«Чай из трилистника»

Перевод с английского Петра Степанцова

Он разделил плоскость деревянной доски

на сто квадратов и нанес соответствующее число

таких же квадратов в маленькую книгу; затем он

расписал эти квадраты разными красками

с различными оттенками — серого, зеленого,

желтого, синего, красного, телесного и другими

смешениями — и придал, насколько мог лучше,

каждой из этих красок соответствующий оттенок,

и всё это, как сказано, занес

в маленькую книжку.

КАРЕЛ ВАН МАНДЕР. Книга о художниках[1]. Хаарлем, 1604 г.

Мир есть всё то, что имеет место.

Людвиг ВИТГЕНШТЕЙН. Логико-философский трактат. Лондон, 1922 г.

1. ПАРИЖСКАЯ ЗЕЛЕНЬ

Возможно, когда-нибудь я вернусь в мир, в который пришел изначально. А сейчас я хочу записать хоть что-то, пока совсем не забыл, кто я на самом деле.

Первое, что вспоминается, это цвета обоев в моей спальне и их меловой вкус под ногтями. Само собой, прошли годы, прежде чем я узнал, как называются эти оттенки… Следующее воспоминание — мой первый набор красок: зелень Гукера, вермильон, берлинская лазурь, жженая сиена; я знал, что за этими именами должны скрываться какие-то истории, и решил, что когда-нибудь я их узнаю.

Научившись говорить, я открыл, что зеленый — цвет ревности. Но я еще не знал, что Наполеон на острове Св. Елены, как предполагают, умер оттого, что вдыхал испарения от обоев в своей спальне, преднамеренно окрашенных мышьякосодержащим пигментом, известным как изумрудная, или парижская, зелень; не знал я также о зеленой луне, что светила несколько недель подряд после взрыва Кракатау 28 августа 1883 года, в день св. Моники, матери Блаженного Августина.

В «Исповеди» Бл. Августин с благоговением говорит об "огромных палатах" своей памяти, этого необъятного хранилища бесчисленных образов всевозможных видов. Изумляясь времени (ведь у настоящего нет длительности, а прошлого и будущего не существует), он приходит к выводу, что мерилом времени должна быть память; следовательно, далекое прошлое — это далекие воспоминания о прошлом.

В церковной литургии, которая есть мерило времени, зеленый символизирует надежду, и во всякое воскресенье от Троицы до Рождества священник облачается в зеленую ризу. Когда Нерон в своих жестоких гонениях на христиан приказывал зашивать их в звериные шкуры и бросать на растерзание псам, он, как свидетельствуют, любовался зрелищем через призму зеленого берилла, обладающего увеличивающими свойствами. Помимо того, зеленый — это цвет планеты Венеры, а стало быть, любви и плодородия.

У греков зеленый ассоциировался с Гермафродитом, сыном синего Гермеса и желтой Афродиты. Зеленый двусмыслен. Это цвет пришельцев — точнее, существ из подземного мира, что иллюстрируется следующей легендой.

20 июля 1434 года, едва главная звонница Брюгге, во Фландрии, возгласила час терции[2], из водосточной решетки на городской площади материализовалась двойня зеленокожих подростков — девочка и мальчик лет тринадцати, в нарядах из чего-то вроде лягушачьей шкурки, промокшие насквозь. Горько плачущих детей привели к жившему неподалеку Арнольфини, уважаемому итальянскому торговцу. Обращаясь к ним на различных языках и наречиях, он обнаружил, что близнецы откликаются на аттический диалект древнегреческого. У них на родине, сказали они, царят вечные сумерки. Она называется Страной св. Мартина: этого святого у них глубоко почитают, поскольку он сошел из горнего мира и обратил народ в христианство. Вчера они пасли стада драконов и проследовали за ними в одну пещеру. Там они услышали далекий перезвон колоколов, в котором различили голоса ангелов, взывающих к ним. Идя за голосами, они вскарабкались по грубо вырубленным в скале ступеням и очутились в ослепительном свете.

Подростков крестили. Быстро выяснилось, что они не едят ничего, кроме бобов, и через несколько недель такого питания зеленый оттенок их кожи заметно поблек. Мальчик вскоре умер. Девочка, обнаружившая некоторую легкость поведения, долгие годы прожила в доме Арнольфини в качестве служанки. О ее дальнейшей судьбе мы не имеем сведений; однако жители Брюгге отметили и запомнили, что день, когда в наш мир явилась зеленая двойня, был праздником св. Маргариты Антиохийской.

2. ДРАКОНЬЯ КРОВЬ

Маргарита, известная у греков как Марина, была красавица-дочь языческого жреца Эдесия из Антиохии Писидской. Когда отец узнал, что она приняла Христа, он отрекся от нее, и девушка принуждена была пасти скот своей кормилицы. Как-то раз Олимврий, префект Писидии, во время охоты узрел Маргариту со стадом и немедленно возжелал ее. Он спросил, свободная она или рабыня: если свободная, он возьмет ее в жены; если рабыня, то купит.

Маргарита отвечала, что она свободнорожденная, но служит Христу. Олимврий приказал отдать ее под суд, обвинив в поклонении ложному богу. Ее бросили в темницу, где вздернули на дыбу и истязали до тех пор, пока кровь из нее не забила фонтаном. Но девушка по-прежнему отказывалась уступить похоти правителя. Пока тюремщики измышляли новые пытки, ей явился дьявол в обличий ужасного дракона, который раскрыл у нее над головой пасть, поддел языком стопы и разом проглотил ее. К счастью, она держала крест, который увеличился до размеров меча, и этим священным оружием она распорола драконье чрево и явилась невредимой.

Затем ее посетил еще один бес; но она боролась с ним, пригвоздила ногой к полу и потребовала открыть свое происхождение. Тот поведал ей, что, подобно многим своим собратьям, он был упрятан Соломоном в большой медный сундук; но в Вавилоне сундук обнаружили и открыли искатели сокровищ, и таким образом он вместе с прочими бесами, на горе роду человеческому, вышел на свободу.

На следующий день Маргариту жгли огнем, подвешивали за волосы и, наконец, бросили в чан с кипящим маслом. Пять тысяч собравшихся, пораженные силой ее духа, уверовали и были немедленно казнены властями. Саму Маргариту в конце концов обезглавили. И в тот же миг палач ее пал замертво; это была не кара, а награда, дабы вознесся он вслед за мученицей на небеса, поскольку исполнял свою работу с величайшим нежеланием.

Эти события произошли в правление императора Диоклетиана и были засвидетельствованы Феотимом, от которого мы и узнали всю историю. Феотим и кормилица Маргариты принесли ей в темницу хлеб и воду. Они заглянули через оконце и, убоявшись Господа, узрели всё, что случилось. Таким образом, рассказ Феотима — евангельская истина.

"Маргарита" означает «жемчуг», чья белизна символизирует непорочность. Утверждают, что жемчуг обладает свойством исцелять истечения крови и страсти сердца. Поскольку св. Маргарита вышла невредимой из чрева чудовища, она стала покровительницей благополучных родов. Считается, что беременным полезнее всего прикоснуться к ее поясу, который в целости и сохранности обретается в шести местах в одной только Франции. Подобным же образом в христианском мире существует по меньшей мере восемь авторитетно признанных голов святой.

В живописи ее эмблемой является дракон, порой достаточно крупный, чтобы проглотить человека. Однако анонимный богемский мастер XIV века написал ее с небольшим драконом, восседающим у нее на руке подобно соколу. Нередко дракон доходит св. Маргарите лишь до колен, словно домашний пес; такими изобразил святую и ее спутника ван Эйк — резным навершием кресла рядом с кроватью — на картине, известной как "Свадьба Арнольфини", или " Двойной портрет Арнольфини".

3. ТЕЛЕСНЫЙ

Мама, обеспокоенная спасением моей души, подобно Монике, матери Бл. Августина, подарила мне в день одиннадцатилетия "Жития святых" с картинками. Я раскрасил дракона св. Маргариты зеленью Гукера из своего набора для рисования; название это я запомнил потому, что ошибочно связывал его с Ричардом Гуком, который, как я узнал в школе, изобрел телескоп усовершенствованной конструкции и с его помощью сформулировал теорию о движении планет. Платье св. Маргариты было закрашено, разумеется, вермильоном. Не могу не отметить, что «вермильон» происходит от vermiculus,

что на латыни означает «червячок», поскольку когда-то этот красный пигмент добывали путем выжимания из женских особей чешуекрылых насекомых рода Kermes (червецы). Вермильон был также известен как "кровь Иоанна Крестителя", потому что в Германии червеца традиционно собирали крепостные после доброго глотка браги из зверобоя ("Иоанновой муравы") — между одиннадцатью и двенадцатью часами в ночь на 29 августа, праздник усекновения главы Иоанна Предтечи.

"Жития святых" заняли свое место среди прочих томов моей библиотеки, шкафом для которой служил ящик из-под апельсинов, поставленный на попа. В результате книги мои при открытии издавали приглушенный аромат этих плодов, который я принимал за запах ладана, поскольку апельсины частенько упоминались в проповедях отцов-редемптористов[3] во время их миссий к мирянам-католикам Белфаста.

В типичном сценарии редемптористов фигурировал мучимый жаждой мальчик на летних каникулах, одиноко стоящий у лавки зеленщика. Вот он взирает на красиво выложенную горку апельсинов. Он заворожен их кожурой в ямочках, а распаленный солнцем их аромат овевает его, рисуя в воображении, как он кусает апельсин и ощущает крошечные брызги нектара на нёбе. Затем, погоняемый жаждой, он идет дальше и уже представляет себе, как сдирает с плода кожуру, обнажая его сочащиеся дольки, и граница между грезой и делом начинает размываться.

И вот уже апельсин (рядом, лишь протяни руку) овладевает всеми его помыслами. И никто, видит он, на него не смотрит. Зеленщик поглощен разговором с двумя покупательницами, которые просят сопоставить достоинства молодого британского картофеля и "дублинской королевы". Полицейский как раз зашел в пивную по соседству. Автомобиль пропыхтел по пустой, раскаленной на солнце улице. Никто, думает мальчик, не смотрит на него. И он протягивает руку и сует апельсин в карман брюк. В конце концов, никто этого не заметил; да к тому же всего один апельсин из целой груды. Но Господь, заключает отецредемпторист (здесь он достает из своего черного пояса распятие и пафосным жестом вздымает его над головой), Господь наблюдал за мальчиком, а для Господа, который всевидящ, нет ничего незначительного; для Него Одно — есть Многое.

Апельсины, таким образом, ассоциировались у меня с кражей либо с пропажей. Поэтому, обзаведясь своим "книжным шкафом", я счел благоразумным заранее помолиться св. Антонию Падуанскому, перед которым ходатайствуют о возвращении утерянного или украденного имущества. Так повелось с того дня, когда одного из учеников, взявшего какую-то книгу Антония без его ведома, посетил ужасный призрак и под страхом смертных мук приказал вернуть ее.

На стезе проповедничества св. Антоний прославился как никто другой, а передвигался он от места к месту с такой быстротой, что многие здравомыслящие свидетели уверовали в его вездесущность. В 1231 году, через тридцать два года после смерти, мощи святого были перенесены в Падую. Вся плоть его истлела, за исключением языка, который оказался нетронутым и таким же красным и свежим, каким был при жизни.

4. БАГРОВЫЙ

Когда умирал святой, в народе поднималось нешуточное волнение. В Падуе на протяжении июня и июля 1231 года длинные процессии день и ночь стихийно собирались у обители Арчелла, где на открытом катафалке в окружении белых лилий было выставлено тело св. Антония.

Церковные колокола звонили без умолку, смешивая день с ночью. Многие верующие слышали ангельские голоса. Над городскими башнями катились странные облака, изумлявшие самых одаренных нефеломантов[4]. На платформах, несомых распевающими людьми, и колесных помостах, влекомых волами через все городские ворота, раскачивались могучие столбы из воска. Повсюду пылали свечи. В этой местности, где обычное время было отменено, царило коллективное исступление, когда все — от князей до нищих — жаждали обрести какую-нибудь реликвию святого.

Получить свою толику останков оказалось затруднительным даже для присутствовавших при кончине; но трансцендентного контакта со святым — и через многие годы после смерти — можно достичь, прикоснувшись к его одежде или земле, по которой он ступал, соломе, на которой он ночевал, его надгробию, мощам, образам. Лампадным маслом и свечным воском из усыпальницы помазывали пораженные части тела. Пили воду, омывавшую труп святого. Над ракой с мощами св. Антония проносили вино, разбавляли и назначали пациентам гомеопатическими дозами.

Так что, силу святого можно было сохранять многие столетия. У моей матери имелась одна такая реликвия — св. Терезы Младенца Иисуса, "Цветика из Лизьё" — крошечный кусочек бежеватого льна с бледными пятнами, который касался тела св. Терезы или сутаны, касавшейся ее одежды, наклеенный на основу из выцветшего красного плиса и вложенный в бронзовую, со стеклянной крышкой коробочку размером со склянку из-под бальзама для губ или с дамские часики. Приложенная к страдающему воспалением легких, она неизменно доказывала свою действенность, ведь св. Тереза умерла от туберкулеза и потому считалась покровительницей больных бронхами.

Реликварий хранился в небольшом ящичке бюро в гостиной среди других памятных вещей: ракушки с зеленой кромкой и надписью "Портраш[5], 1944" фиолетовыми несмываемыми чернилами (сувенир медового месяца моих родителей), молочного зуба (моего), комплекта тематических вкладышей от сигарет «Уиллз» с описанием целебных растений Британских островов и пузырька " спасительного бальзама" с пробкой-капельницей. Помимо него, были и другие ящички, полочки для писем, отделения с дверцами, — и всюду содержались различные предметы со своими историями. В пачке старинных открыток затерялось размером с открытку же фото моих отца и матери, так от руки раскрашенное, что оба выглядели нарумяненными и напомаженными, с одинаковыми кукольно-синими глазами.

Последняя вещица досталась от дяди Селестина, завзятого фотолюбителя, филателиста и алчного потребителя детективной и готической литературы, олицетворяемой для него сочинениями Артура Конан Дойла и Эдгара Аллана По. На двенадцатый день рождения он подарил мне сборник историй о Шерлоке Холмсе. "Для великого ума, — говорит Холмс в "Этюде в багровых тонах", мелочей не существует… По одной капле воды, — утверждает он далее, человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену".

5. СИНИЕ «ГАЛЛАХЕРС»

Наша фамилия «Карсон» считается для католиков необычной, поскольку неизменно ассоциируется с протестантским юнионизмом — благодаря Эдварду Карсону, лорду Данкэрну, которого многие считают отцом-основателем Северной Ирландии. Когда я вошел в разум, мне рассказали, что мой прапрадед по отцовской линии был пресвитерианин, который сменил конфессию и наставлял потомство с таким рвением, что впоследствии дед мой стал называть сыновей в честь римских пап.

Отсюда — Селестин, в честь Целестина V, святого-покровителя переплетчиков; Сильвестр, мой отец, в честь Сильвестра II, блестящего ученого, популяризатора абака и пневматического органа; а Лео, поганая овца нашего семейства, сбежавший в Америку еще до моего рождения, был назван так в честь Льва II, который в день св. Марка, 25 апреля 799 года, чудесным образом остался невредим после попытки противоборствующей папской фракции вырезать ему глаза и язык.

И всё же Селестин — более остальных — сохранил двойственное отношение к памяти знаменитого Карсона. У него была древняя газетная вырезка из белфастской «Ньюслеттер» с фотографией лорда Данкэрна, срезающего первый кусок дерна на торжественной церемонии начала сооружения водохранилища в Безмолвной Долине, что в горах Морн. Дядя утверждал, что сигарета, которую элегантно одетый лорд держит между указательным и средним пальцами правой руки, — это "Синяя "Галлахерс""[6]. Один современный биограф подтвердил данный факт, исследовав под микроскопом отчетливо различимую структуру пепла.

Более того, виднеющееся на дерне растение можно идентифицировать как Tussilago farfara, мать-и-мачеха, или копытень, называемый так за характерную подковообразную форму листа. Оно известно также как "бедняцкий табак", «куколь-трава», "камчужная трава", "кашельное зелье" и "дикий ревень"; его листья составляют основу "Британского травяного табака", в числе прочих ингредиентов которого — вахта, очанка лекарственная, буковица, розмарин, тимьян, лаванда и цветки ромашки. Когда Селестин не курил свои «Синие», он пользовался сходной травяной смесью, которую в шутку называл " чаем из трилистника".

В Великий пост весь его дом пропитывался ароматом «чая», почти заглушавшим доносившийся из темной комнаты лабораторный запах и сакраментальный душок закрепителей, которые он приготовлял для тонированных фотографий, растирая эссенции лаванды и живицы, древесные смолы и необработанный воск. Он презирал тех, кто просто использовал акварель из детского набора. Принципы Ченнино Ченнини, последнего сторонника средневековой традиции, настаивал он, актуальны и по сей день: при изображении лиц следует сделать подмалевок бледным позёмом, "земляной зеленью" (terre verte), а розовые телесные тона наносить тонко поверх него, переходя ко всё более светлым оттенкам, от тени к свету; зеленому дают проглядывать сквозь полутона, замечательно передавая жемчужные тона живой плоти.

Увлекшись ненадолго темперой, он подтвердил убеждение Ченнино, что для изображения лиц молодых людей с холодной, свежей окраской лучше всего подходит бледный желток яиц из-под городских кур, в то время как в случае с пожилыми и смуглыми людьми предпочтение следует отдавать более темному желтку деревенских яиц. Чтобы проиллюстрировать свою мысль, он показал мне отретушированный снимок своего единственного ребенка, моей двоюродной сестры Береники, которую я до того времени едва замечал. Она была изображена в виде Клеопатры, в наряде, явственно сооруженном из старых шелковых шарфов и перьевого боа. Зубы ее казались зеленоватыми, и я решил при встрече приглядеться к ним повнимательнее.

Я почти уверен, что наша с ней фотография, до сих пор хранящаяся у меня и датированная на обороте двадцать четвертым июля 1959 года, запечатлела данное событие. Это был также и день чудотворицы Христины Досточтимой, святой-покровительницы психиатров.

6. ЛАВАНДОВЫЙ

Родившись в знатной семье и осиротев в пятнадцать лет, Христина была подвержена всё более частым каталептическим припадкам, пока однажды личный врач ее дяди не констатировал смерть. Ее тело пышно убрали, усыпали белыми лилиями и поместили в бронзовый саркофаг. Когда исполнение реквиема дошло до "Agnus Dei", крышка гроба слетела прочь и все увидели, как тело Христины медленно воспаряет к стропилам. Собравшиеся кинулись вон, кроме одного храброго священника, который с распятием в руках заклял ее спуститься обратно. Девушка рассказала ему, что тяжелый дух от людей в соборе стал просто невыносим, и она решила улететь от него. Сначала она посетила преисподнюю, где смрад порока был столь густым, что служил топливом для адского пламени. Побывала Христина и в чистилище, где запах был уже не такой сильный; и там, и там она видела своих знакомых. Затем Христина отправилась на небеса, которые пахли розмариновым дымом и лавандой. Именно там она услыхала, как священник на ее отпевании читает "Agnus Dei", и мысленно вернула себя на землю.

Вернувшись в наш мир, Христина обнаружила, что ей трудно переносить человеческое общество. Всю жизнь ей отравляло острое обоняние. Присутствие даже одного тела составляло проблему, ведь оно было заражено запахами других, с которыми соприкасалось. Поэтому ее тянуло перенестись куда-нибудь повыше, и тогда ее замечали на флюгерах или верхушках деревьев. В конце концов попечители построили для нее башню, где она оставалась, пока не умерла во второй раз; хотя, согласно другим свидетельствам, она была сбита стрелой во время одного из своих послеполуденных полетов.

В моем издании "Житий святых" Христина изображена с башней, как у Рапунцель, в одной руке и стрелой — в другой. Найти нужную страницу легко, потому что она заложена нашей с Береникой фотокарточкой. Лето. Мы стоим по колено в высокой траве на заброшенном участке у северного конца старого Белфастского водохранилища, в нескольких сотнях ярдов от дома Селестина. Хотя фотография не раскрашена, я знаю, что на мне пиджак светло-зеленого твида, в лавандовую и овсяную крапинку, белая рубашка апаш, эластичный ремень, в красно-зеленую полоску, с пряжкой в виде змеи, и серые фланелевые брюки. Она одета в выцветшее розовое платьице без рукавов, с набивным рисунком цветков яблони. Мы улыбаемся.

Годы спустя мне предстояло наткнуться на следующие заметки философа Людвига Витгенштейна:

"На фотографии (не цветной) я увидел белокурого мальчика с зализанными назад волосами, в грязном светлом пиджаке, и темноволосого мужчину перед каким-то станком вроде токарного, состоявшим частью из выкрашенного в черный литья, частью из полированных, блестящих осей, рычагов и т. п., и рядом — сетку из легкой оцинкованной проволоки. Я воспринимал изогнутые металлические поверхности как железные, волосы мальчика — светло-русые, литье — черное, сетку — цинкового цвета, невзирая на то, что всё было представлено более или менее темными тонами фотографической бумаги".

Излюбленным развлечением Витгенштейна были походы в кино, "на картины", по его собственному выражению. Особенно ему нравились вестерны и мюзиклы. Любимыми звездами у него были Кармен Миранда и Бетти Хаттон. Британские фильмы он терпеть не мог, заявляя, что реальность изображена в них неубедительно. С другой стороны, Голливуд — "вот это стоящее дело".

7. ЖЕМЧУЖНЫЙ

Портрет дочери у Селестина вышел неточным: зубы Береники были ослепительные, жемчужно-белые, что подчеркивалось, как мне казалось, легкой шепелявостью. Познакомившись с ней, я стал думать, что она мне нравится. Во многих отношениях она походила на мальчика, а в ее коллекции марок насчитывалось немало замечательных экземпляров — в особенности запомнился полный комплект, включая типографские вариации, первых "Ирландских временных" выпуском, состоявших из перепечаток британских марок, а также " Святой год", раритетный брак от 18 сентября 1933 года, где поклонение волхвов оттиснуто вверх ногами.

Под ней Береника написала старательным курсивным рондо: "Праздник св. Джузеппе Купертинского, святого-покровителя воздушных перелетов, дн. 18 сентября 1663 г. AMDG[7]". Да, этот святой был весьма популярен и те дни: авиаперелеты как раз становились доступными рядовому человеку — по крайней мере, из средних классов, — а многие верующие были хорошо знакомы с преданиями о "летающем монахе". Отец святого Джузеппе был плотник, по имени также Джузеппе, но бедный настолько, что Джузеппе-младший родился в яслях под скатом крыши, потому что сам дом был конфискован королевскими приставами.

В детстве Джузеппе прославился своей рассеянностью и инертностью. Его частенько видели на перекрестках с отвисшей челюстью, за что он получил прозвище «Боккаперта», то есть «Раззява». Единственной посильной для него работой было подметать улицу перед местной таверной, посетители которой, случалось, баловали его нечаянной монеткой. Тем не менее его жизни предстояло стать долгой чередой экстатических и сверхъестественных происшествий, по своему масштабу не сравнимой ни с одним из правдоподобных житий всех прочих святых.

Несмотря на очевидное тупоумие, Джузеппе отличался удивительной набожностью. Нередко его можно было заметить в обществе священнослужителей, которые терпели его как простодушного. Спустя несколько лет они из жалости допустили его к экзамену на священство. Чудесным образом ему достался единственный текст, который он умел читать. Дальше его карьера пошла огромными скачками. За семнадцать лет пребывания Джузеппе во францисканской обители в Гротелле было засвидетельствовано и документально зафиксировано людьми непререкаемого здравомыслия свыше семидесяти его левитации. В одном из случаев монахи сооружали голгофское распятие. Срединный из трех крестов имел тридцать шесть футов в высоту и соответствующий вес: чтобы поднять его, требовались усилия десятерых мужчин. Св. Джузеппе, как сообщается, с необыкновенной быстротой пролетел семьдесят ярдов, отделявших его от креста, подхватил его, будто соломинку, и водрузил на место.

В конце концов его жизнь настолько переполнилась подобными, смущающими душу явлениями, что церковные власти почувствовали необходимость его изолировать. Неаполитанские инквизиторы обвинили Джузеппе в том, что он " увлекает за собой толпу, словно новый Мессия". Вдобавок к левитации, он был подвержен экстатическим припадкам, из которых его невозможно было вывести ни битьем, ни прижиганием свечой, ни уколами булавкой. Неизлечимо сверхчувствительный к религии, он на тридцать пять лет был отлучен от прилюдного служения мессы, пения в хоре, совместной трапезы с братией и отправления любых публичных обязанностей. Впоследствии он сменил несколько всё более глухих и отдаленных мест заточения. Брошенный людьми, но ежедневно посещаемый Богом, 10 августа 1663 года, в день св. Лаврентия, принявшего мученическую смерть на раскаленной решетке, Джузеппе Купертинский занемог. 15 августа, в праздник Вознесения Богородицы, Джузеппе собрал силы для последней, недолгой левитации. Он умер 18 сентября, отвергнутый иерархами и почитаемый народом.

8. ТАБАЧНЫЙ

Как мне описать Беренику в те годы? Фотография — лишь одно из обличий. Я помню ее, к примеру, в юбке, из темной шотландки, до колен, которая идет к ее темным, подстриженным "под Клеопатру" волосам и глазам цвета травы. Поверх кремовой вышитой блузки на ней надета бутылочно-зеленая шерстяная кофточка, из магазина, потому что мать, которая сама бы ее связала, умерла несколькими годами раньше.

Ногти у нее обгрызены. Большой и указательный пальцы левой руки вымазаны фиолетовыми чернилами, а на правом запястье нарисованы фиолетовые часики. Без десяти два. На правом колене струп, память о падении недельной давности, когда она споткнулась по пути на утреннюю мессу, потому что надела новые лакированные туфли с ремешком и низким каблуком — они и сейчас на ней, — и скользкие подошвы еще не зашершавились; теперь носки уже слегка ободраны. Уши у нее проколоты: я вижу крошечные мягкие дырочки в мочках; сегодня сережек на ней нет.

Я запомнил эти подробности потому, что накануне вечером читал рассказ о Шерлоке Холмсе под названием "Картонная коробка". Если сюжет вам знаком, то вы помните, что в коробке (желтой, из-под паточного, или нектарного, табака) обнаружились два отрезанных уха, одно из которых — мужское — было проколото. Более того, коробка была отправлена из Белфаста, города, в котором я жил, что придавало событиям рассказа еще большую реалистичность. Поэтому в тот день я поневоле сосредоточил внимание на ушах Береники, и, рисуя их в своем воображении, и по инерции вижу и остальное.

Как неустанно повторяет Холмс, идеальный мыслитель, всесторонне изучив один-единственный факт, способен воспроизвести не только цепочку событий, которые ему предшествовали, но также и все последствия, к которым он приведет. Подобно тому, как Кювье мог по одной кости верно описать всё животное, внимательный наблюдатель, глубоко осмысливший одно звено в череде эпизодов, будет в состоянии в точности определить все остальные, как до него, так и после.

Мысленным взором я следую за Береникой — или, быть может, переношусь в свое прежнее тело рядом с ней. Мы у Водохранилища, прислонились к развалившемуся навесу где-то на заброшенных участках. Из кармана своей зеленой кофты она достает «Черепаховый» портсигар и одной рукой, с щелчком и эффектным, заговорщическим жестом, открывает его. Внутри лежат две галлахеровские «Синие», которые они сует в рот и прикуривает от одной спички, словно главный персонаж голливудского фильма. Ее искусность меня впечатляет.

Из нее бы вышла, думается мне, отличная героиня девчачьих приключенческих рассказов из «Однокашницы», еженедельника, который я презирал из мужских предубеждений, пока не понял, что меня всё больше восхищают эти костюмированные драмы, в которых фигурировали, к примеру, прекрасная принцесса Трансильванская, имевшая обыкновение наряжаться в крестьянскую робу, чтобы ближе познакомиться и подружиться со своими подданными, и Безмолвная Троица Сокрытого Четвертого, носившаяся по ночам в монашеских рясах по тайным коридорам древних школ в поисках истины, таящейся за очередной загадкой.

Мне чудится, что Береника про себя улыбается. Когда она говорит мне, что нашла способ летать, я не так уж и удивляюсь; ее изобретательность, повидимому, не знает границ. Она откроет мне секрет в день своего рождения, 18 августа, который приходится на праздник св. Елены, матери императора Константина, обретшей Крест Господень.

9. РЖАВЫЙ

Английские историки во все времена в один голос уверяли, что Елена родилась в Колчестере, поскольку была дочерью короля Кола, от которого и пошло название города. В 326 году Дух Святой ниспослал ей видение о том, что Крест погребен внутри горы Голгофы, и она без промедления направилась в Иерусалим. Здесь Елена обнаружила, что язычники соорудили на Лобном Месте свои храмы, чтобы надежнее скрыть место, где был захоронен Христос. Она разрушила кумирни и низвергла статуи Юпитера и Венеры. Выкопав яму великую, ее сподвижники обнаружили Гроб Господень и рядом с ним — три креста.

Неподалеку они нашли три священных гвоздя, весьма проржавевших, и надпись, что была прикреплена к Кресту; и было невозможно определить, какой из трех крестов тот самый, на котором Спаситель принес себя в жертву. Епископ Макарий, узнав о затруднении, посоветовал Елене принести кресты в дом к одной из самых знатных женщин города, которая слегла со смертельным недугом. Когда это сделали, Макарий стал поочередно прикладывать кресты к заболевшей, и она немедленно и полностью исцелилась, прикоснувшись к одному из них, в то время как другие два действия не возымели.

Св. Клена поместила основную часть Креста в серебряный ковчег в Церкви Гроба Господня. Неоднократно указывалось, что имеющихся кусков Креста хватило бы для постройки боевого корабля. Чтобы опровергнуть эту невежественную клевету, достаточно сказать, что частицы Креста Господня зачастую бывают не крупнее булавочной головки и не толще человеческого волоса. Можно также довериться свидетельству Павлина, который в эпистоле к Северу сообщает, что хотя от Креста почти ежедневно отломляли щепы, он не претерпевал ни малейшего убытка. Св. Кирилл Иерусалимский, писавший двадцать пять лет спустя, отмечает, что крохи реликвии разбросаны по всему христианскому миру, и уподобляет этот феномен чудесному насыщению пяти тысяч, засвидетельствованному в Писании.

Что же до гвоздей, то один св. Елена вставила в уздечку, другой — в диадему для своего сына. Третий она бросила в Адриатический залив, чтобы успокоить шторм, и это море по сей день находится под ее покровительством. Когда она умерла, император Константин приказал похоронить ее с подобающей пышностью в величественном мавзолее. В память о ней он воздвиг статую; кроме того, она увековечена в названии острова Св. Елены, открытого испанцами в день ее поминовения, где другой император, Наполеон, впоследствии закончит свои дни в изгнании.

Надо заметить, что в этот день поминают и Клару Монтефалькскую, монахиню-августинку, которая пережила и стремилась воспроизвести в своем теле основные этапы страданий Христовых, от Гефсиманского сада до Голгофы. Многие верили, что Иисус сокрыл свой Крест в ее сердце. Поэтому по ее кончине, едва она успела испустить последний вздох, сестры кинулись на всё еще теплое тело, чтобы извлечь драгоценное сердце. Разрезав ее кухонным ножом, они нашли в ее плоти атрибуты Страстей Господних: сначала Крест, затем бич, копье, губку, столб бичевания, терновый венец и багряницу.

Образ порождает образ. Елене привиделся Крест, потаенный во внутреннем пространстве земли; Клара зачала Крест в своем внутреннем пространстве; и действительность подтвердила эти видения. Я по-прежнему грежу о Беренике. Мы плывем сквозь палаты памяти в поисках себя наяву.

10. ЗМЕЕВИК

18 августа 1959 года. Дядя Селестин готовит сеанс волшебной лампы, придуманный им специально ко дню рождения Береники: краткая история водохранилища Безмолвной Долины, главного источника воды для города Белфаста. Тема эта волнует его уже давно, поскольку в ней он видит весь спектр нашей общественной неустроенности. Он курит галлахеровскую «Синюю».

Опускаются сумерки. Дядя задергивает шторы и включает проектор. Первый слайд — вид на север с главной насыпи.

Если вас интересует, почему Безмолвная Долина так называется, говорит Селестин, то существует легенда о том, что там никогда не пели птицы. Коекто полагает, что этот феномен связан с наличием некоего воздушного мешка, который мешает полету. Здесь же зафиксирован высокий уровень радиоактивного излучения, а некоторые скалы, как говорят, по ночам светятся.

Голубой дымок от сигареты Селестина раскручивается вверх внутри световой воронки; дядя переходит к следующему слайду.

Здесь представлен лорд Карсон с замечательным экземпляром кристаллического кварца, шесть граней которого призваны символизировать шесть графств только что образованной провинции Северная Ирландия. Окрестные утесы, говорит Селестин, известные как Бриллиантовые Горы, густо нашпигованы кристаллами аметиста, топаза, хризоберилла, турмалина и перидота.

Он показывает крупные планы образцов упомянутых кристаллов, в которых я узнаю коллекцию Ольстерского музея. Они мерцают в темноте зала.

Оливково-зеленый перидот, продолжает он, ценится особо, когда обнаруживается в виде серпентина, иначе змеевика, из которого вырезают статуэтки св. Патрика, изгоняющего из Ирландии змей.

Далее — вид Слив-Донарда, самой высокой горы в районе Морн. Обратите внимание: на вершине едва виднеются развалины каменного скита; именно здесь устроил себе жилище св. Донард, после того как принял крещение от св. Патрика. Согласно преданию, Донард был местным вождем-язычником. Св. Патрик, прибыв в эти края, послал к Донарду служку с просьбой о пропитании для своих спутников, поскольку святые мужи считали подобные приношения само собой разумеющимися. Донард сказал мальчику взять одного из своих самых свирепых быков. Мальчик попытался это сделать и, естественно, был вынужден спасаться бегством.

Вот перед вами замечательный образчик ирландской бычьей породы. Из уроков по отечественной истории вы знаете, что бык является эмблемой Ольстера — после знаменитого похищения быка из Куальнге[8]. Когда мальчик рассказал св. Патрику, что с ним случилось, тот дал ему волшебный повод, на котором бык пришел на закланье кроткий, как агнец. Он был забит, разделан и засолен.

Вот схема разделки с различными частями говяжьей туши, которую я позаимствовал из "Образцового домашнего хозяйства" издательства "Хатчинсон и К"", Лондон. Филей. Кострец. Лопатка. Грудинка. Шея. Должен заметить, что разделка эта английская и может в точности не совпадать с той, что использовалась мясниками древней Ирландии, но общая идея ясна.

На следующий день Донард пожаловался Патрику, что тот украл у него быка. Если правитель так говорит, ответил св. Патрик, он получит своего быка обратно. Он сотворил крестное знамение, и разрозненные куски мяса, некогда составлявшие быка, немедленно воссоединились. Святой дохнул быку в рот, и тот вернулся к жизни. Вскоре Донард попросил крестить его, но перед этим признался, что ему трудно понять доктрину Пресвятой Троицы. Патрик сорвал былинку шамрока, иначе трилистника, и протянул ее в качестве иллюстрации: растение с одним стеблем, но тремя равнозначными листьями. Ему суждено было стать символом Ирландии.

11. КРОВАВО-ЗЕЛЕНЫЙ

Береника толкнула меня коленкой в коленку. По опыту она знала, что ее отец только разогревается перед седланием любимого конька и что иллюстрированная лекция закончится еще не скоро. Я тоже заметил, что он позабыл про своих слушателей. Два гостя уснули, остальные трое с радостью принялись опустошать вазу ромово-сливочных тянучек "Каллард и Баузер". Пора было уходить.

Береника выскользнула за дверь. Через несколько минут я последовал за ней в темный коридор. Она прижала палец к губам и взяла меня за руку. На цыпочках мы поднялись по лестнице; подошли к порогу дядиного кабинета. Я колебался, но Береника втолкнула меня и повернула в замке ключ. Она указала на картину над письменным столом Селестина. На ней в полный рост была изображена пара в средневековых одеяниях в интерьере: мужчина с ног до головы в темном, держащий за руку женщину в зеленом. Веки у мужчины были тяжелые, и он словно отводил глаза от зрителя. Ее глаза были скромно опущены. Его ноздри трепетали.

Береника потянулась вверх и надавила на одну из шишек в лепнине рамы. Раздался резкий щелчок, и вся картина повернулась, открыв встроенный в стену тайник. Внутри была глиняная трубка, с головкой размером с наперсток,

и эмалевая изумрудно-зеленая табакерка, инкрустированная мотивом арфы и трилистника. Береника взяла ее и открыла. На внутренней стороне крышки было выгравировано:

Д.О.Г.

Чай из трилистника

A.M.D.G.

Вместо привычного душка травяного табака Селестина эта смесь дышала иным фимиамом: темным, острым, горьким, густым, составленным из множества штрихов разнообразных тонов зеленого и сепии. Береника взяла трубку и вернула картину на место.

Он не подействует, если не смотреть на картину, сказала она. Затем взяла щепотку, набила трубку, прикурила от спички со стола Селестина и всасывала, пока смесь не начала тлеть. Сделав несколько затяжек, она передала трубку мне. Я глубоко вдохнул и почувствовал, как от дыма перехватило горло.

Береника повела глазами в сторону картины; я последовал за ее взглядом. На долю секунды мир раздвоился; я сморгнул; картина замерцала в своей раме и вдруг приобрела стереоскопическую глубину. Складки и изгибы зеленого платья дамы явственно выступили на алом фоне кровати. Я почти ощущал меховую оторочку темной, пурпурно-багряной накидки на мужчине, твердость полей и округлость тульи его шляпы. Тут я заметил на стене, за спинами пары, выпуклое зеркало, в котором эти спины отражались, а за ними, телескопически выгнутые, еще две фигуры — одна в синем, другая в красном, застывшие на пороге комнаты, готовые войти в ее измерение.

Береника взяла меня за руку. Я почувствовал ее пульс и свой, казалось вторивший ее сердцебиению. Я ощутил, как растекается по моим венам дым, и подумал, что кровь у меня зеленеет, зеленый цвет вторгается в красный, завихрениями, словно в стеклянном цилиндре шприца. Береника что-то про себя замурлыкала — хотя я и не узнавал мелодию, это была какая-то бемольная арабеска[9], - и под этот напев мои подошвы затрепетали от какого-то неровного давления снизу. Лишь через секунду-другую я осознал, что мы поднялись на пару дюймов над половицами.

Мы медленно поплыли вперед. Когда наши головы поравнялись с головами изображенных, мы стали фигурами на картине.

12. СИНЯЯ ФИАЛКА

Теперь я могу рассматривать эти события с высоты некоторых познаний. Литература по психотропным средствам необъятна, и я едва ли преодолел дальние подступы к ней, но у меня есть некоторый практический опыт, подкрепленный примерами, которые я привожу ниже.

Агиографы св. Джузеппе Купертинского писали, что в течение пяти лет он не вкушал ни хлеба, ни вина, а травы, которыми он питался по пятницам, были столь отвратительны на вкус, что есть их мог лишь он один. Отмечалось также, что многие случаи левитации святого имели место в пятницу, а один неортодоксальный авторитет уверяет, что Джузеппе был знаком с составом снадобий, использовавшихся ведьмами для полетов — в качестве растираний или подкожно. Цвет ингредиентов неизменно указывается как зеленый.

Одно зелье включает петрушку, листья тополя и сажу, другое — пастернак, белладонну, лапчатку и кровь летучей мыши. Дурман вонючий, Datura stramonium, известный также как ангельские, или чертовы, трубы, фигурирует в некоторых рецептах в значительных количествах. Калпепер [10]рекомендует принимать дурман вонючий при эпилепсии и конвульсиях.

В число прочих ингредиентов входят белена, аконит и аир тростниковый. Белена — "чертов глаз", или "вонючий Роджер", — источник гиосциамина, которым доктор Криппен отравил миссис Криппен. Она была известна Диоскориду как «питонион»; Плиний считал ее опасным препаратом. Согласно Овидию, когда скифские женщины сбрызгивали ею тело, у них вырастали перья. В другом месте он повествует о том, как мертвые в Гадесе, надев венки из белены, тщетно рыщут по мрачным окрестностям Стикса.

Аконит — «борец», "волчья отрава" или "синяя фиалка" — известен также как "райские птички". Он замедляет сердцебиение, и некоторые принимали его как эликсир бессмертия. Оборотней можно убить стрелами, смоченными в аконите. Овидий рассказывает, что, когда Геркулес тащил трехголового пса Цербера к вратам подземного мира, тот три раза лаял, и из его ртов выступила пена; и там, где пена упала на чернозем, из нее выросли желтые цветы. Это были акониты, из которых Медея сварила для Тесея яд.

Аир тростниковый — Acorus calamus — в Ирландии зовется "аир зеленый" и считается дарующим ясновидение. Он же ("тростник благовонный") входит в состав мира для священного помазания, указанный Богом Моисею; Диоскорид свидетельствует, что его курили, подобно мать-и-мачехе, чтобы очистить бронхиальные проходы или вызвать видения. Аир — это также "святой камыш", " меч Михаила-архангела" и "ангелово крыло". Он относится к семейству Arum, а стало быть, доводится родственником "зеленому дракону"; другой сородич, Calamus draco, ост-индская пальма, открытая иезуитами, выделяет красный лак, известный среди красильщиков как "драконья кровь".

В недалеком прошлом профессор Эрих Вольфганг Кёль, преподававший одно время в Лёвенском университете в Бельгии, приготовил состав для левитации, основываясь на своих исследованиях фламандского фольклора. По его указанию коллеги втерли себе мазь в пах и подмышки. Вскоре они обнаружили, что с огромной скоростью несутся по воздуху над погруженной в сумерки местностью, где совершаются странные ритуалы. Некоторые впоследствии рассказывали о бурлящих, клубящихся облаках, листьях, весьма непохожих на обычные листья, о взлетах и падениях в пространстве вселенной.

Общей чертой всех этих показаний было ощущение, что употребленные травы наделяют невидимостью, а также способностью летать.

13. ОРАНЖЕВЫЙ

В нарисованной комнате стоял запах апельсинов. Я чувствовал обвислую тяжесть богатых одежд, в которые был наряжен, прохладную, влажную подкладку массивной шляпы. Что касается дамы (то есть Береники), то ее темные волосы стали золотыми и были скручены в рога, окруженные тонкими косичками и схваченные изящно сплетенными красными сетками, а всю прическу покрывала вуаль из белого гофрированного льна. Ее длинное зеленое платье было подбито мехом, синие камчатные рукава нижней сорочки собраны на запястьях лентой розово-золотой тесьмы.

Я повернулся к источнику апельсинового аромата. Один плод покоился на собственном отражении в подоконнике, три других сгрудились на крышке кофра. За окном — дерево, усыпанное вишнями, кусочек голубого неба. Судя по

наклону тени на оконном проеме, было, по-видимому, что-то около полудня в летнюю пору. Несмотря на это, в ажурном бронзовом подсвечнике горела одинокая свеча.

Всё страньше и страньше, сказала Береника.

Странно было и то, что перед собой мы не видели кабинета дяди Селестина; не видно было и двух фигур, которые стояли напротив нас, если верить зеркалу на задней стене комнаты — когда смотришь на картину. Мы вообще ничего не видели, кроме серого, бесформенного марева.

Я попытался потрогать его рукой и испытал ощутимый электрический шок. Серая завеса заискрилась, зажужжала и отступила, открыв перед нами распахнутую дверь, а за ней — крутую лестницу вниз. Осторожно, поддерживая друг друга, не привыкнув еще к языку своих новых тел, мы проплыли над сосновыми половицами: я — в длинноносых деревянных башмаках, только что надетых, она — в красных кожаных сабо, скрытых под длинным подолом. Мы неловко спустились вниз и оказались во дворе ирландской фермы.

Запах нельзя было спутать ни с чем. Торфяной дым, свиньи и капуста. Сломанный трактор притулился у стены рядом с проржавевшей бороной. Мужчина приготовился воткнуть вилы в тюк прессованного сена, но так и застыл на полпути. Извилистая змейка голубого дыма торчала из дымохода, словно росчерк пера. Обездвиженный петух, запрокинув голову, стоял на одной ноге на куче навоза.

В небе вырисовывалась синяя горная гряда, профиль которой я узнал издалека. Мы были в Морне, во времени, очень похожем на наше, и отнюдь не за тридевять земель от кабинета дяди Селестина. Всё, что нам оставалось, это найти обратную дорогу. Мы по-прежнему могли парить над землей. Крепко взявшись за руки, мы поднялись и обнаружили, что можем лететь. В мгновение ока мы вознеслись на сотни футов.

Отсюда всё было похоже на карту, составленную из лоскутков и кусочков пашни и пара, трав, посевов и целины, — искусно соединенных и разграниченных паутиной ольстерских каменных оград. Беленые фермерские усадьбы, опоясанные высокими стенами с запертыми воротами и стратегически рассредоточенные по местности, а между ними — церковные шпили с развевающимися британскими флагами. Коровы ягодными россыпями паслись на сочной траве предгорий. Высокогорные пастбища оккупировали отары черточековец.

И пока я размышлял, насколько всё внизу красиво выложено, восходящий поток сбил нас с намеченного курса. Как отчаянно мы ни боролись, нас неуклонно сносило в сторону гор. Неодолимо, словно магнитом, затягивало нас в Безмолвную Долину. Мы без труда узнали ее по дядиному слайду классическую подковообразную форму, крутые склоны с подкладкой из водопадов и горных ручьев, дружно устремившихся в многомильное искусственное озеро.

И когда мы проносились над ним, оловянно-свинцовая поверхность пошла бликами, словно закипая. Мы начали терять силу. Не успели мы опомниться, как уже падали. Еще миг — и мы врезались в стекло водной глади. Я успел увидеть, как изящное зеленое платье Береники взмывает над ее головой. Затем всё покрылось мраком.

14. ВОРОНОЙ

Если верить дяде Селестину, с тех самых пор, как в 1893 году водосборная площадь Морна была приобретена "Белфастским комитетом по водоснабжению", ходили упорные слухи, что, мол, водохранилище в Безмолвной Долине ни за что не построить. Негласные исследования показали, что у долины нет каменного ложа. Она — след древнего ледника и так разрыхлена карстовыми пропастями, что никогда не сможет стать непроницаемым водным резервуаром. Пример Колодца св. Донарда на близлежащей Слив-Донард, казалось, подкреплял эти доводы, поскольку подразумевалось, что сквозь массив горы он соединен с морским побережьем к югу от Ньюкасла[11], где имеет выход в Пещеру св. Донарда.

Когда-то давным-давно двое рыбаков углубились в эту пещеру, но повстречали святого, который предостерег их от безрассудного поступка. Они тут же узнали его — по скульптурному образу в церкви Св. Донарда. Он объяснил рыбакам, что они преступили границу между этим и иным миром, поскольку пещера является его личной обителью вплоть до Судного Дня, когда он явится вместе со св. Патриком и поведет ирландцев в рай.

В другой раз один пастух уронил в Колодец св. До-нарда свой посох; через две недели тот плавал в озере Лох-Ней, что в сорока милях к северу. Сходные феномены приписывались священным колодцам либо озерам и на других горных вершинах, таких как Слеймиш в графстве Антрим и Слив-Галлион в графстве Арма, а многие добросовестные исследователи были убеждены, что вся Северная Ирландия пронизана сообщающимися подземными тоннелями.

