«Дети проходных дворов»

Руслан Владимирович Белянцев Дети проходных дворов

Я один из тысяч движений по сумрачному пути, имя которому "Жизнь". Как тихий ручей он вытекает из родника матери и проносит меня через быстрые и опасные арыки юности к полноводной реке, в которой я становлюсь каплей в ряби воды. Я в пути…

"Я знаю, что юность закончилась,

Теперь я могу только вспоминать, а я помню:

Тогда и там, в юности, я не чувствовал себя счастливым,

Мне казалось наоборот, что все сложно:

Меня не понимают, меня не слышат.

Но теперь-то я знаю, что там и тогда — было счастье…"

Е.Гришковец

"Наше сердце работает как новый мотор,

Мы в четырнадцать лет знаем всё, что нам надо знать.

И мы будем делать всё, что мы захотим.

…А сейчас, сейчас мы хотим танцевать."

В.Цой

От автора

Время идет. С каждым годом все ускоряется. Есть в этом ускорении некая издевка. Куда ты? Постой немного! Поговорим! Но снова водоворот событий и дел замыкает свой круг. Из памяти стираются лица, которые когда-то наполняли наши жизни и казались такими узнаваемыми, въевшимися навсегда в подкорки мозга. Поколения появляются и исчезают. Река жизни течет непрерывно. Те дни, когда все еще казалось впереди, ушли. Тогда еще можно было стать кем угодно. А сейчас уже никогда не стать мне ни знаменитым спортсменом, ни ученым, даже артистом уже вряд ли. А ведь тогда мечталось. И даже верилось, что нечто такое со мной обязательно произойдет. И Родина с красных плакатов большими золочеными буквами давала надежды на исполнение этих грёз. Тогда я был, кажется, лучше, чем сейчас. Чище как-то. И люди вокруг были лучше. Может, конечно, и не лучше, но восприятие было тогда таким. Потом это восприятие, куда-то затерялось, и отыскать его уже нет возможности. Остается лишь его тень, которая скользит по старым фотографиям, выпрыгивает из прочитанных когда-то книг и слышится в потертых песнях. И я очень ценю такие моменты. Цинизм куда-то уползает ужом. И люди становятся добрее и интересней. Мир прочнеет. Где-то в сознании опять неосмысленно прорастает "а ведь всё еще впереди".

В то время много было чего не сделано, или недоделано, или сделано не так. А вот исправить уже нельзя. И только на страницах собственной книги можно, что-то еще изменить и доделать. Что же, почти вот такая она и была моя юность, читатель. Такая же, как и у многих других моих сверстников, школьников конца 80-х годов. Сколько во всём этом правды? Ну, как в хороших книгах: 50/50 (смаил).

Город спал. Белый лунный диск с болезненными темными пятнами, как старый рентген-снимок запутался в проводах антенн и уныло светил прямо в головы сонных горожан. Но они были слепы в своем морфийном забытье.

Я не спал. И было даже радостно от этого. От того, что весь город провалился в бездну ночи, а я нет. Я один. Один в целом городе. Утро, конечно, наполнит его бодрыми согражданами: хмельными рабочими, рыночными торговками, зевающими таксистами и прочими занимательными людьми. Это провинция. Ее дыхание медленное и глубокое. Здесь мало спешащих людей. Движения их спокойны. Даже автомобили едут неторопливо, трафик и пробки, привычные для столицы, еще не коснулись этого городка. Здесь время идет иначе. Дни тикают долго, также долго складываются в месяцы, а месяцы — в годы. Те, кто здесь живёт, явно продлевают себе жизнь. У них есть время остановиться и посмотреть по сторонам, почесать затылок, перекинуться словом друг с другом и идти дальше.

Я заезжий гость в этом небольшом и родном уголке. Здесь на этих, некогда больших для меня, улицах прошло то, что мы именуем детством. Вместе с выпускным звонком оно взмахнуло мне рукой и ушло в темноту такой же июньской ночи. В памяти и сознании оно исчезало еще долго, и маленькие следы его босых стоп успел полить октябрьский дождь и даже покрыть снегом зимний вечер. Я так и не понял, когда же оно исчезло, такое короткое математически и такое длинное по ощущениям.

* * *

— Зазнался ты, пацанов не уважаешь! Не интересно тебе с нами? Да? С этими, что ли лучше? Пошли, мы сегодня на завод полезем, там подшипники привезли, целую кучу. Натырим, будут шары к рогаткам, окна "стеклить" соседям! Они давно нарывались.

— Нет, пацаны, я уже договорился, меня ждут. В другой раз. — отвечаю я, и иду по направлению к школе.

— Да… Точно зазнался. — кидают мне обиженно вслед мальчишки с нашего двора.

К закату клонились восьмидесятые. Империя серпа и молота доживала свой вполне человеческий век. В дома граждан еще не вошли персональные компьютеры, интернет, виртуальные симуляторы и прочие радости детей электронной вехи истории и поэтому мы, советские дворовые пацаны, были очень изобретательны на убивание времени. Кто еще мог придумать и изготовить такое количество всевозможных взрывчаток, устройств для стрельбы, дымовух, стратегических игр типа "казаков-разбойников" и прочего? На это мог сподвинуться только ум советского школьника, болтающегося бесцельно по двору с себе подобными.

Большую часть летних каникул мы планомерно объедали плодовые деревья в садах частного сектора, демонстрируя рассерженным хозяевам поистине тараканью прыть при их появлении. Это было вкусно, приятно, смело и героически по нашим меркам. Меня только однажды поймал разгневанный хозяин. Схватил, сидящего на вишне, своей пятерней за ногу и приказал слезать. Я слазил очень медленно, театрально, а когда его рука потянулась, чтобы взять меня за ухо, я молниеносно, как уж, вывернулся у него под ногами и удрал. Пока я бежал, мои пацаны открыли "огонь" по рассерженному мужичку из-за забора всем, что попалось им под руки, замедляя этим его бег, и давая мне возможность успеть перелезть в узкую щель между досками ограды.

Помимо грабежей садов, мы много играли на территории большого строительного завода, воевали с мальчишками из соседних дворов, дрались с ними и всячески пакостничали окружающим, где только могли. Но не со злобы на людей, а просто для развлечения и незрелого озорства. Когда же наши выдумки надоедали нам, мы разделялись на лагеря и враждовали между собой, устраивая злые потасовки со слезами пострадавших и выяснениями отношений между родителями.

В тринадцать лет я понял, что вырос из штанов мелкого пакостника и ушел со двора в компанию школьных товарищей, которые ходили с разрисованными шариковой ручкой портфелями, в школьных коротких пиджаках с оторванными рукавами, увешанных всевозможными значёчками, булавками и прочим металлическим хламом, бывшим в почете у уличных героев восьмидесятых. За эти внешние атрибуты враждебной западной культуры парни регулярно выслушивали нравоучения от директора школы и учителей, которые взывали о совести и внешнем виде пионера неубедительно, поскольку уже сами понимали несоответствие своих слов с плакатами тонущего соцреализма.

Синий школьный пиджак навсегда был спрятан в утробу шкафа, его вытеснила веселая пара свитеров. Портфель был сменен спортивной сумкой, которую украсила надпись с большими переплетенными буквами НМR, означавшие конечно же — хеви-металл-рок, музыку непонятную, но модную.

Учебный год начался под липами школьной спортивной площадки, где мы все кучковались после уроков. Подростка вообще трудно воспринимать в отдельности от его компании сверстников. Он является сначала частью подростковой биомассы, которая представляет собой отдельный и законченный организм, а потом уже — индивидом. Я сразу же вместе с новым социальным организмом мутировал из бесцельного дворового мальчишки в разряд уличного юноши.

— Пацаны, смотрите, что мой старший братан из Питера привез! — крикнул, приближаясь к нам после уроков, Димка, невысокий, но крепкий и задиристый парняга с копной светло-пшеничных волос и длинной за глаза челкой на бок. Он раскрыл потрепанный портфель и вытащил оттуда чудо-вещь, кассетный плеер с наушниками.

— Ого! Димон! Ништяк! Фигассе! — одобрили мы, наперебой бросившись вертеть в руках небольшую штуковину с красной надписью SONY. Мы все знали, что это такое, но вот так в руках это чудо еще никто из нас не держал. Дима хозяйским движением отобрал у нас вещицу и ловко вставил в нее черную кассету МК-90.

— Плеер — не главное, вы вот это слышали? — и он ткнул нам, включенные на полную силу, наушники. — Это Цой!

В наушниках звучало, что-то совершенно незнакомое, но энергетически заставившее всех затихнуть.

"Постой! Не уходи!

Мы ждали лето, пришла зима.

Мы заходили в дома,

Но в домах шел снег!"

Мы, как могли, по трое прильнули ушами к двум динамикам наушников, покрытых оранжевым поролоном. Магнетический голос нас ошеломил. Это был именно тот идол, которого так хотелось себе завести. Англоязычная музыка хеви-металл не разговаривала с нами, не ставила вопросов и не давала никаких ответов. Это был чистый драйв без мозгов. А тут нас пронзило, что-то родное, понятное, хватающее наши умы за самые нервные корешки!

— Тащите завтра чистые кассеты и еще один магнитофон, перепишем у меня дома после уроков. У меня еще "Алиса" и "Наутилус" есть. — резюмировал Димка. — Дайте спички, подкурить.

Дима движением заезжего фокусника вытащил из кармана своего пиджака чуть помятую сигарету с надписью "Marlboro" и после трех-четырех затяжек, покашливая, пустил ее нам по кругу. Пока еще никто из нас, кроме Димки, курить не любил, но пробовали все и считали это занятие явным проявлением мужества.

Так, с подачи Димкиного брата, у нас в квартирах завелись записи ленинградской волны рока. Музыка стала созидательным наполнением нашей жизни, сюжеты и герои песен заставляли чувствовать мир по-иному. Моя мама, узрев в этом новое и, наконец таки, более-менее полезное увлечение своего сына, наскоро купила мне акустическую гитару. Один из студенческих друзей моего старшего брата, приехавших с ним на выходные из столицы, показал мне основные аккорды, и с тех пор гитара стала обязательным атрибутом наших заседаний под липами.

Я учился, овладевая инструментом. Это было трудно. Металлические тонкие струны резали пальцы и они от этого кровили, пока не покрылись твердыми мозолями.

— Поставь себе капроновые струны. — посоветовал соседский парень.

— Нет, я на этих буду учиться, они звонче и звук тяжелее.

Мне казалось тогда, что рок можно исполнять только на металлических струнах. Это был тот самый случай, когда искусство требовало жертв. До гитары я почти ничем никогда серьезно не увлекался. Я не ходил ни в спортивные секции, ни в кружки всяких "умелых рук". Я даже книги толком не читал. Почему-то в то время герои книг не были мне близки. Фантастику я не воспринимал, ее мир казался мне надуманным, он не пересекался с моим и не резонировал в сердце. Классики навевали на меня тоску, тургеневские и чеховские герои были мрачными и безнадежными, а тонкости их жизней были непонятны. В целом я был пустым горшком, который искал свое наполнение. И поэтика отечественных музыкантов смогла отчасти компенсировать этот голод.

* * *

Вечер со вкусом жженых листьев обволакивал город и отбрасывал тени на наши лица. Кто-то негромко перебирал аккорды на гитаре и несмело пробовал петь. Скоро зима и конец этим посиделкам.

— Полезли на крышу. — предложил я.

Мы поднялись на лифте на 10-й этаж соседнего дома, открыли чердак и расположились на парапете под арматурной оградкой на самом краю. Можно было просунуть ноги между прутьями оградки свесить их вниз и наслаждаться видом заходящего солнца, ветром и близостью опасности, зияющей черным ртом пустоты под ногами. Перед нами лежал город в его осенней и уже прохладной чернильнице надвигающейся ночи. Усталые редкие авто лениво ползли к гаражам во дворах, ощупывая фарами дорогу, улицы пустели, а окна домов вспыхивали желтоватым светом кухонь. Провинциальные здания центра возвышались двумя пятнадцатиэтажками над всем этим, заградив собой старое и низкое чертово колесо в парке. Было здорово! Это было самое высокое место, чем где-либо мне приходилось и придется побывать. Выше этой 10-этажки не будут ни горы, ни небоскребы. Она конечно несравнимо мала рядом с ними, но восприятие…! Только тогда можно было так воспринимать мир. Просмоленная черным рубероидом крыша была полностью наша. Давала ощущение свободы и обособленности от остального города. Хотелось скорее стать взрослым, перестать ходить на неинтересные школьные уроки, попрощаться с мучительными формулами алгебры и равнобедренными треугольниками геометрии, выключить монотонное повторение: "London is a capital of Great Brittan…".

"Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома

Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе.

Тот, у кого есть хороший жизненный план,

Вряд ли будет думать о чем-то другом" — наш разноголосый хор, ухмыляясь друг другу, тихо запел цоевский реггей, под мою аккомпановку.

Гитара стихла последним долгим аккордом D и мы, спустившись с крыши, побрели в сторону своих домов, в окнах которых уже давно горел свет. В каждом таком окне, где раскрыты шторы, целый театр, свои актеры и свои пьесы. И герои такие разные: молодые, старые, молодые и старые вперемешку, малые дети и родители. И я, неспешно шагая домой, мимоходом смотрел эти пьесы.

Обязательно в каком-то окне ставили скандал, эти спектакли приходилось смотреть в первую очередь, актеры играли хорошо, экспрессивно, эмоционально. Это были самые громкие спектакли, часто с битьем посуды, чаще почему-то кастрюлей, видимо актеры жалели дорогой фарфор и уж точно берегли хрусталь. Потом громкие хлопки дверью и занавес из штор. Самое интересное было, если играли любовь, но это редко, может всего один или два раза за все время. И оба раза занавес закрывался на самом интересном.

Часто ставили нелюбовь. Это когда мужик или реже жена ходит по дому, вернувшись с работы и движения у него(неё) такие нервные, что-то говорит и тоже так нервно, недовольно. Потом ходит по комнатам туда и обратно, мельтешит.

Самое неинтересное, когда читают. Однообразие сплошное. А еще как назло везде свет погаснет, и останутся только окна, где читают… или смотрят телевизор. Скукотище. И телевизоры у всех стоят не экраном к окну, то есть ко мне, а задом.

Я захожу в парадное, поднимаюсь к себе, спешно ужинаю и под тревожное материнское: "домашнее задание не сделано. А ты все гуляешь!" сажусь за тетради, и ставлю спектакль "Голгофа или приключение гипотенузы". Играю я лениво, но убедительно.

* * *

Зима накрыла город за одну ночь. Вдруг, наутро всё стало бело-серым, липким и жгуче-холодным. Приходилось надевать шапку, носить которую среди нас почему-то считалось моветоном, поэтому, подойдя поближе к школе, шапки мы все снимали и прятали в сумки. Зимняя дорога к школе была томной и темной. В окнах домов еще горел свет, из свинцового поднебесного киселя еле заметно пробивался утренний рассеянный свет, такой же серый, как и само небо и вместе с ним мелкий и редкий снежок.

Я не любил зиму. Она заставляла всех сидеть по домам. Собираться на улице было холодно и глупо, а больше нам вместе пребывать было просто негде. Снега в те годы выпадало мало. Он еле присыпал землю, и пользы от него школьникам не было никакой. Ни санок, ни снежков. Один только сырой холод.

Утро в школе, конечно, начиналось с поиска тех, кто все же осилил дома задачу по алгебре и разложил дробные многочлены в простое математическое два плюс два. Их аккуратные решения списывали, все те, кто не осилил или не любил осиливать алгебру. Класс у нас был вполне дружным и миролюбивым. Списывать одаренные умы давали без долгих упрашиваний, хотя учителя и так знали, кто решил сам, а кто списал. За списанное, по пятибалльной системе оценок, ставили три, за решенное самостоятельно — пять. Вот и вся нехитрая учительская математика. Я был твердым троечником, табель которого выбивали из этой колеи пятерки и четверки по гуманитарным предметам.

— Егорчик, выручай неучей! — прошу я своего соседа по парте, кудрявого и явно талантливого к точным наукам парня. Он с кислой миной протягивает тетрадь и откуда-то сверху надо мной нависают еще три-четыре головы списывающих. Дребезжит звонок, и я отдаю тетрадь кому-то сзади, тем, кто еще не дописал последние завершающие цифры и скобки.

— Здравствуйте! — заходит к нам математичка, которую мы все звали между собой просто и понятно — Лошадь. Кличка ей эта досталась за крупные зубы с прикусом вперед. Ну, и конечно преподавание мучительной для большинства математики не могло не сказаться на нашем, не особо дружелюбном, отношении к ней. И мне кажется, это было взаимно. Не удивлюсь, если нас она дома тоже звала лашадьми или просто додиками.

— Знакомьтесь, это Кира! — произнесла неожиданно математичка, указав на незнакомую девочку, стоявшую возле двери. — Подходи ближе. — скомандовала она новенькой.

— Теперь она будет учиться вместе с вами. Присаживайся, Кира, где видишь свободное место.

Новенькая взглянула в глубь класса. Челка ее ореховых волос спала к глазам, прядь к пряди, волосы тяжелые и рассыпчатые, постриженные в каре. Каре-зеленые миндалевидные глаза блестели и казались напуганными, но походка была уверенной и плавной. Она направилась к скучающей в одиночестве Анке, нашей всегда веселой и бойкой подруге, которая едва заметно пригласила Киру разделить с ней парту. Анка еще с начала года сидела одна, поскольку половина учителей рассаживали ее с подругами из-за постоянного балагана, царившего за ее партой.

На этом математика для меня закончилась. Я не помню, что было дальше на уроке, поскольку все мое внимание было отдано новенькой, сидевшей от меня слева в ряду у окна. Она же внимательно следила за доской, была сосредоточенной и напряженной. Сбоку я видел только ее каре, кончик носа и пухлые красиво очерченные полудетские губы.

Мне нравились девочки периодически и до этого. Я хорошо помню Таню с которой нас ставили танцевать в пару на занятиях музыкой в детском саду. Я постоянно наступал ей на ногу, а она совсем не замечала этого и с улыбкой кружилась в танце. Мне очень нравилась девочка Анжела, соседка по этажу пансионата, в котором я отдыхал с матерью летом в Крыму. Она даже поцеловала меня в губы, когда проиграла мне в карты на желание. Правда, поцелуй был совсем не настоящий, а эдакий пионерский вариант, почти как поцелуй знамени отряда. Впрочем, я знал о настоящем поцелуе тогда только в теории, также как и большинство моих друзей-одногодок.

Новенькую я записал просто в разряд девочек, которые мне нравятся и не более, отмахнувшись от лишних эмоций.

— Откуда эта Кира приехала, никто не спрашивал? — как можно более безразлично и развязно спросил Серёга после уроков. В его голосе чувствовалось смущение и наигранность.

— Смотри не влюбись, Серёженька. — съехидничал Димон.

Я даже поежился от этих слов, испугавшись, что мой интерес к новенькой Димка тоже как-то заметит.

— Та не я так, просто поинтересовался… — раскраснелся Серый.

— О, а вон она идет с Анкой. — произнес Димка, негромко присвиснув, покосившись на Серого.

— Ничё так. — отозвался ухмыляясь наш приятель с параллельного класса Джон. Я проводил новенькую взглядом, хорошо запомнив, как ветер подхватывал ее пряди волос, а она взмахнула совсем по-взрослому головой, откидывая волосы назад.

Имя у Джона было, конечно, совсем не Джон, а Женя, но все его так звали за давнюю любовь к музыке Джона Ленона и остальных Битлов, доставшуюся по наследству вместе с пеленками от родного молодого дядьки, сварщика третьего разряда, который делил свою трехкомнатную квартиру с родителями Жеки. Дядька после получки регулярно напивался вместе с Женькиным батей и также периодически с ним же дрался. Потом садился за гитару, и полчаса среди ночи мучил соседские нервы пьяными воплями на ломаном английском. Соседи приходили скандалить и сообща с батей Жеки колотили дядю за это, а после веселые и раскрасневшиеся все вместе распивали последние литр или два самогона. Иногда на шум приходил, живший в соседнем парадном, участковый Василич, которого все меж собой звали Лешим, намекая на необычайно повышенную волосатость кожного покрова служителя фуражки. Пьянка всегда заканчивалась всеобщими поцелуями и клятвой в вечной дружбе. Джон в такие вечера обычно сидел у кого-то из нас в гостях допоздна или уходил к бабке.

Ложась спать этим вечером, на пороге сна и реальности, я все еще видел, как ореховые волосы, постриженные в каре, несколько раз подхватил ветер. Потом сумбур образов и мыслей выхватил мое усталое сознание и запустил только с утра.

* * *

В школу теперь я каждый день шагал бодро и без опозданий. Я всё более четко отдавал себе отчет, что эта новенькая виновата в моем рвении в школьные стены. Что именно желание побыть рядом с ней в еще незаполненном учениками классе отдает где-то у меня холодком в желудке и заставляет вставать с утра по первому зову матери. Хотя, еще совсем недавно подъем в школу был пыткой, желанием заболеть с температурой и поиском ответа на вопрос: "когда же лето?". А еще мои тринадцать лет в один день посреди зимы закончились, и мне стукнуло четырнадцать.

Кира легко влилась в коллектив, была общительной, веселой и неглупой девочкой. За всю зиму я перекинулся с ней буквально парой фраз, предпочитая избегать всяческих разговоров. Как только я начинал, что-то говорить в пределах ее внимания, я казался себе законченным придурком, несшим полную ахинею чужим и отвратительным голосом. За что, потом злился на себя и на нее в придачу.

— Саня, я кажется это… нравится мне, короче, Кира очень. — выдавил я из себя мучительную фразу своему школьному другу и однокласснику, попивая чай у него дома и переписывая себе на кассету новенький альбом "Наутилуса".

— Дык, это, мне тоже уже давно Анка нравится. — морщась произнес Саня в ответ. И пристально посмотрел на меня. Это очень удивило меня, поскольку никакой активности с его стороны в адрес Анки не наблюдалось и в помине.

— И что теперь делать будем? — отхлебнул я из чашки, спрятав за ней пол-лица.

— Не знаю. — выдохнул Саня, тоже уткнувшись в чашку, от чего его голос прозвучал как из пещеры.

— Так они ведь за одной партой сидят, домой вместе ездят, давай их пригласим куда-то.

Саня такого поворота событий в своей голове не предполагал. Был изумлен даже самой мыслью о таком смелом поступке. Долго думал и, наконец, выдавил ответ.

— Давай. Только ты приглашать будешь, а я рядом постою.

— А куда их звать то?

— Ну, в кино можно?

— Тупо как-то. Что вот так подойдем, и скажем: "пошли в кино?". А если они ответят: "не пойдем" или "не хотим". И что потом?

— А в парк?

— И что там сосульки мартовские считать? Нет, не покатит.

— О! А давай после школы рядом с ними до остановки, а там в кафе их пригласим, которое на площади, типа на мороженое, посидим после школы — выдал идею Саня.

— Гениально!

Мы заухмылялись, допивая остывший чай. Нам было как-то неловко друг перед другом за собственные незрелые чувства, да еще и к одноклассницам.

* * *

На следующий день после уроков мы всю дорогу плелись за девчонками до самой остановки. Наши с Саней сосредоточенные лица сопели носами и переглядывались.

— Ты первый их приглашай. — тихо произнес Саня.

— А чо я?

— А шо, я? Я сразу сказал, что не буду первым…

— Ладно, без паники. Как нибудь…это…

— О, молодые люди, вы сегодня автобусом домой? — улыбнулась нам Анка, обернувшись.

— Э…мы…? Да. А пошли в кафе? — выстрелил я последней фразой. Кира оглянулась на нас, переглянулась с Анкой и они хихикнули.

— А зачем? — улыбалась с издевкой Анка.

— Короче, я домой. — нахмурился Саня и двинул вперед через дорогу. Проезжавший мимо "жигуль" метко обляпал его грязью из талой лужи. Анка прыснула смехом. Саня оглянулся на нее и, пнув ногой кусок льда, удалился.

— Так мы в кафе идем? — пропела весело Анка мне.

— В кафе? Идем. — ответил я как можно серьезней и Анка опять прыснула смехом.

— Наши мальчики взрослеют. — пояснила она Кире. Та посмотрела на меня вполне дружелюбно, даже с неким любопытством и улыбнулась. И мне показалось, что улыбнулась она не словам Анки, а улыбнулась именно мне.

Подошел автобус, и Анка заторопила Киру сесть в него.

— Ладно, в другой раз, котик, будет вам кафе. — смеясь бросила Анка, когда двери захлопывались.

— Ну и зря вы так. — ответил я мысленно на кокетство Анки и остался стоять на остановке, заметив как ореховая челка мелькнула в отходящем автобусе.

Я шел домой и даже не переживал по поводу несостоявшегося кафе. Мне вполне хватило мягкого взгляда со стороны Киры. На душе царил мир.

По дороге мне всретился Димон в модной джинсовой куртке-варёнке, одетой совсем не по-сезону, из куртки торчала голова Димона, а из головы его холодные синие уши. Подмышка зажимала большую гитару в тряпичном самосшитом чехле.

— Ты чего здесь колядуешь? — обрадовался я Димке.

— Да так. Жду. — деловито ответил он.

— Секреты? — прищурился я безразлично.

— Сейчас подойдет кое-кто, если будут не против, можешь с нами. Ты ж на гитаре еще до сих пор играешь? Хотя вообще просили никого не водить с собой.

К нам приблизились три парня. Один незнакомый длинноволосый старше нас по виду на год, в поношенной до дыр кожаной куртке, с большим количеством всевозможных значков с лицами рок-музыкантов. Вторым был наш приятель Джон, а третьим был Паша, учившийся в нашей школе в классе на два года старше.

— Привет Димон! Взял гитару? — спросил Паша.

— Да, как обещал.

— А это кто? — посмотрел он на меня.

— Это мой друг. Он на гитаре играет нормально. — Преувеличил мои способности Димка.

Меня оценивающе оглядели.

— Можно ему с нами, я отвечаю за пацана? — попросил Димка.

— Ну, если играет, пусть заходит. Но больше никого не води. А, ты — обратился ко мне Павел — тоже никому, понял? А то начнется хождение-брожение.

Парни зашли в подъезд Пашиного дома, но пошли не к лифту, а вниз по ступенькам в подвал. Сняли навесной замок, провели меня по мраку подвального коридора, сняли еще один навесной замок и включили, наконец, свет. Мы оказались в довольно большой комнате, освещенной яркой лампочкой, свисавшей с потолка на проводе. По полу стелились десятки черных проводов, стекавшихся к двум стационарным магнитофонам и усилителю. На полу стояла огромная акустическая колонка, ударная установка с рабочим барабаном, томом, бас-бочкой и мятой медной тарелкой. В углу прятались профили электрогитары "Аэлиты" и акустической львовской шестиструнки со звукоснимателем. Потолок и две стены комнаты были обиты дверным дерматином, из нескольких дырок которого, вываливалась ватная набивка. От вида такой роскоши я обомлел. Это была самая настоящая студия. Можно было играть в электричестве.

Димка снял чехол со своей гитары и это оказался полуакустический новенький бас. Парни по очереди рассмотрели инструмент, подергали толстые струны, одобрительно клацнули языками и воткнули в бас штекер шнура. Паша включил аппаратуру, послышалось глухое гудение и шипение колонки. Подключили провода в оставшиеся гитары, и гул стал тише. Длинноволосый парень, которого звали Антон, взялся за "Аэлиту". Джон уселся за ударные, Паша — за акустику, а Димон нерешительно перекинул через плечо ремень баса.

— Ну, что "Дым" для разминки? — спросил Антон.

Палочки Джона проворно отсчитали "шесть" и Антон рубанул резкими короткими гитарными аккордами Дипперпловского хита. Вступили ударные, акустика бренькнула легкой "подкладкой" и Димка дернул толстую басовую струну, как ни странно, попав в нужную ноту. И этот сыросвареный оркестр зазвучал! Впервые я услышал, что такое рок вживую. Правда, акустика Павла то и дело выпадала из состава, когда он тянулся к ручкам усилителя, чтобы отрегулировать звук.

— А ну, малой, попробуй с акустикой. Я пока усилок отстрою. — подмигнул мне Паша. И я попробовал. И даже совсем неплохо наложил акустику под соло электрики, на которой совсем вошел в азарт Антон. От этого неожиданного созвучия, пусть и на подвальном уровне и дилетантском мастерстве, наши лица расцвели. Мы улыбались, таращили глаза, гримасничали и наслаждались доселе неведомым мне, но столь увлекательным делом.

— Ну, хватит на сегодня. — сказал Паша через время, так и не покинув настройку аппаратуры, которая увлекала его заметно больше, чем сама игра на гитаре. — Завтра я допаяю микшер, и звук будет почище. Микрофон бы еще. — констатировал он.

Улица встретила нас темной синевой мартовского вечернего неба с несколькими вкраплениями тусклых звезд. Мы выпали из времени, увлекшись игрой, и даже не предполагали, что уже стемнело. Я шел домой, унося с собой ощущение открытия. Тайну!

Мама покачала головой, встретив меня необычайно поздно со школы. Но, заметив блеск счастливых глаз, взбучку решила не назначать. Накормила ужином и занялась своими рабочими бухгалтерскими бумагами, проконтролировав — сел ли я за тетради с домашним заданием.

— Учись серьезней, следующий класс решающий, выгонят с неполным средним в ПТУ, потом всю жизнь будешь грязь месить на заводе. Брат твой уже заканчивает высшее, в столице останется. Тянись за ним. — умоляюще говорила мать.

Я обещал тянуться, хотя уже две четверти врал, что табелей нам не выдают, утаивая количество трояков.

— Сейчас плохо с бланками в школе. — говорил я. — Впрочем, как и со всем остальным.

В магазинах пустые прилавки. Если стоит очередь, значит, что-то привезли. Прохожие вначале занимали очередь, а потом уже интересовались, что дают. Крупа, сахар, синие куриные трупы — за всем нужно было отстоять по часу. Более быстро можно было купить только хлеб и молоко. Перестройка шла по стране. И мы перестраивались, в очередях.

Конечно, мать старалась все покупать сама, не мучить меня в магазинах. Но иногда продукты давали дозировано на руки. Например, сахар — по одному кило в руки. Хочешь больше — стой две очереди. Потом и вовсе талоны появились. Выдавали на месяц вместе с зарплатой. И сколько денег не зарабатывай, больше нормы не купишь, без связей в торговле, конечно. А у нас таких связей не было.

* * *

Я деловито вытащил из внутреннего кармана куртки большой, блестящий металлической сеткой, микрофон, который я выменял у одного пацана на коллекцию фантиков от жвачки "Турбо".

— Ну, как? Сойдет? — спросил я у парней.

Паша подключил микрофон в аппарат и повесил его на длинном шнуре прямо с потолка.

— Раз, раз… — пробует на звук Паша мой вклад в общее дело. Одобрительно кивает, это значит, что я становлюсь пайщиком музыкальной студии.

Димка с Андреем надели ремни гитар, а Джон, как дирижер, отсчитал палками вступление.

— "Я пытался уйти от любви

Я брал острую бритву и правил себя

Я укрылся в подвале я резал

Кожанные ремни, стянувшие слабую грудь" — запел Павел репертуар "Наутилуса".

Теперь был комплект. Вокал, единственное, чего нам не доставало и за который так каждый из нас боялся браться в электричестве.

— Ну, вот! Теперь хоть в ресторане рубли заколачивай. Молоток! — похвалил меня Паша.

— Только я не вокалист. — предупредил Павел.

Он действительно не был талантливым вокалистом. Он замечательно пел все композиции, где не требовалось тянуть ноты, но "давал петуха" в вокальных песнях. Хотя, голос у него был, несомненно, красивый, и если бы он занялся серьезно вокалом, у нас был бы отличный фронтмен.

Мы вышли на улицу. Апрель вступал в права, жизнь возвращалась в озябшие вены деревьев. Была весна, была юность.

— Ну, для ресторана конечно может и сойдет. — оговорился я — Но если настоящая группа, то должна быть своя идея, свой материал.

Парни призадумались, наморщили лбы.

— Я вообще больше к металлу склоняюсь. Если делать свое, то тяжеляк. — сказал Антон.

— Не, я больше легкую музыку люблю, а-ля Битлы и Стоуны. — запротестовал Джон.

— Да, чего тут дебатировать? — прервал нас Паша. — Пусть каждый пишет свой собственный материал, послушаем, поработаем, и дальше будет видно.

— А прикинь, что пройдет пару лет, съездим на какой-нибудь фестиваль и проснемся звездами. — полушутя, хотя и с долей надежды, мечтал Антон.

— А что? Очень даже возможно.

В тот апрельский вечер я сел за гитару в ином амплуа, сочинителя и творца. Повертев аккордами, я вырисовал их очередность. Затем взял ручку и за пять минут, на одном дыхании написал текст.

"Обрывками фраз наполнены сны

И всё, что есть у нас, только мечты.

Тёплые кухни, пепел костров,

Холод подъездов песни без слов.

Луна упала в дворовую лужу.

Ветер кашляет чердаком.

Скулит где-то пес —

Никому не нужен.

Воет холод о чем-то своем

Весенняя грязь, я твой брат!

Из тебя получился я таким, какой есть!

Весенняя грязь, ну, что же ты так черна?

Из тебя получился я. В тебя и уйду.

Весенняя грязь всё ест старый снег,

Да запивает холодным дождем.

Утро молчит лишь, вороний смех,

Да солнца луч улыбается днем.

От этих слов сдавило виски,

Прохожих не видно нигде.

Посмотри вокруг, ну, что же ты скис?

Посмотри вокруг. Ведь. Просто день во дворе.

Весенняя грязь!…"

Песня получилась энергичной, с плавным куплетом и надрывным мощным припевом.

* * *

— Ирина Васильевна, а давайте дискотеку сделаем! — нестройным хором просим мы нашу классную руководительницу.

— Эм…Дискотеку? Нужно подумать, можно, наверное, если себя вести будете хорошо.

— Мы будем себя вести! — обещаем мы.

— Хорошо вести! — уточняет с улыбкой наша молоденькая классручка.

Дата проведения назначена на ближайшую пятницу.

Что такое дискотека в восьмом классе? Это когда темно, то есть свет выключен, на магнитофоне крутят модные песни, парни стоят под стенкой, а девчонки танцуют перед ними, делая вид, что им безразличны взгляды парней.

— Ты как, с Анкой танцевать медляк сегодня будешь? — спрашиваю я Саню.

— Наверное. — уклончиво отвечает он. — а ты с Кирой?

— Посмотрим. — очень серьезно, глядя в даль, произношу я. И мы идем по домам, чтобы переодеться, пообедать и дождаться вечера. Дискотека назначена на семь, когда закончатся уроки у второй смены.

Мы встречаемся под липами. Я, Димон, Серега, Саня и еще десяток пацанов из нашего класса. На улице все еще по-зимнему холодно. И наши обесшапленные по случаю дискотеки головы мерзнут ушами.

Перенимая взрослые привычки, мы закуриваем несколько сигарет на всех. Передаем их друг другу по кругу. Ухмыляемся. Сигареты нам бьют по "шарам". Начинает немного пошатывать и неприятно тошнить.

— Вот это вставило! — смеется Серега.

Димка на это только ехидно посмеивается. Ему уже не привыкать к куреву.

— Пойдем, что ли? — предлагаю я, и неуверенно иду впереди по шатающейся под ногами тропе.

— Фу, блин, тошнит. — кривится Саня. — Димон, как ты их куришь?

— Нормально курю. Маленький что ли?

— Ты типа большой сильно!

Мы заходим в класс и видим наших девочек в совсем непривычном для нас дискотечном виде. Они все поголовно ярко накрашены. Челки торчат от лака, как кокошники, кверху. Мы даже открываем рты при их виде. Девочки явно смущены нашим пристальным вниманием. Хотя и очень польщены. Они переглядываются озорно между собой. А мы между собой. В класс входит Кира вместе с Анкой. Ее подведенные черным карандашом глаза стали необычайно хороши, их миндалевидный разрез теперь напоминает восточных красавиц.

Очнувшись от созерцания наших прелестных девочек, мы с парнями начинаем передвигать парты под стенку, чтобы очистить центр класса.

— Ну, что вы тут, всё у вас нормально? — загладывает к нам наша классная.

— Да, все хорошо, Ирина Васильевна.

— Ну, я вам тогда не мешаю, если что, я в учительской. — она понимающе оставляет нас одних, без присмотра "взрослых".

Свет гаснет, и кто-то вставляет в магнитофон кассету с дискотечными хитами. Первым гремит суперхит от "Ласкового мая" — "Закат окончил теплый летний вечер,

Остановился на краю земли…"

Девчонки с приглушенным визгом, еще немного стесняясь, начинают пританцовывать к центру кабинета. Парни, то есть мы, по-бараньи кучкуемся под стенкой и, перекрикивая музыку, начинаем куражиться друг перед другом, показывая свое полное безразличие к такому позорному делу как танцы. Однако, судя по нашим притопывающим ногам и качающимся в такт песне головам, понятно, что это всё ширма собственной незрелости и стеснительности.

Через пару танцевальных хитов звучит медляк. Девушки расходятся под противоположную стенку и задумчиво ждут, что их позовут на танец. Парни стоят как вкопанные. Медляк звучит и никто не танцует. Становится неловко от этой глупой заминки. Я, с чувством будто несу на спине пудовый мешок, начинаю свой путь от одной стены к другой. Девочки напрягаются, замолкают и начинают гадать, кому же из них повезет быть первой приглашенной, получить статус популярной девушки. Я, конечно же, подхожу к Кире. Деревянной рукой беру ее ладонь и веду к центру класса. Тут же к Анке бросается Саня и потом все до одного парни кидаются хватать девчонок, чтобы успеть выбрать "кого получше".

