достаю платиновую кредитку.

— Прекрати! — в притворном возмущении Алиса вскочила и ударила Знаева в грудь твердыми кулачками. — Ты издеваешься. Нельзя доказать то, что доказать нельзя!

— Хороший удар, — похвалил банкир, давая рукам волю. — Может, побоксируем?

— Между прочим, я два года занималась карате!

— Два года! Предупреждать надо! — Он потащил ее в спальню. — Послушай, девушка с золотыми волосами, расскажи мне еще что-нибудь о себе…

Второе соитие всегда лучше первого. Гораздо. Особенно, если первое обоим понравилось. Во второй раз можно попробовать кое-что из того, от чего в первый раз воздержался. Во второй раз уже известны основные реакции. Во второй раз без спешки исследуешь то, что в первый раз только наметил к исследованию. Во второй раз можно действовать жестче, но и нежнее. Можно не спешить и не жадничать. Второй раз хорош уже тем, что предполагает третий раз.

Второй раз все решает. Как второй роман начинающего писателя. Получился второй роман — стало быть, получится и третий, и десятый. Не получился — конец писателю.

В первый раз тебе могут дать из любопытства. Из вежливости. Из уважения. Или для коллекции. Или ради забавы. Или потому, что нельзя не дать. Или потому, что лень было отказывать. Но когда дают второй раз — будь уверен: ты нужен.

Они не молчали; незачем сдерживаться, когда вокруг пять гектаров. Знаев кстати припомнил самый первый разговор, дерзкие речи рыжей девочки про «хочу» и «не хочу», и всласть отомстил, наилучшим способом — пальцами, и когда она стала изнывать и хрипеть в голос, а по бокам побежал свежий пот, он спросил, смеясь, как теперь насчет «хочу» и «не хочу», и получил, после некоторого сопротивления, стеснительный выдох: «Хочу», и ответил, что не расслышал, и не вынул палец, и даже наоборот, и до тех пор мучил ее, пока радикальное «ХОЧУ!!» не вылетело отважным оперным воплем, сладостным сопрано.

Впрочем, толком так и не удалось ему попробовать пожестче и понежнее; он довольно быстро финишировал. Так бывает, когда хочешь очень, очень сильно, когда мысль о том, чтобы продлить удовольствие, разрушает само удовольствие.

Посмотрел на часы — прошло едва десять минут. Смешно, удивительно. Только что плыл, мчался, дышал ртом, использовал все резервы физической формы, казался самому себе изощренным и неутомимым, — потом бах, точка; десять минут.

Он сел. Перед глазами мерцали радужные звезды.

Рыжая эгоистично смежила веки, полежала без движения, перевела дух, потом спросила:

— Мы так весь день будем, да?

— В смысле?

— Болтать и совокупляться.

— Чем плохо болтать и совокупляться?

— Я не сказала, что это плохо.

— Скоро поедем. Мой друг устраивает шашлыки. Я приглашен.

— А я?

— Считай, что ты — тоже.

— Только обещай, что оденешься прилично.

— Хорошо.

— Можно, я выброшу твой пиджак?

— Нет. Мой пиджак священен и неприкосновенен. Он вне критики.

— Так, как одеваешься ты, нельзя одеваться.

— Знаю, — сказал Знаев. — Все я знаю. И про одежду, и про остальное. Я давно при деньгах, Алиса. Я пятнадцать лет как богатый. Если бы ты знала, каким я был снобом, когда поднял первые деньги! — Банкир закрыл глаза и упал спиной на кровать. — Я немедленно сделался снобом. Сразу же. Это было сумасшествие! Все было шикарно. Шикарнее некуда. Сигары. Трубки. Гильотины для сигар. Специальные зажигалки для трубок. Табаки с черносливом. Сорочки с личной монограммой. Золотые запонки. Галстучные булавки с бриллиантами. Лайковые перчатки. Бобровые воротники. Натуральный лен. Кожа крокодила. Куда ни плюнь — Ролекс, Дюпон и Данхилл. Коллекционирование антиквариата. Чтение журнала «Особняки и замки». Устрицы под белое вино. Канары и Мальдивы. Остров Корфу, где каждый таксист норовит соврать, как возил Михаила Горбачева…

— А сейчас что?

— А сейчас я из этого вырос.

Рыжая помолчала и спросила:

— Эти шашлыки… Что там будет за публика?

— Не переживай. Старая банда. Все свои. Без смокингов и бриллиантов. Джинсы — в самый раз. Ты ведь это имела в виду?

— Угадал.

— Собирайся потихоньку.

— А ты?

— А я немного поработаю.

— Сегодня выходной.

— Не для меня, — улыбнулся банкир и ушел в кабинет.

Закрыл дверь. Дел было много, да. Но вместо раздумий о делах, вместо некоторых полезных занятий, которым Знаев посвящал субботние дни (в частности, неплохо было бы погрузиться в глубины языка Сервантеса и Лорки), он стал мучительно придумывать, как ему, миллионеру, выстроить отношения со своей девушкой, чтоб ее не испортить.

Конечно, рыжая Алиса не выглядела слабохарактерной. Но ведь и бывшая жена — тогда еще настоящая — поначалу тоже не давала повода усомниться в цельности натуры. А спустя год после свадьбы все изменилось. Знаев хотел быть Пигмалионом — сделался Франкенштейном. А всего-то пытался выполнить долг самца: обеспечить жене достойные условия существования.

Он сказал себе, что теперь, сегодня, после всего, что произошло, после вздохов, скольжений, бессвязных влажных признаний, после моментов, когда становилось понятно: девочка с золотыми волосами не просто отдается, не уступает себя, а дарит (есть ведь разница), — он станет величайшим болваном, если решит тратить на нее деньги. А если она намекнет, хотя бы полувзглядом обозначит, что ждет именно этого, — придется расстаться. Сразу.

Тьфу, блядь, до чего ты докатился. Пытаясь думать о любви, думаешь о деньгах.

А что делать? Деньги есть. Их не жалко. Жалко будет, если воспитанная, умная молодая женщина, даже приблизительно не представляющая себе истинную цену и силу золота — этой волшебной и омерзительной субстанции, — однажды вдруг решит, что попала в число избранных, и помчится, сжигая мосты и тормоза, навстречу собственной гибели.

Итак. Я влюблен — она вроде бы тоже симпатизирует (не может быть, чтоб не симпатизировала; иначе не был бы, например, давеча столь отважным ее маленький твердый язык). Я богатый — она живет в хрущевской хибаре. Как поступить? Извлечь ее, с осторожностью, из ее почвы, пересадить в благодатные условия, внимательно наблюдать за изменениями в поведении, за исчезновением одних привычек и появлением других? Ты что, всерьез намерен этим заниматься?

Да, намерен. Девушка мне дорога.

Тебе что, нечего делать?

Нет, мне есть что делать, но я найду время и силы.

Интересно, где?

Неважно. Изыщу резервы. Внесу изменения в планы. Я устал быть один, мне нужен кто-то, о ком я буду заботиться, кому я могу дарить радость.

Ага, вот важное слово произнесено: радость. Что-то ты, господин банкир, радостным не выглядишь…

А неважно, как я выгляжу. Важно, что я делаю и как. Важно, что я собой представляю.

Сдвинув створку огромного, от пола до потолка, окна, выбрался под открытое небо. Стискивая в пальцах резиновое кольцо, прошелся меж деревьев. Потеребил листья дуба, любимчика. Вот существо, которое нельзя испортить заботой, любовью, деньгами, вниманием, подарками. Хочешь — поливай и ухаживай, не хочешь — забудь; растение не перестанет тянуться к солнцу.

Через полчаса выехали. Что за человек рядом со мной? — думал банкир. — Тянется ли к солнцу?

Время покажет.

— Сначала, — объявил он, — мы кое-куда заедем. Помоем машину.

— Твоя машина — чистая.

— Может быть. Но она должна быть очень чистая.

— Самая чистая, — подсказала рыжая. — Да.

— Чище, чем у всех.

— Точно.

— Чище, чем у всех… Больше, чем у всех… Быстрее, чем у всех. Ты страшно гордый человек.

— Это плохо?

— Плохо, — четко ответила рыжая. — Тебе что, нравится, когда все тебе завидуют? Восхищаются? Ищут твоей дружбы и аплодируют?

Знаев резко прибавил ход.

— Мне все равно, — сказал он. — Мне плевать, аплодируют мне или нет. Главное — чтобы я сам себе аплодировал.

— И часто так бывает?

— Редко, — с сожалением ответил банкир. — Три или четыре раза в год. Обычно я недоволен собой.

Он опять почувствовал подступающую тошноту. Сильно вдохнул носом. Ему не понравился разговор, слишком неприятной была тема. Тот, кто хочет контролировать все, должен в первую очередь контролировать темы разговоров, — и, соответственно, темы размышлений: уступишь собеседнику, и хаос поселится в твоей голове.

Знаев не удержался и поморщился от досады. Хаос подступил. Суббота, лето, солнце, пронзительно-синее небо, женщина с золотыми волосами — все на месте, все рядом, расслабься и отдыхай. Если сможешь.

Он опять надавил на педаль.

Есть счастливые люди — они убеждены, что расслабиться просто, а отдыхать — все равно что дышать: живешь — стало быть, умеешь.

Проснись однажды в понедельник, в четыре утра. И начинай работать. Работай до полуночи. Поспи немного, и во вторник проделай то же самое. И в среду. И в четверг. Все пять дней. А в субботу попробуй остановиться. Забудь о работе и наслаждайся ее плодами…

Нет, она не даст тебе забыть. Она вцепится когтями, если попытаешься оттолкнуть ее. Она пустит корни внутри твоего естества. Она, как женщина, внимательно отслеживает, как ты все больше и больше увлекаешься ею, она дальновидно позволяет тебе потерять голову; но когда ты решишь переключиться на что-то другое, — все изменится. Она будет звать тебя, она не покинет тебя, она повиснет на тебе, она завладеет всем в тебе.

— Можно тебя попросить…

Знаев вздрогнул:

— Что?

— Мы едем слишком быстро.

— Не слишком. И потом, мы уже приехали.

Он заложил резкий вираж и остановился. Алиса посмотрела на одноэтажное строение из бетона, окруженное автомобилями — в каждой нетерпеливо ерзал водитель, — и с сомнением сказала:

— Тут очередь.

— Ничего. Нас пустят без очереди.

— Не люблю очередей.

— Ты не застала настоящих очередей. За маслом. За мясом. За сыром и колбасой… Видишь? Я же говорил, нас обслужат мгновенно.

— Прекрати быть таким самодовольным.

Банкир испугался и замолчал. Осторожно въехал в ворота. Из водяной пыли появились четверо полуголых мальчишек: два азиата и два блондина. Подскочили к машине, принялись за дело. Азиаты действовали заметно шустрее своих коллег-славян. За спинами работяг обозначился приземистый, в выцветшей джинсе человек с огромным животом. Под его тяжелым взглядом гавроши задвигались быстрее, но вот один из них, неловко шагнув, опрокинул ведро с водой; приземистый дико завращал глазами, выкрикнул что-то явно нецензурное и наградил нерадивого мощной затрещиной, тот едва не упал.

— Он его ударил, — тихо сказала рыжая.

— Я видел, — равнодушно ответил финансист.

— Это отвратительно.

— Может быть.

Алиса схватила его за рукав.

— Поехали отсюда.

— Зачем?

— Здесь бьют людей. Это ужасно.

— Это нормально.

— Нет. Ненормально. Даже я понимаю, что нельзя наказывать рабочих на глазах у клиентов. Хочешь наказать — отведи в служебное помещение, или что тут у них есть… На дворе двадцать первый век, а этот жирный индюк бьет мальчишку, как будто своего раба!

— Капитализм, — миролюбиво возразил Знаев. — Если нанялся работать — работай как положено.

— Нет! Капитализм — это когда плохого работника увольняют. И нанимают хорошего работника…

— Иди, — насмешливо рекомендовал банкир. — Поищи.

— Кого?

— Хорошего работника. Это Москва, дорогая. Это Россия. Все хорошие работники давно нашли себе хорошую работу. До того, как ты пришла в мой банк, мы пробовали на твое место пятерых девочек И со всеми расстались.

— Слишком медленно работают?

— И медленно, и вообще — плохо. Хорошие люди — на вес золота. Приходится делать хороших из плохих без отрыва от производства.

Алиса разгневалась:

— На нормальных мойках все автоматизировано! Нажимаешь кнопку — и механизм все сам делает!

— Ошибаешься, — мягко сказал Знаев. — Труд механизмов переоценен. Еще в двадцатом веке. Поговори о несовершенстве ручного труда с китайцами. Ручная мойка гораздо лучше механической. Выше качеством. И, кстати, быстрее. Смотри, они уже заканчивают…

В восемь рук пацанчики натирали корпус машины особыми салфетками. Переговаривались и пересмеивались. Шире всех улыбался тот, которому достался хозяйский тумак.

— Вот и все, — довольно произнес банкир, поворачивая ключ в замке зажигания. — Шесть с половиной минут.

— Я поняла, — заявила рыжая, — почему мы приехали именно сюда. Здесь моют очень быстро. Угадала?

— Нет, — сказал Знаев, стараясь не выглядеть самодовольным. — Мы приехали сюда, потому что эта мойка принадлежит мне. И кстати, тут действительно работают быстро. Вдвое быстрее, чем у конкурентов. А мальчишка, которого ты пожалела, зарабатывает вдвое больше, чем имел бы на любой другой мойке. Посиди тут. Подожди.

— Ты быстро?

— Очень быстро.

Знаев вышел. Сделал несколько шагов прочь. Не удержался — обернулся, оценил работу. Остался доволен. Авто сияло. Отражало солнце.

Обогнул здание, толкнул дверь. В полутемной конторе его уже ждал насквозь пропахший пивом Фокин.

— Шесть минут, — самодовольно сказал он.

— Шесть с половиной, — возразил банкир.

— Все равно неплохо.

— Зачем ты бьешь пацанов на виду у клиентуры?

Фокин побагровел и с презрением сказал:

— Разве это пацаны? Пацаны воруют. Или по тюрьмам сидят. А эти — фраера малолетние.

— Не распускай руки.

— Они не понимают по-другому.

— Хочешь наказать — отведи в подсобку и наказывай.

— Не получится. Тогда мне придется бегать в подсобку постоянно. И вообще, Сергей, — Фокин вытер мокрые ладони о джинсовое брюхо, — тебе незачем переживать. Ты мне доверил дело? Доверил. Я обеспечиваю результат? Обеспечиваю. Прибыль даю? Даю. Зачем тебе вникать в детали?

— Согласен, — кивнул банкир. — Ты хоть отдыхаешь когда-нибудь?

Фока стеснительно улыбнулся — в его случае улыбка выглядела как неловкая деформация правой нижней четверти морщинистой физиономии.

— А как же, — сказал он. — Тут же и отдыхаю. Не отходя от кассы.

Знаев помолчал, изучая грубо оштукатуренную стену, по которой медленно стекали мутные капли. Осторожно спросил:

— Ты доволен?

— Я всем доволен, — сразу ответил Фока. — Тут у меня недовольных нет. Даже эти черти, которых я каждый день по башке бью, чтоб шустрее поворачивались, — и те довольны. Я им заместо отца родного… Приезжает начальник отделения милиции, бесплатно машину моет — доволен. Приезжает глава управы, бесплатно машину моет — очень доволен. Приезжает архитектор района, налоговый инспектор, санитарный инспектор, пожарник — все довольны…

— Ладно, — Знаев прощально махнул рукой. — Воюй дальше.

Он вернулся к машине, сел, закрыл дверь; после насквозь сырой, полутемной комнатухи, где толстый Фокин царствовал, на манер старого кашалота, салон собственного авто, украшенный, как букетом, тоненькой, ловко устроившейся в кожаном кресле девочкой, показался банкиру сущим раем. Действительно, зачем я его учу, как ему работать? Он кладет в свой карман едва один доллар с каждой обслуженной машины, работает в грязи и шуме, у него скоро жабры вырастут — не тебе, лощеному, годами не державшему в руках ничего тяжелее авторучки, учить чему-либо пузатого Фоку. Незачем лезть с советами. Глупо превращаться в суслика, который думает, что он — агроном.

Едва тронулись, как Алиса спросила:

— Ты им сказал?

— Что «сказал»?

— Что нельзя бить детей.

— Нет. Не сказал.

Рыжая стушевалась и осторожно погладила банкира по плечу.

— Извини. Я забылась. Я уже пытаюсь тобой командовать.

— Все нормально. Я понимаю твои чувства. Мальчишкам на этой мойке всем по шестнадцать лет. А то и по восемнадцать. Они просто выглядят моложе. Мало кушали в детстве. Такое поколение. Дети перестройки. А их начальник, толстый дядя, который тебе так не понравился, — мой старинный приятель. Бывший уголовный элемент. Однажды отсидел десять лет. За убийство. Теперь — трудится у меня. Руководит процессом. Я так думаю, пусть он лучше раз в день даст подзатыльник плохому работяге, чем опять пойдет и убьет кого-нибудь…

— Ну и приятели у тебя.

— Я не чистоплюй, — с некоторым вызовом ответил Знаев. — Я начинал в девяносто первом году, тогда нельзя было делать бизнес и не иметь бандитов среди знакомых. Это очень обычная история, Алиса. Времена меняются, а люди не хотят и не умеют меняться. Ты работаешь, вокруг тебя — твое окружение, друзья, партнеры, товарищи, помощники и так далее… Потом ты поднимаешься, вырастаешь, меняешь круг общения — а друзья и товарищи остаются там, внизу. И обижаются. Упрекают тебя в том, что у тебя для них нет времени… А у тебя на самом деле для них нет времени! Оно подорожало! Я люблю старых друзей, но мне не нравится, когда они застревают в прошлом. Один застрял в девяносто втором году, когда было очень круто иметь ларек на углу Большой Черемушкинской и Шверника. Другой застрял в девяносто четвертом, когда было очень круто ввезти контрабандой грузовик французского вина и половину самому выпить. Третий, хорошо тебе известный господин Солодюк, прочно застрял в две тысячи третьем, когда можно было безнаказанно продавать тридцать миллионов наличных рублей в месяц и при этом спать спокойно… В общем, однажды, пять лет назад, я понял, что бандиты мне больше не нужны. Совсем. Построил им мойку, они посадили туда своего человека — все довольны. Пока, во всяком случае…

— И все-таки скажи им, — попросила рыжая. — Скажи, что нельзя бить людей. Это не бизнес, а рабство.

Знаеву стало грустно, и он ответил, тщательно следя за тем, чтобы интонация не была снисходительной:

— Без рабства нет бизнеса. Рабство вечно. Просто в наше время оно замаскировано той или иной риторикой. Всякая эксплуатация связана с насилием. В моем банке не меньше насилия и принуждения, чем на этой грязной мойке. Только ты, когда ходишь по коврам в белой блузке, его не замечаешь. Потому что оно хитро замаскировано. Но оно — есть. Без насилия нельзя.

Алиса помолчала, изучила свои ногти, тихо произнесла:

— Можно.

Некоторое время молчали. Свернули с Кольцевой на Новорижское шоссе. Банкир, не отрывая взгляда от дороги, протянул правую руку и побаловался золотыми волосами подруги.

— Я много лет играл на гитаре, — сказал он. — Дергал струны. Вот что я тебе скажу, рыжая: с человеком — как со струной. Придай ему, человеку, напряжение. Чтоб правильно вибрировал. Потом с одной стороны нажимай, а с другой — ударяй, дергай и пощипывай. И будет красивая мелодия. Кстати, мы почти приехали.

2. Суббота, 17.30–22.30

— Черт, — сказала Алиса и прижалась к банкиру плотнее. — Ничего себе шашлыки! Здесь человек сто! Это ты называешь «старая банда»?

— А что, не банда? Посмотри на их пьяные рожи.

— Кстати, нормальные рожи.

— Кстати, ты в первый раз при мне выругалась. Это тебе идет.

— Черт! Черт! Черт! А вон там, смотри, в розовом пиджаке, — это же… Ну этот, как его…

— Да, он.

— По телевизору он выглядит моложе. И красивее.

— Они все молодые и красивые. Если в телевизоре. А в натуре — старые и страшные… Пойдем, я тебя познакомлю.

— Нет! Я боюсь.

Приятельски оглаживая джентльменов по загривкам, а дам — по талиям и спинкам, а некоторых и по попкам, к вновь прибывшим уже спешил устроитель вечеринки — в гавайской рубахе навыпуск и в полотняных штанах, спереди в двух местах испачканных соусом. Внимательнее рассмотрев блудливый прищур и выдвинутую вперед челюсть Жарова, банкир понял, что тот находится в самой приятной стадии опьянения: когда сам себя представляешь маленьким мальчиком, а мир — бесплатной кондитерской.

— О! — сыто возопил нетрезвый устроитель. — Знайка! Самый быстрый человек в мире!

— Познакомься, Герман, — сказал банкир, безуспешно пытаясь увернуться от объятий. — Это Алиса.

Взгляд Жарова замаслился, затем отвердел.

— Добро пожаловать на мою скромную лужайку, Алиса. Будьте как дома. Справа по курсу жарят мясо, слева — рыбу. По центру — наливают. Отдыхайте, господа. — Альфа-самец ткнул Знаева пальцем в грудь. — Я тебя найду. Минут через сорок. Надо поговорить…

— Не вздумай меня бросить, — прошептала рыжая, едва пошатывающийся хозяин нырнул в толпу. — Я стесняюсь. Я тут никого не знаю.

— Зато я знаю, — сказал Знаев. — Мужчины — бизнесмены. Главным образом — торгуют. Есть мои конкуренты — банкиры. Вот тот, маленький, с большими ушами — главнейший конкурент… Сейчас я сделаю ему знак, и он улыбнется мне, как брату. Душа человек! В прошлом году чуть меня не разорил… Фамилии присутствующих тебе ничего не скажут. Это умные и скромные парни, они предпочитают не светиться. У всех примерно одинаковое количество денег. От двух до пяти миллионов. Долларов. А вон тот, как бы небрежно одетый и как бы плохо выбритый, — исключение, у него еще год назад было двадцать миллионов; сейчас, может, больше…

Алиса засмеялась:

— По нему видно.

— Что?

— Что он в пять раз богаче всех.

— Вот, ты уже начинаешь соображать, что к чему… Учти, тут есть и совсем бедные. Их ты угадаешь по золотым зажигалкам и часам «Брайтлинг».

— А женщины — жены?

— Жены — либо подруги. Отличить одних от других просто: жены старые, толстые и ухоженные, подруги — молодые, красивые и наглые. Самая наглая и молодая — любовница хозяина дома.

— Он что, не женат?

— Женат. Давно и прочно.

— И где же его жена?

— В Венеции. Или в Барселоне. Или в Рио… Неважно. Далеко.

— Понятно, — цинично улыбнулась Алиса. — И чем занимаются здесь все эти люди?

— Бухают и выебываются.

— Фу, как грубо.

— Зато коротко и точно. Пойдем, я налью тебе выпить.

Не прошло и получаса, как Знаев с некоторым удивлением понял, что его подруга вполне освоилась. Дернула, почти без паузы, два фужера шампанского, начала пританцовывать и обмениваться с окружающими улыбочками: с мужчинами — дружелюбными, с женщинами — вызывающими. Публика меж тем с удовольствием хмелела, музыка наяривала, в сторонке запалили марихуану, банкир почувствовал, что начинает маяться, но тут его вежливо потянули за рукав.

— Рад вас видеть, Степан, — искренне сказал он.

— Взаимно.

— Познакомьтесь. Это Алиса. Алиса, это Степан. Большой человек. Занимается, как я припоминаю, инвестициями.

Степан скупо улыбнулся. Хорошая улыбка, подумал Знаев. Чувак — не сволочь, явно.

— Во что вы инвестируете? — светски осведомилась рыжая.

Знаев изумился. Степан опять выдал улыбку и вежливо ответил:

— В тяжелую металлургию. Кроме того, — в недвижимость. В землю. В ценные бумаги. В камешки и металлы…

— А в женщин?

Знаев повторно изумился.

— В женщин? — Степан заметно покраснел. — Нет. Не инвестирую. Но это можно обсудить.

— Инвестируйте в него, — приказала Алиса, ткнув в Знаева пустым бокалом. — Он надежный. Очень.

— Учту, — серьезно сказал Степан. Он был почти трезв, и за это банкир его зауважал. — Я собственно, хотел напомнить вашему надежному другу, чтоб он не забыл про меня, когда поедет развлекаться на своей удивительной машине…

— Не забуду, — сказал банкир.

Степан обронил:

— Говорят, вы строите магазин.

— Кто говорит?

— Герман.

— Не магазин, — сухо ответил Знаев, глядя в сторону. — Гипермаркет. Десять тысяч квадратных метров. Торговый центр. Оригинальный бренд. Концепция, не имеющая аналогов. Настоящий прорыв, Степан. Сенсация. Российская розничная торговля еще не видела ничего подобного.

— Расскажите.

— Не буду. Я сегодня отдыхаю, Степан. — Знаев приобнял подругу за бедро и даже слегка похлопал. — Я не хочу говорить о работе, Степан. Кроме того, это частный проект, в нем участвуют только свои.

— Я заинтригован, — сказал Степан.

Еще бы, — подумал банкир. — Подожди, малыш. Ты еще будешь умолять меня взять твои деньги.

— Хотите — можем встретиться, — небрежно сказал он.

— Хочу.

— Так и сделаем.

Степан удалился, а рыжая прошептала:

— Мне наступили на ногу.

— Ну и ты наступи.

— Не наливай мне больше.

— Как скажешь. Между прочим, у тебя хорошо получается светская болтовня.

— Тоже мне, наука… Послушай, этот твой друг, который хозяин дома… Он все время на меня смотрит.

— Не обращай внимания. Он на всех смотрит.

— Нет. Только на меня.

— На тебя многие смотрят. Ты тут самая красивая.

— Нет. Самая красивая — вон та, с большой грудью, в брюках со стразами.

— Да, она красивая. Но очень жадная. И вдобавок фригидная. Кроме того, у нее анорексия. И условная судимость за хранение наркотиков.

— Ах, вот как! — воскликнула рыжая. — Откуда ты все знаешь?

— Знаю, — скромно сказал Знаев. — Я все про всех знаю.

— Ты опасный человек.

— Я продаю и покупаю деньги. Я обязан все знать.

— Налей мне еще.

— И не подумаю.

— Тогда я пойду танцевать.

— Хорошая идея. А я исчезну. Но быстро вернусь.

— Очень быстро?

— Очень быстро.

Банкир разыскал Жарова и на правах друга пнул его коленом в мускулистый зад.

— Ты хотел поговорить.

— Уже не хочу, — с неожиданной злобой прорычал электроторговец и схватил Знаева за запястье. — А хотя — пойдем. В дом пойдем. Там и поговорим…

Весь первый этаж особняка был открыт для гостей, и здесь стоял дым коромыслом. Гоняли в бильярд, поминутно обрушивая на паркет шары; разжигали гигантский кальян, мучили телевизор, потрошили стойку с компакт-дисками. В туалете шумно совокуплялись. Жаров затащил банкира в полутемную комнату, битком набитую обувными картонками, рывком стальных рук развернул к себе лицом. Навис, дыша водкой.

— Я думал, ты приедешь с Камиллой.

— Я этого не обещал, — твердо возразил Знаев.

— Но ты обещал помириться.

— Помирюсь.

— Когда?

— Скоро.

— Ты бросил мою сестру. А теперь приходишь в мой дом с какой-то шалавой.

— Она не шалава.

— А кто она? Твоя новая подруга?

— Угадал.

— А Камилла? Что с ней?

— С ней все будет в порядке. Кстати, я сто раз говорил тебе, что это она настояла на разводе. Я был против.

Жаров мощно почесал волосатую грудь и вздохнул.

— Опомнись, Знайка! Что ты нашел в этой рыжей соске?

— Она не соска.

— Ты ей в отцы годишься!

— А мне все равно.

— Кто она?

— Работает у меня в банке.

— Слушай, отошли ее к черту. И помирись с моей сестрой.

— Я же сказал, помирюсь.

Альфа-самец еще больше погрустнел и яростно обнял банкира за шею.

— Гад ты, Знайка. Но я тебя люблю. И еще я ненавижу, когда я пьяный, а ты — трезвый. Зачем ты всегда такой трезвый?

— Мне так жить проще.

— Тебе? Проще? — электроторговец захохотал. — Иди посмотри на себя в зеркало! Пойдем вместе посмотрим. — Не выпуская товарища из захвата, Жаров увлек его к стене. В зеркале отразились двое: один багровый, потный, сильно нетрезвый, второй — бледный и взлохмаченный. — Смотри. Вот я — довольный и в говно бухой. А вот ты — вечно на все пуговицы застегнутый… Видно, что тебе жить очень сложно. Ты сам себе все усложняешь. Расслабься, дурень! Напейся хоть раз! Возьми вон Анжелу. Или Оксану. Затащи в угол, трахни… Хочешь Анжелу?

— Нет.

— Ладно. А коксу? Хочешь коксу?

— Нет.

— А гашиша? Хочешь гашиша? Убийственного индийского гашиша?

— Не хочу.

— А чего же ты хочешь, твою мать?!

— Хочу, чтоб ты вложил деньги в мой магазин.

Жаров отпустил друга, тихо застонал и спрятал лицо в ладони. Смотри-ка, у него новый перстень, — подумал Знаев, поспешно приводя в порядок волосы. — Новый и очень дорогой. Наверное, он не даст мне денег на магазин. Ему тридцать девять, но он не желает взрослеть. Он боится давать мне деньги. Ему лениво думать и анализировать риски. Ему не хочется напрягать мозги. А хочется ему — сходить к ювелиру и купить себе побрякушку, чтоб девки облизывались…

Банкир вышел на крыльцо. Подступила тошнота, он сглотнул; почти прошло.

Он много лет пытался понять, как ему, принципиальному трезвеннику, вести себя в шумных пьяных компаниях, но так ничего и не придумал. Всегда считал пыткой изнурительные застолья и вечеринки с обильными возлияниями. Его часто приглашали в гости, сам же он ни разу за много лет не накрыл стола для друзей. Быстро уставал от шума. Не умел корректно и ловко выпроваживать загулявшихся и загостившихся. Другое дело — если приходишь в чужой дом, в таких случаях всегда можно, посидев полчасика, сбежать, вежливо сославшись на занятость или, например, головную боль…

Люди отдыхали. Кто был помоложе, побойчее и поярче одет — танцевал; постарше и потолще — сбились в кучки, прижимая к груди бокалы, шутили и обменивались сплетнями. Впрочем, все тут имели почти одинаковый возраст: от тридцати пяти до сорока пяти.

Здесь все сами сделали себя и свои деньги, и атмосфера мероприятия была пропитана особого рода удовлетворением: мол, мы тут не просто время убиваем, не просто развлекаемся и пьем, мы не на халяву собрались, не на шару, мы это заработали и теперь имеем полное право благодушно наблюдать за тем, как подпрыгивают от радости наши девочки.

Алиса тоже танцевала. Самозабвенно вертела головой. В лучах низкого вечернего солнца ее волосы казались языками пламени. Настоящая ведьма, — с наслаждением подумал банкир. — Юная, гибкая, умная. Ведьма. Такая бывает одна на миллион. На десять миллионов. Почему я ее встретил? Зачем так сошлись звезды? Это же случилось не просто так. В этом должен быть смысл. Прожить сорок один год, переспать с множеством женщин, жениться, родить сына, развестись, превратиться в угрюмого буку, в мрачного задрота, в мизантропа, в безумца, пытающегося воевать с непобедимым и беспощадным временем — и вдруг встретить это искрящееся жизнью чудо. За что мне такое? В чем мои заслуги перед Вселенной?

Среди присутствующих дам были профессионалки — но даже на их фоне рыжая вполне смотрелась. Банкир приготовился полюбоваться всерьез, но быстро понял, что ему мешают обступившие танцующих женщин мужчины. Точнее, их лица. Женщины — да, они были красивы, обаятельны и грациозны. Однако мужчины сильно портили картину своими удручающе-незначительными физиономиями. Широкие плечи, мускулы, загар, модные прически и ослепительно-белые зубы — и при всем этом воровато-хитроватые взгляды, излишне жирные и гладкие щеки, излишне мокрые и толстые губы. В костюмно-историческом кинематографе таких самцов берут на роли конюхов, оруженосцев и брадобреев. Но никак не на роли рыцарей или принцев.

А сам-то, — с тоской подумал Знаев. — Сам-то кто? Ни разу ведь не принц. Изучена ведь собственная морда давным-давно, и составлено о ней однозначное мнение, как о морде купчика. Белесая нэпманская харя на тоненькой шейке неврастеника. И никакие гантели не помогут тебе, друг Знайка. Ты недостоин своей женщины. Может, финансово — достоин, но чисто физически — нет. Вы некрасивая пара, вот что. Однажды она улетит от тебя на своей метле, хохоча и сверкая глазами, навсегда прихватив с собой твое жалко трепещущее сердце.

Посмотрел на часы. Почти восемь вечера. Двинулся прочь от толпы, в глубину сада. Сад был маленький. Жаров построился в дорогом месте, и денег ему хватило буквально на клочок земли, меньше ста шагов по диагонали. Впрочем, электроторговец на эту тему не переживал. В отличие от Знаева, он не был мегаломаном.

Банкира негромко окликнули, и он, обернувшись, увидел, как из густеющей с каждой минутой тени деревьев вышла Маруся.

— Извини, — сказал Знаев. — Я должен был подойти к тебе раньше.

— Извиняю, — небрежно кивнула женщина. — Ты же сегодня не один.

— С кем ты приехала?

— Какая разница? Меня больше интересует, с кем я уеду.

— Не со мной.

Старая подруга грустно улыбнулась.

— У тебя красивая девушка.

Знаев разозлился.

— Похоже, сегодня главная тема для разговоров — моя новая девушка.

— Не преувеличивай значение своей персоны, — едко возразила Маруся. — А девушке своей скажи, чтоб держалась подальше от Жарова.

— Лучше я скажу об этом самому Жарову.

— Он уже получил по морде. От Анжелы, или как там ее…

— Это ему на пользу, — спокойно сказал банкир. — Он еще и от жены получит. Когда она вернется. Позвал в дом гостей, а хозяйкой вечера сделал малолетнюю шлюху.

— Она не шлюха. Она его любит.

— Все равно, нельзя при живой жене выводить к солидным людям любовницу.

Маруся грубо рассмеялась.

— Это кто тут солидные люди? Елдохин, который ограбил собственных родителей? Или Фитюлин, который продает контрафакт? Или Трухляев, который по три грамма в день вынюхивает? Одни их фамилии чего стоят! А ты, Знайка? Может, ты тоже теперь держишь себя за солидного человека?

Знаев горько вздохнул.

— Ты не поверишь, Маруся… Пять минут назад я думал о том же.

— Почему не поверю? Поверю. Это потому произошло, что я тебя чувствую, дорогой. Я тебя понимаю. Ты все знаешь, этого у тебя не отнять… Но человеку, который все знает, обязательно нужна женщина, которая хорошо знает его самого. Я говорила тебе это вчера вечером — и сегодня повторю. Хочешь совет?

— Хочу.

— Отдай Жарову свою рыжую девчонку. И он сделает все, что тебе нужно.

— Мне от него ничего не нужно.

— Ты врешь, — печально сказала Маруся. — Это заметно.

Она подошла вплотную, и Знаев ощутил сильный запах спиртного.

— Увези меня отсюда, — попросила Маруся. — Увези куда хочешь. А девчонку оставь здесь. Ей тут нравится. Очень. Тут весело, тут шампанское. Музыка играет. Праздник… Она тут счастлива.

— А ты — нет?

— А я счастлива, когда я рядом с тобой. Мне все равно, праздник или война — главное, чтобы ты был возле меня. Будь сегодня со мной. Пожалуйста.

— С кем ты сюда приехала?

— А тебе не все равно?

— С кем ты приехала?

Старая подруга невесело улыбнулась.

— Не хотела тебе говорить, но у меня новый друг. Очень приличный мужчина. Степан такой. Он, кстати, вчера вечером мне звонил. Напрашивался на пистон. А через десять минут позвонил ты… И я послала этого Степана. Он хороший. Богатый, умный и вежливый… Но я люблю только тебя, Знаев. Увези меня.

— Тебе тут надоело?

— Так же, как и тебе. Слышишь? Сейчас они будут петь караоке. Потом окончательно напьются. Потом разъедутся по клубам продолжать веселье. И рыжая твоя тоже захочет в клуб… Что ты в ней нашел?

Знаев подумал и сказал:

— Все.

— По-моему, в ней ничего нет. Обыкновенная. Молодая, симпатичная, но обыкновенная. Кто она?

— Какая разница?

— Сколько ей — двадцать два? Двадцать три? Она же типичная зажигалка, Знаев! Она может до утра танцевать, потом до полудня трахаться, потом спать до следующего утра — и в понедельник на работу… Я эту жизнь хорошо изучила, я сама такая была…

— Хочешь, — миролюбиво спросил банкир, — я принесу тебе выпить?

— Не хочу я выпивать. Я хочу тебя.

— Прости, дорогая. Не сегодня.

— Ах, вот как… Вчера, когда у тебя в одном месте зачесалось, — я тебе ни слова не сказала! Впустила, все сделала, все позволила… А сейчас, значит, «прости, дорогая»?

— Не устраивай скандала.

— Пошел ты на хуй, гад, — сказала Маруся. — Не дождешься ты скандала. Просто иди на хуй, понял? Чего стоишь? Непонятно выразилась? Пошел отсюда, козел! Убирайся ко всем чертям!

— Успокойся.

— Не волнуйся! Успокоюсь! Найдутся, кому меня успокоить! Всегда найдутся.

— Не сомневаюсь.

— Вот и не сомневайся! Просто исчезни, и все!

Уперев руки в бока, она начала ругаться, отвратительно, а хуже того — громко, пронзительным высоким голосом. Недолго думая, Знаев развернулся и зашагал по неровно остриженной траве прочь, с поспешностью, которая, после нескольких мгновений движения показалась ему почти позорной. Пробился через толпу к столу с напитками, ухватил бутыль с водой, напился из горла. Вдруг Алиса повисла на плече — горячая, гладкая, пахнущая приторным девичьим потом.

— Налей мне выпить! Мартини! И сока! Апельсинового!

Банкир молча исполнил.

— Ты чего такой мрачный?

— Мне тут надоело.

— Между прочим, твой Жаров меня за попу ущипнул!

— Это он может.

— Тут классно!

— Я рад за тебя.

— Проводи меня в туалет.

Они дошли до дома. Уборная опять была занята, на этот раз там кто-то громогласно блевал. Знаев улыбнулся рыжей — мол, придется подождать, — вдруг ощутил спиной взгляд. Обернулся. На верхних ступенях лестницы, ведущей на второй этаж, сидел абсолютно пьяный, а потому очень серьезный, хозяин вечера — меланхолически жевал сигару, манил банкира пальцем.

— Зайди, — сказал он, с усилием встал, повернулся и отомкнул дверь, попав ключом с четвертой попытки.

Наверху царила тишина. Знаев с удовольствием расслабился. Сели в кресла.

— Хорошая у тебя девчонка, — сказал Жаров, отдуваясь.

— Других не держим.

— Может, поделишься?

Банкир подумал и сказал:

— Не говори мне больше такого никогда, Герман.

— Ладно, — мгновенно ответил альфа-самец.

— Ты меня за этим позвал?

— Нет. Не за этим. Ты видел Марка?

— Не видел.

— Он приехал час назад. Велел передать тебе, что тобой заинтересовались.

Знаев взмахом ладони отодвинул от лица табачный дым.

— Кто?

— Милиция. Управление по борьбе с экономическими преступлениями.

— С какой стати?

— Неизвестно. Но настроены серьезно. Это даже не заказ, Знайка. Похоже на то, что ты их обидел.

— Я? Обидел ментов? Каким образом?

— Тебе лучше знать.

— Это бред, — уверенно произнес банкир. Он не сильно испугался. — У меня чистая лавка. Никакого левака и криминала. Налоги, белая зарплата — все, как положено. Я поговорю с Марком. И я сам выйду на людей из УБЭПа. Спрошу в лоб, прямо, что им нужно.

— Да, это будет правильно. Только не ищи Марка сейчас. Суббота, десятый час вечера — не дергай человека. Он в каминном зале лежит. Обкуренный. Поговоришь завтра.

Знаев кивнул.

— А рыжая твоя — приятная девочка. Я тебе завидую, Знайка.

— Иди к черту.

— Сам иди, — обиделся Жаров. — Это мой дом.

— Тогда я пошел. Спасибо тебе.

— Всегда к твоим услугам, брат, — пьяно проскрежетал электроторговец. — Я всегда рядом. Сегодня ночью, когда ты залезешь под одеяло к своей Алисе, я буду мысленно с тобой.

Банкир не любил слишком грубых шуток на сексуальные темы — он молча покачал головой и вышел.

Внизу по-прежнему царил разгул, но чуткий Знаев уловил некоторую неловкость, едва заметное напряжение атмосферы. Скользнули чьи-то взгляды. Кто-то торопливо склонился к уху соседа. Какой-то незнакомый сопляк с тщательно взращенной бородкой сально подмигнул и указал взглядом на полуоткрытую дверь туалета.

Знаев осторожно заглянул. Очень серьезная, очень аккуратно причесанная, с очень красным лицом Алиса подкрашивала губы. Ее рука крупно дрожала.

— Я искала тебя, — спокойно сказала она.

— Что случилось?

— Я подралась. С подружкой твоего Жарова.

— С Анжелой?

— Ее зовут Анжела?

— Да.

— Значит, с ней.

— И где она?

— Откуда мне знать? Получила по морде и убежала. Но ты не волнуйся. Я не виновата. Эта кобыла начала первая. Ей показалось, что я на что-то претендую. Или на кого-то.

— С тобой все в порядке?

— Со мной — да. А у этой дуры, похоже, будет синяк.

— Ага, — сказал Знаев. — Давай-ка сбежим отсюда. Прямо сейчас. Исчезнем по-английски…

— Я готова.

Они прошли через дом к главному входу. Банкир еще не решил, забавляться ему или тревожиться, — рыжая же шествовала, как королева, гордо подняв подбородок.

Выруливая со стоянки, едва не задевая чьи-то ярких расцветок болиды, Знаев испытал большое облегчение и даже некоторую благодарность к подруге, очень вовремя устроившей маленькое происшествие, ставшее поводом для своевременного бегства. Судьба Анжелы банкира не беспокоила, таких Анжел рядом с мачо Жаровым перебывало — сотни; ничего ей не сделается, Анжеле. Анжелы, даже самые сексапильные, глазастые и грудастые, должны знать свое место и не переходить известных границ: не портить серьезным мужчинам отдых, не трепать нервы, не мешать, не устраивать истерик, — одним словом, никогда, никогда, никогда не требовать к себе повышенного внимания.

— Ты не слишком сильно ей попала? — деловито спросил банкир.

— А мне плевать, — бесцеремонно сказала рыжая. — Пусть не лезет.

Молодец, подумал Знаев. Могла бы обидеться. Вот, мол, о чужой девке беспокоишься, а обо мне не спросил, а мог бы пожалеть, платочком лобик промокнуть и так далее.

— Ты молодец, — искренне сказал он. — Я тобой горжусь.

— Тебе нравятся драчливые бабы?

Банкир уважительно засопел.

— Если честно, я впервые встречаю девушку, умеющую махать кулаками.

— Моя мама часто цитировала Некрасова. Про женщину, которая коня на скаку остановит, в горящую избу войдет.

— Твоя мама — молодец.

Алиса откинулась в кресле.

— Почему ты замолчала? — спросил он.

— Ты думаешь о чем-то своем.

— Извини. Расскажи еще что-нибудь. Про себя.

— Жаль, что мы так рано уехали.

Знаев пожал плечами.

— А мне не жаль. Меня бесят такие мероприятия. Все пьяные, все празднуют… Что они празднуют? Какой такой праздник? На этих праздниках я с ума схожу. Могу продержаться час, два — максимум… Потом — сбегаю. Нет ничего глупее, чем прожигать жизнь на праздниках, устраиваемых без повода. Нет ничего страшнее, чем смотреть на людей, которые так прожигают свою жизнь…

Рыжая, казалось, не расслышала пафосных реплик банкира, — услышала, то есть, не совсем то, что хотел сказать ее сжимающий руль приятель.

— Ах вот как! — воскликнула она. — Значит, мы уехали не потому, что я побила девушку хозяина, а потому, что тебе там надоело?!

— Именно так, дорогая. Подраться — это приключение, а вовремя сбежать от пьяных дураков — суровая необходимость.

— Не слишком ли ты суров?

— Не слишком.

— Мы замечательно провели время.

— Возможно.

Алиса помолчала. Тихо вздохнула.

— Можно тебя попросить…

— Я слушаю.

— Останови машину.

Знаев повиновался — и через мгновение оказался в плену нежнейших рук, скользящих ладоней, губ и языка, поспешного, в самое ухо, шепота:

— Успокойся. Расслабься. Забудь обо всем. Ты выглядишь совершенно измученным.

— Я в порядке…

— Да, да, все правда, ты — в порядке, но ты устал, я же не дура, я все вижу, прости меня за этот скандал, я не права, я должна была понять, догадаться, что ты одиночка, что в толпе тебе плохо, прости меня, я больше не буду… Не отталкивай меня…

— Поедем, — пробормотал Знаев, осторожно высвобождаясь.

— Нет. Давай посидим. Вот так. Чтоб ты на меня смотрел, а не на дорогу.

— Я вижу дорогу везде, куда бы я ни смотрел.

Алиса улыбнулась.

— Не пытайся произвести на меня впечатление своим интеллектом. Ты уже это сделал. Лучше скажи… Вчера ночью… В котором часу мы уснули?

— Около половины третьего.

— А когда ты встал?

— В четыре утра.

— Зачем?

— Я всегда встаю в четыре утра.

— А что ты делал потом?

— Плавал. Потом — штангу тягал. Потом гулял. Потом немного поработал. Потом — разбудил тебя…

— Ты спал полтора часа, потом таскал железо, потом работал, потом кормил меня завтраком и развлекал разговорами, потом потащил меня на светское мероприятие, хотя сам терпеть не можешь такие мероприятия… Ты с ума сошел. Ты слишком жесток к себе. Езжай домой и ложись спать. Немедленно.

— А ты?

— А я возьму такси и поеду к маме.

Знаев почувствовал резкий прилив сил; он сам его инициировал, он в совершенстве владел этим.

— Послушай, Алиса, — тихо сказал он. — Я очень тронут твоей заботой. Честно. До слез. А теперь запомни: Я НИКОГДА НЕ УСТАЮ. Я никогда не останавливаюсь. Я не такой, как все. Я урод. Я аномалия. Мои батарейки никогда не садятся. Никогда, понимаешь? Моя жизнь — это движение по восходящей. Вперед и выше. Шаг за шагом. День за днем. Для мужчины нет ничего слаще, чем непрерывная личная экспансия. Она возбуждает. Она может свести с ума. Когда проникнешься ею и поймешь ее законы — тогда все эти разговоры про «отдохнуть», «поспать», «расслабиться» вызывают смех.

Почти непроизвольно Знаев нажал на педаль газа. Стрелка тахометра прыгнула влево. Мотор взревел.

— Вся твоя жизнь, — возбужденно продолжал банкир, — меняется. Ты беспощадно обрываешь связи с теми, кто пуст и глуп. Ты не ведешь бесед на темы, которые тебе неинтересны. Ты высокомерен — но это здоровое высокомерие. Ты готов презирать людей, но ты не хочешь их презирать, потому что они недостойны твоего презрения… Потому что презрение — это мелко, от него надо воздерживаться, как от курения… Ты паришь. Тебе хорошо. Ты еще не бог, но уже не человек… Понимаешь меня?

— Наверное, да, — осторожно сказала Алиса.

— Ты должна меня понять. Обязательно. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет. И получится, как с моей бывшей женой. Я работал до часа ночи — а она думала, что я развлекаюсь с девками. Я не спал по трое суток — а она думала, что я употребляю стимуляторы… А я сам себе стимулятор.

Он опять вдавил педаль.

Вдруг вломился рассудком в происходящее, как трактор в забор: вот он я, добившийся и достигший, блестящий и благоухающий, на обочине широкой, неплохо построенной, замечательно ярко освещенной дороги, в безопасном и удобном автомобиле, изливаю душу лучшей из женщин, гляжу в ее глаза, могу в любой момент протянуть руку и взять — какого черта не наслаждается мне, зачем так туго дышится, почему внутри меня гнев, и ничего больше?

— Извини, — стеснительно сказал Знаев. — Я сейчас. Я скоро вернусь. Я быстро.

Вышел на дорогу. Мимо с ревом и грохотом пронесся огромный грузовик, банкира едва не опрокинуло тутой волной теплого воздуха. Спешит, подумал банкир, рысью пересекая обочину и углубляясь в перелесок. Куда спешишь, брат? Тоже бережешь время? Не спеши. Не надо спешить. Спешка и сбережение времени — совсем не одно и то же. Спешить нельзя. Но нужно стараться все делать быстро.

Трава под ногами была сухая, очень пыльная. Полуживая придорожная трава — однако и такая упрямо норовила жить, тянулась вверх, жаждала кислорода. Знаев перегнулся пополам и извергнул все, что выпил и съел час назад. Рванул из кармана платок, обтер нечистый рот. Поганая маета отступила. Но не вся. И не совсем.

День кончался. Уже кончился.

Банкир вернулся в машину.

— Тебе нехорошо? — участливо поинтересовалась Алиса.

— Не обращай внимания. Небольшой невроз. Приступ дурноты.

— Наверное, тебе надо показаться врачам.

— Врачи говорят — это не лечится. Советуют меньше работать. Больше отдыхать. Врачи рекомендуют высыпаться и беречь себя…

— Вот и береги.

