«Рассказы и эссе»

Гловацкий Януш Рассказы и эссе

Януш Гловацкий

Рассказы. Эссе

Перед грозой

Близился вечер, когда братья остановились перед железной оградой. Низкое бетонное строение напоминало не то гараж, не то бункер. Старший несколько раз подергал калитку. Запертая на висячий замок цепь заскрежетала, но не поддалась.

Солнце больше не ослепляло, но жара была все еще изнурительная. По каменистой дороге проехал разбитый грузовик, поднял клубы пыли и исчез. Братья выглядели так, как любой в той местности. Роста скорее среднего, цвет волос близкий к серому, туловище длинное на коротковатых ногах, глаза вытаращенные, носы как бы слепленные из нескольких кусков. Выражение лица таково, что ничего по нему не прочтешь. Характер у обоих был добрый. Любили выпить и дать кому-нибудь по морде. Правда, сейчас они здорово устали. Одинаковым движением братья сняли с головы пропотевшие кепки, отерли рукавами мокрые лбы, почесали в закудрявившихся от жары волосах и задрали головы вверх. Оловянные тучи низко лежали на кронах высохших деревьев, угрожая дождем.

- Отец всегда был такой, - проворчал старший. - При жизни не давал жить и после смерти мучает.

Сегодня утром пришло известие, что отец умер и необходимо срочно забрать тело. Шла жатва, самая горячая пора. Работать приходилось по двадцать часов в сутки. На поле еще оставался неубранный хлеб. Не дай бог - дождь.

До больницы - километров сто двадцать. Старенький паровоз тащился битых шесть часов. Добрались уже поздно. Пока оформляли документы, морг закрылся. Сторож велел ждать до утра. Впрочем, единственная санитарная машина, на которой можно было перевезти тело, уехала неизвестно куда.

Внезапный порыв ветра хлестнул по соснам и бессильно опал. В землю ударили несколько тяжелых капель дождя. Маленькая, похожая на червя собака проковыляла мимо них на трех лапах. Младший поднял камень, бросил его и попал. Собака завизжала, еще сильнее сгорбилась и попыталась ускорить ход. Некоторое время оба брата глядели ей вслед.

- Будем забирать папашу, - решил старший.

Они перемахнули через ржавую калитку. Дверь в прозекторскую, вскрытая ножом, со стоном поддалась. Внутри было холодно и приятно. Братья немного постояли, пока глаза привыкли к темноте. Увидели два деревянных стола. Тела, прикрытые простыней.

- Папаша будет тот, что побольше, - кивнул головой старший.

Он достал из портфеля праздничный черный костюм, белую накрахмаленную рубашку, лакированные туфли. Под одной простыней с отцом, прильнув к нему, лежал новорожденный. Его худенькая спинка была покрыта темными пятнами. Отец еще не успел окоченеть, и все же одевать его пришлось столько времени, что у них не осталось даже минуты на перекур. Надвинув ему на глаза кепку, они взяли тело под руки. Папаша тяжко грохнулся о землю по другую сторону ограды.

К поезду пустились бегом. Городок уже растворялся в вечернем мраке. Одинокая звезда сверкнула и погрузилась в тучи. Волочащиеся по дороге ноги отца вздымали облако пыли. Возле станции на земле блаженно спали пьяные, а на их лицах спали мухи. Поезд был пустой. Они купили три билета и едва успели удобно посадить отца в уголке, как восемь вагонов закачались на рельсах. За окнами проплыло здание станции, покрытое облупившейся краской, полоска каменистой дороги. Увидев башенку костела, братья приподняли кепки. В некоторых домах блеснули редкие огоньки, тяжелая, черная ночь уже заливала поля, подобно чернилам.

- Может, и не будет дождя, - заметил старший.

Младший кивнул. Они аккуратно скрутили сигареты, покурили и уснули. Спустя час или два их разбудил фонарик кондуктора. Поезд стоял. Из пивной при крохотной станции доносились веселые голоса.

- Почему стоим? - спросил младший.

Кондуктор пробил три билета, ничего не ответил и ушел. Прошло минут двадцать-тридцать. Из темноты возникло стадо коров. Животные шли тяжело. На опущенных низко к земле мордах закипала слюна. В пивной хриплый мужской голос пел про Африку, где голые женщины танцуют, прикрывшись звериными шкурами, колышется океан, летают пестрые птицы и самый бедный официант ходит во фраке.

Братья послушали, и на них навалилась тоска.

- Который час? - спросил старший.

- Я бы тоже выпил, - обрадованно отозвался младший.

Они надвинули отцу кепку еще ниже на глаза и вышли.

Перед самым входом в пивную дрались на ножах два типа, похожие на снабженцев, однако из-за невероятной жары или спьяну никак не могли попасть друг в друга. Братьев они вежливо пропустили.