Я обеими руками обнимаю Киру за талию и прижимаюсь к ней ближе, ища в ней точку опоры для своих неумелых телодвижений. Меня постоянно донимает мысль о том, что ее небольшие грудки упираются в мое тело. И я чувствую это через свитер. Потом я начинаю думать, как бы у меня не вышло чего, что может почувствовать бедрами Кира. Даже немного отстраняюсь от нее.

— А ты неплохо танцуешь. — замечает она.

— Да? Странно, вообще-то я не умею. — скромно буркнул я. Но мне приятно, что она так сказала. — Ой, я кажется тебе на ногу наступил.

— Ничего, бывает. — улыбнулась Кира.

В какой-то момент ее щека прижимается к моей. И я касаюсь невзначай ее кожу губами. Она не отстраняется. Ей тоже интересна эта ситуация. Меня обволакивает приятный запах ее волос.

Музыка оканчивается. Я горю огнем. Молча провожаю Киру к месту, где она стояла до танца. Остальная часть дискотеки проходит более раскованно. Парни пританцовывают рядом с девчонками. Всем весело и неловкость почти исчезает. Нам всем здорово от этой нашей затеи, в виде дискотеки, которая служит формальным поводом первых межполовых отношений. Мы впервые заинтересованы девочками, а они парнями после долгих детских лет взаимного игнорирования и непонимания.

Звучит последняя песня и это, естественно, медляк. Киру пытается пригласить на танец крупный парень Игорёня, но я нагло прошу его извинить нас и увожу Киру у Игорёни из под носа. Он с растерянной улыбкой округляет глаза и остается стоять на месте. Он был добрым парнем.

После наведения порядка в кабинете, мы вываливаемся шумно на улицу и идем провожать девчонок. Все разбиваются на несколько небольших компаний. Я иду вместе с Саней провожать Киру и Анку до остановки.

Подходит автобус девчонок и они, разгоряченные, неожиданно целуют нас в щеки на прощание. Я готов сплясать джигу от этого неожиданного знака внимания с их стороны. Саня тоже расцвел всеми возможными цветениями и, наверное, моя улыбка так же глупа, как и его, растянутая от уха до уха. Над улыбкой сияют бессмысленные ошарашенные счастьем глаза. Мне кажется, что это так по взрослому прощаться вот так поцелуями. Хорошо бы завести такую традицию на каждый день.

* * *

На двух спаренных уроках геометрии, я тайком поглядывал на профиль Киры, в надежде хоть, что-то прочесть в ее лице, посвященное мне. Ничего не прочел. Она смотрела на доску, в тетрадь, опять на доску и изредка тихо перекидывалась смешками с Анкой, которой было скучно, и та всё время пыталась скрасить урок своей болтовнёй. "Странные существа эти девочки" — подумал я тогда впервые. Впоследствии подобная мысль станет периодически посещать меня, адресованная разным иным персонажам женского пола.

— Так здорово прошла дискотека, а теперь даже не взглянула. — брякнул я сам себе мысленно.

Лошадь продолжала вещать о ромбах и каких-то диагоналях, в которых я мало, что понимал и не особо к этому стремился. Я все больше переставал следить за происходящим на уроке и слышал, как уже Херувимы кружат над люстрами кабинета математики и садятся почивать на рамы портретов великих ученых.

— Повтори. Повтори, то, что я говорила! — услышал я.

— Ты совсем оглох? — Лошадь подошла ко мне вплотную и пристально смотрела мне в глаза.

Я выпал из своей романтической задумчивости и вернулся в реальность происходящего. Херувимы юркнули в закрытые окна, сладкие голоса небесной капеллы оборвались, и на меня навалился серый будничный день. И не просто навалился, а материализовался уроком геометрии. Хуже геометрии, как предмет, могла быть только химия. Химию я понимал лишь, пока мы изучали таблицу Менделеева, валентности и кислоты. Когда же пошли задачи, формулы и прочие тонкости этой науки, я понял, что не понимаю вообще ничего. И если над геометрией можно было посидеть и разобраться, то химия с каждой новой темой становилась от меня всё дальше и дальше. Вскоре она превратилась в предмет, который был для меня полнейшим мраком. Но химички в нашей школе были добрейшими существами. Это делало их уроки несказанно приятней, чем уроки математики. Химички понимали, что к таким "гениям" химической науки, как я цепляться с просьбой выходить к доске, было делом бесполезным и даже малопонятным для окружающих, поэтому они ни меня, ни мне подобных не трогали, давали нам спокойно списывать и ставили наши "заслуженные" трояки.

— Мы говорили о диагоналях ромба. — ответил я на вопрос математички.

— А что мы о них говорили?

— Эм… их две.

— Потрясающе, спасибо, ты запомнил хотя бы это! — Лошадь осталась, даже, довольна моим ответом.

— Прошу тогда к доске. Будем решать задачу по сегодняшней теме.

Доска и я возле нее это вещи плохо сочетающиеся. Вызвать меня к доске это тоже самое, что публично расписаться в собственной безвкусице. Но нашу математичку этот факт не пугал, и мне пришлось плестись с унылым лицом к доске, вытирать ее и записывать условия задачи.

— Ничего, пять минут позора и все закончится. — подбадривал я сам себя.

— Смотрим на нашу формулу, — обращалась к аудитории Лошадь — Что у нас в данной задаче А?

Я даже сумел ответить на этот ее вопрос, математичка удивилась и даже улыбнулась мне.

— Чтобы высчитать одну из сторон, зная диагональ… — дальше она углубилась в непонятные для меня термины.

Задачу в итоге совместными усилиями решили. Мне вкатали в журнал "четверку". Но Лошадь предупредила, что это аванс, а заработал я только на "трояк", и она делает мне скидку на то, что тема задачи была новой.

— Пять минут позора и все нормально. — повторил я, радуясь тому, что мое мучение у доски закончилось и теперь меня вызовут на геометрии не раньше, чем через недели три-четыре.

— Что у нас там следующее? — поплелись мы после звонка к расписанию уроков.

— Обана! Физра! Разгрузка для мозгов! — обрадовались мы.

Физкультуру мы любили. Вернее, любило подавляющее большинство моих одноклассников, включая меня самого. Я отлично подтягивался на турнике, резво отжимался на брусьях и вполне сносно бегал.

Физкультурники у нас менялись каждые пару лет. В этом году у нас вел занятия мужчина средних лет, с кучерявой подернутой сединой шевелюрой и стальными маленькими глазами. Все звали его Шнурком. История его клички канула в недра истории, и те озорники, которые его этим прозвищем одарили, уже давно отгуляли свой выпускной. Подозреваю, они отгуляли его еще до того, как я протоптал дорогу в первый класс с букетом нарциссов.

Шнурок был грубым и крикливым мужиком. Мы его напрягали своим присутствием. Каждый раз у него был такой вид, будто он смертельно устал, хочет сидеть в кресле-качалке у себя на даче, при этом курить и выпивать из круглой коньячной рюмки. Вместо всего этого он стоял перед строем из полутора десятка подрастающих остолопов, глядящих на него своими бестолковыми и глумливыми глазами. Зная, что мы его за глаза зовем только по прозвищу, всем нам в отместку он придумал клички. Я у него был Бледнолицым, за отсутствие румянца на лице, Саня был Комаром, за худобу и подвижность, Игорёня назывался Пончиком, понятно за что, Димон — Патлатым, Серый — Возным, из-за фамилии созвучной этому прозвищу. Я удивлялся изобретательности Шнурка на выдумывание для нас кличек, еще больше я удивлялся его способности все эти клички запоминать.

— Так, сегодня бежим кросс! Полтора километра.

— У-у! — возмутились мы многоголосо.

— Что?

— Может кросс в следующий раз? Грязно ведь.

— Да, грязно, но кросс нужно было бежать еще месяц назад. Вообще-то вы должны были сдавать лыжный кросс, в феврале, но где я вам снег возьму, если его уже который год почти нет. Патлатый, хватит зевать! Пончик, выпрямись! Поэтому, бежим сегодня.

И мы побежали. Эти шесть кругов вокруг стадиона. Скучнейшее занятие, но после подобных экзекуций нам давали право свободно играть в футбол или баскетбол. В нашу игру Шнурок не вмешивался, он только мог прикрикнуть, если матерных слов на поле использовалось больше, чем литературных. У Шнурка был лимит на мат.

Тяжело дыша, мы скучковались возле Шнурка. Тяжелый Игорёня остался на беговой дорожке в одиночестве. Ему оставались последние метры.

— Пончик, порадуй меня. Пробеги хотя бы на трояк. — глумился Шнурок, своим крякающим утиным голосом.

Игорёня добежал. Шнурок щелкнул секундомером.

— Теперь можете идти в зал.

Но зал оказался занят нашими девочками. Их учительница физкультуры, гибкая молодая девушка с энтузиазмом оттачивала фигуры наших девочек аэробными упражнениями.

— Раз, два, три, четыре! Раз, два! — отсчитывала физручка.

Девчонки скакали в забавных па под музыку диско. Мы столпились у дверей в зал и наблюдали, как их незрелые грудки прыгали под футболками. Девчонки заметили это и засмущались.

— А-а, кавалеры пожаловали. Заходите, поможете вашим дамам сдать зачет и после этого зал ваш. — оглянулась на наш приход физручка.

— Разбиваемся по парам, мальчик — девочка. Мальчики держат девочек за ступни, девочки поднимают верхнюю часть туловища в положении сидя. Я считаю. Понятно? Хитрая молодая физручка превратила этот зачет в контакт между девочками и мальчками. Она знала, что в восьмом классе нам уже хочется общения, но мы его пока еще избегаем, стесняемся.

Мы стояли бесформенной массой друг напротив друга, а физручка, начиная с крайних, назначала пары. Близилась моя очередь. В этот момент я увидел, как Кира приставным шагом переместилась, чтобы оказаться напротив меня. Она пыталась сделать это незаметно для остальных, двигаясь за спинами девчонок. Физручка, уловив ее движение, поставила нас в пару.

Моя душа ликовала! Это был выбор в мою пользу. Маленький и, казалось бы, ничего не значащий, но для меня это было настоящее откровение. Она доверила держать свои бесценные ступни.

Девушки улеглись на маты, протянув стеснительно нам свои ноги. Кира лежала напротив меня, а я обхватил ее лодыжки, прижимая их к полу. Это было целое таинство.

— Начали! — скомандовала учительница.

Девушки резво поднялись навстречу нашим лицам. Мы улыбались. Одна из наиболее стеснительных, обиженно прекратила эту эротику. Остальные старались. Анка ухахатывалась. Её держал за ноги Саня. Он делал комичное лицо, и это сильно веселило Анку. Всех вообще почему-то очень развеселили эти, казалось бы, простые спортивнее телодвижения. Было в этом, что-то интимное. Девчонки пыхтели, глядя снизу вверх на парней.

Кира справлялась с заданием замечательно. Она оказалась сильной и подтянутой, несмотря на свою внешнюю изящность. Улыбалась мне. В ее улыбке не было никакого глупого стеснения или заигрывания. Она была открыта и весела. Сгибалась по счету физручки пополам, каждый раз глядя мне в лицо и отводя снова свой взор к потолку. Когда счет перевалил за двадцать, она стала прикрывать глаза — устала. И я видел, какие длинные ресницы на ее опущенных веках, и как к ним тянется челка ее рассыпчатых волос. Но больше всего меня удивляли ее губы: полные, с прорисованным от природы контуром, с изящной линией рта.

* * *

На обрывке тетрадного листка были записаны пять магических цифр телефонного номера, которые я раздобыл в классном журнале, пока биологичка выходила на перемене. Я нерешительно набирал их на диске домашнего телефона.

— Кира, привет! Это одноклассник твой тебя беспокоит. — весело произнес я в телефонную трубку. Сердце у меня при этом ёкнуло и упало куда-то в желудок. — Ты расписание уроков на завтра мне не подскажешь? — спросил я. Хотя расписание это самое меньшее, что меня интересовало в этом разговоре.

— Да, привет, конечно скажу. Подожди. — Она отошла на минуту, видимо за дневником.

— Записывай. Первые два урока — геометрия. Третий и четвертый — химия. Пятый — физкультура. Шестой — русская литература.

— Спасибо. А ты как, уже с домашним закончила?

— Давно. А ты где телефончик мой раздобыл? — заинтригованно спросила она.

— Да, вот, места знаю хорошие. Ты чем занята будешь этим вечером? — неумело перевел я тему разговора в нужное мне русло.

— Да, так. Ничем. А ты?

— Я? Ну, сейчас просмотрю домашку, а потом я свободен. Пойду куда-нибудь. Весна, погода хорошая, дома сидеть — преступление.

Она улыбнулась. Я почувствовал это даже через телефонную связь. Я всегда удивлялся человеческой способности улавливать оттенки голоса. По каким признакам мы узнаем эти улыбки, совершенно непонятно.

— Может, прогуляемся вместе? Ты как? — спросил я.

— Ну, не знаю. Вообще-то можно. Подходи ко мне на остановку в восемь.

— Договорились! — я положил трубку и длинно выдохнул.

Я пришел заранее. Вечер уже давно окрасил черным улицы. Прохожих было мало. В желтом свете уличного фонаря я увидел ее силуэт. Я узнал его сразу. Конечно, так ходила только она. Сердце мое стучало, вторя каждому ее шагу. Она подошла и улыбнулась мне.

— Пойдем на аллею посидим? — предложил я сразу.

Мы сели на скамейку. Разговор завязался непринужденно. Я даже расслабился и перестал казаться себе глупым в ее присутствии. Наоборот, я говорил, и она слушала, я шутил, и она смеялась. Потом говорила она и говорила интересно. Я слушал и любовался ее темным профилем. Слышал ее дыхание. В эти минуты мне показалось, что это лучшее, что со мной было в жизни. Я подумал, что готов вот так провести вечность.

Настала пора расходиться по домам. Спрыгнув с высокого бордюра на проезжую часть, я подал Кире руку, это получилось совсем по-мужски, и она протянула свою в ответ. Я почувствовал ее ладонь, она чуть замерзла и была холодной. Перейдя улицу. Я так и не выпустил ее руку, а она не спешила забирать.

У ее подъезда она наскоро попрощалась. Я думал, что может быть, она задержится, что может, я найду повод ее обнять, но она, бросив мягкий взгляд, просто взмахнула ладонью и зашла в подъезд.

Я еще несколько минут смотрел на ее большой многоэтажный дом, стоявший буквой "П". Увидел, как на кухне третьего этажа загорелся свет, и едва касаясь земли, пошел домой через темные весенние улицы, через чужие дворы. Воздух наполнял город ночной прохладой. Звуки улиц стали громче, как это бывает с наступлением тепла. Мне казалось, что это самый лучший вечер в моей жизни.

* * *

Автомобиль медленно двигается в тянучке столичной пробки. Июньский полдень накрыл город запахом расплавленного асфальта. Стекло и бетон улиц совсем не поглощали жару, наоборот, они аккумулировали ее и источали избыток тепла. Кондиционер и поднятые затемненные стекла спасали меня в металлической коробке от изматывающей температуры, от нервного гудения недовольных трафиком мужчин, ехавших по соседству в "Газели", от взглядов сквозь черные очки самодовольной блондинки в открытом дорогом кабриолете, от псевдокалек-попрошаек снующих в пробке с иконками и взглядом матерых урок.

Кто бы мне сказал тогда в конце 80-х, что у меня будет иномарка с кондиционером, и что это будет совсем не так круто, как казалось, а скорее обыденно? Что когда-нибудь не будет огромных очередей за продуктами, а на смену тесным гастрономам придут гигантские, пугающие изобилием, супермаркеты. Что дискотеки переименуют в ночные клубы и там можно будет лицезреть обнаженных танцовщиц. Что жевательная резинка это не деликатес школьников, который привозят родственники издалека в подарок, а дешевое средство для ухода за зубами и запахами после еды. Что модные кассетники не будут стоить ничего и их заменят вначале CD-проигрыватели, а потом и вовсе ноутбуки и MP3-носители, в которых будет храниться музыкальная коллекция всей жизни. Что, идя по улице, можно позвонить любому человеку в любую точку мира с сотового телефона и разговаривать с ним на ходу. Видеоразговор, фантастика фильмов тех лет, станет реальностью Скайпа. 2000-й Новый год отметят и успеют уже давно забыть о нем. И самое главное: мне перевалит за 30-ть, и я стану взрослым. И что быть взрослым это совершенно не так, как себе представляешь в 14-ть. Что фундаментальный и крепкий мир, которым он кажется в 14-ть, где все взрослые люди воспитаны и серьезны, оказывается хлипким, зависящим иногда от ничтожных мелочей.

Мы проезжаем мимо разрытой траншеи на обочине дороги, где возится с трубами десяток рабочих. В этот момент я понимаю, что мне неимоверно повезло в жизни. Я не сижу сейчас в этом окопе с прилипшим к телу оранжевым жилетом, ковыряясь в прогнившей канализации. Я чувствую, что вытащил Джек-пот. И от этого осознания я ценю больше то, что имею и сочувствую, тем, кто смотрит на мой автомобиль из траншеи. И я понимаю, о чем мечтает рабочий, пялящийся в сухую глину под ногами. Ему очень хочется выпить, чтобы эта реальность исказилась и поплыла как мираж. Мозг просит разгрузки. Иначе он сломается. Я знаю это чувство, потому что год после ВУЗа работал физически и бывали очень тяжелые дни, когда невозможно уснуть от перенапряжения, не ослабив накал парой бутылок пива.

Я наконец-таки доезжаю до муравейника бизнес-центра и паркую машину. Открытая дверь впускает в салон авто жгучий и ядовитый воздух города. Я наскоро вытаскиваю портфель с бумагами с заднего сиденья и спешу внутрь помещения, где кондиционеры уже охладили воздух и даже переохладили настолько, что можно одеть пиджак.

— Добрый день. — здороваюсь я с сотрудниками и прохожу в свой кабинет.

— Наконец то! — радуется моему появлению Серега, наш топ-менеджер, крупный молодой и вечно веселый парень, с которым я делю кабинет и редкие вечерние походы в развлекательные заведения.

— Мы сегодня клубимся. Ты с нами? — интересуется он.

— Нет, я пас, надоело мне всё это. Одно и тоже. Я вообще на Родину завтра поеду, меня одноклассники на встречу звали.

Серега моложе меня на несколько лет и он еще отгуливает последние запасы душевного ресурса, чтобы, испив до дна чашу беспечности, заглянуть в пустоту. Ему не нравится мой ответ.

— Ну, может, баню тогда закажем? Встреча завтра, баня сегодня. Вызвоним тёлок.

— Серёга, сегодня на улице настоящая баня. Ты из офиса днем выходил? — улыбаюсь я.

Снова вспоминаю о жаре и мысленно телепортируюсь из офиса на морской пляж. Его окружают скалистыме горы, покрытые зеленью и на пляже никого. Нет ни людей, ни машин, только шум моря, ветра и окрики чаек. Чайки смотрят на меня сверху, и я для них лишь маленькая застывшая точка на скалистом берегу.

— Жаль, придется без тебя. — Серега недовольно уходит в компьютер, надеясь, что мой имидж "уставшего тусовщика" изменится. Но это тщетно.

Серегу уже самого тошнит от клубов. Рано или поздно с этим сталкиваются все. Но приходит вечер пятницы и пустоту надвигающейся ночи нужно заполнить. И он снова обзванивает приятелей, долго спорит с ними, определяя точку старта, и снова окунается в псевдовеселый карнавал ночной жизни. Переезжая из клуба в клуб, станет искать чего-нибудь нового. Но везде одно и тоже. И погоня за впечатлениями остановится только после хорошей дозы алкоголя, когда уже будет безразлично место дислокации, потому, что хорошо уже везде. Обязательно нужно будет подцепить какую-то тёлку, чтобы доказать себе, что ты еще интересен кому-то. А эта тёлка будет млеть от собственной востребованности. Будет врать наутро своему бойфренду, что ночевала у подружки Тани. С похмелья ехать от незнакомого мужика в такси растрепанная, со вчерашним несмытым макияжем и еще одним новым и бесполезным номером телефона в мобильнике.

Ощущение декоративности тусовочного картонного образа жизни уже въелось в мое сознание. Каждое клубное знакомство исчерпывает мою веру в существование чего-то настоящего, о чем писали романисты прошлых лет. Кричащие, смеющиеся и совершено пустые глаза больше невыносимо видеть. "Я" подавляюще-доминирующая константа и точка центра мира для большинства. Мошна — идол, божество, которому оно кланяется. Маятник ценностей общества, однажды сильно качнувшись в сторону коллективизма, теперь разрушительно двигается вспять к самому краю человеческого эго. А, как известно, крайности превращают красоту в уродство. Конечно для тех, кто способен видеть разницу. Я ее вижу. Теперь вижу. Может это просто зрелость, вместе с которой мир перестает быть контрастным, разделенным на черное и белое? Теперь всё в мире обретает полутона. Может быть…

* * *

Окрылено и немного смущаясь сегодняшней встречи, я лечу в школу. Я представляю, как увижу Киру и проигрываю в голове варианты, как себя вести с ней.

— Привет всем! — здороваюсь я с еще немногочисленными одноклассниками. Киры пока нет. Я чувствую, как моторчик внутри меня из-за этого глохнет. Весь запал разом покидает меня, усталость наваливается ватным облаком.

— Привет! Рубль есть? — спрашивает меня Саня с непонятным огоньком в глазах.

— Найдется, наверное. А что? — безразлично отвечаю я.

— А то! У меня в доме, в полуподвале открыли видеосалон. Сеанс — рубль с носа.

— Что за видеосалон?

— Ты что? Фильмы показывают, такие, какие ты и во сне не видел… про карате, боевики всякие. Давай, подходи ко мне. На пять вечера первый сеанс.

— Ладно. Посмотрим. Не знаю пока.

— Чего тут знать, подходи, короче!

Входит Кира. Ее глаза сразу же находят меня. Она здоровается со всеми и еле заметным легким движением головы, скорее импульсивным, кивает в мою сторону. Я отвечаю ей тем же. И энергия снова приливает в меня. Я становлюсь общительным, улыбчивым. Я живу!

На перемене Кира держится поодаль, подкармливая меня украдкой только редкими взглядами. Мы не даем повода окружающим заподозрить нас во внешкольном совместном времяпровождении.

Только на четвертой перемене по дороге в столовую я перекидываюсь с ней парой фраз. Пытаюсь узнать ее планы на этот пятничный вечер, но она говорит, что уезжает с родителями к родственникам и вернется только к понедельнику. Мне показалось, что в ее голосе есть тень сожаления. Я радуюсь этому и расстраиваюсь ее отъезду одновременно. Нас догоняет Анка, и мы что-то шутим в ее сторону, смеемся и больше ни слова о личном.

* * *

У дверей полуподвала небольшая толкучка, в основном школьники и несколько взрослых парней с сигаретами в зубах. На входе лист с написанной фломастерами афишей. Первый сеанс: "Кулак ярости", кун-фу, в гл. роли Брюс Ли. Мы протягиваем свои "порублю" крупному парню в модной куртке и он молча пропускает нас внутрь.

Небольшой зал насчитывает стульев 30-ть, не более, выставленных двумя рядами с проходом посредине. Вместо привычного большого белого экрана — два цветных телевизора. За последним рядом выстраиваются пять-семь тех самых парней с сигаретами, видимо приятелей хозяина салона. Они курят по одному в приоткрытую дверь весь сеанс. По залу ползет легкий запах сигарет. И фильмы "про карате" теперь всегда ассоциируются у меня с запахом табачного дыма. Свет выключают, оба монитора вспыхивают синим. Некоторое время ничего не происходит, пока на экранах не появляются первые титры и гнусавый голос закадрового переводчика, с явно заложенным носом, не произносит название "Кулак ярости". Следующие полтора часа мы с открытыми ртами переглядываемся с Саней, отказываясь поверить в увиденное. На экране небольшой симпатичный китаец непонятными быстрыми ударами ног и рук лупит десятки противников одновременно, совершает впечатляющие прыжки, в конце побеждает всех негодяев, кидается на целящихся в него вооруженных полицейских и застывает в своем отчаянном высоком прыжке с вытянутой ударной ногой. Конец. Ничего подобного мы до их пор не видели. Мы понятия не имели, что уже сотни веков на востоке существует кун-фу, что показанное на экране это — отработанные до совершенства трюки, что актеры не дерутся, а только выполняют постановку боя, заранее проигранную много раз. Всего этого мы не знаем, и поэтому фильм кажется нам волшебством и открытием чего-то сверхъестественного.

Поднявшись после сеанса к Сане в квартиру, мы неотлагательно принялись повторять увиденное, пока не налупили друг другу десяток синяков. Сияющие, полные энергии мы выходим на улицу и слоняемся без дела весь остаток вечера, раздумывая как выпросить у матерей еще по рублю на завтра. Вернее, это Саня думает, как выпросить, а я обладаю копилкой в виде бутылки из-под шампанского, заполненной наполовину десятикопеечными монетами, и этой половины хватит сеансов на шестьдесят.

* * *

Солнечный весенний свет заливает мою комнату. Выходной день дает возможность валяться в постели сколько захочется. Но валяться долго совсем нет желания.

Я звоню Кире, трубку никто не берет, видимо она действительно уехала. До вечера куча времени, я завтракаю и отправляюсь с матерью на рынок, чтобы потом помочь ей дотащить купленные продукты домой.

После я захожу в подвал, зная, что там обязательно кто-то уже возится с инструментами.

— Здорова! А мы тут звонили тебе. У тебя никто трубку не берет.

— Да, я с матерью ходил, помогал. — отвечаю я собравшимся в полном составе парням. Сегодня у нас присутствуют даже зрители. На продавленном стареньком диване посиживает пара незнакомых девчонок и еще несколько ребят из нашей школы. Все весело болтают ни о чем. Изредка, кто-то выходит на перекур. Идет то самое хождение-брожение, которого опасался Паша, и которое, сам он попустил. Впрочем, это совсем не мешает мне. Даже становится веселей и появляется ощущение, что вокруг нас собирается тусовка.

— Я вот, что… Я тут вроде как песню сочинил. Так, ничего особенного, пробовал…

— А! Ну, показывай тогда. — усмехаются парни.

— Все закрываем рты и слушаем! — кричит тусовке Павел.

Я перекидываю ремень акустики, и, не включая ее в аппарат, без микрофона исполняю, то, что написал два вечера назад.

"Обрывками фраз наполнены сны…." как можно ниже подстраиваю я свой еще полудетский голос, мечтая заиметь поскорее настоящий мужской сочный баритон.

Меня слушают, правда, и без баритона. Я от волнения сильнее обычного прижимаю струны, и от этого белеют мозоли на кончиках пальцев. Гитара ревет как будто это ее последние минуты существования. Я вкладываю всего себя в исполнение, пытаясь при этом не переиграть, чтобы не слететь в пафос.

Последнее долгое и вибрирующее Ля-минор. За ним наступает гробовая тишина. И становится совсем непонятна реакция слушающих. Наконец, волна осмысления накрывает их, и присутствующие начинают убеждать меня, что это настоящая и замечательная песня, которую нужно обязательно сделать в электричестве. Я отнекиваюсь. Говорю, что это только набросок. А меня опять хвалят и просят не валять дурака. Паша убеждает активней всех и даже начинает сердиться и нервничать из-за моей навязчивой скромности.

Джон просит включить гитару в аппарат и начать со вступления еще раз. Я играю, и Джон сразу врубается под мою гитару мощной ударной партией. С первого раза он угадывет рисунок игры и больше его не меняет. Андрей на припеве накладывает свою электрическую рычащую струю звука, а Димка, подсмотрев нехитрую очередность нот, вписывается простеньким басом. Через три прогона Павел подталкивает меня к микрофону, Антон отсчитывает в воздухе палочками, и мы проваливаемся в волну собственной музыки. Сидящие на диване в такт качают головами, похлопывая по коленям ладонями.

— Парни, это мощь! Нас ждут студии Лондона! — резюмирует весело Паша.

— Я дома над соляком посижу, тут в конце соляк нужен по любому, и потяжелее. — задумывается Антон.

— Попробуй еще, что-то написать. У тебя явно может получиться. — просит меня Антон. И я обещаю подумать над этим.

* * *

— Сегодня встретимся? — спрашиваю я Киру по телефону после нескольких минут болтовни.

— Да, давай в восемь. Пара часиков у меня будет.

Это уже четвертая наша встреча вне школы. Я так и не решился обнять ее и тем более поцеловать. Это период ожидания. Приятное время и трепетное время. Я никогда не целовался ни с кем по-настоящему и даже немного боюсь выглядеть неумелым перед Кирой. Она то наверняка пробовала когда-нибудь. Девчонки-сверстницы всегда добывают такой опыт раньше, независимо от шкалы их скромности.

Мы проходим в сквер к скамейкам, над которыми легко шумит ветер в совсем юной листве. Вечер разлил по улицам тьму и россыпью накидал в черный небосвод пригоршню звезд. В сквере не светится ни единый фонарь. Все лампочки давно разбиты местной шпаной. Но сейчас этот мрак для меня, как никогда, приятен. Темнота и невозможность видеть лица друг друга, а только их силуэты, заставляет при разговоре близко наклоняться друг к другу. Ее волосы от дуновения ветерка несколько раз касаются моего лица. Я понимаю, что могу обнять ее. И рука напрягается готовая на это, но несколько секунд я не решаюсь. Теряю нить разговора. Замолкаю. Потом поправляю ее волосы возле лица, не понимая того, притягиваю ее к себе и целую в губы. Часы замирают. Город проваливается в небытие. Я сам исчезаю со времени и пространства, падаю в безвременье, где есть только ее лицо, запах и вкус. "И больше нет ничего, все находится в нас*".

Мы прижимаемся друг к другу и так застываем. Слышно, как стучит ее сердце в тишине вечера.

Я провожаю ее к дому. Мы почти не разговариваем, но я не чувствую от этого напряжения. Наоборот, между нами рухнула целая стена. Мы преодолели маленькую ступень. Я держу ее за руку легко, мы иногда переглядываемся, улыбаемся.

Возле ее дома останавливаемся, чтобы попрощаться.

— Кто тут у нас? — слышу я за спиной.

Четверо незнакомых парней приближаются к нам из полумрака двора.

— Опа! Чувак с чувихой! Слышь, штрих, дай девочку на вечер! — продолжает под хохот остальных коренастый, невысокий и рыжий парень. Я отгораживаю собой Киру и молча смотрю на них, чувствуя, как холодок предательски пробежал у меня по спине.

— Ты чо молчишь? Я зык в жопе? — заводится коренастый.

— Да, нет, он просто лох! — вторят ему со смехом остальные, обступая нас.

— Пацаны, может обойдемся без… — успеваю произнести я и сразу же получаю кулаком в скулу. В глазах вспыхивают огоньки, и я теряюсь в происходящем.

— Вопросы? — берет меня за грудки ударивший крепыш. Я молчу, еще не очухавшись от удара.

— Перестаньте. Пожалуйста. — просит Кира.

— Ладно, детка, забирай своего любимого целеньким. — удаляются шумно с хохотом.

— Не сильно? — смотрит мое лицо Кира.

— Нормально. — сухо отвечаю я. Унижение окатывает меня ушатом помоев. Я кажусь себе жалким и недостойным. Мне хочется уйти. Я опускаю взгляд.

— Ладно, иди домой. До завтра. — отворачивается Кира. Я дожидаюсь пока она пройдет в подъезд. Быстро иду по улице, будто убегаю от собственного позора. Я оглушен. Я больше не знаю, как мне быть с Кирой. Мир вокруг начинает рушиться.

Я боком вхожу в квартиру, стараясь скрыть красную напухшую скулу от матери. Она замечает и устраивает допрос. Я рассказываю, что подрался с одним возле школы, что ничего страшного, но сам сильно расстроен и мать это замечает.

_______________________________________________________________

* строка из песни Виктора Цоя.

* * *

На следующий день я просыпаюсь с трудом. Острота радости и горечи вчерашнего вечера сглаживается сном. Однако осадок неприятного инцидента впервые отравляюще гнездится где-то в груди. В школу я не иду, отговорившись для матери, что плохо себя чувствую. Она, понимающе, уходит на работу.

В два звонит Паша и интересуется, приду ли я сегодня в подвал. У меня совсем нет желания куда-либо идти, и я начинаю говорить Паше, что плохо себя чувствую. Паша не особо верит и интересуется, что случилось.

— А, понятно! — протяжно комментирует он мою скулу, когда я спускаюсь в нашу студию.

— Так оставлять это нельзя. Иначе это твое поражение так и останется с тобой на всю жизнь. Надо бы выловить этих пацанов для разбора. — зло улыбается Паша. — Приходи завтра на четыре часа в спорткомплекс, который возле рынка. С собой бери спортивную форму и легкую обувь.

— А зачем?

— Надо! — улыбается хитро Павел. — И вообще, гуляя с девочкой ты обязан доказать свое право на это перед другими. Ну, или хотя бы умело попробовать это сделать. Ты ведь заявляешь этим свою способность быть мужиком. Иначе о девочке можешь забыть.

Кира не звонит до самого позднего вечера. Потом трель телефона заставляет меня вздрогнуть. Я пытаюсь разговаривать с ней, будто ничего не произошло. Но сам чувствую натянутость и недосказанность в разговоре.

На следующий день моя скула выглядит получше, но почти каждый в классе спрашивает, что там у меня такое. Буквально каждый, здороваясь с утра, подходит и спрашивает: "А что это у тебя тут?". Я даже устал отшучиваться. Нелепое объяснение — "бандитская пуля", я повторил раз двадцать. И вспомнил, как сам спрашивал, когда кто-то приходил с синяком. Но я то сам спрашивал один раз, а меня сегодня спросили миллион.

Кира опоздала на урок вместе с Анкой, извинилась и, не посмотрев в мою сторону, села на свое место. За весь день мы ни разу не разговаривали. Только пару раз спешно пересеклись взглядами, но скорее случайно. Это угнетало и в тоже время избавляло от чувства вины.

В четыре часа я стоял у входа в спорткомплекс, а мимо меня проходили подростки с большими спортивными сумками и исчезали за стеклянными дверями.

Наконец подошел Паша с двумя парнями из своего класса, подобрал меня и повел на второй этаж. На двери, в которую мы заходили, была табличка — "ЗАЛ БОКСА". В центре большого спортзала с деревянным полом стоял внушительного вида боксерский ринг. Меня подвели к тренеру, седому с животиком мужчине. Он вписал мои ФИО и номер школы в журнал, дал краткую инструкцию и отправил в раздевалку переодеться.

— Да, а это что у тебя на скуле? — поинтересовался тренер.

— Бандитская пуля. — Устало отрапортовал я.

В раздевалке было душно. Два десятка парней быстро и почти без разговоров переодевались в зальную форму, иногда поглядывая в мою сторону.

Тренер гонял нашу группу в довольно интенсивной разминке, потом подошел ко мне и начал учить азам бокса. Самое первое, что он сделал это раскритиковал мои удары.

— Это никуда не годится. — повторял он, когда я бил по воздуху кулаком, хотя несколько раз эти удары попадали в драке противнику в нос и даже приносили победу.

— Вот как удар идет, начинается в бедре, потом уже рука. — пояснял тренер, внушительно двигая телом, несмотря на возраст и животик. — Повторяй! — говорил он так же жестко и отрывисто, как и бил по воздуху, показывая технику. Он провозился со мной добросовестно долго, загрузив остальных работой в парах, пока я не начал, так же как и он, наносить правильно удары по воздуху.

— Спарринг! — скомандовал тренер, и все выстроились вокруг ринга.

— Коля, поиграй с новеньким, дай ему возможность подвигаться. — сказал тренер, выделяя мне пару десятиунцовых поношенных перчаток со шнуровкой.

— В следующий раз должен иметь свои, еще капу и бинты. — предупредил тренер.

Коля был невысоким парнем, примерно на год моложе меня. Но, как потом выяснилось, ходил он в секцию дольше всех и имел юношеский разряд. Я осторожно пробовал боксировать, Коля то уворачивался от ударов, даже не соприкасаясь со мной, то застывал, закрываясь руками, на месте, и я молотил его, хотя, впрочем, довольно безрезультатно. Несколько раз он ткнул мне в лоб и в живот, и я стал осторожней, начал пытаться уклоняться и закрывать голову руками. К концу раунда я уже обливался потом и еле дышал.

— Стоп! На сегодня хватит. — обратился тренер ко мне. — Коля можешь остаться, продолжишь, вот с Сергеем. — указал он на высокого паренька.

— Понравилось? — спросил тренер у меня, наблюдая за спаррингующимися.

— В общем, да. — выдохнул я.

— Для первого раза нормально. Хотя много эмоций. Эмоции в сторону. Ни гнева, ни страха, ни обиды, все в сторону. Тогда и задыхаться не будешь. Эмоции силы отнимают. Понял?

— Ага. — опять тяжело выдохнул я, расшнуровывая перчатки зубами. — А долго учиться нужно?

— Всю жизнь. — усмехнулся тренер.

* * *

Большой и дорогой спорткомплекс сверкает стеклом отделки фасада. С полотенцами, тапочками и улыбчивыми девушками-администраторами он встречает меня своей хай-тек утробой, внешне холодной и стерильно чистой.

Переодеваюсь в шорты и майку, прохожу через тренажеры в зал бокса и долго луплю грушу. Ни гнева, ни страха — oдна механика. Потом легкий полуконтактный спарринг с инструктором.