Знаев криво усмехнулся.

— Нельзя беречь того, кого не любишь.

— Ты не любишь себя?

— Нет, — признался банкир. — Не за что. В этом и причина. Всякий раз, когда я понимаю, что теряю время, я ненавижу себя. До тошноты. В буквальном смысле.

— Ты сегодня зря потратил время?

Знаев принялся лихорадочно соображать, что и как ответить. Врать не хотелось. Когда встречаешь женщину и понимаешь, что она тебе интересна, когда строишь отношения с чистого листа, а особенно когда за спиной неудачный опыт предыдущих отношений — со страхом ждешь момента, когда приходится соврать, впервые. Это важный момент. Горький. Очень.

— Нет, — ответил он. — Сегодня я не потерял ни секунды. Сегодня все по-другому. Сегодня со мной — ты.

Передвинул все положенные рычаги, рванул послушную машину с места, выжал все возможное и громко провозгласил:

— Хороший день. Один из лучших в моей жизни. Сегодняшнее число я обведу в календаре кружочком. И, кстати, он еще не закончен, этот день…

— Куда мы едем?

— В одно интересное место. Ты должна там побывать.

— А домой? Ты отвезешь меня домой?

— Зачем?

— Я обещала маме, что сегодня вернусь домой.

Знаев вдруг решился сказать рыжей, что он ее любит. Но потом сообразил, что объясняться в чувствах на скорости в сто пятьдесят километров — это пошлость. Подростковый кич.

— Побудь со мной, — попросил он. — Побудь со мной еще немного.

Алиса подумала и сказала:

— Ладно.

Ему не понравилось, как она это произнесла, не до конца понравилось; была в ответе покорность и нежность — но он бы предпочел, чтобы рыжая на самом деле хотела остаться, а про возвращение к маме заговорила бы для приличия. Однако, судя по всему, она действительно собиралась домой. Может быть, устала. От тебя кто хочешь устанет, с презрением сказал себе Знаев. Ты же тяжелый человек. Практически невыносимый. Живешь один в пустом доме, спишь по два часа, а когда друзья приглашают тебя в гости — презрительно кривишь морду. Будь проще, банкир. Не оригинальничай. Иначе девочка с золотыми волосами сбежит от тебя туда, где весело, где играет музыка и люди улыбаются друг другу.

3. Суббота, 23.10–23.45

Когда они подъехали к забору, уже стемнело. Ворота и всю территорию стерегли люди, двое. На охране своей поляны банкир пока экономил, воровать тут было нечего, забор не защищал ничего, кроме пустоты; впрочем, могли украсть и сам забор. На его установку Знаев как раз не пожалел денег и распорядился поставить ограду мощную и солидную, чтоб любой и каждый, взглянув, мгновенно осознал мощь и солидность смельчака, наложившего лапу на внушительный кусок столичной земли.

Банкир посигналил. Из будки, заблаговременно приняв грозный вид, появился охранник. Рассмотрев машину хозяина, мосластый дядя с лицом неквалифицированного пролетария поспешил сменить позу на другую, угодливую. Знаев испытал мгновенное отвращение. Он никогда не заставлял этого человека (кстати, как его зовут?) кланяться и ломать шапку, он и видел-то его всего дважды в жизни; мосластый производил холуйские телодвижения по собственной инициативе, он сам себя превращал в раба.

Раз он так со мной — значит, и я с ним буду так же, — решил банкир, сделал брюзгливое лицо и резким жестом показал: открывай ворота, и поживее.

В четырех метрах за забором асфальт кончался, дальше была темнота. Здесь Знаев вышел, поманил мосластого, поморщился от сильнейшего запаха чеснока и спросил:

— Тебя как зовут, я забыл?

— Петруха, — ответил Петруха, на вид не менее чем пятидесяти лет, и торопливо поддернул штаны. Его вид в точности соответствовал вошедшей в последнее время в моду пренебрежительной поговорке: «Набрали по объявлению». Чучело, — грустно констатировал Знаев. — А ведь меня десять лет учили, что все люди равны, что человек — это звучит гордо. Разве я ему равен? Разве он равен мне? Вот возьму его за руку, пройдемся по городу, спросим у тысячи встречных: мы равны? Тысяча из тысячи ответит, что нет. А должно быть наоборот, потому что люди действительно равны, за десять лет мне это доказали множеством самых разных способов.

— Как дела, Петруха?

— Нормально.

— А где второй?

— Обход делает, — сказал Петруха и опустил глаза.

За пивом пошел, понял банкир и понизил голос:

— Слушай, Петруха. Я пройдусь по территории. А минут через десять позвоню сюда, на пост, и ты включишь верхний свет. Все люстры. Понял?

— Будет сделано, — ответил мосластый и неумело щелкнул каблуками.

— Расслабься, — разрешил Знаев, вернулся к машине и под локоть вытащил Алису.

— Пойдем со мной.

— Что здесь такое? — с любопытством спросила рыжая, повинуясь. — Стадион?

— Еще чего.

— Темно. Я ничего не вижу. Куда мы идем?

— Вперед.

— Ой. Тут песок И камни какие-то. И грязь.

— Не обращай внимания, — рекомендовал Знаев, споткнулся и сам едва не упал.

Сейчас я ее удивлю, — предвкушал он. — Сейчас она ахнет. Это будет эффект! И это будет совсем не дешевый эффект, господа. Очень даже дорогой. Эффект на четыре миллиона долларов. Всем эффектам эффект. Это вам будет не барбекю со звездами телеэкрана в садике у торговца электрическими лампочками. Это будет нечто донельзя грандиозное.

Шагали, разумеется, не в полном мраке и не в тишине. Ночь, пока робкая, варьировала оттенки от густого темно-фиолетового до насыщенного графитового. Справа, в километре, новогодней гирляндой поперек панорамы сияли фонари Кольцевой дороги, слева, в двух километрах, мерцали окна жилых домов, отовсюду слышались разнообразные городские звуки, какофония мегаполиса — но мерцали и доносились, сильно искаженные расстоянием, ненадежные, наполовину нереальные, как не вполне реально все то, что создано человеком, построено, освещено, украшено и налажено: вблизи огромно и крепко, а отойдешь на три тысячи шагов, взглянешь — смешно.

— Примерно здесь, — наконец заявил банкир, с удовольствием набрал полную грудь воздуха и запрокинул голову. Небо осторожно подмигивало сотнями звезд — намекало, что не следует переоценивать дружелюбие мироздания. С запада, по самому краю горизонта, переливалась и истончалась лиловая полоса заката.

— Что «здесь»? — тихо спросила Алиса, сжимая его локоть. — Я ничего не вижу.

— А не надо видеть. Попробуй почувствовать.

Рыжая подумала и произнесла:

— Тут пусто. Ничего нет. Совсем.

— Продолжай.

Она опять подумала и неуверенно предположила:

— Тут ничего нет, но… наверное… тут скоро что-то будет.

Знаев испытал прилив восторга и захохотал.

— Угадала! Угадала!

Он достал телефон и набрал номер.

— Петруха?! Как слышишь меня?!

— Хорошо слышу.

— Давай!

В черном небе, сразу с четырех сторон, сверкнуло, погасло, опять сверкнуло, медленно стало разгораться и обрушило наконец плотные, почти осязаемые потоки света вниз, на двух людей, стоявших посреди обширного, ровного, как стол, поля.

— Черт, — выдохнула Алиса. — С ума сойти.

Банкир прижал ее к себе и медленно стал поворачивать.

— Если ты хотел произвести на меня впечатление, — осторожно сказала рыжая, — считай, что ты его произвел.

— Ерунда, — ответил Знаев, наслаждаясь. — При чем тут впечатление? Я хотел, чтоб ты порадовалась вместе со мной. За меня. Смотри. Это все — мое.

Он сделал несколько шагов по сухой, отутюженной бульдозерами земле. Сунул руки в карманы. Повернулся к Алисе, обхватившей себя ладонями за голые локти. Хрипло повторил:

— Это все — мое.

И немузыкально захихикал, опьяненный. Не самим собой, нет. Точнее, не всем в себе опьяненный — но, безусловно, опьяненный собственным могуществом.

— Что здесь будет? — спросила рыжая, поеживаясь.

— Магазин, — с апломбом ответил банкир. — Гипермаркет. Огромный. Поражающий воображение. Сотни метров прилавков и стеллажей. А там — самый ликвидный товар. Простой, вечный, всем понятный и всем известный. Валенки с галошами. Кирзовые сапоги. Ватники и телогрейки. Свечи. Керосин. Мыло. Спички. Нитки и иголки. Разумеется — водка… И спирт… Но — никакого пива! Абсолютно никакого пива. Воины пьют водку, а пиво мы оставим для жирных бездельников. Далее — медикаменты. Простейшие. Бинт, йод, стрептоцид, антибиотики. Элементарная посуда. Небьющаяся. Ложки — но не вилки. Ножи, но не столовые — охотничьи… Топоры — обязательно! В ассортименте! Топоры — это важно, без топоров никак… А надо всем, — Знаев указал перстом вверх, — очень высоко, выше всего и вся, практически в небе, будут полыхать красным цветом огромные буквы. «Готовься к войне». Таково название. Я сам его придумал. Я все это придумал сам, лично. — Он облизал губы и еще раз выкрикнул в пространство: — Готовься к войне! Нельзя проехать мимо магазина с таким названием. Нельзя, узнав о нем, хоть раз не побывать. Тут будут стоять очереди. Толпы. Готовься к войне! — Он перевел дыхание. — Разумеется, это призыв. Более того, это почти приказ. И даже не приказ — заповедь! Моя, Сережи Знаева… Но это — не призыв вооружаться и прятаться по домам. Это не призыв бояться и копить злобу. Это не призыв упражняться в ненависти к чужакам. Это призыв к мобилизации духа. Потому что, если тело может пребывать в покое, разрушаться и истлевать, дух пусть вечно бодрствует и сражается. Никакая другая идея, кроме идеи войны, не тронет русскую душу. Отсюда все и начнется. С красных букв в черном небе. Готовься к войне. Какой, к черту, бренд, какая торговля — здесь будет нечто большее, чем источник прибыли. Здесь будет храм надежды и доблести! Мудрости и упорства. В моей стране имеет надежду всякий, кто имеет свечу и топор.

— Мне холодно, — сказала Алиса.

— Что?

— Мне холодно. Давай ты закончишь свой рассказ в машине?

Она не выглядела восторженной. И даже заинтересованной. Она была задумчива и почти испугана. Некрасиво щурилась, и в потоках мертвенно-белого света ее лицо казалось старым. С расстояния в пять метров Знаев хорошо различал маленький прыщик на ее скуле.

Он опомнился. Ну да, конечно. Всего два дня, как ты с ней знаком. Ты притащил ее на продуваемый ночным ветром пустырь, который, если быть до конца честным, еще тебе не принадлежит; возбужденным орангутангом стал ты прыгать и ударять себя в грудь — смотри, каков я! слушай, что я изобрел!

Почему ты решил, что ей все это нужно?

— Извини меня, — попросил он, подходя ближе.

— Я замерзла.

— Сейчас бы пригодился мой пиджак, — пошутил Знаев. — Тот самый.

— Я хочу уйти отсюда. Побыстрее.

В машине он сразу включил обогрев. Приблизился мосластый Петруха. Спешил, видать, за похвалой, а то и за чаевыми, вон как ловко исполнил волю начальства, все рубильники правильно нажал, вовремя — но банкир только махнул рукой и тронулся.

— Отогрелась?

— Еще нет. Там так неуютно, на этом твоем поле… И еще… Только ты не обижайся…

— Я? На тебя? Никогда.

— Смотреть на тебя было… неловко. Я тебя таким еще не видела. Ты скакал, как дикарь…

— Может, я и есть дикарь. Иногда побыть дикарем — полезно.

Рыжая дрожала, сжимая ладонями плечи.

— Зачем тебе магазин? Тебе мало собственного банка?

— Банк — это одно. А магазин — это совсем другое.

— Ты обиделся.

— Нет, что ты… Совсем нет.

Он опять ей соврал, во второй раз за последние два часа. Он обиделся. Он ощущал разочарование, и оно было тем горше, чем сильнее его тянуло к этой женщине, а его тянуло все сильнее с каждой минутой. Если понимать любовь как взаимопроникновение душ, то люди, проживая свой век бок о бок, обязаны стать единомышленниками. Сплошь и рядом бывает иначе: он и она десятилетиями наслаждаются миром и согласием, не имея никакого родства помыслов.

Знаев хотел полного родства помыслов. Он мечтал, чтобы его подруга разделила с ним все его переживания, устремления и планы…

— Не обижайся, — примирительно сказала Алиса и осторожно положила руку ему на локоть. — Ты говорил мне про войну как идею… Объединить народ… Ты — серьезно?

— Нет, конечно, — соврал банкир, в третий раз. — К слову пришлось, вот и сказал. Я хочу сделать свои деньги, только и всего…

— Хочешь испугать людей войной и заработать на этом?

— Не испугать. Мобилизовать.

— А разве это не одно и то же?

Он хотел что-то возразить. Он всегда возражал, из упрямства, даже если собеседник был на тысячу процентов прав, но сейчас осекся. Вдруг выплыла изнутри и поработила разум крамольная догадка, приговор самому себе: все не так, Сережа, уважаемый толстосум, совсем не так; зря давеча бесновался ты посреди своей стройплощадки, ты вел себя не как рачительный хозяин этой земли, а как маньяк, лелеющий навязчивую идею, как особо опасный авантюрист, влюбленный в себя, и только в себя.

4. Суббота, 23.45–00.00

Парень с гитарой — особенный статус.

Ему повезло и со школой, и с одноклассниками. Все пацаны что-то собой представляли. В старших классах все как один усиленно занимались спортом: кто практиковал хоккей, а кто даже и прыжки в воду. Все были на свой лад остроумны. Почти все умели бренчать на шестиструнных (переделанных из семиструнных, однако семиструнная гитара, считающаяся исконно русской, стремительно в те годы сдавала позиции в пользу своей более демократичной испанской подруги; Высоцкий играл на семи струнах, Окуджава — на шести), почти все могли кое-как сбацать «Заходите к нам на огонек» — но Серега Знаев был серьезный чувак, и когда в компании кто-то протягивал ему инструмент, он тратил десять минут только на настройку, — однако после мог, взяв несколько замысловатых аккордов, вернуть гитару владельцу с извинениями: не могу на этом играть, совсем.

Зато забавно было, например, посетить школьный медпункт, чтобы сдать кровь на анализ, и в решающий момент вежливо выдернуть палец левой руки из ладони фельдшера. Доктор, тут мозоль, вы не проткнете. Гитара? — уважительно уточняла рыхлая женщина в белом халате. Да, гитара. Хорошо играете? Смотря с кем сравнивать…

А девочки с любопытством посматривали. Издалека. Правда, редко.

К сожалению, он плохо пел. И стеснялся. В том числе стеснялся красиво себя подать. Презирал это. В музыкальной школе многие отращивали длинные волосы (какой музыкант без длинных волос? — вдобавок еще живы были, давно умершие в Америке, докатившиеся до Советского Союза с опозданием на годы, традиции хиппи) и учились закатывать глаза во время исполнения, демонстрируя божественную отрешенность — либо, наоборот, обезьяний рок-н-ролльный драйв, подергивания, вибрации и гримасы; Знаев только усмехался. Всякая показуха, рисовка была ему противна. Если девочек возбуждает показуха — тем хуже для девочек. Играешь музыку — упражняйся в игре. А патлы, цепочки, браслетики, джинсы в обтяжку с туго набитыми карманами, портвейн после репетиций — все это шелуха, скорлупа, обертка.

В общем, парень с гитарой закончил среднюю школу девственником.

Вечерами сидел дома, в своей комнатке с окнами во двор, со стенами, сплошь оклеенными иллюстрациями из журнала «Ровесник», и часами напролет играл. Мрачноватый, очень тощий, очень гордый. Отсутствие внимания со стороны девочек его не тревожило. Его вообще не тревожило отсутствие внимания со стороны людей. Они придут. Потом. Девочки, мальчики — все. Они придут, тысячами, они встанут внизу, в темноте, в зале, плечом к плечу, а он — будет наверху, на сцене, освещенный разноцветными лучами, сосредоточенно извлекать звуки, приводящие мир в неистовство.

Такова была его матрица, так он хотел жить: хладнокровно и сурово играть музыку, полную безумного небесного огня.

Оба армейских года он тщательно обдумывал идею создания собственной команды и приступил, едва вернувшись на гражданку, энергично и последовательно. Для того чтобы исполнять аскетический гитарный рок, наподобие того, что делали, например, «Клэш» или ранние «Роллинги», нужны были всего-то двое: ударник и бас-гитарист, он же — вокал. Сам Знаев петь не собирался, роль фронтмэна заранее предполагал отдать другому талантливому мужику. Талантливых вокруг было предостаточно, но все как один кошмарно бедны. Пришлось искать деньги. Развив бурную деятельность, с миру по нитке в течение года он собрал аппарат, плохонький, но зато свой, собственный. Без особых усилий целеустремленный парень Сергей овладел навыками электрика, звукорежиссера и администратора. Барабанщик и бас-гитарист нашлись быстро, на качество их игры жаловаться не приходилось — со временем он предполагал сменить компаньонов на других, более способных.

Он насадил в коллективе железную дисциплину. Учредил репетиционную базу в собственной комнате. Мама не возражала.

Играли по ресторанам. Вообще-то был хороший год, тысяча девятьсот девяностый. В частности, именно в этом году гитарист потерял невинность с помощью официантки одного из кабаков. Чувиха, на десять лет старше Знаева, обнаружила многие удобные качества, была безотказна, покладиста, снимала комнату с цветным телевизором и взамен любви ничего не требовала; Сергею подчас становилось неловко, выходило, что он банально использует хорошую женщину.

Кстати, она отличалась практичностью, не нуждалась в деньгах и подробно рассказывала, как можно заработать на манипуляциях со сливочным маслом, коньяком и прочими продуктами, постепенно исчезающими из свободной продажи.

Гитарист стал задумываться. В его мире ничего не менялось. Из месяца в месяц те же струны, медиаторы, микрофоны, еженедельно перегорающие усилители и проблемы с сильно пьющим вокалистом — за краем же сцены, среди зрителей, среди жующей и нетрезвой публики происходило нечто любопытное. Более того — чрезвычайно важное.

Этика профессионального музыканта разрешает ему считать себя полубогом: он на сцене, он под взглядами людей, он родит гармонию, он очищает своим искусством души. Знаев с удовольствием считал себя полубогом. Пока однажды его не переубедили.

Отыграв, как надо, программу, поздним вечером, под закрытие, вспотевший и измученный гитарист зашел в туалет умыться и вдруг его оттолкнул от зеркала широкоплечий молодой человек Небритый, в черной коже.

— Двинься, децил, — велел небритый.

Самолюбивый Знаев не все понял, но что-то возразил.

Небритый замер, изумленный не содержанием ответа, а самим фактом, и осведомился:

— Ты кто?

— Музыкант, — с достоинством ответил музыкант.

Небритый выдал враждебную ухмылку.

— Клоун ты, вот кто. Веди себя смирно.

— Не понял.

— Все ты понял. Иди давай. Играй. Развлекай людей.

— Опять не понял, — с нажимом произнес Знаев; он еще не умел правильно конфликтовать с людьми в кожаных куртках.

Небритый усмехнулся — грустно и почти обаятельно.

— Братан, — сказал он. — Тебе повезло, что я сегодня пьяный и веселый. И день у меня был удачный. Ты музыкант?

— Музыкант.

— То есть исполняешь? — Да.

— На сцене?

— На сцене.

— За лавэ?

— Что?

— За деньги?

— Да. За деньги.

Кожаный малый развел руками.

— Вот ты и определился. Сам. Ты клоун, ясно?

— Я не клоун.

— А кто же ты тогда?

— Музыкант.

Ответом был хохот.

— Я же тебе только что объяснил — на пальцах! — что это одно и то же! Кто на сцене за лавэ людей развлекает — тот клоун. Не забывай об этом. Никогда. И веди себя соответственно. Клоун есть клоун. У него своя жизнь. Клоунская.

Небритый приосанился. Чувствовалось, что он уже неоднократно расставлял самых разных людей в соответствии со своим простым ранжиром.

— А ты кто? — отважился спросить Знаев, сильно задетый за живое. Его собеседник посуровел и с нехорошим лукавством предложил:

— Иди в зал. Там братва сидит. В углу. Спроси у них, кто я такой. Если духа хватит. Они тебе про меня расскажут. Может быть. Если захотят. Но могут и голову оторвать. За твои вопросы…

Пригладив короткие волосы, небритый вразвалку вышел — крепкий, как носорог, в новеньких джинсах, туго обтягивающих толстые бедра, — оставив гитариста посреди не очень чистого кабацкого сортира в глубокой задумчивости.

Выдержав паузу, он тогда вышел в зал, осторожно скосил глаза и высмотрел: действительно, братва, иного слова не подобрать, морды просят кирпича — а с ними их девушки, одновременно шикарные и вульгарные, однако в любом случае гораздо более молодые и яркие, нежели официантка Люся, подруга гитариста, у которой пахло кухней из ложбинки меж грудей.

Мысль о том, что некая часть бурно меняющегося российского общества — наиболее сильная, агрессивная, жестокая и, прямо сказать, богатая часть — считает его, талантливого музыканта, умного и энергичного парня Сергея Знаева клоуном, была отвратительна.

Пять лет он шел к своей цели, никуда не сворачивая, упорно и последовательно, он создал группу, он играл музыку, он зарабатывал этим на хлеб. И вдруг выясняется, что он — не более чем клоун.

Клоун, клоун, клоун. Не полубог, которого рвут на части почитатели его таланта, не производитель экстаза — всего лишь обезьяна, на чьи движения по вечерам приходит поглазеть публика.

Он продержался месяц, потом сорвался, устроил скандал. Получил по голове собственным инструментом. Распустил команду. Две недели пил. Продал весь аппарат. За доллары. Выручил огромную сумму, почти полторы тысячи. Потом очень выгодно, по частям, по десять, двадцать баксов, обменял валюту на отечественные фантики и при посредстве старой подруги купил тонну сахара. Осторожно реализовал. Кое-что заработал. И больше уже не пил никогда.

С тех пор почти десять лет он не брал в руки гитару. Даже не прикасался. Музыку практически не слушал. И разговоров о ней не терпел. Молодость окончилась, не начавшись. Довольно времени было потрачено на овладение мастерством клоунских ужимок, говорил он себе, покупая на вещевом рынке «Коньково» статусную шмотку, малиновый пиджак с позолоченными пуговицами; настала пора наверстать упущенное. Я вам не клоун. Я Сережа Знаев, я серьезный человек.

Появились деньги. А вслед, соответственно, и женщины. Разные, всякие, в любом количестве. Романтический отрок с шестиструнной им не понравился — зато молодой коммерсант пришелся по вкусу.

В начале девяностых годов московские девочки были необычайно доступны. Но не для всех.

Конечно, они не отдавались даром, как, например, отдавались американским солдатам-победителям — в сорок пятом году побежденные француженки и итальянки — за шоколад и капроновые чулки. В России девяностых победителей не было, только побежденные, проигравшие. Целую страну проиграли тогда.

Однако развалины не дымились, хлеб и молоко не исчезли из свободной продажи. Московские девочки отдавались не от отчаяния или голода, а в пылу жестокой конкурентной борьбы за лучших мужчин, то есть мужчин с деньгами, — их популяция была очень малочисленна.

Еще реже встречались не просто мужчины с полными карманами, а молодые мужчины с полными карманами. На таких девочки запрыгивали мгновенно, начинающий предприниматель Знаев лично наблюдал и сам неоднократно становился объектом атаки.

Он, однако, никогда не унижал себя презрением к ним. Да, испытывал чувство легкого превосходства — но, скорее, общечеловеческого характера. В остальном он оправдывал их, включая самых доступных, на все согласных.

Что может быть гаже, чем презирать женщину, пусть она и отдается за колготки?

Он их имел, он ими пользовался — но никогда не презирал.

Он тогда излучал мощнейшую энергию успеха, его глаза горели, он всюду вел себя как хозяин, он разговаривал с автоинспекторами, как с официантами, а с официантами — как со старыми, надоевшими приятелями; он делал деньги, у него получалось, он все время был возбужден и снисходителен; женщины чувствуют это за километр, они обожают победителей, они питаются мужским успехом. Знаев не покупал их, не предлагал подарков — ему достаточно было поманить пальцем, остальное подразумевалось.

В лето девяносто второго года он имел новую девушку почти каждый вечер.

К проституткам не обращался. Продвинутые молодые люди времен разгара перестройки брезговали проституцией. Считалось хорошим тоном подойти на улице, познакомиться по всем правилам, и в тот же вечер добиться желаемого. Столица была переполнена старшеклассницами и абитуриентками, изнывающими от тоски по приключениям. В частности, пользовался популярностью такой прием: подклеить чувиху днем, под видом бедного, но чертовски остроумного студента в кедиках, или же безденежного обаятельного пролетария, договориться на вечернее свидание — и там предстать во всем великолепии, на собственной машине, в портках типа «слаксы» и в туфлях с дырочками; далее — ресторан «Пекин», суп из побегов молодого бамбука, далее проезд в личные комфортабельные апартаменты на проспекте Вернадского (шестьдесят пять долларов в месяц), далее — коньяк «Наполеон» со вкусом жженого сахара, на десерт — доселе невиданные, едва появившиеся в лучших домах Москвы конфетки «Чупа-чупс»; далее все остальное.

Варианты, когда дама спустя четыре часа после знакомства отказывается принимать горизонтальное положение, даже не рассматривались, таких дур подвергали жестокому осмеянию их же товарки.

Отсеивались неизобретательные, зажатые, не умеющие исполнять. Правда, почти все они, после супа из побегов молодого бамбука, исполняли с огромным старанием; назавтра они хотели опять иметь такой же суп, и новый «Чупа-чупс» за щекой.

Они сами звонили, напрашивались в гости, они все интересовались, нет ли у него такого же небедного друга для их одинокой, очень красивой подружки. Однажды одна из пассий Знаева явилась к нему с приятельницей; они не влезли вдвоем в его постель, как он ожидал, получилось еще веселее: пока гостеприимный хозяин зажигал с пассией, приятельница сидела рядом, в двух метрах от поскрипывающего дивана, и с отсутствующим видом листала журнал. Он тогда очень возбудился.

Все это было игрой, спортом, развлечением. Знаев не искал любви, не подбирал себе невесту или даже постоянную подругу, он брал первую попавшуюся, побойчее — ему нравились крикливые, с подвижными, активными попками, — великодушно объяснял, чего хочет, и получал все, что хотел. Никогда ничего не обещал, перспектив не обрисовывал, даже не намекал, а если какая-либо настырная особа, переев «Чупа-чупса», предлагала себя в спутницы жизни, он становился суров, демонстрировал газовый пистолет и говорил, что живет как на вулкане (не врал ни грамма), что сегодня он в шоколаде, а завтра с голой задницей, или в тюрьме, или закопан в лесу бездыханный — зачем хорошей девушке связывать судьбу с сомнительным типом, коммерсантом, спекулирующим растворимым кофе?

Ответ его не интересовал. Его вообще не интересовало, что в головах у его подруг. Он и так знал — там почти ничего нет, в головах. Иногда сомневался, заводил разговоры: о политике, о пропаганде, о боевых искусствах, о космосе. Тут же получал очередное подтверждение: ничего нет. Девочка могла быть вечером стильной, воспитанной, вежливой, ночью — ловкой и страстной, и все равно надоедала.

Все они сами раздевались. Все они жадно целовались взасос и вызывали прямые ассоциации с полным набором однокоренных слов: девочки-насосы, что бы они ни делали, в конечном итоге они сосали. Деньги, удовольствия, музыку, шампанское. Разумеется, Знаев хорошо понимал, что имеет дело с представительницами определенной общественной группы, с блядями. Либо с порядочными девушками, иногда позволяющими себе блядануть. Но это его не беспокоило. С блядями проще. Бляди эффективны, честны, они всегда точно знают, чего хотят. Они экономят время и не требуют к себе повышенного внимания.

К концу того года предприниматель Знаев, двадцатичетырехлетний небедный малый, сформировал отборный отряд из двух десятков особей, в возрастном диапазоне от четырнадцати до сорока лет, и стал практиковать изощренные варианты. В частности, появилась у него пара мама-дочка (сначала возникла мама, отчетливая энтузиастка, потом он из озорства побывал у нее в гостях, познакомился с дочкой и не упустил шанса; дочка первая начала). Была очаровательная нежная бисексуалка семнадцати годов — вернее, обычная девушка из хорошей семьи, придумавшая себе, от скуки, особенную ориентацию. Была мать-одиночка, с огромным ртом и огромным талантом к его применению. Не было только замужних. В эти игры Знаев не играл. И еще — не было ни одной, которая увлекла бы его.

Нечто отдаленно похожее на влюбленность произошло только однажды и длилось меньше месяца. Зазноба — приезжая из Рязанской области — жила в рабочем общежитии, по городу расхаживала полуголой: подманивала мужиков, искала себе партию. Хоть куда деваха, покорившая Знаева удивительной упругостью девятнадцатилетнего тела. К тому же она, как пионерка, была всегда готова, а это ценное качество. Предприниматель слегка поплыл. Ловил себя на мысли, что говорит по телефону — и ему приятно слышать голос. Договаривался о свидании — летел, как на крыльях. Она казалась старше своих лет, косметикой почти не пользовалась и ни при каких обстоятельствах не требовала к себе повышенного внимания. В политике и боевых искусствах ни черта не смыслила, но предприниматель и не тратил время на беседы. Крепкая, сильная, едва не выше Знаева, в его руках рязанская нимфа делалась невесомой, податливой, это забавляло и озадачивало. Всякое соитие начиналось с протестов: нет, нельзя, мы не должны, — и заканчивалось воплями: давай, бери меня, делай со мной все, что хочешь. Последнее предложение умиляло бизнесмена — он был традиционалист. Так или иначе, зазноба коммерсанта оказалась наименее изобретательной из всей сотни его женщин, — а он уже был избалован, пресыщен, он хотел иметь только самое лучшее. Помучился три недели — и избавился. Потом целую неделю ему названивала какая-то особа, представлялась сестрой брошенной девочки и интенсивно журила за бессердечие.

В конце концов ему надоело. Все. И деньги, и успех, и коньяк с шоколадом. Ощущение полных карманов перестало радовать своей новизной. Куда-то делся блеск глаз. Во всяком случае, сам он не замечал никакого блеска, когда смотрел в зеркало. Зато хорошо видел синеву под глазами и ранние морщины.

Женщины не приелись, они не приедаются; однако стало не до них. Подвалило работы, жизнь повернулась не самой лучшей своей стороной. Долги, стрессы, неудачные сделки, он уставал. И когда вечерами томные голоса из телефонной трубки спрашивали Сергея — измененным голосом отвечал: «Он тут больше не живет».

Иногда приводил какую-нибудь, позволял себе расслабиться, потратить время, но потом накатывала невыносимая тоска, отвращение — и к себе, и к женщине, — с трудом удерживался от того, чтобы не закричать и не выгнать чувиху пинками. Однажды так и сделал, потом неделю звонил и извинялся.

Сначала исподволь, затем все быстрее и заметнее с ним стало происходить то, что называется «черстветь».

В девяносто четвертом он купил банк, за сорок пять тысяч долларов. Ввиду новизны затеи не обошлось без происшествий. За кредитной организацией обнаружилась забалансовая гарантия. То есть предыдущие владельцы в свое время легкомысленно обещали подстраховать чужой займ (который, разумеется, никто никому не вернул), а теперь, сняв с себя полномочия, умыли руки. Через неделю после вступления в должность начинающий банкир обнаружил, что его новая, только что купленная фирма должна огромную сумму неким агрессивно настроенным людям в золотых цепях и стоптанных кроссовках. Потом был мучительный процесс разборок, сходок и перетираний, со всем полагающимся набором интриг, провокаций и угроз. Кое-как он отбился, приобрел опыт и потерял нервы.

Эта и несколько других похожих историй резко состарили банкира. Задолго до того, как ему исполнилось тридцать, он стал сухим, немногословным, практически лишенным друзей педантом с вечно постным выражением гладко выбритого, бледного лица. Вдобавок он, как все начинающие банкиры, поигрывал на фондовой бирже, в этом суперказино для особо богатых; трижды в течение года едва не стал миллионером и трижды все терял; такие качели со стороны выглядят захватывающим аттракционом, изнутри же это — высокооплачиваемая каторга. Всякий бизнес есть прежде всего обязательства, а уже потом — черная машина с кожаными креслами и золотая кредитка. По временам банкир Знаев чувствовал измождение. Он мало спал и кое-как наловчился снимать стресс в спортивном зале — но не в постели с женщиной.

Он был очень самолюбив, таких людей секс не расслабляет. Постельные упражнения всякий раз становились для бывшего гитариста очередным поводом доказать себе, что он — самый лучший. Он занимался сексом не ради процесса, а главным образом для того, чтобы в финале измочаленная и счастливая партнерша горячим шепотом сообщила ему, что ей ни с кем никогда не было так хорошо. О том, насколько хорошо было лично ему, гитарист-финансист никогда не думал. Его никто никогда не учил думать о себе.

В тридцать он стал окончательно богат, зауважал себя, объездил полмира, его репутация в деловых кругах была кристальной, его банк процветал, штат секретарей и помощников ловил каждое слово жесткого босса.

Купил просторную квартиру — и вдруг стал задумываться о том, что пора привести в дом молодую хозяйку.

Он думал всегда интенсивно и быстро, он все делал интенсивно и быстро, и почти мгновенно — в тот день, когда впервые сжал в руке ключи от дорогостоящей недвижимости (Большая Полянка, четырехэтажный дом — памятник архитектуры, потолки три с половиной метра, эркер) — додумался до печального вывода: он, Сергей Знаев, неинтересный человек.

Он трудолюбивый, сильный, эрудированный, очень быстрый, у него деньги, у него свой банк, у него квартира в семистах метрах от Кремля, у него бешеная воля, у него все! — но он неинтересный, и точка. Его жизнь кошмарно однообразна и, чего греха таить, уныла. С самим собой — да, ему забавно, очень, его увлекает и полностью поглощает его дело, все эти комбинации с кредитами, депозитами, выгодным размещением временно свободных активов, форвардными и фьючерсными контрактами, опционами и прочими финансовыми фрикциями — но со стороны в свои тридцать он выглядит как приставка к собственному компьютеру; за таким любопытно, наверное, какое-то время понаблюдать, но связывать жизнь — верная гибель.

Почему тогда он эту мысль постарался затолкать на дно сознания, зачем, несмотря на суровый самому себе приговор, все-таки начал активные поиски невесты — впоследствии он никогда так и не смог ответить на этот вопрос. Или отвечал расхожими фразами. Устал от одиночества, человек — стайное животное и так далее. Разве это ответ? Настоящий ответ всегда страшно озвучить.

Однажды, спустя уже полгода после начала семейной жизни, он вызвал Камиллу на откровенность. Спросил, что же такого она — интересная девушка с изящными запястьями, последовательно отвергшая ухаживания разбитного криминального авторитета и донельзя утонченного владельца звукозаписывающей компании, — нашла в нем, некрасивом, всегда дурно одетом финансисте? И получил простой ответ: «Ты хороший».

Видит бог, он очень старался. Сразу после свадьбы впервые в жизни взял полноценный отпуск (сам у себя взял, сам себя отпустил). Две недели ничего не делал. Даже не думал о работе. Это стоило значительных усилий. Именно тогда, на Мадейре, он научился выбрасывать из головы ненужные мысли — бесценный навык, впоследствии развитый в систему.

Гуляли по Фуншалу, любовались океанскими яхтами с огромными, в двухэтажный дом, килями, заходили на рыбный рынок, где из толпы туристов со специального балкона наблюдали, как на широких столах местные торговцы, совершенно неотличимые от средневековых пиратов, огромными тесаками разваливают на части пятисоткилограммовые туши тунцов; потом шли в ресторан и ели «мясо на камне»: куски сырой говяжьей вырезки, подаваемые на раскаленном плоском куске гранита размером с книгу — сам отрезаешь, сам жаришь, тут же глотаешь; в другие дни заказывали особую, глубоководную рыбину, которую не надо потрошить — ее внутренности при резком подъеме из глубины сами вываливаются через рот; поднимались на фуникулере в горы, где воздух был таков, что предприимчивый Знаев тут же придумал сгущать его в баллоны и задорого продавать в Москве; он нырял со скал в горько-соленый океан или наивно пытался, обернув руку пластиковым пакетом, изловить краба, бегающего по суше едва не вдвое быстрее человека, а жена с безопасного расстояния ахала и мелодично запрещала; вечером снова гуляли, покупали бутыль сухой мадеры, отхлебывали, передавая друг другу, прямо из горлышка, он любовался, как Камилла это делает, — молодая женщина, глотающая портвейн из горла, выглядит ошеломляюще соблазнительно, — шли вдоль берега, наблюдая, как солнце падает за мыс Кабо-Жирао: поросшая эвкалиптами макушка и почти шестьсот метров скалы, отвесно опускающейся в синюю Атлантику.

Хорошо не думать о работе, если сбежать от нее за полторы тысячи километров. Из такого далека всякая работа видится тем, что она есть: всего лишь работой.

Путем последовательных, все более решительных усилий банкир превратил себя в семейного человека. Не менее одного дня в неделю полностью посвящал супруге: походы по ресторанам, клубам, театрам, галереям, магазинам, модным показам. Летали в Лондон — посмотреть шоу Мадонны. Летали в Милан — послушать оперу. Летали в Прагу — побродить по антикварным лавочкам Кампы. Снобизмом не страдали, могли прокатиться и в Коломну, где на крепостной стене шестнадцатого века местные энтузиасты, затянувшись в бряцающие кольчуги, рубились на всамделишных мечах и палицах.

Они хорошо проводили время, если не учитывать, что само выражение «проводить время» всегда приводило Знаева в бешенство. Проводить время — значит, расстаться с ним, прощально помахать ладошкой, пока оно исчезает навсегда, твое собственное, бесценное.

Когда Камилла забеременела, он вздохнул с облегчением. Следующие четыре года все шло правильно: жена занималась потомством, муж заколачивал деньги, появляясь дома только для того, чтобы поспать. Сын был важным элементом системы ценностей банкира. Личная экспансия предполагает появление наследника, продолжателя дела. Еще лучше иметь за спиной не одного продолжателя, а двух, трех; чем больше, тем лучше. Но банкирова жена наотрез отказалась размножаться. Знаев однажды сгоряча предложил ей пятьсот тысяч долларов за второго ребенка, независимо от пола. Не уговорил. И очень обиделся. Что это за жена, если она отказывается рожать мужу детей?

Сейчас, спустя восемнадцать лет после превращения гитариста в бизнесмена, спустя двенадцать лет после появления в его карманах первого миллиона долларов, спустя восемь лет после женитьбы, спустя полтора года после развода, — сейчас, когда на его плече лежала голова новой подруги (какой по счету? двести пятидесятой?) и несколько невесомых ее волос щекотали его ноздри, он слушал, как ночной ветер колеблет листья, как в трех километрах к западу, в деревне, брешет потревоженная собака, вспоминал тот разговор с женой, и ту обиду, и сразу же вслед за обидой всплывшую и навсегда запомнившуюся мысль: у него нет и никогда не было повода воспринимать женщин всерьез.

Они рожают детей, они наши матери, наши спутницы, они часто имеют над нами власть, без них нельзя, с ними лучше, чем без них, — но тот, кто попытается их понять, обречен.

Воскресенье

1. Воскресенье, 6.00–16.30

Воскресный день начался вязко. Едва проснувшись, словно похмельной зыбью качаемый, банкир со стыдом припомнил, как вчера позировал в лучах сверхмощных прожекторов, брызгал слюной, провозглашал себя изобретателем национальной идеи. Дрянь, пошлятина, как теперь в глаза смотреть самому себе… Тяжело начинать утро с покаяния. А ведь рыжая очень правильно сказала: Ты хочешь напугать людей и на этом заработать. Вот чем хороши женщины. Особенно обладательницы золотых волос. Они всегда смотрят в корень.

Осторожно выбрался из постели. Алиса спала ничком, пахла ребенком.

Бесшумно вышел на веранду. Кое-как стряхнул с себя остатки сна. Побродил по двору, свежим глазом подмечая некоторую запущенность: выбившуюся в щели между плитами траву, сорняки в цветах. Упал в бассейн. Вынырнул, правда, уже почти бодрым. Ко вчерашнему результату удалось прибавить две секунды. Отталкиваясь от этой маленькой победы, как от большой (какая разница? все победы велики одинаково), заставил себя воспрянуть духом. Тщательно размял суставы. Крутил плечами, бедрами, пока в позвоночнике не щелкнуло положенное количество раз.

Плохо, что вчера днем не поспал. Обычно по субботам он спал обязательно — два, а то и три часа, — но вчера не получилось, вчера ему пришлось развлекать свою девушку, нарушить режим. Удивляться нечему. Где девушки, там всегда нарушения режима.

Полчаса посидел с учебником испанского, залез под штангу, с хорошей яростью отработал намеченное, причем — из вредности к самому себе, в качестве наказания за то, что встретил новое утро без радости, — выбрал самое неприятное упражнение — приседания. Потом бродил вокруг дома, поливая из шланга дорожки, с удовольствием вдыхая аромат стремительно испаряющейся с нагретых камней воды — запах, уместный на приморских курортах и странно воспринимающийся в тридцати километрах от сухопутной Москвы. Вдруг сработала осязательная память — такое бывало редко; отчетливо вообразились горячие песчинки, прилипшие к голой, мокрой, сгоревшей на солнце коже. Синева, бирюза, океан, белое солнце, тяжелый накат волны, листья пальм трещат на ветру. Когда-то он думал, что так выглядит рай, и деньги, собственно, нужно делать только для того, чтобы почаще попадать под бирюзовые небеса. А сейчас, если б его спросили про место на земле, где его банкирская душа отдыхает, — он бы не нашел, что ответить. Последние годы банкир летал к океану чуть не каждый месяц, однако волны и пальмы теперь возбуждали не больше, чем их изображение на обертке конфеты «Баунти» или на рекламных объявлениях московских фирм, продающих Багамские офшоры.

Зажмурился на солнце — вдруг вспомнил, что ему нечем кормить свою девочку. Непростительное легкомыслие. Пригласил человека в гости, а у самого вторые сутки пустой холодильник. Бросился звонить рестораторам, заказал все, что пришло в голову. Пообещал доплатить за срочность. Засек время. С мгновенным отвращением подумал, что воскресенье все-таки начинается не совсем правильно — с телефонных звонков, со взглядов на циферблат. Ничего не поделаешь, Знайка. Ты теперь не один, у тебя есть женщина, тебе придется многое поменять.

Может, даже все поменять.

Подумал, в числе прочих текущих дел, про Солодюка. Семь утра — хорошее время, чтоб напомнить о себе дураку, не желающему вернуть должок. Даже набрал номер, но после третьего гудка отключился. Пожалел, наверное. Жалеть, конечно, нельзя; кого угодно можно жалеть, только не старого приятеля, вовсю злоупотребляющего приятельскими отношениями; но что-то не позволило банкиру в это сливочное подмосковное утро действовать с обычной непреклонностью. Пусть его, потом поговорим. Ближе к полудню.

Солодюк был подлец, настоящий, звонкий. Несколько лет, со дня основания банка, он покупал у Знаева наличность и перепродавал, причем находил удивительно покладистых и недалеких покупателей. Впаривал втридорога. Разборчивостью не страдал. В соответствии с поговоркой, жадность регулярно губила Солодюка. Во второй половине девяностых он четырежды попадал под следствие и четырежды откупался, отдавая все, что имел. Люди из правоохранительных органов тогда уже умели обдирать черных финансовых дилеров: изымали банковскую выписку, вычисляли предполагаемый доход за последние полгода и эту сумму требовали в обмен на доброту и ласку. То есть если фирма за шесть месяцев получала из кассы банка сто миллионов рублей — их умножали на всем известную ставку черного рынка (допустим, пять процентов) и просили за снятие обвинений пять миллионов.

Ладно, четыре с половиной.

Знаев, однако, хорошо помнил и другую поговорку: все, что не губит фраера, делает его жаднее. Постепенно Солодюк превратился в мнительного, безжалостного и безрассудного дельца. Ободранный налоговой полицией, он немедленно опять начинал играть по-крупному. А хуже того — стал считать себя прожженным. Тем временем сам Знаев, ни разу не пойманный за руку, счел за благо свернуть сомнительные операции, тем более что в начале нулевых фискальное давление на всякого рода финансовых махинаторов резко усилилось.

Солодюк и в ус не дул. Ради старой дружбы выпрашивал у своего легализовавшегося бывшего партнера все новые и новые миллионы. Кончилось тем, что Знаева вызвали в Центробанк и потребовали резко сократить количество наличных, проходящих через его корреспондентский счет. Под угрозой отзыва лицензии. Не превращайте хорошую фирму в помойку, сказали чиновники. Мы ведь можем внести вас в черный список. Лично вас, господин Знаев. Вы никогда не сможете найти работу в этом бизнесе. Испугавшийся господин мгновенно попросил старого товарища вон. Тот не обиделся, на два года пропал из виду, однако затем опять появился. Умолял, бахвалился связями, метал визитные карточки с двуглавыми орлами, живописал собственную непотопляемость, взял в долг тридцать тысяч долларов, — в итоге сложились оригинальные отношения: банкир стал испытывать к приятелю смесь ностальгической жалости, презрения и некоторого страха. Их крепко связывали общие грехи молодости. Вдобавок Солодюк на совершенно законных основаниях числился акционером банка, ему принадлежали три процента, он ежегодно получал дивиденды. Выгнать его пинками, заставить уступить долю или выкупить ее — такое можно было проделать в любой момент, но руки не доходили. Кроме того, Знаев не любил создавать себе врагов. Лечить, а не резать — вот был его метод.

Харчи приехали через час с небольшим. Банкир натянул старые джинсы, влез — босой, с голым торсом — в машину, покатил к главным воротам. По аллее, которой гордился, о которой всю жизнь мечтал: ветви дубов смыкались над головой, образуя живой тоннель, ночью, в свете фар, смотревшийся декорацией романтической сказки. Мальчишка-посыльный, слезая с мопеда и передавая хозяину поместья коробки, взглянул с интересом, но и с усмешкой. Небось думает — богатый бездельник с жиру бесится, лень самому себе завтрак приготовить, решил Знаев, однако чаевые дал, как положено. Он всегда давал большие чаевые. Завидовал молодежи. Всем этим посыльным, пиццевозам, официантам, барменам, — трудящейся обслуге. Им повезло, для них сейчас в Москве всегда есть работа, только не ленись, поворачивайся; если не жлоб, если не медленный, свою тыщу долларов иметь будешь. Двадцать лет назад, когда банкир был так же молод, как этот взъерошенный паренек в стильных штанишках, все было иначе — для похода с девушкой в «Макдоналдс» деньги копились месяцами.

Он оставил снедь на кухне, заглянул в спальню. Алиса, сидя в постели, смотрела телевизор и зевала. Помахала рукой, мило сообщила:

— Ты вчера, когда стал засыпать, так крепко меня к себе прижал… Я думала — неужели он вот так всю ночь будет… Даже испугалась. Но потом ты все-таки расслабился. Когда совсем уснул…

— Тебе не нравятся крепкие объятия?

— Неважно.

— Важно.

Рыжая опять упала в подушки. Было заметно, что она не прочь проваляться под одеялом весь день.

— У нас с тобой всегда так будет? Я просыпаюсь, а ты стоишь у постели и на меня смотришь. Весь такой бодрый.

— Да, — с удовольствием ответил Знаев, — так будет всегда.

— Ты опять рано встал?

— В пять часов.

Алиса с наслаждением потянулась.

— Сегодня воскресенье, — слабым голосом произнесла она. — Мог бы поспать.

— Как раз в воскресенье, — сказал банкир, — спать допоздна нельзя. Иначе вечером не сможешь заснуть вовремя. И утром в понедельник проснешься разбитый. Испортишь себе важный момент — начало новой недели…

— Ты страшно нудный. Я сейчас брошу в тебя подушкой.

— Не надо. Я хороший.

— Да, — сказала рыжая. — Хороший. Но нудный. Что ты делал, пока я спала?

— Как обычно. Медитировал. Потом испанский учил. Потом плавал. Потом штангу тягал. Потом во дворе прибрался…

— Скажи честно: ты каждый день вот так? Медитация, штанга, испанский…

— Нет, — соврал Знаев, театрально поморщившись. — Это я перед тобой выпендриваюсь. Набиваю себе цену.

— Я догадывалась. Разумеется, ты такой же ленивый, как и все. Изображаешь супермена, чтоб обмануть наивную девушку. Зачем тебе испанский?

— Делаю инвестиции, — с шикарным апломбом заявил Знаев. — На Кубе. Хочу срочно купить по дешевке несколько километров пляжа. Es no demasiado. Когда Фидель умрет, на остров неизбежно вернутся американцы — а я уже там, понимаешь? Hola! Que tal? Me llamo Znajca!

Судя по всему, рыжая не поняла хохму; юмор миллионеров, даже будучи плоским, никогда не бывает дешевым.

— Шутка, — виновато сказал банкир.

Алиса вежливо улыбнулась и зевнула.

— Что мы сегодня будем делать?

— Отдыхать. Расслабляться. Посидим в сауне. Или в хамаме. Тебе для твоей молодой кожи хамам — в самый раз… Хочешь — вызову массажиста, он же банщик и мануальный терапевт, он из тебя за сорок минут пятнадцатилетнюю девочку сделает…

— Спасибо, — насмешливо сказала рыжая. — Мне и так неплохо.

— Тогда поедем в город и пообедаем. Потом еще что-нибудь придумаем…

— Например?

