«Тринити»

Роман

Книга I Повесть о студенческой группе «76-Т3»

Глава 1 АРХИВ НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Я работал корреспондентом отраслевой газеты — мотался по стране.

Обретаясь в самых низах журналистской карьеры, мы с напарником Олегом Мельниковым вели репортажи с новых объектов по добыче нефти и газа то на Ямале, то в Надыме, то в Тюмени.

Как-то нас развернуло на юг и угораздило отражать введение в строй участка трубопровода в Средней Азии, почти на самом побережье Аральского моря. Побережье — очень смело сказано, когда перед тобой замерзшая пустыня с утопленными в землю кораблями и баржами да отступившее за горизонт обмелевшее море, от одного вида которого в лучах заходящего солнца на зубах скрипела пескосмесь — песочная пудра с солью.

Первый день считался днем заезда — мы ничего не делали, а просто свыкались с судьбой.

Под ночлег нам с Олегом выделили балок — перегороженную пополам обрученную фанерную бочку на длинных деревянных полозьях. Все хозяйство балка состояло из буржуйки в тамбуре при входе и двух оргалитовых лежаков в комнатах по торцам.

В предвкушении завтрашних мотаний по магистральному газопроводу мы перекусили в столовой бешбармаком из какой-то собачатины и уединились в бочке, как два Диогена.

На улице было минус десять в тени, но из-за ветра казалось, что все сорок.

Окаменевшие до синевы мореные дрова разгорались плохо, и напарник изводил спички коробок за коробком. Он поленился набрать верблюжьего кизяка по совету местных кара-калпаков, и мучался, как древний человек. Спички должны были вот-вот закончиться.

Тогда, пошарив по шкафам, Олег нашел какой-то ящик с макулатурой и пустил все его содержимое на розжиг. Бумага оказалась кстати, но сгорала очень быстро, и печку по-прежнему не удавалось затопить как надо. Ветер пытался укатить нашу бочку вслед за шарами перекати-поля и задувал в трубу с такой силой, что пламя то и дело гасло. Напарник упрямо брал очередную стопку бумаги и начинал все снова. При этом он безудержно хохотал и катался по ледяному полу тамбура. Укутавшись в «доху на рыбьем меху» — совершенно нежизнеутверждающую демисезонную кацавейку, — я попросил его заткнуться, но он, при всем уважении ко мне, оказался не силах отозваться на просьбу. Его смех был настолько безудержен и не к месту, что я всерьез заинтересовался происходящим. Оторвавшись от своей книги, я стал исподтишка наблюдать за напарником — не заболел ли он, часом? Хворь, она ведь у каждого начинается по-своему. И тут я понял, что Олег смеется над текстами, которыми испещрена бумага. Перед тем как отправить в огонь очередную стопку, мой напарник прочитывал ее и просто давился от смеха. Пол под ним начал оттаивать. Мне стало совсем любопытно. Я вышел в тамбур, вынул из ящика и просмотрел наугад несколько страниц. Это был чей-то архив. То ли брошенный, то ли забытый дневниковые записи, наброски, письма.

Я в безакцептном порядке изъял у напарника ящик и, как жлоб, унес на свою половину. Напарник обиделся и несколько раз порывался продолжить инквизицию, но я заперся и больше не впускал его к себе.

Олегу ничего не оставалось, как отправиться на улицу за кизяком, а я решил основательно исследовать бумаги. Они были все переворошены, но читались с интересом даже вне всякой последовательности. Текст имел своеобразную стилистику, был аритмичен и не имел ни начала, ни конца, словно автор отмахивался от идущих к нему со всех сторон слов и на бумагу прорывались только самые отчаянные и смелые выражения, за которыми было не уследить. Создавалось впечатление, что в эту малообитаемую местность владелец архива забрался для того, чтобы избавиться от ребенка, появление которого было совершенно некстати.

Можно было догадаться, что автор много раз начинал сначала, не решаясь, в каком из качеств применить себя, что-то мешало ему быть последовательным. То он заходил с точки зрения документальной и частил вставками из дневников, то обращался к вымыслу и полностью пропадал сам как участник событий. Первое лицо переходило во второе, в третье, потом обратно. С этими бумагами у автора явно что-то не получалось, что-то не позволяло ему быть ординарным. А может быть, не с бумагами было неладно, а с самой жизнью, их породившей.

Я зачитался допоздна, но одолеть за раз все бумаги не удалось. Перед рассветом тепло расползлось по всему балку, и сон сморил меня.

Проснувшись, мы с Олегом поводили по зубам щетками — с пастой, но без воды, отплевались и отправились на работу.

Страшно хотелось прильнуть к какому-нибудь забору, но от одной мысли, что придется оголять тылы, все втягивалось вовнутрь настолько, что едва не образовывалась обратная грыжа.

— Кто здесь жил, в этом балке? — спросил я начальника участка Cпиридонова, пританцовывая.

— Одну минутку, — сказал он, регулируя движение уходящих на линию двухмостовых «ГАЗ-66», а когда справился, махнул наконец рукой в мою сторону. — Специалист один отбывал, — дал он понять, что не особенно в курсе множественных кадровых перемещений.

— Давно уехал? — попытал я его еще немного.

— Пожалуй, с полгода будет, как перевелся.

— Концы какие-нибудь остались? Позвонить там или адрес…

— Может быть, в управлении, в Ургенче, — сказал начальник участка. — А здесь нет, вряд ли.

Покончив с репортажем, мы с Олегом через пару дней вернулись в Москву.

Найденные бумаги я прихватил с собой.

Олег помог мне дотащить до окраины столицы этот объемистый и неудобный сундучок, продолжая обижаться на то, что я не дал ему спалить все бумаги и выгнал на мороз за кизяком.

Прошло немало времени, прежде чем я понял, что все мои попытки разыскать хозяина записок могут оказаться безуспешными.

Меж тем я систематизировал бумаги. Перечитывая по настроению то одну часть, то другую, я не замечал, как уходил в них с головой. Я проводил с архивом все выходные и даже брал его с собою в отпуска. Не знаю, почему меня влекло к нему. Может быть, потому, что время моей юности присутствовало в записках по полной выкладке. Мне не доводилось видеть свое время вот так, со стороны. Пожить в нем удалось, а вглядываться с расстояния не приходило в голову. Записки не были привязаны к местности. Они были пришиты ко времени. Причем самой что ни на есть смоленой дратвой. Создавалось впечатление, что автор попросту оцифровал прошлое. Весь архив был сплошь испещрен числительными — «76-Т3», 535-я комната, 540-я комната, магнитофон «Снежеть-202», III крайнесеверный пояс Главснаба, транзисторный приемник «VEF-212», общежитие № 2, в масштабе 1:2, проигрыватель «Арктур-520», выварки № 13 и № 666, магнитофон «Юпитер-210», 1-й переулок им. М. Ульяновой, 29 леспромхозов, 1 Мая, войсковая часть № 65471, столовая № 19, автобус, случайно, не 11-й ли? заключенный № 123456, учреждение АН 243/8, 22 подосиновика на 1 кв. м. И так по всему тексту. Изобилующие цифрами страницы при обработке взглядом, как выражаются специалисты, давали «зерно» и превращались в пейзажи времени. Изображения получались отчетливыми, хотя и крупнозернистыми. Обратный эффект высокого творческого разрешения.

Я читал и перечитывал тексты, сортировал уцелевшие и подклеивал порвавшиеся бумаги. И не заметил, как потихоньку сжился с ними. Мне нравилось, как снова и снова из хаоса незатейливых описаний не спеша появляются на свет характеры и события. Я узнавал себя во многих героях и понимал, что моя юность прошла где-то по соседству с ними. У меня было то же самое. Странно, что мы разминулись.

…Тринадцать лет провел я в томительном ожидании. Я ждал произведения. Чьего-нибудь произведения, в основу которого должны были лечь эти записки. Должен же автор завершить начатое, тревожно думал я.

В те времена я выписывал все толстые журналы, просматривал прилавки книжных магазинов, пролистывал и прочитывал десятки новых произведений, следил за самиздатом, но ничего подобного ни под чьим именем в свет так и не вышло.

Я стал подумывать, жив ли вообще человек, собравший архив.

Познав в пылу поиска весь современный литературный процесс, я едва не превратился в критика.

В конце концов я окончательно убедился в том, что рукописи были не забыты в балке на побережье, а намеренно оставлены. Кому-то они просто перестали быть нужными. И я наконец-то понял почему.

И тогда я отважился на этот шаг — присвоил их себе. Попросту говоря, украл и стал готовить к публикации под своим именем.

Я помнил эти чужие тексты наизусть, и мне оставалось только придать им некое подобие сюжета, сюжета больше в хронологическом, чем в драматическом смысле. Переделывать записки не было ни смысла, ни возможности, поэтому я оставил стилистику нетронутой и доработал только те места, к которым автор, задумай он издать книгу, и сам, вероятнее всего, не раз вернулся бы еще.

На свой страх и риск и не без помощи Олега я восстановил содержание листов, сгоревших в буржуйке. Мне пришлось в течение многих часов допрашивать своего напарника по телефону, чего он там такого интересного прочитал без меня, пока разжигал печь. К слову сказать, он вспомнил почти все, что сжег, — настолько запоминающимися были хохмы, изложенные дерганым языком, в основе которого лежало филигранное технократическое словоблудие.

Я предаю гласности эти записки в надежде на то, что после стольких лет они не повлекут за собой никаких трагедий. А если отыщется владелец архива, пусть он поймет меня.

Глава 2 ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Артамонов опасался опоздать на первую в своей жизни лекцию и проснулся ни свет ни заря.

Он явился на занятия, когда институт был еще пуст — кроме вахтеров да уборщиц, кругом не было ни души.

Артамонов сверил свои часы с висящими на колонне в вестибюле и принялся переносить в блокнот расписание на первый семестр. Постепенно у доски расписаний собралась значительная толпа и стала оттеснять Артамонова к окну.

За спиной Артамонова возникла девушка. Она заметно суетилась. Вся пыщущая жаром, она срывающимся дыханием обдавала Артамонова с головы до ног. В исторгаемых ею клубах марева Артамонов чувствовал себя как в турецкой бане и поеживался.

Одета девушка была в просторный зеленый балахон, какие носят на восьмом месяце. По всей вероятности, незнакомка полагала, что такое, не в обтяжку, одеяние скроет хотя бы некоторые параметры ее фигуры.

С высоты своего роста девушка долго посматривала то на доску, то в блокнот Артамонова и наконец поняла, что переписывает одну с ним графу. И когда ее наконец осенило, она тронула Артамонова за локоть и резко спросила:

— Ты тоже, что ли, в 76-Т3?!

Вопрос прозвучал таким тоном, каким в детской страшилке после вкрадчивого повествования круто меняют ритм и произносят: «Отдай мое сердце!»

Словно дернутый током, Артамонов испуганно обернулся и застыл лицом. Ему показалось, что девушке из-за ее гребцовских легких не видно собеседника, и он отступил на три шага назад, чтобы вывести себя из нависающей тени. Подняв голову повыше, он увидел улыбающееся веснушчатое лицо и с нескрываемым удивлением осмотрел фигуру незнакомки. Буквально по ходу, как в режиме перемотки, Артамонов представил ее в некоторых позах, и ему стало страшно неловко. Девушка уловила флюиды и тоже застеснялась своей огромности. Однако тут же справилась с заминкой и повторила вопрос, слегка поменяв местами слова для пущей понятности:

— Ты, что ли, тоже в 76-Т3?

В отношениях с женским полом Артамонов был все еще скромен и застенчив, поскольку его реальный опыт в этом плане исчерпывался тасканием в школе портфеля соседки по парте, а тут пришлось задрать нос кверху, чтобы говорить одногруппнице в лицо, а не в грудь.

— Да, — произнес он после тщательного осмотра фигуры. — Я тоже в 76-Т3.

Аббревиатура «76-Т3» содержала в себе следующие данные: 76 — понятно, год поступления, буква Т обозначала специальность «Турбиностроение», а цифра 3 — соответственно, номер группы на потоке.

— Вот и отлично! — обрадовалась незнакомка. — Значит, будем учиться вместе! Давай познакомимся. Меня зовут Татьяной, Чемерис Татьяна. Но называй меня лучше Таней — девчонки говорили, мне так больше идет. Ты уже все переписал? Тогда я у тебя остальное перекатаю, а то у меня глаза разбегаются.

Артамонов дал ей свой блокнот.

— А тебя-то самого как зовут? — спросила она, освободившись от переписи.

Артамонов сложил губы, чтобы произнести: Виталий, но Татьяна, не дожидаясь ответа, начала вразнос делиться своими переживаниями по поводу первого дня занятий. Перешагивая через три ступеньки, она поволокла Артамонова вверх по лестнице и словно лучшей и давней подруге рассказывала, как из-за одного симпатичного мальчика она не удосужилась прибыть в институт хотя бы за пару дней до занятий, а явилась только сегодня утром самым ранним транспортом, в котором к ней то и дело приставали какие-то странные, но приличные парни и не дали спокойно дочитать «Дикую собаку динго».

— А ты читал эту повесть? Нет? — насела она на него. — Ну ничего, я одолжу тебе ее на пару дней. Я из Кирова, — закончила она о себе. — А ты?

— Из Орла, — скромно ответил он. — Только я не пойму, как ты с утра успела добраться? Отсюда до Кирова двое суток езды на поезде.

— Это не тот Киров, — сказала Татьяна. — Мой в Калужской области. Ты что, ни разу не слышал? — Татьяна снова нависла над собеседником с такой ревностью и нажимом, что тот был вынужден засомневаться в своих географических познаниях.

— Знаешь, не приходилось как-то… — признался он.

— Странно, — укоризненно заметила Татьяна, и в наступившей паузе будто послышалось продолжение: «Стыдно не знать такое!»

Помедлив, она вернулась к теме первого дня занятий:

— Ну вот, кажется, пришли. Высшая физика! Боже мой! Аж страшно делается!

В аудитории, куда они оба протиснулись, никого не было.

— О! — воскликнула Татьяна. — Здесь я писала контрольную по математике. Я сидела вон там! Идем, оттуда хорошо видно. Ты удивишься, но я чуть не завалила эту письменную математику! Хорошо, что знакомые ребята оказались под рукой.

Чтобы как-то участвовать в разговоре, Артамонов приоткрыл свое диалоговое окно и уже чуть не собрался заметить, что он, в отличие от нее, писал в этой аудитории сочинение, но Татьяна оказалась совсем неисправимым мастером монолога и окончательно заткнула его очередным восклицанием:

— О! До звонка еще целых пятнадцать минут! — Она резко откинула назад подол и уселась на скамью прямо так. — Ты пока посиди, я приведу себя в порядок. Ничего не успела сделать, пока ехала! А все из-за этих приставак! Каждым своим сообщением Татьяна давала понять, что она очень востребована на рынке. Доставая косметику, она для надежности еще раз поведала, как чуть не опоздала на остановку и как ей всю дорогу мешали читать. Потом она на время затихла, вытягивая губы, чтобы нанести на них более вызывающий слой помады. Затем ладонью удостоверилась в пышности начеса — не подсел ли? — посурьмила брови, возвела на должную длину ресницы, попудрилась, после чего еще минут пять не вынимала себя из зеркальца уже просто так. Наконец она снова взяла помаду и, как художник, отступив от мольберта на шаг и склонив голову, еще резче выразила нижнюю губу.

Закончив манипуляции, Татьяна чуть было опять не обратилась к Артамонову, но снова, как в омут, бросилась в сумочку.

— Забыла! Ногти! — вскричала она и быстрыми уверенными движениями принялась наносить бесцветный лак.

Аудитория медленно наполнялась первокурсниками. Они терялись, смущались, спотыкались в проходе, стеснялись вошедших ранее, совершенно выпуская из виду, что и все вокруг — такие же неловкие и растерянные. За исключением разве что Татьяны.

Первой была лекция по физике.

Одновременно со звонком вошел лектор.

Татьяна отпрянула от зеркальца и побросала всю косметику в сумочку. Достав тетрадь из портфеля, Татьяна всей своей статью обратилась вперед, к лектору, и надолго забыла про Артамонова. Она была вся внимание.

Небольшого роста лектор первоначально не вызвал у Татьяны никакого доверия. Она не признавала мужчин ниже себя ростом. С Артамоновым, который был ей по плечо, она пошла на вынужденную связь исключительно потому, что он был первым встретившимся ей представителем коллектива, в котором она рассчитывала проявить или, в крайнем случае, обрести себя.

Физик встал в выжидательную позу — отвернулся к окну и забарабанил пальцами по столу, как бы призывая народ к тишине и порядку. Последние шорохи и щелканья замками растворились в нарастающей тишине. Студенты замерли в ожидании первого преподавательского слова, которое, по их мнению, должно было возвестить о начале чего-то непонятного, неизведанного, таинственного.

Наконец лектор оставил в покое окно, унял пальцы и, скользнув взглядом по галерке, заговорил:

— Ярославцев. Владимир Иванович. Намерен вести у вас аудиторную, лабораторную и практическую физику. Первая лекция обзорная.

— Можно не записывать? — спросила Татьяна.

— Можно не конспектировать, — поправил ее физик.

Татьяна без всякого удовольствия захлопнула тетрадь, на которой фломастером очень старательно, но не очень ровно было выведено: «Элементарная физика».

— Для кого элементарная, а для кого и не очень, — сказала Татьяна Артамонову.

Ярославцев поверхностно прошелся по предмету, а потом до самого звонка распространялся о своей личной студенческой и аспирантской жизни, постоянно срываясь на мысль, что когда-то и он вот так же пришел на первую в своей жизни лекцию, а теперь, так сказать, вот уже и сам… читает студентам.

Татьяна пропустила мимо ушей все пустые замечания из начал высшей физики, зато с упоением слушала затянувшееся лирическое отступление Ярославцева, устремившись к нему всей своей подвижной биомассой.

Прозвенел звонок. Лектор, не попрощавшись, вышел. Татьяна вспомнила про Артамонова и тихонько взвизгнула:

— Что ты сидишь? Собирайся! Идем! Нам нужно теперь в другой корпус! Следующий урок будет там! — Слово «урок» прозвучало грустно и нелепо. Кроме Татьяны, никто никуда не собирался.

— Постой, кажется, будет продолжение, — сказал Артамонов.

Татьяна молча опустилась на скамью. Она не знала, что занятия в институте проходят по два кряду.

Вторую половину лекции она была не так внимательна к Ярославцеву и казалась разочарованной. Она изучала сокурсников. Ее сектор осмотра был намного шире среднего, и легким поворотом головы она запросто доставала любой угол аудитории, куда могла запропаститься заинтересовавшая ее физиономия.

Следующим шло практическое занятие по математике в составе группы.

Когда Артамонов с Татьяной почти под ручку вошли в математический кабинет, группа 76-Т3 была в сборе и глазами, полными любопытства, проводила эту привлекательную пару до самой посадки. И хотя основное внимание уделялось явно Татьяне, Артамонов замечал и на себе повышенное количество взглядов. Татьяна, усевшись поудобнее, принялась за детальное изучение окружающих, но всюду натыкалась на встречные взгляды. Ощутив себя в эпицентре, она опустила глаза и повернулась к Артамонову.

— Ты математику хорошо знаешь? — спросила она для отвода глаз.

— Как тебе сказать… — пожал плечами Артамонов.

На горизонте появился математик.

Он боком протиснулся в дверь и так же боком, не глядя на присутствующих, направился к столу. В небольших своих кулачках он зажимал обшлага рукавов выполненного не по росту костюма. Внешность математика была удручающей. Огромный лоб нависал над маленькими глазками, которые были посажены настолько близко друг к другу, что, казалось, они могли легко переглядываться меж собой. Уши математика аллометрически устремлялись прочь от головы и не входили с лицом ни в какие пропорции.

Сильно заикаясь и глядя в пол, преподаватель объяснил что-то вроде того, что занятие по математике также будет пробным, поскольку лекционный материал по первой теме еще не начитан и поэтому придется заниматься школьными задачами. Никого не вызывая, математик сам решал задачи, вымазываясь в меле и тарабаня себе под нос что-то невнятное. Исписанную доску он вытирал не влажной тряпочкой, которая лежала рядом, а рукавами. Вероятно, от смущения — Татьяна просто подавляла его своим повышенным вниманием.

Это был Знойко Дмитрий Васильевич, известный всему институту, но еще незнакомый первокурсникам.

Завершала учебный день лекция по химии.

Похожий на льва преподаватель Виткевич, опустив приветствия, почти по слогам произнес:

— Тема первая: коллоидные растворы.

По нажиму, с каким Виткевич объявил это, стало понятно, что лекцию следует конспектировать.

Говорил и двигался Виткевич очень тяжело, не останавливаясь и не обращая внимания на реакцию слушателей. Не спеша он за полтора часа наговорил столько, что у Татьяны все это еле уместилось на пяти листах помеченной фломастером тетради «Общая химия». Она старалась записывать за химиком все подряд, и поэтому к ней в конспект вкрался анекдот, рассказанный лектором в качестве примера.

— Уф! — сказала Татьяна, когда лектор, не попрощавшись, вышел. — А я боялась, что не смогу успевать записывать эти… лекции. Оказывается, очень даже смогу. Ну, а сейчас скорее в столовую, я ужасно проголодалась!

Перешагивая теперь уже через четыре ступеньки, она повлекла Артамонова вниз по лестнице. Стать Татьяны и поступь были таковы, что если бы ей еще и кокошник, то можно было бы прямо в горящую избу…

В студенческой столовой Татьяна на удивление спокойно выстояла длинную очередь, но у раздачи заметно забеспокоилась и разлила компот, поставив стакан на край подноса. Зардевшись от неловкости, она замолчала, но, как только сели за стол, быстро забыла про свою неудачу и вновь заговорила. Она свободно и не в меру критично распространялась о вечерних разблюдовках и повторном использовании наутро вчерашних отходов, обнаруживая компетенцию на уровне заведующей трестом столовых и ресторанов. Но камни и грязь, летевшие в общепит, нисколько не умеряли ее здорового аппетита.

— Ты, что ли, в столовой работала до института? — отважился поддержать разговор Артамонов.

— Нет, — покраснела Татьяна. — Я поступила сразу после школы.

— Просто мне показалось, что у тебя какой-то опыт.

— Да нет, я так.

— Извини.

— Да ничего, бывает. А теперь ты куда идешь? — спросила она на выходе из столовой.

— В общежитие.

— Тогда нам по пути.

Обед своеобразно сказался на поведении Татьяны. Она долго молчала, поскрипывая и посапывая, как орган какой-нибудь внутренней секреции, и только у самых общежитий внятно произнесла:

— А чем ты, интересно, занимаешься сегодня вечером?

Артамонов понял, что событиям необходим придать крутой разворот.

— Выступаю на концерте! — ляпнул он первое, что пришло в голову.

— Извини, не расслышала.

— У меня свидание, — соврал он, стараясь не смотреть ей в глаза.

— Ну ничего, тогда я одна схожу куда-нибудь. Я немножко помню, где здесь все эти театры-кинотеатры и все такое прочее.

Перебросив из одной руки в другую свой неимоверный портфель, она исчезла в дверях женского общежития.

Артамонов направился к себе в мужское.

В 535-й комнате, куда его поселили теперь уже на постоянной основе, он обнаружил четверых первокурсников, уже расквартировавшихся. Комната была просторной, с одним окном без решетки, особого убранства не наблюдалось пять койко-мест, стол, стулья и два встроенных шкафа с антресолями. Плюс тумбочки у каждой кровати с панцирными сетками.

Сергей Рудик, который был единственным, кто отслужил в армии, тут же предложил отметить начало занятий. Что имелось в виду, он не объяснил, но несогласных не оказалось.

Быстренько скинулись и отправили гонца. Справленное на скорую руку застолье получилось славным.

— Самое главное в институте — не нужно каждый вечер делать уроки, грамотно рассуждал Решетов. Он чаще других поднимал стакан и всякий раз смотрел сквозь него на лампочку. — Ходи себе, посещай лекции, а на сессии сдавай оптом сразу все! Не то что в школе!

— И какой слово прыдумалы — сэссыя! — удивлялся другой крайности осетин Мурат Бибилов. — Засэданые им, что лы?! Правилно я говору, Сергэй?

Рудик в ответ наполнил стаканы по новой. Сидели хорошо.

Мурат отказался от пятого тоста, сославшись на то, что казенную водку никогда в жизни не пил, поскольку у них в Гори потребляют питье исключительно домашнего приготовления, чачу и всякое такое прочее, которого он потом привезет столько, сколько потребуется! И, чтобы не быть голословным, Мурат быстро обмяк и начал засыпать. Прямо сидя. Его продромальный акцент был настолько убедительным, что никто не стал настаивать на дальнейшем присутствии за столом. Его тихонько толкнули, он пару раз качнулся и оказался на койке.

— Тяжело ему придется, — сказал Рудик, прикрывая товарища байковым одеялом. — Может не дотянуть до диплома.

Мурат не шелохнулся, замечание никак не тронуло его. Он пускал слюну и почесывал под пупком — резинка на его спортивных атласных трусах была слишком тугой и оставляла на животе красный рифленый след.

Остальные продолжили нетрезвую беседу. И если поначалу беседа носила поверхностный характер, то после еще нескольких возлияний щупальца дискурса стали проникать в отдушины.

Среди полного здоровья в комнату приперся студент Матвеев. Он был родом из Смоленска, и у него на лице отражалась скрытая борьба мотивов. По одному из его объяснений выходило, что он забрел в гости случайно, услышав за дверью больно складные голоса, что его, собственно, и смутило, поскольку сам он в разговоре ограничивался микстом из междометий, назывных предложений, вводных слов и скомканной ненормативной лексики типа «еп-тать, шли годы, мля, ну, и это… смеркалось». Плотный Матвеев успел познакомиться с сухопарым Решетовым на физике. Матвеева еще во время написания школьных сочинений кидало в дрожь от длинных слов вроде «взаимозаменяемость» или «коленопреклоненный», поэтому для удобства пользования он разобрал фамилию Решетова до четвертого этажа — стал называть его Реша. Тот тоже был парень не промах и встречно снес Матвееву башню до третьей отметки — окрестил его коротко и ясно — Мат.

Не выходя за грань своего неповторимого разговорного жанра, заикаясь и нарастяжку, Мат поведал от самой двери, как он собирал наклейки от спичечных коробков. Чтобы поиметь этикетку, он обследовал все откосы, куда летели пустые коробки из проходящих мимо поездов. Но это не давало ему победы над другими филуменистами даже по очкам. И тогда собиратель отправился на больничную свалку, куда выбрасывались коробки из-под анализов. Там и нашлось победное количество наклеек. Мат притерпелся к каловым массам и выиграл первенство.

Компания простила Мату сбои в докладе, потому что конкуренции на роль повествователя не было никакой. Наконец Мат запрокинул голову, вкатил туда последнюю каплю, упал на Мурата и стих.

Следом за ним, как бы расхлебываясь за быстрорастворимого друга, о своей жизни заговорил Реша. Скоро все, кто был в состоянии, узнали, что повзрослел он очень оперативно, в два приема. Сначала неявно — увидев в зале ожидания на вокзале свою бывшую одноклассницу, кормившую почти игрушечной грудью настоящего ребенка, а чуть позже — основательно, прочитав на стенде у паспортного стола о розыске преступника одного с ним года рождения. Получив такую информацию, Реша понял, что его сверстники уже вовсю орудуют в жизни. Не то, что он.

— Не верится как-то, чтобы в семнадцать лет уже разыскивали, скептически заметил третий законный обитатель 535-й комнаты Миша Гриншпон. А ты не пробовал поступать на филологический куда-нибудь? — спросил он Решу.

— Нет, а что? — встрепенулся Реша.

— Понимаешь… язык у тебя… красиво рассказываешь. Писать наверняка не умеешь, а рассказываешь складно. Не то что Мат. — Гриншпон пнул по толстому и не по годам целлюлитному крупу Мата. — Мычит, мычит и никак не телится. А ты, видно, больше тяготеешь к чему-нибудь гуманитарному. Я угадал?

— Это ты загнул! — возразил ему Реша. — Я дня не могу прожить без вымазанной солидолом железки! Нашел гуманитария! Ты же знаешь, как невелик шанс родиться лириком в семье механизатора. Тем более у нас в Почепе!

— А я тебе говорю, никакой ты не механизатор! — настаивал на своей безошибочной наблюдательности Гриншпон. — Ты именно лирик, а никакой не физик!

— Да нет, — сказал Реша. — Лирик и гуманист у нас, я чувствую, Артамонов — молчит, молчит, а потом как икнет! Сколько сидим — хоть бы слово молвил. А сам сегодня с такой тетерей крутил шуры-муры весь день, просто ужас! Вот это лирика! Как зовут-то ее?

— Татьяна, — сообщил Артамонов. — Но называть ее лучше Таней.

— Почему? — удивились друзья.

— Потому что ик — это заблудившийся пук, — сказал Артамонов. Лирическим наездом товарищей он был несколько спровоцирован и за компанию тоже вспомнил, как повзрослел. После шестой дозы заводного напитка он по-простецки доложил, что до какого-то момента в своей жизни он целыми днями набивал зоску — была такая игра: брался кусочек овчины и к ней пришивалась свинцовая пуговица для утяжеления. Снаряд этот назывался зоской, а смысл игры заключался в том, кто больше раз набьет его, как говаривалось во дворе, «щечкой». Находились мастера, которые поднимали зоску в воздух по тысяче раз — Пеле просто отдыхал со своим тряпичным мячом в подворотне! Ну а потом Артамонов пошел в лес за грибами, и его прихватило прямо под сосной, как роженицу. Там, среди дерев, Артамонов от тоски присел на пень, чудом удерживая ведро, на дне которого синел срезанной ножкой единственный подосиновик. В те мгновения Артамонов не понимал, что с ним происходит, он только чувствовал, что кто-то неведомый делает с ним что-то хорошее, и смирно ждал счастья, как лошадь, которую чистят. И окажись под рукой в тот горячий момент хоть какая-нибудь мадам, было бы просто извержение вулкана. Но поскольку в лесу имелись только сосны, пришлось до получения окончательного результата обнимать в истоме смолистое дерево.

— Хорошо, что не труп, — сказал Реша, — дерево, оно хоть живое.

— Дендрофил, — подыскал научный термин явлению Рудик. Все это время, пока пацаны наливали да опрокидывали, он тихонько улыбался себе в усы. Его несколько занимал весь этот школьный наив. Усы делали его лицо таким, будто хозяина только что ударили по усам.

На разговор заглянул некто Фельдман, небольшого роста человек и совсем безуглый. Он, как и Мат, тоже за день успел примелькаться на потоке, все искал место, откуда лучше видно. А сейчас ему понадобилось узнать, какие завтра занятия. При первом расмотрении к нему напрашивалась кликуха «Карандух». Но прозвали его позже и более точно. Не Фельдфебелем, не беспокойтесь.

— Завтра и разберемся, — посоветовал Фельдману не спешить Реша. — На-ка лучше накати-ка за знакомство!

Фельдман всосал предложенное и запросто подсел к столу. В следующих тостах он уже участвовал наравне со всеми. И даже иногда закидывал штрафничка за опоздание.

— Дело в том, — заметил он вскоре, освоившись в компании до конца, что само по себе повзросление еще ничего не значит. Главное, — сказал он со знанием дела, — чтобы не ты сам это заметил или почувствовал, а другие. Девушки, например.

После такого бодрого и житейского заявления товарища собеседники пропустили еще по паре-тройке мензурок, а расплывшийся по столу Фельдман настолько разоткровенничался, что рассказал, как в классе шестом или седьмом они с однокашниками убегали в лес, чтобы позаниматься там непарным сухостоем. Духовное заблуждение детства. И даже устраивали конкурсы, кто быстрей справиться. Кричит он, бывало, тому, кто слева: «Эй, быстрее ко мне! Посмотри, что у меня тут творится! Прямо суши весла!» — «Да пошел ты! — слышалось в ответ. — У меня тут у самого видишь как прет!»

— Ну, а как же ты обходился без шкурки? — удивился Реша. — Чем шмурыгать? Я ведь думал, что обрезание для того и производят, чтобы дети попусту не шмурыгали в подворотнях.

— Без шкурки, так же как и со шкуркой, — признался наперерез Фельдману Миша Гриншпон. — Я пробовал и до операции, и после. Одинаково смешно.

— А как тебе все это дело отрезали? — спросил Артамонов. — Больно ведь.

— Нисколько, — браво ответил Миша. — Берут щипцы для снятия нагара со свечей, оттягивают — и чик лезвием! Пять секунд, и ты лысый!

— У меня аж дрожь в коленках проскочила от такого мясничества, — сжался в комок Реша.

— По детству у меня с этим делом были проблемы, — признался Гриншпон уже почти окаменевшим языком. Чувствовалось, что он тоже сломался — Рудик отставил от него в сторону уже седьмую посудину. Гриншпон стух и стал намеренно членораздельно рассказывать, как в их дворовой компании было принято играть в семью. Они устраивали в кустах шалаши, затаскивали туда подружек и часами игрались своими пока еще никем не признанными признаками. — Но у меня-то играть нечем, ни открыть и, что самое противное, ни закрыть, — продолжил Гриншпон пояснять особенности своего строения. — От меня все напарницы сбегали. Я то и дело менял партнерш, что, собственно, и наложило отпечаток. Теперь с одной больше раза не могу. А потом наступила развязка — папаня одной из участниц наших игрищ исполосовал все наше честное семейство крутым офицерским ремнем с бляхой. У меня до сих пор на спине отметки в форме печенья «Юбилейное». — Миша оголил спину и наглядно подтвердил сказанное.

Незаметно, как две тени одного батона, в комнату в поисках сигарет вошли Пунктус и Нинкин из соседней комнаты. За день учебы они тоже стали меж собой почти своими. Словно спелись. Они спросили насчет желаемого, но им никто ничего не ответил. Тогда они подсели к столу, закурили и, развесив уши, остались просто так.

Пунктус, дослушав Гриншпона, попросил его в качестве доказательства, раз уж показал спину, продемонстрировать и свой обрез.

— Поскольку я слышать про такое слыхивал, а видеть не видывал, объяснил он свое мимолетное желание.

— А почему именно я? — возмутился Миша. — У Фельдмана точно такая же история!

— Видишь ли, Михаил, тут дело не в истории, — сказал Пунктус сверхсерьезно, — а в подходе. Судя по длине носа, у тебя полпредство, а у него, — показал он на Фельдмана, — полупендрик. Вот и проверим народную примету.

Фельдман раскраснелся и, забыв про расписание на завтра, отправился восвояси. А польщенный Миша, оттопырив мизинец на правой руке и левой ноге, выпил для смелости залпом стакан бренди и показал испрашиваемый предмет в назидание любопытным.

Это шоу удовлетворило Пунктуса и навело его память на свой далекий интим. Он поблагодарил за нолитое и тоже поведал населению, как, насмотревшись в окно бани за взрослыми ледями, они с друзьями, будучи еще в полнейшем неведении, неделями, как кролики, скоропостижно и беспредметно наезжали друг на друга, пока бабка одного из товарищей не разогнала розовых извращенцев метлой. Этот разгон нарушил равновесное состояние души Пунктуса, и он решил дефлорировать свою младшую соседку пальцем с неотмытыми чернильными пятнами. Ничего не вышло.

Нинкин сидел и прикидывался человеком в противогазе. Все эти мальчиковые девочки и девочковые мальчики на самом деле трогали его. Он молчал и откашливался, словно пробуя голос, пытаясь привести его к знаменателю колокольчивости, приличествующему мальчикам с темой. После рассказа он смотрел на Пунктуса как-то очень уж внимательно. Сначала он отодвинулся от него подальше, а потом пообвыкся и вернулся на место.

— Есть в твоем рассказе некий солипсизм, не к ночи будь сказано, устало произнес Рудик, отрецензировав выступление Пунктуса.

Мурат, отодвинув полусонного Мата, крепко спал, смело выбросив вперед руку и колено. Он и во сне оставался открытым к общению кандидатом в мастера спорта по фехтованию. Кто знает, какие истории рассказал бы о себе он, не наберись до полного одухотворения. Может, в одной с ним комнате и жить бы никто не стал, случись ему поведать, как его земляки сдают госэкзамен на зрелость. Ведь они ведут себя как последние интенданты! Пристраиваются в тыл молодой ослице, которая кокетничает и отступает вперед, пока не упрется лбом в стену. И, приперев ослицу к забору, они срывают с нее маску невинности!

Расскажи это Мурат, и мирный мальчишник мог бы закончиться побоями не в его пользу.

— А давайте посмотрим, как с этим обстоит у Мурата! — предложил Нинкин на прощание.

Мурата вскрыли и увидели, что он нетронут. Его спортивные трусы были с сожалением воодружены на место, но не до конца — мешали слишком накаченные ягодицы.

Когда шкурный вопрос был урегулирован, выяснилось, что на повестке дня он был последним.

— Ладно, свои ложатся спать, а гости сваливают, — скомандовал Рудик. Уже светает. От ваших историй у меня что-то среднее между отрыжкой и позывами к рвоте. И ладно бы закуси было полно! А то пить бренди под ваши бредни, меня аж трусит! — Приподнявшись, он густо и метко плюнул в форточку и следом отправил туда же дотянутый до упора окурок бесфильтровой сигареты «Прима» погарского производства.

Гости засобирались прочь.

Вот так легко и без обид в 535-й комнате завершилось братание на Эльбе.

Прибалт Пунктус, осетин Мурат, парочка из евролиги и горсть русичей устроили такое словесно-историческое кровосмещение в сторону ультрафиолетовой части спектра, что наутро должны были обязательно возникнуть серьезные проблемы с подъемом к первой паре.

«Хорошо, что за мной не увязалась Татьяна, — подумал Артамонов, засыпая. — Была бы полная стыдоба!»

Глава 3 ОКРЕСТНОСТИ И ПЕРСПЕКТИВЫ

Институт располагался в историческом центре города, почти на берегу реки.

Главный корпус представлял собой казарменного вида особняк из жженого кирпича. Опоясанный растительностью, он казался вечно сырым и затравленным. У парадного входа висели две мемориальные доски. На одной был высечен анекдот, будто здание охраняется государством, другая сообщала, как Надежда Константиновна Крупская проездом на воды в Баден-Баден учинила здесь такую сходку работяг с паровозостроительного завода, что это капиталистическое предприятие больше так и не смогло выпустить ни одной серийной машины.

Слева от институтского квартала сутулил стены кинотеатр «Победа», построенный пленными немцами. Справа зияли выщербленные витрины магазина «Наука» с обширным винным отделом.

Тут же начинался Студенческий бульвар со стрелками-указателями «в пойму» на заборах, чтобы первокурсники, убегая с занятий, не плутали подолгу в поисках укромного ландшафта для отдохновения от учебной муштры. В конце бульвара, считай круглосуточно, работали два заведения — «Закусочная» и «Сосисочная». Общепит за убыточностью объединил их. Место стало называться «Засисочной». Единственный пункт в городе, где при продаже напитков не навынос взималась плата за посуду.

Все это, вместе взятое, лежало как бы на опушке одичалого Майского парка. Чтобы хоть как-то опоэтизировать глушь, в центре парка в свое время был установлен памятник Пушкину. Под постамент вырубили участок, но осокорь быстро затянул плешь. Теперь поэту, читая томик, приходилось сдвигать со страниц неуемные ветки. На бесконечных субботниках студенты подновляли фигуру гения, замазывая ее известкой и гипсом. Арапские кудряшки поэта слиплись в плоскую челку, нос вырос, ботинки распухли. Вскоре Пушкин стал походить на Гоголя, потом на Крылова и, наконец, на Ваську Евнухова, который за двенадцать лет обучения дошел только до третьего курса. Василия отчисляли, забирали в армию, сажали на пятнадцать суток или просто в вытрезвитель, он брал академки по семейным обстоятельствам, по болезни, в связи с поездкой в активную пермскую зону, потом восстанавливался и опять пытался сдать сопромат.

Первокурсницы, совершая пробные любовные вылазки в Майский парк, шарахались от памятника Пушкину, как от привидения.

Майский парк славился деревянными скульптурами, которые ваялись из засохших на корню деревьев. Дубы там умирали десятками, и в парк, как на падаль, слетались все резчики страны. Материала катастрофически не хватало. Стволы пришлось завозить из соседнего леса. Их распиливали, зарывали в землю и вырубали то ли князя Романа, то ли дурака Ивана.

За каких-то пару лет парк превратился в языческое кладбище.

Из реализма там был только гранитный бюст дважды Героя Социалистического Труда Бутасова. У подножия зачастую сидел сам герой с бутылкой. Он целовал себя, частично каменного, частично бронзового, бил себя, живого, в грудь и кричал на прохожих. По жизни он бы предпочел бронзовую родинку на чьем-нибудь бюсте, но страна наградила его наоборот бюстом на родине.

Майский парк считался кровным массивом студентов-машиностроителей. Над ним постоянно брались социалистические обязательства — то вырубить под корень всю дичь, то снова засадить пустоты бересклетом да можжевельником. Может быть, поэтому парк сильно смахивал на студентов — был таким же бесхозно заросшим и с Пушкиным внутри.

Окрестности находились как бы в одной компании с институтским комплексом. Только два пуританизированных общежития — женское и мужское заговорщицки стояли в стороне. Они не могли соперничать с кремлевской кладкой старинных построек, а простым силикатным кирпичом нынче не каждого и прошибешь, как любил говаривать Бирюк.

Архитектурным довеском к общагам служила столовая № 19, попросту «девятнарик». Студенты питались в ней большей частью в дни стипендий. Столовая была удобна тем, что любое мясо, принятое в ее мушиной утробе, могло перевариваться и неделю, и две. В зависимости от количества пива, залитого поверх.

За углом бульвара высилась длиннющая девятиэтажка. В обиходе «китайская стена». Ее молоденькие и не очень обитательницы, в основном дочки городских голов разного калибра, безвылазно паслись в мужском общежитии. Но жениться на них студенты почему-то не желали, за что родители и секли дочек по партийной линии.

После ознакомительной попойки обитатели 535-й комнаты сообща готовили ужины, вместе ходили в кинотеатр «Победа» и кучно держались в аудиториях.

Это не ускользнуло от зоркого глаза Татьяны. Заметив, что Артамонов постоянно выступает в компании довольно презентабельных парней, она быстро сориентировалась в изменившейся обстановке. Используя канал дружеской связи с Артамоновым, она немедленно втерлась в пятерку 535-й комнаты и завела перспективные разговоры. От Татьяны все узнали, что стройную одногруппницу с губами бантиком зовут Людой, а куклу с неморгающими голубыми глазами Мариной. И еще от Татьяны узнали, что студентку Алешину зовут Наташей.

Вначале Татьяна по-честному делила внимание между жильцами 535-й, относилась ко всем одинаково горячо и участливо, но вскоре все они зафиксировали, что большую часть себя она предлагает Рудику, который уступает ей в росте всего каких-то пару дюймов. К концу второй недели занятий она полностью переключилась на него, бросив остальных жильцов 535-й комнаты на произвол судьбы. Через пару недель Татьяна настолько приблизилась к Рудику, что за бесконечные разговоры их удалили с лекции по введению в специальность, и они были вынуждены дожидаться физкультуры на Студенческом бульваре, занимая себя мороженым и газировкой.

Физкультура, как и в прошлую субботу, была отменена ввиду ремонта спортзала, поэтому основные события дня развернулись на практическом занятии по физике.

На группу 76-Т3 наконец-то завели классный журнал. Секретарь декана вручила его входившему в кабинет Ярославцеву. Физик поблагодарил девушку, уселся за стол и начал просматривать фамилии.

— Ну-с, пройдемся по материалу, — запел он высоким голоском. — Не будем особо мудрить, к доске пойдет… кто у нас тут первый по списку?.. Пожалуйста, Алешина, за ней — Артамонов. Не стесняйтесь, оценки я ставить не буду.

За Бибиловым наступила очередь Гриншпона. Физик прочитал его фамилию верно только с четвертого раза. Миша терпеливо не вставал с места.

— Гринштан… Гришпонт… Гриншоп…

Дождавшись, пока его фамилию выговорят чисто, Миша вышел к доске. Словно расквитываясь за трудное детство, Ярославцев гонял его по пройденному материалу почем зря.

Следующим по списку шел Кравец. Ярославцев долго тер лоб и всматривался в журнал, не решаясь вызвать. Потом посмотрел на присутствующих, пытаясь угадать, кто же такой этот Кравец, но ни на чьем лице ничего подозрительного не обнаруживалось.

Как выяснилось потом, в журнале инициалы Кравца обозначались буквами Щ и Х. Это была опечатка, но Ярославцев, не замечая образовавшейся паузы, ломал себе голову, не в силах вспомнить или придумать имя на Щ. Его это начало раздражать.

— Кравец! — произнес он с оттенком отчаяния. — Как вас зовут?

— Сергей.

— Садитесь! — крикнул Ярославцев в сердцах, затем отбросил журнал и начал вызывать кого попало. Под занавес он молча ткнул пальцем в Татьяну.

— Чемерис. Татьяна. Лучше Таня, — пролепетала она и, выйдя вперед, еще больше смутилась. Ярославцев, стол, доска — все было до смешного мизерным на ее фоне. Татьяна долго усваивала условие задачи и, не найдя выхода из некомпетентности в этом разделе физики, опустила руки и стала красной, как стоп-сигнал.

Преподаватель, поняв ее тоску, усадил на место.

Прозвенел звонок.

В перерыве Татьяна долго не отпускала в буфет компанию из 535-й комнаты, кляня себя за несобранность и растерянность.

— Не волнуйся, он же оценок не ставил, — утешали ее друзья.

— Вам хорошо, а как мне теперь быть, ведь вся группа видела!

В конце занятий в кабинет физики ворвался незнакомый мужик и назвался Замыкиным Иваном Даниловичем. С позволения Ярославцева он сообщил:

— Я только сегодня узнал, что являюсь куратором вашей группы. Хотел поймать вас на физкультуре, но в зале никого не оказалось. Вынужден сообщить вам, что в понедельник все первокурсники отправляются в колхоз. Страна сдуру пообещала партии засыпать в закрома родины двадцать миллионов тонн картофеля! Прикидываете? Шутка ли сказать. Действительность опережает наши планы. Прежний рекорд, на который замахивались в прошлом году и, естественно, не побили, был десять миллионов триста тысяч тонн, а нынче решили округлить, чтобы все прошло без задиров.

Реакция группы была настолько положительной и продолжительной, что Замыкин забеспокоился, как бы план не был перевыполнен.

— И еще, — сказал он. — Старостой в вашей группе деканатом назначается Рудик Сергей. Кандидатура отобрана в результате просмотра анкет и обсуждению не подлежит. — На это сообщение бурно отреагировала одна Татьяна. — А теперь немного техники колхозной безопасности, вернее, безопасной колхозной техники… тьфу ты… техники безопасности в колхозе. Во-первых, не входить ни в какие контакты и конфликты с местными жителями, во-вторых, вам нужно до отъезда научиться пить. За примерами делеко ходить не надо. Скажем, вам захочется отметить День учителя, а потом вы выйдете излить деревенским улицам накопившееся за столом веселье — и в результате стычка с селянами неминуема. Или, скажем, в нетрезвом виде упасть в приемный бункер комбайна… Да, да — не под комбайн, а именно в приемный бункер! И такое бывало в моей кураторской практике! После сельхозработ некоторых из вас за соответствующее поведение придется исключить из комсомола, а затем автоматически отчислить из института. Такова статистика… Вот примерно в таком плане, в таком разрезе…

После официальности, как только куратор и физик вышли, Татьяна подбежала к Рудику и горячо поздравила его с повышением, возложив на него как на старосту надежды, которые были по плечу только ей самой.

…Вторая половина дня ушла на сборы в колхоз.

Когда из «красного уголка» на первом этаже послышалась сюита «Время, вперед!», на полу 535-й комнаты стояло пять готовых в любое путешествие рюкзаков.

За окном отживал очередной сентябрьский вечер. Он не спеша опускался на студгородок, стирая углы отношений между людьми, зданиями и выравнивая возможности силикатного кирпича и алюминия со стеклом.

Глава 4 ЗОЛОТОЕ МЕЛОВОЕ

В понедельник с утра первокурсники стали заметно проще. Походная форма сделала многих неузнаваемыми. Вместе с наглаженными костюмами дома было оставлено все наносное, вычурное и напускное, что мешало сближению во время занятий. Оказавшись незажатыми, все повели себя так, будто одновременно сделали шаг навстречу друг другу.

В ожидании электрички первокурсники всего потока банковались вокруг своих старост.

Рудик в армейском берете и затертой до дыр кожанке был заметен из любой точки перрона. Его черные вихры как нельзя лучше оттеняла разметанная ветром рыжая шевелюра Татьяны. Так что лик Рудика постоянно находился как бы в ее нимбе, в ее ореоле.

Имея столь завидные ориентиры, группа 76-Т3 быстро собралась вместе. Пересчитались, как в детском саду, троих не хватало.

— Во времена господства статистики невелика потеря, — резюмировал Замыкин, но отсутствующих все же занес в свою красную книгу, аккуратненько и с необъяснимым воодушевлением.

До места назначения добирались целый день.

— Известное дело — в хороший колхоз не пошлют. Передовое хозяйство и само справится, — разъяснял куратор незадачливым первокурсникам причину столь несоседских шефских связей. — За нашим институтом — не знаю, почему, но догадаться можно — закреплена самая что ни на есть глушь.

Замыкин оказался на редкость словоохотливым. Из общих споров и бесед с ним — достаточно увлекательных — многие уходили в диалоги друг с другом, сближаясь и подавая пример сближения другим. Затронутые куратором вопросы оживляли сначала центральное купе, потом вмиг расхватывались соседними, и те, не обращая внимания на развитие темы в центре вагона, гнули каждый или попарно в свою сторону, выдавая убеждения, наклонности, устремления или их полное отсутствие.

С девушками на марше сближались самыми невинными способами — таскали с вокзала в автобус, из автобуса складывали на траву, а потом вновь загружали на гужевые повозки их тугую поклажу.

Татьяна несла свой мешок сама. Рудику было не до нее: будучи заядлым охотником-любителем, он увлеченно спорил с Замыкиным насчет ружей — какая двустволка эффективней, обычная или «вертикалка». Остальные одногруппники не отваживались предложить помощь Татьяне, опасаясь, что этот акт обидит ее и здорово навредит дальнейшим отношениям с ней. А Татьяна так хотела, чтобы любой, пусть даже самый захудалый одногруппник предложил взять ее ношу. Желание возникало не оттого, что было тяжело нести, просто ей хотелось казаться такой же хрупкой и слабой, как три ее будущие подруги — Люда, Марина и Наташа. Она долго ждала подвига от парней, потом полностью разуверилась в их джентльменстве и стала обходиться со своим вещмешком подчеркнуто самостоятельно.

К месту назначения прибыли в настроении самом что ни на есть предрасположительном.

Забелин, среднего диаметра толстячок в болотных сапогах, попросил группу попозировать для снимка на фоне приближающейся деревни. Было заметно, что отец у Забелина законченный рыболов, — куртка, свисавшая с плеч сына, как с вешалки, была усеяна крючками и мормышками.

До самой околицы Забелин изощрялся в умении снимать объект на ходу и просовывался со своим фотоаппаратом чуть не в души согруппникам, поминутно цепляясь мормышками за чужую жизнь. Всех, кого снимал, Забелин уверял, что смерть как не любит статических снимков, поэтому ведет творческий поиск только в движении, только в порыве…

Подшефная деревня называлась Меловое.

Она раскинулась на двух известковых холмах, у подножия которых гремели ключи. Вокруг простирались неубранные поля, а в самой низине лежал луг, через который бежала маленькая речка. По периметру до самого горизонта шелестели перелески.

Замыкин пошел за колхозным начальством, а группа прикорнула на околице.

Бригадира искали часа три. Но он был не в состоянии, поэтому разводил прибывшую рабсилу по домам для поселения сам агроном. Охотников приютить студентов нашлось немного, и часть группы была отправлена в соседнюю деревню. В Меловом остались те, кто оказался проворнее и расторопнее.

Рудика, Артамонова, Бибилова, Гриншпона и Нинкина приняла на постой неунывающая бабуся, жившая почти за околицей.

— Заходите в хату, я сейчас приду, — сказала она мнущимся во дворе постояльцам и направилась к соседке.

Студенты вошли в избу и стали прикидывать, кто где устроится на ночь.

— Чур я сплю на печке, — категорически заявил Нинкин, более всех заволновавшийся насчет вместимости бабкиного жилища.

— Если влезешь, — бросила непонятно откуда появившаяся старуха. Больно печка мала. У моего покойничка и то ноги свисали до колен, хоть ростом он был с сидячую собаку, не боле.

Нинкина передернуло оттого, что на облюбованном им месте спал покойник. Но отступать было некуда.

— А какой мэсто нам? — всполошился Мурат. Он был горяч и нетерпелив, и малейшее промедление мгновенно выводило его из себя.

— До вас по десятку жили, — отрезала бабка. — Поместитесь. — И, чтобы не подумали, будто она бросает слова на ветер, юркнула в какую-то каморку и принялась выбрасывать оттуда тюфяки, подушки, матрацы не первой и даже не второй молодости. — Если мало, я еще от Марфы принесу, — сказала она.

— Хватит, бабуся, достаточно! Тут и так полно, — унимал ее Рудик.

Под прямым руководством хозяйки возвели групповое спальное ложе, больше напоминающее яму для прыжков в высоту с шестом, чем постель.

— Будем спать высоко, как братья Бубки, — оценил изворотливость старухи Артамонов.

— Мы пока умоемся, а вы, бабуль, подумайте над тем, что нам нужно будет сделать по хозяйству, — предложил Рудик вариант взаимовыгодного сожительства.

— Да что вы, внучики! И так замаетесь, по полям шатавшись, — отказалась бабка поначалу.

— Ничего, справимся! — забодрились квартиросъемщики.

— Ну, разве что только картошку мою выкопать и снести в подвал да дрова порубить и уложить в поленницы. А крышу и после можно будет перекрыть… перед отъездом — к ней еще надо щепы заготовить да десятка два жердей приволочь из леса.

— Нарвались на свою голову! — занегодовал Нинкин, когда вышли во двор умываться из-под ведра. Он никогда не был в деревне и почти не знал слов «копать» и «рубить».

— Н-да, влипли, — произнес Гриншпон, глядя на бесконечные бабкины угодья и штабеля неразделанных дров.

Куратор подвез с фермы только что облупленного барана, которого ему отписали на ферме в расчете и надежде на то, что он будет отработан. В совсем недалеком прошлом баран был настолько хорошо упитан, что Замыкин тут же порекомендовал не делить тушу на постоялые дворы, а взять водки и, не мешкая, отправиться вместе с бараном к речке на шашлык.

Быстро нашлась и проволока под шампуры, и лук, и помидоры, но главное появилось общее дело, которого так не хватало в первые дни занятий.

— А как же техника безопасности? — спросил Рудик.

— Я же говорил: пить надо уметь, — сказал Замыкин.

— Вы говорили: научиться…

— Ну, это одно и то же.

Тропинка так плавно огибала бронзовые колонны сосен, что на поворотах хотелось накрениться, как на вираже. Бор аккуратно переходил в луговину, а луговина — в пойменную оболонь с песчаными бляхами.

Причесанные стога не успели потемнеть от дождей и пахли земляникой. Еле вытоптанная ленточка вилась между ними и, как все неприметные на земле тропинки, вывела к самому красивому месту на берегу. Река здесь делала изгиб, и вода, обласкав желтеющие ракиты, долго серебрилась под заходящим солнцем, прежде чем скрыться за поворотом.

Первокурсники ликовали. Еще бы! Свободные от всевозможных запретов, предвкушая новые дружбы и знакомства, шашлык, да еще и на природе, они и не могли вести себя иначе. Радости — полные штаны! Казалось, вот здесь, среди классических стогов под заходящим солнцем, присутствует сама юность, и молодые люди, ссылаясь на нее, ведут себя непринужденно, словно извиняясь за то, что поначалу осторожничали и переглядывались, высматривали что-то друг в друге. А сейчас все желания показать себя не таким, какой ты есть, пропадали.

— А ну-ка, Бибилов, заделай нам какой-нибудь своей кавказской мастурбы! — сказал куратор, потирая руки.

— Нэ мастурбы, а бастурмы, — не понял юмора Мурат.

— Какая разница, лишь бы побыстрей!

— Прынцыпэ, я могу взят кухну на сэба, — охотно вызвался горец. — Лычна сам я нэ дэлат их нэ разу, но знаю рэцэпт, — существительные Мурат произносил в единственном числе и именительном падеже, а глаголы — в основном в неопределенной форме. Это делало речь до такой степени упрощенной, что его перестали слушать и старались понять по глазам.

— Ну, раз никогда не делал, нечего и разговаривать, — осадила его Татьяна и стала засучивать рукава. Когда она взяла в руки нож, за барана сделалось страшно.

Все бросились подсказывать ей.

Суммарный рецепт оказался предельно прост: развести костер побольше, а остальное добавлять по вкусу.

Вскоре кушанье было готово. Шашлыком его можно было назвать только из учтивости.

В четыре руки разливалось спиртное. Некоторые пили водку впервые и впервые затягивались сигаретой, считая, что так нужно. Рудик угощал всех крепкими до ужаса кубинскими сигаретами «Лигерос». Марина поймалась сразу. Она произвела вдох и зависла. За ней к пачке потянулась Люда, ее грудные отведения сразу напряглись — и вдохнуть не успела. Татьяна тоже купилась на красивую картинку. Вообще, она не курила, но за компанию она гордо выпятила грудь и глубоко затянулась во все свои безразмерные легкие. И ничего такого не почувствовала, кроме легкого саднения за грудиной. Хмыкнула и загасила.

Потом все запели. Умеющих играть на гитаре оказалось больше чем достаточно, инструмент пошел по рукам. Бернс, Высоцкий, Окуджава, Мориц, «Не жалею, не зову, не плачу…».

Где-то в момент «утраченной свежести» невдалеке раздался ружейный выстрел. Стайка ракитовых листочков, покружив над головами, спланировала в костер. Вскоре выяснилось, что на огонек забрели двое деревенских парней.

— Пируем? — поинтересовался тот, что побойчее, в кепке. — Откуда будете? — Одет он был в вывернутую наизнанку душегрейку денщика, которая сильно диссонировала с китайскими кедами на босу ногу.

Куратор Замыкин поднялся от костра с явным намерением растолковать охотникам до левого туса, что на дворе уже давно развитой социализм и что его полная победа зафиксирована в отчетных документах Политбюро последнему съезду партии, а потому наставлять ружье на живых людей не очень умно и выходит за рамки комсомольской этики.

— Посиди, отец, — сказал второй пришелец. — Может, пригласите к самобранке? Или как? — Он корчил из себя чморика после пивного путча, потому как имел на теле фасонный китель и высоко взбитую фуражку с раздвоенным по центру лакированным козырьком, отчего казалось, что ему на голову наступило копыто.

Студенты молчали в надежде, что местные пошутят немного и, сказав: «Ладно, отдыхайте», уйдут, куда шли. Но пришельцы давали понять, что они шли не куда-то, а именно сюда, и не просто так, а по делу. Вот только по какому, они, видать, заранее не решили, а на экспромт были не горазды. Посему вышла заминка.

— Может, все-таки нальете за приезд? Самую малость, — спросил первый.

— Трошки… — уточнил первоначальный объем требований второй.

— Ребята, — Замыкин опять попытался мирно решить вопрос, — ну, выпили немного, но надо же думать… а за баловство такими вещами…

Спустя секунду куратор получил прикладом по голове, а игравший у его ног транзисторный приемник «VEF-102» закувыркался под обрыв. Усов, выглядевший не опасней пятиклассника, бросился в воду спасать свою радиотехнику. Рудик, осознавший старостовую ответственность за коллектив, попытался помочь куратору. Началась потасовка.

Хулиганы успели несколько раз пнуть ногами близлежащих туристов, но в основном получилась куча мала. Только Мурат повел себя более-менее профессионально. Он встал в фехтовальную позу, и специфические движения руками крест-накрест без сабли повергли врагов в смятение. Так их еще никто не шугал. Какие-то выпады в пустоту, приседания, проходы приставными шагами. Пока нападавшие соображали, что означают эти пенки и тыканье руками перед собой, их повязали.

Начался допрос.

— Почему вы учинили драку, ведь нас явно больше? — любопытствовал Усов.

— Мы всегда бьем студентов, — ответствовали нападавшие.

— За что? — требовала более полного ответа Татьяна. — Мы же приехали помогать вам!

— Не знаем, — признался первый. — Просто так.

Ружье у бойцов пришлось отобрать, несмотря на честные ответы. Вечер был сорван. Больше всех пинков досталось старосте Рудику и куратору Замыкину.

— Я предупреждал, что любая пьянка неминуемо ведет к драке, проникновенно сказал Замыкин.

— Я буду говорить об этом в Лиге Наций! — пообещал Артамонов.

Пока остальные допрашивали «врагов», Татьяна пытала Рудика.

— Ну, куда он тебя ударил, куда?! — выставляла она вехи расспроса. Натупая на ботинки и хватаясь за штаны Рудика, она пыталась сделать его рану открытой.

— Туда! Туда! Отвяжись! — кряхтел, наклоняясь, Сергей и в такт поклонам зажимал место ниже пояса сразу обеими руками.

Нападавших отпустили с богом, сами тоже быстро свернули вещи и отправились по домам.

Стройная Люда оказалась рядом с Соколовым, Марина всплыла между Гриншпоном и Кравцом. Татьяна, ввиду некондиционности Рудика, утащила вперед маленького Усова с транзистором, и они до самой деревни так и маячили впереди, как брошюра и фолиант.

— А сколько тебе лет? — спрашивала Татьяна.

— Восемнадцать… будет… в следующем году, — отвечал ничего не подозревающий Усов.

— Ты хорошо сохранился, — похвалила его Татьяна. — Я подумала, ты какой-нибудь вундеркинд и тебя зачислили в институт после пятого класса ради эксперимента…

Но на околице студентов поджидал моторизованный отряд местных. Его успела собрать парочка обиженных. Гусеничный трактор с навесным оборудованием, да еще облепленный братками, во весь опор двинулся на городских. Братки, как неформалы, были обвешаны цепями от бензопил. Моргая дрожащими фарами, трактор загребал то левой, то правой гусеницей, крутился на месте, дергался то вперед, то назад — и как раз это создавало основную опасность — было непонятно, куда он попрет в следующую секунду. В свете луны вся эта сумятица походила на курскую дугу. Подмяв под себя пару пролетов плетня и деревянный тротуарчик, тракторист ухитрился отрезать от основной толпы студентов Татьяну и Усова и стал прижимать их к длинной стене какого-то заброшенного овина. Группа дрогнула, девочки соответствующим образом заорали, потому что, действительно, возникла опасность — улочка была узенькой, и раздавить Татьяну с Усовым, как цыплят, тракторист мог в один момент. Тут Рудик заметил, что с трактора упала связка каких-то железяк, он ощупал ее в полутьме и понял, что это запасные пальцы от траков. Рудик быстро размотал проволоку, схватил под мышку с десяток пальцев, переметнулся влево и в считаные секунды закидал нападавших удобными для метания железяками, которые, вращаясь в полете, по образу действия походили на снаряды со смещенным центром тяжести. Получалось что-то типа «гусеничные пальцы веером». Первый палец попал в фару, и та со вспышкой и легким дымком погасла. Второй и третий пальцы вызвали снопы искр от чирканья железа по железу в районе капота. От четвертого и так далее — затрещали буйны головы и другие части тел наездников, издававших ядреные маты вперемешку с охами и вздохами. При грамотном попадании пальцем было немудрено и урыть кого-нибудь насмерть. Слава богу, деревенские хлопцы оказались живучими. Они поспрыгивали с трактора и принялись стегать пространство цепями. От этого на фуфайках студентов оставались следы — своего рода пропилы. Наконец Рудик попал пальцем в магнето. Трактор заглох и медленно сполз в канаву с лопухами, величиной с трактор. Битва народов закончилась. Стороны разбежались в разные стороны.

Бабкины постояльцы постарались войти в избу как можно беззвучнее. Свет не включился. Вероятнее всего, ввиду экономии электроэнергии старуха выкрутила пробки.

Среди ночи неожиданно поднялся переполох. Кто-то в прихожей отхаркивался, орал и поносил старуху на чем свет стоит. Все, кроме хозяйки, выскочили посмотреть. А случилось вот что: Миша Гриншпон выполз в предбанник попить водицы и перепутал емкости, потому что пустая доёнка для питьевой воды стояла рядом с лоханью для помоев. Миша зачерпнул в темноте кружкой из стоящей ближе к нему посудине и с удовольствием втянул струю. Получилось очень смачно — помои оказались достаточно насыщенными. Миша онемел. Через секунду его уже вывочивало.

Бабка ничего не слышала. Как молодая, она бессовестно прохрапела до утра. В шесть часов она подняла всех на ноги прогорклым голосом: «Вставайте, ребятки, завтракать, кхе-кхе!» — и отправила сонных студентов за дровами и водой, из которых она собиралась приготовить завтрак.

Нинкин с Муратом поплелись в сарай за топливом, а остальные зашагали семимильными шагами на ключи за водой.

Навстречу водоносам шла симпатичная деревенская девушка с полными ведрами на коромысле. Она была в легкой косыночке, весьма лаконичном платье и босиком. Платье на ней прямо-таки трещало от сочности содержимого.

— Какие экземпляры фигурируют на местах! — воскликнул Рудик. Он не выдержал и посмотрел ей вслед. У него в голове мелькнула одна неплохая идея, на реализацию которой было бы не жалко грохнуть все бабье лето.

Спустившись к ключам, друзья обмылись до пояса ледяной водой и решили проделывать это каждое утро.

— А бабуся нам попалась ловкая, — сказал Рудик. — За это прекрасное утро мы должны ее как-то отблагодарить.

— Да, не бабка, а золото! — поддакнул Гриншпон, продолжая отплевываться от помоев.

— Негде пробы ставить! — согласился Артамонов.

Когда возвращались, девушка встретилась опять, но уже с пустыми ведрами, отчего движения ее бедер стали более умеренными.

Осень была к лицу этой маленькой деревеньке. Роща, обрамлявшая селение по околице, горела безупречно желтым огнем. Начиналась пора листопада листья готовились к полнейшему отрыву, как обрывки созревших балантидий. Облака, не спеша плывущие за окоем, светились безукоризненной белизной, при виде которой гуси впадали в ностальгию. Прикидываясь пораженными этой «канальей», они пытались поменять на какой-то феерический юг свой родной чертополох и ссохшуюся в комья грязь. Эмиграция постоянно срывалась окольцованные своей родной околицей, гуси большей частью впустую бегали по улице из конца в конец, поднимая пыль бесполезными крыльями.

Поместные свиньи не могли оценить ни рощи, ни облаков. С неописуемым увлечением и беспримерным энтузиазмом они исследовали и без того сто раз знакомые помойки, чихая и фыркая, как при атрофическом рините.

Словом, все вокруг было таким, чтобы студенты могли в полной мере ощутить себя как есть — молодыми и счастливыми. Смотреть на эту осень, попивая высокопарное молоко, и знать, что ничего страшного в ближайшее время не грозит, ничего особенного делать не надо, а совершать подвигов не хочется, да никто и не требует. Ощущать все это и думать об этом было приятно и трогательно.

Навстречу парням за водой шли и шли люди. Студентам было занятно чувствовать себя приезжими и в то же время нуждающимися, как и эти люди, в ледяной воде и картошке. Ощущая причастность к колхозным делам, к осени, к облакам, первокурсники шагали легко и весело, неся попарно по тяжеленной сорокалитровой бабкиной фляге.

Воду принесли вовремя. Печь полыхала вовсю. Нинкин и Мурат не давали ей передохнуть, постоянно забивая топку до упора. Картошка сварилась быстрее яиц.

Бабка вернулась от Марфы, когда студенты уже накрыли на стол.

— Вы что, с ума посходили?! — запричитала она с порога, почуяв неладное. — На вас дров не напасешься! На два клубня такой пожар устроили!

В восемь ноль-ноль группа собралась у конторы. Студентов на тракторе вывезли в поле, которое было настолько огромным, что Татьяна присела на корточки, подняв глаза к горизонту:

— Неужели мы все это уберем?

— Надо же как-то за барана расплачиваться, — сказал Артамонов.

Замыкин приступил к разбивке работников по парам. Он шел по кромке поля и говорил двум очередным первокурсникам:

— Это вам, становитесь сюда. Так, теперь вы двое, пожалуйста. — Со стороны казалось, что он на самом деле формировал пары, но в действительности все сами выстраивались так, что куратору оставалось только показать рабочее место спонтанно образовавшемуся союзу. И сразу выяснилось, кто к кому тяготел. Татьяна объявила безраздельную монополию сама на себя, встав в одиночку сразу на две гряды. Соколов увлек на крайнюю борозду Люду. К незначительному Усову пристроился квадратный Забелин — из них двоих получилось ровно две человеческие силы. Гриншпон, Марина и Кравец оказались втроем на какой-то одной нестандартной полосе. Артамонов очутился в паре с Клинцовым, выделявшимся нерабочей одеждой.

— Куда ты так вырядился? — спросил Артамонов.

— Тебе перчатки нужны? — дал резака Клинцов. — У меня еще есть.

— Спасибо, мне тепло.

Группа приняла низкий старт и отчалила от края поля.

— Мы самые последние. Может, попробуем догнать? — предложил Артамонов Клинцову. — А то как-то неудобно.

— Неудобно козу на возу, — сострил Клинцов. — Зачем догонять? Закончат — помогут. Куда денутся — коллектив! — И Клинцов многозначительно поднял вверх указательный палец в грязной перчатке. Потом он начал перебрасывать клубни на соседнюю гряду или, наступая ногой, вгонять их обратно в землю.

— Ты что, парень, заболел? — сказал Артамонов. — Лучше вообще не работай, чем так.

— Все равно всю картошку не подберешь, — отмахнулся Клинцов. — Думаешь, за тобой ничего не остается? — попытался он выкрутиться, скрывая нарождавшуюся неприязнь. — Поле все равно второй раз перепахивать будут.

Артамонов понял, что больше никогда не встанет с Клинцовым на одну гряду.

А потом пекли картошку в ржаной соломе и ели ее недопеченую, с сыринкой, покрывая пространство первобытным хрустом. Иные же, отыскав в кустах ржавую банку из-под сельди пряного посола, варили картошку-нилупку, так называла бабка картошку в мундире. Насытившись, население принялось развлекаться, насаживали клубень на ракитовый прут и, как пращой, отправляли его на соседнюю делянку, иными словами, метали харч на дальность. Победителей поощряли призами, все той же картошкой, скрепленной попарно в виде кубка. Неспортивные элементы выделывали из клубней разной величины кукол или животных и выставляли на обозрение. Рьяные снайперы поражали эти скульптуры, как мишени, молотили по ним с десяти метров. Умные сформировали из картофелин тридцать две шахматные фигуры и, начертив среди поля клетки, резались навысадку в поддавки. Одним словом, группа всецело и бесповоротно была «на картошке» и чувствовала себя соответственно в прямом и переносном смысле слова.

И если бы в конце дня на мотоцикле к работничкам не подкатили вчерашние шутники с бригадиром, нашлось бы еще триста способов культурного использования бульбы. Но хулиганы были с похмелья и несколько поникшие, поэтому картошку пришлось оставить в покое.

— Отдайте нам ружье! — заявил первый, в телогрейке. Его в деревне звали Борзым. Как у Щорса, голова у него была обвязана, кровь на рукаве…

— Мы больше не будем, — довольно правдиво добавил второй, в кепке. Ему от народа досталась менее агрессивная кличка — Левый. Его рабочая рука висела плетью на подвязке.

— Такое каждый год творится, — вступился за местных бригадир. — Сначала выделываются, а как собьют гонор пальцами — сразу и на танцы, и на охоту все вместе со студентами.

— Понятное дело, — согласился Замыкин. — Но пусть тогда проставляют, что ли…

— Нет вопросов, — обрадовался бригадир. — В магазин как раз польскую завезли. Ядреная зараза! — И скомандовал своим подзащитным: — А ну, быстро в лавку! Одна нога здесь, другая там!

— Гонор, гонорея, гонорар, — непонятно к чему-то сказал Артамонов.

Вернувшись с поля, ставшего площадью консенсуса с местным населением, студенты разошлись по квартирам.

На лавке у бабкиной избы сидел опоздавший на электричку товарищ в очках. Это был как раз не очень пунктуальный Пунктус. Нинкин, завидев его, трусцой поспешил навстречу. Они разговорились, будто не виделись месяц. Пунктус спросил, куда бы ему податься на ночлег.

— Наверное, можно у нас, — пожал плечами Нинкин и оглянулся на остальных для согласования.

— Место хватат дэсят чэловэк, — кивнул головой Мурат.

— Вот только, если бабка… — засомневался Гриншпон.

— Что ты! Ей это на руку, — придал Мише уверенности Рудик. — За каждого постояльца колхоз платит по рублю в день.

Еще утром, уходя к Марфе посудачить, бабка дала понять, что готовить пищу студентам придется самим.

— Пусть мне платят хоть по трояку, — заявила она соседке, — все равно ничего не выйдет! Я ни на что не променяю своей свободы! Пусть сами за собой ухаживают!

Поэтому решили изготовить еду на костре прямо у избы. Собралась вся группа, уселись вокруг. Пока закипал компот, Гриншпон и Кравец — оба патлатые до крайности — спели половину репертуара «Битлз». Они засекли друг в друге гитаристов еще в электричке — зацепились деками, когда ринулись занимать свободные места. Кравец освоил инструмент еще в ГДР, где служил его отец. Подрабатывая в местах общественного пользования — в туалетах и подземных перходах, — Кравец с друзьями сколотил деньжат и чуть не сдернул в настоящую Европу. Но его батяню успели то ли комиссовать, то ли просто выпроводили за несоветское поведение сына. Со зла «батон» — так величал младший отпрыск родителя — велел поступить именно в тот вуз, где уже на четвертом курсе маялся дурью первенец, Эдик. Расходов меньше будет, пояснил младшему дитяте свою идею генерал.

Гриншпон научился лабать у себя на родине, в белорусских Калинковичах, а в институт попал тоже по дурочке. Его сосед с какой-то чудной фамилией получил распределение и, чтобы трехгодичный срок отбывать не в одиночку, уболтал Гриншпона поехать вместе. Пока Миша ошивался на абитуре, дружан успел не полюбить этот город и всеми правдами и неправдами перераспределился. Так Гриншпон и оказался в турбинистах. По вине чужого беспокойства.

Судьбы групповых гитаристов явно перекликались, и поэтому Марина, всегда находясь между ними, никак не могла сделать окончательного выбора.

Местные жители останавливались у костра послушать пение студентов. Борзой с Левым не решались подойти и слушали из темноты.

Бабка, как призрак, тенью металась вокруг студентов. В конце концов она не выдержала и сказала:

— Хватит бересту жечь! Зимой нечем будет дрова подпалить!

Сказала она не со зла, а от скуки. Ей надоело смотреть-наблюдать веселье на улице через окно, а выйти и послушать пение студентов бабка не отважилась — засмеют односельчане, особенно Марфа и деверь, подумают, привязалась к молодежи.

После бабкиного замечания все стали с неохотой расходиться по домам.

Старуха и впрямь не засекла пополнения в лице Пунктуса. Как кошка, она умела считать только до одного. К полуночи бабка ударилась в воспоминания и долго рассказывала уснувшим студентам про деревенскую старину. Потом она вспомнила, что полученное на неделю мясо эти оглоеды извели на дурацкие шашлыки, двухдневную порцию молока выпили не отрываясь, все еще не приступили к уборке картошки в ее огороде и сожгли кубометр запасенных на зиму дров. Попросив давно уснувших парней болтать потише в ссылке на свой нездоровый сон, бабка отключилась до рассвета.

На следующий день под давлением хозяйки постояльцы решили поработать на хозяйском огороде. Вернувшись от Марфы и увидев старания студентов, бабка с радости чуть не бросилась варить щи. Ее возбудили эти сдвиги в сознании квартирантов. И она на самом деле, наверное, изготовила бы даже и голубцы, но у нее не оказалось капусты.

— Надо бы вам выписать капусты в колхозе, — сказала она Рудику, видя в нем старшего. — До вас так многие поступали… или… — Она, вздохнув, посмотрела в сторону соседских посадок.

Так и сделали. Рудик распорядился, и ночью Нинкин и Пунктус ушли на промысел, решив, что доставать овощ через бригадира — дело очень хлопотное.

Принесли добытчики целый мешок хрустящих кочанов, вырванных из земли с корнем. Утром бабка, завидев подарок, пустилась в пляс и бросилась на огород за морковью, чтобы сварить щи. Но минуту спустя она, вся черная, влетела назад в избу. Оказалось, что капуста была добыта парнями с ее же приусадебных владений.

А вышло так. Добытчики отправились к соседям через бабкину усадьбу. Они шли долго, перелезли через забор и, решив, что началась чужая территория, приступили к разбою. Перелезая назад, они опять не заметили калитку, соединявшую два бабкиных участка: один — под картошку, другой — под остальные огородные культуры.

Пометавшись по избе, старуха схватила мешок с капустой и утащила в подвал, затаив обиду на все студенческое племя. В течение всего дня она отпиливала от кочанов кочерыжки, чтобы спасти овощ.

— Надо было все-таки выписать капусту в колхозе, — опомнился Рудик.

— Что ж вы наделали, парни! Теперь она нас вовсе голодом сморит! — скис Артамонов. — И со свету сживет!

— Сходили бы сами! — в сердцах произнес Нинкин. — Откуда узнаешь, где там чье? Кругом сплошные гектары!

— Да бог с ней, — дипломатично произнес Пунктус.

— С кем? С бабкой или с капустой? — переспросил Рудик.

— На калхозные работы нада пасылат в Грузыя! — резанул слух Мурат. Там каждый дэн кушат баранына! Бэсплатна!

— Это не бабка, а анафема! — подвел итог Гриншпон, забыв, что три дня назад сам же и говорил: это не бабка, а золото!

Вечером старуха как ни в чем не бывало опять мирно подкатила к студентам. Она долго рассказывала, как неудачно у нее сложились отношения с деверем и как много у него в этом сезоне гусей. И без конца пеняла, что зря, конечно, все мясо в первый же день извели на шашлыки.

Ничего не поделаешь — ночью пришлось идти к деверю. В темноте гусям не до ностальгии — они спят смирно и нечутко. Вранье, что они спасли Рим. Деревенской тишины ничто не нарушило.

С принесенной живностью бабка разделалась очень ловко: не стала ощипывать, спешно ободрала птицу, как кролика, а пернатую шкуру зарыла в огороде.

Утром к ней в гости пришел деверь.

— Замучили лисицы, — сказал он родственнице, жалуясь на жизнь, — пятого гуся тащат.

— Нет, милок, — возразила бабка раннему гостю, — это не лисицы. Такого жирного гуся лиса не дотащит. Это волки.

Tеперь старуха стала сливочной. По вечерам она устраивала глазунью, а первые блюда вообще не выводились круглосуточно. Веселясь, бабка беззубым ртом выделывала непонятные шамканья, и на нее было жутко смотреть. Сила ее логики и острота намеков стали пугать постояльцев. Бабка напрямик не просила студентов сходить к соседям за продуктами, однако все ее легко понимали, пусть даже и не всегда правильно.

А вот Гриншпона бабка боялась сама. Она ни о чем не просила его и всегда отводила от него свои блудливые очи. Но в тот вечер злосчастный послала в сарай за яйцами почему-то именно его.

Гриншпон вернулся назад бледный и испуганный.

— А бабка где? — резко спросил он.

— Вышла на улицу следом за тобой, — ответил Артамонов, ближе всех стоявший к двери.

— Ну и напугала, ведьма! — выдохнул Гриншпон с заметным облегчением. Иду я, значит, в сарай и случайно оглядываюсь перед входом. Вижу, за мной крадется бабка. В лунном свете она мне дико напомнила одну гоголевскую старушенцию. У меня аж под ложечкой засосало от жути. Я и раньше всегда чувствовал, что на меня она как-то косо смотрит, особенно после того, как я случайно нарвался на ее спрятанное сало.

— Она на всех косо смотрит! — пропели в один голос Пунктус с Нинкиным.

— И что далше? — спросил, словно взял в руку саблю, Мурат.

— Шарю я, значит, по гнездам, а сам оглядываюсь, — начал рассказывать Гриншпон. — Ну, думаю, вскочит сейчас на спину и до пены заездит на своих небесных дорогах. Из сарая выходить страшновато — цапнет, и все дела. Так и стою, трушу яйцами. Потом все ж решился, вышел. А тут петух как даст во все горло! У меня и ноги крестом! Чувствую, потеть начал.

— Н-да, — закурил Рудик свой «Лигерос», — с этой бабкой мы натерпимся.

Новость, что бабка нечиста на душу, молниеносно распространилась по группе. От потерпевшего Гриншпона не отставали с расспросами. Ему пришлось пересказать историю раз двадцать. В конце рассказа Гриншпон добавлял, что, в принципе, ничего особенного не произошло — он как бы сам себе все вообразил, но эту надуманную тонкость пропускали мимо ушей и сходились во мнении, что перед отъездом бабку надо… того… проверить.

Предлагались сногсшибательные варианты.

В субботу, как и обещал бригадир, Левый с Борзым устроили танцы и пригласили на них студентов. Как только загремела музыка, начался культурный обмен девушками. Местные потеряли почти всю свою женскую половину. Студенты же из своих подруг упустили только Татьяну. Рудик изменил ей, увлекшись загорелой соседкой Машей в лапидарном платьице поверх трико. Той самой, которая по утрам ходила за водой с коромыслом через плечо. Магия двух полных оцинкованных посудин, ежеутренне поднимаемых ею в гору, сделала свое дело Рудик не устоял, схватился за Машенькин подол и не выпускал его из рук, надеясь на скорую взаимность. Маша была горда тем, что за ней приударил городской, и было видно, что она приплыла.

Татьяна, обидевшись на старосту, осмотрелась вокруг и нашла среди деревенских парубков себе по росту. С каждого — по возможности, каждому — по потребности, вспомнила она расхожий социалистический лозунг. Сразу после знакомства Татьяна с парубком поторопились в стога на прогулку. Отсутствовали они мучительно долго. После их парных игрищ и сладостных утех с продолжением колхозникам на следующий день пришлось вновь переметывать все стога, настолько развороченным они нашли наутро уложенное в зиму сено. После этого памятного вечера Татьяна в течение недели вынимала из трусов и карманов то клок, а то и целый пук тимофеевки.

— Пук — это заблудившийся ик, — комментировал тонкости момента Артамонов, но Татьяна не обращала на это никакого внимания — ее колотило от нового знакомства, и, с нетерпением дожидаясь очередного вечера, она в полном загоне собирала со своей и смежных гряд столько картошки, что специально для нее под погрузку пригонялся отдельный трактор с прицепом.

А вот у всех остальных уборка как-то не шла. Может быть, из-за отсутствия личной жизни. То картофелекопалка у них ломалась, то запивал ее рулевой Борзой. То неделю женили кого-нибудь из местных, то девять дней хоронили. Сами колхозники, за исключением Левого и Борзого, вообще не выходили в поле. Не считали для себя возможным. И на них старались равняться приезжие. За исключением Татьяны, конечно. Но одинокая прыть Татьяны не спасала положения, и устроители работ стали опасаться насчет выполнения студентами условий договора.

— Если так пойдет и дальше, — чесал репу бригадир, — то съеденных баранов не отработать. И как бы вам вообще не пришлось устранять отрицательный баланс из собственного кармана. Вы даже свое пребывание здесь не отработали.

Чтобы как-то поправить дела и выступить более широким фронтом, студентов расформировали по вспомогательным объектам: кого на лесопилку, кого на зерносклад, а кого и на силосную яму.

Забелина поставили чинить комбайн в паре с Левым и Борзым. Механизаторы никуда не торопились. В качестве грузовика комбайн использоваться мог, и ладно, говорил Левый. Обыкновенно они с Борзым подъезжали к бурту, забивали бункер комбайна картошкой и везли сдавать в магазин. Большой корысти в этом они не видели, поскольку брали за сданный товар не деньгами, а коньяком и сорокапятиградусной польской водкой, которую, как уверял Борзой, ни под каким предлогом нельзя закусывать молочным супом. Лучше вообще не закусывать, чтобы не переводить харчи.

— Вам не кажется, что магазин может перевыполнить план по закупкам? — спросил как-то Забелин.

— Не перевыполнит, — успокоил его Борзой. — Хоть всю колхозную картошку вместе с колхозниками запусти в оборот.

— Вот именно, колхозную… — пытался нажать на совесть Забелин.

— Э-э, парень, ты, видно, еще не скоро поймешь. Все поля вокруг засадили и окучили мы с Леваком. Пахали день и ночь. Свои огороды обрабатывать было некогда. Вот тут-то все и перепуталось. Не поймешь теперь, где она, колхозная.

Клинцов напросился на силос. Он решил, что там будет легче, но просчитался. Разгребать по углам кузова колючую траву, летящую из жерла косилки, было настолько противно, а покосы были настолько огромны, что за три дня Клинцов исчесался до горячки набивавшимися в одежду колючками.

Разделение труда дало свои результаты, дела пошли на поправку. Зато весело теперь было только вечером, когда собирались потрепаться на крыльце клуба или шли на речку с гитарами.

Как-то Замыкин сказал Рудику:

— Пора провести комплексное собрание. И комсомольское, и профсоюзное заодно. По традиции первые собрания первокурсников проводятся как раз в период сельхозработ.

— Нет проблем, — пообещал Рудик и быстро разнес весть.

Вечером собрались в клубе. Приехали даже те из группы, кого отправили в соседнюю деревню. Куратор с трудом настроил согнанных вместе подопечных на серьезный лад.

— Вы уже долго находитесь вместе и наверняка присмотрелись друг к другу, — начал он вкрадчиво. — На посты нужно выдвинуть ответственных товарищей. От их активности в дальнейшем будет зависеть авторитет группы на факультете и в институте. Я предлагаю изменить обычный ход выборов. Не будем избирать голое бюро, которое потом как бы распределит обязанности промеж себя. Будем выбирать напрямую конкретно на должность. Чтобы кандидаты утверждались всей группой, а не группой товарищей. — Ему понравилось, что он неожиданно скаламбурил.

Несмотря на увещевания, выборы проходили по системе прессинга. Староста называл должность, кто-нибудь с места выкрикивал кандидатуру, а потом все наперебой начинали бросать на стол президиума положительные моменты из жизни пострадавшего. Если тот был не в силах выкрутиться из возносящего потока, его быстренько утверждали голосованием без всяких против и воздержавшихся.

— Учебный сектор, — объявлял Рудик.

— Пунктус! — негромко шутил Нинкин.

И дальше неслось как под гору:

— Пойдет!

— У него самые большие очки!

— Он лобастый!

И Пунктус, не успев ничего сообразить, услышал:

— Единогласно!

— Культмассовый сектор, — продолжал староста.

— Марина!

— Она культурная!

— Нет, она массовая!

— Хорошо поет!

— Крутится сразу с Кравцом и Гриншпоном!

— Они ей помогут!

— Сама справится!

— Единогласно!

— Профорг, — умело вел собрание Рудик.

— Фельдман! — не остался в долгу избранный в учебный сектор Пунктус.

— Он хозяйственный! — понеслись раскаты. — Регулярно ходит за молоком!

— Единогласно!

— Комсорг, — продолжил Рудик, и все затихли.

— Клинцов, — ляпнул Артамонов.

— Он смелый! — понеслось дальше.

— У него комсомольский значок на пиджаке!

— Он весь в силосе!

— И чешется всю дорогу!

— Он за народ горой!

— Трудяга!

— Десять перчаток протер!

Клинцов выслушал свой «мартиролог» с ухмылкой.

— Голосуем? — спросил староста.

— Я… это… — начал мяться Клинцов, — ну, раз уж выбрали…

— Вас никто не выбирал, пока только предложили, — сказал куратор. Самоотвод?

— Почему самоотвод, просто…

— Значит, голосуем.

Был против Клинцова и одновременно воздержался только Артамонов, сам предложивший кандидатуру.

С горем пополам вычленили всех, кого полагалось, — опорные точки и остальную шушеру.

В заключение куратор сказал:

— Наряду с другими должностями вы избрали комсомольского и профсоюзного вожаков. Вместе со старостой все это называется одним словом — треугольник. По аналогии — партком, местком, администрация. Прошу любить и жаловать. Через эту фигуру будут впредь решаться все ваши вопросы. Заявления на имя декана Шишкова или ректора Буглаева рассматриваются и подписываются прежде всего треугольником, каждой из вершин, а уж потом к великим.

Татьяна в течение собрания сидела в ожидании, что вот-вот выкрикнут и ее фамилию. Но даже в спортивный сектор ее никто не предложил. За здоровье группы 76-Т3 из двух кандидатур — Мукина и Бибилова — вынудили отвечать Мурата.

В плане ближайших комсомольских мероприятий силами треугольника решили предусмотреть концерт художественной самодеятельности для колхозников. Ответственной за его организацию и проведение назначили Марину.

Выйдя из клуба после собрания, все заметили «Жигули» у избы, где квартировали Клинцов и Усов. Клинцов, наплевав на группу, вприпрыжку побежал к машине, но оказалось, что гости приехали не к нему, а к Усову. Это были родители группового недоростка.

Предки набросились на сына, будто явились не посетить чадо, а выполнить за него все каторжные колхозные работы. Пока паренсы обнимали сынулю, тот изображал гримасу примерно такого содержания: какого черта вы сюда приперлись! когда вы наконец оставите меня в покое! я хочу прожить свою жизнь самостоятельно! вынимайте свои дурацкие пирожки с капустой и дуйте обратно! Даже со стороны было понятно, что на Усове, как на ребенке продвинутых родителей, природа отдыхала.

Родаки опустили переходную истерику сына и предложили устроить банкет по случаю дня его рождения, хотя до этой даты ждать надо было еще недели две.

— Просто потом мы не сможем приехать, — пояснили они свою спешку. — Так что давайте по возможности сегодня.

Треугольник пошел навстречу родителям Усова и решил, что столь внеплановое мероприятие следует провести там же, где и пробный пикник, на берегу реки.

За студенческим табором увязался Зимоня, неопределенного возраста мужичонка, у которого на постое пребывал Забелин. Зимоня никогда не выходил из состояния абстинентного синдрома, а Забелина он до сих пор не выгнал из хаты только потому, что Леша сделал ему пару любительских снимков, где тот пьет стакан польской водки с локтя и по совету Гриншпона до невозможности отведя в сторону мизинец и безымянный — в положение «пальцы для винца».

Накануне Зимоня намутил в каком-то болоте полкорзины порционных карасей и предложил к столу весь улов. Отказываться не было никакого смысла. Тем более что четверг и в городе всегда был рыбным днем.

На вечере присутствовал еще один местный житель — Татьянин ухажер. Зимоня в момент привлек этого толкового парубка к чистке и потрошению рыбы. Через минуту тот весь покрылся чешуей, и так до конца вечера в ней и оставался.

Жаренка удалась на славу. Она стала не дополнением к столу, как предполагалось, а гвоздевым событием сборища. Поглощая хрустящих рыбок, говорили и по поводу только что завершившихся выборов.

Выяснилось, что некоторые незаслуженно пропущенные товарищи по ряду показателей намного превосходят избранных счастливчиков. Например, Татьяна или Усов, тезоименитство для которого обернулось сущим бенефисом. С обрыва, на котором он, как периферический симптом, сидел с транзистором при первом сборе, виновник торжества перенесся в самый центр посиделок. Теперь через него велись все беседы. И если раньше к нему обращались, чтобы случайно не зашибить, то теперь с самым маленьким человеком в группе обходились как с равным, а некоторые слабохарактерные даже немного заискивали.

— А сам ты умеешь водить машину? — спрашивала Татьяна для тактики.

— И права есть? — интересовалась Марина.

— Давно? — любопытствовала Люда.

Усов запросто отвечал на все любительские вопросы.

Потом пели песни. Пели исключительно поголовно. Отец Усова подпевал, будучи «за рулем». В кругу молодежи он чувствовал себя социально значимым. Татьянин патрубок держал на себе весь бэк-вокал и в ритме галопа помогал тянуть припевы в самых трудных местах. Он смотрел прямо в раскрытый рот Татьяны и на полном серьезе произносил слова, которые зачастую совпадали с текстом песни.

Уже была ночь, когда проводили родителей Усова. Потом отправились провожать его самого. Он наотрез отказался спать и смело повел девушек на другой конец деревни. Вслед за ними по всем инстанциям двигался пьяный Зимоня с мешком гремящих сковородок.

Под утро опять приключилась неожиданность. От колючек, что ли, или еще от чего Клинцов подхватился, чуть забрезжил рассвет, и увидел спящего Усова в странного цвета пятнах. Лицо и постель вчерашнего именинника были перемазаны чем-то бурым и подозрительным. Клинцов испугался несчастья и бросился будить куратора Замыкина, жившего по соседству.

— Кажется, он уже того, — испуганно пробормотал Клинцов.

— Чего «того»? — не понял спросонья куратор.

Сбив с ног сонную хозяйку, спасатели устремились к Усову, который, невинно улыбаясь, посапывал себе под мышку. Клинцов поднял такой шум, что дыхания Усова не было слышно. Никакого опыта в оказании первой помощи Замыкин не имел, поэтому воспользовался простым способом — начал беспорядочно хлестать Усова по щекам. Имениннику в этот момент снились родители, по очереди его целующие. Вдруг мать или отец, а может и еще кто-нибудь — во сне после пьянки кто только ни привидится, — начал отвешивать ему пощечину за пощечиной. Усов рефлекторно потянул руки к лицу и проснулся. Клинцова с куратором Замыкиным он принял за родителей и, глядя расползавшимися по лбу глазами, пробормотал:

— За что? Бьете за что?

Замыкин вытер рот рукой и ощутил вкус шоколада. Догадка заставила его рассмеяться. Пугая хозяйку разгорающимся хохотом, он вышел на улицу и никак не мог успокоиться. Он представлял, как Усов тщился съесть перед сном шоколадку, в то время как вчерашний спирт, заправленный отцовским черносливом, вырывал и вырывал изо рта желанную сладость.

По силе интриговки история с шоколадом превзошла шуточку бабки с Гриншпоном и вывела Усова на первое место по актуальности. Клинцова эта история задвинула еще дальше в угол.

Сентябрь священнодействовал, дожигая себя в собственном соку. Желтизна еще не стала душераздирающей, но в ней уже чувствовалась будущая мощь. Дни стояли как на поверке, ночи — как на выданье. Бабье лето погружало всех в мякину катарсиса. О какой работе могла вестись речь, когда вокруг творилось такое?

Приступили к сценарию концерта. Энтузиазм был настолько высок, что концерт рисковал стать перлом самодеятельного искусства. Намечалось представить на суд колхозников смешанное хоровое пение, танцы, акробатические этюды и интермедии. По решению треугольника задействованными на сцене хотелось бы видеть всех без исключения, а то некоторые несознательные обнаглели и мылились прощемиться в зрители.

Поначалу концерт репетировали в клубе, а потом бабке вздумалось скоропостижно ехать к дочери. Куда-то далеко. Куда именно, бабка так и не смогла толком объяснить, а карты под рукой не оказалось. Первое, что пришло ей в голову в этой связи, — выдворить квартирантов.

— Ну все, — сказала она, — пожили, и хватит! Я дом на вас оставить не могу — ненадежные вы! Пойду доложу председателю. Собирайте свои манатки и дуйте к другим!

Парни замялись. Переселяться из уже обжитого местечка так не хотелось. К счастью, бабка вспомнила про свой домашний скот и неожиданно даже для себя самой пошла на попятную:

— Ладно, так и быть. Ребята вы неплохие. Только хату не спалите своими цигарками, — она посмотрела на Гриншпона, — да девок много не водите! — посмотрела она на Рудика. — А чтоб свиней не отравили, я укажу, чем кормить. — И, словно своих приближенных, она позвала за собой Нинкина и Пунктуса.

Выйдя во двор, старуха приступила к выдаче интрукций. Подводя Пунктуса и Нинкина к мешкам и кадкам, в которых хранилась еда для свиней, бабка долго раскрывала технологию их кормления, красной нитью по которой сквозила мысль, что хряков можно накормить и так, то есть почти ничего не трогая из запасов.

— Немного возьмете отсюда, — указывала бабка на террикон зерна в углу сарая, — но только немного. Если пересыплете лишнего — вообще жрать не станут, я их норов знаю. Потом добавьте вот из этой емкости, но не больше двух плошек, а поверх всего — горсть комбикорма. Да почаще выгоняйте их на улицу, пусть порыщут, все мяснее будут! — Она обставила свое последнее напутствие видом на урожай естественных трав. — Нынче такие нюньки уродились! Слоистые! Молодые побеги — прямо как у бамбука! По всем канавам стоят! — сообщила она и призналась, что беспокоится, как бы по этой причине в Меловом не завелись обезьяны — из всех телепередач, которые доходили до деревни, она предпочитала «В мире животных».

Левый с Борзым за меру польской водки отвезли бабку на центральную усадьбу к автобусу. Отвезли на комбайне, поскольку другой техники под рукой не оказалось. Шины у комбайна были все обвешаны цепями для пущей проходимости. И еще — в комбайне не имелось кузова. Так что бабку пришлось поместить в бункере для соломы.

Репетиции концерта быстренько перенеслись в бабкину избу. Как в мультике «Шарик в гостях у Барбоса», здесь разрешалось все. Лежать, говорить и есть можно было где угодно и сколько угодно. Девочкам понравились семечки от тыкв. Уходя домой, они каждый вечер прихватывали по тыкве.

Бабкину избу стали называть Ленкомнатой, в просторечии — блат-хатой.

За время отсутствия старухи больше всех сдружились Нинкин и Пунктус. Они, ухаживая за домашними животными, просто не вылезали с поскотины. Нинкину прикрепили двенадцать свиноматок, перепрыгнуть каждую из которых можно было только с шестом, а Пунктусу достался один делопроизводитель и десять молодых поросей. Для знакомства друзья решили попробовать покататься на свиньях, но не тут-то вышло. Голодные звери во главе с вожаком даже под палкой не шли в упряжку. Тогда скотники пошли на сближение с нимим путем откорма. Свиней они закормили до того, что те перестали посещать самые свежие помойки. Отвалившись от корыта, всегда полного, свиньи падали, загораживая доступ в курятник, и сутками не двигались с места.

Гриншпон постоянно орал на свиную обслугу — из-за разлегшихся в проходе разожравшихся домашних хищников он не всегда мог пролезть в сарай, чтобы добраться до своих любимых яиц. К слову сказать, яйца бабкиными несушками поставлялись в изобилии и потому в отсутствие хозяйки стали любимым лакомством Миши. Он без конца делал из них гоголь-моголь и сильно вымазывался, потребляя.

Возвратилась бабка. Она зарделась от восторга, увидев свиней пополневшими. Потом, пробравшись через дородных хрюшек внутрь сарая, бабка едва не упала в обморок — Пунктус и Нинкин за пару недель стравили весь зимний запас корма. Такая незадача!

И если бы не перекрытая постояльцами крыша, разделанные дрова и убранный огород, бабка так и не вышла бы из шокового состояния.

За три дня до концерта Забелин и Люда, как члены редколлегии, сотворили афишу. Она простиралась на всю простыню, одолженную у Зимони. Полотно несло много скрытой информации и смысла. Колхозники подходили посмотреть, ничего не понимали и специально возвращались домой за очками.

Концерт, как гласила афиша, должен был состояться за день до отъезда студентов домой.

И вот этот день настал.

В клубе собрались все колхи — именно так, уважительно и ласково, на излете своего пребывания в Меловом студенты величали местных колхозников.

Загорелая Маша сидела в первом ряду. Левый и Борзой устроились на последнем. Бабка сидела в партере бок о бок с Марфой. Они немножко застили деверю. Патрубок Татьяны стоял на дверях с явным намерением провести учет зрительских симпатий. Зимоня висел на подоконнике. Остальные колхи жались где придется.

Как и все серьезные представления, концерт начался с выступления хора, который исполнил песню:

Вот получим диплом — махнем в деревню, Соберем чудаков и вспашем землю. Мы будем сеять рожь, овес, ломая вуги, И прославим колхоз, гоп-дуп-дуба, По всей округе!

Зрители песню приняли. Зимоне особенно понравилось место, где дед тянул коктейль и самогонку через соломку. Он одобрительно мотнул головой.

— Во дают! — слышалось из зала.

— Мастера!

Потом Татьяна увлекла в хоровод подруг и водила, пока зал не захлопал в ладоши.

Усов, Артамонов и куратор Замыкин играли гусей, за которыми с карманным фонариком по сцене в полной игровой темноте струились Нинкин и Пунктус. Бабкин деверь икнул в этом месте миниатюры. Его посетила свежая мысль, восходившая к тому, что ни лисы, ни волки к пропавшей птице не причастны. Не смея посягнуть на искусство, он молча перенес озарение, но перебазарить с бабкой насчет гусей сразу после концерта был очень намерен.

А бабка и без того сидела сама не своя. Искусно сыгранная кража капусты как серпом резанула ее память.

Потом «умирал» Усов. Артамонов играл Клинцова, который уже два дня как уехал, сославшись на якобы заболевших родителей. То ли колючки сделали свое дело, то ли на репетициях он был поражен игрой Артамонова в роли себя, но, как бы то ни было, Клинцов оставил группу в самый переломный момент пребывания в Меловом. Уехал домой по справке, полученной в медпункте.

Колхи еще аплодировали актерам, а на эстраду уже вышли Гриншпон и Кравец. Их иностранные песни после родной для зрителя темы прошли как антракт. Никто ничего не понял. А за кулисами уже изготовился Мурат. Марина всучила ему для публичного прочтения юмореску из «Крестьянки» за семидесятый год. Смеялись больше над акцентом.

Акробатические номера наверняка были бы недооценены селянами, если бы Рудик, Забелин и Усов не уронили Татьяну, лезшую им на головы. Зал счел этот трюк за постановочный и разразился восторгом.

После концерта устроили танцы.

Никому не хотелось расставаться. Все местные жители привыкли к студентам, встречаясь на ферме, у ключей, в магазине. А тут на тебе — завтра уезжают.

Всю ночь студенты вперемешку с колхами кругами бродили по деревне, прощаясь с каждой улицей и переулком. Побывали и на речном обрыве, с которого началась дружба. Похлопали по плечам стога, восстановленные после разгула Татьяны с парубком.

Утром, провожая студентов, Левый с Борзым сообщили, что вчера артистов кое-кто собирался побить на дорожку, но передумали. Почему передумали, они не признались.

Бортовой «ЗиЛ» зафырчал, увозя подружившихся и возмужавших первокурсников на автовокзал. Бабка краем платка утирала слезы.

— Добрый душа, — вздохнул Мурат.

— Хотя достаточно вредный, — уточнил Гриншпон.

Из железного без сидений кузова машины смотрели на уплывающую деревню. Забелин, как обычно, — через объектив. Рудику показалось, что за околицу к березам вышла загорелая Маша. Забелин ничего такого через свои линзы не заметил.

Зимоня снял с клуба простыню-афишу и бережно уложил в сундук.

В центральной усадьбе выяснилось, что отару баранов, за исключением трех-четырех самых упертых, первокурсники все же отработали.

А через день на Меловое сошли дожди.

Глава 5 ВЕЗДЕСУЩАЯ АНГЛИЧАНКА

Староста Рудик вручил Зое Яковлевне Карповой полученный по ленд-лизу в деканате классный журнал, и англичанка приступила к знакомству с группой через перевод текста.

— Не подумайте, что вам то и дело будут менять преподавателей, сказала Зоя Яковлевна, — просто в сентябре я летала в Лондон на повышение квалификации, и здесь меня подменяли коллеги. Но не будем отвлекаться. Пожалуйста, Алешина.

Наташа, сгорбившись, продолжила нести тяготы первой по списку.

— Из вас, пожалуй, и получился бы посол в Зимбабве, но такой прононс не вписывается даже в йоркширский диалект. Садитесь! — заключила Карпова.

— Н-да, с английским у нас будет поставлено неплохо, — успел шепнуть Артамонов друзьям, готовясь к высадке.

— А вам я сразу посоветую пойти на факультативные занятия, — заключила Зоя Яковлевна, выслушав его. — Или в куржок «дессидентов», как его называют.

— Хорошо, — согласился Артамонов.

— Бибилов! — Карпова подняла Мурата и стала дотошно всматриваться в него. — Вы случайно не из Тбилиси?

— Тыбилыс, канэшна Тыбилыс! — обрадованно засуетился Мурат, хотя был из Гори. Он уже почти предвкушал поблажку.

— А девичья фамилия вашей мамы случайно не Шилина? — спросила ни с того ни с сего Карпова.

— Шылын, канэшна Шылын! — обрадованно залепетал Мурат, хотя фамилия его матери была Бибилова.

— Ну, точно, вы похожи на нее как две капли воды, — осмотрела Зоя Яковлевна Мурата. — Несмотря на всю эту вашу черноту. Мы с ней вместе учились в пединституте. Поначалу переписывались, а потом жизнь заела, и мы с ней все письменные дела побросали. Да, время летит! Кажется, она совсем недавно уехала в Грузию с этим, как его, таскался все за ней?..

— Мой атэц? — спросил Мурат.

— Не знаю, может, и отец, — рассеянно сказала Карпова. — Ну что ж, раз такое дело, заходи в гости, расскажешь, как живете. — Она даже и не заметила, как перешла на «ты». — Остановился, наверное, у бабушки?

— Нэт, пасэлылса в общэжытыи, чтобы имэт друзья, — сказал Мурат.

— Ну хорошо, переводи следующий отрывок, — подтолкнула она его к пропасти. — Посмотрим, насколько английский у тебя отличается от русского.

Отвечал Мурат безобразно, с трудом сдерживая желание перейти на грузинский. Карпова почти не слышала его. Она вспоминала молодость, теребя угол цветастой шали.

— Клинцов! — продолжила Зоя Яковлевна. — На кафедре турбин, случайно, не ваш отец?

— Мой, — ответил Клинцов. Его отец действительно был кандидатом технических наук, поэтому сынишка постоянно от всего отлынивал.

Клинцов перевел текст быстро и правильно, после чего начал оглядываться, ища признания в глазах одногруппников, но его спецшкольная выучка никого не интересовала.

— Кравец! — продолжала Карпова. — Случайно, не ваш братец Эдуард занимается ерундой на четвертом курсе промфакультета?

— Мой, но не случайно, а вполне законно, — сказал Кравец.

— Мне кажется, все-таки случайно. — Зоя Яковлевна сменила мину. — Если вы пойдете в него, то я не знаю… Он остался мне должен тысяч сто, не меньше. И до сих пор не сдал экзамен за курс.

Все посчитали англичанку нездоровой и сочувственно посмотрели на нее. Один Нинкин не удостоил Карпову взглядом — он дремал, прислонив голову к подоконнику. Пунктус растолкал друга, только когда Зоя Яковлевна объяснила, что такое «тысяча знаков». Оказалось, в них измеряется объем текста, который необходимо перевести внеаудиторно в течение семестра. Но он все равно не успел сосредоточиться, и Карпова временно продвинулась чуть вперед.

— Матвеев! — вызвала Зоя Яковлевна следующего знатока.

— Я, ну, это… — понес ахинею Мат. — В смысле, ну…

Карпова махнула рукой.

— Нинкин, — вернулась она назад по журналу.

Нинкин старался, это было заметно, но подытожила Карпова, внимательно выслушав его, совсем не в ту сторону.

— Вы, похоже, только что от сохи, — сказала она.

— Вы где-то правы, — согласился Нинкин, потирая глаза, — если ею считать нашего школьного учителя.

— Ценю вашу изворотливость. — сказала Карпова. — Однако это нисколько не увеличивает ваших шансов выучить язык. Петрунев!

На этот призыв англичанки никто не откликнулся. Если двое из группы Ховриков и Яшенин не явились всего только в колхоз, то Петрунев — а об этом следует упомянуть прямо сейчас, забегая вперед, — ухитрился за пять лет вообще не появиться в группе. Эта загадочная личность ограничилась успешной сдачей вступительных экзаменов, а затем куда-то исчезла. Но, вопреки историческому материализму, она ощутимо присутствовала в 76-Т3 на протяжении всей учебы. Фамилия Петрунев шла в списке под номером двадцать. С завидной аккуратностью и упорством несведущие секретари переносили ее из года в год из журнала в журнал, каждый раз забывая вычеркнуть. Эта висящая в воздухе фамилия рождала много казусов при проверках посещаемости, а в конце пятого курса на нее по ошибке был выписан красный диплом всесоюзного образца.

И посейчас эти левые корки хранятся в институтском мемориальном зале.

Перед звонком Татьяна обозвала Зою Яковлевну Зоей Карповной. Не заметив оговорки, Татьяна переводила слово за словом, ломая язык об углы транскрипций. Над собой в познании языка Татьяне надо было еще работать и работать.

На физкультуру поток собрался в наконец-то отремонтированном спортзале.

Началась запись в спортивные секции.

Рудик выбрал самый хитрый вид спорта — радио. Клинцов, по школьной инерции, — большой теннис. Напарника ему не нашось, и он пошел обстукивать стенку в одиночестве. Долго бил мячом в мишень, оглядываясь, чтобы понять, как на это смотрят остальные.

Мурата освободили от занятий физкультурой, потому что он поступил в городской фехтовальный клуб. Реша с Матом и Фельдманом записались на бокс, где они все вместе обнаружили уже переодевшегося Артамонова. Соколов в армии изучал спортивное ориентирование на местности и решил продолжить занятия этим видом спорта.

Татьяна долго металась, не зная, какую секцию усилить собою. Заметив, что высокий Мукин пошел на классическую борьбу, тут же сгасла и уже почти безвольно подалась на художественную гимнастику.

Всех остальных, как абсолютно безыдейных, зачислили в секцию общефизической подготовки.

Последняя в этот день пара занятий сорвалась. Знойко не явился по не известным до сих пор причинам. Поэтому вместо математики придумали всей группой пойти в кино. Заслали Татьяну брать билеты, накупили жареных с солью семечек и отправились в «Победу».

Начался фильм. Артамонов, привыкнув к темноте, взглянул на руки друзей. Соколов сплел свои пальцы с пальцами Люды. Марина доверила ладошку Кравцу. «Все-таки Кравцу, а не Гриншпону», — подумал Артамонов. Он постоянно следил за развитием отношений в этой троице и болел за Мишу Гриншпона, как за своего сожителя. Кравец нравился ему меньше. Артамонов посочувствовал Гриншпону, руки которого сиротливо мяли друг друга, не зная, куда себя деть.

Татьяна наводила мосты на левом фланге. Она усмотрела впереди себя довольно рослого молодого человека и, попросив его убрать голову немного в сторону, а то не видно, завязала разговор. До рук дело у них не дошло, поэтому Татьяна скрестила их и оперлась на спину сидевшего впереди зрителя.

На руках Пунктуса покоился Нинкин. Остальные вполголоса комментировали фильм.

— В пятый раз смотрю этот фильм, но сегодня актеры играют как никогда! — сказала Марина.

— В индийских картинах даже шпионов ловят при помощи песен! — добавил Рудик.

— И что за манера — непременно в двух сериях?! — произнес торопыга Артамонов.

— На Востоке никогда не страдали лаконизмом! — высказался Реша.

— Я буду говорить об этом на третьем конгрессе Коминтерна! — подвел итог Артамонов.

Вечером после фильма в 535-ю комнату ворвался Кравец и набросился на Гриншпона.

— Что ты тут рассиживаешься! — засуетил он его. — Сейчас в актовом зале руководитель Бирюков начнет отбор в институтский вокально-инструментальный ансамбль!

— А где Марина? — спросил Миша.

— Она придет прямо туда! — запыханно проговорил Кравец.

— Ну, ни пуха! — пожелали музыкантам сожители набитыми макаронами ртами.

— Искусство нада многа жертв, — резонно заметил Мурат, жуя передержанное на огне блюдо из далеко не стройных макаронин вперемешку с тушенкой.

— Поберлять оставьте, — попросил Гриншпон. — Мы мигом.

— Не волнуйся, — пообещал Реша.

Но Гриншпону оказалось ни к чему слипшееся в комок мучное месиво по-флотски. Он вернулся радостный, словно сытый.

— Ну как? — спросили его с порога, придвигая к нему макароны.

— Приняли! Всех! — выпалил Миша. — И меня, и Кравца, и Марину! Больше никого не взяли, только нас троих!

— Вы, наверное, только втроем и пришли на этот ваш конкурс, предположил Реша.

— Ну да! — возмутился Миша. — Желающих было море!

— И как вы будете называться? — спросил Рудик.

— Мы уже называемся, — сказал Гриншпон. — Вокально-инструментальный ансамбль «Сладкие спазмы». Звучит? По-моему, красиво.

— Ничего, только от одного названия пальцы сами складываются в козу, сказал Артамонов. — Надеюсь, мы по блату будем ходить на ваши «Спазмы»?

— Конечно! — чуть не обиделся Миша. — Завтра мы начинаем готовиться к осеннему балу. Думаю, к ноябрьским праздникам сыграемся.

— Ну какой бал в грязь?! — поторопил организаторов Реша. — Нужно устраивать его сейчас, пока осень на осень похожа!

— Не суетись, успеешь ты себе даму выудить, — успокоил его Гриншпон. Поучись у Чемерис!

И совершенно невесомая на помине в комнату без стука вошла Татьяна.

— Да, да, я в курсе, поздравляю! — обратилась она к Гриншпону и, словно чем-то неудовлетворенная, уселась на стул задом наперед посреди комнаты. Опершись сложенными перед собой руками на спинку, Татьяна ни с того ни с сего начала вспоминать Меловое, рассказывая Реше, проработавшему в соседней деревне, совершенно небывалое.

Реша в «отместку» был вынужден поведать, как Мат заснул в хлеву в таком же, что и Усов, агрегатном состоянии и его, начисто вылизанного коровами, отыскали только к утру.

Насочиняв еще с три короба, Татьяна придавила Решу к земле. Тогда он был вынужден призвать в свидетели и на помощь всю 540-ю комнату, в которой жили Фельдман, Мат и Мукин. При виде Мукина у Татьяны пошла кругом голова. Уже одно то, что он поступал в десантное училище, пусть и неудачно, повергало ее в трепет.

Ребята только что пришли из пивбара, и разговор мог бы получиться бесконечным, но вернулся Рудик со своей радиосекции и все расставил по местам.

— Все девушки мои! — заявил он, размахивая пропуском в женское общежитие. — Оказывается, наша институтская радиостанция у них на крыше, указал он пальцем на Татьяну.

— А вот Таня ходит к нам в общежитие без всяких пропусков, — сказал Гриншпон.

Рудик хотел отпустить в его сторону какую-нибудь шутку, но Реша удержал его:

— Ты с Мишей теперь не особенно… вольничай, он теперь в ансамблях!

Стали от безделья месить музыкальную тему, обвинили Гриншпона в пустяковости затеи с этим его ансамблем — мол, играл бы нам тут в комнате на своей гитаре, и достаточно! Потом вернулись к сельхозработам, еще раз прошлись по индийским фильмам и не заметили, как в комнату вошла Карпова.

— Так вот ты где, оказывается, устроился! — подступила она к засыпающему Мурату. — А я дежурю сегодня по общежитию и дай, думаю, по этажам пройдусь, посмотрю, как вы тут. Вообще комната у вас чистая.

Мурат, соглашаясь с замечаниями, кивал головой и оттого, что засыпал, попадал лбом немножко в стену.

И тут Карпова неожиданно для себя обнаружила Татьяну.

— А по какой причине здесь девушки? — вскинула она крашеные брови и стала молча оглядывать присутствующих, как бы ища, кому конкретно адресовать вопрос. — Пребывание гостей, тем более из женского общежития, насколько мне известно, ограничивается комендантским часом. Но ведь уже двенадцать! Сколько дежурю, но с такой безнравственностью сталкиваюсь впервые, завершила она свое выступление.

— Да я, понимаете… — начала оправдываться Татьяна, пытаясь высказать мысль, что не только в данный момент, но и за всю свою жизнь она ничего аморального никогда при всех не совершала… Ей стало ужасно стыдно перед Мукиным.

— Парням я прощаю, — сказала вездесущая англичанка, — а вот вас, девушка, я возьму на заметку. До свидания!

— Ну все, мальчики, теперь и на иностранном мне удачи не видать, вздохнула Татьяна.

Глава 6 ОСЕННИЙ БАЛ

К первому студенческому балу готовились тщательно, как ко второму пришествию.

Товарищи с повышенной проходимостью нарочно для мероприятия умудрились смотаться на барахолку в Малоярославец за крайне серьезными тряпками. Другие осаждали ателье, но большей частью устремлялись на явочные точки к местным фарцовщикам — обрести правильные трузера. Их можно было добыть исключительно там. Если покупку планировалось произвести на улице, брали с собой понятых, потому что после удачной примерки тебе могли вложить в пакет на дорожку не все штаны целиком, а только одну штанину от них. Ты радостный приходил домой, накидывался на обнову со свежей прытью, а обнова оказывалась располовиненной. Бывало и такое, поэтому на дело шли под двойным или тройным прикрытием.

Грамотно упакованный студент превращался в человека окончательно и бесповоротно, как победа социализма на отдельно взятой земле. Наличие у особи фирменных штанов возводило ее в особый ранг. Негласной общетусовочной комиссией, хоть и с оговоркой, но принимался к сведению и пошитый на дому джинсовый самопал с левыми лейблами и непараллельными швами, лишь бы зиппер на калитке не расходился с линией партии, чтобы он был грамотно вшит и не торчал попусту далеко вперед. У самых навороченных из поколения кроме джинсовой куртки и штанов должны были иметься еще и крассы или, на крайняк, сапоги из джинсовой ткани — это было верхом превосходства над собой и попутно над допотопной обувной системой, подошвы которой делались из «микропоры» и «манки». А если кому-то счастливилось отхватить зимний вариант джинсового комбинезона, с серьезной, белого пуха, синтетической подкладкой, воротником и обшлагами, тогда владелец, натянув под все эти фашинные прелести «лапшу» или «водолазку», получал негласное право проходить вне условий на любые платные тусовки, включая закрытые просмотры затертого порно.

Несмотря на повальную целеустремленность не туда, эстеты гонялись исключительно за пиковыми проявлениями моды. Мурату удалось прикупить джинсы «Блю доллар», на коленях и заднице которых от долгой носки и частой беспричинной стирки проявлялись голубые забугорные дензнаки. Нинель частенько вставала на колени, чтобы доподлинно усмотреть их на материи, а усмотрев, поглаживала.

Вскоре всю эту моногамную ересь начали сметать «варёнки» разной степени вываренности. По этажам стали распевать песенку с таким финалом: «И терзали черти в моих варёнках хеппи энд!» Из этого жанра наиболее ходовыми считались круто проваренные джины и комбинезончики неотразимой мраморной расцветки.

Бирюк со старших курсов принес слух, что как-то поздним вечером Рязанова вместе с подругой вовращалась домой и наткнулись на очередь из совершенно голых людей. Очередь выскобленным поросячьим хвостом тянулась от промтоварного магазина до проходной машиностроительного завода. В магазины ОРСа, по-видимому, выбросили что-то чешское или болгарское. Голые люди все подходили и подходили, прописывали себе на руку свой порядковый номер и вставали в очередь, чтобы простоять ночь, а утром, когда магазин откроется, отовариться. Очередь нешуточно волновалось, видно товар и впрямь обещал быть дефицитным.

По уверению Рязановой, в очереди было немало студентов. Милиционеры дежурили рядом и переговаривались по рации:

— Первый, первый, я — второй!

— Какой еще первый! — возмутилась тетка из очереди и замахнулась на него сумкой. — Я тут первая! Я с обеда стою!

В вечерней мгле знаки различия не имели никакой юридической силы. Милиционеры отступили к ограждению.

— Посмотри, — удивилась Рязанова, указывая на людей в очереди. — Они же все голые!

— Да иди ты! — не поверила подруга.

— Вот те крест! Ты присмотрись повнимательнее. Видишь — тут полно наших! За шмотками приперлись. Вон, смотри, в самом хвосте. С параллельного курса!

Подруга присмотрелась, но никаких голых людей в темноте не увидела. Хотя, действительно, некоторые силуэты показались ей знакомыми. А Рязанова продолжала рассуждать:

— Прикинь, людей никто не затаскивал в эту очередь. Они пришли сюда сами, добровольно. Но ведь, пойми, в очередь такой длины можно встать, только будучи исключительно голым! Если у тебя нет совершенно никакой одежды! Только тогда, правда ведь, можно отважиться записаться тысяча сто сорок четвертым, чтобы заполучить какой-нибудь джемпер или куртон.

В данном случае значения не имело, было так на самом деле или нет. Самое главное, что Рязановой это пришло в голову. Ведь бред человеческий и все видения всегда имеют под собой реальную жизненную основу. И раз это померещилось Ирине, значит, так оно и было. Такой была атмосфера, которой все вокруг дышали. И резюме, к которому пришел возбужденный мозг, получилось соответствующим: в такую длинную очередь можно встать, только будучи абсолютно голым, только если у тебя нет совсем никакой одежды!

Личности, которым не светило никаких обнов, чистили и совершенствовали свой мезозой — старые, видавшие виды, но надежные одеяния.

В частности, Фельдман, чтобы дешево и сердито получить эффект «варёнок», решил сработать под фирму и прокипятить свою заношенную джинсовую пару — брюки и безрукавку — сначала в синьке, а потом, скрученную и обвязанную шпагатом, в отбеливателе.

— А то куртец со штанами не бьется, — пояснил он мотив своей радикальной затеи. — Вещи разномастные, у разных мастеров заказывал. А потом нашью разных мулек, и будет нормалёк.

Будучи сдвинутым на варенках, Фельдман отдавал себе отчет в том, что молочно-белых варенок ему не получить. А что касается варенок с эффектом поношенности, то он знал, что для их производства в домашних условиях наряду с синькой и отбеливателем рекомедуется использовать хлорку, йод, корицу, соль, томатный сок, зеленку. А спирт, гвоздику и динамит добавляют по вкусу.

Он запасся вышеперечисленными реагентами и, дабы не смешивать запахи, раздобыл две огромные столовские цинковые выварки с инвентарными пометками № 13 и № 666. Он выскреб их своим газовым ключом, затем выстоял очередь к электрической плите на кухне и для ускорения процесса установил регуляторы конфорок на максимум.

Тем временем в 540-й комнате проходил шахматный поединок между Артамоновым и Мукиным. Фельдман усердно подсказывал Мукину не самые лучшие ходы и изредка отлучался на кухню в конец коридора присмотреть за варевом. В миттельшпиле Фельдман настолько увлекся суфлированием, что напрочь забыл про свою большую варку. Вскоре коридор заполнился чадом. Видимость на дорогах снизилась до полуметра. По воздействию на слизистую оболочку чад превосходил сероводород. Понесло тухлым желтком. Казалось, что неподалеку взболтали дно Черного моря.

Обитатели общежития стали высовывать из комнат носы по самые яйца — не пожар ли?

Фельдман учуял дым, вскочил и опрометью бросился на кухню. Но было уже поздно — штаны сгорели дотла. Озадаченный, он снял с плиты не успевшую как надо провариться и узорно обесцветиться безрукавку. Лучше пойти на бал в недоваренной, чем вообще не пойти, решил он и на ощупь вернулся в комнату.

Когда дым рассеялся, в 540-ю комнату повалили посетители, чтобы лично осмотреть выварку с черным пятном на дне.

— Наверное, с колхоза не стирал, — втянув носом воздух, предположил Артамонов.

— Тебе, Фельдман, надо ноги ампутировать по самое некуда, чтобы не потели в паху, — посоветовал Реша. — И смени, пожалуйста, походку, а то трусы жуешь.

— А я тебя за друга считал, — попенял Мукин.

— Его, мля, надо, так сказать, одним словом, на хутор куда-нибудь, сказал, как заглотил медицинскую кишку, Мат.

— Такой топлый штаны был, — словно о пропаже ягненка заговорил Мурат, ударяя себя ладонями по бедрам.

— Нужно устраивать панихиду, — решительно предложил Рудик.

— Не на что, — удрученно ответил Фельдман.

Рудик взял обгоревшую выварку № 13 и прошелся с ней по кругу. По тому, что средств собралось выше крыши, можно было заключить, что Фельдман на кухне выступил неплохо.

— Ну и? — попросил подытожить Рудик.

Быстренько подсчитали монеты, бумажки, а также ценные и съестные вещи, упавшие в выварку.

— Сорок три рубля — как с куста, — доложила счетная палата во главе с Нинкиным. — На посиделки третьей категории без использования контрацептивов вполне хватает.

Мат сгреб пожертвования в скатерть и полетел в «Науку» за семьдесят вторым портвейном и кагором. Данные напитки измерялись сетками. Когда обсуждался масштаб посиделок, обычно говорили:

— Две сетки, думается, будет как раз.

— Да нет, лучше сброситься еще и взять три. Чтоб потом не бегать.

— Ну хорошо, берем три. Тогда надо сразу запастись пивом.

К «общаге» моментально присоединились люди с воли — Соколов, Кочегаров, Усов, Клинцов и Марина с Людой. Каждый из них случайно оказался неподалеку от пожара. Они дружно вызвались пособить фельдмановскому горю. Повод был более чем мотивированным — в преддверии бала без всякого риска и почти на халяву можно было обкатать различные возможности: одеваться, выглядеть, вызывать интерес, нравиться, острить, быть лидером, симпатизировать, а также принять на душу пробный объем церковного.

Скоро разогретой компании содействия фельдмановскому горю уже требовался магнитофон для танцев. В его поисках Артамонов с Матом забрели в жилищный сектор парней с промышленного факультета. В открытой настежь комнате они обнаружили «Юпитер-210» — четырехдорожечный башенного исполнения маг-катушечник, который спокойно доигрывал популярный сингл «Дом восходящего солнца».

— Ну что, берем? — спросил для приличия Артамонов у Мата.

— И что, мля, ждать, так сказать, никого не будем?

— Завтра объяснимся, — придумал Артамонов. — Скажем, что девочки, мол, были теплыми, ну, и чтоб не упустить случая…

— Еп-тать, — промямлил Мат.

В этот момент, в момент сговора, вошел хозяин техники.

— Мы, мля, вот тут это… — попытался оправдаться Мат.

— Поставьте маг на место! — ожесточился «промышленник» в очках.

— Видишь ли, у нас вечеринка… — попытался объяснить ситуацию Артамонов.

— Вы хотели украсть! — стоял на своем промышленник.

— А вот этого не надо! — предупредил Артамонов. — Мы хотели спросить… но никого не было. А нам некогда…

— Я подниму своих, если не поставите на место!

— Ты ведь нас не знаешь? — сказал Артамонов в последней надежде. — Мы с соседнего этажа — «энергетики».

— Я сказал: нет! — стал мертво на своем обладатель магнитофона.

— Так, значит, ты в любом случае не дал бы? — спросил Артамонов.

— Может быть, не знаю.

— Так дал бы или нет? — потребовал окончательного ответа Артамонов.

— Нет! — поставил точку владелец катушечника и стал вырывать аппарат из рук Артамонова. — Он стоит пять стипендий.

— Тогда заполучи скандал! — выкрикнул Артамонов и протаранил лбом подбородок хозяина. Потерпевший распластался по стене и с рассеченными губами сполз на кровать. В горячке Артамонов не заметил, что раскроил пополам и свой роговой отсек.

— Зря ты, мля, — сказал Мат.

— Жмот он! — выкрикнул Артамонов.

— Бросаем все, еп-тать, — сказал Мат, — и уходим!

Через полчаса ребята с этажа промышленного факультета стали заполнять коридор «энергетиков». Кто-то вбежал на пятый этаж и крикнул:

— Они пришли!

О ком шла речь, все поняли сразу. «Промышленники» в институте держались кучно и славились крутостью характеров. У них даже учебная программа была другой — изысканных наук типа «динамики и прочности машин» там не проходили.

Неминуемо назревало то, что называется стенкой на стенку. Мстители захватывали поудобнее замотанные в вафельные полотенца тяжелые предметы. Владелец магнитофона, весь в крови, был выдвинут вперед как причина тотального прихода на чужой этаж. «Энергетики» выползали из комнат и выстраивались вдоль плинтусов. Стороны было уже не развести даже с помощью дипломатического корпуса — проблема лежала слишком на поверхности. Не отомстить означало признать за «энергетиками» все общежитие.

Стороны начали сходиться плотнее. Закоперщики примерялись друг к другу и вычисляли, сколько времени продлится схватка. Все высматривали друг в друге слабые места — куда бить сразу и как — добивать. На левом фланге началась легкая потасовка. По цепной реакции мандраж пронесся из одного конца коридора в другой. Еще мгновение — и стороны сошлись окончательно. Они задергались по всей длине, как две сцепившиеся конечностями сороконожки. Началась тупая махаловка, все начали месить и мочить кого, куда и чем попало. Затрещали двери, зазвенели битые плафоны. Махаловка плавно перешла в гасиловку. В коридоре погас свет. Удары наносились молча и вслепую, изредка раздавались вскрики и охи.

В разгар схватки с первого этажа поступило экстренное сообщение:

— Полундра! На вахте милиция!

Служители порядка прибыли более чем кстати — факультеты «метелили» друг друга до умопомрачения и не могли остановиться. К моменту прибытия милиции драка охватывала уже несколько этажей.

От возгласа «полундра!» созревший чирей драки лопнул и стал вытекать наружу. Бойцы, продолжая месить и метелить друг друга, рванули кто куда кто на пожарную лестницу, в туалеты и умывальники, кто на кухню и по ближайшим комнатам.

Милицейскому наряду удалось скрутить и препроводить в участок горстку зазевавшихся зрителей, никакого отношения к драке не имевших. Им досталось за то, что, находясь в комнатах, они высунулись по самое некуда. Мало того, что, желая досмотреть все до конца, были избиты обеими сторонами, так они еще и в ментовку загремели.

Чтобы замять инцидент, Рудик обратился к старосте «промышленников» с ящиком кальвадоса. Потерпевшие в качестве откупного потребовали в свое ведение «красный уголок», ключами от которого распоряжался Фельдман. В «красном уголке» было удобно проводить «огоньки», а через окна, поскольку «уголок» был на первом этаже, беспрепятственно проникать в общежитие в любое время суток.

На следующий день, проведя операцию «хрусталь», другими словами — сдав бутылки, Фельдман отхватил у общежитской фарцы, недорого и в рассрочку, прекрасную в клеточку концепт-версию очень креативных джинсовых шаровар с резинками внизу и с лямками-плечиками и нагрудником вверху. Как у Карлсона.

Татьяна по-своему готовилась к балу. Она прикупила себе моднючие сапоги-чулки, мимо-юбку, которая заканчивалась, не успев начаться, и классическое боа. Кроме всего прочего, она записалась в салон красоты на прическу а ля Теличкина «Встретимся у фонтана». После такого тюнинга она могла покорить любой топ-салон.

Как все уже успели заметить, ее очередной жертвой и надеждой стал Мукин. В 540-ю комнату она сама входить не решалась, не в силах придумать подходящий предлог, поэтому все справки наводила через Решу. Она опасалась, что Борис Мукин не придет на бал или, чего хуже, вообще явится с какой-нибудь девушкой, и тогда она, Татьяна, останется не у дел.

— А что, на балу все вместе будут, весь институт? — спрашивала она Решу, прикидываясь не очень осведомленной в деталях.

— Как же иначе? — беседовал с ней Реша. — Права у всех одинаковые.

— И где же сможет уместиться столько народу? — прикидывалась она ветошью.

— В спортзале, — встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил.

— Наши, конечно же, явятся на все сто процентов? — не слыша Мишу, продолжала допрос Татьяна.

— Планируют все, а вот дойдут или нет, неизвестно.

— Я слышала, из нашей группы не все пойдут, — соврала Татьяна.

— С чего ты взяла? — поинтересовался Рудик.

— Говорили, — неопределенно отвечала Чемерис.

— Нет, мы на все сто, — заверил Реша. — Семьдесят шесть тэ три по этой части самая показательная группа. И Мукин, и все остальные придут обязательно.

— И конечно же с девочками? — попыталась угадать Татьяна.

— Боже, какие у нас девочки?! — утешительно произнес Реша. — Кроме тебя одна Наташина, вернее, Алешина, но Борис на нее даже и не смотрит. Впрочем, как и на всех остальных.

— Почему? — удивилась Татьяна. — Внешне все наши девочки очень даже ничего.

— Потому.

Реше было лень рассказывать, как с самых первых дней Алешина Наташа, единственная дама, которая попала в колхоз «на картошку» в другую деревню, заявила: «Прошу относиться ко мне как к парню! Никаких ухаживаний, никаких специфических знаков внимания, никаких запретов на вольные темы в моем присутствии!» И она все это так серьезно обосновала и повела себя согласно декларации, что вскоре ее действительно перестали считать девушкой. Особенно в этом смысле она проявила себя на вечеринках, где ни в чем не отставала от парней, будь то праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без фильтра. И Мукин стал потихоньку называть ее не Алешиной Наташей, а Наташиной Алешей.

— А почему именно Мукин? — Татьяна выдавала себя с головой.

— Такая у него конституция, — загадочно отвечал Реша.

— Эт точно, — сказал вечно гостюющий в 535-й Нинкин.

— А-а, — Татьяна понимающе кивала головой и уходила прочь, чтобы завтра снова заявиться в 535-ю и выяснить, не нашел ли себе Мукин девушку за истекшие сутки.

— Кажется, наша Таня поступила в институт, чтобы сделать партию, сказал как-то Реша своим сожителям.

— Не кажется, а так оно и есть, — поддержал его Гриншпон. — Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно…

— Бросается в глаза то, что ее до и после любого мало-мальски увеселительного мероприятия всегда тянет на потрашки, — продолжал Реша.

— Да никуда ее не тянет, просто у человека необычная психология, вот и все, — возразил Рудик. — Что поделаешь, если она желает познать своего собеседника сразу и всецело. И внешне, так сказать, и внутренне. А терять время на бирюльки и годами разбирать завалы наших сложных душ и характеров это на самом деле ей кажется скучным и неэффективным. И по-своему она права. А чтобы определиться по жизни, времени у нас у всех, действительно, не так уж и много. Вот ты, — обратился он к Реше, — выдержал бы ты со своим здравым смыслом столько подколов, сколько выдерживает она? Нет. А ей — как об стенку горох.

— Но, согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, — сказал Гриншпон.

— Ничего подобного, — возразил Рудик. — Просто она из тех плюралистических невинниц, которые всю ночь напролет позволяют себя уговаривать, наутро второпях отдаются в дверях, а к полудню приходят с мамой и двумя чемоданами.

— Как раз напротив, она сдается накануне, авансом и сразу! — высказался Реша.

— Ну, вот видишь, сам к этому заключению и пришел, — сказал староста.

— Она сестра сексуального милосердия, — резюмировал Реша. — Неброская красота да декольте на двенадцать персон. Чтобы встречной публике было удобнее совершать экскурсии по ленинским местам.

— Татьяне надо все прощать, она действует чисто. — Рудик никак не мог натянуть простыню одновременно и на ноги, и на плечи. — А вы посмотрите на других девушек — хитрят, мудрят, играют. А Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.

— Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, — произнес, уходя в себя, Артамонов. — Она даже несколько осунулась в последнее время.

— А я вам скажу так, — заметил Рудик. — Опасаться надо не широких женских бедер, а мужских яиц ниже пояса!

Сидевший в комнате Нинкин сразу вышел.

Не прав тот, кто думает, что точить лясы — это удел женщин. Парни и здесь далеко обошли слабый пол, но, чтобы окончательно запутать мир, пустили утку, что женщины — сплетницы.

Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале.

535-я комната, как и вся группа 76-Т3 в целом, пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.

Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.

В углу, на эстраде, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов, громыхали «Спазмы».

76-Т3 с гордостью следила за игрой ансамбля, ведь в нем, почитай, половина была своих.

Гриншпон на паленой лопате бас-гитары подыгрывал руководителю группы Бирюкову, Кравец вел соло, еще один дятел стучал на ударных, а через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, струились звуки, в которых угадывался голос Марины. Ее среднекайфовый вокал как бы взращивал бабушкино непротивление в каком-то старообрядческом разрезе. Этот смелый закос Марины под Аллу Борисовну воодушевлял всю тусовку.

— Она может стать второй Пугачевой, — сказал Клинцов сообразительному Забелину.

— Лучше бы стала первой Коровиной, — выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. По заказу деканата он готовил фотостенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов», но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нинкин, которого в самом начале вечера на произвол судьбы оставил Пунктус. Оставил, променяв на угловатую победительницу областной олимпиады по математике. Забелин долго портил пленку, наконец подошел к спящему Нинкину и сказал:

— Послушай, Сань, сними ты с себя этот противогаз и пересядь куда-нибудь в тень, а то ты мне всю малину портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.

Сине-зеленое, словно прорезиненное лицо Нинкина было таким ровным, гладким, вытянутым и невыразительным, что казалось, будто его владелец постоянно находится в противогазе. Однако, несмотря на столь невыгодное сходство, Нинкин был невздорным и несклочным. Выслушав замечание Забелина насчет помехи, он дернул хоботом и молча перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунктус.

— Ты что, лунатиком стал? С открытыми глазами спишь! — поправил он под головой друга гимнастический мат. — Меня сегодня не жди — дела. Ну давай, я полетел.

Рудик смотрел на бледные ноги танцующих и с грустью вспоминал загорелую Машу.

Татьяне везло. Она выступала с тесемочкой на голове, которая мешала волосам собраться в прическу «я с покоса». Мукин пригласил Татьяну три раза подряд. Один раз сам и два — по просьбе Реши. «Тебе все равно, а ей приятно», — сказал Реша Мукину перед балом, и Татьяна возомнила себя звездой осеннего мероприятия. Она даже стала заострять внимание на продолжении отношений, ведь ее поведенческим принципом было выражение: «Взялся за грудь — говори что-нибудь».

Сам же Реша не сводил глаз с Рязановой, стоявшей в одиночестве у шведской стенки, и все не решался пригласить ее на танец. Словно чего-то боялся. «Если мне открыть забрало, — думал он, вспомнив слова Рудика, — то от такой открытости партнер может упасть в обморок». Из-за испещренного прыщами лица Реша относился к себе излишне критично, отчего возникал замкнутый круг — его не любят девушки потому, что морда в прыщах, а морда в прыщах потому, что девушки не любят.

Воздух настолько наэлектризовался стараниями «Спазмов», что у Реши поминутно возникала дрожь, но желание пригласить избранницу наполнялось решимостью только тогда, когда девушку уже кто-то занимал. Она была старшекурсницей, и, похоже, именно это одновременно и увлекало, и тормозило Решу. Каждый медляк — так величались медленные танцы — воодушевлял его на подвиг, которым можно было бы опровергнуть постулат: рожа есть — ума не надо. И он действительно несколько раз направлялся к ней — но как будто что-то не срабатывало, и он приглашал первую попавшуюся. Танцевал и таращил глаза в сторону шведской стенки: как там эта одинокая, с кленовым листочком в руке? Реше вспоминались географические карты крупного масштаба — отдельно стоящее дерево, обозначаемое очень правдоподобным грустным значком.

Он откладывал, откладывал — успею, мол, еще пригласить, успею, но не успел. «Спазмы» доиграли последние ноты, и бал стал вываливаться на Студенческий бульвар.

Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Реша вышел вслед за Рязановой. Она уходила с праздника одна. «Проводить ее, что ли, без всякой подготовки?» — прикинул он и тут же забраковал мысль. Выражение «в жизни надо срываться» он узнал позднее, от Бирюкова, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность. Откуда ему было знать, что в таких случаях надо действовать смелее.

Это была та самая Рязанова, которой в сумерках привиделись голые люди и которая скоро станет победительницей конкурса «Краса института».

— Ну что, домой? — подошли к Реше Мурат с Артамоновым в качестве переводчика. — Толчея ужасная на этом дурацком балу!

— Да, сплошной базар, — согласился Реша, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его сильнее, чем других, и больше, чем все остальное.

— Устроили бы этот осенний бал раздельно, по курсам, — поразмыслил вслух Артамонов. — Было бы лучше!

— Видишь ли, бал — это такая штука, которую нельзя дробить, — отклонил идею Реша.

— Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, — придумал Артамонов, — и стены оформлять не надо.

— И то верно, — согласился Реша. В эту минуту он мог бы согласиться даже с геоцентричностью солнечной системы — настолько был занят своей неудачей.

— Я буду говорить об этом в четвертой Государственной Думе! — сказал Артамонов.

Докурив пачку «Примы», Реша ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату сначала забрел сонный Нинкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи приперся Пунктус в поисках Нинкина.

Глава 7 ЧТОБЫ ПОЗНАТЬ ЖИЗНЬ, НУЖНО СЛОМАТЬ НОГУ

Ежегодное отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в актовом зале.

Отчитались, как и было положено, потом, как и подобало, переизбрали, после чего заместитель ректора по административно-хозяйственной части занудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. По завершении он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:

— Может быть, кто-то желает выступить?

По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. Потому что выступать нет никакого смысла. Но в этот раз с последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он вовсе не прочил себя в профсоюзные деятели — в ораторы его вывела постоянная сырость в 540-й комнате.

Фельдман был едва заметен из-за трибуны, и для нормального контакта с залом ему не хватало одного только вставания на цыпочки, так что приходилось постоянно подпрыгивать. За недолгое время учебы Фельдман обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то баррель мутной воды, просочившейся в его комнату через потолочную щель, он полчаса крыл заместителя ректора по административно-хозяйственной части и прочих причастных к промоине. Его выступление вызвало целый тайфун — такова была мгновенная реакция зала, хотя в принципе публика спешила завершить собрание.

— Сливай кипяток! — услышал он совет заканчивать речь. И народ был прав — текста и так уже было достаточно.

Инвектива Фельдмана получилась настолько убойной, что исключила все последующие прения — возразить на нее и в самом деле было нечем. Фельдман, как спикер всея Руси, взглянул на президиум. По опущенным взорам он понял, что надолго зарекомендовал себя в профсоюзной среде. Осадив свое негодование на самом экстремуме, он покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы, а нашего трудника взяли в профбюро института дополнительным рабочим членом.

— Нам такие нужны, — пояснил заместитель ректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. — Пусть борются!

У Фельдмана пошел карьерный рост — ему прочили пост профсоюзного босса. Фельдман не замедлил воспользоваться служебным положением и выбил для себя в штатном расписании профкома полставки сантехника. И тут же на четверть ставки нанял себе в помощники Мата, которому дал в пользование канализацию, как наиболее масштабное и ответственное дело. А себе оставил водопровод и крышу, чтобы лично заняться прорехой.

— Слесарю — слесарево, — пояснил он Мату свое предложение, — а по говну главным будешь ты. Мастерства тебе не занимать!

Мат, как всегда, не нашелся с быстрым ответом, и получилось, что согласился.

Заделать прореху в потолке комнаты до конца учебы Фельдману так и не удалось, поскольку все его рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды или чрезмерной перенаселенности приживалами. Боролась эта комиссия и со всякой другой левизной типа устройства временных притонов или мастерских по переливанию отечественного парфюма в западные флаконы с последующим сбытом после насыщения другими запахами.

Эта комиссия, которую возглавлял Фельдман, трясла жилища сотоварищей денно и нощно.

Как-то непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания во главе с Матом гоняла бледные чаи по банкам из-под майонеза. Слабо обставленное чаепитие позволяло участникам пялиться на стены и рассматривать портреты, на которых были широко представлены мерины, мулы и другие лошади. Коллекция репродуктивных полотен принадлежала Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал. Но по дружбе такое заяление легко проходило. Тем более что мечтать не вредно.

— Хоть бы, еп-тать, какой кусок халвы, ну, или лимон, что ли, — всосал в себя теплую и постную струю Мат. — А то живот, ну, это, прямо раздувает, мля, от пустоты.

— На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какую-то заначку, сообщил Мукин. — Целостный ящик с какими-то делами. Наверное, кто-то комнаты перепутал и занес предмет не туда.

Компания замерла и перестала хлюпать.

— Показывай, — сказал Пунктус.

— Я давно слежу за этим ящиком, — продолжил Мукин. — Уже месяц стоит. И никто его не трогает.

— А вдруг бомба? — запереживал Нинкин.

— Откуда ей быть? — успокоил его Мукин.

— Да припрятал кто-нибудь, чтобы потом рыбу глушить, — сочинил на ходу Нинкин.

— При чем здесь рыба? — не врубался Мукин.

— Действительно, — согласился Нинкин и спросил: — А сам ящик закрыт?

— Да нет, там есть щель для руки, — доложил Мукин.

— Так давай его сюда! — поторопил его Пунктус. — Рукополагаем тебя открывай!

В ящике оказалось множество пакетиков. После встряски из него покатились всевозможные орехи и сухофрукты. Очищенные грецкие орехи, похожие на человеческий мозг, жареный арахис, кешью, мексиканские орешки — все в приятной и удобной пропорции. Сплошная невидаль! В бумажных кулечках ломтики сушеной дыни, бананов, цельный инжир, курага. Как будто здесь побывал сам начальник ПТО!

— Ничего себе, мля, живем! Полна коробушка, еп-тать, а мы, ну, это… пустой чай распиваем! — промурчал Мат.

— При таких запасах издеваемся над собой! — пристроился к замечанию Нинкин.

Слово за слово — заседатели разметали больше половины неожиданно открывшейся заначки.

— Ай да Мукин, еп-тать, ай да сукин сын! — хвалил Бориса Мат. — Тебе бы, мля, собственно говоря, в сыскном бюро, это… работать, а ты, по сути, в слесари все норовишь. Заниженная самооценка, мля. Однозначно! — на редкость явственно поощрял друга Мат и велел жестом распаковать оставшиеся вкусности.

В комнату постучали. Чаевщики замерли и опять прекратили хлюпать. Дверь открыли молодчики-подростки с подготовительного отделения и впустили председателя комиссии Фельдмана.

— Проверка! — по-деловому коротко сказал Фельдман. — Прошу предъявить тумбочки и шкафы! — начал он сам лично все открывать и проверять. — Отлично. Ничего лишнего. Запасных матрацев и раскладушек в шкафах не вижу, значит, никто из залетных тут не ночует. Так, стены — все пристойно, все в рамочках, — Фельдман выказывал абсолютную непредвзятость и готовился поставить своей комнате самую высокую оценку за порядок и прочее приличие, за что в конце года можно было отхватить небольшую премию в виде новой кровати или даже кассетный магнитофон на батарейках. Проскочив по опорным точкам проверки, он начал уводить комиссию, давая понять, что в комнате, — а то, что это его комната, он никак не обозначал, — в комнате полный порядок и пора двигать дальше.

И тут его взгляд упал на растерзанные кулечки и пакетики от экзотических яств.

— А это где взяли? — спросил он у компании, обомлев.

— Под кроватью нашли. В ящике. Наверное, кто-то случайно оставил, ну, просто комнаты перепутал, — озвучил версию Мукина Пунктус.

— Под какой кроватью? — загоревал Фельдман.

— Под этой, — указал Мукин на кровать Фельдмана, — рядом с чемоданом.

— Вот именно! — взвинтился Фельдман. — Под этой, а не под той! — пнул он ногой удлиненную с помощью чертежной доски лежанку Бориса Мукина.

— Да вы присаживайтесь, попейте чаю, — предложил Нинкин всей комиссии. — Этого добра еще пол-ящика!

— Запакуйте все назад! Быстро! — потребовал Фельдман. — Это мне прислали, чтобы я передал знакомым.

— Предупреждать надо, — сказал Мукин. — Откуда мы знали, что знакомым?! А мы что — не знакомые? Целый месяц под кроватью стоит. Весь в пыли.

— Я же говорю: попросили передать, — прятал глаза Фельдман.

— Так и надо было передать! — произнес Мукин. — А то ведь там щель была для руки!

— А ты вообще молчи! — взорвался Фельдман. — Все! Комнате ставится двойка за полный беспорядок! Завтра поголовно на студсовет! Будем разбираться.

Комиссия спешно проследовала в 535-ю комнату, которая располагалась через коридор.

— Весь этот коллаж надо убрать! Понавешали шлюх, понимаешь ли! — ни с того ни с сего набросился на соседей Фельдман, обозревая вырезку. Обклеивать стены запрещено!

— И жить, как в тюрьме?! — возник Реша, надеясь на поддержку одногруппника, но тот сделал вид, что впервые видит всю эту голытьбу и сейчас исключительно по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.

— В оформлении интерьера нужно брать пример с пятьсот сороковой, сквозь зубы и как бы между прочим сказал Фельдман. — Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть имеется какая-то идея. А вам — два балла!

Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунктуса снеговика: в руках тубус, вместо глаз — роговые очки, на шее, удавкой до самой земли красный шарф из несписанной шторы, а сзади — смелый разрез до копчика.

К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и почти трезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и пытался встать, терпя при этом бесконечную «фетяску». Наряду с этим он кричал, словно кого-то передразнивая:

— Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские премии пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а мы мерзни! — Товарищ, явно не угадав погоды, ушел с утра в гости и, возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.

Эскортируя друг друга, Реша, Фельдман и Мат залюбовались снеговиком. Мысль Реши, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Но тут все заметили плавающего в снегу бедолагу из младшего преподавательского состава. Ему помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.

— Кандидат наук какой-нибудь, — небрежно бросила проходящая мимо старуха. — Из наших.

Укрепив товарища в вертикальном положении, компания нацелила его на первый подъезд «китайской стены», куда тот время от времени и порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой.

Все та же мысль Реши, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным каналам и взошла к тому, что гулёнам во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус, чтобы довести до ума начатую с утра концептуальную операцию по мотивам известного произведения Пикассо «Девочка на шару».

— Иначе весь вечер пойдет насмарку, — дооформил свою крамольную мысль Реша.

— Может, попытаться уговорить дежурную? — замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный лаз на втором этаже женского общежития. — Вдруг пропустит?

— Бабка, мг-м, того… немолодая, мля, — не уговоришь, так сказать, промямлил Мат, зачерпнув пригоршню из своего личного и безутешного опыта. Будем, ну, это… пробиваться здесь, еп-тать. — И, на удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Мат вмиг оказался на козырьке балкона. На его лице вызрела самодовольная улыбка, будто он установил рекорд мира для закрытых помещений.

— Оппаньки! — подзадорил себя Реша и, безошибочно повторив трюк Мата, тоже завис на двухметровой высоте. У Фельдмана на такого рода полеты наяву сноровки не хватило. Он заметался под балконом, как лиса под виноградом, и начал шепотом умолять друзей придумать что-либо. Ему пошли навстречу и подсказали найти поблизости какой-нибудь ящик или бревно. Фельдман не поспешил бы на поиски подставы с такой прытью, поучаствуй он в последнем всесоюзном смотре имитации беззаветного труда, в этом субботнике, плавно переходящем в воскресник, — во время которого все нужные и ненужные предметы были собраны в кучу и спалены вместе с мусором. Но самое главное — в этот раз трудоголики зачем-то уперли с глаз основную приспособу — бревно эзотерический символ, который в память о надувном прообразе и о том означенном легендарном ленинском трудовом почине студенты ежегодно таскали по местности туда-сюда, имитируя Ильича с соратниками. Это бревно-подстава под окна было утащено и сожжено!

Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он дополнительный рабочий член профкома, и отправился восвояси. «А ну его, этот ваш бабслей и пилинг! — решил он уже в постели. — В этих злачных местах, где все чувства и деяния нараспашку, подхватить бытовую венерку, от которой не застраховано ни одно поколение икс — как два пальца об асфальт! И таскайся потом по преамбулаториям!» Фельдман неустанно помнил, что его три метра сухостоя всегда при нем и что в ста процентах случаев мятущийся организм не подводит. Он уснул, и во сне ему привиделось пенистое море бесцельно марширующих мажоров, которые исполняли бравурную песню «Смело, товарищи, в руку!». Поехали!

А Реша с Матом поплыли по этажам в поисках неспящих красавиц, запутавшихся в тенетах половозрастной бессоницы. Они, желанные и увлеченные чужими россказнями, могли засидеться в холлах, курилках и просто на неметеных лестницах женского общежития.

Долго искать не пришлось — троица барышень и впрямь сидела на подоконнике в таких репродуктивных позах, что было понятно — никто из них никуда не спешит.

— А вот и мы, деваньки, — пал перед ними ниц Реша.

— Мы, это… мля, к вам, пожалуй что… — Мат протянул им навстречу правую связку своих сосисок.

Девушки любезно ответили на приветствие полным молчанием. Молчание знак согласия, поразмыслил Реша и, посмотрев на Мата, понял, что тот сообразил на сей счет совершенно идентично.

— А у нас с собой и гостинцы есть, — продолжил расшаркивание Реша, производя свой излюбенный маневр. — Только открыть нечем.

— Да это, еп-тать, налить, собственно, не во что… — довел мысль до логического завершения Мат, что с его конституцией было не так-то просто.

— Может, у вас в комнате продолжим? — смело предложил Реша.

— Как скажете, — произнесла самая виртуозная и нетерпеливая. И направилась по коридору к себе в комнату. Парни на цыпочках дернули за ней. А уже следом вошли и две оставшиеся красавицы.

Раздавив два флакона чернил, общество сблизилось до понимания тяжелой политической обстановки в стране.

— Ну ладно, я пойду, — объявила лишняя подруга и стала удаляться.

— А могли бы и остаться, — попытался тормознуть ее Реша. — Мы без комплексов.

— Да нет уж, пойду, — заспешила она, вычислив, что ее отсекают.

— Жаль, но, мля, как говорится, это… счет тут, еп-тать, и в самом деле… — развел руками Мат.

Последняя бутылка оказалась кстати. На четверых она делилась плохо, но с лучшим конечным результатом. Реша разлил ее в темноте на слух по булям.

Девушки были предрасположены к подобным визитам парней, и все получилось без лишних слов. Реша плюнул себе на ладонь, ударил по слюне указательным пальцем с размаху и отследил, куда отлетела основная часть. Она цвыркунула влево и указала его жребий.

— Мне сюда, — пошел он в свою сторону.

— Ну, а… мне, мля, получается, сюда, — сказал Мат. Ему ничего не оставалось, как пойти направо, в другую сторону.

Через некоторое время Реша услышал, как пеняла партнерша Мата. Похоже, ей что-то мешало целоваться.

— Усы и брови у вас больно густые, — выказала она упрек Мату. — Вы мне все глаза помяли.

— М-м-м-да, — промычал Мат, соглашаясь.

Панцирные сетки железных кроватей генерировали частоту колебаний в полном соответствии с амплитудой. Ресурс у мебели был неплохой. Так могло продолжаться бесконечно.

— Может, чего перекусить хотите? — предложили девушки передышку.

— После первой не закусываем, — сказали Реша и Мат, не договариваясь. А вот покурить мы, пожалуй, покурим. — И вышли в коридор.

— Ну, как тебе твоя? — спросил Реша Мата.

— Честно говоря, это, ну, так-то, конечно, мля, ничего, а вообще не очень…

— И моя мне не очень, — признался Реша.

— Может, тогда, это, еп-тать, ну..? — начал пыжиться Мат и попер куда-то в дебри учебника по «Основам взаимозаменяемости», которые вела преподавательница Головкова, постоянно причмокивающая перед началом новой темы.

— Поменяемся, что ли? — переспросил Реша.

— Да, можно.

— Нет вопросов. Махнем не глядя. Допуски и посадки — моя любимая тема, — потер руки Решетнев. — ОВЗ — любимейшая из наук. Основы взаимозаменяемости меня манили с детства!

Разыграв путаницу и беспамятство, парни занырнули в другие кровати.

— Так не годится, — решили все выправить девушки. — Мы так не договаривались!

Парни захихикали. Они могли бы и покраснеть, но команды не было.

— Извините, мы просто перепутали, — делано обиделся Реша.

— Так, мля, нечестно, — надул губки Мат.

— Предупреждать надо, — хмыкнула носом у него из-под мышки его пантнерша.

Путем длительных переговоров обмен был все же осуществлен и конкурс красоты продолжился до очередного перекура.

— Ну, а как тебе моя? — спросил Реша.

— Вроде, это, мля, ничего, — ответствовал Мат. — А тебе моя?

— Годится, — сказал Реша. — Все они одинаковые. Просто каждая телка в состоянии отключа становится какой-нибудь практикующей Бодхисатвой, мечтающей выйти замуж за военного.

— И твоя, мля, за военного?! — возмутился Мат. — Тогда, еп-тать, это, ну…

— Короче, договариваться на завтра? — перебил его словесную текучку Реша. — А то уже светает!

— Угу, мля, — согласился Мат. — Только я, это, не пойму…

— Чего не поймешь? — свел брови вместе Реша.

— Так это, ну, мля, а какая же теперь моя?

— А я, думаешь, помню! — признался друг.

Запутавшись в двух коитусах, как в трех соснах, молочные братья гордо спускались с этажей. После любовных студенческих перевертышей они чувствовали себя вполне уверенно. Но напоролись на только что отзавтракавшую на рабочем месте вахтершу. От нее продолжало попахивать, как сразу уловил Мат, жаренной на смальце картошкой с лучком и морковочкой. Мат сглотнул слюну.

— Стойте! — запричитала вахтерша, схватив его за рукав первого. — Как вы здесь оказались?

— Да я… в смысле… безо всякого, так сказать, — побрел Мат в свои обычные в подобных случаях речевые дебри, рассматривая несколько вполне съедобных бутербродов у бабки на столе.

— Вы мне тут не умничайте! — вскричала старуха. — Корчите из себя ненормального! Я двадцать лет здесь сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда «ноль один» звонить, когда «ноль два»!

Реша под шумок успел развернуться и свалил в глубь общежития. Вчерашний пожарный маршрут через балкон показался ему безопасней, чем этот — шумный и уж очень официальный. Он вылез на козырек и, услышав приближающийся кипиш, поднятый старухой, прыгнул с вниз. Приземлился удачно, но на прямые ноги. Молния прожгла его от пяток до затылка.

Спустя полчаса Реша возлежал в районном травмпункте с максимальным щажением суставов.

— Где это вы так? — отвлекал его разговорами хирург, ощупывая больную ногу.

— Помехи на крыше разметал, — ответил Реша.

— Лучше бы к теткам сходил, чем на крыше в такую погоду корячиться, поглумился врач над больным и что есть мочи дернул за пятку.

— А-а! — заорал больной.

— Ну вот, кажется, все, — стал умывать руки доктор. — У вас трещина плюсны.

— Серьезно?! — взорвался Реша.

— Шучу, у вас перелом, — улыбнулся хирург.

…535-я комната превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит.

— Эк тебя угораздило, — соболезновали они Реше. — Жил же, как человек, и на тебе — по женским покоям понесло.

— В жизни надо срываться, — оправдывался переломанный, используя любимое выражение руководителя «Сладких спазмов» Бирюкова.

Прихожане выражали потерпевшему соболезнование, засиживались допоздна и попутно выметали из тумбочек все продукты, вместо того чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535-й таяли на глазах.

— Как долго у тебя срастается кость, Решетов! — говорили сожители. Похоже, она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь!

Самым методичным гостем был Мат. Он являлся на правах соучастника несчастья, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал свою элегию:

— Я, мля, так сказать, в смысле, одним словом, в крайнем случае, произносил он, словно пораженный моторной афазией.

— В шкафу! — обрывал его Гриншпон. — От тебя ничего не скроешь!

Мат брал пять своих почти законных клубней и, заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью.

— Ты допускаешь потраву угодьев, Решетов! — негодовал Артамонов. — За это раньше сажали!

— Зачем обижат человек? — защищал потерпевшего Мурат. — Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял — отдай кинжял, спросыли время отдай часы!

— Понимаешь, генацвали, — оттеснял Мурата Гриншпон, — наш равнинный лабаз и низменная нравственность не вынесут твоих высокогорных обычаев! И когда, наконец, тебе придет денежный перевод от родителей на очередную помолвку?

В 535-й комнате начались напряги с топливом. Оставалось одно погрузочно-разгрузочные работы на холодильно-овощной базе. Без использования подъемно-транспортных средств. Там, на базе, всегда требовались парни для заморозки, пожилые женщины для засолки и молодые девушки для закваски.

Дабы не вымереть, 535-я комната была вынуждена устремиться на заработки на отхожие промыслы и, чтобы не попрошайничали, прихватила за компанию всю 540-ю, хотя Фельдман тайно пообещал своим материальную помощь от профкома. Да еще почти силком заставили отправиться с собой буйного Пунктуса и нытлого Нинкина, которые уже неделю пытались от голода впасть в спячку.

Город засыпал. Он долго ворочался — искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом город долго вздрагивал во сне то сиреной «скорой помощи», то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке. Стрельб не было.

— Хорошо иным зверям, — говорил по дороге на базу Нинкин, потирая рукой свой замерзший противогаз, — чуть голод — сразу хоп, и спать.

— У них хоть совесть есть, — поддерживал вялый разговор Пунктус. — Они, нет-нет, да и просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока.

— Так уж и до сорока!

— Да и резинку эту стянул бы с лица, наконец, — предложил Нинкину Пунктус. — Ничем тут особенным не пахнет.

— На мне нет ничего, — обиделся Нинкин.

— Ну, извини, брат, значит, показалось, — развел руками Пунктус. Освещение сам видишь какое.

По ночам на холодильно-овощной базе платили вдвойне. По крайней мере, обещали заплатить.

В этот раз рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет расценок и ставок, студенты под руководством Рудика приступили к разгрузке.

Фельдман в основном перекуривал, перекусывал и так, болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил Фельдман и аккуратно переложил живность к себе в портфель. В конце разгрузки в дополнение к найденному Фельдман расколол о колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул к себе за пазуху.

— Будет неплохим подспорьем, — пояснил он свою затею, застегивая куртку на все пуговицы.

— Да кто ее станет есть, эту мойву? — попытались отговорить его друзья.

— Ее надо уметь приготовить, только и всего, — оправдал рыбу Фельдман. — У нас в стране дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту! Ведь у нас мало кто знает относительно осветления бульона из воловьего мяса паюсной икрой!

На проходной студентам в рамках ежемесячника по борьбе с базовыми несунами устроили проверку. Фельдман встал в очередь на досмотр последним боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все же расхищение социалистической собственности.

Пока ощупывали передних, мойва за пазухой Фельдмана быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник проверял портфель Фельдмана и с ужасом наблюдал за его глазами, бегающими туда-сюда, как в нистагме. Глаза несуна из отряда сумчатых норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время хотели все вокруг видеть.

— Кажется, переработал хлопец, — пожалел Фельдмана проверяющий из вневедомственной охраны.

— Быстрее, дедуля, быстрее, — крутился, как на огне, незадачливый расхититель.

— О! — воскликнул дед, нисколько и никуда не торопясь. — Красной рыбы у нас на базе вроде бы не было! Где такую красавицу раздобыл?

Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе. «Установление носительства не зависит от образа жизни, — мелькнула у него в мозгу неплохая социальная формула. — Пригодится для оформления нового стенда в профкоме!»

— А рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь небось не шибко? — спросил вохровец, не найдя в багаже проверяемого мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе и которую тащили все, кому не лень. — У нас все берут.

— Генералы не питаются отбросами! — Фельдман с форсом выдавил из себя фразу, услышанную на днях в фильме, уже месяц шедшем в «Победе», и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив на землю пустой портфель, Фельдман начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног. Рыбки будто оживали и с удивлением смотрели на Фельдмана выпуклыми и раздавленными глазами.

— Не могли первым пропустить! — посетовал Фельдман на друзей. — Для вас же старался!

— Да ты, вроде, и не спешил никуда, — сказал Пунктус.

— Стоял твердо, не нервничал, — сказал Нинкин.

Грузчикам стало настолько жалко вымокшего друга, что Рудик предложил, не откладывая, зайти в пивной зал «девятнарика» — или в шалман, как его называли, — чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку, да еще и спозаранку.

В следующую ночь Фельдман на шабашку не вышел. Его уклончивая речь перед уходящей в ночь бригадой прозвучала как-то неубедительно, и тогда он привлек всю свою двигательную мышечную энергию, чтобы жестами доказать друзьям, насколько чаще пробоины в отоплении общежития случаются ночью и почему они с Матом, как дежурные, должны постоянно быть начеку, а не таскаться по всяким базам!

— Эй ты, пион уклоняющийся, — сказал ему Реша. — Ладно сам не идешь, но зачем Мата сбивать с панталыку? Он у нас всю еду вынул!

