ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. СНАЧАЛА
До турецкой войны Петр Анисимович был крестьянином. Под Плевной ему выбило глаз, и, когда он лежал в лазарете, ему предложили выучиться на фельдшера.
В Павловский Посад Петр Анисимович вернулся человеком уважаемым. Собственный его глаз был огромный, голубой, ничуть не потускневший из–за отсутствия второго, потому что сам Петр Анисимович был человеком красивым, богатырского сложения и мягкого нрава.
Петр Анисимович долго выбирал себе жену, но жениховался недолго. Даша для приличия закапрничала– вроде не хотела за «кривого», но Петр Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоялась.
Нехорошо он себя вел только в редкий перепой, что потом переживал и винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и покладистой. Жену свою Петр Анисимович уважал и ценил. Советовался с ней. По утрам, когда дети еще спали, жена ставила самовар, и они пили чай вдвоем, неспешно обсуждая домашние дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате даже по нужде.
Работать Петр Анисимович поступил в психиатрическое отделение городской больницы, где кроме обычных фельдшерских знаний требовались сила, храбрость и, самое главное, умение не забывать, что здоровые с виду сумасшедшие на самом деле люди больные, большей частью нелечимые.
Хотя денег в доме с нарождением детей становилось все меньше, прокорм, слава богу, был: вольнопрактикующий лекарь Павловского Посада Григорий Моисеевич, понимая, что Петр Анисимович человек казенный – на жалованье, посылал к фельдшеру своих несложных больных.
Егор родился у фельдшера последним, пятым, и потому помельче предыдущих. В Павлопосадском реальном училище Егор занимался прилежно, но недотянул отец обучение младшего сына. Сочувствуя бедности одноглазого фельдшера и принимая во внимание красивый почерк мальчика, директор училища помог Егору Петрову Степанову поступить на службу в Павлопосадское отделение Русско-французского акционерного общества хлопчатобумажной мануфактуры учеником конторщика.
Насмотревшись на запои отца, которые со временем участились, Егор, для благозвучия – Георгий, вина не употреблял вовсе и вскоре обзавелся шляпой канотье, белым чесучовым костюмом, как у коллег, немецким велосипедом на красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности.
Со своей будущей женой Липочкой Георгий познакомился в шестнадцатом году в Москве, прибыв туда занять предложенную ему должность конторщика на кабельном заводе.
Липа, или, как было написано в ее студенческом билете, «госпожа Бадрецова Олимпиада Михайловна», заканчивала второй курс на математическом факультете Высших женских курсов Гирье.
Липу в Москву на учение отец ее, ткацкий мастер Михаил Семеныч, собирал собственноручно. Не доверяя жене– Матрене Васильевне, Липиной мачехе, – перепроверял баулы, записывал, что есть, что надо будет. Комнату снял дочери в Москве по первому разряду на полном пансионе. Только учись. И хозяйке велел еженедельно отписывать за отдельную плату наблюдения: как Липа учится.
Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит.
– Зачем же ты, Липа, куришь? – строго спросил Михаил Семеныч, срочно прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом.
– У нас, папаша, медички живут в квартире, – бойко затараторила дочь, – они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах. От запаха мы и курим.
Ответом дочери Михаил Семеныч удовлетворился и, УСПОКОИВШИСЬ, убыл домой в город Иваново.
Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву, прослышав про Георгия, но, узнав, что жених Липы вероисповедания старообрядческого и должность занимает благопристойную, против свадьбы не возражал.
На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает, снял с зятя мешающие серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в нагрудный кармашек, замяв внутрь жениховский платок, пригнул к себе напомаженную голову зятя, несколько оторопевшего от такой вольности, и пронес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно, чтобы все хорошо слышали:
– Я, Георгий, богат, – не скажу, но хуже других не жил и вам хуже себя жить не позволю. Главное: по-людски живите, без трепыханья, без дерганья. Буду помогать. – Потом долго в упор, чуть морщась, разглядывал Георгия и закончил:-А усишки-то сброй… А то выпустил… Не к лицу.
Эмансипированная тремя с половиной курсами Гирье Липа не захотела расстаться со своей девичьей фамилией; покладистый же, в отца, Георгий во бежание склоки присоединил спереди к своей фамилии женину девичью. Получилось Бадрецов-Степанов. Но бухгалтерскую документацию подписывал только второй половиной новой фамилии – своей собственной – «Степанов».
…Старый фельдшер второй месяц уже спал в детской. После смерти жены он продал дом в Павловском Посаде, жил по детям, и теперь пришла очередь Георгия.
Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку.
Сегодня Аня, младшая внучка, проснувшись, о всех сил старалась не заснуть снова – дождаться, пока дедушка встанет. Она ждала долго, даже пальчиками помогала глазам не закрываться, но все равно задремала… И вдруг пружины под дедушкой заскрипели, Анечка встрепенулась, тихонько повернулась в его сторону…
Из разговора старших она слышала, что у дедушки как бы нет одного глаза, и услышанному очень удивлялась, потому что у дедушки были оба глаза, правда немного разные по цвету, и один почему-то не моргал в то время, когда моргал другой. Аня ночью, когда просыпалась на горшочек, подходила к Люсиному дивану, на котором спал теперь дедушка, и каждый раз видела непонятное: на дедушке была косынка, повязанная через правый глаз. Сперва Аня думала, что дедушка от холода повязывает голову маминым платком, но платок каждую ночь сползал почему-то именно на правый дедушкин глаз, чего, конечно, просто так быть не могло.
…Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги, и держал двумя пальцами голубой шарик. Глаз. Он обтряс его, обдул, перехватил поудобнее и загнал на место. Потом поморгал другим глазом и взглянул в маленькое зеркальце.
– А я все ви-и-ижу, – тихо пропела Анечка.
– Ктой-то? – заерзал Петр Анисимович. – Ты почему не спишь?
– Деда, а где твой глазик настоящий?..
– Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет.
– Ты, деда, врешь, – убежденно сказала внучка. – Сто лет не бывает.
– Тогда спи, – сказал Петр Анисимович, и Аня послушно заснула.
– …Петр Анисимович!.. Вы где-е? Петр Анисимович! – кричала Глаша, будто играла в прятки. Она вошла в детскую. – Где дедушка-то? – спросила она проснувшуюся Аню. – Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать… Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит…
Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке она выбежала в пустой коридор, подергала закрытые соседские двери и даже заглянула в черный нкий шкаф в передней, где вну стояла огромная черная с белым нутром гусятница, медная ступа с пестом и безмен для картошки. Дедушки не было.
– Де-да-а, где ты? – жалобно выкрикивала она. – Де-да-а!..
Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке.
– Де-да-а…
Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из–за тараканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пусто, только тараканы быстро ходили по стенам и потолку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надвигалось недовольное бормотанье Глаши:
– …Восемьдесят лет, а вино жрать – конь молодой… – Глаша закрыла за собой дверь и присела отдышаться. – Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Кому сказала!
На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:
– Гули, гули…
– Этих только здесь и не хватало! – Глаша сердито замахала на голубей. – Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят…
Аня уже поняла – с дедушкой случилось то, что иногда случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, позавтракала и пошла во Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться…
Конец двора упирался в старый каретный сарай: ночью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.
Она уперла руки в бока, как это делала Глаша, и сказала сварливым голосом:
– И так одного глаза нет, а все ходит… – Сказала и задумалась: и почему Глаша, когда бранится, всегда говорит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не куда-то, ходит пить вино.
Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше сарая, Аня вздрогнула: дедушка с Глашей выскочили головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула – под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пушистые хвостики. Аня взглянула вверх: скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмеялась. Бельчата вну в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолкнули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же застряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.
– …Все гуляешь, – ровно ворчала Глаша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте. – Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет… Поди-ка глянь лучше, кто приехал!
Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину.
Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня сидела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала ее двумя руками, Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела.
– А дедушка где?
– Вино пить ушел, наверное, – сказала Аня. Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спокойной интонацией племянницы.
– Не говори глупости, Аня! Да ты все платье закапала! – Тетя Маруся достала сумочки душистый носовой платок и за косички небольно оторвала племянницу от груши. – Ну-ка встань. Господи!..
– Ничего… Я другое одену. – Аня положила недоеденную грушу на стол, облалась.
Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:
– Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка, – она дотронулась указательным пальцем до двух маленьких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок, – ноготками…
В комнату вошла Глаша.
– Нет, ты глянь! – всплеснула она руками. – Все платье гваздала!.. – Глаша подошла к шкафу, на дверце которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, поджала губы.
Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла комнаты, напомнила племяннице:
– Ноготками и – сразу, а то больно, ну…
Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с подзеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и воткнула в голову широкий гребень. Пучок получился огромный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее…
– Зачем? – спросила Аня, снова въедаясь в грушу.
– Ты почему не переодеваешься? – спросила тетя Маруся. – Это лаванда.
– Как духи?
Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажимал кнопку и держал, пока не откроют.
Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей – за ней.
Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях.
– Здравствуйте, папаша, – почтительно сказала тетя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей пришлось немного вывернуть голову и пригнуться – мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упрощать встречу Михаил Семеныч не желал.
– Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? – строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, испачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул кармана брюк носовой платок, такой большой, что одним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глубоко сидел в кармане. – Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.
Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.
Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.
«Нарочно себя растравляет», – мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семеныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, достал внутреннего кармана пиджака маленькую металлическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.
– Аграфена! – крикнул он. – Ты где? Аграфена! «Нарочно комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было», – подумала Марья и шепнула Ане:
– Глашу позови.
– Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Тридцать лет бабе – и никак тела не нагуляешь!
– Какая есть.
Примчалась Глаша. Поздоровалась и молча встала на пороге. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно пронес:
– С возчиком рассчитайся, у меня мелочи нет.
Поклажу сюда!
– Чаю поставить, папаша? – смиренно спросила Марья.
– Она поставит, – отец махнул головой вслед Гла-ше. – Пока кипятку дай холодного, жарко… – Он подошел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал. – Подросла. А сестра твоя где?
– Она в пионерлагерь уехала.
– Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула.
– Я тебе конфет треугольником привез. – Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей. – Жарко. Там еще в чемодане три фунта. – Он секунду посмотрел на внучку и перекрестил ее. – Ну, и слава богу…
– Хм, недовольно кашлянула Марья. – Может, вам кваску?
– Не хмыкай, – буркнул отец, не оборачиваясь к дочери. – Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?
Технический руководитель Ивановской ткацкой фабрики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадрецов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин – ровный, гладкий с плеч дону. Да и большая круглая голова в картузе на толстой короткой шее тоже подчеркивала общую плотную ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмотря на жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под галстук, он с удовольствием предал косоворотку – ему понравилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.
Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография…
– Вот, – протянула она отцу бумажку.
– Сама читай, – оттолкнул ее руку Михаил Семеныч. – Мне света мало.
– «Выписка протокола заседания Партколлегии МКК по рассмотрению обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников…»
– Дальше! – рявкнул Михаил Семеныч.
– Ну что дальше? – Марья положила бумагу на-стол. – В поведении невыдержанна, с младшими служащими обращается по-чиновничьи…
– Тут они в точку! Зазналась… Марья с досадой махнула рукой:
– Да не это главное. Главное – дочь служащего, в Красной Армии не служила, непонятны причины вступления в партию. Одним словом, идейно чуждый элемент.
– В суд подала?!
– Зачем? Все же выяснилось. Московская контрольная комиссия проверяла, проверила парторганацию. Восстановили.
Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу.
– В суд я велел!.. Кто выгонял? Фамилия? Я что вам, так, кататься приехал? Филькины грамоты слушать?! Меня замнаркома вызвал. Через него в суд на твоих подадим. Затоптать!.. Я им дам «дочь служащего», я им дам «непонятны причины»! – Михаил Семеныч тряс в воздухе кулаками, побивая обидчиков старшей дочери. – А ты им сказала, дуракам, что – за их партии мужа лишилась?! Что тебя самою на вилы мужики под Самарой сажали?! Что нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!..
– Дедушка, не кричи на тетю Марусю, – захныкала Аня, не выпуская грушу рук.
– Ладно, не плачь! Георгий когда придет? – буркнул Михаил Семеныч, от волнения наливая холодную воду в блюдце.
– Холодная, папаша, – сказала Марья, стоя за его спиной.
– Без тебя знаю! – отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике, поднял блюдце на широкую короткую растопыренную пятерню. – Георгий, говорю, когда будет? Сзади не стой, сядь. Что я, как Дурень, буду вертеться? – В данном случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье с неумным человеком: Дурень – был у него дома в Иванове попугай.
– Папа в три часа приходит, – в связи с прожевы-ванием груши не сразу ответила Аня.
– А Липа опять на бирже сшивается?
– Мама работу ищет, – кивнула Аня.
– А развелись на кой черт?! Прости мою душу грешную! – Михаил Семеныч перекрестился. – Все молчком! От отца скрыли.
Марья достала буфета чашки, расставила на столе. Чашки показались ей недостаточно чистыми, она стала перемывать их в полоскательнице.
– Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!..
– Да не кричите вы, ради бога, – не выдержала Марья. – Специально вам Липа не сообщила, чтобы не волновать. Найдет работу, время получше станет – снова зарегистрируются. Ведь вы же знаете: ситуация в стране сейчас с работой временно сложная… Если один супругов работает…
– Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация… Господь бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи.
Михаил Семеныч отставил блюдце, встал и медленно прошелся по комнате. Марья сделала ошибку, что навела его на мысль о недостаточной чистоте посуды. Он подошел к мраморной доске камина, провел по нему пальцем; поднес палец к окну и морщась стал его разглядывать. Потом показал Марье.
Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу.
Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чехлах суровья.
– Куда их?
Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к домработнице спиной, потом отошел в сторону, жестом приглашая Марью и Глашу посмотреть. А сам вытянул тем временем платок, вытер палец, которым вывел на запыленном зеркале крупные буквы: «Срамъ!»
Глаша подхватила фартук, намереваясь протереть зеркало, но Михаил Семеныч осадил ее:
– Оставь, пусть до хозяев! Этот – Липе. – Он ткнул в правый чемодан: – Тот – Роману. Купил зимнее… В техникуме была? – Он поднял на Марью недовольный взгляд. – У начальства?
– За ним следить не нужно – своя голова на плечах! – резко ответила Марья. – Активный комсомолец!..
– Акти-и-ивный… А к отцу никакого уважения! Все ты пример подаешь. Пишешь письма – почему Александре поклон не передаешь?!
– Это я ей кланяться буду?!
– Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена венчанная!..
Марья опустилась на стул, медленно переложила с места на место полотенце.
– Неужто расписался?..
– Венчались.
– Ну, помяни мое слово, – по складам сказала Марья, постукивая коротким, как и у отца, пальцем по столу. – Она тебе еще устроит! Венчанная… Помяни мое слово…
Михаил Семеныч слушал старшую дочь, не перебивая: он знал, что Марья грубости по-отношению к нему не позволит и, если уж она съехала на «ты» в разговоре с отцом, да еще отца жни научает, значит, надо прислушаться. Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала управляющим делами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа.
Короче, Михаил Семеныч слушал дочь, не перебивая, и, мало того, когда она кончила говорить, немного помолчал– вдруг у старшей есть что добавить. Но Марья от сообщения отца сникла и еще более оробела оттого, что так резко с ним говорила.
– Все сказала? – пробурчал наконец Михаил Семеныч. – На стол собери, есть хочу… Шестьдесят лет – в самой поре мужик… Варенья подай… Без бабы жить должен? Сама знаешь: не развожусь – бог прибирает… Сливового…
– Тебе шестьдесят три, – уточнила Марья и вышла комнаты.
– А ты чего мне привез кроме конфет? – спросила Аня.
– Валеночки, – размягченно ответил Михаил Семеныч, но тут же опять насупился, как бы продолжая разговор с Марьей: – А кто за мной под старость ходить будет?
– А куда с тобой ходить надо? – поинтересовалась Аня. – Я пойду.
– Да эт… ладно, во-от… Чего еще тебе привез?.. Носочки козьи привез… Их тебе связала тетя Шу…
В комнату с самоваром в руках вошла Марья, и Михаил Семеныч на имени новой жены поперхнулся.
– Тебя же сватали, – продолжила Марья тоном ниже. – Елена Федосеевна – чем не жена? И хозяйка, и…
– Пятьдесят лет?! Что она мне – на дрова?!
– У тебя теперь новая жена будет? – спросила Аня.
Михаил Семеныч открыл рот, намереваясь заговорить, но в комнату вошла Глаша с горой пирогов на блюде, и он закрыл рот.
– Каждая божья тварь, Анечка, должна жить семьей, – сказал Михаил Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове.
– Именно что тварь… – пробормотала Марья.
– Что-что? – нахмурился Михаил Семеныч. Слава богу, что он был глуховат, как все ткачи, и тихих подробностей не схватывал, а переспрашивать считал для себя зазорным.
Кроме того, он начал есть пироги и перебивать аппетит спорами не считал нужным.
– Вы же завтра собирались приехать, – сказала Марья, возвращаясь на «вы». – Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось, захотел – приехал. На балкон пойду, подышу. Аграфене скажи: пирогами доволен…
– Зачем вам на балкон? – забеспокоилась Марья. – Зы лучше полежите…
Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадолго, как и предполагала Марья.
Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к младшей дочери, покушав, шел подышать на балкон и каждый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отплевываясь, возвращался в комнату.
– Тьфу! Пропади ты пропадом!..
Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.
Отец сел к столу.
– Вот, вызвали… – уже другим тоном заговорил он. – Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял.
– А вы?
– А я его брать не буду. В Москве жить не желаю… Анкета у них есть, биографию велели записать.
– Так если вы не хотите, зачем биографию? – пожала плечами Марья.
– Пусть знают, – буркнул Михаил Семеныч. – Сейчас и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш… Я– рассказывать, ты – писать. Потом Георгий перепишет чернилами. Пиши…
Марья положила перед, собой лист бумаги.
– Говорите…
– «Моя биография…»
– Не так, – поморщилась Марья. – Автобиография.
– Я сказал: «Моя биография». Пиши… «Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним оставила дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Морозова в Иваново…»
«Все врет, – подумала Марья, – не было у тебя никакого отца», но спорить не стала.
– «…Во время нашей казарменной жни при фабрике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил кличку „Бодрец“, которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики…»
Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопросительно подняла голову.
– Чего смотришь? – рявкнул Михаил Семеныч. – Шпули мотал, очесы сгребал… Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.
– «…Мать по слабости здоровья перешла кухаркой скобы. Казарма так называется, где и умерла вскорости от чахотки. Я работал, как малолеток, восемь часов в сутки в две смены. Переведен был на должность подавальщика проборного отдела. В 1881 году по назначению правления фабрики окончил Ткацкую ремесленную школу, после чего получил профессию ткач и должность подмастерья…»
Михаил Семеныч заглянул через плечо дочери и увиденным остался недоволен:
– Почему «ткач» с малой буквы? Переправляй. «…До 1913 года работал Ткацким Мастером на фабриках Ивановской губернии. Потом заведующим ткацких фабрик в тех же губерниях. После революции работал по размо-розке законсервированных текстильных предприятий по многим губерниям как специалист…»
В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал жилета часы;
– Кто еще? Рано.
– Мань!.. Ты здесь?.. – Высокие двери распахнулись, и в ком-нату влетел запыханный Роман, с разбега не увидел сидящего отца. – Нэп скоро накроется! Ты в курсе?..
Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца.
– Здравствуйте, папаша! – осекся Роман. – Как доехали?
– Ори дальше, – спокойно сказал Михаил Семеныч, наливая себе чая самовара. – Точку поставила? Еще варенья. – Посмотрел на сына: – Балабон!..
Марья послушно положила ему в розетку варенья и, защищая брата, напористо заговорила:
– И правильно. Хватит отступать перед мелкобуржуазным элементом. Рома, садись за стол.
– Элеме-е-ентом!.. – передразнил ее отец. – От дураки! Жрать чего будете?! Элеме-е-ентом!..
Роман смиренно сидел напротив отца, он был ладный, но лицом некрасив, с таким же, как у отца, разлапистым носом, что было Михаил Семенычу приятно. У девок-то носы в мать, земля ей пухом, уточкой. Ничего парень, отметил про себя Михаил Семеныч, хоть и дурак. Роман достался ему дороже всех, поэтому и любил его больше всех. Ну, не больше, конечно, – Михаил Семеныч даже заерзал от этой мысли – он всех детей любил одинаково, но все-таки, те – девки, а парень – другое дело.
В десять лет Ромка с приятелями поджег сарай соседа, в двенадцать поджиги чуть не убил товарища, За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей и отодрал сына карчеткой, какой чистят трепальные станки. За пробитую голову дал уже двести и драл сына, пока не устал.
В пятнадцать Роман отчубучил похлестче: вступил в комсомол. Михаил Семеныч привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись, пригрозил, что уйдет дома, а в комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел на него и увидел, что перед ним уже не шелудивый пацаненок, а высокий костлявый парень с прыщавым подбородком, и опустил руки. Потом, когда гнев его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской власти, еще при царе ссыльным одежонку на этап посылал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году его десять тысяч в банке стали достоянием свободного пролетариата, как говорила Марья, утрату переживал недолго. Да он бы и в партию вошел, если бы коммунисты – не против бога.
– А волосы-то на виске так и не растут? – спросил он, покачав головой.
– Не растут.
В прошлом году Роман проходил практику на Кожуховской подстанции, и там проошла авария с трансформатором. Роман отличился при тушении пожара, но обгорел крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам, чтоб лечили лучше. Врачи взмолились, чтобы Липа с Марьей забрали отца, но Липа сказала, что на отца, конечно, постарается повлиять, хотя трудно, и добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок лет назад, когда умер от скарлатины первенец Михаила Семеныча Коленька, отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать доктора, заставившего его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен.
– Зусмана сегодня встретила, – сказала Марья, отводя предыдущий разговор подальше. – В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом.
Михаил Семеныч поморщился.
– Жидов-то зачем привечаете?.. Служба – одно, а Домой к чему?
– Да он же тебе понравился в тот раз, – от отцовской несправедливости Марья даже покраснела. – Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий…
– А-а… Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина.
Михаил Семеныч, будучи сам роста небольшого, терпеть не мог мелких женщин, а мужчин и подавно. А если человек роста удовлетворительного, так не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров – старых и новых товарищей Михаила Семеныча – были евреев. А насчет «жидов» – это он так, подразнить начальственную Марью.
– Да, он красивый… – вздохнула Марья. – На Петю даже чем-то похож.
– Самая-то замуж собираешься? – спросил Михаил Семеныч, исподлобья взглянув на дочь. – Или так и будешь вдоветь до морковкина заговения?
Марья молча вышла – за стола, достала сумочки платок и еще что-то, повернулась спиной к столу.
Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер, после войны вернувшись домой, обнаружил, что его молодая жена Машенька уже не просто Машенька, а член укома Марья Михайловна. Он же как был калькулятором на фабрике до войны, так им и остался. Машенька приходила поздно, куда-то все ездила по партийным делам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его на мысль, что ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и …Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это – дочь спиной встала к отцу и стоит. Он тихо подошел к ней, заглянул через плечо, встав на цыпочки: Марья, смахивая носовым платком редкие слезы, смотрела на фотографию, где Петя лежал в гробу.
– Тьфу ты, господи! – расстроился Михаил Семеныч. – В гробу-то он тебе на кой хрен теперь нужен?! Спрячь, сказал!.. – Он даже топнул ногой от раздражения и мешающей ему жалости к дочери и, резко растворив дверь на балкон, опять вышел на воздух.
– Да не ходи ты туда, ради бога! – всхлипывая, крикнула Марья, памятуя про нелюбовь отца к голой женщине.
– Орет ктой-то, – обернувшись, громко сказал с балкона Михаил Семеныч. – Аграфена! Глянь.
Глаша, прибиравшая со стола, с чайником в руках вышла на балкон. Кричал дворник Рашид.
– Э-эй! Папашу бери!.. – доносилось сну. – Папаша ваша!..
Глаша перегнулась через перила:
– Чего крик поднял?
Рашид тыкал пальцем в пролетку под балконом: Папаша… папаша… совсем больная… Глаша сразу поняла, в чем дело. – Петра Анисимовича привезли. Выпивши. У-у-у! – зарычал Михаил Семеныч, задом убираясь в комнату. – С черного хода пусть подают. Срам-то!..
– Во двор вези! – перевела дворнику его слова Глаша.
– Ты подумай, – улыбнулся Роман. – Опять напился с утра пораньше.
– Ладно! – ударил Михаил Семеныч кулаком по столу. – Сопляк! С его поживи! Ступай, принять помоги! – Он полез в карман, достал деньги. – Аграфена! На. Дай татарину.
«А говорил – мелочи нет», – механически отметила Марья.
– Я тоже пойду за дедушкой, – сказала Аня. – Можно, дедушка?
– Ну, сходи, – пробурчал Михаил Семеныч. – Дедушка старенький – заболел…
– Нет, – замотала головой Аня. – Он вино выпил.
Несмотря на соседство с кабельным заводом, который сам по себе был вонюч, двор пах мокрым лесом. Мощные, тесно посаженные деревья не пропускали к земле солнечное тепло, и мокрая от росы трава, от которой шел густой запах, просыхала только к вечеру, к началу вечерней росы. Под кленами стояли влажные, черные, от старости уже даже не гниющие скамейки. Посреди двора увядала не обогретая солнцем клумба.
Рашид спрыгнул с подножки пролетки, показывая, куда сгружать Петра Анисимовича. Рядом с дедушкиной большой сонной рукой лежал сплющенный фунтик винограда, несколько ягод выкатилось.
– А вы дедушку разбудить хотите? – спросила Аня. – Пусть он лучше поспит, он старенький. Он всегда так спит. Вон там! – она показала на каретный сарай.
Роман обернулся к сестре:
– Может, правда туда? А то на четвертый этаж…
– Нет, – решительно сказала Марья и поставила ногу на ступеньку пролетки.
Пролетка заскрипела и накренилась. Петр Анисимович тихонько что-то пробормотал.
– Аня! Не ешь виноград – грязный, – раздраженно спросила Марья.
А вон мама идет! – крикнула Аня. – И папа!
Марья сняла ногу со ступеньки – пролетка выпрямилась: Петр Анисимович опять что-то сказал. Марья пошла навстречу родственникам. Роман следом. Аня подобрала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот.
2. ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ
В тридцатом году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых пришел комендант и сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не в счет) – по нынешним временам слишком жирно. Пожелтевшее удостоверение Георгия в том, что он, «…выполняя ответственную работу на дому, имеет право на дополнительную площадь в размере 20 квадратных аршин», не провело на коменданта впечатления. Липа кинулась искать обмен, пока не уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство, было уже позд-, но: последний ломовик, груженный скарбом и Глашей, успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал Пестовского.
Новый дом в Басманном был задуман как студенческое общежитие: шесть этажей – шесть длинных коридоров– один над другим. По обе стороны коридора маленькие квартирки, в каждой уборная и безоконная трехметровая кухня. В конце и в начале коридора – огромные балконы, планируемые для коллективного отдыха и используемые для сушки белья. Задуман дом был в начале нэпа, выстроен – в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями.
На двухкомнатную квартирку в двадцать пять метров на четвертом этаже этого дома Липа и выменяла две царские комнаты в Пестовском с мраморным камином и каменной женщиной на балконе. Из всей родни Липа теперь единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась.
Поскольку осуществить Липину мечту – отдать Люсю в немецкую школу – не удалось: принимали только детей рабочих, – Люся училась в обыкновенной школе, а немецким занималась у фрау Циммер на улице Карла Маркса. А в клубе железнодорожников на Ново-Рязанской она училась художественному свисту.
Никаких напастей не было до тех пор, пока Аня не заболела дифтеритом. Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей от ужаса Липе сказали, что, раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли спиртом и выписали больницы.
Три месяца Липа моталась в поверхностной дреме на табуретке возле кроватки дочери, специально на табуретке, потому что со стула можно и не упасть, если заснешь. Днем же Липа работала старшим экономистом на Метрострое. Подключить Георгия к ночным дежурствам ей даже не приходило в голову, впрочем, и ему – тоже. По вечерам он учился на Высших счетно-экономических курсах и работал уже бухгалтером.
Аня выздоровела. Но Липа, похудев на восемнадцать килограммов, сама заболела чем-то непонятным. В конце концов выяснилось, что в голове у нее образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления.
Липа сначала полечилась, потом бросила это бессмысленное занятие и начала сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не умирал, если не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося в Рязани у старшей дочери, и поэтому Липа, оказавшись первой кандидаткой на тот свет, старалась подготовиться как можно обстоятельней. Главное – дети. Дочери.
Аня завещалась Марье, потому что младшую племянницу Марья любила, а Люсю недолюбливала. Была и вторая причина: Марья, мобилованная в счет «тысячи», окончила сельскохозяйственный институт и работала в Курской области директором совхоза, а деревенский образ жни полезнее для восстановления здоровья Анечки, нежели городской.
Люся оставалась у Георгия, хотя спокойнее Липе было бы знать, что старшая дочь перейдет на воспитание к брату Роману.
Хоронить Липа велела себя в голубой шелковой кофточке, под цвет глаз, и обязательно не забыть хрустальную брошь. Похороны чтобы были скромные – в долги не влезать.
В старой, рассыпающейся записной книжке – по ней Липа прощалась с людьми, помогавшими ей в жни, – она углядела почти стершийся карандашный телефон профессора Кисельмана, у которого лечилась, будучи курсисткой, и решила позвонить, просто так – отвести Душу. Кисельман был жив, говорил бодро и пригласил Липу показаться ему. «Сколько мне осталось жить?» – спокойно спросила Липа профессора после осмотра. Ки-сельман отвечать на глупые вопросы не стал, а назначил ей своей властью огромную дозу рентгена и велел никому об этом не говорить.
Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться.
На четвертом сеансе она почувствовала себя лучше, а еще через две недели стала прибавлять в весе. Скоро она забыла, что собиралась умирать. Кисельман денег не взял, объяснив, что расплатиться за спасение жни никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентгена у Липы на короткое время вылезли волосы на затылке, потом отросли, но очень жидкие, и было смешно смотреть, как она по привычке поводит запрокинутой назад головой, распуская по спине несуществующую теперь волосяную тяжесть.
Хрустальную брошь стала надевать Люся на занятия художественным свистом.
Ночью Иванова позвонил Михаил Семеныч и, плача, сообщил, что совсем болен, Шурка его бьет…
Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал.
…Отец лежал один, грязный, не в себе. Дом был пустой, даже кадки с пальмой, куда Роман в детстве выливал озорства горшок, и той не было. Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий день вдвоем с возчиком на стуле принесла отца на четвертый этаж – лифт в Басманном, как всегда, не работал.
В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил называть последнюю свою жену, теперь уже бывшую, «Шуркой».
– Она мне – не так себе!.. Она мне жена венчанная!.. Александра Васильевна! И все тут! – Он стукнул слабой рукой по постели, выбив одеяла легкую прозрачную пыль. – Глаше велеть вытрясти.
Липа послушно кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку. Ладонь была широкая, короткопалая с тупыми ногтями. Липа смотрела на свою руку: такая же, одна порода.
Отец полежал несколько секунд без слов, отдохнул от гнева и снова зашевелился.
– Икону – туда, – он вяло ткнул пальцем в угол, где висела подвенечная фотография Липы с мужем. – Тех снять!
– Это ж мы с Георгием, свадьба…
– Тогда перевесить… – В комнате икону держать не буду! – заупрямилась Липа. – Люся – комсомолка, Аня – пионерка, Роман – член партии! Хочешь – на кухню?
Отец, насупившись, промолчал – согласился.
– «Устав» сюда! – пробурчал он.
– Ты же не видишь ничего, – тихо огрызнулась Липа.
– Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. «Устав»!..
Липа полезла под кровать за чемоданом. Достала старинную книгу в кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками.
– И образцы, – пробурчал отец.
– Раскомандовался!.. – Липа опять заковырялась в чемодане.
Она положила на постель толстенный альбом с образцами – кусочками ткани, – рисунки и выделку которых отец сочинял почти всю жнь.
Старик установил альбом с образцами у себя на груди, раскрыл его наугад и сквозь лупу посмотрел на яркие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к себе, вправо, влево и закрыл альбом:
– Не вижу ни хрена! Спрячь.
Липа уложила образцы снова в чемодан, потянулась было за «Уставом», но отец отпихнул ее руку. Она застегнула чемодан, с вгом по линолеуму задвинула его под кровать и встала с пола, отряхивая колени.
Отец лежал лицом к стене.
– Шифоньер боком разверни, – не оборачиваясь, сказал он. – Для глаз спокойнее…
Липа ухватилась за край платяного шкафа и с грохотом повернула его, но неудачно: дверками вплотную к отцову спанью.
– Неверно поставила, – сказал Михаил Семеныч в стену. – Больше не тревожь, вечером Георгий придет – разворотите.
«Георгий? Почему Георгий?» – подумала Липа. Когда дело касалось тяжелого хозяйства: паковать, грузить, ворочать, переезжать – Липа о муже забывала, просто упускала его вида. Всегда к брату, к Роману.,, Хоть Георгий и не больной, не инвалид, а все-таки – к Роману. Мужа она в сложных делах в расчет не брала. Так уж повелось.
– Дура ты, Липа, – сказал вдруг уже задремавший отец. – И орден тебе дали, а все равно – дура!..
«Помнит!» – обрадовалась Липа, не успев удивиться и обидеться на «дуру». Недавно она получила награду, правда, не орден – значок «Ударник Метростроя». Отец тогда прислал поздравление, окорок и бочонок вишневки для Георгия.
В квартиру постучали.
– Марусенька!.. Откуда? Почему стучишь – звонок ведь?.. Входи, милая…
– Живой? – задохнувшимся голосом спросила Марья.
– Господи! – всплеснула Липа руками. – Конечно, живой, какой же! Раздевайся…
– Посижу, – Марья движением плеча отпихнула Липу, пытавшуюся снять с нее шубу, и тяжело опустилась на табуретку. – Думала, не успею… – Она захлопала себя по бокам. Липа протянула ей «Беломор», но Марья отвела ее руку и нашла все-таки свой «Казбек», покрутила папиросу в пальцах. – Георгий позвонил – я все бросила… У меня завтра доклад на бюро…
– Господи боже мой! – Липа всплеснула руками. – Это все Жоржик! Я ему категорически запретила звонить тебе…
– Догадалась! – Марья гневно выдохнула дым. – Отец помирает, а я – не знать!.. Рассказывай.
Липа вынесла комнаты стул, села возле сестры, вздохнула…
– …Значит, все Шурка выгребла? – усмехнулась Марья, выпуская с шумом дым ноздрей. – И пальму?
– Ее тоже, конечно, понять можно, – забормотала Липа, – ходила за ним десять лет, за стариком…
– Ли-па! – Марья так посмотрела на сестру, что та запнулась. – Чего несешь!.. Какой старик? Какие десять лет!.. Он на пенсии-то с прошлого года…
– Да я к тому, что ничего, Марусенька, слава богу, живой…
– Морду бить поеду! – решительно сказала Марья, – Чай попью и поеду. Посажу, заразу!
– Да ты что! – Липа схватилась за голову. – Мару-ся, я тебя умоляю!… – Ладно!.. Не ной… Подумаю. – Марья кивнула на верь: – Как он сейчас?
– Уснул. Утром был профе.,
– Который? – строго перебила ее Марья.
– Вяткин, он сказал, что…
– Почему не Кисельман?
– Кисельман умер, Марусенька, – виновато заспешила Липа. – Да все обошлось. Я думала – удар, а ока-|залось, ничего страшного… – Лекарства? – Все есть, не беспокойся, пожалуйста.
– Ну, ладно. – Марья замяла папиросу о спичечный коробок, положила окурок на сундук и встала. – Раздеться ведь надо. Ну, здравствуй, Липочка. Господи боже мой!..
Сестры обнялись и, как всегда при встрече, всплакнули…
Марья вытерла платком глаза и высморкалась.
– Не озорует еще? Ты, Липа, смотри, если блажить начнет, я его к себе заберу в совхоз.
– Да не беспокойся, ради бога, Марусенька, все хорошо будет.
– Значит… мне позвонить к себе надо, насчет бюро. – Марья взяла трубку телефона. – И еще что-то хотела сказать, башки вылетело… Але, але… Не отвечают… Я тебе денег привезла, не забыть бы…
Липа заотнекивалась, но Марья протянула ей сумку, чтобы сама взяла в кошельке, и сделала командирское лицо. – Але, але, барышня, мне Поныри надо, Курской области…
– Чайку? – спросила Липа Марью после того, как та повесила трубку. Марья кивнула.
– Устаешь, Марусенька?
– Не говори, Липа. С ног валюсь. Бегаю, бегаю, ору-ору, а толку. Какой я директор?! Я ведь баба городская. Конечно, партии видней, но… – Марья коротким резким жестом показала, что с этой темой – все. – В сумках посмотри, взяла, чего под рукой было… Липа, охая, заковырялась в сумках. Чай сели пить в маленькой комнате. Ехать обратно Марья Михайловна решила утром – на бюро все равно не успеет, так хоть выспится в кой-то веки. На отца Марья взглянуть забыла. Жив и жив, слава богу. Бить морду Шурке Марья Михайловна раздумала.
За Михаилом Семенычем закрепили Липину с Георгием кровать, хотя у окна была другая, односпальная, – для Романа, если заночевывал. А заночевывал он часто, хотя и получил недавно собственную жилплощадь; Липа, сама никакой поздноты не боявшаяся, каждый раз умоляла брата поздно к себе не возвращаться: как-никак Фили – окраина.
Теперь отец лежал, утопленный в перине, за шифоньером на двухспальной кровати, а у окна возле комода жались на узкой койке Липа с Георгием. Георгий начал было ворчать: почему, мол, так, не по-людски, но Липа его тут же осадила: критиковать отца и все связанное с ним никому, кроме родственников по их линии, не дозволялось.
Но было действительно тесно, и потому, когда Георгий в очередной раз начал ворчать, Липа встала, выдернула – под него второй матрац и улеглась на полу. В таком расположении, удобном для всех, и стали жить: отец за шифоньером, Георгий у окна, Липа на полу, кот у Липы в ногах; в маленькой комнате дочери и Глаша.
Роман приходил каждый в И обязательно совал Липе деньги. Деньги Липа сначала брала, а потом наотрез отказалась, разрешив брату иногда приносить продукты.
Просто лежать и болеть Михаилу Семенычу было неинтересно, и по мере выздоровления он становился все невыносимей.
– Блажит? – спрашивал Роман.
– Озорует, – вздыхала Глаша. – Рыбу просил. Вчера щуку купила, они говорят: «Ту-у-хлая», а она его – ать – хвостом по носу… – Роман засмеялся, Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе которого проявилась непочтительность к отцу.
– Люся! Иди учить уроки.
– Чего это ты меня, как маленькую? – Люся недовольно фыркнула, но все-таки ушла. Разложила на письменном столе тетради и учебники, немного выдвинула ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.
– Отец вырос на Волге и привык к свежей рыбе, – подождав, когда дочь закроет за собой дверь, громко и с нажимом на слове «свежей» сказала Липа, – а твоя щука затхлая, пахнет тиной!..
– Вырос он, прямо скажем, не на Волге, а в казарме текстильной фабрики, ну да не важно, – Роман улыб– нулся. – Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.
– Да ты что, Ромочка! Да пусть себе, господи, велика беда!.. – залепетала Липа. – Скучно ему. Так – так так, чего ж теперь.
А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.
Он захотел жениться. В пятый раз.
Позвал Липу, сел в постели и заявил, что – все, надо жениться. Больше так нельзя.
Липа внимательно посмотрела на него: нет, не тронулся, соображает, и речь чистая.
– …скоро подымусь – и сватать будем, – подытожил отец свое сообщение.
Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.
– Михаил Семеныч любит женщин, – строго сказала Липа, выгоняя взглядом домработницу комнаты. Та послушно вышла. Липа закрыла за ней дверь поплотнее. – Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У тебя ж удар почти, а ты жениться… – Насчет «удара» Липа перебарщивала, желая возбудить в отце испуг.
Отец лежал молча, прикрыв глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться без толку.
– Ты же не татарин, – напирала Липа. – Верующий человек… Смотри, я Марусе сообщу… Михаил Семеныч открыл глаза:
– Я тебе сообщу. Моду взяли… – Он полежал, соображая новую мысль. Липа молча ждала. – Тогда пусть баб кто придет посидеть, – Михаил Семеныч прикрыл глаза, поделал сферические движения обеими руками возле груди, – толстая эта, с петухами.
«С петухами», то есть в красном китайском халате с драконами, была Василевская, монолитная, интеллигентная вдова, жившая в конце коридора.
Василевскую он углядел – за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та забежала позвонить. Углядел и запомнил, запомнил и молчал, пока не почувствовал себя выздоравливающим.
Итак, он велел позвать Василевскую. Липа странную просьбу отца отклонить не могла, хотя в глубине чувствовала, что в ней что-то не то, и, подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.
Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню и присаживалась на постель, по– тому что стул поставить было некуда, а если и поставить, то тогда Василевская получалась очень далеко от Михаила Семеныча и ее было почти не видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.
Он просил ее почитать газеты вслух и поговорить по прочтении о политике.
– Англия – проститутка, – объявлял он для затравки, а Василевская, краснея от нехорошего слова, подхватывала беседу.
Во время третьего вита он, поговорив с Василевской о политике, сел в постели:
– А вы, я слышал, вдовица?
– Увы, – бесхитростно-беззащитно ответила Василевская и скорбно развела в стороны полные руки. Драконы на ее большом животе заволновались. – А ваша внучка Люся замечательно для своих лет владеет немецким языком, – желая порадовать больного, сообщила Василевская. – Она иногда забегает ко мне поболтать, для практики…
Михаил Семеныч поерзал, усаживаясь поудобнее, как бы пробуя себя на скручивание, покачался взад-вперед и вдруг, протянув руки, резко наклонился, схватил Василевскую и потянул на себя…
Китайский халат на вдове затрещал, она тяжело забилась в выздоравливающих руках Михаила Семеныча и, не вырвавшись, закричала. В комнату влетела Липа.
Василевская, с красным, как халат, лицом, отряхивалась посреди комнаты, а отец как ни в чем не бывало мирно лежал, утонув в перине, и смотрел в потолок.
– Вот! – гневно выдохнула Василевская и пальцем ткнула в голову Михаила Семеныча, вернее, в то место шифоньера, за которым его голова должна была находиться. – Вот!..
И, не попрощавшись, вышла комнаты.
Липа подошла к постели и возмущенно уставилась на отца.
– Иди-иди, – зашикал на нее отец. – Уставилась… Своими делами занимайся, я спать буду… Бабу нормальную и ту позвать не могут. Все. – Он отвернулся к стене.
Липа в ужасе стояла перед ним и молчала. Ее при совершении кем-либо родных сомнительного проступка всегда беспокоил не сам проступок, а общественный резонанс, им проводимый. Сейчас она больше всего боялась быть ославленной в коридоре, а затем, не дай бог, и во всем доме.
Пока Липа решала, как быть и что предпринять, вспоминая, что в таких случаях советуют делать медици-на, опыт ближних и проведения художественной литературы, отец спать раздумал и повернулся лицом в комнату:
– Каши хочу черной. Вразварочку.
– Хулиган, – выдохнула Липа и ушла на кухню.
– Я Роману пожалуюсь, – сказала она через полчаса, заходя в комнату с кастрюлькой в руках.
– Я тебе пожалуюсь! – выкрикнул отец и тихо ойкнул, хватаясь за сердце. – Ка-пелек…
Выздоровление отца, бывшее уже очевидным, неожиданно отложилось. Вероятно, внезапный отпор Василевской нанес его неокрепшему органму моральную травму. А может быть, Василевская во время освобождения от посягательств толкнула Михаила Семеныча больше необходимого. Липа, во всяком случае, приписывала ухудшение здоровья отца именно травме фической, хотя и скрытого характера. Она перестала здороваться с Василевской и запретила Люсе говорить с вдовой по-немецки, а также и просто по-русски.
Подошла весна. Михаил Семеныч встал. Липа возвращалась с Метростроя поздно. Днем отцом занимались Глаша и Аня после школы, потому что у Люси по-прежнему был художественный свист и немецкий язык у фрау Ци А кроме того, Люся невзлюбила деда, который лишил ее дополнительной практики в немецком языке у Василевской.
Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела дедушку, помявшись, отвечала: «Она его оскорбила».
Георгия повысили – теперь он стал заместителем главного бухгалтера. Липа не знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала, тем ошеломительней был результат ее раздумий. Она вдруг с неслыханной силой возревновала мужа. Возревновала не к кому-то определенному, а ко всей заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание для ревности у Липы было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а во-вторых, штат его состоял женщин, две которых во время нэпа были девицами легкого поведс ния, а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий не испытывал от ревности жены удовольствия, потому что к Липе он давно особых чувств не питал» и, чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:
– Ну, чего ты с ума все сходишь?! Они же у нас все какие-то паршивенькие, горбатенькие… Не дури.
Липа облегченно перевела дух и ревновать перестала. Как потом выяснилось, ревновала она не по собственному почину, а по совету старшего товарища по службе на Метрострое, хотя ей, Липе, и подчиненного – экономиста Элеоноры Альфредовны Бли Георгий приходил домой, ужинал, читал вслух газеты для себя и выздоравливающего тестя и шел прогуляться. Когда выдавалась возможность, он шел в школу– к классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый раз будет хвалить его младшую дочку. К Люсе на родительские собрания он старался не заходить, потому что Люся училась плохо, а кроме того, он уже начал ее безотчетно побаиваться.
– Смотри, Люська, будешь плохо учиться – отдам в бухгалтерию, – воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.
Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда вечером Георгий отстранял Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:
– Вот эта работа приятная! Была грязная посуда – стала чистая; это тебе не отчет писать!
…Днем Михаил Семеныч, надев валенки, гулял на балконе с котом, которому Липа вот уже шесть лет забывала придумать имя. Отец сидел на балконе, огромном, как зал, среди развешанных для просушки простынь. Глаша время от времени проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова выпускала на воздух.
Старик на балконе скучал. Он уже учил все тонкости двора. Если подвала соседнего корпуса валил пар, значит, был вторник либо пятница – работала прачечная. Если вдруг посреди недели люди с шайками шли в сторону Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.
Выпустив Михаила Семеныча на балкон, Глаша запирала его снаружи на ключ, как велела Липа, чтобы отец не ушел куда-нибудь и не осрамил ее дополнительно. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два раза балкон забыли запереть – и отец, воспользовавшись свободой, тихо скребся в квартиру Василевской. К счастью, Василевской не было дома. Но о действиях Михаила Семеныча Липе было доложено со всеми подробностями лифтершей Дусей, внимательно следившей за ним сквозь специально не заделываемую щель в двери. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель тряпочкой или бумажкой, на что Дуся жаловалась Липе. Липа умолила лифтершу не распространяться в коридоре об отцовских проделках, Дуся согласилась, но взяла с Липы обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала, а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.
Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему разрешалось гулять возле дома и даже в саду Баумана, правда под присмотром Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились прыщики на лбу и темные волоски на ногах, что придавало ее облику даже некоторую инте-ресность. Ощущая свое повзросление, Люся категорически отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.
Михаил Семеныч велел Липе купить ему репейное масло и пояснил: для смазывания волос, чтоб активнее росли.
– Чему расти?! – удивилась Липа. – У тебя ж волос-то не осталось.
– Будут, – недовольно буркнул тот. – Твое дело масло купить, а не спорить.
Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. каждый раз перед гуляньем мазал лысину репейным маслом.
В июне началась жара. Окна держали открытыми. Молокозавод под окном тарахтел круглосуточно, казалось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил Семеныч жаловался, что трудно дышать, и винил толстую черную трубу молокозавода, говоря, что от нее вонь и нагрев. Похоже, старику действительно было тяжело, потому что, когда Липа решила проверить, не блажит ли отец, и намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол, воздух чистый, отец неожиданно согласился поехать к старшей дочери.
Липа сообщила сестре. Та подтвердила согласие и еелела плюс к отцу привезти к ней Аню: каникулы нача– лись и нечего ребенку болтаться в городе. На воскресенье были куплены билеты.
В субботу вечером Михаил Семеныч с Георгием решили попрощаться, как положено. Михаил Семеныч чувствовал себя удовлетворительно, вполне пригодным для проводов.
Липа хлопотала с отъездом: стирала, гладила, упаковывала чемоданы – словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться, отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.
– Деньги-то у тебя хоть есть? – хмуро спросил Ми-хайл Семеныч Георгия на выходе подъезда. В глубине этого вопроса помещалось легкое презрение к недостаточной, с его точки зрения, самостоятельности зятя.
– Миха-а-ал Семеныч! – полуобиделся Георгий, показывая тем самым, что вопрос тестя по меньшей мере неуместен; конечно, деньги есть, хотя на самом деле денег было мало.
В сад имени Баумана они вошли медленно и как бы незаинтересованно, что отчасти соответствовало самочувствию Михаила Семеныча. Георгий же хоть и испытывал некоторое возбуждение в преддверии «прощания», перед тестем суетности обнаружить не желал и потому был степенен более, чем требовал темп прогулки.
Они не спеша брели в глубь сада. Ни в Летний театр, ни в кино билетов не покупали, значит, и не намеревались их посетить. Пока они шли зигзагами – от аттракциона к аттракциону. Из-за плохого зрения Михаил Семеныч не мог пострелять в тире, хотя очень хотел. Пострелял Георгий. Безуспешно, чем порадовал, вернее, не расстроил тестя. Михаил Семеныч подождал, пока зять управится в тире, и вместе с ним пошел ломать рога упрямому металлическому бычку со стрелкой на лбу, указывающей силу рук ломающего. Несмотря на пожилой возраст и недавний постельный режим, Михаил Семеныч обнаружил значительную силу рук в сравнении с силой рук зятя. Чем тоже остался доволен. А чтобы подкрепить неслучайность своей силы, ударил деревянной кувалдой по вбли от быка стоящему силомеру. И здесь он оказался на высоте.
– Расплатись, – через плечо, не оборачиваясь, бросил он Георгию. Заканчивать аттракционы они зашли в комнату смеха.
Михаил Семеныч глядел на уродства в зеркалах и не мог решить, как себя вести. С одной стороны – смешно, а с другой… чего ж смешного, если старый (он поправился – «солидный», слово «старый» применительно к себе он не любил), если солидный, заслуженный человек с рабочим стажем больше шестидесяти лет, технический руководитель ткацкого объединения, которого на пенсию провожал сам замнаркома, Михаил Семеныч Бадрецов в присутствии зятя так безобразно отражен в зеркалах, пока он раздумывал, медленно двигаясь вдоль зеркал, исомната смеха кончилась. Георгий хохотал… Михаил Семеныч сдержал проступивший все-таки смех и недовольно откашлялся.
Аттракционы остались позади. Заложив руки за спину, оба по-прежнему молча брели вперед. Справа в огромной фанерной раковине духовой оркестр слепых играл «Амурские волны». Георгий, несмотря на любовь к духовой музыке, вопросительно глянул на тестя; Михаил Семеныч, несмотря на равнодушие к музыке, кивнул головой и направился к задним скамейкам.
Но оказывается, слепые уже заканчивали музыку. Георгий в хорошем более обычного настроении от «Амурских волн» улыбнулся тестю:
– Cфотографируемся.
– У-у-у… – сморщился Михаил Семеныч, но не потому, что не хотел сфотографироваться, а потому, что инициатива исходила не от него.
Они пошли дальше. Слева за высокой оградой, облепленной мальчишками, шумела музыка. Но не плавная, как у слепых в раковине, а дерганая, нехорошая…
– Чего там? – Михаил Семеныч недовольно сморщился в сторону шума. – Поют?..
– Танцы, – ответил Георгий и чуть было не предложил тестю заглянуть туда. – Для молодежи, – добавил он солидным голосом. – Люська уже бегает потихоньку… Хорошо танцует… Роман научил.
Михаил Семеныч вскинул брови:
– Мой?
– Наш, – подтвердил Георгий. – Поехал в санаторию язву закрыть, а привез фокстрот… Да сейчас это ничего, можно…
– Выдрать ее! – буркнул Михаил Семеныч. – Моду взяли… Ты Липу вот спроси, как я их сек, если что… В кровь. Зато не стрекулистки…
– сфотографируемся, – перебил его Георгий. – Пять минут – и снимок. На память. А то когда еще. Давай…
– У-у-у… – отмахнулся Михаил Семеныч, недовольный, что его перебивают повторно. – Вперед иди.
Ресторан «Грот» находился не на основной аллее сада, по которой они двигались, а немного сбоку, однако каким-то образом они оказались именно на этой боковой аллейке.
«Грот» действительно находился в гроте, воспроведенном в натуральную величину в искусственно созданной горе, наверху которой стоял каменный горный козел, напрягшись перед прыжком в небо.
Посещение ресторана проошло само собой, без обсуждения.
Михаил Семеныч вошел на веранду ресторана и сел за ближайший столик, безучастный и как бы недовольный тем, что оказался втянут в подобную непристойность.
– Жарко, – проворчал он, снял картуз и вытер лоснящуюся от репейного масла лысину. К столику подскочил официант.
– Значит, так!.. – потирая ладони, сказал Георгий.
– Я чего говорю, – Михаил Семеныч отхлебнул пива, аккуратно, чтобы не накапать в стакан, отжал намокший ус и отломал у рака вторую клешню. – Мы с Абрам Ильичом, аптекарем, на Москве-реке были в парке Горького. Тоже жарко. Там купальня, освежались… В прокат дают. Недорого: трусы – пятиалтынный, а супруге Абрам Ильича – четвертак, все, что положено, – Михаил Семеныч показал, «что положено», и вздохнул. Вздыхал он всегда, когда говорил о женщинах. Он помолчал, занятый раком, и вдруг рассердился: – Ну, кроме пива-то, что – все?!
…Когда они вышли ресторана, уже смеркалось. В походках их, особенно Георгия, чувствовалась неуверенность. Михаил Семеныч держался устойчивее, так как был потолще и покороче.
– сфотографируемся, – предложил он Георгию, проходя мимо фото. – На память…
– Да-а-а… – Георгий кивнул расслабленной головой.
Зашли в «Моментальное фото». Мастер усадил их на плюшевую козетку и велел приготовиться, то есть чтобы Георгий открыл глаза. Михаил Семеныч пытался возбудить зятя от дремоты, но тщетно. Фотограф, поняв ситуацию, снял их какие есть.
В ожидании снимка они сидели на лавочке возле фото.
Гремела музыка на танцверанде. В паузах между ганцами доносились громкие голоса и музыка летне-jro кинотеатра.
Михаил Семеныч сидел сначала прямо, но вдруг неосторожно дернулся, вышел равновесия и стал мед-ленно заваливаться в сторону Георгия. Тот принял плечом Михаила Семеныча и так и оставил его прислоненным к своему плечу, не возвращая в прежнее положение.
Фотограф вынес снимки и постучал в спину Георгия:
– Заказ готов. Два рубля, пожалуйста.
– Зачем? – спросил Георгий, стараясь придать голосу трезвую солидность. Он открыл глаза. – Что это?
– Это вы с папашей. С ними, – фотограф уважительно, не тыкая пальцем, движением корпуса указал на Михаила Семеныча.
Георгий достал кошелек и подал фотографу. Тот покопался в кошельке, вынул два рубля, повертел их перед глазами Георгия и сунул кошелек обратно Георгию в карман.
Георгий пробормотал «спасибо» и задремал, откинувшись на спинку лавочки. На плече его храпела голова Михаила Семеныча.
Снимок выпал руки Георгия и лег возле его ног на гаревую дорожку.
Какой-то прохожий поднял снимок, отряхнул его и, сложив пополам, засунул Георгию в нагрудный карман.
– Поныри! – выкрикнула проводница. – Три минуты стоим, кому выходить – поспешайте!..
Первой вылезла вагона Липа, потом спустился Михаил Семеныч, поддерживаемый Аней. Проводница подала вн чемоданы, корзину и огромную круглую коробку с тортом.
Липа пересчитала места и огляделась. На станции Поныри никого не было.
– Задерживается… – неопределенно пробормотала она, оправдываясь перед отцом за отсутствие встречи.
Михаил Семеныч недовольно кашлянул.
Из открытого окна станционного здания с вывеской «Поныри» высунулась рука, нащупала веревку, исходя-Щую маленького колокола над окном, проплыл слабый звон. Состав зашипел, дернулся, а – за угла выкатилась бричка и тихо подъехала к прибывшим.
– Слава богу, Семен Данилович! – с облегчением сказала Липа. – Это Машенькин конюх, – пояснила она отцу.
– Марь Михайловна в поле. Сенокос, велела вас встренуть. Значить вот, приехали… С приездом! – Он посмотрел на сидящего на чемодане Михаила Семеныча и тихо спросил Липу: – Папаша-то у вас как, двигается или помочь?
– Спасибо, не надо, – ответила Липа и схватилась за чемоданы, чтобы положить их в бричку.
– Липа! – одернул ее Михаил Семеньгч.
Липа послушно опустила чемоданы на землю.
– Грузи, – кивнул Михаил Семеныч конюху.
Марья Михайловна жила при конторе совхоза. Заводить хозяйство она, одинокая, не стала и от полагавшегося ей директорского дома отказалась. Двух комнат при конторе ей вполне хватало.
Пока конюх перетаскивал чемоданы и ставил самовар, Липа расспрашивала про директорскую жнь сестры.
– Да что об них говорить!.. Конюху надоело увиливать от ответа, он остановился возле Липы с самоваром в руках, поставил его на землю и махнул рукой: – Все сами, все сами, а толку?.. Сенокос вон начали, а кто ж в эту пору сенокосит? С виду-то травы встали, а посмотреть: не выстоялись, иссохнутся – скотине жрать нечего. – Конюх развел руками и, видно испугавшись своей разговорчивости, добавил: – А так-то они женщина положительная, старательная… Пироги к вашему приезду взялась чинить, да вызвали…
Михаил Семеныч сидел под вербой и чувствовал, что хочется ему рассердиться, но объекта для недовольства пока не находил. Мычали коровы, солнце садилось в пруд. Он задремал. Сквозь дрему с закрытыми глазами Михаил Семеныч миролюбиво отбивался от немногочисленных комаров, попискивающих возле его картуза…
Аня внимательно следила, как надувается на руке деда комар, но не убивала его. Комар раздувался все больше и больше. Михаил Семеныч укуса почему-то не чувствовал, красное брюшко комара раздулось, и наконец он, упершись передними лапками в тугую синюю жилу на руке деда, не торопясь, вытянул хоботок и перевел дух. Аня занесла руку, чтобы его прихлопнуть, но в последний момент раздумала, так безвинно вел себя ко Комар посидел на руке Михаила Семеныча, подпрыгнул и, тяжело неся налитое брюшко, медленно поплыл в сторону.
Аня поглядела вокруг.
– Мама! Смотри, какой большой лопух!
– Не трог! – одернул ее Семен Данилович. – Это борщевик. Для пчел медонос, а людям вызывает почесуху… Марь Михаловна! – вдруг сказал он, прислушиваясь к далекому конскому топоту. – Едут!
Аня повернула голову:
– Нет никого.
– Как нет, сейчас будут, – проворчал конюх. – Я коня завсегда узнаю. Мальчик-то вон он, засекает…
– Тпру-у-у! – грубым, охрипшим голосом крикнула Марья.
Михаил Семеныч потревоженно открыл глаза, с недовольным видом сложил руки на груди.
– Он же тебя разнесет! – воскликнула Липа. – Как же ты не боишься, Марусенька?!
Марья – похудевшая, легкая, тоненькая, в мужских бриджах, заправленных в сапоги, – соскочила с седла и закрутила вожжи за вербу.
– Господи! – она всплеснула руками. – Как же я вас заждалась!
Началась встреча. Липа с Марьей заплакали. Михаил Семеныч с удовлетворением переждал основной плач и осадил дочерей:
– Ну, все, все, будет…
Марья легко оттолкнула зацелованную Аню, громко высморкалась, вытерла глаза косынкой. Развязала торт, понюхала.
– Зачем привезли? – недовольно спросила она. – Сколько раз говорить: ко мне едете – не брать ничего! Я хозяйка!.. Семен! Выкини, прокис!..
Конюх взял торт и пошел выкидывать, но по дороге раздумал и положил его в бричку.
Торт был свеж или почти свеж, так как покупался вечером у Елисеева, тем не менее Михаил Семеныч с удовлетворением кивал головой: все правильно, как учил, как воспитывал, гость – святое дело. И сам до недавнего времени только этоге правила держался. Каждое лето в Иваново приезжала вся родня: Липа с семьей, Марья, Роман. В те годы Шурка – сначала прислуга, потом жена – целый месяц безмолвно обхаживала всех да плюс еще Глашу. Липа брала ее для помощи, но отец и Глашу причислял к отдыхающим и от хозяйственных забот отстранял.
– Марья Михайловна, самовар поспел! Липа толкнула сестру локтем, – мол, угостить надо конюха, но та одернула ее:
– Сама все знаю! Ступай, Семен! Езжай в Бабрухин Лог, скажи – меня сегодня не будет. Лошадей без меня не давать. Никому! Понял?! – Она обернулась к отцу: – Пойдемте в дом, папаша.
Липа с одной стороны, Марья с другой повели отца в дом, подстраиваясь под его медленный ход.
– Я чай не буду, – пробурчал Михаил Семеныч. – Спать буду, устал.
Сейчас постелю, – сказала Марья покорно, но с некоторым напряжением.
Уложили отца, сели за стол.
– Ну вот, Марусенька, все, слава богу, хорошо. Все живы. А где Аня?.. Аня! Иди пить чай.
– Тетя Марусь! Мальчик отвязался!
– Отвязался? Он есть хочет. Отведи-ка его на конюшню, Анечка. Мальчик!
Мерин оторвал тяжелую голову от земли, посмотрел, кто зовет, и, обрывая на ходу прядь травы, боком побрел к окну. Марья спустилась с крыльца, погладила мерина и, засунув ногу племянницы в стремя, запихнула ее в седло.
– Что ж это ты у нас такая конопатая? – Марья улыбнулась девочке. – Прямо сорочье яичко…
– А-а, пройдет!.. – Аня махнула рукой, без страха устраиваясь в седле.
– Упадет! – заверещала Липа. – Свалится!
– Он тихий.
– А куда его? – сияя от радости, спросила Аня.
– Да он сам знает. Пошел! – Марья хлопнула мерина по бугристой, накусанной паутами ляжке. – Чай-то остыл уж небось?
Марья стала подогревать самовар, а Липа перешла к московской жни:
– …Врач говорит, у него не расходованы мужские потенции…
– Чего-чего? – Марья резко смахнула со скатерти несуществующие крошки. – По-тен-ции!.. Кобель старый!.. – И, устыдившись своих слов, смягчилась: – А чего он так устал, вроде дорога не очень?.. В купейном ехали?:
– В купейном… – сказала Липа. Рассказывать про вчерашний поход отца с Георгием в сад Баумана она не стала.
– Как у Романа дела?
– Все учится… И техникум с отличием кончил, и институт так же хочет… Начальник подстанции.
– Заочно учиться тяжело, по себе знаю, – вздохнула Марья.
– На вечернем полегче, – ободрила ее Липа. – На пятый курс перешел. Еще бы женился…
– Да уж пора. Полысел…
– Сейчас лысых много, – успокоила ее Липа. – Отцу-то нравится, что Ромка лысый, порода видна. Я ему говорю: ты бы женился, Рома, и мне, и Марусе спокойнее было. А он: не могу. Какая семья, пока учусь…
– Правильный подход… – Марья выпустила дым.
– Аня дорогу обратно найдет? – забеспокоилась вдруг Липа.
– Да это рядом. – Марья стряхнула пепел в раскрытый спичечный коробок. Липа, поискав по сторонам пепельницу и не найдя ее, пододвинула к сестре блюдце. – Чего про Люську не рассказываешь? – спросила Марья. – Чего с учебой надумала? Или так… один свист и будет?..
– Ты очень раздражительна стала, Машенька. В санаторию бы тебе…
Марья посмотрела на сестру с чуть брезгливым состраданием:
– О чем ты говоришь, Ли-ипа! – Она поглядела по сторонам. – Сейчас такая санатория, не приведи господи! Вчера Михайлова… – Она махнула рукой.
– У нас на Метрострое тоже… – закивала Липа.
– Ты-то не волнуйся, – успокоила ее Марья. – Ты беспартийная, с тобой все в порядке. – Помолчала, подумала. – Не хотела тебя волновать, но скажу… Сиди спокойно, чего побелела? Слушай. Если со мной что-нибудь… Ну, ты понимаешь. Семен, конюх, пришлет тебе лисьмо: мол, Марья Михайловна уехала в командировку. Поняла, ясно? Ну, вот с этим – все. про Люську. Куда будет поступать?
– Она предполагает в Торфяной, – робко промолвила Липа, наблюдая за реакцией сестры. Та молчала пока, только шумно выдувала дым через ноздри. – От дома недалеко. И экзамены полегче. Аттестат у нее – сама знаешь!
– Лентяйка! – наконец отреагировала Марья, тыкая папиросу в блюдце. – Зла на вас не хватает! И будет всю жнь в болоте ковыряться!.. – Марья постучала пальцем по столу. – Помяни, Липа, мое слово, даст она тебе прикурить…
– Ну, что вы все на нее! – всплеснула руками Липа. – И Георгий, и ты. Конечно, она не очень старательная, но она способная…
– Чаю! – раздался голос Михаила Семеныча. Он сел, отер лысину и, чтобы зря не пропадала строгость, добавил: – А верхом – ты это, Марья, брось! В мужских портках! Никакой солидности! Ты же не просто так, ты дире И не кури при отце!
Марья раздраженно крутанула в блюдце не до конца погасшую папиросу, источающую еле заметный дым. Липа подала отцу чай.
– В стакане! – отвел ее руку с чашкой Михаил Се-меныч. – Тебе жакет надо, юбку черную… Варенья на столе не вижу… Сливового.
Марья поднялась за вареньем. За ней поспешила Липа.
– Отвыкла, – виновато пробормотала Марья. – Не могу вот так вот с места в карьер перестроиться.
– Может, мне его забрать все-таки, Машенька? – виновато, потирая руки, спросила Липа.
Марья обернулась к сестре, обняла ее и поцеловала:
– Да что ты, Липочка, говоришь? Обойдется как-нибудь. Слава богу, живы-здоровы… Обойдется.
Мычали коровы, солнце почти совсем ушло в пруд, от него осталась только маленькая желтая горбушка.
3. ЛЮСЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ
Зимой Люсю затошнило, а когда «неукротимая рвота беременных», как для внушительности называла токсикоз Липа, прекратилась, с Финляндией был заключен Стал длиннее рабочий день, на улицах появилось много мальчиков в форме ремесленных училищ. Старинный друг Георгия по Павловскому Посаду Митя Малышев, приходивший до финской кампании по воскресеньям в Басманный в гости с женой и сыном Витей, стал приходить реже и только с женой: Вите отрезали отмороженную на войне пятку, а с палочкой он ходить по гостям стеснялся.
Беременность Люся долго скрывала, пока ее не начало поминутно рвать и все стало безразлично.
Виновником Люсиного состояния оказался ее однокурсник Лева Цыпин.
С Левой Люся работала в паре на практике по геодезии. Потом в той же паре они остались немного подработать геосъемкой в колхозе под Калинином. Когда Аня, ездившая проведать сестру, рассказывала дома, какие под Калинином прекрасные места и что спят Лева с Люсей на сеновале, Георгий сказал: «Э-э… ребята…» – и сделал жест, будто оглаживал бороду. Липа, естественно, была возмущена таким гнусным предположением.
Состояние Люси давало основание для законного аборта, но Липа категорически запретила дочери даже говорить об этом, а Георгию – думать: первый аборт, последующее бесплодие… Люся будет рожать.
Марья по телефону кричала, что надо написать на негодяя в райком комсомола.
Не зная, на что решиться, Липа позвонила Роману, сказала, над© поговорить. Роман обещал приехать вечером.
Аня встревожилась. Из художественной литературы с ей было вестно, что благородные молодые люди женятся иногда на обесчещенных не ими девушках. А вдруг Роман решит жениться на Люсе? Это никак не входило в Анины планы, потому что она давно уже решила сама выйти за Романа, как только ей исполнится шестнадцать лет.
Она узнала у Василевской – Василевская юрист, – такой брак возможен, потому что Роман не родной мамин брат, а сводный, сын маминой мачехи.
Так что Роман Аню вполне устраивал. Он, правда, не подозревал, что ему предстоит жениться на Ане, но наверняка обрадуется, когда она ему скажет. Потому что она красивая. Может, у нее и неги толстоваты, и веснушки, но раз все говорят, что она похожа на тетю Марусю, значит, красивая. А веснушки можно свести. Врач Института красоты на улице Горького сказал ей: «Получите паспорт и приходите – сведем»., Люся, правда, тоже красивая: и ноги стройные, и гла-эа большие… Заю нос курносый. Но у Люси одно преимущество– взрослая.
Роман не предложил Люее выйти за него замуж. Он только запретил жаловаться: никаких кляуз, сказал он, не надо ни перед кем унижаться. Ребенка он усыновит.
А кроме того – при теперешнем международном положении – аборт поступок антиобщественный.
Михаилу Семенычу, проживающему теперь у Романа, решили во бежание осложнений ничего не сообщать. Липа успокоенно перевела дух, разложила швейную машинку «Грицнер», подаренную ей отцом на свадьбу, не забыв в тысячный раз вспомнить, что «Зингер» стоил сто пятьдесят, а «Грицнер» двести золотом, и расставила Люсе платье. На весну.
Лева-герой романа – в Басманном не показывался.
Весна еще толком не началась, когда позвонила Александра Иннокентьевна, мать Левы, и сказала, что, к огромному ее огорчению, она только вчера узнала о положении вещей и очень бы хотела познакомиться со своей будущей невесткой и ее родителями. Если они не возражают, она будет рада принять их у себя.
– Заерзали, засуетились! – презрительно усмехнувшись, сказала Люся. – Познакомиться надумали!.. Не хочется, чтобы сыночка комсомола поперли!..
– Ты подала в комсомольский комитет? – всплеснула руками Липа. – Роман же не велел!
– Ничего я не подавала, – огрызнулась Люся. – Что гам, дураки, не понимают…
Перед знакомством Липа выяснила у Люси род деятельности и социальное положение будущих родственников, впрочем не очень внимательно, ввиду срочности. Сначала про отца. Про отца Левы Люся сказала, что не знает, кем и где он работает, но точно знает, что он не русский… В этом месте Липа понимающе кивнула головой – Цыпин же. Люся помолчала и сообщила, что Александр Григорьевич недавно освободился заключения, где ошибочно провел два года. Липа схватилась за голову, потом за папиросы и остальную информацию про родственников слушала уже вполуха. Запомнила, что сама Александра Иннокентьевна носит девичью фамилию Щедрина и работает по борьбе с грызунами. Старшая сестра Левы преподает в школе историю.
…Александра Иннокентьевна, высокая седовласая дама в пенсне, открыла дверь и поцеловала не по годам повзрослевшую румяную Аню: «Здравствуй, милая». Аня смущенно приняла ее поцелуй и уступила место Люсе, исправляя ошибку Александры Иннокентьевны. Люся, подурневшая от недавнего токсикоза, недовольно выслушала винение будущей свекрови, ткнулась губами в ее напудренную щеку и отошла к вешалке. Александра Иннокентьевна энергично пожала руку Георгию, протянула руку Липе, но Липа в это время расстегивала боты, и рука Александры Иннокентьевны на лишнее время зависла в воздухе. Георгий постучал жену пальцем по спине. Липа выпрямилась и в замешательстве потянулась целоваться со сватьей. Александра Иннокентьевна не успела увернуться. Пока Липа говорила слова приветствия, она заметила на груди Александры Иннокентьевны значок «Ворошиловский стрелок» и пожалела, что не надела свой – «Ударник Метростроя».
– Прошу, – пригласила Александра Иннокентьевна, открывая двухстворчатую высокую дверь в комнату.
«Как у нас в Пестовском», – подумала Липа и тихо сказала Георгию:
– Белого не пей. Георгий поморщился:
– Опять ты свое мещанство!..
Навстречу гостям с дивана поднялся Александр Григорьевич, похожий на немолодого армянина.
– Цыпин, Александр Григорьевич… Отец виновника, так сказать, нашего с вами… торжества. Очень рад. Прошу к столу.
Стол был и правда торжественный. Перед каждым стояло по три сервных тарелочки мал мала меньше сто-ночкой, справа от тарелок на серебряных перекладинках лежали приборы, касаясь белоснежной скатерти только черенками, а слева – серебряных манжет торчали жесткие салфетки. Аня села за стол, не зная, куда деть рука; Лила, не обращая внимания на убранство стола, поглядывала на дверь, ожидая выхода жениха, Георгий сел за стол и растерялся, а Люся, небрежно скользнув взглядом по роскоши, чуть заметно усмехнулась: сориентируется– свои возможности Люся знала.
В комнату впорхнула полная суетливая женщина, се-Левы Оля. Она принесла на блюде заливное, проворковала что-то, здороваясь, и снова унеслась на кухню. Люся с удовлетворением отметила про себя, что Оля немолода и чуть рябовата, несмотря на пудру. Над диваном Александра Григорьевича висел большой портрет человека, кого-то Липе смутно напоминающий и одновременно очень похожий на Александру Иннокентьевну. Липа уже решила спросить, не папаша ли это хозяйки, но, садясь за стол, разглядела у самой рамки блеклые латинские буквы: Вол
– А где же Лева? – спросила Липа.
– Мама! – одернула Липу Люся. Липа вздрогнула, Александра Иннокентьевна удивленно повела бровью.
– Люсенька сейчас стала такая вся нервная, прямо я не знаю… – забормотала Липа. – А скажите, пожалуйста, Александра Иннокентьевна, на инструменте, – Липа кивнула на пианино, – вы играете или члены семьи? – Этим чисто, светским вопросом Липа как бы аннулировала неудачное: «Где Лева?»
– В музыкальном искусстве, Олимпиада Михайловна, к большому сожалению, мы все бесталанны, – кротко ответила Александра Иннокентьевна, рассекая заливное. – Пробовали Левика научить, а он от учительницы во дворе в дровах прятался.
– В дровах?! – воскликнула Люся и осеклась.
– А наша Люся занимается художественным свистом, – сообщила Аня.
– Аня! – Георгий на всякий случай нахмурился.
– Почему, Жоржик? – одернула мужа Липа. – Это очень красиво, Люсенька, посвисти нам, пожалуйста.
– Господи! – сквозь зубы прошипела Люся, закатывая глаза.
– А вот и я… – мелко прихихикивая, Оля установила на столе блюдо с пирожками и очень мило сложила губы бантиком. – Бульон с пирожками… Я думаю, никто не будет возражать? Мама, а почему бутылки до сих пор не открыты?
Александр Григорьевич занялся бутылками.
– Не пей белого, – повторно напомнила Липа мужу.
– А руки-то мы и не помыли, – сказала Люся.
Пока все Бадрецовы на кухне мыли руки, Александра Иннокентьевна говорила по телефону в коридоре, время от времени переходя на французский.
– А чего он тебе врал, что у них телефона нет? – шепнула Аня. – И что Шуберта играет. Люсь, ну его! Врет все время!
Новые родственники скучились на выходе кухни, Александра Иннокентьевна закончила разг
– А невестушку-то как звать-величать? – раздался за спиной Люси скрипучий голос.
– Люсенька, – сказала Александра Иннокентьевна, – одной рукой приобняв Люсю за плечи. – Познакомься, милая, это Дора Филимоновна.
Коротенькая толстая Дора Филимоновна поклонилась, скрестив руки на пухлой груди.
– Желаю вам в скором времени переменить фами-лие… В нашей квартире жить намереваетесь? – Ну что вы, Дора Филимоновна, – заворковала Оля, подавая гостям полотенце, – у родителей Люсеньки прекрасные жилищные условия.
– – А тебе бы тоже неплохо фамилие поменять, – уже чуть сварливым голосом сказала соседка.
– Ха-ха-ха, – тоненько захихикала Оля. Наконец все снова сели за стол, и Александра Иннокентьевна поднялась с бокалом в руке.
– А где же все-таки Лева? – уныло спросила Липа.
– Ха-ха-ха… Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я 'ведь историк по профессии, прошу простить мне историческое сопоставление… Наполеон, когда сочетался вторым ^браком с внучкой прусского короля, сам не смог прибыть на бракосочетание, вместо себя он прислал полномочного представителя. Левик, конечно, далеко не Наполеон, но просто в настоящее время страшно занят…
– Лева был женат? – испуганно перебила ее Липа, рюмка в ее руке дрогнула – темное вино выплеснулось на белоснежную скатерть – Осторожно, – прошипела Люся.
– Надо солью… Где же соль? – прощебетала Оля. – Ха-ха-ха…
– За наше знакомство! – наконец провозгласила Александра Иннокентьевна. – Пусть наши дети будут счастливыми!
Георгий потянулся к заготовленной рюмке с водкой, но, заметив недовольный взгляд старшей дочери, отодвинул водку подальше и налил себе в бокал сладкого вина Доверху.
Все чокнулись. Георгий выплеснул в рот вино и по привычке сморщился.
Александр Григорьевич за обедом говорил мало, чувствовалось, что он еще недостаточно акклиматировался в Москве после двухлетнего отсутствия. Кроме того, ему недавно вставили зубы – и он никак не мог приспособиться к протезу. Почему-то ел он на особенной тарелке простой белой. Туберкулез, – шепнула матери Люся.
– Люсенька, вы читали «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера? – спросила вдруг Оля.
Липа поперхнулась, учуяв подвох, открыла рот, чтобы вступиться за беременную дочь, но Люся остановила ее чуть заметным уверенным жестом. Над столом повисло молчание. Старинные часы на пианино пробили шесть раз, Люся дожевала пирожок, оставшийся от бульона, вытянула серебряного манжета салфетку, промокнула ею губы и не брежно бросила салфетку на стол. Аня, испуганно наблюдавшая за сестрой, в восхищении покачала головой!
– Чи-та-ла, – растягивая губы в узкой улыбке, по складам пронесла Люся.
– Где же вам удалось достать эту книгу? – заворковала Оля, делая рот бантиком. – Такая редкость…
– Да, ее трудно достать… на русском языке. На немецком легче. Я ее читала на языке оригинала.
– Шлрехен зи дойч? – удивилась Александра Иннокентьевна.
– Конечно, – с достоинством ответила Липа вместо дочери. – Скажи что-нибудь, Люсенька.
– А Лева совсем не умеет играть на пианино? – по-немецки спросила Люся, намеренно повернувшись к Оле.
Оля замотала головой, как бы отбиваясь от немецких слов. Александра Иннокентьевна наморщила лоб, сняла пенсне: по всей видимости, ей трудно было понять немецкую речь Люси с тюрингским акцентом фрау Ци
– Шура! – вскричал вдруг задремавший было Александр Григорьевич. – Немедленно прекрати! Никаких иностранных разговоров! В моем доме говорить по-русски! – Новые зубы Александра Григорьевича устрашающе лязгали.
– Саша, успокойся, – сказала Александра Иннокентьевна, – Не порть нервы себе и гостям.
– Не откажите в любезности, Ольга Александровна, а как в настоящее время обстоит дело в школах? – Липа решила завести светский разг– Я имею в виду: не уходят ли старших классов учащиеся в связи с введением платы за обучение?
– Отдельные случаи, к сожалению, есть, – ответила Оля, оставив Липу довольной тем, что и ей удалось высказаться на внешние, не касающиеся брака, темы.
Зашел разговор о политике. Александр Григорьевич снова заволновался, но Александра Иннокентьевна, во– время уловив недовольство мужа, свернула на безопасную тему о судьбах испанских детей.
– Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я даже подала заявление в МОПР с тем, чтобы мне предоставили на воспитание испанского ребенка-сироту. Даже испанский язык выучила. Но, к сожалению, все дети уже были розданы.
– Ну вот теперь и у вас будет свой внучек, – наивно улыбнулась Липа. – Будете нянчиться…
– Ну что вы! – кокетливо замахала на нее руками Александра Иннокентьевна. – У меня такая ответственная работа!.. И столько интересных дел… Что вы, Олимпиада Михайловна…
– Но вы же сами… – начала было Липа, но Люся зыркнула на нее, и Липа тут же закрыла рот.
– Знаете, Олимпиада Михайловна, для меня дело прежде всего. Я когда родила Олю, а это было, если мне не меняет память, в пятнадцатом году…
– Мама! – негромко воскликнула Оля.
– …Я родила Олю и ушла на фронт сестрой милосердия, – закончила Александра Иннокентьевна. – Представьте себе, Олимпиада Михайловна, я такая.
Далее обед шел спокойно. Небольшой конфуз случился лишь во время чаепития. Александра Иннокентьевна Попросила Липу передать ей менажницу, и Липа долго хваталась не за те предметы на столе.
Лева пришел, когда Бадрецовы толпились в передней, одеваясь.
С порога он забормотал что-то про институт, лабораторные, зачеты… Люся передернула плечами и отвернулась к вешалке.
Лева пожал руку Липе, Георгию…
– А я думала, вы красивый… – разочарованно протянула Аня, когда Лева подал ей руку.
– Аня! – смутился Георгий.
Люся молча постояла спиной ко всем, потом обернуласъ ц тяжело вздохнула:
– Сыграл бы ты, Лева, Шуберта.
Ребенка назвали Таня. Татьяна Львовна Цыпина.
с первых же дней ее жни почувствовала себя й, как будто вся ее предыдущая жнь была пготовкой к этой главной роли.