Более того, заявлял Селестин, по-своему знаменателен и тот факт, что купчая на водосборную площадь Безмолвной Долины была подписана 11 июля 1893 года, в канун празднования победы Вильгельма Оранского в битве у реки Бойн и в день поминовения св. Бенедикта, покровителя спелеологов и землеустроителей.

Бенедикт родился в 480 году в древнем сабинском городке Нурсия. О его сестре-близнеце, посвященной деве Схоластике[12], мы знаем немного; но точно известно, что они были похоронены в одной могиле, ведь их души и помыслы соединены были навечно. Ближе к концу века Бенедикта отправили в Рим учиться, но беспокойная и распутная жизнь большого города заставила его искать уединения. Он стал забираться всё выше в горы, пока не достиг местечка, известного как Субиако, т. е. Sublacum, «Подозерье», в честь искусственного озера, созданного Клавдием, который запрудил воды реки Анио[13]. Там Бенедикт повстречал монаха по имени Роман, и тот наставлял его в отшельнической жизни, снабдив одеянием из овчины и проводив к почти недоступной пещере.

Несмотря на то что пастухи частенько принимали Бенедикта за дикого зверя, слава о его святости и мудрости в конце концов разрослась настолько, что его упросили спуститься из своей недосягаемой норы. Он основал монашескую обитель в Субиако, а в 530 году переселился оттуда в МонтеКассино под Неаполем, где учредил величайший монастырь из всех, что когдалибо видел свет.

Как свидетельствует его агиограф св. Григорий, житие Бенедикта изобилует чудесами. Когда однажды ночью он встал и молился у окна, его посетило видение, в котором всё мироздание было словно собрано в одном солнечном луче и в такой ипостаси предстало перед его взором: для того, кому явлен свет предвечный, все сущее есть этот свет; а стало быть, любую точку вселенной можно увидеть из любой другой.

Эмблемой св. Бенедикту служит ворон.

15. ИРЛАНДСКАЯ РОЗА

Нашли нас с Береникой ранним утром 19 августа, в день св. Себальда Нюрнбергского, у которого просят защиты от природных воздействий. Мы лежали без сознания, все в зеленом иле, на насыпи Нижнего резервуара Белфастского водохранилища, в сотне ярдов от дома дяди Селестина.

Во время расспроса, последовавшего, когда мы пришли в чувство, мы заявили, что, почувствовав себя плохо от застольного чревоугодия, пошли к водохранилищу подышать свежим воздухом и, застигнутые приступом тошноты, свалились в воду. Ложью мы это не считали: поскольку, естественно, были еще не очень уверены, куда попали, и любая байка казалась подходящей. Селестин, разумеется, всем своим видом показывал, что верит в нашу выдумку, хотя мы подозревали, что он знает правду.

Нас развели по домам и уложили в постель. Не знаю, как Береника, но я несколько недель пролежал в лихорадке, не в силах различать измерения пространства. Я лежал на спине, и потолок спальни превращался в необычайно интересную территорию, где увеличенные выщерблины и шишки можно изучать, словно карту. Мысленно я превращался в своего миниатюрного антипода и бродил по этой местности, часами исследуя расселины или бесконечно долго пересекая лунное море.

Время от времени комнату заливало янтарное свечение, словно я разглядывал ее сквозь целлофановую обертку бутылочки "Лукозейда"[14]. Тени от мира за окном играли на решетчатом с розами узоре обоев, превращая их в приключенческий сериал. В изощренном сюжете каждому лепестку была отведена своя роль. Разыгрывались великие сражения, в которых ирландцы, закамуфлированные ползучими цветами и листьями, не всегда оказывались проигравшей стороной.

Не могу здесь не вспомнить, что советовал Леонардо художникам. Присмотритесь, говорил он, к стене, покрытой пятнами сырости. Вы увидите в них подобия божественных ландшафтов, украшенных горами, руинами, камнями, обширными долинами; и еще увидите битвы и жестоко сражающиеся странные фигуры. Ведь такие стены сродни звону церковных колоколов, в чьих переливах можно различить любое из существующих слов.

Порой, когда день клонился к вечеру, углы комнаты наполнялись чьим-то невидимым присутствием; под кроватью таилось нечто, непостижимое сознанием. В сумеречной приграничной зоне, которая еще не есть сон, я чувствовал, как на мое тело наваливается безликая тяжесть, а кожу усеивают непомерно плотные мурашки. Я слышал голоса.

У меня начался сомнамбулизм. Мне снилось, что я брожу среди колоннад огромного собора, где угасает эхо органной музыки, или заблудился в городе, мало похожем на тот, где я жил. Некоторые кварталы казались знакомыми, но потом я понял, что они взяты из городов, о которых я читал в книгах. Часовни, минареты, золотые молельные дома — всё было фальшивое. Я бежал от них, преследуемый божками с собачьими головами.

Я просыпался где-нибудь на кухне, босой на холодной плитке, или же сознание возвращалось, когда я мучительно искал выход в задней стенке платяного шкафа. В одну из таких ночей я очнулся на полу в своей спальне. Постель и матрас были стянуты на пол. И тогда, на оголившейся металлической сетке, я увидел изображение какой-то святой. В одной руке она держала меч, в другой — цепь, на которой у ее ног сидел небольшой демон. Как выяснилось, мать спрятала этот образ под матрасом, чтобы защитить меня, поскольку это была св. Димпна[15], покровительница лунатиков — и сумасшедших.

16. Белоснежный

Христианка Димпна была дочерью языческого владыки ирландской области Ориэл. Ее красавица-мать безнадежно заболела. На смертном одре она взяла с мужа клятву, что он никогда больше не свяжет себя узами брака, если только не встретит женщину, в точности похожую на нее. После ее смерти король разослал гонцов по всей стране, чтобы найти себе такую невесту. Поиски оказались бесплодными, но по возвращении гонцы заметили, что Димпна — живой портрет покойной королевы. Волосы у нее были цвета воронова крыла, а кожа белая как снег — как у ее матери. Король взял себе в голову, что должен жениться на собственной дочери. Она же отвергала все его ухаживания.

День и ночь он изводил ее. В отчаянии Димпна обратилась за помощью к своему исповеднику, преподобному Герберену. Энергичный священник организовал ей побег, взяв в попутчики королевского шута и его жену. Под видом бродячих актеров эти четверо сели на корабль и спустя некоторое время достигли берегов Фландрии. Там они странствовали, пока не оказались в селении Гел, неподалеку от Антверпена. Ночь они провели на постоялом дворе. На следующий день, углубившись в лес, беглецы обнаружили молельню, посвященную св. Мартину. Они построили скит и жили себе счастливо в служении Господу.

Но король не прекратил преследовать дочь. Спустя один год и один день люди из его окружения прибыли в Гел и остановились в той самой гостинице. Когда на следующий день они расплачивались за постой, хозяин заметил, что как-то раз уже видел похожие монеты у прекрасной дамы с попутчиками. Вскоре Димпну выследили. Слуги короля послали за королем.

Когда он прибыл, то распорядился обезглавить Герберена. Затем он снова предложил Димпне брачные узы, и она снова отказала ему. Поэтому король приказал своим людям обезглавить и ее. Когда же они заколебались, он отрубил ей голову собственноручно. Свидетелями этой двойной мученической смерти, которая случилась 30 мая 600 года, стали шут и его жена, спрятавшиеся в чаще, где они занимались собирательством диких трав. Шут сочинил о жизни Димпны балладу, которая и донесла до нас эту историю.

Несколько столетий спустя некий дровосек прилег поспать под дубом. Во сне ему явилась Димпна и сказала, что он спит на ее могиле. Когда землю раскопали, то обнаружились два саркофага из белого мрамора, в которых покоились останки Димпны и Герберена.

Мощи перенесли в Гел. Вскоре случилось и первое чудо: плотник, сооружавший кровлю церкви Св. Димпны, по нерасторопности отрубил себе большой палец; но стоило ему произнести имя святой, и палец немедленно прирос обратно. На руке не осталось даже следа от раны.

На другой день перед мощами святой положили женщину, одержимую бесом. В течение последующего часа она изрыгнула несколько пуговиц, бусин, гнутых булавок, клубков волос и сгустков крови. К полуночи конвульсии прекратились, все увидели, что теперь женщину можно освободить от оков, и вскоре к ней вернулись ее прежние способности. И с тех самых пор всякий пришедший к усыпальнице Димпны с душевным расстройством, как правило, исцелялся; ведь мученическая смерть Димпны стала триумфом над безумной похотью отца, которую олицетворяет демон на ее образе.

Любопытно, что чудотворная картина, найденная мной на кровати, изображает Димпну белокурой. В моих «Житиях» у нее черные волосы.

17. ГУСТО-КРАСНЫЙ

Вопрос о цвете волос св. Димпны сразу же напомнил мне о причудливом деле " Союза рыжих", и я взял из своего прикроватного книжного ящика "Приключения Шерлока Холмса", чтобы освежить в памяти некоторые из наиболее красочных мест повествования. Просматривая его страницы, я вновь увидел центральный персонаж рассказа — разорившегося ростовщика Джабеза Уилсона, облаченного в "мешковатые серые брюки в клетку, не слишком опрятный расстегнутый черный сюртук и темный жилет с массивной цепью накладного золота, на которой в качестве брелока болтался просверленный насквозь четырехугольный кусочек какого-то металла". Я отметил "поношенный цилиндр и выцветшее бурое пальто, тут же на стуле" и "пламенно-рыжие волосы" этого человека. И когда я заново переживал наслаждение от изощренности преступного рассудка, создавшего фиктивный «Союз» из этой, капалось бы, не особенно примечательной черты, в дверь спальни постучали.

Вошел дядя Селестин. На нем был безукоризненный костюм-тройка из темнозеленого, в лиловую крапинку, твида, белая, в едва заметную красную полоску рубашка из смешанной ткани, темно-бордовый галстук, заколотый золотой булавкой, и рыжевато-коричневые ботинки. В руке у него был чемоданчик густого красного цвета. Все выглядело так, будто он пришел по делу, ведь я привык видеть его в рубашке с мягким воротником и в вязаной жилетке "фэрайл"[16].

Дядя присел на кровать и изучающе посмотрел на меня. Он надеется, что я вполне поправился и не слишком пострадал от недавно пережитого. Ему и самому доводилось как-то раз пережить пищевое отравление, и он в курсе его порой необычных последствий. Важно, говорил дядя, извлечь из этого урок.

Ведь даже из зла можно извлечь добро, и, хотя обжегшееся дитя огня страшится, не стоит забывать, что дитя — это будущий отец… и проч., и проч.

Дядя Селестин говорит, что, пока я из-за постельного режима не мог посещать занятия, он думал о моем дальнейшем образовании. Заметив, что я делаю исключительные успехи в искусствоведении, он, чтобы поощрить это начинание, принес мне подарок, который, как он надеется, будет способствовать моему выздоровлению, поскольку ему кажется, что это пример, которому я должен следовать изо всех сил.

Живопись, сказал он, это искусство делать вещи настоящими, ибо ты видел их, как они есть. Чтобы нарисовать ветку, ты должен увидеть ветку, а чтобы нарисовать дерево, ты должен увидеть… и проч., и проч. И лишь потом ты соединяешь их. Но нельзя забывать и предписание Ченнино, гласящее, что занятие, называемое живописью, требует выявлять невидимое и представлять его взору как реально существующее.

Вижу, ты читаешь Конан Дойла, продолжал Селестин. Стало быть, ты помнишь бюст Холмса работы Оскара Менье из Гренобля, который Холмс поместил у окна своей комнаты на Бейкер-стрит 2216, чтобы обмануть коварного полковника Морана, ранее служившего в Первом саперном бангалурском полку, автора книги "Охота на крупного зверя в Западных Гималаях" и члена карточного клуба «Бэгетель», который в рассказе под названием "Пустой дом" вознамерился застрелить Холмса из окна напротив жилища великого сыщика из духового ружья, сконструированного слепым немецким механиком фон Хердером. Разумеется, Моран прострелил бюст Холмса вместо него самого. Это — пример искусства, имитирующего жизнь, или жизни, имитирующей искусство, в зависимости от… и проч., и проч.

Тут дядя Селестин открыл чемоданчик и вынул из него книгу. Она называлась "Братья ван Эйк".

18. МОЛОЧНЫЙ

На обложке книги была репродукция картины, в которую входили мы с Береникой. Я с восхищением залюбовался ею.

А, «Арнольфини», сказал Селестин. Поскольку гипотеза о том, что на этом полотне представлено заключение брака, остается спорной, будем называть его не "Свадьба Арнольфини", а "Двойной портрет Арнольфини". Шедевр иллюзорности, правда? Взгляни, как ван Эйк представил главные фигуры. Заметь плотность текстуры подбитого соболем плаща-накидки, или heuque, на мужчине, поверх атласного камзола, расшитого мотивом из арабесок и листьев, серых на черном, завершающихся манжетами из серебристой тесьмы на лиловой основе, причем правая схвачена алым шнурком с серебряными кончиками. На нем лиловые чулки и башмаки. Обрати внимание на шляпу: лучшие в мире шляпы делались в Брюгге.

Что касается дамы, на ней тщательно уложенный головной убор из белого льна-гофре, на шее — тонкая золотая цепочка; поверх нижней сорочки гиацинтового дамаста, рукава которой схвачены на запястьях лентами розовозолотой тесьмы, — отороченное горностаем платье изумрудно-зеленого сукна, собранное в складки и облегающее округлившийся живот, так что ее можно принять за беременную, но это совершенно исключено, поскольку на " Дрезденском триптихе" 1437 года ван Эйк сходным же образом изображает непорочную деву св. Екатерину.

Селестин стремительно зашелестел страницами "Братьев ван Эйк", пока не дошел до соответствующей вклейки. Никаких сомнений не оставалось. Оба образа были списаны с одной натурщицы либо с близнецов-двойняшек; они стояли в одинаковых позах, и даже их одеяния, ниспадая на пол, застыли в идентичных складках. В работах ван Эйка, сказал Селестин, ничто не бывает случайно. Поэтому мы должны заключить, что, когда художник рисовал "Двойной портрет Арнольфини", его мысли были заняты Екатериной Александрийской.

Я и сам очень трепетно отношусь к св. Екатерине, признался Селестин, ведь она — святая-покровительница книг. Говорят, что, когда св. Екатерина занималась философскими штудиями в легендарной Александрийской библиотеке, ей было явлено видение Богоматери с Младенцем, направившей ее руку к священной книге, которую она сама никогда бы не раскрыла. Так она обратилась в христианство и стала его самым образованным защитником. Когда император Максенций начал свои гонения, Екатерина, которой было всего восемнадцать, бросила ему в лицо обвинение в тирании.

Не в силах ответить на доводы Екатерины против его богов, Максенций призвал ей в оппоненты пятьдесят философов. После семидневных дебатов ученые мужи признали ее логику неопровержимой. Все они были немедленно сожжены заживо разъяренным императором. Затем, опьяненный красотой Екатерины, тиран предложил ей корону императрицы, которую она с презрением отвергла, поскольку не принадлежала ни единому земному царю. Максенций приказал растерзать ее на шипованном колесе; но благодаря вмешательству ангелов это орудие разорвалось на части, пронзив многих присутствовавших. Когда в конце концов ее обезглавили, из разрубленных вен вместо крови хлынуло молоко.

На картине ван Эйка св. Екатерина в одной руке держит меч; другая сжимает книгу, на которой покоится корона.

"Дрезденский триптих", продолжал Селестин, был написан тремя годами позже "Двойного портрета Арнольфини". И всё же, когда я смотрю на даму, рука об руку с Арнольфини, мне упорно мерещится призрак меча, книги и короны. Время меня смущает. Ведь время, по выражению Бл. Августина, всего лишь растяжение; чего — он не знает, пока не отвечает себе сам: растяжение самой души.

19. ГИАЦИНТ

Такова, насколько мне помнится, была прелюдия Селестина в день, когда он познакомил меня с ван Эйком. Помню я и точную дату, потому что передо мной лежит письмо, датированное 14 сентября 1959 года, праздником Воздвижения Креста Господня, которое я получил на следующее утро. Письмо было от Береники.

"Здравствуй, братишка, — говорилось в нем. — Ты, наверное, беспокоишься, почему это от меня ничего не слышно, ведь я о тебе беспокоюсь, и, думаю, ты обо мне тоже. Что до меня, то я совсем здорова, так что, надеюсь, и ты тоже здоров. По крайней мере, буду так думать. Не знаю, винишь ли ты меня в том, что случилось. Не знаю, виню ли я себя сама. В любом случае, Селестин уже, наверное, сказал тебе, что отправляет меня в монастырскую школу — вообще-то, оттуда я сейчас и пишу, она называется " школа св. Димпны", и содержат ее бенедиктинки. Находится она в ужасной глуши, в графстве Монахан, это в Республике. Я тут всего неделю, но уже столько всего наслушалась. Это старая дыра с кучей коридоров и лестниц, дортуары совершенно голые, а окна без занавесок. Девчонки говорят, что тут водится призрак старой монахини, его можно увидеть ночью, если выйти сам знаешь куда, и она появляется в конце коридора, на фоне этого незанавешенного окна, гремит цепями и смотрит на тебя из-под апостольника. Говорят, лица ее совсем не видно, и вот это-то самое страшное. Но если ты ее вообще увидела, значит, сама станешь монахиней, и тогда тебя посылают на постриг в одну старую обитель в местечке под названием Гел, под Антверпеном, в Бельгии. В Монахане сыро даже в сентябре, а над болотами стоят такие туманы. Девчонки из школы называют местных девчонок кикиморами болотными[17]. Как они называют ребят, я говорить не буду. Вообще-то, мальчишек тут и вовсе не видишь, не считая сына поварихи, да и тот полоумный. Еда кошмарная: на завтрак овсянка с комками и холодные тосты, причем ни свет ни заря; на обед — так называемый пирог с бараниной, это в час; а в шесть так называемый ужин — притронуться не успеешь, как уже звонят читать "Анге'люс[A18]", — и тебе выдают холодный тост, ну разве что с джемом, если пожелаешь, плюс так называемый "чай из трилистника" — это шутка, конечно, потому что там, говорят, всего три листочка. Если б они только знали. Ну, и пока ешь, над душой стоит эта старуха-монахиня и читает тебе что-нибудь из жития святого, которого в этот день поминают. Один, скажем, целовал язвы прокаженных, другого сожгли, типа, живьем, хотя позавчера было еще ничего, потому что это день св. Гиацинта, а он отметился тем, что избегал соблазнов Рима, и все девчонки решили, что он, наверное, был милашка. Ты представляешь?! У матери-настоятельницы в кабинете висит копия Картины, я ее видела в первый же день, когда меня привезли. Меня от одного взгляда на нее заколотило, а они стали так странно на меня глазеть и спрашивать, не больна ли я. Всё страньше и страньше. А в остальном всё нормально. Учу французский, который пригодится, если мне когда-нибудь придется поехать в Бельгию, ха-ха. Ну, я побегу, скоро этот le проклятый souper[19]. Пиши, если можешь. Пока,

Береника".

20. ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ

Мой ответ датирован 18 сентября:

"Дорогая Береника,

Мне было очень приятно получить твое письмо, и я рад, что у тебя всё хорошо. Ты права, когда говоришь, что становится "всё страньше и страньше", потому что сегодня день поминовения св. Джузеппе Купертинского, а он, как ты знаешь, святой-покровитель воздушных полетов. Я также с интересом узнал, что твои монашки — бенедиктинки, потому что вчера был день св. Хильдегарды, которая тоже была монахиней этого ордена, и в моих "Житиях святых" говорится, что она написала книгу трактатов о стихиях, растениях, деревьях, минералах, рыбах, птицах, четвероногих и рептилиях и еще одну книгу о кровообращении, головных болях, депрессии и головокружениях, бешенстве, безумии и одержимости.

Так что, не удивлюсь, если на ужин тебе зачитали порцию ее жития. Вообще-то, 17 сентября — это еще и день св. Ламберта Маастрихтского, так что сюжет усложняется. Он — святой-покровитель Льежа (население 174000 чел.), административного центра региона Валлония. В Льеже находится знаменитый иезуитский колледж и крупнейший орудийный завод в Европе. Дядя Селестин действительно навещал меня и сказал, что ты уехала в школу-пансион. Я чувствую себя нормально, хотя мама каждый день заставляет выпивать по чашке растворимого говяжьего бульона, но это не так страшно, ведь у меня рядом с кроватью стоит целая бутылка «Лукозейда», и я могу пить, когда вздумается.

И еще должен сообщить тебе, что меня тоже отсылают в пансион. Жду этого с нетерпением, потому что в книгах в таких школах всегда очень интересно. Школа называется "Дом Лойолы", в честь св. Игнатия Лойолы, который основал орден иезуитов, и находится она в графстве Даун, у самых Морнских гор, так что немало времени ребята проводят на свежем воздухе. Я не знал, что дядя Селестин там учился, но он говорит, это его alma mater и из ее стен вышло немало известных юристов и врачей.

А теперь, ты только послушай. Дядя Селестин подарил мне книгу под названием "Братья ван Эйк". Ведь Картину написал Ян ван Эйк, который родился в Маастрихте. Там говорится, что у Яна ван Эйка было двое братьев. Одного звали Ламберт(!), а другого — Хуберт, в честь св. Хуберта, епископа Маастрихтского! И еще в книге пишут, что Картина называется "Свадьба Арнольфини", хотя дядя

Селестин считает, что это неверно, поскольку нельзя с уверенностью сказать, свадьба это или нет. По-моему, очень здорово иметь такую книгу.

Что интересно, книга помогает мне лучше узнать Картину, и, честно говоря, Картина мне иногда снится, вот только мне ни капельки не страшно. Мне очень нравятся ее цвета, а читать интересно, потому что в книге столько рассказывается о том, какие краски использовались в те дни. Например, платье женщины выполнено ярью-медянкой по подмалевку свинцово-оловянным желтым пигментом и свинцовыми белилами. И еще там говорится, что некоторые из этих красок были ядовитые и порой художник сходил из-за них с ума.

Во сне я не вхожу в Картину, а просто созерцаю ее. Цвета такие насыщенные. Я начинаю видеть в ней то, о чем раньше не подозревал. В книге пишут, что у ван Эйка глаз был, словно микроскоп. Особенно мне нравится синий цвет рукавов сорочки на женщине, это ультрамарин. Ван Эйк изготовил этот пигмент из ляпис-лазури, очень дорогого камня лазурита. Ну, я побегу, пора пить этот проклятый бульон.

До свидания,

твой брат…"

21. ПЕРМАНЕНТНЫЙ ЧЕРНЫЙ

Мой ответ написан аккуратным курсивным рондо на кремового цвета нелинованной веленевой почтовой бумаге "Базилдон Бонд" "перманентными черными" чернилами «Куинк» производства компании «Паркер», Лондон. Помню и ручку ("Паркер Дьюофолд" с черно-зеленым «черепаховым» корпусом), и футляр, в котором она продавалась, с листком, описывающим достоинства изделия:

Совершенная самопишущая ручка должна отвечать определенным требованиям. Она должна иметь удобную форму и размеры и минимальный вес. Ее чернильный резервуар должен быть настолько велик, насколько это совместимо с ее портативностью. Она не должна разряжаться сама собой, а лишь тогда, когда это требуется, и только с интенсивностью, не превышающей потребности пишущего. Она должна быть готова подать чернила в тот самый момент, когда перо касается бумаги. В ней должно быть минимальное количество рабочих деталей, она не должна иметь излишне усложненной конструкции и быть подверженной поломкам в результате небрежного обращения.

Ваша "Паркер Дьюофолд" разработана с учетом всех этих стандартов. Она всегда готова писать — где угодно и когда угодно. Она никогда не запинается, не царапает бумагу, не ставит клякс, ведь идеально гладкое перо "Паркер Дьюофолд" гарантирует вам 25 лет верной службы, а корпус и колпачок из фирменного «перманита» компании «Паркер» сломать практически невозможно.

Ручки «Паркер». Имперское качество.

Читая эти строки, я представлял себе, что ручка «Дьюофолд» обладает собственным разумом: писателю, ищущему вдохновения, стоит лишь снять с нее колпачок, и она без запинки испишет чистые страницы. Этот взгляд разделяла и мама, преподнесшая мне «Дьюофолд» в качестве "подарка выздоравливающему". Она возлагала на меня определенные надежды как на будущего литератора, и в своем письме к Беренике я вижу попытки следовать ее советам по части разбиения текста на абзацы. У моей родни по материнской линии было принято воспитывать любовь к литературе: девичья фамилия мамы — Джойс, а ее двоюродный дед Августин добился на этом поприще некоторого признания. Подарочные экземпляры его трудов были с гордостью выставлены в семейном книжном шкафу.

Как я уже говорил, "Братья ван Эйк" захватили меня с головой. Мне казалось, что если я перепишу своим «Дьюофолдом» что-нибудь из текста, то, возможно, смогу лучше понять его; или слова эти, словно по мановению волшебной палочки, станут моими:

"В отличие от красок на яичной и водной основе, эйковскую масляную краску можно наносить на большие площади совершенно равномерно, не оставляя мазков; изменяя же ее консистенцию, либо используя свойства медленного высыхания, ей можно придать широкий спектр фактурных эффектов. Наложенная толстым слоем, или, напротив, лессировкой, либо нанесенная однимединственным касанием кисти, масляная краска способна дать непревзойденную чистоту цвета. Перед взором смотрящего картины ван Эйка переливаются, словно составленные наложением полноцветных стереоскопических слайдов. Это сродни гипнозу драгоценных камней, любованию подсвеченными глубокими водами. Ван Эйк кистью проделывал работу ювелиров по металлу и самоцветам, схватывая тот блеск, который, кажется, есть отражение божественного сияния, света предвечного. Ведь в этом свете все вещи кажутся равноценными, от блика на шляпке гвоздя в полу бюргерского дома до сверкающих шпилей Нового Иерусалима".

22. ДЕЛФТСКАЯ ЛАЗУРЬ

Под каждой из этих выдержек я писал дату и заметки о жизни святого, чей день был по святцам. К примеру, под приведенной выше цитатой нахожу:

"19 сентября: св. Януарий. Слава о "непрерывном чуде", по определению Барония, разжижения и закипания крови великомученика при сближении с его головой гремит во всех уголках христианского мира. В главном соборе Неаполя, в роскошном приделе, называемом Сокровищницей, в двух древних флаконах хранится кровь св. Януария, и здесь же — его голова. Кровь свернувшаяся и темного цвета, но, оказавшись в виду головы, пускай даже на значительном расстоянии, она тает, пузырится и при малейшем наклоне течет по стенкам. Это явление происходит в любое время года и при самых разных обстоятельствах. Регулярно же его можно наблюдать в день поминовения св. Януария, 19 сентября, в праздник переноса его мощей, который падает на первое воскресенье после майских календ, и го декабря, поскольку в 1631 году в этот день было погашено ужасное извержение Везувия и поток кипящей лавы остановил свое продвижение, когда жители призвали в защиту святогопокровителя".

Когда я писал эти строки, резервуар моего «Дьюофолда» почему-то упорно представлялся мне своего рода резиновым реликварием, содержащим вместо крови чернила, но я пресек эти мысли, заметив, как мне повезло родиться на острове, избавленном от вулканической деятельности и одаренном ровным климатом. Сентябрь в тот год и впрямь выдался мягкий, хотя и с легкими ночными заморозками; днем воздух был ясен и чист, небеса — делфтская лазурь.

Листая «Братьев», я стал замечать, как похоже небо ван Эйка на наше. Та же высота, вид — словно оно свежевымыто дождем. То же интерьерное обрамление: я видел небо в окне своей "больничной палаты", со шпилями и городскими стенами. Тот же узор подвешенных в небе птиц, над головами застывших фигур на городских площадях, охваченный неземным покоем. На ум шли синие китайские ландшафты на фарфоровых сервизах.

21 сентября, на праздник евангелиста Матфея, которого обычно изображают за письменным столом с ангелом, направляющим его руку либо держащим чернильницу, я наткнулся в "Братьях ван Эйк" на описание Гела и вспомнил, что Береника упоминала о нем в своем письме.

" Гел — это городок с населением около 14600 человек неподалеку от Антверпена, пополняющий свою казну в основном за счет расположенной здесь и в окрестных деревнях колонии умалишенных. Пациентов размещают у крестьян, которым они помогают в трудах и домашних заботах, им также дозволено разгуливать без ограничений в пределах своего околотка. Эта блестящая, гуманная система неизменно давала желаемый результат — вплоть до того, что случайному путешественнику порой нелегко различить по поведению, кто сумасшедший, а кто нет. Научный труд по искусству ван Эйков будет неполным,

если не упомянуть, что рядом с саркофагом св. Димпны, хранящимся в церкви ее имени в Геле, имеется небольшая (17x9 см) икона св. Варвары, глубоко почитаемая геличанами как работа Яна ван Эйка. Однако независимые эксперты пришли к заключению, что дубовую панель, на которой изображена Варвара Гельская, можно датировать никак не раньше, чем шестнадцатым столетием, что мазки наносил левша и что мнимая подпись ван Эйка — в небе над башней, атрибутом св. Варвары, — выполнена рукой некоего священнослужителя XVIII века. Иными словами, "Варвара Гельская" — это мастерская, хотя, возможно, и не злонамеренная, подделка и не заслуживает дальнейшего упоминания".

23. БЕЛЛАДОННА

Вот выдержка из "Паломничества во Фландрию" Дж. Августина Джойса, автора книг "Прогулка по Дордони", "Путник в Венеции", "Возвращение в Рим", " Святые места Иерусалима" и др., издательство "Шид и Уорд", Лондон, 1892 год:

"Отправившись в ранний, но удобный час из Антверпенского мегаполиса, утренний поезд оставит путешественника на станции Херенталс. Там обнаружится благоустроенный омнибус, ожидающий своей порции пассажиров, багажа и тюков с почтой, пункт назначения которых — причудливый старый городок Гел. Бодро тронувшись в путь, оживленные пилигримы покатят по мощеному шоссе, мимо долгих, регулярных посадок дубов и вязов. Дорожные указатели с переменными интервалами отмечают расстояние до соседних городов в километрах; и вскоре путешественник уже высаживается в историческом центре Гела. Он не прогадает, если разместится в превосходной, несмотря на странноватый вид, гостинице "L'Hotel de l'Agneau" — с вывеской в виде аиста — на рыночной площади, прямо напротив церкви Св. Димпны. Постель и постой обойдутся в четыре бельгийских франка.

Бесцельно прогуливаясь по старинным фламандским улицам, путешественник непременно почувствует благоухание, которым дышат густые травяные плантации, где в надлежащее время года снимают урожай, идущий на снадобья для расположенной в Геле и его окрестностях колонии умалишенных. Здесь выращиваются, помимо прочего, аконит, зверобой, валериана, белладонна, мята болотная, бальзамник и жасмин. У геличан существует поверье, будто рецепт прославленного гельского бальзама передается из уст в уста от того самого жонглера, что сопровождал св. Димпну в ее побеге из Ирландии, поскольку считается, что он открыл целебные свойства некоторых растений, занимаясь собирательством близ молельни св. Мартина, где Димпна и ее спутники нашли убежище.

Не стоит также путешественнику удивляться, услышав на улице музыку, поскольку и она используется в качестве терапии. Особенное удовольствие получит пилигрим из Ирландии, различив кельтское, почти арфическое звучание в голосе мелодичной фламандской волынки, приписываемое геличанами влиянию всё того же жонглера, который, как свидетельствуют, искусно владел ирландским народным инструментом.

После столь приятных интерлюдий путешественнику следует наконец отправиться в церковь Св. Димпны, ведь это — будоражащее воображение хранилище образов необычайной силы. У правого прохода в предалтарный хор, в нише, находится прекрасное изваяние святой, помещенное в ящик из пуленепробиваемого стекла. Под изумрудно-зеленой мантией на ней надето изящное белое платье, отороченное кружевными манжетами и воротничками, ведь плетение кружев является важным народным промыслом Гела. С элегантной мантильи ниспадает роскошное кружевное кашне, а перед статуей помещена бронзовая чаша для сбора подношений от правоверных почитателей своей покровительницы.

Алтарь с престолом посреди хора представляют собой изумительный и изощренный образец произведения скульптуры, поделенного на множество ячеек, каждая из которых изображает знаменательные моменты жизни святой. Они образуют истинную сокровищницу иллюстрации, и паломнику рекомендуется не пожалеть нескольких дней на изучение этой иконографии. Во время созерцания будет полезно представлять каждый из этих образов, или этапов, ящиком в некоем обширном бюро — ведь в будущем можно будет мысленно открывать эти отделения, извлекать их содержимое и раздумывать над его скрытым смыслом. Таким образом, в храме Св. Димпны прошлое встречается с настоящим".

24. БЕРИЛЛ

Согласно достопочтенному Джойсу, геличане трепетно хранят одно предание, касающееся иконы св. Варвары, и, допуская, что за истекшие столетия оно обросло новыми подробностями, он всё же склонен верить основному содержанию этой истории, которая приводится ниже в некотором приближении, поскольку я существенно сократил его утомительный пересказ.

В день св. Марка, 25 мая 1421 года, у лавки гельского аптекаря появился мужчина лет тридцати. Одет он был по последней моде того времени, правда без деревянных мокроступов и с непокрытой головой. Человек этот промок до нитки и явно пережил какие-то страдания. Когда его стали расспрашивать, он не смог объяснить, каким образом здесь очутился, и даже не знал своего имени. Он вспомнил, что стоял на берегу какого-то канала в большом городе и изучал отражение колокольни в его водах, когда подвергся удару огромного огненного шара и растворился в ослепительной вспышке света. Больше он ничего не помнил. Очнувшись, он оказался там, где его нашли.

Явление незнакомца не слишком взбудоражило геличан, ведь его краткий рассказ был ничуть не более фантастическим, чем другие слышанные ими истории. Несмотря на утрату памяти, человек казался вполне разумным. Его окрестили Маркусом и отдали на попечение аптекаря, доктора Бредиуса, который поручил ему черную работу в своей лавке. Вскоре Маркус обнаружил необычайную склонность к фармакологии и за несколько недель проглотил все книжные запасы доктора Бредиуса. Свободное время он посвящал собиранию трав в окрестных лесах и на пастбищах, дотошно изучая жизнь растений. Вскоре доктор Бредиус предоставил ему неограниченный доступ в свою лабораторию.

27 июля, в день поминовения семи спящих отроков эфесских, Маркус просматривал страницы новейшего иллюстрированного травника, с гордостью представленного ему Бредиусом. Внезапно он швырнул дорогой фолиант о стену.

Никчемная книжица! кричал он. И все они никчемные! У этих иллюстраторов нет глаз! Они изображают не то, что видят, а то, что желают увидеть!

С этими словами он рухнул в кресло. Придя в себя, он умолял Бредиуса простить его за порчу книги. Он обещал, что стократно возместит ему ущерб, составив травник, который будет изображать истинный вид растений, а не общепринятые на тот момент стереотипы.

Маркус взялся за труд. По рекомендации Бредиуса он приобрел рабочий комплект художника и увеличивающий кристалл берилла. Теперь он проводил за городом, как никогда, много времени, вглядываясь все пристальнее и пристальнее и занося подмеченные детали в небольшую книжку. Оттенков у цветков было не меньше, чем поверхностей и граней. У него не хватало для них названий. Многие часы проводил Маркус в лаборатории, потому что знал, что его краски не в силах передать эту глазурованную, многослойную ясность: традиционная темпера ложилась слишком толсто. Он хотел, чтобы изображенное просвечивало внутренним светом. В конце концов ему посчастливилось выгнать эфирное масло из живицы, смолы терпентинового дерева, получившую название «скипидар»; растворенные в этом средстве, краски позволяли добиться толщины слоя меньше осенней паутинки.

18 октября 1421 года (весьма кстати, ведь то был день евангелиста Луки, покровителя живописцев) Маркус, как и обещал, вручил доктору Бредиусу великолепно иллюстрированный том. 4 декабря, в день св. Варвары, в аптекарскую лавку ударила молния. В считанные секунды она превратилась в адское пекло, разжигаемое запасом летучих препаратов. Каким-то чудом пламя ограничилось пределами здания, и соседние дома остались нетронутыми. Обугленные останки доктора Бредиуса были найдены на следующее утро; но от Маркуса — и его изумительной книги — не осталось и следа, и больше их никогда не видели.

25. ДЫМЧАТЫЙ

В то самое утро — 5 декабря, день св. Саввы Освященного, который, живя отшельником, делил свою пещеру со львом — ризничий церкви Св. Димпны обнаружил среди приношений по обету дубовую панель с небольшим изображением св. Варвары. В моих святцах на "Св. Варвару" нашлось следующее:

"В правление Максимиана жил некий богатый язычник Диоскор, и была у него единственная дочь по имени Варвара. Была она столь прекрасна, что он приказал заточить ее в высокую башню. Невзирая на это, руки ее искало множество знатных женихов. Диоскору не терпелось, чтобы она сделала свой выбор, но Варвара отказывалась выходить замуж.

Как-то раз, когда Диоскор отлучился из дому по делам, она сбежала из своей башни и повстречала работников, сооружавших во дворце ее отца новую купальню. Увидев, что намечено сделать два окна, она приказала строителям добавить третье. В то самое время проходил мимо святой человек, который и крестил ее в купальне.

Когда вернулся отец, он потребовал объяснить, зачем нужно три окна, если и два дают хорошее освещение. Варвара указала ему, что это явственный символ Троицы и Божественного света, который наполняет всё сущее. Разгневанный язычник-отец выхватил меч, однако Варвара чудесным образом вылетела в окно и опустилась на далекую гору. Диоскор преследовал ее и, схватив за волосы, отволок обратно в башню. Затем, когда после пытки она отказалась поклониться языческим богам, он отвел ее обратно на гору, где отрубил ей голову. Возвращаясь домой, он был поражен молнией с Небес и сожжен дотла".

Варвару принято изображать с миниатюрной башенкой в одной руке и пальмовой ветвью мученицы — в другой. Автор гельской иконы решил сделать башню доминирующим элементом композиции — даже над самой святой, которая сидит перед ней и держит свою ветвь. Перспектива такова, что кажется, будто башня с огромным трехстворчатым окном имеет несколько сот футов в высоту. Подобный подход можно наблюдать и на примере "Св. Варвары" из Королевского музея изящных искусств в Антверпене, на которой имеется надпись: "IOH(ann) ES DE EYCK ME FECIT (меня сделал Ян ван Эйк), 1437". Как и в случае с «Варварой» из Гела, ажурная готическая башня еще не достроена — намек на Вавилонское столпотворение. Таким образом, она олицетворяет человеческую слепоту и гордыню, а ее архитектурные элементы всегда сравнивали с особенностями главной звонницы Брюгге, которую трижды разрушала молния.

Передний план гельской иконы изобилует пышной растительностью цветами и травами, переданными с мельчайшими морфологическими подробностями. Сегодня они несколько помутнели от многовекового свечного чада и ладанного дыма, но лет пятьсот назад должны были казаться жителям Гела нереально, чудесно правдоподобными, и всем было ясно как день, что их "Св. Варвару" написал не кто иной, как подручный аптекаря — Маркус, который столь загадочно появился и исчез из их жизни. В небе над башней были написаны слова: "Johann de eyck fuit hic (Ян ван Эйк был здесь), 1421", из чего заключили, что Ян ван Эйк и Маркус — это одно и то же лицо.

26. ВЕНЕЦИАНСКИЙ КАРМИН

Мое выздоровление протекало весьма приятно, с чтением, переписыванием прочитанного и изучением вклеек "Братьев ван Эйк". Я узнал, что, кроме имени, о Ламберте ван Эйке почти ничего не известно и что некоторые историки подвергают сомнению факт существования Хуберта; всё это лишь придает больше шарма их брату Яну — "Иоанну Дубскому", который, как ранее считали, родился в Маасейке, "Маасском Дубе", а на самом деле оказался родом из Маастрихта, ниже по течению Мааса. Ван Эйк писал на дубовых досках, где живопись была призвана имитировать резьбу по дубу, и на "Двойном портрете Арнольфини" имеется троица резных фигурок, взаимосвязь между которыми установить нелегко.

Это св. Маргарита с драконом на спинке кресла, сидящий лев на его же подлокотнике, а также восседающая на подлокотнике скамьи-ларя фантастическая фигура в виде зверя спиной к спине со своим зеркальным отражением. Жену ван Эйка звали Маргаритой; св. Маргарита вышла из чрева дракона. Лев считался эмблемой св. Марка, но также Иеронима, автора «Вульгаты» и святого-покровителя учености, который вытащил льву занозу из лапы и тем приручил его. Что же символизирует фантастический зверь, я не знаю; но знаю, что подходящей датой для моего отъезда в "Дом Лойолы" сочли 3 0 сентября, день св. Иеронима.

В то утро, когда я проснулся, втекавший в окно скупой свет подсвечивал складки моей школьной формы, аккуратно вывешенной на плечиках на двери в спальню: темно-синий блейзер поверх свежей белой рубашки, украшенной лиловато-синим, «оксфордским», галстуком в светло-голубую «кембриджскую» полоску; темно-серые брюки. На полу стояли черные оксфордские полуботинки. Облачаясь в этот безукоризненный наряд, я чувствовал, что становлюсь другим человеком. Мальчишка исчез; на его месте был подрастающий мужчина. Завязывая перед гардеробным зеркалом галстук, я на мгновение увидел в нем незнакомца.

Мама приготовила мне завтрак на убой: колбаски и бекон так и искрились, когда она перекладывала их со сковородки на мою поблескивающую тарелку. От чая и жареного поднимались облачка аромата. Масло казалось желтее лютика, сахарницу наполняли кубики снежного сияния. Огненный желток яичницы томно растекался по белку. Когда я подбирал его вилкой с большущим куском белого хлеба, мама вынула из передника коробочку для пилюль и, открыв, показала мне прямоугольный льняной лоскуток с бледными пятнами, как будто от ржавчины.

Это была, по ее словам, реликвия Фра Анджелико, святого-покровителя художников, унаследованная ею от двоюродного деда Джойса, который добыл ее немало потратившись и после долгих препирательств — у торговца подобными предметами на лотке у Сан-Марко в Венеции, храма, в котором, как известно, работал Фра Анджелико; и она была уверена, что сила реликвии сослужит мне добрую службу в учении. Ведь вдохновляла же она ее двоюродного деда, который открыто признавал, что наиболее лиричными строками своей самой известной книги "Паломничество во Фландрию" он почти исключительно обязан ее благотворному влиянию.

Раздался сигнал клаксона. Автомобиль дяди Селестина, черный «моррисоксфорд», стоял у дверей. Я сложил пожитки, поцеловал на прощание маму и сел в машину. До этого меня почти никуда не возили, и я с нетерпением ожидал путешествия. Дядя Селестин набил трубку. Когда она должным образом раскурилась, мы тронулись. Ну, мой мальчик, произнес он, раз уж мы некоторое время побудем вместе, можно наконец поболтать всласть.

Я приготовился слушать.

27. НЕЗАБУДКА

Я тут подумал, начал Селестин, что, возможно, было бы нелишне рассказать тебе о житии св. Игнатия Лойолы, но я уверен, что в общих чертах ты уже с ним знаком, а благие отцы в "Доме Лойолы", не сомневаюсь, в нужное время углубят твои познания относительно св. Игнатия. Мне пришло в голову вместо этого поведать тебе небезынтересную историю моего краткого знакомства с философом Людвигом Витгенштейном, который весной 1949 года работал при " Доме Лойолы" подручным садовника. Я был в то время младшим преподавателем; признаюсь, что лишь два года спустя, когда я прочел некролог Витгенштейна, умершего 29 апреля 1951 года, в праздник св. Екатерины Сиенской, я понял, какой он был знаменитостью.

В ту весну, в 49-м, я частенько видел Витгенштейна за работой в саду или в огромной оранжерее и изредка заводил с ним банальную беседу о погоде или на сходную тему. Однако 26 апреля наше общение приняло более содержательное направление. В тот вечер на ужин подали вино, и Витгенштейн, который обычно питался в отделении для прислуги, оказался за нашим столом. Справившись, я узнал, что у него шестидесятилетие и что благие отцы, которые, как мне теперь думается, имели некоторое представление о его статусе в мире философии, сочли целесообразным отметить это событие вышеуказанным способом.

Я воспользовался возможностью изучить эту личность поближе. В кости он был узковат, но при этом очень складный и плотный, примерно пяти футов шести дюймов ростом, с загорелым орлиным лицом, цепкими голубыми глазами и копной курчавых каштановых волос, тронутых сединой на висках. Его можно было принять за пятидесятилетнего бодрячка. Явился Витгенштейн во фланелевых брюках, фланелевой рубашке со свободным воротом и в кожаном пиджаке; таково, как я узнал позднее, было его представление о парадном костюме. Он был очень опрятен, и его коричневые туфли блистали свеженаведенным лоском. Довольно молчаливый, впечатление он тем не менее производил исключительное. Ел он не поднимая головы и занимаясь каждым компонентом трапезы поочередно: сначала горох, затем морковь и, наконец, картофель. К мясу он не притронулся, не пригубил вина, зато воды выпил изрядное количество.

Отужинав, он уже поднялся, чтобы выйти из-за стола, когда мне случилось привлечь его внимание к тому приятному совпадению, что день его рождения приходится на праздник св. Клета, третьего папы римского. Его глаза цвета незабудки обратились ко мне; он сел и налил стакан воды. Вы знаете Клета? спросил он. Или, вернее, Анаклета?

Я ответил, что окрещен Селестином, в честь Целестина V, и довольно сносно знаком со списком пап.

А, Целестин, откликнулся он, святой-покровитель переплетчиков. Вы, конечно, знаете, что существование Анаклета подвергалось сомнению, поскольку его имя — это греческое прилагательное, означающее «непорочный»; а святой апостол Павел в "Послании к Гиту" оговаривает, что епископ должен быть "непорочен… не пьяница… не корыстолюбец… держащийся истинного слова". Поэтому скептики считают, что «Анаклет» — не более чем словесная конструкция. Интересная загадка, не правда ли?

Ведь язык полон ловушек, продолжал Витгенштейн, и "есть много и непокорных, пустословов и обманщиков". И далее, если мне не изменяет память, Павел цитирует парадокс о критском лжеце: "Из них же самих один стихотворец сказал: "Критяне всегда лжецы"".

Витгенштейн чинно поклонился и на прощание заметил: "С другой стороны, то, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно"[20].

28. ВЕРМИЛЬОН

В течение нескольких последующих недель мы с Витгенштейном заметно сблизились. Я узнал, что садовником он работает исключительно на общественных началах, поскольку жалованья за свои труды не получает. Ему нравится, говорил он, время от времени посадовничать: так он отдыхает, когда устает от другого своего занятия — философствовать; я не мог сказать наверняка, что было времяпрепровождением, а что — профессией. Садоводством он впервые занялся в 1920-м, у монахов Гюттельдорфской обители в Вене, спустя некоторое время после освобождения из лагеря для военнопленных при главном бенедиктинском аббатстве в Монте-Кассино; тут до меня дошло, что, будучи австрийцем, он сражался на стороне немцев.

Работать с чем-то растущим полезно для души, говорил он на безупречном английском. Это способствует сновидениям.

Тут он рассказал мне один сон, который видел зимой 1919 года, когда еще сидел в лагере.

