«Дневник сломанной куклы»

НИНА КАТЕРЛИ

ДНЕВНИК СЛОМАННОЙ КУКЛЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

"Я - Катя Синицына. Екатерина Александровна, год рождения 1979-й, русская, образование высшее незаконченное. Не замужем, что вполне естественно.

Для чего я пишу эти записки? А дело в том, что через три недели меня положат на операцию, и хоть я абсолютно уверена, что все будет в порядке, но все-таки, как говорит мой доктор Евгений Васильевич, медицина - наука не точная. То есть в принципе случиться может все, некоторые, например, не просыпаются после наркоза. Так что на всякий случай я решила исповедаться. На худой конец... А может, это станет моей пробой пера, первым сочинением, а сама я - писательницей. В моем положении (даже если операция пройдет нормально) это был бы отличный вариант.

Итак, мне девятнадцать лет, я заочно учусь в Герценовском институте и, ЕБЖ (если буду жива), как писал в своих дневниках суеверный Лев Толстой, получу диплом преподавателя русского языка и литературы. А пока даю на дому уроки, это мне нравится и, говорят, неплохо у меня выходит. А еще я пишу стихи. Но это тайна. От всех, кроме Димки, моего друга и преданного поклонника с первого класса. А особенно от мамы. Первые свои стихи, детские, я маме, конечно, показывала, но она всегда находила в них разные несоответствия чего-то чему-то. Последней каплей было стихотворение про море. Я сочинила его классе, кажется, в четвертом:

Моря плещется вал,

волны тихо шумят,

от чернеющих скал

птицы к морю летят.

Волн морское стекло

солнца луч золотит.

Чайка мочит крыло

и над морем летит.

Теперь-то я знаю: стишки были - прямо скажем... Но тогда я была очень горда, переписала их красивым почерком и, когда мама вечером сидела за столом и проверяла тетрадки своих второклассников (она у нас учительница младших классов), подошла и молча положила перед ней листок.

Мама внимательно его прочла. Задумалась. Я скромно стояла рядом, ожидая восторгов. Но она сказала:

- Ты когда-нибудь видела море?

- Конечно! - бодро ответила я. - В Комарово. Еще - в Лисьем Носу. И в Евпатории.

- В Комарово не море, а Маркизова лужа, - сказала мама. - А в Евпатории нет никаких скал. Никогда не пиши о том, чего не видела.

- А о чем мне писать? - спросила я тупо.

- Ну... не знаю. О школьных делах, о природе. О чувствах... если они есть. А вообще кто-то умный сказал, что писать надо только тогда, когда не можешь НЕ писать.

Я демонстративно и очень медленно разорвала листок пополам, потом еще раз пополам, а потом на мелкие клочки. И несколько лет не писала никаких стихов, могла НЕ писать и НЕ писала. А теперь вот снова пишу. Но уж маме больше не показываю.

Писать прозу я раньше не пробовала, дневник - первый опыт. Рискну. И раз я будущий филолог, то и писать должна, как филолог, не засорять язык сленгом или, того хуже, употреблять ненормативную лексику, как это любят делать ради "осовременивания" нынешние авторы.

Итак, благословясь. Начну с предыдущего поколения. Моя мать, которую зовут Лидией Александровной... нет, лучше так: моя мать, Лидия Александровна, вышла замуж в первый раз, когда ей было восемнадцать. Они с мужем, офицером-подводником, и вскоре родившимся моим братом Вовкой дружно жили на Севере, где отец брата плавал (или ходил?) на своей лодке под Северным полюсом, а мама работала чертежницей на военном заводе и училась в вечернем педучилище. Все было хорошо и замечательно, пока Вовкин отец не схватил дозу... то есть, прошу прощения, не облучился. Спасти его не удалось, и мама, став вдовой с двухлетним ребенком, вернулась в Питер, который был еще, понятно, Ленинградом. Вернулась она не на пустое место, а к родителям, и они зажили все вместе в большой квартире на Петроградской. Мой дед, полковник, тогда работал в штабе военного округа, бабушка сидела дома и помогала маме растить сына. А друзья покойного мужа помогли ей устроиться на секретный завод - в "почтовый ящик". И педучилище она закончила. На всякий случай. "Как в воду глядела" - это бабушка потом повторяла, и не один раз.

В общем, все шло правильно, а для моей мамы очень важно знать, что все правильно, и в любой ситуации сделано все возможное для правильности. Тогда она может пережить любые неприятности и даже горе с гордо поднятой головой.

А тогда они с бабушкой решили, что, честно пробыв три года молодой вдовой (мама даже траур носила), она должна устроить свою жизнь, потому что у ребенка (это у сироты Вовки) должен быть отец, а у женщины (это у вдовы-мамы) нормальная семья. Дедушка считал, что все это - дамское слабоумие, и такие вещи происходят сами собой, а не в результате тщательно разработанных боевых операций. Но бабушка с мамой, превосходившие деда в количестве и огневой мощи, разменяли квартиру. В результате дед и бабушка оказались в двухкомнатной живопырке (вульг.), то есть маленькой тесной квартире, - зато в центре, на Гороховой, а мама с Вовкой переехали на край света, в самый конец Московского проспекта, зато в двухкомнатную же, но светлую квартиру на третьем этаже, с лифтом, лоджией и видом из окна. У деда с бабушкой вместо вида была глухая стена, так как окна выходили в узкий двор. Впрочем, дед утверждал, что своей квартирой доволен: он - коренной ленинградец и хочет жить в Ленинграде, а не в городе, которых на дюжину двенадцать и которые снятся людям иногда, потому что у них (городов) - названия нет. Была такая патриотическая песня про голубые города. Ее и сейчас поют в телепередаче "Старые песни о главном".

Конечно, будучи... нет, "будучи" - казенное слово, попробую так: поскольку дед занимал какой-то ответственный пост в штабе округа, он мог бы получить хорошую квартиру, но дед у нас принципиальный и всегда выступал против всех и всяческих привилегий, так что остался на Гороховой. Впрочем, ненадолго.

Нет, все-таки я пишу слишком многословно и употребляю разные "живопырки", а брата называю Вовкой, но иначе получается вроде заявления в жилконтору о текущем кране, которому необходим текущий (каламбур!) ремонт.

Если когда-нибудь решу опубликовать свое "выдающееся" творение, то перед этим как следует его отредактирую и сокращу, а пока буду - все подряд, в конце концов, "каждый пишет, как он дышит". Вперед.

Итак, мама с Вовкой перебрались на Московский, и начался второй этап устройства маминой жизни - бабушка принялась искать "порядочного человека", способного стать отцом ребенку. Пока она его тщательно искала, мама нашла моего отца. Он работал с ней вместе в "почтовом ящике", считался гением в области химии, а среди узкого круга - интеллектуалом. Они с мамой прожили вместе около года, не регистрируясь. Мама говорит, они с бабушкой считали, мол, любовь любовью, но нужно внимательно проанализировать, как складывается семейная жизнь, а потом уже принимать ответственные решения. Мой будущий отец маму не торопил, для него формальности, видимо, значения не имели.

Все-таки принять решение пришлось по жизни - мама забеременела, они подали заявление в загс, но тут моего отца... посадили. Он, оказывается, читал и давал читать другим запрещенную (антисоветскую!) - литературу и даже (этого мама с бабушкой ему не простили!) держал ее дома, то есть у мамы. Мама говорить о моем отце не любит. То, что я знаю, я из нее вытянула буквально под пыткой. Но это не много - мама у нас не хуже З. Космодемьянской. Знаю, что "запрещенной литературой" были напечатанные за границей Пастернак с Мандельштамом, а также Солженицын. Все это было изъято, когда у нас в квартире проводили обыск. Смешно - сегодня книги этих авторов, изданные здесь, стоят у меня на полке... Короче, отца арестовали, осудили на пять лет лагеря строгого режима и потом еще на какую-то ссылку. Навещать его в лагере мама не могла, она не успела стать законной женой, а была - сожительницей, у которой мало того что устроили обыск, но вдобавок еще выгнали ее с работы. Ибо в "ящике", где все строго секретно, сомнительные личности, имевшие связь (особо интимную) с преступным миром, работать не могли. Так как - подрывало! Деда, полковника и Героя Советского Союза, тут же выгнали из штаба округа, то есть не выгнали, а направили к новому месту службы - в Афганистан, где как раз началась война. Вот всего этого мама с бабушкой моему отцу не простили окончательно. Он, дескать, был абсолютно безответственной личностью. Или распространяй запрещенные книги - пожалуйста, сколько угодно! - но тогда не впутывай женщину с ребенком и ее родню, или строй семью, но тогда уж будь любезен обеспечить этой семье безопасность и нормальное существование. А он думал только о себе, в результате чего мама осталась уже с двумя детьми, зато без мужа и работы. Так что и не рвалась ездить на свидания или, там, слать передачи с приветами. Дедушка, правда, когда потом узнал, этого, говорят, не одобрил, даже назвал предательством, но тогда уже все было кончено. Брат Вовка моего отца помнит смутно, но говорит, что он был "нормальный мужик, даже прикольный".

На допросе, куда маму вызвали, она сказала, что с этим человеком не хочет больше иметь ничего общего - не потому, что он антисоветчик, в это она, кстати, не верит, а потому, что он поступил с ней непорядочно. И она просит гр-на следователя передать этому человеку, что их отношения закончены. Следователь, по-видимому, с радостью передал. Во всяком случае, никаких писем, записок или еще чего-нибудь в этом роде мама, как она утверждает, от отца никогда не получала. Отсидев положенное, он, как только стало можно, уехал за границу - благо его бабушка была еврейкой. Где он сейчас, никто из нас не знает. Мама говорит, ее это не интересует, а меня, наоборот, очень даже интересует, но искать его - это все равно, что иголку в стоге сена, поскольку неизвестно даже, в какой он стране, если вообще жив. Фамилия у него смешная Мишкарудный, имя - Михаил, а прозвище было "Мишка-Мишка". В соответствии со старинной песней "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?".

И это все о нем.

А меня записали Синицыной, потому что мама с Вовкой - Синицыны. Вовка Владимир Александрович, а я Екатерина Александровна - мама дала мне свое собственное отчество, а Вовкиного отца звали редким именем Саша, как нашего деда. Екатерина Синицына звучит лучше, чем Мишкарудная... и все же я хотела бы хоть раз увидеть, что у меня был за папаша. Но, как пишут журналисты, - "не довелось".

Про детство все говорят, что это золотая пора. Для всех без исключения. "Не знаю, - как писал М. М. Зощенко, - не думаю". Но лично для меня мои детские годы, до школы, были, действительно, самыми счастливыми. Меня обожали и мама, и бабушка, и дед, когда вернулся из своего Афгана после ранения, и даже брат Вовка. Бабушка брала меня к себе, и я неделями жила на Гороховой, откуда два шага докуда угодно - до Александровского сада, где фонтан и Пржевальский с верным верблюдом, до Исаакия, куда мы с бабушкой и Вовкой не раз поднимались, и, если на то пошло, даже до зоопарка в хорошую погоду можно пешком дойти.

Я была, судя по фотографиям, очень хорошенькой и прекрасно это понимала. Когда мы шли по улице - я вся в локонах и бантах - люди оборачивались, и я привычно слышала: "Смотри, какая прелестная девочка! Просто ангелочек! А ресницы..." Я нарочно прикрывала глаза, чтобы замечательные ресницы были видней. И была уверена, что вырасту красавицей, вроде той, у которой месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит...

Отнюдь. Примерно к шестому классу я из ангелочка превратилась в белобрысую дылду с прыщами, и никто уже мной, понятно, не восхищался, кроме вечного соседа по парте Димки Несговорова, но Димка - особый случай. Клинический.

Вообще тогда вдруг наступили плохие времена. И не только из-за прыщей. Во-первых, заболела бабушка, у нее был инсульт, и мама разрывалась между нами с Вовкой и родителями. Во-вторых, Вовку вот-вот должны были забрать в армию, так как учился он в своей английской школе исключительно плохо, на грани исключения (еще один каламбур), и никуда после окончания не поступил. Работал на почте разносчиком телеграмм, а потом бросил и это, плюя на то, что будет делать после армии. Дед, который к тому времени вышел в отставку, очень хотел, чтобы Вовка учился в военном училище. Но Вовка как с цепи сорвался, стал, как мама выражалась, шалопаем, - все вечера где-то болтался, приходил ночью, хамил всем подряд и клянчил у мамы деньги, без конца повторяя, что должен "нагуляться". Короче говоря, в ту, последнюю зиму перед армией брата стало просто не узнать, сошел, что называется, с резьбы. А потом случилась еще эта история с Филей.

Филя, он же Филимон, - это наш пес. Мы с мамой нашли его в помойном баке. Дело было зимой, в трескучий мороз. Мы спустились во двор выкидывать мусор, пошли вдвоем, потому что дело было вечером, а мама боится ходить одна в темноте. Мы с ней подошли к мусорным бакам и услышали какой-то писк. Мама жутко перепугалась, аж до потери пульса, - мол, в баке крысы, а я заглянула в бак и увидела полиэтиленовый мешок, в котором что-то шевелилось и пищало. Я взяла этот мешок, и мы с мамой обнаружили там щенка, совсем крошечного, мокрого, еще слепого. Какие-то гады (надо бы по канонам классической литературы написать "жестокие люди", но это пресно, так что фигушки, - ГАДЫ!) выбросили его в бак - умирать. Ясное дело, мы принесли щенка домой, отогрели, напоили теплым молоком из пипетки, в общем, выходили. Через месяц он превратился в пушистый обожаемый рыжий шар по имени Филимон, порода карельская лайка. И когда настала весна (та самая, когда Вовку должны были взять в армию и сделать, по мнению деда, там из него что-то подходящее), так вот, весной я полюбила гулять с нашим Филей во дворе, потому что все им восхищались. Как, увы, когда-то мной... "Посмотри, какой чудный щенок, прямо игрушка!" Вовка тоже гулял с Филимоном, дрессировал его, Филя и спал с ним вместе, в ногах Вовкиного дивана. И вдруг потерялся.

Вовка вечером ушел с ним гулять, а вернулся в три часа ночи и сказал, что - все, Филю украли. Он его выпустил, как обычно, во дворе, Филя играл с другими собаками, они убежали за кусты, Вовка звал его, звал, Филя не вернулся. Вовка обегал весь двор, весь микрорайон и не нашел его.

- Взяли на шапку, - сказал наутро дядя Гриша с чувством глубокого удовлетворения.

Вот о дяде Грише мне писать не хочется, и я откладывала это сколько могла. Может быть, если бы я точно знала, что он уже издох (рука не поднимается литературно написать про НЕГО - "умер"), называть его имя было бы не так противно. Да и жить... Но это уже, как говорится, внутреннее дело, а я излагаю только факты.

Этот дядя Гриша был никакой нам не дядя, он был родственником маминой подруги, которая жила на Севере, в том городе, где родился Вовка. Они с мамой регулярно переписывались. И вот как раз той зимой подруга написала маме, что ее троюродный или четвероюродный... короче, какая-то вода на киселе едет в Питер на курсы обучения чему-то или усовершенствования чего-то. И так как никаких общежитий теперь никому не дают, эта подруга просит маму его временно приютить. "Всего на полгода - год, и он, конечно, заплатит".

Самое интересное, что эта подруга своего родственника, которого к нам вселяла, знала плохо. Он жил в Вологде, виделись они раза два в жизни, на чьих-то похоронах, но зато родители его, дескать, - прекрасные люди, мамина подруга им чем-то по гроб обязана, так что с твоей стороны было бы крайне любезно... и т.п. В общем, в феврале у нас в доме появился деревенский красавчик, первый парень на селе: среднего роста, но - косая сажень, голубые глаза, красные губы, белокурые волосы волной - в общем, вылитый Есенин. Сейчас я с трудом об этом пишу... но тогда, в первые недели, он мне нравился, казался веселым и добрым. С мамой был исключительно почтителен, со мной ласков, делал все, что нужно, по дому, а нам с Вовкой часто приносил то какие-то подарки, то что-нибудь вкусное. Вовка, правда, от этих его презентов отказывался, за что мы с мамой его ругали - мол, невежливо, человек - от чистого сердца. Но Вовка злился и однажды сказал мне, что мы, дескать, очарованы этим приторным типом, из которого вышел бы неплохой официант где-нибудь на вокзале, и то, если б немного обтесать. И, мол, все его шуточки и комплиментики - одна пошлость, а желание услужить - фальшь! И мы еще обе в этом убедимся, да как бы поздно не было. Это было вранье - насчет того, что я будто очарована дядей Гришей, я жутко разозлилась на Вовку, мы поругались и несколько дней не разговаривали.

Помню, на Восьмое марта дядя Гриша купил нам с мамой по букету мимозы. Мамы не было дома, и я получила цветы первая. Протягивая их мне, он заявил, что я сегодня очень красивая. Я, действительно, надела ради праздника новое платье. Он посмотрел на меня, сказал: "Фигуристая будешь! Вот подрастешь, женюсь на тебе!"

Сейчас меня передергивает, когда я вспоминаю об этом. Но не могла же я швырнуть букет ему в лицо... хотя надо было.

Лет дяде Грише тогда было под тридцать, и нашей маме (я это видела) он нравился. Мне это казалось диким и неприличным - по возрасту он ей совершенно не подходил. Но мама, видно, думала иначе. Во всяком случае, примерно через неделю после Восьмого марта она совершенно преобразилась, покрасила волосы в рыжий цвет (у нее уже появились седые), стала носить мини-юбки и разговаривать тоненьким изумленным голоском, точно ученица вспомогательной школы для умственно отсталых. А ведь ей было уже почти сорок!

Выглядело ее поведение, мягко выражаясь, смешно, и все это видели, только мама почему-то не видела, хихикала и кокетничала, что ей абсолютно не шло, и меня, например, просто бесило. О Вовке - не говорю.

А дядя Гриша - и рад, старался угодить. Был он, что называется, "с руками" - все у нас в квартире перечинил и наладил по своему вкусу: на двери уборной прибил, например, картинку с мальчиком, писающим в горшок, в кухне над своей раскладушкой повесил стенные часы, похожие на могильный памятник - над циферблатом располагалась ветка искусственных цветов. И все в таком духе. Вовка, помнится, убеждал маму, что это - безвкусица, кич, а мама запальчиво возражала: "А тебе больше нравится, когда все краны текут, выключатели сломаны, и слив в бачке не работает? Ты же не чинишь? Не чинишь... А насчет безвкусицы, так о вкусах не спорят - раз, и это не навеки - два. Будущей зимой он получит диплом и уедет, потерпи".

Но, по-моему, ей не очень хотелось, чтобы он уезжал. Это еще - мягко сказано.

А потом вообще стало невыносимо.

Как-то ночью я встала и пошла, простите, в туалет. Идти туда надо мимо кухни. Дверь была открыта, с улицы падал свет. И я вдруг увидела, что раскладушка пустая.

Больше я уже не заснула. Меня трясло. Не знаю, кого я больше презирала той ночью, маму или...этого мерзкого бабника.

Утром мне было противно смотреть на обоих, и я в первый раз в жизни обрадовалась, когда за завтраком (а дело было в воскресенье) Вовка очередной раз нагрубил маме, отшвырнул стул и ушел из дома на целый день.

Теперь я видела, что никакой этот дядя Гриша не Есенин, он противный и наглый. И ко всему прочему, ужасно какой-то липкий. Меня фамильярно называл не иначе как "детка" или "киска", а какая я ему киска?! К маме нахально обращался по имени и на "ты". А со мной очень скоро стал вести себя просто неприлично: мог, например, ущипнуть, шлепнуть, а когда я пожаловалась маме, та только отмахнулась: "Он же шутит! Простой, бесхитростный человек. И раньше ты не обижалась". Я ответила, что всему есть предел, моему терпению тоже. А потом тихим голосом спросила: морально ли это - терпеть в доме жлоба? Который, ко всему прочему, еще и пристает к ее ребенку? "Ко всему прочему" - я произнесла с нажимом, мама покраснела, как маленькая, и заплакала - у нее, мол, уже нет сил одной справляться с домом, с нами, а главное, не хватает денег. А дядя Гриша платит за жилье и за еду. Что касается его глупых шуток со мной, то она ему скажет...

- Хороши шуточки, - окрысилась я. - Гадость и мелкий разврат. Ты бы видела, как он на меня пялится... когда тебя дома нет!

Видимо, мама все-таки поговорила с дядей Гришей - так называемые "шутки" со мной больше не повторялись. Правда, дядя Гриша рассказывал за столом мерзкие анекдоты, бросая на маму многозначительные взгляды, мама кривилась, а мне хотелось кинуть в него тарелкой. Но я молчала. Да пошел он...

Вскоре Вовка заявил мне, что уйдет из дома. К чертовой матери. Она (чертова мать) и то лучше некоторых. И если это не прекратится...

- Что не прекратится? - перебила я невинно.

- Ты прекрасно понимаешь - ЧТО! - заорал он. - Меня от всего этого тошнит, я уже на грани!

Меня тошнило не меньше, а может, и больше. Но мне идти было некуда. К бабушке с дедом? А как я им все объясню? И, главное, я видела: мама мучается. Она всегда была такая правильная, что и тут, наверняка, сочинила для себя какое-то объяснение, вроде того, что в доме нужны мужские руки или еще что-нибудь. В смысле - кому вред, если свободная, еще не старая женщина... и т.д. Но мама - человек не глупый, и эти объяснения ей, видно, не помогали, вечно у нее болело сердце, подскакивало давление, и я пугалась - это наследственное, в бабушку.

- Меня тошнит, мне - вот они где, оба, он и она, - повторил Вовка.

Я ничего не ответила.

Бабушка с дедом у нас теперь почти не бывали, хоть бабушка, в общем, и поправилась, но говорила, что ей трудно ездить в такую даль на метро. А, по-моему, ей неприятно было видеть дядю Гришу. И еще одно отвратительное качество я обнаружила у этого типа, которого я сейчас называю дядей Гришей только потому, что когда-то так к нему обращалась, хотя должна бы точно и не совсем художественно звать его сволочью. Так вот: он, несмотря на свои подарочки и цветочки, которые приносил явно из корысти, на самом деле был жадный. И маму учил: мол, копеечка рубль бережет и вообще "я рубль к рублю в сберкассе коплю, и мне, и стране доходно". А она слушала, кивала. И, что самое обидное, глядя на него, тоже, по-моему, стала скуповатой.

Все это вместе делало жизнь в нашем доме, мягко выражаясь, не очень-то радостной, а по правде, так просто отвратной. А тут еще Филя пропал, и дядя Гриша был явно этому рад, ему, небось, не нравилось, что мама "кормит кабыздоха, от которого никакой пользы, кроме шерсти по всей квартире".

А для нас с мамой пропажа Фильки была настоящим горем. Да и Вовка жутко расстроился - каждый день уходил из дома и часами искал собаку. Через три дня мы получили письмо. Слава Богу, его принесли, когда дяди Гриши не было дома он после своих курсов подхалтуривал, занимался ремонтом квартир. В письме было сказано, что если мы не хотим получить голову и хвост нашей собаки в полиэтиленовой упаковке, то должны заплатить выкуп... не помню, сколько там было названо рублей, но какая-то огромная, почти неподъемная по тому времени сумма.

Выкуп надо было положить в конверт, а конверт - в мусорную урну, которая стоит в конце нашего двора, около скамейки под грибком. Причем сделать это не позднее завтрашнего вечера, точнее - ночи. То есть выкуп должен быть в урне ровно в полночь. После чего тот, кто его положит, уйдет, не оглядываясь, иначе - ни денег, ни щенка мы не получим. А если обратимся в милицию, то - Филины хвост и голова окажутся у нас под дверью незамедлительно.

Надо отдать должное маме - она не колебалась ни секунды. Вовка горячо ее поддержал и вызвался сам отнести деньги завтра ночью. Но где взять запредельную сумму? У дяди Гриши, ясное дело, деньги есть - сам хвастался, что откладывает и копит, для того и халтурит. Но на выкуп щенка удавится, а не даст, тут без вопросов, так я и сказала маме, и она не возразила. Решили одолжить у бабушки с дедом, для чего - не говорить. Не потому, что не дадут, а чтоб не расстраивать. Вот только как потом возвращать?

- Ну, не знаю... - вдруг заявил Вовка, злобно глядя на маму, - у твоего ... куркуля - куры не клюют, каждый вечер халтура. Он же платит за еду? Вот и скажи, что не хватает.

- Это было бы нечестно, - тихо сказала мама, - я за каждый его рубль отчитываюсь.

- А ты бы поменьше сюсюкалась с этим козлом! - злобно заявил брат. - А то вообразил, гад, что - хозяин.

Мама открыла рот, точно сейчас задохнется. Но ничего не сказала. Молча оделась и куда-то ушла. Мы решили: поехала на Гороховую, к родителям.

Вовка буркнул, что не может сидеть дома, где нет Фили, зато с минуты на минуту припрется козел. В общем, я осталась в квартире одна.

Вскоре, действительно, появился дядя Гриша, громко похлебал в одиночестве борща на кухне - он ел суп утром и вечером, - спросил, где мать и сделала ли я уроки.

Это было не его собачье дело, я ему не дочь, вообще - не первоклассница, чтоб про уроки спрашивать! Я пожала плечами и не ответила.

- Смотри, детка, проверю. Если не сделала - получишь по голой попке, сказал дядя Гриша своим липким голосом.

Я собралась наконец нахамить насчет собачьего дела. Но в эту минуту в дверь позвонили.

Это была моя подруга Ленка Шевелева из параллельного класса. Она жила в соседнем доме, и накануне мы с ней вместе искали Филимона. Сейчас она стояла в дверях, задыхаясь, вся потная - бежала бегом к нам на третий этаж, и с таинственным видом манила меня на площадку. Я вышла, и Ленка, тараща глаза, шепотом сказала, что только что, ну, вот десять минут назад, видела... Филю.

- Представляешь, я иду из булочной, смотрю - ваш Володя с какими-то незнакомыми ребятами тусуется. У нас во дворе, представляешь? А с ними Филька. На поводке. Я хотела крикнуть, потом решила - лучше тебе. Так что вот...

Ну и дела... Меня аж заколотило. Ну, ладно! Пусть Вовка только явится, скажу ему, шантажисту и вымогателю, все, что о нем думаю. Но первой пришла мама, взвинченная, нервная, завела с дядей Гришей разговор о какой-то ерунде, неестественно хохотала, а он и рад - стал рассказывать пошлятину, от которой у меня завяли уши, и я ушла в нашу с Вовкой комнату. Я ждала брата, а сама думала, что мама, наверное, достала деньги и хорошо бы рассказать ей про Вовку... А с другой стороны, это - предательство, лучше попробовать сперва поговорить с ним, подлецом, без свидетелей. И вскрыть всю подноготную.

Брат вернулся, когда, кроме меня, в доме все уже легли. А я, надев наушники, слушала какую-то группу. Не помню, какую, я тогда каждый вечер ложилась в наушниках, потому что стены у нас тонкие, а дядя Гриша сделался совершенно бесстыжим. Особенно было противно, когда он там, у мамы, хихикал каким-то гадким смехом - будто квохчет. В такие минуты мне хотелось, как Вовке, бежать куда угодно.

Вовка вошел на цыпочках, спросил, чего это я полуночничаю. Я молчала. Тогда он спросил, достала ли мать деньги на выкуп, потому что завтра последний день.

- Какая же ты, Вовочка, мразь! - сказала я. - Ни стыда у тебя, ворюги, ни совести.

Он сразу ощетинился:

- Ты чего? Ошалела? Выбирай выражения, а то...

Я выбрала самые подходящие выражения и сообщила ему все, что имела в виду. Ленку, конечно, не заложила (воровск.), сказала, что сама ходила за хлебом, собственными глазами видела его с Филей. И теперь интересуюсь, почему он решил ограбить семью.

Тут он сел на свой диван и толкнул (произнес) целую речь. Мол, ему противно здесь жить и смотреть, как мамаша превращается в тряпку, в подстилку, а эта скотина вьет из нее веревки, что он, Вовка, решил ее наконец проучить. А потом уйти. Но, чтобы уйти, ему на первое время нужны деньги, а потом он, дескать, вернет.

- А меня - за что? - спросила я.

- Что - тебя?

- Мучить! Ты же знаешь, как я люблю Филю. - Тут я разревелась. Он подумал, потом заявил, что три дня можно потерпеть, а завтра он вернул бы Филю в любом случае. Потому что уверен: мамаша заплатит. За все надо платить, ясно тебе?

- Короче, тебе понадобились деньги на развлекуху, так? - констатировала я.

- А хотя бы и так! Я что - права не имею хоть последние месяцы жить по-человечески?! Из-за того, что... ей нравится трахаться с вонючим боровом? Вон, слышишь?

Он выразительно посмотрел на стенку в комнату мамы. Я, к сожалению, не глухая, а наушники были уже сняты...

- Молчишь? - продолжал Вовка. -Думаешь, я не видел, как ты сама этому козлу глазки строила?

У меня от злости даже дыхание захватило. Это я-то - глазки?! Да я видеть его не могу без отвращения! А Вовка... Он всю дорогу всех ко всем ревнует и выдумывает! Он...

Я вскочила, бросилась к Вовке и врезала ему по морде (имеется в виду лицо). Он - я видела, хотел дать мне сдачи. Но не посмел.

И тогда я крикнула:

- Врун! Врун! Да как ты смеешь... так - о матери? Сию же минуту отправляйся и приведи собаку. Ясно? Иначе я тебя окончательно перестану уважать. Ясно?

- Но... там же... там же все легли спать... - испуганно заныл Вовка. - Я не могу... я утром схожу, ладно?

- Никаких утром! Меня не касается, кто и где лег! - отрезала я. - Пойди и приведи. Утром скажем... ей, что ты Филимона нашел. Чего уставился? Да, нашел, Филя сбежал от... этих, от воров, а ты увидел его у нас во дворе. Все. Разговор окончен. Не приведешь - завтра все будут знать, кто ты на самом деле. То-то дедушка обрадуется!

Вообще-то я не собиралась доносить на Вовку, потому что была уверена Филю он приведет. Но то, что он выдумал про меня, было неслыханной, невероятной, гнусной клеветой, и отомстить ему за это было бы только справедливо.

Но Вовка без единого слова встал и ровно через полчаса вернулся с Филей. Тот, как ни в чем не бывало, облизал мне лицо, а потом прыгнул на Вовкин диван, улегся - нос под хвост и заснул.

Утром Вовка сбежал, пока все спали, я осталась и до ухода в школу успела очень складно наврать маме про чудесное возвращение Филимона. Мама была счастлива. А дядя Гриша - не больно, но уж на него-то мне было глубоко плевать. (Если угодно, для ханжей: его мнение было мне безразлично.)

После этой истории мы с Вовкой вдруг подружились, а то последнее время он на меня то и дело злился. А тут, похоже, стал уважать и даже немного побаиваться. А я, хоть и заступилась через силу за маму, в глубине души понимала, как ему противно видеть ее рядом с дядей Гришей. Ведь Вовка раньше маму просто боготворил, гордился, считал самой красивой и умной. Самой лучшей. А теперь...

Весной он ушел в армию. Лето я провела с бабушкой и дедом у них на даче в Комарово. А следующей зимой случилось... ЭТО.

С тех пор прошло больше пяти лет, бабушки уже нет на свете, дед постарел, хотя еще боевой. Мама?.. Об этом отдельно. А я из белобрысой дылды превратилась в длинноногую, белокурую красавицу. Но толку от этого абсолютный нуль.

ЭТО случилось за неделю до Нового, 1993, года, накануне дня моего рождения - мне должно было исполниться четырнадцать. Дядя Гриша все еще жил у нас, такой же пошлый и мерзкий. Сдавал якобы какие-то экзамены на курсах, хотя я-то была уверена: торгует на рынке или еще что-нибудь в этом роде.

Мне почти каждый вечер приходилось ложиться в наушниках, и от всего этого я стала нервная и злая, грубила маме, как раньше Вовка, а с дядей Гришей вообще не разговаривала. В декабре мама заболела. Сперва у нее был обычный грипп, но она не хотела лежать, ей, видите ли, никак нельзя пропускать уроки перед каникулами. Я писала уже, что с тех пор, как ее вышибли из "почтового ящика", мама работала в школе учительницей младших классов. И всегда повторяла (почему-то полемическим тоном), что это самое интересное и благородное дело учить маленьких.

Короче, мама, больная, занималась своим благородным делом, и однажды вечером у нее, естественно, поднялось давление, ее стало тошнить, а потом она вообще потеряла сознание. Дядя Гриша тут же принялся тупо поить ее водой, а вода лилась ей на грудь. Я побежала к соседям, у которых был телефон вызывать неотложку. Неотложка приехала быстро, врач сказал, что у мамы гипертонический криз и может случиться инсульт, позвонил в "скорую помощь", и маму забрали в больницу. Дядя Гриша поехал с ней, а меня не взяли. Уходя, дядя Гриша сказал, чтобы я не вздумала звонить деду с бабушкой - "их кондрашка хватит".

Я и не звонила. Сидела и думала, а вдруг мама умрет, уже умерла, в машине. Она была какая-то серая, когда ее положили на носилки. А губы и веки закрытых глаз - синие. Меня начало трясти. Я пошла на кухню, выпила воды из-под крана и стала ждать дядю Гришу. Единственный раз в жизни я ждала его с нетерпением. Он не шел и не шел, и я со злобой подумала, что, проводив маму, он спокойненько отправился к какой-нибудь девке и теперь развлекается. А я здесь жду. В конце концов я заснула - прямо в кухне за столом. А проснулась оттого, что меня раздевают. И обрадовалась сквозь сон - мама вернулась и укладывает меня спать. Я открыла глаза и увидела, что это - не мама, а дядя Гриша. И лежу я не у себя в комнате, а на маминой постели, а от дяди Гриши воняет водкой.

- Не надо, зачем? Я - сама... я сейчас... - бормотала я все еще сквозь сон и стала подниматься. Но он прижал меня к кровати, засмеялся и сказал, что самой - не положено. Он стаскивал с меня свитер, приговаривая: "Ну, киска, киска... какие у нас грудки..." Что-то он говорил еще, я вырывалась, но руки у него, даже у пьяного, были как из железа.

Тогда я закричала и стала царапаться, но ему это, кажется, понравилось, и он засмеялся своим мерзким квохчущим смехом.

Я кричала, что его посадят в тюрьму, плакала, опять кричала. Было очень больно. И страшно - казалось, он меня убивает. Он даже рычал, а сам пытался зажать мне ладонью рот, так что я чуть не задохнулась.

Лаял Филя. Через несколько минут, отпустив меня, дядя Гриша поднялся, весь потный, вышел и закрыл Филю в ванной. Пока он ходил, я вскочила, чтобы запереться на крючок. Но не успела. Дядя Гриша вернулся, сел со мной рядом и сказал, что если я хоть слово скажу кому-нибудь, что случилось, моя мама умрет.

- Она и так - еле жива, старушка, - добавил он, опять наваливаясь на меня.

И я поверила - если мама узнает об... этом, она умрет, точно.

Кошмар продолжался всю ночь. Я уже и кричать не могла. Только плакала и просила дядю Гришу отпустить меня. Ради Бога! Я никогда никому не пожалуюсь, никогда, клянусь мамой, я умоляю...

...Он квохтал, будто курица, которая снесла яйцо.

А потом внезапно выпустил меня, отвалился и захрапел, разинув рот. Я лежала ни жива ни мертва. За окном уже начало светать. Он все храпел, и я сползла с кровати на пол и, пошатываясь, на цыпочках пошла к двери. В нашей с Вовкой комнате была задвижка, можно еще загородить дверь шкафом...

В коридоре я упала, Филя громко залаял в ванной.

Дядя Гриша настиг меня, схватил и, сопя, понес в комнату мамы. И все началось опять.

По-моему, я была без сознания, когда он утром ушел. Во всяком случае, я этого не заметила. Помню, как потом встала, как, голая, брела, держась за стенку, в ванную, откуда, радостно визжа, вырвался Филимон. Помню, как долго мылась холодной водой.

А потом быстро оделась и взяла Филю на поводок. Надо было бежать отсюда. Как можно скорей! Сию секунду! Куда - решу потом, к бабушке, к соседям, просто - на улицу. Только скорее!

Не тут-то было. Он запер меня снаружи на ключ! Он может вернуться в любой момент, и тогда... Он - маньяк, садист, это ясно. Захочет - убьет. Хотя смерти я теперь не боялась, гораздо больше я боялась того, что он делал со мной ночью. Я трясла дверь и ревела. Дверь была железной, дядя Гриша сам поставил ее прошлым летом и очень этим гордился, мол, на свои ставил - и материал купил, и работа - его. "А так бы с тебя, знаешь, сколько содрали?"

Я вернулась на кухню и достала из буфета нож, которым режут хлеб. Он был большой и довольно острый. До сих пор не могу простить себе, что не вспомнила об этом ноже раньше, когда скотина захрапела ночью... Только полоснуть ему пониже кадыка... Всего один раз. Сколько раз потом я представляла себе это! Видела. Чувствовала, как нож с хрустом входит в ненавистное горло!

А тогда, стоя в кухне, я поняла: нет... нож меня не спасет. Маньяки обладают нечеловеческой силой, он вырвет у меня этот нож в одну секунду...

Выход был только один - окно. С третьего этажа можно как-нибудь спуститься. Например, слезть по водосточной трубе - она рядом с нашей лоджией. А можно перебраться на соседскую лоджию, у них не застеклено.

Я вышла на лоджию. На улице падал снег. Я стала открывать окно, это было трудно - осенью мы с мамой его заклеили, чтобы в комнату не дуло. И тут я услышала, что дверь на лестницу открывается. Он вернулся!

Я громко крикнула, что, если он ко мне подойдет, я выброшусь в окно. Он пошел.

Что было дальше - не знаю. Это называется амнезия. Прыгнув с третьего этажа, сразу потеряла сознание. И как летела, тоже не помню. Помню только, что, когда влезла на узкий подоконник, у меня за спиной тоненько завыл Филимон.

Итог: сейчас, по прошествии пяти лет, я, длинноногая, белокурая красавица, сижу у себя дома в кресле, а то и в инвалидной коляске, потому что у меня поврежден позвоночник и ходить я могу только с костылями или ковылять, хватаясь за стенку и подручные предметы. Красота и длина ног значения, как всякому ясно, совершенно при этом не имеют.

Евгений Васильевич, хирург, сказал, что, если очень повезет, после операции я буду ходить с палочкой.

Дядя Гриша сбежал. Потому что трус, как все подлецы. О том, что он со мной сделал, не знает никто на свете. Но все же он смылся. На всякий случай. Хорошо бы - в Ад.

Когда я стала приходить в себя, со мной о том, что случилось, не разговаривали и ни о чем не спрашивали. Много позже я узнала версию, которую преподнес докторам и соседям дядя Гриша, и ему безоговорочно поверили.

Дело, оказывается, было так: после того, как он, выполняя долг гуманиста, проводил маму в больницу, со мной сделалась истерика. Я кричала на него, бросалась с кулаками, как бешеная кошка, и даже плевалась. Короче, была в невменяемом состоянии. Он пытался меня утихомирить и лаской, и строгостью, но я не слушала, всю ночь орала и билась - припадок, ясно и ежу. Это подтвердили и наши соседи по лестничной площадке. Утром, когда я наконец заснула, дядя Гриша вышел купить продукты и лекарства для меня и мамы. А когда через каких-то сорок минут возвращался назад, услышал, как в комнате открывается окно, а потом мой крик - я, мол, сейчас выброшусь. Он кинулся ко мне успокоить, вбежал в комнату, смотрит: окно лоджии настежь, а меня нет. Выглянул - я лежу внизу, на тротуаре.

Я лежала там без сознания, неподвижная, как сломанная кукла. Это, конечно, не его выражение, я сама себя так вижу.

Врачи "скорой помощи" сказали дяде Грише, что надежды нет никакой - у меня трещина в основании черепа, поврежден позвоночник и еще много чего, но это уже детали, главное - голова, так что я умру не позже чем через сутки. А то и прямо сейчас. И это, в общем, для меня лучший выход, потому что если я останусь жива, то буду парализованной идиоткой до конца дней. Тормозом, как Димка говорит.

Дядя Гриша бережно проводил меня до приемного покоя Института скорой помощи. Там его успокоили: положение мое абсолютно безнадежно. Он съездил к маме, но ничего ей не сказал, она и сама была еще в плохом состоянии. Но все же в лучшем, чем я. Дядя Гриша был уверен, что к ночи меня уже не станет и концы в воду. Но, когда вечером он позвонил в справочное, его разочаровали, сказали, что я пока жива. И - вот ужас-то! - появилась надежда... И вот тут, как нарочно, вы только подумайте! - еще одно несчастье: срочная телеграмма из деревни под Вологдой. Его родная мать при смерти, так что он должен немедленно выезжать. Он и выехал, потому что мать есть мать, это святое. Так он сказал нашим соседям (тем гадам, что всю ночь слушали мои крики и не вздумали прийти на помощь!). Сказал и уехал. Очень, говорят, спешил, однако вещички свои забрал все до одной, даже прихватил писающего мальчика, содрав его с двери в туалет. Только железную дверь не захватил, вот досада! Видно, не смог упереть. Он уехал, а уж соседи потом искали дедушку и бабушку, те ходили ко мне в Институт и в больницу к маме - постепенно ее готовили. А когда она стала поправляться, рассказали о том, как я в невменяемом состоянии выпала из окна.

О дяде Грише никто с тех пор ничего не слышал. Мама о нем не говорит. Видно, считает, что он оказался непорядочным человеком - конечно, старуха-мать - это, действительно, святое, но даже не поинтересоваться, как там ребенок, который выпал из окна по его, можно сказать, недосмотру?!. "По недосмотру"... Знала бы она...

Я, как мне с изумлением доложили врачи, выжила чудом, вопреки природе, науке и здравому смыслу. Еще большим чудом не стала полной идиоткой. Мне сделали несколько операций и спасли от смерти, и не исключено - от слабоумия. Короче, я легко отделалась (родилась в рубашке), просто толком ходить не могу. Спасибо дяде Грише за мое счастливое детство, отрочество и юность. А также за всю оставшуюся жизнь.

Все эти ужасы угробили нашу бабушку. Второй инсульт убил ее, когда я еще лежала в Институте скорой помощи. Дед переехал к нам с мамой, мы стали жить втроем. А Вовка, когда вернулся из армии, поселился отдельно на Гороховой и был, похоже, очень этому рад.

Впрочем, говорить про него "рад" не совсем правильно, а точнее, совсем неправильно. Он, как и мама, и дед, долго не мог очухаться от того, что случилось со мной, для них это - настоящее горе. Все они, любящие меня, стали несчастными.

А вот я - не стала. Можете не верить, но я себя несчастной не чувствую. Понимаю, что должна чувствовать, а вот не чувствую. Видно, для меня всю жизнь было главным, чтобы меня любили и восхищались мной.

А у нас в семье я теперь какой-то предмет для поклонения, идол, священная корова. Иногда мне начинает казаться, что любить-то они меня, конечно, любят. И жалеют. Абсолютно искренне. А вот постоянные похвалы: какая я, дескать, вся из себя стойкая, мужественная и кроткая - это наверняка ради моральной поддержки. Чтобы я, калека несчастная, не теряла самоуважения. Да знали бы они, сколько раз я мечтала о том, как убью дядю Гришу. К сожалению, не сама, а найму киллера и его уничтожат. Гниду проклятую, из-за которой искалечена жизнь всей нашей семьи. В детстве я придумывала для него всякие казни. Например, чтобы он в своей деревне утонул в уличном сортире - захлебнулся дерьмом. Или чтобы его укусила змея, он знал, что укус смертельный, но был один где-нибудь в лесу или в поле и понимал: доползти до ближайшей больницы ни за что не успеет. А то представляла себе, как наемный убийца сначала сообщает ему, за что и как будет сейчас его убивать, а потом не спеша приводит приговор в исполнение.

А вот - каким образом он приводит его в исполнение, писать не буду, хватит того, что я это знаю...

Но ни разу мне не пришло в голову сказать маме или даже Вовке, что случилось в ту ночь. Я для членов нашей семьи чистый и невинный ангел, с которым случилась беда. Он свалился с облака. И я не допущу, чтобы к их представлению обо мне прилипла вся эта грязь. А вот если операция кончится плохо... но тогда это будет уже не мое дело... Сейчас мама знает только одно, не один раз от меня слышала: во всех несчастьях виноват ее любимый дядя Гриша. И это святая правда!

Я знаю, кто отнесся бы к тому, что со мной случилось, правильно. Это дед. Возможно, и брат тоже, но дед - в первую очередь. Он человек мужественный и разумный. Вообще замечательный. Я горжусь своим дедом, и все мне в нем нравится. Но деда я огорчать не хочу, у него и так было в жизни достаточно бед и разных испытаний.