было, кто будет нянчить ребенка. Глаша давно вышла замуж, а новую домработницу с прибавлением семейства поселить было негде.
– Пусть Анька бросает школу на год и сидит с ребенком, – заявила Люся. – Не бросать же мне институт!
Липа, восемь дней живущая исключительно интересами внучки, всерьез задумалась над предложением старшей дочери, но Георгий схватился за голову:
– Аня? Бросить школу?! Отличница!.. Моя дочь!..
Пока шел крик, Аня в слезах позвонила Роману и сообщила ему, что мама хочет ее забрать школы, чтобы сидела с ребенком.
Роман разрешил все сомнения: Ане продолжать учебу, Липе не сходить с ума, старшей племяннице не блажить – надо взять приходящую домработницу, деньги он будет давать.
Липа разыскала Глашу, и та, хотя уже была замужем, согласилась временно походить за ребенком.
Глаша вернулась, но Люся держала родителей в страхе, грозя бросить осточертевший ей Торфяной институт: ребенок по ночам плачет – и она не высыпается.
– У нас никто не кончил! – кричал Георгий. – Липа не кончила, я не кончил… Если и ты не кончишь, если бросишь институт, оболью все керосином и подожгу, а сам на люстре повешусь! – В этом месте он тыкал указательным пальцем в прожженный с одного бока пыльный аба Люстра была в Пестовском, Георгий спутал.
Институт Люся все-таки бросила, – вернее, взяла академический отпуск, – Георгий не повесился, более того, очень привязался к внучке и, тетешкая ее по вечерам, умилялся:
– Создаст же господь такую прелесть!..
Лева для порядка пожил немного в Басманном – свидетельство о браке спасло его от исключения комсомола и, соответственно, института, – но потом, очумев от непрекращающееся ора дочери, злобной раздражительности жены и суетливости тещи, перебрался обратно в Уланский – временно. Липа привычно завела профессоров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня, несмотря на профессоров, ничем не болела. Только много орала. Особенно по ночам. И во сколько бы Липа ни пришла с работы, на ночь внучку ©на обязательно забирала к себе – у Люси может пропасть молоко, хотя молока у Люси не было с самого начала.
Был, правда, случай, когда Липе предоставилась возможность взволноваться за безупречное здоровье ребен– ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа метнулась к телефону за профессором, но Глаша, воспользовавшись тем, что у профессора долго было занято, прикрыла дверь в комнату – телефон висел в передней, – взяла девочку за ноги и потрясла вн головой.
– Чего звонить-то попусту, людей беспокоить… – сварливо сказала она, выходя к всклокоченной Липе, которая с трубкой в руке курила папиросу за папиросой. – У ней все подобралося на место. Гляньте-ка… Липа глянула и спокойно уселась покурить. С курением в квартире был теперь такой порядок: Липа курила в передней на табуретке, Георгий – в уборной, тоже сидя.
Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.
Марья приезжала в Москву всегда одним и тем же поездом в пять утра. «Чтоб день не ломать». Встречать же ее Липа посылала Георгия пораньше, на случай, если поезд придет не по расписанию. Теперь обязанность встречать Марью перелегла на Леву.
В этот раз он специально ночевал в Басманном, был поднят Липой в три утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.
Марья привезла всем подарков, Липе, кроме прочего, привычно сунула денег и приступила к главному: как живут молодые?
Липа забормотала неопределенно, пыталась уклониться от ответа, но, припертая Марьей, должна была сознаться, что Лева проживает в основном отдельно от семьи у своих родителей.
Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.
– Гнать его к чертовой матери, – спокойным голосом Сказала Марья, нимало не смущаясь присутствием за утренним столом самого Левы и тем, что всего десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки, хвалила за нужную стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.
Люся пожала плечами. Марью она не любила, но ей нравилась родственная безоговорочная солидарность.
Что касается Левы, он опешил.
– Как же так? – попытался он перевести разговор в шутку. – Марья Михайловна… Я вам ничего плохого…
Ночь, можно сказать, не спал, встречал… Чего же сразу гнать?
Но Марья шуток не понимала.
– Гнать, – спокойно повторила она. – Встречал – молодец, а семья есть семья: не согласен жить как положено – вон! Чего же здесь неясного?
Липа в ужасе замахала на Марью руками, убоясь по такой нелепости утерять, можно сказать, еще не окончательно приобретенного зятя, тем более что тот уже снимал с вешалки пыльник.
– Что ты, что ты, Машенька! – заверещала Липа. – Да Левочка… Да он… Отличник'… Активист!.. Что ты, Машенька!..
– Правда, тетя Маруся, – вмешалась Аня. – Ты уж совсем!.. Не соображаешь…
Марья подняла руку, прекращая суету:
– Ладно! Тихо! Ну, вини, иди сюда. – Она поманила Леву пальцем.
– Иди, иди, Левочка, – Липа подтолкнула зятя к сестре.
– Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело, – сказала Марья, отведя руку с папиросой. – Ну, ладно, все. Жалко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки привезла…
– Машенька, ни в коем случае! – Липа строго взглянула на заулыбавшегося было Георгия. – Будет вечер, и все будет… Ни в коем случае! Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!
– Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.
– Жоржик… – мягким голосом укорненно сказала Марья. Рано потерявшая мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того, считала, что в браке сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему. – Да что скажу, а то забуду: летом молодых с сыном ко мне в совхоз.
– У нас Танечка, – робко поправила Марью Липа.
– Тем более.
– А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?
– А чего на нее глядеть-то без толку? Ты, Людмила, не обижайся. Я ж, Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь… Побольше будет – другое дело. А что у вас про войну говорят? – неожиданно спросила Марья Леву.
– Где у нас? – не понял тот. – Дома? Марья поморщилась, давая понять, что дальние родственники ее вообще не интересуют никоим образом.
– При чем тут дома? В институте.
– В институте? Ну… У нас же пакт с Германией…
– А-а-а… – отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется: осторожничает. – При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..
– Да что ты, Машенька! – всплеснула руками Липа. ft – Будет, вот увидишь, будет… Помяни мое слово.
Шляп Липа не прнавала («не модница»), платков – тоже («не деревенщина»). Берет Олимпиаде Михайловне Бадрецовой-Степановой, руководителю группы планового отдела Наркомчермета, подходил более всего. К тому же он служил ей все сезоны.
Почти каждое утро, когда Липе надо было выходить – дому, жнь в Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.
– Где мой берет? – пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.
Команда была подана, сама же Липа взяла расческу. Причесывалась она с повышенным вниманием. Запрокидывала назад голову, привычно встряхивала ее, как бы распространяя по спине волосы, хотя их с каждым годом становилось все меньше, особенно на затылке. Вычесанные волосы Липа любовно скручивала в комочек и не выкидывала, а прятала в пакетик, предполагая в дальнейшем сделать них шиньон, чем раздражала членов семьи, – шиньонов давно не делали и не носили, – но не очень, потому что к этому, как и к поискам берета, привыкли.
– Побыстрей, Липа! – сердился Георгий. – Кто едет снимать дачу в двенадцать часов?
– Мы же не гулять едем, – спокойно отвечала Липа, не наращивая темпа. – Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..
Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но искал невнимательно, кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.
– …Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни под кроватью, кот мог затащить.
– Не ори ты, Христа ради! – прошипел Георгий, становясь на корячки. – Не глухие.
В данном случае Георгий был прав: радио почему-то не работало и перекрикивать было нечего.
– Странно, почему радио молчит? – пожала плечами Липа, глядя на себя в зеркало.
– Ты причесывайся, – отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы. – Нет тут никакого берета!
– Погляди повнимательней…
В соседней комнате заплакала Таня.
– Глаша! – вспомнила Липа. – Не забудь: Танечке только рисовый отвар, овсяный ни в коем случае – ее слабит…
– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! – сказало вдруг радио. – Передаем важ-ное правительственное сообщение…
Липа застрял а расческой в волосах. Георгий затих под кроватью. В комнату влетела Люся, за ней Аня.
– Чего такое? – тыркнулась в комнату Глаша.
– …без объявления войны…
– Тьфу! – Георгий вылез – под кровати весь в пыли, ногой запихнул на место высунувшийся угол чемодана. – Съездили! Сняли дачу!
В маленькой комнате орала забытая Танька.
Война быстро бежала к Москве.
Георгий достал с полатей немецкий «царского времени» велосипед, Липа разыскала пожелтевшее удостоверение, выданное ей двадцать лет назад на пользование служебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед на Разгуляй – сдавать.
По коридору бегала Дуся-лифтерша;
– Я – что, я верующая. Верующих они не трогают, они только жидов да партейных бьют. А верующих они – нет, не обижают… – И осеняла себя широким крестом.
Пришел мрачный Роман. Георгий с Митей Малышевым пили водку: старый Георгиев друг послезавтра уезжал с семьей Москвы.
Роман удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но Лева принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь, как у старшекурсника, он все равно пошел бы добровольцем, но не может, потому что, если его убьют, мать этого не переживет.
Роман поморщился:
– Сама воевала, а тебя – не переживет?..
– А у вас ведь тоже бронь, Роман Михайлович? – не без ехидства спросил Лева.
– Конечно! – воскликнула Липа. – Он же начальник подстанции! Его никто и не отпустит. Роман не сказал ничего.
Михаил Семеныч умер в конце сентября. Застудился. Хоронили его на Ваганькове на участке для староверов, как просил.
Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:
– Я ухожу, Липа.
– На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..
– Опомнись, Олимпиада, – Роман покачал головой. – Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность – на картошку сменяешь.
Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг:
– Рома! В плен не сдавайся!
– Мы в плен не сдаемся! – громким чужим голосом ответил брат.
День эвакуации был назначен на тридцать первое октября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей «в специальном порядке переезжает в другую – местность». В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим заводским начальством оставался в Москве взрывать завод– если что. Мужа Глаши мобиловали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем.
Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Иннокентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла менить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин «Галантерея» на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, организованной эвакуации не подлежали.
– …Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят военкомат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают…
В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезентовом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.
– Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.
– Ну ты подумай! Молодец, папочка!..
– Не волнуйся, Люсенька, – привычно пробормотала Липа, морщась от вони. – Ну как же – столько вещей?..
– Вы таксист? – недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла.
– Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:
– Это же антисанитарно! У нас ребенок…
– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!
– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…
Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в телегу вещи.
– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захлопывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.
– А сами-то? – поинтересовалась Липа.
– А нам что! – махнул рукой мужик. – Хоть советские, хоть какие – все равно помойку возить. Помои – они и есть помои.
Прибежал Георгий, в руке откуда-то взявшийся чайник, носик заткнут тряпкой.
Липа последний раз поднялась наверх, перепеленала Таню, взяла ее на руки.
– Сядем на дорожку… Аня, ты учебники не забыла? Она опустилась на диван. Мяукнул кот, оборвав молчание.
– Глаша, если что от Ромы, сейчас же сообщи. Потому что всякое бывает… Я не верю…
– Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что…
– Ну, встали! – сказала Липа. – Жоржик, Люся… Аня! Где ты опять?
Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже на лестничной площадке услышала, что в квартире – дверь открыта – звонит телефон.
– Кого? – спросила она, тяжело дыша. – Романа Михайловича? А Романа Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.
4. В СЛОЖНЫХ УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ…
Завод Георгию взрывать, слава богу, не пришлось. Зато он спалил квартиру, правда, только одну комнату, большую.
Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся Липе, а на самом деле очень усталый, но не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до того, как Дуся-лифтерша с домоуправом, взломав дверь, разбудили его, слегка подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал занавеску на нее – и пошло…
Отозванная эвакуации в феврале сорок второго Липа пепелище восприняла спокойно, как ущерб войны: «Так – так так, чего же теперь». Больше пожар не обсуждался.
В большой комнате остались несгоревшие металлические скелеты кроватей и стол с обгоревшей столешницей. Липа отодрала ножом окалину со стола, застелила газетами, выравнивая поверхность, и покрыла простыней вместо скатерти.
Почему-то уцелело радио, и теперь в почти пустой комнате с опаленными стенами оно звучало громче прежнего, с большим резонансом.
Про пожар Липа забыла, пугалась она только по утрам, в недоумении просыпаясь в обугленных стенах. Георгию на заводе дали внеочередной ордер на приобретение мануфактуры; маляры с завода сделали кое-как ремонт, и жнь пошла дальше, только с меньшими удобствами: без трюмо, гардероба, дивана и этажерки с собранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет, необходимых Липе для довоенных политзанятий.
Несколько раз Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать, нет ли вестей от Александра Григорьевича, недавно повторно арестованного, но Александра Иннокентьевна разговор поддерживать не пожелала и недоумевала, почему Липу-то это так заботит. Все совершенно ясно: вина ее бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным, …Аня проснулась оттого, что чесалась голова. А может, голова зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре было темно: что за телеграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорючку вместо подписи и, закутанная в одеяло, на ощупь поплелась в комнату. Пощелкала выключателем – бесполезно, значит, десяти еще не было. Зажгла коптилку.
Телеграмма была фототелеграммой. Папин каллиграфический почерк: «В сложных условиях военного времени ты с отличием окончила школу, полностью оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья и дальнейших академических успехов. Твой отец Георгий Бадрецов. 15 июня 1942».
Подпись отца «Бадрецов» кончалась виньетистым росчерком. Отец давно смирился с тем, что в двойной его фамилии Бадрецов-Степанов первой была – Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что всячески отвергал в начале их супружеской жни.
Уснуть не получалось! голова – хоть до крови раздери…
…Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в коридор в одеяле, чуть не сшибла хозяина квартиры. Константин Алексеевич буркнул то ли «здравствуйте», то ли «вините» и исчез. А выскочила Аня, чтоб опередить бабку. Эта ведьма запросто скажет: «Дома нет». Особенно если Глеб. А вчера Александр Ильич пришел с двумя ведрами – колонка на углу не работала, – выгнала его, зараза: «Тута тебе не колодец!»
Аня отперла дверь: Левка.
– Анька! Пляши качучу!.
– Не ори! – Аня показала на хозяйскую дверь и приставила к уху ладонь трубочкой. – Чего приехал? Сессия?
Левка сунул руку под мышку и откуда-то со спины достал две полбуханки белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота.
– Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с собой взяли. Грузить. Посплю часок и опять к ним – у них конспекты есть. Одеяло надо шерстяное забрать – холодно на торфянике, мочи нет.
После того как Липу отозвали в Москву и с харчами стало совсем туго, Лева устроился на торфяник – в сорока километрах от Свердловска! он – мастером, Люся – нормировщицей. В институте они по-прежнему числились студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию,
– Лева! А я аттестат получила! Посмотри.
– Ишь ты! А почему «с отличием» от руки?
– Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька?
– Тьфу-тьфу… – Лева тяжело вздохнул и, не раздеваясь, лег на Анину постель. – Спать хочу, подыхаю.
Ань! Ты почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие вон: кожа да кости…
– Это с виду. А так-то я дохлая: в библиотеке засыпаю, трамвай, пока совсем не подойдет, номера не вижу. Софья Лазаревна говорит: от плохого питания. Грибов хочешь?
– Это грибы? – Лева боязливо ткнул пальцем в тарелку с какими-то блинами зловеще-бурого цвета.
– Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду.
Он отщипнул кусочек.
– Соль голая!
– И хорошо! – засмеялась Аня. – Поешь – пить хочется, напьешься – есть не хочется.
– Ты их все-таки не надо… – Лева опасливо покосился на грибы. – Траванешься – и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного прихвачу. Лучку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь…
– Лев… Киршонам надо бы, а то сожрем одни. Они мне всегда…
Лева отодвинул на край стола полбуханки,
– На. Я лягу, Ань. Посплю часок и пойду.
– Только сапоги сними.
…За транспарантом, перекинутым через улицу: «Разгромим врага в 1942 году», Аня свернула в переулок.
Софья Лазаревна Киршон, московская приятельница Липы, стояла в темном закутке передней и что-то жарила на керосинке.
Аня достала сумки хлеб,
– Господи! Откуда?
– Левка притащил,
– Левочка приехал? Привет ему. А я уж грешным Делом подумала: на панель пошла наша отличница.
– Кстати, – Аня подкрутила пламя керосинки. – Ко мне ребята заходят, Глеб, Юра – Люсиного института, – они теперь в Академии Жуковского учатся. А хозяина квартиры (он вдовец) теща вконец застращала: солдаты, говорит, к девке ходят, а алименты тебе платить. Он, бедный, и так-то дома почти не бывает, а когда бывает, даже в уборную при мне старается не выходить… А я аттестат получила с отличием…
…Комната была большая, с нким потолком. Обеденный стол, разложенный, как для гостей, был поделен на две части. Полстола и полуторная кровать были выделены Киршонам.
За своей половиной стола сидел муж Софьи Лазаревны Александр Ильич, читал газету. С другой стороны стола хозяйская девочка готовила уроки, перед ней стоял раскрытый учебник, прислоненный к закопченному чайнику. Аня помнила, какими глазами смотрели на Кир-шонов родители девочки, когда эвакуированных вселяли к ним в комнату. Однако Софья Лазаревна так повела дело, что теперь их всех можно было принять за родственников.
– Новостей нет? – спросила Аня. Александр Ильич молча сложил газету.
– Честно говоря, я больше и не жду… Не дай бог только, если в плен… И почему именно Веня?.. Лева ваш не пошел, учится… И Глеб здесь…
Аня виновато потупилась,
– Лева – да… Хотя у него семья… А Глеб – нет. Глеб в летную школу подал сразу. Полгода – и на фронт. А ему сказали: в академию, раз четыре курса технического вуза…
– Смотри-ка, что нам Аня принесла!.. – в комнату вошла Софья Лазаревна. – Белый. Зина, мой руки, будем праздновать. А у нас, Анечка, между прочим, тоже деликатесы: картофельные оладьи и компот. И масло хлопковое.
– Буржуи!
– Это все мои мухи! – Софья Лазаревна хитро улыбнулась, достала – под подушки батистовый платочек, обвязанный кружевами мулине. В углу платочка была вышита большая черная муха. – Нравится? – Софья Лазаревна пошевелила платочек – муха затрепетала. – К нам иногда дамы-патронессы наведываются, местного начальства. Одна увидела у меня на столе – вышиваю, если дежурство спокойное, – прямо зашлась: сделан ей таких полдюжины, платит продуктами. А мне что, пожалуйста. – Софья Лазаревна вздохнула. – Ну, а ты у нас, выходит, именинница? По такому случаю… – Софья Лазаревна полезла в шкаф. – Спирт будем пить!
– Мне, Софочка, чистого, – попросил Александр Ильич. И, заметив удивление жены, добавил: – Граммов двадцать.
– И мне чистого! – выкрикнула Аня.
– Сейчас еще Зина попросит чистого! – Софья Лазаревна подлила в рюмку воды чайника. – Вот, Зиночка, Аня кончила школу. Поздравь ее.
Девочка молча улыбнулась.
Александр Ильич встал, поднял рюмку, откашлялся:
– В сложных условиях военного времени…
Аня засмеялась, расплескивая рюмку… Отхохотав-шись, она под удивленные взгляды Киршонов полезла в сумку и достала фототелеграмму.
Александр Ильич прочел и тоже засмеялся.
– Тогда дай я просто тебя поцелую, Анечка. Молодец! Бог даст, все будет у тебя в жни в порядке!.. Чокнулись.
– Вот что, – сказала Софья Лазаревна, когда Аня пошла ее проводить. – Я договорилась у нас в санпропускнике: придешь, помоешься. Я с пяти, так что приходи, не опаздывай. Я тебе голову помажу специальной жидкостью.
– И вода горячая будет?!
– Сколько угодно. И оденься потеплей.
…Дома Аню ждал Глеб. Кирзовые сапоги на нем блестели.
Левка уже проснулся и врал Глебу, что скоро его назначат главным инженером.
– Привет, Глеб.
– А от тебя не спиртом пахнет? – нахмурившись, спросил Глеб.
– Спиртом. Это оттого, что я пила спирт! – Аня дыхнула Глебу прямо в лицо. – Левик, можно я твою лыжную шапку возьму ненадолго?
– Бери, – удивленно пожал плечами Лева. – Погода, прямо скажем, не очень лыжная, а так – бери.
– Мне надо… Я ненадолго. Мыться пойду к Софье Лазаревне. Глеб, а почему ты все-таки не пошел в летную школу? Был бы сейчас герой летчик!.. Ладно, Глеб.
Жди меня, и я вернусь. Шучу, Глеб, не жди. Я пошла. Приду не скоро.
– Она что, напилась? – невозмутимым голосом спросил Глеб.
– Я вас целую, – сказала Аня, посылая Глебу воздушный поцелуй.
– Ты что же так поздно? Давай… – Софья Лазаревна усадила Аню на табуретку и закрыла дверь на ключ. – Через час ранбольные пойдут мыться.
– Пешком шла. В трамвай никак. – Аня проворно расплела косы. – С завтрашнего дня – на завод направили. Рабочую карточку дадут.
– Рабочую – это хорошо. Поближе сядь.
Софья Лазаревна помешала деревянной палочкой в банке с бурой маслянистой жидкостью. – Сейчас намажемся…
– А она отмоется?
– Отмоется, если хорошо промоешь. – Зажатым в пинцет тампоном она тщательно намазала Ане голову, накрыла компрессной бумагой и слегка забинтовала. Взглянула на часы. – Теперь сиди.
– Просто сидеть?
– Погоди, – Софья Лазаревна выдвинула ящик стола и достала растерзанную, засаленную книжку. – Вот. Что-то вроде Чарской…
Аня наугад открыла книгу:
«…Судьба ведет нас к разрыву, – твердо сказал граф. – У вас нет снисхождения к моей беззащитности… – прошептала она…»
– Сиди читай, никому не отвечай. Я запру тебя. – Софья Лазаревна взяла со шкафа ключ.
…Разбудила Аню Софья Лазаревна. Возле нее стояла маленькая кособокая старушка, в белом халате.
– Хорош-а-а-я… – сказала старуха, продолжая разговор с Софьей Лазаревной.
– Анечка, Анфиса Григорьевна пойдет с тобой мыться. Ты ее слушайся – специалист. Ты уж проследи, Анфиса Григорьевна, чтобы девочка промыла голову. Набрала…
– Сползу-ут, – махнула рукой старушка. – Пошли, голуба. Племянница-то у тебя, Лазаревна, малинка. Только непохожая: беленькая, в конопушечках, а ты как грач носатый.
– Идите, идите, а то сейчас повалят!
– Слышь, Лазаревна, а этот семнадцатой, Лешка, опять убег вчера, – в дверях сообщила Анфиса Григорьевна. – До утра где-то обретался. Такой уж парень…
– Идите, идите!
– …Убег, – продолжала Анфиса Григорьевна. – И ведь с третьего этажа! Вот он… на помин легкий!..
Навстречу им, прихрамывая, шел парень, пижама болталась на нем, как на пугале: при ходьбе он чуть подергивал головой.
– Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую! – весело сказал он.
Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться прислали, а ты бегаешь… Тебе, Лешка…,
– Э-э, девка-то у тебя контуженая, не пойдет, – разглядывая Аню и не обращая внимания на ругань, сказал Лешка.
– Сам ты контуженый! – фыркнула Аня.
– Нормальная! – констатировал Лешка и снова дернулся. – А чего ж головка? – Он повел носом… – Э-э-э, да она у тебя вшивая!..
Аня покраснела.
– Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь?
– Через час приходи. Понял? – Анфиса Григорьевна погрозила парню пальцем: – Пройти дай! Лешка отодвинулся.
– Бежит маленький вошонок, а за ним большая вошь, – донеслось сзади. Их на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь!
Аня засмеялась. Но не обернулась.
Баня госпитального санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная комната да закуток места на че-тыре.
– Ты пока не развязывай, пока тело три, головка пускай попреет… Да-да, так и мойся.
Пока старуха раздевалась, Аня набрала шайку горячей воды и вылила на себя. И снова подставила шайку под кран.
– Шайку-то ополосни, мало ли… – заворчала Анфиса Григорьевна, но Аня уже вылила на себя и вторую.
– Хо-рошо-о-о…
– Ну, хорошо, так и ладно… Трись пока, я тебе потом голову вымою… А то не промоешь как надо…
Аня намылилась раз, намылилась два и взялась мылиться третий раз, но тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку.
– Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно. – Она сдернула с Аниной головы повязку. – Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся?
– Я гнусь, – просипела Аня, стараясь не хлебнуть шайки.
Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок.
– Ну вот. Теперь сама.
Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены.
– Глеб, судьба ведет нас к разрыву! – блаженно бормотала Аня, барабаня пальцами в мыльной пене.
Анфиса Григорьевна ткнула ее. Аня повертела в ухе, чтобы хоть что-то услышать сквозь пену, и спросила:
– Чего?
– Заговариваешься… – строго сказала старуха. – Разрыв какой-то…
– Больше не буду! – прокричала ей Аня.
– У вас нет снисхождения к моей беззащитности, Глеб. – «Ой, опять, наверное, вслух», – подумала Аня. Сквозь лену ничего слышно не было, хотя Анфиса Григорьевна что-то кричала ей и дергала за руку. – Это я так… – успокоила Аня старуху. – Я не спятила.
Она намылила голову и третий раз и как можно более красивым голосом, с выражением пронесла:
– Нет, Глеб Вахмистров, я никогда не стану вашей! – Сунула намыленную голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания.
Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула по заду.
Наконец Аня высунулась шайки и села на лавку. Кровь стучала в висках, в ушах стоял шум, похожий на оживленный сбивчивый разг Аня не спеша закрутила волосы в узел. И открыла глаза.
Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.
В дверях стояли мужчины в подштанниках и с очумелым восторгом наблюдали за ней.
– Ай! – крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову. Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу…
– Мой ее, бабка, чище мой!..
Анфиса Григорьевна кинула в Лешку мочалкой, смех задавился, дверь закрылась.
– А ты ополаскивайся… Ничего… Этих теперь не выгонишь… Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?.. Ну, мужики… Ранбольные… Они на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят… У них глаз не тяжелый…
Аня кое-как домылась, не представляя, как она отсюда выберется. И почему-то было не так стыдно, что голая, а вот не очень красивая – ноги толстые…
– Бабка! – в дверь сунулся Лешка.
– Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.
Первой на выход пошла Анфиса Григорьевна, следом, съежившись, робко ступала Аня.
– Чтоб духу вашего!.. – Анфиса Григорьевна открыла дверь. – Да здесь и нет никого. Посовестились, жеребцы!.. Одевайся.
Ранбольные сидели у входа в санпропускник и негромко галдели.
– Не стыдно! – появляясь в коридоре, сказала Анфиса Григорьевна. – Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы… Охальники!
В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.
– Здравствуйте! – Аня гордо вскинула голову. Сейчас ей казалось, что с распущенными волосами она похожа на Елену Прекрасную. – Выздоравливайте. Всего хорошего. – И поплыла по коридору.
– Ты где живешь? – крикнул Лешка. Аня обернулась:
– В Москве.
– Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. – Я за тебя не пойду – ты на чучело похож!..
El-24-96.
Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся в
5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ
Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвертого.
Паровоз медленно втягивал состав в межперронный кор Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами, – указать номер вагона в телеграмме забыли.
Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня.
Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо… Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд.
Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня вагона не появится. Ани больше нет и не будет никогда.
– Георгий… Жоржик! Анечка-то не приедет… – Ошарашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок.
– Ты почему волосы перестала красить? – раздраженно спросила Люся.
– Волосы? Какие волосы?.. Все-таки… Люся, какая ты… Жестокосердная, – Липа с трудом подобрала нужное слово.
– Не ругай маму! – пробасила Таня, держась за Люсину юбку.
Люся заставила себя улыбнуться.
– Действительно! Вот внучку тебе привезли. В целости и сохранности.
Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.
– А как меня зовут, ты помнишь?
– Баба Липа.
– Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. – Липа подхватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.
– Люся, ты места пересчитала?
…Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Свердловск не сообщали.
Стены были шершаво выкрашены темно-синей масляной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати маленькой комнаты. На стене висела большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом «Жертвы войны», вырезанным газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани.
– Что это?! – воскликнула Люся и потянулась сорвать «Жертвы войны».
– Люся! – строго одернула ее Липа. – У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай… Конечно, ты много перенесла, стала нервная, но…
Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа тащила кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пирогами, первыми с довоенных времен.
– Ну, с приездом! – нетерпеливо сказал Георгий.
•– …Ходила в баню и, пока возвращалась, простудилась… Такая погода: то жарко, то холодно…
Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельства смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сначала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей…
– …Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Наверное, пришла домой, легла, думала, пройдет… Потом, конечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хотела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же знаешь, какое там отношение к эвакуированным…
Вместо морковного чая с сахарином Люся предложила пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя давали его без карточек, а может быть, именно потому.
Скептически попыхивая папироской, Липа наблюдала, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и задвинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; «Высоко поднимем мы кубок веселья…»
– Подымем, подымем… – пробормотала Липа, наблюдая, как Люся вытянула духовки противень и мешалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной.
Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квартире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в кор Кофейный продел Люся отварила в кастрюльке и понесла в комнату.
Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомого питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на неоконченную бутылку.
На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветствовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось – горький, то ли дело какавелла с американской сгущенкой.
А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну.
Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе – волноваться Липе теперь было не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не беспокоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу.
За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддержания репутации верующей.
Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после второго ареста отца боялся Уланского и старался даже пореже туда звонить, что, впрочем, встречало полное понимание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельного проживания.
Время от времени Александра Иннокентьевна интересовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про нездоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, ходившая босиком по вонючим торфяным болотам, поедающая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить.
От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.
В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на «отлично» не только благодаря знаниям. На государственную комиссию провело неотразимое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфическим почерком, за который в свое время был принят конторщиком в Русско-французское акционерное общество.
Запершись у себя в кабинете, – заместительница говорила всем, что он уехал в банк, – Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на мелованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с дореволюционных времен, предварительно отстригая ножницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел.
Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же сложных случаях оставлял пропуск.
Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на «отлично», – что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой – не вникать по возможности в жнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Иннокентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Лева вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только однажды – когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не менее болеть эффективно и органовала дома детский те Решено было поставить «Тома Сойера».
В большой комнате Уланского устроили сцену, старинное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной ногой сидела в английском кресле и руководила артистами– малолетними родственниками, прванными Староконюшенного и с Пречистенки.
Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в командировку.
«У меня же экзамен», – пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. «Заниматься лучше Всего в библиотеке, – не отрываясь от режиссуры, отвечала ей Александра Иннокентьевна. – Так! – Она хлопала в ладоши. – Внимание, повторяем сцену!..»
Лева срочно понадобился матери в связи с ветрянкой У исполнительницы главной роли. Он был пойман на Сухаревке и обряжен в юбочку и кружевные панталоны Бек-ки Тэ Заодно Александра Иннокентьевна проверила, как он учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год.
– Распределили Леву на торфяник Дедово Поле, в Двухстах километрах от Москвы. Главным инженером.
Липа записывала, чего надо купить, собрать, лекарства… Дуся советовала везти на периферию соль и синьку – менять на харчи. «Там баб много работает, стираются, синька пойдет за милую душу».
Теперь Лева часто приезжал в командировки в Москву. Приезжал, как правило, на крытой брезентом трехтонке с грузчиками, экспедитором и другими нужными работниками. Обе комнаты в Басманном до отказа набивались приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и одеялами. Липа отдавала сотрудникам зятя свое спанье, а сама с Георгием в дни нашествий перебивалась под своей старой шубой и драповым пальто мужа.
Иногда машина прибывала в Басманный без Левы – главный инженер разрешал сотрудникам остановиться «у него на квартире». Дверь не запиралась, по квартире бродили небритые мужики в кирзовых сапогах, бросали в раковину окурки, забывали спустить за собой в уборной, громко кричали, названивая в различные снабы, матерились («Извини, конечно, хозяйка»), просили поставить чайничек и спали на полу, не раздеваясь, – когда они прибывали без Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей.
Приезжающие с Дедова Поля неменно привозили с собой гостинцы: куски соленой свинины, покрытые длинной щетиной, в основном холодцовые части – уши, ноги… Студень них варился в огромных количествах, щетину выплевывали.
Помимо Левиных командировочных приезжали и оставались ночевать родственники и знакомые родственников. Иногда это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто есть кто. У нее, поздно вечером возвращавшейся с работы, не хватало на это времени, но все равно принимала всех с неменным наследственным радушием. Иногда начинал роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал.
Впрочем, Георгия торфяные довольно быстро нейтраловали самогоном, привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах.
Георгий до войны всерьез не пил. Он только немен^ но напивался в гостях по слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай. И Липа поэтому не осо» бенно любила ходить по гостям: пусть лучше к ним ходят. Георгий, конечно, напивался и дома, при гостях, но потери при этом были минимальные. Он просто засыпал, Цпредварительно промаявшись минут десять в уборной. Выбредал уборной он чуть живой, бледный, хватаясь за стены, тащился на кровать, бормоча по дороге; «Это сапожник нажрется и дрыхнет… А интеллигентный человек… Она ж отрава…»
Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить – «с понедельника». Но не дай бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и вот эту, стоящую перед ним, четвертинку.
Трезвый, разговоры о пьянстве он называл «мещанством», а до осуждения водки снисходил, только когда был в духе, то есть когда перед ним стояла «водочка», а он ее только-только начал и еще не был пьян.
– Олимпиада Михайловна, ты хоть знаешь, кто у тебя в квартире обретается? – как-то раз спросила Дуся, когда поздно вечером Липа возвращалась с работы. Выключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником.
– Коллеги Льва Александровича, – с достоинством ответила Липа. – Дусенька, включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на четвертый этаж.
Дуся стала распаковывать металлический ящик.
– Они баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь – коллеги! Я Маруську давно знаю, мне ее милиция показывала. А ты: коллеги! Беги, повыгоняй к чертовой матери!
– Господи, – прошептала Липа, возносясь на лифте.
Действительно, иногда, особенно в последнее время, Липа встречала в своей квартире странных женщин. У них был вызывающий вид, и от них несло перегаром. С Липой они не здоровались.
Липа выскочила лифта, устремляясь к своей квартире.
– Первым делом документ проверь, – научила ее Дуся. – Если что, сразу в отделение. Я – понятая.
Липа открыла наконец дверь своим ключом, включила свет в большой комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было.
– Вот так, – с удовлетворением кивнула Дуся, следующая за Липой по пятам. – Раньше надо было…
Липа метнулась в маленькую комнату. Дверь была заперта, но за дверью раздался хриплый смех, не мужской, Липа переглянулась с Дусей, а на фоне смеха вы-Делился голос мужика приезжих и – Георгия.
– Стучись, – прошептала Дуся.
Липа постучала.
– Чего?
– Моссовет запретил!.. – вскричала Липа. – Как ответственный квартиросъемщик…
– Паспорта проверь, – шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк.
– Гони ее, – взвгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась.
– Тебе чего, мамаш? – спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других.
Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате.
– Ты чего, ты спать иди, – посоветовал грузчик. – По утряку потише шастай – ребята отдыхать будут, – он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе «ребят».
– Мне показалось… женский голос?.. – виновато пробормотала Липа.
– Ну, – кивнул мужик, – Маруся. Экспед С соседнего торфяника. Чего ты всполошилась? Спать иди. – И захлопнул дверь.
Липа обернулась к Дусе:
– Экспед С соседнего участка. А ты: с вокзала. При чем здесь?.. А Жоржик-то? – Она снова постучала в дверь: – Не откажите в любезности, а мужа моего, Георгия Петровича?..
– Опять шумим, – недовольно приоткрыл дверь мужик. – Здесь он сидит. По бухгалтерии разбираемся. Лев Александрович просил. Спать иди, придет он, придет.
– Георгий! – строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь.
– А-а, – отозвался тот.
– Не засиживайся, уже поздно.
– А-а…
– Ну, ладно… – пробормотала Липа, подходя к зеркалу, «Завтра политзанятие, Потсдамская конференция… – Она достала с полки расческу, вытащила пучка шпильку. – Потсдамская конференция. Завтра не успею, надо сейчас…» – Она решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос, подсела к столу и достала сумки толстую тетрадь по политзанятиям в коричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа повисла вдоль уха.
6. ДЕДОВО ПОЛЕ
Парикмахер торфяника Дедово Поле пленный немец Ханс Дитер Берг на вопрос Люси, что ей выбрать для отдыха: санаторий в Трускавце или Рижское взморье, молча, с виноватой улыбкой развел руками, как бы удивляясь нелепости вопроса. Какое может быть у фрау сомнение: конечно – Балтика. Море, дюны… Если только фрау не показаны целебные воды предгорья Карпат. Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия.
Люся, памятуя опасение Липы насчет послевоенного националма, заикнулась: не опасно ли ей там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт… Молодая красивая фрау везде и есть только молодая красивая фрау; при чем здесь политика? Опасности нет. Если, конечно, фрау, он просит прощения за повторение, не нуждается в целебных водах.
Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при первом знакомстве.
…Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву – Танька затемпературила, надо посылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы мотало по плечам влажным от болотных испарений ветром.
– Главного инженера не видели? – по-немецки крикнула Люся ближайшему немцу.
Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами.
Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздраженно откинула их за спину, выудила оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы.
– …на этом болоте чертовом, – бормотала она. – Все волосы… Пропади ты пропадом…
– Вам нужна прическа, фрау, – тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стеклышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам. – Ханс Дитер Берг. К вашим услугам… Дамский салон «Лорелея»…
Вечером в барак к пленным зашел десятник:
– Парикмахер кто? К начальнику!
– Переведи ему, – не отрываясь от ужина, буркнул лева, – пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы… И очки пусть. А то циклоп какой-то: один – пусто. Бегом в барак!
Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парикмахер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел.
Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением;
– Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая…
– Во-первых, я не свинья, а розовый – пигментация слабая.
– Мозги у тебя слабые!
– Не кричи на папу, – выговорила Таня, уставившись в тарелку. – Он не свинья.
Лева погладил дочь по голове.
– Все же я главный инж
– Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы постеснялся. Спать! – крикнула Люся Тане и для убедительности замахнулась.
Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась – за стола:
– Спокойной ночи.
– И ко мне больше не лезь! – орала уже по инерции Люся. – В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!..
…Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду – путевка бесплатная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солитера, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истерикам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь – надо спокойно вынашивать ребенка в привычных условиях.
Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери – только чтобы не походить на нее. Она не хотела восклицать: «Вы представить себе не можете!» – и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заменялась, лишь когда протиралась насквозь и нее выпадало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз упрашивала Липу: «Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина». На что Липа неменно отвечала: «Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни». Отчаянно ненавидела Люся «жезлонг», «санаторию», «жофрению», «жирафу» и «таберкулез» – именно так проносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей комплименты. «Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы порфироносной семьи!..» А мечтой «порфироносной» Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка красивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное – кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки – от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала болеть спина. Кресло… Как в кино или у Василевской.
На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, дощатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и согревалась под ними Люся к утру, когда надо было вставать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно вставил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского поведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш, про которого она знает лишь, что его зовут Янис, очень ей нравится. Что делать с этим Новым для нее ощущением, Люся не знала и тоже помалкивала. Когда палец был готов, Люся сказала, что прийти на перевязку сможет послезавтра, врач кивнул и сказал «я», что по-латышски значит «да». Люся сказала, что и по немецки «да» звучит так же, и Янис улыбнулся.
Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный полковник привычно лез без очереди.
– Убирайтесь прочь, полковник! – громко сказала Люся неожиданно для себя не матом, а на аристократический м И добавила на современном языке: – Будем говорить с вами на партгруппе!..
Полковник, удивленный первой половиной Люсиной тирады и полностью ошалевший от второй, мгновенно испарился, а Янис смотрел на Люсю своими большими серыми глазами викинга, молча поглаживая ее руку в шелковой, перчатке; перчатки эти подарил ей он.
Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся вагоном, помахал ей и скрылся вида. Люся крепко зажмурила глаза, потом с силой их распахнула. Так. Все. Домой. У Таньки сол Левка блудит с нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет.
Люся взяла с пола чемодан и переложила его наверх, чтобы не разбить ногами подарки. Себе серв, Липе серв, свекрови – креп-марокеновое платье, пускай заткнутся! Георгий просил на него не тратиться. Таньке – забыла, а Левка наказан.
Пока пена размягчала шероховатость кожи – результат вчерашнего перепоя, – Лева Цыпин думал о жни, перебирая все «за» и «против», крутил свою биографию назад. «Против» было, как ни крути, больше. Лева медленно ворочал похмельными мозгами под уютный вжик опасной бритвы, которую Ханс Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы.
Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала под Калинином до сегодняшнего дня.
– Да-а-а, – Лева тяжело вздохнул.
– Вас? – спросил немец, чуть наклонившись к нему.
– Брей, – выдавил Лева, не открывая глаз.
Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять… На гибе, где она ближе всего к баракам подходит, разбили пленные ее на части: в одном месте воду брать, ниже – мыться, потом – стирать, и все с табличками. И интересно, теперь вон даже наши местные их правил придерживаются.