Бочковое пиво было теплым. Они долили в кружки по стакану водки, выпили, потом повторили, глубоко вздохнули и почувствовали облегчение.

- Не верю, что отец умер от рака, - заметил младший. - Никогда не слышал ни об одном пьющем человеке, чтобы рак смог его одолеть.

Они заказали еще бутылку и тут заметили, как за окном неторопливо передвигается красный фонарь. Едва не падая, догнали поезд. Вспрыгнули на площадку последнего вагона. Уселись на ступеньке и, тяжело дыша, по очереди потягивали из бутылки.

На станции в поезд сел только один пассажир. Небольшого роста, худой, согнувшийся вперед, как ручка от зонтика. Со страдальческим видом он толкал перед собой чемоданчик с купленной по случаю швейной машинкой, сделанной в ГДР. Это был портной. Два года назад у него сломалась швейная машинка отечественного производства, он стал шить на руках, терял клиентуру и все это время мечтал именно о такой, из Восточной Германии, которая может и вышивать, и петли обметывать. Характер у него был сильный, целеустремленный, и он сумел добиться желаемого. Машинку достал по знакомству, дав большую взятку заведующей кооперативом швейников. Потратил практически все, что накопил за свою трудовую жизнь, но не жалел. И теперь, толкая перед собой машинку через пустой, темный тамбур, он заглядывал во все купе в поисках хоть одной живой души. Ему было шестьдесят четыре года, жизнь он прожил нелегкую и гордился этим, но боялся пустых пригородных поездов. И был он до того худ и cухощав, что жара ничего не могла с ним поделать. Он даже не потел. Только машинка казалась ему все тяжелее и все больнее ударялась о колено.

В первом после паровоза вагоне портной увидел сидящего в углу у окна старичка в надвинутой на глаза кепке. Это было лучше, чем ничего. Старичок был одет вполне прилично, во все черное. Портной несколько раз покашлял, но тот, похоже, спал крепко. Из последних сил он втащил машинку на полку, подальше от недобрых глаз, и тяжело опустился на лавку. Несколько минут пытался побороть сонливость, но жара и качающийся вагон сделали свое дело.

Вдруг поезд резко затормозил. Из-под колес вырвались фонтаны искр. Внезапный толчок бросил братьев друг на друга. Бутылка разбилась о рельсы. Они посмотрели на черное небо - ни луны, ни звезд. Поезд дернулся, заскрежетал и снова покатился, набирая скорость. Братья сплюнули, поднялись и вошли в вагон. Прошли мимо кондуктора. Тот спал, освещая себе лицо электрическим фонариком. Дальше в поезде никого не было.

Неожиданным рывком портного отбросило на противоположную лавку. Пока он потирал ушибленный локоть, произошло нечто худшее. Швейная машинка с грохотом обрушилась прямо на старичка у окна. Портной со стоном упал на колени, осторожно отстегнул замки, поднял крышку и облегченно вздохнул. С машинкой вроде бы ничего не случилось. Закрыв крышку, он старательно запер оба замка. Затем посмотрел на старичка. Кепка сдвинулась на затылок. Висок пересекала глубокая рана. Воздетые кверху глаза неподвижно уставились в потолок. Портной печально опустил голову. Для старичка, похоже, все заботы остались в прошлом. А его ожидало следствие, допросы. Швейную машинку наверняка конфискуют. Он осторожно тронул старичка за плечо. Рука бессильно упала. Он приоткрыл дверь, выглянул в темный пустой тамбур. Перекрестился и открыл окно. Поля, окутанные тишиной, спали. Кряхтя от усилий, пропихивал он непослушное тело. По его лицу скользнула тонкая, как прутик, ледяная рука. Когда, закончив свое дело, портной рухнул на лавку, на него напал приступ удушья. Воздух хрипел и свистел в перетруженных легких. Наклонившись, он поднял с пола кепку, почти не ношенную, сшитую из хорошей, восьмидесятипроцентной шерсти, на сатиновой подкладке. Покрутил ее в руках и бросил во тьму.

Когда братья добрались до своего вагона, там сидел только тощий человечек, стискивавший между коленями небольшой чемодан. И смотрел на них испуганными глазками.

- А где папаша? - спросил старший.

- Тот человек, что сидел напротив, вышел на предыдущей станции, - быстро ответил человечек и заискивающе улыбнулся.

Братья одинаково разинули рты. Младший, забыв, что бутылка разбилась, стал ощупывать свои карманы. Старший снял кепку и долго почесывал в затылке.

- Ну и отец, просто дьявол, - сказал он наконец.

Паровоз засвистел. Поезд замедлил ход и остановился. Из темноты снова возникли коровы. Покрытые потом и пылью, они понуро брели по дороге через переезд. Сотни коров.

