«Мама, я жулика люблю!»

О том, что уже не утро и что испечены уже тонны хлебов, они же съедены, и ими испражнились уже на окружающий мир, сообщает мне своим карканьем черная морда телефона. Образца тысяча девятьсот «бабушкиного» года, он привинчен к стене коридора. Бегу. На ходу заматываюсь материным безразмерным халатом и прихватываю сигаретку. Сейчас я запросто курю в коридоре. С самого начала лета — можно ли назвать лето летом в этом городе? — соседи выезжают из квартиры. К морю, заливу, реке. Они готовы ехать к стоячему болоту, вообразив, что это озеро, лишь бы приблизить себя к природе.

Я остаюсь в городе, где вдыхаю пыль мостовых, по которым разъезжают поливающие их машины. Когда они их поливают?… Пахнет бензином «запорожцев», таких же убогих, как их владельцы — инвалиды Отечественной, производства, болезней. И бензином новеньких, блестящих «жигулей» частников, всю зиму хранящихся в сараях под названием гараж, находящихся за три, а то и за пять трамвайных остановок от жилищ. Я нюхаю пот, менструацию, чесночную отрыжку в общественном транспорте. Ворчливые старухи проклинают меня за длину юбки, и одна из них, не выдержав моего безразличия, называет меня шлюхой. Сексуальный маньяк забегает со мною в лифт и достает уже возбужденный и бордовый от механического дерганья член. Я отпихиваю его музыкальной папкой, набитой Шопеном и Бетховеном.

Я остаюсь в квартире с белыми запертыми дверьми, ключи от которых хранятся в кармане пальто, не надеваемого лет десять, в боте, в ящике тумбочки под бархоткой для полирования обуви. И этим летом меня не гонят на свежий воздух «попастись в огородике». Мне не угрожают и не лишают. Это лето — «ответственное» и «решающее».