Фельдман отмахнулся и, несмотря на упреки со стороны, велел Мату прочистить десятиметровым гибким шнеком все канализационные стояки в общаге, а то, дескать, вода не уходит в городскую сеть. Мат хмыкул, но был вынужден согласиться, а то плакали бы четверть ставки слесаря-сантехника за ноябрь и декабрь.

А Фельдман занялся засолкой мойвы в трехлитровых банках, потому как употребить ее с помощью одной только жарки да парки даже всем общежитским кагалом не представлялось возможным — настолько много удалось утащить. Он по рецепту приготовил рапу и залил ею уложенную в банки мойву.

На самом же деле Фельдман с учетом наступления года тыловой крысы наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей — втихую от народа он увлекся перманентным поигрыванием в лотерею. Постоянное аллегри после каждого розыгрыша придавало ему еще большую уверенность в успехе. Но откуда ему было знать, что выигрышный билет нельзя купить, как вещь, — такой билет могут или подарить, или всучить на кассе вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна и бесперспективна.

Остальные грузчики продолжили внеурочную пахоту, как бы желая узнать, сколько можно выдержать вот так — днем учеба плюс всякие секции, репетиции, кружки и студии, а ночью — работа. Выдержали недолго, всего неделю, потом отрубились и проспали три дня и три ночи кряду, включая все занятия, кружки, секции, репетиции и прочие факультативные увлечения.

Отоспавшись, продолжили работу. Теперь на базе под разгрузку чаще других выставлялись вагоны с картошкой.

— Жаль, Фельдмана нет, некому бульбы набрать, — пригорюнивался Нинкин. — А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная! Уже в кишечный тракт въелась!

— А мы иногда разнообразим, — сказал Артамонов, — хрустим прямо из пачки. В таком виде она напрочь убивает чувство голода при исхудании… Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем, — подумал он вслух.

Всю ночь напролет таскали из затхлой темнотищи склада драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Не из Мелового ли?

— А может, все-таки прихватим по кило-два-три? — сказал Рудик.

Но нанюхавшийся миазмов Нинкин сморщился и выпалил:

— Боюсь, бульбарный полиомиелит схватим! Макароны в соусе — вполне достойное блюдо! В гробу я видал жрать эту тухлятину! Уж лучше сразу лягушек.

— Действительно, — поддакнул Пунктус. — Разве что на спирт прихватить пару мешков.

Хозяйки всех на свете помещений — обыкновенные серые крысы, — как болиды, сверкали тут и там своими люминесцентными глазами. По складу от них не было никакого прохода. Их плотность, исчислявшаяся двумя-тремя стадами на квадратный метр, вызвала к жизни множество крысиных историй, которые потекли на свет словно из уст Уолта Марковича Диснея.

— В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, — заметил Гриншпон. — Недавно прочитал, как эти животные перегрызли пополам десятитысячевольтовый кабель в парижском метро, и хоть бы одну ионизировало или там распылило как-нибудь!

В пику этому сомнительному анекдоту из светской жизни парижской популяции крыс Артамонов поведал, как при виде грызунов на мелькомбинате у себя на родине, в Орле, ему довелось испытать самые волнующие минуты в жизни. Парижские крысы, как ни крути, все же боятся людей, а мелькомбинатовские — те ни грамма не стесняются. Ратициды ими употребляются запросто, на десерт. А ходят они по территории, как свиньи, — споткнуться можно. Голубей едят, как кур. Голуби нажираются дармового зерна — благо на плохо положенное у всех нас клюв помпой — и становятся не способными к полету. Крысы подходят к ним как к готовому блюду или полуфабрикату, устраиваются поудобнее и, разве что не повязав салфетку, начинают кушать: хряп-хряп, с косточками, а потом — спать в сушилку. Цепляй этой крысе за уши ошейник и веди, куда хочешь. Например, в столовую. Там большая очередь. Женщины через секунду освобождают раздачу. Бери первое, второе, третье.

Доклад Артамонова о колонии мелькомбинатовских крыс сработал как дезодорант. Грузчики добили протухший вагон, почти не морщась.

Город просыпался. Нежился, зевал безлюдными провалами подземных переходов. Потом потихоньку начал потягиваться ранними троллейбусными маршрутами и, наконец, вскочил, обдав себя снегом, клубящимся за очистительными машинами, и распахнул хлебные магазины.

Ночь отработана, а завтра снова стайерская прогулка пешком на базу. И Нинкин опять будет талдычить о каком-то своем особом зимнем солнцестоянии, при котором даже Фельдман не соблюдает рукоблудия, потому что ночь, как известно, в этот момент года максимальна, а если не спать — то и вообще бесконечна.

Потом были вагоны со стекловатой. Овощебаза приняла решение утепляться и пригнала себе стройматериалов. Студенты были вынуждены расплачиваться за это неистребимой чесоткой.

Татьяна ежедневно заскакивала в 535-ю комнату. Она вынимала больного Решу из кипящей розовой воды стеганого лоскутного одеяла, подаренного ему друзьями в честь болезни, и по-матерински потрепывала по накрахмаленному загривку. Таким образом она как бы подталкивала его к скорейшему выздоровлению.

Но, невзирая на избыток женской ласки, Реша впадал в тоску и хандрил. Как только Татьяна открывала дверь, ему сразу слышались позывные: «Таймыр, вас вызывает Таймыр!» Срабатывало тайное радиоустройство Рудика. Таймыр по-общежитски — туалет. Рудик записал на пленку самодельный позывной, который включался при каждом открывании двери, чтобы больному чаще приходили мысли о мочеиспускание. А то залежится. Закодированный Реша, опираясь на костыли и опустив голову, был вынужден без конца совершать мелководный каботаж от койки до туалета в конце коридора и клялся, что больше никогда не падет так низко. А Татьяну, поминутно открывавшую дверь, он уже просто не мог видеть.

Меж тем в туалете произвели срочный ремонт, после которого обнаружилось, что кабин больше нет, а все очки открыты и стоят в ряд без всяких перегородок. Ну ничего, население быстро свыклось с такой социалистической открытостью. Оно усаживалось с газетками и под сигареты пукало и общалось на доступные темы.

Всякий раз Реше по дороге на Таймыр попадался загарпуненный Фельдманом Мат со скруткой троса через плечо. Отсеченный от шабашки, Мат понуро влачил по этажам свою четверть ставки сантехника. И если Решетов жил высокими понятиями — кино, вино и домино, то Матвеев имел более упрощенную триаду преференций — жорево, порево и сериво.

— Ты что здесь торчишь? — спросил как-то Реша.

— Дежурю, мля, — ответил Мат.

— Я вижу, что дежуришь, — уплотнил интерес Реша. — Я спрашиваю, зачем ты здесь постоянно бродишь?

— Пасу, мля, одного Сивку-Бурку, — признался Мат. — Вот такое, мля, показал он руками огромный размер чего-то.

— Что та-ко-е? — не понял Реша.

— Говно, что же еще?!

Частично словами, а больше намеками и знаками Мат объяснил свою озабоченность. Оказалось, что в коллективе появился скрытый лидер, который в одном и том же унитазе время от времени откладывает личинку такого неимоверного диаметра, что поршень дизеля ДКРН-18 просто отдыхает. Смысл жалобы состоял в том, что из-за слабости туалетной струи неправдоподобных размеров конструкция всегда остается лежать несмываемым позором в сознании Мата.

Реша тоже созналсяя, что, да, действительно, и он несколько раз, не имея альтернативы, был вынужден, заткнув нос, усесться поверх этой рептильной кладки. Сговорившись, друзья вместе отправился на Таймыр. По свежему следу они попытались повторно спустить воду, но вялая струя ржавого бачка вновь обошла препятствие.

— Вот видишь, — сказал Мат. — А я все, дурак, бачок чиню! А дело-то, мля, совсем не в бачке!

— Вижу, — согласился Реша. — Не в бачке.

— Честно говоря, я думал, мля, что, ну, это ты, еп-тать, — выдавил из себя Мат. — Потому и следил. Прости.

— Бывает, — хотел развести руками Реша, но вспомнил о костылях, которые уже начинали выпадать из-под мышек.

Решетов, как личность сильная, свыкся с наличием рядом столь великого мастера отложений, а Мат, наоборот, стал до упора задумываться, кто бы мог быть этим человеком, который после заседания большого совнаркома оставляет такие количества. Мат по пальцам перебирал друзей, за всеми следил и всех по очереди отметал. Единственное, чему он был рад, что к этому издевательству над его психикой не причастен Реша. Но кто же тогда? Может, Мукин? Нет, слабоват, тем более сейчас, после влета с одной дамочкой, он на овощной диете. Мурат? Не может быть. Хотя и спортсмен, все равно кишка явно тонка. Рудик? Фельдман? А может, к нам на этаж заходит кто-то с промышленного факультета? Или вообще со стороны? Тут столько проходного люду! Что, если это беглый какой? Военных гарнизонов вокруг полно! Туалеты там на улице, а у нас теплые. Может, кто-то ушлый и пробирается втихаря погреться… Курсант, например в гости заходит к кому ни то… Мало ли их тут таких с навороченной или, точнее сказать, с развороченной задницей!

Казус не прояснялся довольно долго и вообще так и не проявился до конца учебы. Он страшно угнетал мнительного Мата, который никак не мог свыкнуться с мыслью, что буквально в двух шагах существует человек с такими возможностями. И при этом не хочет засвечиваться. Тайно и без всякого бахвальства он производит свои грязные делишки. Угнетению Мата не было предела. Откройся он, этот мастер, Мат успокоился бы и забыл о его существовании, а так приходилось задумываться по два дня на неделе, что подливало масла в огонь перелома. Раньше Мат, возвращаясь из очередного рейда, с чувством большого удовлетворения цитировал Пушкина: «Вновь я посетил тот уголок — приют спокойствия, труда и вдохновенья…» А теперь, в результате осложнения, он был вынужден подбирать к ситуации совершенно другие строки. Типа «свежо питание, а верится с трудом». Или что-то в этом роде. Понимаете, какая потеха.

В отличие от Мата Решетов каждый вечер, проводив друзей на работу, пробирался на цыпочках не в туалет, а в свою душу и копался там до утра. Ведь когда есть возможность поспать сколько хочешь, сон, как назло, не идет. Он много думал о своей судьбе. Устроившись на подоконнике, Реша рассматривал снеговика и все больше понимал, кем стали для него Рудик, Мурат, Миша Гриншпон, Мат со своими полуночными слежками и этот неизвестный, которого Мат пытает вычислить… Кто он, сударь Решетов, без них? Так себе человечинка. А с ними — парень хоть куда.

Денно и нощно Реша копил в себе эти мысли и, дождавшись товарищей, пытался втянуть их в общение, стараясь понять по глазам, кто из них меньше натружен. Реша жаждал бесед, но все разбредались по делам или падали замертво на койки. В его распоряжении оставался один Рудик, который после базы приступал к своим естественным почтовым отправлениям — усаживался за письма. Рудик относился к их написанию как к культовому действию. Еще в армии он снюхался с радиодиспетчершей, и та присылала ему с Ямала коротенькие кадастры о погоде. Староста носился с ними, как Мурат с денежными переводами от родителей и других аульных родственников — его учебу обеспечивала вся Осетия.

— Знаешь, Сергей, — навязывался Реша к Рудику, — мне кажется, я понял одну простую истину: чтобы познать жизнь, нужно непременно сломать ногу.

— Что ты там бормочешь? — переспрашивал его Рудик, таща по влажной губе липкую кромку конверта.

— Да так, ерунда, — вздыхал Реша. — Просто, когда целый день сидишь в комнате…

— А ты не сиди, — посоветовал ему Рудик, — гуляй!

Реша сбросил гипс, как сбрасывают цепи. Боль в пятке еще долго напоминала ему о чем-то таком безыдейном и не обсуждаемом при наличии, что многие называют мужской дружбой.

Разные бывают падения. Иногда их можно приравнять к взлетам или к срывам, как говорил Бирюков.

Реша оклемался, встал на ноги, а потом и на горло. Друзьям пришлось выделить ему двадцать рублей по комнатному больничному листу. Выздоровевший Решетов накупил плексигласовых тарелок, прикрепил к стенам, подсунул под них цветные виды вселенной из журнала, к «иллюминаторам» подвел настоящее освещение, и теперь в комнате можно было плыть как бы между светил.

Оформление 540-й комнаты в стиле «все мы немножко лошади» по сравнению с интерьером 535-й стало просто китчем.

Профком наградил 535-ю грамотой за победу в соцсоревновании. Таким образом Фельдман замазал свой прокол во время проверочного рейда, когда отмолчался по поводу эротических наклеек на стенах.

— В жизни надо быть оригинальным, — принимал поздравления Реша. — В жизни надо срываться!

А засоленную в банках мойву съесть не успели — вздулись крышки. Фельдман перепутал рецепты и при изготовлении поспы недоложил соли.

Глава 8 ТРЕТИЙ ЗАКОН НЬЮТОНА

Зачеты по начертательной геометрии подступили как ком к горлу. Первокурсники гнулись над белыми листами ватмана и кляли изобретателя этой чертовой науки. А заодно проклинали и преподавателя Цыпленкова, обладавшего профессиональным и геометрически выверенным прищуром. Для Цыпленкова начертательная геометрия была полигоном его психологических опытов над живыми людьми.

— Вам ни к чему будет устраиваться на платные курсы кройки и шитья! — бурно и весело объяснял он свою привязанность к студентам, массируя доску куском дикого мела. — Я сделаю из вас непревзойденных модельеров! — Как будто это было кому-то нужно. — Ведь все ваши сногсшибательные одежды конструируются исключительно на основе принципов начертательной геометрии! А знаете, почему? Да потому, что человек состоит целиком из математически точно описываемых фигур! А выкройки, соответственно, — не что иное, как развертки этих фигур на плоскости! Ясно? Но только давайте договоримся, что кройкой и шитьем вы будете заниматься во внеурочное время! А то меня на кафедре не поймут! — Возбужденный, он завершал свой пассаж почти безутешно и, воздыхая, переходил к очередному.

От страстного желания Цыпленкова сформировать из группы 76-Т3 сквозную швейную бригаду головы первокурсников пухли при виде пространственных фигур и их пересечений по неимоверным кривым. И что самое противное — всю эту непостижимую графику нельзя было вызубрить. Поэтому ее оставалось лишь усердно понимать и развернуто представлять.

В отношении женского пола Цыпленков был особенно предвзят. Об этом ходили нехорошие, но ничем не подтвержденные слухи. Подтвердились они, когда группа 76-Т3 приступила к теме «эвольвенты».

— А теперь давайте рассудим, как строить эту линию, — говорил Цыпленков и вкрадчиво оглядывался по сторонам, как бы пытаясь найти что-нибудь под рукой для демонстрации приема. И внезапно озарялся. — Вот вы, подойдите ко мне, — обращался он к Татьяне, — покажите свою ногу.

Татьяна вспыхивала, как сноп соломы. Она ни разу в жизни не выходила на подиум.

— Ничего, ничего, не волнуйтесь, — продолжал Цыпленков. — Это не больно.

— Я надеюсь, — сжалась Татьяна.

— Итак, где у нас самое интересное место на ноге? — спросил Цыпленков аудиторию.

Татьяна пожала плечами. Аудитория тоже.

— Правильно, где-то в области коленки, — продолжал виться вокруг ноги Цыпленков. — Точно так же строится и наша с вами линия. Понятно? Берем циркуль и строим окружность заданного радиуса прямо из точки нашей славной коленки, — поправлял он на Татьяне юбку и, едва сдерживаясь, чтобы не ударить ладошкой по попке, усаживал на место.

Некоторое время Цыпленкову требовалось, чтобы восстановить дыхание, а потом обращался к другому наглядному пособию.

— Зубы шестерни бывают с подрезом и без подреза, — шарил он глазами по галерке. — Когда эвольвента прерывается у основания зуба проточкой возникает подрез. А теперь вопрос — с подрезом данный зуб или нет?

За такими резкими наездами камеры обычно следовала тишина. Что, собственно, и требовалось Цыпленкову. К этому моменту он успевал выбрать очередную жертву.

— Подойдите ко мне, пожалуйста, на секунду, — обращался он теперь уже к Марине. — Покажите и вы нам свою ногу.

Марина недоуменно задирала подол.

— Отлично, — хлопотал лицом Цыпленков. — А теперь поставьте ногу на стул, чтобы всем было хорошо видно. Вот так. Если мы принимаем вот это место за эвольвенту, — проводил он рукой по икроножной мышце, — то чуть ниже у нас получается отличный подрез! Вот здесь, у самой стопы.

Слушатели боялись, что Цыпленков возьмет да как схватит с размаху рукой прямо за амплуа, отчего по аудитории шли волны ожидания самого невероятного исхода. Но геометр говорил:

— Спасибо, садитесь. А самые крутые подрезы у породистых лошадей, завершал свою лекцию Цыпленков. — Чем тоньше бабки, тем породистей лошадь. А у людей — чем тоньше икры, тем знатнее род. В технике — чем тоньше подрез, тем качественнее зуб шестерни. Ясно?

Население вытирало пот со лба и вздыхало. Но передышка до следующего занятия была совсем небольшой — начерталка значилась в расписании почти ежедневно, а в применении подручного материала для пущей наглядности Цыпленков был невероятно изобретателен, находчив и льстив.

Артамонов был согласен хоть всю жизнь ходить без одежды, лишь бы не ведать линейных ужасов, в которых, чтобы пересечь тетраэдр с эллипсоидом, нужно было сидеть с одним карандашом и двумя пузырями три дня и четыре ночи. Артамонов был непоседой, ему подавай задачи на сноровку, а тут испытание на усидчивость.

— Было бы так, — рассуждал он, — получил ты, например, задание, разобрался, какая линия что обозначает, — и точка! Я не пойму одного — зачем чертить? Зачем практика? Если нужно будет в дальнейшей жизни, я, конечно же, начерчу, но это потом, в жизни, а сейчас… Только время да нервы гробишь. И в защиту своего бездействия на ниве начертательной геометрии он приводил массу доводов.

— Не до всех эта наука доходит через голову, — дискутировал с ним Реша. — До некоторых — через седло.

Но оказалось, что студентами в высшей школе предусмотрено все, и даже такая тонкость, в которой застал себя Артамонов. Само собой разумеется, что в группе есть таланты, которым выданы такие же варианты задания. И еще в общежитии существует техническое суперприспособление — «дралоскоп», с помощью которого полугодовую норму можно легко и непринужденно передрать в считаные часы. Было бы с чего.

Правда и то, что жить полнокровно чужим трудом дано не каждому. Здесь нужна не только выдержка, нелишне обладать и стойкостью. Обыкновенно после выдачи задания на проект начиналось выжидание — кто первый приступит к выполнению. Слабохарактерные надламывались и, словно загипнотизированные, приступали к черчению. Как только они справлялись с заданием, к ним подкатывали более стойкие и вмиг переносили готовые творения на свои листы. Затем шла в ход изворотливость — бывало, скопированные работы защищались раньше оригинальных. За плагиаторами был нужен глаз да глаз, поскольку сдирание — это не столько процесс, сколько стратегия и тактика.

Артамонов отправился в женское общежитие к Алешиной Наташе, которая, как известно, была своим парнем, и задание у нее было идентичным.

По настроению, с которым она приняла ходока, можно было заключить, что лично ей по нутру игра геометрических линий, вырисовывающих занятные контуры неказистых с виду деталей дизеля. Алехина без проволочек отдала во временное пользование Артамонову свои готовые чертежи.

— Только не перепутай потом оригиналы с дубликатами, — предупредила она вдогонку.

Артамонов заручился коробкой конфет с ближайшей стипендии и помчался настраивать «дралоскоп», который состоял из оконной фрамуги с двойным стеклом и настольной лампы для подсветки снизу.

Способ оказался эффективным. За ночь Артамонов начертал все, что требовалось, и наутро, недолго думая, понес выдавать за свои чужие творения.

— Так-так, — приговаривал Цыпленков, рассматривая чертежи почему-то не с лицевой, а с тыльной стороны листа, — придется вам задание переделать.

— Я повешусь! — возразил Артамонов.

— А почему вы не спрашиваете, в чем дело? — прищурился Цыпленков.

— Да, в чем, собственно, дело? — не замедлил с вопросом Валера. Почему перечертить?

— Вот я и говорю — почему? А вот почему — копии снять нетрудно, но заверить их… — Цыпленков показал на графит, налипший от линий Алешиной с тыльной стороны чертежей.

У Артамонова все опустилось. Схватившись за голову, он сел мимо стула, в то время как Цыпленков неторопливо приводил статистические данные:

— Обычно за год дралоскопия играет злую шутку с двумя-тремя первокурсниками. На вашем курсе вы — десятый. У вас очень расторопный курс. Зайдите попозже, я выдам вам другой вариант.

— Теперь я не успею! — сжимая ладонями виски, произнес Артамонов. Брошу институт!

— Успеете, я вам гарантирую. — Цыпленков щурился, словно вел сумеречный образ жизни и нормальный дневной свет сильно раздражал его.

— Я сообщу об этом в общество защиты прав потребителей! — взмолился Артамонов.

— Что вы сказали?

— Да так, брежу.

— Вы себе кажетесь рассветом? — прикололся Цыпленков.

Артамонов забыл про обещанные Наташе конфеты и просидел сиднем у окна два дня не вставая. Сожители ничем ему помочь не могли. Они сами еле тянули эти долгие основные, размерные и штрих-пунктирные линии по бесконечно белым листам ватмана.

Вскоре Артамонов начал заговариваться. Уставя глаза в оконный проем, он битыми часами твердил одно и то же: «В четверг четвертого числа в четыре с четвертью часа четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто». Его засиженная мухами спина являлась укором всем остальным сожителям. Потом Артамонов затих, и из того места, где он сидел, ничего, кроме отрыжки в два кефирных градуса, не поступало. Наконец пропала и отрыжка.

— Кризис миновал, — доложил Рудик сожителям, сидевшим на корточках в коридоре. — Жить будет.

Артамонов встал, вынул из-под кровати последнюю порцию кефира, который от длительного пребывания в пропитанном портвейном стакане превратился в кумыс, и попорционно наливая его в горло, довел себя до рабочей кондиции. От нервной усталости его сплющило. Потом он очахнул, не спеша заточил десяток простых карандашей различной твердости от фирмы «Кох-и-нор» и по новой приступил к полугодовому объему чертежей. Он, конечно же, мог бы опять найти у кого-то подобный вариант, пересветить чертежи и теперь уже по-умному, как подсказал Бирюк, стереть резинкой следы плагиата. Но, словно кому-то назло, он смахнул со стола лишние предметы и приколол к нему первый лист.

Как и предрекал Цыпленков, к сессии Артамонов все успел. Как миленький. И поэтому на предэкзаменационных консультациях геометр продолжал прижимать Артамонова к земле:

— Почему вы не задаете никаких вопросов? Выучили все, что ли? Настолько все знаете, что и спросить нечего? Или не знаете, что спрашивать? Тогда зачем пришли на консультацию? Это не занятия. Посещать консультации не обязательно. Если нет вопросов, вы свободны.

Вопросы быстро находились.

Перед экзаменом девочки не выдержали.

— Мы не пойдем сдавать начерталку, — сказали они Рудику. — Объявляем стоячую забастовку. Или, лучше, лежачую.

— Вы что, хотите, чтобы нашу группу расформировали?! — пригрозил староста.

— У нас в голове сплошной калейдоскоп, — развела руками Марина.

— И руки трясутся, — вытянула вперед ладони Люда.

— Да ладно вам причитать, — сказала Наташа. — Там нет ничего такого сложного.

— Хотя есть идея, — сказала Татьяна, — пусть первыми идут сдавать экзамен парни.

— Да-да, — подтвердила Люда. — А мы всю, какая есть, косметику — на себя, натянем мини-юбки и войдем к Цыпленкову сразу втроем. Авось проскочим. Бирюк говорил, что Цыпленков падок на эти парфюмерные дела, особенно в сочетании с ненаглядными пособиями. Глядишь, и оценит. С глазу на глаз мы с ним как-нибудь разберемся. А чуть что, остальные отвернутся.

— Попробуем задавить его массой, — потерла руки Татьяна.

Они так и сделали. Науськанные Цыпленковым, они пошили себе блузоны с декольте на двенадцать персон и мини-юбки с закономерным разрезом спереди. Разрезы и декольте стремились навстречу друг другу и едва не сходились в пупочной области.

Но на экзамене Цыпленкова словно подменили. Артамонову он сказал:

— Вам ставлю пятерку без билета, вы и так достаточно потрудились в семестре.

Татьяна в запарке сжалась от зависти и начала поправлять на себе одежды, которые уже было не поправить. Цыпленков заохал, стал приседать и крутиться вокруг Татьяны, прикидывая, по какой бы такой причине отнестись к ней так же льготно, как и к Артамонову. Татьяна шагнула к барьеру и ее мимо-юбка треснула в самом неожиданном месте. Геометр, стараясь сдерживаться, заговорил:

— Ну, что, Чемерис, я вижу, платья себе вы уже пробуете изготавливать…

Татьяна хотела соврать, но не успела. Цыпленков вывел в ее зачетке красивым чертежным шрифтом заветный «хор» и еще долго потом нахваливал остросюжетность модельного ряда.

Остальные девочки, сложив ладошки на уровне опущенных вниз рук, мялись рядом. Геометр поманил их пальцем и тоже выставил нормальные оценки автоматом.

— Я вижу, вы все отлично усвоили! — обхаживал он студенток. — Все так простенько и со вкусом!

— Ну, Татьяна, ты молодец! — поздравили Чемерис одногруппники.

От счастья она не заметила, что ее назвали не Таней, а обозвали Татьяной, чего она терпеть не могла.

Следом, на ходу вправляя назад свои прелести, быстро вышли из кабинета еще две счастливицы — Марина и Люда. Девушки оказались правы — Цыпленков растаял от духов и откровенных одежд, и проза, которую несли экзаменуемые, не очень сильно сказалась на отметках.

Наташечкина тоже сдала экзамен легко, хотя среди девушек была умнее всех.

— А вообще Цыпленков ничего, — сказала Люда.

— Тактичный и обходительный, — сказала Марина.

— Мне кажется, он и был таким, — сказала Татьяна.

— Он чуть не взвизгнул от наших одежд! — сказала Наташа.

— Ну, теперь с начерталкой завязано глухо-наглухо! — сказал Артамонов.

А вот с физикой все выходило наоборот.

Там, в отличие от начерталки, жизнь прижимала к земле не студентов, а преподавателя Ярославцева, которого Татьяна за маленький рост прозвала Малоярославцевым.

Решетов объяснял этот феномен тем, что, по третьему закону Ньютона, на всякое действие объект отвечает равным ему противодействием.

Ярославцев с первых дней намеревался приглянуться первокурсникам и полюбить их, но Реша сводил на нет все происки педагогического чувства. С тех пор как Реша задал физику вопрос о периферийных последствиях черных дыр, самым страшным для лектора Ярославцева стало приближение конца лекции.

Поначалу, когда Реша еще только осваивался на потоке, Ярославцев в конце каждой лекции с чувством исполненного долга посматривал на часы, стрелки которых аккуратно продвигались к звонку. Теперь же он ожидал окончания лекции как напасти.

По всем правилам педагогики, лектор, прочитав материал, должен спросить у слушателей: какие будут вопросы? Или: нет ли вопросов по новому материалу? Раньше Владимир Иванович Ярославцев спокойно бросал в аудиторию эту риторику и, не глядя на студентов, аккуратно складывал в папочку свои шпаргалки, а затем под звонок методично завязывал тесемочки этой папочки. Никто из первокурсников ничем не интересовался. Всем все было ясно.

Теперь жизнь пошла сложнее. Теперь в конце каждой лекции по физике с галерки вставал Решетов и загонял Ярославцева в такие уголки вселенной, куда еще не дошел солнечный свет. Похоже, таким образом Реша хотел расквитаться с высшей школой за свое неудачное поступление в институт космических исследований.

Ярославцев был вынужден выслушивать вопросы, на которые наука рассчитывала ответить лишь за рубежом двадцатого столетия. Очки физика сползали на кончик носа, начинавшего непоправимо синеть, а лоб равномерно покрывался испариной. Ярославцев пыжился, желая не уронить себя в глазах аудитории, но спасительного звонка все не следовало. Владимир Иванович обещал ответить на заданный вопрос на следующей лекции и сразу после занятий бежал в научную библиотеку, чтобы покопаться в специальной литературе. Но ничего путного не находил, да и не мог найти — ведь космогонические проблемы, волновавшие Решу, не встали еще во весь рост перед простыми жителями Земли, а в ученом мире по ним не было даже гипотез.

Жизнь Ярославцева дала трещину. Он продолжал преподавать без всякого энтузиазма. А Решетов был неукротим — как только в конце лекции выдавалась свободная минутка, он тут же возникал над физическим спокойствием аудитории и задавал свой очередной безответный вопрос.

Задумав смотаться на экскурсию, Реша устроил себе блиц-сессию и сдал в день четыре экзамена — досрочно получил пятерку за реферат по химии у Виткевича, отхватил зачет по истории КПСС у Боровикова, сдал математику у Гукановой и в конце дня пришел на экзамен по физике с другой группой.

— Разрешите мне сдать физику досрочно — у меня путевка в Михайловское, — попросил он Ярославцева.

— Тащите билет, — сказал физик не очень ласково.

Реша без подготовки набросал формулы — что ему элементарная физика, когда он вовсю занимается физикой космоса и макрочастиц!

— Я не могу вам поставить даже четыре, — сказал Малоярославцев, не глядя на формулы и вспоминая неловкость, которую испытывал перед неразрешаемыми вопросами Решетова. — Судя по зачетке, вы готовились в эти дни к химии, математике и истории партии, поэтому можно с уверенностью сказать, что физику в руки вы не брали. Три балла.

Реша не стал возражать. Мелочным он никогда не был. Он помнил, что говорил по этому поводу Бирюк. На пять знает физику Бог, на четыре профессор, а студент, естественно, не больше чем на тройку. Так что, все в порядке.

Слух об этом подвиге пронесся по всему курсу. Невероятно — в день четыре экзамена! В гости к Реше приходили любопытные и смотрели: действительно — одна и та же дата рядом с отметками стояла в зачетке в столбик четыре раза.

Глава 9 ДЕНЬ ДОНОРА

Всю внеаудиторную информацию в 535-ю комнату по охапочке приносил руководитель «Спазмов» Бирюков по кличке Бирюк. Он был единственным товарищем из местных, но ввиду сложностей с родителями жил в общаге, где чувствовал себя гораздо привольней. Ходил он в патах — расклешенных штанах и в лапшовом джемпере. Мало того что он руководил «Сладкими спазмами», он тащил на своей костлявой спине все младшие курсы. Он учил жить, учиться и бороться три раза. Сколько зачетов было сдано по его наводкам и рекомендациям! Сколько новых начинаний и дел акклиматизировалось в среде последователей с его легкой руки! Преемственность поколений в отношениях первокурсников с Бирюком проявлялась более чем наглядно. Он слыл за отца родного — был старше всего на два года, а со стороны казалось, что на все три.

Осведомленность Бирюка во всех учебных и бытовых вопросах была намного пространнее поля его конкретной деятельности. Но еще шире была номенклатура его увлечений. Чем он только не занимался! Моржеванием — раз! Ходил в кружок «диссидентов» по сверхнормативному изучению английского языка — два! В кружок к Карповой он ходил, чтобы иметь возможность подработать «прищепочником», — три. Он переводил с английского и озвучивал запрещенные порнофильмы. Когда он выполнял эту работу в подпольной студии на чердаке общаги, он защемлял нос бельевой прищепкой для конспирации, чтобы изменить голос. В этой связи Бирюк очень приблизительно владел разговорным английским и был абсолютно равнодушен к группе южносахалинских языков канури-тубу. Ко всему прочему Бирюк собирал коллекционные вина, но никак не мог сохранить больше одной бутылки кряду — четыре! Тайно разводил на балконе и никак не мог развести до конца карликового декоративного петуха, чтобы рассветы, которые Бирюк на пару с петухом беспробудно просыпал, походили на деревенские, — пять! Упражнялся в скульптуре, или, как он говорил, лепил горбатого, — шесть! Играл в «Спазмах» — семь! Семикрылый серафим — одним словом.

Сказать о Бирюке, что это был человек-оркестр, значило бы не сказать о нем ничего. Эволюционно он лежал в дрейфе где-то между человеком-сеялкой и человеком-веялкой. Он сеял разумное, доброе, вечное, и от него постоянно веяло то портвейном, то зубровкой.

О грядущем Дне донора оповестил всех тоже Бирюк. И не только оповестил, а провел целую агиткампанию по просветительству темных мест мероприятия. Сработал в этом направлении Бирюк не как попало, а адресно. Со стороны агитация походила на кровавое совращение.

Мата Бирюк уверял, что именно им, моржам, сброс лишней крови полезен как никому — обескровленные моржи, типа, могут дольше держаться в ледяной воде. На репетициях «Спазмов» он подбивал к этой кровавой процедуре Гриншпона с Кравцом, какими-то окольными путями доказывая, что музыкантам донорство заменяет самые жестокие экзерсисы — очищает тело и свежует душу.

Не удовлетворившись намеками на стороне, Бирюк специально пришел в общежитие, чтобы вплотную и по месту призвать подшефных к завтрашнему мероприятию.

— Очень выгодное дело, скажу я вам, друзья мои, — приступил он к открытой и искусной вербовке. — Во-первых, не идти на занятия! Во-вторых, после сдачи крови всем поголовно наливают по стакану кагора! В-третьих, подают печенье к чаю и выделяют талон на обед в «девятнарике»!

— Ты что, с голоду пухнешь? — задал ему провокационный вопрос Артамонов. — Сдавать кровь по таким мелким причинам и поводам нам, общественно-полезным товарищам, совсем не к лицу.

— Дело, собственно, не в корме, — юлил и ответствовал Бирюк, — гланое помимо дня сдачи можно получить дополнительно справочку еще на один день гульбы. Чтобы поправлять здоровье, потерянное при отсосе крови.

— Будто нельзя пропустить пару дней без всяких справок, — вступил в дискуссию Реша. — Я гуляю столько, сколько надо.

— Одно дело — гулять по-волчьи, другое — отсутствовать официально, как белый человек — продолжал держать курс на сдачу Бирюк.

— Я только одного не пойму, какой смысл сдавать кровь безвозмездно в институте, если можно пойти на городскую станцию переливания и сдать тот же самый литр, но за деньги? И почему нельзя записаться в регулярные доноры и иметь сотни справок плюс реальные суммы за каждую сдачу? — очень детально пытал Бирюка Фельдман, зашедший в гости в 535-ю вместе с Матом. Похоже, его и впрямь заинтересовало завтрашнее мероприятие.

— Видишь ли, здесь только формально безвозвездно, а на самом деле очень даже возмездно, — затягивал его словно в прорубь Бирюк. — Деканат берет на крандаш всех добровольно сдавших и потом выдает денежки, но уже как бы не за кровь, а за участие в благородном комсомольском порыве. Получается очень редкий случай — и безвозмездно, и в то же время за деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на карманные расходы.

— Ладно, считай, что уговорил, я иду, — согласился Фельдман, который и без того был всегда готов участвовать в любых мероприятиях, сулящих деньги.

— Я же говорю, очень выгодно, — оживился Бирюк, радуясь первой жертве. — Я каждый год сдаю по два-три раза. И, как видите, ничего жив-здоров!

— Куда тебе по два-три раза, ты, мля, и без того весь светишься, сказал ему Мат, перекатывавший на тумбочке чей-то курсовик. — За удилище, еп-тать, упрятать можно. Твоя шагреневая рожа, мля, словно, ну, это, ужимается от времени.

— Сам удивляюсь, желудок у меня, что ли, с фистулой? — пожал плечами Бирюк. — Ем как на убой, и хоть бы грамм привеса.

— Да, мля, лица на тебе, так сказать… э-э-э… совершенно как и не бывало, — на удивление четко и отчетливо сказал Мат, не переставая изумляться, как это люди могут не стыдясь выходить на улицу при такой худобе.

— А зачем нам лицо шире вокзальных часов? — не остался в долгу Бирюк и похлопал Мата по щеке так целенаправленно, словно долепил из глины его физиономию. — Наел, понимашь ли, ряху! Ну что, будем считать, договорились?

— Будем считать, еп-тать, — сдался Мат.

— А как думаешь ты, Мурат? — спросил Бирюк Бибилова.

— Такой обычай — отдават кому-то свой кров нэт Тбылыс.

— Послушай, генацвали… — не отставал Бирюк.

— Его кровь не годится, — заступился за горца Артамонов. — Ни с какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая.

— А ты сам-то пойдешь? — спросил Бирюк Артамонова.

— Куда от тебя денешься.

— А ты, Сергей, сподобишься? — пытал Бирюк Рудика.

— Я боюсь, — попробовал отнекаться староста. — У меня плохое предчувствие. — Было ясно, что он пошутил.

— Это, ну, так сказать, в принципе, совсем не страшно, — вмешался не спросясь Мат, да с такой наивной простотой, будто кровь у него находилась не в веняках, а исключительно в желудке.

Утром у институтской поликлиники собрались все, кто был согласен заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу.

Бирюк, как ветеран донорского движения, перемещался от компании к компании и настраивал народ на наплевательское отношение к большой потере крови.

— У вас комары больше за год выпивают, — приводил он самые крайние аргументы.

Наконец доноров завели внутрь лаборатории и после проб из пальца начали систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа оказалась четвертой.

— Самая жадная кровь, — заметила молоденькая медсестра, — к ней можно влить любую другую группу, а она подходит только к самой себе.

— Но, я надеюсь, расценки на все группы одинаковые? — спросил Фельдман.

— Вы же сдаете безвозмездно! — возмутилась сестра.

— Это я к слову, — отвертелся Фельдман.

— У него резус-фактор заело, — сказал продолжавший руководить действом Бирюк. Он всем советовал не торопиться, побольше пить чаю с печеньем, что повышает содержание в крови какой-то ерунды, которая делает кровь крайне ценной. Все так и делали, пожилая медсестра не успевала выставлять на стол питье и сласти.

Мат бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Пошевеливал бицепсами, надувал и снова спускал живот, делал махи обеими ногами по очереди. Сардельки его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость. В моменты душевных взлетов речевые акты Мата свертывались до нуля и в информационном потоке, истекающем из него, начинали преобладать неязыковые данные.

— Мне, собственно, чего-чего, а это — пара пустяков, тем более лежа, выводил он прощальную тираду.

У самой кушетки его объяло что-то вроде катаральной горячки, и сардельки его пальцев заметно обмякли. Пунктаты его речи, взятые наугад из любого места, совсем перестали смешиваться с соседними словами. Мат грозился упасть на стойку с пробирками и наполненными пузырьками, но сестра нацелила его на кушетку, и он, как показалось лежащему рядом Реше, совершенно безрадостно, словно мёнух, рухнул на нее.

Мата вынесли.

— Адипозо-генитальная дистрофия, — установил диагноз Бирюк и призвал остальных не волноваться. — Такое случается каждый год. Есть люди, которые просто не выносят запаха крови и самой мысли о кровопотере. Но талон и справку на его персону я пробью. Это не должно зависеть от результата. Клянусь.

Подтолкнув Артамонова на ложе, предназначавшееся Мату, Бирюк сам улегся вслед за Решей. Несмотря на бирюковскую худосочность, сестра только с третьей попытки воткнула иглу куда надо и резко включила отбор жидкости.

— Вы хоть каким-нибудь видом спорта занимаетесь? — с острасткой спросила она у Бирюка, спросила тихо-тихо, словно находясь в морге.

— Тяжелой атлетикой, — ответил за Бирюка Нинкин. — Видите, как тяжело дышит. — Нинкин встрял в разговор, чтобы отвлечь себя от невыносимой густой струи, бьющей ключом из вены тяжелоатлета, тщедушная фигура которого могла переломиться пополам при одном только виде штанги.

Мукин пообещал Министерству здравоохранения целый литр самой ходовой и отборной крови первой группы и отрицательной принадлежности, но у него не взяли ни капли — подвела перенесенная в детстве желтуха.

— Вот так всегда: задумаешь какое-нибудь доброе дело, а его возьмут и обосрут, — сказал Мукин с сожалением.

— Принц крови, — охарактеризовал его Рудик. — Хочет, но не может.

— А у нас в группе одного лечили от желтухи, а он оказался китайцем, сказал Бирюк.

Клинцов отнесся к сдаче крови брезгливо, как к клизме. Ему было в лом сдавать, но он мог пойти на любые страдания, лишь бы отмазаться от подозрений, что он, как комсорг, не потянул такого простенького дельца. Клинцов боялся, что его за что-нибудь этакое морально-этическое возьмут да и отчислят из комсомола, а значит, и из института. А два года таскать сапоги в армии было для него страшнее потери всей крови.

Большинство доноров расстались со своими кровяными тельцами более-менее бесстрастно.

Фельдман просунулся в дверь последним. Его лицо сразу занялось красной волчанкой. Предвкушая реализацию обеденного талона и перспективного червонца, которые маячили впереди в обмен на сдачу, он заставил себя улечься на кушетку даже с некоторым подобием удовольствия. Он пытался даже улыбаться сестре, ненавидя ее уже за то, что она без всякого чувства жалости воткнула иголку и принялась читать книгу, ожидая наполнения пузырька.

Но Фельдман слишком плохо знал свой организм, который, постоянно находясь в граничных условиях, выработал добротную барьерную функцию без всякого ведома хозяина. Сколько Фельман ни дулся, сколько ни пыжился, ритмически сжимая и разжимая кулак, больше трети стакана его кровеносная система выделить пострадавшим не смогла.

Покидая лабораторию, Фельдман нечаянно умыкнул книгу, которую читала медсестра, и тем самым положил начало небольшой комнатной библиотеке.

Стало понятно, что нет таких ситуаций, в которых Фельдману не удалось бы остаться самим собой. Он всегда был горой за друзей, заботился об их пропитании, об оснащенности 540-й комнаты предметами первой, второй и даже третьей необходимости, всегда что-то доставал, выбивал через профком — одним словом, был классным провайдером, но из своего кармана на кон не выложил ни рубля. И при этом умудрялся слыть за друга. Он поставил себя так, что все прощали ему путаницу в словах «бесценный» и «бесплатный», а также в понятиях «рукоблудие» и «рукоприкладство».

Разные бывают организмы.

После Дня донора к Фельдману стала активнее прирастать кликуха Нужник, потому что нужнее его на потоке было не найти.

Завершая мероприятие по сдаче крови, Бирюк сказал, отведя глаза к горизонту:

— Это дело надо проинтегрировать, что ли…

Реновацию обескровленных тел проводили в 535-й комнате.

Гудеж происходил в границах восторга, четко очерченных количеством питья. К высокому собранию была допущена даже Наташина Алеша. Восстанавливались все — и те, кто сдавал кровь, и те, кто воздержался.

Неожиданно на мероприятие напоролся студсовет. Участники нажора получили по последнему предупреждению перед выселением из общежития без права переписки с комендантом и надежды поселиться туда когда-либо еще.

— Н-да, с этим студсоветом надо что-то решать, — призадумался вслух Рудик.

— Я буду говорить об этом на ближайшей сессии ООН, — сказал Артамонов.

— Есть только один способ, — сказал Бирюк. — Вам необходимо купить настенный календарь, повесить его на стену и выделить красными кружочками все более или менее знаменательные даты. Допустим, в один прекрасный вечерок, типа сегодняшнего, заходит к вам с тыла студсовет и спрашивает, по какому поводу банкет. На самом деле у вас проводится обмывка степухи. Но вы подводите его к календарю и тычете носом в дату рождения или смерти такого-то или такой-то. И все — проблема снята. Принимать меры не имеют права. Наказывать за бокал, поднятый в честь Бабушкина, или, скажем, какой-нибудь там Парижской коммуны просто нельзя. Это будет котироваться как политическое заявление со стороны студсовета, и с ним по вашей жалобе грамотные парни из органов разберутся в один момент.

Завершение Дня донора пошло как по маслу. Бирюка отвели в его комнату только к полуночи. На протяжении всего пути он порывался вниз по лестнице в сторону поймы, чтобы сбить температуру, поднявшуюся так высоко, словно ему вместо двух пузырей охлажденной «Медвежьей крови» влили три флакона горячей крови Мурата.

Глубоко за полночь в 535-ю комнату в желтой майке лидера с закономерным разрезом сзади вошла пропадавшая где-то Татьяна. Она набросилась на всех с обидой, что ее никто не удосужился предупредить о готовящемся мероприятии, в результате чего День донора прошел без нее! Красные кровяные тельца Татьяны явно уставали циркулировать по большому кровяному кругу ее необъятного баскетбольного тела. Они утомились снабжать килокалориями периферические закоулки, отстоящие от сердца дальше, чем III крайнесеверный пояс в системе Союзглавснаба от Москвы. Некоторые эритроциты здоровой Татьяны, будучи перелитыми больному, с превеликим удовольствием отдохнули бы недельку-другую в каком-нибудь лилипуте на малом артериальном круге.

— Наташу, я вижу, вы предупредили! Она свою кровь сдала! — сучила ногами Татьяна. — А меня почему нет?!

— Алешину? Да она — как мужик! — сказал Реша. — А ты у нас, Танечка, субтильная!

— Не называй меня Танечкой! — нависла она над Решетовым.

Наташе пришла в голову мысль отпустить Реше «леща» за оскорбление, но до морды его лица было не достать — Реша возлежал на подоконнике в противоположном конце комнаты. И тогда Алешина икнула.

— Ик — это заблудившийся пук, — как всегда, пояснил Артамонов.

Не обратив внимания на ремарку и не утруждая себя поиском, Наташа выписала оплеуху кому-нибудь — а именно сидевшему с ней бок о бок Фельдману. Фельдман хотел опешить, но не успел.

Воспользовашись неразберихой, Татьяна с вызовом развернулась и направилась к выходу. Крутанутый каблуком ее сапога-чулка длинный домотканый половик с вихрем свился в архимедову спираль. Татьяна удалилась, хлопнув дверью. Бирюку еще предстояло ответить за то, что она, будучи непроинформированной, не смогла выступить на Дне донора. Провести столь ответственное мероприятие и не задействовать в нем Татьяну — такое Бирюку сойти с рук не могло.

С Нинкиным и Пунктусом после Дня донора стало твориться что-то неладное, словно они сдали кровь не государству, а просто перелили ее друг в друга, обменялись ею. Если встретились они на абитуре примерно одинаковой упитанности молодыми людьми, то теперь их диполь, словно устав держаться на сходстве сторон, перешел к новой форме симбиоза — контрастной. У Нинкина стал появляться пикантный дамский животик, округлились щеки и бедра, но самое страшное — ему перестали идти его всегдашние лыжные палки и противогаз. Пунктус же, наоборот, стал более поджарым и смуглым, его суточный профиль сильно изменился, кисти его рук стали принимать характерное положение руки акушера. К нему отошла вся их суммарная суетливость, а за Нинкиным осталась и вдвое круче закрепилась извечная сонливость и бесстрастный взгляд на жизнь. Втихаря от группы они еще несколько раз ходили сдавать кровь на станцию переливания.

Глава 10 БИБЛИОТЕКА им. ФЕЛЬДМАНА

— Все на выбры! Все на выборы! — разносилось по коридору общежития.

Группа агитаторов из местных шла вдоль комнат, стучала кулаками в двери и подсовывала под них листовки в пользу какого-то значительного кандидата. И если бы на дворе было не пять часов утра, этому рейду никто бы и не удивился. Но расчет оракулов был верен — не разбуди они электорат заранее, он найдет причину и проскользнет мимо урны в «красном уголке» на первом этаже прямо в пивной зал «девятнарика».

К восьми утра все выборщики продрали зенки и начали сползаться вниз. Поднятые в выходной ни свет ни заря, студенты рыскали, на ком бы или на чем бы отыграться. Но их ждал сюрприз — на длинных столах в «красном уголке» лежали бутерброды с икрой — сплошным махровым полотенцем. Завидев бесплатное угощение, пытливые избиратели сразу потянулись за халявой, но дежурные нацеливали всех сначала на урну, в которую требовалось бросить бюллетень, а уж потом допускал к закуске.

Многоопытные студенты умудрились проголосовать по два и по три раза.

Кандидат, которому надлежало быть избранным, нравился всем, тем более что никто о нем ничего не знал и не желал знать.

Парни из 540-й комнаты под вожделенным предводительством Фельдмана спустились вниз и вновь поднялись на свой этаж такое бесконечное количество раз, что выдохлись не на шутку. Теперь они лежали и переваривали добытое своими личными голосами.

— А знаешь, какой первый признак переедания черной икрой? — спросил Фельдмана Мукин.

— Нет, а что? — чесанул живот Фельдман.

— Ломается дикция и густеют брови, — сообщил Мукин.

— Ну и что? — спросил Фельдман.

— А то, что Мат опять пополз вниз, — пояснил Мукин. — К ночи он совсем не сможет говорить.

— Ничего страшного, — зевнул Фельдман. — Лишь бы у нашего кандидата перебора не было.

— Ну, выборы — это же не игра в очко, — возразил ему Мукин.

— Отчего же? — не согласился Фельдман. — Как раз в очко и есть.

А в 535-ю комнату, которая располагалась напротив, как обычно, без стука, но шумно вошла Татьяна. Она считала себя хозяйкой мужского общежития и свободно мигрировала по этажам с таким грохотом, что дежурной Алисе Ивановне с вахты казалось, будто наверху идут ходовые испытания седельных тягачей.

— Нам тебя просто бог послал! — обрадованно встретил Татьяну Артамонов. — Мы как раз получили новый холодильник, и нам надо сделать небольшую перестановку мебели.

— Мне сейчас не до мебели, — пропустила Татьяна намек мимо ушей. — Я к вам за cвоей книгой.

— Книгу взял почитать Фельдман, — сообщил чистейшую правду Артамонов.

— Тогда идем заберем, — стала давить Татьяна и, взяв Артамонова за руку, как понятого, потащила его с койко-места в комнату напротив.

— Если только он дома, — попытался отвертеться Артамонов.

Фельдман, как мы уже поняли, был дома. Он завершил прения с Мукиным, еще немного перекусил под одеялом принесенным из «красного уголка» и, улегшись поудобнее, весь отдался пищеварению.

— Ты, помнится, брал книгу, — начал наезжать на него Артамонов.

— Какую? — попытал его Фельдман. — У меня тут не регистрационная палата!

— Красная такая, «Анжелика и король» называется, — напомнила Татьяна.

— Что-то я не помню такой, — сморщил лоб Фельдман и перебросил ногу на ногу.

— Да ты что! — набросилась на него Татьяна. — Мне ее с таким треском дали почитать всего на неделю!

— Красная? — переспросил Фельдман. — Да, да, постой-ка, я как раз припоминаю что-то такое. Ее, по-моему, у нас украли. Точно, украли. Я еще пытался вычислить кто.

— Ты в своем уме? Мне ведь больше вообще ничего не дадут! — закудахтала Татьяна.

— А ты скажи им, что книга совершенно неинтересная, — нисколько не сочувствуя, промолвил Фельдман.

— Ты вспомни, кто к вам в последнее время заходил, — уже мягче заговорила Татьяна. — Может, книга и отыщется.

— Я уже вспоминал — бесполезно. Здесь проходной двор, — снял с себя ответственность Фельдман. — Разве уследишь, кто приходит, кто уходит.

— Что же теперь делать? — приуныла Татьяна.

— Ничего. Это уже глухо, — оборвал Фельдман последние надежды на возврат. — В общаге если что уводят, то с концами, — дал он понять, что разговор исчерпан.

— Если вдруг объявится, верни, пожалуйста, — попросил Артамонов.

— Конечно, — обнадежил его Фельдман. — Если объявится.

Артамонов с Татьяной вышли, а сожители Фельдмана прыснули в подушки комедия пришлась как раз на тихий час. В сотый раз Фельдман разыграл перед высоким собранием из Мукина и Мата подобную драму. Реша, как человек зависимый, любил прихватывать из общественных питейных заведений что-нибудь из посуды — бокалы, рюмки, пивные кружки и даже вазы из-под цветов, при условии, если из последних только что пилось спиртное. А Фельдман, будучи человеком тонким, имел пристрастие собирать книги и другие информационные носители — просил почитать и любыми правдами и неправдами не возвращал. В его чемодане под кроватью собралась уже порядочная библиотека. Фельдман ни разу не повторился в причинах пропажи взятых напрокат книг. Они исчезали из комнаты гетерогенными путями — их сбрасывали с подоконника обнаглевшие голуби, Мукин случайно сдавал их в макулатуру, Мат возвращал по ошибке в читальный зал вместо учебников, и вот теперь новость — книгу просто украли. Взяли и самым беспардонным образом стибрили.

По поводу пропажи книг Фельдман всегда объяснялся самым невинным образом, так что все виндикации хозяев теряли последнюю юридическую силу.

— Моли бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, — сказал Мукин Фельдману. — Я бы тебя вмиг сдал. С Артамоновым у нас договор о невмешательстве во внутренние дела.

— Как будто я собираю эти книги для себя! — возмутился Фельдман. — Вы что, не читаете их?! Никто из вас шагу не сделал в публичную библиотеку! Все кормитесь отсюда! — пнул он ногой чемодан под кроватью. В минуты возмущения у Фельдмана открывалось парадоксальное дыхание — при выдохе отделы грудной клетки втягивались, а живот, наоборот, вздувался.

— Мы, мля, это… в смысле… вернуть, — заворочался проснувшийся Мат.

— Зачем? Если вернуть, книги все равно потеряются и затреплются. И сгинут, — рассуждал Фельдман. — А тут они все целы, все в полном порядке. Я, конечно, отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем лично я сомневаюсь.

В обозримом будущем Фельдман намеревался приобрести на профкомовские деньги с рук или в комиссионном магнитофон «Снежеть-202» и проигрыватель-вертушку «Арктур-520» с комбиком — динамиками и усилителем, а то вон какие драки приключаются из-за отсутствия музыкальной техники в 540-й комнате. На базе этого оборудования он намеревался приступить к беспримерному и филигранному собирательству фирменных пластов. Он замышлял брать их напрокат как бы для перегонки содержимого на мастер-ленту, а уж каким образом не возвратить — потом придумается само собой. Готовясь к проекту, он умудрился поиметь на халяву рулон дефицитного толстого целлофана. Срослось это дело вот каким замечательным образом: вскрыв в ходе проверочного рейда в одной из «промфакультетских» комнат подпольный цех по производству целлофановых пакетов с усиленными ручками и плакатными подклейками, на которых изображалось взлохмаченное зеркало души Аллы Пугачевой и Михаил Боярский с гитарой на яхте, Фельдман снял с подпольщиков штуку материала в обмен на молчание до конца учебного года. Из добытого целлофана и при помощи общественного утюга Фельдман начал тайно клепать конверты для хранения будущих трофейных пластов, предполагая, что пласты будут сильно попилены и в тонком родном полиэтилене долго не проживут, что повлечет за собой новую заботу — тайно сбывать их или, еще хуже, возвращать. Своей активной пакетной химией Фельдман полностью запорол рабочую плоскость утюга.

— Я тебе говорю, через марлю отпаривай свои дурацкие штаны! — негодовал Мукин, чаще других по делу обращавшийся к утюгу и постоянно не находивший его на месте. — А ты как будто через какую-то клеенку их гладишь!

— Потерпи, — попросил его Фельдман, — осталось штук двести. А потом я его отскоблю.

— Потом будет поздно, — лечил друга Мукин. — Придется утюг о твою задницу отчищать.

— Да ладно тебе, для всех же стараюсь.

— Как это «для всех»?! — не понял Мукин. — Ты что, собираешься свои шаровары на хор пустить? И на фиг ты их паришь? Ведь стрелки там не требуются…

— Да я не стрелки навожу, — чуть не выдал себя Фельдман — свою затею с пластами он хранил в тайне.

— А что, лямки гладишь? Ты еще шнурки погладь!

— Надо будет для всех — поглажу!

— Нужник ты наш.

Но Фельдман не обращал внимания и терпел — он готовил сюрприз.

Глава 11 НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК

— Сил нет! — пожаловался как-то Гриншпон Бирюку во время репетиции ансамбля. — Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала!

— Переводы? — переспросил Бирюк. — А кто у вас по математике?

— При чем здесь математика? — напрягся Гриншпон.

— А вот при том, — сделал паузу интриган Бирюк. — Тут есть один нюанс.

— Не тяни, — предупредил его Гриншпон.

— Кто у вас ведет математику?

— Лекции читает Гуканова, а по практике — Знойко.

— Дмитрий Василич? Ба! И ты плачешь? — выразил Бирюк полнейшее удивление. — А тебе, например, известно, что Знойко — человек с большой буквы?

— Нет, — признался Миша, — неизвестно.

— Он знает три языка, — сообщил Бирюк. — Вы его привлеките к переводам. Прямо так и скажите: довольно, мол, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому — сплошные завалы! И смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях по математике. Никуда не денется — он безотказный. Будет переводить как трансформатор! Тыщи, хе-хе, вот проблему нашел!

Гриншпон опрометчиво поделился новостью с группой.

На Знойко насели.

Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа.

Поначалу группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Но, когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость.

Обстановка на практической математике стала отступать от нравственных начал, заложенных группой в Меловом.

Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Клинцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется ему. Когда Клинцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Клинцов бесцеремонно обращался к нему на «ты» и совершенно не задумывался, откуда у гениальногo человека столько безволия. Было непонятно, зачем Клинцов вообще втянулся в игру, ведь английский он знал лучше других — спецшкола все-таки.

— Знаете, — сказал как-то Кравец на привале, — а ведь Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить моему брату Эдику, еще совсем не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.

— Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! — высказался Соколов.

— Нехорошо смеяться над физическими дефектами, — прямо в лоб вступилась за Знойко Татьяна.

— А у него не дефекты, у него одни эффекты! — сказал Клинцов.

— Так вот, — сказал Кравец и стал поудобнее устраиваться на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Он сотворил в срок кандидатскую диссертацию и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Но не успел он перевести, как жена стибрила диссертацию и сбагрила ее своему близкому другу. Знойко любил жену и простил ей первый серьезный промах, после чего состряпал еще одну кандидатскую. Теперь уже на французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок, в немецком исполнении, у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он поседел и посерел, а потом зажил отшельником и деградирует посейчас.

— Байки, — сеял сомнение Артамонов. — Из-за таких пустяков человек не может сделаться почти параноиком. Тут что-то не то. Наверняка есть какие-то другие серьезные причины.

— Если он деревянный, то почему нет, — с пониманием отнесся к донесению Кравца Соколов, который наряду с Клинцовым тоже был одним из активнейших пользователей Знойко.

— Вспомни свою начерталку, — навел его на доказательную мысль Кравец. Уведи у тебя пару раз перед защитой набор каких-нибудь чертежей или курсовой проект — ты обошел бы Знойко по темпам падения!

— Очень даже может быть, — согласился Артамонов. — В таком случае я предлагаю больше не издеваться над ним.

— А кто над ним издевается? Мы просто шутим, — состроил невинность Клинцов. — Колхоз — дело добровольное.

— Если человек не против помогать нам, то почему нет, — поддержал Клинцова Соколов. — Может, человеку нравится переводить. Мы ж его силой не заставляем. Какой-никакой, а тренинг. Ну а если он действительно не в состоянии понять шутки…

— Эти ваши шуточки добьют его, — сказал Артамонов.

— Если б одна только наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нинкин.

— Может, если его не трогать, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — рассудила Марина.

— Он не поймет, в чем дело, — отмел вариант Клинцов.

— А как же английский? — спохватился Пунктус.

— Вот именно. Что вы все расходились? — не отступал Клинцов. — Ну пошутили немного, что здесь такого? — Он влез в разговор исключительно из чувства противоречия. Внутренне он соглашался, что с ездой верхом на Знойко пора кончать, но внешне держался до последнего.

— Мне кажется, что все эти дела со Знойко — это даже не предмет для разговора, — попытался опустить планку спора Соколов. — Известно, что нашего математика весь институт пользует.

— А что, если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет, нравится ему это или нет, — предложил Кравец. — Если нет, то следует оставить его в покое. — Кравец выучил английский язык по песням «Битлов» и в помощи Знойко не нуждался. Ну а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.

— Да тебе ж говорят, что по большому счету — это шутка, своеобразный прикол, — продолжал свое Соколов.

— Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! — сказала Марина. Рядом с Кравцом она могла выиграть любую битву и у кого угодно.

— Во загнула, фашизмик! Рассуждаешь, как инфантилка! — притормозил ее Клинцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.

— Просто нет более подходящих слов!

— Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! — сказал Клинцов. — Человек — это личность, и никто не имеет права мешать ее становлению. Может, Знойко — нравственный мазохист и, когда его бичуют, испытывает кайф. А вы лезете в его жизнь и пытаетесь ее переделать!

— Я знаю, кто такие фашики, — продолжила свою тему Марина, — я их видела в работе. Милые такие мальчуганы в коричневой форме и с геббельсовским блеском в голубых глазах.

— Их надо перевоспитывать на ринге, — сказал Реша, — пока глаза не станут коричневыми, как форма, а глаза, наоборот.

— В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — твердо сказал Рудик, обращаясь к Соколову.

— Если от этого будет толк, — щелкнул языком Соколов.

— Будет, — пообещал Артамонов.

— А тебе-то какое дело? — спросил Артамонова Соколов.

— Да так…

— Я, это, ну, еп-тать, — сказал Мат. — В смысле, мля, завязывайте.

После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал заикаться и конфузиться еще сильнее. Теперь он стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.

— Я же говорил, — радовался своему прогнозу Соколов, — он не поймет, в чем дело. Знойко — это еще то творение! Вам его ходы не по зубам!

— Ясный перец, — оказывался тут как тут Клинцов. — Ботва она и есть ботва!

Все это было сказано в присутствии Знойко.

— Я предлагаю вам извиниться, — сказал Артамонов Соколову и Клинцову.

— Что это ты придумал?! — возмутились они в один голос. — Воспитывать нас, что ли, собираешься?

— Извинитесь! — настаивал Артамонов.

— Да пошел ты! — отправил его Соколов.

— Артамонов прав, — встал с места Рудик. — Когда вы говорите за глаза это на вашей совести, а когда при всех нас — то это уже и на нашей. Извинитесь.

— У вас что, лунное затмение?! — постучал себе по виску Клинцов.

— Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, — сказал Соколов.

Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыве все заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там Соколов с Клинцовым и отсиживались.

— Что-то мы ничего не поняли, — сказал Соколов, обращаясь больше к Рудику. — Больно уж круто вы все вывернули.

— Где ж вы раньше были? Куда смотрели? — затараторил Клинцов. — Ведь все вы с самого начала едва ли не поощряли нас к этому!

— То было раньше, — сказал Рудик.

— Дайте сигарету, — повел глазами Артамонов. — Что-то мне даже как-то не по себе. Закурить, что ли?

Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.

— Спасибо, — отказался Артамонов. — Как-нибудь без сопливых.

— Брезгуешь, что ли? — придвигался к нему Соколов.

— Очень даже может быть.

— Ну, тогда тормознись здесь на минутку, когда все пойдут, — сказал Соколов.

— Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной? — пытался Артамонов свести на нет выясняловку отношений, смазать ее. Приветствуя такую его позицию, после звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы разнимая его с Соколовым.

— Нет проблем, я сейчас догоню, — сказал он и остался.

Соколов и Клинцов тоже остались.

— Вы будете драться против меня вдвоем? — спросил Артамонов у Клинцова.

Клинцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Клинцов вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник, повел беседу:

— Что-то, я смотрю, вы с Решетовым откровенно не уважаете служивых. Тот со всеми отслужившими в армии постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам, и ты воду мутишь.

— Смотря каких служивых, — отсеял лишних Артамонов. — С Рудиком, например, у нас нет никаких трений. Полный контакт.

— Ну, с Рудиком, допустим, понятно — он себе на уме.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Не понимаешь? Я объясню, — бил Соколов копытом. — Слышал такой стишок — старших всех мы уважаем?

— Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?

— Может, и дает.

— Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!

— Я чувствую, ты хочешь потягаться, — уже не владел собой Соколов.

— Честно говоря, никакого желания, — признался Артамонов.

— Трусишь, что ли? — провоцировал его Соколов.

— Я же говорю: желания нет, — уходил от столкновения Артамонов.

— Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?

— Ну а ты что, хочешь подраться?

— Видишь ли…

— Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай, говори! — Артамонов стал медленно приближаться. — А если я не хочу с тобой драться?! Или даже трушу? Что делать?! — До Соколова оставалось как раз столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. — Может, мне с тобой драться западло?! — продолжал надвигаться Артамонов.

Соколов ударил первым — пыром в подкостницу. Артамонов выдержал удар и, схватив противника за свитер, въехал ему лбом в нос, и ниже, и выше, и в скулу — по всему лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном, превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с чинариками.

Однокурсники ожидали исхода поединка в вестибюле.

— Где Соколов? — спросили они у вышедшего из туалета Артамонова.

— Там.

Соколова подняли и отвезли в больницу. До конца дня в полное сознание он так и не пришел, хотя врачи оценили сотрясение как легкое. После больницы Соколова затащили в общежитие, привели в чувства и на такси отправили домой.

Наутро он то ли делал вид, то ли на самом деле ничего не помнил. На «военке», выстроив всех на плацу, дежурный офицер спросил:

— Кто это вам, курсант Соколов, выбил зуб?

Кудрявый Соколов стоял в левом краю шеренги. Он не нашел, как поступить: отшутиться, отмолчаться или откровенно обмануть военпрепа. Шеренга ждала ответа.

— Знойко, — сказал кто-то из середины.

— Никогда бы не подумал, — удивился офицер. — Насколько я его знаю, это абсолютно интеллигентный человек.

Теперь на математике стояла гробовая тишина. Соколов перестал ходить на занятия. Он не мог переварить случившееся. Поговаривали, что он собирался вообще бросить учебу, но кто-то отсоветовал. Соколов потерялся в группе, стал незаметным. Люда перестала садиться рядом с ним на занятиях, а потом вышла замуж за пятикурсника с промфакультета.

Постепенно замешательство Знойко прошло. Он стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал, насколько круглы дырки в линолеуме или равномерно ли стерт паркет.

Наконец все стали свидетелями кульминационного момента — Дмитрий Васильевич явился на занятия в сумасшедшей тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.

— Да, кстати, — вернулся к давнишнему разговору Кравец, — знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?

— Кому? — полюбопытствовал народ.

— Нашему завкафедрой математики.

— Жаль, что он у нас ничего не ведет, — хлопнул по столу кулаком Забелин, — я бы довел его до черных дней.

— А жену Дмитрий Васильевич порешит, — сказал Пунктус. — Вот увидите.

— Точно, — подтвердил вывод Нинкин, — оклемается еще немного и порешит!

— Он великодушен, — сказала Татьяна.

— Если сам не догадается, я ему подскажу, — поклялся Усов.

— Я буду говорить об этом на Совете Безопасности! — сказал Артамонов.

…Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала только тогда, когда Зоя Яковлевна Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. Группа 76-Т3 постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля задолженности приходилась на Нинкина.

— Да, — говорил он, — зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.

— Зато теперь на него приятно посмотреть, — сказала Татьяна. — Один костюм чего стоит!

— Даже лысина стала зарастать, — хихикнул Усов.

Сессия началась без особых судорог.

— День защиты детей, — прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. — Увы, пока им ничем помочь не можем.

— Разве что вечернюю пьянку прикрыть, — сказал Реша.

Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый, отчего математика как королева наук теряла с ней все свои прелести.

Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то случалось еще что-нибудь понепристойнее. И было непонятно — то ли из-за неудач ее характер сделался таким, то ли из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед зимней сессией от нее ушел третий по счету муж.

В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента.

Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила массовый коллоквиум и, несмотря на его хороший исход, сделалась злой, как гарпия. Она посчитала, что «хоры» и «отлы», полученные на коллоквиуме, — не что иное, как случайность, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил положительные оценки.

Все ждали повального отсеивания с курса, но откуда Гукановой было знать, что бесподобные сдвиги группы — дело рук Знойко. В благодарность за возвращение себя к жизни он натаскал всех желающих из 76-Т3 по тяжелым разделам математики настолько здорово, что многие сами удивлялись своим успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду — он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал он и про английский. Если выдавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться, делалось неудобно, словно ему в обиду.

На экзамене Гуканова достала из сумочки свой кондуит, в котором были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин против фамилии переваливало за десять, то четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну, тройка так тройка — бог с ней. Хорошо бы только это. Но с тройкой по математике профессор Зингерман не допускал к теоретической механике, а если и допускал, то выше тройки у него было тоже не получить. Дальше — больше. Зачетки с тройкой по термеху Зингерман выбрасывал в окно собакам. Ставил оценку — и фьють в форточку. Он считал, что инженер, как и хирург, может знать или все или ничего. Третьего не дано, все середины приводят в первом случае к аварии, как во втором — к смерти пациента. Поэтому тройка по термеху — это полная бесполезность разговоров с деканатом о стипендии. А дальше и о дипломе. Поэтому зачетка с тройкой по тремеху становится никчемной — и дорога ей только в окно собакам. И апеллируй потом хоть ко всевышнему — в следующем семестре диета неминуема и разгрузка вагонов в товарной конторе гарантирована.

Но психоз Гукановой остался психозом, а знания, напичканные Знойко, знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из воды высшей математики группа вышла как никогда сухой.

Глава 12 ИСТОРИЯ С ФИЛОСОФИЕЙ

Будильник, как лихорадочный, затрясся на своей единственной уцелевшей ножке. Ответственный в комнате за время Артамонов, не просыпаясь, с размаху вогнал стопорную кнопку по самое некуда. Рудик, зная, что в течение получаса никто и усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть, — на часах было почти восемь!

— Когда ж ты выспишься, Мурат-ага?! Опять втихомолку перевел звонок на час назад! — с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая c него одеяло. — Ты бы воровал этот час у себя! А то ведь воруешь у всех нас!

Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес:

— Часы пара мастэрская, ходят наугад.

— Какие сегодня занятия? — спросил Артамонов, выплывая из постели.

— Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год подряд, и никто еще в точности тебе ни разу не ответил. Неужели трудно сделать соответствующий вывод?! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способная на необширные обобщения, — пристыдил его Гриншпон. — Где зубная паста?

— Я выбросил вчера пустой тюбик, — без задних мыслей ответил Артамонов.

— Сколько раз я тебе говорил: без моего личного осмотра не выбрасывай! — продекламировал Миша. Он был автором открытия, суть которого сводилась к тому, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика всегда можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял Гриншпон, хозяйственность, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, им не очень верилось.

— Вы еще пять минут поболтаете, и на лекцию можно будет не торопиться, — сказал Рудик.

Все бросились в умывальную комнату и сбили с ног Мукина, доделывающего зарядку. Раньше Мукин занимался фитнесом у себя в 540-й комнате, но Фельдмана быстро вывели из себя метрономические громыхания атлета о пол вместе с гирями, и он стал подсыпать кнопки. Мукину было не с руки ежеутренне выколупывать из пяток колкий металл, и он стал холить свою фигуру снарядами на скользком кафеле умывальной комнаты.

Гриншпон, Рудик и Мурат успели прошмыгнуть в 315-ю аудиторию вовремя. Неимоверным усилием воли они заставили себя пройти перед самым носом преподавателя прогулочным шагом — ведь когда бегут, значит, опаздывают, а если идут спокойно, значит, успевают. Так, по крайней мере, считали некоторые преподаватели. В том числе и лектор по философии профессор Золотников.

Профессор не успел заговорить о гносеологических и классовых корнях идеализма, как в аудиторию ворвался опоздавший Артамонов.

— Я вас слушаю. Должно быть, вы уже придумали причину опоздания? — обратился к нему Золотников. По субботам он был склонен к минору.

— Троллейбуса долго не было, — без запинки выдал Артамонов.

— Причина объективная, — понимающе закивал Золотников. Ему неоднократно приходилось дежурить в общежитии номер два, и все проживающие там давно примелькались ему. — А что, золотой мой, — посмотрел он в окно, — через спортивную площадку уже троллейбусную линию протянули?

Артамонов изготовился покраснеть, но тут на язык подвернулась неплохая отмазка:

— Я сегодня спал не в общежитии, я ночевал на… — не мог быстро придумать Артамонов и чуть не сказал: на вокзале. Если бы не подсказка с верхнего ряда, он так и не вспомнил бы, где ночевал минувшей ночью.

— На груди утеса-великана, — подсказали с галерки.

— Ну, если только… — извинительно пожал плечами Золотников.

Дверь отворилась еще раз, и в аудиторию вбежал Пунктус.

— Автобус опоздал! — выпалил он на ходу.

— Номер, случайно, не одиннадцатый? — спросил Золотников.

Пунктус вылепил на лице улыбку схимника и начал озираться по сторонам, пытаясь по лицам угадать, что здесь произошло до него и как вести себя дальше. Но недаром говорится, что друзья познаются в беде — в учебное помещение бесшумно вошел весь зеленый Нинкин и тихо, словно со сна, произнес:

— Трамвай так и не пришел.

Аудитория прыснула и полезла под столы. Нинкин, окинув взглядом стоящего, как в ступоре, Пунктуса, спокойно прошел на свое любимое место у батареи отопления и принялся выкладывать перед собой ненужные принадлежности.

Приступы смеха утихли. Золотников опять приступил к гносеологическим и классовым корням идеализма. Но, видно, сегодня ему было не суждено высказаться по этому вопросу — на пороге возник Решетов.

— Ну, здесь понятно — такси или электричка, других видов транспорта у нас в городе нет, — предложил варианты Золотников.

Многие сделали попытку рассмеяться, а Реша, как с трибуны, подняв руку, попросил тишины:

— Вы не угадали, товарищ профессор, я шел пешком. Но я слышал, вы тоже немножко изучали физику и наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность всему голова. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать.

— Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду, — заоткровенничал профессор. — Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. А во-вторых, уважаемый, все, что вы мне нагородили, имеет место только при скоростях, близких к скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист!

После короткого отступления Золотников окинул взглядом население, прикинул на глаз его количество и сказал:

— В аудитории не хватает пяти человек. Старостам подать журналы.

Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко и даже какое-то время преподавал ее. В те горячие годы он рвался к истине, поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области, как абсолютно черное тело. Но истина ускользала и терялась из виду. Она становилась как бы все ближе и ближе, но схватить ее за рукав Золотникову никак не удавалось. Такое асимптотическое приближение к истине Золотникова не устраивало, и тогда он взялся познать мир философским путем, логически, решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию — истина вообще скрылась из виду. Краеугольные камни философии едва не стали для него надгробными. С тех пор Золотников стал относиться к жизни с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он когда-то раз и навсегда, удел массажистов. Стоит ли то и дело напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, все население привито с детства. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически, так сказать, наследует первичность бытия.

Несколько лет назад некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник по философии, намекнув на обширные связи в издательствах. Золотников долго не думая согласился на соавторство. Причем без всяких авансов. Он знал, что ничего сложного в написании учебника нет, ведь студенты читают там только курсив, и то если он помечен какой-нибудь сноской типа — курсив мой. Но он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский.

Профессор Малинский в свое время тоже побывал технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. Но как говорится, чем дальше в лес, тем толще партизаны. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому ровно по одному году. После реабилитации Малинскому ничего не оставалось, как перековать свои мечи на орало, то бишь, переквалифицироваться из технарей в политические и пойти рядовым философом в вуз.

Вскоре новое учебное пособие по философии вышло. По вине типографии или по чьей-то еще вине на обложке учебника красовалась только фамилия Малинского. Фамилии Золотникова там не было и в помине, хотя из трехсот страниц книги он сочинил больше половины.

На этой почве у Золотникова случился первый удар. К счастью, все обошлось, но с некоторым осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу именно он, а никакой не Малинский. Золотников заставлял всех подряд слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную — Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.

С непривычки во всем этом обхаживании виделось что-то болезненное.

— На меня смотрите, на меня! — как глухарь в песне, стал заходиться он на лекциях. — Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза!

Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.

Во время лекций шли вот такие разговоры.

— У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! — говорил Нинкин, потягиваясь.

— Просто ты воспринимаешь его однобоко, — объяснял Пунктус другу токости философских штучек.

— Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! — фантазировал Артамонов.

— Он патетичен, этот Золотников, как соло на трубе! — вставлял Гриншпон.

Как-то по весне Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил первокурсникам срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему самому предстояло эти рефераты защищать.

— Вы не сделали ни одной выписки по теме! — теребил он Мата. — Почему?

— Так, еп-тать, еще, мля, снег не растаял, — находился лодырь.

— В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!

Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся, как самовар. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем, чем надо. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии: кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, даже такой, как, например, с Пунктусом.

— Снимите темные очки! Я не вижу глаз! — докололся как-то до него Золотников.

— Очки с диоптриями, — спокойно отвечал Пунктус. — Они вас увеличивают для меня.

— В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!

— Такую справку мне не дадут, — вяло вел диалог Пунктус. В последнее время он стал наращивать свое присутствие на лекциях, и этот наезд Золотникова даже несколько обижал его.

— Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! — Золотников нервничал еще сильнее, когда ему отвечали спокойно и с достоинством.

— Нет, вы вовсе не сверкаете, — выдавил из себя Пунктус.

— Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю — вы постоянно в беседах! — колотило Золотникова. — Несите сюда свою тетрадь!

Пунктус передал тетрадь по рядам. Записи в ней были в полном порядке. Но остановиться Золотников уже не мог — сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.

— То, что вы успеваете записывать, — не повод для постоянных разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нинкин, покажите конспекты!

Нинкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался, — все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и пытался ввести в курс какого-то своего дела.

— Я вам говорю! Именно вам! — тыкал в него кулачищем Золотников. Да-да, вам!

Нинкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ опередил его порыв.

— Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Чемерис мне не нужна! — не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения не могло ускользнуть от его взора.

В блокноте Нинкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более ни одного первоисточника. Нинкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.

— Я читал! — пытался оправдаться Нинкин. — И писал! — Когда он выходил из себя, то всегда рисковал заблудиться.

— Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне под нос эти извращения! Я удаляю вас с лекции! Матвеев, несите свою тетрадь! — Золотников без удержу стал косить всех подряд.

Мат тоже никогда ничего не записывал. На этом поприще его не пугали никакие угрозы.

Свое легкое поведение он объяснял тем, что у него якобы писчий спазм, полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. В этом смысле, лишь бы ничего не делать, он был амбидекстером, причем не просто физиологически, а на уровне подкорки. Он даже запасся какой-то сомнительной справкой на этот счет. Иногда от скуки Мат все же дорывался до полупустой конспективной тетради, но ни к чему хорошему это не приводило — на листах появлялась криптография. За эти каракули Мата уважительно величали заслуженным каракулеводом. В течение семестра, чтобы сохранять форму, Мат нажимал на гипнопедию — постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского, а к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в ужасных чужих почерках, и самые пагубные из них, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как высокую или офсетную печать.

— Я не понимаю, мля, почему слушатель академии бывает, а слушателя института не бывает, еп-тать? — возмущался Мат.

— А виноваты во всем вы, Пунктус! — плавно продолжал Золотников, демонстрируя потоку тайнопись Мата. Будто поток никогда ее не видел.

— Я бы не сказал, — ответил Пунктус. — Я считаю, что Матвеев ленив сам по себе. И я тут ни при чем…

— Да он, мля, в смысле, ну как бы… еп-тать, — поплыл Мат, пытаясь выкарабкаться из водоворота.

— Не перебивайте, когда вас не спрашивают! — теперь уже тихонько Золотников рыкнул на Матвеева и вновь навалился на Пунктуса: — Вы очень вольно себя ведете!

— А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни! — встал с места Пунктус. — Вы ломитесь в нее, как в автобус!

— Я больше не буду с вами церемониться! Я… я… — затрясся Золотников, и кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу у Золотникова образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунктуса, он стал входить в кульминационную фазу пароксизма. — Я… вы, Пунктус, можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю… я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!

Один Клинцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Клинцов тихо поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего.

К первому экзамену по философии готовились с надрывом, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда — новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. Даже этот пустяк мог сильно сказаться на его экзаменационном настроении. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в «Учительскую газету». Лучше бы он вообще выпал за кадр.

В течение трех дней, отведенных на подготовку, студенты не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову блажью.

— Шпаргалки, — передразнивал Артамонов химика Виткевича, — лучший способ закрепления пройденного материала.

— А если еще и помнить, в каком кармане какая лежит, то вообще не надо никаких консультаций, — соглашался с ним Гриншпон.

— Жаль, что Золотников все шпоры изымет перед экзаменом.

— Виткевич в этом смысле погуманнее… дает возможность пользоваться.

— Выход один — изготовить за ночь запасные варианты шпор.

— Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями.

— Тогда спим.

— Придется.

— Все будет нормально, — вместо спокойной ночи пожелал Рудик.

— Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать.

Философию сдавали все вперемешку — и те, кому светило, и те, кому нет.

В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной учебной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность подопечных. Рассадил всех экзаменуемых по одному за стол и принялся исподлобья наблюдать за ними.

— Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Насчет шпаргалок я вас, кажется, предупреждал!

Усов вынул из-за спины носовой платок и показал Золотникову.

— Садитесь на место! — хмыкнул философ.

Через некоторое время снова:

— Усов, что вы возитесь со своим носовым платком? Неужели вы такой сопливый?

Но Усов уже давно занимался переписыванием и заходился в собственном насморке чисто символически. Однако это его не спасло. Он был удален за шпаргалки.

Клинцов, как самый лучший дополнитель, отвечал первым. Но на экзамене нужно отвечать, а не дополнять. Причем отвечать так, чтобы больше нечего было добавить. Клинцов не смог произнести ни слова не только по билету, но и в свое оправдание.

— Как это я допустил такую промашку! — покачивал Золотников головой, рассматривая в журнале ряд положительных оценок за дополнения. Когда Золотников обнаруживал пустую породу, ему сразу хотелось получить от студента побуквенные знания. — Придется вам зайти ко мне еще разок, поставил Золотников знак препинания во всей этой тягомотине.

Бирюк, заскочивший на секундочку к подопечным, делился своей методой списывания:

— Сидишь и упорно смотришь ему в глаза. Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько нужно. И, как только замечаешь, что он начинает задыхаться от твоей правды, можно смело левой рукой…

— Мне за такой сеанс гипноза предложили зайти еще разок, — сказал Усов.

— И мне тоже, — сказал вышедший из аудитории Клинцов.

— Когда ошибается комсомолец — это его личные проблемы, а когда ошибается комсорг — обвиняют весь комсомол, — выдал сентенцию стоявший рядом Артамонов. — У тебя, Клинцов, нет опыта турнирной борьбы!

Следом за Клинцовым сошла с дистанции Татьяна. За ней Пунктус, он проходил у Золотникова по особому счету.

Мат тоже. Два семестра он тащился в основном на микросхемах типа «не знаю, мля, так сказать… в смысле…», «не выучил, еп-тать, в принципе… поскольку…», «завтра, как есть… всенепременнейше… так сказать, расскажу после прочтения, мля».

Философ топтал Мата до помутнения в глазах. В моменты лирических отступлений Золотников оставлял в покое предмет и искал вслух причины столь неполных философских познаний Мата:

— Чем вы вообще занимаетесь в жизни?! Я бы вам простил, будь вы каким-нибудь чемпионом, что ли! Но ведь вы сама серость! На что, интересно, вы гробите свое свободное время? Может быть, на общественную жизнь? За что, кстати, вы отвечаете в группе? Есть ли у вас какое-нибудь комсомольское поручение, несете ли вы общественную нагрузку?

— В каком-то смысле, так сказать, мля, за политинформацию, мля, отвечаю, что ли, — как на допросе, отвечал Мат.

— Ну, и о чем вы информировали группу в последний раз? — Золотников усаживался в кресло все удобнее и удобнее.

— Разве что… если… об Эфиопии, еп-тать, — говорил сущую правду Мат. — Так сказать… читал… в каком-то смысле… очерк… в общем, об Аддис-Абебе.

— Пересдача через неделю, — сказал Золотников старосте группы Рудику.

Рудик кивнул головой, принимая информацию к сведению.

— А вы через пару недель придете пересдавать, — сказал Золотников Мату. — Вместе с Пунктусом. Раньше вам не выучить. Придете прямо ко мне на дом. Я ухожу в отпуск и в институте уже больше не появлюсь. Вы свободны, Аддис-Абеба! — сказал Золотников Мату и про себя добавил: «Ну что учить в этой философии? Ее соль так малогабаритна… первичность и вторичность материи, а все остальное чистейшей воды вода!»

Бирюк, зашедший к друзьям после сдачи, ужаснулся результатам экзамена по философии:

— Столько двоек у Золотникова?! Ну вы даете, ребята! И ты, Мат?! Я вижу, друзья, вы не натасканы на Золотникова. Золотников законченный рыбак, и историй, не связанных с водой, он просто не признает. Ты же морж, Мат! Ты должен был почувствовать это! Ему только намекни про рыбалку — он сразу забудет про философию и начнет исходить гордостью за свои снасти! В этот момент перейти к положительной оценке не составляет никакого труда. Ведь философия, собственно, и началась-то с рыбалки. Возьмите того же Платона бросал в воду поплавки разные, камешки, наблюдал, как расходятся круги, размышляя о том о сем. А потом просто описал все, что видел.

— Правда?! — обрадовалась Татьяна. — Но я никогда в жизни не ловила рыбу!

— Тогда философию придется учить, — сказал Бирюк тоном ментора.

Мату пришлось идти пересдавать экзамен одному, потому что Пунктус пересдавать не пошел — он понимал, что удачи ему все равно не видать. Он сам поставил себе оценку на квитке для пересдачи, сам расписался за Золотникова и сам сдал квиток в деканат. Никто ничего не засек. Подделка легко сошла за настоящую отметку. Скорее всего, потому, что слишком авантюрным был ход. Никому в учебной части и в голову не могло прийти, что отметку можно подделать. Ложную оценку секретари перенесли с квиточка в зачетку Пунктуса.

Мат поплелся к Золотникову на квартиру в одиночку. Он занял у Забелина болотные сапоги и куртку — всю в мормышках, в которой тот отбывал Меловое, и явился к профессору в обеденное время.

Философ сидел за столом и принимал вовнутрь что-то очень эксцентричное на запах из аргентинской или, как минимум, из чилийской кухни.

— Ну что, проходи, Аддис-Абеба, — вспомнил Золотников чрезмерную занятость двоечника по общественно-политической линии.

Мат в душе был поэтом и ему с голодухи послышалось вместо Аддис-Абеба «садись обедать». Он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать острый пирог с рыбой. Когда, помыв и вытерев руки, Золотников вернулся в столовую, Мат уже развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь лицом, хозяину ничего не оставалось, как продолжить потчевать неуча. Мат долго не выходил из-за стола, и Золотников чуть не закормил его, как когда-то Пунктус с Нинкиным в Меловом чуть не закормили бабкиных свиней.

После обеда Золотников приступил к опросу. Речь сама собой зашла о рыбалке. Пересдача экзамена прошла, как сиеста, без особых аномалий.

А вообще сессия — это мечта. И почему каникулы начинаются после нее? Их следовало бы поменять местами. Когда вырываешь на кино пару часов из отведенных на подготовку, даже индийский фильм кажется увлекательным. А на каникулах пропадает охота отдыхать. Купаешься в ненужной свободе и понимаешь, что она не более чем осознанная необходимость, как говаривал великий Ленин.

Даже как-то неинтересно.

Глава 13 ИЗ ЗАГОТОВОК

Химик Виткевич, похожий на баснописца, заметил как-то на консультации:

— К экзамену допущу тех, кто заготовит шпаргалки исключительно своей рукой. Буду сверять почерки. А эксперт из меня сами знаете какой.

Дмитрий Иванович Виткевич в отличие от профессора Золотникова считал, что лучший способ закрепления пройденного материала — изготовление шпаргалок. Студент, занимаясь этим делом в надежде списать на экзамене, вторично прорабатывает предмет, сам того не подозревая. Пробегая налегке вновь по всем темам, он усваивает весь курс комплексно, по двум каналам памяти — механическому и зрительному. К тому же, собираясь на экзамен, он запоминает, в каком кармане какая заготовка лежит, и таким образом классифицирует свои знания. Это позволяет ему держать в голове все соли химии и химикалии.

Заяви такое Золотников, первокурсники удивились бы до крайности, а из уст химика требование иметь шпаргалки прозвучало почти программно. Это была не единственная странность, которую Виткевич обнаружил в себе за семестр. Взять хотя бы химические анекдоты, которых он рассказал столько, что по ним можно было выучить половину высшей химии. Он рассказывал их, как новую тему, — не улыбаясь, сохраняя каменную серьезность. Словно мимические мышцы, складывающие лицо в улыбку, у него атрофировались. За серьезность Дмитрия Ивановича уважали более всего. Благодаря ей он постоянно притягивал к себе. Его лекции были интересны, их никто не пропускал. Проверки посещаемости, устраиваемые на них деканатом, считались делом в какой-то мере кощунственным, потому что отсутствующих на них никогда не было.

Меж тем от Бирюка пришел слушок, что Виткевич преподавал в свое время в МГУ и был первым рецензентом Солженицына. И что-то там у него было с его женой. После этой новости все растворы, полимеры и анионы стали еще занимательнее. Бирюк божился в подлинности пикантной составляющей слушка и уверял, что по институту ходит чешская книжонка, в которой это в деталях расписано. При желании эту книжонку можно было отловить у парней с промфакультета и прочитать в порядке надзора за Бирюком.

— Теперь ясно, почему Виткевич ходит заложив руки за спину, — догадался Рудик. — Сказывается длительное пребывание в неволе. Сталин знал, кого сажать и на сколько. Самых лучших упекал.

Создавалось впечатление, будто химик еле носил свое тяжелое прошлое и ежеминутно помнил о нем. Он часто останавливал мел на середине формулы и задумывался, и только усиливающийся в аудитории шепот возвращал его к реальности.

Сам же Виткевич при чтении лекций никогда не пользовался никакими бумажками, как это делали многие преподаватели. Он знал свою науку назубок, поэтому все его требования воспринимались как законные.

— Все-таки химик наш хитрый, как штопор! — размышлял Гриншпон. — Не покажешь ему шпоры — двойка, покажешь — он их отберет, и тоже двойка. Ловкое колечко он затеял! Не верю я ему! — Но больше всего Мишу удивляло в химии то, что карболка, или карболовая кислота, имеет свою химическую формулу. Вроде, когда употребляешь слово в обиходе, не придаешь этому значения, а когда выясняется, что это рядовое слово имеет столь высокий химический смысл, начинаешь уважать это слово, и всех тех, кто употребляет карболку. В целях гигиены, конечно. Карболкой, кстати сказать, пахли все вещи Гриншпона.

Но на экзамене Виткевич словно забыл про все. Не спросил про шпаргалки и не следил, списывают ли. Будто знал, что никто списывать не будет. Все недоуменно брали билеты, невероятно легко отвечали и, бросив в урну непригодившиеся шпаргалки, выходили поделиться удивлением с рассевшимися под дверью одногруппниками.

Один только Усов не мог удержаться, чтобы не напомнить о себе. Прежде чем взять билет, он долго вытаскивал из карманов свои микротворения и расписывал Виткевичу, на какой четвертинке какой вопрос раскрыт. Химик, не глядя, опустил шпаргалки в урну. Усов взял билет и сел за стол. Натура постоянно тащила его не туда. Посидев смирно минут пять, он спросил, нельзя ли ему воспользоваться шпаргалками.

— Пожалуйста, — спокойно разрешил химик.

Усов полез в урну и достал листочки. Дмитрий Иванович не среагировал на выпад, дождался, пока Усов иссякнет, и поставил ему тройку.

— Не за плохие знания, а в назидание, — прокомментировал он свое решение.

Все сошлись во мнении, что химия — это не наука, а одно баловство.

Виткевич свое дело сделал. Он вынудил подопечных понять предмет. Экзамены как таковые его мало интересовали. Кто из студентов на что способен в химии, он распознавал по походке.

— Жизнь — это химия, — любил говаривать он. — Химия чистой воды. Всего четыре азотистых окончания! И бесконечное количество их комбинаций и последовательности — вот вам и все наши клетки!

С историей КПСС, или, как говорилось, с кэпээснёй, дела обстояли проще, но наоборот. То, что никто не получит ниже четверки, подразумевалось. Этот предмет знать на тройку было стыдновато — такая была социалистическя трактовка. Потому что вел его некто Иван Иванович Боровиков, который также на других курсах читал диамат и научный коммунизм. Память его была до того перегруженной, что он путал все эти науки.

Немного найдется на земле людей, внешность которых так верно соответствовала бы фамилии. Боровиков был овальным и белым, как боровик. Вечная его фланелевая шляпа с пришитым листком довершала сходство с грибом. И еще меньше найдется на земле людей, внешность которых так сильно расходилась бы с сутью. Когда Иван Иванович открывал рот и уголки его толстых губ устремлялись вверх, доходя до ямочек на пухлых щеках, все ожидали, что он скажет сейчас что-то очень веселое. Руки слушателей инстинктивно тянулись к лицам, чтобы прикрыть их на случай, если придется прыснуть, но Боровиков так неподкупно заговаривал о предмете, что улыбки студентов не успевали расползтись по лицам и свертывались в гримаски удивления. В этот момент он начинал походить на Маркса, целующего Энгельса по случаю написания первого тома «Капитала».

— Что такое демократический централизм? — спрашивал он у аудитории и сам себе отвечал.

Народ начинал лепить все подряд.

— Неверно, — говорил он. — Демократический централизм — это когда каждый в отдельности «против», а все вместе «за». Демократический централизм — это хорошо.

— Но если все так хорошо, то почему все так плохо? — пытали его, и он отвечал вопросом на вопрос.

— Потому что — дефицит, — отвечал Боровиков. — А что такое с марксистской точки зрения дефицит?

— Это объективная реальность, данная нам в ощущениях, — отвечал Реша.

— Правильно, — принимал ответ Боровиков.

Так натруженно проходили занятия по истории партии. Боровиков был близок к открытому высказыванию: «Социализм — это советсткая власть плюс электрификация всей колючей проволоки», но никогда не опускался до него, потому что не любил склок с парткомом.

Боровиков умел подать материал так, что было понятно: все произносимое им — туфта, но экзамен, извините, сдавать придется. Не надо вникать в эти бессмертные произведения, надо просто знать, для чего и когда они писались. Их не надо учить, как математику, но как философию деградации сознания общества знать необходимо.

— История КПСС, — говорил Боровиков, — самая величайшая формальность в мире! И соблюсти ее — наша задача!

Он читал лекции самозабвенно.

— В молодости Шверник напряженно всматривался в окружающую действительность… — сообщал он серьезно и без единого намека на улыбку, чем сразу поднимал настроение. В лучшие минуты своих публичных бдений Боровиков высказывался так горячо, что казалось, будто он выступает на форуме по борьбе с международным промышленным шпионажем. — А чтобы яйцо получалось в мешочек, его надо варить в течение насвистывания одного куплета «Интернационала», — завершал он лекцию.

Боровикову было всегда неприятно ставить в экзаменационную ведомость уродливый «неуд». Он до последнего наставлял на истинную стезю искателей легких, но тупиковых путей. За отлично разрисованные и оформленные конспекты он бранил, как за самоволку в армии.

— Зачем вы попусту тратите время?! Ведь я не требовал от вас конспекты! Придется пачкать документ, ничего не поделаешь, — и выводил в ведомости пагубную отметку. — Эх, — говорил он, принимая зачет у Татьяны. — Неужели не ясно, что материя первична, а сознание вторично. Главное в этом деле большой бюст, на который можно поставить чашечку растворимого кофе. А вы думаете, легко моей материи определять ваше сознание?!

Он часто иронизировал над собой.

— У меня даже цыганки вместо линии жизни все линию партии находят, вытягивал он вперед свою руку. — Прямо не ладонь, а краткий курс!

Боровиков носил широчайшие штаны, похожие на миниатюрный бредень с огромной карной. Это его одеяние никак не укрывало выпирающих наружу ненасиженной задницы и лицевого счета. Своей внешностью он походил на Хрущева и на Мичурина одновременно.

— Ну что, ниппель-поппель? — обращался он к сидевшим всегда рядком и едва не державшихся за руки Нинкину и Пунктусу и продолжал читать свою едва ли не матерную лекцию. — В основе всех гуманитарных наук лежат анус и фаллос в их единстве и борьбе противоположностей.

Боровиков предчувствовал, что пройдет время и в 1985 году для выхода из КПСС будут требовать две рекомендации. А свободой станут называть осознанную необходимость денег. Своим поведением он готовил новейшую эпоху. И вклад его в перестройку еще не до конца оценен органами.

…Термодинамика — тоже интересная наука, но навязывавший ее студентам преподаватель Мих Михыч был еще интереснее. Он обладал двухметровой фигурой, и Татьяна открыто благоговела перед ним. Почти еженедельно она повторяла: «Вот это, я понимаю, мужчина!»

Всем своим поведением на занятиях Мих Михыч словно извинялся за то, что сам он, будучи студентом, тоже опаздывал, симулировал, списывал, а теперь вот вынужден наказывать за это других.

Бирюк уверял, что нет для Мих Михыча страшнее испытания, чем экзамен. Перед началом экзамена он, по обыкновению, посылал кого-нибудь из студентов в ближайший киоск за газетами, чтобы, читая их, не видеть, как, списывая, готовятся к ответу испытуемые. А если случайно замечал, как кто-то безбожно дерет из учебника, Мих Михыч краснел как рак. Ему было стыдно за подопечного.

На экзамене в 76-Т3 Мих Михыч не ввел никаких новшеств — послал в киоск за прессой Нинкина с Пунктусом, и те, как всегда, перестарались. Они принесли такую кучу чтива, что ее можно было одолеть только к осени.

Термодинамик тщательно обложился ворохом газет, как мешками с песком, и экзамен начался.

Несмотря на установленные законом Мих Михыча льготы, Татьяна умудрилась схватить «пару». Из необширной науки она удосужилась одолеть только пропедевтику, а три основных закона термодинамики решила пропустить, посчитав, что для хорошей оценки достаточно благоговения перед преподавателем.

Мих Михыч задавал ей наилегчайшие наводящие вопросы, вытягивал ее на ответ, как мог, но даже одного закона из трех законов термодинамики он так из нее и не вынул. Он весь измучился, глядя на Татьяну. Это было выше его сил. Со слезами на глазах он поставил ей «неуд».

Глава 14 РАСКАЧКА

В семь вечера Гриншпон был у общежития. Он мог бы приехать и утром, но не терпелось увидеть друзей. Он посмотрел на окно 535-й комнаты там не было видно никаких признаков обитания. «По крайней мере, Реши нет точно — он бы распахнул все настежь», — подумал Миша и вошел в вестибюль.

Ключа от комнаты на вахте не оказалось.

— Уже забрали, — доложила Алиса Ивановна, отставная энкавэдэшница. Сурьезный такой, в кожанке.

Гриншпон понял, о ком идет речь. Других «сурьезных» в 535-й комнате не обитало.

В коридорах слышались шаги, эхом раскатывалось хлопанье дверьми, погромыхивала музыка — общежитие оживало после летних каникул. Двое в стельку пятикурсников вскрывали ножом дверь в свою комнату и уверяли друг друга, что ключ никто из них не терял. Какой-то изгой сидел на полу возле урны и курил один за другим лежащие вокруг урны чинарики.

Гриншпон подошел к своей двери, пнул ее ногой и вошел.

— Привет! — Рудик с усердием потряс ему руку. — Как Сосновка?

— За три недели надоела! Замотались играть каждый день. А ты что-то бледный, как спирохета! Не иначе вместо курорта в подвале отсиживался? Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку. — На, дарю.

— Вот это да! — воспрял Рудик, пробуя подарки на свет, на зуб и на запах. — Где взял?

— Где взял, где взял?! Купил! И не нюхай — там все герметично!

— Дейcтвительно, запечатали так запечатали. Ни одна молекула не улизнет. Спасибо, удружил, а то «Прима» с «Лигеросом» уже в легкие въелись!

— Кравца больше нет, — сообщил Гриншпон.

— Как «нет»?

— Перевели, — сказал Гриншпон и воспроизвел, как все произошло.

А все произошло из-за не в меру дальновидного батона Кравца, а еще точнее, из-за брата Кравца Эдика. Эдик не особенно утруждал себя учебой, занимался в основном дебошами. Пять лет папа-генерал не видел первенца. Служба — дело понятное. Свиделись только этим летом. Отец взглянул на старшее чадо пятилетней выдержки и отправился в институт, чтобы, пока не поздно, изъять из обращения младшего семинариста. Генерал так и заявил ректору, что культуры обучения во вверенном ему вузе нет никакой и что доверять своих детей этому институту — очень большой риск со стороны родителей. На что ректор даже и не возразил. Кравца перевели в МВТУ им. Баумана. Прямо с турбазы в Сосновке — там находилась институтская здравница.

— Ну, а Кравец, сам он что? — спросил Рудик. — Переживал хоть немного?

— Две-три искры сожаления, не больше.

— А Марина? — поинтересовался староста отношениями этой групповой пары.

— Чуть не отдалась ему в последний вечер, — доложил Миша. — А после того как уехал, к микрофону больше так и не подошла. Сказала, голос сел. Последние вечера мы работали на танцах практически вдвоем с Бирюком. А толпа требовала ее — давай, мол, Марину!

— Так, может, было бы надо поговорить с его отцом, убедить? — подумал вслух Рудик.

— С ним было бесполезно разговаривать.

Дверь комнаты распахнулась и обнажила Решу с двумя сумками наперевес. Его рот был уже открыт.

— Не спорь, Миша, — с ходу сказал он Гриншпону. — Староста всегда прав! Обстановка — она как возмущающая сила. Может расшатать, если кивать ей в такт, а пойди чуть вразрез — сама заглохнет!

— Не заводись с порога, — сказал Рудик и помог Реше избавиться от сумок. — Давай про умное потом.

— А мне что, уши затыкать? — возмутился Реша. — Ваши выражения слышны на первом этаже! Орете, как на базаре! И главное — о чем?! Обстановка, характер — тему нашли! Или в день приезда больше поговорить не о чем? — Реша сбросил куртку и начал наводить порядок. — Как вы сидите в такой темноте?! Шторы затрепетали, разлетаясь по краям карниза. — И в такой духоте! Форточки заскрипели, распахиваясь настежь. — Я прошу график дежурств по комнате в третьем семестре открыть мной! Я чищу весь этот бардак первым!

Дежурства Решетова по комнате служили для сожителей сигналом к повышенной бдительности. Реша был пропитан порядком, царившим в космосе, и, убираясь в комнате, выбрасывал в окно все лежащие не на месте вещи. И не было на него никакой управы. В эти неблагоприятные для сердечников активные дни обитатели 535-й комнаты старались попасть домой пораньше, чтобы упорядочить валяющиеся где попало личные принадлежности. Столь неземной строгостью Реша высвобождал себе массу времени. В день его дежурства к его приходу в комнате восстанавливалось приличное благообразие, и ему для наведения полного порядка оставалось только протереть пол да разогреть вчерашний суп.

Но предупредить смерчевые дежурства Решетова друзьям удавалось не всегда. На его совести лежали плавки Рудика, не снятые вовремя с форточки, забытая на обеденном столе фехтовальная перчатка Мурата, которой все пользовались при работе с горячей сковородкой, пара зимних сапог, застоявшаяся на проходе до мая месяца, и два тюбика мази «Гиоксизон» из личной аптечки Гриншпона.

Миша уверял, что мазь лежала на месте и что ее не следовало выбрасывать в окно. Он требовал от Реши возмещения убытков. После выброса, когда Гриншпон обнаружил пропажу, возможности поискать тюбики под окном не было из-за кромешной темноты. Дождавшись рассвета, Гриншпон бросился вниз на поиски, но, сколько ни рылся в кустах, так ничего и не нашел. Дворник сказал, что мазь, вероятнее всего, унесли собаки. С тех пор, совершая свои гигиенические акты, будь то с грязными носками, висящими на дужке кровати, или с сапожными щетками и кремом, выпавшими из общего крематория под тумбочкой, Реша приговаривал: «В кусты, собакам!»

Гриншпон долго сокрушался об утрате и несколько раз приходил под окно, чтобы повторно покопаться в кустах, хотя мазь была совершенно никчемной, он применял ее не по назначению. Мазь нисколько не помогала его обветренным и потрескавшимся губам, поскольку по ошибке была всунута аптекарем вместо вазелина. То, что мазь не та, Гриншпон обнаружил сразу, но, вопреки побочному и очень отрицательному эффекту, продолжал упорно пользоваться ею. Когда друзья спрашивали: «Зачем ты мучаешь себя?», он отвечал: «Уплочено! И чтоб в следующий раз смотрел, что покупаю!»

Гриншпон довел нижнюю губу до того, что не мог улыбаться. Сожители сжаливались — не шутили при нем. Но Гриншпон был легок на смех и знаками просил друзей, чтобы они не только не шутили, но и вообще не разговаривали при нем в комнате, потому как самый будничный разговор в 535-й легко обеспечивал любому присутствующему животный смех от трех до пяти баллов по шкале Рихтера. Гриншпон с трудом сдерживал рот, улыбаясь одними глазами. И тогда Реша предупредил:

— Миша, не рискуй, заткни уши!

Больной не пожелал последовать совету, продолжал пользоваться мазью, и трещина на губе превратилась в овражек, грозивший развалить губу пополам. «Гиоксизон» усугублял трагедию — от мази губа попросту разлагалась и выводила из формы личного певца и музыканта 535-й комнаты. Вася Петухов, которого приходилось приглашать с баяном на локальные гудежи взамен больного Гриншпона, пил в три раза больше. Из экономических соображений Решетов не вынес самоистязаний Гриншпона и, прикрывшись страстью к мировому порядку, отправил злополучные тюбики в окно, хотя те лежали на самом что ни на есть своем месте — глубоко в тумбочке.

Реша выполнил прямую функцию Артамонова — функцию от времени — завел всеобщий будильник, потом занялся чисто своими штучками — проверил, работает ли радио, вытащил из-под кровати двухпудовую гирю и поднял над головой: не полегчала ли? Вещи и предметы, показавшиеся ему лишними, моментально оказались за окном.

— Успокойся, — притормозил его Гриншпон. — Дежурный сегодня Артамонов, как первый по списку, а не ты! Твой вариант графика мы не утверждаем!

Закончив нулевой цикл, Реша набрал на кухне в графин воды и, вернувшись в комнату, разом опорожнил его:

— Ну, и жарища! — сказал он, отдышавшись.

— Перебрал вчера, что ли? — спросили его пытливо.

— Да нет, просто вода какая-то дистиллированная, — выказал он недовольство текущей жидкостью. — Почепской колодезной мне и стакана хватило бы.

— А это? — указал Гриншпон на бутылку коньяка «Белый аист», торчащую из сумки.

— Это подарок. Буду хранить, сколько выдержу. — И он рассказал, как на ВДНХ познакомился с девушкой, очень похожей на Рязанову, которую продолжал безрезультатно выпасать.

Не успели отвинтить «аисту» голову, как на пороге с грохотом возникла скульптурная группа Пунктус — Нинкин. От их дублированного касания дверь в 535-ю комнату два раза открылась и один раз закрылась. Музыка по соседству утонула в трясине приветствий. Вошедшие предложили присутствующим обняться попарно поперечным наложением, но в замешательстве несколько призапутались, и объятия были произведены по методу возвратного скрещивания. В результате сам Нинкин обнял Пунктуса, хотя этого можно было и не делать.

В последнее время Нинкин и Пунктус жили по принципу наибольшего благоприятствования. Их симбиоз стал настолько прочен, что субъективных причин его распада не существовало вовсе. О времени приезда, если уж на то пошло, они не договаривались, но у дверей общежития оказались одновременно. Поздоровались, словно не было никаких каникул, будто вчера они назначили здесь встречу, и она состоялась. Есть на земле люди, жизненные линии которых, однажды сойдясь, никогда ни под каким предлогом больше уже не расходятся. Нельзя было сказать, что симбиозники так уж не могли жить друг без друга, однако всегда находились рядом. А если и отстояли на внушительное расстояние, то все равно все их порывы происходили одновременно, в одном направлении и с одинаковой силой. Своим бесподобным совпадениям они нисколько не удивлялись, считая, что так живут все люди. Плывя борт о борт, они не навязывались и ничего не требовали друг от друга, но со стороны казалось, что у них непоправимая дружба.

Впятером стало веселей. Нинкин и Пунктус стали наперебой делиться своими августовскими впечатлениями и проделками, которые перекликались на каждом шагу.

— Так я не понял, где вы отдыхали? — недоуменно спросил Рудик.

— Дома, — в один голос сказали друзья.

— Но живете вы, слава богу, не рядом.

— Относительно, — в один голос сказали друзья.

— Из ваших откровений, однако, выходит, что своими дамами вы занимались метрах в трех друг от друга. Даже имена их созвучны, — сказал Рудик.

Нинкин и Пунктус хмыкнули, но не переглянулись.

— О вас необходимо доложить в соответствующие органы, — сообразил Реша, доливая коньяк. — Вас надо исследовать!

Потерю Кравца Нинкин воспринял болезненно, а Пунктус беспокойно. Механически это было выражено совершенно синхронно — они произвели несколько одинаковых движений, словно их руки и головы были соединены нитками. Симбиозникам всегда легко отдыхалось в компании с Кравцом, тем более что они жили в одной комнате с ним. Когда Кравец брал гитару, Нинкин брал в руки лыжные палки, натягивал на себя свой любимый противогаз и погружался в глубокий сон, а Пунктусу дальше его всегдашних роговых очков вообще ничего не хотелось видеть.

Минуту молчания, которой хотели почтить память ушедшего друга Кравца, спугнул робкий стук в дверь.

— Никак Татьяна? — предположил Реша.

— Татьяна никогда не стучится, — отклонил догадку Гриншпон.

Дверь скрипнула — и в проеме нарисовался Мурат. Ему обрадовались, как Татьяне. Обнялись тем же универсальным способом. Мурат, к слову сказать, немного усложнил его, навязав троекратное приложение друг к другу, отчего ритуал получился более трогательным и занял каких-то десять минут.

После обряда Мурат достал из сумки канистру.

— Маладой, — отрекомендовал он жидкость. — Совсэм нэту выдэржки.

— Хватит без толку вертеть посудину в руках. Откупоривай! — поторопил его Реша. — А то коньяк уже, похоже, рассосался.

В качестве преамбулы пропустили по пивному бокальчику вина. Бокальчики эти случайно перекочевали из пивбара 19-й столовой, увязавшись за Решей. За ним водилась одна невинная странность — покидая заведения треста столовых и ресторанов, он имел обыкновение забирать на память что-нибудь из посуды. Он отмечал на дверце шкафчика каждую новую единицу хранения своего неделимого фонда: взята там-то и там-то при таких-то обстоятельствах, прямо как гоголоевский персонаж.

— Вот это винцо так винцо! Сразу чувствуется — свое! — оценил кавказский дар Гриншпон. — А теперь давайте выпьем за уход Кравца!

Мурат поднимал тост за тостом и говорил об ушедшем горячо, как о покойнике. Температура его макаронической речи возрастала от абзаца к абзацу. В завершение Мурат еще раз обнес привезенным рогом всех ему сочувствующих.

Артамонов приехал среди ночи. Свет в общежитии к этому моменту уже отключили, поэтому обнялись в темноте. Друзья быстро ввели Артамонова в курс дела, и уже через полчаса он обливал всех свежестью своих летних историй, с неподражаемым пиететом держа в руках недопитую канистру.

— Я ехал и думал: вдруг в комнате никого не окажется? Что тогда до утра делать одному? — посентиментальничал Артамонов.

Пришлось окропить и эти чувства, поскольку они были от души.

— Пора на занятия, — потянулся Рудик. — За разговорами досиделись до утра.

— Я нэ умэт дойты. Сыла кончатса. — Мурат прилег на кровать.

— Поставлю за пропуск эн/бэ по всем лекциям, — пригрозил староста. Быт и производство — разные вещи. Не посмотрю, что угощал вином!

— Если так пойдет дальше, Мурат, тебя зарубят на первой же тренировке, — пристыдил друга Реша. — Надо всегда быть в тонусе. А это достигается только регулярными возлияниями.

Но Мурат уже спал.

— Чем хорошо грузинское вино, — рассуждал Нинкин по дороге на факультет, — оно исключает синдром похмелья.

— Нет, — возразил Пунктус, — в данный момент грузинское вино хорошо тем, что его много.

…В 315-й аудитории нового корпуса начался великий сбор. Уже рассевшиеся по местам привечали входящих согласно авторитету.

Реша был воспринят как астронавт, случайно возвратившийся из пожизненного космического путешествия. Бурные аплодисменты. Татьяну встретили, будто она поставила на пол не свой именитый портфель, а полмешка покоренных за лето мужских сердец. Бурные, продолжительные аплодисменты. На Фельдмана закричали, как на замректора по административно-хозяйственной части. Бурные аплодисменты, переходящие в овации. Появление Мата проаплодировали незаслуженно громко по инерции. Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. Все встают.

Лиц, менее известных потоку, приветствовали более чем скромно. На Усова обрушились, как на двухметрового гиганта, хотя он не вырос за лето ни на дюйм. Его габитус был устойчив и неизменяем, словно от злоупотребления амброзией. Непродолжительные аплодисменты. На Наташечкину Алешу набросились, будто та обвенчалась без свидетелей и зажилила свадебную бутылку шампанского. Аплодисменты.

Весть о переводе Кравца быстро диффундировала по группе. К моменту появления Марины о потере уже знали все. Поэтому она была встречена безмолвно, как вдова.

Но свято место, как говорится, пусто не бывает — новенького встретили тоже без единого возгласа. Несмотря на тишину, образовавшуюся на потоке, он бесцеремонно обогнул преподавательский стол и направился прямиком на галерку. Одет он был в джинсы и легкий свитер.

Татьяна обомлела, когда новичок стал приближаться к ней. Выкатив глаза, как от кислородного голодания, она молниеносно прикинула, что новенький подходит ей по росту, и сжалась насколько можно. Потом сгруппировалась и неуловимым движением подалась влево, чтобы освободить место, — вдруг новичку придет в голову сесть с нею рядом? Он скажет: подвинься, пожалуйста, а она не успеет. Она подалась влево настолько резко и неожиданно, что Фельдман, сидевший с краю, едва не упал со скамьи, зависнув на одной своей правой пухлой щечке. Так мыслила Татьяна. Но, пока она мыслила, неофитовы туфли бесшнурочной системы протопали мимо. Татьяна проводила их тревожным взглядом и опять незаметным движением, которое с ее массой произвел бы далеко не каждый, водворила себя на место. Душу ее поразила свежая надежда. Новичок вошел в сердце Татьяны, наступая на головы ее прежним избранникам, создававшим в органе и без того невообразимую толчею. Но стоило новичку втиснуться, как там, в клокочущей темноте, сразу стало свободно и, главное, легко. Татьяну охватывала лишь незначительная тревога. Она почти не волновалась за судьбу очередного предприятия. Маленькое сиюминутное замешательство только подбавляло специй в ситуацию. В ее голове апробировались варианты, как безотказнее провести любовную диверсию в отношении новичка — врасплох или методично подтачивая основы.

Новенький сел рядом с Матом. В несложное движение головы Мат вложил смысл поклона и, протянув новичку ближнюю связку своих сарделек, представился:

— Мат.

— Бондарь, — ответил новичок.

— Очень приятно, мля, в смысле… тут вот это мы… — указал он другой связкой на Мукина и Фельдмана. Сделав все возможное, Мат, с трудом разговаривавший с незнакомыми людьми, отсел в сторону, навсегда перепоручив новенького своим друзьям.

— Вот твой староста, — Мукин в конце лекции указал Бондарю на Рудика. А вон твоя будущая невеста, — кивнул Мукин головой в сторону Татьяны.

— Это почему? — удивился Бондарь.

— Ты ей по росту подходишь, — пояснил Мукин. — Она тебя несколько раз отмерит, а потом чик — и отрежет.

В перерыве Татьяна отозвала Мукина к окну, уселась на подоконник, и глядя на желтые листья во дворе, спросила:

— Получается, что у нас — новенький?

— Конечно, конечно! — бодро потряс ее за плечи Борис.

— Как это понимать?

— А вот так! Зачислен в нашу группу по переводу. Так что дерзай. Фамилия — Бондарь, а как зовут, можешь узнать и сама.

— Да ты что?! — обрадовалась Татьяна.

— И не сиди на мраморном подоконнике, — посоветовал ей Мукин, кормилицу простудишь.

Татьяна замахнулась, чтобы размазать Мукина по панели, но тот грамотно увернулся.

Быстро забыв про намек, Татьяна чуть было не потерла рукой об руку. Сегодня карта и впрямь шла к ней. Шансы возрастали. Татьяна разнесла новость по группе и до конца занятий исподтишка рассматривала сидевшего рядом с Мукиным новичка.

Тянучку на занятия завершил Мурат. Он принял товарный вид только к концу третьей пары, но войти в аудиторию так и не решился. Подремывая под дверью, он слушал, как Юлий Моисеевич Зингерман, словно находясь вне игры, насаждал свою точку зрения на вращение вокруг трех осей никому не нужного твердого тела. Слушатели вместо гранита науки грызли концы авторучек.

После занятий Татьяну подослали к новенькому, чтобы пригласить его в пойму на открытие сезона. Планировалось устроить легкий пикничок с печеной картошкой и вином из плодово-ягодных выжимок.

— Ты, Мурат, мог бы и не приходить вовсе. Все равно тебе топать назад за канистрой, — сказал Рудик горцу, продолжавшему дремать под дверью. — Надо же и домашнее как-то допить, а то скиснет.

— Уже допылы, — развел руками Мурат.

Дорога на речку была знакома от каждого вывороченного булыжника до любой собаки на перекрестках. Пойма, заждавшись своих всегдашних посетителей, метала под ноги букет за букетом. Уселись вокруг костра и заговорили все сразу. Каждый слушал соседа только с тем, чтобы поймать паузу и тут же вступить со своей партией. Собранный за лето фактический материал сегодня просто сбрасывался в общую кучу, а детально он будет разобран на всевозможных собраниях, заседаниях, во время бессонницы и на лекциях. Исключая, конечно, зингермановские по термеху и золотниковские по политэкономии, болтать на которых было делом не очень прибыльным. А пока можно гнать и вширь, и вкось, и вдоль, и поперек, рассказывая все подряд.

Татьяна в красках докладывала, как убила пять своих каникулярных декад. Выяснилось, что в Кирове Калужской области за год ее отсутствия по ней так соскучились, что от желающих подискутировать не было отбоя ни днем ни ночью. В каждую очередную редакцию своей поэзы она вносила коррективы и в конце концов полностью потеряла основу. Ее никто не уличал. Если докапываться до истины, что тогда получится? Не студенческая группа, а спецслужба какая-то. По исповеди Татьяны выходило, что основная ее жизнь идет где-то там, на родине, где ее признает весь мужской пол напролет, а здесь все любовное происходит как бы в шутку, от нечего делать. И нет никакой особенной беды в том, что с Рудиком и Мучкиным пока что ничего не вышло. Зато теперь есть новая надежда.

Клинцов работал на два фронта. Он отсекал Татьяну от новичка, втираясь к нему в адепты, и параллельно пытался не выпустить из поля зрения оставшуюся без присмотра Кравца Марину.

— Хватит переживать! — тараторил он чуть ли не в ухо Марине. — Свет, что ли, клином сошелся на этом Кравце? Если он на самом деле любит тебя, значит, в ближайшее время организует почтовый диалог. Но если за месяц ничего не напишет, считай, пропал. А что касается дела, то завязывать лучше сразу, порезче. Легче будет. — Как таран, входил он в роль главного утешителя Марины.

— Ты ведь уехал из Сосновки вместе с ним. Он тебе ничего не передавал для меня? — наивно полагалась на Клинцова Марина.

— Нет, — соврал Клинцов, которому Кравец впопыхах поручил передать Марине перстенек и адрес убытия. — Если бы хоть что-то, я бы сразу…

— А я, дура, надеялась, — теряла веру Марина.

— В наше время вообще глупо на кого-то надеяться. — Клинцов всегда остро чувствовал ситуацию и вовремя запускал в оборот самый въедливый раздел своего лексикона. В сущности, он был демагогом, но при разговоре с ним трудно было уловить переходную точку, за которой его силлогизмы утрачивали логику. Обыкновенно первую половину беседы он вел обстоятельно, а когда собеседник терял бдительность и начинал верить на слово, Клинцов загибал, куда хотел. Удавалось это, конечно, не всегда, но, ведя разговор с Мариной, на успех словесных махинаций рассчитывать было можно.

Ветер совал в руки студентам то березовый лист, то кленовый. Жухлая трава с удовольствием льнула к костру. Солнце по дуге скатывалось на загородную свалку.

— А мне нравится, что мы вот так сидим, спорим, — сказал Артамонов, задумчиво глядя на огонь.

— Кто у нас писарь? — всполошился Усов. — Нужно завести синодик и записывать всех, кто уходит. Учредим День грусти. Будем оплакивать. Петрунева — без вести пропавшего, Кравца — жертву вмешательства общественности, и так далее.

К вечеру по дороге назад Пунктус и Нинкин запели: «Как трудно в осень одиноким, но мы — вдвоем, но мы — вдвоем!» И даже шепелявили, как Лещенко.

Компания не успела разойтись по комнатам, как в 535-ю ворвалась Татьяна.

— Дикая новость, мальчики! — глотая куски воздуха, заговорила она. Женское общежитие упразднили! Теперь жилищные условия станут смешанными и будут разделяться только по факультетам! Теперь все будут жить, где хотят! Мне выдали ордер в двести тридцать вторую комнату! Почти к вам! Этажом ниже! Насколько я помню, это в левом крыле!

— Эмансипация продолжается, — сказал Рудик.

— Происки Запада, — вяло заметил Гриншпон.

— Таким радикальным макаром можно раскрепоститься до уровня племенной нравственности, — очень длинно сказал Реша.

— Прямо там! — Татьяна привстала со стула. — Где сядете, там и слезете! Мы вам с Алешиной просто так не дадимся!

— Ценность моего пропуска в женскую общагу девальвировала, — сказал сам себе Рудик. — Теперь туда могут таскаться все, кому не лень.

— Да, теперь женщины общие, — сказал Реша.

— Но Татьяна, я думаю, по-прежнему останется частной. Правда, Таня? — сказал Артамонов и получил подзатыльник. — Я сообщу об этом в «Гринпис»! только и оставалось ему сказать.

— Тэпэр Нинэл лубой врэма приводыт госты, — промямлил Мурат. — Нэ нада каждый дэн Алыса Ывановна пыва покупат.

— Ну ладно, мальчики, я побежала, — бросила Татьяна, исчезая из обозримого пространства. Ей надо было спешить. Эта подвижка в улучшении быта студентов приблизила ее к новичку Бондарю, как минимум, на сто метров, которые разделяли бывшие разнополые дортуары — женское общежитие номер один и мужское общежитие номер два. Получив в подсобке у завхоза новые шторы, коврик и мусорную корзину, Татьяна рьяно взялась за работу — наводить марафет. Не обращая внимания на Наташину Алешу и двух других пампушек, доставшихся ей в сожительницы, Татьяна начала с корнем выветривать из порядком загаженной комнаты мужской дух, который от многолетнего пребывания там хлопцев с промфакультета наглухо въелся в стены. Татьяна была намерена устроить в своем новом жилище такую гармонию, чтобы, как только войдет Бондарь, — а она была уверена, что он непременно проделает это в ближайшее время, — чтобы как только он вошел, то по оформлению интерьера сразу бы понял, насколько внутренне Татьяна интереснее и сложнее, чем внешне. Перед ним бы сначала неясно, из-за штор у самого порога, обозначился слегка освещенный настольной лампой контур, абрис ее души, а потом, когда новенький раздвинет занавески и при полном свете обшарит взглядом углы, — висцеральный мир Татьяны проявится полностью, как водяные знаки на рубле. «А кровати придется сдвигать, — подумала она в завершение своего легкого мечтательно пассажа, — на одной нам будет нечего ловить. Думаю, что Алеша не обидится. Я ведь не навсегда, а только на случай, если гость придет неожиданно. Верно, ведь?» — спросила она у отражения в зеркале, наслаждаясь своими антропометрическими данными.

Произведя пробное сдвигание кроватей, Татьяна принялась опробовать сексодром и выяснила, что по центру ложа все равно не улечься — как раз под спину подпадает спаренная окантовка сетки. Татьяна быстро сообразила и подсунула под панцирную сетку чертежную доску, чтобы предотвратить прогибание до пола, — получилось то, что надо. Она взяла чертежную доску Алеши и вставила под второй матрац — доска легла, как там и лежала. Повторные рысистые испытания дали положительный результат. В завершении Татьяна сняла с антресолей и бросила на означенную постельку дополнительную подушку — не казенную, ватную, а на реальном гусином пере, чтобы в случае неудачи подушку можно было укусить за уголок и заснуть по-новому.

Услышав чей-то приближающийся гомон, Татьяна быстро все разобрала и смело открыла дверь подругам.

Тем временем Пунтус устранял бардак на антресолях у себя в комнате.

— Гитара! Кравец забыл гитару! — чуть не свалился он со стремянки.

— Выморочное имущество принадлежит государству, — сказал Нинкин и широко, со слезинкой зевнул. — А государство — это мы. С тобой.

— Там внутри записка! — Пунктус чудом удерживался на лестнице. — Дай какую-нибудь палку или кусок проволоки — далеко завалилась!

Вынули бумажку, прочитали. Оказалось, что Кравец не забыл гитару, а подарил. Причем не кому-то, а всей группе.

— Надо созывать треугольник, — едва справляясь с очередным приступом зевоты, сказал Нинкин. После высказывания его донельзя растянутые челюсти еще долго не могли сойтись снова.

Инструмент потащили в 535-ю комнату. Там порешили, что Кравец молодец, при расставании не впал в сантименты, не разменялся на голые всхлипы, а подарил такое, с чем не каждый уважающий себя гитарист запросто расстанется. В нашей мелкотоварной жизни это можно расценить как подвиг. Такого оборота никто не ожидал.

Гитару решили передать в пользование Гриншпону. По-честному. Стало немножко грустно. Вышли на балкон. Каждый думал: смог бы он вот так отвалить друзьям на память все, что у него есть?

Предместья общежитий шевелились. На спортплощадке стайка дипломников стучала в мяч. Кто-то бродил, таща под мышкой глаголющий транзистор. Первокурсники под балконом загадывали сброситься в общую кассу и обзавестись кухонной утварью.

— Года как не бывало, — процедил Рудик сквозь курительную трубку и глубоко затянулся густым дымом сандеры.

Уставшие обитатели 535-й комнаты улеглись поверх постелей, не раздеваясь.

Сумерки заходили издали, намеками. Всем было лень встать и включить свет.

…Единственной педагогической новостью в третьем семестре был Юлий Моисеевич Зингерман. Он вел теоретическую механику, короче, термех, который подменил собой начерталку.

— После Цыпленкова наши девочки стали заметно прибавлять в весе, сказал Артамонов Бирюку.

— Потому что пока еще в должной мере не ведают о термехе.

— Зингерман никаких поводов для расстройства не дает.

— Всему свое время. Он ждет, когда закончится раскачка. Потом сразу проявится как гром средь ясного неба, — предрек Бирюк.

Раскачка в высшей школе обыкновенно тянется неделю-две по четным семестрам и две-три по нечетным. Наиболее выпукло она наблюдается после зимних каникул. Татьянин день растягивается до 8 Марта. Пора безвременья, тягостного бессезонья. Время ныряет в тоннель, как в больших городах небольшие реки. Ни снегопадов не случается в эти дни, ни ветров. Один и тот же иней подолгу висит на деревьях. Контуры сугробов совершенно не меняются. Дворники как левого, так и правого толка от безделья покуривают на лавочках, словно посдавали все свои движки на перемотку. Как назло, во всех кинотеатрах идет один и тот же фильм. Все живет, как в затяжном прыжке. Февраль тянется медленно, как пытка. Солнце встает и садится настолько неспешно, что медленная эволюция теней от пятиэтажек просто изматывает.

Опытные преподаватели стараются не трогать студентов во время раскачки. Толку все равно не будет.

Но вот трехнедельная раскачка нечетного семестра завершилась. Затишье иссякло. Время, вырвавшись из плена, заметалось, засуетилось. На студгородок набросились дожди. Они надоели самим себе, но от бессилья продолжали падать и падать на спортплощадку. Разбухшие вороны мясисто каркали на прохожих. Ветры раздували вееры их хвостов, и птицы постоянно оглядывались, думая, что их кто-то щупает.

Эту непогоду — чтобы заявиться с собственной напастью — как будто и поджидал Зингерман. Каждым занятием он все больше давал понять, что теоретическую механику студенты будут знать как «Отче наш». Обещанный Бирюком гром грянул. Пошли изгнания с занятий, причем с условием: провинившийся обязан до звонка выстоять под дверью, потом отыскать по расписанию, когда упущенная тема будет читаться Зингерманом на вечернем отделении, и непременно присутствовать на ней. Иначе на экзамене сведутся счеты.

Во время контрольных, которых не было в учебном плане, Зингерман намеренно выходил из аудитории. Но дух его оставался на посту. Редко кто отваживался списывать и даже пошевелиться. Потому как механик внезапно врывался, вылавливал нарушителей и выгонял за дверь. Такие двойки смывались кровью. Они висели на неудачниках месяцами, пока Зингерман не замечал в глазах полного раскаяния и объемистых знаний по теме. Теоретическая механика, считал он, не выносит лжи и лицемерия. Выгодней было признаться, что не можешь решить задачу. Тогда Юлий Моисеевич повторно разминал материал, смачно жевал и заставлял тупицу проглатывать эту гадость.

В Клинцове он сразу обнаружил пустую породу и снимал с него по три шкуры. Сын кандидата технических наук, накачивал он выскочку, должен знать в три раза больше обычного студента.

Чемерис чернела при виде Зингермана. Но такая защитная окраска была ей ни к чему. Юлий Моисеевич относился к Татьяне с почтением — таких чистых, открытых и доверчивых глаз не было, по его мнению, больше ни у кого в институте. Со всеми механик разговаривал на «ты» и только с Татьяной — на «вы».

Над Зингерманом смог надругаться только мастер по списыванию Усов. Он оказался самым хладнокровным в баталиях с механиком. На решающем экзамене, после восьми неудов в группе, глаза Усова ни разу не шелохнулись и правая рука не дрогнула, пока левая переносила на контрольный лист, защищенный автографом Зингермана, формулы и расчеты со «шпоры» на подошве. У руки Усова оказалось больше степеней свободы, чем предполагал Зингерман. По науке человеческая рука имеет сорок шесть степеней свободы, то есть может двигаться в сорока шести не повторяющих друг друга направлениях. Усов путем долгих упражнений довел филигранность своей конечности до сорока семи степеней свободы и драл на экзаменах аккуратно и безбожно.

Чтобы без потерь дотянуть до следующей раскачки, треугольник был вынужден провести чрезвычайное заседание и принять меры. И вопрос был не в том, чтобы народец начал наращивать свое присутствие на лекциях.

Но об этом — в следующей главе.

Глава 15 В ЖИЗНИ НАДО СРЫВАТЬСЯ

Зингерман без всякой задней мысли нагнетал второкурсникам знания по динамике твердого тела. Формулы были такими длинными, что не хватало доски. Они телескопически выдвигались из Зингермана, как складные стропила, и захватывали все писчее пространство.

Рудик, Клинцов и Фельдман уже полчаса, сложив ладони рупором, манили к себе Бондаря по очень важному делу. Новичок никак не мог подловить момент для безнаказанной передислокации с третьего ряда на четвертый. Наконец, воспользовавшись тем, что теоретический механик увлекся длинным, как бычий цепень, алгоритмом вывода формулы ускорения Кориолиса, Бондарь форсировал проход между рядами и подсел к треугольнику. Чрезвычайное совещание вершин руководящей фигуры получилось открытым и расширенным.

— Если верить твоим высказываниям, — шепнул Бондарю Рудик, — то до нас у себя в Туле ты занимался дискотеками.

— Было дело, — сказал Бондарь. — За что и выгнали.

— Ну так давай организуем что-нибудь подобное и здесь, — предложил староста.

— Почему бы и нет? — повел плечами Бондарь.

— Вот это разговор, — поощрил его Клинцов. — А то у нас тут полная скука.

— Но для этого надо решить ряд моментов, — пояснил ситуацию Бондарь, помещение, кадры, деньги, девушки…

— Насчет финансов поговоришь с Фельдманом, — сказал Рудик. — Но отдельно, не сейчас. — Фельдман согласительно опустил голову, дав Бондарю понять, что готов разговаривать с ним на эту тему в любое свободное от учебы время в профкоме института. — А насчет девушек… — продолжил староста, поговори с Муратом. И поторопись — надо успеть разобраться с этими вопросами к Новому году, и ни секундой позже.

Нинкин, будучи свидетелем всего этого разговора, поленился напрягаться и не сказал ровным счетом ничего. Да от него, собственно, ничего и не требовалось.

Исполнительный Бондарь воспользовался советом треугольника и на следующий день отправился на пробный официальный визит к Фельдману в институтский профком.

После обеда Фельдман был другим человеком. Он замещал председателя профкома института и как мог отвечал за жидкие, но не очень прозрачные финансы общественной структуры.

Бондарь бросил на Фельдмана ретроспективный взгляд и потребовал денег на закупку аппаратуры.

— На самом деле в стране уже более сотни ди-джеев трудятся на виниловой почве, — сказал Бондарь.

— Я и сам чувствую, что народ требует зрелищ, — согласился Фельдман и спросил: — А сколько на нее, на эту дискотеку, надо денег?

— Пятьсот или шестьсот рублей, — прикинул Бондарь.

Услышав сумму, которую запросил Бондарь, Фельдман пришел в ужас.

— Ты понимаешь, что говоришь?! — взвился он. — Знаешь, сколько на такой капитал можно всему потоку материальных помощей навыписывать?! Все это заманчиво насчет дискотеки, я бы даже сказал — прогрессивно, но не по карману нашему профкому! Половину — еще куда ни шло, а столько! Я даже не знаю… — Фельдман торговался, как частный предприниматель. На него иногда находило, и он начинал считать себя хозяином всего профсоюзного имущества и наличности. Симптомы деловитости проявлялись в нем все с большей силой и грозились перерасти в хроническое неуважение к простому люду.

Привстав на цыпочки, Фельдман бродил из угла в угол, то и дело закладывая руку за спину. Постоянное стремление стать повыше как в прямом, так и в переносном смысле привело к тому, что он научился перемещаться по любой плоскости на кончиках пальцев без всяких пуантов. Чтобы угодить всем обращающимся и в то же время ставить всех зарывающихся на место, Фельдман внутренне устремился к концептуальной многослойности. А она обеспечивалась исключительно такой походкой, когда демаркационная линия между ягодицами неминуемо нарушается и одна половинка заезжает на другую с обязательным возвращением на свое место. Фельдман научился проделывать это совершенно незаметно для окружающих, только походка при этом становилась более пружинистой и крадущейся. С помощью столь незатейливой уловки Фельдман прибавил три сантиметра в прямом смысле и ни вершка — в переносном. Позднее эта его походка, находившаяся где-то между шкиперской и кавалерийской, привела к ухудшению осанки и травме шейного отдела позвоночника.

В течение всего разговора Фельдман нервно поглядывал на часы, как будто у него в ведомстве внедрялась посекундная тарификация приемного времени.

После спешных дебатов стороны сошлись на половине. Бондаря это устраивало — он намеренно завысил требуемую сумму вдвое, и в результате вышло как раз столько, сколько нужно.

Под диско-клуб под нажимом общественности институтский профком отвел «аквариум» — стеклянный параллелепипед, притиснутый к торцу главного учебного корпуса. По проекту помещение задумывалось как студенческое кафе, но неожиданно даже для самого ректора было пущено под бельевой склад.

Если бы не Татьяна, неизвестно, смогли бы нанятые Бондарем грузчики без потерь перетащить из «аквариума» в подвал расползавшееся в руках тряпье, которое по гражданской обороне предназначалось для каких-то чрезвычайных ситуаций. Бондарю за эту беспримерную помощь в перетаскивании пришлось пообещать Татьяне место внештатной официантки. Не сейчас, к весне, но Татьяну устраивало и это.

Забелин вызвался быть мастером по световым эффектам бесплатно, без всяких компенсаций.

Вскоре диско-клуб был готов к пробному приему посетителей. В пику ансамблю «Сладкие спазмы» он был назван «Веселые судороги». Так решил Бондарь.

Объявление на его стеклянных дверях гласило: «По причине небезразмерности зала приглашаем не всех желающих. Билеты продаются в профкоме. За справками никуда не обращаться».

Бондарь строго-настрого приказал Фельдману:

— Билеты распространяй по принципу равного представительства. Чтобы дам было столько же, сколько и мужиков. Иначе будет провал — выпрет наружу невостребованность, которая может все свести к нулю. Народец зажмется и не будет танцевать. А это всегда плохо.

— Хорошо, — сказал Фельдман и запустил в ход свой обычный трюк.

В результате основная часть билетов разошлась по блату. Поток просителей не кончался. Фельдмана брали за кадык, но, несмотря на свою всегдашнюю изворотливость, он не мог обеспечить билетами очередь длиною в коридор.

— Вас же в институте пять тысяч, а зал вмещает всего полсотни! — объяснял он студентам тупиковость ситуации и трусил — он не выполнил указания Бондаря насчет паритета полов и опасался, как бы жизнь не сделала на талоне его совести очередной прокол или, хуже того — не прожгла, ведь, когда у судьбы нет под рукой дырокола, она может прожечь дырочки в личном деле обыкновенной «Примой».

Татьяне не досталось контрамарки. Но она все равно решила попасть на первую дискотеку стопроцентно. Раздвинув толпу, она прощемилась в профком, затащила Фельдмана в пустую комнату, заперла на шпингалет дверь и стала смотреть на него в упор. Фельдман стремглав опустился с цыпочек на пятки и с перепугу отдал свою кровную контрамарку. Татьяна выдула из груди тяжкий воздух, который от задержки дыхания безвылазно клубился в ее гребцовских легких минут пять, и молча вышла. Свернув до осьмушки заветную контрамарку, она аккуратно упрятала ее на дно сумочки.

Немало почитателей увели «Веселые судороги» у вокально-иструментального ансамбля «Сладкие спазмы» своим дебютом. Мелодии, от которых раздувались стекла «аквариума», были немножко громоподобнее, чем тот вялый музон, который возделывали Бирюк с Гриншпоном на своем экологически чистом музыкальном участке и который был присущ публике, живущей по отрывному календарю костромского полиграфического гиганта. Студенты старались презреть танцульки под живую, но заезженную советскую эстраду и поспешали на синтетическую западную дискотеку.

— «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», — легко угадывал группу Пунктус и, поправляя очки, устремлялся в круг танцевать быстрый танец, чего он обычно не делал под аккомпанемент Миши Гриншпона.

— «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», — вступал с ним в разговор тугодум Нинкин — как обычно, через полчаса.

…Когда в окрестные магазины завезли елочные украшения, Новым годом пахнуло еще более свежо и остро. Повсюду прямо на улицах начинались какие-то рождественные базары, ответить за которые народ должен был по полной программе.

Остатки неяркого декабрьского света пробивались в 535-ю комнату сквозь призму бутылок в межрамном пространстве и рассыпались по стенам всеми цветами побежалости. Батарея напитков была намеренно заморожена до самого праздника. Очень сильно веселил глаз зеленый напиток «Тархун», к розливу которого приступил местный пищекомбинат. Мурат путался и называл его по-своему — «Трахун».

— Подлетаем к проксиме Центавра, — комментировал Решетов, поглаживая разноцветные отсветы бутылей на своих иллюминаторах. — С музыкой вроде бы наладили — спасибо Бондарю, но, чтобы сочельник был действительно звездным, необходимо решить проблему женщин на ночь. На новогоднюю ночь, — сказал Реша и сделал вид, что поправился.

— Пусть Мурат, как и договаривались, смотается в пединститут, — надавил на горца Рудик. — Слышь, мушкетер, как там у тебя дела с Нинелью? Пригласил бы ты их к нам всех сразу, что ли… Всю группу без остатка и разногласий!

На такой вопрос — как там у тебя дела с Нинелью? — Мурат мог ответить только письменно. Устно он не вникал в то, какое чувство у него возникало к Нинели, он просто загонял в мыло пару-тройку таксомоторов в день, чтобы видеть подругу из неродственного педагогического вуза непрерывно, а если свиданию мешала тренировка, Мурат направлял всю свою любовь на противника и изрешечивал его рапирами до посинения.

Ковалентная связь пединститута с Муратом установилась во время производственной практики. Нино была с причудами. Она числилась на четвертом курсе иняза, и никакой учительницы из нее уже явно не получалось. Она разговаривала с Муратом только по-английски, потому что русский стала подзабывать. Мурат тоже практически не знал русского, и ему ничего не оставалось, как по подсказке Бирюка пойти в кружок «диссидентов», где Зоя Яковлевна Карпова готовила желающих старшекурсников к защите диплома на английском.

Защита диплома на иностранном языке — это стопроцентная защита, уверял Бирюк. Многие оттого и защищались на различных наречиях, чтобы не провалиться на русском говоре. В дипломной комиссии в случаях, когда идет защита на иностранном, сидят представители и с кафедры иностранных языков, и с профильной кафедры. Одна половина комиссии никогда не слышала про турбины и даже под страхом смерти не сможет отличить диффузор от конфузора, а крейцкопфный двигатель от турбонаддува. Другая половина — полнейший ноль в языках. В результате ты имеешь шанс проскочить между двух половин. Десять минут бормотания перед располовиненной комиссией — и ты дипломированный специалист.

Зоя Яковлевна стала приглашать горца в гости, чтобы, как бы между прочим, свести его со своей золотушной дочерью. Но Мурат и за хорошо сервированным столом оставался верен Нинели. Он исправно съедал все приготовленное Карповой — первое, второе, третье, десерт, отвечал на любые вопросы о кавказском житье-бытье и быстро удирал в сторону пединститута, к Нинели.

Через день после совещания с треугольником Мурат доложил о выполнении комсомольского поручения. Чтобы не утомлять акцентом, мы приводим здесь авторизованный подстрочник. В переводе на русский разговорный речь Мурата звучала бы приблизительно так:

— Все нормально. Почти все педагогши не у дел. Двух завербовали на праздник в технологический институт, трех, не помню, то ли в Дом офицеров, то ли в Дом инвалидов. Остальные свободны. В новогоднюю ночь всем им светит воздержание, пост и сухой паек. Приглашение наше девушки приняли с визгом и были согласны на любые условия. «Мы можем привести всю группу», — загорелась самая трескучая! — вошел в роль генацвали, изображая стон заждавшихся женских сердец.

— Ну, всю группу, скажем, необязательно, — урезонил Мурата Рудик, — а вот десять — пятнадцать девушек будут просто необходимы.

Фельдман выдал всем участникам институтского Дня донора по обещанному профкомом червонцу.

Реша с Артамоновым отправились на закупку продуктов для праздничных столов. Во время шопинга Артамонов вел себя прилично и не приставал к продавщицам с затеями типа: «Мне, пожалуйста, три стаканчика с пятерным сиропом». А Реша повсюду требовал книгу жалоб. Причем не с бухты-барахты. Дело в том, что Мукин и Мат, прожившие, как все помнили, День донора вхолостую, были вынуждены манкировать утренние лекции и пуститься на подработку в горпродторг, экспедировать по магазинам фуру колбасных изделий. Однако ни по одному из указанных ими адресов ни колбасы, ни колбасных изделий на поверку не оказалось.

— Куда делись колбасные изделия? — изумлялся Реша, наседая на продавцов. — То-то же надо было хлопцам нашим брать товар сразу!

— И верно! Я буду говорить об этом на десятом областном слете работников облпотребсоюза! — грозил Артамонов.

— Не надо никуда сообщать! — суетились работники прилавка. Они стучали себя в грудь и уверяли, что мясные продукты в прямую продажу не поступали давно.

— Как же не поступали, если Мукин с Матом только вчера разгрузили тут целый фургон?! — давил на торгашей Реша. Он не мог клюнуть на их ложные показания — Мат и Борис соврать или ошибиться не могли. Гремучая совесть Решетова, как кобра, встала в угрожающую позу. Он неумолимо заполнял накипью непорочные страницы жалобных книг. Реша был ярым материалистом и не верил ни во что фантомное. Он допускал, что материя может иногда переходить из одной формы в другую, но чтобы она исчезала бесследно целыми фургонами?.. Извините подвиньтесь!

Невзирая на неувязки с кооперацией, друзьям удалось набрать четыре нихераськи и две авоськи неширпотребных продуктов плюс десять кило мойвы в нагрузку к дрожжам и зеленому горошку. Всю эту добычу они вывалили в «аквариуме» для дальнейшей разделки. Селедки они притащили столько, что она со всех сторон свисала со стола.

Девушки из педагогического прибыли за час до оговоренного срока и даже прихватили с собой затравленную гербицидами елку, которая от трех игрушек согнулась ровно в три погибели и уже не разгибалась до конца праздника. Однако будничность интерьера «аквариума» с ее зеленой помощью была все-таки кое-как укрощена.

Татьяна встретила гостий из пединститута как родных. С ними ей нечего было делить. Она не видела в них соперниц. В компании с энергетически всеобъемлющей Татьяной гостьи почувствовали себя как в кавычках и поспешили за столы. Ни по росту, ни по фактурности они не могли составить Татьяне никакой конкуренции.

После короткометражного обращения к старому году в отсеченном от мира параллелепипеде начала твориться сплошная феерия. Диск-жокей Бондарь извивался за пультом, как биологически активная добавка к празднику. Быстрые танцы пошли без всяких ретардаций и вмиг вскипятили публику.

Страхуясь на всякий пожарный, местные вороны поначалу раскрылетились и шарахнулись в пойму, подальше от засверкавшего «аквариума». Потом все же несколько пообвыклись, подтянули дирижерские фраки и стали каркать на прохожих более дипломатично.

Сквозь искрящиеся стекла «аквариума» танцующие студенты походили на неземных существ. Да еще эти стробоскопы, создающие иллюзию замедленного темпа… Ссылаясь на недостаток кислорода, там, в остекленной наглухо темноте, обнимались две стихии: океан — с глубинным мерцанием и штормовым гулом и космос — со вспышками и черными провалами музыкальных пауз. Они, эти стихии, неведомые и зовущие, схлестывались в маленьком прозрачном коробке на самом дне декабрьской темени и порождали новую стихию — стихию дискотеки. В глазах и стаканах сверкал совершенно новый демон, никогда ранее ни в каких религиях и мифологиях не упоминавшийся. Огни, пометавшись в замкнутом пространстве, вырывались наружу, и над студгородком всходил свет, напоминающий зодиакальный.

Гостьи в благодарность за приглашение избрали дисконтную форму обслуживания и не погнушались даже Усовым, несмотря на его бросающуюся в глаза миниатюрность. Ему навстречу их среда выдвинула из своих рядов похожую на вертопраха дюймовочку Катю, и молодые, как дети, впервые допущенные к взрослому столу, стали держаться излишне официально. По правде говоря, этот вундеркинд Усов и юная ведьма Катя просто заколебали всех своей неуемностью.

Чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, Мурат, не снимая фуражки, напросился быть тамадой. Но заходил он издалека, слишком издалека, и пока по очень древнему кавказскому распорядку пили за скот, за урожай, за аульных родственников, Неолит Ильич закончил поздравление советскому народу. Поздравление все восприняли очень критически — прозвучало много добавлений и пожеланий с мест.

— Не мни стакан! — посоветовали Мурату, который всегда путался при непосредственном контакте со своей мозговой тканью.

Усов, успевший принять неспортивную дозу «Виорики», то и дело прорывался к микрофону и без спросу присоединялся к ажиотажу. На нем повисала дюймовочка Катя, что-то шептала на ухо и пыталась усадить на место, но из глаз Усова истекала такая едкая любовь, что дюймовочка быстро оставляла его в покое. Так было всегда — как только Усов начинал по пьяни заговаривать о своей привязанности к группе, с него сразу слетало все лишнее.

Пока торопили Мурата, пока напомнили, пока наполнили — загремели кремлевские куранты. И напрасно этот рапирист Мурат испытывал себя в конферансе — ему было не управиться одновременно и с Нинелью, и с толпой. Находясь в столь перекрестном положении, он быстро иссяк. Вожжи праздничной повозки перехватил Артамонов и погнал людей дальше. Мурату ничего не оставалось, как взять саблю и заняться хирургическим иссечением краев огромного торта, раскинувшегося в центре стола. Торт был сложен из восьми маленьких квадратных тортиков и представлял очень удобное поле для рубки издалека, чем Мурат тут же и воспользовался. Он отрубал кусок, подхватывал его кончиком сабли и этой же саблей пытался подать его себе в рот. Ему всегда кто-то мешал, и он попадал то куском торта, то концом сабли кому-нибудь то ли в голову, то ли в лицо, то ли еще куда-нибудь не туда.

У Рудика настроение было тоже не в меру куртуазным. Накануне он получил сразу два послания — из Мелового от загорелой Маши и очередную сводку погоды за ноябрь от радиодиспетчерши с Ямала. В сердцах староста хватал то одну, то нескольких педагогичек и тащил в круг покривляться. Он пытался даже заговорить с будущими училками, но радиодело не очень смешило гуманитариев. Все эти частоты и волны совсем не будоражили гостей, потому что попадали в зоны неуверенного приема.

Татьяна вела себя половинчато. Большей частью она самозабвенно танцевала, оттолкнувшись от подоконника, и заводила публику треморными движениями и цыганскими потрясами вскинутой вверх груди, давая понять, что она пусть и с трудом, но все же нашла культпросвет в этой теснотище и заполнила свободную нишу быстрого нон-стопа, в связи с чем готова бесконечно и в полной отвязке всем на зависть воплощать в телодвижениях диетический вопль одинокой и неразгаданной женщины. В эти моменты апериодические вспышки огней выхватывали из темноты в основном только ее одну — Забелину было скучно направлять фонари на других. Исполняя танец престижа, Татьяна самозабвенно играла своим нелегким телом. Она покоряла население тазобедренной и другой хаотической пластикой, словно мстя сразу всем виновникам ее сегодняшней невостребованности. Татьяна походила то на борца сумо, который овладевает азами, то на культуриста, который демонстрирует свои наросты за истекший год. Это был не танец, а дискурс, потому что он не ставил никаких точек в судьбе. Это был не танец, а балет с подстрочным сурдопереводом. На голове Татьяны красовался широкий лентец, который мешал волосам собраться в прическу «я с покоса». Ее мрачная масса не успокаивалась ни на миг — в моменты медленных танцев Татьяна набирала апельсинов и, бродя между танцующими парами, совала всем в рот оранжевые дольки. Усову по ошибке она втолкнула кожуру, причем не в рот, а дальше. Тот в горячке ничего не понял и попросил добавки. Время от времени Татьяну одолевал синдром повышенной вязкости — и тогда она подсаживалась к Решетову, чтобы насесть на него с вопросами по метагалактике.

Реша, будучи под сильным допингом, стращал ее внеземными цивилизациями, чтобы подолгу не довлела.

Нинкина и Пунктуса уже ничто не интересовало на этой дискотеке. Они устали отыскивать соединение, подобное их коменсалическому союзу, — а это, как выяснилось, было единственным способом стать счастливыми сразу обоим. Учтя долгий опыт своего симбиоза, Нинкин и Пунктус пришли к заключению, что их разрозненные, удельные знакомства с девушками ни к чему не приведут. Сколько друзья ни пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего не получалось — ровно через неделю они начинали скучать и томиться друг по другу. Приходилось убегать от подруг и возвращаться назад с виновато опущенными глазами. За Нинкиным числилось несколько попыток крутануть роман с Алешиной Наташей. Она тянула к нему свои короткие руки и не доставала, потому что вступала в конфликт с Татьяной, которая на случай пролетов с парнями придерживала Алешину подле себя.

Перед самым Новым годом друзья решили смотаться в баню, где все и приключилось. К Пунктусу, то и дело потряхивающему анакондой, стало приставать мурло, которому приглянулось все еще продолжающее, как ему показалось, подрастать по коление Пунктуса. Размахивая купюрой, мурло пыталось пригласить Пунктуса к себе в гости, обещая сплошную выпивку и закусь голодному студенту. Нинкин обиделся на Пунктуса за то, что тот позволил волочиться за собой. В отместку он после бани не пошел в общагу, а решил простоять, распаренный, под окнами, чтобы простудить придатки и умереть. Пунктус долго звал его из окна, но Нинкин настаивал на своем, пока Пунктус не пообещал ему больше никогда не откликаться ни на чьи предложения и даже не давать для этого повода.

— «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», — корчил знатока диско-текучки Пунктус.

— «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», — через полчаса присоединялся к диспуту Нинкин.

Но и сегодняшний вечер не смог подарить Пунктусу и Нинкину двух подруг, между которыми существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению. Этот вечер подводил черту под их долгими раздумьями как и с кем жить. Сегодня они окончательно утвердились в мысли: жить надо проще и с тем, с кем хочется, то есть, без всяких шаблонных наворотов. До нынешнего вечера они мучались и не понимали, как им продолжать отношения. В стране была полная неразбериха с этим вопросом. Только в самых глухих уголках общества можно было выудить информацию о том, что и у нас существует такое. Будучи зажатыми и ограниченными в понятиях, поскольку не существовало среды, Пунктус и Нинкин интуитивно кружились друг подле друга, словно выжидая, когда разрешат.

— Ну что, меньшевики, прошу к столу, — пригласил их Рудик.

Други спокойно последовали совету и уселись рядком. В разгар праздника Пунктус заметил, что вино в стакане Нинкина всегда одного цвета и налито до одного уровня, в то время как в посуде у других уровень и цвет жидкостей постоянно меняются. Догадка отрезвила Пунктуса. Он потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нинкина, покоящаяся на упертых в стол руках, упала в тарелку с оливье.

— И тут проспал! — поднял тревогу Пунктус. — Это ж надо, Новый год продрых! И когда же ты снимешь с себя эту резинку?!

Нинкина затормошили. Он вскочил, испуганно схватил бокал, машинально опорожнил в один счет и очень серьезно попросил, чтобы его пропустили в санузел.

— Что за страна?! — обиженно произнес Нинкин. — Не успеешь прикорнуть ненадолго, как тут же рядом почетный караул выстраивается!

Клинцов проводил политику двойных стандартов — контролировал Алешину и одновременно пас гостью под фикусом, то и дело обзывая ее Феней.

— Может, хватит! — не выдержала она, шатенно-вихрастая и трескучая. — Я же не называю тебя Васей, хотя ты уже чуть не хрюкаешь!

Клинцов заковылял в компанию напротив искать на ночь глядя цвета и характеры более умеренные.

Фотоаппарат Забелина сиротливо висел на оконном шпингалете. Орудие было впервые выпущено мастером из рук. Деля себя между световыми эффектами и биологичкой Леной, Забелин с трудом отмахивался от своей фотографической планиды и с болью в сердце отторгал великолепные кадры, которые так и перли в глаза, так и просились на пленку. Но сегодня он решил всенепременнейше уладить дела с биологичкой и был готов ради этого изменить не только делу жизни, но и всему на свете.

Для поддержания оперативного порядка на дискотеке Фельдман, отдавший свою контрамарку Татьяне, порекомендовал Бондарю впустить без билетов себя, Мукина и Мата как наиболее активных членов добровольной народной дружины, сокращенно — ДНД.

Мату, как самому надежному в дружине, райотдел в будничные дни доверял даже надзор за несовершеннолетними в соседних с общежитием кварталах. Так уж получалось по жизни, что, какую бы телку он ни заснял, при ближайшем рассмотрении она всегда оказывалась учащейся ПТУ. И в последний раз Мату по его же просьбе достался самый трудный надел. Охраняя и воспитывая его до самоистязания, Мат влюбился в малолетку с противозачаточными зубами, которая в свое время провела хорошо продуманное ограбление пункта приема стеклотары, а наутро притащила посуду обратно, чтобы сдать. Ее взяли с поличным. После этого случая несовершеннолетнюю поставили на учет в детскую комнату милиции. Находясь на посту, Мат проявил слабость и попытался пробить ее на причастность к организованным бандформированиям. Иными словами, попытался склонить свою подопечную сначала к дружбе, а потом к сожительству. Но то ли его речи, обретавшие смысл только в контексте узкого круга самых близких друзей, то ли просто серьезные несмыкания конституций сделали свое дело, но в любом случае при попытке взять малолетку в руки он ощутил себя на лестнице. Вслед летела просьба: «Передайте в детскую комнату милиции, что я завязываю с хулиганством и легким поведением вообще исключительно потому, чтобы мне в надзиратели не присылали таких!..» Каких, Мат не расслышал, дверь захлопнулась.

Обыкновенно при знакомствах с девушками Мат представлялся водителем ассенизационной машины. Он считал, что на антитезе «говночист, а какой умный!» прохилять гораздо легче. И действительно, у Мата при таком обороте дела почти всегда срасталось. Девушки на него липли, как мухи на висячую ленту-липучку. А тут сдуру взял да и честно представился юной нарушительнице правопорядка студентом третьего курса — и вот результат — выгнала!

Рассказывая о малолетке друзьям, Мат опускал завершающий акт несовершеннолетней. Тем не менее его поступок был обсужден в узком кругу экспертов и осужден, после чего благонадежность добровольца народной дружины Мата резко упала. Чтобы повысить ее, Мат переключился на следовательницу из линейного отдела, засидевшуюся допоздна на служебной лестнице.

А сейчас, под всю эту дискотечную какофонию, Мат сидел бок о бок со скучающей Алешиной и в сотый раз объяснял ей, что значит для него вот эта красная повязка для проформы на первый взгляд. А Наташе были по фигу все страдания этого толстого Вертера, у нее своих проблем хватало — среди гостей было столько подходящего материала, что разбегались глаза.

Реша накачивал кого-то рядом насчет того, что, дескать, люди перехитрили время — эту самую беспрерывную и безызъянную категорию жизни. Чтобы разомкнуть ее, говорил Реша, надо быть, по крайней мере, светом. А тут простой человеческий выход — Новый год. Единственная точка, где время спотыкается, как порой и мы сами на скрытой ковром ступеньке. Давайте все поголовно выпьем за время и за нас, людей!

— Давайте! — взвизгивала его визави с густым монохроматическим взглядом. — Жаль, что у нас в пединституте этот предмет не проходят…

— Его нигде не проходят, — говорил Реша, — на нем останавливаются. — Он осаживал педагогичку, устремлявшуюся в круг танцевать, и продолжал: — Так вот, чтобы качка не перевернула нефтеналивное судно, его разбивают на танки. Точно так же люди когда-то поступили со временем. Они разбили его на сезоны, периоды, семестры и путины. Все измельченное не так всесильно. Толченым можно есть даже стекло. Возьмите тот же май — День солидарности, День печати, День радио, День Победы, День пионэрии, — Решетов намеренно произнес слово через «э», как Раневская, — День пограничника. И не успеешь похмелиться после мая — сразу День защиты детей. Вот. И теперь все мы живем от праздника к празднику, от случая к случаю, время от времени. Давайте выпьем за это!

— Давайте! — звонко соглашалась собеседница и делала очередную попытку переключиться с глобального на конкретное — пойдет Решетов танцевать или нет.

Артамонов открыто сочувствовал всем. На балах и дискотеках он занимался только одним — следил за зарождением пар. Следил, как они поэтапно вытанцовываются для последующей росписи и «отбраковывания». Его с детства интересовал процесс упорядочения досознательной толпы в эти компактные двухполюсные образования. И всматривался он в хаос не праздно, а затем, чтобы ответить на вопрос, почему для одних познакомиться и раззнакомиться сущий пустяк, а для других — почти невыполнимая затея. Артамонов всегда взирал на любовную суету других с высоты своего юмора, смеялся навзрыд над удачами и неудачами друзей, ставил ни во что женский вопрос, а сам втайне мечтал подружиться с какой-нибудь начитанной девушкой. Он хотел простого советского человека женского пола без чудес и завихрений. Но поскольку с этим всегда была проблема, он забил на нее и на себя и сидел гадал, какая из пар, отлитых сегодняшним вечером, будет иметь место в будущем. И приходил к выводу, что дискотека может оказаться пустоцветной. Разве что у Забелина выгорит с этой биологичкой Леной. Да у этих лилипутов — Усова с Катей. И то вряд ли. Больно уж у этой связистки Кэт слабая хватка. Да еще эта ее тюбетейка вместо берета. Поэтому в основном соединения выйдут летучими, мыслил Артамонов образами Виткевича, который сильно доставал его на химии как одного из первых по списку.

— Если при каждой стыковке с пединститутом будут вытанцовываться по две пары, то совет да любовь наступят в группе через пятнадцать сближений, подсчитал Артамонов вслух.

— В пединституте групп не хватит, — заметил Нинкин.

— Действительно, — поддакнул Пунктус.

— В запасе камвольный комбинат, — расширил горизонты подвернувшийся под руку Усов. — Там столько бесхозного бригадного подряда! Просто страшно становится!

— Это какой еще у вас тут подряд! — как из-под земли выросла дюймовочка. — Я тебе дам подряд!

— Подряд — это хорошо, — не возникал по пустякам Усов, — только вот интересно, сколько раз, — юморил он на грани фола и согбенно тащился в центр танцевального пятачка, чтобы укрыться от преследования дюймовочки в общедоступном диско-танце.

Потом кто-то провокационно предложил крутануть бутылочку. Что тут началось! Все встали в кружок и затаили дыхание. Конечно же, первой выпало Татьяне, ей пришлось целоваться с Наташей, а потом еще и с двумя-тремя гостьями. Нинкину то и дело выпадал Пунктус, а Пунктусу, наоборот, Нинкин. Реша отчаялся дожидаться своей очереди, но в конце игры ему выпал Мат, а Рудику Мурат. Выяснилось, что если бы бутылка была полной, а не пустой, тогда бы она показала всю правду. Так и сделали — закрутили полную бутылку шампанского, и дела пошли куда лучше. Длилось, правда, это недолго разогретое и взболтавшееся содержимое не выдержало использования не по назначению и вышибло пробку вместе с проволокой. Хватило на всех. Это навело народ на мысль, что целоваться нужно срочно и со всеми подряд! Эта процедура высосала из участников почти всю энергию. В заключение Татьяне бутылка указала на висящий на стене вымпел, который институт получил в честь победы в социалистическом соревновании. Татьяна ринулась на стену.

Дискотека перевалила через свой апогей, и быстрые танцы стали все чаще прореживаться медляками. Через некоторое время народ начал потихоньку выползать на улицу.

Как праведник, без всяких зазрений валил снег, переходящий в овации. Крупные, отчетливые, словно вырезанные из бумаги снежинки доносили до земли свою индивидуальность и становились просто снегом. Как мало у них было времени, чтобы проявить себя, — от неба до земли. А тут целая жизнь. От земли до неба. Но такая же участь — затеряться в конце концов.

Студенческий бульвар мигал фонарями. Снег давил на психику, как отпущение грехов. Черный дым из труб машиностроительного завода тщетно пытался свести на нет эту индульгенцию — снег проникал в душу чистым и незапятнанным.

До личных вопросов снежинок студентам не было никакого дела. Развеселые, натанцевавшиеся, они устроили кучу малу и вываляли в сугробе дюжину самых неактивных сотоварищей.

Те, кому удалось раздобыть себе на ночь сговорчивого партнера, отправились в общежитие. Они змейкой проникли вовнутрь через предусмотрительно оставленное открытым окно «красного уголка» на первом этаже и рассосались по приготовленным заранее комнатам психологической разгрузки. Таких удачливых оказалось немного. Остальные продолжили довольствоваться красотой новогодней ночи впроголодь.

Старый и новый корпуса института следили за людской суетой и удивлялись легкомыслию людей. В такой праздник нужно стоять строго и задумчиво, даже величаво, потому как из жизни ушел еще один год и пора подвести текущие, промежуточные итоги. Сегодня нужно думать о том, что время летит непоправимо быстро. Мы, здания, живем веками, но замираем, ощущая его полет. А эти, беспечные, знай веселятся, как снежинки, забывая о краткости бытия и помня только о его первичности. Мы, бетонные, почти вечные, и то немеем перед временем, а эти бродят всю ночь и поют свои непонятные песни. Тоска и грусть ожидают вас впереди. Время не прощает такого. Беспечность наказуема.

Мурат, проводив Нинель, возвратился в комнату последним. Он застал всех в настроении, расшифровать которое ему удалось не сразу.