Была ночь, и очень холодная. Я стоял у какого-то дома с сияющими окнами. Подошел к окну и заглянул внутрь. Там, на полу, я заметил удивительной красоты молитвенный коврик, такой, что мне немедленно захотелось рассмотреть его поближе. Я хотел открыть дверь, но на меня бросилась змея, не давая войти. Я подошел к другой двери, но и там на меня кинулась змея и преградила дорогу. Змеи появлялись и в окнах, пресекая все мои попытки приблизиться к коврику. Тут я проснулся.

Когда Витгенштейн спросил, что, по-моему, может означать этот сон, я поинтересовался, не вспомнит ли он точную дату. Точно он не скажет, но, думается, это были первые числа ноября. Могло ли это быть третье, спросил я. Он считал, что эта дата вполне правдоподобна. Тогда я заметил, что третье ноября — день поминовения испанского епископа св. Пирмина, которого просят о защите от змей, потому что, спасаясь от преследований мавров, он очутился на острове Райхенау, откуда изгнал всех ползучих гадов. Впоследствии он основал первый монастырь на германских землях. Эти события, как мне казалось, совершенно явственно связаны со сновидением Витгенштейна, и я предложил возможное толкование, вот оно.

Дом сияющего света — это монастырь Райхенау, молитвенный коврик — его святилище; либо так, либо это мавританский коврик. Змеи — отпрыски дьявола, который пытается закрыть доступ в дом молитвы; либо так, либо это мавританские мечи. Пирмин — это Витгенштейн, бегущий от войны и нашедший пристанище под стенами Монте-Кассино, чьи окна всегда ярко освещены; либо так, либо Пирмин — это св. Патрик.

Это необычайно интересно, сказал Витгенштейн, прошу вас, продолжайте. Я ответил, что этим мое толкование ограничивается. Тогда, предложил Витгенштейн, позвольте пересказать вам сходное сновидение, которое могло бы пролить некоторый свет на тему нашей беседы. В начале декабря 1920 года точную дату я не вспомню, так что, пожалуйста, не спрашивайте — мне приснилось, что я священник. В передней моего дома помещался алтарь, справа от алтаря начиналась лестница. Это была внушительная лестница, покрытая дорожкой цвета венецианского кармина, крови Иоанна Крестителя, весьма похожая на ту, что была в моем прежнем доме, Палэ-Витгенштейн на венской Аллеегассе. У подножия алтаря, частично покрывая его, лежал восточный ковер. Еще несколько предметов и регалий культа помещались на алтаре и рядом. Одним из них был жезл из благородного металла.

Здесь Витгенштейн сделал паузу, чтобы собраться с мыслями.

29. НЕБЕСНАЯ ТВЕРДЬ

Но произошло ограбление, продолжил Витгенштейн. Слева вошел вор и украл жезл. О происшедшем пришлось сообщить в полицию, оттуда прислали своего сотрудника, который попросил описать жезл. В частности, из какого он металла? Я не мог ответить; я не мог даже сказать, был ли он серебряный или золотой. Тогда полицейский поинтересовался, существовал ли жезл вообще. Тут я начал осматривать прочие части оформления алтаря и заметил, что ковер это молитвенный коврик. Мое внимание привлекла кайма коврика. Она была того оттенка голубого, что известен у колористов как "небесная твердь", и резко контрастировал с пунцовым, прекрасного вермильонного цвета, центром. Чем дольше я взирал на коврик, тем сильнее он светился и притягивал меня. Не помню, тогда я проснулся или нет. Что, по-вашему, закончил Витгенштейн, означает этот сон?

Я ответил, что, по моим сведениям, ковер иногда интерпретируется как символический образ сада, потому что в его узорах можно увидеть существующие или мифические цветы, деревья, животных и птиц, и, поскольку при таком материале копия не слишком реалистична, условные черты, изображаемые ковром, принадлежат саду души. Что касается жезла, то мне не хотелось указывать на явную параллель с жезлом Моисея, который превращался из жезла в змея и из змея — в жезл; вообще-то, это вполне мог быть и садовый инструмент. Я напомнил Витгенштейну, что эмблемой св. Фиакра, покровителя садовников, а также извозчиков, является посох или жезл, которым он чудесным образом вспахал земли больше, чем смог бы при помощи лошади и плуга.

Кроме того, жезл вполне может оказаться и посохом пилигрима, ведь Фиакр — один из многих ирландских святых, которых странствия забрасывали во все уголки Европы; в особенности думается мне о св. Галле — покровителе птиц, часов с кукушкой и Швейцарии, — изгнавшем из одной девушки злого духа, который вылетел у нее изо рта в виде черного дрозда. Не обошел я вниманием и Димпну, святую-покровительницу одержимых бесами, ведь в тот день, 15 мая, был ее праздник. Что касается Витгенштейна, то его тоже можно было назвать пилигримом; изгнанником он был наверняка.

Витгенштейн задумчиво кивнул. Вы правы, сказал он, порой у меня возникало желание не принадлежать ни к одной из наций. И бывали моменты, когда я чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Возможно, вы не удивитесь, если я скажу, что мне довелось посадовничать и в городке Гел, где, как вам известно, расположен храм Св. Димпны с ее мощами. Меня весьма интересовал гельский метод культивации трав, который играет там важную роль в процессе лечения душевнобольных. Более того, мне хотелось изучить систему администрирования, которая почти или даже вовсе не ограничивает свободы своих подопечных, полагаясь вместо этого на невидимые узы человеческого общества. Я пробыл в Геле всего день или два, когда, прогуливаясь с одним из врачей, повстречал на обычной дороге некогда опасного маньяка, жившего в коттедже неподалеку, и он нес на руках ребенка, словно заправская няня. Было видно, со сколь великой заботой исполняет он свои бескровные обязанности, а доктор заметил, что подобные занятия доставляют этому умалишенному несравненное наслаждение.

Сходным же образом наблюдал я, как другие мужчины и женщины радостно прядут, ткут или вяжут у камина, дружелюбно общаясь с хозяевами, либо выпивают, покуривая, в гельских кабачках, так что мне порой приходилось осведомляться, кто из них с диагнозом, а кто здоров.

Позвольте поделиться с вами некоторыми из своих дальнейших впечатлений от пребывания в Геле.

30. КОФЕЙНЫЙ

Как вам известно, говорил Витгенштейн, жители Гела на протяжении столетий как родных принимали под свой кров тех, кто пришел к ним за помощью. Эти отношения получили официальный статус по Законодательному Акту от 18 июня 18 50 года, дня поминовения мучеников-близнецов Марка и Марцеллиана, и, так уж совпало, годовщины битвы при Ватерлоо. По этому закону каждый дом, где размещаются двое и более сумасшедших, считался психиатрическим учреждением. Такая схема работает на благо всех вовлеченных. Кемпенланд, где расположен Гел, был ранее столь удаленным и мрачным районом, состоявшим по большей части из диких топей и дремучих сосновых чащ, что его прозвали Нидерландской Сибирью.

Сейчас, проезжая из Херенталса в Гел, просто невозможно не подивиться аккуратно подстриженным шпалерам по сторонам шоссе. Белые коттеджи под рыжими черепичными крышами так и светятся под ласковым солнцем среди поспевающей пшеницы, овса, свеклы, брюквы, картофеля и гороха. От рассвета до напоенного росой заката движущиеся человеческие фигурки всех возрастов и обоего пола на опрятных своих полях укрепляют неустанный промысел кемпенландцев, которые приписывают сие преображение ландшафта примеру вверенных их заботам умалишенных. Эти чада Божьи, говорят они, получив относительную свободу, научили их ценить свежий воздух, ощущение земли между пальцами и чудо вырастающей жизни.

Нрава жители Гела мягкого и ровного. Они принимают людей такими, какие они есть, поскольку навидались всякого их поведения. Они любят слушать истории и играть музыку и охотно подхватывают игру в «понарошку»; многие из их питомцев — одаренные представители этих искусств. Я лично наблюдал, как мнимый Наполеон — некий коротышка — в огороженном саду, примыкавшем к дому, где он разместился, драл глотку, обращаясь к войскам, которые, по сто мнению, проходили смотр, отдавая приказы маршалу А, генералу Б и т. п. выполнять маневры сообразно имперской воле. Через несколько минут на сцене появилась группа детей, вооруженных швабрами и тростями. Взор императора вспыхнул, и поход продолжался таким образом еще не один час и закончился только тогда, когда император скомандовал одному из своих маленьких подчиненных проводить его в шатер, поскольку на один день с него довольно сражений.

Меня познакомили с Шерлоком Холмсом, который, после некоторого обмена любезностями, спросил меня, каково сейчас в моей родной Вене, ведь она после войны, должно быть, сильно изменилась. Когда я выразил изумление по поводу того, как он узнал о моем происхождении, он сказал следующее.

Когда вы в сопровождении доктора вошли в комнату, вы насвистывали песню Франца Шуберта «Скиталец», которая очень популярна среди жителей Вены, особенно когда они вдали от дома. Прекрасное исполнение, должен сказать. Затем, когда вы принялись за угощение, любезно поданное миссис Хадсон, вы обмакнули печенье в кофе на особенный венский манер. Сами по себе все эти наблюдения еще не были убедительны, но когда я заметил на обшлагах вашего пиджака по пять пуговиц вместо общепринятых двух-трех или четырех, предпочитаемых на лондонской Севил-Роу[21], я понял окончательно, что вы из Вены, ведь только в Вене портные упорно держатся пятипуговичного фасона. То, что вы говорите по-французски с рафинированным венским выговором, несущественно, поскольку это зачастую лишь притворство тех, кто стремится к культуре, к которой не принадлежит.

Однако еще больший интерес, чем даже мнимый Холмс, представлял человек, называвшийся Диоскоридом.

31. ТРИЛИСТНИК

Диоскорид считал себя реинкарнацией греческого врача Диоскорида, общепризнанного автора первой фармакопеи, изданной предположительно в 77 году н. э. Свое описание около шестисот лечебных трав он сопроводил еще более ранним трудом Кратеваса[22], которого Плиний признавал зачинателем ботанической иллюстрации: этот свод даже в эпоху Возрождения по-прежнему считали библией медицины. Однако, поскольку Диоскорида неоднократно переписывали, в манускриптах накапливались ошибки, особенно в иллюстрациях какими бы точными они ни были в первом веке, — деградировавших до все более неправдоподобных образов, которые были уже не просто непохожи на изображаемые растения, но еще и впитали в себя мифические представления о своем происхождении и свойствах.

Гельскому Диоскориду, который в прошлой жизни иллюстрировал учебники по медицине, история эта была знакома, и с того самого момента, когда ему открылось, что он и есть Диоскорид, он принялся за составление травника, который действительно стал бы зерцалом природы и был бы признан каноном на все времена. С этой-то самой целью он и направился в Гел и поселился там, поскольку гельские травяные плантации славились на всю Европу и представляли собой идеальное поле деятельности для исследователя.

Диоскорид был в Геле фигурой весьма примечательной. Высокорослый — на исходе седьмого десятка, — с гривой белоснежных волос и окладистой белоснежной бородой, всегда безукоризненно одетый: как правило, в сшитый на заказ костюм в клетку, широкополую фетровую шляпу и, когда того требовала погода, плащ-накидку. Он никогда не расставался со своей тростью, изображавшей змею, обвившуюся вокруг посоха: это атрибут Асклепия, греческого бога врачевания, потому что змея, сбрасывая кожу, обновляет себя. Имея успех у дам определенного возраста, он тем не менее пользовался уважением профессионалов и был на хорошем счету даже у духовенства. А по части излечения недугов, не поддающихся традиционным методам, он прославился, как никто другой.

Мне довелось испытать на себе одно из снадобий Диоскорида, когда меня разбил очередной приступ нервного истощения. В один из дней мрак вокруг меня стал почти осязаемым. Я стоял на коленях на галечной дорожке между цветниками и ухаживал за делянкой девясила, и тут услышал приближающееся постукивание трости. Я поднял глаза: это был Диоскорид.

Вы бледны, молодой человек, сказал он, раскачиваясь на каблуках и сунув большие пальцы в кармашки жилета. Вам нужно лекарство. Вы австриец, не так ли?

У вас в Альпах предостаточно флоры, благотворной для человека в вашем состоянии. После пересадки в Гел эти растения совершенно переродились. Некоторые сначала не принялись, но душевнобольные садовники обратились к их изменчивой натуре, и вскоре новое качество — нечто богатое и невиданное появилось и расцвело в бельгийском климате. То, что я сейчас вам дам, приготовлено на основе таких трав с добавлением толики некоторых других: упомяну лишь трилистник, сильно недооцениваемое укрепляющее, поскольку оно расчищает врата восприятия и отваживает молнию. Я установил, что королевский шут, сопровождавший Димпну в побеге из Ирландии, в бесплодных попытках вернуть ее к жизни использовал трилистник; однако впоследствии выяснилось, что он произвел ощутимый эффект на объятых ужасом свидетелей.

Диоскорид извлек из кармашка жилета жестяной спичечный коробок и вручил мне. Его можно курить в трубке или заваривать, как чай, сказал он. При курении действие начинается быстрее, но если его пить, оно более длительное. Принимайте три раза в течение одного дня, а затем сходите в храм Св. Димпны. И тогда расскажете мне, что увидели.

32. СЕРДОЛИК

Проснувшись на следующее утро, продолжал Витгенштейн, я принял первую дозу путем курения и спустился в столовую для младших садовников завтракать. Там, на длинном сосновом столе, были разложены типичные составляющие бельгийского фуршета: нарезанные сыры, колбасы и окорока, очищенные яйца вкрутую, четыре разновидности хлеба, масло, джемы, кофе. Аппетит у меня в этот час несилен и обыкновенно удовлетворяется ломтиком ржаного хлеба и чашкой кофе с молоком, но в тот день меню показалось мне небывало соблазнительным: впервые я заметил, какими волнистыми локонами свернулось масло на блюдечках в виде раковин, голубую подсветку белков вареных яиц. Сыры переливались оттенками желтого. Хлеб пестрел множеством крупинок и пах дрожжами. В воздухе разливался дымок жареного кофе. Я не говорю уже о колбасах и окороках, но джемы — они сияли, словно драгоценные камни, в особенности малиновый, как сердолик.

Как будто до сих пор мир был несколько размыт и рассредоточен, а теперь собрался в фокус. Каждый предмет занимал свое уникальное, самодостаточное место. Я понял, что раньше никогда не смотрел так, как следует. Вы ведь помните абзац из «Исповеди» Бл. Августина, где он говорит о том, как научился говорить: "Я схватывал памятью, когда взрослые называли какую-нибудь вещь, — пишет он, — и по этому слову оборачивались к ней; я видел это и запоминал: прозвучавшим словом называется именно эта вещь".

И дальше в том же духе. Это писание меня глубоко восхищает, но что будет, если у вас кончатся имена? Возвращаясь к колбасам — как нам описать всё новые архипелаги сала на их кружках, чем назвать этот срез розового или тот, красный, как салями? Что мы знаем о работе кулинара? Одна-единственная колбаса — уже весьма серьезный предмет для изучения.

Я приступил к пиршеству, какого еще никогда себе не устраивал. Наевшись вволю, я пошел на плантацию, дабы приступить к работе. Это оказалось нелегко: если раньше я знал каждую из трав по ее научному наименованию, то теперь видел лишь растения-индивидуальности. Мало того, каждый их лист требовал к себе особого внимания. Да и ни на одной детали строения листа было невозможно хоть на сколько-нибудь задержать внимание, потому что каждая оказывалась какой-то новой конфигурацией. Зеленый был не зеленым, а бесчисленными оттенками зеленого.

К обеду я не выполнил практически никакой работы, но чувствовал себя так, будто прошагал много миль. Я понял, что отслеживание каждой трещинки на галечной дорожке заняло бы столетия, сколько улитке или муравью нужно, чтобы пересечь несколько вселенных. Я решил тогда вместо обеда прогуляться по центру Гела. Из кабачков доносилась музыка вперемежку с гулом разговоров и стуком ножей и стаканов, но мне просто хотелось побыть одному.

Я дошел до окраины и присел посреди поля. Настало время принять вторую дозу средства Диоскорида. К счастью, жестяной коробок был у меня при себе. Я зашел на ближайшую ферму — дверь была не заперта-и попросил у жены фермера заварочный чайник с кипятком. Она любезно согласилась. Из чайника вырвался элегантный плюмаж пара. Мы заварили чай и стали пить. Несколько часов спустя я почувствовал, что пора откланяться.

Вернувшись в Гел, я выкурил третью дозу. Под звон вечернего «Ангелюс» я направился в церковь Св. Димпны.

33. КРАСНОМУНДИРНЫЙ[23]

На главном алтаре своего храма св. Димпна изображена в виде фигуры величиной больше натуральной, парящей на облаке в окружении нескольких групп умалишенных (все — крупные статуи), ноги и руки которых скованы золотыми цепями, сменивших железные кандалы дней минувших. В боковом приделе вы видите изящную резьбу по дубу в виде серии из восьми икон, а именно: рождение Димпны; смерть ее матери; дьявол искушает ее отца; Димпна, Герберен, королевский шут и его жена садятся на корабль; королевская погоня; король отрубает голову своей дочери рядом с усекновенным телом Герберена; священники несут мощи святой; и, наконец, дьявол выходит из головы умалишенной. Это этапы пути св. Димпны через жизнь и смерть.

Двенадцатый удар «Ангелюс» еще дрожал в воздухе, когда я опустился на колени, чтобы изучить это повествование. В особенности меня восхитила голова св. Герберена, которая, даже отделенная от тела, казалось, пытливо смотрела на меня. Я почувствовал идущее как бы ниоткуда дуновение, и шеренги свечей перед ковчегом начали мерцать и сочиться. Они запахли порохом. И вдруг — весна 1916 года, я снова на войне, солдат австрийской Седьмой армии, прикрывающей самый южный участок Восточного фронта близ румынской границы. Больше всего на свете мне хотелось оказаться на линии огня, поскольку я надеялся, что близость смерти одарит меня светом жизни. Я был рад без памяти, когда меня направили на одну из самых опасных позиций наблюдательный пункт. Я чувствовал себя принцем в зачарованном замке.

29 апреля меня несколько раз обстреливали. Ветерок от пули холодком обдал щеку; я чувствовал страх и раскаяние. Впоследствии я узнал, что это был последний день дублинского "восстания на Пасхальной неделе". И еще это был день поминовения св. Екатерины Сиенской, у которой просят защиты от огня. Итак, по милости Божией, я выжил.

Я снова почувствовал ветерок на щеке. Глаза застлал дым от свечей. Когда он рассеялся, я был уже не в Геле, а посреди грязного поля. Шел сильный дождь. Я увидел несколько вспышек и через долю секунды услышал гулкий, раскатистый взрыв. Это не гром, понял я, а канонада. Мимо проковыляла вереница конных повозок. Снова послышались орудийные залпы, и тут я увидел лихорадочное движение по всему полю. Со всех сторон раздавались приглушенные крики и вопли. Из лесу выскочили какие-то кавалеристы в алых куртках и окружили одну из повозок, элегантную кибитку, окрашенную в темно-синий. Они стащили кучера с козел и отрубили ему голову.

Я был не в силах двинуться. Солдаты тем временем стали грабить повозку. Их главной целью, очевидно, было спиртное, и вскоре они обнаружили несколько ящиков, на которые накинулись с ругательствами и радостными криками. Один из них появился в двери экипажа со странным трофеем — клеткой с попугаем. Диковатое это было зрелище: бранящиеся солдаты в замызганных алых куртках и орущий попугай в великолепном зелено-желто-пунцовом оперении.

Витория! кричали они, а один взял бутылку вина, снес горлышко саблей и вылил на голову попугаю.

Перед Богом и людьми я нарекаю тебя Виторией! закричал он.

И все, дурачась, отвесили земной поклон. Тут один из них заметил меня. Он поднял пистолет и выстрелил. Я увидел вспышку и почувствовал, как в сердце мне входит пуля.

Когда я открыл глаза, то снова был в Геле, но понял, что стал свидетелем битвы у Витории — в Испании, в 1813 году, — в которой армия Жозефа Бонапарта была наголову разбита объединенными англо-португальскими силами.

34. ИЗУМРУДНЫЙ

Но здесь, сказал Селестин, мы должны покинуть Витгенштейна, потому что почти прибыли в пункт назначения: "Дом Лойолы", 1959 год.

В самом деле, я был так поглощен историей дяди — и, разумеется, Витгенштейна, — что не заметил, как пролетела дорога; время тоже потеряло значение. Все пейзажи прошли мимо моего взора; уже стемнело. Был всё тот же день св. Иеронима, что и в начале нашего пути, и всё же, казалось, прошли годы.

Я протер глаза. В конце светового тоннеля, проложенного фарами «моррисоксфорда», я впервые в жизни увидел "Дом Лойолы": метнулись между темными деревьями готические башенки, блеснул неоклассический фасад. Машина остановилась на посыпанной гравием дорожке. У боковой калитки нас встретил привратник. Вскоре меня провели вверх по лестнице в комнату, где сидели священник-иезуит и мальчик приблизительно моего возраста. Священник жестом пригласил нас устраиваться поудобнее и, когда мы уселись, заговорил:

Я отец Браун. Это — он кивнул в сторону мальчика — мистер Метерлинк. Добро пожаловать в "Дом Лойолы", где вы будете вместе учиться. Итак, господа Метерлинк и Карсон, одной из моих приятных обязанностей является ознакомление вас — как новых учеников — с житием святого, давшего имя нашему заведению.

При рождении — дата которого не установлена — основатель "Общества Иисуса" получил имя Иньиго де Бельтран Яньес де Оньяс-и-Лойола. 20 мая 1521 года, во время осады французами Памплоны, Лойоле, капитану наваррской армии, пушечным ядром раздробило правую ногу. Оказавшись дома на излечении, он потребовал принести ему какой-нибудь рыцарский роман, чтобы скоротать время, но всё, что удалось разыскать в фамильном замке, было жизнеописание Христа и экземпляр "Золотой Легенды". Этот последний сборник стал для него источником вдохновения, потому что жития святых описывались в нем, как жизнь воинов, верных своему делу, невзирая на темницу, меч и огонь.

Лойола не был ни интеллектуалом, ни метафизиком. Но одним качеством он обладал в избытке — живым воображением, в котором всё, о чем бы он ни подумал, обретало конкретную форму. Читая, он видел описываемых людей и события, и его сны наяву были реальностью. В одной из фантазий, в которой он мог пребывать по нескольку часов кряду, обитала прекрасная дама, королева или императрица некоей страны, где он будет служить. Он будет скакать на белом коне, в алом камзоле, приятно контрастирующем с ее зеленым платьем. Вот так он пролеживал дни напролет, и его неприкаянные фантазии бродили между мирской суетой и религией.

Ногу Лойоле пришлось выправлять дважды. Хотя ее не один день вытягивали на дыбе, она оказалась короче левой, и он остался хромым до конца своих дней. В бреду ему стало являться странное, чудовищное и всё же прекрасное существо в виде змеи, словно изумрудами усыпанной бесчисленными глазами. Это видение необычайно его умиротворяло, но впоследствии он открыл, что это порождение дьявола либо сам дьявол. Он молился Пресвятой Деве, прося наставления, и как-то ночью, взирая на ее образ, услыхал оглушительный звук, вроде пушечного залпа; весь дом сотрясся, окна его покоев вылетели, а в стене замка Лойола образовалась пробоина, сохранившаяся до наших дней. Наутро, полностью выздоровев после ранения, Лойола отправился в монастырь в Монтсеррате, что в одном дне пути от Барселоны.

35. ДЕВСТВЕННО-ЧЕРНЫЙ

Монтсеррат — "Зубчатая Гора" — внезапно встает среди равнины одной огромной массой фантастических форм, башен, крепостных стен и шпилей. Тропинка к монастырю зигзагом вырублена в скале. Монтсеррат — обитель Черной Мадонны, которую, по преданию, изваял с натуры евангелист Лука, покровитель искусства и медицины. Статуя, которую в 888 году обнаружили в пещере ведомые ангелами пастухи, пролежала там с 50-го года, когда ее привез в Испанию св. Петр. Она изображает Деву Марию с Младенцем Христом на коленях. Тот держит сосновую шишку, символизирующую тело бога, который умирает и воскресает вновь. На вытянутых руках Мадонна держит по шару. Что же касается вопроса, зачем ей быть черной, то имеется множество соперничающих объяснений — например, столетия свечного чада; а некоторые указывают на сходство с темными богинями Исидой и Кибелой, но нам нет нужды вдаваться в такие частности, поскольку Черная Мадонна существует реально. 24 марта 1522 года, в канун праздника Благовещения, Игнатий Лойола преклонил колени перед этим образом. Он несколько дней ничего не ел, кроме толики полевых трав. Воздух был едким от благовоний. У подножия фигуры, оплывая, горели свечи. Подняв глаза, Лойола встретился взглядом с Черной Мадонной: в мерцании свечей ее губы задвигались. Богоматерь заговорила с ним низким голосом, гулко раскатывавшимся по церкви. Что же до сказанного ею, то Лойола сообщает, что изъяснялась она на языке Небес, непереводимом на говоры смертных, но речь шла о грядущей великой битве за спасение мира.

Сходным образом ему однажды было явлено откровение о Троице, чью тайну он явственно узрел глазами души, но описать это видение словами было невозможно. Оно не покидало его всю жизнь, как и слово Черной Мадонны. И получив его, Игнатий немедленно сорвал с себя кавалерские одежды, повесил на стену свои меч и кинжал и облачился в одежду из мешковины, которую заблаговременно припас. Итак, он пошел служить не даме своих грез, но Царице Небесной.

"Общество Иисуса" Игнатий Лойола организовал на военный манер, сделавшись сам главнокомандующим — «генералом». Вскоре «Общество» имело в своем распоряжении все орудия влияния на общественное сознание: кафедру, исповедальню, учебные заведения. Где бы ни проповедовал иезуит, церковь была не в состоянии вместить желающих. Упоминание иезуитов на титульном листе гарантировало спрос на книгу. Старый Свет оказался для их деятельности слишком тесным. «Общество» посылало своих членов во все земли, которые предшествующий век великих географических открытий оставил неподнятой целиной, открытой для европейской предприимчивости. Их можно было встретить в глубинах перуанских шахт, на невольничьих рынках Африки, на берегах Островов Пряностей, в китайских обсерваториях. В Японии Франсиско Хавьер преподнес в дар микадо механические часы и музыкальную шкатулку; и знак благодарности ему позволили использовать заброшенный буддистский монастырь. Вдобавок, иезуиты обращали в христианство в таких краях, куда их земляков не могли заманить ни алчность, ни любопытство, а проповедовали и вели диспуты на наречиях, которых не понимал больше ни один уроженец Запада.

В свое время вы узнаете о наших трудах больше, заключил отец Браун. Но сейчас уже поздно, и вам пора в постель.

36. БЕГИНСКАЯ ЛАЗУРЬ

В первый вечер в "Доме Лойолы" меня с моим новым товарищем Метерлинком провели в длинный дортуар на верхнем этаже. Осенняя луна светила в высоком незанавешенном окне, отбрасывая на голые доски пола зябкие параллелограммы. Остальные ребята, человек восемнадцать-двадцать, уже, по-видимому, спали или притворялись спящими. Нам отвели две соседние кровати. Наш проводник, послушник[24], проследил, чтобы мы разделись и залезли под простыни. Затем он пожелал нам спокойной ночи и ушел. Когда его шаги затихли, Метерлинк шепотом спросил, кто я и откуда. Я представил ему краткий отчет о своей жизни до сего дня. Тогда Метерлинк рассказал мне такую историю:

Как ты уже, наверное, догадался по имени, я фламандец. Насколько я понимаю, в "Доме Лойолы" есть и мои соотечественники, поскольку Ирландию и Фландрию, как известно, связывают многовековые отношения. Родился я в Генте. Мои родители умерли, когда я был еще маленьким; дядя по отцовской линии Морис, торговец предметами искусства, взял меня на воспитание. Самые ранние мои воспоминания — его беспорядочно заставленный дом, номер 6 по Пеперстраат, или Рю дю Пуавр[25], само имя вызывает в памяти пряные запахи, которые источала каждая комната, древнее амбре парчи и опойковых переплетов, пыльный аромат старых живописных полотен. Гент — город задумчивых каналов со стоячей водой и петляющих улочек, над которыми высятся остроконечные дома. Еще выше поднимаются угрюмые шато, гнетущего вида психиатрические лечебницы, трубы хлопкопрядильных фабрик. Повсюду колокольни, наполняющие каждый час своей меланхоличной музыкой.

Пеперстраат выходит к Большому Бегинажу, обитательницы которого проводят жизнь в молитве и плетении кружев. Сам Бегинаж — подобие Гента, лабиринт улиц, площадей и церквей, обнесенный рвом и стеной с воротами. Нередко я, бывало, проскальзывал в этот иной мир и бродил по галереям или травяным плантациям, а мимо, по трое, по четверо, проплывали сестры в синих одеждах и головных уборах, похожих на лебедей. Когда смеркалось, я засыпал, убаюканный их монотонными вечерними молитвами, которые казались мне в дрёме далеким жужжанием пчел.

Ведь мой опекун, надо сказать, держал пасеку в летнем доме в Оостаккере, милях в семи по каналу от Гента в сторону Тернёзена, недалеко от голландской границы. Там, в большом, сбегающем к воде цветочном саду стояло двенадцать соломенных куполов, из них одни он выкрасил в яркорозовый, другие — в светло-желтый, но большую часть — в чарующий голубой, поскольку пчелы, по его наблюдениям, питали слабость к этому цвету.

Приди же, говорил, бывало, мой опекун, в школу пчел и постигай заботу всемогущей природы, неустанную организацию жизни, урок кипучего и бескорыстного труда; слушай музыку этих мелодичных переносчиков всех сельских ароматов.

Много счастливых часов провел я в Оостаккере. Округа сияла маленькими лакированными домиками, яркими, как новый сервиз, и в глубине их коридоров мерцали часы и буфеты. Баржи с резным ютом и пароходы назначением в Лондон или Белфаст проплывали по обсаженному вязами каналу в конце цветника. И все же порой звуки сирен западали мне в душу; сельская местность, некогда радостно развернувшаяся передо мной, становилась однообразной, унылой, безотрадной, а владения моего опекуна — белый дом с зелеными ставнями, мастерские, теплицы, цветники и ульи, башня, которую он построил для занятий, — казались тюрьмой.

37. ПОЗОЛОТА

До шести лет, продолжал Метерлинк, меня воспитывала непрерывная череда ирландских гувернанток, говоривших по-английски, по мнению дяди, лучше самих англичан. С дядей и его партнерами я говорил по-французски; от слуг научился фламандскому. Так, с раннего возраста, я понял опасность категорических утверждений, поскольку существовало по меньшей мере три способа сказать о чем-то. В семь лет меня отправили в школу бенедиктинок в Нуво-Буа. Там я учил молитвы, катехизис и немножко арифметику. Классная комната была увешана изображениями святых и сцен из Библии; в особенности глубокое впечатление произвело на меня "Избиение младенцев" Брейгеля: мне часто снились кошмары, где я входил в картину, становясь одним из ее персонажей.

Через два года я перебрался в "Энститю Сантраль", частную школу, расположенную на Рю дю Паради. После скудного обеда, состоявшего из хлеба с джемом, ученикам предоставлялся час свободы от занятий; я пользовался этим перерывом, чтобы исследовать окрестности. Неподалеку стояла главная звонница Гента.

Смотрителем башни был часовщик, мастерская которого находилась в цоколе; когда мы познакомились, он стал пускать меня на темную, крутую лестницу башни без обычной однофранковой платы. Поднимаясь, я считал ступени — по одной на каждый день года — пока не добирался до самого верха. Оттуда открывались обширный вид на Фландрию и великолепная панорама Гента.

Я смотрел вниз, как олимпийский бог, называя слагаемые моего города: Пляс д'Арм, Рю де Конго, Парк де ла Ситадель, Пляс дю Казино, Оспис дез Альен, Рю де ла Пэ, Оспис дез Орфелен… Когда существующие названия заканчивались, я выдумывал новые, но город был неисчерпаем, и некоторые кварталы никак не поддавались моим языковым способностям. Порой весь Гент был укрыт туманом, а флюгер на шпиле звонницы — позолоченный дракон пятнадцати футов в длину — сверкал на солнце. Тогда я воображал себя летчиком или матросом на стеньге. Там, на башне, проходил, казалось, едва ли не весь день. И все же, когда я спускался, часы в магазине чудесным образом показывали, что остается еще немало свободных минут.

Оттуда я направлялся в собор Св. Бавона, многоячеистое пространство нефа, трансептов, хоров и приделов. Там был и сам св. Бавон в герцогских одеяниях, парящий в облаках; Моисей, высекающий воду из скалы, и вознесение медного змея; Введение во храм; царица Савская перед Соломоном; Христос среди герцогов Бургундских и многое другое. Лучшее я приберегал напоследок: большой запрестольный складень работы братьев ван Эйк, Яна и Хуберта. Это необычайно сложное произведение, выполненное в виде ширмы: при складывании ее двенадцать внешних створок изображают сцены из Благовещения; в развернутом виде она вдвое больше. Двенадцать внутренних створок образуют " Поклонение Агнцу". Святой-покровитель Кита, заметил мне как-то дядя, Иоанн Креститель; связь между его атрибутом, Агнцем Божьим, и шерстяным производством, источником некогда колоссального богатства города, очевидна.

Сотни фигур видны на ширме: ангелы, епископы, святые, паломники — все в богатых парчовых одеждах, расшитых жемчугом и драгоценными камнями. Пейзаж в центре усыпан всевозможными цветами. Вдали сверкают башни и шпили идеального города. В этом горнем ландшафте я мог затеряться навеки, а после вернуться, как раз вовремя, в "Энститю Сантраль".

38. СТРАСТОЦВЕТ

Когда мне было одиннадцать, дяде случилось взять в руки французскую грамматику, которой пользовались воспитанники «Энститю», и обнаружить, что правила сослагательного наклонения и причастия прошедшего времени изложены в ней неудовлетворительно. Сам он посещал иезуитский коллеж в Намюре, и это побудило его отдать меня в местный иезуитский коллеж св. Варвары. Ты должен знать, что к св. Варваре обращаются архитекторы и военные инженеры. Ее покровительство этому коллежу не менее обоснованно. Во время приступов меланхолии, как я уже говорил, дядин деревенский дом в Оостаккере часто казался мне тюрьмой; я не знал, что такое тюрьма, пока не попал в "Коллеж де Сент-Барб".

Здания из серого камня смахивали на казармы; окна были зарешечены. Внутренний двор, где ученики занимались спортом, окружали высокие каменные стены. На фасаде, одиноко, большой неумолимый циферблат скупо выдавал часы и минуты. Колокольный звон, мешаясь с перезвоном невидимого, мертвого города за стеной, падал на нас, как тень. Все отмерялось часами. В шесть, как только замирал последний такт «Ангелюс», мы садились ужинать. Едва мы принимались за еду, на кафедру поднимался священник и начинал вечернее наставление.

Как правило, это были рассуждения о житиях святых или цветах и фруктах. Гент, как утверждалось, родина оранжереи: мог ли райский плод грехопадения быть апельсином? Страстоцвет, найденный иезуитами в XVI веке в Америке, получил свое имя за сходство с орудиями Страстей Господних. Лист — это копье, усики — бичи, завязь — столб бичевания, венчик — терновый венец, тычинки — молотки, три шипа — гвозди. Не является ли страстоцвет живым доказательством того, что Господь предопределил завоевание Америки христианами?

Время шло, и я привык к такому распорядку; но мне было трудно примириться с тем, что в коллеже св. Варвары считалось общественной жизнью. Дружба между мальчиками не поощрялась. Время от времени нас отпускали на выходные, и я проводил их с дядей Морисом, но он все чаще уезжал по делам за границу. Тогда было решено, что за мной будет присматривать его брат, мой дядя Франк, которого я в ту пору едва знал. Франк оказался родственной душой. Как и я, он был заядлый филателист, и охотно потакал моей слабости к маркам Бельгийского Конго. Была у него, однако, одна странность.

Насколько я понял, несколько лет назад он стал жертвой безответной любви. Осознав безнадежность своей страсти, Франк приобрел попугая и научил его выговаривать имя своей любимой: Димпна. Попугая он тоже звал Димпна. Когда я приходил к нему на Рю дю Канар, он разговаривал с попугаем, как с человеком, а тот на все его слова отвечал: "Димпна, Димпна"; Франк божился, что его питомица, чуть заметно меняя высоту и интонацию своего однословного лексикона, может передать широкую гамму эмоциональных и интеллектуальных откликов. Я не верил ему, но через какое-то время мой слух приспособился к модуляциям ее речи. С тех пор мы наслаждались трехсторонними дружескими беседами.

Как-то в очередной раз, придя к дяде, я заметил, что Димпна выглядит довольно вялой. Ее обычно возбужденные интонации перешли в монотонные. Франк был подавлен. Через несколько минут он подошел к письменному столу, достал маленькую коробочку для пилюль и протянул ее мне. Здесь особый чай, сказал он, который я всячески рекомендую. Но принимай его лишь в случае крайней необходимости. И не беспокойся, ты сам поймешь, когда придет время.

Вскоре после этого я оставил их вдвоем в непривычной тишине. Димпна даже не крикнула ничего на прощание. Больше я никогда не видел ни ее, ни дядю Франка.

39. ПОПУГАИЧЬЯ ЗЕЛЕНЬ

Прошла неделя, другая, третья. Ректор коллежа сообщил мне, что дядя Франк изолирован от общества. Через месяц меня навестил дядя Морис. Ради этого визита ректор прервал работу, так что я понял, что дело серьезно. Морис рассказал мне вкратце следующее.

Вскоре после того, как я в последний раз побывал у дяди Франка, Димпна умерла. Франк был безутешен. Неделю он молчал, а заговорив, попросил у соседа конопляных зерен. Тогда же сосед отметил странные интонации в его речи, и лишь потом осознал, что это было неплохое подражание попугаю. С тех пор, по всей видимости, Франк считал себя попугаем. Он стал носить цветастые жилеты. Часто повторял сказанное. Во время редких вылазок во внешний мир он вышагивал птичьей походкой и пронзительно кричал на прохожих. Такое поведение, пусть и неуместное, было безобидным; кроме того, вид он всегда имел опрятный.

Примерно с неделю его видели восседающим на перилах лестничной площадки перед своей квартирой, а однажды обнаружили распростертым на дне лестничного колодца. Он почти не пострадал, но дядя Морис, за которым тут же послали, решил, что с этой растущей страстью к полетам лучше справятся профессионалы, уполномоченные забрать его в Гельский maison de sante[26]. Ночью по дороге туда он сбежал, а наутро его нашли на дереве. Уговорить его слезть оказалось очень сложно, пока одному из санитаров не пришло в голову поставить под деревом огромную птичью клетку. Увидев ее, он мирно спустился, был пойман и доставлен в Гел, где, по словам моего опекуна, выглядел совершенно довольным.

В тот день я выпил чай, который дал мне дядя Франк. В три часа нам обычно подавали жиденький кофе, кое-как помогавший продержаться до ужина; я высыпал содержимое коробочки в чашку, выпил и стал ждать, что будет. Какоето время ничего не происходило. Мы вернулись в класс. Было 18 октября, праздник св. Луки, покровителя художников и гентских кружевниц, и отец Алоизий, наш классный руководитель, построил урок на первой главе Евангелия от Луки, которая начинается так:

"Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях,

Как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова…"

Лука, говорил отец Алоизий, начинает свое изложение с непосредственной связи зрения и речи, словно желая сказать, что видевшие чудесные события должны свидетельствовать о них словами своими. Далее следует заметить, что Лука, единственный из четырех евангелистов, упоминает об архангеле Гаврииле: ангел, чистый дух, по определению бесплотный, является, однако, Марии, в видимом обличье, так как сказано: "увидевши его". И он послан Господом говорить от Его имени. Воистину это великая тайна. Однако, как возвещает архангел Гавриил: "У Бога не останется бессильным никакое слово", и Мария отвечает: "Да будет Мне по слову твоему".

И пока отец Алоизий развивал свою экзегезу, перед моим внутренним взором явился Ангел Благовещения, такой, каким изображен он на алтаре св. Бавона. Я видел рельефные складки и изгибы его одежд, приоткрытый рот и полуразведенные крылья, верхние кончики которых были яркого попугаичьезеленого цвета.

40. ФЛАНДРСКАЯ СИНЬ

Утро, продолжал Метерлинк, было холодное и туманное; пока тянулся день, дым из заводских труб скапливался в воздухе, и ближе к вечеру мир за окнами классной комнаты закрылся сплошной пеленой. Даже в помещении звук был глухим, а голос учителя — едва различимым гулом. Маятник стенных часов завис без движения. Тогда я увидел, что время остановилось. Отец Алоизий замер в патетической позе: в одной руке Евангелие, а другая воздета, как у дирижера, завершающего большую симфонию.

Мой взгляд скользнул к одному из готических окон. В трилистнике рамы парил архангел Гавриил, прижав рот к стеклу в приветственном «О». Я поднялся из-за парты, поначалу медленно, потом все уверенней, понемногу привыкая к левитации. Когда наши глаза поравнялись, я спланировал к нему и очутился по ту сторону окна, при этом по стеклу прошла лишь легкая зыбь.

Он обнял меня, и так мы спустились почти до самой земли. Держась за руки, мы быстро заскользили, не касаясь мостовой. Даже в этот час на улицах были толпы мужчин и женщин, их фигуры неясно рисовались в оазисах тусклого света под фонарями — рты укутаны шарфами, шляпы надвинуты на глаза. Никто не видел, как мы приближаемся или удаляемся. По мере нашего продвижения туман рассеивался; тело архангела тоже начало растворяться, словно его существование в оформленном виде было ограничено туманом. Белое одеяние замерцало и исчезло. Исчезли ноги, руки, голова. Оставались лишь улыбка и крылья, затем и они растаяли в воздухе.

Ярко светило солнце, я был один в Генте XV века. Видения в темных одеждах пропали, теперь улицу — я понял, что это Рю Лонг де ла Винь, переполняли яркие краски: шафранный, цвет бронзовой зелени, фландрская синь. Мимо проезжали дамы в паланкинах с шелковыми занавесками и их вооруженные спутники. Бряцали латы, звонко стучали деревянные башмаки о замерзшую мостовую. Воздух заливали навязчивые ароматы: амбра, мускус, древесный дым, конский навоз, запах крашеной шерсти и накрахмаленных головных уборов дам, аммиачная вонь из ближайшего канала. Столь же настойчиво благоухали специи, и была еще легкая, резкая апельсиновая нотка. Народ, толкаясь, шел мимо и не обращал на меня ни малейшего внимания.

К площади св. Бавона я подошел в разгар шумной церемонии. Под звуки фанфар со шпиля собора опустили грифона. Он так бил крыльями и разевал пасть, что живые птицы разлетелись. Достигнув земли, чудище вспыхнуло, и появилась труппа актеров, один из которых нес на серебряном блюде человеческую голову. Перед ним стала танцевать девушка.

Глядя на нее, я почувствовал, что тело мое раскачивается в такт ее движениям. Четверо участников труппы зажгли жаровни, из которых клубами повалил фимиам. Девушка вертелась все быстрее и быстрее. Я почувствовал, что все глаза в толпе устремлены на нее, затем они обратились на меня. Закружившись в танце, я потерял сознание. Следующее, что вспоминается: я лежу в лазарете коллежа св. Варвары, придавленный холодными льняными простынями.

Добавить к этому особенно нечего, закончил Метерлинк. По словам моих одноклассников, я упал в обморок. Врачи определили у меня нервное истощение. Через несколько дней меня навестил дядя Морис и сообщил, что перемена климата пойдет мне только на пользу. Вскоре меня отправили в "Дом Лойолы" в графстве Даун в Ирландии, где ты меня и встретил.

Вот моя история.

41. УГОЛЬНО-ЧЕРНЫЙ

В последующие несколько недель мы с Метерлинком крепко подружились. Иезуиты в "Доме Лойолы", как и в коллеже св. Варвары, не одобряли близких связей между мальчиками. Но в Ирландии, если верить Метерлинку, порядки были сравнительно либеральные, да и в любом случае, устройство заведения было столь запутанным, что избежать догляда не составляло труда.

В самом деле, нелегко было сказать, на каком этаже "Дома Лойолы" в определенный момент времени находится тот или иной человек: коридоры изобиловали неожиданными лестничными площадками, а сами лестницы поворотами и изгибами. Одни помещения въезжали в другие. Альковы вели во флигели, и даже чуланы умудрялись обзавестись небольшим окошком, через которое можно было заглянуть в преподавательскую кухню, где послушники готовили обед или чистили ботинки святых отцов.

"Дом Лойолы" раньше назывался Каслморн и был родовым гнездом лорда Морна, который в 1776 году решил обновить крепость XV века, обиталище не одного поколения его предков. Он остановился на неоклассическом стиле, но леди Морн, ярая поклонница модных тогда готических романов, неумолимо стояла на том, чтобы здание отвечало и ее вкусам. Наконец, стороны пришли к соглашению: восточную половину исполнить по классическому образцу, западную — по готическому. Однако проблему внутренней границы между этими противоречащими стилями внятно решить не удалось. Многие комнаты вызывали споры; одни остались незаконченными, другие вышли фантастическими компромиссами, где горгульи сражались с изображениями греческих божеств. При этом многоуровневые подземные погреба, хранилища и кладовые остались нетронутыми.

Лорд Морн умер в 1801 году, когда был заключен Акт об Унии между Великобританией и Ирландией. Потомства он не оставил. Леди Морн, невзирая на многочисленные предложения, повторно замуж не вышла и мирно скончалась в 1829-м, в год Католической Эмансипации. И лишь тогда выяснилось, что несколькими годами ранее она тайно перешла в католичество. Каслморн она завещала иезуитам, но те, осознавая политическую деликатность ситуации, не спешили вступать в права владения. Был учрежден номинально независимый фонд по превращению этой недвижимости в центр культивации и изучения редких видов растений; уже имеющуюся оранжерею существенно расширили и снабдили самой современной из доступных тогда систем отопления. Помещения внутри здания переоборудовали в лаборатории и гербарии. Немалую часть библиотеки лорда и леди Морн переместили в одну из пристроек, чтобы освободить место под собрание литературы по ботанике и связанным с нею разделам богословия.

Окончательно Каслморн превратился в "Дом Лойолы" 31 июля 1854 года, в день памяти св. Игнатия. Абитуриенты и их родители, представлявшие в основном средний класс ирландских католиков, прибыли в изрядном количестве. После освятительной мессы в особом приделе был торжественно установлен портрет св. Игнатия, написанный, как утверждают, перед его смертью, там он по сей день и остается. Это очень жизненный образ: глаза его, как неоднократно подмечалось, неотступно следуют за зрителем, а нарисованная свеча, озаряющая черты св. Игнатия, горит прямо-таки настоящим пламенем. В руке он держит раскрытую книгу, на которой начертан девиз иезуитов: "Ad majorem Dei gloriam", — хотя слова эти едва читаются, зачерненные многовековым чадом реальных свечей[27].