Опишу деда подробно. Зовут его Александр Дмитриевич Крылов. Ему шестьдесят пять лет, но выглядит он куда моложе - невысокий, сухощавый, по-военному подтянутый, быстрый. Как говорят в народе, - жилистый. На голове седой хохолок, как у Суворова. Еще - короткие седые усы. И сломанный нос. Дед говорит, он с детства любил подраться. Он у нас, как я уже сообщала, Герой Советского Союза, но Звезду надевает очень редко, только если надо идти в какое-нибудь учреждение, чтобы, допустим, за кого-нибудь там заступиться. Помню, однажды он ходил в милицию, куда забрали моего друга Димку Несговорова. Забрали, как у нас водится, совершенно ни за что - у метро "Парк Победы" к Димке пристали два парня из РНЕ (Русское национальное единство, неонацисты). Все, как положено: черные рубашки со свастиками, портупеи. Они совали Димке свои листовки, а он, дурак, начал их немедленно перевоспитывать, мол, это фашизм, а фашистами быть, по крайней мере, глупо, а не по крайней - так просто подло. И вообще, ребята, бросьте вы это дело. Ну, они, понятно, - "Ах ты, паскуда жидовская!". И на него. С кастетами и прочими бандитскими принадлежностями. А Димка у нас, хоть и очкарик, а каратист - снял по-быстрому очки, спрятал в карман и положил обоих. Стоит, любуется. Долюбовался! Прибежал милиционер, дожидавшийся, когда те двое изметелят интеллигентика, быстренько разобрался, кто есть ху, тех, естественно, отпустил, а Димку - в машину и в отделение. По дороге тупой Димка понял, что те парни с ментом (то есть, конечно, работником милиции) - друзья-приятели, так что ничего хорошего его теперь не ждет. Уж не знаю, как он уговорил означенного мента дать ему позвонить, кажется, за деньги (хотя их бы у него так и так отобрали, но, видно, блюститель предпочел получить все единолично). Как бы то ни было, Димка позвонил нам, дед надел Звезду и отправился на подмогу. Димку отпустили. Дед потом рассказывал, что пытался вести в милиции антифашистскую пропаганду, но на него смотрели, как на выжившего из ума ветерана Полтавской битвы, и он плюнул на все это дело.

А меня дед выручает каждый день. Просто тем, что рядом.

Нет, я живу совсем не плохо. (Умей принять то, что нельзя изменить.) Мучает меня только жалость. К маме, к Вовке. И к балбесу Димке, трижды за последние два года предлагавшему мне руку и сердце. На полном серьезе. Настырность его в этом вопросе объясняется тем, что он справедливо считает: я отказываю ему, т.к. не хочу быть обузой. Мол, что за жена, которую надо возить в коляске? Вот он и вдалбливает мне, какое было бы для него счастье - возить эту коляску и с восторгом исполнять каждый мой каприз. Слушать это тяжко. Говорить ему, что я ни за него, ни за кого другого не выйду замуж в принципе, бесполезно. Тот, кто не был в моей шкуре, этого не поймет. Разве что начисто лишен гордости. Димка клянется - это, дескать, психоз, невроз, синдром и комплекс. Пусть клевещет, но такая - я не то что замуж, даже полюбить кого-то всерьез не могу себе позволить. Все это было бы сплошным унижением. К тому же мысли о так называемом сексе вызывают у меня ужас. Возможно, это, и правда, психоз, но в моей ситуации причины значения не имеют. Как говаривала покойная бабушка, "чем бы ни болела, лишь бы померла". В общем, замужество не актуально, несмотря на самоотверженную и бескорыстную любовь Димки, которой я очень дорожу... пока он не начинает ныть.

Итак: все мне стараются угодить, помочь, порадовать. Выяснилось, что не только у нас в семье, а вообще вокруг довольно много хороших людей. Взять хоть моих школьных учительниц Маргариту Леонтьевну (русский и литература) и Анну Петровну (математика). Это они, с маминой, конечно, помощью, помогли мне кончить школу и получить аттестат без отрыва от коляски. Вообще-то мне помогали и одноклассники во главе с Димкой, и другие учителя. Но Маргарита Леонтьевна с Анной Петровной просто регулярно ходили к нам домой и давали мне уроки. Притом бесплатно - потому что мы тогда были нищие: мамина зарплата плюс дедова пенсия, не разгуляешься. Правда, как только вернулся десантник Вовка, он сразу пошел работать в службу безопасности. Сперва при какой-то фирме, торгующей компьютерами, потом перевелся в банк - там больше платят. Вовка всегда нам помогал, и все же, хоть и получал он неплохо, жить нам было туго. Тем более, мне вечно требовались дорогие лекарства, массаж и т.д. - и как в прорву.

Но теперь с нищетой покончено, Вовкин банк разбогател, брат стал больше получать, дед имеет приличную по нынешним меркам пенсию, а я ухитрилась поступить на заочный в Герценовский институт. В институт на зачеты и экзамены меня возит Вовка - у него имеются собственные "жигули", а скоро вообще будет иномарка, хоть и подержанная. Работает он день и ночь, в буквальном смысле, вскоре после армии женился на Асе, кстати, медсестре из санатория, где я лечилась. Аська - прелесть, высокая, будто манекенщица, ослепительная брюнетка, модница, обожает тряпки, при этом похожа на Буратино, такая же смешная и простодушная. И остроносая. Квартиру на Гороховой они продали, купили себе трехкомнатную неподалеку от нас, родили Славика. Сейчас ему полтора года, и его иногда оставляют на наше с дедом попечение. Дед спускает меня вместе с моей коляской на лифте во двор, возвращается, одной рукой берет за лапу Славика, а другой - Филин поводок. И они втроем выходят ко мне. Филя по годам уже взрослая собака, а по поведению, как был, так и остался щенком.

У нас в квартире все оборудовано для моих удобств - вдоль стен поручни, как в балетном классе, в нашей с мамой комнате - гимнастический снаряд, на котором я каждый день по нескольку часов тренирую мышцы - чтоб не атрофировались. В лоджии, той, откуда я выпала, мама развела настоящий сад, так что летом я, в принципе, могу и там прекрасно дышать воздухом. Хотя летом мы в основном живем на даче, а там у меня особенная заграничная коляска, с электроприводом, Вовкин подарок. И я могу раскатывать по всему поселку. Могла бы, в смысле - хотела бы ездить и в городе, но у нас в стране все построено и устроено так, точно никаких инвалидов нет и не дай Бог, чтоб были, - ни с крыльца спуститься, ни поехать, скажем, в метро, - пандусов нет, о прочем городском транспорте не может быть и речи - двери узкие, ступеньки высокие. Сплошной гуманизм, раз калека - сиди дома.

Ладно, буду сидеть. Здесь у меня собственный телевизор с видеомагнитофоном. Все это, конечно, тоже подарки брата, включая сотовый телефон, чтобы я из любой точки квартиры или двора могла связаться с кем угодно в мире. Еще Вовка присылает ко мне преподавателя английского, который я уже знаю довольно неплохо. Вдобавок недавно приволок подержанный компьютер и сказал, что на нем я могу зарабатывать деньги, набирая и распечатывая разные бумаги, которые он мне будет приносить. Сейчас я учусь работать на компьютере, и учит меня не Вовка - он вечно занят, а Димка. Вышеуказанный, между прочим, стал у нас газетчиком. Учится на журналистике заочно и работает. Газетка, правда, довольно захудалая, печатает в основном рекламу, но иногда Димке нет-нет да удастся впихнуть туда какую-нибудь свою статейку (само собой, шедевр журналистики) или мои стихи под псевдонимом. Псевдоним у меня Мишкина, в честь отца, которого я никогда не видела и не увижу.

Недавно было смешно - Димка опубликовал мое стихотворение. Вот оно:

Цербер у стеклянной двери

Не пускает в мир иной.

Что там, в той воздушной сфере,

Неизвестной, неземной?

Не хрустальные ль чертоги?

Не алмазный ли алтарь?

Что известно нам о Боге?

Он отец наш или царь?

Видим он или невидим?

Милосерден или строг?

Никого мы не обидим,

Если скажем просто: Бог.*

Это стихотворение привело в восторг маму. Она попросила у Димки газету и выучила стихи наизусть. Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, кто автор? Не иначе, сообщила бы, что писать надо, когда уж совсем невмоготу, и о виде из окна, а не философствовать на недоступные темы... Хотя, возможно, я просто злопыхаю, мама давно уже не делает мне никаких замечаний. С тех самых пор.

Но вернемся к нашему повествованию.

Подруг у меня практически нет. Так уж вышло. Вначале, сразу после того... ко мне бегал весь класс - сперва в больницу, потом домой. Сейчас изредка заглядывает по привычке только Лена Шевелева, по-прежнему живущая в соседнем доме.

Я пишу так подробно, чтобы тот, кто будет (если будет) это читать, понял я вовсе не бедная страдалица-калека, а нормальный человек. Жизнь у меня полноценная, жаловаться не на что. Точно. Успехи у молодых людей меня не интересуют абсолютно, к тому же - имеется поклонник Димка. Но он не в счет, он вроде брата. Вот если чего не хватает, так это как раз возможности делать для других то, что они сделали и делают для меня.

Для ВСЕХ, включая дядю Гришу... Вообще из моей коляски ясно видно - свет не без добрых людей. Но, конечно, состоит он не только из одних добрых. Некоторые, например, не выносят инвалидов, вроде меня. И считают, что инвалидам лучше бы не травмировать своим видом других, особенно детей. Как-то раз мне такое сказали прямо в лицо, притом со злобой. Дед говорит, что после Отечественной войны в городе было много безногих, безруких, просто обрубков. Однажды все они в одночасье исчезли - партийное руководство, может, даже сам Сталин, приняли решение - не расстраивать здоровых граждан страны-победительницы видом этих уродов. И тех, кто не спрятался дома, забрали и вывезли на остров Валаам, что в Ладожском озере. В богадельню тюремного типа. Дед сказал, это была депортация, ссылка, потому что вырваться оттуда эти люди уже не могли. Спивались, сходили с ума, клянчили милостыню, если удавалось доползти до пристани, куда приходили туристские теплоходы. Все это были герои войны. Наши спасители... Так что мне жаловаться грех.

Год назад ко мне вдруг пришла Димкина мама, тетя Зина. Сказала, что ей нужно серьезно поговорить наедине. Дед сразу оставил нас вдвоем, и тут она расплакалась и стала меня умолять, чтобы я прогнала ее Митеньку. Ну да, она понимает, у нас была детская дружба, а теперь Митя не может меня бросить, потому что он жалостливый и благородный. И упрямый до глупости, - я ему дороже родной матери. Вот она и просит меня не губить его жизнь, раз уж... раз у меня самой такое несчастье. И я должна понимать: Мите двадцатый год, скоро ему будет нужна нормальная семья, здоровая жена, дети, я ему этого дать не могу, что ж тут поделать, а он из-за меня ни на кого даже не смотрит. Тут тетя Зина зарыдала в голос, а я, по-моему, брезгливо спросила:

- Чего же вы хотите? Конкретно. Я должна запретить Дмитрию... сказать, чтоб не смел к нам ходить?

- Ну, что ты?! - испугалась она, - Это его только раззадорит. Ты же знаешь: каждый мужчина охотник, а женщина - дичь. Тогда он уж точно будет тебя добиваться. Из самолюбия.

- Так что же вы предлагаете? - спросила я эту пошлую бабу. (Такую сам Каверин именно так и назвал бы!)

- Ну... не завлекай его, скажи... ну, не знаю, скажи, что тебе нравится кто-нибудь другой. Или нет, скажи, что тебе вредно, чтоб к вам часто ходили. По состоянию здоровья. Врачи запретили. Да придумай что-нибудь!

Ничего придумывать я не стала. Но Димке в тот же вечер еще раз твердо сказала чистую правду, что замуж за него не пойду, чтоб не мечтал. Исключено совершенно.

Мы с ним гуляли в Парке Победы, он катил мою коляску, я сидела, держа в руках букет ранних нарциссов, которые он купил мне у метро. В ответ на мое заявление он спросил, с чего это я?

- Уж не навестила ли тебя моя мутер?

- Не влияет. Просто тебе уже пора посещать дискотеку, кутить, плясать, заводить романы и думать о будущей семье. Большой уже, сколько можно околачиваться в сиделках?

- Ясно. Навестила, - сказал Димка. - Ну, надо же! Она меня доведет, что я из дому уйду.

Мы подъехали к скамейке, Димка сел, а меня повернул лицом к себе. Было еще совсем светло, начинались белые ночи. От нарциссов пахло летом. По дорожке мимо нас прошли две длинноногие девушки в модных куртках и кожаных шортах, надетых поверх колготок. Я посмотрела им вслед, и на задворках души вдруг шевельнулось нечто, не имеющее права на существование. Мои прекрасные длинные ноги лежали, как два бревна... Я прикусила губу и одним ударом вбила это "нечто" по самую шляпку, туда, в мертвую темноту, откуда оно выглянуло.

Димка проследил за моим взглядом.

- Две шлюшки, - заметил он. Помолчал, снял очки, протер их и надел снова. - Знаешь что, Катерина, - начал он угрюмо, - я тебя очень прошу никогда не повторять этой галиматни насчет романов и какой-то пошлой семьи. Тем более звучит это у тебя... Ухо режет. Нет, уж погоди, послушай раз в жизни.

Я слушала.

- Тебе должно быть стыдно, - продолжал Димка, опять сняв очки и вертя их в руках, - нести всякую... хрень про сиделок и... другие сопли. Потому что ситуация у нас с тобой диаметральная. С точностью до наоборот. Банальная история: он ее любит, а она его - нет.

- Я тебя очень люблю, - торопливо сказала я.

- Господи! Да кончай ты издеваться! Я сто лет знаю: "любовью брата". - Он протер очки.

- Извини, чем богата, тем и... На что способна по максимуму. На что другое - не способна. Я тебе уже замучилась повторять: ну, урод. Кусок снега. Льдина из Арктики. Вот почему, а... не потому что... - я постучала по подлокотнику коляски. - Ты хоть понять можешь?

Он кивнул и надел наконец-то свои очки.

- Понять я могу все, - сказал он, - я только прошу тебя не повторять... "Семья, танцы-шманцы, дискотека". Ты же не садистка, а ведешь себя...

- Все. Прости, больше не буду. Правда, не буду. Простил?

Он простил. Мы поехали домой - сперва парком, потом по тротуару вдоль Московского. Я думала о том, что - дура, пошла на поводу у этой амебы, Димкиной матери, вела себя бестактно. В конце концов, чего ради я должна отказываться от Димкиной любви? Откуда я знаю, как стану к нему относиться, когда и если... А вдруг я когда-нибудь стану как все? После всего, что со мной случилось, я не обязана денно и нощно печься о других, дай Бог о себе позаботиться, не то превращусь в злобную фурию, им же всем будет только хуже. А Димка, между прочим, никогда, ни разу не позволил себе ни одной бестактности. Он, единственный, никогда не восторгается моим мужеством и силой духа. Потому что восторгаться - значит, признавать, что я несчастненькая, получеловек. Конечно, ни маме, ни брату, ни Аське такое в голову не приходит, они искренне говорят, что думают, Бог им судья. А вот Димка - не говорит, и это надо ценить. Правда, и дед никогда меня не хвалит. Но у него-то соображения, я уверена, другие: он, небось, считает, что бывают несчастья похуже, чем мое. Еще бы - побывал в самом аду, в Афгане, контужен, потерял там друзей, а сейчас каждый месяц обязательно ездит к своему другу Андрею Орехову, которому на войне оторвало обе ноги. Другу этому сорок девять, он служил у деда в полку, теперь работает в военкомате. Ходит на протезах, даже машину водит, прямо Алексей Маресьев! Безвылазно живет в Луге, не то, дед говорит, давно бы пригласил его к нам. Чтобы я осознала, что такое мужество. Пусть приглашает, учиться никогда не поздно.

Но я опять ударилась в болтовню, что за несчастье такое! А, между прочим, пора уже отправляться на кухню, готовить ужин - скоро вернется мама. Продукты мы с дедом купили, как всегда, утром. То есть "мы пахали", покупал, конечно, он, я ждала на улице в коляске. Зато потом везла сумку, поставив ее на колени. В общем, я сидела на вагоне и толкала паровоз. По дороге мы встретили тетю Зину, и та прошла мимо, не здороваясь, будто не узнала. Димка-то по-прежнему каждый вечер торчит у нас, и тетя Зина меня ненавидит. Ну, и черт с ней.

Мама теперь приходит поздно - занятия, какие-то дежурства в школе, а потом - обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.

Нас с дедом мама стесняется - дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче - и хорошо. А вообще смотреть на нее больно - за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша - я, а еще - мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.

Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."

* * *

Лидия Александровна возвращалась домой не такая усталая, как обычно. То есть устала она, конечно, как следует: пять уроков, потом дополнительные занятия с Наташей Тимченко, которая проболела полчетверти; после занятий Наташу забрал Виктор, ее отец, а Лидию Александровну добросил на машине до храма. Оттуда в школу она вернулась сама, вымыла физкультурный зал и лестницу и стала собираться домой.

Вышла на улицу и увидела "Москвич", а рядом - Виктора, который сказал, что сегодня свободен и с удовольствием доставит Лиду, куда она хочет.

С Витей Тимченко Лидия Александровна была знакома целую вечность. Еще в "ящике", откуда ее после ареста Михаила выперли с таким треском, они с Витей сидели за соседними кульманами, и Виктор бескорыстно и трогательно ухаживал, точил, например, Лиде карандаши - он это делал виртуозно, а она вообще не умела. Потом они не виделись много лет. А этой осенью Виктор пришел в школу забирать дочку Наташу.

Выглядел некогда пижонистый Виктор так себе, какой-то неухоженный, костюм сто лет не отпарен, лоснится, обшлага обтрепаны. И совсем седой. Хотя, чего уж там, - и сама-то она на прежнюю Лидочку совсем не похожа. Волосы больше не красит, одевается без разбору, и не потому что не во что, а - некогда и не до того... А все же Виктор узнал ее первый... И хорошо, что везет сейчас домой, можно сидеть спокойно в теплой машине, молчать, слушать его рассказ о Наташиных успехах в музыке.

Чтобы не молчать, Лидия Александровна сказала что-то про Славика, внука, мол, до того похож на отца, на Володю, просто до смешного - беленький, крепенький, голубоглазый, так же ерошит волосы, и походка такая же, вразвалочку. Сказала и испугалась: сейчас он спросит про Катюшку - все ведь знали тогда, что она родила девочку от "Мишки-Мишки". Многие осуждали: бросила человека, когда тот попал в беду. Другие горячились: Лида права, надо беречь детей, а Мишке нечего было с вилами на трактор... Между прочим, все тогда всё понимали не хуже Мишки, не слепые и не глухие, да помалкивали, потому что ну, вылезешь: пользы никакой, окружающим - семье и сослуживцам - одни неприятности. Ну, а самому себе... Ха. Видно, уж очень хотелось прославиться, раз рвался в тюрьму из нормальной жизни.

Когда Лидию вышвырнули, первое время ребята из отдела к ней, конечно, заходили, даже деньги какие-то собрали, когда потом родилась Катюша. Но время есть время - оно и не такие связи рвет. Виделись все реже, реже. И - заглохло. Тем более, Лидия сама уклонялась - вечные удары по больному: как там Миша, вернется ли к ней, сообщила ли ему хотя бы про дочь?..

Лидия никому не сказала, что тогда сразу передала Михаилу через следователя не только, что их отношения закончены, но и что ребенка никакого не будет - сделала аборт. Рвать, так рвать. Не нужен ей ребенок от зека. И мама, кстати, тоже точно так же считала. Катюше с Вовой она, конечно, никаких подробностей не разъясняла. Разошлись и все. Мало ли почему люди расходятся? А уж то, что его забрали, ничего не меняло - она, Лида, ему помочь все равно не могла. Да он и сам предупреждал, что в любой момент могут упечь, и пусть она тогда считает себя свободной. Потому, кстати, и регистрироваться не хотел. Обижаться на Лиду, что она его потом послушалась, у Мишкарудного-то оснований было меньше всех. У нее - Вовка, родители, работа с "допуском". Ну и что с ними со всеми будет, если и ее посадят за компанию? Конечно, еще до ареста Лида как уж не плакала, как не кричала на Мишку, что ему его выпендрежное диссидентство дороже нее. Подумаешь - Сахаров-Солженицын! Мог бы бросить все это, и жили бы как все. Но Михаил был упрямым, как осел. Что ж... Сам выбрал. А вот про будущего ребенка ему знать абсолютно незачем. Аборт - и кончено. Это теперь только ее, Лидин, ребенок!

Так она считала. Тогда. А теперь...

"Господи, прости и помилуй меня, грешную", - привычно подумала Лидия Александровна. Но подумала, видимо, вслух - Тимченко удивленно на нее взглянул:

- Ты что-то сказала?

- Нет...

- Господи, прости и помилуй меня, грешную, - шептала она, стоя на коленях перед иконой, - Господи, прости... Неотмольный грех на душе.

Шел седьмой час утра, дочка еще спала, дед покашлял в своей комнате командирским кашлем и затих.

Сегодня воскресенье, можно было пойти к заутрене, но Лидия Александровна хотела сделать для своих праздничный завтрак - напечь блинов, тем более, последний день масленицы. А пока тесто подходит, прибрать квартиру. Катя с дедом убираются каждый день, но разве им под силу сделать все как следует? Особенно Кате. Господи, за что мне эта мука?! Как это - за что? Сама знаешь...

Помолившись, Лидия Александровна завела тесто и, стараясь не шуметь, взялась за влажную уборку, начав с кухни, скоро Катенька встанет, не поскользнулась бы на мокром-то полу... Господи... Она, мать, во всем виновата. Она одна, похотливая кошка!

Вот, вспомнила вчера в разговоре с Тимченко Мишу, и опять в душе что-то поднялось: ведь теперь-то ясно, что и с ним подло поступила, бросила, отреклась. Да, конечно, он сам говорил: если что, можешь считать себя свободной. Я, мол, чужую жизнь ломать не буду. Говорить-то говорил, да... Но зачем было потом врать про аборт?

Ладно, это - дело прошлое. А вот для чего до сих пор скрывать от Катюши правду об отце? О том, что он о ней даже не догадывается? Что не он ее бросил, а мать взяла да и лишила его дочери. Может, Катенька бы им гордилась, теперь ведь - другое время, тот, кого раньше считали преступником, сейчас - герой... Да, может, из-за этого вранья у нее еще в детстве развился комплекс неполноценности, она стала нервной, ранимой? Вот и случилось. Нет мне прощенья! Своими руками погубила дочь. Не удержалась, завела мужика. Понимала же, что детям он противен, сын ненавидит, дочка боится, - нет, заставляла терпеть. Себе врала, что из-за денег, что в доме, видите ли, нужны "мужские руки", а сама? Первое время просто кокетничала. Думала - так, для тонуса. А потом? Стерва! И ведь дети все видели! А он раздулся, как индюк, начал при ребятах рассказывать черт-те что, говорил Катюше гадости. Она плакала, жаловалась. Вот тут бы и выставить! И тогда не случилось бы этого кошмара. Нет. Лишилась и рассудка, и совести. Одним телом жила. Все ведь знала, а превозмочь себя не могла. Как последняя б....

И Бог наказал: подлец напугал дочку, довел до безумия, почти до самоубийства. Катюшка ясно сказала - все из-за него. До самой смерти теперь мучиться, ненавидеть себя... Ребенку-то - за что?! Почему она должна платить за блуд матери?

Не жалуется. Молчит. Гордая. Нет, не замолить вины перед калекой-дочерью. И перед мамой, которую это несчастье вогнало в гроб. И перед отцом с его одиночеством и болью за внучку. И перед ним, Михаилом.

А может, как-нибудь поговорить с Катериной... рассказать всю правду об отце? Нельзя жить во лжи. Она-то ведь уверена - отец, когда выпустили, ни разу ею не поинтересовался. Еще как поинтересовался бы, если б знал - кем.

Но сперва - посоветоваться с Володей, он умница, спокойный, рассудительный. Хоть и сухой по природе. Неласковый. Но сестру обожает, на все для нее пойдет. Раньше вот так же обожал мать. Ладно. Поздно теперь об этом.

Надо решить, когда лучше сказать Катюше - до операции или после. Операция уже совсем скоро, Лидия Александровна боится - мало ли? - ни за что не стала бы рисковать, но Володя с Катей встали насмерть: есть хоть один шанс, надо использовать. Этот хирург, Женя, говорит - шанс точно есть. А он стажировался в Штатах. Правда, там другие условия и оборудование, и уход. Там все другое. Но и у нас кое-что, Володя сказал, сделать можно. Насчет хотя бы оборудования, тут уж он расшибется. Достанет за большие деньги какие-то приборы, инструмент. Дай бы Бог... Одно страшно: Евгений честно сказал: "Медицина - наука не точная, бывают осложнения". Ну, а вдруг?..

Да что там теперь! Катюшку все равно не отговорить, решилась. Смелая, в деда. А может, не очень и боится смерти? Чем такая жизнь... Если б можно самой за нее умереть! А ведь тоже, наверняка, думает - какое у нее будущее. Да и настоящее. Нет ни того ни другого, одно развлечение - Дима Несговоров, ходит каждый вечер, смотрят вместе телевизор, играют в шахматы. Он Катюшу на компьютере обучает. А надолго это? Здоровый молодой парень, влюбится и уйдет... Господи! Испытываешь? Как Иова, да? Сперва взял первого мужа, потом Мишу, маму, а теперь... За что?! Не знаешь?.. Отправить бы Катюшу на операцию за границу, так это неподъемные деньги, даже Володе не под силу... Нет, нельзя гневить Бога, все в руце его. Прости меня, Господи, помилуй...

* * *

"Мама чистоплотно шваркает в коридоре шваброй - решила убраться, пока мы валяемся. До этого шептала перед иконой, думала, я сплю. А я давно проснулась, только неохота открывать глаза, а потом подниматься, одеваться, плестись в ванную... Хорошо еще, что я сейчас могу такие вещи делать без посторонней помощи, а то умерла бы от унижения. Не добил меня, сволочь.

Мама, вижу, боится моей операции. А я - нисколько, честно! Я ее жду. Если все получится, как надеется Евгений Васильевич... Женя. Про себя я зову его Женей, потому что он совсем молодой, почти как Вовка. И красивый... Короче, если я смогу ходить без костылей, только с палочкой - это будет Победа. А осложнений, под которыми подразумевается внезапная смерть от тромба или остановка сердца, точно знаю, не будет.

Видела сегодня отвратительный сон. Конечно, вшивый - про баню: я убила дядю Гришу и меня допрашивают. А я как "пианистка" Кэт. И объясняю, я калека, вы же видите, и физически не могла бы с ним справиться... Это мы вчера с Димкой до двенадцати ночи смотрели по видику американский триллер, там тоже был тупой допрос и суд, где адвокат что хочет, то и делает. А все восхищаются. Интересно, долго еще мне будут сниться такие кровожадные сны? Потому что убивала я его очень страшно, не буду здесь писать - как. А ведь я, наверное, в самом деле, сумасшедшая - травма даром не прошла, паранойя, идея фикс - мания убийства. Может, если бы я могла ходить, нашла бы его и... До операции - ровно неделя. Скорей бы. Главный вопрос, куда спрятать эти записки, я не хочу, если что... чтобы их прочла мама. Категорически. Остаются дед, Вовка и Димка. Дед не желателен только потому, что у него больное сердце, а это - не "легкое чтение". А он прочтет, если... если - понятно что. Димка? Тоже исключено. Ни к чему, чтобы он знал, как я могу ненавидеть. Пусть останусь в его памяти доброй и святой. Ему можно просто сказать, чтобы в случае чего уничтожил. И он честно уничтожит. В общем, остается брат. Он, если даже прочтет, все поймет и... Да. Вовка. Это надежней всего. И потом он..." (Последняя фраза зачеркнута, а дальше вырвано несколько страниц.)

* * *

И все же вышло так, что свои записки Катя оставила деду. Брат внезапно уехал в командировку - сопровождал своего шефа, и, вернувшись, появился у нее в палате только утром в день операции - пожелать ни пуха ни пера. Катерина, наколотая транквилизаторами, вяло послала его к черту.

К этому моменту записки были уже у деда. С указанием: отдать Володе.

И Александр Дмитриевич четко выполнил приказ. Катерина еще лежала на операционном столе, а тетрадка была уже передана Владимиру. В клинике, где все они - Александр Дмитриевич, Володя и Димка ждали, когда к ним выйдет Евгений и скажет, как прошла операция.

Лидия Александровна с ними не пошла, отправилась в церковь. И все это ее решение встретили с облегчением.

Операция длилась уже три часа. Дед в полковничьей форме с орденскими планками и Звездой Героя бродил по вестибюлю, ни разу не присев. Выражение лица у него было такое, точно Катерину уже зарезали. Это выражение очень не нравилось Владимиру - нечего кликать беду. Каждые двадцать минут дед выходил на улицу курить. Вдруг, спохватившись, пересек вестибюль и направился к углу, где в креслах молча сидели Владимир с Дмитрием, открыл портфель, достал прозрачный полиэтиленовый пакет. И протянул внуку со словами: "Катюша просила отдать. Сказала: прочесть, только если... Понял? Короче, когда придет в себя, вернешь ей. Доложишь".

Повернулся, как по команде "кругом", и зашагал в дальний конец вестибюля.

Владимир недоуменно смотрел на пакет. Подумав, вынул из него тетрадь, раскрыл, пробежал глазами первые строчки.

- Ясно.

И спрятал тетрадку во внутренний карман куртки.

- Что там? - спросил Дмитрий.

- Дневник, кажется.

Оба взглянули на стенные часы. Большая стрелка прыгнула с пяти минут второго на шесть. Операция началась в десять утра.

Дед продолжал ходить. Дойдет до упора, развернется - и обратно.

"Называется: мерить шагами", - подумал Володя. Он старательно гнал от себя картину: Катя на столе, белая, неподвижная, врачи в зеленых халатах и масках облепили ее... как мухи, что-то делают с ней. Белая кожа, алая кровь... Катькина кровь.

Владимир убеждал себя: плохого случиться не может. Женька, хирург, сказал, что уверен на сто процентов... Почти на сто - иначе не взялся бы. В Штатах такие операции вообще поставлены на поток.

А у нас, между прочим, - не Штаты. У нас в любой момент - что угодно. Вырубят свет. Отключат воду. Или окажется, что в кислородном баллоне вместо кислорода - азот. Или кто-нибудь с бодуна вколет не тот препарат. Женька, конечно, постарается, но он не Господь Бог. Но сейчас, если бы что-то случилось, он уже вышел бы к ним, ведь все это тянется четвертый час.

За всеми этими мыслями черной стеной стоял вчерашний разговор с матерью, разговор, о котором неприятно было думать. Он орал на мать. Как бы ни относился, а ТАК орать нельзя. Разговор об отце Катерины мать начала сама, и, конечно же, искать его нужно было давным-давно, может, тогда вообще все сложилось бы иначе. Не "может", а точно! То, что мать молчала, скрывала от них, как поступила с дядей Мишей, - преступление. Да, преступление! То, что когда-то струсила и сподличала, бросив его в беде, - на ее совести. Но ей же вдобавок было нужно, чтобы Катька принадлежала ей одной, пускай больная, калека, зато - ее собственность. Чертова ханжа! Приватизировала девку. Подумать только: человек живет себе где-то, мать сказала - вроде в Америке, и понятия не имеет, что у него здесь дочь. А ведь еще пять лет назад, когда с Катюхой случилась беда, он, наверное, мог как-то помочь. Он хороший был мужик, Володя помнит... А может, она слабоумная, не понимает? Вчера рыдала и каялась, обещала уточнить у какого-то бывшего сослуживца, не знает ли тот часом, где отец Катерины. А может, его уже и в живых-то нет!

Покаянные речи и общее мракобесие, просьбы, чтобы боженька простил или уж лучше убил на месте, Владимир слушал с брезгливостью. Все это кликушество! Лучше бы думала безмозглой головой. С самого начала думала бы - может, и отец Катерины был бы с ними, и тот гад не появился бы.

Тут Владимир - в который уже раз - холодно отметил, что думает о матери как-то не так... А это не больно красиво, все-таки мать. Но что он мог с собой поделать? Этот козел дядя Гриша, к которому он ее когда-то жутко ревновал, так что придушить был готов обоих, этот скот убил сыновнюю любовь, и с концами. Мать, конечно, этого знать не должна, надо следить за собой, а не срываться, как вчера. А как она рыдала, обзывая себя всякими словами...

Что там дед сказал про Катькин дневник? Запретила читать? Сейчас! Разбежался! Тоже еще военная тайна! Там могут быть вещи, которые ему, брату, знать необходимо. Может, этот хмырь, из-за которого сестра упала из окна, довел ее до этого? Гришка подлый, мог и ударить девчонку, издеваться. А они, Катерина с мамашей, договорились это скрыть. Мать настояла, упросила Катьку мол, не говори Вовочке, он будет переживать... А он, в конце концов, живой человек, сестра для него - роднее всех, как собственный сын. А уж после того кошмара, да еще когда к матери такое отношение, тут уж - вообще...

И вот что: отца Катерины, дядю Мишу Мишкарудного, надо найти. Искать сообща - тут и Димку придется подключить. А сперва посоветоваться с дедом, у того голова на плечах.

Первым Евгения Васильевича заметил Дмитрий, который давно уже поднялся с кресла и стоял у стеклянной двери, за которой начинался больничный коридор. В расстегнутом халате врач несся по этому коридору, и по выражению его лица было ясно: все в порядке.

Операция прошла удачно. Настолько, насколько, сказал Евгений, это было возможно нашими силами и в наших условиях.

Через несколько недель Катя выписалась из клиники. Костыли ей, действительно, были больше не нужны - она могла ходить, опираясь на две палки - пока на две, позднее, заверил Евгений, можно будет обходиться одной. Тренироваться и тренироваться. Да, бегать и танцевать она не будет, да, останется хромота, да, потребуется еще много усилий... и денег, к сожалению, но в результате из беспомощной калеки она все-таки станет... Кем? А вот это покажет время, медицина - наука... известно какая.

* * *

"Представьте, я не умерла. Опять дома с мамой, дедом и Филей. И с моими записками, которые намерена продолжать со всем прилежанием. Я еще окончательно не поправилась, через день Вовка возит меня в больницу на всякие процедуры, и я со своими двумя елками-палками уже почти самостоятельно спускаюсь и сажусь в машину. Спускаюсь я, конечно, не по лестнице, а в лифте, до которого зато дохожу сама. Не доползаю, а именно дохожу, хотя зрелище моих передвижений со стороны выглядит, думаю, впечатляюще. И все же я кое-как переставляю нижние конечности, а не волоку их, как раньше, в костыльном прошлом. Евгений Васильевич утверждает, что через месяц-два все это будет намного пристойнее. Его бы устами...

О Евгении Васильевиче, который у нас дома называется не иначе как доктор Женя: так вот, по-моему я в него слегка влюблена. Не в какой-то страстно-сексуально-безумной форме, на такое я не способна. Увы. Это, скорее, похоже на мою детскую влюбленность в десятиклассницу Наташу в те блаженные годы, когда сама я училась в четвертом. Я ее "обожала", как смолянка из какой-нибудь книги Чарской, - эти книги почему-то водились у бабушки в изобилии, и мама тогда называла их вредным слюнтяйством.

Вчера у нас с мамой состоялся судьбоносный разговор. Судьбоносность заключалась в том, что мама призналась или, говоря языком братца Вовы, раскололась: отец, оказывается, понятия не имеет о моем существовании, когда его арестовали, мама, мало того, что от него малодушно (ее слова) отреклась, но еще и сказала вдобавок, что меня она уничтожила во чреве. Сделала она это, говорит, с самыми добрыми намерениями - чтобы он там, в узилище, не думал о злосчастной сиротке, которая от него родится. А отречься ей, оказывается, пришлось под давлением, следователь приказал. В противном случае, мол, пострадают Вовка и родители. Да и саму выгонят с работы. А ее все равно выгнали, совки. Но давление давлением, а главное, мама все сделала, как отец велел, - дескать, считай себя свободной. Она и послушалась. А он, видимо, все-таки обиделся. Особенно за "аборт". Во всяком случае, ни разу не дал о себе знать - ни когда вышел из лагеря, ни когда уезжал за границу, ни оттуда. Правильно сделал. Я на его месте тоже не стала бы разыскивать злодейку, которая, по существу, убила его ребенка... Я также пыталась представить себя и на мамином месте и пришла к выводу, что ничьих приказов и угроз я бы слушать не стала. Не потому, что я ужас какая смелая и благородная, а из чистого эгоизма - чтобы ждать его, дождаться и вообще разделить его судьбу. А бедная мама, запуганная, выросшая при большевистском терроре, думала, наверное, что, если не отречется, и ее, и родителей вышлют, а то и посадят, Вовка окажется в детдоме, а я рожусь в тюрьме. Нет, я маму, конечно, не осуждаю, просто... Ладно, как говорила ненавидящая меня теперь тетя Зина Несговорова - "замнем для ясности". А мать мне жалко до боли в сердце, особенно последнее время, когда она так постарела и ходит вечно затравленная и виноватая. Вовка, паразит, разговаривает с ней хамским тоном. А она не может (не хочет?) врезать ему по полной программе - все-таки сын, родная кровь. Вдобавок мы у него в неоплатном долгу, нам не прожить без его помощи. И ради этой матпомощи, опять ради меня - у деда пенсия, маме, подозреваю, вообще ничего не нужно, - она все это терпит. Жутко жаль ее.

А мой отец мне очень даже нравится. Мама сказала, один ее бывший сослуживец, некто Тимченко, дочка которого учится у мамы в классе, сказал, что отец живет в Америке - кто-то туда ездил и про него слышал. Он будто бы профессор в одном университете, Тимченко забыл, в каком, но в каком-то престижном, в роскошном штате Калифорния. Мама еще сказала, что Вовка решил найти моего отца. Как? Этого она не знает. Зачем? Чтобы, она говорит, восстановить справедливость. Мне, конечно, интересно, но я боюсь, что они затеяли эти дела ради того, чтобы отец прислал денег на мое лечение. И я сказала маме, что подачек не приму. Даже от хорошего человека. И вообще непорядочно. Выходит, была бы я здоровая, как конь, красивая, веселая и счастливая, так никакой заморский папа был бы не нужен, а теперь - подать его сюда! Спохватились! Правда, мама считает, что искать человека в Америке - все равно что соломинку в копне. Думаю, так и есть. Ведь об отце практически ничего не известно, кроме фамилии и что он БЫЛ профессором химии несколько лет назад. Там, в Штатах, даже прописки нет, не то что у нас, где все на учете и можно обратиться в какой-нибудь адресный стол. Ладно, пусть позанимаются, поищут, раз уж невмоготу. А я потом еще посмотрю...

А пока что я пребываю в блаженном состоянии выздоравливающей и к тому же влюбленной. К поездкам в клинику готовлюсь, навожу красоту - попросила маму купить мне набор косметики, и она без слова купила. Видимо, радуется, что у меня пробудился интерес к жизни и... к кому? А к Димке. Да, да! Бедный Димка. А мама так решила потому, что с Димкой мы теперь проводим вместе еще больше времени: он выпросил у какого-то своего приятеля старый "жигуль", а права у него, оказывается, давно есть - он, видите ли, мечтал показать мне город. Романтик. И вот мы с ним теперь ездим вместе по всяким его журналистским делам, я, когда надо, жду его в машине, и для меня это большое развлечение. Город, пока я сиднем сидела дома, очень, оказывается, изменился. С одной стороны, стал каким-то более европейским, что ли, - надписи на иностранных языках, всякие-разные Макдоналдсы, уличные кафе, сиди с пивом или бокалом вина и лупись на прохожих.

Это - с одной стороны. А с другой - "город контрастов", как написал наш Димка-щелкопер. Действительно - полно нищих, у булочных старушки просят на хлеб, какие-то дети стоят с плакатами, что у них умерла мать и не на что хоронить. Я очень расстроилась, но Димка сказал, что эти нищие - в большинстве своем рабы, все, что они соберут, у них отнимают хозяева, вроде сутенеров. А детей, с которыми стоят измученные "мамаши", зачастую берут напрокат. Он, мол, знает, участвовал в журналистском расследовании. Ужас. А вообще-то я уже забыла, какой прекрасный наш Петербург - Нева, Петропавловка, Зимний дворец. Какое было бы счастье, если бы я могла одна бродить по улицам сколько хочу...

А сейчас мое счастье в личной жизни - ждать очередной встречи с доктором Женей и видеть, как он радуется, когда у меня "наблюдается прогресс". Он надеется (если Бог примет решение), что к концу лета я смогу ходить с одной палкой. В июне мы поедем в Комарово, буду там тренироваться. Я знаю, почему моя влюбленность, о которой Евгений Васильевич, естественно, не подозревает, счастье. Потому что мне от него абсолютно ничего не нужно. Я знаю, что у него есть жена, двое детей - дочка и сын, маленький, как наш Славка. И меня это ничуть не задевает. Каково? Мне хорошо оттого, что ему хорошо, вот и все. Я, кажется, даже стала добрей - не вижу во сне дядю Гришу и почти не мечтаю о том, как судьба с ним разделается. Черт с ним!

Мама продолжает вкалывать на последнем издыхании. Скорей бы каникулы, она бы отдохнула, а то страшно смотреть. Дед очередной раз уехал в Лугу к своему "Маресьеву" - Андрею. Сказал, что на этот раз пробудет у него не меньше недели, а то парень совсем закис. Я рада, что он поехал, последнее время был какой-то слишком серьезный, чтоб не сказать - мрачный, вдруг похудел, лицо темное. Видимо, старость - в самом деле не радость. Или не очухался еще от страха за меня? И все думает, думает. Клянусь, о моей злополучной судьбине.

Как-то я его спросила, о чем это он размышляет. Дед усмехнулся. Бывает у него такая особенная усмешка, я бы даже сказала, высокомерная: мол, что ты, малявка, тут мельтешишь? Потом сказал, что думает о бренности всего земного. Отвязаться хотел, правильно! Пусть поживет в своей Луге, отдохнет от всех нас, от меня особенно.

Сейчас ночь. Я сижу у открытого окна. На деревьях уже появились листья, но сейчас их не видно, сейчас на светлом небе царствует огромная луна.

Юной луны золотой ореол

В звездную полночь взошел на престол,

Мягко запутавшись в сетке олив,

Тянет луна за собою прилив.

Тонкие звезды, как кончики сабель,

Манят в далекую гавань корабль.

Внемлет мольбам очарованный бриг

И через море идет напрямик.*

Вот. Да знаю я, знаю, что если "сабель", то рифма будет "корабель", и олив я в жизни не видала, отстаньте!

А мама, конечно, сказала бы, что, поскольку я не видела и очарованного брига, ценность данного произведения близка к нулю. Это - прежняя мама сказала бы. А сегодняшняя не решится. Да и стихов не увидит.

Стихотворение завтра покажу Димке, если придет. А пусть попробует не прийти!.."

* * *

- Начинать надо с элементарного Интернета, - сказала Юля. - Проще всего. Не выйдет, тогда уж думать, что делать дальше.

Шел первый час ночи. Они только что сдали номер завтрашней газеты и пили кофе. Все разошлись, они остались вдвоем. За открытым окном была белая ночь, висела мордастая луна, пахло тополем, растущим по соседству. Или это запах ее волос?

Дмитрий протянул руку и погладил Юлю по волосам. Она замерла. Сидела тихо-тихо, даже дыхания не слышно. Потом сказала:

- Тут есть масса вариантов. Можно посмотреть телефонные справочники больших городов. Фамилия у него, насколько я понимаю, редкая, а университеты, как правило, в крупных центрах,

- Совсем наоборот. В Штатах масса университетов, и они нам назло находятся в маленьких городках. Есть, конечно, и в Нью-Йорке, и в Бостоне, и в Чикаго... Нет, это работа на всю оставшуюся жизнь... Хотя Вовка вроде говорил, что он работает где-то в Калифорнии.

- Вот! Это первое! А нет, так можно посмотреть библиотеки. Книги по химии. Он же химик!.. Можно найти разные химические общества... Нет! Начнем-ка мы с самого простого. У него, может, есть собственный сайт. Он же, ты говорил, известный профессор, так?

- Допустим.

- Ну и поищем: "Michael Mishkarudny. Chemist". Добавим про Калифорнийский университет - и что профессор. Поехали?

- А кто его знает, как они там его пишут. Нехай Mishkarudny.

Имени Mishkarudny в Интернете не оказалось.

- Первый блин - по морде, - уныло констатировал Дмитрий. - Слушай, вот так, с налету, ничего не получится, надо сначала...

- Митька, ну ты и зануда! - торжественно объявила Юля. - Почему это мне больше твоего надо найти папашу твоей обожаемой Катечки?