На потомственной кровати Реши, весь замотанный в одеяла, лежал Бирюк. Вокруг него сидели, стояли и ржали человек двадцать, не меньше. Бирюк, выпятив губы, пытался лабиализировать о чем-то до того непонятном, что по его цвета хаки лицу было не определить, бредит он или заговаривается. Через минуту о том, что же в конце концов произошло, узнал и Мурат.

А вышло так, что своим широким жестом и совсем того не желая, бондаревские «Веселые судороги» устроили бирюковским «Сладким спазмам» настоящую обструкцию. По случайному совпадению юбилейный, пятидесятый, концерт ансамбля и такая же юбилейная, но десятая по счету дискотека начались в одно и то же историческое время — 31 декабря 1977 года в

19.00. «Спазмы» посчитали, что сотня человек, которую отнимет «аквариум», — не велика потеря. Остальной народец придет как миленький. Но на концерт вокально-инструментального ансамбля явились одни только близкие, словно для того, чтобы проводить в последний путь. Бирюк ждал до половины восьмого. Актовый зал оставался почти пустым.

— Кажется, это абзац! Нас прокинули даже подфанки! — сказал Бирюк. Телки подфанки по жизни способны на все, парни подфанки — способны на все остальное! — пропел он и в сердцах произвел на гитаре свой коронный запил дикое одинокое уматное соло такой невероятной длительности, что всех достало до кишок. А звукооператор все это дело еще как надо смикшировал. Затем, запустив в пустоту зала резкий истошный проигрыш, который в среде профессионалов именовался залупом, Бирюк предложил устроить прощание славянки. Все сразу пошли у него на поводу. С каждой песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при закрытом на засов зале, потом жирно вычеркивали из списков как отпетую. К полуночи «Спазмы» распрощались со всем репертуаром.

— Ну все, чуваки, кочумаем, — провозгласил отбой Бирюк, долбанул китайской палочкой по самой большой лопасти ударной установки, затем сосанул из дула початой бутылки «Зубровки», схватил вместо полотенца чехол от барабанов и наперевес с этим куском брезента засобирался на реку сбивать нервное расстройство. В сложных аварийных ситуациях, когда жизнь применяла против него болевые приемы, Бирюк всегда, как к крайней мере, прибегал к купанию в ледяной воде.

— Ты куда? — спросил Гриншпон.

— Не волнуйся — не топиться! — успокоил он бас-гитару и скрылся в створе аварийного выхода.

Никто с лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку от пристани в реку впадала канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы. Получалась своего рода короткая вода, которая тем не менее допускала использование любого стиля.

Бирюк облюбовал местечко, стряхнул снег с прибрежных ив, разобрался и устроил из кустов вешалку. Ощутив знакомое покалывание в предвкушении приятного ледяного ожога, он стал спускаться к воде, страшно черневшей на гомолоидном снежном фоне. Свои ежеутренние купания вместе с Матом Бирюк проводил обычно на официальном моржовом пляже, хотя Мат по своей всегдашней привычке лезть во всякое дерьмо и старался затащить Бирюка купаться под канализационную трубу. Но Бирюк был стоек — он увлекал Мата купаться в стороне, где почище и попрохладнее. Каждый раз, взяв вечернюю газетку вместо коврика и прихватив пешню на случай, если прорубь подмерзнет и никто ее до него не продолбит заново, Бирюк всякий раз с радостью бежал поистязать себя температурными перепадами. Сегодня же ввиду особенной возбужденности не было никакой охоты тащиться до моржового пляжа, и Бирюк решил, что в критический для организма момент не стоит гнушаться тепловатой сточной проталиной прямо под мостом. Он заткнул нос и опустился под воду, потом вынырнул, потянулся и равномерно задвигал обеими лопатками. Так он плыл вниз по течению, пока окончательно не пришел в себя. Выбравшись на берег ниже моста, Бирюк вприпрыжку побежал назад, к биваку. Однако одежды на ивовых прутиках не оказалось. Бирюк подумал, что все это шуточки сторожа с лодочной станции, но на двери сторожки висел огромный гаражный замок. Было понятно, что с осени сюда никто не являлся. Бирюку сдуру вздумалось потрясти замок. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились лишь ценой нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к «раздевалке», но одежда не появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под мост, но там оказалось не теплее. Замерзающий морж, обрастая сосульками, начал носиться по берегу, как водяной, выжитый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему стало как будто теплее. Но Бирюк еще из «Зимовья на Студеной» Мамина-Сибиряка знал эти штучки с виртуальным согревом, и, когда пятки начали на самом деле примерзать к тропинке, Бирюк наметом рванул от реки, оставляя за собой шлейф последнего уходящего из тела тепла.

До своей квартиры ему было ближе, но беспокоить родителей по такому пустяку он не стал — а то подумают, что сдался, что, дескать, общага надоела, не вынес. Тем более что до общаги не намного и дальше, так, пустяки, пару лишних троллейбусных остановок, это даже и для бешеной собаки — не крюк. Поэтому общежитие номер два и выходило единственной спасительной точкой.

Алиса Ивановна, дежурившая на вахте, насторожилась, увидев в дверях заиндевелое чудовище. Вахту Алиса Ивановна считала самым ответственным местом в жизни и, будучи закоренелой атеисткой, не верила ни в какие чудеса. Поэтому повела она себя соответственно — вмиг обернулась турникетом, перекрыв доступ в хранимые покои, и потребовала пропуск.

— А там труба! — хрустнул рукой Бирюк, тщась показать в сторону реки. Прикрыывая пах веником из трех ивовых прутиков, Бирюк в экзотически сверкающем неглиже проскрипел мимо дежурной и зацокал по направлению к лестнице. Алисе Ивановне ничего не оставалось, как крутануться на месте вокруг своей оси и замахать вдогонку руками.

Миновав с опаской женскую территорию, на которой полным ходом шло веселье, Бирюк скользнул на заветный пятый этаж.

Следующими за Алисой Ивановной жертвами ледяного нудизма стали «паренечки» — две однояйцевые старухи-близняшки, служившие в общежитии уборщицами. Столь панибратски — «паренечки» — их нарекли за обращение, которым они предваряли каждое свое появление в комнатах. «Можно, мы у вас тут уберемся, паренечки?» — культурно спрашивали старушки обычно и в две швабры приступали к работе.

Когда почти прозрачная друза Бирюка вломилась на этаж, близнецы как раз домывали последние перед уходом домой квадратные метры. Старушки обернулись на нарастающий сзади скрип и чуть не откинулись на спину с перепугу.

— Свят, свят, свят! — закрестились они, отпрянув к стене. — Господи, помилуй!

«Паренечки» пережили лихоимство своих мужей, блокаду, превозмогли голод в Поволжье, вынесли целину и освоение Севера, но ни тот, ни другой форс-мажор не заставил их так крепко и трепетно обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище с Бирюком во главе. Они как стояли, так и сели в свои дежурные ведра. Скрещенные швабры плавно сползли по стене, а отжатые мешковинные тряпки стали медленно раскручиваться в обратную сторону.

— Пошел купаться, и вот — одежду увели! — сморозил Бирюк, думая, что старухи у него двоятся в глазах. Своим горним, как хрусталь, голосом он полностью доконал близняшек, улегшихся на полу.

— Оно еще и говорит! — успела сказать одна другой перед окончательной отключкой.

Позвякивая твердой кристаллической решеткой, ледяная глыба Бирюка перешагнула через старух и добралась до отверзтой, к счастью, 535-й комнаты. Войдя вовнутрь, Бирюк дохнул паром в пустоту, упал на койку и начал натягивать на себя все подряд одеяла, фуфайки, матрасы, скатерть со стола и шторы с карниза.

— Считается, что каждая машина имеет право на свой двигатель! — просипел Бирюк узконаправленно в подушку и сам себе ответил: — Наука умеет много гитик!

Обитатели 535-й комнаты появились не сразу — праздник в «аквариуме» продолжался. А когда появились, не сразу придумали, что делать, увидев перед собой свежий овощ глубокой заморозки. Помыслив, Реша бросился вниз за снегом, а Рудик отправился вызывать «скорую помощь». Остальные начали готовить тело к растиранию.

Растирать себя Бирюк не давал, сопротивлялся, то и дело очухиваясь и вновь засыпая здоровым моржовым сном. Решетов силком стащил с сонного одеяла и прочие покрывала.

— Самое главное — разморозить активы, — указал появившийся Гриншпон своим оттопыренным мизинцем на ушедщий в себя почти целиком бирюковский отросток, который за незначительностью так и тянуло прижечь зеленкой. Реша внял просьбе и кое-как с помощью снега с прожилками льда довел температуру тела в указанном месте до 30 градусов по Цельсию.

— Ну что? — спросил Рудик, летавший вызывать «скорую».

— Да ничего, — ответил Реша. — А врачи-то будут?

— Обещали прибыть не раньше, чем к утру. Праздник, сказали, людей по улицам подбирают.

— Пульс нитевидный, почти не прощупывается, — доложил Реша. — Но надежды терять нельзя.

— Надо бы заговор применить, — придумал Гриншпон. — Я знаю, он все по вещуньям таскался.

— Знаю я этих вещуний, — сказал Рудик. — По пять рублей пучок на каждом вокзале. Его ошпарить надо, поставьте кто-нибудь воды на плиту…

— Бесполезно. Ты же видишь, я уж как ни пробовал — и так, и сяк, и батогами… — развел руками Реша. — Лежит как колода! Хотя, правда, местами потеплел чуть-чуть.

— Вы бы форточку закрыли! Не май месяц! — предложил притворить створку Артамонов.

— Да ему уже по фигу мороз! — сказал Миша.

Ничего не поделаешь, пришлось вызывать Татьяну. Быстро это сделать не получилось, но с течением времени готовая на все чрезвычайка явилась. Именно на нее возлагалась последняя тростиночка надежды.

Татьяна вошла в комнату даже с некоторым азартом.

— Ну, где этот отморозок? — строго спросила она и велела всем исчезнуть. Когда население свалило, Татьяна, не касаясь губами горлышка, влила в себя початый флакон «Перцовки», чтобы унять возникающий под мышками трясун, разделась догола, натерлась подсолнечным маслом и нырнула в койку под ворох одеял. Прильнув к холодному остову Бирюка, она стала учащенно дышать. Долгое время от пациаента не исходило никакой реакции. Потом от пяток к мозгу проскочила пара-тройка слабых разрядов. Это и явилось началом пробуждения. Очнувшись и обнаружив подле себя что-то скользкое, Бирюк с закрытыми глазами, которые все еще были скованы льдом, рефлекторно потянулся к злачным местам общественного пользования, но Татьяна быстро тормознула его:

— Ну ты, полегче! Я тебе не вещунья какая-нибудь!

— А чего тогда улеглась тут? — спросил из тумана Бирюк, едва ворочая своим ободранным, почти свиным языком.

— Спроси что-нибудь полегче!

Татьяна встала с койки и вернула к участию в деле остальное население.

— Ему же помогла, а он же и лезет! Идиот! — посетовала Татьяна.

— Да он просто ничего не понял, — оправдали его парни.

— Я подумал, бабу резиновую подсунули! — сказал Бирюк.

— Лабух внеаморален! — подсказал Миша.

С помощью оставшейся перцовки температуру тела Бирюка удалось довести до 36,6 и потом даже до кипения с выходом пара через все отведенные природой свистки.

— Пук — это заблудившийся ик, — сказал одобрительно Артамонов. Значит, все будет по-прежнему.

— Да уж! — согласились с ним некоторые.

Наконец Бирюк заворочался активней и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший, кое-как разлепляя от пены будто не свои губы, попытался прояснить детали принятия ледяной купели. Он как-то все мотал руками и старался направить их в сторону реки. Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат согласились сбегать на берег и притащить одежду купальщика. Оказалось, Бирюк с дубняка искал ее в десяти метрах от того места, где оставил.

Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на свои стоявшие колом брюки клеш, на сапоги системы «казачок», на кожаную куртку а-ля рокер. Не заостряя на вещах внимания, он сказал:

— В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив с горкомовской клумбы охапку цветов! И сказать ей, этой женщине, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра — она к тебе. Ты — в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это… — посмотрел он на черный по колено семейный трусняк, одолженный у Реши, — бельем это назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься: «Люсь, ты? Извини, а я вот тут это… без цветов!» Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку теплого парафина и лепить из него то, что пожелает душа! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь — это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, бог знает кем придуманной жизни! Но обыкновенно люди по своей душевной лени руководствуются самым что ни на есть наивным реализмом… — Бирюк, как отмороженный беспредельник, разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим.

— Ты прав, — сказал Реша. — Узнай я это чуть раньше, Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу не хватило!

— Да не переживай ты по поводу Рязановой, все у тебя с ней наладится, походя утешил обращенного в уныние Решу Бирюк. — А мы с Мишей, — поманил Бирюк к себе на колени Гриншпона, — мы с Мишей сразу после каникул усаживаемся за композицию, будем сочинять свои песни. — Стало понятно, что происшествие на реке вызвало в Бирюке странную реакцию — оно повлекло за собою музоргвыводы. — Довольно этой дурацкой советсткой эстрады! Играем мимо нот! Хватит с нас петь чужие тексты и как попало! Нас утомили хиты, замешенные на номенклатурных метафорах! Мы не станем ждать, когда нам на сцену станут бросать веники и сырые яйца по талонам! Дайте срок — и мы укажем «Судорогам» их истинное место! Мы замесим такой крутой рок, задыхался Бирюк, намечая новый фарватер своей музыкальной течки, — такую музыку, которая позволит понять, что человек — не совмещенный санузел, а предмет очень духовного обихода! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках и перестанем ходить на линию! Мы соберем новую команду и учредим клуб своей песни! «Спазмы» еще скажут свое слово! Мы будем пахать за все наше непоротое поколение до полной отключки, пока наши братья-гундосы, — в этом месте речи Бирюк потянулся к своей куртке, наршарил в кармане бельевую прищепку и нацепил ее на свой и без того синий шнобель, — пока наши братья-гундосы, — процедил он теперь уже через нос, — не слабают над нами Шопена! Правильно, Миша?!

— Правильно, — ответил Гриншпон. — Мы станем часовыми нашего отечественного рока!

— Дай бог, — пожелали им друзья.

А Миша с Бирюком взяли гитару и запели что-то нечтовое, неизбывное, из своих первых самостоятельных и личных набросков:

Звездный Новый го-о-од, ра-а-дость или грусть нам с тобою он принесё-о-о-от! Может, никогда-а-а, может, навсегда-а-а счастье мне моё-о-о вернё-о-о-от!

Глава 16 НАС ОКРУЖАЮТ ОДНИ УБЛЮДКИ

Под каблуком крещенских морозов наконец-то стихли метели. До зимних каникул оставались считаные дни.

О существовании именно ее, Татьянина, дня Черемис узнала совсем недавно. То, что она родилась 25 января по старому стилю в час ночи по летнему времени и по не зависящим от нее обстоятельствам, она знала, а вот то, что в этот день родилась еще и какая-то святая по имени Татьяна, она не знала. И не знала того, что в этот день был подписан Указ об учреждении Московского университета. Обо всем этом Татьяне поведал настенный календарь, который ей подарил Бирюк, замазывая свою промашку с Днем донора.

Лучше поздно, чем никогда, подумала Татьяна о своем Дне ангела и решила наверстать упущенное. Она объявила, что праздник назван в честь именно ее дня рождения, и велела всем прийти к ней в комнату отметить. Сообщила она об этом и персонально Бондарю. Татьяна устала ждать от жизни счастливой случайности в плане сближения с ним. Захватить его врасплох, как она рассчитывала поначалу, у нее не получилось, поэтому оставалось действовать, методично подтачивая примерно в такой последовательности: вечеринка в комнате — три сеанса подряд в кинотеатре «Победа» — ночь в ресторане «Журавли» — совместная вылазка на природу в Сосновку — ЗАГС. Последний пункт был необязательным, замуж Татьяна собиралась выйти только после окончания института. Кому она нужна недипломированная?! Поэтому интерес для нее заключался больше в самом процессе. Но если Бондарь попросит руки сам, то она не будет отказываться, мыслила Татьяна.

Треугольник принудил Черемис временно приостановить групповую вакханалию, поскольку крайне неопытная материаловедка Лариса Анатольевна, помешавшаяся на свойствах чугунов и сталей, пообещала сжечь группу в керамических печах, если не будут проведены все сорванные во время раскачки лабораторные работы. Что ни говори, а Лариса Анатольевна была человеком ответственным и, как могла, боролась за усвояемость знаний. Когда кто-то из студентов умудрялся до конца раскрыть физический смысл понятия типа эвтектика или изотерма, одно название которого эвакуирует завтрак из организма неположенным тыловым путем, а через хав, она была готова сымитировать с любым ботаном полный оргазм на брудершафт. И понятное дело, такие штучки, как отложить лабораторные до греческих календ, с Ларисой Анатольевной не проходили.

В связи с металловедческими сложностями Татьяне пришлось пить ангельскую мурцовку наедине с Наташиной Алешей. И танцевать пришлось тоже с ней наедине. Это очень нравилось Алеше и было совершенно не в мазу Татьяне. Алеша была настойчивей. Татьяна на крепленом красном распарилась, как горох, и почти не сопротивлялась. В конце концов они уважили друг друга во всех отношениях, потому что у Татьяны внутри было столько килоджоулей избыточной теплоты, энергии, доброты, любвеобильности и нерастраченной заботы о людях, что ими можно было покрыть тысячи чужих мук и скорбей. Таким образом, девушки как бы отдали должное не пришедшим на праздник парням, а вдогонку высосали все спиртное, заготовленное на большую мужскую компанию. Как только речь красных девиц, а в народе на этажах — просто буханок, стала вязкой, как алкидная смола, и крутой, как конус второго порядка, девушки оправили свои помятые одежды и на пару буйно поднялись в 535-ю комнату.

— Привет, паренечки! — заявили они с апломбом, как две старухи-уборщицы.

— Вы где так долго пропадали? У вас что, залипание контактов? — спросил Артамонов.

— У меня сегодня второе рождение, — сказала Татьяна.

— Ну, что роды? — опять же встречно поинтересовался Артамонов. — Воды отошли удачно?

— Какие воды?

— Ты уже родилась или схватки еще в самом разгаре?

— А остальной народ где? — строго вопросила Татьяна, не врубаясь в смысл беседы.

— Где-где, неужели ты не знаешь? — на всякий случай отпрянул Артамонов. — Находится под воздействием слякоти.

— Так они все еще в лаборатории? — догадались гостьи.

— Конечно. Заливают друг другу горла оловом да свинцом.

— С винцом — это хорошо, — сказала Наташа.

— Шли бы вы все к черту со своими лабораторными! — воскликнула Татьяна, скусывая с ногтей кракелюр. — Линия ликвидус! Линия солидус! Весь праздник мне обломали!

— Да ладно тебе, обломали, — довольная, произнесла Алешина. — Мы и без мужчин отлично развлеклись.

— Извини, но ты же знаешь, что я больше предпочитаю вагинальный, огрызнулась Татьяна. — Я тебе не какая-нибудь там Лариса Анатольевна!

Алеша на секунду заткнулась.

— Кстати, Лариса Анатольевна интересовалась вашими персонами, вспомнил Артамонов. — Особенно касаемо раздела холодной ковки и очень горячего литья.

— Передай ей, что все свое мы уже отлили, — сказала Татьяна. — Где нужно и сколько нужно. Правильно, Алеша?

— Правильно, — подтвердила Алешина, радуясь тому, что только что оттолкнувшая ее Татьяна вновь целым вихрем правильных слов и понятий привлекла к себе. Чемерис была безразмерна в чувствах и не различала мелких переживаний любого рода, пусть даже они и проистекали поблизости.

— Ну-ну, — промолвил Артамонов и перевернулся на другой бок.

— Может быть, кому-то интересно узнать, за что мне Лариса Анатольевна впаяла последнюю двойку? — обиженно прищурилась Чемерис и даже слегка наклонилась к Артамонову, чтобы вопрос не остался без внимания.

— Где ж об этом узнаешь? — оправдался он. — В газетах такое не пишут…

— За то, что я ноги не так сложила, когда на стул усаживалась! — сообщила Татьяна. — Прикинь. Перед началом лабораторной…

— Не может быть! — изумился Артамонов. — Хотя, пожалуй, она и права. Твои ноги как ни складывай…

Татьяна схватила подушку и навернула Артамонова по голове.

— В любой позе они не могут не привлекать внимания, — допел песню Артамонов, задыхаясь от полетевшего во все стороны пуха.

— Ну ладно, прощаю, — успокоилась Татьяна.

— Может быть, нам действительно сходить на лабораторные? — пришла в себя Наташа.

— Очень даже может быть, — взгрустнула Чемерис и, устрашающе потянувшись, тут же воскликнула немножко невпопад теме: — Хорошо, что скоро зимние каникулы!

После зимней сессии Мурат уболтал Артамонова поехать с ним на его родину. Их долго собирали, напутствовали, давали советы, как вести себя в поезде в течение всей длительной поездки. И так же трепетно встречали. Словно с голодухи. Как будто староста и не распускал никого на зимние каникулы и люди просидели две недели в общаге взаперти.

— Куда ты подевал Мурата? — сожители взяли в оборот и стали раскалывать Артамонова, едва он засветился в 535-й комнате. — В ломбард заложил, что ли? Уехали вместе, а возвращаетесь, как разведчики, по одному!

— Он прямо с вокзала рубанул к своей ненаглядной Нинели, — объяснился Артамонов. — Но канистра с вином со мной, то есть все в порядке. Мурат, правда, велел не откупоривать канистру до его самоличного появления, остановил Артамонов Гриншпона, простершего к посудине обе руки, — но мы, думаю, этот вопрос как-то обставим.

— Мурат не обидится, если мы продегустируем канистру по плечики, сказал Рудик. — А ты не тяни, докладывай, как там Кавказ. И не умничай больно много — билеты до Тбилиси и обратно мы тебе, помнится, купили в складчину. Так что все твои впечатления — отчасти и наши тоже!

— Да как вам сказать, юг есть юг. — Артамонов стал усаживаться поудобнее. — Все каникулы протаскались по гостям. Ну, Мурат, конечно, колхозник еще тот. Ни к каким личным отдыхам у них приступать не положено, пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие, потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата. И попробуй у кого-нибудь не выпить и не съесть барана! Потому что любая обида там — кровная! За каждым застольем — не менее ста двадцати тостов! В пересчете на несжимаемую жидкость это что-то около пяти литров по самым мелким рогам, потому что из стаканов они не пьют.

— И это все?! — выгнулся Гриншпон, втягивая в себя половину стаканчика. — Все чувства и ощущения за две недели?! — проглотил он жидкость, посмаковав и прополоскав ею рот.

— Ну, если не считать одного казуса. — Артамонов стал укладываться на кровать полулежа. — После него я вынужден начать жить по-новому.

— Давай, давай, не набивай цену, — подгоняли его друзья. — Рассказывай. И без засыпаний, пожалуйста.

— Хорошо, попробую, — согласился через силу Артамонов. — Ну так вот, всю первую неделю проторчали в Гори. Бесконечные упражнения в обжорстве довели меня до астении, и я доверил посещение сводного дяди по линии первого мужа Муратовой бабки ему лично, а сам решил смотаться в Тбилиси на могилу Грибоедова. Прошатался по городу весь день. Последний автобус улизнул. Я тормознул таксомотор и покатил. А денег у меня в кармане — до первого светофора. Шофер, словно чувствуя это, спросил: «А ты знаешь, сколько набежит до Гори?» — «Знаю, — ответил я, — вперед!» Таксист, как мне показалось, отчетливо понял, что я — голый. Ну вот, мчимся — кишлаки, деревни, на дворе ночь. Южная, сами понимаете, хоть зад коли. Вдруг на въезде в какое-то селение — толпа, суета. Шоферу что-то прокричали с улицы, и он остановился. В салон медведем ввалился орущий детина. Таксист, ничего мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным переулкам. Доехали до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще одного, покруче и покрупнее себя, да еще и с огромным ножом. Погнали дальше. Двое этих товарищей и мой таксист режутся без умолку на своем наречии, а тесак так и фланирует в сантиметре от моего носа, так и мелькает. Ну, думаю, абзац! А помирать неохота, страшно неохота! И я закричал: «Остановите машину! Я писать хочу, как из ружья!» А детина спокойно отвечает: приедем, мол, на место, там и помочишься! Ну все, решил я, ландыши! Сижу, дрожу и так это ручонкой изредка глотку прикрываю. Думаю: если резанет с ходу, может, полчасика еще поживу. А сам уже практически мертв. Перед глазами пронеслась вся моя жизнь. И до того мне стало обидно ни за что ни про что пропадать, ведь плохого я в жизни вроде никому не делал. А те знай стискивают меня, знай стискивают. Я закрыл глаза и отключился. Сработала защитная реакция, как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда я очнулся, я увидел перед собой лужу крови и чуть снова не ушел обратно в себя. Хорошо, что заметил освежеванную корову. Ощупал себя — вроде цел, все на месте. А оказалось знаете что? Другой таксист сбил корову и тормознул моего, чтобы тот быстро съездил за ножом и за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный пот попер из всех имеющихся в моем теле пор и дыр. Не знаю, может, я потел бы и посейчас, если бы не отомстил таксисту. Когда приехали, я сказал, что мне нужно зайти домой взять деньги. Я вошел в квартиру, улегся в беспамятстве поперек кровати и спокойно уснул. Может, я повел бы себя по-другому, но ко всему прочему таксист не включал счетчик, а рвачества, как известно, я не поощряю ни в каком виде. Но Грузия все же расквиталась со мной по понятиям за «обутого» таксиста. Уже находясь в обратном поезде, я выскочил на секунду на какой-то последней остановке купить пару тухлых пирожков. Сунул продавцу червонец, взял еду и стою, жду сдачу. Поезд тронулся, и я еле успел вскочить на ходу. Оказывается, у них там не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова — цена. Сколько дал столько и стоит.

Наслушавшись кроваво-мясных россказней, Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По столь неординарному случаю устроили настоящий медвежий праздник с инсценировкой воскресения убитого по лицензии, как уверял Рудик, зверя. В разгар обряда в комнату просочилась Татьяна и незаметно расправилась с остатками пиршества.

Среди ночи приволокся Реша, угрюмый и подавленный, словно деклассированный.

— Что с вами, товарищ? — спросили его друзья.

— Да так, земное, — вздохнул Реша.

— По шапке, что ли, дали?

— Куда там, хуже! — Реша налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про него. — Прогуливался сейчас со своей текущей дамой и встретил Рязанову при каком-то лысом хахале. И мне опять подумалось: «А ведь она могла быть моею!» Я в который раз вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки, держа в руках кленовый лист. Моей даме не понравилось, что я оглянулся им вслед, — что это я, дескать, при ней живой, набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел этой своей мадаме сразу объяснить, кто из них кокетка, а кто — похлеще, но сдержался. Когда дома у дамы мы почти разделись, я развернулся, схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо — молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее, как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть исключительно ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения… Везет же вам, — обратился Реша к друзьям, — любите помаленьку своих ненаглядных, а я — как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то…

— Странная она, эта твоя Рязанова, — сказала Татьяна. — Красивая, но с приветом. Я как-то послушала ее выступление на семинаре по какой-то там технократической семантике, такие в голове у нее завихрения…

— Не странная она, а глубокая. Я всю ее глубину прямо шкурой чувствую, — сказал Реша. — А когда ее кто-то лапает, даже глазами, у меня шерсть дыбом встает и в жилах стынет вопрос: почему?

— Хорошо, я помогу тебе поднять его на Всемирном конгрессе по защите животных, — проникся Артамонов.

— Ничего больше не остается… — Реша выпил импровизированный пол-литровый «бокал» зеленого стекла и уставился в окно.

— Но ведь ты сам других лапаешь, времени зря не теряешь, — опять встряла Татьяна.

— Я — другое дело, я — моральный урод, — объяснился Реша, — а ее нельзя просто так лапать, она чистая.

Тем временем у дверного косяка нарисовался запропастившийся на любовной почве Бибилов.

— Зачем чуть гостя не загубил?! — набросился на него Гриншпон. Правильно я говорю, Артамонов?

— Налэйтэ мнэ вина! — потребовал Мурат на редкость без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору.

— Извини, мы тут это… не дожидаясь… — поджали хвосты друзья. Буквально по капельке.

— Дайтэ мнэ выпит канце концов! — не унимался горец.

— Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой? — по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов.

— Ныкакая особэнность! — скинул с себя бурку Мурат. — Мэна Нинэл всо, канэц!

— Ты что, застал ее с другим? — спросил Артамонов. — Она ушла от тебя?

— Нэт, просто она сказал, что уже эта… — пытался что-то объяснить Мурат, — ну, что мне лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь… Высокотемпературная кровь Мурата дико вздымала воротную вену и более мелкие сосуды на кадыке и висках.

— Ну так что?! — удивилась Татьяна. — В цивилизованных странах все считают: если непорочна, значит, не пользовалась успехом.

— Гони ее в шею! — сказал Реша. — Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то… и твою любовь как рукой снимет!

— Выходыт, всо врэма прошел зра?! — присел на корточки Мурат.

— Ну почему зря? Может, и нет, — рассуждал Реша. — А ты для чистоты эксперимента попробуй себе смоделировать другую ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выберешь — ее или Нинель?

— Нынэл.

— Вот видишь. Так что не мучайся, а спокойно засади рюмаху, пока эти оглоеды все не выпили, — повел Реша рукой эдак вокруг. — Целинник ты наш! Все непаханое ищешь! Лишнее это… Впрочем, сегодня врачи уже творят чудеса в этой области… — пару минут художественной штопки, и Нинель — снова девушка.

— Нээт! — взорвался Мурат.

— Ну хорошо, генацвали, хорошо, — вел его логистику дальше Реша. Тогда спрашиваем прямо: что для тебя лучше — иметь красивую, но неверную или некрасивую, но верную?

— Нэ знаю! — взмолился Мурат еще тоньше.

— Решай сам, что лучше — есть говно в одиночку или торт со всеми вместе?! — поставил вопрос ребром Решетов.

— Я нэ знаю! — вскинул и опустил руки Мурат.

— Ну тогда и я не знаю! — сдулся Реша.

— В жизни нас окружают одни ублюдки! — сказал в воздух Гриншпон.

Фраза тут же стала крылатой.

— Она сама к нему, понимаешь, ползет, а он еще и ерепенится! — возмутилась Татьяна.

Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения про ублюдков в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной студенческой мудрости.

Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубился свет, но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней — в мужском. Обе клики сошлись на том, что Мурат — влюбленный ублюдок, а Нинель — жертва межнационального психомудильничества. Мурат был затоптан в грязь, тем более что он проболтнулся о своем заветном желании получить после института распределение на какую-нибудь таможню.

— Но ведь там нет турбин! — вскинула брови Татьяна.

— Смонтируют, — успокоил ее Реша. — Отец договорится.

— Так уж и договорится, — прикололась Татьяна.

— Не боись, у него все на мази, — сказал Артамонов. — Мурат может на спор решить вопрос присвоения его кепке-аэродрому статус правительственного.

Когда из туалета вернулись в комнату, Мурат снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:

— Жену, что ли, Нинэл сдэлат?

Все бросились к нему обниматься и заставили Мурата десять раз повторить сказанное, а потом бились в раздумьях, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.

— Ну вот, — сказал Рудик, — а ты дулся!

— Сразу чувствуется, мужчина! — пожал ему руку Реша.

— Двухгордый люблюд! — поздравил Мурата Артамонов.

— Ангидритт-твою перекись марганца! — присоединились из коридора остальные.

Речь велась о самой первой свадьбе в группе.

И вершили ее на полном серьезе. Нинель, очень сильно гульнувшую накануне, уже не признавали в качестве серьезной партии местные ухажеры. Поэтому Нинель на торжестве была в очень обширном атласном платье со складками и в суконной жилетке. Мурат, как дурак, рисовался в джинсах и джемпере. По этой причине их отказались расписывать. По табелю в ЗАГС допускали только в костюмах и свадебных платьях. Да еще и с паспортами. Рудик был вынужден принести в ЗАГС письмо из деканата, в котором объяснялось, что данные молодые, находясь в стесненных обстоятельствах, вообще никогда не смогут купить необходимую по закону экипировку. Снятый на неделю ресторан «Журавли» побил рекорд по финансовому обороту. Мурат все пытался вспомнить, кем ему приходится тот или иной приехавший на свадьбу родственник, поэтому прикидывал так: если человек припер на свадьбу барана, значит, это дядя, если притащил прицеп вина, значит, тоже дядя. Поэтому других родственников не было. Тех, кто просто давал деньги в конвертах, Мурат привечал холодно, как соседей, и даже не здоровался. Казалось, на свадьбу прибыл весь Цхинвали, половина Гори и часть Тбилиси. У них там считалось высшим шиком жениться на русской девушке, поэтому внешность и судьба избранницы, а тем более ее корни и приданое не имели никакого значения. Сильно постарались в честь празднества и согруппники. Они под видом подарков нанесли в «Журавли» такое количество самострелов и других домотканых произведений, что все они, вместе взятые, не влезли в семейный баланс.

На проданное после свадьбы имущество Мурат с Нинелью сняли отдельную квартиру и заперлись в ней на месяц. Через неделю у них родилась девочка. Мурат попросил у тренера по фехтованию три пары ножен, засунул в них свои рапиры и к спорту уже больше никогда не возвращался.

Но самое главное, в ходе свадебных скандалов совершилось столько частных сближений между студентами пединститута и турбинистами, что впоследствии ректоры этих самых уважаемых вузов стали дружить семьями.

Татьяна была счастлива. Она, как сваха, напутственно металась между представителями сторон, хотя в этом уже не имелось никакой нужды — дело было сделано. Просто Татьяна отнеслась к этой свадьбе, как к своей собственной.

— Хорошо, что скоро весна! — сказала она в итоге, устремившись в будущее.

Глава 17 ПО МЕСТАМ ПАРТИЗАНСКОЙ СЛАВЫ

А весна и действительно пришла незаметно. Пока она сентиментальничала сомнительными оттепелями, грузовики вывезли из города весь грязный снег, и некоторое время сезон бродил по улицам, как безработный.

Снеговик под окнами общежития осунулся, стал разваливаться пополам по линии заднего разреза и выронил тубус. Вегетарианский нос его склевали мучимые авитаминозом воробьи, которые открыли пернатое столпотворение за окном.

Возвращаясь в толпе с занятий и наблюдая всю эту картину, Татьяна поскользнулась и всем телом упала на снежную бабу, не имевшую уже никакой художественной ценности. И никак не хотела вставать. От бабы осталось только мокрое место. Татьяну подняли из лужи с помощью Рудика, Артамонова, Гриншпона, Реши, Мата и Усова.

А весна продолжала лиходействовать. Откуда-то поперла зелень, распогодились до неузнаваемости денечки. Лучеиспускательная способность студенческих глаз заметно возросла. С парней в момент послетали пиджаки, девушки вообще разоделись во что попало. Как непокоренные вершины в альпийских лугах своих ситцевых платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над всем мужским полом вообще. Люди стали неуправляемыми. Реша бродил понурый в поисках случайных встреч с Рязановой, Усов уклонялся от поползновений на него дюймовочки Кати, Забелин ворковал вокруг биологички Лены, Пунктус и Нинкин тоже держались молодцом. Рудик порывался на Ямал. Мурат зависал между семьей и занятиями. Не успевал он добираться до лекций после утреннего расставания с Нинелью, как тут же не успевал добраться до практических занятий после обеденного. Он уже почти усаживался на аудиторную скамейку, но наступала пора очередного рандеву с молодой женой. Встречи на снятой квартире с Нинелью и дочкой плавно перетекали одна в другую, и залежалые рапиры Мурата стали покрываться налетом окислов. Сам он исхудал и покрылся щетиной, но аэродромной кепки своей упорно не снимал. У них в горах принято так — женился, будь добр корми семью, а баловство с бутафорским оружием — дело начинающих мальцов, которые еще не пробовали на вкус молодую ослицу.

Об остальных товарищах по учебе и говорить нечего. Те и вовсе не пытались попасть на занятия. Даже для условного их отбывания.

Первомайские праздники как нельзя лучше вписались в трудовую неделю, без наложений на уик-энд. В итоге образовались целых четыре дня свободы и весны.

— Может, прокинем демонстрацию и рванем в какой-нибудь поход? По местам боевой и трудовой славы, например. Или партизанской? — почесал Усов за ухом, которое вяло улавливало песню о научном коммунизме преподавателя Рогожкина. — Устроим тематичекую красную вылазку. В борьбу за тотальный интернационализм пора вводить разнообразие. Это увеличит и подтянет интерес к термину, а также повысит действенность самого метода.

— А меня за вас всех потащат на бюро! — взвизгнул Клинцов. — И срыв мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей. Попрошу всех прибыть на демонстрацию, как положено. Считайте, что я оповестил вас под роспись всех до единого!

— Действительно, мы тут контрреволюционное стремалово учиним, а его горком на счетчик поставит, — заступился за Клинцова Усов.

— Но в таком случае мы потеряем целых два дня! — возразил ему Реша. — А устраивать такое сборище всего на одну ночь — суеты больше!

— Уж лучше тогда прибавить пару прогулов после праздников, — придумал Клинцов.

— А вот этого не надо! — не согласился староста Рудик. — За тотальную неявку привлекут скорее меня, чем тебя!

— Но ведь можно же назвать мероприятие маевкой, в память о первых политических пьянках за городом, на природе! — сообразил Нинкин. — И совместить приятное с полезным.

— Никаких маевок! — стоял на своем комсорг Климцов. — Я требую стопроцентного участия в демонстрации! В противном случае я никуда не плыву!

— Ну хорошо, отправиться в поход можно будет и после демонстрации, но только именно сразу по завершении, — снивелировал разговор Реша. — Не откладывать отправление на следующее утро. Изготовиться по полной выкладке накануне и рвануть прямо с шествия. В таком случае мы потеряем всего только один день. И денек придется присовокупить после праздников, чтобы получилось четыре.

— Ну день еще куда ни шло, а за два точно привлекут в деканат, — пошел на компромисс Рудик.

— А кто поедет? — спросил Артамонов. — В каком составе двинемся?

— Чисто мужская компания, я полагаю, — попытался заузить масштабы мероприятия Усов.

— Этот номер не пройдет, — вмешалась Татьяна. — Мы должны непременно сопровождать вас! — Едва она въехала в суть беседы, как из ее глаз тут же заструились перспективные лучи участия. Поглаживая овчарку Рогожкина, она дала понять, что в противном случае отпускает ошейник, и делайте тогда, что хотите.

Преподаватель Рогожкин был слепым. Но не отроду. С миром абстрактным его соединял висевший на груди портативный приемник, а с миром конкретным связывала собака-поводырь. И не только связывала, но и делала всю погоду на семинарах по научному коммунизму. По звонку Рогожкин усаживался за стол, а собака приседала у двери. Таким образом все опоздавшие отсекались, а если после звонка они пытались заглядывать в аудиторию, собака дико рычала. Потом она помогала Рогожкину вести семинар: ловила лишние движения подначальных и подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно — собака моментально все пресекала. Рогожкин знал: раз собака суетится, значит, отвечающий листает какое-нибудь пособие.

— Закройте учебник! — говорил Рогожкин, приподнимая голову немного вверх. — Я отличаю ваш язык от книжного!

В противовес неимоверной памяти и интуиции Рогожкина хороший ход придумал Забелин. С какого-то времени на все вопросы преподавателя, в силу своего дефекта знавшего все учебники наизусть, он стал отвечать так: пособие Гилявского, страница сто сорок восемь, второй абзац сверху. А что касается исторической составляющей данной сентенции, то мы должны взять сборник комментариев под редакцией Стоинова, открыть его на странице двести двадцать седьмой и обратиться к четвертой главе.

Рогожкин пришел в смятение. На лету он не смог предпринять против Забелина никаких превентивных мер. Но время, как говорится, ставит все на свои места.

Может быть, как раз именно за все эти страницы и абзацы собака-поводырь однажды чуть не загрызла Забелина. Как-то по навету учебного сектора он прихватил на семинар фотоаппарат, чтобы сделать пару снимков в раздел «Учимся» для глобального фотографического триптиха «Учимся, работаем, отдыхаем». Собака долго выслеживала, откуда истекают механические щелчки. Наконец вычислила и набросилась на фотолюбителя. Рогожкин еле успел унять пса. Забелин отделался тремя рваными ранами на костюме.

Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса различными таблетками из аптечки Гриншпона. При этом она потихоньку левой рукой прижимала голову собаки за ошейник к полу.

— Возьми колесико, голова пройдет, — воспитывала Татьяна животное. Собака принимала дозняк, выходила в астрал за глюками и становилась ручной. Особенно собаке нравилось догоняться — уходить в себя по второму разу. Здесь она шла на все и за пару транков могла выполнить любую команду Татьяны. Закатав собаку колесами, Татьяна полностью овладела предметом Рогожкина. Посаженный на фарм пес стал совсем другим человеком, он почувствовал, что хозяин на семинарах совсем не Рогожкин, как казалось поначалу.

Свое физическое преимущество в отношениях с собакой Татьяна иногда использовала в корыстных целях.

— И давайте договоримся сразу, — сказала она Усову, почесывая поставленного «на колеса» пса за оттопыренным ухом, — или я отпускаю нашего наркошу на волю или… вы готовите техническую и продовольственную программу похода, а мы с Людой и Мариной берем на себя психологические аспекты заплыва. Но думаю, что с продовольственной программой вы не справитесь.

— Справимся, — попытался дерзнуть Усов.

Татьяна навострила собаку в сторону Усова и стала тихонько подталкивать вперед.

— Хорошо, хорошо, — согласился Усов. — Мы возьмем вас на интендантское судно.

— То-то же, — сказала Татьяна и вернула заторчавшую собаку на место.

Группа, может быть, и уважала бы Рогожкина — дескать, слепой, а продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма, если бы не рассказ Бирюка о том, как лишился зрения «научный коммунист». А лишился он его за надругание над ячейкой государства, которое Рогожкин совершил уже в зрелом возрасте. За что жена и вылила ему на голову почти заварившийся чай.

— Да и кто вам позволит отправиться на заведомое голодание?! — продолжала Татьяна разговор с Усовым, стравливая овчарке вторую упаковку димедрола. — Запишите меня поварихой!

— Мы поплывем на хлюпких байдарках, — уже больше для понта юлил Усов.

— Какая разница! Хоть на «Аврорах»…

— Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии! — Усов отговаривал Татьяну уже чисто символически.

— Не твое работническо дело! — всерьез рубила канаты Татьяна.

— Но зря ты метишь в коки, — ставил условия Усов. — Мы возьмем тебя разве что в качестве балласта, тогда нам во время бури будет кого сбросить за борт.

— Если я вас всех не опережу! — имея на то все основания, сказала Татьяна.

Дезорганизация продолжилась в общежитии.

— А сколько, интересно, стоит прокат байдарок? — спросил Фельдман.

— Не больше, чем наши кривые посиделки в пойме! — подсчитал Реша. Он приводил траты к своей единице — посиделки в кабаке. Примерно в таком плане: «На фиг мне сперся этот костюм! Я отказываюсь его покупать. На такую сумму можно три раза по-нормальному посидеть в «Журавлях».

…На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось — соглашался с политикой партии. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью.

Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали их. В результате от будущих педагогов отделились два перебежчика — Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, словно равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, продолжая находиться во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве.

Было отрадно отметить, что на праздничных демонстрациях под натиском объявленной Московской Олимпиады стали зарождаться ростки демократии. Передовым предприятиям, поклявшимся вырвать пятилетку в три прыжка, как Санеев, выдавались по разнарядке демо-трибуны. В масштабе 1:2 они были копиями основной, на которой стояли вожди местности в шляпах и плащах, но только мобильными. Предполагалось, что демонстранты в этом случае не будут чувствовать себя людьми, у которых обострилось ущемление левого яичка. И действительно, они с гордостью проезжали мимо генеральной трибуны на своих передвижных, в тех же плащах и шляпах, несмотря на жару. И тогда, кто кого будет больше приветствовать — те этих или эти тех, — станет не так важно. В шляпах и плащах все были потому, что ввиду экономии партийных средств управление делами пошило единую казенную форму для обоих пиковых праздников — 7 Ноября и 1 Мая. А уж какая выдастся погода в эти дни… одному богу известно. Портреты вождей щечка к щечке вперемешку с портретами жертв. Миновав площадь, колесные трибуны сворачивали в проулки, демонстранты спешивались, бросали униформу в специальные урны, складывали в контейнеры портреты, транспаранты и поспешали за праздничные столы.

Продемонстрировав должным образом свое личное отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место сбора на Студенческом бульваре.

Маршрут похода был несложным — на электричке забраться в верховья реки, а затем на лодках спуститься вниз до города.

Мурат с Нинелью приняли решение оторваться от домашнего быта, сплавили дочку грэндам и взяли под козырек. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающее продолжение маевки, и без всяких там рюкзаков и спортивных костюмов она, в чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. С ней количество участников стало четным.

Электричка безудержно тряслась на стыках. Туристы, чтобы скоротать время, занимались чем попало — кто читал, кто грыз семечки, кто играл в шахматы. Нинкин с Пунктусом и Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погон, дураком. На щелчки по носу. Сдавал в основном Мурат. Нинкин и Пунктус с оттяжкой отбивали ему по шнобелю. Мурат мужественно сносил издевательства товарищей — перед лицом Нинели ему надлежало держаться молодцом.

Неожиданно появился ревизор и потребовал какой-то доплаты за многочисленный багаж. За подобные нештатные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него, с людьми при исполнении разговаривать грамотно никто не умел.

— За какой багаж? — переспросил Фельдман у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут.

— За все вот эти рюкзаки, лодки… — наивно ввязывался в разговор служащий.

— И сколько вы за все это хотите? — решил уточнить Фельдман.

— Я ничего не хочу, существуют нормы, — сообщил ревизор.

— Раз не хотите, зачем делаете? — поймал его на нестыковке Фельдман. Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром.

— Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! — заторопил Фельдмана ревизор. — Мне еще семь вагонов проверять!

— Это не наши вещи, — сказал Фельдман.

— Как не ваши? А чьи же? — удивленно вскинул брови ревизор.

— Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! — Фельдман снял с вешалки сумочку Мата и выбросил ее в открытое окно.

Неожиданная тишина заглушила стук колес. Фельдман сам не понял, что сделал. Но реакция ревизора всех устроила — он махнул рукой и пошел ревизовать дальше.

— Сумасшедшие какие-то, — буркнул он себе под нос, переходя в другой вагон.

— Я это… ну, еп-тать, в смысле… — потерял последний дар речи Мат. Он забеспокоился и задвигался по лавке, пытаясь как-то, хоть позой, что ли, заострить на себе внимание общественности.

— Неужто сало? — спросил Фельдман.

Мат кивнул и икнул.

— У Забелина полный рюкзак этого добра, хватит на всех! Я сам помогал ему паковать. Если не веришь, спроси, — успокоил он друга. — Зато сколько денег сэкономили! А сумку мы тебе потом организуем, к следующему семестру. Если захочешь.

Татьяне и Усову по двустороннему соглашению предстояло плыть в одной лодке. Ключевым в их экипаже был вопрос: кто сядет на переднее сиденье, а кто на заднее? Безопасного решения не находилось. В первом случае байдарка должна была клюнуть носом, во втором — опрокинуться назад. Ввиду неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде.

Пунктусу и Нинкину решать было нечего. Контуры вмятин, образовавшиеся при их первом столкновении, нисколько не изменились. Сидение в одной лодке виделось им как продолжение парного катания по земле.

Забелин достал из рюкзака восьмимиллиметровую кинокамеру «Родина».

— Я решил снять фильм, — прокомментировал он техническую новинку. Будет называться «Неужели это мы?». Фотоаппарат дает фрагментарное отображение действительности, а этой штучкой, — похлопал он камеру по объективу, как по храпу, — можно выхватывать из жизни более продолжительные куски. Это сделает представление о нас более монолитным.

— Ты считаешь, из нас может получиться что-нибудь толковое? — спросил Клинцов.

— Даже из захудалой фермы можно сделать передовицу. Возьми наш город дыра дырой, а купи набор открыток с видами — столица! Главное — выбрать угол зрения.

— Фильм — это хорошо, — сказала Татьяна. — Но кто теперь будет снабжать нас фотографиями? — добавила она возмущенно. Татьяна всегда просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее профиль, выпускались как можно большими тиражами. И не было в институте мужчины, у которого не имелось бы карточки с надписью: «Если не на память, то на всякий случай. Ч.Т.»

— Танюша, — успокаивал ее Забелин, — за временным преимуществом фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать.

— Ради этого не стоит переводить пленку.

— Как раз стоит. Печаль — это одна из форм удовольствия. Мы будем просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой. Знаешь, есть тупая боль, а печаль — это тупая радость. Что касается «Зенита», то я дарю его Решетову.

— Но он не любит серийности! — всполошилась Татьяна. — Он будет снимать только то, что покажется ему занимательным. И мы, как самое неинтересное с его точки зрения, останемся без фоток.

— Будь спокойна, я знаю, как его уговорить, — сказал Рудик. — У него есть одна слабинка — он не может жить без нас. А мы запретим фотографировать себя как объекты стратегического назначения. Пусть снимает пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит.

— Похоже, меня поставили к стенке, — принял подарок Реша.

— Зачем так грубо — к стенке? Просто поставили перед фактом.

— Я еще и фотографировать-то толком не умею.

— Научишься, — заверила его Татьяна. — Только не уходи в кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений.

Местом отчаливания избрали крупнозернистый песчаный пляж.

Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями всего отряда судно удалось кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для противовеса провизией, а Татьяна заполнила собой все кормовое сиденье. Как только их оттолкнули от берега, ватерлиния суденышка сразу ушла под воду и больше уже над поверхностью не показывалась.

По берегам высоко и строго волновалась черемуха. Легкий скалярный ветерок, без всякого направления, шевелил ее кипевшие цветами ветки. Облако, одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло сдвинуться с места. Вереница байдарок терлась об эти красоты, издавая приглушенные всплески.

Справа по борту показалась деревня. Народное гулянье на берегу шло полным ходом: надрывалась во всю ивановскую трехрядка, лаяли собаки, и от топота сапожищ заходился в тряске невысокий курганчик двенадцатого века.

На селе, как известно, не бывает демонстраций, и праздновать там начинают прямо с утра, если не с вечера, чтобы к обеду Первомай уже мог без проблем войти в метафазу.

Наружное наблюдение селян в образе двух клинобородых коз заметило приближающуюся флотилию и поспешило безутешным блеянием доложить об этом береговому люду. Обрадованные случаем колхозники столпились на берегу, а некоторые в горячке даже полезли в речку, желая сойтись поближе с заезжей экспедицией.

— Будем причаливать! — скомандовал Рудик. — Надо поддержать товарищей.

— Суши весла! — отдалось эхом.

— Ура!

На незапланированную встречу с мирным населением ушло полчаса. Говорили о международной напряженности, о хорошей урожайной погоде, упомянули и о забастовке немецких горняков из местечка Рур. Получилось что-то вроде митинга, после которого расчувствовавшиеся колхозники забили пустоты в байдарках студентов зеленым луком, редиской и домашним хлебом. Самый суетливый мужик в безрукавке сунул меж ног Мата бутыль c контрафактной зельеобразной жидкостью и очень доверительно сказал:

— Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе за этих, как бишь, за рурских… Оно и звучит-то почти как за русских. Может, оно там у них и утрясется как-нибудь.

— А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! — заверил другой мужчинка, поколоритней.

— Пятьдесят лет в струю! — дружно откликнулись туристы.

Попрощавшись с первыми представителями мест партизанской славы, поисковый отряд устроил гонки.

Оказавшись в хвосте, Татьяна приказала впередсмотрящему Усову убрать весло, чтоб не мешало, и, академически гребанув с места, заработала в одиночку на всех оборотах. Вот это был гит! Байдарка пошла, как скутер, задрав нос кверху. Усов сидел высоко, как на лошади. Всего полкорпуса отделяло их от лидеров, Мата с Мукиным, когда впереди появилась черная точка, которая стала быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему видимые препятствия. Кто бы мог подумать, что это было штормовым предупреждением. Поравнявшись с эскадрой, водитель лодки вошел в вираж, потом в очередной, а потом и вовсе закружил меж байдарок, приветствуя праздничную эскадру. Своими маневрами он наделал много волн. Посудина Татьяны покачнулась в продольной плоскости всего два раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду. Раздался нечеловеческий крик Татьяны. Имитируя недельного котенка, она вслепую била по воде руками и орала матом, очень близким к благому. Смирившись с участью, она уже согласилась было пойти на дно, но оказалось, что идти некуда — воды в реке всего по пояс.

Забелин, отвоевавший у биологички прерогативу не грести, как сливки, снимал свои первые документальные кинокадры.

Последовала вынужденная высадка на берег. График регаты сместился далеко вправо. Реша на скорую руку произвел изыскательские работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, и определил линию установки жилищ, ломаную, но с хорошей перспективой. Вскоре стоянка была оборудована по всем правилам бойскаутского искусства — вкривь и вкось. Парням пришлось попотеть, чтобы так и не суметь выполнить градостроительную волю Реши, грезящего мировым порядком.

Женская фракция тем временем загорала, удалившись за ближайший холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппникам. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании новенькой — биологички Лены — вновь вывело их на эту стезю.

Забелин в бивачных работах участия не принимал. Не был специалистом. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, он, задыхаясь от прилива творческих сил, приступил к работе. Не давая аппарату ни секунды послабления, Забелин лихорадочно мыслил: «Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая! Самое главное — правильно выстроить групповые кадры! И побольше крупных планов! Они вытащут любые проблемы с монтажом!»

В манере загорающих девушек использовать белье сквозило желание оставить на своих картах как можно меньше белых пятен, а на теле как можно меньше незагорелых мест. Соображали они на этот счет всяк по-своему: кто просто приспустил лиф купальника, кто развязал на спине тесемки и улегся на живот, кто совершенно незатейливо снял с себя все. Биологичка улеглась на песок неподготовленной — в белье.

— Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, потянулась она своим русалочьим телом. — Ты бы прилегла, Таня, а то голову напечет, — посоветовала она Чемерис и подгребла к себе барханчик теплого песка.

— Стоя лучше пристает загар, — ответила Татьяна, продолжая, как Оранта, держать руки поднятыми кверху, словно вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Будто подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед за солнцем, отдаваясь полностью процессу пигментации.

— А ты что, под мышками не бреешь? — спросила ее биологичка.

— Куда тут брить? Волос под мышкой осталось на одну драку с товаркой Алешиной за место под солнцем, — ответила Татьяна и отвела рукой в сторону поднявшуюся не к месту Марину.

Невысокий обрывчик, нависавший над рекой и выпиравший вперед, как постамент под медным всадником, долго терпел на себе ее присутствие. Наконец он не выдержал удельной нагрузки и пополз вниз. Татьяна вместе с комьями глины рухнула с обрыва. Буквально на глазах среднеженская возвышенность ушла под воду, как Атлантида. Девочки бросились спасать подругу, но та неожиданно вынырнула, тормознула их и выбралась из омута сама. Отодвинув спасительниц руками, она в упор и зорко уставилась на соседний куст.

— Кажется, за нами подсматривают, — легко отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки Забелина от яркой зелени молодых майских побегов.

Забелин смотрел на все упражнения Татьяны через объектив и сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход только один, и, подпрыгнув на месте, рысью почесал в лагерь. Потом перешел на галоп. Но не успел он перевалить через спасительный бугор, отделявший общественный бивак от места девичника, как правая пятерня Татьяны грузно легла на его хребет, собрав куртку в такую плотную кучу, что спина снайпера заголилась до лопаток.

Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизировать ноги биологички Лены, не могло быть и речи.

— Это же искусство! — лепетал он в свое оправдание. — Аполлон, Венера, красота человеческого тела… без рук… Татьяна! Ты же сама просила чаще задействовать тебя! Только не трогайте камеру! Только без рук!

— Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! — мочила его Татьяна. — Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза мои тебя больше не видели!

Надругание над оператором-любителем было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина с биологичкой на этой почве могли возникнуть проблемы лидерства.

Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции.

— И никогда не называй меня Татьяной! — крикнула ему вслед Чемерис. Меня зовут очень просто и коротко — Таня! Неужели трудно запомнить?!

«Чье имя трудно запомнить, а еще труднее забыть», — подумал про себя Забелин.

Мат, всегда очень ревностно относящийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз.

— Может, мля, так сказать… в смысле… просто, ну, как бы попробовать… сходим? — с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера, исполнил он монолог для Усова.

— Да какой сейчас мед? Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! — просклонял его Усов, а сам был согласен отправиться за сладким даже зимой и хоть на край света.

Добытчики, как Винни-Пух с Пятачком, или, иными словами, как Отсос Петрович с голым Васей, в обнимку затрусили к пасеке.

Добравшись до построек, юные бортники обнаружили полнейшее безлюдье и праздничное запустение. Они судорожно принялись шарить по ульям. Но тут откуда ни возьмись на защиту своих крепостей поднялись все законно зарегистрированные пользователи пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись и, прочтя друг у друга на лице анархистский клич «Спасайся, кто может!», опрометью рванули назад. Конкур со стороны просто завораживал кусты и изгороди парни оставляли далеко внизу под собой, хотя голени, как коням, никто им жгутами перемотать не удосужился.

Взглянув на непротыкаемый бекон Мата, пчелы покружили над объектом и развели крыльями. Прокусить кожу Мата им было не по зубам. А вот Усов был в плавках — для пчел все равно что голый. Пчелам удалось зажопить Усова поймать практически на месте преступления — на третьем пасечном кордоне. Они жалили поимщика методично и с оттяжечкой, стараясь попасть в одну точку. Усов прыгал через последние кочки и канавы, остающиеся до лагеря, и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав никуда не спешащего толстого Мата на добрых полкилометра, зажаленный Усов споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы, взмыв, все разом зависли. Как профессионалы, они изготовились для нанесения контрольного укуса в задницу. Никто не хотел умирать. Усову хватило ума встать и побежать дальше. Пчелы снова рванули за ним.

Юный бортник инстинктивно кинулся к Татьяне — больше искать защиты ему было не у кого. Та спешно распахнула подол своей юбки модели «солнышко» и упрятала пострадавшего от налета. Пчелы покружили немного для острастки и, сожалея, что не удалось довести апитерапию до конца, стали разворачиваться в сторону базы — никакого смысла в дальнейшем барражировании они не увидели.

— Бог мой! — в один голос вскрикнули девушки, когда Татьяна приподняла юбку. — Экая незадача! Да его надо срочно госпитализировать!

— Пчелиный яд в малых дозах очень полезен, — попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. — Пройдет и так.

— Но то ж в малых… — сказала Татьяна. — А в больших, видишь, как разнесло…

Ни одного из мнений Усов разделить не мог. Ему понравилось под подолом — тихое, безлюдное место. Он в шоке вынул голову и снова резко накинул на себя юбку. Татьяна успокоила его, убедив в том, что пчел уже нет. И позвала наружу.

Вращая заплывшими глазами, Усов с ужасом ощупывал свои новые, продолжавшие распухать формы.

Тогда Татьяна усадила пострадавшего к себе на колени и стала смазывать его вьетнамским бальзамом «Голд стар» везде, включая паховые области. Эффект получался обратным. Когда она проходила непосредственно по местам общественного пользования, Усов чуть не упал в обморок.

— Боль мы снимем, а опухоль, пожалуй, оставим, — сказала Татьяна. — Она может пригодиться в жизни. Уж я-то знаю.

Татьяна погладила мальца по бестолковке, поцеловала в лоб и строго-настрого приказала своему подвижнику никогда в жизни, чтобы не переутомляться, не брать больше в руки весло. Это была ее первая и последняя помощь. По всем другим вопросам она предложила Усову обращаться в миссию ООН, расположение которой знает Артамонов.

— При современных методах лечения прогноз для жизни благоприятный, пояснил Рудик. — Для окружающих больной практически не опасен.

— Ура! — обрадовалось население счастливому исходу.

— Жаль, что опухоль все же спадет, — еще раз вздохнула Татьяна и хлопула ладошкой по липким от меда плавкам Усова.

— Ой! — взвыл искуситель Усов. — Так нечестно!

— Да ладно тебе, честный ты наш!

Бухучетом в компании всегда занимался Решетов — он точно знал, чего и какое количество закупить, сколько в мероприятии будет участствовать народу, что надо оставить наутро и так далее.

— Клин клином вышибают, — сказал он, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда. — Бальзам здесь может только навредить. Усову надо наложить внутренний компресс. Лучше — спиртовой.

— Верно, верно. Ему в таком положении лучше употреблять напитки прямого, а не побочного действия, — одобрил идею Реши Мукин.

— Тем более что сегодня Чистый четверг, товарищи! — вспомнил Рудик. Идет Страстная неделя. Сегодня день смывания грехов. Перед Пасхой.

— Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, — сказал Артамонов.

— Да, что-то Миша наш полохел, — согласился Рудик. — Нашел себе какую-то газель с вокзальным вымечком и пьет с ней вакцину.

В этой связи решили устроить походную баню прямо на берегу. Разожгли огромный костер, набросали в огонь гору гранитных валунов и булыжников среднего размера с соседнего поля, потом устроили надо всем этим отгоревшим пожарищем шалаш из целофана — получилась натуральная баня. Бросай на камни пригоршню воды с пивком и хаживай по спине веничком от молодой и почти безлистой еще березки. Не сразу, конечно, — утечка есть утечка, — но с пятого захода пот пробирает.

Попарились от души — самодельная парилка на природе близ холодной воды — что еще нужно человеку, сломя голову бросившемуся в поход по местам различного рода глорий.

После импровизированной парной красный как рак Мат полез в речку. Готовясь внутренне к помывке в купели, Мат всецело сознавал свою бесповоротную ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была сплошным мясоедом. А если ему и доводилось когда питаться припущенными до колен овощами или крапивным салатом, то он смаковал все это, как скоромное. Обжорство, болтливость, невоздержанность в науках плюс попытка сойтись с несовершеннолетней — это только малая часть смертных грехов, которые совершил Мат в своей юдоли. Числился за ним и еще один незначительный грешок — подмена личности, о котором знал только узкий круг доверенных лиц. Бывали у Мата в жизни такие моменты, когда, зависнув на депрессняке, он был не в состоянии участвовать в первых боях институтского турнира по боксу. Грубо говоря, он стеснялся выходить на ринг с похмелья или обожравшись гороховым супом. И тогда он просил Решу провести вместо себя пару-тройку боев, ну, пока сам он не оклемается. Под чужой фамилией и под закрывающим всю рожу шлемом, чтобы никто не засек подмены понятий, Реша доходил до финала и передавал перчатки Мату. Отдохнувший и выпустивший за неделю все гороховые пары, Мат надевал тот же шлем, выходил на поединок, рвал противника на фрагменты и потом массой размазывал его по канатам.

— Пук — это заблудившийся ик, — подбадривали Мата из-за канатов Артамонов и Реша.

Ошеломленный противник, который втайне надеялся выиграть у Реши по очкам, будучи не в силах выплюнуть изо рта кровяную капу, выползал с ринга с полной головой непоняток. Чистая победа Мата.

Тренер Цвенев догадывался о происходившем, но до конца так ничего толком и не понял.

Таким образом, грехов у Мата набиралось на безвылазное купание в течение всей жизни.

Вслед за Матом, взявшись за руки, в воду сошли Нинкин и Пунктус. Они не только поплавали, но и с помощью очень жестких натуральных мочалок из прибрежной травы потерли друг другу спинки, большей частью в районе поясниц. Особенно интересно это их упражнение наблюдалось с тыла, оно даже собрало несколько зевак, которые принялись скандировать, пытаясь все их помывочные движения подвести под быстрый счет. Забелин, забыв про только что пережитую порку, схватил камеру и сделал красивый проход вокруг моющихся. И надо сказать — неплохо поработал. Оставалось не засветить пленку при вынимании.

Фельдман, как ангел, едва помочил конечности и бросился обратно к костру. Не любил он отвечать за содеянное, не было у него в характере такой струнки.

А Мат все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз несметных нечестивых дел.

— Теперь можно согрешить и по новой. Наливай! — отдал приказ Рудик.

Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку.

— Дебе де кадется, что эди дастольдые кадды будут комптдометидовать дас в гладах подомкофф? — сказал все еще не пришедший в себя Усов, нозализируя звуки оплывшим носом.

— Не думаю, — ответил за Забелина Реша. — Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически.

— Но пикники не были для них самоцелью, — сказал Артамонов. — За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам.

— Тогда было другое время, — оправдался за все поколение Клинцов.

— Время здесь ни при чем, — сказал Артамонов и бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово.

— Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. — Клинцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть чем прикрыть свою точку зрения.

— Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Все зависит от состава компании.

— Ерш… мля, в смысле… ну… — заворочался Мат, желая дополнить, как всегда, не в жилу.

— Ерш — это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, — перевел речь друга Реша, чтобы тот не мучился впустую.

— Э-э-м-м, еп-тать, — замычал Мат, благодаря за помощь.

— Но, коль мы заспорили так горячо, значит, и нашу компанию можно считать подходящей, — продолжил Клинцов. — Только что проку от этих споров? Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить… смешон и наивен…

— Обыкновенные манипуляции с самим собой, — согласился с ним Фельдман, словно дал ему на ход. — Не более.

— Совершенно верно, — продолжил Клинцов свой рейд по правому краю. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя.

Внутренности Клинцова и Артамонова искрили при соприкосновении еще с самой первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда.

— Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?

— Затем же, зачем и ты — комсомольцем. — Клинцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.

— Для меня комсомол не больше, чем стеб, — сказал Артамонов.

— А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко, пояснил свое кредо Клинцов. — И в партию, придет время, вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦеКа! Такие у меня планы! И я их не скрываю!

— Вот дак да! — воскликнул Усов. — У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, адкогодики, десадтдики и вод деберь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот: тудбины и диделя — хобби! Мы забалим бсю энедгетику стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса!

— Что ни сбор, то политические споры, — сказала Татьяна. — Праздник превращаете во что попало!

— Я… как бы это… одним словом… еп-тать, в плане чисто познавательном влиться в мировой… так сказать, процесс… если честно… не грех, а то кадык сводит, мля… — промямлил Мат. Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в нем глубокой артезианской икотой. К тому же он гонял по нёбу стрельнутую у кого-то дефицитную жевательную резинку, и от этого процесс его речи очень сильно походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.

— Мат предлагает выпить за это, — сделал подстрочный перевод текста Реша.

Внутренний мир Мата не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее всего, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастным, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий где-нибудь в Растяпино местные парады, демонстрации и похоронные процессии.

Мурат с Нинелью ничего не слышали и не хотели слышать — семейное счастье, как известно, притупляет социально-общественный интерес.

— Ты посмотри вокруг, — не утихал Клинцов, не отставая от Артамонова. Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!

— Иди ты в анальное отверстие! — отослал его Артамонов. — И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Лыбишься, как дебил!

— Ребята! — с нажимом на «та» пожурила оппонентов Татьяна. — Хоть бы при девушках не выражались так… идиоматически! Сегодня праздник!

Чтобы смягчить беседу, Клинцов попенял на то, что комсомольская жизнь теряет темп.

— Я был на съезде, так в отчетном докладе было отмечено, что в одной организации все члены подали заявление о выходе, — сказал он, — а в другой вообще нет секретаря.

— Стоит ли переживать на этот счет? — сказал Артамонов. — Или боишься остаться без общественной нагрузки?

— Мое дело, — сказал Клинцов. — Хочу и переживаю.

— Почему бы тебе в таком случае не продолжить в таком приблизительно духе — что-то давно на небе не было перистых облаков, а луна с каждым часом все больше идет на ущерб, — сказал Артамонов.

— У тебя все какие-то загибоны! — крутанул Клинцов пальцем у виска.

На что Артамонов сочинил очередной, не менее содержательный абзац, а Клинцов в ответ повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали до тех пор, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе чем на клетку.

— Я подниму этот вопрос на совете ку-клукс-клана! — сказал Артамонов, давая понять, что для себя он эту тему давно закрыл.

— Ты что, обиделся? — спросил Клинцов.

— Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться, сказал Артамонов.

Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перетекли в астрономические и в костер пришлось подбросить прутьев.

— Смотришь на звезды — и кажутся пустяками политика, любовь, счастье и другие атрибуты жизни на Земле, — вновь заговорил Реша, жуя травинку. Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты, я читал. Возможно, отдавая богу душу, мы излучаем энергию в каком-то диапазоне спектра. А где-то там это излучение улавливается, скажем, какими-нибудь двухметровыми лопухами типа борщевика Сосновского. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной Земли. Нас просто кто-то выращивает, это однозначно.

— Я тоже читал что-то подобное, — опять примостился к беседе Клинцов. Он не любил, когда точку в общем разговоре ставил не он. Ощутив некоторый дискомфорт от спора с Артамоновым, Клинцов хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи легче было переключиться на молчавшую в стороне Марину. — Автор той брошюрки утверждал, — поплыл Клинцов дальше, что мужество, героизм, гениальность — это все та же материя, как, допустим, твоя любимая гравитация. Толику этой материи удерживает Земля своей силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. И прежними порциями ума и мужества, приходившимися ранее на единицы людей, теперь пользуются десятки и сотни.

— Такую теорию мог придумать только законченный болван! — произнес Реша на высокой ноте. — Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!

— Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. — В спорах Клинцов умудрялся сохранять завидное самообладание. — Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.

— Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократно выросшем населении Земля будет производить гениев!

— Не вижу причин для вспыльчивости, — сделал затяжку сигаретой Клинцов. — Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией.

По транзистору «VEF- 202» на обломанном суку засохшей елки запела София Ротару — по «Маяку «шла «Полевая почта «Юности».

— А я пошел бы к ней в мужья, — неожиданно переключился на искусство Решетов. — Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.

— Ты ей приснился в зеленых помидорах, — сказала Татьяна.

— Я бы ей не мешал, — развернулся к Татьяне Реша. — Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, — обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, — начинаю что-нибудь делать от безделья.

— Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился?! — попытался подвести итог разговору Клинцов. — Все тебя что-то мутит!

— А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя… — сказал Реша отвлеченно. У него не было никакой охоты продолжать разговор и тем самым вытаскивать Клинцова из возникшей заминки. В финале он рассказал анекдот: София Ротару читает сборник любовной лирики, вдруг она с удивлением говорит мужу: дорогой, ты знаешь, какой-то Петрарка украл у тебя стихотворение, которое ты посвятил мне двадцать лет назад!

Никто не засмеялся.

— Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато… — сказал Нинкин.

— У него открылась возвышенная любовь, — встал за друга Рудик. — Теперь Миша как бы при деле.

— Его, как и Решу, и как Мурата, все тянет на каких-то пожилых, осудила вкус и выбор одногруппников Татьяна, посмотрев вокруг — не слышат ли ее Нинель с Муратом. — Встретила я Гриншпона как-то в Майском парке с этой его зазнобой, подумала, может, к нему мать какая, или тетка, или кто еще из родичей приехал. А оказалось — это его здешняя подпруга.

— А при чем здесь возраст, непонятно? — сказал Реша, чтобы сбить с выбранного курса Татьяну. — Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли!

— Не скажи, — не соглашалась Татьяна.

— А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! — спросил Рудик, как бы в поддержку отсутствующего Гриншпона и присутствующего Решу. — За молодыми овечками с пэдэ или с абитуры?

— Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! — ударила Татьяна прутиком по кроссовке.

— Все семьи одинаковы, — сообщил Рудик, — это еще Толстой отметил. Сразу после свадьбы все наперебой занимаются деторазводным процессом, а потом процесс плавно переходит в бракоразводный.

— Интересно, мля, а почему старые, так зать, девы носят ну, это, черные юбки, еп-тать? — спросил Мат из глубины своего отсутствия.

— Чтобы не засветить пленку, — помог ему обрести знания Забелин.

— Тебе мало? Может, добавить? Пошляк! — спокойно сказала Татьяна Забелину.

Забелин притих и прижался к биологичке Лене.

— Зато у Мишиной дамы уши, как уши, — сказал Реша, чтобы отвлечь Татьяну от Забелина.

— Какие уши? — не врубилась Татьяна.

Парни захихикали.

— Обыкновенные, — пожал плечами Реша, и все парни просто заржали.

Цимус и юмор этой вставки про уши был в том, что во имя сокрытия своей нарождающейся озабоченности дымящийся Гриншпон, который даже при чаепитии оттопыривал мизинец, придал слову «уши» параллельный смысл. Он стал называть «ушами» женскую грудь, чтобы в смешанных компаниях запросто и без всякого стеснения обсуждать размеры и формы вторичных прелестей. Поэтому в присутственных разговорах стали, откуда ни возьмись, появляться «ушастые» девушки, или те, у которых «ушки на макушке» или «торчком», или те, у кого «уши, как у слона», а то и наоборот, скрывают собой полную глухоту, как, например, у Алешиной. В этом плоском случае применялась формулировка — «ей медведь на ухо наступил» или вместо всего, как при диабете заменитель сахара, шел заменитель ушей — «ушные раковины». Крайние проявления природы, как, например, у Татьяны, величались «ушатами». «И выплеснула на него ушат нежности…» В таком контексте совершенно диаметрально выворачивались выражения «рот до ушей», «ну, что, девочки, сидите, уши развесили?» и «есть у меня одна вислоухая товарка». А выражение «надрать уши в честь дня рождения» даже у самого изобретателя образа вызывало краску на лице. «Ухажером» в соответствии с замыслом становился охотник до клубнички. Согласно понятийно-словесным фокусам Гриншпона гинекологи превращались в отоларингологов или, по-русски, в «ухо, горло, нос». Но любой умник мог возразить: при чем здесь нос! Лифчики превращались не в наперсники, как в общежитиях некоторых гуманитарных вузов, а в наушники, как и положено в техническом учебном заведении. Диагноз «и ухом не повела» стал обозначать полный пролет интересанта при попытке вызвать у контрагента хоть какую-то ответную реакцию на любовный выпад. А выражение «прядать ушами» даже в самые патетические моменты своей жизни Гриншпон считал пошлым. Если человек мог запросто пользоваться этим словарем, про него Гриншпон говорил, что с ним можно и в разведку, то есть по девушкам.

— Главное, ушам воли не давать, чтобы твой личный бизнес не стал подюбочным, а при чем здесь возраст, непонятно, — сказал Решетов, чтобы сбить затянувшийся мужской хохот, возникший самопроизвольно в мужском секторе от «ушных» параллелей.

Из темноты, словно две тени одного отца Гамлета, выплыли отдыхающие без дитяти Мурат с Нинелью. Разомкнув как по команде руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же намылились скрыться в палатке психологической разгрузки.

— Стоп! — тормознул Мурата Артамонов и снял с его башки фуражку-аэродром. — В постель, понимаете ли, генацвали, в кепочке не ложатся!

Мурат молча расстался с аэродромом и занырнул в палатку вслед за Нинелью. Поначалу оттуда слышалось, как он сдержанно сглатывает слюну, а Нинель стеснительно отнекивается. Потом молодые забыли напрочь про окружение, и все их охи да вздохи пришлось глушить покашливанием и поперхиванием. Вскоре для смазывания впечатления и этого было уже недостаточно, и тогда Реша в качестве глушилки выставил у входа в их палатку включенный на всю громкость транзистор.

— Вот тебе и пожалуйста, — сказал он, — не успели девочку облатать, как сразу за мальчика принялись.

Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну.

Решетов, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть. Он был спокоен за утро. В ходе гулянки ему удалось скрыть в потаенных местах несколько бутылок пива, чтобы не бежать поутру за зельеобразной жидкостью в соседнюю деревню.

Но он не знал, что следом за ним по всем его схронам шел Мат. Когда Реша прятал похмельные дела под угол палатки, за кучей хвороста и еще кое-где, Мат внимательно сек. Реша прятал, а Мат тут же доставал и выпивал.

Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от предутреннего холода сонные путешественники уже начали вылезать из палаток к костру, туман превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Реша, успокоенный, отрубился.

Удивление его было ненаигранным, когда проснувшись и на ощупь обследуя тайники, он не нашел ни одной бутылки и заорал как вепрь — голова просто раскалывалась.

Но, как выяснилось, в панике проснулся не только он. Весь остальной народ тоже метался по пляжу, как тараканья колония. Очумевшие туристы, словно на пожаре, не знали, за что и в какой последовательности хвататься. Никто не понимал, что произошло.

— Быстро по машинам! — командовал Рудик прогорклым голосом. — Удачи тут не видать! Еще с минуту помешкаемся, и нас всех порежут!

— А как же продукты?! Как посуда? — неслись вопросы.

— Сгребай все в кучу! — приказывал староста. — И вали в лодки как придется!

Как выяснилось позже, Фельдман повторил подвиг Паниковского.

Накануне, перестраховываясь, он закусывал зельеобразную жидкость настолько несовместимыми продуктами, что у него спозаранку скрутило живот. Чтобы справить не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Чем дальше в лес, тем толще партизаны, подумал он, лишь бы глаза на ветках не оставить. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, создавая все новые и новые рабочие места — как бы сказал Боровиков, делая заметки на полях. При этом Фельдман нервно оглядывался, боясь сесть задницей в молодую крапиву. Следом за ним отправился Мат и, не найдя, где присесть, был сильно посрамлен. Ему пришлось развернуться в обратную сторону. А Фельдман знай себе продвигался все дальше и дальше. Наделав таким образом неимоверное количество островов под названием дристан-да-кунья и погруженный в окончательную истому, Фельдман заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом. На него прямо так и повеяло этим запахом из его поваренной книги.

Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нинкина с Пунктусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок, завидев разбой, помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.

— Ублюдок! — сказал Пунктус, исполняя обязанности Гриншпона. — Что ты наделал?!

— Кто ж бьет гусей весной?! — сообразил с дикого перепугу Нинкин. — Еще сезон не открылся!

— Я хотел для всех! — пискнул Фельдман.

— А кто тебя просил?! — замахнулся на него Рудик. — Нужник ты наш! — И скомандывал всем остальным: — Быстро свертываемся и сматываемся! Сейчас такое начнется!

И действительно, через какое-то время на горизонте показалась несущаяся стремглав деревенская конница. Караван судов едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок и тянулись по воде, как поверженные штандарты. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери провианта составляли едва ли не половину запасов.

Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех.

Впереди показался мост — понтонный мост на огромных деревянных лодках-байдаках — дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной.

Колхозники заняли выгодные позиции по берегам и жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам своих двадцатиметровых пастушьих кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Речка в этом месте была неширокой, и лезвия ножей со свистом чиркали в метре от лодок. Пара ножей соскочила с кнутов и вонзилась в брезентовые корпуса двух ближайших байдарок. Их надо было срочно чинить, иначе кончина, сходная с варяговской.

— Н-да, похоже, закончить встречи с ветеранами партизанского движения одним только пением «Землянки» и возложением цветов не удастся, — сказал Рудик. — Но не завершать же праздник традиционным взрывом моста. Раздевшись до трусов, он нырнул с судна и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему с трудом удалось откупиться пачкой промокших трояков.

Путь был свободен.

Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе.

— И смени походку, — попросил его Нинкин. — В который раз тебе говорят.

— Почему? — не понял Фельдман.

— Трусы жуешь, — пояснил Пунтус.

…Культпоход по местам партизанской славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег, а лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему.

Лодки всю ночь несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову — белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру, как бы принял их в себя. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей.

— Куда это нас занесло? — спросил Рудик. — Полотняные заводы, что ли?

— Полотняные — те на Оке, — уточнил Реша.

— Не нравится мне все это, — зевнул Нинкин.

— Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, — согласился с ним Пунктус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки.

— Может, это какое-нибудь болото? — допустил Рудик.

— Не похоже.

— А кажется, что колышется.

— Выйди, проверь, — попросил Рудик сонного Усова.

— Сиди! — приказала Усову Татьяна.

— Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу.

— Усов и без того больной, — объяснила Татьяна свою категоричность. — Я сама все проверю.

Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Водная стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки.

Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки.

Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки быстренько настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела этот дробный барабанный бой. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной.

Напуганное стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны — прямо какой-то птичий стипль-чез.

Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла стали выскальзывать из рук.

— Дело в том, что мы заплыли на птицефабрику, — заключил Рудик.

— Или в заповедник, — добавил Реша.

С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась.

— Бросай своих лебедей и вылезай из воды! — предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. — Тебе мало вчерашнего?!

— А что я такого сделала?!

— Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, — пояснил Фельдман заискивающе.

— Не могу, руки заклинило, — процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло.

— Ну, тогда крепись, — сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче.

— Видишь, сколько бед ты накликал на нас! — похулил Фельдмана Забелин. — И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища!

— Я тут ни при чем! — огрызнулся Фельдман.

— Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки.

Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде.

До города плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом. Скорбь воцарилась на лицах байдарочников. Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.

Высадились на берег непосредственно в пойме, неподалеку от канализационного стока, который зимой сыграл злую шутку с Бирюком. Все замертво упали на родной песок, а Рудик поплелся в трансагентство нанимать машину для перевозки снаряжения обратно в прокатное бюро.

Вот так бесславно закончился поход по местам партизанской славы. Бесславно потому, что не увидели ни одного партизана.

Глава 18 ЖАННА-МАРИЯ

Свежую новость откладывать до утра было никак нельзя, и приволокшийся в комнату Гриншпон стал будить Решу. Он знал наверняка, что Решетова это нисколько не увлечет, и тем не менее потянулся к его холодным пяткам.

— Спишь? — шепнул Гриншпон вполголоса.

— Сплю, — перевернулся Реша на другой бок.

— Новость есть, — сказал Миша уже громче.

— Пошел ты! — пнул ногой Реша.

— Что ж вы, суки, поберлять не оставили? — громыхнул Гриншпон пустой сковородкой.

— Поменьше шляться будешь! — сказал Реша. — Тут и без тебя столько чистильщиков перед сном бродит! Один Мат чего стоит!

— Все равно свинтусы! — расходился Миша.

— Если завтра выходной, то можно орать среди ночи?! — вздохнул и привстал Реша. — Ну что тебе надо?

— Я же шепотом, — оправдывался Гриншпон, практически не сдерживая голоса.

Заскрипели кровати сожителей, и в любую секунду могли начаться серьезные разборки.

— Сколько раз тебе говорили: мышью входи после своих репетиций! Мышью! — прогудел Рудик, вставая.

Проснулся Мурат, встал и на ощупь побрел в туалет, говоря себе под нос.

— Грузыя дажэ прэступник нэ трогают сонный, ждут, когда откроет свой глаза сам, потом наручныкы одэвают! — посовестил он Гриншпона. — Лучше совсэм утром приходы домой от сваих «Спазмов», как я от Нынэл. — Забыв от длинного внушения, куда направлялся, Мурат не побрел ни в какой туалет, почесал нудное место и снова улегся в постель.

— Да я и не ору, — сказал Гриншпон тембром морского трубача. — Ну, раз все проснулись, слушайте.

— Как это все! — возмутился Артамонов. — Я, по-твоему, тоже проснулся?

— Нет-нет, ты спи, тебе нужно выспаться, — принялся успокаивать его Гриншпон. — У тебя сколько хвостов по этой сессии? Пять? Правильно. Значит, тебе нужно крепенько бай-бай, чтобы завтра на свежую голову отбросить хотя бы один.

— Не шевели мои рудименты! — Артамонов метко бросился в Мишу тапком. Если они встанут на дыбы, тебе придется худо!

— Мы тебя, Миша, выселим из комнаты за нарушение правил советского общежития номер два! — сказал Рудик, закуривая.

— Да кочумай ты, сам такой! Вспомни, какой мышью входишь ты после своей радиосекции! — нашел лазейку для возражений Гриншпон и, используя эту брешь в биографии старосты, начал давить через нее. — «С мадагаскарцем связался! С эфиопцем связался!» У него, понимаете ли, плановая вязка, а у меня неплановая! Да вяжись ты с кем хочешь, но кому сперлась в три ночи вся эта твоя черномазия! А если короче, парни, «Спазмы» приглашены озвучивать спектакль, за который берется СТЭМ. За это необходимо выпить прямо сейчас. Мы с Бирюком еще покажем этой «Надежде»!

— Тогда иди и буди Бондаря! При чем здесь мы?!

— Я буду говорить об этом на Африканском национальном конгрессе! — внес свою обычную конкретику Артамонов.

— Ну, ребята, вы и спелись, шагу не ступить! За мешок лука человека продадут! — Гриншпон улегся на свою койку, отвернулся к стене и, почувствовав полную бесполезность своей затеи, стал сворачиваться в клубок. — Как хотите! Тогда и я спать.

— Ладно, валяй, рассказывай, а то еще повесишься, не приведи господь. Все такими нервными стали, напряженными, — зашарил по шхерам Рудик в поисках пепельницы. Он прощупывая местность на предмет, куда бы присесть в темноте, и наткнулся на гору бутылок из-под кефира. — Вот черт! Нарочно, что ли, подложили?!

— По-видимому, — сказал Гриншпон и, как бы с неохотой, из положения лежа, продолжил: — В наш студенческий театр эстрадных миниатюр пришел новый руководитель, Борис Яныч, и сразу заявил в институтском комитете комсомола, что имеет в виду покончить с дешевыми увеселениями перед каждым праздником и намерен дать театру новое направление. Распыляться на мелкие шоу, сказал он, только губить таланты.

— Это что, Пряника, что ли, губить? — спросил Реша. — Или Свечникова?! Нашел таланты!

— А секретарь комитета Попов Борис Янычу и говорит, что СТЭМ для того и создавали, чтобы ублажать перед дебошами полупьяных студентов. А за два спектакля в год, пусть даже нормальных и высокого уровня, институт не намерен платить «левым» режиссерам по шестьдесят рублей в месяц. Короче, Борис Яныча отправили подальше. Пряник посоветовал ему все же не обижаться на освобожденного комсомольского босса института Попова и предложил сработать на свой страх и риск пробный спектакль не в ущерб обязательной программе для слабоумных. А потом будет видно, может, наш спектакль кого и тронет из ученого совета. Борис Яныч чуть не прослезился от такого рвения актеров-энтузиастов. В плане уболтать они были талантливы точно.

— Ты что, и впрямь думаешь, что люди будут ходить на эти их, как ты говоришь, нормальные представления? — пробормотал Артамонов. Под людьми он подразумевал в основном себя. Дежурный юмор стэмовских весельчаков на побегушках, по его мнению, можно было вынести только через бируши и с бутылкой пива в руке.

— А что за спектакль вы намерены поставить? — спросил Рудик уже серьезно.

— О Жанне д'Арк. «Баллада о Жанне», — очень высокопарно сообщил Гриншпон.

— Ничего себе — отважились! Об эту тему не одна труппа себе зубы поломала. И в мировом масштабе тоже! Ведь это очень ответственная тема, полностью продрал глаза Рудик. — Импорт классики.

— А по какой пьесе? — спросил Артамонов.

— Сценарий пишем сообща на базе сразу всех произведений о Жанне, доложил Гриншпон. — Включая «Жаворонок» Жана Ануя и «Орлеанскую девственницу» Вольтера.

— А чито, Жанна была дефственницей? — спросил Мурат. Его этот

вопрос заинтересовал больше других.

— Конечно, — сказал Реша. — Иначе у нее ничего бы не получилось. В этом была вся историческая фишка.

— Сирьезна? — не поверил Мурат.

— Серьезно, — подтвердил Гриншпон. — Но дело не в серьезности, а в том, что никак не подбирается кандидатура на роль Жанны. Понимаешь?

— Но ведь у них там, в этом СТЭМе, насколько я помню, масса красавиц, сказал Рудик.

— Масса-то масса, но Борис Яныч просветил их своим мрачно-голубым рабочим взглядом и понял, что Жанну играть некому. И мне пришло в голову… и я подумал, может, наша Марина подойдет. Стоит только вспомнить, что она вытворяла на сцене в Меловом… — сказал Гриншпон.

— Вертихвостка! — сказал Реша. — Не потянет. Не та она теперь. Как связалась с Клинцовым, так и пропала, — не одобрил он идеи Гриншпона.

— Да ну тебя! — махнул на него рукой Гриншпон. — Чтоб ты понимал! Миша всегда нервничал, если о Марине говорили в шутливых тонах, словно он один угадывал тоску ее таланта под крайней бесталанностью поведения. Когда-то в Меловом он уступил ее Кравцу, а теперь жалел об этом. Но последователем он не будет. Уж лучше в этом качестве пусть пребывает Клинцов. Тому не привыкать.

— Что ни говори, а быстро Клинцов управился с Мариной, — высунулся из-под одеяла Артамонов. — Всего за каких-то полгода стал завскладом ее характера.

— Голова, дело в безрыбье. Просто Клинцов полезен ей как кульман. На нем лежит вся графическая часть ее курсовых. Вот и вся недолга! — продолжал защищать Марину Гриншпон. И он был прав. После утраты Кравца Марине стало безразлично, куда и с кем ходить. Кто из нас не расчесывал кожу до крови от какого-нибудь зуда…

…Предложение на роль Жанны д'Арк Марина приняла с радостью. Будто из стола находок ей принесли давным-давно утерянную вещь, не имеющую уже никакой ценности, но очень памятную. Марина даже забыла уточнить, почему именно ее Гриншпон прочит в Жанны. Она сразу бросилась в оперативные расспросы — когда куда прийти и прочее.

В понедельник Гриншпон привел Марину на репетицию.

— Рекомендую! — представил он ее Борис Янычу.

— Сейчас мы только начинаем, — с ходу потащил Марину в курс дела режиссер на полставки Борис Яныч Вишневский. — «Спазмы» готовят свою сторону, мы — свою. Пока не стыковались. Сценарий стряпаем сами всей труппой. Проходи, сейчас сама увидишь.

Борис Яныч подмигнул Гриншпону: мол, привел то, что надо, молодец!

«Мы тоже кое-что понимаем в этом деле!» — ответил Гриншпон хитрым взглядом.

— Знакомьтесь: Марина! — Борис Яныч подвел ее к стэмовцам. — Она будет играть Жанну.

Приняли ее, как и всякую новенькую, с интересом и легким недоверием. Некоторые имели о ней представление по «Спазмам», где она солировала. Во взглядах девушек Марина прочла: «И что в ней такого нашли наши многоуважаемые Гриншпон и Борис Янович?!»

Что касалось новой метлы в лице режиссера Вишневского, то теперь каждая репетиция начиналась непременно с тяжелейшей разминки. Все актеры выстраивались на сцене, и Борис Яныч подавал нагрузку на речевые аппараты. Сначала до глумления извращали и коверкали слова, и без того труднопроизносимые. Потом проговаривали наборы и сочетания букв, которые в определенном соседстве не очень выгодны для челюстей. Ломка языка казуистическими выражениями продолжала разминку. Со скоростью, употребляемой дикторами в предголевых ситуациях, артисты произносили: «Корабли маневрировали, маневрировали, да не выманеврировали». Или что-либо другое типа: «Сшит колпак, да не по-колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать».

Затем шла травля гекзаметрами, с их помощью шлифовали мелодику речи:

О любви не меня ли мило молили? В туманы лиманов манили меня? На мели вы налимов лениво ловили, И меняли налима вы мне на линя.

Далее, словно представляя класс беззубых, натаскивались на шипящие:

В шалаше шуршит шелками Старый дервиш из Алжира И, жонглируя ножами, Штучку кушает инжира.

Разогрев речевые мыщцы, плавно переходили к разного рода этюдам, которых в арсенале Борис Яныча было превеликое множество. Могли обыграть, например, знакомые стихи. Брали попроще, вроде «Доктора Айболита» и, разделившись по три-четыре человека, тешились темой в форме драмы, комедии, оперетты.

У тройки, возглавляемой Пряником, как-то получился даже водевильный вариант:

Я недавно был героем, Но завален геморроем. Добрый доктор Айболит, Помоги, седло болит!

Эту песенку тройка Пряника преподнесла под варьете, и все попадали от смеха.

Так развивали экспромт, а от косности мышления избавлялись другим путем: выбирали очень далекие по смыслу слова, такие, как, например, «фистула», «косеканс» и «велосипед», и, взяв их за основу, организовывали что-нибудь цельное, связное и показывали в лицах.

Мимику, пластику и жестикуляцию тренировали с помощью еще одной сильной затеи. Актеру задавалось слово, и он должен был бессловесно донести его смысл до присутствующих. Задачи бывали разными — от субординации до комплимента. Стэмовцы крутились, выворачивались наизнанку, разрывали лица гримасами, но изображали эти словечки жестикулярно-мимическим безмолвием. Находились мастера вроде Свечникова, которые умудрялись сыграть такие трансцендентные понятия, как «абсолют» и «бессмертие».

Пролог и первое отделение «Баллады о Жанне» давались нелегко. К Жанне никак не могли подступиться. Не находили, куда расставить реквизит, который по финансовым причинам был убогим и состоял из деревянного креста и карманных фонариков. Но, несмотря на это, творческая чесотка Бориса Яныча не давала заморозиться процессу рождения спектакля.

— Нужно идти играть в зал, к зрителю! Чтобы каждая сцена проходила как на ладони!.. Издали этот спектакль будет смотреться тяжеловато. Надо стараться избежать традиций. Традиционным должно оставаться только мастерство актера!

Идею взяли за основу. Часть актеров в ожидании выхода должна была находиться в зале, в гуще зрителей, и наравне с ними лирически переживать игру коллег.

— Вдруг не прохавается, Борис Яныч? — первым за исход спектакля забеспокоился Свечников, по пьесе — Фискал. — И зал потихоньку будет пустеть, пустеть. А мы будем играть и слышать, как хлопают дверьми уходящие и произносят в наш адрес: «Лажу гонят!»

— Вы мне это бросьте! — чуть не кричал Борис Янович. — Что значит «не прохавается»?! Не думайте, что зритель мельче вас! Самое главное — верить в спектакль, в свою роль! Без веры ничего не выйдет. И больше так не шутите «не прохавается»! Здесь все зависит не от вашего шага в зал, а от проникновения в зрителя, в его душу. Чтобы зритель сидел в темноте не как на лавочке в Майском парке по весне, а как в кресле у дантиста!

Ему верили. Ведь и впрямь главное — вжиться в образ. И если не получить там постоянную прописку, то хотя бы временно зарегистрироваться.

На сцене, насквозь пробитой багровыми лучами прожекторов, двигались тени, поминутно меняя конфигурацию. Священный сумрак пустого зала казался чем-то самостоятельным, а не продолжением теней.

Обрывки взглядов, шагов.

На стыках мнений и интересов рождался образ Жанны. Его по ниточке вшивали в ткань сюжета, вживали в себя. К утру споры ложились штрихами на его грани. Грани искрились, а может, просто уставали глаза.

О температуре репетиций можно было судить хотя бы по тому, как Бирюк ночью и под утро подбивал всех пойти купаться, уверяя, что вода в это время суток — парное молоко. На реке вот-вот должен был сойти лед.

На репетиции приходили все девушки труппы, несмотря на то что в спектакле были задействованы только две актрисы — в роли Жанны и ее матери. Свободные дамы занимались костюмами. Строчили на машинке за кулисами, выносили примерять, потом переделывали и доделывали. Распределение главных и второстепенных обязанностей происходило без обид.

Прима труппы — актер номер один Пряников — сокращенно Пряник подрабатывал в столярной мастерской института. На его совести лежала деревянная часть реквизита. Чтобы скрыть и скрасить его убогость, Пряник притаскивал то доску, то брусок и доводил до нужной выразительности крест и символ нависшей над Средними веками инквизиции — эшафот, который попутно должен был стать и казематом, и помостом, и местом судилищ.

За компанию с Пряником на репетиции приходила его знакомая Инна. Из гордости Пряник проболтался, что она здорово рисует. Борис Яныч тут же привлек ее к спектаклю — усадил за огромную афишу с такой фабулой: маленький жаворонок бьется с огнем, поднимающимся к небу с хлебного поля.

«Спазмы» накомпозировали столько песен и мелодий, что их вполне хватило бы на несколько представлений, но для «Баллады…» отобрали самые трогательные, и музыканты днями и ночами оттачивали их исполнение.

Пришло время компоновать и выстраивать мизансцены в одну линию с музыкальным сопровождением. Подолгу терли каждое место.

Оставалось много проблем, но в спектакль уже верили. Да и как можно было не верить, глядя на заразительную игру Марины, которая, словно навеки, вселилась в Жанну и прописалась в ее образе! Ее светлые распущенные волосы в багровом свете прожекторов и просторный вельветовый костюм казались поистине средневековыми. С Марины не сводили глаз, когда доводили добела черновые куски. Своей игрой она накаляла остальных.

Энтузиазм репетиций был настолько высок, что под утро не было никакой охоты расставаться. Когда Борис Яныч распускал всех по домам, никто не спешил уходить, все усаживались на бордюрах Студенческого бульвара поболтать и покурить. Совершенно не ощущалось, кто насколько погрузился в искусство, и, наверное, захлестни оно всех с головой, никто и не заметил бы.

Напряжение, не отпускающее круглые сутки.

Иногда на репетиции тайком проникала Рязанова Ирина. В результате в институтской многотиражке появилось стихотворение за ее подписью:

Лучом багровым пробита сцена Мы — словно тени И зал огромный сутуля стены Внимает сцене Обрывки взглядов и слов на сцене Обрывки жестов Рождают образ на стыке мнений И интересов К утру все споры штрихами лягут На образ этот Игра такая — нельзя ни шагу За грань сюжета Нельзя сплеча все, а можно только Семь раз примерив И очень долги и очень колки Пути к премьере Но разве проще пути земные К своей вершине? Играть себя ведь еще сложнее В спектакле жизни Где все иначе, где все на сцене Неповторимо Где нет дублеров и больше ценят Игру без грима

Перед генеральной репетицией было решено устроить трехдневный отдых.

— Не нужно никаких передышек! — заупрямилась Марина. — Три дня — это слишком много. Половину сцен придется начинать с нуля!

— Не придумывай, — возразил Фискал, — все идет как надо!

— Да ты что, Жанна! — вспыхнул Инквизитор. Он уже месяц называл Марину ее сценарным именем. — Роль настолько въелась мне в кишки, что, разбуди меня на любой лекции, я отмолочу все тексты на одном дыхании!

— Как знаете! — бросила Марина и ушла, не переодевшись.

Три дня пустоты было для нее действительно многовато. Два первых она передразнивала себя в зеркале словами Жанны и ходила на занятия в сценическом костюме, а на третий сама себе сказала: наплевать! И впервые не отказалась поехать с Клинцовым к нему на дачу.

Время побежало незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское, легким холодком искрившееся в уголках губ, была музыка, тихая и спокойная, даже теплая, и совершенно не хотелось тащиться домой пешком через сугробы по дачным улицам. Не хотелось ловить проскакивающее мимо такси на окраине, а потом, поднявшись на лестничную площадку, выдавливать улыбку, нажимая кнопку звонка, — отец обязательно будет полчаса рассматривать дочь в глазок, угадывая настроение, прежде чем открыть. Психолог, блин! А здесь, на даче, так уютно. Правда, диван всего один. Но надо же как-то когда-то… Не сидеть же так всю ночь…

Клинцов потянулся к Марине, как бы желая поправить ее непослушные волосы. Она ощутила свои руки, словно вдруг вспомнила о них. Впервые оценила в темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все…

Магнитофонная лента кончилась. Свободный конец зашуршал по пластмассе. Никто не потянулся перевернуть бобину.

Так она и шелестела, эта лента.

Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланированно, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе как после веселого случая — спасаясь от дождя, что ли… Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика — ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя в сырой одежде, а не потому… Почему? Вышло как-то глупо и бездарно… Еще на занятиях он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое всегдашнее дежурное предложение: не рвануть ли на дачу? Как если бы мысль только что пришла ему в голову. Но там, на даче, уже торт, шампанское, свежие фрукты с рынка. Все запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера.

Марина обернулась. Клинцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Марина уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все-все-все. Опять отстраненно посмотрела на свои руки, потом — на свои острые коленки, обхватила и стиснула их до боли. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга.

Серое утро никак не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему.

Промозглое взыскание рассвета.

«Какая я теперь, к черту, Жанна?! — негодовала в свой адрес Марина. Козлиха я рогатая, а не Жанна!» Она вытащила из-под Клинцова простыню, потому что не представляла, как они вдвоем будут утром на все это смотреть, скомкала ее, влезла в стоящие у двери валенки и прямо в рубашке отправилась в туалет, который находился на улице в углу участка. Открыла скрипучую дверь и ногой затолкала простыню в узкое, обмерзшее отверстие. Очень хотелось писать, но она стерпела. «Итак уже почти больная», — подумала она.

На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, она отказалась подняться на сцену, просидела два часа в глубине зала и потом крикнула из темноты:

— Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ!

И убежала в вестибюль.

Гриншпон бросился вслед.

Остальные растянули до утра диспут об искусстве средней руки.

— Она права, — сказал после всего Борис Яныч. — Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой.

— Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? — взъерепенился Свечников. — Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе бог знает что!

Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.

С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.

На следующий день Борис Яныч сказал:

— Инна, бери слова, готовься.

— Мне текст не нужен, я весь его выучила во время прогонов… Только я не знаю… — потупила глаза Инна.

— Ничего страшного, сможешь. — Он старался не смотреть ей в глаза. Обойдется. Просто так надо.

В театре подругу Пряника Инну называли помрежем. Она ходила в клетчатом кепи и краями своего вездесущия цеплялась за все вопросы, возникающие на репетициях. В каждую мысль и движение труппы она вносила коррективы. Что интересно — ее замечания зачастую брались на вид. При всем при этом в костюме Жанны она выглядела, как… Инна, и назвать ее другим именем не поворачивался язык. Внешне она не уступала Марине, была даже чуточку стройнее, но легкости в походке и всепрощения в глазах у нее не возникало, несмотря ни на какие потуги.

В этом была соль.

— Ну как? — спрашивали у Гриншпона сожители. Они были в курсе сумасбродного поступка Марины.

— Никак, — отвечал Миша. — Пробуем Инну. Сплошные заусенцы. Она — как ножницы, гнется только в одном месте.

— Надо бы сходить к Марине домой, — сказал Рудик. — Она третий день не появляется на занятиях.

Гриншпон чиркнул спичкой.

— Я пробовал. Не принимает никого.

Удар, нанесенный Мариной, пришелся труппе под самый корень. Надежд на новые побеги не оставалось никаких. Все до конца прочувствовали банальность выражения: «незаменимых людей нет». Марина была незаменимой.

В ее отсутствие никому не верилось… Казалось, она сейчас вбежит в зал и как ни в чем не бывало крикнет:

— Борис Яныч, если мне сегодня удастся прочно войти в образ, не зовите меня обратно! Мне надоело в этой жизни жить как попало!

Когда в игровых этюдах кто-либо натыкался на пустое место рядом с собою, реальность ее отсутствия подступала как ком к горлу. При осадах крепостей редеющие ряды защитников смыкаются, заполняя провалы. В СТЭМе никаких смыканий не произошло. Место Марины так и осталось незаполненным.

Спектакль пришлось переделывать.

Изменяли многие сцены, подгоняли, подстраивали под Инну. Все походило на очковтирательство самим себе. Инна это чувствовала острее всех и через каждые полчаса говорила:

— Хватит надо мной издеваться! — И шла курить на лестницу.

Ее утешали, водворяли на место и заставляли произносить: «Нет, человек умирает сияющий и чистый, и Бог на небе ждет его, улыбаясь, потому что он дважды поступил как человек: совершая зло и творя добро. А Бог и создал его для этого противоречия».

Жанну предавали отец, мать, король, друзья, а Инну предать было трудно — она никому не верила. Инквизитор и Фискал терялись перед ней. Она растянула жилы в области щитовидки, но понимание Жанны все так и не шло к ней.

До премьеры оставалось три дня. Ее ждали как провала.

Глухой ночью на квартире Борис Яныча раздался телефонный звонок. Борис Яныч бросился к трубке. Да, он так и знал — это звонила она, Марина.

— Простите меня, пожалуйста! Теперь я знаю, как играть, и чувствую, что смогу! Только не надо никаких контрольных прогонов! Поверьте, я не сорвусь! Пожалуйста, поверьте!

— Я верю тебе больше, чем себе! — закричал в трубку Борис Яныч, пугая сонную жену. — А чтобы получилась хорошая улыбка, надо сказать «сыр»! — Он ни на одну минуту не оставлял надежды, он был уверен, что Жанна — тьфу, Марина — обязательно вернется. Она просто не сможет выдержать, вынести из себя все без молитвы. А сказать, что игра была для нее не молитвой, а чем-то иным, мог разве какой-нибудь ублюдок, которых постоянно поминал в своих святцах Гриншпон.

Она пришла, как и обещала, — за несколько минут до первого звонка.

Все извелись, пока не увидели ее в проеме черного хода. Ее бы перекричали, начни она вдруг извиняться. Никто не смел заговорить с ней даже о погоде. Сам ее приход воспринимался как укор. Сегодня ей, как никому и никогда, прощалось все. Потому что она — вер-ну-лась!

Зал заполнялся зрителями. Дрожь появлялась у актеров то в руках, то в ногах, была какой-то блуждающей.

Начался пролог. Под музыку Булонского леса на сцену выходили тени и замирали вопросами:

— Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас ерунда?

— Да!

— И беды людские не трогают вас никогда?

— Да!

— И вам наплевать, если где-то горят города?

— Да!

— А если враги посягнули на вашу страну?

— Ну?

— Разрушили созданный вами семейный очаг?

— Так.

— Жестоко расправились с членами вашей семьи?

— И?

— Неужто бы вы и тогда нам ответили: да?

— Нет!

— Так, значит, вас что-то тревожит еще иногда?

— Да!

Сцену терзали вспышки света, вырывали из темноты куски далекой жизни и делали их бытностью. Тени в черных костюмах требовали от зала прямого ответа.

В центре возникло пламя огромной свечи — беспрецедентный эффект Пряника, его детище, над которым он возился три месяца. Тени сошли на нет. Из-за свечи вышла Жанна. Ей были голоса. Франция нашептывала ей про подвиг. А потом все закружилось, понеслось дальше. Марина играла. Зал замирал в паузах и вскидывал руки, чтобы утонуть в аплодисментах, но тут же опускал их, боясь спугнуть, и замирал снова.

Жанну ломали непрерывными допросами, вытравливали из ее хрупкого тела несокрушимый дух, требовали отречения от содеянного. Она молчала, едва улавливая смысл судейских аргументов. И понимала, что, если не отречется, ее сожгут. Ей было страшно. Над головой колыхался огромный крест.

«Ты слышишь шум? — говорили Жанне. — Это толпа, ожидающая тебя с рассвета. Люди пришли спозаранку, чтобы занять места получше. Они закусывают принесенной из дома пищей, журят детей и шутят меж собой, спрашивая у солдат, скоро ли начнется. Они не злые. Это те же, что пришли бы восторженно приветствовать тебя, если бы ты взяла Руан. Но события повернулись иначе. Вот они и приготовились смотреть, как тебя сожгут».

Всеобъемлющая, фантастическая доброта Жанны была неискоренима. Жанна отшатывалась от ударов и прощала.

Спектакль застиг зрителей в зале, они сидели тихо, как перед казнью. Да и сам зал, казалось, внимал небольшому островку на сцене, пробитому багровыми лучами прожекторов.

Зрители, сжимаясь от прощального хорала, ждали картину сожжения. Но стэмовцы решили не жечь Жанну — во время ночных споров была принята идея помрежа сделать развязку без аутодафе. Жанна, подняв над головой сноп света, уходила в утреннюю зарю, к нам. Жаворонок, разрезая опаленными крыльями жаркое небо, мчался сквозь пламя. Время от времени он замирал, зависал на месте, чтобы забыться в песне.

Вспыхнул свет. Марина была в слезах. Ее вывели на середину сцены. Из зала послышались приветствия. Никто не расходился. Пряник метнулся на первый этаж, чтобы спасти афишу от незадачливых коллекционеров. На примере Бирюка он убедился, что коллекционируют сейчас все подряд. Афишу было бы жаль упустить, тем более что сотворила ее Инна — будущая жена Пряника.

Когда Пряник вернулся, зал был еще полон. На сцену вышел Борис Янович, поклонился. Началась пресс-конференция для студкоров институтской многотиражки «За технические кадры» и городской молодежной газеты. Откуда-то взялись критики, сказали, что есть слабые моменты, но в общем — ничего. Их никто не слушал. Тогда один из критиков пообещал выбить полчасика на радио для прокрутки в записи самых горячих мест спектакля.

Наконец зрители остыли. Критики и корреспонденты уходили в большой панике. Они чувствовали, что все это должно закончиться каким-нибудь банкетом. Их пришлось выпроваживать.

За ними в зале погасили свет, а на сцене зажгли. Подняли туда стулья, столы и, не убирая реквизита, уселись в средневековье. Фискал нырнул в альков и вскрыл тайник с питьем и закусью. Как и во всех более-менее уважающих себя театрах, на банкете говорили только фразами из спектакля.

— Встань, Жанна!

— Говори, говори, эта тема меня волнует.

— Но я никогда не отрекусь от содеянного мною!

— Человек — мразь, он предается похоти!

— Но, выходя из дома разврата, он бросается наперерез скачущей лошади, чтобы спасти чужого ребенка!

Потом накинулись на афишу, испещрили ее автографами, преподнесли Борис Янычу и сразу начали поднимать посуду с шампанским за роли. Сначала — за главную, потом по нисходящей до режиссера.

— Борис Яныч, спасибо вам за все!

— Борис Яныч, если бы не вы, то я просто не знаю!..

Марина сидела бледная. Гриншпон был не в духе. Он тупо бил пальцем по клавишам рояля, выводя «Цыпленка жареного». Самоощущение остальных было наидинамичнейшим. Музыкантов заставили играть. Скоро организовались танцы. Гитаристы сами бросились в пляс, оставив за роялем Гриншпона в качестве тапера.

— Он виртуоз! — прыгал мокрый от счастья Бирюк. — Справится и без нас!

Никто в этот момент не думал о великой силе искусства. Оно свое дело сделало — породило и породнило коллектив, а теперь отошло чуть в сторону и, наблюдая, как веселятся стэмовцы, думало о своем. Никто не помышлял о высоких подмостках, не лез в профессионалы. Главным было не это.

Борис Яныч встал из-за стола.

— Ну что ж, друзья, благодарю вас за усердие! За преданность СТЭМу! Нет, не искусству, а нашему маленькому театру! Думаю, ради такого стоит не спать ночами, кромсать историю, перелицовывать ее полинялый и выцветший драп! Иногда люди имеют на это право! — впервые режиссер так сильно расчувствовался.

— Вы знаете, — подбежала к нему Инна, — я, конечно, несколько весела сегодня, но, вы знаете, я была бы намного беднее, не будь СТЭМа, не будь вас, Борис Янович!

Все понимали Инну. Она действительно была бы намного беднее, поэтому ей прощалась сентиментальность. Сегодня позволено все! Разорванные ночи и дрожь — позади! Танцуй, Инна, помощница режиссера, главная закройщица и мастер по свету по совместительству!

Всей труппой вместе с музыкантами вывалили в ночь, побродить.

— Что, если попробовать погастролировать? — встрепенулся Пряник. Страшно, если наша баллада на этом и закончится.

— Да, в пединститут неплохо бы завернуть. Там нас носили бы на руках! — пристроился к предыдущим вздохам Бирюк. — Они в искусстве волокут.

— Итак, — сказал на углу бульвара Борис Янович, расставаясь с подопечными, — наша Жанна состоялась! — прижал он к себе Марину. — Можно сказать, свершилась! А в плане жить нам дальше или нет мы поступим не как обычно: мы покажем спектакль повторно. Если зритель придет — с нами будет все ясно. Правильно я говорю, Марина?

Марина закивала головой. С каждым кивком на ее лице все больше проявлялась улыбка.

В общежитии никто не спал. Мурат с Нинелью после спектакля отбыл к себе домой. Рудик, Артамонов и Реша рассуждали об использовании метагалактического пространства и попутно развивали теорию мести и пощады в сфере отношений полов.

— Привет музыканту! — встретили они Гриншпона. — Отбанкетился? Мог бы и нам по капельке прихватить!

— Вам вредно, — устало сказал Гриншпон. — Вас сразу потянет на второй этаж к какой-нибудь первой попавшейся девушке.

— В этом нет ничего антигуманного, — сказал Рудик. — Но, помнится, мы публично завязали с этим.

— Не завязали, а временно отложили! — внес поправку Реша. — До лучших времен, так сказать.

Гриншпон попытался что-то сказать, но раздумал и нырнул в кровать. Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.

— Баллада удалась. Настоящий спектакль. Мощь! — Артамонов быстро перестроил тональность. — Все правильно, СТЭМ призван решать более серьезные задачи…

— А я смотрел спектакль и думал, — вздохнул Реша, — как вы запустили свое нутро, Виктор Сергеич! Беспорядок, как на загородной свалке! Дался мне этот дурацкий бокс! Думал, натренируюсь — никто не сунется, а про душу забыл. На сознание окружающих нужно действовать в такой последовательности: сначала искусством и уже только потом, если не проймет, перчаткой в кость или куда-нибудь по филейной части, — закончил вылазку в имманентное Решетов.

— Марина была просто прелесть, — сказал Рудик. — Боюсь, что завтра на занятиях мы ее не узнаем.

— Да, судьба — это осветитель подмостков, на которых играется наша жизнь, — не унимался Реша. — Лопаются юпитеры, путается проводка… лишь бы не замыкание…

Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел Мурат и сбил беседу. Он снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:

— Еще, что ли, с Нинэл ребенка сдэлат?

Все повскакивали с кроватей и заставили Мурата десять раз повторить сказанное и до утра обсуждали, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.

— Двухгордый люблюд! — поздравил Мурата Артамонов.

— Ангидритт-твою перекись марганца! — присоединились остальные.

Речь велась о самой многодетной студенческой семье.

…Перед занятиями Марина влетела в аудиторию, держа наперевес дипломат. В нем между конспектами лежало письмо от Кравца. Рудик на самом деле едва узнал Марину. Клинцов привстал, чтобы пропустить ее на всегдашнее место рядом с собою, но она с улыбкой проследовала на галерку.

Глава 19 И СТАНОВЯТСЯ ЧЕРНЫМИ ЗАМЕТИ

Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета. Глядя на оконные узоры, горожане опасались вылезать из-под одеял. Радовались дубняку только одни собаки. На выгулах они с такой прытью таскали своих задубевших и сонных хозяев от столба к столбу, что казалось, будто затерялась луна, животным стало не на что выть и городское общество собаководов всем своим составом вышло на экстренные поиски небесного тела. Так все это виделось со стороны.

Решетов не любил посещать читальные залы. Он не мог заниматься чтением в специально созданной для этого обстановке — для него было лучше, если кто-то мешал. Все основные произведения классики он прочитал ночью, сидя на корточках в коридоре общаги под шум дросселя и моргание лампы дневного света. Почему дневного света? «Скорее, ночного, — думал он и сам себе отвечал: — Просто изобретатели плохо учили русский язык».

Как-то раз по чистой случайности Реше нужно было переждать перерыв в книжном магазине. Он рассчитывал прикупить там книгу Шкловского «Человек. Земля. Вселенная» и Чижевского «Земное эхо солнечных бурь». Чтобы не подвергнуться законному сжатию от мороза, Реша зашел в читальный зал института. В первый раз за все время обучения. И едва не остолбенел — за столом выдачи сидела Рязанова. «Подрабатывает, что ли?» — подумал он. Но эта мысль даже ему самому показалась странноватой — совсем недавно Рязанова Ирина выиграла институтский конкурс красоты, и подрабатывать здесь..? Или это просто деканатская барщина? Каждому преддипломнику полагалось отдежурить в институтских местах общественного пользования не менее ста часов. Ирина училась на пятом курсе, и ей вполне могли вменить отсидку на дежурстве в читальном зале.

Взяв подшивку «Крокодила» трехлетней давности, Реша пробрался в дальний угол и принялся пролистывать ее. Но журналы скоро надоели ему. Оставалось только рассматривать читателей. В основном тех, чьи профили можно было видеть. Затылки, считал Реша, в меньшей степени выражают душу. Быстро утомившись, он перевел взгляд на Рязанову. Он знал о ней все, она о нем ничего. Даже в лицо не знала.

Ирина сидела за столом и читала какую-то книгу. Ее лицо показалось ему еще более занимательным, чем при случайных встречах в коридорах. Оно играло, обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий и настроений в книге, что Реша боялся угадать автора и название.

Время перерыва в книжном магазине истекло — сеанс подглядывания пришлось прекратить. Реша не относил себя к разряду сверхчувствительных, но при выходе из зала отчетливо ощутил спиной ее взгляд. Жгучая второстепенность этого ощущения заставила его не оглянуться в первый раз.

А через неделю Реша вновь обнаружил себя в районе библиотеки и не смог избавиться от смутного обязательства зайти в зал.

— Опять вы? — спросила Рязанова. — Будете дочитывать?

— Пожалуй, — ответил Реша и вспомнил, что давно так не терялся.

— Распишитесь, — подала она ему ту же подшивку.

Прежнее место было занято немолодым уже человеком, с необъяснимой серьезностью читавшим русско-ненецкий словарь. Реша проходил меж рядов и опасался сесть на первый попавшийся стул, боясь, что оттуда не будет видно Рязанову. Ему повезло — колонна, на которую он меньше всего рассчитывал, осталась чуть слева. Пролистав несколько страниц, Реша обратился в сторону столика выдачи. Рязанова занималась делами и позволяла наблюдать за собой кому и сколько вздумается.

Он обнаружил главную особенность ее лица.

У большинства людей начальное, нулевое состояние лица — безразличие. Исходным состоянием лица Рязановой была непоправимая грусть. Она являлась фоном для других эмоциональных наложений. И ничто не могло укрыть ее — ни серьезность, ни улыбка.

Просидев с час, Реша ушел с тем же ощущением взгляда на спине. Он наугад выбрал переулок и побрел в сторону, противоположную общежитию. Неожидано вспомнил о родственных биополях. Там, в зале, ему казалось, что Ирина тоже чувствовала его взгляды. Может, это было и не так, но, во всяком случае, неуверенность в некоторых ее действиях имела место. Так ведут себя люди, у которых стоят над душой.

Его тормозили затянувшиеся отношения с д р у г ой. Если их можно было назвать отношениями. Странная гармония обреченности и доверия. Зависимость, в которой оба подотчетны друг другу без всяких перспектив. Положение, из которого необходимо смотреть друг другу в глаза только прямо, не моргая. Реше не хотелось проигрывать нынешней его подруге в этом маленьком противостоянии, а если в принципиальных разговорах с ней станет прощупываться посторонняя лирическая тема, то легко обнаружится беспринципность. Носить легенд Реша не умел, сразу путался. И не умел долго находиться под вопросом. Но все это был подстрочник, а прямым, лобовым текстом шло совсем иное: он страшно желал встречи с Ириной. Хотел, и все тут.

На всякий случай Реша решил прописать себе одиночество, выдержать себя в нем, отмочить, но тут же поймал себя на мысли, что искусственная разлука всего лишь отсрочка, а не медиальное, как ему показалось вначале, решение. Он понял, что устраивает себе временное одиночество только для того, чтобы радость, если она появится в той отдаленной встрече, была полнее.

Выдержал он всего несколько дней и в понедельник опять отправился в библиотеку.

Все вокруг было белым, и терялось ощущение земли и неба. Они легко менялись местами и переходили друг в друга. От этого кружилась голова, особенно на мосту. Окоченевшие перила предлагали поддержку на всем своем протяжении. Ветер, носясь под пролетами, бился о наст забытой песней.

Реша исколесил полгорода, чтобы явиться в читальный зал перед самым его закрытием. Тогда возможность проводить Ирину вытечет сама собою, думалось ему. Его нисколько не смущало, что Ирина могла иметь предвзятый взгляд на массового читателя или до того личную жизнь, что ему, скорее всего, придется оказаться одним из многих или, хуже того, просто третьим лишним.

За столиком выдачи сидела не Ирина, а ее напарница — девушка с веселым, беззаботным лицом и неглубокими глазками. Реша спросил у нее ту же подшивку «Крокодила» и сел за тот же, что и в прошлый раз, стол. Где-то глубоко в себе он наивно рассчитывал вызвать в действительность главное, основное путем восстановления деталей. Мистика не оправдалась — Ирина так и не появилась. Наверняка работает в другие часы, подумал он и примчался на следующий день сразу после занятий.

Выдавала литературу все та же веселая. Реша принялся наводить справки.

— Вы не могли бы сказать… — начал он.

— Ирина в последнее время часто болеет, неделями не ходит сюда, веселая девушка улыбнулась выцветшими веснушками, ожидая еще какого-нибудь вопроса. Ее улыбка показалась Реше неуместной. Он едва не спросил: «Чему вы рады?!» Но спросил адрес Ирины.

Это была окраина. Самая что ни на есть. Маленький домик шел явно под снос. Обступив его по всему периметру плотным кольцом, над ним нависали крупнопанельные дома. Стройматериалы, грязь. Выходило, что и этому последнему островку старого города долго не продержаться.

Короткий зимний день без сколько-нибудь явного протеста сгорел заживо в своем закате. Наступил вечер.

Свет в доме не горел. Реша позвонил. Никаких признаков жизни. Проскочила мысль: не ошибся ли он адресом? Нет, все сходилось. Он нажал кнопку повторно. Безрезультатно. Когда созрела догадка, что больная может находиться в больнице, окна вспыхнули и за дверью спросили:

— Кто там?

Возникла проблема ответа. Вопрос повторился.

— Крокодил, — произнес он как пароль.

— Крокодил? — переспросила она. — Очень смешно.

— Помните, в читальном зале я брал подшивку «Крокодила»?

— А что вам нужно здесь?

По интонации Реша уловил, что она вспомнила его. Это утешило.

— Я узнал, что вы больны, и решил навестить, — признался Реша.

— Вы занимаетесь всеми подряд больными? — уже теплее спросила Ирина.

— Да.

— Ну раз так, заходите, — сказала она и отворила дверь.

Она поежилась и, пройдя в комнату, извинилась за свой не совсем удачный вид. Потом легла в постель, где, по-видимому, находилась до его прихода, и выражение грусти еще сильнее проступило на ее лице.

Реша не находил, как продолжить вторжение. Решительность, с которой он искал домик, переродилась в скованность. Уже нужно было о чем-то говорить, а он все рассматривал и рассматривал комнату.

Внутри дома царил порядок какой-то запущенности. Словно все в ней было расставлено, развешано и уложено по местам раз и навсегда. Противоречила всему этому только дорожка между столом и дверью. Наконец Реша соврал, спросив ее имя.

— Ирина, — просто ответила она, устранив оставшиеся барьеры. В этот момент она показалась Реше до того знакомой, что он застыдился непосвященности в ее недуг.

Обычно он не называл своего имени, пока не спросят, а тут выпалил его с такой надеждой, будто в ответ рассчитывал на крупное воспоминание со стороны Ирины.

— Виктор! — протянул он свою руку.

— Очень приятно, — просто ответила она.

Луч прожектора, освещавшего стройплощадку, прожигал насквозь окно и ни в какую не признавал комнатного света. Луч испещрял все, что попадалось на пути, и без промаха бил в глаза.

Между ними висела тема ее болезни. Когда Реша спросил, не требуется ли ей помощь, Ирина сама заговорила о своем нездоровье. И стало ясно, что нездоровье — главное в ней, что тема болезни поглотила и завладела ею полностью, без всяких радуг и просветов вдали. Обследование, которому она подверглась днями раньше, ничего не обнаружило. Слабость, пробивающаяся неизвестно откуда, прогрессирует, растекается по телу. Силы прячутся, равнодушие ко всему — и симптом, и осложнение одновременно.

Грусть, заполнив лицо, перекинулась на руки, забыто вытянутые вдоль тела поверх одеяла. Они выдавали возведенную уже в правило безнадежность.

Часов в комнате было двое. Одни шли явно неверно, а может, и просто стояли. На них значилось пять утра.

Он вздумал спросить, с кем она живет, но вторая кровать, стоявшая чуть поодаль, была заправлена так строго, что отвечать было бы ни к чему. Было и так понятно, что здесь недавно жил кто-то еще.

Ирина стала засыпать. Когда он, пообещав быть на следующий день, поспешил уйти, она бесстрастно посмотрела вслед. Он ощутил знакомое прикосновение взгляда и оглянулся, но Ирина успела отыскать в потолке произвольную точку и принялась изучать ее, втягивая в себя глазами.

Ночь была слишком просторной для Решетова. Огромные дома и деревья обросли инеем. В лунном свете они походили на коралловые сообщества и давили на психику, податливую сегодня как никогда.

В вокзальном ларьке продавались апельсины. Реше захотелось накупить полную сумку ярких плодов и оттащить Ирине. Радуясь затее, он рисовал восторг, с каким она примет подарок. С оранжевыми чудесами в авоське он вновь отправился на окраину. Подошел к домику. Окна молчали. Реша потоптался у двери и, не решившись тревожить спящую, ушел. Радость пришлось отложить до завтра.

В общежитии на апельсины набросились бесцеремонно. Чтобы сохранить для Ирины хотя бы половину, Реша был вынужден рассказать, по какому поводу апельсины были куплены.

— Может, она просто внушила себе про все свои болезни? — помыслил вслух Рудик, отхлебывая чай.

— Здесь вряд ли что-нибудь серьезное, — согласился с ним Гриншпон. Насмотрелась чего-нибудь или наслушалась, а то и еще проще — начиталась.

— Это точно, — оказался тут как тут Артамонов. — Помнится, гадала мне цыганка. Явно гнала натуральную туфту, но я весь закипал, когда что-то сходилось. Цыганка погадала-погадала, посмеялась и забыла, а я мучился две недели. Вот тебе и кофейная гуща! Что значит самовнушение!

— Есть такие нейтральные лекарства — плацебо. Их дают пациенту и говорят, что это лучшее средство. Пациент верит и выздоравливает. Сам. Может, и ей попробовать что-нибудь в этом роде? — предложил Реше Рудик.

Беседа вывихнулась в сторону — заговорили о слабоумных, вспомнили бледную немочь, а к утру не смогли решить, на каком полюсе гуманизма находятся законы, позволяющие умерщвлять сумасшедших. Закончили уродами и Спартой, вменив ей в причину быстрого ухода с исторической сцены то, что она убивала больных детей.

…Подходя к домику на следующее утро, Реша заметил «скорую помощь», стоявшую неподалеку. От Ирины поспешно вышел врач. Оглядевшись, он направился к машине. «Рафик» резко рванул с места. Решетову это показалось бегством.

Дверь в дом была не заперта. Ирина сидела на кровати и смотрела в окно. Как в омут. Реша кашлянул и на секунду отвлек ее от мыслей. Лицо было заплаканным. Она тяжело улыбнулась и сказала, что ждала его с нетерпением. Потом спросила, не был ли он вчера в лесу. Отрицательный и удивленный ответ она восприняла болезненно и с обидой, будто накануне просила Решетова сходить в зимний лес, а он наобещал и не выполнил. И теперь некому рассказать, как там, в лесу.

На столе, оставленные врачом, лежали рецепты. Ирина скомкала их и бросила в корзину.

К апельсинам она не притронулась. Сказала, что они напоминают ей дорожных работников в предупредительных фосфоресцирующих жилетах. Но эти оранжевые душегрейки никого не спасают — дорожники все равно попадают под машины и поезда.

Она предложила Реше курить, а пепел — за неимением пепельницы — сбивать в апельсинные кожурки.

Решетов спросил, кто за ней ухаживает. Оказалось, время от времени заходит подруга, но все принесенное ею так и остается лежать нетронутым. Аппетита никакого.

— Я, наверное, умру, — заключила она свой ответ.

— Хочешь, я определю причину болезни и вычислю, сколько тебе жить? — попытался отвлечь ее Реша. — Я знаю способ.

Она встряхнулась и преобразилась. С таким видом человек хватается за соломинку.

С полной серьезностью Реша попросил обнажить до локтя левую руку. В его памяти уже давно затерялось, кто и когда открыл ему этот глупый и ни на чем не основанный прием определения долголетия. Что-то из школьных игр.

После теста Ирина устремилась к Реше с широко открытыми глазами, вопрошая ответ.

— Ты ошиблась не так уж и намного, — подвел итог Реша, делая вид, что ворочает в голове какими-то цифрами. — Жить тебе очень-очень долго. И болезнь у тебя пустяковая — недуг неимения друга. Слышала про такую? Просто жить надо полноценней. Всего-то и делов! Можно даже замуж. — Он сказал это, чтобы не задавать лишних вопросов.

Выслушав, Ирина улыбнулась, а потом ударилась в слезы. Вышло так, что Реша, опасаясь задеть одно ее больное место, затронул другое: ей уже столько лет, а она все еще не связала ни с кем свою судьбу. Никому не нужна, следовательно.

Успокоилась она так же быстро, как и расстроилась. И попросила Решу продолжить тест, но продолжать было нечего, и грусть опять воцарилась на ее лице.

На улице стемнело. Сегодня прожектор не лез в комнату сломя голову. Строители развернули его в небо, и он терялся где-то на полдороге к Млечному Пути.

В тишине Реша едва различил ее просьбу. Просьба была неожиданнее вопроса о зимнем лесе.

— Поцелуй меня, — сказала она. Сказала тоном, каким просят подать со стола лекарства.

Он присел на угол кровати.

За окном искрился снег. От его колючего вида бросало в дрожь.

Реша приблизился к ее лицу, и дыхание Ирины обдало его бедой. Он ощутил себя у пропасти. Она говорила что-то тревожное, и трудно было припомнить словарь, который мог бы до конца растолковать ее слова.

Спохватившись, Реша сел к столу.

— Прости, — сказала она, темнея на фоне постели. — Это некрасиво выпрашивать поцелуи? Да?

— Не знаю, — вырвалась у него глупейшая фраза.

— Почему ты не уходишь? — спросила она, и Реша почувствовал, как ее охватила дрожь. Подсев поближе, он укрыл ее одеялом.

Она выразила безразличие к его движениям, то есть стала грустной-грустной.

Он представил всю трагедию ее положения. Словно в безлюдном месте человека окружили и хотят убить. Просто так, от нечего делать. Уже нужно было уходить.

Пока он собирался, она извинялась, что живет в таком убогом месте. Встав проводить его, Ирина едва держалась на ногах. Ее хрупкая фигура в тяжелом темном халате походила на ветку, которую оседлала большая хищная птица.

Реша вспомнил свою недавнюю невесту. Она вызывала интерес. А Ирину было жалко до кровинок на губах.

Пошел снег. Крупные снежинки, донеся до земли свою неповторимость, становились просто снегом. Ночь разрасталась, заполняя все вокруг. Она была белой от снегопада, шедшего, казалось, во всей вселенной. Своим вездесущием снегопад покрывал пространства, на которых уместились бы тысячи таких печалей и одиночеств. Снег — это единственное алиби природы — оправдывал отсутствие звезд.

Когда Реша пришел к Ирине снова, она сидела за столом с бумагами. Увидев гостя, она собрала их и уложила в стол. Сегодня на ней было весеннее платье, которое забирало на себя половину грусти. Словно ветка выпрямилась, избавившись от какой-то тяжелой, нездешней птицы. Высокая, стройная, тянущаяся вверх, гибкая, красивая ветка.

Выяснилось, что у Ирины сегодня — день рождения.

— Почему же ты не сказала об этом раньше? — растерялся Реша. — Я без подарка.

— Пустяки, — сказала она и принялась накрывать на стол. — К тому же, если честно, сам день рождения у меня послезавтра. Просто дуэль была сегодня. Ты обратил внимание на погоду с утра? Хочешь стихи?

Выпрямившись, она стала читать:

У России есть день — он страшнее блокад. В этот день, невзирая на холод, Начинают с утра багроветь облака И становятся черными к полудню. И темнеть начинает, и биться об лед Черной речки вода, как безумная, И, вороньим крылом обмахнув небосвод, День до срока сдает себя сумеркам. Как в припадках падучей, дрожат небеса, И становятся черными замети. Пока эхо от выстрела стихнет в лесах И поспешно разъедутся сани…

В то время как Реша переминался с мысли на мысль, удивляясь ее отсчету времени, она успела дочитать и продолжить:

— А через два дня ты тоже приходи. Пушкин умер, но родился Пастернак. Вот так мы втроем и совпали. В один день. А то, что по разным календарям, меня это не интересует, понятно? Ведь кто на самом деле умер, кто родился сразу не поймешь. Правда?

После этих слов она заметно сникла и уже через секунду заботилась об ином, словно извинялась, что сказанное ею было интересно только ей одной.

На соседней стройке с интервалом во вздох по-дурному ухал сваебойный агрегат. От грохота приседали свечи, зажженные специально в честь праздника, и вздрагивали ее волосы, пышные, как после купания. Они словно вздыхали при каждом ударе.

Движения и слова Ирины были натянутыми и походили на смех после плача, когда губы уже преодолели судорогу всхлипов, а глаза все еще красны от невысохших слез.

Сегодняшний день был необычен. Реша это чувствовал. Ирина явно что-то затевала. Она отдавала много сил, чтобы выглядеть бодрее. Говорила беспорядочно, постоянно срываясь с «красной нити», и складывалось впечатление, что у нее не было даже детства.

Смысл дня рождения свелся к тому, что она, усталая, улеглась в постель. Реше пришла пора уходить. Так долго у нее он еще не задерживался.

На строительном объекте перестали забивать сваи. Ночь сначала подернулась тишью, а потом и онемела совсем. Каждый звук воспринимался в тишине как удар колокола.

— Не уходи, — шепнула она сквозь сон. — Мне страшно оставаться одной. И, как два последних удара ко всенощной, прозвучали слова: — Мне холодно.

Он укрыл ее и поцеловал. Она протянула навстречу руки как два простеньких вопроса, на которые было трудно не ответить. В минуты отрешенностей она много говорила — с ее губ слетали обрывки фраз и тихие возгласы. А когда закрывались глаза и из-под ресниц выбегали две-три слезинки, она звала его в мир, где было полно огня и тумана. Реше не верилось, что он ее спутник. Ему казалось, что он припал к узорному стеклу и, отдышав кружочек, подсматривает чьи-то чужие движения. Он все еще никак не мог поверить, что произошло самое невероятное — та самая девушка у шведской стенки с кленовым листом в руке сегодня с ним, и это так просто, как будто не было никаких потерянных месяцев и лет, словно только вчера он влюбился в нее, и она ему ответила взаимностью, да еще какой полной взаимностью. Ему, некрасивому и совершенно нулевому по всем остальным параметрам, которые, как ему кажется, нынче в ходу. Невероятно, просто невероятно. От счастья Реша готов был разорваться.

Вскоре Ирина уснула, и вместе с ней уснула грусть на ее лице. Реша потихоньку выбрался из объятий и засобирался домой. Между тумбочкой и столом лежали два оброненных листочка. Это были стихи. О том, как девушка, уезжая из города навсегда, продала любимую собаку, а потом, пространствовав и познав ложь и обман, вернулась и решила выкупить собаку обратно. Собака зарычала.

Таких стихов Реше не приходилось читать. При их чтении охватывало необъяснимое беспокойство и появлялось желание проверить листочки на свет нет ли в них чего-нибудь там, внутри бумаги.

На столе лежала тетрадь. Какой-то черновик. Реша начал просматривать его. По мере углубления в смысл он представлял себя спускающимся впопыхах в темный подвал по неудобной лестнице, ступеньки которой обрываются круче и круче. Когда по ним стало невыносимо вышагивать без риска загреметь вниз, Реша прочел свое имя…

Ирина встала, не открывая глаз. Реша вновь уложил ее, сонную, и ушел в общежитие.

Как всегда, его ждали друзья.

— Мне кажется, ее нужно хорошенько рассмешить-растормошить, — сказал Артамонов, выслушав Решу. — Я подарю ей сборник анекдотов. До весны ей хватит за глаза. А там и трава пойдет!

— Ты бы почитал ее стихи. Такую тоску не выветрить никакими анекдотами. Она живет ею как чем-то насущным, — возразил Реша.

— И все-таки, чем черт не шутит, — поддержал Артамонова Рудик. — Пусть посмеется.

— Лучше, если мы как-нибудь вместе сходим к ней. Обещаешь?

— Нет вопросов, — согласился Артамонов. — Конечно, сходим.

После занятий Реша, как всегда, опять отправился к Ирине. В домике не наблюдалось никаких перемен, словно Ирина не просыпалась в течение дня. На столе лежало краткое руководство к завтраку, который ждал частью на плите, частью в холодильнике. Руководством никто не воспользовался.

Он подошел к тумбочке. Раскрытая тетрадь лежала на другом месте. Бросалась в глаза неаккуратность, с какой велись последние записи. Легко угадывалось, что, припав к странице, Ирина спешила, страшно спешила. Словно боялась, что, если в несколько мгновений не успеет распять себя на листе, все излитое станет неправдой. Отсюда невыдержанность строк, скорописные знаки и символы, похожие на стенографические.

Реша с трудом узнал себя в дневнике. Была запись и о том, что Ирина поверила его пустым словам насчет полноценной жизни. Описание вчерашней ночи прочитать было невозможно. Разборчивость постепенно сходила на нет. С попытки описания поцелуя вместо слов шли скриптумы — черточки, росчерки. Сочетание, похожее на слово «спасибо», было написано в нескольких направлениях. На бумаге Ирина как бы повторно пережила вчерашнюю ночь. Решетов производил головой движения, словно отряхивался от воды, и чувствовал, что куда-то уплывает и его сознание.

В дневнике он увидел черный, запасной, вход в ее душу. И в то же время — главный. Ему вдруг представилась идея показать дневник врачам. Тогда они легко определят причину болезни, и снять надоевшую тайну будет проще.

Ирина начала просыпаться. Реша оставил тетрадь и присел у изголовья.

— Что там у нас на улице? — спросила она.

— Как всегда, мороз.

— Это хорошо. Ты сегодня останешься? Оставайся!

Реша вслушивался в ее слова и пытался найти хоть что-то подобное записям в тетради. Но говорила она вполне доступно, даже шутила, хотя и невпопад.

Эта ночь ничем не отличалась от предыдущей. Все было так же красиво и нежно. Готовность потакать друг другу присутствовала во всех их словах и движениях. Вот это и есть любовь, думал Реша, но почему она сразу ускользает, почему нельзя остановить ее и внимательно рассмотреть, чтобы запомнить, почему все это счастье сразу пропадает бесследно? Все это так просто и в то же время непостижимо. Когда об этом мечтаешь — это даже материальнее, чем на самом деле, потому что, когда это происходит вот так вживую и по-вселенски всепоглощающе, человек отказывается верить в случившееся. Потому что в действительности это неперносимо и об этом все-таки лучше мечать, чем иметь. Это слишком страшный груз, который никогда не может стать твоей собственностью. Все это откуда-то сверху, и только стечение обстоятельств дает возможность прикоснуться. Все это проносилось в голове Реши и никак не могло улечься в окончательную формулу. Он понимал, что здесь что-то не то, но что именно — от него ускользало. Поверить в то, что Ирина — его, он не мог. Это было за пределом понимания и не укладывалось в голове. Скорее, она — ничья, сформулировал он наконец свое ощущение отсюда и беспокойство, не свойственное моменту.

Новым в сегодняшней ночи было только то, что в минуты затмений Реша порывался к дневнику с чувством готовности разгадать знаки. Ему казалось, что он в состоянии прочесть диктант нездорового мозга — до того все становилось понятным и простым.

Выходя из домика утром, Реша столкнулся с напарницей Ирины по читальному залу. Не вспомнив его, она спросила, кто он такой и что здесь делает. Реша ответил, что знакомый и приходил проведать. Она удивилась столь раннему посещению. Справившись о здоровье Ирины, она высказала опасение по поводу ее чрезмерного увлечения книгами, потому как не раз заставала ее в бреду.

В воздухе едва порхал колючий снежок. Спрос на осадки явно упал, и небо временно прекратило их поставку на землю.

На мгновение у Реши все другие вытеснила мысль, что он усугубляет состояние Ирины, но какими-то демагогическими выкладками он тут же доказал себе противное. Он запер в себе вопрос, какою жаждою влеком сюда и что, собственно, сожжено, если глазам Ирины в те моменты мог бы позавидовать любой янтарь.

Счет времени Реша потерял. Он уже не мог с точностью определить, сколько продолжается пожар, и жил, словно в каком-то переводе на этот иней, снег и тополя.

Ночей стало не хватать. Свет за окном не вносил в домик никаких изменений. Со стройплощадки, как из прошлого, доносились крики строителей, шум экскаваторов. Реша ощущал себя спящим на раскладушке на центральной площади города и боялся, что подойдет кто-то из друзей и, не зная, что спящий обнажен, сдернет простыню с веселыми словами: «Вставай, дружище, солнце уже высоко!» Опасение быть раздавленным нависающими над окнами многоэтажками не проходило.

Забросив занятия, Реша бродил по улицам и чувствовал, что его нет, а магазин, аптека и почтамт, в стеклах которых он отражался, всего лишь подразумевают его на тротуаре.

Из дурмана Решу вывел Артамонов. Выкроив время, он пришел вместе с ним к Ирине и начал взапуски делиться своими бесконечными историями про каких-то кошек, которых купили на базаре по трояку за штуку, а потом никак не могли от них избавиться. Кошек развозили в мешках по самым дальним окрестностям, но под вечер они возвращались и человеческим голосом требовали копченого палтуса. Наконец их всех разом отвезли в лес и связали хвостами в один букет. Теперь по дачам шастают стада бесхвостых тварей, из-за дикого воя которых дачники продают участки. И еще Артамонов рассказал про поросят, которые прожили у слабохарактерного персонального пенсионера десять лет. Пенсионер, мотивируя это тем, что они, уже почти двадцатипудовые, легко идут на кличку, наотрез отказывал прямым наследникам пускать их на мясо. Слава богу, пенсионер сошел с ума раньше, чем свиньи.

— Это ужасно! Этого не может быть! — веселилась Ирина и обещала прочесть сборник артамоновских анекдотов, который поначалу забросила под кровать. А потом вдруг словно спохватилась. — Сошел с ума?! — переспросила она. — Он сошел с ума? Из-за поросят?! — И сильно занервничала.

— Идем, — сказал Реше Артамонову. — Пусть она успокоится.

— Не вздумай ее оставить! — сказал Артамонов по дороге в общежитие. Она совершенно беззащитная.

— О чем ты говоришь?!

— Она больна талантом. Каким-то талантом. Одни ее глаза чего стоят. Жизнь слишком грязна для нее. Мне доводилось встречаться с подобным, соврал Артамонов, чтобы выглядеть убедительнее.

— А мне кажется, у нее другое — недуг неимения друга, — сообщил свои соображения Реша. — Я сказал ей об этом, и она согласилась.

Пришла весна и стала распоряжаться солнечным теплом явно на свое усмотрение. Ей бы в первую очередь топить снега да льды, а с людьми можно было бы управиться и в рабочем порядке, но она сделала все наоборот: растормошила и позвала людей за город, а там еще ничего не готово к приему земля остается холодной, и никак не может пробиться трава.

Поэтому чаще гуляли в Майском парке.

— По этому парку бредешь, как по жизни, — проводила аналогию Ирина. На входе читаешь: парк имени Пушкина — это детство, дошкольные сказки из уст бабушки. Дальше — качели-карусели. Крутишься, вертишься и потихоньку забываешь, что ты — в жизни имени Пушкина, но детству еще можно простить, а вот дальше идет непростительная глушь — заросли прозы и мирской житейности. Пробираешься по джунглям привычек, забот, дел, напрочь упуская из головы Пушкина и то, что жизнь — его имени. Черемуха, сирень — не продерешься. Годы, занятость — и Пушкин затих. И вдруг — снова он! В самых зарослях! Стоит с томиком в руках, ненавязчивый, как природа. Стоит без особых претензий на чей-то долгий и задумчивый взгляд. И ты возвращаешься к прочитанному, просматриваешь все по новой и видишь, что это — бессмертно. Вот так встреча! Стоишь над книгами, снятыми с пыльной полки, читаешь, как просишь прощения. Но, бывает, сколько ни бродишь по жизни, так больше и не нарываешься на неловкую фигуру поэта.

— Ты пишешь стихи? — спросил Реша, чтобы завести разговор на интересную ей тему.

— А кто их не писал, — ответила она неопределенно. — Хотя выражение это придумали розовощекие сорокалетние холостяки, никогда в жизни ничего не писавшие.

Именно с таким розовощеким Реша встретил ее когда-то.

Она говорила об этом с некоторой долей неприязни, и казалось, что у нее какой-то комплекс на этот разряд беспроблемных мужчин. Она всегда обвиняла их в пустоцветстве и эгоизме.

— Давно пишешь? — поинтересовался он.

— Сравнительно. Но только в крайних случаях. Поэзия, ты же знаешь, она, как полоса для спецмашин. Только для несчастий и бед. Неспроста критики веками просят не занимать ее попусту, без надобности.

— Ты не пыталась опубликовать их в каком-нибудь…

— Нет! — перебила она его. — Все равно их не напечатают. Они слишком интимны, в них не хватает гражданственности.

Реша вменил себе в обязанность прогуливаться с Ириной каждый день. Она потихоньку набиралась сил и удивлялась всему, словно видела в первый раз. Это пугало Решу, не давало покоя.

Как-то навстречу им попалась девчушка, вся конопатая. Она шла по отраженному в лужах небу и держала в руках скрипку, да так крепко и уверенно, что казалось, мир расцветет с ней буквально в несколько дней. Ирина заплакала, глядя ей вслед.

Постепенно радиус прогулок увеличивался. Реша и Ирина забредали за город и наблюдали, как яблони, будто парусники в пене, бороздят притихшие сады.

Скоро в воздухе закружился тополиный пух и ожили на лугах пуговки ромашек. В ромашках Реше стало страшно. Ирина гадала: «любит — не любит» и вдруг стала вспоминать первые дни их знакомства. Она рассказывала истории, совершенно небывалые, но очень походившие на то, что было на самом деле мотивом, настроением или результатом. Казалось, она просто фантазирует на тему прошлого. Она уверяла, что познакомились они не в читальном зале, а гораздо раньше и что Реша неоднократно провожал ее домой. Говорила, что их самый любимый фильм — «Звезда пленительного счастья». Реша не видел этого фильма и пытался противоречить зарубкам, на которых держалась ее память, но Ирина начинала капризничать и говорила:

— Нет, это было не так. Неужели ты все забыл? Мы ходили с тобой в зеленый зал! И сидели в темноте почти одни! Как же можно забыть такое?! Я даже стихи написала тогда!

И тогда Реша посмотрел на себя ее глазами. Может, действительно, все и было так, как говорит она? Может, это его, а не ее память выстроила события за призмой, которая, искажая частности, оставляет неизменным целое? И главным становится не то, с кем это было, а то, что это было вообще, на земле? С людьми без имен. А что, если, в принципе, так и нужно, именно так, как предлагает Ирина, — просто брать самый дорогой момент жизни и запоминать его через что-то другое, как запоминают однообразные цифры телефонного номера, связывая их с более цепкими датами, с тем, что всплывет в памяти по первому зову? Родился, полюбил, познакомился — 59-76-78. Ведь именно по этой схеме он раз и навсегда запомнил номер ее телефона.

Но и при таком допущении все равно было страшно, хотя эти ее экскурсы в прошлое по неимоверным маршрутам походили больше на какую-то шутку, игру. Хотя, с другой стороны, было весело бросаться взапуски к какому-нибудь утопающему в памяти случаю и всякий раз приближаться к нему с противоположных сторон, словно он прожил этот отрезок по течению времени, а она — против. А если было весело, успокаивал себя Реша, значит — не страшно. Так не бывает, чтобы сразу и весело, и страшно.

А потом теплой июньской ночью полетела бабочка-подёнка. Конечно же, не одна, это только так говорят — полетела подёнка, на самом же деле их в эту единственную в году ночь, этих чудаковатых бабочек, летит не один миллион. Словно второй тополиный пух.

— Эти бабочки потому и зовутся подёнками, что летят всего один раз в году, июньской ночью, — рассказывал Реша. — Все рыбаки не спят в эту ночь, они расстилают на всех тротуарах набережной простыни, пеленки, и подёнки садятся на них, как снег, падают-падают, и нет им конца. Зрелище неповторимое, они как из воздуха возникают. А потом рыбаки на этих бабочек ловят рыбу, и ловят ровно столько рыб, сколько заготовлено этой ночью бабочек, потому что на подёнку рыба идет железно и берет без вариантов и без срывов. Нацепил бабочку на крючок — рыбина твоя, нацепил следующую — опять твоя, прямо как в сказке, — рассказывал Реша.

— А я только один раз в жизни попробовала забросить спининг, призналась Ирина, — И у меня сразу получилась «борода».

— И, конечно же, все горе было в том, что ты не могла ее распутать.

— Да нет, как раз наоборот. Пока все ловили рыбу, я с удовольствием весь день распутывала эту «бороду». И занятие это мне показалось гораздо достойнее и интеллектуальнее, чем ловля рыбы.

— Интересно. А хочешь пойдем на набережную и посмотрим, как рыбаки запасаются подёнкой? — предложил Реша.

Они отправились и всю ночь пронаблюдали за этим неповторимым действом. Поначалу Ирина восторгалась необыкновенностью явления и тому, насколько по-прикладному обошлись с ним люди, то есть не просто наблюдают, любуясь, а сразу ловля и использование. А потом она зациклилась на слове «подёнка», вспомнила что-то, обратилась к сокровенному смыслу слова и принялась плакать на тему, что и люди тоже подёнки в этом мире, а особенно она. Реше с большим трудом удалось ее успокоить. Он напомнил, что у нее наконец заканчивается учеба и что это большое благо для нее.

В момент сессии в профкоме загорелись две путевки в Михайловское. Известить об этом Решетова сподобился Фельдман, зная, что в прошлом году ему смотаться туда не удалось. Реша, выкупив путевки, считал себя самым счастливым, несмотря на три заваленных экзамена. Он вспомнил, что у Ирины тоже была мечта побывать в Пушкинском заповеднике.

Узнав про предстоящую поездку, Ирина обрадовалась, засуетилась, бросилась к этажерке и начала перебирать бумаги. С победным видом она извлекла несколько листков. Это были пейзажные зарисовки Михайловского, подаренные каким-то художником. Ей почему-то было лень вспоминать, каким именно.

В Михайловское выехали утром на чартерном автобусе. Туристическая группа, состоявшая из студентов и преподавателей, заспорила сразу, как только тронулись. На свет стали проливаться такие небылицы о поэте, что гид — вертлявая девушка с копнообразной прической — была вынуждена незамедлительно вмешаться в дебаты. Тщательно восстанавливая историческую правду, она то и дело затыкала любителей-пушкинистов и вправляла им биографические вывихи. Шум сопровождался потчеванием пирожками и передаванием термоса с кофе, прихваченного в дорогу сердобольным профессором с кафедры турбин. Ирине было приятно постоянно просить у профессора термос завинчивающий и, подумав, добавлять «ся».

Но вскоре эпицентр разговора сместился к Ирине. Она свободно ориентировалась в девятнадцатом веке, говорила о Пушкине от души. Группа моментально влюбилась в нее, и хаотичное движение пирожков также стало тяготеть к ней. Ирина, не замечая, держала в руках бутерброды, увлеченно делилась прочитанным и забывала передавать термос. Реша наблюдал за ней и улыбался. Большего счастья, чем видеть ее такой жизнерадостной, он не желал.

На Святогорскую турбазу приехали под вечер. Наспех устроились в кемпинге и, пока было светло, отправились побродить по окрестностям.

Солнце упорно висело на краю неба, словно боясь, что, как только оно скроется за горизонтом, по земле тут же пойдут беспорядки. Приняв форму тягучей капли, оно мастерски имитировало падение вниз, оставаясь почти на месте. Подражая ему, багрянцем горели деревья, и все вокруг спешило отдаться на поруки осени.

— Трудно представить, — говорила Ирина, — что Пушкин касался руками этих валунов и подолгу стоял вон под теми деревьями. Мне всегда так хотелось пожить в его столетии.

— А ему, наверное, в нашем.

До усадьбы не дошли — стемнело. Солнце, найдя, на кого положиться на земле, соскользнуло с небосвода. С низин потянуло холодом, на пригорки пополз туман.

Утром Ирина с Решей отделились от группы. Они решили осмотреть все обстоятельно, не спеша. Увлекаемая непоседливым гидом, группа быстро скрылась из виду. Двое беглецов обогнули флигель и притихли на ступеньках, сбегающих к Сороти. На березе чирикала пичуга. Решетов с Ириной долго высматривали, на какой ветке она притаилась. Сзади проходили и проходили люди. Гиды, указывая на лестницу, твердили: «Вот здесь Пушкин спускался к реке…» Всплеск тишины — и снова очередная группа и сопровождающий, как по свежей ране: «А вот здесь Пушкин…»

Дворник мел двор, рыбаки ловили рыбу, пацаны лазали по ветряку. Все казалось до обидного обыденным.

Потом был Святогорский монастырь. В складках каменных стен угадывалась несвойственная вечному печаль. В метре от могилы старухи продавали цветы. Вялые — с утра без воды.

Турбаза долго не могла уснуть. В ресторане гремела музыка, тут и там бродили туристы, подъезжали автобусы, вспыхивали и умолкали шумные разговоры. Происходящее вокруг никак не укладывалось в понятие «пушкинские места».

— Упасть бы в траву и плакать, не вставая. Зачем здесь турбаза, зачем ресторан?! Танцы? Пусть здесь вечно будет тихо! Ведь здесь еще бродят тени, они материальны. Аллея Керн… теперь по ней запрещено ходить. И даже фотоаппараты здесь ни к чему. Все должно быть внутри. Пушкин вечно будет спускаться к реке! Что такое время? Оно непостижимо, оно беспощадно и всепрощающе. И пусть все постройки музея выстроены заново, все равно это было, было, было… Мне кажется, я буду вечно стоять на лестнице, а гиды через каждые пять минут будут внушать: «Вот здесь Пушкин, а вот здесь Пушкин…» И пусть метут двор, ловят рыбу, продают цветы в непристойной близости от могилы, спекулируя на нашей любви, — все равно это было, было, было! И тысячи, миллионы людей… Одна лишь мысль может явиться здесь: все пройдет, и только будут вечно шуметь разметавшиеся по небу липы, и во веки веков будет звонить далекий колокол. На самой высокой ноте его позеленевшей меди однажды уйдем и мы…

— Уже поздно, — сказал Реша, боясь, как бы ее опять не вынесло на тяжелый монолог о себе. — Пора спать.

— И холодно, — поежилась она. — Идем.

Этой поездкой заботы Решетова об Ирине закончились. Как только в тесноте города начал задыхаться липовый цвет, он уехал с друзьями в тайгу на сплав леса.

Были письма от Ирины, понятные и непонятные. Читая их, Реша вспоминал, как она учила его чувствовать улыбку по телефону. Он тоже писал ей почти ежедневно. В письмах он обрисовал ей всю романтику дикого вояжа, все до мельчайших подробностей — и переживания, и наблюдения, и даже куски отношений с друзьями.

И поэтому Реша ожидал конца своей таежной одиссеи с мукой. Он втайне от друзей торопился развеять миф разлуки и рисовал себе встречу с Ириной. Вот как это будет. Ирина выбежит навстречу, и диалог, который встанет между ними, выберет себе роль рефлекторной реакции на движение губ, едва угадываемых на размытых от волнения пятнах лиц. Слова с неотданным смыслом будут скапливаться в воздухе и повисать на проходящих мимо людях. И каждый вопрос будет выслушиваться невнимательно, чтобы отвечать на него не думая, а тем временем находить друг в друге изменения, как это бывает в детских журналах, где на двух изображениях предлагается отыскать заданное количество расхождений. Реша и Ирина будут стоять лицом к лицу и ожидать друг от друга чего-то концентрированного, что за один прием выложит все замерзающее в словах. А потом она спросит, любит ли он ее. Да, именно об этом спросит она его. Знала бы она, что его речевой аппарат уже сейчас сложился в это жгущее гортань слово, которое станет ответом.

Вдруг письма прекратились. Как отрезало. Реша умело отыскивал десятки объяснений ее молчанию. Отъезд в санаторий, утеря адреса — да мало ли чего! «Странно, — писал он ей, — чем длиннее мое письмо к тебе, тем медленнее приходит ответ. А теперь и вовсе замолчала. Остается одно — телеграммы. Тогда ответы будут приходить моментально, да? Припадаю с разбега к голубой жилке на правом запястье точка люблю точка целую точка подробности бандеролью точка. Надо менять систему переписки. Зачем писать ответ на письмо? Нужно просто писать всякий раз, когда появляется желание. Чтобы полученное письмо не обязывало держать ответ. В строгой и выдержанной переписке есть что-то конторское, не так ли?»

Ответа не последовало и на это письмо.

Лето кончалось. Деревья начинали задумываться. Еще зеленые листы слетали на землю сами, не дожидаясь ветра.

Отработав последний день, Реша рванул на вокзал и устремился к Ирине. Он рвался к ней через безбилетье, забитые пассажирами залы, рвался любыми окружными путями и ломаными маршрутами, лишь бы не сидеть на месте.

И вот наконец последний перегон. Поезд отчетливо выводит каждый лязг. Невозможно избавиться от ощущения, будто до Ирины всегда остается половина отведенных на разлуку месяцев, дней, минут. Часть, которая преодолена и оставлена позади, уменьшается до необъяснимого тождества с оставшейся до встречи. И нет никаких сил решить это равенство.

Утро подкатывает к перрону одновременно с составом. Дыхание поднимается в самую верхнюю точку. Сердце сжимается, как в коллапсе. Последний крик тормозов охватывает мозг, как потрясение.

Реша не думал, какие мысли встретят его у края платформы. Он знал только одно: у киоска мелькнет ее платье — и от разлуки останутся осколки. Каскадное, словно в рассрочку, ожидание встречи вытолкнуло его из равновесия.

Но у киоска, как договаривались, никого не было. Конечно, и телеграмму она тоже не получила! Реша направился к телефону-автомату. Короткие гудки повторились и через десять минут. Они тиранили ухо.

Такси понесло его к окраине. Мелькнул киоск, в котором когда-то были куплены апельсины для Ирины, выкатился из-за поворота фонтан, мимо которого шагала по лужам девочка со скрипкой. Такси обогнуло фонтан на треть окружности и по касательной ушло на последнюю прямую. Пронесшийся навстречу «рафик» обдал бедой.

Реша явился на ощупь по старому адресу, но на памятном месте все было совсем по-другому, словно здесь никогда не было домика. Паспорт нового строительного объекта, приколоченный к забору, уверял, что через два года в этой бане смогут мыться одновременно двести человек. «Какая, к черту, баня! — в сердцах подумал Реша. — Как они умудряются мыться в такой обстановке!»

Напарница Ирины, которую Реша умудрился разыскать, назвала ему новый адрес. И опять, как зимой, он стоял у двери, теперь уже у двери новой квартиры, и жал на кнопку, не зная, как повести себя дальше. То же самое чувство возродилось в нем, но уже на другом уровне, в каком-то ином качестве.

Дверь отворилась без всякого расчета на него.

— Ты? Здравствуй! — удивилась Ирина. — Вот так неожиданность! Проходи, знакомься, это Андрей. Он помогает мне по квартире.

Первой в голове проскочила как раз эта мысль — о другом. Она, эта мысль, вскинулась, как рука, пытающаяся отвести непосильный удар. По повадкам конкурента с разводным ключом Решетнев определил, что маэстро Андрей из разряда тех, кто знает, когда в новой квартире поплывут обои, обвалится штукатурка или от ржавых капель начнет цвести унитаз. Берут они недорого, потому что всегда — то ли соседи, то ли ветераны ЖКО.

— Как тут здорово! Я рад за тебя! — сказал Реша.

— Спасибо! Но ведь я говорила тебе об этом тогда, а ты мне не верил.

— О чем ты?

— Нет-нет, я так. Мне было трудно забывать. Я не предполагала, что такое может вообще когда-нибудь наступить. Вернее, произойти.

— Но стоит ли жалеть об этом? Рано или поздно — не все ли равно.

— Жалеть? Это мало, слабо. Убиваться — вот слово.

— Ты же сама с нетерпением ждала, когда все кончится. Ведь так? Ты быстро привыкнешь.

— Я не умею привыкать.

— Скажи, зачем тебе было нужно такое молчание? Я и без того знаю, как ты умеешь держать паузу.

— Молчание? — удивилась Ирина. — Я выбрала не молчание, а время из двух этих лекарств. Которые излечивают все.

Реша почувствовал, что в ее слова нужно вникать. Как будто Ирина одна продолжала их отношения по его просьбе и доверенности. И за это время, за время его отсутствия, он отстал от нее в понимании с полуслова. Он не находил, как соединить свою долю разлуки с ее частью. И вырвалось:

— Ирина, еще бы один день, и я…

— Ты знаешь, вот беда, — как бы приостановила его движение вперед Ирина, — мне кажется, я не все перенесла о т т у д а. Я пересмотрела каждый ящик, но так и не выяснила, что я забыла. Я отправилась т у д а, но там уже ничего не было.

— Разве можно убиваться по какой-то безделушке?! — ничего не понимал Реша. — По каким-то пустякам?!

— Хорошо, я не буду тебе говорить об этом, — сказала она. — Но, скорее всего, это не так. Я не могла ничего забыть, потому что упаковывали вещи чужие люди. А ведь если я не собирала и не упаковывала, то и не могла забыть. Правда? — Она походила на ребенка, который во сне хватается за ссадины и смеется.

Он обнял ее. Она не пошевелилась. Потом, словно от усталости, приникла. Не доверившись глазам и словам, они вспоминали себя памятью рук, губ.

— Постой, постой, о чем мы говорим? — вдруг отстранилась она. — Ведь я не простила тебя тогда. Да-да, я помню точно — не простила. Ты бросил меня. Забыл. Я всю ночь писала стихи. Послушай.

Неклейкие части — кристаллики счастья. Все может растаять, все может умчаться. Глаза в уходящую тычутся спину, И бьется снежинка, попав в паутину.

— Не простила за что? — пытался привлечь логику Реша.

— Я забыла тебе напомнить тогда, чтобы ты не упустил меня ни на грамм, ни насколечко. Поэтому простить не смогла. Но ты все равно люби меня, потому что я еще буду. Я закружусь первым весенним ливнем и прольюсь, утоляя все жажды, сочась каждой клеткой.

— Молчи, молчи! Больше ничего не говори! — прикоснулся Реша пальцем к ее губам. — Нам нельзя с тобой говорить об этом! Понимаешь, нельзя. Нас куда-то уносит при разговоре.

Дерзость догадки ошеломила его.

Она кивала головой и пыталась удержать слезы. Он успокаивал ее, гладил по волосам и не замечал, что то же самое творится и с его глазами. Перед ним раскинулся тот ромашковый луг, без конца и без края, где ему впервые стало страшно от этого. Ирина, вся летняя, опускала ресницы и подавала ему венок. И в глазах стало белым-бело от бабочек-подёнок. Еще какое-то мгновение, и он, подав Ирине руку, зашагал бы в ее мир, где память сама выбирает хозяина, где любой неправильный шаг ложится крест-накрест на каждую складку сознания. И нет оттуда никакого выхода.

— Но ведь я тебя успела не простить! — вскинула она заплаканное лицо и вытащила из стола дневник. — Вот, посмотри! — И зашелестела страницами. А потом вручила ему тетрадь как последнее, самое веское доказательство.

Они успокоились, когда увидели, что в квартире никого нет и что прошло уже много времени, а за окнами полнеба в огне и сентябрь желт и душераздирающ до безысходности.

— Я открою форточку, — сказал Реша.

Она подошла к окну и стала рядом с ним.

— Как осени могло прийти в голову, что без сброшенных листьев мир станет просторней? — сказала Ирина, пытаясь протереть запотевшее окно.

— Прости. Если не смогла для себя, прости для меня, — произнес Реша, потянувшись обнять ее.

Она согласилась глазами — закрыла и открыла их снова.

— Но вот дела — никогда не извлечь опыта, — вздохнула она. — Сколько ни бейся. Всякая новая находка будет сама считать нас очередными найденышами и позволять мучительно тешиться собой. Я устала сегодня. Представь — я не спала с тех пор. Зато теперь знаю почему. Я уже не умею ждать. Я не разучилась — я просто не хочу апельсинов, поскольку не знаю, что они такое. И не хочу знать, что самое страшное.

