«Придурок»

Тамара Москалёва Придурок

Эта досадная история произошла ровно двадцать пять лет назад. Но… всё по порядку.

Иван Силыч Цыпушкин — славный 40-летний дядька с приплюснутой головой и грустными глазами, работал начальником механического цеха на кожзаводе. Начальник, как начальник, не лучше и не хуже остальных: в меру строгий, в меру сердечный — не раз спасал цеховых штрафников от увольнения.

— Путёвка горит! Выручай! — кинулся однажды в ноги Цыпушкину профорг. — «Лесной Уют» называется. Отдохнёшь, подлечишься! Санаторий маленький, но хвалят.

Да, были такие благословенные времена, когда упрашивали отдохнуть за счёт государства. Хороши были эти времена или плохи — речь не о том.

Долго не раздумывая, начальник собрался и отбыл к месту лечебного отдыха.

***

Он вошёл в просторный кабинет главного врача. За столом восседала брюнетистая особа в малиновой кофте с глубоко расстёгнутым воротом и что-то писала, закусывая шоколадной конфетой. Увидев пациента, дама перестала писать, с хрустом скомкала фантик. Молча кивнула на свободный стул.

«Гусыня… надутая» — отметил про себя Цыпушкин.

«Гусыня» лениво пролистала санаторную карту: «Та-ак… нервишки, говоришь? Гастрит… простатит…» — низким голосом пропела она.

Цыпушкин удивился: заведующая по-свойски обращалась на «ты». Иван Силыч конфузливо кашлянул: «Да, целый букет…».

— Букет… букет, — согласилась главврачиха. — Дерьмо твоё дело… начальник, дерьмо. — Она шлёпнула по бумагам сдобной ладошкой, резко встала:

— Ну что, — женщина окатила болезного оценивающим взглядом. Не мигая, откровенно засверлила глазами. Цыпушкин врос в сиденье.

— Плохо твоё дело, — повторила врачиха, — но! не смертельно!

«Гусыня», обойдя стол, приблизилась так, что было слышно её дыхание. Иван Силыч приподнялся было, но, уткнувшись носом в тёткину пружинистую грудь, враз пропотел и ляпнулся на стул снова. Кепка его слетела на колени.

— А чего мы покраснели? — врачиха по-матерински потрепала Цыпушкинское вислое ухо. — Подлечим твою… простатку! — интимно прогундосила она. — Подле-ечим… Да, меня, меж прочим, Валерией Андревной величают! А счас… — дама улыбнулась мелкими зубами, — счас ступай в палату, устраивайся!

Заведующая, оставляя вкусный аромат косметики, хлопнула дверью.

Уходил Иван Силыч из кабинета с огромным желанием напиться! Его бил озноб, кепка в руках плясала… Он чувствовал себя жалким карасём, которого чуть не сглотнула голодная акула.

Палата была одноместная. Комнатка светлая и уютная (подстать названию санатория). Неплотно прикрытые кружевные занавесочки скрывали пушистую герань на подоконнике. Парусники на картинках звали Цыпушкина в неизведанные дали…

Вечерело. Иван Силыч сложил дорожные вещи в шкаф. Переоделся и лёг — сморила дневная канитель.

И вот уже Иван Силыч входит в сон… и видит розовое море… на прибрежном валуне — красавицу-русалку. Видит, как он, Цыпушкин, преподносит охапку роскошных цветов прелестнице… Сердце его колотится от сладкого волнения.

— Какой дохлый букет! — трубным голосом врачихи гремит чаровница и швыряет букет в Цыпушкину физиономию. Цыпушкин плачет от обиды, подбирает с песка вялую розу и согревает её дыханьем… Роза оживает. Иван Силыч прижимает нежные лепестки к мокрой щеке.