- Юля!

- Да, ладно уж... Засверкал. Давай лучше попробуем через "си", а не через "кей". И в другом сервере. Что ты смотришь? Не Mishкarudny, a Mishcarudny. Может так быть?

- Давай через что хочешь, хоть через зет, но завтра, а то у меня уже голова трещит... налей еще кофе. И поедем. К тебе.

Она не ответила, только вздохнула, не отрывая глаз от монитора.

Дмитрий отошел, плеснул себе полчашки остывшего кофе. Он, конечно, свинья щетинистая. "Поедем к тебе". А сначала поищем Катькиного папу. И завтра Юльке это прекрасно известно - он, как только вырвется, побежит на Московский, потому что обещал, если будет хорошая погода, свозить Катерину на стрелку Васильевского острова... Но ведь Юлька все это терпит, он никогда ей не врет, и, значит...

Она упрямо сидела у компьютера. Дмитрий знал - раз Юлька что-то решила, будет биться, пока не погибнет. Так она всегда работает. Он не заметил, как задремал прямо за столом, и был разбужен победным криком:

- Эй, засоня! Иди сюда! Иди, иди. Ай да Юлия, ай да сукина дочь!

Она нашла. Мишкарудный, тем более Майкл, химик и профессор, в сервере Alta Vista оказался всего один, тем более - химик и Майкл. Он действительно имел собственный сайт, где было указано, что доктор Мишкарудни родился в 1950 году в России, откуда уехал в 1986 году. Работал в химико-фармацевтической фирме, а последние годы преподает в Калифорнийском университете, является полным профессором, членом того-то и того-то. Живет в городке под названием Голета, номер его служебного телефона и электронный адрес такие-то. Старательно перечислены основные работы ученого, а также имеется его портрет - красивый седой джентльмен крайне американского вида, но с какой-то всклокоченной русской бородкой.

- Красавец! - сказала Юля. - Прямо Шон Коннери. Твоя - в него? Если да, я тебя понимаю. В этого Майкла я бы влюбилась с ходу.

- Молодой какой, даже не верится... - Дмитрий всматривался в портрет. Надо бы ей позвонить.

- Обязательно в час ночи? Вот это уже without us, без меня.

- Но... Ладно. Завтра. А Володьке, уж прости, позвоню прямо сейчас... Юлька, ты простой компьютерный гений. Дай я тебя поцелую!

- Целуй... коли заработала! - Юля подняла лицо, и Дмитрий, как всегда, подумал, какая она милая с этим своим курносым носом, зелеными глазищами и рыжеватыми кудряшками над высоким лбом.

Он наклонился и поцеловал сперва один глаз, потом другой.

- Сделаем распечатку и поедем, - решил он. - Никому звонить не буду. Сегодня герой дня - ты. Надо отметить событие.

- Со мной?! Но у меня ничего нет... для отмечания.

- Нет проблем, купим по дороге. Вставай, поехали.

- Ты уверен, что именно сегодня хочешь именно ко мне? - спросила она тихо. - И твоя мама...Ты же говорил...

- А куда же?! - игнорируя вопрос про маму, с энтузиазмом откликнулся он. Ты нашла профессора почти с первого захода. Ты гений, я всегда это говорил.

- Тоже мне гений, не смеши, - возразила она грустно.

Уже в машине, когда они ехали по пустому городу, Юля сказала:

- Все же странная у нас с тобой получается история. Как у Окуджавы.

- У Окуджавы?!

- Угу. "Что касается меня, то я опять гляжу на вас, а вы глядите... на нее, она - глядит в пространство"...

- Юлька, ну не надо, а? Ты же все понимаешь. И мы сейчас едем к тебе, а не... А хочешь, я тебя с ней познакомлю?

Она рассмеялась:

- Дурак ты, Митька! Perfect fool - полный дурак, как сказал бы наш профессор Майкл. Ты думаешь, твоя Катя придет в восторг? Это как все будет? "Знакомься, Юля. Это - Катя, которую я люблю. Знакомься, Катя. Это Юля, с которой я сплю".

- Все! Понял. Я, действительно, дурак, а ты - как обычно.

И он, продолжая смотреть на дорогу, поцеловал ее в ухо.

С Юлькой было легко, она все понимала правильно.

Владимир был рад, что адрес Катюшкиного отца нашли так скоро и без его участия. Не то чтоб ему было лень или некогда этим заняться, просто он пока был захвачен решением совсем другой проблемы, важнейшей, и отвлекаться не хотел да и не умел. Сначала он должен начать и завершить одно, главное и неотложное дело (и так сколько лет потеряно!), а там уже браться за другое. Последовательно. Но вышло так, как вышло. И это к лучшему. Вот только вопрос: что делать с полученной информацией? Димка-то считал, распечатка с портретом папаши и его координатами должна быть немедленно вручена Катюхе, а она уж пускай распоряжается по своему усмотрению.

На первый взгляд, верно. Но он знал свою сестру, полгода станет обдумывать, как да что написать, чтоб про нее, не дай Бог, не подумали, что набивается. Это раз. А второе: про свою болезнь, уж точно, не напишет ни слова. Еще подумают, что клянчит помощь! Лучше смерть! В конце концов они с Димкой решили пока подождать. А Владимир тем временем пошлет профессору короткий мессидж от себя. И все объяснит.

Дядя Миша его должен помнить. И пусть уж он потом поступит, как сам решит. Может, и вообще не откликнется - кто его знает. У них там сейчас все почти уверены, что русские либо нахальные нищие, либо жулики и вымогатели.

Каким он стал? Да и вообще, поверит ли, что Катюшка действительно его дочь? Она-то не унизится до того, чтоб доказывать, а он, Владимир, еще как унизится - и фотографии ее пошлет, детскую и сегодняшнюю, и копию свидетельства о рождении. Хотя со временем полный завал, у него сейчас неотложное дело...

- Да, ты прав, - сказал Дмитрий, - лучше пока ей ничего не говорить. Пусть он сперва ответит тебе. Пиши. И прямо сейчас. Другие дела подождут. Это ж не роман, а короткое письмо: мол, так и так. А получишь ответ - тогда уж пускай Катерина. Хорошо, что я сдуру вчера ей среди ночи не брякнул, вот было бы...

... И ведь позвонил бы, кабы не Юлька.

Ночью все, как всегда, было замечательно, а утром она, как всегда, плакала. И, как всегда, клялась, что ревет - в последний раз, потому что это свинство - реветь, Митя же не виноват... раз так все сложилось вкривь и вкось. И она понимает: бросить Катерину он не может, даже если б не любил. А он любит.

- Я ведь тебя тоже люблю, - сказал Дмитрий, понимая, что она не поверит, хотя это - чистая правда.

- Я знаю. Ее - сердцем, а меня...

- Дура! А хочешь, я Катьке все расскажу? Про нас? - вдруг спросил он. Катька, уверен, ни капли не расстроится. Может, даже обрадуется - потому что эти мои воздыхания ей уже - вот где! Она-то ко мне не так относится. Она любовью брата.

- Эйнштейн! Жан-Жак Руссо с Д'Аламбером. Ох, Митяй, какой же ты все-таки у нас балбес. - Юлька безнадежно махнула рукой. - "Обрадуется". Это надо же! Жестокие вы существа, мужики. И упертые.

* * *

"Случилась масса событий. Или - события не случаются, а происходят? Хорошо - произошла масса и т.д. Сейчас буду излагать все по порядку.

О главном чуть позже, а пока поговорим о странностях любви.

Моя искусственная жизнь - придется признать, во многом как бы синтетическая, так как я живу, как Божья птичка, - сама для других мало чего (чтоб не сказать - ничего) делаю, а все мое существование, на которое жаловаться грех, - произведение окружающих, их забот и попечений. Я потребитель любви, и поэтому мне хорошо и почти... почти ничего больше не нужно. Это - как вода для рыб, в которой я, кажется, только и могу дышать и вообще - быть.

Я могла бы сейчас поханжить, мол, мне стыдно, и я недостойна, но это было бы враньем. Потому что ничего подобного я, как правило, не чувствую - рыба же не думает, что - вот, какое счастье - она в воде, ах, ах!

Итак, мой пруд, среда обитания. Мама и дед - помощь, дружба и любовь. Причем, дед больше друг, чем мама. Она бы, я это вижу, хотела, чтоб мы были подругами, но что-то ей все время мешает... И что-то мешает мне. Что? Не знаю, но нам уже давно друг с другом неловко. С тех самых пор, как я поняла, что этот скот и она... Но это не значит, что я не люблю маму и не жалею... А вот дед - он как скала, о него можно опираться. В любом смысле. Ему все что угодно можно доверить, и он поймет. Точно. Без раздумий и колебаний. Может, когда у меня со здоровьем все более или менее наладится, я покажу ему эти записки. Но перед тем тщательно отредактирую, чтобы не жег позор за бездарно исписанные страницы.

Кстати, насчет здоровья: я уже почти не опираюсь на вторую палку, она мне нужна больше для надежности. Хотя походка, конечно, как говорится, "заставляет желать много лучшего" и такой, наверное, останется. Я уже с этим смирилась. Впрочем, здесь-то можно сказать правду - я ведь понимаю - это значит, на многом придется ставить крест. А это... Ладно, проехали.

Дальше - брат Вовка. Он вечно занят, у него жуткий характер, но для меня сделает что угодно, абсолютно все, что сможет и даже сверх того. И от этого жизнь приобретает надежность. Хотя наорать способен и на меня, потому что псих. Правда, на меня - редко. И только если я сама нарвусь - скажем, объясню ему, какой он хам с матерью. Последнее время он стал просто жутко нервный, похудел, наверное, слишком много работает, рискуя жизнью в своей охране. Чтобы всех нас содержать. Аська жалуется, любимый муж и ей стал грубить и даже на Славика рявкает. Аська боится, что у него будет нервный срыв, - он и спит плохо и вообще, как она говорит, "стал задумываться". Хорошо, пока не пьет. Надо бы его - к врачу, посоветуюсь с Евгением Васильевичем - вот и нашелся повод позвонить.

Димка. Особый случай. Медицинский. Он - мой верный рыцарь, а я, хоть и колченогая, а все равно как бы женщина. И, как всем дурам, мне необходимо, чтобы кто-то обожал и смотрел молитвенным взором собаки, которой страшно, что побьют. Это чистый эгоизм, я понимаю, но ведь никто его не заставляет... Недавно я задала себе вопрос: а что если бы Димка был просто друг? Без затей, типа - брат. И честно сама ответила: еще чего?! Получается: сама на его любовь ответить не могу, а при этом - гони обожание и нервные вздохи. А он, между прочим, здоровый человек, у которого наверняка есть определенные, скажем так, мужские потребности. И выходит, мне нужно, чтобы он вел монашеский образ жизни, поскольку я убогая и холодная рыба. Да если бы и не рыба, все равно. Стыдно даже представить себе: урод с полудохлыми ногами выползает, как червяк, из своей коляски, чтобы предаться страстной любви. Тьфу! Нет уж, такого со мной не будет. Тут даже у Димки все чувства пропали бы. Навсегда.

Почему я вдруг стала об этом думать? А потому, что последнее время, месяц или даже два, Димка стал какой-то... другой. Нет, ко мне он относится по-прежнему, готов любое желание выполнить, даже каприз. И смотрит... Но то ли он повзрослел, то ли... Короче, он как будто сделался не мальчиком, но мужем. Более уверенный, более решительный. Не похож на несчастную полудохлую собаку. Такой, как сейчас, он мне вообще-то нравится гораздо больше. Но, честно говоря, тревожно.

Что-то я очень путано все это объясняю, а если сказать прямо, то иногда мне кажется, что у Димки появилась женщина, которая его любит и с которой... А вот это уже не твое дело, урод несчастный! Должна бы радоваться, если он, физически нормальный человек, ведет нормальную, полноценную жизнь. Должна... Врешь! Не считаешь, что должна, не лицемерь! И в душе, если на то пошло, что-то такое шевелится. Вроде ревности. Да не "вроде", а точно - она. Подло? Да. Тем более что сама я продолжаю нещадно кокетничать с Евгением Васильевичем, которому мое кокетство, приплати - не нужно, но мне от этого не холодно и не жарко, я не для него кокетничаю, а для себя.

Это - насчет странностей любви. А теперь о важном и главном. Димка нашел в Интернете данные о моем отце: электронный адрес, телефон, портрет и проч. Точнее, даже не сам Димка, а кто-то с его работы - их главный компьютерщик. Крутой, видно, мужик. Стало быть, так. Мой отец - профессор химии, в качестве ценного кадра живет в Штатах, в маленьком университетском городке. Димка принес большую карту Америки, и мы этот городок отыскали. Он на берегу Тихого океана, с одной стороны океан, с другой - горы. Рядом Санта-Барбара, с ума сойти!

На портрете отец мне понравился, и все говорят - мы похожи, хотя сама я этого не улавливаю. Мама на радостях с утра до вечера молится, а Вовка уже успел послать ему письмо по е-мэйлу (научное название электронной почты) и получил ответ. Ответ состоит из двух частей, одна из них - брату, эксклюзивно. Там отец пишет, что прекрасно помнит Вовку-маленького и ему странно представить себе, что этот ребенок умеет пользоваться электронной почтой, работает в секьюрити (в смысле - охранник) и написал такое веселое письмо да еще по-английски. Вообще ему странно, что у нас тут - электронная почта, тем более Интернет. При нем и телефоны-то были не у всех.

...Ха. Они и сейчас не у всех. А компьютеры только у продвинутых.

Письмо мне - совсем другое. Приводить его здесь не буду, оно какое-то... потрясенное. Короче, он там пишет, что я могу не верить, но, хоть ему и сказали двадцать лет назад, что меня не будет, иногда он вдруг чувствовал это неправда, я - есть, он даже представлял себе, как я выгляжу, и, когда получил от Вовки через Интернет мое изображение, сразу узнал. То есть он меня сегодняшнюю именно такой и представлял. Точь-в-точь. Он пишет, что я его единственный, первый и последний ребенок, он долго вообще не женился, а теперь у него есть жена, профессор политологии из его университета. Ее зовут Рут, она моложе его на двенадцать лет, часто бывает в России, говорит по-русски. А он в Россию не приезжал за эти годы ни разу. И не хочет. А вот видеть меня наоборот и даже очень. Так что просит срочно прислать всякие данные обо мне, а он вышлет мне приглашение, билет на самолет и, конечно, встретит в аэропорту. Он передает приветы маме и деликатно спрашивает, как дед и бабушка - видимо, не уверен, что они живы. Письмо очень теплое. Единственный недостаток, что написано ужасно: русские слова латинскими буквами. Наверное, он думает, что я плохо знаю английский. Вовка-то по-английски писал, ему он по-английски и ответил. А мне - вот так.

В тот же вечер раздался длинный телефонный звонок. И все почему-то сразу поняли, кто это. Мама побледнела и пошла из комнаты, невротик Вовка тоже побледнел, а дед сказал:

- Ну, Катерина, бери трубку.

Я взяла и во всю глотку заорала: "Алё! Алё!"

А меня спокойно, негромко и очень отчетливо, будто Димка из соседнего дома, спросили:

- Это Катя?

- Да, - ответила я на сей раз почти шепотом.

- Ну, здравствуй, дочь, - сказал он.

- Здравствуйте... здравствуй... - я не знала, как к нему обращаться "отец" или "папа". Или, может, по имени-отчеству?

- У тебя голос совсем как у... матери, - сказал он. И, наверное, это мне послышалось, да и вообще я не знаю, как он говорит обычно, но мне показалось, что он сдерживается, чтоб не заплакать. Потому что следующую фразу он произнес хрипло:

- Ну... как ты там... дочка?

- Спасибо. Нормально.

- Это... смешно. Но здесь все обычно жалуются, что, когда они спрашивают своих детей, как у них идут дела, дети тоже всегда отвечают "нормально".

Тут я поняла, что он говорит по-русски совершенно правильно, но с небольшим акцентом. Вернее, это даже не акцент, а, во-первых, именно чрезмерная правильность - он выбирал слова, а во-вторых, интонация была не наша, американская. Как у телеведущего Доренко. Я сказала:

- Очень трудно, когда разговариваешь в первый раз... - чуть не ляпнула "с незнакомым человеком", но спохватилась, - ...в первый раз за столько лет сразу ответить, "как дела". Ведь вы же обо мне ничего не знаете. И я о вас.

- Называй меня, пожалуйста, на "ты", - сказал он, - а по существу ты, конечно, права. Скажи, ты на меня очень обижена?

- Я?! За что?! Мы же не знали о существовании друг друга. Мама только недавно сказала про... ну, про этот... аборт. Якобы.

- На маму не сердись, - сказал он быстро, - Это я виноват. Маме было труднее, чем мне, помни это... Как она?

- Мама? Нормально.

В ответ он хмыкнул, потом сказал, чтобы я передала маме привет и что он просит у нее прощения. За все. А еще сказал, что я права - говорить на общие темы с человеком, которого никогда не видел... как это? "В глаза не видал"? Так? Это - очень трудно. Поэтому он просит меня написать ему по электронной почте подробное письмо, он ответит, у нас будет обмен корреспонденцией. И когда мы будем хоть что-то знать друг о друге, телефонные разговоры станут более осмысленными. Хотя, конечно, больше всего он хотел бы меня просто увидеть. И побыстрее.

- Так приезжай, - сказала я.

- Это сложно. Я напишу, почему. Приезжай лучше ты, - ответил он и стал прощаться. Передал привет всем нашим, особенно Вовке, сказал, что был растроган, когда тот в письме обращался к нему, как в детстве, "дядя Миша, то есть uncle Misha, по-английски. Еще сказал, что ждет моего ответа, а сам будет теперь писать каждый день, и мы быстро узнаем все друг о друге.

Когда я повесила трубку, у меня тряслись руки.

Назавтра Вовка притащил мне модем и привел какого-то парня, который его подключил. Теперь у меня есть свой адрес для е-мэйла (Емели) и я могу переписываться с отцом без посредников. Но я просто не знаю, что делать. Не в смысле английского - тут у меня почти порядок, напишу получше Вовки. Но что делать - вообще? Конечно, я хочу увидеть родного отца - о чем речь? Но как я появлюсь перед ним и его супругой в таком жалком виде? Ведь он же сразу подумает (и жена Рут тоже подумает!), что я и явилась-то к ним в качестве калеки - Христа ради, за помощью, а это - да ни за что!

Предупредить? Это ничего не изменит, кроме того, что он при встрече не испугается моего вида.

Выход один: ждать, когда я, по крайней мере, начну ходить с одной палкой и более уверенно. Но Евгений Васильевич - он у нас страх до чего честный! сказал, что на это может уйти год, а в Штатах можно все ускорить и намного, так что, если есть возможность... Не знаю. Буду думать, а пока напишу письмо веселое и ласковое, не вдаваясь в подробности о своем здоровье - то, се. Как наш Славик. Я его спрашиваю, как дела, а он: "Хорошо живем!" Напишу, что учусь, сдаю сессию (на самом деле имею "хвост"), мама сеет разумное, доброе и т. п., дед строг, но справедлив, здоров и бодр... а есть такое слово "бодр"? И как это по-английски? Cheerful? Fresh? Ладно. Напишу про Вовку, про Димку. И попробую уговорить его все-таки приехать сюда.

Вот не зря же я отметила, что, как рыба в воде, живу в любви окружающих появился еще человек, которому я, похоже, не безразлична и даже очень. Еще одна речка влилась в мой пруд.

Я, конечно, должна была начать эту главу именно с этого важнейшего события, но по закону моего жанра - называется "правдивый дневник" - всегда пишу в хронологической последовательности. И, кроме того, начинать с появления в моей жизни отца, а потом рассуждать про возможный Димкин роман на стороне неправильно. Конечно, если я решу превратить все это в литературу, я изменю имена и некоторые обстоятельства, это понятно. Кое-что уберу, кое-что усилю.

Телефонный разговор с отцом я тогда же дословно пересказала маме с дедом и Вовке. Мама по обыкновению расплакалась и все повторяла, что от нее - одно зло, ведь наверняка найти отца можно было давным-давно, и тогда все могло сложиться по-другому. Вовка ядовито заметил, что нет ничего бессмысленней, как повторять задним числом любимую фразу идиотов "надо было". Дед нахмурился, но братца на сей раз не одернул. Не хотел портить мне настроение".

* * *

- Так в чем проблема?

- Тут... Понимаешь, Стас... Мне больше - не к кому... В общем, нужно разобраться... с одной мразью.

- Разобраться конкретно?

- Вполне. Решить, как говорится... эту, ну... проблему. Полностью.

- Ну, что ж... Проблемы в принципе решаются.

- Это я понимаю. Вопрос: сколько?

- Зависит. Кто? Где?

- Никто. Мразь. Есть ФИО, возраст. А вот где?.. Придется поискать.

- Думаю, тонн семь. Если бы с адресом - пять. Если тут, в Питере, еще поменьше.

- Нет, к сожалению, не тут. Черт его знает где.

- И еще: желательно фото.

- Попробую... И... я потом должен буду с кем-то встречаться?

- Все через меня.

Такой вот разговор больше месяца назад состоялся у Владимира со Стасом Бусыгиным, начальником службы безопасности их банка, его, Владимира, непосредственным руководителем.

До этого Владимир долго ломал голову, как решить проклятую проблему. Прочитав дневник сестры, он решил все сделать сам. Тут без вопросов - подонок, испортивший жизнь их семье, не должен больше поганить землю!

Катерина была в реанимации, он вернулся домой с ее тетрадкой, успокоенный - операция прошла, Женька сказал, успешно. За обедом выпили с женой за Катюшкино здоровье, в благостном настроении Владимир позвонил матери. А та опять за свой отврат - лучше бы ее саму искромсали на кусочки, чем снова терзать несчастную девочку, которая - ведь все равно, все равно! - никогда не будет, как все! "И ты меня прости, Вовочка, я ж и твою жизнь покалечила... " и так далее, как обычно. Владимира с ходу разозлили эти сопли. Спохватилась! Думать надо было пять лет назад, когда заставляла девочку терпеть в доме своего кобеля.

После обеда он гулял со Славкой, потом съездил на работу, хотя предупредил ребят накануне - его не будет, у сестры операция. И все это время - пока сидел у песочницы, где сын сперва строил какую-то пирамиду, а потом подрался с девочкой, взявшей его совок, пока ругал Славку за жадность и агрессивность, вел домой, ехал в банк и занимался там делами, - все это время в голове торчал какой-то гвоздь: он был уверен теперь, что про несчастье с Катькой, про то, как она ухитрилась выпасть из окна, ему известно не все. Просто так на окна не лезут и не падают. Чем-то подонок ее достал. И он это хотел знать, имел право! Он - старший брат.

Первое, что снова пришло на ум, - допросить мать. С пристрастием. Если надо - пригрозить. Чем? Да чем угодно. Что не будет пускать к ней внука или... Нет, ей и грозить не придется. Он чувствовал - достаточно слегка нажать, и она расскажет... А если нечего рассказывать? Мать была в больнице, когда все произошло. Но ведь Катюха могла ей потом пожаловаться, а мамаша теперь помалкивает. И тут он вспомнил про Катькин дневник. Катерина - человек скрытный, это известно всем. Скрытный и гордый. Жаловаться как раз не любит. Но дневники пишут именно скрытные люди, те, кто не может свои переживания взваливать на других, все держит в себе. А уж когда припрет - лучше, как говорят, доверить бумаге, чем кому-то. Дед, конечно, строго наказал: читать этот дневник разрешено только в случае, если... короче - ясно. Ну и что? Дед из другого поколения, где было принято молчать под пыткой и стоять на часах до потери пульса, даже если тебя попросту забыли сменить. Была такая книжка "Честное слово", кажется... Дед дневник не откроет. А брат - откроет! Подумаешь, Катерина не велит! Начиталась книжек из прошлого века, реальной жизни не знает, сидит дома, общается или с Димкой, или со своей литературной училкой Марго: "Ах, Пушкин! Ах, Достоевский!" И выдумывает глупости про тайные записки, которые можно читать только после смерти автора. Чушь! Он прочтет дневник и никогда никому не скажет, ни одной живой душе. Ей - тем более. Может, там и нет ничего, а все равно он должен...

Он даже не представлял себе, что его ждет. И не знал, что, взрослый бугай, способен реветь - впервые, кстати, с тех пор, как тогда, мальчишкой, когда понял все про мать и ту сволочь.

Казалось бы - тогда-то чего особенного? Мать, молодая женщина, имела право на личную жизнь, а ему самому было не восемь лет - в армию собирался. Но то, что она, его мама, самая красивая, самая лучшая - и с... этим, с таким... было невыносимо. Унизительно, мерзко. И он плакал и ненавидел обоих.

Потом было не до козла - беда с сестрой, работа, работа, работа, работа потому что нужно было много денег... А может, он еще тогда, перед армией, предчувствовал, чем все кончится? В то время как-то не обращал внимания, не хотел видеть, а теперь отчетливо вспомнил, какие липкие взгляды бросал ублюдок на маленькую Катьку, как норовил до нее как бы невзначай дотронуться, какие пошлости отпускал при ней. А теперь... Страшно себе представить. Страшно читать.

Знает мать всю правду о том, что случилось? Катерина ничего никому не сказала, но матери могли сказать врачи. Должны были. Если матери известно о преступлении подонка и она утаила это от милиции, она - сама преступница. Пособница! Теперь-то заявлять поздно, да и Катьку жалко...

А уничтожить мерзавца необходимо. Как он уничтожил всю их семью.

Бабушка умерла, это он ее убил. Дед, как бы ни хорохорился, после смерти бабушки уже не тот, что раньше. Мать превратилась в плаксивое, забитое существо... которое и надо бы пожалеть - да не выходит. А потому что сам он, Владимир, стал сухим и озлобленным от такой жизни. О Катерине - говорить нечего, тут ясно. А сволочь живет себе поживает в Вологде или черт его знает где еще...

В первый момент Владимир решил: уничтожит гадину сам. Это его долг, долг брата. Оружие - без вопросов, хотя брать служебный пистолет, конечно, нельзя. Но проблема решается. Стреляет он нормально. Да и прирезать, если потребуется, - в десантных войсках служил. И не на кухне. Несколько дней он упорно обдумывал, как узнать точный адрес, да чтобы не привлечь к себе внимания. Представлял, как поедет туда, где живет козел, найдет его и... А перед этим скажет - за что.

Потом понял, что сделать все чисто не сумеет. Все же не специалист. Короче - или не сделает дела, или - точно! - сядет. А возможно, и то, и другое. Запросто. И тогда семья, уже полуразрушенная, без него пропадет. Еще одного горя никто не выдержит, не говоря о нищете, которая накроет всех разом, включая Аську и мелкого.

Но дело сделать надо, тут сомнений нет. Сволочь жить не имеет права. Или он, Владимир, не мужик.

Самое прямое - найти профи. Но где?.. Как - "где"? - Владимир вспомнил про Стаса Бусыгина. Стас работал у них в службе безопасности давно, майор, отставник. Из "Альфы" или что-то вроде. Успел повоевать в Чечне. Банк за Стасом, как за каменной стеной - никаких разборок с бандитами, тем более с конкурентами. Даже черновую работу - с пожарной охраной и, там, санэпидстанцией - брал на себя только Стас. И со всеми эффективно договаривался. Как? - без понятия. Но что стопроцентно: у Стаса везде свои люди. Разные люди. Очень разные! А выглядел Стас весьма цивильно, не "качок", Боже упаси. Джентльмен. Худощавый, высокий, вежливый, элегантно одетый. Со сверкающей американской улыбкой, будто сутками рекламирует "орбит без сахара". Но, конечно, - "ауди" с тонированными стеклами, мобильник, квартира в центре на два этажа, все, как у реального человека, бизнесмена. А команда - стандарт, как положено: накачанность, свирепость, камуфляж. Владимир знал, что и сам такой... Аська говорит: "Ну, в кого это ты? Бандит бандитом". К своим на Московский он в форме не ходил, чтоб не пугать... А Стас вызывал только доверие и приязнь. Обаятельный, как леопард. Забавно, выглядел он почти копией председателя правления банка Сергея Юрьева, но копией более крупной, более грубо сделанной. Черновиком. Про Юрьева в прежние времена вообще сказали бы: вшивый интеллигент - худой, осторожный, в больших очках, всегда безупречно одетый и причесанный, невероятно воспитанный. А улыбка, как у Стаса. С Юрьевым Владимир знаком был давно, тот его как раз и в банк пригласил, но особой дружбы не образовалось. Да никто и не пытался, разные уровни, субординация. А со Стасом с первого дня возникла взаимная симпатия, хотя и говорили-то мало Стас молчаливый и сдержанный. Но что-то было, вроде даже тепло какое-то. И доверие - по ряду признаков.

И вот теперь этот разговор. Конкретный. Никаких вопросов - почему да за что. Заказ принят: семь тысяч долларов и фотография. Деньги сразу. Имя, отчество и фамилию - только Стасу. Устно. И ориентировка - где искать гада, хотя бы приблизительно. В общем, базара нет. И никаких вещдоков.

Это надежно, Владимир был абсолютно уверен. А что киллера возьмут, тот заложит Стаса, Стас - его самого... Не бывает. Тем более, нет проблем, будто он, Владимир, становится... ах, ах! - убийцей. Как бы... Именно, что "как бы"! Убийцей был тот. Выродок. Если б его тогда сразу посадили, его бы, уж точно, теперь в живых не было - на зоне с такими разбираются быстро и по делу насильник, да еще малолетней... Опустили бы тут же, а потом... Потом замочили бы, тут без вариантов. Эх, мама... Да что теперь?.. Начали.

Он отправился на Московский. Мать была у сестры в больнице, дед собирался на прогулку с Филей. Увидел внука, открывшего дверь своим ключом и со "здрасьте" проследовавшего к секретеру, в верхнем ящике которого хранились альбомы с фотографиями. У Катерины типа хобби: все снимки сортировать и аккуратно раскладывать по альбомам в хронологическом порядке, по годам. Владимир взял альбом с наклейкой "1993". Дед молча стоял в дверях. Филя опутывал его ноги поводком. Владимир точно помнил - фотографий, на которых запечатлен Гришка, должно быть несколько. Все групповые.

Была пара-тройка карточек, где все сидят за столом по поводу дня рождения матери, еще - это точно! - Владимир снимал всю семью перед уходом в армию. Тогда вышло что-то вроде скандала: козла он, конечно, снимать не собирался усадил на диван мать с Катюшкой, Катюшка, само собой, взяла на руки Филимона. И вдруг... этот. Входит - и к Катьке: "А давай, я тебя - на колешки, а ты своего кабыздоха. Будет смехота". Владимир хотел сказать наконец, кто здесь кабыздох и какого черта на семейной фотографии, где люди, должен быть этот скот? Не сказал, пацифист долбаный, не стал связываться. Все-таки вроде последний день дома, прощальный, то, се. Катерина дернула плечиком и не пошевелилась. Так этот все равно - пристроился с ней рядом и еще руку положил на плечо, вонючка. Руку она аккуратно сняла. В этот момент Владимир их всех и щелкнул. И прекрасно помнил, что фотографию ту видел, когда приезжал через полгода, начальство послало в Питер с разными поручениями, и он моментально зашел домой.

А вот была ли эта карточка да и остальные тоже, когда он вернулся? Черт знает, не до фоток стало. Потом появились новые, но те лежали в других альбомах.

Владимир перелистал страницы, внимательно просмотрел все снимки, - ТЕХ не было.

- Ты что-то ищешь, Вова? - спросил дед, выпутываясь из поводка.

- Да я... Просто мне... Хотел тут поглядеть одну вещь...

- Вещь. Ну и как, поглядел?

Дед становится жутко въедливым - возраст, старики, известное дело, подозрительны и любопытны, хотя раньше за дедом такого вообще-то не водилось.

- Поглядел, - ответил Владимир хмуро, продолжая листать альбом. И вдруг увидел снимок, где Гришки не было и в то же время - был. Попал в кадр случайно. На снимке - Катюшка во дворе с неизменным Филей, позади парадная, а из парадной выходит... Владимира с сестрой не видит, смотрит вбок, но его-то в принципе разглядеть можно. Если кто постарается.

От вида поганой рожи у Владимира аж горло свело. Дед все не уходил. Что-то делал с Филей.

- Чаю, что ли, у вас попить? - сказал Владимир равнодушно. Захлопнул альбом, положил на место и направился в кухню.

Дед сразу засобирался, тем более Филимон настырно скулил под дверью. Владимиру велел взять в холодильнике колбасу и масло.

- А еще лучше - изготовь себе яичницу! - распорядился, уже закрывая за собой дверь.

Ничего жарить и вообще - есть Владимир не стал. Быстро вернулся, взял фотографию, спрятал в карман. Один пункт задания выполнен. Осталось всего-ничего - достать деньги. А вот с этим проблема. Зарплата, правда, шла, но никаких накоплений не получалось, две семьи, ясно и ежу. Продать машину? Но и тогда не хватит. Можно, конечно, залезть в долг, дадут без всяких. Но пойдут расспросы: на что да почему. Сказать - на новую тачку? Мол, эту продал, решил покупать "мерс"... Черт его знает... Аське-то, конечно, долго объяснять не придется - сказал, надо, значит, надо. Золотая жена досталась, а он еще, чуть что, - на нее орать, псих.

Ясно одно - быстро это все не устроить, тут поспешишь и... насмешишь аж до колик... Кое-кого из правоохранительных органов. Ничего. Пусть козел еще месяц-другой походит. Повоняет напоследок. Зато потом все будет наверняка. Конкретно, без спешки и мандража.

А начать надо так: перевезти своих на дачу. Дальше - продавать машину. А там - долг или что еще.

...Александр Дмитриевич, вернувшись с прогулки, сразу взял с полки альбом. Просто так взял, на всякий случай. Все было вроде в порядке.

"...Вот так оно и вышло. А теперь я сижу на деке, отец, мой отец! - не виртуальный, а самый настоящий, - внизу работает на компьютере, пишет очередную статью. Рут умчалась на велосипеде в университет - занятий сейчас нет, но у нее какие-то общественные дела. У моих ног на солнышке блаженствуют коты - пятнистая гладкошерстная Маша (про таких пятнистых здесь говорят "ситцевая") и огненно-рыжий пушистый толстяк Ник. Вот вам, пожалуйста, брат и сестра, причудливая игра природы. Он - огромный, простодушный и невероятно косматый, хоть Рут и расчесывает его каждый день специальной щеткой, она маленькая, лукавая, очень веселая и любит играть. Ник, впрочем, тоже не дурак поиграть, а игры у него дурацкие. Весь день он спит. Возьмешь на руки (тяжеленный, как сундук!), не открывая глаз, начинает мурлыкать. Рут его называет "певчий кот" - singing cat. Просыпается он только затем, чтобы поесть, это они оба любят. Зато вечером, когда все мы сидим в гостиной, Маша, как обычно, на коленях у Рут, начинаются игры Ника. Он отправляется в кабинет отца и планомерно, с какой-то немецкой педантичностью, сбрасывает с книжных полок и со стола разные предметы: фотографии, ручки, карандаши, раковины, которые наш аквалангист Мыша некогда достал со дна океана. Теперь, после операции, ему нырять запретили. Покидав это все на пол, Ник принимается катать карандаши, грызть ракушки - в общем, вредничает как может. Отец обреченно встает, идет, приносит кота и кладет его мне на колени (Ник - мой любимец, еще и потому, что по цвету он точь-в-точь наш Филя). На коленях он мгновенно запевает свою песню, чтобы усыпить бдительность, потом спрыгивает и уносится, чтобы продолжить хулиганство в кабинете. Спит Ник со мной. Маша зачем-то устраивается у Рут на подушке, и та боится во сне шевельнуть головой. Ник наваливается мне на ноги всеми своими центнерами, и я тоже стараюсь его не потревожить. Но он не такой нежный: столкнешь нечаянно - прыгнет назад и развалится рядом. Сейчас вот я должна следить, чтобы звери не вздумали спуститься вниз, в сад. Вообще-то сад у нас обнесен специальной сеткой, чтобы они не сбежали. Да и сбегут - ненадолго: у каждого имеется ошейник, где указан наш номер телефона. Но Рут все равно очень волнуется, если кто-то из них уходит. Потому что Маша (она заядлая охотница) забралась однажды на большой эвкалипт и не могла слезть, сидела там и плакала. Переполох! Хотели уже звонить по 911. Потом кто-то из соседских ребят с удовольствием залез и снял. Это было еще до меня. В данный момент они, по-моему, и не собираются никуда бежать - Ник разлегся на боку, заняв весь пол, Маша свернулась в клубок. Идиллия.

Такая подробная жизнь мне нравится. Странно - я пока совсем не скучаю по дому. Что поделаешь? Черствая, как старый сухарь. Только Фили чуть-чуть не хватает. Иногда еще деда. Да и Димки - поделиться здешними впечатлениями. Но тоской или, там, ностальгией это назвать нельзя. Что-то вроде "печаль моя светла". Получается, для меня главное, чтоб любили, а кто - не важно? Любили дома, было хорошо, здесь тоже любят - и славно. Все тот же пруд, где я благоденствую, омываемая потоками любви и заботы. Что же я за рыба такая?

Но долго мне расслабляться не дадут - еще несколько дней поблаженствуем и полетим с Мышей в Дюрам (это в Северной Каролине), в клинику, где меня будут оперировать. Между прочим, клиника, в которой стажировался мой доктор Евгений Васильевич. А уже здесь отец Рут подтвердил - это то самое единственное место, которое нам нужно.

Но сперва были долгие обсуждения, потому что подходящие клиники есть в Миннесоте, в Бостоне, есть больница Джона Хопкинса в Балтиморе, там раньше работал Тед, отец Рут. Много чего есть. Но! Тед рекомендовал именно ту клинику, куда мы поедем, медицинский центр при университете. Тед туда звонил и обо всем договорился. Точка. Потом с тамошними врачами по телефону советовался отец. Все ведь повторяется! Как некогда мама с дедом, Вовка и Димка тряслись, когда мне предстояла операция, так и тут: отец и Рут все обсуждают и обсуждают, очень нервничают, а я - нисколечко. Ведь у меня появилась реальная надежда. А опасности, Господи! Сколько их уже было, этих опасностей, за мою долгую жизнь сломанной куклы!

Недавно меня показали семейному врачу отца и Рут - очень интеллигентному господину с усиками, доктору Ханкоффу. Он ведет прием в красивом здании, которое снимает пополам с коллегой. Там все при виде тебя сияют, сестрички все, как одна, молоденькие и хорошенькие, в регистратуре сидит красивый парень - позже выяснилось, сын самого доктора. Он учится в медицинском колледже, а на каникулах работает у отца. Мне произвели полный осмотр, рентген, то, се, сделали анализы. Даже к гинекологу заставили съездить, и мы с Рут ездили. Да, я узнала то, в чем была уверена и так: детей у меня после травмы быть не может. Я, хоть и догадывалась, все-таки от этого сообщения впала в некоторую тоску. И вдруг подумала: надо написать Димке, пускай женится на... своей... Обязательно. Из меня, даже если стану ходить, как человек, и чувствовать, как живая женщина, все равно не жена, не мать. Дядя Гриша... Даже сейчас, когда мне, в общем, хорошо, я желаю ему смерти. Смерти... Ничего другого. Да, это грех, но он на его совести.

Рут я про этот приговор не сказала. Зачем? Меня и так слишком часто жалеют. Хватит, займемся ногами. Мои медицинские документы отосланы в клинику, где будет операция. Оттуда ответили, что вероятность успеха процентов семьдесят, то есть в этом случае я буду ходить абсолютно самостоятельно, хотя, конечно, возможны некоторые осложнения, но будем надеяться. Все это, тыча указкой в мои снимки, разъяснил нам доктор Ханкофф. Я кивнула, люблю знать полную правду и заранее просчитать все варианты, от самого хорошего до самого плохого. А для меня, между прочим, самый плохой - это что все останется как есть, с постепенным улучшением в будущем, для которого нужны усилия и усилия, а также много чего еще. То есть российский вариант. Есть еще очень незначительная, можно даже считать ничтожная вероятность переселиться в мир иной, но о ней я как-то не думаю, хотя честный Ханкофф предупредил и об этом. Интеллигентно и с большим тактом, разумеется. Мыша, по-моему, разозлился, что эскулап так разоткровенничался, видно, боится, что я упаду духом. Стал мне торопливо рассказывать, как здесь многие женщины, которые вообще не могут ходить, прекрасно живут, вступают в брак, водят автомобили и проч. Я его успокоила: хуже, чем было, мне уже не будет, так что я не боюсь ничего. Совершенно. Только скорей бы. По-моему, он подумал, что я просто хорохорюсь назвал мужественной девочкой. Ха. Какое уж там мужество...

Димке про невозможность иметь детей я писать, конечно же, не стала. Не его это дело.

А я пока тут кайфую, меня холят и лелеют, возят по окрестностям, кормят экзотической едой - то в китайском ресторане, то, наоборот, в японском, где заказывают "sea-food" (морская еда - буквально); я плаваю в бассейне и веду задушевные беседы с Мышей. Теперь мы знаем друг о друге гораздо больше. Я рассказала, как мы жили эти годы, сколько для меня (и для всех) сделал брат. Мыша даже расстроился, сказал: ему стыдно, что он тут благоденствовал и не помогал нам. Ну, подумайте! Это ему-то стыдно. Ему, которого просто-напросто лишили отцовских прав! Эх...

А еще как-то он рассказал мне про свою жизнь после освобождения, в глухой деревне, - прописка в больших городах, да и вообще в городах, ему была запрещена. В той деревне в Кировской (теперь Вятской?) области он целый год работал в школе, преподавал химию, и говорит на полном серьезе, что тот год был для него одним из счастливейших в жизни! От него как бы отвязались "органы", к нему прекрасно относились в школе, вокруг была замечательная русская природа. Одного он был лишен - общения. Но после лагеря, где этого общения выше крыши, где человек никогда не бывает один, такой вакуум тоже был счастьем. Правда, продолжалось оно, т.е. счастье, недолго - школу закрыли, учеников было слишком мало. Нужно было искать новую работу, перебираться куда-то... Вот тогда и пришла отчаянная мысль уехать насовсем. "Если бы я тогда знал, что есть ты..." - сказал мне Мыша. И замолчал. Я знаю, почему замолчал - не хочет, чтобы я в чем-то винила маму. Все-таки очень он хороший человек, мой отец.

В общем, I am fine и, само собой, ОК. Нервничаю и злюсь я только если вдруг не приходит ежедневное послание от Димки, а обычно утро начинается с этого: я спускаюсь к завтраку, и у моего прибора уже лежит распечатка - отец положил. Пишем мы друг другу по-английски, так оказалось проще. Бог знает почему. Каждое свое письмо Димка кончает традиционным: "Love, Dima". Я тоже пишу "Love", так принято - как наше "целую". Это ни в коем случае не означает признания в любви, ведь и здешние улыбки ни на йоту не выражают безумной радости. И ответ на вопрос "Как дела?" - "Fine!", то есть "Отлично!" - не следует толковать так, что дела у твоего собеседника безоблачно прекрасны. Так - бодрость, здоровье и демонстрация работы дантиста. Мы с Димкой оба это знаем... И все же мне нравится его "Love..."...

А все-таки здорово, что здесь при взгляде на меня никто не вздыхает, тем более не колотит лбом об пол перед иконами, хотя Рут у нас религиозная католичка, ходит по воскресеньям в костел - все как полагается. Но это остается ее личным делом и происходит незаметно и ненавязчиво. Она вообще на редкость легкий и тактичный человек. Правда, Мыша сказал, из-за его совкового атеизма, вернее, отрицания церкви, они живут в гражданском браке, в смысле не обвенчаны, и это для Рут - не просто, особенно для ее родителей, хотя все молчат. Однажды мы сидели на скамейке у обрыва - провожали закат. И я спросила, как все-таки отец относится к Богу, есть для него Бог или нет. Он сказал, что сам часто об этом думал. Особенно в лагере. И как представителю точной науки ему проще считать, что никакого Бога нет, его выдумали люди, чтобы не бояться смерти. Но как человек, немного знакомый с философией, он понимает, что это взгляд упрощенный, даже слегка... туповатый. Хотя бы потому, что в таком случае надо признать, что человек - высшее существо во вселенной, а мир познаваем, хотя пока еще и не познан. И в этом есть нечто примитивное. Некая человеческая спесь. Так что он, пожалуй, вслед за Эйнштейном и многими другими, готов признать и Творца, и сам акт творения, и высший Разум. Но вот церковные процедуры и прочая атрибутика его не устраивают, слишком много посредников. Хотя к Папе Римскому он вообще испытывает огромное уважение. Что же до российского православия, то о нынешнем ему мало известно, а то, что в советское время сплошь и рядом нарушалась тайна исповеди и многие святые отцы были добровольными помощниками КГБ - это прискорбный факт. Но и то, как разделались с православным духовенством большевики, - тоже факт. Отвратительный.