Знаев пожал плечами.

— Я вроде как кавалер… Типа, обязан предложить даме тысячу вариантов развлечений. Особенно учитывая мои возможности…

— Предлагай, — разрешила рыжая.

— Можем махнуть на Кипр. Виза не нужна. Если я позвоню прямо сейчас, то через четыре часа будем в Лимассоле. Искупаемся, наедимся до отвала скампи, погуляем, подышим, к утру вернемся…

— Заманчиво, — с заметным сожалением сказала Алиса, — но у меня нет загранпаспорта.

— Не может быть. Ты не была за границей?

— Ни разу.

— Насколько я знаю, сотрудники моего банка хорошо зарабатывают.

— Не напоминай, что я работаю в твоем банке. Я сразу чувствую себя героиней служебного романа.

— А чем плох служебный роман? По-моему, всякий роман хорош.

— Ты не понимаешь. Завтра к обеду все будут знать, что босс крутит любовь с новенькой рыжей. У меня испортятся отношения с девчонками.

— Никто ничего не узнает, — уверенно ответил банкир и небрежно ладонью отодвинул от лица воздух, а вместе с воздухом — все без исключения пустяки и глупости этого мира. — Единственный человек, который может что-то ляпнуть, — мой шофер, но и он, по-моему…

Рыжая усмехнулась.

— Сергей Витальевич, вы же — Знайка. Вы должны понимать, как циркулируют слухи. Я вас уверяю: завтра все ваши сотрудники, особенно женщины, вместо работы будут по углам шушукаться…

— А мне все равно.

— Тебе — да. А мне — нет, — Алиса сделала паузу и с почти мужской суровостью добавила: — По большому счету… вся эта наша с тобой любовь… сильно повредит моей карьере.

Банкиру не понравилось, как она произнесла: «вся эта наша с тобой любовь». Про карьеру он почти прослушал. Он не очень понимал, что такое карьера. Боссы и хозяева — особенно те, кто ходит в боссах с двадцатипятилетнего возраста, — неважно разбираются в психологии наемного работника. Знаев всю жизнь фигурировал в роли босса, долгое время он ошибочно считал, что любой манагер не может мечтать ни о чем ином, кроме как о кресле босса, что каждый кассир грезит о собственном банке, и только к середине нулевых, когда фирмы и компании, некогда созданные с нуля отважными авантюристами, превратились в гигантские корпорации со своей бюрократией и сложной субкультурой, банкир догадался: увы, наемные манагеры желают стать не боссами, а всего лишь еще более высокооплачиваемыми наемными манагерами. Так жить проще и выгоднее.

Сейчас он сглотнул неприятный комок, осторожно спросил:

— Ты что же, карьеристка? Такая же, как они? — и кивнул головой в сторону окна, подразумевая ИХ — тех, кто убивает время в поисках наиболее простого и выгодного способа жизни; ленивых, малодушных, мелочных, жадных; медленных.

Хотел добавить: зачем тебе карьера, выходи за меня замуж, будешь иметь все сразу, — но не добавил. Промолчал. Из благоразумия.

— Лучше быть, как ОНИ, чем как эти, — рыжая показала пальцем на экран телевизора, где сыто жмурилась и плямкала силиконовыми губами неизвестная банкиру чувиха, явно принадлежащая к прослойке «блондинок в шоколаде».

— А у тебя, — излишне резко сказал Знаев, — нет выхода, дорогая. Либо быть, как ОНИ, либо — как ЭТИ.

— Но ведь ты нашел выход. Для себя.

— Я нашел. Да. Надеюсь, ты со мной именно поэтому. Потому что я ни с теми, ни с другими.

Алиса внимательно слушала, смотрела ему в переносицу, она явно хотела поспорить, но была она сейчас нагая, белая, соблазнительная, очень свежая в это очень свежее июньское утро, и банкир миролюбиво предложил:

— Пойдем завтракать. Пока ты спала, я заказал из города еду. У нас есть хамон, горячие оладьи, авокадо, творог, земляника и кофе. И сливки. Чего ты хочешь?

— Я хочу хамон, горячие оладьи, авокадо, творог, землянику и кофе. Со сливками. И еще одно…

— Что?

— Я собиралась кинуть в тебя подушкой. Вот тебе.

И она кинула в Знаева подушкой.

Потом, завернутые в халаты, насыщались, болтали лениво, исключительно о пустяках, благодушно соглашались друг с другом, кидали воробьям крошки, кормили друг друга с ложечки, перебрасывались шариками из скомканных салфеток. Смотрели, как солнце уходит за вдруг набежавшие жирные тучи, как поднявшийся ветер выворачивает листья на дубах, понуждая их демонстрировать обратную, изжелта-салатового цвета, сторону, отчего деревья выглядят слегка непристойно, как женщины с задравшимися юбками. Хлынул ливень, сильный, но не злой, теплый — сбежавший, кажется, прямо из Тарковского.

— Не хочешь пройтись? — спросил Знаев. — В лес?

— Дождь, — возразила Алиса.

— Ага.

— Можно, я подумаю?

— Думай, — великодушно произнес банкир, сбросил халат, одним рывком перемахнул через перила веранды (быстро подумал: она опять решит, что я набиваю себе цену, ну и пусть) и поспешил в глубь чащи, босой, голый. Рыжая что-то прокричала вслед, но он уже не слышал ничего, кроме монотонного шелеста падающих с неба капель.

Загадал: если она сейчас догонит, обнаженная, и встанет рядом, и молча разделит с ним удовольствие, — она всегда будет рядом с ним. А он — рядом с ней. Она должна понять. Она почти сорок часов наблюдает его жизнь во всех подробностях — она не может не догадаться. Деньги, банки, дома со стеклянными стенами — всего этого нет. И никогда не было. Есть только человек и природа. Голое мокрое существо однажды решило, что защитой от диких стихий ему будет служить разум, а не когти, клыки и волосы. Согрев себя, обезопасив и насытив, добыв огонь и мясо, зачем оно захотело пойти дальше? Не только защититься от мира, но и подчинить его, преобразовать, распахать, подвергнуть дрессуре? Объяснить это можно только всепоглощающей жаждой самоутверждения. Личной экспансией.

Я должен быть везде. Меня должно быть много. Чем больше, тем лучше. Я буду повелевать всем сущим. Диктовать волю звездам.

Когда человек придумал себе бога — было уже поздно.

Однако правда и то, что если б идея бога не отрезвила человека, он бы вымер, стертый с лица земли собственной гордыней. Он был обязан отделить бога от себя, иначе отождествил бы себя с богом и неминуемо погиб; идея и ее носитель не могут образовывать единое целое.

Так думал Знаев, раскинув руки ладонями вверх, закрыв глаза и запрокинув голову, улавливая ртом сладковатую, со слабым жестяным привкусом, влагу неба. Расхаживать нагишом меж мокрых стволов, погружая ступни в податливый, слабо чавкающий мох, под хлещущими по плечам и лицу струями, был его любимейший отдых. Еще лучше проделывать такое ночью, когда при свете луны легко вообразить бесшумное появление собственного, завернутого в шкуры, волосатого, жилистого пращура, абсолютно ничего не знающего про фондовый рынок, кредитные карты, силиконовые имплантаты, цены на нефть, рингтоны, кабельное телевидение, детскую порнографию, пенсионные накопления, кофе без кофеина, оперативную память, массаж с ароматическими маслами, адвокатов, шипованную резину, свободную демократическую прессу, формат «блю-рэй», карманные навигаторы, стволовые клетки, детокс, джихад, яхтенных брокеров, бизнес-класс, земельный кадастр, судебных приставов, реалити-шоу, фьючерсные контракты, битцевских маньяков, тефлоновые сковородки, коррупцию, пластиковые мины, молекулярную кулинарию, синтетические наркотики, гаражный рок, прослушивающую аппаратуру, дипломатические скандалы, цифровые спецэффекты, металлочерепицу, анорексию, самогоноварение, пиар-агентов, бензин «Евро-3», ипотеку, хай-сезоны, управляемые заносы, нанотехнологии, офшорные зоны, травматические пистолеты, услуги психоаналитиков — про все, ради чего люди двадцать первого века тратят свое время и энергию.

Алиса не пришла.

Вернувшись в дом, Знаев нашел ее в постели, сладко спящей — объелась, видать, творога с земляникой и задремала под шум дождя.

Мизансцена становится типичной, подумал банкир. Я стою, суровый, слегка измотанный, но отмобилизованный, и наблюдаю, как спит моя любимая. Пусть спит. Когда я переехал в этот дом, я тоже беспробудно спал почти неделю, а когда просыпался, чувствовал апатию и боль во всякой мельчайшей мышце — так действует лесной воздух на городского человека.

Он запустил баню, щедро плеснул на камни эвкалиптовой настойки. Долго мучил себя контрастным душем — ждал, пока кабина нагреется до нужных ста тридцати градусов. Улегся на обжигающие доски. Улыбался: вспоминал, как безуспешно пытался проделать то же самое в саунах европейских отелей. Подходил, бывало, изучал температуру — семьдесят по Цельсию, недолго и замерзнуть; выкручивал регулятор до отказа, но если отворачивался — тут же возникал какой-нибудь немец или француз и вращал рукоятку назад. Зато когда удавалось московскому банкиру протопить парную до привычного состояния — он сидел в ней один, настоящий оккупант, крейзи-рашен; прочие месье, фрау и герры, едва войдя, в ужасе спасались бегством.

Парился обстоятельно. Двигался плавно, дышал носом. Вдумчиво потел. Пять заходов по десять минут, с последующим прыжком под ледяные струи душевой кабины. В перерывах выходил на воздух, отдыхал в положении полулежа, неторопливо выпивал литр воды. Каждый раз облекался в другой, сухой халат; махровые банные халаты в доме висели во всех углах, всех цветов радуги — Знаев имел к ним слабость, покупал ежемесячно, в доме ходил если не нагишом, то в лохматом купальном халате, опять же на голое тело. Уже и про девочку свою забыл, и про все на свете забыл. Отдыхал. Как работаешь — так и отдыхай. Не умеешь отдыхать — не сумеешь и трудиться. Расслабляйся, Знайка. Наслаждайся. Дыши глубже. Сегодня ты пластилин — завтра легко обратишься в крепкий камень.

Был второй час дня, когда он опять толкнул дверь спальни. Вернее, почти толкнул; с той стороны донесся иронический смех, восклицания, игривые междометия, недоверчивое фырканье — рыжая говорила с кем-то по телефону, и не просто беседовала — флиртовала, со всем азартом ее двадцати четырех лет; банкир, галантный чувак, решил не мешать, на цыпочках отошел. Разумеется, слегка оторопел. Затеял разжигать камин. Алиса, правда, что-то почувствовала, оборвала диалог и возникла в дверном проеме — румяная, с блестящими глазами, с изогнутым в улыбке пухлым ртом. Стопроцентная ведьма, роковая принцесса из страшной сказки.

— Угадай, с кем я говорила.

Знаев молча пожал плечами.

— С твоим приятелем Жаровым.

— Вот как. Откуда у Жарова — твой номер телефона?

— Я сама дала ему номер. Вчера. На вечеринке.

— Жаров выпросил у тебя телефон?

— Да. А что тут такого?

— Кстати, да, — задумчиво произнес банкир, запалив огромную каминную спичку. — Что тут такого? Я прихожу к нему в гости с женщиной, он — украдкой от меня — просит у моей женщины номер телефона, и на следующий же день, считай — утром, звонит… Действительно, ничего такого…

— Ты ревнуешь, — сказала Алиса с восторгом.

— И не думаю.

Девушка рассмеялась. Действительно, подумал Знаев, хороший повод для ревности. Если бы я еще это умел.

— И что же, — вежливо поинтересовался он, — нужно от тебя Жарову?

Рыжая игнорировала вопрос; кутаясь в халат, заявила:

— Вот если бы я не призналась тебе, с кем сейчас болтала, тогда — да, у тебя был бы повод ревновать. Но я сразу тебе все рассказала. Цени…

— Ты не ответила. Чего хотел от тебя Жаров?

— Ничего. Обычная мужская болтовня. Спрашивал, давно ли я с тобой, и все такое.

— Ага, — Знаев вздохнул. — Иди-ка сюда. Садись. Это единственные сидячие места в моем доме… Вытяни ноги. Живой огонь — замечательная штука. Ты смотри на огонь, а я тебе расскажу про своего друга Жарова. Если хочешь, конечно.

— Хочу, — сказала рыжая, хотя Знаев очень ждал другого ответа. Сразу подумал: ну да, естественно, там же голубые глаза, длинные волосы, квадратные плечи, мефистофельский хохот, перстень с камнем — редкий экземпляр, который не может не заинтересовать.

— Впрочем, — поправилась Алиса, погружаясь в кожаное, благородно потертое кресло и внимательно изучая висок банкира, — если у тебя нет желания, можешь не рассказывать. Или расскажи не про Жарова, а про кого-нибудь другого. Мне нравится не те, про кого ты рассказываешь, а то, как ты это делаешь.

— Зачем ты дала ему свой номер?

— Захотела — и дала. Мой номер. Кому хочу — тому и даю.

Разумеется, подумал Знаев, устраиваясь полулежа. У меня нет никаких прав на девушку с золотыми волосами.

— Кстати, — сказала Алиса, — пока ты был в бане, тебе кто-то звонил.

Протянула ему его собственный телефон. Сама принесла, чтоб он не ходил, не искал, размякший после сауны. Боже, эта женщина — сама разумность и предупредительность, подумал он, в ее-то годы иметь такую голову на плечах…

Посмотрел на дисплей — ага, Солодюк — и выключил аппарат.

— Мой друг Жаров, — сказал он, — хороший парень. Кстати, молодой совсем. Тридцать восемь лет. Законченный гедонист. Любит выпить, погулять. Посмеяться. Он мастер спорта по регби, здоровье пока позволяет и в запои уходить, и нюхать… Очень веселый мужик. Может, например, в пятизвездочном австрийском отеле полуголым выйти в коридор, подозвать горничную, дать ей сто евро и попросить побрить себе сзади шею… Чтоб ты знала: не пропускает ни одной юбки. Коллекционирует. Богатый, двое сыновей. Жена — дочь космонавта. Везде был, все видел. Он и с аквалангом нырнет, и на дельтаплане полетает, и в казино зайдет, под настроение… Он и в гольф мастак, и подраться любитель. Обожает, типа, жизнь во всех ее проявлениях…

— Почему, — тихо перебила Алиса, гипнотизируя разгорающиеся поленья, — ты говоришь об этом с таким отвращением?

— Потому что он баловень судьбы. Халявно, поимел от бога и папы с мамой все на свете. Здоровье. Обаяние. Силу. Красивый, удачливый, всегда смеется, всегда полупьяный — такой гусар, блядь, летучий…

— Не ругайся, — нежно велела рыжая. Камин явно расслабил ее, как давеча — дождь за окном.

— Извини.

Алиса осторожно сказала:

— Он веселый. А ты — угрюмый. Для тебя главное — работа, а для него — ее плоды…

— Видишь ли, — банкир засопел, — когда я вижу Жарова, я понимаю, что… ничего не понимаю. Я пашу, как проклятый, а он бывает в офисе едва три часа в день — и все равно денег у него столько же, сколько у меня. Если не больше.

— А ты не работай, как проклятый, — предложила рыжая. — Разве ты — проклят? Кем ты проклят? И за что? Ты, наверное, сам себя проклял, вот и все. А Жаров — нет, не проклял. Он правильно живет.

— Неправильно. Я, дорогая Алиса, не люблю сластолюбцев. Инстинктивно.

— Он твой друг — и ты его не любишь?

— Люблю. Как друга. Но не как ловца удовольствий. Жаров — маленький мальчик Ему всегда двадцать пять. Если не двадцать. Ты бы его послушала, когда он возвращается с очередного горнолыжного курорта. Это же целая наука! Подъемники, скипассы, ваучеры, правила обгона, правила въезда и наезда, «черные» склоны, «зеленые» склоны, очки за четыреста евро… Лыжи за тысячу. Взрослый, здоровый мужик, отец семейства, владелец собственного бизнеса, едет бог знает куда, за тридевять земель, чтобы кататься. Ему скоро сорок лет — а он КАТАЕТСЯ!

— Что же тут плохого? Свежий воздух, горы…

Знаев пренебрежительно фыркнул.

— Воздух? Ты же была в моем кабинете. Я нажимаю кнопку — и через полчаса у меня там самый лучший воздух. Хочешь — морской, хочешь — горный. Тут дело не в воздухе. Он, друг мой Жаров, сам создал свое дело, на него работают сто человек, его фирма входит в десятку крупнейших российских поставщиков электрооборудования — и все это, видишь ли, только для того, чтобы КАТАТЬСЯ. Назад, в детство, — вот что это такое. Люди создают политические партии, инвестируют в науку, в сложные технологии, содержат детские дома, строят больницы… Люди решают проблемы, берут на себя ответственность. А Герман Жаров — катается! Какой прок человечеству от Германа Жарова?

— Ты слишком высокомерен.

Знаев хмыкнул.

— Не вижу, — сказал он, немного громче, чем ему хотелось, — ничего плохого в высокомерии. Кстати, я тебе еще не все рассказал. Я, в принципе, только начал. Теперь — про девочек. Хочешь, чтоб я тебе рассказал про его девочек? Я тебе расскажу. В принципе, неважно, хочешь ты или нет — я теперь уже сам хочу рассказать тебе про его девочек. Одну из них ты видела. И даже побилась с ней врукопашную…

— Между прочим, — возразила рыжая, — она нормальная. Если бы мой молодой человек на вечеринке напился и стал приставать к другой девчонке — я б сразу врезала. Сначала, конечно, ему. Но и ей тоже…

— Верю, — усмехнулся банкир. — Мне вот иногда хочется побыть очередной девочкой Жарова. Не смейся, — в переносном смысле. Он, Герман, парень опытный. Вдумчивый. Ценитель. Он постоянно в поиске. Выберет какую-нибудь, двадцатилетнюю, глупую, но дерзкую, обязательно с задатками нимфоманки — и тихо инвестирует. Поэтапно. Включает спонсора. Вот тебе, зайчик, деньги — сними квартиру приличную, двухкомнатную, в пределах Третьего кольца. Вот тебе абонемент в фитнес-клуб, подтяни животик. Вот тебе на педикюр. Непременно — татуировочку на попке, и колечко в пупочек, без колечка никак нельзя, колечко входит в обязательную программу… Браслетик золотой, кулончик. Квартирку обставит, все купит, сам, вплоть до постельного белья — для себя же, правильно? Сильно не тратится, машины и шубы не дарит, силиконовые сиськи не оплачивает — незачем сильно баловать. Пользуется месяц, от силы два. Пока в постели получает полную самоотдачу. А она, самоотдача, возможна, только если девчонка перспективу чувствует, — она тогда в восторге пребывает и друга своего благодарит всеми известными способами… Благодарность женщины лучше, чем ее любовь. Можешь поверить. — Знаев посмотрел на рыжую — она цинично улыбалась. — Попользуется мой друг Герман такой благодарностью, подергает всласть за колечко в пупочке — все. Разбегаемся, дорогая. Я тебе ничего не обещал, сразу предупредил, что женат и дети есть. Пойми и поблагодари, — за то, что я тебя, дуру, «поднял». За то, что я тебе «показал уровень». За то, что научил, как жить в этом городе. Дальше сама разберешься. Если что — звони… С малолетками не вяжется, боится подставы. На сказки про беременность не реагирует. Тут же начинает новую чувиху искать… Ты вот вспомнила, как Анжеле вчера нос расквасила, — а он, может, эту Анжелу уже выгнал. Тут же. Чтоб не скандалила… Девочки богатых людей не должны требовать к себе повышенного внимания. А тем более — скандалить. Для этого есть жены.

— Понятно.

— Не все тебе понятно. Слушай дальше. Параллельно у нашего Германа всегда есть, как сейчас модно говорить, «вторая линия». Красивые романы. Певицы, восходящие актрисы, дикторши с телевидения, светские блондинки. Это уже не для секса, а для самолюбия. Тут у него другой набор: букеты неохватные, зимой — «Хаммер», летом «Феррари» и «Харлей», перелет в Андалусию — поглазеть на корриду — и подарок брюлик в четыре карата. Добьется своего, поставит пистон — тут же отваливает. Другим уступает. Да и боится серьезной конкуренции. Два лимона зелени в кармане — не бог весть какая сумма. Слезы, а не сумма. Копейки. В наше время девочке высшего класса двумя лимонами голову не закружишь, нужен личный джет или своя футбольная команда… А Герман у нас всего лишь торговец лампочками. Мелко плавает. Да и ему и не надо. Ему главное — понты кинуть, в своей компании мужикам рассказать, как известная на всю страну звезда во время оргазма пукает…

— Какая гадость, — сказала Алиса.

— Это не гадость. Это жизнь моего друга. Того парня, которому ты вчера дала свой номер.

— И с кем из звезд он…

— У него спроси, — сурово ответил банкир. — Еще не хватало, чтобы я, Знаев, о чужих бабах сплетничал…

Неожиданно его осенило — он понял, куда повезет эту женщину, как будет ее развлекать. Он ее развлечет так, как никто никого никогда не развлекал. Может быть, за всю историю человечества всего несколько сотен мужчин умели так развлечь своих женщин. Может быть, Онассис так развлекал свою Жаклин. Или Трамп — свою Ивонну. Он, Знайка, покажет девочке с золотыми волосами то, чего она никогда не видела. Даже во сне. Даже в кино.

— А его жена?

Банкир вздрогнул.

— Жена? Германа? С ней все в полном порядке. Она женщина скромная. Уравновешенная. В отличие от мужа — взрослая. Реальная. Крепко стоит на собственных ногах. Имеет от Жарова сто пятьдесят тысяч евро в год, наличными, и машину с водителем. Полностью защищена: на нее записана квартира в «Олимпии», плюс коттеджик в Словении, очень миленький, я там был, в гостях… Плюс — гектаров, что ли, десять, в Калужской губернии, там у нее лошадки… и там же, до кучи, папа, он же Германа тесть, космонавт из первой сотни, герой Советского Союза, — любитель поругать матом капиталистов и покурить хороших сигар… Вот такой у меня друг. Мне кажется, для тебя это типичный, как его… Бес… пере…

— Бесперспективняк.

— Да. Он.

Алиса рассмеялась и опять зевнула.

— По-моему, все, что ты мне рассказал, — это в порядке вещей. Обычная жизнь богатых людей, которые сами решают, как им тратить свои деньги. Кататься на горных лыжах, разводить лошадей, с актрисами романы крутить и все такое… А твой друг Жаров — обыкновенный кобель, вот и все. Бабник. Таких мужиков очень много. Гораздо больше, чем ты думаешь. Это я тебе говорю как женщина. Молодая и, надеюсь, привлекательная… Мне непонятно другое. Если тебе так неприятны привычки Жарова, его взгляды — зачем ты поддерживаешь с ним отношения? Зачем нужна такая дружба? Почему ты не найдешь себе настоящего друга? Такого же, как ты сам?

— Такого, как я? Второго такого же, как я?

— Да.

Знаеву стало смешно и грустно.

— Если бы, — сказал он.

— Что?

— Если бы нас было двое. Хотя бы двое.

2. Воскресенье, 16.30–18.30

Перед тем как тронуться в путь, рыжая попросила двадцать минут: вымыть голову. Сказала, что все сделает очень быстро. Банкир великодушно разрешил подруге не спешить. Двадцать минут — это что-то новое, подумал он; бывшая жена — та превращала мытье головы в сложный ритуал, длиною не менее чем в полдня.

Пока ждал, размышлял о том, правильно ли поступает. Достаточно ли дорога ему девушка с золотыми волосами, чтобы показывать ей самое дорогое?

И отвечал себе: да, дорога.

Каждый сам решает, насколько можно доверять тому, кого любишь. Любить и доверять — разные категории; они не смешиваются, как масло и уксус. Можно обожать свою спутницу жизни, сдувать пылинки, одевать в шелка и ловко скрывать от нее размер годового дохода. Либо наоборот: жить с надоевшей, толстой, неряшливой, ленивой, безалаберной дурой и вечерами благодушно наблюдать, как она, напевая себе под нос какой-нибудь пошлый рингтон, поудобнее переставляет скелеты в шкафах.

Чем больше Знаев рассуждал на эту тему, тем четче понимал: он опасается потерять рыжую Алису и спешит поэтому вывалить ей всю правду о себе. Очень скоро он расскажет ей абсолютно всю правду. Чем быстрее она поймет, тем быстрее определится. Конечно, сейчас она в сомнениях. Ей непросто. Вдруг прыгнуть из маршрутного такси в миллионерское авто, из малогабаритной квартирки — в особняк с раздвижными стенами. Она попала прямо в сказку и не намерена расслабляться. Банкир — не принц, да и она не Золушка; любая и каждая на ее месте вела бы себя очень осторожно.

До центра Москвы добрались быстро. Успели опередить так называемых «дачников» — миллионную орду владельцев загородных участков, дважды в неделю оккупирующих все дороги вокруг столицы, в пятницу — выезды, в воскресенье — въезды. Любовь к кислороду необычайно развита у этих отважных людей; Знаев, сам обитатель прохладного предместья, хорошо их понимал.

Лихо затормозив в полупустом переулке, за долгие годы изученном до последней трещинки в череде фасадов, он еще раз полюбовался новенькими дверями.

— Пойдем, — сказал он Алисе и неловко подмигнул. — Я кое-что тебе покажу.

Девушка удивилась.

— Это же мой банк! То есть, твой… Чего я здесь не видела?

— Ничего не видела.

Охранники встали во фрунт. На рыжую посмотрели без особого удивления. Примелькалась. Появление хозяина в разгар выходного дня, когда половина населения столицы валяется на пляжах или рыщет по бульварам в поисках холодного пива, не вызвало эмоций на лицах бывших милиционеров и офицеров Вооруженных Сил. Все знали, что хозяин крут и строг, хозяин способен нагрянуть в любое время суток, с таким хозяином не расслабишься — зато и нищим от него не уйдешь. Хорошо платит, собака.

Своим ключом банкир открыл узкую дверь под лестницей. За первой — вторую, потолще, потяжелее. С усилием нажал. По крутым, обтянутым черной резиной ступеням повел помалкивающую спутницу вниз. Третья дверь была еще серьезней — уже два ключа понадобилось, вдобавок следовало нажать кнопки на панели сигнализации. Вошли в тесную, однако ярко освещенную комнату, с мерцающими на стенах циферблатами датчиков температуры и влажности, остановились перед последней дверью. Знаев долго манипулировал замками, затем нажал кнопку, поймал себя на том, что движения его слегка, самую малость, театральны; когда стальная плита отвалилась, переступил высокий порог и тихо сообщил:

— Мы на глубине шести метров. Вверх, вниз и в стороны — полтора метра железобетона. Цемент марки «А-1000». Его используют при строительстве метро… Это мой личный сейф. Кроме тебя, сюда никто никогда не заходил. И не зайдет. Только Горохов. С моего разрешения.

Алиса осторожно проникла. Огляделась.

— Здесь все твое?

— Нет, конечно. Что-то мое. Что-то принесли люди. В залог кредитов. Или просто — на хранение.

— А это что? Золото?

— Да. Золото.

— Блестит.

— Оно всегда блестит. На то оно и золото.

— Можно потрогать?

— Конечно.

В глубине души Знаев предполагал, что рыжая, узрев сокровища, будет ахать, дрожать или, еще хуже, восторженно восклицать «вау» — но она реагировала сдержанно, смотрела внимательно, с интересом, однако без признаков экстаза, и это его обрадовало и одновременно озадачило — как всегда озадачивает любого мужчину женщина с большим самообладанием.

— А чем тут пахнет? — спросила она.

— Деньгами.

— Говорят, они не пахнут.

— Еще как пахнут. Типографской краской. И мажутся. Особенно — доллары. Я один раз пересчитывал вручную семьсот тысяч — потом еле отмыл пальцы. Американские деньги — вообще безобразного качества. Взгляни, вот новая пачка. Все по номерам. Видишь, одни купюры чуть короче, другие чуть длиннее, поля здесь шире, тут — гораздо уже… Халтура, а не банкноты.

— Я бы не отказалась и от таких, халтурных.

Знаев не ответил — он не любил, когда собеседники отпускают подобные присловья, уместные только в среде медленных обывателей.

— Взгляни, — произнес он. — Интересная цепь. Трехцветная. Белое, желтое, красное золото. Храню на память. Очень интересный был случай. Девяносто шестой год. Позвонил знакомый, говорит — нужна помощь. Приедут люди — выслушай их. Ладно, отвечаю. Подъезжают четверо. На «Мерседесе». Как тогда говорили — «серьезные». Срочно, говорят, прямо сейчас, не сходя с этого места, нужны деньги, как можно больше. Времени, говорят, у нас — десять минут от силы. О'кей, говорю, у меня все будет очень быстро. Сняли они с себя цепи с крестами, браслеты, печатки… Золотые портсигары вынули. Золотые зажигалки. Зажимы с галстуков отстегнули. Все — ручной работы, на заказ сделанное. Тогда, в девяносто шестом, у каждого отважного мужчины свой ювелир был, как сейчас — свой туроператор… В общем, все сняли. Общим весом почти три кило вышло. А сверху кинули ключи от «Мерседеса», на котором приехали. Я машины в залог никогда не брал, но в тот раз пошел навстречу. Понял, что у пацанов стряслось что-то особенное. Взяли они деньги, распихали по карманам, на побрякушки свои и тачку даже не взглянули на прощание. И ушли. Пешком. Быстрым шагом. В сторону ближайшего метро. Я их больше никогда не видел. И того знакомого, что их порекомендовал, — тоже…

Алиса молча покачала головой. Знаев подошел к следующей полке.

— А вот еще. Хорошее колечко. Камешек не менее чем в шесть каратов. Жаль, тут неважное освещение. На солнце сверкает — глаз нельзя оторвать… Человек отдал мне это кольцо чуть ли не вместе с пальцем.

— Со своим?

— Нет. С пальцем бывшего владельца.

— А где он сейчас?

— Кто? Владелец?

— Тот, кто принес.

— В тюрьме, я думаю. Прибежал впопыхах, взял в долг двадцать штук, сказал, что, наверное, подсядет, ненадолго, на годик-полтора… И пропал. Это было семь лет назад.

— А вдруг его уже… в живых нет?

— Может, и нет, — спокойно сказал банкир. — А может, он завтра заявится. Мое дело — спрятать надежно, дверь поставить потолще и отдать по первому требованию. Видишь эти кирпичи? Здесь двести тысяч баксов, по сто тысяч в брикете. С печатями Независимого Банка России. Такого банка нет в природе уже почти пятнадцать лет. Нетипичный был случай — пришли трое чуваков, взяли безналичные рубли под залог наличных долларов… Тоже очень спешили. Бестолковых людей сразу видно, они всегда спешат…

— Ты тоже.

— Нет, — мягко возразил Знаев, — я никогда не спешу. Я все делаю быстро. Согласись, есть разница… В общем, через неделю из тех троих двоих убили. Отстрелили затылки. Третий — пропал без вести. Причем, как сейчас помню, именно ему, третьему, я отдал — в руки сунул! — квитанцию о том, что ценности приняты на хранение. Думаю, именно он и заказал своих компаньонов. С тех пор я его жду. Может, придет. А он, я так предполагаю, боится. Квитанция — улика. Мотив, понимаешь?

Девушка рассеянно кивнула. В своих обтягивающих тоненьких джинсиках, в маечке на бретельках, с распущенными по плечам волосами она смотрелась несколько легкомысленно среди полок со слитками золота и металлических подносов, уставленных брикетами купюр, а также разных размеров шкатулками и ящиками с тускло отсвечивающими висячими замками.

— И много здесь у тебя такого? Что лежит по десять лет?

— Немного. Думаю, примерно на миллион. Гораздо больше — на счетах.

— В смысле?

— Ты должна понимать. Ты же сама здесь работаешь. Представь: приходит человек в мой банк, открывает счет. Туда кто-то перечисляет деньги. А потом человек пропадает. Умирает, забывает, эмигрирует. Бизнес все время в движении. Люди создают фирмы, работают, поднимаются, падают, зарабатывают, теряют, ударяются в бега, ссорятся с компаньонами. Кидают, мошенничают, воруют у своих. Кто-то кому-то за что-то заплатил, сделал перевод, в мой банк, — потом обанкротился, битой по голове получил, из реанимации вышел, офис сжег, документы и печать в прорубь выкинул, а деньги — черт с ними, еще заработаю… Бывает, приходят. Через три года, через пять. Через десять. Где тут мои кровные, в целости ли? В целости, конечно, вот вам, забирайте… А бывает — и не приходят.

— Какие-то древние, — задумчиво сказала Алиса, — у тебя истории. Времен дикого капитализма.

Банкир кивнул. В свои годы он давно чувствовал себя динозавром.

— Согласен. Сейчас все иначе. В последние пять-шесть лет с кредитными ресурсами стало попроще. Да и люди за ум взялись. Многие. Но не большинство. Лично я давно прекратил ростовщические операции. Дело выгодное, но, если честно, совершенно омерзительное. Поймает дурак деньги — и тут же сходит с ума, кабриолет себе покупает, цацки и прочую ерунду. О будущем, разумеется, не думает. Вдруг что-то происходит, неприятность какая-нибудь, уголовное преследование, или родственник заболел, возникает нужда в наличных — а их, естественно, нет. Никто ничего на черный день не откладывает. Прибегают ко мне, в долг брать — и смотрят, как на врага народа. Процентщик! Барыжная морда! — Знаев припомнил кое-какие подробности кое-каких деловых бесед и почувствовал отвращение. — А я тут ни при чем. Я банкир, это мой хлеб… Вот тут, посмотри, рисуночки. Им по сто пятьдесят лет. Один такой рисуночек в Лондоне недавно продали за сорок пять тысяч фунтов. Владелец шедевров уехал по Амазонке сплавляться, а ценности ко мне привез, от греха… И, кстати, тут где-то был ларчик с драгоценностями жены твоего друга Жарова… Она если надолго уезжает, все сюда сдает, на хранение…

— Твоего друга, — аккуратно поправила Алиса.

— Что?

— Твоего друга Жарова. Не моего.

— И твоего тоже, — сурово сказал банкир. — Он тебе звонит, он с тобой шутки шутит — значит, друг…

— Прекрати.

— Ладно. Хочешь посмотреть на драгоценности его жены?

— Нет. Не хочу.

— Понятно. Кстати, очень средненькие камешки. У меня есть интереснее. Тут где-то антикварная брошь была, с изумрудом, середина девятнадцатого века, такую огранку сейчас не делают…

— Это не сейф, а музей.

— Это банк, — сказал Знаев. — Мой банк. У тебя образование экономиста, ты должна знать, что банки условно делятся на два типа… Какие?

Алиса пожала плечами.

— Что, не помнишь? У тебя ведь были пятерки по всем предметам, я видел твой диплом…

— Можешь считать, что мне стыдно.

Знаев тяжело вздохнул.

— Банки бывают инвестиционные и сберегательные. Сначала я хотел делать инвестиционный банк. Очень хотел. Я молодой был. Быстрый. Очень. Не спал неделями. Все собирались с силами — а я уже делал. Все боялись — а я лез башкой вперед. Никто ничего не знал — а я знал все. Как, где, почем, у кого какой интерес — все! Мечтал играть на фондовой бирже. Андеррайтинг, арбитражные сделки и так далее. Видел себя таким Майклом Милкеном. Или Иваном Боэцки. Даже их портреты повесил. Вырвал из книжки «Алчность и слава Уолл-Стрит»… Очень меня это увлекало. Акции, графики, технический анализ. Быки, медведи. Внизу купил — вверху продал, прибыль зафиксировал и вывел на Каймановы острова… Нет и не будет на белом свете ничего интереснее, чем покупать и продавать деньги. А потом… — Знаев подбросил в воздух запаянные в пластик сто тысяч, — потом оказалось, что наша родная фондовая биржа — совсем не Уолл-Стрит. Когда я начинал, в девяносто втором, народ там в основном в буфете зависал. Ведущий вел торги и периодически покрикивал: «Потише там, в буфете!» Однажды я посмотрел на их самодовольные нетрезвые морды и решил, что ноги моей больше не будет в этом бардаке. И потом уже строил банк строго сберегательный, по швейцарскому образцу. Небольшое предприятие, для своих. Бронированный подвал, минимум персонала, вся крупная клиентура замыкается сразу на меня…

— Послушай, — напряженным голосом, но вежливо, перебила рыжая. — Скажи честно, зачем ты меня сюда привел?

Знаев несколько смешался.

— Я думал, тебе будет интересно. Ты ведь не каждый день видишь перед собой одиннадцать килограммов червонного золота? С клеймами государственных банков восьми стран?

— Нет. Не каждый день.

— Ах, «не каждый». Понятно.

— Ты не боишься?

— Чего именно?

— Мы едва знакомы. Ты не боишься показывать мне все это?

— Нет, — мгновенно ответил банкир. — Не боюсь.

— Я могу кому-нибудь проболтаться.

— Ты не проболтаешься.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал Знаев. — Я давно решил, что ты обязательно должна все посмотреть.

— Давно — это когда?

— В четверг, — еще быстрее отреагировал банкир. — Около трех часов дня. Когда первый раз тебя увидел. Как увидел — так сразу и решил. Вот, думаю, именно ей я покажу, ради чего полжизни угробил…

— Зачем? Зачем я должна видеть то, ради чего ты потратил полжизни?

Как ей объяснить, лихорадочно подумал он. Я что, выбрал не ту обстановку? По-моему, обстановка самая располагающая. Что может быть лучше, чем объясниться с женщиной в собственной сокровищнице? Остается только подобрать точные слова. Сформулировать, чего я хочу.

Вот только одно плохо: я даже сам себе еще ничего не сформулировал.

— Видишь ли… — Он прокашлялся. — Здесь сосредоточено все самое дорогое. Плоды усилий. Не только моих. Тысячи людей много лет работали, мучились, страдали, ночами не спали… Воровали и обманывали… умирали… убивали других… Ради того, чтоб обратить свои страсти вот в это.

Он обвел руками полки.

— Теперь это все доверено мне. Это — ГРУЗ. Я его тащу. Мне тяжело…

Не то, не то! — пролетело в голове. Ты что, собираешься ей жаловаться? Она живет в квартире с окнами на помойку, она тратит три часа в день на дорогу до работы и обратно — а ты, благополучный, обитатель поместья в пять гектаров, привел ее в свои закрома, набитые золотом, и теперь намерен жаловаться?

— Извини, — сказал он тихо. — Наверное, мы зря сюда пришли.

— Ты хотел что-то сказать. И не сказал…

— Я все сказал. Пойдем. Здесь низкий потолок. Я не люблю низкие потолки.

— А что ты любишь? — спросила рыжая, не трогаясь с места.

Знаев с ненавистью оглядел богатства.

— Наверное… я должен сейчас сказать, что я люблю — тебя. Но это будет не совсем честно. Я черствый, я почти ничего не чувствую. Мне сорок один год. Я — опасный сумасшедший. Видишь — ты не возразила! Значит, уже поняла… Я безумец, Алиса. Богатый и очень энергичный. Я сказал бы тебе: «Будь со мной», — но я так не скажу. Боюсь. За тебя. Я уже изуродовал жизнь одной хорошей женщине. С тобой может произойти то же самое. Ты мне нравишься. Ты меня полностью устраиваешь. Ты молодая, веселая, умная. С тобой легко. Я бы хотел… — Банкир окончательно смешался. — Очень хотел… Но не могу. Вернее, могу, но не буду… мне без тебя плохо. Не то чтобы плохо, мне всегда не плохо и не хорошо, а так… Я ж богатый, я в порядке… Но с тобой мне гораздо лучше, чем без тебя…

Алиса улыбнулась очень доброй, благожелательной улыбкой.

— Я все поняла. Успокойся. Пойдем. Договорим потом. Мне тоже тут немного не по себе… Смотри, в полу трещина.

— Знаю, — сказал Знаев. — Тут плохой грунт. Болото. Вся Москва стоит на болоте. Мой подвал тонет. Со скоростью три миллиметра в год. Инженеры говорят — нельзя ничего поделать. Через пять лет придется все перестраивать…

— Ты загадываешь на пять лет вперед?

— Раньше не загадывал, — сказал банкир. — А сейчас оно как-то само загадывается… Вроде уже давно живем без потрясений… Без путчей и дефолтов… Человек не может жить одним днем. Ему обязательно нужно строить планы. Хотя бы на пять лет.

— У тебя явный пунктик насчет потолков.

— Почему «пунктик»? — обиделся владелец подвала, наблюдая, как дверь весом в тонну встает на свое место. — Высокие потолки — это очень серьезно. Год назад я был в Сарагосе, в крепости Алхаферия… Осторожно, не споткнись… Внутри крепости есть дворец, где принимали посетителей испанские короли. Широкая лестница, за ней — комната для ожидания. Так и называлась: «зал бесполезных шагов». Визитеры, как ты понимаешь, в ожидании аудиенции нервничали, бегали из угла в угол… Красивая комната, очень просторная, потолок резной, в орнаментах… А потом — я же сказал, осторожно, ступеньки крутые! — гость попадал непосредственно в зал для аудиенций. Он — в три раза больше, и потолок там — в два раза выше. Тоже резьба, орнамент — но в два раза выше! То есть в приемной потолок специально низкий, а в зале — высокий. Чтоб гость проникался масштабом, понимаешь?

— Понимаю…

Когда он усаживал Алису в машину, торопливо подошел охранник Покосился на девушку.

— Сергей Витальевич, на два слова…

Они отошли к крыльцу.

— Вам только что звонили… Жена… Просила срочно с ней связаться. Очень срочно.

Как все люди, с трудом излечившие болезненную зависимость от работы, Знаев не выносил ничего «очень срочного», особенно по воскресеньям. Он испытал момент сильного страха, хлопком ладони по крепкому плечу бойца отправил его назад, нести службу, включил телефон и набрал номер.

— Ты где? — тут же выкрикнула задыхающаяся Камилла.

— А что?

— Я не могу попасть домой. Там Виталик. Он изнутри закрылся. Ключ торчит в замке. Свет горит, телевизор работает, а Виталик не открывает… К двери не подходит… Я звоню, стучу — нет ответа…

Банкир посмотрел на часы, сказал, что будет через двадцать минут.

— Что-то случилось, да? — спросила рыжая, когда он дрожащей рукой вставлял ключ в замок зажигания.

— Небольшая неприятность. Я должен ехать. — Он сорвался с места, так, что девушку отбросило на спинку кресла. — Это займет час или чуть больше. Посиди в ресторане. — Он резко затормозил. — Вот в этом. В «нашем»… Вот деньги, закажи чего-нибудь… Тут хорошо делают утку в ананасах… Подожди меня, хорошо? Мне очень неловко, но дело срочное… Важный клиент… Ты не обидишься?

— Нет.

— Прости меня.

— Все в порядке. Ты не должен извиняться.

— Я быстро.

Посмотрел ей вслед, мельком подумал: надо было проводить ее внутрь, усадить за столик, халдею пальцем погрозить, чтоб обслужил, как положено; так, кажется, должны действовать джентльмены — и тут же выбросил рыжую из головы, лихорадочно прикинул, сколько наличности в карманах, хватит ли, чтоб мгновенно откупиться от инспекторов, если остановят за превышение скорости. Позвонил в службу спасения, назвал адрес, объяснил ситуацию.

Кататься на горных лыжах, как чудак Жаров, — это ерунда. Никчемное времяпровождение. Катание на горных лыжах не развивает никаких навыков, кроме навыка катания на горных лыжах. В городе, в обычной жизни такой навык бесполезен. Он, банкир Знаев, развивает в себе только те навыки и умения, которые требуются современному человеку ежедневно. Банкир Знаев раз в неделю гоняет по ночным дорогам на скорости двести тридцать километров в час. Банкир Знаев окончил курсы экстремального вождения. Банкир Знаев трижды летал в Германию, посещал автодромы и разбил на тех автодромах два не самых дешевых автомобиля. Банкир занимается этим не для развлечения, не для понтов, не для того, чтобы адреналинчиком кровь взбаламутить.

Однажды наступит беда. Большая проблема. Угроза. Или даже война. Однажды банкиру потребуется как можно быстрее доехать до тех, кто ему близок и дорог. До собственного сына, например. И он, банкир, доедет очень быстро. Так быстро, как только возможно.

3. Воскресенье, 18.30–21.00

Выпрыгнув из лифта, слегка задохнувшийся от волнения Знаев обнаружил возле входной двери в свою бывшую квартиру свою бывшую жену — бледную, кусающую губы — и соседа по этажу, невзначай дымящего сигариллой (хороший мужик, не жлоб, однако очень медленный); с большой приязнью он пожал банкиру руку. А сбоку стояла госпожа Знаева, собственная банкира мама, со всеми ее кружевными манжетами, сапфировыми брошками, серебряными колечками на сухоньких пальчиках, резкими подергиваниями маленького, сильно напудренного прямоугольного подбородка и взглядами: в равной степени благожелательными и испытующими.

— Господи, мама, — медленно сказал сын, — а ты зачем здесь?

— Камилла позвонила — я взяла такси и приехала.

— Твой телефон выключен, — сухо сказала Камилла. — Я стала теребить всех подряд. Кстати, сейчас и Герман подъедет.

— Как ты? — спросил Знаев, игнорируя упрек.

— Как видишь. Не знаю, что он там может делать…

— Почти семь вечера, — спокойно сказала мама и поджала губы. — Мальчик просто уснул.

— Конечно, — сразу поддержал сосед. — Тем более жара такая.

— Я полчаса в дверь стучу, — всхлипывая, возразила бывшая банкирша. — Ногами долбила! Весь дом ходуном ходил…

— Дети спят крепко.

Знаев в худшее не верил. Не потому, что не хотел верить. Просто Виталик был очень осторожный паренек, удивительно часто задающий папе и маме вопрос: «А это опасно?» Смотри, сын, вот спортсмены на лодке по горной речке сплавляются; а это опасно? Смотри, а вот укротитель заставляет тигра танцевать; а это опасно? При этом ребенок был вовсе не трус, не те гены в себе носил. Папа проверял, специально. И папу полностью устраивало, когда отпрыск, выслушав — один лишь раз, в четырехлетнем возрасте, — краткую выразительную лекцию о недопустимости прикосновений к электрическим розеткам, с тех пор обходил розетки стороной.

У лифта послышались голоса, и площадка перед дверью мгновенно наполнилась людьми: помимо двух костлявых спасателей в оранжевых тужурках и доктора в несвежем халате, с лукавым взглядом разбитного циника, появился лохматый, напряженный Жаров. В руках держал мотоциклетный шлем.

Запахло крутым мужским потом.

— Тут, что ли? — деловито спросил первый спасатель. — Кто хозяин квартиры? Покажите паспорт.

Знаев торопливо предъявил.

— Расступись, граждане, — велел второй, сутулый, вооруженный огромными гидравлическими клещами. — Какой марки замок?

На нижних фалангах его пальцев банкир заметил полустертые татуировки.

— Откуда я знаю! — истерично выкрикнула Камилла. — Нельзя ли побыстрее?

— Спокойно, — сказал Жаров. — Дай людям работать.

Сутулый наклонился, сощурился, поднес клещи. Пробормотал:

— Щас все будет.

Было заметно, что процесс взлома доставляет ему большое удовольствие.

Замок не продержался и трех секунд. Под нажимом стальных челюстей личинка звонко лопнула. Сутулый удовлетворенно, со вкусом пробормотал: «Ага, сука!» — и сделал шаг назад. Его напарник ловко вогнал в дыру отвертку, повернул. Нажал ручку. Знаев тут же оттеснил его плечом, рванулся в квартиру. Сзади топали остальные.

В детской было нестерпимо душно. В темно-желтом свете вечернего солнца плавала пыль. Мальчик лежал на кровати, полуголый, боком. Знаев рывком усадил его, потрепал по щекам — тот тихо застонал, открыл глаза. Волосы на головенке были мокрыми от пота. Подскочил доктор, точным движением грубых пальцев поднял ребенку веко, посветил фонариком.

— Я ж говорю — уснул.

Бессмысленными глазами Виталик обвел стоящих над ним людей, задержал взгляд на клещах, свисающих с плеча сутулого, на манер автомата.

— Слава богу, — простонала Камилла, — слава богу… Что ж ты так крепко спишь, сынок?

Знаев вытер со лба пот. Он не успел сильно испугаться. Его толкали. В комнату сочли нужным войти все, даже те, кто мог бы и не входить: и напарник сутулого, и сосед. Только у мамы хватило такта задержаться в коридоре. Камилла причитала, прижимая малыша к себе; тот слабым голосом оправдывался. Кто-то с хрустом раздавил одну из валяющихся на полу игрушек — фигурку Бэтмена, что ли.

— Душно у вас, — сказал доктор. — Вот и приморило пацаненка.

— Спасибо, ребята, — искренне произнес финансист и полез в карман.

— Нам-то хули, — солидно ответил сутулый, ловко перехватывая тысячную купюру (банкир хотел дать пятьсот, потом со стыдом себя одернул, все могло быть гораздо хуже, с какой стати жадничать). — Пойдемте, я покажу, чего с замком делать. Там надо только новую личинку купить, сам замочек целеньким остался, я ж его аккуратно…

— Хрен с ним, с замком, — перебил Жаров и с намеком хлопнул умельца по кривоватой спине. — Вы молодцы, мужики.

Сопя и усмехаясь, мужики растолковали, что нынче каждый третий вызов — вскрытие стальной двери, и ушли, невзначай поглазев на обстановку банкировой резиденции. Потом откланялся сосед, причем Жаров что-то шепотом у него спросил, и тот с улыбкой, но отрицательно покачал головой. Электроторговец заметно расстроился, повернулся к банкиру и заметил:

— Откупорили хату меньше чем за минуту. Сколько ты заплатил за этот замок?