В тренажерном несколько необычайно грациозных молодых охотниц быстро, как сканеры, оценивающе разглядывают мою поджарую фигуру и еще чуть дольше лицо, манерно надувая губки. Это девицы из той категории, у которых счетчик самооценки давно зашкалил. За позволение быть с собой они выставляют непомерную цену в виде весьма жирного материального пакета. В него обязательно со временем должно быть включено содержание жилищных расходов, оплата шоппингов, плюс годовые бонусы в виде покупки нового авто и онклюзивного путешествия. Взамен потенциальному пользователю предлагается только услуга доступа к телу и вероятность наложения вето на посягательства иных пользователей. Как по мне, то цена на товар очень несоответствующая, с явным смещением в пользу продавца. Но! Товар покупается. Потому что всегда есть покупатель, для которого нет разницы между тысячей баксов и десятью тысячами.

Я задиристо подмигиваю девицам, и они поднимают носики кверху, отводя и опуская взгляд. Прохожу мимо и через пару шагов резко оборачиваюсь. Девушки с повернутыми в мою сторону головами снова манерно отворачивают личики, прогибая спины и взмахивая как крыльями своими волосами, собранными в высокие хвосты. Они кукольно-красивы, и кажутся неживыми, выставочными экземплярами женского экстерьера начала века. Я не в их формате. Они обладают уникальной способностью считывать степень финансовых возможностей человека с полувзгляда. Я — офисный клерк с кредитными прицепами за плечами, "мелко плаваю" и поэтому неинтересен им.

Вода бассейна оглушительно смывает с меня суматоху дня, и я плыву на месте, закрыв глаза, по искусственному течению гидропушки. Снова мысли устремляются к чистому побережью, и я готов сейчас же взять отпуск и улететь к синему простору со скалистыми берегами. И только легкий запах хлорки втягивает меня обратно в реальность бассейна, где уже плывут параллельно мне против течения две нимфы с хвостами на головах.

* * *

Учебный год подходил к концу. За последние недели учебы я так и не встречался больше с Кирой. По телефону мы разговаривали всего пару раз, я не мог застать ее вечерами дома. Да и сам пропадал, то на тренировках, то на репетициях. Последний разговор был совсем холодным. Она сообщила, что сразу после окончания учебы поедет к бабушке на месяц. А потом оттуда с родителями на море. Мы даже толком не попрощались с ней на последней школьной линейке. Она заспешила с Анкой куда-то. И в этот майский вечер тоска, подкатившая комом к горлу, вылилась в новую песню, которую, на следующий день, уже разложили ребята из подвала на электрические партии.

Долгое и радующее свободой лето, наконец, приходит с жаркими длинными днями. Лето в детстве несравнимо длиннее, чем во взрослой жизни. Видимо, с возрастом вступает в силу какой-то еще неоткрытый закон восприятия времени. Антон впоследствии даст обоснование этому закону с чисто математической точки зрения. Якобы просто в десять лет год жизни это одна десятая прожитого времени, а в тридцать — одна тридцатая. Ускорение восприятия в три раза. Я не очень разделяю его теорию. Мне кажется, тут иные механизмы.

Этим летом не было ни завода, ни гаражей, ни воровства в садах. Вернее они были, но уже с кем-то другим. Теми, кого еще недавно вели в школу с цветами на первый звонок в жизни. Но они, конечно, не такие смелые, не такие быстрые, не такие сообразительные, как мы. Они стремительно проносятся мимо меня, убегая от старого деда, в саду которого были сорваны большие желтые черешни. Крупные ягоды яркими пятнами скачут по пыльной дороге, выпадая из-за пазухи убегающих мальчишек.

— От, я вам! Руки поотрублюю! — кричит вслед им дед.

— От, ворюги ростуть! — жалуется мимоходом дед, поравнявшись со мной и возвращается к калитке.

Я прохожу дальше. Замечаю первый поворот, первую серьезно осознанную перемену в себе и в своей жизни.

Через неделю я уезжаю с матерью на ее Родину, за необъятную синеву Волги. К моей бабушке-учительнице, которая, наверное, сейчас дымит трубой субботней бани или встречает деревенское стадо, открывая ворота, мычащей черно-белой корове с огромным выменем.

Я очень любил летние закаты той земли. Красное солнце там несколько часов катится по горизонту. И в совсем поздний час, когда оно окончательно исчезает за взбугрившимися холмами, небо еще долго остается светлым с багряной подкладкой запада.

Местные мальчишки дружнее между собой и миролюбивее наших. Я целыми днями буду слоняться с ними, изредка купаться в быстрой и обжигающе-холодной реке, вечерами сидеть недалеко от нашего двора, разговаривая под тихий звериный храп огромного соседского пса Актырнака.

* * *

Загорелый и поджарый я возвращаюсь к середине августа вместе с матерью из долгого путешествия. Последние три недели мы провели в Крыму.

В первую же очередь, я звоню Димке, которого нет дома, потом Пашке, но его телефон молчит. Начинаю набирать номер Киры, но останавливаюсь и вешаю трубку. Я не знаю с чего начать разговор. Вернее с чего начать совершенно понятно, не ясно чего ждать от разговора. Я еще некоторое время размышляю, но так и не решаюсь набрать ее номер. Вместо этого дозваниваюсь Сане, но его самого нет, а трубку берет его мама, и я прошу передать ему, что я уже приехал.

Бегу по улице в подвал, за которым успел соскучиться. Летняя жара нависающего вечера сменяется приятной прохладой нашей подземной студии. Я замечаю, что держусь стены, идя по черному коридору подвала. Вспоминаю, как еще совсем недавно, играл в прятки в подвале с дворовыми пацанами. Тот, кто искал, то есть жмурка, шел по коридору с кучей всевозможных ниш и ходов. Его силуэт отчетливо виднелся в отсвете дверного проема, а мы сидели тихо во мраке, исчезнув полностью в темноте. Когда жмурка проходил слепо мимо, мы выбегали. Игра всегда заканчивалась одинаково. Пока жмурка громко считал до десяти и говорил: "кто не спрятался, я не виноват", пара или тройка пацанов усаживалась со спущенными штанами прямо на проходе и откладывала биомины. Жмурка вступал в них, раздавался хохот остальных, и дальше заводилась драка.

Я улыбаюсь этому воспоминанию и иду дальше. Из недр подвальной комнаты доносится глухой звук электрической музыки, просачиваясь сквозь плотную обивку двери. Приходится долго нажимать световой звонок, пока ребята замечают условное моргание красной лампочки под потолком и отпирают мне дверь.

— О! Явился негритосик! — кричат они, намекая на мой загар.

Мы ухмыляемся друг другу, жмем руки. Я беру гитару и пробую несколько аккордов. Память рук не подводит, и мы весь вечер играем всё, что разучили до этого. Все проблемы, мысли, все отступает перед миром звуков. Мысли рушатся и превращаются в тени, в полунамеки существования каких либо переживаний. Я так скучал за этим!

— Слушай, что Антон написал! — говорит Джон и отстукивает палочками начало ритмичной незнакомой песни. Антон поет отрывистой скороговоркой.

"Опять фонари освещают замерзшие стекла.

Лампы живут, вспоминая о солнечном свете.

Шепот Луны отдается в ушах и моем сердце.

Я снова живу, снова живу со скоростью:

Шесть сигарет за тридцать минут.

Пять суток в месяц, две ночи в году.

Двадцать семь жизней, всего одну смерть.

Я вряд ли смогу, вряд ли смогу…."

Я вглядываюсь в лица парней, я хочу запомнить этот момент навсегда: Павла, который отстукивает ладонью по колену и что-то подкручивает, нажимает и вертит на усилителе; Антона с гитарой, сдвинувшего брови и тянущегося к микрофону; Джона, с невидимыми оку быстрыми барабанными палочками в руках, падающими градом на пластик ударных; Димку с челкой, закрывшей один глаз, прижимающего свой бас. Этот снимок времени впечатывается в моей голове и его всегда можно достать из недр памяти, вертеть, и даже просматривать в динамике. С годами этот снимок немного потускнеет, обретет некоторую неясность деталей, но останется.

* * *

— Кира, привет! Я не очень поздно? — говорю я тихо в трубку, глядя на часы, на которых обе стрелки уже подбираются к одиннадцати.

— О! Привет! — неопределенно произносит она. — Давно не слышались.

Мы разговариваем долго. Стараемся не касаться темы нас двоих. Рассказываем о летних поездках, смеемся, вспоминаем школу, одноклассников. Между нами исчезает напряжение. Я снова улавливаю в ее голосе нотки задора.

— Может завтра встретимся? — предлагаю осторожно и как можно более ненавязчиво я. Она молчит несколько секунд.

— Я не знаю. — она произносит это совсем отрешенно. В ее голосе появляется холодок.

— Ты будешь занята чем-то?

— Я не знаю пока. — я чувствую, что она внутри себя что-то решает.

— Может завтра созвонимся?

— Да, давай.

Мы замолкаем, неожиданно мое предложение исчерпывает все темы для общения. Возникает неловкая пауза, и мы неуверенно прощаемся. Я твердо решаю не звонить ей первым. Засыпаю долго. Темнота комнаты давяще наваливается на меня, и я долго кручусь на кровати. Жаркий день еще не успел испариться из нагретых стен дома и теперь мучает бессонницей. Когда полоска синевы касается черного востока, за окнами медленно наливает грозой. Шум ветра в листве тополей сменяется грохотом грома и ударами крупных капель о подоконник.

Просыпаюсь я к обеду. Матери дома уже нет, ей сегодня первый день после отпуска на работу. Я завтракаю и мучительно жду звонка. Но телефон предательски молчит.

В это время молодой человек в черной легкой куртке покупает в магазине несколько пачек сигарет. Уложив их в карман, он направляется к своему "Москвичу" и заводит двигатель. На пыльной дороге остается след от протектора шин. Он спешит, его главная встреча в жизни состоится через несколько километров на повороте у мостика над небольшой речушкой. Навстречу ему уже выехал рейсовый "Икарус". Но пока он об этом не знает. Об этом ведает только, Тот, Кто подвесил нить его жизни и Тот, Кто в силе ее оборвать.

Улица мокрая от ночной грозы и не столь жаркая как вчера. Тяжелые кучевые облака то и дело заслоняют солнце. Я бреду наугад и оказываюсь совсем рядом с домом Киры. Зачем-то сворачиваю к нему и сижу на скамейке в глубине ее двора. Люди выходят и заходят в подъезды, дети копаются в песочнице, а их мамаши периодически отрываются от беседы и прикрикивают на них. Потом, кто-то из детей начинает громко плакать, попав песком себе в глаза, я поднимаю голову и замечаю, как Кира выходит из своего подъезда и подходит к незнакомому мне парню. Он улыбается ей, приобнимает немного за талию. И она не отталкивает его. Она воспринимает это как должное. Теперь мне становится понятен смысл напряженности в нашем вчерашнем разговоре. Пространство вокруг меня начинает уплывать и остается только ее смеющееся лицо.

Я встаю со скамейки, чтобы уйти. В этот момент наши взгляды пересекаются, и мы на короткий миг застываем в немой сцене, пока я не отворачиваюсь и не ухожу со двора в тень арки на улицу.

За много километров от меня в салоне разбитого "Москича" кто-то, одетый в милицейскую форму, открывает бардачок, достает оттуда и описывает в протоколе, какие-то мелкие вещи, среди которых есть кассета. Через полгода запись этой кассеты в доработанном виде дойдет до меня. Ее назовут "Черный альбом". Он будет звучать в каждом дворе из открытого окна.

Весь день я посвящаю печатанию фотографий, отснятых в поездке. Когда высыхает проявленная пленка, я запираюсь в ванной с разведенными реактивами, красным фонариком и фотоувеличителем. В рамке уже установлена пленка и прежде чем сменить ее, я вижу отражение последнего кадра-негатива. На нем майский полдень и в ярком солнечном свете улыбающееся лицо Киры. Я машинально отпечатываю его на бумаге и ложу в проявитель. На белом, окрашенном красным светом фонаря, фотолисте медленно проступают ее волосы, затем складки одежды, черты лица, пейзаж парка, потом снимок сереет и постепенно открашивается черным. Последней в черноте исчезает ее улыбка. Я вытаскиваю пинцетом передержанный снимок, вглядываюсь в него, но, так и не различив изображения, бросаю его в ванну темной стороной от себя.

— Красиво! — говорит Саня, вертя в руках мокрые снимки, когда я, наконец, выхожу из ванной. — А это что? — доходит он до почерневшего фото с Кирой.

— А ерунда, передержал в проявителе.

— Слушай, тут только что передали…. — Саня буквально захлебывается, вспомнив что-то важное — Вот только что, по радио сказали, пока ты печатал. Цой разбился. — выдал Саня.

— Как разбился? — уставился я на него.

— На смерть, в автомобильной аварии. С "Икарусом" столкнулся на "Москвиче".

Я еще теплю немного надежды, что Саня что-то перепутал или перепутали на радио. Но программа "Время" вечером рассеивает эти мысли. Я очень остро ощущаю эту потерю. Несмотря на то, что я не был знаком с этим человеком и даже никогда его не видел вживую. Песни, через которые он разговаривал с нами, теперь сиротеют в моем сознании и приобретают совсем иной оттенок.

Когда не стало отца, мне было 10-ть лет. Его смерть не сразу достучалась в мою голову. Я долго не мог осознать, что это навсегда, что он не уехал в командировку, как это бывало несколько раз в году, что он не ушел на рыбалку с друзьями, что больше никогда его колючая щека не притронется к моей, а голос не озвучит придуманную им на ходу сказку о бесстрашном солдате. Это уже потом через несколько лет утрата пустотой слипнется внутри. И уже потом придет щенячий восторг от каждой встречи во сне. А сны эти станут зачем-то очень редкими. Кто-то там, Кто управляет нашими снами, станет держать отца от меня подальше.

Отец очень любил меня. Он с большой радостью и озорством со своим высоким ростом и в своем сорокалетнем возрасте играл со мной вечерами в темноте по кустам в войну. Ложился на живот, ползал по опавшим листьям, замирая, когда мимо нас, лежащих в темноте, проходили прохожие. Потом смеялся этому, когда прохожие шли дальше. Теперь я понимаю, что его так смешило. Он улыбался сам себе, удивляясь восторгу от детской забавы. А позабавиться, он любил. Так же играючи, он завоевал мою маму, которую долго упрашивал пойти с ним на свидание, а она, к удивлению своих подруг, долго отказывала высокому красавцу с лицом главного героя из фильма "Римские каникулы". Чтобы миновать очередной отказ в свидании, он попросту соврал, что улетает на Олимпиаду в Токио вместе со своей волейбольной командой и это единственный и последний вечер, когда он может провести рядом с ней. Подарить вечер будущему герою спорта было для мамы делом фактически необходимым для всей советской страны. Как же удивилась мама, когда на следующее утро герой вместо японского аэродрома посетил ее студенческую комнату в общежитии, держа в руке охапку цветов.

Но цветы давно отцвели, облетели лепестками календарных страниц. Время романтиков шестидесятых ушло.

* * *

Я включаю радио, чтобы хоть как-то скрасить время в тянучке трафика между разговорами по мобильному. Переключаю радиоволны, но почти везде не музыка, а как принято говорить в потребительском обществе, музыкальный продукт.

Среди шипения радиоволн и обрывков слащавых и пафосных хитов, я слышу ритмичный электронный микс с очень знакомым рисунком вклеенной электрогитары — "Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив…" — этот голос сквозь время прорывается в эту эпоху хай-тека. Я давно не слышал его и в этом времени он сразу делает меня моложе, откидывает современные будничные проблемы, как никчемный мусор из моей головы. Город медленно, словно с неохотой, выплёвывает меня в поток трассы и несет по неприятному течению магистрали. В этом потоке, где одни слишком сильно и нервно спешат слева, а другие самнамбулически ползут справа, я балансирую в центре. Но никакой гармонии не нахожу. Она прячется где-то там за обочиной, в зеленеющих полях и синеве озер, где никто никуда не спешит. Я в пути.

* * *

Новый учебный год, как обычно, начался со школьной линейки. Это был последний раз, когда выносили красное знамя и пионеры отдавали салют. Директор школы говорил с трибуны, почти не касаясь темы партии, коммунизма, планов пятилеток и комсомола. Мало кто сподобился одеть школьную форму. Девчонки дефилировали в коротких юбках-плессировках, парни сверкали белыми кроссовками и варенками, что было последним писком моды.

Девушки заметно подросли и приобрели женские очертания фигур. Некоторая часть парней обзавелась темным пушком над верхней губой и заметно прибавила в росте. Юноши совсем иначе поглядывают на девушек, пялятся на их оголенные ноги, с усмешкой делают между собой оценочные замечания, куражатся. Особенно их привлекают округлившиеся бедра Анки и ее, заметно подросшая, грудь.

Несмотря на то, что я провел много времени на турнике и брусьях, пытаясь нарастить мускулатуру, я все же остаюсь принадлежать к тем, кто не мог похвастаться явными физическими изменениями. Таких еще незрелых ребят у нас половина класса, поэтому особой досады я не испытываю. Мне гораздо важнее обрести более низкий голос для вокала.

Кира поздоровалась со мной приветливо, но никаких диалогов между нами не происходит. Мы не разговаривали ни в этот день, ни в последующие. Она тоже заметно подросла, даже стала немного выше меня, обрела женственный силуэт, хотя еще, конечно, оставалась по-девичьи тоненькой и изящной. Наши телефонные звонки остались в прошлом. Мы делали вид, что едва знакомы. Мои чувства к ней смешались в ком, скатанный из любви и обиды.

* * *

Всю осень и всю зиму помимо школы я занимался боксом и музыкой. Отношения между мной и парнями-студийцами очень укрепились. Я познакомил Пашу и Антона с Саней, и он стал частенько захаживать к нам в подвальчик. Девятый класс протекал без особых значимых событий, мы пытались подтянуть свои оценки, чтобы иметь возможность перейти в десятый класс, а не вылететь из школы в ПТУ.

— Парни, завтра нас ждут девочки из училища, приглашают в общагу. — весело объявил Паша в один из вечеров. — Берем гитару, вино, чистим зубы и покоряем женские сердца. Или кто там, что хочет покорить! — ухмыльнулся Павел.

— А что за девчонки? — поинтересовались мы.

— Девочки — что надо, я тут с двумя пару дней назад познакомился на дискотеке в центре. Они немножко из села, но зато веселые и сговорчивые.

Следующим вечером по слегка морозной улице мы спешили к училищу. Снега не было, грязь заиндевела, поэтому наши белые кроссовки были чистыми, хотя и надеты явно не по сезону.

Паша купил за наши общаковые деньги у соседки-самогонщицы две бутылки крепленого вина, домашнего разлива, выбежал к нам в своем длинном сером пальто и быстро повел за собой. Полы его пальто разлетались от быстрой ходьбы и Пашина фигура от этого казалась еще больше, его вполне можно было принять за молодого мужчину. Антон и Джон за лето стали ростом почти с Павла, хотя и были худыми как трости. Я же с Димкой и Саней смотрел на них пока еще снизу вверх.

Мы подошли к кирпичной длинной пятиэтажке общежития профучилища. Здесь готовили швей. Общага щебетала и посмеивалась девчачьими голосами, позвякивала посудой. Она была полностью женской, и посетителей в виде нашей компании никто бы на вахте не пропустил. Бабушки-вратари старой закалки были неподкупны в своем стремлении хранить непорочным моральный облик будущих тружениц ткацких станков и ателье.

Павел коротко свистнул и из окна второго этажа свесилась головка молодой девушки с ярко накрашенными глазами и залакированной гребнем челкой. Девица махнула приветливо Павлу рукой.

— Я первый, вы за мной! — подмигнул нам Паша.

Он дотянулся до решетки окна на первом этаже и подтянулся, запрыгнув на подоконник. Потом ухватился за крепеж водосточной трубы и ловко вскарабкался к подоконнику открытого окна второго этажа, как Кинг-Конг на небоскреб. Карманы его пальто при этом оттопырились под весом двух бутылок, и он стал похож на революционного матроса в бушлате с двумя гранатами. За ним с гитарой за спиной карабкался Антон, тихо матернув холодные прутья решетки, с которых он чуть не соскользнул.

Покорив эту стену, мы все оказались на общей кухне. Пахло едой и застарелыми без ремонта стенами. Девушка, встретившая нас, осторожно провела по длинному коридору к лестнице, по которой мы поднялись на четвертый этаж. Она распахнула нам одну из комнат, а там сидело еще семь девиц с совершенно одинаковым макияжем. Девушки были примерно нашими ровесницами и учились на первом курсе. Два сдвинутых стола были плотно накрыты блюдами, с красиво выложенными в узоры салатами и мясными нарезками. Мы расселись между девчонками россыпью. Я присел рядом с невысокой брюнеткой с красивыми большими глазами, маленьким пухлым ртом и тонким личиком. Звали ее Мариной. Она бросила мимолетный взгляд на меня, чуть больше уделила внимания моей модной черной куртке, подаренной братом, и прическе с длинной за глаза челкой. Павел сел рядом с высокой блондинкой наскоро чмокнув ее в щеку. Она в свои 16-ть лет уже имела пышный бюст и круглые женские бедра, что явно нравилось в ней Павлу. Он весело подмигнул нам и скосил глаза на Марину в одобряющей гримасе.

— За знакомство! — громко поднял первую рюмку Паша и быстро опустошил ее стоя.

Я понюхал темный напиток и поморщился. Виноградный продукт пах резко и непривычно. Глядя на девушек, храбро опрокинувших наше винное угощение, я несколькими большими глотками влил в себя содержимое рюмки. В желудке стало обжигающе тепло. Через несколько секунд это тепло поднялось к лицу и ощущение некоторой скованности от незнакомой обстановки мигом исчезло. Стало тепло и по-домашнему уютно. Алкоголь я пробовал тогда впервые.

— Закусывайте, мальчики! — улыбнулась Люда.

— Положить тебе салатик? — спросила меня Марина, потянувшись к тарелке с оливье.

— Конечно! — весело ответил я.

— Между первой и второй перерывчик небольшой! — взял инициативу Антон с раскрасневшимся лицом. Саня с Димоном довольно переглянулись и пододвинулись ближе к, сидевшим рядом с ними, девушкам.

После третьего тоста за столом стало совсем весело и шумно. Громкий заливистый смех девушек перемешался с нашими шутками и дурацким бахвальством. Я говорил много, Марина слушала, смеялась и подкладывала мне в тарелку из блюд. Я смело и крепко обнял ее, прижал ближе к себе. Остальные парни проделали тоже самое. Две девушки, оставшиеся без пары, через некоторое время откланялись и заторопились к себе. Павел пытался их задержать, но те, переглянувшись с подругами и получив какой-то тайный сигнал, все же ушли.

Павел взялся за гитару и почему-то неожиданно исполнил дворовую песню с тюремной тематикой "Голуби летят над нашей зоной". Девушки слушали, смотрели на Павла и сочувствовали несчастному и честному герою песни.

— А сейчас вам споет наш поэт и композитор песню собственного сочинения! — конферанснул Паша и протянул мне гитару. Девушки с интересом посмотрели в мою сторону.

Я пел свою "Весеннюю грязь", чувствуя, как Марина, абсолютно не понимая смысл песни, все же наполнялась гордостью за своего кавалера. Еще не прозвучал последний аккорд, а Павел во всю уже целовался с Людой, Джон тискал свою соседку, и та кокетливо отворачивала лицо от поцелуя.

— Пойдем в коридор, покурим? — сказала Марина и залепила мне слёту в коридоре долгий поцелуй, прижавшись к стене, то ли демонстрируя свою безвыходность, то ли для поддержки равновесия. Вставая из-за стола, я уже сам почувствовал, как качается палуба общежития, но это было даже весело. Я осмелел и руками трогал тело Марины под кофтой. Она была совсем не против, подставляя свои небольшие упругие округлости моим ладоням.

О Кире в тот момент я, конечно же, не думал. Это было другое. Девушка вызывала во мне исследовательский интерес, как физиологический материал, изучать который было увлекательно и приятно. В моей душе ничего не шевелилось, глядя на нее. Шевелилось в других областях.

— Пойдем еще выпьем? — предложила раскрасневшаяся Марина, переводя дыхание.

— Пойдем. — игриво усмехнулся я.

В комнате уже не горел свет, и полумрак шумно сопел, шуршал и сдавленно посмеивался женскими голосами. Мы на ощупь нашли наши рюмки, опустошили их и снова вышли в коридор. На этот раз качка была еще сильнее и закончилась неожиданно тем, что меня вывернуло всем съеденным на пол, прямо под ноги Марине. Я пьяно развел руками, пытаясь извиниться.

— Вставай, пора домой. — сказал Саня, тормоша меня.

— А где остальные? — огляделся я в пустой и незнакомой комнате.

— Паша остается со своей. Антон с Димой совсем никакие домой уползли через форточку в туалете на первом. Джон пропал куда-то с этой, рыжей, как ее, Жанной? Она на втором этаже, кажется, живет. — пояснил Саня — Давай вставай, мне самому не очень как-то после винчика.

Мы потащились на первый этаж.

— А ну, стоять! — окрикнул нас немолодой женский голос. Это вахтерша грозно надвигалась на нас.

— Шухер! — выкрикнул я Сане, и мы помчались по лестнице на второй этаж. Пока вахтерша добежала до кухни, мы уже соскользнули по трубе вниз, оцарапав ладони и чудом не сорвавшись.

Улица чуть покачивалась, было совсем не холодно. Туман дымчатым саваном накрыл город, и от этого свет фонарей стал матовым, мистическим. Туман как декоратор спрятал все изъяны пасмурной ночи, затонировал серые дома, заштриховал черным граффити заборы. Было тихо. С крыш падали редкие капли воды. Они сверкали стразами на голых ветвях деревьев. Оттаявшие лужи отражали темное небо и были похожи на черные пятна посреди асфальта. Казалось, ступи в них, и ты провалишься в пустоту. Мы шли с Саней веселые, о чем-то говорили, смеялись. Дорога домой была приятной и долгой. Почему-то было очень тепло на душе. То ли это хмель так действовал, то ли просто было одно из тех благостных состояний, когда особенно уютно в этом мире. Со мной так бывает обычно по ночам. Когда стихает шум дневной суеты, когда находишься где-то вдали от ночных огней города и над головой небо и лучше, чтобы со звездами. Тогда, стоя перед этим небесным колодцем над своей головой, мне кажется, что люди могут быть счастливым уже оттого, что им дано видеть и ощущать весь этот огромный мир. Что каждый может увидеть в лужах хоть немного отражения облаков, а не только унылую грязь. Но люди разные. Многие так никогда и не поднимут голову выше магазинных вывесок.

Пара часов сна немного протрезвили меня. Я смог нормально объяснить матери, что попал на День Рождения, попробовал совсем немного шампанского, поэтому запах. Поскольку я был больше похож на трезвого, чем наоборот, мать порицать не стала. Я даже удивился этому. Но у нее, наверное, была свое видение подобных ситуаций. Она плотно накормила меня ужином и напоила крепким чаем, несмотря на позднее время.

* * *

В марте на одном из занятий по боксу тренер подозвал меня к себе.

— Через месяц состоится районный чемпионат. Будет категория среди новичков "до года". Кроме тебя мне выставлять, по сути, не кого. Те пятеро, которые пришли в сентябре явно недотягивают. Возьмешься отстаивать нашу секцию? — скорее поставил условие, чем спросил тренер.

Я даже немного растерялся от такой ответственности и главное оттого, что бои, хоть и трехраундовые, но все же будут настоящими "за победу", да, еще и при зрителях.

— Не переживай, всего три раунда, бой больше показательный, чем соревновательный. — похлопал меня по плечу тренер — Месяц у нас еще есть, ты главное ходи не пропуская, нам нужно тебя максимально успеть подготовить. Кроме тебя будут участвовать еще четверо наших ребят. Двое тоже впервые, хотя они уже пойдут и по другому весу и по другому уровню подготовки.

Тренировки я стал посещать три раза в неделю, вместо одного-двух. Каждая заканчивалась спаррингом, более жестким, чем обычно и обязательно трехраундовым. Паша подбадривал меня, сам тоже ходил три раза в неделю и готовился отстаивать свою более тяжелую категорию на чемпионате.

Последняя решающая учебная четверть и тренировки совсем не оставили сил для занятий музыкой. Димка, Джон и Антон репетировали в студии без нас.

О чемпионате узнали в школе. На перемене ко мне подходили одноклассники, задавали вопросы. Набралась даже инициативная группа парней, которые захотели присутствовать в виде зрителей.

— Посмотрим, посмотрим, что наш КМС* покажет. Это будет даже весело. — подкалывали они.

_____________________________________

* кандидат в мастера спорта

С тех пор, как я начал заниматься боксом рейтинг мой в классе среди юношей вырос. Да и сам я начал ощущать себя совсем иначе, сильнее, что ли. В конфликтных ситуациях я не кричал, не кипятился, наоборот, разговаривал спокойно и твердо. Люди чувствовали мою уверенность, и конфликты сходили на нет.

* * *

Настал апрель, все вокруг облачились в новомодные вареные джинсы, а кто был побагаче — в куртки, сшитые из кусочков кожи, эти куртки были настоящим суперхитом уличной моды.

На предприятиях шли массовые сокращения, люди осваивала новые профессии, все больше по части "купи-продай". Из этих торговцев впоследствии вырастут настоящие предприниматели, дети которых будут учиться в пристижных ВУЗах столицы и ездить на дорогих авто, формируя пласт золотой молодежи.

— Привет! Дело есть. Встретиться нужно, поговорить. — сказал мне в трубку Саня таинственным голосом.

Через двадцать минут он уже был возле моего дома.

— Короче, у меня есть брат двоюродный, ты видел его. Он занимается продажей коньяка. Коньяк этот один мужик, технолог, у себя на ликеро-водочном тырит, оптом продает, а брат мой коньяк этот по ресторанам и барам толкает. Навар 100 %, а то и больше. Сечешь?

— Секу. А мы при чем?

— В общем, брата менты прихватили, сейчас тягают по полной. Он откупиться пробует. И тему эту упускать он тоже не хочет, деньги нужны. Мужик этот технолог не знает про это ничего. Брат ему позвонит, скажет, что уезжает куда-то, а дело это мне передаст. Тут штука в том, что мы по возрасту под статью не попадем, даже если поймают. Максимум в школу сообщат и родителям. Экономические всякие преступления 15-летним не шьют. Мне, во-первых, помощник нужен, а во вторых 800 рублей не хватает на закупку. Это как раз твоя пайка будет. Ну, как?

— Э-э, 800 из материного "чулка на черный день" я на несколько дней взять смогу. Потом вернуть нужно, а то заметит. А вообще подумать нужно.

— Ты, конечно, подумай. Но дело прибыльное. Гитару электрическую новую купишь. Да и вообще, так и на машину заработать можно. Прикинь, школу закончим и по машине покупаем, если объемы пойдут. — закатив глаза мечтал Саня. — В понедельник мужик этот на товарняке приедет, три дня на раздумье есть.

В тот же вечер я добрался до материного нехитрого тайничка среди лекарств в аптечке. Там было 2000 рублей новенькими 100 рублевыми купюрами еще с портретом Ленина, но уже с обновленной внешностью от реформатора Павлова. Эти 2000 рублей были совсем не теми же самыми 2000 рублями двухлетней давности. Они обесценились примерно в 4–5 раз. И это был далеко не предел инфляции.

Темным вечером понедельника мы подъехали к загородной железнодорожной станции на такси, на котором работал дальний родственник Сани.

Колени у нас немного дрожали, хотя в целом оттенок опасности был даже приятен. Я ощущал себя героем, какого-то старого советского детектива, мне даже вспомнился Егор Прокудин из шукшинской "Калины красной". Только на мне не было сапог, пиджака и красной рубахи.

"Калина красная,

Калина вызрела…"

Мы долго ждали состав в условленном месте. Саня закурил, и я тоже затянулся пару раз, забыв о наставлениях тренера. Наконец с лязгом вдоль полотна потянулся длинный товарняк. Из одного вагона сверкнул лучик фонаря, и мы понеслись на его свет, как два комарика. Бежать было неудобно. Было темно, и я даже упал на колено разок, а Саня соскользнул по щебням с откоса, поцарапав ладонь.

В вагоне нас ждал мужик лет сорока. Лица его толком не было видно в темноте.

— Мы от Клима. — коротко сказал Саня.

Мужик молча пересчитал деньги, протянутые нами, и так же молча помог сгрузить шесть десятилитровых стеклянных бутылей с темной жидкостью.

Через минуту сверкнул фонариком в голову поезда, и состав медленно пополз мимо нас.

Мы долго дистанциями по одному носили бутли в такси, везли их через весь город и выгрузили в пустом гараже родителей Сани, припрятав кучей гаражного хлама и мешками от картошки, которая тоже хранилась в гараже.

На следующий вечер тот же таксист планомерно развез нас в шесть условленных точек сбыта. Зарабатывая по двойному тарифу. Женщины и мужчины с интересом и недоверием принимали от нас товар, отсчитывали деньги и интерсовались, когда вернется брат Саши. Мы отвечали, что скоро и садились в такси, чтобы ехать дальше.

Перед сном я положил 800 рублей обратно в мамину заначку. А еще 800 — уже в свою. Это были первые заработанные деньги. Целая месячная зарплата матери, легко доставшаяся мне за два вечера. Следующий поезд должен был быть через 20 дней.

* * *

Будильник прозвенел рано, несмотря на субботний день. К 10-ти я должен был быть в спорткомплексе, примерно в 11-ть мой выход на ринг. Я быстро завтракаю яичницей, собираю сумку, проверяю еще раз весь инвентарь. Матери о поединке я ничего не сказал, чтобы она не переживала.

В главном зале спорткомплекса куча народа, посредине установлен ринг с новенькими желтыми канатами. Небольшая зрительская трибуна почти полностью заполнена. В основном это подроски, такие же боксеры, которые не участвуют в турнире, друзья тех, кто будет соревноваться и небольшая горсть родителей, в основном совсем маленьких участников.

Я сижу недалеко от тренера и жду его распоряжений. Он говорит, что до моего боя еще час с лишним, и мы с Павлом смотрим детские выступления. Через полчаса в зале появляются мои одноклассники, несколько парней. Они находят меня глазами и машут рукой. За ними неожиданно появляется Анка, улыбается мне, а за ее спиной в проходе я вижу Киру. Мы встречаемся глазами, она чуть улыбается мне, меня обжигает от этой улыбки, зал на миг проваливается, и остаются только ее глаза. Я киваю ей головой, и она показывает мне рукой туда, где будет сидеть в зале.

— Идите, переодевайтесь, скоро наши бои. — командует тренер нам с Павлом и остальным ребятам из нашей секции.

Я волнуюсь, пытаюсь отключить эмоции, но тщетно. Перед глазами опять встает образ Киры, значимость боя от этого возрастает. Я туплю взгляд в точку на стене и думаю только о точке. Это упражнение, которое нам поведал тренер. Точка начинает подрагивать, потом пространство вокруг нее сворачивается серым пятном и исчезает вместе с ненужными мыслями.

— Выходим. — говорит тренер и мы поднимаемся для короткой разминки.

— Поединок среди юниоров! — начинает объявлять в микрофон ведущий за судейским столиком. На трибунах шумно. Я слышу свою фамилию и тренер ведет меня к рингу, проверяет на ходу мою капу и застегивает шлем. Время замирает. Я ступаю за канаты.

— Не спеши, не вкладывайся в удары, нащупай его. — быстро говорит тренер. — Главное никаких эмоций, не растрачивайся.

В противоположном углу появляется мой противник. Я вижу его впервые. Это парень моих лет, примерно одного со мной роста и комплекции с серыми жесткими глазами.

— Колян, наваляй ему! — кричит кто-то с трибуны.

— Да он лох! — слышится оттуда же смех. Я пробегаю глазами по рядам и узнаю рыжего пацана, ударившего меня год назад. Он смотрит на меня и, сгибая руку в локте второй рукой, показывает мне неприличный жест.

— Колян, порви его! — кричит он моему противнику. Тот театрально машет рукой, отвечая на эту реплику, и пританцовывает по-боксерски на ногах.

По спине у меня пробегает холодок, и я понимаю, что теперь ставка этого боя для меня лично очень высока. Это уже не просто поединок, это моя борьба за право состояться. Исход боя решит всё в моей жизни. Повлияет на мое отношения к любому делу, к выбору работы, к гулянию по улице, к вождению авто, поведению с женщинами. Это ответ на вопрос гамлетовского "быть или не быть".

— Бокс! — убирает рефери руку, и я начинаю сближаться с соперником. Первые секунды мы топчемся на месте, изучаем друг друга. Он делает несколько пробных выпадов и бьет мне в голову, но я успеваю отразить удар перчаткой. Еще удар и я ныряю под руку. Он прессингует, и я вынужден только защищаться. Пропускаю ощутимый удар в лицо. Ухожу, закрываясь.

— Стоп! — звучит металлический лязг гонга.

— Не волнуйся. — утешительно говорит тренер, помахивая полотенцем над моим лицом. — Контратакуй больше.

Я киваю в ответ. Смотрю на трибуны. Мои одноклассники улыбаются и что-то кричат мне. Я встречаюсь глазами с Кирой. Она чуть заметно кивает мне. Потом перевожу взгляд на рыжего, тот показывает в мою сторону и что-то с усмешкой говорит парням за своей спиной. Потом я опять смотрю на Киру. Долго. Глаза в глаза. Она не отводит взор.

— Бокс!