Я ему рассказала о маминой фанатичной религиозности, он задумался, потом сказал, это значит, что у мамы была (да и есть) очень тяжелая жизнь. Тут уместно написать, что много позже я случайно узнала, что, оказывается, с того момента, как мы нашли отца, он регулярно посылал маме деньги и продолжал посылать после того, как я к нему приехала. Знал об этом только один человек на свете, конечно, наш Вовка, человек-кремень. Отец с ним вел и ведет переписку, они друг друга отлично понимают. И доллары, которые присылает для мамы отец, ей отдает Вовка якобы в качестве скромной сыновней помощи. Мама ведь у нас тоже гордая, как не скажу - кто, и ни за что не приняла бы одолжений от человека, перед которым считает себя виноватой и чуть не предательницей.

Что касается их отношений, то я теперь тоже многое знаю. Скажем, отец действительно перед тем, как они с мамой стали жить вместе, семьей, взял с нее слово, что, если его арестуют, она прекратит всякие с ним отношения и даже скажет, если будет ребенок, что - не его. Она сделала по-другому. Теперь известно, отцу передали, что мама меня уничтожила. Но я не знала другого: они, оказывается, очень любили друг друга, во всяком случае, отец. И я думаю, что, взяв с мамы слово отречься, он все-таки до конца этому ее слову не верил. Он надеялся, что она хоть как-то станет поддерживать с ним отношения, а когда его выпустят, они снова будут вместе. Мама решила иначе, а это травма, стресс рухнувших надежд. Самый тяжелый стресс, я читала. Отец, конечно, ничего подобного мне не говорил, не такой он человек, но я чувствую. И по-моему, именно поэтому он так долго не мог жениться - пока не встретил Рут, то есть почти пятнадцать лет. Думал, так и проживет один до старости, но вот пришел как-то на семинар по российской политике - там были люди из России, и вообще хотелось послушать русский язык. Пришел, и первое, что услышал, был доклад Рут. Он начал задавать вопросы, спорить. Потом они, встречаясь в университете, стали здороваться. А однажды отец шел к себе на кафедру, шел и смотрел по сторонам, потому что был прекрасный теплый день, цвели бугенвилии - а они, это и я уже видела, очень красиво цветут, бывают темно-вишневые, оранжевые, красные. В общем, он загляделся и не заметил, как ступил на дорожку для велосипедистов. А по этой дорожке студенты несутся, как стадо антилоп на водопой, ничего не видят (некоторые ухитряются даже книгу на руль положить и читать) и не слышат - потому что на головах плэйеры. Наша Рут, хоть и большая девочка, обожает велосипед и мчалась со всеми вместе. На водопой, к реке Лимпопо. Ну и сбила Мышу, так что он упал как следует и вывихнул руку, сперва даже решили - перелом. Рут ужасно испугалась, повезла отца (на его машине) к врачу, небезызвестному Ханкоффу, а потом, пока его рука не поправилась, приходила к нему домой и делала все, что нужно, по хозяйству. Рука была правая, так что сам Мыша почти ничего делать не мог. Или - не хотел, знаем мы их... А когда стал здоров, они поняли, что им хорошо вместе. И т. д. Еще отец сказал, что Рут совсем не ревнивая - у него на столе долго стояла фотография мамы, и Рут хоть бы ухом повела... А теперь стоит моя, а рядом - свадебная, где Рут в белом костюме и шляпе, а Мыша в темном костюме и с галстуком. Видеть его в таком прикиде непривычно, он всегда или в шортах (если дома), или в джинсах и рубашке с расстегнутым воротом. Здесь многие профессора так ходят, особенно гениальные. Косят под Эйнштейнов.

Как-то я хотела спросить, почему отец не пришел к нам, даже не позвонил, когда его выпустили из лагеря, но... что тут спрашивать?

...А я - урод. Мое отношение к Димкиным посланиям ненормально. Это мягко сказано. Если бы я была в него хоть влюблена, было бы понятно, но сходить с ума, когда утром в почте ничего нет, злиться на ни в чем не повинную (и незнакомую мне) его... эту?! Ясно: крыша тю-тю... Правы Рут и отец: мне, как у них тут повально принято, нужно обязательно встретиться с их психоаналитиком. Решено - а кому охота становиться тормозом? Мы к нему заедем перед тем, как лететь в Северную Каролину. Улетаем мы из Лос-Анджелеса, остановимся там на день, и тогда Рут, во-первых, отвезет меня к своему парикмахеру, что о-очень important, а во-вторых, мы посетим психврача. Это здесь считается таким же обычным делом, как время от времени показывать дантисту даже здоровые зубы. Мыша посещает своего Фрейда (кстати, его фамилия Фейман), даже если у него просто долго держится дурное настроение или необъяснимая тревога.

Ха и еще раз - ха. У нас на родине плохое настроение, даже если оно вполне сносное, должно быть у всех - считается хорошим тоном сказать, что - ужасное, хуже некуда, где бутылка? Мода такая..."

* * *

В воскресенье вечером Владимир с матерью приехали с дачи. Электричкой. Он тащил сумки, - по дороге заходили в магазины. Дома, едва переступив порог, мать оголтело взялась за веник, потом готовила Владимиру обед на неделю - как же, ребенок живет один!

Владимира эти ее заботы, как всегда, раздражали- хоть кол на голове! ведь говорил, что целыми днями торчит на работе, там по соседству приличное кафе, а хочешь, рядом есть еще и "Макдоналдс". Нет, не врубается! Кафе чистый гастрит, а макдоналдсы эти - уж вообще одна синтетика. Она должна нажарить (называется - "навертеть") гору котлет, до ночи фаршировать какие-то перцы, баклажаны и непрерывно трендеть, что натощак нужно пить не кофе, а простоквашу, а дышать пылью - это смерть. А посему - мыть пол и немедля. Короче, готовка и влажная уборка квартиры до полного упадка сил, чуть не всю ночь. А с утра мать ушла в церковь, чтобы прямо оттуда ехать в Комарово.

Вся эта ночная возня мешала спать. Заснул под утро, сквозь сон слышал, как наконец-то захлопнулась дверь, подумал, что надо бы встать, включить компьютер, посмотреть почту - нет ли чего от Катюхи, но почувствовал: невозможно открыть глаза, отодрать голову от подушки. И тут же заснул.

Разбудил телефонный звонок: Стас. Ровным голосом сказал, что спешить не обязательно, в банке Владимир может появиться к одиннадцати, есть дело. После небольшой паузы добавил, что имеются кое-какие новости. Положительные. "Everything is OK". Надо встречаться. Потом вдруг хмыкнул и произнес странную фразу: "Тут одна мадам по имени Судьба преподнесла тебе подарок". И дал отбой.

Владимир сразу сел на кровати, спустил ноги. Сердце бухало прямо под горлом. Ежу ясно... Сколько сейчас? Половина десятого. Быстро одеться и - в банк. Поговорить со Стасом, узнать...

...А что узнавать? Все понятно. Сказано - "есть новости". И значит... Значит, все сделано. Что еще-то за новости? А шуточки насчет мадам Судьбы это вполне в Стасовом духе. Мол, клиент пожил бы еще, да не Судьба. Ну и о чем узнавать?! Каким, что ли... образом? В смысле - способом? Или - долго ли дергался? Стас предъявит фотографию трупа? Может, у них так принято? Вряд ли. Зачем вообще по этому поводу забивать стрелки? Отчет о жмурике Владимиру не нужен, для него важен сам факт. Сделано - и все. Забыть. Жить дальше. Долг выполнен, вздохнуть с облегчением и - да! Забыть.

А в душе расползалось отвратительное, холодное, медузообразное существо, от которого исходило отвращение ко всему на свете, к любому действию. Хотелось лежать не шевелясь, не открывая глаз. Лучше снова заснуть, но чтобы - никаких мыслей и... картинок, потому что сейчас в мозгу возникали немые кадры, которых бы лучше не наблюдать. Он затряс головой и отчетливо увидел лицо того ублюдка, посиневшее, вздутое... Потом увидел шею, на которой медленно затягивается веревка. Разинутый рот, глаза, лезущие из орбит, язык... Тьфу! Это уже значит - идти вразнос. Тут, брат, себе воли давать нельзя. Сделано - и конец, поздняк метаться. Немедленно взять себя в руки, встать и... Вместо этого Владимир лег, поджав ноги, и закрыл глаза. Он пролежал несколько минут неподвижно, потом, по частям, все-таки поднялся, надо ехать... то есть идти. Именно идти. Пешком мысль о том, что придется спускаться в метро и толкаться там, глядя на рожи попутчиков, была непереносима, тошнотворна. Ничего! Он прогуляется. Это заставит прийти в себя. Сперва принять душ... Для этого: первое - пойти в ванную, второе - пустить воду, холодную, горячая, как водится, отключена, потом... Отвратно. Все отвратно. Выпить кофе?

На хлеб, специально оставленный матерью на столе под салфеткой, даже смотреть было противно, не то что есть. Кофе встал в горле комом. И давил. Владимир еле успел добежать до кухонной раковины. После чего, как был, в одних трусах и босиком, вернулся и упал на постель. Вялые мысли медленно шевелились в голове, будто склизкие щупальца или куски чего-то мерзкого - не то давешней медузы, не то просто чего-то бесформенного, разлагающегося. Черви...

Опять тошнило. Может, он просто болен? Отравился... Чем?.. Какая разница чем. Эта отрава везде - в мозгу, в крови, в костях... Владимир сделал усилие и подавил спазм. Все же это была какая-то особенная тошнота, она усиливалась, когда он поворачивал голову или пытался связно о чем-то думать. Нет, не о том, просто думать. Тошнило как бы в голове. А-а, будь оно все... это неправильно, ему не должно быть плохо...

Он вдруг заснул, точно провалился. А проснулся оттого, что звонят сразу два телефона - обычный на столе и мобильный в кармане его брюк, на спинке стула. Взять трубку?.. Телефон на столе смолк, а мобильный, тоже стихнув было, заиграл снова.

Владимир протянул руку, стащил брюки со стула, достал чертову трубку. Стас? Зачем?! Одиннадцати-то еще нет!

Это был не Стас. Просто Владимир срочно нужен в банке. Да, именно сейчас, необходимо куда-то срочно - с шефом, Станислав Михайлович велел...

- Не могу, - сказал Владимир, еле выговаривая слова, - приболел.

- Как же быть? - верещала трубка голосом Людочки, секретарши Юрьева. - Я не знаю, больше некому, позвоните тогда...

Владимир вяло размахнулся и бросил трубку в противоположный угол. Она ударилась о книжный шкаф и упала на пол. Стало тихо.

Но ненадолго. Тот, на столе, взялся трезвонить с новой силой. Владимир встал и, чувствуя, что его покачивает, босиком побрел в комнату деда, плотно закрывая за собой все двери. Он лег на тахту, положив на ухо подушку, и затаился. Задремал.

Когда открыл глаза, тошноты не было, но голова оставалась тяжелой. И медленной, как с перепоя. Было очень грустно. Просто непереносимо! Это называется смертная тоска. Умирает он уже, что ли?.. Вдруг сделалось жалко себя и домашних, особенно того, кто найдет его труп. Мать, конечно, станет молиться, проклинать себя - недоглядела. Может сойти с ума, это запросто. Ну, дед... Главное, Катюшу жалко. Узнает там, в Америке... Еще жалко сына. И Аська, бедная... будет плакать. Владимир не замечал, что плачет сам, мотая головой и раскачиваясь.

А потом внезапно полегчало, точно со слезами вытекла зараза, заполнявшая организм. Он встал, побрился, принял душ, даже поел, разогрев котлеты, над которыми прошлой ночью убивалась мать. Они были безвкусными, как бумага, но отвращения не вызывали.

Ага. Не думать - вот что сейчас самое главное. Делать то, что положено. Жить. И не думать! Ехать в банк... Постой! На часах - ни хрена себе! - уже почти два. Сколько же он продрых? Кажется, всего полчаса прошло. Надо срочно звонить, объяснять... Стоп! Не думать! Позвонить надо Стасу. Нет, не для этого, а... Не сметь! Сопля! Не мужик! Владимир поморщился, однако номер набрал и тут же услышал тонкий и противный голос Лехи Цыбина, педрилы, которого терпеть не мог и по возможности избегал. Зачем только Стас взял его на работу? В службе безопасности служили, в основном, отставники, бывшие омоновцы или собровцы. Этот был из братков, конкретный пацан, дважды отмотал срок, причем первый раз за групповое изнасилование. Дальше - ясно. К этому Лехе все относятся с брезгливостью, а вот Стасу он зачем-то нужен. Для каких-то связей, что ли? С кем?

...А вот с теми самыми, которые управляют Судьбой... Тут же замутило снова. Хрипло спросил:

- Ну, как там? Кто - где?

- А у нас в квартире газ, а у вас? - ответил Леха кокетливо. Владимир хотел было тут же и послать его к... да решил не поганить язык. Сказал угрюмо:

- Приболел, слышал? Завтра буду. А... есть там кто еще? Из людей.

- Я один, как девочка Дюймовочка. Все на постах. Стасик с боссом отъехали: стрелочка - белочка. Стас все тебя ждал, ждал, но ты, Людмила сказала, вроде уж совсем...

- Ладно.

Владимир положил трубку. Было душно. Подошел к окну, распахнул обе рамы. В комнату сразу ворвался ветер и начал терзать занавеску. Похоже, собирается дождь - день на дворе, а темно, как у негра в заднице. Вдали низко над домами разлеглась туча, похожая на крокодила... А чем он сам-то в принципе теперь лучше того же Лехи?

Негромко и сухо прогремело - это был даже не гром, а хруст, будто крокодил разгрыз кого-то и успокоился. Но ненадолго, продолжал жрать - хруст повторился, более громкий и отчетливый, хлестнула далекая молния, воздух стал плотнее. Но дождь не начинался.

Делать ничего не хотелось. Телевизор? На хрен. "Левые", "правые"... Его этот базар не касается, пускай ищут лохов. Положил он на эту политику, по жизни надо одно - зарабатывать, кормить семью, а эти разборки наверху... Да пошли они все! Включил компьютер - точно. Послание от Катерины. По-русски и короткое: "Клинику выбрали окончательно, послезавтра летим туда с отцом. Что у вас? Как мама, дедушка, Филимон? Всем привет. Аську и Славика поцелуй! Настроение хорошее, операции не боюсь. А вообще здесь - филиал Рая. Кстати, куда девался Димка? Ни вчера, ни сегодня - ни строчки, а я ведь уезжаю, так что переписка будет временно прекращена. А вам отец будет звонить - чтобы были в курсе. Целую". Опять больница, опять наркоз... Говорят, каждый общий наркоз забирает у человека несколько лет жизни... Катюшка ни разу не пожаловалась. "Филиал Рая"... Как бы в настоящий рай не угодила. Нет, все правильно! Больше некому, он - брат, он был обязан. А что это Димка ей не пишет? То бегал, торчал тут целыми днями, страсти, ссоры, примирения. А уехала - и с концами. Ведь ей, в каком бы "раю" там ни жила, каждое слово из дому - как воздух.

Воздуха между тем в комнате становилось все меньше. Небо за окном стало совсем черным, молнии сверкали непрерывно, после каждой, с отрывом в несколько секунд, гремел гром. Сплошной салют, а - ни капли. Пройдет стороной?

Владимир поднял с полу свой мобильник, тот был дохлый, как воробей, которого он в детстве убил из рогатки. Вставил камень, натянул резинку, прицелился и убил. Гад.

Он подошел к столу и набрал Димкин номер - слава Богу, хоть этот телефон работает, а ведь приходило в дурацкую башку и его разгрохать.

У Димки сперва не брали трубку, потом подошла тетя Зина. Сразу узнала и затарахтела.

- Вовочка! Так Митюши ж нету, он теперь дома - редко. Как ясно солнышко. Может, у Юленьки, все у нее, и днем, и ночью... - в голосе отчетливо звучало злорадство - что, не достался мой сынок твоей хромоногой сестричке? Зря старались!

Она явно ждала расспросов, но не дождалась, старая карга. Владимир спокойно попрощался.

Это что еще там за Юленька? Ах, ты, сволочь! А может, старуха врет? Понятно, Димка - взрослый мужик, двадцать второй год пошел, баба нужна, без вопросов. Но... Несчастная Катюха! Она ведь даже не понимает, ЧЕГО ее лишил тот козел... А может, понимает? Тогда совсем худо. А он тут разнюнился. Раз в жизни сделал, можно сказать, то, что был обязан... Козел вонючий столько лет жил, жрал, пил. Трахался. А он, братец, теперь разводит сопли: ах, ах, убил человека. Человека? Козла отвязанного! Главное, у всех все нормалёк - у него самого жена и сын, у Димки, видишь ли, теперь какая-то... как там ее? У одной Катюшки - "филиал Рая"... И еще неизвестно, чем кончится новая операция. Женька тогда тоже говорил: у них там, в Штатах, профи - первый класс, и оборудование, и все. Скорей всего, будет ходить без палки. И - что? Можно представить, как это - "без палки". Так и так - хромая. Нет, ублюдок должен был расплатиться по полной программе! И Димке, кстати, заодно бы морду набить - хоть написать-то он ей может, сукин сын? Или до того ошалел от своей соски, что уж не помнит ни черта? Хреном думает вместо мозгов!

За окном шумело и трещало - он и не заметил, что на улице давно льет.

Спать. Лечь и выспаться до дна. Обойдутся в банке! Нет, сперва написать Катерине... А про Димку - что? Мол, у того Юленька? Черт бы его побрал. Дождись операции - тогда и баб заводи... Нет, зудит... Но почему так тошно?!

Все-таки он написал сестре. Дома, дескать, все в порядке, все здоровы, Филимон гоняет птиц, погода хорошая, от семейства приветы. И - ни пуха, ни пера. Лично он на что хочешь готов спорить - операция пройдет успешно. Про Димку писать ничего не стал, врать не хотелось, а сообщать про телку?.. Катька, дурища, писем ждет, а он, может, в данный момент как раз и... того.

* * *

Дмитрий и вправду был у Юли. Впервые за те недели, что прошли с Катькиного отъезда. С того момента, когда, прощаясь в аэропорту, Катя поцеловала его, и это был не прежний, небрежно-дружеский поцелуй, а настоящий, о котором он мечтал все эти годы. Этот ее поцелуй, а потом письма, которые она регулярно присылала ему по электронной почте! И его послания ей... Все это сделало отношения с Юлькой какими-то... другими. Теперь, уж точно, он виноват - и перед ней, и перед Катей.

Самое-то интересное, что дома у Дмитрия компьютера не было, послания приходили в редакцию, где электронную почту принимала именно Юлька. Конечно, он был уверен, - чужих писем она читать не станет. Но она же видела - кому послание и от кого. Она не могла не видеть выражения его лица, когда он открывал и читал эти письма, когда писал ответы. И он не мог не замечать, как, сухо бросив: "Митя, там - тебе", Юлька всегда выходила из комнаты. А заглянув и обнаружив, что он все сидит и сидит у компьютера, исчезала опять. Она теперь не звала его к себе, виделись, в основном, только в редакции - как и раньше допоздна сидели над номером, если шла верстка, потом он провожал ее до дому, и у парадной прощались. Юлька изо всех сил старалась быть веселой, независимой, как всегда, чуть что, бросалась помогать. Ее работа по-прежнему восхищала Дмитрия своей быстротой, точностью. И она была для него его Юлькой-котом, трогательным, маленьким и таким мужественным. Хоть бы раз упрекнула, заплакала, спросила, что наконец происходит, почему он раньше приходил и оставался до утра, а теперь все это вдруг кончилось? Ему тоже не хватало их свиданий, его тянуло к ней. Он должен был объясниться. По-честному. И сейчас, когда они чинно сидели у нее на кухне и светски вели кретинский какой-то разговор почему-то о театре, он смотрел на ее шею и грудь и хотел только одного: подойти, обнять, взять на руки... Но он же пришел для решительного объяснения! Пока шел, думал: теперь, когда Катерина как бы дала понять, что он ей не совсем безразличен, объятия с Юлькой были бы... изменой. И вот сейчас... Господи! "Как бы дала понять...", "не совсем безразличен". На самом деле, это ему хотелось понять именно так! "Измена". А то, что он собирается сделать, не измена? Вот этому... Коту да и себе самому хотя бы! Так. Спокойно. Он любил Катерину много лет. Сколько раз они вот так же сидели вдвоем у нее в комнате, в пустой квартире. Он знал - нельзя. Ничего... нельзя. Ну и что с тех пор изменилось? Да, она пишет почти каждый день. Письма длинные, интересные. Но в них же и намека нет на какие-то ее чувства! А тогда, в аэропорту? Что-то вроде каприза? Или опять же - собственные его выдумки? Поцеловала, прощаясь надолго, самого близкого друга. И что?

А он? Чувствовал он к Кате то, что сейчас испытывает к Юльке? Ну, хорошо, кто-то может сказать: там была Высокая любовь, он даже думать себе запрещал об этом. Верно, запрещал. Ну, а сейчас тогда что? Животная страсть? Но почему же ему хочется не просто схватить Юльку и тащить в койку? Ему хочется взять ее на руки, такую легонькую, целовать рыжие завитки на макушке и... просто носить по комнате, а она чтоб уткнулась лицом ему в грудь. Она такая доверчивая, преданная. Она его любит. Не "как бы", а всерьез. Он ей нужен.

- Кот! - позвал он тихо.

- Кота больше нет, - сказала Юлька, вымученно улыбнувшись.

Но Дмитрий не собирался ее слушать. Он шагнул к ней, обнял и уткнулся лицом в мягкие завитки, пахнущие полем, какой-то горьковатой травой.

- Кот, конечно, Кот, - сказал он, целуя ее волосы, глаза, все лицо, шею, плечи. - Ты - мой Кот.

Юлька затихла. За окнами гремело, но они ничего не слышали.

Уже под утро, сидя с ногами в кресле, похожая в длинной и широкой ночной рубашке больше на медвежонка, чем на кота, она спросила:

- Что будем делать?

Спросила потому, что Дмитрий только что сказал, что любит ее, окончательно понял это сегодня, вот сейчас. Никакой жизни без нее он себе просто не представляет. И дело тут не... не в том, что было этой ночью и раньше, а в ней. Она - его ребенок, "половинка", самая родная.

- Что будем делать? - сурово повторила Юлька. Ее глаза были огромными, на побледневшем лице ярко выделялись обычно незаметные веснушки.

- Будем вместе, - сказал Дмитрий.

Она упрямо затрясла головой, и кудряшки упали на лоб.

- А как же?..

- Я напишу, объясню... Катя умная, она поймет. Знаешь, сколько раз я просил ее выйти за меня замуж? Она отказывалась. Я напишу... попозже.

Юлька помолчала. Потом спросила тихим голосом:

- Она же тебе каждый день письма шлет, я ведь вижу.

- Теперь? Другое дело. Она там, далеко, чужая страна... Все, что было здесь, кажется лучше... Письма - это просто вид общения. Дружеского.

- А когда операция? - спросила Юлька.

- Я... я не знаю, скоро, наверное. Я как-то так... несколько дней уже...

- Знаю. В компьютере для тебя два послания, непрочитанных. Это свинство. Прочитай, может, и узнаешь - когда.

- И что?

- А вот что: до операции ты никаких... новостей ей сообщать не будешь, ясно? - твердо сказала Юлька. - А после... После все будет зависеть от результата. Что - "как"? Вот так: если она поправится, тогда и решишь. Вы будете на равных, понимаешь? А если нет...

- Но я по-настоящему люблю тебя, ты что, не поняла? А ей не нужен, то есть - только как друг.

- Я понимаю одно: если она на всю жизнь останется калекой, ты снова скажешь ей... сделаешь предложение. Если она его все-таки примет, ты женишься на ней. Вот и все.

- Не примет, она гордая.

- Уговоришь.

- Но я хочу быть с тобой!

- Я тоже хочу - с тобой. С моим любимым, хорошим, благородным. А с таким, который чуть не десять лет убеждал больную девчонку, что жить без нее не может, не оставит ни при каких обстоятельствах, а когда она потеряла последнюю надежду - взял да бросил... С таким? Нет, не хочу. И ты тоже не воображай, будто расстаться с ней для тебя просто. Это тебе только издали кажется.

* * *

Черта с два тут заснешь! Лег, уверенный, что отрубится мгновенно, - так намучился за день. Но стоило лечь, как сперва заколотилось сердце - в жизни такого не было, так противно, гулко: "тук-тук-тук..." Он лег на спину, стук прекратился, зато сделалось душно и муторно, несмотря на то, что окно было открыто и после дождя в комнату должен по идее вливаться влажный, прохладный воздух. К тому же хотелось сучить ногами, вертеться, вообще - двигаться, хотя несколько минут назад он мечтал только об одном - лечь. И замереть. В соседней комнате несколько раз звонил телефон, Владимир не подошел.

Вместо этого отправился на кухню, попил воды. Лучше бы водки, да где ее взять? Вернулся. Порылся в письменном столе деда и нашел столетней давности пачку "Беломора". Дед бросил курить года три назад - как отрезал, после сердечного приступа, в пачке оставалось пять папирос. Здесь же и зажигалка. Достав папиросу и прикурив, Владимир жадно затянулся. Сам он не курил никогда: валял дурака в детстве, иногда покуривал в армии - за компанию. Голова сразу закружилась, но он упрямо докурил папиросу. Стало еще гаже.

Последний телефонный звонок раздался в три часа ночи. Владимир как раз задремал, пока очухался да подошел - все же в такое время зря не звонят трубку уже повесили. Не тот номер набрали, лопухи, а потом спохватились, испугались, что поздно, и бросили.

Все-таки в пятом часу удалось задремать. Но ровно в семь начали бить часы, боя которых он раньше никогда во сне не слышал. Разбудили. Он вздрогнул, открыл глаза. И понял: сейчас все пойдет по новой: тоска, тошнота и паралич полнейшая невозможность что бы то ни было делать.

И тут позвонили в дверь. Непрерывным истерическим звонком. Кто-то давил на кнопку, не отрывая пальца, и вдобавок колотил ногами. Владимир бегом бросился в прихожую, запнулся о собственный ботинок, чуть не упал, распахнул дверь - и на шею ему кинулась ревущая Аська. Из ее бессвязного: "Вовка! Живой! Господи живой!!! Надо звонить... мать - с ума... Вовочка-а-а..." - Владимир долго не мог понять, что происходит. И только после того, как, оторвавшись от него, Аська, продолжая всхлипывать и не отвечая на вопрос "Что случилось-то?", позвонила на дачу и прокричала в трубку: "Живой он! Дома!", только после этого ему с трудом удалось усадить ее на стул - Аська продолжала цепляться за руки. На его десятое "Ну, в чем дело?" она, захлебываясь, рассказала, как вчера в последних теленовостях сообщили, что совершено покушение на Сергея Юрьева, председателя правления их банка. "Сказали - в упор расстрелян автомобиль... из автомата... в шестнадцать двадцать... на углу Орбели и... Юрьев и водитель на месте, охранник доставлен в больницу с пулевым ранением в голову, где через сорок мину-у-ут... Ой, Вовочка... Мы в банк звонили, не отвечают, и тебя... всю ночь дома не-ет..."

Умерший в больнице охранник - Стас. Вот так. Владимир не явился, и Стас погиб вместо него.

* * *

Сообщение брата Катя получила в день отъезда в Лос-Анджелес. Утром рядом с ее тарелкой - два послания. Одно от Вовки, второе от Димки. Начала с Димкиного - никаких новостей, все в порядке, погода хорошая, - да какое ей тут дело до их погоды?! - Кате он желает ни пуха, ни пера (написано латиницей: "ni pukha, ni pera"), уверен, что операция на этот раз даст нужный результат. И, разумеется, - "Love, Dima".

Формально до невозможности. Сухо - не то слово. Но с другой стороны, а как он еще может писать на работе, да еще по-английски? А вдруг... эта все проверяет, а когда писал, топталась рядом? Что ж... Катя и ответит в том же духе - спасибо на добром слове, через два часа уезжаем, буду в клинике, боюсь, переписка естественно прервется. На какое-то время... На какое же? Сказать пока не могу, думаю, около месяца. Может, больше. С наилучшими пожеланиями. Взаимное Love.

Вот так, без сантиментов - тем более, какие тут могут быть сантименты?

Письмо брата...Что они там, сговорились? Буквально списано с Димкиного: погода, нормально, "ни пуха"...

Ладно. Ладно-то ладно, а черт бы его побрал, этого Димку! Здесь ей, конечно, его очень не хватает - точно руку отрезали. Что и естественно: все же столько лет... каждый день вместе, каждая мысль общая. И привычная, железобетонная уверенность в его верной и бескорыстной любви. Безответной, да! Если иметь в виду любовь в полном смысле слова. Но вел он себя тактично и бережно. Никто, между прочим, не заставлял. А потом вдруг - все. Как говорит Вовка, "с концами"...

Видимо, тело все же сильнее духа. По крайней мере, у него. Да, наверное, и у всех. Почти. Впрочем, все это еще можно проверить. А неприязнь к той девице, которую, скорей всего, просто используют, несправедлива. Девицу надо пожалеть. У нее, Кати, духовное всегда стояло НАД, но это не дает права судить других, у которых ПОД. Тем более в ее-то ситуации.

Ночью она написала стихи:

Мы ночью говорим с моей Любовью

О к дереву привязанных домах.

Она присядет возле изголовья,

Спокойная, седая, как монах.

Любовь ушла наутро, словно странник,

Был слышен шум взлетающих ракет.

Спрoсила на пpoщанье, ктo избранник.

Нo чтo мoгла сказать я ей в oтвет?

А надo мнoй летели, как кoметы,

Сopвавшиеся с пpивязи дoма.

Любовь ушла... Не дoждалась oтвета.

Пускай теперь oтветит мне сама.*(*)

А в самом деле, кто избранник? Появится ли когда-нибудь? Вдруг не появится, и она делает жуткую глупость, отказываясь от Димкиной любви и сама толкая его к той? Впрочем, это все - после.

Мама эти стихи, разумеется, назвала бы чистым бредом. Дома какие-то, "где ты видела, чтобы дома - и на привязи?" Суровый голос реализма. Но посылать их маме и вообще кoму бы то ни было показывать Катя не собиралась.

А утром, по пути в Лос-Анджелес, на душе было как-то удивительно легко. О предстоящей операции, о доме, даже о Димке Катя больше не вспоминала. А когда вдруг невзначай вспомнила, подумала: "Все это - потом, потом, после. Сейчас я, как чукча, - что вижу, о том пою". А петь, точней, говорить и думать, а главное, смотреть, смотреть и смотреть хотелось на пейзажи, несущиеся за стеклами автомобиля, где Катя сидела впереди, рядом с Рут. Мыша устроился сзади и время от времени давал Рут полезные и грамотные советы: где съехать с шоссе, когда сбавить скорость, когда перестроиться, что, надо сказать, Рут явно раздражало. Но она каждый раз отвечала ему по-русски, почему-то с армяно-азербайджанским акцентом: "Адын машына - адын вадытел". Это, видно, была какая-то иx давняя шутка. К шоссе 101, по которому oни еxали, то вплотную справа подступал океан, то деликатно отодвигался, давая место какому-нибудь городку, то вновь был рядом, синий, ослепительный, необъятный. И очень важный. Слева тянулись холмы, желтые, обожженные солнцем прошлого лета, и среди этих холмов - один за другим коттеджи, окруженные зеленью, ресторанчики, бензозаправки. Иногда за холмами возникала гряда невысоких гор, над которыми неотступно кружили большие медленные птицы.

- Орлы, - сказал Мыша. - Символ Америки. А не пора ли нам, девочки, перекусить?

И тут же они с Рут приступили к американскому занудству: подробному обсуждению, где, когда и при каких условиях лучше всего остановиться на ланч. Это сейчас. А как спорили из-за рейса, каким лететь в Дюрам! Было бы чего спорить - Катя видела расписание, Мыша извлек его из Интернета и положил перед ней: выбирай! Самолеты десятков авиакомпаний вылетали в Дюрам из Лос-Анджелеса буквально каждые десять минут, а то и чаще. В Дюрам попадали через Чикаго и через Вашингтон, через Атланту и через Питсбург, через Сан-Луис, Миннеаполис, Даллас. И еще как-то. Катя, конечно, сказала, что ей совершенно все равно лишь бы самолет не упал, а билет не стоил запредельно дорого. Но Мыша и Рут, отмахнувшись от нее, долго совещались и выбрали наконец рейс, делающий остановку в Питсбурге. Сплошная логика: во-первых, всегда удобней, чтобы первая часть полета была длинней, а потом отдых и короткий оставшийся отрезок пути. В Питсбурге остановка почти два часа, можно размяться, посидеть в кафе. А еще там живет Аннет, редактор Мышиной очередной книги. И остановка в Питсбурге даст возможность Мыше встретиться в аэропорту с Аннет и поработать, а чтобы Катя не скучала, вместе с Аннет приедет ее сын Боб.

- Он будет весело катать меня в инвалидной коляске? - ядовито поинтересовалась Катя.

- Этого предмета мы брать не будем! - заявил Мыша. - Ты с родным отцом, под руку с коим и дойдешь до кафе. А если отца тебе мало, вот тут-то под вторую руку тебя будет поддерживать Боб. Он - джентльмен и, между прочим, красавец.

- Это Аннет красавица и элегантная француженка, а Боб - чистый американец, изготовленный по стандарт, - почему-то ревниво отметила Рут.

- А кто он по специальности? Или еще студент? - спросила Катя небрежно.

- Кто?! - изумилась Рут, потому что речь у них с отцом уже шла о коте, о Нике, который, конечно, будет скучать без Рут и даже разозлится: не придет к ней завтра спать и Машу не пустит, а сам уйдет тосковать в Катину спальню.

- Ну, этот... ваш Боб. Который - в Питсбурге. Как бы красавец.

- И не - "как бы", и - не студент, - сказала Рут. - Бери высоко. Боб у нас яппи.

- Кто?! Японец?

- Это так называется молодой человек, имеющий высокий уровень жизнь, хорошо оплачиваемую престижную профессию и, значит, все самый лучший, дорогой и модный: дом, автомобиль, костюмы. Живет с удовольствием.

- Ясно. Барахольщик и дурак, - заключила Катя.

- Очень все наоборот! Прекрасный... это... lawyer, юрист, - обиделась за Боба Рут. - Это у вас: бедный - не порок, а у нас...

- А у нас тут по-всякому бывает, - заметил Мыша. - Мне это американское "человек стоит столько, сколько он стоит" (в денежном выражении) - вот где. И провел ладонью по горлу. - Американцы в основе своей спесивы и самодовольны... Не спорь! - Он улыбнулся Рут. - Я ведь и себя тоже имею в виду, сам хорош.

- Но я - что Боб на самое дело - блестящий... или - как? Блистающий адвокат? Понимаешь в мисле? - твердила Рут.

Катя поняла: Рут устала - все время за рулем и разговоры с самого утра только по-русски. Потому и "в мисле". То есть "в смысле". А преуспевающий Боб?.. Братец Вова у нас тоже, можно считать, преуспевающий, иномарку, вон, собрался купить, яппи несчастный. Из Московского района.

- Speak English, please, - попросила Катя. - I need a practice... m-mm... for tаlking with wonderful Bob.

- OK! Fine! - подхватил Мыша, бросив на дочь благодарный взгляд.

Сверкал океан, белая пена старательно шуршала о песок. К столику, за которым они сидели, вдруг подошел пеликан. И нагло уставился.

Пожалуй, это было счастьем.

* * *

Cразу пocле приезда в Лoc-Aнджелес Mыша ocтавил Катю с Рут у парикмахера, а забрал оттуда через полтора часа, заявив, что его дочь после стрижки сделалась настоящей американкой голливудского пошиба. Потом перекусили неподалеку, в ресторане на Родео-драйв - Рут непременно хотела показать Кате эту роскошную улицу. А оттуда отправились к врачу-психоаналитику. Жил доктор Фейман в собственном доме, погруженном в южную зелень, на тихой улочке, совсем не похожей на улицу огромного города. Кате он понравился. Она ожидала увидеть привычный белый халат и стетоскоп на шее, думала, обследование будет проходить в приемной, похожей на палату или кабинет поликлиники. Катя ляжет на холодный топчан, покрытый простыней, а врач усядется рядом на стул. Сам же доктор представлялся ей высоким старичком с бородкой, как у Айболита.

А встретил их маленький, очень живой и подвижный человечек средних лет, лысый и в очках с толстенными стеклами. Встретил не как врач пациентов, а как хозяин дома - старых приятелей. Провел в гостиную - сок? кофе? Тебе, Рут, чего-нибудь покрепче? Или - кто там у вас за рулем?

С Катей он держался так, будто они тоже сто лет знакомы: подал выбранный ею апельсиновый сок со льдом и после короткого общего разговора о завтрашнем вылете в Дюрам предложил уединиться.

Вечером в отеле "Мариoтт" (впoлне комфортабельном, не слишкoм дopoгoм и, главнoe, pядoм c aэрoпopтoм - вылет в 7.30 утра), так вoт, в двухкомнатнoм нoмере этoгo, на Катин взгляд, роскошнейшего oтеля она написала:

Спи, пусть в окно залетит снегопад,

Как яблонь цветущих пыльца,

Искрясь и мерцая в сиянье лампад,

Пусть бьется о доски крыльца.

Усни, зазвенит о ступеньки капель,

Срываясь с дубовых перил.

Лесной ручеек запоет, как свирель,

Сливаясь с лучами зари.

Усни. И три месяца летних придут.

И станет красиво везде.

Ты помнишь купанье в прохладном пруду?

Крыжовник на мокром кусте?

Усни. И осыплется с веток листва,

В плащи завернутся леса.

За дальней горой различимы едва

Прощальные птиц голоса.

Спи. Пусть в окно залетит снегопад,

Как яблонь цветущих пыльца,

Искрясь и мерцая в сиянье лампад,

Пусть бьется о доски крыльца... *

Писала и представляла себе крохотную деревенскую церковь... И зиму.

Разговор с Биллом, так звали врача, занял почти четыре часа, а она и не заметила. Впервые в жизни ей было легко говорить о себе, безоглядно отвечать, старательно выстраивая точные английские фразы, на самые интимные вопросы. Да, и о том. С этим смешным толстяком, глядящим из-за стекол очков умными, острыми глазами, она была откровенней, чем с собственными записками, ни разу не слукавила, ничего не преувеличила, не преуменьшила, не пыталась показать себя в выгодном свете. Говорила правду, только правду, одну правду. Прощаясь, Билл сказал, что с Катей легко и приятно работать и это, конечно, не последняя их встреча. И твердо пообещал: все у нее будет хорошо - о'кей, файн. Это правда. Он никогда не обещает пациентам того, в чем сам не уверен.

- Вы - нормальная женщина и будете жить, как нормальная женщина, торжественно закончил он, и Катя поверила - так и будет. И спросила нормально ли, что ей везде хорошо, везде, где ее любят. Вот и сейчас - она совсем не скучает по дому. Мay be, это ужасный эгоизм? Она боялась, что Билл ее не поймет, говорила медленно, обдумывала каждое слово, выбирая самое точное. Он весело удивился: эгоизм? Но почему?! Потом помолчал, посерьезнел и, тоже явно стараясь говорить простыми короткими фразами, объяснил: Катя была лишена стольких радостей в жизни, что ее способность быть счастливой и радоваться тому немногому, что есть, вовсе не эгоизм, а ... мужество. И мудрость. "Это - достоинство, понимаете?" - говорил он, глядя ей в глаза, и добавил, что благодаря этому качеству она наверняка никогда не была для окружающих обузой, не портила их жизнь тем, что постоянно несчастна. Это редкий дар.

Рут с отцом они нашли в саду, Мыша плавал в бассейне, в голубой, подсвеченной воде, Рут уютно дремала в плетеном кресле.

- Совсем усталая? - спросила она, увидев Катю.

- Нисколечко! Наоборот.

Это была правда. Она даже испытывала какой-то подъем. Они с Биллом успели обсудить даже Катины отношения с Димкой и его женщину, появившуюся, кажется, из-за того, что Катя боялась - не то слово! - просто не могла себе даже представить, с ужасом относилась к... ну...

"К сексу, - уточнил Билл. - Это пройдет. Просто результат травмы и страх показаться жалкой, некрасивой. Пройдет обязательно", - повторил он.

Теперь она думала, что уже относится ко всему этому по-другому. Хотя бы теоретически. А Димка?... Билл прав: то, что он занимается сексом с другой женщиной, может совершенно не касаться их с Катей. И теперь, и в будущем ... если... Но Билл же уверяет, что ее, как он выразился, фобия вполне излечима.

А вдруг тогда она поймет, что любит Димку? По-настоящему. Сейчас она просто не знает, что это такое. А после операции, если та пройдет успешно и Катя из сломанной куклы превратится... в обычную девушку, станет как все, вот тогда...

* * *

Полет в Дюрам был легким. В Питсбурге, прямо у выхода из самолета, их встречали. Боб, одетый нарочито небрежно, но явно дорого, был забавным и внимательным, Аннет, его мать, оказалась не просто красивой, а невероятно красивой - огненно-рыжие пушистые волосы, яркие синие глаза, сверкающая улыбка, просто глаз не отвести... Она была живой и экстравагантной в белом брючном костюме мужского покроя и пестром шелковом шарфе. Катя отметила - отец смотрит на нее с удовольствием, и подумала, что, вполне вероятно, между ним и Аннет... что-то было. Когда-то. Они держались друг с другом не просто дружески - как близкие люди. Так что недавняя ревнивая интонация в голосе Рут, похоже, была оправданной. Но все это было не ее, Катино, "собачкино дело" - как говорит в таких случаях та же Рут.

Боб выглядел олицетворенной респектабельностью. Пока его мать с Катиным отцом, устроившись за столиком кафе и разложив на нем бумаги, что-то горячо обсуждали, Боб за другим столом элегантно угощал Катю мороженым со сбитыми сливками и фруктами и вел с ней светскую беседу на оригинальную тему: "Как вам нравится Америка?" Катя отвечала тоже оригинально - мол, да, нравится, очень! Боб, смеясь, сказал, что ему - кто бы мог подумать? - тоже, хоть он успел побывать и в Париже, и в Риме, и в Венеции, и много, много раз на юге Франции.

- Мать родилась там. Там живут мои бабушка с дедушкой, - сообщил он. И добавил: - Мама считает: жить надо в Штатах, а отдыхать в Европе.

Разговаривать с ним по-английски Кате было гораздо трудней, чем с Рут или вчера с психоаналитиком Биллом. Боб говорил очень быстро, глотал окончания слов. При этом у него был какой-то незнакомый, слегка гнусавый прононс, так что Катя не успевала следить за смыслом. И все же подумала: "Хвастун? Пыль в глаза - лапшу на уши?" "Отдыхать надо в Европе!" Нет, скорее, все, о чем он говорит, - обычная жизнь для таких, как он. Париж... Юг Франции... Это - как если бы она сказала, что жить постоянно предпочитает, конечно, в Петербурге, но лето лучше проводить на Карельском перешейке... А в самом деле, где она теперь предпочла бы жить? И где отдыхать? Побывать, допустим, в Венеции она бы не отказалась...

Объявили посадку на рейс Раллей-Дюрам. Аннет с отцом быстро собрали бумаги, Мыша поцеловал Аннет руку, она чмокнула его в лоб. А Боб, подставив Кате локоть, проводил до входа в трубу, через которую они с отцом вошли в самолет. Катя вдруг заметила, что идет сравнительно легко, не висит на руке Боба, а только опирается. Неужели Билл вчера был прав и с сегодняшнего дня все у нее пойдет лучше?

- Ну как тебе молодой человек? - спросил отец, когда они уже пристегнули ремни и самолет выруливал на взлетную полосу.

Она пожала плечами:

- Не знаю... Красивый. Холеный, даже слишком. Довольно стандартный. Но почему он такой... гнусавый?

- Какой?!

- Да гнусавый!

Она изобразила, как говорит Боб. Мыша громко рассмеялся:

- Он не гнусавый, это такой региональный акцент. Боба воспитывали в основном родители его отца. Аннет, наша бабочка, вечно порхала по миру - то она в Европе, то, на худой конец, в Нью-Йорке. А Боб до поступления в колледж жил в Гэри, в штате Индиана. Там все так говорят. Аннет с отцом Боба рассталась. Вероятно, из-за ее тяги к постоянным и мгновенным перемещениям из одной точки Земли в другую. Теперь у нее прелестный дом в Питсбурге, но она и там редко бывает.

- А Боб? Они живут вместе?