Чтобы как-то вернуться к реальности, Реша переводил взгляд то на часы, то на разбросанный по полу инструмент, то на кошку, сидевшую неподвижно, как копилка. Ирина была рядом, сегодня она была доступнее на восемь сгоревших июлей. Вот она здесь, с ней можно разговаривать, к ней можно притрагиваться, трогать волосы. Но он снова находил ее глазами и понимал, что поцелуя больше не получится — она садится так неудобно, что до губ не дотянешься. Она далеко сегодня. Холоднее и дальше на восемь снегов.

«Она привыкла засыпать в кресле, — последнее, о чем он подумал в ее новой квартире. — И почему восемь?»

— По твоим письмам я написала стихи о вашей таежной вылазке, — подала она ему на прощание красиво сброшюрованный самиздат. — Возьми, почитаешь на досуге с друзьями.

Реша опять не смог переварить сказанное. В этом простом и ясном предложении он начал отыскивать какой-то туман, подвох, хотя на самом деле в произнесенном ею не было ничего непонятного. Разве что стихи, написанные по чужим письмам, как экранизация по мотивам, стихи, написанные не из себя. Это усугубляло восприятие, и он опять ничего не понимал. «Может, это меня как-то мутит? — пытался он взглянуть со стороны на себя. — А Ирина здесь вовсе ни при чем?»

Он вышел из ее квартиры и побрел по улицам. Ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту выводили его из оцепенения, и тогда мысли обретали течение, близкое к равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы иначе. В жизни надо срываться, вспомнил он высказывание Бирюка.

День уходил, таял. Последние его мгновения остывали на пустующих тротуарах. На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.

Реша брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, как все тут же обращалось памятью.

Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы о любви.

Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решей, привезли ему несколько конвертов с пометкой: «адресат выбыл». Даже эти его письма к Ирине, свершив слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.

Реша частенько доставал на свет подаренный ему Ириной дневник и читал ее стихи на тему своего таежного вояжа, не понимая, как ей с такой степенью точности удалось передать все его чувства и переживания по этому поводу? Как она смогла так точно перевести мотивы его писем к ней в стихи, словно сама побывала на севере в «диком» отряде? Она проинтуичила все до мельчайших треволнений!

* * *

Аукают дали игриво, бегут, затихая вдали. Тайга, как зеленая грива, на шее летящей земли. Несется земля по орбите, а я — по орбите своей. Спокойного быта обитель вовеки не скрестится с ней! Нам жизнь преподносит уроки и ставит за мужество плюс. Земля, ты меня не уронишь я в гриву до боли вцеплюсь!

* * *

В барак, запыхавшись, ввалиться, багры раскинув по углам, забыть про бревна и забыться, как расколоться пополам: один ты здесь, другой ты — там, еще горячий и искришься, дорогу бьешь и бьешь плотам! Твой взгляд ничем не изумленный, он все безвольней и вольней, и песня девушки влюбленной все дальше, дальше… На стене уже не пляшут блики искор почти потухшего костра, скулит на тумбочке транзистор, давно бы выключить пора. Дай Бог хорошим снам присниться… а завтра снова — в шесть утра!

* * *

Здесь лишь июль погасит свечи, тепло становится не то. И осень вмиг тайге на плечи бросает рыжее пальто. Ах, эта осень, эта осень… в барак забитые дождем, сидим, у неба солнца просим, погоды, словно писем, ждем. В тумане скрылась четкость линий, глядим в окно, как в объектив, горячих кружек алюминий двумя руками обхватив. И с каждым днем надежда тает, а осень, словно пьяный гость, все тянет в судорожный танец тайгу, продрогшую насквозь.

* * *

В тайгу пробрался бархатный сезон, и пала тишь в непроходимых парках. И свет у зорь прощально-бирюзов и так похож на непотертый бархат. В тайгу пробрался бархатный сезон, как в злое сердце проникает нежность, и мне отсюда ехать не резон на сковороды южных побережий. Как будто осень у больших морей поправить челку задержалась где-то, и, что с собою делать в сентябре, не знает растерявшееся лето.

* * *

Время, обрати все в силуэты! Ты ведь обладаешь силой этой. Я прошу тебя очень, сделай именно так. Я хочу ее помнить только в общих чертах! Губы, волосы, руки, Смех, походку и плач упрости до обычных, чуть вдали обозначь!

* * *

Неожиданный тайфун залетел в галактику и увез тебя в тайгу, а меня на практику. Лето целое серчал, бушевал медведем и утих только сейчас. Знаешь, как приедем, давай в город суетной сразу бросим вещи и по тропке нашей той в лес махнем желтеющий! И по памяти, по снам те отыщем саженцы! Вот увидишь, осень нам той весной покажется!

Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.

Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.

Глава 20 ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…

Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.

— Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, — не сдался судьбе Артамонов. — Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.

— Правильное решение, — поддакнул Нинкин. — Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!

— Да пошел ты, олень благородный!

— Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, — поощрил Артамонова Пунктус.

— Причем весь. Без остатка, — уточнил Нинкин.

— Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, — захорохорился Артамонов.

— Чего только не придет в голову на голодный желудок, — покачал головой Пунктус.

— Правильно жить — это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.

— Я тоже за то, чтобы ничего не делать, — сказал Нинкин.

— А я считаю так, — продолжил бить себя в грудь Артамонов. — Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. — И точно — шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.

Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.

— Ящур! — воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.

— Ты стал похож на осла! — выразился Нинкин.

— Нет, на зайца! Которому лет триста! — сказал Пунктус.

— Надень шапочку! Лысый кактус!

— Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!

— И уступать место в общественном транспорте!

— И в «Журавли» тебя вышибалы не пустят! Спросят паспорт!

Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою комнату и возлег в ботинках на кровать со словарем антонимов.

— Оригинальный — банальный, — читал он вслух, — оптом — в розницу, острый — тупой, — долдонил он себе под нос.

Дожди хорошенько выдержали взаперти весь студенческий люд и остальной честной народ, и в первый же солнечный день население города высыпало на пляжи.

Нинкин и Пунктус увлекли в пойму упирающегося Артамонова. Они выбрали удобное местечко между двумя киосками, чтобы до ленивых пирожков слева и пива справа было примерно одинаково, и принялись играть в трехмерную балду.

Артамонов надрывно читал Зощенко. С новелл этого автора, казалось Артамонову, проще открывать чисто интеллектуальный сезон. И все было бы хорошо, если бы… если бы не Кант на пустом коврике…

Артамонов наткнулся на этого Канта, как на бревно. Кант лежал на коврике, а коврик был без хозяина, вернее, без хозяйки — об этом говорили оставленные тапочки тридцать шестого размера. Тапочки, конечно, тапочками, но Кант… Возникло любопытство. Не всякий сможет читать Канта в пляжных условиях, подумалось Артамонову, и он занял коврик, с тем чтобы дождаться хозяйки. С сожалением Артамонов обнаружил, что Кант не Иммануил, то есть не философ, а всего лишь Герман — современный немецкий писатель. Но деваться было некуда — курок знакомства был уже взведен. «Не утонула ли она? — мелькнуло в голове Артамонова. — Слишком долго купается». Он начал осматривать берег — не собралась ли толпа по этому поводу.

Но тут подошел Пунктус и сказал:

— Твоя жертва, уважаемый испытатель, уже полчаса прячется за раздевалкой, вся дрожит от страха и рисует крестики-нолики. Она зашла к тебе со спины, и твой зэковский затылок не вызвал у нее никакого доверия. С тебя три рубля на пиво за информацию.

— Где? — подхватился Артамонов. — За какой раздевалкой?

— Вон, видишь, ножки переминаются.

— Спасибочки.

— Спасибом тут не отделаешься. Попрошу три рубля.

Артамонов сунул Пунктусу трояк, вздохнул и направился за раздевалку. Девушка хворостинкой рисовала головы. Их было уже с десяток. В профилях и анфасах угадывались знакомые личности.

— Вас шокировала моя внешность? — Артамонов встал рядом с художествами.

— Нисколько, — ответила девушка.

— Неужели?! — как бы изумился он.

— Вот вам крест, — перекрестилась она.

— Если бы не друзья, мы бы с вами так и не встретились, — произвел маневр Артамонов, указал на Пунктуса с Нинкиным, которые чуть поодаль трескали пирожки и запивали их пивом.

— Это на мне никак не сказалось бы, — снова нашла она что ответить.

— Почему? Я бы отнес ваши тапочки в милицию, — продолжал переть напролом Артамонов.

— Если бы я пошла следом, вас оттуда могли бы и не выпустить, — не сдавалась она.

— Вы, конечно, можете говорить что угодно, но об одном я вам должен поведать честно: в вашем коврике с Кантом в качестве приманки мне увиделась возможность нашего будущего, и, если сегодня часиков эдак в девять вы окажетесь в «Журавлях», мы не разминемся, — пошел ва-банк Артамонов.

— Вы уверены? — навела она на него свои токсичные, в пол-лица глаза.

— Я расскажу вам массу интересных историй. Вплоть до того, что после них вы измените свою жизнь, — начал потихоньку спускаться со своей крутизны Артамонов.

— Я впервые наблюдаю наглость в такой необычной форме, — призналась девушка.

— А насчет Канта… — Артамонов откашлялся, — я как раз давно искал эту книгу. Можно взять почитать?

— Вы всегда работаете под наив? — ответила она вопросом на вопрос, как в Одессе, и стерла ногой все нарисованное.

— Как вам сказать… — задумался Артамонов, — иногда приходится прикидоваться ветошью, а так нет… вечером я объясню.

— Что ж, насчет вечера я подумаю, — произнесла девушка.

— Вам ничего не остается делать, — не дал ей выбора Артамонов.

Он посмотрел ей вслед и пожалел, что постригся под нульсон.

Пунктус с Нинкиным, потирая руки, поджидали Артамонова, чтобы уколоть, уличить, укорить и под шумок изъять еще один трояк на пиво.

— Ну что, система не сработала? — спросил Пунктус.

— Посмотрим, — Артамонов задрал бутылку пива вверх, как горн. — Вечер покажет.

— А как же наше многострадальное интеллектуальное лето? — стряхнул с носа песок Нинкин. — «Никаких любовей и знакомств!» — передразнил он Артамонова.

— Ну что ты докололся до человека! — вступился за потерпевшего Пунктус. — Может, у него съемочный период начался.

— Знаете, мне все-таки кажется, что лучший стимулятор человеческой деятельности — не кофе и не крепкий чай, а нормальная красивая девушка, обрадовался поддержке и пошел на попятную Артамонов.

— Совсем недавно ты говорил обратное, — зевнул Нинкин.

— У нее такие большие глаза, что издали кажется, будто она в очках, оправдывался Артамонов. — Прямо как пульсары!

— Но главное не глаза, ты знаешь, — сказал Пунктус. — Главное, чтобы уши были складными.

— Пошляки! — буркнул Артамонов, который на их месте отчебучил бы еще чего-нибудь похлеще.

— Ты же мечтал о простой начитанной советской девушке женского пола, напомнил ему Пунктус. — Вот и получи!

В ресторан «Журавли» Артамонов пришел задолго до девяти и устроился за единственным свободным столиком под фикусом.

Она пришла ровно в девять. В то, что она рискнет и отважится прийти, попросту не верилось. До самой последней минуты.

Они пили коктейль, танцевали. Разговор не вязался, слова не шли, как будто преодолевали звуковой барьер. Она чувствовала над собой громаду его необычности и считала себя обязанной вести беседу. На пляже она была независима, свободна, а теперь пришла на свидание, — значит, покорилась. Это подавляло ее. И еще эти его резко очерченные скулы и блуждавший где-то по плечам взгляд, никак не попадающий в глаза.

— Зачем вы на ночь глядя надели темные очки? — спросил она. — Закрывают половину души.

— Половину синяка под глазом они закрывают, — сказал Артамонов, — а не половину души.

— Вы немного психолог.

— Все мужчины в отношениях с женщинами немного психологи. Мне нравится эта песня, — кивнул Артамонов в сторону колонки. — Пробирает в области грудинки.

— У вас там находится душа?

— Примерно.

— У большинства парней она расположена несколько ниже.

Ресторан закрывался. Разочарованная, она заспешила домой. Артамонов не находил объяснений своей нерасторопности.

— Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? — спросил он.

— Я могу вполне самостоятельно отправляться на подобные прогулки. — В ее голосе было заметно любование так быстро и красиво сочиненным ответом. Она принялась дожидаться от него похвалы в какой-то изначально задуманной форме.

— Что ж, случай вполне банальный. Естественное завершение каждого чистого эксклюзивного начинания. Тактика постоянно оплевываемого оптимизма. Вы нисколько не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая. Отказать — это вы все мастера, а вот дать надежду мало кому удается, надавил на сознание Артамонов.

— Вы вынуждаете меня поступать против моих правил, — улыбнулась она. Ну хорошо, если вашей ночи налево, то нам с ней по пути, и ваше соседство в качестве гида нисколько не убавит интереса. Ну как? Теперь я не банальна?

— Совсем другое дело, — обрадовался Артамонов.

Они зашагали по тротуару и, не договариваясь, направились к пляжу, к тому месту, где познакомились. Незыблемость позиций, на которых их застал в «Журавлях» последний танец, становилась проблематичной. Ситуация требовала уступки от одной из сторон, и Артамонов сказал:

— Как вас зовут? Мое «вы» кажется мне уже настолько абстрактным, что я боюсь перейти на «эй». Такое ощущение, будто на меня смотрят очи, сплошь состоящие из одного только глазного яблока, без всяких зрачков и радужных оболочек.

— Вы так страшно говорите, что я вынуждена срочно назваться. Лика. — И протянула ладошку.

Артамонов почувствовал, что увлекся этой пустой, но приятной беспредметностью разговора. Напряжение, которое в иных случаях снимается физически, подменялось новостью совершенно другого желания — пустословить, нести околесицу без всяких околичностей. Долгое время он распоряжался бог знает кому принадлежащими выражениями, фразами и цитатами, возводил из нуля неимоверные громады, сводил на нет невиданные по широте масштабы. В первом приближении это походило на пинг-понг, с тем отличием, что все подачи делал он.

Два человека, разделенные паузой непривычки, надолго растворились в темноте шаманьих переулков, из которых свет набережной вырвал их уже сближенными до понятия «идти под ручку».

— Не видел ли я вас, часом, у нас в институте? — спросил Артамонов.

— Видел, — перешла она на «ты». — Динамика и прочность транспортных машин.

— Чердачок у тебя еще не поехал от всех этих наук? — поинтересовался Артамонов.

— Как видишь, пока держусь.

— А про Рязанову слышала? Мисс института. Она ведь тоже с факультета динамики.

— Что-то слышала, но что — точно не знаю. А что с ней? — всполошилась Лика.

— Совсем немного не дотянула.

— Умерла, что ли?

— Да нет, слетела с нарезки.

— Как это? — не поняла Лика.

— У нее проблемы с психикой. Или что-то в этом роде. Реша так толком ничего и не рассказал, хотя бывает у нее постоянно. Она жила с матерью, их бросил отец. Мать долго болела и умерла. На почве этой домашней истории плюс теория машин и механизмов плюс стихи — и она, так сказать…

— Тронулась умом? — спросила Лика.

— Не знаю точно, но, может быть, близка к этому, — сказал Артамонов. Психика не выдержала. А такая красавица… У Реши с ней роман.

— Очень пикантно все, — сказала Лика.

— Куда уж пикантней. Я и сам пару раз ходил с ним к ней в гости, внешне она вроде ничего, а как только начинает говорить, видно, что плывет. Но сейчас ее, по-моему, вообще куда-то отправили. Врачи сделали заключение, что одной ей жить нельзя, а родственников нет, чтобы присматривали.

— Но, может быть, есть какие-то друзья или знакомые? — никак не могла успокоиться Лика.

— Знакомые не имеют права, только родственники, — пояснил Артамонов.

— Ну и что, ее отправили в тихий дом?

— По-моему, да. Но из Реши, я говорю, на эту тему слова не вытянешь.

— Да, диамат и сопромат дают совершенно гремучую смесь, и красота здесь совершенно не спасает, — сказала Лика. — А что, у тебя есть ощущение, что со мной произойдет то же самое?

— Да нет, просто учиться больше негде, а то лучше поступали бы вы все куда-нибудь по женской линии.

— Это куда же?

— В более легкие промыслы, чтобы иметь несложные помыслы.

— На панель, что ли?

— Уж лучше на панель, чем вот так, как Рязанова.

— А у тебя что, недержание мыслей? — спросила она на прощание. — Тебя прямо так и несет, так и несет. Ты действительно придаешь ночи некоторое любопытство. Но оно не настолько завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.

— Я буду говорить об этом в палате лордов! — ляпнул свое всегдашнее резюме Артамонов.

— Что ты сказал? — насторожилась она.

— Извини, это я так. Просто к слову пришлось.

— Не надо со мной так. К слову, — предупредила Лика. — Со мной можно только специально, по-настоящему.

Лика была хороша тем, что быстро перехватывала инициативу. Артамонову не нужно было подыскивать маршруты для прогулок, темы для разговоров словом, всего, на чем держатся отношения, когда души приоткрыты всего на треть. Атмосфера знакомства содержала как раз тот изотоп кислорода, который лучше других усваивался Артамоновым.

— Давай будем ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на одни и те же места, — говорил он.

— Зачем такие условности? — не понимала Лика.

— Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучиться, — вовлекал он ее в свою теорию.

— Ты планируешь расставание?

— Я не планирую — так всегда случается само собой.

— Я не понимаю этой системы мучений. Зачем она?

— Очень просто. Ты приходишь после разлуки в кинотеатр, а два места там — святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом — святая. И ты будешь мучиться, вспоминать.

— Забавно, — соглашалась с его подходом Лика. — Ты предлагаешь отрезать разлуке все пути?

— Да, мы с тобой создадим для себя область мучений.

— В этом что-то есть.

— А когда расстанемся, я буду тебе писать.

— Зачем писать, если расстанемся?

— Ты будешь получать письма и вспоминать об этом лете, — раскрывал Артамонов свою технологию памяти. — Не обо мне, а о лете. Время будет идти, и письма станут приходить все реже и реже. Они будут напоминать тебе уже не об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. А когда ты начнешь округлять количество прожитых лет до десятков, я стану напоминать тебе не о юности, а о всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится тебе сначала юностью, потом летом и, наконец, днем — единственным днем, когда мы с тобой познакомились.

— Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке? — спросила Лика.

— Понимаешь, на практике выходило так, что я всегда в конце концов оставался один, — признался Артамонов. — Теперь я с учетом этого специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.

— Мы с тобой не расстанемся, правда? — спросила Лика.

— Прошлое должно обретать законченный смысл, — выдал сентенцию Артамонов. — Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения — забывать о нем по сходной цене или молчать в обмен на что-то.

Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву, но объективных условий сорваться с орбиты и падать сгорая не было в наличии.

— Этим летом у меня словно истекал какой-то срок, — вновь заговорила Лика. — Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а мое счастье уже начиналось. Ты доделывал свою курсовую, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.

Лика постоянно ожидала непогоды и брала с собой на свидания накидку. В ее сквозном прозрачном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве обложных дождей, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод — не кончаться.

Артамонов шел домой. Картиноподобные слова Лики продолжали медленно падать. «Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом, как ульи. Потому что все они — учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш зеленый район».

Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел. При первой же встрече он заартачился.

— Твое излюбленное занятие — бить в места, не обусловленные правилами, — высказал он ей. — Я не готов к таким перепадам нежности. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь.

— Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только забалтывать всякими фантазиями, но еще и целовать, — сказала она, и искренность обозначилась в ее глазах маленькими искорками.

— Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой, — сказал Артамонов.

— Между нами не может быть ничего лишнего, — прижалась она к нему.

— Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники, — обнял он ее за плечи.

— Бедный ты мой человек.

Производственная практика после первого курса шла своим ходом. Турбины на машиностроительном заводе крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего их персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в «девятнарике» пивом и сухим вином.

— Познакомил бы нас со своей девушкой, — заныл как-то Нинкин. — Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!

— И не у кого, — добавил Пунктус.

— А что, может быть, это идея, — призадумался Артамонов. — Я поговорю. Если согласится, пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни портреты, больше она ничего не рисует. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо — находка.

— Неспроста она к тебе привязалась, — поддел Пунктус.

— Ну, а чай-то у нее в мастерской есть? — почти утвердительно спросил Нинкин.

— Вообще она художник-мультипликатор. Художник-любитель. Рисует мультики для себя.

— Понятно. Значит, чая нет, — опечалился Нинкин. — Хорошо, тогда мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Прикинь: жена на вокзале встречает мужа с курорта…

— Муж худой, как прыгалка, — перебил его Пунктус.

— Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается… не дал ему развернуться Нинкин.

— Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает на подножку, хватает мужнины чемоданы и ставит их на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими… — перетянул одеяло на себя Пунктус.

— Не туда гнешь! Отстраняясь от толстой жены, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка, хлопают его по лицу… — вырвал у него ситуацию из рук Нинкин и тут же продемонстрировал сказанное на личном лице и примере.

— Команды «газы» не было! — сказал ему в ответ Артамонов.

— Каков гусь, а? Ты только посмотри на него.

— Ну ладно, вот вам трояк на чай и… пока! — Артамонов представил, как глубоко зевнет Нинкин и закатит к небу свои роговые очки Пунктус, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. У нее это получается так потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Всем своим портретам она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость — ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.

— Эгоист ты, — сказали симбиозники. — Мы тебя оградили от твоего дурацкого чисто заумного лета, вытащили на пляж. Для затравки «вынудили», так сказать, до трусов, потом вынудили познакомиться с девушкой, а ты чай зажал! Вот тебе твой рваный трояк, — при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане, — и давай заканчивай свой интеллектуальный сезон!

…Как-то Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.

— Если я смогу высидеть, — предупредил он ее. — Час бездействия для меня хуже смерти.

— Это недолго, — пообещала Лика. — Я тебя усажу так, что тебе понравится.

— Ты что-то нашла в моем лице? — полюбопытствовал Артамонов.

— Я не могу польстить тебе даже немного, — призналась Лика. — Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.

— Хорошо, тогда потерплю, — уступил он.

— Расслабься и забудь, что я рисую, — попросила она его.

— Не составит труда.

Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы Лики. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.

— Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!

— Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с нитратной капустой меня устраивает меньше сырость, роса на хрустящих листьях — бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…

— Я ненавижу их.

— Почему?

— Ничего интересного, просто мальчишество.

— Мне интересно знать о тебе все.

— В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камни.

— Понятно, — притихла она. — И даже немножко жаль. Хорошие птицы, поверь мне. Верность нужно, скорее, называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, — заключила она.

— Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.

— Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.

— Второго сеанса я не выдержу.

— Ладно, пойдет и так. Бери, — протянула она рисунок.

— Разве ты для меня рисовала?

— Моя рука запомнила тебя навсегда, — сказала Лика. — А для себя я легко повторю еще раз.

Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под деревянных пляжных грибков легко просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Грустная лирика осени.

А потом была зима, и вновь весна и лето, которое Артамонов провел в «диком» стройотряде. Заваруха, хвост которой тянулся из этого отряда, наделала дел. Артамонова, в частности, она отправляла на службу в морфлот. Прощаясь, они с Ликой стояли на распутье.

Налево шел закат, направо — рассвет, а прямо, как и тогда, ночь в черном до пят платье.

— Прости, что я успел полюбить тебя, — сказал он.

— Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Отсюда — полное отсутствие текущих планов, в наличии — одни только перспективные. Не молчи! — произнесла Лика.

— Зачем тебе ждать меня? Три года — это очень долго.

— Ты будешь писать?

— Я же говорил — нет. Не люблю.

— Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом. Что ты вообще любишь? И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?

— Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве, и меня ненадолго рекрутируют, — сказал Артамонов. — Ты, наверное, слышала про эту нашу историю с диким стройотрядом… должна была слышать…

— Еще как слышала, но почему не от тебя? — обиделась Лика. — Ты никогда мне ничего не рассказываешь про свои делишки и подвиги.

— Какие тут подвиги, просто неудачно съездили на севера, — умалил свое значение в этой истории Артамонов. — В результате чего в учебе придется сделать небольшой трехлетний перерыв, потому что таких прытких сразу прибирает к рукам военкомат. Меня призывают во флот, возможно даже в подводный. А почему не рассказывал тебе, просто не могу использовать твое время в корыстных целях.

— Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй. — Она оплела его шею руками. — Ну, а проводы или что-то в этом роде планируются?

— Нет, я отчалю без шума.

— Жаль, а то я бы поплакать смогла в волю.

Они прогуляли всю ночь, а под утро отправились в общежитие. Артамонов выпроводил из комнаты сонных сожителей и включил музыку. Засверкали огнями глупые тарелки Реши. Чтобы сделать темно, влюбленные залезли под одеяло с головами. Задыхались, но терпели, потому что на свету, им казалось, будет стыдно. А так, в темноте, вроде ничего, терпимо и даже приемлемо. И вполне логично. Потому что предстоит расставание. Может быть, и не навсегда, но надолго. А это в большинстве случаев — навсегда. Спонтанность момента владычествовала во всех своих проявлениях. Космическая истома, пробивавшаяся через возникавшие то тут, то там просветы у края одеяла, смешивалась с человеческой. Вот так бы и остаться втиснутыми друг в друга, и никогда-никогда не расставаться. Еще немного, подумалось Артамонову, и я начну бегать от военного комиссара. Какая, к черту, служба, если тут такое творится! Конечно, надо послать все на фиг, схватить Лику и свалить в деревню куда-нибудь, и пусть ищут!

В дверь начали ломиться. Разве друзья-сожители могут вынести чужого да еще столь очевидного счастья. Вставая со скрипучей железной кровати, любовники, не сбрасывая с себя одеяла, на секунду замерли на коленях друг перед другом, как два суслика. В дверь продолжали стучать нетерпеливые жильцы, но теперь уже вместе с любопытными соседями и даже товарищами с нижних этажей. Артамонов торопил Лику:

— Ну все, встаем и уходим…

— Подожди, ну еще минутку, еще… — оттягивала она час разлуки.

Если под одеялом они походили на сусликов со сложенными друг у друга на плечах лапками, то со стороны — на понурившего голову двухгорбого верблюда. «Двухгордый люблюд», — вспомнил Артамонов выражение, которым обзывали Мурата накануне его помолвки с Нинелью, вспомнил, вообразив, как смешно эта их с Ликой композиция под одеялом смотрится с некоторого расстояния.

Дождь молотил по оконному карнизу не переставая. Вскоре изгнанные жильцы вконец взбунтовались и велели романтикам прекратить дешевые терзания и освободить помещение. Артамонов с Ликой оделись и, пройдя сквозь строй наблюдателей с вопросниками в руках, поплелись вниз под шуточки и приколы вслед.

— Набрось капюшон, — сказал он и возложил ей на волосы хрустящий целлофан. — Наконец-то он тебе пригодится. Безыдейное мокнутие кожи ни к чему хорошему не приведет. Сегодня с погодой просто что-то страшное творится.

— Странно как-то, без явной боли, — не отпускала она Артамонова. — А ведь это событие. Вопреки моим стараниям тебе удалось организовать область мучений. Не знаю, как теперь буду ходить в одиночку по нашим местам. Страшно.

— Все это пройдет, растает, сотрется.

— Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? — придумала Лика. Условия для совместной жизни есть, но нет причин.

— Я не утешаю, я говорю то, что будет.

— Уезжающим всегда проще, — позавидовала она ему. — Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать ухажера. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.

— Вот видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое, — успокоил он ее. У тебя уже есть проспект на завтра. Все обойдется. Когда я вернусь, ты будешь иметь троих детей и крепкого хозяйственника мужа.

— Не смей так! — предупредила она его. — Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до любой другой, — не хотела она ничего слышать. — Обними покрепче.

— Выйди из лужи, — попросил он ее.

— Пустяки.

— Ты даже не заметишь, как увлечешься своей жизнью без меня, — пообещал он.

— Возвращайся ко мне, — звала она. — Если потеряешь любовь, не переживай — нам на двоих вполне хватит одной моей. Мы с тобой еще поживем!

— Я буду иметь в виду, — сказал Артамонов. — Но думаю, что ты меня не дождешься. Ты даже не можешь представить себе, что такое три года. Это целая жизнь. За три года иные вообще проживали все основные события своей жизни. Три года — это почти целая Отечественная война.

— Если бы ты не болтал так много и попусту…

— А тебе спасибо отдельное. Ведь с тобой я все-таки в чем-то победил себя.

— В чем, если не секрет?

— Впервые ничего не опошлил.

— Мне бы твои заботы… Ежик у тебя на голове совсем пропал — хоть снова к цирюльнику.

— Да, пора, но теперь меня уже постригут, как положено, по уставу. А ведь прикинь, меня бы могли и посадить.

— Куда?

— Куда-куда, в тюрьму!

— Ты все о своих таежных похождениях?

— А о чем же еще?

— Да брось ты, ерунда это. Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о своем.

— Наверное, потому, что весна.

— В любом случае ты должен написать мне первым, ведь я не смогу сама узнать твоего нового адреса.

— Договорились, — подал он ей свою руку. — Хотя меня так и подмывает не написать.

— Но это уже полный козлизм.

— Согласен. Я не хочу просить тебя ждать меня, но если дождешься, буду рад.

— А ты попроси, тогда я дождусь. У меня будет смысл ждать.

— Нет, я не могу тебя связывать своей просьбой.

Учебка у Артамонова-салаги началась прямо в море, и через пару месяцев он уже не понаслышке знал, чем паровая турбина военно-транспортного корабля отличается от газовой турбины гражданского самолета, до чего на лекциях не успел дойти даже теоретически. За три года службы на флоте он будет вынужден разобраться с этим в деталях.

Глава 21 ЗАПАНЬ ПЯТКОЕ

Нечерноземье объявили Всесоюзной ударной стройкой. Что под этим имелось в виду, никто до конца так и не понял. Известно было лишь, что на весь институт выездным — отправляющимся на работы за пределы региона под лозунгом «С мастерком и матерком!» — был один только стройотряд «Волгодонск». Попасть в него могли лишь избранные. Остальным ничего не светило, кроме как строить свинарники на триста голов в отрядах местного базирования. Это повергало истинных романтиков в самую тосчайшую из всех виданных тоск. Кому было охота торчать целое лето в райцентре Стародубье и почти задаром восстанавливать изнутри рухнувшие навозоотстойники!

Ввиду избытка романтизма в среде первокурсников сам собою сформировался «дикий» стройотряд. Артамонов подал идею — она витала в воздухе, а Мукин приступил к ее претворению в жизнь — написал письма в 29 леспромхозов Коми АССР.

В ответах говорилось, что сплав леса относится к разряду так называемых «нестуденческих работ» и поэтому официального вызова лесоповальные конторы прислать не могут. Но если студенты отвяжутся от буквы инструкций и приедут сами, на свой страх и риск, то объемы работ им будут предложены какие угодно. Так что все зависело именно от того самого момента истины отважутся или нет.

Стоял пик сезона отпусков, и ни на север, ни на юг никаких железнодорожных билетов достать было невозможно. Артамонову пришлось выехать в пункт формирования состава — аж в Харьков, чтобы добыть проездные документы на поезд Харьков — Воркута непосредственно у источника. Так что его личная одиссея началась, можно сказать, черт знает откуда, а остальные бойцы «дикого» отряда подсели в забронированный вагон уже на месте.

Это был летний дополнительный поезд со студентами-проводниками, какая-то сборная солянка из ржавых списанных вагонов. Рудик договорился с собратьями, чтобы бойцов «дикого» отряда никто не тревожил до самого места назначения — станции Княж-Погост, потому что после теоретической механики очень хочется расслабиться.

Реша на вокзал не явился — то ли опоздал, то ли еще что. После отправления поезда Мат два раза рвал стоп-кран в надежде, что пасть подземного перехода вот-вот изрыгнет его лучшего друга. Долго всем миром гадали, что могло случиться, — ведь Реша никогда ничего не делал просто так. Но гадание — метод не совсем научный, и поэтому оштрафованные за стоп-кран «дикари» уехали на лесосплав в безвестности о судьбе одной из несущих конструкций отряда.

Мат тосковал о потере Реше глубже всех. За неимением выразительных слов в своем необширном лексиконе он в течение суток истолковывал печаль механически — легким движением правой связочки своих сосисочек-пальцев он забрасывал в рот стаканчик за стаканчиком из неприкосновенного запаса. Когда концентрация алкоголя в крови дошла до нормы, Мат отошел ко сну и в один прием проспал почти сутки на третьей полке. Проснулся он оттого, что упал со своих вещевых полатей непосредственно на Татьяну. Состав при этом слегка пошатнулся, а Татьяна — нет. Просто во сне она перевалила куль своего организма с Фельдмана на Мукина.

Через два дня за окном поезда Харьков — Воркута закачалась тайга. «Дикари», припав к стеклам, не отрывались от бескрайностей, теряющихся в голубой дымке. Дали игриво аукали и бежали прочь от поезда. Тайга, как зеленая грива на шее летящей земли, трепетала, колыхалась и прядала в такт составу.

— Давайте как-нибудь себя назовем! — предложил Артамонов. — Должно же быть у стройотряда, пусть даже и «дикого», какое-нибудь плохонькое название.

— «Кряжи»! — посыпались предложения.

— «Золотые плоты»!

— «Северное сияние»! — придумал кто-то, намекая на смесь спирта с шампанским.

— «Парма»! — выкрикнула Татьяна. — По-комяцки это — тайга.

— С чего ты взяла?! — накинулись на нее.

— Откуда тебе известны такие тонкости?!

— Видите ли, я готовилась к поездке основательно, — гордо сказала Татьяна. — Не то что некоторые.

— Да, «Парма» — как раз то, что нужно, — согласился Рудик. — И красиво, и романтично!

— И давайте разрисуем свои куртки! — предложил Забелин. — Вырежем трафареты и разукрасим себе все спины!

Наконец-то настало долгожданное утро приезда. Позади две с половиной тысячи километров новых чувств, удивления, красоты и восторга. Позади десятки встречных поездов, с татуированными и просто пассажирами, вывесившимися из окон до пояса, позади десятки поездов, мчащихся на сковороды южных побережий, позади сотни полустанков с лагерными и просто красивыми названиями.

— Я смотрю, здесь вовсе никакая и не глушь, — разочаровалась Татьяна.

— А ты хотела, чтобы поезд завез тебя в нехоженый край? — подтрунил Артамонов.

— Я ничего не хочу, — скуксилась Татьяна, — просто пропадает эффект первопроходства.

…Увесистый замок безо всяких секретов, но с заданной надежностью охранял контору леспромхоза. «Учреждение АН-243/8» — значилось на двери.

— Не иначе как зона, — догадался Рудик.

— Да, очень похоже, — согласился с ним Забелин.

Появился неизвестно где ночевавший сторож и сказал, что начальство туда-сюда будет. Туда-сюда, по-местному, оказалось что-то около двух часов. Но и это не вечность. Директор леспромхоза замкнул вереницу тянучки конторских служащих.

— Откуда такие орлы? — спросил он.

— Мы вам писали, — полуобиженно произнес Нинкин.

— Нам многие пишут, — объяснил свое недоверие директор.

— А мы, к тому же, еще и приехали, — сказал Пунктус.

— Рабсила, в принципе, принимается в неограниченном количестве… сказал директор, осматривая студенческий народец.

— Как стеклотара в «Науке», — подсказал сравнение Артамонов.

— Извините, не понял? — сдвинул брови директор.

— Придется заявить об этом на слете кондукторов!

Директор понял, что он ничего не понял, и спросил еще раз, откуда прибыл отряд. Его земляков среди приезжих не оказалось, поэтому он, уняв свое географическое любопытство, перешел к делу.

— Кто у вас старший? — спросил он уже серьезно.

— Никто. У нас все равны, — сказал Рудик.

— Так не бывает, надо же кому-то бумаги подписывать. Козлов отпущения держат на любой конюшне. Есть ли среди вас какие-нибудь там комсорги или профорги?

— Есть, — сказали в один голос Клинцов и Фельдман.

Фельдман увязался в отряд исключительно из-за денег, которые, как он считал, на севере можно грести лопатой. Клинцов же, как он сам объяснил, ни в деньгах, ни в романтике не нуждался — он решил просто проверить себя. Что это означало, никто не знал. И никто не знал, на какой предмет проверить себя собирался Клинцов.

— Вот и отлично, — сказал директор. — Один будет командиром отряда, другой заместителем. Типа комиссара. Сегодня мы отправим вас в верховья окатывать запань.

— Запань? — переспросил кто-то от чрезмерного недержания. — Окатывать?

— Запань — это такое место на берегу, где складируется заготовленный зимой лес, — пояснил директор.

— Нам бы хотелось на сплав… — сказала Татьяна. — Честно говоря, мы только на него и рассчитывали… Чтобы возмужать…

— Куда уж вам мужать, — сказал директор, осмотрев Татьяну. — Это, дорогая моя девушка, и есть сплав. Окатка — одна из его составных частей. Объясняю: при выпуске древесины из запани по большой весенней воде половина бревен осталась на берегу, на мелях и пляжах. Бревна нужно стащить в реку и проэкспедировать сюда. Основные орудия труда — багор и крюк. Как их половчее держать в руках, сообразите сразу после первых мозолей. И просьба: не входите ни в какие знакомства и контакты с нашими постоянными работниками. После отсидки на зоне они находятся здесь на поселении. За эту, так сказать, опасную близость с ними наша контора будет доплачивать вам пятнадцать процентов. Ты и ты со мной, — указал директор на Фельдмана с Клинцовым после короткой вводной, — пойдем оформлять наряд-задание, а все остальные идите вон к тому сараю получать спецодежду и инструмент, я сейчас распоряжусь, указал он кивком головы на покосившийся и почерневший деревянный склад.

— Дожили! — сказала Татьяна, когда все местное и приезжее начальство скрылось в конторе. — Это ж надо! Подумать только — подлегли под Фельдмана с Клинцовым!

— Да бог с ними, пусть порезвятся, — сказал Артамонов. — Какая нам разница!

— Мы сюда приехали не о командирстве спорить, а работать, — сказал Мукин. — Покачать мышцу, то да се, выносливость разная, боди-билдинг.

— Действительно. Тем более нам нужны не командиры, а, как очень грамотно сказал директор, козлы отпущения, — расписал все как по нотам Рудик.

Пополудни катер-водомет вез свежеиспеченных сплавщиков в запань Пяткое. Катериста величали Зохер. Это только с первого взгляда казалось, что кличка состоит из двух независимых друг от друга частей. При более детальном рассмотрении оказывалось, что эта его кликуха, как шкура, была выделана целиком из простого русского имени Захар. Река, по которой катер пробирался вверх, имела необычное название — Вымь. Это был приток Вычегды, которая, в свою очередь, впадала куда-то там еще, а уж потом в Белое море.

— И за что ее так нарекли, эту Вымь? — мучился Пунктус. — Кого, интересно, она вспоила?

— Может, это не от слова «вымя», а совсем наоборот! — ляпнул Нинкин.

— Разве есть что-нибудь обратное вымени? — сморщила лоб Татьяна.

— Есть, — сказал Гриншпон, прибегнув к своей эксклюзивной аналогии. Ушные раковины.

— Пошляк! — сказала Татьяна.

— Чего только не бывает, — сказал Пунктус и перефразировал известное высказывание: — Что в вымени тебе моем?

Вялость разговора происходила от тридцатиградусной жары вокруг.

Водомет c трудом забирался в верховья. Фарватер Выми был запутан, как жизнь, — река мелела и загибалась то влево, то вправо. Солнце прыгало с берега на берег. Стоя на палубе, «дикари» любовались нависавшей над головами тайгой. От тоски Гриншпон взял гитару и запел. В непоправимой таежной тишине его голос казался святотатственным. И откуда у этих берегов, подмываемых по самому обыкновенному закону Бэра, взялось столько амфитеатральной акустики?! Гриншпон один гремел, как целый ансамбль.

Вскоре слева по борту открылась огромная многослойная полоса бревен, покоящихся частью на воде, частью на берегу.

— Это и есть запань Пяткое, — сказал катерист Зохер и стал причаливать, чтобы пришвартоваться к бонам.

Чем ближе подплывали к бонам, тем больше из-за кустов и завалов показывалось бревен. Их количество росло в геометрической прогрессии на каждый метр приближения, и поговорка «большое видится на расстоянии» постепенно сходила на нет. А когда катер ткнулся носом в боны, количество открывшихся глазу бревен стало вовсе неимоверным. Бревна просто кишели вокруг. Они были грязными, скользкими и противными. Казалось, они даже шевелились, как опарыши в своей родной среде.

— Неужели мы все это окатаем? — приуныла Татьяна, как когда-то в Меловом перед бескрайним картофельным полем. У нее снова потемнело в глазах.

— Н-да, бревен тьма-тьмущая, — согласился Фельдман.

— Мне, мля, так сказать, по первости… — надул бицепсы и трицепсы Мат, — в смысле… еп-тать, поднатужиться.

— По наряд-заданию, здесь покоится десять тысяч кубометров, — сказал Клинцов. — А на самом деле может быть и больше.

— Двести пятьдесят вагонов. По десять шаланд на брата, — быстро подсчитал Нинкин.

— Мы что, решили воплотить в жизнь принцип второй модели хозрасчета в натуральную величину? — спросил Пунктус.

— Может, в таком случае, отказаться? Или взять только часть? — предложил Клинцов. — Это действительно невозможно убрать.

— Глазки — серунки, ручки — гребунки, — высказался Усов какой-то поговоркой.

На берегу виднелись три барака.

— Ваш вон тот, крайний, — сказал катерист Зохер. — Завтра с утра к вам подъедет мастер и все объяснит.

Взревел двигатель, и Зохер был таков.

Барак состоял из двух комнат. По углам прямо на полу валялись матрацы.

— Примерно по полтора тюфяка на человека, — на глаз определил Нинкин потребительскую норму. Он всегда очень ревностно относился к обрамлению ночлегов и обставлял дело так, что ему для покоя уступали лучшее место.

Солнце, как спичками, чиркало по воде длинными лучами и скатывалось вниз. Здешний багровый диск был вдвое больше обычного среднеширотного. Его быстрое падение за горизонт отслеживалось невооруженным глазом. Какая-то минута, — и щеки неба уже натерты бураком заката. Просто сказка.

В бараке не наблюдалось никаких электричеств. В целях освещения внутренностей комнат пришлось развести под окнами костер и поставить отражатель в виде скрюченного теннисного стола из ДСП.

Татьяне по ходатайству Усова выделили два матраца. Остальные слежавшиеся и утрамбованные подстилки разделили по-честному. Пунктус, как подушку и перину, взбил обе половинки задницы Нинкина и уложил на все это свою уставшую голову и все остальное тело. Татьяна плюхнулась рядом. Усов отполз от нее в сторону, чтобы она, не дай бог, не приспала его как ребенка.

Раскаленная тайга остыла быстро, и у Нинкина под утро сработал инстинкт самосохранения. Нарушив равновесность отношений, он сделал прошивку температурного поля — выбрал местечко потеплее и стянул с Пунтуса матрац, набросив его себе на ноги. Проснувшись от дрожи, Пунктус возвысился до лиризма, проклиная друга, чем навлек много интересных слов со стороны остальных «дикарей». Вороны корчились в гнездах от исконно народных выражений, которых, как виновник ложной побудки, удостоился Пунктус. Потому что сон человеческий на свежем воздухе тягуч и сладок и не взирает ни на какие рассветы.

Вместе со всеми на водомете приплыл кот. По дороге Зохер рассказал массу историй об этом звере. Кота звали Пидор. Он был старожилом в таежных местах. Его знали все местные сплавщики. Вместе с ними кот исходил вдоль и поперек берега не только Выми. Однажды он заплыл на бревне в Вычегду, откуда добирался назад полгода. В детстве Пидора кто-то перепутал с бульдогом и оттяпал хвост и уши, что обеспечило ему адскую внешность. Кота никто никогда не кормил. Он сам добывал себе пропитание. На плавучем бревне Пидор держался не хуже Мазаевых зайцев и был изощрен в методах ловли кеты и семги. Будучи экстремалом по зрачку, кот без всякой мухобойки бил мышей, и в том числе ондатр, просто как мух. В человеческих компаниях этот чудовищный котяра держался подчеркнуто независимо, ни с кем не заводил дружб и в соответствии с литературой гулял сам по себе.

Утром Пидор стал выбираться из барака и завалил груду казенных мисок. Посуда загремела. Густой звук пометался по бараку и, собравшись в комок, выскочил в тайгу.

— Подъем! — скомандовал Рудик и ударил крюком о крюк. — Пора на работу!

За время сна все стали донорами. Даже пуленепробиваемый Мат. Налившиеся кровью комары образовывали на стенах и потолке барака сплошной хитиновый покров. Сытые твари вели себя спокойно, а вот оставшиеся голодными экземпляры звенели так громко, что им в резонанс изредка заходились оконные стекла.

Начали обживать кухню. Татьяна честно призналась, что одной ей с поварским хозяйством не справиться. К ней в помощники навязался Мат, заикнувшись, что запросто готовит на скорую руку некоторые блюда. При этом он густо-густо покраснел. Как известно, Мат делился всего на две части желудок и все остальное. Завтрак, как и полагалось, он всегда съедал сам, обедом никогда не делился с товарищем и, словно специально для того, чтобы некому было отдавать ужин, не заводил себе врагов. Нельзя сказать, что Мат жил кому-то в ущерб, но любые горы он мог сдвинуть, только плотно покушав. Когда заговаривали о еде, у него начиналось воспаление жопоглотки и мерцание желудка.

Кроме Татьяны, из особей женского пола вокруг имелись только вороны, так что от большой любви Мат вроде бы был застрахован, но он все-таки умудрился высыпать в блюдо, название которому натощак придумать можно было не сразу, весь запас пряностей, в которых доминировал перец. От остроты у «дикарей», как у пагод, стремились завернуться кверху ногти и кепки.

Кушаньем все остались довольны. Мат, с трудом удерживаясь от чоха, героически доедал солидные остатки своего первого таежного творения. Его стали прочить в великие кормчие — кормить всех, то бишь на кухню.

После чая работнички беспорядочно улеглись на полу в ожидании мастера.

Многие снова уснули.

Совершив утренний моцион, в барак вернулся Пидор. Мат предложил ему перекусить, но рыжий фрагмент с вызовом прошелся мимо миски и улегся на рюкзаках. Мнение о блюде осталось субъективным.

Мастер приплыл на моторной лодке. Он выдал работникам постельное белье и показал, как пользоваться рабочим инструментом.

— Багром делают зацепление вот таким вот образом, — ткнул он в лежащую рядом гнилушку, — а крюк вонзают в тело ствола вот так, — крутанул он рифленой железякой высохший пень.

— Понятно, — кивнули «дикари».

— Адрес запомнить легко, — продолжил мастер окончательное введение в курс дела. — Учреждение АН-243, дробь 8, запань Пяткое. Письма буду отсылать я. Привозить ответы — тоже, — сказал он на прощание и отбыл на противоположный берег, где неподалеку виднелась деревня Шошки.

Бросились примерять спецодежду. Первый просчет не замедлил обнаружиться — вчера на складе в спешке хватали все подряд, и некоторым спецовка пришлась не впору.

Пунктус и Нинкин сидели в холщовой жесткой форме, как в чужом огороде. Усов вставил ремень в две петли своих брезентовых брюк и затянул на животе. Взрыв хохота смыл со штабелей свору ондатр, потому что брюки спокойно стояли сами — настолько они были тверды и велики, — а Усов, легко удерживаемый помочами, висел в этой суровой робе, как в колодце. Было спорным — касались земли его ноги или нет.

— Не волнуйся, вытащим! — простонал Артамонов, смахивая слезы, которые выделялись у него только от смеха.

Переодетый в куцую рабочую форму, с крюками и баграми в руках, отряд стал походить на роту пожарных.

Весь день работали не спеша, притирались к инструменту. Вечером, измерив проделанное, прикинули, что при таких темпах окатку всей запани можно будет закончить только к зиме.

На следующий день норму выработки решили увеличить втрое.

Поначалу бревна не снились. Потом начались кошмары. Разной степени и глубины проникновения в личную жизнь. Бревна являлись всю ночь напролет, да таких невообразимых бонитетов и сортиментов, что «дикари» вскрикивали во сне. Приходилось выставлять дежурных, в обязанности которых входило успокаивать подпрыгивающих во сне и начинающих бежать куда попало работничков.

Самые толстые фан-кряжи, каких не имелось даже в природе, снились Фельдману. По этой причине он стал потихоньку подкатывать к Мату на предмет поменяться рабочими местами. Фельдман, как тающий сталактит, неустанно бил Мату в одну точку, капля за каплей, и скоро Мата «по его собственному желанию» (по версии Фельдмана) списали с кухни от Татьяны на берег. Как только Фельдман заступил на пищевую вахту, в блюдах заметно поубавилось свиной тушенки и обеды с ужинами стали принимать совершенно постные направления. Экономность Фельдмана стала принимать угрожающие размеры, как будто он хотел продержаться на выданном корме до зимы.

Директор леспромхоза правильно пообещал — к баграм и крюкам приспособились после первых мозолей. Клинцов, имеющий самые нежные руки, был вынужден сделать и запатентовать изобретение следущего характера — рифленые ручки орудий труда по его подсказке стали обматывать бинтами из аптечек. За догадку и проявленную смекалку Клинцову пообещали установить на родине каменный бюст пятого размера. Но посмертно.

— С этим торопиться не надо, потому что кто, как не командир, в таком случае будет нам доплачивать за переработку? — тормознул народ Нинкин, впервые по-настоящему почувствовавший себя профоргом. — Мы работаем почти по двадцать часов в сутки!

— Никто, — отвечал Пунктус. — На полчаса раньше выйдем на пенсию.

Вечерами писали письма. Рудик дальновидно прихватил с собой целый бювар всяческих эпистолярных приспособлений. К нему ежевечерне плелись кто за конвертом, кто за листом бумаги. Он, конечно, делился, но очень сильно скрипя всеми органами. Он боялся, что из-за нехватки почтовых мелочей он не сможет в полной мере высказаться своей радиодиспетчерше с Ямала, с которой так ни разу и не увиделся после дембеля. И похоже, что не планировал.

Писать было не очень удобно. Двумя ногами и свободной рукой приходилось отбиваться от комаров.

— Я слышал, что комары живут сутки, — говорил Рудик. Он занимался серийным производством писем, и от насекомых ему доставалось больше всех. А что, если закрыть комнату на двадцать четыре часа? Вымрут они все или нет?

— Это уличные комары живут сутки, — внес поправку Артамонов, — а домашние, в квартире или здесь, у нас, живут, пока не убьешь!

— Не комары, а сущие анофелесы! — продолжал возмущаться староста, отмахиваясь от гнуса. — Вчера поймал одного породистого, зажал в кулаке, пощупал: с одной стороны кулака — ноги, с другой — голова. Бросил я этого молодца с размаху о землю — даже шлепок был слышен, настолько тяжелым оказался этот пискун. Огромный, ну прямо как ласточка!

Это сообщение несколько успокоило «дикарей». Приятно было осознавать, что липнущие к тебе комары — самые большие на земле.

— В месте укуса возникают такие огромные волдыри, прямо как при бубонной чуме! — тешили себя работнички вольной темой, подброшенной письменником Рудиком.

— Так можно и в малярийную кому впасть!

— Или подхватить волнообразную лихорадку Ку!

— Лишь бы гоморрагическая сыпь не началась! — развлекался народ всякими умностями.

Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу, все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать. От катастрофического падения уровня воды в реке работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.

Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем — лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки в струящейся ванне реки и чувствовать, как песчинки щекочут спину и пятки. Пришлось ввести лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал и падал слишком часто, отправляли на берег для работы крюком.

Загорели, как на курорте. Спины просто лоснились.

От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе словно не своими губами сменилось пошлым заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор.

Настало время прийти ответам на первый транш писем. Со дня отправки пробной почты прошло две недели. Поэтому то и дело поглядывали в сторону Шошек — не покажется ли на лодке мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила моторка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. «Дикари» побросали инструмент и устремились навстречу посудине.

— Да ведь это же Реша! — первым узнал друга Мат. От счастья у него развязался язык, и он выговорил без ошибок целое предложение.

— Я же говорил, что приедет! — заорал Гриншпон.

Реша стоял в лодке, скрестив руки на груди, и нагло улыбался. Словно прибытие в тайгу на сплав было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая товарищам не вставать.

Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.

— Рассказывай-ка нам, что приключилось? — насели на Решетова. — Почему это ты не явился к поезду, и вообще, как до такой жизни докатился?!

— Долгая история, парни. Долгая, очень долгая, — устало потянулся Реша. — А я голодный.

— И молчишь! — Его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как дома, как там погода. Реша, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.

— Так, выходит, ты нас на бабу променял! — осенило Мукина. — А мы тут уши развесили!

— Уши развесила Татьяна, — сказал Гриншпон, — а остальные повесили носы.

Татьяна замахнулась на Гриншпона багром, и он еле успел спастись в воде. Реше пришлось спасать товарища. Вытащив Мишу, Решетов снова подсел к очагу.

— В нем есть что-то разинское, — оценил его поступок с опозданием в отряд Пунктус.

— Не мешайте человеку! — сказал Нинкин. — На самом интересном перебиваете!

— Ничего страшного, я никуда не спешу, — невзыскательно сказал Реша. Пока вы меня насчет дам лечить будете, я как раз доперекушу. Так что не взыщите!

— Во дает! И не совестно тебе? Из-за женщины не поехать в тайгу! И хоть бы что-нибудь в горле застряло! — сказал Забелин. — Значит, все-таки взял Рязанову?

— Кстати, как у нее со здоровьем? — спросил Артамонов.

— Лучше не стало, — ответил Реша и тут же наехал на Забелина. — Ты здесь, я вижу, совсем одичал, — вытер рот рукавом Реша. — Что-то я тебя совсем не догоняю. Куском хлеба попрекаешь! Снимал бы потихоньку свое кино да помалкивал, — сыграл Реша обиду. — Дятел ты. Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался сюда, сам себе до сих пор не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался — билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал в вагоне-ресторане не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской и стали приторно услужливы. Я вообще не признаю мужиков в сервисе, а тут и вовсе стошнило. Ладно мясной отдел — дело понятное, рубщик должен быть мужиком, но в галантерее или с подносом? Не понимаю я халдеев. Есть в них что-то холуйское. На перрон станции Княж-Погост я сошел практически безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз. «А у нас их тридцать шесть, вам какой?» — спросили меня милиционеры-комяки встречно. Я выпал в отсек. Делать нечего — перешел на подножный корм, начал питаться, как топ-модель. Присмотрел поле на пригорке возле разрушенной церкви и сутки кряду ел едва взошедший зеленый горох различных мозговых сортов и конские бобы. Наутро, когда я на завтрак съел не колбасы, но мяты, какой-то бич сжалился надо мной и дал пару ржавых селедок. Я спросил у него, где тут, по его мнению, могут быть студенты. Он заржал: «Какие студенты?! Тут одни ссыльные да бомжи! Впрочем, краем уха слышал, что в запань Пяткое какую-то команду взяли на окатку». Он, этот ссыльный, собственно, и доставил меня сюда практически пешим порядком. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут.

Отряд стал полноценным, а то раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи.

Реша быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для применения санкций — насильственного перевода на сухие крутобережные работы.

Окатав непроходимые крутые берега, «дикари» добрались до бескрайнего пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие валуны впрягались по пятеро и шестеро. Их даже катаньем не всегда удавалось сместить к воде. Некоторые так и остались торчать памятниками, наполовину утонувшими в мокром песке, их так глухо засосало, что они даже как будто почавкивали от удовольствия.

Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мукин предложил таскать эти балансы на плечах, как когда-то это очень ловко проделывалось на историческом субботнике. Правда, стволы, скидываемые студентами в акваторию, в отличие от тех легендарных плах с холста, были совсем не надувными. Удельная нагрузка от такого бревна на организм несуна была, конечно, намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но все равно, пока очищали пляж, вымотались как сволочи. Если бы не Артамонов, всем, как бензовозам, пришлось бы таскать за собой цепь, чтобы сбрасывать статическое электричество. Потому что целый день челноком от воды к бревнам и обратно к воде, а навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали и начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но подкашивались только на миг. Потом появлялись скрытые силы на сотую и сто первую ходки. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.

— Слово «пляж» никогда не ассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! — жаловался на расстройство психики Гриншпон.

— А мне кажется, никакой паралич уже не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в согбенном рабочем положении, — ведал освоившийся на трудовом фронте Реша, щупая живот. — Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, и я лежу на ринге в этой самой нашей рабочей позе и все никак не могу распластаться. Хотя обрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение словно гудит.

— Вчера плавал в Шошки за хлебом, — продолжал коллективное плакание Артамонов. — И знаете, что я заметил за собой? Иду по улице, и, как увижу пачку бревен, запасенных комяками для строительства или на дрова, сразу появляется непреодолимое, даже навязчивое желание скатить эти хлысты с обрыва в реку!

— Это уже мания. Первая стадия, — подытоживал Рудик. — Тебя пора лечить.

После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держат мертвой хваткой что-то тяжелое и хрупкое.

После пляжа многие поняли, что человек может все.

Два стоявших неподалеку барака до некоторых пор казались необитаемыми. С приездом Реши около них, помимо Аля-поти, через которого, собственно, и наладилось знакомство, стали появляться непонятные типы. Вскоре они пошли на полное сближение со студентами — попросили взаймы тридцать рублей и пять разномастных флаконов одеколона. В последующее время, словно боясь нарушить традицию, они общались с «дикарями» исключительно через парфюмерию. А когда одеколоны вышли, бичи не погнушались продолжить общение посредством «озверина». Так студенты величали «антикомарин» — противогнусовую жидкость, по пузырьку которой, словно по сто граммов фронтовых, еженедельно выдавал мастер. От «озверина» при случайном попадании сразу выпучивались глаза и начинал покрываться волдырями эпителий.

Фельдмана эта химическая дрянь достала, если так можно выразиться, до самых корней. Обыкновенно, предварительно обмазавшись ею и ожидая, пока пропитается кожа, любил он погулять минут десять — пятнадцать на закате, пописать с пристани и так, вообще, размять члены перед сном. И как он их нашаривал в темноте, непонятно. Однажды, уединившись на пирсе, Фельдман повел себя крайне неосторожно, подзабыл, что ли, что ручонки обработаны раствором, и начал шарить ими в поисках своего полупендрика. Уже через секунду с дебаркадера раздался вселенский вопль, исторгнув который Фельдман тут же бросился в Вымь, чтобы смыть попавший на причинное место «озверин». Услышав трубный глас Фельдмана, Рудик схватил ружье и побежал на выручку. Ему подумалось, что на Фельдмана напал если не медведь, то уж точно изюбрь или марал. Фельдману стало настолько плохо, что он попросил вызвать «скорую помощь». Рудик в темноте пальцами у виска напомнил ему, что услуга подобного рода в этих краях не оказывается даже за взятку.

— Не надо им ничего давать, этим бичам! Ни одеколона, ничего! Тем более взаймы! — предупреждал народ теперь уже бывалый Фельдман, весь обклеенный лейкопластырями в области паха. — Они не вернут! Я вижу этих птиц по полету! Заберут — и ищи потом вепря в поле!

Сосчитать, сколько ссыльных проживает в бараках, было не так просто. Все они были на одно лицо, а за напитками приходили по очереди, чтобы заученно произнести одну и ту же клятву:

— С получки все фанфурики отдадим. Как штык. Это святое.

— А деньги? — напоминал Фельдман.

— Н-да, деньги… — начинали мяться поселенцы, и становилось понятно, что деньги плакали.

Август долго бродил за рекою, а однажды ночью взял и переметнулся на правый берег Выми, где работали «дикари». Зелень сразу и безмятежно отдалась на поруки осени. Деревья стали усиленно вырабатывать гормон увядания. Желтизна всевозможных тонов и оттенков беспрепятственно проникала в сознание и наводила на мысль, что, несмотря на бревенчатую рутину, жизнь хороша и цветаста.

— Я удивляюсь, парни, — говорила Татьяна, — как мы, находясь на таком строгом режиме, умудряемся быть счастливыми и самыми августейшими в этом августе?!

На юг тянулись гуси-лебеди, летовавшие на Печорской губе, и кричали, как каторжники, надрывно и тяжко. Глядя им вслед, Реша мечтательно вздохнул:

— Эх, домой бы сейчас, на материк! — помахал он птицам рукой. — У нас в Почепе такие яблоки! Одно к одному! Что ни разрез — то улитка Паскаля!

В ближайшее воскресенье было решено устроить первый за все лето выходной. Накупили в Шошках питьевого этилового спирта и отправились в лодке на противоположный берег на охоту — пострелять рябчиков. Забрели в тайгу, осмотрелись вокруг — рябчиков нет, и спешно приступили к спирту под свежие грибочки, припущенные на легком огне. Реша нашел квадратный метр с рекордным количеством грибов — на нем росло 22 гриба подосиновика!

Скоро из выпавшего в осадок Усова устроили бруствер и вместо рябчиков стали поливать дробью по фуражкам и кепкам. Среди ночи полностью оттянувшиеся бойцы под бас Мукина «Вот кто-то с горочки спустился» сползли к реке.

— А у бичей, смотрите, как будто свадьба какая-то, — сказал Рудик, обозревая из-под руки родной берег. — Все окна светятся. Что это им не спится, нашим соседям-то?

И действительно, длинное, как коровник, обиталище поселенцев все было в огнях. Они отражались в воде по всей ширине реки и немножко сбивали с толку. Потому что бичи до нынешнего дня не зажигали света. Не экономили, конечно, а просто не пользовались.

Туда через Вымь горе-охотники плыли аккуратно, по очереди, небольшими партиями, поскольку утлая лодчонка выдерживала только троих. А обратно, понукаемые алкоголем, поплыли смелее и сразу все вместе. На дно лодочки в качестве балласта бросили Татьяну и Мата, а остальные уселись сверху. Кое-как доплыли, хотя пару раз лодка черпала воду бортами.

От пристани до берега Реша по узким бонам, невзирая на состояние, прошел как по ниточке и рухнул на берег. Если бы он рухнул чуть раньше и в воду, его бы уже больше не нашли.

Именно вот такого полного расслабления, уверял Мат, требовала ситуация, иначе этой деревянной войны с бревнами было бы просто не выдержать.

Вернувшись в барак, гульнувшие «дикари» заметили, что там произведен полнейший шмон. Все деньги и вещи, которые как-то можно было употребить, исчезли. Случайно уцелели лишь подвешенные к форточке электронные часы Артамонова.

Рудик с Мукиным и чуть оклемавшимся Решей взяли ружье и направились в барак к поселенцам. Там вовсю отмечалось удачно провернутое дело — шла резня в карты на небывалые ставки. Рудик навел на бывших зэков ружье и велел им построиться в шеренгу.

— А ты что здесь делаешь, Аля-потя? — узнал Реша своего провожатого.

— Да вот, хлопцы пригласили… отметить…

— Они нас обшмонали эти твои хлопцы! — пожаловался Реша попутчику. Полный марафет навели!

— Не может быть! — Аля-потя развернулся в сторону главного угощавшего и выкрикнул вопрос: — Слышь, ты, вигоневый, вся эта разомлева на их мармулетки, что ли?! — мотнул он головой в сторону студентов. — Надо все вернуть! Нехорошо это! А то перешерстю всех до одного!

Главный угощавший не вязал лыка. Никакого ответа не последовало, но и без того было ясно, что поезд ушел и что даже при взаимном желании вернуть ничего конструктивного не получится.

Поутру угощавшего нашли немножко притопленным в отхожем месте. Он просидел в испражнениях двое суток. На третьи его вынули и в чем был бросили на кровать.

Уезжая в Шошки, Аля-потя сказал, что такие номера, как взять на испуг с помощью ствола, здесь не проходят. Если навел ружье — стреляй. Если не стреляешь, ружье заберут и грохнут тебя. Студенческую оплошность, по его словам, смазало то, что в компании оказался он, Аля-потя. В противном случае трагедии было бы не избежать. Что студенты пустые и ленивые, как вареники, было, мол, вычислено тут же. Еще немного, и ружье было бы выхвачено и использовано по назначению. Но, в принципе, лохам или, как там по-вашему, олухам всегда везет.

— Ружье было без патронов, — сказал Мукин.

— Тем более, — сказал Аля-потя. — А вообще парни они все незлобивые и нежадные.

И поведал байку, как многие освободившиеся, получив деньги, садятся в поезд Воркута — Москва и угощают всех подряд пассажиров выпивкой. Гульба и гудеж идут не останавливаясь, насколько хватает шуршащих. Когда дензнаки выходят, остается только грамотно подлезть под статью, чтобы снова попасть сюда, домой.

— Не могут они уже на свободе, — сказал в заключение Аля-потя. — Не хотят. Сливают все запасы исключительно в карты и на водку. Некоторым удавалось продержаться двое суток. Есть даже рекорд — один гражданин-товарищ за Волгу умудрился заехать. Но до Москвы пока не продержался никто. Есть у меня такая мыслишка — дотянуться до столицы. Вот накоплю мармулеток — и попробую.

Через несколько дней за Татьяной в качестве провожатого попытался увязаться ссыльный из компании поселенцев. Получив от девушки отпор, ссыльный произнес забавный текст.

— На меня-то коситься не надо, — сказал он. — Это ваш дружан Аля-потя ограбление сам и организовал. Неужели вы не поняли? Я не к тому, что он петух какой-нибудь, а просто, чтоб все знали. Но в любом случае вот так легко вы отсюда не уедете. Вас попишут, как баранов, и поджарят прямо в бараке, или еще что-нибудь придумают. По-моему, даже день уже какой-то намечен. Типа послезавтра ночью. Потому что скука здесь страшная.

Татьяна поведала об этом заявлении отряду. В «дикарей» вселилась тревога.

— Вот сволочи! — сказал Фельдман. — Одно слово — бичи. Никакой совести! Мы им и деньги, и одеколон весь поотдавали, а они вон что!

— Надо следующую ночь заночевать в тайге, — предложил Клинцов. — Пускай пустой барак жгут.

— Лучше вытесать колы и встретить как положено — в штыки! — сказал Мукин. — Нас больше. Неужели не справимся?

— А если и впрямь подожгут барак, куда будешь прыгать? — сказал Клинцов.

— В окна. Откроем заранее те, что в тайгу. И отойдем на подготовленные позиции.

— Да мы их… как этих… — агрессивно задвигался Мат.

Меж тем следующей ночью спать легли на изготовку. Матрацы оттащили подальше от окон и выставили караул.

— А может, их упредить? Пойти сейчас и всех замочить прямо в логове, предложил Фельдман. — Зачем ждать?

— А ты готов? — спросил его Мукин.

— Я — как все.

— Сегодня как раз Варфоломеевская ночь, насколько я помню, — стал наводить страх Мукин.

— Все сходится, — приуныл Нинкин. — Нас порубят, как младенцев.

— Как бы действительно чего не вышло, — подсел к нему на корточки Пунктус.

— Варфоломеевская ночь не двадцать четвертого августа, а в ночь на двадцать четвертое, — поправил парахроника Мукина Артамонов, — то есть она была вчера.

ho» >- Тогда, слава богу, есть надежда, — сказал Рудик.

— Да путаете вы все, — сказал Усов. — Варфоломей чудил в ночь с двадцать третьего августа на пятое сентября.

— Заткнись ты, шутник! — опустил его Реша.

Несмотря на снисходительность судьбы, внимания не притупляли и бдили как надо.

Но «дикарей» никто не тронул ни в эту ночь, ни в следующую. Непоправимое чуть не произошло на третью.

У Мата после тройной дозы некипяченого чая заработал без передыху внутренний биологический будильник. Он у Мата был настроен одновременно и на мочевой пузырь, и на желудок. Обычно в таких случаях Мат тайно пробирался на кухню, расположенную во дворе, и добивал все, что как-то можно было применить в качестве пищи. Среди этой показательной ночи Мату тоже приспичило перекусить. Никто из караульных не засек, как он выходил, а вот когда, пыхтя, возвращался обратно, заметили все. «Дикари» проснулись и схватились за колы. Мат открыл дверь и, боясь на кого-либо наступить в темноте, стал осторожно пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в темноте, за каждым его движением. Все держали наизготове деревянное оружие и думали: «Как только этот бич набросится на кого-нибудь, я его тут же замочу!»

К счастью, Мат своим любимым и известным движением почесал зад. В темноте на фоне окон его узнали только по этому накатанному движению. Вздох облегчения раздался из углов.

— Ну и повезло тебе! — сказал Реша. — Один шаг в сторону — и я вбил бы тебя в пол до пупка! Замочил бы вдрись!

— Я, так сказать… в некотором роде… — завел свой типичный каскад Мат и через несколько секунд опять заснул, расслабив все свои поперечно-полосатые мышцы.

Остальные завелись и, возбужденные, до утра не сомкнули глаз.

А барак так и не сожгли. Он и сейчас стоит на берегу Выми.

Мастер доложил в низовья, что запань Пяткое окатана. «Дикари» засобирались в обратный путь.

Пока ожидали водный транспорт, успели разукрасить бойцовки, написали на них «Парма» и нарисовали солнце, встающее из-за лесистых сопок.

Скоро из леспромхоза пришла отремонтированная брандвахта. Усаживаясь в ее раскаленное нутро, в последний раз взглянули на Пяткое.

— А ведь поначалу не верилось, что мы сможем переворотить такое, сказал Рудик. — Даже я некоторое время был в сомнении.

— Да, было дело, — вставила Татьяна.

Грусть угадывалась во всем и во всех. Август, август! Вот ты и догораешь своим прощальным огнем! Прощай, тайга, прощай, речка Вымь! Почему ты такая туманная? Тоже грустно? Ничего, все еще, может быть, повторится. Только ты не шали весной. Говорят, в прошлом году ты посмывала и унесла в Белое море столько добра! Прощайте, ссыльные! Конченые и неконченые! Жизнь вам судья!

К сходням Приемной запани леспромхоза пришвартовались под занавес дня. Пидор сошел на берег первым.

Вечера как такового не было, просто солнце падало прямо в реку. Огненная полоса пробегала по воде, на повороте выбиралась на берег и сжигала производственные строения, штабеля леса и лица «дикарей».

Развели костер. Гриншпону сунули в руки гитару. Песни, поплясав рикошетом по воде, возвращались обратно.

На огонек и музыку подошли бойцы из ростовского стройотряда «Факториал». Этот отряд занимался тем, что вылавливал плывущие по реке бревна, бревнотасками поднимал их на берег, загружал в вагоны и отправлял к себе на родину. Работы были неопасными, и студентам официально разрешалось их выполнять. Слово за слово — коллеги разговорились и познакомились. Выяснилось, что командир у «Факториала» непробивной и что денег ростовчане за лето вряд ли получат столько, сколько не стыдно привезти с севера. В самом начале работ они три недели добывали кровати, телевизор и прочее культурное оборудование, и, пока устраивали никому не нужный быт, ушло драгоценное время. Поэтому «Факториал» не имеет денег даже на обратные билеты.

Ночь прошла быстро. Утром Фельдман и Клинцов вернулись к своим командирским обязанностям — отправились в контору леспромхоза. Они пробыли там непредвиденно долго и вернулись только к обеду в сопровождении директора, который сообщил, что наличности для расплаты за работу в кассе на данный момент нет и надо немного подождать. А пока, чтобы не терять времени даром, можно по другому наряду поработать на очистке Приемной запани, прямо здесь же, неподалеку. Совсем недолго, недельку-другую.

Поскольку время терпело, согласились.

Специфичным было то, что берега Приемной запани были топкими, а сама запань находилась непосредственно в тюремной зоне, которую река разрезала пополам.

«Дикари» таскали бревна из адского джема, и, случись сейчас тревога, им осталось бы только выдать полосатую форму да пришить номерки.

Заключенные работали в десяти метрах от студентов. Расконвоированные сплавляли зэкам бревна с привязанными под водой ящиками спирта. Солдаты-охранники останавливали бревна багром, вынимали две-три бутылки в качестве пошлины за транзит и отпихивали дальше. Все было отлажено и шло как надо. Если не считать, что неподалеку сгорел штабель леса. Говорили, что кто-то проиграл в карты тысячу кубов леса и был вынужден поджечь этот штабель.

«Дикарям» хотелось побыстрее закончить очистку топкого и грязного берега от бревен. Для ускорения процесса решили поработать ночью и отправились с крюками в темноту. Через час, каким-то образом прознав об этом, примчался на катере Зохер с Пидором.

— Вы что, с ума посходили?! — начал он быстро втаскивать работничков в водомет. — Вас же перестреляют, как гусей! На вышках одни чурки! Увидят, что кто-то там в темноте ковыряется-копошится, и пришьют без всяких предупредительных выстрелов, под маркой беглых! И еще по тридцать суток отпуска получат за каждую вашу тушку! Нет, ребята, как хотите, а литрушу спиртяги мне завтра поставьте!

— Что ж ты раньше молчал? — сказал Рудик. — Откуда нам было знать?!

— Быстрее! Быстрее! — торопил всех Зохер. — Вон видите, чурочки дорогу перебегают, на пригорке, через минуту здесь будут! В лагере уже тревогу объявили, наверное. Сейчас объявят, что кто-то сбежал, и откроют стрельбу на поражение!

Пришлось спешно свернуть работы. Когда отчалили, Зохер вновь напомнил о спирте. Никакого алкоголя в обороте «дикарей» на текущий момент не оказалось, поэтому сразу за всех отблагодарила Зохера Татьяна. Они на пару долго о чем-то пили чай с сухарями на теплой кухне. Наутро все заметили, что вся посуда со стола, сбитого из неструганых досок, была сметена одни махом, потому что валялась в одном углу, да и сам стол был метра на два сдвинут к стене. Это могло означать только то, что ввиду узости кухонных скамеек, тоже топорной работы, и по причине их крайней неустойчивости Зохер принимал от Татьяны ее необъятные благодарности прямо на столе на двенадцать персон и не за один поход. Весь этот бардак парням пришлось устранять самостоятельно. Татьяну удалось разбудить только через двое суток, потому что за одни сутки ее мощное тело при обычных темпах реновации не восстанавливалось. Ситуация с посудой на полу и со столом повторялась из ночи в ночь до самого отъезда «дикарей». Как раз до того самого момента, до которого Татьяна выколупывала из задницы занозы, оставшиеся там в результате шорканья по шершавому дереву.

Казалось, жара навеки воцарилась на земле. Растерявшееся лето не знало, что с собою делать в сентябре. Погода была непонятна, как женщина. Только что была жарынь, и, пожалуйста, зарядили дожди. День, другой, третий. Словно нарушился водный баланс Земли. Берег вовсе раскис, и работать стало просто невозможно. Ветры вперемешку с водой заметались по заколдованному кругу. Бревна, прибиваемые к берегу, иначе как по циклоиде двигаться не хотели. Толкнешь ее, эту деревяшку, она опишет дугу и снова к берегу — опять нужно отталкивать. От ледяной мороси коченели руки. Ждать погоды в такой ситуации было все равно, что читать «Обломова». Ну, думаешь, наконец-то он набросает планчик переустройства именьица, но тут подворачиваются Алексеевы и прочие. Ну, думаешь, проснется Обломов — и все изменится. Но не тут-то было — дожди все идут и идут. Превалируют, фаворируют, преобладают. И чем больше веришь в Обломова, тем они нуднее и безысходнее. Как страницы безутешного эпилога, листала осень день за днем и тащила отнекивающуюся и продрогшую насквозь тайгу в судорожный танец. «Дикари» то сидели в бараке, то очищали грязь от бревен. Не бревна от грязи, а наоборот, как в стране дураков, — грязь от бревен.

Десять дней дожди лили, как во времена Ноевы. С берегов скатывались грязнейшие потоки. Но сколько бы чистой воды ни добавляло небо, река не становилась прозрачней.

В то последнее утро посветлела только восточная половина неба. Словно на западе произошло что-то непоправимое, и, несмотря на все усилия природы, рассвет там никак не мог наступить. Такой формы небесных явлений не знал даже Решетов. Окрестная флора затихла, как перед грозой.

«Парма» загоняла к бревнотаскам последние бревна. Вдруг Фельдман, словно сорвавшись с цепи, заорал, тыча руками к горизонту:

— Смотрите! Смотрите!

Как орда монголов, заполняя ширину реки, сплошной стеной на Приемную запань медленно надвигался огромный плот леса. Края и конца ему не было видно.

— Наверное, в девятом отделении плитку сорвало! — догадался Зохер. Опомнившись, он выскочил из катера и побежал по берегу навстречу надвигающемуся лесу, закидывая ногами себе на спину огромные комья грязи. «Дикари» бросились вслед, не зная, зачем и что из этого должно получиться.

Боны Приемной запани закрывали только половину ширины реки.

— Будем отпускать тросы и перегораживать реку! — скомандовал Зохер. Раскручивайте лебедки!

Лес неумолимо надвигался, открыто и нагло мечтая о беломорском просторе. Приемная запань была последней преградой на пути к морю. Внизу лес уже было не поймать ничем.

Выше запани река сужалась. Берега, стиснув поток бревен, на некоторое время затормозили его.

Боны в обычном режиме удерживались только двумя тросами.

— Не выдержат! — сказал Зохер. — Надо ставить дополнительные!

Запасные тросы, смотанные в бухты, лежали на берегу. Свободные концы тросов привязали к катеру, и водомет затарахтел, разматывая крепеж. Рудика, Решетова и Клинцова Зохер затолкал в катер для помощи себе. Как самых близкостоящих.

Зохер начал объяснять, как лучше зацепить тросы за боны. Самому ему было не сделать этого — управлять катером, кроме него, никто не мог.

Лес начал входить в запань, грозно шурша и перетирая древесную кору в порошок. Шум был всепроникающим. Сразу становилось понятно, что порожден он чем-то мощным и нечеловеческим.

От дождей вода в реке была мутнее, чем в Хуанхэ. Первым нырнул Реша. Он намотал под водой на бревна конец троса и, стуча зубами, влез в катер. Второй трос обвязал Рудик и тоже вымок до нитки.

С третьим тросом выпадало нырять Клинцову.

— Не успеем, сотрет бревнами! — отказался он нырять под боны. — Мне кажется, и этих двух тросов вполне хватит!

— Не хватит, надо три! — крикнул Зохер. — Я боюсь, не хватит даже и трех!

— Эх! — простучал зубами Реша и вместо Клинцова ушел под воду повторно.

Лес наползал. Дополнительные тросы натянулись как струны. Боны заскрипели, сдерживая натиск сбежавших от хозяина бревен. Такая силища!

Катер попал в ловушку. Его прижало к бонам и стиснуло, как скорлупку. Он вяло посопротивлялся, потрещал и вмиг сделался плоским. Бревна раздавили его.

Наконец лес, тяжко охнув, остановился и, как нашкодивший пес, виновато затих. Течение, уплотняя массу, выгнуло боны в форме арфы и, словно непутевый музыкант, беспорядочно задергало то один трос, то другой. Такая игра не могла родить музыку, но что-то от нее в этом общем гаме прослушивалось.

Зохер с «дикарями» оставили сплюснутый с двух сторон катер и, как акробаты, пробрались по нагромоздившимся бревнам к берегу. Белое море, облизнувшись, клацнуло вдалеке голоднющей пастью. Все мокрые, спасатели двинулись к баракам. Гул не затихал. Он вызывал какое-то чувство. Гордостью его назвать не поворачивался язык. Но что-то похожее на это угадывалось.

Директор застал последние минуты сражения.

— Молодцы! — сказал он поднимавшимся «дикарям». — Пойду позвоню в девятое отделение. Пусть со своим лесом как хотят, так и разбираются! Ловко получилось — мы на их промашку свой старый катер спишем! И отхватим себе новенький!

Больше он не сказал ничего. Или в его «молодцы» вмещалось благодарности больше, чем туда мог вместить любой другой, или мужество на севере — дело более обыкновенное, чем в Нечерноземье. А может, причина была совсем иной.

Директор позвал к себе в контору Клинцова и Фельдмана. После обеда они пришли в барак нетрезвыми и вывалили на пол сетку денег.

Ростовчане развели руками, узнав про сумму, которую заработали «дикари». У «Факториала» за лето вышло впятеро меньше.

По завершении работ решили устроить баню. Но даже горячая вода не смогла ничего поделать с длинными и слипшимися от смолы волосами. Пришлось всем, за исключением Артамонова, который уже и так обкорнал себя, постричься наголо. Даже Татьяне. Стало понятно, почему все зэки и ссыльные в округе лысые. Не потому, что зэки, а потому, что бревна на севере очень смоляные. Альбиносу Нинкину можно было не беспокоиться. Из-за его лаун-стилистики светлые волосы на фоне зеленого лица — ему можно было и не стричься. Наличие на нем волос не делало его заросшим.

С леспромхозом АН-243/8 прощались немножко театрально. Вечером из засаленной спецодежды связали трехметровое чучело и подожгли. Пропитанная смолой ветошь занялась в один момент, и чучело еле успело отпустить с ладони висевшую в небе луну, как божью коровку, на счастье. Пылающий гигант из шмотья удивленно озирал «дикарей». Чему они были рады? Подумаешь, подержали в руках по двадцать вагонов леса каждый, что в этом веселого?!

Даже вонью сегодня не так густо тянуло из Приемной запани.

— В такой вечер могут запросто вырасти крылья! — потянулся Нинкин, имитируя недельного страуса.

— Не говори! — согласился Пунктус.

Веселости не мог нагнать даже Артамонов. Возвращаться было грустно. Поезд на Москву отправлялся в пять утра.

Пидор был единственным, кто проводил «дикарей» до вокзала. Он все лето продержался с отрядом, не отпуская студентов ни на шаг. И что его, столь самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились к его необычной душе и не утруждали приступами чрезмерного внимания? Давали свободу в действиях? Или совсем не потому?

Но в вагон, когда поманили, Пидор сесть отказался. Он пробежал за поездом с полкилометра, дико мяукнул и побрел в сторону леспромхоза АН-243/8. Прощальный стон кота долго не мог растаять в утреннем мареве.

Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли вкось чиркали по оконному стеклу, желая, наверное, вспыхнуть. Некоторым это удавалось, когда поезд пролетал мимо станционных фонарей. Параболические кривые, оставляемые каплями, зарисовывали окно. Резкости для созерцания заоконных полотен стало не хватать. Чтобы навести ее, гоняли по кругу «северное сияние» — смесь питьевого этилового спирта с шампанским. Гудели, как оттянувшие срок и откинувшиеся ссыльные, — плотно и по полной программе. Карты — напитки, напитки — карты. Единственное, что отличало знакомых Аля-поти от «дикарей», — у последних не было цели спустить все заработанное собственным горбом. Поэтому угощали не всех подряд. И не со всеми подряд садились за откидной ломберный стол.

В купе, где звеньевым был Фельдман, употребляли голый спирт, поскольку игристое все вышло. Раскрепостив всасывательную функцию, работники вяло метали банк, играя по копеечке во что-то среднее между сварой, секой и бурой. Играли на щелбаны. Кто выигрывал, отбивал по носу с оттяжкой. У Фельдмана нос был весь синий. Играли и трамбовали подброшенную Татьяной тему влияния спирта на потенцию и особенно на зрение. Вспоминались многие случаи из жизни, когда кто-то из знакомых то ли умирал от спирта, то ли становился импотентом, то ли напрочь терял зрение.

— Так это от технического, а мы пьем специальный этиловый, питьевой, успокаивал всех раздухарившийся Нинкин, понимая, что сенсибилизацию организмов уже не остановить.

— Все равно отрава! — отхлебывал мизерными глоточками Фельдман. Страшно!

По капельке, по капельке Фельдман накачался, как маркшейдер, и, прислонившись к стене, отключился с картами в руках. Сон его был крепок. Спирт скосил нашего ботана до полного укоса — тоны его сердца стали приглушенными — налицо была симптоматика абсолютного нажора.

Нинкин вырубил свет и стал подначивать участников игры:

— Ставлю еще! Удваиваю банк! — И, толкнув Фельдмана, произнес: — Твое слово! Ходи!

Фельдман не просыпался. В вагоне появились глухонемые торговцы порнографическими картами. Они разложили свой товар, все по нескольку раз туда-обратно просмотрели его, но покупать не стали — денег пожалели. Фельдман не просыпался. Подергивая верхней губой, он сгонял прочь назойливую генесскую муху.

— Да он, я вижу, болт на нас забил, — сообразил Пунктус.

— Ходи, а то за фук возьму! — сказала Татьяна громко в ухо Фельдману и шмыганула туда-сюда его калитку на крутом и мощном зиппере, который своей тяжестью заметно обременял его варенки. Гульфик Фельдмана не предназначался для выброса сублимированной энергии в пространство, разошедшееся со временем во взглядах на лампочку Ильича, — он играл роль предбанника — стучать три раза.

Фельдман очнулся, отверз свои навыкате зенки, но ничего не увидел. Вокруг стояла сплошная темень. В мозгу Фельдмана начали беспорядочно перемещаться отложившиеся россказни о причудливых последствиях при злоупотреблении техническим спиртом. И Фельдман что есть дури завыл, ощупывая местность вокруг глаз — брови и переносицу.

— Глаза! Мои глаза! Где мои глаза?! — погнал непонятки Фельдман, входя в оральный синдром. — Я ослеп!

— Да ходи же ты наконец! — поторопил его Пунктус. — А то скоро большая остановка, надо хаванины какой-нибудь взять.

— Я ничего не вижу! У меня пропало зрение! — вопил Фельдман.

— Не выдумывай ерунду! — подначивал его Пунктус. — Твое слово! Ходи!

— Я ослеп! Это спирт! — не унимался Фельдман. — Напоили дрянью! Сволочи!

Нинкин включил свет. Зрение к Фельдману вернулось.

— Гады! — бросил карты Фельдман. — Ну и шуточки у вас!

Усова, вытянувшегося за лето в трость, равномерно загоревшего и превративщегося во вполне приличного и симпотного скидуха, облюбовала одутловатая проводница. Ее большой производственный непрерывный стаж подвиг Усова оказать ей помощь в разноске чая, что было знаменательным в его судьбе, показательным в принципе и всем бросалось в глаза. От «северного сияния» вагон ходил ходуном. Поезд так мотало, что чаю в стаканах оставалось на дне, когда поднос достигал пассажиров. Усов еле держался на ногах. Пассажиры с пониманием терпели перекос в ценах на чай и недолив в граненой посуде.

В награду за помощь, отработав смену, проводница пригласила зеленого, словно побег бамбука, Усова к себе в подсобку и, отдавая должное его стройному, как лыжная палка, телу, стала обрабатывать его в шаблонных позах. А вот Усов по неопытности отдать должное без побочных эффектов не смог. Ему вспомнилось детство. В объятиях пиковой дамы — а именно так себя называла проводница — он чувствовал себя как в магазине мягкой игрушки, что на площади Партизанской Славы. На первых порах все шло нормально. От шаблонных вариантов они переходили к «хо ши мину» и возвращались обратно. Вагонная тряска даже несколько помогала процессу, но в самый ответственный момент — в момент пиковой нагрузки, которая складывалась из произведения массы ладно сбитой фигуры пиковой дамы и ускорения свободного падения, — организм Усова не вынес двойного давления изнутри. Его потащило вразнос. Сначала прорвало верх — Усов, что называется, метнул харч непосредственно из положения лежа. «Суповой набор», — мелькнуло у него в голове. Догадка подтвердилась — набор, к которому почти не прикоснулись ферменты, ушел по дуге прямо на форму проводницы, по привычке аккуратно сложенную у изголовья, и по инерции наполз на увенчанную кокардой фуражку. А потом у Усова прорвало и низ.

Это было первое боевое крещение Усова. По причине закомплексованности до этого случая он практически не делал самостоятельных попыток стать настоящим человеком. В групповой гульбе участвовал, а так нет.

Усов понимал, что через секунду его, как слабонента, выдворят из служебного купе и ему придется стоять в коридоре с трусами в руках и икать в тоновом режиме. Но не тут-то было. Прибравшись, насколько было возможно в этой ситуации, проводница продолжила приголубливать Усова теперь уже «калачиком» — из брачного репертуара пьяных дьяков — и выпроводила его, выжатого как лимон, только под утро.

Друзья нашли Усова похожим на винторогого козла. Обломанного и потерянного, они отвели его к себе и уложили досыпать согласно купленному билету.

Слегка подпорченная железнодорожная форма проводницы стала причиной драмы, участие в которой принял наперебой весь состав.

Бригадир поезда, состоявший с проводницей в особых производственных отношениях, имел на нее не только железнодорожные виды. Он усек, что его пассия находится на посту в чужом занюханном трико, а не в униформе, которую он ей организовал раньше, чем вышел срок носки предыдущего комплекта. Угрожая увольнением, бригадир выпытал у подчиненной всю подноготную — почему и каким образом спецовка оказалась некондиционной. Проводница выложила секрет с большим апломбом и удовольствием. То есть призналась во всем назло надменному соседу. Реакция бригадира получилась неадекватной. Он вздумал воздействовать не по женской линии, а прямиком на Усова — поднял его, сонного, с полки и принялся окучивать. За Усова вступился оказавшийся рядом Артамонов. Он произвел свое привычное движение головой и угодил бригадиру прямо в губы бантиком. Фронтальная проекция бригадира поезда отпечаталась на перегородке купе. Обыкновенно в таких случаях требовалась накладка швов. Бригадир ретировался, но через час собрал всех проводников и атаковал «дикарей» при помощи вагонной оснастки — инструмент в руках налетчиков был в основном от бойлерной — кочерга и совки для засыпки угля.

Драка началась одновременно в нескольких купе. Общими усилиями с Татьяной, которая старалась всех разнять и только мешала бойне, под улюлюканье и свист люди при исполнении были вытеснены в тамбур. Мат захлопнул за ними дверь и, подперев ее плечом, отчаянно удерживал ручку. Чтобы снова ворваться в вагон, проводникам пришлось разбить стекло двери кочергой и таким образом отвоевать у Мата ручку двери. Тогда Мат придумал простенькую схему — он схватывал ближайшего из нападавших, затаскивал его в тыл — в зону уверенного приема — и отдавал на откуп Реше и Мукину. Те поставили дело на поток — брали проводников за уши и нанизывали сначала на голову, а потом на колено — два притопа, три прихлопа. Пунктус с Нинкиным оттягивали измочаленные тела в «тенек» и складывали в несколько ярусов. С помощью живого конвейера управились достаточно быстро. Оставалось только смыть кровь с лиц и со штанов.

Хозяева поезда позорно отступили в бригадирский вагон.

— Ну, Усов, вечно из-за тебя куда-нибудь влипнешь, — сказала Татьяна, когда все улеглось. — Уединиться с дамой — на это ты уже способен, а вот постоять за нее — все еще нет. Делаю тебе замечание.

— А почему именно ты?

— Да потому, что без меня здесь ничего бы не стояло! — оттянула ему леща по гульфику. — Вспомни пчел!

— Ты же видела, сколько их налетело, этих кондукторов! — оправдывался Усов.

— Но к тебе лично имел претензии только один — бригадир! — уточняла Татьяна.

— Ну и что? — уходил от прямого ответа Усов.

— Ничего, — зря спорила Татьяна. — Если бы ты в ответ ударил его сам и не вынуждал Артамонова, то никакой потасовки не было бы.

— Не скажи, — стоял на своем Усов. — Разрядка назревала сама по себе. Мы настолько устали на этом сплаве, что все равно бы мы за что-нибудь да зацепились. Не за проводников, так за курортников. А тут получилось очень кстати. Отыгрались за поселенцев. Я же видел, что все молотили с таким смаком, с каким жаждали повырубить ссыльных, когда те собирались поджечь нас в Пяткое. Ну, когда мы чуть не пришибли колами Мата. А что касается бокса, то ты же знаешь, Танечка, я им не занимаюсь, мой конек — бег по пересеченной местности и охота на лис.

— Как раз проводница и смахивала на одну из них, — пометила Татьяна.

Третий трудовой семестр породил в институте новую высокую моду. Считалось, что нужно везде, включая занятия, ходить в стройотрядовских зюйдвестках. Причем обязательно стриженным наголо. После того как на конкурсе эмблем художества «Пармы» на ветровках заняли неофициальное первое место, Татьяна, с голой головой, словно тиффози, перестала снимать с себя студенческую форму даже на ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в почти двухметрового дяденьку и слезно просил художников «Пармы» нарисовать тайгу и солнце на только что специально для этого купленной брезентовой куртке пятого роста. Свой старый короткий куртец он подарил Кате, которая продолжала приезжать к нему на смотрины.

Через неделю в институт явился следователь.

Бойцы «Пармы» были вызваны в ректорат, где им объявили, что «дикий» отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243/8 и что по делу начато следствие.

Сообщение вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе сил даже переглянуться. Больше других были поражены не ездившие ни на какой север и никаким образом к «дикарям» не причастные Мурат, Бондарь, Марина, Наташа и Петрунев, вообще не учившийся в институте. Как они стали фигурантами дела, было неясно. При всем удивлении они — за исключением Петрунина, который неизвестно где обретался и не подавал никаких признаков жизни, — повели себя достойно: не закричали и не начали с ходу уверять ректора и следователя в непонятно как возникшем недоразумении. Просто они глубже других пожали плечами и без всякого вопроса взглянули на Клинцова и Фельдмана.

В головах «дикарей» проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на губах: «Это какой-то просак! Этого не может быть! Здесь что-то не то! «Парма» на такое бы не сподобилась! «Парма» работала честно! Понятное дело, что до «красных гвоздик» мы пока не дотягиваем — на Фонд мира пусть работают кому нравится, — но и чужого нам не надо!»

Неожиданность грозилась разрастись до непредсказуемых размеров. Список бойцов «дикого» стройотряда не сходил с институтских уст. «Парма» получила известность самого отчаянного отряда. Каждого бойца знали в лицо. На переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили, что об этом северном предприятии «Пармы», перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по развернувшемуся ажиотажу, следующим летом на сплав в тайгу должны были отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных «диких» формирований.

А теперь что ж получается? Уголовное дело? Вот так «дикари»! Только прикидываются романтиками, а сами хапуги и рвачи из рвачей. Ловко они закрутили это дело!

Находясь в положении, просматривающемся из любой точки, «Парма» восприняла сообщение следователя как удар ниже пояса, неизвестно кем и откуда нанесенный.

«Дикарей» развели по отдельным комнатам и предложили дать письменные объяснения. Всем под нос следователь совал статью кодекса, где говорилось о даче ложных показаний и как это пресекается законом.

С Клинцовым, как с командиром отряда, следователь имел отдельный разговор. Клинцов, словно перекошенный тиком, спрашивал, с чего все началось и что уже известно. Он высчитывал, в какой степени вранье может сойти за правду, а в какой — всплывет, как пустые желуди. Со стороны следователя было естественным сказать, что подоплека дела уже давно расшифрована и остается только распределить ответственность за содеянное в полном согласии с процентом участия. Потом добавил, что чистосердечное признание единственная ниточка, которая еще как-то может связать подследственного с дальнейшим пребыванием на свободе.

У Клинцова выпала из рук авторучка. Тогда следователь предложил для начала рассказать все устно, а чтобы память Клинцова, достаточно помутившаяся от непредвиденного оборота, заработала безукоризненно, он выложил на стол в качестве поличного пять пачек банкнотов десятирублевого достоинства.

Клинцов узнал деньги, сдался и стал выжимать из себя все до мелочей, до запятых и восклицательных знаков, совершенно не интересующих следствие. Размазывая по лицу похожие на слезы капельки жидкости, он старался прятаться за мелочами, за несущественными деталями, хотя нескольких фактов, выданных сразу, вполне хватало для состава преступления. Клинцов словно забылся. Распространяясь с надрывом, он воспроизводил произошедшее с таким азартом и интересом, будто выступал свидетелем на не касающемся его процессе. Он словно заискивал перед следователем, принимал горячейшее участие в деле и требовал для виновного высшей меры. Потом не вынес игры и, рухнув на стол головой, простонал:

— Что же мне за это будет?!

— Об этом вы узнаете позже, — сухо произнес следователь. — Подпишитесь о невыезде.

— Только вы пока не говорите об этом никому в группе, — умолял Клинцов. — Они убьют меня без суда и следствия.

Летом, в начале работ, когда в силу превратности судьбы Клинцова выперло из действительности в командиры «Пармы», он воспрял духом. Он намеренно не стал отпираться от подвернувшейся под руку должности командира отряда и, не оглянувшись на одногруппников, побрел в контору вслед за директором.

Неизвестно, всем ли подряд директор предлагал такие сделки или угадывал по глазам, кто может легко пойти на них, но, так или иначе, с Клинцовым и Фельдманом он церемониться не стал. За две-три минуты предварительного разговора он не обнаружил в них никакого сопротивления афере и тут же изложил условия. Они были следующими: он, директор, устраивает «Парму» в свой леспромхоз как официальный стройотряд со всеми вытекающими отсюда льготами в виде невзимания подоходного налога и налога на бездетность, а также выплаты двадцати студенческих процентов поверх всего.

— Разве может быть дело в вызове, который мы не имели права вам посылать, или в направлении, которое непременно должно быть выдано штабом ССО? — объяснил директор свою неприязнь к бюрократии. — Вы же, в конце концов, тоже студенты, а не бичи какие-нибудь!

Затем он назвал ориентировочную величину своей доли прибыли, которая нагорит от перечисленных выше уловок за весь период работ.

— Из наших никто на это не согласится, — сказал Клинцов. — Не захотят. Им об этом и говорить-то нельзя.

— Тогда возьмите весь навар себе, — намекнул директор.

— Не захотят, как хотят, — сказал Фельдман. — Сами разберемся.

— Конечно, а то в противном случае бухгалтерия обдерет вас как липку, еще раз прояснил ситуацию директор. — Если работать «по-дикому», вы только зря проведете здесь время.

— Это понятно, — кивнул Клинцов.

— Просто тогда придется сузить круг заинтересованных лиц до троих, как бы придумал Фельдман.

— А отряд пусть себе спокойненько работает, — обрадованно цвыркнул слюной себе под ноги Клинцов. — Мы обговорим с вами все условия и делиться ни с кем из них не станем. Тем более что они вряд ли на это согласятся.

Директор оценил расторопные порывы Фельдмана и Клинцова как неплохие коммерческие задатки и даже сказал, что кое-кто из известных в литературе комбинаторов им и в подметки не годится. Директор смело увеличил свою долю навара в связи с уменьшением числа участников сделки.

Далее следовало заключение трудового договора намеренно в одном экземпляре и обещание директора предоставить выгодные работы и пропустить их через бухгалтерию по самым высоким расценкам.

— Милое дело — шабашники! — заключил директор. — С официальными стройотрядами никакой каши не сваришь!

Войдя в заговор против отряда, Клинцов внутренне возвысился и в дальнейшем держал себя достойнее, чем ему позволяло его положение в группе. Свой поступок он в душе считал тайной местью. Местью группе за то, что она имела неосторожность не полюбить его. Пока окатывали запань Пяткое, его настроение было настолько праздничным, что иногда можно было даже наблюдать, как он напевает себе под нос или перекуривает в компании с Фельдманом, хотя Фельдман никогда в жизни не брал в рот папиросы и был намерен жениться после третьего курса на некурящей подруге его родителей.

«Дикари» относили эти изменения в поведении одногруппника на счет положительных сдвигов под воздействием природы, погоды и романтики. Клинцов видел эту ошибку коллег, но поведать о ней не мог. Поэтому вкушал радость превосходства в одиночестве.

По окончании работ в верховьях, после запани Пяткое, разговор директора с Клинцовым и Фельдманом о пикантном возобновился. Директор предложил Клинцову увеличить штат отряда на пять-шесть человек, поскольку северная надбавка выплачивается из расчета двадцати процентов на сумму заработанных денег, но по лимиту — не более шестидесяти рублей в месяц на человека. У «дикарей» этих надбавочных денег на человека выходило больше. Чтобы бухгалтерия леспромхоза не подстригла все выходящее за гребенку, нужно было раздуть штат отряда. Тогда «северный коэффициент» рассредоточится по «мертвым душам» и будет вытянут из леспромхоза весь до последней копеечки.

— Будет выбран, — пояснил директор.

Финансовая сторона отношений должна оставаться темной для отряда, подсказал директор. Нужно взять у всех бойцов доверенности, получить зарплату за весь отряд сразу и раздать людям сколько надо, а не сколько заработали.

Чтобы реализовать задуманное, требовалась некоторая затяжка времени. И тогда «дикарям» предложили поработать в Приемной запани еще пару недель. А совсем не потому, что в кассе не было наличных денег.

Клинцову было лень напрягать мозг и придумывать липовые фамилии, поэтому он взял готовые и вписал в штат «Пармы» Бибилова Мурата, Коровину Марину, Алешину Наташу, Бондаря и Петрунева. Клинцову поначалу показалось, что он меньше прегрешит, если использует существующие… Перед кем согрешит? Он спохватился, что не вписал в список Кравца. Нужно было затолкнуть его в список вместо Петрунина. Ну да ладно, в другой раз рассчитаемся.

За мертводушных бойцов Клинцов самолично сфабриковал доверенности. Вышло красиво и почти достоверно.

Теперь в руках Клинцова имелись рукописные подтверждения в полном к нему доверии. Это было прямым доказательством поговорки, что бумага может выдержать все. Это был парадокс, ласкающий сознание Клинцова. Ему открыто доверяли однокурсники, и подписи внизу говорили об этом. От факта никуда не уйдешь. Теперь на чей угодно вопрос, доверяют ли ему друзья, он мог с уверенностью ответить: да, доверяют! Вот платежная ведомость, к которой все эти бумажки подшиты.

Получив деньги в кассе леспромхоза, Клинцов с Фельдманом, как и условились, пошли к директору. Фельдман остался на шухере в приемной, а Клинцов зашел в кабинет и оставил на столе пять пачек червонцев. После этого он получил приглашение поработать в следующем году на подобных условиях.

Свои доли Фельдман с Клинцовым спрятали за подкладки пиджаков, а остальные деньги прямо в авоське принесли в барак.

Началось с того, что бойцы ростовского «Факториала», заходившие в гости к «дикарям», успели насмотреться на кучу денег, заработанную «Пармой».

Возвращаясь к себе под впечатлением, они не ленились поносить своего командира за то, что тот не обеспечил им такого же, как у смежников, заработка. При этом они завышали сумму, полученную коллегами. После благополучного отбытия «Пармы» травля в «Факториале» усилилась. Ростовчане никак не могли уехать домой — в кассе леспромхоза не было денег для зарплаты. Командиру стали ставить в вину и эту неувязку. И он, произведя в голове какой-то расчет, заявил, что честным путем таких денег заработать нельзя! Поэтому он идет в соответствующие органы, чтобы поделиться своими соображениями.

Там не стали особенно расспрашивать, на чем основаны доводы или домыслы, и поступили очень оперативно — выехали на место происшествия с комиссией. Сигнал оказался своевременным — директор не удосужился снести деньги домой или припрятать подальше. Деньги лежали в сейфе. Он был уверен в безукоризненности прокрученного дела.

Колесо закрутилось. Были опрошены ростовчане, бухгалтерия, потом очередь дошла и до «Пармы».

Институт гудел. Таких случаев в трудовой практике заведения еще не было. И не бывало даже в теории. Всем хотелось быть в курсе событий. «Парму» замучили расспросами, но и в самой «Парме» толком мало кто знал, что же произошло на самом деле.

Особенно допекали Татьяну. А как раз ее можно было и не трогать. На производственной практике, перед вылазкой в Коми, слесарь четвертого разряда — детина, каких мало где увидишь, — уронил с помоста на нулевую отметку огромную кувалду и едва не пришиб Татьяну. Татьяна чуть не умерла от страха и, пока отчитывала слесаря за несоблюдение норм техники безопасности, успела влюбиться в него. Нарушитель счел наиболее безопасным ответить на чувство. У них завязалась переписка. Теперь он требовал, чтобы Татьяна бросила институт и вышла за него замуж. Она сказала, если он любит, никуда не денется, подождет.

Усов распекал ее за волокиту в создании семейного очага.

— А если он меня бросит? — в ответ рассуждала Татьяна. — Кому я буду нужна недипломированная?!

— Нет, Таня, счастье нужно бить влет, королевским выстрелом, — твердил Усов. — И лучше дуплетом, для надежности. А то упустишь.

— Как это «дуплетом»? — не понимала Татьяна. — Сразу с двумя, что ли?

— Ну, это смотря кто как понимает, — дурил голову Усов. Он был теперь почти с Татьяну ростом. В год суки он вытянулся и похорошел. И так непредвиденно утвердился в своем новом качестве, что никому уже и не верилось в его недавнее тарапуньство.

— Тебе бы освоить пару болевых приемов, и с тобой можно было бы хоть в кругосветное путешествие, — говорила Татьяна несколько подобострастно и чуть-чуть не по теме. — В любой лодке.

— Рановато, — дружески отнекивался Усов. — Я догнал тебя только в росте, а вот весовые категории…

— Ерунда, наберем для равновесия кирпичей. Но я не это имею в виду. Теперь с тобой не стыдно появиться не только на нашей речке, но и на любом побережье, на острове Пасхи или на Бермудах! — Татьяна вложила в текст столько энергии, что прозвучало это почти в стиле вопля. За лето она тоже окрепла и грозилась вовсе выйти за размеры, отведенные природой женщине.

Следователь уехал, и механизму вышеизложенной истории как бы перестало хватать кинематики. Словно в комнату уже случившихся событий больше никого не впускали и не выпускали.

Время с горем пополам без всякого развития добралось до ноября. Пришли повестки в суд. Почему-то всего пять — Клинцову, Фельдману, Мату, Нинкину и Татьяне.

Почему Клинцову и Фельдману — понятно. Татьяна, скорее всего, просто приглянулась следователю как личность. Но вот зачем прислали повестку Мату темный лес. Свидетель из него всегда получался никудышный. Он и в простой жизни еле ворочал языком, а уж в уголовной…

Были, конечно, шутки и насчет сухарей. Чтобы не мучиться, мешки с ними рекомендовалось прихватить с собой сразу.

Клинцов ерзал и тянул до последнего. Спасательное колесо, заведенное с помощью родителей, крутилось. Обработка ректора прошла основные стадии, и в Коми убыли соответствующие просительные бумаги.

Клинцов не пожалел денег и прихватил в судебную командировку ящик коньяку и прочей закуси. Как если бы для всего вагона.

Дорожной трапезы с ним никто не разделил. Постеснялись. Клинцов, как отпущенный на волю зэка, угощал всех, кто попадался под руку.

По приезде поселились в гостинице по соседству с цирковой труппой лилипутов из Нахичевани. Что они, эти южные карлики, делали в Княж-Погосте при температуре минус пятьдесят семь? Какой тут цирк?

Чтобы не задубеть на постоялом дворе, свидетели по делу директора леспромхоза АН-243/8 отправились в кабак. Там к Нинкину сразу начал приставать весь в татуаже человек в узком приталенном пиджаке, на высоких каблуках и с длинными искусственными волосами. Пару раз он настойчиво приглашал Нинкина на белый танец.

— Слышь, ты, олень, пойдем попляшем, — говорил он вальяжно, покручивая наборной ручкой ножа.

— Я не танцую, — буркал Нинкин, сожалея, что рядом нет Пунктуса.

— Да ладно тебе, — тянул его настырный товарищ, — давай крутанемся.

— Сколько можно говорить?! — встряла меж ними Татьяна. — Отстаньте от него! А то я вас сейчас сама сделаю!

— Спасибо, — поблагодарил Нинкин ее за помощь.

— Ты бы хоть здесь свой противогаз не применял, — попросила Татьяна. А то при виде тебя эти экземпляры сразу начинают активизироваться.

— Хорошо, — не стал вздорить Нинкин. — Я не понимаю, че он ко мне лезет?

— Зато я понимаю, — сказала Татьяна.

— Откуда я знаю, что ему надо! — нервничал Нинкин, а экс-командир отряда «Парма» Клинцов помалкивал, боясь, что если к нему пристанет этот господин, то за него никто не заступится.

Татьяна, не расплачиваясь, покинула кабак. Нинкин с Матом и Фельдманом вышли следом. Последним, как ошпаренный, выскочил Клинцов.

— Такое впечатление, еп-тать, что зимуют в Коми, некоторым образом, одни недоделанные. Может, как говорится, и нам здесь, мля, остаться помыкаться, а? — зевнул Мат, когда вернулись в гостиницу, которая называлась Домом колхозника.

В комнатах и коридоре этого муниципального жилища погас свет. Поговаривали, что от мороза.

Фельдман, как обычно перед сном, решил облегчиться и отправился на поиски туалета, продвигаясь по стене и подоконникам. Грамотно балансируя, он добрался до кабин и стал на ощупь искать белое гнездо. Вместо долгожданного санитарного фаянса он нащупал голову уснувшего на корточках лилипута, как выяснилось тут же — глухого. Некоторое время назад лилипут притих от холода на общественном горшке и подремывал в позе какого-то невероятного циркового номера. Оба чудика — и лилипут, и Фельдман — едва не сошли с ума от неожиданности. У лилипута с испугу не выдержал крепеж на запорной арматуре, и у него пробило дно.

Наутро Мат, как самый взыскательный в известном смысле посетитель туалета, обнаружил на месте происшествия несмываемый каменный цветок — плод ночной встречи Фельдмана с лилипутом, — при виде которого Данила-мастер должен был просто почернеть от зависти.

Эта дикая ночная встреча в низах и утренний осадок, который остался на душе Мата, чуть не развалили планы районного прокурора и всю сетку цирковых гастрольных представлений.

С утра свидетели побрели в здание Княж-Погостского народного суда. Вскоре началось первое слушание. Ввели подсудимого. Директор оброс щетиной и уже не походил на того летнего делового руководителя. Как только его препроводили в зал, он сразу стал искать глазами Клинцова и Фельдмана, как бы желая прочесть на их лицах, что они там нагородили в своих показаниях. Ведь только от них будет зависеть его мера. Клинцов опустил взгляд. Фельдман вообще смотрел в окно. Директор понял, что надеяться не на что.

В ходе суда выяснилось все до капельки.

Самым трогательным был момент, когда адвокат директора сказал:

— Здесь велась речь о взятке. Но она, как известно, осуществляется двумя сторонами. Почему же на скамье подсудимых я вижу только одну?

У Клинцова екнуло сердце. «Неужели не сработало? Неужели бумаги не успели дойти?!» — в ужасе подумал он. Его пульс начал пробиваться через кожу в самых неожиданных местах. Можно было не щупать запястье, было видно и так, с какой частотой тикали его внутренности.

Но прокурор сказал:

— По ходатайству ректора дело Клинцова передано в товарищеский суд института, и уголовно он не преследуется.

Сразу после суда Татьяна с Матом отправились на вокзал. Фельдман вприпрыжку побежал за ними. Клинцов, чтобы не испытывать судьбу, на всякий случай остался в гостинице и выехал следующим поездом, спустя сутки.

Фельдмана, Мата, Нинкина и Татьяну пути сообщения тоже, что называется, развели — Татьяне достался билет в головной вагон, а парням чуть ли не в хвостовой. Среди ночи после кропотливого возлияния Мат утратил интерес к нудному Фельдману и сонному Нинкину и решил отправиться к Татьяне, с которой надеялся почувствовать себя комфортнее, нежели с этими. Прихватив с собой резиновую грелку с питьем, Мат легко преодолевал вагон за вагоном, пока не уперся в закрытые наглухо двери ресторана. Дождавшись полустанка, Мат вздумал обежать ресторан по улице и, как был в тапках, ринулся в обход. Тамбуры ближайших за рестораном вагонов один за другим оказывались закрытыми. Мат в спортивном трико убегал все дальше и дальше вперед и не заметил, как тронулся поезд. Догадавшись, что попал впросак, Мат дернулся назад. Двери, из которых он вышел, проводник заботливо прикрыл на ключ. Мат побежал вдоль поезда в поисках открытого тамбура. За бортом были те же, что и вчера, минус пятьдесят по Цельсию. Поезд набирал скорость. На счастье, тамбур предпоследнего вагона оказался незапертым. Мат вскарабкался и, не выпуская из рук грелку, без чувств упал на запорошенный угольной пылью пол. Всего черного, Мата нашел почуявший беду Нинкин.

За остатками питья друзья нехотя и без всякого удовольствия вспоминали Бирюка, изумляясь странному совпадению, что на дубняк, пусть и в разное время, но все же влетели оба институтских моржа — худосочный Бирюк и жирный-прежирный Мат.

— Видно, судьба, — пытался высказываться в жилу Фельдман.

— Какого черта, так сказать, этот дурацкий поезд, мля, остановился на том полустанке! Ведь там, еп-тать, не было ни платформы, ни единого, ну, это, огонька на сто верст вокруг! — как никогда внятно негодовал Мат.

— Может, пропускал товарняк, — осторожно помыслил Нинкин. — А к Татьяне ты зря спешил. Вряд ли ее можно было застать на месте.

— Это почему же?

— Зуб даю. Я видел, как она с одним типом перемаргивалась на перроне.

— Да иди ты!

— Ей-пра!

— А я к ней, можно сказать, всей душой, — прошамкал Мат, рассматривая так и эдак грелку в вытянутых перед собой руках.

Через месяц Виктор Решетов, Виталий Артамонов, Татьяна Чемерис и Алексей Матвеев были исключены из комсомола и автоматически отчислены из института.

Рудика от отчисления спасло то, что он был старостой. По этой причине с ним посчитались. Клинцова вытащил отец. Фельдмана отмазал декан Шишков, которому профсоюзный деятель регулярно мыл машину на кафедре турбин между тестовыми продувками. Мукин выступал за факультет — бегал кроссы по горам и по долам и неоднократно занимал призовые места. Поэтому ему дали время на исправление и оставили в покое. Нинкин имел очень жалкий вид, и над ним бюро просто сжалилось. Пунктус заведовал учебным сектором, и к нему тоже отнеслись вполсилы. Усова, несмотря на новый рост, продолжали считать ребенком. Гриншпон играл в «Сладких спазмах», а это все же хоть какая-то, да заслуга перед родиной. Чистка миновала и его.

Реша, Татьяна, Мат и Артамонов никакой общественной нагрузки не несли, так что им таежная вылазка сойти с рук никак не могла. Никто не вступился за них и не походатайствовал перед какой-либо инстанцией.

Спустя неделю Мукин и Усов тоже забрали из института свои документы. То ли из солидарности, то ли от образовавшейся вдруг скуки.

Остальные продолжили учебу.

Глава 22 ДЕНЬ ГРУСТИ

Оригинальные выдержки из архива.

Абсцисса шоссе пронизывает пустыню. Вахтовый автобус легко расчленяет пространство. Словно подводит черту. Вечер едва обозначен у горизонта синими штрихами. Держась в стороне, он стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.

Вжатый в сиденье, я бесцельно обозреваю заоконную живопись. Справа струится полоса захиревших карагачей, слева — натуральный ряд километровых столбов, а дальше, насколько видит глаз, плывут пески, схваченные кое-где колючкой да саксаулом.

Пустыня впервые вплотную соседствует со мной.

Незоопарковые верблюды, прыткие, как молнии, вараны, орлы на высоковольтных опорах — как последние известия. Но с новостями ко мне лучше не подходить. Ничего не впитываю. Раствор памяти перенасыщен. Не могу запомнить ничего нового, не упустив из былого.

Память низводит любую попытку здравой мысли. Друзья проходят в обнимку с облаками, минуты счастья встают на фоне желтых плакучих дерев. И пять этих выпавших из череды лет — цифрой, одной и той же цифрой на километровых столбах. Вечер в одиночку стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.

Нас останавливает какой-то хлопец с милицейским жезлом. Он велит всем выйти из автобуса, пойти в поле и набрать по фартуку хлопка. В противном случае нас не пропустят дальше. Таков местный обычай. Ничего не попишеь, мы подчиняемся местному байскому маразму, собираем вручную по фартуку хлопка, сдаем его бригадиру и едем дальше. С помощью такой несложной уловки на утоптаной глиняной площадке собирается порядочная гора хлопка. Госудаственный подход к выполнению плана покоряет меня и не сразу отпускает.

А жизнь… жизнь периодически берет порцию людей и пропускает через свою мясорубку. Они выходят оттуда притертыми и перемазанными друг в друге. Тут бы жизни взять и погодить, не разбазаривать созданный коллектив, а целиком бросить его на какой-нибудь прорыв. Зачем нас распределять по стране? Направить всех на один объект. Но жизнь не мелочится. Если она развалила столько империй и других не менее серьезных образований, есть ли смысл говорить о нашей группе? Расскажи эти сантименты попутчикам обхохочутся! Нашел, скажут, трагедию!

С распределением мне повезло. Сотрудники терпимые. Представились, пригласили в гости и не спрашивают, почему не прихожу. Думаю, мы подружимся. Но пока один телефонный звонок Гриншпона дороже всех старых орудий труда и новых производственных отношений.

Питаюсь письмами. Сегодня знаменательный день — получил записочку от Клинцова. В моей эпистолярной подшивке не хватало только его конверта. Дитя социально значимых родителей. После случившегося другой вообще не написал бы никогда.

Иное дело — Татьяна. Ее дружба прочна и надежна, как двутавр. Приговоренная высшей школой к высшей мере — отчислению из института через исключение из комсомола, Татьяна не выпала из поля зрения. В армию ее не призвали, как Решетова и Артамонова, но в армейскую столовую она устроилась. Проработала год, восстановилась на заочное отделение. Сейчас на шестом курсе. Доучивается. С ней произведен троекратный обмен мнениями по поводу разлуки. Каждое ее эссе едва умещается на семи листах. «В новом коллективе меня так до сих пор и не признали. Смеются надо мной, как больные!» — пишет она порой.

Не волнуйся, Таня, все устроится! Нам и то понадобилось парочка лет, чтобы понять тебя, а там, посуди сама, — совершенно чужие люди.

Симбиозники Пунктус и Нинкин пишут легко, как Ильф и Петров. Их конгениальные умы настолько взаимозаменяемы, что я теряюсь, кому отдать должное, кому — предпочтение.

«Сразу по прибытии на место отработки нас отправили в Киев на курсы повышения квалификации. Куда уж нас повышать! — сообщают они. — Таскались по Крещатику и нос к носу встретились с Фельдманом. От неожиданности он шарахнулся, словно мы столкнулись ночью на кладбище. Формой одежды он спровоцировал нас и мы были вынуждены произвести небольшое вымогательство обязали сводить нас в ресторан. По закону всеобщего накопления, который так и не вдолбили нам на политэкономии, у Фельдмана в момент образовались и жилье, и машина. Не зря он экономил на спичках и девушках.

В работу втянулись. Начальник цеха скоро станет буридановым ослом. Глядя на нашу разноклеточную одинаковость, он теряется, кого первым продвинуть по служебной лестнице. По его милости мы рискуем навсегда остаться стажерами!»

Не по его, друзья, милости, а по вашей собственной. Кто виноват, что за время учебы вы стали сиамскими близнецами, сросшимися в области сердца.

Но зря вы утаиваете, любезные, в письмах то, что уже известно всей стране. Об этом написали газеты и сообщили телевизионные каналы. Да, да, я имею в виду компрессорную станцию на газопроводе Уренгой — Помары — Ужгород. Зачем вы ее сожгли? Понятно, что дело случая — но ведь не произошел же он, этот случай, больше ни с кем другим.

Симбиозники часто в письменном виде вспоминают лагерные сборы, которые после диплома подытоживали военку. Пунктус и Нинкин, как и все другие призывники, то и дело убегали в самоволку. Но все другие линяли в соседний лагерь к пионервожатым, а вот куда и зачем убегали Нинкин с Пунктусом никто не понимал. Однажды их взял с поличным дежурный по палаточному городку офицер. Взял по очереди. Сначала Нинкина в компании, и в наказание велел всем корчевать пни на лесоразработках для хозяйственных нужд лагеря.

— Офицер, помни, — сказал на прощание дежурный по лагерю, — честь твоей части — это часть твоей чести. — А потом добавил: — Ну, что стоите, пни обоссанные?! Быстро работать!

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответствовал партизан Нинкин в хоре с другими, потом дождался, пока уйдет дежурный, и свалил спать в палатку своего отделения. Утром прямо с построения его потащили в дежурку на доклад о проделанной за ночь работе. Ну все, подумал Нинкин, сейчас увидят, что пень на месте, и дадут десять суток «губы» за отлынивание от приказа. Но каково же было его удивление, когда он увидел, что пень выкорчеван.

— Вот, все, как велели, — показал он работу дежурному офицеру, сам не понимая, что произошло и кто это так ловко постарался. — Разрешите идти? — И пошел, не дожидаясь разрешения и недоуменно оглядываясь.

Вскоре выяснилось, что вчера, возвращаясь из самоволки, через пару часов после Нинкина налетел на другого дежурного и в другом месте курсант Пунктус. На воле он нарвался где-то в соседней деревне на грибы и с голодухи попросту обожрался белка. У него открылась аллергия. Избавляясь от зуда, он почти сутки просидел по шею в прохладном болоте и на сутки же опоздал на вечернюю поверку, с чем и был застукан.

— Отныне приказываю сдать оружие и анализы, — приказал поймавший его офицер и в наказание выделил Пунктусу для выкорчевки тот же пень, что и Нинкину.

Пунтус был исполнительным товарищем и всю ночь корячился, весь исчесался, но довел работу до конца.

После этого случая Пунктус стал быстрее всех выполнять команду «зарыться в полный рост» при учебной танковой атаке с левого фланга.

Я знаю, что на Дне грусти будет звучать музыка и вы, друзья, опять приметесь за свое:

— Джой? Нет? Значит, «Статус-кво»! — будет легко угадывать мелодию Пунктус.

— Сабрина? Нет? Значит, Си Си Кетч! — будет так же легко пристраиваться к разговору Нинкин буквально через полчаса.

По завершении учебы в группе начались повальные свадьбы. Пунктус и Нинкин заметались по стране — они перебывали шаферами и подневестниками почти у всех своих друзей. Нинкину по нужде зачастую приходилось переодеваться в подружку, и он это с удовольствием делал. Потом они и комнату получили на двоих в семейном общежитии на газовой станции, тоже не без использования внешности Нинкина. Но как бы до самого главного у них не доходило. Постепенно информационное поле в этом направлении густело, и вскоре его уже можно было пощупать. По крайней мере, журналы с этим вопросом до друзей дошли. Они стали пролистывать их совместно и шаг за шагом стали определяться в понятиях. С тех пор они стали меньше стесняться на людях и больше проявлять знаки привязанности. В конце концов они принялись изучать вопрос регистрации своих отношений и выяснили, что закон пока что не на их стороне. У них возникла мысль о выезде в страну, где это можно было сделать без проблем, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у иных даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего своего положения, через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Грубая жизнь снова и снова сводила их вместе.

До сих пор непонятно, зачем Усов с Мукиным вслед за Татьяной, Артамоновым, Решетовым и Матом забрали из института свои документы… Никогда не чтили социалистическую солидарность, а тут повели себя как разночинцы…

За окном резко континентальный климат. До смягчающих океанов, чуть не сказал — обстоятельств, очень далеко. Сами по себе являются прохладные минуты прошлого. Осень. Тайга, застигнутая шальной простудой. Запань. Невиданный тайфун, поливающий и без того приторную землю. Кроны стынут и истекают листами. Мы забиты в барак непогодой. Сидим, обхватив двумя руками алюминий горячих кружек. Тайфун мечется по чужой территории, не находя выхода. Промозглый вечер просится в помещение. Ропот деревьев растворяется в падающей темени.

Здесь такой дождь сочли бы за инцидент.

Обнаруживаю, что начинаю идеализировать прошлое. Но эмаль смотрится на посуде, а ушедшее хорошо своей ржавчиной.

«Опустошен, как выдоенная корова! — пишет Гриншпон. — Самая сакраментальная мечта — устроить поскорее День грусти!»

Имеющие уши да услышат. От придуманных тобой «ушей», Миша, я до сих пор не могу избавиться, как от мыслей о белой обезьяне. Не понимаю, чем сейчас можешь терзаться ты, Миша, или теперь уже — Майкл? От безответной любви Артамонов тебя, помнится, вылечил. Он вскрыл тебе вены, поведав невероятное. В самом патетическом месте, когда ты таскался по морозу в поисках цветов, она, твоя подруга, выпроваживала через окно своего ублюдка-слесаря. Теперь ты спокойно пообщаешься с какой-нибудь белоруской, уедешь в Израиль, а потом сдернешь в Канаду один-одинешенек. О том, что у тебя на родине остались дети, ты узнаешь позже. Но, в любом случае, мне стало понятно лишь теперь, что только ты мог придумать такую гениальную шабашку, как рытье могил впрок. Организовать в Питере группу аспирантов и молодых инженеров, вывезти ее в Воркуту и, пользуясь коротким летом, выкопать тысячу ям в слегка оттаявшей вечной мерзлоте, чтобы зимой через посредников впарить их нуждающимся по десятикратной цене! Такой тонкий и простой бизнес мог придумать только ты, Майкл!

Вот с Решетовым сложнее. У него становление личности продолжается. Послушай, что он пишет из войсковой части № 65471: «О тебе вспоминаю всякий раз, когда катушка на размотке. Консистентная жизнь с примесями небытия. Хоть в петлю Гистерезиса лезь! От обессий и пертурбаций нету спасу. Весь во власти фантомных ощущений. Словно радикально удалили самый важный член и теперь его ломит где-то вне организма. Мечусь, как меченосец. Такие душевные пустоты в жизни стоят обособленно, и, похоже, именно из них Эйнштейн вывел свою теорию относительности. А что касается службы — качусь вниз с огромным ускорением. Инертности ни на грамм. Хожу и завидую хлору. Ему проще, он семивалентный».

Что с тобой, Виктор Сергеич?! При нас ты так не опускался и не мелочился. Работая со штангенциркулем, ты никогда не пользовался дополнительной шкалой. В троллейбусе ты мог не постесняться и спокойно поднять копейку, а потом так же спокойно забросить на погоду целый трояк.

Я знаю, когда мы соберемся на День грусти двадцать лет спустя и когда, встав кружком, все по очереди станут докладывать, чем занимались да кем стали, каково семейное положение и есть ли счет в западном банке, ты прямо так и скажешь:

— Женат, дочка, ру.

Вечер возникает в воздухе незаметно. Старый карагач под окном трещит от жары, как дуб на морозе. Сегмент солнца быстро теряется в раскаленных песках. Он на секунду освещает аэродром с обгоревшими тушками ящериц и падает за горизонт. Днем было настолько жарко, что молодые хозяйки песков, выскакивающие в горячке на середину взлетной полосы, устеленную стальными листами, не успевали сбежать обратно и поджаривались заживо. А что же тогда делать старухам по окрестным аулам? Неужто им обкладывать льдом своих пестрых несушек, чтобы те не несли яйца вкрутую? Пасть ночи спешно слизывает со взлетной полосы и со зданий аэропорта багровеющую кровь заката. Среднеазиатская темнотища обступает поселок газовиков. Воспоминания, как вестники несбыточных надежд, собираются в сомнительные компании, что-то замышляют, шепчутся. Атрибуты растаявших лет, как живые, встают в голове и перебегают с места на место.

…Многие неоднократно дрались с Соколовым, он все никак не мог самореализоваться. Инициатором драк всегда был он. А распределили нас наоборот — меня на головную компрессорную, его — на самую последнюю в газопроводе, в Подмосковье. Его письма худосочны. Нам не о чем писать. Поэтому он в основном цитирует. Чаще всего Усова и Забелина. Я тоже получил от них перепевы на эти темы. Информация получена из двух независимых источников — значит, это сущая правда.

Усов: «Вспоминаю Водяного — так величали декана факультета энергетического машиностроения Шишкова, который вел гидравлику, — он поставил мне двойку, а ведь я был прав — уравнение неразрывности второго рода неразрешимо! В применении к нашей группе, конечно».

Забелин: «Фильм почти готов. Я скомбинировал кадры таким образом, что в одиночку боюсь заходить в свою демонстрационную комнату. Память в чистом виде страшна, как бьющееся на асфальте сердце…»

Как у тебя хватило терпения, Забелин? Сколько ни раскручивали, ты так и не показал нам до срока ни сантиметра своей секретной пленки.

Вчера землетрясение развалило Газли. В поселке Зеленый живыми остались только четверо картежников. Они метали банк среди ночи и успели выскочить из разваливающегося дома. Наша бригада вылетела на восстановительные работы.

Жизнь противоречит математическим непреложностям. Часть бывает больше целого. Нескрещивающиеся прямые — пересекаются. Последний круг кажется длиннее, чем вся дистанция.

Пять моих студенческих лет — больше, чем вся жизнь. Я занят прошлым, как безвольный пассеист. Бываю настолько отрешен, что порой ощущаю возможность нереального — обернувшись, окинуть глазом прошлое, единовременно все увидеть. Моментами так вживаюсь в эту идею, что оглядываюсь: но за спиной не материализовавшееся в панораму прошлое, а розовощекий сорокалетний холостяк, мой коллега. На его лице вкратце изложено иное мнение о жизненных пустотах. Он напоминает мне историю с Рязановой.

Ничего не остается, как смотреть в окно. На виражах, когда лопасти перекрывают солнце, память заметно отпускает. Можно всматриваться в набегающие пески. Я понимаю, что за сменой пейзажей не уследить, и пытаюсь запомнить хотя бы куст или камень. Убедившись в несостоятельности даже этого, я плюю на все, что есть за окном, и кружусь в потоке памяти, которая тащит к черте и бросает под ноги: «А вот это? Неужели не помнишь? А это? То-то же! Смотри у меня!» Неимоверным усилием, сощурившись почти дослепу, можно выравнять взгляд со скоростью. Вертолет трясется, вибрирует. Тошнота мелькания поднимается к гортани. Закрыв глаза, можно на мгновение вырваться из круговерти. Но зачем? Секунды обманчивой темноты, а за ними — самое страшное — поток памяти через бессилье смеженных глаз прорывается вовнутрь.

Прав был Мурат, когда писал: «Далась тебе пустыня! Не жди, пока охватит страх открытых пространств. Давай к нам! Перевод мы устроим. На таможне полно вакансий. Вторую дочь мы с Нинелью назвали в твою честь. Дочь пока еще не умеет говорить, но по глазам видно, что она согласна считать тебя крестным отцом!»

Спасибо, Мурат! Твоя щедрость всегда измерялась в кубометрах и курдюках. Тебе не хватает одного — акцента. Похоже, Нинель обучила тебя не только английскому.

По количеству писем и по тому, как скоро дал о себе знать адресат, можно высчитать силу стадного чувства. Лидирует здесь Артамонов, пишет давно и часто: «Хорошо, что перевели в береговую охрану. К качке я так и не привык. После службы мне нельзя будет в сферу материального производства. Вспоминаю начерталку. Я говорил, если нужно будет в жизни, — начерчу, а во время учебы зачем гробить время?! Я обманывал себя. Я не хочу чертить и теперь. И не только чертить. Чувствую себя фокусником. Но фокусы, хоть плачь, без иллюзий. Мой черный фрак — мой черный с иголочки бушлат. Ежедневно проделываю трюки: на лицо — улыбку, печаль — как голубя, в рукав. В казарме, как верная жена, ежедневно встречает одиночество. Снимаю фрак, мне кажется, навек, но завтра снова выход. Засыпаю, и снится: в правом рукаве, как в ненастье, бьется забытый голубь — моя упрятанная наспех печаль.

Я буду говорить об этом на ближайшей сессии КОКОМа!»

Заметно, Валера, что ты начал новую жизнь, как и обещал.

Всем отчисленным из института мужчинам дорога на гражданку была заказана. Армейское лоно отторгнуло только Мата — плоскостопие. Некоторое время он на автопилоте болтался по общежитию, потом сорвался и уехал компьютеризировать канализационные сети и ассенизационные системы в рыболовецких колхозах. Потому что в бытность студентом при знакомстве с дамами Мат всегда представлялся как водитель говнососной машины.

О себе он сообщает нечасто, но по-деловому. Обыкновенно он делает это в форме путевых заметок:

«Еду в трамвае. «Осторожно! Следующая остановка — «Психдиспансер», объявляет вагоновожатая. Пока вдумываюсь в текст объявления, стучит мне по плечу средней страшноты дамочка. «Мат! — восклицает. — Сколько зим!» Я сообразил, в чем дело, только на конечной остановке. Оказалось, она меня помнит, а я ее нет! Мы купили сетку чернил, пошли в ЗАГС и расписались. Вскоре я признал в ней ту самую малолетку с противозачаточными зубами, которая выкинула меня, озабоченного, с лестничной площадки, а вслед за мной — мою красную повязку члена ДНД».

Это было всегда в его вкусе — заснуть и проснуться в объятиях газели с вокзальным вымечком.

Аутсайдер переписки — староста группы Рудик — в письмах вял, как и в жизни: «В голове не укладывается даже приближенная модель будущего. Вопрос о нем, как удав, стоит перед глазами. Чтобы турбиниста направить по распределению в Дом быта, нужно быть юмористом. Попробую переметнуться во Дворец пионеров. Там недостает тренера по радиоспорту. Я понял, чем отличается выпускник школы от выпускника вуза. У того впереди — все, у нас ничего».

Да, Сергей, с нами ты выглядел моложе. Дело не в том, что нас, как на колы, посадили на голые оклады. Просто во всех последних посланиях повысился процент действительности, совершенно не связанной с прошлым. У меня то же самое. Гул турбин стоит в ушах даже в выходные. Он не поглощает прошлое, а просто разбавляет его до не приносящей боли концентрации.

* * *

Жизнь — пахота, говорил кто-то на первом курсе из не очень великих. Кажется, Усов. Целина чувств, а по ней — плугами, плугами… И ты попеременно ощущаешь себя то полем, то трактором. Но самое страшное, когда перепахивают. Памятью.

Жизнь была бы намного беднее, не развивайся она по спирали. Благодаря винтообразности бытия и вопреки его первичности все неудержимо продолжается, но вместе с тем время от времени начинается сначала. Памяти достаточно одного намека, аллюзии, чтобы время, как летучий голландец, много раз еще мелькнуло вдали.

Только через пять лет смогли мы организовать более-менее массовую явку на День грусти, на первое глобальное свидание. Сегодня в двенадцать дня мы соберемся в Майском парке. Прибудет не только Кравцов, но и Петрунев. Специально для полномасштабности Дня грусти Петрунева из прикола разыскала Татьяна через приемную комиссию института. Петрунев был персона еще та. Он сдал вступительные экзамены, но на занятия не явился, и дальше о нем не было ни слуху ни духу. И Татьяна подумала: кто же это такой умный посмел побрезговать нашей группой, даже не познакомившись?! Эта мысль не давала ей покоя десять лет. Оказалось — очень ловкий парень. Он поступил в институт по укороченной схеме — «отлично» по физике плюс пятерка — средний балл аттестата. За неделю до занятий он подрался у бюста Бутасова из-за малознакомой девушки. При каких-то там отягчающих обстоятельствах и с какими-то там последствиями. И жизнь совершила подлог — вместо нашего душевного условного институтского срока она подсунула Петруневу пять других особых и строгих лет. И вместо того, чтобы разобраться со своей дамой сердца на ромашке, он отправился гадать «любит — не любит» на колючей проволоке. Татьяна нашла отсидевшего Петрунева и уболтала явиться на наш День грусти. И чтобы он без всякого стеснения приезжал, как к себе домой. Она объяснила это тем, что, судя по всему, он вписался бы в компанию. Случись ему не влипнуть в ту уголовную историю, он бы влип в нашу. Так что сегодня у нас будет новичок.

Мы встретимся в двенадцать, а пока еще нет даже утра. Можно побродить одному.

В парке абсолютное беззвучие. Зачерпываю пригоршню тишины. Что за прихоть — ощутить ее физически? Время остановилось в ожидании нашего возвращения. Но вот я уже опознан временем, и опять оно заструилось как ни в чем не бывало. Это что, снисходительность судьбы? Шанс переиграть?

…Мы спим треть жизни, а теряем при этом больше половины. Луна, безмолвие — это для того, чтобы запомнить. Мы норовим забить рюкзак памяти до отказа. «И обязательно белое платье! И цветы! Много цветов! Чтобы запомнить». «И здесь сфотографируемся, и здесь, и всюду, чтобы запомнить!» И даже крик: «Хочу все забыть!» — всего лишь для того, чтобы, напротив, никогда этого не забывать. Грузим, грузим, тащим, тащим. И не поймешь, чего больше в этой ноше — тяжести или удовольствия. Талисманы, пряди волос, сушеные розы, павлиньи перья — ерунда! Обелиски быту! Все и так хорошо помнится — без всяких узелков.

Луна скользит по крышам вслед за кошками и лунатиками. Я бреду наугад. Пространство почти самостоятельно расступается в направлении, где теперь уже автономно существует территория юности. Парк всем своим смешанным массивом отдался смене сезонов. Идет скрупулезная приемо-передача. Учитывается каждый лист. Ветер, как посредник, носится туда-сюда с довесками недостающей кое-где желтизны. Все движения и звуки той жизни качаются меж дерев, как в театре теней.

Чем мы прирастаем к земле? Зачем нам иногда нужно обязательно возвращаться куда-то? Примерять себя, что ли? К чему, к каким эталонам? Или чтобы отметиться у каких-то жизненно важных точек? Точки опоры… Сколько их нужно для уверенной устойчивости? Зингерман утверждал, что достаточно трех. Но это — механически. А житейски? Наверное, больше. Сколько их у меня, если зыбкость конструкции ощущается на каждом шагу? Или мы возвращаемся просто для того, чтобы сверить время?

Жизнь развивается по спирали. А мы в ней движемся возвратно-поступательно. Причем больше — возвратно. И даже не успеваем заметить, как после очередного нашего рукопожатия жизнь сильнее встряхивает руку.

Вот и общежитие. Четвертое от тополя окно — это наша комната. А теперь вовнутрь. Вы, бабуся, не смотрите на меня так — я не праздношатающийся. Просто я вернулся. Вы здесь явно новенькая. Тут в свое время дежурила Алиса Ивановна. Мировая старуха! Сколько с ней было сыграно боев! Не сбылась мечта Бирюка упразднить сиделок и передать дежурство студентам. Зайти бы сейчас в свою комнату и посмотреть, как там. Смена поколений! Как бодро звучат эти слова! И как грустно происходит это в жизни, перед самым входом в историю!

Почти рассвело. Теперь можно и в пойму. И когда успела зародиться исключительность этого неприметного со стороны лоскута земли? Только там понятие «полдня на песке, недвижно» обретало какой-то смысл и реализовывалось с полным счастьем. Песчаный обрыв, поросший ивняком и косо вдающийся в воду, преследует меня повсеместно. Каждая тропинка, куст и травинка имеют здесь свое особое имя. Память в любой момент может на ощупь изваять их в каком хочешь масштабе и последовательности. Мы запросто клялись щепотью песка, пригоршней воды и косынкой неба с этого лоскута…

При всей поспешности организма ноги украдкой медлят, оттягивают встречу. Наконец они вязнут в песке, и я ощущаю себя у цели. Разувшись, как при входе в дом, спускаюсь к воде. Ни души. Обстановка что ни на есть исповедальная. Шевеление воды мягко принимает на себя мой взгляд. Как на удивление легко плавалось в этом месте! На саженьках и другими вольными стилями. Но это мелочи. Почему ты, река, сжалась в такой ручей? Чтобы нагляднее показать мне, сколько утекло воды?

Я рассматриваю, глажу и отпускаю с ладони каждую отдельную секунду, занимаюсь индивидуально каждым мгновением, как теперь говорят, занимаюсь адресно.

Тройка ветров заходит на вираж. Коренной явно не вписывается в поворот, и его несет через пойму дальше. Словно декорации, в небе вывешиваются несколько туч. Это значит, в одном из явлений будет ставиться дождь.

Мы встретимся в двенадцать. Деревья протянут из былого свои ветки и, как птицы в стекла, будут биться листьями в тишину. Нам, избалованным памятью, казалось, что в саду еще не скоро будет осень и зря так сильно воспалились бутоны роз. Но она, эта осень, все-таки пришла.

Наш первый юбилей не чета большим и шумным. Это просто неумело и не поймешь под чем подведенная черта. Но, по достоверным слухам, жизнь одинаково прекрасна по обе ее стороны.

Я публикую эту главу, с тем чтобы читатель имел представление о прекрасных набросках, о серьезном и прочувствованном исходном тексте, легшем в основу моего повествования. Надеюсь, читатель поймет, насколько мне повезло с находкой.

Книга II Повесть о деловой игре «Избранные ходы»

Глава 1 ПРОЛОГ

Выход в свет повести «76-Т3» вызвал шквал писем и породил череду телефонных звонков от героев. Сначала они мелкоочагово и ни за что мордовали издателя. Когда тому надоело сдерживать натиск, он перевел стрелки на меня. Изведав мой e-mail, герои завалили меня злостными сообщениями. Весь сумбур возникал оттого, что все персонажи выступали в повести под реальными именами. А поскольку записки создавались автором «для себя, а не для печати», в них было много домыслов. Вот это надуманное, чего с героями не случалось отродясь, и подняло переполох, хотя местами оно было правдивей жизни.

До судов, конечно, дело не дошло, но нервы себе обе стороны потрепали изрядно — базальные мембраны едва не полопались.

Основными вехами расспроса героев были следующие: что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы? Меня обзывали лютым рогаликом и предлагали не разводить на мели честной народ. Грозили, что со мной разберутся, и что мне не удастся отвертеться. Одним словом, меня пытались назначить виноватым.

В ответ я рассказывал оправдательную историю про найденные записки. Герои выслушивали меня с недоумением — по их памяти, на протяжении учебы никто не обнаруживал в себе склонности вести дневниковые записи и вообще заниматься подобной ерундой. Все в какой-то степени были романтиками, но вот так запасть на мелкую канцелярию — подшивать прошлое — никому бы и в голову не пришло. По крайней мере, на людях.

Меж тем в результате пристрастных бесед я узнал, как на самом деле сложилась дальнейшая судьба Татьяны Черемис, Мурата Бибилова, Решетова, Матвеева, Пунктуса с Нинкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мукина, Гриншпона. Никто и впрямь не понимал, откуда возникла повесть о них — ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Татьяне вообще пришло в голову, что я собрал материал путем профессиональной слежки, копания в личных делах и подглядывания в замочную скважину. Единственный, кто не давил никакими вопросами, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады, хотя и через Израиль, куда из белорусских Калинковичей перебрались его родители. Он, собственно, и открыл серию очных ставок. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое, максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!

— Какие тогда случались заповедные лета! — воздыхал Усов, раскрепощенный перестройкой, весной и мультяшками от советника президента Лившица.

— Сейчас не хуже! — уверяла его Татьяна.

Мы устраивали посиделки то у меня дома, то в ресторане у Татьяны, которая от избытка чувств пыталась превратить встречи в подростковые сборища. И как ни странно, ей это удавалось — все кривлялись и танцевали на манер прошлого, как мажоры.

— «Джой»? Нет? Значит, «Статус-кво»! — говорил Пунктус, угадывая мелодию с первого раза.

— Сабрина? Нет? Тогда «Си Си Кетч», — пристраивался к беседе Нинкин через полчаса.

Не объявился только Виталий Артамонов. Сопоставив этот факт с остальными событийными наворотами, несущим опорам группового следствия удалось вычислить, что хозяином архива мог быть как раз он, поскольку, отслужив и доучившись экстерном с другой группой, он отбывал свое распределение именно в тех краях, где был найден архив.

В конце концов все сошлись на мысли, что выход книги поспособствовал возрождению группы и, может быть, в дальнейшем придаст ей новых оборотов. Если бы не книга, век бы не сошлись и не связались вот так внепланово! — причитали бывшие одногруппники.

На сборище я рассказал, как в магазине «Техническая книга» вся завезенная партия «76-Т3» из ста пачек была скуплена оптом. Управляющий делами одного совхоза-техникума отправился в город за спецлитературой и обмишенился, приняв повесть за методическое пособие по изучению колесного трактора модификации «76-ТэЗэ» Владимирского завода. На нем, собственно, покупатель и приехал забирать учебную литературу.

Потом на книгу навалились курсанты из бронетанкового училища — им визуально показалось, что речь под обложкой идет о танке «Т-34».

Но лучше всего книги уходят на дорогах, признался я, и на посошок поведал о своих нелегальных отношениях с инспекторами ГАИ, которые до некоторых пор с удовольствием принимали книгу стоимостью в пять рублей вместо штрафа в десять, двадцать и даже сто рублей. Рекордным был момент, когда я пересек двойную сплошную на грунтовке в Меловом. Штраф возносился к трем сотням рублей, но был перекрыт книгой. Постепенно рынок насытился, и читательский спрос на дорогах упал. Стали попадаться посты, на которых уже имелось по одному, а то и по два экземпляра. В этих черных дырах приходилось расплачиваться и за текущее, и за прошлое нарушение.

И еще я показал висящую в Интернете переписку программистов. Один советовал другому для насыщения орфографической программы прогнать через нее текст «76-Т3», чтобы все страницы испещрились красными волнистыми линиями. Это подтверждало существование особого студенческого сленга семидесятых, нашедшего отражение в повести.

После этих рассказов меня навечно зачислили в состав группы, и я был приглашен на грядущий День грусти.

Вскоре догадка одногруппников о том, что автором записок мог быть Артамонов, подтвердилась.

Через некоторое время, когда страсти вокруг книги улеглись, на меня совсем из другой оперы и совершенно иной территории вышел известный в стране сенатор, фамилии которого пока называть не буду. Прочитав «76-Т3», он отыскал меня через полиграфический комбинат, на котором печаталась книга, и вскоре приехал сам на мини-вэне «Chrysler Grand Voyager 3.8 AWD», оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня и тут же увез к себе в гости, объяснив свою поспешность тем, что у него на такие попутные мелочи жизни может больше вообще никогда не найтись времени.

— Дело в том, — сказал он, выставляя машину в режим «cruise control», что с Артамоновым мне довелось едать из одного «Чикена». Кстати, «Чикен» я был вынужден выкупить у предыдущих владельцев на подставное лицо, пока его окончательно не засрали.

— Что не засрали, лицо? — спросил я.

— Да нет, «Чикен», — уточнил сенатор, — а лицо там такое, что за неделю не покроешь.

Машина новой мягкой резиной легко обволакивала шереши на обработанном фрезами под ремонт участке дороги.

— Есть у меня в числе знакомых один статист, — продолжил сенатор, — на нем я обкатываю свои конфессиальные взгляды и попутно пользую его в качестве подставного лица. Он не обижается, знает, что у меня нет вариантов. Денег он за это не берет, хотя я постоянно предлагаю. Нынче в «Чикене» все еще продолжают торговать курами, но с годами я устрою там музей информационной диверсии. А если не чикаться и перейти ближе к делу, то я бы не объявлялся и не призывал вас на помощь, не будь у рукописи столь витиеватого предисловия. Ведь эта бестия Артамонов кинул нас так же, как и свой первый эшелон одногруппников. Он провел с нами определенный отрезок времени и уехал, оставив записки. А книгу не издал. Врубаетесь?

— Серийный преступник! — сказал я.

— Во-во, — поддакнул сенатор. — А я все точного слова подобрать не мог. Именно серийный преступник и есть!

— Но что все это вообще может значить? — спросил я.

— Абсолютно ничего, — сказал сенатор. — Ну, или, в крайнем случае, то, что рукопись ему совершенно не нужна. Как и та, которую вы когда-то нашли на побережье.

— Странно, — высказался я по этому поводу.

— Ничего странного. Такой он человек, — пояснил сенатор. — А будь он другим, я не стал бы вас беспокоить. И вот мое предложение — возьмите у меня эти бумаги и состряпайте на их базе еще одну книгу. Получится неплохая дилогия.

— У меня нет на это никаких прав, — попытался я отклонить идею.

— Но в случае с «76-Т3» вам ведь удалось обойтись без них, — искал бреши в моей защите сенатор.

— Те бумаги я нашел брошенными, — оправдался я, — а эти, насколько я понимаю, отданы вам на сохранение.

— Вот именно, отданы на сохранение, — сказал сенатор, — как плохо забеременевшая баба.

— Так что здесь совершенно иной случай, — стал я клонить диалог к завершению.

— Никого не бойтесь, — убедительно сказал сенатор, — валите все на меня.

— Это никак невозможно, — отказался я.

— Возможно, — стоял на своем сенатор. — И очень даже как! Ведь за «76-Т3» к вам никто никаких претензий не предъявил.

— Пока нет, — согласился я, — но все еще впереди.

— И сейчас не предъявит.

— В первом случае я выдержал, как мне кажется, достаточный период времени, прежде чем обнародовать их в таком виде и под своим именем, сказал я, — а тут, я вижу, записки совсем свежие.

— Безопасность я вам гарантирую, — трамбовал меня сенатор, — все проблемы с автором я беру на себя. Артамонов нам еще спасибо скажет.

— А может, его об этом спросить? — предложил я.

— Да как его найдешь?! — вскинул руки сенатор. — Он мотается где ни попадя по всему свету и звонит раз в год. Это он называет стратегическим планированием. Мы пашем, а он организовывает наше будущее. Я, конечно, прислушиваюсь к его увещеваниям, если случаются не очень навороченные.

— Странно все это, — собрался я сформулировать свой окончательный отказ.

— Я все устрою, — продолжал настаивать сенатор. — Считайте, что бумаги эти — мои, и нарушителем авторского права буду я. А с вас взятки гладки. Давайте даже составим документ. Тем более что права в какой-то степени принадлежат мне — я подсчитал, что как раз моих высказываний и выражений там больше половины. Он только записал их, а если смотреть реально принадлежат-то они мне, я автор. Я на этот счет и свидетелей могу подогнать.

В конце концов я был уболтан и даже получил аванс под обещание приступить к работе немедленно.

Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной растительностью, среди которой краснел кирпичной крошкой ухоженный теннисный корт с подогревом, батут, похожий на огромный гамак, и пасека из трех ульев. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, ее неугомонной светловолосой дочки по имени Жабель, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который только что вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мини-мотоцикл и уехал в третий класс гимназии с ракетками наперевес.

Сенатор не безраздельно, по его собственному выражению, а опосредованно владел некоторым производством. Поскольку закон не позволял ему напрямую пользоваться имуществом, он передал его в траст и со стороны увязывал частные дела фирмы с текущим государственным моментом.

Телефоны сенатора не смолкали ни на минуту, тарифные планы трещали по швам. К дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке на ходу принимал людей, решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.

Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство, после чего в гости к нему заскочил человек с плоским азиатским лицом. Шарлотта Марковна встретила гостя холодно и даже с некоторым оттенком раздражения. Создавалось такое впечатление, что этот друг сбивал сенатора с панталыку, а Шарлотта Марковна пыталась противостоять этому. Сам же сенатор при виде входящего друга едва не бросился ему на шею.

— Познакомься, — представил он его, — мой личный душеприказчик, товарищ по оккультике. Мы с ним частенько обсуждаем негосударственные вопросы.

— Очень приятно, — поздоровался я

и назвал себя и свое занятие.

Потом в гости к сенатору пришел партнер с двумя бутылками виски «Black lable» и «Red lable». Этому товарищу Шарлотта Марковна была рада гораздо несказаннее, а сенатор, наоборот, встретил его достаточно холодно.

— Ну как там у нас на работе? — по-деловому спросил он партнера.

— А че с ней сделается, с работой? — отвертелся тот от ответа. — Все крутится на автомате. — И сразу перешел к насущному. — А хотите анекдот?

— Валяй, — сказал сенатор. — Только, чур, не тот, который ты мне рассказывал вчера вечером.

— А какой я рассказывал вчера вечером? — напрягся партнер.

— Не помню, но если начнешь рассказывать, вспомню сразу. Поэтому давайте-ка лучше завалимся в баню, — перевел разговор на другую тему сенатор. — Она топлена с утра и уже настоялась как надо, пока мы тут рассиживаемся.

Партнер от бани отказался.

— Все там у тебя в твоей бане путем, — пропел он, — и венички заряжены, и пивка подадут вовремя, но жарко, очень жарко!

— Ну, как знаешь, — сказал сенатор. — А мы, пожалуй, попаримся.

Партнер остался беседовать с Шарлоттой Марковной, а я с сенатором и его другом отправились в баню, которая была устроена каким-то особым способом. Напотчевав нас этой преисподней до черных мальчиков в глазах, сенатор завел разговоры про генную инженерию и прочую клеточную хиромантию. Душеприказчик поддержал его в этом разговоре, и они протолкли воду в ступе не менее часа.

По выходе из бани сенатор пригласил нас в беседку, куда Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.

Чувствовалось, что все в семействе сенатора живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они с Шарлоттой Марковной улыбались, то сдержанно, если смеялись с ней и с детьми заодно, то негромко.

Пошел дождь. Мы переместились в дом и уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.

— Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, — пояснил он свою скуку. Было заметно, что мальчик любит перед сном почитать отцовский пейджер.

Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» — второй том записок Артамонова.

— Вот, — сопроводил он свой жест. — Берите и работайте.

— Хорошо еще, что он не сжег все это, — сказал я, принимая бумаги.

— И, тем не менее, я знаю точно, что Артамонов уже никогда не вернется к ним, — уверенно сказал сенатор на прощание. — На то есть причины. И я в курсе их. А мне хочется, чтобы книга вышла. Хотя бы в память об Ульке.

Эти слова насторожили меня.

— Хорошо, — сказал я, — но прежде дайте мне возможность ознакомиться, а уж потом отвечать конкретно.

— Идет! — обрадовался сенатор. — А по-другому как же? Правильно я говорю? — обратился сенатор к своему красному распаренному другу.

— Да, это надо сделать, — согласился тот. — Так положено в жизни.

— Хорошо, я попробую, — ответилось мне.

— Просто мы планируем провести один эксперимент, — сказал сенатор, кивнув на душеприказчика, — после которого разговор на эту тему может и не состояться.

— Передумаете, что ли? — не понял я.

— Хуже, — сказал сенатор, — вообще об этом не сможем думать.

Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.

В поезде на Москву я уселся за рукопись.

Она открывалась закрученным эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».

Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:

«Который год в раздумьях — писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается — для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, — наивно. Книга пишется — для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».

Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что я поступил правильно, самовольно опубликовав архив, найденный на побережье. Сегодня я был готов повторить содеянное. Жизнь опять давала мне карт-бланш.

Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Я без конца сокращал и значительно упрощал сочинение, чтобы суть произошедшего не упрятывалась за переливами и накатами текста. Ведь пишущего всегда тянет создать нечто мудреное и неизбывное, слить которое в репертуар народа не представляется возможным даже с годами.

Записей и в этом томе оказалось несусветное множество. Папка имела название — «Повесть о деловой игре» и в скобочках (Избранные ходы). Пока я не знал, какой из заголовков больше соответствовал содержанию. Мне нравились оба.

Глава 2 СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ

Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц не ледовое, но сильно леденящее душу попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде защитить диплом или, выражаясь высоким штилем, прокомментировать свою последнюю и самую длинную в этой жизни объяснительную.

С легкой руки студентов-журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим в языковой среде, что вошло в разряд устойчивых монстров типа «из огня да в полымя» или «изо рта в рот».

Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу, поскольку на нем будет многое держаться. ДАС — это аббревиатура унылого социалистического словообразования — Дом аспиранта и стажера. Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Адрес: улица Шверника, 19.

В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война, к слову сказать, породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю, почти фестивальную толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент наших войск в Афганистане снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне в ДАС увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались в университете просто так, за красивые миндалевидные глаза навыкате. К ним относились снисходительно. Таким образом, география глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню. Ее бы просто снесло.

В смысле архитектуры ДАС — это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных «титаника», летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия.

ДАС — это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе, на шестом этаже.

ФАК — это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом «дурналет факультистики». Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК — это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи «колапамятника». Встретимся «колапамятника». Наречие. Вроде не где встретимся, а как встретимся — случайно, нос к носу, колапамятника.

ФАК — это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны.

Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять эту дистанцию за эталон новой единицы длины. И был бы, скажем, не «парсек» — расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а «факдас» расстояние, с которого диплом, подписанный «жаканом дурналета факультистики» Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете. Или под углом сорок пять градусов, если средств хватает на отборный армянский.

На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, два рубля четыре копейки — сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт — пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности не выдерживали и отваливали таксисту трояк. Средний класс — среднеазиаты, лица «кавказской» национальности и рабфак — выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью — аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа Артамонов, Прорехов и Варшавский — платили, как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста, а чисто маршрутно — напротив винного отдела продовольственного магазина. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно — и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой дасовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами.

Нынче погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Снующие туда-сюда машины кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание немного помедитировать.

Отстрелявшись на госэкзамене, Прорехов, Варшавский и Артамонов струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой, как известно постоянным слушателям «Маяка», всегда полночь, передавала сигналы точного времени на всех языках народов СССР. Население припадало к радиоприемникам и заучивало их наизусть. До парада суверенитетов было еще далеко, но уже чувствовалось, что начало шестого сигнала московского соответствовало окончанию первого сигнала киевского времени и началу шестого сигнала биробиджанского времени.

В связи с некурением в салоне такси дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря под редакцией ДАСа.

Вас ис ДАС — не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе?

ДАСсидент — выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент.

ДАСвиданья — встретимся в ДАСе в 17.00.

ДАСтояние — имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп из селедки. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос: ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую.

ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр — это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Прорехов утверждал, что ДАСмотр — это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может.

Варшавскому нравились обе версии.

ДАСтали — говорилось группе товарищей, которые постоянно и всегда таскались по комнатам и собирали деньги на чьи-то похороны и кому-то на венок, потом на поминки, потом на девять дней, потом на сорок дней, потом на год, а потом просто ходили и собирали себе на жизнь.

— Закрыли бы вы форточку, командир, — сказал Артамонов водителю, — а то мы нанюхаемся, как эти… которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой «Хванчкары»!

Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но — как это часто бывает во сне — не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали.

Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку своих раскаленных тротуаров.

— Москва! Как много в этом ква! — потянулся газетчик Прорехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном. Или, как любил выражаться телевизионщик Варшавский, этот утомительный и однообразный видеоряд.

— Мужики, а ведь лет через пять-десять мы будем вынуждены сами делать погоду в этой стране, — сказал Артамонов, поглядывая на увязших людей.

— Стеклозавод, следующая — Кащенко, — как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.

Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал, по крайней мере, на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.

— Скажите, товарищ водитель, — спросил Артамонов, — вот тут у вас на панели написано «no smoking», это что обозначает: без пальто?

Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку. Он еще раз перечитал надпись и резко даванул на газ.

— Стой! Стой! — заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек. Пока шеф жал на тормоза, механический счетчик доскрипел до двух рублей ровно.

— Надо бы вам колодки тормозные поменять, — посоветовал водителю Артамонов, — а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам. — И отдал ему два новейших металлических юбилейных рубля.

— Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, — сказал Прорехов, вздохнув по поводу, что деньги достаются не ему. — И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.

Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, наглости он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда пассажиры вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое — заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.

…Корочки дипломов у Артамонова, Прорехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии — этой короткометражной оттяжки по полной программе.

Сегодня у команды была задумка устроить незваный — на троих — ужин, после которого планировалось учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.

Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли бытовой электроникой. Прорехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест в Горьком Новгороде, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести наконец собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.

— Везет же очникам, — позавидовал Прорехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения разные предлагаются, направления всяческие выдаются.

— Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. — А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?

— Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.

— Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Прорехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Прорехова запотевали быстрее, чем у Артура, и в такой зной лысого пива без пены ему требовалось больше, чем Артамонову.

— Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.

— Жаль, что девушки наши на экзамене, — сказал Прорехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде него дамы машинально одергивали юбки, и их работоспособность по хозяйству возрастала вдвое.

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Прорехов и Варшавский отправились за продуктами сами.

Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала тайное питье, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд прохожему казалось, что вода — это для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

— Попробуйте квас! — предложила тетка за стойкой.

— Меня не процедить, я сам себе дуршлаг! — Артамонов спел в ответ себе под нос собственноручно сочиненный куплет.

— Ну, и что тут нового? — спросил его подошедший Прорехов.

— Черешня и клубника — терпимые, — доложил Артамонов, — а вот редиска полный дерибас! Пустая внутри. — Переговариваясь, они пошли вдоль развала. Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать. Правильно я говорю?

— Купите лук! — предлагала старуха с левого фланга. — Молодой, сплошные козочки!

— А как это — «сплошные козочки»? — спросил Артамонов у старухи.

— Козочки, милый, это белая хрустящая часть, — расшифровала старуха, а вот это перья, которые зеленые. А потом козочки превращаются в луковицы.

— А почему «козочки»? — удивился Артамонов. — Что в них такого козлиного?

— Не знаю, сыночек, — развела руками старуха. — Так было всегда.

— Интересно девки пляшут, — записал себе в блокнот Артамонов с приговором. — По четыре штуки в ряд.

— Пойдем уже, пытливый ты наш, — оттащил Прорехов Артамонова от старухи.

— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья. — Посмотрите, какая простокваша, прямо глутками.

— А как это «глутками»? — продолжал вести фольклорное исследование Артамонов.

— Глутками, — пояснил продавец, — это когда молоко скисло единой массой, которая даже при аккуратном переливании почти не распадается. И если берешь ложкой, прямо кусочком получается.

— Понятно, — поблагодарил Артамонов, разглядывая зыбкую массу на деревянной ложке. — Но какого же рода это слово, женского или мужского? Вот это что у вас на ложке — глуток или глутка?

— Я не знаю, — признался продавец, — я знаю только, что глутками.

— Понятно, — не удовлетворился расспросом Артамонов.

— Самые хорошие глутки получаются, когда кринку на загнеток ставишь, чтобы закисло, — попытался объяснить доходчивее торговец.

— Тогда ловлю на слове, — сказал Артамонов. — Вопрос на засыпку. Откуда слово загнеток взялось в русском языке?

— Не знаю, — кинул руки себе на грудь торговец.

— Вот видишь, не знаешь, а стоишь тут родиной торгуешь, — погрозил ему пальцем Артамонов и объяснил происхождение. — За огнеток ставили горшки в печь для согрева! Так и возникло слово загнеток. Понятно? Точно также как и кошелек, — сунул ему мелочь Артамонов. — От английских слов cash и lock. Понятно?

— Понятно, — обрадовался торговец тому, что трудный диалог, похоже, заканчивается.

— А мне наплевать на брынзы многопудье! — сказал подошедший со спины Прорехов и, пойдя на поводу у торговца, отведал ломтик брынзы. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь! И хватит мучить народ своими дурацкими расспросами! — пристыдил он Артамонова. — А то мы так до вечера не управимся!

— Пожалуйста, подложите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!

— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! заподхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, самый мочегонный!

— Выберу самый сахарный! — кинулся к арбузной горе торговец.

— Сказали же — самый мочегонный! — поправил его Артамонов. — Мы же русским по-белому говорим!

— Харашо, как скажете! — мягко славировал человек в тюбетейке.

— Виноград! Киш-миш! — голосил другой продавец. — Без косточек! Изабелла!

— А у вас нет сорта «дамские мальчики»? — спросил его Прорехов.

— Нет, такого нет, — задумался продавец, чувствуя, что смысл вопроса где-то рядом, но от его неуловимости начинает ломить в коре надпочечников.

— А давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом и восторженной семантикой предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра вина «Сахры», продолговатую канталупу отберем попотресканнее, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.

— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Прорехов. — Что касается меня, то я уже сыт, разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.

— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.

— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.

— Интересный информационный паводок, — сказал Прорехов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у его соседей по жизни никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Прорехова приступить к написанию трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Прореховым никогда не было лишних денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые же дни сессии, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Прорехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной, и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Друзья вернулись в общежитие с полными нихераськами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура походил больше на техническое приспособление, чем на орган. У Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Он лазал по своим ноздрям, как ребенок, и постоянно тер нос — у врачей это называется аллергическим салютом. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса ДАСа. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех ковыряний в носу:

Вам остается, в сущности, одно: Вскочив, его рывком перевернуть. Но максимум, что обнажится, — дно. Фанера. Гвозди. Пыльные штыри. Товар из вашей собственной ноздри.

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое, как он уверял, отправление намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Прорехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты. А Варшавский знал о своем хобби все. И то, что у большинства ковыряние в носу занимает не более пяти минут в день, и что в основном проделывается это правой рукой, а левшей на этом фронте — в четыре раза меньше. Некоторые вообще не обращают внимания на то, какой рукой они производят свои изыскания, а остальные не отказывают себе в удовольствии пошарить в носу двумя руками одновременно. Указательный палец применяется чаще — почти половиной людей на земле. Странно, что никто не пользуется при этом безымянным. Зато каждый десятый подвергает тщательному изучению то, что удается вынуть.

…Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Особенно главный — Артур никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны двухкопеечных монет. Из-за лени отыскать в записной книжке чей-нибудь домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной он всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр Артур сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось оно всегда до омерзения однообразно — с партии шахмат. Прорехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Прорехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом, из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца в такие разукомплектованные шахматы можно было только под обширным наркозом. Особенно когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.

— Открой еще одну бутылку, — попросил Прорехов Артамонова.

— Всю? — уточнил Артамонов.

— Не умничай, — предложил ему жить проще Прорехов.

— Мне повестка пришла, — сказал Артамонов и сделал свой коронный ход Кр e1- f2. Этим нестандартным ходом Артамонов всегда намеренно создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. — Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю — лежит! — перешел на ор Артамонов, потому что шум воды в ванной не позволял разговаривать тихо и раскованно. Ничего не понимаю! — наклонился он к самому уху Прорехова и прокричал: Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.

— Покажи-ка, — протянул он руку.

— Минуточку.

Артамонов покопался в карманах и вытащил бумажку. Прорехов взял ее, повертел в руках, проверил на свет и сказал:

— Один к одному.

— Что «один к одному»?

— Повесточка один к одному, — сделал какой-то свой вывод Прорехов.

— Не понял.

— Видишь ли, пятачок, — пояснил Прорехов, — я получил такую же.

— Покажи! — не поверил Артамонов.

— Минуточку, — сказал Прорехов. Он дотянулся до портмоне и вынул свою.

Повестки и впрямь были идентичными.

— А ты когда получил? — спросил Артамонов.

— Позавчера, кажется, — вспомнил.

— Почему мне не сказал?

— Ты же знаешь, я не военнообязанный, — просто объяснился Прорехов. — И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?

— Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой, — признался Артамонов. — Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.

— Странно, что повестки пришли в конвертах, — призадумался Прорехов. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.

— Чтоб никто не прочитал, я думаю, — догадался Артамонов.

— Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати, — выказал сомнение Прорехов.

— Может, это Артур подсунул, — допустил Артамонов, — а потом оборжется над нами, скотина!

— Вполне возможно, — согласился Прорехов. — Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.

— А кто? — предложил расширить круг подозреваемых Артамонов.

— Давай спросим его самого, — сообразил Прорехов. — Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?

— Давай, — согласился Артамонов.

— Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! — забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.

— Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки, — сказал Артамонов.

— На фиг вы мне сперлись! — честно признался Артур.

— Ответ исчерпывающий, верим.

— Что ж теперь будет-то? — захлопотал лицом Артамонов.

— Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! — успокоил его Прорехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.

— Верно, это все француз гадит, — таинственно сообщил Артамонов.

— Выходил бы ты, Артур, из ванной, — поторопил товарища Прорехов, — а то у нас тут питейный кризис.

— Иду, — булькнул Варшавский.

По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Он казался человеком, в присутствии которого невежливо быть талантливым. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи его носа. Варшавский с упоением вчитывался в биографии великих людей, чтобы найти их такими же, как и он сам, грехоимущими. Упертый на самодостаточности, Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не соизволил приступить к сотворению своего основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, мастер накрахмаленных подходов, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.

…В команде Артамонов — Прорехов — Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.

Меж собой они познакомились на первой сессии. Прорехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Прорехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он его в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Прорехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там — опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Прорехов в Московском университете и не знает, что делать, — отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях — бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза — и застал Прорехова Артамонов.

— Мои университеты, — ласково называл Прорехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом.

— Не волнуйся, выгонят и тебя, — успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе страны.

Получив техническую «вышку» и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт и получить второе верхнее образование. Но как назло, в приемном покое Литинститута оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы было удобней добираться.

На сессиях Прорехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик — сами они одолевали газетное отделение — мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку «Фазан» за Киевским вокзалом попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу.

Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил друзьям очную ставку и перекрестный допрос.

— А ну, показывайте повестки! — потребовал он.

— Вот, смотри, — друзья сунули ему под нос фиговые листки повесток.

— Ты же все собирался в Афган добровольцем, — сказал Варшавский Артамонову. — Вот и докаркался.

— Одно дело добровольцем, — отделил котлет от мух Артамонов, — а когда напрягают, я не люблю.

— Да вы не переживайте, — утешил новобранцев Артур, — это «партизан» набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили из якутского универа. Благо успели отчислить с физмата.

— Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? спросил Артамонов.

— На фиг мне все это сперлось! — повторил Артур свое любимое высказывание. — А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну, плесните же, наконец, и в мой стакан! — топнул он ножкой. — Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали?

— Думали, прикол какой, — пожал плечами Прорехов.

— Или рассосется, — сделал серьезное лицо Артамонов.

— Такие повестки обычно приходят по месту жительства, — здраво помыслил Артур. — Странно, что вам притащили их сюда, в общагу. Ведь вы же здесь не прописаны.

— Может, это как-то связано с завершением учебы? — как вариант предложил Прорехов.

— Да, по-другому не объяснить, — согласился Варшавский. — Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания? — сделал он несложное заключение.

— Выходит, — не стали с ним спорить Прорехов и Артамонов.

— То есть вы умные, а я дурак? — наседал Артур.

— Похоже, — предоставили друзья оперативный простор для рассуждений Варшавскому.

— Ну-ну, — потянулся Артур. — Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. — И спросил: — А куда приказано прибыть?

— В Завидово, — сказал Артамонов. — Прямо в резиденцию.

— Недалеко, — прикинул Артур. — Может, это просто начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать?

— Разбазаривание — это правильно, — поддержал курс реформ Прорехов. Каждому члену общества по лосю и по сосне!

— И по рогам! — добавил Артамонов.

— Каждой жо… по «пежо»! — поставил точку в прениях Прорехов.

— А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! — обеспокоился Варшавский. Сделают корреспондентами «Красной звезды» — и на передовую! — поразмыслил он вслух. — На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну — и все!

— За рубеж не зашлют, мы не международники, — спозиционировал себя Артамонов.

— Интересно, Артур, а почему тебе не прислали никаких повесток? спросил Прорехов.

— А он из седьмого батальона, — помог с ответом Артамонов. — У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! перечислил он вероятные мотивы годности к нестроевой Варшавского и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: — Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками!

— Дезертир запаса ты, Артур! — пожурил Прорехов Варшавского. — Ты пытаешься закосить от службы в армаде как самый дешевый представитель поколения икс! Получишь пять лет за неотказ от преступления!

— Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! — обрадованно, как кот, гнул спину Варшавский. — Сейчас с Галкой закажем билетики и — дикарями на черноморское побережье Баренцева моря! — взвизгнул он и, повязав салфетку из скатерти на уровне пупочной впадины, подсел к пучку сельдерея.

— Надолго не устраивайся, — зашел слева Артамонов. — У нас тут кризис пойла.

— Почему? — возмутился Артур. — Имею право после трудов земных.

— Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, — сделал намек Прорехов.

— Я и насухую обойдусь, — отгородился Варшавский.

— Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили, — сообщил Прорехов.

— Знаете, что я вам на это скажу? — разошелся Варшавский. — Козлы вы винторогие! Конец цитаты.

— Правильно, никто и не спорит. — Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца.

— Ты-то обойдешься, а мы? — развешивал красные флажки Прорехову. — Ты о людях подумай!

— Знаешь, Артур, — решил удивить Варшавского Артамонов, — когда ты сидел в ванной, Прорехову прямо так и сказал: «А не слетает ли за пузырем сам-Артур?»

— Но почему и плати — я, и беги — я?! — попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский.

В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка «сам» вроде французской «де» образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания:

«Шел студент. Навстречу дурак.

— Привет, дурак! — сказал студент.

— Сам привет! — ответил дурак».

На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы тот зафиксировал тему.

— Усаживайтесь и готовьтесь, — сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. — У вас — Кольцов.

— Сам Кольцов! — вырвался у Артура неожиданный сочняк.

С тех пор Варшавского стали величать сам-Артур.

— Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? спросил Артур. — Не слышу умных речей.

— Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, решил дожать его до конца Артамонов. — Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Прорехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь?

— Кстати, Артур, по версии ФИДЕ ты сможешь стать чемпионом ДАСа! подлизался Прорехов. — Я специально узнал, из ДАСа в этой федерации никто не состоит. Так что давай, дерзай! Мы будем самыми умными по линии Карпова, а ты — по версии Каспарова! Круто?

— Да идите вы! — играно обиделся Варшавский.

— Тем более что завтра нас вообще могут взять в плен! — выдавил слезу Прорехов. — А ты остаешься в обозе и мелочишься! Сука ты тыловая, Артур! Вот ты кто!

— На кого шуршишь, кулек? — поднял на него руку Варшавский.

— Ну-ну, без примочек! — тормознул его Артамонов.

— Поклонники садомазохистского русла! — вялил мяту Артур.

— Я себя под Булдаковым чищу! — признался Прорехов. — Мне идти не в мазу. Все!

— Песня знакомая, складная, — сделал Варшавский последнюю попытку отвертеться. — Но уже все магазины, наверное, позакрывались, — придумал он причину никуда не ходит.

— Такси работает круглосуточно! — поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время — взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки.

Располовинив принесенный Артуром питьевой набор от «Кристалла» и прихватив остатки, друзья отправились совершать прощальный обход общежития. Ведь главным было вписаться всеми своими углами в окружность кайфа, очерченного количеством выпитого, чтобы своим порывистым дыханием озвучить несколько фрагментов из жизни товарища Шверника.

ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая с этажей музыка заглушала трамвайные звонки. Группами и в одиночку выпускники толпились под сенью насаждений вокруг маломерной посуды, вспоминали годы совместной учебы и беспредметно спорили, аргументируя громкостью высказываний. Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся на ночь бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты «Опасная зона!». Случайным прохожим, занесенным судьбой на территорию бала, происходящее вокруг могло травмировать психику. Пространство в радиусе километра плотно кишело выпускной братией, которая вытесняла любые другие общественные явления, протекающие в скрытой от милиции форме. Но основное коловращение, завершающее инкубационный период четвертой власти, происходило непосредственно в покоях ДАСа. Там студенческий студень принимал нужную форму.

Прощальные посещения друзья начали с Ульки. Белокурая Мальвина с голубыми искрящимися глазами. Хрупкие руки, открытое, почти прозрачное лицо. Никогда не носила брюк. Обтекаемая конструкция тела, созданного как бы для полета. Когда она шествовала по коридорам ДАСа, казалось, что у нее за спиной что-то трепещет, слюдяное и с прожилками.

Будучи профессиональным фотографом, Улька занималась визуальным компроматом. Мисс Компромат — величали ее или, сокращенно, компромисс. Сделанные ею снимки выкупались потерпевшими немедленно и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве — она предложила Прорехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех пор она и стала временной поверенной в его делах.

Чтобы добыть Ульку для нужд компании, требовалось снизойти на второй этаж.

В обычное время при ней находился неизменный пластиковый пакет, внутри которого легко угадывалась початая бутылка коньяка для Прорехова. Ходила Улька исключительно в белых, похожих на свадебные, платьях. Для того чтобы в любой момент быть готовой выйти замуж за Прорехова.

Не до конца осведомленная в правилах языка, Улька часто обращалась к своему товарищу по учебе с просьбой помочь разобраться то с парадигмами, то с переходными глаголами.

— А не сбегать ли тебе лучше в лавку! — всегда уклончиво отвечал Прорехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: — Переходные глаголы — это когда подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться к кому-нибудь в койку. Без предлога.

И еще они занимались политикой. Проходили глухие согласные — изучали народонаселение доперестроечного периода.

Прорехов пособлял ей не только по профилю — он научил ее пользоваться гелем, а в торговый центр за питьем она ходила так часто, что дворник стал припасать для нее товар на случай, если магазин закрыт.

Как-то раз, желая уединиться, Прорехов с Улькой заехали на крышу ДАСа и отпустили лифт. Рассказывая эту историю, Прорехов обыкновенно предварял ее оценочной категорией:

— Попал, как кур, ващще! Ну, уединились, то-се, пятое-десятое, пора, так сказать, и честь знать — чай не лето. Температура в тени — минус двадцать, в глазах — северное сияние. Не май месяц. Стали вызывать лифт, а он не едет. Оказалось, что попасть на крышу лифтом — можно, а уехать — нет. Пока сдуру туда не занесет кого-либо еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация ДАСа сделала это специально в пылу борьбы с чердачными привязанностями молодежи. Вместо того чтобы устроить на крыше номера. То есть вся огромность ДАСовского чердака была отдана на откуп котам. В ссылке на то, что в марте у них якобы какой-то свой социализм… Ну вот, учащенное дыхание, на улице поскрипывает крещенский дубнячок, лифт шмурыгает где-то внизу, чертовски хочется «Хванчкары»… Часа через четыре совершенно случайно другой сладкой парочке наконец-то приходит в голову повторить трюк. И кому бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке в сопровождении конголезского парубка. «Дай вам бог здоровьица!» битый час отпускали мы поклоны своим спасителям. Но о том, что лифт работает в одну калитку, мы, естественно, умолчали.

— Изверг, — заключил Артамонов, выслушав илиаду. — Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ладно, эти, но ведь на кнопках мог погореть и кто-нибудь из нас!

— Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! — объявил Прорехов. — И заметьте, — ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. — Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры.

— А кто приехал-то на крышу? — не упустил спросить кто-то по соседству.

— Света! — ответил Прорехов.

В какой-то момент отношения между Улькой и Прореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна ДАСа. Она встала на подоконник, сделала «ласточку» и, балансируя фотоаппаратом, спросила Прорехова, будет ли он продолжать увиваться за другими.

— Только не надо устраивать тут жутких пучин с пропиливанием веняков! предупредил ее Прорехов. — А то уже завтра эти черные пиарщики, которые без конца таскаются по этажам, начнут собирать деньги на венок, на оркестр, потом еще год будут ходить просить на оградку, на обелиск! Не надо давать им пищу для размышлений. Они же в первую очередь к тебе и припрутся!

— В последний раз спрашиваю, да или нет? — настоятельно потребовала ответа Улька.

— Нет, нет и еще раз — да! — ответил Прорехов, как уклоняющийся пион, и тут же предложил проверенную альтернативу. — А не сбегать ли тебе лучше в лавку? — отсоветовал он ей. — Это не Улька, а трагедия курса! — бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала.

Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло.

На поверку Улька оказалась в своей комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море снимков, Прорехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза.

— Привет, алкалоиды! — угадала она и развернула в сторону гостей свои безоткатные глаза.

— Вот, — заявил Артамонов, — пришли проститься.

— Нас на службу призывают, — пояснил Прорехов.

— Хватит изгаляться! — не поверила Улька. — Какая, к черту, служба!

— Они повестки получили, — сказал Варшавский и сунул ей бумажки в подтверждение.

— Тогда я приеду на побывку, — придумала вариант Улька. — На денек-другой.

— С побывкой решим, — сказал Прорехов. — а сейчас мы совершаем прощальный обход. Идешь с нами?

— Конечно, иду, — засобиралась Улька. — Пакет брать?

— Разумеется, — сказал Прорехов.

Зацепив Ульку, компания отправилась шататься по коридорам ДАСа.

С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей советской дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они в полной отвязке свободного поведения вплетали в косы всякую сентиментальную мишуру: цветы из клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им отрыгнул Карибский кризис, как кондор, приволокший в зобу мясо своим птенцам. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на лестничных перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен.

Администраторы этажей пытались разогнать понесшееся вразнос выпускное студенчество.

— Я знаю, ваша фамилия Полынин! — кричала иная «сиделка» на вьетнамского человека. — Это вы жарили селедку на утюге! Вы испортили казенное имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует!

После словесного выкидыша дежурная иссякала, усаживалась в сторонке и заслушивалась игрой на дудках. А музыка и впрямь завораживала.

— Ну что, заскочим к аксакалу? — наметил очередную площадку Прорехов. Пока он сам нас не нашел.

— От судьбы не уйдешь, — согласился Артамонов.

— Только, чур, сегодня без шахмат, — выкатила условия Улька. — Иначе я с вами от скуки сдохну!

Нужда заставляет нас остановиться на аксакале курса подробнее. Так уж получилось, что он перевернул весь ход событий в повести.

Знакомство с аксакалом произошло следующим образом. В начале зимней сессии на третьем курсе Прорехов бросил клич:

— Эй, граждане, кто со мной курить?

На зов откликнулся один аксакал, надеясь на дурочку пососать не своих сигарет. Каково же было его возмущение, когда выяснилось, что клич Прореховым как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом.

Помявшись в туалете несолоно куривши, граждане были вынуждены представить себя друг другу.

— Прорехов, — протянул руку Прорехов.

— Проректор? — переспросил Макарон.

— Ты что, глухой? — решил на всякий случай уточнить Прорехов, продолжая держать руку вытянутой.

— Да нет, просто в песках пересидел, — пояснил Макарон и запрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха вековую пыль. — Мустафа рахман рахим.

— Что-что? — напрягся Прорехов.

— Маленький Мустафин большому на ухо наступил, — продолжил скороговоркой Макарон и на мусульманский манер пригладил виртуальную бороду сложенными ладонями.

— А-а, — оставалось сказать Прорехову и по новой протянуть руку.

— А меня Макарон, — пожал ее с хрустом аксакал.

— Нет, я серьезно, — сказал Прорехов.

— Что «серьезно»?

— Прямо так и зовут? — не понял юмора Прорехов.

— Нет, — признался немолодой товарищ. — Зовут по-другому. А кличка Макарон.

— А фамилия в таком случае какая же? — не унимался Прорехов.

— Фамилия? — призадумался человек. — Фамилия Макаров.

— Надо же, — успокоился Прорехов. — Как все просто!

Макарон был еле живой легендой. Из ДАСа на ФАК он, как бродильная флора, ходил пешком в любое время года и в любую погоду — в плащ-палатке и огромных кирзовых ботильонах. Это у него считалось официальной одеждой, в быту он был проще и не пренебрегал футболками из искусственного меха. Любил с кем-нибудь в обнимку попрыгать на общежитском батуте, если случалось застать открытым спортзал, или просто на кровати в комнате. А иногда, для разнообразия, при наличии спарринг-парнера, мог выдержать пару-тройку сетов в лаун-теннис.

Он поступил на факультет, пройдя кадровую офицерскую службу в известных своей целомудренностью ветеринарно-медицинских войсках, где ценурозную овцу, прежде чем сжечь в передвижной форсуночной топке, могли пустить и на шашлык, и провести, как живую.

Сначала Макарон служил где-то в Средней Азии, а затем где попало и черт знает где еще. Одним словом, это был не человек, а кусок военной прозы. Он немного не дослужил, его комиссовали по ранению — зацепило в локальном конфликте. В мирной жизни Макарон продолжал питаться по-армейски распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных лаптя-бутерброда с салом или смальцем и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только бороду, но и окрестности. Однажды Макарон уронил кусок батона, к которому тут же прилип сплющенный кусок белого мыла. Макарон поднял батон, на мыло подумал, что это сало, и принялся есть. Пенное число, которое имелось у полезшего изо рта композитного продукта, было только немного ниже того, который употребил Крамаров в фильме «Джентльмены удачи». А если Макарон резал колбасу колесами, то такими толстыми, что они торчали как маленькие башни. Как истый лесопромышленник он употреблял только первый и второй рез.

Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло за сорок. Благо, на заочное принимались до сорока пяти. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и не смеялись над переростком юноши, он легко, как художник, создал себе имидж расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки, а внутренне он был очень собранным, подтянутым, отзывчивым и ответственным товарищем, если не сказать больше — гражданином и офицером. Просто учиться в такие лета не каждый сможет.

Ходили слухи, что во время службы у Макарона при невыясненных обстоятельствах погибли жена и сын. Но сам он об этом никогда не рассказывал. С этой точки зрения его поведенческие проявления были объяснимы — они были обратной реакцией на случившееся.

По Макарону сверялись все шаги и деяния молодежи. Прежде чем как-то поступить, всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет. Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное. Кстати, о логике. О логике как науке. Даже у Ленина и то четверка была по этому мерзкому предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки — при ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами. В момент восьмой попытки покончить с формальностями Макарону выпал вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с места, профессор полчаса нацеливал Макарона на правильный ответ.

— Страус — птица, — производил наводящее логическое построение профессор, — птицы — летают, — навешивал он аккуратно на штрафную площадку, чтобы посмотреть, как Макарон работает головой. — Значит, страус..? — уже почти раскалывался экзаменатор.

— Летает! — делал радостный вывод Макарон.

— Не летает! — переходил на крик начинавший сходить с ума логик. — В том-то и дело, что не летает! Но почему не летает? В чем неверность этого силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает?

— Потому что у него вот такие яйца! — распростер руки Макарон и отправился готовиться к очередной попытке. Ну не любил он отвечать корректно на тривиальные вопросы.

— Ну что, как профессор? — спросили Макарона друзья по выходе с экзамена. — Сильно гонял?

— По всей аудитории! — признался Макарон и распостер руки.

Макарон умудрился купить на своем фокусе с кубиком Рубика большую часть проживающих в ДАСе, особенно задумчивых иностранцев.

— Хочешь, — говорил он первому встречному, — за восемь секунд соберу и снова разберу кубик? Мировой рекорд!

— Давай! — соглашался наивный форин.

— Буквально за сто рублей, — уточнял Макарон.

— Рублей нет, — пробовал свалить товарищ.

— Тогда за сто ваших, — не упускал шанса аксакал.

— Давай, — шел форин из Каира на манок Макарона, как ерш на крючок-заглотыш.

— Деньги отдаем гаранту, — указывал Макарон на Прорехова. — И я свои, и ты свои. Идет?

— Идет, — соглашался форин.

— Если я проигрываю, ты забираешь все, — повторял условия пари Макарон, — если ты проигрываешь, забираю я. Понял?

— Понял, — подтверждал иноземец.

Макарон быстро прокручивал разобранный кубик во всех направлениях и показывал форину результат.

— Все, как договорились, гони монету, гарант!

— Подожди, — притормаживал Макарона форин. — Я не видел, чтобы у тебя все стороны были по цветам!

— Это твои проблемы, надо было внимательнее смотреть, — объяснял Макарон. — Я же сказал — соберу кубик и разберу снова, понятно? Не разберу и соберу снова, а наоборот, фирштейн? Соберу и разберу. Просто я заявил другой порядок, обратный. Понимаешь?

— Не понимаю, — задумывался иностранный человек, но было поздно.

— Ну, так вот, — терпеливо объяснял ему Макарон, — я начал крутить кубик, когда он был в разобранном состоянии, так?

— Так, — пытался уследить за логикой Макарона спорщик.

— Я быстро выровнял по цвету его грани и снова смешал, ясно?

— Ясно, — соглашался человек и несмело возражал, — только я не видел, когда грани были по цветам собраны.

— На такой скорости, — пояснял Макарон, — восемь секунд на обе операции, я, любезный, и сам не успеваю зафиксировать момент, когда грани по цвету выравниваются, — крутил он плоскостями кубика с неимоверной скоростью, — слишком быстро идет процесс. Понятно?

— Нет, — отвечал иностранный человек.

— Но главное не процесс, а результат, — говорил Макарон. — Я обещал за восемь секунд собрать и разобрать кубик?

— Обещал, — соглашался с промежуточными данными человек.

— Я выполнил? — вопрошал далее Макарон.

— Да, — не имел другого ответа арабский человек.

— Тогда гони монету, гарант! — И Прорехов передавал деньги Макарону, поясняя, что они обязательно пойдут в зачет выплат по внешнему долгу Египта Советскому Союзу.

В вечнозеленом дорожном чемодане Макарона поверх вещей всегда лежал рваный свитер.

— Французский, — пояснял Макарон. — Грубой вязки. Кладу специально, чтобы не ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что в нем одна рвань, и оставят в покое. Жаль, что свитер разорвали собаки, вещь была что надо. Шел как-то ночью, а у них, видно, святки были — сплошной сучий потрах! Одна пара скрестилась и пошла на жесткой сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел… со стороны с-суки. Тут набежали какие-то псы и чуть не разорвали меня с ног до головы. Они хватали меня прямо за блокнот и в трех местах пробили ауру! А потом набросились на партитуру! Благо на мне свитер был. Спас он меня. С тех пор мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать на нее подобные проблемы. Все это, может быть, оттого, что в прошлой жизни я был конкретным кобелюгой или крайне несговорчивой с-сукой. А теперь вот расплачиваюсь. Или мне предстоит побывать в собачьей шкуре в своей следующей жизни. Буду рвать и метать на четвереньках. Поскольку ощущение какой-то своры вокруг не проходит.

После того как в очередной раз кому-нибудь это рассказывал, Макарон спрашивал:

— А вы свои деньги где прячете? — И, задрав штанину, раскрывал секрет: — А я — в носках!

Макарон был внесистемной единицей. На экзаменах его ответы были самыми неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда не совпадало с окаменевшим.

— Кто написал «Майн кампф»? — спрашивал его преподаватель.

— Майн Рид! — смело отвечал Макарон и задавал встречный вопрос, повергая преподавателя в уныние: — На какое гимнастическое упражнение похожа революция семнадцатого года?

Преподаватель задумывался.

— Не мучайтесь, — успокаивал его Макарон, — все равно не догадаетесь.

— Ну, и на какое же упражнение похожа революция? — почти умолял преподаватель.

— На подъем переворотом!

Находчивости Макарона не было предела. Редкий преподаватель, исключая логика, отправлял Макарона на пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона спасал юмор.

— И без всякого удовольствия отправился в административную ссылку, завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на Черный Понт, за высокую конкурентоспособность в отношении первой дамы римского императора.

— А кто это, интересно, ездил в ссылку с удовольствием? — хотел подтрунить над Макароном преподаватель.

— Как кто?! — возмутился Макарон. — А наш дорогой Ильич? Когда его в очередной раз хватали за руку, он собирал в узелок книги и с превеликим счастьем ехал самосовершенствоваться в Шушенское!

На все случаи жизни Макарон имел библиографическую справку из личного опыта или цитату из Полного собрания сочинений Ленина.

— С ними надо бороться их же оружием! — говорил он.

Никто по соседству не понимал, с кем именно надо бороться их же оружием.

На экзамене по экономике социализма принимающий возьми да и спроси Макарона:

— Какие вы знаете министерства? — задал он ему дополнительный вопрос. Перечислите, пожалуйста…

— Минфин, минюст, мин херц… — отчеканил Макарон. Ну, что поделаешь, не любил он отвечать корректно на тривиальные вопросы.

— Кем вы работаете? — интересовался у него иной неосторожный преподаватель.

— Трактористом! — отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки.

Не торопясь, Макарон посвятил службе двадцать лет, почти как при царизме, не спеша заканчивал факультет журналистики и так же без суеты готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости обучения смысл всех его образований полностью терялся. Наука уходила настолько вперед, что все его знания становились не специальными, а чисто человеческими.

— Ну ладно, я пойду-побегу, — говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах.

Аксакал курса — уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению какого-нибудь хозяйства.

В газетном смысле Макарон был интересен потребителю анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести — приглашали Макарона.

Обыкновенно Макарон в свободное время прыгал на кровати, корча из себя миллиметровщика: манипулируя всего двумя параметрами — втягиванием головы в плечи и силой толчка, — он старался лысиной коснуться потолка. Недолеты и перелеты терпел с одинаковым выражением лица.

Но сегодня, когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленатую простынями чужую собаку. Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: «Спи, Агдамчик, спи, родной». А в результате сам уснул как убитый.

Разбуженный гостями, он не нашел никакой собаки и принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы и выгибоны. Все это проистекало под тягучую композицию «Связанные одной цепью» с теннисной ракеткой в качестве банджо. Когда ватага обступила его, Макарон от усердия чуть не выронил снаряд.

— У тебя что, крыша загибаться стала?! — спросил Прорехов скручивающегося вовнутрь Макарона и скомандовал Ульке: — Срочно дозу! Человек за бортом!

Аксакал курса приянл Улькин пакет, как спасательный круг, и потянулся.

— Ну, зачем приперлись? — спросил он гостей. — Что еще за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли…

— Этим придуркам повестки всучили, — начал деловую часть Артур. — На службу призывают.

— Туда им и дорога! — согласился Макарон. Он налил в чашку только что вскипевшего соседского чая, струстил его с холодной водой из-под крана, чтобы не ждать, когда остынет, и залпом выпил.

— Попрощаться пришли, — сказал Артамонов. — Уезжаем.

— А я решил остаться в Москве, — признался Макарон на выдохе, словно сдулся. — Объявления развесил по Черемушкам. Вот, — и протянул бланк для ознакомления.

«В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру», было написано на листочке демотическим письмом.

— Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, — предложил Прорехов. — Заберем Дебору — и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.

— А почему туркменский? — повелся на затею Макарон.

— Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! — сказал Артамонов.

— В твою честь, аксакал, — решил признаться Макарону Прорехов, как лучшему другу всех бахчевых культур, — мы купили самый мочегонный арбуз!

Между отдельными клоками компании Прорехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его типажной классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие — чувствовали спасительную силу. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же — затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату зарабатывали деньги и одежду с обувью. Дебора попросила Прорехова развести мизансцену и унять народ с пониженной социальной ответственностью. Прорехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.

— Ну что? — сказал Макарон промокашкам, знакомясь. — С завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! — стал он сотрясать воздух разноспрягаемыми согласными.

Потные носки, чтение вслух «Капитала», разработка при свечах планов захвата Кремля — Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Розовые двустволки скуксились. Но одна девушка посмотрела на него своими потусторонними глазами. Ее звали Света. Охмуреж состоялся — Макарон клюнул на кокетство девушки и навсегда слился с занимаемым ею пространством.

Остальные промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое. А Света продолжала свое, потому что Макарон забыл, зачем пришел. У него возникла идея сблизиться не на шутку, а на свой страх и риск.

Света являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры точеной и филигранной, а вот попить с лица возможным не представлялось. Обезьяна, обезьяна без единого изъяна, — тут же охарактеризовал ее внешность Прорехов.

— Ну все, я начинаю агрессию, — объявил Макарон поход на Свету.

— Да ты что, у нее все международная флора во рту! — бросились отговаривать его друзья, но он настоял на своем.

Света была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания и замуж. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла.

…Дебора, в отличие от Светы, как журналист славилась убийственными материалами. От ее синтагматических текстов чернела газетная бумага. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался.

Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила свои иссиня черные волосы, которых имелось так густо, что из строя выходило по две-три огромных, с ножовку, расчески. Если копнуть поглубже или полазать под корой генеалогического древа Деборы, то можно было оказаться и в Кракове, и в Скандинавии. Тембр ее голоса с иногда выскакивающей горошиной, как у свистка, со степенностью, с которой она себя носила, выдавали загубленную временем породу. Ноги ее до колен всегда чем-то блестели из-под халата, который очень сильно топорщился чуть ниже лацканов. В связи с этим, по-видимому, пояс был всегда на всякий случай завязан на два узла.

— Что ты все моешься? — напрямую спросил Прорехов, преподнося ей в подарок шампунь. — Неужели такая грязная?

За шесть лет совместной учебы Дебора не произнесла ни одного лишнего слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней льнут собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них — молчание.

Над Деборой висел специфичный женский рок — едва она надевала колготки, как тут же на них возникала затяжка. К ее ногам все тянулось и липло. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. А как только Дебора надевала обнову — не проходило и дня, как она сразу уделывала ее — то ли яйцо вытекало мимо, то ли птица пролетала поблизости. Перчатки и часы Дебора теряла постоянно — не могла иметь их дольше месяца.

На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела его рейды в тыл, а потом, чтобы грамотно и без последствий развести стороны, опять же, как разводящий, был вынужден вмешаться Прорехов.

А вот послушать умные речи Дебора была готова всегда. Для этого ее уговаривать не требовалось.

Узрев готовую гульбанить толпу, она даже не интересовалась причиной стала сразу собираться.

— Нас призывают на службу, — сообщил как бы между прочим Прорехов.

— Вот повестки, — не дожидаясь ее реакции, показал бумажки Артамонов.

— И тебя забирают, Макарон? — спросила Дебора.

— Я свое отбарабанил, — хмыкнул в бороду аксакал курса. — Пусть теперь других помылят.

— Тогда и я еду с вами! — воскликнула Дебора.

— Ты же собиралась махнуть на поиски рабочего счастья в какой-то там Оленек, — напомнил ей Прорехов совсем свежие ее мечты. — Куда-то там на край Норильского света.

— И поехала бы, — сказала Дебора, — если бы не было других вариантов.

— А ты считаешь, что поехать с нами в полную неизвестность — это вариант? — спросил Прорехов.

— Конечно, — сказала Дебора, — так даже интересней.

— Учись, Улька, — посовестил поверенную в своих делах Прорехов. — Ты согласилась всего лишь на побывку, а Дебора готова полностью разделить все тяготы нашей службы и лететь за нами сломя голову хоть куда.

— Я бы тоже могла при определенных условиях, — сказала Улька.

— Почему сразу условия? — сказал Прорехов. — Дебора же их не ставит.

Теперь компания была почти в сборе. Для окончательной комплектности штабеля оставалось вычислить Свету. Поймать ее было сложнее, чем Дебору или Ульку. Вся в делах, Света в дневное и вечернее время практически не бывала в комнате.

На посиделки в фойе пришлось отправиться без нее. С некоторым сожалением, потому что Света привносила в компанию толику разнообразия Прорехов и Макарон сливали в ее сторону все свои остроты и пошлости.

— Я ее приволоку, — додумался отправиться на поиски в одиночку Макарон.

— Идемте все вместе, — не захотела никого отпускать Улька.

И поплелись по этажам, тяготея к верхним. Допив наличность, решили выбраться наружу и вытекли на лестничную площадку. В подъехавшем лифте на корточках с бутылкой шампанского и песцовой шубой в руках сидела Света.

— А мы к тебе, — сказал Макарон. — Идешь с нами? У нас прощание с галстуком.

Внятного ответа не последовало.

— Да она никакая! — вычислил Артамонов.

Света была более чем навеселе. Глаза поднимались только до колен, длинные волосы затягивало сквозняком в лифтовую щель. Обтянутая марлевкой грудь сиротливо просвечивала сквозь кисею. Горсть настрелянных сигарет торчала меж пальцев. Света попыталась продолжить стрельбу.

— О! Кво я вжу! — выползло из нее. — У вс не найдеса сигретки, чтобы покурить?

— Найдется, — тут же вошел в положение Прорехов. — Без фильтра будешь?

— Бду.

Прорехов оторвал фильтр и подал сигарету без фильтра Свете.

— Сибо! — благодарно мотнула она головой.

— Не за что.

— Это кой корпус? — спросила она из последних сил.

— Второй.

— А мне в первый! — сообщила она и потянулась к кнопкам. Достала только до нижней. Падающую, лифт понес ее в подвальные помещения и через минуту вернул обратно. Света опять нажала, куда пришлось. Макарон сунул ногу меж дверей.

— Слышишь, Свет, — сказал он, — у меня плащ-палатка есть, с иголочки. Муха, так сказать, не сидела. Может, договоримся? Я помогу тебе снять твой симптом. А потом, как человек честный, женюсь.

— Птом, Карон, птом, — стала отшивать Макарона Света, указывая от ворот поворот.

— Ты мне уже два года мозги крутишь, — обиделся Макарон.

— Я ж сзала, птом, — повторила она и обратилась к Деборе: — Я сьбе горжетку взяла. А то мья свсем стерлась. Хошь, ди. Там пховик стался.

— Да зачем мне пуховик? — пожала плечами Дебора.

— Тгда я сма забру попзже. А то счас просто сил нет.

— Чтобы уберечь горже

тку от истирания, надо меньше кататься на велосипеде, — ляпнул Артамонов.

— Ну, так что, я зайду завтра? — не мог угомониться Макарон. — А, Свет?

— Да оставь ты ее в покое! — посоветовала Дебора. — Не видишь, у нее гормональный синдром. Она же таблетки принимает, чтобы не противно было.

— Что не противно?

— Ничего, — махнула Дебора.

Отношение Макарона к Свете было странным. Он всегда переносил на ногах любые по вирулентности чувства, включая все виды атипичных гриппов и ОРЗ, а перед Светой становился просто неузнаваемым.

— Как это «оставь в покое»?! — возмущался он бездействию друзей. Может, ей помощь требуется!

На прощанье Света пробормотала, что скоро она завяжет с мужиками настолько радикальным способом, что останется только ахнуть.

— Набралась и несет всякий вздор, — не поверила Улька.

Однако ахнуть-таки пришлось, и не одной только Ульке. Но об этом потом.

В отличие от боливийцев, нации с запущенной музыкальной культурой эфиопы, конголезцы и южноафриканцы — ничего не пели. Они сбывали последние партии привезенного с зимних каникул товара. По причине не сезона на рынке услуг царил демпинг. Цены были настолько бросовыми, что очередная дипломница заныривала к черномазым славянофилам всего на часок, а выпархивала назад уже с коробкой замшевых сапог. Бартер осуществлялся круглосуточно, поскольку спрос со стороны черного континента превышал предложение. Карибы и прибалты имели меньший оборот, но его вполне хватало, чтобы обеспечить безбедное проживание и обучение.

— И белые малые, и черные, как говорится в летописях, — говорил Макарон, резюмируя данное явление.

Компания выползла из ДАСа и устроилась на парапете в ожидании такси с питьем. Аксакал курса, испуская последний дух товарищества, надувал воздушные шары. Трагедия и совесть курса бросали в них стекляшки и внимательно вслушивались в разрывы. Аксакал безмятежно надувал все новые и новые порции и подавал их в массы.

— Артур курса! — построил Варшавского Прорехов. — Видишь, тачка сворачивает? Держу пари: бутылку водки нам везет тот самый таксист!

— Сам Артур! — огрызнулся Варшавский.

— Ну и ладно, — не стал наседать Прорехов. — Придется самому.

На просторе, взалкав алкоголя, Прорехов мог на спор догнать любого лося, даже если от погони тот уходил бы в гору. Прорехов знал сто способов взять любое количество спиртного без очередей, которые своим вето развел действующий президент. Перед Прореховым всегда немедленно расступалась толпа, когда он устремлялся к облепленному страждущими винному отделу, и очередной способ находился сам собой — то трояк терялся под ногами у самого прилавка, и его нужно было срочно найти, то надо было проверить санитарную книжку продавщицы. А порой и перегибали — нас, шепотом говорил Прорехов, Сам послал. Кто САМ — было неизвестно, но звучало неотразимо. А когда хотелось пива не бутылочного, а от источника, от соска, брали выварку и, не разрывая толпы, передавали емкость над головами. Если посуда пролезала в окно пивного павильона, день считался прожитым не зря.

Независимо оттого, что компания часто собиралась вместе за пузырем, каждый принимал на грудь свой отдельный напиток и по своей особой причине. Прорехов пил генетически, как взрослое животное, Улька пила, чтобы контачить с ним, в этом смысле она выступала как бы его оруженосцем. Света принимала на свою плоскую грудь, чтобы притупить неприятные ощущения от случайных связей. Артамонов пил за компанию, а Макарон — чтобы чаще попадать в нештатные ситуации, в которых он, будучи экстравертом, мог проявить себя наиболее двояковыпукло. Дебора вообще не пила, ее организм не умел вырабатывать ферменты, разлагающие алкоголь на кетоны и ацетоны. Точно так же, как ее психика не могла вырабатывать сыворотку против наглости.

— А хотите анекдот? — сказал Прорехов.

— Валяй! — дали ему добро.

— Идет бухарик по пустыне, а навстречу ему бедуин на верблюде. «Эй, мужик, у вас что, гололед?» — спрашивает бухарик. «Нет», — отвечает тот. «А чего вы, в натуре, столько песка насыпали?»

— Смешно, — сказал Макарон. — Ха-ха-ха.

Наконец-то наружу вынесло и Свету. Теперь компания была в полном сборе. Все вместе поперлись купаться на пруд близ больницы им. Кащенко, где и выяснилось то общее, что объединяло подруг Дебору, Ульку и Свету одинаковые, красивые, цвета морской волны купальники. Июньская ночь была почти белой. Девушки так и вошли все вместе в это болото, мерцая спинами… и поплыли… Артамонов, Прорехов и Макарон смотрели им вслед и раздевались догола, поскольку запасных трусов не прихватили. Артамонов разбежался и прыгнул «ножками» с небольшого пригорка. Как ему так удалось — зависнуть в воде по шею, поджав ноги для имитации глубины. Варшавский разбежался и нырнул рядом «головкой». Артамонов ничего не успел сделать — Артур воткнулся в близкое дно, стер себе всю спину и полбедра.

— Вот козел! — сказал он Артамонову.

— А ты что, подумал, что здесь глубоко?

— Ну, ты же стоишь по шею!

— Я на корточках.

Артур предпочитал купаться на Азове и правил поведения на воде городских водоемов с шинами и бочками по всему илистому дну — не проходил. Его передернуло, что обозначало конец веселью.

Когда вернулись с процедур, в холлах ДАСа закончился просмотр матча чемпионата мира по футболу. Наша сборная выиграла у венгров 6:0. Бурные аплодисменты поначалу держались внутри здания, а потом перешли в овации и стали просачиваться на улицу. Наконец заскандировало и завибрировало телом все, что могло шевелиться. Обитатели ДАСа высовывались из окон, выползали на балконы и лоджии. Да здравствует Советский Союз! «Спартак» — чемпион только на заборах!!! Долой царя! Долой самодержавие! Бей мадьяр, спасай Россию! Да здравствует Сталин! Да здравствует Беланов! Свободу товарищу Протасову! Потом, как в тюрьме, забарабанили ложками по посуде и настолько вошли в раж, что в течение двух часов не могли остановиться. Лозунги взяли крен в сторону социалистического реализма. Ректора к ногтю! Коменданта на мыло!

Вахтерам пришлось вызвать коменданта, благо жившего неподалеку. Тот прибыл и, проходя к подъезду, едва успел уклониться от пролетавшей мимо тумбочки. Наметанным глазом он засек нужную комнату — и сразу туда. Пятеро венгерских болельщиков с двумя сочувствующими кампучийцами мужественно раздирали на части трехстворчатый шкаф.

— Вы зачем это делаете?! — заорал на них комендант.

— В окно не пролезает.

Позже комендант объяснил, что, ответь они честно, их бы просто сдали в вытрезвитель. А поскольку они соврали, пришлось завести уголовные дела и отправить на родину вербальные ноты.

Сумасшествие не стихло ни к утру, ни к вечеру следующего дня. Коменданту, блюдя дружбу народов, пришлось выйти на силовые структуры. В результате заграноперации в следующем туре наши слили бельгийцам 3:4. Лишь после этого ДАС стих, и бал выпускников стал постепенно сходить на нет.

Глава 3 ИНСТРУКТАЖ В ЗАВИДОВЕ

На сессиях Варшавский умолял подельников не заниматься дзен-буддизмом не будить его по московскому времени. Особенно он умолял Макарона, который мог припереться в комнату в пять утра, усесться у стены в позе лотоса вниз головой и в течение часа есть батон навстречу ускорению свободного падения.

В этот раз Варшавскому с Макароном повезло — тот после вчерашнего лежал у себя в комнате тихо и смирно, как деловая древесина. А вот Прорехову с Артамоновым внять полярным мольбам Варшавского сегодня было очень кстати на двоих последняя бутылка пива «Жигулевского» делилась гораздо проще. В протоколе ее распития друзья зафиксировали, что присутствовавшие при этом товарищи поручают спящему по уважительной причине Артуру сдать бутылки, вновь сервировать мебель и ждать их возвращения. В случае если новобранцы не вернутся и безвестное отсутствие протянется дольше недели, остающемуся на стремени Артуру следует сообщить родственникам, что мобилизованные пропали без вести уже дипломированными. А в случае если соня Варшавский не дождется призывников и улетит домой, пусть оставит в тумбочке хоть немного денег, свинья!

Подперев глаза спичками, Артур прочитал записку и решил не умничать: выполнил поручения сообразно протоколу — запасся на вечер провиантом и, скромно неся свои мирские повинности, расставил шахматы.

Воротясь вечером, рабочая спайка Прорехова — Артамонов бросилась наперебой текстовать-рассказывать Варшавскому о ландшафтах резиденции в Завидово. Ужин, организованный Варшавским, грозился разрастись в авторский вечер писателей-почвенников. На первых порах цивильный Артур не мог ничего понять — настолько навороченным получался сводный рассказ.

— Вы не могли бы короче и по делу? — высказал пожелание Варшавский. — Я же не бойскаут какой-нибудь, чтобы выслушивать ваши пейзажные воздыхания!

Спайка в целом вняла просьбе, но Прорехов то и дело пробуксовывал.

— Здесь уже печатали, — говорил Варшавский, когда тот повторялся.

К ночи текст более-менее упорядочился, и Варшавский начал по глоточку въезжать в повествование. Рефлекторно он даже пытался согласно кивать головой, но ему не давал упертый в ноздрю мизинец.

Наконец картина призыва журналистов для выполнения специального задания властей обрела очертания и во весь рост встала перед глазами Варшавского.

Выводя на бумаге в порядке очередности все, что было набросано рассказчиками как попало, мы можем получить полную распечатку произошедшего на сборах в Завидове. Вот она:

До станции назначения Прорехов с Артамоновым добрались на электричке и пешком тронулись через деревню в секретную войсковую часть, расположение которой по первой же просьбе выдали местные жители.

— Вон там, слева за лесом, у зенитной батареи, будет арка, — объясняли они дорогу Прорехову и Артамонову, — потом направо мимо танкового полигона. Перед вертолетной площадкой и стрельбищем дорога пойдет как бы вниз. Минуете собачий питомник и увидите КПП.

— А что значит «пойдет как бы вниз»? — переспросил Прорехов. — Не означает ли это, часом, что дорога пойдет как раз вверх?

— Ну, не то чтобы совсем вверх, — пояснили местные. — Будет такой крутой взлобок, а дальше пологость и загиб в уклон.

— Но, по крайней мере, не как с обрыва? — Прорехов уточнял маршрут до последней запятой. Если за время в компании отвечал Артамонов, то за пространство вся ответственность лежала на Прорехове.

— Ну, нет, нет! — чуть не обиделись местные. — Не как с обрыва!

Подсказчики работали в секретной части кто дворником, кто егерем и всем своим видом давали понять, что никаких тайн из должностей и места работы они не делают. А че тут скрывать? Все свои!

Призывники тронулись в указанном направлении. Асфальт потихоньку иссякал. Когда кончилась и грунтовка, из кустов резко выехал «уазик».

— Ваши фамилии? — строго спросил спрыгнувший с крыла офицер.

— Артамонов! — доложился по всей форме первый.

— Прорехов! — от неожиданности честно признался второй.

Офицер пробежал глазами список, сверяя фамилии. Его все устроило.

— Есть такие. Садитесь! — сказал он и услужливо открыл дверцу.

Через тоннель «уазик» въехал на территорию части. Кругом просматривался порядок, как на старом католическом кладбище. Все было приведено в гармонию самым гражданским образом.

— Умеют же, когда хотят, — отметил Прорехов. — посмотришь по сторонам, и служить хочется.

— Разговорчики! — поправил его офицер и начал экскурсию. — Вот ваша комната, — указал он кончиком сапога на дверь с номером из одиннадцати цифр. — Сбор в два часа в соседнем здании, — кивнул он тульей в нужном направлении. Из-за огромности фуражки и небольшого размера головы — два пальца лоб, два пальца челка — тулья начиналась прямо от бровей офицера и застила видимости.

— Есть, — сказал Артамонов, не отдавая чести.

— Не понял.

— Когда есть будем, спрашиваем? — уточнил вопрос Артамонов.

— Отставить! — скомандовал офицер.

— А хотите анекдот, товарищ офицер? — спросил Прорехов и, не дожидаясь санкции, поведал. — Разговаривают жены двух военнослужащих. Понимаешь, говорит первая, мой муж в таком возрасте и уже импотент. А мой, дурень, все еще сержант, отвечает вторая.

— Я же сказал, отставить! — возмутился военный, приняв по привычке все на свой счет.

В охраняемый двор въехали еще три машины, потом еще и еще. Из них выходили ополченцы. Мелькнуло несколько знакомых и полузнакомых лиц с ФАКа. Офицеры спешно разводили прибывающих по отдельным комнатам. Переброситься приветствиями и обменяться соображениями по поводу странностей момента не было никакой возможности — настолько все происходило быстро и спланировано. Удавалось разве что пожимать плечами, выражая всеобщее недоумение.

Помещение, которому принадлежали комнаты, представляло собой нечто среднее между казармой и кемпингом. А комната и в самом деле походила бы на кабинет, не будь в ней двухъярусной детской кровати. Прорехов с Артамоновым присели на эти игрушечные нары.

— Вполне рабочая обстановка, — заключил Прорехов. — Служба обещает быть веселой.

За окном прошагал взвод солдат, чеканя по булыжной мостовой.

— Мать — два! Мать — два! — командовал сержант.

— В два так в два, — сказал Артамонов и достал из-за пазухи коробку мини-шахмат.

— Где взял? — удивился Прорехов.

— «Где взял, где взял»! — передразнил его Артамонов. — На КПП!

— Под трибунал пойдем, — дернулся Прорехов. — Отнеси назад!

— Не бойся, — успокоил его Артамонов. — На них нет инвентарного номера.

— Походных в нашу коллекцию еще не попадало, — потер в таком случае руки Прорехов.

При шахматах коротать время получалось гораздо удобнее, потому что в компании шахматы играли мажоритарную роль. Сессия не начиналась, пока чья-нибудь чужая коробка с фигурками не перекочевывала в комнату к Артамонову и Прорехову. Если не добыты шахматы, не полагалось приступать даже к поиску текущих напарниц. Учеба проходила как бы между партиями. Если играли без интереса, всегда выигрывал Прорехов, а когда игра велась на флягу армянского — Артамонов делил с ним первое-второе место. Сам-Артур при любом раскладе был третьим. А Макарон выигрывал у всех в какой угодно последовательности. После сессии доска с фигурами независимо от воли хозяев покидала ДАС в чемодане Артамонова или Прорехова — такова была традиция, и никуда от этого было не деться. Коробку забирал тот, чья наступала очередь.

Вскоре явился офицер и велел новобранцам двигаться к месту сбора.

Соседнее здание, куда вел тротуар, походило на Дворец съездов. За ним сквозь деревья виднелась президентская резиденция. Все постройки вокруг походили на свежерубленные декорации к историческому фильму. Наглые ручные белки валились с деревьев и вырывали из рук последние крохи. Порхали и садились на плечи домашние коршуны и пустельги. Без задней мысли путались под ногами косули и рыси. Стриженые деревья и кустарники, обрамлявшие дорожки, были нетипичными для средней полосы. Они росли не в земле, а в зарытых туда бадьях. Одним словом, старания работникам резиденции было не занимать.

— Хорошо, что не в Африке живем, — сказал Артамонов. — Представь, сейчас бы здесь гуляли гиены.

— Неспроста нас сюда затащили, пятачок, — предположил Прорехов. — Зуб даю, неспроста. Очень похоже, что на корм для всего этого пригульного скота!

Умозрительный зал, куда завели всех съехавшихся, рассчитывался на тысячу мест и был выполнен в виде полусферы. Столы, плотно уставленные провизией, располагались по окружности. В центре зала возвышался подиум. Часть столов была уже занята призывниками, а за другие усаживались входящие. На каждом столе имелась табличка с фамилиями и номером. Номер на столе совпадал с номером на комнате — все те же одиннадцать трудно запоминающихся цифр.

Возможности перекинуться парой слов со знакомыми по-прежнему не было никакой. Плотность офицеров доходила до трех товарищей на квадратный метр. Все рангом не ниже капитана. Подсказывая, как пройти к месту, или помогая усесться, военные не давали ни секунды продыху. Они не упускали из-под контроля ни пяди пространства, сводя на нет любые попытки общения, не запланированного организаторами схода. Лучше бы сразу связали и заклеили рты пластырем, потому что эффект их пастьба давала не меньший.

Зал заполнился целиком. Офицер подвел Артамонова и Прорехова к их столу, но откланиваться, как и другие провожатые, не торопился — остался на посту.

— Сначала нас нафаршируют, потом поведут в баню. А потом — пустят на корм, — шепнул Прорехов, отстаивая свои подозрения. — Как в сказке.

— Меня интересует, почему нет ни одной дамы, — поделился ответными подозрениями Артамонов.

— Желательно не разговаривать, — тормознул болтунов офицер.

Появился ведущий сборища. Он сообщил, что к закускам можно приступать, а президиум выйдет чуть позже. Упрашивать никого не пришлось, аппетит у приглашенных был нагулян нешуточный.

Президиум появился не из-за кулис, как это бывало обычно, а на лифте из подземного бункера и стал рассаживаться за большой круглый прилавок. Президиум состоял исключительно из сакральных символов перестройки. Лица были одно другого знаменитее. В зале зашуршали шепоты:

— О! Президент!

— Глоба!

— О! Министр печати!

— О! Министр обороны!

— Лонго!

— О! Наш декан!

— Какие лбы! Какие черепа!

— Ничего себе компания!

И действительно, перед призывниками предстало все высшее прямое и косвенное руководство страны — действующий Президент, кандидат на его пост, Правительство в полном составе, начальник «Останкино», редакторы основных газет, ректоры соответствующих вузов, известные специалисты из родственных журналистике областей, политики, ведущие рейтинговых телепрограмм, обозреватели и чревовещатели.

Сцена включилась и потихоньку завращалась. Получалось очень удобно члены президиума периодически проплывали мимо приглашенных, совсем как в ресторане на телебашне. В президиуме, по прикидке Артамонова, насчитывалось человек сто. Одна половина явно охраняла другую — они так и сидели: качок-хлюпик, качок-хлюпик, качок-хлюпик.

Вскоре встал управляющий всеми этими делами и сказал в микрофон:

— Как вы уже догадались, дорогие друзья, мы пригласили вас не только для того, чтобы угостить чрезвычайным обедом…

— Я же говорил — на мясо, — не унимался Прорехов, делая ход конем.

— У нас к вам есть и соответствующее чрезвычайное предложение, которое вы можете воспринимать как приказ, — продолжил ведущий. — Чуть позже товарищ Глоба введет вас в его астральный курс, а сейчас несколько слов непосредственно устроителям встречи. Доверительно говоря, инициаторам и идеологам. Пожалуйста, товарищ Президент, — ведущий проделал в сторону центрального кресла ужимку, похожую на книксен.

— Уважаемые журналисты, друзья! — начал действующий Президент. — Прежде всего хотелось бы определиться, где мы находимся… да… и поздравить вас с успешным завершением учебы. Хотелось бы… но жизнь, как вы знаете, штука сложная. Приходится работать. Нагорный Карабах, Зебражан. Как говорится, назрел вопрос. Отсюда возникает предложение. Журналистское, так сказать, расследование, исследование, как хотите. Я сам учился и помню. Вся эта филология, пятая колонна, четвертая власть. Другими словами, разрешите поздравить, поскольку хотелось бы, не теряя времени, приступить к работе.

В завершение речи, выражая полнейшую уверенность в сказанном, Президент, словно сорвавшись с цепи, ударил по столу ладонью, описав ею настолько характерную дугу заядлого доминошника, что для полного натурализма оставалось только крикнуть: «Рыба!»

— Заметил? — Прорехов толкнул локтем Артамонова. — Этот без пятна.

— Просто лампа отсвечивает, — свел на нет его подозрения Артамонов. Ходи.

— Никакая не лампа! — стоял на своем Прорехов. — У них полно двойников! Шах!

— Может, замазал чем-то голову? — помыслил Артамонов. — Или срезали? Сейчас врачи что угодно отрежут и не моргнут.

— А может, пятно у того — это для имиджа? — предположил Прорехов.

— Ты мне не оставляешь никаких пешек к существованию, — сказал Артамонов. — Все поснимал.

— Сдаешься, что ли? — предложил завершить муки Прорехов.

— Да нет, полчаса продержусь, — захорохорился Артамонов.

— Но если нас сюда затащили не на мясо, то зачем? — не мог успокоиться мнительный Прорехов.

— Похоже, именно это нам сейчас и расскажут, — навел его на президиум Артамонов. — Шах!

— Предлагаю отложить партию до лучших времен, — сказал Прорехов…

— Сейчас партия сама отложит тебя до лучших времен, — предложил заткнуться Артамонов.

— Да ладно тебе.

— Хорошо, слил, — уронил короля Артамонов. — Общий счет по двум. Расставляем по новой.

Следующее слово было предоставлено кандидату в Президенты. В смысле доклада он был еще короче.

— Товарищи, — сказал он без бумажки, — или, как теперь принято говорить, господа, понимаешь!

— Не по шпаргалке шпарит, значит, настоящий! — догадался Артамонов.

— Да, на экране он благовидней, — посочувствовал выступающему Прорехов.

— Их накачивают наркотиками, — резанул Артамонов. — Таблетками разными.

— Разговоры! — ткнул Прорехова под ребро офицер.

— Мы собрались, чтобы, некоторым образом, обсудить положение, — добрым голосом продолжал кандидат в президенты. — Почему здесь? Вернее, почему с вами? По нашему мнению, вы как раз и есть тот самый передовой отряд молодежи, чтэ-э… раньше приписывалось совсем не тем. Мы отобрали для дела самых нестандартных, то есть наиболее образованных и в совершенстве владеющих профессией. Людей с нелогичным поведением, со смелыми жизненными воззрениями. То есть людей броских, бросающихся в глаза не только обывателю, но и органам, которые, так сказать, обеспечивают нашу кадровую политику. С вами здесь поработают конкретные люди. Вы получили повестки, но здесь не армия. Почему здесь? Здесь у нас центр. Центр подготовки. Лучшие умы лаборатории, понимаешь…

— На котлеты нас привезли, чувствую шкурой, — нагонял тоску Прорехов. И главное — никакого шанса сдернуть. Я пошел ладьей!

— Да заткнись ты! — пнул его ногой под столом Артамонов. — Ставлю ферзя!

— Мы хотели бы доверить вам все информационное пространство, — гнул дальше кандидат в Президенты, — по двое на каждый регион. Это даст нам заключение. Политический момент очень сложный, богатства страны ничьи и неуправляемы. И даже не наши. Притом чтэ-э… мы здесь. Поздравления наши примите и будьте готовы… Это что, уже конец? — повернулся он к кому-то в президиуме, откуда кто-то утвердительно кивнул.

Затем начались выступления силовиков. Вся эта генерализация по очереди порола дичь методом внутреннего проговаривания. Из метрономически раскрывающихся ртов выползала откровенная дислалия. Последним, бормоча себе за китель, выступил основной военный. Получалось, что орать он мог только на плацу.

Ведущий суетился, пытаясь иссечь тампонаду речи, чтобы предоставить слово менее косноязычному оратору.

— Мениск обороны, уже пятый за последние два года, — шепнул Прорехов и получил от наблюдающего офицера под другое ребро.

Вскоре любительские тексты закончились. Ведущий с явным удовольствием сообщил:

— А теперь, как мы и договаривались, слово предоставляется товарищу Глобе.

Зал поежился, зашушукал, загудел и долго не утихал. Чтобы прервать эту недисциплинированную спонтанность, кто-то очень хитро расстроил усилитель. В колонках дико запищало и завыло, словно подключили глушилку. Зал был вынужден стихнуть. Глоба тут же приступил к смыслу:

— Для введения в курс дела мне необходимо раскрыть небесные карты, разложить звездный пасьянс. Итак, Президент. Родился 2 марта 1931 года в 11 часов 52 минуты по московскому времени в селе Привольное Красногвардейского района Ставропольского края. По звездам он — десятый градус Рыб, Солнце в соединении с Лилит в Зените.

Зрители от непонятности информации стали врастать в кресла, слава богу, позволяющие это сделать. Такой пошел на них наплыв таинственности, просто ужас, хотя ничего неслыханного оратор не сообщил.

— Президент, — продолжал Глоба, — сыграл свою черную роль, придя к власти. Он призвал к действию все разрушительные темные силы и был их проводником. Можно посмотреть, какие силы он представлял. Правда, он мог пасть жертвой тех же сил, которые его провозгласили, потому что Нептун владыка Солнца и Черной Луны — находится в противостоянии к Солнцу в Деве. В Деве он находится в изгнании, в ущербном положении. Разберем дальнейшие шансы Президента с точки зрения власти. Прежде всего у него кульминирующее Солнце, родился вблизи полудня, полуденное Солнце вместе с Черной Луной. Посмотрим, может ли стихия удержать у власти или вновь вернуть к власти нашего Президента…

Делая свой доклад, Глоба показывал множество плакатов, насыщенных диаграммами и похожих на выкройки для шитья. Трассирующие кривые сплетались, сходились, расходились и лезли друг на друга. Газовые и пылевые туманности, галактики, их относительное вращение внутри друг друга, звездные скопления, планеты, созвездия, наползание одних сил тяготения на другие. Сам Глоба с двумя огромными скрещенными указками, размером, пожалуй, с биллиардный кий, походил на космического закройщика, который огромными ножницами кромсал небесный атлас, выкраивая лоскуты, которые могли оказать наиболее убедительное воздействие на аудиторию. Опускаясь в глубины дозвездного вещества, он подбивал свою модель кусками прошлого, делал вытачки и проймы из формул теории относительности, обметывал манжеты плоских разверток небесных полусфер вязью комет, развенчивал капюшоны несбывшихся по причине звезд пророчеств, вскрывал и закрывал гульфики черных дыр.

— Наш Президент, — продолжал Глоба, — Черная Луна в Рыбах. Мифологически он воплощает в себе совмещение двух крайностей — прошлого и будущего. Если он ведет себя как представитель прошлого, то выполняет темную программу, если идет путем реформ — светлую. С Селеной связан жребий сокровенного. Значит, светлое дело, которое он проводил, — тайное и не понимаемое нашими соотечественниками, особенно современниками. Стало быть, все, что он сделал хорошего, не останется безнаказанным. Темные дела его, наоборот, поощряются, поскольку Лилит в соединении с Солнцем в Зените. Такому человеку легче делать темные дела. Президент был хорош и нужен для определенного этапа. В 2003 году именно в его градус войдет главная стрелка космических часов. Президент не просто политик, на его примере стихия разыграла целый миф ухода со сцены советской власти. С одной стороны, выдвижение его как типичного представителя советской власти, оформившего свою карьеру за счет родственных связей, писем, звонков, интриг, подкупа, с другой стороны, падение типичного представителя этой системы. Гороскоп политика должен соответствовать эпохе, иначе его не выдвинуть на передовые рубежи власти…

Аудитория вслушивалась и вдумывалась в смысл сказанного. Так просто и легко раскладывался на лопатки и разбирался по косточкам Президент страны и так просто, под стаканчик заваренного в молоке чая, сносил разбираемый все эти выводы и умозаключения, что казалось, будто все происходит на экране, а не в жизни.

— Давненько не бывал на подобных представлениях, — шепнул Прорехов, смотри, молотит, как молоток, и хоть бы раз улыбнулся. Спариваю пешки.

— Видишь ли, пятачок, — сказал Артамонов, — похоже, все это правда, а никакое тебе не кино. Двойное гарде!

— Все говорит о том, — продолжил свое рукоделие Глоба, — что, несмотря на политику темных сил, программу наш Президент заложил светлую. Она должна сработать вопреки тому, что он сделал. Потому что для следующего за ним нового Президента, Водолея, чем ситуация хуже, тем она лучше.

Некоторые выпускники по привычке принялись конспектировать. Но между столами прошелся невысокий человек, пошептал на ухо особенно ретивым стенографистам, и те вмиг попрятали блокноты и авторучки. Записывать не рекомендовалось, разрешалось только запоминать.

— Теперь о преемнике, — вел дальше Глоба. — Кандидат в Президенты родился 1 февраля 1931 года в 16 часов 15 минут в деревне Бутка Талицкого района Свердловской области. Третий градус Овна. Солнце — одиннадцатый градус Водолея. Крестовая ситуация, тоже связанная с Зенитом. Таким образом, Рыба плавно и бархатно передает жезл нашей эстафеты Водолею, поскольку начинается его эпоха, и мы не имеем права перечить природе. — Глоба отложил в сторону все свои кии-указки, свернул и положил в стопку плакаты. — Как уже было сказано, сюда отбирались самые лучшие из выпуска этого года. И очники, и заочники. Из самых лучших вузов страны, в которых ведется соответствующая вашей профессии подготовка. Но из суммы лучших затем были отобраны только два гомологичных знака зодиака — Рыбы и Водолеи. После чего вас скомплектовали в пары. Каждая пара являет собой соплодие Рыбы и Водолея, уложение которых валетом дает формулу преемственности в миниатюре. Так говорят звезды. К мнению звезд необходимо прислушиваться. Два этих знака будут, как диплоидная клетка, ознаменовывать переходный период. И лишь только следующий за ними более молодой знак, о котором мы здесь речи пока не ведем, принесет необходимый и планируемый нами законопорядок в нашу страну. Вы должны знать, какой знак следует за Водолеем и какая из засветившихся на политическом небосклоне фигур под этим знаком ходит. На этом все, спасибо за внимание!

— Во, лепит! — восхитился кто-то за соседним столом.

Глоба донес глобальное видение затеи, а пролонгировал мысль в деталях маэстро Лонго. При этом он был краток и не так фантасмагоричен. А все потому, подозревали многие, что этот маг всея Руси был не выездным. Недавно Штаты отказали ему в визе. Однако Лонго был не намерен сдаваться, он решил поработать над тем, чтобы попасть за океан колдовским методом материализоваться, телепортироваться, переместиться в пространстве, раствориться на молекулярном уровне, но, в конце концов, без всяких виз оказаться там. И именно к этому он подвел все свое выступление. При чем здесь это, никто не понял.

В президиуме выделялись три человека, степенность и безучастность которых давали повод заключить, что они здесь старше всех званием и выше всех положением. Они присутствовали при стечении исполнителей, как иной раз в старину на партсобрании фабрики присутствовали люди из райкома. Это были авторитетные граждане, реально управляющие страной.

Встал ведущий.

— В общем и целом, — сказал он, — я думаю, вам все ясно и понятно. А конкретные ценные указания вы получите от ваших кураторов в конфиденциальных беседах в тех самых кабинетах, куда вас привели первоначально. Номера кабинетов, если вы забыли, находятся на ваших столах и на ваших повестках. Пять минут на перекур, и далее, как теперь принято говорить, работа в комиссиях.

Когда Артамонов и Прорехов вошли в свою комнату, в кабинете уже сидел человек. Блеклый, как моль, взгляд в никуда — типичный представитель специальных подразделений бытия, весь изготовившийся задавать вопросы и слушать. Но сегодня перед ним стояла обратная задача — объяснять и отвечать на вопросы.

— Надеюсь, товарищ Артамонов и товарищ Прорехов, смысл затеи вы уловили, — начал он вводным тоном.

— Честно говоря, не очень, — сказал Прорехов, вынимая из кармана сбитые фигуры.

— А еще точнее, совсем не уловили, — согласился с ним Артамонов, закрывая коробку с шахматами.

— Я поясню, — откашлялся куратор. — Всякая власть, насколько вы уже поняли, не сама по себе и не по большинству голосов, как вас учили прежде. Она как бы от Бога, но при этом тщательно подбирается и отбирается из имеющегося в наличии материала. Для подготовки в регионах почвы для грядущих перемен, исходя из нестандартности ситуации, мы изыскали самых нестандартных.

— Но почему тогда здесь нет Макарона?! — попытался создать ложный переполох Прорехов.

— Какого Макарона? — не понял особист.

— С нашего курса, — пояснил Прорехов. — Уж кто у нас нестандартный, так это он!

— Не знаю, насчет Макарона никаких разработок не велось, — скуксился куратор так, как если бы у него в постели застукали мужика.

— Странно, очень странно, — хмыкнул Прорехов. — У меня возникает недоверие к этой затее.

— Знак не подошел, наверное, — догадался Артамонов. — Они со Светой Близнецы.

— С какой Светой? — встрепенулся наставник. — Женский пол мы не призывали!

— Не с чужой, с нашей, — успокоил его Прорехов. — С нашей Светой, с курса.

— Ну, не будем отвлекаться, — вернул разговор в русло куратор. Продолжаю. Мое имя для вас — номер этой комнаты, — доверительно сообщил он. — Для вас я просто число. Вам предстоит запомнить его. Одновременно оно является номером телефона для связи. Но выходить на связь желательно в крайних случаях. В случае тюрьмы или сумы. А лучше вообще не выходить. В пары вас сбили условно, на основании поверхностной слежки. При желании любой из вас вправе поменять напарника. Рыба-Прорехов может избрать другого Водолея, а Артамонов может поймать другую Рыбу. В резерве у нас имеется и то, и другое. Работать вам предстоит в самом неподготовленном регионе. Вы спросите, почему? Отвечаю — потому что переименуют некоторые улицы в Москве.

Куратор постоянно давал понять, что сам он во все это не особенно верит и что во всей этой затее он на стороне новобранцев и только положение обязывает держаться так строго. Его тон был настолько извинительным, будто он хотел выдать государственную тайну, но не знал ее.

— Но ведь я не военнообязанный, — сказал Прорехов.

— А вас никто на войну не посылает, — сказал куратор. — Наше предложение вполне мирное. И откликнуться на него — дело добровольное. Вы можете отказаться, товарищ Прорехов. А вот Артамонов — нет, уже подпадает под статью. Ну, так что, гражданин Прорехов, вы отказываетесь?

— Нет, почему же, — остепенился Прорехов. — И, кстати, от чего я отказываюсь? Вы так и не прояснили, в чем суть.

— Уточняю диспозицию, — воспрял куратор, по-видимому, оттого, что появились вопросы. — Вкратце это звучит примерно так. — Он пытался выглядеть державно серьезным. — Наша власть, владевшая территорией без всяких на то фамильных документов, стала понимать безыдейность системы собственности. Владеет, вообразим, первый секретарь обкома имуществом области, а в бюро технической инвентаризации или в палате регистрации это не записано, не зафиксировано. Он работает, работает, наш первый секретарь, улучшает хозяйство области, а потом его раз — и сняли. Или еще проще — умер. Ни по наследству не передать такую собственность, ни продать. И чуть взял лишнего — уже воровство. И это ведущий патогенный фактор нашей затеи. Поэтому, пока не наступило полное запустевание, под натиском запада и регионов было принято решение наверху — официализировать собственность, оформить ее по всем нормам международного права. Идея забродила в умах еще при Леониде Ильиче, но обретает реальное воплощение она только теперь, через три типа приватизации. На это уйдет какой-то срок.

— А при чем здесь мы? — перебил его Артамонов.

— Вы здесь действительно пока ни при чем, — откашлялся куратор. — Вас направляют для решения перспективной задачи: вы должны внедриться в информационное и культмассовое пространство региона и захватить основные секторы надстроечного рынка. Ваша ниша — информация и культура. Вам поручается морально подготовить вверенный вам сектор к грядущим демократическим преобразованиям. И не только подготовить. По нашим разработкам и ориентировкам, вы должны будете присмотреться к кадрам, вычислить их соответствие нашей концепции и в течение задуманного срока привести их к власти на местах. На это вам дается пятилетка. И досрочно тут ничего делать не надо. Именно пять лет. Через пять лет вы и сами поймете зачем. Если не поймете, мы позвоним и объясним. Через какое-то время произойдет смена Президента, и у страны начнется ломка. Неудачи внутренней политики будут списаны на старого Президента, а новый займется новаторством. В соответствии с нашей доктриной, собственностью должен владеть сильный и умный. На исходных позициях у сегодняшних собственников будут некоторые преимущества. Здесь ничего не попишешь. Но дальше — пожалуйста. Монопольная система по управлению информацией и культурой будет подпилена с вашей помощью, и распределение собственности пойдет уже по волчьим законам жизни и открытой конкуренции. Кто у кого заберет. Смогут удержать нынешние властители — будут продолжать владеть, упустят — их проблемы. На этот счет с Западом подписан официальный документ, нас обязывают это сделать. Так что никто претензий иметь не будет. Их инвестиционные компании на низком старте. Часть собственности откупят они. Вот, собственно, вкратце и все. А сейчас я попрошу вас дать подписку о неразглашении государственной тайны. И ознакомиться с мерой ответственности. — Куратор вынул из папки два красивых бланка, похожих на банковские векселя. — Вот тут, внизу, пожалуйста, указал он клеточку для сигнатур. — Что касается поддержки вас в регионе, мы гарантируем помощь при решении любых вопросов. Чуть что — сразу к нам. А теперь вам надлежит проследовать на КПП.

— Ни себе хера мера! — выдохнул Прорехов, когда вышли из кабинета. Расстрел за измену Родине.

— Этому радоваться надо и принимать с гордостью, — объяснил Артамонов. — Расстрел — это высшая мера социальной защиты!

— Да уж, влипли так влипли! — переживал Прорехов.

— Купили, как щенков! — согласился с ним Артамонов. — Да как дешево за то, что никто не тронет!

— Остается надеяться, что и новая идея окажется такой же дурью, как все предыдущие — тоталитаризмы, оттепели, перестройки, ускорения, развитые и окончательно победившие социализмы! — сказал Прорехов.

— А меж тем не выполнишь задание и — посодют! — сообразил Артамонов. Не в шутку, а на самом деле. У нас во дворе случай был. Пописали двое пацанов под окнами, а соседка милицию вызвала. Их взяли, составили протокол и отпустили. Ребята уехали на Север. Через девять месяцев их арестовали и под конвоем доставили на материк. Оказалось, все это время они были в федеральном розыске. Потому что дважды не явились на административную комиссию, и на основании протоколов само собой возбудилось уголовное дело! Суд, чтобы закрыть дело, был вынужден выписать им по сроку, который они оттянули на БАМе.

— Идиотизм, — признал ситуацию сходной Прорехов. — Недавно я купил на развале Сборник кодексов, выпущенный издательством «Учпедгиз» в серии «Мои первые книжки». Полистал. Оказывается, мне можно пришить любую статью. Прямо сейчас бери и сажай — все подходит! Единственное, что мне не грозит, — так это быть привлеченным за самовольное покидание военного корабля во время боевых действий. А все остальное — как по мне шито. Даже по статье за нелицензионный отстрел бобров и то легко прохожу. Причем не за то, что нет лицензии, а поскольку в законе не дано точной трактовки понятия «бобер»!

На КПП новобранцев усаживали обратно в «уазики» и отвозили до трассы Ленинград — Москва. На Т-образном перекрестке рота военных автоинспекторов тормозила попутки и обязывала водителей взять в сторону Москвы или Питера одного-двух участников собрания.

— Хорошо, хоть так, — сказал Прорехов, — а то ведь могли отправить не в Москву, а в Александровский централ.

— Не говори.

Очередную партию призывников дежурные офицеры выпускали из «уазика» только тогда, когда инспектора подгоняли для них какой-нибудь попутный транспорт. Межгрупповое общение по-прежнему пресекалось настолько грамотно, что никто не смог перекинуться ни словом, ни взглядом.

Прорехову с Артамоновым подсунули фуру с желто-черными треугольниками радиационных меток на бортах.

— Товарищ капитан, — попытался забраковать транспорт Прорехов, — вам не кажется, что на нем мы излишне засветимся. А в нашем положении…

— Вы что, на губу захотели?! — взбеленился офицер. — Забыли, что на службе?! Быстро садитесь, и вперед!

Водитель фуры взвизгнул от радости, получая в распоряжение четыре свободных уха, — подфартило. Он пожаловался на жизнь в том плане, что «плечевые» тетки, одна другой краше, голосуют по всей трассе, а ему по положению брать пассажиров запрещено.

— Мы надеемся, к нам вы без претензий? — спросил Прорехов. — Мы же не по своей воле.

Водитель не понял юмора и сделал вид, что не расслышал. Он предложил попутчикам есть и пить от своих запасов. Прорехов с Артамоновым по инерции расставили шахматы. Водитель от неожиданности исполнил частушку:

У работников ГАИ Очень длинные… жезлы! Разбираются с движеньем, Как с капустою… козлы!

Прорехов с Артамоновым зааплодировали.

— Частушка и в самом деле свежая, — признали они.

— Крутая? — обрадовался контакту водитель. — Напарник слова дал.

— Это наша серия гуляет, — сообщил Прорехов.

— Какая серия? — спросил водитель настороженно.

— Мы сочиняем частушки и запускаем в народ на обкатку, — разъяснил Прорехов. — Работа такая. Не верите? Могу продолжить серию:

У работников продторга Нету собственного морга, Потому что формалин Стоит очень дорого.

— Так это вы все сами? — вылупил глаза водитель.

— Конечно, — подтвердил Прорехов. — Серия называется «Клинские напряги».

— Ну, мне сегодня и повезло! — воскликнул водитель. — Вот так встреча!

— И все «утки», которые гуляют по стране, тоже запускаем мы, признался Артамонов. — В нашей системе есть специальный подкомитет «уток».

— Да ну?! — опять изумился водитель.

— Вот те крест! — поклялся Артамонов. — И все анекдоты тоже сочинили мы.

— Какие анекдоты? — насторожился водитель.

— Которые гуляют по стране.

— Да ну?! — продолжал изумляться водитель, он решил, что сразу за этим последует конкурс на лучший анекдот, но получилась заминка. Тогда водитель сам запел о том, как удачно он устроился в жизни, зацепившись за спецперевозки. И это было сущей правдой — весу в нем имелось центнера полтора, не меньше. Он сидел за рулем, широко расставив ноги и пропустив между ними брюшину, слегка прикрытую малиновой майкой. Всю эту конструкцию колыхало и заносило на поворотах. Кабина была сплошь уставлена пакетами с едой и бутылками. Водитель машинально сметал видимое и доставал из бардачков скрытые порции. Поглощая запасы, он рассказывал, как сложно стало бороться за зарубежные рейсы, тариф на ходку вырос вдвое. Потому что транспорт с радиоактивными отходами пересекает границу без досмотра. Забивай шмотьем хоть весь салон. Спихнуть добро через «комок» нет проблем, товар отрывают с руками. А вот рейсы на наши атомные станции совершенно невыгодные — счетчик Гейгера щелкает, а навара никакого. Водитель посоветовал попутчикам за любые деньги устроиться в «Спецавто» и больше не знать горя. Естественно, сначала нужно сдать на категорию С…

— Конечно, это правильно, — не стал возражать Прорехов, — когда в стране полный развал-схождение, без балансировки не обойтись.

Водитель почесал репу. Прежде к нему не применяли подобных сентенций.

— А я слышал, что вдоль всех дорог, по которым возят радиоактивные отходы, вырастает неимоверно высокий и породистый борщевик Сосновского, признался Артамонов.

— Никогда бы не подумал, — сообщил о себе водитель.

— Местные на отрезке Завидово — Клин называют это растение по-своему большевик Чайковского, — сказал Артамонов.

— Это почему же? — продолжал изумляться водитель.

— Наверное, потому, — предположил Артамонов, — что в Клину проживал вышеозначенный великий композитор.

Транспорт миновал конаковский пост ГАИ и, не снижая скорости, зашуршал по деревне Шорново. Слева нарисовался памятник Ленину. Ильич с присущей ему хитрецой выглядывал из засады на дорогу. В его глазах стыл извечный вопрос: «Как нам реорганизовать Рабкрин?»

— Да вы не стесняйтесь, — сказал водитель и подвинул пассажирам угощенье. Судя по набору импортных коробок, радиационные отходы, тикающие за спиной, следовали на Урал из-за бугра.

— Смотри-ка! — указал Артамонов на обочину, сплошь уставленную свиными головами на табуретках.

— Где-то я такое уже видел, — припомнил Прорехов. — По-моему, на Красной площади.

— Я всегда беру здесь свежанину, — признался водитель. — Дешевле, потому что без эпидемконтроля.

— И свинья, павшая от ложного бешенства под Бородино, легко сходит за здорового кабана, только что зарубленного в Дурыкине, — помог ему с продолжением Прорехов.

— Рассказик у меня зреет в голове, — поделился муками творчества Артамонов. — «Сто лет одиночества, или Свинья на обочине» называется. Главная героиня — молодая хавронья. Действие происходит на откормочном комплексе. Подслушав свинарок, хавронья, помещенная на откорм, завидующая и свиноматкам и хряку-делопроизводителю, узнает, что убойный вес — сто сорок килограмм. Она садится на мощнейшую диету и держится на комплексе не один десяток лет. Ее проверяют на предмет ящуров, поносов и прочих вазомоторных насморков, чтобы раскрыть тайну худосочности, но она здорова и живет себе припеваючи.

— Хороший сюжет, — проникся Прорехов. — Вот бы и людям установить убойный вес.

Водитель вздрогнул и спросил:

— А при чем здесь обочина?

— Обочина? Обочина ни при чем, — ответствовал Артамонов.

— Но она введена в название рассказа, — не отставал водитель.

— А чем свинья хуже пикника?! — вступился за друга Прорехов.

В Клину выкрашенный серпянкой Ленин был не в духе и с неосознанным подозрением щупал пустоту в полых карманах. Ему в глаза смотрел другой каменный Ильич — Чайковский. Площадь двух Ильичей — именовалась проплывающая за окном фуры местность.

В Солнечногорске Ленин скрывался, как в Финляндии, за шумоотбойной стеной, а в Зеленограде вообще не был виден с трассы. А вот в Химках…

— Смотри, сколько хичей, — сказал Артамонов. — Я слышал, они даже соревнования меж собой устраивают, кто дальше без денег автостопом доберется.

— Да никакие это не хичи, — выправил ошибочную мысль водитель и продолжил, как у себя дома. — Хичи голосуют, руки тянут, а эти глаза опускают. Это плечевые, дорожные проститутки, так сказать. С усиленной подвеской. Специально для российских дорог. Я иногда пользуюсь, очень удобно и, главное, недорого.

После Химок попутный транспорт уходил на МКАД в сторону Рязанского шоссе.

— Хороший ты мужик, — сказал Артамонов водителю на прощание. — Просто у нас очень другие дела.

— Ты уж извини, если что не так, — добавил Прорехов. — Мы дерзкие, но хорошие.

— Да ничего, бывает, — понятливо высказался водитель. — Я не в обиде.

— Ну, бывай, — пожали они ему руку и покинули кабину.

Вычислив, что автобусами долго, призывники изловили такси, чтобы достичь ДАСа засветло.

— Родись у меня сегодня дочка, я бы назвал ее Фурой! — сказал в сердцах Артамонов, стряхивая с себя радиоактивную пыль.

— Я а — Фугой, — признался Прорехов. — В честь большевика Чайковского.

Прорехов с Артамоновым долго совещались: посвящать Артура в завидовское дело или нет — все-таки государственная тайна и немалая мера ответственности. В конце концов решили открыться, поскольку государство, пусть даже и устремившееся в новое будущее, все равно ничто по сравнению с желанием потрепаться.

Артуру было рассказано все как есть. Накатив косуху коньяку, он принялся давить на сознание неверных.

— Значит, вы получили путевки в жизнь? — пытал он уставших друзей.

— Да, — отвечали те как завороженные.

— То есть вы учились не зря, а я — зря?! — бичевал он себя.

— Где-то так, — давали ему полную волю друзья.

— То есть вы умные, а я дурак?! — сделал ложный вывод Варшавский.

— Выходит, — согласился Прорехов. — А теперь про Дебору. Артур, я тебе это сообщаю только потому, что если начнет сообщать Артамонов, то получится драка. Итак, с Деборой тебя познакомил я, и поэтому отвечаю за последствия. Только ты не воспринимай все это текстуально. Пока ты раздумывал, Артамонов успел сводить ее в тапках на Академическую попить газировки. Сечешь? Потом они среди ночи смотались за котлетами на Аэровокзал. Разумеешь? Сам понимаешь, свет не ближний. Выслушали до конца соловья в зарослях на Кащенко. Врубаешься? Конечно, это не значит, что они тут же побегут в церковь, но маршруты их прогулок показательны, согласись. И мы пришли к выводу, что ситуация требует рокировки. То есть Артамонов берет Дебору себе в разработку, а ты, Артур, идешь на фиг, на фиг мелкими шажками. Я и сам по первости был не прочь приударить за ней, но я в этом плане безответствен как никто другой. И уж если Деборе выбирать из двух оставшихся зол, то свалить в сторону лучше тебе, Артур.

— Да я никогда на нее серьезно и не претендовал, — согласился с судьбой Артур. — Так, променад.

— Вот и я о том же, — сказал Прорехов. — Просто сам ты никаких точек в вопросе не ставил. И поскольку ты ей до сих пор ничего серьезного не предложил, предлагаю развести стороны документарно, — подвел он итог. Чтобы потом не было вопросов.

Результатом разговора стал передаточный акт в виде объективки: имя Дебора, возраст — 21, рост — 173, вес 63, основные типоразмеры 90-60-90, обувь — 36, волосы — каштановые, цвет глаз — зеленый, кожи — телесный, вредная привычка — совесть. Особые приметы — жатая юбка и красный батник. Через плечо — дамская сумка для товаров двойного назначения. И внизу подписи: сдал — принял. Варшавский — Артамонов.

— Нас забрасывают в информационное пространство, — сказал Прорехов в заключение, складывая бумагу вчетверо. — Это все равно что посылают на три веселых. Мы с Артамоновым, насколько ты помнишь, этот предмет особенно не учили. Лично я без подсказки не то что газету, листовку выпустить не смогу. А у Деборы — набор конспектов. Поэтому мы забираем ее в помощь. Это вынужденная мера.

— А Улька? — уколол Прорехова Варшавский. — Улька поедет с вами?

— Звать не буду, — признался Прорехов, — но если приедет, назад не погоню.

— Тогда я тоже с вами! — напросился Варшавский. — С вами хоть какая-то перспектива просматривается. А то в Якутске такая скука!

— Никто не против энтузиазма, — предупредил его Артамонов, — но ты понимаешь, с чем это будет сопряжено?

— Понимаю, — сказал Варшавский. — Ни с чем. Вы когда выезжаете на место?

— Завтра, — ответил Прорехов.

— Тогда я смотаюсь домой, — засуетился Артур, — быстренько заберу Галку — и к вам! Уходя от прошлого, я решил, что налево будет удобнее.

— Ты считаешь, что изобрел новое средство по уходу…

— Но вы же знаете всю эту историю! — сказал Варшавский. — С ней невозможно!

— По поводу своих судеб ты можешь не отчитываться, — предложил Прорехов.

— Но кого-то я должен взять с собой или нет? — кинулся оправдываться Артур. — Жилья вам, случаем, не обещали? Молодым специалистам полагается…

— Какие мы к черту специалисты?! — очень самокритично произнес Прорехов.

— Тем более, молодые… — добавил Артамонов.

Глава 4 НАЗНАЧЕНЦЫ ВСТУПАЮТ НА ВВЕРЕННУЮ ТЕРРИТОРИЮ

Шахматы, строкомер, толковый словарь, сборник кодексов — с таким набором средств Прорехов и Артамонов вступали во вверенный им регион. Кое-что из одежды, немного утвари: кофемолка, мини-кипятильник — вот и все хозяйство. Жизнь вынуждала подмять местность с минимальным боекомплектом. Подбор инвентаря был не случаен. Каждая единица имела свое значение, назначение и предназначение. Шахматы держали в тонусе мозговой ресурс, сборник кодексов напоминал о двойственности природы света, бьющего в камеру через маленькое окошечко, а словарь был необходим для толкования неоднозначных текстов людей при исполнении. Обе книги считались настольными.

Прорехов и Артамонов не глядя передвигали фигурки на магнитных подушечках и занимались каждый своим делом. Прорехов дочитывал сборник кодексов, все более укореняясь в мысли, что прямо сейчас его можно привлечь по любой статье. Хобби Артамонова было толще — «Советский энциклопедический словарь» под редакцией академика Прохорова. В качестве закладки Прорехов использовал свой трофейный металлический строкомер — в прошлом учебное пособие, которым при случае можно было и огурцы нарезать, и колбасу покромсать. А у Артамонова роль ляссе — чтобы не потерялась читаемая страница — играл двусмысленный галстук в виде килы, которая время от времени пружинисто вскидывала голову и угрожающе шипела.

Артамонов неспешно вглядывался в страницы и читал вслух колонку, относящуюся к месту назначения:

— До тридцать первого года — пристань на Волге, железнодорожная станция, население — четыреста одна тысяча жителей по переписи семьдесят седьмого года. Машиностроение — вагоны, экскаваторы. Текстильная, полиграфическая промышленность. Четыре вуза, в том числе университет, три театра. Трамваи. Возник в двенадцатом веке нашей эры, хотя ни одного живого свидетеля, который бы мог это достоверно подтвердить, до сих пор не найдено. С тысяча двести сорок шестого года — центр княжества. Отсюда в середине пятнадцатого века стартовал в Индию один знаменитый эсквайр.

— Давай без отсебятины, — сказал Прорехов. — Словом можно обидеть.

— Словом можно обидеть, а словарем ушибить! — не остался в долгу Артамонов.

— И помедленнее, я записываю, — призвал друга к степенности Прорехов.

— Нет проблем. В ты-ся-ча че-ты-ре-ста во-семь-де-сят пя-том го-ду, зачитал Артамонов по слогам, — город был присоединен к Московскому княжеству. Награжден орденом Трудового Красного Знамени…

— За что? — отвлекся от своего сборника Прорехов.

— За то, что отсоединился, естественно! Темнота! — было указано профану его место в историческом процессе.

— Раз так, то об этом факте надо срочно донести Макарону, — сообразил Прорехов. — Находка может стать хребтом его диссертации. Это ему как раз в тему.

Необходимо пояснить, что Макарон сверстал диссертацию задолго до поступления в аспирантуру. Единственным больным местом в его научном труде была тема — Макарон никак не мог с ней определиться. Конечно, доведись ему поприсутствовать на защите своей собственной диссертации, он бы придумал. Но время шло, материалы и библиографические изыскания пухли и получались настолько обширными, что придать им какой-то единый вектор становилось все невозможнее. В муках Макарон съедал батон за батоном. Выручил его случай. Как-то Макарон пошел сдавать древнерусскую литературу, и попалось ему «Хождение за три моря». Накануне Макарон вызубрил древние записки на старославянском, и, когда на экзамене стал выдавать текст наизусть, как тарабарское заклинание, преподаватель с поплывшими по лбу глазами предложил ему для простоты понимания как-нибудь осовременить текст, приблизить его к новейшей истории, рассмотреть в контексте развития словесности.

— Ну, а на чем же знаменитый путешественник вернулся из-за трех морей? — cпросил преподаватель Макарона.

— На подводной лодке! — осовременил текст аксакал. — На тростниковой! Взял там, в Индии, напрокат! — приблизил он историю вплотную к нашим дням.

У преподавателя отпала челюсть, и поставить ее на место смогли только в ветеринарной клинике.

…Электричка равномерно постукивала на стыках. За окном плескалось водохранилище. Местные жители пытались продать каждому пассажиру по вяленой вобле и всовывали рыбу в окна на полном ходу. Забирать товар было удобно, а расплачиваться — не очень. Да и что тут говорить, взимание денег за свой товар всегда связано с определенным риском, а тем более в переходный исторический период. Необратимый шок.

Началась проверка билетов. Обыкновенно это приводило к урежению случаев безбилетных проездов. Молодая билетерша, явно выходя за рамки обязательной программы, спросила о произвольном:

— Что это вы тут делаете, пьете, что ли? — Как будто иная локализация вообще не могла и предполагаться.

— Ну вот, пошла ревизионная корректура, — недовольно вздохнул Артамонов и отвернулся к окну.

— Поддерживаем отечественных производителей, — объяснил Прорехов, пытаясь наладить контакт. — Слыхали, указ вышел. О поддержке всего российского. И мы, как законопослушные граждане… сидим, поддерживаем…

— Не дурите мне голову! — засомневалась в истине высказываний кондукторша. — Быстро все убирайте!

— Мы и не дурим, — сказал Прорехов. — Просто играем в поддавки, пьем русского рецепта питье и захрустываем огурцом от старушки — все отечественное. Вы слышали, сейчас лозунг такой — покупайте российское! Вот мы и покупаем!

— Пить здесь запрещено! Разложились тут, видите ли! — подняла тревогу служащая. — Сейчас линейный наряд!

— Вызывайте! — не выдержал Прорехов. — С ними нам будет проще договориться!

— Не кипятись, пятачок, милиция здесь ни при чем! — приосанил его Артамонов. — Ты встань да повернись. Небритый, пиджак мятый, брюки без стрелок, туфли не блестят. Теперь понял?

— Что «понял»? — спросил Прорехов, не въезжая в затею.

— Просто девушка не видит в тебе никакой племенной ценности! Отсюда все проблемы, — объяснил Артамонов и включил спецэффект своего галстука.

— Не умничайте! — шарахнулась в сторону проверяющая.

— А вы хоть представляете, кто мы такие и куда едем? — теперь уже невзыскательно спросил Прорехов. — Если б знали, вы бы наверняка так не гоношились.

— Знаю я, куда вы едете, — выпалила ревизорша. — Есть у нас одно местечко! Туда всякий сброд ездит!

— А вот и не угадали, — смилостивился Артамонов, оторвавшись от окна. Мы едем выполнять триединую задачу. Знаете, что такое триединая задача? принялся он рисовать пальцем по потному стеклу. — Это когда трое не могут сделать то, с чем запросто справляется один. Так в словаре написано.

— Вас высадить надо! — сверкнула проверяющая строгими глазами.

— А вы сами, девушка, откуда? — попробовал прогнуться Прорехов.

— Какая разница?! — отмела происк казенная девушка, выказав стойкий клинический эффект.

Наступила менопауза.

— Разницы никакой, просто смазываете первое впечатление, — вздохнул Прорехов, потому что все его помыслы противились ситуации. — А может, нам жить вместе!

— Если сейчас же не уберете, я иду за нарядом милиции! — все больше воодушевлялась кондукторша.

— Вы бы лучше присели к нам да поговорили за жизнь, чем вот так принародно шуметь, — пригласил Прорехов к столу служивую даму. — Вы же видите, что это не карты, а шахматы.

— А вот это — тоже шахматы?! — ткнула она в бутылку. — Если вы сейчас же не прекратите, я доложу о вас начальнику поезда!

— И этим окажете ему большую честь! — сказал Артамонов, поправив нагрудные ромбы на лацкане, и вернулся к брошенному разговору с Прореховым. — И, что самое интересное, он лично подписал указ об этом!

— Кто? — спросила девушка, наделив ответчиков суперответственностью. Какой указ?

— А как вас зовут? — поймал ее на интересе Прорехов. — Если признаетесь, и я скажу, какой указ! И даже открою, каким он был набран шрифтом.

— Енька, — ответила девушка.

— Коринна, — сказал Прорехов. — Звучит, как песня.

— Коринна? — переспросила контролерша.

— Шрифт так называется. А указ — о присвоении городу своего имени, пояснил он девушке в форме акцессорного правоотношения и далее обратился к Артамонову: — Давай сыграем нормальную партию, — отвернулся он от судьбы, и начал заново расставлять шахматы. — Население, видишь ли, не признает поддавки.

— А кто против? — не стал перечить Артамонов.

Получив ответы на поставленные вопросы, девушка проследовала дальше по вагону.

— Только ты успокойся, — сказал Артамонов Прорехову. — Ну не получилось снять девушку прямо на марше, что поделаешь. Не совладал, не возобладал, такое бывает

— Действительно, — безропотно принял вес кручины Прорехов, как безмен. — Хотя жаль, на первый взгляд очень даже ничего… Енька, значит…

— А я никак не пойму, зачем переименовывать? — заговорил параллельно Артамонов, окунувшись в прерванный проверкой разговор. — Это мошенничество! Сделай что-нибудь свое и называй в свою честь!

— Все правильно, — встал с ним бок о бок Прорехов. — Каганович так и сделал. Он не поленился и, как только начали строить московский метрополитен, тут же присвоил ему свое имя. На всякий пожарный. Представляешь, был бы сейчас — Московский ордена Ленина, ордена Трудового Красного Знамени и ордена Великой Октябрьской Социалистической Революции метрополитен имени Кагановича…

— Неплохо звучит. Шах! — объявил Артамонов.

— Ослеп, что ли! — тормознул его Прорехов. — Открываешь своего короля! Настолько мы развлекли кондукторшу, что про билеты забыла.

— Население, — продолжал Артамонов чтение словаря, — полтора миллиона человек. Из них треть — пенсионеры. Регион находится на водоразделе, испокон веков оттуда уходила молодежь, а в обмен получала отправляемых в ссылку за 101-й километр персональных пенсионеров. Один процент от общего числа жителей — интеллигенция. Негусто, прямо скажем. И ревизорша нам это только что продемонстрировала. Работать придется без поддержки интеллекта, без всякого расчета на понимание. Причем в крайне стесненных условиях — площадь региона всего 85 тысяч квадратных километров. Это всего две-три Швейцарии примерно. В последний раз высшее лицо государства посещало местность в 1963 году. Забытый богом край. Депрессивный регион, один из самых отсталых в России. Но для Водолеев — чем хуже, тем лучше. Двадцать две тюрьмы, восемь СИЗО, семь детских приемников, пять приютов, три публичных дома. Поверхность, в основном, равнинная, на западе — возвышенность. Одна-одинешенька. Средняя температура января — минус одиннадцать, июля плюс семнадцать, доминирующая культура — лен. Осадки — семьсот пятьдесят миллиметров в год.

— Не маловато ли будет? — по-деловому, как на планерке, спросил Прорехов.

— Чего? Осадков? — попробовал уточнить Артамонов.

— Нет, публичных домов.

— Сколько есть, — развел руками докладчик.

— Сто сорок два памятника Ленину в полный рост, сто сидячих, восемьдесят бюстов, — продолжил заочное знакомство с регионом Артамонов, шесть лепнин Крупской, сто сорок семь постаментов Калинину, шестьдесят три Марксу, скульптурная композиция Маркс, целующий Энгельса по случаю завершения первого тома капитала, — одна, десять памятников Пушкину, пять Салтыкову-Щедрину, Крылову и Жукову — по одному экземпляру, девушек с веслом — сто десять, без весла — десять, без весла и без головы — девять, девушки без ничего вообще учету не поддаются, лепнин северного оленя — сто тридцать две…

Объявили конечную остановку. Пассажиры бросились стягивать узлы и сумки с багажных полок. Возникла опасность получить по голове мешком. Когда народ сидел, казалось, что в вагоне свободно, но как только все бросились в тамбур, желая выйти первыми, стало ясно, что в вагоне ехало втрое больше положенного.

— Граждане пассажиры, при выходе из вагона требуйте полной остановки подвижного состава! — посоветовал Прорехов, прикрывая шахматную доску от погрома. — Кажется, приехали. Пакуемся?

— Куда спешить? — тормознул его Артамонов. — Давай доиграем.

— Какой «доиграем»? — отмахнулся Прорехов. — Тебе через ход — мат!

— Не скажи, пятачок! Как минимум полчаса я еще продержусь, — не принял условий Артамонов, но предложил обсудить ситуацию. — Что-то я в последнее время проигрывать стал.

— Надо менять дебют, — вскрыл его проблему Прорехов, — мне больше тебе нечего посоветовать.

— Ни за что! — не согласился Артамонов. — Я доведу его до ума. И тогда ты поймешь, в чем его сила!

— Странно, что оркестра нет, — удивился Прорехов, оглядывая перрон.

— И виватного канта никто в нашу честь не выводит, — продекламировал Артамонов.

— Я считаю, регион не готов к нашему приезду, — сделал вывод Прорехов.

— Не возводи напраслину! — предупредил его Артамонов. — Может, его представители затаились.

Поток пассажиров затащил назначенцев в подземный переход. С потолка и стен перехода текла вода, под ногами хлюпало. Швеллеры для подъема детских колясок были смонтированы так круто, что молодые мамы по три раза скатывались назад вместе с колясками и поклажей. Прорехов поставил на землю свою сумку и открыто залюбовался жанровыми сценами бытового альпинизма.

— Да, есть еще ягоды в ягодицах! — заключил он свое первое серьезное исследование подведомственной территории и уже на полном серьезе добавил: От красоты нынешних российских телок просто волосы стынут в жилах!

Тут же строился новый железнодорожный вокзал в виде перевернутой с ног на голову буквы Н. Часы на башне показывали попеременно то 12 градусов мороза, то полночь, как в Петропавловске-Камчатском.

В целях визуальной рекогносцировки агенты ползучей информатизации двигались к гостинице пешком. Так было легче заполнить маршрут. Город был весь перерыт. Вскрытые теплотрассы, как разошедшиеся секционные швы, обнажали внутренности, трубы, как шунтированные сосуды, лежали выдранными из земли. Похоже, с зимы. В отверстые траншеи этого свинороя медленно сползали малые архитектурные формы и оборудование детских площадок. Груды мусора, подготовленные к вывозу, вновь растаскивались нуждающимися. Прошипели несколько открытых канализационных люков с кипятком. Обойдя их стороной, назначенцы двинулись дальше.

— Именно поэтому слово «загородная» у нас лексически лучше сочетается со словом «свалка», чем со словом «вилла», — сообщил Артамонов. — Надо не забыть продать идею Макарону. Для диссертации.

— Паршивый городишко, — хмыкнул Прорехов. — Грязный.

— Придется лотерею проводить, — подытожил предварительный осмотр Артамонов.

— Какую лотерею? — насторожился Прорехов.

— Экологическую, — просто сказал Артамонов.

— Правильно! — одобрил идею Прорехов

. — И всю прибыль пустить на очистку города! На этом можно сделать приличное реноме!

— Во-первых, при социализме не бывает ни реноме, ни прибыли, — осадил его Артамонов. — Прибавочную стоимость вводят в расчеты только капиталисты. Во-вторых, ни копейки прибыли нельзя направлять на уборку города. Пусть канализацию чистит тот, кто ее забил, — продолжил перебитую мысль Артамонов. — Просто с помощью лотереи мы соберем первоначальные деньги для рывка.

— Тогда нужно сделать лотерею беспроигрышной, — как мог, снабжал беседу вариантами Прорехов, — чтобы привлечь побольше участников!

— У тебя не мозги, а трехпроцентный раствор! — начал распаляться Артамонов. — Лотерея, наоборот, должна быть безвыигрышной! — По сложившейся традиции все свои замыслы, не созревшие для воплощения, он опробовал на Прорехове.

— Теперь, когда ты получил два взаимоисключающих высших образования, признался Прорехов, — я вконец перестал тебя понимать.

— А что тут понимать? — бросился объяснять Артмонов. — Комбинаторика и геометрическая прогрессия — страшные вещи! Помнишь, в сказке шах погорел, когда ему предложили рассчитаться за услугу зерном. На каждую последующую клетку шахматной доски нужно было положить в два раза больше зерен, чем на предыдущую. Всего в два раза. Но на шестьдесят четвертой клетке должны были стоять уже эшелоны зерна. Невообразимо. В голове у рядового слесаря большие цифры не помещаются. Так и с лотереей. Если в систему ввести два дополнительных параметра, которые завязаны на трех предыдущих, то вероятность угадать или выиграть становится равной единице в минус сотой степени. Другими словами, чтобы угадать задуманное при условии, что в лотерею будет играть все население Земли, необходимо, чтобы оно, это население, равнялось ста миллиардам!

— Ужасный ты человек, — сказал Прорехов. — Но здесь, когда должны быть задействованы миллиарды человек, с наскоку нельзя. Это дело надо как следует обсудить, устаканить.

— А вот это неплохо сказано, сынок! — оценил идею Артамонов.

Прогулочным шагом друзья дошли до гостиницы «Верхняя», где и поселились…

— Хорошо, хоть не нижняя, — утешился Артамонов. — На болоте я бы не смог.

Ландыши-светильники у входа в гостиницу создавали иллюзию уюта. Прилавок администратора был сдан в аренду коммерческому магазину. «Recepcion», — было написано углем на фанерке над каморкой под лестницей, поэтому оформить поселение дежурная предложила прямо в вестибюле.

Номер, предложенный назначенцам, выходил окнами на Советскую улицу. Кафе «Старый чикен» в подвальчике на противоположной стороне улицы бойко торговало цыплятами-гриль. Правее постукивала шарами бильярдная — судя по стоявшим у входа нескольким иномаркам, ставки там ходили немалые.

Прижавшись вплотную к оконному стеклу и до упора закосив глаза влево, можно было видеть, как на одноименной площади Ленин, вытянув руку, ловил тачку. Туда же, влево, тянулись и цветочные ряды, которые начинались влажными цинниями и заканчивались у самого цоколя памятника пластмассовыми букетами для ритуальных обрядов и процессий.

Бросались в уши и въедались в желчный пузырь трамваи. Они заглушали даже музыку в ресторане на первом этаже. Стоял такой грохот, будто рельсы пролегали по гостиничному коридору, головы жильцов безудержно тряслись от их соседства, как будто лежали не на подушках, а на телегах.

— Трамваи придется убрать из города, — заявил Артамонов, — я долго не выдержу.

— Вот станешь депутатом и уберешь, — спокойно сказал Прорехов.

В водопроводных кранах номера присутствовали обе воды — горячая и теплая, был исправен телевизор и даже работал телефон. Так что — никаких претензий. Календарь на стене имелся. Правда, прошлогодний, но это не меняло дела. Какое тысячелетье на дворе — существенного значения не имело.

Полистав телефонный справочник, Прорехов привел оперативные данные по объекту:

— Пять газет и три банка.

— Да, нестыковка вышла, — призадумался Артамонов. — Денег может оказаться недостаточно.

— В смысле? — насторожился Прорехов.

— Ну, чтобы разорить пять существующих в регионе газет, — подсчитал Артамонов на ходу, — трех банков может не хватить.

— Тогда придется поработать головой, — обусловил положение Прорехов.

— Завтра осмотримся, познакомимся с городом. Потом зарегистрируем фирму и приступим к проведению лотереи, — набросал план Артамонов. — А сегодня давай совершим акт вандализма над советской действительностью! Сходим в гостиничную сауну, вылежимся как следует между пивом и воблой, — сказал он и постучал по столу рыбьим сухостоем, — потом красиво и беззаботно поменяемся пиджаками и пойдем в кафе. Учиним там ужин с отрывом от производства, дадим на чай вышибале, красиво выпьем подпольной «Хванчкары», бесперспективно поболтаем с первыми попавшимися девушками, дадим на чай официантке, потом пешком вернемся домой, ляжем вот в эти стоячие простыни и выспимся. А наутро разведем тут полнейший бардак и никогда больше не будем пытаться его устранить.

— Я — за! — согласился Прорехов.

— Значит, кворум, — подвел черту Артамонов.

Заперев номер на два оборота, они отправились на первый этаж погреть кости, после чего стали перемещаться ближе к подвальчику.

Из «Старого чикена» потягивало холдингом на паях. В этом подземном кафе, под которое было переоборудовано пыточное в прошлом место, витали запахи всех известных в мире кухонь. Ради экономической безопасности владельцами заведения были предприняты небывалые превентивные меры против воровства — все стулья и столы были привинчены к полу мощными корабельными шпильками. Торговая точка располагала несколькими залами, оборудованными одинаковыми металлическими столами, похожими на разделочные. Основным считался гриль-бар с невообразимой толчеей. В левом крыле подземелья имелись залы моченостей и копченостей, отдел «соки-воды» и несколько стоек с шаурмой, лавашами и другими колониальными товарами. Спиртопитейные возможности в холдинге отсутствовали, потому что «Горби» наложил полные штаны вета на излишнее производство алкоголя в стране. В моду вошли безалколгольные свадьбы с последующим непорочным зачатием. Очереди у винных магазинов, в которых Прорехов плавал как рыба в воде, стали называться «петлей Горбачева». В Крыму вырубили все виноградники с лозой «Черный доктор». Хранитель виноградников — потомок бывшего владельца — повесился. На восстановление винограда с прежними винными качествами потребуется триста лет. Поэтому все триста лет вино с этим именем обязательно будет поддельным, объяснял Прорехов друзьям правила виноделов и, как фокусник, достал откуда-то бутылку с соответствующей этикеткой. Президент наложил вето и сам влетел. Когда произошел Михаил Сергеевский посад на Форосе, президент, говорят, покупал у охраны спиртное по очень высоким ценам.

— Как приятно иногда вот так посидеть поничего понеделать, — сказал Прорехов, занимая свободный стол. — Хоть раз в жизни!.

Пока глумились над действительностью, переходя из частичного улета в полный отпад, в городе вершилось событие, о котором предупреждал куратор: в типографии за углом готовились к печати пять газет с одинаковым сообщением на первой полосе — оно гласило, что в связи с многочисленными обращениями граждан грядет переименование города.

Акт вандализма был совершен полномасштабно. На следующий день Прорехов с Артамоновым встали только к двенадцати.

— Процесс вживания в чужеродную среду достаточно непрост, — с трудом произнес неоперабельный Прорехов, пытаясь выправить голову рублеными мыслями.

— И, тем не менее, он пошел, — помог ему завершить высказывание Артамонов.

— Да уж.

— Напитки, как и лыжную мазь, надо уметь правильно подобрать, — заметил Артамонов, удачно отказавшийся вчера от местного розлива «Наполеона» на посошок.

Обменявшись любезностями, друзья принялись за составление Устава фирмы. Понятно, каким дремучим должен был получиться Устав, если пива смогли раздобыть только к вечеру.

— Ах, так! — угрожающе кусал авторучку Артамонов. — Тогда и мы поизгаляемся!

— Если здесь за флаконом светлого надо ехать к старухам на вокзал, как мог, помогал ему Прорехов, — тогда и мы давай введем в Устав пунктик о достраивании долгостроев и об использование пустырей для организации спортивных площадок!

— Спортивные площадки для отвода глаз, что ли? — не понял Артамонов.

— Для отвода земли, почему же, — прикинулся обиженным Прорехов.

— Итак, пятачок, — подытожил Артамонов наброски, — пишем: скупка земли фиакрами.

— Может быть, акрами, а не фиакрами? — пожелал поправить писаря Прорехов.

— Насколько я знаю, акрами у нас землю пока не продают, — сказал Артамонов. — Земля все еще принадлежит государству. А вот фиакрами — сколько угодно. Таким образом, государство как бы выказывает нам свое «фи» по поводу частной собственности на землю.

— Что верно, то верно, — согласился с ним Прорехов. — Тогда давай введем в Устав один пунктик и для меня, поскольку я намерен стать публичным политиком.

— Давай, — уселся поудобнее Артамонов. — Какой?

— Платное произнесение речей, — сказал Прорехов, — в местах общественного пользования и массового скопления людей.

— Как скажешь, записываем… — строчил Артамонов, — массового оскопления людей…

— Скопления, — поправил его Прорехов, — а не оскопления.

— Извини, не подумал, — спохватился Артамонов. — Действительно, что это я? Идет массовое оскопление, а тут ты со своей платной речью в публичном месте. У комиссии при регистрации предприятия могут возникнуть вопросы…

— Вопросы возникнут и сникнут, а Устав останется, — сказал Прорехов. Мы его пишем не под дядю. Нам по нему работать, и мы должны чувствовать себя в нем как рыбы в воде. Не мне тебе объяснять. Надо предусмотреть все.

— Логично, пятачок, — потирал руки Артамонов, радуясь тому, как все удачно складывается. — Идем дальше, следующий раздел — культмассовое пространство. Чего бы такого туда забить?

— Можно ввести выставочную деятельность, — подсказал Прорехов, продажу с молотка работ местных художников. Или что-нибудь в этом роде.

— А почему, ты считаешь, именно с молотка? — решил уточнить Артамонов.

— Современных авторов начнут покупать, когда они помрут, — вскрыл смысл своей затеи Прорехов. — Был у меня случай. Приходит к нам в редакцию один знаковый поэт и спрашивает, не напечатаем ли мы его. «Отчего не напечатать? — говорим мы. — Если стихи хорошие — напечатаем». — «Видите ли, — говорит он, — тут есть одна тонкость». — «Какая?» — спрашиваем. «Дело в том, что я еще не умер», — сказал он вполне серьезно.

— Ну и что, напечатали? — заинтересовался случаем Артамонов.

— Конечно, нет.

— Почему? — посочувствовал поэту-неудачнику Артамонов.

— Сам посуди, — наклонил его в суть Прорехов. — Стихотворение называлось « И был даден нам месяц январь». Хотя внешность у поэта была совершенно непреднамеренной. Мы выдали ему рецензию с колес. «Вы думаете, сказали мы поэту, — что с помощью таких загогулин вы поднимаетесь до уровня поэтической метафоры?! — «Да, думаю», — ответил поэт. — «Ни хера!» — сказали мы.

— А кто это — вы? — не поленился уточнить Артамонов. — Кто вместе с тобой корчил из себя рецензента?

— Начальник ПТО, — признался Прорехов.

— Тогда ясно, — сказал Артамонов. — В суете мы забыли вставить в Устав основное — проведение экологической лотереи.

— Экология — отличная вывеска, — похвалил Артамонова за находку Прорехов.

— И еще — взятие кредитов, — напомнил Артамонов. — Этот пункт необходимо ввести в основные виды деятельности.

— Взятие кредитов — это право любого юридического лица, — внес правку Прорехов, — а не уставная прерогатива.

— Ничего ты не понял, пятачок, — чуть не обиделся Артамонов. — Взятие кредитов — не как реализация права любого субъекта хозяйственной деятельности, а как аспект деятельности. Кто-то выращивает молоко, шьет сапоги, а кто-то берет кредиты. Постоянно и всегда. Работа такая — брать кредиты, понимаешь? Ведь тот, кто сидит на паперти, не рассчитывает посидеть годик, напросить на жизнь — и бросить дело. Он сидит постоянно, и никому в голову не приходит, что это неправильно. Ему дают деньги потому, что его идея — сидеть и брать — общепризнана. Поэтому взятие нами кредитов надо сделать общепризнанным.

— Хорошо бы не забыть основополагающий пункт — издание газеты, вспомнил Прорехов.

— Это само собой, — заканчивал писанину Артамонов. — Ну вот, теперь, кажется, все.

— Разве что садово-огороднической деятельности добавить на сладкое, подыграл Прорехов.

— А почему не добавить? — калякал Артамонов. — Пока все еще в наших руках. Плодово-ягодной, говоришь? Записываем.

Устав сочиняли неделю. Насилу дошли до раздела «Ликвидация предприятия». В разгар прений по этому животрепещущему пункту приехал Артур с якутской девушкой Галиной.

— О! Какие люди! И без охраны! — поприветствовали гостей первопроходимцы.

— Привет, подельники! — был взаимно вежлив Варшавский. — Нам достался угловой номер на третьем этаже, — сообщил он. — Пойдем, совершим купчую, пока воду не отключили.

— Гал, тебе Артур никак золотые горы наобещал? — поинтересовался Прорехов. — А? Признавайся!

— А что? — не сдавалась якутянка. — Может, и пообещал.

— Его фильтровать надо, — вскрыл Артамонов внутренности Варшавского. Кинуть солнечный Азов и примчаться сюда в дожди и туман быстрее Деборы и Ульки — для этого надо было иметь серьезный стимул. Не так ли, Артур?

— А что, разве здесь нет перспектив? — выкрутился Варшавский. — По крайней мере, «комок» при входе в гостиницу я видел основательный. Не знаю, как по вашей, а по моей линии перспективы здесь точно налицо.

— Честно говоря, мы ничего подобного не обнаружили, — по поводу то ли перспектив, то ли «комка» высказался Артамонов.

— Лично мне местность нравится, — продолжил Варшавский. Он всегда говорил с такой интонацией, будто выпутывался из положения.

— А мне пока не очень, — не стала врать Галка.

Галка сопровождала Варшавского со школьной скамьи. Артур женился, разводился, а она за счет малых народов Севера осваивала Европу сопровождала экскурсии по линии интуристического ведомства «Спутника». При этом она профессионально вязала чулки, играла на хамузе, вырезала фигурки из моржового клыка и легко выжигала по оленьим шкурам. Национального шарма в ней было с избытком — черные с блеском волосы, восточный разрез глаз, высокий голос и тяжелая, как у божка, фигура. Ее крупные звонкие зубы были настолько выразительны, что казалось, будто контуры своих нэцке она выводит зубами, а не резцом. Однажды она вырезала человечка — руки по швам, без лица и без головы — и послала на выставку под чужим именем. Фигурка заняла первое место, но приз Галка не получила — не смогла доказать, что изделие сотворила она. Одевалась якутянка дорого, с наворотами — под синюю юбку надевала синие туфли, а клетку на одной половине костюма дополняла полоской на другой, в узоре ткани предпочитала поперечную исчерченность, чтобы у любопытного рябило в глазах и не возникало желания отыскивать недостатки в фигуре и во внешности. А случись выпить, накатывала она тоже по национальному признаку. Во время одной из вылазок на природу, гуляя по мелководью, Галка неуловимым движением схватила костлявого ротана, запрокинула голову, молниеносно отправила рыбку с потрохами в свой зев и вмиг зажевала. Европа осталась с носом.

— Ну ладно, мы примем ванночку с дороги и сразу к вам, — сказал Артур.

— Может, сначала добьем Устав? — предложил Прорехов. — А уж потом разные льготы. Нам же всем его подписывать. Мы тут работаем в попе лица, а он, понимаешь ли, — сразу под теплый душ! И на этом вы хотите построить партнерство во имя мира?! Моему возмущению нет предела!

— А что его сочинять, этот ваш Устав?! — весело сказал Артур. Запишите для меня простенько, но каллиграфическим почерком: съемка фильмов, подготовка телепередач, создание студии.

— Не много ли будет? — повел игру на понижение Артамонов.

— В самый раз, — уверил честную компанию Варшавский. — Мы договорились с Галкой, она поможет.

— Знаем мы эти твои масонские штучки, — сказал Артамонов, — вбросишь для потехи пару уток, а мы потом занимайся.

— При составлении Устава главное — не ожесточаться, — проявил предельную полезность Артур.

— Вот именно, — сказал Артамонов.

— Хорошо, — согласился Артур, — я выберу, где ужаться. Я снимаю свои требования к почерку. А остальное — будьте добры…

— Как скажешь… записываем, — положил все на бумагу Артамонов.

— Сейчас ехали в электричке и подслушивали разговоры, — признался Артур. — Люди везут в Москву парнуху — свежее парное мясо, а на вырученные деньги затариваются ливерной колбасой. Парадокс. Я так и не уловил смысла обмена.

— А вот когда начнешь на принтере визитки печатать — уловишь, спрогнозировал Артамонов.

— Всюду по дороге предлагают колбаски из вареной картошки, а я бы съел сейчас клубень из хорошего мяса или курочку хлеба, — не циклясь на подколе, допел о своем внутреннем Варшавский. — Хочу пищевых добавок!

— Если ты считаешь, что наша кармическая задача — кормить тебя, то мы будем делать это долго и беспрекословно, — сказал Артамонов.

— Ты глубоко ошибаешься. Здесь не группа продленного дня, — объяснил Прорехов. — Хотя, впрочем, я и сам не прочь поцедить какого-нибудь планктону, а то вчера под видом деликатеса местные рестораторы сбыли нам замшелые ноздри лося и вынудили залить все это клубничным ликером. Прикинь, после водки клубничный ликер!

— А не завалялось ли у вас чего-нибудь попить для дамы? — спросил Варшавский.

— С утра оставался где-то баллон джин-тоника. — Артамонов осмотрелся по сторонам. — Но, похоже, Прорехов уже всосал его с молоком матери! ненамеренно сдал друга подельник.

— Тогда мы пошли, — засобирались якуты.

— Погодите, нам осталось немного

дать название фирме, — тормознул гостей Прорехов. — У меня, конечно, есть мнение на этот счет, но я с ним не согласен.

— А мое мнение вы знаете, — сообщил Артур, — лишь бы не «Пейс оф бэйс» и не «Первый часовой завод».

— Правильно, здесь нужно без закидонов, — придал нужное направление дебатам Артамонов, — чтобы название отображало идею.

— Как, например, «Serla» — финская фирма по производству туалетной бумаги, — первое, что пришло в голову Прорехову.

— Где-то так, — подтвердил Артамонов. — Имя — это очень серьезная штука. Попробуйте зарегистрировать фирму без названия — у вас ничего не получится. По Конституции, право на название является неотъемлемым правом субъекта. Название — это средство индивидуализации структуры в общественной жизни и гражданском обороте, — читал Артамонов по словарю академика Прохорова.

— Вот как? — притих Варшавский. — Я вижу, вы тут без дела не сидите.

— А со мной казус приключился, когда я сдавал английский, — продолжил мысль Артамонов. — Я не смог перевести старошотландскую идиому «rent all». Как выяснилось, это очень красивое выражение. Оно обозначает отдушину, просвет в облаках. Причем необратимый просвет, просвет навечно, так что небо уже больше никогда не заволочет тучами.

— Или не заволокет? — спросил Прорехов.

— А как правильно? — напрягся Варшавский

— Не помню, — отмахнулся от них Артамонов. — А буквальный перевод идиомы звучит еще прекраснее: «все схвачено».

— Так прямо по-английски и назовем? — уточнил Варшавский.

— Можно и по-русски — Ренталл, — сказал Артамонов. — С двумя «л» в конце. И пусть мучаются.

Название прошло. Оно несло в себе тайный смысл.

— Решение принимается методом аккламации, — объявил Прорехов, — без голосования и подсчета голосов, на основании аплодисментов.

— Теперь и я желаю получить ударный паек нитрофоски! — потянулся Артамонов. — Ну что, улусные люди, — обратился он взбодренно к Галке с Артуром, — хватит устраивать тут тундровые советы! Топайте купаться — и резко ужинать!

— А хотите анекдот? — тормознул якутов Прорехов.

— Только быстро, — зависли они на минутку на пороге.

— Быстрее некуда, — заторопился Прорехов. — Большое или маленькое государство Израиль? — спрашивает сын папу. — Конечно, большое, — отвечает папа, — иначе бы его назвали Изя.

— Пять баллов, — сказала Галка.

Бригада рабочей гарантии, усиленная двумя новыми членами, отправилась перекусить в «Старый чикен», поскольку больше было некуда. Официальное отсутствие в кафе алкогольных напитков было не единственным минусом — за прослушивание музыки, как и за бутлег, на входе взималось какое-то количество рублей.

— У нас двое глухих, — показал Прорехов на Варшавского с Галкой. — За них платить?

— Спрошу у администратора, — буркнул бармен и нырнул в подсобку.

Вскоре Артур с Галкой в результате подпольного процесса накачались персональной клюквенной из-за пазухи и подозвали бармена.

— А сколько стоит вырубить всех этих ваших Шариковых?! — полез в карман за мелочью Артур. — Мы тут пришли перекусить, а вы нас попсой кормите.

— Спрошу у… — вновь изготовился бармен и тут же осекся. — Но вы же глухие!

— От вашей музыки и прозреть можно! — сказал Артур.

— Ну, а что вам поставить? — спросил бармен.

— Им бы что-то такое нечтовое, нетутошнее, — попросил за товарищей Артамонов.

— Было бы так, — размечтался Прорехов, — пусть бы после плохой песни у певца выпадала грыжа. Поешь и боишься — выпадет грыжа или не выпадет. Небось, из кожи бы лезли вон, старались, и пошли бы, потянулись потихоньку на сцену профи…

— Неплохая рацуха, — сказал Артамонов, — А то действительно, самыми глубокомысленными местами во всех этих текстах являются запятые перед что. И подозвал бармена. Обнажив из-под кепки бритую голову, Артамонов объяснил ему прописные истины: — Дело в том, что мы поселились неподалеку и, похоже, станем вашими постоянными клиентами. Пока мы не заводим разговоров о скидках или абонентском обслуживании, к этому мы вернемся позже. Сегодня мы пришли сюда перебазарить о судьбах страны, а решать ее участь под такие синглы… так и беду накликать можно…

— Сейчас все устроим, — залебезил бармен. — Так бы сразу и сказали.

Порционные блюда, которыми потчевали в подвале, давали о себе знать настолько долго, что все кооперативные туалеты в округе подняли входную плату.

— Не вижу логики, — жаловался на тупизм Прорехов, — пьем соки по пятьдесят копеек, а ссым в кооперативном сортире по рублю!

Наутро по хорошей погоде зарегистрировали малое коммерческое предприятие «Ренталл». Комиссия задала всего несколько вопросов по хорошо скроенному Уставу.

— Вы что, действительно собираетесь использовать пустыри и долгострои? — спросил председатель.

— Действительно, — ответил Артамонов, — и не только пустыри.

— И не только долгострои, — добавил Варшавский.

— И не только использовать, — сказал Прорехов.

— И не только действительно, — оставалось вставить Артамонову.

— И вот тут у вас ошибка! — заметил председатель, радостный оттого, что нашел, за что зацепиться. — Написано: «проведение лотереи». Нужно штришок над буковкой и поставить, чтобы «й» получилось — «лотерей».

— Не нужно. Здесь все правильно, — пояснил Артамонов. — Мы проведем лотерею только один раз.

— Как это так? — не поняли остальные члены комиссии.

— Туалетная бумага «Serla» разовой бывает? — спросил их Артамонов.

— Бывает, — ответил кто-то из комиссии.

— Почему же в таком случае не может быть разовой лотерея? — поставил он в тупик регистрационную комиссию.

Комиссия не нашлась, что ответить. Неясности иссякли. Регистрация малого коммерческого предприятия «Ренталл» прошла на редкость буднично, хотя новость тянула на то, чтобы быть переданной ведущими мировыми информационными агентствами по всем каналам.

— Малыя и белыя, — сказал отвлеченно Прорехов на выходе из здания администрации. — Теперь придется работать вчистую. Никакой черноты!

— Как получится, — не стал зарекаться Варшавский.

А когда вовсе покинули администрацию, Артамонов подвел итог.

— Ну, вот, метрики, кажется, выправили, — листанул он бумаги. Свидетельство о регистрации номер двадцать девять. А Устав мы будем исполнять настолько примерно, что всем станет от этого дурно!

Глава 5 СТЕРХИ КАК СИМВОЛ ЛОТЕРЕИ

Приступать к задуманной информационной диверсии, не имея начального капитала, было так же нелепо, как выходить на минное поле без сменной обуви. Издание первой в регионе частной газеты, не говоря уже о независимом телеканале, требовало несусветных денег.

— Надо позвонить вашему куратору, — предложил Артур выход из стартового затруднения. — Вы же говорили, что он оставил телефон для связи. Так и давайте им воспользуемся. Позвоним и сообщим: так, мол, и так, монеты под ваши перспективные задумки требуются уже на данном этапе! Поскольку не на что покупать оргтехнику! — обнародовал он грамотный, с его точки зрения, ход.

— Не части! — осадил его Артамонов и напомнил о служебном положении. Нам же четко объяснили: обращаться за помощью только в крайних случаях. А еще лучше — вообще не обращаться.

— Если наша, так сказать, вышестоящая организация не может дать безвозмездно, пусть даст в долг, — не унимался и заходил то с тыла, то с фланга сам-Артур. — На их деньги мы провернем крупную торговую сделку и рассчитаемся из прибыли.

— Какая, к черту, сделка?! Применительно к нашим масштабам твой торгашеский опыт слишком мелок! — опустил Варшавского Прорехов. — Мне больше нравится идея Артамонова учинить лотерею. В ней меньше выспренности.

— Насколько я знаю, лотереи вообще-то запрещены, — усомнился Варшавский в правильности альтернативной идеи. — На них, как и на водку, монополия государства. Они приравниваются к азартным играм. Разрешения никто не даст, это точно, — безапелляционно заявил он в довершение.

— Законодательство не дает точного определения азартным играм, акупунктурно заметил Артамонов. — А значит, имеется лазейка. Здесь можно поискать щель в законодательстве.

— Как это — «поискать щель в законодательстве»? — не понял Варшавский. — Самим сунуть голову под усечение?!

— Лотерею не обязательно называть прямо в лоб — лотереей, — пояснил Артамонов. — Пусть это будет, например, негарантированная поставка дефицитных товаров. Люди выдадут нам задатки в виде оплаты за билет, а мы попытаемся поставить им товар. Это не значит, что мы поставим всем. Счастливчики получат его, а проигравшие откажутся от задатка, и он останется у нас. Здесь масса вариантов.

— Какие к черту варианты?! Страна зажата до писка! С лотереей в такую задницу влезть можно! Вы что! Масса вариантов!.. — иронично произнес Варшавский. — Попробуй, найди.

— Ты же находишь, — еще раз напомнил ему о фарцовой жизни Артамонов. Занимаешься перепродажами, в то время как спекуляция все еще не приветствуется государством, — саданул он ему по больному.

— Я занимаюсь камерно, — легко оправдался сам-Артур, — а вы хотите выступить площадно. Это разные вещи. Я не понимаю, какие ходы можно найти в таком случае?

— Очень просто: берешь сборник кодексов, — Артамонов раскрыл настольную книгу, — и вперед!

— Нас передавят, как мух! — продолжал переживать Варшавский, будто увидел себя на паперти, и отвел в сторону протянутую Артамоновым книгу.

— Что посмеешь, то и пожнешь! — сказал Артамонов. — Главное отважиться.

— Это все энциклики для римского папы! — зашелся сполохами Артур. — А нас подавят!

— Ты излишне переживаешь, — успокоил его Артамонов. — У нас в Уставе записано проведение лотереи? Записано. Устав утвержден властями? Утвержден. Что еще надо? Главное — ввязаться, а когда поступь истории будет уже не остановить, испросим санкцию у колбасу предержащих.

— Нас пересажают в клетки, как шиншилл! — теперь уже деланно вопил Варшавский, апеллируя к Прорехову и половея, как уголья в топке. — Надо звонить куратору и требовать денег на раскрутку!

— Вы спорите, не зная сути, — разнял возбужденных друзей Прорехов. Следует нанять юристов, и пусть они разберутся — есть для лотереи лазейка в гражданском кодексе или нет.

— Им же платить придется, — не переставал саднить Артур.

— Кому платить? — спросил Прорехов. — Шиншиллам?

— Юристам, — сказал Варшавский. — А денег у вас не очень.

— Зачем платить? — сказал Прорехов. — Надо увлечь их идеей, чтобы людям работалось из интереса. А за деньги и дурак выложится!

— Наперсточники же работают без юристов, — придумал сравнение Артамонов. — Делятся с ментами, которые пасут окрестную территорию, и работают.

— Может, и нам с кем-нибудь поделиться? — похрустел суставами пальцев Прорехов. — Только вот с кем?

— С теми, кто пасет экологию, я полагаю, — подсказал Артамонов.

— Опасно это, — сидел на своей кочке зрения и продолжал мучить мирное население сам-Артур. — На вашем месте я бы даванул на куратора и вышиб материальную помощь. Не воспользоваться моментом — верх бестолковости!

— Вот сядет тебе самому на шею гриф секретности, долбанет пару раз по балде, будешь знать, как пользоваться моментом! — привычно закинув руку за голову, похлопал себя по бритому затылку Артамонов. — Наша ситуёвина на сегодняшний день далеко не крайняя.

— А что, крайней она станет, когда за лотерею нас упекать примутся? определил отправную точку Варшавский.

— Может быть, — допустил Артамонов.

— Ну и рамочки вам поставили! — ершился Артур. — На фиг тогда было соглашаться и ехать сюда!

— Никто нам ничего не ставил, — выправил текст Артамонов. — Совхоз дело добровольное.

— Без троянского коня операцию не провести, — подвел итог келейным раздумьям Прорехов. — Для поддержки диверсии в гущу экологической жизни необходимо внедрить своего человека, — заговорил он штабным языком. Лазутчик должен будет войти в доверие к руководству, проникнутся духом ведомства и грамотно подтянуть его на спонсорство. Нужно готовить коня.

— Ты предлагаешь втолкнуть скотину на полную ставку? — заволновался Артур. — Я никуда работать не пойду! Меня не возьмут!

— Зачем на полную ставку? — Артамонов пропустил мимо нот два последних высказывания Варшавского. — Достаточно двумя-тремя копытами.

— Кто же тогда пойдет? — живо поинтересовался Варшавский.

— Надо подумать, — огляделся вокруг Артамонов. — Нас тут не так уж и много. Но больше других на лошака похож вот этот юноша, — Артамонов посмотрел на Прорехова, — прямо вылитый. И умеет прядать ушами. Инициатива у нас, как и везде, — наказуема. Придумал — выполняй!

Предложение забросить в тыл спонсору автора идеи Прорехова мгновенно воодушевило Варшавского, он до ужаса любил находиться в большинстве. Здесь ему не было равных. Артур поставил Прорехова перед собой и стал рассматривать его на свет.

— Похож на мерина — не похож, судить не берусь, но, как ржет с бодуна, словно меринос, слышал не раз, — выявил он сущностное в Прорехове до конца.

— А меня вы спросили?! — втащил очки на лоб Прорехов.

— Теперь уже твое мнение — Капри в море, — сообщил Артамонов и свел голоса воедино. — Два против одного. Еще в тридцать седьмом стало ясно: тройки хороши тем, что решение неминуемо.

Лотерейного коня, в отличие от эпического, втащили в комитет по охране природы прямо средь бела дня. Председатель комитета товарищ Фоминат обрадовался новому эксперту Прорехову несказанно. Товарищ Фомин всегда и везде писал свою фамилию заглавными буквами и в конце почти слитно ставил инициалы А. Т. — Анатолий Терентьевич, поэтому получалось — ФОМИН А. Т.

Прорехов подрядился поработать консультантом по катадромной миграции рыб и болезням слоевища у мхов. В ведомство он вжился быстро, потому что всем играм с огнем Фоминат предпочитал преферанс. Колоды карт доставлялись ему по специальному каналу, потому что порнография еще не вышла из подполья. Раньше, до Прорехова, за неимением третьего партнера Фоминат с «болваном» всегда играл против завхоза, в техническом сговоре с которым он сконструировал дверь в свой кабинет таким образом, что она открывалась только изнутри, чтобы не было никаких неожиданностей. С приходом Прорехова пули теперь стали расписываться непосредственно на рабочем месте. Прорехов, повествуя о жизни мхов, легко оттеснил завхоза, вистовавшего стоя. О том, что вистовать можно и по-другому, завхозу до конца жизни так никто и не рассказал. Если на работе бывало людно, Прорехов затаскивал Фомината к нему домой и не выпускал сутками. Девушки из бухгалтерии по очереди таскали на квартиру начальнику еду и напитки. Иногда они задерживались после ужина. Прорехов понимал, что он на задании, и вел себя корректно — от марьяжей всегда сносил в прикуп по даме, а, разыгрывая третью, ходил неизменно с нее. И только после Фомината, только после…

По истечении испытательного срока в расписании комитета появилась новая штатная единица — наперсник председателя комитета Фомината по разным делам. Это радовало. Но то, что за пулями приходилось познавать всю историю болезни Фомината, затмевало любую финансовую приятность. А история председателя была такова.

В старину товарищ Фоминат вершил дела диаметрально противоположные тянул на себе сразу ирригацию и в качестве пристяжного, как мог, подтягивал мелиорацию. Когда из Москвы по вертикали сошли бумаги насчет нового натурного ведомства — комитета по охране окружающей среды, — власти велели товарищу Фоминату осваивать идею. Потому что основные вывихи природа региона получила именно от его, Фоминатова, осушения и мелиорирования. Когда-то, управляя полчищами культиваторов, Фоминат перекрыл в регионе запрудами все малые реки, выкопал из недр все ископаемые, сгреб торф со всей поверхности края, высосал трубами и спустил налево весь сапропель из болот. И уже факультативно, не считая это должностной обязанностью, он разнес в пух и прах всю непромысловую дичь и вытер сетями всю чешую со всего водосборного бассейна. Теперь, после такого экоцида, лишь по сусекам да в местах недоступных, где губить Фоминату было не с руки, только очень пытливому журналисту-натуралисту Шимингуэю удавалось наскрести толику красот и горстку былого величия края.

Назначая Фомината на должность, председатель исполкома Платьев прямо так и сказал:

— Кому, как не тебе, товарищ Фоминат, идти в это пекло! — наколол он ему на грудь орден Знак почета. — Ты запорол природу, тебе ее и отпаривать. Партия зовет тебя устранить в натуре допущенные ранее недостатки. Так что давай, дерзай!

Что устранять, Фоминат знал назубок. Знал он и то, что ничего уже не устранить, — поздно. Но мыслил он по-современному и остронаправленно, мыслил так: раз когда-то удалось вынуть из казны за растление природы, то наверняка перепадет и ныне от симулятивных попыток ее сохранить.

Профильная схожесть мелиорации и экологии позволила товарищу Фоминату перевести весь свой кадровый гарем на новое место работы почти без потерь. Сметы на его содержание походили на полотнища по строительству БАМа. Размеры месячных бонусов лаборанткам увязывались с толщиной труб на химкомбинате, выбрасывающих вредные вещества, а квартальные поощрения штату выводились из поголовья гадящих в главную артерию России хряков совхоза «Заволжник».

Прорехов чувствовал, что деньги на проведение лотереи близко, очень близко. И еще он чувствовал, что их много.

— При работе со спонсором главное — угадать сумму, на которую он готов потратиться, — накачивал его Артамонов накануне главного удара. — Правильная жизнь — это не что иное, как строгое соблюдение пропорций.

И вот как-то раз, открывая конференцию на тему «Мытье ковров в водоохранных зонах», товарищ Фоминат возбужденно заговорил про какие-то овощные десанты и расчувствовался до того, что у него задрожало веко.

«Пора, — подумал Прорехов. — Теперь даст точно. Уж больно горяч сегодня!»

По завершении публичного диспута Прорехов подловил Фомината в вестибюле в обнимку с двумя водомерками из лаборатории по качеству воды и произвел спешную выкладку сути. Говорят, что взять у спонсора деньги на проект можно только в том случае, если инициатор умудрится выложить синопсис за время, пока спонсор писает. Другого времени у него нет.

Интуиция не подвела Прорехова — он высказался настолько быстро и понятно, что Фоминат еще только расстегивал ширинку, а уже был готов подмахнуть лотерейные бумаги не глядя.

— Выделил! — доложил Прорехов подельникам. — Йес! Кам он! Фоминат натрия выделил нам целое облако денег!

Спонсорской суммы вполне хватило на телесного цвета «Волгу» и гору бытовой техники. Радовало и то, часть затрат по договору о совместной деятельности с комитетом по охране природы ложилась на спонсора на невозвратной основе. А то, что в дележе будущей прибыли стороны сошлись на пополаме, было верхом паритетности. Строго фиксированная сумма направлялась, как ловко придумал Артур, на спасение стерхов в Якутии.

— Но почему в Якутии? — поначалу не понял идеи Фоминат. — И при чем здесь стерхи? Нам свое спасать надо, местное!

— Дело в том, — пояснил Варшавский, — что с Якутией сложнее проводить встречные проверки.

— Понятно, — въехал Фоминат, когда было уже поздно.

Печатание билетов увеличивало затратную часть лотереи. Требовался безбилетный вариант розыгрыша. Отсюда и родилась универсальная таблица, которая, будучи напечатанной в газете и затем оттуда вырезанной, становилась билетом. Таким было новшество. Участие в лотерее физических лиц оплачивалось почтовым переводом в адрес организаторов с ограниченной ответственностью. Условия розыгрыша были гибче, чем российская политика в отношении Курил. К лотерее допускались и юридические лица — это было изюминкой, свежим поветрием в лотерейном деле. Допреж такого и в голову никому не могло прийти. А теперь только чудо могло уберечь руководителей крупных и малых государственных предприятий от неминуемой растраты. Им предоставлялась полная свобода — зачеркивай цифру, переводи на счет денежки платежным поручением и получай выигрыш — автомобиль, радиотелефон — чего пожелает душа! Одним словом — я тебя целую по безналу! Самый мощный гипноз исходил от мысли, что, уплатив троекратно, можно было выиграть зараз три посудомоечные машины. Такие имелись возможности у лотереи. Одну из выигранных машин можно оставить себе, вторую — подарить хорошей знакомой, а третью продать теще. В довершение условий все игроки жестко предупреждались, что получить выигрыш деньгами — нельзя. Выпал автомобиль — и уж, будь добр, забери его как есть, в натуре! Это завораживало и подчеркивало абсолютную легитимность затеи. Стоимость участия была отградуирована в зависимости от того, на какой дороговизны приз посягает игрок. В этом сквозило уважение к слоям населения. Сыграть мог каждый — и бомжи, и весь директорский корпус!

— Можно начинать, — дал отмашку Артамонов, введя последние коррективы в условия лотереи. — Остается договориться с какой-нибудь газетой о рекламе.

Журналиста-натуралиста в должности редактора «Губернской правды» Асбеста Валериановича Шимингуэя уболтали на удивление быстро. Он был изначально готов не только опубликовать таблицу лотереи, но и повторить ее в пяти ближайших номерах.

— Заведомо ложная реклама — по двойному тарифу, — пояснил он с придыханием и велел бухгалтеру выписать нереальный по величине счет.

— Хоть по тройному, если без предоплаты и с отсрочкой платежа, высказал первую дельную мысль Варшавский.

— Если на редакцию будет бесплатно отпущено какое-то количество лотерейных билетов, — выкатил условия Шимингуэй.

— Да сколько угодно! — обрадовались инициаторы. — Заполняйте, пока рука не отвалится!

По утрам город имел низкий гемоглобин, но в день выхода газеты с лотерейной таблицей были потрясены даже спальные районы. Жители, преследующие по субботам исключительно личные цели, отправились по первой пороше кто до газетного киоска, кто к почтовому ящику. И что же они нашли? Под рубрикой «Это вы можете» зияла выстраданная лотерейная таблица — ни дать ни взять перечень льгот ветеранам, закомпостированным строкой Б.Г. «Как ныне сползает старик Козлодоев». В примечании коротко нонпарелью сообщалось о стерхах.

— А насчет стерхов — славненько! — ликовал Прорехов, похлопывая по спине Артура. — Прямо так и легло! Ведь если написать, что деньги пойдут на очистку города, не поверят. Потому что город не очистить ни за какие деньги. А со стерхами — нормально. Поучаствовать в непонятном деле хочется каждому.

— Итак, мы уже в плюсах, — быстренько подсчитал Артур. — Лотереи еще не было, а выгодность уже налицо.

Договоренность с прессой придала лотерее официальный прикид. Ошарашенные горожане, ознакомившись с таблицей, не знали, как себя вести. Морально они всегда были рады отдать деньги первому встречному, но так красиво и настолько ясно жизнь перед ними еще не распахивалась. Прежние советские лотереи погружали в трясину безыдейности. Призы в них разыгрывались курам на смех: фотоаппарат «Зоркий», мануальная мясорубка, один рубль. Было не обидно, даже если ничего не выиграешь. И розыгрыши проводились так нескоро, что билет успевал потеряться, пока газета с таблицей попадалась на глаза. Получения выигрыша ждали месяцами. Но самым страшным было то, что уже при покупке билета по толщине стопки угадывалась безнадежность дела. Если в городе скупить все билеты — а произвести это так и подмывало, — то по стране все равно останутся лежать горы невыкупленных. Эта мысль делала одиноким и беспомощным даже самого дерзкого. А тут розыгрыш через месяц и ощущение, что участников немного, а призов хоть отбавляй. И какие призы! Глаза разбегаются!

— После такого зазывного текста меня самого тянет на почтамт оплатить пару проб, — признался Прорехов, поглаживая газетную полосу.

Область лежала у ног. Из районов звонили фермеры, доярки и добивались аудиенции. Даже звонарь одной далекой пустыни прорвался по ручному набору через заслон местных АТС. В отделениях связи выстроились очереди. Люди спрашивали у контролеров, как правильно заполнить бланк. Те кричали в крик, чтобы от них отстали, потому что сами жаждали посидеть наедине с газетой и со смаком заполнить заветные пустоты в таблице, которые через месяц превратятся в соковыжималку или кофемолку.

Расчетный счет «Ренталла» находился в банке «СКиТ», название которого, по слухам, расшифровывалось как «Сам Капитон и товарищи». Это был первый коммерческий банк в городе. Телефоны в учреждении трезвонили и плавились. Участники лотереи требовали от банковских работников всяческих справок: где будет розыгрыш? кто в тиражной комиссии? и можно ли сдать деньги непосредственно в банк? Служащие банка ничего ответить не могли. Истерика длилась, пока управляющий банком Капитон Иванович Мошнак не отыскал возмутителей спокойствия и не вызвал их к себе.

Мошнак носил фамилию имени улицы. Была такая в городе улица — имени купца Мошнаковского. Банкир уверял, что его фамилия идет от древнего купеческого рода, который занимался поставками вин ко двору Его Императорского Величества еще в Византии. Постепенно род хирел, буквы отпадали одна за другой, и фамилия от поколения к поколению становилась короче.

С этой политинформации началась беседа банкира с организаторами лотереи, приглашенными для беседы. Потом Мошнак в пылу перестроечно-банковской эрекции битый час демонстрировал гостям стеллажи с коллекционными бутылками, которые удалось собрать, несмотря на отсутствие в продаже нормального вина. Экспонаты и картины с их изображениями покрывали все видимое пространство кабинета. Чувствовалось, что Мошнаку есть куда тратить резервный фонд банка.

Жаль, что он не собирает чайники, подумал Прорехов, а то бы мы подарили ему гостиничный титан!

— Вы бы хоть предупредили, а то мы чуть в лужу не сели, — посетовал на вынужденных знакомых лысоватый, с жиденькими колосьями под носом Мошнак. — С одной стороны, это хорошо для банка — оборотные средства и реклама, а с другой, извините за выражение, — на фиг это сперлось! Три дня кряду безо всякой предварительной информации банк чувствовал себя идиотом.

— Приносим извинения, — вполне корректно сказал Артамонов. — Просто населению лень вчитываться в таблицу. Там все расписано как по нотам, куда, кому и сколько платить. Так что банк здесь ни при чем.

— Ну, все-таки, — застеснялся банкир и прикрыл папье-маше кусок газеты с лотерейной таблицей. Насчет куда и сколько платить, Капитон Иванович лукавил. Он лично купил себе десять билетов по безналичному расчету и уже приглядывал наиболее интересные выигрыши. Закончив беседу, банкир впопыхах налил себе воды из цветочной вазы и пообещал визитерам бланковый кредит, если таковой понадобится.

— Мы стараемся не занимать… много, но в жизни все может случиться, сказал Артамонов. — Так что ловим на слове.

— Кредиты — это хорошо, — согласился Прорехов, когда вышли от банкира, — но я чувствую, что Мошнак скрывает от нас какую-то банковскую тайну.

— Да брось ты! — махнул на него Артамонов.

— Я сомневаюсь насчет купеческого происхождения фамилии.

— При чем здесь фамилия?! — увел разговор в сторону Варшавский.

…Заведение Мошнака, издававшее доселе невнятный финансовый лепет, поднялось до высот «Креди Лионэ». Народный доход от лотереи составил пять годовых оборотов «СКиТа». Притаившись на задворках сити — улица Озерная, д. 1, - банк взмок от пошедших косяком денег. Хранилища распирало так, что временами срабатывала сигнализация.

Область была поставлена на попа. Население трепетало, словно его собирался посетить живьем, без всякой «фанеры», сам Хампердинк. Многие игроки вызывались добровольцами на охрану призов. Был какой-то странный звонок из специальных подразделений жизни по поводу разыгрываемого радиотелефона — как выигравший сможет им воспользоваться? Ведь на это нужно специальное разрешение, а его дают не всем.

— Не волнуйтесь, — сказал в трубку Артамонов, — никто ничего не выиграет. У нас безвыигрышная лотерея.

— А-а! Ну, тогда все нормально, — успокоились на том конце провода.

Председатель исполкома Виктор Антонович Платьев вызвал на ковер Мошнака, Шимингуэя и Фомината, который был единственным, кто пусть и отдаленно, но хоть что-то ведал о стерхах.

Разборки Платьев чинил сам, без подручных. Разложив перед собой газету и нависнув над ней, как над военно-полевой картой, опытный Виктор Антонович с двадцатилетним стажем советско-партийного управления регионом ждал, кто из подчиненных дрогнет первым.

Он затянул галстук так, словно его организм держался на турбонаддуве. Его пастозное лицо, словно выскобленное изнутри для последующего помещения в саркофаг, наливалось венозной кровью.

— Ну?! — вопросил он, погружаясь в лихорадку неправильного типа.

— Лично выеду на делянку! — затрепетал Асбест Валерианович, опережая последствия. Чтобы замолить партийный грех, он поклялся выступить с передовицей о заготовке веников для скота в силу преодоления сеновой бескормицы.

— Товарищ Фоминат, — перевел председатель исполкома все свое существо на экологию, — вы считаете, что лотерея на самом деле может дать комитету миллион рублей? Вам что, больше заниматься нечем? И зачем вам миллион? Я вам что, не плачу?! Я отпустил в ваше распоряжение десять процентов от всех экологических сборов! Неужели мало? — Мечась туда-сюда над ламинированной поверхностью стола, Платьев проворно управлялся с прорвавшимся за флажки событием. Кто зачинщик? откуда средства на призы? снимались ли с расчетного счета лотерейные деньги? кто дал добро на публикацию в газете? — и так по косточке, по косточке — до самого ядра.

От страха и непонимания Фоминат встал и сказал:

— Ну, это… да. А вдруг прибыль образуется? — пробно вопросил он самого себя. — И она будет направлена на охрану. Ведь мы от этого только выиграем.

— Кто это «вы»? Они тебе уже величину доли назвали? — полыхал своим положением Платьев. — Ты считаешь, что мухлеж даст прибыль? Это обыкновенная афера!

— Ребята за природу горой, — послышалось демественное пение Фомината. Совершенно неожиданно он принял сторону «ренталловцев». Он полагал, что лотерея заинтересует власти, и сейчас пытался доказать, что является ее стержнем. Признаться, что инициатива прошла мимо него, могло означать, что его ведомство, а значит, и он сам допустили политический пук. — Они собираются экологическую газету выпускать, — сообщил Фоминат в довесок к сказанному.

— Газету?! — чуть не поперхнулся Платьев, пытаясь разложить пение подчиненного на два голоса. И, медленно развернувшись лицом к Шимингуэю, сказал: — Вам, значит, газет не хватает?!

Фоминат с редактором «Губернской правды» потупили взоры. За такой промах могли снять с работы.

— И немедленно блокируйте расчетный банковский счет! — приказал Платьев банкиру Мошнаку. — Не дай бог, пропадет хоть копейка!

Чтобы не вводить народ в заблуждение и пока информация не ускользнула в столицу, Платьев повелел найти виновников лотереи и обязать их разработать задним числом официальное «Положение» о ней, чтобы потом, как положено, подмахнуть его финуправлением в лице начальника товарища Райдура, Центробанком в лице товарища Бездольного и товарищем Фоминатом в его же лице. И только после этого проводить розыгрыш. То есть, чтобы все было чики-чики.

…Повеление Платьева до сведения лотерейщиков довел Фоминат. Он явился в гостиницу с неофициальным визитом и сообщил сообщникам:

— Создавайте «Положение о лотерее» — и быстро ко мне!

— А что делать с деньгами? — спросил Варшавский.

— Ничего, — ответил Фоминат. — Радуйтесь, что вообще не каталажкой все кончилось.

— Разве мы что-нибудь нарушили? — спросил Артамонов.

— Дело не в этом, — сказал Фоминат. — Подставили вы меня!

— Я же говорил, зарубят нам эту лотерею! Зарубят! — заныл Варшавский, когда Фоминат исчез. — Какие, к черту, ходы! Тут мышь не проскользнет!

— Пока еще никто ничего не зарубил, — монотонно пропел Артамонов.

— Надо нанять юристов, — взялся опять за свое Прорехов. — Сейчас наступает их время. Потом наступит время черных полковников, а пока в ходу они. Пусть составят «Положение о лотерее», раз уж без него не обойтись.

Объявление о приеме на работу юриста вывесили на трамвайной остановке. Желающих откликнулось немного: молодой судья Отрыгин и Николай Иванович Нидворай — мужчина в своей поре, с редкой шерстью по всему телу, включая голову. Они принесли свои резюме в устной форме. С ними провели собеседование о внеурочной работе. Юристов несколько смущало то, что наем на работу проходил в гаденьком номере гостиницы, на одной кровати которого шла беседа, а на другой мирно храпела Галка.

— Соблюдение законности — моя область и моя слабость, — коротко рассказал о себе Отрыгин.

Это его выражение Артамонов занес в блокнот.

Николай Иванович Нидворай в свое оправдание не сказал ничего и сразу перешел к насущному:

— Какое будет положено жалованье?

Ответ конкурсантам работодатели обещали дать после закрытых консультаций, которые начались тут же.

— Отрыгин на первый взгляд умный и, по-видимому, знает какие-то законы, — сделал предварительное заключение Варшавский, просматривая его характеристику с прошлого места работы. — Я по глазам вижу, — предпринял он попытку постоять за своего избранника.

— Умный-то он умный, — сказал Прорехов, — а спроси у него среди ночи таблицы Брадиса наизусть, сядет в лужу. У него нет опыта.

— Кстати, Брадис жил где-то здесь неподалеку, — припомнил Варшавский. Мы на физмате проходили.

— Видок у него больно женоненавистнический, — выказал сомнение Артамонов.

— У кого? — спросил Варшавский. — У Брадиса?

— Да нет, у Отрыгина.

— В поле ветер, в жопе дым! — подвел итог слушаний по первому пункту Прорехов. — Никакой жизни за царя с ним не просматривается. Есть ли у вас планы на будущее? Рассчитываете ли вы наращивать бизнес? — передразнил Отрыгина Прорехов. — Умник нашелся! Все ему расскажи да покажи. Я с ним в одном правовом поле срать не сяду! Он похож на варанчика. Знаете, есть такой принцип — принцип варанчика. Реликт хватает кролика за ногу и говорит ему глазами: «Извини, природа берет верх — я понимаю, что вам неудобно терять ногу, не котомка все же, но поймите и меня — я ногами питаюсь, поэтому при всем уважении — а сам зубами перехватывает ногу выше и выше — вынужден отожрать конечность полностью, раз уж заглотил по колено». Нам такой юрист не годится.

— А у Нидворая зато ботинки нечищеные, — подметил Варшавский.

— Зато просит меньше, — резонно заметил Прорехов.

— Пока меньше, а потом на голову сядет, — сказал Варшавский. — Но при этом он скрытый трудоголик. От него пахнет трудами.

— Я думаю, наши относительно небольшие траты на него перебьют запах, окончательно высказался Артамонов. — Тем более что реализация подзаконных актов от юриста не зависит. Пусть у него хоть семь пятен во лбу.

— Ладно, проснемся — решим, — распустил думу Прорехов.

Под напором Артамонова на работу приняли Николая Ивановича Нидворая.

— Да, забыл спросить, — всполошился вдруг Прорехов, обращаясь к новому кадру. — А с санитарной книжкой у вас все в порядке?

— Так я вроде не в магазин… — на всякий случай Нидворай отступил на пару шагов назад.

— Ах, ну да….

Как выяснилось впоследствии, у Николая Ивановича было два состояния он или заболевал, или выздоравливал. Абсолютно здоровым или полностью разбитым болезнью его никто никогда не видел.

— Да не болею я ничем, — оправдывался Нидворай, — просто у меня интеллигентное лицо.

— Я говорил, надо было у него санитарную книжку спросить, — пенял Прорехов на друзей.

И действительно, чем Нидворай болел, было не понять. Количество вспомогательных недугов было всегда пропорционально тяжести основного заболевания. Юрист тут же запросил аванс, сославшись на проблемы с женой, из-за которой ему негде жить. Ну и, чтобы не позорить «Ренталл» костюмом, взял взаймы еще полушку на покупку нового. Как выяснилось позже, все это было нужно, чтобы сводить молоденькую легистку в ресторан «Якорь» по-над Волгой. Такая вот у него получилась болезнь.

— Болесть — на кого б залесть, — поставил Нидвораю диагноз Прорехов. В принципе, в незапущенных случаях, переносится на ногах.

За пару дней при смутной помощи Нидворая «Положение о лотерее» было составлено. В его основе лежала бланкетная норма, согласно которой впервые в мире участник лотереи сам устанавливал правила поведения во время розыгрыша. По заверению Нидворая, ни одна морская сука не могла теперь доколоться к организаторам — настолько все в документе было облечено в правильные слова. Это было не «Положение», а дриблинг. Расписывалось даже то, как маленькая девочка с русой косой под надзором телекамер тоненькими честными ручонками вытащит из мешка заветные корешки и раздаст подарки везункам. «Ренталл» для урегулирования кислотно-щелочного баланса уступал государству прибыль и довольствовался посреднической десятиной.

По инстанциям «Положение» прошло легко и непринужденно — финуправление и Центробанк в лицах Райдура и Бездольного ратифицировали документ охотно. Похоже, руководители этих ведомств затарились билетами выше крыши. А вот Фоминат, ратовавший за него громче всех, подписать неожиданно отказался. Уперся — и ни в какую!

— Зачем мне лотерея?! — задергался он, словно ему под хвост попала шлея. — Возвращайте деньги!

— Вы что?! — возмутился Варшавский, он воспринял пролет в штыки. — На них закуплены призы!

— Продавайте призы и возвращайте! — не унимался Фоминат.

— Да кто ж их купит?! — всерьез недоумевал Артур. — Их уже лапали-перелапали!

— Продавайте! — потребовал Фоминат. — Иначе подам в арбитраж! И предупреждаю — через неделю закапают пени!

— А как же природа? — вопрошал сам-Артур.

— Какая? — на секунду проникся Фоминат. — Китайская?

— Стерхи водятся в Якутии, — дуто уточнил Варшавский.

Как ни крутили, как ни уговаривали, Фоминат «Положения о лотерее» не подписал.

— Ну и не надо! — сказал ему на это Артамонов. — Нам, Водолеям, чем хуже — тем лучше! Дадим объявление в той же газете, что Фоминат не утвердил «Положение» и лотерея отменяется. Деньги будут возвращены участникам.

— Это понятно, но как вернуть деньги самому Фоминату? — метался Варшавский. — Он же прокуроров нашлет! Да и стерхов жалко!

— Ну и едкий же этот Фоминат натрия! — напрягался Прорехов. — Я считаю, за плохое поведение ему надо поставить видеотройку.

— Хорошая идея! — неожиданно оживился Артамонов.

— Не жирно ли будет? Его поведение больше двойки не заслуживает, скорректировал размер взятки Варшавский и тут же спросил: — Думаете, возьмет?

— Попытка не пытка, — сказал Прорехов…

Он же и вспомнил, что в момент последней пульки забыл у Фомината очки. Напросившись поискать их по шхерам огромной квартиры экологического босса, он на пару с Артамоновым потащил технику в жилище генеральному охраннику.

— Лифт застрял! — запыхавшиеся, просочились они в прихожую и грохнули коробки на пол.

— Что это еще за груз?! — изумился Фоминат, подвязывая халат.

— Со спутниковой антенной, — выпалил Артамонов. — Все западные программы!

— Телевизор, что ли? Вы с ума сошли! — начал раскидывать руками Фоминат. — Добить меня хотите?!

— Вы же говорили, что интересуетесь специфическим видео… — сказал Прорехов.

— Но не до такой же степени! — Фоминат искоса посмотрел на коробки. Выносите вон! Весь проход загородили!

— Может быть, завтра? — попытался отсрочить провал операции Прорехов. У нас нет сил все это опять тащить по всему городу,

— Какое «завтра»? Мне что, спецназ вызывать?! — Фоминат поднял и опустил телефонную трубку. — Я это в момент организую.

— Зачем? Пусть техника временно у вас постоит, — придумал Прорехов.

— Как вам такое в голову приходит?! — сыграл удивление Фоминат.

— Хотели показать призы, — опустил голову Артамонов…

— Ну, раз хотели — показывайте, — смягчился эколог. — Что за марка?

— Сони, — ткнул в наклейку Артамонов.

— Тринитрон, что ли? — в глазах Фомината мелькнул первый проблеск интереса.

— Он самый, — облегченно вздохнул Прорехов.

— И экран плоский? — внимательно наблюдал Фоминат, как Артамонов вспарывает упаковку.

— Диагональ двадцать пять дюймов, — выдал паспортные данные Прорехов.

— А это? Видеомагнитофон? — коготки Фомината утопали все глубже.

— С двумя головками, — объяснял Прорехов, как авторизованный дилер.

— С двумя головками? — изумился Фоминат и посмотрел на свою не до конца застегнутую ширинку. — Как это?

— Очень просто, — начал пояснять Артамонов, — одна читает ленту с одной стороны, другая — с другой.

— А-а… а я было подумал… — замялся Фоминат.

Вынутые аппараты даванули на эколога свежими матовыми корпусами. Он нервно закурил. А когда в видак носильщики воткнули фильмец «Калигула» и на экране появились знакомые кадры, Фоминат окончательно сдался.

— Ну, хорошо, — сделал он три глубоких вдоха. — Пусть техника тут постоит. Временно. И по-быстрому разбежались, у меня времени нет. — Одной рукой он выпроваживал поставщиков, а другой спешно звонил подруге, потому что на мониторе уже укладывалась под кусты совершенно в одной жилетке Друзилла, а к ее эргономической попке пристраивался Макдауэлл.

— Конечно, — сказал Прорехов. — Так будет сподручней. Пусть постоит.

— А где антенна? — вспомнил вдруг Фоминат.

— Спутниковая? — переспросил Артамонов.

— Да, для западных программ.

— Ах да, для западных. Конечно, — припугнул Фомината Артамонов. — Она внутри телевизора. Ее долго настраивать. Надо поднимать документацию, в схему лезть. Прямо сейчас все выключать и часа четыре копаться.

— Ладно, я поищу. Сам! — дерзновенно бросил Фоминат, захлопывая дверь, потому что подруга была уже на подступах к логову, и там планировалось такое, что Прорехову с Артамоновым настаивать на дальнейшем присутствии не было никакого резона.

— Мы к вам завтра на работу зайдем, — забросил масонскую штучку Артамонов.

— Заходите, — донеслось из-за двери.

— Ну вот, теперь никуда не денется — подпишет, — стер пот с лица Артамонов. — Всосал наживку.

Когда наутро явились за подписью, секретарша сообщила, что Фоминат отбыл в отпуск, и протянула Прорехову листок. Это был приказ об увольнении Прорехова из комитета по охране природы, сократительная функция которого срабатывала сразу, как катапульта. Без выходного пособия. Троянского коня, как осла, выставили за ворота.

Фоминат исчез, не подписав «Положение о лотерее». Возможно, он все просчитал сам, а может, выполнял хитрый ход председателя исполкома Платьева, который в свою очередь мог мыслить так: вопрос с зачинщиками улажен, процесс улегся в нужное русло, никто из властей в общем-то не против лотереи, даже разработано и почти утверждено «Положение», но, по сути, злокачественная выхухоль несанкционированной азартной игры рассифонена и спущена на тормозах, в результате чего реализован один из основополагающих устоев социализма — низзя! Сказано низзя, значит, низзя! В конце концов, все мы живем в великое время зашивания суровыми нитками своих ртов!

— А может, не возвращать деньги народу? — предложил помудрить Варшавский уже позднее. — Давайте отправлять их себе на левые адреса. Вроде мы сами игроки! Отмоем, обналичим, и никто ничего не заподозрит. Уведем все к черту, раз они все здесь такие умные!

— Не валяй дураков у дятла! — матернулся Артамонов. — Вот как раз именно тогда нас и накроют.

На заблокированном счету висели деньги. Единственная операция, которую разрешалось проводить с этими стреноженными барышами, — отправлять их назад, игрокам. В этом был какой-то сюр. И не то чтобы у Галки руки отваливались заполнять бланки обратных почтовых переводов, просто разбирать почти построенный дом кому охота.

Были подавлены и скрипели обе стороны — и организаторы лотереи, и участники. Какой облом был у людей! Они не хотели получать назад свои деньги — они жаждали выигрышей! Им на секунду показалось, что лотерея — это воплощение перестройки! Но надежды, как всегда, были обмануты — опять все будет по-прежнему!

— Зачем нам эти копейки?! — звонили в штаб лотереи участники. — Нам нужны призы!

— Мы столько ждали! — называли они причины.

— Мы пожалуемся в милицию! — угрожали они. — Вы не имеете права отменять лотерею! — пугали они. — Вы врете, что вам ее запретили! — уличали они ответственных за лотерею товарищей.

Горстки внезапно обездоленных игроков стали сбиваться в плотные ряды и мерно вышагивать от «СКиТа» до гостиницы «Верхняя» и далее до конторы Фомината. Лотерейные чумовики пытались притворяться иксгенератами, но получалось — фонарными столбами, готовыми повесить на себе всех, кто короче. Иначе ноги по земле волочиться будут. Они были явно кем-то организованы. За ними стопроцентно кто-то стоял. Какие-то силы помимо «ренталловцев» были наверняка в оппозиции к текущей власти. Внутри исполкома, да и в внутри всей региональной элиты в целом было явно не все в порядке. Поставить под ружье столько активного люду без подстраховки не отважился бы никто. Значит, регион уже сам по себе раскалывался на две части.