- В жизни не видел столько коров, - заметил младший.

- Это первый секретарь проводит секретную инспекцию воеводства. По телевидению каждый день его показывают в разных деревнях на фоне этих самых коров. А стадо перегоняют по ночам, поэтому все дороги перекрывают, - пояснил портной.

Ветер ударил в стекло мелкими каплями дождя. Начинался ливень.

В Ист-Виллидж

Когда идешь по Третьей авеню вниз по Манхэттену, где-то, приблизительно с Четырнадцатой улицы, общая картина начинает постепенно портиться. Сперва на стройные здания крупных корпораций начинают напирать подозрительные домишки, покрытые, как лишаем, пятнами осыпающейся штукатурки. Затем между соборами, банками и салонами моды уже совсем нахально вылезают погребальные конторы и лавки со старьем. А дальше уже начинается лабиринт из ларьков с жареной рыбой, от запаха которых не продохнуть, дешевых кинотеатров и магазинов со сладостями, где легче купить кокаин, чем леденцы. С приземистыми мечетями соседствуют едва замаскированные публичные дома. В раскрытых окнах салончиков с линялыми занавесками тощие гадалки пытаются с помощью карт перехитрить звезды, а перед входом в ночлежку можно купить картину, револьвер или сигареты поштучно.

Все это выглядит так, будто кто-то провел по Манхэттену губкой, собрал все постыдное и уродливое и отжал собранное над этим городским прямоугольничком, носящим название Ист-Виллидж.

Тротуары здесь запружены толпой, но ее движение не имеет ничего общего с деловитостью Верхнего Манхэттена или ожесточенной суетой на Уолл-стрит. На кривых, будто спроектированных пьяным архитектором улочках царит угнетающая атмосфера, как после несданного экзамена. Старики украинцы покорно сидят на деревянных скамейках, сверяя время по уличным часам, которые все показывают по-разному. Бледные девицы зазывно выпячивают подкрашенные груди перед апатичными торговцами крэком. А возле ксероксов безропотно выстраивается очередь обдрипанных писателей. У многих из них потеют руки, что типично для туберкулезников, стукачей, артистов-неудачников и новоиспеченных эмигрантов. Время от времени разражается скандал. Прохожие, как бы беря реванш за свою прежнюю сонливость, набрасываются друг на друга. Но в их ожесточенности есть какая-то искусственность. И уже спустя мгновение все возвращается в норму. Разносчики пиццы продолжают свой путь, а трансвеститы любезно обмениваются шприцами.

Сквозь эту толпу, движущуюся, подобно рыбам, неспешно и без конкретной цели, проталкивались двое мужчин. Младший из них, не старше двадцати лет, нес в жилистых руках ведра с разведенной белой краской. Старший прижимал к груди банки с клеем, гипс и малярные валики на палках. Несмотря на жару, на головах у них были плотные шапочки, а из карманов засаленных брюк торчали тома произведений Диккенса в твердом переплете.

Оба они были родом из паршивого городишки в Жешовском воеводстве, долгие годы отказывали себе во всем, чтобы накопить на дорогу сюда, и вот теперь их пьянил и воодушевлял блеск чужого успеха. С уважением поглядывали они на темнокожих проституток, нежащихся на солнце, и старых евреек в париках, потягивающих через соломинку французскую минеральную воду.

Они миновали корейские ларьки и рестораны гомосексуалистов. Из бара <У Вандочки> донесся мужской голос, весело запевший: <Марш, марш, Полония, марш, славный народ...>. Они переглянулись, но сумели себя превозмочь и свернули в подъезд. Кряхтя взобрались на пятый этаж. Открыли дверь и окинули помещение профессиональным взглядом.

Квартира, которую им предстояло ремонтировать, не имела ничего общего с типичной для Ист-Виллидж анфиладной планировкой, позволяющей прямо с лестничной площадки пристрелить обитателя квартиры, выглядывающего из окна последней комнаты. Покривившаяся от сырости дверь вела из кухни в большую living room. Дальше были две отдельные комнаты. Их зарешеченные из-за страха перед ворами окна выходили на расположенную всего в нескольких шагах стену соседнего дома. Здесь было темно, холодно и приятно. Прежний жилец все подготовил. Он повыворачивал лампочки и убрал мебель. На покоробившемся полу в living room стоял только ободранный шкаф. За его сбитыми из реек раздвижными дверцами обнаружились сломанный подсвечник, три штуки пластиковых плечиков и банка из-под пива.

Чтобы использовать остатки дневного освещения, они сразу же принялись за работу. Старший, по прозвищу Головастик, аккуратно оторвал обложки от <Оливера Твиста>, заложил ими две самые большие дыры в стенах, посадив их на клей, и зашпаклевал. Когда они уже достаточно подсохли, Гжесь покрыл их белой краской.