42. МУСКУСНАЯ РОЗА

По установившейся в "Доме Лойолы" традиции на избранные церковные праздники ректор водил ребят на экскурсию в оранжерею, исходя из иезуитской концепции, что спланированный порядок высадки и разведения растений наглядно свидетельствует о существовании Бога. По этой причине в День поминовения усопших[28] 1959 года мы с Метерлинком оказались в парной цепочке, петлявшей среди изобилия бамбуков, древовидных папоротников, пальм, бананов, саговников, орхидей, висячих мхов (Muscus) и насекомоядных растений. Субтропическая атмосфера так и сочилась заморскими ароматами, а снаружи, за стеклянными сводами, стоял жуткий холод. Когда отец Браун остановился на развилке дорожки, пошел снег. Искусство делать выводы и анализировать, как и все другие искусства, постигается долгим и прилежным трудом, но жизнь слишком коротка, и поэтому ни один смертный не может достичь полного совершенства в этой области, сказал отец Браун. Не мои слова, мальчики, а Шерлока Холмса. Неожиданная цитата в устах иезуита, скажете вы, но не будем забывать, что Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, получил образование в одном из наших лучших колледжей, Стоунихёрсте, что в Ланкашире. Известно, что во время учебы — в начале 1870-х — он свел знакомство с отцом Хопкинсом, поэтом-иезуитом, который жил совсем неподалеку, в нашей семинарии св. Марии. Надеюсь, не будет натяжкой сказать, что в поэзии отца Хопкинса просматриваются черты будущего детектива, который, исходя из красоты цветка колокольчика, мог сделать заключение о существовании Бога. Ведь подсказками Его завалена вся вселенная.

Более того, Артур Конан Дойл родился 22 мая 1859 года, в день св. Риты Каскийской, покровительницы попавших в безнадежное положение, к которой мы взываем, когда все прочие средства бессильны. Нетрудно увидеть здесь параллель с великим сыщиком-консультантом. Отметим также, что св. Рита ассоциируется с чувством обоняния. Как свидетельствуют очевидцы, ее размышления о Страстях Господних были столь интенсивными, что с 1441 по 1457 год, то есть до самой смерти, на лбу у нее была гноящаяся рана, как бы от шипов тернового венца. В день ее поминовения по традиции освящают розы; тело ее, сохраняющееся нетленным в стеклянном саркофаге в городе Каския, по сей день испускает благоухание роз.

Сколько раз мы наблюдали, как Холмс, словно ищейка, нюхает воздух, улавливая послевкусие табачного дыма убийцы? Давайте на минуту задержимся на самом знаменитом эпизоде из рассказа "Морской, договор", когда Холмс, приподняв опустившийся стебель мускусной розы, погружается в задумчивость и произносит следующие слова:

"Нигде так не нужна дедукция, как в религии. Логик может поднять ее до уровня точной науки. Мне кажется, что своей верой в Божественное провидение мы обязаны цветам. Все остальное — наши способности, наши желания, наша пища — необходимо нам в первую очередь для существования. Но роза дана нам сверх всего. Запах и цвет розы украшают жизнь, а не являются условием ее существования. Только Божественное провидение может быть источником прекрасного. Вот почему я и говорю: пока есть цветы, человек может надеяться".

Здесь отец Браун снова остановился. Мы проследовали за его взглядом туда, где огромная крона пальмы терлась о стеклянный свод крыши, на которую падали снежинки и в ту же секунду пропадали.

43. МЕДОВЫЙ

В "Собаке Баскервилей", продолжал отец Браун, Холмс постулирует, что существует семьдесят пять запахов, которые настоящий эксперт обязан отличать один от другого и быстро определять. Возможно и так, но великий пчеловод фон Фриш показал, что легендарные обонятельные способности пчел фактически эквивалентны восприятию квалифицированного парфюмера, который в состоянии различать более семисот ароматов. Однако в другом месте доктор Уотсон указывает, что мистер Холмс посвятил свой заслуженный отдых пасечному хозяйству и написал на эту тему научный труд "Практическое

руководство по разведению пчел", так что не исключено, что по результатам исследований он повысил свою оценку количества запахов. Заметим мимоходом, что Наполеон избрал пчелу в качестве своей личной эмблемы и что когда св. Амвросий был еще младенец, на губы ему уселся пчелиный рой, показывая, что он прославится своими сладкими, как мед, речами.

Но стоит ли дальше углубляться в символику пчелы? Вдохнем на мгновение благоухание окружающих нас цветов. Из всех чувств обоняние самое нематериальное, и все же самое укорененное, быстрее других пробуждающее давно дремавшие воспоминания. Стоит мне почувствовать запах торфяного дыма, как я тут же переношусь обратно в детство, в Донегал. Я снова слышу дикий рев Атлантики, снова вижу ослепительно выбеленные дома и вымытое дождем синее небо, ощущаю соленый вкус на губах. Аромат способен вызвать видения. Поэт Камоэнс, воспевая славу Васко да Гама, воскрешает его странствия посредством запахов: вот Сокотра, знаменитая своими горькими алоэ; Суматра, родина странного дерева, плачущего бензоином, более пахучим, чем вся мирра Аравии; острова моря Банда, разукрашенные пестрыми цветками мускатного ореха; Тернате, напоённый пикантной одурью гвоздики; Тимор, где добывают благовонную сандаловую древесину.

И по пятам этих первопроходцев, влекомых возможностью до отказа набить трюмы пряностями, навстречу неизведанному устремились наши братья-иезуиты. Мы находимся, дорогие ребята, в микрокосме того некогда дивного нового мира. В этом зимнем саду воспроизведены цветы и плоды, урожаи которых они снимали — вкупе с бесчисленными душами обращенных. Вдохните эту атмосферу, и вы вдохнете историю Церкви, которая беспрерывно возрождается, как сказано в книге Бытия: "И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое древо, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу". То есть не только на поддержание плоти, но и в пищу для размышлений, и для души. Таково семя веры, что посажено в каждом из вас. "Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его…"

Завороженный словами отца Брауна, я поймал себя на том, что снова взираю на могучие ветви пальмы. Сжег за стеклянной крышей прекратился; небо было лазурно-голубым, и можно было подумать, что сейчас разгар лета. Мне представилось, что я летаю, свободный, как птица.

Двое в конце колонны, произнес отец Браун, меня не слушают. По всей видимости, их мысли — о более высоких материях.

Я обернулся; ректор указывал на нас с Метерлинком. Я начал возражать, что, напротив, весь поглощен его речью.

Хватит! оборвал отец Браун. Жду вас в моем кабинете после вечерней молитвы. Засим занятие окончено.

44. УЛЬТРАФИОЛЕТОВЫЙ

После ужина мы с Метерлинком обменялись впечатлениями. На мой вопрос, что было у него на уме, когда нас одернул ректор, он ответил, что мысленно перенесся в летний дом своего дяди Мориса в Оостаккере. За окном спальни, где он лежал, слышалось жужжание пчел, занятых своей работой, и он представил себе стеклянный улей в кабинете дяди.

Копошение сотов из черно-янтарных тел казалось бесцельным, но он знал, что это далеко не так: танцем, касанием, запахом, дрожанием крылышек пчелы составляли коллективную карту ближайшей нектароносной местности. Метерлинк вообразил, что видит мир ячеистыми глазами пчелы — зернистый мир, где красный неразличим, но всюду разлит ультрафиолетовый, вне диапазона человеческого зрения. Более того, зрительная система пчелы функционирует на высокой частоте слияния мельканий, поэтому, если бы пчеле пришлось смотреть кинофильм, она бы видела разрозненные кадры, соединенные моментами темноты, и не поддалась бы иллюзии движения картинки.

Разумеется, продолжал Метерлинк, о том, что именно воспринимает пчела, мы не имеем ни малейшего понятия; однако можем ли мы знать хоть что-нибудь о внутренних переживаниях наших собственных собратьев, когда они называют цвета теми же именами, что и мы сами? Еще ни одному человеку не удалось заглянуть в помыслы другого.

В окно вплывал аромат цветущей сливы, а со стороны тернёзенского канала донесся вой туманного горна, перекрыв на мгновение гудение пчел. Метерлинк выглянул наружу: за дальним краем цветника скользил паровой пакетбот с облепленным пассажирами фальшбортом и чайками по кильватеру. Ему захотелось обрести крылья, чтобы улететь в необъятный мир, и тут его вернул к действительности голос отца Брауна.

Греза Метерлинка воодушевила меня. Мне пришло тогда в голову, что он может стать мне братом, которого у меня никогда не было. Я рассказал ему, как, разглядывая стеклянную крышу оранжереи, заметил, до чего ее чугунный каркас напоминает трущиеся о нее пальмовые ветви с листьями, и представил его устройством живого организма, в который некий бог вдохнул жизнь, попрежнему трепещущую под зимним солнцем. Душа моя взорвала стеклянный пузырь и выпорхнула наружу. Воздух был остр, как бритва. Я чуял запах снега и клубков торфяного дыма, поднимавшегося из беленых фермерских домов, разбросанных по округе. Оттуда, с высоты птичьего полета, мне открылся вид всего "Дома Лойолы", и я понял, что протяженность его даже больше, чем я подозревал: громадная масса замка со множеством разрозненных лоскутков крыш, мансардных окон, выходящих во дворики, на конюшни, амбары, теплицы, застрявшие в столь же запутанном лабиринте огороженных садов и соединительных улочек. Дальше, по прибрежному шоссе, тащился черный «моррисоксфорд», попыхивая через выхлопную трубу белыми облачками, словно точками и тире, и на мгновение я подумал, что, может быть, это дядя Селестин едет меня проведать; но машина свернула на проселочную дорогу и исчезла. Однако я утешался письмом от моей двоюродной сестры Береники, которое получил в то утро. Я как раз собирался мысленно его перечесть, когда раздался голос ректора и призвал меня обратно в срединный мир.

Хочешь прочесть это письмо? спросил я. Метерлинк ответил, что был бы весьма польщен.

45. ВОСКОВОЙ

"Здравствуй, братишка!

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Прости, что так долго не отвечала, но загружают нас в "Св. Димпне" прилично: матьнастоятельница говорит, мол, хочет, чтобы ее девочки трудились, как пчелки, и, дескать, у нас нормальный рабочий улей. Как ты увидишь из этого письма, нас учат разбивать текст на абзацы. В учебнике говорится, что абзац — это четко выделенная единица рукописного или печатного материала, которая начинается с новой, обычно красной, строки, состоит из одного и более предложений и, как правило, выражает единичную мысль либо тему, или же цитирует непрерывную речь одного из говорящих. Так что, говорим мы абзацами или нет — это кому как покажется.

Или еще — нас учат, что хороший стиль не допускает повторения одного слова на отдельно взятой странице, но это, конечно же, ерунда, ведь тогда будет практически невозможно написать «что», «на» или «и». Смотрю, я уже дважды использовала слово «письмо» в одном абзаце, так что, всё, приехали. И слово «абзац» вдобавок.

Ну, да ладно. Ты ведь помнишь, я писала, что у матери-настоятельницы в кабинете висит копия Картины. В общем, стоим мы как-то раз в очереди за причастием, а там, знаешь, по пути ряды свечей у образа Мадонны, ну, я отковырнула кусочек натека, потому что люблю мять и катать мягкий воск между пальцами, а мать-настоятельница меня застукала, и пришлось потом идти к ней в кабинет.

И вот, начинает она мне рассказывать, что, мол, в отличие от церквей при обычных школах, в "Св. Димпне" свечи делаются из настоящего пчелиного воска, и если бы я только знала, каких трудов стоит пчеле произвести однуединственную крошку воска, то не обращалась бы с ним столь небрежно. Затем переходит к девственности пчел, и что воск, мол, символ Пресвятой Девы, фитиль — это душа Христова, а пламя — Дух Святой, и указывает на Картину. Ты ведь помнишь свечу на Картине — и знаешь, клянусь, мне показалось, что она и впрямь горит. С минуту я думала, что упаду в обморок, но взяла себя в руки.

Вообще-то, обморок в "Св. Димпне" — вещь популярная, что неудивительно, если вспомнить овсянку с комками и пирог с бараниной, а некоторые девчонки всё время падают, чтобы выйти из класса. Но, одну как-то нашли без сознания ночью в коридоре, и все теперь говорят, что она, наверное, увидела призрак монашки, который там обитает, — я тебе про него рассказывала, — а некоторые клянутся, что слышали звон ее цепей. Лично я ничего не слыхала, но девчонку, у которой был обморок, собрали и отправили в Бельгию, потому что, когда ее наконец привели в чувство, она неделю лежала парализованная, а в Бельгии есть специальные доктора, которые лечат подобные вещи.

Мать-настоятельница назначила мне дополнительное задание — надо было переписать вот это стихотворение десять раз самым красивым почерком:

Трудолюбивая пчела

Проводит с пользой день,

И взятку с каждого цветка

Ей собирать не лень.

О, сколь старательно она

Из воска строит сот,

В котором сохранить должна

Душистый сладкий мед!

Пускай вот так, среди забот,

Тенет моя весна,

Не то занятие найдет

Ленивцу Сатана.

Пускай в учебе и в трудах

Проходят день за днем,

Чтоб о растраченных годах

Мне не жалеть потом.

Как видишь, у старушки в голове пчелы завелись. Могу только сказать, что место это всё страньше и страньше. А у тебя как?

С нежнейшим приветом,

Береника".

46. ВЕРБЛЮЖИЙ

Все это чрезвычайно интересно, сказал Метерлинк. Как раз в том, что твоя кузина столкнулась с метафорой пчелы за день или два до того, как сходные мысли посетили меня, ничего необычного нет; но, учитывая особую роль в этом картины ван Эйка, творчество которого, похоже, повлияло и на мою жизнь, и на твою, и на ее, создается впечатление, что нам троим суждено стать участниками каких-то событий, смысл которых пока непостижим.

В связи с этим мне вспоминается история, которую рассказал мне дядя Морис. Она касается происхождения английского слова «serendipity» (" прозорливость"). Как-то раз дядя послал меня купить скипидара, для чего дал мне монету в один франк. Увы! Когда я дошел до лавки художественных принадлежностей и сунул руку в карман, денег там не было. Но, возвращаясь той же дорогой и внимательно осматривая в поисках монетки тротуар и сточные канавы, я нашел вместо нее пятифранковую банкноту, застрявшую меж прутьев водосточной решетки. Когда я рассказал об этом дяде, он заявил, что это был пример «serendipity», интуитивной прозорливости — это английское слово долго интриговало его.

Предприняв некоторые изыскания, дядя выяснил, что слово изобрел Хорас Уолпол, автор готического романа "Замок Отранто". В его употреблении оно означало счастливую или любопытную последовательность событий, от названия сказки "Три принца Серендиппских", где упомянутые принцы по дороге постоянно благодаря случаю или прозорливому уму находили то, чего не искали: например, один из них подметил, что незадолго до него по дороге прошел верблюд, кривой на правый глаз, потому что лишь слева от дороги трава была объедена.

Когда дядя попытался разыскать «Принцев» в Гентской публичной библиотеке, ему сказали, что такой книги не существует; после дальнейших расспросов он выяснил, что Уолпол, вероятно, читал сказку под названием " Voyage des trois princes de Serendip" — французский перевод итальянского перевода, выполненного неким армянином якобы с персидского оригинала. Увы! Когда дядя попросил разрешения взглянуть на этот том, библиотекарь сказал, что он исчез с полки, причем наверняка довольно давно, так как его уже несколько лет безуспешно спрашивают. Один из самых любопытных запросов поступил от нейрохирурга, который позвонил в библиотеку посреди сложной операции в надежде, что книга подскажет ему дальнейшие действия.

Но как бы там ни было, существует еще одна версия "Путешествия принцев", поскольку тот же сюжет взял Вольтер для своей повести "Задиг, или Судьба". Библиотекарь был счастлив предложить дяде эту книгу. Дядя выскочил из библиотеки с желанной добычей под мышкой. В восторге от того, что найден хотя бы один из источников происхождения загадочного слова, он решил отметить событие, завернув в ближайшую пивную, где заказал большую порцию горячего джина. Выпив джин, он пошел домой и раскрыл книгу в приятном предвкушении. Увы! В руках у него был не «Задиг», а совсем другая книга "Le crayon bleu"[29], автора, имя которого ему абсолютно ни о чем не говорило.

Тогда дядя вспомнил, что рядом с ним в пивной сидел ученого вида мужчина. На столе лежал синий томик. «Задиг» был синего цвета. Он взял не ту книгу. К счастью, когда он спешно вернулся на место действия, мужчина сидел, углубившись в драгоценного библиотечного «Задига».

Присаживайтесь, сказал ученый муж. Я читаю чрезвычайно интересную историю. Если желаете, я перескажу вам содержание.

47. ЗОЛОТОЙ

Во времена царя Моабдара жил в Вавилоне молодой человек по имени Задиг. Женившись, он убедился, что, как сказано в книге Зенд, первый месяц супружества — медовый, а второй — полынный. Через некоторое время он развелся с женой и удалился в загородный дом на берегу Евфрата, где начал искать счастья в изучении природы. Вскоре он стал столь сведущ в свойствах животных и растений, что приобрел навык находить тысячу различий там, где другие видят лишь единообразие.

Однажды, когда он прогуливался, к нему подбежал евнух царицы, которого сопровождали еще несколько дворцовых служителей, озиравшихся по сторонам в сильной тревоге.

Молодой человек, воскликнул главный евнух, не видели ли вы кобеля царицы?

Не кобеля, отвечал Задиг, а суку.

Вы правы, подтвердил главный евнух.

Это маленький спаниель, прибавил Задиг, она недавно ощенилась, хромает на левую переднюю лапу и у нее очень длинные уши.

Значит, вы видели ее? спросил главный евнух.

Ничего подобного, отвечал Задиг, я даже не знал, что у царицы есть собака.

Как раз в это время, по обычному капризу судьбы, лучшая царская лошадь вырвалась из конюшни и ускакала на луга Вавилона. Гнавшиеся за ней егермейстер и придворные столкнулись с Задигом.

Не видели ли вы царского коня? спросил его егермейстер.

У коня, которого вы ищете, отвечал Задиг, превосходнейший галоп. Он пяти футов ростом, копыта у него маленькие, хвост трех с половиной футов длины, бляхи на его удилах из золота в двадцать три карата, подковы из серебра в одиннадцать денье.

По какой дороге он поскакал? воскликнул егермейстер.

Понятия не имею, отвечал Задиг, и даже никогда не слыхал о нем.

Егермейстер и главный евнух, убежденные, что Задиг украл и лошадь и собаку, притащили его в верховный суд, и тот присудил его к наказанию кнутом и пожизненной ссылке в Сибирь на соляные рудники. И вот, едва

приговор был вынесен, как нашлись и собака и лошадь. Скрепя сердце судьи пересмотрели приговор, но присудили Задига к уплате четырехсот унций золота за то, что он сказал, будто не видел того, что на самом деле видел. Лишь после уплаты штрафа ему позволили оправдаться, что он и сделал следующим образом:

Звезды правосудия, сказал он, бездны познания, зерцала истины, вы, имеющие тяжесть свинца, твердость железа, блеск алмаза и большое сходство с золотом! Так как мне дозволено говорить перед этим высочайшим собранием, я клянусь вам всеми богами, что никогда не видел ни почтенной собаки царицы, ни священного коня царя царей. Позвольте мне объяснить.

48. КАРАНДАШНЫЙ СИНИЙ

Я прогуливался по опушке той рощицы, где встретил потом достопочтенного евнуха и прославленного егермейстера, говорил Задиг. Увидев на песке следы животного, я легко распознал, что их оставила маленькая собачка. По едва приметным длинным бороздкам на песке между следами лап я определил, что это сука, у которой соски свисают до земли, из чего следует, что она недавно ощенилась. Следы, бороздившие песок по бокам от передних лап, говорили о том, что у нее очень длинные уши. Отпечаток одной лапы везде был менее глубок, чем следы остальных трех. Я сделал вывод, что собака хромает.

Что же касается царского коня, я заметил следы лошадиных копыт, которые все были на равном расстоянии друг от друга: у лошади превосходный галоп. Дорога шириной семь футов, и с деревьев по обеим ее сторонам была немного сбита пыль. Лошадь скакала посреди дороги, сметая пыль хвостом: значит, он трех с половиною футов длиной. Я обратил внимание, что деревья образуют свод высотой в пять футов. Несколько листьев лошадь сбила, задев головой, следовательно, она пяти футов ростом. Что же касается удил, я определил, что они из золота в двадцать три карата достоинством, увидев след этого металла на камне, которым, как мне известно по опыту, можно пользоваться как оселком. Подковы? Я исследовал булыжники на дороге: на некоторых были отметины, которые может оставить только серебро в одиннадцать денье.

Судьи были поражены логикой Задига. Вскоре во всем дворце только и говорили что о его дедукции, и хотя некоторые маги полагали, что он должен быть сожжен как колдун, царь приказал возвратить ему штраф в четыреста унций золота. Актуариус, экзекутор и прокуроры, все пришли к нему в полном параде и вернули деньги, удержав из них только триста девяносто восемь унций судебных издержек.

Задиг понял, что слишком много знать порой весьма опасно, и твердо решил в будущем молчать, что бы он ни увидел.

Такой случай скоро представился. Бежал государственный преступник и промчался как раз под окнами дома Задига. На допросе тот ничего не сказал, однако его уличили в том, что он смотрел в ту минуту в окно. За это преступление он был присужден к уплате пятисот унций золота. По вавилонскому обычаю, Задиг поблагодарил судей за снисходительность.

О, боги! подумал он, придя домой. Несчастен тот, кто гуляет в роще, по которой пробежали собака царицы и лошадь царя! Как опасно подходить к окну и как трудно дается в этой жизни счастье!

В благодарность за пересказ истории Задига, продолжал Метерлинк, мой дядя купил ученому выпить, после чего они продолжили обсуждать удовольствие, получаемое от книг.

Но о чем же, осведомился дядя, повествует "Le crayon bleu", который он по ошибке унес домой?

Это роман про убийство, отвечал ученый муж, где жертву, литературного цензора, находят заколотым его собственным синим карандашом — орудие вонзилось в левый глаз и проникло в мозг. Детектив приходит к разгадке весьма остроумным путем. Если хотите, я перескажу вам сюжет.

Возможно, в другой раз, сказал Метерлинк, я расскажу тебе "Le crayon bleu" в изложении этого ученого мужа, однако сейчас, как мне кажется, нам пора идти к отцу Брауну.

49. "JAFFA ORANGE"

Метерлинк постучал в дверь кабинета отца Брауна. Голос пригласил нас войти. Отец Браун сидел в кресле у печки, где весело потрескивал уголь.

Садитесь же и устраивайтесь поудобнее, сказал он, угощайтесь чаем и печеньем. «Jaffa», если позволите, превосходный продукт, в нем мы переживаем триединство вкусовых ощущений, так как сладкая тягучая апельсиновая сердцевина находится между твердым темным слоем горького шоколада и бисквитной основой. Его название всегда напоминает мне о Яффских воротах в Иерусалиме, через которые въезжают в город желающие посетить церковь Гроба Господня. Напомните, чтобы как-нибудь в другой раз я описал вам их великолепие.

Сейчас же у нас иной предмет для разговора. Для начала позвольте мне сказать, что я вызвал вас сюда вовсе не для того, чтобы упрекать за явную рассеянность на моем занятии сегодня утром. Совсем наоборот. Много лет я был священником и учителем и, милостью Божьей, научился различать в мальчиках многообещающие задатки по взгляду их глаз, которые суть зеркало души. Когда я заметил, как вы смотрите на прекрасное сплетение стекла и чугуна, одно из сокровищ "Дома Лойолы", то понял, что оба вы в высокой степени обладаете способностью к визуализации. Вы уже, должно быть, знакомы с великолепным портретом св. Игнатия в школьной церкви и, вероятно, заметили, как глаза его озарены внутренним светом, потому что сны наяву были для него живой реальностью. То же самое я прочел и в вашем взоре.

В этом вы напоминаете также французов, поскольку многие из этой нации способны окинуть все комнаты воображаемого дома одним умственным взглядом, словно стены и полы у этого дома стеклянные; а другие имеют привычку вспоминать события не с той точки, откуда они наблюдались, а издали, мысленно видя себя актерами на сцене своего разума. Особые таланты, проявляемые французами в планировании всевозможных церемоний и fetes[30], а также их несомненный гений в стратегии и тактике доказывают, что они способны предвидеть последствия с исключительной ясностью. Их оборот речи «figurez-vous», то есть "нарисуйте себе", по-видимому, вполне отражает их манеру выражаться; наши эквиваленты — «вообразите», "представьте себе" уклончивы.

Нам нужны мальчики с воображением. Мальчики, способные через глубокую концентрацию воспарить над поверхностным и светским. "Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и ночь", пишет об этом автор Книги Царств. Матфей вспоминает, что Господь наш говорил: "Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло". Чисто, то есть чистосердечно. И еще: "Доколе свет с вами, веруйте в свет".

Я так понимаю, что вы оба уже знакомы с творчеством фламандского мастера Яна ван Эйка. Особенно ты, Метерлинк, поскольку тебе посчастливилось видеть его великий запрестольный образ в Генте. Ты, должно быть, обратил внимание, как центральная часть, "Поклонение Агнцу", залита небесным светом, в котором сверкает все, от башен нового Иерусалима на горизонте до россыпей дотошно выписанных цветов на переднем плане. Столь убедительна эта воображаемая реальность, что ван Эйк наверняка видел ее внутренним взором. Он написал то, что видел, воплощенным в свете, к вящей славе Божьей — ad majorem Dei gloriam.

Но, если позволите, к ван Эйку мы вернемся в другой раз. Сейчас же я хочу поделиться с вами воспоминаниями о другом глубоко религиозном человеке, философе Людвиге Витгенштейне, с которым я познакомился несколько лет назад здесь, в "Доме Лойолы", где он работал садовником.

50. СИНИЙ ВИТГЕНШТЕЙНА

С Витгенштейном я познакомился, сказал отец Браун, когда как-то раз гулял по травяной плантации, читая требник. В то время он жил в одном из сараев для рассады. Такой аскетизм, как я убедился позднее, был вполне в его духе. Проходя мимо сего убогого жилища, я услышал, как он громко высказался по поводу погоды или что-то в этом роде. Я остановился, поздоровался и, заглянув в дверь сарая, увидел, что Витгенштейн лежит на мешке с гравием и в руках у него американский детективный журнал "Черная маска". Спешу заметить, что сам я не относился к поклонникам этого довольно залихватского издания, питая склонность, как вы, вероятно, догадываетесь, к более интеллектуальным образцам конандойлевской школы письма. Тем не менее это был некий повод начать разговор.

Вам нравятся детективы с убийствами? спросил я.

Детективы — да, отвечал Витгенштейн.

А убийства?

Убийство — механизм, посредством которого сыщик может проявить свою внутреннюю силу и восстановить нравственный миропорядок. Однако сыщик в

"Черной маске" не мыслящее существо, это человек действия, понимающий бесполезность слов. Мне это нравится.

Но в какой-то момент сыщику непременно приходится объяснить свои действия?

Вижу, вы мало читали "Черную маску", сказал Витгенштейн. Разумеется, бывают случаи, когда главный герой в промежутках между действиями задумывается об окружающем. Обычно это служит созданию атмосферы, но такие детали образуют философию, поскольку мир — особенно в детективах — есть все то, что имеет место. В результате в рассказе, который я только что читал, сыщик посреди ночи стоит один на палубе корабля, и вокруг ни звука, кроме тиканья корабельных часов. Часы, говорит сыщик, в лучшем случае обескураживающий инструмент: они измеряют фрагменты вечности — измеряют то, чего, возможно, не существует.

Эта идея захватила меня, продолжал Витгенштейн, поскольку она почти буквально отражает мысль Бл. Августина, высказанную им в «Исповеди»: "Я не могу измерить будущего, ибо его еще нет; не могу измерить настоящего, потому что в нем нет длительности, не могу измерить прошлого, потому что его уже нет".

Вы читали «Исповедь»? спросил я довольно наивно.

Необычайно синие глаза Витгенштейна сверкнули на меня из сумрака сарая.

Это самая серьезная книга на свете, прошептал он.

И стал цитировать мне «Исповедь» целыми абзацами, на великолепной латыни Бл. Августина.

Впоследствии я взял себе за правило в свободное время навещать Витгенштейна, поскольку увидел, что у нас много общего. Иногда я заставал его за прополкой или пересадкой трав, в таких случаях он размышлял порой об их свойствах, обладая в этой сфере энциклопедическими знаниями. В другой раз он говорил о вещах, на первый взгляд между собой не связанных. Например, когда он жил в Дублине, то часто заходил в кафе "Бьюлиз Ориентал" на Графтон-стрит.

Замечательное место, вспоминал он, за этим предприятием, похоже, стоит отличное руководство; и затем превозносил проницательность персонала, который точно знал, что их клиент будет есть каждый день — простой омлет и кофе — без всяких указаний с его стороны. Отсюда он переходил к рассуждениям о преимуществах молчания.

Однажды Витгенштейн вдруг встретил меня следующими словами: до Христа люди переживали Бога — или богов — как нечто вне себя. А после Христа люди не все, но те, кто научился видеть сквозь него, — видят Бога как нечто внутри себя.

И заодно к месту, сказал отец Браун, если позволите, я расскажу вам краткую биографию Витгенштейна, поскольку знакомство с людскими судьбами, как показывают "Жития святых", позволяет яснее видеть промысел Божий.

51. ЧЕРНЫЙ НОСОРОГ

Людвиг Витгенштейн родился в 8.30 вечера 26 апреля 1889 года, будучи восьмым, младшим, ребенком Карла Витгенштейна, сколотившего огромное состояние на создании в довоенной Австрии сталелитейной промышленности. В детстве Людвиг ничем особым не выделялся — его братья казались гораздо более одаренными. Но в возрасте восьми лет он остановился в дверном проеме, размышляя над вопросом: зачем человеку говорить правду, если ему выгоднее солгать?

Не найдя удовлетворительного ответа, он сделал вывод, что, как ни крути, при таких обстоятельствах во лжи нет ничего дурного. Людвиг вошел в дверь и вместе со всей семьей сел ужинать. И все-таки этот вопрос и ему подобные не давали ему покоя всю оставшуюся жизнь.

Считай меня искателем истины, написал он однажды сестре, и я буду доволен.

Ничем особым он как будто не выделялся, однако обладал необыкновенным зрительным и слуховым воображением. С ранних лет он умел насвистывать на редкость верно и выразительно, и за время философской карьеры в Кембридже вместе со своим товарищем Дэйвидом Пинсентом разработал метод исполнения песен Шуберта: Пинсент за фортепиано, Витгенштейн свистит. В десять лет из пустых катушек из-под ниток, брусков, бельевых резинок и кусочков проволоки он собрал швейную машину, которая, как ни странно, сделала несколько стежков: по его словам, он просто представил себе компоненты реальной машины, а затем воспроизвел их.

Эта конструкторская жилка привела Витгенштейна на факультет авиационного машиностроения, в ту пору только зарождавшегося. Летом 1908 года он эмигрировал в Англию, где ставил важные эксперименты на " Аэростатном пункте наблюдений за верхними слоями атмосферы" недалеко от Глоссопа, в графстве Дербишир. Он совершил также несколько успешных полетов на воздушном шаре, которые в дальнейшем сослужили ему хорошую службу, поскольку как-то раз он заметил, что заниматься философией — все равно что составлять карту неизвестной местности. Проплывая над ландшафтом, он увидел, что в любое место назначения ведет множество различных дорог; трудность состоит в том, чтобы приспособить эту точку зрения к практическим нуждам «наземных» путешественников.

Осенью того же года он перешел в Манчестерский университет, где составил чертежи реактивного воздушного винта для самолетов — проект настолько опережавший технологию того времени, что некоторые коллеги сочли его сумасшедшим. Отчаявшись найти понимание, Витгенштейн обратился к чистой физике, а оттуда — к философии математики, обретя в ее строгом царстве некоторое утешение. Однако проблема правды и лжи по-прежнему беспокоила его. Математика предлагала такой взгляд на мироздание, в котором ложь была логической невозможностью. Там не имело смысла принимать решения, поскольку вечная истина чисел лежит вне подобных этических соображений. Лишь в языке может проявиться свободная воля. "Ибо от слов своих оправдаешься", говорится в Евангелии от Матфея.

Это затруднение привело Витгенштейна к Бертрану Расселу, считавшемуся тогда величайшим британским философом. 18 октября 1911 года (в день памяти евангелиста Луки, святого-покровителя живописцев) он без предупреждения вломился в квартиру Рассела в Кембридже, заявив, что обнаружил в себе страсть к философии и желает заниматься этой наукой вместе с ним. Витгенштейн продолжал ходить к Расселу чуть ли не ежедневно. Рассел нашел, что он утомителен и слишком любит спорить. Когда в День поминовения усопших, 2 ноября, Рассел попросил Витгенштейна признать, что в комнате нет носорога, тот наотрез отказался.

Я неоднократно размышлял над этой задачей, сказал отец Браун, и мое объяснение отказа Витгенштейна признать отсутствие носорога звучит следующим образом.

52. БЕЛЫЙ ЕДИНОРОГ

Когда Марко Поло путешествовал по странам Востока, вся средневековая традиция давно убедила европейцев в существовании единорога — животного, похожего на стройную и изящную белую лошадь с длинным рогом на морде. Однако, поскольку встретить его в Европе становилось все труднее, было решено, что звери эти водятся лишь в дальних, диковинных странах, таких как государство пресвитера Иоанна в Эфиопии.

Марко Поло, таким образом, ожидал встретить единорога. На обратном пути из Китая он посетил Яву и там увидел животных, в которых опознал единорогов. Правда, они были не белые, а черные. Шкура у них была, как у буйволов, ноги — как у слона, а рога — куда короче, чем ожидалось. Они были не особенно изящны и совершенно не стройны. Разумеется, Марко Поло видел носорогов. И тем не менее это был единорог, поскольку весь опыт чтения средневековых романов вынуждал определить его именно так.

Витгенштейн, как я уже отмечал, обладал живым зрительным воображением. Ему не составляло труда увидеть носорога — или, коли на то пошло, единорога — под столом Рассела. Когда Рассел, по его собственным словам, развернул масштабные поиски под столами и стульями, пытаясь убедить Витгенштейна, что носорога нет, он показал отсутствие воображения. Этим он также отказался признать, что вербальный носорог может присутствовать не хуже, чем вербальный единорог. Ведь обоих можно представить и описать посредством языка, обладающего властью творить миры за пределами поддающегося эмпирическому наблюдению.

Не случайно основным развлечением Витгенштейна, помимо чтения детективов, было посещение кинотеатров, где он мог раствориться в движущихся изображениях придуманного мира. Особенно ему нравились мюзиклы и вестерны, хроники же и все документальное он терпеть не мог. Вскоре после первой нашей встречи он спросил, не отвезу ли я его в Ньюкасл посмотреть «картину». Должен признаться, что в силу своего воспитания я всегда считал подобное времяпрепровождение в высшей степени легкомысленным, но такова была власть личности Витгенштейна, что я охотно согласился. В ту же субботу — после обеда он не работал — я отвез его в Ньюкасл, в кинотеатр «Аркадия». По чистому совпадению было 3 апреля, день памяти св. Ричарда де Уайза Чичестерского, святого-покровителя кучеров.

По дороге в Ньюкасл Витгенштейн втянул меня в обсуждение "Многообразия религиозного опыта" Уильяма Джеймса — книги, которая в 1911 году, когда он

впервые прочел ее, произвела на него глубокое впечатление. Отсюда он перешел на джеймсовские "Принципы психологии", не любимые им за их прагматический метод; тем не менее там приводился анекдот, который он находил чрезвычайно интересным, поскольку тот поднимал вопросы о глубинной природе личности. Я признался, что не знаком с трудами Уильяма Джеймса, хотя в юности прочел как-то повесть его брата Генри "Поворот винта", на несколько недель расстроившую мой сон.

Витгенштейн уже готов был рассказать пресловутый анекдот, когда заметил, что мы подъехали к «Аркадии». Дикий огонь загорелся в его глазах, и он резко оборвал повествование, пообещав вернуться к нему при более удобном случае.

Я был приятно удивлен, увидев название главного фильма сеанса: "Лишь у ангелов бывают крылья".

53. КРАСНЫЙ СИГНАЛЬНОЙ ЛАМПОЧКИ

Мы вошли в кинотеатр. Витгенштейн настоял на том, чтобы за вход заплатил он; щедрость его, как я узнал позднее, была столь велика, что, унаследовав после смерти отца значительное состояние, он отказался от него в пользу прочих членов семьи. Билетерша с фонариком в шляпке-таблетке провела нас по затемненному зрительному залу. По настоянию Витгенштейна мы сели в первом ряду. Показ начался с кинохроники. Был 1951 год, и на экране возникли образы кампании ИРА того времени: искореженная опора высоковольтной линии, взорванная плотина, пущенный под откос поезд. Сжав кулаки, Витгенштейн нетерпеливо заерзал в кресле и прошипел: "Это еще не стоящее дело".

Когда же началась сама картина, я понял, что ожиданиям моим не суждено оправдаться: я, можно сказать, принял носорога за единорога, поскольку заявленные ангелы оказались чистой метафорой. В фильме говорилось об одной южноамериканской авиакомпании, возглавляемой актером Кэри Грантом. Задача летчиков заключалась в переправке почты из одного изолированного пункта в другой, через высокие Андские cordillera. В этом они соответствовали греческому angelos — вестнику. Осознав это, я расслабился и сел поудобнее. Фильм создавал особую атмосферу, и я начал понимать, что мир, составленный из черного и белого, может намекать на цвета, о которых иначе сказать невозможно — неуловимые цвета души.

Появляется девушка. Но, несмотря ни на что, труженики неба продолжают свою работу, переговариваясь по черным рахитичным радиотелефонам. Один из них высматривает погоду с высокогорного поста и сигналит о надвигающейся буре. Тщетно пытается он различить звук приближающегося самолета — тот неожиданно выныривает, жужжа, из темноты и пикирует в колышущиеся пальмы. Эти действия повторяются вновь и вновь, в различных комбинациях. Самолет приземлится либо благополучно, либо нет. Все пилоты курят, и это становится ритмом их разговора, а то и самим разговором.

В кадре возникает новый летчик. Он в костюме, при галстуке и в фетровой шляпе. Курит. Он не такой, каким кажется. Как-то раз, слышим мы, он выпрыгнул с парашютом из неисправного самолета и бросил радиста на верную смерть. Новый летчик привез с собой жену, которая до времени действия фильма гуляла с Кэри Грантом.

Вот вкратце и вся экспозиция. Что же касается происходящего, то я не скажу, чем заканчивается фильм, поскольку не хочу портить вам впечатление на случай, если как-нибудь вы решите его посмотреть. Но в нем есть кадры поразительной красоты, и я, как сейчас, вижу тусклые красные лампочки на приборном щитке кабины и циферблаты с подсвеченными радием делениями[31], испускающими бледное звездное сияние. А затем — подъем над самыми облаками, и всё вдруг так ярко; тебе и в голову не приходило, что облака ночью могут сиять. Словно летишь в каком-то странном лимбе. Всё теперь начинает светиться: руки пилота, его летная форма, крылья. Ведь свет идет не от звезд, он бьет снизу, бесконечными белыми потоками. Летчик плывет по молочной реке света. Оглянувшись, он видит, что радист улыбается.

Краем глаза я заметил, что Витгенштейн очень взволнован и совершенно поглощен происходящим на экране, словно он один из актеров, словно его руки сжимают штурвал, у него во рту сигарета, и в его глазах отражаются звезды. Я никогда не видел человека в таком воодушевлении: глядя на него, вы, можно сказать, смотрели сам фильм.

Когда сеанс подошел к концу, Витгенштейн откинулся в кресле в полном изнеможении.

54. ДУНАЙСКАЯ ЛАЗУРЬ

Мы вышли из темной пещеры кинотеатра, протирая глаза. День был в самом разгаре: границы предметов дрожали и мерцали. С набережной задувал порывами пропитанный озоном бриз. У меня немного кружилась голова, и я предложил Витгенштейну выпить чаю. Мы зашли в ближайшее кафе, и он заказал чайник чая, а для себя — стакан воды. Когда мы расположились, он оживленно заговорил, всё время иллюстрируя свой рассказ манипуляциями с перечницей и солонкой.

Помните сцену в картине, сказал он, где летчик с радистом оказываются над грозой. Они скитаются по необъятной сокровищнице звезд, где, кроме них, нет абсолютно ничего живого. Подобно ворам из древней легенды, замурованным в сверкающих палатах, откуда уже не уйти. Они блуждают среди мерзлых самоцветов, безмерно богатые, и всё же обреченные.

Это жертвы Sehnsucht, германской тоски по миру превыше этого мира. Мне вспоминается призрачный шепот, который слышит герой песни Шуберта «Скиталец»: "Там хорошо нам, где нас нет". Ибо мы заставляем звезды отражать наш взгляд, мы даем созвездиям имена, чтобы они могли походить на нас. Повсюду мы видим Небесных Близнецов. То же и в песне Шуберта "Die Sternennachte" ("Звездные ночи"), сочиненной им октябрьской ночью 1819 года, когда звезды пылали в окне его тесной венской мансарды.

Витгенштейн замолчал ненадолго. Потом взял солонку и стал водить ею по скатерти вокруг сахарницы, всё время насвистывая жутковатый мотив. Досвистев до конца, он поднял голову, посмотрел мне в глаза и произнес:

В ночь лунную — до звезд восстать

Мой скорбный дух готов.

Там, над цветущею землей,

Галактики цветов.

Быть может, и миры скорбят,

Но свет их тешит нас:

И звездочкой сияет им

Земля в рассветный час.

Простите за перевод[32]. Автор оригинала — Иоганн Баптист Майрхофер, два года деливший с Шубертом длинную темную комнату на Випплингерштрассе. Бедный Майрхофер! Измученный женоненавистник, он десять лет провел среди монахов в монастыре Св. Флориана, пока, сочтя себя недостойным, не обратился к правоведению, а затем — к поэзии. Св. Флориан, как вам известно, покровитель Австрии — но также и пивоваров. В итоге Майрхофер разрывался между двумя призваниями, от приступов меланхолии переходя к необузданной веселости. И все же брак его слов с музыкой Шуберта, очевидно, заключен на небесах. Не исключено, что те два года были самыми счастливыми в жизни Майрхофера: поэт и композитор, затянутые в орбиты друг друга, вращались, не зная, кто из них спутник, а кто — планета. Шуберт умер 19 ноября 1828 года, в возрасте тридцати лет. Восемь лет спустя Майрхофер закончил свой жизненный путь в Дунае.

Что мы знаем о самих себе? Я тоже жил у монахов. Я отрезал себя от мира, а в результате обнаружил, что вернулся к нему. Я забирался на ледники Исландии и заглядывал в норвежские фьорды. Я обживал пустоши Коннемары[33]. У меня нет определенного места жительства. Я говорю с вами не на своем языке. И все-таки мне нужно с кем-то говорить.

Порой мне кажется, что я вполне могу быть и кем-нибудь другим. В анекдоте, который я собирался вам поведать, перед тем как мы вошли в «Аркадию», с героем именно так и происходит: сам того не заметив, он становится кем-то другим. Это состояние, известное как «фуга».

55. БОРН БРАУН

Ансель Борн (начал Витгенштейн) родился в 1826 году. Родители его развелись, детство у него было несчастливое, а повзрослев, он стал разъезжать с плотницкой работой по городкам Род-Айленда. Был он атеистом и 2 8 октября 1857 года в g часа дня заявил во всеуслышание, что скорее оглохнет и онемеет, чем пойдет в церковь. Почти сразу же он утратил дар речи, слух и зрение. 11 ноября он пришел в церковь с запиской, свидетельствовавшей о его покаянии. В следующее воскресенье, 15 ноября, в полдень, Борн встал в церкви и объявил, что Господь исцелил его от недугов. Это сомнительное чудо принесло ему большой авторитет, и впредь Борн сочетал плотницкое ремесло с деятельностью проповедника. Через несколько лет скончалась его жена. Второй его брак был неудачен.

Так, в переездах с места на место, прошло тридцать лет. 17 января 1887 года в и часов утра преподобный Ансель Борн из города Ковентри, штат РодАйленд, забрал из банка в городе Провиденс 551 доллар. Оплатив кое-какие счета, он сел в дилижанс до Потакета. Это последнее, что он помнит. В тот день он домой не вернулся, и еще два месяца о нем не было ни слуху ни духу. В газетах о нем объявили как о пропавшем без вести, и, подозревая неладное, полиция безуспешно разыскивала тело.

Однако в 7 часов утра 14 марта в городе Норристаун, штат Пенсильвания, человек, называвший себя А. Дж. Брауном, — который шестью неделями ранее снял небольшой магазинчик, завез туда канцтовары, фрукты, сладости и всякую всячину и торговал себе потихоньку, не выглядя при этом ни странно, ни эксцентрично, — вдруг проснулся в ужасе, поднял на ноги весь дом и спрашивал, куда это он попал. Он заявил, что его зовут Ансель Борн, что о Норристауне он впервые слышит, ничего не понимает в торговле и последнее, что помнит — это было словно вчера, — 551 доллар, взятый им из провиденского банка. Он никак не мог поверить, что прошло два месяца.

Прочие квартиранты сочли его сумасшедшим; так поначалу решил и доктор Луис X. Рид, которого вызвали в три часа дня. Но ответная телеграмма из Провиденса подтвердила слова больного, а его племянник Эндрю Харрис лично прибыл на место действия, дал объяснения и увез Борна домой в Ковентри. Борн был очень слаб, за время своей эскапады он потерял двадцать с лишним фунтов веса и приходил в такой ужас от одной мысли о магазине-кондитерской, что больше ни разу в жизни ни в одну кондитерскую не зашел.

Соседи описали Брауна как немного замкнутого, но совершенно нормального человека; особенно он понравился их детям, поскольку часто угощал их конфетами. Что же касается Борна, то честность его была известна всей округе, и никто из знакомых ни на секунду не усомнился в его совершенной искренности.

В 1890 году Уильям Джеймс подверг Анселя Борна гипнозу. Борн ничего не знал о Брауне, но под гипнозом дал вполне вразумительный отчет о том, чем занималась его вторая личность в те выпавшие из жизни Борна два месяца. То из сказанного им, что впоследствии удалось проверить, полностью соответствовало действительности.

В этой истории меня восхищают имена собственные, сказал Витгенштейн. «Провиденс» и «Ковентри» подходят сюда как нельзя лучше[34]. Особенно богато смыслом «Bourne» — предел, граница, — сразу вспоминаются строки из гамлетовского "Быть или не быть", где смерть названа "неоткрытою страной, / Из чьих пределов путник ни один / Не возвращался…". Можно сказать, что Борн пересек эту границу, сам того не зная.

На этом рассказ Витгенштейна закончился, сказал отец Браун.

56. САРДОНИКС

Всё это время глаза отца Брауна имели отсутствующее выражение, словно он проникал взглядом в прошлое; возможно, если бы я видел себя со стороны, то такой же взгляд заметил бы и у себя — сейчас, когда одним рывком разум мой послан на десятилетия назад, туда, где в 1959 году, вечером Дня поминовения усопших, мы с Метерлинком сидим у огня и слушаем его воспоминания. Часы начали бить одиннадцать; отец Браун очнулся, словно ото сна.

О, быстротекущая река времени! воскликнул он. Как уносит она все на своем пути, вопреки всем нашим попыткам поведать прошлое. Ибо за каждой историей стоит другая история, и, взявшись рассказывать вам биографию Витгенштейна, я отвлекался на каждом шагу. И к этому побуждала меня память, которую Бл. Августин уподобляет равнине или обширному дворцу, сокровищнице, куда свезены бесчисленные образы всего, что было воспринято.