Возглавляла бунт, как неожиданно показалось Прорехову, та самая кондукторша из электрички по имени Енька, которая попалась информационному десанту при легендарном въезде в город. Без формы она смотрелась менее аполитично, и, тем не менее, Прорехов тут же признал в ней самого первого представителя города, куда назначенцам надлежало явиться для выполнения спецзадания.

Подзадоривая друг друга, обиженные и неудовлетворенные участники лотереи под непосредственным руководством Еньки разбили каменьями экологическое табло, на котором круглогодично высвечивался один и тот же уровень радиации, затем уделили внимание памятнику Ленину, которого продолжали игнорировать таксисты, и на излете буйства столкнули в реку двухтонную скульптуру лежавшей на берегу гранитной бабы. Затем толпа проследовала к вокзалу перекрывать движение поездов. Для разгона бунта прибыл конный ОМОН и спросил через мегафон:

— Кто здесь организовал агитплощадку?

Вопроса никто не понял. Для острастки толпу протравили немного слезоточивым газом, потом привели в чувства водой из брандспойтов и отконвоировали по домам.

Возврат денег участникам лотереи затянулся до лета. Промотав полученные назад взносы, участники розыгрыша окончательно стихли, а организаторов лотереи продолжали таскать по следственным структурам.

— Пора дергать! — крутился как волчок Варшавский. — Нас пересажают!

— Куда? — поинтересовался Артамонов.

— Что «куда»? — переспросил Варшавский. — Пересажают куда?

— Да нет, куда пересажают, понятно, — притворялся интересантом Артамонов. — Дергать куда?

Тополя зацвели без всякого согласования с жэками. Дворники, как это всегда случается, пребывали в отпусках. Город завалило тополиным пухом. Аллергики чихали и кашляли. Пух забирался в святая святых, включая нижепоясные места общего пользования, и не было от него никакого спасения.

— Сидим, плюемся, — названивал Артамонов Макарону. — Эта дрянь лезет во все щели. Да еще торфяники горят, в городе задохнуться можно. Наше первородное уставное дело провалено, во рту сухо. Чертовски хочется «Хванчкары»…

— Дело ясное, что дело темное, — соглашался Макарон.

— Ну, а на чем ты там у себя зиждешься? — пытал его глубже Артамонов. Жируешь, небось, в столице?

— Да так как-то все, — не особенно уклонялся Макарон. — В основном занимаюсь выведением новых сортов крондштадтской капусты повышенной кочерыжности.

— Тогда приезжай в гости и привези нам еды и питья, — посоветовал ему Артамонов. — Денег у нас не осталось ни копе…

— А где вы находитесь территориально? — спросил Макарон, давая понять, что он уже почти задумывается о переезде.

— Территориально? — переспросил Артамонов.

— Да.

— Территориально мы находимся в заднице!

— Может, вам тогда отправить фуру тосола? — сообразил не туда Макарон. — Продадите, и у вас образуется мелочь на расходы. Мне всучили тосол за имиджевые статьи про «Лукойл» и «Газпром». Я тут между делом в «Красной звезде» естественные монополии пиарю. Они зарождаются, а мы промоушен им по сходной цене предоставляем. Ну, нам по бартеру тосолу и отвалили. Мне всю задержанную за год зарплату выдали — целая цистерна получилась.

— А пить его можно? — спросил Прорехов, перехватив трубку.

— Не пробовал, — соврал Макарон.

— Тогда не отправляй, — тормознул его Прорехов. — Вот если бы тормозная жидкость…

— В следующий раз буду знать, — сказал Макарон.

— Слушай, а зачем естественные монополии пиарить? — спросил Артамонов, забирая трубку назад. — Ведь они же и так вне конкуренции?

— А как ты по-другому деньги отмоешь? — встречно спросил Макарон.

— И то верно, — осмыслил свежую для него финансовую формулу Артамонов.

— Вся столица увешана плакатами «Да здравствует Министерство по чрезвычайным ситуациям!» или «Всех не попалите — служба 02!» — сообщил на прощание Макарон.

— Короче, — прервал его Артамонов. — Да или нет?

— Что ж, в таком случае спешно выезжаю! — как мина замедленного действия, взорвался Макарон.

Ожидая его, подельники подолгу вытягивались в креслах, водрузив ноги на стол.

— Эх, плакали лотерейные денежки! Сколько новых газет можно было бы раскрутить! — фантазировал Артамонов.

— Можно было бы раскрутить, — дублировал Артур. В критические дни у него проявлялась наклонность повторять за собеседником последнюю фразу, как бы поддакивая. — С долгами бы рассчитаться, — заунывно исполнил он свою обычную песню.

— А что, они тебя сильно тяготят? — изумился Артамонов. — Ты их сторнируй — сделай обратную запись в своей занимательной книжонке по учету выданных займов. И никаких долгов не будет. Вроде как никто ничего и не занимал.

— Никаких долгов не будет! — перекатывал текст туда-сюда Варшавский, как горошину во рту. — Как бы не так! Я набрал массу денег у знакомых, чтобы накупить аппаратуры!

— А куда подевал? — наивно спросил Артамонов.

— Куда, куда? Вы прожрали! — воскликнул Артур.

— Ну, тогда мы вообще приплыли! — оплакал безвременную кончину денег Прорехов. — Оказывается, мы в долги успели залезть! Артур, как-то так незаметно ты нарушил наш тройственный уговор — мы клялись никогда не быть должными друг другу. Это не по-джентльменски!

— «Не по-джентльменски»! — обиженно высказался Варшавский. — Вы сами нарушили. Надо было не брать!

— Надо было не давать! — сказали друзья.

— Успокойтесь, — не замыкался на переживаниях Артамонов. — Не подписал Фоминат «Положение», и ладно. Что-нибудь придумаем.

И как в воду глядел. Все вокруг вдруг забурлило, начались какие-то бесконечные обмены денег, один за другим пошли «черные» вторники. Рядовые отечественные товары моментально перекочевали в «комки» и стали стоить впятеро дороже. Импортные товары, которые раньше доставались по блату, появились в открытой торговле. Соотношение старых и новых цен — или, как любил говорить Артур, котанго — стало просто невероятным. Одна за другой полезли из земли товарные биржи — явление, невиданное для социализма. Затем начались повсеместные гнойные выделения юридических лиц, которые тут же лопались и перетекали в другие. Страну просто пучило. Она на глазах утрачивала былую яйценоскость, с полей сходил лоск, а с промышленных зон сползал налет трудовых вахт. Безработица слонялась по пустым улицам. Из паспортов граждан вчистую выхолащивалась прописочная оседлость — вооруженные конфликты на окраинах страны поднимали волны миграции. Гостиницу «Верхняя» заполонили беженцы со всех концов Союза. Плановый социализм плавно переходил в клановый капитализм. И трамваи, подмеченные Маяковским, опять пошли уже совсем при другом строе. Наступало смутное время — Кашпир во время Чумака, как говорили неуемные атасники. Два этих вышеозначенных товарища-лекаря обладали смежным талантом шевелить булками на расстоянии, да так бойко, что все лахудры СССР лишались невинности во время целомудренного сна.

В умах людей продолжал циркулировать слух о предстоящей деноминации денег. Твердыш-доллар поставил деревянные рубли в положение, характерное для руки акушера. Многие граждане не выдерживали напряжения и сами начинали зачеркивать нули на своих тысячных банкнотах. Вскоре деньги и вовсе куда-то пропали — и на всем пост-пространстве начался неправильный обмен веществ бартер.

Страна внутреннего сгорания и упущенных возможностей была вынуждена призвать самого экономного экономиста и дать ему исправительный срок пятьсот дней — на то, чтобы он исправил дела в экономике. Он незамедлительно бросился исполнять приказание.

Совершенно бессимптомно началось строительство одноэтажной России.

Запасшись продуктами полураспада социализма — биржами, банками, фондами, страна отправилась дальше. На фоне всего этого работники «Ренталла» сидели на чемоданах и ожидали выселения из гостиницы за неуплату.

— А хотите анекдот? — спросил Прорехов.

— Давай! — согласились остальные.

Выслушав, все приготовились засмеяться, но тут принесли телеграмму с простым и зримым текстом: «Фактически в дороге. К утру буду. МсСаrоn».

После знаменательного телефонного разговора с автором телеграммы, в момент которого была брошена сакраментальная фраза «немедленно выезжаю», прошло полгода. Несмотря на предупреждение, Макарон приехал как снег на голову. Да не один, а в компании с огромной псиной по кличке Бек. По объемным градусам наследственной крови собака была явным квартероном — в ней угадывалась гремучая смесь волкодава без купюр, среднеазиатской овчарки, бульдога с отвисшими брылями и московской сторожевой. Короче, стриженный овечьими ножницами, он косил под гладкошерстого бордосского дога, а, будучи обросшим, на что имелись фотодоказательства, все это животное начинало напоминать сен-бернард шоу. От взгляда не могло ускользнуть и то, что от базовых пород к суммарному экземпляру перешли все рецессивные признаки и отрицательные черты, так что окончательная собачья амальгама сложносочиненной расцветки выглядела непотребно огромной, тупорылой, вальяжной и доброй. Как и все беспородные псы, Бек был беззаветно предан хозяину и невероятно походил на него — он так же молниеносно, как и Макарон, поедал разрезанные вдоль батоны с салом и, если вставал передними ногами на плечи, сразу лез целоваться.

Друзья встретили аксакала как высокого гостя — растяжкой во всю ширину улицы Советской между гостиницей и «Старым чикеном». Текст на цветастом ситце — лапки- глазки — вывели короткий, но поучительный: «Макарону наших дней».

На «Волге», убранной лентами, словно для свадьбы, гостя доставили в люксовые покои гостиницы, на входе в которую в ознаменование приезда дежурил Прорехов в ливрее. В рамках культурной программы обвешанная монистами Галка сыграла на хамузе якутскую пьесу.

Вместо дебальзамированных цыплят, потребляемых в будни, и домашней колбаски, навсегда свернувшейся в кольца под гербарием сорняков, проходящих по меню как зелень, заказали в «Старом чикене» настоящего молочного поросенка, фаршированного ядрицей. Под вечер Макарон, не снимая плаща, съел выделенные ему квоты подсвинка по системе Станиславского — он накладывал горы поросенка прямо в поднос, вмиг уминал и говорил: «Не верю!»

— Приятного петита! — желали ему все, кому не лень. — А также боргеса, порубленного до нонпарели!

Бек в эти страшные минуты поедания хозяином пищи старался не смотреть в его сторону. Зрелище было не для слабонервных. А Макарону хоть бы хны.

— Заводчики наперебой советуют не перекармливать его свининой, объяснял он жесткость своего отношения к собаке. — А так пес очень способный.

— Мы видим, — соглашались слушатели, — на молочного секача реагирует достаточно живо. Не хуже тебя.

— Не только на секача, с ним можно и на тягу, и за трюфелями, обрадовано молотил Макарон. — Парень хоть куда, только свистни. Но с ним работать нужно, молодой еще. Между нами, девочками, говоря, до сих пор мне удалось натаскать его только на с-сук!

— Где ты собираешься его держать? — перебил его Прорехов и не извинился. — Из гостиницы тебя с ним точно попрут.

— В машине поживет — не барин, — на ходу придумал Макарон. — Ему теперь любая жизнь медом кажется. Когда я принес его в больницу, мне посоветовали сделать ему укол и усыпить.

— А откуда он у тебя взялся? — поинтересовался народ.

— Гулял как-то в районе Кащенко и вижу, собаку машиной сбило, — начал рассказывать историю своего знакомства с Беком Макарон. — Сбило на приличной скорости — все кишки по мостовой разметало. Я отвернулся — смотреть было невозможно. Потом набежали какие-то дворняги и стали зализывать всю эту трагедию. Я тормознулся, думаю, дай, посмотрю, что дальше будет. У меня же с собаками особый разговор…

— Помним, помним, — сказали слушатели. — Свитер-то цел?

— А как же, вот он, — вскрыл Макарон свой походный чемодан. — Это реликвия. Ну вот, наблюдаю я эту собачью картину и вижу: ну просто бешено кидаются эти товарищи на проезжающие мимо машины, вроде как охраняют жертву, чтобы ее совсем в асфальт не закатали, лижут кровь с дороги и расходятся все сильнее и сильнее. А этот, — Макарон погладил пса, — все лежит, поднимет голову, посмотрит вокруг и снова ниц. И я подумал, вот молодцы: звери, а все секут, все понимают, выставили защиту и не дают своего собрата в полную обиду. А потом знаете, что началось? Они, видно, крови вытекшей обожрались, и их повело. Одним словом, все эти перемазанные кровью твари принялись поедать своего подзащитного, прямо живого. Тут я не выдержал, схватил дубину и стал отбивать потерпевшего от дружбанов. С горем пополам удалось, совладал-возобладал. Потом сгреб в кучу внутренности, обвязал вокруг тельником и понес в Кащенко. Там договорился с практикантами, чтоб зашили, и вот видите, ничего, оклемался. Осложнение в виде чумки приняли уже без суеты, хотя организм был очень ослаблен. И может быть, болезнь высосала бы его дотла, потому что, когда я понес его теперь уже в лечебницу, мне опять предложили не возиться попусту и усыпить. Я вновь послал всех на фиг, выдавил в стакан водки головку чесноку и влил в глотку.

— Себе или ветеринару? — уточнил Прорехов.

— Какому, к черту, ветеринару?! Ему бы я влил чего-нибудь другого, сказал аксакал. — Бек дважды пережил геморрой естественного отбора, вернулся к теме Макарон и позвал отлынявшую в сторону собаку: — Бек, Бек! Ко мне! — Пес подбежал к столу и улегся у ног хозяина. Чувствовалось, что собака почитала своего шефа всецело и без раздумий. В доказательство последнего собака страшно зевнула, открыла пасть — землю видно — а-ау-ы-а, вывернув наизнанку челюсти и обнажив ряд розовых нёбных дужек инвективной занавески. Такой розовый, пахнущий белком гофр.

— Не злой, не злой, — приласкал его Макарон. — Вижу, не злой. У злых пасть черная.

После поросенка, остатки которого были все же сплавлены собаке, Макарон вытаращил глаза и перестал не только слушать, но и понимать окружающих, которые что-то там рассказывали, рассказывали…

— И пошли к нам все, кому не лень, — ведал аксакалу непосредственно в «молоко» Артамонов. — Кого только к нам не наслали! Квартальные надзиратели текли нескончаемым потоком, отдел по борьбе с организованной преступностью по плотному графику, муниципалка — всем составом. Не побывал у нас разве что участковый гинеколог! И то потому…

— И тут, Макарон, пришла она, — продолжил перечень посетителей Прорехов, — Спасительница наша…

— Да кто пришла-то? — сквозь дрему спрашивал Макарон.

— Инфляция! — почти обиженно выпалил Прорехов. — Цены поплыли так быстро, что рассчитаться с Фоминатом за его спонсорский взнос нам хватило одного телевизора. И в результате в нашем распоряжении оказался прямо-таки Центр управления полетами: двадцать экранов, штабель видаков, камер, несколько двухкассетников, море кухонной утвари и тачка. Как с куста. Не какие-нибудь тебе там неосязаемые активы, а самые настоящие авуры. Мы предложили государству совместный бизнес — оно отказалось, это его проблемы. Навар получился феноменальным, деньги просто космогоническими. Без всяких там менеджерских штучек. Просто повезло. И тогда наш волевой Артур, вытаращил глаза, словно страдалец запорами, и скупил весь «комок» на первом этаже. Он отправил в Якутск контейнер техники — сплошной пал-секам! Галке взял семь пар сапог и пантуфли, а себе — электробритву с вибратором.

— C вибратором? — удивился Макарон.

— Да, чтобы доставала до луковиц, — пояснил Варшавский.

— Я только одного не пойму: кой черт дернул вас с насиженных мест? все не мог понять мудрости друзей Макарон. — Это и есть ваша так называемая военная служба?

Повествование длилось, пока у Макарона не миновал период социализации. Новичок привыкал к местности в ходе поминутного таскания в ларек, куда его то и дело гонял Прорехов. Обычно этот вопрос решался в борьбе с Варшавским, а тут такая пруха — целый гость не у дел. Кроме ларька, Макарону в обязанность было вменено усваивать и обобщать последние известия. Иногда ему удавалось отлучиться в санузел, и тогда он мог видеть Прорехова, который коленопреклоненно стоял перед писсуаром, из которого, взяв двумя руками за грудки, он пытался вытрясти душу. Макарон обходил мероприятие стороной, падал рядом в ванну, и объем его тела становился равным объему вытесненной им жидкости. В отличие от Прорехова Макарон старался не нарушать законов физики, в каком бы агрегатном состоянии не находился. И тело его, впернутое в воду, перло оттуда на свободу силой выпертой воды, его впернувшей туды.

— Ну ладно, я пойду-побегу, — говорил Прорехову Макарон, приподнимая его над писсуаром и тем самым, прерывая действо.

На чужбине Прорехов рекомендовал Макарону для экономии употреблять «отвертку» в щадящем режиме — бутылка водки на пакет цитрусового нектара.

— И бросай ты свою дурацкую диссертацию! Неужели она тебе не опостылела? — продолжал вербовать аксакала Прорехов из любого положения. Переезжай к нам. Золотых гор не обещаем, как Артур Галке, но подходящую работенку подыщем.

— Надо подумать, — потянулся Макарон.

— И думать нечего, — мытарил его Прорехов. — Без тебя мы тычемся тут, как без анализов. Рынок не можем понять.

— А потом за плохое поведение мы поставили Фоминату двойку, — сказал Артамонов.

— Вот вы все говорите: Фоминат, Фоминат! А кто такой Фоминат? отчаялся узнать главное Макарон.

— Экономно это понятие обозначается как сволочь, — прибегнул Прорехов к домотканому толковому словарю. — Мы его и так, и сяк, и навскосяк — ни в какую, сука. Но в итоге нас выручил. Поэтому — никаких претензий.

В завершение встречи в верхах Прорехов с Макароном набрались пива под селедку, напустили полную комнату бензольных колец и пролежали сутки в агрессивной среде. По истечении времени в комнате было обнаружено два обрубка. При них находились личные вещи усопших. Лежащие навзничь товарищи были настолько высказанными, что вошедшие Варшавский с Артамоновым долго не могли придумать, как приступить к реанимации.

— Да у них тут целый газоносный бассейн! — перекрыл нос Варшавский.

— Макарона точно не поднять — спит, как рельс, — сказал Варшавский и плюнул, развеивая бытовую завесу.

— Этого тоже, — сказал Артамонов, перекатывая Прорехова. — Когда не пьет — человек, а напьется — туловище!

— Их надо отправлять на горно-обогатительный комбинат, — предложил Артур. — Другого способа восстановить я не вижу.

— Развели тут, понимаешь ли, бытие! — решила запустить скандал Галка, заглянувшая на территорию встречи.

— Дорогие товарищи, — произнес полумертвый Прорехов, — вы, конечно, будете, смеяться, но нас снова постигла тяжелая утрата. — И он, бесполезно потормошив Макарона и отчаявшись, потянулся к шкапчику.

— Ну, хорошо, — внезапно заговорил Макарон, тщетно усаживаясь а позу лотоса вверх ногами, — я к вам приеду. Насовсем.

— Он приедет, — подтвердил Прорехов, пытаясь приподняться на локтях. Я его уболтал.

— А что ему здесь делать? — спросил Варшавский и, пособив Макарону сесть на стул, начал хулить тенденцию соратников. — Юристов набрали, а чем заниматься дальше, никто не знает! — выпалил он, исследуя, будто лунную поверхность, только что вынутый из кратера палец.

— Все очень просто, пятачок, — исторг Прорехов горючие пары. — Берем минимальную конфигурацию…

— И выпускаем газету, — продолжил Артамонов.

— Вы сойдете с ума, — предрек Макарон, почесав брюшную пурпуру. Затевать нынче свое издание — такая головная боль! — Он достал из-под кровати припасенную специально для пробуждения бутылку самодельного сидра смесь яблочного сока, водки и газировки из сифона. — Между тем в пустыне Кара-Кум существует крутой способ выращивать арбузы. Надрезают стебель саксаула, расщепляют его и вставляют в расселину семечко арбуза. И саксаул начинает качать своим сорокаметровым корнем-насосом влагу для паразита. Арбуз вырастает огромный, как кубометр! Артамонов не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Артамонов.

На бутылке сидра Макарон смог лишь приблизительно показать, как корень цедит жидкость сквозь толщу песка.

— Поэтому будет сподручнее, если всеми фибрами своего чемодана присосаться к существующей газете и провернуть дело изнутри, — продолжил Макарон. — А демократия пусть пока сгущается, пусть нагуливает жир.

Идея через арбуз была высказана настолько развернуто и метафорично, что с Макароном согласились все, и даже стоявшая в дверях Галка. Чтобы возразить ему вот так же широко и размашисто, а главное — образно, нужно было как минимум на час отложить поход в «Старый чикен», на что никто не отважился.

— Значит, ты предлагаешь произвести обсеменение других органов печати? — переспросил на свой лад Артамонов.

— Да, — ответил Макарон. — Именно так.

— Правильно! — поддержал его Прорехов. — Предложим местным газетам компьютерные услуги. Может, кто и клюнет.

— Вот это разговор! — присоединился к нему Артамонов. — Что бы мы без тебя делали, аксакал?!

— И главное, господа, — подвел черту Макарон, — нас не должно покидать чувство локтя, — и, передернув желваками, поставил точку: — Чувство локтя в собственном горле!

Глава 6 ПОПЫТКИ ЗАКРЕПИТЬСЯ В ИНФОРМАЦИОННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Исследование газетных территорий проводилось методом исчерпывания. Иными словами, методом тыка. Простое прочесывание местности ничего хорошего не дало. Пришлось делать вскрышу поверхностного информационного слоя, производя которую сразу напоролись на первого сеянного — все ту же партийную газету «Губернская правда». С ней уже пересекались, но по другому поводу.

В разгар исторических катаклизмов, когда страна утопала в путчах и население региона жаждало хоть какой-нибудь весточки по существу, редактор «Губернской правды» Асбест Валерьянович Шимингуэй — добрый уставший человек — начинал будто ни в чем не бывало рубить высоким слогом о тереблении льна и еловых балансах. А по выходным, когда жажда правды одолевала массами полностью, Шимингуэй отправлялся за город соблюдать по науке трехпольного земледелия три своих дачных участка — один, полученный от первого секретаря обкома, под озимые культуры, второй, доставшийся от второго секретаря, — под яровые, и третий, выделенный инструктором обкома по печати товарищем Позорькиным, как водится у серьезных колхов — под пар.

В написании текстов Асбест Валерьянович слыл не новичком. Он неустанно освещал протекание своего бесконечного романа с литературой доперестроечного периода. Ни для кого не было секретом, что его перу принадлежало объемное сочинение «У истоков гряды». На авантитуле книги было указано, что копирайт по наследству не передается. Из произведения не вытекало, кому в своих фитонабросках автор импонирует больше — себе или грядкам.

Своим именем Шимингуэй был обязан станции Асбест Свердловской области, где был произведен на свет старшиной линейной службы и дежурной по вокзалу. Как говорится, был сыном колхозницы и двух рабочих. В какой-то момент жизни его стали одолевать мухи творчества. Прорезавшиеся сначала молочные — после школы рабочей молодежи, а потом и настоящие — после высшей партийной школы литературные наклонности Асбеста Валерьяновича Шимина спровоцировали нарост на конце first name, с которым фамилия зазвучала краше — Шимингуэй. Такой он взял себе псевдоним. Если у Мошнаковского фамилия от времени и родовых потерь укоротилась до Мошнака, то у пролетария Шимина, напротив, она доросла до мирового уровня.

Асбест Валерьянович считал себя естествоиспытателем. Он таскался по еланям, любил поторчать по делу на кочке среди топей, пока не снимут спасатели. Ему было в жилу отыскивать укромные уголки, куда не ступала нога Фомината.

По молодости Шимингуэй придумал неплохой ход — предложил возродить газету, выпуск которой был прерван в годы репрессий. Идея попала в точку всякого рода реабилитации были тогда в большом популяре. Возрожденная газета получилась такой же патриархальной, как и была, в ней публиковались постановления и решения партии. Почти жизнь проработал Асбест Валерианович проработал в своей газете, что было вполне похвальным.

«Ренталловцы» долго не могли выловить Асбеста Валериановича для первичного разговора — то он был на сессии Верховного Совета СССР, то на охоте.

Как-то раз, ожидая его, Артамонов, Прорехов и Варшавский курили на крыльце Дома печати на улице имени революционера Важнова. В компанию, под дымок — не будет ли у вас папироски? а спичек? а сколько времени? — втесался некто Неудобин, предпенсионного возраста человек в подпоясанной косоворотке навыпуск. Мученики слова разговорились: то да се, трали-вали пассатижи. Выяснилось, что Неудобин — бывший работник «Губернской правды».

— Ха! — сказал Прорехов. — Как раз то, что надо!

— Вот, сужусь с ними, — поведал о себе Неудобин, кивнув головой на окна редакции. — А вы что, на теорию и практику партийной печати?

— Вроде того, — признался Прорехов. — Асбеста Валериановича не можем отсканировать. То он отпуск догуливает, то в творческой командировке.

— Ни в какой он не в командировке! — выпалил Неудобин. — На месте он…

— Секретарша говорит, что нет, — сообщил Артамонов.

— А вы подойдите под окна его кабинета, — посоветовал Неудобин. — Если оттуда доносятся переливы баяна, значит, он на месте. Его любимое занятие запереться в кабинете и наяривать на баяне.

— Просто так, без свадьбы? — удивился Прорехов.

— Вот именно. А зачем вы его вылавливаете? — поинтересовался Неудобин. — Там есть его замша — Ужакова, — подсказал самозваный маклак, Ольга Робертовна. Переговорите с ней. Кстати, на нее я тоже в суд подал.

— Хотелось бы потолковать с первым лицом, — сказал Артамонов. — На базе этой газеты мы намерены создать нечто современное, компьютеры поставить, объяснил он тонкости момента.

— Вы что, с ума сошли?! — взбеленился Неудобин. — В этот гадюшник компьютеры!

Неудобин разнервничался и, как семечки, стал закидывать в себя разные таблетки, вынимая их по очереди то из пузырька, то из упаковки. Потом Неудобин увлек компанию в скверик и, поглядывая на окна редакции, начал живо насаждать слушателям почти детективную эклогу:

— Вот они в показаниях пишут, что вор был свой. То есть Неудобин. Представляете! Какая наглость! Я работал при пяти редакторах! Все — таланты. И только последний — выродок! Неудобин был вынужден уйти из редакции ошельмованным! — Рассказчик говорил о себе то в первом, то в третьем лице. А в редакции как до его ухода, так и после продолжались кражи-пропажи. Ужакова посеяла сапоги, у Жеребятьевой увели кошелек. Да, я занимал один с ней кабинет. Но ведь мог кто-то зайти в кабинет, кроме меня! В редакции всегда полно проходимцев — Центр занятости на одном этаже. Неудобин обеспеченный человек, работал на Колыме! Кстати, о птичках. Их не удивляет тот факт, что человек, знающий из книг, что отпечатки пальцев остаются на гладких предметах — стекле, полированной мебели, — вдруг заявляет, что отпечатки могут быть обнаружены на кошельке из шершавой кожи! Я давно заметил двойную игру Жеребятьевой и лицемерное поведение Ужаковой!

По столь изысканным фамилиям — Ужакова, Жеребятьева — можно было подумать, что на первых попавшихся слушателях Неудобиным обкатывается крутая современная пьеса-багатель, где характеры обусловлены не только именами дегероизированных персонажей, но и псевдонимом автора.

— И тогда мне раскрылся авантюрный характер Асбеста, — продолжал Неудобин свое сказание, чувствуя, что хорошо зацепился за свободные уши «ренталловцев». Похоже, эта повесть никому доселе не зачитывалась в один присест. — Асбест с ложным восторгом замечал в разговоре со мной: какой богатый опыт! таких людей надо беречь! А сам обратился в милицию! Будучи уверенным в бесполезности ментовской операции, я открыто заявил людям в погонах: не удивляйтесь, если на кошельке обнаружат мои отпечатки! Дело в том, что Неудобин обладает сложным характером. В силу сложности жизненного пути. До журналиста кем он только не работал: музыкантом, в театре кукол, инспектором РОНО в Сибири. Давайте будем правдивыми до мелочей — никто никогда не обращался в милицию с просьбой провести обыск на квартире Неудобина… Я сам настоял. Меня возмутила наглость, с которой Ужакова взялась руководить сыском… по телефону! Следователь, осмотрев квартиру, сказал: столько не наворовать! Я взял справку из милиции, что ни в чем не виноват, и подал в суд на Жеребятьеву и Ужакову. Кто-то купил говядину, а в холодильнике оказалась требуха… коллектив был вовлечен в интриги. Все говорили: Ужакова доведет дело до смертельной травли! Вы не знаете Ольгу Робертовну! Третьи молчали: поживем — увидим. Далее события развивались на дачных участках. Обратите внимание — Ольга Робертовна видела, как Неудобин сорвал с грядки Асбеста… морковку. И съел ее, не помыв. Вдумайтесь, сколько смысла — Неудобин ворует у самого Шимингуэя! То есть никаких приличий! А Неудобин непоколебим — с детства приучен есть овощи, исключительно помытые кипятком. Про главную битву на земельном участке скажу: никаких малолетних детей там не было. Просто Ужакова отторчала, как копорка, задом кверху излишек часов, обрела мозговое давление и набросилась на меня со словами: забери заявление!

Неудобин тек сплошным потоком, словно сосна при подсочке. Как из надрезанного ствола, из него по наклонной зарубке выходила вязкой струей смолистая живица негодования.

— Газету стряпают случайные в журналистике люди! — продолжал он. Жеребятьева вообще перестала ходить на работу. Я пахал один. То ей голову проломят бокалом, то обострение язвы. Лошадь такая! Разве у нее может быть язва? Она силос переварит! Я понял, что массовкой руководит Асбест. А если выгнать меня, то у всех — повышение по службе.

Под животный эпос Неудобина быстренько сбегали за «Хванчкарой» и чуть не приняли квалифицированным большинством решение не сотрудничать с Шимингуэем — такой серпентарий эта его редакция! Но уж больно рассказ Неудобина смахивал на тайный план литературного террориста, у которого «посыпался винт». Вспотевшему декламатору пообещали помочь — сходить на очередное заседание суда и освистать ответчиков. Встреча получилась исчерпывающей. Неудобин полез в карман за визиткой, но не нашел. Визиток не оказалось и у слушателей. Мелькнула надежда, что есть возможность расстаться навсегда и бесповоротно.

Воспользовавшись подсказкой Неудобина, команда выпасла Шимингуэя по баяну.

Когда вошли в приемную, секретарша нырнула в кабинет Шимингуэя и долго не выходила. Наконец за двойной дверью в последний раз вздохнули меха, инструмент стих, и делегацию попросили войти.

Шимингуэй даже и не пытался вникнуть в суть предложения. Единственное, что он спросил, как компьютерный комплекс будет стыковаться с линотипом.

— Никак, — огорчил его Прорехов.

— Вот видите, возникнут проблемы! — просипел Шимингуэй с придыханием, как дырявые меха.

— Дело в том, что в случае компьютерной верстки линотип вообще не нужен, — пояснил Прорехов.

— Вот как? Занятно… — не понял технологического юмора Шимингуэй.

— По нашей технологии исключается вредный этап — отливка букв из металла, — раскрыл смысл технического сотрудничества Артамонов. — Бич высокой печати — злокачественные опухоли. Почти каждый работник, выходя на пенсию, заболевает раком.

— Но ведь мы не типография, — заметил Шимингуэй. — У нас нет никакого литья букв.

— Для вас главное — скорость верстки, — нашел другую точку соприкосновения Артамонов. — В газету будут успевать последние новости. Вы станете свежее.

— И этот ваш казус с лотереей, — с трудом выдавил Асбест Валерьянович. Одышка доставала его, даже если он никуда не поднимался.

— Мы могли бы с вами посотрудничать пока что на общественных началах, предложил Артамонов.

— Эти излишне, — отказался Шимингуэй…

— Упустите время, — предупредил Прорехов. — Наступит момент, когда будет поздно.

— Успеем, — сказал Асбест Валерьянович, похрустывая «раковыми шейками», хорошо отбивающими запах спиртного. — Впрочем, я пришлю к вам компетентную комиссию.

Общий смысл сказанного Шимингуэем легко укладывался в формулировку: «Будете рядом — проходите мимо!»

Комиссия от Шимингуэя действительно через некоторое время появилась. Ее члены смотрелись однородной мазеобразной массой. Галка продемонстрировала им электронную верстку полос. Сотрудники закивали головами, как умные лошади, и, продолжая кивать, ушли.

— Здорово! — подытожил Прорехов. — Кажется, им понравилось. Есть контакт!

— Да, похоже, их это поразило, — согласился Артамонов. — Лица, по крайней мере, окаменели.

— Значит, можно будет столковаться! — обрадовался Варшавский.

На следующий день в гости к «ренталловцам» пришла одна только Ужакова.

— Плотное сотрудничество вряд ли удастся, — передала она промежуточное решение Асбеста Валерьяновича, — но наметить швы можно. Чтобы перенять опыт.

Одна из точек, по соображению Шимингуэя, трактовалась следующим образом: «Ренталл» выгоняет пленку со шрифтами от малого кегля до великого, а монтажница «Губернской правды» вырезает ножницами понравившиеся буквы и составляет заголовки на свой вкус.

— Видите ли, Ольга Робертовна, — обратился к ней сам-Артур. У него по ошибке вместо Ольга Робертовна чуть не вырвалось — пятачок. Видите ли, пятачок. — Видите ли, Ольга Робертовна, в памяти компьютера сидит миллион шрифтов и кеглей. Чтобы их выгнать вам напоказ, нужно сидеть месяц. Само по себе это занятие из серии бестолковых.

— Ну, тогда я пошла, — откланялась Ужакова…

— Идите, Ольга Робертовна, — сказал ей на прощание Варшавский, добитый бесповоротной тоской по прошлому.

Никакого родственного скрещивания с «Губернской правдой» не получилось. Компьютерная верстка была освистана и опущена, как поц.

— Следует отметить, что инбридинг идет тяжело, — признался Артамонов. Реакция пациентов неадекватная. Явная клиника.

— Я шкурой чувствовал, что не поймут, — признался Варшавский.

— Один процент интеллигенции, — потряс словарем Прорехов. — Это тебе не хухры-мухры.

— Н-да, налицо полное неотражение действительности, — сказал Артамонов. — Асбест Валерианович путает «раковые шейки» с раком шейки матки.

— Бардак, как в коммандитном товариществе! — подытожил диалог Прорехов. — Придется делать над аэродромом еще один круг.

Газета «Сестра» в «ренталловских» планах захвата не значилась. Обе ее редактрисы — идеолог издания госпожа Изнанкина и суррогатная мать госпожа Флегманова — пришли на поклон сами и незвано. Они прознали, что по городу рыщут частные издатели, скупающие на корню все СМИ, и в первую очередь те, которые дышат на ладан.

Редактрисы пробились в офис «Ренталла», как два нарыва, объединенные одним мозолистым телом.

— Спасите нас! — выпалили они прямо с порога и строго предупредили: Если вы не приберете «Сестру» к рукам, нас надолго не хватит!

— Здесь вам не тут, — сбил им пыл Прорехов.

— Здесь не хоспис, — пояснил Артамонов.

— Неужели мы так сильно смахиваем на погост, что именно сюда, к нам, вы пришли умирать? — спросил Прорехов и уселся поудобнее выслушивать ответ.

Обе дамы имели форму восточных полушарий и топорщились не стыкующимися частями. Как лбами, упирались они друг в друга Африками, рассеченными нулевым меридианом, а с обратной стороны кололи себя в зады иззубренными островами Фиджи. Будучи равноправными хозяйками общественной газеты, Изнанкина и Флегманова безбожно воевали меж собой на страницах. Ведомственные читатели, которым приходилось просматривать «Сестру» по нужде, советовали перед употреблением разрезать газету пополам — иначе текст не познать. Отчасти поэтому цельная «Сестра» не имела никаких перспектив. Проблемы, которые в разной мере мучили повзрослевших за работой редактрис, вообще не трогали остальных женщин региона.

При ознакомительном контакте с Изнанкиной и Флегмой — так Флегманову звали близкие — дальше обмена мнениями на бытовую тематику у «Ренталла» дело не пошло.

— Посулов давать не будем, — сказал в результате Артамонов. — Покупать вашу редакцию нам нет мотива. Вы не стоите ни гроша. У вас нет ни помещений, ничего.

— Зато есть торговая марка! — не постеснялась Изнанкина.

— Она не раскручена, — сказал Прорехов. — С ней придется работать, как с нулевой.

— И еще есть мы! — воззвала Флегма.

— Вас уже не раскрутить, — справедливо отметил Артамонов.

— Неужели с нас вообще ничего нельзя заполучить? — спросила Изнанкина.

— Разве что шанс изрядно потратиться, — сказал Варшавский.

Через некоторое время вышел в свет поминальный номер «Сестры», и больше женские краски в регионе никто не сгущал. Молодые издатели были у редактрис последней надеждой.

Прекрасная половина области легко пережила крах феминистской газеты, хотя во время переговоров обе барышни — кормило и забрало «Сестры» убедительно доказывали, что если единственное в городе женское издание не спасти, то все дамы региона запутаются в жизни, побросают семьи, станут поголовно лесбиянками, уйдут в монастыри, поотпускают усы и баки, переполнят дома терпимости, попадут в женские колонии, поскольку, кроме как на страницах «Сестры», им больше негде познакомиться с партнером, поделиться своими переживаниями, достижениями, мужьями, счастьем, муками и адюльтером.

Изнанкиной и Флегмановой пришлось пойти работать в заводские многотиражки.

Следующим за партийной газетой шло комсомольско-молодежное издание «Смена».

Затея Варшавского выйти на нее с офертой по телефону провалилась главный редактор без распальцовки ничего не понял. Кое-как сговорились насчет того, что редактор устроит ознакомительный прием, после которого будут проведены деловые переговоры в несколько раутов.

«Смена» была изданием, которое открыто заигрывало с демократией. Сотрудники газеты ютились в подвале явно не от жиру. Помещение редакции старинный флигелек — сдавалось «Товариществу трезвенников» — аббревиатура «ТТ» — с целью иметь хоть какие-то деньги. По численности общество непития превосходило редакцию. Зашитые амбалы из товарищества под началом председателя общества Завязьева и под надзором наркологов сутками играли в «Монополию». Напряжение их ломки явно передавалось работникам редакции, которые не выдерживали мучений соседей и ежедневно срывались вместо них. Плату за аренду редакционных помещений трезвенники вносили нерегулярно, поэтому «Смена» выходила с такой периодичностью, с какой у иных читателей возникала потребность устелить бумагой мусорное ведро, поскольку целлофановых пакетов для этих целей в обиходе населения пока что не имелось.

Суровые будни «молодежки» отслеживал подстриженный в скобку главный редактор Фаддей по прозванию Одноклассник. Он всюду опирался на своих однокашников. Дальше этого круга он соваться боялся. Он не мог находиться и что-либо делать в чужой среде. И тем более не мог создавать новую среду. Он занимался своего рода духовным инцестом.

При Фаддее газета «Смена» превратилась из органа в эротический дайджест. Все номера газеты открывались одним и тем же маргинальным коллажом: обезображенное высокой печатью голое черно-белое человеческое тело, подпертое обломком городского пейзажа. Натура для обложки заимствовалась из западных журналов, а текстура была самопальной — сочинял ее сам Фаддей. Слова из него выскакивали, как из комментаторской кабины, озабоченно и с комсомольским задором. Они сразу вступали в противоречие со всем остальным на полосе, отчего потребительский спрос на газету устремлялся к нулю.

Фаддей принял делегацию частных издателей сдержанно, улыбнувшись одними коренными зубами. Гости успели заметить, что он предпочитал металлокерамику. При разговоре он имел привычку зажимать нос средним и указательным пальцами. Получалась сизая фига. Угнувшись и ведя разговор себе под мышку, Фаддей думал, что собеседник не видит фиги. Но собеседник как раз ее одну и видел. От вечной зажатости нос Фаддея стал походить на чернослив.

— Наслышан про вас, премного наслышан! — начал Фаддей. — Ходят по городу трое молодых людей и скупают газеты.

— Уже четверо, — поправил Прорехов. — К нам вчера подъехал Макарон. Но он отсыпается с собакой.

— С собакой? — напрягся Фаддей.

— Да, — сказал Артамонов. — Он подтянется чуть позже.

Количество олигархов сбило Фаддея с толку.

— «Ренталл», насколько я помню, — попытался он прийти в себя и, чтобы показать осведомленность в языках, сделал вольный перевод идиомы «Rent all». — Арендуем все! Я правильно понял? И что же вы хотите взять в аренду у нас?

— Нет, вы нас неверно поняли, — поправил его Артамонов. — «Ренталл» переводится как «все схвачено».

— И тем не менее премного наслышан…

— Нет, это мы о вас премного наслышаны! — перешел в наступление Артамонов. — Ссорятся с учредителями, остаются без денег, а жить хочется…

— Гм… — откашлялся Фаддей.

— Но это — детали, — изготовился к открытому признанию Артамонов. Вообще, мы планируем из кого-нибудь в регионе сделать что-нибудь удобоваримое.

— Вот как, — не скрыл любопытства Фаддей.

— И не только на русском, — похвалился Прорехов, — но и на немецком, английском, французском…

— А на карельском? — спросил Фаддей оживленно. — Не планируете?

— Откровенно говоря, не думали, — переглянулся с коллегами Прорехов. Вот на китайском, может быть…

— Мы демократы, — неожиданно объявил Фаддей. — У нас нет денег, но мы единственная газета, которая не опубликовала обращение ГКЧП!

— А зря, — посожалел Прорехов. — Среди обнаженной натуры оно бы неплохо смотрелось.

— Это наша позиция, — спозиционировал себя на газетном рынке Фаддей. Мы работаем вне политики.

— В таком случае вы можете прославиться, — посулил Артамонов.

— В смысле? — полюбопытствовал Фаддей.

— Если мы договоримся, — объяснил Артамонов, — то впервые в истории страны комсомольскую газету будет издавать частная структура.

— Мы это переживем, — успокоил гостей Фаддей, — мы демократы, у нас очень подвижный коллектив.

— То есть демшиза? — спросил Прорехов.

— Что такое «демшиза»? — встречно спросил Фаддей.

— Демократы, вышедшие, по мнению оппонентов, за конституционное поле гармонии, — ответил Прорехов.

— А вы не могли бы показать Устав газеты? — попросил Варшавский, не откладывая до очередной стыковки. — Интересно посмотреть на вас, как на документ.

— Устав? — переспросил Фаддей.

— Ну да, — попытался на пальцах показать Варшавский то, что ему требуется, — или учредительный договор. Все равно. Нидворай велел нам принести копию для юридического анализа.

— Нидворай? — спросил Фаддей.

— Да, наш юрист — Николай Иванович Нидворай.

— А-а, тогда нет вопросов, — сказал Фаддей и полез в шкаф. Оттуда хлынула лавина бутылок и заполнила комнату по колено. — Здесь, похоже, Устава нет… Помнится, я видел его в бухгалтерии. А деньги у вас есть?

— Нет, — сказал Артамонов. — Но мы умеем их зарабатывать.

— Вы полагаете оформить отношения надолго, — полюбопытствовал Фаддей, или вам нужна временная пристежка к кому-то? На период выборов…

— Мы намерены заключить долгосрочный издательский договор, — продолжил пробную дискуссию Артамонов. — Лет эдак на сорок девять. Как у взрослых.

— А потом уволите всех, кто не понравится, — догадался вошедший на шумок заместитель редактора и одновременно завотделом культуры Кинолог. Невзрачный человек в историческом одеянии.

— Вполне может быть, — признался Артамонов. — Но такой цели мы не ставим. Наша цель, я повторюсь, сделать приличной хотя бы одну газету в регионе.

— А что это значит — «приличной»? — попросил уточнить Фаддей.

— Ну, чтобы газету читали, — сообщил прописные истины Артамонов, чтобы рос тираж.

— Да, тираж — это наша самая больная панацея, — пожаловался заглянувший на огонек фотокор газеты товарищ Шерипо в солнцезащитных очках.

— А какой у вас тираж? — спросил Прорехов. — Только честно.

— Три тысячи, — сообщил заглянувший просто так спортивный обозреватель Потак, который для цельности образа посещал работу в тренировочном костюме и сланцах. — Три тысячи или около того, — повторил он.

— Вы нас неправильно дезинформируете, — поправил его Прорехов, — тираж у вас меньше. Это число, близкое к кончине.

Переговоры со «Сменой» велись в режиме консультаций и в формате «большой восьмерки» — трое со стороны издателей и пятеро — от газеты. Артамонов, Прорехов и Макарон против Фаддея, Кинолога, Шерипо, Потака и Завязьева, который представлял сторонних и независимых наблюдателей. Период узнавания длился недолго. Пустота расчетного счета «Смены» не замедлила сказаться на скорости взаимопонимания. Чтобы соблюсти политес, «Ренталл» снял кабину в «Старом чикене» и склонил коренной народ «Смены» к неформальному общению. По такому случаю в подвальчике были плотно сдвинуты два стола и накрыты моющейся скатертью.

Путем встреч, усиленно обставленных исходящим реквизитом, стороны вырабатывали форму сближения. Фотокор Шерипо учуял, что из всех доброжелателей именно Прорехов наиболее сведущ в подборе «мази», и попросил его председательствовать на решающем толковище.

Как потомственная ворожея, Прорехов впроброс прошелся по безутешному будущему «Смены», которое наступит, если Фаддей со товарищи не передаст газету в перспективные руки. Далее Прорехов расписал, как пореформенная «Смена» обретет вторую жизнь и с компьютерной версткой наперевес взовьется над всей остальной местной прессой, потом приспустится в народ, к читателю, прижмет к груди тысячи новых подписчиков, и те, счастливые и информированные, заплачут навзрыд.

«Сменовцы» сломя голову слушали Прорехова, который завершил свое выступление очень завлекательно:

— Деньги от рекламы и продаж потекут рекой!

— А если договоренность не будет достигнута? — спросил Шерипо на всякий случай.

— Тогда… не обессудьте, — завершил безотвальную обработку Артамонов. Манера говорить у него, как известно, была абразивной, а переговорные методы самые обычные — пиявки, воды, кровопускание…

Музыка в «Старом чикене» была приглушена.

Взяв тайм-аут, чтобы осмыслить предложение, «сменщики» потягивали растворимый суп дня из пластиковых стаканчиков. Официант по первому зову обносил желающих куриными окорочками и излюбленными напитками из-под полы. От остальных посетителей «Старого чикена» «сменщиков» отличали вялый слог и сморщенные землистые лица, которые походили на ассорти из сухофруктов.

Шерипо пил без закуси. Три дня назад он объявил голодовку — Фаддей мурыжил его с очередью на казенную квартиру.

Со стороны редакции — в смысле произнесения самих предложений переговоры велись по очереди то Кинологом, то Фаддеем. Решающее слово оставалось за тем из них, кто на момент ответа был в состоянии говорить, а не тщился удержать лицо над курганом трубчатых костей от кур.

Добиться от «Смены» чего-то конкретного долго не удавалось.

— Мы хотели бы получить откат, — наконец-то намекнул Кинолог.

— Сбей пепел, паренек, — притормозил его Артамонов. — Какой, к черту, откат?! Это если б вы нас покупали…

— Но хоть что-то мы должны получить лично? — не удержался Потак.

— Я вижу, вы вообще поплыли! — лечил пациентов Артамонов. — Издание не ваше, оно принадлежит общественной организации!

— Но какой нам тогда смысл? — пожимал плечами тугоплавкий Фаддей.

— Газета станет краше, — увещевал Артамонов, теряясь в последних аргументах.

— А на кой ляд она нам сперлась, красивая?! — заявил Кинолог, закуривая сигарету Прорехова. — Нам и такая нравится.

— Что-то у вас с дальномером неладно, — продолжал окучивать и бить в точку Артамонов. — Не видите перспектив, что ли?

— А зачем они нам, перспективы? — был предельно прав Кинолог. — Вот если бы вы нам забашляли…

— Логично, — не нашел, чем возразить, Артамонов.

— Ну вот, вы и сами с этим согласны! — поймали его на слове Фаддей и Шерипо.

— Хорошо, — сдался Артамонов. — Денег мы вам дадим, но не в руки, а на развитие.

— На развитие нам не надо, — стоял на своем Фаддей.

Дебаты шли по конусу нарастания, темы становились все круче и круче. Макарон и Завязьев стояли начеку по разные стороны спора и молча удерживали равновесие.

— Ведете себя, как необеспеченная интеллигенция, — попирал «сменщиков» Артамонов. — Ни себе, ни людям!

— Не мы же к вам пришли, — резал правду-матку Кинолог.

— Абдериты вы! — сорвался Артамонов.

— Кто-кто? — громко спросил Потак и снова надел под столом сброшенные было для отдохновения ступней сланцы.

— Провинциалы с ограниченными понятиями! — плюнул Артамонов в сердцах в сторону урны. — Вот кто!

— Ну, это уже слишком! — Кинолог картинно привстал из-за стола.

— Это не редакция, а место компактного прозябания! — продолжил Артамонов поносить пациентов. — Сидите тут, как почетные сорняки!

Если бы не смазка, вовремя проставленная Прореховым, дело дошло бы и до кулаков.

Горю помог Завязьев. Он распутал все узлы.

— Что вы все упираетесь? — сказал он «сменовцам». — Сегодня мои держатся, а завтра, глядишь, и запьют. Кто вам аренду платить будет? А без нас вы и месяца не протянете.

— Ну, хорошо, а кто станет редактором? — согласился с ним и пошел на попятную Фаддей.

— По Уставу, который мы сочиним вместе, — терпеливо разъяснил Артамонов, — редактор будет избираться коллективом.

— Понятно, — записал в блокнот Фаддей. — А кто будет распоряжаться финансами?

— Директор, которого назначит издатель, — тупо отвечал Артамонов.

— Ясно, — помечал дальше Фаддей.

— А что будет с зарплатой коллектива? — спросил Кинолог.

— Попённая плата в редакции будет увеличена, — пообещал Артамонов. Это естественно.

Фаддей был осторожен в переговорах. Как, собственно, и в жизни. Поговаривали, что в юности после танца с дамой он протирал платочком ее спину, дабы не оставить там отпечатков пальцев.

Разделить будущее с учетом интересов обеих сторон не получалось остаток все равно зависал бесконечной десятичной дробью с нулем в периоде. Публичная контроферта «Смены» выглядела приблизительно так: «Давайте деньги и идите на фиг!»

Восьмерка, она и есть восьмерка — какой стороной ее на стол переговоров ни укладывай, все равно горбится. Это тебе не тройка.

Промежуточные итоги потягушек команда «Ренталла» сбрасывала Варшавскому, который настраивал компьютерный издательский комплекс у себя в номере. Галка оттачивала электронную верстку. Рекламные блоки, над которыми она корпела в «Page Maker 4.0», выгодно отличались от объявленческих надгробий, выходивших из-под рук метранпажей высокой печати в областной типографии.

— С консенсусом или на консенсусе? — спрашивал друзей с порога Варшавский. — А то техника уже копытом бьет, работать хочет.

— Все никак не сподобятся, — отвечал Прорехов.

— Боятся, что ли? — правильно угадывал Артур.

— Понимают, что мы сделаем чистку и полный перенаем людей, — делился своими соображениями на этот счет Артамонов.

— Неужели понимают? — неправильно угадывал Артур.

— Может, и не понимают, — допускал Макарон, — но задницей чувствуют.

— Там такой паноптикум, в этой «Смене», страшно делается! — не выдерживал и начинал брюзжать Прорехов.

— Что верно, то верно, — не возражал аксакал.

— А я вот слушаю вас и думаю, — проявила сметку Галка, — если вы воткнете свои арбузы в этот саксаул, то действительно, как говорит наш старший товарищ, кроме мочи…

— Да, поработать придется, — заключил Артамонов.

До консенсуса со «Сменой» все же дозаседались. Слово за слово набросали болванку издательского договора. Сошлись на том, что половина денег со скрипом передается Фаддею, а развитие начнется сразу после регистрации отношений в городской палате.

Нидвораю поручили составить проект нового Устава редакции. От юриста требовалось завуалировать в тексте полную финансовую зависимость редакции от новых хозяев и безоговорочное концептуальное подчинение по принципу «я тебя ужинал — я тебя и танцевать буду». Нидвораю было не привыкать.

Стороны условились в понедельник с утра встретиться у нотариуса, но на фундаментальную стрелку, место которой изменить было никак нельзя, никто из «Смены» не явился. То ли они внимательно вчитались в договор, что было невероятным, то ли залпом спустили задаток и ввиду отсутствия абсента не смогли добраться до местечка Крупский-айленд на окраине города, где находилась нотариальная контора. На три дня «сменщики» с правом первой подписи выпали из оборота. Разыскивая подписантов, издатели обзвонили все диспетчерские службы, дежурные части и морги. Нашли Фаддея, Шерипо и Кинолога в гостях у Асбеста Валериановича и сутки отпаивали сбитнем.

— Вы уж, пожалуйста, поаккуратней с этим, товарищ Фаддей, а то когда еще свидимся, — слезно просил Артамонов. — И вы, Евгений Иванович, держитесь. Всего-то и осталось, что подмахнуть… Ну, пожалуйста, товарищ Кинолог, на ногах-то сами держитесь, пожалуйста.

В конце концов издательский договор был подписан, но при очень большом стечении обстоятельств.

Несмотря на то, что в народе газету «Смена» не особенно читали и почитали, «ренталловцы» были счастливы — наконец-то у них появилось настоящее дело. Им открывались дали, и слияние с редакцией виделось деловым и радужным. Можно было начинать серьезно работать. Из помеси бульварного и боевого листков следовало сварганить газету, которую стали бы покупать не только из-за телепрограммы.

Фаддей имел оседлый образ мышления, отчего «Смена» смахивала на вывеску. Ее информационное поле простиралось вдоль трамвайных путей — во дворы никто из корреспондентов шагу не ступал. Круг ньюсмейкеров не выходил за пределы одноклассников Фаддея, а информационными поводами были случайные встречи Фаддея с бывшими коллегами по комсомолу.

Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере — кино. Будучи ответственным за культуру, он таскался по фестивалям и не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно — Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию «Ренталла» или нет. Как-то раз, в момент обсуждения — обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете.

Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильщики сразу протягивали ему свои пачки:

— Пожалуйста!

Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро — брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Прорехова, что внутренний ресурс редакции не удовлетворяет прекрасную половину, и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории.

Иногда машинистка побойчее говорила:

— Привет, Евгений Иванович!

Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал:

— Кому это ты, милая, приветы передаешь?

— Да так, знакомый один… Кинолог.

На этаже имелась фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синие мешки под глазами, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в городском саду, а по утрам занимался самолечением — вводил себе под кожу пару уколов купленной в аптеке полынной горькой, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал.

Так называемый начальник так называемого отдела информации был темной лошадкой по фамилии Пеньков. Кудрявый и в толстых очках, он работал на сторону. Он «находил в трамвае» документы и под видом информационных сообщений проводил через газету заказные материалы.

— Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, — воодушевлялся Артамонов, — то, ей-богу, я начну жить на гонорары!

В этот момент в дверь всовывалась сама «смесь»:

— Я по финансовому вопросу… — говорила она. — Как насчет выплат?

— Не рвите сердце, товарищ Пеньков, — притормаживал его Артамонов, рассупоньтесь!

— Нельзя ли, наконец, получить причитающееся? — топтался у двери Пеньков.

— Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, — дал Артамонов исчерпывающий ответ.

— Так вы еще не опубликовали? — изумилась смесь.

— Знаете что? — довел до логического завершения свою мысль Артамонов. Идите и впаривайте халтуру Шимингуэю! Нам такого дерибаса не надо!

— Какого дерибаса? — вскинула глаза смесь.

— Никакого! — продолжал втолковывать ему Артамонов. — Нельзя быть журналистом с таким подходом. Порой так и хочется спросить: какого черта? Но жизнь вынуждает сдерживаться и спрашивать: с какого переляка?! Вам надо менять профессию. И ладно бы вы владели ею — была бы одна напасть. Или не впаривали бы нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и писать не умеете, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Идите и передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Макарон — не отец наш, Прорехов — не шофер, а я — не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе!

— И купите себе немножечко ОЛБИ, валух! — посоветовал смеси вдогонку Макарон.

Отделом писем в «Смене» ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы: почему вы не пишете в номер? и где ваши материалы? — она сообщала:

— Я не отвечаю за картинку на полосе.

Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец — невысокий семенной огурец на каблуках — бессменно руководил радио, а мать — цокающий бычок с развивающимся нутряным баском — присматривала за местным телевидением.

Огурцова-старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк.

Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю.

— Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков, — произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного — сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче «Сам себе режиссер».

Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в «Смену», как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Вообще, над юными горожанами, в смысле выбора жизненного пути, довлело градообразующее предприятие — вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками.

Дочка Огурцовых быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Когда в редакцию подолгу не приходили письма, Огурцова-младшая писала их сама. Как-то она сфабриковала рецензию на выступление рок-группы. Она у нее начиналась так: «Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов». В письме из якобы ведомства Фомината она превзошла и маманю, и самое себя: «Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство». Готовя телерейтинги по письмам читателей, Огурцова-младшая выпестовала выражение: «Предлагаем посмотреть вашему вниманию». С ее подачи в обиход вошло словосочетание «это достаточно обездоленные люди», по ее милости обрели жизнь самые крутые солецизмы «таковы они есть» и «это не влияет значения».

Как и говорил Фаддей, коллектив «Смены» оказался подвижен и пестр. Стало понятно, что с каждым его членом придется разбираться отдельно.

…За три ходки на «Волге» Макарон перевез из гостиницы в редакцию весь компьютерный комплекс. Когда частями его несли по коридору, работники стояли вдоль стен по стойке «смирно», а потом столпились в комнате посмотреть на чудо.

— Не переживайте, — снимал с них мандраж Варшавский. — Обучим.

— Ну, гражданка Ясурова, что вытянулась как бестужевка?! — веселился свежему контакту Прорехов. — Проходи, не бойся. А то козленочком станешь. И можешь даже потрогать — это сканер. — А потом обратился к Варшавскому. Слышь, Артур, подготовь девушку к печати, а то сам я боюсь обсвинюжиться. У меня даже руки трясутся от предвкушения новизны. — Прорехов даже и не пытался скрыть, что положил на Ясурову глаз.

— И Галке будет веселей, — потер руки Варшавский, радуясь, что теперь есть на кого оперативно спихнуть якутянку.

Приступили к работе над чужими ошибками. В ходе этой операции нарывались на впечатление, что редакция гоняла чай из одной чашки. Отовсюду только и доносилось:

— Вы не одолжите посуды — чаю попить?

— Только помойте за собой, — напоминал Артамонов, если просители нарывались на него, — а то после вашего чая она всегда портвейном пахнет.

Поэтому, прежде всего, купили чайные сервизы и сделали обширную кадровую зачистку. И только после этого создали рекламную службу. Затем утолстили тетрадку и поэтапно вывели газету на ежедневный режим. Разработали новый логотип и убрали с первой полосы обнаженную натуру. Но самое главное компьютерная верстка ускорила подготовку макета. Теперь «Смена» быстрее других поступала в типографию, раньше печаталась и утром первой попадала в киоски. Вследствие этих пертурбаций ажиотажного спроса на газету не возникло, но тираж пополз вверх.

С приходом «Ренталла» коллектив разделился на молодежь и старперов, которые в свою очередь раскололись на творческих и технических. Творческие посматривали на новоиспеченных издателей свысока, а технари — наборщики, корректоры, монтажистки — всячески выказывали уважение.

Пределом мечтаний Варшавского была безбумажная технология верстки. Для этого требовалось докупить сервер и десятка два компьютеров для персональных рабочих мест. Сам-Артур планировал выжечь каленым железом понятие «рукописи», потому что корреспонденты сдавали их в набор как при заполнении анкеты: ненужное вычеркнуть. А когда набираешь сам, лишнего не попишешь.

Ответственный секретарь «Смены» Упертова отказывалась познавать компьютерный подсчет строк и составлять макет под электронные шрифты и кегли. Она так и не смогла просчитать, сколько компьютерных строк умещается на полосе.

— Вы мне дайте перечень расстояний между буквами и строками, оправдывалась Упертова, — и тогда я нарисую вам оригинал-макет.

— Понимаете, — втолковывал ей сам-Артур, — эти расстояния выбираются автоматически и могут быть любыми. При ручном наборе — да, это возможно, при компьютерном — нет, поскольку вариантов — бесконечное множество.

— Понимаю, — отвечала Упертова, но продолжала требовать перечень.

— Что это у вас такой заголовок мелкий? — спрашивали у нее.

— Так кегль же двенадцатый, — отвечала она, не въезжая в новый смысл верстки. Слово «интерлиньяж» повергло ее в шок окончательно, и она возглавила оппозицию. Пошли казусы. Кинолог развязался с писаниной и состряпал колонку о выставке живописи.

— Это мы не пропускаем, — тормознул заметку Артамонов. — Материал должен быть оплачен как рекламный. Или снят с полосы с выплатой гонорара автору. Впредь мы составим перечень тем, которые нельзя будет разрабатывать без санкции.

— Вы не имеете права вмешиваться в работу редакции! — вспылил Кинолог.

— Мы оплачиваем ваш труд! — поставил его на место Артамонов.

Упертова вопреки решению издателя разместила заметку Кинолога на первой полосе. Это следовало понимать так, что свою волю редакция может излить, несмотря ни на какие условности. В подтверждение после особенно тяжелой ночи Шерипо поместил снимок «Хороши у нас рассветы!». Грязное пятно символизировало наступление нового дня, которое смазывало лицо юбилейного подписчика.

— Деду лет триста, — промямлил Прорехов, осмотрев снимок. От ужаса он сполз со стула и устремился одновременно и в туалет, и к холодильнику за бутылкой пива. — Деду лет триста, блин. Прорекламировали, называется.

— Да что ты так заходишься? — спросил его Макарон. — И не такое случалось!

— Посмотри на деда, — поделился горем Прорехов. — И это наш самый активный читатель.

Краска при печати расплылась по офсетной резине так нелепо, что просто некуда, и, кроме антирекламы, этот снимок ничего не давал.

После нескольких концептуальных склок с редакцией Артамонов сказал:

— Эту журналистику надо корчевать! До последнего пня! Выкашивать, как борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву.

— Плюрализм мнений в одной голове — это первая стадия, — согласился Прорехов.

«Ренталл» потребовал от Фаддея, чтобы Шерипо съехал с редакционного этажа. Следом за ним была отпущена на волю и Огурцова-младшая. За несоответствие должности ее выставили на улицу Горького и нацелили прямиком на вагонный завод без выходного пособия. Товарищ Пеньков — эта дремучая смесь негра с козой — был отправлен на фиг переводом.

— Чтоб не прерывался стаж, — пояснил Макарон отвечающий за кадры.

Проведя чистку, выработали и подписали с редакцией концепцию газеты, отклонение от которой каралось. Но язык текстов — самомнительный, поучающий — оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать свое превосходство над читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой демократии. И самое страшное, что все любили писать сочинения на свободную тему и никто не любил писать диктанты под диктовку.

С возрастом стало понятно, что местная журналистика — явление чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию Прорехова о тараканьей миграции в печатной среде. Кадры панически покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то внештатником, то на самом верху отары. Позорькин, например, отсучил ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в наместника председателя исполкома Платьева по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе, еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу — а то по два и по три — поработали в каждом из местных средств массовой информации. Выгонит, бывало, кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз — и к Асбесту Валериановичу, напоет ему песен и бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап — мол, о вашей газете уже давно раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят взашей. Изгнанник — к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед Фаддеем, потому что все редакторы вокруг — твари и жмоты, и только в «Смене» можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором. Фаддей таял, посылал гонца к председателю «ТТ» Завязьеву и вновь брал в штат бестолкового.

Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий диалог:

— Это который в «Губернской правде» выписывает вавилоны про рыбные заморы?

— Нет, он из «Сестры», вел там женскую криминальную хронику.

— Ну что вы! Он работал в «Смене», лабал репортажи о погоде!

— Уймитесь! Я буквально вчера видел его на экране с дрожащими пальцами. Он работает на телевидении.

— На каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио он всю жизнь служил. Подчитчиком.

— Подчитчик — это в газете.

— Какая разница!

Местечковый журнализм требовал свежей крови со стороны, а не от соседних редакций, между которыми происходила ротация.

Шимингуэй готовил к выпуску книгу и тайно попросил Фаддея посодействовать в ее компьютерном наборе на базе «Ренталла» своего очередного опуса. Опус открывался острым воспоминанием детства. Прямо с первой страницы автор рассказывал, как его предок валит привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта, сдирает с них роговицу. Голые пальцы поросенка романтично дымятся… Местами мемуары были просто опупеозом половозрастного тщеславия, а в целом эта соната № 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест Валерианович начал свой трудовой путь. Произведение называлось «Молотобоец» и приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта — Шимингуэй всерьез решил содрать с юбиляра денежку. Удачно найденный композитный стиль подачи материала релевантный отечественный мутатив — нисколько не отрицал нравственных устоев кодекса строителя коммунизма, разве что немного противоречил таблице умножения.

Ренталловцы простили Асбесту Валериановичу его ошибку несотрудничества и пошли навстречу. А пока набирали книгу, вволю потешились. У Шимингуэя в тексте попадались такие перлы, что глаза отказывались верить. Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:

«У каждого, кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса голодная юность, полная тревог и лишений жизнь».

«Гидромолот — это не просто разновидность рабочего».

«Наиболее зримое, бьющее в глаза воплощение — производственный корпус».

«Кто они, рационализаторы тех лет?» — строго вопрошал Асбест Валерианович в своей новой книге.

Набирая писанину, доползли до разворота рукописи и одурели от лирического отступления. Там русским по белому было написано:

«Семейные кланы из четырех-пяти человек вознамериваются выпускать частные газеты в поддержку бизнеса. Они гоняют в гостинице видики за плату. В их плену оказались не только подростки, но и отцы города».

— Мужики, так это про нас! — догадался Артамонов.

— Точно, все сходится, — раскрыл рот Прорехов и тут же прикрыл его ладонью.

— Что значит писатель — схватывает на лету, — оценил талант Шимингуэя Артамонов.

— Вот видишь, аксакал, — Прорехов показал отоспавшемуся Макарону текст на мониторе, — тебя за нашего отца приняли — читай, что пишет автор: «…семейные кланы из четырех-пяти человек…»

— Да уж, — вымолвил Макарон. — И Варшавского с его видиками помянул.

— А давайте подменим абзац! — предложил Артамонов. — Корректура не засечет. Позаимствуем у Асбеста Валериановича пару выдержек из рубрики «Текучка»: «Задача главного зоотехника по искусственному осеменению М.Н. Несуки — увеличить процент покрываемости коров». Или вот это: « Новый председатель смог задеть доярок за живое, и надои молока повысились».

— Правильно, — согласился Прорехов, — и пусть ломают головы, придумывают, как все это вкралось в «Молотобоец»!

— Валяй!

— Асбест Валерианович повесится!

…После выхода книги Шимингуэя «Молотобоец» в редакцию повалили письма с требованием изгнать из «Смены» частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку.

«Смена» не выдержала темпа, предложенного «Ренталлом». Отношения с редакцией окончательно забрели в тупик и пошли горлом. Смесь молочнокислых томатов и хозяйственного мыла. Да такой бурной струей — прямо залповый выброс. Пик народных волнений пришелся на завершение галерейного вояжа «ренталловцев» в Голландию — именно там ими делались первые попытки продать с молотка картины местных художников. Варшавский, остававшийся на время поездки друзей за рубеж на хозяйстве, не смог ничего поделать.

Он находился в самом пекле переворота, но повел себя как лишенец. «Смена» без всяких стеснений, прямо в открытку, выставила его за порог, а он возникшему нюансу никакого значения не придал. Или не захотел придать. По крайней мере, он не попытался предотвратить обвал своего курса или хотя бы затянуть время, чтобы дождаться помощи от друзей, которые вот-вот должны были вернуться из творческой поездки.

Варшавский разрешил ситуацию по самому простому пути — ну, ушла газета к другому и ушла — подумаешь… Свет клином сошелся, что ли?!

Он с Нидвораем перетащил какие удалось компьютеры назад в гостиницу и с легкой душой занялся представительской полиграфией — визитки, буклеты, посчитав, что в отношениях со «Сменой» можно поставить жирную точку.

Когда, вернувшись из поездки, вояжеры вошли в так называемый кабинет директора «Ренталла» в гостинице, Галка занималась плановой вязкой — плела карпетку. Нидворай принимал на работу курьера, удивляясь, почему у того нет трудовой книжки, а Варшавский разговаривал с клиентом и не торопился встать навстречу. Он настолько плотно отдавался общему делу, будто клиент собирался заказать целый вагон визиток, бланков и прочей деловой мишуры.

— Да ты не ждешь нас, сам-Артур! — раскинул руки Макарон. — Мы тебе техники пригнали, а ты и усом не ведешь!

— Не видите — с человеком разбираюсь! — отмахнулся Варшавский. — Три секунды!

— А что здесь делает наш издательский комплекс? — удивился Артамонов. Ему самое место в «Смене». Или ты его назад перетащил?

— Да подождите же! — сказал Варшавский, не поворачивая головы. — Не при людях же наши беседы затевать. Три секунды.

— Ты что! Какие три секунды?! — был невоздержан и Артамонов. — Мы месяц без новостей, а ты — три секунды!

— Я же сказал: обслужу заказчика и поговорим, — произнес Варшавский через губу и принялся с нажимом выпроваживать друзей в коридор. — Клиент налом платит. Черным. А вы вваливаетесь без звонка. Если упустим клиента, то месяц не на что будет жить!

По натуре Артур был дипломатом и в большинстве случаев умудрялся упрятывать до лучших времен глубинные бомбы эмоций и истинных намерений, а тут взял да и показал язык на парламентских слушаниях. Крепкий хозяйственник проклюнулся в нем со спины так откровенно, что поверг Артамонов, Прорехова и Макарона в угар неловкости.

Так вот, к моменту возвращения вышеуказанной троицы из галерейного вояжа в Голландию, о котором речь пойдет в следующей главе, жизнь подбросила «ренталловцам» подлянку. Когда торговцы картинами вернулись на базу, со «Сменой» вместо «Ренталла» уже сотрудничала другая фирма. На таких же точно издательских условиях. Среди полного здоровья газета вошла с ней в сговор, подписала параллельный издательский договор и установила рядом с «ренталловским» еще один компьютерный комплекс.

В чем нельзя было отказать Фаддею, так это в чутье. Чисто этнически он всегда задолго до прихода чуял холода и аккурат за неделю до самых лютых успевал пододеть кальсоны под свои демисезонные брюки.

На каких условиях и зачем конкурент ввязался в распрю, угадать было невозможно. За рекламу? Вряд ли, думал Артамонов, «Смена» в этом плане интереса не представляла. Для куражу? Это вообще не вписывалось в ситуацию.

Забегая вперед, следует заметить, что фирму-перехватчика некоторое время спустя Фаддей тоже отправил в синхронное с «Ренталлом» плавание, вымогнув достаточно рублей и времени. Но все это фразы для другого отчета… А что касается нашего, то дело обстояло следующим образом: в один погожий банковский день Фаддей объявил Варшавскому, оставшемуся наедине с редакцией, что теперь верстать полосы «Смена» будет своими силами и на другом оборудовании. «Ренталлу» указали на порог. Обычай делового оборота был нарушен, права издателя попраны. Деньги и мозги, вложенные в газету, плакали. И еще, было обидно. В голове не укладывалось, что официальная контора может кинуть так же просто и незатейливо, как вокзальные наперсточники.

— Я же говорил, структура мозга у Фаддея, как у дерева — годичными кольцами, — оправдывался Варшавский. — Я так и знал, что в итоге он точно что-нибудь вывернет. С ним сразу было все ясно.

— Так они что, совсем спрыгнули? — никак не мог поверить в случившееся Прорехов.

— Похоже, — сказал Варшавский.

— Неужели ты не мог тормознуть всю эту вандею до нашего приезда? пытался устроить разбор полетов Артамонов. — Что, гайка заслабила?

— «Тормознуть до приезда»… — повторил Варшавский самый сложный участок вопроса. — Интересно, каким образом? Я говорил Нидвораю…

— Сделал бы Фаддею предупредительную маркировку на морде. Или лучше выключку влево! А потом поставил бы лицом к себе, надломил бы в локте левую толчковую и сказал бы: «Vidal Sosуn?!» — набросал Артамонов сценарий победной разборки, от которой увильнул Варшавский в отсутствие друзей. — И добавил бы через паузу: «Вошь! And Go отсюда!» А тут, глядишь, и мы подтянулись бы.

— Это бы не спасло, — махнул рукой Варшавский.

— Ну, тогда бы взял Фаддея за декольте! — Две-три верхние пуговки у редактора «Смены» были всегда оторваны, поэтому взять Фаддея за грудки, как порой Прорехов брал писсуар для вынимания из него души, не получалось. Получалось — за декольте.

— И это бы не спасло, — оправдывался Варшавский.

— Как сказать. Если бы ты устроил тут хорошую дратву, может быть, и спасло бы. Я одного не пойму — где логика? — продолжил допрос Артамонов. Сначала ты придумал идею безбумажной технологии, мы на нее поддались, потом ты велел срочно организовать персональные рабочие места, мы, как дураки, согласились, а сам спустил все за неделю…

— «Спустил за неделю»… — повторял Артур последние слова собеседника. — Не за неделю! Свой побег от нас «Смена» задумала гораздо раньше и только выжидала момент. Редакция раздобыла себе нового партнера, который явно ничего не смыслит в журналистике. Чтобы не доставал правилами русского языка, — обнародовал он свои явно давнишние мысли. — Вы замотали «сменовцев» ценными указаниями! Вели бы дела попроще…

— Получается, Артур, ты как бы на их стороне? — попал в самую точку Артамонов. — Это очень поучительно. Значит, удобной для противника является ситуация, когда ты здесь, а мы отсутствуем. Правильно я мыслю?

— Входные ворота инфекции, — сказал Макарон отвлеченно и в воздух.

— Не знаю, — не обратив внимания на высказывание Макарона, ответил Варшавский Артамонову. — Может, просто, договоры издательские надо грамотнее составлять…

— С этим, пожалуйста, к Нидвораю! — отбил ложный довод Артамонов. — А я задал другой вопрос: правильно я мыслю?

— Не знаю, — вполголоса произнес Варшавский.

— А ты знай. И когда разговариваешь с нами, ставь перед собою какой-нибудь артикль, желательно определенный… А то тебя фиг поймешь, сказал Артамонов. — Мудришь с нами, как с клиентами. А что касается указаний, то именно ты и советовал Фаддею всякую муру!

— «Советовал всякую муру»… — как всегда в диалоге, в минуты напряга Варшавский повторял последнюю фразу собеседника. — Ничего я не советовал! Я сокращал невозвратные вложения!

— И досокращался! — выпалил Артамонов.

— Ничего страшного не произошло. Даже наоборот — меньше расходов! попытался свернуть в переулки Варшавский. — А чтобы не простаивал комплекс, можно заняться выпуском визиток! Очень даже неплохо идут. От клиентов нет отбоя.

— Визитки пусть шьет швейная фабрика! — перебил его Артамонов.

— Фабрика… А жить на что прикажешь? — тонко поднывал Артур. Повседневно.

— В любом случае, мелкобюджетной ерундой мы заниматься не планировали! — напомнил Артамонов о цели прибытия в регион. — А «Смена» хоть и глупая была, но все же газета! Средство массовой информации!

— Газета… Не желают они с нами сотрудничать, неужели не ясно? убеждал сам себя Артур. — Ненавидят они нас! Терпеть не могут! И воспользовались брешью в договоре.

— А за что нас любить? За то, что мы их содержали? За то, что правили за ними тексты?! За то, что заставляли их быть в матерьяле?! — загибал пальцы Артамонов. — За это не любят. Ты не мог этого не знать! За это ненавидят! Причем не только у нас, но и там… — махнул Артамонов в ту степь, из которой только что вернулся с Макароном и Прореховым, — но и там, где правит чистоган! Где их уровень смерти — наш уровень жизни! Все полезное для народа можно ввести только силой. Ты же читал старика Нерона!

— Ну и скатертью им перо! — заходил петухом Варшавский. — Пусть катятся!

— Это мы катимся, они-то остаются, — не мог успокоиться Артамонов и запустил в Варшавского набор слов грубого помола. — Развел тут гондонарий! Курьеров каких-то понабирал!

— А что, мне самому по городу бегать?! — начал оправдываться Варшавский.

— Ведешь себя, как двухвалютная облигация! — намекнул Артамонов. — И нашим, и вашим!

— А ты — как последний бланкист! — нашелся Артур.

— От андердога слышу! — сделал еще один укол Артамонов.

— Не раздражай мою слизистую! — высказался Варшавский.

— А ты не делай из меня истероида! — произнес Артамонов на полном взводе. Он заводился редко, зато на полную катушку. Декремент затухания его спорадических вспышек был невелик, поэтому выбег из обсуждаемой темы в таких случаях мог продолжаться сутками.

— Скажи мне, кто я, и я тебе скажу, кто ты, — шуточно заключил Прорехов, стараясь успокоить друзей.

Галка выскочила в коридор с мотком пряжи, курьер, боясь попасть под горячую руку, свернулся клубком в кресле, а Нидворай, сказавшись больным, отправился в поликлинику. На шум потянулись гостиничные служащие, и ничего лучшего, как поминутно заглядывать в дверь, они не придумали. Соседи по номерам выключили телевизоры и замерли, вслушиваясь в перепалку.

— Мне, конечно, все по гипофизу, — неожиданно заговорил Макарон, — но все это юмор низкого разбора, господа. — Он решил взять контроль над зрелищами и протиснулся между Варшавским и Артамоновым. — Предлагаю тормознуть войну Алой и Белой розы. Давайте будем жить дружно и умрем в один день. Иначе на хрена мы сюда съехались?! — И сам себе ответил: — Чтобы помогать, а не вместе печалиться.

— Печалиться… Это ведь твоя мысль — присосаться к «Смене»! Варшавский обвинил Макарона и бросил на него укоризненный взгляд. — Ты придумал весь этот саксаул!

— Все правильно, — согласился Макарон. — Но из «Cмены» можно было бы высечь лишнее.

— «Высечь лишнее»… — повторил клаузулу Артур.

— Или просто высечь! — сказал Макарон. — На площади Славы! Связать вместе Фаддея и Кинолога и высечь у музея имени комсомолки Лизы Чайкиной! Разложить плашмя на тротуарной плитке и — по чреслам, по чреслам! по черпаловидным хрящам! Получилось бы очень даже кинематографично! А город бы подумал, что ученья идут.

— Или что имажинисты медитируют, — прикинул Прорехов. — Или что флагелланты разминаются.

— А кто такие флагелланты? — спросил Макарон.

— Это те, которые достигают полового возбуждения путем бичевания партнера и самобичевания, — провел ликбез Прорехов.

Все представили картину наказания Фаддея и Кинолога и задумались.

— И самое интересное, что таким способом все это не купируется, сказал Макарон.

— Хорошо хоть технику вернули, — сказал Прорехов отвлеченно. — И то дело.

— Не всю, — сообщил вдогонку Варшавский. — Сканер зажали. Обещали отдать через неделю.

— Уроды! Дегенетивные сосальщики! — выругал «сменщиков» Артамонов. Сблёвыши! Без нас им действительно будет лучше! Тля и пепел!

— Ну и картридж им в руки! — искал, где поставить точку в разговоре Прорехов, которому стала надоедать перебранка друзей. — Пусть играют сами! Возиться с ними — себе дороже. — По мнению Прорехова, уже давно можно было идти в «Старый чикен» и приступать к омовению горя. — Что ни делается — все к лучшему. Откроем свою газету!

— Конечно! Откроем свою газету! — Варшавский почувствовал поддержку Прорехова и облегченно вздохнул. — Какие проблемы?!

— Газета газетой, понятно, мы ее откроем. — не унимался Артамонов. — Но мы упустили время! — Он острее других ощущал четвертое измерение, словно был горловиной колбы, через которую сыпался песок, отпущенный на всю компанию. Какой дядя вернет нам вложенное?! Ты понимаешь, Артур, что в твоем лице наша фирма имеет брешь?! Через нее можно проникнуть вовнутрь и разрушить!

— Кто поедет за сканером? — спросил Прорехов, чтобы сбить темп беседы.

— Могу и я, — согласился Макарон. — Хочется посмотреть, на кого этот негораздок Фаддей похож при жизни.

— И передай ему алиментарным или воздушно-капельным путем, что он чмо! — озвучил просьбу Прорехов.

— От кого передать? — уточнил Макарон.

— От лица и других поверхностей общественности! — заговорил Прорехов голосом председателя комиссии по похоронам. — И пусть это еще раз напомнит нам о том, что информационную бдительность нельзя терять ни на миг… Мы надеемся, ты нас понимаешь, сам-Артур…

Варшавский не понимал или не хотел понимать. Вопрос о том, кто в дальнейшем будет директором «Ренталла», больше не поднимался. Варшавский помалкивал. Покинуть кресло ему никто не предлагал. И он его не покидал. Артамонову было не по себе. Он вынашивал идеи, добывал деньги, а платежки подписывал Варшавский. Прорехов старался чаще курить. Что происходит с партнерами, понимал даже Нидворай. Но никто не подавал виду. Не думалось раньше, что и в «Ренталле» придется заводить министерство внутренних дел. Из дасовской закалки вытекало, что компании ничего не грозит и что для решения проблем достаточно ведомства внешних сношений, а внутри все так и останется — дружественно и взаимообразно. Но в кожу треуголки уже втыкались колья какой-то новой человеческой геометрии.

— На «Смену» нужно подать в суд, — предложил Варшавский. — И привлечь Фаддея с Кинологом к субсидиарной ответственности.

— Цивилист из меня, как из Нидворая шпагоглотатель, — дал понять Макарон, — но тащиться в суд, по-моему, не имеет никакого смысла. И тем более не имеет смысла выиграть его. Ну докажет Нидворай документарно, что «Смена» — это контора, какую мало где встретишь, и что заправляет там паноптикум старьевщиков с чердачной страстью к нафталину. Ну и что? К такому выводу можно прийти и без апелляционных инстанций.

— В этой стране, похоже, и впрямь, — произнес, затихая и успокаиваясь Артамонов, — чтобы сказать громко и вслух, надо заводить свой личный орган прямой речи.

Глава 7 ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА

Лотерейные выгоды быстро подтаяли, и для пополнения бюджета «Ренталл» был вынужден приступить к реализации очередного пункта своего Устава продажи с молотка картин местных живописцев.

Региональное отделение Союза художников с упорством отбойного молотка тащила на своих хрупких плечах секретарь Бойкова. Она была живописцам и администратором, и матерью, и источником вдохновения, и натурщицей. Все женщины на холстах окрестных мастеров походили на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это продажей картин. Не было в ней этой синей торговой жилки.

В показательном выставочном зале на Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а в просмотровых коридорах художественного фонда вывешивала творческий винегрет.

Коммерция с картинами осуществлялась прямо в мастерских. Авторы затаскивали туда заезжих иностранцев и предлагали им свои сочинения. Порой было унизительно наблюдать, как какой-нибудь залетный финн покупал шедеврального пошиба картину задаром всего лишь из-за того, что она, как он изъяснялся на ломаном карельском, в гадкой рамке и про нее ни слова не замолвлено в каталогах. То есть процесс продажи не обставлен, как положено, а он-то и составляет в цене картины больше половины.

Обыкновенно художник мялся, но ничего поделать не мог, поскольку это святое место — мастерская — не есть торговая точка. Положение обретало подпольный оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках.

Существовал и другой вариант изъятия у художников их творений. Для насиживания музы маэстро арендовал у города угол за небольшую плату. Это обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке, художник имел право тупо просить у чиновника от культуры отрез казенного холста. Или горсть кистей из беличьего хвоста. Вместо холста давали мешковину, вместо беличьих хвостов — свиные, но результата это не меняло.

Сначала Бойкова свела «Ренталл» с графиком Фетровым. Он закончил Государственный институт зарисовок и работал исключительно в технике «сухая игла». В своем жанре он был достаточно продвинутым. Обыкновенно, сотворив металлическую форму, Фетров разрезал ее на квадраты, смешивал на столе водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять тискал. И так до синевы. Получалась некая диверсификация бизнеса, чтобы не класть яйца в одну корзину. Фетров был настолько плодовит, что в городе не оставалось стены, на которой бы не висели его офорты.

А потом Бойкова привела к «ренталловцам» художника с птичьей фамилией Давликан.

— Я думаю, он впишется в затею, — сказала она. — Это как раз то, что вам надо.

— Становится даже интересно, — вымолвил Артамонов, оглядывая маэстро.

Давликан занимался исключительно плотью. Его безнадзорные животные были не кормлены и безводны, усохшие собаки походили на коз, увядшие рыбы летали в чуждой им воздушной среде. А люди… людей он вообще не рисовал. То ли не умел, то ли считал ниже своего достоинства. Разве что фрагменты. Свою суженую, чтобы слишком не докучала, Давликан изобразил в виде зонтика. Это был единственный случай, когда женщина на холсте не имела сходства с Бойковой.

— Не соцреализм, и то приятно, — заключил Артамонов.

— Что, не подходит? — испугался Давликан, когда осмотр картин закончился.

— Маловысокохудожественно, — пояснил Артамонов, покрутив творения еще раз, — но на условиях консигнации мы готовы взяться.

— На условиях чего? — извинился Фетров.

— На условиях консигнации, — не поленился растолковать Артамонов. Сначала продаем третьим лицам, а потом покупаем у вас.

— Почему третьим? — спросил Давликан, поскабливая виски лопаточкой для растирания красок.

— Потому что вторым это без надобности, — пояснил Артамонов. — Не тот коленкор.

— А-а… — смекнул живописец.

— Мы выпустим плакаты, закажем стаканы с изображением всех этих ваших собак и литорд, — раскрыл смысл затеи Артамонов. — И для раскрутки вывезем ваши работы за рубеж. Если вас умело подать, вы пойдете на ура.

— Я сейчас заплачу! — скривился Варшавский. — Прямо ренессанс!

Художникам идея понравилась. Правда, с поправкой — Фетров засомневался, что ему с Давликаном затраты на поездку следует делить пополам с организаторами. Пусть бы организаторы все взяли на себя, подумалось ему.

— Да вы просто не уверены в своем творчестве! — подзадорил его Артамонов. — Дело в том, что еще со времен лотереи у нас выработался принцип: все расходы — пополам с партнерами! Макарон не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Макарон.

— Ну что ж, если традиция, тогда мы согласны! — сдался график.

Сколотили первую выставку. На складах существует такое понятие пересортица, вот оно и легло в основу экспозиции, которую характеризовало еще и то, что вся она была свежая, текущего года выпуска. Погрузили ее, болезную, на двухосный с иголочки прицеп «Тонар», примкнули его к «Волге» и стали искать на карте Амстердам. Имелось в виду подавить европейскую школу живописи непосредственно в логове. Экспедиции вменялось поверить гармонию художественных воспарений Давликана и Фетрова алгеброй продаж.

На отхожий промысел отрядили Прорехова, Артамонова и не выездного доселе Макарона для обкатки. Варшавского назначили звеньевым и оставили на хозяйстве. Должность и. о. директора «Ренталла» ему понравилась — он исписал два листа бумаги своими пробами первой подписи.

Для правдоподобности решили прихватить в путешествие какого-нибудь художника, которого, ежели что, можно было бы предъявить в качестве вещдока. Фетров с Давликаном бросили жребий. Дорога выпала Давликану.

Макарон извлек из своего вещмешка плащ-палатку и изящный чемодан с инструментом, походивший на футляр от виолончели. Как в готовальне, в нем имелось все необходимое для дороги — ключи, струбцины, дрель. Откуда только у него все это имелось!?

Галерейный вояж, как и все длительные затеи, чтобы не спеша отчалить в дорогу, принял высокий старт у парадного подъезда гостиницы «Верхняя». Проводы были нешумными, но рассказать о них на газетной полосе «Смены» планировалось.

— Ну, ни пуха вам, ни хера! — пожелали вояжерам Артур с Галкой, Нидворай, Бек и унылый от непрухи Фетров.

— Пекитесь о нас! — велел Макарон. — Но больше пекитесь о Беке. Голодный, он вас почикает.

Когда выруливали на окружную дорогу, Артамонов пожурил зевак:

— Сидят и не подозревают, что в метре от их завалинки проходит дорога на сам Амстердам.

— Люди привыкают к великому, — обобщил переживания Макарон.

Колеса с удовольствием подминали под себя трассу Е-30. Из бортового приемника истекала чужеземная песня, бесконечная, как академический час. Народ успел и выпить, и покурить, а она все длилась. Вслушавшись в припев, Прорехов проникся:

— Вот не понимаю, о чем поет, но чувствую — переживает певец, отдается.

В природе ощущалось напряжение, словно вокруг менялись авторитеты и смещались ценности. На середине дороги ветром задувало как в аэродинамической трубе. Парусность прицепа была убийственной, его мотало словно тростинку. Наконец за спиной что-то хрустнуло, и в зеркале заднего вида мелькнул прицеп, пикирующий в кювет. От взметнувшегося снопа искр чудом не вспыхнула привязанная к форкопфу канистра с бензином. Случайно уцелел и летевший навстречу «Рафик», которому искрящееся искусство неожиданно пересекло дорогу. Прежде чем затормозить, Макарон успел выкрикнуть несколько междометий. Все выскочили из «Волги» и с ужасом взглянули вниз. Прицеп, как обнюхавшееся насекомое, лежал в канаве на брюхе и дрыгал единственным уцелевшим колесом. Фанерные ящики с картинами раскололись, кругом по откосу валялись стаканы, каталоги, плакаты.

— Приехали, — пощурился Давликан.

Прорехов заковылял вниз ревизовать обломки, а Макарон принялся вычислять причины катастрофы. Оказалось, что ветром на форкопфе сорвало резьбу, словно она была из сливочного масла, а не из стали.

— В домны и мартены не докладывают руды, — обвинил Макарон металлургов тоном хазановского попугая.

— От советского Информбюро… — сообщил Прорехов, вылезая из кювета. Выжило несколько стаканов. Для презентации не годятся, зато перестанем пить из горла.

— А картины? — с ужасом вопросил Давликан.

— Почти все, — доложил Прорехов сухо, как музейная сиделка.

— Что «все»?! — углубил гримасу художник.

— Целы почти все, — сообщил он. — Продырявилось две-три, не больше.

— Ничего страшного, — успокоил Макарон. — Такие картины я бы делал левой ногой…

— Так уж и левой! — обиделся Давликан. — Попробуй, а потом говори!

— Надо будет — попробую! — пообещал аксакал.

— А заштопать их можно? — поинтересовался Артамонов.

Давликан хихикнул.

— Кто ж картины штопает? — сказал он, давая понять, что продавцы картин взялись явно не за свое дело.

— Когда у Венеры отбились руки, ее ведь не выбросили на помойку, объяснил свою идею Артамонов. — И картины можно починить. Только это уже другой стиль.

— Кто ж дырявые купит? — усомнился Давликан и опять хихикнул.

— Да кто угодно! — сказал Артамонов. — Главное — развить поветрие, что заплатки на холсте — это новое в искусстве!

— В жизни есть две позиции, которые ни при каких обстоятельствах нельзя штопать, — углубленно произнес Давликан и расшифровал: — Это презервативы и картины.

— Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, — сообразил Макарон, — тогда все поместится на багажник, и мы обойдемся без прицепа. Он достал чемоданчик, после чего приступил к перекомпоновке груза. Главное — ни в коем случае не возвращаться назад!

— Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп и утащил его на базу? — предложил Прорехов. — Пригодится еще.

— Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, — твердо заявил Артамонов. Он помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы, одолженные у Давликана.

Машина с картинами отправилась дальше.

— Минск — прямо! — озвучил указатель освоившийся в салоне Давликан и вытянулся в кресле.

В способе загрузки багажника первый попавшийся белорусский гаишник никаких деликтов не обнаружил.

— А вот за превышение скорости придется заплатить, — сказал он вояжерам по дружбе.

— У вас радар в чем, в рублях или в зайчиках? — спросил Макарон и сделал вид, что начал копаться в портмоне.

— А что? — спросил дорожный смотритель.

— А то у нас спидометр в милях, товарищ капитан, — Макарон прибавил служивому сержанту на погоны полнеба звезд. — Экспортный вариант «Волги», сами понимаете.

— В милях? — переспросил гаишник, пытаясь сообразить, в какую сторону пересчитывать скорость, в сторону увеличения или наоборот. — Ах, в милях… Ну да, конечно…

Заминки хватило, чтобы разговор увести в сторону.

— За нами «Ауди-сто» идет под сто! — сказал Артамонов. — Но мы ее обошли!

— Роверовский движок все же, — подтянулся к повести Прорехов, — не хухры-мухры…

— «Ауди» идет? Спасибо за справку! — гаишник навел радар на пригорок. Сейчас мы возьмем ее тепленькую!

— До покедова, товарищ сержант! — разжаловал служивого на место Макарон.

— Брест — прямо! — доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса.

Очередь на брестскую таможню растянулась на добрые полкилометра. К разделительной полосе пришлось пробираться огородами. Легковая бежевая «Волга», плутающая среди грузовых фур, была сразу вычислена дежурным таможенником. Не успели заскочить в отстойник, как таможенник спросил:

— Что везем? — ткнул он стеком в красные трусы на негабаритном грузе.

— Выставку! — отважился на пафос Давликан.

— А упаковали, как покойника, — подозрительно осматривал машину таможенник. — Саван какой-то. Что за выставка?

— Последняя романтика лайка, — сказал Давликан.

— Собаки, что ли? — не понял служитель таможни. — На конкурс?

— Да нет, лайк — от слова «нравиться», — объяснился Давликан. — А не от слова «собака».

— Едем проконсультироваться, — помог ему быть до конца откровенным Артамонов, — а то рисуют, что попало, — принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. — Посмотрите, разве это полотна?! — И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками их пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость.

— Да, действительно, — согласился служитель таможни. — Аж в дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно — эффект многомерности, а вот прорыв да в таком месте — это уже слишком…

— Попали в аварию, — попытался объясниться Давликан. — Часть картин пришла в негодность.

— Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все… Лишь бы пошлину за свои пошлости не платить, — сказал таможенник и строго спросил: — Кто автор конкретно вот этих работ?

Давликан кивнул на Макарона — все должно было соответствовать легенде. Практикующий таможенник осмотрел Макарона и брезгливо поморщился.

— Подполковник в отставке Макарон! — представился аксакал. — Балуюсь немного. По выходным.

— Н-да, — сказал таможенник, приняв доклад отставника к сведению. — А что, российские картины на западе опять пошли в рост?

— Не знаем, — признался Макарон. — В первый раз едем.

— Странно, — заключил дежурный.

— Что «странно»? — не поняли вояжеры.

— Тут проходят только постоянные клиенты, — закрыл калитку, к счастью, таможенник и вяло спросил: — Декларация на груз есть?

— Конечно, — с готовностью показать все бумаги произнес Макарон.

— Выкладывайте товар на траву, — дал команду таможенник.

— Ну, все, кина не будет, — заволновался Давликан и попытался убедить таможенника не провоцировать порчу картин: — Трава мокрая! — сказал он.

— Товарищ… — Макарон решил по привычке сыграть на повышение и чуть не обратился к лейтенанту: «Товарищ капитан!», но вовремя осекся, потому как тот был настроен не на шуточки. — Картины и впрямь могут отсыреть.

— Сказано выкладывайте, значит, выкладывайте! — повторил таможенник и отошел в сторону по другим делам.

Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора, включая пограничную полосу. Нескольким картинам не досталось свободного места, и Макарон, подсунув под колючую проволоку, уложил их под углом на свежевзрыхленной земле.

— Интересно пишут, эти художники-переростки, — дежурный лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, — но очень уж подозрительные.

— Отправляй назад, раз подозрительные! — послышалось в динамике.

— Как «назад»? — подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков. — У нас выставка горит!

— У вас нет трипликатов, — спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов.

— Каких трипликатов? — спросил Давликан.

— У вас при себе должно быть по три фотографии каждой работы, — начал проводить разъяснительную работу таможенник. — Чтобы сличать картины при обратном ввозе. Одна фотография остается у нас, вторая — у поляков, а по третьей — производится сверка.

— А мы и не собираемся ввозить обратно, — проговорился Давликан.

— Тем более, друзья, — вообще перестал разговаривать таможенник. — Тем более. Тогда у вас получается торговая сделка, а в декларации не указаны цены.

— А если фото скопировать прямо здесь на возмездной основе? — догадался Артамонов.

— У нас нет ксерокса, — развел руками служитель. — Денег на оргтехнику почти не выделяют.

— Нам, кстати, тоже, — сказал Артамонов. — Приходится крутиться самим.

— Мы смотаемся в город, — предложил выход Прорехов.

— Дело, собственно, не в ксероксе, — признался таможенник. — Просто товар у вас без оценочной ведомости, — объяснил он, продолжая разглядывать картины. — Невозможно вычислить размер пошлины.

— Это личный груз! — выпалил Макарон.

— Вот и ехали бы с ним на велосипедах на частный пограничный переход, сказал служитель. — А здесь — товарный.

— Но у нас имеется грузовая декларация! — продолжал ломиться в открытую дверь Макарон.

— Все! — гаркнул таможенник. — Прошу покинуть таможню!

— Да у меня эти фотографии, — вспомнил Прорехов. — Совсем из головы выскочило. Вот они!

— А что ж тогда молчите? — удивился таможенник, понимая, что его приловили. — Показывате.

Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены таможне сразу намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Прорехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что прокололся и что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за один день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь.

По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, а остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде экспедиции принадлежали кистям Прорехова и Артамонова. Несколько картин согласился на себя повесить и Макарон. Все контрабандные работы были подписаны вензелями новоявленных художников и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Прорехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии старых мастеров, а вот внешность Макарона сразу вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.

— Минуточку, — обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. — Скажите, это ваши работы?

— Мои, — не задумываясь, ответил Макарон.

— Ей-богу? — пытливо вопрошал таможенник.

— Конечно, — ни на секунду не расслаблялся Макарон. — Ей-пра.

— Неординарные решения, согласитесь? — загонял его в клетку таможенник.

— Как вам сказать, масло, оно… дает свой эффект, — как мог, выкручивался Макарон.

— Вот и я говорю, — сказал таможенник и озвучил просьбу: — А вы не могли бы что-нибудь нарисовать?

— Мог бы. Конечно. Раз надо, — почувствовал начало провала Макарон. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.

— Нарисуйте карандашом, — предложил таможенник. — Простым.

— Если дадите, — согласился Макарон. — У меня с собой ничего нет…

— И это тоже странно, — сказал таможенник — художник, а с собой ни красок, ни карандаша.

Таможенник принес горсть тупых карандашей фабрики имени «Сакко и Ванцетти».

Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать он не умел, хоть убей. Руки росли не оттуда. И не туда.

— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.

— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.

Макарон впал в легкое художественное уныние. В его памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портреты Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались тогда в память усы и лоб вождя. Но особенно Макарону запомнилось, что в Средней Азии изваянный кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Ильичи на сносях — говорилось о таких памятниках времен разбрасывания камней.

Макарон набросал на листе бумаги абрис вождя и скис. Собственно, это были просто усы и лоб сами по себе. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэдуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.

— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.

Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за проявляющимся на бумаге зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.

— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?

— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать экспертам, задел на будущее. — И, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал их в клочья. — Кому они нужны, эти копии!

— Вывозите всякую дрянь, — сказал таможенник. — Страну позорите!

— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам, — пояснил Макарон.

— Модернисты, что ли? — спросил служитель.

— Объектная живопись, — наивно пытался квалифицировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.

— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.

— Причуды художника, — развел руками Прорехов, косясь на Макарона.

— Да заливают они, — перешел на сторону таможенника Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.

— Придется вызывать начальника смены, — развел руками подчиненный. Если речь идет о наркотиках, положено разбирать весь автомобиль.

— Да он же шутит! — воскликнул Даликан.

— А меня за такие шуточки с бдительностью и уволить могут! — оправдался таможенник. — Вот пусть начальник смены с вами и разбирается. Я на себя ответственность за вас взять не могу. Искусство и наркотики — не мой профиль.

Явился начальник смены. Каково же было удивление Артамонова, когда в подтянутом офицере он узнал Бибилова Мурата. Одногруппники кинулись навстречу друг другу.

— Ба, какими судьбами? — успел спросить майор Бибилов, обутый в щегольские, не военного покроя сапоги. — А мне говорыли, что ты где-та на юги обретаешься!

— Как видишь, — сказал Артамонов. — Был юг, да весь вышел.

Непосредственно из объятий майор Бибилов правой рукой дал понять своему подчиненному, чтобы тот занялся кем-нибудь другим, а левой повелел Макарону и компании паковать назад свой груз.

— Значит, в чэлноки ушол? — спросил Мурат, отстраняя Артамонова на расстояние вытянутых рук.

— Что поделаешь, — согласился Артамонов. — Приходится крутиться.

— Понятно, — сказал майор Бибилов. Были заметно, что Мурат чувствует себя на таможне человеком. — Проезжайте. А вот бензын в канистре не паложено. Это бэсхозяйная контрабанда. Поставьте емкости за сарайчик, показал он на специальную будку, из которой затем вынес канистру вина и вручил ее Артамонову.

— А хотите, расскажу анекдот? — сказал возбужденный неожиданным поворотом дел Прорехов. — Не пожалеете.

— Слушаю, — согласился майор Бибилов.

— Милиционер спрашивает гостя, — быстренько заговорил Прорехов, чтобы поставить восклицательный знак в этом таможенном кошмаре: — «Вам нравится эта картина?» — «Да, ведь это подлинник Рафаэля! — воскликнул гость. Только почему подписано «Анна»?" — «Это адвокат посоветовал мне переписать имущество на себя», — сказал милиционер.

Майор Бибилов ничего не понял, но рассмеялся. Ничего не поняли и другие слушатели. И, кажется, сам рассказчик.

Компания тронулась в сторону Польши. Майор Бибилов, помахивая рукой, сначала перекрестил всех в спину, а потом погрозил вослед кулаком. В этот жест он вложил предупреждение, что на обратной дороге он будет строже и задержит друзей на трое суток попить вина.

На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый. Машину с картинами сразу выставили на спецконтроль.

— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».

— Что за «образы»? — спросил Макарон.

— Образы по-польски — картины, — подсказал Давликан. — Или иконы, я точно не помню.

— Они прикидывают, сколько и чем с нас взять, — высказал догадку Артамонов.

— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.

— С какого переляка! — возразил ему Прорехов. — У нас частные вещи! Какой еще, к черту, транзит?!

— Таможня грузовая, — зевнул поляк, поскольку дело было к ночи.

— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! — впрягся в канат спора Макарон.

— Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.

— Это ваши вас пропустили, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем. — А здесь польская таможня.

— Но ведь АКаэМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь свое оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать, но в разумных пределах. Скажите сколько и обоснуйте — за что!

— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете. Откуда нам знать.

— А вы проверьте, — предложил Макарон. — Нет у нас ни икон, ни вализ!

— Если мы проверим, то вы уже не сможете снова собрать машину назад, решил взять на арапа поляк.

— И проверьте! — потребовал Макарон.

— Сейчас проверим. Только не надо так кричать, — поляк понял, что не на тех нарвался.

— Да мы и не кричим, — взял на октаву ниже Макарон. — Просто у вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим!

От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь. Пану стало скучно.

— Что в сумке? — без всякого интереса спросил он.

— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!

— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан. — Только канистру эту поставьте вон туда, за сарайчик, — добавил представитель Польши, бедной на виноградарство.

— Нет проблем, — согласился Артамонов.

— Убедительно, — поощрил его Макарон, когда отъехали. — Что было бы, полезь они глубже?

— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.

Высунув в окно замлевшие руки, Артамонов приступил к написанию изустных писем главе Польского государства, по территории которого продолжился вояж. Проезжать по стране и не обратиться к ее руководителю было неприлично, считал Артамонов. И стал зачитывать письмо:

«Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…»

В этот момент «Волга» сшибла зайца.

— Будет прекрасное жаркое, — сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов.

— «…однако, — невзыскательно продолжал Артамонов, — находясь перед Вами в полном пардоне за только что снесенного бампером косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели «Волга»: потому, что подбирали мы их специально, чтобы на вашей таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный — в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы Ренгача выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв — за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мире, — мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись — затея на первый взгляд нереальная, но у нас нет выхода — нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете «Смена» понятие «рукописи» и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Макарону все по херу, а мы с Прореховым считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных компьютерных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник «Смены», прикидываете, играл в «тетрис» на персональном рабочем месте!»

Покончив с текстом, Артамонов типа достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон строго следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P.S. артамоновского письма.

Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам — всюду висели «кирпичи». Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана.

— Ну и где ваш пресловутый регулируемый рынок? — пытал его Макарон.

Пан указывал вперед и бубнил:

— Просто! Просто!

— О чем он там бормочет?! — вдумчиво вопрошал Макарон. — Что такое «просто»?

— Не понял, что ли? Просто — это прямо, — перевел Давликан.

И действительно, на познаньском рынке торговала вся Россия. Челноки не прямого, но обратного действия завалили товарами все прилавки. Это было что-то! Целый слой российского населения, порожденный плывучим, как пески, рынком, скупал все приличное в России и сбрасывал в странах СЭВ. Конкуренция в рядах была немыслимой. Тем не менее распродажу привезенного имущества провели удачно. Невостребованными оставались лишь часы, которые Макарон прихватил из номера в гостинице «Верхняя», примус да медвежья шкура.

— Не идут, — крутил часы в руках пан.

— Как «не идут»? Тикают самым форменным образом, — вел торги Макарон. Это наши бортовые часы.

— Там нет батарейки, — и хотелось, и кололось пану купить, но сбить цену.

— Правильно, откуда ей там взяться, — накручивал аксакал. — Батарейку вставите, и вперед — часики закрутятся.

— Но сейчас не идут, — говорил пан.

— Демонстрирую! — сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. — А теперь берете? — насел он на пана.

— Теперь беру, — согласился пан. — Теперь видно, что работают.

— Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте, — потер руками Макарон. — Это все равно что задаром.

— Как сто? — возмутился поляк. — Мы договаривались за восемьдесят.

— Правильно! — объяснил Макарон. — Без батарейки. А теперь часы укомплектованы.

— Ну, хорошо, паны, я согласен.

Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу.

— Как же так, паны? — не понял юмора поляк.

— Вот вам пять тысяч назад, — рассчитал все верно Макарон. — Я спросил — батарейка здесь у вас стоит пять тысяч злотых.

Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили — щупали, прикладывали к уху.

— Пан, это не раковина, — говорил Давликан. — Это шкура. Она повышает потенцию.

— Ее надо есть?

— Нет, ее надо спать, — рекламировал товар Давликан. — От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу…

Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны все же не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава богу, была больше десяти квадратных метров.

Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в свой дорожный блокнот эскизным наброском.

После жаркого у Давликана случилось несварение желудка — сработал секреторный рефлекс. Частота стула у него приближалась к частоте электрического тока. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески.

— Опять отправился в турнепс… по Европе, — высказывался Прорехов. Писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Потом потрясет и снова вдаль смотрит. У него сливные затмения, понимаешь ли! Но почему он не может отлить у машины? У нас и так времени нет!

— Причуды художника, — сказал Макарон.

— Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, — оскорбился Прорехов и сказал. Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного!

Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение.

— Гризли? — строго спросили они.

— Нет, так задушили, — ответил Макарон.

— Ввоз шкур гризли запрещен, — напомнил немец.

— Это наша семейная реликвия, талисман, — объяснил Макарон. — Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма.

Вызвали специалиста по замерам шерсти. Результаты показали, что по цвету шерсти — это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев гризли. Возник нешуточный спор. Но в конце концов немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы — делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили.

На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни.

— Ну что ж, спасибо, что доставили нам сюда хорошие картины, — сказали они. — Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. — И уехали, попыхивая сигаретами.

Художники призадумались. И тут мафия. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою «Тойоту» наш прошедший таможенную очистку товар!

Варианты, как действовать, предлагались один за другим.

— Надо сообщить в полицию, — посоветовал Давликан.

Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно.

— Может, предложить налетчикам часть работ похуже — продырявленные — и попытаться договориться? — соображал Прорехов.

— Надо попросить у полиции сопровождение, — придумал Артамонов.

— Денег не хватит расплатиться, — подсчитал расходы на безопасность Макарон.

— Или позвонить в посольство, — предложил Давликан.

Макарон коллекционировал предложения.

— Поехали! — сказал он в заключение. — Чуть что — пойдем на таран. — И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. «Волгу» заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах дороги вояжеры ожидали разбоя.

Справа по курсу замаячили какие-то фигуры.

— Кажется, они! — испугался Давликан.

— А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. — Сейчас будем проводить санитарную рубку! Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение.

— Только не соверши безвизовый въезд в дерево! — предупредил его Артамонов.

Стремительно приближалась точка встречи с хулиганами. По коже пробегало легкое покалывание. Все напряженно ожидали какой-нибудь преграды и знака остановиться.

— Тормоза придумали трусы! — кричал Макарон.

Но стоявшие на обочине люди не обратили на «Волгу» никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан.

— Это не те, — сказал Прорехов. — А те, наверное, просто пошутили.

«Волга» миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам.

К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было полностью занято приличными тачками. Поэтому припарковались во второй ряд на проезжей части, надеясь, что ненадолго.

Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни «на работе» хозяина галереи не оказалось.

— Может, по кабакам таскается? — предположил Давликан.

— Не возводите на человека напраслину! — вступился за галерейщика организатор выставки Артамонов. — Вы не дома! Раз договаривались — значит, прибудет!

Ничего не оставалось, как ждать. От безделья выпили «Русской», закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то, как дождь, настойчиво барабанил в окно. Продрав глаза, вояжеры увидели двух полицейских.

— Вас ист дас? Аусвайс! — тыкали форменные люди дубинками в стекло.

— Галерея! — Макарон, не опуская стекла, бросился показывать пальцами на светящийся зал. — Галерея! Русский картина… выставка приглашать… ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется.

— Дринк водка, пенальти, — заворковал старший наряда. — Ху из драйвер бисайдс ю? — полисмен перешел на английский. — Опен зе до!

— Как это — кто поведет машину, поскольку я пьян?! — возмутился Макарон. — Прорехов поведет! Он в рот не брал! — и, вылезая из-под руля, добавил: — С детства!

— В кандалы затягиваешь, пятачок, — буркнул Прорехов.

— Прорэхоу? О'кей! — возрадовались полисмены.

Прорехов и вправду никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Не был любителем. Однако он сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить Макарона:

— Как скорости переключать?

— На набалдашнике нарисовано, — шепнул Макарон, покидая насиженное место.

— Фоллоу ми, — сказал полисмен Макарону и сел в свою машину.

Прорехов тронулся с места. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Прорехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо.

— Стой! — заорал Макарон и бросился наперерез «Волге». Он едва успел перевести дух, как «Волга» заглохла, встала и больше не завелась. Лист бумаги еще мог бы пролезть между задним бампером «Волги» и передним бампером BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет, не пролезала. Жизнь повисла на волоске.

— О'кей! — сказали полисмены. — Но ты, — указали они на Макарона, — не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы.

Получив плату за нарушение, полицаи скрылись.

— Ну вас на фиг! — бросил им вслед Макарон. — Надо поставить машину, как положено! А то зацепят еще ваши драйверы! Чини потом! — И сел за руль.

Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила та же полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки — за спину и в наручники.

— Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! — кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез сначала под «Волгу», но быстро понял, что она может неожиданно поехать снова, и перезахоронился под BMW цвета маренго, у которой был повыше клиренс.

Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе — в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови Макарона не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться!

— Ми, яволь, изсвиниться! — полицейские стали подныривать под ситуацию.

— Да вы уж и так изсвинюжились, — сказал Артамонов. — Больше некуда!

После непереводимой формулировки ответа полицаи завертелись, будто горбатый заяц на примусе! И стали предлагать ночлег в участке на удобных койках.

— Ни в какой участок мы не пойдем! — осадил их Макарон, получив законное право. — Мы сейчас сообщим консулу!

— Давайте так, — предложил полицаям мировую Прорехов, — вы оставляете нас в покое, а мы… мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти!

Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином.

— Ну и мастак! Как ты умудрился? — бросились расспрашивать Макарона члены экипажа.

— Научи и меня дуть в себя! — попросил Давликан.

— Амстердам — просто! — сказал Макарон.

Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой имелась напряженка, продуктов тоже оставалось на пару дней, злотые в банках не меняли.

— Где же галерейщик? Как же так?! — негодовал Давликан. — Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?! А приглашение-то у нас есть или нет?

— Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? — успокаивал его Прорехов. — Может, у него свадьба какая случилась, — предполагал он, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. — Зажрались голландцы, — говорил он, поднимая очередной удачный «бычок». — Выбрасывают больше целой. — За неделю Прорехов стал завсегдатаем театра повторного фильтра. — Согласитесь, вовремя поднятая сигарета не считается упавшей!

Чертовски хотелось «Хванчкары». Артамонов с Прореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за российские медные пятаки добывал из автоматов жвачки и презервативы и дарил Давликану. Художник складывал добытое в мольберт.

На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения и раздвоение личности. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. По каждому вопросу у него появлялось свое мнение, с которым он был не согласен. В этой связи к нему стали являться галлюцинации угрожающего характера и несусветных размеров. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье «Айнтвах магнум!», метался по тротуарам и без конца повторял:

— Смотрите, это он. Я узнал его по профилю! — вошкался Давликан.

— Слушай, ты, силуэтист, успокойся! — гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. — Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?!

Завтракали, как топ-модели, — дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухариной пылью, а на обед и ужин — кильки-классик. Голодная кома бродила метрах в десяти. Дух в салоне «Волги» сделался таким, что машину стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился каким-то до того едким парфюмом, что рой шершней непрерывно и без роздыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту.

— Найдите мне теплой воды! — плакал Давликан, купаясь в спастических болях переживаний. — Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни!

Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы.

После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре «Lulu».

— Что это ты в рабочее время разлагаешься? — возмутился Макарон.

— Да я вот тут… — покраснел Давликан.

После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение «Айнтвах магнум». Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое.

На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик Popov в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым мужиком, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом.

— Вот это еда так еда! — блаженствовал Давликан. — Съел его, этот йогурт, с булкой, запил кофе с колбасой и сыром — и все. Положил поверх супу тарелку — и сыт. Вот йогурт! Продукт так продукт!

Упрекать галерейщика в непунктуальности не было никакого смысла. Слава богу, что он вообще появился. Причин его опоздания так и не узнали.

Вывешивая работы на стенах галереи, Давликан путался в названиях своих творений.

— Слышь, Прорехов, у тебя вроде список был? — просил помощи Давликан. Не могу вспомнить, где тут у меня «Камера-обскура», а где «Любовь к трем апельсинам».

— Мне кажется, я уже где-то слышал эти названия, — заметил Прорехов.

— Это мое ноу-хау, — перешел на полушепот Давликан. — Я называю картины именами известных романов, фильмов, песен…

— Неплохо придумано, сынок! — поощрил его Прорехов и возмутился: Неужели ты и в самом деле не помнишь?!

— Видишь ли, все мои картины — одинакового формата.

— Понятно. Тогда посчитай считалочкой, — нашел ему выход Прорехов. — Ни на эту, ни на ту — на какую попаду! Вот тебе камера твоя, вот апельсины… Или брось монету… У тебя такие работы, что любое название подойдет.

— Это вы, журналисты, относитесь к заголовкам наплевательски, — сказал Давликан. — А я сначала ловлю чувство и уж потом как-нибудь называю.

— Причуда художника! — подвел черту Прорехов.

— Как же мне обозначить вот эту, последнюю? — продолжал переживать Давликан. — Через полчаса презентация!

— Назови просто — «Целенаправленное движение свиней», — предложил Прорехов. — Будет очень ловко!

— А что, есть такая песня? — всерьез спросил Давликан.

— Нет, есть такое движение, — сказал Прорехов.

Выставка проходила шумно. С помощью специальных уловок горстку представителей культурного Амстердама собрать удалось. Прибыли некоторые официальные лица, но больше было прохожих.

— Самородки еще будут попадаться, — умело на русском языке комментировал работы Давликана галерейщик Popov, отрабатывая свой прокол, но драгу никто никогда не отменит. — «Самородки» и «драгу» перевести не получилось и пришлось воспользоваться ритмической походкой Владимира Ильича — арбайтен, арбайтен и еще раз — арбайтен. — Фирштейн?

Продали почти все картины. И даже получили заказ. Один посетитель, осмотрев пластмассовые волосы, возжелал такое же произведение, но мужского рода. Чтобы настроением оно подходило к его ковру.

— С заплаткой делать? — спросил Давликан.

— О, конечно! Конечно! — волновался заказчик.

— Выйдет подороже. Раза в три, — заломил цену Артамонов.

— Нет проблем, — согласился покупатель.

— Ну и отлично, — сказал Артамонов, — считаете, что договорились.

— А вы не могли бы поехать ко мне домой подобрать цветовую гамму? пригласил иноземец Давликана. — Можно прекрасно провести вечер.

— Не мог бы! — Артамонов еле успевал вырабатывать антитела за подопечного. — Никаких интимних мужских вечеров! Никаких блатхат! Рисуем прямо здесь и спешно отбываем! Нах фатерлянд.

Давликана еле отбили от полюбившей его публики. Он был просто нарасхват.

— На будущее следует опасаться шоп-туров в страны с очень развитой сексуальной культурой, — сказал Макарон. — Если поедем еще раз, то на восток.

Но клиент-заказчик оказался еще тем жуликом. Он не отставал и нордически ломился напропалую. В довесок к залатанной картине он желал большего.

— Я хочу купить вашу машину, — продолжал он прямо-таки дранг нах остен. — За двадцать тысяч гульденов. Я коллекционирую антик. Какого она года выпуска?

— Сошла с конвейера… — чуть не испортил дело Прорехов.

— Восстановлена на спецзаводе в прошлом году, — обрезал его Артамонов. — Мы ее выиграли в лотерею. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — кивнул головой Макарон.

— Я давно подыскиваю что-нибудь из России, — продолжал иностранец.

— Ради такого случая мы готовы уступить, — согласился Артамонов, несколько гульденов.

— Это есть карашо, — почти не торговался клиент.

— Но есть одно «но». Машина продается в паре с медвежьей накидкой антик требует стилевого единства. Кстати, шкура повышает потенцию. Артамонов раскинул руки как можно шире. — Тысяча гульденов.

— О! Карашо есть.

— И, разумеется, в комплекте с дорожным примусом, — кинул Артамонов на чашу весов последнюю непроданную вещь. — Пятьсот гульденов.

— Я согласен, — совсем не противился злу насилием покупатель. — О'кей!

— Ты смотри, — говорил Макарон, — все понимает.

За несколько дней Давликан, подгоняемый вдохновенным Макароном, состряпал заказанную работу. Он писал ее по сырому, не дожидаясь подсыхания красок, и закончил за один долгий сеанс — методом «алла прима». Макарон помог приделать к работе опаленные провода и сотворил заплатку. Заказчик онемел от восторга и захотел получить картину тут же. Но ему вручили ее после оформления сделки с машиной.

На вырученные гульдены вояжеры купили «Форд-скорпио» с прицепом, уложили в него купленную на распродаже компьютерную технику и отбыли на родину с ощущением, будто им выпал какой-то грант.

Пока бригада рабочей гарантии проходила Польшу в обратном направлении, Артамонов дослал в адрес Валенсы короткую эпистолу:

«Уважаемый Лех! До сих пор мы так и не получили от Вас никакого ответа. Это навело нас на мысль, что Вас, по большому счету, нет и что страна Ваша несет свою предменструальную вахту сама. Стремясь к Вашей восточной границе, мы играем в «барана» — обгоняем четырехцилиндровый «полонез» с таким расчетом, чтобы обиженному захотелось восстановить статус-кво. После этого мы наседаем сзади и загоняем товарища под знак. Его штрафуют Ваши же полицаи, а мы делаем всем ручкой.

Уважаемый Лех! Мы вынуждены признаться, что в районе Варшавы мы в честь Артура были вынуждены наказать Ваших полицейских за рвачество. Но посудите сами, не пристегнутый ремень они оценили в двадцать марок. Представляете?! И ладно бы гульденов, а то — марок! Откуда, спрашивается, у нас марки, если мы были в Амстердаме? А на границе мы сами пообещали Вашим панам по сто условных единиц, если пройдем таможню вне очереди. Нами занимались исключительно офицеры. А когда бумаги были оформлены, мы просто взяли и поехали к русским полосатым столбикам. «А марки?» — спросили паны. Представьте, уважаемый Лех, высоту и степень нашей сдержанности! Мы ничего не сказали в ответ. Под условными единицами мы подразумевали слова вежливости — спасибо или на добро здавьице. И, как и обещали, произнесли свою часть именно сто раз! Россия — просто! — говорит ваш тезка Давликан и жмет Вашу руку…»

Глава 8 ЛИШЕНЕЦ

— В этой стране, похоже, и впрямь, — произнес, успокаиваясь, Артамонов, — чтобы сказать вслух, надо заводить свой личный орган речи.

Пришлось обратиться к следующему пункту Устава «Ренталла» — выпуску газеты.

Всякое новое издание надлежало регистрировать в Инспекции по защите печати, которая была создана на базе отдела обкома после кончины КПСС и отмены шестой статьи Конституции о ведущей роли партии в жизни страны. Руководил ею бывший инструктор обкома по нежнейшим вопросам высокой печати Вячеслав Иванович Позорькин. По наступлении демократических перемен он смог перейти с галопа на рысь — сориентировался в обстановке и неожиданно для себя стал начальником инспекции по защите все той же печати. Он сменил на кабинете табличку — только и всего. А чтобы пристальнее всматриваться в портреты трудников на Доске почета напротив партийных чертогов, добавил к своему старому распорядку еще один не приемный день.

Переждав этот самый дополнительный не приемный день, ходоки-новаторы отправились на дело. Вахтер на проходной был безучастен к персоналиям c улицы, а вот секретарша-привратница Вячеслава Ивановича встала навстречу всей своей натруженной грудью.

— К нему нельзя! У него мероприятие! — кинулась она исполнять свой профессиональный долг. — И вообще, как вы сюда попали?! На прием все записываются заранее!

— Мы — не все, — сообщил Прорехов.

— Что значит «не все»? — недоуменно спросила секретарь.

— Всех бы не вместила приемная. Нас много на каждом километре здесь и по всему миру! — пригрозил Артамонов текстом из фильма «Над всей Испанией безоблачное небо».

У секретарши повело глаза, взгляд ее стал блуждающим. Через приоткрытую дверь слышалось, как спешно, словно с часу на час ожидая прихода немцев, инспектор Позорькин награждал активистов СМИ, путая должности, награды и поручения. В спертом воздухе кабинета звучали знакомые фамилии: Потак, Жеребятьева, Огурцова, Упертова.

В завершение списка инспектор Позорькин икнул и поблагодарил Шерипо за то, что оно хорошо работало. Раздались легкие, раздражительные аплодисменты.

— С этим средним родом мы еще натерпимся, — громко сказал Прорехов, откровенно изучая фигуру секретарши, а затем, склонившись над ухом Артамонова, прошептал: — Прикинь, в Индии люди приветствуют друг друга, похлопывая ладонью о стол. У нас в стране чуть сложнее — ладонью о ладонь. А надо бы знаешь как — ладонью по щекам. Представляешь, что сейчас творилось бы за дверью?

— Мордобой, — сообразил Артамонов.

— То-то и оно.

Когда волна лауреатов стала вытекать из кабинета, стараясь побыстрее проскочить мимо «ренталловцев», магнаты по встречной полосе устремились к Позорькину. Секретарша ничего уже не смогла поделать и лишь заумоляла вслед быть краткими и говорить только по существу — иначе Вячеслав Иванович даже и слушать не станет!

— C cобакой-то куда, товарищ?! — попыталась она схватить за рукав аксакала.

— Макарон, — подсказал секретарше Прорехов. — Товарищ Макарон.

— Каких еще «макарон»?! — не въехала секретарша.

— Товарищ Макарон, — еще раз повторил Прорехов. — Партийная кличка такая.

Заминки хватило, чтобы овладеть кабинетом полностью.

Вячеслав Иванович Позорькин был неимоверно взвинчен только что завершившимся мероприятием. Он парил в сферах, которые было невозможно курировать без пристяжных крыльев. Нависая над двухтумбовым столом с подпиленными ножками, он резво поправлял папочки, карандашики, расчесочку и маленькое зеркальце, в котором имели возможность отразиться целиком лишь небольшие участки лица. По холостяцкой жизни инспектор давно не видел себя со стороны, потому и не очень ужасался.

Под стеклом стола лежала пожелтевшая таблица экологической лотереи. Она выдавала инструктора Позорькина с головой. Выходило, что наряду с гражданами и это ответственное лицо дало слабинку и проявило живой интерес к судьбе якутских стерхов.

Позорькин уселся во вращающееся кресло от вагонного завода — там, как и на любом социалистическом предприятии, имелся цех ширпотреба. Уселся и окинул взором вошедших.

— Газету, говорите? — спросил он и сделал оборот вокруг оси, оттолкнувшись от пола коротенькими ножками.

— Да, газету, — осмелился сказать правду Прорехов.

— Свою, что ли? — спросил Вячеслав Иванович. — Частную?

— Да, — подтвердил Прорехов.

— Но, я слышал, у вас со «Сменой» какие-то неприятности, — намекнул Позорькин на издательскую несостоятельность гостей.

— Да нет, все нормально, — сказал Артамонов. — Просто ребята не захотели развиваться, и мы решили открыть новую газету.

— Какую же? — спросил Позорькин, отмолчав минут пять.

— «Лишенец»! — выпалил Макарон неожиданно для его всегдашней заторможенности. Прорехов с Артамоновым переглянулись — такого сговора между ними не было. Насчет названия речи не велось вообще.

— Кто «лищенец»? — не понял божественного замысла Макарона Позорькин.

— Да не кто, а что, — пояснил Макарон. — Газета так будет называться «Лишенец»!

— А название это хоть как-то увязано с концепцией? — строго спросил инспектор.

— Конечно, — вынужден был поддержать товарища Артамонов.

— Ведь все мы в какой-то мере лишенцы, — встал с ним в ряд Прорехов. Посудите сами — кого церквей лишили, кого денег, кого партии, кого права на выбор, кого газеты…

— Мы пробовали другие названия, — поскакал дальше под гору аксакал.

— Правда, правда, — присоединился к нему Прорехов. — Но ни «Камера-обскура», ни «Любовь к трем апельсинам» не отображают всей полноты идеи.

— И даже «Целенаправленное движение свиней» слабовато, — добавил Артамонов.

— «Целенаправленное движение свиней»? — переспросил Позорькин. — А почему именно свиней?

— Да потому, что естественными носителями балантидий являются свиньи, по ветеринарному просто ответил Макарон.

— Нельзя ли в таком случае познакомиться? — попросил Позорькин почти надсадно.

— С чем, с движением? — спросил Артамонов, пытаясь, как птица, увести инспектора от гнезда.

— С идеей, — сказал инспектор.

— Прямо здесь? — не уловил намека Артамонов. — Это невозможно!

— Почему? — расплылся инспектор. — Где ваша папочка с проектом?

— Она очень обширна, — сник Артамонов и посмотрел на друзей, — занимает несколько томов.

— А вы вкратце, через перечень рубрик и тематических полос. Я пойму, подтолкнул к продолжению беседы Позорькин, прикинувшись профи.

— Хорошо, пожалуйста, — не смутился Артамонов. — «Лишения ХХVI съезда в жизнь!» — материалы идеологической направленности.

— «Культ лишности»! — быстренько придумал на ходу Прорехов. — О проблемах потерянного поколения, «Ничего лишнего» — страничка потребителя.

— Детские выпуски «Лишенчики», — сказал Макарон, уже практически прощенный друзьями.

— «Третий лишний и третий нелишний» — о любви и пьянстве, — продолжил ряд Прорехов.

— Достаточно, — тормознул их инспектор.

— Сами захотели, — сказал Артамонов извинительно. — Мы только по делу.

— Ну хорошо, а какова будет направленность газеты — социальная или политическая? — продлил себе рабочую минутку Позорькин.

— Направленность? Межнациональная! — выкрикнул Макарон. Комплиментарии всех стран, соединяйтесь!

— Газета будет выходить в том числе и на иноземных языках, — пояснил Артамонов.

— В основном на китайском! — сказал Прорехов.

— И лишь часть тиража на немецком, французском и финском языках для городов-побратимов! — довысказал мысль Артамонов.

— Плюс выжимки на русском языке для собственных нужд! — добил линию аксакал.

— Позвольте спросить, — не ленился интересоваться инспектор, — а как будет распространяться газета?

— Веерная рассылка! — выпалил Артамонов. — Директ-мэйл и обольстительная льготная подписка. Везде понемногу, но преимущественно — в китайском городе Инкоу.

— Бывший Порт-Артур, слышали? — спросил Макарон. — Не сам-Артур, а Порт-Артур, ну, помните все эти дела — крейсер «Варяг», «Цусима», борьба с воробьями? — нес аксакал и валил в одну кучу все, что пришлось услышать за шесть лет на факультете журналистики.

— А вы уже договорились с китайской стороной? — спросил Позорькин.

— Конечно, уже заговорились договариваться, у меня даже заплетык языкается, настолько договорились! — залудил Макарон. Любил он иной раз запустить в собеседника зычным спунеризмом типа «он тебе все педераст», «непокобелимые борцы» или «не дороги, а сплошные выибоны».

— Так я не понял, — уточнил инспектор, — договорились или нет?

— Наше дело пердупредить, — сказал Макарон. — А там — как хотят.

— И все же? — впадал в тонкий искус Позорькин. — Согласны они или нет?

— Китайцы рады, как дети! — не задумываясь ни на секунду, отвечал за Макарона Прорехов.

— И корпункт планируется там, на чужбине? — продолжал слушания инспектор.

— Конечно! — лил воду Прорехов. — Все, как у взрослых. Нам сказали: выбирайте любую пагоду…

— «Пагоду»? — всерьез спросил инспектор.

— У нее такая крыша — с загибом, чтоб не поехала, — пояснил Артамонов.

Артамонов с Прореховым сдержанно доводили беседу до логического завершения. А Макарон едва не давился от смеха.

«Ну все, — думал Прорехов, — влипли так влипли!»

«На фиг надо было брать с собою Макарона! — думал Артамонов. Зарегистрировали бы газету спокойно, а уж потом и его попросили бы помочь с выпуском. Но теперь уже поздно — гусь военному не товарищ! Теперь не только новую газету не зарегистрирует этот инспектор Позорькин, а еще и все выходящие закроет!»

— Как же они с вами будут расплачиваться? — обалденевал смурной инспектор. — Ведь там юани…

— Газета будет бесплатной, — повел его по сложному медиа-фарватеру Макарон.

— Бесплатной?! — вырвалось у Прорехова.

— Вот как… — опять крутанулся в кресле инспектор. — И в каком количестве вы намерены выпускать эту добродетель?

— Тираж будет плавающим, — легко сообразил Артамонов.

— Но почему именно в Китае? — Коллежский регистратор никак не мог уловить изюминки проекта.

— Там больше лишенцев, — честно ответил Макарон. — Мы надеемся, что наше немедикаментозное вмешательство найдет отклик в душе этого большого народа.

— Вы полагаете, ее будут читать? — нахмурил брови Позорькин.

— Будут! — уверенно произнес Артамонов. — Рекламную кампанию мы уже запустили. Продвижение проекта на рынке началось с наиболее простых и доступных форм.

— Нами решен вопрос с командованием Военно-Морского Флота о размещении логотипа газеты на бортах подводных лодок, — сказал Макарон. Представляете, всплывают в разных концах света одновременно десять атомных ракетоносцев, а на каждом во всю палубу — ЛИШЕНЕЦ!

— По-вашему, это сработает? — всерьез спрашивал Позорькин.

— А вы посмотрите, с кем приходится соприкасаться по жизни, окончательно насел на инспектора Прорехов. — Одни лишенцы!

— Я надеюсь, вы утверждаете это безотносительно? — отвернулся Позорькин от Доски почета.

— Наше с вами дело — «дело врачей». — Макарон перешел на шепот с хрипотцой. — Другими словами — выпускать газету.

— А читать ее — удел пациентов, — завершил свой тетралог Прорехов.

Коллежский регистратор приумолк. Легкое отравление интеллектом затуманило его взор. Таких, как эта самодеятельная газетная козлобратия, старина Позорькин не принимал у себя в кабинете давненько. Пока он рулил прессой, на вверенной ему территории не вышло в свет ни одного левого или навороченного издания. Все только академически выстраданное. Над ним и сейчас продолжала висеть партийная карма. «Регистрировать — не регистрировать? — метался столоначальник внутри себя. — С одной стороны, вроде все складно, а с другой — какая-то чушь собачья. При чем здесь китайцы! Тут недолго и опрохвоститься. Скажут на коллегии, что зарегистрировал черт знает что! И главное — отказать в регистрации нельзя, нет формальных поводов, поскольку новый Закон о печати вышел».

В этот момент инспектор походил на мужика, который лицом уже окреп, а фигурой оставался все так же юн и хлюпок. Он походил на ребенка-двоечника. Кудряшки челки коллежского регистратора весело наползали на темя. Порой он накручивал их на указательный палец, как на папильотку, потом отпускал и высчитывал, сколько она, эта спиралька из роговицы, продержится не разгибаясь. В его задачу не входило говорить магнатам твердое «нет». Как китаец, он был обучен, по выражению Варшавского, умело тянуть соплю.

— А как часто будет выходить газета? — мило вопрошал он дальше, порядочно отдохнув.

— Газета апериодическая, — задолдонил как по нотам Артамонов. — Будет выходить внезапно, по обстановке. Два-три раза в неделю.

— Не маловато ли будет? — почти всерьез озаботился Позорькин.

— Пока, нам кажется, хватит, — уверил его Прорехов, посоветовавшись взглядом с аксакалом.

— Да хватит, — выказал свое согласие Макарон.

— А формата она будет какого? — воображал в уме инспектор.

— Таблоид, — угадал его вопрос и разложил Артамонов как пример английскую газету «SUN», привезенную из Голландии.

— А объема? — не чурался абсолютно развернутого обсуждения инспектор.

— В зависимости от набора рекламы, — как школьники, отвечали теперь уже все ходоки хором.

— Переменный объем, веерная рассылка, плавающий тираж… — перечислял параметры нового издания Позорькин. — Странная у вас газетка… И при этом апериодическая. Здесь что-то не то, не правда ли?

— Ничего нового в ней нет — поведал Артамонов. — Признаться честно, концепция слизана с вот этого малоизвестного западного издания.

— А претензий они не выкатят? — кивнул он на таблоид. — За воровство.

— Вряд ли, — успокоил инспектора аксакал. — Они даже и не узнают.

— Вот что я вам скажу: зайдите-ка через недельку-другую, — спохватился Позорькин. — Нам надо посоветоваться. С коллегами.

— А нам что делать все это время? — спросил Прорехов.

— А вы тем временем готовьте документы, — смилостивился Позорькин.

— И после этого можно будет выпускать газету?! — наивно воскликнул Прорехов.

— Конечно! — сказал инспектор. — А зачем вялить кота за хвост? — И, словно спохватившись, спросил после длительного затишья: — А вы, собственно, кто? Из какой организации?

— Мы? — переспросил Макарон.

— Да, вы.

— Союз участников конфликта на КВЖД, — сказал Артамонов. — У нас льготы.

— Порядки для всех одинаковые, — сделался державно гордым коллежский регистратор, — моя задача — соблюсти очередность прохождения инстанций. Подпишете договор с типографией — и сразу ко мне! — завершил он слушания.

Директор типографии Альберт Федорович Смирный посвятил магнатов в противоположную часть беспредела — он уверил прихожан, что договор на печать заключается при наличии Свидетельства о регистрации средства массовой информации, которое выдает лично товарищ Позорькин.

— Так что ко мне только после него, — сказал Смирный.

— Ну и ситуация! Прямо какой-то квадратный трехчлен! — охарактеризовал ходьбу по кругу Артамонов. — Чувствую, натерпимся мы с этой регистрацией.

— Да, большой удачи тут не предвидится, — не стал возражать Прорехов. Как будто тебе нарочно кто-то не так отсосал яд от змеиного укуса и стал пересасывать.

— Как считаешь, а мог бы, ну, чисто условно, наш инструктор Позорькин иметь имя — Додекаэдр? — задумчиво спросил Артамонов.

— Не знаю, — осекся Макарон. — А почему именно Додекаэдр?

— Мне кажется, он такой многосторонний, — сказал Артамонов, многогранный такой…

Вывернуться из-под прозвища Позорькину не удалось. Долгое время коллеги к нему так и обращались — многоуважаемый товарищ Додекаэдр.

— Еще та бестия — этот ваш Додекаэдр! — защищал защитника печати Макарон. — Молчит, молчит, а потом как ляпнет что-нибудь!

На прошибание Додекаэдра ушли самые драгоценные нервные клетки. Каждая его грань не давалась по-своему долго. Но и это не спасло территорию газета была зарегистрирована! Оставалось наладить ее выпуск, а значит, найти под это левые деньги.

— А теперь следует поразмыслить и выбрать редактора, — сказал Артамонов.

— Макарон придумал название, пусть он и руководит, — сообразил Прорехов и поманил аксакала пальцем. — Иди сюда, трансгенный ты наш! Я заикнулся про троянского коня, и меня тут же упекли в комитет по охране природы. Ты без нас придумал название — «Лишенец», — вот и руководить будешь сам!

— Я не согласен! — возразил Макарон. — Это федеральное принуждение!

— Считай, что это твой подданнический или классовый долг, — сказал Артамонов. — Как угодно.

— Я еще супружеского не исполнил, — юлил Макарон, — а вы меня уже гражданскими грузите!

— А будешь хорошо работать, — перевел его на хозрасчет второй модели Артамонов, — прокурор выдаст тебе настольную медаль, плавно переходящую в наручники!

…Под заведомо убыточное производство «Лишенца» было решено сколотить из фанеры акционерное общество. Естественно, с ограниченной ответственностью, чтобы отвечать за базар в пределах взноса в уставный капитал. Проект газеты был сочинен в сжатые сроки. Оставалось найти в едином информационном поле пару-тройку буратин средней финансовой запущенности.

На участие в перспективном предприятии дали предварительное согласие страховая компания «Ойстрах» и табачный картель «Самосад».

— Самое трудное, — внушал Артамонов друзьям за день до собрания акционеров, — это соблюсти приличия. Ведь каждого, кто придет на первое собрание потенциальных пайщиков, надо заставить думать, что именно он тут «левый», а остальные — сто лет знакомые партнеры, заработавшие в одной упряжке горы твердых и мягких валют! — готовил Артамонов атмосферу завтрашней встречи. — Кофе, пепельницы и серьезные лица. Никакого пива и частиковых рыб! Кефир и еще раз кефир! И не забыть — белыми нитками по нашим лицам должна быть шита доминанта — газета. Ее следует выпячивать. А деньги под нее — это уж по необходимости, поскольку при учреждении общества с ограниченной ответственностью так или иначе приходится создавать уставный фонд. Не в деньгах дело, как говорится. Дело в деле, которое все сообща берутся прокрутить. Это должно сквозить в глазах. В наших глазах. В их глазах будет сквозить обратное. Они будут выспрашивать у нас всякую гадость типа: не прогорим ли мы, не сожрут ли нас конкуренты или еще хуже — не промотаем ли мы деньги помимо назначения?

…Слякотным осенним полднем «Ренталл» пригласил потенциальных участников в «Старый чикен». Компания «Ойстрах» прислала на собрание походкой от бедра даму с внешностью подиумной дивы по фамилии Дитяткина. Смотреть на нее можно было только предстательно. Смотреть просто так, за деньги — не поворачивался язык. Осмотрев гостью с ног до… Прорехов прикинул, что любой бюст при такой худобе будет казаться надуманным. Дива руководила агентурными сетями компании. Поговаривали, что она позировала самому Давликану. Он же ставил ей на якорь и походку.

Табачный картель «Самосад» направил в газетное пекло Маргариту Павловну — пергидрольную женщину, размеры и опыт которой позволяли при нужде контролировать не только курительный рынок области, но и весь общак Средне-Русской возвышенности.

Не смея сесть в присутствии Маргариты Павловны и поглядывая на топ-модель Дитяткину, Артамонов понес ахинею.

— Жил-был мальчик, — начал он подобострастно месить вводный абзац своего бизнес-плана, — и случился с ним один интересный страховой случай. Получив под столом пинок Прорехова, Артамонов благополучно вышел из пике и заговорил о высочайшей доходности газетного дела в случаях, когда от влажности и температуры не теряется качество печати. Макарон, как подсобник, не успевал подливать ему ряженку. Не обращая внимания на холод в глазах Маргариты Павловны и деланную улыбку модели Дитяткиной, докладчик в полном объеме ознакомил присутствующих с сочиненным накануне бизнес-планом. Как стогометатель, Артамонов накидал в скирду экономического обоснования столько разнотравья, что постичь всю эту галиматью без комментариев к Гражданскому кодексу было невозможно. Одна только пояснительная записка к проекту газеты «Лишенец» состояла из тридцати страниц. В ней учитывался даже самый неожиданный исход предстоящих выборов губернатора. Бизнес-план удался Артамонову более чем на славу, получился своего рода «Гамлет» с плавающим сроком окупаемости, как бы его газетный вариант. Не бизнес-план, а песня. Песня о Калашниковском электроламповом заводе, купленном на днях компанией «Оsram». На примере этой сделки Артамонов заговорил о пользе инвестиций, дающих накал бизнесу.

Как сочинитель, Артамонов получил известность еще в ДАСе. Там он параллельно Бродскому запустил в разные стороны по этажам дилогию — два диаметрально противоположных самиздатовских трактата. Первый стал результатом его многолетних занятий в кружке декоративных глистоводов и назывался «О спаривании глистов». Здесь Артамонов всячески подражал Набокову, который, как известно, измерял половые органы бабочек. Второй трактат назывался «О распаривании носков» — что-то из неудачных начал высшей семейной жизни. Артамонов выстрадал эту теорию о магическом пропадании из пары всегда почему-то одного носка и напускал на себя некую избранность в этом секторе. Он пытался опубликовать свою теорию в научных журналах, но, как и его первый трактат, теорию не признали научной. А потом она и вовсе стала банальной, когда в рекламном ролике стиральных машин прозвучала вопрос мужа: «А где мой второй носок?» — избранность Артамонова была развеяна, и все поняли, что носки пропадают и распариваются в каждой нормальной советской семье.

Оба произведения пронизывались единой темой: «Есть ли смерть на Марсе?» Несмотря на солнечную ясность текста, трактаты были сотворены в час переживаний бессонной ночью, когда Дебора с Улькой тайно покинули ДАС и уехали в Молдавию делать репортаж из 14-й армии.

В тех давних философских текстах Артамонова не было арифметических выкладок, и в финансовом смысле они выглядели неубедительно. А вот в более позднее и зрелое сочинение — бизнес-план — почему-то верилось. По замыслу Артамонова выходило, что, если сию же минуту акционеры сбросятся в уставный капитал по восемь-десять миллионов рублей, то буквально через пару-тройку месяцев-лет дивиденды можно будет грести совками-лопатами- бульдозерами. Кстати, лопаты, сразу после подписания протокола намерений, можно будет получить без всяких проволочек и доверенностей у коменданта гостиницы «Верхняя» с сомнительной фамилией Ренгач, который на почве постоянного контакта с «ренталловцами» сделался им сущим свояком.

С деньгами в уставный капитал, по убеждению Артамонова, следовало поторопиться, поскольку у «Ренталла» их нет. И именно поэтому в качестве взноса он намерен вложить в перспективное дело все свое имущество: компьютерный комплекс и всю мебель до последней швабры. Что же касается контрольного пакета акций, то, естественно, его следует оставить за оператором проекта. Потому что никто не сможет так ловко управлять совместными активами, как «Ренталл» — тонкий знаток газетного журнализма и рекламной накипи. А раз «Ренталл» не боится рискнуть всем своим имуществом, значит, затея с проектом действительно стоящая. Это обстоятельство демонстрирует серьезность намерений, гарантирует успех начинания и подтверждает правильность хода реформ в стране. Хотя «гайдаровских недель» и «черных вторников» будет еще ох сколько!

Вскоре по лицам приглашенных стало понятно, что они готовы подписать любые протоколы намерений, пойти на любые условия при составлении Устава, внести какие угодно взносы, лишь бы Артамонов сейчас же прекратил прессинг невыносимыми профессиональными домогательствами!

Гостям приходилось сидеть и осознавать, что они профаны в этом океане печатных красок и бумажных ролей, в этой многостраничности и многоцветности! Они не смели признаться друг другу, что затевается, по их мнению, обыкновенная дичь, но возражать не поворачивался язык. Подиумная дива Дитяткина согласилась сразу, по ее глазам было видно, что она готова без всяких страховых оговорок нарушить любую тайну страхования. Понятно, что со стороны компании «Ойстрах» доверять портфель инвестиций такой внешности было верхом взбалмошности. В городе ходили слухи, что финансовые гамбиты начальника агентурной сети Дитяткиной с трудом квалифицировались как классические.

Прорехов заслушивался песней Артамонова и, поглядывая на Дитяткину, потирал руки. «Девчонка что надо!» — проносилось у него в голове.

Маргарита Павловна, как картофельное поле, окучивалась сложнее. Она зыбко посматривала по сторонам и, судя по нарастающей зевоте, собиралась откланяться. Тогда Артамонов стал угрожать, что жаждущих войти в общество целая очередь, буквально десятки человек! И что все они мнутся под дверью «Старого чикена» и готовы молниеносно занять места волокитчиков! Свято место пусто не бывает!

Столь смелым маневром Артамонов попросту обрек Маргариту Павловну на участие в непредвиденных расходах. Как говорил классик, обрек ее мечам и пожарам. Но об этом позже. А пока что, на уровне флюидов, Маргарита Павловна чувствовала, как исторгаемое парами сидящего рядом Макарона понятие «краше бабы нет» обволакивает ее и скручивает в бараний рог.

— Неплохие парни, — сказала Маргарита Павловна диве на выходе.

— Да, и выражаются прилично, — согласилась Дитяткина.

Журналистика в регионе была монокультурой, без всякого севооборота. Как кукуруза при Хрущеве. Профессиональных журналистов имелось негусто. Система вытесняла толковых и выбрасывала за пределы ареала. Тем временем повсеместно укоренялась путаница — никто не отличал консультанта от корреспондента. Большая часть стилистов мнила себя журналистами, пользуясь абсолютным нигилизмом народных масс в этом вопросе.

— Нет, ребята, с кадрами для нового издания нам придется туго, — сделал вывод Артамонов. — Без Ульки, Деборы и Светы нам самим никакой газеты не потянуть. Этих Рюриковичей надо срочно призывать на издательское царствование!

— Они уже полгода на чемоданах, только свистни… — сообщил словно ему одному известное Прорехов. — Даже Света интересовалась, — сказал он больше для Макарона.

— Тогда ты звонишь девушкам, а мы с аксакалом — за цветами, распорядился Артамонов.

Цветочные ряды гудели, несмотря на разразившийся в стране кризис, словно на выставке флористов, куда были приглашены все цветоводы города как в горшочках, так и на срез. В ход шло все: и необъятные букеты роз в мучнистой росе для презентации структур новой экономики, и неживые пластмассово-бумажные икебаны к цинковым гробам или, как выражался Прорехов, к «циникам» — из селения Ош и других конфликтных точек.

— Возьмите у нас! — галдели торговки. — Неделю простоят!

— Нам неделю не надо, — остепенил их Макарон. — Нам, чтобы утром выбросить. Работы по самое некуда!

— Посмотрите, какие толстые стебли! — просили обратить внимание цветоводки.

— Не для еды берем, — сказал Макарон. — Но если сбросите цену на опт…

— А сколько возьмете? — сразу стали сговорчивее торгующие.

— Много, — пообещал Макарон. — Сами прикиньте — к нам приезжают навсегда три иконы нержавеющей сексуальности.

— О! Три иконы! Тогда сбросим, — засуетились цветочные горшки. — Мы замерзли тут стоять.

— Ну, раз замерзли, тогда еще на рубль снижайте! — потребовал Макарон.

— Больше не можем, — извинились девушки. — Хозяин не велит. Он из Баку.

— Какая вам разница — пять рублей или шесть? — трепал им нервы Макарон. — Пять — мы купили и пошли, шесть — вы продолжаете мерзнуть. Скажите хозяину, что приходил аксакал…

— Хорошо, мы согласны, — опустились на самый минимум девушки.

— Тогда по четыре, — назвал свое последнее условие Макарон.

— Это уж слишком!

— Без упаковки берем, поймите! — давил Макарон. — Без всей этой чисто внешней слюды! Вам суеты меньше.

— Честное слово, не можем, — признались торговки. — Хозяин не велит.

— Ну, как хотите, — сказал Макарон и развернулся уходить.

— Ладно, ладно! — сдались за прилавком. — Уговорили, берите!

— И плюс еще парочку фиолетовых гвоздик, — дожал продавщиц Макарон, для Светы, вдруг и вправду приедет… И баночку компосту…

— Бьюсь об заклад, — поспорил с Макароном Артамонов, еле удерживая охапку гвоздик. — Когда тебя исключали из КПСС, ты до последнего торговался по поводу формулировки. Придется тебе возглавить наш коммерческий отдел и работу с кадрами. Мы тебя, как Матросова, бросим на вражеский КЗОТ!

— Нам, татарам, все равно, — отчеканил Макарон каноном «Служу Советскому Союзу!», и затаренные друзья отправились в гостиницу.

Вызванные на помощь девушки приехали ночным экспрессом. Они дрожали, словно в поезде им выдали сырое белье, и моргали невыспавшимися глазами, потому что в течение всей поездки в волнении то и дело просыпались от тишины на остановках. Две такие потухшие пичуги-журчалки.

— Ну вот, теперь у нас кворум, — успокоился Артамонов, завидя приветственно вскинутые руки подруг.

— Как жизнь? — спросила Улька из темноты тамбура и ослепила встречающих фотовспышкой.

— Слоями, — признался Прорехов, дотошно рассматривая подруг методом блуждающей маски.

— Я представляю, какое здесь житье, если на въезде с нас не сняли никакого курортного сбора, — наигранно затосковала Улька. — Ну, и где вы тут поселились?

— Отель «Верхний», три звезды — Артур, Галка и аксакал, — воспел свое болото Прорехов и, как таксисту, назвал Макарону адрес: — Улица Советская, дом восемь. По Гринвичу.

— Согласно экономическому районированию, здесь что — Нечерноземье? продолжала определяться на местности Улька. — Или Черноземье?

— Нет, — просветил ее Прорехов, — географически это центральный экономический район.

— Жаль, — скуксилась она, будто местные подзолистые и песчаные почвы могли как-то повлиять на контрастность ее будущих снимков.

— А политически — здесь красный пояс, — доложил обстановку Артамонов. Самое пекло!

Гостиница встретила выводок агентов ползучей информационной диверсии потухшим рестораном и заколоченными крест-накрест дверьми парадного подъезда.

— Вход со двора, — пояснил Прорехов. — В швейцарской — ремонт. — И поднырнул под арку.

— Подселение, — бросил Артамонов вставшему навстречу дежурному администратору. — На излишки жилплощади. По согласованию сторон.

Если мухи, судя по густой засиженности стен, существовали в гостинице в латентной форме и никуда не устремлялись при виде людей, то тараканы при включении света принялись разбегаться.

— Далеко не ручные, — прокомментировал многоходовку насекомых Прорехов и предложил девушкам чувствовать себя как дома, несмотря на устроенный в честь их приезда показательный беспорядок.

— Мы позанимаемся вами хотя бы амбулаторно, хорошо? — повела носом Дебора. — Пока вы здесь совсем не запаршивели.

Полные энтузиазма подруги пригнали с собой ворох утвари и ящик с едой, доминирующее положение в котором занимал шмат сала. По ДАСовской теории универсального правопреемства шмат предназначался исключительно Макарону и был настолько огромным, что, выставленный на торги, он мог бы вызвать обвал продовольственного рынка в регионе.

— Будем каждое утро готовить глазунью на шкварках, — пообещали подруги.

— А это не вызовет у меня ложного бешенства? — спросил на всякий случай Макарон.

Как и планировалось, Улька поселилась с Прореховым, а Дебора — в номере у Артамонова. Макарон втайне надеялся, что за компанию на жительство явится и Света, он даже на всякий случай подснял двухместный номер, но, как выяснилось, в связи с рождением черноплодного мальчика у Светы нашлись дела поважнее. Единственное, что она прислала, — навороченную записку, из которой все должны были понять причину ее неприезда. «Потому что браки заключаются на небесах, — путалась она в своих письменных показаниях, — первый — на первом небе, а седьмой — на седьмом. Но, скорее всего, мне предстоит операция».

— Так ты с ней венчаться, что ли, собирался?! — расширили зрачки друзья. — Ну и поросенок! Да ты просто чемпион мира по дислокальным бракам!

— Не вижу никакой коллизионной привязки, — замялся Макарон. — Просто я подумал…

— Он обещал сделать ей тибетский массаж, — помог ему вымолвиться Прорехов.

— А что значит «тибетский массаж»? — спросила Улька.

— Тибетский массаж? Это массаж для тибе, — объяснил Прорехов.

— И вот что я вам в таком случае скажу… — напрягся и задержал выдох Макарон. — Давайте-ка все бегом учиться водить машину. Один я вас всех долго не наразвожусь. — И бросил на стол техпаспорт. — У меня уже иванчики в глазах от бессменного руления… — Вот так странно отреагировал Макарон на отсутствие Светы.

— Не иванчики у него, а блажь, — успокоил всех Артамонов. — Не обращайте внимания. Если ему к салу жменю нюхательной махорки — все как рукой снимет.

— А я, наверно, никогда не научусь ездить на автомобиле, — признался Прорехов. — Я излишне любопытен. Когда я еду, мне всегда нужно знать, какой породы сука идет по тротуару.

— А мой ездит по проезжей части, — сказал Макарон, сглаживая ситуацию и поглаживая Бека.

— Придется брать на работу водителя, — вздохнул Артамонов. — Это похоже на провокацию.

— Ты нас разоришь, — сказал Варшавский.

— Что-то я подустал, — снизил обороты Макарон.

— Ластик ты наш, — пожалела его Дебора и спросила: — А что за операция намечается у Светы? Пластическая, что ли?

— Бог ее знает, — сказал Макарон. — Она со мной в последнее время до конца такими деталями не делится.

— Слышь, ты, предвестник мерцаний, не наводи тоску! — притушил его Артамонов.

На личные дела отвели два часа, после чего инициативная группа уселась полукольцом вокруг отрубившегося Макарона и приступила к сотворению рабочего проекта «Лишенца».

— Внедряться на рынок надо через географию и религию, — доносились из-за двери в гостиничный коридор непонятные слова Деборы и смущали уборщицу. — Никакой политики. Исток России, святые места. Власти загадили верховья, дерьмо плывет вниз, заполняя страну. За основу возьмем экологию, а тут уж рядом и возврат церквей верующим. Главное для народа — жизнь и вера. В пилотный номер Улька отснимет пару забойных кассет.

В пылу толкования Дебора охватывала все внутренние воды страны. Она смотрелась совсем не поместной, хотя газета была всего лишь региональной. Подтянув запоротые колготки, Дебора молча набросала макет, на котором вертикальный разрез реки был выполнен в виде уставшего ленточного червя, разлегшегося подремать у подножия возвышенности. На схеме предлагалось указывать концентрацию вредных веществ в воде у населенных пунктов.

— А не станут ли жители покидать насиженные места после такого нашего экологического откровения? — засомневался Прорехов.

— Не станут, — успокоил его Артамонов. — Во-первых, бежать некуда, а во-вторых, мы же не ухудшим обстановку своими текстами.

— Малюют, как на тренировке, — просыпаясь, произнес Макарон и, повернувшись к людям, продолжил: — Какие-то схемы, планы, все по школе, все по науке. А я вот лежу и думаю, неужели мы все это проходили?

— Конечно, — весело подтвердила Дебора.

— Где же в таком случае был я? — вопросил аксакал.

— Можно только догадываться, — сказала Улька.

Из окна было видно, как в «Старый чикен» затаскивали очередную партию расчлененных птиц, а оттуда на тачке в сторону заброшенного высотного долгостроя вывозили груды костей. Наблюдая с балкона за этой жанровой сценкой, Макарон боролся с львиным зевом и, разводя челюсти до крайнего положения, едва не раздавил себе глаза. Управившись с зевотой, Макарон сказал:

— Я слышал, что главное в газете — строкомер.

— А я слышал, что главное в газете — ответсек, — сказал Прорехов, шарясь по Ульке.

— Всех вас ввели в заблуждение, — вызволила его из профессиональной пропасти Дебора. — Главное в газете — гвоздодер. Чтобы из жизни дергать гвозди для очередного номера.

Дождавшись учредительских денег, «Лишенец» увел от Фаддея весь технический состав и часть творческого. Набор, верстка и корректура во главе с Ясуровой покинули «Смену» не задумываясь, а пишущие с минуту поразмышляли. У технарей мотив был един: «Смена» — это тупик цивилизации. А вот творческие перебежчики причинами разнились. Одни, хлебнув «ренталловского» лиха, почувствовали себя людьми, с которых можно спросить, другие — просто из симпатии к «ренталловцам», третьи — потому что устали тонуть в трясине сменной безыдейности. Все они в один голос обзывали Фаддея фальшивогазетчиком.

Из перешедших в «Лишенец» резко выделялась Журавлева, которая, усевшись за пульт секретаря-референта, сразу замкнула на себя не только отделы, но и весь город. Никто так ловко не отбривал по телефону желающих узнать, где в данный момент находится Варшавский и когда будет на месте Макарон. Вокруг нее сам по себе образовался отдел кадров. Эпицентр фирмы сразу сместился к ее столу и стал сердцем второго этажа. Когда к Артамонову приезжали герои «76-Т3» Решетов и Мат, она кричала что есть мочи: «Накрывайте на столы! Срочно! Прототипы приехали!» И обслуживала гостей настолько приветливо, что Макарон предупредительно прикрепил над ее головой мемориальную доску с надписью: «Осторожно, мин-ньет!»

Последним в коллектив пришел Волович — подающий надежды посох с православным набалдашником в виде веснушчатой головы. Он отслоился от «Смены» вместе с модемом, умыкнутым у американского благотворительного фонда «Евразия».

— Прибыл в ваше распоряжение для продолжения рода! — отрапортовал он Прорехову.

Прорехов, всегда очень ревностно относившийся к фамилиям и кличкам, мучился три дня, а потом не выдержал — вызвал новичка среди ночи на такси и спросил:

— Но все же ответьте, товарищ Волович, — это отчество ваше или фамилия? А то наши девочки черт знает что подумали…

С Воловичем, как с молодым поручиком, почла за честь убежать прекрасная Бакарджиева. Все вздохнули, кто с облегчением, кто с завистью. Потому что Бакарджиева не умела выражать мысль короче, чем тысячей строк. Заполненные ее письменами «подвалы» не спасал даже восьмой кегль. Надежда была на то, что Макарон избавит ее от тяжелого наследия «Смены».

Несмотря на толику перебежчиков, новая редакция испытывала полный кадровый тромбоз. Недохват кадров ощущался по всей широте фронта. Поэтому недостающих по штату журналистов выращивали непосредственно на передовой — в холле гостиницы, куда Центром занятости направлялись падальцы и брошенки из числа гуманитариев с высшим образованием, которых круговерть перестройки выкинула за пределы соцкультбыта. С ними проводился шефский всеобуч знатоки делились репортажными и иными премудростями под лозунгом: чем отмывать старых, лучше наладить новых. Но большинство безработных уже не могли нарастить себя никаким плодом, и усилия, что называется, шли в ствол. Другие не выдерживали муштры и сбегали в конкурирующие компетенции, унося идеи.

За лекторий отвечал Прорехов и сам вел ряд предметов.

Засидевшись как-то раз с Нидвораем в импровизированном классе, прямо в коридоре, Прорехов перебрал и уснул в трико типа «тянучки». Проснулся он средь бела дня, когда слушатели уже собрались. Как ни в чем не бывало он прошел к доске и начал выводить алгоритм сбора «посадочного материала» в ходе войны компроматов. После десятого параграфа он наконец заметил, во что одет. В итоге его сменила Дебора, которой удалось сварганить некое подобие корреспондента даже из историка побед местной КПСС Комягина. В пробной заметке о «Старом чикене» он описал, как официантка с проворностью селезня принесла отбивную через час после заказа, как будто действительно отбивала ее у стада кур. Но хорошо, что через час, потому что через два в подвальчике началась разборка со стрельбой, и Комягину оставалось только описать свое бегство, чтобы материал получился первополосным.

Через шпицрутены Деборы прошло более ста человек. Директор гостиницы пригрозил «ренталловцам» выселением, если они не тормознут этот железный поток, а Центр занятости, наоборот, поощрил за перевыполнение плана по борьбе с безработицей.

В «Лишенце» был поставлен полный заслон непрофессионализму. От каждого требовалась въедливость — никаких пробежек по верхам. На двери Журавлевой Ренгач присандалил табличку на музыку Высоцкого: «Идет работа на волков, идет работа!»

Готовя пилотный номер, всей редакцией похудели в общей сложности на тонну. Ясурова клеила астролоны, въезжая по ходу во все типы пленок и крестов для разметки полос. Выяснилось, что под склейку необходим монтажный стол, а гостиничный паркет для этих целей не очень подходит. Допечатный процесс был изучен и внедрен быстро и с тщательностью Гутенберга.

Прорехов крутился вокруг Ясуровой на манер волчка. Улька поняла, что в ее отсутствие он вел себя не очень экономно.

Всем хотелось запустить змей нулевого номера до Нового года, и он был запущен. Шестнадцатиполосник формата «Пионерской правды» в две краски. Весь в марашках, но волнующий до дрожи первенец открывался материалом Ульки «Багрец и золото, одетые в леса». Рассекреченные документы фоторепортажа ведали, как в старину, будучи секретарем обкома, товарищ Платьев возводил вокруг церквей бутафорские леса, чтобы едущие на Московскую Олимпиаду иноверцы изумлялись широкомасштабности реставрации. Списанных на леса денег хватило бы на постройку новых храмов. Материал был ключевым в номере. Как Ульке удалось достать все исходные документы, никто не знал — своих профессиональных секретов она не выдавала даже коллегам.

В нагрузку к свободе совести под рубрикой «Осечка» зияло свежее постановление о выделении Фоминату средств для отстрела расплодившихся несметно волков. На отведенные под это рубли можно было перевоспитать всех хищников в цирке Дурова.

На второй полосе дремала анаконда реки, татуированная цифрами загрязнений в местах сброса сточных вод.

Артур с Галкой держались от «Лишенца» на расстоянии. Варшавский отвечал за компьютерный комплекс и в дела редакции не лез. Он все чаще говорил о собственном телевизионном канале.

— Мы подтянемся со своим оружием, — оправдывали они свою пассивность, И вплотную займемся дублированной рекламой.

Странно, но газетный проект им был по барабану, или, как говаривал Макарон, «до лампочки», которых перегорело с десяток, пока вымучивался пилотный номер. Надувая щеки, Артур параллельно мечтам о личном телевидении продолжал заниматься мелким издательским бизнесом — штамповал банкам отчеты, сертификаты, подряжался изготавливать брошюры и буклеты, перетащил под себя печать журнала «Чуанчарык».

Разбросанный по городу веерным способом «Лишенец» потряс публику. По горячим следам у председателя исполкома Платьева состоялось экстренное совещание с участием ответственных лиц из специальных подразделений бытия, а также пристяжных — Фомината, Додекаэдра, Шимингуэя, Фаддея, Мошнака, начальника телевидения Огурцовой-старшей и начальника радио Огурцова, директора типографии Альберта Федоровича Смирного.

— Баня отменяется, — открыл совещание Виктор Антонович. — Докладывайте!

— Пилотный номер, шестнадцать полос… — заговорил Додекаэдр.

— Это я и без доклада вижу! — перебил его Платьев, вперив взгляд в раскрытый «Лишенец». — Меня интересует другое — что это за неучтенка? Кто такие?!