Из кухни они перешли в living room. Разбросали по полу газеты и прикрыли ими сверху шкаф. Работали быстро и весело. Они только что приехали в Америку, и сразу же им улыбнулось счастье. В шестиместной комнате в Грин-Пойнт освободились два спальных матраца, в самом лучшем, теплом углу возле батареи отопления. На другой же день им предложили работу на демонтаже асбестовых перекрытий, к которой никто особенно не рвался, потому что, по мнению врачей, асбест вызывает рак. Но, как бы то ни было, платили за эту работу столько, что они вскоре почувствовали себя обеспеченными людьми, даже послали немного долларов семьям. Правда, в последнее время в Нью-Йорке наступил экономический спад и демонтировать асбест перестали, но и на ремонте квартир, если ты не приехал отсыпаться или бить баклуши, можно было тоже прилично заработать.

Они дважды прокрыли living room и только тогда устроили первый перерыв. Головастик напился воды из-под крана, а Гжесь достал из кармана глянцевую пачку <Мальборо>. Он погладил ее, осторожно сорвал целлофан и щелкнул по ней снизу. Из пачки послушно выскочила сигарета. Гжесь улыбнулся, закурил и стал расточительно затягиваться раз за разом. Не дожидаясь, пока окурок будет жечь ему пальцы, он спокойно бросил его на пол. И только тогда пошел осмотреть комнату слева, ту, что поменьше. Заглянул в нее и сразу же позвал приятеля.

Головастик подошел, сплюнул и перекрестился. Поднял опрокинутый на пол складной стул и сел.

В углу комнаты качался на веревке солидный мужчина в начищенных коричневых ботинках.

- Интересно, как он туда влез? - спросил Гжесь и сел на батарею.

- Влез, и все, - проворчал Головастик. - До чего же народ обнаглел. Даже дети в школах совсем перестали учиться. Интересно, что из них вырастет.

- Думаешь, это кто-то из наших?

- Из наших? - Головастик усмехнулся. - Ты посмотри, какое у него узкое лицо, да и брюки в клетку. И потом, наши в Нью-Йорке не вешаются.

Гжесь сплюнул и поднялся.

- Так что будем делать?

- А что нам делать? Надо спуститься вниз и позвонить заказчику. А из-за того, что мы работу не закончили, ничего нам не заплатят.

Он с обидой посмотрел на окутанное мраком посиневшее лицо висящего.

- Пусть бы еще был человек из простых, а то ведь в костюме, при галстуке... Мы тут жилы себе рвем... - Он переплел пальцы и захрустел суставами.

- Погоди, погоди, не пори горячку. Дай подумать, - пробормотал Гжесь.

Какое-то время они сидели молча. Напротив, в узком, как бойница, окошке, загорелся свет. Волосатая рука повесила на веревку мужское белье и тряпку. И свет тут же снова погас.

- А что, если так, - в раздумье проговорил Гжесь, - аккуратно его снять, перенести в living room, прокрыть комнату, а потом обратно повесить. Любой подумает, что он нормально вошел и повесился уже после покраски.

- Покойника хочешь трогать, - возмутился Головастик. - А ты знаешь, какая здесь у них полиция? Приедут на двух машинах, с компьютером и сразу обнаружат, что к нему прикасались. А нас потом поймают и посадят.

- Тогда почему не завернуть его, как висит, не прикасаясь, в газеты, чтобы не обрызгать? А потом откроем, и готово. Если не хочешь, можешь вообще до него не дотрагиваться. Начинай красить от окна, а я выскочу за свежими газетами. Ну так как?

Головастик повеселел и одобрительно покивал огромной головой, сидящей на тоненькой шее. Он встал и начал размешивать краску.

На улице Гжесь копался в металлических мусорных контейнерах. Он ловко отгреб в сторону пустые банки, выброшенные книги и пластиковые бутыли из-под кока-колы. Набрав пачку газет, он выпрямился. Посмотрел на витрины магазинов, мигающие рекламы и шумно, алчно втянул в себя воздух.

Вечера в Ист-Виллидж проходят более активно, чем дни, и потому толпа на тротуарах сгустилась. Пахнущие пивом испанские проститутки заговаривали с перепуганными туристами из Токио. Плоскогрудые секретарши с Уолл-стрит, борясь с безысходным нью-йоркским одиночеством, усаживались на табуреты у стоек баров. А по Первой авеню тянулась вереница черных и белых лимузинов с шоферами в ливреях. Все они ехали к кафе <Веньерос>, где уже сто пятьдесят лет выпекают булочки с клубникой - любимое лакомство мафии.