Обращаясь к памяти, говорит он, я прошу ее показать мне то, что желаю вспомнить, и стоит мне сказать, каким образом затрону я в беседе то или это, как образы всего, о чем я хотел бы говорить, вырываются из такой же огромной сокровищницы. Я распахиваю врата своего внутреннего зрения и шествую по палатам памяти, где образы встают под каждой аркой, в каждой нише, у каждой колонны. На каждом шагу мне являются статуи и указывают взглядом или рукой на иные скульптуры; я открываю другую дверь, и спавшие доселе звуки отдаются в глубинах моего слуха. В следующей комнате ниши уставлены драгоценными флаконами — из хризопраза, сердолика, молочноголубого сардоникса и множества других камней, каждый памятен своим цветом, в каждом хранится особый аромат, благоухающий давно минувшими событиями.

Что до биографии Борна в изложении Витгенштейна, то упомянутые в ней поворотные даты влекут за собой другие истории, не сказать чтобы совсем чуждые первой. И об этом тоже можно долго рассказывать. Так, 28 октября день, когда Борн во всеуслышание заявил о своем атеизме, — праздник апостола Иуды, покровителя безнадежных дел; и ноября, когда он объявил, что уверовал, — день памяти св. Мартина Турского, покровителя портных — и пьяниц; а 15 ноября, когда он свидетельствовал о возвращении к нему утраченных способностей, — праздник св. Леопольда, князя и покровителя Австрии, основавшего монастырь Клостернойберг, где сам Витгенштейн летом 192 0 года работал садовником. Но, перефразируя Витгенштейна, о чем нет времени говорить, о том следует молчать.

Однако я бы настоятельно рекомендовал вам изучить жития этих святых самостоятельно. В нашей библиотеке вы найдете обширный материал по данной тематике. Расценивайте это как дополнительное задание. Ваши одноклассники знают, что я вызвал вас к себе, и ожидают, что вы вернетесь, жалуясь на определенное вам наказание. Когда вы скажете, что вместо непосредственной физической боли вам предстоят длительные периоды духовной работы, это произведет на них глубокое впечатление. Расскажи вы им всю правду о нашей встрече, то скорее всего прослывете учительскими любимчиками, а это для нас нежелательно. Не говорите ни про чай, ни про печенье «Jaffa». Через неделю, считая с сегодняшнего дня, вы явитесь сюда после вечерней службы и отчитаетесь о проделанной работе. А теперь вам давно пора в кровать. Я провожу вас до спальни.

День выдался нелегкий. Добравшись до кроватей, мы с Метерлинком почти сразу же уснули. Мне снилась библиотека.

57. ПЕРГАМЕНТ

Я стою в библиотеке, в нише, и листаю книгу у разделенного средником окна. В старом стекле полно пузырьков и неровностей, и на страницах дрожат всполохи преломленного света. Когда я нахожу волшебное слово, которое искал, я произношу его и захлопываю книгу. В воздухе на мгновение повисает облачко пыли, и пока оно лениво оседает в золотом свете, я осознаю, что сила слова уже начала действовать.

Я обнаруживаю, что могу доставать с полок книги, не касаясь их. Я тянусь за ними некоей телекинетической рукой; одна за другой они выскальзывают из ниш, стеллажей и читальных кабинок, парят корешками вверх, машут переплетами, плывут вдоль рядов и проходов и собираются в стаи на развилках коридоров, причем некоторые прибывают из флигелей и подвалов, стряхивая многовековую пыль, скрипя обтянутыми кожей крышками — и все устремляются ко мне, своему спасителю, ведь за стенами библиотеки идет холодная война, и на площадях сжигают книги.

Я созываю их из бездонных колодцев знания, фолианты, цепями прикованные к шкафам, кафедрам, спецхранам — в застенках, освещенных лишь далекими лучиками из смотровых глазков и окошек, — кодексы, томящиеся в темных запасниках, свитки, замурованные в тайниках катакомб; и все они вырываются из своих тюрем, несутся, лопоча и шумя крыльями, вверх по лестничным балюстрадам, через высокие, вытянутые залы, увешанные рваной парчой и побитыми молью гобеленами. Они строятся вокруг меня — Начала и Силы, сонмы ангелов, готовые по моему приказу вылететь и обрушить на город миллионы словесных мегатонн.

Истинные размеры библиотеки были не столь внушительны, но запутаны хитросплетениями картотеки, отвергавшей все общепринятые принципы систематизации. К примеру, стандартный многотомник житий святых — скажем, Батлера или Бэринг-Гулда[35] — можно было найти, как и полагается, в агиографическом отделе, зато отдельные книги трудов по какому-либо святому чаще всего сортировались согласно его атрибутам либо сфере покровительства.

Св. Варвара, таким образом, оказывалась в «Пиротехнике», св. Лукия — в «Офтальмологии», а св. Франсиско Хавьер — в разделе «Спорт», поскольку, по некоторым сведениям, в юности он был завзятым игроком в лапту. Более того, каталог редко соответствовал действительному расположению книг на полках, потому что поколения библиотекарей последовательно, но лишь частично, усовершенствовали как картотеку, так и раскладку книг в соответствии с современными стратегиями доступа, так что поиски нужной литературы превращались в настоящую геологоразведочную экспедицию.

Большую часть первого дня мы с Метерлинком прокопались в стандартных «Житиях», а потом стали искать наугад, и вскоре своеобразная сущность библиотечной системы предстала перед нами во всей красе. Самой многообещающей представлялась категория «Ангелология»: придя по указанным координатам, мы тут же наткнулись на книгу, которая в данном отсеке казалась как нельзя более уместной, — "Сравнительную анатомию ангелов" Густава Фехнера, впервые опубликованную в Лейпциге в 1825 году. Фехнер бегло набрасывает линию эволюции животного царства, от амебы до человека, а затем, путем экстраполяции, пытается реконструировать идеальное строение еще более высокоорганизованного существа, ангела. Он приходит к выводу, что таковое существо должно быть сферическим, эволюционировав из мозга, который стал слишком лучезарным для своего тела и в конце концов покинул его, поскольку ощущал вселенскую гравитацию точно так же, как люди ощущают свет. Общаются ангелы также посредством света, так как голосовым аппаратом не располагают.

Все это было замечательно. Однако бок о бок со "Сравнительной анатомией" мы обнаружили две книги, связь которых с их соседкой представлялась проблематичной: "Мэри Ренолдс из Пенсильвании: Две души в одном теле" преподобного Уильяма Плумера и "Зеркало Аль-Газали" неизвестного автора.

58. БЕЛЫЙ ИНДИГО

Мэри Ренолдс, дочь преподобного Уильяма Ренолдса, родилась в английском городе Личфилде и была еще ребенком, когда ее семья эмигрировала в Соединенные Штаты. Ренолдсы обосновались в Тайтусвилле, штат Пенсильвания; тогда это был далекий пограничный район, населенный в основном индейцами и немногочисленными белыми торговцами. Дикие звери бродили повсюду. Однажды, весной 1811 года, Мэри, которой было тогда около девятнадцати, захватив книгу, пошла в лес. После этого ее не видели два дня, пока не обнаружили лежащей у источника, по всей видимости без сознания. Книгу так и не нашли. Через некоторое время она пришла в себя, но оставалась явственно слепа и глуха на протяжении семи недель, после чего слух внезапно вернулся, а зрение восстановилось лишь постепенно.

Спустя три месяца ее нашли в состоянии глубокого сна, из которого не могли вывести несколько часов. Когда же она очнулась, то ничего не помнила и была неспособна даже к начаткам речи. По всем признакам она походила на новорожденного младенца. Однако вскоре к ней вернулись прежние навыки, и в течение шести недель она обнаружила куда большие языковые способности, нежели раньше. Прежняя Мэри была тихая, религиозная, до скудоумия рассудительная и рот открывала лишь тогда, когда с ней заговаривали. Новая Мэри была совершенно иной человек — жизнерадостная, веселая, кокетливая, склонная к розыгрышам, с удивительным даром поэтической импровизации: она частенько говорила стихами, даже не отдавая себе в этом отчета. Вдобавок у нее обнаружились некоторые симптомы эхолалии.

Через пять недель Мэри проснулась поутру в своем первом состоянии и выразила удивление по поводу смены времени года, не подозревая, что с ней произошло что-либо экстраординарное. Еще через четыре недели она снова перешла во второе состояние и возобновила жизнь с той самой точки, на которой из него вышла. Эти переключения продолжались лет пятнадцатьшестнадцать. Почерк у двух Мэри был абсолютно разный. Первая неразборчиво мельчила, зато у второй письмо выходило каллиграфическое, размашистое. Обе Мэри в конце концов узнали о существовании друг друга и боялись перекинуться в другую свою ипостась, поскольку первая считала вторую наглой и развязной, в то время как в глазах второй она была тупой занудой.

В возрасте тридцати пяти лет Мэри проснулась в своем втором состоянии, в котором неизменно пребывала до самой смерти, наступившей 16 октября 1854 года.

На обороте титульного листа "Зеркала Аль-Газали" имелась цитата, приписываемая св. Григорию Нисскому: "Хорошо сработанное зеркало полированной своей поверхностью отражает всё, что ни поместишь перед ним. Так и душа, когда оставит бренное тело, получает в чистоте своей образ нетленной красоты".

На противоположной странице взору открывался следующий отрывок:

"Осенью 1854 года некий джентльмен лет эдак тридцати пяти прогуливался по Лондону близ собора Св. Павла. Он повстречал незнакомца, который сначала пригласил его отобедать, а затем предложил подняться на вершину купола этого храма. Там незнакомец извлек из кармана какой-то предмет, напоминающий компас, но оказавшийся волшебным зеркалом. Он объявил джентльмену, что тот сможет увидеть в нем кого пожелает, неважно, на каком расстоянии этот человек находится, и, едва подумав о своем больном отце, джентльмен увидел, как тот полулежит в кресле в гостиной своего эдинбургского дома. Охваченный ужасом, он предложил своему спутнику немедленно спуститься. Но при расставании незнакомец сказал ему: "Помни, теперь ты раб человека в зеркале и останешься им, пока смерть не освободит тебя"".

Остальные страницы "Зеркала Аль-Газали" были пусты.

59. ЖЕЛТЫЙ "ЖЕЛТЫХ СТРАНИЦ"

На второй день я сделал неожиданное открытие. Потратив не один час, я наконец отыскал однотомник об апостоле Иуде, первом из святых, заданных нам отцом Брауном. Сняв книгу с полки, я увидел еще одну, по-видимому, завалившуюся за нее. Это был толстый не-сброшюрованный журнал в желтом матерчатом переплете, разделенный на три блока со страницами разного цвета: желтого, синего и зеленого. Заглавия на нем не было. Текст, написанный черными чернилами и рукой, по всей видимости, разных людей, был разбит на более мелкие подразделы, пронумерованные, словно параграфы в учебнике математики. Сначала я пробежал глазами желтый раздел; затем стал читать медленнее, со все возрастающим тяжелым чувством, по мере того как осознавал сущность своей находки, представление о которой дают следующие отрывки.

1.3 Объект, далее именуемый «Y», обнаружен в детском приюте св. Малахии в Белфасте, возраст два года три месяца. Обнаружил ослабленную зрительно-двигательную координацию. Речь не развита, на уровне младенческого лепета. Отмечено, что в помещении, где полностью исключена возможность сквозняка, пламя свечи при входе «Y» начинает колебаться. Сообщается и о других незначительных телекинетических феноменах.

1.14 «Y» четыре года. Утверждает, что ему часто является ангелхранитель. По словам «Y», его зовут Азиз. «Y» регулярно с ним беседует и, в общем и целом, относится к нему как к старшему товарищу.

3.22 В возрасте семи лет «Y» обнаруживает повышенную интенсивность " быстрых движений глаз". Если разбудить во время сновидения, как правило, ведет себя так, будто по-прежнему принимает в нем участие, при этом способен адекватно комментировать свои действия. Иногда в качестве персонажей включает в сюжет и наблюдающих за ним, называя их Гном-Тихогром, Руперт, Микки-Маус и т. п., по собственному усмотрению. Проявления телекинеза от незначительных до серьезных, но совершенно не осознает своих способностей, приписывая подобные феномены ангельскому вмешательству.

3.37 Ослабление телекинеза вполне компенсируется стремительным прогрессом языковых способностей. В семь лет читает на уровне тринадцатилетнего. Прогрессирующая близорукость способствует развитию мысленной визуализации. По совету попечителя занялся филателией и уже способен невооруженным глазом обнаружить малейший дефект. Попечитель получает объект «X».

4.1 «Y» восемь лет и три месяца. Кардинальный скачок. Продемонстрированная цветная репродукция "Мадонны канцлера Ролена" ван Эйка мгновенно завладела им. Спустя полчаса замечено, что крылья ангела слегка дрогнули, а цветы на балконе на мгновение колыхнулись, словно от порыва ветра. Паром на реке, на заднем плане, на долю дюйма сдвинулся влево. Когда «Y» отвел взгляд от изображения, указанные изменения нивелировались.

4.11 Закрытый просмотр "Мадонны канцлера Ролена", устроенный с разрешения М***, выпускника коллежа св. Варвары в Генте, ныне заведующего отделом голландской и фламандской живописи в Лувре, Париж. Приняты чрезвычайные меры предосторожности. «Y» перорально введен раствор ЧТ в соотношении 2 мл на литр, в стакане лимонада. Почти мгновенно крылья ангела затрепетали; ангел возложил корону на голову Богоматери. Увидев это, канцлер Ролен в замешательстве попятился и уронил на пол свой молитвенник. После того как «Y» надели на глаза повязку, описанный эффект улетучился лишь через несколько минут. 5-мл раствор введен внутривенно. Эффективность воздействия заметно возросла.

60. ДОРИАН ГРЕЙ[36] (Желтая Книга, синие страницы)

1.2 Восьмой "день рождения". «Y» подарен набор красок. Акцент на названиях красок: жженая сиена, берлинская лазурь[37], гелиотроп и т. д. и их связи с фактами истории и агиографии: Наполеон, св. Елена и т. д. (ср. "парижская зелень"). Попечителю ознакомить с Бл. Августином. История Геpмaфpoдита, но с выпуском изобразительных деталей. История о зеленокожей тройне, двух мальчиках и девочке, согласно пересказу в материале по ван Эйку. Впечатлить «Y» чудотворностью реликвий.

2.13 9 февр. 1955. Поминовение св. Аполлонии, д./рожд. лорда Карсона. На данном этапе целесообразно знакомство с творчеством Оскара Уайлда, особенно в связи с его пристрастием к драгоценным камням. См. отрывки из «Саломеи», напр.:

"У меня есть желтые топазы, как глаза тигров, и розовые топазы, как глаза голубей, и зеленые топазы, как глаза кошек. У меня есть опалы, которые всегда светятся очень холодным пламенем, опалы, которые делают душу печальной и боятся мрака. У меня есть ониксы, подобные зрачкам мертвой женщины. У меня есть лунные камни, которые меняются, когда меняется луна, и бледнеют, когда они видят солнце. У меня есть сардониксы и гиацинты…" — и т. д., и т. п.

2.14 Резюмировать "Портрет Дориана Грея". Сравнить с Конан Дойлом, " Пустой дом":

"…Тень человека, сидевшего в кресле в глубине комнаты, отчетливо выделялась на светлом фоне окна. Посадка головы, форма широких плеч, острые черты лица — всё это не оставляло никаких сомнений. Голова была видна вполоборота и напоминала те черные силуэты, которые любили рисовать наши бабушки. Это была точная копия Холмса. Я был так поражен, что невольно протянул руку, желая убедиться, действительно ли сам он стоит здесь, рядом со мной".

3.71 Представь себе пустоты — под половицами, внутри стен. Иной мир утерянных вещей, где ничто никогда не теряется.

3.82 Представь себе: люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная — глянь-ка — невысокой стеной, вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

— Это я себе представляю.

— Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

— Странный ты рисуешь образ и странных узников!

— Подобных нам, ответил я. [38]

7.19 ОПЕРАЦИИ С ВРЕМЕННЫМ ПОЯСОМ: теория и соотношения; отслеживание времени; парадокс парадоксов; переменчивость; дискурсивность; защита; исправления; запутывание и вырезание; вырезание с воспоминаниями; сопротивление; избегание и принятие ответственности.

7.20 ФУНКЦИИ: расположение и управление; установки; комплексные установки; программирование высшего порядка; обеспечение безопасности.

61. ЗЕЛЕНЫЕ «ГАЛЛАХЕРС» (Желтая Книга, зеленые страницы)

3.4 16 октября 1874 года (день св. Галла, двадцатилетие Оскара Уайлда). Отец Джерард Хопкинс посещает Национальную галерею. Видит портрет Арнольфини. Отмечает в своем «Дневнике» "глубины прозрачного цвета", напомнившие ему турецкий ковер в комнате, использовавшейся в качестве часовни, на котором синий и зеленый, казалось, выделялись по сравнению с красным более высоким ворсом. Сходная иллюзия с синим оконным стеклом. Далее сравнивает краски «Арнольфини» с самоцветами в Национальном историческом музее, в который заходил в тот же день перед посещением галереи: "берилл, водянисто-зеленый; сердолик, цвета индийской киновари; хризопраз — прекрасного полупрозрачного зеленого; сардоникс, молочноголубые слои в дымке".

18.23 24 июля 1959 года. Христина Досточтимая. Попечитель обсуждает с «Y» аспекты филателии.

"Синий Маврикий"[39]. Знакомит «Y» с тонировкой фотографий. Пересказывает историю о смерти Авессалома, сына Давида, 2-я Царств, 18. Объясняет, что упоминаемый там «дуб» — это терпентиновое дерево, из которого добывается скипидар:

"И встретился Авессалом с рабами Давидовыми; он был на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба, и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал",

и отсюда переходит к масляной краске, изобретенной ван Эйком ("eyck" означ. "дуб"), раствору пигмента в скипидаре и проч.

Попечитель демонстрирует «Y» портрет «X» в виде Клеопатры. Венец фараона и проч.:

"Над ней не властны годы. Не прискучит / Ее разнообразие вовек". А также: "Что ж, зелена была, не понимала[40]…"

18.24 Доставлена партия ЧТ, лучшего, какой могут приготовить наши фармацевты. AMDG ДОГ.

19.1 «X» и «Y» вполне подружились (см. Зеленую Книгу, 18.17). Подходящий наряд для «X»: однотонная плиссированная юбка бутылочного цвета, красный кардиган крупной вязки с кожаными пуговицами, светлая (цвета магнолии?) блузка, белые носки, коричневые сбитые сандалии, заколка для волос в виде бабочки. Снабдить "Зелеными "Галлахерс"". Исследовать пригодность района Водохранилища.

19.9 "Зеленые "Галлахерс"" заправлены 2-мл раствором. Водохранилище и округа признаны удовлетворительными. «X» и «Y» встречаются в сумерках; попечитель сохраняет видимость неведения. «X» и «Y» перебираются через ограду и начинают прогуливаться вокруг Нижнего Резервуара. Поднимается бледная луна, по ее отражению в воде скользят лебеди. В воздухе разлит аромат наперстянки, а с лесистых склонов Пещерной Горы доносится фимиам древесного дыма. «X» и «Y» взбираются к Верхнему Резервуару. Здесь также отражается луна. Камыш вычерчен поверх собственного зеркального образа. На следующий вечер они курят «Зеленые». Весь день назревала гроза. Они приходят к Верхнему Резервуару. Ночной воздух тяжело + влажно сочится запахом озона + наперстянки. Они ложатся на каменистом пляже за старыми мостками. Начинает лить дождь, теплые разлетающиеся брызги и т. д., и т. п.

62. ПУДРЕНО-РОЗОВЫЙ

Содрогаясь, я захлопнул альбом. Невзирая на все лакуны, погрешности в хронологии, расхождения в описании, неубедительные потуги на беспристрастность, сомнений на его счет быть не могло: Желтая Книга — мой собственный портрет. Просто я заглянул в кривое зеркало.

Я вспоминаю, как поутру смотрел иногда на отражение своего лица в умывальнике и спрашивал себя: кто этот расплывчатый незнакомец, что не может взглянуть мне прямо в глаза? В другой раз я, словно новорожденный, видел мир незамутненным, непонимающим взором ребенка. Был ли это я? У этого мальчика на верхней губе начал пробиваться пушок.

Я оглянулся в прошлое; теперь я вспомнил ту ночь на Водохранилище. Как я мог ее забыть? Мы далеко заплыли в широкую, темную запруду, а по воде тяжело плескали грозовые струи. Мы двигались в водной стихии и, казалось, дышали водой, жадно заглатывая ее из проливного дождя. Под нами был холодный зеленый сумрак. Небо сверкало молниями — я видел ее лицо в бледных проблесках.

Мы плыли по глубокому пруду к шлюзным воротам, когда молния ударила в них и распахнула настежь. Сплошная стена воды устремилась на волю и обрушилась на нас в лоб. Силой волны нас швырнуло обратно в пруд и вколотило куда-то под него. Черно-синяя, синюшно-желтая вода, при слиянии превращавшаяся в бутылочно-зеленую. Обнявшись, мы пошли ко дну.

Здесь мое сознание покрылось мраком.

Я попытался собраться с мыслями. Никаких упоминаний о матери в книге я не обнаружил. Все детство мне говорили, что отец умер прежде, чем я родился, но теперь я понял, что ничего не знаю ни о его жизни, ни о том, какой след он в ней оставил. А моя мать? Я по-прежнему чувствовал запах ее духов, розовый аромат компактной пудры. Я видел саму пудреницу, крышку в виде морской раковины. Помнил, как вырядился на Хэллоуин в ее одежду, шорох ее шелкового платья, лисью горжетку вокруг шеи и ломоту в своде стоп, когда, пошатываясь, шагал в ее шпильках по улицам, тонувшим в дыме от петард и костров. Я решил еще раз заглянуть в Желтую Книгу.

Желтые страницы, 7.8. Фотография матери и «Y», сделанная на Роял-авеню в Белфасте, возле универмага "Робинсон и Кливер". Разгар лета, 1952 год. Оба объекта, прищурившись, смотрят в камеру. На нем: серая шерстяная жилетка ручной вязки, кремовая рубашка, красный галстук без рисунка, серые гольфы ручной вязки, коричневые сандалии на каучуковой подошве. На ней: бархатная шляпка бутылочного цвета с загнутыми полями и крашеным зеленым пером, темно-синий свободный жакет в лиловую крапинку, юбка, в тон ему, чуть ниже колен, нейлоновые чулки телесного цвета со швом, темно-синие туфли с ремешком, на клиновидном каблуке. Уличный транспорт: трамваи, троллейбусы, редкие черные автомобили, повозка с пивными бочками. Воспоминания о пиве и конском навозе, выхлопных газах. Теплый запах маминой юбки, прохлада ее руки на ладони. Фотограф возвышается над «Y», его лицо полностью скрыто фотоаппаратом. На нем коричневая фетровая шляпа, однобортный темно-синий костюм в тонкую полоску, белая рубашка с потертым воротником, галстук неопределенного цвета. После того, как снимок сделан, заговорщически подмигивает «Y». Повернувшись к матери, отгибает левый лацкан пиджака: мельком видна медная булавка для галстука в форме арфы, поддерживаемой двумя трилистниками. Вручает матери визитную карточку. Мать роется в сумочке. Ей расплатиться на месте или как? Он складывает мехи фотоаппарата, закрывает защелки, поворачивается на каблуках и исчезает в толпе.

63. ЗЕЛЕНЬ ГУКЕРА

8.13 Сумочка матери: наплечный ремешок, зеленая искусственная крокодиловая кожа, слегка потерта на сгибах, с крученой, похожей на змейку металлической застежкой. Содержимое: румяна, помада, маникюрные ножницы и т. п., небольшая массажная щетка с зеркалом на тыльной стороне, черепаховый гребень, красный кожаный ежедневник с карандашом в корешке, счет из "Белфастской газовой корпорации", пластиковый флакон с лурдской водой[41] в форме фигурки Девы Марии с синей пробкой в виде короны; коричневый кожаный гофрированный кошелек для мелочи, в нем смятая десятишиллинговая банкнота, две полукроны, три флорина, пять монет по шиллингу, четыре шестипенсовика, пять монет по три пенса, девять монет по пенсу, три — по полпенни и один фартинг — на общую сумму 1 фунт 10 шиллингов 1/4 пенса; четки в перламутровом футляре, набор для шитья, коробка "Пармских фиалок"[42], три чудодейственные медальки, нанизанные на английскую булавку, шаблон для вязания свитера «фэрайл», сложенный вчетверо, нитка искусственного жемчуга, иконка с изображением св. Лукии, протягивающей блюдце с парой глаз, пять пуговиц и фотография матери с ребенком, сделанная на улице, рядом с универмагом " Робинсон и Кливер" летом 1952 года.

11.2 Ночью манекены в отделах женской и мужской одежды оживают. Наутро продавцы находят несколько мужских фигур в женском отделе и наоборот; позы у них прежние, однако одежда несколько растрепана. Крошечные заметки в местных газетах.

11.3 Порядок работы с сомнамбулизмом: однажды утром «Y» сообщается, что он снова ходил во сне. Подчеркнуть «снова». Описать симптомы: широко раскрытые глаза, нормальное поддержание разговора и т. п., однако безо всякой связи с действительностью — он был уверен, что находится в универмаге. Когда ему предложили опробовать одну из кроватей в отделе мебели для дома, он вернулся в свою собственную кровать. Образец автоматического письма почерком «Y». Бессмыслица.

12.3 Бюро, ящик (2): медный карманный компас, металлический портсигар, на обоих выгравированы имя отца + арфа + мотив из двух трилистников, чистая открытка (раскрашенная вручную) с изображением храма Св. Иакова в Сантьягоде-Компостела, фотография матери + отца + попечителя, изогнутая вересковая трубка с янтарным мундштуком, почти насквозь прокушенным, разнообразные иностранные монеты, огрызок карандаша цвета зелени Гукера, пластиковая лупа с поцарапанной линзой.

13.4 Карманное издание "Вечерних бесед на острове" Р.Л. Стивенсона в темном, розовато-лиловом переплете из зернистого кожзаменителя с золотым тиснением в виде факсимиле автографа Р.Л.С. на лицевой стороне, форзацы из мраморной бумаги, автор иллюстраций — «Ник», со вступительной статьей Патрика Брейбрука, изд. "Бритиш Букс", без даты, с затрепанными углами с. 16 0, "Сатанинская бутылка":

" — Тут тебе надо объяснить еще одну особенность этой бутылки. В незапамятные времена, когда Сатана впервые принес бутылку на землю, она стоила неслыханно дорого, и Пресвитер Иоанн, первый, кто ее купил, отдал за нее несколько миллионов долларов. Но дело в том, что эту бутылку нельзя продать иначе, как с убытком для себя. Если ты продашь ее за ту же цену, за какую купил, она снова вернется к тебе, как голубь в голубятню. Понятно, что цена ее из века в век все падала и теперь уже стала на удивление низкой. Я сам купил эту бутылку у одного из моих богатых соседей и уплатил всего девяносто долларов. Я могу продать ее за восемьдесят девять долларов и девяносто девять центов, но ни на цент дороже, иначе она тут же вернется ко мне обратно… Из-за этого возникают два затруднения: во-первых, когда ты хочешь продать такую диковинную бутылку за какие-нибудь восемьдесят долларов, люди думают, что ты просто шутишь. А во-вторых… Ну, да это потом… Я, собственно, не обязан вдаваться во все подробности. Только учти — бутылка продается лишь за ходячую монету.

— Откуда мне знать, что все это правда? — сказал Кэаве".

64. ПРЕЛАТСКИЙ ЛИЛОВЫЙ[43]

Когда я читал эти слова, за спиной послышались шаги, и я в некоторой тревоге обернулся. Это был Метерлинк. Он был бледен, как привидение, и держал книгу в синем матерчатом переплете.

Я нашел ее за "Житием св. Мартина Турского", прошептал он.

Синие страницы, 5.5 "Странная это штука — зеркало: рама, как у обыкновенной картины, а между тем в ней можно увидеть сотни различных картин, причем очень живых и мгновенно исчезающих навеки". Г. К. Честертон, "Зеркало судьи".

7.3 «Z» в Оостаккере: цельный купальный костюм в темно-синюю/белую полоску, закрывающий грудь и верхнюю часть бедер, широкополая соломенная шляпа, сандалии с открытым носком, сустав большого пальца на правой ноге ободран. Он только что искупался в канале и откидывается в шезлонге (выцветшая парусина в розовую/зеленую полоску). Жарко; от его одежды исходит пар. Парадоксальные ощущения: руки и ноги в "гусиной коже", одновременно тепло и холодно. Дремлет под гудение пчел своего попечителя. Синие и желтые ульи. Попечитель вырисовывается над ним в пасечной шляпе с сеткой.

8.18 Гент, алтарь св. Бавона: результат положительный.

8.19 Рю дю Канар, Рю де Фулон, Рю де Багетт, Рю дю Паради, Рю Плато, Рю де ла Кориандр, Рю дю Шантье, Рю дю Мулен-а-Фулон, Рю д'Ор, Рю дю Бонёр, Рю дю Брюж, Рю оз Ур, Рю де Пэнь, Рю дез Эпенгль, Рю де Бале, Рю де ла Корн, Рю дю Бак, Пон дю Пэн Пердю, Пон оз Эрб, Пон дю Лаваж, Рю де Дё Пон, Рю дю Солель, Рю дю Жарден, Порт о Ваш, Пляс Ван Эйк, Рю дю Лама, Рю де Риш Клер, Рю де Жюиф, Рю дез Апотр, Рю де ла Тур Руж, Рю о Флёр, Рю де ла Балле, Рю де Дуз Шамбр, Рю де Бутик, Рю дю Кюмен, Рю де ла Фарин, Рю Курт д'Аржан, Рю Лонг де ла Винь, Рю де Репантир, Рю Сель, Рю де ла Карп, Рю де Пилот, Рю дю Тигр, Рю де ла Розари, Рю де л'Элефан, Рю де Претр, Рю де Масон, Рю де Фам, Рю де Нонн Англэз, Рю дю Пренс, Рю де л'Этуаль д'Ор, Рю де л'Эпин, Рю дю Мируар.

8.21 Гент, не без основания прозванный "La Ville de la Flore" (" цветочный город"), преуспел в садоводстве и круглый год крупными партиями вывозит камелии, азалии, лавровые деревья, пальмы и другие тепличные культуры.

8.22 Брюгге, 1525; торговые кварталы: счетные конторы, консульские дворцы + приемные Испании, Флоренции, Бордо, Англии, Шотландии, Ирландии, Гамбурга, Венеции, Бильбао, Португалии. Лучшие в мире шляпы делаются в Брюгге. Рынки: английские шерсть, свинец, олово, сыр. Норвежские кречеты + сливочное масло; датские свиньи + верховые лошади; русские воск + меха; испанские шафран, ртуть, апельсины + инжир; опиум + коврики из Феса; ирландские сало, дуб + шкуры; армянские ковры.

8.23 Людвиг Витгенштейн, "Логико-философский трактат". 2.063. Действительность, взятая в ее совокупности, есть мир. 2.1. Мы создаем для себя образы фактов 2.16. Чтобы быть образом, факт должен иметь нечто общее с тем, что он отображает.

9.1 Значимые совпадения можно осмыслить как простую случайность. Но чем больше их становится и чем значительнее и точнее их соответствие, тем сильнее падает их вероятность и повышается их немыслимость, до тех пор, пока их уже невозможно считать простой случайностью…

65. ЗЕЛЕНЬ ХАЙДА (Синяя Книга, желтые страницы)

2.31 Рю дю Пуавр.

"Я сына бью и буду бить

Едва он зачихает;

Он мог бы перец полюбить,

Однако не желает!

— Вот, можешь понянчить его, если хочешь! — сказала Герцогиня Алисе, бросая ей младенца".

3.37 «Пчела». Пояснения к схеме строения. Пчелиная матка (слева). Вклейка I (вверху): голова, грудь и брюшко, сверху вниз. 1 — язычок; 2 нижнегубные щупики; 3 — верхняя челюсть, или мандибула; 4 — щиток; 5 верхняя губа; 6 — первый сегмент усика; 7 — ресничка усика; 8 — простые глазки; 9 — сложные глаза; 10- передняя нога; 11 — средняя нога; 12 задняя нога; 13 — крючковидные отростки заднего крыла; 14 — крючковатые складки переднего крыла; 15 — спинка грудной части; 16 — непарная дорсальная пластинка одного из сегментов брюшка; 17 — жалящий аппарат. Вклейка I (внизу): дыхательная система и сердце. 18 — дыхальца (стигматы); 1 9 — воздушные мешки; 20 — аорта; 21 — складки аорты; 22 — желудочки сердца; 23 — брюшко.

3.48 Лошадка-качалка, Рю дю Пуавр: «Z» рассматривает голову лошадки во всех ракурсах: раздутые ноздри — воздухозаборники; морда — носовой конус; глаза — пузырьки ватерпасов; горло — топливопровод; уши — радары. Поводья штурвал. Стременное управление элеронами убирающихся крыльев. Седло катапультируемое сиденье. Наволочка — парашют.

6.66 С поклоном и улыбкой он поблагодарил меня, отмерил несколько капель настойки и добавил один из порошков. Смесь, имевшая поначалу красноватый оттенок, по мере растворения кристаллов стала светлеть, шумно пениться и выбрасывать крошечные струйки пара. Внезапно пузырение прекратилось и состав стал темно-лиловым, а затем снова поблек, на сей раз медленнее, до водянисто-зеленого.

7.1 Когда же Аладдин вволю попировал всеми этими яствами, они поднялись и проследовали дальше — через множество садов и красивых лугов, а волшебник тем временем рассказывал одну занимательную историю за другой. Наконец они добрались до узкой долины, сжатой с обеих сторон могучими голыми скалами.

7.2 Он взял из ниши горящий светильник, погасил его и сунул за пазуху. Возвращаясь через сад, юноша остановился, чтобы получше рассмотреть плоды, на которые прежде едва взглянул. На каждом дереве плоды имели свой цвет. Одни были белые, другие — прозрачные и искрящиеся; иные красные, иные зеленые, синие или фиолетовые; какие-то — желтоватого оттенка; короче говоря, там были плоды почти любого мыслимого цвета. Белые были жемчугом, искрящиеся прозрачные плоды были бриллиантами, густо-красные были рубинами, зеленые — изумрудами, голубые — бирюзой, фиолетовые — аметистами, тронутые желтым — сапфирами. Все они были невиданных размеров, совершеннейшей огранки и чистейшей воды. Но Аладдин решил, что это всего лишь куски крашеного стекла.

13.7 От Матфея 6:22. "Светильник для тела есть око".

13.8 Слепой швейцарский натуралист Франсуа Юбер сконструировал первый "листовой улей" из 12 рам, скрепленных петлями; для наблюдения эту «книгу» можно было открыть на нужной странице и изучать.

13.9 И я говорю тебе: оглянись вокруг и увидь устройство мироздания. "Золотая Легенда".

66. СИРЕНЕВАЯ ДЫМКА

(Синяя Книга, зеленые страницы)

2.12 Авиалайнер. Пояснения к схеме строения. Фюзеляж. 1 — нос; 2 компенсатор; 3 — приборная панель; 4 — первый пилот; 5 — штурвал для управления элеронами и рулями высоты; 6 — второй пилот; 7 — штурвал второго пилота, спаренный со штурвалом первого пилота с образованием дублированного управления; 8 — кабели, ведущие к элеронам; 9 — органы управления двигателями (всего четыре); 10- педали руля поворота; 11 — педали руля поворота второго пилота; 12 — кабина экипажа; 13 — перегородка; 14 радиорубка; 15 — радист; 16 — бортовая антенна; 17 — выпуск бортовой антенны за борт в полете; 18 — передний пассажирский салон; 19 — багажная полка, выполненная на вентиляционных трубах; 20 — обивка из звукоизолирующего материала для защиты пассажиров от шума; 21 — перегородка; 22 — коридор; 23 — багажно-почтовый отсек; 24 — уборные; 25 — бар; 26 — отсек для отдыха экипажа; 27 — задний бар и отделение для курящих; 28 — курящие пассажиры; 29 — трубчатая рама задней оконечности фюзеляжа; 30 — хвостовое колесо; 31 хвостовое оперение.

5.71 Mirror — 1. зеркало, сущ. [ср. — англ. mirour-ст. — фр. mirour (вар. miroir) — лат. miratorium, ж.р. mirat-, предпол. произв. от лат. mirari, are- смотреть, взглянуть];

2. редк. а. волшебное стекло или хрусталь, ср. — англ. б. стеклышко, которое в прошлом мужчины носили на шляпах, а женщины — на корсаже. Б. ДЖОНСОН.

5.73 Parrot — попугай, сущ., с 1525 г. [возм., нарицательное употребл. фр. Perrot (вар. ил. PIERROT, см.), ум. — ласк, от Pierre, Петр; Литтре дает форму perot как распространенное в простонародье имя. На фр. яз. означает «птица», a pierrot- "домовый воробей"; ср. PARAKEET- длиннохвостый попугай].

6.1 Птичья клетка: трапеция, круглое зеркальце, чашечки для корма, воды и т. п. Попугай Димпна клюет свое отражение в зеркальце. Димпна, Димпна. Дядя Франк: пиджак — ищейковая зелень, лацканы — ежевика; жилетка — бархат, делфтская роза, узор — роза и шипы, золото; рубашка — шелк, сирень (натуральная, дымчатая), свободный ворот; галстук — фиолетовый аконит, булавка — амулетная зелень[44]; брюки — арабская лазурь; носки — незабудка. Туфли всё ещё в гардеробе. Димпна! Димпна!

9.9 Тогда в моем кабинете не было зеркала: то, которое стоит сейчас возле меня, я приказал поставить здесь позже — именно для того, чтобы наблюдать эту метаморфозу. Однако на смену ночи уже шло утро — утро, которое, как ни черно оно было, готовилось вот-вот породить день, — моих домочадцев крепко держал в объятиях непробудный сон, и я, одурманенный торжеством и надеждой, решил отправиться в моем новом облике к себе в спальню. Я прошел по двору, и созвездия, чудилось мне, с удивлением смотрели на первое подобное существо, которое им довелось узреть за все века их бессонных бдений; я прокрался по коридору — чужой в моем собственном доме — и, войдя в спальню, впервые увидел лицо и фигуру Эдварда Хайда.

9.11 Я старался понять слышанное мною, а именно, что воля, свободная в своем решении, является причиной того, что мы творим зло и терпим справедливый суд Твой, — и не в силах был со всей ясностью понять эту причину. Стараясь извлечь из бездны свой разум, я погружался в нее опять; часто старался — и погружался опять и опять. Меня поднимало к свету Твоему то, что я также знал, что у меня есть воля, как знал, что я живу. Когда я чего-нибудь хотел или не хотел, то я твердо знал, что не кто-то другой, а именно я хочу или не хочу (Бл. Августин «Исповедь», III, 5).

67. ПЧЕЛИНАЯ ЗЕЛЕНЬ

Осененные дикой догадкой, мы с Метерлинком уставились друг на друга. Каждая книга состояла из нескольких сотен страниц. Хотя мы лишь просмотрели их по диагонали, от нас не укрылось, что расположение статей не всегда соответствует хронологии. Содержание одних отрывков было знакомым, других нет. Если это журналы наблюдений, то в них явно были пробелы.

Что скажешь? спросил я Метерлинка.

Сегодня ночью, медленно начал Метерлинк, мне приснился чемоданчик дяди Франка. Но только когда в Синей Книге мы наткнулись на статью, где он упомянут, я вспомнил про этот сон. Чемоданчик закрывался на стальной замок, большой, массивный и очень искусно сработанный. Подобного рода хитрые висячие замки можно увидеть порой в музеях (да-да, и на двери на лестницу гентской звонницы висел именно такой же). Ключа у меня не оказалось, и я задумался, как же мне открыть его, как вдруг из замочной скважины раздался голос дяди Франка. Тут до меня дошло, что это нечто вроде усилителя, соединенного с записывающим устройством, помещенным в чемоданчике; это был, на самом деле, старинный фонограф — однажды дядя Франк показал мне, как собрать действующую модель подобного устройства из картонной воронки, мембраны из пергаментной или жиростойкой бумаги, щетинки от половой щетки и цилиндра, покрытого тонким слоем свечного воска (он особо указывал, что это должен быть пчелиный воск, поскольку он наиболее чувствителен к колебаниям).

Голос дяди Франка, доносившийся из скважины, дрожал и прерывался, заглушаемый фоновым шумом, словно в чемоданчике был спрятан еще и пчелиный рой. По этой причине мне не хотелось его открывать; но голос Франка звучал так жалобно, что у меня попросту не осталось выбора. Я догадался, что замок вовсе не был закрыт на ключ, надо просто отодвинуть щеколду. Так я и сделал, и когда я открыл чемоданчик, оттуда вылетели пчелы и облепили меня с головы до ног. Это были необычные пчелы, синего с желтым окраса — ляпислазурь с золотым, — и пока они кружили вокруг меня, я сам стал этими пчелами — или они стали мной. Глянув в зеркало, я увидел, что превратился в вертящийся столб тумана из синих и желтых молекул. Мы вращались все быстрей и быстрей, цвета смешивались, пока не стали сплошным зеленым маревом.

Я хотел уже вытечь, словно дым, в печную трубу, и полететь над крышами, но тут проснулся в своей постели в "Доме Лойолы". Этот сон, должно быть, имеет отношение к нашему нынешнему положению. Как ты думаешь, что он означает?

Синий и желтый при смешивании дают зеленый, ответил я. Помню, как в детстве впервые наблюдал эту алхимию. Кажется, в Желтой Книге имеется соответствующая запись. До сих пор чувствую букет пахучих составляющих красок, пластилина и меловой пыли — и кислого молока. Вижу свою школьную

учительницу мисс Таггарт: на ней леопардовая блузка, оттого она запомнилась мне как мисс Тигра. Но она совсем не злая. Передо мной лист шершавой угольно-черной бумаги, в ней попадаются крошечные волоконца других цветов, и кисть издает царапающий звук. Под синим небом и желтым солнцем я рисую дом с зеленой дверью и зеленый палисадник, испещренный синими и желтыми цветами.

Синий с желтым дают зеленый. Помню, в Желтой Книге упоминается о Зеленой. Возможно, Зеленая Книга — ключ к разгадке. Мы должны войти в зеленую дверь.

Вскоре мы нашли ее — за жизнеописанием Леопольда Австрийского, в точности как и ожидали.

68. СИНЬ КУКОЛЬНЫХ ГЛАЗ (Зеленая Книга, желтые страницы)

3.17 Они уложены на койки, укутаны тяжелыми складками недомогания, обеспечены сновидениями, обречены на ночные кошмары; и все же обладают лишь зачаточным знанием. Они питаются воображаемой пищей, ведь их уста нельзя разомкнуть силой. Возможно, они позволяют себе быть лишь своими снами, ибо по-настоящему бодрствуют только тогда, когда спят, широко раскрыв свои слишком большие глаза. Когда все окружающие отвечали нам, указывая на имена вещей, они были первые, кто вопросил нас молчанием.

3.19 Наступает момент, когда изгибы и завитки начинают двигаться сами собой, медленно разворачиваясь поверх ландшафта страницы, словно дымовой след от самолета. Когда во внутреннем ухе шепотом произносятся слова, их воплощения проявляются зримо, и факт становится образом. Белый корпус чернильницы забрызган синим. «X» учится писать. Для начала она копирует буквы из прописей.

6.81 У «X» заведены коробки для безделушек, для пуговиц, для карандашей, для мелков, для иконок, для медалек, для книг. Одни коробки вложены в другие. Каждый день она перекладывает содержимое коробок, мысленно их помечая. Но призраки прежних обитателей остаются, словно едва уловимое амбре, и когда она открывает какую-нибудь коробку, то ощущает, как вокруг распространяется дух прошлого, и пуговицы, застигнутые врасплох, принимают обличие святых медалек.

7.23 В шесть лет она впервые видит, как статуя Пресвятой Девы шевельнулась. Идет вечернее Благодарение. В дрожащем свете свечей Пресвятая Дева кивает. Когда «X» осознаёт это, Дева улыбается.

7.39 Основными функциями каждого существа являются расширение и сжатие. Расширенные существа проницаемы; сжатые — плотны и непроницаемы. Поэтому каждый из нас — в одиночку или в комбинации — может предстать как пространство, энергия или масса, в зависимости от выбранного соотношения расширения и сжатия и от того, какой тип вибраций мы испускаем, изменяя степень расширения и сжатия. Каждое существо управляет своими вибрациями. Вселенная — это бесконечная гармония вибрирующих существ в высокоорганизованном диапазоне соотношения расширения-сжатия, частотных модуляций и т. д.

11.1 Она узнает благородную душу лошадки-качалки. Всадница и скакун пролетели над Аравией. Он учит ее летать, чтобы они были равными. Когда он умрет — а он должен умереть, когда она вырастет, — она будет летать сама.

13.3 Сразу наступила темнота, как будто потушили лампу но в следующее же мгновение вновь стало светло. Я неясно различал лабораторию, которая становилась все более и более туманной. Вдруг наступила ночь, затем снова день, снова ночь и так далее, все быстрее. У меня шумело в ушах, и странное ощущение падения стало сильнее.

[45]

13.7 УКАЗАНИЯ К ПРИМЕНЕНИЮ: Вперед во времени — через определенное количество к конкретному моменту; меры предосторожности; дополнительные меры предосторожности; техника безопасности в случае неудачи; комплексные меры предосторожности; комплексные скачки, продвинутый + высший порядок; дистанционные скачки, в т. ч. в сверхдальнем диапазоне; особые меры предосторожности, в т. ч. отслеживание опасностей бесконечности + энтропии; процеживание времени; остановка времени, в т. ч. режимы использования остановки времени, остановка настоящего, остановка прошлого + остановка будущего…

69. ПРИМУЛА (Зеленая Книга, синие страницы)

1.1 Синий — самый глубокий из цветов; не встречая преграды, взгляд проваливается в бесконечность, и цвет навсегда ускользает от него.

Неуловимая птица счастья — синяя. Покрасьте стену в синий цвет, и это будет уже не стена. Синий освобождает от плоти. Проникнуть в синий — значит пройти сквозь зеркало. Синий — это цвет Богоматери. Синий дозволено надевать на похороны детей, так как они еще не вполне от мира сего.

4.15 Сложности с гардеробом «X». Может во вторник надеть то, что носила в понедельник, и наотрез отказывается признать, что воскресный наряд — не на каждый день недели. Однако это компенсируется повышенной чувствительностью к ТК: утверждает, что куклы играют сами по себе, пока она спит.

4.103 Попечитель случайно сбивает «Мэри-Джейн» с ног в присутствии «X». На коленке куклы мгновенно появляется синяк, на локте — царапина. «X» отворачивается; в течение секунды повреждения пропадают.

7.4 Портрет Арнольфини. Результат положительный. Замечено подрагивание люстры. В зеркале мелькнуло лицо «X».

11.13 Она стала осматриваться и заметила, что сама комната осталась такой же скучной и неинтересной, но все, что в ней было, изменилось до неузнаваемости. К примеру, портреты на стене возле камина казались живыми, и даже у часов на каминной полке (ведь в Зеркале они были видны только сзади) было расплывшееся в улыбке лицо добродушного старичка.

12.13

В их памяти живут рассказы наши,

Когда, к огню усевшись потесней,

Любили в грезах созерцать парящий,

К земле летящий танец снежных фей.