— Шестьсот долларов. Мне сказали, что это самый лучший замок из всех, которые можно купить за деньги.

— Камилла, — громко позвала из коридора мама, — валерьянки накапать?

— Да, наверное, — выдохнула Камилла и спрятала лицо в ладони. Банкир подошел, ткнул сына в живот — тот, все еще напуганный, осторожно улыбнулся, — погладил бывшую жену по плечу, хотел сказать что-то ободряющее, набрал воздух в легкие, но вместе с воздухом, пустым, застоявшимся, в ноздри ударил запах парфюмерии — смесь, какофония запахов, — и Знаев с досадой простонал:

— Что творится у тебя в доме, а? Все форточки закрыты. Воняет, как в дешевой парикмахерской. Мальчишка угорел. Здесь невозможно дышать. Он задохнулся, и его сморило. Ты что, никогда ничего не объясняла ему насчет свежего воздуха?

— Вот ты и объясни!

— Мам, — сказал Виталик, — а что тут было, пока я спал?

Знаев слегка приврал: пахло не как в дешевой парикмахерской. Пахло как в очень дорогой парикмахерской.

Атмосфера, пять минут назад чреватая бедой, постепенно остывала. Камилла пила капли, ее брат — отец двоих детей, давно привыкший к сюрпризам со стороны потомства, — посмеивался себе под нос, Знаев незаметно для присутствующих проделывал дыхательное упражнение, с целью унять сердце; его мама, плотно сдвинув колени, уселась в коридоре на краешке банкетки; Виталик осторожно спрашивал у всех, что это за железная штука была у дяди на ремне через плечо. Вдруг обнаружили себя — все, кроме ребенка — собравшимися на кухне, облегченно вздыхающими вразнобой. Эта склонность русских людей сбиваться в кучи именно на кухнях — при том, что в банкировой квартире имелась просторная гостиная с диванами, кальянами и телеэкранами — самого банкира не удивляла. Половина населения страны росла и мужала в тридцатиметровых хрущевских хавирах, а никак не в лофтах с панорамными видами.

— Маленькие детки — маленькие бедки! — бодро провозгласил Жаров и погладил свою сестру по волосам.

— Да, — мирно сказала мама. — Ты, Герман, присядь.

— Зачем? Я поеду.

— Подожди. Нам надо кое-что обсудить. Раз уж собрались.

Жаров послушно кивнул, но перед тем, как выполнить просьбу, заглянул в холодильник — очевидно, в поисках пива. Не нашел. Расположился в углу. Знаев подпер собой стену. Сунул руки в карманы. Он уже несколько минут ощущал дискомфорт. Хотелось втянуть голову в плечи. Низкий потолок раздражал. Одной этой причины было вполне достаточно, чтобы отбросить всякую мысль о возвращении в семью. Квартира, когда он ее купил, казалась дворцом — теперь он не мог думать о ней иначе, как о душной норе, обитать в которой — значит, не уважать себя, задыхаться и ежеминутно ударяться плечами о стены.

Потерплю два-три года, решил он. Дождусь, пока сын немного подрастет, — и выдерну его навсегда из этого бетонного склепа. А бывшая супруга пусть сидит тут одна, наедине со своими мигренями.

— Слава богу, — вздохнула госпожа Знаева, — все обошлось. Могло быть хуже. Не следует оставлять ребенка одного, если он не совсем самостоятельный… Родители позабыли о том, что они родители. У родителей свои дела. Родители свою жизнь не умеют наладить, где уж тут про ребенка помнить…

— К чему ты? — враждебно поинтересовался банкир.

— Молчи, — сказал Жаров.

— К тому, что это вам был знак, — с вызовом ответила мама. — Пора образумиться, друзья мои.

Камилла театрально вздохнула.

— Слушайте, — тихо сказала мама, обращаясь сразу ко всем. — Сегодня утром я пошла в магазин. И видела нечто страшное. Какая-то женщина вышла, с покупками, и увидела, что ее машина не может выехать со стоянки, потому что дорогу перегородила другая машина. Молодая, красивая женщина, и машина тоже красивая… Они прекрасно смотрелись, и машина, и женщина… Потом женщина стала нервничать. Дождалась, когда вернется хозяин той, другой машины… Причем он сразу дал понять, что виноват, он бегом бежал, он и машину свою поставил неудобно только потому, что отлучился на две минуты. Он извинился. Но женщина стала кричать. Боже, если бы вы это видели и слышали! Как она кричала! Какими страшными черными словами ругалась! Ей было от силы лет тридцать… Мне стало жутко. И не мне одной. Какие-то подростки снимали скандал на видео при помощи своих телефонов. А этой… ей было все равно. Она никого не стеснялась… Мимо шли приличные люди, с детьми… — никого, понимаете? Из нее искры летели! Это была не просто какая-нибудь заносчивая хамка. Ее глаза из орбит вылезли. Волосы — длинные, шикарные — встали дыбом, на всю длину, от корней до концов. Она тряслась, как будто в припадке. Она визжала, как свинья. Из ее рта вылетала слюна. Она разевала рот так широко, что я видела ее гланды…

Мама закрыла глаза и покачала головой, демонстрируя крайнюю степень потрясения.

— Я видела не фурию, не стерву, не змею. Это был суккуб, дорогие мои. Эфирная женская сущность, питающаяся злом…

— Мама, — перебил банкир, — мы все поняли.

— Нет, не все! — гневно ответила мадам Знаева. — Я смотрела на нее — но думала не о ней. А о ее мужчине. Я спрашивала себя: кем надо быть, чтоб жить под одной крышей с таким злым существом? Ежедневно видеться? Ложиться в постель? Она превращалась в суккуб — а ее мужчина, значит, наблюдал и не сумел помешать? Или он сам ее такой сделал?

Жаров усмехнулся и сказал:

— Может, нет никакого мужчины. Или был, но давно. Вот она и злая.

— Тогда откуда у нее дорогая машина?

— Сама заработала.

— Нет, Герман. Она не выглядела как человек, который работает… — Мама сменила позу. — Дети, скажите мне, старухе: что с вами происходит? У вас есть все, у вас полно денег — откуда такая дикая злоба?

— От них и злоба, — вздохнула Камилла, слушавшая весь рассказ с большим вниманием. — От денег.

Смотри-ка, бессребреница выискалась, подумал Знаев с большой злобой.

— Деньги — конечно… — ответила мадам Знаева. — Но они не причина. Люди образуют семьи именно для того, чтоб не ожесточиться. Не одичать. Чтоб оставаться людьми, а не суккубами и инкубами…

— Мама, — жалобно произнес Знаев, — чего ты добиваешься?

— Чтоб вы перестали заниматься ерундой! Вы прожили вместе восемь лет. Вы взрослые люди. У вас ребенок. Который, кстати, тоже не грудной. Он все видит и понимает. Вам надо сойтись, простить друг друга и жить вместе…

— Поддерживаю! — прогудел Жаров и поморщился: сдержал похмельную отрыжку.

Знаев хотел сказать, что они не ссорились, нечего прощать, но бывшая жена его опередила.

— Нет, — решительно заявила она. — Мне такая семья не нужна. Я так не хочу.

И эта туда же, подумал бывший муж. «Хочу», «не хочу» — грустно слышать.

— Мне одной лучше, — продолжала бывшая жена. — Мои нервы в порядке. Я крепко сплю. Меня все устраивает. Мой муж восемь лет был женат не на мне, а на своей работе. На своих планах, на своих проблемах, на своих целях, на своих идеях — на своей собственной, очень сложной жизни, в которой мне не было места. Пусть теперь платит мне деньги, содержание, — и живет, где хочет и как хочет…

— Извини, но так нельзя, — мягко нажала мама (Знаев тут же догадался, что теперь нажим будет только усиливаться). — «Платите мне деньги и отстаньте от меня» — это как-то уж слишком удобно.

— Не слишком, — ледяным тоном ответила Камилла.

Банкир отважился:

— Мама, ты не понимаешь! Наша Камилла всю жизнь думает только о том, чтоб ей было очень удобно. Чем удобнее, тем лучше. Она так с детства привыкла. Вот ее родной брат — он не даст соврать…

Жаров молча отвернулся. Табурет под ним отчаянно заскрипел.

— Наша Камилла, — продолжал Знаев, — не хочет знать про то, что семейная жизнь — тоже труд.

— Старая песня! — сварливо возразила бывшая жена. — Я восемь лет только и слышала от тебя — «труд», «труд»… Я, конечно, согласна трудиться…

Знаев не сдержался и крикнул:

— Чего ж не трудишься?

— Прекратите! — опять нажала мама. — Конечно, все хорошо в меру. И труд нужен, и отдых…

— Скажите это своему сыну! Мой брат тоже работает! Но меру соблюдает. И деньги добывает, и веселится. И семья его счастлива!

Ха-ха, подумал Знаев.

— Точняк, — кивнул Жаров. — Что есть, то есть. Можно, я закурю?

— Тогда я тоже, — вздохнула госпожа Знаева.

— С каких пор ты куришь? — спросил сын.

Мама не удостоила его ответом. Задымила чем-то слабеньким, с ментолом. Изучила глазами напряженную Камиллу, вежливо улыбнулась.

— Ты бы нам чаю, что ли, предложила.

— Сейчас, — тихо ответила бывшая супруга банкира, но с места не двинулась.

Мама улыбнулась еще раз.

— Муж должен работать, — сказала она. — А жена должна его поддерживать. Твой муж работает. Он делает то, что должен.

Камилла скривилась. На собеседницу она не смотрела.

— Он мне ничего не должен.

— Должен, — сказала мама. — Еще как должен. И ты ему — тоже должна. Жизнь, дорогая моя, — это обязательства. Прежде всего — обязательства. Потом — все остальное. Рожден — уже должен.

— Кому?

— Людям. Богу. Всему миру.

— И что же такого, — бывшая жена бесцеремонно ткнула в бывшего мужа длинным накладным ногтем, — он должен всему миру?

— Всего себя. Все свои умения и способности.

— А я? Я чего всем должна?

— Для начала ты должна хотя бы своему ребенку. В первую очередь — ребенку.

— У ребенка все есть.

— Нет, не все. У него нет отца. Ему нужен отец. Чтоб был рядом. Каждый день.

— Чепуха какая! У ребенка никогда не было отца! Когда мы жили вместе, Знаев уходил в шесть утра! И приходил в полночь! Он неделями видел сына только спящим!

За год спокойной одинокой жизни, когда вечера состоят в основном из медитаций и неторопливых прогулок по собственному лесу, банкир совершенно отвык от дамских воплей. Сейчас ему хотелось уйти.

— Не кричи! — басом приказал Жаров. — Зачем ты кричишь? Знайка правильно сказал. У тебя с детства — все удобства. С пеленок Мне доставались подзатыльники, а тебе — конфеты. Ты что, не понимаешь, что он для вас же старался!

— Я молодая женщина, — с глубокой тоской сказала Камилла. — Я хочу быть счастлива! В том числе и конфеты есть! Иногда! А мне тут предлагают, значит, все время только и делать, что думать о том, сколько я всем должна?

Госпожа Знаева подняла руку.

— Об этом не надо думать. Это нужно внутри иметь. Глубоко. И жить с этим. Кстати, мне был обещан чай.

— Я сделаю, — сказал Жаров и встал.

— Нет. Я бы хотела, чтоб сделала она.

Бывшая банкирша вскочила с пылающим лицом. Пока громко звенела посудой, Знаев припомнил рыжую, ее изумительную выдержку. Видит бог, не хотел сравнивать, нельзя это, не по-джентльменски — само собой вышло.

— Черный или зеленый? — тихо спросила Камилла.

— Черный, пожалуйста.

Чашка со стуком утвердилась на столе. Едва хозяйка села, как мама, не сводя с нее взгляда, вежливо добавила:

— Еще один кусочек сахара, будь так добра. И салфеточку.

Знаев наизусть изучил методы своей матери, и ему стало жаль сначала свою бывшую жену, потом — себя, присутствующего при изощренном издевательстве старухи над молодухой. Он шепотом помянул черта и выбежал в туалет. Заперся, наклонился, но ничего не получилось. Постоял. Подышал, опершись рукой о стену. Полегчало.

Он строил туалетную комнату в период начала своего увлечения всевозможными водными процедурами, тогда они еще не назывались СПА, — установил просторную ванну с гидромассажем, дорогую душевую кабину и правильный, мягкий свет. Предполагалось, что именно здесь глава семьи будет релаксировать после тяжелого рабочего дня. Теперь он тут, среди кафеля цвета «экру» и мраморных ваз для живых цветов, спасался от кошмара.

Хуже всего было понимать, что мама хочет не помирить поссорившихся детей, а надавить на сноху. Она считает ее виноватой. Для госпожи Знаевой всегда виновата женщина. Потому что именно женщина — сильный пол. Попробуйте родить — поймете. Мама, печально подумал банкир, человек другого времени, она полжизни простояла в километровых очередях за суповыми наборами и прочими с краев подгнившими эрзацами эпохи развитого социализма. Мама все понимает, но никогда не поймет одного: на современных избалованных женщин давить бессмысленно. Эти согласны стоять только в очереди на таможню, с безразмерными «Самсонайтами» и «Делсеями», перед вылетом в Милан или Париж.

Бессмысленно, зря, без толку. Как там говорила рыжая? Бесперспективняк. Мальчишка спасен, все в порядке, от сердца отлегло — надо было сразу сваливать…

Вернулся в кухню. Застал Жарова переводящим мутный взгляд с молодой женщины на старую и обратно, бубнящим некий монолог.

— …согласен, правильно. Но они не поэтому помирятся. Они помирятся, потому что им деваться некуда. У Знайки бизнес, большие деньги. Надо, чтобы кто-то прикрывал тыл! Серьезному человеку обязательно нужна надежная, умная баба…

— Я тебе не баба, — вставила Камилла.

— Молчи и слушай! — заревел ее брат. — Лучше быть бабой, чем девкой! Он твой муж. Он мне говорил, что это ты его прогнала. Я ему, кстати, верю. Неужели ты не понимаешь, что мужика прогонять нельзя? Мужик, если его прогнать, сразу с ума сходит. С мужиком можно все что угодно сделать. По морде дать. Заставить спать на коврике возле двери. Ему даже изменить можно — он поймет… Но взять и самой за порог выставить — это большая ошибка. У меня работает парень, менеджер по продажам, один из лучших… У него тридцать тысяч рублей оклада, плюс он около восьмидесяти тысяч в месяц имеет премиальных. Зарабатывает то есть очень прилично. В день обзванивает по семьдесят человек. Трудяга, умница. Все до копейки отдает своей жене. Но если он вечером лишнюю рюмку выпьет — эта самая жена его за дверь гонит, и он в подъезде спит. На газетах! Имея пятьдесят тысяч долларов в год — на газетах спит!.. Так нельзя. Я, например, тоже совсем не ангел. Моя любимая супруга однажды мне сноуборд об голову сломала. Пополам развалился, на две части. Но на дверь никогда не указывала. Попробовала бы указать! Выгнать мужика из дому — все равно что в задницу его трахнуть, простите за прямоту. Это все, что я хотел сказать.

Дальше разбирайтесь без меня. А я пошел. Выйдем, Знайка. Покурим на лестнице…

— Нет, Герман, — произнесла госпожа Знаева. — Ты пока не уйдешь. И ты, Сергей, тоже. Мы очень вовремя сюда все пришли. Не случись такого неприятного повода — мы бы не собрались. Неужели вы не поняли, что всех нас собрал маленький мальчик?! Что это он, Виталик, сделал так, чтоб взрослые наконец сошлись и договорились?

Камилла разразилась рыданиями.

— Мама, — взмолился Знаев. — Давай закончим, а? Это жестоко.

— Жестоко? Ломать своему сыну жизнь — вот где жестокость. Не говори мне про жестокость, Сережа. Я тебя родила и воспитала. Я не знаю более жестокого человека, чем ты. Только ты, при всей твоей жестокости, очень добрый. Поэтому вся твоя жестокость направлена на себя самого. А внешняя жестокость, от других людей исходящая, — тебе как с гуся вода… Ты сейчас меня слушаешь, а сам думаешь, как бы тебе на часы поглядеть и понять, сколько ты времени потерял…

— Мне трудно, мама. Я не могу. Воевать и на работе, и дома. Глупо воевать с собственной женой.

— При чем здесь дом и жена? Ты воюешь сам с собой.

— Вот! — крикнула Камилла. — Вот оно, слово главное! Ему все — война! Он сделал меня вдовой! Он воюет на войне, которую сам себе придумал! Почему нельзя жить как все, мирно?

— Он очень гордый, — вздохнула госпожа Знаева. — Быть как все — ему неинтересно.

Что за туфли у нее, подумал Знаев. Старые, потрескавшиеся, каблуки сбиты. Подарить новые или деньгами дать — не возьмет. Еще и отругает. За всю жизнь ни копейки не взяла…

— И что мне делать? — устало спросила Камилла.

— Понять, — улыбнулась мама. — И привыкнуть.

— К такому нельзя привыкнуть! Как можно привыкнуть к человеку, которому интересно только с самим собой? Которого собственная жена — отвлекает? Который банком руководит, самосовершенствуется, спортом занимается, языки иностранные учит, книжку пишет…

— Книгу, — поправила мама.

— Что?

— Не «книжку», а «книгу».

— Боже мой, какая разница?

— Разница есть.

Камилла вскочила.

— Это издевательство! Надо мной! В моем же доме! Это разговор слепого с глухим!

— Вот именно, — мстительно вставил Знаев.

— Я бы, между прочим, — госпожа Знаева еще больше выпрямила и без того прямую спину, — таким мужем гордилась. Разносторонне развитый, обеспеченный, не пьет, не курит, спортсмен…

— Я б тоже гордилась, — всхлипнула бывшая банкирша. — Да что-то не получается. В его жизни мне нет места.

— Кто же в этом виноват?

— Никто, — отрезал банкир. — Давайте прекратим.

— Да, — поддержал его Жаров. — Прекратим. Но договориться надо.

— О чем?! — хором вскричали бывшие супруги Знаевы.

— О чем-нибудь. Прошел год, вы отдохнули друг от друга. Пора догадаться, что ваш разрыв повредил всем. Камилла — несчастна. Виталик — без отца. Я — за сестру переживаю. У Знайки вообще крыша поехала…

— Не понял, — сказал банкир.

— Все ты понял.

— А ты не груби нам, — резко велела сыну мама. — Я ведь тоже — Знаева. Я знаю, что ты думал. Ты думал, я пришла, чтоб на бывшую сноху наезжать. Воспитывать и так далее… Нет, сын. Твоя жена ни в чем не виновата. Я ее очень понимаю. Я не для того тебя растила, чтоб ты в лесу сидел, один, как сыч, и боялся лишний раз к людям выйти и их выслушать. Кем ты себя возомнил? Полубогом? Или тебе на все наплевать и ты думаешь только о том, как бы тебе на часы посмотреть? А? Угадала? Хочешь посмотреть на часы?

— Нет.

— Или, может быть, тебе снизойти до проблем собственной жены — западло? Я правильно сказала, Герман? Западло?

— Точняк, — хмыкнул Жаров. — Западло.

Мама ошиблась. Ее сын уже много лет мог обходиться без регулярных взглядов на циферблат, а наручный хронометр носил по привычке, из уважения к его функции. Самые главные часы тикали в голове банкира, они были очень точны; например, сейчас он доподлинно знал, что с момента ухода спасателей — когда проблема с ребенком благополучно разрешилась — и до момента произнесения матерью последней фразы прошло двадцать семь минут.

Госпожа Знаева нервно передвинула по столу свою чашку.

— Мне шестьдесят девять лет, сынок. Я столько чистоплюев и снобов за свою жизнь видела, сколько тебе и не снилось. Что ты сделал со своей жизнью? Со своей душой? Со своей женой? Ты только представь: в твоем собственном доме твой собственный сын едва до полусмерти не задохнулся! Пока его папа в лесу свежим воздухом дышал! Что, стыдно тебе? Запомни навсегда: человек один не может, это противоестественно. Робинзон Крузо, и тот попугайчика завел, чтоб с ума не сойти…

Она вздохнула, достала платок, надушенный чем-то приторным. Поднесла к ноздрям.

— Ты давеча правильно сказал: пора заканчивать. Важный разговор — короткий разговор. И вот как я его закончу, дорогой сын: не приходишь к жене — значит, и к матери своей не приходи. Езжай в свой лес и сиди, пока от тоски не взвоешь.

Знаев подвигал челюстью и тихо ответил:

— Хорошо.

Хотел еще что-то сказать, но не стал. В принципе, он никогда не умел спорить с матерью.

Именно в эту секунду — когда, по логике всего произошедшего, сказанного и услышанного, он должен был развернуться и уйти, — ему вдруг захотелось остаться. Восемь лет подряд он завтракал вот за этим столом, вот в это окно смотрел, как утренние солнечные лучи гладят московские крыши, вот из этой чашки пил чай с молоком, вот в этом тостере (подарок тещи на пятилетие свадьбы) поджаривал хлеб; внимал новостям, глядя вот на эту плазменную панель (подарок Горохова на сорокалетие). От больших и маленьких предметов, вещей и механизмов протянулись невидимые нити, опутали, повлекли — он едва не увяз. Только одной нити, самого главного энергетического жгута не ощутил: со стороны собственной бывшей жены. Поискал, напрягаясь, задействуя всю свою гиперчувствительность, — бесполезно. Мать его ребенка не хотела, чтобы он был здесь.

Посмотрел на Камиллу — она отвернулась — и пошел прощаться с сыном.

Виталик тихо сидел перед ящиком, где хранил особо ценное свое добришко: солдатиков, колченогих роботов, героев американской мультипликации и разнообразное пластмассовое стрелковое оружие, с двух метров неотличимое от настоящего. Банкир потрепал мальчика по голове и сказал:

— Сломали твоего Бэтмена, да?

— Это не Бэтмен, — возразил сын. — Это Сорвиголова.

— Похож.

— Да. Он тоже супергерой.

— Супергерой. Отлично. Ты хотел бы быть супергероем, да?

Виталик подумал и сказал:

— Иногда мне хочется. А иногда — нет. Супергерои все очень одинокие. Скучно быть одиноким. А тебе?

— Может, я и есть супергерой.

Мальчик весело рассмеялся:

— Какой же ты супергерой?

— А что, не похож?

— Нет.

— Я, — сказал Знаев-старший, помолчав, — никогда не понимал одного: чем супергерой отличается от простого героя?

— У супергероя, — поучительно сказал сын, — всегда есть какие-нибудь суперспособности. Например, человек-паук умеет по стенам лазить и паутиной выстреливать. Сорвиголова — слепой, но ориентируется еще получше тех, у кого глаза есть…

— А Супермен — летает, — догадался Знаев и вытянул вперед кулак.

— Ну да. Есть даже целые команды супергероев. Люди Икс, или Фантастическая Четверка… Это долго рассказывать, папа. В общем, ты не можешь быть супергероем, потому что у тебя нет суперспособностей. Ты самый обычный человек.

— Это точно, — пробормотал банкир.

После паузы Виталик осторожно спросил:

— Ты уезжаешь, да?

— Уезжаю.

— А когда опять приедешь?

— Завтра.

— Я сегодня вас всех подвел, — грустно сказал сын. — Испугал. И тебя, и маму, и бабушку. И дядю Германа. Я не знаю, как уснул. Смотрел телик — и глаза сами собой закрылись. Я больше никогда так не буду.

— Тебя никто не винит. Но если ты решил поспать — надо открыть форточку. Особенно летом.

— Мама не разрешает мне открывать окна и форточки. Боится, что я вниз упаду.

— Тогда скажи маме, чтобы она… Хотя нет, ничего не говори. Я все сам скажу. Ты кондиционер включать умеешь?

— Умею, но мама говорит, чтоб я без нее ничего никогда не включал. Только телевизор. Она за меня боится. Она говорит, что я у нее один.

— Она правильно говорит.

— Ты, папа, все время мне повторяешь, что мама все правильно говорит и все правильно делает. Почему ты тогда не живешь с мамой? Если она все правильно говорит и делает, значит, она хорошая. И вам надо жить вместе.

— Скоро мы будем жить вместе. Вот увидишь… Жди меня завтра, хорошо?

— Знаю я тебя, папа, — укоризненно сказал младший Знаев. — Ты всегда говоришь: «Завтра». А приезжаешь через неделю. Вот у нас в школе, если кто-то хочет что-то пообещать, он дает слово пацана. Можешь дать слово пацана, что завтра приедешь?

— Могу, в принципе. Только ведь я, сынок, не пацан. Я взрослый.

— Ну и что? Вон дядя Герман тоже взрослый. Но он дал слово пацана, что осенью мы полетим в Лондон, на футбол. «Челси» смотреть или «Манчестер юнайтед».

Знаев собрался было нравоучительно заметить, что дядя Герман — типичный пацан, а никакой не взрослый, но подумал и сказал:

— Даю слово пацана, что завтра вечером заеду.

Виталик просиял:

— Спасибо, папа.

— Счастливо, сын. Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

Когда он нажал кнопку лифта, сзади подошел Жаров.

— Пойдем покурим.

Банкир кивнул.

Жаров критически оглядел ступени пожарной лестницы. Кряхтя, уселся. Поставил рядом свой шлем, задымил очередной сигаретой, задумчиво изрек:

— Мамка твоя — суровая женщина.

— Ага, — равнодушно ответил банкир.

— Вчера так бухали, так бухали… — пожаловался электроторговец. — До шести утра. Фейерверки запускали. Башка раскалывается. С утра полез за пивом — хрен там. Нету пива. Собрался ехать в поселок — тут звонок сестренки. Примчался, думал у соседа твоего взять — то же самое. Нету, говорит, пива. На рожу вроде приличный дядька, а пива нету. Или есть, но зажал, гад…

— Есть у него все. Зажал.

— Жлоб, значит.

— Нет, не жлоб. Но пиво зажать может.

— Я так и понял. Кстати, девчонку твою всю ночь вспоминали. Как она Анжелу — в нокаут!.. Это песня!

— Ты зачем ей звонил? Девчонке моей?

Жаров насупился.

— Прости, Знайка. Не смог с собой совладать. А тебя что — задело?

— Может, и задело.

— Лучше б тебя задело то, что час назад случилось. Лучше б тебя задело то, что мама твоя сказала… Она ведь все очень правильно сказала. Это тебе знак, брат. Бросай куролесить. Иди и помирись с Камиллой. Сейчас. Я поеду за пивом — а ты иди мириться. Я приеду с пивом — чтоб вы уже помирились! И вместе сядем пиво пить. Здорово я придумал?

— Наверное, — вежливо ответил Знаев и все-таки посмотрел на часы. — Но у меня дела. Срочные.

Жаров смерил его злым взглядом.

— Дела? Срочные? В воскресенье, в восемь вечера? Не гони мне, Знайка. Понял я твои дела. Еще вчера. Когда ты ко мне в дом пришел, в обнимку с малолеткой. Послушай меня, брат. Только внимательно послушай… С бабами путаться — это не твое. Я это умею, а ты — нет. Оставь это мне. Тебе же лучше будет. Рыжая, конечно, чувиха сладкая, я тебя где-то хорошо понимаю… Но в семье тебе будет лучше. Ты не ходок по бабам…

— Зато ты у нас большой специалист.

— Точняк. Не спорю. Я без этого не умею. — Жаров помолчал, взял в руки шлем и стал оглаживать, как будто подружку по плечику. — Причем я не какой-нибудь там… Типа, поматросил и бросил… Я, Знайка, любви ищу. И нахожу. Как найду — сразу влюбляюсь. Дико. Я, брат, пиздец как искренне влюбляюсь! Особенно первые дни… Когда еще ничего не ясно, когда пальцем не трогал… Не сторонник я каких-то страстей бешеных, нет, — я хочу, чтоб все приятно было… Чтоб скользило, колыхалось, как будто слабенькой конопелюшки покурил… Все удобно, все по кайфу… Со всеми — добрый, ходишь — вальсируешь, в натуре… Это тебе не чужое золото по подвалам припрятывать. Я в Анжелу знаешь как влюбился? Три недели не прикасался. Даже не намекал. По мюзиклам водил, по кабакам… Любовался. От запаха ее пьянел. Я ей — хочешь, киса, брюту? А она — мне с него в нос шибает… А супу, говорю, хочешь, из акульих плавников? А она — я акул с детства боюсь… Вот скажи, где она акул видела, в детстве, в своем Саратове?

Жаров сладко жмурился. Сейчас он напоминал не грозную альфа-гориллу, а огромного холеного кота, вконец утомленного собственной сытостью.

— Дай затянуться, — попросил банкир, протягивая руку к сигарете друга.

— Затянись, — усмехнулся тот. — Только ты ведь не куришь.

— Перенервничал… Ах ты, гадость какая…

— А раз гадость, так верни обратно. Знаешь, почему капля никотина убивает лошадь, а сигарета курильщика — не убивает?

— Знаю, — сказал Знаев. — Никотин — неустойчивый яд, он быстро распадается… Черт… Подвинься…

— Что? — усмехнулся электроторговец. — Голова кружится? Повело тебя, брат. Видишь, как вставило… от неустойчивого яда. Присядь.

— Голове горячо.

— Сосуды сузились, — благодушно объяснил Жаров, — вот и горячо. Выходит, брат, что и сигареты — тоже не твое! Бухло, бабы, курево, казино, кокаин… вся эта шняга, дрянь, говенная байда для богатеньких — ты всегда умел мимо этого шагать… Вот и дальше шагай. Я вот не прошел мимо — а ты смог. Вон какой бледный… Посиди, передохни. Сейчас тебя отпустит… — Электроторговец невесело улыбнулся. — Дурак ты, Знайка. Такая мама крутая, ей бы на разборки бандитские выезжать… А сын — совсем без головы. Ты хоть понял, к чему она подводила, мама твоя?

— Нет, — тихо сказал банкир, ощущая дурноту.

— А к тому, что если все кругом друг другу должны — значит, никто никому ничего не должен.

— Слушай, Герман… Шел бы ты похмеляться.

— Сейчас пойду. Докурю только.

— А как похмелишься, подумай насчет нашего магазина. Завтра я получаю документы — и можно стартовать. Загоняем технику — и вперед.

— Подумаю, — кивнул Жаров. — Кстати, я уже кое-что надумал. Вот что, например. Допустим, откроем мы магазин, повесим вывеску: «Готовься к войне»… А потом хуяк — и настоящая война?! Большая?! Нас же с тобой тогда первых к стенке поставят.

— Наоборот. Ордена дадут.

— Может, и дадут. Но потом — все равно к стенке. У нас всегда так.

— С чего ты взял, что будет большая война?

Жаров пожал плечами:

— Тревожно как-то. Десять лет живем тихо. Стабильность, золотовалютные резервы, нефть растет, доллар падает… Деньги сами в карманы сыпятся… Малолетки сопливые в кредит тачки покупают… С кондиционерами… Зайдешь в бар — чашка чая стоит сто рублей… Дороже, чем в Европе… Народ ходит сытый, в дорогих супермаркетах очереди… Никогда так не было.

— Вот поэтому, — Знаеву действительно полегчало, он обтер со лба пот и встал, — именно поэтому, Герман, я и повешу над магазином свою вывеску. Чтоб напомнить. Чтоб сытые не расслаблялись. В своих тачках с кондиционерами… Именно поэтому, друг! Война всегда нужна. Хотя бы в виде абстрактной идеи. Хотя бы в виде вывески над магазином. В ее огне с людей лишний жирок вытапливается… Готовь деньги, Жаров! С вложенного рубля — через три года получишь пять. Это тебе я говорю, Знайка.

Жаров опять обласкал свой шлем и спросил:

— Уходишь?

— Да. Меня ждут.

— Передавай привет рыжей. Скажи, мол, Герман Жаров кланяться велел, прежде чем от похмелья помереть…

— Обойдешься…

— Кстати, вчера тебя опять сразу в двух местах видели.

У меня на пьянке и одновременно — в латвийском посольстве. В офисе «Парекс-банка».

— Врут, — через плечо бросил Знаев. — У меня нет дел с «Парекс-банком».

Через три минуты, закрыв за собой дверь подъезда, остановился. Обозрел впечатляющую картинку: собственное сверкающее авто, похожее на присевшую перед прыжком пантеру, рядом — мотоцикл Жарова, гармония хрома, никеля и кожи. Блестящая, дорогая техника.

Глядите, любимые старики, на чем катаются теперь ваши дети. Красиво катаются, с шиком. А вот живут бестолково.

Позвонил Алисе. Услышал ровный, чуть насмешливый голос. Да, я жду тебя, все в порядке, не торопись.

Я не буду торопиться. Но я быстро. Очень быстро.

4. Воскресенье, 21.25–00.00

Ресторан был полон. Звенела посуда. Похохатывали нетрезвые дамы. Кто-то мокрогубый и шикарно одетый орал в телефон замысловатые фразы про откаты и боковики. В углу потный тапер с серьгой в ухе негромко распутывал — на рояле с западающей клавишей си-минор третьей октавы — хулиганский, но весьма уместный блюзик. На заднем плане в табачном дыму реяла физиономия Шуйского. Банкир торопливо сел спиной к залу, коротко потребовал у подскочившего официанта воды. Поднял глаза на Алису — она изучала его задумчивым взглядом. Ощущался некий холодок. Обиделась, понял Знаев и попробовал беззаботно улыбнуться.

— Все в порядке? — спросила девушка. — Да.

— Ты бледный.

— Немного понервничал.

— Уже поздно. Тебе надо поесть.

Заботливая, подумал Знаев с ожесточением и мгновенно испугался. Это же моя Алиса, зачем я так о ней? Дурак я, надо было в машине посидеть, десять минут хотя бы, повторить испанские числительные, резиновый бублик потерзать, согнать с лица тревогу, перестроиться — девчонка здесь ни при чем, совершенно…

— Прости, — пробормотал он. — Кое-кто подкинул мне проблем. Получилось, что я испортил тебе вечер.

— Вовсе нет. Вечер замечательный. Я от души повеселилась. Опять подходил твой пьяный знакомый.

— Шуйский?

— Наверное. Комплименты говорил целый час. Оплатил мой счет.

— Шуйский оплатил твой счет?

Алиса кивнула и состроила комическую гримасу. Не слишком ли много претендентов на мою девушку? — подумал Знаев, свирепея. — Куда лезет этот недалекий говнюк? Может, начистить ему рыло, аккуратно, в туалете? Оторвать правое яйцо от левого?

— Когда я на него смотрю, — сообщил банкир, яростно поелозив задом по стулу, — я вижу идиота, которому деньги противопоказаны. Он ведь никакой не Шуйский. Он только по маме Шуйский, а по паспорту — Вова Резинкин, уроженец города Сызрань. И он, этот самый Вова Резинкин, когда-нибудь дождется. Он в этом кабаке по десять тысяч долларов в месяц оставляет. Бухает исключительно «Гленливет». Двенадцатилетний. Такому Вове Резинкину не место в центре одного из крупнейших городов мира…

— Не злись, — попросила Алиса.

— Он сильно рискует, этот Вова Резинкин, — продолжал Знаев, комкая салфетку. — Он никто, и звать его никак. Завтра я позвоню знакомым ребятам, они профессиональные рейдеры, с опытом… Дам им наколку на Вову Резинкина. Подробную. Да еще и профинансирую, через третьих лиц. Они парни суровые, они отберут у него его дом в три месяца, на законных основаниях, пятьдесят штук отступных сунут и вытолкают в шею. И это будет очень правильно! По-божески! По-человечески. Украсть и пропить — вот его судьба. Его место не в кабаке дорогом, а в Потьме, в бараке для ссученных. Эта паскуда за все годы на баночку краски не потратилась, чтоб подновить фасад собственного здания! Бездельники, жлобы, дураки, неэффективные люди, любители халявы — все эти медленные должны валить отсюда подальше, в степи, в тундру, в экономически отсталые регионы. Пусть там сидят при свечах и водку жрут, а не путаются тут под ногами… Я с девяностого года по лезвию хожу, я годами света белого не видел — и что, все это теперь только для того, чтобы кормить Вову Резинкина?

— Перестань.

Знаев выдохнул.

— Хорошо. Извини. Будешь еще что-нибудь? Десерт, кофе?…

Вечер, однако, продолжал катиться в тартарары. Едва банкир заставил себя перестать думать про Шуйского-Резинкина, как на связь вышел другой важный, но несимпатичный субъект.

— Ты меня искал?

— Искал, — железным голосом ответил Знаев.

— А я — тебя.

Голос Солодюка был странный. Старый приятель неумело маскировал враждебность елейностью.

— Чего меня искать? Я или на работе, или дома. Говори, чего хотел.

— Ты много лет продавал мне наличные, — стал с ходу пенять Солодюк. — И вдруг взял — и перестал. Так не делают.

— Еще и не так делают.

— Я готов предложить тебе хорошую цену. Шесть процентов. Даже шесть с половиной.

— Ничего не будет, — лаконично ответил банкир. — Ни за шесть, ни за шесть с половиной. Лавочка закрыта.

— Подумай, Сергей Витальевич.

— Когда ты вернешь долг?

— Давай так: я верну долг, и работаем дальше.

— Долг ты мне вернешь по-любому. Но работать мы с тобой не будем.

— Но мы же работали! Десять лет! Плечом к плечу! А теперь, значит, возьмем и разбежимся?

— Да.

— Ты, Сергей Витальевич, полжизни продавал наличные. С девяносто третьего года. И продолжаешь продавать, я уверен. Все продают, и ты продаешь. С заднего крылечка. Что, не так?

— Нет, не так.

— Врешь ты, Знайка. Старому боевому товарищу — врешь. Ты просто не хочешь со мной сотрудничать.

Банкир опять стал выходить из себя. Он не любил подобных бесед. Кому какое дело, чем он занимался в тот или иной отрезок жизни?

— Слушай сюда, — спокойно сказал он. — Если ты еще раз поднимешь эту тему, да еще по телефону, — ты больше никогда до меня не дозвонишься, понял?

— А что я не так сказал?

— Верни мне долг.

— Продай мне нал.

— Пошел к черту. Никакого тебе нала. Ни копейки. А деньги чтоб завтра были.

— Будут. С процентами. Ты ж мне давал под проценты?

— Хочешь принести еще и проценты — приноси. Не принесешь — я не обижусь. Все, пока. Я занят.

Знаев швырнул телефон на стол.

— Поехали отсюда.

— Куда? — спросила рыжая.

— Ко мне.

— Нет, — мирно, но твердо ответила Алиса. — Мы поедем домой, но не к тебе. Ко мне. Отвези меня. Я у тебя загостилась. Я хочу домой. Мне пора.

Пережитый банкиром испуг был очень велик.

— Как «пора»?! — вскричал он, обильно потея. — Куда «пора»?

Мокрогубый и шикарно одетый — он сидел за два столика от банкира — опять стал громогласно живописать подробности очередной взятки. Деньги он называл «ресурсы».

— А ресурсы есть у тебя? — кричал он. — Там только с ресурсами подходить надо! И строго через меня! Сначала ресурсы, потом разговоры! Ресурсы на стол — и они все подпишут! Двадцать процентов от суммы тендерной заявки!

— Завтра понедельник, — заметила Алиса. — Мне надо на работу. И тебе тоже.

Знаев почувствовал, что дрожит.

— Какая работа? При чем тут работа? Ты что, решила меня бросить? Оставить одного?

— Мы увидимся завтра. Вечером.

— Я не выдержу до завтра! Я твой начальник — я даю тебе отпуск! С завтрашнего дня! Оплачиваемый! Три недели хватит?

— Прекрати. На тебя смотрят.

Банкир распрямил спину.

— Кто? Этот мудак, который только что наболтал на весь кабак на десять лет строгого режима? Алиса, не уходи сегодня. Пожалуйста.

— Пойдем в машину. Там договорим.

На неверных ногах Знаев добрел до автомобиля. Упал в кресло. Оказавшись рядом, рыжая интимно положила легкую ладошку на его шею.

— Куда ты ездил сейчас?

— По работе. Там… это… Кое-какой вопрос выскочил, неприятный…

— Понятно. — Алиса убрала руку. — Отвези меня домой.

— Нет. Я не могу без тебя. Не ходи завтра в офис. И я тоже не пойду.

Девушка засмеялась:

— Ты? Не будешь завтра работать?

— Банк — мой, — мрачно сказал Знаев. — Хочу — работаю. Не хочу — не работаю. Завтра я работать не буду. Съезжу утром, на часок, пока ты спать будешь… К одиннадцати вернусь…

Из дверей ресторана вывалился давешний знаток коррупционных технологий. Огляделся, пометил место плевком. Пошатываясь, побрел: пешком, к метро. Медленно.

— Я поеду с тобой, — вздохнула рыжая. — Я поеду к тебе. Но ты должен мне сказать, где был, пока я ждала тебя. Скажи мне, где ты был, и я поеду к тебе.

— Меня вызвал клиент… Срочный вопрос…

— Отвези меня домой.

— Нет.

Алиса прикусила уголок губы.

— Тебя не клиент вызвал. Тебя вызвала твоя жена. Что-то случилось — с ней или с вашим ребенком, — и ты помчался на подмогу. Очень быстро. Бросил все и полетел решать проблемы в бывшей семье. Не спорь! Я тоже не девочка малолетняя. Я общалась с женатым мужчиной. Задолго до тебя. Я знаю, какое бывает лицо у человека, когда ему вдруг звонит жена и говорит, что произошла неприятность. Я не обижаюсь на тебя за то, что ты мне соврал… Соврал и соврал, ладно… Меня другое сейчас волнует. Ты говоришь мне: «будь со мной, Алиса», «не бросай меня, Алиса» — а сам срываешься на подмогу женщине, с которой год как развелся. Тогда кто для тебя Алиса? Девочка для баловства? Зачем ты так поступаешь? Зачем она звонит именно тебе? Ты, вообще, развелся с ней или не развелся?

— Развелся.

— Тогда почему ты мчишься туда по первому звонку?

Знаев решил рассказать, как все было, — но промолчал.

— Я уверена: ты там бываешь чуть не каждый день. Деньги привозишь, с сыном общаешься. Может, даже мусор выносишь. В миллионерских своих туфлях. Угадала?

— Нет. Мусор не выношу.

— Все равно! Вы разошлись — на этом все. Ты хочешь начать новые отношения — разорви старые. Совсем. Полностью. Не езди туда. Оставь их в покое. Если не можешь — отвези меня тогда к маме, и прекратим наши… нашу… Все прекратим. Я уволюсь завтра же. Я тебе благодарна, я замечательно провела время, все было великолепно, и ты был великолепен, я эти три дня на всю жизнь запомню… Но продолжать отношения не хочу.

Знаев завел двигатель и тронулся.

— Там мой сын, — хрипло объяснил он. — Я его люблю.

— Если бы ты его любил и в нем нуждался, ты бы не бросил семью. А раз бросил, ушел — оставь их. Пусть там будет новый муж, новый отец… Ты не первый, кто разводится. Я понимаю, ты быстрый, ты думаешь, что и там успеешь, и здесь отметишься… И с Алисой переспишь, и сына навестишь… Но мне этого не нужно.

— Прошу тебя, — сказал Знаев, — сегодня был плохой день… Давай сделаем так, чтобы он хорошо закончился.

Рыжая промолчала.

Приехали в самый благодатный момент вечера, когда лучи солнца пролегли едва не параллельно земле. Приехали уже остывшими. Почти простившими друг друга. Во всяком случае, Знаев простил. Почти.

— Я попрошу тебя… — он состроил извинительную гримасу, — ты чем-нибудь займись, кино посмотри или музыку послушай, или прогуляйся… Воздухом подыши и все такое… А я тебя покину. Ненадолго. Мне надо побыть одному.

— Это обязательно? — холодно поинтересовалась рыжая.

Ладно, подумал банкир, она имеет право на небольшой нажим. Но и мы не будем так сразу поддаваться. «Разорви отношения», «пусть там будет другой отец» — на эту тему я у тебя совета не спрашивал, дорогая моя девочка с золотыми волосами.

— Да, — твердо ответил он. — Обязательно.

И ушел в кабинет.

Прикрыл дверь. Аккуратно, без малейших признаков демонстративности. Еще не хватало, чтоб я что-то кому-то демонстрировал. Все, что нужно, давно продемонстрировано. Всем. И себе тоже.

Постоял, поразмышлял. Сорвал с себя пропотевшую рубаху. Помахал руками. Покрутил шеей. Добыл из кармана эспандер, стал сжимать — так быстро, как только мог, пока сустав не свело судорогой. Захотел швырнуть резинку об стену, но сдержался, и этот отказ от малозначительного, но грубого поступка придал сил. Нормально, держусь, контролирую себя. Говорят, эмоции надо выплескивать — ерунда. Кто их не копит, тому нечего выплескивать. Кто хочет извлекать из самого себя полезные мелодии, тот должен уметь себя настраивать. Это вам скажет любой гитарист.

Он закрыл глаза.

Нет, ребята. Вы хорошие, веселые, красивые. Я вас всех люблю. Я вас, может быть, даже уважаю. Но вы не втянете меня в ваши мелкие игры, в вашу возню, в разговоры о том, кто кого сильнее обидел или не так понял. В пыхтение медленных. Я Знайка, я очень быстрый. Там, куда вы только собираетесь, мне уже надоело. Вы открываете рот, чтобы что-то спросить, — а у меня уже готов ответ на ваш вопрос и все последующие. Вы упрекаете меня в том, что вам со мной трудно. Но кто обещал, что будет легко? Покажите, где написано, что человек должен жить легко. Вы обвиняете меня в том, что я летаю, как ракета, вы умоляете меня притормозить — с какой стати? Попробуйте сами жить хоть немного быстрее. Я не намерен тормозить. Я не для этого разгонялся. Ответьте мне, все, сколько вас есть, одним словом, на простой вопрос: РАЗВЕ У КОГО-ТО ИЗ ВАС ЕСТЬ ЗАПАСНАЯ ЖИЗНЬ?

Никому не уступлю. Никого не буду слушать. Жизнь — моя. Все ее секунды принадлежат мне. Зачем крадете?

Вот самые быстрые в мире люди: спортсмены, бегающие сто метров. Они умеют дышать полной грудью. Их тела — образцы совершенства. Их шаг широк. Чем шире шаг, тем быстрее бег. Почему у них не учитесь?

Вот гроссмейстеры, играющие блиц. Их мысль подобна молнии. Они принимают решения в доли секунды. Упражняют свой мозг десятилетиями. За это им хорошо платят. Не жлобы, не медленные болваны, — платят те, кто действительно понимает, насколько важно уметь быстро думать.

Здесь — колодец, откуда человечество извлечет эликсир вечной жизни.

Люди будущего будут необычайно быстры. За один день они будут способны совершать столько поступков, сколько их предки совершали за год. Они будут организованны, точны, мобильны и эффективны; технологии сбережения времени они станут усваивать с пеленок. Человеческий разум не сможет подчинить природу, не подчинив себе собственные внутренние резервы.

Не старайся быстро пахать — сажай злаки, которые быстро всходят.

Полнота жизни не в том, чтобы втянуть носом свежий воздух и хрюкать от наслаждения. Полнота — в поступке. Действуй, и самый лучший кислород сам войдет в тебя.

Не бойся ошибиться, количество всегда переходит в качество, потому что это одно и то же.

Чтоб понять глубину пропасти, надо бросить камень. Бросивший тысячу камней знает глубину тысячи пропастей; не бросивший ни одного камня сам упадет в первую же пропасть.

Дураки говорят: «Живи быстро и умри молодым». Это позорный лозунг, изобретенный медленными. Кто живет быстро, тому некогда умирать. И даже думать о смерти. О смерти незачем думать, с ней и так все ясно. Медленные кормят свою смерть размышлениями о ней — быстрые думают только о том, как стать еще быстрее.

Знаев подошел к окну, уперся лбом в прохладное стекло. Сгущались сумерки, пора было включать свет в парке. Десятки светильников — одни на высоте трех метров, другие у самой земли — превратят мрачный лес в уютный лабиринт дорожек, ведущих к беседкам, к декоративным водоемам с переброшенными через них мостиками, к фонтанам и альпийским горкам. Однако мысль о том, что отходящую ко сну дикую красоту одним незначительным движением пальца можно превратить в декорацию, вдруг показалась банкиру неприятной.

К черту декорации.

Воскресный вечер — главнейший, самый важный отрезок недели, период полного расслабления, вялых раздумий о неконкретных категориях, окончательной подзарядки батарей перед прыжком в суматошный понедельник — был разрушен. Все, что мог теперь сделать банкир, — добить его, дотоптать до конца. Необязательно владеть ситуацией, чтобы обернуть ее себе на пользу. Потери неизбежны. Только глупцы и перфекционисты считают, что от рассвета до заката все должно идти строго по плану. Уметь мириться с потерями — тоже искусство. Им овладевает только тот, кто терял много раз.

Так он успокаивал себя, расхаживая от стены к стене и специально сильно гримасничая, чтоб избавиться от ощущения, обычно называемого «кровь ударила в лицо». Но успокоиться не сумел. Желудок знакомо рванулся вверх, к горлу, Знаев успел добежать до туалета, переломился в поясе и отдался во власть сильнейшего приступа тошноты.

Когда отдышался и промыл заслезившиеся глаза, вспомнил последний визит к психиатру. Вы абсолютно здоровы, сказал врач, миниатюрный дедушка с разночинной бородкой. На зависть. Но вы почему-то все время держите себя вот так, — и он сжал ладонь в кулачок. Учитесь отпускать себя. Найдите место, где вас никто не станет трогать, и пробуйте достигать состояния покоя…

Знаю, сказал ему Знаев. «На свете счастья нет, а есть покой и воля». С тех пор, как Пушкин это написал, прошло сто восемьдесят лет. Десять поколений русских людей повторяют эту фразу. Где он, покой, уважаемый доктор?

Где ж ему быть, как не внутри вас.