– Герр оберет, делайте ваше гезыхт…
Лева открыл глаза.
Перед ним стоял пожилой немец в очках и учтивым жестом предлагал приподнять подбородок. Лева задрал голову.
Не только одно похмелье мешало Леве вернуться в хорошее настроение. Было еще обстоятельство. Нормировщица Нина, с которой у Левы сложились отношения, заявила, что вроде беременна. Как по команде, главное: с одной стороны – Люська, с другой – Нина. А к бабке, обслуживающей Дедово Поле, – наотрез: или, говорит, рожать буду, или вези в Москву к нормальному врачу. Вот ведь чего надумала!..
Еще догадается Люське трепануть, как вернется…
– Эх, Ханс, Ханс… – вздохнул Лева.
– Битте? – замер парикм
– Да это я так, брей, – Лева усмехнулся. – Брей дальше. Родинку не смахни. – Лева ткнул пальцем в маленькую нашлепку над верхней губой.
Парикмахер намылил ему лицо, двумя пальцами нежно взял главного инженера за нос. Вдруг Лева открыл глаза и медленно отодрал его пальцы от своего носа.
– Слушай, – подался вперед Лева старого зубоврачебного кресла, добытого для парикмахерской в областной больнице. – Слушай-ка… А может, мне вообще отсюда… В Москву перебраться, а? Сколько можно на болоте сидеть? Людмила в положении…
Ханс Дитер что-то залопотал, пожимая плечами, но Лева уже прозрел окончательно.
Запело радио. Абрек, постанывая, заворочался в передней на сундуке, прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно.
Люся заорала маленькой комнаты, чтобы сделали радио потише; орала она так почти каждое утро, но сделать потише было никак нельзя. Репродуктор висел в углу, а угол загораживал шифо Радио как включили в тридцать третьем году, так и не выключали. Даже когда маляры в сорок втором после пожара, учиненного Георгием, красили стены, радио работало. И громкость у него была одна – максимальная: включил, выключил – и все. Раньше звук никому в квартире не мешал. Липа считала: хочешь спать – уснешь. Теперь, после окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Люсю. Липа говорила: «У Люси нервы».
Абрек ворочался на своем сундуке осторожно, но Ли-J*3» разбуженная гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась.
…Пять лет назад Люся с мужем и двумя детьми насовсем перебралась в Москву. Перед этим она то и дело звонила матери и плакала в трубку, что дальше так жить нельзя. Левка пьет, Танька не учится ни черта, двухлетний Ромка разговаривает только матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке…
Перебравшись в Москву и не обнаружив перемен к лучшему, Люся остервенела. Она была недовольна всем. Шумом молкомбината, напоминающим унылый бесконечный дождь, вгливыми круглосуточными выкриками диспетчеров на Казанском вокзале – этими вечными шумами Басманного, проникающими в квартиру сквозь двойные рамы, переложенные от сквозняков старой желтой ватой. Воротило ее и от стен, неаккуратно выкрашенных темно-синей краской. А, больше всего почему-то раздражали Люсю Липины картинки: портрет молодой Марьи, фотографии деда, Ани и Романа возле шифоньера. Слава богу, хоть идиотский Липин транспарант «Жертвы войны» отвалился со временем.
Злилась Люся и на мать, которая, вместо того чтобы честить Левку за пьянство и блуд на торфянике, с умилением вспоминает, в каком количестве он ел пироги до войны.
Первое время Липа все дожидалась удобного момента, чтобы спросить дочь, почему та привезла в Басманный огромную собаку без ее разрешения или хотя бы уведомления, ведь невестно, как кот отнесся бы к псу, но все откладывала, чтобы не наткнуться лишний раз на Люсину истерику. Привычно чувствуя какую-то несомненную и одновременно невестную ей вину перед дочерью, памятуя, что «у Люси нервы», в пререкания с ней Липа не вступила, молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась к псу нежностью и чувствовала свою вину за то, что не сразу расположилась к собаке.
Лева подобрал Абрека сдуру на подъезде к торфянику. Пес валялся на дороге с распущенным брюхом, откушенным ухом и вывернутым веком. Но еще шевелился. Лева велел грузчикам закинуть его в кузов грузовика. Вспомнил о нем только наутро, заглянул в кузов, уверенный, что пес околел, но тот все еще шевелился. Ветеринара в поселке не было, Лева попросил Ханса Дитера узнать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист отыскался, весь день возился с собакой и починил ее. Пес выжил, получил кличку Абрек и зимой возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно плохо: после переезда в Москву выяснилось, что Абрек долго не может терпеть – максимум восемь часов.
Утреннюю прогулку без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с Абреком выходила во двор Таня, опутав его пораненную свирепую башку самодельным намордником, а вот последняя прогулка перед сном оказалась самая скандальная. Дети спали, Георгий пса не касался вообще, Липа свое отгуляла утром, а Лева с Люсей неменно устраивали по этому поводу скандалы. Чаще всего, наскандалившись вволю, демонстрируя друг другу характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной нетерпимости, маяться на сундуке в коридоре. По-щенячьи подвывая, пес вползал в большую комнату и молча тыкался холодным носом в Липу. Липа просыпалась, очумелой рукой шарила по жесткой собачьей морде и начинала одеваться.
Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей не вытанцовывалось. Она все еще числилась студенткой пятого курса и с большим трудом смогла устроиться техником-смотрителем в жилой дом на Ново-Рязанской.
Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жнь, в Москве Лева о водке и прочем, сопутствующем выпивке, скоро позабыл; работал тяжело, возвращался домой поздно, усталый, небритый, в перепачканных глиной сапогах, через всю Москву, а утром к семи – снова на объект. Особенно не разгуляешься. А если он иногда и выпивал, то первый в квартире знал об этом Абрек. Как и большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный разговор, потому, заслышав в коридоре неуверенные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука, тяжелой лапой открывал дверь в большую комнату и с подавленным рыком заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы.
Люсю усталость мужа не заботила: злоба за его разгульную жнь на торфянике еще булькала в ней. Работает и работает, все устают.
Сама же Люся в жэке прижилась… Что ни говори, «Людмила Георгиевна без пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее – тридцать с небольшим, самый обольстительный, если верить Бальзаку (так проносила Люся фамилию любимого в настоящее время писателя), да плюс ко всему деловые качества, исполнительность, хватка. Уж чего-чего… И стало быть, главный инженер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалерами. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, используя расположение начальства, обращалась строго.
По ходу жни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской обитает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник.
Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз действительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали сантехники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую артистку на страдания и обращение за помощью к недружелюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на «торфяном» языке о возможных последствиях его недобросовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторовна после всех положенных слов велела ей записать телефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потребуются билеты на любой спектакль. Люся скромно поблагодарила ее, тихо сказала:
– Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь…
– В чем, Люсенька? – артистически улыбнулась Ирина Викторовна.
– У меня есть знакомый врач, очень хороший ревматолог. Еще когда Таня болела… Я с удовольствием вас с ним познакомлю.
– Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, правда, а в остальном бог миловал, как говорится.
Люся замялась.
– Я думала… у вас так тепло в квартире, а… – Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки.
– Ах, вот оно что? – догадалась артистка. – Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого отношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знаете, артистка, артистка оперетты. А у меня – тайну открываю, – у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нравилась эта особенность далеко не всем. Конечно, существует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но… Валенки самое испытанное и безболезненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста…
С этими словами Ирина Викторовна красивым балетным жестом достала ногу черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукорненной, гладкой, в черных, едва заметных точечках.
– И чем грубее войлок, тем лучше, – закончила показ ног Ирина Викторовна.
Дома Люся достала с полатей старые валенки Георгия, выбила них пыль и с этого дня с валенками не расставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреблять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после вита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватывала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.
Теперь вечерами с липким от крема «перед сном» лицом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно проводимого массажа:
– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…
На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попросту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочувствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в министерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше домработниц Липа не заводила.
В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семейного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с поэтом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в квартире 48.
Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкальная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.
Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти замуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том числе: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, настаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забеременела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы была совершенно не характерной, потому что применительно к другим лицам Липа была в таких случаях беспощадна. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, которое она называла серьезностью, и невзрачной внешностью, гарантирующей спокойствие в браке.
Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери небольшой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, пронесла:
– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.
Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.
– Где ты была? – как всегда в таких случаях понижая голос до мужского, спросил Лева.
Люся брякнула про подругу, потом взглянула на часы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:
– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.
– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной сумочкой по морде.
– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин голос большой комнаты.
– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.
– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, выскакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцово? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово?
Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он просто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жилищные условия там улучшились: Оля с недавно обретенным мужем находилась в Монголии – и вторая комната пустовала.
Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зарплата. Но главное – она опасалась, что Лева выпишется Басманного, где он был прописан после Дедова Поля, и тогда обещанная квартира, – за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.
Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности – как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы.
Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было категорически запрещено школьными правилами, и Люся немного отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директрисой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах.
Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяжелым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в прежние времена, посвятить свободное время – его стало много– здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь стало вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа «лечила» Таню.
– Уберите Олимпиаду Михайловну, – молила участковый врач-педиатр, – она погубит мальчика. Или отдайте ребенка в детский дом.
– Врачи ничего не понимают, – парировала Липа. – А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно невежественна.
Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и читала ему для развития книжки, перемежая чтение письмом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.
Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике:
– А где папа?
На что Липа неменно отвечала: «Спи, Ромочка», если дело было к вечеру, или уходила покурить в переднюю– если днем.
Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с мужем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве пришлось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое наказание. И она его понесла.
Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Лева попросил у сестры три тысячи полу – в долг, полу – в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жни машину немецкой марки «БМВ». О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто засмеялась:
– Дурак ты все-таки, Левка!
Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только девалась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную премистую «БМВ», которая все чинилась, чинилась и не трогалась с места.
Люся не только не роптала на безденежье, но и, используя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывался, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, залезающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Машина не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстановилось, про «БМВ» Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позвонили милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали подозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.
Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, паралуя движение.
Наконец Лева поставил машину в Басманном под окна квартиры.
Улялям пришел раз – безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал.
Однажды многочисленные татарчата подвалов дома, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы «на этой ли машине ездил Гитлер», озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В конце пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе.
Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в связи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обнаружила, что машина горит. Она не только тут же не позвонила зятю, но, более того, старалась максимально загородить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках «БМВ», и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем.
…Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно – диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону передней тихим баском:
– Сейчас, милый, сейчас.
Пес услышал и затих.
Она вышла квартиры и спустила Абрека с поводка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько секунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла дома, поплотнее запахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязанской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.
Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке – и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическому стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех… Ночью объявили по радио воздушную тревогу, они все побежали в подвал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и влетела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Георгий в одних подштанниках, босой примчался в бомбоубежище.
…Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахтается в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холодно, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и троллейбус. Просто на улице Липа никогда не курила – вульгарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вн до Бауманской стояли троллейбусы с зачаленными дугами.
Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:
– Абрек, я здесь, – чтобы пес не волновался.
Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнувшей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспомнила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты.
Из вежливости Липа предложила:
– Не желаете папиросочку?
Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:
– Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?
– Здравствуйте, Олимпиада Михайловна, – приподнимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.
Липа пересела к нему. Протянула «Беломор-канал».
– Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно – таберкулез… Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили… Александра Иннокентьевна знает?..
– Она знает, но…
– Не принимает?! – воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками.
– Сниму жилплощадь… пока документы. А там, я думаю, Шура менит свое отношение. Вы понимаете?..
Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе.
– Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.
– Это не самое страшное. Как Лева, Люся… девочки?
– Младший – мальчик, – поправила его Липа. – Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!
– Рановато, Олимпиада Михайловна…
– Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.
Липа вышла троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку.
– Осторожнее.
Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! – заорала Липа. – Фу! не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.
– Это наш, – сказала Липа. – Левочка с торфоразработок привез. Абрек.
– Да я их и всегда-то… – срывающимся голосом пробормотал Александр Григорьевич.
– Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?
Преодолевая последний лестничный марш, Липа беспокоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по отношению к Александру Григорьевичу должное гостеприимство.
Она обернулась к ползущему за ней в одышке Александру Григорьевичу и на всякий случай напомнила:
– У Люси с нервами плохо…
– Да-да, – послушно кивнул Александр Григорьевич.
– Сиди и учи, раз вчера не успела!.. – донесся квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача. – И по-ори мне еще!..
Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра.
– Нервы… – вздохнула Липа и нажала звонок.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
7. САША И ШУРА
Алик Ожогин тронулся давно, но окончательно сошел с ума недавно. Он собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться.
Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина
– голая, обритая. С тем и пришел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегодня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он отложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о женин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удивления, похлопал себя по карманам:
– В комнате, сейчас принесу.
Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках.
– Закурить есть? – не моргая, тихо спросил ее Алик.
– Я не курю, – спокойно ответила Александра Иннокентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания – было одно проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности. – Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.
Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Александру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты.
– Ты тоже «Ароматные» куришь? – печально спросил Алик.
– Забористые, я не обижаюсь, – как ни в чем не бывало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на «ты», чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно «Ароматные».
Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кухне. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его – вернее, полголовы – была в кровавых порезах. Кирилл напряженно думал, что предпринять, но на всякий случай отвлекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от дальнейших необдуманных действий разговорами.
– На фронте тоже у нас… Обовшивеешь иной раз – ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь…
Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спину Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу.
– Тсс, – сказал Кирилл, показывая ей, чтобы исчезла.
Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.
– Ты покури еще чуток, – ласково предложил Кирилл Алику, – посиди, покури, куда торопиться, мало ли… А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю.
Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в комнату Александры Иннокентьевны.
– Да-да, спасибо, Алик! – отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла.
– Это я, – всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл. – Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли… Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел…
– Да-да, – не отрываясь от стола, кивнула Александра Иннокентьевна.
Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв глаза, сидел на своем диване, в углу.
Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаевну, работавшую уборщицей в соседнем доме.
Александр Григорьевич сидел на диване в белой нижней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая невестной, льющейся ему прямо в уши музыке.
– Мешаешь, – не отрываясь от писания, строго сказала Александра Иннокентьевна, но Александр Григорьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.
– Ты мне мешаешь!
Александр Григорьевич указательным пальцем поставил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл глаза, все еще находясь под музыкальными чарами.
– Прекра-а-асно… Собинов. Ариозо Ленско… – он растерянным движением сковырнул наушники. – Что, Шурочка?
– Ты мне мешаешь, – в третий раз пронесла Александра Иннокентьевна. – Почему ты до сих пор в нижнем белье?
– Да-да, – закивал суетливо Александр Григорьевич. – Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла.
– Не знаю, – строго сказала Александра Иннокентьевна, склоняясь к столу.
На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с веревок выстиранную вчера Маней рубашку.
– Вполне, вполне… – бормотал он, щупая, досохла Ли. – Приветствую вас, – кивнул он Алику, незаметно появившемуся на кухне. – Погода нас сегодня волит радовать, ха-ха-ха…
– На, – сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.
– За газ, за электроэнергию? – Александр Григорьевич взял бумажку и блко поднес к правому глазу, потому что левым – за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик. – Так-так, – бормотал он, поднося бумажку поближе к окну. – Сколько, интересно, в этом месяце?
«Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик».
– Что, что?.. Не понял! То есть… Вам десять рублей требуется?.. – Александр Григорьевич пожал неопределенно плечами. – Нужно обратиться к… за… к Александре Иннокентьевне. Она, безусловно… Одну минуту, разумеется… – Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене. – Шурочка. Извини, я тебя отвлекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Десять рублей. Я полагаю, надо…
– У тебя свой бюджет, – сказала Александра Иннокентьевна. – Свои соображения.
– До среды, если я не ошибаюсь? – уточнил Александр Григорьевич, вернувшись на кухню.
Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него пальцев и убрел к себе в комнату.
– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…
Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щедриной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря.
Шурочка поделилась с подругой семейными неприятностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карьеру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искалеченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сергеевич еле отсудился.
Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посоветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».
Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймона неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.
В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шурочка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и потому на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие черные глаза.
Шурочка с первых же дней супружества поставила условие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Сашей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протеста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были узаконены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рождена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.
Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив полугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».
В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для других. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторванной пуговицей или в порванном носке.
Нельзя, однако, сказать, что она была безумно занята. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регулярно навещала многочисленных своих родственников, раскиданных по всей Москве, а также и родственницу мужа – свою университетскую подругу – Фаину Григорьевну Цыпину.
Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее действий рождалась обида, виноватой никогда себя не считала. Единственными своими недостатками Александра Иннокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.
Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотографию.
Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла рамочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умершего от водянки брата Пантелеймона, о котором, справедливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».
…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой
– Чего там?
– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.
– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.
– Да ничего такого, – засуетился Кирилл. – Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас.
Глафира уронила тряпку.
…Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на полу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика:
– Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой…
– Он, может, уж и повешался давным-давно, – предположила Дора.
– Откуда слово-то такое вычерпала? – застонала с пола Глафира. – Бога-то хоть побойся…
– А у них, Николавна, – нагнулась над соседкой Дора, – у них как зайдет, так он уж раз – и повешался. У психических как не по их – так все… Кирюш, ты в личину-то глянь, чего он там делает?
– Глянь-то глянь, а он шилом пырнет, – засомневался Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной скважине. – На ключ взял, не видать…
– Тогда в психическую надо звонить. Или милицейских звать, – уверенно сказала Дора.
Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притихшую Глафиру.
– Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешался – так спит. Приедут
– разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.
Скоро раздался длинный звонок в дверь.
– Забира-а-ть приехали, – радостно сообщила Дора, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, исправилась: – Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз – и приехали…
Кирилл подвел к двери трех одинаково крупных мужчин, разница была только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у третьего – спереди на пуговицах.
– Этот врач, а те санитары, – объяснила Дора.
– …Обрил полголовы и заперся вместо института, – объяснял врачу Кирилл.
Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи комкая концы платка.
– Топорик дайте, – попросил врач. – Или ломик. Алик шел по коридору, ласково придерживаемый с двух сторон санитарами. Смирительная рубашка не понадобилась, она так и висела на плече у одного санитаров.
– Повели-и… – довольно просипела Дора, благо Глафиры рядом не было. – А не закрывайся, мать не морочь. А то ишь, запирается! Сегодня полбашки обрил, а завтра, глядишь, и самую голову снесет. Не-ет. Оттеда теперь уж только на Ваганьково…
На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич.
– Приветствую вас, приветствую… – пробормотал он, увидев незнакомых людей в белых халатах. – Что такое, что случилось?..
– Алька рехнулся совсем, – пояснила Дора. – В сумасшедший дом переправляют.
– То есть? – развел руками Александр Григорьевич. – А-а?.. Надолго ли?
– Безвылазно, раз спятил вконец.
– Позвольте, позвольте… – Александр Григорьевич протянул руки к удаляющемуся Алику. – А десять рублей?.. Взаимообразно… Да, хм. Тем не менее, однако…
Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич подождал, пока Алика, по его расчетам, спустят вн, посадят в машину, но, чтобы не тратить время без толку, решил пока надеть галоши и почистить шляпу; но вот, по его предположению, Алика увезли, и он, предварительно покашляв, чтобы хоть подготовить бывшую жену к сообщению, сказал неуверенным голосом:
– Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную мастерскую и прочее. Полагаю, если время останется, посетить баню… Таким вот образом… А вообще-то сегодня…
– Да-да, – кивнула головой, не отрываясь от бумаг, Александра Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спинка английского кресла, но и не видя ее, Александр Григорьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот момент кивает. – Закрой дверь, дует.
Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл – книжка была на месте.
Уже на лестничной клетке четвертого этажа Александр Григорьевич учуял, что Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было вчера обе-Щано, фасолевый суп и, по всей видимости, с грудинкой. Вторым запахом, которым обдало Александра Григорьевича, был запах тушеной капусты со свининой, тоже гарантированной на сегодня Олимпиадой Михайловной по случаю его дня рождения.
Оля утром поздравила отца с семидесятилетием, сделала губы бантиком и сказала, что справлять пока не надо: «Вот кончится твоя эпопея, заодно все и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама… ортодоксальная…»
После возвращения с Севера Александр Григорьевич узнал, что Уланского Александра Иннокентьевна его выписала сразу после развода. Про развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась.
Прописался он в Басманном, благо в Басманном был прописан Лева. Прописавшись, Александр Григорьевич предполагал снимать комнату. Люся поддержала это его намерение – теснота же. Лева отмолчался, Георгия никто не спрашивал; но что касается Липы, та категорически запретила Александру Григорьевичу даже заикаться об этом «сумасбродном» варианте: Александр Григорьевич будет жить в Басманном, до тех пор пока… До каких пор в Басманном будет жить Александр Григорьевич, Липа не знала, но подозревала про себя, что жить со сватом ей придется, по всей видимости, до самой смерти. Ну что ж, в тесноте – не в обиде, так – так так. Александру Григорьевичу было предложено вносить в бюджет семьи малую сумму на пропитание. Конечно, Липа кормила бы его и просто так, но опасалась, как бы старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках.
Неожиданно Александр Григорьевич прижился. И даже приобрел особое, очень важное положение: он снова, как много лет назад, стал репетитором, на этот раз внука-первоклассника. Теперь Александр Григорьевич чувствовал себя на своем месте. И невестка стала благоволить к нему и не заикалась о переезде.
Однажды Александра Иннокентьевна позвонила в Басманный, что делала крайне редко, и наткнулась на голос бывшего мужа. Говорить с ним она не стала, но подробно выяснила у Олимпиады Михайловны все обстоятельства, касающиеся Александра Григорьевича. И, убедившись, что Александр Григорьевич вернулся по закону и со дня на день дожидается оформления соответствующих документов, через сына предложила бывшему мужу не злоупотреблять гостеприимством Бадрецовых и вернуться на свою жилплощадь.
Александр Григорьевич послушно собрал чемодан и отбыл в Уланский.
Но в Басманный продолжал ходить через день – заниматься с Ромкой и вообще…
Александре Иннокентьевне он на всякий случай об этом не говорил, да она и не интересовалась, загруженная общественной работой.
– …Господи! – всплеснула Липа руками. – Я ведь вам подарок приготовила…
. Александр Григорьевич образил смущение, помычал и, пока Липа металась по квартире в поисках подарка, продолжил обед.
– Нашла, слава богу! – С этими словами Липа подошла сзади к жующему свату и обеими руками напялила ему на голову шляпу. – К зеркалу, к зеркалу…. – Позвольте… – забормотал Александр Григорьевич, подойдя к шкафу. – Какая роскошь! Благодарю вас, Олимпиада Михайловна, ей-богу, даже неловко… – Александр Григорьевич поправил шляпу. – Великолепный ве…
– Бабуль, а мы с дедушкой Сашей сейчас пойдем Мясницкую смотреть, да, дедуль? – сказал Ромка, доедая суп. – Где дедушка работал у капиталистов.
Александр Григорьевич поморщился от нелюбимого слова «дедуль», но кивнул.
– Чрезвычайно все было вкусно. Засим разрешите откланяться. Я думаю, часика через два Рома освободится.
– Всего вам доброго, – закивала Липа. – Приходите к нам, ради бога, без всяких стеснений.
– Да-да, – пробурчал тот, снимая по привычке с вешалки старую шляпу.
– Оставьте шляпу в покое. Я ее выкину. У вас теперь новая есть.
Калоши не забудьте, – напомнил Ромка.
Александр Григорьевич послушно вбил ноги в калоши, Ромка, сев на корточки, поправил ему завернувшийся задник.
На троллейбусе они доехали до Красных ворот. Через илощадь Александр Григорьевич перевел внука за На чем мы с тобой остановились в прошлый раз?
– Вы по своей воле пошел в солдаты. – Ромка все еще звал деда на «вы», как малознакомого, но в глаголах всегда употреблял единственное число, потому что множественное резало ему ухо своей глупостью.
– Опять «вы»! Ну, ладно… Так, вольноопределяющимся… А в подтверждение своих слов я сегодня принес тебе для более детального ознакомления свою солдатскую книжку. Вот, пожалуйста, только аккуратней.
– «Первого Лейб-Гренадерского Екатеринославско-го Императора Александра Второго полка, – бойко прочел Ромка, порадовав Александра Григорьевича беглостью чтения, потому что достался внук ему в плачевном состоянии. – Личный номер сорок семь». А вы за царя был или за Ленина?
– Хм. Сложный вопрос ты задал. – Александр Григорьевич заложил руки за спину и неспешно ступил на Кировскую, тяжело ставя ноги в калошах носками врозь, так что Ромка время от времени, забывшись, наступал ему на ноги. – Как тебе ответить… Ну-с, скажем так: в это время я еще был недостаточно умен по молодости лет – и поскольку я жил в России, а Россией в то время, к сожалению, правил царь, следовательно, значит, и я был… Да, сложный вопрос. Давай, Рома, вернемся к нему через несколько лет. Договорились?
– А через несколько лет вы уже можешь умереть. Вы уже старенький…
– Какая чепуха! Не говори глупостей. Ромка заглянул в книжку:
– А 1911 год – это до революции или после?
– До.
– А вы с Лениным служил в армии?
– Нет, Владимир Ильич в это время находился в эмиграции. Он вернулся в Россию в 1917 году.
Ромка задавал вопросы, но не успевал дослушивать ответы дедушки, потому что в красной книжке было еще очень много интересного.
– Вы иудейский мещанин был, да, дедуль, дедушка?
– Дай сюда! – Александр Григорьевич раздраженно выхватил у Ромки книжку. – С чего ты взял? – Он остановился, поднес книжку к глазам. – Сословие: мещанин. Хм. Вероисповедание: иудейское… Ну, это я бы не сказал, не совсем верно, потому что я был неверующий. Я был человек просвещенный. Я работал, ездил по стра* не как заготовитель. Посещал концерты, оперу…
– А если война будет, мы всех победим! – не слушая его, заявил Ромка. – Потому что все рабочие за нас. Монгольцы за нас, индейцы за нас.
– Это верно, – пробормотал Александр Григорьевич, так зачитавшийся своей книжкой, что чуть не врезался в столб. – Ты смотри, Рома, как интересно: оказывается, нам выдавали приварочные, хлебное довольствие, мыльное…
– А вы пистолет армии принес?
– Оружие при демобилации сдается.
– Жалко, – вздохнул Ромка. – А я бы не отдал. Я в солдаты не пойду.
– То есть?
– Я хочу на машине работать, которая снег сгребает, а сзади у нее в грузовик сыплется.
– Да, конечно… – не зная, как нужно реагировать на слова внука, согласился Александр Григорьевич. – Однако служить в армии необходимо. Вот, мы пришли! Чай Высоцкого, кофе Бродского. Вот этот китайский дом шоколадного цвета и есть место моей службы. Понял?
– Ага! – совершенно не увлеченный последним сообщением деда, Ромка вертелся по сторонам. – Ух ты! Смотрите, какой подшипник здоровенный! На той стороне. Посмотрим, а? Ну, пожалуйста!
– Ты меня совершенно не слушаешь, Рома, – строго сказал Александр Григорьевич. – Итак, до революции я работал у фабриканта Высоцкого…
Слово «фабрикант» провело на внука наконец некоторое впечатление, и Ромка отлепил взгляд от огромного, в полметра, подшипника в витрине напротив.
– Вы у него как крепостной был?
– Ну-у… Я работал у него. Очень много работал. С утра до вечера. Потому что отец мой умер, а у матери нас было четверо. Я – старший. Я должен был заботиться обо всех.
– А вы какой институт кончил?
– К сожалению, я института не кончал. Мне пришлось уйти последнего класса реального училища, чтобы работать и, как я уже сообщил тебе, содержать всю семью.
– А после революции Высоцкого в тюрьму посадили?
– – Одних посадили, других прогнали. А все их состояние, капиталы стало достоянием народа…
– А после революции вы что стал делать? Стал начальником?
Александр Григорьевич посмотрел на часы.
– Та-а-ак, ну, тебе, по-моему, уже пора. Сейчас я тебя провожу до остановки… На конку есть?
– Ага– засмеялся Ромка, он всегда смеялся, когда упоминал про неведомую конку, которую по Москве таскали по рельсам лошади. – Я уже есть хочу.
Александр Григорьевич тщательно скрывал свое послереволюционное прошлое. Работал он в кооперации «начальником», как говорил Ромка. От этого времени осталась пожелтевшая фотография: вилла на море, Александр Григорьевич, Александра Иннокентьевна, Оля и крохотный Лева – все в белом, прислуга… Потом в его жни проошел неожиданный поворот: товаровед в «Галантерее», маленький оклад и всеобъемлющий страх… На вопросы детей, тревожащих его по необходимости при заполнении анкет: «Папа, какого ты сословия?» – он начинал неистово топать ногами: «Какое, к черту, сословие!.. Ваш папа умер!..»
О буржуазной юности Александры Иннокентьевны тоже старались не упоминать. Иногда возникали курьезы.
Александра Иннокентьевна с воспитательной целью рассказывала Оле, что в детстве она сама мыла пол в доме. Александр же Григорьевич без злого умысла спросил невзначай: «Это в каком же доме, Шурочка? Где у вас белый рояль в вестибюле стоял?»
Александр Григорьевич вернулся домой, когда бронзовые часы пробили шестой раз. Шесть часов вечера. Александра Иннокентьевна по-прежнему сидела в кресле, казалось, она так ни разу и не отрывалась от стола. Александр Григорьевич разделся, потер руки, как будто собирался приняться за какое-то нужное дело, которому подоспел наконец черед, или по крайней мере поделиться событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны.
Александр Григорьевич уселся в угол дивана, пододвинул телефон. Подумал – куда бы позвонить. Набрав номер, он прокашлялся и уже через несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза:
– …Зять профессор, вестный микробиолог, – мерно выговаривал он. – Дочь историк, редактор в крупнейшем дательстве…
Александр Григорьевич говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону часами, а его семидесятилетний органм, сегодня вдобавок усугубленный долгой прогулкой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и потому, не прерывая разговора, он заснул, посапывая собеседнику в ухо. Тот в это время, по всей видимости, говорил сам и на сонное посапывание не реагировал. Но вот собеседник кончил говорить, и пришел черед включиться Александру Григорьевичу. Он вздрогнул, наполовину вышел сна и, не открывая глаз, для разгона начал с повторения:
– Зять профессор, вестный микробиолог…
Речь действительно шла о зяте, муже Ольги Александровны. Геннадий Анатольевич вошел в семью уже несколько лет назад, но для отсутствовавшего Александра Григорьевича замужество дочери было еще свежей новостью, о чем он подолгу и охотно рассказывал по телефону.
. Ольга Александровна вышла замуж в возрасте тридцати восьми лет и, в отличие от своих сверстниц, которых война обделила мужьями, отнюдь не считала свой запоздалый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной выигрышем «ста тысяч по лотерейному билету», как выражался Александр Григорьевич.
– Так-так, – довольно пробурчал Александр Григорьевич, положив трубку. – Прекрасно.
– Прошу потише, – ровным голосом напомнила Александра Иннокентьевна. К телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел.
– Извини, Шурочка. – Александр Григорьевич понимал причину столь сдержанного отношения к себе Александры Иннокентьевны и даже в какой-то степени ей сочувствовал. Пока он все еще виноват: оформление документов задерживается. Он послушно положил трубку. – Чайку, что ли, попить? – маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки.
Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный – у окна. Может быть, пиши она за письменным столом, комната не была бы так безнадежно до краев заполнена ее писаниной.
– Холодновато у нас все-таки, ты не находишь, Шурочка? – Александр Григорьевич не теряет надежду завести разговор.
– Надо теплее одеваться, – не отрываясь от бумаг, замечает Александра Иннокентьевна. – Видишь, я в пледе. Накинь пальто.
Но Александр Григорьевич не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему сегодня исполнилось семьдесят лет, чем Александра Иннокентьевна напрочь забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит, позади все невзгоды; ему не нужны роскошь и комфорт – он хочет чаю и чтобы было тепло.
– Доклад, Шурочка?
– Не мешай мне, – рассеянно отвечает Александра Иннокентьевна. – Займись чем-нибудь полезным.
– Пойду чаек поставлю, – вздыхает Александр Григорьевич.
Идти на кухню ему не хочется: на кухне может оказаться Глафира Николаевна. Глафира Николаевна в связи с многолетней болезнью сына всегда настороженно относилась к Александру Григорьевичу, а тем более се-годня, после того как Алик окончательно, по всей видимости, сошел с ума. Наверняка Глафира Николаевна и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в квартире Александра Григорьевича. Но может быть, даст бог, Глафира еще на работе. Александр Григорьевич взял чайник и осторожно, щупая свободной рукой стену, побрел по полутемному коридору.
На кухне Кирилл Афанасьевич в сотый раз рассказывал Доре и жене Тоне, как Алик начинал сходить с ума и как сегодня – сошел. Значит, Глафиры нет, решил Александр Григорьевич. Он поставил чайник на огонь, решил подождать, пока он закипит.
– Глафира Николаевна на работе? – на всякий случай поинтересовался он.
– В больнице она, – успокоила его Дора.
– …Я шкафик выпиливаю, ага, – вспомнил Кирилл, – смена у меня в ночь, петушка на дверке кончаю…
– Какой еще петушок? – мрачно, как всегда, спросил старичок Михаил Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник.
– Вы в раковину-то напрасно, Михал Данилович, опивки-то. В унитаз надо, – одернул а соседа Тоня. – И кстати сказать, там опять после вас мокро было. Аккуратней надо. Вон после Александра Григорьевича всегда сухо, ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами.
– Мордой об мостовую!.. – пробурчал Михаил Данилович привычную, не обидную для соседей свою присказку, но чай раковины выскреб и понес в туалет.
– Вспоминай, Кирюша, – ласково сказала Тоня мужу и напомнила: – Шкафик выпиливаешь…
– Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке кончаю. Вдруг говорят… Думаю, может, Коська пришел денег у Глафиры просить на похмелку. Лобзик отложил, слушаю: не похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик. Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает.
– Чего говорил-то хоть? – поинтересовалась Дора.
Кирилл напрягся, но не вспомнил.
На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кивнула, стараясь, чтобы в поле действия кивка не попал Александр Григорьевич. Александр Григорьевич засуетился, не зная, как поступить: с Глафириных глаз бы долой, да чайник вот-вот закипит…
– Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? – пришла на помощь старику Дора. – Как вскипит, Маня принесет.
– Вот-вот, – забормотал Александр Григорьевич, боком выбираясь в кор
– Как сынок-то, Николавна? – спросила Дора.
– Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется, – она обернулась в сторону удаляющегося Александра Григорьевича. – Узбеком задразнили…
Насчет «узбека» Александр Григорьевич ни при чем. Это уже относится к Ольге Александровне. Когда Алик был нормальный или почти нормальный, он в белых кальсонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять неловкость, сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в белых штанах. Потом «узбек» фигурировал в заявлении, которое Глафира подала в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича.
А в больнице Глафире сказали, что соседи не виноваты, сын ее, по всей вероятности, болен давно и болезнь его, шофрения, лечивается с большим трудом и в редких случаях. Кроме того, врач долго выяснял, не было ли в роду душевнобольных. Про род свой Глафира ничего плохого сказать не могла, про старшего сына, Коську, живущего отдельно, прналась, что пьет тот и бьет ее, если не дает денег на опохмелку. А на опохмелку ей дать нечего, потому что и зарплата уборщицы невелика, и пенсию за погибшего мужа ей перестали платить, как только Алику исполнилось восемнадцать лет. Еще врач сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения к болезни младшего не имеет, и посоветовал в следующий раз, когда тот начнет хулиганить, обратиться в милицию.
– Мордой об мостовую! – поддержал Михаил Данилович, заслушавшийся рассказом по дороге в ванную.
В коридоре что-то упало.
– Да уберете вы наконец свой велосипед! – Это Надя пришла с работы. Прямо в пальто, не дожидаясь, пока сойдет гнев, она подскочила к двери Ожогиной и забарабанила в нее: – Последний раз предупреждаю: уберите велосипед!
– Чего ты дверь ломаешь! Куда я его дену?! – отозвалась с кухни Глафира.
– Я чего говорю-то, – вступился Кирилл, – Глафира Николаевна. Велосипед-то действительно. Вчера То-нюшка об него ногу впотьмах зашибла.
– Выкини его к черту! – крикнула Глафира, отпихивая с дороги Надьку.
Хлопнула дверь.
Надя, спустив первый пар, расстегнула пальто и поздоровалась со всеми.
Кирилл почесал затылок.
– Чулан, говорю, набит, полати доверху, с чердака сопрут. Подвесить его надо. – Он постучал в дверь Ожогиной:– Николавна, не возражаешь – на стену его подыму? Ага, – кивнул Кирилл, не дождавшись ответа. – Михал Данилыч!
Сосед с радостью отозвался уборной, где пережидал шум:
– Тихо?
– Вылазь, поможешь.
Кирилл достал костыль, молоток и со стремянки забил костыль под высокий потолок коммуналки. Михаил Данилович подал велосипед. Кирилл принял его за заднее колесо и, пропустив костыль между спиц, повесил велосипед на стену. А руль свернул, чтоб не топорщился.
Надежда Ивановна тем временем переоделась и вышла на кухню готовить ужин. Надежда Ивановна, поместному «Надька-рыжая», еще молода и красива. И зла, потому что несчастна. Надежда Ивановна читала романы и знает себе цену. Старшая ее сестра за полковником, а у нее муж Ваня, понимающий свое ничтожество. И трое детей, родившихся по недосмотру. Работает Рыжая в химической лаборатории; от химии у нее по вечерам разламывается голова, унося красоту и молодость. И молоко за вредность ей не помогает и не поможет.
– Опять эту заразу развесили по всей кухне! – Надька схватила бельевую палку и яростно стала сдвигать в сторону развешанное над плитой белье. Надька знает, что Александр Григорьевич туберкулезный боль– ной, но раньше это обстоятельство как-то не вызывало у нее гнева, теперь же, после возвращения соседа, она не забывает о туберкулезе.
– Это все дура глухая, – согласно закивала Дора. – Развесит где ни попадя. Маня! Маня!..
Маня, совсем старенькая, в косыночке, в очках на конце носа, высунулась каморки, где она долгие годы проживала совместно с Дорой. Когда у Доры еще был жив муж, они жили втроем. Правда, Маня и тогда плохо слышала. Хозяйкой считается Дора, хотя и по возрасту, и по стажу прописки Маня ее превосходит.
Маня вышла на крик Доры, но по дороге забыла, за чем шла, и, озабоченная своими думами, спросила, предварительно освободив – под косынки одно ухо:
– А куда Нехлюдов-то собрался? Собрался и уехал, а?
Маня любит читать. Своих книг у нее одна разбитая Библия, читать она берет у соседей. Сейчас у нее Лев Николаевич Толстой, взятый у Оли.
– Чего белье цыпинское над самой плитой повешала?! Маня, не разобрав ответа на свой вопрос, махнула рукой:
– Орет, орет, а чего орет, сама не знает. Тот с ней! – Маня верующая и черное слово «черт» заменяет на «тот».
– Так-так, все прекрасно… – бормочет Александр Григорьевич, вернувшийся за несостоявшимся чайником. Чайник давно погасили. Он снова зажег газ.
– Здравствуйте, Александр Григорьевич, – с полупоклоном обращается к нему Маня. – Чайничек как поспеет, принесу.
– Будь добра, – кивает Александр Григорьевич, и что-то забыто барственное проскальзывает в его тоне.
Знакомы они почти сорок лет. Когда Александра Иннокентьевна, родив Олю, неожиданно отправилась на Фронт, Александр Григорьевич чуть не сошел с ума. Тог-да-то родственники и подыскали ему Маню. Маня выросла в сиротском приюте и там же выучилась на няньку за Грудными младенцами, о чем у нее была даже специальная бумага. Прошло много лет. Оля и Лева выросли, жалованье Мане давно перестали платить, но она по старой памяти иногда стирает белье Александру Григорьевичу.
Надежда Ивановна сама стирает белье. Она нервно зевнула:
– Потолок надо мыть.
– Потолок – это Оля. Поставила варить сгущенку н забыла. И вот второй год желтый потолок над плитой весь в коричневых струпьях.
– Да-да, – отозвался Александр Григорьевич уже на выходе кухни. – Желательно…
– И кальсон своих я не вижу, – бесстрастным голосом пронесла Надька, задумчиво разглядывая коричневые подтеки на потолке.
– А – это – Геннадий Анатольевич, – с готовностью подсказала Глафира. – Я утром гляжу: берет, а вроде – ваши…
В передней хлопнула дверь.
– Всегда эта Олька дверь швыряет, – проворчала Дора.
– Добрый вечер, – бойким голосом поздоровалась с присутствующими Ольга Александровна. Ольга Александровна, вернувшись с мужем Монголии, на работу больше устраиваться не стала, с удовольствием сидит дома и потому всегда в хорошем настроении. Иногда, когда ей становится совсем уж скучно, она берет редактуру на дом. – Как у нас дела?
Надька бросила на нее косой взгляд.