А ныне след их пребыванья всюду

Находят и фантазией творят,

Созданьями любви наполнив чудо

Воздушно-синих солнечных палат. [46]

13.11 Обнаружен спрессованный цветок примулы между с. 210 и 211 книги " Сказочная страна науки" Арабеллы Б. Бакли (Лондон, "Эдвард Станфорд", 26–27 Кокспер-стрит, Черинг-Кросс, S.W., 1899). Его отпечаток цвета Туринской плащаницы на следующем фрагменте:

"Мы уже говорили вам, что в нашей сказочной стране природы все между собой взаимодействует, внося порядок в кажущуюся неразбериху. Но хотя мы полагаем, что ветры и течения, реки и облака и даже растения неизменно следуют установленным законам, можно ли ожидать такой же упорядоченности от неугомонной, независимой труженицы-пчелки? Однако мы видим, что и у нее есть свои, определенные задачи и что она выполняет их регулярно, по установленному распорядку. На сегодняшнем занятии мы говорили исключительно о пчеле внутри улья и подметили, сколь чудесным образом инстинкты направляют ее в повседневной жизни. Но в последние годы мы узнали, что за пределами своего дома она тоже выполняет необычайно интересную и удивительную работу и что ей мы обязаны не только медом, но и в значительной степени красотой и яркой раскраской цветов, которые она посещает, собирая сладкую дань. Эта работа станет темой нашего следующего занятия, и если мы любим маленькую пчелку за ее неизменное усердие, терпеливость и порядок в улье, то я уверена, мы восхитимся удивительному закону природы, что подсознательно руководит этим посланцем любви между цветами, растущими вокруг нас".

70. ПАТИНА (Зеленая Книга, зеленые страницы)

1.1 Зеленый — цвет воды, так же как красный — цвет огня. Зеленый связан с бурей. Жизнь происходит из красного и расцветает в зеленом. Красный — мужской цвет, зеленый — женский. Хотя изумруд считается папским камнем, он был также камнем Люцифера — до его низвержения с Небес. "Изумруд услаждает взор, не утомляя его" (Плиний). Гренландию ("Зеленую Землю") открыл Эрик Рыжий ("Красный"), который решил, что человек скорей туда отправится, если дать ей красивое имя. Уйдя за кулисы, актеры отдыхают в " зеленой комнате". "Зеленая мысль в полумраке зеленом".

3.2 «X» созерцает красные плоды и зеленые листья вишни за окном комнаты Арнольфини. Дама, с ее большим животом, рядом с тусклым мужчиной выглядит, словно зеленая пчелиная матка. «X» вплывает в картину и через окно — наружу. Под вишней три улья: розовый, желтый и синий. Зеленый газон, пестрящий синими и желтыми цветами, спускается к берегу изумрудного канала, в котором отражаются многооконные дома, крыши, трубы, шпили. Она летит над нефритовым мостом в кишащий рой городских шумов.

11.7 Святая святых в темной комнате, освещенной мутным рубиновым светом лампы с образком на абажуре. Секундная стрелка летит над яркими бликами на циферблате, а на плавающей в проявителе фотографической пластинке появляется изображение «X», словно с зеркала сходит испарина от дыхания. Ее попечитель прищепкой цепляет капающий снимок на струну. Еще один. Еще. Она вспоминает другие свои фотографии, на которых она все меньше по мере удаления в прошлое, и представляет, что складывается, словно телескоп.

13.101 Предположим, «X» видит в витрине магазина синее платье, а затем, спустя час — девушку в магазине канцтоваров. Этой же ночью она может увидеть во сне ту самую девушку в том самом синем платье. Или себя в синем платье. Или свои пальцы, испачканные чернилами из протекшей ручки.

17.101 Под патинной лессировкой зеленого платья женщины находятся два темных слоя, содержащих патину, желтый оловянно-свинцовый пигмент и свинцовые белила. Патину получают, прибегая к алхимии, из меди и уксуса. Согласно Ченнино, если смешать патину со свинцовыми белилами и небольшим количеством жидкой глазури, то получится превосходная замазка для ремонта разбитых песочных часов. Патина, или ярь-медянка, незаменима при изображении воды, а также рыб, однако не следует забывать, что у рыбы, как и у всех неразумных животных, спина темная. В случае если рыба выступает из воды, украсьте ее несколькими золотыми шипами, которые будут приятно поблескивать сквозь зелень основного фона.

19.09 После обеда появилось несколько желтых ложек и стаканов. Кто-то сказал, что они латунные, и, когда я попробовал их на вкус, мне тоже так показалось. Некоторое время спустя, когда мы с мистером Пербриком возвратились с прогулки, он сказал мне, что Хюгель объясняет алую или розовую окраску фламинго наличием на перьях тонкого медного порошка. Едва он это произнес, как я почувствовал во рту латунный привкус. Отец Хопкинс, «Дневник», 10 августа 1874 г. (День поминовения св. Лаврентия, у которого просят защиты от огня; св. Беттелина, влюбившегося в одну ирландскую принцессу; и св. Эмигда, которого молят о защите от землетрясений).

21.9 Ян ван Эйк, "Богоматерь в церкви". Гигантская Мадонна возвышается до самого трифория, держа огромное дитя на согнутой правой руке. Ее одеяние цвета темно-"Синих "Галлахерс"": «X» курит «Синюю», думая о более светлом оттенке дыма. Нижняя сорочка Девы — трубного красного цвета[47]. Алтарь перед святая святых озарен свечами; мессу служат два ангела с крыльями, как у фламинго. Пол нефа испещрен пятнами света, падающего из окон верхнего яруса: солнце светит с севера. Либо так, либо архитектор умышленно ориентировал церковь вопреки канону, тем более что ее архитектура в данном случае явно вымышленная, хотя в отдельных чертах есть сходство с некоторыми известными храмами. Дюйм пепла нависает на кончике «Синей»: «X» стряхивает его в пепельницу, где он превращается в серого червя.

71. ЗЕЛЕНАЯ РОЗА

Мы с Метерлинком хотели было читать дальше, когда услышали за спиной звук шагов. Мы повернулись. Перед нами стоял дядя Селестин.

Я пришел к вам, произнес он торжественно, чтобы попытаться кое-что объяснить. Вы прочли книги, вернее, пролистали их, ведь на то, чтобы прочесть их по-настоящему, ушла бы вся жизнь; много лет потрачено на них. И я понимаю, выводы из них можно сделать самые разные. Но прежде чем вы их сделаете, знайте: было очень важно, чтобы вы сами нашли эти книги и чтобы вы читали их непредвзято. Вы, разумеется, обнаружили, что некоторые отрывки имеют непосредственное отношение к вам лично; но эти книги — не просто биографии. Некоторые страницы содержат сценарии, реализовать которые не удалось, другие описывают события так, как они произошли, но не так, как вы их запомнили, а третьи — вообще выдумки. Но в общем и целом, в этих книгах куда больше истины, чем в прочих воспоминаниях людей, которые постоянно переписывают их в соответствии со своим нынешним представлением о себе.

Вы особенные. Мы не лепили вас, тем более по своему образу и подобию. Свобода вашей воли ничем не ограничивалась, ведь принципиально важно, чтобы вы присоединились к нам осознанно и обладая полным знанием.

Как говорит св. Фома[48], в этом и состоит высшее проявление жизни в том, что каждое существо само повелевает своими поступками. Тот, кто всегда подчиняется указанию другого, в чем-то уже мертв. И вот, раб не повелевает своими поступками, а, скорее, ими повелевают за него. Посему человек, покуда он раб, есть образ смерти.

Но вы полны жизни, ведь вы доказали, что владеете силами, неподвластными простым смертным. Мы пристально наблюдали за вами, это правда, но лишь как заботливые родители, направляя ваши врожденные дарования, дабы привести их к расцвету. В этом смысле вы подобны пчеле, которую полностью так и не одомашнили: человек дал ей благоустроенное жилище, чтобы она могла больше времени уделять производству меда. Надеюсь, это честный обмен. Отношения между человеком и пчелой строятся на взаимном уважении к мирскому суверенитету друг друга.

Когда-то я был таким же, как вы, с младенческих дней своих избранный стать одним из непосредственных исполнителей нашей великой миссии. Увы! По мере развития интеллекта мои врожденные способности начали угасать; чем дальше учился я читать и писать, тем стремительнее ускользал от меня другой, сверхчувственный мир. И всё же, еще в восемь лет мне было явлено видение св. Розы Лимской, в котором она предстала в наряде из зеленых роз. В девять лет мне привиделась одна-единственная зеленая роза, обладавшая чертами св. Розы; она заговорила со мной и сказала, что с этих пор мне придется обходиться зрением простых смертных. К моему десятому дню рождения сверхъестественное перестало быть мне видимым, и с тех пор я остаюсь, можно сказать, слепым. И все-таки по-своему я тоже служу делу, и мне выпала честь служить вам.

То, что мы трое оказались здесь, в библиотеке "Дома Лойолы", — это кульминация длинной цепочки событий. Начну я, если позволите, с того, что в 1889 году — а в тот год родился Людвиг Витгенштейн — на званом обеде, устроенном в Лондоне влиятельным американским издателем, были представлены друг другу Артур Конан Дойл и Оскар Уайлд. В результате Уайлд получил заказ на написание "Портрета Дориана Грея", книги, в которой искусство и жизнь смешиваются до неразличимости; Дойлу был заказан "Знак четырех", роман, окончательно определивший образ Шерлока Холмса, которого многие считают реально существовавшим человеком из плоти и крови.

72. КОЛЮЧЕ-РОЗОВЫЙ

Произошла эта знаменательная встреча 23 августа, в день памяти св. Розы Лимской, которая, вступив в Третий орден св. Доминика[49], за образец для подражания взяла св. Екатерину Сиенскую. Что важно, св. Екатерину нередко изображают с книгой в одной руке и сердцем — в другой, эмблемами, хорошо знакомыми как Уайлду, так и Дойлу, которые, можно сказать, были двумя сторонами одной медали. Сравним первые строки обеих книг, заказанных в тот день.

"Знак четырех":

"Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжету левого рукава. Некоторое время (правда, недолго) он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул".

"Портрет Дориана Грея":

"Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.

С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобие японских рисунков, — и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природе своей статичного. Сердитое жужжание пчел, пробиравшихся в нескошенной высокой траве или однообразно и настойчиво круживших над осыпанной золотой пылью кудрявой жимолостью, казалось, делало тишину еще более гнетущей.

Глухой шум Лондона доносился сюда, как гудение далекого органа".

У Дойла начало бесцеремонное, клиническое, конкретное; уайлдовское узнаваемо томное и цветистое. Но они дополняют друг друга и оба вдохновлены наркотиками. Кокаин и никотин — теперь я могу вам это открыть — всего лишь заменители Чая из трилистника, чье действие было знакомо обоим авторам; не подлежит сомнению, что многими своими шедеврами они обязаны ему. Отметьте в особенности описание обостренного чувства обоняния в тексте Уайлда и иллюзию движения, создаваемую изобразительным искусством, не говоря уже о наличии пчел. Эти симптомы вы и сами можете опознать по своему опыту.

Роман Уайлда — это аллегория о том, до чего мирское богатство ничтожно по сравнению с сокровищами души; в книге Дойла объект преступления — тайник с сокровищами, а преступники — пропащие души. И вашей миссией тоже будет, если вы согласитесь присоединиться к нам, приложить свои способности к поискам сокровища; но об этом немного погодя. А пока вспомните, что в сердцах крикнул Холмс Уотсону в конце первой главы: "Какая польза от исключительных способностей, доктор, если нет возможности применять их?"

73. КОРИЦА

Позвольте мне, говорил Селестин, привести еще три выдержки: первая — из " Знака четырех", вторая — из "Портрета Дориана Грея", а третья — из дневника иезуитского священника и поэта, отца Джерарда Хопкинса, за 1874 год.

"Там было сто сорок три бриллианта чистой воды, и среди них знаменитый "Великий могол", по-моему, он именно так называется. Говорят, что это второй камень в мире по величине. Затем там было девяносто семь очень красивых изумрудов, сто семьдесят рубинов, правда много мелких. Еще там было сорок карбункулов, двести десять сапфиров, шестьдесят один агат и несчетное количество бериллов, ониксов, кошачьего глаза, бирюзы и еще много других камней, чьи названия я тогда не знал. Теперь я знаком с камнями гораздо лучше, чем раньше. Еще там был жемчуг — около трехсот превосходных жемчужин, двенадцать из них оправлены в золотой венец".

"Затем у него появилась новая страсть: драгоценные камни. На одном бале-маскараде он появился в костюме французского адмирала Анн де Жуайез, и на его камзоле было нашито пятьсот шестьдесят жемчужин. Это увлечение длилось много лет, — даже, можно сказать, до конца его жизни. Он способен был целые дни перебирать и раскладывать по футлярам свою коллекцию. Здесь были оливково-зеленые хризобериллы, которые при свете лампы становятся красными, кимофаны с серебристыми прожилками, фисташковые перидоты, густорозовые и золотистые, как вино, топазы, карбункулы, пламенно-алые, с мерцающими внутри четырехконечными звездочками, огненно-красные венисы, оранжевые и фиолетовые шпинели, аметисты, отливавшие то рубином, то сапфиром".

"9 апреля. В Кенсингтонский музей. <…> Сделал следующие заметки о самоцветах. Берилл: водянисто-зеленый; сердолик: насыщенный красно-телесный, индийская киноварь; альмандин: лиловато-красный; халцедон: либо молочноголубой, либо переливчатый сине-зеленый, либо сине-зеленый с искорками, либо тусклый желто-зеленый, тусклый оливковый, сиреневый, белый; гиацинт: коричневато-красный, тусклый рыжевато-багровый; хризопраз: красивый полупрозрачный зеленый либо тусклый с темными замутнениями; сардоникс: молочно-голубые чешуйки в коричневом; топаз: белый, краповый, вишневый, желтый, бледно-голубой, цвета желтофиоли; сардер показался лиловато-черным; яшма, или халцедон: тусклый телесно-коричневый; хризолит: синеватый с желтым проблеском или наоборот, также бледный желто-зеленый, также прозрачный желтый; цимофан: прекрасный камень, прекрасное имя".

Давайте сравним это любование самоцветами с видением нового Иерусалима, описанным святым апостолом Иоанном в «Откровении»:

"Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое — яспис, второе — сапфир, третье — халкидон, четвертое смарагд, пятое — сардоникс, шестое — сардолик, седьмое — хризолиф, восьмое вирилл, девятое — топаз, десятое — хрисопрас, одиннадцатое- гиацинт, двенадцатое- аметист".

Это — драгоценные камни в венце Бога Отца, как изобразил их Ян ван Эйк

на большом Гентском алтаре. Они — символы непреходящей славы Единой, Святой, Вселенской и Апостольской Римской Церкви. Они — свет очей. Они озаряют новый Иерусалим, который мы воздвигнем — с вашей помощью — на земле Ирландии, зеленой и счастливой[50]. Артур Конан Дойл родился католиком, Хопкинс стал католиком, Уайлд умер католиком; здесь мы все, как один, католики.

74. ГВОЗДИКА

Селестин умолк, вынул из кармана носовой платок и утер слезу. Совладав наконец с чувствами, он продолжил. Об Уайлде говорят, что речь его была убедительной и изумляющей, волшебным образом превращавшей немыслимое в достоверную истину. Из сказки он делал реальное событие, а в реальном событии находил сказку. Представим себе, как он выглядел в тот лондонский вечер рядом с Конан Дойлом: Дойл — в благообразной твидовой тройке, на Уайлде — галстук-шарф зеленоватого шелка, в котором поблескивает аметистовая заколка, в петлице — зеленая гвоздика, а в глазах время от времени отражается то золотой кончик египетской сигареты, то зеленая вспышка перстня со скарабеем.

В "Мемуарах и воспоминаниях", опубликованных в 1924 году, Конан Дойл оставил краткую заметку об этой встрече. Уайлд, пишет он, отличался любопытной точностью высказываний, тонким чувством юмора и искусством легкими жестами иллюстрировать, что он имеет в виду, и был в этом совершенно неподражаем. Воспроизвести эффект в полной мере невозможно, однако Дойл вспоминает, как во время обсуждения войн будущего Уайлд сказал: "От каждой из сторон к линии огня будет подходить химик с колбой", — а его поднятая рука и лаконичная мимика сотворили живой, гротескный образ.

Описание дальнейших событий вечера в издание не вошло, но вы можете справиться по оригиналу, который хранится здесь вместе с рукописью " Пришествия фей", другого труда Конан Дойла, законченного в 1922 году, где он постулирует существование вселенной бесконечных вибраций за пределами цветового спектра, ограничивающего диапазон нашего зрения. В этом он был прав. Его ошибка состояла не в том, что он верил в фей, а в том, что поверил двум детям, которые якобы их сфотографировали.

Однако вернемся ко встрече Уайлда с Конан Дойлом. На вопрос о том, какие химикаты могут быть использованы в грядущих войнах, Уайлд, подумав, ответил, что не видит смысла в сложном производственном оборудовании. У его собственной матери был рецепт — здесь он на мгновение принял облик Сперанцы[A51], высокой, бледной, величественной и загадочной в своей черной кружевной мантилье, — травяного настоя, которым с ней поделилась одна старуха с Севера: приняв его, каждый видит мир сквозь розовые очки, или, скорее, зеленые, поскольку называют настой Чаем из трилистника. Это истинная панацея, сводящая на нет любое проявление враждебных намерений, потому что отведавший ее стремится видеть мир как искусство, а не как жизнь, которая неизбежно заканчивается смертью. В будущем, провозгласил Уайлд, народы будут сеять мир, а не войну. Достаточно впрыснуть эликсир Сперанцы в лондонский водопровод, и полдничный ритуал средних классов действительно превратится в "высокий чай". А затем Ирландия предоставит Англии Гомруль под эмблемой зеленой розы. [52]

Конан Дойл был зачарован, ведь полет уайлдовской фантазии перекликался с его собственным опытом. Двумя годами ранее, осенью 1887 года, во время велосипедной прогулки по Морну, где Дойл находился на отдыхе, он наведался в "Дом Лойолы", чтобы возобновить знакомство с проживавшим там отцом Джерардом Хопкинсом. Познакомились они, разумеется, в другом нашем колледже, Стоунихёрсте, alma mater Конан Дойла. В седельной сумке у Дойла лежал переработанный черновик "Этюда в багровых тонах", первого произведения о Шерлоке Холмсе, отвергнутого уже двумя издателями, которые сочли, что методы главного героя покажутся публике не вполне правдоподобными. Конан Дойла провели к Хопкинсу на одну из травяных плантаций, где он читал свой требник. Стрелки приближались к четырем часам чудесного сентябрьского дня восемнадцатого числа, если быть точным, праздника Джузеппе Купертинского, святого-покровителя полетов, — и отец Хопкинс пригласил Конан Дойла выпить с ним чаю.

75. НЕКТАР

Дойл был несколько ошеломлен, когда отец Хопкинс повел его по тропинке к чему-то вроде сарая для рассады. Заметив его растерянность, иезуит терпеливо объяснил, что в обычной компании чувствует себя неловко и со времени переезда в "Дом Лойолы" предпочитает пить чай в обществе брата Ейтса, одного из младших садовников. Он готовит прекрасный напиток, весьма напоминающий Хопкинсу тот, что в добрые старые деньки в Стоунихёрсте варил брат Консидайн. Помнит ли его Конан Дойл? Да, конечно, ответил Дойл, это не тот, что все время рассказывал истории про ирландских фей? Отец Хопкинс задумчиво кивнул.

Когда они вошли в сарай, брат Ейтс сидел на ящике из-под апельсинов и следил за торфяной печкой, на которой уже закипал чайник. Он сказал, что ни один чай не сравнится с Чаем из трилистника, и это уж точно, ведь после чашки-другой начинаешь видеть мир прямо, а если человек видит мир криво, он на каждом шагу будет кувырком падать. Его мать в графстве Слайго восемьдесят лет пила по паре чайников в день и была прямая, как тростник, пока не умерла, а в момент смерти она сложилась, сообщил он, как складной нож, и понадобилось четверо здоровых мужиков, чтоб ее в гроб уложить, царствие ей небесное.

Про Чай из трилистника не ахти сколько народу знает, говорил брат Ейтс, но вот интересно — нынче-то оно железно доказано, раньше в это никто не верил, а мамаше-то моей самой Чай достался от человечка в мундирчике бобби верхом на мартовском зайце[53] на верхушке Бен-Булбен, и ведь разве не самого святого Патрика был день, когда она на него наткнулась?

Жестом он пригласил гостей садиться и, пошарив в складках сутаны, извлек желтую жестянку из-под нектарного табака. С величайшей церемонностью он открыл крышку и всыпал три увесистых щепотки зеленоватого содержимого в почерневший заварной чайник. Из носика чайника на очаге вырвался плюмаж пара. Когда брат Ейтс заливал кипяток, вспоминает Конан Дойл, глиняный чайник, казалось, пыхтел от удовольствия.

И не верьте всей этой ерунде, что, мол, заварник надо споласкивать кипятком, говорил брат Ейтс. Он что, недостаточно прогревается, пока на печке стоит? И никакого молока или сахара — все, что нам нужно, это доброе чистое зелье.

Когда чай заварился до нужной кондиции, брат Ейтс разлил его в три выщербленные чашки, и троица начала пить. Поначалу Конан Дойл прихлебывал с опаской: вкус был кисловато-терпкий, запах — как у горящего сена. По прошествии нескольких минут он заметил просторный шурф солнечного света, врывавшегося в открытую дверь сарая и оттенявшего все кочки и выбоины пола. Да, денек и впрямь выдался чудесный. Он проследовал за светом в глубь травяной плантации, где тот, казалось, выхватывал каждый стебелек, каждый листик насаждений. В золотом, усыпанном пыльцой воздухе плутали запоздалые пчелы.

"Ты произращаешь траву для скота, и зелень на пользу человеку", произнес брат Ейтс удовлетворенно. "Затем что он вскормлен нектаром и млеком рая напоен!" [54]Подумается так иногда: сидел бы тут целыми днями, чтоб ни забот, ничего. Да нет, работа ждет, но, знаете, когда иду эту самую работу делать, все равно, ни забот, ничего. Ведь пчелка же. Ох да, пчелка, точно. Еще увидимся, ребята.

И он деловито побрел в сторону солнечного света. Хопкинс с блаженством взглянул на Конан Дойла.

Не хотите ли прогуляться? спросил он.

Не прошло и часа, как Хопкинс с Конан Дойлом очутились на склоне горы Слив-Коммеда, на подходе к Бриллиантовым Горам. Путники находились в Безмолвной Долине, однако была она далеко не безмолвна: повсюду вокруг них прорывалась, сочилась и журчала вода, угомоняясь на заболоченных участках, звеня по камешкам бесчисленными ручейками.

Внезапно Хопкинс остановился, нагнулся и поднял камень. И уставился на него.

76. КИРПИЧНО-КРАСНЫЙ

Халцедон, прошептал он. «Откровение» 21:19. Одно из оснований Града Божьего. От греческого khalkedon, загадочный камень. Возможно, от Khalkedon — Халкедон, — названия давно исчезнувшего древнегреческого города. Но слово и значение, разумеется, те же самые. Переливчатый сине-зеленый с искорками.

Хопкинс и Дойл продолжили восхождение по склону, блестевшему от сполохов воды и камней. Хопкинс снова наклонился. Сардоникс, возможно от «Сарды», античного города в Малой Азии. Оникс означает «ноготь». Молочноголубые вены в телесно-коричневом.

Затем он набрел еще на один камень, и еще один, и еще: топаз — так же называется один из видов южноамериканских колибри; аметист, отрицательная форма греческого слова, означающего «опьянение», поскольку считалось, что его созерцание протрезвляет; гиацинт, в честь юноши Гиацинта, которого боги превратили в синий цветок.

Мы с вами — принцы Серендиппские, сказал он Конан Дойлу.

Обе его пригоршни были полны драгоценных камней. Он соединил ладони, и долина отозвалась негромким раскатистым эхо; оно прокатилось по гранитным обнажениям и растворилось в безмолвии, нарушаемом лишь ветром, окрестными водами и трелями невидимых птиц.

Вот, Дойл, посмотрите сквозь халцедон, сказал Хопкинс. Что вы видите?

Конан Дойл вспоминает, как взял камень из рук Хопкинса и поднес его к глазу, словно монокль. Долина перед ним замерцала, потом резко сфокусировалась. Никогда еще не видел он такие цвета; не существует названий для всех этих нюансов вересково-синего и лилового, для бесчисленных оттенков зеленого. Затем он заметил, что весь горный склон кишит юркими насекомыми. В густых зарослях шныряли яркие пташки. Из своих нор валом валили кролики. Через все поле зрения зигзагом пронесся заяц. Горные кряжи стали обретать лица — задубленные непогодой, изрытые бороздами, непостижимо мудрые. Тень от облака пробегала по всему сущему, преображая его каждое мгновение, словно бытие будущего всасывалось в естество настоящего.

Но ведь там целый мир, другой мир! вскричал Конан Дойл.

Да, отозвался Хопкинс. "Если б расчищены были восприятия, всякое предстало бы человеку, как оно есть — бесконечным"[55]. Но скоро всё это канет в небытие. Город Белфаст день ото дня разрастается, выбрасывая красные кирпичные щупальца в окружающую природу. Он строит огромные корабли. Его табачная индустрия не знает равных во всей империи. Его канатные заводы — самые длинные в Европе. И для всего этого нужна вода. Уже идут переговоры о покупке Безмолвной Долины с ее заливными угодьями и превращении ее в огромный водосбор. Всю эту красоту утопят. Мы должны остановить их, Дойл.

О том, что происходило и говорилось дальше, сказал Селестин, едва ли мы когда-нибудь узнаем. Воспоминания Конан Дойла касательно того дня разлагаются в бессмысленную галиматью. После визита в "Дом Лойолы" он больше никогда не видел отца Хопкинса, однако в следующей заметке, озаглавленной "Лондон, 23 сентября 1887 г.", читаем:

"Хопкинс о пчелах. Отсылка к «Притчам» (6:8): "Пойди к пчеле и посмотри на труды ее"[56], - и к комментарию Климента Александрийского: "…поелику пчела, дабы произвести единую только каплю меда, нектар сбирает со всего цветочного поля". Ивритское слово, обозначающее «пчела», dbure, происходит от того же корня, что и собственно «слово», dbr. Пчела эмблема мормонов. Переделал "Этюд в багровых тонах" в этом свете <…> выпив последнюю чашу Чая брата Ейтса".

"Этюд в багровых тонах", в котором расследуется убийство двух мормонов, появился в "Битонском пасхальном ежегоднике" за 1887 год и был издан отдельной книгой в 1888-M, в год, когда Хопкинс умер от тифа.

77. ШЕЛКОВО-ЧЕРНЫЙ

Прежде чем употребить остаток Чая, пожалованного на прощание братом Ейтсом, Конан Дойл попытался выделить его составляющие. Он полагал, что «трилистник» в наименовании чая — чистая метафора, и поэтому был удивлен, когда обнаружил в смеси следы этой травы. Покопавшись в библиотеке, он выяснил, что «шамрок» не так прост, как кажется на первый взгляд. Плиний отмечает, что его листочки трепещут и поворачиваются в ту сторону, откуда надвигается гроза или буря; Конан Дойл пришел к заключению, что трилистник, должно быть, чувствителен к магнитному полю земли. Линней во "Флоре Лапландии" упоминает о "быстрых и проворных ирландцах, что питаются своим трилистником; из цветов этого растения они пекут хлеб, дышащий медовым ароматом, а сваренная из трилистникового меда медовуха, по их мнению, наделяет вторым зрением каждого, кто ее выпьет". В травнике Джерарда[57] утверждается, что трилистник привлекает пчел сильнее любой другой известной травы.

Помимо этого, в Чае из трилистника присутствовали аконит, белладонна (красавка) и мать-и-мачеха, а также элементы, определить которые Конан Дойл оказался не в состоянии. Экспериментируя с различными соотношениями этих ингредиентов, он сумел получить некое варево со слабым эйфорическим действием, однако воспроизвести ясновидческие свойства оригинала ему не удалось. Тем не менее ощущения подсказывали ему, что испытанные переживания не были преходящими, ведь они постоянно изменяли его восприятие мира, в котором ничто нельзя счесть незначительным, поскольку вся вселенная усеяна знаками. Это знание пребывало с ним до самого смертного часа.

Артур Конан Дойл умер 7 июля 1930 года в день памяти св. Буазиля, чей список Евангелия от Иоанна, открывающегося строкой: "В начале было Слово", хранится в колледже Стоунихёрст.

Что касается Уайлда, то история его трагической гибели слишком хорошо известна, чтобы ее пересказывать. Позвольте лишь отметить несколько относящихся к делу обстоятельств. 28 февраля 1895 года Уайлд получил визитную карточку от маркиза Куинсберри с обвинениями в недостойном поведении; это был день Фомы Аквинского, святого-покровителя теологов — и карандашников. 1 марта он добился ордера на арест Куинсберри по обвинению в клевете; это был день св. Давида, покровителя Уэльса — и поэтов. 3 апреля начался суд; это был день св. Ирины, покровительницы мира и согласия, и Ричарда де Уайза, покровителя кучеров. 5 апреля после перекрестного допроса, проведенного Эдвардом Карсоном, Уайлд был вынужден отозвать обвинение; это был день св. Винсента Феррера, которого привело к обращению ложное обвинение в воровстве и чье красноречие за кафедрой породило слухи о том, что в детстве его рот облепляли пчелы. В тот же день Уайлд был арестован и 2 6 апреля предстал перед судом Олд-Бейли[58] по обвинению в особо непристойном поведении. Это был день св. Анаклета, чье существование некоторые считают выдумкой; а еще в тот день исполнилось шесть лет Людвигу Витгенштейну. Уайлда освободили под залог, а 22 мая вновь усадили на скамью подсудимых; это был день св. Риты Каскийской, чье тело остается нетленным и испускает аромат роз. 25 мая его приговорили к двум годам исправительных работ; это был день Беды Достопочтенного, святого-покровителя ученых, и св. Зенобия, чье право на покровительство детям подтверждает случай, когда он воскресил ребенка.

Здесь дядя Селестин остановился и перевел дух.

78. МАК

Из множества последующих дат, продолжал он, выделю лишь три. 19 мая 1897 года Уайлд вышел из заключения; это был день папы Целестина V, святогопокровителя переплетчиков, в честь которого поименован и я, Селестин Карсон. 8 февраля 1898 года Уайлд опубликовал "Балладу Редингской тюрьмы", скорбное обличение тюремно-исправительной системы. Это был день сорокачетырехлетия Эдварда Карсона — и день св. Аполлонии, покровительницы страдающих от зубной боли; зубы Уайлда после двух лет тюремного питания находились в плачевном состоянии. Оскар О'Флаэрти Фингал Уиллс Уайлд скончался в Париже 30 ноября 1900 года, в день поминовения апостола Андрея Первозванного, покровителя Шотландии, распятого на Х-образном кресте за то, что отказался поклоняться ложным богам.

Величие Уайлда — и его трагедия — состояло в том, что он отказывался отделять искусство от жизни. На судебном процессе в качестве компрометирующего свидетельства приводились отрывки из "Портрета Дориана Грея". Конан Дойл считал этот роман одной из самых высоконравственных книг в истории; ведь они с Уайлдом были проникнуты духом Чая из трилистника, в котором мир предстает нам, как он есть — бесконечным.

Когда я рассказывал людям о мамином Чае из трилистника, сказал Уайлд Конан Дойлу в тот вечер в 1889 году, они принимали это за басню. Но вы, мой дорогой Дойл, первый человек из всех, что мне попадались, который знает, что это правда. И я больше никогда ни с кем не поделюсь ею — ибо это правда.

Когда-то давным-давно, продолжал Уайлд, жил-был человек, которого обожало все селение, потому что он был рассказчик. Каждое утро он уходил из селения, а вечером, когда труженики заканчивали работу, возвращался. Они собирались вокруг него и спрашивали: "Что ты видел сегодня?" И он отвечал: " Я видел, как фавн в лесу играет на флейте, а дикие звери танцуют под его музыку". — "А что еще ты видел?" — спрашивали люди, и он отвечал: "Я пришел на берег моря и увидел там трех русалок; они сидели на скалах и расчесывали свои зеленые волосы золотым гребнем". И народ любил его за то, что он рассказывал эти истории.

Однажды утром он покинул селение и пришел на берег моря; и, представьте себе, он увидел там трех русалок, расчесывавших свои зеленые волосы золотым гребнем. Он пошел дальше, в лес, где увидел фавна, чарующего диких зверей игрой на флейте. И когда вечером он вернулся в селение, люди собрались вокруг него и спросили, что он видел.

"Я не видел ничего", — ответил он.

Так что, мой дорогой Дойл, о некоторых вещах лучше хранить молчание.

Позвольте мне закончить свой рассказ об Уайлде, сказал Селестин, несколькими отрывками из его "De profundis":

"В "Дориане Грее" я говорил, что все грехи мира совершаются в мыслях, но ведь и всё на свете тоже совершается в мыслях. Теперь мы уже знаем, что видим не глазами и слышим не ушами. Они всего-навсего органы, точно или искаженно передающие наши ощущения. Только в нашем мозгу мак алеет, яблоко благоухает и жаворонок звенит…"

"В конце месяца, когда июньские розы цветут во всей своей расточительной роскоши, если я буду чувствовать себя хорошо, я через Робби договорюсь с тобой о встрече в каком-нибудь тихом чужом городке, вроде Брюгге, который много лет назад очаровал меня своими серыми домиками, зелеными каналами и своим прохладным спокойствием…"

"Природа омоет меня водами великими и горькими травами исцелит меня…"

79. ВИСКИ

Наша задача, сказал дядя Селестин, предельно ясна. Ирландия слишком долго была разделенной. Уже не раз говорилось, что граница между Севером и Югом факт скорее чьего-то мышления, чем какой бы там ни было географической реальности. Поэтому мы должны изменить этот склад мышления. "Всё на свете совершается в мыслях". Когда в 1924 году "Комиссия по установлению ирландской границы" собралась, чтобы пересмотреть договоренности, зафиксированные в 1920 году "Актом о разделе Ирландии", единственным напутствием комиссии было: "…определить — в соответствии с волеизъявлением населения, постольку, поскольку это будет соответствовать экономическим и географическим условиям, — пограничную линию между Северной Ирландией и остальной частью острова".

Одним из множества спорных районов был Южный Даун, где теперь располагается Резервуар Безмолвной Долины. Было ясно, что ощутимое большинство населения Южного Дауна составляют католики, которые желают отложиться к Югу. Однако мастера юридической эквилибристики повернули вопрос таким образом, что "волеизъявление населения" стало относиться к населению Белфаста, поскольку именно оно имело наибольший интерес в огромном водоеме, сооружение которого велось в Безмолвной Долине. Вы ведь помните, что первый кусок дерна при строительстве дамбы срезал лорд Эдвард Карсон, который, более чем кто-либо, несет ответственность за появление провинции Северная Ирландия.

Без вод Южного Дауна на индустриальном будущем Белфаста можно было ставить крест. Таким образом, Южный Даун, как и другие области с преобладанием католиков, был обречен стать частью Северной Ирландии. Рубежи остались прежние, вычисленные так, чтобы создать жизнеспособное экономическое образование, которым могло бы управлять протестантское большинство. Не будь у Северной Ирландии Безмолвной Долины — не было бы и этой британской провинции. Но, по милости Божией, Безмолвная Долина станет крахом Северной Ирландии.

Наш план прекрасен — и прост: мы растворим в водах Безмолвной Долины сильную дозу Чая из трилистника. Жители Белфаста выпьют его с чаем, кофе, виски; они омоются в Чае из трилистника и будут им крещены. Мир предстанет им, как он есть — миром, где все соединено, где Одно есть Многое. Не будет границ и разделений, ведь всё в реальном мире перекликается с чем-то еще, а оно, в свою очередь, еще с чем-то — в нескончаемом гимне восхваления. Мир это беспрерывное повествование.

К этому моменту мы готовились не один десяток лет. Всё, что нужно теперь, — это ваша помощь, ведь столь существенным количеством Чая мы на данный момент не располагаем. Тот, что достался вам, взят из скудеющего припаса, передаваемого от поколения к поколению уже многие столетия. Повидимому, та старуха с Севера, что поделилась Чаем с леди Уайлд, была последним на свете человеком, знавшим его рецепт, который впоследствии унесла в могилу.

Не думайте, что это непреодолимое препятствие. Вас, мальчики, — тебя,

Метерлинк, и тебя, племянник, ведь, хотя ты на самом деле не приходишься мне племянником, ты всегда был мне как родной, — еще с пеленок готовили к этой миссии, как и мою «дочь» Беренику. Через несколько мгновений она будет здесь. И тогда я оставлю вас одних, поскольку этот принципиальный вопрос вы должны обсудить наедине, ведь свободы без свободной воли быть не может. Без нее невозможно будущее, так как будущее вырастает из прошлого.

В общем и целом, сегодня Чай из трилистника — реалия прошлого и существует только в прошлом. Поэтому вы должны вернуться в прошлое, для того чтобы вернуть будущее. А пока прощайте. Через три часа я к вам снова наведаюсь.

Селестин чинно поклонился и пятясь вышел за дверь, словно не желая терять нас из виду ни на йоту дольше, чем необходимо. В тот же миг появилась Береника.

80. ШАФРАННЫЙ

На ней была форма школы св. Димпны: белая блузка, зеленый, цвета трилистника, в шафрановую полоску галстук, белые гольфы, черные остроносые туфли, юбка цвета травы и, в тон ей, пиджак с эмблемой на кармане: св. Димпна держит на цепи демона. Я подумал, что наряд ей идет; и вновь увидел, как зелены ее глаза, как черны, словно вороново крыло, ее волосы. Я расцеловал ее в обе щеки и представил Метерлинку, который сделал то же самое, очень по-бельгийски.

Рада познакомиться, сказала Береника. Я много о тебе слышала. Даже книгу про тебя прочитала — Синюю Книгу, так ведь? И еще читала книгу про братишку — Желтую. А я — Зеленая Книга. Из нас троих выходит цветная библиотечка, томами которой мы можем по желанию меняться. Мы можем составлять различные цвета спектра. Мы можем преодолеть гравитацию; порой мы одолеваем время. Когда мы вспоминаем прошлое, оно встает перед нами живо, в полном цвете. Мы упиваемся запахами прошлого.

Я знаю это, потому что знаю больше вас. Знаю, потому что матьнастоятельница каждый день ставила меня на час перед Картиной. Помнишь, братишка — та картина ван Эйка, муж с женой, где мы с тобой раньше были? И я знаю, они хотят, чтобы мы вошли в Картину, ибо в Картине — сокровище, которого они жаждут, и они говорят, что оно даст всем, мужчинам и женщинам, свободу. И это сокровище, по-моему, Чай из трилистника. В каком виде или форме он существует, я не знаю. Может, он спрятан в тулье шляпы у мужчины, или в складках платья у женщины, или в косматой собачонке. Может быть, он в люстре, или в пламени свечи, которая там горит. А может, он вообще зеркало или в зеркале. Может, это резной лев или горгулья с двумя спинами. Но они хотят, чтобы мы его достали.

Вопрос в том, воскликнула драматически Береника, пойдем ли мы на это?

Давайте посмотрим с такой стороны: нас троих отобрали, оказывается, когда мы еще молоко сосали, точнее не сосали, потому что, насколько я понимаю, они нас, как феи, похитили из колыбельки, а потом воспитали на свой сказочный манер. Мы носили ту одежду, что они нам давали, и ели ту пищу, что они специально готовили, и пили то питье, что нам намешивали. Особенно питье. Как нам стукнуло четыре, нам стали подсыпать туда Чай из трилистника — помнишь дни, когда ты видел то, чего раньше в жизни не видал? Стоит ли удивляться, что мы такими выросли?

Отчасти я им благодарна. Как же иначе, ведь кем иначе могла бы я быть? Я должна быть тем, что есть.

Ведь из-за этого я люблю ясность мира. Знаете, то, как все вещи светят тебе — будь это фарфоровая чашка, или примула в бордюре, или помятый алюминиевый умывальник, — они как будто довольны тем, что они как раз такие, какие есть, и этим удовольствием с тобой делятся. Я говорю на языке, не ведомом никому кроме вас. Вы мои братья, а я ваша сестра, я должна о вас заботиться. Мы — вся родня, какая у нас есть. Мы — Безмолвная Троица, скользящая по коридорам, когда все остальные в постели. Трое — это Христос между двумя разбойниками. Мы — три листка на одном стебле. Мы трое — Чай из трилистника.

81. РЫЖАЯ КУРИЦА

И все-таки, как я могу быть хоть в чем-то уверена? продолжала Береника. Когда я стояла перед Картиной, то иногда думала, что всё понимаю — ведь это был мир, который я узнала и полюбила. Я любила сочный вермильон балдахина, любила косматую собачонку, любила турецкий коврик. Я любила маленькие красные сабо дамы и осязаемую шершавость простых деревянных башмаков на мужчине. Я чувствовала между пальцами бусины янтарных четок. Я вдыхала аромат апельсинов и запах горящего воска. А потом моргну — и всё пропадает, и я опять стою перед Картиной. За окном кабинета на потемневшие поля сыплет дождь со снегом, и я опять в так называемом Реальном Мире.

Итак, прежде чем мы продолжим, прежде чем я окончательно пойму, что происходит и примем ли мы в этом участие, вы тоже должны передо мной отчитаться. Ты, Метерлинк, — может, ты начнешь?

Даже не знаю, что и думать, сказал Метерлинк. Если развить проведенную Селестином аналогию с пчелами, мы жили в стеклянном улье: можем ли мы сказать наверняка, что наши наблюдатели благожелательны? И кроме того, возможно, мы — три принца Серендиппских, точнее, два принца и принцесса, наделенные даром находить то, чего не искали. Мне вспоминается, что Серендип — древнее название Цейлона, и что на некоторых марках этой британской колонии изображена кокосовая пальма, чьи семена разносят океанские течения. Возможно, мы тоже, как кокосы, по чистой случайности прибились друг к другу и растем теперь рощицей в три дерева.

Изучение марок позволяет лучше понять большой мир. Кокос появляется под коронованным профилем Георга VI: так мы выясняем, что до него было еще пять королей Георгов, и с интересом узнаем, что Третий был сумасшедшим. Сам кокос являет собой символ неисчислимых богатств империи, на марках которой он представлен, поскольку из каждой части кокосовой пальмы, не говоря уж о масле, люди извлекают выгоду. Грубые волокна орехов идут на набивку матрасов и плетение циновок, из почек пальмы получают сахар и спирт, древесина тоже высоко ценится, скорлупа орехов представляет собой отличное топливо, а из корней добывают наркотическое средство. Возможно, кокосовая пальма — одна из форм Чая из трилистника, хотя и находится под строгим контролем имперских властей, дозволяющих туземцам их нирвану лишь для того, чтобы вернее их поработить. И тогда — подобны ли мы им?

Быть или не быть, вот в чем вопрос, пересечем ли мы границу, перед которой поставили нас опекуны, или огородимся сами, сохраняя таким образом наше личное царство — неоткрытую страну, из чьих пределов путник ни один не возвращался. И все-таки мне хочется увидеть страну с картины ван Эйка. Когда я жил в Генте, ничто так не радовало меня, как блуждание по лабиринту улочек и переулков с маленькими дверцами, выходящими в высокие внутренние дворики или обнесенные стенами сады, или мощеные камнем задние дворы с белеными пристройками и рыжими курами, роющимися в желтом песке.

Я хотел бы вернуться в Брюгге ван Эйка.

82. ЗОЛОТО РОСТОВЩИКА

Хотя детство мое прошло в исследовании Гента, я начал осознавать, что он неизмерим, и что вариации улиц, которыми можно пройти к определенному месту, граничат с бесконечностью. Более того, опыт попадания на любую из данных улиц с одной данной улицы вместо другой будет в корне отличаться. Так, выходя на рю де Шантерелль с рю де ла Кюйе[59], на одном углу перекрестка вы замечали маленькое кафе, а на другом — булочную; тогда как появляясь с рю Гийом Телль[60], вы тут же упирались в магазин оружия и охотничьего снаряжения, соседствующий с модельной лавкой и мастерской вывесок.

Сами вывески просто завораживали: гигантские ножницы, режущие воздух перед ателье; красно-белые спиральные полосы столба у цирюльни, символизирующие бинт, намотанный на руку перед кровопусканием; три золотых шарика ростовщика — эмблема торгового банка Медичи и св. Николая Барийского, вручившего трем сестрам-девам по кошельку с золотом, чтобы они могли выйти замуж. Каждое ремесло заявляло о себе, а в названиях улиц запечатлелись обстоятельства их стародавней жизни, и некоторые из них по сей день оставались в силе — например, теплый запах выпечки на рю де Багетт или шепот ветра в листве одинокой осины на рю Тремор.

По праздникам высокие, прижавшиеся друг к другу дома увешивались знаменами: одни насыщенно-синие с желтой звездой в центре; другие полностью черные с Золотым Львом Фландрии, окруженном узкой желто-синей каймой; вперемежку с ними шли национальные цвета Бельгии — красные, желтые и черные вертикальные полосы. Гремели горны и барабаны, трезвонили трамваи, лаяли собаки, солдаты с криками "Ура!" печатали шаг, крестьянские девушки, клацая деревянными сабо, шли рядками под ручку, сипло галдели уличные торговцы. К вечеру на Пляс д'Арм собиралась толпа. Специальные команды на лестницах зажигали гирлянды в тысячи крошечных масляных лампочек, натянутые между деревьями и оркестровыми эстрадами, их чашечки из синего, желтого, белого, зеленого и красного стекла сияли, как многоцветные каменья. В такие ночи мои сны оглашались лязгом медных тарелок и низким уханьем барабанов, хлопаньем в ладоши, радостными криками и пением народных песен. Празднества заканчивались уже засветло исполнением гимна Бельгии — под его звуки улицы и площади пустели.

И когда куранты на звоннице провозглашали начало нового дня, сердце мое переполняла глубокая любовь к нашему народу. А ведь в то время улицы еще носили французские имена, это теперь — фламандские. И мне думается, что и наша страна долгое время была разделена, веками томясь в сетях языковой междоусобицы. Многие бельгийцы двуязычны: ван Эйк говорил и на фламандском языке мастерской и улицы, и на французском — языке двора, от которого получал заказы. Но большинство — моноглоты; владея лишь родным языком — по отцу или по матери, — они не могут знать, как живет другая половина. Порой мне снится, что есть только один язык и между людьми нет границ.

Возможно, доза Чая из трилистника бельгийцам не повредит. Если верить вашему опекуну Селестину на слово — а у нас нет причин ему не верить, когда-то и он был таким же, как мы. Он знал, что его видения — реальность. Я склонен согласиться с его планом, закончил Метерлинк.

83. ЯНТАРНЫЙ

Да, подхватила Береника, может, мой опекун и подглядывал внаглую за нами с кузеном, когда изучал нас в этом стеклянном улье, но по крайней мере сам во всем признался и выложил почти все карты на стол, не то что некоторые. Я к тому, что монашкам из школы Димпны ты бы не поверил, они только ходят и щелкают на тебя своими четками. Сколько бы они ни болтали про мир иной, а глаза их были прикованы к пустым формальностям этого: покрою школьного блейзера, высоте подола юбки, расстегнута верхняя пуговка на блузке или застегнута. Они добросовестно ставили меня каждый день перед Картиной, а я знала, что они ничего не видят. Для них это была просто роспись, размазанные по доске краски, а не дверь в другой мир.