Из-под шлема пот неприятно капает на лицо. Противник делает выпад, я отбиваю его руку. Он собирается сделать второй, но я резко меняю стойку с правосторонней на левостороннюю. Соперник теряется на доли секунды и получает прямой джеб в голову правой. Пытается контратаковать, сильно бьет, вкладываясь в удар. Я успеваю уйти с линии атаки и прибить правой его руку, он проваливается за ней и получает левой короткий насаживающий удар под нос. Сила инерции, с которой он провалился за своей рукой, играет с ним злую шутку и мой апперкот получается очень сильным. Через мгновение он уже стоит на коленях посреди ринга, а из его носа крупными каплями на ринг капает кровь. Рефери делает судьям жест и поверженного уводят под руки в раздевалку с полотенцем на лице.

Я остаюсь в ринге. Тренер, ликуя, машет мне кулаком "но пасаран". Рыжий, с открытым ртом, замирает на трибуне вместе со своей глумливой свитой. Кира, с искрами в глазах, кивает мне головой и чуть улыбается.

— Победа нокаутом во втором раунде присуждается…..- зачитывает ведущий мою фамилию.

Потом я слышу многократное "молодец" от всех своих, меня хлопают по мокрому загривку и спине, пока я иду к раздевалке. Павел гордо приподнимает меня над полом. Я снимаю в раздевалке бинты, набрасываю полотенце на плечи и выхожу, чтобы посмотреть бой Павла. Киры и Анки уже нет на трибунах. Это означает, что пришла только для меня.

Павел выигрывает бой легко, блестящим и быстрым нокаутом и веселый спрыгивает с ринга к тренеру. Мы пожимаем ему руки, хлопаем по плечу. Тренер сияет. Благодарит нас.

— А ты чего стойку поменял? — спрашивает он меня, улыбаясь.

— А это элемент неожиданности, когда я в зале мешок бил в обеих стойках пробовал стоять. Я ведь переученный левша, мне и так и так более-менее удобно.

— Это интересный ход. — усмехнулся тренер.

— Павел, остывай и можешь в душ. Меня можете не ждать, я тут еще надолго. — удаляется тренер к остальным нашим парням.

У выхода я вижу рыжего с компанией. Он оглядывается на меня зло и нервно. Я спокойно подхожу к нему и молча бью коротким ударом в челюсть, он валится на свою свиту. Те застывают с раскрытыми ртами, подхватывая рыжего. Павел, проходя мимо. даёт рыжему звонкий щелбан.

— Ну, вот, две победы в один день! — скалится Паша, когда мы отходим.

* * *

Вторая коньячная сделка для нас менее тревожная. Мы выгружаем в гараж семь бутылей коньяка.

— На выходных приглашу Анку в самое дорогое заведение города! — решительно сказал Саня. — Вот, теперь посмотрим!

Саня был явно воодушевлен нашим делом и предвкушал все блага мира. Он до сих пор так и не решился пригласить Анку на свидание, боясь нового провала и насмешек.

На следующий день такси развозит нас к 6-ти старым точкам и одной новой, указанной двоюродным братом Сани. Это оказывается задний двор главного ресторана города. Отдав бутыль работнику, и получив последнюю часть денег, мы уже собираемся идти к нашему такси.

— Э, малыши, подождите! — окликивает нас незнакомый крепкий парень в спортивном костюме лет двадцати. За ним подходят еще двое повзрослее.

— Короче, малыши, в этом ресторане и во всех остальных в этом городе мы пайщики. Понятно? За вашу самодеятельность светит наказание в виде штрафа. Клима вашего еще раз увидим — убъем. — резюмирует крепыш. — Деньги сюда давай — он протягивает руку Сане и тот, как кролик перед удавом отдает наши деньги.

— Завтра принесете сюда еще столько же. Если вас не будет, штраф удваивается. Прятаться не советую. Каждый день простоя — капает три сотни. Спокойной ночи, малыши.

Наше такси уехало, как только Санин родственник почувствовал, что пахнет жареным. Мы бредем домой пешком и сумбурно соображаем, что делать.

— В ментуру с такими делами не пойдешь. — выдавливает Саня.

— Ага. Приехали.

* * *

— Брат, выручай! На нас наехали, деньги вымогают. — выпаливая я в трубку, дозвонившись в столицу. Без подробностей я излагаю суть дела.

— Завтра к вечеру жди. — говорит брат. — Нормально всё будет.

День в ожидании вечера проходит в неимоверном напряжении. Мы огладываемся с Саней по сторонам, нам постоянно кажется, что за нами наблюдают.

— Выпутаемся из этой истории, я больше ни в какие такие стрёмные делишки не лезу.

— Я тоже. — соглашаюсь я.

Я впервые, как смог, мысленно помолился. Никто из моей семьи, кроме бабушки, не был верующим. Бабушка никаких проповедей тоже не вела, поскольку мой дед, отставной полковник авиации, состоявший в КПСС, это дело очень не одобрял. Поэтому, я сам удивился ростку веры в себе, и почему-то молитва успокоила меня.

Брат появляется вечером, как и обещал. Его привозит серая "Волга" со столичными номерами, в которой сидят еще двое ребят и водитель, все в одинаковых дорогих спортивных костюмах. Все такие же высокие и широкоплечие, как и мой старший. Шея громадного, как медведь, водителя впечатляет своими размерами, она кажется даже толще головы.

— Привет! — говорит брат и ласково обнимает меня. Рядом с ним я чувствую себя совсем как ребенок за отцовским плечом. Никто не в силе обидеть меня, когда он со мной.

— Я забегу на полчасика к матери и поедем. — говорит он мне и остальным парням.

Брат старше меня на 12 лет. Ростом он пошел в отца, а широтой плеча — в деда. В 18-ть его забрали в армию и больше в отчем доме он не жил, перебравшись сразу после дембеля в столицу на учебу. Его редких приездов я ждал, как цепная собачка ожидает припозднившихся хозяев. Брат всегда был очень ласков со мной, ненавязчиво поучал, советовал, брал с собой погулять по городу, привозил что-нибудь в подарок.

Наконец он выходит из подъезда, когда уже почти совсем темнеет. Мы с Саней кое-как втискиваемся на заднем сидении между двумя друзьями брата.

Возле ресторана мы сразу замечаем вчерашних вымогателей. Машина тормозит у самых их ног, заехав на тротуар. Те недовольно разворачиваются в нашу сторону и делают движение к двери машины, пока оттуда не выходит наш огромный водитель.

— Парни, это вы вот с этими школьниками в казаков-разбойников играете? — спокойным тоном обращается мой старший, выйдя из машины. — Пошли, мы сейчас быстренько побеседуем с вами на интересную тему.

В эту секунду я замечаю тень испуга на лице вчерашнего героя. Но, чувствуя подмогу своих старших, он быстро овладевает собой.

Вся компания удаляется на задний двор ресторана. Там темно и только тусклая желтая лампочка служебного входа еле освещает колодец двора. Один из местных уходит в ресторан и возвращается с бумажным свертком.

— Ну, всё нормально. Вот ваши деньги, — говорит мне уже в машине брат. — Но вы про этот ваш бизнес забывайте. Они вас все равно отсюда уберут.

— Спасибо! — отвечаю я, и обнимаю брата.

Так заканчивается история нашего коньячного дела. Брата Сани так и не посадили. Он осенью подался в Москву и остался там. Мы же успели заработать почти по две тысячи рубликов.

* * *

— Привет. — я уже даже успел забыть, как красиво звучит грудной глубокий голос Киры в трубке телефона.

— Здравствуй!

— Почему так официально?

— Нет-нет, это не официально, я просто желаю тебе здравствовать. Я вообще всегда желал и желаю тебе самого хорошего. Ты по делу или просто так?

— М…нет. Я давно не разговаривала с тобой. Вот, захотелось набрать.

— Но у тебя теперь, кажется, есть с кем разговаривать.

— Он…У нас ничего серьезного. Пока, во всяком случае. Хотя, мне кажется, ничего и не будет.

— Угу….А как же со мной? Что-то было между нами? Или тоже ничего особенного? Игра?

— Не знаю. Наверное, все же было. Я ведь сама позвонила. Ты обижен на меня?

— Кира…смешалось все как-то. И обида и… Ты мне очень нравишься, но я не стану бегать или воевать за тебя. Если ты захочешь общаться, я буду рад. Главное не играй мной.

— Я не игрок. Ты можешь быть спокоен. Мы можем общаться, мне очень интересно и хорошо с тобой, и всегда так было. Иногда я звонила тебе, и ты находил для меня нужные ответы на любые ситуации, как психолог. Откуда это в тебе?

— Ничего подобного раньше не замечал. Хотя у меня старший брат тоже вечно со всеми возится, советует и выслушивает.

— Ты необычный. Отличаешься от остальных и это очень заметно. Я иногда буду звонить тебе, ты не против? — уже улыбается она.

— Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что можно. Но быть просто друзьями я, наверное, не смогу. Понимаешь, я….

— Я поняла. Я не предлагаю тебе дружбу. Зачем точки над "і" расставлять? Я только желаю нормально общаться. Я не хочу, чтобы ты не замечал меня.

— Я всегда замечаю тебя.

— Я тоже. Ну, вот наконец-то поговорили. А то я жила будто с грузом на шее. Не поругались, соответственно и не мирились. В школе, как чужие, мимо проходили целый год.

— Я подвел тебя тогда прошлой весной. Я не сумел…

— Нет, не в этом дело. Это было правильно. Их было четверо. Ты ничего бы не сделал…

— Это было не правильно.

— Но бывают ситуации, когда правильнее промолчать, чтобы не искалечили. Ведь, если бы ты тогда ответил ему, могло так и быть.

— В этом и состоит сложный выбор. Умереть героем или жить трусом. Хотя, самый правильный бой — это бой без схватки. Нужно суметь повести себя так, чтобы не упасть лицом и чтобы тебя не тронули. Ладно. Теперь уже не перепишешь. Позвонишь вечером? А то я сейчас к ребятам в студию спешу, обещал им давно уже быть.

— Студия? Это тот подвальчик, про который ты как-то рассказывал?

— Ну, да.

— А меня пригласишь посмотреть?

— Приглашу, как нибудь. Обязательно.

— Ну, хорошо. — смеется она.

Я кладу трубку и у меня с души скатывается камень, пустивший там на целый год свои каменные корни. Мироощущение меняется. Появилась легкость, будто я, наконец, решил сложную задачу, без которой, можно прожить, но ее червь всегда крутится, где-то в груди, гадит там и грызет росток покоя. Я специально не форсирую события и не спешу встретиться. Пускаю на самотек.

* * *

— Привет! Я новое дельце придумал! — звонит мне вечером Саня.

— Тебе, что мало показалось? Опять на приключения потянуло!

— Стой! Стой! Тут ничего глобального, масштабного и криминального. Ты ведь фотографируешь?

— Да.

— И фотки печатаешь?

— Ну?

Я тебе буду приносить материалы. Ты будешь их перефотографировать и печатать. А я продавать. Прибыль попалам. Деньги на расходы тоже пополам.

Сашкина барыжническая жилка меня умиляет.

— И что это за материалы, что перефотографирывать?

— Всякое. Плакаты с актерами, к примеру. Одна фотка — 5 рублей. Большого размера — 10-ть. Еще есть карты с тёлками всякими из журналов импортных.

— Ладно. Я отпечатаю без вопросов. А ты продавай их, где хочешь. Я этого дела касаться не буду.

— Вот и молодец! — обрадовался Саня. — А еще можно будет на электричке в столицу съездить, там плакатов накупить. Малые с 6, 7- х классов разгребут как миленькие за двойную цену.

— Барыга ты, Саня. — смеюсь я.

— Не, а шо? Вон Пончик из Г-класса продает же иностранные журналы, которые его родителям из Германии тетка присылает.

— Попробуем.

Через неделю Саня принес ко мне домой кучу всяких плакатов, которые взял на день, у кого мог из знакомых. Шварценеггер, Ван-Дамм, Чак Норрис, Сталлоне, Брюс Ли, Джеки Чан, журнальные красавицы раздетые по пояс, Кисс, Аксепт, Металлика, Битлы, Пинк Флойд, Дип Перпл, Цой, Кинчев, Шевчук, Бутусов, Парк Горького, Ласковый Май, Сандра, СиСи Кейтч, даже Градский и Антонов были в этой куче.

Я отпечатал весь этот ворох за один день. В нескольких экземплярах каждый снимок.

— Отлично! — радовался Саня качеству глянцевых фотографий, отпечатанных на тонкой бумаге. — Я забираю все это к себе и потихоньку буду продавать. Разойдется хотя бы третья часть — отдам часть денег с навара.

— Договорились.

В целом так оно и было. До конца учебы Саня продал в нашей школе приличное количество фотопродукции. Иметь изображение актеров и певцов на стене у себя дома было очень модно в молодежной среде. В официальной прессе их лица мелькали очень редко или вообще не появлялись никогда. Поэтому фотографии были действительно востребованы.

Вторая подобная партия продавалась уже куда хуже.

В самом конце мая Саня пришел в школу с синяком под глазом.

— Это откуда такой фонарик? — спросил я.

— Бандитская пуля. — огрызнулся Санчо.

— А серьезней!?

— Фотки не продавались уже в нашей школе. Ну, я пошел в 8-ю школу и там на перемене во дворе немного продал. Вот результат. — он вытащил из кармана небольшую пачку денег, пятерками и десятками. — Потом подошли старшаки, забрали остатки фотографий и накостыляли.

Я не мог не рассмеяться. Саня надулся, но не отходил от меня.

— Эх, горе- бизнесмен! Жажда бабла понесла в чужую школу? Саня, ты так скоро все продашь. И учебники и портфель. Мало тебя коньяк поучил.

— Может в столицу за плакатами сгоняем? А? — нерешительно спросил Саня.

Я глянул на его фиолетовый фонарь под глазом и опять прыснул смехом от его неугомонности.

— Жадность тебя погубит!

— Иди ты в жопу. — наконец обиделся Саня. — Тебе что, посидел три часа в ванной, отглянцевал и свободен, а мне продавай! Я как раб у тебя. — ругался Саня, размахивая руками. — Знаешь, как трудно первого уламать купить? Жмутся все на бабки. Потом, конечно их набежит. как угорелых.

— За плакатами можно съездить. Один раз. Больше их не продашь. Некому особо. Ты же на базар не пойдешь их продавать.

— На базар? А это мысль!

Я опять смеюсь.

* * *

Лето врывается в город майками, шортами и мини-юбками. Павел обзванивает каждого из нас и просит придти в студию.

— Я завтра уезжаю в Киев. Пришло время готовиться к вступительным в институт. В столице у меня тетка, у нее подруга репетиторствует, будет меня подготавливать. Ключи от подвала дарю вам.

Мы стоим молча. Без Павла наша компания заметно потускнеет. Он был бесспорным лидером. Всегда заметно взрослее нас и внешне и внутренне. Его родители по специальности периодически работают в Африке. Павел рос с бабушкой и дедом. Они довольно старенькие, и ему приходилось большинство жизненных вопросов решать самостоятельно. Он возится с нами как старший брат с забавными малыми детьми. Но ему интересно быть в этой роли. Он гордится своим предводительством перед сверстниками. Гордится нашим подвалом, нашей группой. Вокруг него всегда вьются девчонки. Парни всего района знают его и уважают. Этот его авторитет тенью падает и на нас. И на районе нас никто никогда не трогает. Нас тоже знают, благодаря Павлу.

В августе он возвращается. Крепкий, мускулистый, улыбчивый. С титулом студента первого курса столичного ВУЗа.

Остаток лета мы играем в студии, ходим купаться в реке, катаемся на лодках. Это последний летний месяц, который мы проводим вместе. С нами постоянно несколько Пашиных друзей, девчонки с района и гитара. Мы засиживаемся до часа ночи в парке, освещенном только Луной. Вечера окутывают город быстрее, год идет к обороту. В этом еще очень теплом воздухе, уже чувствуется запах надвигающейся осени.

— Ну, ты хоть приезжай иногда. — говорим мы Павлу на перроне, ожидая вместе с его родителями электричку.

— Да, конечно, буду приезжать. Каждые выходные! — успокаивает нас Павел и смеется.

Вначале так и было, всю осень он появлялся каждые выходные, навещал родителей и нас. Потом стал появляться все реже. Он менялся. Становился взрослее. Я чувствовал, как он перерос этот подвальчик и нас, как новые друзья и подруги в столице занимают наше место. И это было нормально. Никто не обижался. Паша вырос, перевернул страницу детства, а мы еще нет.

С Кирой мы встречались летом всего один раз. Днем сидели в кафе и дули пепси-колу. Она все лето провела в разъездах с родителями, а потом по очереди у бабушек. Я не спрашивал ее о том парне, а она сама не заводила этот разговор. Но тема эта стояла в моем сознании как прозрачная, но твердая стена, и наши отношения уже не были такими близкими как прежде.

Солнце подкрасило ее волосы оттенком рыжего, открытое легкое платье показывало загорелую кожу. Я любовался ею. Сидя за столиком, она протянула руку и коснулась моей. Это прикосновение было сильнее всех остальных, которые будут у меня потом, в будущем. Я сжал ее ладонь, переплетая наши пальцы.

Юношеская любовь так и останется радужным пятном на всю жизнь. Время сотрет неприятные моменты, с возрастом они станут мелкими и смешными.

* * *

19 августа во дворах было оживленно. Кухонные разговоры о политике всезнающих обывателей поползли на улицу. Наши люди всегда поражали меня осведомленностью о том, как управлять экономикой, что сделать в промышленном секторе, как улучшить армию и когда Америке настанет конец. В этот день Штаты никого не интересовали. Все говорили о свержении "Меченого", товарища Горбачева. Седые старики, завсегдатаи шахмат нашего двора, с обидой и гневом ругали новоявленных демократов, вспоминали войну под знамёнами Сталина и показывали на ветеранские планки своих пиджаков. Мужики помоложе, из компании доминошных козлазабивателей активно доказывали гниль верхов, отставание в развитии и новые возможности. Едины они были в одном: и те и другие ругали Горбачева. Первые — за слабость, развал и перестройку, вторые просто ругали. Так длилось несколько дней. Напряженные высиживания перед телевизором выливались в дворовые дебаты. Всех объединяло одно — тихая радость самого факта краха существовавшей власти. Опьяняющее злорадство уступало место страху перед будущим.

Директор школы в этот год был очень напуган глобальными переменами в стране и нуждался в поддержке коллектива. Он, коммунист с 1967 года, в свои 50-т понимал, что новая власть выкинет его вскоре с кресла директора, в котором он просидел лет 20-ть, и поставит своего руководителя, способного повернуть сознание учеников на стезю новых идеологических придумок. Новой власти, как, впрочем, и любой иной, нужна была своя идеология, которая бы заставила народ безропотно принять новоиспеченных хозяев, отрекшись навсегда от верности кумачу. И верным залогом грядущего будущего, конечно, должны были стать юные и неокрепшие умы. Несмотря на это, нам так и не успели привить никакой новой идеологии. Мы оказались поколением без политических ценностей. В прошлом у нас сиял нивелированный Ленин и красный Октябрь, а в новом времени — неясные очертания национальной идеи и туманной демократии. Впрочем, нас мало заботила политика. У нас был свой подростковый мир. И места для политики в нем не было.

Ближе к концу лета я, наконец, открыл матери тайну своей "успеваемости" в школе. Количество трояков не сулило ничего хорошего. В этом году обещали очень суровый отбор для перевода в 10-й класс, и мама довольно напугано заглянула в табель. Чтобы упредить ситуацию, она спешно узнала адрес нашего историка и пошла к нему домой.

Историк был человеком в школе авторитетным, все за глаза звали его по отчеству Михалычем. За плечами у него висела служба в органах. В душе он был оппозиционером, носил пышную бороду лопатой, был с нами на короткой ноге, позволял себе употреблять на уроках молодежный сленг. Например, фавориток французского короля он называл не иначе как "тёлки Людовика", балы для знати — "дискотеками", Наполеона — "мелким пакостником", Кутузова — "одноглазым старым паханом". Помимо истории он учил нас еще и поведению в разных жизненных ситуациях, давал практические советы. И был любим всеми учениками.

Михалыч маму мою успокоил, сказал, что парень у нее, то есть я, неглупый и пойдет спокойно учиться дальше.

В двадцатых числах августа под директорской приемной стояла десятка три учеников с нашей параллели. Это были троечники. Те, кто еще не подал документы в училища, и надеялись остаться в школе. Им предстояло навязать себя на голову директора еще на два года. А директор, запуганный переменами в стране, желал избавиться от такого балласта, портящего ему показатели успеваемости. Большинство пришли с родителями. Первой от директора вышла моя заплаканная полненькая одноклассница со своей мамой. Второй вышла улыбающаяся ярко накрашенная девица с параллели и на вопрос "Ну как?", коротко и весело ответила: "Выгнали!".

Подошла моя очередь. Я зашел с матерью. В кабинете сидела небольшая комиссия из наших учителей с директором во главе. Одесную от него сидел Михалыч. Тот вальяжно и уверенно восседал на стуле, немного отодвинувшись от общего стола, и поглаживал рукой бороду.

Директор сухо заохал о моем бесперспективном положении. Он был довольно косноязычным. На уроках физики, которая была его предметом, методика состояла больше из демонстрации и писанины, чем из вербального изложения. К примеру, на уроке по теме воздействия световых частиц он ходил межу рядами с колбой в которой медленно крутился пропеллер. Обойдя все ряды, и молча ткнув колбу каждому к физиономии, он произнес единственную фразу "Шо?"

— Э-э, да, ну-у, тут не о чем даже говорить. — пропел он, каким-то блеющим голосом.

— Классный руководитель, что вы скажите? — он обратился к нашей молоденькой симпатичной классручке.

Она чуть замешкалась с ответом, и вместо нее вступился за меня Михалыч.

— Этого ученика я предлагаю оставить. Он, конечно, заигрался, нахватал трояков, но это способный парень. Я бы его даже к себе в класс взял.

Директор удивленно и не вполне довольно посмотрел в сторону Михалыча. На его лице возникла кислая умоляющая гримаса. На меня он не смотрел. Он старался не видеть тех, кого выставлял из школы. Ему было легче, когда ученик был лишь набором оценок в журнале, а не конкретной личностью. Так проще для совести.

— Э, так ведь, тут вот….

— Да это все ерунда, он подтянет свою учебу, будет серьезней. Вот и мама ему поможет, если что. Правда, мама?

— Так ведь… — упирался директор.

— Подписывайте, я ручаюсь. — доверительно нагнулся Михалыч к директору.

Тот посмотрел на Михалыча, как ребенок на факира и произнес долгую речь о высоком доверии школы, о моих обязанностях и тому подобных вещах.

Михалыч весело исподтишка подмигнул мне. Вопрос решился. Повезло еще паре-тройке учеников. Последние два десятка выперли без лишних разговоров.

Зачем это было нужно Михалычу, я могу только догадываться. Скорее всего, это был микс мотивов, состоящей из сострадания напуганной одинокой вдове с ребенком, возможности проявить себя, победить в небольшой битве с директором, козырнуть авторитетом перед другими учителями. И таким образом даже, наверное, в случае снятия с должности директора-коммуниста, выглядеть авторитетной кандидатурой N1 на этот маленький трон. А может он, просто был нормальным мужиком.

Директор поспешно в этот же год от своего партбилета отказался, линейку проводил без красных флагов и вообще без всякой политической идеологии. Правда, эта мобильность его взглядов ему помогла ненадолго. В следующем, выпускном для меня, году его сняли с должности прямо посреди второй четверти и заменили дамой с правильными связями.

* * *

Учебный год начался иначе, чем раньше. Не было пионеров, салютов, красного знамени, барабанной дроби и горна. В нашем классе были большие перемены в составе. На параллели из пяти классов их осталось только три. К нам в класс прибыло семь человек из расформированных. Треть учащихся отправилась на этот год в училища, осваивать рабочие специальности. Они еще полгода скучали по прежним однокашникам и всю осень околачивались на школьном дворе. Им было немного больно смотреть на то, как их детство сократили росчерком пера. Они, конечно, куражились перед нами, не показывали вида, что им хочется назад в свои привычные классы. Пытались гордиться званием "бурсаков", но их глаза сообщали совсем иное. Это были растерянные дети, сделавшие первый шаг в иной уклад их привычной жизни. Мастера ПТУ были грубыми, требовательными, крикливыми. Школьные учителя в сравнении с ними были ангельски добры. Занятия в ПТУ проходили в тесной связи с практикой, и нашим бывшим одноклассниками приходилось проводить много времени у станков, у кладок с камнем и кирпичом, у швейных машинок и в малярке, в зависимости от профиля училища.

Наш обновленный класс в этом году стал ощутимо взрослее. Вместе с ушедшими в училища исчез дурашливо-детский микроклимат. Я за лето заметно подрос. Мой голос, наконец, стал ниже.

После линейки мы отправляемся в гастроном. С нами Анка, Кира и еще несколько одноклассниц. Все веселые и загорелые. Из магазина выходят два наших гонца. В большом пакете мягкий свежий батон, несколько бутылок пепси-колы и пляшка "Три семерки". Мы отправляемся в большой городской парк, больше похожий на ухоженный лес.

— За новый учебный год! — звучит тост, и мы распиваем на всех вино из пластиковых маленьких рюмок. Каждому достается совсем немного. Суть больше в символике самого распития, в обряде нашей мнимой взрослости. Пустая бутылка через 20-ть минут баскетбольно забрасывается Саней в урну и разбивается об ее дно.

Я сижу рядом с Кирой. Теперь мы всегда в компании сидим только рядом. Иногда мы встречаемся с ней в выходные дни. Но оставляем в отношениях расстояние. Это расстояние попадает в грань находящуюся на стыке между понятиями "дружба" и "пара". Я понимаю, что мои сверстницы теперь отдают предпочтение парням немного старше себя. Некоторые барышни из класса за лето обзавелись таковыми. И теперь смотрят на нас, одноклассников, немного свысока, преподнося себя взрослее, чем они есть на самом деле. Но Анку и Киру эта манерность, по большей мере, обошла стороной.

Однажды я впервые попал к Кире домой в гости. Это было в конце октября. Мы гуляли по улице, и нас прогнал с нее неприятный моросящий дождь. Пришлось спешно идти в подъезд. Из-под козырька мы смотрели на увядающую желтизну обмокшей листвы. Мы почти ни о чем не разговаривали. Ветер шумел и выл в щелях дверного проема.

— Холодно. Пойдем ко мне. — и она повела меня к лифту.

Дома у нее никого не было. Квартира была большой и уютной. Мы сидели на кухне, на плите в чайнике закипала вода. Мы впервые были наедине в помещении, и я даже подумал, что это шанс на нечто большее. Но не почувствовал от нее взаимности. Напротив, она сразу внутренне закрылась. Движения выдавали ее напряжение. Мне пришлось приложить усилия, демонстрируя, что я ни на что не претендую. Что можно просто пить чай, разговаривать, смотреть, как опускается вечер за окнами, и получать от этого удовольствие. Свет абажура красиво и уютно стелился по кухне, отсвечивал в небольшом зеркале и падал на наши лица. Я помню, как подумал, что сейчас в этот момент, мы должно быть очень красивы. И сам момент прекрасен. Это — юность.

* * *

— Привет! Узнал? — слышу я в трубке голос Паши.

— Конечно! Ты откуда звонишь?

— Да, здесь я, у родителей. Приходи в подвальчик. Расскажу интересную новость.

— Сейчас буду.

Я кладу трубку и одеваюсь, чтобы пойти в подвал. Сегодня пятница. Весь вечер свободен. Ночи становятся холодными, и дворовые доминошники теперь расходятся рано.

— Привет! — пожимает мою руку Паша.

В подвальчике уже сидят Дима и Антон, и мы ждем пока подойдет Джон.

— Наконец-то, Джонни-барабашка! Привет! — встает с диванчика Павел. — В общем, пацаны, слушайте! В Киеве организовывают рок-фестиваль для молодых команд. Есть возможность выступить на нормальной сцене перед зрителями. Засветиться, типа. Так что, если хотите, поспособствую вашему участию. От нас нужна демо-запись пяти-семи песен собственного сочинительства, которые вы захотите исполнить. Ну, как?

— Это круто! — с загоревшимися глазами выдыхаем мы хором.

— Тогда репетируйте! На следующей неделе должна быть готова демка. Я приеду, заберу.

Остаток вечера, мы выбираем песни из двух десятков, написанных мной и Антоном. Определяем восемь песен, над которыми будем работать. Две из них совсем новые и Павел слушает их под акустику.

Антон продолжает сочинять. У него получается и наблюдается рост в этом деле. Стиль колеблется от тихой лирики до тяжелого рока. Я за всё время написал восемь песен и уже месяц не берусь за это дело. Вдохновения нет и его нужно напитать впечатлениями, а на это требуется время. Антону с этим проще, он чаще влюбляется, чаще встречается и расстается с девушками. Все эти эмоции прут из него в музыкальный материал.

Мы продумываем техническую сторону дела. Решено записывать ударные, гитары и голос по отдельности на двухканальный старенький бабинный "Маяк". Вначале ударные на один канал, затем бас и гитары на второй. После включать сразу два канала на воспроизведение и записывать наложенные инструменты на кассетник, сливать с кассеты на один канал бабинника, а на другой канал дописывать голос. Качество конечно терялось. Несколько перезаписей съедали чистоту звучания, но иного варианта мы не видели.

— Как мы запись сделаем, если у нас даже камертона нет? — морщим мы лбы.

— Камертон можно попросить у училки по музыке. — говорит Джон.

— Ага, на неделю что ли? Гитары каждый день подстраивать нужно.

— Тогда купить. Он недорогой, наверное.

— А примочку для гитары?

— Да, с этим сложнее.

Мы думаем, перебираем знакомых и места, где могут быть примочки. Но так ничего и не придумываем.

Антон берет нашу новую гитару, купленную мной, и долго вертит ручки настроек. Добавляет реверберацию и гитара становится жесткой и рычащей. Потом убавляет, и она играет мягко, по-битовому.

— Кажется, мы можем обойтись и без примочки. Демка все-таки нужна, а не альбом. — усмехается довольно Антон.

Мы соглашаемся. Дима обещает завтра поехать за камертоном в музторг.

— Нету там никаких камертонов! — с гневом заявляет на следующий день Дима.

— Как это нету? Да, ну? — удивляемся мы — Это же музторг, там все, что хочешь, продают. Даже саксы есть.

— Саксы есть, камертонов нету.

Мы опять морщим лбы, напрягаем шеи, думу гадая.

— Я, кажется, знаю, что можно сделать! — просветляюсь я. — Где эта кассета, с "Металликой" последней? Там под одну вещь можно гитару настроить.

Мы включаем "Nothing Else Matters" "Металлики" и подстраиваем акустику под несложный перебор Кирка Хаммета. Приходится постоянно перематывать кассету на вступление. Антон крутит колки гитары и недовольно качает головой. Мучительно долго дергает по очереди струны, опять крутит колки. Я выхожу на улицу, чтобы сменить звуковой фон, меня жутко раздражает процесс настройки, и сам я им занимаюсь только у себя дома. В студии это дело всегда достается Антону.

Через пятнадцать минут я возвращаюсь и застаю довольное лицо нашего гитариста. Первое, что нам нужно записать — это гитару и голос в черновом варианте для того, что бы Джон мог сыграть и записать все партии ударных, слушая черновик через наушники.

На это уходит весь вечер. Антон постоянно выбивается из ритма и нам приходится ему дирижировать.

У нас всего один микрофон и для записи ударных приходится довольствоваться только им, от этого тарелки на записи будут звучать немного ярче, чем остальные элементы, так как микрофон мы подвешиваем над установкой.

На следующий день сразу после школы мы собираемся, чтобы продолжить. Долго подключаем аппаратуру, выстраиваем на старом бабиннике уровни записи. Джонни с первого раза отстукивает свои партии и ничего перезаписывать не приходится. Его прогресс в овладении ударными очень заметен. За относительно короткое время он превратился в мощного и тяжелого по стилю барабанщика, схватывающего рисунок игры на лету под любую композицию. Мы всегда довольны им. И он единственный, кто остается без критики.

На следующий день мы пишем гитары. С этим сложнее, уходит много времени на отстройку уровня звучания каждого инструмента в усилителе. Записываем сразу три: две электрогитары и бас. Это оказывается сложнее, чем мы думали. Те маленькие лажи, которые кто-то допускал, на репетициях были теперь заметны. Мы вообще мало обращали на них внимания, поскольку играли просто для удовольствия. На записи же все должно быть четко и без зацепок. Запись гитар растягивается на три вечера. Каждая песня дается потом и кровью с мозолей на кончиках пальцев. Но это хорошая практика, на сцене не придется краснеть.

Вечером пятницы приезжает Павел. Уже при нем мы накладываем голос. Я пою основным, Антон подпевает бэк-вокалом. Несколько своих вещей он исполняет основным сам с моим бэком. Мы делаем последнее сведение и слушаем. Наши лица в полном напряжении. Неделя труда, наконец, дала результат, и теперь мы оцениваем его. Запись конечно грязновата, но уровни звучания инструментов и голоса вполне приемлемы. Впрочем, что такое чистая запись мы сами мало ведаем. Вся музыка, которая доходит до нас на кассетах, уже перезаписана по несколько раз. Виниловые пластинки сами всегда дают шумы и скрипы. Цифровые носители еще несколько лет не войдут в дома, а возможность записывать в цифре появится для нас еще гораздо позднее.

Главное, что мы сыграли на максимум своих возможностей и были довольны результатом.

— Ну, парни, я вас поздравляю! Нормальная запись получилась. — хвалит нас Павел.

Мы улыбаемся и покидаем подвальчик, успевший надоесть за эту неделю. Берем небольшой тайм-аут от музыки, производство которой, как выяснилось, занятие трудоемкое. Я впервые задумываюсь над тем, что вот так хобби превращается в работу, которая не всегда бывает приятна. И что играть в свое удовольствие, совсем не то же самое, что играть для дела. И все же результат нам нравится. Каждый делает себе копию нашей демки в домашнюю коллекцию. Один экземпляр отдаём Павлу, и он увозит его в регион нашего томительного ожидания.

* * *

Я сворачиваю с трассы на финишную прямую к городу детства. Он встречает меня резкой переменой дорожного покрытия. Приходится изворачиваться от ухабов и ям, расставленных кем-то в шахматном порядке, выкручивая руль в разные стороны, разминаться со встречными авто, которые привычно маневрируют рядом со мной.

Здесь теперь всё иначе. Фасады старых домов выкрашены, одеты облицовкой, закутаны в пластик и стекло. Всё помещения, которые в прошлом были: "Чебуречной", "Столовой N6", "Ателье", "Хлебным", "Книгой" — все они теперь отданы под новые бутики, маркеты и бары. В здании треста теперь ночной клуб. Все блестит яркими вывесками реклам, которые так неуклюже вписываются в пейзаж раздолбанных дорог и безликих серых коробок типовых многоэтажек советского периода архитектурного искусства.

Откуда-то на улицах появилось огромное количество длинноногих девушек, одетых в свои лучшие коротенькие наряды. Создается ощущение, что новое поколение выросло на глянце и это повлияло на их физиологию. Я медленно качусь возле стройной брюнетки в коротеньком платьице, она гордо не подает взглядов в мою сторону, хотя ее походка при этом замедляется, бедра непроизвольно начинают вилять сильнее, грудь подается вперед. Я сигналю ей двумя короткими гудками и набираю скорость, успевая заметить в зеркало ее сдержанную гордую улыбку. Она совсем молода. Девушки чуть старше ее, лет 22-х почти все уже с колясками, где сидят их чада. Здесь по-прежнему рано выходят замуж. Потом так же рано разводятся и живут гражданским браком с другими остальное время. Из всех моих старых знакомых только несколько краснокнижных единиц до сих пор живут браком с отцами или матерями своих первых детей.

Я сворачиваю в свой старенький дворик. В обветшавшей беседке сидят мужики, играющие в домино. Стариков-шахматистов уже давно нет. Их партия сыграна. Раньше мы немного посмеивались над ними, такими консервативными, в неизменных пиджаках от костюмов с наградными планками, даже под спортивное трико и кеды они носили эти свои пиджаки. Главным у них был Максимыч. Этот невысокий и очень проворный старик в свои семьдесят с лишним был еще не совсем седым, передвигался быстро и много. Ходил почти бегом. Двор был настоящим домом для этих нескольких ветеранов. Максимыч даже стриг их прямо во дворе. Делал им модный в сороковые годы полубокс, выстригая под самый корень затылки механической машинкой — эдаким гибридом ножниц и электромашинки для стрижки. Челки оставлял длинные, обрамляющие лицо тем, кого не тронула лысина. Жена Максимыча, баба Оля, медлительная и малоподвижная женщина была привычным изваянием на лавочке у подъезда. Её собеседницы менялись в течении дня, а она, как часть ландшафтного дизайна нашего двора, покидала свой пост только с наступлением темноты. Она переехала после войны из села, выйдя замуж, и тосковала за частным домом с его приватным двором. В квартире ей было тесно и неуютно. И вот в начале 2000-х она умерла. А через полгода умер Максимыч. Проворный и крепкий старик, просто лег спать и уже не проснулся. Я всегда удивлялся этой способности многих пожилых семейных пар уходить друг за другом следом. Хотя, медицина утверждает, что это объяснимое явление. С уходом одного из супругов, перестают вырабатываться какие-то вещества у второго, и их недостаток, как наркоманская ломка, приканчивает немолодого вдовца. Мы не особо любили эту пожилую пару, вернее нам было как-то безразлично их соседство. Но с их смертью двор стал совсем иным. Пока они были живы, мне казалось, что время стоит. Никто не стареет, жизнь будет долгой и даже почти бесконечной. А с их уходом время ожило и начало свой неумолимый бег. И во двор сразу стал совершенно иным, стали появляться новые лица, стали стареть остальные соседи, и от моего двора детства почти ничего не осталось. И это оказалось так скорбно. Я даже подумал, что если мама переедет из этого города, то у меня не останется места, куда бы я мог возвращаться, где всё прочно и проверено временем. Там, где мой дом. Настоящий дом. И сколько бы квартир я не сменил, сколько бы из них не были моими, родительский дом будет всегда главнее. И во время болезни или каких-то трудностей хочется уехать именно в эту маленькую хрущовку. В этой квартире время возвращает меня всегда вспять, делает беззаботным и веселым, как в дни отрочества. Стены этого дома лечат. И мне только теперь стало понятно, почему моя мама так скорбит об утрате своей матери, моей бабушки. И почему ей так не хватает того далекого места, куда она ездила каждый год и где она могла стать снова дочерью.