– Что-то я кальсон своих не вижу, бежевые, китайские… – сказала она, перехватывая недоуменный взгляд Ольги Александровны и направляя его вверх – в веревки. – Нету кальсон.
– Ой! Надежда Ивановна! – Ольга Александровна шлепнула себя ладонями по щекам. – Неужели? Вы знаете, он мог! Он ушел – я спала. И в неглаженых ушел. На заседание кафедры. Извините, ради бога. Как придет, сразу же верну.
– Сразу не надо, – простирните.
– Ну, разумеется, разумеется… В коридоре зазвонил телефон.
– Але, – сказала Ольга Александровна. – Папа, положи трубку, я здесь взяла. Геночка? Да, да. Я только вошла. Ты знаешь, я так сегодня закопалась, ничего не успела купить. Может, пельмешек по дороге захватишь? Геночка, ты в каких кальсонах? Ну, как каких, бежевых? Посмотри-ка… Да нет, недоразумение. Дома объясню. Пока. Пельмешек не забудь. – Ольга Александровна хоть и вышла замуж, но привычки холостой жни сохранила.
– И чего к ней прижился? – пробормотала Дора, когда соседка на быстрых каблучках утопала в комна– ту – Такие бабы в одиночку кукуют! Это ж надо, бестолочь! И вида нет. Только что – задница.
– Зато образованная! – язвительно заметила Надька.
– Образо-ованная… – Дора небрежно махнула рукой. – Ни помыть, ни пошить, ни сготовить. Ни с чем пирог.
Дора врет: Ольга Александровна прекрасно готовит, только долго. И всегда угощает соседей, если затевает что-нибудь интересное.
– Ты же настойчиво хотел чаю, где же он? – рассеянно пронесла Александра Иннокентьевна, не отрываясь от бумаг.
Александра Иннокентьевна пишет. Она на пенсии, но она возложила сама на себя общественную нагрузку по старому месту работы, где была старшим инспектором по борьбе с грызунами. Она ведет протоколы всех собраний. Пишет она быстро и неразборчиво, а потому дома долго расшифровывает записи.
– Пи-и-ишешь?.. – зловещим голосом вдруг спросил Александр Григорьевич, медленно приближаясь к жене. Он уперся руками в стол, навис над Александрой Иннокентьевной. – А что пишешь, хотелось бы знать? Доклад? Выступление? Отчет?.. Как крыс душить? Новый яд варить?!
Александра Иннокентьевна сняла пенсне, устало от» кинулась на вертикальную спинку кресла.
– Немедленно прекрати, – ровным утомленным голосом пронесла она и двумя пальцами дотронулась до переносицы, на которой краснели две впадинки от пенсне. И снова окунула перо в чернильницу. – Разговор окончен.
– Нет, не окончен! – заорал Александр Григорьевич и обеими руками в разные стороны разгреб писанину. Листы с тревожным шелестом посыпались на пол. – Не ввдо вам нового яда!.. Кошку вам надо! Киску! Нету лучшего средства! Мяу!..
И Александр Григорьевич, приставив к лысине два ных пальца, бросился на Александру Иннокентьевну, словно бык, намеревающийся забодать:
– Мяу!..
Слава богу, зазвонил телефон. Александр Григорьевич тут же виновато сник, нагнулся за упавшими со стола листками и в том же положении полунагиба двинулся к письменному столу.
– Да, Цыпин, – кивал Александр Григорьевич. – Да, да, я слушаю вас. – Он вдруг побледнел, голос его задрожал:– Да-да, Григорьевич, по документам Гиршо-вич… Что все? Можно прийти?.. Значит, все?..
Он медленно положил трубку и повернулся.
– Шура… Ты слышала? – заикаясь, спросил он, тыкая пальцем в аппарат. – Ты слышала?
– Я не хочу тебя слушать, – с отвращением выдавила Александра Иннокентьевна, приводя стол в порядок.
– Шу-ра! – по складам пробормотал Александр Григорьевич, хватаясь за голову. – Все! Все кончилось!.. Завтра можно получить документы.
Александра Иннокентьевна с повернутой по-прежнему головой как бы оценивала услышанное на слух. Потом медленно вернула голову в исходное положение и внимательно посмотрела на мужа. Александр Григорьевич вытирал глаза большими мосластыми кулаками на тонких запястьях.
Александра Иннокентьевна встала – плед с ее плеч упал на пол, – протянула через стол руку:
– Вот теперь я могу сказать тебе: «Здравствуй, Саша!»
8. РОМКА
Ночью в Уланский позвонила Таня и сказала, что маму увезли: видимо преждевременные роды. Утром Лева стал собираться на работу, и, если бы не Александра Иннокентьевна, он так бы преспокойно и ушел.
– Лев! Неужели ты можешь в такой момент поступить как подлец?! Сейчас же поезжай в роддом. Ты слышишь меня?!
Лева, добривая подбородок, заглянул в зеркало, отражающее стоящую за спиной мать, промолчал, но в знак внутреннего протеста резко выдохнул воздух через ноздри – с усов слетела мыльная пена.
– А ты уверена, что это мой ребенок? Я лично – нет!
– Как тебе не совестно, Лев! Постыдился бы взрослой дочери! Пока ты не разведен с Люсей – она твоя жена. Мать твоих, именно твоих детей! Немедленно в роддом! Будь мужчиной в конце-то концов. Хоть раз в жни! Если ты сию же минуту не поедешь, ты мне не сын.
После возвращения Александра Григорьевича Люся решила: пора – или сейчас, или так навсегда засесть в жэке с пьяными водопроводчиками.
Она оделась получше, кое-что экипировки одолжив у Оли, как-никак побывавшей за границей, и пошла ни много ни мало в Главмосстрой. Она показала начальнику отдела кадров сначала себя, к месту просвистев куплет неаполитанской песенки, потом диплом инженера-торфоустроителя, от которого тот слегка поморщился, но Люся добила его, заявив, во-первых, что она свободно владеет немецким языком, а во-вторых, в кратчайшее время освоит незнакомую специальность. Люся долго готовилась к этому походу, консультируясь с бывшей актрисой оперетты, и начальник отдела кадров, молодой подполковник в отставке, предложил ей заполнить анкету.
Ее взяли инженером, через полгода сделали старшим инженером, а еще через два года Люся уже курировала, то есть фактически командовала строительством целого комплекса в Черемушках. Правда, она не вылезала и на совещаниях слушала в десять ушей, запоминая массу деловой информации. И в конечном счете: чем «обустройство торфоразработок» отличается от иного строительного объекта? Стройка она и есть стройка. Если ты, конечно, не законченный идиот.
Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей крепко помог. Как тосковали мужики – ее начальники, не имея возможности разобраться в немецкой документации. Люся была не просто переводчица и всегда под рукой, а профессионал строитель, женщина с жненным опытом, с хваткой, умеющая держать в кулаке прорабов и одновременно быть милой и женственной без всякого перенапряжения. Люся завоевала свое место под солнцем. А кроме того, по ходу работы, она без всяких усилий завоевала и сердце заместителя главного инженера, проведя фурор среди немецких строителей, прибывших на открытие высотного дома.
Отношение ее к Леве стало однозначным – презрительным: она, баба, пошла и за два года выбилась в люди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь сапогами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарплаты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и сиди в своем Кунцеве.
Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое презрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчиной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заместитель главного инженера).
…В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.
– …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фамилия?..
Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.
Лева наклонился к окошку:
– Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.
– Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.
Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в платке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.
– Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:
– Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.
– Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..
– Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну папаша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она повесила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!
В учительской на чистой доске под расписанием уроков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: «Клара – дура!»
Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в школу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.
Клара Антоновна, директор школы, каждое утро проверяла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но однажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.
Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не заплакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.
Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коробочку – под диафильма, специально прихваченную Ромкой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила восклицательный знак.
Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого «А». У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительница даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие девочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный палец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.
О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.
Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.
Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.
…Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонько потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеплом дно унитаза и кончилась.
«Докурю сначала», – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опустился на него.
Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.
«…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Александр Ильич…»
Дед приоткрыл дверь:
– Липа! Киршон умер!..
– Чего? – донесся Липин голос большой комнаты. – Чего ты орешь?!
– Киршон, говорю, – Дед высунулся уборной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траурной рамкой положил перед дверью.
– Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…
– Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Лазаревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезнование там… Что положено. Может, зайдет.
– Телефон-то ее у меня где-то был…
Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутренний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных движений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдвинул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившейся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.
С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бутылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…
– Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.
– Какая погода? – для солидности спросил дед, выглядывая в переднюю.
– Плащ надень.
Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонько выбрался уборной. Из внутреннего кармана телогрейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.
– Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квартиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была открыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.
– Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепочку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!
– А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где перед гардеробом стоял дед, надевающий плащ.
– Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Среда, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..
– Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Липа, не очень уверенная в своих словах, подошла к гардеробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, выходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!
– Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак неприятности в доме, а тебе все гулять подавай…
Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.
– Ася, не шуми! – цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины принципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а завтра не будет.
– Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппетита пятьдесят граммов перед обедом. Липе было хлопотно следить за точным соблюдением дозы, и для Георгия эти пятьдесят граммов были одной только нервотрепкой. Решили: один раз в неделю по четвертинке. По средам.
:. Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится последнее время в доме, какие новости. Липа же компрометировать и Георгия прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала с министрами, Георгий – главным бухгалтером, а Люсеньку иногда подвозит с работы на персональной машине заместитель главного инженера.
– А кто же в магазин пойдет? – для острастки строго спросила Липа, забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть.
– А тебе чего там надо? Говори! – заорала Ася, плюхаясь на диван.
– Кота задавишь! – взвгнула Липа. Потревоженный кот, пятый или шестой по счету на этой квартире и, как все предшественники, без имени, выполз из-за бесконечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол. – Масло кончилось. Постное.
– Дам! – заорала Ася. – Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!..
Ася была всю жнь домашней хозяйкой и, несмотря на полдень, была в утреннем: в халате, без белых ровных зубов, вернее, с одним желтым передним зубом, но напудрена, как всегда, и в папильотках.
– Не ори ты, ради бога, – Липа суетливо притянула дверь. – Сказали же тебе – потише! Лучше б чего-нибудь рассказала… Сидит, понимаешь, без толку!..
Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии.
– Лип, ты знаешь, Дуська-то опять шерсть заговоренную под дверями набросала. Вчера Вере Марковне подкинула. Это она все Нинку ихнюю сгубить жаждет. Ефим Зиновьевич уж кричал на нее: в милицию подам. А Дуська свое: чтобы Нинку на балкон не пускали гулять.
– А где же ей гулять, интересное дело! – возмутилась Липа, присев на диван. – Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее…
– Она еще творог с молочной кухни таскает целыми бидонами. Где прибирается. Я у нее всегда беру, свеженький, детский…
– Ася! Как тебе не стыдно.
– А чего! Я и говорю: подать на нее, заразу, колдунья, воровка чертова!.. И главное дело – богомолкой прикидывается. Творог ворует, кефир тащит, а рубашки все Колькины после смерти в церковь таскает, нищим раздает… А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!..
– Какая подлая ложь! – с выражением пронесла Липа, подымаясь с дивана.
– Угу, – согласилась Ася. – А Нинка, мол, белье марает, ходит по балкону и трется об него…
Ася, не любившая Липиных соседей за большую отдельную квартиру в две комнаты (сама Ася с мужем жила в комнатенке в конце коридора, которая по проекту должна быть ванной), – за еще большей нелюбви к Дусе-лифтерше, успевающей получать зарплату, пенсию да еще прибирать, подворовывая в молочной кухне, всегда нападала на Дусю. Впрочем, хоть Ася и жила в душевой, деньги у нее были. «С фарфором работала», – говорила она иногда в благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала, жила за мужем, понять ее было трудно.
Во дворе ребята играли в отмерного. Липа надела очки и, приближаясь к игре, выискивала среди скачущих друг через друга ребят внука. Впрочем, скакали ребята не друг через друга, а все через одного, согнувшегося в три погибели.
– Вова! – крикнула Липа Синяку. – Где Рома?
– Вон он! – Вовка показал на согнувшегося в три погибели Ромку, через которого прыгал весь – Он козел сейчас.
– Господи! – всплеснула руками Липа.
Ромка ее не видел, так как был обращен к бабушке Задом. Над родной спиной внука пролетали один за другим здоровенные великовозрастные дворовые хулиганы, громко шлепая его на лету по заду. По всей видимости, очень больно.
– Рома! – трагическим голосом крикнула Липа.
Ромка, одернутый ее криком, распрямился и тут же был сбит с ног разогнавшимся дылдой шестнадцати лет. Дылда был Пимен. Пимен недавно возвратился колонии. Жил он в том же подвале, где и Вовка Синяк, и по-соседски опекал его, а также – Ромку. И учил нехорошему, в частности вместо «дам по морде» говорить «нос откушу».
Липа бросилась спасать, внука, но Пимен уже поднял Ромку и в знак того, что не обижен, отряхнул и подал укатившуюся фуражку.
– Вован, постой за меня, – попросил Ромка Синяка.
– Так и стоишь все время? – с укорной спросила Липа, уводя Ромку за руку домой.
– Я толстый, – грустно вздохнул Ромка.
– Не толстый, а упитанный, – обиделась Липа. – И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед стынет, а через тебя здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь… Мало маме горя…
– Ничего я не похудел, – еще раз вздохнул толстенький белозубый Ромка. – Если бы похудел, не стоял бы все время.
– …Это ты, Липа? – заорала сквозь дверь Ася и, не дождавшись, пока Липа откликнется, понесла дальше:– Я Дуське говорю: ты, мол, чем шерсть людям кидать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у тебя вчера целый день с чужой рыготиной ездил…
– Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке.
– Да ты погоди, – отмахнулась от Липы Ася. – Да мало того, в одиннадцать уже лифт отключила – спать пошла. Говорит: Моссовет, а я говорю: врешь ты все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка… Сиротинушка ты моя, бедная… – заворковала Ася, притягивая к себе Ромку.
– Ася, не говори глупостей. У ребенка есть отец и мать. Подвинься лучше, ребенок покушает.
– Здрасьте, тетя Ася, – весело сказал Ромка. – Сегодня среда? Сегодня вторник – у нас пение было. Дедуль, ты чего простой рюмки пьешь? Она же некрасивая!
Ромка подставил стул к буфету и достал оттуда две серебряные стопочки, последние шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию.
– А где остальные-то? – как всегда, спросила Липа и, как всегда, моментально забывая окончательно выяснить, куда же подевались четыре стопочки.
– Вот ты их всех приваживаешь, они у тебя и тащат почем зря, – сказала Ася. – Нищий-то твой все к тебе шастает?
– Ася, как тебе не стыдно! – возмутилась Липа. – Выпила лишнего – глупостей не говори. Тарас Игнатович… Да как ты можешь! Такие вещи… Вполне благопристойный старичок. У него внучка на два года нашей Танюшки старше в первом медицинском учится. Просто он плохо материально обеспечен, без пенсии…
Дед покашлял в кулак, перелил водку стеклянной рюмки в стопочку и ничего не сказал, хотя сказать мог, потому что видел, как Тарас Игнатович вместе с рублем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос– кресным утрам, прихватил с собой и серебряную стопочку, выудив ее на кухне грязной посуды.
– Дедуль, водка вкусная?
– Ишь ты, любознательный какой, – усмехнулся дед. – Ты учись лучше. Ась, не поверишь, учебников приволок– гору, не соврать. Десять штук.
– Шесть, – сказал Ромка.
– Чего шесть?
– Шесть учебников, а не десять.
– Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты вот знаешь, почему тебя Романом назвали?
– В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него была броня. И очки плюс шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой.
– Бронь, а не броня, – сердито поправил дед.
– Бабуль, правда, «броня»?
– Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты пристал к ребенку! Выпил – так молчи.
– Опять глупости говорит, – заплетающимся языком пожаловался дед Асе. – Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая… Я, Ась, до войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам… А потом Липа с ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот – спирт. Завод-то, слава богу, не взорвали – сибиряки подоспели, – а это дело полюбил, – дед щелкнул себя по шее, – полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и… А тут, видишь, еще у Люськи беда… – Он сделал винтообразное движение головой и смолк, отдыхая от длинной фразы и одновременно подыскивая новую тему для разговора. Но не подыскал. – А черт с ней! – Он, слегка колеблясь, встал из-за стола.
– Ты чего? – удивилась Липа.
– Принесу, – как будто с кем-то споря, категорически махнул рукой дед и вышел комнаты. Через несколько секунд он вошел, держа в руке ополовиненную четвертинку.
Липа укорненно пожала плечами, но промолчала, чтобы не портить Асе «именины».
– Наливай, – приказал дед, внимательно проследив, как Ася наполнила стопки. Ася налила, выровняла уровень, подлив туда-сюда, и дед продолжил начатую тему, тыкая пальцем внуку в стриженую голову:-Мать доводит. Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз пришиб бы…
Ромка, поняв, что речь снова о нем, стал жевать тише, чтобы не пропустить интересного.
– …Люська не велит. А то как бы хорошо: тюк молоточком по темечку – и все! Люська бы три дня поплакала, а зато потом какая бы жнь. А то – один нос у бабенки остался!.. Нет, Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все равно где помирать, что здесь, что в тюрьме… Вон сейчас мать в больнице… Каково это женщине?..
– Георгий! – запоздало, потому что тоже с интересом слушала мужа, взметнулась Липа.
– Пускай, бабуль. Дедуля ведь в шутку. Да, дедуль? А мама не в больнице, она в родильном доме болеет. У нее ребеночек умер маленький.
– Береги мать-то, Ромочка, – всхлипнула Ася. – Мать-то у тебя золото, не то что отец…
– Ася! – одернула Липа соседку. – Такие слова!.. Лева очень хороший отец. Просто он живет у родителей в связи… с у-у-у…
– Ты знаешь, какой ты должен быть человек?.. Ведь ты ж не на мать, не на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри.
– Ох, Георгий, Георгий, – покачала головой Липа, но пошла поглядеть на внука, откуда велел дед.
– Вылитая Анечка, – умиленно пронес дед. – И глазки, и носик, и реснички…
Липа поглядела на внука, на фотографию Ани, опять на внука, опять на Аню…
– Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не понравиться.
– Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он вырастет – и характером тоже на нее будет похож, а? Может, тогда и пришибать не надо. Да не-е-ет. – Дед вдруг разом помрачнел и обреченно махнул рукой: – Аня с первого класса отличница была… Не-е, наверняка сволочной характер будет, как у Люськи! А-а! И у Таньки весь норов Люськин, и этот вырастет – туда же!.. Вот у Ани были бы детки!..
– Бабуль, я пойду погуляю, а?
– А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.
– Сидите, тетя Ася! – закричал Ромка. – Бабуль, я все выучил.
– Иди, Ась, иди, – строго повторила Липа, убирая стол для уроков.
Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги газету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он пришивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке.
– Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.
– Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?
Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля палец во рту.
– Не грызи ногти, – не глядя на внука, сказала Липа. – Странно. Ни одной ошибки. Странно.
Ромка вздохнул, великодушно прощая бабушке ее недоверчивость. Он и без нее знал, что домашнее задание выполнено без единой ошибки, потому что он очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой.
– Теперь слова, – сказала Липа.
– Ну, бабу-уль, – заканючил Ромка. – Меня уже Таня проверяла…
– Когда? – насторожилась Липа.
– Вчера… – с безнадежностью в голосе промямлил Ромка.
– Ой, врешь! Доставай.
Ромка достал мятый словарик, сделанный тетрадки.
– Там в конце.
– Ди швестер? – прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках.
– Сестра, – наобум ляпнул Ромка.
– Правильно, – кивнула Липа. – Молодец. Дер шранк?
– Брат, – не задумываясь, гаркнул Ромка, уверенный, что счастье улыбнется ему и второй раз.
– При чем здесь «брат»? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка…
Ромка понял, что вляпался.
Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио пикало два раза, потом три. Ромка даже вспотел от напряжения. Наконец Липа проверила его и осталась Довольна.
– Знать язык – очень полезно, – наставляла она внука, пока тот стремительно убирал учебники и тетради в портфель. – Нас, студентов, после февральской революции…
– Октябрьской.
– После февральской, – с нажимом на «февральской» сказала Липа. – Ты разве не знаешь, что в семнадцатом году было две революции: сначала февральская, а потом уж – Октябрьская.
– Зачем две?
– Так было нужно. Сначала царя сместили, а потом– диктатура пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли… Ну, вот уже сбилась. О чем я говорила?
– Вас, студентов, после февральской революции…
– Да-да, нас посылали объяснить неграмотным людям, что такое, например, демократия. Мне очень помогло, что я кончила гимназию и знала латынь. Я объясняла; демос – народ, крафт – сила. Советская власть. Поняла? Понял?
– Поняла, бабуль, понял, – уже на бегу крикнул Ромка.
– Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане.
Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в домино. Вовки не было.
Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало земли, но даже сквозь замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри.
Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно шевелясь от тяжелого жира, гоняла сына по комнате широким офицерским ремнем Вовкиного отца, который, как клялся Вовка, погиб на фронте в сорок первом в Сталинграде. Татьяна Ивановна работала сегодня во вторую смену и воспитывала сына перед работой на всякий случай, на завтрашний учебный день, потому что завтра до вечера сына не увидит. Вовка метался по комнате с ревом, превосходящим количество ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол. На столе Ромка заметил раскрытый дневник, который Вовка неосмотрительно не спрятал перед отмер-ным. Вну страницы была красная надпись. Ромка знал, чго это за надпись, потому что в его дневнике была точно такая же: родителей срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила сына, как делала это время от времени, а за дело. Ромка свой дневник пока «потерял»: мама в больнице, зачем ее волновать? А Вовка не догадался или не успел.
Чтобы не видеть расправы над другом, Ромка отлип от окна и побрел в дательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала работу на дом.
Дядя Юра сидел в персональной клетушке, отвоеванной у соседней редакции с помощью своего военного ранения, и размашисто черкал рукопись.
– Здрасьте, дядя Юр!
– Привет, – редактор ковырнул карандашом строчку и потянулся за сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже.
– Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку?
– Травись, – дядя Юра своих пальцев дал Ромке подымить. – Не обсопливь, деятель. Олька узнает – мне башку оторвет.
– Не узнает. – Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся.
– Ну вот, теперь умрешь – с меня спросят.
В дверь постучали.
Дядя Юра развел руками:
– Вот так. А Иди на третьем этаже стенгазету посмотри, поищи родных и блких… Проходите, пожалуйста… Потом зайди.
Мимо Ромки прошел недовольный чем-то толстый человек в черном костюме, в тюбетейке, с красивым значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то «автор» Ромке очень напоминал.
Ромка спустился на третий этаж, где перед входом в зал висела стенгазета дательства. Ромка стал ее разглядывать. Стенгазета была веселая.
– Тетя Оля! – взвгнул он.
Действительно это была Ольга Александровна. Вернее, маленькое, вырезанное какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо, остальное – тело, руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю Олю нарисовали в виде французской булочки за семь копеек. Она везла детскую коляску, в коляске вместо ребенка – толстая книга с нерусской фамилией автора на обложке. Обложке художник придал вид детского личика, в середину которого была воткнута пустышка.
– А кто это был у вас, со значком? – спросил Ромка дядю Юру через полчаса.
– Писатель, – раздраженно ответил дядя Юра. – Татарин один.
И тут Ромка вспомнил, кого ему напомнил толстый человек в тюбетейке. Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже, когда в жару сидит в своей будке «Утильсырье».
– А разве татары писателями бывают?
– Еще как, – вздохнул дядя Юра. – Ты, ладно. Ты чего хотел, только быстро, ко мне еще один должен сейчас прийти. – Он взглянул на часы.
– Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся:
– Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел?
Быстро!
– Дядя Юра, а я не дурак?
Редактор задумчиво посмотрел на него.
– Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто знает. Как дело пойдет. Все проблемы? – Дядя Юра приподнялся и поправил под собой разноцветную лоскутную подушечку, которую ему подарила на День Победы тетя Оля.
– А зачем вам подушка?
– Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову:
– Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили… Дядя Юра пожал плечами:
– Делов-то…
– И побили…
– Это уже нечто, а то – нос. Причина?
– Он Лену Шарову предал.
– Ясно, – сказал дядя Юра. – Итоги?
– С родителями вызывают, – пробурчал Ромка. – Вовку уже мать бьет.
– Почему не отец? – живо поинтересовался дядя Юра.
– У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом.
В сорок первом.
– Ах, вот как! – дядя Юра улыбнулся. – Вовке-то сколько лет?
– Одиннадцать, он на второй год оставался.
– А на дворе у нас какой год сейчас?
– Шестидесятый, – Ромка пожал плечами, удивляясь дядя Юре, про которого тетя Оля всегда говорила, что «Юрка – гений».
Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом, он долго смеялся, по-женски тряся плечами.
– Сходите в школу вместо мамы.
Дядя Юра перестал смеяться:
– Не понял?
– Таня один раз уже ходила. Она в девятом кл-аеее, но Клара велела, чтоб родители. Мамы нет, она завтра родильного дома выписывается. У нее там ребеночек, девочка, Сорок один сантиметр, вес три сто.
– Вон оно что!.. – Дядя Юра взлохматил седые волосы. – Да, брат… А может, отец?
– Он приходил к бабушке, плачет весь…
– Тоже понятно, – кивнул дядя Юра и прикурил от зажигалки в форме маленького пистолетика.
– Дайте посмотреть, пожалуйста. Дядя Юра кинул ему пистолет.
– Да… Не мюзик-холл, прямо скажем… Кто вызывает?
– Клара. Дире
– Она отца-то твоего видела? Она же его знает наверняка?
– Не, не знает. Точно не знает. Он один раз только приходил. Первого сентября. Он на вас похож: нос большой…
– Нога хромая, – в такт Ромке добавил, усмехнувшись, дядя Юра. – Когда вызывают?
– Завтра.
Дядя Юра посмотрел в календарь:
– Ладно. Схожу. Как отца по отчеству? Тьфу, он же Олькин брат. Лев Александрович?
– Спасибо, дядя Юра. – Ромка положил на стол пистолетик. – До свидания.
– Погоди. – Дядя Юра взял зажигалку со стола и подкинул несколько раз на ладони. – Держи!
Ромка поймал пистолетик и с радостным воем, пока дядя Юра не передумал, помчался вн. На последнем лестничном пролете он съехал по перилам, чуть не сбив с разгона бронзовую голову Пушкина у гардероба.
По Басманному дул ветер, кувыркая мокрые тополиные листья.
Ромка поглубже натянул фуражку. Из подворотни картонажной фабрики выехала знакомая телега. На козлах сидел Вовка.
– Тпру-у! – сказал он мерину. – Тебя лупили?
– Нет, – виновато ответил Ромка. – Меня не бьют.
– А меня мать выдрала! – похвастался Синяк.
– Мне зажигалку подарили, во!
– Насовсем? – не поверил Вовка.
– Вован, знаешь чего… Она наша общая будет, ага?
– Классно, – сказал Вовка и засунул пистолетик себе в карман. – Может, тебе жалко?
– Да почему, – пожал плечами Ромка. – Пускай у тебя пока побудет. Если хочешь, конечно?
– Хочу. Ты куда сейчас? Ногу, ногу убери, смотри, копытом наступит.
– Лошади на людей не наступают. Они умные. Мне чулки мамины ремонта на Разгуляе надо получить.
– Другие не наступают, а этот еще как наступит.
Залазь.
Ромка забрался на козлы.
– На, – Вовка сунул другу вожжи. – Но-о!
Пимен жил не только в Вовкином подвале. Второе жилье у него было в голубятне, пристроенной к стене картонажной фабрики, где, возвратившись колонии, он работал грузчиком неполный день как малолетний. Дел у него на фабрике было совсем немного: вечером вымести бумажные обрезки, а на следующий день загрузить ими телегу.
В голубятне, постоянно сшивались Ромка с Синяком. Иногда в дни получки в голубятню приходил старик возчик. Пока Пимен накидывал в телегу бумажную рвань, старик тихо выпивал под ласковое ворчанье голубей и засыпал на топчане. Тогда Пимен сам отгонял телегу, но не на Малинковку, куда положено, а рядом на Оль-ховку в «Утильсырье» к брату Уляляма. В помощь он брал ребят. По дороге на Ольховку он останавливался возле колонки и наливал в бумажный хлам воды для прибавки веса. Брат Уляляма хмурился на мокрое, но бумагу все равно брал. Пимен курил, а подручные набивали огромные авоськи сырой бумагой и волокли на весы. Брат Уляляма двигал разновесы по заржавленной штанге весов, недовольно бормоча про себя что-то татарское. Затем он со скрипом отсчитывал Пимену деньги. Пимен брал себе основное, а несколько мелких бумажек давал помощникам.
Дядя Юра тоже помогал. Когда в дательстве накапливалась макулатура, он сообщал Ромке, что нужна помощь. Издательская макулатура была самая удобная и выгодная: тяжелые, туго набитые папки с рукописями, списанные книги.
Сегодня, пока старик спал, Пимен разрешил Вовке просто так покататься.
…Вн по Ново-Басманной мерин прибавил ходу, хотя идти быстрее ему не хотелось. Но телега, набирая скорость, упрямо подталкивала его, и к мастерской, где поднимали петли на чулках, мерин примчался на полном скаку.
– …Ничего, Липа, – сказала Марья, задула спичку и сунула ее в коробок с нижней стороны. – Ну, мертвый и мертвый… Может, так лучше – куда ей еще ребенок! Танька вон того и гляди сама скоро родит…
– Ты скажи Таньке, – встрепенулся неожиданно дед, – что она в кино каждый день бегает, как колхозница. Нельзя же так, в самом деле. И в коридоре с парнями стоит. Хоть бы в квартиру зашли.
– Ты, Жоржик, не суйся не в свое дело, за хлебом лучше сходи, – осекла мужа Липа. – Так-то оно так, Машенька. Я и сама говорю Люсе: аборт сделай, куда тебе третий? А теперь уж, когда выносила его… Ох! – Липа сокрушенно покачала головой. – Ты, Машенька, прости меня, но ты не знаешь, каково это матери. Люся-то места себе не находит.
– Что верно, то верно, – согласилась Марья. – Не знаю. Да-а… Я тебе денег дала, не забыла? Купи ты ей кофту модную. Китайские есть красивые… Еще что-нибудь… А насчет Таньки… Не нравится мне ваша Танька. Сегодня приехала, сколько уж ее не видела, должна вроде бы радоваться, а она со мной поздоровалась… ну, будто в темноте наткнулась! Злая девка получится. Вот увидишь.
– Всегда тебе, Машенька, плохое видится. Все образуется. Ребенок еще, растется…
В комнату вошла Люся. В халате, нечесаная. Села за стол.
– Кто растется?
– Да это мы так, о своем, – залепетала Липа. – Пойдем, Машенька, в переднюю. – Липа разогнала рукой дым. – Люсе это вредно, табак.
– Да глупости это все, – Люся устало махнула рукой. – Ничего мне теперь не вредно. Тетя Марусь, налей чайку.
Марья взяла чайник, прокашлялась.
– Не сливай заварку, – напомнила Липа. – Поняла? Понял?
– А папа где? – безразличным голосом спросила Люся
– За хлебом спустился.
– Знаешь, мама… – Люся поцарапала ногтем потертую клеенку. – Я вот решила: закрою больничный и буду оформляться на Сахалин. На два года.
– Какой Сахалин?
– Да меня давно еще звали. Строительство жил-объектов. Куратором. Оклад триста, за дальность… – Люся невесело усмехнулась, пригладила волосы. – Как брюхо-то увидали, так, правда, перестали звать, но сейчас…
– Но у тебя же ребенок, Люсенька!.. Ромочка в таком возрасте…
– Ромочка в таком возрасте, – перебила Люся мать, – когда ему больше всего нужен отец! Мужчина!
– Нашла мужчину! – фыркнула Марья.
– Ну почему… – слабо возразила Липа. – Лева… он…
– Ладно, мама. Лева – это Лева. Какой есть. Отцов не выбирают.
– А Таня?
– Тане я нужна, как собаке пятая нога! Не сегодня завтра замуж выскочит!
– Так вы что, разводитесь? – Липа посмотрела на дочь почти умоляюще.
– Ну, что ты притворяешься? – сквозь зубы процедила Люся. – Знаешь же, что я с ним не живу толком. Все ты знаешь. И Левка знает.
– Людмила! – Марья зажгла новую папиросу, спичку снова под н коробка, затянулась. – Знаешь, Людмила, я в обкоме по личным вопросам. Передо мной столько личных дел проходит, столько судеб…
– Перед тобой – столько, а у меня – одна! Одна судьба! И мне, между прочим, сорок, а не семьдесят! Полжни себе гадила с соплей, с киселем этим!.. И все равно – я не хотела. Думала: если его ребенок, если похож на Левку, вернусь! Буду жить, черт с ним. А если на… не похож – все! А сейчас не хочу, ничего не хочу!..
– Люсенька! – жалобно вскрикнула Липа.
– Так ты не знала, от кого беременна? – со зловещим спокойствием негромко спросила Марья.
– Не знала! – ощерилась Люся. – Представь себе, не знала! Что, в твоем обкоме не принято так разговаривать?!
– Марусенька! Люсенька!..
– Значит, так. – Марья ткнула папиросу в блюдце. – Родила невестно от кого. Бросаешь сына!.. Да о тебе вопрос надо ставить!..
– Марусенька! Ну, зачем ты так?! Она же Ромочку с собой возьмет или нам с Жоржиком оставит. Школа рядом…
– Роман будет жить у отца, – не поднимая глаз от стола, отчетливо, чуть не по слогам пронесла Люся. – Ты и так его баловала до невозможности.
– Но мальчик такой болезненный…
– Перестань кормить таблетками – не будет болезненный…
– Значит, ты – правда?.. Отдать его хочешь? Бросить?
– И бросит! – Марья встала. – Бросит! Чтобы с мужиками гулять! Шлюха!..
Люся медленно поднялась – за стола.
– Ах ты, старая ведьма!.. Крыса ты обкомовская!.. Что ты понимаешь?!
– Люся! Но это действительно!..
– Мама, заткнись! Надоело!.. Танька еще! Смеялась, как я с животом пол мою. Всем я мешаю! Я не хочу, не могу я в Уланском жить! Куда мне?! Под трамвай?! Сволочи вы все! Ненавижу!..
Люся сорвалась со стула и через минуту выскочила маленькой комнаты обутая, в берете, в пальто поверх халата.
– Люся! Куда ты? В таком виде!..
Липа метнулась к двери, загородила ее собой. Дочь легко отшвырнула ее, завозилась с цепочкой, застрявшей в узкой прорези.
– Людмила! Не дури! – Марья бросилась ей на спину.
– Пусти!.. Опять!.. Опять нацепила, дура старая!.. – Люся рвала дверную цепочку, но старухи повисли на ней с двух сторон. – Пустите! Пустите! Все равно уйду! Все равно!..
Она вывернулась, оставив в руках сестер пальто, и, Злетев в комнату, вскочила на подоконник, локтем по стеклу…
– Люсенька!.. Люся! – Липа схватила ее за ногу, Марья – за другую. Люся упала с подоконника на пол. – «Люсенька! – рыдала Липа. – Деточка!..
Люся, тяжело дыша, отпихнула ногами мать и тетку, на кровать. Берет свалился, глаза безумные… Потом она медленно встала и, прихрамывая, пошла в свою комнату.
– Ты что, ножку ушибла?
– Каблук… сломала… – Люся сняла туфлю с торчащим в сторону каблуком, швырнула его в угол, со стоном свалилась на постель.
– Каблук?.. Каблук – это ничего. В срочный ремонт… Я сейчас… Машенька! Возьми подушку, заткни окно!.. Господи, как же Ромочка будет тут уроки учить?..
9. СЕРЕНЯ, КУРЕНЯ И ВЕЛОСИПЕД
– Рома, я надеюсь, ты не забыл свои обязанности? – напомнила бабушка Шура.
– Бабуль, уже кончается…
– Я не люблю повторять.
Ромка недовольно сполз с крышки пианино и побрел выключать телев Хорошо, что большая комната в Уланском была действительно очень большой: от пианино, на крышке которого они обычно сидели втроем, втискиваясь между двумя бронзовыми подсвечниками с хрустальными висюльками, до телевора семь шагов. Сейчас по телевору шел «Подвиг разведчика», и поэтому выключать телевор Ромка не спешил. Не спешить Ромка научился тоже с помощью телевора у французского клоуна без слов Марселя Марсо. Тот шел, а на самом деле с места не двигался. Вот и Ромка сейчас шел к ненавистной красной кнопке «выкл.» тем же пробуксовывающим на месте шагом. Пока Ромка «шел», он поглядывал на увлеченную газетой «Правда» бабушку Шуру. Когда он «двинулся» к телевору, бабушка читала текст на самом верху газеты, сейчас Ромка был на полпути, бабушка читала газету в самом ну, а разведчик на экране все еще не совершил свой подвиг. Ромка отклонился в сторону, чтобы не загораживать экран блнецам: Серене с Борькой, от волнения за судьбу разведчика грызущих один и тот же ноготь на одной и той же руке.
Тревожно зашуршала газета, и бабушка Шура резко сказала:
– Рома!
Ромка ткнул «выкл.», рыжие сыновья Надежды Ивановны понуро поплелись к двери.
– Что надо сказать? – педагогическим голосом спросила – за газеты бабушка Шура.
– Спасибо, – пробубнили братья.
– Вечером приходите, – утешил приятелей Ромка. – Бабуль, можно?
– Не торгуйся. До свидания, дети.
Братья исчезли. —
– Подмети пол, протри пыль, наведи полный порядок.
– А где тряпку взять?
– Не задавай глупых вопросов.
Ромка с отцом жили в соседней маленькой комнате, в темной ее половине с выходом в коридор, а в светлой половине, с окном, жили тетя Оля с Геннадием Анатольевичем. Тетя Оля по-родственному в коридор проходила через темную половину, а Геннадий Анатольевич через дверь проходил в большую комнату, а уж через нее – в кор Бабушка Шура спала за ширмой, дедушка Саша видел плохо, поэтому ранние проходы Геннадия Анатольевича через большую комнату никому не мешали.
Маленькую комнату, которая была не столько маленькая, сколько узкая, делило пополам старое вытертое сюзане, переброшенное через палку.
Ромка подмел свою половину, остановился у пыльного сюзане, подумал и подмел в половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером, почему он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На письменном столе стояла расчехленная пишущая машинка; в другой раз можно было бы написать на ней письмо, позвать рыжих, чтоб и они написали, но сейчас нельзя было тратить время на такую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети Олиной половине, он как бы невзначай подергал ящики стола, и повезло: средний Геннадий Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое интересное. Ромка с • Закрытыми глазами без запинки мог перечислить, что там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с которой тетя Оля и Геннадий Анатольевич 'ходили в театр, ракетница, коробка малокалиберных.Патронов, капсюли «Жевело», а самое главное – немец-финка с надписью на ручке «Гот мит унс», Ромка о переводил рыжим, учающим английский язык, o это значит «бог с нами», то есть с ними, с фашистами.
Финку и пишущую машинку Геннадий Анатольевич принес с войны, а ракетницу и охотничьи припасы ему выдавали на работе, когда он собирался в экспедиции.
Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напротив. Ничего интересного там не было: старичок кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации чистила картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы, но вечером с работы приходит и Геннадий Анатольевич.
Спали тетя Оля с мужем на широкой старинной кровати с деревянными спинками, очень, как Ромке казалось, неудобной. Одному спать на ней еще можно, но если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к середине. А если учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их спанье вообще трудно было себе представить.
Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван был жесткий, а во-вторых, они спали валетом. Может быть, и тетя Оля с Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка ответить рыжим на этот вопрос не мог, потому что, когда он утром просыпался, Геннадий Анатольевич уж стучал на машинке, слушая одновременно иностранные передачи по приемничку, обмотанному оляционной лентой. Долгое время Ромка думал, что Геннадий Анатольевич – кандидат наук по нерусским языкам. Потом выяснилось, что Геннадий Анатольевич работал старшим научным сотрудником по сусликам, тушканчикам, тарбаганам и другим грызунам-переносчикам всяких болезней, а языки выучил сам. Тетя Оля, а вместе с ней и Ромка очень гордились, что кроме Геннадия Анатольевича только Юлий Цезарь и Наполеон могли слушать одно и писать другое – одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но Надежда Ивановна, мать рыжих, верить отказывалась, уверяя, что Ольга Александровна все врет.
– Пусть она утром придет пораньше и сама поглядит, – защищал Геннадия Анатольевича Ромка. – Честное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой в другую сторону писать может, – добавлял от себя Ромка.
Геннадий Анатольевич жил по своему расписанию: отдыхал, то есть спал, придя с работы, а ночью опять работал, и потому засыпал Ромка всегда под стрекот трофейной «Эрики». Геннадий Анатольевич, хоть и ходил через большую комнату, Александру Иннокентьевну не любил. И тестя – тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю еще в письмах с Севера не прописывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в Уланский. И Оля несколько лет не прописывала мужа. Геннадию Анатольевичу приходилось раз в полгода смешить паспортный отдел милиции, продлевая временную прописку. Прописала мужа Оля, когда Геннадию Анатольевичу предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич был прописан в Купавне, в большом бревенчатом отцовском доме. После того как Геннадий Анатольевич наконец прописался в Уланском, дом в Купавне стал называться «дачей», а Ольга Александровна – хозяйкой.