— К-которые л-лотерею… — заикаясь, ответил Фоминат.

— Я понимаю… — сказал председатель исполкома. — Я спрашиваю: кто они вообще такие?!

— Живут в гостинице «Верхней», — сообщил Фоминат.

— Ну и дальше что? — не останавливался Платьев. — Кто-нибудь занимался вопросом конкретно?

— Мы прослушивали… — доложил кто-то из специальных подразделений бытия. — Не специально, а просто планово. Все очень туманно, центром ничего не подтвердилось.

— Что не подтвердилось? — не понял Виктор Антонович.

— Миссия, — сказал человек.

— Какая миссия? — удрученно спросил председатель исполкома.

— Все они прибыли в город с какой-то заместительной целью, — пояснил человек. — Меж собой они развивают идею, что направлены сюда для выполнения какой-то задачи, в ходе выполнения которой им обещана любая поддержка центра.

— А бывают такие случаи у вас в ведомстве, когда центр проводит операцию в регионе, не ставя его об этом в известность? — спросил Платьев.

— В общем-то, да, — ответил человек.

— Это как раз такой случай! — раззадорился Платьев. — Вот ваш уровень! Если бы вы чего-то стоили, никто здесь без вашего ведома не проводил бы никаких операций! Почему же вы до сих пор молчали?!

— Мы установили контроль, — сказал человек. — Но информации еще пока недостаточно.

— Какой контроль? — не понял Виктор Антонович.

— Над этими залетными аферистами…

— У вас что, все залетные повсеместно открывают газеты?! — стал откровенно отчитывать человека Платьев. — Это же политические! Где они могли взять данные по пробам воды? И по волкам? — спросил председатель исполкома и посмотрел на Фомината.

— Я ничего не давал! — открестился Фоминат.

— И по операции «Леса»? — продолжил искать концы Платьев.

— Возможно, их снабдили централизованно, — придумал человек.

— Но изначально все находилось у вас в сейфе, — повернул Платьев голову в сторону человека. — Значит, касательно этих материалов из центра был заказ сюда.

— Я проверю, — пообещал представитель силовых структур.

— Сейчас зачем проверять? — тормознул его Платьев. — Если информация прошла, значит, заказ был, а кому сбагрить, у тебя есть — полная контора приближенных. Что у вас есть конкретно по этим газетчикам?

— Я же говорю, пока ничего, — ответил человек, — Они даже не прописаны.

— Кто у них старший? — спросил Платьев.

— Макарон какой-то, — сказал человек. — Отставник.

— И что, с ним нельзя разобраться через военкомат?!

— Пока нет смысла, — сказал человек. — Судя по разговорам, у них ожидается кадровое усиление и смена лидера. Должна подтянуться некая Света. О ней часто и много говорят. Оперативная кличка, по-видимому.

— Тем не менее Макарона — под особый контроль, — сказал председатель исполкома, — и запросите дело. Какие еще будут предложения? В демократическом ключе…

— Закрыть, — предложил Додекаэдр.

— Кого? — спросил Платьев. — Или глаза?

— Газету, — уточнил инспектор.

— В смысле? — переспросил Платьев. — Как закрыть?

— Тормознуть выпуск, — подсказал Додекаэдр. — Пусть типография придумает подходящий предлог.

Директор типографии Альберт Федорович Смирный встал для получения указаний. На него никто не обратил внимания.

— А когда регистрировали, мозгов не было?! — спросил Платьев Додекаэдра, и тот сник. — Столько лет на посту, а элементарных блох вылавливать не научились. Стыдно, Вячеслав Иванович!

— Думал, юмор, — вякнул Додекаэдр вполголоса.

— Тогда смейтесь, — посоветовал ему Платьев. — Вместе с Асбестом Валериановичем и товарищем Фоминатом. — И обратился к Мошнаку: — А кто финансирует газету?

— «Ойстрах» и «Самосад», — сказал Капитон Иванович. — Судя по платежным документам.

— Завтра же провести с этим страхосадом разъяснительную работу! — велел Платьев человеку от специальных подразделений бытия. — А вы… — развернулся он в сторону Шимингуэя и Фаддея, — дайте на страницах своих газет достойную оценку происходящему! Что, дескать, отпрыски капитала жируют и готовы выбрасывать любые деньги на ветер, лишь бы только не отдавать их народу! Не мне вас учить.

Под окнами кабинета Платьева собралась толпа верующих. Они пели псалмы и выкрикивали анафему. Общий смысл их действа и всех певческих требований в целом сводился к тому, чтобы власти вернули людям собор, занятый под промышленную выставку, а также часовню, в которой размещен склад учебников.

Платьев попросил секретаршу соединить его с владыкой Шабадой.

— Ваши, что ли, тут у меня под окном распевают? — спросил он церковного лидера.

— Никак нет, — ответил владыка.

— Спуститесь вниз, — попросил Платьев человека от структур, разберитесь, пожалуйста.

— Они требуют вас, — перевел человек текст, который исходил из толпы.

— А для чего я держу свору замов?! — замолотил Платьев по селекторным кнопкам. — Где Степанов, Краснов?!

— В командировке, — донесся из приемной голос помощницы.

— Может, выступить с лоджии? — пришло в голову Платьеву, и он произнес это полушепотом.

— Да нет, они требуют спуститься в гущу, — сказал выглянувший в окно Фоминат. — Иначе грозятся перекрыть железную дорогу…

Платьев со свитой милиционеров спустился вниз. Прикрываясь от толпы ладонью, как от солнца, он дошел до первых рядов сходки и начал отбивать поклоны. Он полагал, что разговор пойдет о пентатонике и дорийском ладе, раз уж они заголосили первыми.

— Спасибо, что вы нам тут пришли, попели… — сказал Платьев, осматривая толпу и прикидывая на глаз, сколько в ней тысяч.

Но реакция получилась обратной.

— Не за что! — грозно ответило собрание.

— А какой сегодня праздник? — сразу как-то приуныл Виктор Антонович. Давненько в регионе не было никаких забастовок и волнений. Разве что из-за отмены лотереи, но это так, пустое, никакой политики.

— Мыкола! — рявкнул кто-то из толпы. — Да мы не петь вам сюда пришли! Отдавайте церкви! — запричитала толпа. — Мы требуем назад места для молитв!

— Хорошо, хорошо, отдадим, — поднял руки вверх Платьев.

— Ваши посулы — пустой звук! — неслось из гущи.

— Не произноси ложного свидетельства! — предупреждали крайние.

— Но это дело не одного дня, — сказал председатель исполкома. — Но почему вы не пришли вчера, позавчера? Мы готовы вернуть объекты культа в любой момент… Согласно ускорению… Но что вас привело сюда именно сегодня?

— Вот! — псалмопевцы выдвинули вперед «Лишенец» в рамке под стеклом, как Неопалимую Купину. — Требуем полной реституции!

Председателю исполкома впервые стало по-настоящему страшно. Сборище на улице было достаточно агрессивным. Как заметили «ренталловцы», возглавляла манифестацию верующих все та же кондукторша Енька. То, что лотерейные выступления ни к чему не привели, по-видимому, запало ей в душу, и она решила отыграться. Похоже, ей было все равно, когда и против кого выступать — лишь бы находиться в центре народного гнева. А может, она была человеком подневольным.

— Какая бойкая, однако! — опять похвалил девушку Прорехов, наблюдая с Артамоновым все это буйное зрелище. — Теперь я понимаю, почему она тогда не пошла со мной на сближение в электричке.

— Почему?

— Ею в силах овладеть только общественный интерес, — вычислил Прорехов. — Это человек, который может принадлежать исключительно всему обществу в целом, но не конкретному человеку.

— Вот увидишь, она сделает себе карьеру, — предложил биться об заклад Артамонов. — О ней еще заговорят!

— А как ее фамилия, не знаешь?

— Вроде Страханкина, — сказал Прорехов. — В газетах мелькала. Енька Страханкина.

Наутро Шимингуэй разразился передовицей о безалаберности «Лишенца», который растаскивает себя бесплатно по чужой территории. Ночью, накануне выхода критики, Асбесту Валериановичу привиделся сон. Ему снилось, что у подъезда «Губернской правды» собрались его почитатели и в восторге от прочтения передовицы, скандировали:

— Ав! — то! — ра! — И через секунду опять: — Ав! — то! — ра!

Шимингуэй проснулся в счастливом холодном поту и вышел на балкон. На дворе стыла глухая перестроечная полночь, и только вороны, обеспокоенные очередным обменом денег, каркали на чем свет стоит, пугая новым режимом.

— Кар! Кар! Кар! — И через секунду опять: — Кар! Кар! Кар!

Православной идеей «Лишенца» проникся даже отец Шабада. Его благосклонность не испортило и то, что буквально через месяц сам-Артур напечатал для епархии православный календарь со своим летоисчислением. Черт их с Галкой попутал сместить жизнь на день вперед! Пасха по их «новому» газетному стилю начиналась в субботу и так далее. Владыка Шабада вынес этот удар и велел установить перед храмами по дополнительной подставке для газет. Смесь тяжелых парафинов, идущих от свечей, горящих за здравие газеты «Лишенец», долго нависала над епархией. Касательно столь бурной реакции общества на выход газеты отец Шабада сказал, что высокому дереву и ветров достается больше.

Чтобы еще более сблизиться с епархией, дальновидный Макарон предложил заслать к ней в недра своего личного апостола Воловича, которому следовало взять курс на полную аккредитацию при посте.

— Напутствуем тебя, давай дерзай! — благословил его на дело Макарон. С нас причитается.

— Масонские штучки — это всегда полезно, всегда своевременно! — признал Артамонов. — Ляпнули просто так, а оно раз — западет в душу Воловичу и через время срастется. Главное — бросить семя в натронную известь, когда надо оно взойдет. Вот этот наследный принц, думаете, зря в Россию наезжает? Никакой он не принц, но в массы пиарщики уже заронили идею. И, случись у нас монархия или еще какая история похлеще, никто другой не успеет со своими кандидатурами — наследник уже есть, вот он, причесан, во всех журналах его фото. Так и мы — произнесли вслух, что Волович будет владыкой, — оно и произойдет. Мирным путем. От течения лет и прикладной усердной службы. Ему бы самому и в голову не пришло, что венец его православных исканий — сан. А теперь эта мысль будет непрестанно сверлить его мозг, и, снедаемый ею, Волович будет продираться вперед, наверх, сметая преграды, и успокоится только тогда, когда рукоположат. А самому бы ему и в голову не пришло заниматься карьеризмом в епархии! Великое дело эти масонские штучки!

Хотя Воловича, честно говоря, было жаль отпускать из мира. Его опупея «Ванесса Паради жива!» о ночных бдениях городских памятников, вошла в сонм. Но для дела кем только не пожертвуешь. Воловича отправили в творческую командировку в церквушку у центрального городского рынка с выплатой пособия по прежнему месту работы.

— Пора расставлять фишки и на других реперных высотах, — подбил бабки Артамонов. — Все помнят историю? Мосты, почтамт, телеграф… И культивировать свои кадры, на вузы никакой надежды нет. Тому, что надо знать по жизни, в институтах не учат. Иначе нам удачи не видать.

— Это верно, — сказал Варшавский. — Вон японцы уже выращивают рабсилу на маленьких островах. Дети там едят экологически чистые продукты, не носят на себе ни часов, ни колец, чтобы не стать ферромагнетиками, — и потом этих чад направляют в стерильные цеха по производству прецизионных плат.

— Но островная психология — не тупик ли это? — строго спросил Макарон.

— Может, и нам, в таком случае, продавать газету, а не разбрасывать бесплатно, — вставил для перебивки сам-Артур. — Раз она популярна и хорошо идет, то пусть желающие покупают ее.

— Это какой умник из общества «Знание» на твоем дурацком телевизионном отделении рассказал тебе, что от продажи газет в России можно жить? — отбрил его Артамонов. — Голдовская, что ли? Лучше бы занялся рекламой, раз обещал!

…На пятом номере «Лишенцу» начала морочить голову типография подолгу не выдавала или вообще не печатала оплаченный тираж. Директор типографии Альберт Федорович Смирный уклонялся от выполнения договора невзирая на штрафы, а потом вообще сбежал из города.

Читатели «Лишенца» жаждали новых кроссвордов и нервничали. Это обещало смуту. Невыходы комкали бизнес рекламодателей, и те поднимали хай. Финансовый стержень газеты, воткнутый в их спины, покачивало.

— Сегодня опять промурыжили! — забил в колокола дежурный по выпуску Прорехов, вернувшись из типографии. — Обещают крайний срок завтра. Мы не успеваем разнести тираж до выходных! Будет тьма претензий!

— Свинство в номинации плоская печать! — возмутился Артамонов. Придется произвести полиграфический демарш! — Он угрожающе распахнул дверь и попросил Макарона пройтись по коридору парадным шагом. — Вот так, хорошо… Купим свою «бостонку»! В этой стране, похоже, и впрямь, чтобы выпускать свою газету, надо построить свою типографию!

В Рыбинске вовсю продолжался социализм. ГЭС разобрали до основания, паромы не каботировали, фабрика «Полиграфмаш» лежала на боку.

— Готовых станков в наличии не имеется, — открыл тайну залетным покупателям директор Крючков. — Возможность появится только через год.

— Что будем делать? — спросил его Артамонов.

— Придется вам уехать ни с чем, — развел руками Крючков.

— У нас так не принято, — предупредил его Прорехов.

— Мы недавно из Голландии, — пояснил ситуацию Макарон, — выставку там проводили… Последняя романтика лайка…

— Какая еще «лайка»? — сморщил лоб директор завода.

— Экспозиция так называлась, — начал рассказывать Макарон. — Художники придумали — причуда такая… Ни одной картины не продали поначалу. Не берут голландцы лайку, хоть им кол на голове теши! Даже Шевчука по их «Oh! radio» запускали. Что такое осень… Слышали? Ну вот. И все равно бесполезно. А потом, когда после месячного торчания на чужбине Давликан стал кричать: «Аедоницкого давай!», когда чертовски захотелось «Хванчкары», я и говорю Давликану: «Хочешь продать картины?» — «Хочу», — отвечает. — «Тогда прыгай в воду!» — «Зачем?» — спрашивает. — «Чтобы картины продать», говорю. — «Как это?» — «Да так, — я ему, — прямо в этот их самый обводной канал Бемольдсбеланг и прыгай. А когда прибегут журналисты, расскажи в красках, что рухнул за парапет в голодном обмороке. Завтрашние газеты разнесут это, и амстердамцы узнают, что у них под носом устроена русская выставка с непереводимым названием. И побегут скупать шедевры оптом, пока их не сорвали со стен разовые покупатели…»

— Ну и что, прыгнул? — вступил в диалог увлекшийся рассказом директор Крючков.

— Нет, — огорченно признался Макарон.

— Почему? — уже почти вошел в положение директор.

— Не поверил мне Давликан. — вздохнул Макарон. — Пришлось прыгать самому.

— Вот козел! — запереживал Крючков. — Ну и как, удачно прыгнул?

— Сначала пять раз неудачно — все на лодки головой попадал, — потрогал Макарон ушибленные при падении места на темени, — у них ведь половина населения живет в лодках — налог на землю большой. А на шестой раз прыгнул удачно — прямо в акваторию угораздило.

— Ну и?.. — заторопил рассказчика директор завода.

— Продали все до картинки, — закончил повесть Макарон. — На вырученные гульдены купили «Ford Scorpio». Пятнадцать штук отвалили. Пригнали, растаможили, новый почти, коробка-автомат, цвет темно-синий.

— И где же он, этот «Ford»? — спросил Крючков, уже полностью увлеченный темой.

— Неподалеку тут стоит, — полез в сумку Макарон, — а ключи — вот, хоть сейчас.

— А деньги у вас есть на оплату печатного станка? — осторожно, чтобы не обидеть, спросил гостей Крючков.

— Всмотритесь в наши лица, — очень серьезно произнес Макарон.

— Ясно, — произнес директор после беглого осмотра лиц и дал знак секретарю.

— Вонюкин! — ударом кулака по стене секретарша перевела вызов в соседний кабинет, откуда выскочил главный инженер.

— Что у нас с печатными станками? — строго спросил директор.

— Все расписаны, — доложил технический человек. — Остался один экземпляр. В спецтаре. Завтра отгружаем в Аргентину.

— В Аргентину, говоришь?.. — задумался директор. — Тут вот товарищи уверяют, что развивать надо не Аргентину, а Россию. По-моему, в этом что-то есть.

— Не понял, — напрягся главный инженер, зависнув в дверях.

— А что тут понимать? — сказал директор. — Ни в какую Аргентину ничего не отгружать. Этот станок отдаем вот этим покупателям. А который индусам запланировали через год — тот в Аргентину. А который в Чувашию — тот в Индию. Понял?

— Но ведь это штрафы в валюте! — попытался возразить Вонюкин.

— У нас АО или не АО?! — выкрикнул Крючков.

— АО! — ответил главный инженер.

— В чем тогда дело?! — сказал директор завода. — Передайте шоферу, чтобы разобрался с «Fordом»! И пусть эта чума Феоктистов тоже с ним собирается! А то, понимаешь, коммерческий директор, а я тут и переговоры веди, убеждай клиентов. Ни хрена работать не умеете!

— А платить они будут? — cпросил вошедший Феоктистов, гоняя глаза по покупателям.

— Считай, что предоплату за них произвел Маркос! — поставил точку Крючков и пояснил Макарону, кто такой Маркос. — Это наш покупатель из Аргентины.

Рыбинск — удивительный город. Стоит на таком перепутье! Одна Соборная площадь с рюмочной «Соточка» чего стоит!

…»Ford Scorpio» Крючкову понравился. Чего нельзя было сказать о печатном станке, по которому плакала Аргентина. Да и каким мог быть агрегат, произведенный на свет инженером по фамилии Вонюкин? Самым примитивным. Но суть была в другом — он, этот станок, уже не принадлежал государству, он стал первой в России частной печатной офсетной ротационной машиной… До сих пор подобная техника отпускалась пользователям исключительно по разнарядке.

— Наша машина, наша! — напевал Артамонов. — Ура!

— Будет наша, когда оплатим, — остужал пыл Варшавский.

— Мы берем с отсрочкой платежа, голова! — продолжал петь Артамонов. — А за пять лет чего только не произойдет! Платить в стране, которая сама по себе нелегитимна, — верх глупости. Любую сделку можно признать недействительной по причине недействительности страны. Все финансовые схемы должны выстраиваться так, чтобы из бизнеса не ушло ни копейки. Это закон. Ему необходимо следовать. Тогда появляется навар. В старину была даже такая провинция во Франции — Наварра, — подкрепил свои размышления Артамонов. — То есть люди уже тогда знали, что почем. За свои деньги и дурак купит. Ты попробуй без денег! Главное — затащить станок в город, а кому он будет принадлежать на бумаге и потом, не имеет значения!

— Мне кажется, мы поторопились отдать рыбинцам «Ford», — продолжил параллельную вокализу сам-Артур. — Сначала пусть бы станок пригнали. А то вдруг передумают? И «Ford», считай, пропал, — не давал покоя Варшавский. Он приноровился ездить на нем по делу и без дела, брал на выходные, колесил с Галкой по магазинам, мотался в Домодедово встречать и провожать зачастивших в гости якутов. — У меня есть ощущение, что Рыбинск может кинуть.

— А почему у тебя этого ощущения не появилось в отношении Фаддея?! спросил Артамонов.

— В отношении Фаддея? Там другой коленкор, — объяснился сам-Артур.

— А насчет Рыбинска не переживай, — сказал Артамонов. — Мы потому и не пожалели тачки, чтобы у них выхода не было. Они заглотили наживку, и отступать им теперь некуда. Да, мы рискнули — отдали автомобиль за возможность умыкнуть печатный станок без сиюминутных выплат. И теперь ждем: срастется — не срастется. Я думаю, срастется. Ну что, пятачок, — перевел он стрелки на Прорехова, — партию в шахматы?

— Давай, — согласился Прорехов.

— Что-то я в последнее время часто проигрывать стал… — приуныл Артамонов. — К чему бы это?

— Денег прибудет, — предрек Прорехов.

— Нам бы до весны продержаться, — мечтанул Артамонов, — а там и трава пойдет.

— И сколько же он стоит, этот газетный агрегат? — продолжал крутиться под ногами сам-Артур. — Лимонов двести?

— Тепло, — вел его Макарон.

— Двести пятьдесят? — щупал ответ дальше Варшавский.

— Еще теплее, — нацеливал на правильный ответ аксакал.

— Триста? — прибавлял понемногу сам-Артур.

— Горячо.

— Неужели больше?

— Четыреста, — назвал точную стоимость печатной машины Макарон.

— Ничего себе! — ахнул сам-Артур. — А в баксах?

— Сам переведи, — отмахнулся от него Макарон по текущему курсу.

— Это что, такие деньги отвалить за какую-то печатную машинку?! развел челюсти Варшавский.

— Пропиваем больше, — мимоходом вбросил Прорехов, делая победный ход в излюбленном ладейно-пешечном окончании.

— Опять проиграл, — признал Артамонов, сгребая с доски фигуры. — К чему бы это, пятачок?

Спустя месяц открытые платформы с печатной машиной в спецтаре были выставлены в тупике на пятой ветке. Оставлось только подыскать цех для монтажа ценного груза.

— Помещение под монтаж — это отдельное полысение, — доложил итог поисков Прорехов. — Каждый, с кем заговариваешь на эту тему, шарахается как от огня. Как будто Додекаэдр с Платьевым предупредили весь директорский корпус. Цехов пустых полный город, а никто не дает!

На брошенный клуб лаборатории штаммов имени 1-го Мая напоролись не сразу. Занесла туда «ренталловцев» чистая случайность — просто, отчаявшись отыскать биотуалет, Макарон нырнул в римский дворик слить наболевшее.

— Поаккуратней там, — предупредил Прорехов, — а то был случай: ребята помочились под окнами — и получили по году.

— Я не в затяг, — успокоил его Макарон.

Назад он вернулся с помещением и привел под руку смотрителя заброшенного клуба Толкачева, с которым только что пописал «на брудершафт».

— Мои аффилированные лица, — представил Макарон Прорехова и Артамонова. — Влияют на процесс за счет преимущества.

— У вас штаммы, — поздоровался Прорехов, — у нас — штампы. Мы почти родственники, хотя делаем совершенно разные дела и простаиваем по вине экономической обструкции.

Как мастер исторических заливов, Прорехов предложил выпить по излюбленной «отвертке». В результате обмена мнениями на общедоступную международную тематику было подписано соглашение, по которому прибыль от совместного пользования клубом делилась строго пополам.

— У нас еще со времен лотереи повелось делить все поровну с партнером, — сказал смотрителю клуба Артамонов. — Чтобы не платить за аренду. В наше смутное время никому ни за что нельзя платить. Все расчеты потом — когда улучшится социальная обстановка. Вот так и живем — с миру по Магнитке.

— Лучше, если бы вы платили за аренду, — выказал сожаление смотритель Толкачев.

— А кому сейчас легко? — согласился с ним Макарон. — Берем вас старшим печатником.

— Я выходец из госсобственности, — сообщил Толкачев патетически и тут же во всем признался: — Воровал страшно! Прошу это учесть.

— У нас не будешь, — сказал Артамонов.

— Почему? — удивился Толкачев.

— Макарон тебя закодирует, — предупредил Артамонов. — Он у нас отвечает за кадры.

— Как это? — поинтересовался будущий старший печатник.

— Главное — дело разумей, — отвлек Толкачева от мук любопытства Прорехов. — А переборщишь — Макарон тебе бахмутку в лоб впаяет!

— Какую бахмутку? — опять нашел что спросить коллега.

— Лампа такая у шахтеров, — сказал Прорехов. — Знаешь?

— Нет.

— Ну вот те раз! — развел руками Прорехов.

— А если не буду воровать? — Толкачев решил прокачать обратную сторону медали.

— Тогда Макарон тебе верстатку в зад воткнет, — обозначил альтернативу Прорехов. — Что такое верстатка, знаешь?

— Знаю, — ответил Толкачев.

— Значит, сработаемся, — сказал Макарон, как ответственный за кадровый вопрос. — Приходите в гостиницу «Верхняя», Нидворай оформит контракт. Испытательный срок — сто лет.

— Ну и шуточки у вас! — попытался воззвать к простоте Толкачев.

— Тебя, наверное, в детстве сильно качали, — предположил Прорехов. Признавайся, из коляски часто вылетал?

— С чего вы взяли? — спросил старший печатник.

— Голова не так отрихтована, — объяснил свои подозрения Прорехов.

— Ваше дело — платить, — сказал Толкачев.

— Наше дело — разговоры разговаривать и юмор шутить, — сказал Прорехов. — А твое — блюсти печать. Не то — сократим.

— А вы не могли бы как-нибудь оцифровать наше сотрудничество, попросил Толкачев. — Сколько, например, вы будете платить за смену?

— Сто рублей и трудодень, — сказал Артамонов, отвечающий за финансы.

— И все? — удивился Толкачев.

— Плюс на выбор билет МММ или ваучер, — тут же установил надбавку гибкий Артамонов.

— Тогда возьмите ваш ваучер, сверните трубочкой и вставьте себе в жопу, — сказал Толкачев, давая понять, что он себе цену знает. А потом одумался и вернулся к теме: — Ну хорошо, проехали. А сколько я буду иметь за час переработки?

— На час раньше на пенсию, — был тверд и Макарон.

— Понятно, — сказал Толкачев. — А теперь давайте проверим, правильно ли я вложил свой ваучер.

— Я в пенал засунул чирик, — спел на прощание Артамонов.

Толкачев ощутил всю прелесть полной словесной фиксации и надолго замолчал. Можно даже сказать, навсегда замолчал. Но, как и предупреждал, воровал вовсю — уводил часть тиража и куда-то сбывал. Кому — непонятно. Но это устраивало нанимателей.

— Не надо выдумывать дополнительных способов распространения, — мыслил Прорехов.

— Может, он сдает свежие газеты прямо в макулатуру? — выказал догадку Артамонов.

— Это тоже способ, — сказал Макарон. — Оттуда газета попадает в СИЗО, а значит, прочитывается до конца. Ведь читатель там самый благодарный.

«Лишенец» тем временем разрастался. Немецкая версия распространялась в породненном городе Оснабрюк по три марки за экземпляр. В Безансоне «Лишенец» на родном языке читали всего за каких-то пару франков. Процесс пошел. Идею газеты-стигматы со щупальцами в городах-побратимах и дыхальцем в России одобрили итальянцы из Бергамо и шотландцы из Глазго. На горизонте замаячили лиры и фунты. В очередь встали финны. Они оказывали помощь региону в автоматизации управления. В разгар пребывания делегации из Финляндии компания будущих партнеров сидела в «Старом чикене» и вела разговоры о системе сетевого администрирования.

— Мы тоже вводим подобное, — сказал помощник главы города Гладков. — Я даже знаю, где лежит ключ от каморки, в которой уже два года стоит приготовленный для этих целей компьютер.

Переводчика перекособочило, словно с него содрали цедру. В его исполнении высказывание прозвучало мягче: под компьютеры, мол, отведено специальное помещение — и финны понимающе закивали головами. Что поделаешь чухна.

Итогом пребывания делегации стал протокол о совместном выпуске финского варианта «Лишенца». Финны дали переводчика, потому что все местные умудрились закончить школу с уклоном от угорских наречий. Гладков взялся обеспечить переводчика жильем, но забыл. Выпуск «Лишенца» для Скандинавии сорвался.

— Я вас «Ренталл»! — выразился чухонский толмач и уехал к себе на родину переводить на добро другое говно. Что он имел в виду, было непонятно, — восстановить ход его красивых мыслей не удалось.

— И правильно сделал, — сказал ему вдогонку Прорехов на ломаном русском, как будто иностранцу наш язык становится понятней, если он исковеркан.

О том, что до китайского варианта не доходили руки, в городе Инкоу никто не догадывался.

— Вообще регион берется нелегко, — подвел итоги первого года пятилетки Артамонов. — Все пытаются кинуть!

— Дан талант — езжай на Запад, нет — в другую сторону! — пропел Варшавский.

Глава 9 ДОМ НА ОЗЕРНОЙ

Город жил насильственной жизнью. Притом что он расстраивался, его жизненная емкость не увеличивалась, а, наоборот, уменьшалась. Градообразующее предприятие — вагонный завод, как животное, которое в смутное природное время начинает поедать своих детей, — стало градопожирающим предприятием. Оно обанкротилось, и на содержание его пенсионеров уходил весь бюджет города. Зарплаты выплачивались только через суды. Безработные завода заполнили все улицы и подвалы — им негде стало жить. Вагонное училище не принимало на завод выпускников, и они шли прямиком в организованные группировки за легкой уличной добычей. Очереди на получение квартир замерли, дома для рабочих строиться перестали, а семьи продолжали расти. Сыновья женились тут же на этих двадцати метрах и начинали поднимать руки на отцов и матерей. Пришлось открыть еще одно кладбище, где квадратный метр земли стоил столько же, сколько и на Рублевке. В связи с отсутствием возможности ремонтировать электропоезда их все отменили. Пассажирские вагоны по всей стране ходили исключительно немецкого производства — на свои министерство не давало денег. Коллектив завода всем кагалом еженедельно ходил перекрывать телами железную дорогу с проходящими по ней составами из гэдээровских вагонов. «Страну покрывали туманы, и Енька ушла в партизаны!» И тогда кондуктор Енина Страханкина решила взять под свой контроль все, что могло быть пожрано этим бюджетообразующим в недавнем прошлом предприятием. Несимметричные множественные невриты она решила превратить в симметричные, потому что клинические картины городских улиц и площадей имели ряд сходных мест. Это происходило потому, что городу насаждали чуждую архитектуру, навязывали чудаковатых правителей и принуждали к веселью. Устраивали День города, например, сразу после пожара первой категории в детской больнице.

— Мы будем работать так, чтобы людям по крупице становилось лучше, пообещал глава города Беломырин Сергей Петрович. — Нагрубил начальник ЖКО снять его с очереди на квартиру!

После этого выступления жители больше не видели своего мэра. Градоначальник не переносил прямых контактов с горожанами и всю работу по управлению городом брал на дом. Текучку в мэрии на Советской площади вел его заместитель — клеврет Гладков. Он отмазывал мэра-надомника по всем вопросам — занимался освящением знамен, участвовал в комиссиях, разрезал ленточки, зачитывал тексты соболезнований, пускал по миру корабли, встречал и провожал депутации.

Жизнь в городе шла вразнобой. В ходе приватизации Гладков нечаянно продал одну и ту же недвижимость несколько раз. Истинный покупатель определялся потом разборками с потасовками и перестрелками, в ходе которых Гладков получил несколько газовых пшиков в зад, но выжил.

Город потрясали хронические бюджетные расстройства — объекты не доводились до ума, и вопрос с их завершением из строительного постепенно превращался в философский. Собственно, это был не город, а один сплошной долгострой.

Самой именитой незавершенкой считался тридцатиэтажный Дом творческих союзов работников вагонного завода на тонкой монолитной ноге. Он располагался на Озерной улице и имел запутанную кредитную историю. Хозяева помещений пытались завести в подвалах переплетные мастерские, но сами попали в такой финансовый переплет, что пришлось перекраивать не только проект, но и смету. Долгострой был настолько долог, что ему вместо положенного 1-го номера поначалу присвоили просто 11-й, а потом послали еще дальше — на 11 А, поскольку на финише его обошел спуртом пенобетонный гараж Станции по контролю за растениями.

В миру высотный Дом творческих союзов звался «унитазом». Имя прикипело к бросовому объекту без отторжения, чему способствовала свалка отходов «Старого чикена» у подножия. Ходили слухи, что Дом творческих союзов должен был вот-вот рухнуть. Будто бы куда-то поплыли грунты, в связи с чем стал уходить в сторону от ответственности неправильно залитый фундамент. Строительство приостановили на неопределенный срок. А все потому, что город стоял на историческом болоте, говорили знатоки. В народной среде находились конкретные источники, которые ведали с точностью до градуса, что крен обозначился в сторону обкома и «унитаз» рухнет обязательно на него. Его обломки вздыбят частный сектор, сметут «хрущобы» и вломятся в кабинет Вячеслава Ивановича Позорькина.

Квартиры и дома по оси вероятного падения «унитаза» катастрофически дешевели. Замедленное падение высотки не отмечалось невооруженным глазом, как в случае с Пизой, но ощутимо присутствовало в городе по разделу народных верований.

— С этим «унитазом» просто бидэ! — сетовал окрестный люд.

Бабки, проходя мимо дома на Озерной, убыстряли шаг и крестились.

Досужий визирь Гладков подсказал Беломырину разобрать падающее чудо света до пятого этажа и устроить там казино, но из-за чертовщины, витающей вокруг высотки, лишить население еще одного объекта веры — будущего грехопадения «унитаза» — никто не отважился. Это бы привело к более дробному расколу электората.

Шпиль «унитаза» наблюдался из любой точки города и непрестанно мозолил глаза. Эти неосвоенные капиталовложения не давали покоя аксакалу.

— К вам из общества слепых, — доложила Журавлева, оторвав аксакала от заоконного пейзажа.

— Зачем? — напряг он голову.

— Как обычно — оформить льготную подписку.

— Слепые? Подписку? — насторожился редактор «Лишенца». — Ну, пусть зайдут.

В кабинет вошла стайка слепых подписчиков. Они передали Макарону прошение и, от нетерпения постукивая своими тросточками, боязливо ожидали результата. Макарон подмахнул бумаги и спросил:

— А как же вы читаете?

— Мы чтецов нанимаем, — ответил старший слепой. — Они нам все прочитывают — от корки до корки! И фамилии все, и выходные данные. Нам все нравится.

— В следующем году мы сделаем для вас радиоверсию газеты, — пообещал Макарон. — Чтобы вы ее просто прослушивали.

— А вот это было бы неплохо, — поблагодарили Макарона слепые. — Мы бы вас век поддерживали.

Решив свой вопрос, слепые по стенке протиснулись в коридор и, продолжая благолепствовать, направились к лестнице.

— Работаем тут, как сервитутки! — произнесла Галка, когда просители удалились. — Проходной двор! Теснотища!

— Ну а как ты хотела? — возразил ей Варшавский. — Разрослись, больше некуда.

— А ты мне что обещал?! — напомнила Галка Артуру кое-что из своей записной книжки. — Перспективы! Простор!

— Я имел в виду вообще, — сказал сам-Артур.

Макарон спокойно дослушал перебранку Варшавских и велел Журавлевой кликнуть сотрудников.

Газетный люд стал собираться на внеплановую оперативку. Все сгрудились вокруг Макарона.

— Может, нам уже пора приступить к следующему пункту нашего Устава? спросил у рассевшихся как попало сотрудников аксакал.

— К какому именно? — решил уточнить Артамонов. — Использование пустырей под устройство спортивных площадок?

— Почти угадал, — похвалил его Макарон. — А вообще надо немного доработать Устав.

— В какую сторону? — поинтересовался Нидворай, ведь это ложилось на его плечи.

— Заняться доделкой долгостроев, — сказал Макарон.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Артамонов. — У нас это есть.

— Ну и отлично. Тогда я вам вот что скажу — нам пора приобрести приличный офис! — забросил идею Макарон собравшимся коллегам. — Я как раз видел объявление о продаже недостроенного Дома творческих союзов. Гложет меня одна мыслишка по этому поводу.

— Хорошая мысль, — согласился Артамонов.

— А то наше нынешнее присутствие приводит клиентов в ужас, — поддержала его Дебора.

— Особенно слепых, — сказал Прорехов.

— Да ладно тебе, — пнула его Улька. — И впрямь яблоку упасть негде.

— Идею надо подбросить Мошнаку. Он обязательно на нее западет, посоветовал Артамонов. — Кого-кого, а Капитона Ивановича раскрутить можно. Он человек с понятиями. Тем более что он нам обещал кредит.

— Честно говоря, я бы на вашем месте и по поводу жилья призадумался, добавил Макарон. — А то Артамонов уже, как ледокол, расчищает путь животу Деборы. Смотрится она очень стельно, а значит, того и гляди, свинтит в декрет. И, судя по расцветке глаз, дело вряд ли завершится одним экземпляром.

— Детей надо сначала родить одного, а потом добавлять по вкусу, обнародовала свои планы Дебора, застеснявшись.

— А вы не собираетесь завести себе чадо-юдо? — спросил Макарон у Галки с Артуром.

— Но они же не голосеменные, в конце концов, — вступился за Варшавских Нидворай. — У них нормальный конкубинат, живут с намерением установить брачные отношения.

— Да, дом — это серьезно, — задумчиво произнесла Улька.

— Да, серьезно, — согласилась Дебора. Ей было неудобно быть беременной в одиночку. Доля этой правды хоть и пряталась глубоко на донышках глаз, нет-нет да и выплескивалась наружу.

— Закон возвышения потребностей, — растолковал положение вещей Нидворай. — Человек всегда стремится захватить вокруг себя все больше пространства.

— Этот вопрос надо решить раз и навсегда, — подвел черту Макарон. — А то ваша страсть к бродяжничеству скоро перерастет в дромоманию. Тогда бы и я за Светой смотался. Если будет дом, она точно приедет.

— Долго же ты за ней собираешься, — сказала Галка.

— А куда спешить? — махнул Макарон.

— Давайте строить жилье по очереди, как при социализме, — предложила Дебора. — Сначала Макарону — он самый старший, а потом остальным.

— У тебя всегда так — сначала логика прорезается, а потом зрение, пристыдил Дебору Артамонов. — Где ты раньше была со своей подсказкой?

— Я слышал, в местечке Крупский-айленд выделяют участки под жилую застройку, — подсказал Нидворай. — Вполне селитебная территория.

— Напрямую нам землю никто не выделит, — сделал законную выкладку Макарон, — у нас прописки нет.

— Оформим на подставное лицо, — предложил Прорехов. — Николай Иванович, вы подставите под нашу землю свое лицо?

— Если не уйду на больничный, — притух Нидворай.

— У нас из одной только упаковки от печатной машины целая улица получится, — прикинул Артамонов. — Отборная шипованная доска и калиброванный брус!

— Да, легальный вес тары — это нечто невероятное! — согласился с ним Макарон.

— А нам дом не нужен, — отказалась Галка. — Оседать здесь нет смысла. И завредничала: — Хочу бананов!

— Вкус у тебя стал каким-то субтропическим, — попенял на нее Артур. Ну где я их возьму? В магазинах масло по талонам, а ты — бананов! Брикет вологодского только на секунду в машине оставил — эта псина вмиг слизнула! Варшавский укоризненно посмотрел на Макарона, будто это не Бек, а лично сам аксакал расправился с маслом.

— Что упало, то пропало, — умыл руки Макарон, но снизошел до проблемы и заговорил в тон. — Ты ведь знаешь, Гал, после какого изнурительного пути эти кормовые бананы попадают к нам, — стал отговаривать он ее от глупой затеи. Представляешь, банан с котомкой, в истасканной кожуре и нашпигованный всякой химией заявляется к нам в город на площадь Славы…

— Пора и технически оснаститься, а то руки отваливаются, — прервала полет шмеля Улька. — Сидим на одном телефонном аппарате, по полчаса накручиваем.

— Если переедем в «унитаз», я подарю тебе аппарат с автомудозвоном! пообещал Прорехов.

— Когда ж ты выпишешься из моей жизни! — ослепила его Улька встречными фарами. — Машешь, как нетопырь, без остановки!

— А хотите анекдот, — это высказывание Прорехова уже перестало звучать вопросом, поскольку анекдот за ним следовал всегда независимо от пожеланий. — Милая, выпивка тебя очень красит! — сказал он. — Но я не пила! — Зато я выпил две бутылки!

— Ха-ха-ха, — прохакала Улька.

Творческими союзами руководила выцветшая фрау Шарлотта Марковна женщина с повышенной проходимостью, развивавшейся исподволь совместно со стажем, и высокой социальной ответственностью. Она была под стать долгострою — в ее судьбе тоже все как-то затянулось. Многостажную, ее стали раздражать любые мужские тексты объемом более ста знаков, включая пробелы. Она была женщиной в собственном соку, поскольку первый муж ее оказался отказником. Он имел саксофонную ориентацию, и простая жизнь без чудес его быстро перестала интересовать. Шарлотта Марковна в свою очередь не переваривала его музыкальных тем. «Музыкальный субчик» — звали ее, и ей хотелось, чтобы это означало — музыкальный субподрядчик, а совсем не гороховый суп. Она носила на голове лихо сверстанную бабетту, курила сигареты с ментолом и была мастер просить деньги в письменной форме на свой фестиваль «Музыкальное лето», который при тщательном рассмотрении являл собою не фестиваль, а двухнедельное лежбище развеселых артистов на чистых зеленых берегах лесного озера. Но у каждого, как говорится, своя сфера унижения — в другой он горд и непреклонен. Шарлотта Марковна умела просить деньги, но заставить ее попросить ласки или мужского тепла было невозможно. Поэтому Шарлотта Марковна предпочитала жить несвязанно и пошила себе платье из плюшевых портьер. Но почти начавшуюся засахариваться Шарлотту Марковну уже не спасали никакие покрывала. Такая слыла молва.

— Ну, кто у нас специалист по старым страшным теткам? — бросил в воздух Артамонов.

— Ради удовольствия или в интересах дела? — не поленился уточнить Прорехов.

— Какое уж тут удовольствие!? — сказал Артамонов.

— Тогда Макарон, — с ходу определил Прорехов.

— Это за что? — взбеленился аксакал. — Во, дают!

— Бери блок «Салема», пузырь психотропного «Амаретто» — и вперед, сказал Артамонов. — Сам придумал идею с офисом, и сам ее реализовывай! Ты же знаешь, у нас так!

— Кстати, о психотропности, — вспомнил очередную историю Макарон. Поехали мы как-то принимать роды к хлопкоробам. Ну, накрыли нам стол и притащили дряни покурить. Была не была, подумал я, дай попробую. Ощутил я себя уже со стороны, будто сижу по-турецки, на полу стол накрыт. Смотрю бутылки шатаются, а руки заняты, в каждой — по сайгачьему окороку. И потянулся я к полу, чтобы удержать бутылку ртом. Очнулся — а во рту у меня вместо горлышка бутылки большой палец левой ноги и дикая боль в пояснице. Ни фига себе, думаю, потянулся! Изогнуло так, что не распрямиться. Никогда в жизни так не прогибался. А музыка в голове продолжает играть, хотя пленка давно кончилась. Декхане вповалку лежат — обкурились. И только новорожденный орет. Поднял я водителя, поехали. Едем на бешеной скорости, а пейзаж за окном как висел, так и висит, не меняется. Чудеса, да и только. Дорога не та, говорю я водителю. А ему насрать, прет, и все. И вдруг мы уже не едем, а летим. А через секунду — страшный удар, всплеск — и мы уже не летим, а плывем. Причем под водой. Ничего я не понял. А дошло, когда захлебываться стал. Тонем! — кричу я этому придурку. А он — не бойся, говорит, мы в ластах! То есть совсем никакой. Я говорю, видел я эти ласты — на них монтеры по столбам лазают! Еле выплыли. Оказалось, что он с передозировки погнал по старой дороге, ведущей к мосту через Аму-Дарью, который уже год был разобран. И мы с разгону — прямо в мутные воды этой матери всех водоемов…

— Ну вот и отлично, — сказал Артамонов. — Таким ты Шарлотте Марковне и запомнишься.

— Каким? — не понял аксакал.

— Обкуренным и в белом халате, — нарисовал в воздухе приблизительные контуры Артамонов.

— Но почему я? — вздумал отвертеться от ответственного задания Макарон. — А не Варшавский, например?

— Неужели непонятно, на сквозняк его не взять, — сказал Прорехов. — Его надо брать в долю. А покорение фрау Шарлотты зачтем ему как взнос в уставный капитал в виде интеллектуальной собственности.

— Логично, — согласился Макарон. — Грамотно себя ведете в предлагаемых обстоятельствах. И все-таки, почему я?

— Сказать начистоту? — встал Артамонов.

— Да, говори, — изготовился на самое неприятное Макарон.

— Да потому что абсолютный возраст Шарлотты Марковны уже не определить без изотопов, — пояснил Артамонов. — Как раз твой профиль.

— С чего вы взяли!? Если ее помыть да приодеть как следует, ей сносу не будет! — опять попытался спрыгнуть с партийного задания Макарон. — Так что любой из вас вполне может разобраться с предметом…

— В принципе, да, не спорю — для своих неполных ста она отлично выглядит! — согласился с ним Прорехов. — Ведь сметливая дама, уменьшая свои годы, должна оставлять разницу в девять месяцев между своим возрастом и возрастом дочери.

— Но пойми и ты нас — задача тут

не из простых, — принялся уговаривать Макарона Артамонов, — не каждый потянет. Всем известно, что Шарлотта Марковна принципиально отреклась от мужчин. Тут пройдут только нешаблонные позывы и позы.

— Не распыляйтесь на риторику! — отменил реплики с места Прорехов. — У нас просто нет выхода. Надо пойти к Шарлотте Марковне и сбить цену на «унитаз». Никто, кроме басмача, этого не сделает. И хорош чикаться, пора к делу!

— Так бы сразу и сказали! — взял под козырек Макарон.

Два дня Макарон устраивал вечера-портреты, накачивая себя перед зеркалом. Манеры, которые он пытался себе привить, могли деморализовать даже ночных бабочек из вокзального буфета. Репетируя, он совершал такие сложные рейды в тылы воображаемой жертвы, что друзья засомневались, вернется ли он после выполнения задания назад.

— Я поднимаю эту речь… — перевоплощался Макарон в процессе дефиле. Он протягивал зеркалу блок сигарет с ментолом, а потом наливал фужер ликера и чокался с гладью. Гладь отражала, как он примеривался к дивану и затихал, словно континентальный шельф, полный полезных и любвеобильных ископаемых.

Перед тем как основательно улечься на лежку, Макарон, словно заяц, выделывал петлю за петлей, не переставая репетировать:

— А потом мы просто поужинаем! — кривлялся он сам с собой. — Никаких условностей, никаких специальных терминов! — откатывал он произвольную программу, как мазурку, и восклицал, объевшись яблочным пирогом: — Шарлотта, я полон тобою!

Под занавес моноспектакля он запевал на мотив любимой Артамоновым песни «Я в пенал засунул чирик» сочиненный собственноручно куплет:

I kiss you, i miss you! Ла-ла-ла, ла-ла-ла!

Ай сись ю и пись ю! Ай-я-яй, ай-я-яй!

— Ну, все, родимый, пора! — торопили его друзья. — На жлоба с раздевающим взглядом ты уже похож!

— Нет-нет, — старался быть предельно собранным Макарон, — еще немного шлифанусь и пойду.

— Давай, вперед! — гнали его на работу коллеги. — Бомжи уже на теплую одежду перешли. А нам, кровь из носу, в новый офис к зиме переехать надо.

— Зачем торопиться? — входил во вкус Макарон. — Step by step кругом.

— С ней надо договориться насчет ленд-лиза, — напомнил о цели похода Артамонов. — Усек, селадон?

— А вот это увольте! — заупрямился Макарон. — Мы не в том возрасте! Никакого лизинга!

— Тогда навяжи аренду здания с правом выкупа, — подсказал более щадящее решение Артамонов.

— Вот это совсем другое дело, — расслабился Макарон. — Это по мне.

— И не забудь зачехлиться, — напомнил ему Прорехов. — Чтобы никаких следов.

— Что? — не понял аксакал.

— Дождевик не забудь набросить, — сказал Прорехов, протягивая Макарону пачку резинок «Юнисекс», пригодных для всех полов. — И смотри не забудь про методику поцелуев. Давай на всякий случай повторим. — Прорехов открыл недавно приобретенную книгу «Камасутра для начинающих политиков и бизнесменов». — Итак, сколько и каких мышц участвует в поверхностном и корректном поцелуе при входе в контакт?

— На практике при таком поцелуе участвуют двенадцать губных мышц, ответил Макарон, подглядывая в шпаргалку.

— А при глубоком поцелуе? — погнал его Прорехов по учебнику жизни.

— При глубоком и любвеобильном поцелуе к ним добавляются еще семнадцать мышц языка и несколько поперечно-полосатых, — ответил Макарон.

— Отлично! Молодец! — поздравил его Прорехов. — И помни, перед употреблением Шарлотту Марковну необходимо взболтнуть, а то ее мякоть уже давно на дно осела. И постарайся не забыть, что все, что у мужика выше колена, — грудь, а все, что ниже колена, — понятно.

— Да уж… — продемонстрировал свою полную готовность Макарон.

— И перед тем как залечь, не забудь разобраться, — воспользовался правом последнего напутственного слова Артамонов.

— В смысле? — начал рыться в словаре аксакал.

— Раздеться, — пояснил Артамонов. — В постель, между прочим, в кепочке не ложатся…

— Ну уж… это да, конечно.

Макарон попшикал себя под мышками и в паху пчелиным дымарём, в котором для запаха в комнате постоянно тлели гнилушки, расцеловался с друзьями и отправился на дело.

Воротился он под диким шофе и помятый, как лох, или, иными словами, как выжатый лосось в известном положении. Чувствовалось, что «унитаз» был взят приступом. Макарон не пожелал ни с кем делиться деталями операции. Он был краток, как полет нейтрино.

— Это не Шарлотта Марковна, а восторженный конь! — сказал он. — Но теперь, как человек честный, я должен на ней жениться.

— Был случайно контужен при установлении случайной связи, прокомментировал событие Артамонов.

— А как же Света? — спросили друзья.

— Я серьезно, — сказал Макарон. — Это не женщина, а лава! Век таких не видывал и вряд ли больше встречу! Нет, не зря японцы поднимаются на Фудзияму только раз в жизни! Любовь, господа, это не шутка, это — ошибка. А на ошибках — женятся.

— Но это будет брак не по любви и даже не по расчету, — удерживал Макарона Прорехов. — Это будет какой-то обстоятельственный брак.

— И все же давайте сначала к Мошнаку, а потом свадьбы и все остальное, — призвал работать без простоев Артамонов. — А с браком надо порновить. Мне так ка-а-этся.

— Наоборот, надо спешить, — возразил ему Макарон, — а то она, того и гляди, успеет создать партию соблазненных и покинутых.

Как больная собака, Макарон долго отлеживался в специально оборудованном номере (сало, батон) и вышел к людям только в День Святого Валентина.

— Ну что, теперь уже точно пора к Мошнаку?! — попытался сразу включить его в дело Артамонов. — Чует мое сердце — даст он деньжат, даст!

— Так тебе Мошнак прямо и дал, — вставил Варшавский. — Это тебе не заблудшая фрау Шарлотта. Держи гаман шире!

— Но сходить-то все равно надо, — уговаривал всех Артамонов.

— Я не в матерьяле, — устало повел головой Макарон. — Предлагаю упасть в «Старый чикен», завести пластиночку Хампердинка, заказать кильки-классик два раза, кофе-гляссе, взять бутылочку «Хванчкары»…

— Действительно, нельзя же так резко, раз — и на Мадрас! поприветствовал правильный расклад Прорехов.

— А если все-таки «СКиТ» не даст? — впустую беспокоился Варшавский. Ну, просто на этот момент в банке не окажется свободных кредитных ресурсов. Да мало ли что?!

— Понимаешь, пятачок, главное — хотеть. И деньги найдутся, — проводил летучку Артамонов. — Город настолько невелик, что кажется, будто все здесь или одноклассники, или однонарники — своеобразный товарищеский инцест. А мы здесь не учились ни с кем и не сидели. И все эти наработанные связи нам сможет заменить только одно — желание подмять информационное пространство. Так что финансовое желание Мошнака мы сформируем как положено.

— Ну, хорошо, допустим, Мошнак даст, — пытал Артамонова Варшавский. — А возвращать из чего?

— Главное — взять, а как возвращать — придумаем, — уверил его Артамонов. — Не боись. Если ты должен банку сто рублей — это твои проблемы, а если сто миллионов — это проблемы банка.

— И все же, если не даст? — старался достать до луковиц сам-Артур.

— Тогда пойдем на Сбербанк, — сказал Артамонов.

— На Сбербанк с одной рогатиной не попрешь, — высказал сомнения Варшавский. — Там попросят такие документы предоставить, каких у нас отродясь не было.

— Грамотно рассуждаешь, паренек, — пояснил далее Артамонов. — Но ты вслушайся: кредит под устройство Улицы породненных городов — звучит как симфония! Никакой банкир не устоит.

— Я просто почему спрашиваю, — заговорил с несколько иной интонацией Варшавский, и глаза у него словно повело поволокой. — Один мой знакомый близок к открытию.

— Да ты что! — не поверили Артуру.

— Он изобрел прибор для сортировки алмазов, — сказал Варшавский.

— И все?! — стал сталкивать его с темы Артамонов. — Может, тебе не зацикливаться на Якутске? Как-то абстрагироваться от всей этой фарцаты! Очень уж все это как-то узколобо. Если бы ты заговорил о телестудии, я бы еще как-то понял тебя. Ты ведь сюда с тем и ехал, чтобы заиметь собственный ТЖК, чтобы работать с передовыми технологиями…

— «Передовыми технологиями»… — прибегнул сам-Артур к своему излюбленному стилю. — Я хочу крутануть деньги, а потом уже взять нормальный телекомплекс. Никуда он от меня не денется.

— А сколько надо денег для завершения работ по прибору? — спросил Артамонов.

— Тысяч двести зеленых, — не постеснялся назвать сумму Варшавский.

— Ничего себе приборчик! — присел Прорехов. — Как наша печатная машина.

— А ты что думал!? — с видом знатока произнес Варшавский. — Алмазы дело недешевое.

— Ну, хорошо, давай эту сумму на всякий случай прибавим к телу кредита, — пошел на половинчатое решение Артамонов. — Будем просто иметь в виду, но мое мнение остается прежним — лучше купить телевизионное оборудование. Ведь скоро выборы.

— Прибор готова закупать ЮАР, — разукрашивал будущее Артур. — Там такие перспективы…

— И к нам сразу явится «Dе Beers» и всех замочит, — придумал концовку Артамонов. — Эти просто так с рынка не спрыгнут.

— Вечно ты со своими шуточками, — обиженно произнес сам-Артур.

— Я нисколько не шучу. Газеты надо читать, — посерьезнел Артамонов. «Dе Beers» тут же пришлет наймитов. В твоем дурацком городе перестреляли всех, кто дергался по этому поводу.

— Болтаешь всякую дичь, — сказал Варшавский. — Так вот, требуется небольшая сумма, чтобы завершить лабораторные испытания, изготовить промышленный образец и запатентовать его.

— Каким боком мы окажемся в деле? — спросил Артамонов. — Алмазы — не наш профиль.

— Речь идет о конкретной выгоде, — вскрыл сам-Артур смысл вложений. Мой друг будет отдавать половину от продаж, — придумал на ходу Варшавский.

— Я против. Это не наш бизнес, мы в нем профаны, — стоял на своем Артамонов. — Пусть твой друг просто возьмет и вернет нам деньги с процентами. Вот и все.

— Ты, может быть, и профан, — сказал Варшавский. — Но мы теряем драгоценное время.

— Тогда скажи, почему твой друг не мог найти денег до сих пор? спросил Артамонов.

— Не хотел светиться, — не очень убедительно объяснил сам-Артур.

— А может, потому, что прибор — говно? — спросил его в лоб Артамонов.

— Да нет, это действительно очень занятная штука, — снизил обороты Варшавский. — Только я должен предупредить, что прибор пока что в чертежах и в натуре может не получится.

— Зачем нас предупреждать, если для себя ты уже все решил? — спросил Прорехов.

— Ничего я не решил, — отпрянул от темы сам-Артур. — Мы должны подписаться под это коллегиально.

— Видишь, какие ты нам условия выкатываешь:- деньги должны быть потрачены в любом случае, а получится эффект или нет — ты не гарантируешь, сказал Артамонов. — Здесь какое-то фуфло. По мне, наукой пусть бы занималось государство.

— Да ладно тебе, — смягчился Прорехов. — Разговоров больше. Если Капитон Иваныч даст денег на «унитаз», то почему бы не оторвать немного на этот прибор?

Но вот, наконец, настал и ссудный день.

Следуя в банк, компания имела под мышками кипы развесистых, как клюквы, — на все случаи жизни — бизнес-планов. В составлении наглядной агитации Артамонов наблатыкался и поднаторел настолько, что порой ему самому становилось противно. Красивые бумаги в приличных папочках должны были придать команде убедительности в предстоящем разговоре с Мошнаком.

Когда компания подошла вплотную к зданию «СКиТа», Артамонов похлопал его ладонью по несущей стене.

— По-моему, выдержит, — сделал он заключение.

На стене сверкал деловой слоган новой банковской услуги: «Мы превращаем ваши деньги в рубли!» А рядом, на бетонном заборе, красовалось чисто колористическое графити: «Ясновидящая Мария — дешевая с-сука!»

Может быть, поэтому служащие банка все еще помнили об экологической лотерее. В их глазах, как памятка, навсегда застыл тот всенародный облом желаний на фоне высокого просвета в облаках.

— Общепризнано, что мы морально неустойчивы, — начал свой предварительный сговор с Мошнаком Артамонов. — Об этом даже писал Шимингуэй в одной своей передовой статье. Но у нас есть смутная уверенность, что именно вы, Капитон Иваныч, отнесетесь к нам непредвзято и… выдадите спаренный кредит, который когда-то сами обещали.

— Да вы что! Меня из города выселят! — засуетился Мошнак. — Если об этом узнают люди Платьева, будет конец света!

— Мы понимаем и готовы учесть ваш риск, — склонил голову набок Артамонов.

— А вот это уже деловой разговор, — развернулся на сто восемьдесят Капитон Иванович. — Наконец-то послышалась речь не мальчиков, но хуже, улыбнулся он своей шутке и, чтобы не скукситься до конца, продолжал в ключе, удобном для просителей: — А на какие цели, интересно, вам понадобились деньги? И под какие гарантии вы хотите их получить?

— Об этом расскажет докладчик, — Артамонов развернул ладошку в сторону аксакала.

— Ну, и..? — понудил Макарона Мошнак.

— Груды стройматериалов зависли на Озерной в виде долгостроев, — начал глашатай порядка. — Ярчайшим их представителем является «унитаз». Мы имеем намерение превратить этот строительный бедлам в Улицу городов-побратимов.

— Он же падает, этот «унитаз»! — чуть не вскрикнул Мошнак.

— Да бросьте вы! Кто вам сказал? Все это лабуда, — успокоил его Макарон. — Просто с объекта увели деньги и, чтобы их никто не искал, пустили «утку» о поплывших грунтах.

— Вот как? — изумился Капитон Иванович.

— Конечно. Проект мы уже нарисовали. Вчерне. — Макарон принялся вываливать на стол карандашные наброски, которые по старой дружбе исполнил Давликан. — Вся наша славненькая Озерная будет уставлена венгерскими мясными лавками, шотландскими пабами, безансонскими винными погребками, бергамосскими пиццериями, над которыми я лично возьму шефство, китайскими ресторанчиками… устоявшиеся за века традиции… Наша цель — сделать из всего этого интернациональный кондоминиум…

— Чего-чего сделать? — переспросил Капитон Иванович. — Не расслышал.

— Комплекс такой, — пояснил Макарон. — Американские салуны, китайские ресторанчики…

— А что, у нас уже и китайский побратим появился? — продолжал изумляться банкир.

— Конечно, Инкоу, — раскрыл широко глаза аксакал.

— А я и не знал, — признался Мошнак.

— В этом Беломырину не откажешь, — одобрил работу главы города Артамонов, — роднится со всеми подряд.

— Инкоу, значит? — задумался Капитон Иванович.

— Да, бывший Порт-Артур, — сказал Макарон.

— Порт-Артур? — переспросил Мошнак. — Насколько я знаю, Порт-Артур переименован не в Инкоу, а в Люйшунь. У меня есть рисовая водка оттуда.

— Рисовая? — переспросил Макарон.

— Я, конечно, могу и ошибаться, — корректно отступил Мошнак.

— Может, просто Варшавский навеял? — усомнился в себе аксакал. — Насчет Порт-Артура. Он такой навязчивый!

— Да какая разница! Инкоу, Люйшунь! — помирил стороны Прорехов. — Их там миллиард, этих китайцев, и у каждого свое мнение!

— Действительно, — согласился Макарон.

— Под наш проект и под ваше имя, Капитон Иванович, с побратимов можно снять синдицированный кредит, — сказал Артамонов. — Как с куста. На развитие отрасли общепита. А если вы вдобавок еще и акции выпустите, то клюнет и население…

— Это мне отдаленно напоминает лотерею, — нараспев произнес Мошнак.

— А что поделаешь? — продолжил Артамонов. — Деньги-то у народа в чулках да у инвесторов на счетах. И перемены жизни нашей — суть открытие способа их изъятия, более изощренного, чем прежние. Все мы прекрасно знаем, что человек легко расстается только с лишними деньгами. И их надо изъять и привлечь. И вы, Капитон Иванович, можете легко взять эти деньги и…

— И что? — предложил продолжить Капитон Иванович.

— И переадресовать их нам, — пояснил Макарон, заметив, что Артамонов на секунду задумался. — «Унитаз» мы сделаем как бы средоточием Улицы породненных городов, на первом этаже разместим галерею-студию штопаных картин «Белый свет», на втором — кафе «Папарацци» с русской кухней. Название спорное, согласны, но оно предложено Улькой и поэтому — не обсуждается. На крыше «унитаза» установим антенны и передатчики. На это понадобится второй кредит — целевой. Контракт на закупку техники имеется. Он и ляжет в основу залога. Техника окупится быстро — тут у нас спец Варшавский. А что касается «унитаза», прикидываете, это здание прямо как по нам шито. Улька намерена отснять с крыши свою лебединую песню — Озерную улицу с высоты птичьего помета! А то Шерипо захватил колесо обозрения в городском саду и не дает нам никакого продыху! На третьем уровне разместим редакцию «Лишенца». Остальное пространство Дома творчества превратим в доходный бизнес-центр, не торопясь — этаж за этажом. Улицу Озерную — домик за домиком — превратим в сплошной кондоминиум! Позже вы переведете туда банк. На льготных арендных условиях. Это можно забить в договор прямо сейчас.

— Все это очень грамотно, — произнес Капитон Иванович, — Улица породненных городов, кондоминиум, кабачки. Но Озерная — это не центр города. Кто туда пойдет? — не без сожаления вопросил Мошнак. — Я подумывал прикупить под банк какой-нибудь особняк в приличном месте, но на Озерной….

— По нашему разумению, чем скупать площади в центре за суровые деньги, проще и дешевле перенести центр города сюда, — добивал его Артамонов. — Вот увидите, если удастся реализовать проект, деловая и культурная жизнь города сместится к нам! Квадратный метр по Озерной вздорожает многократно! Куда там Советской улице с ее обкомами и почтамтами! Вот и с начальником региона также. Ведь скоро выборы. И чем морщить эллипс на подтанцовках и забегать петушком, проще избрать своего. Это наше водолейное мнение. При желании вы можете легко к нему присоединяться. Или вам удобнее до конца дней летать на побегушках? Хотя, впрочем, для ассортимента нужны и такие социальные слои. В таком случае, мне жаль наших предков-купцов, не удерживаем мы с вами, Капитон Иванович, в своих слабых руках их тяжелые, но славные брэнды! — Речь Артамонова была настолько зажигательной, что в льноводческом хозяйстве неподалеку загорелась скирда костры. — Согласно нашим расчетам, — продолжал Артамонов озвучивать наиболее удавшиеся участки бизнес-плана, — на проекте Улицы породненных городов можно за год заработать столько, сколько «СКиТ» не дал бы за пятилетку! Для начала мы хотели бы взять рамбурсный кредит на закупку телеоборудования — срок возврата у него короткий — и незначительную часть ипотечного кредита, — продолжал уговоры Артамонов, — под залог «унитаза». Здесь срок дольше — все-таки недвижимость. Это будет пробным шагом, а когда освоим первый транш — обсудим, как жить дальше. Чтобы привести в порядок нависшее над городом убожище, больше полумиллиона долларов нам и не понадобится. А на всю улицу — два-три миллиона в рублях по курсу, это мы уточним позже.

Мошнак оказался на редкость сговорчивым. Он не то чтобы воротил лицо от набора вин, выставленных ходоками на кон в качестве затравки, а просто округлил предложенную сумму до более удобной при расчете. Основным условием кредита была конфиденциальность — не дай Бог, о нем узнают люди Платьева. Поэтому ссудные документы были оформлены быстро, как погребальные. Ужасала лишь процентная ставка — 280 годовых!

— Да это же финансовый культуризм! — возмутился Макарон. — Боди билдинг! Вас пора обезжиривать, Капитон Иваныч! Качаете мышцу на наших гормонах!

— Что я могу поделать? — оправдался Мошнак. — Я сам беру у Цетробанка под 240! Изменится ставка рефинансирования, тогда и условия кредита пересмотрим.

Вышли довольными. Про высокую ставку и не вспомнили.

— Я надеюсь, теперь все знают, что такое неевклидова геометрия? поинтересовался Артамонов у подельников, когда вернулись в гостиницу.

— Ну? — потребовали они мгновенной расшифровки.

— Это когда авальный кредит выдает круглый дурак, — пошутил Артамонов.

— А когда рамбурсный? — спросил Макарон.

— Сами вы дураки! — послал всех на радостях Артамонов.

— Мошнак — свой парень, — отметил положительный крен банкира Прорехов. — Прогрессивно мыслит, думает о развитии жизни.

— А кто спорит? — сказал Артамонов. — Умного человека за версту видать.

Часть ссуды Артур, пользуясь директорской должностью в «Ренталле», запустил-таки в алмазный прибор.

— На фиг ты загнал все бабки в Якутск! — не выдержал Артамонов. Мошнак пришьет нам нецелевое использование! Мы же договорились пустить на прибор ближайшие деньги, которые поступят от продаж газет за рубежом! А не из кредита! Тем более что тебе была нужна не вся сумма сразу…

— Месяц ничего не решит, — оправдался сам-Артур. — Деньги вернутся, и мы запустим их, куда планировали.

— Через месяц от них ничего не останется, — сказал Артамонов. — Смотри, как доллар прет!

— От прибора мы получим неплохой барыш, — напомнил смысл затеи Варшавский. — И тогда я на вас посмотрю.

Для достройки «унитаза» товарищество привлекло завхоза гостиницы Ренгача, который при социализме занимался сдачей объектов. Было время, когда Ренгач требовался на каждом углу. Далеко не плановое строительство сделало Ренгача ацикличным. Бывали в той его жизни особенные дни, когда он начинал томиться и прислушиваться к внутреннему голосу. И главным было — не проморгать. Ренгач отправлялся по городу в поисках объекта на выданье и, как водится, находил. Любую очередную сдачу объекта он начинал бодро, подбирал людей, готовил документы. А потом накупал дикое количество питья, собирал в укромном месте сразу всех членов комиссии и гудел с ними до потери пульса. Перед тем как уйти в отруб, Ренгач успевал передать заказчику пакет подписанных документов, по которым груда строительных затрат обретала статус гражданского объекта, а сам объект получал титульного владельца.

В результате шоковой терапии этот специальный человек Ренгач оказался не у дел и ушел в коменданты унитарного предприятия — в гостиницу «Верхняя».

Предложение «ренталловцев» достроить и сдать государственной комиссии «унитаз» страшно оживило его.

Заимев в контрагентах это известное в прошлом явление, это корпоративное несчастье по фамилии Ренгач, специализированные жилищно-коммунальные службы города принялись лютовать. Они выдавали ему такие технические условия на производство работ, что перехватывало дыхание. Получение добра на канализацию обязывало попутно отвести стоки от элитной бани. ГТС вынуждала протянуть кабель еще и в соседний микрорайон. Запитка током оборачивалась монтажом подстанции для Ротари-клуба. Отопление влекло установку регистров в школе милиции.

Но Ренгача просто так было не взять.

— Нет проблем, — говорил он, — есть только нюансы и специфика.

Готовя подкопы под комиссию, Ренгач, как герой песни Алены Апиной, ездил с Макароном на вишнёвой «стамеске» — девятой модели «Жигулей». Вес Ренгача в сравнении с макароновским находилился в мизере, и, когда Макарон садился в кресло пассажира, правый передний амортизатор входил в себя до упора и больше оттуда не показывался. «Девятка» накренялась так, что сторонились встречные машины, потому что сидевшего за рулем Ренгача никто не видел. Получалось страшное зрелише — перекособоченная машина без водителя прет прямо на тебя. Это сгущало краски вокруг «унитаза». Его стали называть — дом с привидениями.

Ренгач не изменил себе и сдал объект, подтвердив теорию плавного безболезненного врастания социализма в капитализм. Водоканал, санэпидемстанция, пожарные, теплонадзор, землемеры после приемки не просыхали неделю. Город на время работы комиссии замер. Канализационные трубы переполнились, трамвайные пути вздыбились, телефонные звонки скапливались в проводах, пыль не выметалась, и город впору было класть под капельницу дождя.

Не удалось сдать только лифт, шахта которого представляла стеклянный придел к «унитазу» с тыльной стороны. По форме он напоминал карандашный огрызок, а по высоте доходил до середины здания.

— Я предлагаю сделать в шахте курилку, — объявил Ренгач.

— Согласен, — сказал Макарон. — Курилку-батут. Закуриваешь, и с любого этажа прыгаешь в шахту без всякого страха. Подлетел вверх, соснул сигаретку и опять вниз. Ведешь перекрестные беседы с коллегами, даешь прикурить на ходу, можешь попутно отчехвостить пару-тройку нерадивых работников. В частности, очень ловко заворачивать авторам недоработанные материалы. Кинул бумаги в воздух, а тяга в шахте ого-го какая, их вытянет вместе с дымом. Покурил, оттолкнулся и, взвившись на нужный этаж, снова — к работе!

— Неплохо придумано, сынок, — одобрил идею Прорехов. — Делайте батут! В жизни все пригодится!

Ренгач так и поступил — сплел воедино десяток батутных сеток и дюбелями пристрелял их концы к нулевой отметке лифтовой шахты.

…Блюсти галерею «Белый свет» упросили Давликана. Теперь это был уже не тюбик, не тот затертый и занюханный художник, который пугался польского таможенника и дико метался между кусками плоти. Поездка в Амстердам в корне изменила его философию. Ныне это был не Давликан, а мэтр с кепкой. Подвинутый на штопаных картинах, он быстро окуклился и вырос в мастера. Сегодня перед ним стояли более серьезные проблемы — не как подать объект, а где прорвать и зашить холст. Здесь ему не было равных. Основным его инструментом стало лапотное шило, подаренное Макароном. Картины, шитые белыми нитками, шли влет. Давликан обрел известность далеко за пределами мастерской. Основным его достижением было то, что он избавился от порочной практики называть свои творения именами известных фильмов, книг, скульптур и других произведений искусства. Завершив произведение, Давликан давал ему простое, но глубокое название типа «Путь к филе» или «Мясо криля». А если позволяло настроение, он подписывал картину просто: «Холст. Масло. Дратва». Хотя на самом деле вместо масляных красок он для пущей экономии использовал серебрянку, которой красят ограды на кладбище. Дальше — больше. Он увлекся схемами разделки свиных туш, на которых грубыми шпагатами сшивал холщовые телеса по линии рубки. Или иллюстрировал руководство по чистке королевских креветок, вынутых из пришитого к картине кукана. А натюрморты у Давликана получались просто божественными. Потому что прежде, чем приступить к очередному, он делал самую серьезную разблюдовку картины. Если изображал брыжейку, то обвязывал ее натуральной копченой леской. А чтобы придать этому складчатому отростку брюшины больше выразительности, он грунтовал холст до состояния полного альбедо. И только потом упаковывал объект так, чтобы тот аппетитно виднелся из надорванного мешка. Художник Давликан сумел перейти с галопа на рысь и заполнить культурный просвет между основными жанрами, поскольку умел удачно соединять несоединимое — своим творчеством ему удалось скрестить меж собою пост-модернизм и соцреализм, на стыке которых у него в мастерской появилось новое художественное течение — поц-реализм, приведший все его творчество к новому жанру — жанру социальной мистики.

Правда, за Давликаном продолжала водиться одна страсть из прежней сиротской жизни. Временами, вымыв голову «Head and shoulders», он накупал маринованного чесноку, морской капусты и целую неделю чего-то ждал. А потом отправлялся в интимный магазин оценивать специальные принадлежности. Но не покупал, а только занимался садомазохизмом по переписке. Накачавшись таким образом, он рисовал забредших к нему в мастерскую моделей.

— Нарисуйте меня в обнаженном виде, — просили те.

— Сейчас разденусь, — говорил он.

В один из таких бзиков он позвонил графику Фетрову и поведал ему о принципах перспективной галереи «Белый свет». Фетров вошел в положение, и они на пару с Давликаном занялись отделкой.

Когда работы закончились, никто не верил, что все эти чудеса с лепными подвесными потолками, с белой штопаной мешковиной стен и задымленными окнами сотворили полтора человека — Давликан и Фетров. Первая частная галерея могла стать гордостью города, но пожелала остаться гордостью «Ренталла».

Первым приобретением галереи стала копия нашумевшей в Амстердаме работы «Целенаправленное движение свиней», на которой стадо цветных чушек в фрейдистском экстазе неслась навстречу мило заштопанной заднице. Работу поместили в хранилище. Таким образом, галерея овладела первой единицей хранения, положившей начало корпоративной коллекции.

Давликана стали величать «директор картины».

Наступил день презентации. Она сопровождалась выставкой настолько неангажированной живописи, что Давликан всерьез опасался, как бы кто-нибудь из отцов города не приехал на нее на бульдозере.

Народу собралось достаточно — Шарлотта Марковна, Маргарита Павловна, подиумная дива Дитяткина. Они хорошо дополнили общество Изнанкиной и Флегмановой, которые работали теперь в разных заводских многотиражках и жили душа в душу. Как бы на шумок заскочил Капитон Иванович, и объявился без всякого приглашения Неудобин. Он продолжал судиться с «Губернской правдой» и был принят как родной.

Все мероприятия подобного рода было положено открывать просвещенному человеку Гладкову. Он по поручению Беломырина пускал в строй родильные дома, разбивал шампанское о вагоны. В сутках не хватало часов — настолько плотным был его график. По нему он опережал реальное время года на три, но о будущем говорил только выпив и со слезой.

На пуск первой очереди «унитаза» Гладков прибыл сразу после открытия элитной бани по прозвищу «живое мыло», потому что по задумке устроителей клиентов там должны были мыть девушки под хоровое пение.

— Уважаемые друзья, дети мои, — выдохнул Гладков квасные пары. — Мне посчастливилось жить… Мы пережили небывало трудный девяносто второй год гайдаровских реформ. Впереди нас ждет не менее сложный девяносто третий год расстрела парламента. И там, где у других горит и рушится, мы возводим, строим, закладываем… Пользуясь случаем, — проделал он излюбленный вираж, мне хотелось бы поздравить вас…

Все дружно встали.

— Пользоваться надо не случаем, а презервативами, — вполголоса посоветовал ему Прорехов. — Вон Макарон не послушал младших и чуть не влетел!

Услышав складный шепот, Гладков прервал пассаж и принялся внутримышечно всматриваться в собрание. Не обнаружив ничего такого, он схватил бокал и бросился чокаться со всеми подряд.

Чтобы запутать его окончательно, Нидворай громко чихнул.

— Тебя бы под Кушку, враз бы вылечился! — сказал Макарон Нидвораю, оттирая его от Капитона Ивановича, внимательно рассматривающего живопись. Ты же можешь заразить нашу золотую жилу! — И, обратившись к банкиру, предложил: — А хотите, Капитон Иванович, мы будем брать вас за рубеж? Сведем вас с западными воротилами. На наши выставки такие черепа хаживают! Прямо мицубиси! Перезнакомитесь с кем надо и не надо. Верхние слои являются в галереи купить лучшие картины. Вот в Амстердаме, например…

Стоявшие за спиной Прорехов с Артамоновым поперхнулись. Макарону пришлось на секунду прервать свое повествование.

— Спасибо, — бросился отнекиваться Мошнак. — Я и без того из-за границ не вылезаю.

— Когда едешь на выставку, — снова воспарил Макарон, — вроде бы и не по делу, но косвенно получается, что больше чем по делу. Занятие картинами делает человека многозначительным. А вот с «шедеврами» у вас в банке надо поработать. Такой срач устроили вы, извините за выражение, из закупленных произведений, что непонятно, почему художники до сих пор не отходили вас как следует по бокам. Так с картинами обходиться нельзя. Если к вам в угодья попадут эксперты из банка реконструкции и развития, вам не получить даже коротких денег.

— Почему? — удивился Мошнак.

— Дело в том, — бросился объяснять тонкости Макарон, — что ваша экспозиция раскрывает вас как любителя. А это может стать причиной краха вашего заведения. С живописью, как и с деньгами, нужно работать аккуратно и круглосуточно. Не говоря о том, что надо работать еще и профессионально.

— Неужели? — никак не мог поверить в прописные истины Капитон Иванович.

— Именно так. Криво и эклектично вывешенные картины могут похоронить вас, — запугивал Мошнака аксакал. — Если связываться с искусством и лезть в этот сектор рынка, нужно работать со спецами. Тем более если вы планируете заниматься не только современной живописью. Не дай бог, вы без нас сунетесь в девятнадцатый век или глубже!

— Вот как?! — уже почти не сомневался в правоте Макарона банкир.

— Конечно! За все надо платить! — валил все в кучу Макарон. — Зато потом, когда ваш банк засобирается сгинуть, активы в виде картин будет проще увести.

— А вы сможете устроить все профессионально? — на всякий случай поинтересовался Мошнак.

— Что устроить? — спросил аксакал. — Увести картины?

— Да нет, — пояснил Капитон Иванович, — грамотно развесить их по стенам.

— Ах, развесить, пожалуйста! — предложил свои услуги Макарон. — Но мы поможем и увести. Дело в цене.

— Белое вино хорошо под дичь, — доносился с другого края стола голос Прорехова.

— Особенно под ту, которую ты целыми днями несешь, — уточняла Улька.

— Вообще галерея хороша, — высказался Неудобин, — но стекла мутноваты.

— Перестройка опустила всех на уровень ниже среднего, — дилетантски рассуждал Нидворай. — Люди волокутся за социализмом и пытаются получить прогрессивку. Но им закрывают низкую процентовку. И среди этого бардака Беломырин устраивает День города!

— Действительно, они что, с ума посходили! — вторил ему Толкачев. — В городе жрать нечего, а они фейерверк устроили! — разглагольствовал он, поедая вошедшие в моду корзиночки с салатами, будто участвовал в турнире по классовой борьбе.

— А вы что, лучше со своей презентацией?! — заметил Неудобин.

— А вы возьмите любой словарь и почитайте, — наклонил его Прорехов. — И увидите, что больше всего слов человечество придумало для обозначения вин, танцев, материй и болезней. Несмотря на лишения, люди всегда старались одеться, напиться и сплясать. Чтобы потом заболеть.

— Что касается одежды, это стало заметно только сейчас, — поделилась наблюдениями страховая дива Дитяткина. — Раньше люди старались надеть то, чего не было на прилавках. А теперь есть все. И вскрылась такая безвкусица, такой слесарь пошел истый, прямо от комля!

— Не может быть! — удивилась Маргарита Павловна. Она одевалась в спецмагазине «Пленум» и не ведала проблем даже до перестройки.

— Вы знаете, — как мог участвовал в беседе Давликан, — на базе галереи я открою студию «Body art» — рисовать по телу.

— Это интересно, — спели в один голос Маргарита Павловна и Дитяткина.

Нидворай представил разрисованную Маргариту Павловну, и ему стало плохо.

— Так что проблема одежды снимается автоматически, — сказал Давликан, усаживая Нидворая на мягкий диван.

Прорехов с Улькой и Ясуровой налегали на пиво, Макарон — на свои любимые яйца под майонезом. Покончив с очередной порцией, он набросился на Ренгача, осуществлявшего закупки.

— Вечно ты набираешь подростковых яиц! Для такой цены это очень мелкие яйца! Тебя никуда одного послать нельзя! Какой ты, к черту, интендант! Не можешь грамотно отовариться! С твоей помощью нас даже магазины обувают!

— Вас обуешь! — сказали в один голос Изнанкина и Флегманова. — Кроме посмертной маски, с вас ничего не снимешь!

Освятил галерею и кафе «Папарацци» архиерей Волович. Он приурочил к этому событию реденькую бородку и славный текст. Похоже, он и впрямь увлекся монашеством. Его хорошо пропостившееся тело неплохо смотрелось рядом с закусками.

— Ну вот, еще несколько десятков ступенек, и ты — владыко! — сказал Макарон.

— Стараюсь, батенька, — ответствовал Волович.

— Побыстрее надо, — подстегнул его Артамонов. — А то у нас дела намечаются!

— Как скажете, — поклонился Волович.

— Ну, а Ванесса твоя жива? — спросил Прорехов.

— Паради, что ли? — заскоромничал поп. — Дописываю.

— Правильно, — поощрил его Артамонов, — письменность забрасывать нельзя.

Глава 10 САМ-АРТУР

После празднества по поводу ввода в строй «унитаза» в новый офис «Лишенца» зачастил с проверками Вячеслав Иванович Позорькин. Магнаты доедали хлеб-соль, оставшиеся после презентации, и внимали инструктору по тончайшим вопросам печати, который объяснял свои визиты тем, что редакция якобы не высылает в Инспекцию контрольные экземпляры газеты. Он говорил о контрольных экземплярах серьезно, как о контрольных выстрелах.

— А зачем они вам, эти контрольные экземпляры? — поинтересовался Макарон. — Только честно.

— Мы не можем понять, насколько объем рекламы в «Лишенце» превышает законный, — не стал скрывать Додекаэдр. — Есть подозрение, что часть денег проходит мимо кассы. Вы учитываете не всю выручку.

— Вот как?! Вы бы в таком случае проверили Шимингуэя или, на крайняк, Альберта Федоровича Смирного, — посоветовал ему Прорехов. — Там такие налоговые гавани! За версту видно!

— Будет команда — проверим, — не унывал Додекаэдр.

Додекаэдр был поражен ничтожностью бухгалтерии «Лишенца». Традиции хранить платежные документы там не наблюдалось и в помине. Трудности гостиничной жизни породили другую привычку — ежеквартально сжигать документальную липу в мусорном контейнере, или, по выражению Прорехова, проводить внутренний аудит. Поэтому в новый офис ничего поличного из документов не переехало.

— Мы планируем перейти на издольщину, — объяснил Артамонов вездесущий бардак. — Хотим выплачивать подушные подати натуроплатой.

— Это расскажете налоговику, который придет завтра, — посоветовал Додекаэдр. — А меня интересует другое.

Роясь в остатках бумаг, обсыпанный оспиной Додекаэдр понимал, что ему не накопать столько, чтобы поставить «Лишенец» на колени. Это обстоятельство удручало его. Ему ничем не мог помочь ни Варшавский с неудобным угрем во впадине над левой ноздрей, ни Макарон, прочищавший ухо газетными скрутками, ни Прорехов с Артамоновым, нависшие над шахматной доской.

— А что, товарищ инспектор, — обратился Прорехов к Додекаэдру, который бестактно подсматривал за игрой, — раз вы так небезучастны к развитию событий на доске, не учинить ли нам с вами партию под интерес? Артамонов вывел новое начало, а Макарон не прочь обкатать его на ком-нибудь постороннем. Мы планируем ввести этот дебют в учебники. Не весь, а только избранные ходы. Второй ход в дебюте Артамонова — королем. Уловили? Ну что, согласны? На кону — штраф, который вы намерены нам выкатить. Выигрываете вы — штраф утраивается, если побеждаем мы — штраф отменяется.

— Идет! — неожиданно согласился Додекаэдр. — Расставляйте!

— Правда, у нас, как у погорельцев, некоторая инвалидность фигур наблюдается, — уничижительно залопотал Прорехов, — вместо короля свеча, пешки из доминошных костяшек… Но правила — такие же облигатные: взялся ходи!

— И не в таком приходилось разбираться, — принял условия Додекаэдр. Он находился в полной уверенности, что в одночасье обставит любого из присутствующих. Его подмывало восполнить отсутствие в бухгалтерии документов хотя бы так — с помощью рокировки. И он бросился загонять в угол обезумевшего короля Макарона табуном своих коней. Но игра затянулась. Начало Артамонова в исполнении Макарона было не из простых. А продолжение — еще хуже. Выход короля на третью параллель полностью приостановил действие мозга Додекаэдра. Путаясь в фигурах, он начал сливать партию в трубу.

— Цугцванг! — объявил Макарон.

— Что-что? — не сразу понял Додекаэдр.

— Каждый ваш очередной ход ведет к ухудшению вашей позиции, — помог инспектору с терминологией Прорехов.

— Да, действительно, время поджимает, — посмотрев на часы, выдавил из себя Додекаэдр атонально предыдущим высказываниям, — а то бы я еще посопротивлялся.

— Ничего страшного, доиграете по переписке, — предложил выход Артамонов. — Но счет запишем: один — ноль!

— Не повезло, — огорчился Додекаэдр. — А вообще, у меня первый разряд.

— При вашей должности разряд ни к чему, — поведал ему тайну Прорехов. Счастливы быть вашими современниками, — ляпнул он за всех. — Приятно видеть неординарных, всегда чего-то ищущих у нас людей, — сказал он на прощанье высокому гостю.

— Не скрою, и мне было приятно, — вымолвил Додекаэдр с таким хрустом, словно под ним треснул созревший двустворчатый струк африканской акации.

Покинув «Лишенец», Додекаэдр продолжал находиться в сетке вещания «ренталловцев». Он догадывался об этом по икоте, которая шла горлом в реальном режиме времени. Додекаэдр кадыком чувствовал, что там, откуда он только что вышел, его продолжали обсуждать.

— Ну, вот видишь, опять победа! — Прорехов тискал в объятиях Макарона.

— К чему бы это, пятачок? — сформулировал Артамонов ритуальный после каждой партии вопрос.

— Денег прибудет, — как обычно, растолковал Прорехов. — Похоже, и в этот раз пронесло!

— Не говори «гоп», — притормозил его Макарон.

Поутру «Лишенцу» всучили акт. Штраф ведомством Додекаэдра налагался за то, что реальный тираж не соответствовал объявленному в выходных данных. Иными словами — превосходил его. Штраф был пробным — чтобы понять реакцию оштрафованных. Инкассовое распоряжение легло на расчетный счет оперативно, не успели снять ни рубля. Пришлось раскошелиться. Зато потом порезвились.

История со штрафом, опубликованная в ближайшем номере, развеселила даже Маргариту Павловну. Несколько дней в городе стояла мертвая тишина. От скоропостижного кондратия Вячеслава Ивановича Позорькина спасло только то, что он находился в отъезде по причине улучшения породы. Просто так совпало. С некоторых пор председатель дворянского регентского совета «Новая элита» генерал-полковник медицинских войск товарищ Джина — соратник Макарона по прошлой военной жизни — стала вводить во дворянство пост- советскую тусовку. Графами и маркизами стали Федосеева-Шукшина, Садальский, Эсамбаев, Данелия, Боровой и другие. Додекаэдр тоже оплатил титул светлейшего князя по безналу из средств, предусмотренных на развитие материальной базы Инспекции. По оплате его пригласили в «родовое имение» в Подмосковье для получения светлокняжеских грамот. Он отправился, но не прихватил с собой достаточно наличных денег. Поэтому выхлопотать звание ему удалось, а вот вытребовать в придачу и саблю — не получилось. Она стоила «штуку» зеленых. Князь Додекаэдр был вынужден явиться постоянно окружающему его миру без холодного оружия.

Сразу по прибытии на работу он бросился к этажерке с контрольными экземплярами — и опять не обнаружил там «Лишенца».

«Я обяжу их!» — постановил он себе и велел подать на неслухов в суд.

Но каково было его удивление, когда вечером, придя домой, Додекаэдр вынул номер «Лишенца» из своего почтового ящика. Пробежав его глазами, он понял, что и со штрафом, и с судом поторопился. «Лишенец» попросту распял его на осях координат. Жизнь и раньше объявляла Додекаэдру строгачи за то, что он усаживался в президиум, не будучи туда избранным, но такого, как нынче, с ним не проделывал никто. Страсть инспектора к контрольным экземплярам в материале Бакарджиевой, занимавшем «подвал», объяснялась тем, что Додекаэдр, будучи ценителем и знатоком высокой печати, как к наркотику, привык к чистой речи-языку «Лишенца», и теперь, стоит ему хоть раз не уколоться этой филологической благодатью, у него тут же начинается ломка и беготня в защиту вредных привычек. Завершал распятие исполненный графиком Фетровым танец с саблезубыми тиграми на льду, в котором было выражено все: и то, как Додекаэдр решил стать светлейшим князем, и то, из каких средств оплатил титул, и почему, поехав за шпагой, вернулся безоружным.

Такой оперативной работе с материалом позавидовал бы любой корпус быстрого реагирования. Что ни говори, а Улька умела работать с компроматом.

Додекаэдр сжался в комок и решил подбросить работы заболевшему Нидвораю — затаскать «Лишенец» по судам. Теперь инспектор выставил блок перед своими честью и достоинством. Урон, якобы нанесенный его душевным прелестям последней шаржевой публикацией, исчислялся сотней минимальных зарплат. Суд не пошел на поводу у истца, он уценил его оскорбленные качества до стоимости трехколесного велосипеда и обязал «Лишенец» извиниться. Выполняя решение суда, ответчики изготовили газету с извинениями в… одном экземпляре. Начали печать, и через минуту Толкачев сменил на рыбинском станке биметаллическую платину. Весь остальной тираж пошел без извинений. На положенном месте вместо извинения красовался все тот же дружеский шарж на инспектора Додекаэдра.

На следующий день старина Додекаэдр явился в типографию «Ренталла» в сопровождении судебных исполнителей.

Их приняли, как подобает.

— Вы стали у нас настолько частым гостем, — сказал Додекаэдру на входе Артамонов, — что вынуждаете нас завести для ваших чаепитий отдельную посуду. Чтобы соблюсти полную стерильность отношений.

— Вот видите! — воззвал Додекаэдр к судебным исполнителям. — Они отказываются публиковать извинение, — ткнул он пальцем в Артамонова и Прорехова.

— Как это «отказываемся»?! — возразил Артамонов. — Мы их уже опубликовали.

— Я просматривал газету, — хотел их поймать на неправде Додекаэдр, там ничего такого не было…

— Плохо читаете, — заметил Прорехов. — Невнимательно. Не от корки до корки. Не то что наши уважаемые коллеги из общества слепых!

— Вот оно, наше извинение, — показал Артамонов.

— Но в моем экземпляре газеты на этом месте какие-то пошлости… оглянулся на судебных исполнителей Додекаэдр. — Здесь нет и намека на извинения!

— В вашем экземпляре — всегда пошлости, — высказался Артамонов, непонятно что имея в виду больше — газету или личность Додекаэдра, — а в нашем — все как у взрослых. Один выпуск газеты с присущим ему отдельным номером мы посвятили целиком вам. По закону имеем право — потому что, насколько вы помните, газета у нас апериодическая, а тираж мелкоплавающий…

— Но как же население узнает, что я выиграл суд? — в сердцах вопросил Додекаэдр.

— Это проблемы населения, — сказал Артамонов, — а может, и ваши. — И посоветовал инспектору, как найти выход: — Отправляйтесь с газетой по улицам и показывайте. И наши догадки быстро подтвердятся.

— Какие догадки? — спросил Додекаэдр.

— Ну, что процент лишенцев в стране… — туманно сообщил на прощание Артамонов, — оставляет желать…

Варшавский проявил сметку. На возможности изготавливать один экземпляр газеты он умудрился построить целый бизнес, словно всю жизнь занимался спортивным ориентированием в финансовой среде. Эта его новая услуга сразу нашла спрос. Первым ее оценил табачный картель «Самосад», а вторым — сам Капитон Иванович Мошнак. А дальше больше — на услугу запал и сподобился ею воспользоваться «Ойстрах», региональный лидер страхования. Выяснилось, что руководители всех акционерных обществ давно мечтали о публикации отчетов небольшим тиражом и без особой засветки. А еще лучше, если отчет печатать вообще в одном экземпляре! Нашлись и те, кому нужно было тайно объявить о ликвидации фирмы, претензии к которой принимаются в течение месяца. Мечтали, но не знали, как сделать. А теперь у них под носом возник целый «почтовый ящик» по оказанию номерных услуг!

Заказчики такого рода шли валом. Сам-Артур шнырял между офисом и типографией, влезая с заказом напечатать один экземпляр «Лишенца» то для одного, то для другого.

— Слушай, ты задолбал! — гневался на него Толкачев. — Я только настроюсь, и сразу прекращать надо! Это же невыгодно! Для заработка мне нужны большие тиражи!

— А мне наоборот, — говорил Варшавский, — маленькие.

И уже потом его совсем осенило свыше.

— А слабо нам напечатать немного денег! — придумал он как-то. — Чисто для себя. Сделать некоммерческий выпуск каких-нибудь черносотенных купюр! Ведь разрешается же самогонщикам гнать мутную не на продажу!

— И все у нас пойдет хорошо, — подыграл ему Артамонов.

— И только потом неожиданно выяснится, что государство выпускает точно такие же купюры, — сказал Макарон.

Затея не прошла. Печатная машина оказалась слишком газетной.

Что касается Артура, то ему с Галкой надо отдать должное — они всегда умудрялись внутри всеобщего рискового и нестабильного масштабного процесса, поддерживаемого на плаву всей общиной, организовывать небольшие рентабельные ручейки.

На фоне постоянной угрозы выселения из «Верхней» за неуплату Галка приглашала к себе море знакомых с родины — в большинстве случаев это были друзья Артура — и, подселив к Макарону на место, предназначавшееся Свете, предоставляла им кров с полупансионом. А потом выставляла счет за постой.

Как только Ренгач справился с «унитазом» и получил Свидетельство о регистрации недвижимого имущества, Варшавский тут же заторговал юридическими адресами по Озерной, 11 А. Он нашел «унитазу» свое излюбленное косвенное применение. Для пытающейся зарегистрироваться сторонней организации удовольствие получить юридический адрес стоило недорого, но при хорошо спланированном потоке можно было делать сносные суммы. Меж партнерами Артур особенно не распространялся об этом, поскольку тема не стоила выеденного оспиной лица Додекаэдра. Дело всплыло, когда всем киоскам в округе глава администрации Беломырин велел вывесить на фронтальной поверхности юридическую привязку к местности. И на всех табличках всех ларьков и торговых палаток в округе закрасовался один и тот же юридический адрес: Озерная, 11 А. Со стороны могло показаться, что сетью павильонов владеет какой-то один хозяин — настолько все вокруг пестрело примелькавшимся адресом.

Если бы «Лишенец» был Карабасом-Барабасом, то благодаря Варшавскому за его владения можно было выдать половину города.

Ткацкая фабрика платила «Лишенцу» за рекламу шерстью в мотках по бартеру — обмен веществ какое-то время был единственным спасительным ходом экономики. Ренгач все эти мотки натужно сбывал кому ни попадя. Нереализованным оставался самый запутанный брак. Артуру удалось поставить себе на службу и это обстоятельство. Он отвозил уплотненную массу перепутанных волокон в психушку, или, как ее называла Галка, в дурку, которая располагалась неподалеку, в поселке Миколино, и там, в этом заведении, куда в былые годы упрятывали политических, кипела работа по распутыванию. И сумасшедшие — а сделать это могли только они — легко и свободно возвращали негожие клубки в исходное положение. Старшей по процессу была назначена Рязанова Ирина. Она, как самая передовая распутывальщица, через администрацию больницы получала больше всех подарков от Галки. Из спасенной шерсти Галка вязала сама и еще нанимала людей, чтобы поставить на поток изделия крупной вязки, и сбрасывала их на рынок.

— Таскаете всякую ворвань! — умилялся над Артуром с Галкой Макарон.

А те не горевали. Из типографских ролевых отходов Варшавский навострился изготавливать бумагу потребительских форматов и сбывал ее в общеобразовательной среде. Потом он пристрастился торговать красящими лентами для принтеров. Он уверял, что делает это не всерьез, а «для галочки», в целях диверсификации бизнеса. Для какой Галочки, было понятно и без Артура.

А когда его важенка села на верстку рекламы в «Лишенце», он организовал ей контракт — пять процентов от вала. Все пожали плечами.

— Так у нее появится неподдельный интерес, — прокомментировал Варшавский свою задумку.

— А что, за оклад ей работать в падлу? — прямо так и спросил Артамонов. — Ведь объем рекламных поступлений не зависит от качества ее верстки.

— Как раз и зависит! — возразил Артур. — На контракте она будет производительнее. Я ее лучше знаю.

— Но она не обработает больше, чем принесут агенты, — поймал его на противоходе Артамонов. — Мы же пашем без процентов!

— Без процентов… — промямлил Варшавский. — Мы — в деле.

— Дебора с Улькой выпестовали газету, но не требуют никаких привилегий, — отстаивал свою точку зрения Артамонов. — А у вас с Галкой какой-то сибирский автономизм получается!

— Да ладно тебе — сибирский автономизм! Не понимаю, какие уж тут привилегии, — двурушничал Артур. — Пять процентов — это не более чем форма. Просто верстка рекламы — работа рутинная, — пытался он произвести перезахоронение мыслей, — и Галке порой хочется послать ее подальше.

— А ради тебя у нее не возникает интереса поработать? — спросил прямее Артамонов.

— Я не могу этого требовать от нее, — признался сам-Артур. — Она имеет право на личную жизнь.

— Нет вопросов, — временно согласился Артамонов. — Но по ситуации с рекламой, которую, заметь, мы добываем сообща, больше уместен оклад. И никакого ее величества здесь не требуется.

Артуру оставалось развести руками. Это означало одно — продолжать заниматься ерундой он вынужден. Вынужден обслуживать мелкие выставочные сборища и таскать по ним издательский комплекс, чтобы дивить народ сиюминутными релизами. Вынужден снимать канитель фестивалей на бытовую камеру и продавать кассеты участникам. Вынужден повесить на баланс личную видеокамеру — чтобы обобществить заработанные на ней копейки. И так далее.

— Зачем ты тащишь в учет малооценку? — спрашивал его Артамонов.

— Пригодится, — тянул Варшавский на дно, как грузило. — Мы ведь пользуемся этим сообща.

— Особенно сообща мы пользуемся твоей бритвой с вибратором, — напомнил ему о прошлом Артамонов.

Потом Артур вообще пошел вширь — затарился с голодухи по гриву акциями РИНАКО.

— Очень ловкий заработок, — сказал он, похлопывая бумажками по руке, как банкнотами. — Через месяц сдам — будет навар.

— Неужели ты думаешь, что Боровой спит и видит, как вернуть тебе вложенное с процентами?! — потешался над Варшавским Артамонов. — Как бы не так. Я знаю одно: лучше нас наши деньги никто не прокрутит!

— Да разве это деньги? — плутал по теме сам-Артур. — Подумаешь, просто купил пару бумажек, попробовать.

— Ну, и как они на зуб? — спросил Артамонов. — Я бы за них ни рубля не дал!

С самого начала в «ренталловской» компании не существовало никакого уровневого несоответствия, из которого бы могли вытечь иерархические проблемы. Может быть, потому, что лидер там больше подразумевался, нежели носил обстоятельный характер. Лидером была сама идея. Хотя внешне за лидера можно было принять и Макарона, и Прорехова. Но пружиной развития был Артамонов. Прорехов специализировался на оперативке. Стоило Артамонову бросить идею, как Прореховым она тут же исполнялась до последнего покашливания. А Макарон был фундаментален — он закреплял, был как заведующий базой — все по полочкам, обстоятельно. Таким был расклад. Остальное шло вприкуску.

Однако в последнее время между Варшавским и Артамоновым стали возникать многомоментные непонятки. Конфигурация их отношений стала веретенообразной, словно один другому защемлял седалищный нерв. Артур без всякой муки мог провести любой календарный срок в камере с Прореховым или Макароном. Артамонов с ними — то же самое. А вот вместе с Варшавским его было лучше не сажать. Находиться рядом без какого-либо прикрытия третьей стороны они не могли. Требовалось, чтобы их кто-то обязательно разбавлял. Словно отсутствие фона выводило их отношения на чистую воду. Кроме того, что Артамонов с Варшавским были погодками, ряд биографических фактов указывал еще и на то, что их жизненные линии вились неподалеку. Независимо друг от друга они отметили повесть «Граничные условия», опубликованную в «Литературной учебе». Это далеко не хрестоматийное сочинение могло привлечь не каждого. И неважно, о чем там велась речь, хотя велась она о деградации интеллигента, который начал с малого побирательства и не заметил, как стал собирать по забегаловкам объедки и заливать их опивками, показательно было то, что текст этот отложился в мозгах у обоих. Артамонов и Варшавский, каждый со своей о ту пору зазнобой, едва ли не одновременно испили воды из грота под Сигулдой. Как-то так получилось, что независимо друг от друга побывали там почти одновременно. Согласно поверью, плошка мути из той сигулдской пещеры скручивала влюбленных в бараний рог и не давала никаких шансов на разлуку. Таких пустяшных совпадений у Артамонова и Варшавского обнаруживалось множество. И всем им была бы грош цена, не распорядись ими Галка. Именно из них, из этих совпадений, она сделала вывод, что у Артура нет противопоказаний к лидерству. И купила ему оранжевый пиджак.

С пиджака и началось. Утверждаясь в глазах Галки, сам-Артур потянул одеяло на себя — предоставлял ей информацию о делах фирмы в искаженном свете — по его донесениям выходило, что он был идеологом происходящего. Резервов для поддержания авторитета внутри семьи Артуру не хватало. Да и не могло хватить — не существовало на свете такой суммы, чтобы завоевать Галкино расположение. Она вытоптала Артура, как ягель. Настолько вытоптала, что Артамонов не смог больше выносить его дурную привычку поминутно перехаживать — они перестали играть в шахматы. Плохой знак. Артамонов все чаще реагировал на погруженный в нос палец Артура. Это было самым серьезным симптомом. Просто к учебе, Деборе, работе и жизни Артамонов относился не так поверхностно, как Варшавский, — отсюда и дул ветер.

Галка действовала вероломно. Наблюдая, как Прорехов отправляется в «исторические заплывы», она начала оттирать его на второй план, а Артура, наоборот, наущала выступать единым фронтом с Макароном. Таким образом, Галка нейтрализовывала Прорехова и лишала его права голоса в основных разборках.

— Чего ты ей наобещал, когда звал с собой? — спрашивал Прорехов у Варшавского. — Какие горы?

— Ничего я ей не обещал, — придумывал Артур.

— Не ври, — пытал его Прорехов. — Галка могла поддаться только на серьезные обещания.

— Давай оставим эту тему, — просил сам-Артур.

— И поскольку гор не оказалось, — предположил Прорехов, — она решила построить их сама?

— Ничего она не строит, — защищал ее Варшавский.

— И поэтому делает такие шаги? — вел пытку Прорехов.

— Какие шаги? — не понимал Артур.

— Она ведет себя так, будто человек произошел от нее, — сказал Прорехов. — От нее только и слышишь, что чай с молоком придумали ее предки и что они же изобрели и изгородь.

— У тебя, что ли, стало с юмором плохеть? — сказал Варшавский. Девушка шутит, неужели непонятно?

Дрались Варшавские прилюдно. Доходило до того, что в истерическом припадке с мелкими клоническими судорогами Галка бросалась в Волгу, как луч света в темное царство, имея в виду только одно — испортить настроение компании. Возможно, таким образом она проявляла особенности своего дисгармонального развития. Артур объяснял это так:

— У нас идет становление семьи.

— На хрена вы свои интимные разборки выносите на общую территорию?! пытался навести порядок Артамонов.

— Просто завершается утряска отношений, — оправдывался Варшавский.

— А мне насрать на ваши отношения! — противился дискомфорту Артамонов. — Я не хочу в них участвовать! Не хочу!

…Следом за инспектором Додекаэдром в редакцию устремились представители более организованных товарищей. Поначалу, правда, все являлся какой-то квалифай, мелочевка. Она заявляла, что это их территория, и что они тут впередсмотрящие, и что надо платить. Получив отрицательный ответ, они мило говорили:

— Что, не заплатите? Ну, тогда мы пошли…

А потом зачастили братки из основной сетки. Они имели штаб-кваритру где-то в пригороде, а в городе бывали наездами. Наедут и неделю отлеживаются, наедут и отлеживаются. Они смотрелись понастойчивее первых. Газете наперебой предлагались различные формы сотрудничества в обмен на безопасность бизнеса. Прямо конкретно «Лишенец» пытались посадить на процент.

— Мы не занимаемся бизнесом, — отвечал гостям Макарон. — А то, чем мы занимаемся, находится вне опасности по той причине, что само является опасностью.

— А чем же вы занимаетесь? — вопрошали интересанты, пропуская мимо ушей сложные формулировки Макарона.

— Мы не занимаемся бизнесом в том смысле, в котором вы его понимаете, пояснял Макарон всем по очереди. — Мы занимаемся космополитикой. А что касается нашей финансовой безопасности, то давайте смоделируем ситуацию: было дело, редактор Фаддей нарушил издательский договор и задолжал нам десять тысяч долларов, которые мы вложили в «Смену». Что вы сделаете с редактором Фаддеем в целях возврата наших денег? Я вам отвечу — ровным счетом ничего. Это не тот случай. Монтировкой тут ничего не попишешь. Чтобы Фаддея поставить на место, нужно обойти его профессионально…

— Или пережить годами, — подсказал еще один неплохой выход Артамонов.

— Да, — согласился с подсказкой Макарон, — или, как правильно мыслят коллеги, пережить годами. Страшнее наказания для Фаддея не существует.

— А может, существует? — не верилось браткам.

— Не существует, — твердо уверил их Макарон. — У него нет денег, и продать ему нечего.

— Понятно, — соглашались гости.

— Или, например, взять областную типографию… — продолжал Макарон. Не приступом, конечно. Альберт Федорович Смирный, ейный директор, когда-то нам просто гадил. Пока мы свою машину не купили. Урон успел нанести неисчислимый, а не докажешь. Или взять Додекаэдра… — продолжал Макарон «загибать свои пальцы». — Вы можете порешать эти вопросы? Думаю, что у нас для вас на это не хватит денег, поскольку вопросы деликатные и решаются по большей части мозгом. А мозг нынче дорог.

— Короче, — не выдерживали ходоки, — вы отказываетесь от крыши? Или у вас уже есть крыша? Тогда назовите! Дайте нам телефон главного!

— Наша крыша — небо голубое, — пропел Макарон, выдав полное отсутствие музыкального слуха.

Никто, конечно же, не подхватил мелодию, и она стухла на первом же куплете. Но Макарон умудрился разложить ее на два голоса.

— Мне кажется, господа, — сказал он бандитам первым голосом, культурно их выпроваживая, — может быть, лучше вам платить нам. Причем не за заслуги, а за услуги. За какие, мы придумаем. Заходите через недельку, между нами не должно быть никаких церемоний. Мы ведь с вами занимаемся общим делом, вы пасете подлесок — ларьки, уличную торговлю, мелкие фирмы, а мы пасем крону депутатов, директорский корпус, генералитет, власть и так далее. Наши участки не пересекаются, что не дает нам повода для разборок. У вас своя территория, у нас — своя. А сотрудничать — пожалуйста! Мы готовы предоставлять вам любые информационные помочи. Да и страницы нашего «Лишенца» — к вашим услугам. Платите и пользуйтесь как своими. Льготы мы организуем!

Текст звучал правдоподобно и убедительно. Искатели партнеров по бизнесу понимали, что да — это действительно не тот случай. И оставляли «Лишенец» в покое. По крайней мере, в этом смысле.

— Организованной преступности можно противопоставить только одно, заключал Макарон вторым голосом чисто для своих.

— Что? — вопрошали свои.

— Организованную неприступность, — сказал Макарон.

— Интересно девки пляшут.

— Пишется через «и», насколько мне помнится, — пояснил аксакал. Организованную неприступность бизнеса.

Учредив одноименное информационное агентство, «Ренталл» начал приторговывать сведениями, в которых нуждались все — и братья, и специальные подразделения бытия. Свои базы данных «Ренталл» на всякий случай забивал всем подряд — кому-нибудь когда-нибудь что-нибудь да пригодится. Тут был и список открывающихся ежедневно уголовных дел, все телефоны и домашние адреса ответственных работников региона, балансы всех суровых предприятий, список владельцев серьезной недвижимости, реестры основных акционерных обществ и так далее.

В ответ на это специальные подразделения жизни завели такие же информационные папочки на учредителей информационного агентства. Там уже поднакопилось достаточно зацепок для оказания давления в случае чего. И скоро это произошло. В порядке живой очереди.

Люди из специальных подразделений бытия выждали, когда завершатся пробные вылазки организованных товарищей, и сами зачастили на Озерную.

Макарон, отдышавшись, раскрывал им изнанку того, что объяснял делегатам предыдущих миссий. Он доказывал, что у «Лишенца» нет амбиций изменить ситуацию в регионе в смысле расклада власти. Если она сама не полезет на рожон. Поэтому никакой космополитики, один только бизнес в чистом виде, чтобы иметь на хлеб с маслом. И с колбасой. И с салом.

— Ничего личного, — говорил Макарон. — Только бизнес.

— Но вы заявляли, что не занимаетесь бизнесом, — ловил Макарона человек, и Макарон чувствовал, что налицо перетекание информации.

— По большому счету, нам все по барабану, — говорил чистую правду Макарон. — Мы ничего такого не делаем, мы просто инсценируем.

— А у вас есть какой-то план, — спрашивал человек, — или схема?

— По жизни или так? — не понимал вопроса Макарон.

— Так, — уточнял человек.

— Так нет, — нисколько не юлил аксакал, потому что ему было это и ни к чему, и не к лицу.

Успокоенные требники от специальных подразделений бытия уходили. Но память о них продолжала оставаться в сердцах информационных диверсантов.

— Интересно, кому все это надо? — чесал репу Варшавский.

— Что именно? — лениво проявлял участие Макарон.

— Инспекция, бандиты, органы…

— Не переживай, на днях заявятся пожарные, СЭС, землемеры, электронадзор и гортеплоэнерго, — сказал Прорехов. — И если тебе этого покажется мало, придет председатель уличкома с профессором по канализации на десерт.

— Я спрашиваю, кому это нужно? — вдумывался в жизнь Артур.

— Никому, — сказал Макарон. — Особенно ни к чему это председателю исполкома Платьеву, чуть меньше это нужно мэру Беломырину, совсем не надо Додекаэдру, Шимингуэю, Фоминату — никому. Зачем им всем наша неконтролируемая пресса?! Зато мы нужны другим — Нидвораю, Завязьеву, Страханкиной, Мошнаку, Маргарите Павловне и так далее…

— А чтобы все эти ходоки отстали, позвоните вы куратору или просто дайте всей этой братве номер его телефона! — расходился порой Варшавский, допустив руку к носу и дав ей полную волю. — Пусть все эти прихожане сами узнают, кто мы такие!

— Нет необходимости, — сдерживал его напор Артамонов. — Если мы не выстроим отношений и не выстоим без внешних подпорок, грош нам цена! Заметь, мы работаем в издательской нише, делаем личную жизнь и должны знать, чего мы стоим сами по себе. А обратиться за помощью к кураторской «крыше» всегда успеем.

— Я считаю, пора сказать всем залетным, что мы завербованы на более крутом уровне! — не переставал настаивать Варшавский. — На вербальном! Чтобы у них челюсти повыпадали!

— Тебе уже объясняли, Артур, — остепенял его Артамонов. — У нас есть право обращаться в центр только в крайнем случае.

— Но пусть нам хотя бы подскажут способ, — требовал причастности сам-Артур. — Посоветуют, как этих граждан поставить на место!

— Да что тебя все подмывает сообщить о нашей охранной грамоте? притормаживал его Артамонов. — Надо делать так, будто мы сами по себе. Нам же сказали — звонить по крайней нужде.

— Принципалы хреновы! — мыкнул Варшавский. — У меня от безденежья пузыри в глазах! В животе бурлаки да вурдалаки от неустойчивого и переменного питания! Я как сетевой фильтр! Или как блок питания! Ко мне может что попало входить, а выдавать я должен реальный продукт! А вы все крайнего случая ждете! Если случая нет, его надо устроить!

— Это все пустые трепанги, — приосанил его Артамонов. — Что мы все крутимся вокруг пупка?! Ты лучше расскажи, где прибор, на который по твоей милости мы ухлопали столько денег?

— Где прибор, где прибор? В производстве! — отмахнулся Варшавский.

— И давай с тобой договоримся, — предложил Артамонов, — если тебе хочется чаще летать на родину за счет фирмы, зачем придумывать сложные зигзаги с фарцой?

— Если бы не фарца, — начал задыхаться о своем сам-Артур, — нам всем не на что было бы жить.

И он был по-своему прав. Никто не замечал, что именно благодаря артуровской мелкотравчатой суете в компании всегда имелись в загашнике хоть какие-то деньги. Но когда все прут к великой цели в розовое будущее, никому не хочется замечать, как вытаптывается под ногами реальная зелень.

— Да уж прямо! — стоял на своем Артамонов. — Просто вместо красной рыбы ели бы селедку! А Прорехов занимался бы винокурением под «Приму», а не под «Мальборо». Вот и вся разница. А по большому счету ничего бы не изменилось, Артур. Ты можешь легко перестать финансировать наши излишества, ведь тебя никто не просит. Или тебе неудобно употреблять все это одному на наших глазах? Для меня такие вещи — проходные, они вторичны, главное — развиться и удержаться на рынке. Чуть позже это автоматически даст остальное. А фарца скоро закончится, и перекидки товара выйдут из моды, потому что не смогут обеспечивать даже хлеб. Сейчас надо развивать базу, или, как учили на политэкономии, помнишь? — товары группы А.

— Ну, и много вы наморосили себе в карман этими вашими товарами?! бахвалился Варшавский. — Я знаю одно — до сих пор мы жили на мои телодвижения! И если вы считаете, что моя задача организовывать текучку пока вы занимаетесь вечным, вы глубоко ошибаетесь! Я тоже не двужильный!

— Не занимайся приписками, Артур, — посоветовал ему Прорехов, социализм уже закончился.

— Лучше расскажи, что с прибором и где деньги? — спарился в теме с Прореховым Артамонов. — Пора оплачивать телеоборудование. На носу выборы, и ты сам знаешь, как нам нужен канал или программа. Если не захватим эфир, придется туго.

— С прибором проблемы — мой друг влетел, — признался Варшавский. Деньги подвисли.

— Не понял, — нахмурил бритый череп Артамонов.

— Проплатил за микросхемы в оффшор, — промямлил Артур, — и ни микросхем, ни денег.

— Прекращай говорить на своих дурацких алголах! — слезно попросил его Артамонов. — Меня это начинает раздражать! Давай-ка мы пройдемся чисто по железу, без всякого софта!

— Как это? — отстранился Варшавский. — Драться, что ли, предлагаешь?

— Да нет, — успокоил его Артамонов, — я предлагаю проговорить тему без соплей, по существу вопроса. А то мы все ходим вокруг да около.

— Давай, а кто против? — уселся во фронт Варшавский.

— Ты можешь ответить конкретно — когда будут деньги? — спросил Артамонов.

— Как только, так сразу, — сказал Варшавский.

— Хорошо, спросим мягше, — произнес Артамонов уже спокойнее. — Какие прогнозы относительно возврата денег?

— Не знаю, — так же спокойно ответил Варшавский.

— Что обещает друг? — вел заседание Артамонов.

— Окончательного ответа нет, — докладывал обществу сам-Артур.

— Тогда у меня есть к тебе серьезное предложение, — привстал Артамонов. — Ты летишь и возвращаешься назад, если только вырвешь деньги. Или не возвращаться никогда!

— Мы с Галкой можем уехать отсюда прямо сейчас! — согласился Варшавский. — Я понимаю, что у меня не пошли дела, акции «РИНАКО» ничего не дают, сделка по прибору провалена! Мне не везет. Здесь у меня никаких перспектив.

— Не смеем задерживать. Но есть одно но… — сказал Артамонов. — Этому региону за время нашей совместной деятельности мы задолжали миллиард деревянных рубликов. Поэтому, чтобы не утруждать себя утряской этих отношений, пиши расписку на треть суммы и катись к черту!

— Ничего я писать не буду! — отказался Варшавский.

— Тогда тащи из дома технику, она висит на балансе! — потребовал Артамонов. — А после этого — вперед и с песнями!

— А кто мне заплатит за годы, которые ушли ни на что?! — попытался пересмотреть Варшавский договор сам-Артур. — За потерянное здесь с вами время! Я ведь остался ни с чем!

— Ты и был ни с чем! — быстро подвел баланс Артамонов. — Мы все вместе рассчитывали на потом. Ты сам принимал решение приехать сюда. Тебя никто не звал. Никто твоих моральных потерь оплачивать не собирается. Но мы находимся почти у цели, надо немного выждать, и все срастется.

— Я устал от вечного выжидания, — вскрыл свои внутренности сам-Артур. Пашем здесь на каких-то непонятных кураторов!

— Меня тоже иногда подмывает бросить все дела и уехать на Селигер, сделал себе харакири Артамонов. — Устроиться там подпаском и пасти под эгидой ЮНЕСКО табун озимых овец. Или закопаться в сарае у самой воды и описать наши избранные ходы с легкой иронией! — поделился он тайными желаниями. — Но сейчас не до этого — мы почти у финиша. Еще немного, и наши вложения — и моральные, и финансовые — начнут отбиваться. Через совсем короткое время вся наша политика превратится в устойчивый бизнес. Газетный передел в стране в полном разгаре, но и он скоро закончится. В принципе, нет ничего страшного в том, что по твоей милости пропали деньги. Меня просто пугает твое отношение к этому. Нет никакой беды в том, что мы не вернули «СКиТу» часть кредита, мы ведь запустили его в дело. И случись неудача виноваты не мы одни, потому что подписывались под бизнес-планом вместе с банком. Главное — «унитаз» стоит на месте, его никто не увел. Отделывай потихоньку, ставь «жучки» — ведь у нас, если ремонт, значит, новые хозяева устанавливают новые «жучки» — сдавай в аренду и возвращай деньги. А вот с твоим долгом, Артур, не поработаешь. Разве что бандитов нанять, но они заберут половину, а то и вообще все. Ты увел деньги не у нас, а из города, в котором они взяты. Деньги — черные, какие угодно — должны оставаться на месте и крутиться неподалеку. Только тогда можно довести задуманное до конца, никого не опасаясь. Эта мысль, что деньги кредитора рядом и не уплыли, — успокаивает его. Он живет в иллюзии, что они вернутся. И наконец, привыкает, что они уже — не его. И если деньги не пропиты и не протраханы, а пущены в дело, и особенно, если дело это кредитору неведомо — его начинает одолевать печаль и гордость за то, что именно на его деньги создано неведомое ему дело. И он всем говорит, что самолично выделил деньги на ловкую идею — на телестудию, типографию или на картинную галерею. Поэтому прав тот, кто обеспечивает перманентный напор идеи! Чтобы получилось дело, паренек, из него нельзя выводить оборотные средства. Их туда надо без конца подтягивать и вваливать, вваливать! Увод денег наказуем. Такое не прощается. Нас достанут и будут вправе наказать! Себе надо брать меньше, чем позволяет обстановка! Ты же все это знаешь сам!

— Знаешь сам, — повторил Варшавский конец фразы. — Только мне все это на фиг сперлось!

Надо ли объяснять, что Артур с Галкой со временем уехали. Сначала из города, а потом дальше — свалили в Штаты. И может быть, были правы. Придумывать себе опасности, а потом пытаться через этот костер перепрыгивать — это могло прийти в голову только безмозглой Снегурочке. В таком групповом подходе к жизни было и впрямь больше «садо», чем «мазо».

Макарон загрустил и перестал мочить корки — рассказывать что-либо веселое, как это бывало в прошлые времена, ему стало лень. Во всех спорах он не придерживался ни одной из сторон. Как пшеничная сушка от легкого нажатия ладонью, он в момент распадался на четыре равные части — для Артамонова, Прорехова, Варшавского и Светы, за которой все собирался когда-нибудь выехать.

После исчезновения Варшавских Макарон замкнулся, купил папаху и стек и стал выгуливать Бека исключительно в этом убранстве. Когда его по-свойски кто-нибудь спрашивал:

— Куда это ты так вырядился?

Он отвечал по-военному коротко и ясно:

— Крышу сменил!

Глава 11 WIFAG

Город не мог смириться с тем, что «Лишенец» разбередил покой и разорвал круговую поруку местечкового журнализма. «Лишенцу» объявили бойкот. Пресс-конференции и другие программные сборища проходили без него. Но, как и всякому истинному Водолею, «Лишенцу» было чем хуже, тем лучше. Он повязал ньюсмейкеров в единую паутину, и газета мгновенно становилась в курсе всего, что происходило в городе.

В противовес презентации в «унитазе» на Озерной Шимингуэй широко праздновал восхождение на литературный пик — как затемпературившей наседке, ему поручили пригревать дополнительное яйцо — местное отделение Союза писателей. Событию сильно потакали, натужно пытаясь придать ему статус информационного повода. Послоняться по Дому печати пригласили всех, кроме «лишенцев».

— И слава богу! — сказал Прорехов. — Видеть без слез, как Ужакова от имени и по поручению дарит Шимингуэю все ту же гармонь, выше сил нормального человека!

— Асбест Валерьянович теперь гордый, — сказал Артамонов. — По «ящику» показали премьер-министра Силаева с баяном наперевес. Теперь жди, начнется эра клавишных музыкальных инструментов.

Яйцо под Шимингуэем оказалось заболтком, из него ничего не вывелось, кроме «Метаморфоз», написанных под впечатлением мутаций грибов валуев. Асбест Валерьянович публиковал свое новое произведение в «Губернской правде» с продолжением. Водился за ним такой грешок — использовать в особо крупных размерах казенные страницы газеты для личных нужд. Исходя из полной пробандности текста, народные мыслители перекрестили книгу «Метаморфозы» в «Метастазы».

Останки «Сестры» — Изнанкина и Флегма, — проявив политическую гибкость, побывали, как приживалки, и на крестинах у Шимингуэя, и на презентации на Озерной. Это не обнаруживало у редактрис какой-то особой позиции, просто крах «Сестры» сбросил их в низовую печать — в заводские многотиражки, откуда высокая газетная возня смотрелась проще.

Набравшись юбилейных жидкостей, Изнанкина сделала признание прямо на груди Шимингуэя.

— Если вас кто-то опустит, Асбест Валерьянович, так это они, — махнула она в сторону «унитаза». — И очень скоро, — сообщила она в форме догадки и даже закашлялась от собственной смелости. — Мы были у них на презентации по случая открытия галереи «Белый свет» и кафе «Папарацци». Был такой стол! Я так блевала!

— Заказывайте тризну, — довела ее мысль до полной прозрачности Флегма, постукивая подругу кулаком по спине. — Через год они сметут вас на помойку!

— Не сметут, — заверил окружающих Асбест Валерьянович намеренно громко, чтобы слышал Додекаэдр. — Мы примем меры!

И действительно, меры по развитию социалистического газетного сектора были приняты самые неотложные. «Губернская правда» наступала «Лишенцу» на пятки. Стоило Бакарджиевой по заказу отца Воловича опубликовать репортаж о вывешивании колоколов в пустыни, как «Губернская правда» тут же заводила моду писать об этом событии ежедневно. Открывал эту потасовочную серию репортаж с места грозы. Начинался он так: «Огромная туча заходила на город со стороны Крупский-айленда. Она опускалась все ниже. Два раза гром изготавливался к удару и два раза откладывал его до лучших времен. Сухое потрескивание зарниц иссушало напряженный воздух…» И все это на полном серьезе. Репортаж был подписан псевдонимом, за которым легко угадывался Шимингуэй.

Дальше — больше. Социалистическое ристалище набирало обороты. С одной стороны, это было приятно и означало, что конкурирующие компетенции косвенно признают «Лишенец» мощной информационной структурой, а с другой — кроме позиционной борьбы, ничего не сулило. Понятно, что редутное состязание не дает более прытким возможности для маневра. Тем более что по наущению Додекаэдра председатель исполкома Платьев вкачивал в подведомственные ему газеты огромные суммы, несравнимые с теми, какие мог направить на свое развитие «Лишенец».

Чтобы измотать оборону противника, приходилось делать фальстарты. Артамонов с Прореховым применяли их еще в ДАСовской жизни, на московских перекрестках. В момент, когда ошалевшее месиво пешеходов напряженно ожидало зеленого света светофора, стоящие в самой близости от машин Артамонов и Прорехов, припав на переднюю левую, делали ложный выпад вперед, имитируя начало движения. Народ не глядя послушно устремлялся на проезжую часть под машины. И только свист постового приводил поток людей в чувства и заталкивал их обратно на тротуар.

Нечто подобное Артамонов с Прореховым стали выделывать на газетном рынке. Они дергались, и вслед за ними устремлялись конкуренты, а когда последние приходили в себя, было уже поздно — возбудители движения давно занимались другими идеями.

Информационое агентство снабжало «Лишенец» невероятным количеством скандальных новостей. Конкуренты решили продемонстрировать подобные потуги на всеохватность, но не потянули. Затем «Лишенец» предложил населению небывалую услугу — подписку на всю жизнь по цене годовой. От желающих подписаться просто не было отбоя. У конкурентов губа оказалась тонка: на посмертную подписку они не отважились — возникли сложности с областным бюджетом — такую выворотку не смогли не только внести в строку «расходы на прессу», но и вообще не смогли даже обсудить. Бюджет составлялся только на год, а здесь предлагалось забить в него что-то на всю жизнь. Нет, такого официальной прессе было не потянуть.

Потом почтальоны понесли «Лишенец» по адресам подписчиков всех остальных в регионе газет, упреждая любую их информационную выходку. Опасаясь, что после «Лишенца» их не станут читать, издания с перепугу учинили сходку перед антимонопольным комитетом, в ходе которой проплакались на тему, что адреса подписчиков — собственность редакции и задача власти оградить ее от посягательств со стороны.

«Лишенец» затянул пояс и породил платное приложение к себе — продажную медикаментозную газету «Будь здоров!», насыщенную гомеопатическими материалами, в которых страстно нуждалось население. Конкуренты не замедлили с реакцией: у «Губернской правды» появилась ежемесячная прибавка «Лекарство на меже». Тогда «Будь здоров!» ринулось в пропасть дальше — на ежедневный режим, «Лекарство на меже» — за ним, но вскоре сбросило обороты и село на мель. В конце концов магнаты с Озерной — так теперь величали залетных газетных деятелей — стали совсем чумными и, чтобы добить конкурентов до конца, запустили на рынок утолщенный вариант «Будь здоров!». Прорехов знал сто способов достать без денег вагон бумаги, как когда-то знал сто способов взять спиртное без очереди. «Лекарству на меже» удалось повторить трюк. Но тут на рынке началась пробуксовка с бумагой. «Будь здоров!» без всяких амбиций вернулось на нулевую отметку — в четыре свои прежние полосы, а соперник уже не смог — положение обязывало. Повыходив пару месяцев толстыми и пустыми, «Лекарства на меже» сгорели. На стайерской дистанции нужно уметь распределить силы.

«Лекарства на меже» не потянули претензий и, как вакуоли, свернулись в газету объявлений по обмену часов на трусы.

Позже в соревнование впрягся Альберт Федорович Смирный. Спровоцированный «лишенцами», он купил никому не нужный печатный станок «Циркон», который никаких дополнительных возможностей рынку не дал.

«Смена» крутилась неподалеку от перетягивания каната и наперебой со щебечущими районками примерялась, как половчее ввязаться в борьбу титанов. Наконец и она отважилась перевести свою деятельность на рельсы экономического развития. Но когда Фаддей с разбега бросился на полотно и шмякнулся о шпалы, выяснилось, что поезд уже ушел. «Смена» снялась с дистанции. Товарищество трезвенников забрало у редакции все до последней комнаты и заселило особнячок окончательно. А начинало с подвала, подумать только!

Поминали «Смену» только хорошими словами.

— Наш бизнес, господа, — подытожил гонку Артамонов, — это бег через реку по льдинам. Остановишься — утонешь. Представляете, в реке сплошной зажор — скопление шуги, льдины трещат, наползают друг на друга, а ты бежишь и не знаешь, в какую иордань провалишься. Мы должны создать бесконечный процесс создавания газет, типографий, телеканалов, сетей киосков, кинофильмов, спортивных проектов и прочей приблуды. И чувствовать себя в этом процессе, как рыба-Прорехов себя чувствует в воде. Нет этого процесса нет и нас. Как говорил великий Зингерман, у нас нет массы покоя. Без движения наша значимость становится равной нулю. Дело не должно иметь конца. В конце — его смерть! Мы должны успевать запускать очередной проект в момент, когда предыдущий еще не дошел до пика. Тогда мы продержимся на рынке. Все остальное чревато крахом. Это знавали еще в Риме!

— Обидно, — рассуждал Прорехов, — мы пашем, крутимся и все из-за каких-то двадцати минут. Работают полчища лесорубов, стонут целлюлозо-бумажные комбинаты, молотят печатные машины — и все это из-за каких-то двадцати минут, в течение которых читатель просматривает газету. Обидно до мозга костей!

— Что поделаешь, пятачок, — сказал Артамонов. — Но будет еще обиднее, когда через двадцать минут будет выбрасываться не черно-белое фуфло, а полноцветная газета.

— Какая полноцветная? — насторожился Прорехов и сник. — Да и когда это будет.

— Обыкновенная полноцветная газета «Лишенец», — бодро сказал Артамонов, — с глянцевым приложением «Будь здоров!».

— И где ты все это напечатаешь в цвете? — недоверчиво произнес Прорехов. — В радиусе тысячи километров нет ни одной цветной типографии…

— Да у меня тут свербит с утра одно мнение за ушами… — креативно издевался Артамонов.

— Ну-ка, давай я тебе это место почешу, — предложил услугу вплывший в круг интересов Макарон.

— Да, было бы неплохо, — подставил Артамонов под строкомер свой бритый затылок. — Вы видели фуры, господа?

— Какие фуры? — не понял народ.

— Которые по окружной дороге прут мимо города, — пояснил Артамонов.

— Ну, и..? — подгонял Прорехов, не понимая, к чему клонит соратник.

— В Финляндию они везут валюту, — сообщил Артамонов.

— И что, ты предлагаешь выйти на большую дорогу? — спросил Прорехов. Бомбануть пару автопоездов?

— А обратно в Москву они везут что? — разыгрывал население Артамонов.

— Что?

— Цветные газеты.

— Ну и..? — торопил его с открытием Прорехов.

— Эту колонну надо завернуть сюда, — наконец-то начал делиться соображениями Артамонов. — Хотя бы частично.

— Ты предлагаешь пересмотреть Абосский мирный трактат, — догадался Макарон. — По которому к России перешла часть Финляндии?

— Да! — сказал Артамонов. — Именно так.

— А ты знаешь, что тебе на это скажут горячие финские парни? — чиркнул спичкой Прорехов. — Ты интересовался?

— Конечно, знаю, — ответил Артамонов. — Интересовался. Первых умников, которые попытались ввезти в Россию оборудование для цветных газет, застрелили.

— Почему? — cпросил Макарон.

— Потому что цветную печать контролирует солнцевская братва, — сказал Артамонов. — А ей удобнее забирать свою долю прямо там, за линией Маннергейма.

— Неплохо сказано, сынок! — Прорехов поощрил к дальнейшим рассуждениям Артамонова.

— Но, — сказал Артамонов, — есть одно но…

— Ну хватит уже издеваться, — попросил пощады Прорехов.

— На селе есть обычай — перевязывать дорогу свадебной процессии, продолжил идеолог развития Артамонов подводить основу под свою затею. — И пока не напьются все страждущие, молодых не пропускают дальше. Так вот, я предлагаю перегородить дорогу этой полиграфической финской свадьбе!

— Грамотно рассуждаешь, паренек, — одобрил затею Прорехов, вспоминая, как и сам пару раз попадался на свадебную традицию. — Но «Fordом», я полагаю, тут уже не обойтись.

— Наоборот, — сообщил Артамонов, — нас будут самих умолять взять что-нибудь в подарок только за то, что мы пообещаем купить их печатный станок!

— Тогда и Воловича придется толкать дальше, — сказал Макарон. — На папу римского!

— Не говори, — согласился Прорехов.

— В старину, при развитом социализме, — начал очередную свою историю Макарон, — чтобы затеять дело, надо было ждать, когда решающий год пятилетки перейдет в определяющий и дальше — в завершающий.

— А теперь стало гораздо удобнее, — признал Артамонов. — Поехал на выставку в Сокольники и пристраивайся к любой проблеме, — довел он свою идею до логического завершения.

На подступах к выставочному комплексу в Сокольниках и впрямь никто не ждал завершающих лет. Там была в разгаре выставка «Полиграфмаш — 97».

Уже за сто метров до павильона, прямо посреди ноября, менеджеры отлавливали потенциальных клиентов и затаскивали к своим стендам.

Компанию во главе с Макароном выпасла бойкая девушка в национальном швейцарском наряде и всучила визитки, на которых двойным миттелем было выведено: «Любовь Шейкина — уличная торговка поношенными печатными машинами WIFAG башенного построения».

— Ну что ж, WIFAG так WIFAG, — сказал Артамонов. — Для начала неплохо.

Шейкина потащила гоп-компанию к своему прилавку.

— А это господин Маругг, — повела она рукой в сторону серьезного дяди с жестким лицом. — Представитель фирмы WIFAG из Берна.

— Интересное слово — WIFAG, — заметил Артамонов, — почти как на фиг.

— Что такое полифаг, знаю, — бичевал себя представительный Толкачев, а вот про WIFAG впервые слышу! — И его опоясывали схваткообразные боли в области пятой точки, как называл седло аксакал.

— Просим посетить наш стенд, — пригласил Маругг плавным жестом.

— Конечно, посетим, — согласился Макарон. — Какие вопросы?! Но при условии, что вы безоговорочно с заявленной цены сбросите миллион.

Артамонов вспомнил, как Макарон торговался у цветочных рядов. Он был абсолютно уверен, что Макарон отделает херра Маругга под Прорехова.

— Предложение смелое, мы подумаем, — не стал никого никуда посылать сразу господин Маругг. — Чувствуется, что Россия еще не усохла.

— Да, есть еще ягоды в ягодицах, — согласился с ним Прорехов стандартным выражением.

— У нас есть одна неплохая печатная машина, — заговорил о деле господин Маругг. — Правда, она была в употреблении, но специально для вас мы ее восстановим.

— Не надо ничего делать специально для нас, — предупредил Макарон. — Я по опыту знаю, что это всегда дороже.

— А где ваша машина, херр Маругг? — оглянулся вокруг Макарон. — Кругом одни буклеты.

— Видите ли, — пояснил Маругг, — она весит двести тонн, и…

— Двести тонн? — изумился Макарон. — Ты подумай…

— Давайте так, — сказал Прорехов и отвел в сторону своих, чтобы упорядочить движение покупателей. — Давайте сегодня временно исполняющим обязанности ублюдка буду я. — И, обратившись уже к продавцам, произнес: Чтобы в дальнейшем не вышло недоразумений, мы хотели бы вас предупредить… — От загадочности, с которой был заявлен текст, затихла даже Шейкина, тараторившая без умолку. На нее испытующе уставился херр Маругг и тоже затих. — …Мы бы хотели вас предупредить, — повторил Прорехов. Никаких предоплат! У нас это не принято. Еще с лотереи повелось. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — сказал Макарон.

— Дело в том, — оживился и начал взвинчивать цену Маругг, — WIFAG в печатной жизни — все равно что Rolls-royse — в автомобильной. — Было понятно, что шцейцарец просто так не сдастся.

— Никто не спорит, — согласился Артамонов, — но Rolls-royse продают в кредит, не так ли? Так чем вы хуже? Тем более что машина ваша seconde-hand.

— А как насчет окупаемости? — полез в глубь проблемы херр Маругг. — Вы наберете под нее заказов?

— Окупаемость будет, какая скажете, — успокоил его Прорехов. Артамонов подгонит проект под любой срок. У него с бизнес-планами все в порядке.

— В таком случае мы бы хотели пригласить вас в Швейцарию, — сказал херр Маругг. — Для осмотра машины конкретно на месте.

— А что на нее смотреть? — cказал Макарон. — Привозите, мы разберемся.

— Он шутит, — вежливо объяснился Артамонов. — Присылайте приглашение, мы рассмотрим. — И шепнул Макарону: — Не дави ты! Соскочит.

— Понял, — кивнул головой Макарон.

По завершении предварительных переговоров Прорехов засвистел мелодию из теперь уже — после встречи с херром Маруггом — «Марбургских зонтиков».

За деньгами на дорожные расходы, кроме как к Мошнаку, идти было некуда. Впервые друзья с сожалением вспомнили об отъехавшем Артуре — он бы в два счета сейчас изыскал и на билеты в Берн, и на карманные и представительские расходы. Но выхода не было, пришлось опять идти на поклон к Капитону Ивановичу. А он словно ждал этого.

— Верните транш! — взмолился банкир. — А то я не разовьюсь. Меня акционеры скоро разорвут!

— Может, проведем конверсию займа? А, Капитон Иванович? — изловчился спросить Артамонов, что было сделать совершенно немыслимо из положения не рассчитавшегося должника. — Или хотя бы давайте усечем проценты?

— Как это? — удивился смелости должников Мошнак.

— Очень просто, — подсказал выход Артамонов. — Заменим одни облигации на другие.

— Только деньги! — простонал Мошнак. — Никаких ценных бумаг!

— За ними и едем! — вытянулся в струнку Артамонов. — За деньгами. И как только вернемся с мешком, сразу к вам. Кстати, у вас не найдется стопки «зелени», а то нам в Швейцарию ехать.

— Денег нет. Не дам, — скупо ответил Капитон Иванович. — Но могу дать концы в Цюрихе.

— Извините, не понял, — попросил повторить пройденное Артамонов.

— Придете на рынок в Цюрихе и станете у входа, — начал давать указания Капитон Иванович. — Туда явится старуха Мошнаковская, ей вы и предложите все оптом.

— Что «все»? — не въехал Артамонов.

— Да что хотите! — начал на близлежащих предметах объяснять Капитон Иванович. — Наберите в «Подарках» копеечной мишуры с русским душком — гжель, там, хохлома, жестов.

— Это все по-немецки надо сказать? — уточнил Артамонов.

— По-русски, — не понимал Мошнак, откуда у парней такая недалекость они совсем не знают истории его рода! — Мошнаковская приходит туда каждый уик-энд.

— А вдруг в этот раз не придет? — решил посеять сомнения Артамонов.

— Придет, она приходит туда каждые выходные уже в третьем поколении, успокоил клиентов Мошнак. — Все эмигранты по выходным ходят на рынок. Я всякий раз сбрасываю ей свой товар.

— А в Берне у вас нет концов? — спросил Макарон.

…Вскоре действительно по настоятельной просьбе херра Маругга пришлось выехать в Швейцарию.

Джентльменский набор для встреч на любом уровне у компании был один и тот же: стопка газет, заштопанная картина Давликана с козой и горькая вересковая настойка в берестяном футляре. Действовало безотказно, на все эти аргументы возразить было невозможно. После вываливания их на стол оставалось только обменяться дежурными фразами.

В поездку в качестве эксперта прихватили старшего печатника Толкачева и, чтобы не допустить юридических проколов, остеохондрозного Николая Ивановича Нидворая.

— Вы что, на холодную войну собрались? — спросил у него Макарон, возглавлявший делегацию. — Разоделись в меха, как оленевод! Или все это там продать решили?

— Люто здесь, — поежился Нидворай.

— Вам полезно бывать на морозе, Николай Иванович, — пристыдил его аксакал, поправив на себе плащ-палатку, — а то подшерсток не вырастет!

Как выяснилось, Николай Иванович Нидворай дрожал не зря — сразу из аэропорта принимающая сторона повезла покупателей в горы и с такой прытью бросилась демонстрировать ледяные пейзажи, будто хотела сбыть не поношенную печатную машину, а Женевское озеро с Альпами в придачу.

— Тригональная сингония, — произнес Макарон, оценивая просторы.

— Переводить? — cпросила Люба Шейкина.

— Если сможете, Любаша, — приветливо отнесся к вопросу Макарон. — И добавьте, пожалуйста, если получится, что горы здесь староваты — процесс высаливания пород зашел дальше некуда.

— Вершины покрываются снежными шапками, — показывал вдаль на летошний снег ничего не понимающий херр Маругг.

— К сожалению, шапок не хватает, — не давал ему оторваться Макарон. На склоне лет летать по склонам гор! Интересная мысль! — неожиданно похвалил он сам себя.

Потом делегацию затащили в ларек, где из уважения к хозяевам всем членам пришлось накинуться на сувенирку — купить по часам и по многолезвийному красному швейцарскому ножику, да еще выгравировать на всем этом счастье свои фамилии.

— Очень правильно, — поощрил херр Маругг столь неприкрытый поступок гостей. Он проникся уважением и к себе, и к гостям. — Эти ножи стоят на вооружении нашей армии, — раскрыл он секретные сведения. — Каждому новобранцу швейцарская конфедерация вручает нож. На этих маленьких красных ножиках держится весь пафос швейцарской военной службы. Офицеры запаса ежегодно проходят переподготовку, автоматы — у них дома, армия мобилизуется по первому свистку. У нас самая правильная горная артиллерия, — похвалился херр Маругг, — поэтому к нам в свое время не сунулся Гитлер.

Макарон размяк от поэзии Маругга и повел стрельбу с закрытых огневых позиций.

— Переведите, пожалуйста, Любочка, — сказал он, мерцая возбужденной кожей, — что Гитлер к ним не сунулся совсем не поэтому! Он не сунулся к ним потому, что сунулся к нам. Это я говорю, как русский офицер в отставке, отслуживший двадцать пять лет в песках среди таких фельдшеров, что вы представить себе не можете!

Любочка перевела. Херр Маругг приумолк. Политическую скатерть-перебранку, разостлавшуюся саму собой, надо было сворачивать.

— Кстати, о Гитлере и о синхронном переводе, — сделал небольшое отступление Макарон. — Когда мы куковали в Кушке в карантине, по телеку показывали «Семнадцать мгновений весны». И знаете, как они там у себя в каганате переводили официальные фашистские приветствия «Хайль, Гитлер!» и «Зиг хайль!».

— Как? — вытянулась вперед Любаша.

— Салам алейкум, Гитлер! И — малейкум ассалам, Гитлер! — выбросил вперед руку Макарон, едва сдерживая свои периферическую и вегетативную нервные системы от высокой оценки. — Вокруг бойня, а синхронист с экрана соловьиные трели разводит: « Салям алейкум, Гитлер!» — «Малейкум ассалам!» «Салам алейкум!» — «Малейкум ассалам!»

— Да вы что?! — не поверила Макарону Любаша.

— Артамонов не даст соврать, — обратился за подтверждением Макарон.

— Не дам, — сказал Артамонов. — Могу херру Маруггу скинуть на пейджер!

— Вот так и вы, Любаша, — выказал обиду переводчице Макарон. Швейцарцы пытаются объявить нам индульт, а вы с ними: «Салям алейкум! Салям алейкум!»

— Они же мне деньги платят, — стала объяснять свое положение Любаша.

— Ну и чтобы в нашем разговоре про WIFAG прекратить все алалы и поставить точку, — подпер бока руками Макарон и повел стрельбу на поражение, — спросите, Любочка, у господина Маругга, как они со своими ножиками чувствуют себя под нашими установками «ГРАД».

Любочка замерла. По ее мнению, сделка, а вместе с ней и задуманные Любашей посреднические проценты срывались. И тогда она решила не переводить последний вопрос, чтобы смягчить ситуацию.

Макарон заметил ее уловку и попросил перевести вопрос еще раз.

— Как они со своими ножиками чувствуют себя под нашими установками «Град», — повторил он для тех, кто забыл. — А вот ответ можно и не переводить.

Херр Маругг понял все без перевода. У него в глазах образовалось рисское обледенение, и он сразу заспешил угостить всю делегацию обедом.

— И давайте, Любаша, сделаем ему последний намек, — предложил уже в более дружеском русле Макарон. — Переведите, пожалуйста, что мы желаем откушать в кабаке у Чертова моста, где наш великий полководец Суворов переходил через Альпы. Там есть табличка, на которой все написано.

Любочка перевела.

— Туда не поедем, — уклонился от прямого столкновения Маругг. — Далеко. Мы пообедаем в традиционном швейцарском стиле. — И заказал места в морском ресторане, где гостям подали к огненной фондюшнице с горящим маслом мойву в сиропе, чтобы еще и самим жарить ее кусочки на палочках.

— Давненько к нам не заезжали русские, которые пьют красное вино, а не водку, — заметил херр Маругг, нахваливая недозрелую виноградную швейцарскую лозу.

— А вы спросите, Любаша, — попросил переводчицу об очередном Макарон, знают ли они этимологию русских слов «швейцар» и «вестибюль»?

— Сами спросите, пожалуйста, — заартачилась Любаша, словно опасаясь опистрахоза. — А то меня уволят.

— Нет, Любочка, уж вы спросите, — настаивал Макарон. — И, пожалуйста, при переводе не сглаживайте углов. У нас со швейцарцами сегодня официальный разговор! И если уж мы решили опустить их на миллион швейцарских франков, то, поверьте моему слову, обязательно опустим!

— Хорошо, я постараюсь, — согласилась Любаша и, набравшись смелости, приступила к переводу.

— И постарайтесь, Любаша, — попросил ее Макарон, — исход сделки зависит именно от вас. И переведите еще, что мы устали таскаться по горам, как бараны.

— Может быть, нам, наконец, покажут печатную машину?! — не выдержал херр Прорехов. — Cоздается впечатление, что они нам крутят мозги!

— Прямо так и переводить? — переспросила Шейкина.

— Так и переводите, Любаша, — сказал Прорехов. — Нам терять нечего. Кроме своих. И подпись — Цепей.

— Нам бы хотелось сначала изучить технику, чтобы не впарили какого-нибудь дерибаса, — придал себя беседе на равных старший печатник Толкачев, демонстрируя, что он остается на посту, хотя и основательно подзамерз.

— Прямо так и переводить? — не преминула переспросить Любаша.

— Так и переводите, Люба, — подчеркнуто осмелел Толкачев.

— Видите ли, — начал оправдываться Маругг, — все другие казенные покупатели из России, как только приезжали, сразу в горы на лыжах. И оттуда к теме покупки техники уже не возвращались. И мы боимся, что вы тоже…

— Понятно. Тогда извиняем, — сказал Макарон. — А мы, дурни, все бьемся над вопросом — спасти Россию или продать. И если спасти, то зачем, а если продать — то за сколько.

— Здесь и раздумывать нечего, — сказал херр Маругг.

— Вот именно, — согласился с ним херр Макарон, и они с херром Маруггом крепко обнялись, как ветераны.

Сделке — быть! — показалось Любаше.

Осмотр тела машины занял тьму времени. Станок был настолько огромным, что не хватало разреза глаз окинуть его целиком. Прорехов делал вид, что вносит в компьютер технические данные машины, а сам прикидывал, насколько податлива, в случае чего, может оказаться переводчица. Толкачев тщательно снимал на видеокамеру узлы и детали.

— Чтоб не подменили, сволочи! — объяснил он свою пристальность.

— А на прощание я устрою херру Маруггу русский обед! — пообещал Макарон, умудрившийся прихватить в поездку потребительскую корзину прелестей — волжскую рыбу, мед, грибы, икру и пару флаконов клюквенной.

Действо было намечено на последний вечер пребывания в доме у Маругга. Чисто русский обед. Ко всем перечисленным разносолам Макарон намеревался подать плов, винегрет и блины, которые сам обещался прокулинарить.

Обед по расписанию планировался на шесть вечера. В три часа пополудни Макарон начал кухарить. Херр Маругг нарезал круги вокруг кухни, с которой доносились такие запахи, что у него заворачивался его пиджак цвета «соль с перцем»! Привыкший к зыбким форелям и обезжиренному козьему сыру, херр Маругг долго пускал слюну, наблюдая за размашистыми действиями Макарона. В конце концов, когда столы были накрыты и в столовую внесли плов в огромном, обернутом полотенцем казане, херр Маругг не выдержал и упал без чувств.

— Ну вот, — сказал Макарон, — насчет миллиона договорились.

— Так и переводить? — спросила Любаша. Ей все казалось, что поведение покупателей приведет к ремиссии.

— Так и переводите, Любочка, — подтвердил Макарон, упертый на собственной самодостаточности.

Из командировки, окрыленная удачей, компания летела на микроавтобусе. Изделия народных промыслов госпожа Мошнаковская забрала по хорошей цене. Насколько удобной иногда бывает эмиграция.

Артамонов сидел за рулем, старший печатник Толкачев просматривал на визоре отснятую пленку, Макарон массировал Нидвораю шейные позвонки и двигался над ним так, будто искал блох. Артамонов по накатанной схеме сочинял переметные письма президенту Украины Леониду Кравчуку.

«Уважаемый Леонид Макарович! — писал он по-прежнему изустно. — Вы можете спросить: а какое мы имеем воздушное право вступать с Вами в переписку и тем более — в перепопку? Отвечаю Вам со всей развязностью развалившегося на трех сиденьях пассажира — без взаимной индуктивности продвигаться в будущее невозможно. Мы соскучились по славянскому говору и, дорвавшись до Вас, как до первого, кто может понять нас без Любаши Шейкиной, сообщаем: фактов вербовки не наблюдалось… Неожиданно для себя мы совершили косвенную агрессию — под бизнес-план с плавающим сроком окупаемости мы взяли в лизинг со скидкой в миллион швейцарских франков без предоплаты и без всякой банковской гарантии печатную машину фирмы WIFAG, что сравнимо с угоном самолета или захватом судна под швейцарским флагом. А они в качестве жеста доброй воли передали нам финансовые условия, в соответствии с которыми начинает работать рамочное соглашение между нашими странами. Чтобы мы не соскочили со сделки. Теперь Мошнаку остается только открыть филиал банка «СКиТ» в Берне. Он получает дешевый западный кредит, на который берется «WIFAG». И вправду говорят, что половину жизни надо вкладывать в имя, чтобы потом всю вторую половину без конца вынимать оттуда. Я чувствую, что у меня началась именно вторая половина. Я просто не успеваю вынимать! Если ради рыбинского станка мы пожертвовали «Fordoм», то при покупке WIFAGа нас самих одаривают финансовыми условиями! Это и есть та самая дельта. Обкатывая подарок, мы собрали корзину валют от реализации «Лишенца» в Бергамо, Оснабрюке и Безансоне. Продажи идут неплохо — что значит реклама на подводных лодках! Международные каналы надо тоже время от времени прочищать. Уважаемый Леонид Макарович! Мы предлагаем Вам за умеренную плату разместить логотип «Лишенца» на судах Вашей половины Черноморского флота. И я скажу почему — его водоизмещение очень почитаемо в Безансоне, Бергамо и Оснабрюке. Прекрасные города! От побратимства с нашим городом они только выигрывают. Но плохо одно — российские подзаконные акты вынуждают нас работать за рубежом без образования… — я так и подумал, что Вы нас неправильно поймете… без образования юридического лица. Я бы выразился даже точнее — химического лица, поскольку без химии нынче никакое юридическое лицо не выживет. В бизнес-обиходе должно быть два понятия — физическое лицо и химическое! Представьте на миг нашу козлобратию с мешком черного нала, и Вам все станет ясно! Жаль, что Варшавский оказался мудаком — придется весь мешок отдать Мошнаку. А купи Артур технику, не было бы проблем. Техника перешла бы к «СКиТу», и Капитон Иванович никуда бы не делся, сдал бы ее нам в аренду, поскольку сам работать не умеет. Вот. К сожалению, Галке удалось почикать нашего Варшавского по принципу варанчика. Она с ним обошлась чисто рефлекторно, как с тем ротаном на мелководье — зажевала и глазом не моргнула. — Здесь Артамонов проделал короткий элипсис в потоке высказываний и плавно продолжил: — Но, признаться, это семейство двудольных нам уже осточертело! Пусть эмигрируют. Что ни делается — все к лучшему. Истинная причина нашего к Вам обращения крайне актуальна, хотя и лежит несколько в стороне. Мы обязаны сообщить о беспределе, который сохранился в подведомственных Вам территориях. Проезжая Полтаву, мы решили заскочить в Диканьку и пройтись по гоголевским местам. Как водится, мы заблудились. Тишина, лето, цветы. На краю поля табличка с надписью: « Осторожно, кошки!» Мы сутки пытались понять, что же обозначает сия надпись. Оказалось, весьма любопытная тема. Когда косцы косят, окрестные кошки думают, что в траве начинают шуршать мыши! Эти глупые кошки идут в траву и начинают выпасать кончик косы, как мышь. И отследив в засаде, они бросаются в окончательном охотном порыве прямо на бесконечно острый кончик косы! Понимаете? И хорошо, если не пополам. Вот такие у вас тут дела, в этой местности…

Артамонов стер с губ накопившуюся пену, отдышался, и продолжил.

… Пока мы меняли проколотое колесо, под машиной прошел строем выводок зайцев — Давликана бы на них! А в станице Войковской нам пришлось потревожить двух Ваших поддавших подданных. «Как проехать на Диканьку?» спросили мы у них с непривычки. «Налево по мосту через Демьяниху!» — махнул рукой первый и упал, как нас с Вами когда-то учили на гражданской обороне лицом в сторону направления взрыва. «Через Усопки поезжайте!» — указал другой в противоположную сторону, но на ногах устоял, видно покрепче был. «Понятно», — сказали мы и заехали в тупик под разобранный мост. Прямо чертовщина какая-то! Очередной прокол колеса вынудил нас заночевать в глуши. Вот так завернули к Гоголю! Наутро, пытаясь отыскать трассу, мы вновь наткнулись на тех же Ваших подданных. Они были увлечены вчерашним спором. Один, приняв «упор лежа», толковал: «Какая Калиниха?! Через Синетье надо!» Второй аргументированно возражал без бердыша, но с колена: — «Синетье вообще не в Полтавской области!»

Милые гоголевские персонажи продолжали свое шествие по земле.

Уважаемый Леонид Макарович! Когда-то путем переписки мы вычислили, что нет никакого Леха Валенсы. Сейчас мы подозреваем, что нет и никогда не было никакой Диканьки. Это простое с виду умозаключение влечет за собой страшную догадку: что нет и никогда не было Гоголя! А в прикладном смысле наше открытие еще более поучительно — сдается нам, не было никакой сортировки алмазов и тем более — не было прибора. Просто Варшавский положил на нас свой. Оффшорная зона, куда ушли деньги, была, но алмазами там и не пахло!»

Закончив письмо, Артамонов принялся что-то петь. Прорехов на два голоса насвистывал мелодию из «Зонтиков»

— Что рассвистелся, как свищ бубонный! — сказал Макарон. — Денег не будет. А впереди таможня!

— Ничего, расплатимся рублями.

Вскоре херр Маругг прилетел осмотреть помещение под монтаж своей знаменитой печатной машины для печати многостраничных полноцветных газет большой тиражности.

— Очень грязный и неподготовленный цех, — сделал он в заключение. — Мы не можем согласиться с вами начинать монтаж здесь.

— Где ж ему быть чистым, если тут хранили торф?! — согласился Толкачев. Он терпеливо переносил привередливость херра Маругга.

— Здесь вряд ли можно установит

ь машину, — тщился заморозить процесс херр Маругг. — Полы вскрыты, крыша дырявая, да и ток у вас какой-то не переменный!

— Обижаете, херр Маругг, — заметил Макарон. — В войну наши парни запускали оборудование под открытым небом!

— Так это в войну, — пытался за полчаса организовать Европу в России херр Маругг, — а сейчас вы не успеете отремонтировать цех. Мы так не привыкли. Надо все делать по плану, заранее.

— Да знаем мы, — говорил старший печатник Толкачев. — Первая пятилетка, вторая, третья…

— Не успеете, — сделал окончательный вывод херр Маругг.

— Что вы заладили: не успеете да не успеете?! — тормознул его Макарон. — Успеем. Вы там у себя в Европе сколько лет свой Кельнский собор возводили?! Четыреста? И то не достроили. А наш Лужков Храм Христа Спасителя за два года на ноги поставил. Понимаете?! Главное — схватить идею за кумпол. Высылайте машину, у нас выборы на носу! Цех мы обработаем пескоструйным агрегатом и смоем грязь пожарными машинами — вот и вся недолга! А крышу возведем по ходу.

— Хорошо, как скажете, — сдался херр Маругг.

— В России нет проблем, — пояснил ситуацию подтянувшийся на помощь Ренгач, — в России есть нюансы и специфика! И больше в России нет ничего!

Херр Маругг впервые в своей жизни пошел на поводу у бардака, но перспективу рынка оценил сразу.

Не прошло и месяца, как семнадцать транспортов — по числу мгновений — с печатной машиной WIFAG на бортy перекрыли движение по «площади кошмаров» так население величало площадь им. венгерского героя революции товарища Капошвара. Пересечь этот нерегулируемый перекресток было невозможно и в одиночку, а тут — колонна. Транспорты одолели препятствие за неделю, а потом еще неделю кружили в поиске моста без ограничений по весу и путепровода с нестандартной высотой прохода — настолько негабаритным был груз.

— Из упаковки мы построим себе дома, — обрадовался Артамонов. Отборный брус!

— Знал бы кто-нибудь, для чего на самом деле покупаются печатные машины! — деланно вздохнул Макарон. — Чтобы использовать тару!

Пока фуры вставали под разгрузку, Макарон рассказал назначенному ответственным за сдачу цеха в срок Ренгачу поучительную историю.

— Было это до перестройки, — начал он издалека, — на дворе стоял полусухой закон.

— Как это — полусухой? — спросил Ренгач.

— А вот так — выпить никто не против, но выпивки не достать. Давненько Макарон не мочил корки, с самого отъезда Варшавских. — И прибыли к нам немцы на монтаж камер для сжигания скота. Меня приставили костоправом. В дивизионном ларьке, кроме консервов, — ничего. Немцы посмотрели и сказали: «Без питья работать не будем!» Им сразу пригнали целый вертолет бутылок. А подружился я с Бурхардом, то сала ему подкину, то тушенки. А он все записывал. «Мы с тобой обедали, — говорит, — я тебе должен». — «Да брось, я ему, — не дури, у нас с этим просто!» — «Нет, — уперся немец, — я должен угостить тебя на такую же сумму!» Затравил, сволочь, менталитетом. Ну и не хватило нам как-то со старшиной, хотя спирта со склада взяли норму. Беру я тогда свой универсальный чемодан, клею на него красный крест и — к Бурхарду. А возле вагончика целая свора специальных людей — переводчица, охрана, валютный контроль — тогда за это сажали без суда. И меня, хоп — не пускают. Я и так, и сяк — два часа объяснял, что, если не окажу Бурхарду первую помощь, график рухнет! Не пустили. И отправился я восвояси. Оборачиваюсь догоняет меня мой друг Бурхард, распахивает полы, а там — коньяк! Именно три бутылки — настолько точно проникся человек. Я — к нему на шею с чемоданом. «Ну, брат, — говорю, — спас ты нас! Был должен, а теперь рассчитался». «Нет, — говорит, — я брал у тебя только десять банок и только три презерватива. Так что теперь ты мне должен!» — «Ну и как нам разойтись?» спрашиваю. — «Буду с тобой выпивать», — отвечает. «Ну и сука ты дотошная, сказал я ему, — чтоб твою машину вычислительную в башке заклинило! Нет у вас, гады, ни души, ни хрена внутри! Одна алгебра!» — «Ну, и это, я взял с собой мензурку, — сказал он, ну просто добил он меня. — Все измерим, говорит». «Понял, какие гниды?! Так что, с херром Маруггом будь осторожнее, — поостерег Ренгача Макарон, — он тебя вмиг закалькуллирует!

— Это очень правильный рассказ, — согласился Ренгач, — русский человек в жилетке проездом на Селигер обязательно должен проверить, как ведет монтаж трудящий щвейцар. Ведь было же так когда-то. И есть у меня ощущение, что будет снова.

— Такая у тебя, значит, эмонациональная идея? — спросил Макарон.

— Надо же как-то страну поднимать, — ответствовал Ренгач.

Глава 12 ВЫБОРЫ ГУБЕРНАТОРА

Комбатанты «Лишенца» в ознаменование запуска печатной машины WIFAG организовали вылазку на проточные карстовые озера. Пользуя заброшенную турбазу, они плашмя возлежали на дресве, парились в бане по-черному и тешили себя шахматами высотою в человеческий рост, которые уцелели по странному стечению обстоятельств — из-за невероятной тяжести фигуры было трудно украсть и вывезти за пределы базы. Все остальное на этом туристическом комплексе было разворовано.

— Для Варшавского данные фигуры были бы неудобными, согласись, вспомнил Артамонов о делах минувших, снимая через силу пешку Прорехова на проходе.

— Почему? — спросил партнер, с трудом передвигая в охапке гипсового ферзя.

— Руки бы оторвались по сто раз перехаживать, — объяснился Артамонов.

— Что верно, то верно, — рассудил Прорехов и засмеялся, вообразив, как сам-Артур гоняет из конца в конец огромной бетонной доски увесистую ладью. Хотя, если честно, мне жаль, что Варшавские свалили. Зря ты его так размазывал по здешней земле. Нормальные были ребята.

— Пойми, — объяснял Артамонов свою резкость. — Он мог жить и работать только из-под Галки.

А из-под тесового, изъеденного шашелем, навеса открывался удивительный вид на противоположный берег — Священная пустынь в лучах заходящего солнца. Химеры облаков, то и дело меняющих обличье, застилали только малую часть неба и то впритруску.

— Я понимаю, — сказал Прорехов, — ты бы хотел, чтобы Артур относился к работе, к Галке и к жизни, как ты к Деборе. — Угадал?

— На это уходит энергия, согласись, — нацелил его на дальнейшее понимание Артамонов.

— Ты же помнишь, ведь я первый познакомился с Деборой, — напомнил Прорехов. — Тогда я бы тоже мог впасть в твою немилость.

— Правильно. Но ты отказался от нее сразу, как только понял, что у тебя для нее не хватит ответственности, — сказал Артамонов, — а Варшавский все же делал попытки, не имея в достатке все той же ответственности. Ты же видишь, что Дебора требует всего человека, а Галка требует просто денег — все эрогенные зоны у нее в кошельке. А Дебора бесконечно отдается как работе, так и жизни в целом. Если уж она берется за что, то берется. Естественно, когда-то это все должно было во что-то вылиться.

— Значит, во всем виновата Дебора с ее гиперприлежностью? — спросил напоследок Прорехов.

— Нет, виноват я, — взял на себя ответственность за взрыв в прошлом компании Артамонов, — я не мог позволить, чтобы рядом с Деборой, которая полностью отдает себе отчет в том, чем занимается, ходили два пофигиста и говорили: это мои журналисты, это моя редакция, это моя типография. Ведь мы говорим как, вслушайся наши журналисты, наша редакция, наша типография! Работать, так работать.

Невдалеке от преисподней бани высилась огромная металлическая пирамида. Местные поговаривали, что она закрывает пуп земли, или, говоря научно, ее геомагнитный центр. Через пирамиду пролегали все окрестные туристические маршруты. Квелые туристы прислонялись округлыми животами к теплым граням пирамиды и получали энергию напрямую из космоса. Никому и в голову не приходило узнать, кто и зачем построил эту пирамиду. Коренное население кивало то на военных, то на синоптиков, а то и на Академию наук. Очевидно было одно — пирамида вписывалась в ландшафт, как природный объект.

— Эти озера — самые чистые на земле, — сказал Артамонов.

— Даже электричество ощущается, — согласился с ним Макарон.

— Но почему наши умники хотят пустить скоростную магистраль именно здесь? — воспалился Прорехов. — Как будто для прогресса нет другого места!

— Какая разница, где отмывать деньги, — рассудил Артамонов.

— Дураки! — признал аксакал.

И посыпались в озеро, сотрясая криками бескрайний аэрарий. Брызгались, развлекая Дебору, катающую туда-сюда детскую коляску, и кувыркались перед самым носом Ульки, понуждавшей Бека вынимать из воды брошенную палку. Если снаряд улетал далеко, то доставать его приходилось Макарону, потому что Бек в гробу видал заплывать за буйки. Всем этим глупым упражнениям Бек предпочитал заначенный под кустами нарезной горчичный батон с прокладкой из сала.

Выполнив в очередной раз команду «апорт», Макарон отряхнулся от воды и ткнул пальцем в небо, указуя на объект голубого света. Подавая знаки якобы сидевшим там существам, он удивлялся, почему никто не видит столь отчетливо различимую точку.