А ты, кузен, спросила она, обернувшись ко мне, каково твое решение?

Пока Метерлинк говорил о Генте, начал я, мне вспомнился Белфаст. Как и он, я часами исследовал родной город. Особенно интригующим казался мне квартал Смитфилд, настоящая путаница проходов, переулков и сходней, поднимающихся к балконам — на каждом целый выводок жилищ — все выше и выше, в то время как нижние ярусы оглашались шумами всевозможных ремесел: бочаров, гробовщиков, колесных мастеров, кузнецов. Здесь же, в пыльных мастерских, согнувшись над деревянными планками, трудились музыкальных дел мастера и резчики по дереву. Часть их продукции сбывалась на громадном крытом рынке, чей лабиринт застекленных пролетов и галерей, где роились гудящие толпы продавцов, покупателей и праздношатающихся, казался символом самого города.

Главным образом это была империя подержанных товаров. Ее киоски и прилавки были завалены старинными вещами, как пещера Аладдина: старинный фарфор, часы, украшения, мебель, картины, книги; коробки с осветительной арматурой и свечами зажигания, пуговицами, монетами, стеклянными шариками, очками, обгоревшими вересковыми трубками и обгрызенными сигаретными мундштуками, флаконы из-под духов, связки старых ключей. Я часто задумывался об их прежней жизни. Иногда, держа в руках резную фигурку из слоновой кости или пропуская между пальцев нитку янтарных бус, я чувствовал настоящий шок: перед моим внутренним взором вспыхивала яркими красками некая сцена, и я знал, что дышу ароматом иного пространства и времени.

Обрывки бунтарских стихов и разговоров вполголоса неслись из распахнутых дверей трактиров вдоль узких улочек, пропахших табаком и ромом. За ближайшим углом поджидал XVIII век, где все казалось возможным. До революции было рукой подать, католики и протестанты объединялись в проповеди измены: Свобода, Равенство, Братство. Восходила звезда Наполеона. Минута за минутой изобреталось будущее; в спектре, как и предсказывали провидцы, появились новые цвета, ибо мир спряден из бессчетных вибраций эфира. Потаенные доселе оттенки зелени — дубовых листьев, лавра, изумрудный — приобрели неслыханную популярность, щеголи смотрели в монокли из зеленого берилла. Древняя арфа Ирландии воскресла, и, вышитая золотой нитью, явилась на зеленых знаменах.

Лишь тонкая пелена мерцала меж тем миром и этим. Порой ее сдувало, словно дымок от выстрела, и я видел прошлое ясно, как наяву. А потом оно таяло в воздухе, как растаяла та мечта о свободе. Если Чай из трилистника даст нам еще одну попытку, то, я думаю, воспользоваться ею — наш долг. Я считаю, нам надо войти в Картину.

Итак, решено? спросила Береника.

Да, ответили мы с Метерлинком.

Один за всех и все за одного! воскликнула Береника.

84. ФОРМЕННЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ

Итак, мы стали Безмолвной Троицей, о которой я читал в школьных рассказах

Береники. Вскоре по завершении нашего совещания появился Селестин. Поверх его твидового костюма был накинут то ли балахон, то ли риза с капюшоном из тонкого зеленого сукна, расшитого арфами, трилистниками и крестами; в правой руке он сжимал дубовый посох с обвившейся вокруг него бронзовой змеей. Он взглянул на нас, словно добрый епископ.

Вы приняли решение?

Приняли, ответила Береника.

Ваш вердикт?

Мы сделаем всё, что нужно сделать, сказала она твердо.

Я так счастлив, промолвил Селестин. А сейчас мы должны поторопиться, ведь вам еще столько предстоит узнать, прежде чем вы отправитесь в путь со своей исторической миссией. Идемте.

С посохом в руке Селестин повел нас через библиотеку. Свет ноябрьского дня уже совсем померк, и лишь бледные лучи солнца еще пробивались сквозь трилистники окон со стороны западной колоннады, отзываясь смутным отблеском на золотом тиснении книжных корешков; и я вновь подумал о заключенных здесь сокровищах знания, вселенной фактов, объять которую не под силу ни одному из смертных. Но каждый из томов внес свою, отдельную лепту в эту огромную общность, и я затрепетал от возбуждения при мысли о той роли, которую нам выпало сыграть в переписывании книги "История Ирландии".

Мы шли по длинным коридорам, поднимались по винтовым лестницам, пока не оказались перед кабинетом отца Брауна. Селестин чинно ударил посохом три раза. Дверь отворилась. Перед нами стоял мужчина, одетый так же, как Селестин. Я услышал, как у Метерлинка перехватило дыхание. Я повернулся к нему: лицо Метерлинка побелело. Позволь, пролепетал он, представить тебя моему дяде Морису.

Мне очень и очень жаль, сказал дядя Морис Метерлинку, что я вынужден появляться перед тобой столь внезапно, но, пойми, встретиться с тобой раньше я не мог, дабы не повлиять на твое решение. Помни, порой пчелы роятся в самый неожиданный момент. Свобода воли, сам понимаешь. Надеюсь, ты простишь меня.

Разумеется, ответил Метерлинк. Разве может быть иначе?

Мы вошли в комнату. Со времени нашей последней беседы с ректором она, казалось, увеличилась в размерах, поскольку вмещала теперь длинный дубовый трапезный стол, вокруг которого сидели семь человек,

все в таких же зеленых ризах. На столе стояли два высоких самовара чеканного серебра, один из них — с тремя кранами. Еще там были двенадцать фарфоровых чашек "беллик"[61] с блюдцами, расписанные трилистниками, и три глиняные трубки с тисненым мотивом из арфы и трилистника. Над каминной полкой висел "Двойной портрет" ван Эйка. Никогда еще он не казался таким манящим; краски-самоцветы переливались над пляшущими языками пламени.

Садитесь, садитесь, сказал отец Браун радушно. Позвольте пригласить вас на самое важное Чаепитие в истории Третьей эпохи Древнего ордена гибернийцев, состоящего ныне из нас девятерых. Представлять вам остальных ни к чему. Имена не имеют значения, так как здесь мы все за одного. Брат Селестин, как я понимаю, уже обрисовал вам суть нашего дела. Мне же предстоит вкратце изложить механику вашей миссии. Вы уже наверняка догадались, что должны будете войти в Картину. Но чтобы это вхождение состоялось, вам необходимо кое-что узнать из ее истории.

Мы с Береникой и Метерлинком сели, и отец Браун начал рассказ о " Двойном портрете Арнольфини".

85. БУРГУНДСКОЕ

Во-первых, начал отец Браун, картина, которую вы видите перед собой, не репродукция — в привычном понимании этого термина — "Двойного портрета Арнольфини". И произведение с таким же названием, находящееся в Национальной галерее в Лондоне, не является копией этого. Тем не менее оба они принадлежат кисти ван Эйка. Здесь нет ничего парадоксального. В XV веке во Фландрии тиражирование прославившихся работ было распространенной практикой: иногда их воспроизводили сами мастера, авторы картин, иногда предоставляли это ученикам, а иногда имел место комбинированный метод, так что даже один квадратный сантиметр мог быть плодом совместного творчества нескольких живописцев.

В архиве коллежа св. Варвары в Генте хранится нотариально заверенная копия завещания Ансельмо Адорнеса из Брюгге от 1470 года, где каждой из трех его дочерей отписывается "панель, на коей рукою Яна ван Эйка запечатлен святой Франциск". Относится это исключительно к св. Франциску или ко всей панели, неясно, поскольку все три экземпляра утеряны.

Также утеряны все работы, выполненные ван Эйком по заказу его главного работодателя, герцога Бургундского Филиппа Доброго.

Ян ван Эйк был назначен камердинером Филиппа Доброго 19 мая 1425 года; это, весьма уместно, был день поминовения Целестина V, святого покровителя переплетчиков, в честь которого назван один из верных членов нашего братства. Вспомним «Часословы», созданные фламандскими художниками под

эгидой герцогов Бургундских, изумительно подсвеченные красками-самоцветами ляпис-лазурью, кармином, малахитом и золотом; каждая страница — живописная миниатюра, каждая — эмблема рубежа во времени вселенной, представленного Зодиаком, временами года и каноническими часами — заутреней, обедней, вечерней, комплетой, — часами, которые мы в "Обществе Иисуса" соблюдаем по сей день. Читая такие книги, человек воздавал должное красоте мира, благословенной и наблюдаемой Господом, ведь книга эта была картиной мира. Денег на них не жалели: бургундская столица Брюгге являлась одним из богатейших городов на земле.

Там были "апельсины и лимоны из Кастилии", свидетельствует один путешественник, "словно только что сорванные с деревьев, фрукты и вино из Греции, сласти и приправы из Александрии и со всего Леванта — будто ты там и находишься. Здесь была Италия со своей парчой, шелками и доспехами; в галереях монастыря св. Донациана торговали турецкими и армянскими коврами".

Особенно впечатляющее воплощение пышность бургундского двора нашла в свадьбе Филиппа Доброго и Изабеллы Португальской в 1430 году. После торжественного въезда в Брюгге в воскресенье 8 января — день памяти святого отшельника Стефана Мюретского, примечательного тем, что вместо власяницы он носил металлический нагрудник, — было устроено роскошное пиршество. По случаю такого события весь город выкрасили в красный цвет, улицы были увешаны знаменами из алого венециана. Упряжки единорогов с леопардами на спине везли колесные платформы с гигантскими кренделями и булочками, из которых выскакивали живые медведи, обезьяны, попугаи, четыре овцы с окрашенным в голубое руном, три мартышки-музыканта, две козы, играющие на свирелях, и поющий волк. Полугрифоны-полулюди ехали верхом на диких кабанах, жонглируя мечами и кинжалами. Посреди процессии трубачей с фанфарами четверо гигантов тащили огромного кита, изрыгающего танцующих отроков и поющих дев; они затевали с гигантами перебранку, и те швыряли их обратно в чрево Левиафана. Через весь зал пролетел огнедышащий дракон и исчез так же загадочно, как и появился.

Из дворцовых фонтанов било бургундское вино; и по мере того, как день тянулся к ночи и дальше, многим гостям становилось всё труднее понимать, было ли то, что они видят, бутафорией, настоящим или неким сплавом того и другого.

86. УЛЬТРАМАРИНОВАЯ БОЛЕЗНЬ

По этому случаю ван Эйк преподнес герцогу в дар часослов, где поля страниц устилали сверхнатуралистичные изображения цветов, на которые мимолетом присела стрекоза, выписанная столь тонко, что сквозь крылья виднелись цветы.

Однако роль художника в женитьбе Филиппа Доброго и инфанты Изабеллы Португальской этим не ограничивалась, поскольку еще в 1428 году герцог включил его в состав делегации, направлявшейся в Лиссабон для переговоров об условиях бракосочетания. Ван Эйку было поручено нарисовать ее портрет и не один, а два, так как герцог ни разу в жизни не видел инфанты и желал получить не только устные свидетельства о ее внешности, прежде чем дать согласие на заключение союза.

16 октября, в день св. Галла Констанцкого, покровителя птиц, послы выехали в порт города Слюйс, откуда отплыли на двух венецианских галерах. Они высадились в английском порту Сандвич, где отдыхали, а затем, 13 ноября, в день св. Оммебона, покровителя портных, направились в сторону Лиссабона. Ветрами их относило в другие английские порты: Камбер, Плимут и Фалмут, куда они прибыли 25 ноября, в день памяти Екатерины Александрийской, покровительницы библиотек. 2 декабря, в день св. Вивианы, которую призывают в помощь от похмелья, депутация взяла курс на юг и через Бискайский залив достигла Байонны 11 декабря, в день Даниила Столпника, проведшего тридцать три года на верхушках колонн — каждая выше предыдущей. Послы продолжили путь четырнадцатого числа того же месяца, в день поминовения св. Фортуната Пиктавийского, чье имя говорит само за себя. Наконец, 18 декабря они прибыли в Лиссабон. Это был день св. Самтанн, ирландской монахини, которая, когда некий черноризец сообщил ей, что отправляется в паломничество, ответила, что Царствия Небесного можно достичь и не переплывая морей, поскольку Господь рядом со всяким, к Нему взывающим.

Короля послы увидели лишь 13 января 1429 года, в день Илария Пиктавийского, святого-покровителя юристов, а также пострадавших от змеиных укусов. В результате многодневных, нелегких переговоров с королевскими посредниками был подписан предварительный брачный договор, а между делом наводились справки о репутации, здоровье и манерах инфанты. Тем временем ван Эйк работал над двумя портретами, которые закончил к 12 февраля, дню Юлиана Странноприимника, святого-покровителя цирковых артистов. Картины, не мешкая, отправили в Бургундию на следующий же день, в праздник св. Модомнока, который принес в Ирландию пчеловодство: согласно мартирологу Эгуса Кульдея[62], Модомнок учился под руководством св. Давида в Уэльсе, где тот разводил пчел, и когда Модомноку пришло время уезжать, на его корабль сел пчелиный рой и отбыл с ним в обратный путь.

Так что же представляли собой ванэйковские портреты Изабеллы Португальской? Были ли они копиями друг друга или являли два разных взгляда на одно и то же лицо? Увы, узнать это мы не в силах, поскольку они утеряны. Более того, общепризнан тот факт, что утеряно большинство творений ван Эйка. Однако сохранились некоторые свидетельства. В 1454 году Бартоломео Фацио восхищается ванэйковской "Картой мира", на которой все города и страны даны в узнаваемых очертаниях и на реальном удалении друг от друга. Еще более впечатляющей была его работа "Женщины благородных форм, выходящие из бани", принадлежавшая некогда кардиналу Оттавиано, на которой изображенные скрыты льняными занавесями и паром. На этой же картине была свеча, горевшая как настоящая, а также старуха в испарине и собака, лакающая воду. Посреди открывавшегося за окном обширного ландшафта виднелись крошечные лошади и люди, рощи, деревни и замки, выполненные с таким мастерством, что каждый предмет казался отделенным от другого расстоянием миль в пятьдесят.

Но ничто в той картине не могло сравниться с зеркалом, в котором всё до мельчайшей детали отражалось так же отчетливо, как и в настоящем зеркале.

87. ПИРЕНЕЙСКАЯ ЛАЗУРЬ

Как видите, продолжал отец Браун, мы начинаем подбираться к "Двойному портрету Арнольфини" и его изумительному зеркалу. Но прежде чем заглянуть в него поглубже, давайте вернемся к ван Эйку в 1429 год. В ожидании реакции герцога Бургундского на портреты Изабеллы Португальской делегация отправилась в паломничество в Сантьяго-де-Компостела, чья гробница апостола Иакова Большего в иерархии святых мест христианского мира уступает лишь Иерусалиму и Риму. Теперь — несколько параллелей между апостолом Иаковом и св. Донардом, давшим свое имя пику Слив-Донард, высочайшему в горах Морн, в лоне которых располагается "Дом Лойолы". Оба покровительствуют рыбакам: Иаков — потому что сам был рыбаком, а Донард — потому что считается, что Колодец Донарда на вершине горы подземным проходом соединен с Ирландским морем. День поминовения, 25 июля, они тоже делят между собой, равно как и створку раковины в качестве эмблемы. Существует поверье, что вода из Колодца Донарда будет еще чудодейственнее, если выпить ее из раковины морского гребешка.

Всё взаимосвязано- sub specie aeternitatis[63]. Если средь бела дня вглядеться в глубины Колодца Донарда, то увидишь там отражение звезд, а могила апостола Иакова в Компостеле была обнаружена в 813 году, когда увидели зеленую звезду, повисшую над ней. Отсюда — Компостела, что значит " поле звезды". В начале, говорит Бл. Августин, Бог сказал Слово и этим создал небо и землю[64]. Всё сущее заключено этом Слове, которое есть Книга Природы, а Книга Откровения говорит нам, что небеса скрутятся, словно свиток[65]. Итак, с точки зрения Господа, время и пространство можно скатать, и вещи, которые, как нам кажется, находятся в тысячах миль друг от друга, на самом деле разделяет лишь толщина пергамента. Будь мы книжными червями, мы бы прогрызали туда ходы, почти не затрачивая времени. Мы не черви, но можем — благодаря Чаю из трилистника — путешествовать по этим червоточинам.

Шедевр ван Эйка "Поклонение Агнцу" в соборе Св. Бавона в Генте вероятно, самое точное приближение к извечному видению, какое можно обрести на земле. На его центральной панели неземное сияние освещает всё в равной степени — от башен далекого города и синих горных вершин за ним до микроскопически выписанных растений на переднем плане. Что касается последних, то многие исследователи видят в них результат пребывания ван Эйка в Португалии и Испании, так как среди них есть виды, не произрастающие во Фландрии. Истина, однако, не столь проста; под апельсиновыми, лимонными и гранатовыми деревьями, между водяным крессом и луговым сердечником видны травы, из которых, как мы знаем, получают несколько основных ингредиентов Чая из трилистника: среди прочих, к примеру, девясил, зверобой, тысячелистник, аконит и мать-и-мачеха. Труднее, несмотря на изобилие, разглядеть в изумрудной траве пучки трилистника. Триптих над этим ландшафтом изображает три центральные фигуры: Пресвятую Деву, Бога Отца и Иоанна Крестителя. Богородица читает книгу, покоящуюся на зеленом покрывале, на Боге зеленая епитрахиль, а Иоанн облачен в просторную зеленую хламиду.

В поисках других примеров зеленого — а их здесь множество — наш взор вновь переносится на ландшафт, где группы апостолов, пророков, святых и мучеников, пап и епископов собраны во всем ритуальном великолепии. Среди епископов есть одно, почти полностью скрытое лицо: видны лишь левое веко и правая бровь. Но мы все равно можем идентифицировать его, поскольку лишь на нем одном митра густозеленого цвета. Это — св. Патрик.

88. КЛАРЕТ[66]

Вы не слишком удивитесь, если я скажу, что ван Эйк лично встречался со св. Патриком. Как я уже упоминал, вселенную можно скатать или сложить в несколько раз, словно карту; несложно представить себе, что она помещается в ореховую скорлупку, подобно одной их тех Библий, что написаны буквами, неразличимыми невооруженным глазом. Насколько я понимаю, Бог вполне может носить вселенную в кармане, как часы. И устройство это замечательно тем, что любую точку в пространстве и времени можно совместить с любой другой.

Совершить скачок из одной точки в другую нелегко, хотя порой мы делаем это в своих сновидениях. Но наяву необходимо выполнение определенных условий. Уже давно признано, что иконы и другие святые образы являются воротами в межвременные миры. Ладан здесь хорошее подспорье. А также монотонное распевание молитв и дымка органной музыки. Весьма действенно выбрать в качестве отправного пункта день памяти подходящего святого. И еще есть Чай из трилистника. Из своих книг вы знаете, что ван Эйк некоторое время прожил во фламандском городке Гел, где под эгидой св. Димпны получил лак, который с тех пор никому так и не удалось воспроизвести. Причина проста: в рецептуру, помимо скипидарного связующего, входил также отвар Чая из трилистника; отсюда галлюциногенная ясность его картин.

Путешествие из Лиссабона на север Испании в 1429 году было долгим и тяжелым. К тому времени, когда бургундские послы достигли Компостелы, на дворе была уже середина марта. Семнадцатого числа ван Эйк посетил храм апостола Иакова. То был день не только св. Патрика, но еще и св. Гертруды из Нивеля в Бельгии, которую ирландский миссионер св. Фоиллан Хеннегауский в день ее смерти уверил в заступничестве св. Патрика. Гертруду призывают в помощь против крыс и мышей, поэтому она считается покровительницей кошек. Ее эмблема — посох со взбегающей по нему мышью. Св. Патрика обычно изображают с трилистником в одной руке, в другой у него посох, которым он изгоняет змей, корчащихся на заднем плане. Патрик и Гертруда — могучий союз.

Готовясь к посещению, ван Эйк выпил порцию Чая и помолился обоим святым. Солнце только что село за горизонт, и Компостела погрузилась в зеленоватые сумерки. Колокола церкви Сантьяго звенели громко и чисто, им вторило эхо красных стен города и синей стены гор. Внутри огромного собора пришло в движение пятифутовое серебряное кадило, подвешенное на веревках к центральному куполу и раскачиваемое четырьмя служителями в бордовых одеяниях. По нефу поплыл длинный шлейф благовоний. Апостол Иаков в полутемной нише над главным престолом мерцал отблесками тысячесвечного созвездия. Затем вступил хор — тем горловым гулом басов-профундо, какой услышишь только в Испании, — и, казалось, от этого пения завибрировали колонны. И тут, на глазах у ван Эйка, голова статуи Иакова шевельнулась: апостол кивнул ему. Ван Эйк поднялся с холодного каменного пола и взглянул вверх. Крыша храма исчезла, и на ее месте были звезды, мириады звезд, роящихся, словно пчелы. Пока он пытался осознать их множественность, одна звезда отделилась от общего роя и устремилась к нему вниз.

Всё быстрее и быстрее приближалась она, словно роза заполоняла своим цветением его окоем, раскрывая громадные лепестки; в конце концов она охватила ван Эйка со всех сторон, и ее нестерпимо яркое сияние поглотило его.

89. ДУБ

Придя в себя, он обнаружил, что лежит под дубом. Над ним стоял какой-то человек, одетый в овчину, и разглядывал его лицо. Он обратился к ван Эйку с какими-то непонятными словами, потом нахмурился и начал снова на латыни. Странная это была латынь — искаженная, гортанная, картавая, со смещенными ударениями, — но ван Эйку всё же удавалось уловить суть сказанного.

Ты прибыл издалека, сказал человек в овечьей шкуре.

Верно, ответил ван Эйк. Где я?

Ты в Гибернии[67]. Так эту страну нарекли римляне, потому что считали, что здесь всегда зима. Однако, как видишь, сейчас начало весны. Человек нагнулся и сорвал какой-то зеленый росток. Это растение мы зовем «шамрок», сказал он, а меня зовут Патрик. Мне уже приходилось использовать его для наглядности, и думаю, ты об этом еще не слыхал. Как видишь, здесь три листика на одном стебле. Они изображают прошлое, настоящее и будущее, которые образуют то, что мы называем Троицей. Это значит, что один человек может быть тремя: тем, кто знаком ему по воспоминаниям, тем, кем он себя считает, и тем, кем он хотел бы быть. Я верю, что это истина, и хочу, чтобы и другие верили. Так ты со мной?

Да, ответил, ван Эйк, где же еще мне быть?

Я хочу сказать, ты хочешь быть со мной? Верить в то, во что верю я?

Если вы верите в то, что сейчас сказали, снова ответил ван Эйк, то я тоже вам верю. Я должен быть с вами.

Тогда надо выполнить один несложный обряд; правда, для него потребуется вода, которой поблизости не имеется, однако это легко исправить, сказал св. Патрик. Он ударил о землю посохом, и оттуда забила струя чистой воды.

Как тебя зовут? спросил он ван Эйка.

Иоанн, ответил тот.

Патрик повторил это имя и окрестил ван Эйка. Ван Эйк почувствовал, как вода хлынула в его купель, словно сноп света ворвался прямо в сознание и раскрыл его. Вокруг качались лиловые горы. В кристально чистом небе плясало солнце. На мгновение он увидел прошлое, настоящее и будущее. Что было потом, он не помнил.

Когда он очнулся во второй раз, то снова был в Компостеле, в соборе Сантьяго, на безмолвном полу, лежал и бился в конвульсиях в свете оплывающих свечей.

Отец Браун помолчал. Это был один из самых важных моментов в нашей истории, сказал он.

С того времени ван Эйк совершенно преобразился; а через него, через его видение мира, преобразились и мы.

Ван Эйк вернулся во Фландрию точно на Рождество 1429 года. 15 января 14 30-го празднества по случаю бракосочетания Филиппа Доброго завершились учреждением рыцарского ордена Золотого руна. Случилось это в день Павла Фивейского, святого-покровителя ткачей, и ирландской монахини св. Иты, прославившейся беззаветным служением Пресвятой Троице. Связь с Ирландией здесь очень важна, поскольку орден Золотого руна был не чем иным, как ответвлением Древнего ордена гибернийцев. Среди посвященных в рыцари был и сам ван Эйк, а также Джованни Арнольфини, итальянский торговец, давно обосновавшийся в Брюгге.

90. ДРАКОНЬЯ ЗЕЛЕНЬ

Ни одно из ныне существующих человеческих сообществ не обладает столь блестящей и достоверной родословной, как Древний орден гибернийцев. Франкмасоны весьма неубедительно возводят историю своего Братства к зодчим Вавилонской башни, египетских пирамид и соломонова Храма; тамплиеры указывают на мифическое происхождение от крестоносцев; а различным объединениям, утверждающим, что они основаны в «темные», или Средние, века, несть числа. Ни одно из этих притязаний не подкреплено историческими документами, и выдвигаются они единственно из стремления скрыть сравнительно недавнее происхождение этих организаций под покровом мнимой старины.

Анналы Древнего ордена гибернийцев являются частью истории Ирландии с 1 331 года до Рождества Христова, что неопровержимо установлено самыми уважаемыми исследователями, и благородный дух братства неугасимым огнем пылает на алтаре ордена с тех самых пор, как Мугмедон, самодержец всей Ирландии, основал орден Золотой цепи. На темном ландшафте ирландской истории неизменно сверкали сомкнутые ряды копий Древнего ордена гибернийцев, в авангарде каждой приливной волны патриотизма. Фингал, Кухулин, Оссиан, Конн Ста Битв, Ниалл Девяти Заложников — все принадлежали к славному ордену; среди его святых членов были Колман, Бригитта[68], Киаран и Брендан, и первым из них — сам св. Патрик.

Упоминание братства Золотой цепи в ирландских летописях — наиболее раннее из свидетельств о рыцарских орденах всех времен и народов. Именно ирландцы привнесли эту традицию в Галлию, а позже — в регион, соответствующий нынешней Фландрии. Внимательные древнеримские историки Тацит, Страбон и Ливий — упоминают витые ожерелья и цепи из золота, используемые в гражданских и военных церемониях, и окрашенные в шафрановый цвет одеяния, что в точности соответствует описанию, приводимому ирландскими авторами. Еще одним доказательством того, что сей орден рыцарства был первым из учрежденных в этом мире, является использование в нем конных колесниц за несколько столетий до появления их у римлян.

Филипп Добрый жаловал своим рыцарям золотые цепи с подвеской в виде золотого барана, символизировавшего Золотое руно, цель странствий аргонавтов, и богатство Фландрии, основой которого была торговля шерстью и сукном. Вы помните, что античное Руно висело на дубе; Eyck означает «дуб», поэтому посвящение ван Эйка в кавалеры ордена Золотого руна с лингвистической точки зрения было неизбежным. Ян ван Эйк — это некое подобие Иоанна Крестителя, эмблемой которого был ягненок, что воспето в ванэйковском шедевре "Поклонение Агнцу".

Более того, Золотое руно охранял дракон, которого Ясон усыпил приготовленным Медеей травяным зельем. В числе его ингредиентов был аконит, присутствующий также и в Чае из трилистника. Овидий, описывая данный эпизод, говорит, что Медея взнуздала крылатых драконов и девять дней и ночей из колесницы "озирала равнины", дабы собрать чудодейственные травы. Можно не сомневаться, что путь ее пролегал и через Ирландию. Проводить дальнейшие параллели, пожалуй, ни к чему.

Отец Браун указал на "Двойной портрет Арнольфини".

Обратите внимание на висящую на стене нитку янтаря с зелеными кистями. Это, разумеется, четки. Кроме того, она символизирует золотую цепь, соединяющую историю Ирландии и Фландрии, и ее бусины — столетия. Теперь мы имеем возможность истолковать картину в таком свете.

91. АПЕЛЬСИНОВЫЙ ЧАЙ

Панель, на которой выполнена картина, составлена из трех досок ирландского дуба.

На задней стене имеется надпись: "Johannes de Eyck fuit hic" — и под нею год: 1434. Сложите эти цифры, и вы получите двенадцать, а это трижды четыре. Четверка означает четвертое измерение, время.

"Johannes de Eyck fuit hic" можно перевести трояко: "Ян ван Эйк был здесь", "Ян ван Эйк был этим человеком" и "Ян ван Эйк был этим", то есть, дубовой панелью картины или самой картиной.

Не считая отраженной в зеркале пары, на «Портрете» видны три фигуры: мужчина, женщина и собака.

Косматый пес в зеркале не отражается. Но если представить его развернутым относительно головы, то мы увидим, что своими контурами его тело напоминает карту Ирландии, составленную из бесконечно запутанных волокон.

Мужчина — это Арнольфини, на французском также известный как Arnoul le Fin, то есть Арнуль Изощренный. Он купец, переводчик, специалист по тканям, что подтверждает роскошная накидка, ниспадающая непрерывными складками бездонной глубины. Изображенный ван Эйком, он вполне может быть и самим ван Эйком.

Еще настойчивее о складках пространства и времени напоминает зеленое платье женщины. Взгляните на отороченный мехом разрез огромного рукава, изгиб которого украшен вертикальными полосками материи, собранными в похожие на четырехлистный шамрок мальтийские кресты. Непосредственно под манжетой полоски располагаются тремя набегающими друг на друга ярусами, каждый в три креста шириною, вторя сборкам самого рукава. Здесь всё складки, рюши, прорезы — троится в собственном единстве.

Пять слоев покрывал на голове дамы, на самом деле — одно покрывало, пятикратно сложенное. Эти пять пятых — пять провинций Ирландии. Итак, женщина — тоже карта Ирландии. А еще она св. Димпна, покровительница лунатиков — и тех, кому являются видения.

Рама зеркала имеет зубчатую форму, словно шестерня в часах. Две виднеющиеся в нем фигуры готовы войти в нарисованную комнату из другого пространства-времени. Они — кто угодно и откуда угодно. Это можете быть вы или я.

У окна шесть ставен, у канделябра — шесть лучей.

В одном из подсвечников горит одна-единственная свеча.

Один апельсин покоится на подоконнике.

Три апельсина лежат на дубовом сундуке у окна.

Если сложить все эти обстоятельства, то суть будет ясна: "Двойной портрет" — это врата, открывающиеся в обе стороны. Картина, ныне выставленная в Национальной галерее в Лондоне, была написана первой, и с ее помощью ван Эйк перенесся в Ирландию, где создал ту, что сейчас перед вами. В результате рыцарские ордена Золотого руна и Золотой цепи слились воедино. Лондонский образ, на протяжении столетий оторванный от изначального местоположения и открытый взорам миллионов неверующих, уже давно утратил свою силу. И только наш сохранил истинное видение ван Эйка.

У нас в архиве хранится памятная записка ван Эйка с рассказом о том, как он создал эти картины. Затем следует отчет о его пребывании в Геле. В постскриптуме он добавляет, что в три апельсина на дубовом сундуке впрыснут концентрат Чая из трилистника, которого хватило бы на все население Брюгге с округой и местечками, умноженное на три. А это количество, как оказалось, с весьма точным приближением соответствует современному населению шести графств Северной Ирландии.

Все, что вам остается сделать, это войти в картину, встретиться с ван Эйком и вернуться с апельсинами. Но прежде чем вы отправитесь, есть ли какие-нибудь вопросы?

92. МАРЕНОВЫЙ

Я поднял руку. Всё время, пока говорил отец Браун, у меня было чувство смутной тревоги, которая теперь обрела ясность.

Я вас правильно понял — мы отправимся в Брюгге XV века?

Совершенно верно, ответил отец Браун, хотя в какую именно точку в пространственно-временном континууме, мы точно сказать не можем. Однако мы можем с полным основанием предположить, что картина сама вас сфокусирует и что вы появитесь в мастерской ван Эйка около того времени, когда он закончил лондонскую картину, в день св. Евангелиста Луки в 1434 году.

Простите за любопытство, сказал я, но когда мы с Береникой в первый раз вошли в картину, местность, где мы очутились, выглядела как графство Даун в наши дни, и, кроме того, мы, по-видимому, утратили контроль над своими перемещениями. Как знать, не случится ли подобное опять?

Резонный вопрос, согласился отец Браун, на который я мог бы ответить весьма обстоятельно, упомянув сравнительно низкую силу воздействия Чая, который вы приняли в тот вечер, вашу неосведомленность в истории картины, тот факт, что она находилась не на своем изначальном месте — здесь, в графстве Даун, — а в кабинете твоего дяди Селестина, и так далее. Когда вы вошли в картину, вы не почувствовали, что одеты так же, как мужская и женская фигуры?

Почувствовали, сказал я.

Этого и следовало ожидать, учитывая, что на вас была одежда середины XX века. Аконит в Чае из трилистника — известный также как борец сильнодействующий корригент ощущаемого анахронизма. Поначалу вы решили, что оказались в Брюгге 1434 года, поэтому мысленно одели себя соответствующим образом. Но когда вы поняли, что на самом деле находитесь в 1959-м или около того, все пошло вкривь и вкось, так ведь?

Верно, согласился я.

На сей раз, продолжал отец Браун, наши портные приготовили для каждого из вас платье, аутентичное в каждой складке, вставке, шве, сборке и плиссировке. Материалы сотканы вручную и вручную же сшиты нитью, свитой на прялке с ножным приводом, окрашены натуральными красителями, и всё одеяние опрыскано настоем трилистника, содержащим тройную дозу аконита. Надеюсь, вы останетесь довольны своими костюмами. Даже собаки на улицах будут принимать вас за жителей Брюгге пятнадцатого столетия. Но гораздо важнее для вашего предприятия — Метерлинк, третий элемент. В Брюгге 1434 года вы с Береникой заблудились бы, даже если бы вам удалось туда попасть, что без Метерлинка вовсе не гарантировано, поскольку магическое число картины — тройка. Метерлинк дышал воздухом Фландрии, он говорит на ее языках. Разумеется, французский и фламандский с тех пор несколько изменились, однако больших трудностей с пониманием у него не возникнет, а любые различия в произношении и словоупотреблении ему будет легко объяснить, назвавшись сыном голландского торговца, сопровождающим своих друзей из Ирландии, которая тогда, как и сейчас, находилась с Фландрией в прекрасных отношениях.

Нам подумалось, что, дабы не вызвать подозрений, Беренику лучше одеть мальчиком, поскольку юной даме не пристало появляться на людях без дуэньи или компаньонки. Вот ее наряд, подходящего к случаю цвета синего гелиотропа, называемого так за то, что он поворачивается к солнцу и потому является своего рода часами. У вас с Метерлинком одежда красного маренового цвета, ведь лучшая марена неизменно выращивалась в Голландии, и это придаст убедительности вашей конспирации. Гелиотроп и мареновый — цвета двух входящих в комнату фигур, отражаемых в зеркале ван Эйка. Будем надеяться, что втроем вы войдете в нее столь же легко. Что касается вашего возвращения, то вот вам три пузырька с Чаем из трилистника; примите его перед тем, как пожелаете войти в картину с той стороны.

93. ГЕЛИОТРОП

Отец Браун открыл дверь. Комнаты для переодевания здесь, сказал он.

Нас с Метерлинком провели в одну комнату, Беренику в другую. Мы быстро сбросили школьную форму и натянули непривычные наряды. Когда мы вышли, отец Браун сделал нам знак сесть и продолжил инструктаж.

Хотя ваше путешествие в Брюгге XV века и назад покажется нам моментальным, сказал он, мы не знаем, сколько субъективного времени займет выполнение вашей миссии. Следовательно, вам понадобятся какие-то деньги; их тоже предоставили наши фальшивомонетчики. Каждому из вас выдан эквивалент тридцати фунтов стерлингов в пересчете на современные деньги. Ни в коем случае не тратьте всё сразу. Вот вам план города. Дом ван Эйка обращен к улице заостренным под крышу каменным торцом, над дверью вырезан гелиотроп это на улице Синт Гиллис Ниеей Страт, ныне Гауден Хандт Страт, напротив Схоттинне Поорте. Место мы отметили крестиком. А теперь, поторопимся! Нам нельзя терять времени.

И отец Браун немедля перешел к делу, разлив нам по чашкам чай из самовара в центре стола и дав по глиняной трубке. Члены Древнего ордена также наполнили чашки.

Метерлинк, Береника и я принялись пить и курить. Как только пьянящий аромат Чая из трилистника ударил мне в ноздри, отец Браун затянул молитву на латыни — остальные подхватили. Слова роились у них на губах, жужжали, разрастались вглубь, раздавались все гулче, пока я не понял, что не в силах отличить гул в комнате от гула в голове. Мне вспомнились чаинки в кипящем чайнике, зернышки шума бьющего в берег прибоя, треск радио на нерабочей частоте.

Посмотрев в чашку, я увидел, что она пуста, и вспомнил, как когда-то чашка казалась мне размером с супницу. Я видел все пузырьки и трещинки в ее огромной глазурованной впадине. На дне раскинулся архипелаг зеленых побережий, на исследование которых ушли бы годы. Потом мне пришло в голову поднять глаза. Дым из моей трубки вился кольцами: одни застывали в воздухе, как мутные облачка во льду, другие — как мазки включений в стеклянном шарике.

Я перехватил взгляд Береники, потом Метерлинка. Казалось, мы смотрим глазами друг друга, замкнутые в одном взгляде.

Голос отца Брауна пришел ко мне из немыслимой дали. Вы готовы?

Мы молча кивнули и, как один, поднялись. Береника взяла меня за левую руку, а Метерлинка — за правую. Вместе мы приблизились к "Двойному портрету Арнольфини". Вся комната вдруг стихла и умолкла, но в ней чувствовался заряд электричества, как в воздухе перед грозой. Картина задрожала и стала расти, пока не закрыла собой все поле зрения. Когда мы взглянули в зеркало на дальней стене комнаты, две фигуры в нем расплылись и пропали. Вместо них, замерцав, проявились четкие силуэты нас троих.

Меня била дрожь. Рука Береники была холодна, как лед. Потом я ощутил, как сила в моем теле сливается с ее силой, и через Беренику почувствовал Метерлинка; все наши волны и частицы вплывали друг в друга. Мы зажмурились, все трое; когда мы открыли глаза, то обнаружили, что висим в глубоком черном космосе, а тела наши обратились в межзвездную пыль.

Не было слышно ни звука, но бессчетные звезды роились вокруг нас, как голоса. Долго ли нас так несло, сказать не могу. Может быть — миг, а может вечность. Что такое время, когда сам ты — пространство? Как бы то ни было, не успели мы об этом задуматься, как пронеслись через вселенную и вылетели с другой стороны.

Мы очутились в пустой комнате с высоким потолком.

94. ИМПЕРАТОРСКАЯ ЛАЗУРЬ

Прямо перед нами, над богато украшенным мраморным камином, висели два идентичных экземпляра "Двойного портрета Арнольфини". В кресле у пустого очага спал одноногий курносый человек лет сорока, одетый по моде времен регентства. На столике перед ним стояли наполовину опорожненная бутылка бренди и стакан. Свет шел из единственного высокого окна. За ним безошибочно узнавались очертания Морнских гор.

Вздрогнув, мужчина проснулся. Увидев нас, он побледнел, и в глазах его появилось странное выражение.

Вы те самые трое? спросил он. Меня освободят?

Ну, нас, конечно, трое, ответила Береника. Но, честно говоря, мы понятия не имеем, что мы здесь делаем, где именно оказались и даже какой сейчас год. Может быть, вы нас просветите?

Дрожащей рукой мужчина налил себе бренди и выпил одним махом.

Посмотрите на эти два портрета, сказал он. Вы не находите в них ничего примечательного?

Ну, они, разумеется, одинаковые, ответила Береника.

Мужчина достал из кармашка жилетки зеркальце, посмотрелся в него, потом взглянул на портреты и печально покачал головой.

Вы так думаете? Возможно, вам следует выслушать мой рассказ. Не угодно ли?

Мы кивнули в знак согласия. Мужчина налил себе еще бренди и начал.

Я — полковник Джеймс Хей и до недавнего времени командовал 16-м Драгунским полком армии Веллингтона. Сегодня праздник Богоявления, лета Господня 1817-го, мы находимся в графстве Даун, в Каслморне, резиденции леди Морн, которой я глубоко благодарен за предоставленную квартиру. История моя берет начало 21 июня 1813 года, в день, когда в битве при Витории, что в области Наварра, наши войска наголову разбили армию Жозефа Бонапарта, бывшего тогда королем неаполитанским и испанским. 23-го числа несколько солдат моего полка перехватили повозку, синяя имперская окраска которой выдавала в ней транспорт самого Жозефа. К тому времени как подоспели я и несколько моих офицеров, наши люди слишком увлеклись ящиками со спиртным, чтобы обращать внимание на прочее ее содержимое. Главным их трофеем оказался попугай в клетке, которого они окрестили Виторией. Попугай, надо заметить, попался сметливый, поскольку уже пытался выговорить свое новое имя, к полному восторгу собравшихся.

Мы реквизировали три больших сундука разного добра и тем же вечером, став на постой в разрушенном аббатстве, разыграли добычу в карты. Я помню пару дуэльных пистолетов, украшенных серебряной чеканкой, четыре или пять великолепных сабель, золотой обеденный сервиз, шкатулки с драгоценностями, походную библиотечку (большую часть которой мы спалили) и несколько икон, чьи сюжеты мне ни о чем не говорили, но щедро украшенные оклады стоили целое состояние. Кроме них было еще несколько картин разного размера, завернутых в красный шелк.

Я не слишком хорошо разбираюсь в папских распорядках, но был среди нас один чудной ирландец, лейтенант Патрик О'Флаэрти, он-то и сообщил компании, что нынче канун дня Иоанна Предтечи — чрезвычайно благоприятная дата. Он принялся рассказывать, как голову Иоанна Крестителя по требованию плясуньи Саломеи преподнесли ей на блюде. По ходу рассказа он представлял в лицах то Ирода, то Саломею, выделывая замечательные курбеты, a piece de resistance[69] был, когда он ухитрился с помощью большого золотого блюда изобразить голову Иоанна.

У их народа, как он сказал, есть обычай отмечать вечер 23 июня курением некоей смеси под названием Чай из трилистника; не окажем ли мы ему честь раскурить ее с ним, исключительно в медицинских целях?

95. КРАСНЫЙ ШЕЛК

Все мы были уже навеселе, усидев бутылку-другую бонапартовского бренди, и с радостью приняли его предложение. Без лишних слов ирландец достал жестяную лакированную табакерочку и глиняную трубку и раскурил ее. Сделав несколько глубоких затяжек, он передал трубку своему соседу, который в свою очередь сделал то же самое.

К тому времени мы развернули картины и поставили их рядком, прислонив к стене, чтобы лучше рассмотреть, хотя, положа руку на сердце, для таких ценителей, как мы с однополчанами, картина с лошадью красивей, чем картина без лошади. Среди них была и одна из тех, что вы видите здесь. Поначалу я едва взглянул на нее, но когда пришла моя очередь затянуться зельем О' Флаэрти, она полностью захватила мое внимание. И чем дольше я смотрел, тем явственнее чувствовал, что могу войти внутрь; меня завораживало то, что может открыться за окном.

Мы начали играть. Не буду утомлять вас тонкостями экарте, но это была лучшая игра в моей жизни, я и сейчас словно вижу каждую карту, пришедшую мне в руки в ту ночь. И могу поклясться, я видел карты всех остальных — по отражениям в глазах. Право первого выбора выпало мне: вместо драгоценных камней или оружия я выбрал картину. Поставив ее в ногах своей импровизированной постели, я лег и закрыл глаза.

Какое-то время я колебался на границе сна и яви. Мне по-прежнему слышались выстрелы и взрывы, вопли раненых, и виделся дым орудий, застилающий красную землю Испании. В мозгу возник образ человека, лежащего головой на куче яблок, подтянув колени к подбородку и широко раскрыв глаза, и словно изучающего голову француза, которая, оторванная начисто, валялась у того на коленях.

Я открыл глаза, чтобы прогнать это неприятное видение. Оказалось, что я смотрю прямо в картину. Ее краски сияли, как самоцветы, и мысль, что я заполучил ценнейшую добычу из сокровищницы короля Жозефа, доставила мне удовлетворение. Здесь были довольство и достаток. Я видел, как лежу в огромной алой постели или рву спелые вишни в саду за окном. Потом я буду гулять по рыночным площадям тихого городка, а после — возвращаться в эту спальню, где всё принадлежит мне.

И тогда сама душа моя вошла в картину, я стал мужчиной с картины и глядел с нее на себя. И пока я смотрел, черты того, кто лежал на соломенном тюфяке в разрушенном испанском аббатстве, стали меняться. Лицо удлинилось и побледнело, ноздри расширились, как у лошади, веки опустились. Передо мной была голова мужчины с картины.

Заиграли побудку, и я проснулся. Когда я посмотрел на картину, мне почудилось, что выражение лица мужчины едва заметно изменилось. Тем же утром, когда я брился, мое собственное лицо показалось мне необычно вытянутым и бледным. Рука моя дрогнула, и я порезал верхнюю губу. Взглянув на картину, я явственно увидел на соответствующем месте струйку крови.

О'Флаэрти, крикнул я, иди посмотри!

Пришел О'Флаэрти и поглядел на картину.

Что тут у тебя? спросил он.

Смотри! Кровь!

О'Флаэрти взглянул на меня с насмешкой.

Кровь, как же! воскликнул он, послюнил палец и снял с картины нитку красного шелка.

Чая из трилистника больше не получишь, сказал он и вышел, посмеиваясь.

96. БОРДОВЫЙ

В скором времени картина начала представать в своем истинном цвете. 1 июля — это был, как сообщил мне О'Флаэрти, день памяти Оливера Планкета, чья бальзамированная голова хранится в папистской церкви в Дрозде, — нас посетил Веллингтон, желавший обсудить с нами дальнейшее преследование отступавших французов. Наша квартира располагалась в винном погребе в Памплоне, и картину я поставил, прислонив к импровизированному столу.

Поразительное сходство, Хей, сказал герцог. Фамильная реликвия?

Я пролепетал, что приобрел картину совсем недавно.

Веллингтон приподнял бровь и ушел разрабатывать стратегию.

3 июля я снова порезался при бритье; и вновь на подбородке мужчины с картины появилась царапина. Я тщательно осмотрел ее, прежде чем позвать О' Флаэрти, который попытался снять очередную, по его мнению, шелковую нитку. Но едва коснувшись пятнышка, он отшатнулся, как ужаленный, зажимая указательный палец. Палец сильно кровоточил. Увидев это, ирландец побледнел.

Сегодня праздник св. Фомы, прошептал он, того, что усомнился в ранах Христовых.

На следующий день я сложил вещи в прочную холщовую сумку, спрятав туда же и картину. Несмотря на это, она неотступно занимала мои мысли; при каждом взгляде на нее, мужчина, казалось, походил на меня всё больше. После одной особенно неприятной ночи, когда собачка с картины вылезла из сумки и попыталась укусить меня за ногу, я решил избавиться от своего с трудом добытого трофея. В то утро мы уходили из Памплоны. Сумку с картиной я оставил в нише винного погреба.

Прибыв к месту назначения, в Сан-Эставан, мы встали на постой в ризнице церкви, посвященной Иоанну Крестителю. В углу уже стояла холщовая сумка. Я знал и не открывая, что картина внутри. Как бы то ни было, я открыл ее. На лице мужчины, который был мной, и всё же не мной, казалось, застыла сардоническая усмешка. Я попросил у О'Флаэрти совета. Он мог лишь предположить, что если молитва св. Антонию Падуанскому хорошо действует при поиске утраченного, то, возможно, в моем случае поможет кощунство в его адрес. Я пытался, но безуспешно; очевидно, мне не хватало должной веры.