К теще Геннадий Анатольевич относился спокойно. Она вела себя очень деликатно, всегда первому предлагала налить ему чаю, в присутствии зятя прекращала всякие разговоры, могущие его раздражить. Геннадий Анатольевич морщился, когда, зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на крышке пианино перед включенным телевором Ромку с приятелями. Но Александра Иннокентьевна и в этом месте была предельно справедлива: внука с товарищами с пианино не сгоняла, на что намекал недовольный взгляд Геннадия Анатольевича, а только – категорически приказывала молчать.
Геннадий Анатольевич носил потертый портфель, штиблеты с ушками, чиненные Кириллом, в сырую погоду– калоши, как у Александра Григорьевича, в свободное время он большей частью молчал; сердился он в одном месте: когда Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.
Утром Ромка просыпался легко и, если иностранный голос не картавил за сюзане, шепотом, чтобы не разбудить отца и тетю Олю, напоминал Геннадию Анатольевичу включить приемник. Тот послушно включал, и Ромка спокойно засыпал дальше.
…Ромка выровнял сюзане, так, чтобы до пола оставался маленький просвет, почесал спину. Чего еще, бабушка говорила, надо сделать? А, книги протереть. Раньше, когда книгами кроме книжного шкафа были заняты и две полки, Ромке приходилось протирать их со стула, да еще дотягиваться до них на цыпочках; теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг
– Джека Лондона, Гамсуна и Майн Рида, неудобные высокие полки опустели, и с уборкой стало легче – протереть только те, что в шкафу. Ромка открыл дверки шкафа, провел тряпкой по корешкам. На самом видном месте папа поставил «Десницу великого мастера». Книга была в порванной бумажной дополнительной обложке. Ромка с трудом вытащил сдавленную с боков «Десницу». Почитал» но книга была по-прежнему неинтересной. Однако папа часто доставал ее и показывал сначала соседям по квартире, а в дальнейшем – гостям. Потому что на обложке нутри была чернильная надпись: «Роме Бадрецову от родителей Вали Минаева за спасение нашего сына».
«Десницу» Ромка привез санаторной лесной школы, в которую после отъезда мамы на Сахалин устроил его отец. Тетя Оля перед этим предлагала папе отдать Ромку в специальный образцово-показательный детский дом, о котором написала толстую, очень интересную, по словам тети Оли, книгу ее приятельница. В этом детском доме прекрасно воспитывали самых трудных детей, в то время как ни Люся, ни Лева, по словам тети Оли, воспитывать ребенка не умеют.
Как-то за чаем тетя Оля даже вслух зачитывала наиболее интересные места этой книги, бабушка Шура одобрительно кивала, дедушка Саша не высказывался, папа молчал, а Геннадий Анатольевич, сопя, пил чай, а когда допил, тяжело поднялся и сказал жене:
– У меня складывается впечатление, Оленька, что ты от безделья совсем рехнулась. Подумай, что ты несешь!
В детский дом Ромку не отдали, а устроили в лесную школу для детей с ослабленным здоровьем.
Врачи, осматривавшие Ромку при поступлении в лесную школу, недоуменно переглядывались, не понимая, на каком основании мальчик попал сюда. По-врачебному Ромка назывался «ребенок выше средней упитанности», абсолютно здоровый, но не отправлять же мальчика обратно.
Валька Минаев тонул в мертвый час. Тонул он совершенно зря. Дело в том, что Ромка, Валька Минаев и еще один мальчик, имени которого Ромка не знал, сделали плот. И когда перегруженный плот выплыл на глубокое место, он вдруг стал, накренившись, медленно уходить в воду. Первым прыгнул Ромка – плот замер, скособочившись; вторым прыгнул мальчик, имени которого Ромка не знал, – плот выпрямился. Но Валька Минаев решил не отставать от товарищей и тоже прыгнул в глубокую воду. Ромка и мальчик без имени тихонько поплыли к берегу, обсуждая, как усовершенствовать плот. Потом они вспомнили про Вальку. Вальки не было. Вернее, он то был, то не был: его стриженая голова равномерно, как поплавок, то скрывалась под водой, то выныривала. Валька не умел плавать. Мальчик без имени первый доплыл до берега и с интересом смотрел, к чему это приведет, и спросил об этом Ромку. Ромка задумался и понял, что приведет это к тому, что, скорее» всего, Валька сейчас утонет насовсем. Он вспомнил, что в таких случаях надо спасать тонущего. И тут Ромке стало страшно. Ромка на корячках вскарабкался на глинистый ускользающий берег, тихонько подвывая от ужаса. Он оглянулся еще раз: Валька пока не утонул, его только немного снесло течением вн.
– спасем его как-нибудь, – прохныкал Ромка.
– Да ну его! – махнул рукой мальчик без имени. – Он уже сейчас утонет.
Ромка, на трясущихся ногах, перемазавшись в глине, сполз с берега в воду и поплыл к Вальке. Он приближался к Вальке, с ужасом вспоминая, что тонущие утаскивают с собой на дно своих спасителей. Спасать надо за волосы, вспомнил он. Но у Вальки волос не было, одна челка. Ромка подплыл к барахтающемуся Вальке, хотел уцепить того за челку, но Валька в ответ крепко вцепился ему в руку.
– Не хватай! – захлебываясь, заорал Ромка и ударил Вальку со всей силы по всплывшей стриженой макушке.
Валька послушно отцепился. Он понял, что Ромка его спасает, и стал спасаться. Ромка за руку прибуксировал его к берегу.
На берегу Ромку вырвало. А Валька сидел, охватив колени, и долго-долго икал.
– Я с закрытым ртом тонул, а то бы совсем утонул, – сказал он, наикавшись вдоволь.
– Жирный, а я думал, ты тоже утонешь-сказал мальчик без имени.
– Толстые на воде хорошо держатся, – объяснил Ромка.
Забирать исключенных лесной школы приехали родители Вали Минаева и Таня – Лева был в отпуске. Мальчика без имени не исключили, потому что он после купания заболел воспалением легких.
Родители Вали Минаева приехали на длинной черной немецкой машине марки «опель», почти такой же, какая была у Левы, пока не сгорела. Они угостили Ромку клубникой в сахаре и подарили ему неновую «Десницу великого мастера». «Сейчас тебе еще рано читать эту книжку, а вот через год-другой – как раз». Таня раскрыла книгу, прочла надпись и фыркнула. И когда родители Вали предложили подвезти их на машине, отказалась…
Сколько раз Ромка потом ни принимался за «Десницу», всегда было неинтересно. Ромка даже задумался: а стал бы он спасать Вальку, если бы знал заранее, что ему подарят такую старую, неинтересную, без картинок книгу.
В Уланском Ромку встретили недовольно. Потому что кроме книги лесной школы прибыла и характеристика, которую Лева, приехавший вечером того же дня, зачитал в большой комнате. Кончалась характеристика так: «…Много читает, начинал вышивать, ругается матом».
– Я же говорила: его надо отдать к Бабанову, – сказала тетя Оля.
– Что же это такое, Рома? – спросил Лева, для солидности понижая свой довольно высокий голос до баса.
– Пап, ну, ты понимаешь, – переминался с ноги на ногу Ромка. – Там девочки шестого класса Вальку Минаева Чингисханом дразнили. Я их не матом… Так дедушка Георгий говорит… По средам.
– Почему по средам? – скривилась тетя Оля.
– Он по средам водку пьет для аппетита.
– Позволь, Рома, – подняла недоуменно бровь бабушка Шура и сняла пенсне. Она повернулась к Леве: – Позволь?.. Разве Георгий Соломонович выпивает? У меня сложилось впечатление, что… злоупотребляет несколько Олимпиада Михайловна? Вероятно, ошибаюсь?
– Ты ошибаешься, мама, – раздраженно возразил ей Лева, переходя на обычный свой высокий голос. – Георгий Петрович, а не Соломонович.
– Как ты смеешь делать маме замечания? – взвилась тетя Оля. – Тем более при сыне!
– Да я не слушаю ничего, – завопил Ромка, выгораживая отца.
– Ну, дела!.. – ухмыльнувшись, сказал Геннадий Анатольевич и поднялся из-за стола. – Парень товари– ша спас. А вы?.. Приятного аппетита, Александра Иннокентьевна.
– …Рома, обедать! – крикнула бабушка Шура и для убедительности постучала в стену.
Обед бабушка Шура готовила полезный и очень невкусный. Ромка возил ложку в шпинатном супе, потом расковыривал творожник, рассматривая, что у него внутри. Когда бабушка отошла от стола, он потянулся за хлебом, но бабушка Шура в последнюю секунду засекла его; ожегшись под ее строгим взглядом, Ромка отдернул руку от хлебницы. —
– Не хочешь больше? Ромка помотал головой.
– Что надо сказать?
Ромка молчал, как будто не слышал вопроса.
– Так что надо сказать?
– Спасибо. Можно выйти – за стола?
– Громче.
– Горло болит «громче».
– Горло надо полоскать риванолом. Ну?
– Спасибо! – заорал Ромка так, что на диване зашевелился дремавший дедушка Саша. – Можно выйти – за стола?
– Пожалуйста, – кивнула бабушка Шура. Она помыла в фарфоровой полоскательнице тарелку, вытерла, затем сняла пенсне и протерла стекла.
Пока бабушка была без пенсне, Ромка успел выхватить хлебницы горбушку и сунуть в карман. Этого бабушка Шура без пенсне не заметила, но она заметила другое:
– Ну-ка, ну-ка, подойди поближе… Что у тебя с шеей?! Боже мой! Немедленно в ванную! Мыть с мылом! Немедленно.
– Что такое, что такое? – встрепенулся дедушка Саша, но дремы не вышел.
– Я ее вчера мыл.
– Посмотри мне в глаза.
– Ну, позавчера. Каждый день, что ли, ее мыть?..
Бабушка Шура встала, взяла Ромку за руку, в другую руку взяла палочку, с которой уже несколько лет не расставалась, и повела внука в ванную.
– Не буду ее мыть, – упирался Ромка. – Сказал, не буду – и не буду!
– Тогда сиди здесь до вечера, – ледяным голосом сказала бабушка Шура, заперла дверь на крючок с той стороны, потушила свет, и стук ее палочки стал удаляться.
– Бабуль! Зажги свет. Вымою!
Бабушка Шура включила свет, но дверь не открыла.
– С мылом, я проверю.
Ромка с яростью стал тереть ненавистную шею в окружении корыт, развешанных по стенам. Через положенное время бабушка Шура освободила его, подвела к окну и не торопясь проверила чистоту шеи при помощи смоченной в
– одеколоне ватки. Ватка не менила цвета.
– Я– гулять! – рванулся к двери Ромка.
– Не забудь кашне, береги бронхи…
– А уроки? – спросила тетя Оля. Она навещала подругу и возвратилась раньше времени – обычно она засиживалась у подруг до ночи.
– Я все выучил, – неуверенно пробормотал Ромка.
– Сейчас проверим, – благодушно пронесла тетя Оля, вешая плащ на плечики.
Ромка поплелся за ней в маленькую комнату. Сел за стол на львиных лапах.
– Подложи подушку, – посоветовала тетя Оля.
От ее слов настроение у Ромки совсем скисло: «подложи подушку»-значит, тетя Оля намерена долго мучить его. Ромка безнадежно вздохнул. Но… кажется, все не так уж плохо: посидев буквально минутку, тетя Оля прилегла на постель, рука ее потянулась за штопкой. Тетя Оля беспрерывно штопала носки, Ромка всегда удивлялся, откуда она их столько берет. Многие носки были без пары – по одному.
Некоторое время тетя Оля молча штопала носки, это время Ромка делал вид, что учит уроки; он знал, что надолго тети Оли в лежачем положении не хватит. И верно: помолчав минут двадцать, тетя Оля потихоньку оживилась, и через несколько минут от начала оживления уроки кончились. Тетя Оля отложила штопку, закинула веснушчатые руки за голову и начала рассказывать о своей молодости, вернее, о своей жни раньше (немолодой тетя Оля себя не считала и сейчас).
В молодых рассказах тетя Оля была очень деятельная, отзывчивая, добрая и заботливая. Рассказывала она о себе очень интересно. Интересно рассказывать она научилась, работая в школе, откуда ее уволили за постоянные опоздания. Это Ромка узнал от рыжих, а те – от матери.
Ромка слушал тетю Олю, забыв, что она рассказывает о себе. Потом тетя Оля встала с постели, достала ящика стола старые письма и стала читать вслух те них, в которых подтверждалось то положительное, о чем она только что рассказывала. Потом тетя Оля стала читать знаменитое письмо Геннадия Анатольевича к своей покойной матери, в котором он описывал первую встречу с тетей Олей. Когда хорошие слова в письме кончились, тетя Оля убрала его в конверт, откинулась на подушку и своими словами добавила недостающие: —»…С какой восхитительной девушкой я познакомился!..»– прикрыв глаза, вспоминала она недовыражен-ные в письме чувства будущего супруга. Недовыразил он их, по убеждению тети Оли, – за скромности. Ромка, затаив дыхание, слушал про тетю Олю.
– Тебе тогда было сорок лет? – наивно спросил Ромка.
– Кто тебе сказал такую чушь?! – вздернулась тетя Оля. – Мать? Чем заниматься сплетнями, лучше бы сына воспитывала! Мне было неполных тридцать восемь, но мне их никто не давал.
– А почему у дяди Гены отец попом работал? – спросил Ромка, чтобы отвлечь тетю Олю от гнева.
Тетя Оля с неудовольствием прервала рассказ о замужестве и долго объясняла племяннику, что, во-первых, не поп, а священник, во-вторых, бога нет, что Ромка знал давно и без нее в связи с Леной Шаровой, а в-третьих, несмотря на то что отец Геннадия Анатольевича был священник, он был неплохой человек.
– Тетя Оля, ну, я пойду, – ангельским голосом пронес Ромка.
Тетя Оля, погруженная в воспоминания, рассеянно кивнула.
Ромка заглянул к рыжим.
– Залазь! – крикнул Сереня. – Алик приехал, а тебя все нет и нет.
– Вы уже обедали? – первым делом спросил Ромка. На огромной круглой сковороде лежали три котлеты и закостеневшие, подернутые желтым макароны. – Ты больше не будешь? Я доем?
– Лопай.
– А где Борька? – спросил Ромка, подчищая сковороду.
– А-а, на дополнительные по английскому пошел. Давай по-быстрому, а то Алика опять увезут.
– Копилка где?
Сереня полез под кровать в тайник.
Побывки Алика Ожигина в Уланском год от года становились все короче: от пяти месяцев – в первые годы до нескольких дней – в последние. Каждый раз, когда Глафира возвращалась больницы, она начинала плакать, потому что все больше и больше догадывалась, что Алик в больнице не только кричит и бранится, и лечат его не одними таблетками, иначе почему у него с каждым разом зубов становится все меньше и меньше. Но надежд на выздоровление сына она все-таки не теряла и совала санитарам деньги, чтобы были повнимательнее к Алику. Работала она теперь день и ночь.
Во время редких побывок дома Алик ходил замедленной походкой конца в конец коридора и просил у всех закурить, кто бы ни появлялся в коридоре: у Доры, у Ромки, у рыжих, у Александра Григорьевича и даже у Александры Иннокентьевны.
Александр Григорьевич от страха терял речь и забивался в комнату, откуда почти не выходил, пока Алик был в Уланском, Александра же Иннокентьевна каждый раз внимательно выслушивала сумасшедшего и отчетливо, как нерусскому, теперь уже на «вы», потому что за время болезни Алик превратился парня в мужика, говорила: «Алик, вы забыли, я не курю».
Побывочный костюм Алика все дальше и дальше отставал от моды.
В последний раз по коридору замедленной ненормальной походкой бродил странный лысеющий, растолстевший от лекарств человек в синем с белой ниткой довоенном костюме, доставшемся ему от убитого на войне отца, и в шляпе с высокой тульей и обвисшими от времени полями.
Ромка постучал в дверь Ожигиных; Сереня прижал к животу копилку – кошку с бантом. Глафира Николаевна лежала на кровати и храпела. Она теперь спала всегда, когда бывала дома. Даже на кухню не выходила готовить. Кроме своих подъездов она теперь мыла еще и поликлинику в Даевом переулке.
У окна спиной к двери сидел Алик. Перед ним стоял специальный станочек, на котором была распялена синяя авоська. Кошель ее Алик успел связать в прошлый раз, а ручки доделать не успел, потому что кинул в мать табуреткой, пробил ей голову и его увезли, замотанного в смирительную рубашку.
Сейчас Алик плел ручки. За окном гулюкали голуби.
– Дядя Алик, здравствуйте, – тихо, чтобы не проснулась Глафира, сказал Ромка. – Мы деньги принесли за велосипед, как вы просили.
– Дай закурить, – сказал Алик, не отрываясь от авоськи.
Сереня поставил на стол кошку, полез за припасенными специально для Алика сигаретами «Ароматные».
– Мы возьмем велосипед, да? – шепотом спросил Ромка.
Алик продолжал вязать, пуская дым в сторону.
– Вы попробуйте, какая она тяжелая. – Ромка взял ео стола копилку и поднес к Алику: – Попробуйте.
– Дай, – сказал Алик, выхватил у него рук |ко-пилку и поставил на пол между ног.
Ромка с Сереней поняли, что сделка состоялась.
Кататься на велосипеде пошли во двор Уланского, самый большой двор в окрестностях. Двор в Уланском с неработающими фонтанами посредине был образован тыльной стороной Центрального статистического управления и фасадом Министерства авиации. На фасаде Министерства авиации наверху в каменных нишах стояли каменные темно-серые шахтеры – мужчины и женщины– с отбойными молотками на плечах, в руках и под мышкой. Назывался этот двор «Наркомат».
Сейчас наркомат был забит народом: уже неделю здесь снимали фильм «Застава Ильича». Снимали первомайскую демонстрацию: мимо кинокамер по многу раз проходили толпы народа, освещенные ослепительными прожекторами.
Главный дядька, маленького роста, седоватый, с усами, увидев велосипед, заорал, перекрикивая шум съемки:
– Рыжего мальчика на велосипеде – на фоне шахтеров! Быстро!
– Ехай! – приказал Серене другой дядька. – Вот отсюда – сюда. Как я махну, так и поедешь.
Сереня забрался на велосипед и, тяжело проворачивая педали, на расплющенных ненакачанных шинах покатился куда надо.
Главный дядька заставил Сереню проехать еще три раза, потом сказал «спасибо» и подарил покрасневшему Серене огромный воздушный шар, отобрав его у зевающей молодой женщины демонстрации.
– Дяденька! – крикнул Ромка. – Давайте я тоже проеду. Я хорошо проеду!.. Честное слово!
Тот засмеялся, отобрал у демонстрации еще один шар и сунул веревочку Ромке.
Съе-мка тем временем собралась, сложилась, села в автобусы и уехала. Наркомат опустел.
Ромка с Сереней попеременно качали шины.
Шины накачивались очень медленно, а задняя, кажется, совсем не надувалась. Но зато велосипед был спортивный, с тремя передачами.
– Чей велик? – спросил Куреня, сын истопника дяди Кости, которого всегда ругала Дора, потому что в рабочее время в котельной он пил «простое вино», вместо того чтобы отапливать дом.
– Наш, – сказал Сереня, вытирая пот со лба.
– И Борькин, – добавил Ромка, учитывая отсутствующего второго брата-блнеца.
– А чего он покорябанный? И цепь ржавая? – завистливо сказал Куреня, сбивая истинную ценность велосипеда. – Я б такой и задаром не взял. На фиг он мне! И шина спущена. А шары такие мне тоже на фиг нужны!
– ему отдадим один? – предложил Ромка. Сереня кивнул, пыхтя над шиной с горячим насосом в руках.
– Курень, возьми себе один
– На фиг он мне… – по инерции затянул Куреня, отвязывая шар от чугунного парапета.
– А у нас дома много таких штучек, – сказал Сереня, пробуя шину. – Длинных таких, беленьких… Надувать хорошо. Катайся, Ром, твоя очередь.
Ромка поехал вокруг фонтанов.
– Вот такие вот, – сказал Сереня, показывая Курене бумажный пакетик с нечеткой надписью «презерватив». Куреня заржал. – Чего ты? – удивился Сереня.
Ромка сделал два круга и, потный, причалил к парапету.
Теперь вокруг фонтанов поехал Куреня.
– Что ты смотришь? – Ромка толкнул локтем Сере» ню, задумчиво разглядывающего желтое колечко. Сереня объяснил, в чем дело.
– Да врет все твой Куреня! – возмутился Ромка. – У папы тоже в тумбочке есть, я сегодня убирался и ви– дел: лежат. Врет все Куреня. У нас и так уже один ребенок А потом, мама на Сахалин улетела.
Сзади незаметно подъехал Куреня и все слышал.
– Значит, батя твой бабу завел, пока мамки нет!
– Отдай велосипед! – насупившись крикнул Сереня, заступаясь за Ромкиного отца. – Ничего он себе не завел! Мы с ним духовушки стреляем на чердаке. Понял? Скажи, Ром.
– Честное слово!
– Мы приемник с ним будем делать, понял? На водохранилище ездили с палаткой, понял? По морде сейчас как дам!..
Ромке было приятно, что Сереня вступился за папу и, наверное, за маму, которая сейчас на Сахалине от переживаний. Сереня стоял против здорового Курени, маленький, рыжий, в драных кедах, со сжатыми кулаками. Хоть они с Борькой и родились почти одновременно, Сереня был на брата совсем не похож. У Бори нос был лаптем, а Сереня в детстве выпал коляски, сломал себе нос. Бабушка Саша всегда удивлялась, когда онисидели на крышке пианино, удивлялась, до чего же не похожи блнецы друг на друга: «Один рязанский мужичок (это про Борьку), а второй – вылитый маленький римлянин (это про Сереню, про его чуть горбатый от перелома нос)».
И вообще Борька был совсем другой. Гулять не любил, уроки учил, все время долбит-долбит, а выучить не может. А Сереня все время на Наркомате в футбол играет, а учится лучше всех в классе.
Потому что он способный, а вот Ромка неспособный, потому что когда он, как Сереня, почти не учит уроки, то и отметки получает плохие. Ромка очень гордился, что у него в Уланском есть такой друг, Сереня, отличный парень. Самый лучший на свете. Вовка Синяк – самый лучший – в Басманном, а Сереня – в Уланском.
– помиримся с Куреней, – предложил Ромка.
– Ага, – кивнул Сереня и крикнул в фонтан: – Куреня, иди покатайся!
– На фиг мне… – донесся фонтана обиженный голос Курени.
– Курень, ну чего ты? – виновато сказал Сереня, спрыгивая на дно фонтана. – Хочешь телевор у нас посмотреть? Ром! Бабушка Шура пустит Куреню телик смотреть?
– Конечно, пустит. Завтра.
Куреня выслушал, вытер нос рукавом и спросил: «Законно?»– значит, простил.
На дне фонтана росли невысокие пыльные кустики, вылезшие сквозь разорвавшийся бетон. В кустики сверху ныряла облупившаяся тяжелая тетя в купальном костюме, похожая на тетю Олю. Куреня школьным мелом дописывал у нее на ноге длинное нехорошее слово. Матерное.
– Откуда велик взяли? – спросил Куреня. – Сперли небось?
– Почему? У Алика купили, – сказал Ромка и, пользуясь тем, что Куреня отвлекся, стал стирать нехорошее слово с ноги «тети Оли». Мел въелся в шероховатую ногу и не стирался.
– А чего он его продал-то?
– Он душевнобольной, – с готовностью пояснил Ромка.
– Чем?
– Ну, голова у него там… Сумасшедший. Когда нормальный– обыкновенный, а когда болеет – кричит, маму свою бьет. Табуреткой в нее кидается…
– Попал? – поинтересовался Куреня.
– В голову, – кивнул Ромка. – Ей потом зашивали в Склифосовском.
– Смотри – зашибет! – посочувствовал Куреня, озабоченно высматривая затертую надпись на ноге купальщицы.
– Не зашибет, – замотал головой Сереня. – Мы с ним корефаны. Он авоськи нас обещал выучить…
– Атас! – крикнул Куреня, присаживаясь на корточки. – Арсен. Велик прячь!
Арсен жил в Даевом, напротив пожарки. Велосипед предательски во весь рост стоял у фонтана.
– Дай покатать раз, – попросил Арсен.
– Кого? – не понял Ромка.
– Себя, – сказал Арсен и взялся за руль. Из подъезда Министерства авиации вышел вахтер в синей гимнастерке с кобурой на ремне.
– Зачем пацанов обижаешь?!
Арсен повернулся к нему и прокричал что-то грубым голосом. Вахтер обиделся и ушел в подъезд.
– Только недолго, – попросил Ромка, протягивая ему бельевую защепку. – Брючину прищеми, чтобы в цепь не попала.
– Не хочу, – буркнул Арсен, вскакивая в седло. – Пошел я.
Арсена ждали долго, пока не начало темнеть.
Из подъезда Министерства авиации снова вышел ва
– Что? – крикнул он приятелям. – Лисапед-то где?
– Арсен катается.
– Кто же цыганам этим нерусским дает? Теперь пусть отец идет. Милицией им погрозит. А так – закатают. Им это как два пальца – об асфальт!
В бараке сказали, что Арсен пошел к брату обедать. Придет завтра.
Папа еще не пришел с работы.
Ромка лег на диван, зажег лампу на тумбочке– красивую чугунную женщину в покрывале, державшую в поднятой руке прогоревший в двух местах шелковый аб Он читал свою самую любимую книжку «Без семьи». Мальчик-сиротка со старым шарманщиком бродили по Франции с пуделем и обезьянкой, которая вдруг простудилась и умерла. Ромка знал, что будет дальше, но все равно глаза его привычно намокали, строчки стали неясными – за подступивших слез; он тихо, чтобы не услышали за занавеской тетя Оля и Геннадий Анатольевич, шмыгнул носом. Потом он отложил книгу и накрылся с головой пледом, чтобы спокойно поплакать.
Папа опаздывал, и Ромка боялся, что папа, как в прошлый раз, попадет под машину. В тот раз машина разбила папе колено; он ходил, хромая, постанывая, перебарывая «нечеловеческую» боль. Ромке было очень жалко отца, и он обиделся на тетю Олю, которая вдруг закричала на папу:
– Немедленно прекрати этот цирк! Какая еще машина?! Травмировать ребенка! Гадость какая – спекуляция на жалости!.. Он и так тебя любит.
…Ромка проснулся, выглянул – под пледа: папа сидел за столом, ужинал. На столе стояла коробка с пирожными, Ромка знал: безе. Просто так их есть неинтересно, лучше – намять в кружку сразу три штуки, чтобы крем перемешался. Папа обещал купить и не забыл– он всегда приносил пирожные, если приходил поздно.
В дверь постучала бабушка Шура, только она стуча-так тихо, чтобы не разбудить, если спят. Дождавшись, пока папа прожевал и негромко сказал: «Да-да», бабушка вошла в комнату и протянула папе бумажку:
– Что это значит, Лев?
Папа взглянул на бумажку, сунул ее в карман.
– Денежный перевод. С Сахалина.
– Неужели ты получаешь деньги от женщины?! – зловещим шепотом спросила бабушка Шура. – Такого я не могла себе представить!
– А что тут особенного? У меня сто сорок, а у нее – пятьсот!
– Нет, это чудовищно. Она ведь еще и Тане посылает, – сказала бабушка Шура и взглянула на диван. – Мы еще вернемся к этому разговору.
Ромка замер, делая вид, что спит, хотя чувствовал, как у него предательски вздрагивают ресницы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
11. ЛЮБОВЬ И МОРЕ
Клара Антоновна остановила Ромку на переходе девятого в десятый класс. Сделать это раньше она не могла – закон о восьми обязательных классах связывал ей руки. Правда, у Клары была небольшая надежда, что, сдав четыре экзамена за восьмой класс, Роман Бадрецов сам с радостью покинет школу, как это сделал его друг Синяк Влад Каково же было умление директрисы, когда первого сентября, поздравляя во дворе через мегафон учащихся с новым учебным годом, она увидела в толпе еще более разросшуюся ненавистную фигуру.
Но Кларе Антоновне повезло с первых же дней. Бадрецов наотрез отказался носить с собой унижающий его юношеское достоинство мешочек со сменной обувью, которую ввели в новом учебном году. Вслед за этим он, опоздав на зарядку перед началом уроков, отказался выполнить ее после уроков, как на том настаивала ответственная в этот день за зарядку учительница истории. Она подала докладную Кларе. Клара пересекла красным почерком докладную в верхнем углу: «Принять решительные меры». Историчка приняла: до тех пор, пока Бадрецов не выполнит не выполненную вовремя зарядку, на уроки истории он не допускается.
Дело шло к исключению.
В школу примчался Лева и разжалобил директрису, обратив ее внимание на то обстоятельство, что ребенок фактически безнадзорен, что (его бросила мать, уехавшая на Сахалин в погоне за вольной, богатой и безнравственной жнью.
Клара Антоновна вняла Левиным мольбам и оставила Ромку в школе. На решение ее повлиял еще и тот нюанс, что Лев Александрович Цыпин – интеллигентный и довольно интересный мужчина – был, оказывается, уже не первый год одинок.
Директриса оставила Ромку в покое, а Ромка оставил в покое учительницу истории, по-прежнему прогуливая ее уроки на законном основании.
Но к концу девятого класса Клара Антоновна случай– узнала, что отец Романа Бадрецова вовсе не так уж Цинок, более того, кажется, он вот-вот женится. Насчет 353 женитьбы сплетня была преувеличена, однако терпению Клары пришел конец.
По итогам учебного года Ромка получил законную двойку по истории. По химии – своим чередом, потому что «соли жирных кислот» иногда даже снились Ромке, до такой степени он не мог с ними разобраться. Третью необходимую для плана Клары двойку поставила Ромке учительница немецкого языка, всегда хвалившая его наследственную способность к языку; двойку она поставила только по настоянию Клары, которую до смерти боялась, потому что у нее, у немки, было трое маленьких детей – и она часто пропускала уроки, а с дипломом у нее был какой-то непорядок.
Ромку оставили на второй год. Но, оставляя Бадрецо-ва на второй год, Клара только лишь продлевала на год пребывание его в школе, поэтому она сделала следующий шаг. За систематический прогул уроков истории без уважительных причин, сопротивление зарядке и неношение сменной обуви Клара выставила ему годовую двойку по поведению, после чего разговор о дальнейшем пребывании в школе был исчерпан.
В роно Клара демонстрировала дневник Бадрецова, испещренный красными замечаниями. Чаще всего в дневнике встречался безумный вопль классной руководительницы: «Товарищи родители! Кто подписывается в дневнике Вашего сына фамилией „Пимен“ печатными буквами?»
Роно дало санкцию, но Бадрецову представлялась возможность удержаться в школе при помощи исправительного труда в течение летних каникул на пришкольном участке.
Может быть, Ромка и стал бы исправляться на чахлых грядках за школой, тем более что дома Липа голосила по нему как по покойнику, но… Юля, в отличие от Ромки, с похвальной грамотой перешла в десятый класс и пятнадцатого июня уезжала на заслуженный отдых с родителями на Кавказ.
О том, что он едет в Адлер, Ромка сообщил Липе за три часа до отхода поезда. Отец очень удачно уехал в командировку. Липа кинулась к телефону… Дед, пока Липа советовалась с Александрой Иннокентьевной, как быть, бурчал заплетающимся языком – отъезд внука совпал со средой – привычные слова:
– По темечку молоточком тюк – и все! Три дня бы поплакали, а потом жнь-то какая пойдет!.. А мне что дома помирать, что в тюрьме… В тюрьме даже лучше. Хоп – и все, а здесь: лежи на столе, воняй…
– Не давать ни копейки! – доносились до Ромки просачивающиеся телефонной трубки, плотно прижатой к большому Липиному уху, наказы второй бабушки.
Липа, соглашаясь во всем со сватьей, послушно кивала головой. Перед самым выходом она сунула Ромке авоську с едой на дорогу и остатки пенсии – сорок рублей, пообещав прислать еще, как только внук сообщит кавказский адрес.
В середине девятого класса Клара – она преподавала русский и литературу – задала сочинение на тему: «Каких писателей ты хотел бы учать в школе?» Ромка пыжился, не зная, кого бы он хотел учить в школе; время, отведенное на сочинение, шло к концу, дело пахло двойкой, и уже перед самым звонком Ромка с отчаяния решил– была не была, – накатал две страницы: он хочет в школе «проходить Хемингуэя, Олдингтона и Ремарка». Клара за смелость поставила ему четверку и прочитала вслух его сочинение в числе лучших. Юля Кремницкая, новенькая, два года жившая с родителями в Чехословакии, повернула голову и внимательно с интересом посмотрела на заднюю парту, где краснел автор сочинения.
Дома Ромка обнаружил, что в фамилии Хемингуэя сделал две ошибки, и страшно переживал, что вдруг его невежество станет вестно Юле. Но все обошлось. Юля стала посматривать время от времени на Рому. Отношения завязались. Они стали ходить вместе в кино, Юля рассказывала о заграничной жни и поклонниках, чешских, а также и русских, сверстниках и людях старшего возраста. Ромка тяжело переживал эти рассказы, но вида старался не показывать, только невпопад отвечал, напряженно вспоминая, как бы вели себя в таких ситуациях герои Ремарка.
Герои Ремарка в сложных ситуациях пили граппу и кальвадос. И поэтому, когда Юля неожиданно ушла с места встречи – Ромка опоздал на свидание на десять, минут, – а затем не пожелала слушать объяснение и не открыла ему дверь, сказав: «Уходи», Ромка решил последовать примеру любимого писателя и купил напиток, блкий к кальвадосу, а именно: аперитив кишиневского готовления. Он выпил полбутылки сладкой гадости и Направился к Юлиному дому. По дороге его вырвало, что было совсем странно, так как любимых героев, сколько бы они ни пили, никогда не тошнило. На вялых ногах он доковылял до Юлиной двери и уперся пальцем в звонок. Юля строго велела ему идти домой. Ромка звонил. Юля сказала, что вызовет милицию. Ромка задумался, но решил не отступать от своего плана любви, настойчивость в которой, опять же по заверению любимого писателя, должна импонировать женщинам и привести к успеху.
Юля жила на втором этаже, мимо балкона шла вверх водосточная труба. Ромка полез к любимой. Подняв его до середины пути, нетрезвые руки не совладали с гладкой трубой, и Ромка рухнул в палисад, сокрушив крыжовенные кусты, насаженные жильцами первого этажа. Жильцы подняли ор, Ромка, потирая ободранную фиономию, выбрался колючих кустов и поплелся жаловаться на судьбу Вовке Синяку.
Вовка учился в ПТУ. Учиться в обычной школе ему было трудно и фически неудобно. Он так разросся в длину и ширину, что занимал отдельную парту, переднюю, чтобы быть на виду у учителей; на задних партах он не учился, там он учал приключения майора Пронина или же дразнил впереди сидящих девочек, обводя мелом через форму пуговицы на их лифчиках. На передней же парте он своими длинными ногами, обутыми в домашние тапки с заломом задников, высунутыми далеко к доске, мешал урокам, о ноги его спотыкались выходящие к доске ученики и блорукие учителя. Кроме того, у него пошли такие усы, что немка, мать троих детей, сбивалась с мысли и краснела, видя перед собой усатую ухмыляющуюся рожу с выбитым передним зубом.
Разросся Вовка так в отца, не в того, который «погиб под Сталинградом», а в настоящего – дзюдоиста Минска, как уверял теперь Вовка и чему Ромка верил до тех пор, пока Татьяна Ивановна в сердцах, хлопая сына по бесчувственной наглой морде, не вскрыла тайну: «Такой же идиот вырос, борона пустая, как батя твой. Всю жнь и будешь, как он, в дерьме ковыряться!» – предрекая будущую Вовкину специальность сантехника.
Любимое занятие Вовки дома было читать разваливающиеся приключения, которые он выискивал в районных библиотеках. Он сидел в своем подвале в трусах, запивая холодным жидким чаем огромный мягкий батон за двадцать восемь копеек. Перед ним всегда стояла книга. И сам он был огромный, как батон за двадцать восемь: не то чтобы мускулистый или, наоборот, жирноватый, как Ромка; он был какой-то весь белый, литой, с длинными толстыми ровными руками и ногами, без выпуклостей, и очень тяжелый, чуть ли не сто килограммов.
…Пока ободранный о крыжовник Ромка добрел в позоре до Вовкиного подвала, его стошнило еще раз и он очухался.
Вовка, не отрываясь от книги, без энтузиазма выслушал печаль друга. Юлю он, в отличие от Ромки, не любил, так как она его обидела.
Когда Юля впервые появилась, в конце восьмого класса, Вовка кивнул другу: «Такие люди – и без охраны!» – и выставил подальше ногу, чтобы Юля споткнулась. Юля не споткнулась, перешагнула через его копыто в драном тапке и с сожалением поглядела на Вовку, взглядом объясняя ему, какой он идиот. Вовка от удивления склонил башку набок. Юля тем временем дочитала стихотворение «Есть женщины в русских селеньях» красивым, чуть-чуть, правда, гнусавым голосом и выжидательно стояла у стола, ящно облокотившись на него обеими руками, пока Клара выводила ей в дневнике пятерку. Прозвенел звонок. Вовка сорвался с места и мимоходом, как бы нехотя прихватил в свою грязную лапищу маленькую аккуратную грудку новенькой, треугольничком выглядывающую – под руки. Юля, не поворачивая головы и не меняя позы, звонко шлепнула Вовку по морде, так что у того лязгнули зубы.
– Так тебе и надо, козел, – сказал Ромка в уборной, где они курили.
– Пощупать, что ль, нельзя? – пожал плечами Вовка. – Было бы чего: доска, два соска. – И прогнусил, скорчив морду: – «Есть женщины в русских селеньях…»! А ты чего, Жирный, гулять с ней хочешь? Гуляй, кто тебе мешает, добра-то.
Насчет «доска, два соска» Вовка врал от неудачи. На уроке фкультуры это стало очевидным – у Вовки от умления вытянулась морда. У Юли кроме фигуры, оказывается, был еще первый разряд по художественной гимнастике. Правда, Вовка не хотел сдаваться без боя и уверял, что у нее разряд получен в Чехословакии, а значит, нашему первому не соответствует…
…Вовка оторвался наконец от книги, морщась повернулся к несчастному другу:
– Ну и чего? Может, у нее кто-нибудь еще кроме тебя есть– он сказал это таким обыденным голосом, что Ромки от тоски заныли внутренности. Он вдруг вспомнил, что – есть: Юля сама рассказывала ему про Сашу Травникова, десятиборца одиннадцатого класса соседней школы.
– Есть, – кивнул он, неожиданно осознав весь ужас. – Но она говорила, что я тоже ей нравлюсь. Она просто не знает, кого нас выбрать. Она будет решать, она еще не решила…
– А чего решать-то, кильки будешь? – Вовка сосредоточенно ел каспийскую кильку, обдирая с нее кожу. – Сто вторая, пункт «Д»: с садмом, – бормотал он, выуживая кильки нежный скелет. – Травников?..
Ромка молча кивнул. Сейчас он лихорадочно вспоминал, что в таких случаях делают герои Ремарка, но мысли путались. Сейчас он думал, как будет жить дальше, если Юля все-таки предпочтет Травникова. Юля была красавица. У нее никогда не сбивались швы на чулках – всегда строго по центру длинных стройных ножек с играющими при ходьбе тренированными икрами; у нее красивый голос, прозрачная перепонка между передними зубами, которую Вовка по злобе называл «переносицей во рту», маленькие сильные руки, усеянные от кисти до локтя нежными девичьими цыпками. Даже когда она потела, очень приятно пахла. Уступить такую красавицу Травникову?
– Вован, чего делать-то? – проблеял Ромка.
– Дыню отбить – и дело с концом. Чтоб больше к ней не лез. Только ты слышь, Жирный, ты сам к нему надерись первый, а то я надираться не умею совсем. Слышь! А ты Пимену напиши за меня, у него день рождения, поздравить надо, а чего писать – не знаю… Напишешь? Только ты первый надерись, ага?
– А он при чем? – мучаясь от собственной совестливости, пробубнил Ромка. – Он-то при чем? Ты дурак, что ль!
– Ему помочь хочешь, а он корячится еще!.. – обиделся Вовка, утыкаясь в книгу. – Пимену напишешь?
Вовка хотел работать в уголовном розыске. Большей частью он хотел сам ловить бандитов, но иногда планы его вдруг менялись – и он, с завистью вспоминая сидящего в колонии усиленного режима Пимена, решал идти по его пути и ускользать от уголовного розыска. Пока Вовка читал книги и выбирал будущее.