- У Боба свой дом, довольно... как это у вас теперь говорят? Крутой? Здесь не принято жить с родителями. Америка вообще страна жесткая, без сантиментов. Для меня - слишком без сантиментов. Я бы хотел, чтобы, как в нашей России в прошлом веке, моя дочь была со мной всегда... по крайней мере, до замужества.

Катя подумала, что до этого еще ой, как далеко... И вообще - а как же дом? Ее дом, на Московском проспекте в Петербурге? Подумала, но промолчала. Она сейчас и загадывать не могла на будущее. И почему-то не хотела ничего о нем знать.

- Тебе очень нравится Аннет? - вдруг спросила она, тотчас подумав, что это бестактно.

Мыша долго молчал, и Катя уже решила, что он ей не ответит.

- Это было очень давно, - произнес он наконец, - а теперь мы просто друзья.

* * *

Владимир проводил на даче в осеннем пустом Комарово свой вынужденный отпуск. Позади были недели изматывающих допросов в прокуратуре по делу о покушении на Юрьева. Следователь без конца въедливо выяснял одно и то же: почему в тот день Владимир не явился в банк, хотя именно он должен был охранять шефа во время той поездки? Что он знал о готовящемся покушении? Совсем ничего? А если подумать?

Владимир, естественно, сотни раз отвечал, что не знал абсолютно ничего, ну откуда он мог знать?! А на работу не вышел по болезни, о чем сообщил по телефону секретарю Людмиле Скоковой и, позднее, сотруднику службы безопасности Цыбину. Но следователю эти объяснения были до фонаря, ему, вынь-положь, требовалось установить, чем конкретно был болен в тот день свидетель Синицын, почему заболел так внезапно и "своевременно" - ведь еще утром было известно, что он вызван погибшим начальником службы безопасности на одиннадцать часов, что подтверждено рядом свидетелей, да и сам Синицын не отрицает. "Ведь не отрицаете?"

На это Владимир невнятно, и понимая, что неубедительно, бормотал: дескать, неожиданно стало плохо - рвота, тошнота, головокружение. Видимо, отравился...

"Почему не вызвали врача? Где оправдательный документ? - вцепился следователь. - И почему так быстро поправились? И кто может подтвердить, что вы весь день оставались дома - вам многократно звонили и до и после преступления, ваш телефон не отвечал. Что-то тут не сходится. Вы так не считаете?"

Владимир снова и снова тупо повторял одно и то же, чувствуя себя донельзя паршиво. Он-то знал - не явился как раз потому, что произошло то самое с Гришкой. А еще думал, что стал в тот день двойным убийцей. Гришка - черт с ним, Гришка получил, что заслужил. Но Стас-то погиб из-за него, из-за его слабости и, если на то пошло, трусости. Теперь он был уверен, что дурнота и психоз по поводу Гришкиного... скажем так - устранения вызваны были не раскаянием - смешно, в чем тут-то раскаиваться? Нет, к бабке не ходи, вызваны они были страхом, что убийство начнут расследовать и в конце концов выйдут на заказчика. Понял он это не сразу, а ночью после случившегося, вдруг четко осознав, что испытывает одновременно несколько чувств: горе оттого, что убили Стаса, стыд потому, что подставил Стаса он, и... подленькое облегчение. Нет, не потому, что не погиб, оказавшись вместо Стаса рядом с Юрьевым, когда обстреляли машину, а потому, что теперь следствие по делу об убийстве Гришки не выйдет на него никогда! Стасу - без всякого сомнения! - одному было известно, кто заказчик. Так что заказчик погиб вместе с ним.

Следователь еще доставал Владимира насчет причин покушения на Юрьева. Хотя тысячу раз ему было сказано и повторено, что о коммерческой деятельности председателя правления банка рядовым охранникам не докладывают. Стас-то, конечно, знал все, был доверенным лицом у Юрьева, но об этом Владимир говорить не стал. Не сказал и о слухах и версиях, которые с утра до ночи обсуждали сотрудники. Об этих слухах они на допросах сообщали сами, а следователь пускай разбирается, правдоподобны эти слухи или нет, на то он и следователь. А Владимир только плечами пожимал, когда его спрашивали, что он думает о версии, будто убили Юрьева по заказу одного из авторитетных кредиторов, не пожелавших платить, или, например, что кому-то из своих приглянулось место председателя. Или - может, это вообще убийство из ревности? Кстати, какие у Юрьева были отношения в семье, не сопровождал ли Владимир его на свидания и т.д. На все это он устало и монотонно отвечал: "нет", "не знаю", "не слышал", "не в курсе" и т.д. Пока следователь не отлипал до другого раза.

А в банке, председателем правления которого стал заместитель Юрьева Фитюков, упорно и доказательно шептались, что все это как раз его, Фитюкова, дела. Он, дескать, Юрьеву люто завидовал, ненавидел - все знали. А еще бы, вместе когда-то работали в НИИ, где Фитюков был большим начальником типа финансового директора, а Юрьев, тогда совсем мальчишка, замом главного бухгалтера. А потом молодой толковый Юрьев из НИИ ушел, создал свою фирму по торговле импортной бытовой техникой, голова у него на плечах, деньги где-то достал на раскрутку. Ну и пошло: появились крупные бабки, стал акционером банка, а полтора года назад - вообще председателем правления. Шестидесятилетний Фитюков в это время уже сидел без работы: сначала прозябал в своем госбюджетном НИИ весь в кредитах, а потом и вовсе выгнали его на пенсию. И Юрьев, умный, опытный, а дурак! - встретив как-то бывшего руководителя, впавшего в полное отчаяние, предложил ему должность в банке. И не какую попало, а собственного зама! Но доброе дело никогда не проходит безнаказанно. Стас, помнится, как-то еще сказал, что тут Юрьев дал слабину: Фитюков бездарность и гнида, но Юрьев, мол, как последний лох, считает - неудобно брать такого человека простым клерком. К тому же он этому Фитюкову по гроб обязан своим служебным ростом в том НИИ и прочие слюни.

Фитюков был мужиком дерьмовым, это все знали - стучал на сотрудников Юрьеву, а в частных разговорах с теми же сотрудниками поливал шефа: мол, "новый русский", жулье, имеет связи с криминалом. Последнее время он поносил Юрьева с какой-то патологической яростью, так что всем казалось - у старика крыша едет от ненависти. Юрьеву, как водится, доложили - а на что, в числе прочего, служба безопасности? Он будто понял, что пора кончать с гуманизмом, и начал подыскивать Фитюкову замену. Так что голову можно дать на отсечение: Фитюков узнал о предстоящем увольнении и решил принять меры. А найти киллера без проблем, тем более, эти дела сейчас сильно подешевели. После кризиса.

Допрашивали, конечно, и Фитюкова, но как-то подозрительно быстро от него отстали - видимо, купил кого следует. И вообще вся эта тряска с допросами разом прекратилась, а следственная бригада объявила по телевидению, что наиболее вероятной, ну, просто буквально доказанной является такая версия: Юрьев дал одной полукриминальной фирме кредит и вовремя, с процентами, получил долг. Правда, "черным налом". И - положил в карман. Кстати, при проверке выяснилось, что на счету банка как раз не хватает крупной суммы. Поэтому банк не смог расплатиться с несколькими мощными вкладчиками и кто-то из них мог свести с Юрьевым счеты. Наказать.

Кто? Это сейчас выясняется. А Фитюков, став председателем, ухитрился - что делать? - покрыть убыток из резервного фонда ЦБ, в общем, перекрутился, молодец. Дело о покушении на Юрьева очень быстро замяли - чего там особенно прогибаться? Ну, убили вора - справедливость торжествует, а таких дел у прокуратуры - вагон и маленькая тележка...

Смешно, какая-то часть сотрудников в эту версию охотно поверила - те, кому всегда приятно сознавать, что еще вчера уважаемый, богатый, удачливый, молодой и красивый начальник, перед которым они лебезили и мели хвостами, оказался жуликом и ворюгой, пусть его жена (помните, сколько у нее шуб?) теперь радуется, что муженька пристрелили. Все равно рано или поздно попался бы - и конфискация, а так у нее все же дача, пятикомнатная квартира в центре, "Ауди" и, сам Фитюков говорил, счет в Цюрихе.

Однако большинство было уверено - все проще, деньги присвоил Фитюков, Юрьев его застукал, а тот, пока дело не вышло наружу, Юрьева по-быстрому "заказал".

Вот Стаса, того жалели все - простой был мужик. И главное, погиб ни за грош - из-за того, что Володька Синицын с бодуна не вышел в тот день на работу.

Владимир от всех этих дел взял отпуск и теперь сидел, а точнее, в основном, лежал на даче, слушал стук дождя о крышу дома и думал иногда, что лучше бы вообще-то сдохнуть, оказавшись в нужный день в нужном месте - рядом с Юрьевым. Вообще - лучше бы сдохнуть.

Читать он не мог, хотя Аська натащила из города целый ворох детективов. Вот-вот! Самое время ему с захватывающим интересом наслаждаться байками про наемных убийц и мудрых следователей, которые всегда раскалывают негодяев. Славка, с которым Владимир еще недавно так любил играть, гулять, просто разговаривать, теперь смертельно утомлял. Слава Богу, мать с дедом уже перебрались в город - меньше расспросов, тревожных взглядов и "полезных советов" немедленно, вот завтра же обратиться к врачу-невропатологу. Впрочем, Владимир дисциплинированно глотал таблетки, прописанные мастером на все руки Женькой. Тупел. Ел с отвращением. Днем много спал, зато ночью не мог отключиться даже на полчаса.

Он не понимал, что с ним происходит. Да, жалко Стаса, да, тот мог остаться жив, если бы не... Но что такое это "если бы не"? В конце концов, чистая случайность, из них вся жизнь состоит. И странно желать себе смерти оттого, что не получил пулю в лоб. Абсурд. Дальше - разговоры в банке. Да пошли они! Из банка можно запросто уволиться, такие, как Владимир, без работы не сидят. Так? Так. Теперь Гришка. Издох - и собаке собачья смерть. А бояться, что у нас, здесь и сейчас, все-таки вычислят, придут и арестуют... Кто? Менты, которым только пьяных бить да бомжей сажать? Этого бояться можно только в состоянии тяжелой шизофрении. Так чего?! А ничего. Просто жить неохота, вот чего! Каждое движение, даже мысль о том, что надо что-то сделать, вызывает приступ какой-то чертовой паники. И отвращения. Ко всему. К себе - в первую очередь.

А дожди все шли. Дом отсырел, пришлось и Славку отправить в город - к бабке. Там он хоть будет ходить в садик, а не сидеть тут целыми днями над душой, маяться от безделья. Оставшись вдвоем с мужем, Ася, которая тоже оформила отпуск, удвоила свои о нем заботы. А толку? Приезжал из города Евгений. Посмотрел, посмотрел и говорит: не станет лучше, придется лечь в клинику.

- В психушку? - спросил Владимир с улыбкой, от которой Ася сразу заплакала.

А через два дня, войдя утром в комнату мужа, не смогла его добудиться. Во сне он тяжело и хрипло дышал, пульс был частым и слабым. "Скорая" отвезла Владимира в больницу, в Сестрорецк. Диагноз - острое отравление, попытка суицида. Принял все Женькины таблетки сразу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Пока Катя лежала в клинике, отец, поселившись в отеле неподалеку, работал над книгой. Это был специальный отель, жили там, в основном, родственники больных, от вестибюля к больничному комплексу несколько раз в день ходил автобус, так что Майкл сдал взятую в аэропорту напрокат машину - автобуса ему вполне хватало. Впрочем, до корпуса, где лежала дочь, можно было за пятнадцать минут дойти пешком. Катя после сложной операции чувствовала себя хорошо, хотя вставать ей еще не разрешали. Настроение у нее также было спокойным и радостным. Они с Мышей уже договорились: как только... и если она начнет ходить, он посылает Димке приглашение в гости. И тогда... Тогда все может быть...

* * *

"Ну, вот. Я опять дома - с Рут, Мышей и "животниками" - так наша Рут называет котов. И со своими записками, которые были заброшены, пока я лечилась. И, кажется, в общем, вылечилась. Во всяком случае, я теперь другая не сломанная кукла, а молодая девушка, у которой имеется кое-какое будущее. Кто же я теперь?

I am Кat Sinitsin-Mishcarudny. I live in Goleta, California, with my father, Professor of the University, and his wife Ruth.

Да, так я себя и воспринимаю и стараюсь не только говорить, но и думать по-английски. Не из выпендрежа, а потому, что иначе как следует язык знать не будешь. А мне необходимо знать, ибо решено - зимой, если не возникнет проблем с продлением моей визы и со здоровьем будет о'кей, я начну посещать лекции в университете. А в будущем учебном году shall try поступить туда в качестве полноправной студентки. Специальность, само собой, русская литература. После окончания.... это сколько же времени пробежит?.. в общем, тогда будет видно. Может, вернусь домой... Мыша об этом и слушать не хочет, заводится с пол-оборота. Маму с дедом, говорит, пригласим сюда погостить, да подольше. Вовку тоже. Филимона привезем, и он подружится с котами. И вообще - всех сюда. Интересно, где Мыша собирается разместить весь этот ковчег?.. Ладно, посмотрим. А пока мне нужно быть здесь. Так мы решили на семейном совете, в котором, кроме нас с Мышей и Рут, активно участвовали по телефону дед и мама.. Кстати, я недавно узнала, что у Вовки был какой-то нервный срыв, он загремел (надо бы написать "был помещен", но я уже давно махнула рукой на стилистику!) в какую-то жуткую больницу, но теперь уже перевели в Бехтеревку, где лечат от депрессии на почве переутомления... Пока я лежала в Hospital и потом приходила в себя, мои питерские родственники, как партизаны, скрывали это не только от меня, но даже от отца - чтоб ни одна отрицательная эмоция как-нибудь не досочилась до моей ранимой души. Хорошие люди. А я все-таки очень счастливый человек, и доктор Билл Фрейд (псевдоним - Фейман) был не прав, называя мое умение радоваться каким-то там мужеством. Не по его это специальности. Просто мне везет на людей - кроме... одного типа. Кстати, мне стало почему-то на него наплевать, даже мысли и сны о том, как я его убиваю, прекратились. Вот это наверняка работа доктора Билла. И если посмотришь с холодным вниманьем вокруг, я, если не считать того гада, ни разу в жизни не сталкивалась с подлецами, никто меня всерьез не обижал. Точно! Другое дело, что в детстве некоторые обиды кажутся смертельными, но теперь-то я не ребенок. Взять хотя бы тетю Зину. Когда-то я из-за нее рыдала, корчась от унижения, а она просто серая баба и так тупо понимала заботу о сыне.

Сейчас конец октября. У них в Питере, небось, настоящая осень. Листья, Димка пишет, почти все облетели. А здесь у нас вечное лето - двадцать два градуса по Цельсию, днем я хожу в одной футболке и шортах... да, да! Никто не ослышался - после занятий гимнастикой в клубе, куда меня три раза в неделю возит Рут, ноги у меня уже не такие худющие, а судя по кое-каким взглядам, вообще ничего. Так что можно носить хоть шорты, хоть мини- юбку. Вот я написала "хожу в футболке". Я ведь и вправду хожу! Не слишком быстро, слегка прихрамывая, но - хожу! Не ползаю! Никаких чертовых палок, тем более костылей. Я тут даже танцевать пробовала, клянусь, - мы с Мышей исполнили медленное танго, он меня учил - я же никогда в жизни не танцевала, только в детстве плясала с платочком: бабушка пела "Выходила на берег Катюша", а я плясала. Это было давно, а наш с Мышей танец был исполнен во время party (вечеринки), устроенной в мою честь после возвращения из клиники - уже не той, где меня прооперировали, а маленькой, частной, недалеко от Лос-Анджелеса, я там проходила курс реабилитации. Боюсь, отцу все это стоило жутких денег, но он на мои финансовые вопросы только машет рукой - мол, какие такие великие деньги за счастье видеть дочь нормальным человеком! Он у нас рыцарь и романтик высшей пробы.

В ту, последнюю, клинику ко мне несколько раз приезжал доктор Билл, и мы вели с ним психоаналитические беседы на самые разные темы. Теперь уж он обо мне знает больше меня самой.

Мыша уверен, что с продлением визы все будет в порядке - сейчас мне еще необходимо продолжать лечение, а потом я стану ихней студенткой. У меня уже завелось несколько знакомых студентов и аспирантов - это все Рут, на давешней вечеринке, устроенной в мою честь, были не одни профессора. Иногда ко мне заходит Эвелин, очень милая девушка, славистка. Она думает, что говорит по-русски, осталось только довести язык до блеска, так что беседы со мной ей очень полезны. Так она объясняет свои регулярные визиты. Сперва я всполошилась, уж не благотворительность ли это. Чтобы бедная больная русская девушка не чувствовала себя одинокой в чужой стране. Но вскоре мне стало ясно, что все это наши русские комплексы. Вовка сказал бы - "удаление гланд через задний проход". Американцы гораздо проще. И если она утверждает, что разговоры со мной, кроме общения, нужны ей для практики, значит, для практики. И точка... Это видно по тому, как она каждый раз выбирает для разговора определенную, заданную тему и не стесняется спрашивать, как сказать по-русски то, а как, наоборот, - это.

Эвелин - из Сан-Диего, там живет ее мать, и я уже получила туда приглашение: в Сан-Диего есть, оказывается, какой-то необыкновенный зоопарк, мировой рекордсмен, где звери содержатся почти в естественных условиях, а люди по узким, отделенным незаметной сеткой коридорам проходят через их территорию, с их, как я понимаю, согласия.

Обо мне Эвелин знает, что я жила в большом и красивом городе Петербурге с матерью и дедом, у меня есть брат, золовка и племянник, что я нашла своего отца через Интернет. Последний факт ее просто поразил, и она часто к нему возвращается, каждый раз восклицая: "Wonderful! Шьюдо! Шьюдо!" Что означает, как нетрудно догадаться, - чудо.

Между прочим, Эвелин красавица - огромные черные глаза, смуглая кожа, вьющиеся темно-каштановые кудри, прекрасная фигура. Забавно - она считает, что красавица как раз я - с моими волосами вечно модного цвета blonde и глазами, про которые она тут очень художественно выразилась, будто они похожи на океан, когда он "без волнов", то есть спокойный. Все нормально, кукушка хвалит петуха...

У Эвелин дома есть - как не быть? - бой-френд по имени Сол, сокращенно от Соломон, он риэлтер, агент по продаже недвижимости. Когда она приезжает на каникулы, то живет, в основном, не у матери, а у него, а в промежутках они перезваниваются. Иногда Эвелин ездит на week-end в Лос-Анджелес пожить красивой жизнью. Сол тоже приезжает туда, они снимают номер в мотеле и ... любовь, любовь, любовь. Я в Лос-Анджелесе бываю, к сожалению, только с Рут или Мышей. В основном, у Билла, который - врачеватель душ...

И все же странно, что я не скучаю по дому. Где ностальгия? Лишь однажды, еще в клинике, вдруг увидела во сне какой-то город - совсем не Питер, но я во сне знала, что это Питер. А потом он превратился в деревню - не то наше Комарово, сад с колодцем, не то просто какая-то сельская местность, очень русская. Утром щемило сердце, и я все думала про Россию, про наших. Про Димку. И вот что получилось:

Если рядом стена, я узнаю, что скрыто за ней.

Если рядом окно, я не буду смотреть в бесконечность.

И тому, кто подарит мне свет, я открою секреты теней.

И пусть Цербер приходит под дверь, чтобы ночью стеречь нас.

Подари мне огонь - научу любоваться золой.

Подари мне закат - он на запад уйдет безвозвратно.

Все равно, с чем идти на врага, - с топором или с тонкой стрелой.

Все равно мне уже никогда не вернуться обратно...*

Это - первое. О чем оно? Пусть, кто прочтет, сам и догадывается. Я никогда не могу объяснить, что имела в виду, - написалось и все.

А вот второе, про мой сон:

Мне вчера приснился город,

Окон черные проемы,

Белый снег следами вспорот,

В стенах узкие проломы.

Гулкие пролеты лестниц,

На окраине - сараи.

И над полем желтый месяц

Чуть заметно догорает.

И колодец. Цепь и ворот.

Доски, рыжие от гнили.

А в воде был этот город,

И дома там эти были.

Поле, круглое, как площадь...

Гулко лаяли собаки...

А еще я помню лошадь,

Как созвездие во мраке.*

Лежала потом и думала про свою прежнюю жизнь... Повидать их всех, конечно, очень хочется, мечтаю, чтобы здесь был Димка, а возвращаться?.. Туда, в нашу тесную квартиру, где мне казалось, что живу хорошо, даже когда не могла ходить, где мне достаточно было, что Димка и дед с мамой и Вовка любят меня? Нет!.. Филю бы моего сюда. Но ведь здесь есть теплый мохнатый Ник. И вообще, настроение у меня сейчас такое, что я больше думаю о будущем, чем о прошлом. Все тот же Билл, когда я ему в этом винилась, сказал, что все нормально, раньше у меня практически не было никакого будущего, а теперь передо мной, дескать, огромная и, он точно знает, интересная жизнь.

А Димке я уже написала, что хочу его видеть и, если он согласен, отец пошлет ему приглашение. Последнее время я получаю от него очень хорошие, теплые письма, он действительно беспокоился о моей операции и вообще... О себе, правда, пишет скупо и однобоко, в основном про свою газету, про жизнь в городе, кстати, сообщил, что моя подруга детства Ленка Шевелева выбежала замуж за "нового русского".

Итак, я предложила Димке приехать к нам в гости на рождественские каникулы. Рут отдает ему свой бесплатный билет компании "Люфтганза", она имеет право на полет в Европу и обратно, "потому что налетала на "Люфтганзе" много милов". Они с Мышей в это время будут свободны, мы сможем поездить, Димка посмотрит, что такое Америка. Я даже отложила на это время давно обещанную мне поездку в Диснейленд, чтобы мы могли побывать там вместе.

Может быть, мое желание скорей увидеть Димку навеяно рассказами Эвелин про ее встречи с бой-френдом?..

В конце письма я сперва написала, что благодарна ему за все те годы, когда он любил меня совершенно бескорыстно и без надежды на ответ... Я только теперь поняла, как меня поддерживала его любовь. И надеюсь, что сейчас, когда я не только могу ходить, но и вообще во многом стала другим человеком, я сумею сделать так, что ему будет хорошо со мной. Во всех отношениях.

Перечитав письмо, я в ужасе стерла последний абзац, - ведь получалось, я себя предлагаю, а с чего взяла, что ему это нужно? Оставила только чинное, про приглашение, про Диснейленд. А остальное... Приедет - будет видно. А пока традиционное "Love".

Я написала письмо по-русски и послала на свой домашний компьютер с указанием - "Диме ЛИЧНО". С тех пор прошло уже четыре дня, ответа нет, и это противно. Я понимаю: Димка ходит к нашим не каждый день, Вовка в больнице, для мамы электронная почта что черт с рогами, дед, увидев слово "ЛИЧНО", читать ничего не станет, а специально разыскивать Димку не подумает, сочтет за мелкую суетню. Да, кстати, и не знает, как искать - вряд ли ему известны Димкины телефоны. Так что неторопливый дедушка ждет, пока Димка сам не прибудет. Так скоро, как сочтет необходимым. Вот и мне нечего дергаться. Димка дольше ждал.

Все это так, но сомнения все же достают, в смысле - гложут. Во-первых, люблю ли я Димку или просто привыкла и сейчас, за неимением других кандидатур, хочу его низменно использовать для проверки... своей женской полноценности? (Не дай Бог, это прочтет кто посторонний!) Мне-то все-таки кажется, я его люблю, но почему тогда не сохну от тоски, не бросаюсь первым же самолетом в Питер, чтобы наконец увидеть? Если Димка приедет, это станет ответом на многие вопросы. И обо мне, и о нем.

Дома я сейчас одна, то есть с животными. Оба спят - Маша в кабинете, в коробке из-под книг, которые прислали Рут из Нью-Йорка, - где новая коробка, там и Маша. Ник в кресле в гостиной. Дрыхнет, по обыкновению, вверх косматым брюхом. Я почесала это брюхо и пошла в кабинет. Включила компьютер, проверила, нет ли для меня почты. Есть, но не от Димки, а от недотепистого братца Вовы. Его на выходные отпускают из клиники домой - пошел на поправку. Вот он и сообщает, как всегда, нечто потрясающее - "все хорошо, все здоровы, Филя в порядке, как ты? Всем приветы". Писатель. Есть для меня еще послание от Роберта, то бишь Боба, пресловутого яппи из Питсбурга, он, да будет известно городу и миру, как-то навестил меня в Дюраме, когда я лежала в клинике, а он там был по своим яппиевским делам. С тех пор мы время от времени перезваниваемся, а иногда он присылает messages. Сейчас вот написал, что собирается в Лос-Анджелес, хочет посетить музей Гетти, не желаю ли я составить ему компанию? Там ведь знаменитые "Ирисы" Ван Гога, из-за которых все сходят с ума, потому что за них заплачено тридцать миллионов долларов. Ответила, что подумаю и посоветуюсь с моим тренером по гимнастике. А еще с мистером Дойлом у меня тут завелся такой очень рассудительный знакомый. Где-то даже мудрый. Мы с ним здоровались еще до моей операции (он почти каждый вечер приезжает на берег - провожать солнце), встречались на скамейке у океана... Вернее, это я сидела на скамейке, а мистер Дойл - вообще-то он настаивает, чтобы я его называла по имени, Роналд, хорошо, - Роналд - в коляске, мы с ним коллеги, несколько лет назад он попал в автокатастрофу и не может ходить. Это уже навсегда, никакие операции не помогут, тем более ему под шестьдесят, но внешне он моложе. И выглядит - вполне, красивое лицо, седых волос мало, только на висках. Как-то я видела его в нашем клубе, его привозят туда на массаж, и мы встретились в бассейне. Плавает, как дельфин. Мускулатура - Сильвестр Сталлоне. Жутко - такой человек обречен до конца жизни сидеть в коляске, хотя он сказал, что вообще-то водит машину, только перебираться из коляски на водительское место - большое искусство. Но у него на этот предмет есть помощник, афроамериканец, т. е. попросту негр. Но - "нельзя сказать! Это очень сильный расизм, как у вас антисемиты" (Рут).

Так вот после того, как я вернулась из клиники, мы с Роналдом опять встретились на берегу, и, увидев меня бредущей на собственных подгибающихся ногах, он зааплодировал. Теперь мы видимся почти каждый вечер и беседуем вполне по-американски. А сие означает: Боже сохрани, изливать душу, лезть лапами в чужую или, тем более, ныть. Беседуем о погоде, о котах и собаках, реже - о птицах, еще - о моем будущем поступлении в университет. С Роналдом легко говорить по-английски, он незаметно и деликатно строит фразы так, что я без напряга понимаю. И он изо всех сил старается меня понять, а то у некоторых есть гнусная привычка переспрашивать по сто раз. Дескать, "Sorry?", типа "Что вы г-рите, не понял!" И это значит, я говорю плохо, и от смущения начинаю еще хуже блеять и мычать. Мыша называет Роналда "твой поклонник" и однажды угрожающе предупредил меня, что тот очень богатый человек, владелец заводов, газет, пароходов, притом вдовец, так что меня могут заподозрить в корыстных намерениях. Мол, надеюсь стать богатой вдовой. Это все шутки. Jokеs! Хотя Роналд тут как-то пригласил меня на концерт в Лос-Анджелес, и я, наверное, соглашусь. Дирижировать будет наш Гергиев, из Питера. Дома я таких радостей была лишена, а здесь - почему бы и нет?

А вообще Мыша с Рут считают, что мне пора завести сотню-другую друзей, одной Эвелин им недостаточно. И они решили перед Рождеством опять устроить у нас вечеринку для своих студентов.

Если приедет Димка, мне никакие вечеринки и новые друзья не понадобятся.

Но от Димки - опять ничего..."

Катя в солнечной Калифорнии радовалась, что может ходить, обсуждала с Эвелин, написать ли ей Димке снова или потерпеть, пока тот ответит. Эвелин была уверена: незачем, как она выразилась по-русски, "страдаться", надо написать еще раз, а еще лучше - просто послать приглашение. Пусть думает. Катя все же решила подождать, а пока торопила отца, который обещал, что скоро начнет учить ее водить машину.

А еще каждый вечер встречалась с Роналдом и знала теперь, что он в самом деле настоящий миллионер, потерявший в той катастрофе всю семью и здоровье, отошедший от дел и живущий теперь на покое. Раз в месяц руководители его газет-пароходов собираются в его доме и проводят какие-то совещания. В промежутках звонят. Чем он заполняет эти промежутки, Кате было неясно, но спрашивать неловко. А общаться с Роналдом - интересно, он, кажется, знал все и обо всем - от политики до литературы. И очень любил музыку, так что Катя недавно ездила с ним вместе на симфонический концерт в Лос-Анджелес. Родители (так она звала теперь Рут с Мышей) не возражали, напротив, были довольны... А Катя чувствовала себя взрослой дамой из высшего общества. А как же! Роскошный автомобиль, сама она - нарядная, красивая. Рядом - миллионер... правда, пожилой и в коляске, но коляску катит немолодой темнокожий слуга Сэмюэл (Катя про себя зовет его "дядя Том"). Он же подает Кате плащ - "лиловый негр ей подает манто".

Концерт был хороший, Роналд сказал - прекрасный. Но Катя, честно говоря, слушала музыку не слишком внимательно, все представляла себе, что подумал бы Димка, если бы увидел ее сейчас...

А потом ужинали во французском ресторане. При свечах, под тихую музыку где-то в углу небольшого зала пианист неназойливо наигрывал что-то очень знакомое. Роналда здесь, похоже, знали - официанты празднично суетились, подошел метр, поклонился Кате, а Роналду пожал руку. Ужин Роналд заказал сам Кате оказалось не под силу разобраться в длиннющем меню, тем более, названия блюд были французскими. Вернувшись домой, она не смогла объяснить Рут и Мыше, что ела в том ресторане, сказала только, что, наверное, так кормят в раю. Что и неудивительно, ведь Калифорния - филиал упомянутого региона. А вот пила она - точно! - французское шампанское "МОММ".

И снова думала про Димку - как разительно отличается ее здешняя жизнь от его жизни, в общем... довольно тусклой. Особенно если принять во внимание провинциальную девицу, с которой он там проводит время.

* * *

А в осеннем, точно накрытом мокрым ватным одеялом, Питере дела шли своим чередом. Владимир постепенно приходил в себя - из клиники его выписали, но дали бюллетень, так что работать он еще не начал, зато успел - опять! - дважды встретиться со следователем, который на сей раз явился к нему домой, был крайне любезен и задавал оба раза только один вопрос: не знает ли случайно Владимир Александрович, откуда у покойного Станислава Бусыгина оказались в рабочем столе деньги в твердой валюте, точнее, в долларах. Может быть, Бусыгин незадолго до гибели что-то продал или, наоборот, собирался купить? Не помните? Нет? А вы подумайте, постарайтесь вспомнить, это важно.

Владимир ни о каких деньгах Стаса понятия, безусловно, не имел, следователь, безропотно это записав, ушел. А через несколько дней вдруг явился опять - с тем же вопросом, но с дополнением: мол, деньги лежали в конверте, а на конверте имелась надпись "В.С." - так не его ли это, Владимира Синицына, инициалы? Чтоб он все же очень, очень постарался вспомнить, это в его интересах. Деньги большие - шесть тысяч стодолларовыми купюрами. Ну, как? А если еще раз подумать? Ну, что? И т.д. и т.п.

Владимир только пожимал плечами, и следователь наконец удалился, недовольный.

От этих расспросов состояние Владимира резко ухудшилось. Он в самом деле не знал, что это за деньги. Допустим, "В.С." означает "Владимир Синицын". Тогда в конверте те деньги. Но ведь Стас в последнем телефонном разговоре ясно дал понять: проблема решена. Правда, сказал какую-то хрень про подарок Судьбы... Но у Стаса теперь не спросишь. А еще, кстати, тех было семь, а не шесть тысяч. Черт его знает... Разве что Гришка подешевел... Только менту или кто он там? - все равно ведь не скажешь: "Да, возможно, деньги мои предоплата за заказное убийство. Рад, что нашлись, вот и верните их мне, подлеца замочили по дешевке". Бред. Это какие-то другие баксы, а "В.С." может значить что угодно. У Стаса тесть, кстати, Валентин не то Сергеевич, не то Степанович. Небось, и у него допытывались. Хватит. Проехали. Класть те бабки в конверты да еще надписывать Стас бы не стал, однозначно.

А вообще деньги нужны и даже очень. Аськиной зарплаты явно не хватает, по вечерам она бегает, как папа Карло, делает массаж состоятельным дамам. Платят нормально, но, во-первых, Аська выматывается, во-вторых, у нее совсем нет времени на Славика, и тот прочно переселился к бабке на Московский. А, главное, клиентки - сплошная жуть, коровы. Разбогатели, а ни культуры, ни воспитания. Аська жалуется: ведут себя по-хамски, как с прислугой. Барыни новоделанные, из ларечниц. Однажды явилась к одной за пятнадцать минут до назначенного времени - освободилась раньше, а на улице хлестал холодный дождь, Аська промочила ноги. И вот - пришла, извинилась, думала, дурища, предложат горячего чаю, дадут хоть в кухне подождать, согреться. Хрен тебе, а не кухня! Хамская рожа подняла выщипанную бровь и завоняла - мол, являться надо, когда назначено, а она в данный момент занята: "Приходи, дорогуша, в шесть, как положено". Видать, пока муж бабки кует, эта сучка принимала любовника. А Аська сдуру приперлась. Так или нет, а к той дамочке Ася, естественно, больше - ни разу. Без вопросов. Но и с другими бывало не лучше. Тем не менее она все чаще и чаще поговаривала, что уйдет из больницы, где платят копейки, за которые надо дежурить сутками (то есть, надо понимать, "и оставлять Вовочку одного, а он, пожалуй, снова наглотается какой-нибудь отравы"). Нет уж, она уволится и будет зарабатывать только массажем. И не спорь! Владимир не спорил - на двух работах ей, понятно, тяжело, а фокусы новых тварей можно и перетерпеть. Спорить не спорил, но на душе было погано, всю жизнь зарабатывал сам - и на семью, и на мать с дедом, и на Катюхино лечение. А теперь вот сидит на шее у жены, паразит, хуже глиста. От такого "супруга" поневоле начнешь смотреть на сторону, тем более из-за проклятых транквилизаторов он почти превратился в МТС. "Может только ссать" - так называют мужиков, у которых организм работает как у него... Он вдруг заметил, что начал ревновать Аську, и, когда та поздно возвращалась после своих массажей, подробно расспрашивал, где была, что конкретно делала, да почему так долго. И с чего это нарядилась и накрасилась, точно не работать идет, а в ресторан. И - зачем, между прочим, французские духи?

Ася сперва удивлялась: "Так меня же никто не будет приглашать, если я не выгляжу и запах противный!" Потом начала злиться: "Что за допросы? Я пахать хожу, не на гулянку! Для вас же со Славкой, между прочим". - "А-а, вот так, значит. Пахать. Поня-а-тно... Только интересно, чем ты там пашешь. Что и кому трешь? И какими способами?"

Раз Аська, хлопнув дверью, ушла. Но через пятнадцать минут прибежала, ревела, клялась Богом, Славиком, кем хочешь: ей никто, кроме Вовочки, не нужен, если он только скажет, она не будет больше ходить по клиенткам, возьмет лучше в больнице две ставки... У Владимира тоже в носу защипало, еле сдержался. Просил прощенья, сказал, что у него от безделья, видать, крыша окончательно съехала. Больше не повторится. А сам подумал, что Аська примчалась и уговаривает его потому, что боится, как бы он опять чего над собой не сделал. И сам испугался этих мыслей.

Ревновать он ее, конечно, не перестал, но виду старался не показывать, просто был все время начеку. Стоило жене, предупредив, что будет дома к восьми, задержаться, к примеру, на десять минут, как Владимир, на всякий пожарный, бежал встречать. Метался между автобусной остановкой и собственным подъездом. Если к подъезду приближался автомобиль, мчался к дому - точно! хахаль подвозит Аську! Она - баба дай Бог! И одеться умеет, кобелям такие нравятся... Все это было плохо, но справиться с собой он был уже не в состоянии, целыми днями, слоняясь по квартире или стоя у окна в ожидании жены, обдумывал - вот Аська в мини-юбочке сидит нога на ногу (видны трусики), а какой-то хмырь, стоя рядом, расстегивает на ней блузку, потом - лифчик... Будь оно проклято! Дошел до того, что начал рыться в корзине для грязного белья, проверял Аськино. Знал, что стыдно, головой понимал, уверен был, что жена его - преданная, честная женщина, которой ничего не нужно, кроме семьи... Да что толку! Наступал новый день, и все начиналось по новой. Правда, мысли "наглотаться отравы" в голову не приходили - это был бы полный беспредел. Зато принимать таблетки бросил, чтобы окончательно не превратиться в "оно". Иногда, дождавшись вечером жену, а перед тем насмотревшись "кино", где она выступала в роли порнозвезды, бросался на Асю, стоило той переступить порог. Тащил в постель, сдирая одежду, Аська, смеясь, отбивалась. А потом переставала смеяться, смотрела испуганно, и никакой радости от этих порывов явно не получала. Вскоре догадалась пересчитать таблетки в коробочке и устроила настоящий скандал: "Не хочешь лечиться дома, иди в больницу! Думаешь, я ничего не вижу? Психом стал, за шлюху меня считаешь, которой, кроме этого самого, ничего больше не нужно?! Да у меня сил нет ни на что! Мне нужен веселый, счастливый муж, а если и дальше так пойдет, я от тебя вообще уйду! Надоело жить в дурдоме!" Дальше - больше, до полной истерики.

Владимир отдавал себе отчет - так нельзя. Это - от безделья, от сидения дома в одиночестве. Надо немедленно потребовать у врача, чтобы закрыл больничный, а пока - искать работу. Место в банке за ним сохранялось, обещали даже бюллетень оплатить. Но работать с гнидой Фитюковым...

...Дождь уютно стучал по крыше. Вдали погромыхивало. Лиде снилось, что они с отцом пережидают грозу в каком-то сарае, на сеновале. Она - девочка, отец молодой, и на душе легко, безмятежно, радостно...

Они сидели у Тимченко в машине, припаркованной в нескольких кварталах от его дома.

Лида скинула туфли, уютно устроилась на сиденье. Намоталась за неделю, слава Богу, сегодня пятница... Встала, как всегда в семь, собрала внука, отвезла в садик. Иногда это делал за нее дед, но сейчас он гостил у товарища в Луге. Значит, можно не торопиться домой - Славку забрали на выходные родители, и дед не встретит в дверях, молча, с брезгливым лицом, - явилась навеселе... Боится, как бы она совсем не спилась, начнет упрекать. Отец всю последнюю неделю у своего Орехова. С одной стороны, без него тяжелей физически - он, бывает, и Славку водит в детсад, и продукты покупает, и даже готовит. К тому же умеет обращаться с компьютером, которого Лида боится, и, значит, не может получать писем от дочери. Но, с другой-то стороны, при отце надо - по струнке, не поревешь, не посидишь вот так со старым приятелем за бутылкой. Почему-то с несчастным, вечно жалующимся немужиком Тимченко Лиде было легче, чем со старыми подругами. Тимченко и по дому, если попросишь, поможет, и отвезет без слов куда надо. Отец к нему относится нормально, особенно если тот трезвый.

Все же невезучая она баба. В молодости, все говорили, была хорошенькая, не такая, конечно, красавица, как дочка, а многим нравилась. Первый муж любил, Михаил - тот вообще... А жизнь сложилась - хуже не придумать. Одна утрата за другой. И, главное, почти во всех сама же виновата. С Мишей обошлась хуже некуда. Не из подлости, по глупости, но ему-то от этого - что? Легче? Потом Катюшка. Вот уж кошмар! Слава Богу, хоть теперь с ней все вроде хорошо, ходит, письма веселые, отец ее обожает. Тут бы наконец и передышка. Нет! Несчастье с сыном, настоящая беда. На первый взгляд, уж в его-то болезни ее вины нисколько. А если поглубже? Не приведи она тогда в дом Гришку, не выпади Катенька из окна, Володе сразу после армии не пришлось бы вкалывать в охране среди всех этих... Поступил бы в институт. Теперь вот мучается, друга застрелили. Говорит: из-за него. Должен был ехать куда-то с начальником, а на работу вовремя не вышел, вот друг его и подменил. И погиб. А ведь у друга тоже семья, двое детей. Володя совестливый, не может себе простить. Да и следователь вцепился, как клещ. Не умеют работать, лишь бы свалить на первого попавшегося. И опять она виновата, мать, - ее характер у сына, нервный, мнительный. Здоровый парень, чуть не два метра ростом, плечистый, а вот ранимый и слабый. Слабые они с Вовкой, не то что отец. А Катюшка - в деда...

- Лид! Спишь, нет? - послышался голос Тимченко. - Давай домой провожу. Ехать боюсь - ГАИ остановит, а я под этим делом.

Довел до самой квартиры, бережно так, даже дверь помог отпереть. Спасибо ему. Лидия вошла в прихожую, а там - свет. И в кухне свет. Невестка, Ася, за столом, вся зареванная, под глазом - синячище.

- Асенька! Господи! Да что же...

- Тише, Лидия Александровна, Славик. У дедушки в комнате. Спит. Мы из дому сбежали... Володя... - и в рев.

Оказалось, Ася поздно пришла домой. Сперва задержала клиентка, полчаса болтала по телефону, а Ася ждала. Выскочила - и к метро, опаздывала в сад за сыном. Примчалась, а садик-то уже закрыт. Никого.

- Представляете?! Я чуть с ума не сошла. Кто взял ребенка? Звоню вам хорошо, что карточка есть для телефона-автомата, велел купить, чтобы ему сообщала, где нахожусь. Мобильный-то он разбил. Звоню - вас нет. Звоню домой, а там занято и занято. А потом никто не подходит. Я уже ничего не соображаю, схватила машину, какой-то частник за сотню подвез на иномарке. Выскакиваю - и прямо на Вовку. Представляете? Он одной рукой Славика держит, а другой мне... мне... по лицу! По лицу! "Попалась, - кричит, - блядь!" Извините, Лидия Александровна, но он именно так - матом. "С кобелем - на "мерседесах", кричит, - а ребенок один в детсаде... Брошенный! Хорошо, я позвонил, нянечка сказала - последний..." И опять - по лицу со всей силы. Тут уж и Славка как закричит: "Не трогай маму! Я не брошенный! Я кубики складывал!" Я его за руку и бежать... А Вова стоит, как столб. Молчит и стоит. Пришли к вам, я Славку уложила, а сама - вот... Еще повезло, ваш ключ у меня, забрала вчера у Володи, собиралась завтра на рынок - и чтоб вам картошки взять, принести-и-и...

Лидия Александровна сейчас же позвонила сыну, успела только сказать, что Ася со Славой у нее. Владимир перебил:

- Позови жену.

Ася взяла трубку, долго молчала, слушала. Потом разрыдалась:

- Да что ты, Вовочка! Какое прощенье? Я же понимаю - не ты меня ударил, а твоя болезнь. Я сейчас же приеду, понял? Нет, ты меня понял? Я хочу быть с тобой, мне больше ничего не нужно, только не расстраивайся! Жди, я сейчас.

Вызвала по телефону такси и умчалась. А Лидия Александровна достала из холодильника бутылку с настойкой, специально держала - малина на спирту, от простуды. Отвинтила пробку, глотнула прямо из горлышка. Потом встала на колени перед иконой и долго молилась. Просила у Господа, чтоб дал здоровья сыну. Покоя невестке, счастья внуку и дочери. Отцу - долгих лет. А ее, грешницу, чтобы простил, если может.

* * *

- ...Короче, как ты решишь, так и будет, - сказал Дмитрий.

- Нет, Митя, это решать тебе. Только тебе.

Речь шла о приглашении в Штаты, и разговор был не первый. Конечно, увидеть Америку и встретиться с Катей Дмитрию хотелось - еще бы! Но ему было нужно, чтобы Юлька сама сказала что-нибудь, вроде "ну, конечно, поезжай, какие могут быть разговоры?" А она не говорит. Значит, все же ревнует. Может быть, даже боится, что он там останется. С Катей. А ее бросит. Дурочка! Он же сказал: весной... или летом, в общем, в будущем году они поженятся. И с этим - все. Бумажка из загса? Если Юльке так будет комфортней - пожалуйста! Хотя и без бумажки они живут вместе, семьей, дома Дмитрий бывает все реже и реже. И один, - вздорная мать с чего-то невзлюбила Юльку. Пока знала, что где-то существует какая-то Юля, относилась вполне лояльно, чуть не с восторгом, а познакомил - и поехали:

- А что, покрасивше девушек больше нет? Чтоб не рыжие, не конопатые и ростом тебе не до подмышки. Вы же рядом - смех глядеть! И кто такие ее родители? Или она из детдома, подкинутая? Ах, из прови-и-нции... Тогда понятно...