А я, видите ли, хочу иметь его снаружи! Внутри меня он есть. Внутри меня — порядок, тогда как вокруг — хаос. Это страшно, доктор. Аз есмь война. Между тем, что снаружи меня, и тем, что внутри. Как мне жить дальше?

Как все живут, так и вы живите.

То есть я должен принять и смириться?

Да. Если не хотите, чтоб дважды в день вас выворачивало наизнанку. Эти ваши приступы… вы ведь не рвотные массы извергаете из себя. Вы извергаете свой внутренний порядок в окружающий вас хаос. Звучит парадоксально, но вполне достоверно. Именно так в данном контексте я бы истолковал ваш недуг. Однако на деле ваш внутренний, метафизический порядок, будучи извергнут, обращается всего лишь в желчь. Ничего другого вы, как существо из плоти и крови, извергнуть не умеете.

Чертов демагог, подумал в тот раз банкир, вкладывая купюры в руку эскулапа. Что ты знаешь о хаосе? Или о покое? Да и о желчи? Что может быть проще, чем отыскать место, где меня «никто не станет трогать»? Если я есть война между одним и другим — значит, война пылает в любом месте, где я нахожусь.

…Ладно, сказал он себе. Войны тоже бывают разные. Вечер не погиб. Черта с два я позволю погибнуть куску собственной жизни! Если получилось так, что сегодня я занимаюсь выяснением отношений со своими бабами, — значит, выясним все до конца.

Вышел из кабинета. Рыжую отыскал на террасе — она стояла, держась за перила, едва заметно покачиваясь, и смотрела, как тонет в темноте лес.

Он потер ладонью лицо, помедлил и сказал:

— Мне надо кое-что тебе рассказать. Кое-что… очень важное.

— Рассказывай, — не поворачиваясь, тихо разрешила Алиса.

— Пойдем в дом.

— Хорошо…

Он включил свет, изучил ее лицо — оно было безмятежным и задумчивым. С расстановкой сообщил:

— Тебе будет неприятно это слышать. Но ты должна дотерпеть до конца. Возможно, когда ты все узнаешь, ты больше никогда не захочешь меня видеть.

Тяжело ступая, он прошел в кухню, принес стул.

— Присядь.

Рыжая повиновалась.

— Тебя… — Знаев сглотнул, — наняли на работу в мой банк не просто так. Тебя наняли, чтоб использовать. Втемную. У меня есть клиент, он же друг молодости… Акционер моей фирмы. Давным-давно, когда я делал банк, он помог мне. Не сильно, по мелочи, но помог. Ты видела его. Ты знаешь, кто он такой. Его фамилия Солодюк.

Девушка осторожно кивнула. Знаев продолжал, делая осторожные, скупые жесты, как будто боялся что-то разбить:

— Он занимается незаконной торговлей наличными. Забирает деньги из кассы моего банка и продает. Это его профессия. В обоснование своих операций он приносит кассиру и тебе — ты ведь контролер — липовые документы. Отчеты о том, что деньги якобы потрачены на приобретение каких-то товаров. На самом деле он ничего не приобретает и не продает. Он продает только наличные купюры. Он очень мне мешает. Я гоню его в дверь — он лезет в окно. Он дерзкий и жестокий человек Чтоб не мозолить мне глаза, он посылает вместо себя своих людей… Исчезнет на месяц — потом опять тянет щупальца… Он знает, что просто взять и сдать его ментам я не смогу. Я никогда никого не сдал ментам. Не так воспитан…

Знаев горько усмехнулся. Бледная Алиса смотрела в собственные колени.

— Я долго думал, как избавиться от него. Я просил, требовал — он кивал, обещал и продолжал. Тогда я решил инсценировать скандал. Нанять на должность контролера нового человека, со стороны. Потом разыграть бурю. Вплоть до подачи заявления в милицию. Приносить в финансовое учреждение поддельные бумажки — это служебный подлог, уголовное преступление… По плану, я собирался вызвать господина Солодюка и объявить, что случилось страшное, что новый человек, контролер — то есть ты, — вскрыл вопиющие нарушения и не может молчать… Я изучаю поданные контролером — то есть тобой — документы и прихожу в ужас от масштабов противозаконной деятельности моего бывшего приятеля. Замять историю не могу — ведь ты человек со стороны, и ты — честный человек… В такой ситуации я, как председатель правления, не считаю нужным покрывать мошенника и навсегда указываю ему на дверь. А главное: на общем собрании исключаю его из числа акционеров за действия, ставящие под угрозу само существование компании… А для чиновников из банковского надзора представляю картину немного иначе: я начальник, я ничего не знал, виноват контролер…

— То есть я.

Знаев угрюмо кивнул.

— Да. Я рапортую о том, что приняты суровые меры. Договор с нечистоплотным клиентом — расторгнут, контролер — уволен. Сам выхожу белым и пушистым…

— Ты собирался меня подставить.

— Да, — сказал банкир. — Я собирался тебя подставить, Алиса.

Рыжая глубоко вдохнула и зажмурилась. Знаев смотрел прямо в ее переносицу. После того, как он во всем признался, легче ему не стало.

— Так, — решительно сказала девушка, глядя в стену. — Мне нужно срочно выпить.

— Водка, коньяк, виски?

— Все равно…

Стараясь не выдать волнения, нарочито точными движениями банкир достал из стенного шкафа бутылку и стакан.

— Лед нужен?

— К черту твой лед, — тихо ответила рыжая и в два сильных глотка выпила серьезную дозу — граммов сто с лишним. Тряхнула головой. Чудные огненные волосы взметнулись и опали.

— Боже, какая гадость…

Знаев повертел в руке стеклянную флягу и объяснил:

— Храню на память. О погибшем друге. Его убили год назад.

Глаза Алисы сильно заблестели.

— Почему все твои друзья — либо сволочи, либо покойники? Либо и то, и другое?

— Тот не был сволочью.

— За что же его убили?

— За то, что не был сволочью.

— А ты?! — горько спросила Алиса. — Что мне теперь думать — о тебе?!

Знаев подумал и спросил:

— Считаешь, я тоже сволочь?

— А ты так не считаешь?

— Нет, — хладнокровно сказал банкир. — Вот если бы я провел с тобой три дня, спал бы с тобой, а потом с легким сердцем подставил и уволил, тогда — согласен, я был бы сволочью.

— Тогда ты был бы конченой сволочью.

Банкир ощутил тоску и зачастил:

— Послушай, не я тебя нанимал! Тебя нанимал Горохов! Я велел ему найти кого-нибудь помоложе, с минимальным опытом работы…

— Это ничего не меняет! — выкрикнула рыжая. — Налей мне еще. Дело не во мне. Не я — была бы другая. Из-за своих проблем ты был готов сломать жизнь и карьеру постороннему человеку…

— Брось. Не сломал бы. Жизнь тут ни при чем. Карьера, может быть, замедлилась бы… На год или два… Я не мог иначе. Солодюк утопил бы меня!

— И тогда ты решил утопить вместо себя кого-нибудь другого.

— Алиса, я…

— Оставь меня, — грустно попросила рыжая. — Умоляю. Пожалуйста. Пойди, вон, в свой кабинет. Освежи в памяти испанский. Как будет по-испански «совесть»?

Пьяная она была еще красивее.

— La conciencia, — сказал Знаев.

— Хорошо звучит.

Виски явно расслабило ее и явно сразу сильно ударило в голову. Так бывает с людьми, которые всегда ведут себя естественно и относятся к жизни просто. Знаев испугался, что рыжая заплачет, — но она, наоборот, гордо развернула плечи и закинула ногу на ногу. Стало понятно: она не очень понимает, что ей теперь делать.

— Не надо было, — сказала она, — мне этого рассказывать. Ничего не надо было говорить. А ты взял — и рассказал. Зачем?

— Чтоб в себе не носить.

— Лучше бы носил в себе!

Банкир сунул руки в карманы.

— Мне казалось, что ты не из тех, кто любит меньше знать и крепче спать. Мне казалось, что признаться тебе во всем будет честнее. И правильнее.

— Честно и правильно — это не всегда одно и то же.

— Думай, что хочешь, — твердо сказал Знаев. — Я не промолчал. И считаю, что так лучше. Теперь между нами нет никаких тайн. Хотя, — он усмехнулся, — может быть, у тебя для меня тоже есть какой-нибудь неприятный сюрприз.

— Нет, — горько произнесла рыжая. — Я не умею придумывать хитрых комбинаций. Я не двигаю людьми, как пешками… Может быть, я просто еще молода. И не все понимаю. Вот скажи мне, раз ты Знайка, — Алиса подняла влажные глаза, — скажи, почему во всем мире на кухнях мучаются в основном женщины, а лучшие повара — все равно мужчины? Почему в школах и детских садах работают миллионы женщин, но лучшие педагоги — мужчины? Сотни лет во всем мире родители обучают девочек музыке, а самые гениальные пианисты и скрипачи — мужчины… Куда ни посмотри — самцы везде на первых ролях…

Банкир пожал плечами.

— Весь мир придуман мужчинами. Для их же удобства.

— Разве это хорошо?

— Это не хорошо и не плохо. Это объективная реальность.

Алиса сжала ладонями виски.

— Ты не должен был мне ничего рассказывать.

— Извини. — Знаев хотел усмехнуться, но не осмелился. — Я опять приведу пример из жизни своих знакомых. Тех самых, которые — или сволочи, или покойники…

Я готов хоть десять примеров привести, — подумал он, — тысячу примеров, лишь бы отвлечь тебя, переключить, лишь бы не видеть этой тоски в твоих глазах, лишь бы ты меня простила.

— В девяносто втором ко мне пришли два злодея. Одного я знал довольно близко, мы вместе выросли. Второго — совсем не знал. Они попросили научить, как украсть банковский кредит. Я научил. По дружбе. Объяснил, что нужно создать фирму. Сказал, что нужен минимум один человек, доброволец, официальный хозяин предприятия. Тот, кто будет подписывать все бумаги. А потом за все отвечать. Тот, на кого можно будет свалить вину за невозврат. Я спросил у злодеев, есть ли у них такой доброволец, и тогда первый злодей показал на второго, а тот кивнул… Украсть кредит они не смогли, не хватило опыта. Потом, спустя полгода, я встретил первого злодея и зачем-то спросил, каким именно образом его напарник собирался уйти от ответственности. А никак, ответил тот. Если б, сказал он, у нас все получилось, я бы его… — банкир провел по горлу большим пальцем; рыжая поморщилась. — Но это только середина истории… Теперь оба злодея — добропорядочные бизнесмены, богатые люди. И лучшие друзья. Оба — клиенты моего банка. Я с ними часто вижусь. Первый несколько лет молчал про то, как собирался убить второго. Но потом — взял и признался. Не захотел носить в себе. Точнее, не смог. И рассказал. Думаешь, это как-то повлияло на их дружбу? Ничего подобного. Никак не повлияло. Они непрерывно шутят на эту тему. Я сам видел. Второй кричит первому: «А ты вообще молчи! Забыл небось, как в девяносто втором собирался завалить меня за какие-то двадцать тысяч долларов?» А потом оба хлопают друг друга по плечу и смеются…

Рыжая помолчала и сказала:

— Мне трудно примерить это на себя. Все твои истории очень мужские. Даже слишком мужские. А я — не мужчина. Я никого никогда не хотела убить… Но и не умею ничего забывать. Женщины вообще ничего никогда не забывают…

— Знаю, — сказал Знаев.

Девушка сменила позу.

— У меня… — под воздействием алкоголя ее голос изменился, приобрел виолончельные обертоны. — …тоже найдется для тебя история. Моя подруга, бывшая одноклассница, вышла замуж. А через год — развелась. Но еще через год опять сошлась с бывшим мужем… Они до сих пор живут вместе. Но в то время, когда они жили порознь, у мужа кое-что было. Кое с кем. Он вернулся, они помирились, и он ей честно рассказал. Так и так, были женщины… Три.

Она ответила ему, что все понимает. Договорились больше никогда не упоминать об этом. Договор договором — она обещала, да… Но забыть — не может. Жалуется мне, что это отравляет ей жизнь… Мужа — любит, у них ребенок… Может быть, нальешь даме еще немного?

— Давай хотя бы льда брошу.

— Не надо льда. И так вкусно.

— Ты говорила — «гадость»…

— А ты меня не слушай…

Она шутит, с восторгом осознал Знаев, наполняя стакан. Она оттаяла. Оправилась от шока. Она простит. Она останется. Она упряма и сильна — она обязательно останется с мужчиной, после того как он откровенно рассказал, как планировал сломать ее жизнь.

Именно поэтому останется.

Ночью ему было странно и сладко. Он решил брать ее грубо, без церемоний, рывками сильных рук приспосабливал так и эдак, и она, пьяно усмехаясь, слабенько повизгивая, покусывая его за ключицы и подбородок, вроде бы подыгрывала, пожатиями и стонами, расслабленным забрасыванием и разбрасыванием рук и ног, послушностью и податливостью поощряла к жесткости, к темпу, к жадным, до хруста в костях, объятиям, к демонстрации силы — но отчего-то быстро расхотелось ему быть грубым и жестким, не увидел он в этом никакой для себя доблести, и стал тогда совсем другим, настолько нежным и медленным, насколько хватило нежности и медленности, и обнаружил в себе великие запасы самой нежной медленности и самой медленной нежности; самому себе изумлялся, то наслаждался собой, то наслаждался тем, как наслаждается его женщина, вдыхал ее запахи — не мог надышаться, играл ее волосами — не мог наиграться, слизывал с ее щек редкие слезы, бормотал бессвязное, заглядывал в глаза, пытаясь уловить миг обессмысливания, когда начнется падение в пропасть финала; и тут же сам полетел туда же, задыхаясь и сотрясаясь в судорогах.

Перед рассветом поднялся ветер, похолодало. Знаев принес одеяло, они завернулись в него, вдвоем, и уснули, согреваясь друг другом.

Понедельник

1. Понедельник, 04.30–10.00

С мокрыми после душа волосами, с тяжелыми от недосыпания веками он выехал из дома в пять тридцать утра. Гнал очень быстро. Наслаждался полупустой трассой. И еще — пониманием того, что он опять всех опередил.

Они спят, а я уже занят делом. Я бодрствую, а они не умеют и не хотят.

Если бы можно было совсем не спать.

В пятнадцать лет он решил урезать время сна с восьми до шести часов. Стал ложиться в час ночи, вставать в семь. Быстро привык. Пытался выиграть еще больше времени — не получилось. Пяти часов, например, совершенно не хватало. Если честно, шести тоже не хватало, поэтому один день — суббота — был назначен «отсыпным». По субботам гитарист запрещал родителям входить в комнату и раньше полудня из своей узкой твердой постели не вылезал.

Тогда же пробовал спать «через сутки». То есть днем — учеба в двух школах, мелкие текущие дела, ночью — чтение, сочинение музыки, английский язык, потом опять день, далее — ночь, восемь часов полноценного сна — и опять сорок часов действия. К сожалению, в таком режиме юный супермен продержался едва неделю. Кончилось тем, что стал засыпать везде: на уроках и переменах, в метро и лежа в ванне. Пошел к приятелю за кассетой «Дип Пепл», не застал, присел в подъезде на лестнице и отключился; какая-то женщина будила, трясла за плечо, грубо советовала идти домой, приняла за пьяного. Однако измученный мозг в итоге выдал верное решение: лучше спать чаще и меньше. Дважды в сутки по три часа. Осторожно попытался — получилось. Стал отдыхать с двух ночи до пяти утра и еще столько же — ранним вечером, после возвращения из музыкальной школы. Правда, после каждого периода сна приходилось тратить еще по тридцать минут для того, чтобы вернуть тяжелую, дурную голову в рабочее состояние. Ну и, разумеется, пожертвовать ощущением, известным по пионерскому детству под кодовым названием «бодрые-веселые».

Бодрые, веселые, к борьбе всегда готовые! Конечно, не к борьбе их готовили тогда, а к войне. Поменяли одно слово на другое, схожего значения, чтоб не слишком напрягать детские души.

В том особенном возрасте — пятнадцать лет — Знаев сделал самое важное свое открытие. Когда заимел привычку всегда носить с собой блокнот и отмечать время, потраченное с пользой. Например: сел в автобус (пять остановок до школы), раскрыл книгу — время пошло. Приехал, закрыл книгу, взглянул на циферблат, отметил полезный отрезок. Или: взялся за гитару — засек. Отложил инструмент, пошел на кухню пить чай — сделал запись. В конце дня — подвел итог. Простой хронометраж показал, что драгоценные минуты и целые часы исчезают в никуда. Тратятся на болтовню, на перемещение в пространстве, на стояние в очередях и бытовые хлопоты. Поняв и обдумав, гитарист пришел в ужас. Он уже умел спать по шесть часов и полагал, что остальные восемнадцать принадлежат ему по праву — ничего подобного; огромные массивы, вагоны бесценного времени улетали в пустоту. Оказалось, что средний человек эффективен не больше, чем паровая машина: он использует по назначению всего лишь пятнадцать процентов времени, подаренного ему природой. Остальные часы, дни, годы проходят зря. Отдельно взятый гомо сапиенс живет примерно семьдесят лет. Отбросим годы младенчества, детства и старости, получим сорок пять лет «взрослого» существования, из которых на действительно важные и нужные дела уходит меньше семи лет.

Только одна секунда из десяти — настоящая жизнь. Все прочее уходит на сон, еду, отправление естественных надобностей, шелестение газетами, перебранки с себе подобными и прочие действия сомнительного смысла.

Ему исполнилось пятнадцать, когда страна пережила трагический в своей нелепости год властвования Андропова. Бездарные попытки закручивания гаек, насаждение дисциплины, плакаты «Рабочее время — работе». В крупных магазинах проводились облавы. Ваши документики, товарищи. Почему не на рабочем месте?

До чего дошла держава, если ее граждан требовалось громогласно призывать к труду, уныло прикидывал смышленый гитарист. Бессмысленно призывать и агитировать. Слишком поздно. Люди развращены. Повсюду водка, безответственность, лень. Распад и вырождение.

В тот год он понял, что одинок. Никто вокруг него не желал расходовать силы. Труд считался скучной обязанностью. Пролетарии ухмылялись сквозь желтые зубы. Работу надо беречь. Работа наш друг, и мы ее не тронем. Чтобы люди трудились, на них следовало оказать нажим. Свободные от такого нажима, граждане немедленно принимали горизонтальное положение, включали телевизоры и погружались в полудрему. Газеты и журналы рекламировали созидательную деятельность — однако на улицах, стройплощадках, в заводских цехах за разговоры о радостном труде можно было получить по морде. Зато байки о пиве, бабах и футболе восторженно приветствовались. Пятнадцатилетний гитарист-хорошист уяснил, что должен больше помалкивать, скрывать свой образ жизни и маскироваться под обычного паренька. Чтоб не заклевали, не засмеяли. Чтобы не задавали каждый день бездонного в своей глупости вопроса:

— ТЕБЕ ЧТО, БОЛЬШЕ ВСЕХ НАДО?

Он был тогда тощий, на полголовы ниже большинства сверстников, но каждый день, вернувшись из школы, на балконе, тесно заставленном пустыми трехлитровыми банками из голубоватого стекла, наносил ровно триста ударов кулаками по самодельной груше, изготовленной из обрезков старого ковра, сто пятьдесят — с правой и столько же с левой, именно днем, пока нет соседей и некому пожаловаться на шум, — и уже спустя полгода в ответ на такой вопрос он спокойно, даже с вызовом, отвечал:

— Да. Мне больше всех надо.

Закаливание кулаков не способствовало увеличению беглости пальцев. Преподаватель музыкальной школы был недоволен. Призывал холить и беречь руки, мазать их на ночь кремом и ухаживать за ногтями. Упрямый гитарист не хотел ничего слышать. Он решил, что станет, значит, единственным в своем роде музыкантом с быстрыми пальцами и крепкими кулаками. Избиение груши занимало сорок минут в день, гитаре же посвящалось восемь часов. Ничего с ней не случится, с беглостью пальцев.

К десятому классу и школьные друзья, и дворовая шпана уяснили, что Знайке, в натуре, больше всех надо, он слегка больной на голову, его лучше не трогать. Вдобавок он уже умел зарабатывать. Два последних школьных лета провел у бабки в деревне, подряжался работать в поле, в итоге приобрел магнитофон «Весна», электрогитару с усилителем и десятками скупал у фарцы пластинки. Дружить со Знайкой стало интересно и престижно. Если бы он покупал у той же фарцы еще и джинсы или свитера типа «балахон» — все девчонки были бы его. Но девчонки только отвлекали. Две недели ходить за ручку, чтоб однажды добиться неловкого поцелуя? Нельзя представить более непродуктивного расхода времени. Быстрее и проще мастурбировать наедине с купленным у фарцы журналом. Две минуты — и все в норме. На эту тему гитарист не комплексовал. Соседские пацаны, те, что постарше, давно объяснили ему смысл старинной уголовной поговорки: «Кто не дрочит — тот мент».

С тем, что придется идти служить срочную службу — иначе говоря, добровольно подарить государству целых два года молодости, — он кое-как смирился. Предполагал легко наверстать в дальнейшем. К тому же время прошло не совсем впустую. Гитарист научился многим полезным мелочам. Например, изготовлению простейшего механизма под названием «мудильник», состоящего из обычного будильника и пустого таза: часы помещаются в центр емкости, грохот будит мертвого. Еще лучше поставить рядом еще один таз, с холодной водой, — чтоб немедля после пробуждения погрузить голову.

Высшим образованием он пренебрег. Родители бурно возражали, но сын настоял. Зачем пять лет учиться тому, что можно освоить в полгода? Для исполнения хард-рока диплом не нужен. Вряд ли у Джимми Хендрикса был диплом. К тому же на всем белом свете нет университета, где учат самой главной науке: умению жить быстро.

Правда, и Джимми Хендрикса из Сергея Знаева не получилось. Разочарование в музыке стало бы для него тяжким ударом — выходило, что сотни бессонных ночей наедине с гитарой оказались потрачены зря, — но он смог убедить себя в том, что годы, посвященные музыке, можно и нужно считать тренировкой. Несостоявшийся герой рок-н-ролла вдруг понял, что имеет редкий талант к достижению таких целей, которые подавляющему большинству людей кажутся недостижимыми.

Он умел работать ежедневно, спокойно, много, эффективно, в соответствии с подробным планом; сегодня — шаг, завтра — второй, послезавтра — третий; и так месяц за месяцем, год за годом, упорно, терпеливо, монотонно, не ведая сомнений, не слушая бездарных советчиков.

Переложить руль в двадцать два года — трудно, но возможно. Большинство вообще плавает без руля и ветрил.

Переведенные с английского учебники с названиями «Учись быстро читать» или «Как беречь свое время» появились гораздо позже, в середине девяностых. К тому времени бывший гитарист и так все знал. Учебники были любопытны, он — тогда уже банкир — прочел их все, очень быстро прочел, но нигде не нашел ответа на вопрос, мучивший его тогда все сильнее с каждым новым днем.

Как быстрому жить в мире медленных?

Как избавиться от мучений, неизбежно возникающих при виде неловких, тяжелых на подъем, кое-как шевелящихся собратьев по биологической нише? Что делать с болью, с накапливающимся раздражением? Как не унизиться до презрения и ненависти?

Медленные оккупировали весь мир. Наблюдать их жизнь было невозможно: все равно что следить за тем, как слабоумный швыряет бриллианты в канализацию. На то, чтобы сложить в уме пять, семь и девять, они тратили по две минуты. Пустяковый разговор — вопрос/ответ, приедешь/не приеду — превращался в получасовое пережевывание звуков, с мычанием, паузами, словами-паразитами, с расспросами о жизни и жалобами на цены. Окруженный медленными, начинающий банкир затосковал. В пятнадцать лет страдать от одиночества очень романтично. В двадцать это надоедает. В двадцать пять нужно бить тревогу и думать, как быть.

Без десяти семь приехал. Машину поставил небрежно, под углом к тротуару, перед самым входом. Он тут хозяин, ему положено парковаться по-хозяйски. Это Москва, а не какая-нибудь тесная Женева. Будешь скромничать — перестанут уважать. А потом и сожрут.

Преодолел девять ступеней крыльца. Обычно взбегал рысью — сейчас двигался с трудом. Ставил ногу, вторую подтягивал на эту же ступеньку. Взялся за прохладную медь дверной ручки и удивился новому для себя состоянию: сегодня ему совершенно не хотелось работать.

Прошелся по пустому операционному залу. Здесь все, до последней скрепки, принадлежало лично ему, было придумано, с нуля создано, налажено, организовано в безотказную систему его интеллектом, волей и энергией. Обычно в моменты таких вот, рано утром совершаемых, безмолвных обходов, путешествий по заново вычищенным коврам, осмотров пустых гулких кабинетов банкир чувствовал гордость — сегодня ему хотелось все тут сжечь, взорвать в пудру. Из миллионных контрактов наделать бумажных самолетиков и запустить в бледное московское небо. Художникам или скульпторам хорошо: создал шедевр, продал толстосуму и пошел себе, насвистывая, придумывать новую картинку или статую. У бизнесменов иначе. Построил лавку — и сиди потом в ней десятилетиями. Захочешь продать и начать все с нуля — не поймут, засмеют, ославят…

…Тогда же, в середине девяностых, его впервые назвали трудоголиком. Кстати, Паша Солодюк и назвал. Сам он был оборотистый и жесткий, но ни разу не трудоголик Банкир тогда посмеялся. Однако и задумался. Он не считал себя психологически или химически зависимым от своего дела. Да, работал по сто пятнадцать часов в неделю — но никак не страдал. Да и пусть бы страдал, ничего страшного — главное, чтобы дело не страдало. А оно не страдало. Банк рос, становился сложным и крепким, по сравнению с этим фактом меркли все страдания и зависимости. Приступы тревоги, гнева, апатии и прочие неполадки центральной нервной системы лечились водой и спортом. Лечились ездой на скорости двести пятьдесят километров. Хорошо лечились путешествиями на белоснежные пляжи или в высокогорные отели.

Никогда не лечились алкоголем, сигаретами, наркотиками, игрой и женщинами.

Женщинами лечиться нельзя. Женщины — одновременно и лекарство, и болезнь.

Был еще синдром хронической усталости и связанные с ним мельчайшие недуги: внезапный тик в предплечье или периодически возникающее нежелание отвечать на телефонные звонки. Но Знаев с пятнадцати лет испытывал усталость, он понимал ее как плату за свои успехи, он привык ее не замечать, как горбун не замечает своего горба; его мама и папа всю жизнь уставали, но никогда не жаловались; когда сын пробовал сослаться на усталость, он получал короткий совет: «Устал — отдохни».

Устал? Отдохни! О чем тут еще говорить.

А кто не устал? Хлеб добывается в поте лица.

В восемь, за час до начала рабочего дня, прибыл Горохов. Увидев босса, уныло слоняющегося меж столов, торопливо подошел, пожал руку. Всмотрелся в лицо.

— Что с тобой?

— А что со мной? — тихо переспросил банкир.

— Ты весь черный! С примесью зеленого. Ты как будто трое суток вагоны разгружал. Я тебя таким никогда в жизни не видел.

— Зато ты сверкаешь.

У Горохова действительно был вид отменно отдохнувшего человека, однако запах табака все портил, привносил в облик банкирова заместителя ненужную, глупую ноту; так недоумевают люди на премьере симфонии, где после мощной струнной увертюры вдруг вступает банджо.

— Я отдохнул, — стеснительно объяснил Горохов. — А вот ты что делал?

— То же самое, — сказал Знаев и зевнул. — Прекрасно провел выходные. Давно так не расслаблялся. Опробовал новые технологии релаксации. Секретные. Теперь чувствую себя заново родившимся. Я полон сил, у меня куча новых идей, я готов свернуть горы.

— По тебе не скажешь.

— А ты поверь на слово.

— Я серьезно, — решительно сказал банкиров заместитель. — Тебе такому сегодня работать нельзя. Через час все придут. На тебя посмотрят — меня замучают вопросами. Я не знаю, что ты делал в субботу и воскресенье, но сегодня тебе лучше посидеть дома. Ты похож на Кощея.

— Я и есть Кощей, — мрачно сказал Знаев. — Пушкина помнишь? «Там царь Кощей над златом чахнет»… Кстати, про злато. Сегодня надо сделать один хитрый платеж Через два часа я поеду к Лихорылову. Получать разрешение на строительство. Как только возьму в руки бумаги — позвоню тебе. Переведешь триста пятьдесят тысяч евро из «Парекс-банка» в Андорру, оттуда — в Швейцарию, номер счета у тебя есть… Если с Андоррой будут проблемы — сразу извести меня. Я сам с ними договорюсь.

— На испанском, — хмыкнул Горохов.

— Дурак ты, — печально сказал Знаев. — Теперь понятно, почему тебе в Андорре счет не открыли, а мне — сразу все сделали. В Андорре говорят не на испанском, а на каталонском. С твоим дипломом Московской финансовой академии тебе полагается знать такие основополагающие вещи…

— Это ты у нас Знаев. А я всего лишь Горохов.

— Лучше б я был Горохов, — сказал банкир. — Кой черт меня угораздило родиться именно Знаевым?

Горохов не обиделся. Он был хороший подчиненный, независтливый, он легко признавал превосходство босса над собой. Некоторые люди родятся заместителями, вечно вторыми, и идеально себя чувствуют в этом качестве.

— Поезжай к себе в лес, — предложил заместитель. — И ложись спать. Я сам съезжу к Лихорылову. И сам переведу деньги.

— Нет, — сказал Знаев. — Спасибо, Алекс, за заботу. Ты один меня понимаешь. Но к Лихорылову поеду я. А ты — садись на телефон. Подумай и поищи, кто у нас есть в ОБЭПе Центрального округа. Надежный человек шепнул мне, что под меня копают. Неизвестно кто и почему. Что мы могли натворить в последние несколько месяцев?

— Ничего, — сразу ответил зам. — Мы прозрачные и белые. До такой степени, что даже противно. Может, именно поэтому нами интересуются. Честные бизнесмены всегда на подозрении. Честность раздражает. Менты не любят тех, кого не за что сажать… Кстати, тебя вчера видели. В десять вечера в Сити-центре.

— Кто видел?

— Знакомые.

— Врут, — сказал Знаев. — Не был я вчера в Сити-центре. Что мне там делать?

Был еще период сомнений и даже страхов. Совпавший с рождением сына. Зачем бегу? Почему не двигаюсь спокойно, с достоинством? Суета — удел молодежи, мне бегать незачем, это несолидно, у меня семья, сын, банк и два с половиной миллиона на счету. Пытался отучить себя. Шел по улице — специально замедлял ход. Расправлял плечи, двигал ногу от бедра: спокойно, чуть пританцовывая, свободно вдыхая… Вон до того угла дойду максимально медленно… Через минуту обнаруживал себя опять бегущим.

Испугался преждевременного износа. Сын ведь растет! Надо, значит, поберечь себя, чтоб успеть поставить парня на ноги. Обследовался у врачей, сдал анализы. Грешил на гормоны, на надпочечники. Получил результаты: практически здоров, хоть завтра в космос. Немного повышен адреналин. Ну, и пульс, семьдесят пять ударов в минуту, в спокойном состоянии, при норме в шестьдесят — многовато. Пошел к психиатру. Такое дело, доктор, живу быстро — не значит ли это, что умру рано? Бросьте, уважаемый, сказал доктор, улыбаясь доброй улыбкой, как все хорошие доктора. Если бы все было так — тогда профессиональные спортсмены умирали бы в тридцать пять. Бывают нагрузки, когда сердечко делает сто пятьдесят ударов. Если вы бегаете — значит, так хочет ваш организм. Значит, ему так удобнее. Бегайте на здоровье. Спите шесть часов? Ничего особенного. Иным людям хватает и двух. Не вижу здесь никакой аномалии. Наоборот, вами следует восхищаться. Не пьете, не курите, правильно питаетесь, уважаете свежий воздух — молодец. Плохо то, что вы сам себе и лошадь, и наездник. Сами себя кнутом хлещете: давай! Пошел! Вперед! Иногда себя и пожалеть надо. Дружить с самим собой. Уважать самого себя. Сосуществовать мирно. Иначе возможны предпосылки к шизофрении. В вашем случае бояться следует не физического износа, а морального. Сделаетесь мизантропом, будете всех ненавидеть, и себя в первую очередь…

Тогда Знаев еще не мучился приступами тошноты и от врача вышел веселым. Если я бегаю, стало быть, я таким создан! То есть можно спокойно бежать дальше. К цели. А насчет того, что себя не уважаю и беспощадно эксплуатирую, — это, милый доктор, мое личное дело.

Да, не уважаю. Не за что уважать. Семь лет был посредственным музыкантом, и еще девятнадцать лет — посредственным банкиром. Дерипаска, Мельниченко, Терегулов начинали вместе со мной. Может, на год раньше. Теперь у них миллиарды, а я мелкий бес. За что себя уважать?

Потом позвонил Жаров. Непривычно деловым тоном объявил, что продумал ситуацию с магазином (добавил: «И со всеми нами»); сейчас выезжает для разговора. Банкир удивился. Его друг никогда не работал до полудня. Кроме того, банкиру вообще не нравились краткие телефонные сообщения типа «надо поговорить, я сейчас приеду». Подобные фразы вызывали тревогу. Деловые люди в Москве не доверяют телефонной связи; возможно, во всем мире тоже не доверяют; и все-таки на Германа Жарова это было очень не похоже. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, банкир пошел в личный туалет и сунул голову под кран.

Придирчиво осмотрел себя в зеркале. Конечно, юношей не выгляжу — но и на изможденного, позеленевшего средней руки буржуя тоже не похож, Алекс Горохов явно преувеличил…

Включил компьютер, сильнейшим напряжением воли заставил себя перестроиться на работу с книгой, за сорок минут сочинил почти три абзаца — емких, оригинальных. Похвалил себя за то, что написал, и вообще за идею изготовления теоретического опуса. Все затевалось как блажь, а выросло в нечто серьезное, заслуживающее уважения. Кстати, на такой литературе можно неплохо заработать: скажем, по полторы тысячи экземпляров на пятнадцати основных мировых языках, включая китайский, японский, арабский и хинди, — тут пахнет едва не сотней тысяч долларов. Существенные деньги, даже для банкира-миллионера. Особенно в свете того, что его бизнес перешел на легальные рельсы и норма прибыли резко снизилась.

С другой стороны, — напомнил он себе, — у меня же будет мой магазин. Торговая сеть от Калининграда до Владивостока. Безумная, но тысячу раз просчитанная идея. Она превратит меня из миллионера в мультимиллионера. Я поверну ход истории в этой части света. Россия не всегда должна воевать, но готовиться к войне — обязана.

Готовьтесь к войне, господа. Ладно, к черту войну, — готовьтесь хоть к чему-нибудь. Только не сидите на жопе. Привыкнете — хуже будет. Чтоб впаривать западным прагматикам нефть и газ, много ума не надо. Другой вопрос, что будут делать ваши внуки, которым останется в наследство бесплодная пустыня.

Ровно в девять ноль-ноль в дверь постучали. Пришла Люба. Доложиться. Банкир молча сделал приветственный жест и натолкнулся на удивленный взгляд секретарши.

— У вас все в порядке? — осторожно спросила она.

— Не понял.

Люба замялась:

— Вы… неважно выглядите.

Как и положено хорошей секретарше, она знала все подробности развода своего шефа, сочувствовала и невзначай закрепила за собой право на проявление особенной, сугубо женской, заботы.

— Издержки профессии, — бодро ответил банкир («Хули я бодрюсь?» — пролетело в голове). — Понимаешь?

— Нет.

— Ладно. Сделай мне чаю крепкого.

Люба поспешно удалилась, озадаченная. Шеф много лет пил только чистую воду — презирал всякие тоники, включая самые безобидные.

Сейчас он выпил подряд три чашки и быстро пожалел. Сначала ощутил неуют, а потом из верхних углов кабинета пополз к нему мрак, словно некие пауки, очень быстрые, вмиг заткали пространство гадким и непрозрачным, намереваясь лишить Знаева маневра и воздуха; проблеваться, что ли, — подумал финансист, начиная дрожать, — где моя Алиса, пусть заберет меня отсюда, зачем я вообще приехал, обещал же остаться дома, пренебречь трудовым понедельником… Боже, а это еще кто прорывается, огромный, при ухмылке, в облаке перегара, тянет ладонь-лопату? Ага, Жаров, этот — свой, этот не жлоб, этот хотя-бы не такой медленный, как все прочие…

— Ну и рожа у тебя, — рассмеялся Жаров. — Не спал, что ли?

— Спал, — соврал банкир.

— А вот я не спал. Думал.

Альфа-самец выглядел напряженным и торжественным.

— О чем? — подозрительно спросил Знаев.

— О нас с тобой. У меня есть идея. Золотая. Как волосы твоей Алисы. Это песня, а не идея… Я готов сформулировать предложение. Простое и красивое.

— Формулируй, — разрешил Знаев. — Только сначала скажи мне вот что: зачем ты обещал моему сыну поездку в Лондон? На футбол?

— А что такого? Он мой племянник. Почему я не могу сходить на футбол со своим племянником?

— Вот и сходите. В «Лужники». А не на «Уэмбли».

— А я хочу на «Уэмбли», — небрежно возразил альфа-самец. — И пацан тоже хочет на «Уэмбли». В чем проблема?

— Проблема в том, — банкир повысил голос, — что ты испортишь своего племянника, понял? Москва и так битком набита богатенькими набалованными детишками, которые «Лужники» за стадион не считают. Не делай из моего сына мажора.

Жаров наконец понял, улыбнулся и посоветовал:

— Брось. Будь проще.

— Пошел ты! — Знаев разозлился. — С какой стати я должен быть проще? Сам будь проще. Если умеешь. А я не умею. И не буду.

Электроторговец бросил презрительный взгляд.

— Я понял. Ты у нас гордый. И вдобавок — педагог. Только не забудь, что у твоего сына папы нет. Папа твоего сына зависает в особнячке с девочками. Пусть у парня будет хотя бы нормальный дядька…

Банкир хотел возразить, грубо, однако сдержался. Жаров подождал и тихо спросил:

— Ты хочешь построить магазин?

— Хочу.

— Очень хочешь?

— Очень.

— И назвать его «Готовься к войне»?

— Именно так.

— Сколько тебе нужно от меня денег?

— Чем больше, тем лучше.

— Миллиона долларов хватит?

— Для начала — да.

— Четырьмя равными частями в течение четырех месяцев. Безналичным валютным переводом на твой счет. Первый платеж — сегодня. Сейчас.

Банкир очень быстро подумал и сказал:

— Тремя частями. За три месяца.

— Договорились.

— Что ты хочешь взамен?

— Твою рыжую.

Знаев не сразу понял, а когда понял — поймал себя на том, что часто и быстро моргает.

— И еще одно, — продолжил альфа-самец, едва не по слогам. — Ты возвращаешься в семью. И сам все решаешь насчет «Лужников», «Уэмбли» и прочих моментов.

— Вот как.

— Да. Так. — Жаров шумно выдохнул и тряхнул головой, как будто выпил стакан крепкого; он выглядел напряженным и торжественным. — Очень красиво и всем удобно. Ты получаешь деньги. Моя сестра получает мужа. Мой племянник получает отца. А я получаю рыжую Алису.

— Твоя сестра не пустит меня обратно.

Жаров посуровел.

— Ты сделаешь так, чтобы пустила. Что-нибудь придумаешь. Покаешься. Подаришь «Лексус» или еще какое-нибудь говно. А рыжей, — он облизнулся и даже почти закатил глаза, — сегодня же скажешь, что между вами все кончено. Спасибо, до свидания, мне больше не звони. Остальное я сам сделаю. Ты будешь строить магазин, а я — потягивать рыжую девочку. Ты окажешься на своем месте, а я — на своем.

Рыжая девочка — моя, хотел сказать Знаев, но ничего не сказал.

— Ей будет хорошо, — серьезно добавил электроторговец и расправил плечи. — Она, конечно, мне надоест… Как все надоедали… Потом… Но я ее хорошо пристрою. На высокую орбиту запущу. Может, даже квартиру ей куплю. Чтоб человек строил жизнь на нормальном фундаменте… Я, Знайка, ночь не спал. Закрывал глаза — ее видел. А потом рядом с ней представлял тебя — и мне плохо становилось. Не обижайся, но ты и она — это… не совпадает! Она — сама жизнь. А ты сухарь и маньяк. Она от тебя все равно сбежит. В ужасе. Отдай ее мне и забудь. Сейчас позвони своим клеркам, Горошкину этому или кто там у тебя на подхвате, — пусть печатают платежку. На триста тридцать тысяч долларов. С моего счета на твой. И приносят сюда. Пожмем друг другу руки, обнимемся, я поставлю подпись. Ты тут же звонишь Камилле. Потом — Алисе. И я уезжаю. Пять минут — и в твоей жизни наступает твердый порядок.

Глядя в пол, банкир несколько раз быстро кивнул, щелкнул пальцами и как бы со стороны понаблюдал, как потоком несутся через сознание десятки мыслей, образов и даже арифметических подсчетов.

— Жаров, — сказал он, прокашлявшись. — Ты мне друг. Лучший. Ты хороший человек Твоя сестра Камилла — прекрасная женщина. И мать моего сына. А теперь слушай… — альфа-самец, торжественный и напряженный, заметно побледнел, а банкир укусил собственную нижнюю губу. — Я не возьму у тебя твой миллион; я не вернусь к твоей сестре; я не отдам тебе рыжую Алису. Это мой тебе окончательный ответ.

Электроторговец сделался напряженным и торжественным до последней степени.

— Ты делаешь ошибку.

— А мне все равно.

— Подумай.

— Я уже подумал.

— Все равно — подумай еще.

Знаев опустил глаза.

— Ты сказал — я ответил. Ты предложил — я отказался. Это все, Герман. Уговаривать меня бессмысленно. Мы не договорились.

— Я рассчитывал на другое, — сказал Жаров, напряженный и торжественный.

— Прости.

Банкир решил добавить еще несколько коротких фраз.

О том, что ему не по душе, когда кто-то хочет получить принадлежащее ему. О том, что незачем навязывать ему то, что ему не нужно. Но не добавил. Он вдруг понял, что отказал другу вовсе не из любви к девушке с золотыми волосами, а из принципа. Повинуясь выработанному десятилетиями коммерческому рефлексу: если на тебя давят, покажи зубы. Жаров покусился не на рыжую Алису, и не на право человека самому решать, с кем ему жить и как воспитывать потомство. Тут было нечто большее. Тут банкира Знайку вознамерились нагнуть, шантажировать, в угол загнать, ниже пояса ударить; тут думать незачем, тут нужно сразу бить по рукам, сильно, больно. Очень быстро.

Знаев посмотрел вправо и влево — но не узнал в своем собственном кабинете ни одной своей собственной вещи.

Он сразу легко простил Жарову — тот еще переминался, ждал чего-то, невзначай рассматривал свой новенький перстень — его шантаж. Альфа-самец был всего-навсего раб собственного полового аппарата. Обмен двух сисек и одной пиписьки на полновесный лимон баксов — совсем нередкая ситуация в городе Москве. Бывало, платили и больше. Бывало, швыряли трехэтажные особняки, двухпалубные яхты, контрольные пакеты. Швыряли репутации, мозги, судьбы. Швыряли все. И на халяву доставшееся, из земли добытое и по трубе в Европу перекачанное. И тяжело заработанное, копейка к копейке скопленное. И через большую кровь и обман у ближних вытащенное. Неважно, как добыть, важно швырнуть красиво — такой тут, в аморально богатом городе, в столице жлобов, торжествовал обычай, уходящий корнями в глубь столетий.

Но себя он не простил. Когда мотивом для защиты собственной любви становится собственная гордыня, такое трудно простить. Когда все думают, что ты бьешься за любовь к женщине, а ты доподлинно понимаешь, что бьешься всего лишь за любовь к самому себе, — как суметь простить это?

— Созвонимся, Герман, — сказал банкир.

— Конечно, — ответил смешавшийся электроторговец.

Они пожали друг другу руки.

После ухода Жарова банкир некоторое время потратил на то, чтобы восстановить связи с реальностью. Хорошо бы сейчас изловчиться и очень быстро забыть произошедшее. И вернуться к текущей работе. Был бы гением самоконтроля — так бы и сделал.

Решил позвонить Алисе, но подумал, что она, наверное, еще спит. Решил позвонить еще кому-нибудь, но звонить было некому. Разве что богу.

За окном шевелился патриархальный старомосковский дворик. Тихий, затененный. Сытые кошки, мамы с колясками. Дворник передвигает веничком окурочки. В центре столицы, как в центре урагана, встречаются слепые пятна, зоны полного штиля.

Да, точно: сейчас он позвонил бы богу. В телевизионных викторинах всегда есть опция: участник, оказавшийся в затруднении, может сделать один звонок приятелю или родственнику — тому, кто может помочь. Было бы неплохо и в жизни иметь такую же привилегию. Всякий живущий имеет право на один звонок богу. Хочешь — попроси чего-нибудь. Или узнай мнение насчет того или сего… Или просто крикни: «Что ж ты делаешь, старый пердун?!»

Но создатель не выходит на связь. Абонент недоступен. Надо оставить мирское, удалиться в скит, в монастырь, посвятить годы постам и молитвам, — тогда бородатый, возможно, обратит внимание. Какой-либо знак подаст. Намекнет. Я все вижу, парень, я рядом. Я всемогущ, захочу — молнию в гада метну, захочу — хорошему парню благодать организую… А банкиру, изнуренному борьбой за золото, устрою хитрое испытание: лучшего друга подошлю, с предложением обменять бесценное на самое дорогое. Пусть банкир помучается, пусть потеет и выбирает.

Позвонил секретарше, велел распорядиться насчет машины. Подумал, не приодеться ли? В стенном шкафу есть пара дорогих башмаков, несколько шикарных галстуков. Все-таки важный день. Один из самых важных за сорок лет. Еду бумажку получать. Разрешение властей. Податель сего имеет право. Завтра начнется совсем другая жизнь. Нет, не стану наряжаться. Таким и поеду. Обычным. Слегка помятым. Зачем на войне галстуки?

Его главнейшая заслуга перед богом была такая: превратив себя, годами упражнений и кропотливого труда, в самого быстрого и эффективного человека, он не возненавидел медленных, не стал считать их неполноценными. Научился существовать отдельно от них, не обращать внимания. Добрый доктор психиатр зря пророчил приступы мизантропии.

Кстати, это было несложно. Вот бегут пятьсот спортсменов марафонскую дистанцию — разве лидер презирает тех, кто отстал? Он вообще о них не думает. Он борется с собой. Он сосредоточен. Вот лыжник обогнал соперника на круг — по правилам он выкрикивает: «Хоп! Хоп!» — коротко, чтоб не терять дыхания — и тот, кто впереди (а на самом деле сзади), поспешно уступает лыжню. Автогонщик на кольцевой трассе мигает фарами. Уступи! Не уступишь — в следующий раз тебе не разрешат выйти на старт.

Глупо презирать отставших. Незачем тратить энергию. Смотреть надо вперед, а не в стороны. Впереди — цель. А по сторонам — всего лишь пейзажи. Если не сводить с цели глаз — цель приблизится сама собой. Так медиумы передвигают взглядом предметы. Спросите медиумов, они скажут, что предмет передвигается по направлению «к себе» или (реже) «от себя». Но никогда — в сторону.

Спать дважды в день по три часа — это просто. Работать очень быстро, с максимальной концентрацией — еще проще. Главное, и самое трудное, — уметь не смотреть по сторонам. Там, справа и слева, — медленные. Они жалки. Они скучны, пьяны, неинтересны. Они завистливы и вздорны. Они опасны. Протянешь руку — потащут к себе, затянут в свой слюнявый хаос. Но презирать их бессмысленно. Нужно раздвигать их в стороны. Так раздвигаются волны перед носом корабля.

Корабль не презирает волны. Он плывет.

Или — тонет.

2. Понедельник, 12.30–13.30

Лихорылов ел. Такие люди, подумал банкир, всегда много едят. Обильный завтрак, мощный обед, плотный ужин. В перерывах — чай с плюшками. Они не чревоугодники, они просто так привыкли. Выпала свободная минутка — надо пожрать. Три трапезы в день; каждая — сорок минут; еще час уходит на переваривание съеденного (сытый гомо сапиенс практически не дееспособен); итого пять часов в сутки. Один год из каждых пяти человек занимается только тем, что поглощает и усваивает пищу. И презирает корову за то, что жует всегда, когда бодрствует. А ведь она не мнит себя венцом творения.

На сей раз старый коммунар руки не подал, только кивнул. А взглядом — едва не прожег. По-моему, он меня ненавидит, — подумал Знаев. — А за что? За то, что я молодой, непьющий, богатый и быстрый? Или за то, что это не он мне платит, а я ему? Согласен, неприятно. Во времена Госплана, когда этот грузный зубр набирался сил, никто никому не давал взяток. По крайней мере, в сфере капитального строительства. Старики приказывали, молодежь подчинялась. Полный патернализм. В Китае, например, до сих пор так. Опытные, пожившие люди принимают решения, а сорокалетние ловкачи вроде меня действуют как исполнители.

Извини, старик, мы не в Китае.

Банкир присел. Выпустил из левой ладони эспандер, положил на стол. Лихорылов посмотрел, сощурив глаз.

— Я вижу, ты без этой штуки из дома не выходишь.

— Тренирую мертвую хватку.

Чиновник фыркнул:

— Что ты понимаешь в мертвой хватке?

— Согласен, — спокойно ответил Знаев, — мне до вас далеко.

Старый коммунар сделал вид, что не оценил комплимента. Обтер салфеткой ладони, взял с соседнего стула тонкую, дешевого пластика, папку. Небрежно хлопнул ею об столешницу. Знаев осторожно взял. Раскрыл. Прочитал.