***

Иван Силыч жил тихо да мирно за высоким забором с угрюмой неласковой женой Павлиной, двумя юнцами и злою собакой. Здравствовали они нелюдимо в старенькой избушке-малушке, которая досталась хозяину от деда. Гостей к самовару не звали. И Цыпушкиных никто не приглашал на чашечку чаю. В доме у них было разладно, невесело. Наверное, оттого, что супруги давно лишь терпели друг друга. А любовь их, нечаянно заблудившись до свадьбы, ушла куда-то, подарив на память чудо-сыновей, погодков.

Чета и жила по-разному. Павлина, отправив мальцов в детсад, а позже и в школу, лёжа на тахте у телевизора со шматком колбасы, с утра до ночи занималась самообразованием. Наспех сварганив немудрёный обед, припадала к тахте опять. Рано стала оплывать, недужить.

— Устроилась бы куда или учиться бы пошла, среди людей и про болячки забудешь, — обеспокоено заикнулся как-то Иван Силыч.

— Всех денег не загребёшь, — не отрываясь от книжки, с неудовольствием ответила жена.

Больше Иван Силыч на эту тему не заговаривал.

Цыпушкин слыл мужиком домовитым и башковитым. Что и правда: в будни он руководил токарями-слесарями и придумывал очередное рацприспособление на пользу родного завода. А в выходные облагораживал быт: перебирал подгнившие брёвна, латал крышу, подправлял заплот. Трудов по дому много, все не перечтёшь. Работая, Иван Силыч обыкновенно посасывал сигарку и помалкивал. Да и о чём говорить-то? Каждый разгребал свои мысли в одиночку.

Начитанной супруге по нраву были ум и золотые руки мужа. Он же ценил её невстревание в его душевное приволье.

Так они и жили, не мешая друг другу.

«Пацаны — воздух мой, не могу надышаться ими», — говаривал отец. И как чуток подросли сыновья — он их с собой! То вперегонки с утренним солнцем на рыбалку убегут, то за грибами-ягодами утопают. А то ещё куда…

Зимой батька часами возился с ребятами — сооружал хитрые игрушки, по весне ковырялся в саду и огороде.

Вот такой он был Иван Силыч Цыпушкин!

Конечно, можно бы сказать, что человек отдавал дому всё своё время. Однако, нет — осень была его! Все три месяца начальник механического цеха теперь обязательно проводил в «Лесном Уюте» — поправлял расшатанное за трудовое время здоровье.

Проходили дни. Годы. Вот уже и сыновья переженились, разлетелись по своим местам. Внуков произвели на белый свет. Павлина до осени месяцами гостила у одного сына и у другого.

Иван Силыч не покидал отчего угла и лишь изредка наведывался к отпрыскам: «Пусть сами чаще приезжают». А осенью, как заведено, доверив скромное подворье жене, отчаливал в «Уют» на поправку.

***

Рабочая смена клонится к закату.

Напротив сидит икроногая толстуха, безостановочно трендит:

— Помогите, Иван Силыч, не знаю, что и делать с Геркой! В ладу жили, не могла нарадоваться, а вот, как третья лялька родилась, сладу с ним не стало — приходит в ночь да за полночь, а то и вовсе… А как начнёт врать… ой! А я точно знаю, что он с такими же вон бродягами у девок… в Кирсараях. Мне не верите, спросите у него сами…

Сопленосые бабы-жалобщицы вызывали у Цыпушкина раздражение, хоть он и не подавал виду. И не мудрено: всякий раз, после каждой получки, не в милиции, а в кабинете Ивана Силыча жёны искали управу на благоверных. Частенько прямо здесь же, у начальника на глазах, супружницы устраивали домашние разборки. Иван Силыч не принимал сторону нерадивого семьянина, но и его крикливую половину не одобрял: «Чё ты здесь ноешь, а?! — мысленно ругался он. — Да огрей ты его на кухне сковородкой разок, чтобы мозги повылетали и выгони к чёртовой матери!»

Вот и сейчас начальник выслушал и со словами: «Понял — не звони» выпроводил хлюпающую молодайку, а к себе на допрос позвал виноватого.