На другой день торжественно сообщила:

- Встретила на улице Александра Дмитриевича, он с собачкой гулял. С Филечкой. Говорит, Катюша поправилась, ходит. Представляешь? До чего красавица-девочка, загляденье! И дед - сразу видать, полковник, герой. Выправка, воспитание... А отец американский, тот вообще академик, лауреат. Ну, Америка - не Россия... Да, это семья. С большой буквы.

После этого разговора Дмитрий решительно перебрался к Юльке, та была счастлива, навела в доме уют, накупила разных милых вещей, в том числе сверхъестественный чайный сервиз - красный в белый горошек, хозяйничала и хозяйничала, вставая для этого ни свет, ни заря. В редакции все надоедливо спрашивали, когда свадьба, и Юлька отвечала, что не в свадьбах счастье. А на днях, вся покраснев, вдруг спросила сама:

- Мить! А мы когда-нибудь поженимся?

Дмитрий обнял ее:

- А что - котам срочно необходимо менять семейное положение?

Юлька покраснела еще больше, так, что веснушек стало не видно. Сказала, что никакой срочности нет, она - так, в принципе, не бери в голову. Разговор этот состоялся на другой день после того, как ему на работу позвонила мать и торжественно объявила, что пришло какое-то важное официальное письмо.

- Я вскрыла, ты уж не ругайся. Но ведь - официальное, с заграницы. Мало ли что. Может, думаю, срочно, а ты не приходишь и не звонишь. Митя! Это приглашение. В Соединенные Штаты Америки. Вызов. Ты должен срочно его забрать и пойти в американское посольство. Чтоб все оформить.

- Консульство, - машинально поправил мать Дмитрий, думая о том, что да, надо немедленно что-то решать. Он не ответил Кате на два письма, где она сообщала, что приглашение выслано и чтоб он написал, на когда брать билеты ему их доставит знакомая Рут, она едет в Россию. Билеты туда и обратно, бесплатные, поскольку премия Рут от авиакомпании за большое количество полетов, "так что не комплексуй, вперед без страха и упрека! Оформляй документы и - go аhead!"

После работы он съездил за приглашением и вечером отдал его Юльке. Та внимательно прочла бумагу, не сказала ни слова, повертела еще немного в руках и отправилась на кухню жарить котлеты. Дмитрий пошел за ней.

- Ну?

- Что - ну?

- Что скажешь?

- А что тут говорить? Америка - это тебе не Сиверская. Только дурак откажется. Да еще бесплатно.

- Но ты бы на моем месте... - начал было Дмитрий.

Юлька сразу его перебила:

- Я не хочу ничего тебе навязывать, вообще - давай пока не будем об этом, ты сам подумай со всех сторон, а потом решишь. Как решишь, так и решишь. А сегодня я не хочу, ладно?

Он не стал спорить - в общем, все понятно, буря чувств... Ему и самому необходимо подумать. Кстати, это его проблема, больше ничья. Надо взвесить все "за" и "против" и принять решение. Честное.

"За" - просьба Катерины, она там явно скучает. Как бы ни любили ее отец с мачехой, как бы с ней ни носились, они пока еще не стали до конца родными людьми. А Катьке надо быть среди привычных, родных, и он, Дмитрий, ей, скажем так, - тоже не чужой. За столько-то лет... Конечно, она не пишет - мол, приезжай, не то я с ума тут сойду от одиночества, не пишет и не напишет. Гордая, будет присылать веселые письма с описанием американских чудес и красот. Но что за этим стоит?

Второе "за" - ему самому, конечно же, охота увидеть эти чудеса, он всегда, всю жизнь мечтал побывать в Штатах, а другой возможности не предвидится.

Третье - чего хитрить? - он соскучился по Катьке, по... разговорам с ней все же она его самый близкий друг. Да, друг. Всю сознательную жизнь были alter ego... А еще - тогда, в аэропорту, когда прощались... Стоп! А вот об этом нельзя, табу.

Четвертое - отклонить ни с того, ни с сего приглашение ее отца будет хамством и неблагодарностью.

Так. А теперь идут "против". Во-первых... Собственно, "против" только одно - Юлька. Если, конечно, эта поездка заставит ее страдать. И одно такое "против" может перечеркнуть все "за".

На следующий день за завтраком Юлька и спросила его о замужестве. Дмитрий твердо ответил: да. Он и сам об этом думал - пора уж надеть Коту на лапу колечко, а к колечку приделать цепь. Чтобы Кот не бегал по крышам, а мирно, кругами гулял около дуба. То есть около него, Дмитрия. Юлька просияла, и тогда через некоторое время он завел разговор о поездке, сказал: как она решит, так и будет. Ибо Кот-Юлия теперь не кто попало, а его невеста. Это понимать надо.

А она опять уперлась - мол, тебе решать и больше никому!

- Я чего-нибудь такое решу, а Кот начнет жалобно мяукать. И побежит, задрав хвост, к помойным бакам искать других котов и заводить с ними предосудительные знакомства. Тогда что?

- Кот будет ждать. Безропотно и старательно. Но... не больше месяца. Через месяц - к бакам. И привет!

Она согласилась! Не сердится! Господи, да какой там месяц - двух недель хватит за глаза и за уши. Кстати, отпуск ему больше, чем на две недели, никто не даст.

Дмитрий встал из-за стола, подошел сзади к Юльке и начал целовать ее волосы, пахнущие, как всегда, не то какой-то травой, не то полевыми цветами.

Он улетел четырнадцатого декабря, обещав вернуться к Новому году.

* * *

"Долго не писала, не было времени. Во-вторых, все непонятней становится, для чего я пишу. На художественную прозу мое сочинение явно не тянет, это надо с печалью принять. Потомков, которые захотят со слабым интересом узнать, что у них была за прабабка, - не ожидается. Даже стихи перестали получаться, а выдавливать их из себя по капле, как раба, не хочу - сказано же: писать надо только тогда, когда НЕ писать не можешь. А я сейчас хочу - не стихи, а жить.

Ну-с, а пока - светская хроника.

Miss Mishсarudny только что пришла из бассейна, что в кампусе, и теперь, как обычно, сидит наверху, на deck. Солнце довольно горячее, хотя на дворе январь. С ней, как водится, семейство кошачьих: Маша - прямо на полу, на солнышке, а Ник, ясное дело, на столе, рядом с тетрадкой. Общая расслабуха. Продолжение следует.

Неделю назад мы проводили Диму.

Надо ли подробно описывать, как он прилетел, как мы встретились? Хотя, по справедливости, встреча была трогательная - мы оба жутко волновались. Димку поселили в кабинете отца. В первый же день я показала ему ближайшие окрестности - берег океана, дорожку, по которой по вечерам хожу, скамейку, где мы провожаем солнце. Хотела познакомить с Роналдом, но он, увы, в отъезде по поводу своих заводов, газет и прочих богатств. Я, конечно, небрежно сообщила Димке - мол, на этой вот скамье я обычно назначаю свидания одному знакомому миллионеру. Димка хмыкнул. По-моему, решил, что я вру.

После обеда Рут возила нас всех в ее любимый японский ресторан, где я, чуть не до смерти поразив Димку, ела сырую рыбу. Палочками! Так вот, после обеда мы с ним вдвоем прошли длинным прогулочным маршрутом, который я недавно освоила, - через поляну, что напротив кампуса, где специально для нас стояла на одной ноге какая-то птица, не то цапля, не то аист. Не то, на худой конец, журавль. Потом мы шли по тропинке вокруг заросшего озера, полного водоплавающей мелкоты, - к берегу океана. Там я всегда отдыхаю на камне у обрыва. Это очень красивое место - крутой обрыв, внизу океан, у самого края растет огромный всамделишный кактус. Димка сказал, что он просто потрясен... как я здорово хожу. Я-то, конечно, устала, но - noblesse oblige (франц.), старалась поменьше хромать. Потом он заявил, что у океана как-то необыкновенно много воздуха. Что поделаешь - художественная натура! И вообще я видела, что он от всего в восторге, начиная с полета. А потом - от аэропорта в Лос-Анджелесе, про который он говорит, что, попав туда, почувствовал, будто очутился в каком-то санатории в Крыму, где был однажды в глубоком детстве: красота, все сверкает белизной, веселые, загорелые люди в шортах, кругом тропические растения. А он, как чукча, в зимней куртке и меховой шапке...

- А тут, у вас! Вообще...

- Филиал рая, - подсказала я голосом учительницы. И добавила, что, если бы он побывал в горах, у моего знакомого миллионера, так совсем бы отпал. До потери пульса.

Я имела в виду, конечно же, Роналда (для друзей - Ронни), который как-то недавно пригласил нас с Мышей и Рут к себе в гости. У него в горах ранчо, но это только название. Имеется в виду деревенский дом, а на самом деле роскошная вилла, далеко внизу - океан, а вокруг - целое поместье, куда входит даже кусок горы с собственным водопадом, над которым парит, по-моему, собственный орел. Вокруг дома апельсиновые деревья, а по дорожкам туда-сюда бродят два ослика. Словом, идиллия. Или - Аркадия.

Все это я подробно, даже садистски описала Димке, не без расчета на то, что он наконец ревниво спросит: кем все же мне приходится этот Роналд? Но он почему-то не спросил, а продолжал озираться с идиотски-блаженной улыбкой. Когда мы вернулись, Димка рухнул на диван в Мышином кабинете и сразу заснул перегрузка впечатлениями плюс смена часовых поясов.

Время его пребывания у нас было заранее строжайше распланировано составлено schedule, расписание, над которым мы вдохновенно работали вместе с Мышей и Рут. За три недели Димка должен был увидеть максимум, и мы часто спорили, что важней - Диснейленд или, к примеру, Большой каньон. Я настояла на каньоне: все же Диснейленд - развлечение для не вышедших из детства или, напротив, для впавших в него, а Большой каньон, как ни крути, - одно из чудес света, и лично мне куда интересней. А значит, и Димке, уверена.

Еще мы решили съездить в общедоступный замок газетного магната Херста, посетить наконец знаменитый музей Гетти, где никто из нас еще не был. Впрочем, я-то не видела ни замка, ни каньона, ни музея со злосчастными "Ирисами", и Мыша, похоже, рвался все это показать, прежде всего, мне.

Меня смущало только одно: в нашем замечательном расписании как-то не находилось прорехи или хотя бы щелочки, чтобы мы с Димкой могли побыть вдвоем, но тонкая натура Рут небрежно как-то сказала, что, когда мы поедем к Херсту, они с Мышей оставят нас в мотеле на берегу океана, чтобы мы могли отдохнуть от впечатлений и прийти в себя, а им самим крайне необходимо съездить к каким-то друзьям, живущим неподалеку - Рут нужно обсудить с ними свою последнюю статью. Мыша тоже должен что-то такое там сделать. Я все оценила, потому что мне известно: статьи для обсуждения здесь принято посылать электронной почтой или факсом и так же получать ответы. Мыша, который сперва ничего не понял, начал было удивленно возражать, но внезапно осекся и замолчал, по-моему, Рут толкнула его под столом ногой.

Когда мы торжественно предъявили Димке наше гранд-расписание, ожидая, естественно, восторгов, он вдруг смутился и начал бормотать, что все это жутко интересно, спасибо, но - вот... Он обещал на работе вернуться к Новому году, а расписание из этого выбивается, так как рассчитано на три недели. То есть до шестого января. Я разозлилась и спросила: интересно, видел ли он дату на своем обратном билете. Он смутился еще больше и сказал, что не смотрел, он думал дата открытая, и можно тут забронировать место, он как раз хотел спросить...

- Спросить-то все можно, - сказала я сурово. - Только это такой специальный билет, который нельзя поменять или вернуть. Он бесплатный, а за новый придется платить полную стоимость. А это сумасшедшие деньги.

Димка совсем растерялся, а я испугалась, что наш благородный Мыша сейчас возникнет и объявит, что - какая ерунда, купим тебе новый билет на когда хочешь, а деньги - тьфу! Но Мыша у нас, слава Богу, уже настоящий американец и денег просто так, из-за непонятно чего, не бросает. Он промолчал. И тогда Димка заизвинялся - ничего страшного, наоборот, спасибо, он сможет больше тут увидеть... только ему надо обязательно позвонить в редакцию, чтобы предупредить. А это, наверное, очень дорого... хотя у него с собой есть деньги, он сходит на почту...

Ну, не дурак? Я великодушно сказала: ладно, может звонить отсюда, куда угодно и когда угодно. Некоторые, кстати, иногда посылают отсюда письма по электронной почте. Особо продвинутые.

В тот же вечер - в Питере было ни свет, ни заря- я набрала ему номер так называемой редакции, где в этот час быть не могло никого в принципе. Набрала и вышла. Говорил Димка недолго, жалел наши деньги. Вышел красный и расстроенный. Видимо, мадам устроила истерику. А мне стало неприлично весело, посмотрим еще, кто кому - мадам...

Следующим утром началось наше путешествие. Подробно - см. путеводители. А я скажу, что сперва мы на большом Мышином броневике - "крайслере" отправились в Лос-Анджелес. Дорога мне уже знакома до мелочей, и я, сидя рядом с Димкой на заднем сиденье, донимала его расспросами про Питер, про наших, про его жизнь, конечно. Про наших он рассказывал охотно и подробно, и тут я узнала, что Вовкина болезнь - не просто результат переутомления, а тяжелая депрессия. Бандиты застрелили его друга, и Вовка вообразил, будто виноват в этом, даже пытался отравиться. Вот гады, от меня все скрыли! Бедные мама и Аська. Мама - особенно, она всегда и во всем винит себя. Правда, Димка тут же сказал, что сейчас все уже в порядке, просто Вовка киснет, потому что не хочет идти на старую работу, а новой пока не нашел. Про маму он сообщил, что выглядит она как раз неплохо, а дед вообще молодец, Суворов! Задумал со своим Ореховым организовать в Луге какую-то фирму, не то как бы службу. Вроде, охранную. Там, в Луге, есть один мощный современный завод, дед его называет заводом будущего, потому что там по-настоящему работают и по-настоящему платят. А начальство - кто бы подумал? - не сует прибыль в собственный карман, а вкладывает в развитие производства. Короче, честное предприятие. Хоть и частное. Но наезды, конечно, есть, потому что денежки водятся. Вот дед с Ореховым и договорились с директором этого завода создать там нечто охранное и чтоб безо всяких криминальных личностей, только бывшие военные. Сослуживцы. А наш дед в качестве отставного полководца, обладающего какими-то невероятными организаторскими способностями, будет вместе с Ореховым, у которого есть данные по всем героям-отставникам, это возглавлять, набирать людей, разрабатывать стратегию и прочую тактику. Ничего себе? Все это дед рассказал Димке подробно, потому что хочет, чтобы Димка написал о любимом заводе статью. А то, мол, кругом, как взбесились, пишут только, что все рушится и гибнет, а это, мол, вранье, похожее на вредительство. Притом выгодное коммунистам. Димка обещал написать, но пока еще не знает, где печатать, собственная его газета удавится - не возьмет, главный редактор считает: если не разоблачать, а хвалить - это реклама, а за рекламу пускай плутят. Димка сказал, он все равно напишет и найдет вменяемую газету.

Еще он говорит, что недавно видел Филю, тот растолстел: рыжий безразмерный шар. И я расстроилась - с собакой мало гуляют.

Я все пыталась развернуть разговор в сторону личной жизни, Димка отшучивался - мол, какая там личная жизнь, в России этого не бывает. Там для многих предвыборная кампания и есть личная жизнь. Я тут же всполошилась:

- Как же ты уехал? У вас девятнадцатого судьбоносные выборы в Думу!

- А кто виноват? - возразил он сокрушенно. - Прислала билет на четырнадцатое. Что делать? Я понимаю - халява, но все же надо побыстрей выяснить, нельзя ли проголосовать где-нибудь здесь, в Калифорнии. Кровь с носу, а - проголосовать.

Так мы и проболтали всю дорогу до Лос-Анджелеса, не коснувшись ничего серьезного. И я-то радовалась, что просто вижу Димку и могу, как раньше, говорить, о чем попало, прикалываться, и мне легко и весело, а то - начинала вдруг злиться, что он не скажет хотя бы, что скучал по мне... Но, с другой-то стороны, мы не одни в машине... Я нарочно придвинулась к Димке совсем близко. Раньше в таких случаях он весь замирал... А теперь... тоже. Замолчал, напрягся. Значит, по-прежнему что-то чувствует. А я? А я... увы...Чувствую, что у него теплый бок - и только. Но все еще впереди, Билл же сказал, я нормальная женщина, а он врать не будет. Из Лос-Анджелеса, где Мыша оставил машину на стоянке в аэропорту, мы полетели в Лас-Вегас, город-праздник. Все там сверкает, как на вечной Новогодней елке, и взрослые превращаются в детей, которым хочется одного - играть. Они и играют. В казино, - что и требуется.

Я с разрешения Мыши проиграла сто долларов. Димка стоял рядом, "болел". У него на игру денег не было, а брать у меня он наотрез отказался.

Из Лас-Вегаса мы автобусом поехали через пустыню к каньону. Это грандиозное явление природы я описать не могу. И не буду - кишка тонка. Зато согласно своей ехидной натуре расскажу про одну - ну, ужасно утонченную - даму из нашего автобуса. Дама эта, как она с гордостью сообщила, прибыла из Сан-Луис-Обиспо. Городок, про который Мыша потом сказал, что это вроде нашего Урюпинска.

Так вот: нашей изысканной спутнице, даме из американского Урюпинска, ничто во время экскурсии не нравилось. Категорически. Лас-Вегас она приговорила: место для развлечения вульгарной толпы, в основном иностранцев, сплошь лишенных вкуса. Пустыня чересчур пуста, не на что смотреть. А Большой каньон... Нет, это слишком грубо, сплошные нагромождения и провалы, она предпочитает искусство. Вот "Ирисы" в музее Гетти - совсем другое дело. Рассчитано на людей с тонким вкусом!

Я не удержалась от реплики - мол, каньон - творение Бога, а искусство всего лишь копия. Дама смерила меня взглядом, убедилась, что я - лилипут, и отвернулась с видом оскорбленного верблюда. Потом Димка со вздохом отметил, что я здесь добрей и мягче не стала, и это печально... А Мыша напомнил - за "Ирисы" заплачено черт-те сколько, а путевка к каньону стоит всего ничего.

Но не буду тянуть время и перейду к главным событиям, то есть к тому, как в конце Димкиного у нас пребывания, прилежно посетив замок Херста, вызывающий законное чувство классовой ненависти, мы простились с Мышей и Рут. И остались вдвоем в маленьком красивом мотеле на берегу океана. Остались мы без машины, так что Рут заранее повозила нас по окрестностям и показала все кафе и рестораны, до которых мы можем добраться пешком. Утренние кофе и булочку дадут, сказала она, в нашем мотеле.

...Уехали они под вечер. Мы с Димкой стояли, смотрели вслед. И молчали. Потом так же молча вышли на берег. Здесь природа была другая, более суровая, чем у нас в Голете, - громадные сосны, камни, с океана дует холодный ветер. Варяжский гость тут бы немедленно спел, что, мол, о скалы грозные дробятся с ревом волны и т.д. Я прислонилась к Димке, и он, вздрогнув, обнял меня за плечи. Потом спросил: "Пойдем ужинать?" Голос у него был хриплый.

Я кивнула, он как будто обрадовался, заботливо сказал, что надо взять мою куртку. Мы пошли за этой курткой, Димка замолчал, и так, изредка обмениваясь какими-то пустыми фразами, мы добрались до ресторана. Я, честно говоря, приуныла - вот мы одни и - что?..

Это был китайский ресторан, Димка ничего не понимал в меню, - где уж ему? - но я, имеющая огромный опыт (раза три бывала), лихо заказала все нам обоим. За столом мы в основном беседовали о выборах в Думу - Димкину газету финансировал штаб правых сил, он все знал до тонкостей и с гордостью заявил, что коммунисты на этих выборах получили наконец по мордам. Когда эта тема исчерпалась, мы перешли к еде и обсудили, почему в Штатах так много всяких национальных ресторанов, а из чисто американских - одни погибельные Макдоналдсы да Кэрролсы - для разведения толстяков. В общем, старательно толкли воду в ступе.

Время от времени возникали паузы, чем дальше, тем длиннее, и я проклинала себя, что не могу, не смею заговорить о том, что для меня, да и для него, наверное, - самое главное: кто мы теперь друг для друга? И что будет дальше?

Впрочем, ответ на последний вопрос я намеревалась получить сегодня же.

На обратном пути мы зашли в крохотный магазинчик, взяли фруктов, кока-колы. Я безрассудно сказала, что надо бы купить бутылку вина. Димка отвел мою руку с кошельком, достал деньги и заплатил за все. Вино он выбрал сам розовое Калифорнийское. Мое любимое, запомнил.

Мы снова вышли на берег и, стоя на ветру, дождались, пока солнце традиционно опустилось в океан. Димка молча обнимал меня за плечи.

А потом мы сидели в моем номере, пили вино, и он говорил о том, какая я красивая, он уже забыл, что я такая красивая. Просто неправдоподобно. Или я так похорошела от красивой американской жизни? Тут он улыбнулся, но улыбка была грустная.

Мы допили вино, Димка старательно убрал со стола, выбросил бумажные тарелки, вымыл стаканы. И сказал:

- Ну... я пойду, Катька? Ты, наверно, жутко устала.

Я не ответила. И он, потоптавшись, все-таки вышел, медленно и аккуратно закрыв дверь.

Димкин номер был рядом с моим, так что через тонкую стену я слышала, как он вошел к себе, представляла - вот он снимает и вешает куртку. Потом двинул стулом. Сел. Встал. Ходит по комнате.

Я ждала. Прошло, наверное, минут пятнадцать. Он там все ходил. И вдруг приблизился к двери, открыл ее... Постоял и снова закрыл. Черт бы его побрал!

И тогда я пошла в душ, после чего надела новый прозрачный... не знаю, как это называется, мы с Рут, хохоча, купили его на распродаже. Нечто небесно-голубое, все в кружевах. Условное название - пеньюар, а может, наоборот, - ночная рубашка.

Из Димкиной комнаты теперь не доносилось ни звука. Я причесалась, подкрасила ресницы, провела пуховкой по горящим щекам. Чуть-чуть надушилась французскими духами - подарок Рут. Надела туфли на каблуках, которые привезла специально (вообще-то на каблуках больше пяти метров мне не пройти), накинула поверх пеньюара куртку.

Когда я постучалась к Димке, он мгновенно ответил:

- Войдите. Не заперто.

И я вошла.

Димка лежал на кровати. Одетый. Правда, без свитера, но в ботинках. Я села рядом и, как сто раз видела в разных американских фильмах, стала медленно расстегивать рубашку у него на груди. Под рубашкой оказалась белая майка. Что делать с ней, я не знала, в фильмах майки не предусмотрены. Тогда я просто обняла Димку и прижалась лицом к его груди. Я слышала, как бухает его сердце, и поцеловала то место, где оно колотилось. При этом, кроме волнения и сознания того, что нужно делать именно то, что я делаю, не чувствовала ничего. Совсем. Может быть, потому, что, несмотря на колотящееся сердце, чертов Димка лежал, как дохлая рыба на пляже. Тогда, разозлившись, я стащила через голову свой пеньюар и легла с ним рядом, для чего пришлось слегка пихнуть его в бок. Если он и сейчас не очнется, решила - пусть катится ко всем чертям, стал, небось, там со своей... этой... импотентом! Иссяк.

Я приподнялась на локте и со злостью крепко поцеловала его в губы.

И он, наша спящая красавица, вдруг ожил, задрожал, начал часто дышать, обнял меня, прижал к себе, гладил и целовал. Везде. Короче, случилось то, чего я добивалась. I did it. И все было именно так, как я это себе представляла. Я трезво, будто со стороны, наблюдала за происходящим.. И помнила, как надо вести себя самой. Это не всегда получалось, но в общем и целом... Только мне почему-то было ужасно неловко. Точно мне десять лет, мы с братом Вовкой занимаемся чем-то запретным, и сейчас войдут взрослые. Все-таки доктор Билл не прав, я еще не стала нормальной женщиной... На мгновение я представила себе, что со мной - не Димка, а... не важно, кто, хотя бы тот же Роналд. И все вдруг изменилось, внутри меня точно оттаяло что-то. Но тут Димка вздрогнул, застонал, и я сразу очнулась. Стало стыдно. Прежде всего перед Димкой. Я вскочила и, торопясь, натянула свой дурацкий пеньюар, а поверх него быстро надела куртку. Было невозможно, ужасно - рядом с ним - и в таком виде, без всего.

Димка тоже одевался, не глядя на меня. Потом мрачно сказал:

- Прости меня, ради Бога. Я не должен был...

- Почему это? Все было хорошо.

- Нет, не было, - упрямо сказал он. - Мне - да, тебе - нет. Что я, полный идиот, что ли? И потом...

- Если ты насчет детей, то здесь - полная гарантия, - сообщила я голосом женщины, видавшей виды. При этом чувствовала себя расчетливой, эгоистичной дрянью. И одновременно думала: а все же я, наверное, нормальный человек. Просто Димка для меня - слишком родной, и я его в качестве мужчины не воспринимаю. Я на нем эксперимент поставила, стерва!

- Я не должен был... - завел опять Димка, но я его решительно прервала:

- Если кто и не должен был, так это я. Я первая начала.

- Дура, - улыбнулся он, - мы же взрослые. "Первая"... Как будто мы подрались и я разбил тебе нос.

- Димка! Мы не сделали ничего плохого. Никому. Это наше с тобой дело, понял? Наш секрет. И нечего угрызаться.

- Ты не понимаешь! Ты - чистый, благородный человек. Ты вообразила... Я воспользовался...

- Ну, ты зануда! "Воспользовался". Да если на то пошло, это я тебя соблазнила. Тебе хорошо было? Нет, скажи честно, - хорошо?

- Да... но...

- Вот и радуйся. И с тобой - все. А я - урод. Забыл, что ли? И потом мне тоже...

- Врешь!

- Ну, я имею в виду - морально. Просто это было... немножко похоже на кровосмешение, да?

- Ну, знаешь, Катька!

В дальнейшее читатель (которого никогда не будет) ни за что бы не поверил. Так вот, после этих моих слов про кровосмешение на нас с Димкой вдруг напал смех. Мы хохотали, как ненормальные, потом пошли ко мне, я привела себя в порядок, переоделась, мы допили кока-колу и отправились гулять. На улице было темным-темно, только звезды висели над океаном да светились какие-то огоньки у самого горизонта. Сперва мы думали, что это тоже звезды, но огни медленно-медленно двигались, и мы поняли - это океанские суда. Сплошь "Титаники".

После прогулки мы вернулись ко мне и проговорили до самого рассвета. Димка выложил мне все, как там у них развивается с этой Юлей. И я уже не чувствовала ревности. Совсем... Димка продолжает любить меня... Вот и сейчас - любит, это видно по его глазам, по... По всему... Любовь ко мне останется с ним навсегда, что бы он там себе ни воображал... Но если я сейчас из жадности лишу его того реального, что есть в его жизни, вот этой кошачьей Юльки, с которой ему хорошо и будет хорошо, а со мной - точно не будет, если я его удержу, то буду последней сволочью... И на ревность не имею никакого права! А главное оснований. Как он сказал? "Я к ней отношусь, как будто она - мой ребенок". И пусть. А что принадлежит мне, моим и останется. У него Юлька. А я... У меня все еще впереди. Надеюсь.

Я сказала:

- Димка, иди спать. Вон, у тебя уже глаза слипаются.

Он не хотел уходить, я это прекрасно видела. Я еще кое-что видела и понимала, но... Он послушно ушел, и я проспала до полудня. Спала бы и дольше, да Димка постучал в мою дверь и сказал, что пора обедать, не то приедут Рут с отцом, застанут меня днем в постели и подумают черт знает что.

- Ну и подумают! А ты боишься?

Мы встретили их на шоссе, верней, они нагнали нас, мирно возвращавшихся из ресторана. Мы шли, держась за руки, и я вдалбливала Димке, что любовь бывает всякая и можно запросто любить двоих, только - по-разному.

- А троих? - идиотически спросил он.

- Наверно, в принципе можно и троих.

- Тогда решено: придется завести гарем, - вздохнул Димка, - мне двоюродный брат настоятельно советовал.

Догнав нас, Мыша посигналил, остановился рядом и распахнул заднюю дверь. Мы влезли в машину, и я сразу сказала, что Димке - кровь с носу! - необходимо к Новому году быть дома, это очень важно, он может потерять работу. Димка таращился на меня во все глаза, но молчал.

Он улетел двадцать восьмого, через три дня после того, как мы встретили Рождество и одновременно мое двадцатилетие. Наш городок был украшен с ног до головы, с пальм свисали гирлянды разноцветных фонариков. В ресторане, куда мы приехали, стояла синтетическая елка редкого великолепия, вся в искусственных цветах. И мне вдруг впервые захотелось в Комарово, в лес, где сейчас сугробы и от елок пахнет хвоей. Нам подали устриц и шампанское, Димка всем восхищался, хотя я видела, что глотать устрицы ему противно. И вообще не до еды. Он смотрел на меня. Утром Рут с отцом вручили мне подарок, это было вечернее платье, и когда я вышла в нем из своей комнаты, чтобы ехать в ресторан, все прямо попадали. Я знаю, что была красивой в тот, последний вечер. Пусть Димка такой меня и запомнит.

Мы пили за мое будущее, за Рождество и Новый год, который Димка будет встречать уже дома.

Накануне его отъезда мы ездили покупать подарки. Возила нас Рут. В нескольких милях от нас по шоссе - целый город магазинов, гигантская рождественская распродажа. На стоянках полно машин. Самых разных - от совсем стареньких, дешевых до шикарных длиннющих лимузинов. Из одного потрясающего лимузина вышла роскошная чернокожая дама, и Рут сказала, что это знаменитая голливудская звезда, у нее недалеко коттедж, в Малибу. А я-то думала, дешевые распродажи - только для бедных. Я купила там джинсы для мамы и Аси, деду кроссовки фирмы "Reebok", пусть попижонит. Славику мы выбрали большую (как Димка ее потащит?) пожарную машину. Подарок для Вовки мы искали очень долго, мне хотелось как-то особенно его порадовать. В конце концов остановились на свитере, я вспомнила, что брат любит надевать под пиджак "водолазки" с высоким воротом, и мы купили целах три - из тонкой шерсти. Черную, белую и серую. Аська, конечно, будет зариться на белую, но она ей велика. Димка, у которого денег было мало, а у нас он, конечно, брать отказался, купил белые женские джинсы, а еще - кружку с мордой рыжего кота. Я не удержалась и сказала, что теперь понимаю, почему он неравнодушен к нашему Нику, так и норовит схватить его, тискать и гладить. Мы с Димкой бродили из магазина в магазин вдвоем, я важно расплачивалась карточкой, которую Мыша для меня завел.

А на следующий день по праздничному городу мы ехали в аэропорт. В машине Димка держал меня за руку. Наше прощанье, как мы оба ни хорохорились, вышло грустным. Пронзительным и очень нежным. Я знала, что прощаюсь с ним навсегда. Даже если мы встретимся, это будет уже не то. А еще я расстаюсь со своим безответственным, несчастным и счастливым прошлым, когда я была только объектом для забот и обожания. Теперь я взрослая женщина. Как все.

Об этом я думаю и сейчас, сидя на deck и глядя на океан. От Димки пришло послание. Всего одно и короткое, вроде телеграммы: "Долетел хорошо. Всем спасибо. Был у ваших, подарки вызвали бурный восторг. Поздравляю с наступающим Новым годом. Love, Дима".

Текст его письма не имеет значения, не в тексте дело.

Завтра - Новый год. Двухтысячный".

* * *

Одним предновогодним вечером в квартире на Московском собралась вся семья. Дед накануне вернулся из Луги и объявил, что к концу января переберется туда "для постоянной дислокации" - начинается работа. Жить он будет у Орехова. У того - собственный дом, который он занимает один, в силу чего очень рад квартиранту...

- Заберу Филимона, ему на природе вольготней, поносится, а то, вон, чистый поросенок.

- А мы, Лидия Александровна, будем часто приходить, с ночевкой! - сказала Ася, которой мрачная атмосфера в собственном доме стала невыносима. Крупных скандалов, тем более драк, уже не было, но Вовка - весь как струна и продолжает ежедневно допрашивать... А допросив, замолкает на весь вечер, что-то тяжело обдумывая. Его поставили на учет в диспансере, предлагали оформить инвалидность, и это привело Владимира в полный мрак.

- У нас новость, - сообщил дед, - два дня назад заходил Дима, передал подарки от Катерины, сейчас получите. Доложил: выглядит она прекрасно, совсем почти не хромает, красивая, веселая. Да и он тоже веселый и весь загорелый будто с курорта.

- По телевизору показывали - у них там, и правда, настоящий курорт, сказала Ася.

- Господи, до чего ж я рада за Катюшу, - Лидия Александровна быстро перекрестилась. - Вот как бывает: не было бы счастья...

- Тебе бы. Такого. Счастья, - со злобой отчеканил Владимир, сверля мать глазами, и та сразу сникла. Все замолчали. Жена смотрела испуганно. Дед встал и включил телевизор.

Показывали фильм "Ворошиловский стрелок". Про то, как молодые мерзавцы изнасиловали девочку, а дед отомстил. Отстрелил главному насильнику причинное место, да и с остальными разделался по полной программе.

- Ой, это страшное, я смотреть не буду, пойду Славика уложу, - сказала Ася.

- А давайте вообще выключим, - предложила Лидия Александровна. - Или на другой канал...

- Ну уж нет. Начали - будем смотреть, - уперся Владимир. Дед внимательно поглядел на внука. В полном молчании досмотрели фильм до конца. Лидия всхлипывала. Александр Дмитриевич бросил, поднимаясь:

- Брехня все это. Идеология собачья.

Владимир, отшвырнув стул, вышел в кухню. Все испуганно посмотрели ему вслед. А он, стоя у окна, думал о том, что все-таки не так надо было. Струсил, десантник хренов. А должен был, обязан! - уничтожить Гришку своими руками. Как этот старик из кино. Передоверил Стасу, тот - кому-то еще. А тот сделал - не сделал... Теперь не проверишь... А вдруг скот целехонек, живет себе под другой фамилией? Надо было самому, так надежней... Черт бы всех побрал! Вон радуются, у Катюши большое счастье. Ах! Ах! Избавились от заботы... Димка, главное, - "веселая". А сам, подонок, тетя Зина говорит, скоро женится. Встретил тут ее во дворе, недовольна: "Невеста - курам на смех, ни кожи, ни рожи. А жениху всего-то двадцать один, как он будет с этой пигалицей да всю жизнь? Вот ваша Катенька - это да. И красавица, и умница, умней моего дурака раз в десять. Я, - говорит, - надеялась, когда он туда ездил, - договорятся, а она, видать, получше нашла. Побогаче! Американца, не из наших дураков", - в голосе тети Зины, только что таком сладком, неожиданно появилась ярость. Тоже хороша стерва. ... А Катюха, может, так никогда и не выйдет замуж. Ходит без палки - доблесть. И эта ханжа туда же: "Не было бы счастья..." Счастье нашла. Да у нее теперь на всю жизнь страх перед любым мужиком! Если бы хоть знать точно, что Гришка подох...

Про то, что Григория уже полгода нет в живых и, значит, даже выйдя на его след, никакой Вовкин киллер из бандюг не смог бы выполнить заказа, знал только один человек на свете, полковник в отставке Александр Дмитриевич Крылов. То есть про киллера ему, конечно, точно известно не было, так, кое-какие догадки...Что, кстати, в свое время и подтолкнуло к действиям. А вот про последние секунды жизни ублюдка ему было известно все досконально.

Получив в свое время Катюшкин дневник, Александр Дмитриевич и в мыслях не имел его читать - как тут читать, когда не велено? Раскрыл тетрадку только потому, что искал, маразматик, листок с телефоном справочного больницы, сама же Катерина и дала -вместе с дневником. То есть она-то дала по отдельности, а он с переляку сунул листок машинально в тетрадь. А накануне операции принялся искать: перерыл все карманы, ящики стола, дознавался у дочери - не видала ли. Не нашел. Собрался было звонить Володе и тут, сквозь склероз, вспомнил, что Катюша просила передать тому тетрадку. Взял эту тетрадку, полистал на всякий случай, и - вот она, бумажка! Сам же и сунул, когда прощались с внучкой. Достал листок и хотел уже закрыть тетрадь, как вдруг наткнулся на одну фразу. И не поверил глазам. Этого не могло быть, ошибся, не понял чего-то! Он внимательно перечитал ту фразу, потом - всю страницу, заглянул в предыдущую, все еще надеясь, что Катерина чего-то нафантазировала, она умеет - сочинила страшный рассказ. Но надежда тут же пропала. Она писала о себе. Правду.

Дальше он читал, не отрываясь, только раз отложил тетрадь, чтобы взять в аптечке и положить под язык крупинку нитроглицерина. Лиды дома не было, работала. Вернется - спросить? Нет, она не знает, не может знать, не то руки наложила бы на себя... А эти ее покаянные речи? Молитвы?.. И все же Александр Дмитриевич был уверен - всего дочь не знает, а проклинает себя за то, что привела в дом человека, которому на ребенка было наплевать. Вот он и недоглядел. Нет, толком Лида ничего не знает, а Катерина - помнит в подробностях... И с этим живет. Если это жизнь...

Ночь перед операцией Александр Дмитриевич не спал - волновался за внучку, а перед глазами все стояли строчки из дневника, написанные ясным, школьным еще, но твердым почерком. Столько лет - и никому ни слова. Что же у нее в душе-то творится? Ад. И ничего не поделать, не поговорить. Найти и наказать? Что это даст? Нет, сделать тут уже ничего нельзя. Значит, и ему теперь придется с этим жить.

Так думал Александр Дмитриевич той ночью. Потом отдал дневник внуку. И только через несколько дней, когда Владимир, бледный, средь бела дня ворвался в квартиру и сразу - за альбом, искать фотографии, дед понял: прочитал, знает... По тому, как тот нервно рылся в альбоме, не находя снимков, - их Александр Дмитриевич на всякий случай загодя вынул, - по дрожащим Володькиным пальцам сделал вывод: парень принял решение. Если не помешать... Вовка найдет ублюдка и убьет. Характер горячий, а башка не шибко работает. Сядет парень. Отговаривать, переубеждать? Смешно! Один выход. Опередить.

Полковнику Крылову, воевавшему в "горячих точках", убивать приходилось. И не раз. Особенно в Афгане. Что ж, будет, в крайнем случае, на его совести еще одна жизнь. Врага. Врага настоящего, куда хуже и подлее тех духов, которых истреблял, не задумываясь о ценности человеческой жизни. Война есть война: или он - тебя, или ты - его. А внуку кровь на руках ни к чему. Ему жить.

Но это - в крайнем случае. Чтобы Владимир не стал убийцей, убивать самому вовсе не обязательно. Первая задача - найти. Найти... Потом будет видно можно сдать в милицию, хотя это вряд ли, поздно. Можно покалечить... Да просто запугать! Чтобы ублюдок, сменив фамилию, убрался и прятался до конца дней. И никто не найдет. Ну... а если не выйдет... тогда... Взять на себя.

Что ж, цель понятна. В общих чертах.

Так он и объяснил Андрею Орехову, сидя у того в доме, в Луге, свою просьбу найти Григория по военкоматским каналам. Вне всяких сомнений: по возрасту тот еще не снят с учета, и, значит, место его нахождения можно определить.

- Не пудри мозги, батя, - помолчав, сказал тогда Андрей, - себе самому не пудри. "Избить. Запугать". Найдем гада. И замочим.

- А вот это уж будет мое дело. Исключительно, - отрезал Александр Дмитриевич, - мое. И решать, что делать, и по обстановке ... делать. По делу брать никого не намерен.

- Не намерен, так не намерен, - согласился Орехов, знавший характер своего командира. А сам подумал, что там видно будет, сперва надо найти. И найдем.

Нашел. К тому дождливому воскресенью, когда Катя сидела дома одна, потому что любознательный дед уехал на экскурсию в Новгород, мать была на даче, а Димка куда-то делся, Александр Дмитриевич знал о Григории Слизневе все. Все, что нужно. Знал, что, изувечив Катюшку, ублюдок сбежал к себе в Вологодскую область, а оттуда - под Архангельск, где занялся бизнесом. Бизнес заключался в том, что Григорий с двумя дружками покупали на умирающем заводе пиломатериалов доски, шпон и брус, покупали, дураку ясно, за наличные, у начальника цеха, продававшего готовую продукцию как брак, по дешевке. Потом везли в Москву и сбывали застройщикам. Дач в Подмосковье строилось до беса, товар разбирали с ходу. Дело было прибыльное, но в конце концов партнеры обвинили Григория в том, что тот присвоил общие деньги. Чего от такого гада и следовало ожидать. На какое-то время он исчез, то есть нигде не вставал на воинский учет, а потом объявился в Костромской области, в школе-интернате для слепых детей. Устроился не кем попало, а в качестве заместителя директора по хозяйственной части. Там все было штатно: Григорий прописался, уладил дела в военкомате, говорили даже, собирался будто жениться на местной. И вдруг - пожар в школе. Ночью, когда детишки спали, Григорий был у своей бабы, а дежурная нянька, говорили, ушла к подруге смотреть по телевизору эротическое шоу. Здание было старое, деревянное, запылало, как костер из сушняка. Слепые дети метались в огне, кричали, пока во флигеле не проснулся пьяный сторож. В результате сгорели двенадцать детей, почти вся младшая группа. Остальные с ожогами были отправлены в больницу. А от здания остались одни головешки, все пропало в огне, включая финансовую документацию.

Конечно, были комиссии, прокуратура завела дело. Но, как у нас водится, до причин докопаться не удалось. Директора уволили без права работать в детских учреждениях, Григорий остался без места. Но чистый. И уехал, даже не простившись с невестой. От нее потом работники местного военкомата и получили сведения, что не иначе, этот ее ухажер со своим директором, ворюги чертовы, и подожгли дом, поскольку через две недели должен был прибыть из Костромы аудитор. А Гришка и вообще грязный тип - старшие девочки жаловались: приставал. На вопрос военкома, как же эта женщина собиралась выйти замуж за такого нехорошего человека, та с вызовом ответила, что любовь зла, одинокая бабья доля - сами знаете, особенно в сельской местности. Ни дров заготовить, ни огород вскопать. К тому же она надеялась, что, став семейным, Григорий остепенится. Под ее влиянием.

На данный конкретный момент обнаружить его удалось в Великом Новгороде, где он жил вполне легально, успешно работал на строительстве дач для "новых русских", для себя недавно приобрел на окраине недостроенный дом, в нем и обосновался, в первом этаже, а сам потихоньку превращал дом в особняк, не хуже, чем "у людей". Средства были, руки - тоже, дом намечался трехэтажный. Но работа шла медленно, - целыми днями, включая выходные, Григорий вкалывал на заказчиков, заколачивал деньгу, на себя - только вечерами. Говорили, выпивает. Но в меру. И всегда в одиночку - друзей не заводит. Адрес в военкомате, само собой, известен.

Всю эту разведработу по выяснению перемещений и обстоятельств жизни ублюдка спокойно и деловито, не привлекая лишнего внимания, и проделал Андрей Орехов. И в один прекрасный день выдал своему командиру подробную информацию. На Андреевом "запорожце" с ручным управлением они съездили в Новгород на рекогносцировку. Установили местоположение дома, посмотрели издали на хозяина, что-то строгавшего вечером во дворе.

Увидев объект в бинокль, Александр Дмитриевич по тому, как перехватило горло, сразу понял - Гришка! И ощутил такую ненависть, что, был бы сейчас один, вошел бы на участок и зарубил гада тем топором, что валялся поодаль. Андрей, сразу почувствовавший состояние командира, увез его прочь от проклятого места, приговаривая, что надо в любом случае спокойно, без нервов обсудить все варианты действий и только тогда выбрать оптимальный.

Но полковник в отставке Крылов обсуждать какие-то варианты был уже не способен. Катькин дневник, как было написано в какой-то книге, стучался в его сердце, не давая ни спать, ни есть, ни работать. Эта мразь погубила, по сути, всю семью полковника, - ведь ясно же, что Оля, жена, умерла, потому что знала - внучка, которую она обожала больше всех на свете, не выживет после падения из окна. А и выживет - будет умственно неполноценной. Дурочкой. Ясно и почему Вовка остался без высшего образования и живет абы как. Про страшную Катюшкину судьбу и говорить нечего, сколько бы операций ей ни делали, той раны, что в душе, - не залечишь. Калека на всю жизнь. А убийца, да, убийца! - живехонек. Пакостит землю. Даже слепых детишек угробил.