Поле Горшечника

Директор, как каждый разумный человек, вывернул наизнанку карманы пальто, чтобы не искушать тех, кто подрабатывает, обкрадывая спящих, и только потом удобно вытянул на скамейке свое большое тело. Между тем ночью подморозило, и аллейки парка заискрились инеем. Рано утром, когда баптисты привезли кофе и бутерброды с тунцом, спавший по соседству с Директором Блошка, который страдал алкогольной эпилепсией и был известен как человек с добрым сердцем, несколько раз потряс Директора за плечо, но тот не шевельнулся.

Блошка присел рядом с ним, выпил кофе и перекрестился. Потом закрыл остекленелые голубые глаза Директора и задумался.

В этот момент налетел ветер с океана. Он согнал холодный туман с центральной клумбы. Потом завернул в польскую аллею, поиграл немного седыми прядями на голове Директора и нехотя потащился к верхней части города.

И тут же из небоскреба на авеню Б высыпала группка молодых клерков с Уолл-стрит и углубилась в шахматную доску парковых аллей. Щелкая портфелями и размышляя о вещах, недоступных для других, они направлялись к станции подземки <Сент-Марк-плейс>. За ними, шатаясь от недосыпа и покачивая подкрашенными грудями, через парк прошли три сестры - проститутки, работающие в борделе на Одиннадцатой улице. У входа в парк богач Пиявка искоса заглядывал в окна своих четырех домов, выходящих на парк. Он надеялся, что высмотрит какое-нибудь нарушение, за что квартиранта можно вышвырнуть или хотя бы повысить плату.

А между тем на скамейках, постанывая и дрожа, осторожно выходили из сна все новые люди.

Через две скамейки от Директора, зевая и почесываясь, Гжесь укладывал на дно железного ведра обломки деревянного ящика. Снизу он подсунул газету и поджег. Синеватые огоньки охватили бумагу, лизнули дерево, и пламя ударило вверх. Гжесь с облегчением распрямил опухшее тело, неровно сидящее на коротких ногах. Он глянул на свисающие со скамейки ноги Директора.

- Вот это был мужик, - произнес он с уважением.

- Он был еще больше, - проворчал Блошка. - Но как-то раз полез он ночью в ту часть парка, где спят украинцы. А там ему ребра поломали, и он стал короче почти на голову.

Блошка прогревал над огнем тощенькое, искривленное тело. В Польше он окончил садоводческий техникум. Как любой, мечтал поехать в Америку и добился своего.

Над парком пролетел сверкающий боинг компании <Америкэн эрлайнз>. Все задрали головы и смотрели на небо. В этой части Манхэттена оно было какое-то драное, жалкое, с отвратительными полосками линялых туч. Самолет описал дугу и полетел в сторону аэропорта Кеннеди.

- Так что теперь будет? - тихо спросил Блошка.

Гжесь глянул на него, пожал плечами и скрипуче рассмеялся.

- У него же нет документов. - Блошка с грустью смотрел на огонь. - Если его найдет полиция, то вывезут на Харт-Айленд и закопают на Поттерс-Филд. Это территория тюрьмы. И никто никогда его не навестит. Там на могилах ничего не пишут. И найти его будет невозможно.

- А кто станет искать? - Гжесь подбросил в огонь влажную тряпку и скрылся на время в клубах горького, густого дыма.

- Там же хоронят без отпевания, в неосвященной земле, - продолжал хныкать Блошка.

Гжесь сплюнул в огонь и прикрыл глаза.

По аллейке, держась за руки, парами прошла вереница детей. Шапочки у них были надвинуты на глаза. Над шарфиками торчали белые носы и пылающие щеки. За ними с достоинством шагала молоденькая учительница. Дети свернули в огороженный садик и с криком, всполошив голубей, разбежались между качелями.

- Мы его закопаем в боковой клумбе у ограды. Ночью туда никто не ходит. А весной можно будет посадить фрезии. Фиолетовые, белые и желтые. Только из семян фрезии плохо прорастают. Придется нам доставать рассаду.

- Никаких <придется нам>, - отрезал Гжесь, скривившись. - Ты мне не компания. Тебе-то всегда везет, из чего угодно выкрутишься, а меня депортируют.

Блошка задумчиво почесал впалую щеку. Что правда, то правда, ему не приходится жаловаться. Он был такой легкий, что даже когда в припадке падучей его било об землю, это ни разу не причинило ему серьезного вреда. В свои тридцать лет он был настолько потрепанным, что выглядел на пятьдесят. Благодаря этому в прошлом году его приняли, не проверяя документов, в самый лучший на Манхэттене приют для бездомных, где почти не насилуют, не впускают с оружием в руках и принимают только тех, кому за сорок. Там он укрывался всю прошлую зиму, пока кто-то из зависти не донес на него.