Один из домов моего детства уже опустел. Это квартира моего деда. Прошлой зимой я вошел в нее и увидел запустение. Хозяйки тогда еще только не стало. Прошла неделя как она умерла. Но квартира уже пришла в запустение. Ковры были скатаны, валялись какие-то вещи на полу. А ведь, когда-то здесь царили праздники по субботам. С шумными застольями, белой скатертью, нарядными и солидными гостями, столом в центре комнаты и военными песнями. И этого больше нет. И уже никогда не будет. Так странно, целое поколение ушло. Моя бабушка из той большой компании ушла последней. Деда не стало еще десять лет назад. И мне казалось, что мы похоронили его только недавно, а когда подсчитали на могильной плите даты их жизней, оказалось, что бабушка успела прожить без него девять лет. И как-то так быстро прожила. Сколько прошло моих приездов с тех пор? Три десятка, пять…?

Эта старая мебель, ей больше не будут пользоваться. По стенам бегут провода к розеткам, в этой сталинке провода еще монтировали поверх стены. И подстаканники, металлические, чтобы не обжигаться горячим чаем, они уже успели почернеть и припылиться. Бабушка последнее время все пыталась мне подарить один из своих старых ковров, это была для нее большая ценность, но я отказывался. Однажды я предложил помочь вынести на свалку старый 40-летней древности черно-белый телевизор, потому что мой брат купил ей современный с дистанционным пультом.

— Вы что?!!! С ума все сошли?!! Телевизорами разбрасываться! Миллионеры?

Он уже давно ничего не показывал, у него полностью выгорел кинескоп. Но для бабушки это была дорогая вещь, за которую они выложили когда-то крупную сумму. И тогда все приходили поглазеть на это чудо. И завидовали, пока сами не обзавелись.

Как все поменялось. Сколько страстей кипело, сколько было счастья и слез, переживаний. И все прошло как осенний дым. А ведь они тоже были маленькими и юными тоже были. И мечтали, как будут жить, когда вырастут. А сейчас уже у каждого из них на плитах две даты и тире, в котором жизнь их героического поколения. Пережиты голодные годы, война, стройки послевоенного времени.

Я выхожу из машины и здороваюсь с мужиками-доминошниками, половина из них смотрит на меня, не узнавая. Они заметно постарели, их стало меньше. Если раньше места за большим столом не хватало для всех, и некоторая часть из них наблюдала за игрой стоя, то теперь это лишь горстка седовласых пенсионеров.

Двор стал намного меньше, чем во времена моего детства, вернее, он остался прежним, но моё восприятие стало иным. И город тоже стал маленьким, а когда-то казался невероятно большим, совсем не меньше тех городов, которые показывали по телевизору. А что случилось со столицей? Когда я переехал в нее, это был мегаполис с бесчисленным количеством неизвестных проспектов, улиц и площадей. Теперь же это просто большой город, где есть несколько основных транспортных артерий, пяток вертикальных неуклюжих спальников и вполне средний центр. В нём всё понятно и всё знакомо. Ах, да, совсем упустил, там есть, вернее, пока еще есть, старый район, выходящий к набережной. Район, куда почему-то тянет всех художников, неформалов и алкоголиков с бывшим интеллигентным стилем жизни. И меня…Я тоже люблю его. Люблю эти старые в южном стиле небольшие дома, которые всё сильнее экспансируются деловым миром столицы. И уже среди этих вензельных фасадов можно увидеть стеклянные обшивки бизнес-центров. Вместо привычных деревянных дверей с медью ручек теперь установлены пластиковые с вывесками банков и маркетов.

— Привет! — я обнимаю маму, заходя в квартиру. Она улыбается и трогает мои руки своими, по старой привычке проверяя, не холодные ли они, несмотря на летнюю жару.

— Привет. Мой руки, и садись за стол.

Вечер опускается на город. В окнах нашей квартиры все та же знакомая картина. Я знаю каждое дерево, растущее на улице. Помню, как многие из них садили, и как они росли, ровняясь по высоте с остальными. Я знаю каждое окно дома напротив. Я даже заочно знаю многих его старых обитателей.

* * *

— Привет! Ну, как вы готовы завтра ехать? — говорит в трубку Павел.

— Да. Как договаривались. Ты встречаешь?

— Конечно! В час на вокзале возле пригородных платформ.

— Окей!

Утром следующего дня мы околачиваемся на вокзале в ожидании электрички. В трех чехлах на перроне сложены гитары. Мы одеты так, чтобы, не переодеваясь, можно было выйти на сцену. На мне черная куртка, под ней свитер и черная футболка с абстрактым серым принтом. В ней я и собираюсь выступать. На ногах белые высокие кроссовки, в которые заползают зауженные штанины черных джинс-варёнок.

Близятся морозы, и утренний иней на опавших сморщенных листьях 1991 года напоминает нам о надвигающейся зиме. Мы переглядываемся, заметно нервничаем и улыбаемся одновременно. Последние две недели были отданы репетициям и осенние каникулы подвернулись кстати. Песни заучены нами до автоматизма. Мы можем отыграть их даже спросонья. Я больше переживаю за вокал и отстройку звука перед концертом.

— Привет! — подходит к нам Саня, решивший ехать с нами. Он наша группа поддержки и фан-сектор в одном лице. Мы здороваемся с ним.

— А нам время для репетиции выделят, чтобы настроиться? — спрашивает Дима.

— Паша говорил, что выделят, но немного. — поясняет Антон.

— Лови пас! — кричу я Димону и бью в его сторону скомканную в шар газету, чтобы хоть как-то снять напряжение у парней. Дима отбивает шар и к игре подключаются остальные. Мы забываем о концерте на десять минут пока длинная зеленая змея электрички не появляется вдалеке. Газета влетает в пасть электрички между ее носом и шпалами и пропадает в скрежете железного монстра.

Всю дорогу мы проводим в какой-то мистической дремоте, на границе сна и реальности. Вагон, как люлька, укачивает нас. Пассажиров мало. За окнами тянется серо-бурый пейзаж ноября, и смотреть на него совсем не хочется. Вспоминается лето, беззаботность, теплая река, прогулки по ночному парку. Даже концерт, к которому мы так судорожно готовились, почему-то маячит в недалеком будущем некой тяжелой и напряженной деятельностью. Совсем не понятно, принесет ли он нам удовольствие. Но необходимость практического применения подвальных будней подстегивает преодолеть сегодняшний день и вечер.

Ход электрички замедляется. За окном появляются высотные дома, широкие улицы. Все незнакомо и заманчиво. Это уже потом я буду знать название этих улиц и проспектов. Потом они наполнятся для меня смыслом и воспоминаниями. А пока этот город как чистый лист. И я делаю в нем свою первую запись.

— Привет! — встречает нас радостно Павел.

— Это мои сокурсники! — представляет нам Паша двух молодых людей, сопровождающих его.

Мы пожимаем руки и называем свои имена.

— Сейчас на трамвай, тут всего пара остановок.

Подходит дребезжащий красно-желтый вагон и шумно тащит нас в своей утробе по городу.

Мы высаживаемся, и Павел ведет нас в свою общагу. Вахтерша записывает наши фамилии и номера ученических билетов.

— Тёть Вера, записывайте внимательнее. Это жулики еще те. — подмигивает он старенькой женщине в вахтерском окошке.

— Не, балуй мне тут, Павел! — озорно отвечает она ему. — А то не пропущу никого.

— Вы есть хотите? — обращается к нам Паша.

— Ага! — хором отвечаем мы.

В этот момент я вдруг так хочу есть, что проглотил бы все, что угодно. И наверное даже это "всё что угодно" с легкостью переварил бы.

— Это моя комната! — проводит нас Павел в помещение с тремя кроватями, перегороженное занавеской, разделяющей комнату на спальню и столовую. Две молоденькие девушки появляются в дверях и накрывают нам стол. Павел, подмигивает им, а потом и нам, чтобы мы оценили его новых подружек.

— Ну, за рок во всем мире! — помпезно оглашает тост Павел.

Мы символически выпиваем одну бутылку на всех присутствующих. Достается совсем по чуть-чуть.

— Музыкантам больше не наливать! Вам парни еще выступать вечером. Кстати, познакомьтесь, вот наша местная команда! — указывает он на четверых длинноволосых парней, ютящихся у входа в комнату. На них черные футболки и балахоны с капюшонами, покрытые принтами с изображениями черепов, мертвецов, волков и прочей нечестии. Вещи явно завозные, и мы засматриваемся на эти диковинки.

Места в комнате совсем мало и мы, пообедав, выходим в коридор.

— В первый раз на такой сцене играете? — спрашивает нас один из парней.

— Вообще первый раз на сцене. — отвечаем мы.

— Главное не волнуйтесь, звук вам помогут отстроить. Ударная установка отличная, фирменная и сам аппарат ничего, новый почти.

— А там жюри или комиссия какая-то будет? Фестиваль же все-таки.

— Будет, конечно. Но суть не в конкурсе и призах. ДК и нашим организаторам нужно по плану провести работу с молодежью, они спонсоров привлекли, реклама там всякая, журналисты будут, поэтому такой масштаб всё приняло.

Людей становится все больше. Появляются парни и девушки в куртках-косухах с красивыми блестящими молниями на черной коже. Лица довольно помятые, как, впрочем, и куртки. Они заводят диалог о выездах на концерты в другие города. Слышатся названия "Питер", "Москва", "Свердловск". Вспоминают какой-то фестиваль в Крыму. В их лексиконе проскальзывают вполне понятные, но незнакомые нам словечки, англоязычные переделки под русские слова. Я улавливаю обрывки фраз.

— Помнишь, как на концерте "Кино" в Луже?… — говорит один из них.

— Вы что на концерте "Кино" были? — спрашиваю я.

— Конечно, и не один раз.

— Вот это да….! — восхищаюсь я.

Мне, парню из провинциального городка возможность посетить концерт именитых рок-звезд кажется невероятным. Они все для меня лишь герои телепередач и газетных статей. Недостижимые. Тем более "Кино", группа, которая уже стала историей. А кому-то повезло быть там. Видеть это. Для меня в том возрасте это всё — фантастика, билет в сказку. Это уже потом я побываю на концертах многих рокеров. И они не будут казаться столь далекими и недостижимыми. С Кинчевым и Чернецким даже выпадет случай посидеть в ресторане и коротко поговорить.

Павел отводит нас в сторону.

— Я могу вас пока у девчонок этажом выше разместить. Если хотите, можете отдохнуть там часика два перед тем, как в ДК пойдем. А то, потом вообще голова кругом пойдет от суеты.

— Я не хочу, я тут останусь. — отмахивается Саня. В его руке уже чей-то стакан с вином и он втискивается в круг курящих.

Мы вчетвером идем наверх за Пашей. Он заводит нас в пустую комнату, чистую и ухоженную. Мы снимаем куртки, кроссовки и ложимся поверх покрывал на два разложенных дивана.

Антон тихо перебирает струны на неподключенной электрике. Димон вяло играет с Джоном в карты. Я засыпаю, ускользая от шума, табачного дыма, беспрерывных разговоров и толчеи коридора.

— Вставай. — будит меня Антон. — Нам пора.

За окнами уже темно. Коридоры общежития пусты. Мы выходим с Антоном на улицу и присоединяемся к нашей компании. Долго шествуем по аллеям темного сквера. Наконец, видим ярко освещенное здание ДК и кучу молодых людей под ним. Мимо проходит наряд милиции из пяти человек. Милиционеры внимательно окидывают нас взглядом и идут дальше в темноту, в глубине которой слышны чьи-то голоса, смех, звуки гитары вперемешку с бутылочным звоном.

Нас пропускают со служебного входа, на грудь вешают бейдж с акридитацией "Артист" и круглой печатью. В зале и на сцене идет возня. Какая-то группа настраивает инструменты. Им в микрофон дает указания звукорежиссер.

— Вы играете вторыми, у вас полчаса времени на выступление. Минут через двадцать пройдете на сцену отстроить звук. — говорит нам бородатый мужик, которого подвел к нам Павел. Кстати, как вы называетесь?

— Эм… мы не назывались еще до сих пор. — мямлим мы.

— Подумайте. Вас нужно, как-то представить.

Выходим в коридор и думаем. До сих пор нам не приходило в голову хоть, как-то назваться. Мы перебираем варианты. Все они звучат безлико.

— Ну, блин, известные группы тоже называются не особо вычурно, — говорит Димка. — "Аквариум", например, или "Кино", это что громкие названия? Ничего особенного.

— Ну, да, не имя делает группу, а наоборот. — резюмирует Антон.

— А давайте обзовемся "Оводом". - предлагаю я.

— Овод. Группа "Овод". - пробуем мы на слух это слово.

— А что вполне. Кусающее, как-то. Нормально. Звучит.

— Ну, вот, и здорово.

— Ребята, идите к кулисам, первая группа заканчивает — подходит к нам женщина-администратор после начала концерта, которое мы пропустили, стоя в коридоре за сценой.

Мы сосредотачиваемся возле тяжелой портьеры, пока первая группа доигрывает что-то похожее на блюз-рок. Играют слажено. Особенно выделяется соло-гитарист. Он проявляет неимоверное мастерство, несмотря на свою молодость. Мы так не умеем, даже приблизительно. Мелькает мысль, что мы будем звучать слишком блекло после них. Антон очень напряжен. Он играет все соло-партии. А они довольно просты, и поразить ими зрителя явно не получится. Нам можно выехать только на драйве.

Первая группа кланяется и уходит со сцены. Им сдержанно хлопают, присвистывают. В зале на полторы тысячи мест присутствуют в основном студенты и рок-тусовка. Вход по студенческому бесплатный, поэтому на халявном зрелище зал забит битком.

— Сейчас выступят дебютанты. Они очень молоды, но их стоит послушать! Группа "Овод"! — объявляет наш выход конферансье.

Мы даже не успеваем опомниться, как оказываемся на сцене. Наши гитары ожидают нас на стойках в разных местах, их уже подключили техники под руководством Павла.

В глаза бьет яркий свет софитов. Я перекидываю гитарный ремень через плечо и подхожу к стойке с микрофоном. Антон занимает позицию возле второго микрофона в нескольких метрах от меня. В зале темно и шумно. Лиц не видно. Кто-то пронзительно свистит и пьяно подбадривает нас из зала. Я узнаю голос Сани.

Антон приглушенно скребет медиатором по струнам, проигрывая первый такт вступления. Одновременно мощно и яростно врубается ритм-секция и я с рычащей гитарой. Звук необычайно сильный. С подвальным не сравнить. Мы слышим его через мониторы установленные у нас под ногами. Даже на короткой репетиции перед концертом звук был скромнее. Транслирующие огромные колонки по бокам сцены отсылают его в зал.

— Обрывками фраз наполнены сны….- я слышу свой голос со стороны. Он кажется незнакомым. Внутри себя я не слышу голоса вообще, только с мониторов.

На одном дыхании, мы выпаливаем все восемь песен. Реакция зала нам нравится. Зрители, кажется, получают тот посыл, которого ждали. Истошные нетрезвые выкрики и присвистывания мы расцениваем, как комплименты.

— Вы молодцы, все прошло отлично! — говорит нам администратор после нашего выступления. — Проходите в зал, если хотите послушать остальных.

— Парни, это невероятно! Все прошло более чем хорошо, я за вас горд! — хвалит нас Павел. — Теперь в общагу.

— А результаты там или…

— Какие результаты?! За вами еще семь команд. Концерт окончится к полуночи, результаты опубликуют где-нибудь в газете. На этом ваша миссия окончена. Берите чехлы с гитарами и ко мне в общагу. Кстати, я пока Саню в зале отыщу, а то он совсем там в раж вошел после портвейна.

В этой карусели лиц, слов, музыки я совсем не замечаю происходящего. Только на свежем и немного морозном воздухе я понимаю, что мы прошли через, что-то значимое для нас. Сцена сразу превращается в памяти в одно яркое пятно без деталей. Просто общее ощущение. Ног совсем не чувствуем, незнакомая энергетика еще пульсирует в нас, и мы, словно, парим над дорогой. В ушах заложило.

Сзади Паша ведет раненого бойца, в смысле Саню, которого напоили местные рок-эстеты.

— Мне это… отлить надо. — бормочет Саня.

Он комично направляется к ближайшей березе. Становится рядом, упершись в нее вытянутой рукой. В процессе рука соскальзывает с холодной влажной коры и Саня, не меняя общего положения тела, падает на бок на землю. Почувствовав прелесть горизонтального положения, подкладывает под голову ладони и мостится ко сну.

Павел протягивает пакет с чем-то звонким вахтерше. Она пропускает нас, считая вслух каждого и тыча пальцем. Дойдя до Сани, она приостанавливается в изумлении.

— Здрасссьтее! — как можно милее выдавливает из себя Саня.

— Добрый вечер, молодой человек. — вздыхает вахтерша — Паша, только не хулиганьте там, чтоб тихо было. — дает она с беспокойством указание нам вслед.

— Да, да, мы тихонько. Тут у нас товарищ устал…мы его спать положим.

— Вот телефон, кстати, ты спрашивал. — показывает Павел на таксофон в холе общежития.

— Да, нужно матери позвонить. Сказать, что все прошло нормально, и на ночь поселились. — я подхожу к телефону и ко мне подтягиваются остальные, чтобы тоже сделать звонок родителям. Они нас и так отпустили с большими сомнениями. Антона и Димку пришлось отпрашивать небольшой делегацией. Я прикрылся тем, что все-таки здесь у меня живет старший брат, и пообещал обязательно отзвониться.

Остаток вечера мы проводим в шумной толпе студентов. Немного комплексуем по поводу своего юного возраста. Но нас как-то, наоборот, выделяют. Даже девушки-студентки посматривают с интересом в нашу сторону. Они видели наше выступление. Все много шутят, смеются, расслабляются. Саня мирно спит рядом на кровати, за спинами сидящих у стола. Через час он поднимается и, обращаясь к девушкам, произносит следующее умозаключение: "Оводы, мля, это вам не дятлы". Отбирает стопку с коньяком у пашиного гостя, выпивает ее, и показав всем кукиш откидывается на спину, моментально засыпая.

К полуночи на нас наваливается жуткая усталость от этого тяжелого дня, и мы отправляемся в тихую комнату этажом выше, где живут подружки Павла. Наспех помывшись, мы залезаем в чужие постели по двое и моментально засыпаем.

В полдень я открываю глаза. Сквозь розовые атласные шторы сочится отблеск нового дня. В коридоре тихо. Общага опустела на время занятий. Комната убрана, по обстановке сразу видно, что здесь живут девчонки. Только наши вещи, черными комками налипшие на спинки стульев, и разбросанные кроссовки портят идиллию этой комнаты.

Антон спит рядом со мной под стенкой. На соседнем диване смотрит в потолок Джон, и я машу ему рукой в знак приветствия после сна.

— А проснулись! — входит в комнату подружка Павла.

Она ставит на пол сумку с тетрадями, снимает куртку. Довольно красивая, высокая брюнетка.

— Павел, просил вас покормить. Сейчас что-то придумаем. — улыбается она.

Мы будим Антона и Диму. Пока я свесил голые ноги, чтобы надеть джинсы, опять входит девушка. Заметив мое смущение, она успокаивающе отмахивается рукой.

— Не смущайся, тут у нас в общаге трусы — национальный вид одежды. — она берет из шкафчика сковородку, что-то еще и удаляется на кухню.

Через полчаса перед нами кастрюля с макаронами, большая сковорода с яичницей и банка помидор.

— О, привет. — появляется в проеме двери Саня. — Я вас тут по всей общаге ищу.

Вид у него очень помятый. На голове волосы слиплись в гнездо грачей, будто он проспал всю ночь в одной единственной позе, не переворачиваясь.

— О-о! Здорова! Ты вчера неплохо отвис. Завтракать будешь?

— Мне бы в душ вначале.

В холле я набираю номер телефона брата. Он приезжает на машине и забирает меня и наши гитары.

— Встретимся на вокзале! — кидаю я своим ребятам.

— Ну, что музыкант, отыграли нормально? — улыбается брат.

— Да, жаль, что ты не приехал посмотреть. — отвечаю я.

— У нас дела вечером решались. Да и, я ведь не любитель концертов, ты же знаешь.

Я знаю это и совсем не обижаюсь. Он везет меня в центр, чтобы немного показать город. Потом мы сидим с ним в ресторанчике и пьем кофе.

— Вот, окончишь школу, помогу тебе с выбором ВУЗа. Переедешь, будет этот город твоим.

Брат выглядит внушительно и фактурно за маленьким столиком ресторанчика. Видно как под его олимпийкой играют мышцы, прокаченные в спортзале. Все, что он говорит, в этот момент приобретает неоспоримый фундаментальный вид. И я уже мысленно представляю, как буду жить в этом городе в ипостаси студента. Как мне, так же как и Павлу, будут готовить завтрак красивые первокурсницы, и в общаге будут собираться большие веселые компании.

* * *

— Вы вот это видели? — вбегает в наш подвальчик Дима и размахивает небольшой пачкой газет.

Это одно из переодических молодежных изданий тех лет. "Свою самобытную рок-музыку привезли нам юные дарования из областной группы "Овод". Их выступление прошло под одобрительные аплодисменты публики. В песнях они раскрыли внутренний мир молодого поколения: его проблемы, заботы, чувства. Все это выражено талантливыми текстами, без намека на банальность и сплетено с экспрессивным музыкальным сопровождением. Номинация "открытие фестиваля" присуждается группе "Овод".

— Вот так вот! — Димка гордо оканчивает цитировать отрывок из статьи о фестивале.

— А фотка есть? — спрашивает Джон.

— Неа. Тут только одна фотография на всю статью, но не с нами.

— Жаль. Никто не поверит, что это о нас.

— Да, ладно. Все, что мы тут делали уже не зря. Выступили отлично, время провели замечательно! Чего еще? — успокаиваю Джона я.

— Там Пашина знакомая с фотоаппаратом была. Нужно спросить, может она фотографировала нас. — вспоминает Антон.

Со времени концерта прошла неделя. За всё это время мы почти не играли. Репетиции перед фестивалем немного утомили нас, и мы несговариваясь отдыхаем от музыки.

Я возобновляю свои тренировки в спортзале. Хотя, и сокращаю их до одной в неделю. Ту базу, которая мне была нужна для уверенности в себе, я уже почерпнул и теперь просто поддерживаю форму и получаю удовольствие от ринга. Тренер понимает это и в этом году довольно вяло предлагает мне выступить на чемпионате. Я отказываюсь. Теперь у него появилось множество новичков, и он возится больше с ними.

* * *

В начале весны, когда мы последний раз виделись с Пашей, он передал нам негативы, отснятые на фестивале. Я долго не распечатывал их, все как-то не доходили руки. Ближе к маю я распечатал четыре комплекта из пяти фотографий нашего выступления.

— Спасибо за фотки. Память останется. Я уезжаю сразу после выпускного. Отцу уже давно предлагают работу в столице, после моего окончания школы, мы всей семьей уезжаем из города и продаем квартиру. — сообщает Антон.

— Да… Нас все меньше. Столица, как пропасть, глотает всех по одному. Никого не останется такими темпами. — отвечаю я.

— У меня даже приезжать не получится. Просто не к кому, кроме вас.

— Ну, так приезжай к нам.

— Вы ведь, понимаете, что это случится всего пару раз. Давайте вы через годик лучше переедете тоже, и мы с новыми силами перевезем наш подвальчик, куда-нибудь в институтский актовый зал. Поиграем там.

— Еще целый год впереди. — говорит Джон.

Мы понимаем, что с уходом Антона группы уже не будет. Мы, конечно, будем собираться еще втроем и что-то играть, но это будет теперь происходить всё реже. На следующий год подвальчик просто станет местом, куда можно будет придти вне школы, чтобы пообщаться. Там появятся новые лица уже не имеющие к музыке особого отношения. Джон станет таскать туда своих дворовых друзей, девок, бухать там с ними. В итоге случится пожар. Его успеют быстро потушить, и пострадает только диван и обшивка стены, но жильцы дома навсегда запретят нам собираться в подвале, сменят замки, заставив нас забрать всю аппаратуру. С Джоном мы разругаемся из-за этого, и наша группа прекратит свое существование.

* * *

Школа звенит последним звонком в этом году. Традиционная линейка. Десятиклассник на плече несет маленькую первоклашку с бантиками и белым фартушком, она звонит колокольчиком. Это последний звонок для Антона и его параллели. Они счастливы и напуганы одновременно. Я понимаю, что это ждет и меня в следующем году. Но сейчас этот момент кажется неимоверно далеким. Еще ведь целый год! А год школьной жизни по продолжительности это совсем не год взрослой жизни. Нас почти не трогает, что сегодня выпускаемся не мы, или, что в следующем году выпускать будут нас. Мы относимся к этому, как к данности. Мы стараемся жить здесь и сейчас. Никто из нас понятия не имеет, чем мы будем заниматься в жизни после школы и на кого станем учиться. Всё, что мне пока интересно это только музыка. Но музыка это не тема для ВУЗа, потому что я не собираюсь учиться в консерватории. Я даже в музыкальную школу никогда не ходил. Все эти классические произведения, гаммы кажутся мне скукой и пыткой. Это совсем не то, что может затронуть рок-волнового человека, которым я тогда себя считал и таковым, по сути, являлся.

Мы стояли под липами, курили и размышляли, куда потратить ближайшие дни.

— А может, через пару дней в поход соберемся? На лодках! — предложил Макс, наш одноклассник, который перевелся в нашу школу из соседней, по случаю учебного залёта. Он умудрился прогулять почти целую четверть. Мать, спасая его от изгнания из школьных стен, согласилась на компромисс, то есть перевод в нашу школу, где работала завучем ее подруга.

— Лодки будем на прокат брать? — уточнил Димон.

— Да, я найду у заречанских. Скинемся понемногу. — у Макса была куча различных невероятных знакомых.

— Это мысль, — протянул Антон. — Но я еду завтра с отцом в институт. Нужно начинать подготовку к вступлению. Так, что я выпадаю, и похоже очень надолго.

— Что ж, чувак, тебе не повезло, пропустишь хороший движняк! — затягиваясь пробухтел Макс.

— Ничего не попишешь! Я оторвусь осенью, пока вы за партами будете глаза пучить на доску. — ухмыльнулся Антон.

— Значит, давайте вечерком подтягивайтесь ко мне. А я пока пробью, у кого лодки взять. Составим списочек, что нам нужно купить и на два дня с ночевкой вверх по Роси двинем. Там места сказочные. Река разливается, широкая становится, не то, что здесь в городе. Там метров сто с лишним в ширину. — рекламирует поход Макс.

— Может тёлок, каких-то зацепим? — предлагает Серега.

— А кого? Да, ну, это все время вместо весел за бабами волочиться будем! С ними мороки… Давайте сугубо мужским клубом, как в том фильме: "Только воздух, только небо и река!"

Погожим солнечным утром мы собираемся на площади, от которой ведет дорога к мосту через реку. Нас семеро: Димон, Джон, Серега, Саня, Егор, Макс и я. Под ногами у нас стоят рюкзаки с припасами, палатка и магнитофон Макса, одна из первых китайских моделей. Пластиковый монстр-двухкассетник со съемными колонками. В него вставлена кассета с записями новой неизвестной нам группы. Мощный гитарный трек гремит из динамиков на всю площадь. Я сразу понял, что Макс откопал в музыкальном мире, что-то значительное.

— Это что? — интересуюсь я.

— Винчик. — улыбается Макс и глумливо толкает ногой рюкзак, звякающий бутылками.

— Да, нет! Блин, вот это что такое играет? — я буквально наступаю на его магнитофон.

— А! Это — "Нирвана". Мейд ин ЮСА.

— Охренеть!

"I feel stupid and contagious

Here we are now, entertain us

A mulatto

An albino

A mosquito

My libido.

Yay!"

Колонки хрипят изо всех сил и разносят по округе надрывный голос Кобейна. Он поет так, будто это его последняя песня. Ни слова не понимая из текста песни, я ощущаю, что эта музыка войдет в историю мировых шедевров, что скоро портрет неизвестного мне белокурого бунтаря будет отпечатан на тысячах футболок.

Курт был последним рок-идолом мирового масштаба двадцатого века. 1990-е годы больше не подарили миру ни одного, кто прославился бы формулой жизни и творчества — "живи быстрее, умирай молодым". А потом наступили 2000-е, и время героев закончилось. Шоу-бизнес стал безликим. Группы превратились в проекты, существующие несколько сезонов. Лица в клипах менялись с такой быстротой, что никто не успевал запоминать имена исполнителей. Зритель перестал ходить в кинотеатры на актеров, ходили на фильмы. Известные личности не могли долго держаться благодаря одному виду деятельности, им приходилось становиться универсальными артистами. Они снимались в кино, одновременно пели в клипах, писали книги (как правило, бездарные), играли в мюзиклах, катались на коньках, дрались на ринге и занимались политикой. Звездами уже становились не ради того, чтобы нести свою идею, звездами становились, чтобы видеть себя в глянцевых журналах и на телеэкране. Культ себя стал навязчивой идеей общества.

— Ну, что, морячки?! Готовы к плаванию? — зычно окрикивает нас Макс.

— Всегда готовы, Христофор Банифатич!

— Тогда на абордаж! — кричит Макс и направляет стопы в сторону моста.

Наши шаги по деревянным доскам гулко отражаются от глади спокойной речной воды. У другого берега нас дожидается седовласый мужичок с невероятно морщинистым лицом, загорелый, несмотря на май месяц. Глаза его влажны и улыбчивы. Весь его облик был каким-то извиняющимся и услужливым. Макс молча протянул ему трехлитровую банку самогона. Мужик открыл ее, понюхал, довольно поморщился и кивнул в знак согласия.

Димон и Макс отшвартовали от маленького деревянного самодельного причала два небольших баркаса.

— На весла! — вошел в раж Макс. Он комично застыл на носу одной из лодок с вытянутым указательным пальцем.

— Гребите, мои рабы! — завывал Макс.

И мы начали грести. Я уселся в одну лодку вместе с Димкой, Джоном и Саней. Серега, Егор и Макс оказались в другой, им на нос лодки под ноги к Максу мы скинули все наши вещи.

Гребли по двое, сменяя друг друга и поначалу соревнуясь в скорости между нашими двумя суднами. Через полчаса все немного устали и лодки пошли одна за другой.

Густые старые ивы с ярко-ядовитой свежей зеленью укутали берега реки своими шторами ветвей. Изредка на глади воды появлялись островки с кувшинками.

— О! Кувшинки, смотри сколько! А нам говорили, что они в "Красной книге". - удивился Егор.

Егор был самым начитанным и серьезным среди нас. Классический ботаник, но физически неплохо развитый. Голову Егора украшала пышная кучерявая копна волос, окончательно завершавшая его образ умника. Он был иным, никогда не пробовал спиртное, никогда не курил, не ходил на дискотеки. Вместо всего этого он много читал, занимался точными науками, изучал философию. Но, несмотря на его иночество, он не был забитым изгоем. Его не трогали и относились даже, как-то почтительно. Егор был незаменим на контрольных работах по всем точным предметам. Плодами его труда более всех пользовался Макс. Происходило это по нехитрой схеме, которую сам же Макс и придумал. Я разделял с Егором одну парту. Макс разделял свою парту, в соседнем от меня ряду, с еще одним точным гением, Павлом Кондратенко. Контрольные давали писать по вариантам, чтобы мы не списывали у соседа по парте. У Макса был всегда тот же вариант, что и у Егора, а у меня один с Павлом. Я списывал у Егора, Макс — у Паши. Я подписывал свою списанную работу именем Макса, а он — моим. Таким образом, мы боролись с неуспеваемостью в нашей школе. Учителей, кажется, устраивал такой ход событий. Хотя, возможно некоторые из них, так и не догадались о нашей хитрости.

— Макс, а долго до твоего сказочного места плыть? — крикнул я соседней лодке.

— Долго, наверное. Не знаю точно. Я туда на машине ездил.

— И сколько вы ехали?

— Минут двадцать.

— Так! Мы плывем против течения, — начал подсчет Егор — Скорость примерно около восьми километров в час. На машине средняя скорость, с учетом шоссе и проселочной дороги, около восьмидесяти… Так-так… После нехитрого решения задачи по математике для третьего класса, нам грести три с половиной часа.

И мы гребли. Уже давно скрылись от глаз частные дома заречанцев. Рыбаки на берегу стали появляться всё реже. Реку окружали заросли деревьев. А мы всё гребли.

— Может скупнемся и похаваем? — предложил Саня.

— Вперед, рабы! — глумливо рычал Макс, стоя на корме.

— Макс, садись, сам погреби! — возмутился Серега.

— Не царское это дело, холоп! — продолжал юродствовать Макс. — Вперед! Ладно, давайте я вас сменю. — смилостивился он и сел надолго за вёсла.

— Так, пора подкрепиться, вон берег с полянкой, пристанем там! — подал голос Димон и завернул лодку к берегу. Макс причалил рядом.

Мы вытащили лодки до середины днища на песчаный берег и стали располагаться на небольшой поляне.

— Ну, что давайте сейчас просто консервами перекусим, бухнем немного и двинем дальше. А там уже будет вам и большая поляна, и костер разведем, палатку поставим. — внес коррективу Макс.

— Хорошо.

Была откупорена варварским методом бутылка красного вина. Поскольку никто не догадался взять с собой штопор, то пробку пришлось протолкнуть во внутрь горлышка.

Мы выпили понемногу. Егор, как и ожидалось, отказался от вина. Он остался блюстителем трезвости, нашим дозорным и это было даже на руку всем.

Легкий хмель защекотал наш разум. Стало хорошо на этой поляне и было даже лень продвигаться дальше. Мы очень быстро скупнулись в еще холодной весенней реке и сохли под полотенцами на солнце.

Всюду пели птицы. Лес жил своей весенней жизнью, готовясь к уже близкому летнему периоду. Мы щурились от яркого солнца и совершенно ни о чем не думали. Нас пленило это дикое место на берегу реки среди лиственного леса.

— Мы дальше плыть собираемся? — нарушил нашу идиллию Егор.

— Сейчас поплывем, через пять минут. — блаженно и лениво ответили мы.

Егор стал в одиночку переносить наши рюкзаки в лодку, и нам пришлось вставать и снова садиться за весла.

— Макс, мы плывем уже четыре с половиной часа, минус полчаса на привал, итого — четыре часа чистого ходу!

— Что вам сказать, парни? — задумчиво произнес Макс — Может мы на машине минут сорок ехали. Я ведь тогда время не засекал.

— Блин, так нам тогда еще три часа плыть придется! — возмутились Серега и Димон. — Давайте вернемся на ту полянку, где привал делали. Там кайфово было.

— Да, Макс, это гониво столько плыть непонятно ради чего. — одобрили идею остальные

— Как хотите. — равнодушно согласился Макс. — Тогда давайте еще по пару рюмочек прямо на лодках бахнем и поплывем на полянку. Вы бухали, когда-то на лодках? Я, например, не бухал. А пора бы уже.

Лодки тут же были пришвартованы одна к другой посреди реки с помощью весел, и мы разлили в стаканчики красное.

— За моих рабов-гребцов! — крякнул Макс и опрокинул стаканчик.

— А теперь неплохо бы и покупаться прямо здесь! — внес рационализаторство Джонни и начал раздеваться.

— Это идея. — поддержал Макс и стал тоже раздеваться.

Я, Саня и Егор от купания решили воздержаться, а остальные резво снимали с себя одежду. Однако первым прыгать в холодную воду никто не решался. Макс пытался отдать первенство в этом деле Сереге и стал его подталкивать к краю. Серега в свою очередь запротестовал и стал толкать Макса. Вся эта возня закончилась их неуклюжим падением, во время которого их лодку сильно раскачало, и она зачерпнула одним бортом воду. Егор не удержался на своей скамье, и его повалило на край лодки, от этого лодка качнулась еще сильнее в другую сторону, другой борт тоже черпнул воды. Корма с Егором стала медленно уходить под воду, задирая нос лодки с нашими вещами вверх. Егор с ужасом наблюдал, как его ноги погружаются в темную воду. Потом вышел из оцепенения и ловко прыгнул в нашу лодку. Наш баркас его прыжок выдержал, хотя и сильно качнулся. Его спасло то, что Егор прыгнул на нос нашей лодки, который был пуст.

— Вещи! Спасайте вещи! — кричал из воды Макс.

Но лодка после прыжка Егора перевернулась пузом кверху, и судьба наших рюкзаков превратилась для нас в тайну покрытую мраком подводного мира.

В днище перевернутой лодки остался воздух, и это спасло ее от затопления. Серега и Макс отыскали в воде ее швартовую цепь и кинули ее конец нам. Саня начал грести к берегу, а я увлекал за цепь перевернутую лодку за собой. Мы двигались медленно, поскольку были перегружены. Баркас был рассчитан на четверых, а нас с Егором было уже пятеро. Край борта был довольно близко от водной поверхности.

Макс с Серегой благополучно доплыли к берегу. Перевернутую лодку мы вытащили на отлогое место, слили с нее через край большую часть воды. А остатки вычерпали стаканчиками.

— Нефигово погуляли! — хохотнул Санек.