Александр Дмитриевич, конечно, всесторонне обдумал, и не раз, все возможности наказать ублюдка законным способом. Он, в отличие от многих в наше время, верил в законную власть. Но пришел к единственно верному выводу, что в этом как раз случае власть, что бы ни делала, просто не справится. Если уж никто не сумел найти причины пожара в интернате, хотя там-то вроде все было ясно, расследовать давнишнюю историю с Катериной и вовсе бесперспективно. В милицию должны были заявить пять лет назад доктора, оказавшие девочке первую помощь. Но, видно, не до милиции им тогда было: ребенок умирал, спасли - на том и спасибо. Что ж... Заявлять на Гришку - дело пустое. Но и жить, ничего не делая, не получится. Тем более, Вовка. Этот рано или поздно доберется. Может, это будет уже через неделю, может, завтра... Парень сам не свой ходит.

Ничего не сказав Андрею - увяжется, - Александр Дмитриевич купил в первом попавшемся туристическом агентстве путевку в Новгород. И уехал, дезинформировав Катюшку насчет какой-то льготной ветеранской поездки.

В Новгород прибыли автобусом после обеда, разместились в гостинице "Турист", где ему, отставному полковнику при параде да со звездой Героя, дали одноместный номер. После короткой обзорной экскурсии и ужина ветеран простился с группой, состоявшей в основном из молодежи, сказал, что идет спать.

Спутникам старик был до фонаря, торопились на дискотеку, тут же, в гостинице. Александр Дмитриевич, полчаса передохнув, не спеша переоделся в спортивный костюм, кроссовки, натянул на лоб черную "чеченскую" шапочку и незаметно вышел из гостиницы. В кармане лежал пистолет и веревка с петлей на конце. Никто его в вестибюле не встретил, а и встретил бы, не узнал - в спортивной одежде, сухой, поджарый, мускулистый, он выглядел лет на десять моложе. И двигался иначе - днем вышагивал важно, грудь вперед, подволакивая ноги и шурша об асфальт подошвами тяжелых (нарочно надел) ботинок. Сейчас шел, чуть пригнувшись, быстро, почти бесшумно - как когда-то в разведку ходил с ребятами.

Возле Гришкиного дома он оказался в двадцать один ноль-ноль, пройдя через город пустырями и проулками - весь путь заранее наметил досконально, когда разрабатывал план операции. Уже почти стемнело. Дождь, моросивший весь день, приутих. Дом стоял без огней, только тусклый свет фонаря падал с дороги.

Александр Дмитриевич рассчитал точно - гад исправно трудился, надстраивая третий этаж. Одна стена была уже обшита досками, и теперь Григорий, стоя наверху, обтесывал что-то топориком. Александр Дмитриевич открыл калитку и вошел на участок. Григорий тотчас его заметил, окликнул:

- Кто? Чего надо?

Вот этим голосом он приказывал Катюшке замолчать, когда та кричала... Александр Дмитриевич понял теперь, что значит, когда говорят "потемнело в глазах".

- Дом не продашь? - спросил хрипло, уверенный, что жадная сволочь, даже если и не собирается продавать, ценой непременно поинтересуется.

- А сколько даешь? - крикнул Григорий, продолжая махать топориком. Потом вгляделся в непрезентабельную фигуру покупателя, ухмыльнулся. И лениво пригласил: - Желаешь осмотреть, лезь сюда.

Что-что, а лазать Александр Дмитриевич, слава Богу, умел, в Афгане без этого никак. Через минуту он, вскарабкавшись по хлипкой приставной лестнице, уже стоял рядом с Гришкой, чувствуя запах спиртного и усмиряя дыхание. Потом стащил с головы шапку, глянул ублюдку прямо в ненавистное лицо:

- Узнал?

Понять, узнаёт его Григорий или просто принял за кого-то и испугался, Александр Дмитриевич не успел. В глазах того что-то заметалось, лицо напряглось. Дохнув перегаром и тут же стиснув рот, так что губы стали одной прямой чертой, замахнулся топориком. И, уже ни о чем не думая, действуя автоматически, так, как полагалось действовать в такой ситуации, Александр Дмитриевич бросился на "духа", перехватил руку с топором, дернул на себя, так что "дух", продолжая движение, проскочил мимо и оказался спиной к полковнику. И тогда Александр Дмитриевич сделал "замок" на горле противника и резко повернул его голову предплечьем, как рычагом.

Все это заняло одно мгновенье. Он скорее угадал, чем услышал, хруст. Со всхлипом обмякло, сразу став тяжелым, тело в его руках. Топор полетел вниз. Полковник отпустил тело, и оно, сорвавшись с высоты, глухо ударилось о землю.

Проверять, жив или мертв враг, Александр Дмитриевич не стал. Найдут ясно: оступился спьяну, упал, сломал шею.

Ловко, как кошка, полковник спустился, цепляясь за выступы, по противоположной стороне дома, к калитке не пошел - пробрался, осторожно ступая по траве, к забору. Впрочем, особо осторожничать было вроде ни к чему - вокруг ни души, а дождь, передохнув, сперва закапал и вдруг, точно по заказу, хлынул во всю мочь, такой плотный, что в пяти шагах ничего не разглядеть. Натянув шапку до самых глаз и подняв воротник, Александр Дмитриевич перелез через забор и уже другой дорогой вернулся в гостиницу, по пути избавившись от не пригодившейся веревки. Поначалу было задумано повесить ублюдка в уличном сортире - да чего уж... А пистолет? Что - пистолет? Тем более, именной. Никто ни в кого не стрелял и не собирался...

В гостинице он снял мокрую одежду, убрал в пакет (отвезти на дачу и сжечь с мусором) и принял горячий душ. Лег и сразу заснул. Устал за день.

Утром поехали смотреть монастырь, потом - раскопки. Молодые после вчерашних плясок ходили сонные, зато полковник выглядел свежим и бодрым.

- Берите пример со старшего поколения, - назидательно сказала девушка-гид, - ветеран Великой Отечественной, жизнь отжил, а все еще интересуется.

* * *

В первый день после новогодних праздников Дмитрий с Юлькой подали заявление во Дворец бракосочетаний. Юлька, правда, считала, что такая спешка пока ни к чему. Дмитрий настоял. Он хотел, чтобы все было сделано. И конец.

Свадьбу назначили на двенадцатое февраля - месяц на то, чтобы окончательно все обдумать и решить (по-казенному - "проверить чувства"). Это было ни к чему, он уже все решил, а от раздумий - одни "тараканы". Лучше бы всего сразу пришли, расписались - и штамп в паспорт. И никаких тебе размышлений, разных там воспоминаний... и другого. Лишнего.

...В день приезда Дмитрий явился к Юльке рано утром - первым поездом метро. Всю дорогу метелил себя, что не предупредил, - сюрприз, видите ли. Дебил. А ничего не подозревающая Юлька, которой по телефону было сказано, что он прилетит после Нового года, иначе - ну, никак! - так вот Юлька запросто могла уехать к родителям или торчать до утра в редакции, выпуская праздничный номер.

Когда он позвонил, чтобы сказать, что будет в Питере только седьмого января: такая подлянка, - на раньше нет билетов, праздники! - Юлька вела себя сдержанно. Седьмого, так седьмого. И замолчала. Дмитрию показалось, она там плачет, спросил, не очень ли Кот обиделся. Но Юлька абсолютно ровным голосом, чуть медленнее, чем обычно, произнесла, что нет, ты что? - только дураки обижаются на то, чего нельзя изменить. Дмитрий тихо сказал ей "целую", она ответила "ага" - и положила трубку. После этого он послал ей еще одно письмо по е-мэйлу, короткое - просто сообщил, что у него все в порядке, все по плану. Она не ответила, и это было понятно, не будет она слать письма туда.

Подходя в шесть утра к дому, он с удивлением увидел в окнах свет - и в кухне, и в комнате. Это было странно: Юлька любит поспать. Что-то случилось? Но, шагнув из кабины лифта на площадку, он сразу очутился в ее объятиях. Несмотря на жуткую рань, Юлька была в своем парадном красном платье, с новой прической - лоб открыт, на затылке "конский хвост". Все это Дмитрий рассмотрел потом, а сперва просто почувствовал руки, крепко обхватившие его шею, губы на своих губах и услышал ликующий голос:

- Митяй! Митяй! При-е-хал!

Оказывается, звонила Катя.

- Она такая хорошая! - восторженно говорила Юлька. - Представляешь? Звонок. Длинный. Я сразу поняла - междугородный, ну, думаю - мама с папой. Насчет свадьбы. А она говорит: "Здравствуйте, Юля, это Катя из Калифорнии". Представляешь? Я сперва испугалась...

- Чего?!

- Ну... мало ли... все может...

- Например?

- Ну... ты заболел или...

- Ясно. Или решил остаться там насовсем.

Юлька покраснела.

- Ага. Так и было. Я решил остаться, - продолжал Дмитрий, - и попросил сообщить тебе об этом Катерину. Именно ее. Из трусости. И отчасти из подлости. Хорошенького же ты мнения о человеке, за которого, помнится, еще недавно собиралась замуж.

- Я так не думала, - сказала Юлька, покраснев еще больше.

- Думала! Коты не умеют врать.

- Да ладно тебе прикалываться! Ему говорят, какая Катя хорошая, а он... Представляешь, она говорит: "Давай будем на "ты". Дима мне как брат, а ты, значит, сестра".

...Так. Брат. Несмотря ни на что. И ничего тут не изменить. Все к лучшему. Только почему так противно на душе?.. А Юлька... такая любящая, ласковая. Своя. Похудела. И глаза впали.

- Кот здоров? - спросил Дмитрий. Они стояли в прихожей, обнявшись. Он даже не успел снять куртку.

- Кот-то здоров, - откликнулась Юлька. - Только...

- Только?..

- Тут... не знаю, как ты отнесешься... Понимаешь, намечаются котята. Или один котенок - количество пока не определено.

- Юлька!! Ну... Вот это - да! Это же здорово!

...А правда - здорово? Да. Здорово. Потому что...Потому что ставит все точки над "и". Знак - "только прямо" при одностороннем, естественно, движении...

- Вот и Катя тоже так думает, - тихо сказала Юлька.

- Постой. А она-то при чем?... И что она там такое думает?

- Я ей сказала. Она же говорит - мы сестры, а я говорю: тогда ты скоро станешь теткой, - Юлькин голос звучал виновато. Чуть-чуть.

- Ну? А она?!

- Поздравила. И тебя велела поздравить. И передать, что все - к лучшему в этом лучшем из миров. Так и сказала.

Вот и все. Да. Именно - к лучшему. Никаких мечтаний, метаний и несбыточной фигни. Начинается взрослая жизнь. Реальная и трезвая. Как у всех обычных людей. Без... полетов во сне и наяву. Здесь его дом, рядом женщина, которую он теперь обязан беречь. И любить! И он же любит ее, любит, черт возьми!

- Юля! Мы немедленно, сегодня же, подаем документы в загс. И я очень рад, что будет ребенок. Я тебя очень люблю.

- Ох, Митька! Я же всегда подозревала - ты у нас тупой. Не надо меня уговаривать. И себя - тоже. Ты приехал. Больше я ни о чем не желаю знать. Хотя... про то, что ты меня любишь, можно тупо повторить.

- Люблю! Люблю! Я вообще неравнодушен к котам, особенно к рыжим. Знаешь, там, у Катерины, живет огромный рыжий кот. Так она даже внимание обратила, я его все время гладил и на руках таскал.

- Понято. И принято. А теперь живо снимай куртку и - на кухню, я пирогов напекла.

Новый год они встречали вдвоем. Накануне Дмитрий вдруг поссорился с матерью. Он позвонил ей, сказал, что Новый год - семейный праздник и они с Юлей приглашают ее к себе.

- Почему это я должна идти в чужой дом? - тут же вскинулась мать. - Твой дом, между прочим, здесь. Где шляться - дело твое, а Новый год надо встречать дома.

- Мама! Ну зачем ты сразу в штыки? Мы хотели, чтобы ты не возилась, пришла и в кои веки села за накрытый стол. Юлька тесто поставила на пироги, студень варит.

- А меня совершенно не касается, что она там варит - студень, отраву или зелье, которым мужиков привораживают! Она мне никто!

- Ошибаешься. Конечно, твое право - относиться к ней как угодно. Мы не навязываемся. Но только имей в виду: Юля - мать твоего будущего внука, сказал Дмитрий спокойно.

И началось! Он, уж точно, сошел с ума! Кто это в двадцать один год заводит детей? Одни придурки. Теперь - всё! В люди он уже не выйдет никогда, диплома не получит, так и будет гоняться с высунутым языком, искать, где бы зашибить лишнюю копейку. И всякой личной жизни - конец! Да это вообще даже некультурно - размножаться в таком возрасте. Хотя она понимает, беременность - лучший способ поймать мужика. "Ты бы лучше подумал, откуда эта внезапная беременность! Появившаяся, пока тебя не было..." Ну, а дальше пошло уже такое... Пришлось вешать трубку.

Тридцать первого вечером Дмитрий, ломая себя, все же позвонил матери.

Та, услышав его голос, заявила, что разговаривать не желает. И пусть он попомнит...

Ее дело, хотя настроение, конечно, испортилось.

Но ненадолго. Юлька была такая нарядная и счастливая, стол - такой красивый... не хуже, чем... там, в ресторане, где Дмитрий встречал Рождество. И елка тут была самая настоящая, из леса... Катерина, помнится, тогда сказала, что, если ее отцу не удастся найти настоящую елку, она лучше повесит шарики на один из кактусов, растущих на берегу... Дмитрий вдруг точно наяву услышал, как она это произносит, буквально услышал голос, интонации, увидел ее, улыбающуюся, в новом платье, которое она только что надела, чтобы ехать в ресторан. Он тогда еще подумал - это уже не девчонка, женщина, которая знает, какая она красивая. Прекрасная леди... А потом в ресторане, когда они танцевали - медленно, быстро ей еще трудно, Дмитрий обнимал ее... Все! Хватит!

- Мить! - позвала Юля. Он повернулся и понял, что она уже довольно долго стоит рядом и смотрит на него. - Мить! А давай позвоним в Америку, поздравим Катю. А то - даже невежливо, гостил-гостил у людей, а уехал - и поминай как звали. Давай, а?

- Давай. Хотя... в Калифорнии сейчас еще двенадцать часов. Дня!

- Ну и что? Наоборот, хорошо - застанем дома. Может, вечером они уйдут в гости.

Дмитрий молча пошел к телефону, набрал номер. Помнил его наизусть вместе со всеми кодами, хотя ни разу еще не звонил, - только записал, уезжая.

Подошли не сразу. Трубку взяла Рут, что-то быстро сказала по-английски. Дмитрий не понял, пробормотал с испугу:

- Excuse me, I did not understand. Repeat please once more.

- О-о, Дима? - обрадовалась Рут, сразу перейдя на русский. - Здравствуй, Дима! С Новым годом! У вас там - такие события! Президент пошел в отставку... Я скорей зову Катю, а то очень дорогое время на телефон.

Дмитрий слышал, как Рут по-английски зовет Катю, и сразу - ее голос.

- Привет, Димка! Вешай трубку, я тебе сейчас перезвоню.

Он хотел возразить, что на один разговор в году у него самого уж как-нибудь хватит денег, но раздался отбой.

- Разъединили? - с сочувствием глядя на него, спросила Юлька. - Набери снова.

Дмитрий не успел ответить, телефон звякнул, он схватил трубку... и услышал торжественный голос матери.

- Я хочу, чтобы ты отдал себе отчет в том, что я впервые в жизни встречаю Новый год одна. В день, когда страна осталась без власти и случиться может все, любая агрессия. Где у тебя совесть? Поменял на бабу, на дешевку? С тех пор как ушел отец, мы всегда-а...

Этого нельзя слушать. Надо класть трубку, но... Новый же год! И - да, с тех пор как отец их оставил, Дмитрий, действительно, каждый Новый год встречал с матерью. За стол садились в одиннадцать, провожали старый год. Ровно в полночь Дмитрий выпивал бокал шампанского, а потом, оставив мать у телевизора, мчался к Кате... Впервые в его жизни они в это время врозь. С Катей. И вот сейчас она не может сюда дозвониться, потому что занято. Занято!..

- Мама, я сейчас не могу, я тебе позвоню через пять минут, ты извини, я...

- Ты не можешь! Времени нет! Для родной матери! - это был даже не крик визг. Он торопливо положил трубку, и телефон сразу зазвонил опять.

- Ну вот, - сказала Катерина, - теперь можем говорить. А то у вас там это запредельные деньги, а я тут - по карточке. У вас уже скоро полночь, так что поздравляю, мы все поздравляем - и Рут, и Мыша, и коты. Между прочим, Ник по тебе скучает, два дня был сам не свой, все ходил, искал. Муркал.

"А ты - не скучаешь? Совсем?" - хотелось спросить ему. Вместо этого, взглянув на Юльку, которая почему-то не шла на кухню, откуда пахло чем-то пригорелым, Дмитрий чинно поздравил с наступающим Катю и всю семью, включая, натурально, и котов. Потом светски спросил, где они собираются встречать Новый год. Дома?

- Коты? Дома. А нас Роналд пригласил на ранчо. Там у него на горе настоящая елка, живая! Громаднющая! Он ее уже украсил и положил подарки. Будет фейерверк, хотя это запрещено. Слушай, тут все поражены уходом Ельцина...

- А как же кактус? - перебил Дмитрий. - Помнишь, ты собиралась повесить на него шарики?

- Какой кактус?.. А-а, так это - если б не было елки... Слушай... А ты не забыл?.. Про кактус?

- Я ни про что... не забыл... А ты наденешь то платье, ну, которое - в последний день? В ресторане?..

Пробормотав, что сейчас сгорит пирог, Юлька быстро вышла из комнаты. Но он все равно сказал. Совсем тихо, прижав трубку к губам:

- Я тебя люблю.

Она не расслышала. Стала прощаться:

- Ладно. Пока. Поздравь от меня Юлю и пламенный привет моему будущему племяннику! Скажи ему это громко и радостно. Я тут прочла, что дети все слышат и понимают еще в утробе матери. Все! Целую! Конец связи!

Гудки.

Надо было идти к Юльке. А вдруг она все поняла, обиделась, плачет? Ей же нельзя! Свинья он все-таки. Ведь он любит Юльку, это правда. Катя сама говорила: "Любовь бывает разная". Он тогда еще тупо сострил, что придется заводить гарем. Это было сразу после... той ночи...

Юлька вовсе не плакала - деловито возилась с готовым пирогом. Не поднимая головы, спросила:

- От меня привет передал?

- Передал, - бодро соврал он. И тут же добавил: - А она просила поздравить тебя и обратиться с речью к племяннику. Персонально! Сказала: дети все секут еще в утробе. Так что - внимание! Тетя Катя тебя поздравляет! Персонально! Слышишь? Эй, Кузя!

- Не ори! Напугаешь ребенка, сделаешь заикой... А почему - Кузя?

- Откуда я знаю? Почему-то Кузя. Пока. Хотя...У меня в детстве был такой котенок, серый с белой грудкой. Кузьма. Редкой сладости.

Без двадцати двенадцать Юлька сняла передник, причесалась, навела ослепительную красоту, они зажгли на елке свечи, погасили верхний свет и уселись за стол. Сперва, как положено, проводили уходящий год, и Юлька заявила, что это был лучший год в ее жизни.

- В моей тоже, - согласился Дмитрий. Сказал чистую правду.

Без минуты двенадцать он откупорил шампанское, они встали и подняли бокалы.

На экране телевизора уже били куранты.

- Пьем под четвертый удар часов, - сказала Юлька тоном эксперта.

Чокнулись и выпили.

- С Новым годом, Митя! С двухтысячным - с ума сойти!

- С Новым годом, милая!

- А, действительно, - милая?

- Самая-самая. А кто еще милее пушистого рыжего кота?

- ...который скоро станет толстым и неповоротливым.

- Толстые коты - вообще загляденье.

- Как тот, в Америке? Которого ты гладил и таскал на руках?

- Точно! Я и тебя буду гладить и таскать на руках. Прямо сейчас и начнем! Пока груз подъемен.

Он подошел к Юльке, поднял ее со стула, взял на руки и стал ходить возле елки, на которой сияли свечи, посверкивали игрушки и блестела мишура. Стало легко на душе. Юлька - милая, теплая, доверчивая. Все хорошо. Хорошо!!

* * *

Ася сказала по телефону, что придет со Славой часам к восьми - помочь резать салаты, чистить селедку и вообще накрывать на стол.

- Сладкое не покупайте, я испекла обалденный торт, одна клиентка рецепт дала. А Вова потом еще принесет лимонад, хлеб и все тяжелое.

- А почему вы придете не вместе? - спросила Лидия Александровна. - Опять поссорились?

- Ну, не то чтобы... Просто он хотел набрать водки, а я сказала, не надо. А он говорит: провожать старый год надо только водкой. А ему же вообще ничего нельзя! Даже шампанского. Он ведь таблетки...

- И правильно. Кстати, у нас все есть.

- Все равно нельзя.

- Ну, шампанского придется налить, а то - сама знаешь... Придется из зол выбрать меньшее. Он и так все время чувствует себя неполноценным.

Ася промолчала. Еще неизвестно, какое зло он сам выберет. Особенно если она станет отговаривать. Разве что при деде не посмеет, деда он пока уважает, не то что... А она, Ася... С дурацкой ревностью все опять пошло по новой. Недавно потребовал, чтобы выписала на бумажку и оставила ему все адреса и телефоны клиенток. И ни одного не пропустила! Зачем? Как это - зачем? А если ему вдруг станет плохо? Или - с ребенком что-нибудь? Как это так - уходить на весь вечер да еще чтобы невозможно найти?

Ася покорно написала ему все, что просил, с указанием времени, на которое назначен каждый визит. Но предупредила:

- Вообще-то за такие звонки мне могут отказать. Эти дамы не любят, чтоб беспокоили.

- Это еще почему?

- Ну, как... Тебе бы понравилось, - пришел, допустим, водопроводчик, чинит унитаз, ты ждешь, чтоб поскорее, а ему тут супруга названивает. Где, дескать, мой Вася, чем там у вас занимается?

Владимир буркнул что-то, взял листок, спрятал. Но пока не звонил ни разу. Зато опять завел моду ждать Асю вечером у подъезда. И она прямо с ума сходила, если долго нет автобуса, а ловить частников теперь уж боялась - помнила, что было...

Как-то не выдержала, зашла к его врачу в диспансер. Ведь улучшений-то нет. Может быть, надо положить в клинику? Все же наблюдение, лекарства...

А врачиха так спокойненько, с прищуром, и заявляет:

- Между прочим, ваш муж предупреждал, что вы придете просить о госпитализации. Чтобы он не мешал вашей личной жизни. Дело, конечно, ваше, но для госпитализации оснований не вижу, общественной опасности он не представляет. Так что без его согласия - не имею права. А вам советую поводов не давать, не усугублять. Гуманней нужно быть с больным человеком.

Теперь Ася жила в ужасе, что докторша обязательно скажет Вовке, мол, жена хочет от него избавиться. Страшно себе даже представить!

Однако в новогоднюю ночь все как раз было тихо и мирно. Володя пил шампанское, причем в самую меру, зато бесконтрольный Славик выдул чуть не целый пузырь лимонада. Говорили за столом, главным образом, об уходе президента, все, кроме деда, жалели. Мог бы доработать до срока, что мешало? А как еще будет с этим, новым, неизвестно.

- Тем более он из органов, - сказала Лидия Александровна.

- Нет. Ельцин правильно поступил. По-мужски, - возразил дед. - Не можешь работать - уйди, не маячь. Можешь - работай хоть до ста лет. Другое дело, что президентский срок так и так кончается. А новый... По делам узнаем его. Так вас в церкви учат, а, Лида?

Только пробило двенадцать, подняли бокалы - звонок. Катюшка: "Пью с вами вместе. Слышите - бокал в руке, стучу о трубку?" Поговорила сначала с дедом, потом с матерью, Асей и напоследок - с братом. Славка к тому времени заснул, и его унесли в дедову комнату.

- Уговаривает приехать. Просто - мертвой хваткой, - сказал Владимир, возвращаясь за стол. Вид у него был довольный. - Сказала, не приедешь, помру с тоски.

- А поезжай! - обрадовалась Лидия Александровна. - Хоть отвлечешься.

- От чего это я должен, интересно, отвлекаться?

- Мать имеет в виду, развлечешься, повидаешь другую страну. Вон - Дима говорит - чудо света.

Ася раньше всех заметила - муж начинает заводиться.

- Да я бы, конечно, съездил. Отчего же... Только на какие шиши? Катюха, понятно, говорит - отец оплатит. Как ребенок! Сколько можно его доить? И так уже... Я ей - приезжай сама. Хотя бы ненадолго. А она - визы ни за что не дадут обратно вернуться. Русских туда сейчас пускать не любят. Это я, кстати, сам слышал.

- А куда - любят? - усмехнулся дед. - Я другой такой страны не знаю. Хорошо себя аттестовали. Вечно побираемся, выпрашиваем кредиты, а у самих спеси выше крыши. Чуть чего: "Я те щас - бомбой!"

- Папа, а почему ты не пригласил к нам своего Андрея? - спросила Лидия Александровна, у которой политика вызывала головную боль. Все равно ничего от нас не зависит, так чего мусолить. - Ты же сам говорил - человек живет один.

- Это как сказать. У человека есть дама сердца.

- Интересно, что это за дама такая? Тоже какая-нибудь... без ноги? Или со стеклянным глазом?- с неожиданной злобой вдруг сказал Владимир.

- Наоборот! Очень даже симпатичная особа. И все при ней, не только руки с ногами.

- Почему же они не поженятся? - спросила Ася, робко посматривая на Владимира, который мрачно что-то такое жевал. И тотчас прокляла себя за этот вопрос, потому что дед ответил, что у дамы, к сожалению, имеются муж и дети, так что о браке речи нет.

Ну, дед! Он про Асину жизнь всего не знает, вот и говорит что придется, да еще так браво усмехается - мол, знай наших! А Володя сразу аж побледнел:

- Ага. Ясненько. У бабенки, значит, семья, а она от живого нормального мужа - к увечному? Называется - извращенка.

Тут, слава тебе Господи, телефон опять зазвонил. Зинаида, соседка. Никогда не звонила, а тут:

- С Новым всех вас годом, веком и тысячелетием! Всем - всего самого наилучшего! Как там наша Катенька?... Ах, звонила, поздравляла... Это, я понимаю, - родственная, за тысячи килуметров звунит, и деньги, небось, не малые, в долларах. Ну, что скажешь... Она у вас всегда была воспитанная, внимательная. Везет некоторым. А мой с проституткой связался, просто зла не хватает... Ну, это уж не телефонный разговор. А у вас, наверное, дым коромыслом? Вся семья в сборе?

- Да нет. Уже спать собираемся, - сказала соседке Лидия Александровна поспешно. Не скажи, та возьмет и явится, к тому клонила. А тут и без нее ходишь как по бритве...

Все-таки прошло без скандала - и слава Богу. Мирно попили чаю с Асиным тортом, и они с Вовой ушли домой, оставив Славку спать. В прихожей Владимир подал жене пальто. Пронесло.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

"Вот - пишу опять после довольно большого перерыва. Придется со скорбью признать: я, как сказала бы мама, маюсь от безделья. Причем все вокруг только и думают, как бы меня развлечь, привлечь и отвлечь. Раньше у меня было железное оправдание - болезнь, увечье. А что теперь? Крепкая, в основном, девица, живу тут, у Рут с Мышей, как в санатории. Поправляю да поправляю здоровье - за их, между прочим, счет. А они не богачи, и, по-моему, с деньгами у них сейчас неважно, хотя мне об этом никто не говорит и ни за что не скажет. Подозреваю: плата за одну мою операцию - нечто чудовищное.

А так - что? Вот, начались занятия в университете.

Недавно посетила мощно разрекламированную лекцию о творчестве Бродского. Читал ее (по-русски, слависты должны знать русский) гость из России, какой-то крайне неряшливый поэт, имя которого я слышала в первый и, надеюсь, в последний раз. Начал он, впрочем, с сообщения, что имеет всемирную известность. Потом приступил к лекции. И мало того, что шепелявил и брызгал слюной, это не вина, а беда, но он о Бродском ничего практически не сказал, все о себе да о себе, обожаемом. Как Бродский любил его стихи и знал их наизусть. Бывало, в каждом письме умоляет - пришли да пришли что-нибудь новенькое. Потом начал, завывая, читать эти свои гениальные стихи. Некоторые были ничего, но уж больно похожи на Бродского, другие - не похожи ни на что вообще. Впрочем, может, он новатор, а я серость.

Я дослушала поэта до конца исключительно в порядке мазохизма. В качестве компенсации Мыша устроил для меня дома литературный турнир. Мы с ним читали Бродского наизусть. Один начинал и прерывался на какой-нибудь строчке, а другой должен был продолжить. Победил, конечно, Мыша.

...Недавно я показала Мыше свои стихи. Те, что считаю лучшими. И он похвалил - без Димкиных восторгов, просто сказал: "Интересно. Молодец". А потом признался, что в молодости и он писал стихи, а потом бросил. Думаю, то же будет и со мной.

Еще я недавно слушала лекцию Рут. Пришла в аудиторию, села, и никто на меня не пялился - мол, а кто это, новенькая, что ли? Представляю, что было бы в России! Все уставились бы, точно в аудиторию прискакала кенгуру.

Я все поняла, потому что привыкла к манере Рут говорить, да и вообще уже, видно, неплохо знаю язык. Рут рассказывала о современной российской политике, и мне было любопытно.

... А Роналда нет, улетел с дядей Томом в Нью-Йорк на какую-то миллионерскую встречу. Обещал, как вернется, свозить меня в театр. А еще пригласить нас всех на обед к себе на яхту. Выяснилось, что у него есть яхта, она стоит где-то в гавани, и он не собирается выходить вместе с нами в океан, навстречу буре и штормам, - просто обед из ресторана привезут туда. Здесь многие так делают, яхта - не безумная роскошь. Но этот званый обед будет позже, когда станет совсем тепло.

Приехала моя подруга Эвелин, заходила, рассказывала, как провела каникулы. Они с Солом несколько дней жили в Лос-Анджелесе, потом поездили по Калифорнии. Рассказ ее состоял, в основном, из довольно монотонного перечисления и описания отелей, где они останавливались, ресторанов, которые посетили, и шопинга, шопинга, шопинга (бесконечного хождения по магазинам). Мне хотелось спросить, любит ли она своего друга. Но это бестактно до хамства, здесь таких вопросов не задают, точно так же, как, например, не спрашивают, кто сколько зарабатывает. Ну, не уроды? Нет, мы не таковы! Помню, Ася когда-то жаловалась, что в больнице, где она работала, перед зарплатой все бегали в бухгалтерию жадно смотреть ведомость. Нет, не узнать про собственную зарплату, а сколько собираются выдать лучшей подруге. Аська говорила, что ее приятельница Галка закатила страшный скандал, когда Асе заплатили больше, потому что она дежурила под Новый год.

Увы, из разговоров с Эвелин я ничего интересного не извлекла. А она расспрашивала меня про приезд Димки. Я, как положено, отвечала аналогично: были там-то, жили в таких-то отелях, я купила для родственников вещи на сэйле. (По-русски Эвелин это называет "на продаж".) И вдруг она задает вопрос: как Димка в смысле секса. Я прямо обалдела, смутилась, а потом гляжу - она об этом говорит точь-в-точь, как о шопинге. И ответила, что, мол, все нормально, вполне на уровне. А что? Димка-то, правда, был на уровне, это я...

Тут уж и мне стало интересно, как это бывает у них, тут, в смысле - как все случается в первый раз. Спросила. Она подумала-подумала (видно, рылась в памяти), потом говорит: "Мне в высшей школе (у них это - в старших классах) нравился один мальчик. Один раз после вечеринки мы с ним зашли ко мне, сидели, слушали музыку. Потом он меня поцеловал. И шепчет на ухо: "Хочешь заняться сексом?" Я немного испугалась, говорю: "Можно, я десять минут подумаю?" Он отвечает: "Думай". Я подумала - а почему нет? У нас в классе у многих это уже было. Ну и сказала ему, что согласна".

С этим мальчиком они потом встречались целый год, а когда кончили школу, он уехал в Чикаго. И все кончилось. Было ясно, что кончилось без надрыва и страданий. Забавные они ребята! Но, может, не у всех у них все так просто до примитивности? Будем надеяться.

А я до сих пор не могу забыть ту ночь в мотеле. И ругаю себя. Ведь главное, что мне тогда было нужно - чтобы он понял: не ее, а меня он любит по-настоящему. А он, судя по всему, это и так понимает. Всегда понимал. А еще он знает, как я к нему отношусь, и не имеет на сей счет никаких иллюзий. Хотя иногда мне кажется, если бы это повторилось, все могло быть по-другому... Скорей всего, я выдумываю. А теперь и думать поздно: неделю назад Димка женился на своей Юле. И дай им Бог счастья. Я позвонила, поздравила. Трубку взяла она, была очень дружелюбна, но... Димку не позвала, все мои поздравления и пожелания выслушала сама и сказала, что обязательно передаст Мите. Не знаю, слышал ли наш разговор сам... Митя, и, если слышал, хотелось ли ему выхватить у нее трубку. Ох! Плохой я человек. Но и Юля эта тоже не так проста: "Она такая бесхитростная! Просто - кот, вроде Ника". Кот-то она кот, а догадалась в первом же разговоре, когда я позвонила, чтобы она ждала Димку двадцать восьмого, выложить все про свою беременность. Поставила в известность. Впрочем, ладно. Димке с ней будет лучше. Спокойней, во всяком случае. А ты, мерзкая карга, сексуально притом озабоченная костяная нога, перестань злобствовать. Все зависть. И безделье. А еще - Роналд уехал, и не на ком испытывать свои чары...

Этот лист я потом вырву и уничтожу.

Из здешних новостей главная та, что в первых числах февраля мы с отцом летали в Дюрам к моему хирургу. Он мной доволен, велел только увеличить физические нагрузки. А поскольку Мыша и Рут не могут состоять при мне шоферами, а к тренеру в клуб пешком не доберешься, Мыша начал-таки учить меня водить машину. Мне жалко его времени, нашел бы лучше инструктора, а он: учить меня ему приятно и интересно, кроме того, инструктор - дорогое удовольствие. Я как-то все время забываю, что Мыша и Рут не миллионеры, вроде Роналда. Вкалывают с утра до вечера, Мыша за последние два месяца раза три летал в Нью-Йорк и в Бостон - читал там по две лекции в день, в Нью-Йорке, кажется, даже три. А еще он как-то нехотя сказал, что заезжал по пути в ту свою фирму, где когда-то начал карьеру. Вел какие-то переговоры. Вернулся усталый, даже осунулся, но это - заработки, и он ими бросаться не может. Да. Нечего мне страусничать - мое лечение влетело им в копейку. Недавно я вошла в кабинет Рут и застала кусок разговора, который сразу оборвался при моем появлении. По-моему, речь шла о том, чтобы продать этот дом и купить другой, в городе. Предложила это, видимо, Рут. Мыша грустно возражал - мол, там не будет вида на океан, а она сказала, зато просторней, ближе к университету и, главное... Тут я и влезла в комнату. А она, наверняка, хотела сказать, что главное - тот дом дешевле. Я ни о чем не спросила, раз они замолчали, но поняла: я сижу у них на шее, свесив ноги. Я потом спросила Рут, чем бы могла им помочь, как вообще тут зарабатывают хоть те же студенты. Она говорит, многие ее студентки работают в кафе официантками, но для меня это пока исключено - там надо бегать. Я предложила: можно поспрашивать, не нужна ли кому-нибудь из профессоров бэбиситтер, то есть няня - на то время, пока они заняты. Это у меня получится, ведь я же оставалась со Славиком. Я могла бы днем работать, а по вечерам готовиться к экзаменам в университет. Но тут Мыша встал на дыбы. Нет и нет. Я, видите ли, еще недостаточно окрепла.

На обратном пути из Дюрама мы с ним посетили Билла, психо нашего аналитика. Я ему все рассказала про себя и Димку. Он чему-то обрадовался, считает, это прогресс, и я в этих делах не должна себя сдерживать, а тем более бояться, что не то чувствую или не так себя веду. Я должна быть раскованной и делать что хочу... Я не сказала ему, что имею на этот счет кое-какие безумные планы - может, из этих планов ничего еще и не выйдет.

Но вернемся немного назад.

Когда мы встречали Новый год на ранчо у Роналда, там, кроме нас, был еще его племянник. Роналд меня предупредил, что не приглашал его, тот сам примчится из Санта-Моники, раз узнал, что будут гости и, главное! - среди них - молодая девушка! Я сперва обрадовалась сдуру, наряжалась, как Наташа Ростова на первый бал. Но когда увидела этого Джерри, мне стало не по себе. Вылитая крыса, сходство поразительное. Вытянутая почти параллельно земле шея, незаметно переходящая в голову, потому что затылок - плоский. Подбородка, считай, нет, острый нос сливается с верхней губой, из-под которой видны два длинных зуба. Реденькие, торчащие вперед между носом и губой усишки. Волосы зализаны назад и завязаны хвостиком. А фигура! Узкие плечи и широкий таз. Только хвоста нет. А может, есть? В штанах? И походка - мелкая такая побежка бр-р-р... И все это наряжено в темно-серый костюм, светло-серый жилет. А под отсутствующим подбородком галстук-бабочка. Красная. И это существо все время точно принюхивается шевелящимся кончиком носа.

Роналд сразу увидел мой ужас и, смеясь, сообщил, что Джерри - сын его покойной сестры и его, Роналда, единственный наследник. А явился сюда столь стремительно потому, что до смерти боится, как бы дядя на старости лет не женился на молоденькой авантюристке, а тогда - прощай наследство! И так он бдит не первый год, не жалея себя. Мы решили его разыграть, изобразить, будто я как раз и есть та самая молоденькая авантюристка и у нас с Роналдом бурный роман. Мыше и Рут мы ничего говорить не стали, а то они начали бы нам подыгрывать и, будучи дилетантами, только бы все испортили.

Получилось здорово! За столом я сидела рядом с Роналдом, нежно называла его Ронни, от чего у моих лезли глаза из орбит, "Ронни" называл меня Кэт, а иногда, понизив голос, - бэби, подливал вино, накладывал закуски, - ухаживал вовсю. Ровно в полночь, с первым ударом часов - у Роналда в столовой стоят на полу старинные часы с боем, - он галантно поцеловал мне руку. А потом, когда мы все сидели на террасе, мой "Ронни", в полутьме, как только мы оказывались в поле зрения наследника, как бы украдкой ласково гладил мое плечо. Я видела недоуменную физиономию отца, но это пусть, главное, я видела, как истерически взволнован Крысак, он просто не находил себе места. Мы с Роналдом нарочно сели в отдалении от всех, он в коляске, я рядом в кресле, так наш грызун каждую секунду, мелко тряся огузком, подбегал что-нибудь спросить, предложить или сообщить. Роналд, видимо, решил создать кризисную ситуацию и во время очередного явления Крысака с коктейлями для нас наклонился ко мне и демонстративно поцеловал в щеку. Потом извинился на ухо, дескать, - условие игры. Но я вдруг поняла, что поцелуй мне понравился и я, кокетка, хотела бы его повторить. Только по-настоящему. И пустилась во все тяжкие. Выпила подряд два коктейля "Манхеттен", казалась себе роковой женщиной и стала пристально смотреть на Роналда. Он почувствовал мой взгляд и повернулся. В глазах его было сперва недоверие, потом удивление. И он тихим голосом спросил:

- Вы... в самом деле этого хотите?

Я молча кивнула. Он сказал:

- Ваш отец меня убьет.

- А Джерри - меня, - сказала я, - но я не боюсь. А вы?

В это время над водопадом погасла последняя ракета, стало темно, и я почувствовала, что он меня целует. Не как в первый раз, а в губы, да так, что у меня захватило дух.

- Все, соблазнительница, - сказал Роналд и отпустил меня. - Пожалейте старика.

И в это время на террасе вспыхнул свет - Крысак в панике врубил электричество. Жалко - по-моему, не видел всего.

Вскоре мы уехали домой, и по дороге я наконец объяснила все Рут и Мыше. Рут смеялась, а Мыша только качал головой. Потом назвал меня легкомысленной леди, которая еще многих сведет с ума.

На другой день я позвонила Роналду. Должна же я была, как воспитанный человек, поблагодарить его за прекрасно проведенный вечер, не правда ли? Он сказал, что вечер был действительно прекрасный, и будь он молодым и, главное, здоровым... как там? "Будь я самым достойным, самым умным человеком и будь я свободен... от моей коляски... я бы сейчас на коленях просил вашей руки и любви. Я правильно сказал? Я давно читал Толстого, но когда-то многое помнил наизусть". Только тут я, поначалу обомлевшая, поняла, что он цитирует по-английски "Войну и мир", то место, где Пьер объясняется с Наташей Ростовой. Еще он сказал, что наш розыгрыш удался с потрясающим результатом. Джерри, весь трясясь, пытался воспитывать дядю. Визжал, что поведение почтенного джентльмена с этой русской просто шокирует. Любому наблюдателю ясно: ей (это мне) нужны только его деньги. Only money! Only! Потом рассказал пару ужасов про русскую мафию.

"А вы? Что вы ему ответили?" - "Сказал, что моя личная жизнь - не его дело. Абсолютно! Я вообще в ближайшее время собираюсь в Россию. После чего и поговорим. Он уехал, находясь на грани безумия, и не удивлюсь, если в ближайшее время подошлет ко мне психиатра". - "А ко мне - наемного убийцу!" подхватила я.

Так прошло празднование Нового года. Очень весело. Хотя здесь, у нас, торжественно встречать Новый год вообще-то не принято, здесь главное Рождество. Но мы встретили Новый год вот так, по-русски.

Первого января мы отсыпались, а когда встали, я потащила всех в бассейн. Мыша нас с Рут фотографировал, и я уже послала экспресс-почтой домой снимки я в бассейне в разгар зимы. У меня очень красивый ( и очень открытый) купальник, вообще карточки получились. Хорошо бы Димка зашел к нашим и они ему их показали... Послать такую фотографию домой женатому человеку я ведь не могу.

С Ронни (это имя он попросил ввести в повседневный обиход) мы продолжаем дружить и встречаться на берегу океана. Он теперь приезжает каждый вечер, а раньше - только в хорошую погоду, хотя и довольно часто, поскольку погода здесь, в основном, обычно хорошая. Со мной он нежен, я с ним - тоже. Он мне нравится. Правда. Похож на Рузвельта. И вообще... Короче, по-моему, он настоящий мужчина, несмотря на коляску.

Вчера я думала о Димке и вдруг что-то сочинилось. Надо бы послать ему, но... У него, поди, теперь дома цензура и - как это? Агитпроп?

Весна - это радость, но ты ни при чем.

Я озером стану, ты - светлым лучом.

Ты был моим братом, а стал водопадом

И солнцем играешь, как желтым мячом.

Весна - это солнце, но ты ни при чем.

Я стану синицей, ты - черным грачом.

Ты был моим братом, а станешь закатом,

Прозрачным потоком и чистым ключом.

Весна - это слезы, но ты ни при чем.

Хлестнули рассветы холодным бичом.

Ты был моим братом... Ты стал моим братом.

Весна - это радость, а ты ни при чем. *

Нет, ей-Богу, я, кажется, поэт, и поэт истинный. А?.."

* * *

Март. Уже март. В Калифорнии бушует настоящее лето. Цветут бугенвилии и какие-то большие белые цветы на деревьях, похожих на магнолии. Только цветы, как из воска, - без запаха. Катя спрашивала и Рут, и отца, и Роналда, что это за деревья, - никто не знал. И она подумала, что они тут не засоряют мозги ничем лишним. Рационалисты!

Этими своими критическими (зато "патриотическими") наблюдениями Катя не делилась ни с кем. Было бы неблагодарностью как-то не так говорить о стране, вернувшей ей здоровье. Кроме того, она боялась огорчить отца, он так старался, чтобы ей было хорошо. Ей и было хорошо, но... иногда абсолютно не с кем поделиться своими мыслями и наблюдениями. Эвелин просто ничего не поняла бы, говорить с ней на серьезные темы - все равно что с Ником и Машей. А отцу, и тем более Рут, рассказать можно далеко не все. Не могла же она сказать Мыше про свои женские переживания, про ночь с Димкой, тем более про теперешние свои мысли. Рут? Она - примерная католичка, и обсуждать с ней, что испытывает Катя, когда Роналд берет ее, допустим, за руку... Страшно даже себе представить!