Он посмотрел на распростертое на скамейке тело и произнес, покачав головой:

- Не заслужил он, чтобы его закапывали в общей могиле на Поттерс-Филд. Культурный был человек. Мыл руки, а потом еще обжигал их над огнем.

- Может, он был голубой, - Гжесь раскурил самокрутку, затянулся и закашлялся. - Педики часто попадают в жуткие ситуации, а все из-за того, что грязью брезгают.

- Какой еще голубой, - Блошка вытянул из кармана остатки сандвича и аккуратно разложил на скамейке. - Он в Польше дома строил. Когда приехал сюда - все имел. Жену, компаньона, <кадиллак>... Ел каждый день так, как ни один американец по праздникам не ест.

Он размахнулся и стал широко разбрасывать крошки. Белки молчаливой цепью приблизились к скамейке.

- Интересно, что тогда делал он здесь, в парке? - усмехаясь заметил Гжесь. Он швырнул окурком в жирную крысу, которая протискивалась между белками.

- Компаньон его предал, обманул, постепенно все у него отнял.

Блошка умолк, пару раз сглотнул слюну, по его телу пробежала дрожь. Он сунул руку в карман и достал смятый доллар.

- Добавь, - он глянул на Гжеся, - будет на пиво, большой <Миллер>.

- Ни цента нет, - соврал Гжесь и отвел взгляд.

У него была жена, сын, который не мог ходить, и скверный характер. Он, как гиена, бродил с пластиковым стаканом, вынюхивая, не устраивает ли кто в парке вечеринку, и нахально присоединялся.

Гжесь нелегально ремонтировал квартиры по шестнадцать часов в день и прилично зарабатывал. Но за пропитанием ходил по церквям, ни разу никому бутылки не поставил и уже шесть лет не ночевал под крышей, а все, что зарабатывал, посылал семье за океан. От своего жмотства он распух, рожа стала красная, а под глазами висели синие мешки. Когда-то в Польше его посадили за политику, и тюрьма попортила ему характер.

Правая рука Директора ударилась о землю.

Блошка встал и подошел к скамейке. Долго возился с телом, но повернуть Директора лицом к спинке так и не удалось. Блошка снял у него с головы линялую лыжную шапку, прикрыл ему ею глаза и отправился в магазин, где косоглазая испанка продавала самое дешевое пиво.

Гжесь посмотрел на руки Директора. Потом на свои. Шевельнул левой, вынул из кармана правую. Какое-то время сгибал и старательно разгибал пальцы.

Между тем сквозь щели в тучах пробилось солнце. Три слюнявых дворняжки начали гоняться за передвигающимися по траве пятнами тепла. Торговцы крэком, сидящие на спинках скамеек, задрали к небу темные лица, а в украинской аллее мужчины стали доставать из-под пальто шахматные доски.

Блошка вернулся с литровой бутылкой. Разлил в пластиковые стаканы. По первой и по второй выпили быстро. Потом пили уже медленнее, смакуя, отпивали по глотку.

Напротив Директора села на скамейку крохотная китаянка. Она размеренно качала коляску, в которой заходился в плаче ребенок нескольких месяцев от роду. Женщина задумчиво смотрела на него. На ее плоском лице светились добрые черные глаза.

- Ну и что тут такого - лежать на Поттерс-Филд, - заметил Гжесь. - Я туда ездил, смотрел, вполне приличное место.

- Как же, ездил, - проворчал Блошка. - Там же тюрьма, никого не впускают.

Они выпили еще по нескольку глотков, их лица просветлели, руки перестали дрожать.

- На самом острове не был. Но до парома доехал. Нужно ехать с Манхэттена, автобусом через Бронкс, выходишь на Лонг-Айленд-Сити, немного идешь, проходишь рыбный ресторан, поле для гольфа и сворачиваешь налево. За причалом для яхт и есть тот самый мол, трое копов и собака, рыжая... дворняга. Туда свозят гробы со всего Нью-Йорка и ставят в рядок. На каждом есть свой номер. Когда набирается побольше, приплывают зэки, забирают гробы на остров и аккуратненько закапывают на том самом поле. Спокойное место, вокруг вода и много птиц.

- А тебе известно, на чьи деньги было куплено это поле? - спросил Блошка.

- Да мне-то какое дело, на чьи?

- На Иудины деньги, - Блошка наклонился к нему. - На кровавые деньги, на сребреники.

- А какое отношение имеет к этому Иуда? - Гжесь подставил пустой стакан.

Блошка налил, потом крутанул бутылку и остаток вылил себе в горло. Бутылку бросил в остывшее ведро.