Егор коротко ругнулся, снимая промокшие кеды и закатывая мокрые штанины спортивок.

— Фигня, главное лодку спасли! — ухмылялся Макс.

— Да, редчайший долбоебизм! — весело заметил Димон.

— А рюкзаки все-таки тю-тю!

— И магнитофон туда же. — печально констатировал Макс потурю китайского друга.

— Не расстраивайся, у нас гитара осталась. — утешил его я.

Но горевать нам о потерянных вещах суждено было совсем недолго. В стороне от нас послышалось громкое фырканье и плеск. Звуки эти приближались. Вызывал подобные звуковые колебания не кто иной, как местный раколов в гидрокостюме и баллоном на спине. По берегу шел его помощник, которому раколов бросал пойманную добычу. Тот складывал их в большой полиэтиленовый мешок. Промысел раков подобным образом был прибыльным делом, и некоторые люди кормились с реки таким способом на широкую ногу. Поэтому наличие гидрокостюма и акваланга не вызывало ни у кого удивления.

Несколько раз ранней весной, когда раки просыпались и спаривались, я тоже ходил на их ловлю. Они были еще вялыми после зимы и вылавливать их из воды острой пикой было довольно просто. Особенно это занятие любил мой сосед Лёха. Он сам умудрялся наловить десятка три крупных особей и отобрать еще несколько пакетов с уловом у младших пацанов, коих на берегу реки тогда было довольно много. Весь улов Леха продавал рыночным перекупщикам и имел за сезон, приличную сумму карманных денег. Иногда в его рейдах участвовал и я. Хотя, моменты, когда Леха начинал отбирать чужой улов, я не любил и не поддерживал. Лёха посмеивался этому и делился со мной деньгами от разбойной наживы. Деньги я брал, и ограбленных мне было уже не так жаль.

— Здрасьте! Помогите потерпевшим! — обратились мы к раколову.

Тот нас не услышал и даже не взглянул в нашу сторону, его внимание было сосредоточено к тому, что под водой гараздо больше, чем к тому, что происходило на суше. Пришлось вести переговоры с его сухопутным компаньоном. Помощник подал знак раколову, и тот заметил наше присутствие. Выслушав нашу просьбу и получив координаты кораблекрушения, раколов за пять минут выловил все наши рюкзаки, одежду горе-купальщиков и магнитофон Макса, которому последний неимоверно обрадовался. Мы поблагодарили аквалангиста и даже хотели дать ему маленькую купюру за труды. Но он только улыбнулся в ответ и продолжил свой промысел.

Из утопленных и не найденных вещей были только Серегины солнечные очки и недорогие часы Макса. Раколов сказал, что ил на дне довольно густой и вряд ли он их найдет.

— Вот он мой хороший! — улыбался утопленнику-магнитофону Макс.

Вытряхнул из внутренностей черного пластикового корпуса воду и нажал на клавишу "Play". К всеобщему удивлению магнитофон фыркнул и немного замедляя темп проигрывания загремел заниженным голосом Кобейна на весь лес.

— Этого не может быть! — выпучил глаза Егор. — это против всех законнов радиотехники.

— Во, как! — довольно вскрикнул Макс.

Голос Кобейна через несколько минут из низкого стал нормальным и темп воспроизведения стал обычным.

— Мейд ин Чина! — хохотал Макс.

— А где наши сигареты? — поинтересовался Серега, перебирая рюкзак.

— А все пачки были на корме. Я, когда вино доставал, их выложил на палубу.

— Круто! А сколько у кого осталось?

Мы достали из карманов курток все, что у нас было. А было всего две по полпачки.

— Хреново. — расстроился Димон. — Что мы курить будем два дня?

— Да, без курева скучно. — протянули остальные.

— Я могу и без курева обойтись, забирайте мои полпачки. — отдал я Димону свои сигареты.

— Да, не. Все равно мало. — уныло ответил Димон.

— Ладно, потери и так минимальные, нефиг горевать, нужно плыть назад на полянку! — говорю я.

Мы снова рассаживаемся по лодкам и плывем вниз по течению, что намного легче для наших мышц, чем путь вверх. Наши руки и спины уже изрядно устали, и я предчувствую завтрашнюю крепатуру.

Магнитофон оглушает гладь воды гитарными рифами, Макс, стоя на носу баркаса выкрикивает в такт музыке комичные речёвки, развлекая гребцов. Он в одних трусах и джинсовой куртке, которую ему позаимствовал я. Серега надел Санину ветровку. Борта наших лодок украшают высыхающие вещи. Хуже всего дело обстоит с палаткой. Ее нельзя развесить на бортах, она слишком большая, поэтому продолжает пребывать в намокшем состоянии в чехле. Но мы надеемся, что ее синтетическая ткань быстро высохнет, когда мы ее растянем на поляне.

— Смотрите! — указывает Джон на какие-то беленькие маленькие предметы в воде впереди нашей лодки.

— Это же наши сигареты!

По реке, сбившись от испуга в стайку, мирно плыли три наших пачки сигарет.

— А вон еще одна! — заметил Джон.

Четыре пачки, ровно столько мы и взяли с собой на всех прозапас, считая, что на природе нам обязательно нужно усиленно курить.

Димон рад находке больше всех. Упакованные герметично в целлофан сигаретные пачки даже почти не намокли изнутри.

— Сейчас немножко мы вас у костра подлечим, и вы будете опять, словно солнышко сиять! — убаюкивает испуганные пачки с сигаретами Макс. — Чуть не утонули, маленькие!

— Я за дровами, дайте кеды! — схватил топор Макс. — Нет, сначала мне нужно накатить, я потерпел кораблекрушение, я замерз, у меня зубы стучат и сбились в стайку. Налейте! — с глумливым жалобным видом продолжает он своё актерство.

Мы смеемся и наливаем ему вина.

— Произошло чудо, друг спас жизнь друга! — ликует, подражая Карлсону, Максимка и убегает в лес в своих мокрых кедах с топором на плече.

— Пацаны, пошли все за дровами, нам нужен приличный запас для просушки и на вечер. — предлагаю я.

— Я пока палаткой займусь, мокрая вся. — отвечает Егор и приступает к ее распаковке.

Солнце медленно катится в сторону запада. Комары уже учуяли нас и начинают свои первые вылазки на кровососание. Но солнце еще высоко и эти вампиры не сильно докучают нам. Ночью будет хуже. Хотя мы так прокуримся и провоняемся дымом, что ни один здравомыслящий комар не сунет свой нос в нашу палатку.

Макс тащит на плече огромное полено, которое раньше было стволом дерева, а теперь высохло и стало легким, его теперь можно нести на манер Шварценеггера, как в фильме "Командо". И Макс несет, щурясь одним глазом и строя гримасы тяжелоатлета.

Котелок с супом тихо кипел над огнем, я сидел на стволе старого рухнувшего дерева, которое запуталось при падении в ветвях соседних кленов и теперь зависло в наклонном положении возле нашей полянки. Я залез на высоту нескольких метров, курю и наблюдаю за неторопливым бытом нашего лагеря. Солнце уже совсем низко и пробивается тонкими разрезанными лучами сквозь ветви деревьев.

Егор варил суп и поддерживал огонь, добровольно взяв на себя эту миссию. Макс копошился возле кастрюли с мясом для шашлыка, периодически делая глотки из вымазанного майонезом стаканчика. Саня и Джон валялись на покрывале и дремали. Серега осматривал поставленную палатку, проверял натяжку веревок. Димона не было видно, но звук гитары напоминал о его присутствии. Был замечательный день!

— Воды! Дайте воды! — это первое, что я слышал ранним утром.

Макс вчера усугубил красным и теперь его самочувствие было малозавидным.

— Воды! — он орёт так, что спать становится невозможно.

— Заткнись, животное!

— В-о-о-д-ы-ы-ы!!!

Макс начинает стучать по полу ступнями, как балованный ребенок, бьющийся в истерике. Я вылезаю из затхлой палатки наружу. Мои руки болят от вчерашней гребли. Снаружи утро нового дня. Солнце уже высоко, мы проспали довольно долго.

— С добрым утром, алкаши! — это приветствует меня Егор, который уже печет в золе картошку.

— Здорова!

Егор смеется моему виду. И вправду, волосы у меня торчат в разные стороны, лицо в саже, одежда в траве. Егор успел уже умыться и привести себя в надлежащий вид.

Следом за мной на Божий свет появляется страшное исцарапанное лицо Джона.

— Ой, блин, что это с тобой? — испуганно смотрю я на его счесанную правую щеку.

Джон хватается за щеку, по его выражению лица видно, что он не сразу вспомнил вчерашние приключения.

— А, это! Да, вы спать пошли, а Макс в шаолиня играл.

— В какого еще шаолиня?

— В монаха китайского, мастера кун-фу. — Джон чеканит серьезностью каждое слово.

— Он тебе в торец дал, что ли? — удивились мы.

— Он приволок откуда-то здоровенный дрын и сказал, что его нужно обязательно порубить на дрова, но топор он уже в темноте найти не смог, приставил дрын к дереву, под которым мирно лежал я, и ну его с ноги переламывать пополам. Дрын пару раз выдержал, а в третий раз по стволу соскользнул и снял мне пол рожи.

— Круто. — сдерживая смех, серьезно прокомментировали мы с Егором эту душещипательную историю.

Из палатки, сонно щуря глаза, выполз Саня.

— Какая-то бесноватая скотина орет в нашем уютном доме! — недовольно и мило пробурчал он. — О, Джон, а что это у тебя с рожей?

И тут я не выдержал и покотился со смеху, глядя, как Джон багровеет от злобы на Санин вопрос. Когда из палатки вылез Димон, Джон заорал ему в лицо: "А в рожу мне майский жук попал, понял?!"

— Чего это он? — заспанно поинтересовался Димон, а за его спиной палатка всё ещё орала истошным криком.

— Сейчас, я его напою — Джон набрал полный стакан речной холодной воды и скрылся за занавеской палатки, намереваясь окатить орущего.

— В-о-д-ыыы!!! — истошный крик резко оборвался и Джон довольный выбрался наружу с пустым стаканом.

Через минуту из-за занавеса палатки показалась мокрая голова Макса.

— Какая сволочь…? — тихо прохрипела голова.

* * *

Солнце уже стояло в полуденном зените, но я все еще спал. На каникулах я всегда спал до обеда. Вечерами до самой ночи я пропадал на улице. Вернувшись, я всегда еще очень долго сидел на кухне. Негромко бренчал на гитаре, пил чай, что-то читал. Я обожал эти тихие ночные часы. Город замирал. Его суетная энергия не мешала мне, не воровала мои мысли. Я мог заниматься творчеством. Заниматься своим внутренним миром. Обустраивать его.

В то утро я проснулся оттого, что за окном, кто-то громко выкрикивал мое имя. Пришлось сползать с уютной кровати и плестись на балкон. Там, за задернутыми шторами моей квартиры, бушевал всеми красками яркий майский день. Было свежо после ночной грозы, небо налилось синевой с пятнами редких кефирообразных облачков.

Внизу под моим балконом стоял Макс с задранной вверх головой.

— Чего ты орешь? Заходи! — крикнул я ему вниз.

— Мне лень подниматься. — это было вполне в стиле Макса.

— Выходи ты.

— Да, я только встал.

— А-а. Ну, ладно. Я тогда пошел. — и он действительно пошел в сторону своего дома.

— Хм, чего звал…? — удивился я.

Через пять минут зазвенел телефон.

— Слушай, ты вечером свободен?

— Абсолютно.

— Заходи ко мне к пяти. Пойдем в одно местечко, потусим. Позвони Сане, пусть тоже подтягивается.

— Без проблем. А что за местечко?

— Пока не определился точно. — схитрил Макс.

Кухня у Макса маленькая, но очень уютная. Летом в ней прохладно, старый частный дом Макса углубился со временем в грунт. Зимой по-настоящему тепло. В мороз, газовая печка источает кубометры тепла. Пока мы мерзнем в своих квартирах у еле теплых батарей, Макс ходит по дому в трусах и спит с приоткрытой форточкой.

Макс живет в своей половине дома отдельно от матери. Она, конечно, за ним присматривает, кушает он тоже на ее половине. Но живет уже в своей жилплощади.

— Короче, я недавно с одной девкой познакомился, — начал Макс — Стрелу ей забил сегодня на "Клетке" ("Клеткой" именовали центральную городскую дискотеку, сделанную в виде открытого летнего манежа, огражденного стальным высоким забором).

— Ну, и…?

— Ну, и она с подружками там будет, пошли вместе, потусим. Может девку себе заведешь.

— Девку? Мне?

— Ну, да? У тебя, я смотрю, нет никого?

— Ну, я не знаю. Нравится мне, вообще-то, одна девочка. Давно. Но все у нас, как-то путано.

— Кто это такая?

— Да, не важно. — отмахнулся я от расспроса.

— Не знаю, как ты, а я без девки долго не могу. С ними тоже конечно геморрой, но без них, как-то тоскливо. Да и, этим самым делом нужно заниматься. — ухмыльнулся Макс.

На "Клетку" я еще никогда не ездил. Как-то не заведено это было среди тех, с кем я общался. Нам было интересно гулять по району, сидеть во дворах, с разными компаниями, но в центр мы не ездили. Почему-то предложение Макса поехать на городскую дискотеку показалось мне новым витком взрослости. Туда стекалась молодежь со всего города, это была еще не изведанная для меня территория.

— Надо бахнуть чего нибудь перед "Клеткой"! Где там Саня застрял? Ты ему звонил? — интересуется Макс.

— Звонил. Обещал подойти.

— Надо ему дзвякнуть. — Макс подходит к телефону.

— Здравствуйте, Сашу можно! А-а. Давно ушел. Полчаса!? Спасибо.

— Да, вот он идет. — говорю я Максу, глядя как Саня открывает калитку в его дворе.

— Комарик, ну, сколько можно тебя ждать! — улыбается Макс. — Бухать будешь?

— Ну, так самую малость. А что за повод? Какие планы. — спрашивает Саня.

— На "Клетку" поедем. — констатирую я.

— На клетку так на клетку. — соглашается Санек.

Макс уходит на половину матери. И возвращается с глиняным кувшином в руках.

— Брага! — объявляет он. — По стаканам, ребзя!

Макс наливает нам в стаканы тягучую необычную на вид жидкость. Мы делаем по глоточку. Вкус сладко-горький. В целом приятный.

— По два стакана и будет в самый раз! — довольно выпивает Макс.

— Не, я вот этот стакан и хватит. — отказываюсь от предложенной дозы я. — Чисто для настроения.

— Как хочешь.

Улица темнеет. Мы идем на остановку троллейбуса. Город готовится к пятничному летнему вечеру. Мимо проходит несколько шумных компаний. Девчонки щеголяют коротенькими юбками и высокими шпильками. Их светлые голые ноги прорезают уличный мрак как маячки. И мы летим на этот свет.

В центре города людно. Молодежь со всех сторон стягивается к дискотеке. Кажется будто этот город населяют только молодые люди. Единицы прохожих старшего поколения теряются в этом ярком веселом людском потоке. Из темноты небольшого сквера мощно звучат басы дискотеки. Яркие прожектора разрезают ночь по причудливой траектории и снова прячутся в глубине сквера. "Клетка" начитает свою вечернюю жизнь. Воздух вокруг наполнен запахами женских парфюмов и алкогольного выхлопа.

Мы сливаемся в потоке с другими молодыми людьми. Стараемся не упустить друг друга из вида. Просачиваемся к небольшому деревянному парапету и оглядываем местность. Перед нами довольно забавное зрелище. Вокруг танцевального манежа, обнесенного прутьями ограды и неглубоким рвом-фонтаном с зеленой мутной водой, все пространство занимают бесчисленные компании молодых людей. Люди пялятся по сторонам. Почти никто ни с кем не разговаривает, потому что музыка орет всеми возможными децибелами. На самом данс-поле людей в разы меньше. Оказывается, ходят на дискотеку совсем не для того, чтобы танцевать, гараздо важнее стоять около. И мы стоим, так же, как и все. Стоим по сторонам. Так проходит около получаса. Макс по очереди кричит мне и Сане в ухо.

— Надо обойти клетку, что-то я не виду этих телок!

Мы делаем круг, проталкиваясь в человеческом стаде.

— Эй! Эй — кричит Макс неведомо кому и укоряет свое перемещение.

Мы торопимся за ним, на некоторое время теряем его из вида. Макс выныривает из-за спин каких-то парней и вытаскивает нас в более свободное от людей место. В небольшом кружке там стоят три девицы.

— Знакомтесь! — орет нам в уши Макс.

— Девицы называют свои имена, но я ничего не слышу, кроме оглушительной музыки. Второпях громко называю свое имя.

— Как? — наклоняется ухом к моим губам одна из девушек.

Я называю имя снова, и девушка отстраняется от меня. Я так и не понял, разобрала она мое имя или нет. Макс держит одну из девиц за руку и я понимаю, что это та самая девушка, с которой он сейчас встречается. Соответственно другие две её подружки. Мы еще полчаса стоим и как бараны смотрим по сторонам на таких же баранов, как и мы сами. Те, в свою очередь, смотрят на нас. Получается довольно глупое и бессмысленное времяпровождение. Но никто не расходится. Периодически небольшие компании перемещаются на другое место, а их сменяет новая группа людей.

Я машу Максу, чтобы он нагнулся ко мне.

— Давай двинем ненадолго куда-нибудь!

— Что? — не слышит Макс.

— Пошли!

— Куда?!

— В кафе!

— А-а! — Макс согласно кивает и увлекает свою девушку за нами.

Мы покидаем оглушительную территорию городской дискотеки и уже можем слышать друг друга.

— Предлагаю шампанское взять. — вносит коррективу Саня.

Девчонки довольно переглянулись. Предложение им явно понравилось.

Мы подходим к уличному ларьку, расположенному в сквере недалеко от "Клетки", в котором продается всё для ночного отдыха: спиртное, нехитрая закуска, презервативы. Возле ларька расположена дюжина пластиковых столиков. За столиками активно повышают градус молодые парни и их подружки.

Мы располагаемся за одним из них, сгребая на пол, пустую тару от прежних посетителей. Земля под нашими ногами усеяна пустыми бутылками.

— Можно я тут…? — подходит к нам существо неопределенного цвета, возраста и пола. Это местный бомж, собиратель бутылок. Он выгребает из под наших ног пустую тару и собирает мусор. Видимо хозяин ларька договорился с этим несчастным, что тот может здесь "пастись" в обмен на уборку мусора.

Бомжи для нас люди совершенно новые. Они появились всего несколько лет назад. Раньше их никто не видел. Были нищие, но какие-то более менее мымытые, одетые. А эти новые бездомные ходят летом в пальто, черны, как африканские племена и бородаты, как боги-олимпийцы.

Девчонки остаются у столика, а мы втроем скидываемся деньгам и покупаем три бутылки шампанского и несколько плиток шоколада.

Возвращаемся за столик, разливаем шампанское по стаканчикам.

— Ну, за знакомство, типа! — произносит Макс. Мы все выпиваем.

Я откидываюсь на спинку стула, закуриваю и могу теперь разглядеть в ярком свете фонаря наших спутниц. Все трое довольно симпатичные, одеты в короткие платьица и тщательно намакияжены. Но мне ни одна из них не нравится. Желания "завести себе тёлку", как советовал Макс, из числа наших новых знакомых мне пока совсем не хочется. Шампанское быстро шарахает нам по мозгам. Становится весело, становится интересно. Вечер за несколько минут приобретает совершенно иные настроения. Глаза у девушек

обретают блеск, они начинают улыбаться нам, строить глазки. Однако никакого диалога между нами не происходит. Мы втроем кидаем несуразные реплики, которые кажутся нам смешными. Девчонки смеются. Нам это нравится.

Макс уже откровенно лапает свою подругу и периодически слизывает помаду с ее губ. Она что-то тихо говорит ему. Они несколько выпадают из нашей компании в свой микромир. Другие две девицы перешептываются и лукаво смотрят друг на друга и на нас.

Саня присоединяется к двум подружкам, активно выясняя, кто же из них сподобится клюнуть на его болтовню. Одна из девушек с белыми выкрашенными волосами более энергично строит Сане глазки, и он уже что-то шепчет ей на ухо. Мне как бы должна отойти в пользование оставшаяся девушка с немного пышным телом. Впрочем, ее нельзя назвать полной, она как раз на грани. Конечно, лет через десять она превратится в толстую неуклюжую бабу, но сейчас она как раз в той форме, которая невообразимо манит взгляды парней. Я не поклонник подобной красоты, поэтому не проявляю должного интереса к этой матроне. Она наигранно начинает скучать и смотреть по сторонам, не забывая бросать на меня редкие незаметные взгляды. Но я курю и пью шампанское.

— Мы скоро придем! — оглашает Макс и уводит свою подругу в темноту сквера.

— Куда ты? — непонимающе, наивно и пьяно спрашивает Саня. Макс кидает ему объясняющий взгляд, и Саня расплывается в понимающей усмешке.

Я допиваю еще один стаканчик шампанского и мне становится очень хорошо и уютно в этом вечере и в этой компании. Я смело беру за руку пышногрудую и увлекаю в сторону дискотеки.

— Пошли, Саня!

— А Макс?

— Он не скоро вернется. Найдет, если что.

Мы проходим мимо кассира дискотеки, протягивая ему деньги за вход. Грохот дискотечной танцевальной музыки всасывает меня в вихрь дикого и безудержно-пьяного танца. Я совершенно забываю о присутствии вокруг меня людей и самозабвенно танцую. Это продолжается целую вечность. Я совершенно выпадаю из потока времени. Погружаюсь в шаманский транс. Иногда я вижу смеющиеся глаза наших девчонок и моего друга Сани, отплясывающих рядом со мной такой же дикий тантрический танец.

Через некоторое время я вижу, как в самом центре арены танц-пола закручивается стремительный вихрь из тел, двигающийся хаотично, совсем не в такт музыке. Наконец до меня доходит, что это драка. Пока я осознал это, она уже успела завершиться. Музыка глохнет и в центр устремляется группа людей в милицейской форме. Они хватают всех, кто оказывается поблизости эпицентра угасшей драки. Даже Саню. Но, посмотрев на его недоумевающее выражение лица, отталкивают его в сторону. В центре арены неподвижно лежит тело юноши. Лежит в какой-то очень неестественной позе. Страшное, окровавленное в нескольких местах. Милиционеры склоняются над ним, ищут пульс на шее. Толпа наседает, всем хочется посмотреть на происходящее. Нас выталкивают из круга зевак. Клетка, вытянув шеи, замирает в едином порыве видеть и знать. Сквозь толпу умело протискиваются люди в белых халатах. Через минуту парня уносят на носилках в черноту ночи, которую прорезает синий отблеск маячка "скорой помощи".

— Две недели назад тоже увезли одного. Говорят, обошлось, поправляется. — слышу я реплику, стоявшей возле меня девушки.

— А что случилось? — интрересуется, подоспевший Макс.

— Парня какого-то рубанули.

— Пошли, а то менты уже всех подряд хватают.

Возле нас действительно сновали менты и уводили на беседу дискотечных посетителей.

Мы уходим в сторону речного пляжа. Несмотря на позднее время, пляж полон людей. Только расположены они не все в куче у воды, а россыпью. В основном это парочки, которые очень увлечены в темноте друг другом. Их действия не видны, зато отчетливо слышны. Мы пересекаем пляж вдоль и уходим в более дикую часть речного берега. Располагаемся на поваленном бревне. От похотливо-романтического настроения у нас не осталось и следа. У всех перед глазами стоит картина с бесчувственным телом юноши.

— Да, жалко парня. — протягивает Санина подружка.

— Такой молоденький, как мы примерно. Он жив был? — поддерживает пышногрудая.

— Не понятно. Видела, какой висок у него был разбитый?

— Что поделать, идиотов на свете много. Это — "Клетка". - сплевывает под ноги Макс, вытаскивая сигарету.

Вечер был закончен. "Клетка" молчала.

* * *

В начале июля наша классручка Константиновна обзванивает наших родителей и предлагает отправить нас в Крым в пионерский лагерь по неожиданно-недорогим путевкам. Несмотря на то, что пионерских организаций больше нет, лагеря еще долго все называют пионерскими. Путевки выпадают на конец июля.

С сумками, в которые родители наложили нам консервы, помидоры и варёные вкрутую яйца, мы собираемся на вокзале. Поезд идет через наш город, что очень удобно.

Большая часть нашего класса и немного учеников с параллели отправляется в путь под присмотром нашей классной. Кира не поехала. Ее забрали с собой в отпуск родители. Димка уехал в Питер с братом. Я созваниваюсь с Саней, и мы договариваемся о деталях этого выезда и необходимых покупках.

Половина плацкартного вагона занята нами. Карты, чай, домино, журналы, сигареты, тамбур, смех и громкие разговоры заполняют собой наше время. Вагон раскаляется на солнце. Становится совсем жарко. Мы открываем окна и максимально раздеваемся, оставаясь в шортах. Девочки одевают верх купальников вместо футболок. Нам интересно видеть их в таком наряде. Мы никогда не бывали вместе на пляже. Парни перемигиваются и ухмыляются, давая оценки оформившимся девичьим фигурам.

От безделья, мы то и дело выходим в тамбур курить. Константиновна никак не реагирует на это, понимая бесполезность нравоучений.

К вечеру мы съедаем все, что было у нас припасено родителями. Даже от яиц-вкрутую остается только скорлупа.

— Надо в вагон-ресторан пройти, отужинать. — подмигивает Димка.

Вчетвером, с Саней и Серегой мы идем через половину состава к вагону-ресторану.

— Четыре пива и четыре ципленка-табака. — делаем мы заказ.

Официантка без лишних вопросов приносит нам темное "Жигулевское" в запотевших холодных бутылках и четыре стакана. Пока нам разогревают циплят, мы пьем необычный на вкус напиток. Я впервые пью пиво и приятно удивлен и вкусом и эффектом легкого расслабления от него.

— Кайф! Полный! — щуримся мы от удовольствия.

Уже на закате, на какой-то большой станции мы выходим подышать воздухом.

— Пацаны, смотрите, вон там дыни продают. — говорит Саня. — Пошли купим.

Мы вчетвером переходим через несколько полотен железной дороги. Подходим к привокзальному импровизированному рынку, организованному местными бабулями возле стены с огромными часами.

Пока мы выбирали дыни по первому пути начал медленно проползать длинный товарный состав. Он отделил нас от нашего поезда.

— Пассажирский поезд N 40 отправляется с третьего пути! — объявил женский голос через динамик.

— Так это же наш! — открыли мы рты.

— Хлопцы, вон пешеходный переход, мостик. Бегите. Может вам стоп-кран сорвут.

Мы срываемся с места и бежим к пешеходному мосту. Сверху мы видим закопченную крышу нашего поезда, который стремительно набирает ход. Мы так и остаемся стоять наверху, понимая, что опоздали.

— Поели дыньки…

— Что делать будем?

— Дыни кушать.

— Классика жанра. Отставшие от поезда, как в кино! — смеюсь я.

Нам почему-то совсем не страшно и даже не тревожно в этой ситуации. Видимо, выпитое пиво действует как антидепрессант. В нас растет уверенность, что ситуация решится.

В шлепанцах, шортах и с дынями под мышкой мы вваливаемся в дежурку привокзального милиционера.

— Значит, отстали от поезда? — повторяет за нами дежурный, шевеля своими пышными чапаевскими усами. — Ничего, мы вас тут на работу устроим не пропадёте. — веселится он окидывая нас взглядом. — Пропитание вы на первое время уже купили.

— Дяденька милиционер, вам весело, а нам не очень. — говорим с укором мы.

— Николаич, тут четыре пацана от поезда отстали, задержи пока пассажирский. — говорит он в трубку телефона. — Из вагона… Какой вагон у вас?

— Восьмой.

— Из восьмого они. Да. Спасибо, Николаич.

— У вас деньги с собой есть? — спрашивает он нас, повесив трубку.

— Есть.

— Бегите к выходу, там сразу такси стоят. Скажите, что отстали от пассажирского, Иван Василич послал. Вас до следующей станции довезут. Только быстро! Что вы тут стоите? — притопнул он ногой.

— Ага, спасибо, держите дыню!!! — кричим мы на ходу милиционеру.

— Ой, да заберите вы её, у меня свои на грядках поспели! Будьте здоровы! — отмахнулся он.

Ехать пришлось совсем не долго, минут пятнадцать. Таксист остановил авто возле самых путей.

— Не поняла, вы как это отстали от поезда? — удивилась наша классная. — Вы же в ресторан пошли?

— Да, мы тут… вот вам дыни.

— Ну, даете! Засуньте эти дыни себе куда подальше. Чтоб из вагона ни ногой! Хорошенький отдых намечается. — рассердилась она, но дыни потом ела вместе со всеми. Константиновна уже не молода. Проработала в школе лет двадцать пять. Нашим классным руководителем стала, когда мы перешли в десятый. Она довольно демократичная и понимающая женщина, живущая школой, своих детей у нее нет. Она поздно вышла замуж. В молодости она была кокетливой модницей. В школу по сей день ходит в красных высоких сапогах на тонюсенькой высокой шпильке. Всегда с прической и макияжем. Мы любим её.

Всю ночь мы не спим. Бродим по вагону, курим, общаемся и играем в карты.

* * *

Ранним утром поезд прибывает на Симферопольский вокзал. Наша сонная делегация грузится в автобус и мгновенно засыпает. Открыв глаза, я вижу, как все проходят к выходу. Беру свою сумку и направляюсь за остальными. Под ногами оказывается совершенно иная почва. Растения на ней сухие, вьющиеся, похожие на цепляющихся за землю слепцов, раскинувших сюрреалистические щупальца. Воздух густой, влажный с многочисленными запахами высыхающих трав. Горизонт с одной стороны изломан громадинами гор, покрытых зеленью, со скалистыми прогалинами. На входе в лагерь висит табличка "Каскад" и изображены два пионера-горниста.

Нас селят в корпус на третий этаж в большую палату на 16 человек. Это как раз количество наших парней. В соседней палате размещается столько же наших девчонок.

— Добрый день! Я ваша вожатая. Меня зовут Ольгой. — обращается к нам очень красивая брюнетка, старше нас по виду лет на пять-шесть.

— А вы нам сказки перед сном читать будете? — обращаемся мы к ней своими басистыми голосами.

— Вам? Сказки? Посмотрим. — говорит она с поддельной серьезностью. — сейчас пойдем в столовую. Вас покормят. Заодно покажу дорогу на пляж. Можете захватить с собой плавки и полотенца. Надо сказать, что сказки Оля пару вечеров нам все же рассказывала. Это было, что-то по мотивам Экзюпери. Мы слушали ее спокойный голос и действительно засыпали как малые дети.

Территория лагеря была довольно большая. Вся поросшая ухоженными кипарисами. С множеством лавочек и беседок, с большой спортивной площадкой и стадионом.

Мы купаемся весь вечер в море. Нами, в силу нашего возраста, уже никто особо не командует. Мы сами определяем, когда нам ходить на пляж, сколько купаться и в котором часу ложиться спать. Константиновна живет в соседнем корпусе. Молодая пионервожатая помогает нам решать бытовые вопросы, но не вмешивается в наш распорядок жизни. У нее своя программа отдыха. К ней приходят ее сокурсники, уже довольно взрослые ребята и уводят ее на ночные прогулки с гитарой, шашлыком и купанием.

В первый же вечер мы устраиваем дискотеку на четвертом открытом этаже корпуса, который именуется всеми "солярием". На полу этого этажа уложен щебень, стоят лавочки, столик и имеется большой навес, с виноградной лозой, создающей тень.

Миссию организатора берет на себя парень с нашей параллели по имени Славик. Он выглядит взрослее всех нас, довольно крупный, веселый и общительный.

С нижних этажей подтягивается еще около 30 человек парней и девушек нашего возраста из других городов.

Напитком вечера служит "Жигулевское" пиво, покупку которого Славик позаботился организовать. Он сразу же замечает самую высокую грудастую блондинку, живущую этажом ниже, и тихо заявляет свои права и намерения на ее счет. Делает он это не грубо и вполне деликатно, поэтому никто не против подобных его претензий. Развитые формы блондинки вобщем-то, кроме него никому из нас "не по зубам". На такую нужен матерый и сильный охотник.

К часу ночи к нам поднимается делегация, состоящая из начальника лагеря, вернее начальницы, нашей классной и вожатой Оли.

— Вы знаете, что отбой был два часа назад? Младшие отряды давно должны спать, а из-за вас никто не может отдохнуть нормально. Устроили дискотеку! В пятницу будет вам дискотека, а сейчас марш по палатам! — напускает строгости начальница. Константиновна смотрит на нашу вечеринку без малейшей тени удивления. Но положение обязывает ее быть на стороне начальницы. Вожатой вообще мало интересно происходящее на крыше и она откровенно скучает, пребывая здесь по долгу службы.

— Так вы тут еще и пиво пьете? — увидела начальница строй из пустых бутылок, выстроенный нами под лавочкой. Для нее, привыкшей нести пионерскую идеологию в юные массы, пиво мало ассоциируется с отдыхом школьников, несмотря на их последнее лето в этом статусе.

— Все завтра домой поедете! — резюмирует она.

Константиновна грозит нам наигранно кулаком и уходит следом за начальницей, чтобы провести с ней мировую беседу и рассказать о том, какие мы на самом деле замечательные и интересные личности.

Мы расходимся. Девчонки убирают бутылки. Всем неприятно и немного тревожно.

— А фиг там они нас отправят назад! Где они обратные билеты на нас всех найдут в разгар сезона? — комментирует Славик и снимает общее напряжение, в том числе и с самого себя. Мы ухмыляемся и остаемся курить на крыше.

* * *

На следующий день мы сидим на длинном бетонном волнорезе. Когда хочется купаться, мы просто прыгаем с него, плаваем, а потом взбираемся по его покатому носу, держась за веревку, привязанную кем-то для удобства.

Саня не купается. Он не умеет плавать. С оттенком зависти он смотрит, как мы бесстрашно уходим в прыжке под воду руками вперед. Вода чистая и прозрачная. Ныряющих видно хорошо.

— Саня, давай к нам! — кричим мы игриво ему из воды.

Он отмахивается некоторое время. Потом неожиданно встает, подходит к краю волнореза. Высота от поверхности воды до бетонного края около полуметра.

— Пацаны, если что, вытащите? — спрашивает он.

— Конечно! — смеемся мы, совершенно не подозревая о серьезности вопроса.

На лице Сани проносится масса эмоций. Он ведет внутреннюю войну с самим собой и я понимаю, что он действительно сейчас прыгнет. Вода скрывает его от нас на несколько долгих секунд. Наконец, его мокрая голова появляется над поверхностью воды. В глазах отпечатывается ужас. Его тело попало в непривычную среду. Саня пытается выбраться из нее и отчаянно молотит руками и ногами. Мы бросаемся к нему, и он цепляется за нас всеми возможными способами. Обхватив меня и Славика, он начинает тащить нас под воду. Мы ныряем и вырываемся. Я пытаюсь поддержать его, одной рукой держа под грудь, как держат над водой маленьких детей, но Саня снова топит меня. Невероятным усилием он самостоятельно доплывает до стены волнореза. Я впервые вижу, как человек может лезть на одних руках по вертикальному бетону. Саня цепляется кончиками пальцев за край волнореза, там его пытается подхватить Серега. Но их мокрые руки скользят и расцепляются. Саня опять летит в воду, выныривает и додумывается перевернуться на спину. Как ни странно, на спине он проворно начинает плыть к берегу, мы устремляемся за ним.

— Мля, кажется чуть не утонул. — говорит Саня, лёжа на спине.

— А мы, кажется, совсем не умеем спасать людей в воде. — чешем затылки я и Славик.

На следующий день Саня опять поплыл. Не спеша, потихоньку, возле берега, но он все-таки поплыл.

* * *

Вечером я и Саня долго не могли уснуть. Мы сделали кофе, взяли по сигарете и поднялись на солярий. Ночной курортный город раскинулся внизу, шумел прибоем и отголосками музыки ресторанов. Дул очень приятный ветер, который освежал и подкрашивал ярко-красным кончики наших сигарет.

— Знаешь, иногда мне кажется, что кроме тебя у меня никого в жизни больше нет. — очень неожиданно сказал мне Саня. — С матерью начались напряженные отношения. Отца у меня, как и у тебя нет. Друзей настоящих тоже. Подруги и той нет. Только наш подвальчик. И его скоро не станет. Последний год учебы. Дальше что?

— Все будет нормально. Поступим в ВУЗы, будем и дальше вместе.

Мы еще долго говорили, и эта беседа была впервые такой доверительной и откровенной между нами. В шестнадцать лет дружба большая и важная ценность. У нас появилось ощущение, что рядом есть то самое надежное плечо товарища, о котором так много писали в книгах о войне. Я даже понял, что дружба, в сущности, отличается от любви, в принятом понимании, только отсутствием физического влечения. По эмоциям она бывает столь же сильной. И, наверное, более надежной и длительной. Или это в шестнадцать лет она может быть такой? В юные годы люди воспринимаются целостно, без деталей. Либо человек твой, и ты общаешься с ним, либо — нет. А потом это ощущение куда-то исчезает. И ты начинаешь видеть в людях полутона, замечаешь недостатки и уже не умеешь прощать эти недостатки, как это бывало раньше.

— Есть хочется. — говорю я Сане.

— И мне. Ужин в семь часов вечера — это пытка. К полуночи жрать охота нереально.

— А у тебя есть, что-то в палате?

— Не-а.

— Мы когда в магазин то ходили в последний раз?

— У меня бутылка вина в сумке есть. Можно у второго отряда на еду обменять.