Рут безусловно нравилась Кате. Она была милая, добрая, хорошо относилась к ней и, главное, любила отца. Решительная и энергичная, умела не давить своей энергией и не навязывать мнений. Словом, была настоящей американкой, в самом лучшем смысле слова - умела уважать чужую свободу. Но Катя теперь понимала, почему, например, Рут с отцом заключили негласный договор не касаться в разговорах российской политики, экономики, перспектив. И особенно войны в Чечне. Рут, увы, считала Россию непредсказуемой, отсталой страной, раньше опасной, потому что сильной, мощной и агрессивной, теперь - слабой, но по-прежнему ядерной и невменяемой, а потому нуждающейся в жестком руководстве цивилизованного мира. Об этом можно было догадаться по отдельным репликам, реакции на новости из России, наконец, по тому, что Катя услышала на ее лекции. Удивительно: у Рут в Москве было много друзей, некоторых из них она искренне любила, помогала, вечно возила подарки, лекарства. Но в рассказах даже об этих людях сквозило что-то... какой-то легкий оттенок превосходства. Точно речь идет о малых детях, хотя среди них имелись и академики, и известные политологи, и журналисты. И еще Бог весть какие интеллигенты. Кате казалось, что каждую свою поездку в Россию Рут рассматривает как довольно опасную экспедицию, вроде путешествия Миклухо-Маклая - на Новую Гвинею. Он ведь тоже любил своих папуасов, среди них у него были друзья. Но... как бы друзья местного значения, для того чтобы общаться с ними там, на Берегу Маклая, а не в Петербурге. При этом Рут с почтением и восторгом относилась к русской культуре, считала Петербург красивейшим городом мира, обожала Эрмитаж, русский балет, признавала отдельные успехи в науке. Как это все совмещалось?.. Проскальзывало еле заметно, но Катя улавливала. Она всегда была наблюдательной, проведя столько лет в изоляции. Иногда ее недетские выводы поражали Димку, и он искренне считал ее самым умным человеком на свете. Димки сейчас рядом не было. Уже не будет. Выкладывать свои соображения по поводу Рут отцу - невозможно. Даже подло! Так и получалось, что иногда поговорить, о чем хочешь, не с кем.

Оставался дневник. Но и тут не все было просто. В свое время он был задуман почти грандиозно - как попытка создания романа, художественно-мемуарного произведения, куда войдут и реальные эпизоды, и рассуждения, показавшиеся автору оригинальными и глубокими. Но допускались и коррективы, иногда даже вымысел, если он того заслуживал. Некоторые (хотя и не все) насквозь выдуманные события Катя, едва написав, вычеркнула или просто вырвала страницы. Была у нее, например, глава, где они с Димкой на его машине съездили в Вологду, нашли там дядю Гришу и утопили в проруби, возле которой тот удил рыбу. Эта глава Кате очень нравилась, сцена убийства получилась здорово - она вложила в нее всю свою ненависть. Целый день ходила довольная, а потом перечитала и решила уничтожить: а вдруг с этой сволочью действительно что-то такое случится, Катины записки попадут в руки милиции и станут неопровержимой уликой против них с Димкой? Были там еще кое-какие моменты, которые стоило бы (и когда-нибудь придется) уничтожить. Но пока было жалко. А одно совсем недавнее событие и разговор она сознательно не включила в дневник, об этом не должен был знать никто на свете. Бедный Крысак!

Она уже неплохо водила машину. Пока, конечно, только сидя рядом с отцом.

Письма из России теперь приходили редко, раз в неделю по выходным кратко писал дед, приезжавший домой из Луги. Димка, в основном, поздравлял с какими-нибудь экзотическими праздниками, вроде Восьмого марта. Одно письмо было очень смешным: Димка прислал несколько анекдотов про "новых русских", и они пользовались здесь бешеным успехом. Про свою жизнь писал скупо, т. е. практически не писал - мол, все нормально, Love, Dima. Первое время неизменно передавал приветы от Юли. И вдруг перестал, будто почувствовал, что Кате это ни к чему. Ни к чему и было... А от Вовки последнее время - вообще ничего. На Катины послания он не отвечал, а дед на ее вопрос о брате сообщил, что с Владимиром опять плохо - вышел на работу в свой банк, сразу там сокрушительно разругался с руководством, в момент уволился и теперь хандрит.

Зато здесь сплошные новости. Отец вдруг сообщил Кате сногсшибательное: он, оказывается, решил оставить преподавание и вернуться в свою изначальную химическую фирму - ему-де предлагают там очень интересную и высокооплачиваемую работу. Далее. "Жить мы с тобой, - сказал он, - будем, видимо, в Нью-Джерси, там для нас уже присмотрели дом. Это большой, просторный дом в колониальном стиле, с колоннами, с огромным садом - настоящая усадьба, тебе понравится. Фирма в часе езды, кстати, почти рядом с университетом, куда ты поступишь, если, конечно, тебе там понравится. И до Нью-Йорка недалеко, будем ездить туда культурно развлекаться и прожигать жизнь".

- А Рут? - спросила Катя, потому что он все время говорил "мы с тобой".

Он помялся, потом как-то невнятно сказал, что Рут, к сожалению, придется остаться в Калифорнии - здесь у нее хорошая работа, а там ничего подходящего нет. Пока. Будет видно, есть кое-какие идеи.

- Зато мы будем летать друг к другу в гости. Тем более, в Нью-Джерси живут родители Рут. И не надо делать из этого трагедии, все хорошо, девочка. Ника возьмем с собой, Рут так решила. А у нее - Маша. И вообще это еще не окончательно, есть другие варианты.

"Все хорошо, девочка"... Все хорошо, прекрасная маркиза. Катя понимала, что все не так уж хорошо, скорее, плохо. А причина - безумные траты на ее лечение, и об этом пора сказать себе прямо в лицо.

Плохо-то плохо... Но она почему-то вдруг вспомнила, что у Ронни в Нью-Йорке есть квартира и дом на Лонг-Айленде, он недавно рассказывал. Вспомнила - и успокоилась.

* * *

В полпервого ночи Ася позвонила свекрови. Больше ждать не могла, уже и на улицу выходила, и в окно смотрела. Потом подумала: вдруг он у матери? Взял назло и ушел - поволнуйся! А матери наврал, будто Ася знает, где он. От него сейчас таких штучек можно ожидать сколько угодно. Ну, конечно, он там! Где еще? Разве только у Евгения, но туда сейчас звонить неудобно, семейный дом, дети спят.

- Лидия Александровна! Извините, что поздно. Вова у вас?

- Что?.. Это ты, Ася? Нет, Вовочки нету. И не заходил... Нет, не звонил... - в голосе свекрови, в первый момент сонном, уже зазвенела тревога. И Ася мысленно себя выругала. Надо было еще подождать или уж, черт с ним, сперва позвонить Евгению. Лучше быть невежливой, чем пугать человека. Тем более ее. Лидия Александровна теперь с ума сойдет.

- Как он появится, ты мне сразу же позвони. Асенька, слышишь? Я буду теперь ждать.

Точно - будет ждать, не заснет. Придется звонить Жене - вон уже скоро час, без двенадцати минут. Так поздно Вова никогда не приходил, только когда работал. А теперь ему и быть-то негде.

- Ради Бога, извините. Можно попросить Евгения Васильевича? Это Ася Синицына, у нас Вова потерялся.

Евгений подошел сразу. Нет, еще не спал, читал тут одну вещь. А что? Что с Володькой?

- Да вот - час ночи, а его нет. Просто не знаю, что и думать. Звонила матери, там тоже нету. Понимаешь, Женя, мы утром поругались...

- Я сейчас приеду. Ты особенно не волнуйся, с ними это бывает. Поставь-ка пока чайник, а я схвачу такси и через полчаса у тебя.

Ася поставила на плиту чайник. Заглянула к сыну - спит, натянув на голову одеяло, а попа наружу. Поправила. Подошла к окну. На улице темно, но уже не так, как зимой. Прозрачная такая темнота, чувствуется - скоро начнет светать. Вдали зашумела машина... мимо. Из садика напротив появилась пожилая пара с собакой. Живут в соседнем доме, пса своего мордастого выгуливают поздно ночью - видно, злой, дерется. И всегда ходят вдвоем. Когда-то и они с Вовой ходили по ночам гулять вдвоем. Уложат Славку, посидят, посмотрят телевизор и перед самым сном - на улицу. Хоть на пятнадцать минут. Вовка говорил - продышаться. А сейчас... Утром опять - Ася собиралась, все, как обычно, - одевалась, красила губы. Муж, лежа в кровати, мрачно на нее смотрел. В упор.

Уже в пальто, держа Славика за руку, попросила:

- Забери ребенка вечером, хорошо? У меня в семь часов клиентка.

Скривил рот - это у него последнее время такая улыбка. Говорит:

- Ясно. Клиент-ка, - и еще раз с удовольствием повторил свою глупость: клиент-ка! Опять, значит, на блядки.

- При ребенке?! Как не стыдно?

- Это тебе, тебе должно быть стыдно! Совсем завралась. Клиентка у нее. Ха! Подмыться не забыла? Какой телефон у... этой? Ну который клиент-ка?

- А пошел ты! Надоело! Идем, Славик. Не плачь, это у папы шутки такие. Дурацкие.

Потом весь день себя уговаривала - хватит потакать. Он от этого только больше распускается. Совсем уже без тормозов. Все смеются - куда бы ни пришла, сразу к телефону: "Можно, я домой позвоню?" Одна пожилая дама, между прочим, народная артистка, недавно говорит:

- Нельзя мужиков так распускать, деточка! Они от этого на шею садятся. И безобразничают. Чем больше уступаешь, тем они наглее.

Точно. Так и есть. Сегодня Ася не будет ему звонить. Довольно! И не позвонила! Ни разу. А вечером, конечно, не выдержала, отменила последний визит, в четыре часа помчалась за сыном. Пришли домой, а там - пусто. Нет Вовки. И до сих пор нет.

Снова машина. Такси. Встала у подъезда. Жене еще рановато. Володя?!.. Нет. Какая-то женщина. Незнакомая. Кожаный пиджак, мини-юбка, длинные ноги. Всматривается в какую-то бумажку и входит в подъезд. Девушка по вызову? А может, где-то празднуют, позвонили знакомой... Чайник на кухне давно свистит, Ася только сейчас поняла, что уже давно слышит свист.

Она погасила газ. Десять минут второго. Господи, да что же это? И Жени нет.

Звонок! Вова. Его звонок! Думает, заперто изнутри... Нет, Евгений... Сразу прошел в кухню, попросил чаю.

- Завари свежего, а то засну... Вот так. И себе налей. Ела давно? Что? Утром? Ну, мать... Доставай, что там у тебя. И - на, вот эту таблетку прими. Давай-давай, у тебя же руки трясутся, ошпаришься сама, это ладно, но ведь и меня - заодно. Ну что тут у вас? Излагай. Дай только сначала пепельницу.

Ася подробно, стараясь не упустить ни одной мелочи, пересказала утренний разговор. Евгений слушал, курил. Как бы между прочим поинтересовался:

- Лекарство его на месте?

Ася ахнула, бросилась в спальню и тут же вернулась:

- Все в тумбочке. Он ведь, Женя... он их последнее время - редко...

- Ясно. Ну, не взял - уже хорошо. Ты всем звонила, куда он мог поехать?

- Всем. Может, в милицию?

- Рано. Ничего делать сейчас не будут. Слушай, а к деду он - не мог?

Ася обрадовалась. Ну, конечно, мог. Мог! Он туда уже ездил два раза. Насчет работы. Только туда сейчас не позвонишь, у Орехова дома телефона нет. Можно завтра, на работу к ним. С утра.

Телефон! Ася вскочила, бросилась, точно зная, что это свекровь. А все же крошечная надежда... Но тут же погасла.

- Асенька, ну как?

- Пока никак, Лидия Александровна.

- Может, мне приехать?

- Ой, ну что вы? Ночью, одна. И потом здесь Женя, Евгений Васильевич. Вы ложитесь, я позвоню, когда... если...

Громко вздохнув, Лидия Александровна положила трубку.

Утром нашли в Луге деда. Нет, Володя не был. И не звонил. Дед сейчас соберется и выедет в город: "Прибуду к четырнадцати часам - сейчас перерыв в поездах".

Евгений уже уехал в клинику, сказал, что даст задание сестрам, те дозвонятся в "скорую", а потом в приемные покои всех больниц. Слово "морг" никто не произнес, но Ася была уверена - Евгений наведет справки и там.

А что делать ей? Сидеть и ждать? Невыносимо. Отвела Славку в садик, домой опять мчалась чуть не бегом - а вдруг... Дома - никого. Она бродила по комнатам, ломая голову, как быть. Позвонила в банк. Так, на всякий случай. Разумеется, там никто ничего не знал. И знать не хотел. Сволочи! Вдруг обратила внимание - на тумбочке, где телефон, под записной книжкой - листок, тот, идиотский, с ее расписанием и номерами телефонов клиенток. Когда она дала этот листок мужу, он ведь убрал его в стол. Значит, вынул. Конечно, сейчас никого нет дома - все, в основном, деловые женщины, каждая у себя в фирме. Хотя трое, жены бизнесменов, не работали, и Ася, несмотря на ранний час, позвонила всем троим. И всех троих застала. То есть разбудила. Думала, обругают. Ошиблась. Узнав, в чем дело, дамы сочувствовали, давали советы, успокаивали: "Не берите в голову, Асенька. У него, возможно, есть женщина, знаете, мужчины - это мужчины, мой по двое суток может не показываться. А я даже не волнуюсь, куда он денется? Явится в конце концов - семья есть семья".

Ни одной из этих дам Вова не звонил. Отчаявшись, Ася набрала еще номер клиентки, визит к которой вчера отменила, вместо этого поехала за сыном. Эта клиентка, Алла, работала в отеле "Европа", дежурила сутками и сейчас могла быть дома. И - точно. Алла тотчас подошла к телефону, бодро сказала, что свободна и могла бы принять Асю: "Приезжайте прямо сейчас, вместе попьем кофе, а потом массаж. Знаете, а вчера, сразу после вашего звонка с отменой, - ваш муж. Спросил, не у меня ли вы, у него что-то срочное. Ну, я сказала - сегодня вас не будет, он вежливо так извинился, поблагодарил".

Ася говорила, что занята до позднего вечера, он проверил... И ушел из дому. Ненадолго стало легче на душе, все-таки ясность. Ушел, чтобы наказать. Но - куда?

Приехала свекровь, Ася все ей рассказала. Подробно. Вместе гадали, куда мог пойти Вова. Позвонил Евгений: ни в одну из больниц никого, похожего на Владимира, не доставляли. И в морги тоже - добавил, помолчав. В четвертом часу появился дед, в форме и с Золотой звездой. Заезжал по дороге с вокзала в городское управление внутренних дел. Там к нему, Герою Советского Союза, отнеслись внимательно, обещали помощь, хоть и рано еще объявлять розыск.

Владимир ехал в Комарово. Ночь провел на вокзале, пришлось заплатить какой-то железнодорожной бабе, а то гнала, требовала билет на дальний поезд. Деньги с собой были, нашел в кармане, когда вышел из дому, захлопнув дверь и оставив в квартире ключи. Дойдя до автобусной остановки, стал искать кошелек, сунул руку в карман, потом в другой, и обнаружил сотню и два ключа. Один от дачи, другой от сарая. Ночью в Комарово делать нечего, околеешь от холода, вода в системе спущена, котелок не растопишь, а печки нет. Надо будет купить электрообогреватель. И жить там. Потому что к жене он не вернется.

Накануне, глядя, как оживленно Ася собирается на свою "работу", как старательно мажет ресницы перед зеркалом, как роется в шкафу, выбирая костюм, видел - ей не терпится, наведя красоту, скорей бежать из дома. А и понять можно: дома валяется развалина, не мужик, не добытчик, так - обуза, куча дерьма. Но зачем все время врать и притворяться? Сказала бы: ты мне больше не нужен и катись. Не скажет. Ни за что. Из жалости. А на хрен ему такая жалость? И на хрен, если на то пошло, такая жизнь? Но - тогда?.. Снова глотать таблетки, всей кучей, что ли? Откачают и радостно упрячут в психушку. И Асенька - хорошая жена, все сочувствуют - будет таскаться каждый приемный день с сумкой жратвы. А в промежутках... трахаться с мужиками. Весь день при деле. И ночь. Славку - к бабушке, свободная хата. Благодать. Нет уж, этого тебе не будет. Шиш тебе, поняла?

...А может, он и вправду псих, все выдумал? Но почему опять - трусливым голосом - "приду поздно"?.. Не надо было про блядки - при мальчишке. Аська разозлилась... Который час? Двенадцать. Обычно она звонит в одиннадцать, когда приезжает к какой-то постоянной бабе на Лермонтовский. Сегодня не позвонила. Злится. Знает, что он ждет, и не звонит! Назло!

Он прождал до четырех часов. Решил, как только жена объявится, все же попросит прощенья за грубость. Скажет, что заберет из садика Славку. Принял лекарство, правда, одну таблетку вместо прописанных двух - тоже не радость превращаться в овощ... Телефон молчал. Вот стерва-баба! Где она там должна быть к четырем?

Мадам, номер которой он нашел и набрал, кокетливо сообщила, что Асеньки сегодня не будет, ей нужно пораньше забрать сына из детского сада или что-то в этом роде.

Вот и все. Насквозь изолгалась. "Забери ребенка, я занята до позднего вечера" - это ему, мужу. Четко и ясно. А клиентке - "ах, я должна ехать за сыном". Трясущейся рукой набрал зачем-то номер, где, она сказала, будет в семь. Там не ответили. Может, его и в природе нет, этого телефона.

Об этом Владимир думал и думал сейчас, в электричке, проезжая мимо Солнечного, потом мимо Репино. Конец. С ней он жить не будет. А там разберемся.

Вышел из вагона на пустую платформу, к даче брел сперва улицей, потом через лес, наискосок. В городе снег давно сошел, а тут кое-где еще сугробы... И воздух... Совсем другой, чистый. На калитке замок. Ключ от него, кажется, у деда. Перелез через забор. Лезть было трудно - сил уже не осталось. Ничего не осталось. Ничего! Вошел в дом - холодно, сыро. Как в гробу... В гробу лучше, там ничего не чувствуешь. А здесь... К кому ты пришел? Ни к кому... Сел на краешек стула. Так. Значит, купить обогреватель... да... поехать в город к матери, попросить денег и...

Мысль, что придется куда-то еще ехать, что-то просить, вообще - двинуться с места, привела в ужас. Да что там - ехать! Просто прожить еще один вот такой день. Даже... даже час... Он поднялся, и его качнуло. Пусть она - как хочет. С трудом переставляя ноги, снова вышел во двор, отпер дверь сарая. Ни о чем не думать. Только бы скорее, скорее...

* * *

Это было странное место. Залы, проходы, вместо стен - сверкающие занавесы, похожие на северное сияние, голубоватые, искрящиеся, холодные. И переливаются. Катя знала - это не на Земле, вообще - нигде, в каком-то ином измерении. Но везде люди. Разные. Некоторые - совсем живые, из плоти и крови. Вон Пушкин, смуглый, курчавый, белозубый, о чем-то оживленно говорит по-французски, слышен голос. Катя подошла и дотронулась до руки - теплая. Пушкин даже головы не повернул, улыбался собеседнику. А тот - бородатый, в длинной холщовой рубахе. Кустистые брови... Ну, конечно! Лев Николаевич Толстой! Посматривает исподлобья. А вокруг еще фигуры, такие же яркие, подвижные. Много знакомых лиц - вон тот, высокий... кто это? Президент Кеннеди. А ту даму Катя не узнает, зато все остальные почтительно с нею раскланиваются... Может, королева Виктория? А офицер?.. Незнакомый. Маленький, лицо злое. Резко хохочет, вообще неприятный. Это же Лермонтов, вот это кто! Как на балу - стоят небольшими группами, переговариваются. А среди них - другие как бы люди, тоже цветные и объемные, но - полупрозрачные и, похоже, бестелесные. Пожалуйста - Лермонтов нахально прошел сквозь беседующую особу в кринолине, а она даже не заметила. А вон - совсем еле различимые. Тени. Посмотришь - нет никого, только воздух дрожит, как над асфальтом в жару, а вгляделась - силуэт, можно даже рассмотреть черты лица. "Почему?" - спросила Катя у кого-то, кто все время был рядом. "Это зависит от тех, на Земле. Если помнят, говорят, спорят, пишут книги, тогда... Чем больше людей вспоминает, тем ярче, плотней, объемней. Живее". - "А эти?" - она смотрела на полупрозрачных. "Соответственно. Их вспоминают реже". - "А вон те, там?.." Только что мелькнувший силуэт, контур, вдруг исчез. Растворился. "Этот скоро умрет. Да, да. Здесь умирают, когда уже некому помнить. Уходят. Всем просто не хватит места. Они - там, наверху". Катя подняла голову - в черном небе мерцали огоньки, одни более яркие, другие тусклые, далекие. "Их-то мы и принимаем за звезды, - поняла она. - А бабушки здесь нет. Значит, никто из нас ее не помнит? Но это неправда! Он врет, здесь оставляют только знаменитостей! Это нечестно. Нечестно!" Катя пыталась закричать, но, как часто бывает во сне, не смогла. И проснулась. Снаружи какой-то шум, даже грохот. Она босиком подошла к окну, тому, что на океан. Светила луна. Огромные водяные горы катили к берегу и с ревом разбивались. Брызги пены взлетали над обрывом. Шторм. Она видела его впервые. Как красиво и жутко. Океан совсем рядом. Что ей снилось? Неприятное? А-а, да... Какое-то мертвое царство.

Катя легла в постель, укрылась одеялом с головой - грохот и рев стали тише. Сон? А-а, Эвелин, вчерашний разговор. Она рассталась со своим бой-френдом, за которого летом вовсю собиралась замуж. "Сол требует, чтобы я приняла его религию. Иудаизм. Иначе его семья порвет с ним отношения, они ортодоксальные евреи". - "Ну, так и прими, жалко, что ли!" - сказала Катя легкомысленно. "Как ты можешь так говорить? Это же не платье - взяла и переоделась. Моя мама будет против, мы все католики". - "Господи! Да разве не ясно, что Бог - один?! Один для всех людей. Просто разные народы говорят с ним - каждый на своем языке, - внушала Катя, - все обряды, обычаи - только способ общения с Ним. А суть одна. Бог - это добро, хоть для католиков, хоть для православных. И для евреев тоже. Какая разница?" - "Какая разница?! Да огромная! Ты вот знаешь, что они не признают жизни после смерти? Не знаешь? У них нет ни Ада, ни Рая. Сол говорит - человек живет после смерти столько, сколько его помнят близкие. А потом - все. Мне это не нравится". Катя прекратила спор. Видно, ей этот Сол нужен меньше веры в загробную жизнь. Вот если бы он вместо Бога поклонялся дьяволу - другое дело. А сама Катя, если бы полюбила кого-то, согласилась бы стать хоть мусульманкой, хоть протестанткой! Без разницы. Роналд, кстати, протестант. Правда, Катя плохая верующая, в церковь не ходит, не исповедуется, не причащается. Отец - вообще... А мама нет. И Рут тоже. Но разве можно сказать, кто из них двоих прав, а кто не прав - католичка Рут или православная мама? Тут Катя вспомнила Льва Толстого, как он разговаривал в ее сне с Пушкиным. Даже то, о чем они говорили. Хоть и по-французски. Говорили они о ней и Роналде.

Катя заснула. Океан все гремел и гремел, и от этого ей теперь спалось еще крепче.

Разбудили ее голоса. Мыша о чем-то громко и возбужденно спорил с Рут. А ему ведь пора уже быть в университете, у него сегодня утреоний урок. Слов Рут было не разобрать, видно, та стояла дальше от Катиной двери. А отец четко произнес, что незачем ее готовить, надо сразу сказать все как есть. Катя вскочила с постели, стала надевать халат, в это время в дверь постучали, она крикнула: "Да! Войдите!" На пороге появился Мыша, и по лицу его Катя сразу поняла: что-то случилось. Страшное.

- Родная моя... - начал отец.

- Мама?! - закричала Катя.

- Володя.

Она летела домой одна. Отец долго не соглашался, убеждал, что должен в такой момент быть рядом, что он легко может оформить себе визу за два дня, а похороны не раньше чем через неделю. Потому что милиция расследует причину смерти. Вдруг это убийство - Володя не оставил никакой записки.

Катя не согласилась. Она должна лететь немедленно. И быть там, рядом со всеми. Помогать им.

- Рут, скажи ему. Врач ведь говорил, нельзя летать через океан из-за сердца. А мне, честное слово, так лучше. Чтобы они почувствовали - я член их семьи, я с ними.

- Катя права, - поддержала ее Рут. - И за нее бояться не нужно, она сильный человек. Выдержит.

Ее встречали все. Мама и Ася, заплаканные, обе в черных платках. Дед, маленький, постаревший. И чуть поодаль - Димка. Кате показалось, он вырос. Наверное, потому что похудел.

Катя обняла мать, и та, припав к ней, заплакала, затряслась, сжимая Катину руку. Рука матери была холодной, точно неживая.

- Где Славик? - спросила Катя, просто чтобы что-то сказать. И Ася с дедом почему-то громко, наперебой, начали подробно объяснять, что Славик сейчас в детском саду, а потом его привезет соседка. Помнишь тетю Зину? Она нам так помогает...

Кто это, тетя Зина? Ах, да ... Где же Вовка?.. Господи... По Катиным щекам полились слезы... Аська - совсем Буратино, один нос торчит. Мать прислонилась спиной к стеклянной двери, лицо ее было бледным, губы синими. Ей плохо! Ей же плохо! Дед! Мама сейчас упадет!!

Дед засуетился. Как-то бестолково, совсем по-стариковски. Искал по карманам нитроглицерин, вытряхнул все содержимое стеклянной трубочки себе на ладонь, положил крупинку в рот матери, остальные посыпались на пол, он не заметил. Мать стояла с остановившимся взглядом, и Катя снова ее обняла, стала успокаивать, что-то шептала на ухо, слыша, как всхлипывает рядом Ася, чувствуя, что сбоку подошел Димка и сжал ее плечо.

Домой ехали на машине. Димка за рулем, рядом с ним дед, Катя с матерью и Асей втроем на заднем сиденье.

Сидя посередине, обнимая и держа их обеих за руки, Катя чувствовала себя неприлично здоровой и слишком нарядной... У них такие землистые, изможденные лица. На маме потертое пальтишко - ее, Катино, она носила его еще в школе. Модница Аська в черном своем платке кажется непривычно простой, чуть не деревенской. Катя теперь самая сильная, должна быть сильной.

- Там тебя... Филька ждет, - вдруг сказала мать медленно. А Кате только что казалось: она почти без сознания. - Чувствует. С утра был сам не свой, а стали собираться, как начал визжать - и все к двери, к двери.

А Катя вспомнила, как целовала в мохнатое брюхо Ника. Тот не волновался, развалился на ее кровати, распевая свои кошачьи песни... Когда она его теперь увидит? А отца? Мыша был такой грустный в аэропорту. Она пошлет ему длинное письмо по электронной почте. Сегодня же. И напишет, что летом обязательно вернется. Она обещает.

Молча вышли из машины. Димка вынул из багажника Катины вещи, запер двери и пошел с чемоданом и сумкой вверх по лестнице.

- Лифт у нас сломался, Катюша, - мать как бы извинялась. - Ты... Тебе не трудно?

- Поднимется! Ты только посмотри, как она ходит! Шагает себе. Прямо конь, - вмешался дед.

- Вова бы посмотрел... - Ася тихо заплакала. Катя стиснула зубы: не сметь! Если только позволишь себе распуститься - все, не остановишься. Здесь утешать должна она. Вообще - действовать. Какая грязная лестница, мусоропровод переполнен, пахнет... И стены обшарпанные. Так и раньше было? Всегда?

Димка уже поднялся, ждал на площадке. Дед открыл дверь, и рыжие лапы - на Катиной груди, рыжая пушистая морда - у лица. Филька! Прыгает и лижет прямо в губы. Повизгивает. Филечка...

Все-таки она разревелась. Села прямо в передней на корточки и уткнулась в Филькину голову, пряча лицо. Кто-то, стоящий рядом, гладил ее по волосам. Она знала - кто.

- Я пойду, Катюша? У нас ведь выборы, в редакции - черт-те что.

- Угу, - Катя не оторвала лица от Филиной головы, а тот сидел рядом, не шевелясь, точно боялся - она отпустит его и снова исчезнет. Димка пусть идет. У него свои дела, свой дом. Своя жизнь. У Кати - своя.

Похоронными делами занимались Катя с дедом: оформляли документы, ездили в крематорий передать вещи, покупали цветы. Димка, разругавшийся с начальством и взявший в редакции три дня отпуска, возил их. Однажды грустно спросил у Кати, не будет ли она против, если он придет на кремацию с женой:

- Она считает, мы родня, ты сама ей так сказала.

- Она же не знала Вовку... Хотя, как хочет, конечно. Только разве это... полезно? Я имею в виду - беременным?

- Она хочет, - Димка вздохнул: - Понимаешь, там еще проблемы с моей матерью, она ведь Юльку на дух не терпит, а с вашей семьей - как с близкими родственниками. Особенно с тобой. Вот Юлька и... Вообще все не просто. Не просто.

Они стояли рядом с машиной у крематория. Дед ушел в контору.

- Димка, ты... помнишь? - спросила Катя, зная, что спрашивать не надо.

Он не ответил.

Через два дня в крематории он стоял, держа под руку жену. Та была в широком темном пальто, живота не видно, но на верхней губе уже пятна и лицо заострившееся. Смешные рыжие кудряшки приглажены, завязаны хвостиком. Действительно, что-то есть от кота. С Катей они расцеловались, знакомясь.

А потом было не до Юльки. Мама еле стояла на ногах. Ее усадили на стул, Катя встала сзади, держала за плечи. Ася вдруг закричала:

- Вовочка! Прости меня!

Дед вытянулся, стоял по стойке "смирно". Рядом с ним незнакомый человек с палочкой, моложе деда, а волосы седые. Катя догадалась: Орехов.

Она смотрела на брата. Думала: "Вот уходит еще один человек, который всегда меня любил, может, больше всех на свете. Любил. Заботился. Как бы я без него - тогда? И ведь это он решил найти отца... Они вдвоем меня спасали Вовка и Димка". Катя подняла глаза и встретила Димкин взгляд. Все время чувствовала - он смотрит только на нее, стоя рядом с женой.

Поминки устроили у Аси. Лидия Александровна предлагала - на Московском, но Ася твердо сказала - надо, чтобы в Володином доме. Да и места больше, три комнаты. На Московском остались только Славик с тетей Зиной. Остальные после поминок тоже приехали туда. Слава был веселый, тетя Катя привезла из Америки большую красную машину "форд". Тетя Катя приехала, а папа - уехал. По делам.

Димка был один. Все понятно: тетя Зина и... Короче, все понятно.

* * *

"Брата больше нет. Совсем. До меня это дошло почему-то только сегодня. А то казалось - пройдут эти похороны, и все будет, как раньше. И Вовка, и Димка... И всеобщая ко мне любовь.

Да, пруд мой мелеет и мелеет, скоро превратится в болото. И буду я себя чувствовать, как рыба в болоте... Но есть, конечно, где-то большое теплое и чистое озеро...

Сегодня я ночевала у Аси. Они со Славой впервые после похорон вечером вернулись к себе, и мне не хотелось оставлять Аську на эту ночь одну. Вчера, сидя у нас, она предложила жить всем вместе. Но мама сказала: нет, Ася молодая, у нее может еще кто-то появиться, да и Катерина выйдет замуж, и получится у вас коммуналка. Я промолчала. Аська, конечно, на такое разрыдалась, стала говорить, что у нее-то никогда никого не будет, ей, кроме Вовы, никто не был и не будет нужен. Мама гладила ее по голове, а я смотрела на них - как они обе изменились. Ася еще, даст Бог, придет в себя, а вот мама - все. Старушка. Худенькая, слабая, больная. Дед еще на похоронах отвел меня в сторону, сказал, чтобы берегла мать, - я у нее одна, а она - в бабушку, и болезни те же, гипертония со стенокардией, а бабушка рано умерла. Сильное потрясение - и конец.

Что я могла ему ответить?

До двух часов ночи мы с Асей проговорили, она рассказывала про Володину болезнь, как он мучился - сорвется, накричит на нее, бывало, даже ударит. А потом кается, просит прощенья, послушно пьет лекарства. Она только обрадуется - ему лучше, а болезнь, как бандит из-за угла, в самый неожиданный момент р-р-раз! - и опять сначала. Даже еще хуже. А все началось на работе. Первым ударом была гибель Стаса, друга, Вовка винил себя, что тот куда-то поехал вместо него и попал под пулю. Потом ему мотали нервы на следствии, пытались доказать, что замешан. А после болезни, только успокоился, пришел в банк, там его опять стали обвинять - мол, Бусыгин погиб из-за него. И не кто попало, а новый председатель правления Фитюков, которого Володя и без того ненавидел и считал заказчиком убийства. Вовка ему и выдал: назвал вором, кричал, что жизнь положит, а гниду разоблачит. Потом Фитюков заявил, будто Володя его ударил. Да если б ударил, от него бы и лужи не осталось! Ну, ворюга тут же вызвал охрану, они там все новые, с Володей не работали, прибежали и - четверо на одного, скрутили ему руки и выбросили на улицу. Избили. Это Ася не от Вовы узнала, дома он не говорил, ей Женя уже сейчас все рассказал.

После этого и началось, брат начал пить... в общем, это уже был финиш.

А нашел его дед. Почему-то сразу догадался, поехал на дачу, увидел следы земля была мокрая. Следы вели в дом, из дома - к сараю. А обратно следов не было. Вовка был там. Повесился.

Мы с Аськой поревели вместе, потом она достала из холодильника бутылку водки и мы помянули брата. После этого легли. Ася в комнате Славика, а я в их с Вовой спальне. Часа два ворочалась, поняла, что не засну, встала, и вот пишу. Хорошо, захватила из дома тетрадку. Это последняя тетрадь дневника и последняя запись. Хватит.

Свои записки, все, с первой страницы, я перечитала еще вчера. И пришла к выводу, что, если бы какому-нибудь психу их захотелось издать, они назывались бы "Исповедь эгоистки", потому что людей там нет, только я, обожаемая страдалица, мужественная героиня. А еще - роковая женщина. И - жертва. А если с литературной точки зрения, так вообще непонятно, что это за жанр. Если мемуары, то там все должно быть точно, почти как в документе. А как может быть точно? Я ведь не могу дословно привести разговоры, которые вела с Вовкой, мамой, да хоть с тем же дядей Гришей пять лет назад. Выходит, прямой речи не должно быть вообще? А тогда неинтересно.

Вот то-то. Значит, я все же рассчитывала создать художественное произведение, а поэтому позволяла себе добавлять к тому, что было, выдуманные эпизоды... Некоторые я уничтожила, кое-что оставила. Сперва - на случай, если вдруг умру. Потом - просто жалела выдрать.

А теперь противно и стыдно читать некоторые "особо исповедальные" страницы! Я имею в виду сцену, где дядя Гриша (я его ненавижу, есть за что), так вот - сцену, где он меня якобы насилует. Я это написала, а потом сама много лет почти верила, что все так и было. Того, что я пережила на самом деле, мне казалось мало. Недостаточно, что я калека, я, видите ли, еще жертва преступления. Это была моя тайна, дававшая мне право не просто ненавидеть дядю Гришу, но и мечтать о его смерти. Я сочинила все это незадолго до операции. Не без расчета, что, если умру, за меня отомстят. Дура! Когда я сейчас думаю - вот, я умерла, в семье огромное горе (теперь-то я знаю, что это такое), Вова читает мой дневник... И что он чувствует?! Страшно себе представить! Слава Богу, никто ничего не прочел. Когда брат вернул мне дневник сразу после операции, я очень внимательно смотрела, как он себя со мной ведет, разговаривает. Ничего. Полное спокойствие. А Вовка притворяться не умел. Начисто.

Нет, конечно, Гришка все равно виноват в том, что я столько лет пробыла инвалидом. На самом деле все тоже было достаточно страшно. Это правда.

Я возненавидела его в ту ночь, когда поняла, что у них с мамой за отношения. Ненавидела не меньше, чем брат. Но я человек сдержанный. В отличие от Вовы. И своих чувств особенно не показывала, если Гришка сам не вынуждал. Ведь он действительно подлизывался, говорил глупости, сюсюкал, точно мне три года. У меня это вызывало омерзение, как если бы по мне пробежала крыса. Он, кстати, тоже их боялся - здоровенный мужик, а трясся от вида маленькой мышки, которые водились у нас в кухне. Как-то мы с Ленкой Шевелевой сшили из кусочка серого меха хорошенькую такую крыску, приделали ей хвост из шнурка, и я подложила ее дяде Грише в постель. Ночью, когда он был у мамы, а меня колотило от злобы. Под утро мы были разбужены визгом, он вопил бабьим голосом, стоя в кухне на табуретке. В кальсонах! Пока мама заполошно добивалась от него, в чем дело, я потихоньку взяла "крысу" и спрятала в своей комнате, а через неделю подложила опять, и эффект был ожидаемым.

Так вот. Накануне того дня, когда маму увезли в больницу, они с дядей Гришей поссорились, он не пришел домой ночевать, и утром мама на него накричала - мол, надо было предупредить, она думала, он попал под машину, - и другие жалкие слова. Довольно противно, в общем. Дядя Гриша в ответ осклабился и стал говорить маме гадости: дескать, она, понятно, ревнует, но он же имеет право и с молоденькими, "молодое тело - слаже"... Тьфу! Мама наконец-то сказала, чтобы он съезжал с квартиры, а он, хихикая, напомнил, что заплатил за два месяца вперед. Слушать все это было невыносимо - они ругались в кухне и кричали, точно я не человек и со мной не надо считаться. Я убежала в школу, мама потом ушла на работу, а вечером с ней случился тот приступ.

Когда дядя Гриша, проводив маму, вернулся черт знает когда, притом пьяный, я, прождав его чуть не до утра, отвела душу, высказала все, что давно хотела. Сказала, что он бабник, грязный тип. И уведомила, что завтра же поеду к бабушке с дедом, возьму у них денег, отдам ему то, что должна мама, и пусть он катится на все четыре стороны. Очистит воздух. Он стал надо мной издеваться мол, ах, ах, какие мы строгие! "Бабник". Уж не ревнуем ли? А по попке не хотим? По голенькой, ремешочком? И все в таком духе. Нес черт знает что, но окончательно меня взбесило заявление: "Мамаша твоя в возрасте, нуждается в мужичке", то есть эта гнида ей в постели как бы доплачивает. За квартиру. И, мол, была бы я постарше, он бы, конечно, доставил и мне удовольствие, да кому охота сесть из-за писюхи. "Придется уж тебе, детка, пока потерпеть". Так и сказал, скотина. Да еще и добавил со своей пакостной ухмылочкой, что я нарочно выскочила к нему в одной рубашке "с титьками наружу"! Сволочь! Я вскочила с постели, позабыв накинуть халат только потому, что волновалась, как там мама, а он - такую гнусь! У меня от бешенства прямо в глазах потемнело, и я плюнула ему в рожу. А он схватил меня и... выдрал. Ремнем, зажав мою голову между колен. Было больно, но, главное, унизительно. Невыносимо! Он порол меня со сладострастием, со смаком. Вошел в раж. Я визжала, как могла громко, и орала, что сейчас выбегу на лестницу, позвоню во все двери и скажу, что он хотел меня изнасиловать. Он обругал меня матом, но выпустил. Пошел в мамину комнату, развалился, как хозяин, на ее постели и захрапел. А я вернулась к себе, заперлась на крючок и долго ревела. Зло и горько. Он оскорбил меня, унизил! Я дала себе клятву, что отомщу. Представляла, как возьму кухонный нож и полосну ему по глотке. Потом заснула. А утром он ко мне постучался виноватым стуком мол, поговорить. Я ответила, что уже поговорили, я сейчас встаю и еду к бабушке и деду, все им расскажу, а они придут с милицией. Он начал жалко просить прощенья - был выпивши и "переволновался из-за мамаши". И клянется, что больше пальцем меня не тронет. Никогда! Голос у него был заискивающий, он опять противно называл меня киской, и я злобно крикнула, что на извинения мне плевать, как сказала, так и будет. Он потоптался у двери и ушел, а дверь запер снаружи на ключ. Чтобы я без него не сбежала.

Я пыталась выйти из квартиры, но не смогла. И решила припугнуть гада раз и навсегда, до заикания. Открыла окно на лоджии в маминой комнате и ждала. Когда услышала, что в прихожей заскрипела дверь, а потом - шаги, крикнула, чтоб сволочь не смела входить в мой дом. Иначе я выброшусь из окна.

Вместо того чтобы уйти, он кинулся ко мне, как ошалелый. Тут, еще раз крикнув, что выброшусь, я влезла на узенький подоконник - хотела, чтобы меня увидели с улицы. Я держалась за край окна, сразу стало холодно - сильно дуло. А он ворвался в комнату и завопил, чтобы я сейчас же... Больше я ничего не помню - видимо, сделала неловкое движение, потеряла равновесие и полетела вниз... Когда через много недель смогла говорить и вообще соображать, увидела мамино лицо - и не узнала. Вот тогда я и сказала ей, что во всем виноват Гришка. Сказала правду. И он знал, что виноват, мерзавец! Потому и сбежал, ни с кем не повидавшись. И в конце концов неважно, что конкретно он со мной сделал. Факты таковы: он толкнул меня к тому, что произошло. И нет ему прощенья ни здесь, на Земле, ни - там.

Как я мечтала убить его! Чуть с ума не сошла, представляя, как это будет, или видя жуткие сцены во сне. А вот теперь, мне кажется, надо бы все-таки выдрать то вранье. Про изнасилование. Кстати, еще в Калифорнии я думала - не уничтожить ли весь дневник. Но пожалела - полезно перечитывать его время от времени, когда одолеет безумная любовь или жалость. К себе. Но вообще нечего придавать слишком большое значение собственным дурацким каракулям. Ну написала и написала, и какая, в сущности, разница, как написала да что. Хватит выдумывать и копаться в прошлом, пора думать о реальной жизни. Как говорил мой любимый Зощенко: "Жизнь диктует свои суровые законы". В середине лета я вернусь в Калифорнию, мы с Мышей слетаем в Дюрам к моему доктору. С визой все будет ОК, это отец мне еще перед отъездом сказал. А осенью мы, возможно, переедем на Восток. Если, действительно, поселимся в том большом доме с садом, в Нью-Джерси, я могла бы забрать Фильку. Но сейчас говорить с нашими об отъезде жестоко.

Я поступлю в университет, буду учиться, а когда получу диплом - работать и помогать им. А если повезет, и я вдруг разбогатею... Ну, это ты, матушка, брось!.. Главное то, что я никогда не оставлю отца, никогда! Он спас меня от ужасной судьбы. Он и Вова. Кем бы я стала? Нищей калекой, больше никем. А теперь передо мной жизнь.

Отец пишет, что уже соскучился. А еще вчера вдруг позвонил Роналд, выразил соболезнование, сказал, что без меня на берегу океана пусто... Нет, мой пруд не станет болотом! Я вообще больше не страдалица и не имею права на то, чтобы, захлебываясь от жалости, все вокруг меня клубились.

Да, впереди - жизнь. Это я особенно остро почувствовала, когда смотрела на брата, лежавшего в гробу, такого еще молодого, сильного, доброго... У него была семья, мы все, любящая жена, сын. И будущее, много лет, которые могли еще сложиться счастливо. А теперь уже ничего не будет. Ничего и никогда. Как страшно.

Сердце болит и за маму, и за деда. И за несчастную Аську.

Я сижу перед окном, за которым - белые крыши. Март. У нас в Калифорнии все цветет, а сюда вдруг сварливо вернулась зима. Днем шел снег и таял на грязных тротуарах, а сейчас всем назло подмораживает. Над крышами - черное небо со звездами. Как в моем вещем сне, где в темноте светились огоньки - души тех, кого на Земле позабыли. Я не забуду Вовку. Никогда. Я ничего не забуду.

Вот, давно не писала стихов, и вдруг они сами начали складываться. Пусть это будет последняя запись в этой тетради.

Дома, в Штатах, начну новую, если уж так приспичит.

День посвящаю вечеру и вере

В высокий звон готической зимы,

В свободу от чумы и от сумы

И в светлые терцины Алигьери.

О, этот свет - не отрицанье тьмы,

Но чудное предчувствие потери...

Как тяжелы распахнутые двери,

И стынет дом. Чего боимся мы?

Оставь надежду, всяк сюда входящий!

Ничьи глаза пути не озарят,

Но с нами Свет. Он выведет из чащи.

Свершается магический обряд,

Зима звенит, и сердце бьется чаще,

И над Землей созвездия горят".**

__________________________________

(*) Здесь и далее одной звездочкой помечены стихотворения Марии Беркович, двумя- Елены Эфрос.