- Ведь ты католик, а не знаешь. А такое отношение, что, когда Иуда предал Христа, его, как любого человека, совесть стала мучить и он начал раскаиваться. Вернулся в храм, чтобы отдать первосвященникам тридцать сребреников, а они уже не захотели брать их обратно, потому что на них была кровь Иисусова. Так и не знали они, что делать, пока одному из них не пришло в голову купить на эти деньги поле, чтобы хоронить на нем чужеземцев. А один горшечник согласился продать. Поттерс-Филд - это и есть Поле Горшечника, ты ж знаешь английский.

- А-а-а, - Гжесь скривился. - Если даже и так, ведь то поле в Израиле. А тут Нью-Йорк.

- А почему его назвали Поле Горшечника? Да ты пойми, это же всегда одно и то же поле. Для уголовников, безымянных бродяг, отбросов...

- Для чужеземцев, - поправил Гжесь. - Сам же сказал, что для чужеземцев.

- Это одно и то же. - Блошка поковырял каблуком землю. - Земля еще не очень промерзла. Мы бы смогли, развели бы костер...

- Какая разница, где лежать, - задумчиво заметил Гжесь.

- Какая разница? На Поттерс-Филд уже все переполнено. Хоронят в пять слоев. Здесь город самых высоких домов и самых глубоких могил. Вот положат тебя на самый низ, а над тобой будут гнить четверо уголовников.

- Отстань, - проворчал Гжесь. - Я вернусь в Польшу. Еще с полгода поработаю, самое большее год. Еще немного денег подкоплю и вернусь. Меня семья ждет.

Блошка махнул рукой, сплюнул и не ответил. С минуту они сидели молча.

- Его собаки разнюхают, - произнес наконец Гжесь. - Если нам даже и удастся, все равно его раскопают.

- Через пластик не учуют. Нужно только как следует завернуть в мешки.

Стая голубей с шумом взлетела, описала круг в воздухе и опустилась на землю.

Гжесь глянул на Директора и обнажил в усмешке выщербленный ряд желтых зубов:

- Но вообще-то если Иуда и вправду вернул те деньги, значит, человек он был нестойкий. Сегодня на Манхэттене ему бы не пробиться.

Китаянка раскрыла пальто и достала грудь, полную молока. Вынула из коляски орущего малыша в голубых рейтузах и шапочке с розовым помпоном. Сунула ему в рот сосок. Ребенок перестал плакать, радостно забулькал и начал сосать.

- Ну так как? - спросил Блошка.

Квадратура круга

Один талантливый писатель из Восточной Европы недавно пожаловался мне, что тоталитаризм уничтожил его дважды. Сначала посадив его в тюрьму и вынудив эмигрировать, а затем рухнув в тот момент, когда писатель завершил роман, посвященный глубокому анализу тоталитаризма. И, естественно, в связи с гласностью и перестройкой, Вацлавом Гавелом и Берлинской стеной, все издательства его книгу - хоть и превосходную, но совершенно неактуальную отвергли.

- Дело уже не в деньгах, но о чем мне, собственно, теперь писать? О разводе Дональда Трампа? - И писатель мрачно задумался.

Все это кажется забавным, но не для всех. Я все отчетливее сознаю, что это великолепное землетрясение, которое произошло на Востоке, ставит меня, как писателя-эмигранта, в несколько деликатную ситуацию.

В самом деле, я уехал из Польши не ради обогащения, а в связи с введением военного положения генералом Ярузельским. Очень богатым я не стал, военного положения нет и в помине, генерал Ярузельский превратился в либерала, так чего я, собственно, жду?

Люди, которые несколько лет тому назад на страницах польской прессы волновались из-за того, что я прислуживаю империалистам, теперь лихорадочно организуют частные предприятия и если и волнуются, то только из-за того, что их фирмы не фигурируют в биржевых индексах Уолл-стрит. Мою запрещенную цензурой книгу <Мощь рушится> печатает в отрывках газета <Литература>, и скоро она выйдет в издательстве <Чительник>. Польское телевидение вместо выступлений министра внутренних дел показывает мессы вперемешку с сериалом <Полицейские из Майами>. Офицеры службы безопасности кидаются на шею прохожим, моля о прощении, а из их карманов скромно торчат Библии.

Польская объединенная рабочая партия самораспустилась, и для придания этому факту особой торжественности делегаты последнего съезда спели <Интернационал>, а я сижу в Нью-Йорке и даже не могу их спросить, что они имели в виду, когда пели: <Вставай, проклятьем заклейменный> и <Это есть наш последний>.

В довершение всего <Замарашка>, моя пьеса о девчонках, которые в колонии для малолетних преступниц ставят сказку о Золушке, задуманная мной как метафора тоталитаризма, сейчас поставлена в шестнадцати театрах СССР. Более того, я был приглашен на премьеру. И поехал.