Немного поразмыслив, мы спускаемся за вином, а потом на второй этаж к палатам соседнего отряда.

— Куда это вы направились? — окрикивает нас шепотом из палаты голос вожатого второго отряда, когда мы проходили мимо.

— Э-э-э, мы тут к вашим хотели зайти.

— В два часа ночи? Марш к себе! Спят все давно.

Мы спешно уходим.

— Придется спать голодными. — расстраивается Саня. — Я до завтрака опухну.

Я подошел к нашему окну, под ним была как раз палата парней из второго отряда. Вдоль окон ползла декоративная арматурная отделка, служившая своеобразным ограждением, чтобы никто не выпал из больших, во всю стену, раздвижных окон.

— Полезли. — поманил я Саню.

Засунув бутылку во внутренний карман олимпийки я полез по прутьям вниз. Саня последовал за мной. Как две обезьяны мы висели на уровне второго этажа и стучали в полузакрытое окно. Через минуту сонное лицо стриженого под насадку паренька высунулось между нами.

— Ой, ё-п! — испугался он, увидев, что возле его лица за окном кто-то шевелится.

— Тихо, мы по делу. Дай влезть у нас бутылка с собой. — говорю я.

— А! Давайте.

Мы ступаем на пол их палаты. Парни этого отряда более жесткие, чем мы. Они из другой школы и совсем другого района нашего города. Видно, что кроме уличных боев у них мало развлечений в жизни. Они люди иного кроя. И если в нашем отряде большая часть это дети военных, инженеров, врачей, служащих, то второй отряд это — отпрыски рабочих и крестьян.

В темноте на нас уставилось еще несколько пар глаз, усевшихся в своих постелях.

— Пацаны у вас, что из жратвы есть? Мы бутылку крепленого меняем на жратву.

— Крепленое?! Какое?

— "Стрелучитор"!

— О! Сейчас.

Они быстро находят и протягивают нам в руки две кильки в томате, банку криля, кусок сала, четвертинку хлеба и головку лука.

— Пацаны, это все что есть. Еще два яблока осталось, но мы их на закусь для себя…. Годится? — виновато и простодушно говорят они.

— Конечно! Спасибо! — мы протягиваем им вино и они с радостью принимают его. Сразу же откупоривают и разливают.

— Может это…с нами, вы ж принесли его типа. — говорят они с надеждой на наш отказ, соблюдая дворовой кодекс.

— Нет, в другой раз. Мы полезли к себе, жрать хотим.

— А, ну, пока, пацаны, спасибо. Прилазьте еще. Нас тут дикий вожатый запирает на ночь. Так что мы в окно и ссым и лазим.

На солярии мы с Саней вскрываем наши добытые пожитки и сметаем их за пять минут. На завтрак мы проспали и очнулись только к обеду.

* * *

В пятницу намечалась обещанная начальницей лагеря дискотека. Девушки тщательно наносили боевой раскрас на свои личики в своей палате, переоборудованной в гримёрку. У нас, парней, задача была гораздо проще. Никто, кроме спортивного костюма, иных вещей не брал. И выбирать наряд особо не пришлось.

Музыка с детскими песнями, первая часть дискотеки, предназначалась школьникам младших классов. В девять вечера их отвели вожатые по корпусам, предоставив арену нам.

— Местные идут! — пронесся шепот по рядам.

В тусклом свете фонаря к дискотеке двигалось десятка полтора фигур. Это были местные парни, которые не видели иного развлечения для себя, кроме как снимать приезжих девчонок и драться с их приезжими кавалерами. Возраст местных колебался от 14-ти до 18-ти. То есть это были те, кого еще не забрали в армию.

— Ну, и хрен на них. — сплюнул Славик.

Местные так не считали. Они стояли стенкой возле ограды дискотеки и нагло смотрели нам в глаза. Когда я пересекся с одним из них взглядом, он показал мне жест среднего пальца. Я ответил тем же. Наши девчонки, учуяв неладное, подлетели к нам и заградили, пытаясь удержать неизбежный старт драки. И им удалось. Местные, постояв еще немного, удалились. Дискотека закончилась традиционным медляком, на котором всех красавиц очень проворно расхватали. Я остался в наблюдателях вместе с такими же замешкавшимися парнями. Рядом стояли в ожидании чуда менее красивые девушки, которым так хотелось быть там, среди танцующих, но обделенные вниманием, они вынуждены были стоять возле оградки и теребить свои волосы и платьица в растерянности и досаде.

К полуночи с разбитым носом пришел один из ребят соседней палаты. Он отправился в другой корпус провести понравившуюся барышню. За что и стал жертвой гостеприимных южан, тусивших в той части лагеря, где обитала юная особа.

Утром я немного проспал и запоздал уйти вместе со всеми на завтрак.

— Эй, сюда иди! — окликнул меня вчерашний "факер". - ты кажется хотел мне, что-то сказать. — говорит он и пригибает мою голову рукой за затылок к себе.

Габаритами он крупнее меня и ростом повыше на полголовы. Однако, апперкот в подбородок решает проблему с его перевесом. К нам подскакивают еще четверо. Я понимаю, что ходить с разбитым носом теперь моя очередь и быстро делаю ноги. Меня пытаются догнать. Впереди я вижу спины наших ребят, и преследование заканчивается.

— Ты чего? — интересуется Славик.

— Местные… — задыхаясь, отвечаю я. — Хотели меня отметелить!

— Где они?

— Вон там, на дороге.

— За мной. — командует Славик, и теперь догоняем мы.

— Эй, стойте! Говорить будем. — кричит им Славик.

Местные останавливаются на расстоянии двадцати метров от нас.

— Вы как решить проблему хотите, мордобоем или как-то иначе?

Местные, понимая, что их слишком мало сейчас, чтобы ставить условия, предлагают право выбора нам.

— Тогда может футбольный матч? — говорит Славик. — Кто проигрывает, выставляет ящик сухого.

— Мы вас порвем! — огрызаются они зло.

— Обязательно порвёте, верьте в себя. Завтра утром, в одиннадцать, мы ждем на стадионе. Не прейдете, расценим как проигрыш. Тогда не обижайтесь, придется отвалить вам пиздюлин.

Славик говорит четко и очень уверенно. Я невольно завидую ему в этой способности. Никогда я не обладал талантом вот так уверенно подавлять противника одними только словами. Победа без боя. Принцип самураев. Со временем я научусь и этому. Может не так искусно, но все же впоследствии выиграю несколько подобных словесных боев в уличных ситуациях. Я усвою главный принцип — защита кроется в нападении. На наезжающею реплику нужно задать неожиданный вопрос. Чем непонятней он окажется, тем дольше противник проведет времени в тормозном режиме, расходуя запал на неожиданность. А после этого его пыл поубавится.

* * *

Наш футбольный матч совпадает с "днем Нептуна". В этот импровизированный праздник в пионерлагерях принято устраивать маскарады с обливанием всех и вся водой. Утро началось с того, что к нам ворвалась ватага вожатых в тельняшках с баяном и горном. Они окатили несколькими чашками воды наши спящие тела, наделали шуму и удрали обрадовать таким же способом соседние палаты. Мы, конечно, последовали их примеру и буквально утопили комнату наших девчонок. Потом подкараулили вожатую Олю, возвращавшуюся с утреннего купания. На нее сверху, с нашего третьего этажа было вылито целое ведро воды. Она опешила от такого "доброго утра", приостановилась, а потом, пригрозив нам кулаком, грациозно пошла в свою палату. Проходя мимо нас, она буквально приковала наши взгляды к своей мокрой белой футболке, ставшей от воды совсем прозрачной, демонстрируя Олин необычайно красивый бюст. С раскрытыми ртами мы пропускаем ее мимо нашей шеренги, она даже театрально поднимает нижнюю челюсть последнего из нас, захлопывая ему рот.

Поскольку день Нептуна предполагает маскарад, то нам не приходит в голову ничего, кроме как разрисовать свои тела татуажем с уголовной тематикой. И мы долго раскрашиваем после завтрака друг друга надписями типа: "С.Э.Р.", обозначавшее — "свобода — это рай"; или "С.Л.О.Н." — "смерть легавым от ножа". Эти аббревиатуры были сдоблены изображениями оскаленных звериных морд, рисунками драконов и прочей нечести.

Осмотрев себя со стороны, нам показалось, что местные просто обделаются, при виде таких безбашенных идиотов, как мы. Что, вобщем-то, примерно так и произошло.

Половина местных играла босиком. Они попросту не имели спортивной обуви, а единственные кроссовки берегли как выходные. Футбол был жестким, больше напоминавшим драку или регби, чем, привычную для нас, спортивную игру с мячом.

Всем хотелось отметиться в этом состязании. Я, как виновник этого действа, отыграл весь первый тайм и даже умудрился забить два гола. Несколько раз я сталкивался в борьбе за мяч с тем самым парнем, из-за которого возник конфликт. Он играл босиком и я замечательно откостылял ему кедами по голым ногам.

В общем, южные парни под предводительством маленького, но характерного армянчика Артура, продули нам со счетом 11:1. Они настолько были раздавлены морально, что больше никаких конфликтов у нас с ними не возникало. Иногда они даже захаживали к нам на солярий поздороваться и выкурить по сигарете. Ящик сухого, правда, они так и не выставили, ссылаясь на "потом", а мы как-то особо и не настраивались на их порядочность в этом пацанском вопросе.

* * *

— Ты спишь? — шепотом спросил Саня, подойдя около полуночи к моей койке.

— Не-а. Еще нет.

— Может прогуляемся?

— Давай. А куда?

— Не знаю. На пляж можно сходить. У меня есть ноль семь местного разливного из бочки. Брать с собой?

— Бери. Я стаканчики сейчас найду.

В темноте южной ночи мы пробираемся через наш лагерь к пляжу. Мы идем на волнорез. Море немного штормит и стоя у края, где волнорез под углом начинает уходить под воду, мы ловим неожиданно-жуткое зрелище. Черный ночной горизонт монолитно слит с таким же черным морем. Тьма настолько окутывает нас, что можно даже потерять ориентацию в пространстве. И вот из этой тьмы вырастает чуть светлая полоска гребня волны, за которой мрак снова сдвигается. С хлюпающим горловым звуком волна накатывает на пирс и растекается двумя воронками в стороны, потом продолжает свой бег с боков от нас, разделяемая волнорезом. При этом, мой вестибулярный аппарат диссонирует со зрительным. Плывущая картинка от зрительного нерва не совпадает с осознанием мозга о наявности твердой и недвижимой поверхности волнореза.

— Пошли на берег. — говорю я Сане.

Он, как зачарованный кролик перед удавом, смотрит на игру природы с нашим восприятием.

— Пошли. — наконец он оживает и снова приобретает способность двигаться.

На пляже мы выпиваем немного вина, наслаждаемся шумом моря, светящейся барашковой пеной, стремящейся коснуться наших ног на границе сухой и мокрой гальки. Вино немного веселит нас, крадется по венам к голове и окутывает приятным ощущением хмеля.

— Предлагаю скупнуться. Ты ночью в море купался когда-нибудь? — вношу я предложение.

— Не-а.

— Я тоже. Говорят, вода вокруг тебя светится, когда ночью плаваешь.

Мы снимаем с себя всю одежду и быстро погружаемся в довольно теплую воду. Я не заплываю далеко. Саня, с его способностями к плаванию, заходит не дальше, чем по шею, блаженно покачиваясь на накатывающих волнах.

— Как водичка? — спрашивает нас, кто-то сзади.

Мы оглядываемся и видим на берегу двух юных девушек.

— Теплая. Воздух, кажется, холоднее. — отвечаем мы.

Девушки трогают воду руками. Потом, глядя друг на друга, поэтапно расстаются со своей одеждой, складывая ее рядом с нашей. Обнаженными, как и мы, они заходят в море. Я чувствую, как электризуется воздух и вода вокруг меня и Сани. Эта неожиданная нагота ошеломляет нас. Девушки купаются с азартом, тихо переговариваются, смеются, подпрыгивают на волнах. Я и Саня выходим на берег раньше них. Слабый свет набережного фонаря еле освещает наши тела. Мы вытираемся футболками, одеваем трусы и олимпийки, наливаем в стаканчики вино и ждем выхода купальщиц.

Они идут медленно, подбирая место для каждого шага среди гальки. Их тела, подтянутые ежедневным плаванием, производят впечатление совершенства. Играя в равнодушие от наших пристальных взглядов, они не спеша, вытираются полотенцами, взмахивают мокрыми волосами. Я впервые оказываюсь так близко с обнаженным женским телом. Невольно засматриваюсь.

— Вина для согрева? — наконец предлагаем мы девушкам, когда их обряд с вытиранием закончен.

Они переглядываются между собой, ведя неуловимый для нас диалог взглядами.

— Не откажемся. — наконец решают они и улыбаются нам.

Девушки присаживаются рядом на свои полотенца, накидывают на плечи кофты.

Бутылка пустеет быстро. Интуитивно мы делимся на пары и во взаимном порыве, без сомнений и раздумий, оказываемся в объятиях друг друга.

С неописуемыми обалдевшими выражениями лиц, мы возвращаемся с Саней в наш корпус. Молча ложимся спать и встаем только к обеду нового дня. В ночной эйфории, мы даже толком не попрощались с нашими ночными купальщицами. Только узнали, что они из пансионата, название которого мы так и не вспомним потом. Эти две прелести так и останутся для нас мистическими красавицами из южной ночи. А может, они и не были настоящими, может это нимфы воплотились, чтобы скрасить наш досуг? Уж слишком совершенно были отточены линии их силуэтов, идеальны профили и красивы миндалевидные глаза.

После обеда мы не идем на пляж. Поднимаемся на солярий и ложимся в релаксации на лавочки в тени навеса. Сквозь виноградные листья, подсвеченные ярким солнечным светом, проступают кусочки голубого неба, по которому иногда проскальзывают легкие прозрачные облака и маленькие запятые парящих птиц. Эта картинка навсегда отпечатывается в моей памяти. Потом будет еще много подобных пейзажей, но этот, так щедро подкрашенный счастливым восприятием юности, будет главенствующим во внутреннем фотоальбоме о морском отдыхе. Мы даже не разговариваем с Саней. Как-то само собой получается, что отсутствие вербального общения, не прерывает нашего внутреннего диалога. Я чувствую, что мы можем без неудобства молчать с ним об одном и том же. И первое сказанное слово, кем-то из нас понимается сразу. В последствии я стану очень ценить отношения с людьми, доведенные до подобного совершенства.

* * *

— Моя жизнь бессмысленна! — с блеском проступивших слез, говорит нам наша одноклассница Лена.

Она подкуривает сигарету и в полумраке вечера, ее лицо освещается красноватым отблеском огонька. Глаза блестят от накативших слез.

— Что случилось? — недоумеваю я.

— Мне уже шестнадцать лет, но в моей тупой жизни не происходит ничего, о чем может мечтать девушка.

Она говорит эти слова с таким отчаянием, что мы начинаем понимать, как накипело у нее внутри. Она настолько переполнена эмоциями, что ей абсолютно плевать, кому она это высказывает. Мы не были особо дружны с ней. Я, Саня и Серега слушаем ее без тени иронии, уловив драмотичность ее накрученного состояния.

— Лен, ты это о чем сейчас?

— Мы здесь уже десять дней. А я ни с кем не познакомилась. Понимаете, никто не дарит мне цветы, никто не целует, в конце концов. Мне хочется любви, я — женщина. А ничего подобного не происходит. Ни там, дома, ни здесь. Я что уродина? Что со мной не так?

— Лен, ты загоняешь, ты — симпатичная девчонка.

— Меня даже мысли посещают покончить с этой дурацкой жизнью.

— Вот это ты гонишь! Послушай, через день, через неделю или месяц, все переменится. Ты вспомнишь этот вечер, эти свои слова, как глупость. Нужно просто подождать. Ничего из ряда вон не случилось, чтобы так убиваться.

— Вот именно, ничего не случилось. Ладно. Спасибо, что выслушали. Пойду к девчонкам, мы в город собрались.

Неимоверно глупая и в тоже время вполне серьезная ситуация. Для молодой девушки, нетерпеливой, живущей в своих мечтах все эти якобы мелочи кажутся смыслом ее жизни. Максимализм данного периода восприятия окружающей действительности давит на ее сознание, как многотонный пресс. Ранний успех ее подруг ранит самолюбие. Потом эта нетерпеливость выльется в ранний брак. Ее неуемная жажда любви задушит отношения с мужем, у которого пропадет интерес к женщине, добиваться которой совершенно не нужно, а, наоборот, нужно отбиваться, чтобы выкроить время для себя. Её самолюбие не захочет понимать, почему еще один вечер с любимой женой наедине дороже футбольной трансляции и общения с друзьями. Брак рассыплется и превратится в очередную трагедию, побег из которой кроется в моментальном поиске нового объекта обожания. Мужчины со временем начинают чувствовать таких женщин и избегают их. И так девичьи грёзы разбиваются о жизненную реальность. Они сами душат зародыши серьезных отношений и заставляют бежать возлюбленных к тем, за кем будет возможность побегать, за кого нужно будет повоевать с соперниками и проявить себя.

— Вот, дура! — заключает Серега — Напихала в голову всякой хрени!

Он с раздражением бросает окурок под ноги и зарывает его одним движением в щебень.

Через день Лена придет в совершенно ином настроении. Она демонстративно поднимется на солярий с большим букетом роз, и загадочно улыбаясь, полунамеками расскажет о замечательной встрече с прекрасным принцем, подарившем ей этот роскошный букет.

— Она уже час повсюду с этим букетом ходит. Я бы давно его поставила тихонько в комнате. — говорит с тенью иронии Анка. — Хотя…пусть порадуется. Ей это нужно.

— Ну, да, букет подарить за возможность доступа к молодому организму это, как раз из серии морских романов. Чем круче букет — тем быстрее доступ. — цинично резюмируем мы.

* * *

Наступает последний день нашего морского отдыха. Славик и Серега подозрительно тихо ускользнули после обеда из лагеря и на пляж с остальными не пошли. Мы с Саней провалялись на гальке, изредка с ленью окунаясь в море, чтобы остыть.

— После ужина может на гору полезем? — предлагаю я Сане. Он молча кивает о согласии.

Все эти дни мы собирались с ним выбраться полазить по горам, но так и не удосужились до последнего дня.

Вдвоем мы отправляемся к скалистому склону, который переходит в серую отвесную скалу. Карабкаемся вверх и любуемся оттуда видом заката. Солнце уже подошло довольно низко к морскому горизонту, но продолжало светить еще очень ярко.

— Пацаны, сюда! — услышали мы откуда-то невнятное призывное бормотание.

Повертев головой, мы замечаем на соседнем склоне Серегу. Он жестикулирует нам и говорит едва слышимые слова в печальной интонации.

— Помогите. — почти шепчет он голосом раненого бойца.

Я в этот момент даже труханул, уж не случилось ли чего у него там. Пришлось слезать с нашей скалы и карабкаться на соседнюю, отделенную темной расщелиной.

Довольно быстро я залез по шершавой поверхности каменной породы к Сереге. Саня лез следом.

— Пацаны, выручайте. — пробормотал усталым голосом Серега.

И тут мы увидели, в чем была причина его призыва. Он был пьян в стельку, под ногами у него лежало неподвижное тело Славика с запрокинутой головой и открытым ртом. Славик тихо спал. На каменистой площадке уступа почетно валялась распитая бутылка водки. Вторая стояла недопитая в траве.

— Мы это, решили типа попрощаться с Крымом, чтоб никто не видел, Константиновна там… — пробормотал Серега — а слезть мы уже не можем. — очень печально и задумчиво резюмировал Сережа и страдальчески закатил глаза.

— Охренеть! — залился смехом Саня. — Вы настоящие покорители высот!

— Чо ты ржешь? — смеясь, пытался возмутиться Серый. — Люди похиаут…погипаут…погибают, а ты ржешь, как конь! — членораздельно с интонацией, наконец, осилил он фразу.

— А вы тёлок по дороге не встретили? Мы тут с тёлками были, но они куда-то пропали. Суки. — осведомился Серый.

— Нет, не видели.

— Жаль, хорошие тёлки были, только они водку пить не стали. И пропали куда-то.

— Допивать будем? — спросил я с издевкой.

— Нельзя мне больше, спросите Славу, может он… — резонно заметил Серый, глупо улыбнулся и поднял указательный перст вверх. Ему самому понравился этот жест и он даже посмотрел на свой вытянутый вверх палец.

— Славик, вставай, дорогой! — начали тормошить мы Славика.

— Я никуда не пойду, бросьте меня тут, моему телу здесь нормально. — запротестовал он.

— Вот, гад! — выпалил Серега. — Вставай, алкаш, говорят, а то обхаркаю.

— Я тебе в глаз дам. — медленно произнес Слава и с трудом перевернулся на живот.

— Ладно я за водой сгоняю. — сказал я и полез вниз. Спускаться было тяжело. Легкость, с которой я влез сюда, испарилась при спуске. Саня остался сторожить нетрезвых товарищей, чтобы они вдруг не вздумали затеять обратный путь раньше времени.

— Вот вода. Слава пей, сколько влезет и два пальца в рот потом, а то до темна не слезем, солнце садится уже, понял!

Славик с усилием приобрел сидячее положение, потом завалился на бок и опять выпрямился.

— Боже, когда же меня попустит. — взмолился он.

Мы зафиксировали его положение и Славик начал пить. Потом он блевал. И блевал он так долго и так много, что я даже удивился, как может столько блевотины вместиться в Славика.

— Вы что блевотиной закусывали? Смотри сколько ее из Славика лезет? — заржали мы с Саней.

— Идите в жопу, пацаны! — проревел Славик, стоя в позе рака, в перерывах между спазмами.

Серега проделал ту же процедуру, правда, справился он быстрее и менее обильно. Он даже отошел интеллигентно в кусты.

Затея сработала довольно быстро. Через двадцать минут парни ожили и мы начали опасный и долгий спуск вниз.

— Ногу вниз, правее. — давал я снизу команды Славе. Он послушно лез за мной следом. Серега был трезвее и преодолел стену намного проворней.

Солнце тем временем село и над Крымом моментально повисла густая темная ночь.

* * *

Сентябрь выдался очень теплым. Мы собираемся в темной густоте потухшего вечера, еле различая силуэты друг друга на фоне далекого фонаря. Нам по 16-ть лет. На нас всех турецкие спортивные костюмы, очень модные, из материала с отливом. Мы курим. Все курим. По-мужски, нам так кажется. С нескрываемым удовольствием крепко затягиваемся хорошими сигаретами, и огоньки жара тускло освещают наши лица красным. Это наш последний школьный год.

Мы все понимаем, что дальше разбежимся по городам и весям, у каждого будет своя дорога и своя жизнь. Но вслух не говорим всего. Это сантименты, это не по-взрослому.

Улицы темные, нам нужно к школе на урок астрономии, который проводит наш, уже немолодой, бывший директор школы в 10-ть вечера. Звезды мигают, учитель рассказывает о созвездиях, все веселы.

— Вы видите, то шо я показую? — обращает наше внимание к звездному небу наш педагог.

А там, в черном как уголь небе мириады бледно-голубых крупинок. Их кто-то рассыпал в темноте, унося дырявый мешок в кладовку ночи.

— Вот, прямо над вами. Посмотрите. Лебедь. Голова, два крыла и хвост.

Я различаю созвездие Лебедя. Оно прямо в центре небосвода. Каждый год теперь я буду поднимать в сентябре голову к небу, и находить около 11 вечера это созвездие, напоминающее мне большой крест. Смотреть на звезды интересно. Они дают возможность ощутить себя маленькой частицей гигантской Вселенной. И когда понимаешь это, все проблемы и переживания вдруг тоже мельчают и становятся незначительными. Это хорошая терапия, когда у тебя проблемы. Не нужно врачей, консультаций. Нужно просто ясное ночное небо с мириадами звезд.

Подходит она. От ее присутствия пространство наполняется смыслом. Я смотрю на Киру украдкой, а она смотрит на звезды, улыбается вместе со всеми, когда различает созвездие. Мы оказываемся рядом. Я беру ее за руку, мне кажется, что в темноте наши одноклассники этого не увидят. Она не забирает своей. Я немного удивлен этому. Мы так давно не встречались наедине. И в окружении одноклассников это прикосновение становится обжигающе-тайным.

Через десять минут мы ускользаем от всех незаметно и идем пешком к ее дому. Мы совсем не разговариваем. Почему-то не хочется терять этот момент в диалогах. Кажется, что произнесенное слово может разрушить этот вечер. Так же молча, держась за руки, мы идем по абсолютно темной лестнице, где украдены все лампочки, на третий этаж к ее квартире. Она тихо открывает дверь. Прикладывает палец к губам, показывая, чтобы я вел себя тихо.

— Кира, ты? — слышится голос ее мамы из спальни.

— Да, я. — полушепотом отвечает она.

— Ужинать будешь?

— Нет.

Мы проходим в ее комнату. И не зажигаем свет. Садимся на ковер. Я сзади обнимаю ее. Она откидывает голову назад и коротко целует меня. Время растягивается. Мы проваливаемся в этом маскхалате ночи. Сидим на полу, которого нет. Плотные занавески окна совсем не пропускают свет уличного фонаря, пытающегося противостоять натиску ночи. Город притих, какой-то странной тишиной. Ни машин, ни шагов, ни ветра, ни звона ключей. Только наше дыхание выдает жизнь в этой глухоте.

— Часы остановились. — говорит шепотом Кира, не слыша хода настенных часов.

Я ложу палец на ее губы, чтобы она не нарушала тишину. Она прижимается ко мне тесней. Я глажу ее волосы, опускаюсь рукой к шее, ниже она мою руку не пускает, отводит в сторону.

В коридоре загорается свет. Он предательски просачивается к нам сквозь щель между полом и дверью. Слышно, как кто-то из ее домашних встал и прошел на кухню в тапочках.

— До завтра, спасибо, что провел. — произносит она, улыбаясь.

Я встаю и помогаю подняться ей.

— Не за что. — улыбаюсь в ответ.

Она проходит в коридор первой, отворяет мне дверь на лестницу и держит ее открытой, пока я не спускаюсь вниз, чтобы можно было, хоть что-то видеть.

Дорога домой необычайно тихая. Всего одно одинокое и от этого неимоверно шумное авто пролетает вдоль аллеи.

С приближением выпуска наши отношения потускнеют. Мы будем продолжать общаться, но все реже и почему-то холодней. Я почувствую, что её интерес ко мне погаснет, что незримая вуаль отгородит нас друг от друга. Так бывает.

Этот вечер рядом с ней наедине становится последним. Он состоялся лишь благодаря темноте школьного двора, мерцанию звезд и неудержимому юному порыву любить.

* * *

— К доске пойдет отвечать….

Только не я! Химия. Всё, что я знаю по химии, это первая и вторая четверть восьмого класса. Таблица и валентности. Всё! Боже, я ведь так отстал, так безнадежно отстал. Я не учил химию уже три года. Я открывал иногда учебник и, ничего не понимая, закрывал его. Только не я! На кого же укажет перст судьбы? Неужели в этой такой большой аудитории прозвучит именно моя фамилия? Всё раскроется! Меня выгонят!

— К доске пойдет… — учительница нагнулась над журналом. И я вижу, как она водит ручкой в самом начале списка, там, где моя фамилия…

В этот момент я проснулся. Густой вечер начинал зажигать окна в домах. Мама что-то готовила на кухне, я слышал, как позвякивает у нее посуда и льется вода из крана. Мне пора к ресторану.

Я выхожу в сумеречный вечер. На улице доминошников сменяет уже новое поколение мужиков примерно моих лет, похожих на приезжих из умирающих от безработицы сёл. Они не играют ни в домино, ни, тем более, в шахматы. Они пьют пиво, сидя на корточках и ведут свои нехитрые диалоги, затягиваясь сигаретами. Здесь их не так много, как в спальных районах столицы, когда теплая погода вынуждает выходить жителей прокуренных квартирок и оккупировать пространство во дворах, наливайках и скверах. Бутылка пива — вечный аксессуар их одежды и имиджа. На лицах максимум самомнения и высокомерия. Но это всего лишь маска. Маска от зависти, злости, обиды и невозможности перемен к лучшему. Им некуда дальше идти по дороге этой жизни. Все они понимают, что при всех современных возможностях у них ничего глобально не изменится. Они никогда не станут хозяевами этой жизни, не станут богатыми бизнесменами, не станут владельцами дорогих апартаментов и автомобилей, никогда не появятся на страничках светских хроник. Это осознание, которое пришло к ним еще сразу после дембеля, опускает их руки. И ничего из вышеперечисленного им уже не нужно. Они приучили себя к этой мысли. И совершенно понятно, что прилагать усилия бесполезно. Таков рок. Ничего яркого, кроме срочной службы в армии, у них не происходило. Все, что они могут вспоминать бесконечно это ее родимую, службу, эту путевку с провинциального двора в большую жизнь и обратно. Общество, ориентированное на материальные блага, ставит их в тупик, в конце которого слоган "Бесперспективняк". А экраны телевизоров каждодневно бомбардируют их психику рекламой иного стиля жизни, где ухоженные красотки садятся в дорогие автомобили, за рулем которых сидят статные мужчины в костюмах от знаменитых домов мод.

Ранее, еще до революции, сверхзадачу жизни человека для масс растолковывала православная церковь. И в этой концепции мироустройства находилось место всем: и знати и пролетарию с крестьянином. В народе хоть как-то, но витал дух понимания, что всем воздастся и все будут счастливы, если не здесь, то там, в лучшем мире. Потом пролетарий строил светлое будущее и был, как все и было хорошо ему, хотя бы от осознания, что не хуже других и, что по-другому не бывает. Сейчас же великий идол Мамона не оставил пролетарию ничего, кроме желания исказить реальность бутылкой и косяком.

Мужики оборачиваются в мою сторону. Когда я прохожу мимо, замолкают. Я успеваю окинуть каждого взглядом.

— Добрый вечер! — говорю я.

— Добрый! — слышу в ответ с нотками недоумения.

Они долго и молча провожают меня взглядом, пока я разворачиваю машину во дворе и выезжаю на улицу.

* * *

— Мужики, — говорит наш физрук. — Нужно завтра сыграть в футбол с восьмой школой. Начинается чемпионат между школами. Я только сегодня узнал. Подумайте, кто из вас на поле сможет достойно выйти.

Наш физрук — молодой парень, после пединститута и армии. Он относится к нам с вниманием. От него исходит уважение к ученикам и мы это чувствуем. Отвечаем ему взаимностью. Мы не стараемся не срывать его уроков, не пререкаемся с ним. У нас взаимопонимание. У него нет клички, хотя такая есть у каждого учителя физкультуры и труда мужского пола. Мы называем его просто по фамилии, Ширмой. Правда, в этом чемпионате нам предстояло его подвести. Хотя, он мало расстроился из-за этого факта.

— Хорошо, мы сыграем. — отвечаем мы.

— Там с вашей параллели парни еще будут, но если, кто-то играть не будет, пусть просто на трибуне посидит, вдруг замена потребуется. Поле у восьмой школы большое, профессиональных размеров, там долго не побегаешь. Да, и просто поддержать боевой дух, так сказать, поболеть. — просит нас Ширма.

После школы мы договариваемся, где будем встречаться завтра, и кто выйдет на поле.

— А я предлагаю перед матчем забухать. — говорит Макс, вполне серьезно с мефистофельским выражением на всегда веселом саркастическом лице.

— А играть как?

— Кто играет, может не пить. А остальные — спокойно. Я играть не собираюсь. А забухать хочу.

— А что, это мысль, когда мы последний раз собирались? Октябрь уже начался, — одобряем мы эту идею. — Пойдем через парк и прямо там забухаем. Там красота сейчас, листья желтые.

На следующий день мы собираемся в составе восьми человек возле входа в парк. Последним приходит Макс, с пакетом, где упакована банка с самогоном.

— Кто-то стаканчики взял? — осведомляется Макс.

— Стаканы есть! Вот такие! — и я показываю четыре маленькие пятидесятиграммовые пластмассовые чашечки от походного кофейного набора.

— Отличная вещь! — крутит в руках миниатюрные чашечки Макс и остальные пацаны.

— Серега, ты воду должен был взять?

— А вот это что? — Серый указывает на пластиковую бутыль с водой, стоящую на парапете ограды парка. — И батон есть, и яблоки, так что не волнуся, дорогой. — смеется Серега.

— Благодарю за службу, — улыбается ему Макс. — Пошли уничтожать алкоголь. Наша задача сделать мир чище от этой заразы. — и он трясет своим пакетом.

В парке тихо. Будний день не способствует большому количеству прогуливающихся. В основном на пути нам попадаются пожилые пары и школьники. Мы сворачиваем вглубь зарослей по узкой тропе. Пасмурный и моросящий осенний день подмочил ковер из опавших листьев под нашими ногами. Дышится легко и приятно.

— А девки так с нами и не захотели тащиться на игру? — осведомляется Саня.

— Неа.

— Вот, суки, — глумливо ржет Серега. — Мы им покажем, как бросать мужиков одних. Сейчас так подготовимся, что восьмая школа впадет в ступор от нашего видона.

— Стаканы, — словно хирург командует Макс, открывая банку. — Воду! Первые два пошли.

Первыми выступили Серега и Саня. Они опрокидывают по две порции прозрачной жидкости себе в головы. Одна порция самогона, вторая — воды. На глазах появляются слезы.

— Ёп! Сколько тут оборотов? — хрипит Серега.

— Семьдесят! — довольно ухмыляется Макс. — Следующие! — один из стаканчиков достается мне.

Самогон обжигает меня всего изнутри. Из глаз брызгают слезы. Я запиваю водой и вгрызаюсь зубами в яблоко.

— Ого! Я уже чувствую. — улыбается Саня. — Вставляет мгновенно!

— Тихо. — прислушивается Серега. — Конники едут. — приглушенно говорит он. Через несколько секунд недалеко от нас по тропинке проезжает наряд конной милиции. Они главные борцы за трезвое времяпровождение в парке.

— Уехали. Летом они у нас литр вина на землю вылили. Старший из низ выливал, а сержантики чуть не плакали. По глазам было видно, как им жаль. Такой продукт в землю ушел!

Макс разливает сэм еще по паре кругов. Мы опять со слезами проглатываем его домашний продукт.

— Еще по одной? — спросил Макс, когда банка уже значительно опустела.

— Не, Макс, кончай, мы тут ляжем. И так по шарам дало нехило.

— Ладно. Закрываем баночку.

Макс и сам уже окосел. Глупо улыбается, глядя нам в глаза.

— Сейчас поиграем! — грозится он в сторону, где должна быть восьмая школа.

Мы начинаем двигаться дальше, и понимаем, что наши головы соображают, а ноги ходят плохо, и языки заплетаются. От этого нам становится весело, мы долго смеемся друг над другом. Парк наполняется весельем. Кроны огромных вековых деревьев над нашими головами покачиваются, дорога петляет и мы, пошатываясь, бредем играть в футбол.

Нужно ли говорить, что мы проиграли? Проиграли с разгромным счетом! Восьмая нас сделала по полной. Это оттого, что трезвых на поле было всего шесть человек из одиннадцати. Нам всем ввиду общей усталости пришлось принять участие в игре, заменяя друг друга без согласования с судьей. В один момент нас было 13-ть на поле. Но это мало помогало. Игра стала балаганом. Ширма удивлялся тому, почему игроки падают на поле, еще до того как мяч попадал в их ноги. Саня несколько раз ловил мяч руками, потому, что он летел в пустые ворота, в которых Макс, исполняющий обязанности вратаря, падал на покосившихся ногах. От этого нам заклепали еще и два пеналя, третий не забили только оттого, что противник не попал по воротам.

Ширма и наши трезвые футболисты поначалу злились, потом расслабились и воспринимали игру как стёб.

— Да, это был выдающийся матч, — смеялся Ширма, потом он спохватился и вошел в роль разгневанного учителя. — Вы, что выпившие, это все границы переходит? Ладно, главное участие. — смирился он. — но вы на следующий матч лучше не заявляйтесь в таком состоянии.

Мы и не заявились. Его отыграли за нас пацаны с параллели, трезвыми и в ничью. Что автоматически нашу школу от дальнейшего участия в чемпионате отстранило.

— Предлагаю двинуть ко мне, добить эту несчастную банку! — говорит после игры Макс.

— Ой, ё! Ладно.

И мы едем к Максу, его частный двор сегодня сильно пострадает от содержимого наших неокрепших желудков.

* * *

— Завтра все идем в театр. Я вам билеты взяла. — радостно сообщает Константиновна.

— У-у… — как-то неопределенно реагируем мы.

— Саня, ты когда-то в театре был? — тихо спрашиваю я.

— Неа.

— И я не был. Может сходим?

— Ясень, что сходим, чего еще делать-то? — весело соглашается Санёк.

На улице оттепель. Заканчивается февраль. Снег почти весь сошел. Грязно, сыро и тепло. Тепло так, как это бывает в конце зимы, когда уже адаптируешься к холоду, и плюс три воспринимается как приход лета.

Черным вечером мы подтягиваемся почти всем классом к зданию нашего местного городского театра. Помимо нас, одинадцатиклассников, пришла еще небольшая группа учеников из девятых.

Я поднимаюсь по лестнице. Театр находится на втором этаже одного из наших ДК. На афише возле массивных дверей с тяжелыми бархатными портьерами написано название пьесы: "Чапаев".

— Это нам, что решили про гражданскую войну какую-то муть впарить? — удивляюсь я.

— Та, какая разница, хули нам! — веселится Саня.

— Ладно, Чапаев, так Чапаев.