За несколько дней до отъезда на Кавказ Ромка шел к Синяку в подвал обговаривать детали. В последнее время Юля была к Ромке благосклонна. В разговорах ее часто проскальзывала фамилия Травникова, но проносила она ее без удовольствия. Ромка, хоть и нывал от желания узнать, какие у нее в настоящее время отношения со вторым ухажером, по-мужски пересиливал себя, молчал. Время от времени Юля разрешала себя целовать, только недолго и аккуратно, чтобы не помять высокую прическу. Но все время чувствовалось, что думает она о чем-то постороннем, о другом. Ромка уже окончательно решил настичь ее на Кавказе, но Юле об этом не говорил.
…Ромка шел к Синяку. И метрах в десяти от подвала Синяка он обомлел: навстречу ему шел Травников с товарищем, таким же высоким и здоровым, как и сам Травников. А между ними шла… не Юля, а совсем другая девушка, очень красивая. Это значит, что Травников менял Юле, и поэтому Юля была последнее время такой грустной.
У Ромки от жалости к Юле сжалось сердце, он не мог оторвать глаз от двигающейся на него мены. Трое прошли мимо, ушли вн по Басманному, потом остановились. Девушка так и осталась стоять, а Травников с товарищем, не торопясь, подошли к остолбеневшему Ромке, и Травников, а затем и второй по разу ударили его по фиономии: с одной стороны и с другой. Ударили лениво, как бы нехотя, без слов и возбуждения, даже немножко с улыбкой, и медленно пошли вн к девушке. Ромка щупал фиономию, удерживая трясучку в ногах.
И тут подвала вылетело огромное усатое существо в просторном халате Татьяны Ивановны. Халат распахнулся: Вовка был в длинных синих трусах. Он летел, шаркая по мокрому асфальту спадающими тапочками.
Вовка подбежал к Ромке, похлопал его по плечу и побежал дальше вн. Один тапок по дороге слетел, и к Травникову он подбежал уже наполовину босой, на ходу прихватив халат поясом, чтоб не мешал.
– Этот? – весело крикнул он Ромйе, положив бревно-подобную руку на плечо Травникова.
– Ага! – вгливым голосом откликнулся Ромка. Травников упал.
– Следующий, кричит заведующий! – заорал весело Вовка, придерживая второго парня. – Этого мочить?
Пока Ромка кивал и кричал, что «да», перекрикивая верещанье девушки, второй парень красиво ударил Вовку под дых. Вовка опешил, немного накренился вперед, парень так же красиво вторым ударом по зубам, как в кино, выпрямил его в исходное положение.
Вовка затряс башкой, продыхнул задержавшийся от удара воздух, разбрызгивая кровавые сопли, еще дыхнул, поймал парня за ускользающие уши двумя руками и, придерживая, чтобы не дрыгался, боднул его патлатой башкой в окаменевшее от ужаса лицо. Затем громко высморкался, нагнулся к чистой луже в выбоине мостовой и помыл фиономию.
Травников, поддерживаемый девушкой, спотыкаясь, брел по Басманному, второй помыкивал на тротуаре. Вовка озирался по сторонам – искал потерянный тапок. Ромка поднял тапок, запрудивший возле бордюра ручеек от недавнего дождя, подал другу.
Вовка вбил ногу в тапок, на секунду задумался, все ли в порядке.
– Бубен выпишу! Бабаху отоварю!.. – запоздало заорал он вслед недобитому Травникову. – Макитру раздолблю!..
– Да хватит тебе, – с завистью вздохнул Ромка.
Накануне отъезда Ромка, превозмогая стыд, пошел на улицу Горького в косметический кабинет, где ему сделали чистку лица, то есть, распарив фиономию в трубе с горячим паром, выдавили все угри, мешающие свиданию. В конце процедуры очищенное лицо намазали белым застывающим месивом, которое через двадцать минут косметичка соскребла специальным скребком. «Ну что ж, сегодня у нас значительно лучше», – сказала косметичка, хотя Ромка был здесь впервые. В последнюю ночь Ромка спал с сеточкой на голове, чтобы волосы завтра загибались назад, как у недавно погибшего польского киноактера Збигнева Цибульского в фильме «Поезд», который Ромка недавно смотрел вместе с Юлей. Цибульский очень нравился Юле, хотя и был немного полноват, что успокаивало Ромку. Темные очки, как у Цибульского, Ромка купил в табачном ларьке, рубашку с погонами и карманами на груди, как у Цибульского, недавно прислала с Сахалина мать.
В темных очках, в рубашке, в белых кедах, с сумкой через плечо, без билета, – все как у Цибульского, Ромка примчался на Курский вокзал, чтобы, как Цибульский, ехать в одном поезде с любимой, но проводница без билета его не пустила. Поезд уехал в ночь, увозя в третьем вагоне Юлю.
Ромка снял темные очки, в которых плохо было видно даже днем, и пошел в кассу покупать билет до Адлера. Билет он купил с трудом, с рук, на боковое место. До утра, когда отходил поезд, он прокантовался на Курском вокзале, а севши в поезд, тут же заснул на своей боковой полке, не дождавшись постельного белья.
…В Адлере Юли не было. Ромка прослонялся весь день по душному городу среди жирных распаренных пальм и, поужинав в столовой, заснул на топчане прямо возле моря под убаюкивающий шум прибоя.
Через два дня в Адлер прибыл Вовка, как они договаривались и о чем Ромка старался не думать, так как это противоречило сюжету «Поезда»: в фильме Цибульский был одинок.
Юли по-прежнему не было, вычищенная в косметическом кабинете фиономия снова зашершавилась. Они пошли искать жилье.
Вовка прорвался на море тоже сквозь запрет, поэтому денег ему Татьяна Ивановна, разумеется, не дала, но Вовка и не просил. Он упорно сидел вечерами с мужиками во дворе за доминошным дощатым столом, сражаясь в «буру». Вовка зарабатывал им двоим «на Кавказ». За тем самым столом, возле которого в детстве прыгал с прочими через Ромку во время «отмерного», с теми же мужиками, только постаревшими, которые не принимали его раньше по малолетству играть даже в домино. «Бурой» Вовка под руководством Пимена овладел в совершенстве, в своей ремеслухе он был первый; для беспроигрышной игры у него имелось даже несколько особых колод.
Юли не было. На один паспорт сдать две койки им никто не хотел, а паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год. Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку в курятнике, переселив кур в другое помещение. За незаконность сделки она взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а – по полтора. Но зато койка была широкая и удобная, если спать валетом.
Пляж был завален разноцветными телами. Они залезли в море, Вовка уплыл за буйки «в Турцию», а Ромка срочно решил загорать (в косметическом кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и стыдных прыщей на груди под воздействием ультрафиолетовых лучей солнца).
У Вовки, вернувшегося «Турции», прыщей не было, он накинул на плечи прихваченное чужое полотенце, сушившееся на веревке возле курятника, и достал книжку. Он еще несколько раз плавал и когда последний раз вернулся, то, глядя на друга, доходящего под полезным для чистоты кожи кавказским солнцем, ошалело ахнул: Ромка сгорел. Напрочь.
За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром Ромка лежал на животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море.
В курятник зашла бабка, поинтересоваться насчет полотенца, и, увидев постояльца, ахнула. Потом принесла с огорода толстые перезревшие огурцы и, матерясь и причитая, стала обкладывать обгоревшего кругами.
Ромка прогорел чуть не до костей, две недели Вовка перед пляжем резал скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час Вовка прибегал сменить огурцы, если он запаздывал, Ромка жалобно, как в бреду, звал его:
– Вова-ан… поменяй…
Если огурцы присыхали к телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про стыд, вызывал с огорода бабку:
– Бабуш-ка-а!..
Вовка с каждым днем становился все чернее и, когда его загар достиг предела, стал больше времени проводить в курятнике. Тем более что бабка назначила новое лечение– простоквашей. Спал Вовка теперь на полу, бабка выделила дополнительный тюфяк, жалости не повысив таксу.
Вовка сидел возле открытой двери курятника на солнце и читал, иногда он читал вслух, когда Ромка уж совсем доходил от бесполезного лежания. Единственно, чему он радовался, – отощал: пил Ромка только томатный сок, который Вовка приносил шоферского буфета в трехлитровых банках, в одну банку наливали сок, а во вторую– куриную лапшу потрохов необыкновенного вкуса и цены – девять копеек за порцию. Хлеб в буфете шоферам давали бесплатно.
Тело уже отболело, но двигаться Ромка все равно еще не мог – мешала короста, панцирем облепившая спину, и от малейшего движения отрывающаяся от живого мяса. Вовка кормил друга с ложки и посмеивался:
– Жрать повело, – значит, выживешь. Однажды, поев куриной лапши, Ромка попросил:
– Почитай стихи.
– Чего?
– В сумке возьми. Синяя такая. Марина Цветаева.
– Чего-о? – Вовка недоуменно пожал шоколадными плечами, но в сумку полез. – А зачем она?
– Купил. Юльке хотел подарить, Вовка повернул книгу задом:
– Два рубля, чего дарить-то?
– Дурак, она на толчке тридцатку стоит. За ней вся Москва ломится.
Вовка вертел книгу, не веря своим ушам. Книга как книга. Нестарая.
– Слышь, Жирный!..
– Я не жирный, – строго поправил его Ромка.
– Ну, ладно, слышь: давай ее грузинам толкнем. Если тридцатка. Они по-русски умеют.
– Да ее, во-первых, здесь никто не купит, – засомневался Ромка, но не очень активно, так как за время болезни несколько позабыл о существовании Юли. – А может, и купят…
– Не купят! Купя-ат! Дураков-то!.. Пойду, пока пляж полный. У меня книжка была на пергаменте… Петра Первого. Пошел да продал на Разгуляй.
– Чего ты врешь всю дорогу!
– Спорнем на пару рваных! – Вовка протянул свою лапищу. Ромка хотел было поспорить, но, двинувшись, застонал и убрал руку. Вовка понял по-своему:
– Боишься, очко работает, значит, уважаешь. Пошел торговать. Сколько, говоришь: тридцатка? За сорок уйдет. Гадом быть. Ну, лежи спокойно, я тебе вкусненького приволоку.
– А за сколько ты ту, на пергаменте, продал?
– Какую? Про Петра? – Вовка удивленно пожал плечами. – Я разве не говорил? За сотню.
Ромка врать не умел. Кроме того, что вранье не нравилось ему по существу, у него была вдобавок плохая память и, когда он пытался соврать, через два-три дня забывал, что врал, и чувствовал себя от этого совсем дураком. Дома врали много и часто, врал отец, врала тетя Оля, Танька врала, мать тоже врала с Сахалина, и, когда их вранье вылезало, Ромке становилось за них стыдно.
Синяк врал мастерски. Сколько лет они были знакомы, столько и врал. Сначала врал про отца, погибшего под Сталинградом, и даже когда был разоблачен Ромкой, каким-то образом отвертелся. Потом врал, как плавает на самодельной подводной лодке по деревенской речке. Ромка недоверчиво морщился, но тут Вовка вдруг доставал чулана кислородный аппарат, натягивал резиновую маску на морду и показывал, как он это делает «под водой. Позднее он врал, что старший брат его работает генеральным конструктором, но, что самое интересное, однажды Ромка собственными глазами видел, как к подвалу Синяков подкатила черная „Волга“ и немолодой мужчина, очень похожий на Вовку, почтительно целовал Татьяну Ивановну, называя ее мамой. Под Сталинградом, оказывается, погиб его отец, а не Вовкин, Вовке он был как бы отчим наоборот. Врал Вовка, что в Севастополе на Малаховом кургане, куда он каждый год ездит тайком от матери, он находит гранаты, пистолеты и мины.
– Не ври! – бесился Ромка.
– Спорим на два рваных, – Вовка спокойно тянул к нему белую лапищу.
Двух «рваных», то есть двух рублей, как обычно, не было, и Ромке приходилось глушить недоверие и слушать дальше. А Вовка, чтобы до конца добить друга, вдруг вел его на задний двор, где поджигал «севастопольскую» дымовую шашку. Лет через десять только Ромка узнал происхождение этой шашки. Они продавались в магазине «Природа», чтобы дымом обогревать сады во время заморозков. Редко, но продавались. Поймать Вовку было практически невозможно, и Ромка перестал замечать неправдоподобие его рассказов и просто с увлечением их слушал, как раньше слушал тетю Олю.
Поступление после восьмого класса в ПТУ, где он должен был учиться на сантехника, Вовка объяснял бесхитростно: задание уголовного розыска. Даже спустя годы, начиная довирать какую-то давным-давно начатую ложную линию, Вовка, не путаясь, продолжал именно с того места, где остановился тогда. И давние его сюжеты не сталкивались, не налезали друг на друга, они аккуратно пересекались в удобном его повествованию месте.
…За Цветаеву Вовка выручил сорок рублей. Сказал, что дали пятьдесят, но червонец прострелял в тире. Небрежно добавил, что книгу купил у него лауреат грузинской Ленинской премии по литературе Константин Гамсахурдиа. Он сочиняет здесь, в Адлере, роман «Десница великого мастера». Про историю.
– Чего ты врешь опять? – стонал Ромка. – У меня книжка такая в детстве была. Ты ее у меня видел! Что ты все врешь?..
– Не хочешь – не верь. На два рваных? Пойдем, познакомлю. Он здесь в горах живет. На шашлык меня звал. Я специально – за тебя не пошел. Думаю – голодный.
…3а курение в курятнике бабка-сторожиха их выгнала. Спина зажила. От Юли остались легкие нетревожные воспоминания.
Пролежавший две недели в раскаленном вонючем курятнике исхудавший Ромка выбрался на белый свет, нывающий только от одного – невинности.
На пляже было почти пусто. Повыше, у кустов, появилась желтая палатка, которой еще вчера, Вовка говорил, не было. Из палатки одна за другой вышли три крупных девушки и, переговариваясь, ойкая от камней под ногами, гуськом потянулись к морю.
Вовка толкнул друга:
– Э! Кадры. Не туда смотришь. Доброе утро!
– Лаб дьен! – крикнула самая крупная. – Почему вы не идете плавать? Вы не умеете?
– Купнемся, Жирный, – моргнул Вовка, отжимаясь от пляжа.
– Сам ты жирный!
Девушки приехали Риги: Лайма, Дайна и Хельга. Фотограф, инженер, а Хельга в этом году кончила школу.
Девушки были очень крупные. Синяк выбрал себе фотографа. Через полчаса она уже фотографировала его. Вовка предупредил ее, что ему двадцать лет, работает в уголовном розыске. Лайма смеялась, он так молод, ей значительно больше. Но, судя по всему, Вовка ей понравился; он показывал девушкам фокусы с картами, научил играть в «буру», утаскивал на руках огромную Лайму в море без всякого напруга. А чтобы уж совсем поразить латышек, утащил в море сразу двух под мышками.
Вечером Вовка с Лаймой пошли по темному пляжу в одну сторону, а Ромка с недавней школьницей – в другую. Стеречь палатку осталась некрасивый инженер Дайна.
Ромка шел и чувствовал, что то, что он делает, называется мена. Хельга о его переживаниях не догадывалась и напряженно ждала действий. Промолчав полтора часа, Ромка стал рассказывать Хельге о своей любви к Юле, что он ее здесь уж полмесяца ищет, но не может найти. Потом предложил посидеть, поглядеть на лунную дорожку… Хельга глядела на дорожку, внимательно слушала, удерживая зевоту крупной ладонью, потом встала и предложила вернуться к палатке.
На обратном пути Ромка, досказывая про любовь, вслух вспомнил, как бабка утром их выгнала и деваться им некуда.
– Если вы хотите, вы можете у нас жить в палатке, – очень просто сказала Хельга, всунулась в душную палатку и объяснила ситуацию на своем языке разбуженной Дайне. – Пожалуйста, – она отогнула полог. – Места хватит.
Ромка заснул сразу. Ночью его растолкал Вовка, зашептал на ухо:
– Слышь, Жирный. У меня – порядок.
– Врешь.
– На два рваных… Точняк, говорю. Что я тебе врать буду! Неинтересно, гадом быть. Ей тоже не понравилось…
На дамской половине палатки зашевелились потревоженные девушки, и Вовка стих.
На следующий день они ушли на рынок покупать на оставшиеся деньги баранины, чтобы вечером устроить торжество. Купили дешевого белого вина «Саэро».
Вечером, когда шашлык был съеден и вино выпито, девушки стали беспокоиться, поглядывать по сторонам вдоль темнеющего пляжа, переговариваться. Ромка с тревогой думал, как быть с Хельгой.
Вдруг послышался гортанный г Из кустов прямо к палатке вышли три парня в белых рубашках.
Вовка потянулся к ножу, которым резал мясо. Но девушки неожиданно заулыбались парням, как старым знакомым. Хельга шутливо постучала пальцем по циферблату часов, а инженер Дайна сказала, простирая руку над «квартирантами»:
– Эти мальчики – наши друзья, Вахтанг: Вова и Рома. Они Москвы, им негде жить. Я тебе рассказывала.
– Тенг, Гамлет, – мрачно сказал Вахтанг, представляя своих друзей.
– Ну, мальчики, мы ушли, – ласково сказала Хельга, посылая москвичам воздушный поцелуй. – Нас не ждите, ложитесь спать.
Через неделю, когда Вовка пошел получать по своему паспорту деньги от Липы, невыспавшаяся, дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна посапывали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, теперь они днем подолгу спали.
– Слышь, Жирный, – неожиданно для себя робким голосом пронес Вовка. – У тебя это… Ты только не бойся… У тебя дед п
12. ИСПОЛНЯЮЩИЙ ОБЯЗАННОСТИ УЧЕНИКА ЧЕРТЕЖНИКА
…Ромка выскочил лифта и чуть не выбил рук Аси Тихоновны щербатое блюдо с холодцом.
– Как дам, сволочь, студнем по башке!.. Ой!.. Рома. Ро-о-омочка, – старуха привалилась к нему тучным колышущимся телом.
Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже давно, на всякий случай перехватил тяжелое блюдо.
Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скособочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Нина-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина «неразвита» в результате тяжелых родов.
По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматически, как в детстве говорил «спасибо», узнавая по телефону время.
В квартире стоял ровный застольный гуд.
– Липа! – слезливым голосом позвала Ася. – Ты погляди, кто приехал!..
Липа выскочила кухни, бросилась целовать внука:
– Нету больше нашего дедушки… Нету, Ромочка… Люсенька! Рома приехал… Опоздал наш мальчик!..
В переднюю вышел Лева в черном костюме – раньше у него такого не было, – подождал, пока бывшая теща отпустит внука.
– Что ж ты раньше-то?..
– С билетами напряженка… – пробормотал Ромка, – не успел…
Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.
– Котяра…
Комната была заставлена столами. Зеркало над комодом рядом с портретом Марьи Михайловны было завешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа – тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над телевором прибавилась еще одна – дедова, молодая, в очках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка.
Поминки шли давно – гости были не свежие: мужчины без пиджаков, женщины обмахивались кто чем.
– Мой сын! Сын приехал! – Голос у мамы был звонкий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки. – Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, товарищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? – она обернулась за поддержкой к бывшему мужу. – Как тебе нравится наш сын…
– Ну, ладно, мам… – промямлил Ромка. – Здравствуйте.
– Отпустили ребенка одного… – забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой. – Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?
Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. «Красиво», – отметил Ромка.
– …Лева должен был взять отпуск и поехать с ребенком, – объясняла кому-то Липа. – Раз берешь на себя ответственность… – И осеклась.
Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жнь, а у ее дочери Люси – своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благословения.
Но не забыла Липа главного: что Лева недавно перешел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в вестность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно переживает смерть папы, и все равно – получить отпуск на похороны невозможно.
Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного разговора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об менениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее совершенно не интересует, и вылетела в тот же день.
Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врагами – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор проверить Нину.
Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.
Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Грыжа телевор не смотрела, экономя глаза и электроэнергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поставили ванну, где получить пропуск на ближайшее рождество в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не верит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Наташа», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя была старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеется. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую получила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хотела.
– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ромку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что делается…
Встал двоюродный брат деда дядя Володя.
– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы простились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передовым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…
Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.
– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.
Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо прорезался громкий от возбуждения Люсин голос:
– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа заново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебавшись, налила ему водки.
Ромка особо не переживал, он еще не мог привыкнуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Данченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И махал при этом рукой…
– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позвонил в обком, и они задержали рейс на десять минут…
– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный старичок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егорушкой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в старину… И были мы оба конторщиками – соломенные шляпы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если говорить правду, начиналась наша жнь…
– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…
– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хотел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…
– Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку… – Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закурила. – Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! Домой иди! С кем она там, с Володей допивает?..
– А мама где? – спросил Ромка.
– Леву укладывает. Позови ее, может, чайку желает. Она ведь тоже – такой перелет…
Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать.
Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка тихонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.
– Чего ты? – Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату… – Ну и слава богу, – она умиленно вздохнула. – Помирились над дедушкиным гробом.
Ночевать Ромка пошел к Синяку, дома места не было– остался ночевать дедов двоюродный брат.
У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала сына за самовольную поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными своими лапами.
– Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас переночую, – сказал Ромка.
– Знаю, – Татьяна Ивановна напоследок трахнула сына по башке сверху и перевела дух. – Ночуй.
– Есть хочешь, Жирный? – как ни в чем не бывало спросил Вовка. – Мам, у нас есть чего?
– Не хочу, спасибо.
– Поролон ему постели, белье достань, – командовала Татьяна Ивановна.
– Мож, не надо? – сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за бельем.
– Поспорь еще со мной! – прикрикнула Татьяна Ивановна. – Что же он, на так будет спать, как парчуш-ка последняя? Постели как положено. Чего это, Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался?
– Да… сердце.
– Сердце – это хорошо. Паралик, не дай бог, – пи-ч ши пропало: заваляется…
– У нас сразу.
– Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами.
– Семьдесят пять вроде.
– Семьдесят шесть, – подсказал Вовка. – Липа говорила.
– Липа! Какая она тебе Липа? Олимпиада Михайловна! – Татьяна Ивановна подушкой замахнулась на сына. – Чем кормили?
– Утка была, отец рыбы принес красной…
– На углу утку-то брали?
– Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали.
– А ты не суйся, борона пустая! Не жалеете вы матерей-то своих, вот помрут, тогда узнаете!., – Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула. – Мать-то с отцом будет жить?
Ромка снова пожал плечами.
Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах.
– Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий, и задница как у женщины… Не будет Людмила с ним жить. Я прямо говорю. – Она повернулась к сыну: – Вот деньги кладу – завтра штрафовку придут продлять, смотри – дождись, Прогуляешь деньги…
– Да ладно тебе, – отмахнулся Вовка.
– Я тебе дам ладно! – выкрикнула Татьяна Ивановна, укладываясь на высокую постель. Пружины под ней скрипели. – Я тебе дам ладно. Свет туши… Не жестко, Роман? А то еще матрац дам.
– Угомонись, мамаша, – посоветовал Вовка, выключая свет.
– Ром, – уже полусонным голосом позвала Татьяна Ивановна. – Ты ночью-то не обмочишься? А то смотри, селедочки кусочек скушай для прочности. Поролон-то потом не… куда его? У меня племянник на той неделе пьяный ночевал – потом неделю сушила-сушила, не высушила.
– Да я трезвый, – пробормотал Ромка.
– Ну, ты, мать, даешь! – заржал Вовка.
– Сплю, – сказала Татьяна Ивановна.
– Липу-то береги, Липа – золото, – сказал дядя Володя на Курском вокзале. Ромка нес чемоданы, набитые отданной дедовой одеждой. – На вот тебе на мороженое, – дядя Володя сунул Ромке мелочь. – Липу береги.
Слова дяди Володи «на мороженое» почему-то напомнили Ромке, что он второгодник, Юля на Кавказе, а мать завтра улетит на Сахалин. И Липа совсем старая. Тоже может умереть, как дед. Ромке вдруг стало так жалко себя, что он заплакал. Прямо в метро. Хорошо еще – под черными очками не видно.
– Ну, сынок, что будем делать? – спросил Лева, ког. да Ромка приплелся домой.
Матери дома не было, побежала по магазинам.
– Знаешь, Лева, – вступила в разговор Липа, – я считаю, ты как отец должен заняться ребенком. Ты должен…
– Олимпиада Михайловна, телефон, – сказал Лева.
– Чего же он так тихо звонит? – Липа бросилась в переднюю. – Але?.. Здравствуйте, Софья Лазаревна, до– рогая. Да как, все по-старому, потихонечку… Вот Жоржика похоронили…
Лева деликатно прикрыл дверь, чтобы не мешать Липе разговаривать.
– Ну, что же мы с тобой будем делать, сынок?
– Не знаю, пап.
– В вечернюю школу?
Ромка вздохнул: – Там три года: девятый, десятый и одиннадцатый… Не хочу.
– А в техникум? Ромка сморщился:
– Один год бы – еще можно, чтоб аттестат получить. А может, еще какие школы есть – быстрые? Ты ж теперь в Моссовете…
– Моссовету больше делать нечего, второгодниками заниматься!., Экстернат номер один помещался возле метро «Автозаводской». Днем здесь была обычная школа, вечером – экстернат.
Ромка приехал вместе с отцом.
– Паспорт, военный билет, – буркнула девушка, ответственная за прием, не глядя протягивая руку к вошедшим.
– Вы понимаете… – начал Лева. Девушка утомленно подняла глаза:
– Условия приема висят на двери. С той стороны.
На двери говорилось, что в экстернат зачисляются лица мужского и женского пола не моложе девятнадцати лет, имеющие свидетельство об окончании восьми классов, мужчины – после службы в рядах Советской Армии.
Ромка понурил голову. А Лева наоборот – завелся… …Вяло тянулось лето. Ромка был не у дел. Вовка жил в деревне, приезжал редко, рассказывал, как один гоняет всех деревенских. Давал щупать сломанное хрустящее ребро и задирал губы, хвастаясь боевой потерей зубов. И опять скрывался в деревню.
Ромка два раза звонил Юле. Юля позевывала в трубку, выслушивая, как он ездил за ней на Кавказ, но обгорел, лежал, его мазали протухшими огурцами и простоквашей. Она вяло что-то отвечала и сворачивала разг Но так как Ромка все равно лез с любовью, она разрешила ему получить для нее в школе учебники для десятого класса, сама она уезжает на днях в молодежный лагерь.
Лева приходил поздно. Жил он теперь, после примирения с Люсей, в Басманном под Липиным присмотром, та с удовольствием следила за его нравственностью. А Лева с каждым днем все больше и больше недоумевал: зачем он помирился с бывшей женой? Вечерами они вдвоем с Липой смотрели телевор, переделанный на увеличенный экран старого «КВНа». Зарубежные новости Липа всегда слушала с повышенным интересом и даже курила в это время в комнате. Телевионную информацию она сверяла с огромной политической картой мира, повешенной над диваном. С папиросой во рту Липа забиралась коленями на диван и водила по карте толстыми короткими пальцами, между которыми потухала папироса.
– Та-а-ак, Вьетнам?.. Вьетнам у нас будет здесь… А где же тогда Аргентина?..
К телефону Лева самостоятельно не подходил (по всей видимости, это было особо оговорено условиями примирения). Подходила Липа. Сухо на всякий случай говорила: «Але. Вас слушают» – и дальше – по ситуации. Часто после «Але. Вас слушают» вешала трубку. Тогда Лева мрачнел и уходил переживать в маленькую комнату. Это звонила женщина, на которой Лева обещал и хотел жениться до смерти деда.
Когда Липа видела, что Лева сатанеет в Басманном, она звала соседа Ефима Зиновьевича. «У вас могут быть общие интересы», – говорила при этом Липа.
Ефим Зиновьевич работал переплетчиком, а его жена Вера Марковна стучала дома на машинке.
Чтобы справиться с тяжелой жнью, Ефим Зиновьевич спекулировал экспортными записными книжечками на молнии с металлическим карандашиком внутри. В данном случае Липа эту спекуляцию прощала, сочувствуя многолетней болезни Нины. Для поддержки соседей она и сама иногда делала подарки родным этими книжечками.
Лева играл с Ефимом Зиновьевичем в шахматы, Липа читала газету. Иногда в дверь скреблась Нина, седая, старенькая.
Ефим Зиновьевич шел открывать ей дверь, а Лева шипел и махал руками, чтобы Липа не пускала ее в квартиру.
Липа оставляла недовольного Леву в комнате, поплотнее закрывала дверь, выходила в переднюю, беседовала с Ниной, давала ей какой-нибудь гостинчик. Потом шахматы продолжались.
В девять-десять часов вечера Ефим Зиновьевич загонял Нину коридора в свою квартиру, закрывал обе двери, вторая была дополнительная, окованная кровельным железом, Лева шел читать в маленькую комнату. Через полчаса Липа заходила туда, убирала газету, лежавшую на недовольном лице спящего бывшего зятя, и тушила свет.
Утром за Левой заезжала черная «Волга». Персональная, хотя и не совсем: «Волга» была на троих с Левиным начальником и первым его заместителем. Лева был третий. Липа напоминала Леве проверить, все ли на месте – очки, ключи, документы, и провожала его. И каждое утро находила что-нибудь забытое впопыхах и громко кричала об этом с балкона Леве, садящемуся в черную персональную машину, а бабки, с утра забившие свои места у подъезда, одобрительно кивали головами.
Ромка бездельничал. Узнав, что в «Повторке» идет фильм Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», который снимался под названием «Застава Ильича», он понесся в «Повторку». Действительно – тот самый фильм. Ромка даже вспомнил толпу демонстрантов, узнал женщину, у которой режиссер отобрал шар, чтобы подарить Серене Круглову. Но Серени на велосипеде в фильме не было. Наверное, вырезали.
После фильма Ромка помчался в Уланский: наркомат был тот же; бетонная тетка, похожая на молодую тетю Олю, прыгала в неработающий фонтан с редкими кустиками на сухом дне. А вот шахтеров – мужчин и женщин, – с отбойными молотками на плечах, в нишах фасада Министерства авиации не было. Ниши были пустые.
– Ну, пойдем устраиваться на работу, – важным голосом сказал Ромке отец однажды утром.
– А почему? – вытянул шею Ромка.
– А потому что в экстернат принимают только работающих. Все ясно?
Конструкторское бюро «Асбошифер» помещалось в подвальном помещении с желтыми разводами по нкому потолку и щелястыми скрипучими полами. На стене висела стенгазета, возле нее курили мужики. Хлопали двери, какие-то женщины ходили с чертежами одной комнаты в другую. Когда-то здесь работал Лева.
Из одной двери пахло нашатырным спиртом. На двери была табличка «Светокопия». Кабинет начальника • напротив.
– Какой у вас сын вырос, Лев Александрович. Роскошный сын, – сказала старушка в буклях, секретарь начальника. – Ну что ж, дорогой, первого августа выходи на работу, восемь тридцать. Не опаздывай. Распишись здесь. Ромка подписался под приказом, гласившим, что Бадрецов Роман зачисляется на работу в качестве исполняющего обязанности ученика чертежника с окладом тридцать рублей. Тут же секретарша заполнила справку для предоставления по месту учебы.
– …Паспорт, военный билет… – девушка в приемной экстерната лениво протянула руку.
– Я к директору, – железным голосом сказал Лева. – Подожди, Рома. – Лева зашел в обитую черным дерматином дверь.
Через несколько минут на столе у девушки зашипел селектор и мужской голос сказал: «Наташа, прими документы у Бадрецова».
Экстернат номер один был замечательным заведением. За девять месяцев ежедневных – с шести до одиннадцати вечера, кроме субботы, – занятий выдавал аттестат. Обучение платное. Сдать в два захода нужно пятнадцать экзаменов.
Сначала Ромке было страшно среди сорока учеников обоего пола, старшим среди которых был пятидесятичетырехлетний староста группы – красивый седой широкоплечий дядька, редко появляющийся на занятиях. Он работал во Внешторге испытателем легковых автомобилей и постоянно находился за рубежом в командировках. Появлялся он на занятиях роскошно одетый, чуть хмельной, справлялся, как идут занятия, и снова исчезал.
Ромка сидел за одной партой со старшим продавцом ЦУМа красивой Равилей Абубикариевной Болтачеевой. Равиля Абубикариевна мазнула его взглядом в первый же день, спросила, сколько ему лет (Ромка наврал, что девятнадцать), Равиля осталась недовольна сообщением, раскрыла пудреницу и стала приводить себя в порядок. Про Ромку она забыла.
В редких перерывах – урок длился полтора часа – Ромка курил вместе со всеми, стараясь помалкивать, – ображал девятнадцатилетнего.
На работе его отпускали на два часа раньше как не достигшего шестнадцатилетия. Когда же Ромка его наконец достиг, его по-прежнему великодушно отпускали. Все восемь месяцев Ромка учился прилежно, не пропуская занятий, и к концу неожиданно для себя выяснил, что он не законченный идиот, как считал раньше. Когда начались страшные пятнадцать экзаменов и Равиля Абубикариевна перед каждым принимала седуксен, Ромка отщелкивал их без особого труда. Причем отметка на экзамене шла и в аттестат. Ромка обнаглел до такой степени, что отнес документы вместе с новеньким аттестатом в ближний к дому институт. Институт связи. На заочное отделение, чтобы снова не превратиться в дневного студента, то есть – в школьника.
А тем временем староста органовал у себя дома Хмельная Равиля Абубикариевна велела Ромке проводить ее домой. Ромка проводил ее до дому, потом до двери, а потом Равиля Абубикариевна открыла дверь, пропуская вперед Ромку.
Она завела музыку, включила тихий свет, переоделась в домашнее. – Ну что, студент?..
И Ромка, решившись, выключил то Равиля Абубикариевна хихикала, поддаваясь ошалевшему от непротивления Ромке.
Ноги у Равили Абубикариевны были очень гладкие, без единой шероховатости, как будто шелковые…
Четыре вступительных экзамена Ромка сдал с ходу по инерции. Две тройки, две четверки – для заочного оказалось вполне достаточно. Со студенческим билетом в кармане Ромка в конце июня пришел в школу. По этажам бродили нарядные, бледные экзаменующиеся. Ромка отыскал Юлю. Юля бормотала что-то по химии, устре. мив взгляд в потолок.
– Привет, – невнимательно бросила она ему. – Ты где сейчас, в вечерней?..
Ответить ей Ромка не успел – по коридору быстрой директорской побежкой шла Клара.
– А Бадрецов что здесь делает?!
– Здравствуйте, Клара Антоновна, – как можно ласковее сказал Ромка. – Да так зашел, сейчас уйду.
– Я жду, – нетерпеливо кивнула Клара. – Уходи.
– А я в институт вчера поступил, – улыбаясь сказал Ромка.
13. ЛИПА
Западать на лапу Бука начал давно, идет по коридору вроде нормально, и вдруг – оп – и мотнет кота в сторону: не успел заднюю лапку вовремя к шагу приготовить.
Выправится, и дальше идет, и снова – оп – в сторону. А в последние дни Бука лежал, шерсть свалялась; как Липа ни пыталась кошачьим гребешком разобрать серо-грязные комки – ничего не получалось. И вроде – никакой болезни, кроме возраста. Когда его Лева принес?.. Лева принес его после войны… хотя после войны Абрек в Басманном жил, кота не было. Нет, был – другой. А этого после Абрека, в пятьдесят шестом, стало быть, ну да, а Ромка как раз в школу пошел. Значит, коту-то сколько?.. Девятнадцать, двадцать. Двадцать.
– Что ж ты хочешь… Двадцать лет, пора уж… – Липа покуривала в передней, кот Бука лежал рядом на сундуке, не двигаясь, но еще живой. Называть кота «Букой» Липа стала совсем недавно, когда все заботы от старости отпали и она наконец вспомнила, что кот до сих пор безымянный.
Липа разогнала над ним повисший дым от папиросы, стала дымить в другую сторону. Хотя Ромка и запретил ей категорически курить в передней, чтобы только в комнате на диване, Липа все никак не могла перестроиться. Она курила, роняя пепел на пол, и поглядывала на Буку. Бука по-прежнему лежал на том же боку, потом мелкая дрожь пробрала его, пробежала по всему телу, он вытянул лапы, открытые глаза его за несколько секунд потускнели.
Липа поплевала на папироску, загасила ее о ладонь до конца, враскачку, с двух заходов, упершись ладонями в колени, поднялась с хлипкого раскладного стульчика, на котором ей было запрещено сидеть, и побрела к шкафу.
Липа помнила, что надо любить цветы, – повсюду в комнате в банках стояли засохшие пыльные цветы.
Она подошла к шкафу, но по дороге забыла, чего хотела. Посмотрела в зеркало, чтоб не без толку – уж раз подошла.
– Ста-арая стала… – пробормотала она. – Куда же денешься?.. Если я девяносто шестого, то, выходит, мне?.. Это сколько же мне выходит. Погоди-ка… У нас семьдесят пя-атый, – с сомнением подсчитала она. – Значит, и там пять лет. Восемьдесят, во как! – сказала она с гордостью своему отражению в зеркале. – А ты говоришь!.. Поняла? Понял? А чего ж я к шкафу-то шла?..
Чтобы легче вспоминать, Липа открыла узкую дверцу: на полочке стояли лекарства, пузырек с зеленкой и сломанная вставная челюсть, которую Липа не выбрасывала на всякий случай. А Георгию свою и поносить толком не удалось. Дед в последние годы ел совсем мало, отсутствие зубов его не угнетало; Липа заставила мужа заказать зубы, надеясь, что он будет больше есть, но протез не помог; так он и лежал рядом с Липиными зубами. Однажды на день рождения Липа заставила деда все-таки нацепить зубы, тот послушался – стал всовывать, а они никак не вставали на место. Дед тыркал зубы в рот, матеря протезиста, а потом выяснилось, что это он Липи-ну челюсть прихватил сослепу. Так он ее и сломал. До-тыркался.
Липа переложила с места на место лекарства, пузырек с репейным маслом, заодно помазала маслом остатки волос; так и не вспомнила, зачем шла к шкафу. Взяла пузырек с зеленкой, посмотрела на свет – не пустой, помазала уголки глаз профилактически – от ячменей и рот в углах – от заед.
– Коробку хотела для кота, вот чего, – вспомнила она.
На шкафу лежали старые запыленные географические карты, которые Липа давно не трогала, она обходилась картой мира, прикнопленной над диваном. По ней она рассматривала международное положение после программы «Время», обычно под мерный плач-рассказ Грыжи, раскладывающей пасьянс.
– Ангола у нас будет?.. – водила Липа по карте тупым когтем, нацепив очки. – Не вижу Анголы… Наташ, Ангола-то где?..
– Тама, Липа Михайловна, все тама, – приплакива-ла Грыжа, не отрываясь от пасьянса.
– Чего «тама», когда нету! – ворчала Липа, в конце концов отыскивая нужный регион. – А САШ? – так по-довоенному Липа называла США.
…Она подтянула коробку с вышивками, и кинула ее на диван, и сама при броске чуть не загремела на пол. Обняла шкаф сколько могла, удержала равновесие и осторожно сползла вн. На столе зазвонил телефон, недавно перенесенный со стены в передней.
– Да, мой милый, жива-жива, не волнуйся… Ты обедать придешь или как? Да все хорошо, Рома. Не волнуйся… Кот вот Сижу, сижу, – закивала она головой, – никуда не лазию, голова в порядке, лекарства утренние приняла. Ты мне еще пакетиков наделай, а то кончаются. Целую тебя, мой милый. Пока. Не волнуйся.
Липа положила трубку и срочно, пока не забыла, выковырнула старой конфетной коробки бумажный фантик с надписью «утро», быстренько высыпала него разноцветные таблетки на широкую ладонь и слнула их языком, ладонь вытерла о халат.
Ромка отслужил в армии, кончил институт, женился и развелся. Ни с отцом, ни с матерью, тоже получившей квартиру после Сахалина, жить он не хотел. Да и Липу одну не оставишь, а с Люсей Липа жить не хотела.
Ромка звонил с работы каждые два часа, проверял, жива ли. И говорил, по какому телефону его искать, если уходил или задерживался вечером. Недавно был такой случай.
Ромка позвонил днем. Подошла Грыжа: Липа Михайловна в туалет пошла. Ромка позвонил через двадцать минут: «Липа Михайловна в туалете…»
Ромка принесся на такси. Грыжа сидела в комнате перед картами. Дверь в ванную не открывалась. Ромка надавил посильнее: на полу в крови между ножкой ванны и дверью, заклинив вход, лежала большая Липина голова, Ромка просунул руку, чтобы отпихнуть голову и открыть дверь, но голова не поддавалась. С большим трудом он втиснул голову Липы под ванну и враскачку, маленькими дергами сдвинул тяжелое тело. Липа была без сознания. Ромка доволок ее до дивана, тяжеленную, вытекающую рук. Грыжа верещала. Ромка дрожащим, в крови, пальцем набирал «03» и, пока «скорая» ехала, наковырял морозилки льда, обложил им Липе разбитое лицо.
Врач сказал: хорошо, что она разбила нос и потеряла много крови, а то бы – кроволияние, судя по давлению.