Он имел от природы крепкие нервы. Вдобавок он их берег и закаливал. Приучил себя заранее готовиться к плохому. Если хочешь чего-то, добиваешься годами, и вдруг в последний момент, когда уже дрожат руки и сердце бьется сильно и часто, выясняешь, что получил не совсем то, чего хотел (или совсем не то), — важно не терять выдержки.

Он медленно положил бумагу на стол (проследил, чтоб легло на чистое, свободное от пятен и крошек хлеба) и тщательно выругался.

— Чего? — с вызовом спросил Лихорылов.

— Здесь не указано название магазина.

— И хрен с ним. Земля — твоя. Это — главное.

Знаев указал подбородком на документ и процедил:

— Здесь должно быть написано: «Для строительства универсального магазина «Готовься к войне».

— А как написано?

— А написано: «Для строительства универсального магазина». Точка. Название не указано!

— Чего ты уперся в название? — миролюбиво спросил бывший коммунар. — Начинай строить. Потом повесишь название. Через два года. Когда построишь. Может, к тому времени передумаешь.

Банкир почувствовал злость.

— Я, Алексей Иваныч, название хочу повесить не потом. А завтра же. Щит, пять на одиннадцать. «Здесь будет построен гипермаркет «Готовься к войне». И подсветка. Три прожектора. Чтоб было видно за километр. Он уже готов, этот щит. Я его завтра собирался водрузить. Сегодня получаю постановление — завтра водружаю. Все по закону. Знаете поговорку: «Знание закона освобождает от ответственности»?

Лихорылов перегнулся через стол.

— Сережа, — ласково сказал он, — если ты завтра поставишь этот щит, у меня слетит башка.

— Если я его не поставлю, у меня слетят договоренности с инвесторами.

Коммунар начал багроветь. Агрессивно пошевелил бровями — очень густыми, как у всех администраторов старой формации. Обильная шерсть пониже лба — видовой признак породы руководящих работников.

— Тебе сколько годов? — осведомился он.

— Сорок один.

— Что ж ты в свои сорок лет ведешь себя как мальчик? Оставь в покое свой щит и свое название. Ты хотел магазин — делай. Потом, по-тихому, протащишь название.

— Я думал, ВЫ его протащите.

— Я тебе протащил землеотвод! Я тебе протащил согласования! Подписи архитектора и главы отдела административного надзора! Я тебе даже пожарников протащил…

Знаев вздохнул. Бумага лежала на столе, белая, красивая и бесполезная.

— И что мне делать?

— Строить. С легким сердцем.

— Я давно забыл, что это такое. Это при Брежневе можно было что-то делать с легким сердцем.

— Ага! — хмыкнул Лихорылов. — Вспомнил Брежнева.

— Я его любил.

Коммунар помолчал и сказал:

— Короче говоря, ты недоволен.

Банкир тоже взял паузу, потом встал, сделал знак рукой — мол, минуту — и молча двинулся к выходу. Оказавшись на крыльце, выдернул телефон, набрал Горохова.

— Алекс, слушай внимательно. Тот человек, который приходил к нам в четверг… Положил на депозит крупную сумму… Потом с ним случилось несчастье…

— Помню. Двести тысяч евро.

— Что ты с ними сделал?

— С деньгами? Пока ничего.

— Вот ничего и не делай. Твоя информация насчет несчастья… Она точная? Ты проверял?

— А чего ее проверять? Все было в оперативной сводке.

Знаев не спеша вернулся за стол. Невзначай огляделся.

Взял салфетку, крупно начертал цифры, положил перед активно жующим чиновником. Холодно сообщил:

— Это за вашу помощь. Привезу завтра же. Если протащите название. То есть вы получаете то, о чем мы договаривались, плюс вот это, — он ткнул пальцем в бумажку.

— Странное у тебя отношение, — мрачно сказал Лихорылов, переставая жевать, и почти равнодушно пронаблюдал за тем, как салфетка превращается в маленький комок и пропадает в кармане банкировой рубахи. — Ты думаешь, что система насквозь гнилая? Типа, я вам заплатил, а вы бегите и делайте, как мне хочется?

— Нет, я так не думаю, — честно ответил Знаев. — Я вообще ничего не думаю про систему. Я думаю про щит. Пять на одиннадцать. Я намерен его водрузить.

— Готовься к войне? — Да.

Лихорылов насупился.

— К войне, значит… Ты хоть в армии служил?

— Так точно. Рядовой запаса. Военно-учетная специальность — «водитель-электрик».

— А будет война — пойдешь воевать?

Знаев пожал плечами.

— Куда я денусь. Это моя страна. Тут мой папа закопан. Под березой. Рядом с дедушкой. Тут меня пять лет учили, чтоб я был всегда готов. — Он поднял руку и отдал пионерский салют. — С тех пор я всегда готов. Это мне очень помогает. Когда я поднял самые первые деньги, в девяностом году, — две тыщи долларов, целое состояние! — ко мне сразу бандиты заявились. Отнимать… Они думали, что я не готов. А я был очень даже готов. Я им показал два газовых пистолета, и они отвалили…

Лихорылов захохотал. В его рту банкир углядел золотой зуб и подумал, что старый коммунар в определенном ракурсе неотличим от старого уркагана. Не внешностью, конечно (там мослы и хрящи, здесь — щеки, брюхо и три подбородка), а повадками, грустно-циничным отношением к «понятиям», к нормам и ценностям, которым следуешь всю жизнь, чтоб под старость разочароваться, но и уверовать окончательно.

Отсмеявшись, чиновник простым жестом вытер рот и сообщил:

— Твое название не пройдет.

— Пройдет! Оно не противоречит закону. Я специально смотрел.

— Закон — это да, конечно… Только, господин хороший, окромя закона, есть еще кое-что. И кое-кто. Представь, что завтра мимо твоего щита поедет… — коммунар-уркаган показал пальцем в потолок. — Увидит и удивится. И вопрос задаст. И это будет вопрос совсем не про тебя. А про меня. Про того, кто разрешил. Думаешь, они, — палец опять поднялся, — будут законы листать? Нет. «Кто позволил?» — вот какой вопрос встанет. Какая такая подготовка к войне? Почему война? С кем война? Не занимайся ерундой, Сережа! Сорок лет, богатый парень, а уперся, как баран. Придумай что-нибудь другое. Без слова «война».

Знаев достал из кармана мятую салфетку, разгладил и снова положил перед собеседником. Ударил сверху ладонью — не грубо, но со значением.

— Убери, — сказал Лихорылов. — От греха.

Сколько ему лет, подумал банкир. Сильно за шестьдесят. Он в любой момент может оказаться на заслуженном отдыхе. Разумеется, он будет не самый бедный пенсионер. Но все равно, он не желает отдыхать и бездельничать. Меньше всего этот краснорожий бык хочет бездельничать. Он хочет продолжать. У него дети, внуки и домочадцы. Он сильный, крепкий и высокопоставленный. Конечно, он глава клана, пахан, он кормит десятки ртов. Он не будет рисковать своим креслом. Даже за двести тысяч евро.

Надо брать, что дают, решил Знаев. Благодарить и сваливать. И думать, что делать дальше. Поехать домой, расслабиться, пообщаться с девочкой с золотыми волосами.

Салфетка вторично превратилась в комок.

— Ладно, — сказал он. — Выбора у меня все равно нет.

— Вот и хорошо, — сощурившись, сказал Лихорылов. — А то мне идти пора. Третий день пешком передвигаюсь. Шоферу моему, представляешь, морду набили… В пятницу вечером.

— Бывает.

— Ехал с приятелем, — подрезали, из машины вытащили, отметелили обоих.

— И машину отняли?

— В том-то и дело. Не тронули! Причем хулиганы были на «Жигулях». Чуть ли не на «копейке».

Банкир очень удивился.

— Что же он, ваш водитель, не сумел уехать на «Мерседесе» от «копейки»?

— Сам удивляюсь. Скорее всего, врет.

— Конечно, врет. А злодеев нашли?

— Нет, — с сожалением ответил коммунар. — Номера были краденые, примет он не запомнил. Пять человек, сказал, все под два метра…

— Врет.

Лихорылов помолчал, всмотрелся в лицо финансиста и вдруг погрозил пальцем.

— Не вздумай.

— Что?

— Поставить свой щит. Никакой войны, понял?

Знаев посмотрел на часы.

— Через десять минут пойдет платеж. Из Риги — в Андорру. У нас час дня, там одиннадцать утра. Будем надеяться, что они сделают перевод до обеда. Потому что обед у них с двенадцати до трех, а после обеда они работать не любят. Если все пройдет гладко, в три часа по московскому времени вся сумма будет в Женеве. А остальное сегодня вечером тот же мой человек привезет тому же вашему человеку.

— С тобой приятно иметь дело, Сергей.

Пошел ты в жопу, чуть было не сказал Знаев, взял со стола листок ценой в состояние и ретировался. За стол решил не платить. Хотя из принципа и для красоты поступка можно было бы и заплатить. Вот тебе пол-лимона за твои услуги и вот тебе еще тыща рублей за твой обед, знай наших.

Но не заплатил.

Пока шел к машине (завидев босса, Василий мгновенно завел мотор), ощутил горькое недоумение. Странная беседа. Конечно, каждый сам решает, где кончается хладнокровие и начинается равнодушие. Но все-таки. Приходит один человек к другому, кладет на стол пятьсот тысяч евро в обмен на одну бумажку. И еще двести тысяч кладет, чтоб изменить в бумажке два слова. Хочет то есть большое дело сдвинуть. Ставит на кон все свои деньги, плюс еще столько же чужих, плюс изрядный кусок жизни. Судьбой рискует! А второй — жрет себе, чавкает и кивает. Встречались два раза в месяц на протяжении полутора лет — он чавкал и кивал. Ему неинтересно. Даже не любопытно. Может, любопытно — но не настолько, чтоб задать хотя бы несколько вопросов. Магазин? Понятно. Готовься к войне? Ясно. Что ему понятно? Что ему ясно? Самые важные для него события происходят в его тарелке. Не какой-то мелкий лавочник — высокопоставленный государственный служащий. Управляет районом, где проживает больше народа, нежели, допустим, во всем Брюсселе. Как можно руководить людьми — и ими не интересоваться?

С другой стороны, грустно подумал далее Знаев, если администратор будет впускать каждого просителя с его бедами и проблемами не только в свой кабинет, но и в душу, государство просто перестанет функционировать.

— Поедем, Вася, домой.

Шофер кивнул.

— Правильно. Не обижайтесь, Сергей Витальевич, но вам… отдохнуть бы надо. Поспать. Вы, это… весь серый. Я, например, очень злой становлюсь, если сплю мало…

— А я, — грубо обрезал банкир, — становлюсь злой, если сплю много. Поэтому ты работаешь у меня, а не я у тебя.

Василий, судя по выражению лица, хотел было обидеться — тихо, ненадолго. Как обижаются маленькие подчиненные на своих грозных начальников. Сам же Знаев, наоборот, собрался устыдиться. Негоже без причины грубить в адрес тех, кому ты платишь. Но тут вывернули против солнца, на бульвар, и каменные джунгли столицы предстали выгодно, красиво: яркие вывески, разноцветные фасады, полуголые девочки (первоклассные, шикарные девочки, — жаль, слишком медленные), клумбы с цветами, миниатюрные радуги над фонтанами, игра золотых бликов в зеркальных окнах, мерцание рекламных экранов (глаза, губы, груди, ноги — зазывают в бордель? нет, в бутик) — все было пестро, все бушевало, радовалось, любовалось собой без тени стеснения. И Знаев не стал укорять себя за приступ самодурства.

К черту плохое, я обещал Алисе выходной. Я приеду, и мы будем загорать, плавать в бассейне, играть в пинг-понг и прогуливаться меж столетних дубов.

Он набрал номер прораба и весело — со строителями надо всегда говорить властно и весело — сообщил:

— Разрешение получено. Выводи людей. Загоняй кран. Ставьте щит.

— Который «Готовься к войне»? — уточнил абонент.

— Ага. Чтоб к полуночи стоял. С подсветкой.

— Сделаем.

— С завтрашнего дня — полный вперед.

Судя по тяжелому вздоху, созидательный труд явно не радовал прораба. Даже несмотря на предполагаемые барыши.

Откинув спинку кресла, Знаев попытался расслабиться. Документ — разрешение на строительство — лежал на заднем сиденье, и от него исходили сложные сильные энергии. Почти два года беготни, поиск «подходов», многие десятки личных встреч (от официальных до откровенно конспиративных) и телефонных переговоров, сотни вечеров раздумий и переживаний, тонны сожженного бензина, килограммы золота — это только то, что позади. А впереди, начиная с завтрашнего утра — стократ больше времени, нервов и денег, миллионы человеко-часов, миллионы киловатт электричества, тысячи тонн бетона, стали и стекла, океан соляра, километры труб и кабеля. И все для того, чтобы в небе засиял рубиново-красный, под цвет кремлевских звезд, емкий призыв к людям, здесь живущим.

В такой день — да, торчать в офисе глупо. Все равно что разгадывать кроссворды в новогоднюю ночь. В такой день надо сбежать ото всех, запереться дома, положить волшебный листок на пол и станцевать вокруг него дикую джигу. Можно даже приурочить небольшой отпуск. Быстро выправить рыжей паспорт — и исчезнуть, вдвоем, дней на пять. Забраться куда-нибудь очень далеко. На Ямайку. На Маврикий. Отдохнуть, а потом — газ до отказа.

Понемногу, под гул двигателя, банкир стал улетать — то ли на Маврикий, то ли в кожаное кресло президента глобальной торговой сети «Готовься к войне», — но телефонный звонок вернул его назад.

— Это я, — сказал Солодюк — У меня все готово.

— Не понял.

— Деньги. Должок. С процентами.

— Что у тебя с голосом?

— У меня все замечательно, — с вызовом ответил абонент. Судя по всему, он был пьян. — И с голосом, и по жизни. Ты просто мало общаешься со старыми товарищами, господин Знаев! Где встретимся?

Банкир коротко объяснил, что едет домой. Спросил, помнит ли «старый товарищ» дорогу до поместья. Пообещал, что будет ждать. Потом с наслаждением выключил телефон и заснул окончательно.

3. Понедельник, 14.45–17.10

Рыжая вышла к нему босиком, в халате. Знаев мгновенно представил, что под халатом она совершенно голая, и довольно улыбнулся. Ему нравились ситуации, в которых можно одним движением пальцев привести женщину к наиболее естественному для нее состоянию полной наготы.

— Почему ты грустная?

— Мне непривычно. По идее, я сейчас должна сидеть в твоем банке и перекладывать бумажки. А вместо этого — расслабляюсь… Между камином и бассейном…

— Ты неплохо смотришься между камином и бассейном.

— А ты смотришься странно, — тихо сказала Алиса. — Ты очень усталый, довольный и злой.

Знаев засмеялся.

— Усталый, довольный и злой — что может быть лучше?! Поздравь меня. Я получил разрешение на строительство.

— Будешь делать магазин? «Готовься к войне»? Продавать сапоги и телогрейки?

— Да.

Алиса посмотрела внимательно, печально.

— Я бы никогда не пошла в магазин с таким названием.

— Почему?

Она пожала плечами:

— Страшно.

— Ерунда, — беспечно возразил банкир. — Давай отпразднуем. Пообедаем. Закажем что-нибудь интересное. Устриц…

— Ты обещал вернуться до того, как я проснусь. Сейчас почти три часа. Я уже пообедала.

Банкиру хотелось раздеться донага и принять прохладный душ, но он не сдвинулся с места.

— Что с тобой? — спросил он.

— Не знаю, — прошептала его подруга. — Здесь у тебя очень тихо. И чисто. Словно тут никто не живет. Мне было не по себе. Эти потолки… Я вздохну — эхо пять минут летает… Такой большой дом — и такой пустой.

— Прости, что я заставил тебя скучать.

— Я не сказала, что мне было скучно.

Знаев два-три мгновения понаблюдал за лицом девушки — она ловко отвела взгляд — и сообщил:

— Мне не нравится твое состояние.

— Ничего не поделаешь.

— Наверное, я должен был позвонить тебе.

— Наверное, да. Жаров, например, звонил. Два раза.

Рассказать ей или нет? — подумал банкир. Не стану рассказывать, приберегу. Ссора сейчас все равно невозможна. Сегодня я не способен на ссору. Сегодня я готов со всем соглашаться, во всем каяться, я послушен буду, кроток и нежен.

Он щелкнул пальцами.

— К черту Жарова. Не хочу ничего слышать про Жарова. Я хочу сегодня что-нибудь купить. Поедем вечером в «Гелос». На антикварный аукцион. Купим все самое старое и самое дорогое. Ты будешь выбирать и торговаться. Тебе понравится…

Алиса усмехнулась:

— Предлагаешь мне тратить твои деньги? — Да.

— А кто я такая, чтобы тратить твои деньги?

— Моя подруга.

— Подруга, — сказала рыжая. — Конечно. Боевая подруга. Ты готовишься к войне. И тебе нужна боевая подруга.

— Я не сказал, что ты «боевая подруга». И я не предлагаю тебе готовиться к войне.

— Ты готов это предложить всем.

— При чем здесь война? — миролюбиво спросил Знаев. — Есть ты и я, остальное меня сейчас не интересует.

— Ладно, — Алиса тряхнула головой. — И все-таки зря ты мне не позвонил…

Понятно, сказал себе банкир. Посидела три часа одна, в тишине, поразмышляла — и решила погрузиться в меланхолию. А заодно испытать любовника на прочность. Проверить свою власть. Кстати, если б не любовник, девушка с золотыми волосами торчала бы сейчас в офисе, перед компьютером. И лишние мысли не лезли бы в ее хорошенькую головку. Труд — это панацея, господа; он спасает от всего, и от лишних мыслей тоже.

— Алиса, — попросил он, — не грусти. Давай потом вместе погрустим. Вечером. Сейчас не время грустить.

— Предлагаешь грустить по расписанию?

Банкир возбудился и воскликнул:

— Ага! Я ждал, когда прозвучит это слово. Меня много раз упрекали, что я живу по расписанию. Всякие медленные… Нет, дорогая, я не живу по расписанию. Последний раз я составлял расписание в двадцать два года. Теперь все превратилось в инстинкт. Днем надо действовать. А для грусти есть вечера. Представь, что мы пещерные люди. Ты голодна. Ты говоришь мне: «Иди, убей мамонта, принеси еду». А я отвечаю: «Отстань, я в депрессии, мне грустить охота…»

Рыжая плотнее запахнула халат. Некоторым из нас уединение противопоказано. Нельзя было оставлять ее одну, понял банкир.

— Мы не пещерные люди, — аккуратно возразила его подруга.

— Пещерные. Еще какие. Кстати, ты не обидишься, если я сниму одежду и полчаса похожу по дому голым? Как типичный пещерный человек?

— Не обижусь. Но лучше не надо. Ты смешной, когда голый. Ты худой и волосатый.

— Все пещерные люди худые и волосатые!

Он поднял над головой воображаемое копье и издал воинственный клич.

— Мысли пещерно, женщина! Это помогает. Пойдем со мной. Искупаемся. Потом я сделаю тебе массаж. Сегодня я весь твой. Сегодня я замочил самого большого мамонта в своей жизни. Не совсем замочил, он еще дышит, шевелится… Надо еще один камень кинуть. Последний. Между глаз попасть. И все! Победа! Мяса хватит на всю жизнь.

— На всю твою войну.

— Хватит о войне, — сказал он. — Война там, за порогом пещеры. А мы с тобой внутри, и мы будем жить мирно. Война может идти где угодно, но только не между нами.

С этими словами он прыгнул, подхватил ее на руки и подбросил. Он был худой, но сильный, он шесть лет тягал штангу, если бы ел, как положено тяжелоатлетам, по килограмму мяса в сутки — имел бы безразмерные бицепсы.

— Перестань, — попросила она.

— И не подумаю. Война, дорогая моя девочка, — это боль и насилие. Ты любишь боль и насилие?

— Нет.

— Вот и не говори мне о войне. Предоставь эти разговоры самцам. Кстати, что ты думаешь про садомазо?

— Ничего хорошего.

Она явно очень удивилась, и Знаев мысленно ухмыльнулся. Я ее отвлеку. Переключу. Что за сплин такой, когда за окном светит солнце? И птицы поют? Через полчаса она будет смеяться и шутить.

— Когда-то я знал одну женщину, — сказал он, расхаживая по комнате и продолжая удерживать подругу силой предплечий. — Мы… э-э… встречались. Мне было двадцать семь, ей — за сорок.

— Ничего себе.

— Да. Кстати, ни грамма целлюлита. И шестой номер груди. Неглупая, изобретательная мадам. Дважды разведена, взрослый сын… Однажды она предложила мне ее связать. То есть мы занимались… э-э… друг другом, использовали все традиционные способы… я весь такой молодой и ненасытный, она вся такая умелая… и вдруг она говорит: «Свяжи меня!»

— И ты связал.

— Ну, выдернул, да, ремень из штанов, скрутил запястья. И продолжил. Ничего не понял. Она, как я потом догадался, хотела большего. Больше ремней, веревок… цепей, может быть… Или сигаретой ее надо было прижечь… Я потом, через несколько лет, в Интернете наткнулся, — оказывается, существуют специальные способы связывания. Особые узлы. Я видел схемы, рисунки. Целая наука. Отдельная субкультура. Моя мадам хотела, чтоб я сделал ей больно. Поиграл в насилие. А я не умею играть в насилие. Тем более — в постели…

— И поэтому вы расстались.

— Не поэтому. Расстались, и все. Она мне надоела, и я перестал ей звонить.

— Ты испугался, что тебе понравится связывать и мучить.

— Думаешь, я скрытый садист?

— Возможно.

— Никогда об этом не думал.

— А ты подумай, — сказала рыжая (она явно не собирается шутить и смеяться, обескураженно понял Знаев). — Ты огнепоклонник Ты молишься войне. Вся твоя жизнь — насилие над собой. Ежедневное. И очень жестокое. Ты сам себя надрессировал, зажал в рамки. Ты — насильник, а объект твоего насилия — ты сам… Что это за звук?

— Звонок. Главные ворота. Пойдем посмотрим…

С черно-белого экрана на банкира смотрела искаженная физиономия Солодюка.

— Вот и он, — поморщившись, сказал Знаев. — Узнаешь?

— Нет.

— Это из-за него я собирался сломать твою финансовую карьеру… Побудь в спальне. Я должен с ним поговорить. Я быстро.

Вышел на крыльцо, сунул руки в карманы — помещик посреди персонального поместья — и смотрел, как подкатывает, рыча, черный внедорожник с лобовым стеклом, едва не наполовину заклеенным разнообразными пропусками, из которых самый серьезный — исполненный, естественно, в цветах национального флага — разрешал «круглосуточный проезд на территорию Дома отдыха ветеранов правоохранительных органов Московской области». Можно было не сомневаться, что ксива изготовлена на цветном принтере после десяти минут ковыряния в носу.

Солодюк что-то коротко сказал оснащенному черными очками шоферу, меньше всего похожему на ветерана органов, и неловко вылез. Достал с заднего сиденья портфель, приблизился для рукопожатия. От него пахло спиртным, табаком, потом и резким молодежным одеколоном из серии «вылей на себя и передай другому».

Вот, сказал себе Знаев, этот человек когда-то считался моим товарищем. Не другом, но близким знакомым. И деловым партнером. Почти три года вместе заколачивали копейку. Полное доверие, откровенные беседы, совместные проекты. Общие планы и взгляды. Я рассчитывал на него, он — на меня. Бывало, что я от него зависел. Бывало даже, что я ему завидовал: он умел проделывать совершенно недоступные мне трюки. Например, за ночь придумать названия для пятидесяти фирм, найти мастера-гравера, договориться с ним и к утру принести пятьдесят круглых резиновых печатей несуществующих организаций. А сейчас, спустя десять лет, я понимаю, что у нас нет ничего общего, и одновременно не понимаю, что могло быть общего раньше. Ну да, конечно: я из него вырос, перешел на другой уровень, освоил новые территории, а он не смог, остановился в развитии, не хватило терпения, смелости, энергии. Но чтоб до такой степени?! Чтоб чувствовать теперь не печаль и жалость, а изумление и отвращение? Не к нему — к себе тогдашнему? Как можно было сотрудничать с обладателем этих вот пушистых белых ресниц, жирной шеи и белых, неприятно все время шевелящихся пальцев? Сколько он заработал за свою карьеру? Гораздо больше миллиона. И до сих пор, в свои без малого сорок, таскает золотой браслет.

— Птички поют, — угрюмо сказал Солодюк, оглядываясь.

— Могут себе позволить, — ответил банкир. — Пошли в дом.

— Разуваться надо?

Знаев почему-то предположил, что, если бывший партнер снимет туфли, в комнатах запахнет ногами, и отрицательно качнул головой. Гость переложил кейс из руки в руку. Банкир решил все-таки проявить дружелюбие, хотя бы дежурное, и хлопнул его по плечу.

— Ты похож на иллюстрацию к знаменитой поговорке.

— Какой?

— Не в деньгах счастье.

Гость слюняво фыркнул.

— Тогда в чем оно?

— А его вообще нет, — сказал Знаев. — На свете счастья нет, а есть покой и воля.

— Воля. Хорошее слово. Самое для меня сейчас главное…

Знаев понял: собеседник ждет уточняющего вопроса, чтоб тут же запустить свой монолог, рассказ, или что он там приготовил. Поэтому банкир никакого вопроса не задал. Пусть предназначенное для его ушей сообщение побудет пока внутри собеседника.

Тем временем сам собеседник, уже приготовившийся и даже набравший в грудь воздух, догадался, что его монолога не хотят, переступил с ноги на ногу и осведомился:

— Где у тебя можно присесть?

— Нигде. Только на кухне.

— Такой большой дом — а мы будем говорить на кухне?

— А мы будем говорить?

— Хотелось бы. Есть, о чем.

— Тогда подожди.

Знаев нажал кнопку — стеклянная стена сдвинулась в сторону, — вышел на террасу и принес плетеный стол и кресло. Солодюк наблюдал внимательно, с завистью. Последний раз банкир был в гостях у старого приятеля около года назад, он помнил, что тот живет довольно бедно. Но не от бедности, а от хронической неорганизованности. Грязновато было в квартире, скрипели дверные петли, в углах валялись цветные журналы и громоздились коробки с барахлом, в прихожей обильно свисали со стен какие-то прожженные сигаретами куртки. В хороший год Солодюк зарабатывал до ста пятидесяти тысяч долларов (сам хвалился), доходы вполне позволяли ему построить не менее удобный и просторный особняк, однако он ничего не построил. Зарабатывать умел, а строить, создавать — нет.

Он открыл портфель и стал выкладывать пачки. Нарочито аккуратно помещал перед собой ровными рядами. Тихо объявил:

— Здесь все. Извини, что мелкими купюрами.

— Понимаю, — усмехнулся банкир. — Крупные ты приберегаешь для клиентуры. А Знайка — свой человек, ему можно и мелочью отсыпать…

Солодюк вздохнул и сел, развязно толкнув животом стол.

— Кончилась моя клиентура. У тебя выпить есть?

Банкир достал бутылку и стакан. Вчера он наливал рыжей из того же флакона и сейчас подумал, что поить засранца двенадцатилетним скотчем — перебор, однако тут же устыдился собственной скаредности и плеснул от души.

— За успех твоего бизнеса! — произнес визитер и шумно проглотил. Тут же вытащил сигареты. Не спрашивая разрешения, закурил, с ненавистью посмотрел на пачки сторублевок, бросил сверху ладони и стал перебирать пальцами, имитируя игру на клавишах. Стакан был, конечно, не первый и не второй, за сегодня это был наверняка третий стакан, если не четвертый; веки торговца черным налом стали часто падать, глаза налились красным.

— Я думал, я смогу, — сообщил он, окутываясь дымом. — Я думал, выдержу… Но я не могу. Я, Знайка, принес тебе беду. В твой большой красивый дом. Говна лопату притащил. Потому что сам такой. Прости меня, если сможешь. И дай пепельницу.

— Тряси в стакан.

— В стакан? Зачем, я из него пить буду… Ты не пьешь? Да, ты же не пьешь! И не куришь. С тобой неинтересно, Знайка. С тобой очень тяжело… В пятницу я пришел в твой банк за деньгами, а ты ничего не дал… А деньги были — ментов.

— И что?

Солодюк шмыгнул носом.

— Я их, эти ментовские деньги, должен был отдать еще в понедельник. Загнал в банк… Не к тебе, в другой банк… Но там мне не дали наличных. У вас, говорят, сомнительная операция, мы с вами сотрудничать не желаем, ничего не дадим… Пришлось отправить все переводом. В другое место. А ментам сказать, чтоб ждали. В среду, в другом месте, вышло то же самое. Оставалась надежда на старого боевого товарища, Сережу Знаева… Но Сережа Знаев, старый товарищ, указал мне на дверь. Типа, он у нас теперь «в белую» работает. — Солодюк тухло засмеялся. — И пришлось мне тогда сдать Сережу Знаева. Некуда было деваться. Менты давно меня нагнули, дорогой банкир. Второй год кровь мою пьют… Конечно, и работенку подкидывают, но мне ихняя работенка вот где… — он раскрыл рот и сунул туда два пальца. — Я им половину клиентов сдал. А им все мало.

Приходят в мой офис, как к себе домой… Скрытая видеозапись, телефоны слушают… Моя фирма — мышеловка! А я, Паша Солодюк, — ментовской провокатор… Понимаешь, о чем я?

Знаев молчал. Слушал. Гость облизнул губы.

— Сунется человек обналичить денежку — я ему два раза обналичиваю, а на третий раз — врываются в погонах, деньги отнимают, в отделение увозят, там прессуют, потом клиент все остальные свои деньги отдает и уходит с голой жопой… Вот как у меня теперь, Знайка. Надо было тебе раньше рассказать — только ты ж теперь на старого друга времени жалеешь. То тебя нет: то ты занят, то ты предлагаешь мне обсудить все с твоим заместителем… То какую-то рыжую малолетку вперед себя выталкиваешь…

Интересно, подумал банкир, а что будет, если рыжая малолетка сейчас войдет сюда? В халате? Не исключено, что Паша Солодюк обратится в соляной столб.

Меж тем гость суетливо продолжал:

— В общем, в пятницу мои менты ничего не получили. И захотели крови. В субботу я весь день им рассказывал, кто ты такой. Вчера, когда я тебе звонил, они записывали разговор. Велели уговорить тебя, чтоб ты обязательно проценты взял, — получится, что частное лицо занимается ростовщичеством, без лицензии, без уплаты налога — повод не ахти какой, но достаточный, чтоб крючок в тебя воткнуть…

Банкиру понравилась собственная реакция: сначала навалился страх — хороший, полезный, держал минут пять, заставил мелко задрожать ноги, — его быстро вытеснил азарт, сменившийся, в свою очередь, деловитым весельем. Воткнуть крючок? Наехать? На меня? На Знайку? Сколько их уже пережито, наездов, — двадцать? Тридцать? Впору мемуары писать. Или вставить в свою книгу главу: «Тактика действий при появлении интереса со стороны правоохранительных органов».

— Запарятся, — тихо выговорил он, — в меня крючки втыкать.

— Может, и запарятся, — сказал Солодюк — Только они злые и серьезные. И они все про тебя знают.

— От тебя.

— Ага, — старый товарищ мелко, быстро покивал потной головой. — От меня.

Знаев протянул руку, взял портфель гостя, открыл, диктофона не увидел, грубо сбросил на пол.

— И про что же именно они знают?

— Про газовые деньги с Украины.

— И все?

— А этого мало?

— Идиот. Это было давно.

— Не так уж и давно. Три года назад. Срок давности еще не вышел.

Банкир поразмышлял и возразил:

— Сделка завершена. Контракт официально расторгнут. В соответствии с законом. Знание закона освобождает от ответственности.

— Вот и скажешь им это сам.

Пьяный, мокрый от пота, бывший старый товарищ смотрел в пол и ждал. Чего ждет? — подумал Знаев. — Крика? Угроз? Удара кулаком в ухо? Выстрела в глаз?

— Я думал, ты умнее, — сказал он. — Я думал, ты понимаешь, что с такими людоедами, как эти твои менты, нельзя вступать в длительные отношения. Таким лучше сразу дать тысяч сто, долларов. Как ты мне сейчас дал: мелкими купюрами. Чтоб у них в глазах от счастья потемнело. А потом — на дно. Изобразить крах и трагедию. Вот, гражданин начальник, забирайте все, что есть, а я — банкрот. Уезжаю домой, в Ростов. Больше знать вас не хочу, и Москву вашу в гробу видал… Адьос, амигос.

Солодюк грустно улыбнулся. Он напоминал размоченный в воде сухарь.

— Сто штук… Откуда у меня сто штук? Я бедный.

— Бедный? — Знаев вытащил руки из карманов, подался вперед, и гость слегка вздрогнул (решил, наверное, что его все-таки будут бить). — А хули же ты такой бедный?? Это что, тебя извиняет?! Что за манера махать собственной бедностью, как флагом?! Двадцать лет живешь при капитализме — и до сих пор сопли размазываешь! Я бедный! Я слабый! Я не умею! Ты не бедный, Паша. Ты — дурак. Зачем ты принес эти деньги?

— Предлог для личной встречи.

— А зачем все рассказал?

— Я ж говорю — не выдержал. Прости, Знайка. Давай думать, что мы будем с этим делать.

— Что я буду делать, я придумаю без твоей помощи. А что будешь делать ты — это меня не касается. Уходи.

Солодюк быстрым движением схватил бутылку и сделал из горла несколько глотков.

— Я ужом извивался, Знайка. Я всех сдал. Всех. Кого можно было. И кого нельзя. Но про тебя — молчал. До самого последнего момента. Если б ты в пятницу выдал мне наличные, все бы обошлось. Я остался бы таким же гадом, для всех — но только не для тебя. Ты сам меня подтолкнул…

— То есть, виноват — я.

Гость зажмурился. Когда снова взглянул на банкира, его глаза излучали ненависть.

— Ты виноват! Я виноват! Мы все виноваты! Все хороши. У всех рыло в пуху. Пришли за мной, а не за тобой… Но могло быть и наоборот!

— Не ори, — приказал Знаев. — Ты им рассказал на словах? Или сразу в протокол?

— Двадцать листов надиктовал.

— Когда они придут?

— Они, может, уже пришли. Ты сидишь здесь — а в твоем банке, может, уже выемку делают.

— Не делают. Я бы знал.

— Значит, завтра придут. Или послезавтра. У тебя нет времени, совсем.

— На что у меня нет времени? — удивился банкир. — Да ты все перепутал, Паша! Ты решил, что я, Знайка, должен мчаться в офис, уничтожать документы и прятать вещественные доказательства?! Закрывать лавку и ударяться в бега?! Ныкаться в Лондоне? Ты за кого меня принимаешь? Я что, мелкий фраер? Что конкретно нужно от меня твоим ментам?

— Все. Твою голову, твою задницу, твои деньги, твой бизнес.

Знаев ощутил укол самолюбия и веско заметил:

— На такой случай у меня есть надежные друзья.

— Да, — опять мелко покивал Солодюк. — Только есть у меня подозрение, что твои надежные друзья с моими ментами каждый день по три раза перезваниваются…

— На чем основаны твои подозрения?

— Они сами намекали.

— Вот что. Бери бутылку и иди отсюда. Я больше никогда не хочу тебя видеть. И слышать.

Солодюк бутылку взял, однако со стула не поднялся. Выдал меланхолическую ухмылку.

— Помнишь, Знайка, как мы с тобой ураганили в девяносто восьмом? Я ведь до сих пор на сайте Федеральной налоговой службы упомянут. Бессменный участник ихнего хит-парада. Вхожу в сотню граждан, зарегистрировавших наибольшее количество фирм. Я учредитель ста сорока девяти предприятий.

— И что?

— А то, что это ведь моими руками, вот этими, — гость показал пухлую, без признаков мозолей, ладонь, — ты таскал из огня каштаны…

Банкир поморщился. Дураки всегда норовят защититься от настоящего с помощью прошлого. А самые продвинутые дураки, реально матерые болваны — например, продавцы нефти или газа, — хотят защищаться от настоящего еще и с помощью будущего. Наивные, они не знают, что от настоящего невозможно защититься.

Единственный выход — напасть первым.

— Это, — хрипло ответил он, — дело прошлое. Я тебя не заставлял. Все делалось по обоюдному согласию.

— Конечно! — опять повысив голос, ответил бывший партнер. — Разумеется! Вот только тут вопросик вылезает, уважаемый господин банкир. Если я дурак, а ты умный — что ж ты мне, дураку, не подсказал? Не поделился умом своим необыкновенным? Паша Солодюк, стало быть, на амбразуру грудью прыгал, а командир Знайка издалека в бинокль смотрел и помалкивал?

— По-твоему, я должен был тебя за рукав дергать и кричать: «Не сделай, друг, ошибки»? Так? С какой стати я буду за тебя думать? У тебя своя дорога, у меня своя.

Глаза пьяного бывшего друга заблестели.

— Я одно время думал, она у нас одна. Дорога. Общая.

— Я тоже так думал, — мрачно сказал Знаев. — Правда, это было давно. В молодости. Я думал: найду людей надежных, и пойдем одной командой по самой крутой дороге. На самый верх пойдем! Потом оказалось, что не все так просто. Один задыхается, другой спотыкается, третий передумал. Четвертого убили. В итоге пришлось одному пыхтеть… А теперь, — банкир чувствовал гнев и обнаружил себя привычно расхаживающим от стены к стене, — теперь, Паша, выходит так, что ты сначала от меня отстал, темпа не выдержал, а потом — камнем в спину запустил! За что? Очень просто: за то, что я тебя быстрее! Вот так я вижу нашу с тобой ситуацию… Ты мне, конечно, не враг. Какой из тебя враг? Никакой… Ты проблему мне создал, потом пришел, честно признался — и на том спасибо… Но сейчас — уходи. Не могу тебя видеть. Вообще никого не могу видеть! И не хочу! Ни одного человека не желаю видеть!! Все вы — гады медленные!! Знайка вам показал, как жить надо, и дальше побежал, а вы его за это — в спину камнем!! Медленным быстрые не нужны, они их раздражают… Давай, Солодюк. Иди. Не сиди на жопе. Мы все решили. Я все понял. Разговор окончен.

Бывший товарищ встал, подобрал с пола пустой портфель и пошел к выходу.

Знаев подумал, что почувствует жалость, но почувствовал только тошноту. Непривычно сильную. Глубоко вдохнул, напрягся, сделал несколько глотательных движений. Зачем-то подошел к столу. Зачем-то посмотрел на ряды перехваченных резинками пачек. Тут же понял, что зря посмотрел; он посмотрел бы сейчас на что угодно, на любую дрянь, на фекалии, на разлагающиеся трупы — но только не на деньги; они были омерзительны, они ползли, жили своей жизнью, их испещренные цифрами и картинками спины непристойно изгибались, засаленные края бумажек закручивались.

За окном взревела машина бывшего товарища.

Знаев оперся руками о стол, и его стошнило. Желто-зеленая желчь полилась на банкноты, чудовищно схожая с ними по цвету и запаху.

Очнулся — рядом стояла Алиса. Рыжие волосы, белый пушистый халат. Протягивала белое пушистое полотенце. Как будто ангел крыло расправил. Пушистое.

Только белое и золотое, ничего больше сквозь слезы он увидеть не смог.

Заблеванное бабло смердело.

— Извини, — прохрипел Знаев.

— Не говори ничего. Успокойся.

— Все равно извини. Я не хотел, чтобы… ты все это видела. Давай-ка выйдем. На свежий воздух.

— Иди, — тихо разрешила девушка.

— А ты?

— Я не пойду. Иди один. Я слышала, как ты кричал, что никого не можешь видеть.

— Это было сказано не тебе. И не про тебя. Ты тут ни при чем.

— Я четыре дня живу в твоем доме. Сплю в твоей постели. А теперь, оказывается, я ни при чем. Спросил бы, что ли, хочу ли я сама оставаться ни при чем.

Банкир ничего не спросил. Отправился в ванную. Отшвырнул пахнущий гадостью — Солодюком пахнущий — халат. Надел свежий. Яростно вычистил зубы. «Не могу никого видеть». Подумаешь! Да, не могу. Бывает, до такой степени не желаю никого видеть, что хочется посреди собственного офиса, битком набитого суетящимися людьми, своими и чужими, нужными и ненужными, полезными и наоборот, забиться в угол, закрыть глаза и заткнуть уши. Попробуйте, как я! С четырех утра до часа ночи, каждый день на протяжении четверти века. Попытайтесь. А потом упрекайте. Не можете? Боитесь? Слабо? Тогда помалкивайте.

Сейчас я вернусь в зал — она должна подойти и обнять меня. Прошептать какие-нибудь слова. Неважно, какие. Не «должна», конечно. Но лучше, чтоб подошла. В первую очередь для нее самой лучше.

В зале он Алисы не увидел. Шаркая, отправился во двор, потрогал ветку любимого дуба. Тот дружелюбно пошевелил листьями. На том месте, где пятнадцать минут назад стоял джип Солодюка, валялись окурки. Водитель, значит, смолил, пока ждал своего хозяина. Что за люди, приехали в чужой дом — и гадят.

Рыжая была в спальне. Сидела на кровати, обняв тонкими руками прижатые к груди колени. Он вошел — она не подняла головы.

— Что с тобой?

— Мне страшно, — прошептала девушка.

Знаев сел рядом. Не подошла, не обняла — тогда я сам подойду и обниму. Мне легко. Слабенькие вы все, ребята. Слишком быстро разряжаются ваши батарейки.

А мои — вечные.

— Не бойся, — сказал он, сжимая хрупкое плечо девушки. — Тебе нечего бояться.

— Знаешь, кого я боюсь?

— Нет.

— Тебя. Мне страшно тебя видеть. Мне больно на тебя смотреть.

— Вот как.

— Да. Ты живешь в аду. Ты сам вокруг себя его выстроил. Сидишь внутри… в самом центре… и мучаешься.

Он решил, что нужно весело рассмеяться. Однако то, что задумывалось как смех, на деле вышло негромким стариковским карканьем.

— Я? Мучаюсь? Я самый счастливый человек на свете. Просто ты этого не понимаешь.

— Почему не понимаю? Четыре дня рядом с тобой — достаточный срок. Мне хватило. Нельзя представить себе большего кошмара, чем твоя жизнь.

— Моя жизнь? — банкир устроился поудобнее и крепче прижал к себе узкое тело. — Я расскажу тебе про свою жизнь. Слушай. Я за месяц полностью изнашиваю новые дорогие ботинки. Я за полгода полностью убиваю новый дорогой автомобиль. За восемнадцать часов бодрствования я без усилий выполняю работу четверых взрослых профессионалов. В моем личном году — ровно тринадцать месяцев. Объясню, почему. Все спят по восемь часов — я сплю шесть. Два свободных часа в сутки дают мне ровно тридцать дополнительных суток каждый год. Целый месяц! Каждый год! Ты не представляешь, какой восторг я пережил в свои пятнадцать лет, когда подсчитал это и понял, что умею побеждать время! Это было как благодать. Как просветление. Я нашел философский камень. Я отыскал дорогу в Золотой век. Береги время, умей учитывать его, складывай сэкономленные минуты в часы, направляй эти часы на получение пользы — вот и вся премудрость!..

Рассказывая, он испытывал удовольствие, словно играл лаконичную суровую мелодию на басовых струнах. Он не носил в себе свое знание. Слишком простое и понятное, оно принадлежало всем и никому в отдельности; каждый мог вооружиться и попробовать. Знаев рассказывал десятки раз десяткам людей и готов был рассказывать снова и снова.

Люди, правда, относились к его речам по-разному. Мама, например — он поделился с ней лет в семнадцать, когда система была разработана в мельчайших деталях, — только вздохнула. Друг детства — зауважал, но не проявил большого интереса. Друг молодости — посмеялся. Бывшая жена сказала, что он, Знайка, долго не протянет. Бывший деловой партнер Солодюк заявил, что второго такого, как банкир Знаев, нет и не может быть. Герман Жаров покрутил пальцем у виска и позвал пить текилу. Алекс Горохов употребил слова «тяжело» и «сложно». Никто не захотел освоить систему. Никто не решился нагнуться и подобрать лежащее в пыли богатство…

Он собрался было рассказать притихшей, напряженной девушке про Отто Шмидта, знаменитого русского ученого, который в юном возрасте составил программу действий на всю жизнь вперед. Выучить науки, овладеть иностранными языками, совершить путешествия, стать профессором, академиком и так далее. Отто Шмидт не был наивен. Сразу после составления списка он взял карандашик и подсчитал время, нужное для выполнения своей программы. Вышло триста лет. Он расстроился и стал вычеркивать менее важные пункты. Опять подсчитал — получилось сто пятьдесят. Он работал всю жизнь, сберегая всякую свободную минуту, и умер глубоким стариком, полностью выполнив программу, рассчитанную на полтора века.

Или можно было поведать про английского историка Генри Томаса Бокля, в юности задумавшего создать «Историю цивилизации Земли». Он тоже не был наивен и понимал, что его ожидает колоссальный объем работы. Но он не испугался работы, послал всех к черту, отказался от всего: от развлечений, отдыха, — только прогулка, каждый день, чтоб мозги проветрить. Через несколько лет напряженного труда он понял, что не сможет сделать то, что хотел. Решил сузить задачу: написать «Историю цивилизации Европы». Прошли годы, он работал как заведенный, но вскоре ему пришлось опять переименовать работу в «Историю цивилизации Англии». Он умер со словами «Я не успею закончить мою книгу»…

Знаев мог бы упомянуть великого Вернадского, в юности поставившего целью «быть возможно могущественнее умом, знаниями, талантами, когда… ум будет невозможно разнообразно занят».

Мог бы процитировать Сенеку: «Люди решительно ни во что не ценят чужого времени, хотя оно — единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем желании».

Наконец, мог бы посоветовать прочитать «Эту странную жизнь» Гранина.

Но ничего не стал он рассказывать и советовать. Интуитивно понял, что девушка с золотыми волосами если и ждет сейчас от него чего-то, то никак не рассказов о великих подвижниках прошлого. Женщины не очень любят подвижников. Подвижники скучные. С ними тяжело.

Он погладил рыжую по голове.

— Тебе не должно быть страшно. Разве я страшный? Я всего лишь банкир. Не самый успешный. Кое-как содержу меняльную лавочку для своих — вот мое достижение. Лопнет лавочка — никто не заплачет… Я с этой мыслью каждое утро просыпаюсь. И я хочу идти дальше! Потому что знаю: каждый из живущих носит с собой безразмерный мешок, откуда непрерывно высыпается самая дорогая на свете субстанция. Залатай прорехи в мешке — и все изменится, ты станешь богачом, успеешь там, где никто не успеет, узнаешь то, чего никто не знает…

— Время нельзя победить, — сказала рыжая.

— Можно! Конечно, я пока не знаю, как… Но чувствую, что можно. Чтобы победить неприятеля, надо знать о нем все. А я знаю про время если не все, то очень многое. Когда зритель смотрит увлекательный фильм, его время летит. Когда ученик скучает на уроке, его время ползет. Если космонавт полетит в соседнюю галактику и вернется, он состарится на несколько лет — на Земле же пройдут века. Время относительно. Чем быстрее ты движешься, тем медленнее оно течет. Твоя задача — втиснуть как можно больше самого себя в каждую секунду твоего существования…

— Зачем? — спросила Алиса. — Зачем втискивать?

— Чтоб успеть много сделать.

— Ты и так сделал немало.

— Я? Немало? Мне сорок один год. Я хочу сделать еще пять раз по столько же.

Алиса печально усмехнулась и начертила пальцем на простыне некий знак.

— Не хотела тебе говорить, но… Тебе сорок один, а ты выглядишь на пятьдесят.

— Неважно. Какая разница, кто как выглядит?

— Разница есть. Ты выглядишь… мало того что на пятьдесят… Ты выглядишь дико. Действительно, как пещерный человек. Лохматый, жилистый, темный… То в себя погружен, то куда-то бежишь, глазами сверкаешь…

— Бежать и сверкать глазами — это и есть настоящая жизнь.

— Для тебя — да. А вот я… — печальная, она опять начертила пальцем, — у меня до тебя… До того, как появился ты… Я встречалась с молодым человеком. Почти год. Неплохой мальчик, симпатичный… Конечно, не миллионер, но зарабатывал неплохо. Хорошая машина, одевался красиво. Со спортом тоже дружил… Веселый, в себе уверенный. Музыку любил, неплохо готовил… В общем, меня все устраивало. Сначала. И вот однажды на Новый год он подарил своей маме кофеварку. Через неделю вдруг в его квартире тоже появляется новая кофеварка. Такая же. Даже лучше. Потом — февраль, День святого Валентина, он преподносит мне часы. В знак любви то есть. Через несколько дней я замечаю, что и у него тоже есть новые часы! Причем дороже моих. Через три недели — Восьмое марта, он дарит мне телефон. За двадцать тысяч. А у самого одновременно появляется телефон за двадцать пять. Я не выдержала и спросила. А он отвечает: «Понимаешь, я так не могу. Если я делаю кому-то подарок — я тут же должен сделать себе такой же подарок. На ту же сумму. А еще лучше — на другую, большую. Если я этого не сделаю, мне становится очень обидно, я себя жалею, впадаю в депрессию и все такое…» С тех пор у нас все стало разваливаться, и мы расстались. По моей инициативе. Я не могу понять мужиков, которые себя жалеют и о себе заботятся. Я пришла в твой банк, увидела тебя… Не влюбилась, нет. Даже не особенно заинтересовалась. Но обратила внимание. Ты каждый день пробегал мимо меня, никого и ничего вокруг не замечая, а я думала: вот человек, который себя не жалеет. Не умеет жалеть. Не способен. Еще пиджак этот твой ужасный…

Знаев ждал, что рыжая хотя бы усмехнется, но она была серьезна.