У дверей две женщины в длинных юбках и классических белых блузах, поверх которых накинуты на спину и плечи пуховые платки. В здании почти не работает отопление, в батареях еле теплится жизнь. Женщины призывают нас к тишине. Этот провинциальный театр все равно по духу действительно похож на храм искусства. И мы притихаем. Девятые классы спускаются на улицу, чтобы там еще раз перекурить и покуражиться. Их по-видимому загнали сюда принудительно, угрожая двойками. И теперь их учительница уже сама об этом жалеет. Большинство из них уйдет после девятого и им вообще плевать на этот культпоход, лишь бы не испортили и без того неблестящие табеля.

По лестнице поднимается Кира и Анка. Мы киваем им головами, но не подходим. Мы с Кирой последнее время почти перестали общаться по совершенно непонятной для меня причине. Лишь изредка, будто заключая перемирие, мы созваниваемся, ища для этого весомый предлог.

"Нафиг, не бегай за ней, захочет — сама подойдет!" — грызет меня моя гордыня. Но глаза то и дело отыскивают лицо Киры. В какой-то момент мы пересекаемся взглядами, и нам становится обоим неудобно от этого. Как будто мы застали друг друга голыми врасплох. Откуда это у нас? Что с нами произошло? Почему мы так уперты в своей закрытости и не в состоянии сделать отношения проще?

Звенит звонок. Женщины приглашают нас пройти в зал, открывая перед нами двери.

Мы рассаживемся. Я рядом с Саней, Серёгой и Максом в пятом ряду. На галёрке шумно засели девятые. Наше многочисленное стадо девчонок, бухается под сцену на первый ряд. Константиновна никуда не садится, а наблюдает за нами, чтобы мы здесь не подвели ее.

— Вы, мальчики, сегодня как себя чувствуете? Что-то я запаха не слышу от вас! — шутливо намекает она на нашу любовь к атрибутике выпивона. — Молодцы! Хоть сегодня… — она уходит к первому ряду.

Помимо школьников в театре десяток обычных зрителей. Пожилая пара садится недалеко от нас.

Кира с Анкой занимают места возле выхода. Скорее всего для того, чтобы можно было незаметно улизнуть, если "Чапаев" будет скучным.

Но он пьеса оказывается совсем не о гражданской войне. Это очерк о семейной жизни пары средних лет. Это оказывается очень похоже на то, что я вижу в окнах напротив. Только вместе с картинкой присутствует звук. Как и положено каждой пьесе здесь присутствует и добро, и зло, и любовь, и измена. Пьеса занимает меня. Я даже забываю, что я в театре. Что где-то в темноте зала сидит Кира. И только глупый развязный смех девятиклассницы Тани, местной секс-знаменитости, напоминает мне о том, где я и рядом с кем. Под конец пьесы девятиклассники настолько устали от прекрасного, что стали разговаривать во весь голос, не обращая внимания на шиканье их учительницы и театральных женщин у дверей. Таня заливается смехом, как базарная баба, которую щиплет за титьки заезжий купец. Впрочем, примерно так оно и есть. Ее окружает несколько одноклассников и каждый из них, к ее удовольствию, трогает ее за что хочет. Мы тоже трогали когда-то Таню. Она была всегда рада. Но сегодня ее голос раздражает. Раздражает то такой степени, что я готов прирезать ее после спектакля и выбросить с моста в холодную реку. Почему-то мне стыдно за нее перед актерами. Хотя, те увлечены игрой и не подают вида, будто, что-то не так.

Спектакль оканчивается. Актеры выходят на поклон. Таня ржет, уже не сдерживая себя. Я вижу как один из ведущих актеров, печально качает головой. Я опладирую изо всех сил, чтобы заглушить истошный вой Тани. Занавес.

— А что, классное дело — театр! — подытоживаю я, выйдя на улицу. Саня согласно кивает головой и закуривает сигарету.

— Пока. — бросает нам мимоходом Кира и Анка и уходят под руку на остановку. Я провожаю их силуэты, пока они не скрывается за углом. Мне по настоящему жаль того, что мы с Кирой перестали общаться, но внутри уже прижилось ощущение, что ничего не изменить. Предательское ощущение. Сплетенное из собственной нерешительности и глупой мнимой фатальности.

— Пройдемся пешком? — предлагает Саня.

Мы идем по полночному городу. Сверху капает редкий уже весенний дождик. На улицах никого. И мы поем. И это так неожиданно здорово у нас получается. Без гитары, в два голоса.

"Уже поздно все спят и тебе пора спать.

Завтра в восемь утра начнется игра.

Завтра солнце встанет в восемь утра…" — Нам становится радостно от того, что так здорово это у нас получается, и что город спит и слышит наше пение, как часто слышали нечто подобное мы, когда по городу возвращались поздние компании из гостей.

"Только капля за каплей из крана вода,

Только капля за каплей из времени дни.

Ты пойдешь рубить лес,

А увидишь лишь пни"

* * *

В самом начале марта я сижу в одном из дворов с Димкой и Саней. У нас гитара. Хотя никто в этот вечер не играет. Мы просто вяло общаемся.

— Привет! — здоровается с нами нарисовавшийся из темноты Джон.

— Привет. — довольно холодно отвечаем мы.

— А я тут мимо проходил, смотрю, вы стоите. В подвальчик так и не пускают?

— Забудь. Его уже нет. Тем более, мы даже не с этого дома. Это же Паша тут жил, он договаривался.

Джон переминаясь с ноги на ногу оглядывался по сторонам, а потом извеняющимся тоном просит в долг денег.

— Пацаны, вы мне случайно денег не долгонёте на недельку. Я отдам.

— Держи. — Димка протягивает Джону несколько бумажных купонов. Это новая валюта, или предвалюта этого периода, которая пришла на смену советскому рублю. Купоны скорее напоминают конфетные фантики, нежели деньги. Кажется, что их совсем просто подделать. И, наверное, тогда на этом разбогател ни один умелец народно-финансового творчества.

— А чего вы тут сидите? Холодно. Пошли со мной, потусим. — предлагает Джон.

— Да, я не знаю. — отвечаю я. — Можно. А куда.

— А тут недалеко у одного кента компания собирается.

Мы идем через несколько дворов. Еще совсем холодно, хотя снега уже почти нет. Сыро и грязно. На улице сидеть совсем нет желания, и мы рады любому месту, где можно посидеть в тепле.

В подъезде одного из домов мы поднимаемся на лифте и выходим на площадку восьмого этажа. Джон стучит в замочную скважину, так как звонок над дверью оторван. Нам открывает какой-то парень лет девятнадцати со щетиной на лице, длина которой уже может именоваться бородой.

— Привет. — Джон, не представляя нас, просто проводит всех в квартиру. Открывшему нам дверь бородачу, похоже, вообще всё равно с кем пришел Джон. На кухне сидит еще один парень с девицей, по виду старше нас на лет на пять-шесть. В пространстве висит неприятная аура. Создается ощущение, что все они чего-то ждут. Никто ни с кем не разговаривает. Царит полнейшее молчание. На столе початая бутылка водки и банка с огурцами, рюмки налиты и отставлены, из них никто не пьет. Кухня большая, но очень обшарпанная. Плитка в нескольких местах отбита, потолок серого цвета с оттенком желтизны сигаретной сажи. Воздух прокурен и тяжел, на полу вереница пустых бутылок. Мы усаживаемся на длинной самодельной скамье под стенкой.

— Хапать будете? — спрашивает нас один из парней, каким-то сиплым голосом.

— Чего?

— План курить.

— Чаю бы! — отвечаю я.

— Нат, поставь чай, пацанам. — просит сиплый.

Девица медленно и молча встает, наполняет из крана чайник и ставит его на плиту. Мы молчим еще некоторое время. Становится совсем тоскливо, и я уже жалею, что мы пришли сюда.

— А вы хапали, когда-то? — спрашивает нас Джон.

— Неа.

— Да, вы чо? Это — тема! Попробуйте! Синька это — бычий кайф. План — другое дело! Поезд к небесам! — оживает Джон.

В дверь звонят. Джон сам идет открывать. Возвращается с коробком из-под спичек в руке и отдает его сиплому.

Медленными движениями сиплый высвобождает табак из папиросы "Беломорканала", загибает внутри нее бумажный мундштук и открывает коробок. В нем видно зеленую размельченную траву, я понимаю, что это и есть тот самый план. Сиплый берет папиросу в рот и, длинным вдохом через нее, заполняет пустую папиросу планом. Потом долго постукивает ей по столу и сворачивает кончик, как конфетный фантик.

По кухне ползет незнакомый запах душистого дыма. Довольно приятный. Джон и двое парней пускают папиросу по кругу. Девице они задувают дым, вставляя папиросу горящей стороной себе рот и пуская тонкую струю дыма в ее приоткрытые губы.

— Хватит! По три, не больше, иначе перехап. — говорит сиплый.

— Пацаны, попробуйте, тут еще осталось. Пропадет. — протягивает сиплый папиросу Димке.

Тот с интересом длинно затягивается, кашляет и отдает папиросу нам. Я и Саня довольно подозрительно и осторожно делаем по неглубокой затяжке.

— О, нормально! — оживляется сиплый. — Есть приход!

За столом становится оживленно. Спящие, унылые лица обитателей квартиры вдруг проясняются, глаза оживают. Они начинают довольно странный диалог. Предложения выстраивают незаконченными, но понимают друг друга с полуслова. Постоянно смеются и улыбаются.

Я не чувствую вообще никаких перемен в себе и даже рад этому. Становится невыносимо тягостно быть в этой квартире. Кажется, что вместо этой кухни есть только большая яма, вырытая безнадежностью его жителей. Даже вместо людей пустые глиняные сосуды с отверстиями глазниц, ждущие наполнения. Но ничем кроме забытья они наполняться не умеют и не хотят. И дело даже не в том, что они курят план, к которому я отношусь ровно. Потому что через пару лет эта зеленая пыль модной лентой вплетется во все молодежные тусовки, невзирая на статус и социальную среду, укрепится там и станет обычным делом досуга. Трагедия кроется именно в нежелании менять реальность. Вместо этого реальность просто искажают, выбирая самый простой путь. Я стану свидетелем, как несколько моих знакомых, довольно интересных в юности личностей, превратят траву в культ и перетрут свои свежие жизни, чтобы выкурить их через пластиковую бутылку. Их прикрытием для самих себя будет вечное: "План — не наркотик!" или "От плана нет зависимости!", но, несмотря на это, они будут начинать, и заканчивать каждый свой день с пары затяжек. У них будут компании. Довольно большие компании, где все будут считать друг друга офигенными корешами, но как только кто-то из них перестанет курить, о нем сразу же забудут, как будто его никогда не было. Один из них умрет, приняв поверх плана изрядную дозу амфитамина. У него остановится сердце. Со временем эти люди перестанут даже разговаривать друг с другом, здороваться они будут молчаливым рукопожатием. Так же молча курить и молча прощаться.

Помимо этой кухни мы побываем еще на нескольких. На некоторых такие же безнадежно усталые от жизни молодые люди будут пить трясущимися руками самогон, купленный в долг у соседки-самогонщицы. Что-то при этом рассказывать о жизни и даже пытаться снисходительно поучать. Знаете, как это бывает? Подсаживается к вам вот такой мужчина или парень с уже довольно пропитым лицом и представляется капитаном какого-то судна, или бывшим ВДВ-шником, или еще кем-то. И начинает этот человек вспоминать полупридуманные истории с лицом "видавшего жиззьь", он так много рассказывал их уже разным людям, что сам свято верит в их правдивость. И он говорит, говорит, и в какой-то момент ты понимаешь, что от героя его рассказов, то есть от него самого, уже ничего не осталось. Он рассказывает о ком-то ином. У него уже давно трясутся руки с бодуна, и рассказывает он всё это только по двум причинам: чтобы налили и угостили, и чтобы самоутвердиться. У каждого свой путь в самоутверждении.

— Пошли. — говорю я Сане. И мы поднимаемся втроем и уходим. Никто не оборачивается нам вслед. Никто даже не замечает наш уход. Джон остается сидеть за столом спиной к нам и глупо улыбается сиплому, который проникновенно объединяет несвязанные между собой предложения в подобие рассказа. Зачем мы вообще ходили в этот дом?

Меня всегда удивляло, насколько разные люди сосуществуют в одном мире, в одном пространстве. И все эти люди создают свои сообщества, свои подмиры, которые ментально, внутренне могут не пересекаться вообще, мы можем не знать о существовании друг друга или знать лишь поверхностно, как сводку новостей.

Мимо нас проходят совсем опустившиеся алкаши. Их мир составлен из простых вещей: "есть…" или "нет…"? Остальное лишь детали. Ну, еще конечно третий компонент: "за какие шиши?". Мой мир соприкасается с их миром только, в какой-то поверхностно-пространственной точке, мы инопланетяне друг для друга. Мы соприкоснулись только в том, что проходили в одном месте. Понятно, что все взаимосвязано в мире, что эффект бабочки и все такое, но мироощущение у нас разное, наши внутренние миры не пересекаются почти никак. А забухай с ними сейчас, вот купи им пузырь, приди к кому-то из них на кухню и совершишь путешествие по новой неизведанной чудо-стране, без билетов, виз, таможни, за пузырь — круиз на пару суток!

Дома я включаю телевизор. По первому каналу ведущий в черных очках представляет музыкальную программу "МУЗОБОЗ". Его рот не совпадает с текстом, и это выглядит забавно и свежо. Это — креатив, вернее тогда не было слова "креатив", это просто новация на ТВ. "Достоверно о всех стилях и направлениях, самой модной музыки"! Немного информации и несколько клипов. Шевчук поет про дождь, который звонкой пеленой наполнил небо и строит из кубиков город на деревянном столе — подобии нашей страны. Молоденькая девушка по имени Лада Дэнс крутит голыми бедрами и поет про реггей в ночи на палубе яхты. Бутусов в образе мужчины 20-х годов прошлого века печатает что-то на машинке, обращаясь к читателю от имени Спасителя: "Видишь, там, на горе возвышается крест? Под ним десяток солдат, повиси-ка на нём!". И конечно же галанинский "Теплый воздух от крыш", который поднимается вечером вверх, "ты в подъезде стоишь, сигарета потухла в руке". И Галанин ходит по залитой солнцем крыше в черном пальто, и я понимаю, что теплый воздух от крыш скоро снова будет наполнять по вечерам дворы жителями многоэтажек, где-то в сумерках зазвенит гитара. И мне немного томительно от ожидания выпуска, потому что уже хочется перемен и новой студенческой жизни, и одновременно тоскливо потому, что прежняя жизнь закончилась.

* * *

— Привет! Спишь еще что ли? — говорит мой сосед Колян.

Я стою в трусах с вороньим гнездом на голове и сонными глазами у приоткрытой двери.

— Угу.

— Короче, меня по весеннему призыву в армию завтра забирают. Сегодня вечером жду у себя.

Колян пригласил всех, кого только мог. Он уже окончил обучение в ПТУ. И был даже рад, что перед началом его утомительной трудовой жизни в стенах завода, ему предстоит еще путевка в армию, где отпахав первый год, потом можно будет почувствовать себя королем. Лежа на боку, можно будет лениво отдавать приказы молодым, которые бегают вокруг, имитируя проносящиеся мимо столбы и изображая ртом стук колес "дембельского поезда". Колян знает, что уже никогда из города надолго не уедет, кроме как в армию. Вернувшись, обрастет семьей, будет работать, по выходным пить, скандалить с женой, хлопать дверью, ночевать у друга, опять пить, потом просыпаться и снова идти на смену. И самое печальное во всем этом, что за смены сейчас платят с задержкой до полугода. Поэтому армия — это кайф!

И служба в целом очень полезна для большинства. Оттуда возвращаются иными. Подростковые хулиганы, вдоволь получив по ребрам в первый год службы и отомстив за это молодым — во второй, приходят с выплеснутыми тестестероновыми запасами лихачества. Кто-то получает урок ответсвенности. Кто-то проходит горнило, обучающее стоять за себя, и обретает кодекс мужского поведения. Это то, что папа Коляна называет: "Ничё, вернется настоящим мужиком!". Он запивает эти свои слова стопкой самогона и весь наш стол пацанов вторит ему.

Я не вписываюсь в этот натюрморт. С тех самых пор, когда я ушел со двора в компанию школьных друзей, я стал чужим. Это ощутимо каждому и мне в первую очередь. И это ощущение так явно проступило здесь. Это похоже на то, как абсолютно одинаковые чёрные муравьи определяют чужака в своем муравейнике, такого же чёрного муравья. Это на уровне энергий, на уровне подсознания и шестого чувства. Ко мне хорошо относятся, вспоминают совместные детские шалости, но никто не тянет в подъезд на перекур, никто не обнимает спьяну и не клянется в вечной дворовой дружбе. А это неизменный ритуал всех проводов в армию. Даже подросшие девчонки из нашего двора, смотрят на меня как на пришельца. Но мне совсем не обидно. Я уже знаю свой удел. И даже нутром чувствую свою дорогу и свои цели в жизни. И они никому не интересны из окружающих меня здесь людей.

— А ты чего в ПТУ не пошел? — спрашивает меня Колян на лестничной клетке во время перекура. — Нафига еще два года в школе мучиться?

— Да, я в институт потом думаю.

— Это сколько еще?

— Еще пять лет.

— Сколько?! Да, я все эти годы на заводе уже деньги буду заколачивать! — довольно усмехается Колян.

И я не объясняю ему всех тонкостей. Я даю ему возможность быть довольным своим будущим. Я просто делаю вид, что действительно затупил.

— Ничего, если передумаю, обязательно в твою "бурсу" пойду.

— Точно! На токаря! Не прогадаешь! Знаешь, сколько хороший токарь получает? — спрашивает он тоном, не позволяющим думать, что мало.

— Знаю, конечно! Но я в этом году, если поступлю тоже уезжаю. Там будет видно.

— У тебя даже проводов не будет! — смеется Колян и похлопывает меня по плечу. — В иституты проводы не устраивают. Понимаешь, братан!?

Это железный аргумент и противопоставить ему мне нечего.

За столом появляется Джон. Он теперь не пропускает ничьих проводов, дней рождений и свадеб, везде находит знакомых, которые приглашают его присесть рядом. Он выглядит поберушкой, пытаясь быть для всех своим в доску. И лишь для того, чтобы не сидеть дома или на улице. Чтобы выпить и закусить на шару. Пока у тебя свободна квартира и весело, он будет твоим другом. Но как только родители вернуться, он забудет тебя. Удивительно, что с такой способностью к мимикрии, он не добьется больших успехов в жизни, а совсем наоборот…

Прямо в подъезде Колян выставляет колонки и магнитофон. Разогретые гости с удовольствием отплясывают в лестничном пролёте. Соседи не жалуются на шум, у многих тоже подрастают или уже подросли сыновья.

Через несколько песен музыку перекрикивает матерная брань, перерастающая в мордобой. Всё настолько быстро, что я даже не успеваю понять, кто зачинщик, и кто на чьей стороне. Я уворачиваюсь от двух тел летящих в борьбе прямо на меня. Они падают на ступеньки, гортанно матерясь и пытаясь вмазать друг другу покрепче.

— А ты шо, сука, стоишь тут? — обращается ко мне парень из соседнего двора и пьяно целится кулаком в лицо. Но получает мгновенно сзади ногой в голову от, стоящего выше меня на ступеньках Лёхи, моего соседа и падает лицом на лестничную клетку.

— Стоять всем! — орёт батя Коляна и кидается в гущу драки. Он очень быстро раскидывает уставших бойцов в разные стороны и одна их часть уходит вниз по лестнице, а вторая обратно за стол. Обычное дело, проводы же.

* * *

22 июня наступает тот самый день, который разделяет нашу жизнь на "Детство" и "Молодость". День выпускного бала. Мы готовимся к нему, закупая с родителями новые туфли, костюмы с модными тогда двубортными пиджаками. Девчонки забирают сшитые у портних вечерние платья, лакируют невероятные прически, накладывают обильный макияж. От этого они выглядят почти все взрослее нас, своих одноклассников-парней.

В новом костюме я чувствую себя неловко и замечаю такое же ощущение у всех остальных наших ребят. После привычных джинсовок, пиджаки и галстуки кажутся нам карнавальными костюмами. Галстук вообще очень странная вещь. Непонятной функциональности пестрая тряпка болтается на шее. И почему-то никому не приходит в голову, что это невероятно странно. Я даже начинаю представлять, как к нам прилетают пришельцы в блестящих комбинезонах и интересуются у землян назначением этой удавки на шеях мужчин.

На одноклассниц смотреть как-то неловко. Мы не понимаем, как реагировать на их вечерние платья и прически. Как обходиться с ними. Поэтому, всей мальчишеской тусовкой уходим под липы спортплощадки перекурить вдали от учителей, родителей и местных зевак, пришедших поглазеть на выпускников.

Из динамиков во дворе звучит вальс, а за ним голос директрисы, приглашающий выпускников и родителей в актовый зал на вручение аттестатов. После этого нас поздравляют несколькими короткими выступлениями ученики 10-го класса, которые вот так же будут сидеть год спустя в этом же зале с аттестатами в руках.

Затем нас попарно ведут длинным строем на площадь к памятнику героям отечественной войны. Мы возлагаем цветы. Повисает минута молчания.

В празднично украшенной школьной столовой для нас накрыты длинные столы. Мы рассаживаемся.

— Мы на застолье оставаться не будем. — говорит мне брат, держа заботливо под руку маму. — Чтобы не смущать молодое поколение. Увидимся завтра утром.

Я провожаю их, брат гордо садится в свою, недавно купленную, иномарку. Мама машет мне из окна рукой. Их провожают с любопытством. Иномарка в те времена превращает ее владельца как минимум в олигарха, по нынешним меркам.

— А где бухло? — спрашивает Саня.

— Директриса запретила. Шампанское есть. Из расчета бутылка на шестерых. — хмыкает Серёга.

— Тихо, братва! Стаканчики свои через минут 15-ть передавайте мне. — заговорщицки говорит нам Макс. — У меня тут есть запас самогона. Из вас же никто не подумал о продолжении праздника. — комично нравоучительствует он.

— Не подумали?! Мы с Саней и Серегой в парке три бутылки крепленого припрятали. Когда пойдем рассвет встречать, ты им первый будешь рад. — говорю я.

— Так мальчики-спальчики, директриса алкоголь запретила. Чтоб я вас безумными и шатающимися не видела. Не устройте скандал, команда. — просит наша классручка, прекрасно понимая, что мы отпразднуем все равно по своему сюжету.

Через час мы выходим на перекур прямо на крыльцо школы. Чувствуем впервые, что нам сегодня позволено курить прямо здесь у входа.

Нам весело. Мы немного пьяны. Нас захлестывает чувство взрослости. Сегодня наш день. Мы можем себе позволить, то чего раньше не могли. Нас никто за это не отругает. Даже директриса уже не властна над нами. Мы отныне вне школы. Эта последняя мысль еще не вызывает тоскливого чувства от того, что целый этап в жизни закончен. Что мы уже никогда не увидимся в полном составе. Что нас всех ждут новые места и новые знакомства. Это школьное время уходит навсегда. Мы уходим. Нас сменяют. Мы пока еще не задумываемся об этом всерьез. Пока еще мы в кураже этого вечера.

Начинается дискотека в холле. Крутят много медленных композиций. Мы танцуем с одноклассницами. Они совсем иначе смотрят на нас, понимая, что отныне мы больше не будем их кавалерами на школьных вечеринках. Они больше прикасаются к нам, прижимаются, гладят. В этот момент мы любим друг друга. Не важно, что это за любовь, просто мы любим в целом, в широком понимании.

На первый медленный танец я приглашаю Киру. Мы ничего не говорим друг другу. Мы уже мысленно расстались навсегда. В этот вечер наши дороги из параллельных превращаются в расходящиеся. От этого танец наш с оттенком холода. Эти неопределенные отношения теперь приобретают четкие границы. И я отлично понимаю, что она не моя, а чья-то там в ее туманном будущем. И что меня самого возможно ожидает чье-то юное сердце, о котором я совсем ничего пока не знаю. Музыка стихает и медленную композицию сменяет ритмичная. Я благодарю Киру за танец, мы встречаемся взглядами я целую её, и она подставляет щеку. Эта подставленная щека почему-то обижает меня. Мне кажется, что в этот раз, в самый последний раз, она могла бы наплевать на наши выдуманные правила, на присутствие одноклассников, учителей и оставить для меня губы. Меня охватывает чувство разочарования.

"Чувак, ты просто ей не нужен. Ты — запаска. Ты — времянка. Ты просто был приятным времяпровождением и не более того". — Говорит внутри меня голос обиженного мужчины.

Я прохожу к столам. Туда уже подтянулись остальные. Мы наливаем из-под полы самогон Макса. Уже не замечаем, как он обжигает горло. Опьянение накатывает на нас.

— Пацаны, чтобы не случилось, мы всегда будем вместе. — пьяно и сентиментально клянемся мы друг другу.

— Десять лет! Мы навсегда..! Давайте еще выпьем! — обнимаясь, мы прикасаемся лбами друг к другу. Хмельные слезы поблескиваю на склерах наших покрасневших глаз. Обнявшись, мы выходим на ночное крыльцо школы. Курим. Снимаем и прячем в карман галстуки. Расстегиваем рубашки на груди.

Возвращаясь к столу, в холле я вижу Киру, которую пригласил на танец парень с нашей параллели. В тот момент на это становится противно смотреть.

К нашему столу я подзываю девочку с параллели. Она тоже хорошо подпила шампанского или еще чего-то покрепче. Я сходу обнимаю ее за талию и предлагаю тост на брудершафт. Она смеется и с удовольствием целуется со мной.

Потом я надолго ухожу с ней в темноту школьного двора. Весь остаток ночи она проводит рядом со мной. Из парней тоже каждый нашел себе пару. Мы возвращаемся застольничать. Зовем нашу классную выпить с нами. Она грозит нам пальцем, но не отказывает. Директриса уже ушла и нашей классручке тоже можно расслабиться. Она у нас молодец. Очень много помогала нам с экзаменами. Покрывала, прикрывала, и в нас живет чувство благодарности к ней.

— Через десять минут собирайтесь, выходим. Скоро рассвет. — говорит она.

По многолетней традиции мы встречаем солнце на лысом пригорке над рекой в парке. Идти до него полчаса. Наш нестройный поток устремляется к воротам школы.

Бутылки с крепленым, спрятанные нами, решено отыскать на обратном пути. Мы и так довольно много выпили, и крепленое грозит нам потерей горизонтального передвижения. А встречать рассвет, стоя на карачках посреди парка, совсем не традиционный способ завершения выпускного.

В реке под пригорком мы видим замечательно плещущихся двух людей. Один из них чей-то папа, второй выпускник с параллели. Все было бы ничего, если бы они были в плавках или в трусах, или даже голыми. Но они купаются в костюмах, которые пузырями пиджаков повсплывали вокруг них. Учителя пытаются уговорить их забраться обратно на берег и идти домой. Но они смеются в ответ. Им хорошо. Предрассветный час довольно прохладный, несмотря на теплые дни. Наконец в дымке утреннего тумана выскальзывает тусклое багровое солнце. Это символ финиша наших школьных дней.

Классная говорит нам какие-то пожелания. На меня наваливается усталость. Девушка, в обнимку с которой я шел, кажется мне совсем чужой. Мне хочется домой. Но Макс уговаривает всех нас идти к нему в гости, чтобы добить это утро и спрятанные в парке бутылки.

— И вообще, расходиться по домам сейчас просто тупо. Это наш последний вечер, ну, то есть не вечер, а утро. Короче… — убалтывает он всех нас.

И мы бредем к нему домой. Но мы совсем уже не пьем. Просто разговариваем, откупорив зачем-то одну бутылку. Кира не пошла с нами. Она держалась остаток ночи в стороне в другой компании вместе с Анкой.

Я иду по дороге домой. Немного хмельной и очень усталый. Бал окончен. Впереди маячит надежда на веселую студенческую жизнь, о которой так много рассказывал брат, и которая все же так непонятна и незнакома. Перемены немного пугают. Привычный уклад жизни должен навсегда рухнуть. Новый город, новые заботы, новые знакомства.

30 августа я зашнуровываю кроссовки. На полу стоит большая дорожная сумка. Она уже вся в нетерпении. Мне не верится, что я покидаю свою квартиру и свой город. И что больше жить в нем я не буду. В углу за дверью остается моя гитара. Как обиженная сирота, она даже не выходит проститься со мной. И я забываю о ней сразу же, как только колеса электропоезда начинают свой ход. Я в пути.

* * *

Снег падает хлопьями из серого монолитного неба. Сыро и холодно. Я, Макс и Саня идем к школе. Прошло чуть больше полугода со дня выпускного. Это наша первая встреча выпускников, и мы спешим на нее. Там, в новых местах учебы, на новых местах жительства у нас еще не успели появиться такие же близкие друзья, которыми мы являлись друг для друга. Поэтому, снова вернуться на один вечер в школьные стены приятно. Даже учителей, которые ставили плохие отметки, увидеть глазами выпускника приятно.

В кабинете химии, которым заведует Константиновна, мы усаживаемся большой компанией за сдвинутые наспех парты и сразу же выстреливаем шампанским. Мы так долго ждали этой встречи, что всем быстрее нужно снять напряжение. Константиновна уделяет нам полчаса, расспрашивая о том, кто где устроился и чем занимается. Пьет с нами шампанское и уходит занять время другими выпускниками, старше нас. В самом конце класса сидит маленькая компания взрослых женщин и седеющих мужчин. Это первый выпуск нашей классной.

По отчету о "проделанной работе" после выпускного мы все делимся на две категории: тех, кто поступили в ВУЗы и тех, кто не поступил. Среди непоступивших, как ни странно, есть много школьных отличников. Казалось бы, что они как раз пройдут вступительные без проблем, но не всё и не везде решают знания и самоуверенность. Есть такие факторы как фарт, обстоятельства и связи. Конечно для тех, кто всё время давал мне списывать задания и теперь болтается вне учебного заведения это удар по самолюбию. Это первый серьезный урок в их жизнях. Успеваемость, в которую они свято верили, оказывается совсем нерешающим аргументом в их жизни. Эти несколько неудачливых отличников уходят домой раньше остальных. Потом они поступят, и всё у них будет хорошо. Но сейчас им горько. Особенно горько видеть таких вот персонажей, как я и Саня, со студенческими билетами в бумажниках.

Макс достает из пакета вино для наших девчонок и водку для парней.

— За встречу! — все очень оживленно поднимают пластиковые стаканчики и беззвучно пытаются ими чокнуться. Так же быстро хмелеют. Праздник!

Во время оживленной беседы в класс заходит Кира. Неожиданно для себя я отмечаю, что так и не избавился за эти полгода от волнения, при ее появлении. Мне казалось, что прошло достаточно времени, чтобы забыть эту щенячью привязанность, но оказывается нет. Мама однажды в одной нашей ночной беседе скажет мне, что юношеские симпатии остаются навсегда. Тускнеют, конечно, со временем, но какую-то толику в сердце занимают навечно. Мне кажется, что для этого есть главная причина, которая кроется не в окружающих, а в самом себе. Просто со временем ты уже не способен так относиться к людям как раньше. Вероятно, что я сам тогда был намного лучше, чем сейчас и моя привязанность к тому времени на самом деле лишь поиски самого себя, только в улучшенном качестве.

Кира заходит, мы встречаемся взглядом, здороваемся. И ничего. В ее глазах ко мне равнодушие. Я это вижу. Или мне так кажется. Или я просто выпил уже слишком много. Но мне хорошо. Вернее я сам себя накручиваю, что мне плевать на это и что все равно хорошо. И всем вокруг хорошо. И я уже не жду ничего большего от этого вечера. И все же я очень ждал её появления. И я расстроен. Я даже ловлю себя на мысли, что я пришел оказывается ради неё. Ради этой встречи взглядов. И ничего…

Все идут к доске, чтобы сфотографироваться. Я остаюсь на месте. У меня пропадает настроение. Мне хочется выйти во двор, на свежий воздух. Встать на фото рядом с Кирой я не могу, это будет выглядеть, как попрошайничество в собственных глазах, а встать не рядом с ней я не хочу. Меня все зовут присоединиться к процессу, но я делаю вид, что слишком пьян и отмахиваюсь.

Саня и Макс, вернувшись к столу, снова клянутся в вечной дружбе. Обнимаются. Мы выходим на воздух, и я даже закуриваю, хотя не курил уже давно. Мы стоим кружком на крыльце школы. К нам подходит Михалыч, и мы угощаем его из пачки "Marlboro", чтобы показать, как круто мы живем.

— Ребята, спасибо, но я уже давно не курю сигареты ради престижа. — отказывается Михалыч. — Мне просто нужна доза никотина.

Он тянется к своей дешевой и крепкой "Приме".

— Ну, Михалыч! — обижаемся мы.

— Ладно, ради вас. — и он берет одну сигарету. Мы радуемся этому. Возвращаемся в класс. Еще пьем и уходим уже все вместе, прощаясь с Константиновной. Мы не подготовились к этому вечеру. Не заказали столик в ресторане. А сейчас уже поздно, потому, что все рестораны и кафе заняты встречающимися одноклассниками. Хотя, в принципе, смысла идти, куда-либо уже нет, мы зачем-то сильно напились и без ресторана. Макс забирает нескольких человек к себе, чтобы еще часик пообщаться. Девчонки не поддерживают нашу нетрезвую компанию, и собираются расходиться по домам. Звучат пожелания встречаться чаще, но заранее понятно, что это лажа. Все погрязнут в собственных хлопотах, и собирать внепланово одноклассников будет некому. Мы целуемся с девушками в щеку и прощаемся до следующего года. Когда мы сворачиваем за угол, мне становится неимоверно грустно. Тоска будто поджидала меня пьяненького и беззащитного за углом школы. Я чуть не плачу. Или это просто водка? Неровный лёд дороги затрудняет наш путь. Кто-то даже падает на бок. Смех. Но тоскливо. Это осознание того, что мы меняемся. Меняется страна. Меняются все вокруг. От прежних граждан скоро не останется и следа. Идут девяностые годы, смутные и темные, с обесточиванием квартир в дневное время для экономии электричества, с выключением горячей воды, с рыночной одеждой и мечтами о лучших временах.

* * *

С востока медленно вползает рассвет. Полоска горизонта светлеет. Птицы крыльями вспарывают небо, и из его утробы вываливается красное воспаленное солнце, заливая все вокруг нежно-розовым светом. Предметы в моей комнате выпрыгивают из мрака, приобретают свою форму и цвет. Я задергиваю шторы и ложусь в постель. Теперь этот город обойдется без меня.

— Алло! Доброе утро! Как ты? — слышу я такой знакомый женский голос.

— Нормально, я ведь почти не пил вчера. Который час?

— Обед. Час дня. Я сама недавно проснулась. Приходи ко мне на завтрак. Я блины с творогом сделала. Если быстро соберешься — застанешь еще теплыми.

— Хорошо, Кира.

Я умываюсь, прощаюсь с мамой. Она сердится, что я еду не позавтракав, но ссылка на то, что меня покормит одноклассница, задабривает ее.

В машине включаю кондиционер и жду, пока салон остынет. Стоянка плывет в горячем воздухе, сверкая крышами авто. Тополиный пух витает в воздухе как упрямые снежинки заспанной зимы.

Проигрыватель глотает диск с ярко-красной надписью женского имени "Алиса" и динамики выдают красивую гитарную мелодию.

"…Снег летит, кружит время-метель.

Над землей белая канитель.

По весне ливни ринутся в бой.

С ними я возвращаюсь домой!…"

ЭПИЛОГ

С момента окончания школы прошло более полутора десятка лет. Судьбы каждого слепились по-своему. О некоторых людях я почти ничего не слышал с момента выпускного вечера. Это скорее те, о ком слышать мне было не особо интересно. С небольшой горсткой товарищей юных лет я поддерживаю отношения до сих пор.

Павел после окончания ВУЗа уехал в Штаты. Иногда появляется на интернет-страничках. Выглядит на фотографиях полысевшим и полным мужчиной в дорогом костюме.

Антон работает в столичной мэрии, занимает не последнюю должность. Обзавелся семьей. Живет в самом центре города в большой квартире. Около 7-ми лет назад мы собрались с ним силами и записали вдвоем в профессиональной студии девять наших старых песен. Не для издания, а для удовольствия. Иногда он захаживает ко мне в гости и мы, вспоминая былое, играем негромко на гитаре и застольничаем.

Саня работает коммерческим директором в крупной столичной компании. Женат. Двое детей. После бурной и веселой студенческой юности, которая тесно переплетена с моей, он теперь примерный семьянин. Его редко можно куда-либо вытащить. И, кажется, куда либо выползать из семейного логова ему самому лень.

Анка осталась в родном городе. Вышла замуж. Воспитывает троих детей. При этом осталась такой же веселой и общительной дамой. В перерывах между беременностями регулярно появляется на ежегодных встречах выпускников.

Димка уехал в Россию и преуспел там, занимаясь компьютерами.

Джон никуда не поступил. Начал бухать, подрабатывая на стройке. Потом сел на иглу, из-за этого чуть не попал на зону за хранение наркоты. После уехал куда-то и больше о нем ничего не слышно.

Серега после окончания военного училища и нескольких лет службы по гарнизонам вернулся в родной город и остался там работать в милиции. Дотянулся до майорских погон. Дважды в разводе.

Макс окончил военку, служит в родном городе, женат. Очень тяготится службой, но бросить не решается.

Кира живет в столице. Еще на первом курсе учебы она познакомилась со своим будущим мужем. Воспитывает сына. Почти не изменилась. Такая же стройная и красивая. Мы иногда видимся в качестве старых друзей детских лет.

Белянцев Руслан. 2009. Киев.

Оглавление

Руслан Владимирович Белянцев . Дети проходных дворов

Реклама на сайте