Ромка, несмотря на Липино сопротивление, вынул двери замок, чтобы дверь в коридор всегда была приоткрыта, – только цепочка – ее можно и сорвать.
На улицу Липа последние годы уже не выходила, разве что погулять с котом на балконе. Кот, как и Липа, бессмысленно гулять не любил и налаживался на балконе сразу спать возле Липиных ног. На балконе вместе с котом и Липой гуляла совсем состарившаяся Нина, за которой наблюдали родители в пробитое на балкон квартиры окошечко.
– Бабуска, ты чего такой мокрый сидишь?! – В комнату влетела Татара, немолодая дворничиха по лимиту, поселенная в квартирке покойной Аси Тиховны. Она схватила с вешалки полотенце, обтерла Липе лицо. – Ты опять чай пьешь. Ты чай не пей, ты молоко пей. У меня знаешь молока сколько?!
Молока у нее было много – муж работал грузчиком на молокомбинате.
Татара заглянула в холодильник:
– Я тебе вчера два пакета принесла. Опять прости-туке отдала?!
– Соня, ну как тебе не стыдно, – покачала головой Липа. – Такими словами порядочную женщину, многодетную мать…
– Я Ромке на тебя нажалуюсь! – потрясла пальцем перед Липиным носом Татара. – Ты все ей отдаешь, себе ничего нету. И пенсию она твою крадет. Я все знаю, ба-буска. Зачем ты такой, а?!
– Соня, прикрой дверь в кор Не кричи.
– Нет, я буду кричать, бабуска! И проституке твоей всю морду побью! Ты, бабуска, глупый. Она у тебя все-все крадет, а ты не видишь!..
– У нее же дети… – пробормотала Липа. – Пять человек…
– Все, бабуска! – стукнула Татара кулаком по столу. – Сегодня все скажу Ромке.
– Я тебе! – пригрозила ей Липа.
– Баба Лип, дай пряничка!..
– Стасик? – Липа обрадованно обернулась к двери.
– Зачем мать твоя у бабуски деньги берет? – накинулась Татара на маленького сопливого мальчугана. Тот деловито взбирался на стул рядом с буфетом, чтоб взглянуть сквозь стеклянную дверку внутрь.
– Дай пряничка…
Татара плюнула на пол и ушла, громко хлопнув дверью.
– Ах ты, мой золотой, дай-ка я тебя поцелую!..
Стасик послушно повернул к Липе мордашку, но со стула не слез, терпеливо ожидая, пока старуха подымется и чмокнет его…
– Ну-ка умойся сначала! А то не будет тебе никакого пряника. Ну, кому сказано!
Стасик сполз со стула и поплелся в ванную. Липа достала пластмассовую вазу с пряниками.
– Что мама делает? – спросила Липа, вытирая Стасику руки.
– Ест. Там папа у нас, – запихивая пряник в рот, выговорил мальчик.
– Папа Боря?
– У-у, – замотал головой Стасик.
– Николай? Стасик кивнул.
– У него ж сегодня полеты, почему он здесь? – удивилась Липа. – Сиди спокойно, не ерзай, сейчас рисовать будем. Не болтай ногами. Поняла? Понял?
– Угу, – мотнул головой мальчик и тут увидел на сундуке в передней кота. – Баба Лип, а чего он спит?
– Спит-спит, оставь кота в покое, – рассеянно пробормотала обычный запрет Липа и вспомнила: – Он же
– Это как это? – мальчик отдернул руку и боязливо попятился от сундука.
– Умер кот, и все. Дядя Рома его сегодня похоронит.
– А зачем?
– А как же. Так надо. В земельку. А когда я умру – меня тоже в земельку зароют, к дедушке, – улыбаясь, объяснила Липа, – ты дедушку-то нашего помнишь? Ах, тебя же еще не было.
– Не хочу! – Стасик заныл. – Не хочу тебя в земельку… А ты скоро помрешь?
– Не знаю уж, как получится, – пожала плечами Липа. – домик нарисуем. С трубой. И кошечку.
– Мертвую?
– Стасик, – строго одернула его Липа, забыв, что мальчику четыре года. – Не балуйся, рисуй домик.
– Баба Липа, я у тебя сегодня спать буду. Мама сказала. И Римма.
– Опять ты мне все одеяло описаешь?
– Ты плохой домик рисуешь, – сказал Стасик.
– Ты меня не учи. А что это Римма запаздывает, у нее сегодня музыка?.. Какой сегодня у нас день, понедельник? Да, у нее сегодня вокал.
– Баба Липа! Сама кошку рисуй, у меня не получается.
– Подождешь. – Липа придвинула телефон: – Не откажите в любезности, будьте добры, скажите, пожалуйста, вокал в пятом классе уже кончился? Да-да… Спасибо.
– Она щи твои не будет с макаронами, – сказал Стасик. – Тебе Татара невкусно варит. И я не буду. Пряничка дай.
– Это еще что такое! – возмутилась Липа. – Скажите пожалуйста, не будет она! У меня вон… помогай на вешалке висит! – сказала Липа, показывая на ремень. – Не соскучился, а то… побить можно попу-то…
– Не надо мне попу бить, – нахмурился Стасик и отложил карандаш. – Римме побей.
– Та-а-ак! – раздался в передней голос внука, такой же высокий, как у отца, у Левы. – Бабуля!.. жива?..
– Я-то жива, – зашаркала Липа в переднюю. – А Бука-то… Вот я его в коробочку… Супчику покушаешь?
– Накрылся котяра… – покачал головой Ромка. – Я тебе нового принесу… Маленького…
– Не-е-е! – замахала руками Липа. – Больше – все, никаких… Все.
– Приветствую, сеньор! – поздоровался Ромка со Стасиком, заворачивая в ванную.
– Дядя Рома!..
– Говори!
– Я сегодня у бабы Липы ночевать буду. И Римма. А вы где будете?
– Под забором.
– Вы лучше к маме идите, – посоветовал Стасик. – К ней сегодня папа Боря придет, и вы идите.
– До кучи? Чтоб не скучно. Бабуль, мне не полную тарелку.
– Рома, – с укорной покачала головой Липа и многозначительно постучала по ней пальцем. – Думаешь?..
Ромка ел щи с макаронами, варенные Татарой, и читал «Рекламу», где чего продают.
– Бабуля, тебе лодка «Нептун» не нужна с дистанционным управлением?
– У бабы Липы сегодня Бука совсем умерла, – печально сообщил Стасик.
– Да я уж слышал. Бабуль, по облигациям можно сегодня получить. В сберкассе никого.
– Во! – всплеснула руками Липа. – Ходила-ходила вокруг шкафа, а чего хожу – забыла! Голова-то совсем никуда стала!..
Липа вынула шкафа клеенчатую черную сумку с оторванным замком.
– Все, сеньор, ваше время истекло, – кивнул на дверь Ромка. – До встречи в Рио. Изыди, Станислав. Стасик вопросительно взглянул на Липу.
– Уходи, Стасик. Дяде Роме отдохнуть надо, у него обед кончается.
Стасик пошел к двери, обернулся, показал язык: – А я у тебя щи не ел с макаронами!.. Ромка громко хлопнул в ладоши – Стасик выскочил в кор
– Погоди-ка, погоди… – пробормотала Липа, выкладывая сумки ненужное – пожелтевшие выкройки, журнал «Огонек», где на обложке Таня с мужем строят канал в Алжире, фотографии – у гроба деда… – Эту видел? Все ничего, только Люся очень уж грустная…
– Ну так не мюзик-холл… Где облигации?
– Тут, в сумке. Все время тут были… Куда они поде-вались?..
– Слушай, а эта не могла? – Ромка кивнул на дверь.
– Ну, ты знаешь!..
– А может, мама взяла? – предположил Ромка.
– Люся? При чем тут Люся?! Наши с дедушкой облигации… Странно, нету…
– Позвони-ка матери, а?
– Прямо сейчас? На работу?.,
– позвони! А то мне бежать надо, – Ромка взглянул на часы.
Липа придвинула телефон.
– Але, Люсенька! Да, да. Все в порядке. Нормально… Скажи, пожалуйста, ты, случайно, не брала наши с Жоржиком облигации? Из черной сумки? Как не случайно? Почему? Какое ты имела право?.. Как ты посмела?! И икону? Материно благословение?! Рома, поговори с ней, я ничего не понимаю… – Она протянула трубку внуку и тотчас же выхватила ее. – Почему она проститутка? У нее пятеро детей! Любовница?.. Тебе вон шестьдесят лет – у тебя любовник, а ей – тридцать два!..
Ромка отобрал у Липы трубку:
– Да, мам, здравствуй. Ну… А зачем?.. Ведь это же Липины облигации. Почему воровке? – Ромка прикрыл трубку ладонью. – Бабуль, да подожди ты курить! Светка у тебя таскала что-нибудь?..
– Да какое вам дело! Какое вы имеете право!.. Я взрослый человек!.. Я вам!.. Я вас всех!..
– Да ладно, бабуль, да не расстраивайся ты!.. Это я, мам, не тебе – бабушке! Ну?.. И все равно это ее дело, кому хочет, тому и отдаст. Нет, не твое дело. Але! Але… Трубку бросила. Бабуль, ты это, не надо… Из-за дерьма-то. На закури! – Ромка достал зажигалку.
– Да ведь они… Рома! Я уж не хотела тебя расстраивать… Таня мне прислала… На, прочти, что внучка дорогая пишет. – Открытка лежала у Липы тут же – под клеенкой. – Сегодня получила.
Обычно Таня всегда писала открытки, в основном поздравления. Крупным красивым почерком. На открыт– ке как раз помещалось поздравление и пожелание. Открытки обычно были красивые: пальмы, папуасы, большие бабочки…
– «…Деньги за квартиру я тебе больше переводить не буду… – читал вслух Ромка, – ты все равно все отдаешь своей проститутке. Ты объясняешь это своей любовью к детям, но когда я предложила оставить у тебя Максима, чтоб не везти ребенка в тяжелые климатические условия, ты отказалась взять родного правнука… И пока ты не сообщишь мне, что окончательно прекратила отношения с этой б… я тебе больше писать не буду. Комнату нашу можешь сдать, Роман пусть живет у отца – там его жилплощадь. Целую. Таня».
– Ну и ладно! – Ромка хотел разорвать открытку, но уж больно красивый негр с перьями скалил зубы, бросил на стол. – Черт с ними! Что, мы без ее денег не проживем? Делов-то!.. Ты, главное, не переживай, мура это все… А Светка… Она что, правда ворует у тебя?
– Ромочка, ты на работу опоздаешь, – засуетилась Липа. – Вечером придешь
– я тебе… Поговорим^ вечером…
– Э-э, ребята… – присвистнул Ромка, надевая плащ. – Эвон какие дела-то… Ладно, побежал! Но ты не бери в голову! Ясно! – Он чмокнул Липу в щеку. – Да! Вот десятку те-бе разменял рублями, как просила.
Ромка ушел. Липа сняла с сундука коробку с котом, подняла крышку: иконы в сундуке не было. Не было и отцовского «Устава» с бронзовыми пряжками.
– Сволочь-то какая… – пробормотала Липа, захлопывая сундук. – Дочь называется!..
Липа сидела на табуреточке у приоткрытой – на одной цепочке – двери и ругала дочь Люсю. Вслух, громко.
– Что случилось, Олимпиада Михайловна? – сострадающим голосом спросила Светка над Липиной головой.
– А! – отмахнулась Липа, снимая дверь с цепочки. – Проходи.
– Мне позвонить надо. Можно? – прощебетала Светка.
Липа кивнула, чихнув при этом от ненавистной Свет-киной едкой косметики или парфюмерии, чем она там мажется день и ночь.
Светка влетела в комнату, прикрыв дверь перед самым Липиным носом, намекая ей, что заходить в комнату, пока она говорит по телефону, не нужно.
Липа пожала плечами; но в то же время Светлану тоже можно понять: женщина молодая, у нее могут быть свои личные разговоры, мало ли… Липа полезла за папиросами, хотя курила только что.
Светка появилась на этаже несколько лет назад, когда в доме жили давно уже одни старухи. Молодые по-лучили квартиры, старики поумирали в основном, а старухи зажились.
Татара с семьей въехала по лимиту на место Аси Ти-ховны, а Светке предоставили квартиру, в которой раньше жили Дуся-лифтерша и Грыжа. Тогда у нее было только трое детей На двоих старших она получала большие алименты от военного водолаза, а третий же ребенок доходов не приносил. В Басманном Светка спешно родила четвертого – Стасика от молоденького летчика, служившего под Москвой. Светка приперла его к стенке и пообещала испоганить карьеру, если он не оформит отцовство. Липа всячески содействовала справедливым требованиям Светки: писала прошения в часть и вела переговоры с самим летчиком «папой Колей» в качестве посредника. Стасик стал носить фамилию летчика, а Светка соответственно получать очередные алименты. За это Светка разрешала Николаю навещать ее в свободные от полетов дни. А в свободные от Николая дни Светку навещали другие, потому что Светка твердо решила стать матерью-героиней и получить пятикомнатную квартиру в хорошем районе. В данное время у нее был только пятый грудной ребеночек, законный, от монтажника-верхолаза, который, засуженный Светкой, с горя уехал в Уренгой, откуда она получала алименты почти такие же большие, как от военного водолаза.
Старухи в доме неоднократно писали на нее заявления: в районе, в райисполком и даже в Комитет советских женщин.
Приходили комиссии. Комиссия – ради бога. В квартирке у Светки всегда было чисто, даже нарядно: пианино, цветной телевор, рядом с книжными полками – две иконы.
В соседней комнате – имеется письменный стол для занятия уроками. Старшая девочка учится кроме простой школы еще и в музыкальной.
Светка была бы для Липы идеалом женщины-матери, но вот мужчины… Комиссиям Липа всегда свидетельствовала, что никаких мужчин у Светки нет и в помине, но, к сожалению, она знала, что это не так. Разумеется, ни про какую «проститутку» Липа и слышать не желала и на этой почве уже испортила отношения со всеми старухами.
Светка помогала Липе: относила белье в прачечную, покупала по мелочи продукты. Липа давала ей не больше рубля: сдачу Светка все равно не вернет. Деньги при ней Липа старалась не доставать; один раз Светка заметила, куда Липа убрала пенсию, и в старой сумочке, спрятанной позади лекарств в шкафу, стало на десять рублей меньше. Теперь Липа убирала пенсию в чемодан, под белье, а чемодан далеко под кровать. Ничего другого предосудительного за Светкой не числилось. Правда, когда Люся подарила ей на восьмидесятилетие две пары теплых штанов, штаны тут же исчезли. Но Липа разумно рассудила, что тут Светка ни при чем: зачем молодой интересной женщине старушечье трико пятьдесят второго размера? А что Татара уверяла потом, что Светка предлагала ей две пары штанов за полцены, так ведь чего люди со зла не скажут!..
…Липа затушила папиросу и встала, справедливо решив, что для интимных разговоров у Светки было вполне достаточно времени. Она толкнула дверь в комнату. Светка заканчивала разг
– Что это у тебя на шее? – озабоченно спросила Липа, заметив, как Светка неловко прижимает голову к плечу. Светка захихикала, а Липа покачала головой: – Светлана, должна тебе сказать как женщина женщине: в шею целуют только проституток.
– Да Колька такой дурак, я прям не знаю…
– Возьми в шкафу пудру и присыпь на крем. Нельзя гак ходить. Ты себя компроментируешь. Стасик мне сказал, к тебе сегодня Борис придет? Почему ты не хочешь за него выйти? Такой интересный мужчина!
– Я еще подумаю, Олимпиада Михайловна, – ответила Светка, запудривая шею.
– Светлана, я тебе еще один выговор хочу сделать. Почему ты до сих пор не вставишь себе передний зуб? Надо серьезнее, Светлана. Ты – мать. Тебе надо замуж!
– Давайте, Олимпиада Михайловна, я за вашего Ро-мочку выйду? – Светка запустила руку за шею под волосы и, мельком взглянув в зеркало, встряхнула распущенными по спине белокурыми волосами, тонированными фиолетовыми чернилами. – У?
– Подожди, подожди… Как «за Ромочку»? Ты же… А он ведь… Светлана, что ты говоришь такое!.. У меня так опять понос поднимется… от волнения.
– Вы подумайте, Олимпиада Михайловна, а я пойду пока, а то Борька все пиво выдует… Липа постучала пальцем по столу:
– Учти, Светлана, алкоголь снижает мужские потенции…
– Ему снишь!! Побежала. Ромочке мое предложение замуж передайте.
– Хм, – сказала Липа, поправив за Светкой сбитый коврик у порога. – А почему бы и нет! Хорошие, воспитанные дети, привлекательная жена, получит большую квартиру… Хм… Тем более – Танька Алжира вернется, где он жить будет?..
Липа достала Танину открытку, нет, не ошиблась: под мышкой у негра, где речь шла о Светке, мокрым карандашом (так Липа называла фломастер) была выведена жирная буква «б» с многоточием.
Липа взволнованно заходила по комнате, попыхивая папиросой, чего с ней никогда не случалось: курить на ходу женщине непристойно. Затем придвинула телефон, набрала н
– Ромочка, я вот чего все-таки решила, привези ко мне нотариуса. Что?.. Они обязаны к престарелым, я узнавала. Зачем, зачем! Нужно. Завещание хочу составить. Ничего смешного здесь нет!.. И кота, будь добр, обязательно сегодня похорони.
К приезду нотариуса Липа навела в квартире марафет: Татара вымыла пол, окна. Липа застелила стол нарядной клеенкой – подарок Тани Алжира.
Конечно, она могла бы прекрасно добраться до нотариальной конторы сама, но она пять лет назад объявила, что на улицу не выходит и не выйдет, и отступаться от своего решения не желала.
В черном платье с брошью – горный хрусталь – Липа ожидала нотариуса.
Наконец раздался короткий звонок.
– Открыто, открыто! – поднимаясь с дивана, закричала Липа.
В передней стоял молодой военный, усердно вытирая ноги.
– Здравствуйте, – сказала Липа. – А где же Ромочка?
– Извините, – покраснел военный. – Лев Александрович Цыпин здесь проживает?
– Кто, Лева? – удивилась Липа. – Он здесь жил, но сейчас у него своя квартира… Вы к Леве? Я думала: ко мне. Я вот нотариуса жду. Для завещания. Вы по работе или проездом? Присаживайтесь, будьте любезны, проходите в комнату.
Парень стянул с ног туфли и в носках по чистому полу вошел в комнату.
– Как ваше имя-отчество, вините? – спросила Липа.
– Старший лейтенант… Да Игорь просто. Я тут мимо еду в отпуск. Вот решил заехать. Я с Дедова Поля родом…
– Да, да, помню. После войны они там работали. Лева вам срочно нужен? Можно позвонить ему на службу. В Моссовет. Я сейчас наберу телефон и трубочку вам передам.
– Не надо, не надо! Не надо пока…
– Бабуль, ты жива? – раздался в передней голос Ромки. – Нотариус приехал!
– Заходите, пожалуйста, – на всякий случай строго сказала Липа молодой женщине, одетой, как Светка, в джинсы, в больших круглых очках.
Женщина профессиональным взглядом окинула обгорелый буфет, стол, покрытый клеенкой, засохшие цветы в банках, переделанный телев… Раздраженно пожала плечами:
– Неужели нельзя было приехать в контору?.. Куда я могу сесть? Освободите стол.
Старший лейтенант Игорь виновато поднялся со стула.
– Приветствую, – сказал ему Ромка, пододвигая стул к нотариусу, и вопросительно взглянул на Липу.
– Ромочка, это товарищ с Дедова Поля… Вы там когда-то жили. Ты не помнишь, конечно…
– Та-а-ак, – напомнила о себе женщина.
– Одну секундочку, – засуетился Ромка, – мы вот сейчас товарища старшего лейтенанта попросим временно в ту комнату…
– Нет, нет! – замахала руками Липа. – Там ребенок спит.
– Какой еще ребенок?
– Стасик там.
– Я вас слушаю, – сказала женщина. – Вы хотели составить завещание.
– Значит, так, – торжественно начала Липа. – Всю домашнюю обстановку: мебель, холодильник, телеви– зор – завещаю моему внуку Роману Львовичу цову.
Нотариус обвела взглядом комнату, вопросительно взглянула на Ромку:
– Может быть, есть вклад на сберкнижке? Ромка помотал головой.
– …Постельное белье, одеяла, подушки, носильные вещи – соседке Светлане Петровой.
– Отчество?
– Отчество? Рома, ты не знаешь, как ее отчество?
– Понятия не имею. Сейчас, одну минутку. Из Светкиной квартиры текла музыка. Светка открыла дверь.
– Как тебя по отчеству? – спросил Ромка.
– Кто еще? – раздался комнаты недовольный мужской голос.
Светка, не оборачиваясь, ногой лягнула дверь:
– Этот еще голос подает!.. Ромочка-золотце, а тебе зачем мое отчество?
– Липа тебя в завещание вставляет.
– Меня-а?.. Артуровна. Тьфу, по паспорту: Авдеевна. Смотри, трепанешь кому – убью. И замуж больше не возьму.
– …«Авдеевна»– ее отчество! Светлана Авдеевна Петрова.
Нотариус вписала отчество в завещание.
– Да! Еще, – вспомнила Липа, – перину – тоже внуку.
– Бабу-уль…
– Ты, Ромочка, ничего не понимаешь. В наше время перина – большая ценность. Правильно я говорю, барышня?
– Дальше, – процедила «барышня».
– С этим все. – Липа достала папиросу и закурила. – Теперь главное. Запрещаю являться на мои похороны дочери, Бадрецовой Людмиле Георгиевне, и внучке, Кузиной, Татьяне Львовне. Не хочу видеть.
– Это не может быть отражено в завещании, – утомленным голосом, глядя мимо Липы, пронесла женщина.
– Это еще почему? – нахмурилась Липа.
– Завещатель имеет право распорядиться только материальными ценностями. Молодой человек, вы-то хоть понимаете, о чем я говорю?
– Но ведь можно сделать запись, содержащую волеъявление завещателя, – неожиданно подал голос старший лейтенант Игорь, до сих пор сидевший с опущенными глазами. – Юридической силы это иметь не будет, но – на бланке или со штампом нотариальной конторы – свою роль сыграет.
Липа, Ромка и даже нотариус удивленно взглянули на него.
– Не знаю… Но это же не будет иметь юридической силы… И вообще у меня ограничено время…
– Тогда вот что, – решительно сказала Липа. – Тогда я сама напишу, а вы просто поприсутствуйте.
– Ну, пожалуйста, – пожав плечами, согласилась нотариус. – Пишите. – И, взглянув на Ромку, заметила: – Весело живете.
– Теперь можно и чайку попить спокойно, – сказала Липа, проводив нотариуса до лифта. – Игорь, вы чайку с нами выпьете? Ромочка, что это с тобой, тебе нездоровится?
– Бабуль… Тут вот какое дело… Игорь-то, оказывается, мой брат…
Липа плюхнулась на диван.
– В каком смысле?
– В прямом.
– Ты хочешь сказать, что у Левы, у твоего отца, была связь с другой женщиной? – Липа сделала неприступное лицо.
– Угу, – кивнул Ромка.
– …Ты хочешь сказать, что в то время как твоя лать, жена Левы…
– Именно! Золотые слова! В то время как моя мать, жена Левы… А чего ты разбушевалась?! Игорь-то здесь при чем?
– Олимпиада Михайловна! – выкрикнул весь красный Игорь. – Поймите, мне ведь ничего не надо. Я человек взрослый, самостоятельный… Я юридический заканчиваю заочно… У меня жена, дочь… Это мне мать только недавно сказала.
– Игорь только что мать похоронил, – добавил Ромка.
– Господи, бедный мальчик! – Липа всплеснула руками. – И что же теперь делать? Ромочка, что нам те-тгерь делать?.. И Лева ничего не знает!.. Давайте я позвоню ему.
– Погоди, бабуль, успеется. Лучше чайку попьем. А может, на уголок сбегать по такому случаю?
– Да я захватил, – Игорь достал «дипломата» бутылку коньяка.
Ромка присвистнул:
– Богато живешь, братан!
– Действительно, ведь он тебе брат, – задумчиво пронесла Липа, разглаживая ладонью сморщившуюся клеенку на столе. – Никак не могу свыкнуться с этой мыслью.
– А чего с ней свыкаться-то? – усмехнулся Ромка. – Ты погляди на нас. Даже ногти одинаковые. – Он взял Игоря за руку и показал Липе две кисти – свою и его.
– Одинаковые… Да… И глаза похожи, и волосы… Вот только нос у тебя Анечкин… Но это будет такой удар для Люси!..
– Брось, бабуль! Какой еще удар! Она отца терпеть не может!
– Не знаю, не знаю… Постой, Рома, но ведь если он тебе брат, значит, он мне внук?
– Ну, не совсем… Отец-то тебе зять. Притом бывший.
– Нет, ты что-то путаешь, Рома, – строго сказала Липа. – Раз тебе – брат, значит, мне – внук… Но я же не отразила его в завещании!..
– Переживет, – засмеялся Ромка. – Бабуль, ты с нами выпьешь за знакомство? Сосуды расширишь, давление уберешь. Давай!
– Ну, налей… Хватит, хватит… Но как же все-таки?..
– Бабуль, а чего ты вроде как недовольна? Новый родственник! Братан! Ништяк! Ништяк, Игорь?
– Ништяк, – неуверенно пронес старший лейтенант.
Липа отхлебнула коньячку, и видно было, что новый «внук», несмотря на то что он – результат мены зятя, ей нравится. И действительно, похожи с Ромкой.
– А ты к отцу вообще не ходи, понял? – Ромка положил руку Игорю на погон. – Не ходи. Чего тебе?.. Начнет нудить: почему, зачем, откуда?.. Да на кой он тебе! Брат – вот он! – Ромка хлопнул себя по груди. – Бабушка – вот она! Бабуль! Поцелуй его, а!
14. МАРЬЯ
На двери в пластмассовом пакетике висела карточка «Шукурова К. А.». Второй кармашек был пустой. | Ромка постучал, никто не ответил. Он постучал сильнее.
Потом осторожно приоткрыл дверь.
Посередине стоял круглый старомодный стол, покрытый зеленой скатертью с черным инвентарным номером на свесившемся углу. По обе стороны окна – кровати напротив друг друга, две тумбочки, два будильника, два шкафа – всего по два. Стульев, правда, три, один в углу с дыркой, под ним на нкой табуреточке горшок.
Правая половина комнаты была обжитая: на тумбочке прислоненная к вазе фотография толстой девочки в старинной резной рамке. Над кроватью коврик с оленем.
В комнате никого не было. Игорь поставил торт на стол.
– Голяк на базе, – покачал головой Ромка и тут заметил в необжитом углу вплотную к шкафу маленький диванчик, наполовину заслоненный спинкой стула. На диванчике – толстую старуху. Старуха была в валенках, несмотря на май месяц. Старуха спала.
– Она? – шепотом спросил Игорь.
– Не-е, другая… Которая на двери.
Ромка подошел вплотную к диванчику, чтобы выяснить, где вновь поступившая Сокова Мария Михайловна. Тронул старуху за плечо, та что-то пробормотала.
– Извините, не скажете, где Сокова Мария Михайловна?..
Старуха зашевелилась, выкарабкиваясь сна; Ромка наклонился поближе и на сером отекшем лице заметил две волосатые бородавки: над губой и на подбородке.
– Игорь! – Ромка повернулся к брату и потыкал пальцем в воздухе над головой старухи. – Вроде она… Тетя Маруся!..
Старуха чуть дернулась, бормотнула что-то, приоткрыла один глаз, затем другой…
– Жоржик! – пророкотала она глухим басом. И заплакала, по-прежнему не меняя сонного на боку положения.
Ромка смотрел на двоюродную бабку, на ее неузнаваемое лицо, на мокрые от слез дряблые щеки и шмыгал носом.
Марья плакала, не шевелясь, не отирая слез, и они тоненькими ручейками текли по обеим щекам на подушку.
– вставай! – сморгнув слезы, бодрым голосом сказал Ромка.
Марья протянула вперед короткие, тяжелые, как у Липы, руки: – Тащи!
– Ну, как добралась? – спросил Ромка, когда старуха села.
– Живая, – прокряхтела Марья. – А это кто?
– Это Игорь. Помнишь, Липа тебе про него писала.
– Понятно, – сдержанно пронесла Марья.
– Мне вчера позвонили на работу, что тебя привезли, Игорь как раз на сессию приехал… Вот…
Марья спустила на пол растопыренные негнущиеся ноги в черных с белым клеймом валенках.
– Совсем села… Жоржик, очки подай. Ой, что это я тебя все Жоржиком? Ромочка! Ну-ка вон туда отойдите: взгляну… Похожи. Только у него задница поменьше будет, а у тебя совсем как у Левки. Ну, да не в заднице дело. Липочка-то чего же не приехала? На такси – так я денег дам.
– Забыла? Я ж тебе писал: умерла бабушка.
– О-ой, Липочка! – снова заплакала Марья. – Сестренка моя дорогая!.. Забыла, дура старая… Жду, думаю, приедет…
– Я тебе фотографию привез, похороны, как просила… На гляди. Плакать будешь, не дам!
– Плачь не плачь, теперь уж что?.. Вот она, моя милая! Худенькая-то какая стала.
Липа и правда стала последнее время щуплень-кая. «Изболелась-то как», – профессионально-сочувственно сказала Ромке в морге женщина, одевающая покойников. А она и не болела совсем – просто усохла.
Марья приложила карточку к губам, поцеловала несколько раз.
– А что же это – одни мужики? – Она недовольно взглянула на Ромку. – А Людмила, Татьяна где?
– Бабушка их не хотела.
– А соседи?
– Да ты знаешь, холодно было, тетя Марусь. Они потом помянуть пришли.
– Помянуть… Это они любят!.. А этот здоровый? С усами? – она ткнула пальцем в Вовку Синяка.
– Товарищ мой школьный. Липа его любила.
– А это кто? Ром, кто это?
– Сереня Круглов. Тоже товарищ мой. Из Уланского.
– Ну, ладно. Похоронили, значит. На тумбочку положи. – Марья вздохнула. – Стул берите! – И протянула руку Игорю: – Сокова Мария Михайловна.
– Старший лейтенант Веревкин. Игорь Львович.
– Лейтенант? – сморщившись, повторила Марья. – Мало. Небось вино пьешь: вот и не выслужился. Жоржик тоже вино любит, – кивнула на Ромку.
– Игорь через год капитана получит, – вступился Ромка.
– Ну, тогда ладно… Игорь Львович. А Лев тебе, значит, свою фамилию не дал?.. Ну и черт с ним! Ладно. Чай будем пить. Ну-ка там вон, кнопочку красненькую… Жми, жми, сейчас придут.
По коридору зашлепали быстрые шаги, и на пороге появилась толстая пожилая нянечка.
– Вот так, – довольно сказала Марья, – заслужила. Стульчик дай, голубушка, целый, без дырки, гости у меня… Внуки…
– А чайничек поставить? – понятливо закивала та. – Плита у нас в конце, в коридоре.
– Жоржик, сходи посмотри, где там… – приказала Марья.
Когда Ромка вернулся, Марья беседовала с новым внуком, сохраняя на лице выражение повышенной суровости.
– Левку ко мне не возить! Слышишь, Роман? Выгоню! За аморальное поведение.
– Я, пожалуй, покурю, – Игорь решительно направился к двери.
– Довольна? – с укорной спросил Ромка Марью, когда дверь за Игорем закрылась, – Он-то при чем? Хороший парень, скромный, доброжелательный… На отца зла не держит. А мог бы: всю жнь на Дедовом Поле…
– Прав, – бросила Марья. – Левка – кобелина, а парень ни при чем. Зови его, как покурит. Игорь вошел робко, не по-офицерски. Марья задумчиво посмотрела на него:
– Ордена мелом чисти.
– Да это не ордена, это… – начал было объяснять Игорь, дотрагиваясь до значков на мундире, но Ромка замахал на него рукой. – Мелом? Хорошо.
В комнату вошла нянечка со стулом.
– Нам без стука разрешают, – пояснила она Ром* ке. – Недослышивают они часто.
– Мы с вами теперь часто будем видеться, – сказал Ромка.
– А вы что же, навещать намереваетесь?
– А как же?
– Всяко бывает. Иной раз: сдали – и поминай как звали… За городом все-таки, ездить далеко…
– Чего вы там шепчетесь? – рявкнула Марья. – Ты, голубушка, стул поставь и иди себе, нужно станет – позову. Уходи, не мешай, отвлекаешь. – Марья снова повернулась к Игорю: – Чего я говорила-то, не помнишь?
Игорь пожал плечами.
– А-а! – Марья стукнула себя кулаком по лбу:– В партии с какого года?
– В армии вступил…
– На фронте?
– Дак… Я же…
– Не был? Жалко… Люблю, когда мужик повоевал. У меня вот на войне брата убило, Ромочку… В честь него и этого вот дурня назвали…
– Меня – имеется в виду, – пояснил Ромка, разрезая торт.
– Кого ж еще… К столу давайте! – Марья подняла руки в стороны, как пингвин крылышки. – Волоките. От торта Марья наотрез отказалась:
– Я сладкое к старости – не-ет… Я лучше баранку. Вон, в тумбочке…
Ромка полез в нижний ящик тумбочки, чихнул.
– Простудился, деточка моя!.. Надо это… капелек… Мы сейчас сестру… Красную нажми! Красную!..
– Не надо, Игорь! Это ж пыль.
– Пыль? – недоверчиво спросила Марья. – Ну, пыль так пыль… Черт с ней. Тогда другое. У меня на книжке тысяча сто рублей скопилось. Возьмешь. Я доверенность дам. Положишь на себя. Люське не говори – отнимет. Привозить мне ничего не надо, все дают, разве по мелочи только… Не пропей. Трать сообразно. Штиблеты себе на осень купи, кофту плотную… Ему, – она кивнула на Игоря, – если чего надо.
– У меня обмундирование бесплатное…
– Сами смотрите… Штиблеты и кофту – мне показать, чтоб я знала и чтобы Липочке спокойно… – она снова хлюпнула носом. – Вещи-то Липины куда подевали: перину, подушки пуховые?.. Небось Танька ъяла?
– Нет, она в Алжире была… Вещи мы с Игорем соседке отдали, татарке, – она за Липой ходила. Квартиру Таня велела сдать внаем, а я чтобы выметался.
– Зараза!
– А я заколотил дверь, и дело с концом.
– Эх, зла не хватает! – Марья похлопала себя по карманам халата, где шестьдесят лет лежали запрещенные теперь папиросы «Казбек». – И курить нету…
– У меня сигареты, – сказал Игорь. – Вот.
Марья оторвала фильтр, намотала на конец сигаре-ты оторванную от газеты полоску бумаги и, послюнив самодельный мундштук, покрутила его для лучшей склейки в пальцах.
– Дверь закрой на крючок. Ромка подошел к двери:
– Нет крючка. Кури так, я на атасе постою.
– Стой, – согласилась Марья.
– Только немного, слышишь.
– Да я чуть-чуть, дерну пару раз – и ладно… Как же я по тебе соскучилась, Жоржик!.. Иди-ка сюда, я тебя поцелую… Деточка моя… – Она выдохнула дым в сторону и потянулась к Ромке. – И тебя давай, – она дернула за портупею Игоря. – Да, а то забуду: там, в чемодане за шкафом, шкатулка…
Ромка достал небольшой деревянный ящичек с истертыми от старости углами, перемотанный бинтом.
– Когда в последний раз в больницу ложилась, замотала, чтоб не рылись. А то помрешь невзначай, а чужие люди… Возьмешь с собой.
– Чего там?
– Дай-ка сюда. Да не развязывай – ногти поломаешь, ножом поддень. Во-о… – Марья достала старинную твердую фотографию, отколупнула ногтем папиросную бумагу. – Я с Петром… Прапорщик… Видишь: сабля, крест, рука на перевязи… Ну, руку-то он для форса повесил, она уж у него зажила, считай… А отец про свадьбу и слышать не хотел, пока гимназию не кончу. И правильно ставил вопрос. В шестнадцатом только повенчались. А Петька снова на войну пошел. Приходит, а я уж член укома. И – все наперекосяк… Я в Самару поехала с продотрядом, а ему сказали – с хахалем. Вот он цианистый калий-то и съел.
Ромка согнал с торта муху и хотел прикрыть его крышкой.
– Этой – кусок! – Марья тупым ногтем ткнула через стол в пустой диван напротив.
– Соседке?
– Ага. Ей кусок, остальное – в холодильник. Ну-ка, ребятки, давайте меня на диван, насиделась.
Марью довели до дивана.
– Никуда стала, валюсь… У меня к тебе, Ромочка, просьба. И капитан пусть слушает. Ты мне колесики к стулу приспособь хоть какие… Я за стул схвачусь и буду за ним по коридору бегать. У них-то есть, – Марья кивнула на входную дверь, – да мало, нарасхват; а я еще вдобавок просить не любительница. Сходи погляди, как они сделаны…
– Здравствуйте, добрый день, с приездом! – Навстречу Ромке в комнату вкатилась маленькая, чуть не по пояс ему, круглая стремительная старушка в очках с выпуклыми линзами. – Шукурова Клавдия Андреевна…
Ромка подал ей руку, и старушка покатилась дальше в направлении разговора.
– Шукурова Клавдия Андреевна, – она сунула руку Марье.
– Да мы с тобой уж и так знакомы, – Марья раздраженно оттолкнула ее руку. – Торт будешь? Внуки привезли. Безейный…
– Мне в мою тарелочку, – проверещала Клавдия Андреевна, покатившись на свою половину к тумбочке. Делала она все на ощупь, но очень быстро. – Тортик хороший, а у меня вареньице есть… – бормотала она, приспосабливаясь к торту. – Крыжовенное, кисленькое…
– Вот елозит перед глазами, прям хоть ты что! – пожаловалась Марья плачущим голосом. – Андревна! Ты сядь, что ль!
– …А вы за бабушку свою не беспокойтесь, – бормотала старушка, ложечкой соскабливая крем с торта на блюдце. – Я за ней присмотрю. На ноги-то я быстрая. А с глазами вот – контузия. Вы придвигайтесь-ка к столу, со свиданьицем чайку выпьем. А у нас ей весело будет. У нас кружки всякие, и питание хорошее, и врачи…
– Что бормочет-то хоть? – беспомощно подалась вперед Марья.
– Хорошо, говорит, здесь.
– А-а… Куда лучше – богадельня… Кудай-то ты собрался?
– Покурить, – сказал Игорь.
– Садись. Здесь кури! – приказала Марья. – Скажу: я курила. Что они со старой дурой сделают? Не в Саранск же назад волочить! Там небось уж и квартира сдадена, ха-ха-ха!..
Ромка кивнул брату: слушайся. Игорь сел, но курить не стал.
– …А хоронят нас во-о-он там, недалеко совсем, – покушав торта, неожиданно сообщила Клавдия Андреевна. – Два раза в год: осенью и весной. В урночках… Спасибо. Было очень приятно познакомиться. Вы приезжать-то будете к ней?
– Обязательно.
– А если и не будете, все равно не беспокойтесь. У нас коллектив дружный… – Клавдия Андреевна взяла с тумбочки будильник и пальцами нащупала, где стрелки. – Ой, ой, опаздываю на кружок…
– Не женился отец-то? – спросила вдруг Марья.
– Отец? Нет, не женился. Один живет. Жалко его…
– Жалко!.. Жалко у пчелки в попке. Вон его жалко! – Она ткнула пальцем в сторону Игоря. – Мать жалко! Его мать, не Люську! Люську ко мне не возить! Сам приезжай да вот он. Про колесики понял?
– Понял, все понял. Ты отдохни, а я пойду с врачом потолкую.
Старуха послушно повалилась на подушку.
Когда Марья отдохнула, Ромка с Игорем под руки повели ее в садик. Марья велела прогуливать себя по длинной дорожке, чтобы возможно большее количество персональных пенсионеров – старых большевиков – отметили факт заслуженного внимания со стороны родственников к Соковой Марии Михайловне.
Но хватило ее ненадолго. Братья приволокли старуху к грибку. Усевшись за стол и отдышавшись, Марья выкурила еще одну нелегальную сигарету, снова оторвав– для крепости – фильтр, и деловым голосом стала рассказывать о своей работе в обкоме, хотя уже пятнадцать лет была на пенсии. Два старичка, сидевшие рядом с ней под грибком, внимательно слушали.
Когда внуки собрались уходить, Марья велела подвести себя к окну, легла на подоконник животом.
– Через те ворота идите. Чтоб мимо моих окон. Я вам рукой помашу. На улице уже темнело.
– И одеколону мне привезите! – кричала Марья в окно, явно привлекая внимание пенсионеров. – «Белую сирень»! И конфет шоколадных. Трюфелей!.. Рома, Роома!.. Левку-то все-таки привези! Черт с ним.
Комментарии к книге «Коридор», Сергей Евгеньевич Каледин
Всего 0 комментариев