Испробовал я и другие способы. Набив сумку камнями, я утопил ее в речке Бидассоа. Мы прошли маршем до местечка Лесака, где были расквартированы в крипте разрушенного монастыря. Картину я нашел на надгробии одного испанского графа. Какое-то время я лелеял мечту привязать ее к жерлу пушки и разнести вдребезги, но испугался, что, исполнив задуманное, убью и себя. Так я смирился с ее неизменным присутствием.

Шло время. Постепенно я стал думать о картине, как о спутнице жизни в нежеланном, но сносном браке. Нередко я нарочно оставлял ее, зная наверняка, что она встретит меня на следующей квартире. Более того, я смотрел на это как на гарантию своего успешного командования и залог будущей жизни: где бы ни была картина, там непременно окажусь и я.

Мы перешли Пиренеи близ славного городка Сен-Жан-де-Люз и расквартировались в замке Арканг. 9 ноября, в день Феодора Новобранца, покровителя военных, мы вступили в бой с французами. Схватка ничего не решила, и все же война была фактически закончена. В наступившем году мы продвинулись до Тулузы, Пьяченцы и Бордо, откуда отплыли наконец к английским берегам в день памяти Оливера Планкета, 1 июля 1814 года.

97. БЕЛЫЙ ЛЕН

Обосновавшись в казармах Дувра, наши люди быстро забыли тяготы Пиренейской кампании. Мир им наскучил, они рвались к новым подвигам; томиться им долго не пришлось. В марте 1815 года до Лондона дошли вести, что Наполеон освободился из заточения на Эльбе и дерзко вошел в Париж, где перегруппировал свои силы. 4 мая, в праздник св. Флориана Австрийского, мы получили приказ отплыть в Остенде, до которого благополучно добрались. Оттуда мы направились в Брюгге и вошли в город 7 мая, в день памяти св. Домициана Маастрихтского, призываемого против драконов.

Брюгге — город теней. Во все часы здесь угрюмо звонят колокола, и эхо дрожью отзывается в стоячих каналах. В этом городе отражений в высоких окнах бюргерских домов видится прошлое. Нам с О'Флаэрти достались превосходные комнаты на рю де ла Мэн д'Ор. Я уже довольно давно не смотрел на картину. Вынув из чехла, я разглядывал ее — как давнего знакомого, и все же с трепетом — и тут консьерж, помогавший нам вносить вещи, вдруг задохнулся от удивления.

Так я узнал, что картина вернулась домой, поскольку подписавший ее Йоханнес де Эйк, по словам консьержа, в 1434 году проживал на этой самой улице.

В ту ночь в мои сны впервые вошла дама с картины. Я проснулся совершенно обессилевший. На следующее утро мы отбывали в Гент, я наскоро уложил вещи, и мы отправились по каналу. Стоял туман. Мимо нас проплывали плоские равнины; казалось, мы балансируем на неподвижной границе, за которой простирается неоткрытое царство. Когда мы прибыли, первым делом я достал свою холщовую сумку. Она обмякла у меня в руках. Картины де Эйка там не было.

Я почувствовал, что сама душа покинула меня. Но что мне было делать? Вернуться я не мог: я был солдат, а слухи о приближении Наполеона ходили всё упорней. На следующий день мы получили приказ выдвигаться к Брюсселю; там я (вернее, тень меня прежнего) остался на несколько недель, выполняя каждодневные обязанности, как сомнамбула. Затем, 18 июня, в праздник мучеников-близнецов Марка и Марцеллиана, пришел приказ встретить Наполеона у деревни Ватерлоо. Страха я не чувствовал, ибо тело мое мне не принадлежало.

О'Флаэрти, сражавшемуся бок о бок со мной, снесло голову картечью. Мне самому пушечное ядро оторвало правую ногу. Как я потом узнал, рана была так плоха, что меня целых восемь дней нельзя было трогать. То, что я выжил, говорили, — чистое чудо. Может, и так, ведь, пока я лежал, мне явилась дама с картины и перевязала культю своим льняным покрывалом. Прибыв на поправку в Брюссель, я был помещен в комнату, где висела картина: мужчина и женщина стоят, соединив руки. Де Эйк вернулся ко мне — или это я был возвращен ему.

Что касается остального, я буду краток. Теперь пара с картины преследовала меня настойчивей прежнего, ведь я был обязан им жизнью. Взамен они требовали разыскать своих близнецов, находившихся, по их словам, в Ирландии. Любопытно: хоть я и знал, что говорят они на французском или на фламандском — языках, мне по большей части не понятных, — внутренним слухом я слышал их речь как английскую. Я выехал в Ирландию 20 августа 1815 года, в день памяти Бернара Клервоского, святого-покровителя пчел.

Несколько месяцев я скитался по стране, пока не оказался в окрестностях Каслморна. Пара стала проявлять чрезвычайное волнение, и я понял, что близок к цели. Я представился леди Морн; мое общество не было ей неприятно, и 7 декабря, в праздник св. Амвросия, покровителя пчеловодов, меня провели в эту прихожую, где я и встретил картину-близнеца.

98. СМИРНА

Но картина всё не отпускала меня, продолжал полковник Хей. Пара теперь выдвинула другое условие, которое я услышал в виде стихов, вот они:

Не изменить судьбы твоей,

Пока не встретишь трех детей:

Те в красном, эта в голубом

Сейчас, и Прежде, и Потом[70].

Вот моя история, подытожил полковник Хей. Как с ней связаны вы?

Метерлинк поднял руку.

Одно очевидно, сэр, сказал он. Все мы вовлечены в историю с Чаем из трилистника и "Двойным портретом", который можно описать как устройство трансляции. Слово «трансляция» я употребляю в соответствии с его латинской этимологией, а именно "перемещение или переведение из одного места или состояния в другое". Отсюда перенесение святых мощей с места упокоения на посвященный им алтарь или даже кража их из одной церкви священниками другой тоже называется «трансляцией». Но прежде чем мы будем развивать эту тему далее — где ван Эйк, добытый вами у Витории, а где второй?

Полковник Хей взглянул на картины.

Боже милостивый! вскричал он. Я не могу их различить!

Он вытащил карманное зеркальце и посмотрелся в него.

Я снова стал собой! воскликнул Хей.

Всё это замечательно, сухо сказал Метерлинк. Тем не менее такое положение дел ставит перед нами определенную проблему, поскольку мы прибыли в эту комнату посредством одного устройства, теперь же у нас их два. Как человек военный, вы должны с пониманием отнестись к тому, что мы не можем сообщить вам подробностей нашей миссии, так как она носит сугубо секретный характер. Можем лишь сказать, что нам полагалось быть в Брюгге в 1434 году, а не в графстве Даун в 1817-м.

Похоже, вы затерялись при «трансляции», пробормотал полковник Хей. Но, если говорить серьезно, вы забываете одну вещь. После того, как я завладел картиной и моя связь с ней начала углубляться, я чем далее, тем более учился полагаться на календарь святых, как указывал мне бедняга О'Флаэрти упокой Господи его душу! — ибо это своего рода универсальная шкала времени, на которой будущее всегда обозначено прошлым. Недаром исповедник леди Морн, преподобный Игнатий Дойл из Общества Иисуса, ввел меня в тонкости философии Бл. Августина и намекнул, что вскоре я буду готов к принятию в лоно Единой, Святой, Вселенской и Апостольской Римской Церкви. Как вы помните, я уже говорил, что сегодня праздник Богоявления, иными словами, трех странствующих волхвов: Каспара, Бальтазара и Мельхиора. Это воистину памятный день. Позвольте напомнить вам вторую главу из Матфея, где они приносят Младенцу-Иисусу дары: золото, ладан и смирну. А затем, "получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою".

Следовательно, для вас всегда найдется путь, который приведет вас в искомую страну. "В доме Отца Моего обителей много"[71], говорит Господь. Учитывая бесконечное множество миров, вам не стоит утруждать себя выбором комнат. Лишь приложите веру, и окажетесь там, где должны были оказаться.

Ваша логика, сказал Метерлинк, в высшей степени убедительна. И кроме того, что нам терять?

Он посмотрел на нас с Береникой.

Мы молча кивнули. Приняв Чай из трилистника, мы повернулись лицом к двум "Двойным портретам".

Через некоторое время я почувствовал, как мое тело замерцало и растворилось. В какую из картин я вошел, сказать не могу. Больше я никогда не видел ни Беренику, ни Метерлинка.

99. ХАМЕЛЕОН

Согласно серии репортажей в "Газэттэ ван Гент" за ноябрь 1952 года, ризничий собора Св. Бавона, обходя церковь по завершении Дня поминовения усопших, обнаружил мальчика лет тринадцати, лежавшего без чувств прямо под алтарем, известным как "Поклонение Агнцу", который лишь незадолго до этого, после реставрации, обрел былое великолепие. «Газэттэ» не преминула напомнить читателям о многочисленных злоключениях этого наиболее внушительного произведения ранней фламандской школы, пережитых им за свою историю: изгнание иконоборцами-протестантами в шестнадцатом веке, кража французскими революционерами на исходе восемнадцатого, возвращение в Гент после битвы при Ватерлоо, вскоре после этого — продажа королю Пруссии одним из генеральных викариев[72] диоцеза боковых створок, которые, однако, воссоединились с центральными панелями по Версальскому договору, после чего шедевр пребывал в относительном покое, пока его снова не конфисковали при гитлеровском режиме и не упрятали в соляной шахте Альтауссе в Австрии, откуда его вызволили американские войска.

Когда подросток наконец пришел в себя, он был, казалось, лишен дара речи. Его забавное средневековое облачение наводило на мысль, что он может быть артистом бродячего цирка, однако розыски в этом направлении ничего не дали. Затем стали проводить параллели с загадочным случаем Каспара Хаузера, которого обнаружили у Галлерских ворот города Нюрнберга в Духов день, 26 мая 1828 года, и речь которого состояла из нечленораздельных звуков вперемежку со слезами и стонами, так что обычные в таких случаях вопросы, как-то: "Как вас зовут?", "Откуда вы?", "Покажите свой паспорт!" задавались молодому человеку впустую. Обыск его одеяния лишь сгустил завесу тайны, поскольку оно состояло из крестьянской куртки поверх грубой сорочки, конюших рейтузов и белого носового платка с монограммой "К.Х.". Но больше всего поразило содержимое карманов. Там были разноцветные лоскутки, ключ, крученый бумажный кулечек с золотым песком, небольшие роговые четки и несколько образков святых. Здесь аналогия с отроком, найденным в Генте, кончается, так как на его одежде карманов не было. Однако в кожаном кошельке, привязанном к поясу, обнаружилось тридцать серебряных монет, оказавшихся точными копиями официальной валюты, утвержденной Филиппом Добрым в 1434 году.

Позднее, 26 апреля 1953 года, «Газэттэ» сообщала, что мальчик, подобно Каспару Хаузеру, почти полностью восстановил свои способности и разговаривает теперь бегло и разборчиво, хотя воспоминания о собственном происхождении, как и у Хаузера, по-прежнему покрыты мраком. «Газэттэ» обещала и в дальнейшем информировать читателей о судьбе юноши, однако материалов на сей счет больше не появлялось.

Вот так я оказался в мире, где теперь обитаю. Лишь постепенно, после нескольких месяцев вполне понятного замешательства, я наконец осознал, что это не тот мир, который я покинул, хотя он и совпадает с ним почти во всём. В небе мерцали те же созвездия. Свет разлагался на тот же цветовой спектр. На картах были изображены те же страны и континенты, и их история осталась в полной неприкосновенности; отгремели те же самые войны. Папа Пий XII был предстоятелем Римско-католической церкви, которая придерживалась всё тех же святцев, хотя соблюдались они не так ревностно, как в моем прежнем мире. Произрастала всё та же флора, водилась всё та же фауна, и свойства у трав остались прежние. Стремясь поскорее слиться со своим окружением, я выучил фламандский и французский; английский остался языком моих мыслей. Сенсационная природа моего появления немедленно привлекла внимание растроганной публики, и меня усыновил богатый торговец произведениями искусства по имени Анри Метерлинк. Из уважения к нему и в честь моего друга Метерлинка, об утрате которого я до сих пор скорблю, я взял себе эту фамилию. Я был направлен на учебу в коллеж св. Варвары в Генте и проводил летние каникулы в Оостаккере, где развлекался изучением пчел моего опекуна. Я научился быть другим человеком.

100. БИБЛЕЙСКИЙ ЧЕРНЫЙ

Я начал исследовать свой новый мир. Выяснилось, что известно о существовании лишь одного "Двойного портрета Арнольфини", в лондонской Национальной галерее, которая приобрела его у полковника Джеймса Хея в 1842 году. Хей умер в 1854-м, в год, когда родились Оскар Уайлд и Эдвард Карсон. Взглянуть на "Двойной портрет" я приезжал дважды; каждый раз меня ждало разочарование, потому что он был закрыт стеклом, и мне всё время мешало отражение посетителей, в том числе, мое собственное. Я купил несколько репродукций; цвета на всех были переданы в корне неверно. В конце концов я их сжег.

В Белфасте проживало несколько Карсонов, но ни Селестина, ни Береники, ни меня среди них не числилось. Не было и "Дома Лойолы" — вернее, когда-то существовало его некое подобие. В "Путеводителе по графству Даун" Джорджа Бассета 1886 года издания я наткнулся на следующий отрывок:

"Томас Перси, автор "Ключа к Новому Завету" и проч., был епископом Дроморским тридцать лет, начиная с 1782 года. <…> "Дом Лойолы", что поблизости от города, многие годы служил резиденцией епископу Перси, о чьем вкусе к землеустройству и по сей день можно судить по удивительной красоты лесистым холмам, образующим поместье площадью в 211 статутных акров. Здание и земельный участок были выкуплены у Комиссии по церковным владениям и доходам господами Эдвардом и Джеймсом Куинн, останки которых покоятся на кафедральном погосте. В 1883 году у душеприказчиков братьев Куинн недвижимость приобрели братья-иезуиты, и в следующем году в бывшем дворце открылось учебное заведение "Общества Иисуса" в Ирландии".

Из современных источников можно привести следующий фрагмент "Обозрения городов и селений Среднего Дауна" авторитетного Чарлза Бретта:

"Когда в 1842 году епархии Дромора, Дауна и Коннора были объединены, дворец продали. В 1883 году была предпринята попытка учредить там иезуитскую школу под названием "Дом Лойолы", но потерпела неудачу. С тех пор здание пребывает в "заброшенности и запустении". После войны все деревья вырубили, и некогда приветливое квадратное строение в георгианском стиле, один из центров литературного и художественного просвещения Ирландии, сейчас находится на последней и печальнейшей стадии упадка и разрушения".

Съездить в Ирландию я даже не пытался. Вместо этого я употребил все силы на то, чтобы стать образцовым гражданином своей новой нации. По окончании коллежа св. Варвары я поступил в Лёвенский университет, в котором (выпустившись с дипломом с отличием по специальности "Англоязычная литература") получил степень магистра по библиотечному делу после чего прошел практику в Гентской публичной библиотеке. С удовлетворением я узнал, что в ее собрании находится первое издание вольтеровского «Задига»; и снова меня поразило, до чего тесно прилегают друг к другу тот мир и этот, с эфемерным зазором, подобно двум соседним страницам Библии, которые, однако, намертво склеились — так, что уже никогда не раскрыть.

Я вспоминал слова полковника Хея: "В доме Отца Моего обителей много" и в снах своих снова бродил по переходам "Дома Лойолы". Я поворачивал за угол и там, в конце коридора, видел Беренику. Я бежал к ней, распахнув объятия; но прежде чем успевал приблизиться, она превращалась в старухумонахиню, и я просыпался — ничего не видя от слез — на другом конце вселенной.

Моей радости не было предела, когда в день поминовения Екатерины Александрийской 1963 года я узнал, что моё прошение о назначении на должность директора библиотеки при Гельской лечебнице удовлетворено.

101. БЕСЦВЕТНЫЙ

Я достиг некоего внутреннего равновесия. Да, мир этот далек от совершенства — как и тот, из которого я теперь изгнан. Мое положение дает мне возможность основательно исследовать загадку человеческой личности, ведь в Геле трудно сказать, кто ненормальный, а кто в своем уме. Мои близкие друзья зовутся именами, взятыми из книг, и такому сведущему в литературе человеку, как я, нетрудно довести их автопортреты до совершенства. Вчера мы с Шерлоком Холмсом опять обсуждали хитросплетения дела о "Шести Наполеонах", и я предложил самому Наполеону альтернативный результат сражения при Катр-Бра 16 июня 1815 года, который существенно изменил бы исход битвы при Ватерлоо два дня спустя. Диоскорид оказался бесценным помощником в моих исследованиях касательно Чая из трилистника; его открытие, что лапчатка в сочетании с аконитом воздействует на наше личное восприятие времени, стала огромным шагом вперед. Некоторый интерес к этим находкам проявил и Бл. Августин, поскольку они в известной мере обосновывали его постулат о том, что время есть память.

Витгенштейн навещает меня ежедневно. Порой он несколько часов сидит без единого звука, а затем молвит гномическое высказывание, над значением которого я бьюсь несколько дней. Но стоит мне сформулировать его заново, как Витгенштейн нетерпеливо отбрасывает собственный тезис, заявляя, что с его стороны было глупостью даже подумать об этом. В другой раз он может возбужденно развивать долгую и дотошную философскую парадигму. К примеру, сегодня он выдвинул следующее.

Представьте себе некий городок, в котором от полицейских потребовали собрать информацию о каждом из жителей — его имя, возраст, откуда он родом, его профессия, досуг, его товарищи и тому подобное. Эти данные фиксируются, сохраняются и некоторым образом используются, поскольку в нашем воображаемом городе важно знать, что его обитатели могут совершить или вознамериться совершить при любых заданных обстоятельствах. Однажды, опрашивая очередного горожанина, полицейский обнаруживает, что тот не выполняет никакой работы, что у него нет никаких увлечений, что он не поддерживает ни с кем знакомства — в общем, давайте представим себе, что этот горожанин не знает даже (либо отказывается разглашать) свое имя и возраст. Полицейский все эти факты записывает, так как они тоже являются полезными данными об этом человеке! Что вы на это скажете, дорогой Метерлинк? спросил Витгенштейн.

Возможно, отвечал я, будь полицейский достаточно наблюдателен, он мог бы добавить несколько дедуктивных выводов, которые сделал бы, исходя из внешности горожанина. Благодаря Холмсу я знаю, что, скажем, по запонкам, состоянию брюк на коленях и обуви можно судить о роде занятий человека — по крайней мере, в последнее время; что рукава и ногти больших пальцев — самые красноречивые свидетели; и что нигде индивидуальность не оставляет столь глубокого отпечатка, как на трубках, за исключением, быть может, часов и шнурков.

Витгенштейн посмотрел на меня с раздражением.

Механика! воскликнул он. Сплошная бездушная механика! И с ее помощью вы рассчитываете проникнуть в тайну бытия? Знаете, Метерлинк, возможно, вам стоит написать книгу. Костюмированную драму, в которой действующие лица описаны исключительно в понятиях внешности и ничего внутреннего, никаких мыслей им не дозволяется.

Кстати, сказал я, как раз сегодня я начал одно повествование. Вчера в архиве нашей библиотеки я обнаружил детские письма от своего двоюродного брата, которые считал навсегда утерянными. Ума не приложу, как они туда попали, но это напомнило мне, что пред лицом Бога ничто не утрачено навеки, поскольку всё, что когда-то было, для Него пребудет всегда. Возвращение этих писем глубоко меня взволновало, и на мгновение я увидел в них тот, утраченный мир моего детства.

Меня вдруг осенило, что с помощью ресурсов моей библиотеки можно создать правдоподобную историческую реальность — мир, который лишь незначительно отличался бы от нашего, — используя подробности того рода, что вы только что упомянули. Хотите, я прочитаю вам несколько первых предложений?

Витгенштейн философски пожал плечами, и я начал:

"Возможно, когда-нибудь я вернусь в мир, в который пришел изначально. А сейчас я хочу записать хоть что-то, пока совсем не забыл, кто я на самом деле.

Первое, что вспоминается, это цвета обоев в моей спальне и их меловой вкус под ногтями…"

ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ

Моими важнейшими источниками по житиям святых были:

David Farmer, The Oxford Dictionary of Saints, O.U.P., 1997

Sean Kelly & Rosemary Rogers, Saints Preserv Us! Robson Books, 1995

The Rev. Bernard Kelly ed., Butler's Lives of the fathers, Martyrs, and other Principal Saints, Virtue and Company, 1961

Michael Walsh ed., Butler's Lives of Patron Saints, Burns and Oates, 1987

Donald Attwater, The Penguin Dictionary of Saints, Penguin Books, 1965

Rev. S. Baring-Gould, The Lives of the Saints, John Grant, 1914

Jacobus de Voragine, The Golden Legend, Princeton University Press, 1993

По св. Димпне и городу Гел: John Webster, "Notes on Belgian Lunatic Asylums, including the insane Colony of Gheel" в The Journal of Psychological Medicine and Mental Pathology, янв. 1857 Статья о св. Димпне в справочнике: John O'Hanlon, The Lives of the Irish Saints, James Duffy & Sons, Dublin, 1875 Baedeker's Belgium and Holland

По ван Эйку: Linda Seidel, Jan van Eyck's Arnolfini Portrait: Stories of an Icon, University of Chicago Press, 1993 Otto Pacht, Van Eyck and the Founders of Early Netherlandish Painting, Harvey Miller Publishers, London, 1994 The Complete Paintings of van Eycks, with an introduction by Robert Hughes and notes and catalogue by Giorgio T. Faggin, Penguin Books, 1968 Craig Harbison, Jan van Eyck: The Play of Realism, Reaktion Books, 1991 Jean C. Wilson, Painting in Bruges at the Close of the Middle Ages, Pennsylvania State University Press, 1998 Maurice W. Brockwell, The Van Eyck Problem, Chatto & Windus, 1954 Willam Henry James Weale, The Van Eycks and their Art, John Lane, The Bodley Head, 1928 Elisabeth Dhanens, Van Eyck: The Ghent Altarpiece, Allen Lane, 1973 Ludwig von Baldass, Jan van Eyck, Phaidon Press, 1952 Edwin Hall, The Arnolfini Betrothal: Medieval Marriage and the Enigma of van Eyck's Double Portrait, University of California Press, 1997 Erwin Panofsky, Early Netherlandish Painting: Its Origins and Character, Harper & Row, New York, 1971 Lome Campbell, The Fifteenth-century Netherlandish Schools,National Gallery, London. 1998

По Людвигу Витгенштейну (помимо его собственных произведений): Ray Monk, Ludwig Wittgenstein, Jonathan Cape, 1990 M. O'C. Drury, The Danger of Words, Thoemmes Press, 1996 John Heaton &Judy Groves, Wittgenstein for Beginners, Icon Books, 1994 Marjorie Perloff, Wittgenstein's Ladder, University of Chicago Press, 1996 W.W. Bartley, Ludwig Wittgenstein, Open Court, 1985 Brian McGuinness, Wittgenstein: A Life. Young Ludwig 1889–1921, Ducksworth, 1988 Norman Malcolm, Ludwig Wittgenstein: A Memoir (with a Biographical Sketch by G.H. von Wright) O.U.P., 1984

По Артуру Конан Дойлу (помимо его собственных произведений): Owen Dudley Edwards, The Quest for Sherlock Holmes, Penguin Books, 1984 Michael Harrison, The World of Sherlock Holmes, New English Library, 1975 Jack Tracy, The Ultimate Sherlock Holmes Encyclopaedia, Gramercy Books, 1977

По Джерарду Мэнли Хопкинсу: Gerard Manley Hopkins, Journals and Papers, Humphrey House ed., completed by Graham Stirey, Oxford University Press, 1959 Norman White, Hopkins: A Literary Biography, Clarendon Press, 1992 Paddy Kitchen, GerardManley Hopkins: A Life, Carcanet, 1989

По Оскару Уайлду (помимо его собственных произведений): Richard Ellman, Oscar Wilde, Hamilton, 1987 E.K. Mikhail ed., Oscar Wilde, Interviews and Recollections, Macmillan, 1989

Персонаж по имени Метерлинк подсказан некоторыми подробностями биографии бельгийского писателя Мориса Метерлинка (1862–1949). В числе использованных мною работ были следующие: Maurice Maeterlinck, The Life of the Bee (Des Abeilles), translated by Alfred Sutro, Ceorge Allen & Unwin, 1901 W.D. Halls, Maurice Maeterlinck, Clarendon Press, 1960 Gaston Compure, Maurice Maeterlinck, La Manufacture, Paris, 1990

Ниже приводятся источники, на основе которых написаны некоторые фрагменты текста романа:

Гл.1. 20 июля 1434 г… На основе свидетельства, приведенного в книге: J. A. McCulloch, Medieval Faith and Bible, Harrap & Co., 1932.

Гл.5. Ченнино. — См. Ченнино Ченнини "Книга об искусстве".

Гл.6. Витгенштейн. — Данный отрывок — комбинация двух почти идентичных фрагментов книги: Ludwig Wittgenstein, Remarks on Colour, ed. G.E.M. Anscombe, Blackwell, 197.

Гл.28. Сны Витгенштейна пересказаны по описанию в книге W.W.Bartley (см. выше).

Гл.35. "Общество Иисуса". — См. Lord Macauley, Ranke's History of the Popes, Edinburgh Review, октябрь 1840.

Гл.38. История дяди Франка пересказана по книге: Julian Barnes, Flaubert's Parrot, Picador, 1985 (c.57–58).

Гл.43…фон Фриш. — См. Karl von Frisch, The Dancing Bees: An Account of the Life and Senses of the Honey Bee, Methuen, 1966.

Гл.46. Своей версией «Задига» я обязан главе 4 книги: Zadig and Other Romances, перевод H.I.Woolf, Routledge, без даты. Включить эту историю в роман мне пришло в голову по прочтении некоторых эссе из книги: The Sign of Three: Dupin, Holmes, Peirce edited by Umberto Eco and Tomas A. Sebeok, Indiana University Press, 1983.

Гл.52… единорог… — См. "From Marco Polo to Leibniz: Stories of Intellectual Misunderstandings" в книге Умберто Эко: Serendipities, Weinenfield & Nelson, 1999.

Гл.53…кадры поразительной красоты… — Данный отрывок и второй абзац главы 54 — переложение фрагментов книги Антуана де Сент-Экзюпери "Ночной полет" (Vol de Nuit).

Гл.55. Ансель Борн. — См. William James, The Principles of Psychology, Macmillan, 1891; а также Henri F. Ellenberg, TheDiscovery oj the Unconscious (c. 134–135) Allen Lane, The Penguin Press, 1970.

Гл.58. Мэри Ренолдс Ibid. (с. 128–129);…близ собора Св. Павла Ibid. (с. 123)

Гл.68. Они уложены на койки… — См. Rainer Maria Rilke, 'Reflection on Dolls' в книге Rodin and Other Prose Pieces, Quartet Books, 1986.

Гл.78. Когда-то давным-давно… — См. Oscar Wilde, Interviews and Recollections, Macmillan, 1989.

Гл.99. Каспар Хаузер. — См. Chambers's Miscellany of Useful and Entertaining Tracts (том V), Edinburgh, 1845.

Гл.100. Чарлз Бретт. — Отрывок цитируется с любезного разрешения автора.

Гл.101. Представьте себе некий городок… — Пересказано по книге Norman Malcolm (см. выше).

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА (Петр Степанцов)

Роман североирландского поэта Киарана Карсона (род. 1948) "Чай из трилистника" с фактологической точки зрения — это, во-первых, искусное переплетение реальности и вымысла, а во-вторых, большое количество задействованного материала: реалий истории, искусства, религиозной жизни, местных особенностей, науки, техники и многих других областей знания. Текст оригинала не сопровождается практически никакими комментариями: автор считает игру реальности и вымысла, загадочность и нарочитую темноту отдельных мест одной из важнейших черт своего писательского метода. Тем не менее мы сочли нужным снабдить русский перевод романа сравнительно небольшим разделом примечаний, поясняющим моменты, понимание которых может оказаться затруднительным даже для хорошо образованного российского читателя — в силу малоизвестности некоторых реалий. Комментарием сопровождены также наиболее смелые творческие эксперименты Карсона, в тех случаях, когда он доходит до откровенных оксюморонов.

Названия глав романа, как явствует из первого эпиграфа, — это цвета и краски (либо нечто, имеющее окраску), по степени достоверности варьирующие от реально существующих до вымышленных, но вполне понятных, далее — до вовсе фантастических и наконец — до каламбуров, которые лишь звучат как наименование цвета, оттенка или пигмента. То же самое можно сказать и об упоминаемых в тексте реалиях, поэтому не стоит удивляться, встречая в нем порой противоречия с действительностью, сочетания несочетаемого и понятия, которые трудно себе представить. Ведь эта книга — игра, но игра серьезная.

Петр Степанцов

Сноски

[1].. "Книга о художниках" ("Het Schilder-Boeck") Карела (Кареля) ван Мандера — свод биографий нидерландских и немецких художников по образцу известной книги Дж. Вазари. Отрывок для эпиграфа взят из жизнеописания Жака де Гейна. В этой энциклопедии, построенной отнюдь не по алфавитному принципу, первой идет статья о братьях ван Эйк, завершающаяся «Одой» в честь младшего из них, Яна.

[2]Около 9 часов утра.

[3]Редемптористы — члены основанной в 1732 г. в Италии "Конгрегации Пресвятого Искупителя", основная задача которой — миссионерская деятельность в бедных районах и за рубежом.

[4]Нефеломанты — гадатели по форме облаков.

[5]приморский городок в Северной Ирландии, в графстве Антрим.

[6]один из видов сигарет производства расположенной в Белфасте крупной табачной компании «Галлахер» ("Gallaher").

[7]"Ad majorem Dei gloriam" ("К вящей славе Божьей") — девиз ордена иезуитов.

[8]Имеется в виду один из эпизодов цикла ирландских саг о Кухулине: королева Коннахта Медб пожелала заполучить необыкновенно красивого и сильного быка, принадлежавшего жителям Ольстера и славившегося на всю Ирландию, в результате чего разгорелась кровопролитная война.

[9]мистификация-оксюморон: такого понятия в музыке не существует.

[10]Никлас Калпепер (1616–1654), автор "Полного травника Калпепера" (Culpeper's Complete Herbal).

[11]Имеется в виду, разумеется, не столица угледобывающей промышленности Англии, а городок с таким же названием на восточном побережье Северной Ирландии в нескольких километрах от горы Слив-Донард.

[12]Родители Бенедикта и Схоластики еще в детстве посвятили дочь Господу. Впоследствии она основала женскую обитель неподалеку от Монте-Кассино, поближе к великому брату, которого навещала.

[13]Анио — приток Тибра.

[14]"Лукозейд" ("Lucozade") — витаминизированный укрепляющий напиток компании «Beecham», предназначенный для питания больных и выздоравливающих.

[15]Другой, более распространенный, вариант этого имени — Димфна.

[16]так в Великобритании называют трикотажные изделия с пестрым рисунком, поскольку изначально они изготавливались на острове Фэр-Айл (Fair Isle), самом южном из Шетландских островов.

[17]Кикиморы болотные ("bog-trotter"), буквально "болотный бродяга", у англичан — презрительное прозвище ирландцев.

[18]у католиков: молитва, трижды повторяемая во время ежедневных богослужений (утром, в полдень и вечером) и состоящая из троекратного повторения вопросов и ответов в стихах. Каждое стихотворение сопровождается трехкратным произнесением "Аве, Мария", краткой молитвой и звоном колоколов.

[19]Ужин (франц.).

[20]Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат. Предисловие.

[21]Севил-Роу (Савил-Роу) — улица в Лондоне, знаменитая своими дорогими ателье мужской одежды.

[22]Имеется в виду пятитомная фармакогнозия "Материа медика" Кратеваса, придворного врача понтийского царя Митридата VI Евпатора.

[23]"Красные мундиры" — традиционное прозвище английских солдат.

[24]Строго говоря, такое понятие в ордене иезуитов отсутствует. В " Обществе Иисуса" существуют четыре ступени, которые необходимо пройти, чтобы заслужить постриг: новиции, схоластики, коадъюторы и профессы. Очевидно, автор называет их «послушниками» обобщенно, описательно, не видя нужды вдаваться в детали.

[25]Перечная улица (фламандок., франц.).

[26]Сумасшедший дом (франц.).

[27]Помимо данного предложения, название главы ассоциируется с закрепившимся за главой ордена иезуитов (генералом) прозвищем — "черный папа". Первым генералом был, разумеется, сам Игнатий Лойола.

[28]отмечается 2 ноября.

[29]"Синий карандаш" (франц.).

[30]Празднеств (франц.).

[31]Отец Браун либо выражается метафорически, либо что-то путает: радиоактивный металл радий в качестве фосфоресцирующего состава не применяется.

[32]Витгенштейну есть за что извиняться: как перевод его труд не выдерживает критики. Для сравнения приводим более точное переложение с немецкого:

В ночь лунного сиянья

Избыточны стенанья,

Ныть разучилась грудь.

Блаженством звездный путь,

Волной покоя, тая,

Плеснет; и понимаю:

Цветут и в дольнем мире,

И я — с собою в мире,

Вчерашняя печаль,

Смотрю на звезды вдаль.

На них сердцам больнее,

Мучения сильнее,

Но, ясным, им внимаю,

И вдруг я понимаю:

Негармоничный, малый,

Наш бедный мир усталый

И он блестит красой

На диадеме той;

Так звезды встали

И воссияли.

(Автор обоих переводов — Алексей Прокопъев.)

Как видим, стилистическое своеобразие оригинала совершенно утрачено. Иоганн Майрхофер (Майргофер) — поэт-романтик, и в его произведениях налицо все признаки немецкого романтизма (пусть и был он австрийцем): душевные метания, эстетизированная грусть и упомянутая Витгенштейном "германская тоска по миру превыше этого мира". Такому настрою способствует и стихотворный размер — восьмистишие из очень коротких строк, ритмически передающих мятежность, неприкаянность души поэта. В «переводе» же Витгенштейна эти строки спарены: в результате получились весьма бодрые четверостишия с четко прочерченным поэтическим сюжетом; чуждый романтизму оптимистический настрой не в силах обуздать и дважды упомянутая «скорбь». Да и чисто информационное содержание стихотворения подверглось слишком значительной трансформации — даже для поэтического перевода. Достаточно указать на использование слова «галактики», совершенно не свойственного поэтической (и общеупотребительной) лексике первой трети XIX века. Таким образом, речь следует вести не о переводе, а, скорее, о парафразе. Изменение ритмического рисунка тем более удивительно, что это даже не стихотворение, а песня, которую сам Витгенштейн исполняет художественным свистом. Скорее всего, он, как мог, старался передать содержание, вполне отдавая себе отчет о своих переводческих способностях, что подтверждают принесенные им извинения. Остается напомнить, что речь здесь идет, конечно же, не о реальном Людвиге Витгенштейне, а о персонаже романа, автор которого прекрасно понимал, какого рода «перевод» он создает. Квалификация К. Карсона как грамотного поэта и переводчика не подлежит сомнению: совсем недавно (осенью 2002 года) вышел в свет его перевод Дантова «Ада» — впервые в истории англоязычной литературы с сохранением размера оригинала, т. е. терцинами, — задача необычайно тяжелая ("Quite a job of work" — как выразился сам Карсон).

[33]Местность на западной оконечности Ирландии.

[34]"Провиденс" (Providence) в переводе с английского означает «провидение», а название города Ковентри (правда, английского, а не американского), в ходе Второй мировой войны разрушенного немецкими бомбардировщиками почти до основания, стало синонимом полного уничтожения, в данном случае — забвения.

[35]См. раздел "Основные источники" в конце книги.

[36]Название этой главы — каламбур: как и все остальные, оно должно соответствовать наименованию цвета или оттенка — реальному, ассоциативному либо фантастическому; "Dorian Gray" по-английски звучит приблизительно как " дорический серый", однако такого понятия и такой реалии не существует.

[37]Настоящее название этой краски — "прусская лазурь", однако с присоединением к СССР Восточной Пруссии по окончании Второй мировой войны русское наименование из идеологических соображений было в приказном порядке изменено и в таком виде закрепилось в отечественной практике.

[38]отрывок из диалога Платона «Государство» (VII, 514–515)

[39]знаменитая и редкая марка Британской колониальной почты ("Mauritius Blue").

[40]цитаты из пьесы У. Шекспира "Антоний и Клеопатра".

[41]Вода из источника близ города Лурд во Франции считалась чудодейственной, а сам источник — освященным Богоматерью.

[42]драже для освежения дыхания с ароматом фиалки.

[43]Лиловый — один из основных цветов католического церковного обряда, в него окрашены, среди прочего, детали повседневных одеяний (пояс и скуфейка, а иногда и сутана) священнослужителей высших рангов (епископов).

[44]Ср. с описанием внешности О. Уайльда в начале гл.74 (перстень со скарабеем). Понятие «амулет» происходит из Древнего Египта, где амулетами служили вырезанные из камня или металлические скарабеи. Почему автор ассоциирует их именно с зеленым цветом — вопрос, пожалуй, риторический.

[45]отрывок из романа "Машина времени" Г. Уэллса.

[46]перевод Алексея Прокопьева.

[47]Аллюзия на свидетельство шотландского философа Д. Юма о том, как один слепой сказал ему, что понял значение слова «алый»: "Это как трубный глас".

[48]Имеется в виду Фома Аквинский.

[49]У доминиканцев, как и в некоторых других монашеских орденах у католиков, существует три ордена: Первый — мужской, Второй, "созерцательной жизни", — женский и Третий, состоящий из сестер, живущих монастырскими общинами, и присоединившихся мирян (терциариев).

[50]Аллюзия на знаменитые строки из вступления в поэму «Мильтон» У. Блейка: "Мы новый Иерусалим воздвигнем / На Англии земле, зеленой и счастливой". (Till we have built Jerusalem / In England's green and pleasant land.)

[51]"Speranza" (итал. "Надежда") — литературный псевдоним матери О. Уайлда, леди Джейн Франчески Уайлд.

[52]Здесь целый каскад аллюзий: "высокий чай" (High Tea) — традиционный английский полдник, название которого можно понять и как "дурманящий, эйфорический чай"; Гомруль — под таким названием-транслитерацией в отечественную историографию вошел проект системы самоуправления (англ. " Home Rule") Ирландии, который правительство Великобритании безуспешно пыталось воплотить в жизнь с конца XIX века, вплоть до образования Ирландского Свободного Государства (впоследствии — Ирландской Республики) в 1921 г.; зеленой розы. — Роза издавна была эмблемой Англии, и даже серия войн за английский трон (1455–1485) вошла в историю как Война роз, или Война Алой и Белой розы, в результате которой на престол взошла династия Тюдоров, в качестве эмблемы выбравшая «примирительную» красно-белую розу, остающуюся символом Англии по сей день. "Зеленая роза" — это как бы " Гомруль наоборот", самоуправление, в воображении Уайлда предоставляемое Ирландией Англии, т. к. зеленый — национальный цвет Ирландии.

[53]Бобби — прозвище английского полицейского, восходящее к Роберту Пилу (" Бобби" — уменьшительное от "Роберт"), премьер-министру Великобритании (18341835, 1841–1846), до этого — шефу и создателю английской полиции, а еще раньше — Верховному секретарю по делам Ирландии. Мартовский заяц известная русскому читателю по "Алисе в Стране Чудес" Л. Кэрролла английская фольклорная метафора безумия. Бен-Булбен — гора в Ирландии (графство Слайго), упоминаемая в стихах У. Б. Йейтса. Фамилия брата Ейтса в оригинале также пишется несколько иначе (Yates), нежели фамилия этого ирландского поэта (Yeats), хотя произносятся они одинаково.

[54]"Ты произращаешь траву для скота, и зелень на пользу человеку"… " Затем что он вскормлен нектаром и млеком рая напоен!" — Первая цитата — из 1 4-го стиха 103-го Псалма (у католиков 104-го), вторая — заключительные строки стихотворения С. Т. Колриджа "Кубла Хан".

[55]У. Блейк "Бракосочетание Неба и Ада".

[56]На самом деле, в книге "Притчей Соломоновых" в 6-м (а не 8-м) стихе 6й главы говорится: "Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его…". Ошибка Конан Дойла объясняется, по-видимому, последствиями воздействия столь сильного наркотического средства, как Чай из трилистника.

[57]Имеется в виду "История растений" Джона Джерарда, опубликованная в 1597 г.

[58]Центральный уголовный суд на одноименной Лондонской улице.

[59]На улицу Лисичек с Ложечной улицы.

[60]Гийом — французский вариант имени Вильгельм.

[61]"Belleek" — фирменное название высококачественного фарфора североирландского производства.

[62]"Кульдеи" ("Culdees") — религиозный орден в Ирландии в VII–XIII веках. Название происходит от древнеирландского выражения, означающего " рабы Божьи".

[63]С точки зрения вечности (лат.).

[64]"Этим началом Ты и создал, Боже, небо и землю — словом Твоим". Аврелий Августин «Исповедь» (книга 11, XIX, 11).

[65]вольный пересказ начала 14-го стиха 6-й главы «Откровения»: "И небо скрылось, свившись, как свиток…"

[66]В Англии «кларетом» называют красные вина из Бордо. Стало быть, имеется в виду бордовый цвет. Поскольку этим цветом озаглавлена другая глава (96-я), данное обстоятельство можно счесть за небольшую мистификацию автора.

[67]Hibernus {лат.) — «зимний».

[68]св. Бригитта Кильдарская (Ирландская), наряду со св. Патриком, покровительница Ирландии. То, что женщина, даже учитывая ее величие, святость, заслуги и т. п., была допущена в рыцарский орден — факт парадоксальный, но достоверный: он зафиксирован в анналах Древнего ордена гибернийцев (the Ancient Order of Hibernians), реально существующей организации.

[69]Главная достопримечательность (франц.).

[70]Перевод Жени Титуновой.

[71]Евангелие от Иоанна (14:2).

[72]Генеральные викарии — помощники епископа, представляющие его на местах в пределах порученного ему диоцеза (епархии).

Оглавление

Перевод с английского Петра Степанцова

1. ПАРИЖСКАЯ ЗЕЛЕНЬ

2. ДРАКОНЬЯ КРОВЬ

3. ТЕЛЕСНЫЙ

4. БАГРОВЫЙ

5. СИНИЕ «ГАЛЛАХЕРС»

6. ЛАВАНДОВЫЙ

7. ЖЕМЧУЖНЫЙ

8. ТАБАЧНЫЙ

9. РЖАВЫЙ

10. ЗМЕЕВИК

11. КРОВАВО-ЗЕЛЕНЫЙ

12. СИНЯЯ ФИАЛКА

13. ОРАНЖЕВЫЙ

14. ВОРОНОЙ

15. ИРЛАНДСКАЯ РОЗА

16. Белоснежный

17. ГУСТО-КРАСНЫЙ

18. МОЛОЧНЫЙ

19. ГИАЦИНТ

20. ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ

21. ПЕРМАНЕНТНЫЙ ЧЕРНЫЙ

22. ДЕЛФТСКАЯ ЛАЗУРЬ

23. БЕЛЛАДОННА

24. БЕРИЛЛ

25. ДЫМЧАТЫЙ

26. ВЕНЕЦИАНСКИЙ КАРМИН

27. НЕЗАБУДКА

28. ВЕРМИЛЬОН

29. НЕБЕСНАЯ ТВЕРДЬ

30. КОФЕЙНЫЙ

31. ТРИЛИСТНИК

32. СЕРДОЛИК

33. КРАСНОМУНДИРНЫЙ[23]

34. ИЗУМРУДНЫЙ

35. ДЕВСТВЕННО-ЧЕРНЫЙ

36. БЕГИНСКАЯ ЛАЗУРЬ

37. ПОЗОЛОТА

38. СТРАСТОЦВЕТ

39. ПОПУГАИЧЬЯ ЗЕЛЕНЬ

40. ФЛАНДРСКАЯ СИНЬ

41. УГОЛЬНО-ЧЕРНЫЙ

42. МУСКУСНАЯ РОЗА

43. МЕДОВЫЙ

44. УЛЬТРАФИОЛЕТОВЫЙ

45. ВОСКОВОЙ

46. ВЕРБЛЮЖИЙ

47. ЗОЛОТОЙ

48. КАРАНДАШНЫЙ СИНИЙ

49. "JAFFA ORANGE"

50. СИНИЙ ВИТГЕНШТЕЙНА

51. ЧЕРНЫЙ НОСОРОГ

52. БЕЛЫЙ ЕДИНОРОГ

53. КРАСНЫЙ СИГНАЛЬНОЙ ЛАМПОЧКИ

54. ДУНАЙСКАЯ ЛАЗУРЬ

55. БОРН БРАУН

56. САРДОНИКС

57. ПЕРГАМЕНТ

58. БЕЛЫЙ ИНДИГО

59. ЖЕЛТЫЙ "ЖЕЛТЫХ СТРАНИЦ"

60. ДОРИАН ГРЕЙ[36] (Желтая Книга, синие страницы)

61. ЗЕЛЕНЫЕ «ГАЛЛАХЕРС» (Желтая Книга, зеленые страницы)

62. ПУДРЕНО-РОЗОВЫЙ

63. ЗЕЛЕНЬ ГУКЕРА

64. ПРЕЛАТСКИЙ ЛИЛОВЫЙ[43]

65. ЗЕЛЕНЬ ХАЙДА (Синяя Книга, желтые страницы)

66. СИРЕНЕВАЯ ДЫМКА

67. ПЧЕЛИНАЯ ЗЕЛЕНЬ

68. СИНЬ КУКОЛЬНЫХ ГЛАЗ (Зеленая Книга, желтые страницы)

69. ПРИМУЛА (Зеленая Книга, синие страницы)

70. ПАТИНА (Зеленая Книга, зеленые страницы)

71. ЗЕЛЕНАЯ РОЗА

72. КОЛЮЧЕ-РОЗОВЫЙ

73. КОРИЦА

74. ГВОЗДИКА

75. НЕКТАР

76. КИРПИЧНО-КРАСНЫЙ

77. ШЕЛКОВО-ЧЕРНЫЙ

78. МАК

79. ВИСКИ

80. ШАФРАННЫЙ

81. РЫЖАЯ КУРИЦА

82. ЗОЛОТО РОСТОВЩИКА

83. ЯНТАРНЫЙ

84. ФОРМЕННЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ

85. БУРГУНДСКОЕ

86. УЛЬТРАМАРИНОВАЯ БОЛЕЗНЬ

87. ПИРЕНЕЙСКАЯ ЛАЗУРЬ

88. КЛАРЕТ[66]

89. ДУБ

90. ДРАКОНЬЯ ЗЕЛЕНЬ

91. АПЕЛЬСИНОВЫЙ ЧАЙ

92. МАРЕНОВЫЙ

93. ГЕЛИОТРОП

94. ИМПЕРАТОРСКАЯ ЛАЗУРЬ

95. КРАСНЫЙ ШЕЛК

96. БОРДОВЫЙ

97. БЕЛЫЙ ЛЕН

98. СМИРНА

99. ХАМЕЛЕОН

100. БИБЛЕЙСКИЙ ЧЕРНЫЙ

101. БЕСЦВЕТНЫЙ

ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА (Петр Степанцов)

Сноски