— Вот, думала я, мужчина, который никогда не станет делать себе подарков. Он весь мир хочет. И он его получит, судя по всему… Но теперь… Я нахожусь возле тебя четыре дня и понимаю — так еще хуже. Совсем себя не жалеть. А наоборот — мучить. Нельзя себя мучить, нельзя на себе ездить. Ты сказал мне: «Просто будь рядом» — я согласилась. Я была не против. Но теперь… Эти четыре дня, всего-навсего четыре коротких дня… То, что ты делаешь с собой, — страшная пытка. Я женщина. Я не способна смотреть на пытки.

— И что ты решила делать?

— Уйти.

Банкир помолчал. Ему вдруг стало очень жалко себя. Невыносимо, до слез.

— Я хочу, чтобы ты осталась.

— Нет. Я уеду. Я уже вызвала такси. Мне было интересно с тобой. Ты классный. Ты нежный, умный, очень сильный, я тебя никогда не забуду… Но я с тобой не могу.

— Ты любишь меня?

— Нет. И никогда не любила.

— Ты спала со мной.

— Это ничего не значит. Вернее, почти ничего.

— Понимаю, — сказал Знаев.

— Я рада, что ты это понимаешь.

Он подумал и спросил:

— То есть я — бесперспективняк?

Алиса не ответила. Продолжала чертить на белой ткани овалы и углы. Банкир вдруг вспомнил, кто он такой, и осторожно произнес:

— Ты не понимаешь, от чего отказываешься.

— Речь о деньгах?

— И о них тоже.

— Поверь мне, я очень хорошо все понимаю. Пока ты был в городе, я звонила подруге… Посоветоваться… Она наорала на меня. Мы дружим очень давно, со школы, и я никогда не слышала от нее таких воплей. «Дура, держись за него, ногтями цепляйся, это твой шанс, второго не будет, потом локти себе искусаешь…» А я не могу. Может, я и дура. Но я не намерена быть соучастницей убийства.

— По-твоему, я себя убиваю? — Да.

— Я счастливый человек, я живу в гармонии с собой.

— Зато со мной у тебя не будет гармонии. Никогда. Я не умею — очень быстро.

— Я могу научить.

— А я не хочу.

Банкир ощутил раздражение. Вдруг понял, что всякий раз, когда слышал «хочу» и «не хочу» — не обязательно от рыжей, от любого собеседника, — испытывал род дискомфорта, недоумение; в его лексиконе уже двадцать пять лет как не было таких слов.

— А чего ты хочешь, Алиса?

— Не знаю. Это ты у нас Знаев. А я не могу, как ты. Я точно знаю, что хочу уйти. Сегодня. Я больше не могу.

— Не можешь? Или не хочешь?

— Какая разница…

Знаев вдруг понял, что тонкий ноготок с немного облезающим с края лаком рисует не просто овалы и углы. Это было сердечко. Сверху два холмика, внизу острие.

— Я люблю тебя, — сказал он и ощутил странную легкость; захотелось повторить, и он повторил: — Я тебя люблю.

— Это пройдет, — ответила рыжая, не поднимая головы.

Что же это, пронеслось в банкировой голове, со всеми своими миллионами, каменными мышцами, со всей своей волей и энергией ты не можешь удержать любимую женщину? Однако с другого бока забежала прямо противоположная сентенция: что же она, не оценила, значит, тебя, со всеми твоими миллионами, каменными мышцами, волей и энергией?

Да! А кто, кстати, она такая, чтоб судить тебя? Что она умеет, к чему стремится? Чем живет чувиха, какими страстями? В двадцать четыре года у нее не хватает ума даже перебраться поближе к работе, снять квартирку, пусть на паях с подружками. В свои двадцать четыре она не сподобилась выбраться за границу, в то время как сейчас любая студентка может за копейки объехать пол-Европы. В свои двадцать четыре она всего лишь низкооплачиваемая банковская служащая. Конечно, ей дико видеть твое напряжение — она живет при другой температуре…

А любовь? Ты любишь эту женщину? Да, люблю. Да, да, да! Мне все равно, где она живет, куда ездит и какова ее профессия. Я готов принять ее любую.

Но она-то тебя не любит. Сама сказала. После такого ответа бессмысленно выяснять и уговаривать. Лицо потеряешь. Такого, как ты, вообще трудно полюбить. Она — не смогла. Может, и не хотела. Связалась с тобой из любопытства. А ну-ка посмотрю, как живет богатый мужик. Пожую трюфелей на халяву. Покатаюсь в широкой машине. Придется, конечно, в койку прыгать — ладно, не страшно, это мы умеем… Потом можно девчонкам рассказать: у меня ваще миллионер был, реальный, но я его послала, уж больно тяжелый человек и старый вдобавок…

Кстати, о температуре! Что ты знаешь про ее температуру жизни? Ты ей хоть один вопрос за четыре дня задал? Поинтересовался, что у человека в душе? Нет. Ты ее за собой везде за руку таскал. Смотри, что у меня есть! Смотри, еще вот это! И вот это! Видела? Поняла теперь, какой я мощный? Осознай, детка, что за супермен снизошел до тебя! Разве так можно с любимым человеком? Она женщина, она умна, она ранима, — значит, осторожна; она рассчитывала на постепенное сближение, взаимное прощупывание; а тебе, идиоту, все нужно было получить очень быстро. Иначе ты не умеешь.

Не произнеся ни слова и не посмотрев друг на друга, они одновременно встали. Алиса сбросила халат, потянулась за своими вещами — белье, джинсики и блузка лежали, аккуратно сложенные, на стуле, специально ею принесенном из кухни. Знаев посмотрел на худую спину, на лопатки, на маленькие розовые ягодицы. Хотел рвануться, схватить, никогда никуда не отпускать — не рванулся, не схватил.

Уходит? Пусть. Завтра же ее перехватит Жаров. Он к войне не готовится. Он не прыгает в четыре утра в холодный бассейн. У него времени и сил навалом. Был бы я хитрым и подлым — позвонил бы ему немедля. Вот, мол, девочка свободна, забирай, а мне отдай что обещал. Кстати, я так и сделаю. Возможно. Я ее люблю, я на все готов — а она не умеет ничего придумать, кроме как убежать; ей моя любовь не понадобилась; хороший повод, чтоб сделаться хитрым и подлым.

— Можно, — вежливо спросил он, — я тебе позвоню?

— Можно. А зачем?

— Вдруг ты передумаешь.

— Если я передумаю, я тебе сама позвоню. Обещаю.

— Может, ты передумаешь прямо сейчас?

— Перестань. Мы все решили.

— ТЫ решила.

— Да. Я решила.

Они еще покидались друг в друга вялыми фразами, — банкир спросил, есть ли деньги на такси, она ответила, что да, есть, банкир осведомился, не забыла ли она чего, получил ответ, что не забыла, а если и забыла — ничего страшного. Потом от двери донесся сигнал, Знаев пересек гостиную, стараясь не глядеть на стол, где лежала куча опоганенных дензнаков, нажал клавишу, и через две минуты девушки с золотыми волосами не стало.

Знайку бросила хозяйка. Под дождем остался Знайка.

Провожать не пошел. Постоял, бессмысленно шаря глазами по голым стенам. Отправился искать свой резиновый бублик, искал долго, обнаружил в машине, на заднем сиденье. Сжал в руке. Рассчитывал успокоиться — не вышло.

Итак, их все меньше. Тех, кто согласен быть рядом. Не просто меньше — их совсем не осталось. Правда, есть один, маленький. Семилетний.

И ему, кстати, абсолютно все равно, богатый я или бедный, быстрый или медленный.

4. Понедельник, 18.30–21.00

От криков и визга нескольких десятков детей в возрасте от пяти до одиннадцати, от мелькания пестрых одежд и покачивания надувных шариков у Знаева давно уже болела голова. Однако он не обращал внимания. Пусть. Важнее то, что ребенок доволен. Все просто: мальчик рад, значит, и папа тоже.

За соседним столиком устроились две мамашки с рыхлыми телесами любительниц тортиков. Бросили торопливые взгляды. Не игривые или заинтересованные — скорее недоуменные. Не исключено, что сегодня банкир действительно плохо выглядел. Когда, осторожно лавируя меж малышей, появился Горохов — загорелый, в серой офисной тройке, — подруги заметно расслабились. Усталый лохматый мужик, стискивающий в руке резиновый эспандер, был им непонятен, тогда как его товарищ, застегнутый на все пуговицы лощеный бизнесмен, вполне укладывался в парадигму «папаша и его небогатый друг после работы прогуливают своих чад».

— Странное место для встречи, — сказал банкиров зам.

— Нормальное, — буркнул Знаев. — Когда ты последний раз давал «слово пацана»?

— В детстве.

— А я — вчера вечером.

— Понятно.

Банкир показал подбородком на детвору:

— Смотри. Сейчас принято критиковать общество потребления. Рыдать о бездуховности. Но взгляни на этих детей. Они смеются. Они счастливы. Видишь моего? Третий слева, руль крутит. Если выиграет — сбоку выезжает особый купон. За десять купонов дают приз. Тряпичного Микки-Мауса. Вон как хитро налажено! У меня в детстве такого не было. А у моего сына — есть. Я его сюда привел — у него праздник. Он сияет. Может, не все так плохо в обществе потребления, если наши дети счастливы? Хоть иногда?

— Я об этом как-то не думал, — сказал Горохов, осторожно присаживаясь на пластмассовый стул. — Вернее, думал, но давно. Моему уже пятнадцать. Он у меня кайт-серфер.

— Это что такое?

— Долго рассказывать. Тут курить можно?

— Нет. Соку выпей.

— Я бы выпил вина холодного.

— Здесь детский клуб, Алекс. Здесь не наливают. И не курят.

Горохов вздохнул:

— Поэтому ты тут и сидишь.

— В смысле?

— Ты ненавидишь, когда курят.

Знаев, вдруг поглощенный тоской, горько спросил:

— С чего ты взял? Почему — «ненавижу»? Хочешь курить — кури на здоровье. Что вы все из меня зануду делаете? Я что, кому-то что-то навязываю? Объявляю себя носителем истины? Я уважаю любой образ жизни. Но я хочу, чтоб и мой образ жизни уважали. А не крутили пальцем у виска. Я тоже живой человек. Стадное существо. Бывает, я тоже хочу, как все. Работать с девяти до шести. Вечером — стаканчик крепкого… Газетой пошелестеть, сериал позырить. Эту, как ее… «Прелестную няню»…

— «Прекрасную няню».

— Да. Ее. Ты что, Алекс, всерьез думаешь, что я считаю себя самым правильным? А всех остальных — убогими?

Горохов дипломатично промолчал. Банкир подождал ответа, не дождался и разозлился.

— Ну и черт с тобой. Рассказывай, как день прошел.

— Нормально. Деньги для Лихорылова перевели. Концы в УБЭПе ищем. На корсчету почти двадцать миллионов. Единственное мелкое происшествие — прогул. Новенькая, рыжая, не вышла на работу.

— Увольняй, — равнодушно сказал Знаев.

— Давай не будем спешить. Хорошая девчонка, вполне справляется… И потом, мы же хотели… через нее… Солодюка подставить.

— Увольняй, — повторил банкир. — Солодюк нас опередил. Оказался быстрее. Делай выводы, Алекс. Побеждает только самый быстрый. Концы в УБЭПе искать уже не надо. Я тебя поэтому и позвал. УБЭП сам придет. Возможно, уже завтра утром. УБЭПу нужны бумаги по украинскому газу. Помнишь эту сделку?

— Нет.

Знаев энергично кивнул.

— Так им и скажешь. Ментам. Ничего не помню. А было вот что: три года назад мы выдали людям с Украины три миллиона долларов наличными. Деньги были газовые.

Фирму, «помойку», делал Солодюк. Теперь на него наехали, и он меня сдал.

— В каком смысле?

— В прямом! — прорычал банкир и искоса посмотрел на слегка напрягшихся мамашек — В каком еще смысле можно сдать человека? У нас будут делать выемку. «Помойка», конечно, ликвидирована по всем правилам… Но кассовые документы мы обязаны хранить пять лет. Сейчас езжай в офис и поднимай архив. Найди все отчеты. Они поддельные. Их рисовал Солодюк Он был директором, он расписывался — везде он, и только он. Но ты все равно проверь… Вдруг там случайно где-нибудь что-нибудь… моей рукой… В общем, подготовься.

Горохов, сквозь загар, слегка побледнел.

— Он дал показания?

— Говорит, что дал. Подробные.

— Плохо.

— Отобьемся, — сказал Знаев. — Показаний одного фигуранта недостаточно. И вообще, дело не заказное. Просто ребята в погонах хотят снять с меня жир. На всякий случай подготовь приказ о моем смещении с поста председателя правления. Обзвони акционеров. Пусть уволят меня, а тебя назначат. Задним числом. Где-нибудь в апреле… Найди моего адвоката, он обязан быть готов… Плохо, что сейчас у нас мало свободных наличных. Приготовлен миллион, но это — для моей стройки. Если меня закроют — отдашь им этот миллион. То есть отдашь, сколько попросят, но миллион — максимум… Торгуйся. Требуй гарантий. Тысяч двести вперед, потом — снятие обвинений, потом остальное…

— А Солодюк? Может, лучше заплатить ему? Те же тысяч двести? Чтоб отказался от своих слов?

Банкир вспомнил бывшего партнера, жалкого, потного, мощно сосущего горечь из горла, и пробормотал:

— Он и так откажется. Бесплатно. На первой же очной ставке.

— Ты уверен?

— Да. Он не подлый. Он просто слабак.

— Лучше б был подлым…

Знаев критически изучил лицо заместителя.

— Ты чего, Алекс?

— Что?

— Ты бледный.

— Я бледный?

— Да. Не переживай. Не будь бледным. Подумаешь, менты. Мало, что ли, мы с тобой ментов видели?

— Хотелось бы поменьше.

— Не в этой стране, — весело сказал Знаев. — Впрочем, давай переиграем. Не делай приказа о моем увольнении. Завтра встретишь их — проводи в мой кабинет, предложи кофе — и пусть ждут меня.

— Я в порядке, — сухо сказал Горохов. — Ты ведь платишь мне именно за это, правильно? Чтоб я всегда был в порядке… Я — в порядке. А бледный или нет — это мое дело.

Обиделся, понял Знаев.

— Я не хотел тебя обидеть, — сказал он.

— Ты меня не обидел. В четверг нам с тобой упало с неба двести тысяч евро. Во вторник упали люди в погонах… Всегда что-то падает. Наше дело — ловить.

— Или не ловить.

— Да. Или не ловить.

Банкир помолчал и предложил:

— Хочешь, давай закроем контору. Продадим. Финансы надоели. Будем строить супермаркет.

Горохов усмехнулся:

— «Готовься к войне»? — Да.

— А банк?

— К черту его. Мне, Алекс, надо тратить каждый месяц по двенадцать тысяч долларов, чтоб в семьдесят пять лет умереть нищим стариком.

— У тебя есть сын.

Знаев поискал глазами сына. Виталик, азартно что-то самому себе рассказывая, крутил руль автомата, имитирующего автомобильные гонки. За спиной его кресла в деликатной позе стоял, внимательно наблюдая, мальчик постарше и победнее одетый. Такие мальчики любят бродить по игровым центрам, надеясь встретить знакомого и выпросить немного денег, а не получится выпросить — хоть поглазеть.

— Сын, — сказал банкир, — пусть сам зарабатывает. Собственные деньги всегда слаще, чем папины.

Тем временем Знаев-младший закончил игру и подбежал, возбужденный и мокрый.

— Папа, — крикнул он, — я выиграл три гонки подряд! Я самый быстрый!

— Молодец, — похвалил банкир, с усилием переключаясь.

— Купи мне еще мороженого! И коктейль! Привет, дядя Алекс! А чего вы такие грустные?

— Мы не грустные, — вежливо сказал Горохов. — Мы усталые.

— Много работали, да?

— Угадал, — сказал Знаев-старший.

— Я не угадывал, — поправил Виталик, надул щеки и вытянул через соломинку сразу половину стакана; шумно отдышался. — Мне бабушка сказала. Мы вчера до самого вечера с ней говорили. И еще она сказала, чтобы я на тебя не обижался.

— За что?

— За то, что ты много работаешь. Она сказала, что человек должен работать не много и не мало, а столько, сколько нужно. Правда, я не очень понял…

— Твоя бабушка сама много работала, — непедагогично возразил Знаев. — Чтобы вырастить меня, твоего папу. Чтоб ты знал, ее мама — твоя прабабушка — работала еще больше. Устроилась на завод в тринадцать лет. Подделала документы, приписала себе два года, сказала всем, что ей пятнадцать, — и пошла работать.

— А зачем она подделала документы? — осторожно спросил Виталик — Это ведь нехорошо.

— С одной стороны, нехорошо. А с другой — наоборот. У твоей прабабушки было пять сестренок. Все младше ее. Шла война. Вот и пришлось идти на завод, чтоб зарабатывать деньги и покупать еду.

— А ты, папа, когда-нибудь подделывал документы?

Банкир быстро подумал и ответил:

— Спроси у дяди Алекса.

— Нет, Виталик, — твердо сказал Горохов. — Твой папа никогда не подделывал документы. Он честный человек. И он тоже всю жизнь много работал.

— Чтоб вырастить меня? — уточнил Виталик.

— Точно.

— А зачем меня выращивать? Я и так расту. Сам собой.

— Но ведь тебе, — возразил банкиров зам, — нужно покупать одежду.

Знаев-младший снисходительно засмеялся.

— Дядя Алекс, вы вообще ничего не понимаете! Мне незачем покупать одежду.

— Тогда откуда у тебя одежда?

— Дядя Герман приносит! У него есть два ребенка. Вадик и Владик. Они мои братья. Двоюродные. Когда они вырастают из своей одежды, их одежда переходит ко мне. Мама говорит, что я обеспечен шмотками на пять лет вперед.

— Ты хорошо устроился, Виталик, — сказал Горохов с завистью.

— Вот и бабушка так же сказала. Что я хорошо устроился. А еще она сказала, что папа на самом деле никакой не банкир.

Знаев-старший изумился.

— А кто же я такой?

— Ты музыкант, — деловито объяснил мальчик. — Ты пошел работать банкиром, потому что хотел, чтоб у тебя были деньги. Кстати, я тоже хочу быть музыкантом.

— Лучше будь банкиром, — возразил Горохов и подмигнул своему шефу, отчего шеф мгновенно расслабился; значит, его верный помощник не сильно напуган перспективой беседы с сотрудниками милиции; по-прежнему готов к войне за денежные знаки.

— Нет, — серьезно сказал Виталик — Я хочу быть музыкантом.

— Музыкантам нелегко живется.

— Все равно. Я хочу играть музыку.

Знаев-старший ощутил печаль и спросил:

— Какую же музыку тебе хочется играть?

— Я не могу объяснить, — сказал Виталик, подумав. — Я только знаю, что она очень красивая. Когда я ее слышу, у меня… как бы это сказать? Сразу хорошее настроение.

— И где ты ее слышишь?

Медленно подбирая слова, мальчик ответил:

— Везде. Только она очень тихо играет. И не все время. Иногда утром. Когда я чищу зубы. Иногда в школе, на уроке… Меня Елена Петровна даже один раз отругала. Говорила, что я мечтаю. А я не мечтаю, а слушаю.

— Давно это у тебя? — осторожно спросил банкир.

— Давно.

— Почему ты мне не сказал?

— Как я тебе скажу, если ты все время на работе? И вообще с нами не живешь?

— А маме говорил?

— И маме, и бабушке.

— И что они?

— Мама удивилась. А бабушка очень обрадовалась. Она сказала, что скоро мы вместе с ней пойдем к учителю музыки. А осенью я буду учиться не только в обычной школе, но и в музыкальной. Как ты, папа.

— Музыкальная школа — это круто, — кивнул Горохов. — На каких инструментах тебе хочется играть?

Виталик пожал плечами.

— Не знаю.

— Так нельзя говорить, — сказал банкир. — Не забывай, что твоя фамилия Знаев.

— Ну и что? Мне правда все равно. Наверное, мне надо учиться на всех инструментах. Особенно на гитаре. И еще на трубе. И на скрипке. Но это неважно. Главное, мне хочется, чтоб музыку не только я слышал. Но и другие люди. Она такая красивая… Мне жалко, что ее слышу только я, а больше никто не слышит.

Банкир торопливо встал.

— Я сейчас приду, мужики, — бодро сказал он. — Алекс, купи парню мороженого.

Увидев его лицо, обе мамашки-толстушки замерли и не донесли до ртов ложечки со взбитыми сливками.

Отыскал туалет, закрылся в кабинке. Обхватил лицо ладонями. Заплакать не получилось. Когда хочешь плакать, но слезы не выходят — тяжело бывает, очень. Остается только злиться на себя и щурить невидящие глаза. Говорят, мужчины южных наций — испанцы, итальянцы — живут дольше своих северных собратьев именно оттого, что умеют плакать.

Знаев не умел.

Через час он подвез сына к дому, довел до лифта, попрощался, отправил наверх. Сам в квартиру не пошел. Не хотел видеть бывшую жену. Он ведь не для красного словца кричал тогда в лицо Солодюку, что никого не может видеть. Он искренне кричал. Интроверту нужно уединяться, ежедневно, каждый день, такова его природа. Когда супруга банкира — в бытность совместного проживания — возвращалась вечером из похода по магазинам, она начинала генерировать фразы и целые монологи, едва переступив порог. И очень обижалась, если вместо радости на лице мужа видела скрытое под вежливой маской неудовольствие. Обвиняла в равнодушии, употребляла слово «разлюбил». А он не разлюбил, он одиночкой родился. Всякое событие требует оценки; экстраверт, в попытке оценить, бежит к людям, советоваться — интроверт поступает ровно наоборот. Убегает. Чем больше событий, тем чаще приходится убегать. Что может поделать банкир, если событий очень много, если они переходят одно в другое?

Плакать не умел, да. Последний раз плакал в двадцать два года, когда об его собственную спину сломали его собственную гитару. Потом он всем говорил, что сломали об голову, — нет, на самом деле пожалели, по спине ударили. Пригрозили, что задушат струной, надавали пощечин. И даже тогда он не сразу заплакал. И не над обломками любимого инструмента, стоившего целое состояние. Он заплакал потом, через несколько дней. Не «Фендер» свой пожалел — себя пожалел.

Он мучился семь лет, пытаясь выпустить музыку из себя. Он считал, что она очень красивая. Ему было жалко, что никто, кроме него, не слышит этой музыки.

Оказалось, что она никому не нужна. Дешевые рестораны, пролетарские танцплощадки, самодовольные барыги, пьяные гопники — вот куда привел рокера Серегу его путь. Он бы выдержал, конечно. Если б верил в свою музыку. Но однажды он понял, что его музыка объективно слаба. Неоригинальна. Два неплохих мелодических хода, две интересные гармонии — все остальное уже было. У Генделя, у Мусоргского, у Соловьева-Седого, Пола Маккартни, Дэйва Гэхана. Сочинять ночами напролет, подыскивая единственно верные комбинации звуков, пробовать ритмы, темпы, тональности, жонглировать аранжировками, в конце концов родить что-то действительно стоящее и гордо расхаживать среди людей до тех пор, пока ухо случайно не выхватит из внешнего мира, из радиоприемника, из телевизора, из хрипящего динамика под козырьком уличного ларька точно такую же мелодию — что может быть горше?

За семь лет он сочинил две действительно оригинальные вещи. Не хуже, чем у Маккартни. По крайней мере, он так считал. Очень хотел сделать третью, но не смог. Винить некого. К отдельно взятому гитаристу прилетели ровно две мелодии. Как распорядиться столь скромным багажом? Записать альбомчик? Два хита, плюс десяток проходных поделок, вот вам диск, вот вам концертная программа, дальше можно найти прохиндея-продюсера и гастролировать по необъятной стране хоть до глубокой старости. И ждать, когда в голове заиграет что-то новенькое.

Отращивать патлы; колоть партаки; бухать; курить траву; вмазываться и нюхать; беспредельно драть прыщавых провинциальных поклонниц; все, что угодно, лишь бы опять зазвучала музыка, которую не слышит никто, кроме тебя.

Тогда, в девяностом году, над липким стаканом портвейна, он признался себе, что на такое не способен. И заплакал. Понял, что расколотившие его гитару «быки» в черной коже — любители блатных баллад на три аккорда — правы.

Если бы не они, он сам бы ее разбил.

Не доехав километр до поворота на «свою» дорогу, Знаев захотел пить и остановился возле магазина. Он проезжал мимо каждый день на протяжении нескольких лет и все время ждал, когда заваливающаяся набок избуха, выкрашенная в ядовито-салатовый цвет, в народе называемый «веселеньким», окончательно рухнет. Но заведение жило. И недавно даже обзавелось вывеской: «Принимаем платежи!» Какие именно платежи тут принимают, не уточнялось. Видимо, любые. Хоть какие-нибудь.

Вошел в душный, пахнущий старым деревом и прокисшим пивом зальчик. Пожилая продавщица с розовым лицом обмахивалась, как веером, стопкой мятых накладных.

— Бутылку воды, пожалуйста.

— Какой?

— Любой. Без газов. Полтора литра.

— Из холодильника? — Да.

— Холодной нет.

— Давайте какая есть.

— Есть «Бонаква», — подумав, сказала розовая. — И «Акваминерале».

— Все равно.

— «Бонаква» — только литровые.

— Пусть будет литровая.

— Сейчас принесу.

Удалилась. Было слышно, как в подсобке передвигаются ящики.

— Зоя, где у нас вода?

— Какая?

— «Акваминерале». То есть «Бонаква».

— Вон, в углу стоит.

— Там «Бонаква».

— А тебе какая нужна?

— «Акваминерале».

— Я их все время путаю.

— Я тоже.

— Слушай, подруга, когда уже мы тут порядок наведем?

— Никогда, Зоя. Ни-ко-гда. Я тут пятый год убиваюсь. И каждое утро говорю себе: «Пора порядок навести, пора порядок навести…» Потом наступает вечер, я думаю: «А ну его в жопу, этот порядок», — и домой уползаю… А нам вообще сегодня воду привозили?

— Не помню. За пиво — помню, а за воду не помню… Нашла, что ли?

— Ищу. Ага, вот она, сучка! Мужчина, вам ведь нужна «Бонаква»?

— Да, «Бонаква».

— Она не холодная.

— Сойдет. Давайте.

— Подождите. Я нашла «Акваминерале». Сейчас откопаю. Вот она. Вам литровую или полтора литра?

— У вас какая в руках?

— Литровая.

— Давайте.

— Хотите, я поищу полтора литра.

— Не надо! Давайте литровую. Сколько стоит?

— Ценник на витрине.

— Нет, — сказал банкир, — там ценника.

— Да? Странно. Вчера был… А вода стоит тридцать пять рублей.

Знаев вынул купюру. Розовая вздрогнула.

— Ой, а помельче нет?

— Нет.

— У меня не будет сдачи.

— Ну и черт с ней.

Розовая метнула строгий взгляд.

— Как это «черт с ней»? Так нельзя.

Поискала в карманах фартука. Открыла и закрыла дребезжащую кассу.

— Подождите. Сейчас спрошу у сменщицы.

Поставь она бутылку на прилавок — банкир бросил бы деньги, взял, что нужно, и ушел. Но продавщица держала товар в руке. Пока Знаев соображал, как ему изловчиться, перегнуться и выхватить емкость, чувиха, медленно повернувшись, опять удалилась.

— Зоя, разменяй мне крупную!

— Откуда?

— Посмотри, может, мелочью наберешь.

— Девушки, — крикнул банкир, — не надо мелочи! Дайте мою воду, и разбежимся.

— Сейчас, сейчас, — возразили ему на два голоса. — Уже нашли.

Знаев почувствовал тошноту и загрустил.

— Эта рваная, — говорили за стеной.

— Ну и что? Тоже деньги.

— Да ладно, не позорься. Сколько набрала?

— Не мешай, собьюсь.

— Вот, — радостно провозгласила женщина, вернувшись. — Сто, двести триста… Пожалуйста.

— Спасибо, — прохрипел банкир. — А где вода?

— Ой. Сейчас.

Очередной — уже третий — плавный разворот, мощное покачивание необъятных бедер, шарканье шлепанцев, неспешное отступление за пределы видимости.

— Зоя, куда я ее поставила?

— Кого?

— Да воду же, «Бонакву» проклятую! Только что тут была… От этой жары совсем башка не хочет работать…

— И не говори… Вон она, твоя «Акваминерале».

— Не издевайся. Та была «Бонаква».

— Давайте любую! — выкрикнул Знаев.

— Мужчина, что вы нервничаете? Сами сказали, что вам нужна «Бонаква», литровая…

Слушайте, вы! — хотел заорать он. — Я прямо сейчас куплю весь ваш сарай вместе со всем товаром, и с вами в придачу! И тут же сожгу, и место велю распахать, чтоб от этого вашего русского бизнеса даже духа не осталось!..

Но не закричал. Сдержался. Шатаясь, бросился вон, на воздух. Синее небо, желтое солнце — все содержало издевку. Залез в свой сверхмощный драндулет, рванул с места, слыша, как с диким хрустом проворачиваются по грязной обочине колеса; краем глаза увидел в зеркале серую пелену взметнувшейся пыли.

Потом уже смотрел только на тахометр. Переключал передачи не раньше, чем стрелка касалась желтого сектора.

Все в порядке. Будь спокоен и весел. Их нельзя презирать. Не за что. Они не виноваты. Они всегда были такими. Их нельзя остановить или переделать. Также нельзя уменьшить их количество. Хуже всего то, что они самовоспроизводятся; однако и здесь, увы, им невозможно помешать. Великий физиолог Павлов изучал механизм условного рефлекса. Дрессировал собак. Заставлял их ходить на задних лапах и лаять по команде. За это вожди Советской страны боготворили Павлова. Молодец, академик! Так ведь можно дрессировать целые народы! Тем временем другой гениальный ученый — Вавилов — продвигал генетику. Доказывал, что признаки живого организма передаются по наследству. За это вожди Советской страны поспешно уничтожили генетика. Казнили. По Вавилову, получалось, что дурака и бездельника, конечно, можно научить хорошо трудиться — однако всякий дурак, достигнув половой зрелости, немедленно родит точно такого же дурака, и процесс дрессировки придется начинать сначала.

Давно умерли и Павлов, и Вавилов. Закопаны и сгнили вожди Советского Союза. И самого Союза больше нет. А дураки по-прежнему неисчислимы. И прекрасно себя чувствуют.

В последний поворот он вошел чрезмерно резко, а когда понял ошибку, тут же совершил вторую: слишком поспешно переложил руль. Нескольких лишних градусов хватило, чтобы машина вышла из-под контроля, корму увело вбок и вперед; вдавив тормоз, Знаев бессильно наблюдал, как его тащит боком, как надвигается, быстро увеличиваясь в размерах, встречный автомобиль. В голове меж тем вертелась совершенно посторонняя мысль: о том, что он, даже если бы и захотел, не смог бы купить тот придорожный магазинчик с двумя медленными дурами. Потому что деньги кончились. Полмиллиона ушло Лихорылову, еще миллион придется вложить в стройку, или же его придется отдать ментам — остаются несколько сотен тысяч, копейки, на черный день, на жизнь…

Встречный ушел от удара очень ловко, по самому краю полотна. Банкира развернуло на сто восемьдесят градусов — теперь он лицезрел жирные черные следы собственного тормозного пути. Наконец остановился.

Ударила тишина. В ветвях слабо шумел ветер. Мирно пела птица. Потом стало слышно, как встречный сдает назад. Надо выйти, подумал Знаев. Принести извинения. Может быть, денег дать. За то, что напугал. Метр в сторону — сейчас бы оба беседовали с ангелами…

Дверь дернули с той стороны, резко распахнули на всю ширину. Две огромных, пахнущих соляром клешни вцепились в волосы, в рубаху; собраться с силами не успел; вытащили, схватили за ухо, резко толкнули.

— Опять ты? — прорычал красный от ярости человек, смутно банкиру знакомый. — Ты чего, бля, творишь? Я тебе в прошлый раз сказал, чтоб ты угомонился!.. По-человечески, бля, попросил, чтоб ты тут не исполнял свои московские понты!.. А тебе, значит, по хую, да? По-хорошему не понимаешь? Я тебе по-плохому объясню…

Теперь банкир его узнал, обитателя соседней деревни — как его? Вася Толстый? — и вознамерился произнести что-то успокаивающее, оправдательное, но не успел, потому что собеседник стал быстро и умело объяснять по-плохому.

— Хорош, хорош! — заорал Знаев, кое-как уворачиваясь, спасая локтями голову и не успевая спасти ребра.

— Кто хорош? — переспрашивал селянин, азартно продолжая. — Ты хорош? А чем же ты хорош? Тем, что на меня не похож?

В машине банкира всегда хранился пистолет — ожидающий, наверное, именно такого вот случая, неожиданного дорожного конфликта, — но до пальбы дело не дошло главным образом потому, что Знаев чувствовал себя, во-первых, виноватым, а во-вторых, совершенно не способным к сопротивлению. Иногда сопротивляться устаешь. Даже самому рьяному воину однажды вдруг надоедает воевать.

Миха Круглый, кстати, наседать не стал. Сунул несколько раз, выдыхая боевые звуки («на!», «держи, сука!»); кулаки его были настоящие, на сто процентов крестьянские, широкие; напоследок от души пнул ногой поверженного врага, вцепившегося в дверцу; постоял, нависая, радикально сплюнул и вразвалку пошел прочь, как бы слегка кланяясь в сторону воображаемых, одобрительно теперь аплодирующих зрителей: вот так мы и живем, братва, проучим московского придурка, наведем порядок — и дальше двигаемся.

Московский придурок заполз в салон, закрылся, перевел дух. Потрогал ухо, скулу, губу, нос — все цело. Подумал, что, по большому счету, этот — как его? Леха Пухлый — поступил очень гуманно. Сколько ему лет, сорок? Сорок пять? Кто-нибудь помоложе мог бы и бейсбольной битой голову проломить. А этот, взрослый мужик, всего лишь надавал оплеух. Надо будет как-нибудь разыскать дядьку. Подраться по-настоящему. А потом помириться, навсегда. Чтоб понял, что Серега Знаев не какой-нибудь левый фуфлогон, а серьезный порядочный малый.

Кстати, насчет «подраться». Хорошая идея.

Банкир завелся, медленно поехал к дому. Прикинул время — десятый час вечера. У въезда в усадьбу потерял пять минут: отказал электронный пульт, отдающий воротам приказы. Пришлось вытаскивать батарейки, стучать ими друг о друга. Наверное, так же пещерный человек бил камешком о камешек, чтоб высечь искру.

В доме первым делом разделся. Почти бегом устремился в душ — смывать кровь и грязь. Но в спальне помедлил. Обошел справа и слева кровать, осмотрел углы. Спросил себя, что ищет, и сам себе ответил: ЕЕ следы. Какую-либо вещицу, ею забытую. Чтоб иметь повод позвонить, опять услышать голос. Нагибался, шарил. Хоть какую мелочь отыскать. Упавшую булавку. Бумажную салфеточку со следами помады. Волосы на подушке. Искал, суетясь и вдруг нервничая. Сорвал простыню, погрузился побитым рылом — даже запаха не учуял. Как будто не было ее здесь никогда, как будто приснилось все. Как будто он сам себе выдумал тонкую, спокойную, с негромким мелодичным голосом женщину. Ироничную, умную, чувственную, с невесомыми, с плеча на плечо переливающимися волосами цвета меди, с насмешливыми, немного широко расставленными глазами, с хрупкими плечами, с бледно-розовыми губами, чуть треснувшими в правом уголке рта…

Ты опять один, Знайка. Она ушла. Может, появятся другие, но они тоже уйдут. Никто не способен быть с тобой. Прими это. У тебя есть твои потолки, твой бассейн, твой кабинет и твой любимый дуб за окном — у тебя есть многое; у тебя есть гораздо больше, чем тебе нужно.

В какой-то момент ты остаешься один. Даже среди любящих и уважающих тебя людей. Более того: если вокруг тебя друзья, семья, единомышленники, а ты одинок — так еще хуже. Для всех. Поэтому, рожденный одиноким, оставайся таким до конца. Иначе сломаешь жизнь и себе, и тем, кого ты любишь. А в особенности — тем, кому позволил себя любить.

Подраться, вспомнил он. Подраться. Выпустить пар.

Схватил телефон.

— Алло! Жаров! Чем занимаешься?

— Бухаю белое вино, — чавкая, ответил электроторговец. — В интересной компании. А что?

— Поедем. ВЕСЕЛЬЯ хочу.

— Сегодня?

— Сейчас.

Абонент кашлянул и пробубнил:

— У меня… это… другие планы.

— К черту твои планы.

— Знайка, мне неохота.

— Понедельник. Машин мало. Собирайся.

— Нет, — неуверенно ответил Жаров. — Не поеду. Лень.

— Слабо тебе, да? Так и скажи, что слабо.

— Не слабо. Почему слабо?

— Тогда собирайся. Через час. На том же месте. Иначе ты мне не друг.

— Ну ты даешь. Я сижу в приличном месте с приличной женщиной, отдыхаю, в меру, так сказать, возможностей, а ты…

Знаев переложил трубку от одного уха к другому.

— Твое утреннее предложение в силе?

Альфа-самец расхохотался и запальчиво выкрикнул:

— Да! На сто процентов!

— Тогда собирайся. Поедем.

5. Понедельник, 23.30

Потом пошел мелкий теплый дождик, добавивший вечеру уюта и особенного московского шарма: влажный воздух лежал слоями, как крем в пирожном, чем ниже — тем теплее, у самого асфальта почти горячий. Покойная бабка банкира, когда-то приписавшая себе два года, чтоб пойти работать в прокатный цех сталелитейного завода, говорила про такие беззлобные летние дожди: «Хоть пыль прибьет».

Он сам выгнал чудо-агрегат из потайного гаража и сам пригнал к месту встречи, асфальтированному пятаку возле входа в спортивный комлекс «Битца». Поискал глазами мотоцикл Жарова — увидел только очень дорогой автомобиль, мелкосерийное купе, из тех, которые дорожные инспекторы иногда останавливают только из любопытства, чтоб заглянуть в салон: как оно там устроено?

Знаев, давно богатый человек, не позволял себе покупать машины ценою в четверть миллиона долларов. Раз в полгода он обязательно менял старое авто на новое, это всегда были немецкие седаны представительского класса, с очень мощными моторами; однако банкир все же старался делать так, чтоб приобретение средства передвижения не сильно ударяло по карману. Машина есть? Есть. Престижная? Престижная. На дороге уважают? Еще как. Остальное неважно. Сейчас он наблюдал перед собой тачку классом выше, чем его собственная. Втрое мягче, быстрее, удобнее, прочнее, красивее. Втрое дороже. Не позавидовал, конечно, не пустил слюни — еще не хватало, — но задумался. Странно было осознавать, что кто-то способен выложить за средство передвижения аморально большие деньги. Вкладываясь в понты, надо же иногда знать определенные границы. Иначе — утратишь чувство реальности. Скромность — хороший тренд, никогда не выходящий из моды.

Стоящий рядом с суперкаром Степан вел себя естественно, не принимал гордых поз и не заглядывал в лицо, ища восторга и трепета. Чувствовалось, что человек давно привык к своему статусу и не ждет, что на него, вылезающего из обтянутого бизоньей кожей пилотского кресла, будут с визгом прыгать светские львицы и супермодели.

Нет, они прыгают, конечно. Не могут не прыгать. Но ведь это не главное.

Знаеву понравилось, что Степан не обращал внимания на непогоду, и не очень понравилось, что новому приятелю недостает упругости в походке и ширины в плечах.

— Хорошая тачка, — сказал банкир, хотя собирался имитировать равнодушие.

— Ваша лучше, — улыбнулся Степан, показывая подбородком на заново перекрашенную — на этот раз в желтый цвет — «копейку».

— Ждем Германа, — объявил финансист. — И сразу поедем. Втроем. Четвертого человека сегодня не будет.

Степан деловито кивнул. Он уже приоделся: простая тканевая куртка, черная дешевая рубаха, серые джинсы, подпоясанные прочным кожаным ремнем.

— Как ваш проект? — помолчав, спросил он.

— Вы о чем?

— Гипермаркет. Десять тысяч квадратных метров. Оригинальный бренд. Концепция, не имеющая аналогов.

Хорошая память, подумал Знаев. Интересный малый.

— Работаем, — сухо ответил он.

— Я ехал сюда, — сказал Степан, — и видел нечто поразительное. Огромный щит, освещенный прожекторами. Пятиконечные красные звезды. И надпись: «Здесь будет построен торговый центр «Готовься к войне». Представляете? Вот это, я понимаю, бренд! Хватило же у кого-то духа на такую безумную затею!

— Этих ребят я знаю, — скромно ответил Знаев. — Очень серьезные.

Степан сделал красивый жест и небрежно попросил:

— Познакомьте.

— Попробую.

— Как дела у вашей подруги?

— Замечательно. Кстати, она передавала вам привет. Вы ей понравились.

Степан вежливо улыбнулся. Человек женат, давно и крепко, подумал банкир. Такие скромные, некрасивые, очень богатые мужики, глубоко погруженные в хлопоты о собственном непрерывно приумножающемся золотом запасе, всегда прочно женаты. Посторонними девушками интересуются исключительно издалека. Безусловно, они не ангелы и иногда позволяют себе то, что в глянцевых журналах называется «маленькие приключения», но очень и очень тихо, чтоб не оказаться под объективами нанятых супругами частных детективов.

Ха, он же ходит в гости к Марусе, вспомнил Знаев и хотел добавить еще что-то насчет подруг, отпустить какую-нибудь беззлобную мужскую хохму, мол, все мы любим иногда мудями тряхнуть; Степан был ему симпатичен, он умел слушать — но тут из сырого городского полумрака появился, рыча, мотоцикл под управлением Жарова.

— Знайка! — заорал электроторговец, сняв шлем и голливудским жестом поправляя волосы: — Ты мне такой вечер обломал! Это была песня, а не вечер! Никогда тебе не прощу. Мое почтение, Степан! У тебя неплохой драндулет. Все-таки итальянцы умеют делать машины.

— Спасибо, — вежливо кивнул владелец драндулета.

— Ты, я вижу, с шофером?

— Да, а что?

— Твой шофер — надежный малый?

— Более чем.

— Не забудь сказать ему, чтобы про наши сегодняшние похождения он никому ничего никогда не говорил. И в следующий раз приезжай без шофера.

— Хорошо.

— А раз ты сегодня с шофером, пусть он тогда приглядит за моим мотоциклом.

Жаров приосанился — ему явно нравилось происходящее — и повернулся к банкиру.

— Тебя опять видели в двух местах. Сегодня в три часа. В «Атриуме» и в «Джи-Кью-баре».

— Врут, — сказал Знаев. — Я не был в «Атриуме». И тем более — в «Джи-Кью-баре». И там, и там нехуй делать.

— Согласен… Отойдем, что ли.

Обошли вокруг чуда итальянского автопрома; электроторговец обнял банкира за шею.

— Ну?!

— Что?

— Говори, что хотел сказать, — потребовал Жаров. — Насчет нашего с тобой…

Знаев помолчал и сказал:

— Извини, Герман. Я не скажу ничего хорошего. Ты не получишь рыжую.

Лицо Жарова исказилось.

— Не понял. Тогда зачем ты меня звал?

— Чтоб ты поехал со мной помахать кулаками.

— Ну ты и гад, — протянул альфа-самец, оскорбленный, кажется, в самых лучших чувствах; сделал шаг в сторону, выпрямил спину и сунул руки в карманы. — Я для тебя… Я тебе… Я, как последний мудак, бросил все, примчался — а ты…

— Извини.

— Нет, — покачал головой Жаров. — Не могу. Не извиню. Я для тебя все готов сделать… А ты… тоже мне… телку для друга пожалел…

— Она тебе не «телка».

— А тебе? — Электроторговец повысил голос. — Кто она тебе? Чего молчишь?

Знаев вдруг смешался и не нашел ничего лучше, кроме как нагрубить.

— Чего ты наезжаешь? — злобно спросил он. — Я что, обязан тебе докладываться? Кто она — мне? Она моя девушка!

— Твоя девушка, — возразил Жаров, — сидит в твоем доме рядом с твоим сыном, ясно?

— Хватит! Я не нанимал тебя следить за моим моральным обликом.

— Да ты запаришься меня нанимать, понял?!

Запальчиво выкрикнув эту фразу, электроторговец несильно, но ощутимо ткнул Знаева кулаком в грудь. Тут же получил сдачи. Той же монетой.

— Понял, — выдохнул банкир. — Но рыжую ты не получишь.

— А ты не получишь денег.

— Обойдусь без твоих денег. У него возьму, — Знаев показал одними глазами на переминающегося в отдалении Степана.

— А я возьму рыжую.

— Попробуй.

Жаров засопел.

— Жалко, да?

— Не твое дело. Чего, вообще, тебе от нее надо?

— Она мне интересна, — подумав, обтекаемо ответил альфа-самец.

— Мне тоже. Только чем такая, как она, может заинтересовать такого, как ты? У нее нет татуировки на заднице. У нее нет силиконовых вставок Она не курит траву. Она одевается в дешевом магазине. Она не смотрит «Дом-2» и не читает «Космополитен»… Она тихая девушка с окраины.

— Мой любимый тип. Отдашь девчонку?

— Не отдам.

Жаров повторил удар — банкир опять ответил. Постояли друг напротив друга еще несколько мгновений. Перевели дух. Повернули головы в сторону третьего компаньона.

— Не обращайте внимания, Степан, — громко произнес Знаев. — Мы так разминаемся.

— Поехали, — мрачно сказал Жаров. — Сегодня я за рулем.

— С какой стати?

— Дай ключи!!

— Ключи в замке, — сказал банкир и отвернулся.

Уселись. Жаров молча выкурил половину сигареты, что-то неразборчиво пробормотал и сразу дернул с места в карьер.

«Копейку» повело.

— Эй, эй! — выкрикнул банкир. — Дорога мокрая, резина холодная. Не спеши.

— Не учи, — презрительно ответил электроторговец, с хрустом врубая вторую передачу.

— Останови. Давай я поведу.

— Пошел к черту.

— Зря ты так, Герман. Разозленному человеку за рулем не место.

— Разозленному человеку нигде места нет, — сурово сказал Жаров. — Только куда в таком случае деваться человеку, если он разозлен? Сидеть дома, водку пить?

— Не гони!

— Вот я еду на мотоцикле, — продолжал альфа-самец, изо всех сил надавив на газ, — а они смотрят. Как на врага. Разве я враг? Да, у меня мотоцикл. Да, дорогой мотоцикл. Но не настолько дорогой, чтоб смотреть с такой злобой…

— Включи четвертую…

— Не включу. На третьей интересней. А ты, Степан? Что ты думаешь на этот счет? Откуда столько злобы? Все обуты, одеты, работа есть, жратва есть, на каждом углу пиво дешевое… Живи и радуйся…

Сидевший сзади Степан кашлянул и сказал:

— Пиво тут ни при чем. И работа тоже. Дать людям работу — этого мало. Еда, развлечения, пиво дешевое — это еще не все. И это не главное. Должна быть надежда. На то, что дальше будет лучше. Люди должны иметь перспективу. Обязательно. Каждый студент хочет быть уверен, что если сейчас он зарабатывает пятнадцать тысяч, то в перспективе, оставшись в этой же профессии, он будет зарабатывать сто пятьдесят тысяч. А никак не двадцать. Понимаете?

— Понимаю, — сказал Жаров.

— Не гони, Герман, — сказал Знаев.

— Должен быть социальный лифт, — с расстановкой продолжал Степан, вознамерившийся, очевидно, изложить давно сформулированную теорию или что-то в таком роде. — То, что за океаном называют «американская мечта». Очень просто и всем понятно. Упорно работай — и станешь миллионером! В нашей стране такой лифт отсутствует. По телевизору каждый день показывают мир богатых, но молчат про то, как туда пробраться. А пробраться можно только одним способом: по праву рождения! Если ты чей-то родственник, сын, племянник, одноклассник… зять… — тогда для тебя лифт есть. Тогда тебя в него пустят. И даже силой затащат. Как меня. Но не потому, что я хороший работник, а потому что я — свой…

— Жаров, — произнес банкир, — я тебя прошу, аккуратнее.

Альфа-самец демонстративно поморщился и уточнил:

— Значит, Степан, я понял тебя так, что ты чей-то родственник?

— Еще какой, — спокойно сказал Степан. — Я сын своего папы. И вдобавок зять своего тестя… Иначе я, как бизнесмен, не заработал бы и рубля. Я очень трезво себя оцениваю. Поэтому, господа, меня и тянет к таким, как вы…

— Куда поедем? — спросил банкир.

— На МКАД, — буркнул Жаров. — Слушай, Степан, а такие, как мы, — это кто такие, по-твоему?

— Такие, как вы, сами себя вытащили. Отсюда и ваши развлечения. Нарядиться лохами — и поехать бить морду любому, кто решит, что вы на самом деле лохи…

В поворот, ведущий с проспекта на Кольцевую дорогу, Жаров вошел, не касаясь педали тормоза; если бы не жесткая спортивная подвеска, три бизнесмена уже лежали бы в кювете. Знаев хотел довести эту простую мысль до сведения друга, но передумал. Друг был в ярости. Ему не досталась девушка. Его оставили без сладкого. Теперь друг хотел выместить злобу. Для начала — на ни в чем не повинной машине.