— Ты чё же это, Герасим, выдрючиваешься-то, а? — нахмурился Цыпушкин и уставил на парня суровый взгляд из-под нависшего лба. — Получку домой не приносишь. Гуляешь. Смотри — такая женщина хорошая, а ты…

— Она? Фу, лужа затхлая! — хорохористый Герка брезгливо вскидывается. — Была хорошая, да вся вышла! А вообще… если хорошая — бери её себе!

— Чего-о?! Ты это…

— Да кисло мне с ней, вот чего! — жёстко перебивая начальника, признался Герка. — Ну гляди ты, Силыч, на кого она похожа! Она ж в ребятёшках вся утонула, пузо как у свиньи… тьфу!

— Мелюзга-то твоя?

— Не спорю. Детям даю, сколько надо, а с ней жить… — парняга тряханул косматым чубом. — Да и нет на свете мужика, который бы не левачил от своей! Убей — не знаю такого!

— Я такой! — горячо вырвалось у Цыпушкина. Он закурил, густо дымя в форточку.

— О-оо… Ну разве только ты-ы… — съехидничал Герка. Он откинулся на спинку, стал насмешливо рассматривать наставника. — Слышь ты, Иван Силыч… а чё ты в бабах-то… смыслишь вобще?.. Хм, рассказал бы…

Герка спохватился, прикусил язык. Он, конечно, сболтнул такое не со зла. Однослуживцы хоть и подшучивали на стороне, но любили начальника. И Герка — тоже. Но вот вырвалось больное… не поймаешь.

— Извини, Силыч, ну уж шибко ты правильный какой-то. Так на свете не бывает.

Работяга поспешно удалился. А начальник остался стоять у окна…

***

Вот уж и весна-красна проплясала свой срок. За нею укатилось и хлопотное лето. А осенью Иван Силыч, как всегда, отправился за здоровьем в «Лесной Уют».

Осень в тот год замешкалась, тепло растворилось, и ранняя зима по всем краям ударила трескучими морозами.

В собачий холод кожевники продолжали выполнять план, трудяги механического цеха крутить болты и гайки.

Своим чередом шла размеренная заводская жизнь, как тут неожиданно ворвалась жестокая новость и ошарашила наповал: в «Лесном Уюте» умер Цыпушкин! Да ладно бы умер, как все умирают, а то….

Мужики, очухавшись от шока, истерично ржали: «Вот придурок же, а! Ну и приду-урок…»

***

Серо. Мразко. Чудит снежная крутень. У пустой машины с открытыми бортами, шушукаются любопытные бабки, крестясь и притопывая валенками:

— Господи, беда-то какая… Слыхали хоть, как помер-то? Прямо, кто чё и говорит… Верьхом, будто, на врачихе помер?..

— Да уж слыхала. Лошадиные дозы, говорят, ему все годы вкатывала… жеребуха, чёртова! — торопливо подхватила разговор соседка. Подробности её распирали:

— Говорят, самого-то… едва с кобылы энтой стащили. А уж потом, мол, замотали прямо голого пальтушкой да и закинули в покойницкий грузовик. Закинули да и забыли у дороги… Так и валялся бревном промёрзлым. Родню ждал.

— Хм, «родня»… Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, — прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы:

— Сродственники называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак… А ведь у него и хозяйка, и продолжатели есть. Не безродный какой, — бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки:

— Вишь ли: «брезговають они»! А когда на его шее сидели… — знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. — Мы в та годи жили недалече…

— Ай-яй-яай… Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был…

— Да. Отлюбили мужика и — выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит…

— Несут-несут!

— Лёгочко, мужики… табуретки придерживай… Ставь… Простимся.

***

Молчание… И друг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный:

«Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-амилы-ый!..»

Вопль этот пронзает до костей… до слёз… до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит… летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли… Упокоить душу усопшего. «Ва-а-ня-а…»

Оглавление