Тогда в чем же дело? Может быть, в том, что у меня уже нет квартиры в Варшаве... но, честно говоря, здесь у меня ее тоже нет.

А может быть, я уже не смогу жить без открытых всю ночь корейских фруктовых магазинов? Или настолько свыкся со своим хромающим английским, что мой утонченный польский перестал доставлять мне радость? Может, мне жаль тех восьми лет, в течение которых я всеми силами старался отвыкнуть от Польши и привыкнуть к Америке, отвыкнуть от цензуры политической и привыкнуть к коммерческой? А теперь, когда у меня вроде начало что-то налаживаться здесь, возвращаться обратно?

К тому же политическую цензуру в Польше ликвидировали, а коммерческую еще не ввели.

А может, нет мне места уже нигде, и я завис где-то посередине?

А может, я теперь не могу жить без Бродвея? Но, честно говоря, пьесы Артура Миллера или Теннесси Уильямса сейчас легче посмотреть в Москве, чем в Нью-Йорке.

Несколько недель тому назад я смотрел в Москве <Замарашку>. Представление началось с того, что на сцену вышел мужчина с фотоаппаратом и стал снимать публику. В Москве подобное увлечение фотографией ассоциируется не с туристами из Токио, а с КГБ. Мне замысел режиссера показался интересным, и я рассмеялся. Только я один. Зрители начали удивленно на меня поглядывать. Наконец я услышал: <Это иностранец>.

Люди с пониманием покивали головами и перестали обращать на меня внимание, а у меня пропала охота смеяться.

<Замарашку> я написал как кафкианскую комедию, одновременно и смешную, и страшную. Но Кафка долгие годы был в СССР запрещен, как писатель чересчур реалистический.

В Москве уже введена многопартийная система, но, похоже, пока еще рано рассчитывать на то, что тюрьмы и КГБ будут вызывать смех у российской публики.

Недавно пришла мне в голову крамольная мысль, что, возможно, я и не должен иметь своего места, а просто жить себе - немного здесь, немного там, но я тут же устыдился ее. Подобные мысли может себе позволить только гражданин какой-нибудь элегантной страны, например француз. А поляку, которого уже почти двести лет бьют и подвергают насилию, так думать не пристало.

Не буду скрывать, мне очень приятно, что именно моя скромная страна первой низвергла коммунизм, вот только я в то время был очень далеко.

Не могу сказать, что в Нью-Йорке меня носят на руках или силой удерживают... может, именно из-за этого я и решил непременно здесь остаться. Из непомерного тщеславия или непомерного мазохизма.

Но так или иначе я здесь привык. Усыновил бездомного кота и поставил защитные решетки на окнах. И гляжу через них на своего привратника, скрюченного ревматизмом эмигранта с Мальты, который всегда во время дождя задирает голову вверх, радостно улыбаясь.

Как-то я спросил его, почему он так любит дождь. Он ответил, что ненавидит его, потому что от дождя у него распухают ноги. А на Мальте он годами ожидал, чтобы с неба упала хоть капля, но так и не дождался. Земля оскудела, он тоже, и ему пришлось эмигрировать. Он выбрал Нью-Йорк, потому что здесь дождь идет круглый год.

После моего возвращения из России не оставляет меня простенькая мелодия из спектакля <Замарашка> в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола. Там зрительный зал был отделен от сцены железной решеткой. Девочки из исправительной колонии дергали решетку, пытались ее преодолеть, выломать. При этом они пели очень милую песню о слепой любви к Америке и о своей несбыточной мечте когда-нибудь там оказаться. В зале все плакали. Кроме меня. Песню написал не я. Сделал это российский поэт. Но зато я в Америку убежал. Даже написал про это пьесу. Это тоже трагикомедия, и называется она <Охота на тараканов>. В ней рассказывается о двух польских эмигрантах, муже и жене, которые проводят бессонную ночь в жалкой квартирке в Нижнем Манхэттене, окруженные тараканами.

Два года тому назад в Польше <Тараканов> поставить не удалось, поскольку цензоры сочли, что пьеса антипольская. Я не удивлюсь, если сегодня <Тараканы> вызовут гнев бывших цензоров, как пьеса до отвращения антиамериканская.

Когда я вернулся из Москвы, в Нью-Йорке шел дождь. Входя в дом с чемоданами в руках, я столкнулся с улыбающимся привратником. Мы обменялись рукопожатием. Его рука показалась мне еще более опухшей, чем за месяц до этого. Почему этот человек не возвращается на Мальту? Мог бы избавиться от ревматизма. Он работал в Америке тридцать лет. На американскую пенсию смог бы прожить в роскоши еще тридцать.

- Почему бы вам не вернуться? - спросил я его.

- Я подумывал об этом, - он махнул рукой, - но там дождь вообще не идет.