— Кстати, — продолжил Степан, — я по образованию — спортивный врач. Прекрасная, интересная профессия. Хорошо оплачивается. Но однажды меня выдернули из моей профессии и затолкали в лифт. Когда очнулся — я был хозяином двух заводов. Заметьте, что на обоих моих предприятиях нет никаких лифтов. Работяга-грузчик имеет у меня десять тысяч, а токарь-фрезеровщик шестого разряда зарабатывает двадцать две. Я могу платить ему сто двадцать две, и это будет великолепный лифт, но тогда меня никто не поймет. Ни папа, ни тесть, ни конкуренты, ни сам этот токарь-фрезеровщик… Поэтому я плачу только двадцать две. Какой смысл грузчику тратить полжизни, стараться и прилагать усилия, чтоб стать токарем высшей квалификации? Чтоб получать не четыреста долларов, а восемьсот? Это глупо. С другой стороны…

— Аккуратнее! — выкрикнул Знаев.

Электроторговец, наоборот, наддал. Он не ждал, пока водители соседних машин — их было немного на полупустой ночной трассе — его спровоцируют. Он сам всех провоцировал.

Кто-то слева загудел клаксоном, но отстал. Скорость была огромная.

— С другой стороны, — Степан завозился, плотнее затягивая ремень безопасности, — у меня работают и гастарбайтеры. Я строю новый цех и нанимаю молдаван. Вот как раз для них Россия — мощнейший лифт. На родине они имеют пятьдесят рублей, а здесь пятнадцать тысяч. Всем лифтам лифт! Я бы и сам от такого не отказался. Приехал в Москву — и имеешь в триста раз больше, чем у себя дома… Поэтому, Герман, гастарбайтеры, хоть и месят дерьмо, часто веселые и жизнерадостные. А их ровесники, россияне, с приличными окладами и собственными квартирами, ходят мрачные и пьянствуют. Им дали пиво, «Смехопанораму» и стабильность, но предупредили, чтоб на большее не рассчитывали. А они хотят большего! Им не нравится жить, как быдло, они желают развиваться. В жизни каждого должен быть элемент личной экспансии…

— Личная экспансия — это да, — сказал банкир. — Осторожно, Герман, справа лужа.

— Вижу.

— Не насилуй движок.

Жаров нехорошо рассмеялся.

— Ты не дал мне изнасиловать рыжую — дай хоть движок изнасиловать… Смотри, какой красивый едет. Сейчас я его сделаю.

«Красивый» — не очень грубо, но очень обидно подрезанный Жаровым — вообще никак не отреагировал, продолжал катиться на той же скорости и мгновенно исчез позади. Совсем новенький — не исключено, только сегодня купленный, еще толком не обкатанный; видимо, поэтому владелец и не рискнул поиграть в догонялки с помятым желтым тарантасом.

— Непруха, — весело отметил альфа-самец, доводя скорость до ста семидесяти.

Банкир нервничал. Сидящий рядом с водителем-лихачом пассажир всегда переживает гораздо больше водителя.

— Жаров, мы будем гонки устраивать или жлобов месить?

— И то, и другое. Мы будем делать все. Оторвемся по полной… О! Вижу цель!

Их обогнала очень маленькая серебристая машинка с очень большой выхлопной трубой. Из раскрытых окон бухала варварская музыка. Внутри кайфовал паренек с лицом вырожденца. Его рычащий аппарат по стоимости равнялся цене однокомнатной квартиры в Подмосковье. Безусловно, малый это знал. Он победно кривил губы. Жаров подождал, пока цель оторвется метров на сто, после чего включил низкую передачу. Все четыре колеса «копейки» с визгом провернулись. Серебристая корма стала стремительно увеличиваться в размерах. Знаев уперся ногами в пол. К сожалению, богатый мальчик, увидев за спиной идущую на таран колымагу, проявил осторожность: тоже ускорился, ушел правее, потом еще правее и сбежал в ближайший поворот.

— Обосрался, — констатировал электроторговец.

— Я тоже, — сказал Знаев довольно искренне. — Ищи нормальную цель.

— Пусть она сама меня ищет, — ответил его друг, затормозил и крутанул руль. С визгом и ревом они вылетели в соседнюю полосу. Более наглой манеры езды нельзя было представить. Банкиру стало грустно. С ними поравнялся старый микроавтобус, его шофер повернул голову и бросил укоризненный взгляд. Пожилой дядька в аккуратной седой бороде, похожий на измученного нуждой творческого работника, какого-нибудь редактора малотиражного издательства или же кинодеятеля средней руки, из тех, кто по десять лет собирают деньги на свой фильм, одновременно рассказывая домочадцам сказки про «Золотую пальмовую ветвь». Знаев опустил глаза, устыдился. Потом вспомнил, что стекла — тонированные.

Через минуту Жаров процедил:

— Вот наш. Точняк. Сейчас рассмотрим поближе.

— Мне тоже нравится, — обернувшись, сказал банкир. — А тебе, Степан?

— Ага, — сказал Степан слегка сдавленным голосом. Тошнит его, что ли, подумал Знаев. Ничего, меня тоже тошнит. Каждый день.

Он достал резиновый бублик, стиснул его в пальцах и предупредил:

— Учти, Герман, он — мощный.

— Мне похрен.

Клиент нагонял. Белый, тяжелый, с плавными обводами. Некоторое время Жаров ждал. Дождался: белоснежный крейсер моргнул фарами, загудел. Стал обходить, но и Жаров сдвинулся в сторону. Последовал второй гудок. Электроторговец хрипло засмеялся, но этого, по мнению Знаева, делать не следовало: за секунду, потраченную на злорадный выдох, клиент — тоже умелый — совершил рывок, вираж и оказался впереди. Со стороны пассажира в проеме окна показалась большая голова, потом рука; невзирая на скорость, человек высунулся из окна едва не по пояс, сделал зверское лицо и постучал указательным пальцем по собственному виску. Жаров опять захохотал.

Клиент не стал маневрировать и притормаживать — развил около двухсот и стал постепенно отрываться.

— Не догоним, — сказал банкир.

— Догоним.

— Он мощный.

— Сейчас посмотрим, кто мощный.

— Ты бы пристегнулся.

— Ты бы мне рыжую уступил.

— Обойдешься.

— Я всегда знал, что ты жадный.

— Я не жадный. Я банкир… Впереди колея! Не ходи в колею.

— Не говори под руку… Кстати, дождь кончился. Дорога высыхает. Сейчас догоним.

Клиент, какое-то время шедший спокойно, заметил погоню, занервничал и прибавил. Знаев незаметно проверил крепление ремня. Он несся по мокрой дороге со скоростью двести километров в час, внутри железной коробки, не оборудованной никакими системами безопасности. Кресла, правда, сделаны были на заказ, спортивные, с боковой поддержкой, но ремни здесь крепились к самим креслам; в случае катастрофы банкир вылетел бы в пространство, намертво пристегнутый к сиденью.

— Тормози, — сказал он, не выдержав. — Хватит.

— Отдай рыжую.

— Нет.

Жаров увеличил ход. Знаев затосковал, но взял себя в руки. Подумал, что, если попробует левой рукой выдернуть рычаг ручного тормоза, погоня прекратится сама собой. Правда, электроторговец от неожиданности может сделать какое-нибудь лишнее движение — и тогда всем троим конец.

В потных ладонях эспандер ощущался, как обмылок.

Белоснежный оказался слабоват. Не смог толком оторваться. Хотя имел полный набор спасающих жизнь приспособлений. Подушки безопасности, системы экстренного торможения и прочие хитрые штуки.

Они почти догнали — до цели оставалось двадцать метров, — когда мотор поперхнулся и зазвенел. Машина дернулась, потеряла ход. В голове банкира пронеслись досадливые догадки — шатун обломился, или выкрошились перемычки на поршнях, — он стиснул пальцы, и резиновый бублик выскочил из ладони, прыгнул на колени Жарова, оттуда вниз, под ноги, к педалям — туда, где ему совсем не место. Жаров вздрогнул, выругался. Матерные выкрики смешались с визгом тормозов. «Копейка» пошла боком; потом их закрутило. Банкир уперся ногами и руками.

Медленно, с высоким скрипом, мимо прошел длинный грузовик. Мелькали голые грязные локти шоферюги, поспешно выворачивающего огромный руль.

Вынесло на обочину. Дорога, в середине высушенная толкаемым машинами воздухом, с края была в лужах; здесь их крутануло еще раз, резче. Знаев испытал момент невыносимой беспомощности, обиды на весь мировой порядок со всеми его физическими законами: абсолютно целый и невредимый, он несся навстречу собственной смерти и ничего не мог поделать.

— Пиздец, — сказал Жаров и откинулся в кресле, плотнее прижимая спину.

Первый удар в ограждение пришелся задней частью. Банкиру показалось, что голова оторвалась от шеи. Тонко хрустнули позвонки. Отдалось в ушах. На плечи, на колени обрушились осколки стекол. Лобовое стекло лопнуло, пополам разорвалась приборная панель, алюминиевый пол выгнулся. Перед глазами рассыпались фиолетово-оранжевые фейерверки. Еще раз повернувшись, машина опять протаранила стальной отбойник, на этот раз левым передним боком, поднялась на два колеса. Медленно, со скрежетом, осела. Салон быстро затянуло белым дымом из разрушенного радиатора.

В голове звенело. Реальность рассыпалась, как мозаика. Смутно понимая, что надо выбираться — рванет бензобак, будет шашлык, — Знаев медлил, не понимая, жив ли он, и если да, то насколько. Боялся, что сейчас попробует шевельнуть конечностями — и не сможет. Или, например, кость вылезет из дыры в одежде, голая, острая. Собрался с силами, ударил дверь — не поддалась, заклинило.

Жаров не шевелился, его лицо быстро заливала кровь, ко лбу и переносице прилипло стеклянное крошево.

Отстегнул ремень, хотел повернуться, посмотреть назад, как там третий — Семен, или Степан, но шея не послушалась. Еще раз толкнул дверь, сильнее, и вывалился в лужу смешанного с маслом и бензином антифриза.

Вокруг уже бегали, что-то кричали.

Пополз, потом сел. Ничего не слышал, мало что понимал, но что невредим — понял. Вдали уже мерцали милицейские маяки. Из разбитого окна карабкался Степан, с безумным, белым лицом; ему неловко помогали.

Залитый своей и чужой кровью, пребывая в положении, именуемом детским словом «карачки», Знаев чувствовал не боль, не страх, не стыд даже, он переживал за свою гордость; никогда еще она не была так жестоко уязвлена; хозяин собственного банка, организатор строительства уникального гипермаркета, миллионер, спортсмен и театрал, позорно ползал теперь по грязной обочине и выглядел как средних лет мудила, не справившийся с управлением простейшего автомобиля, попавший в беду на пустом месте, как дурак. И когда над ним склонились, с грубоватой мужской озабоченностью спросили: «Цел?» — он только замахал руками, бессвязно посылая всех на хуй. «В шоке он», — объяснил один заботливый другому, и оба исчезли из поля зрения, а потом постепенно стало исчезать все остальное, пока совсем не исчезло.

Вторник

1. Вторник, 00.00–10.45

Ночь прокатилась бесформенным комом истерик, суеты, телефонных звонков, бешеных проездов по раздражающему обилием ярких огней городу.

Степан сбежал еще до приезда милиции. Жаров живой, — прохрипел он. — Я его осмотрел. Голова сильно разбита, но живой. Мы с тобой — тем более. Так что мне лучше исчезнуть, у меня в семь утра самолет в Челябинск, и вообще… Ты же врач, — возразил банкир, — останься. Какой я, к черту, врач, у меня два завода… Не услышав возражений, уполз в кусты этаким партизаном.

Электроторговца увезли на «Скорой». Знаев совершил глупость: остался давать объяснения, оформлять протоколы. Потом, когда надоело непослушными губами диктовать фразы, сообразил, что мог бы тоже исчезнуть, под предлогом нужды во врачебной помощи. Впрочем, менты не упорствовали. Он разу отдал все имеющиеся деньги, чтоб служивые потеряли, хотя бы временно, интерес к фальшивым номерным знакам, сомнительного вида документам и прочим подозрительным штукам. То есть теоретически Знаева должны были задержать до выяснения — на деле отпустили под честное слово.

Поймал такси, вернулся к оставленной возле тайного гаража машине, но сразу понял, что манипулировать педалями и рычагами не способен. По крайней мере, в ближайшие часы. Внешние повреждения банкировой оболочки свелись к ссадине на колене — ободрался, вылезая из-под мятого железа, нескольким мелким порезам на лице, плюс контузия, плюс шейные позвонки требовали проверки; однако пережитый шок осел дурнотой и дрожанием всех мускулов, включая мельчайшие: мизинцы на ногах и те омерзительно подергивались, словно жили отдельно. Вызвал шофера. Примчавшийся Василий обнаружил босса скорчившимся в салоне среди окровавленных бумажных салфеток. Вопросов не задавал.

Добрались до дома, финансист обтер окривевшую морду перекисью водорода, вкатил сам себе пять кубов димедрола, сгреб в пакет наличность — деньги Солодюка, — переоделся и велел гнать в Склиф.

Там почти три часа проторчал, не рискуя присесть на липкие кушетки, окруженный пьяными, смердящими, перекошенными, нечесаными, матерно мычащими, обмотанными грязными тряпками и серыми бинтами гражданами обоих полов, двадцать девять из тридцати принадлежали к наименее благополучному слою населения, именно этот слой бесперебойно обеспечивает работой травматологов; чем еще заниматься, если денег нет и взять негде? — только водяру хлестать, а потом резать друг друга, ломать руки, ноги, головы и другие полезные части тела. Наконец вышел доктор, средних лет татарин, держащий руки, как все хирурги, несколько на отлете. Вашему другу, сказал он, сделали трепанацию. Он в тяжелом состоянии. Что будет дальше — неизвестно. Банкир многословно заговорил про отдельную палату, втолкнул в карман зеленой робы пачку купюр — доктор отреагировал вежливо, с достоинством и легким презрением, обращенным, однако, в большей степени на самые деньги, нежели на просителя. Разумеется, сделаем все возможное. Удалился — крепкая спина, хорошей формы затылок. Ощутив себя человеком, полностью выполнившим долг, Знаев сразу сильно ослаб, еле доковылял до автомобиля. С удивлением обнаружил, что на дворе уже утро. Позвонил Камилле, бессвязно наврал что-то, велел разыскать жену Жарова. Бывшая супруга по голосу мгновенно поняла, что сам банкир тоже далеко не в форме, проявила озабоченность, или что там полагается проявлять женщине, если отец ее ребенка попал в беду, — Знаев коротко поклялся, что чувствует себя как никогда прекрасно, и поспешил вырубить связь.

Навостривший уши Василий тут же решил поделиться опытом.

— А вот был случай, — сказал он. — У моего приятеля сын однажды вытащил ключи от машины, поехал кататься и разбился. Ударился головой. Черепушку ему врачи залатали. но потом говорят родителю: так и так, сынок ваш в коме, на месте удара образовалась опухоль, она давит на мозг. Надо протыкать кость и откачивать жидкость. Можем проткнуть советской иглой, она стоит пятьсот долларов, вероятность успеха — пятьдесят на пятьдесят. А хотите — проткнем американской иглой, вероятность успеха девяносто пять процентов, но иголка стоит десять тысяч…

— Деньги, Вася, как раз для таких случаев и нужны, — проскрипел банкир. — Они, в общем, нужны только для этого… Чтоб спасти близкого человека, если с ним беда… И больше ни для чего… — вздохнул, примеряя на себя эту идею, не для всех очевидную, и хрипло повторил: — И больше ни для чего, понял? А теперь давай домой. Очень быстро. И — молча, а то хуево мне…

Василий регулярно брал у босса ссуды, много тратился на лечение престарелых родителей, — он примолк, суровый. Знаев же затеял в гудящей голове прикидку: что делать дальше. Ему срочно требовался отдых, сон, хотя бы час-полтора, перед тем как отправиться на работу и объясняться насчет украинского газа с незваными гостями в погонах. Шофер подождет в машине, или в гостевом домике, или на кухне особняка, а хозяин ляжет спать, потом поедет в город, как реальный папа: на заднем сиденье. Таков был план — оптимальный, но не лучший. Лучший состоял в том, чтоб вообще не принимать горизонтального положения. Не позволять расклеиться этому капризному слабаку, самому себе. Новое июньское утро — второго такого никогда не будет — нужно потратить на подготовку к тяжелому дню; уединиться, абсолютно, чтоб на двести метров вокруг — ни одного прямоходящего, хватит с меня прямоходящих, достали, никого не хочу видеть, шофера — к черту, сам — под душ, потом еще один укол, потом прогулка — и в девять с копейками на старт, за руль, я Серега Знаев, я железный, я всегда готов к войне, меня можно уничтожить, но нельзя победить…

Вид массивных ворот собственной латифундии несколько успокоил. Хорошие ворота. Сразу видно — человек поселился здесь всерьез и надолго. Попрощался с Василием, приказал ему двигаться в банк на такси, скороговоркой пробормотал извинения. Ерунда, шеф, — великодушно ответил водитель. — И не такое бывает. Был вот случай… Потом расскажешь, — перебил банкир. Только шеф, не гоняйте, — попросил Вася. Не забывайте про «черную копейку». Никогда не забуду, — серьезно пообещал Знаев; на том и расстались. Если по-людски, надо было хоть чашку чаю предложить мужику, выдернутому из постели в два часа ночи. Однако банкиру столь сильно хотелось остаться в тишине, наедине с землей и небом, что мысли о соблюдении элементарных приличий легко отодвигались на задворки сознания.

Стоял в душе. Бормотал ругательства. Шепотом постанывал. Говорил с медленными. Медленные обступили со всех сторон, внимали, имя им было — легион, лица выражали вялое любопытство, поскольку не умели выражать ничего другого.

…Повторяю: я — Знайка. Меня бьют. Подставляют. Обманывают. Мне мешают, меня не понимают, меня тормозят, из меня вытаскивают силы и деньги. Мои нервы губят. Мое время крадут. А мне это все по хую. Слышите, вы?! Мне по хую!

Может, я сгину, может — выживу. Но мне известно, как будет. Со мной или без меня, при мне или после меня, но будет так: люди очнутся. Не сразу, постепенно, в течение длительного промежутка времени — возможно, потребуются десятки лет — но отрезвеют. Не потому, что их кто-то научит, глаза откроет, нет; они очнутся сами, единственно оттого, что не смогут отыскать другого выхода.

Слюнопускание прекратится. Разноцветные картинки для превращения потенциальных гениев в олигофренов, и другие картинки, для вытаскивания из олигофренов их денег в обмен на портянки с логотипами, будут осмеяны. Рухнет вся система. Дьявольская молотилка разлетится в куски. Все поймут, что достаточно протянуть руку и убрать болтающуюся перед глазами картинку, — за ней откроется горизонт, стократ ярче любой картинки. Кто видел горизонт, тому картинки неинтересны.

Так он бормотал себе под нос, гипнотизировал пустоту. Кое-как обтерся шершавым полотенцем, потом ковылял сквозь лес по самой длиной дорожке, ведущей от дома в глубь рощи. Триста шагов до стены, до того места, где кончается его земля, сытая, облагороженная, и начинается, сразу за оградой, земля ничья, когда-то колхозная, общая, теперь залуговевшая, одичавшая без присмотра; потом триста обратно — туда, где стоит, прочно вросший в планету, его дом, лично им придуманный, в точности такой, какой обязан быть у всякого нормального мужчины, изловчившегося не потерять достоинства в нынешние времена; простой, крепкий дом, где легко дышится, где утром солнечные лучи гладят лицо, а вечером горит живой огонь.

Первым входящим звонком — в девять часов одиннадцать минут — отметился Лихорылов. Он рычал, как тигр. Банкир даже заслушался. Настоящий русский бас, как настоящий итальянский тенор, встречается редко.

— Сергей Витальевич!! Как же так?! Что происходит?! Мы ж с тобой договаривались!!

Смотри-ка, — подумал Знаев, — вчера полмиллиона взял, а сегодня я у него опять Сергей Витальевич.

— О чем? — спросил он елейным голосом.

— Убирай свой плакат!!

— Щит.

— Что??

— Я говорю, не плакат, а щит.

— Убирай, говорю, все!! И щит, и плакат!! Чтоб сегодня же!! Немедленно!! Это безобразие!! Оскандалимся на всю страну!! Два часа сроку тебе, иначе…

Банкир с интересом приготовился выслушать расшифровку «иначе», но тут коммунар-ветеран громко, по-стариковски, закашлялся. Связки не выдержали. Уже совсем другим тоном, подсвистывая бронхами, почти плаксиво, продолжил:

— Убери, Христом-богом прошу… иначе погубишь и меня, и себя… убери эту… мы ж вчера все обсудили…

— Я перезвоню, — сказал Знаев и нажал кнопку.

Нога болела все сильнее. Болело все. Но не настолько, чтобы тормозить на полпути. Хорошо, что не лег спать. Через два часа никак бы не проснулся. И через шесть часов — тоже. А если бы и проснулся — не смог бы встать.

Медленно, по частям погрузил себя в машину. Поехал. Дуб, добрый друг, поскреб веткой по стеклу. Поддержал морально. Спасибо, чувак. Ты такой же, как я. Растешь без выходных, днем и ночью. Мы с тобой знаем великую тайну: человек — вовсе никакой не венец творения, не царь природы. Какой из него царь, смешно даже. Девяносто девять процентов совокупного живого вещества на Земле составляют растения. Они и есть истинные хозяева пяти материков. Что человек? Так, незначительный вирус. Забившись в душные комнатки, испускает углекислый газ. Завтра прилетит из космоса камешек размером с башню «Федерация» — и нет человека.

Набрал номер собственной приемной. Заставил себя говорить властно, очень спокойно. Поинтересовался у Любы, что происходит.

— Масса событий, — тихо ответила секретарша.

— Гости приехали?

— Да. Четверо. Злые. Заперлись с Алексом в его кабинете.

— Принеси им кофе.

— С какой стати? Они мне нахамили, а я им буду кофе носить?

— Прости им это.

— Как скажете.

— Простим угрюмство.

— Не поняла.

— Простим угрюмство! — процитировал Знаев. — Разве это — сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество.

— Опять не поняла.

— Ничего страшного, Люба. Потом поймешь. Когда принесешь гостям кофе — скажи, что я уже еду.

Женщина помедлила.

— А вы… правда едете?

— Правда.

— Алекс сказал, что вас сегодня не будет.

— Алекс ошибся. Меня сегодня будет, Люба. И меня сегодня будет очень много. Меня будет так много, как никогда раньше. Причем с каждым новым днем меня будет все больше и больше. Личная экспансия, понимаешь?

— Нет.

Знаев испытал легкое раздражение, но потом вспомнил, что он платит своей секретарше именно за это: чтоб она почти ничего не понимала.

— Иди к гостям, — велел он. — Вари кофе.

Ехал долго. Выбрал хитрый маршрут, в объезд. По широкой дуге обогнул Москву — с северо-запада на север, потом на северо-восток. Дороги здесь были плохие, узкие, пыльные, со множеством поворотов и знаков, то ограничивающих скорость, то отменяющих ограничения, то отменяющих предыдущие отмены; да и сам банкир был плохой, в голове шумело, шея не поворачивалась, однако справлялся, обгонял вереницы грузовиков, везущих кирпич, доски, шифер, — ничего не поделаешь, разгар дачного сезона, ты построился — теперь пусть другие строятся, не одному тебе жить в удобном доме и кислородом дышать…

Когда прибыл и вытащил телефон, почувствовал себя идиотом. А вдруг не застал? Вдруг зря потерял время?

Не своим голосом произнес:

— Привет, это я.

— Привет, — сказала Алиса. Прозвучало приветливо, без тени настороженности. Знаев несколько повеселел.

— Я надеюсь, ты дома?

— А где еще быть безработной девушке?

— Спустись, пожалуйста.

— Боже мой. Ты где?

— Под твоим окном.

— Вообще-то, я еще сплю.

— Я подожду сколько надо.

Она вздохнула. Сейчас скажет: «нет», — придется утереться и уезжать к черту.

— Хорошо. Я сейчас.

Сначала появилась деловитая кошка — помедлила на щербатых ступенях, исчезла в кустах, — несколько облезлая, но вполне самодостаточная миниатюрная пантера, такие водятся только в уютных провинциальных городишках, тогда как ледяные мегаполисы — вотчина бродячих собак, печальных, заискивающих и жалких.

Бывшая сотрудница банка тоже выглядела не идеально: спортивный костюмчик, трогательно дешевенький, волосы забраны в хвост, нелепые шлепанцы — своя в доску, герла «с нашего района», на две минуты выбежала, не хватает только мусорного ведра с торчащими оттуда селедочными хребтами. Лицо серьезное, но не до конца серьезное. Пока обходила машину — смотрела в сторону. Усевшись, не стала полностью закрывать дверь — как будто приготовила путь к бегству. Как будто испугалась, что сейчас банкир рванет с места, украдет, увезет навсегда.

— Как дела? — спросил он, не поворачивая головы.

— Нормально.

— Жаров не звонит?

— Звонит, — четко ответила девушка после паузы. — Каждый день. Вчера вечером звонил… И сегодня утром — тоже.

— Ах вот как, — сказал банкир и ощутил в горле сухость. — Расскажи о нем. Что-нибудь. А то мы с ним давно не виделись.

— У него все отлично. Он наслаждается жизнью.

Банкир помолчал. Опять попробовал повернуть голову — шея не подчинилась.

— Алиса, зачем ты так со мной?

— Как?

— Жаров разбился. Сегодня ночью. Сейчас он в больнице. В тяжелом состоянии. Он не мог звонить тебе сегодня утром. Он, может, вообще никогда тебе не звонил. Или звонил, один раз, для забавы… Зачем ты меня обманывала?

— Чтобы посмотреть, как ты ревнуешь.

— Посмотрела? — Да.

— И что? Интересно было?

— Не в этом дело. Когда ты… ревновал, ты был… самим собой. Настоящим. — Теперь она говорила медленно: подбирала слова. — А не тем… в кого ты себя превратил.

— Тот, в кого я себя превратил, мне нравится. Он хороший малый. Прикольный. Правильный.

— Я рада за вас обоих.

Последняя фраза прозвучала почти враждебно. Как это у них получается, с философским любопытством подумал Знаев. Двадцать семь часов назад эта женщина стонала и покусывала мочки моих ушей, и позволяла делать с собой все, что я хотел, — а сейчас мне боязно даже дотронуться.

— Не вредничай, — попросил он.

— Зачем ты приехал?

— Позвать тебя обратно. Вернись, пожалуйста. Мне без тебя плохо. Вся жизнь к черту летит…

— Из-за меня?

— Не знаю, — искренне сказал Знаев. — Но я чувствую, что, если ты вернешься, все сразу наладится.

— Почему ты на меня не смотришь?

— Шея не крутится.

— Что случилось с Жаровым?

— Авария. Автомобильная.

— И ты, — утвердительно произнесла девушка, — тоже был в этом автомобиле.

— Нет. Меня там не было.

Она вздохнула.

— Вот именно поэтому я к тебе не вернусь. Потому что ты присвоил себе право на обман. А когда тебя обманывают другие — бесишься.

— Я больше никогда тебя не обману. Возвращайся.

— Нет.

— Объясни, почему.

Он все-таки сумел повернуться, всем телом — и тут же увидел ее глаза. Оказывается, пока он сидел к ней в профиль, рыжая сверлила взглядом его висок. А он ничего не почувствовал. Старею, что ли? Или голову отбило?

— Почему… — задумчиво повторила Алиса. — Потому что в это невозможно поверить. В нас с тобой. Ты богат, я нищая. Ты банкир, я никто. Ты поиграешь мной — потом выбросишь. Будь реалистом.

Дожил, — подумал Знаев, не сумев удержаться от горькой усмешки. — Девочка годится мне в дочери — и велит быть реалистом. Ребенок рекомендует взрослому повзрослеть.

— По-твоему, я не реалист?

— Конечно, нет! Ты не принимаешь мир таким, какой он есть. Ты не принимаешь себя таким, какой ты есть. Ты и меня не примешь… А я так не хочу…

Она протянула руку, мягким пальцем провела по царапине на его лбу. По-особенному, без намека на нежность: уважительная, но все-таки дежурная забота женщины, которая вчера с тобой спала, а сегодня решила, что хорошего — понемножку.

— Ты умная, — выдавил банкир.

— Спасибо.

— Ты должна понять, — продолжил он. — Я могу принять тебя такой, какая ты есть. Но… я не могу принять мир таким, какой он есть. Тебя принимаю… а все остальное — нет.

— А твои друзья? Твой ребенок? Твой банк? Твои родители? Их ты тоже не принимаешь?

— Друзья, банк, ребенок, родители — это я сам. А все остальное надо переделать.

— Зачем?

— Улучшить.

— А если у тебя не получится?

— Это неважно.

Она опустила глаза. Нелепый костюм ее не портил.

— Я верю тебе. Но я не верю в нас с тобой.

Она ничего не понимает, с обидой подумал Знаев. Она не понимает, что значит для взрослого серьезного мужчины — мягко сказать, занятого, — вот так приехать к той, которая только вчера сказала «нет», — чтобы попробовать отговорить.

— А в любовь ты веришь? — спросил он.

— Хороший вопрос.

— Знаю.

Алиса невесело вздохнула.

— Да. Верю. Но я не верю, что ее можно найти там… — она показала рукой куда-то вдаль, а лицом изобразила непонимание и пренебрежение. — На твоей территории. Между подвалом с золотом и магазином для войны…

Не трогай мой магазин, хотел крикнуть Знаев, однако промолчал, стиснул зубы. Снова стало его подминать самолюбие, как прошлой ночью на обочине, возле искореженного, готового полыхнуть чудо-автомобиля. Девочка хотела, теперь не хочет — с какой стати я ее уговариваю? Что это за сцена в стиле «богатые тоже плачут»? Дрянь, пошлятина, я теряю время…

Но декорации вокруг банкира неожиданно поколебались, подсвеченные набирающим силу солнцем: и дом с щербатыми стенами, и пыльный дворик, обезображенный кучами глины, и медленные аборигены, бредущие по мелким надобностям, — все стремительно приобрело положительный знак, повинуясь загадочным внутренним законам. Любовь проступила, как пот на лбу бога вечером шестого дня. Она была везде. Каждый бутылочный осколок, каждое пыльное оконное стекло, каждая кучка затвердевшего собачьего дерьмеца, каждая выцветшая тряпка, сохнущая на обвисшей веревке, каждая морщина на лицах, каждый взгляд, вроде бы скользкий и подозрительный, — содержал в себе бесконечные объемы любви.

Это можно было переделать, а можно было оставить как есть; с этим можно было воевать — либо, наоборот, капитулировать; те или иные поступки ничего бы не добавили и не убавили.

Нельзя ощутить любовь острее, нежели летним утром, в России, чуть в стороне от большого города, в тихом месте, заселенном людьми, лишенными амбиций.

— Зря я приехал, — сказал Знаев.

— Нет, — ответила рыжая. — Не зря. Но все равно уезжай.

— Я приеду еще раз.

Он придал фразе утвердительный тон. Поставил перед фактом.

— Приезжай, если хочешь, — сказала Алиса, мирно, но отстраненно. И вопросительно улыбнулась: — Я пойду?

Банкир промолчал, специально. Девушка издала трудноопределяемый звук, гибрид печального вздоха и усмешки, чуть ли не снисходительной. Выбралась из миллионерского экипажа и зашагала к дому. Обернулась, махнула рукой. Прощально, однако и ободряюще.

Умница, — подумал Знаев. — Все-таки оставила мне шанс. Полуфразой, полужестом.

Если бы я был ею, я поступил бы так же.

Выезжая со двора, едва не задавил кошку — ту самую, лохматую и гордую соседку своей бывшей подруги. Кошка не обиделась.

2. Вторник, 10.45–11.30

Без четверти одиннадцать позвонил Шуйский. Банкир едва справился с собой, до того хотелось ему поприветствовать арендодателя фразой «Доброе утро, господин Резинкин». Впрочем, далее рассудил Знаев, этому дураку далеко до господина. Странно именовать господином каждого бездельника. Двадцать лет жизни при капитализме не сделали людей господами, они до сих пор норовят стеснительно захихикать, услышав церемонное «господин» или «госпожа».

— Сережа! — просипел Шуйский, безусловно мучимый похмельем. — Ты вроде вчера мне деньги обещал…

— Извини. Закрутился. Биржу лихорадило. Пришлось спасать активы.

— А как насчет сегодня?

— Не вопрос, — бодро ответил банкир, подумав, что модная фраза иногда бывает очень к месту. — Ты можешь все взять прямо сейчас. Зайди в офис и найди Горохова. Он у себя в кабинете. Он там не один, у него гости… Но ты на них не обращай внимания. Прямо ногой двери открывай — и говори, чтоб тебе срочно отдали твои деньги. Напомни, чтоб обязательно — наличными! Иначе попадешь на налоги! Так и скажи, слово в слово. Иди и сделай.

— Ладно, — ответил господин Резинкин, слегка озадаченный, и отключился.

Вот так, — подумал банкир. — Будешь знать, жлоб, как платить в кабаке за мою девочку.

…Очень быстро проехав вдоль внушительной очереди, метко загнал машину в ворота. Подмигнул мальчишке-мойщику. Тот узнал, кивнул с достоинством, нередко встречаемым среди подобных — грубых и простых — мальчишек.

Вышел на воздух. Хотел обойти здание, прищуриться хозяйским прищуром — передумал. Надоело прищуриваться. Незачем прищуриваться — и так видно, что все в порядке.

Стараясь не хромать, прогулялся взад-вперед. Заметил знакомую женскую фигуру. Чувиха курила тонкую сигарету, часто стряхивала пепел. Стояла в живописной позе, немного слишком живописной — опытному наблюдателю было понятно, что дама пребывает в поиске спутника жизни, хотя бы временного.

Он подошел.

— Смотрите-ка, — произнесла Маруся, — Знайка!

— Рад тебя видеть, — ответил банкир, подумав, что именно сейчас, именно ее он действительно рад видеть. Оставалось понять, почему, но не хотелось напрягать голову, внутри которой мысли шевелились с трудом, словно песок сыпался из емкости в емкость.

— Хорошо выглядишь, — сказал он.

— Вчера тебя видели, — сообщила старая подруга, изящно игнорируя комплимент. — Одновременно в двух местах. В яхт-клубе на Истре и в здании «Мегион-нефтегаза».

— Врут, — ответил Знаев. — Вчера я весь день просидел в «Джи-кью-баре». Что ты тут делаешь?

— Заехала помыть машину. Ты же сам обещал мне скидку.

Действительно, — вспомнил Знаев. — Мойка же моя. Собственная. Вот и обещал. Зачем обещал? Может, эта женщина мне до сих пор интересна? Или не интересна, а нужна? Или сейчас не нужна, но на всякий случай переведена в запас? Я никогда ее не любил, снисходительно использовал, держал за дежурную сопостельницу, вел себя как скотина; однако вот удивительная штука: всякий раз, когда я ее встречаю, мы рады друг другу.

— Жаров разбился, — сообщил он.

Маруся ахнула. Банкир тут же пожалел, что расстроил женщину. Она в это утро была свежа, соблазнительна, шикарно и замысловато одета, в некие лиловато-розоватые, плотно облегающие тряпочки, беспредельное декольте и спереди, и сзади, и везде, где можно и нельзя, — таким изящным существам в начале приятного летнего дня нельзя сообщать дурные новости. Впрочем — сейчас или чуть позже, но она все равно спросила бы про электроторговца.

Знаев поспешил добавить, что пока все не так страшно, уклончиво и коротко ответил на неизбежные вопросы — как, почему, не нужна ли помощь. Удовлетворив любопытство, Маруся вдруг сверкнула глазами.

— Это ты виноват.

— Почему — я?

— Это ведь ты придумал ваше идиотское развлечение. Гонять по ночам на переделанных «Жигулях» и искать приключений на свою жопу.

— Откуда тебе…

— Брось. Какая разница, откуда…

— Маруся, — спросил всерьез озадаченный банкир, — может, я не все про тебя знаю?

— Ты вообще ничего не знаешь, Знайка. Ты вот кто, — старая подруга (ее лицо стало серьезным) поднесла кулачок ко лбу, потом выставила вперед мизинец и указательный. — Ты смотришь только на то, на что хочешь. А ведь иногда полезно и по сторонам поглядывать.

— Спасибо, что учишь меня жизни.

— Дурак, — с большим чувством ответила женщина. — Сходи в храм, свечку поставь! Мог бы сейчас рядом с Жаровым лежать. В соседней палате…

— Насчет храма — это ты правильно сказала.

— Я тебе плохого не посоветую.

— Ценю.

— Пошел ты! — запальчиво воскликнула Маруся и поудобнее подхватила сумочку, имитируя готовность врезать по физиономии финансиста. — Ничего ты не ценишь. Если бы ценил — давно бы женился, Кстати, как твоя рыжая малолетка?

— Отлично.

— Еще не сбежала?

— Нет. Мы друг от друга в восторге.

— Врешь. По глазам вижу.

Знаев вздохнул.

— Смотрела бы ты… на что-нибудь другое.

— А мне нравится в твои глаза смотреть… — Маруся сделала полшага в его сторону. — Не хочешь, кстати, продолжить разговор в другом месте? Например, у меня дома?

— Прости, дорогая. Хочу, конечно… Но не могу. У меня в конторе сидит милиция. У меня стройка под угрозой. У меня друг в реанимации.

— Именно в такие моменты и нужна женщина настоящему мужчине.

— Много ты понимаешь в настоящих мужчинах.

— Побольше твоего.

Вдруг опять, второй раз за утро, мир со всей его жестокой любовью разом вошел в Знаева, как входит армия в захваченный город: небо приобрело твердость, налегло на темя, звуки стали грубее, запахи — отчетливее и больше числом, прилетели даже самые слабые: вот собачка описала столбик на детской площадке, вот мясо пригорает в доме напротив, вот в том же доме, этажом выше, запалили косяк с марихуаной, а в стороне, у крайнего подъезда, тлеет в мусорном баке какая-то гадость, тряпки лежалые; потом вдруг порыв ветра снес в сторону скучные человеческие смрады, и от Москвы-реки явился дух большой воды. Знаев вздохнул, обрадованный тем, что его тело освобождается от последствий контузии. Даже шею как будто ослабило.

— Послушай, Маруся, — сказал он, — почему правильным людям так тяжело живется?

— Ты имеешь в виду себя? — иронично осведомилась бывшая подруга.

— Ну… Да. И себя тоже.

— Спроси у него, — Маруся быстро показала пальцем на грязного парнишку, выбежавшего из клубов пара, чтоб затянуться сигаретой. — Расскажи ему, как тяжело тебе живется.

— Я серьезно.

— Я тоже. Не расстраивайся, Знайка. От тебя ушла девочка — подумаешь, беда… Ты слишком гордый, это тебя губит. Твоя гордость ужасна, она не имеет пределов. Конечно, бабы любят гордецов… Но жить с ними не умеют. Потому что это тяжело. Поедем ко мне, я тебя успокою…

— Извини. Как-нибудь в другой раз. Мне не до удовольствий.

— А кто говорит об удовольствии? — тихо возразила Маруся. — Я, может быть, от тебя ребенка хочу.

Знаев очень удивился.

— Ребенка? Ты не похожа на охотницу за алиментами.

Женщина некрасиво усмехнулась.

— Как это ужасно. Мир катится к черту. Богатые мужики не хотят делать детей, потому что боятся, что их разведут на деньги.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Уже обидел. У меня есть деньги, Знаев. Может, я теперь богаче тебя. Мой бывший собрался эмигрировать. Куда — не говорит. Видимо, натворил делов и теперь — ноги в руки… Оставляет мне квартиру на Остоженке. Кстати, с высокими потолками…

— Поздравляю, — бесстрастно сказал финансист. — Но ребенка ты лучше роди от Жарова. Усиленно рекомендую. Красивый, умный, здоровья — вагон… А я — тощий, нервный и злой. Нелегко будет новому человеку с моим генетическим набором.

Он замолчал. Почувствовал, что прозвучало неискренне.

— Звучит неискренне, — сказала Маруся. — Ты за свой генетический набор горло перегрызешь. Я же вижу, как ты собой гордишься. Ты ведь у нас самый быстрый.

— Это плохо?

— Для тебя — хорошо. А других это пугает. Идешь себе спокойно, вдруг раз! — мимо со свистом что-то проносится. Вздрагиваешь. Что такое? А это знаменитый Знайка. Самый быстрый человек. Промчался на пятой скорости… Вот и рыжая твоя так же испугалась. Ты ее за руку схватил — давай, малыш! помчимся вместе! прямо вдаль! — а она пальчики выдергивает и головой мотает: нет, мне страшно, я лучше тут посижу… Ведь так было, да?

— Как у нас было — это тебя не касается.

Чтоб не видеть стремительно багровеющего лица Маруси, он опустил глаза. На асфальте валялась пятирублевая монета; нагнулся, подобрал, дунул. Положил в карман. Тоже деньги.

— Ах, не касается? — грубо переспросила женщина и уперла ладонь в выставленное бедро. — Тогда иди к черту, понял?

Из стоявших неподалеку машин на нее посматривали. Судя по всему, она это давно заметила. Сейчас начнется, подумал Знаев.

— Что, не понял?! Уйди с глаз моих! Не желаю тебя видеть, никогда, ясно?

Мальчишка-мойщик, тощий азиат в насквозь мокрой фуфайке, возмущенно поднял густые брови. Человеку ислама трудно понять московских баб, способных громко бранить мужчину на людях.

— И больше у меня не появляйся! — азартно продолжала Маруся. — А появишься — пинками выгоню! Ты сам себя проклял! Помрешь один, никому не нужный! Дикарь, животное, урод пещерный, от тебя никому никакой пользы нет! Лучше б ты разбился вместо друга своего! И чтоб год провалялся без движения! В гипсе, с ног до головы! Чтоб время появилось о жизни подумать! Всем вокруг себя голову заморочил! То у него война, то у него магазин, то у него потолки низкие! Все ты, дурак, знаешь — а самого главного не знаешь! МЕРУ надо знать, ясно?! Вот главное знание! Самое важное…

Положить это на музыку — получится хороший нервный блюз, подумал банкир. В миноре. С аскетическими барабанами и мягкой, мудрой басовой партией. А между короткими куплетами — два или три мелодраматических фортепианных аккорда.

— Я тоже был рад тебя видеть, Маруся, — сказал он, кивнул прощально и двинулся к воротам.

Нырнул в сырой полумрак. Из глубины слышался рык Фокина — витиеватый мат, переложенный уголовным жаргоном рубежа восьмидесятых-девяностых. Утопающую в хлопьях пены машину обрабатывали в восемь рук. Банкир засмотрелся. Физический труд, выполняемый споро, со знанием всех мелких, экономящих силы хитростей (а их достаточно даже в профессии землекопа) не может не завораживать. Особенно если наблюдатель — сам не бездельник.

— Быстрее! — гремел толстяк, жестикулируя экономно, но предельно выразительно.

— Не надо, — сказал банкир. — Не торопитесь, пацаны.

— Привет, — Фокин обтер о живот ладонь и протянул. — Как ты сказал? «Не торопитесь»?

— Да.

— Заболел, что ли?

— Вроде нет.

— Тогда не ломай мне трудовой процесс.

Толстяк невзначай посмотрел на исцарапанный лоб Знаева.

— Как дела?

— Отлично, — грустно сказал банкир. — Живу на всю катушку. Вчера побывал в аварии, сегодня — менты в офисе…

— Справишься или помочь чем?

— Справлюсь. Но деньги потеряю. Скажи, чтоб салон пылесосом почистили.

— Много денег?

— Неважно. И пусть полировку сделают.

— Когда деньги теряешь — это плохо.

— Мне все равно. Потерял, приобрел — неважно. Главное, чтобы машина была чистая. Очень чистая.

— Согласен, — кивнул Фока. — Пойдем кофе попьем.

— Я не пью кофе…

В сырой конторе Знаев присел на стул, застеленный страницами, вырванными из интересного журнала, глаз уловил голые женские ноги, грудь с эрегированным соском, лицо — очень красивое, очень неинтересное. Вот Алиса, девочка с золотыми волосами, словно создана для глянцевой эротики, воплощение наивысшей сексуальности, однако работать хочет мозгами, а не задницей, упрямая, легкой дороги не ищет себе… Что же ты сделала со мной, зачем — вот так, вдруг, взять и спиной повернуться, сбежать в самый неподходящий момент, я ведь всего себя для тебя распахнул, как шкаф…

Ее надо вернуть, решил он. Любой ценой. За такую женщину полагается сражаться. Все войны — из-за женщин. Они сами нас подталкивают. Они мечтают, чтобы их завоевывали. Они желают влюбляться в воинов и поэтов, а не в менеджеров среднего звена.

— А я от них уже отвыкать начал, — осторожно сказал Фока.

Банкир вздрогнул.

— От кого?

— От ментов.

— Я тоже думал, что отвык.

— Не менжуйся, — посоветовал Фока. — Ты не бандюган, не шпана, они тебя прессовать не станут. А если закроют — братва не даст пропасть…

— Учту.

Знаев прикинул, который час, и с удивлением понял, что внутренний хронометр не действует. Тоже явно последствия аварии, все-таки надо к врачу идти.

— Скажи, Фока, — спросил он, немного застеснявшись, — у тебя бывало так, что ты вчера был в шоколаде, а сегодня на нуле? Ты падал когда-нибудь? С высоты — вниз? В течение суток?

— Ха! — Фока улыбнулся. — Много раз. Это и есть жизнь. А ты, значит, на нуле? Упал с большой высоты?

— Мой друг разбился. Моя девчонка сбежала. В мою контору пришли с обыском.

— Друг жив?

— С утра был жив.

— Выберется. С божьей помощью… А девчонку новую найди.

— Я не хочу новую.

Фока усмехнулся, едва заметно, особенной, горько-циничной, снисходительно-презрительной усмешкой человека, некоторое количество лет наблюдавшего небо в клетку.

— «Хочу», «не хочу», — это не разговор.

— Ты прав.

— Разберешься потихоньку. Бабы — это… — толстяк развел руками. — …в общем, ты понял. А обыск — дело житейское. Откупишься. На то и деньги, чтоб откупиться, когда хвост прищемят. Или у тебя в шкафу какой-нибудь парабеллум припрятан? А то чего посерьезней?

— Я человек мирный, — ответил Знаев. — Вот мой парабеллум.

Он постучал пальцем по собственному лбу.

— Тем более.

Банкир некоторое время сидел молча. Отхлебывал горький чай из кружки с рисунком: берег, волны, чайки, пальма; вроде бы примитивно, а за душу берет. Отдохнуть, что ли, слетать? — пролетело в голове. Какой, к черту, отдых, у меня же стройка. Гипермаркет. Оригинальный бренд. Концепция, не имеющая аналогов.

У меня банк. У меня дом. У меня сын. У меня книга и испанский язык. У меня подвал. Пятьсот человек хранят там свое золото. Пятьдесят мужчин и женщин работают на меня. Не считая чиновников, которые берут у меня деньги, и милиционеров, которые претендуют на то же самое.

Какие, бля, пальмы!

— Слушай, Фока, — задумчиво позвал он. — Может, тебе пора развиваться?

— Ты про что? — настороженно спросил толстяк.

— Давай поставим вторую мойку. А там и третью. Будешь рулить всеми тремя точками.

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Личная экспансия и так далее.

— Это что такое?

— Больше денег, — объяснил Знаев. — Больше возможностей, больше влияния, больше знаний, опыта, профессионализма…

— Чем же я так провинился? — спросил Фока, заметно напрягшийся.

— Ладно, — сказал банкир. — Закрыли тему. Ничем ты не провинился. Посмотри, закончили там?

— Нет еще.

— Поторопи.

— Сам сказал, чтоб не спешили.

— Это была минутная слабость.

— Я так и понял. — Фока засопел. — А что за чувиха эта… дерзкая? Которая возле ворот на тебя покрикивала? Она, что ли, твоя девушка?

— Нет. Просто старая знакомая.

— Не запутайся в бабах. Подруги, знакомые — зачем тебе так много?

— Не знаю, — сказал Знаев.

— Ладно, — вздохнул Фока. — Извини. Старею. Много вопросов задаю… Десять лет назад за такие вопросы могли и ногами побить… А сейчас народ расслабился. Сыто жить тоже уметь надо. Кстати, не у всех получается… Все, готова твоя бричка.

— Сколько я должен?

— Как обычно.

— Чек выбить?

— Выбей, — кивнул банкир. — Порядок есть порядок.

Сел в машину. Поехал.

Небо было синее, облака — белые, автомобиль — чистый. Цели были ясны, дорога — ровна и обсажена полезными растениями. Одежда — удобна. Воздух — пригоден для дыхания. Что до людей — большинство из них, во всяком случае, не создавали помех. Кто сказал, что нельзя испытывать к людям великую благодарность хотя бы за то, что они тебе не мешают?

Далеко впереди что-то есть. Возможно, будущее.

Оглавление

Четверг

  1. Четверг, 14.30–17.00

  2. Четверг, 17.30–20.30

  3. Четверг, 21.30–22.30

  4. Четверг, 23.20–00.00

Пятница

  1. Пятница, 05.00–12.00

  2. Пятница, 12.00–15.10

  3. Пятница, 15.15–21.30

  4. Пятница, 22.50–23.40

  5. Суббота 0.15–1.40

Суббота

  1. Суббота, 12.30–17.00

  2. Суббота, 17.30–22.30

  3. Суббота, 23.10–23.45

  4. Суббота, 23.45–00.00

Воскресенье

  1. Воскресенье, 6.00–16.30

  2. Воскресенье, 16.30–18.30

  3. Воскресенье, 18.30–21.00

  4. Воскресенье, 21.25–00.00

Понедельник

  1. Понедельник, 04.30–10.00

  2. Понедельник, 12.30–13.30

  3. Понедельник, 14.45–17.10

  4. Понедельник, 18.30–21.00

  5. Понедельник, 23.30

Вторник

  1. Вторник, 00.00–10.45

  2. Вторник, 10.45–11.30

Реклама на сайте