— Да вот же, прямо над нами! Эх вы, куриная слепота! — Макарон переживал, что больше никто не может разделить с ним радость созерцания. — Я их шкурой чувствую! — метался он по берегу. — Все эти объекты появляются сразу, как только их хоть как-то поминают в разговоре. Вот видите, не успели мы обсудить пирамиду, как они тут же нарисовались. Они нас пасут. Меня, по крайней мере, точно. Эти товарищи, — Макарон ткнул изгрызенной палкой в синеву, — однажды чуть не похитили меня. Тоже случай наполз — сдавали мы зачеты по воздухоплаванию на шаре. Ну вот, надули материю, сели в этот гондон…

— В гондолу, — поправила Дебора, словно работница обллита.

— Так вот, — продолжал аксакал, согласившись с правкой, — втащили мы туда поклажу, недельный запас мураша взяли — муравьиный спирт так называется в летной среде — вдруг не вернемся. И стали взлетать. Неожиданно хоп рывок, и все посыпалось. Ну, думаем, влипли, не успели ощутить полета — и сразу в могилу. А это сержант, мудак, забыл веревку отвязать. И болтаемся мы на одной отметке, а нагреватель ревет, шар рвется вверх — того и гляди разлетится на куски этот гондон…

— Эта гондола, — поправила Дебора.

— Ну да, я же и говорю — разлетится на куски. Не перебивай, а то канву упущу, — отстранил Дебору аксакал и продолжил: — «Руби веревку, а то этот оторвется!» — кричу я сержанту, а он не слышит ни хрена! Но, слава богу, в конце концов допетрил, отвязал. И нас как кинет в небо! Прямо за облака! Словно из катапульты. И понесло! Вдруг конфорка — хлоп и погасла! Я кричу напарнику — скидывай лишнее! А он орет — у нас, мол, кроме тебя, ничего лишнего, — и к краю меня подталкивает! Тут нас потащило вниз, по отвесной глиссаде прямо на нефтяные вышки! Никогда таких страшных вышек не видывал… Не успел я глаза закрыть — и со всего размаха мы как трахнемся этим… посмотрел Макарон на Дебору.

— Гондолой, — упредила Дебора.

— Ну да, этим… как трахнемся прямо об отроги! — справился с собой аксакал. — А концовку не помню — отшибло. Наутро подобрали нас, вытащили из-под этого…

— Из-под этой… — опять успела Дебора.

— Ну да, из-под этой… — Макарон понял, что больше выразиться не дадут, и на прощанье опять взялся за свое. — Сидим мы, ни живы, ни мертвы. Но напарник не сдался, заплел прутьями этот свой… и через месяц снова позвал меня в полет. И знаете, что я ему сказал?

— Знаем! — запричитали Улька с Деборой, затыкая уши.

— Ну, а в какой же момент тебя чуть не похитили? — спросил Артамонов.

— Откуда я знаю?! Я без сознания был! — развел руками Макарон. — Моим коллегам пришлось конвульсиум собирать, настолько мы были сложны в болезнях после этой падучей истории.

По уверению Макарона, одинокий летающий объект всю ночь провисел над пирамидой, почти касаясь вершины. Длинным луженым шлангом он припадал к пирамиде, как к роднику. Возможно, соображал Макарон, пирамида установлена инопланетянами и играет роль зарядного устройства для летательных аппаратов.

В предрассветной мгле Прорехов отправился на рыбалку. Но не рыбу он любил. Что поделаешь, любил он, насаживая по дороге червя неверной рукою, на ощупь подойти к берегу и с дрожью в членах приступить к похмельной зорьке. Добрался Прорехов до акватории, а воды нет — один глей. Ба! Откуда он мог знать, что ведомство Фомината затеяло спуск воды из озера под установку опор высокоскоростной магистрали именно в эту ночь и именно в этом национальном парке.

Долго шлепал Прорехов в потемках, останавливался, щупал грязь — воды и близко не было. И в горячке, сев передохнуть, напоролся копчиком на кованый сундук. Взломал его — а там дюжина бутылок. Неожиданная удача развеселила его. Он откупорил одну бутылку, попробовал, открыл еще. Вино оказалось на редкость съедобным. Такая удача!

Отсутствие Прорехова в лагере было обнаружено, когда уже совсем рассвело. Улька засекла его согбенную фигуру посреди пустынной абиссали с помощью своего дальнобойного объектива. Она решила поснимать для себя и напоролась на живого человека. Сквозь оптику хорошо просматривалось, как Прорехов, словно грабарь в могиле, с увлечением копался в земле. Чтобы разобраться, что он там делает, была срочно отправлена экспедиция во главе с Беком.

Когда спасатели приблизились, непочатых бутылок в сундуке почти не осталось.

— Что это ты тут нашел? — насторожился Артамонов.

— Вот, чернила кто-то посеял, — еле вымолвил Прорехов.

— Погоди, — тормознул его Артамонов. — Здесь что-то старинное. А ну, дай посмотреть!

— Нечего там смотреть! — оттолкнул его веселый Прорехов. — Вино как вино!

— Ты что, пятачок! — воссиял Артамонов. — Оно не иначе как прошлого века!

— Сейчас протрем, — сказал Макарон и начал драить этикетку. Действительно, немолодое… Мошнаковский и К, — вчитался аксакал в мутную надпись.

— Да ты что! Не может быть! — запрыгал Артамонов, вырывая бутылку. Мы впилим этот сундук Мошнаку за все свои долги! Надо срочно ехать за ним, принял он решение и велел Прорехову тормознуть с поглощением найденного.

— Да ладно тебе! — с трудом промямлил почти готовый Прорехов.

— Вот тебе и ладно, — сообразил Артамонов. — За этот ящик с Мошнака лимон можно истребовать! Присмотри тут, а я мигом, — велел он Макарону и побежал к машине.

Мошнака доставили к обеду. Хорош же был Капитон Иванович. Он прибыл во всеоружии — пригнал с собой мотоплуг, чтобы перепахивать дно, и прицеп фашин для подстилки. Где только взял?! Как будто всю жизнь занимался пахотой.

Оставив все это хозяйство на краю аллювиальных отложений и напялив на свое тугое седалище цветастые «багамы», Капитон Иванович поспешил на место непосредственного происшествия.

Добежав до Прорехова, он не смог сдержать себя и, вырывая добро из рук первооткрывателя, заголосил.

— Это же самая настоящая фелония! — хулил он Прорехова. — Отдайте мои бутылки!

— А я как сидел, так и пью, — промямлил в ответ Прорехов.

— Вы совершили тягчайшее преступление! — продолжал Капитон Иванович увещевать растлителя.

— У меня есть мысль, и я ее думаю! — нес, что приходило в голову, Прорехов.

Бек долизывал горлышки, а Капитон Иванович — Христом Богом умолял Прорехова оставить недопитое и за каждую нетронутую бутылку обещал по ящику вересковой горькой.

— Нам такие гандикапы ни к чему! — отказался Прорехов. Весь облитый чудесным вином, он пытался размазать по себе упавшие капли и делился соображениями на этот счет: — Здесь есть два плюса, Капитон Иванович, первый — то, что вино — не губная помада и следы от него не надо скрывать, а второй плюс — что не надо чистить майку от пивных пятен. — Видок у Прорехова был не утренний, но все же он принял к сведению обещанные Мошнаком объемы, правда, с условием, что не прекратит лакомиться, пока встречный товар не прибудет на место уговора.

Когда Капитон Иванович притащил из соседнего села обещанный прицеп горькой, в сундуке оставалась недопитой всего одна бутылка вина.

— Эх! — посовестил он Прорехова. — Вы меня разорили! Это ж надо, все выпить за один присест!

— Хватит с вас и одной бутылки! — выплескивал наружу настроение Прорехов.

— Можно было бы озолотиться, — причитал Мошнак. — На Сотби за этот сундук моих предков могли бы состояние отвалить.

— Вот как?! — изумился Прорехов и, тщетно пытаясь насадить на крючок маленького красного мотыля, спросил на полном серьезе: — Значит, не вранье все это насчет вашей фамилии?

— А вы не верили? — упавшим голосом произнес Капитон Иванович.

— Почему же? Верили, — сказал Прорехов и тут же спохватился: — А где вода?

— Утрачена, — сообщил Капитон Иванович, взял сундук, поставил в него пустые бутылки и направился в сторону берега. Добравшись, он завел мотоплуг и, набросав под колеса фашин, принялся перепахивать злачное место. Пахал он до вечера, но так ничего и не обнаружил. Войдя в положение грязного по уши Мошнака, «лишенцы» пригласили его в баню.

— Идемте в преисподнюю, — позвал Капитона Ивановича Макарон. — Пока попаритесь, может, они и проявятся.

— Кто «они»? — спросил Мошнак.

— Сундуки.

— Да нет, остальные, видно, замыло, — с грустью произнес банкир. Что-то, я смотрю, вас как будто меньше стало. — Поводил он глазами по территории.

— Угадали, Артура нет, — сообщил Артамонов.

— И где же он? — поинтересовался Мошнак, словно имел с ним свои особые тайные правоотношения.

— Артамонов отнес его на себестоимость, — сказал аксакал. — В затраты.

— Не иначе как уехал? — почти догадался Капитон Иванович.

— Жизнь смыла на вторичные рынки, — поделился тайной Артамонов.

— К педикам, что ли?

— Что-то в этом роде, — сказал Артамонов. — Волной колбасной эмиграции…

— Ну и где он сейчас? — уже серьезно спросил Капитон Иванович.

— В каком-нибудь отстойнике выправляют статус беженцев, — допустил Артамонов. — Сидят и пишут в анкете, что им не дали развиться в агентов по распространению «Herbolife».

— А через посольство вы не пробовали его искать? — проявил смекалку Мошнак.

— Мы не собираемся за ним бегать, — сказал Артамонов. — Пусть отдыхает.

— Вы не собираетесь, это понятно, — удивленно произнес банкир. — Но на кредитном договоре стоит его подпись.

— Что верно, то верно, — согласился Макарон. — Тут ничего не попишешь.

— Хороша банька, — похлопывал себя под мышками Прорехов, вымазанный сажей и весь в рыбной чешуе, — и веники свежие, и пар натуральный, но жарко, очень жарко! — Он поскреб себя мыльницей по животу и продолжил: — Все честь по чести — и пиво подносят вовремя, и простыни, и таранку, но жарко, очень жарко!

— Все серьезные вопросы испокон веку решались через парилку, — заметил аксакал.

— Если не через циклонную топку, — обусловил реплику квелый Прорехов. Как, например, в случае с Лазо.

— А почему именно в бане решаются все серьезные вопросы! — спросил Артамонов у Мошнака. — Как вы думаете, Капитон Иваныч?

— Голый человек не так агрессивен, как разодетый, — легко поддержал беседу банкир. — Это доказано науками. Если бы «стрелки» проходили в банях, то для выхода из сложных финансовых тупиков не требовалось бы столько туловищ.

— Вы намекаете, что ли? — спросил Артамонов.

— Да нет, это я так, к слову, — спохватился Капитон Иванович. — С вами у меня разговор иной будет. Доверительный.

— И выборы тогда тоже надо проводить в помывочной, — завершил разминку Макарон. — Для спокойствия.

— Продайте эту идею товарищу Виктору Антоновичу, — предложил Мошнак.

— Хорошо бы все наши разговоры кодифицировать, — предложил перестраховаться Макарон. — Пространство наверняка прослушивается.

— Наши тексты никто не поймет, — успокоил его Прорехов. — Разве что инопланетяне.

— Перво-наперво, во время избирательной кампании следует спросить у Платьева, где он был во время путча, — напомнил о повестке дня Артамонов. Почему он оставил народ один на один с безвестием!?

— Сообщу вам по секрету, — занес кусок текста над головами собеседников Мошнак, — но не для печати, — предупредил Капитон Иванович. — Все подчиненные зовут Платьева «куль с говном». За то, что не вышиб из центра ни одного трансферта.

— Если при разговоре с электоратом мы будем употреблять словечки типа «трансферт», то прочмокаем все выборы, — посоветовал Прорехов. — Население вообще не явится к урнам. В такие сталийные дни следует быть несколько приземленнее.

— Надо запустить «утку» про куль малым тиражом, чтобы этот номер газеты было не достать, — на ходу придумал Макарон. — Эффект будет мощнее. Все бросятся ждать следующего номера — тут мы их и приловим.

— Надо выплеснуть в массы вместе с ребенком, как Платьев «возрождает» земство, — продолжил тренировочный наезд Артамонов. — Додекаэдр по его указке такие фуршеты закатывает, что любой земец из прошлого, попади он туда, принял бы схиму. В преддверии выборов сборища становятся все масштабнее и пышнее. Интересно, на какие деньги? Вот о чем надо писать.

— И не забыть, как на миграционные средства Платьев купил виллу в Испании для поселения беженцев, — добавил Мошнак. — Я ему оплату организовывал.

— Все это жмурки, — совсем не оценил сообщение Капитона Ивановича Макарон. — Здесь требуется серьезный подход.

— Какой? — выпрямился во весь рост Прорехов и едва не поднял головой матицу. Не дождавшись чужого ответа, он предложил сам: — Я считаю, к выборам надо привлечь артистов, — дописал он свой пункт в программу общего сопротивления. — Устроить голографическое шоу — поет Лариса Долина, мужая и множась от куплета к куплету, и вдруг оборачивается Иосифом Кобзоном. Тот на одной ноте свертывается в Алену Папину, дает петуха и, минуя стадию капиталистического развития, сразу превращается в Хампердинка. На этом можно сыграть… о главном.

— Хорошая мысль, — оценил идею Макарон. — Но это лобовой прием. Надо зайти к вопросу со стороны, ненавязчиво.

— Как это «со стороны»? — поинтересовался Артамонов. — Ведай.

— Нам не мешало бы выбрать кандидата поприличнее и поставить на него все свои фишки, — сказал Макарон. — Выступать против всех бессмысленно.

— А ты видел список потенциальных участников забега? — спросил Артамонов. — Там не из кого выбирать. Такой колхоз, хоть вешайся.

— Тогда своего человека надо поискать на стороне, — не останавливался на достигнутом аксакал.

— На стороне опасно, — предупредил Капитон Иванович. — У меня такое каждый раз случается. Ты в него вложишься, в этого кандидата, а он придет к власти и забудет о доброте финансовой.

— Тогда выбрать кого-то из близкого нам окружения, чтоб понимать, о чем речь, — сказал Макарон. — Вот вы, Капитон Иванович, не согласились бы пойти в губернаторы от нашего имени?

Мошнака передернуло. Не вслушиваясь на полную катушку в пивной треп, он думал о своем — как ему не повезло с находкой Прорехова и как завтра он повторно поглубже перепашет дно.

— С моей фамилией у населения связаны устойчивые ассоциации, — легко отмазался Мошнак. — Коммерция, кредиты, проценты, ценные бумаги, валютные счета за рубежом — этот набор понятий, как песок Алёнушку, так тянет вниз, что никакое политическое течение не вынесет.

— А что, вы много воровали до перестройки — cпросил его Макарон.

— Да нет, — прикинул Капитон Иванович. — Как все.

— Как раз такого и выберут, — сообразил Макарон. — Пообещаете электорату денег, и выберут. Вы нам были бы очень удобны.

— Спасибо за рацпредложение, — поблагодарил коллаборационистов Капитон Иванович, — но, думаю, что меня не поймут. Вы, я вижу, не ощущаете обстановки.

— Вам видней, — сказал Артамонов. — А то на ваши выборы можно было бы кредит списать.

— Это понятно, — улыбнулся Мошнак. — Но только деньги никогда не исчезают бесследно. В этом их суть.

— Тогда надо протаскивать конкретно своего кандидата, — сказал Артамонов. — Я не понимаю, чем не губернатор наш Макарон. Просто вылитый. Комплекция у него самая что ни на есть сенаторская! А мозги перекомпостируем.

— Хорошая идея, — захлопал в ладоши Прорехов. — Хотя задатки крупного политического деятеля в нем скрыты на редкость глубоко.

— Но обстановку интуичит, согласись, — сказал Артамонов. — Плюс живой вес в народной среде.

— Не спорю, в нем есть здоровое начало, — встрял Капитон Иванович. — Но медвежьего покроя мужик в плащ-палатке, не застегивающейся на животе… Визуально это очень трудно обыграть перед населением, — высказал он сомнение.

— Зато — военный врач в прошлом, — вступился за Макарона 0рехов. Может заколоть и тут же откачать. Исповедует системный подход.

— Свободный журналист, — продолжал токовать Артамонов. — Обличитель. А прессе пока еще верят. Когда она совсем пожелтеет, выдвигаться будет поздно.

— Редактор самой тиражной газеты, — перехватил у него инициативу Прорехов. — Любой избиратель, даже если и захочет пройти мимо, все равно воткнется в Макарона. Тут деваться некуда. Все пространство обложено его личностью.

— Одна беда — не прописан, — вздохнул Макарон.

— Цена вопроса — ящик водки, — успокоил его Капитон Иванович.

— Думаю, что «Самосад» и «Ойстрах» в финансах не откажут, — уверил собрание Прорехов. — Хотя им за нас такой абадон учинили! Они говорили, что Платьев чуть не разорвал их за вхождение в «Лишенец»!

— Но из учредителей же они все равно не вышли! — сказал Мошнак. Значит, и в поддержке на выборах не откажут.

— Куда им деваться, — сказал Макарон. — С вами только свяжись.

— К тому же у Давликана со страховой дивой Дитяткиной начинается роман, — сказала Артамонов.

— Не начинается, а заканчивается, — скорректировал Прорехов. — Он ее рисовал, когда нас и в помине не было.

— И общество трезвенников присоединится, — вспомнил Артамонов. — Оно давно по нам плачет. Вернемся, я обязательно позвоню Завязьеву.

— Изнанкина с Флегмой подтянут свои многотиражки, — не усомнился в «сестрах» Прорехов. — Я заметил, они под влияние Страханкиной попали — все бастуют. А рабочих на этом их градообразующем монстре тысяч двадцать, не меньше!

— Лишь бы аксакал не свинтил, — сказал Артамонов.

Совершенно неожиданно по персоне Макарона выявился большой разброс мнений. Особенно когда после бани ко всенощной беседе присоединились дамы.

— Его неделю на воде с хлебом держать надо! — сказала Дебора. — А ногти, посмотрите, какие! По сантиметру толщиной.

— Ну, отморозил человек, что поделаешь. Не ампутировать же, — прикрыл Макарона от гигиенических нападок Артамонов. — Так он ближе к электорату.

— А прическа? Здесь уже никакие имиджмейкеры не спасут. И эта трехдневная щетина, — вздохнула Улька. — И семейное положение сомнительное.

— Верно. Холостого не изберут, — сказала Улька. — Здесь попахивает разными вопросами о состоятельности.

— Это нетрудно поправить, — поклялся исполнить первый наказ избирателей Макарон. — Теперь Свете не открутиться. Спутница сенатора — звучит солидно!

— И наконец, все эти его бутерброды с салом, — дожала Дебора. — С ними навсегда придется завязать.

— Почему навсегда! — возмутился Макарон. — Достаточно до первого тура!

— А плащ-палатку куда? — не унималась Улька. — От нее необходимо избавиться.

— Наоборот, ее надо выпячивать, — воспрепятствовал Прорехов. — Она может стать символом жесткой погонной руки, которую ждет население.

— Макарон и жесткость несовместимы, — заявила Дебора.

— Верно, — примкнул к ней Артамонов. — Он сдастся под напором первых же просителей, подпишет все письма, и от внебюджетных фондов не останется камня на камне. И главное — подпишет прошения не нам, а каким-нибудь проходимцам.

— Иметь нетрадиционное для политика такого ранга обаяние — слишком дорогая ноша, — сказала Дебора. — Да, с ним мы точно влетим.

— Как ты считаешь, аксакал, — окончательно насели на Макарона, сможешь ты навести в регионе порядок? Не то чтобы в самом деле, а в качестве стеба.

— Если Родина прикажет… — расплывчато объяснился аксакал.

— А знаешь ли ты, уважаемый кандидат, что, выдвинув свою кандидатуру, ты теперь уже не тайно, а открыто выступишь против вооруженного силовыми структурами и прикрытого идеологическим фронтом вросшего в кабинеты аппарата? — пытал Макарона Артамонов, как замполит. — Мы еще только размышляем о регистрации, а над твоим поражением уже трудятся целые цеха и мастерские по защите формации. Правильно я говорю, Капитон Иванович? обратился он за поддержской к Мошнаку.

Банкир сидел в гуще спорщиков, как в жюри КВН вместо Гусмана, и не знал, что делать — смеяться или запоминать, чтобы потом доложить куда надо. Он не понимал, то ли ребята болтают, то ли реально затевают поход на Советскую площадь.

— До завершения регистрации — месяц, — сказал он что-нибудь на всякий случай. — Можете и не успеть.

— Успеем. Наш кандидат имеет неоспоримое преимущество перед остальными — он играет в шахматы! — превознес Макарона Артамонов до самых небес. — К тому же он единственный, кто способен различить инопланетян.

— Самое главное, — сказала Дебора, — придумать грамотную эмонациональную идею регионального масштаба.

— А что тут придумывать, — оживился Макарон. — У меня диссертация на эту тему почти на выходе…

— Да нет, аксакал, здесь тебе не экзамен, — опустил его на место Артамонов. — На тростниковой подводной лодке тут не поднырнешь.

— При чем тут подлодка?! — возмутился Макарон. — Вы тему-то мою помните?

— Ну да, — произнесли однокурсники.

— Надо забрать у соседней области и вернуть сюда земли в районе села Миколино. Это родовые земли здешних князей. Когда в старину закончилось противостояние двух этих почти равных в то время структур, святыни проигравшего княжества были переданы победителю. Чтобы и в поколениях уже больше никто не дергался. Тогда конкурентов тоже вырезали под корень. Поэтому область нынче такая безмозглая и захудалая. Она лишена основы. За века она превратилась во всадника без головы. Эту тему и поднимет «Лишенец». Даже в зачаточном состоянии ее можно эксплуатировать в течение всей избирательной кампании. Ее научное прочтение может оказаться более действенным, нежели практическая реализация, которая никому не нужна. Поэтому мыслить будем так — вернуть землю за такое короткое время, конечно, не успеть, но поднять вопрос необходимо. Поднимем его высоко и громко. Такая у нас будет малая эмонациональная идея!

— Масонские штучки, — сказал Артамонов. — Закинем удочку, а там такое начнется! Мало не покажется!

— Проведем референдум, — невозмутимо продолжал Макарон, — договоримся с клакерами, выдадим населению по червонцу, как в старину. Все будет законно и красиво! Самосознание поместных масс вырастет в разы. Ты его, этот народ, будешь бить по рукам, чтоб не цеплялся за кузов, а он все равно будет переть за тобою — настолько притягательной может оказаться идея возврата святынь, она вселит в людей нездешние силы… — Макарона, похоже, было уже не остановить. Он был готов озвучить все двадцать глав своей бесконечной диссертации.

— А не явится ли это прецедентом для перекройки всей России? насторожился Мошнак.

— Не явится, — с лету парировал Макарон. — Этот случай был единичным в истории. Все остальные административные переделы имели простые хозяйственные корни.

— Может, наоборот, нас присоединить к соседней области? — предложил Прорехов. — Тогда, глядишь, и разовьемся быстрее на халяву.

— И где ты раньше был? — спросила его Дебора.

— Пиво пил.

— Что, голосуем? — предложил Артамонов.

— За что? — спохватился Макарон.

— За эмонациональную идею.

— Тогда уж давайте и за кандидата, — добавил список вопросов Прорехов. — От блока красных кхмеров.

— Ну, кто за? — вопросил Артамонов.

— Е-ди-но-глас-но! — пятикратно пролаял Бек.

— А если ничего не получится? — спросил Макарон. — Куда будем сваливать?

— Никаких если, — не дал собранию застыть в раздумьях Артамонов. Настоящий политик должен предсказывать, что будет, и уметь убедительно объяснять, почему этого не произошло.

— Не думаю я, что не из недр системы, вот так с кондачка какой-то сторонний человек может проскочить туда, — вполне серьезно сказал Капитон Иванович. — На Советскую площадь есть только санкционированные и согласованные заходы.

— Что посмеешь, то и пожнешь, — сказал Артамонов и далее пояснил Мошнаку: — Это смотря в какие эпохи брать. В наше смутное время может проскочить кто угодно, любая шушера! Но, в таком случае, почему не мы? Сейчас вы увидите, кто наряду с командой Платьева попрет в губернаторы! И Сичкины, и Птичкины, и Синичкины! В переходные периоды, когда страна кидается государством, как раз и можно проскочить на крыльях черного пиара и желтой прессы — цвета германского флага к вашим услугам. Потом наведут порядок, и все будет более-менее системно и пристойно, а сейчас… Одним словом, в переходные периоды надо пользоваться только переходными глаголами! И переходными личностями!

Откиснув и подзарядившись у пирамиды, магнаты уселись в «Chrysler» и отбыли на родину.

Компания была довольна трофейной автомашиной. Да и само это корпоративное имущество мертвой хваткой притерлось к «лишенцам». Едва Артамонов заикнулся отдать его за долги Мошнаку, как у тачки тут же отказали тормоза. Стоило только Прорехову вывесить на столбе объявление о его продаже, как Макарон тут же въехал в жатку и испортил товарный вид машины. Если за руль садился кто-то не из команды, «Chrysler» глох, ел много бензина, и у него начинали стучать «пальцы» — словом, он пытался всячески сжить со свету непрошеного седока и ни в какую не хотел расставаться с текущими пользователями. Как только за руль восседали хозяева и выяснялось, что сбыть его не получается, он вновь преображался, как коза соседки Макарона — тети Пани: животина, прознав, что ее собираются забить, заплакала человеческими слезами. Тетя Паня тоже заплакала и оставила козу. Теперь коза дает столько молока, что не каждой корове под силу. Да, но при чем здесь авто?

Машина была семиместной. Наряду с Беком, для которого имелась специальная банкетка между передними сиденьями, в салоне легко размещались Артамонов и Дебора с дочкой, Прорехов с Улькой и Макарон. Седьмое место пустовало. Оно в очередной раз навело аксакала на мысль привезти на жительство Свету.

— Мотану-ка я за ней прямо сейчас, — объявил он, когда въехали в город. — Мне кажется, теперь я ее уговорю. Хватит ей болтаться без нас!

— Хорошая идея, — поощрили его друзья. — Жилье теперь есть. Не на пустое место приедет.

Все, что касалось жилья, было приятной правдой. Макарону выстроили дом. Один на плану. По собственному проекту аксакала — с камином и высокими потолками. На окраине поселка Крупский-айленд, почти в лесу. Макарону достался участок в ряду домов работников вагонного завода, которые тупо брали на предприятии густотертую ядовито-зеленую краску и покрывали ею все свои дома. Макарон, не ведая об устоях, выкрасил свой терем в ярко-желтый цвет в три слоя. Соседи прозвали его эксцентриком.

Макарон не мог жить без солнца, поэтому первое, что он купил себе из мебели, — солярий. Когда этот белоснежный гробик вносили в дом, соседей за забором охватил столбняк. Вечером Макарон влез в аппарат погреться примерить и опробовать ложе. Ну, улегся, включил лампу и принялся ловить кайф. Вдруг крышка гроба сама собой открылась, и соседи Макарона начали молотить его по бокам черенками лопат, пытаясь проткнуть осиновым острием в области грудины. Руководила атакой тетя Паня.

— Ах ты, сука зубатая! — приговаривала она. — Щас мы тебя по рогам!

Чисто человеческий вопль Макарона отсрочил его кончину. Так Макарон познакомился с тетей Паней. А потом и подружился. До такой степени, что предложил ей должность мажордома.

— Вы тут за собакой присмотрите, а я мигом, — бросил друзьям Макарон, выходя из «Chryslera» у вокзала. — Хочу стать женатым до безобразия. — И отправился на поезде в Москву за Светой.

Нынешние регионарные выборы были знаменательны тем, что впервые в истории избирался не председатель исполкома Совета народных депутатов, а именно губернатор. Это придавало выборам дополнительный вольтаж.

По уложению Платьева, кандидатов в губернаторы от действующей власти было шестеро. Не чтобы запутать, а «чтобы обеспечить альтернативные выборы, — заявил Виктор Антонович через СМИ, — и подлинно свободное волеизвержение на основе всеобщего и равного избирательного нрава».

Но на самом деле люди Платьева шли по двум причинам — чтобы растащить голоса и выстрадать иммунитет, потому как почти все они ходили каждый под своей статьей. Вообще, еще Гоголь подметил, что редкой птице удается долететь из кресла до середины уголовного кодекса.

Уже на этапе регистрации в команде Платьева не обошлось без потерь: несмотря на особое расположение комиссии, один кандидат не прошел люстрацию по моральному цензу, а второй — по цензу грамотности — не имелось высшего образования. Оставшиеся четверо двигались единым блоком. Сам Платьев шел как бы на второй срок, а три его подставки — учитель, председатель совхоза и известный в регионе товаровед со стажем — для ассортимента и фона. Все четверо походили на биржевых игроков, промотавших активы трастовой компании. Они были настолько неотличимы друг от друга, что даже не оттеняли себя. Не исключалась версия, что если они наберут равное количество голосов, то примутся управлять областью по системе сутки-трое, как сторожа. Перед ними стояла суперзадача, какую мог выполнить исключительно гений — они хотели избраться тайно от электората, которого они все боялись как черт ладана.

Город был увешан плакатами. Параллельно им творческие союзы вывесили у Доски почета портрет Пушкина навстречу 200-летию со дня рождения поэта.

— Этот, наверное, по партийным спискам идет, — предположил никуда не спешащий прохожий.

— Да нет, думаю, по одномандатному, — возразил ему первый встречный. Дядька видный.

Консистория Платьева располагалась в элитной бане, где отборный народ приводил свои перья в порядок под живое мыло — девушки, обслуживающие клиентов, были все из местного хора. За особую плату им вменялось в обязанность петь при каждом натирании спины.

В баню стекалась вся информация по выборам, там же и проводились трибутные комиции, и стряпались рейтинги. Предбанник штаба тоже пестрел изображениями Платьева, но одетого. Умеренная температура в парилке позволяла привлекать к обсуждению предвыборных проблем широкий спектр специалистов. В групповых помывках принимали участие все фидуциары — глава администрации города Беломырин, его зам Гладков, Додекаэдр, товарищ Фоминат, Капитон Иванович Мошнак, Асбест Валерьянович Шимингуэй, Фаддей Бессмертный, Альберт Федорович Смирный и семенной Огурец от радио со своей супругой Огурцовой-старшей от телевидения.

— Есть смысл расшить программу прямо сейчас, — открыл летучку председатель исполкома Платьев. — Сколько у нас лежачего электората?

— Тысяч семьдесят, — ответит начальник отдела статистики Спасибенко.

— Срок назад, я помню, было двадцать, — похвалил его Платьев, пунктируя архив.

— Работаем, — сказал Иван Петрович.

— А сколько психически больных? — спросил Платьев у начальника управления по здравоохранению Бориса Александровича Эльгарда.

— Две с половиной тысячи буйных и шесть тысяч тихих, — доложил чиновник.

— Отлично, — пометил что-то у себя в блокноте Платьев. — Накануне выборов всех их надо будет выписать из больниц. Проголосуют — и снова туда ввиду рецидива. Ясно?

— Ясней ясного, — ответил главный врач региона.

— Кто у нас возьмется отвечать за передвижные урны? — продолжил Платьев планерку.

— Давайте я, — вызвался Фаддей бессмертный, ему надо было проявлять активность — «Смена» была совсем без денег и уже не выходила.

— Так, отлично, — оценил инициативу Платьев. — А в приходах? Уважаемый владыка Шабада, сколько под вами нынче ревнительных верующих?

— Тысяч двадцать — двадцать пять, — доложил руководитель епархии, — но народ нынче сами знаете какой…

— А вы помягче с ними, — не стал входить в его положение Платьев, своею властью…

— Маловато сейчас таких, — не шел на сговор с совестью владыка.

— Да, раньше по вашему ведомству за семьдесят улетало, — кинулся ностальгиком Платьев.

— Отлучились многие… — сообщил отец Шабада.

— За неуплату, что ли? — пытал его председатель исполкома.

— Да нет, — ответил владыка. — За плохую организацию сбора вспомоществований.

— Нехорошо это, — пожурил его Платьев.

— На храмы, — пояснил владыка.

— Все равно, — погрозил ему пальцем председатель исполкома. — Нельзя смешивать совесть населения с его платежеспособностью. Ну да ладно, Капитон Иванович перечислит вам по десятке за голос. Раздадите своим прихожанам. А взносы отмените, хотя это не мое дело.

Владыка Шабада в знак согласия провел по бороде сложенными ладонями. Ему никак нельзя было идти вразрез с властью. Новое время наступало — надо было начинать учиться дружить с нею.

— Так, теперь СИЗО, — продолжил Платьев.

— Тридцать тысяч, — доложил человек от специальных подразделений бытия.

— Хорошо, — сказал Виктор Антонович, — раньше и десяти не набирали.

— Работаем, — сказал человек от структур. — Условия, правда, ни к черту. Сидят наши временные арестованные, как клубни в лунке.

— Ничего, месяц потерпят, — призвал к толерантности Платьев. — Мы им за это новый корпус на площади Гагарина отгрохаем. Так и передайте. Итак, с учетом всех позиций сто двадцать — сто тридцать тысяч у нас гарантировано. Теперь по рискам — пенсионеры и бюджетники. Что у нас с ними?

— Отставание по зарплате шесть месяцев, — доложил начальник финуправления товарищ Райдур.

— Срочно наскрести половину суммы и законсервировать, — записал себе в книжку Платьев. — Выплатить за три дня до срока. А остальное, когда проголосуют. Вернее, когда выберут.

— Может, пораньше эти деньги выплатить, а то рейтинги через опросы общественного мнения недотянем, — предупредил Додекаэдр.

— Хорошо, давайте за неделю, — согласился на упреждение Платьев. — А то и потерпели бы, не баре. — И продолжил собрание: — Так, хорошо, сколько можно набрать по открепительным талонам?

— Пять-шесть тысяч, не больше, — сообщил начальник избирательной комиссии Титов. — Иначе при проверке бросится в глаза. Это устоявшаяся величина. Центризбирком с нас три шкуры спустит.

— Не спустит, — успокоил его Платьев. — Там есть свои люди. А еще вернее, не бросится в глаза. Доведите до пятнадцати тысяч. Тогда шестьдесят процентов голосов у нас будет практически в кармане. Бюллетеней надо выпустить как минимум вдвое больше, — сказал председатель исполкома и посмотрел на Альберта Смирного.

— Комиссия заказала только норму, — доложил начальник типографии. — Не знаю, как и быть.

— Мы заказываем еще столько же, — повелительным тоном произнес Платьев и, обратившись к Мошнаку, досказал мысль: — Капитон Иванович, оплатите, пожалуйста, недостающее.

— Учтем, Виктор Антонович, — взял под козырек Мошнак. — А как же…

— Неплохо бы это сделать завтра, — предложил Платьев. — Чтобы товарищ Смирный не запел нам про бумагу да про краску перед самыми выборами.

— Как скажете, — еще раз взял под козырек Мошнак.

— И еще, это, — защелкал пальцами Платьев, припоминая, — кто-то должен подобрать людей в комиссии на местах. Чтобы проставили по второму крестику. Да чтоб у каждого по набору ручек имелось. А то работают одним цветом! И не переусердствовать. По два-три крестика надо оставить реальных, чтоб демократично получилось. Наблюдатели понаедут — не открутишься.

— Люди подобраны по всем районам, — доложил председатель избирательной комиссии Титов.

— Я понимаю, что подобраны, — критически отнесся к докладной Титова Виктор Антонович. — Чем лучше готовишься, тем больше проколов. Кто займется передислокацией? Попросите у горьких новгородцев взаймы пять-семь тысяч военных. На сутки. Пусть пройдут маршем до нашей ракетной части, проголосуют — и назад.

— Без постановки в известность Главнокомандующего разрешается передислокация не более трех тысяч военнослужащих, — уточнил человек от специального ведомства.

— А вы договоритесь с Главнокомандующим! — посоветовал ему председатель исполкома. — Ввиду исключительности случая! Вон какая сейчас напряженная обстановка в мире — все оружием бряцают! А мы что, хуже?!

— Попробуем, — пообещал разобраться человек от структур.

— А теперь решайте, — обратился Платьев взглядом по очереди к каждому из участников собрания, — кто и что будет делать конкретно. Начнем с радио. Товарищ Огурцов, прошу.

Семенной огурец на каблуках задумался. К планерке он был не готов ввиду абсолютного отсутствия идей. Он не умел организовывать передачи по большому, у него всегда получалось только по малому.

— Мы устроим дебаты, — ляпнул он первое, что скользнуло на язык.

— Годится, — принял задумку Платьев. — А теперь газеты.

— У нас есть план, — всполошился Асбест Валерьянович. — Мы затеем перепалку между «Cменой» и «Губернской правдой». Сделаем отвлекающий маневр. Только «Смену» надо сначала поднять…

— Капитон Иванович! — обратился Платьев к Мошнаку. — Надо поднять ребят.

— Попробуем, — вяло согласился Капитон Иванович, — хотя, если честно…

— Давайте только без этого, — приплюснул его председатель исполкома, личные мнения потом.

— Я буду нападать на «Лишенца», — продолжил выкладку Шимингуэй, — а Фаддей пусть защищает его. Чтобы в споре родить истину следующего содержания: проходимцы, ступившие на газетную тропу, должны маяться в КПЗ, а не дурью!

Шутка несколько оживила сборище. Был спешно объявлен кофе-брейк. Собрание отправилось на перекур. После перерыва толку от народа стало еще меньше.

— Ясно, — потянулся Виктор Антонович, выслушав итоговый доклад человека от специальных подразделений бытия. — Ну а конкретно, что будем делать с ними? Есть какие-нибудь предложения?

— Их надо на чем-то поймать, — придумал тот, перелистывая заведенную на «Лишенца» папочку.

— Мы пытались, — признался Додекаэдр. — Работают по закону, не подкопаешься. Их кто-то грамотно ведет. Они уже на пяти языках выходят. Нам удалось устроить им прокол с финнами, а вот китайцы, несмотря на все наши усилия, — у них на подходе.

Платьев навел свой курсор на главу администрации Беломырина и непонимающе посмотрел на него.

— Какие еще китайцы? — спросил Платьев.

— Мы недавно побратались с Инкоу, — виновато опустил глаза надомник.

— На кой ляд вам это нужно?! — удивился председатель исполкома. — Все братков ищете! Канализацию наладить не можете! Кто с вами в этом навозе дружить будет!

— Обещали гуманитарную помощь, — оправдался Беломырин.

— Вам что, жрать нечего?! — набросился на него Платьев. — Упали вам эти города! Какой от них прок?! Только информация растекается! Этот «Лишенец» проходит как сквозь пальцы!

— А что, если вырубить электричество у них в цеху? — придумал Додекаэдр.

— Они установили дизель-генератор, — пояснил человек от специальных подразделений бытия.

— А если в «унитазе»? — был скор на выдумки Додекаэдр.

— Пробовали, — сказал Беломырин.

— Ну, а эти что? — поинтересовался Платьев.

— Эти? — откашлялся глава администрации города. — Эти зажгли свечку и сели за шахматы.

— Н-да, оригинально, — оценил реакцию на манто Платьев. — Долго играли?

— Трое суток, — ответил Беломырин. — Энергию пришлось включить снова. «Унитаз» нельзя надолго обесточивать, там в подвалах федеральные убежища на случай ядерной атаки.

— Тогда забейте пенькой канализацию! — заорал Платьев. — Пусть пару недель посидят в своем говне!

— Что-нибудь придумаем, — пообещал Беломырин.

— Отключите телефоны! Заведите уголовное дело, наконец! — заволновался Платьев. — Но надо же с ними что-то делать!

— Может, лучше тормознуть распространение? — присоветовал Огурцов.

— Они создали свою систему доставки, — отмел предложение Додекаэдр.

— Тогда хотя бы из «Союзпечати» выдавить… — сообразил Асбест Валерьянович.

— Они развертывают сеть своих киосков, — сказал Додекаэдр. — Тридцать точек.

— Упустили вы их, упустили, — метал взгляд по присутствующим Платьев, выискивая, кому бы конкретно адресовать негодование.

Светлейший князь Додекаэдр, предложивший себя в качестве виноватого, встал и неловким движением потрогал место, где должна была висеть сабля. Он был готов принять огонь на себя.

— Что остается? — бросил итоговый вопрос Платьев.

— Надо думать, — сказал князь.

— Если из-под кредита вышибить залог, они останутся голыми, — рассудил Мошнак. — Но есть одно но — их могут профинансировать другие.

— Кто? — резко спросил Платьев.

— Все те же, — вскрыл финансовые потоки конкурентов Капитон Иванович. «Самосад» и «Ойстрах».

— Вы же с ними беседовали, — возмутился Платьев и осуждающе посмотрел на человека от специальных подразделений бытия.

— Мы же не можем приказать, — развел руками человек. — Значит, им выгодно это.

— И тем не менее, — сказал Мошнак. — Мне известно наверняка, что, кроме этих, запасных ходов по деньгам у них нет.

— Зачем было вообще давать кредит? — вопросил Мошнака Платьев.

— Очень выгодный процент, — оправдался банкир. — Я им почти под триста годовых залупил!

— Понятно, — сказал Платьев. — А что у них интересного по договору с Шарлоттой Марковной?

— Я думаю, творческие союзы вагонного завода не имели права продавать «унитаз» без нашего ведома, — рассудил заместитель мэра Гладков. — Они только балансодержатели, а собственник — Фонд имущества города. Это же объект соцкультбыта!

— А вы говорите, ничего интересного, — пристыдил горемык Платьев. Так, значит, сделка совершена незаконно?

— Очень даже может быть, — пообещал Гладков.

— А счет я могу перекрыть хоть завтра, — пообещал Мошнак. — Но дело в том, что они выставляют своего кандидата.

— Кого, если не секрет? — оживился Платьев.

— Макарова, — сказал Капитон Иванович. — Редактора «Лишенца».

— Кишка тонка. Он непроходной.

— А куда весь этот мухуяр? — спросил человек от специальных подразделений бытия.

— Какой «мухуяр»? — не понял Платьев.

— Ну, всю эту ботву, — пояснил человек. — Может, в расход?

— Ясный перец, в расход. Куда ж еще? — дал добро Платьев.

— Я только одного не пойму, — сказал Фаддей. — За счет чего они держатся?

— Они идут вперед, потому что не знают, чем это чревато, — пояснил человек от специальных подразделений бытия. — Их спасает их неведение. Не ведают, что творят. Они не знают и не могут предположить, что мы с ними сделаем, поэтому идут. Это их фишка — неведение. Оттого они и смелы.

— Дураки, что ли? — спросил Фаддей.

— Получается так, — сказал человек от подразделений. — А умных смелых не бывает.

…Макарон вернулся через несколько дней. Не со Светой, как планировал, а с черноплодным мальчиком. Почти с младенцем. Макарон и раньше не гнушался черного юмора и к тому же был знаменит тем, что вместо сказок читал случайным детям инструкции по дезактивации дезинтерийных очагов, от которых молодая поросль стихала в своих кроватках в три секунды, но то, что Макарон зайдет в этом так далеко, никто не ожидал. Все явились к нему и заняли — кто с авторучкой и блокнотом, а кто и с микрофоном — очередь за новостями. Макарон молча рассматривал своих друзей, не в состоянии приступить к пресс-конференции.

— Фестивальные дети, — наконец пояснил он. — После каждого молодежного форума в Москве остается до тысячи фестивальных побегов. В ДАСе эта цифра ежегодно зашкаливает.

— Ты что, решил стать ему посаженым отцом? — cпросил Прорехов, рассчитывая подурачиться.

— Поломались все паломники, — произнес в ответ Макарон, и на его лице дрогнул мускул.

— Что-что? — не поняли его.

— Она так и сказала — поломались все паломники, — попытался что-то объяснить Макарон, но у него плохо получалось.

— Ну и что? — теребили его друзья.

— Приехал я вероломно, — начал делиться пережитым аксакал. — И по обстановке понял, что к ней давно никто не ходит. Она отфиксировала мои ходы и, чтоб я не мучался, прямо так и сказала: поломались все паломники.

— Ну и забрал бы ее сюда, раз никто не ходит! — не понимала всей сложности момента Дебора.

— Интересная ты какая-то, — все не мог перейти к главному Макарон. Как бы я ее забрал, если она не баба теперь, а мужик?!

— Как это понять, «мужик»? — всполошился Прорехов. — Интересно девки пляшут!

— Да вот так! — присел на корточки Макарон. — Операцию сделала!

— Ты что?! — изумились слушатели.

— Я сначала не поверил, показывай, говорю, пах! — раскрывал поэтапность своей трагедии аксакал. — Она и распахнула фалды — меня чуть не стошнило. Ну, я этого кудрявого в охапку — и сюда!

— А его-то зачем? — спросила Дебора.

— Как зачем? Я лишил ее материнства! — сказал Макарон. — Какая из нее, на хрен, мать?! Вы бы посмотрели — это теперь такое создание, что и во сне не привидится!

— Отец-одиночка, связанный интернациональными узами, — неплохо звучит! А? Макарон? — восхитился Прорехов. — Пиарщики до такого и за деньги в жисть не додумаются. Образ отца региона.

— Да больше, больше, — поощрил Артамонов. — Нам все годится! Образ содружества ущемленных. Должно сработать. Ну, а кем он тебе приходится, этот мальчик?

— Брючатым племянником! — выпалил Макарон.

— Тогда уж и познакомь, раз привез, — сказала Улька, присаживаясь к малышу. — Как его зовут?

— Дастин, — сказал аксакал. — Я сам его так назвал.

— Как-как? — оживился Прорехов. — Дастин?

— Ну а что тут такого? — не понимал заминки аксакал.

— Ничего, — сказал Прорехов. — Просто наш словарь пополняется еще одним понятием: ДАСтин — рожденный в ДАСе.

После горячечных высказываний Макарон взял на руки негритенка, поманил Бека и отправился к тете Пане договариваться насчет присмотра за приемышем. Его кинулись провожать до дома всей ватагой. В компании были всегда рады пополнению в лице.

Вскоре «Лишенец» получил исковое заявление. Прокуратура выступила истцом в защиту общественных интересов творческих союзов. Шарлотту Марковну наказали за якобы самоуправство, и, чтобы обосновать дело, прокуратура истребовала десятки писем от известных танцоров, которым в связи с продажей «унитаза» стало теперь негде выступать проездом на северо-запад. Не в Путевом же дворце Екатерины Великой, в конце концов! И прокуратура как бы учла просьбу звезд. Пострадавшим выставили Фонд имущества города, а соответчиками — «Лишенец» во главе с Макароном и творческие союзы во главе с Шарлоттой Марковной за то, что те якобы заключили ничтожную сделку. Так оно и бывает, начинается все в постели, а заканчивается в прокуратуре.

— Неплохое продолжение, — оценил все это паникадило Артамонов, дочитывая исковое заявление. — Что будем делать, господа?

— Я бы не стал тягаться с прокуратурой, — сник Прорехов. — Надо слить им все, чтоб не рыпались, и пусть они Мошнаку сами кредит возвращают!

— А зачем с ней тягаться, — воодушевился Нидворай. — Пусть она тягается с законами. Мы — добросовестные покупатели, а чье было имущество — пусть разбираются меж собой. Мы заплатили за «унитаз» сполна — до свиданья!

— Вот это разговор, — поощрил Николая Ивановича Макарон. — Вот это позиция! Краше иной позы!

— Мне кажется, рано поднимать шум, — успокоил всех Нидворай. — Ничего особенного не произошло. Подумаешь, подали в суд! Его еще выиграть надо.

— И верно, — согласился Макарон. — «Лишенец» не закрыли, а это самое главное. Все остальное — больные придатки ручной гориллы. Не бывает обезьяна без серьезного изъяна!

— Предлагаю на суды не ходить, — посоветовал Нидворай. — Даже никого с доверенностью посылать не надо. Чтобы не позориться. Надо пустить дело на самотек — куда вынесет кривая.

— Я не понимаю одного, неужели произвол существует? — наивно вопросила Дебора. — Ведь мы оплатили все, как положено.

— Именно только он и существует, — объяснил Макарон, — а законность это такая игра. Правила узнаешь по ходу.

Первая инстанция прокуратуре в иске отказала. Сделку по продаже «унитаза» признали действительной.

— Я же вам говорил — суд надо еще выиграть! — ходил петухом Нидворай.

Прокуратура подала на апелляцию. И снова получила отказ, но продолжала трамбовать. Дело № 1880, как литерный поезд, спешно прошло все инстанции и поднялось до пленума Высшего арбитражного суда, который тоже в иске отказал. Торжеству «лишенцев» не было предела!

Но прокурор Паршевский не унимался. По его просьбе Генеральная прокуратура опротестовала решение пленума Высшего арбитражного суда, и дело вернули на повторное рассмотрение.

Дом на Озерной, как дом Павлова в Сталинграде, ежемесячно переходил из рук в руки.

Для повторного рассмотрения в первой инстанции в набирающем силу арбитражном ведомстве не хватило судей, поскольку привлекать одних и тех же работников Фемиды не полагалось, ведь новых обстоятельств по делу за время его хождения по инстанциям не возникло. В запасе оставались только трое не аттестованных судей — Нофал, Хвирь и Отрыгин. Тот самый.

Запасной тройке, как по закону военного времени, быстро вручили аттестаты. Отрыгина назначили старшим по существу вопроса. Вектор состояния судебного разбирательства сразу развернуло на сто восемьдесят. Теперь стало понятно, что в процесс будут вовлечены личные соображения о прошлом.

— Дело принимает серьезный оборот, Николай Иванович, — сказал Артамонов Нидвораю. — Идите на заседание и вникайте. Теперь нам просто так не отвертеться.

Жизнь опять свела здорового с виду Отрыгина и нездорового с виду Нидворая.

— До сделки «унитаз» был не объектом, а грудой стройматериалов, увещевал суд Николай Иванович, покашливая в кулак. — Поэтому вернуть стороны в исходное положение не представляется возможным. Статус объекта строительные затраты обрели после сдачи здания Государственной комиссии. Сдавался объект Ренгачом, а это кое-что да значит.

Аргументы, которые приводил Нидворай, вызывали у Отрыгина легкую усмешку.

— Продавец ущемил права владельца, — одним махом поверг Нидворая Отрыгин. — Он не согласовал продажу с титульным владельцем объекта — с Фондом имущества города.

Отрыгин так измудрился, что неожиданно для себя принял решение о частичном возврате сторон в исходное положение. Согласно этому решению законному владельцу возвращались только отделанные этажи «унитаза» — галерея «Белый свет», кафе «Папарацци» и сам офис редакции «Лишенца». А остальными площадями, уважаемые ответчики, владейте. Обживайте их, чистите, приводите в порядок — забирание состоится позже. Такой прыти от Отрыгина не ожидали даже коллеги. Бывало, он брал за работу коробку конфет, но чтоб вот так замахнуться на квартиру без очереди…

Дело № 1880 было опубликовано в специальном журнале как абсолютный образец социального заказа.

Через месяц Отрыгин переехал в новую квартиру, а ответчики получили право обжаловать его решение в апелляционной инстанции.

— Говорил же нам Варшавский, давайте возьмем в услужение Отрыгина, метался по кабинету Артамонов. — И он был прав! Отрыгин был гораздо перспективней даже на вид. А мы с тобой, пятачок, заладили: Нидворая, Нидворая! Он согласен за меньший оклад!! Он потому и был согласен, что квалификация низкая! И связей нет!

— Да при чем здесь Нидворай! — оправдывал провал Макарон. — Когда наезжает государство, никакие правозащитники не помогут!

— Сами себе подложили свинью! — не унимался Артамонов.

— Коллизия законов, — сказал Нидворай и решил сделать самосвал, для чего сел за стол и тут же написал заявление на увольнение по собственному желанию, после чего составил обходной лист-бегунок и приступил к сбору подписей.

— Да будет вам, Николай Иванович, — успокоил его Макарон и порвал бумагу. — Полноте.

Виндикацию «унитаза» прокуратура провела успешно. Сто лет стоял он, никому не был нужен. А когда отделали — сразу понадобился. Таким образом, залог из-под кредита вышибли вчистую. Но сам кредит при этом никто не собирался списывать.

Ничего не оставалось, как ждать выселения, что на фоне предвыборного коловращения было очень некстати. Регион просто кипел.

Чтобы замутить воду, избирательная комиссия под руководством Титова сделала хет-трик — совместила выборы губернатора с выборами глав муниципальных образований и в Государственную Думу. Поэтому в этой куче-мале баллотировались все, кому не лень, и куда попало.

«Лишенцы» оказывали желающим полный цикл услуг — от написания листовок до разноски их по адресам и публичной читки вслух в местах массового оскопления людей. Клиенты завлекались заголовком «Депутат под ключ», который оглавлял следующее содержание: «Делаем глав муниципальных образований, губернаторов и депутатов дум всех уровней из материала заказчика». Кандидаты валили косяком, словно неподалеку открыли депутатское месторождение. На всех обратившихся заводилось досье с фотороботами.

— Это не выборы, а какой-то плебесцит в потолок! — возмущался Макарон.

Для обработки электората работники «Лишенца» устроили совмещенный санузел — завязали кафе «Папарацци» и галерею «Белый свет» в единый комплекс. В галерее велась первичная обработка клиентов, а в кафе производилась доводка и закаливание. Один процент интеллигенции выходил оттуда цельнотянутым и горячекатаным.

— С помощью инструмента выставок мы подтянем под себя всю культурную элиту региона, — потирал руки Прорехов. — А элита хороша тем, что вокруг нее кучкуются слесари. За каждым интеллигентом идет сотня уличных зевак!

Внушения по политическому розливу инициировал Давликан. Он начинал с того, что «Белый свет» — первая частная галерея в городе, и если у избирателей есть возможность оказать содействие ее развитию, то милости просим в кафе… А там уже Ренгач… На столах простая русская еда — соленый огурец, вареная картошка, водка. В разгаре очередная «политическая среда». За столами — блок левых. В следующую среду за теми же столами — блок правых, а еще через неделю — центристы. Приходилось лавировать. Чтобы вытащить из народа голос, надо иметь с ним единое членство. Ренгач не выдерживал ежедневных метаний от радикалов к либералам, быстро накидывал себе полон рот рюмок и начинал буянить:

— А вот возьму и пойду по одному округу с Додекаэдром!

Делая зачистку, в разговор вступал Макарон. Свои выступления он начинал одним и тем же вопросом:

— Вам правду резать маткой или кусочками?

И не тратясь попусту, рассказывал всем по очереди одну и ту же поучительную историю:

— Давно это было. Решило как-то мое военное начальство забаллотировать меня в одно местное болото. Расклеили плакаты, то да се, одним словом, все, как у взрослых. Один бомж даже посочувствовал мне. «За вас голосовал», бросил он мне мимоходом. И то приятно. Шли годы, смеркалось, и я стал замечать, что бомж мой знакомый заявляется ко мне каждое утро и — по имени-отчеству меня, по имени-отчеству. Откуда он меня так близко знает? мучался я. Ну ладно, прошли выборы Президента СССР, бомж встречает меня и опять — за вас голосовал, благодарствуйте, как будто я баллотировался на пост главы государства. И опять — по имени-отчеству, пытаясь всячески завязать светскую беседу. Общесоюзный референдум по Конституции прошел — он опять ко мне с почтением: за вас голосовал! Как будто я проект Конституции написал. Я чуть резьбу не сорвал на себе! Оказалось, все очень просто — мой плакат был присобачен на недосягаемой высоте аккурат над окошком пункта приема стеклотары. И ни ветры его не сдули, ни конкуренты не сорвали. Каждый свой день бомж начинал одинаково — выудит бутылки из контейнера — и сдавать. А над окошком — мой портрет со всеми реквизитами. Он на меня перекрестится и к пивному ларьку, а тут — я навстречу, живой уже. И все пять лет ему ничего не оставалось, как уважительно произносить: за вас голосовал! И по имени-отчеству, по имени-отчеству…

Подытоживая «политические среды», Макарон говорил:

— За голосами надо идти не в избирательные курии, а в сердце выборщика! — советовал он другим. — Чтобы навсегда имя-отчество запомнилось! Временщики нынче не пройдут! Ситуация в стране не та! На халяву не проскочит никто! Ты избирателя сначала накорми да напои, а уж потом требуй с него свободного выбора!

В заключение Макарон бросал поверх столов свой любимый и исчерпывающий лозунг:

— Задача власти — не мешать жить народу!

Чтобы придать политическим тусовкам социальную значимость и взывать к мировой общественности в случае выселения из «унитаза», Давликан был вынужден созвать международный симпозиум художников по созданию проекта Улицы породненных городов.

— Пусть мастера из побратимов наделают нам бесплатно множество вариантов, — грамотно рассуждал директор картины Давликан. Общение с «лишенцами» повлияло на него благоприятно, и он научился делать большие дела без особенных затрат. — Мы выберем лучший проект и под него соберем деньги с инвесторов. А если судебные исполнители активизируются по выселению нас отсюда, то в обнимку с художественными гостями мы дольше продержимся. Не станут же они выгонять на улицу приличных западных людей.

— Очень перспективная мысль, — наделил его даром провидца Макарон.

Давликан рьяно взялась за симпозиум. Наехала тьма участников. Под горячую руку Давликана попались немцы, французы и даже венгр Ласло Сабо из Капошвара. На вступительном банкете им подали вересковую настойку и нарезанную толсто докторскую колбасу с черным хлебом. Ласло Сабо никак не мог въехать в происходящее. Кроме дынной паленки, он в своей творческой жизни не умел пить ничего.

— Попробуй водки, — предложил ему Давликан и поднес граненый стакан.

Ласло попробовал вересковую и закусил колбасой. Понравилось.

А когда несколько позже Ласло Сабо попался на глаза Давликана снова, он уже сам аккуратно подходил к столу, наливал полный с верхом, методично выпивал и занюхивал корочкой. К вечеру его лицо уже не угадывалось на фоне зеленой куртки, а утром надо было приступать к работе.

Ласло спозаранку приволокся в галерею чуть живой и сел на пуфик.

— Не могу работать! — сдался он на поруки организаторам.

— Не переживай, мы твою голову мигом выправим, — приветствовал его Давликан, — айда к нам! — и подтянул к ящику пива. До обеда Ласло был твердо выставлен на обе ноги, а во все последующие дни он самостоятельно покупал вересковую, чтобы с утра обрести два добрых «Жигулевских».

Работа, которую он представил на суд жюри, потрясла умы специалистов. Выполненный из бристольского паспарту макет мясной лавки в виде заштопанного шатра стал апофеозом симпозиума. За внешностью Ласло Сабо, близкой уже теперь к перченым шпикачкам, угадывалась судьба человека, у которого от долгого общения с Давликаном произошел душевный надлом.

Дом на Озерной превратился в большое торжище. Таксисты заруливали туда с закрытыми глазами. Земельный комитет обнаружил расхождение по границам участка и принялся виртуально перемещать бетонный забор. Затеянная волочная помера вызывала бурю восторга, она зацепила Станцию по защите растений по соседству, и в нее, лишенную ворот, никто уже больше не смог въехать.

Наряду с земельным переделом возникли и другие неурядицы.

— А сейчас хор судебных исполнителей исполнит шлягер «Где деньги, где?», — объявлял Артамонов очередную группу экскурсантов.

Судебные исполнители смешивались с потоками, возникающими в связи сначала с пребыванием, а теперь с отсутствием в городе гражданина Артура. Один поток представлял покупателей, выдавших Варшавскому задатки на покупку компьютерной техники, но никакой техники не получивших. Другой поток состоял из кредиторов фирм, которым Варшавский продал юридические адреса. А когда разного рода жаждущих собиралось больше нормы, Макарон, чтобы проредить ряды, демонстративно кричал в телефонную трубку:

— Алло! Это Грозный?! Мне кого-нибудь из оппозиции! Руслан, привет! Почему не можем приехать?! Да потому, что все мы работаем в одной большой прокуратуре!

Услышав столь встревоженный текст, растерянные ходоки сматывались от греха подальше, чтобы прийти завтра, когда, может быть, здесь на этажах будет поспокойнее.

У подножия информационного анклава не прекращались пикеты.

На плакатах народным почерком было выведено требование: «Верните музыку музыкантам!» Возглавляла пикетчиков все та же кондукторша Енька Страханкина. Она теперь уже профессионально расставляла по местам небольшие группы бунтарей, но расставляла так умело, что казалось, будто собралось не сто человек, а все сто тысяч.

— Похоже, ей платят, — сказал Макарон, выглядывая из окна.

— Надо переманить ее на свою сторону, — предложил Артамонов. — Другого выхода нет. По сути, она нашей крови.

— Ты придумал переманить, а идти переманивать опять мне, — понял намек Макарон.

— А кому нынче легко? — сказал Артамонов.

— Ну, просто плановые санитарно-эпидемиологические мероприятия! обзывала толчею Улька. — Нас остается посыпать хлоркой!

— А мне приснился сон, — делилась свом внутренним Дебора. — Будто я проснулась, а вокруг — одни гиены. Сосед-гиена копается в мусоропроводе, гиенята идут в школу, по телевизору три гиены ведут передачу, и, куда ни гляну, всюду они. Села в такси — за рулем гиена, которая даже и не заметила, что я — нормальная. И вдруг меня одолел страх, что еще миг — и меня обнаружат, увидят, что я — засланный казачок. У меня мурашки по коже побежали. А гиен вокруг все больше. Изредка мелькнет в подворотне человек-другой, и все! Меня взяла оторопь, я проснулась от дикого сердцебиения.

— Гиены — это к дождю, — сказал Макарон.

«Губернская правда» и «Смена» злостно нахваливали Платьева. То он задвижку газовую открыл до упора в перепалке с «Межрегионом», и население вдохнуло природный газ во все легкие, то он сеялку из-под снега вытащил на в Андренаполисе, а потом вдруг неожиданно для населения выбросился в канализационный люк на площади Славы в знак протеста против действий водоканала. Вот такой положительный товарищ, наш уважаемый председатель исполкома Платьев, кандидат в губернаторы!

Газеты мироволили своему ставленнику и попутно долбили «Лишенец». Против него выпустили даже специальную энциклику в виде складывающейся гармошкой листовки — идея точно была придумана Асбестом Валерьяновичем все, что касалось гармошек, это было по его части. Смесь негра с козой регулярно «находила» у входа в «унитаз» дискредитирующие «ренталловцев» документы, в которых имелись прямые доказательства того, что задержки пособий малоимущим матерям — дело рук Макарона. Но заметки на эту тему, скверно изложенные силами Фаддея, Кинолога и Потака, были трудны для непосвященных, как история болезни околоточного, умершего от подагры в середине прошлого века.

По «ящику» ежедневно, как роман с продолжением, разыгрывалась предвыборная карта строительства высокоскоростной магистрали. Прямую линию с Фоминатом, как с доверенным лицом кандидата Платьева, вела Огурцова-старшая. Легко, как кондуктор, отвечала она на близлежащие к трассе вопросы. Фоминат стоял на том, что магистраль должна пройти через национальный парк, в этом случае поезда будут приходить на десять минут раньше. Как только в эфире появлялись все эти говорящие головы, на экране лопались сосуды, образуя гематомы. Приходилось тянуться к регуляторам и убавлять красноту.

И тут один звонок старческим голосом возьми да спроси Огурцову в прямом эфире:

— А какое, вам, милая, дело до скоростной магистрали? — прошамкал пожилой человек, похоже пенсионер градообразующего предприятия. — В ней же надо понимать. Вы что, работаете там?

— Да нет, я ведущая, — сказала Огурцова-старшая.

— А почему у вас не спец в консультантах сидит, а любитель? — не унимался назойливый телезритель, — Он что, сведущ в высоких скоростях?

— Он просто за магистраль, — ответствовала Огурцова.

— А кто он такой и почему его мнение должно быть интересно? — продолжал давить зритель во все наушники.

— А вы что — против магистрали? — спросила телезрителя Огурцова-старшая и растерялась.

— Я не то чтобы против, просто не пойму, при чем здесь товарищ Фоминат!? Он что, видел подобные магистрали? Или обобщил опыт их строительства в Европе? Вряд ли. Но он сидит и рассуждаете с таким умным лицом, будто Помпиду! А теперь, внимание, вопрос… — бросил в трубку Артамонов — и затих.

Огурцова долго напрягалась в ожидании вопроса, который Артамонов и не собирался задавать. Она разволновалась от тишины, возникшей и в эфире, и в студии, и стала извиняться перед телезрителями за заминку, смутилась и… неосторожным движением руки открыла ухо. Оператор привычно взял его крупным планом. Население прыснуло.

— Ну вот, а ты говоришь, не сработает, — сказал Артамонов.

Вскоре должников по кредиту вызвал к себе в банк Капитон Иванович.

— Верните кредит, парни, — плотно произнес он, — а то я не разовьюсь!

— Как мы вернем? У нас отняли здание, — сказал Артамонов. — Вы же знаете!

— Как хотите. Это ваши проблемы, — отвел лицо в сторону Капитон Иванович. — И давайте без заморочек. Мое дело предупредить. Мои акционеры просто икру мечут по этому поводу.

После безрезультатной встречи какие-то люди битой от бейсбола измочалили крышу микроавтобуса, который был припаркован у дома Макарона. Ночевавший в машине Бек от страха обгадил весь салон.

— Это серьезное предупреждение, — сказал Макарон, поднимая биту, брошенную налетчиками. — Дело разворачивается не на шутку. Деньги придется отдавать. Причем очень срочно.

— Где их взять так быстро? — спросил Прорехов. — Вот в чем вопрос.

— Я думаю, что как раз деньги им не очень-то и нужны, — сказал Артамонов. — Главное для них — лишить нас имущества, чтобы мы не могли действовать.

На следующий день из отдела по борьбе с организованной преступностью позвонил некий доброжелатель и, назвавшись реальным именем, сообщил:

— Мы вас хорошо знаем, друзья, и поэтому хотели бы сообщить о подслушанном нами разговоре. Мы не в курсе, в чем там у вас проблема, но вами занялась какая-то заезжая бригада при конкретной поддержке местных братков.

— Спасибо за предупреждение, — сказал Макарон. — Но все это очень странно. Раз вы знаете, что произойдет, почему ничего не предпринимаете?

Человек на том конце замолчал. Он не ожидал такого вопроса. В его задачу входило забросить информацию. Он добавил, что некая юридическая контора, обслуживающая долги по кредитам, будет работать над темой, опираясь на смотрящих за территорией.

В этот вечер дежурным по номеру должен был быть Макарон. Но в его присутствии всегда зависали компьютеры и все полосы приходилось переверстывать. Энергетика Макарона была настолько сильной, что в любом поле, куда бы он ни попадал, сразу возникали помехи. Именно перед ним захлопывались турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. Поэтому он всегда просил Ясурову подменять его в дежурствах — этих бдениях по выпуску.

Поздно вечером к Ясуровой в компьютерную комнату ворвались двое и запоздало спросили:

— А где Варшавский?

— В Америке, говорят, — сказала Ясурова без всякой задней мысли.

— В Америке? — удивились прихожане. — Тогда где Артамонов? Или Прорехов? Или Макарон? Где они?

— Макарон потащил всех в филармонию. Что ему передать? — спросила Ясурова.

— Ничего, — сказали хлопцы. — Скажите, что приходила служба безопасности банка «СКиТ».

Лишенцы в это время аплодировали «Хануме», которая шла в драматическом театре. После трех вызовов на бис Прорехов проснулся, привстал и как дурак захлопал еще.

— Очень низкий акустический импеданс, — сказал он.

Труппа, и без того выходившая с неохотой, собралась уже было по домам, но в пику выходке Прорехова решила сыграть по новой все второе отделение.

— Ну вот, дохлопались на свою голову, — сказал Макарон, чувствуя что финальный буфет уплывает, как минимум, еще на полчаса.

Прорехов с Улькой, подойдя после представления к дому, где они сожительствовали гражданским браком — Улька стирала, гладила, варила, а Прорехов сосредоточенно корчил из себя мужа — так вот, подойдя к дому, молодые обнаружили у своего подъезда чужую машину.

— Странно, — сказала Улька. — Я вижу ее не в первый раз. Подъедет, постоит и снова уезжает. Из нее никто никогда не выходит.

— Пасут кого-то, — сказал Прорехов.

— Стекла затемненные, — присмотрелась к темноте Улька, — и сколько там человек, непонятно. Вот видишь, опять — нас засекли и отваливают.

— Придурки какие-нибудь, — промямлил Прорехов, все еще находясь под впечатлением буфета.

Не успели они с Улькой войти в квартиру, как следом ворвались двое.

— Как будем отдавать долги? — спросили они, удерживая дверь от захлопывания.

— Из-под нас вышибли залог, — произнес Прорехов заученную фразу. — И вообще, дома я рабочими делами не занимаюсь. А по финансам у нас Артамонов. Подтягивайтесь завтра в присутствие, там и разберемся.

— В офис к вам мы заходили, вы от нас бегаете, — сказал старший наряда. — Когда будут бабки?

— У нас их нет, вы же знаете, — сказал Прорехов. — По крайней мере, сразу всех.

— Тогда будете отдавать равными лобными долями в течение года! сделала конкретное заявление урла.

— Минуточку, — сказал Прорехов и нагнулся развязать шнурки. — Я же отдал Мошнаку его дурацкое вино! Что ему еще надо?

Удар битой по голове отвлек Прорехова от дальнейших ухаживаний за обувью. Кровь не брызнула сразу по стенам, но лужа на полу образовалась порядочная. Прорехов упал, обхватив голову руками. Улька заорала на весь подъезд. Бойцы не обратили на вопли никакого внимания. По тому, как они бросили в угол комнаты бейсбольную биту, было понятно, что они не боятся последствий и действуют в рамках абсолютной безнаказанности. Они не попытались даже орудие преступления с собой унести, так сказать, вещественное доказательство.

— Даем три дня, — бросили они на прощанье. — Если не вернете банку деньги, прибьем ваши черепа к дверям «унитаза»! Но уже после того, как передадите банку все свое новое печатное оборудование!

Улька бросилась к телефону вызывать «скорую» и своих.

— Макарон, Артамонов, скорее сюда! — трезвонила она. — Прорехова убили!

— Как «убили»? — не соглашались с новостью друзья.

— Сильное сотрясение! — поправлялась Улька. — Наверное. На полу он лежит, короче!

Следом за скорой явился участковый, сославшись на то, что сводка поступила в дежурную часть УВД и в его обязанности входит явиться на место происшествия.

— Но мы никуда не заявляли! — сказала Улька.

— Вот и я о том же, — сказал участковый. Он как раз и пришел посоветовать Прорехову с Улькой не подавать заявления в милицию.

— Это будет означать, что вы не признаете долга, — растолковал он смысл сказанного. — И тогда никто не может ручаться за последствия. Вас поставят на счетчик и будут доставать всю жизнь. Лучше отработать в нормальном капитуляционном режиме.

Примчались Артамонов с Деборой и ребенком, в ожидания въезда в свой новый дом они снимали квартиру неподалеку от Прорехова с Улькой, потом принесся Макарон с собакой — ему от своего желтого терема было дальше.

Бек бросился к луже и принялся жадно лизать облитый кровью линолеум. Даже аксакал не смог оторвать его от этого занятия. Осклабившись, Бек подошел к бите и долго ее нюхал, запоминая понятный только ему узор папиллярных линий, оставленный пальцами налетчиков.

Участковый ушел.

— Что будем делать? — Макарон сделал попытку устроить некое подобие мозгового штурма и забрал для коллекции вторую биту.

— Завтра с утра надо идти к Мошнаку, — сказал Артамонов. Разговаривать нужно только с ним.

— Нет никакого смысла, — воспротивился Макарон. — Этих ублюдков он наверняка направил сюда сам. Они работают в одной упряжке. Такие парни за мертвые дела не берутся, потому что просчитывают все до мелочей. Там, где ничего не взять, они не появляются. Понятно, что наши печатные станки подвисают. А с ними и все остальное.

— Может, об этом срочно сообщить через спецвыпуск? — предложила Дебора. — Пусть обо всем этом узнает население.

— Само собой, заявить публично надо как можно быстрее, — согласился Макарон. — На миру и смерть красна. Но все это дранка, а не решение проблемы. Население за нас деньги не отдаст. А если мы не рассчитаемся с банком, дальше будет только хуже. То ли дело в старину было — платишь виру и мочишь кого хочешь. А если кого покалечить надо — отваливаешь полувирье, и все дела.

— Ты предлагаешь ввязаться в бойню по закону Талиона? — спросил Артамонов. — Око за око, глаз за глаз?

— Нет, — сказал Макарон.

— Правильно, — обрадовался Артамонов единству мысли. — А то в таком случае с нами разберутся еще быстрее.

— Я к тому, — сказал Макарон, — что, может, на самом деле нам пора обратиться к вашему куратору? Пока не поздно.

В воздухе повисло молчание. Прорехов нашел в себе силы заговорщицки переглянуться с Артамоновым. Всем стало понятно, что в компании существует какая-то недосказанность.

— Видишь ли, аксакал, — вкрадчиво произнес Артамонов. — Нас сюда никто не посылал.

Тишина, которая только что еще присматривала себе место, повисла в прихожей окончательно. Было лишь слышно, как облизывался Бек.

— Все это придумал Артамонов, — сказал приходящий в себя Прорехов. Шутка такая, прикол. Не было никакого Леха Валенсы, не было Гоголя, не было алмазного прибора в случае с Артуром. И не было никакого Завидово. Все придумано, извините.

— В таком случае, неплохо придумано, — спокойно воспринял новость Макарон. Но из всех туманностей его заинтересовала самая ничтожная. — А где ж вы тогда были, если не в Завидово?

— Пиво в «Фазане» пили, — признался Прорехов, путаясь в бинтах и мотивах. — За Киевским вокзалом.

— А Завидово не было вообще? — еще раз спросил Макарон.

— Нет, не так, — пояснил Прорехов, — как и Беловежская встреча, специальное совещание в Завидово было, только нас там не было. И мы выбрали себе регион, в который никого не послали.

Артамонов отошел к окну. Словно для того, чтобы в стороне собраться с мыслями.

— Цирк с призванием на службу был затеян мной только из тех соображений, — проговорил он, глядя в ночь, — что у меня были планы на Дебору, — открыл он далеко не корпоративный секрет. — Я был уверен, что Дебора приедет к нам, ко мне, если у нас будет серьезное дело. Я знал, что если пригласить ее просто в совместную жизнь, то она, скорее всего, не приедет. Никаким телом ее было не завлечь, а только делом. Вот я и придумал его, это дело. Я рассчитывал, что смогу проявить себе здесь, с ней, в работе и в жизни, чтобы она смогла принять окончательное решение не на пустом месте. Я планировал создание семьи, что, собственно, в результате и получилось. По-другому у нас с ней не срасталось. Извините.

Так состоялось первое любовное объяснение Артамонова и Деборы. До сего момента они были вместе просто по умолчанию сторон. Как-то так само собой незаметно получилось, что за общим газетным делом образовалась ячейка общества. Они и расписались-то на ходу, словно подписали в печать с некоторым отставанием от графика оригинал-макет субботнего выпуска. И ребенок у них вышел в свет как само собой разумеющееся — как толстый номер газеты с пятничным телеприложением — хлоп, и четыре с половиной килограмма выдано на-гора. Они и оглянуться не успели, как состоялись в качестве родителей.

Дебора стояла у двери и покачивала коляску. Она приняла объяснения Артамонова, поскольку все, что он сказал, было сущей правдой. Впервые вот так публично Артамонов признался ей в любви, впервые потому, что им все было некогда, работа заедала. Они планировали повенчаться, но все как-то руки не доходили. Малыш в коляске безмятежно спал.

— А я пристроился к этой затее от безделья и из дружеских побуждений, сказал Прорехов, как будто перед кем-то оправдываясь. — Артамонову пришло в голову посадить дерево, построить дом, создать собственное дело, завести семью и написать об этом книгу. А что касается Варшавского, то, если честно, мы не ожидали, что он дернется за нами. Он же все бил себя в грудь, что ему есть чем заниматься в жизни и без нас.

— Ну, а какой от всего этого вы планировали толк? — спросил аксакал и оглядел народ. — Каков предполагался итог?

— Вот он весь итог, — указал Прорехов на коляску.

— Но если так, то можно считать дело сделанным, — сказал Макарон. Тогда сворачиваемся. Я-то ладно, но вот Артур бы вас точно искромсал, узнай он правду. Он и так, бедный, не выдержал, а раскуси, что вы прикалываетесь, вообще сошел бы с ума.

— Зато мы проверили его на вшивость, — сказал Артамонов.

— И он, кстати сказать, выдержал эту проверку, — добавил Прорехов, медленно перетирая зубами таблетки для быстрого свертывания крови, которые не удалось проглотить целиком. — Не выдержала Галка.

— Ну, а потом все понеслось, — продолжил Артамонов, отойдя от окна, остановиться было невозможно… Так что нам всем придется как-то выкручиваться самим. Без кураторов.

— Интересные вы парни, — рассудил Макарон, сравнивая битой рост Артамонова и Прорехова. — Но мне-то вы могли сказать правду.

— Могли, — сказал Артамонов, — только случая не представилось.

— Посадить, значит, дерево, построить дом, родить ребенка, написать книгу, — Макарон принялся перечислять задумки Артамонова. — Что же остается из этого списка, если книга написана, ребенок выструган и дом, считай, построен?

— Посадить дерево, — сообразила Улька, вычислив недостающее.

— Значит, посадим! — многозначительно произнес Макарон и бросил Артамонову: — Собирайся!.

— Куда? — ошалело спросил Артамонов.

— Сажать, — объявил Макарон. — У нас нет другого выхода.

В этот момент заявилась Ясурова, прознавшая об инциденте — ей позвонил Макарон, сказал, что придет на смену ей чуть позже, потому что с Прореховым что-то произошло.

Ясурова прямо с лестничной площадки подбежала к Прорехову, бросилась ему на грудь и запричитала в голос, выдавая с головой все то, что долгое время тщательно, но бесполезно укрывалось от Ульки и от всех остальных. Некомфортность момента усилилась, мало прямых проблем, так еще поползли и косвенные!

— Что они с тобой сделали?! — терлась о бинты Ясурова. — Я же тебе говорила — давай сбежим отсюда!

— Все нормально, — выкручивался Прорехов, отстраняя ее от себя. Зарастет как на собаке.

— А мне что делать прикажете? — развела руками Улька. — Ты всю свою сперму если не пропьешь, то разбазаришь! — выкрикнула она и направилась к выходу из квартиры. — С тобой детей рожать страшно!

Макарон тормознул ее, убедив остаться, поскольку эти козлы нападавшие, может, еще и не свалили далеко.

— Сейчас не до разборок, — объяснил он. — Нас, того и гляди, перемолотят, как пацанов, а вы придумали тут конкурсы красоты устраивать!

— Да отстаньте вы от меня! — пыталась вырваться Улька.

Макарон продолжал удерживать ее, а потом спросил:

— Интересно, Уль, а твое инфракрасное фотодуло достанет с «унитаза» до новой бани?

— Думаю, да, — ответила Улька и успокоилась, загоревшись профессиональной затеей. — Если его немного нарастить. Пара-тройка объективов сверху не помешала бы.

Прорехов попытался как-то руками пояснить, что у него есть на примете частник, который по дешевке может подтянуть все необходимое для ап-грейта…

— Ладно, замяли, — резко оборвала его Улька. — Как-нибудь сама разберусь…

— Ну вот и отлично! — обрадовался временному перемирию Макарон. Сегодня мы с Артамоновым кое-что подготовим по месту действия, а завтра понадобишься и ты, Уль. Скажи, а у фоторужья сильная отдача?

— Смотря что ты имеешь в виду, — сказала Улька и вспомнила: — Но ведь там непроницаемая крыша! Бассейн открыт, а кабины — под матовым стеклом. Мы ничего не увидим.

— А как ты догадалась, о чем я? — удивился Макарон.

— А ты думаешь, самый умный здесь? — сказала Улька. — Этих товарищей можно взять только с единственной точки в городе, — спокойно сказала Улька. — И эта точка — на крыше «унитаза».

— Что верно, то верно, — сказал Макарон. — А я так мыслю: для начала я заскочу к ним в баню, чтобы у них заклинило сигнализацию — перебью поле. Типа от имени избирателей нашего района. А ночью мы с Артамоновым бомбанем крышу бани, набросаем туда шлака и обстучим этими же битами все соседние строения. — Макарон, как стратег, сразу разбил операцию на этапы. — После чего сообщим в газете, что участившиеся полеты НЛО вызвали метеоритный дождь. Причем местами. Прослеживается четкая закономерность — наиболее кучное падение обугленных небесных тел происходит в точках с отрицательной энергетикой.

— Баню снова застеклят, — додумалась Улька.

— Правильно, но уже оконным стеклом, — сказал Макарон. — Мне так ка-этца. Матового стекла в этом городе за три дня они не сыщут с огнем, пояснил аксакал. — А сквозь простое мы отснимем все, что нам по такой жизни надо.

— Неплохо придумано, сынок, — улыбнулась Улька.

Операцию с метеоритным дождем провели грамотно, словно всю жизнь занимались звездными войнами. Все произошло именно так, как спрогнозировал Макарон. Шлак легко сошел за обугленную плоть метеоритов. Крышу элитной бани после стихийного бедствия застеклили временно простым строительным оконным стеклом.

— Теперь они все как на ладони, — приговаривал Макарон и в полной темноте тащил Ульку за руку на крышу «унитаза». — Мы им такое жесткое порно устроим, что мало не покажется! А Ренгача, как гаерного шута, надо повесить на гайтане! — сопел он, одолевая этаж за этажом. — Устроил из лифта курилку!

— Ты же сам ему разрешил, — сказала Улька.

— Разрешил, а что поделаешь, — развел руками Макарон. — Если идея хорошая.

Ульке вспоминала, как вместе с Прореховым они погорели на системе лифтовых кнопок в ДАСе, и всласть похохотала с Макароном, пока поднимались на верхотуру. Отдышавшись, папарацци приступили к работе. Улька собрала свое фотодуло, как снайперскую винтовку с инфракрасным прицелом. Фоторужье стало почти метровым. Макарон из любопытства посмотрел в него. Обзору элитной бани с живым мылом мешал только бетонный выступ, на котором висела оставленная строителями люлька для штукатурных работ.

— Надо вывести в окно пару досок, — подсказала Улька, — чтобы можно было вытянуться и лечь. Тогда все будет видно.

— Попробуем, — согласился Макарон и принялся городить конструкцию. Он отыскал два бруса, связал проволокой и выдвинул их далеко за фрамугу. Потом укрепил все это хозяйство двумя бетонными блоками, как противовесами. Для начала попробовал улечься сам — получилось. Если брусья не рухнули под ним значит, Ульку выдержат точно.

Улька влезла на конструкцию, проползла вперед и велела подать фоторужье. Макарон осторожно протянул ей аппаратуру. Улька настроила оптику, навела ее на объект и приступила к съемке. Сквозь стекла было хорошо видно, как Платьев нежился в кабине в приятной близости с Додекаэдром. Девушки терли их пахучими маслами. В других комнатах занимались подобными интимными беседами еще несколько пар. В бассейне в окружении стайки пацанов плавали Мошнак и Шимингуэй. Фоминат сидел у кромки бассейна с человеком от специальных подразделений бытия. За Фаддеем, осклабясь, бегал заместитель мэра Гладков. Сам Беломырин осовело отслеживал с пива какую-то тоску по девятому каналу.

Улька работала не покладая рук. Макарон держал ее за ноги, как тачку. Увлекаясь, она продвигалась вперед, чтобы достать точку, с которой вынимались солидные крупные планы.

Отработав кассету, Улька перезарядила аппарат и передала Макарону заполненный электронный носитель, едва дотянувшись до его руки из неудобной позы.

— Может, хватит? — спросил он ее. — Не фотоальбом ведь собираемся выпускать. И уж больно здесь скользко. Не ровен час, упадешь.

— Будь спок, — сказала Улька. — Сейчас Платьев как раз вышел в бассейн к мальчикам.

— Ну давай, доснимай его и валим, — торопил Ульку Макарон.

— Погоди, тут такая групповуха начинается! — сказала фотоснайпер и подалась еще дальше вперед. Ее ноги, находившиеся в начале съемки по эту сторону окна, были уже на той. Она и не заметила, как оказалась снаружи почти вся.

Приспособление качнулось, перевешиваясь наружу. Брусья имели ширину, достаточную, чтобы чувствовать себя уверенно, только немного расходились в конце.

— Ну, все, давай обратно, — заволновался Макарон.

— Ползу, — сказала она. — Возьми ствол.

Макарон потянулся за аппаратом.

— Ну, что у вас тут? — cпросил взобравшийся на площадку Прорехов.

От резкого окрика Улька упустила лямку, и фотоаппарат заболтался в воздухе. Улька потянулась за ним, опершись всем телом на один брус, который тут же съехал вниз и развернул Ульку перпендикулярно себе.

— Спокойней, Уля, спокойней, — контролировал ситуацию Макарон. — Я доползу до тебя и затащу сюда.

— Сначала втащи аппарат, — посоветовала она ему.

Прорехов не смел пошевелиться и молча наблюдал. Он онемел, потому что боялся спугнуть заведенный тут порядок. Да и чем он мог помочь? Не было ни надобности, ни возможности.

— Конечно, Уля, сначала аппарат, — согласился Макарон, — он же ближе ко мне.

— А потом разверни меня, — сказала она. — И я сама вползу назад.

— Хорошо, — следовал ее советам Макарон.

Прорехов продолжал тихо наблюдать за происходящим. Луч прожектора разрезал пополам придуманную Макароном конструкцию и углом уходил в темнеющую пустоту. Свет растворялся во тьме, не доставая дна.

Пока Макарон тянулся за ружьем, железобетонный противовес под двойной нагрузкой ушел в сторону. Вползая назад, Макарон не заметил, как окончательно сбил его. Это увидел Прорехов и бросился удерживать корпусом поднимающийся в горизонтальное положение брус.

Улька ойкнула. Теперь она висела на брусе, придавленном к полу Макароном, а второе пустое бревно от перевертывания удерживал Прорехов.

— Брось его на фиг, это дурацкое бревно, и помоги мне! — скомандовал Макарон.

— А ее оно не зацепит? — спросил Прорехов.

— Вроде нет, — прикинул Макарон.

Прорехов отпустил свой ненужный брус, и тот загремел, падая. Страшный грохот где-то внизу сотряс тишину.

— Теперь забери аппарат, — попросил его Макарон.

— Я не смогу пройти на ту сторону, — предупредил Прорехов Макарона. Разве что прямо через тебя.

— Перелезай, — поторопил его Макарон, — только быстрее.

Прорехов перевалился через Макарона, забрал ствол и вернулся на площадку. Все шло нормально. Теперь Макарон спокойно удерживал второй брус, а Прорехов, потянувшись к окну, готовился помочь Ульке влезть обратно. Он подошел к проему так близко, что получилось почти лицом к лицу с Улькой, только он стоял здесь, а она висела там.

— Ну что? — неожиданно перевела тему мероприятия в другое русло Улька. — Теперь будешь увиваться за другими? — спросила она Прорехова, улыбаясь.

«А не сбе…гать ли тебе лучше в ла…вку?» — решил произнести Прорехов, поскольку ничего нового придумать было просто не успеть.

Может, все и получилось бы, как всегда, но никто не знал, что творится в голове у Ульки. То ли она вспомнила, как пугала Прорехова прыжками из окна ДАСа, чтобы он перестал заниматься ерундой, то ли на морозе у нее ослабли руки, но, так или иначе, она не проявила никакого интереса к приближающемуся Прорехову. «Занятно, что он по-прежнему уверен в том, что закончится по-его? — мыслила Улька. — Интересно, что он ответит сегодня? Опять скажет: «А не сбегать ли лучше в лавку?» Теперь бы это прозвучит просто глупо. Все давно перестало быть смешным. От такого бесконечного юмора, кроме усталости, ничего не осталось».

Все эти мысли, возведенные в степень, полностью овладели Улькой. На секунду она вообще забыла, где находится. И когда Прорехов протянул ей руку, она просто разжала свою.

Чтобы ничего не видеть, Макарон разбил булыжником прожектор и бросился в шахту лифта. Через несколько секунд полета с высоты он приземлился на многослойный батут и долгое время не мог остановить все подкидывающие и подкидывающие его вверх жесткие плетеные сетки. Батут качал его настолько долго, что Прорехов, спотыкаясь и грохоча, летевший вниз по лестнице, оказался у места падения Ульки быстрее.

Улька родилась не в сорочке. Ее угораздило упасть не в лифтовую шахту. Прорехов нашел ее у подножия «унитаза». Она лежала, как бы стесняясь своего положения. Из-под комбинезона выпросталось белое свадебное платье. Зачем она напялила его на себя, было непонятно. Прорехов схватился за голову и стал отступать в темноту, надеясь упрятаться в ней. А жизнь во всем своем величии и трагизме осталась на месте.

Подбежал Макарон.

Улька с улыбкой лежала на снегу и не понимала, где находится.

О случившемся Макарон сообщил Артамонову, Деборе и всем остальным. Вызвали реанимацию. Приехали врачи и определили, что потерпевшая скончалась еще в полете. От разрыва сердца.

На место происшествия прибыл следователь и начал всех опрашивать.

Ульку увезли в морг первой городской больницы.

Дача показаний для Прорехова и Макарона была единственным способом облегчиться. Меж собой они разговаривать не могли. А рассказывать все кому-то и просто так не поворачивался язык, настолько с Улькой все получилось неожиданно.

— Что вы делали с ней там, наверху? — спрашивал следователь Макарона.

— У нее была мечта — снять город с высоты птичьего помета, — отвечал Макарон.

— Неужели об этом можно мечтать? — удивился следователь.

— А почему бы и нет?

— А больше вы ничего не снимали?

— Нет, — сказал Макарон.

— А где пленка? — спросил следователь.

— Все упало вниз, — без всякого сопротивления отвечал Макарон.

— Внизу ничего не нашли, — сказал следователь.

— Плохо искали, что я могу еще сказать.

— Вы занимаетесь сокрытием, гражданин Макаров, — предупредил его следователь. — Это преследуется законом.

— Мы знаем, чем занимаемся, — сказал Макарон. — И знаем, что все, чем мы занимаемся, у нас пока что преследуется.

…Участие во всей этой предвыборной суете потеряло весь смысл.

После допроса Макарон с Артамоновым отправились к Прорехову, но в квартиру к нему было не попасть. Полет Ульки отнял у него дар речи. Прорехов заперся дома и никому не открывал. Артамонов не стал ломиться, а Макарон настоял на встрече путем угрозы выломать дверь.

Они сели в кресла друг против друга, налили по стакану горькой.

— Я позвонил туда, — сказал Макарон. — За ней уже выехали родители. Тело хотят забрать завтра. А нам надлежит отправиться к ней чуть позже похороны там назначены на двадцать первое. Но я постараюсь уговорить родителей, чтобы ее хоронили здесь. Мы сами должны ухаживать за ее могилой.

Прорехов только и делал, что наливал. Другого способа залить думы на самом деле не было.

— В этой жизни пристрелян каждый наш шаг, — сказал Макарон отвлеченно, как бы рассуждая больше сам с собою. Он впервые говорил с Прореховым серьезно. — Я понимаю, что теперь неуместным будет все. Любые слова и соображения. И, тем не менее, я скажу. Потому что потом, может, и не придется. Так вот: не ценишь деньги — отнимут, уведут, не любишь женщину уйдет. Навсегда. Пользуешься дружбой — отвечай тем же. У денег, у любви и дружбы есть одна тонкость — их надо получить и потом постоянно защищать, это тебе не диплом, скинул и забыл. Заслужить и потом защищать. Это две части одной работы. И еще мой тебе совет — бери от жизни чуть меньше, чем она позволяет взять. Надо оставлять на семена. А теперь я пошел. Меня ждет Артамонов. Нужно разобраться с отснятым материалом. Поначалу мы решили все бросить, а теперь считаем, что смысл именно в том, что надо все довести до конца.

Прорехов остался сидеть, аксакал вышел. На улице в машине его ждал Артамонов.

Они доехали до «унитаза», поднялись в компьютерную комнату, закрылись и достали из тайника носитель. Вставили его прямо в материнскую плату и приступили к просмотру. Потом отобрали самые удачные снимки. Кадр за кадром долго по очереди вытаскивали их на монитор. Снимки получились отчетливыми. Снятые в инфракрасном диапазоне, они придавали фактам дьявольский оттенок.

— Теперь эти ребята в наших руках, — сказал Макарон. — Мы отомстим за Ульку. Главное — промурыжить судебных исполнителей. Нам нельзя съезжать из детинца. Вплоть до того, что мы здесь забаррикадируемся.

— Надо призвать на помощь трезвенников, — вспомнил Артамонов, — и устроить из амбалов живое оцепление. Пойду позвоню Завязьеву. Я уверен, они нам помогут.

— Как же мы раньше до этого не додумались? — спохватился Макарон.

— И еще надо позвать на помощь всех студентов города, — сказал Артамонов. — Надо срочно обращаться публично за студенческой поддержкой! Ведь им здесь жить дальше. И каким будет город в будущем, сейчас зависит и от них в том числе.

Утром с белым флагом на Озерную явился Фоминат. Платьев заслал его к «лишенцам», как бывшего у них в употреблении. На Фомината возлагались функции парламентера. Он сказал, что если в выходящей завтра газете будет снята первая полоса, то найдутся люди, которые хорошо за это заплатят. Он дал понять, что та сторона в курсе всего, что происходит в лагере противника и какие материалы готовятся к выходу в свет.

Макарон встал навстречу Фоминату, чтобы дипломата, которого корчил из себя Фоминат, объявить частным лицом и потом по этому лицу как следует настучать. Но Артамонов тормознул его.

— Это наш человек, — сказал он. — Мы с ним проводили лотерею.

— Ну, извини, — сказал Макарон. — Так это и есть тот самый Фоминат натрия?!

— Конечно, — подтвердил Артамонов.

— Похож, — заключил аксакал.

— Сколько платите за пленки? — cпросил Артамонов у Фомината.

— Сто пятьдесят, — назвал цифру парламентер.

— Всего-то?

— А сколько вы просите? — спросил Фоминат.

— Мы ничего не просим, — сказал Артамонов. — Нашу константу вы знаете триста. Она не меняется на протяжении уже нескольких лет. Поэтому не обсуждается.

— Я передам вашу заявку начальнику выборного штаба, — пообещал Фоминат.

— Но это не все, — сказал Артамонов. — Положение о лотерее до сих пор вами не подписано. Хотя вы получили за подпись гонорар. Вы должны вернуть назад видео-двойку. Мы выставим ее в галерее, как в музее. Она дорога нам как память и чтобы замкнуть круг.

— Я принесу, — сказал Фоминат. — Завтра.

— Сегодня, — сказал Артамонов. — В четыре мы привезем в «Старый чикен» оригинал первой полосы и цифровой носитель. Деньги и видак должны быть при вас.

Было понятно, что Артамонов оттягивает время. Когда Фоминат ушел, Артамонов дал команду снять с номера сверстанный материал.

— Зачем? — спросил Макарон. — Мы что, свертываемся? Откатываемся назад?

— Да нет же, — положил ему палец на губы Артамонов. — Эти фотографии мы действительно снимем с полосы и отвезем товарищам, как обещали. Нельзя же обманывать серьезных людей. А Дебора тем временем поставит другие, поконтрастнее. Ведь товарищи думают, что мы не слили всю Улькину добычу на винт.

Артамонов распечатал первую полосу, взял этот оригинал-макет, сложил вчетверо и опустил в боковой карман.

— Тираж надо поднять до миллиона, — сказал Макарон Толкачеву, а потом начал расписывать ситуационный план действий всему коллективу: — Пока мы с Артамоновым будем разбираться по существу вопроса, вы должны успеть отпечатать тираж и вывезти его из цеха. Ночью придут опечатывать имущество, — обратился Макарон к Николаю Ивановичу, — и нам придется подписать акты о его передаче банку, иначе не затянуть времени. Если мы промурыжим их пять-семь часов, вам будет достаточно. При разноске газеты использовать только своих людей. Никого слева не нанимать. Лучше всего привлечь студентов и трезвенников. В каждый почтовый ящик класть по две газеты — одну поглубже, на самое дно, вторую — чтобы торчала. За почтальонами будет зачистка, люди Платьева пойдут по пятам и будут вынимать газету из ящиков. Одну вытащат, вторая останется. Им и в голову не придет искать внутри ящика вторую. Да и не вытащить ее будет без взлома ящика. А на это нужно время, да и шумно очень, привлечет внимание жильцов.

— На три оставшиеся полосы, — сказал Артамонов, — можно поместить приветы Макарону от Леха Валенсы, Жоржа Помпиду и так далее. Внутри телепрограммы поставьте фотографию Макарона с Дастином на руках. Это придаст нашему кандидату своеобразного шарму. Отец регионов. И еще — надо расписать в газетном материале подробнее все, как было, — и про биты, и про «Chrysler», и про Прорехова. Будем взывать ко всему народу. Текст должен быть убийственным. — Артамонов посмотрел на Дебору. — Газету следует подать в квартиры к утреннему чаю. Чтобы люди проснулись и все прочитали. Дата выхода — вчерашним числом, чтобы не смогли пришить нарушения закона. Агитация, вы знаете, прекращается за сутки до выборов. За старшего остается Ренгач. — Артамонов заговорил бодрее, а то все казалось, будто он диктует завещание.

Журавлева записывала за ним каждую букву. Коллектив стоял вокруг него и Макарона и ждал.

Получив ценные указания, все отправились выполнять их.

— А может, нам ни в какой «Чикен» не ходить, — спросил на всякий случай Макарон, — и послать все на фиг? Пусть крутятся сами как хотят!

— Нет уж, сходим, — настоял Артамонов. Было понятно, что своего решения он не отменит.

— Сделать из нас аманатов у них не получится, — сказал в конце концов Макарон и свистнул Бека.

До встречи Макарона и Артамонова с людьми Платьева в «Старом чикене» оставалось несколько минут.

Декабрьский день путался под ногами без всякой отчетливой идеи. Начинало быстро темнеть. Ступенек до «Chryslera» оказалось девятнадцать. «Когда бы еще пришло в голову сосчитать? — подумал Артамонов. — А ведь были времена, когда в школе обязывали помнить, сколько ступенек у Мавзолея».

Трезвенники и студенты, стоявшие кольцом, разомкнули ряды и пропустили Артамонова с Макароном за пределы живого оцепления. Люди стояли очень плотно — вокруг здания была организована полная поперечная блокада. Артамонов немало удивился, когда в одной из единиц оцепления он увидел знакомую кондукторшу Страханкину. Это явление было на сто процентов делом рук Макарона.

— Когда же ты успел ее обратить в свою веру? — спросил Артамонов. Ведь, кажется, все последние ночи ты был здесь, с нами? — нарушил он молчание.

— Это секрет, — сказал Макарон. — Для доброго поступка много времени не надо.

— Но то, что их люди переходят на нашу сторону, — хороший знак, сказал Артамонов.

— И достаточно приятный, — улыбнулся Макарон.

— Приветствую вас, Енина! — поздоровался с кондукторшей Артамонов.

Она кивнула и спросила:

— А где ваш тот, второй?

— Не переживай, с нами! Просто у него подвывихи! — успокоил ее Артамонов.

— А что это такое? — спросила Страханкина.

— Усиление гонадотропных гормонов гипофиза, — пояснил Макарон и, отойдя несколько шагов, молвил Артамонову: — Главное, заметь, нас признали основные женщины региона. — И начал перечислять: — Маргарита Павловна, дива Дитяткина, сестры Изнанкина и Флегманова, Шарлотта Марковна, Ясурова, Бакарджиева, Наташа Журавлева, Бойкова и конечно же сама Енина Страханкина! А если нас признали женщины, мужики, никуда не денутся — потянутся!

— Что верно, то верно, — согласился с выводом друга Артамонов.

«Chrysler» вернулся на базу под утро. Он появился из-за угла соседнего здания с включенной аварийкой. Машина медленно катилась к подъезду «унитаза». Сама.

— Странно, — сказала Журавлева, вместе со всеми не смыкавшая глаз целую ночь.

— Может, движок не тянет? — поразмыслила Дебора и сама себе ответила: Должен тянуть, там ведь одни свои.

Воткнувшись в бордюр, машина остановилась.

Все побежали вниз. Салон оказался запертым изнутри. Артамонов с Макароном сидели с закрытыми глазами. Макарон — за рулем, Артамонов на заднем сиденье. Бек по очереди лизал им лица.

Дебора с Журавлевой начали стучать по кузову, чтобы хоть что-то делать. Бек метался от окна к окну, предъявляя то одной, то другой кровавую близну на морде. Похоже, он не понимал, зачем девушки пытаются проникнуть в салон. Что еще требуется, если сделано все? В мозгу Бека продолжала висеть раскадровка всего того, что произошло в «Старом чикене».

А произошло там следующее.

Как только Артамонов с Макароном прибыл в подвал, принимающая сторона бросилась их угощать. Потчевали бесконечно долго, подливали и подсыпали в бокалы разные вкусности с приятным запахом, причем достаточно знакомым. Где-то Беку он уже попадался, этот запах. Очень запоминающийся и влекущий. Во всяком случае, Беку он понравился. И тогда, и сейчас. Но как раз псине никто ничего и не предлагал. Пришлось отправиться на кухню самостоятельно. Понятно, что оттуда сразу разбежались повара, и Бек учинил, как любит выражаться Макарон, тотальный бертильонаж. Все закончилось тем, что Бек зафиксировал человека, которым пахли две те самые биты, и схватил его за локоть прямо в подсобке. Беку показалось странным, что у людей при внешней дубоватости внутри такие мягкие кости: едва прикоснулся, а они хруп — и все. Когда Бек вернулся в зал, угощение подходило к концу. Все начали прощаться. Макарон позвал собаку и нетвердой походкой дошел до машины. А Бека два раза звать не надо, он прыгнул на место, Макарон завел машину и тронулся. Потом вспомнил, что забыл Артамонова. Автомобиль стал возвращаться назад и застрял в воротах. Через некоторое время притащился Артамонов. Боковые двери машины были зажаты забором, и Артамонову пришлось влезать через заднюю дверь. Кое-как выкарабкались из узкого прохода и покатили домой. Потом поехали еще медленнее. Макарона выкручивало наизнанку, но наружу ничего не выходило. Такое бывало и раньше, но тогда он исходил веществом, которое Бек тут же пытался сожрать, за что ему и попадало под ребро. А в этот раз выкручивало насухую. Макарон несколько раз останавливал машину, потом опять трогался. Бек видел, как он пытался написать что-то на бумаге, но у него выпадала из рук авторучка. Он отключался и снова приходил в себя, чего нельзя было сказать об Артамонове, который как только сел, сразу спекся. Вот так, не спеша и добрались до «унитаза». Открывайте, здесь нечем дышать! — додумал свою мысль Бек и громко завыл.

Пока девушки догадались, что надо разбить стекла, прошло какое-то время.

Макарон сказал, словно во сне:

— Палас сухой, как палубы со всеми бригадирами. На трассу всех бригадиров! Как в Цюрихе. Да, мам?

Между передними сиденьями лежал лист бумаги с нацарапанным текстом: «Не хоронить три дня. И подпись — клофелин».

Скоро и Макарон, и Артамонов пришли в себя.

Самих выборов и их результатов дожидаться не стали — пропади оно все пропадом!

Все, кто был в состоянии это вынести, занимались похоронами Ульки Макарон убедил ее родителей проводить ее в последний путь здесь, в городе.

Тем временем спаренный номер «Лишенца» произвел эффект разорвавшейся бомбы. Бризантный заряд первого выпуска перешиб все встречные информационные потоки. А вышедший за ним следом второй выпуск просто размазал и без того едва шевелящиеся остатки. В нем, в этом номере, расписывалось по пунктам все, что произошло накануне выборов.

Область проголосовала за кандидата Макарова целиком и полностью, а вот город уклонялся до последнего. К часу ночи у Макарова набралось тридцать процентов голосов, а у Платьева со всеми остальными кандидатами — только сорок. Потом поступили уточненные данные — тридцать девять процентов у Макарова и сорок один — у Платьева вкупе с другими.

После этого информацию по радио- и телеканалам сообщать перестали. К четырем утра не отчитались только три участковые комиссии. Как они изменят предварительный расклад, предположить было трудно.

Окончательные результаты выборов утаивались до обеда следующего дня. И только когда тянуть было уже некуда, избирательная комиссия сообщила итоги кандидат Макаров победил с перевесом в три процента. Он собрал половину всех голосов, что означало победу в первом туре.

Избирательная комиссия долго не вызывала губернатора Макарова для вручения ему Свидетельства о вступлении в должность. Квазисудебные органы рассматривали споры, связанные с итогами голосования. Макарову вменяли в вину то, что его фамилия была выделена синим цветом и вся информация игрою красок печатной машины WIFAG подавалась так, будто выборы уже состоялись и результаты известны. А материалы в «Лишенце» были смонтированы так, будто новый губернатор — не Платьев, а Макаров. Так что введенный в заблуждение электорат якобы ничего не понял, подошел к урнам формально и проголосовал, как бросилось в глаза. Это явилось основанием для того, чтобы в судебном порядке оспорить результаты. Проигравшая сторона подняла кипеж, но фокус не прошел. Да и не мог пройти. По той причине, что губернатор Платьев, как лежачий больной, «делал под себя». Делал все. И в том числе и Устав области, который был сделан настолько под себя, что обратного хода не могли дать даже форс-мажоры.

После похорон Ульки «лишенцы» вернулись к теме выборов.

В городе как раз заканчивался социализм в отдельно взятом регионе.

Говорят, город становится родным, если у тебя здесь кто-то родился и кто-то умер, когда у друзей образовалась семья, а у близких появилась могила. Похоже, так оно и получалось.

Четыреста тысяч избирателей, проголосовавших за кандидата Макарова, были неплохим стартовым капиталом для очередного демократического рывка.

Вступив в должность, губернатор Макаров не пошел ни на какие широкие официальности, он устроил тихий прием на дому. Эта условная инаугурация была в какой-то степени поминками Ульки. Родители Ульки, эти милые и почтенные ровесники Макарона из Самары, очень похожие на предков тургеневского Базарова, обрели уют среди совершенно незнакомых им людей. Они знали только одно — это были друзья их дочери. По их лицам было понятно, что Улька давно ушла от них в жизнь и не собиралась возвращаться. Они задолго до этого случая смирились с тем, что их дочь человек не домашний. В какой-то момент общения им пришла идея пойти наконец на поводу у дочери и переехать на постоянное место жительства сюда, к ее могиле.

Кроме родителей Ульки на прием пришли только свои — Николай Иванович Нидворай, Маргарита Павловна, топ-модель Дитяткина с Давликаном, график Фетров, комендант «унитаза» Ренгач, старший печатник Толкачев, трезвенник Завязьев с горстью своих коллег, «сестры» Изнанкина и Флегма, Шарлотта Марковна с дочерью Жабелью, отец Волович, референт Журавлева, монтажница Ясурова и бунтовщица Страханкина, прошедшая в Государственную думу по партийным спискам.

Как и многим другим социальным объектам — площадям, улицам и городам, перестройка и демократизация вернула Макарону его историческое имя. После того как пришло поздравление от Президента, стало неудобно называть аксакала по-старому. Таким образом Макарон обрел свое второе рождение — теперь все обращались к нему так: Владимир Сергеевич или губернатор Макаров.

На кухне хозяйничала тетя Паня.

Дастин ездил верхом на Беке и требовал настоящую лошадь.

Дебора занималась ребенком.

В камине потрескивали дрова.

Артамонов с Прореховым играли в шахматы, а сбитые фигурки бросали в огонь.

Книга III Повесть временных лет «Корзина была пуста»

Глава 1 ЗЕМЛЯНКА НА ОСТРОВЕ

Макаров очнулся. В пространстве, где он себя обнаружил, хозяйничал сумрак. Взгляд в автономном режиме наполз на труп, очертания которого едва угадывались на фоне сырого подзола. Неожиданно на передний план пришла мысль: не себя ли, часом, вот так отстраненно и в ореоле видит Макаров с высоты своей души, примостившейся на насесте перед окончательным улетом? Но соображение это как пришло, так и улетучилось в один миг, потому что себя, поджав подбородок до упора, Макаров увидел на лежанке в целости и сохранности. Значит, живой, обрадовался он, а это уже полдела. И тут же вспомнил свое имя — Владимир. А отчество? Или хотя бы прозвание? Мономах? Красно Солнышко? Вольфович? Игнатьевич? Владимирович? С этим было сложнее ни отчества, ни прозвища так и не вспомнилось.

Но если я живой, то кто же в таком случае там, на полу? Да еще в такой надломленной позе… Как будто собирается лететь…

Умудрившись осмотреться по сторонам — а шею так и ломило даже от легкого шевеления, — Макаров попытался понять, где он и что здесь произошло накануне. Он по возможности напряг память, но ничего конкретного на ум не пришло. Память зависла. Взгляд, словно чужой, впустую скользил по углам и проваливался в вязкую полутьму. Сумрак, куда для совещания поминутно удалялись мысли, неуловимо клубился и обволакивал все, к чему приближалось и чего пыталось коснуться сознание.

Макаров никак не мог подступиться к главному вопросу: кто он?

Возникало ощущение, что сумрак висит не вокруг, а в мозгу. Действительность маячила где-то рядом, но схватить ее за руку не получалось.

Провал следовал за провалом.

Ценой тяжких усилий Макаров снова и снова приходил в себя и старался удержаться в пойманном состоянии как можно дольше. Иногда старания венчались успехом. Случалось, темнота в глазах пропадала совсем, и тогда взгляду удавалось мельком осмотреть два-три близлежащих предмета. Чугунный котел, подвешенный на цепи над кострищем с крупными угольями, огромные песочные часы с окаменевшим песком в нижней части колбы и кривой рогатый подсвечник с выгоревшими дотла свечами.

Макаров пыжился объяснить себе, что это все обозначает и зачем он здесь находится. Отсыревшие клочья ваты — кому они были нужны и почему не сгодились? Склянки из-под кремов и мазей — отчего пустые и где содержимое? Посуда для отваров — что в ней готовилось и кто ее опрокинул? Какие-то перья вокруг, стаканы с красками, черный портфель — откуда это здесь и зачем? Вопросы стыли в жилах и не давали покоя. Однако причинная связь между выявленными предметами лишь ненадолго проступала сквозь путаницу понятий и быстро расторгалась, ничем изнутри не поддерживаемая. Вещи, расставленные и разбросанные вокруг, вели себя несвязно, словно находились в разных временах. Восстановить их первичный смысл и по назначению определить события, подспорьем которых они являлись, с ходу не удавалось. Технические данные предметов шумно ворочались в голове, как в набухшем кровью песке, слипались, словно между ними не было никакой отонки, и вновь отделялись друг от друга. Они, эти слабые, зачаточные, молочные искры и всплески норовили сформулироваться в нечто цельное и логичное, но, помыкавшись, оседали назад — в тягучую массу смятения.

— Ваша светлость! — обращался Макаров к своим мыслям, но запросы оставались без ответа.

Возникали пробелы, когда сознание Макарова не глючило, а будто перемещалось в другую среду. В эти моменты оно не разграничивало тела с окружающим миром, словно организм Макарова находился в землянке вперемешку с обстановкой. Если взгляду удавалось добыть из мрака пучок сухой травы, подвешенный к шесту у потолка в некотором отдалении, или угол желтой не пропускающей дневного света прорезиненной занавески, попавшей сюда явно из комплекта химической защиты, возникало необъяснимое желание пошевелить сторонними предметами. Это странное желание воздействовать на окружающую обстановку было таким же отчетливым, как естественное желание пошевелить своей головой или пальцами. Макарову казалось, что предметы вот-вот послушаются и последуют его указаниям.

Мало-помалу глаза окрепли и стали справляться с темнотой. Они скрадывали ее и понемногу овладевали перспективой. Скоро Макаров уже мог как угодно долго рассматривать нависавший над лицом трухлявый потолок и слой влажной пыли на второй, пустой, лежанке по левую руку. Рядом, также сквозь скатерть осевших частиц торфа, проступало подобие стола с круглыми поленьями ножек, уходящих в землю. На стене напротив все четче проявлялась полка с лабораторной посудой. Справа, по неровному краю оттопырившейся занавески и вплоть до прикрытой двери, изъязвлялась тонкая, почти неуловимая куделька неба. А наверху — единственным светлым пятном во всем окружении — виднелся змеевик дымохода.

Труп находился на расстоянии вытянутой руки и, что странно, совсем не тревожил Макарова. Вкупе с другими тонкостями момента он не вносил в самоощущение Макарова никаких напряжений — сидит себе и сидит на полу, никому не мешает. В извилинах по этому поводу не возникало никаких каверз. Труп как труп. Разве что поза, в которой он замер, несколько вычурна. Благодаря ей труп походит на что-то среднее между сидящим и летящим демонами Врубеля. Словно человек в последние секунды жизни внутренне куда-то стремился, а внешне был совершенно спокоен. Поза прерванного полета — так для себя охарактеризовал ее Макаров.

Он пытался освоить кавардак, лежащий перед ним в тумане сознания и сизой дымке землянки, но в голову приходил исключительно страус с давнего экзамена по логике. Отрывки только что полученных знаний — поза, демоны, завеса — не смыкались воедино. Понятия, образы и усилия воли Макарова ни в какую не шли на обобщение. Они существовали как бы вовне, словно природные запахи или звуки.

Душевный разлад продолжался, пока внутри Макарова не вызрело чувство, напоминающее страх, — своего рода боязнь, что вот-вот все лопнет и разлетится на куски. От этого кружилась голова. Чувство опасности, как снежный ком, вовлекало во вращение все, что можно было вычленить из потока ощущений и обособить.

Подмяв под себя все добытое таким образом, страх переродился в тошноту и судорожно оголился, словно проводка, которую сейчас коротнет. В результате все вылилось в мелкий потрясный озноб, после которого Макаров почувствовал императивные позывы на низ, к мочеиспусканию. Он обрадовался и, не шевелясь, позволил организму отлить из положения лежа. Завершив дело, он отфиксировал значительное субъективное облегчение.

Радости полные штаны.

Отдышавшись как после трудной работы, Макаров снова затих, чтобы набраться сил. Теперь колючее ощущение жизни стало вполне переносимым, хотя и продолжало приходить словно со стороны, как бы от соседнего холода. Озноб кочевал, где хотел, оставляя за собой шлейф искрящейся дрожи, пока сквозной приступ рвоты, заметавшийся в поисках выхода, не дал полного ощущения внутренностей.

Макаров затаил дыхание, прислушиваясь к себе. Он не дышал, пока хватало сил помнить об этом. Потом сорвался, распахнул грудь и поперхнулся избытком захваченного ртом воздуха.

Сознание на секунду помутилось и вновь вернулось в исходное положение. Колыхнулся и поплыл перед глазами кустарный интерьер земляного жилища, колоколом загудело в висках. Народившись, зазияла в наркозе темноты ноющая загрудинная боль, иррадиирующая в затылок. Возникнув в одной точке, эта почти материальная боль обрела разлитой характер и стремительно разрослась до размеров тела, набросав в мозгу Макарова все его контуры.

Приступ боли завершился окончательным и полным ощущением себя. В результате столь безудержной встряски послушными стали руки, которые принялись наперебой ощупывать тело, словно лепить его сызнова из подакцизного материала.

Сгусток тепла и воли, то и дело вплывавший в поле новых ощущений Макарова, мало-помалу оформлялся в некий центр, к которому начинали тяготеть произвольные порывы и случайные действия.

На высоте каждого нового приступа сгусток концентрически подчинял себе все мыслимое и осязаемое. Этот зародыш воли вел себя вполне разумно и практично, как коагулянт. Скоро из него заструилось марево сна и вместе с ним уверенность, что теперь, после долгой неги, Макаров придет в себя окончательно и без всякого труда, как это бывало раньше при той, другой жизни.

Под сенью мелкорубленых мыслей Макаров уснул. Во сне он продолжал приходить в себя и проснулся на заре от тишины, которая так и свербела в ушах.

Светало плавно, не спеша. Пробиваясь сквозь мизерные неплотности в кровле землянки, солнце вводило в курс дела шатающееся с непривычки любопытство Макарова.

Макаров интуитивно опасался резкого открытия глаз — в его сознании сидело отчетливое правило светобоязни. Но жажда впитывать пространство шла на поводу у рассвета и не подчинялась Макарову. Сощурившись, он стал водить глазами по линиям некой фигуры, пока окружающие предметы снова не заняли свои места в инграммных банках сознания.

Понимание места и времени постепенно прояснялось, но не улавливалось до конца. Макарову хотелось поскорее куда-нибудь передвинуться, переползти, но где взять для этого силы, было все еще не понятно.

Возвышение из ольховых жердей, на котором покоился Макаров, без всякого пафоса представляло кровать и остро впивалось в спину. С этим ощущением было все понятно — жерди, спина, боль, невозможность пошевелиться. Пошли дальше глазами, пальцами, сознанием, вперед, еще немного, вот так, хорошо.

Исследовав свое тело, Макаров обнаружил, что от долгого лежания на нем вовсю процветают упорные формы опрелости. Потрогав воспалившиеся места руками, он ничего не ощутил — реакция на прикосновение была нулевой. То ли пальцы онемели, то ли кожа атрофировалась. Ущипнул покрепче — та же немота и ноль эмоций.

Тело, как кусок теста, провисало сквозь жерди заодно с одеждой, втекало в изъяны и шероховатости лежанки, повторяя с завидным конформизмом проемы и углубления разъехавшегося настила из тростника. Макарову казалось, что не он лежит на лежанке, а она подвешена к нему и тянет вниз, пытаясь разорвать тело по некой срединной оси, как будто отделить колбасу от жирно промасленного бутерброда.

Поерзав, Макаров смог-таки отъять себя от лежанки и привстать. Одежда, сойдя лохмотьями со спины, предпочла остаться на месте. Удержаться в положении сидя, даже короткое время, оказалось проблематичным. Макарова повело и качнуло из стороны в сторону. Отчетливый риск очутиться на полу рядом с трупом вынуждал подстраховаться.

Макаров осмотрелся вокруг и обнаружил вблизи себя подходящий шест. Дотянувшись до него рукой, он обеспечил себе сносное равновесие и произвел первый полноценный вдох. Грудная клетка подалась вширь, но на место не вернулась — так и осталась растянутой. Пришлось вдохнуть еще раз, поглубже. Крестово-подвздошные сочленения нехотя разошлись и сошлись снова.

«Заработало!» — мелькнула в голове радость, но где-то на задворках сознания доживало опасение, что при попытке встать на ноги вся ходовая рассыплется в прах. Опасение иссякло, когда нервные всплески прорвались по вегетативным каналам, затем прощемились через периферические закоулки и достигли пяток.

Долгая передышка ушла на то, чтобы осмелиться пошевелить ногами. Словно на покосе, напряжение медленно нарастало во всех мышцах, но сократиться самостоятельно не смела ни одна. Ноги никуда не пошли, но влекущий рисунок ходьбы и анимационный ее характер висели перед глазами, не исчезая.

Уставшая рука дрогнула, и шест заструился из судорожной хватки. Пальцы разжались. Ничего не оставалось, как рухнуть на пол. Хорошо, что мимо трупа. Всплеск боли прошиб тело навылет, не оставив следа. Остатков свободного сознания едва хватило, чтобы оформить боль в живительный шок.

Макаров поздоровался с трупом и потерял сознание.

Из очередного провала памяти он буквально выполз, опираясь на неуловимые островки действительности. Вернувшись в чувства, обнаружил себя на четвереньках. Обогнув труп, Макаров взял курс на дверь. В его задачу входило только придавать себе направление — устремившиеся к выходу ноги и руки скребли землю сами, без всяких понуканий. Не вмешиваясь в инстинктивные действия организма, Макаров дал себе добраться до двери, то и дело замыкаясь на мысли, что его вмешательство в процесс может лишь остановить движение вперед, а никак не помочь.

Воздух врывался в легкие так стремительно, что захватывал паутину, которой была увешана землянка. Паутина липла к губам, образуя непродуваемое гнездо. Макарову с трудом удалось избавиться от этого кляпа, нарастающего при дыхании.

«Но зачем я дышу, если это так горячо и больно? — проносилось в мозгу Макарова, где постепенно вырисовывалась вся тяжесть клинической картины, которую он постепенно осознавал и средоточием которой являлся. — Не может этого быть? Неужели все кончено? Или все только начинается? Но не слишком ли много, в таком случае, я исторгаю философии, если сейчас требуется просто выжить, дотянуться до огня, до воды?»

Притягательность дневного света не иссякала. От него было не оторваться. Свет безудержно маячил в прорехах. От предвкушения увидеть его ломило в глазах. Организм превратился в мотылька, которого, несмотря на боль и опасность ослепнуть, тянуло вперед.

Макаров подался на зов света и замер, словно в ожидании вспышки молнии.

Дверь землянки, скрипнув, легко подалась и распахнулась настежь. Поток света, ринувшись навстречу, вверг Макарова в ступор. Он ощутил плотную структуру обступившей его энергии.

Второпях заполнив землянку, свет замер, словно удивленный малостью жилища. Освоившись, он быстро зажил своей рассеянной жизнью. К нему оставалось только привыкнуть.

Счастью Макарова не было предела — он видел лучи, купался в них и одновременно боялся ожога, отчего глаза оставались в полузакрытом положении. Он напрягся и отважился открыть их до упора — никакой рези не последовало.

Радовало то, что свет не надо было возделывать. Он сам присутствовал всюду, проникал куда хотел, отражался и вел себя настолько ненавязчиво, что позволил уснуть уставшему от путешествия Макарову. Путешествие состояло из подъема по дощатой лестнице, ведущей из землянки. Ступеньки были пологими, но Макаров едва ускрёбся по ним, а когда вылез наружу, сразу уснул.

Проснулся он оттого, что его кто-то лизал. Приоткрыв глаза, Макаров увидел на фоне неба пляску корней и пульсацию стволов обеих легочных артерий — именно так выглядели голые кроны двух огромных ольховых деревьев.

Вокруг не было ни души, но чье-то стороннее тепло продолжало волнами ложиться на щеки. Оглянувшись, Макаров опять никого не обнаружил. Да и не мог обнаружить, потому что Бек, широко расставив лапы, стоял прямо над ним. Легкое поскуливание продолжало наводить Макарова на мысль, что рядом кто-то есть.

Макаров медленно развернулся на спину и увидел над собою чудовище. Весь в немыслимых ранах и в слежавшейся шерсти над ним стоял его пес, его собака, его Бек. Страшный, дикий и одновременно свой, родной, словно чем-то обиженный Бек. Собака долго принюхивалась к Макарову. Такого запаха — запаха белка — хозяин никогда не издавал. Странно. Озадаченный Бек пытался повалять Макарова лапой по земле, как бревно, чтобы осмотреть со всех сторон. У Бека это здорово получалось — Макаров кряхтел от боли, но не сопротивлялся. Пусть делает что хочет, думал он, все равно самому этого не одолеть.

Обследовав Макарова, Бек поднял ногу и поцвыркал на него, как на свежий объект, попавший на помеченную им территорию.

«Принял, признал!» — мелькнула в голове Макарова очередная животная радость.

Чтобы не возвышаться над хозяином и не давить авторитетом, понимающий Бек прилег рядом и перестал скулить. Это дало Макарову возможность сосредоточиться, и он заметил вокруг землянки множество изглоданных костей, как выбеленных непогодой, так и совсем свежих. «Неплохо поработано», отметил он про себя. Под деревом неподалеку чернел дымящийся бугор только что заваленного зверя. «Если так пойдет дальше — не пропадем», — сообразил он с голодухи. Напротив выхода из землянки зияло жерло норы, устланное шерстью. Бек походил туда-сюда и вполз в нору задом, словно продемонстрировал хозяину, что к чему и как это вообще делается. Он долго лежал, высунув иссеченную шрамами морду, осторожно уложенную на передние лапы все в мозолистых волдырях, и глядел прямо на хозяина. Глаза собаки были глубоки и сухи. В своих глазах Макаров тоже ощущал полное исчезновение слезы. Ни заплакать, ни чихнуть — от сухости во рту и везде по телу проскакивал легкий треск.

Через некоторое время Бек выполз из норы и принялся терзать добычу, которая сильно смахивала на годовалого кабана. Он отрывал порядочные куски и заглатывал их, задрав пасть высоко к небу. Каждую порцию он, как настоящий гурман, занюхивал можжевеловой веточкой. Пропустит порцию, подойдет к кусту — понюхает, а то и пожует, и снова — к туше. Иногда Бек бегло посматривал на хозяина, как бы приглашая к столу. Макаров не сразу понял, о чем идет речь. Понятие аппетита у него только начинало формироваться.

Март входил во вкус сезонных переустройств. Татуаж первых проталин хорошо закреплялся на белых перегонах снега. Облака без напряга влачили на северо-запад свои уставшие тени. Медленная их эволюция на земле изматывала жаждущие перемен глаза. Сойдя с пригорка, толпой голосовал березовый молодняк. Макаров подполз поближе. Из надломленного сука капал сок. Макаров подлег под капельницу и набрал полный рот сладковатой влаги. Глотнуть не получилось — Макаров едва не подавился. Но влага нашла себе дорогу. Сладость медленно просачивалась вовнутрь сама. Напившись, Макаров подставил под капли лицо и насытил сухую кожу. Она стала липкой и чувствительной.

Под ногами хлопотали об оттепели кусты ежевики с редкими уцелевшими ягодами. Прошлой осенью их прихватил ранний мороз, и потому они удержались на ветках. Макаров подполз к кусту и прямо ртом захватил несколько ягод. Процедура понравилась ему. Он начал пастись, ползая по колючкам, которые приятно входили в кожу. Макаров весь исцарапался, но боли не почувствовал. Кожа, почти такого же темно-лилового цвета, как и ежевика, совсем не кровоточила. «Странно, — подумал Макаров, — а где кровь?»

Спустя некоторое время Макарову повезло собрать целую горсть ледяных ягод. Оскомина от них была приятнее безутешного нытья в желудке, которое недавно еще ощущалось достаточно тупо, но, возникнув, стало просто неуемным.

Еще большее удовольствие Макаров получил от мерзлых стеблей глухой крапивы, потемневших за зиму и хрупких. Отслоив остатки одежды, Макаров похлестал себя сухим крапивным веником и пришел в возбуждение. Он не заметил, как его кожа рвется в напрягающихся местах, а мышцы попросту расслаиваются. Похолив себя, насколько удалось, Макаров увидел, что ни сквозь ссадины, ни сквозь царапины и рваные раны по-прежнему не проступило ни кровинки. Бескровные ушибы пугали своей глубокой синевой. Расцарапав кожу глубже, Макаров не нашел крови и там, внутри себя. Приложив кожу на место, Макаров отложил разборки с собой на потом.

Бек, завершив трапезу, до самого вечера сопровождал ползающего по поляне Макарова и недоуменно наблюдал за его действиями. Странен был нынче его хозяин, очень странен, да еще и неловок. Сколько пес помнил, такого с хозяином не бывало. Все эти его выходы к сетке были до боли смешными. Его можно порвать на одних подачах. И размазать по задней линии, мыслил он заимствованными у хозяина формулировками.

От ночи уклониться не удалось, темень застала компанию вдали от земляного жилища. Тратить силы на возвращение было ни к чему, и Макаров устроился на ночлег под первой попавшейся елью. Бек прилег рядом, полагая по прошлому опыту и надеясь, что пригодится хозяину своим теплом. Откуда собака могла знать, что теперь температуры для хозяина не существует. По крайней мере, он давненько не чувствовал ее перепадов.

Однако под утро Макаров отчетливо понял, что замерзает. Это было новостью. Преодолев барьер из Бека, Макаров пополз в землянку, чтобы поискать в потемках, чем укрыться.

Бек проследовал за ним.

Согреться под одними только слежавшимися за зиму одеялами не удалось. Одеяла сработали в комбинации с теплом собаки, снова улегшейся рядом с хозяином. Согревшись, Макаров уснул, и удобство сна в тепле стало последней за истекший день приятной новостью.

Под утро вокруг царапин на теле Макарова возник зуд, да такой острый, что захотелось расчесать тревожные места до костей. И Макаров наверняка сделал бы это, не почувствуй он, что царапины заполнились сукровицей, а самодельная рана, которую он углубил для опыта, кровоточит обильнее других.

Появление крови принесло успокоение. Макаров дал полизать раны Беку, который почти настаивал на этом, потом отстранил его от себя и прикрыл течи пропитанными маслом тряпками.

К вечеру текущего дня началось набухание шейных вен с выраженным яремным рефлексом. Кровь страшно зашумела в висках. Макаров прикладывал к ним ладони и слушал свой кроветок, как пение птиц.

Залечившись, Макаров присел на край лежанки и осмотрелся. Темнота отступала, но упиралась. Тогда Макаров отыскал спички и зажег свечу и спиртовку.

При свете пламени он устроил жилищу неспешную ревизию.

В землянке нашлось достаточно продуктов, узел с одеждой и масса других необходимых вещей. Макаров длительное время утешался тем, что бытовых затруднений на первых порах ему испытывать не придется.

Макаров навел в жилище порядок, разложил в нужной последовательности необходимые предметы — зубную щетку, мыло, полотенце, бритву. Насчет опасной бритвы он так ничего и не понял — несколько раз прикладывал ее то к шее, то к щекам, то к глазам, но в итоге снова отправил на полку.

Постепенно Макаров прижился и организовал себе и Беку некое подобие комфорта. Позарившись на уют, собака оставила свою нору и перешла жить в землянку, поскольку в норе в результате таяния снега поднялся уровень грунтовых вод.

Макаров по старой памяти служаки завел своеобразный распорядок дня утром прогулка и легкий завтрак ягодами, потом уборка территории и пикник на обочине, затем сон, легкие упражнения, водные процедуры и снова сон.

Жизнь пошла своим чередом. Макаров никуда не рвался. То, что происходило с ним, вполне устраивало его.

Опасение вызвали зачастившие дожди со слякотью. Землянка прохудилась. Пришлось напрячься, набрать лапника и в несколько приемов заделать протекающую крышу. Но лужи на полу оставались такими же глубокими. Труп в них плавал свободным стилем. Тогда Макаров устроил вокруг ночлежки отмостку из кусков дерна, чтобы вода с крыши оттекала подальше. Добившись в жилище суши, Макаров успокоился.

Дожди быстро съели последний снег в теневых структурах леса.

Наступила настоящая весна. Она подействовала на Макарова возбудительно — его потянуло к работе, он не мог сидеть сложа руки. Но сделано и переделано было уже все вокруг — бесхозным оставался только труп. Макаров и Бек не решили, как поступить с ним, да и надо ли вообще что-то делать. Закопать — и в голову не приходило, а оттащить подальше от землянки — на это не хватило бы сноровки. Поэтому пока что жили вместе. По холоду соседство с трупом можно было перетерпеть, но с ростом температуры в природе трупный запах стал одолевать. Макаров переносил запах легко, а Бек просто одуревал. Он то и дело лаял на труп, покушаясь разорвать его на части. Макаров успокаивал собаку, давая понять, что здесь все свои. Но скоро запах перестал выносить и Макаров.

Настала пора покинуть жилище.

Собирать вещи долго не пришлось — все необходимое влезло в две ноши одна для Макарова, другая — для собаки.

Макаров прикрыл труп одеялами, припер жердью дверь в землянку, чтобы туда не проник какой-нибудь зверь, и, отойдя на несколько метров, стал прощаться со стойбищем. Бек повторил все прощальные движения хозяина и добавил своих — пару раз, как иноходец, скребанул всеми четырьмя лапами от себя.

Они прошли мимо лодки, не обратив на нее внимания, и форсировали вброд ледяное болото — землянка находилась на острове среди топей. Ходоки не утонули только потому, что под водой на глубине полуметра лежало все еще не растаявшее ледяное плато.

Макаров держал над головой узел с одеждой, а Бек тащил в зубах огромную корзину с остатками консервов. Компания смотрелась по-походному и вполне буднично.

Выбравшись на сушу, Макаров переоделся и зачем-то вытер насухо шкуру Бека. Недоуменный Бек молча снес странную процедуру. Но раз хозяину нравится, почему бы и нет. Ему видней. Да и приятное это дело — когда тебя обхаживают и трут.

Лес узнавался медленно. Макаров не торопился миновать его сквозняком с намерением куда-то выйти. Ему некуда было стремиться. Они с Беком долго нарезали бессмысленные круги по перелескам, по нескольку раз попадая на одно и то же место.

Вдруг Бек насторожился, но лаять не стал. Всем своим поведением он показывал, что неподалеку кто-то есть. Макаров прошел вперед и заглянул за кусты. Там, меж дерев, один, вне всякого контекста, шагал человек. Сделав несколько шагов вперед, Макаров едва не столкнулся с ним. Испуг и паника овладели Макаровым. Ему стало необъяснимо страшно, и он едва не бросился наутек. Благо, споткнулся о Бека и, упав, затих. Бек уселся охранять приникшего к земле хозяина.

Ну разве так охотятся? — иронически наклонила голову набок псина.

Несмотря на буйный шорох неподалеку, гуляющий по лесу человек ничего не услышал. Он был в наушниках — собирал сморчки в песке под опавшими листьями и слушал музыку. Человек переворачивал листву стеком и в такт мелодии бормотал себе под нос: «А поганок не бывает вовсе, их надо просто хорошенько отварить!»

Если бы Макаров разбирался в грибах, он бы не так испугался. Впрочем, дело не в поганках — встреча с грибным человеком помогла Макарову определиться до упора в первом лице, осознать себя бесповоротно. «Если он это он, — напряженно думал Макаров, — то кто же тогда я?»

После встречи с человеком Макаров стал улавливать смутные и отдаленные проблески своего «альтер эго». Если он — это он, значит я, — это я! Владимир, Владимир, Владимир Сергеевич! Владимир Сергеевич! — вспомнил он свое отчество.

От счастья полного обретения себя захотелось что-нибудь выкрикнуть. Макаров поднатужился и заорал на весь лес: «Аваре! Вакей-сейдзяку!»

«Сам-то понял, что сказал?» — тявкнул Бек и посмотрел на своего хозяина, сильно сморщив лоб.

Макаров сообразил, что не до конца переворошил память, раз речевой аппарат помимо воли выбрасывает наружу словечки, парадигмы которых закручены словно двойные спирали ДНК.

Не будем мучить читателя и сразу переведем сказанное Макаровым. Первое слово обозначало молчаливое «ах!» в минуту созерцания, а второе словосочетание подразумевало гармонию, почтительность и чистоту.

Откуда весь этот бред? — пытался разобраться в себе Макаров. Ему показалось, что он прокричал слова на весь лес, но на самом деле, кроме едва заметного шевеления губами, он ничего не произвел и, кроме еле слышного шепота, ничего не родил. Все это сложное восклицание уловил один Бек. Он с пониманием отнесся к ситуации — тоже пару раз с воодушевлением взвизгнул, после чего долго отхаркивался, будто в пасть залетела огромная муха.

Время не тяготило Макарова. Он ничего не ждал и ничего не пытался забыть или вспомнить. Раны затягивались и покрывались розовой корочкой с последующей заменой рубцовой тканью. Мышцы становились эластичными.

Состояние, в котором он пребывал, другой назвал бы покоем. Макаров сожалел, что этого было не передать ни словами, ни по наследству. Ему хотелось хоть с кем-то поделиться своей радостью. Он искал взглядом кого-то рядом, не находил и снова забывал о своем желании.

В следующий раз вместо этого он по странной инерции и с заданной периодичностью открывал банку консервов, принюхивался к продукту и отдавал Беку. Не шел в Макарова этот тушеный материал. Питался он по-прежнему перемерзшими плодами диких яблонь и груш — благо подножного корма имелось достаточно, да еще Бек то зайца притащит, то куропатку возьмет. Слегка припущенная на костре свежанина нравилась Макарову. Полная непроходимость желудка сменилось частичной. Макаров старался не объедаться и применял частое дробное питание. Поначалу его одолевали упорные поносы, но потом перистальтика стабилизировалась, и процесс пищеварения наладился. Макаров чувствовал, как его кишки, словно вывернутые наизнанку змеи, ползают в животе, шурша и отталкиваясь кожей от содержимого. Бродильная флора так и бурлила, так и кишела по всему пищевому тракту, вызывая круглосуточную нервную отрыжку, которая была настолько неприличной, что ее открыто осуждал даже Бек.

В замешательство Макарова привела луна. Ночь в лесу была неподдельной, и полнота Селены длилась до рассвета. С его наступлением блеклый лик, растворяясь под высью, невыносимо затревожил Макарова и потребовал дальнейшего участия в жизни. От лунного действа было не оторваться. Луна зазывала Макарова в неведомую доселе систему координат.

Макаров мыслил так: «Если в природе заложено отпущение, которое проходит на каждом новом круге, то какая печать лежит на человеке? Почему он такой одноразовый? За что лишен своих фаз и серповидностей? Сумбур и путаница, просто обидно». Ход мыслей понравился Макарову, и он запомнил его.

Не дожидаясь, пока Бек закончит трапезу, Макаров направился в сторону негустого перелеска, за которым маячили огни города. Мотивы столь странного порыва были неуловимы, да Макаров особенно и не пытался пометить их в своем обновленном сознании. Просто захотелось посмотреть, что там и как.

Бек, роняя густую слюну, заглядывал в глаза Макарову на всем протяжении путешествия. Он словно уговаривая хозяина не возвращаться в город. «Ну разве нам плохо с тобой здесь, в лесу? — как бы спрашивал он. — Никаких проблем. А там сейчас все снова начнется!»

Но Макаров твердо стоял на своем — в город, только в город! Оберегая хозяина от ненужных встреч, пес успевал забегать далеко вперед и вновь возвращаться.

На трамвайной остановке, безлюдной в столь ранний час, внимание Макарова привлек стенд: «Их разыскивает милиция». С одной из фотографий на него смотрел веселый разбитной мужик. «Ушел из дома и не вернулся, — гласил официальный текст. — Одет в военный плащ, на ногах солдатские ботильоны. Кому известно местонахождение, просим сообщить по телефону 36-35-28».

Макарова охватило беспокойство. Что-то знакомое было в этом тексте и в этой фотографии. Где-то он с этим уже сталкивался.

Словно перепуганный, Макаров не стал углубляться дальше в город — на улицах становились людно, а как обходиться с людьми, Макаров все еще не придумал.

Он сконфуженно вернулся в лес. Бек одобрил этот его поступок, как бы говоря: «Ну, что, выкусил? Я же говорил — в городе нам с тобой делать нечего».

Сутки проколесил Макаров по пригородным посадкам и поймал себя на мысли, что его, как на место преступления, снова тянет к стенду. Пометавшись, он опять отправился в город. Теперь уже ночью, чтобы не нарваться на людей.

В этот раз, немало поволновавшись, он вскрыл стенд, вынул из него объявления и фотографии и, переполненный радостью, вернулся в лес.

Впечатлений от удачного набега хватило надолго. Теперь Макаров жил только ими одними. Он разжигал на ночь два костра — первый перед сном сдвигал в сторону и на прогретой земле устраивал лежбище, а в другой клал невероятной толщины бревна, чтобы тепла и света хватало до утра.

Сидя у огня, Макаров подолгу перетасовывал трофейные фотографии и без конца, как карты, сдавал их на двоих. Ему чаще других выпадало все то же фото разбитного мужика в плащ-палатке. Вскоре эта фотография вытеснила из обихода все другие. Макаров присмотрелся повнимательнее на бликующий глянец и узнал себя. Губернатор Владимир Сергеевич Макаров. Предположения подтвердились. Кризис тревоги пришелся на ту же лунную фазу — месяц шел на ущерб. Память заработала как в конце квартала. Макаров просматривал другие фотографии еще и еще раз, теперь уже целенаправленно, пока в ворохе не отыскал ту, вторую, на которой значился почти идентичный текст: «Ушел из дома и не вернулся». «Бурят! — мелькнуло в голове Макарова. — Точно, Бурят. Нет никаких сомнений! Одет в ношеные джинсы и свитер ручной вязки. При пропавшем мог находиться портфель из черного кожзаменителя. Конечно, он. Кто еще мог пропасть в джинсах и с портфелем?»

Макаров вскочил и заходил вокруг костра. Бек путался под ногами, как в цирке, пролезая меж ног при каждом очередном шаге. Макаров велел ему улечься и не мешать думать.

Владимир Сергеевич сгреб фотографии и спешно засобирался прочь от этого места. Засобирался домой. Он восстановил в своей памяти все события новейшего времени. Теперь он четко знал, чей труп остался в землянке и что там произошло накануне пробуждения.

Глава 2 БУРЯТ

А произошло в землянке вот что… Но сначала — пару строф предыстории, чтобы не напрягать читателя образами не в стык.

Так вот, после победы на выборах губернатор Макаров сбросил в траст свою часть дела — а дольчатая структура бизнеса позволяла произвести это без осложнений — партнеру Прорехову, пожелавшему остаться на хозяйстве. Сбросил и по горячке увлекся обновлением отношений с Федерацией подведомственной территории. При попустительстве переходного периода, когда нормальных законов не было и в помине, губернатор Макаров попытался вовлечь федеральный центр в безумный эксперимент и подтянуть на небывалую новацию — перевести на выплату приведенного фиксированного налога. В результате передела сухой остаток средств после расчета с казной направлялся бы на развитие области. У региона возникал стимул зарабатывать. С предпоследней строки в рейтинге территорий область, по расчетам губернатора Макарова, поднялась бы на девятую и перешла из разряда дотационных в прибыльные.

Однако наладить таким образом дела государственные не удалось эксперимент зарубили на корню. До Макарова дошло, что участвовать всерьез в совершенствовании страны можно, если только ты — президент. У губернатора никаких шансов проявить себя нет. Потому что страна наша не делится на куски — она цельная, единая. И останется таковой, на какие бы округа ее ни разбивали. Макаров понял это на излете второго срока. и занялся исключительно собой. На ловца ему и встретился человек, развернувший вспять всю его жизнь.

Большого ущерба текущей работе занятие оккультикой не приносило. В Макарове легко уживались несводимые занятия — ненадрывная государственная служба и ересь. Эти почти перпендикулярные составляющие придавали характеру и всему поведению Владимира Сергеевича некую двойственность. Однако дисбаланс казенного и дум можно было рассматривать не иначе, как конфликт хорошего с отличным.

Давняя победа на губернаторских выборах дала не только Владимиру Сергеевичу Макарову, но и всей его команде возможность покончить с рутиной и зажить творчески, к чему всегда имелась потенция. Перескочив на более высокую энергетическую орбиту, крышуемый властью полиграфическо-издательский бизнес больше не требовал повседневного присутствия собственников и мог развиваться под присмотром тип-топ-менеджеров, что и привело к высвечиванию протекающих латентно хобби и увлечений.

Артамонову быстрее других наскучивала завершенка — содеянное им и описанное переставало его интересовать почти сразу. Помыкавшись с полгода по занятой местности, он охладел к ней. По примеру Макарова он тоже выдал Прорехову доверенность на управление долей и, покинув город, занялся на стороне продюсированием разного рода культурных проектов.

Дебора несколько опередила его — поступила на Высшие курсы режиссеров и сценаристов.

Прорехов продолжал директорствовать. Хотя мог и не делать этого — в хозяйстве и так все шло как по маслу. Но менять аспекты своей жизни было не в его манере. Он продолжал управлять делом и продолжал пить. С Ренгачом, с Нидвораем, с Толкачевым, с Потаком, с Давликаном и без них.

Со временем губернатору Макарову стало неудобно встречаться с Прореховым. Особенно в моменты, когда он под хмельком рассказывал ему один и тот же заплесневелый анекдот по три раза на дню.

— Здесь уже печатали, — говорил в таких случаях Владимир Сергеевич и наблюдал, как Прорехов уходил от преследования.

Несмотря на дружбу, губернатор Макаров стал ограничиваться терапевтическими дозами присутствия в своей жизни университетского товарища и партнера по бизнесу Прорехова.

Незаметно для себя Владимир Сергеевич ушел в означенную оккультику, поскольку уйти в семью тоже не получалось. Его гражданская жена — Макаров называл ее гражданской войной — Шарлотта Марковна имела широчайшее поле для внесемейного применения, и попасть носом в ее широкую грудь не было никакой возможности. Дочь Шарлотты Марковны по имени Жабель занималась бальными танцами. Негритенок Дастин — приемный сын Владимира Сергеевича — хотя и тянулся к своему опекуну, но постепенно тоже обрел достаточную степень самостоятельности и не нуждался в постоянном внимании. Так что никакой задушевности в родных стенах губернатору Владимиру Сергеевичу Макарову было уже не сыскать. Разве что с домработницей тетей Паней можно было посудачить по душам, но ее рассказы глубже Октябрьской революции в историю не проникали.

С будущим губернатору Макарову все было ясно — делать ему там было особенно нечего. А вот прошлое… прошлое начинало занимать Владимира Сергеевича все больше и больше.

Какое-то время у Макарова продолжала отнимать работа, но не таким уж буквоедом на букву «мэ» был Владимир Сергеевич, чтобы отдаваться ей всецело. Вот и увлекся потусторонними идеями, не покидая рабочего места.

А началось его увлечение нетутошним совершенно случайно. Однажды, находясь в безудержном душевном порыве, Владимир Сергеевич просматривал статистические данные по региону и напоролся на изумительную строчку в отчете, которая холодно констатировала, что наряду с такой-то цифрой белорусов и совершенно невероятным количеством карелов, помимо тающей когорты украинцев и нахлынувших в регион беженцев с Кавказа в области официально проживает всего только один Бурят. Не то чтобы там сотня или вовсе ни одного, а именно один. Это вызвало у губернатора Макарова бурю восторга.

Владимир Сергеевич кликнул по селектору начальника управления статистики Ивана Петровича Спасибенко и спросил:

— Как вы можете объяснить вот это, Иван Петрович?

— Что именно? — не понял вопроса подчиненный.

— Вот это, — ткнул губернатор Макаров в строку отчета.

— Объяснить что? — не врубался служащий.

— Как вы думаете, кто такой этот Бурят? — домогался губернатор Макаров.

— Не могу знать, — отвечал и топтался на месте начальник управления статистики. — Данные к нам просто стекаются, они не персонифицированы.

— То есть, нельзя узнать ни адреса, ни имени? — терзал столоначальника Владимир Сергеевич.

— Да, все безличностно, — развел руками Иван Петрович, досадуя, что ничем не может помочь шефу.

— А мне во как хочется познакомиться! — завелся губернатор Макаров и даже провел себя рукой по горлу. — Вы не могли бы, Иван Петрович, сделать доброе дело?

— Какое? — вопросил начальник отдела статистики.

— Попробуйте, пожалуйста, персонифицировать вот эту одну-единственную позицию для меня лично, — попросил губернатор Макаров. — И заодно подтвердите на практике корректность своего статистического отчета.

— Попробовать, конечно, можно, — сказал Иван Петрович и потянул руку к затылку. — Но, говорю вам, нелегкое мы дело затеваем.

— Понимаю, но вы все же во что бы то ни стало отыщите этого Бурята, воодушевился Макарон, — а как только найдется, немедленно доставьте его ко мне в кабинет днем или ночью!

Ничего не поделаешь, приказ губернатора, хотя и выходящий за пределы только что принятого Законодательным собранием нового Устава области, надо было выполнять или искать другое место работы. Но Иван Петрович не первый, а, кажется, двадцатый год сидел в своем кресле и знал, куда грести.

Заручившись письменным документом, Иван Петрович поднял по тревоге все специальные подразделения УВД и построил «в ружье» уголовный розыск. В район предположительного местонахождения Бурята выехало несколько групп наружного наблюдения Федеральной службы безопасности, которую обслуживало два моторизованных взвода правительственной связи и информации.

Тяжело пришлось поисковикам.

В ходе операции было нечаянно вскрыто около десятка убийств годовалой и большей давности, найдено море трупов разной степени расчлененности и разложенности, выявилась тьма нарушений в других сферах гражданского состояния общества. Во время зачистки под руку попались несколько человек, находящихся длительное время в федеральном розыске. В короткое время были прочесаны все места компактного проживания азиатов. Хватали каждого, кто хоть как-то мог походить на Бурята. Поиски вскрыли положение в регионе национальных и других меньшинств. Была сметена с лица земли целая колония цыган, торгующих дрянью. Одну упертую цыганку опера чуть не загадали насмерть. Благо та успела признаться. Далее сыщики напоролись на десяток точек по подпольному производству водки. Зачистка велась по всем направлениям. Неожиданно для самих поисковиков были найдены несколько угнанных автомобилей, а в финале вскрыли бригаду, которая готовила к отправке за границу килограмм редкого металла европия. В результате поиска в СИЗО оказались десятки неорганизованных хулиганов, многоженцев и проституток. Не вынесли предстоящего шороха и явились с повинной толпы вооруженного народа и столько же непрописанных и незарегистрированных граждан. На всякий случай, от греха подальше.

Но найти Бурята оказалось не так-то просто.

Ситуация дошла до смешного — службы стали забывать о первопричине поиска. Но губернатор Макаров помнил и пытался понять, почему.

— А что, если насчет Бурята — это ошибка в отчете? — то и дело спрашивал он Ивана Петровича. — Может, нет никакого Бурята?

— Есть. Как же нет? Надо искать, — отвечал задумчиво Иван Петрович.

— Получается, если мы кинемся шарить по другим позициям отчета, может выясниться, что весь отчет — липа?! — наводил на крамольную мысль губернатор Макаров.

— Ну, что вы?! — возражал Иван Петрович. — Я два десятка лет на посту. Отчет я готовил лично сам.

Тогда Ивану Петровичу Спасибенко пришлось пойти на крайние меры — он по совету губернатора распорядился поместить объявление насчет Бурята в «Лишенце».

Бурят тут же объявился и позвонил по указанному в газете телефону. Но узнав, что касающийся его вопрос не стоит его выеденного оспинами лица, насторожился. В розыске себя он заподозрил неладное и сказал Ивану Петровичу, что в гробу видал ходить незнамо куда и незнамо зачем, тем более, без повестки и без санкции прокурора. И без того в кочегарке дел по горло.

Но Иван Петрович имел обыкновение доделывать задуманное до конца, и, раз уж решил губернатор познакомиться с единственным в области Бурятом, деваться всем троим было некуда.

— А нельзя ли этого Бурята немножко арестовать, как любил говаривать товарищ Сталин, а? Для блезира, — испросил Иван Петрович соответствующего разрешения. — Раз человек просит. Как вы думаете, Владимир Сергеевич?

— Почему бы и нет? — пожал плечами в трубку губернатор Макаров. — Ради высокого смысла все можно.

Ничего не поделаешь, пришлось пойти на превышение служебных полномочий и просить прокуратуру выписать черновик ордера.

Бурята привели к губернатору Макарову под белые руки. Но прежде, чем привести, уточнили, тот ли это самый человек, который значится в отчете, прописан ли он и не является ли незаконным мигрантом. Все сошлось — это был тот самый единственный в области статистический Бурят.

В момент первой же встречи губернатор Макаров попытался объективировать гостя. Он внимательно осмотрел его и решил навязать беседу о межрегиональной миграционной политике. Но Бурят на поводу не пошел. Его сознание согласно верованию принадлежало исключительно ему, и мнение его ни от чьих других мнений не зависело. Этот хорошо сложенный человек средних лет с правильно посаженной головой и медным азиатским ликом, смахивавшим на таз для готовки вишневого варенья, работал истопником в котельной первой городской больницы, которую временно считал своим буддистским храмом.

Тогда губернатор Макаров зашел с другого фланга.

— Вы уж нас извините, пожалуйста, — сказал он Буряту, — работа такая. Мы должны дойти до нужды каждого конкретного человека.

— Но у меня нет никакой нужды, — не шел на контакт Бурят.

— А почему же тогда вы работаете истопником в кочегарке? — пытался зацепить его за живое Владимир Сергеевич.

— Верхнее образование обязывает, — ляпнул Бурят первое, что пришло в голову.

— Насколько понятно из вашего личного дела, — продолжал губернатор Макаров, перекладывая с места на место на столе толстый скоросшиватель с нанесенным на корочку номером, — высшее образование у вас незаконченное.

— Я же сказал, не высшее, а верхнее, — пояснил Бурят, ткнув пальцем в небо.

— Верхнее? — изумился Владимир Сергеевич. — Как прикажете понимать?

— Очень просто прикажу понимать, — спокойно ответил Бурят, наконец-то поняв, что губернатор Макаров вынашивает по отношению к нему добрые планы. Но, тем не менее, раскрываться не спешил.

— И как же? — повторил вопрос губернатор, чтобы сдвинуть с места затишье в беседе.

— Потому что в кочегаре есть что-то шаманье, — помедлив, ответил Бурят. — Мой отец был шаманом. И я — туда же. Вы же знаете, вся совковая интеллигенция прошла через дворников и кочегаров. Берешь движок — и на крышу снег скрести. Или — в котельную. Возьмите того же Цоя — наш человек. Не зря он половину своей недолгой жизни отработал на подтопке. А знаете, почему?

— Нет, не знаю, — открыл рот губернатор Макаров, радуясь, что завязывается интересный разговор.

— А вот почему, — незаметно для себя окрылился Бурят, — когда смотришь в огонь, в это пекло, лет пять или больше подряд, начинаешь все догонять. И уже ни воровать не тянет, ни врать, ни обжираться. Такое высокое понимание жизни приходит от огня, что спрыгнуть оттуда становится невозможным.

— Не воруйте, и не судимы будете, — сказал Макаров совсем не к месту.

Как выяснилось позже, уже за чашкой чая, на которую с пятой попытки губернатору удалось уболтать Бурята, он спокойно работал в кочегарке, исповедовал Алмазную сутру и созерцал огонь. В перерывах между сменами Бурят так же спокойно занимался четырьмя благородными истинами и любил посидеть в расслабоне за чтением Мантры. Он считал буддизм вывернутым наизнанку эгоизмом и по уровню своего мировосприятия веры находился пока что в первой колеснице спасения. Именно поэтому своими россказнями он не понуждал собеседника прямо сейчас же срываться с насиженного места и трюхать на край земли, где на берегу озера Куку-нор можно скорешиться с вечностью.

На этой почве и сошлись Бурят с губернатором.

После ряда пробных проникновенных разговоров, они стали едва ли не ежедневно запираться в комнате, которая находилась сразу за губернаторским кабинетом, и часами мурыжили друг друга своим видением проблемы.

Губернатор давал своей помощнице по службе команду никого из толкущихся в приемной живьем в кабинет не впускать, а всем звонящим виртуалам, за исключением фигур из администрации президента, отвечать, что его нет. А сам часами мял с Бурятом желанную тему.

Конечно же, не о переустройстве имения они говорили, как Обломов с Захаром, но и о главном пока не получалось.

Много дней и ночей в своих разговорах они ходили вокруг да около, никак не попадая в нужную струю. Слишком масштабной была тема, к которой губернатор Макаров стремился подтянуть Бурята.

— А как вы оказались здесь, у нас? — спрашивал Владимир Сергеевич, заходя издалека.

— Меня командировало мое селение во главе с отцом-шаманом, — отвечал Бурят. — Командировало в МГУ на философский факультет, чтобы я набрался ума. Собрали денег и отправили. Я поехал, поступил, приступил к учебе. Денег не хватало, и я начал потихоньку практиковать, подрабатывать. Врачевать, так сказать. Меня засекли умные люди и после диплома выселили сюда, к вам, за сто первый километр, за черту оседлости.

— Как это практиковать? — переспросил Макарон. — Шабашить, что ли?

— Не шабашить, а шаманить, — пояснил Бурят. — Лечить людей, помогать им. Но, видно, не ко времени пришелся. Оказалось, что без лицензии заниматься таким ремеслом нельзя. А лицензию на этот вид деятельности может выдать только сам министр здравоохранения по кличке «два процента». Прикидываете, какой взнос я должен был организовать, чтобы официализироваться на своем поприще?

— А послали-то тебя зачем твои селяне? — губернатор интересовался темой глубже. — Просто поучиться наукам, как Ломоносова?

— Да нет же, — нисколько не юлил Бурят, — чтобы получить знания для проведения нашего родового эксперимента.

Бурят распознавал людей на подлете. Губернатора Макарова он уже совсем не боялся, поскольку тот не вызывал у него подозрений даже в самом сакраментальном смысле.

— Какой эксперимент, если не секрет? — продолжал пытать своего нового друга Владимир Сергеевич, сожалея, что дальше первой точки в знакомстве ему пока что пройти не удалось. Бурят свертывался в трубочку, как сигара или чайный лист.

— В данный момент сказать не могу, — куксился он в каждом месте разговора о главном. — А поскольку возвращаться назад в селение, не выполнив обещания, я не мог, вот и подвис здесь, у вас… неподалеку.

— И задание предков, понятное дело, пришлось бросить? — давил и добивался своего губернатор Макаров.

— Нет, зачем же? Не пришлось. Зачем же бросать? — еще немного обнажился Бурят. — Я продолжаю заниматься этим в режиме самопознания.

— Вот как?! В режиме самопознания? Интересно, — промямлил губернатор Макаров, недовольный тем, что не может вытащить Бурята на откровенный и окончательный разговор. Уверенность, что Бурят знает именно то, что нужно, у Владимира Сергеевича не исчезала. Но Бурят ловко уходил от логического преследования собеседника.

Вместо нужных ответов Бурят для затравки поведал, как он недавно совершил удивительную поездку под его собственным названием «день объезда мест».

— Люди перед смертью стараются объехать памятные места, — завел он непрошенную пластинку. — Они стремятся посетить малую родину и края, близ которых произошли основные события их жизни. И один мой друг — господин Пахтингер, решил перед смертью заскочить на родину в Львов — да там и умер. Сердце не выдержало. Поэтому я придумал не ждать старости. Мне показалось, что лучше объехать любимые места не перед смертью, а в зрелые годы. Мне даже сон приснился, прямо с конкретным названием — «день объезда мест». Странное название, но точное, хотя за день мне было никак не обернуться. Ведь это условно — «день объезда мест». В реальности убить мне пришлось целый месяц, который, по правде сказать, пролетел как день. Где я только не побывал за это время! А мест сколько напрашивалось на посещение! И туда хотелось, и туда, просто хоть бери и всю жизнь свою повторяй сызнова! Я шел на поводу у стремления — посетил все места без исключения, чтоб перед смертью не кидаться по земле из конца в конец.

— Больно рано помирать собрался! — заметил губернатор Макаров. — Лет-то тебе не столько, сколько мне.

— Дело не в этом, — расшил тему Бурят, — просто я привык все делать впрок, тем более такой ответственный и важный ритуал. Ведь лучше это совершить, пока молодой, а то впоследствии не представится возможности заболею или война, например. Потянет меня в эти места, а я не смогу поехать и сойду с ума.

— Это верно, — поддержал его Владимир Сергеевич. — Насчет войны особенно. Того и гляди, начнется. Ну, и куда же ты ездил?

— Сначала я отправился домой, — повел Бурят свой рассказ. — Взошел на гору детства. Оттуда все видно. Вся жизнь. Потом ездил в интернат, где учился. Пробыл несколько дней. Оказалось, там меня все еще помнят. Когда учителя отпустили, я подался на пастбища, по которым с отцом хаживал и где он меня всему обучил. Провел некоторое время с пастухами. В конце путешествия заглянул на могилу отца. Вместе с селянами ходил на кладбище, они отца почитают. — Бурят рассказывал, а губернатор Макаров с его слов представлял долину, окаймленную горами, несколько юрт — по костру в каждой и еще один общий огонь посреди стойбища — контровой, для тех, кто не уследил за своим. От общего огня в любое время можно возобновить свое личное пламя берешь готовый факел, всунутый в пекло, и несешь в свою юрту. За родовым огнем наблюдает шаман — в его обязанности входит поддерживать пламя круглосуточно в негасимом состоянии. Близ этого костра — все шаманьи приспособы. А над головой — высокие звезды, спокойное небо, и невдалеке табун. Кони похрапывают и слышно, как передергивают кожей, — значит, им и ночью нет покоя от насекомых. А в юртах спят сестры Бурята, их четверо. Они спят голые, потому что натерлись маслом — и все насекомые им по барабану.

— Ну, а насчет задания своего спросили тебя селяне? — не отпускал темы губернатор Макаров. — Или они забыли, зачем посылали?

— Конечно, спросили! — деланно возмутился Бурят. — Кто ж о главном забудет? Я рассказал как есть. Отчитался по всем статьям. У могилы отца все им и поведал. Сказал, что продолжаю работать над вопросом и что обязательно проведу эксперимент, вот только подготовлюсь получше. Они меня по новой благословили на дело и проводили.

Макарон все ждал, что Бурят пригласит его куда-нибудь на системную тусовку в родные края, где можно было бы воочию увидеть чудеса, творимые его собратьями. А Бурят в своих разговорах только знай ходит вокруг да около, отирает подступы, обивает пороги.

Но, как говорится, вода камень точит. Сдался-таки Бурят, заговорил. Вытащил его губернатор Макаров на правильную велеречивость. И Бурят приступил, чему, кажется, и сам был несказанно рад.

Случилось это, правда, не на Тибете, а во время их совместной поездки на АЭС, которую губернатор Макаров курировал и давно собирался пожурить за запущенную экологию да выпороть за слабую социалку. Владимир Сергеевич был для станционных работников одновременно и грозой, и своим человеком.

Под вечер, завершив деловую часть поездки, Макаров с Бурятом забаррикадировались на берегу водохранилища. Вместе с ними отправился порыбачить и сопровождавший их по объекту главный инженер станции Силуан Григорьевич Пестров, приятель губернатора.

Здесь, на большой воде, было раздолье для рыбалки. Сюда не заходили стоки из охлаждающей рубашки атомных реакторов. Рыба стремилась на крючок как никогда — набралось и жерехов на жарку, и судаков на варку. До самой крайней темноты шел клев, до самых звезд. А когда развели костер — звезды сразу отступили. Инженер Пестров был дока в рыбных вопросах и очень годился в качестве проводника по местности.

Владимир Сергеевич длинной деревянной ложкой помешивал тройную уху, а Бурят улучал момент, когда охрана свалит по постам. Бурят понимал, что рассказывать губернатору Макарову о своем коварном и антиобщественном плане все равно когда-то придется, а здесь обстановка сама располагает. Дождавшись, когда Владимир Сергеевич уляжется поудобнее на бок после меры наваристого рыбного бульона, а Силуан Григорьевич вообще завалится в палатку, Бурят кивнул головой в сторону затихающего инженера, как бы оправдываясь, — ведь при нем было никак нельзя!

— Конечно, конечно, — согласился губернатор Макаров.

Бурят начал свой рассказ плавно, издалека:

— Выявить с достаточной точностью, в какой момент жизни ко мне втерлась эта коварная мысль — совершить побег из застенков своего собственного организма, я уже не могу, слишком давно это было, — заговорил Бурят, словно сверяя речь с каким-то древним свитком. — Но, однажды возникнув, эта мысль зафиксировалась у меня в мозгу неповторимой комбинацией аминокислот и больше уже не отпускала. Она стала подстраивать под себя все другие происки сознания… И я поведал о ней отцу.

Тут к костру вынесло кого-то из обслуги, и Бурят, сидевший спиной к охранникам, среагировал на шум и смолк.

— Продолжай, продолжай, — велел ему губернатор Макаров и жестом предложил удалиться ошалевшему водителю, который сдуру решил уточнить, во сколько завтра подъем.

Бурят дождался, когда водитель уйдет, и поплыл дальше:

— В книге «Отчет о проделанной работе» Артамонов верно подметил, что ваш бизнес в те неспокойные годы был похож на бег через реку по льдинам промедление было смерти подобно, остановишься — утонешь.

— Да, всякое бывало, — согласился с введением Владимир Сергеевич и вспомнил золотые времена.

— Так вот, — переместился из-под дыма Бурят, приговаривая себе под нос: «куда дуля, туда — дым». Он вытягивал вперед кукиш, повелевая дыму плыть в указанном направлении. — Мне в своих рассуждениях тоже приходилось как бы перебегать реку по ледоходу. Только мысленно. Оглянувшись назад, я уже не мог поверить в то, что перебежать удалось. Пытаясь проанализировать идею обратного хода жизни, я был не в состоянии определить, на основании каких соображений пришел к ней.

Бурят намеренно прибегнул к известной метафоре о беготне по ледоходу, чтобы запараллелить свою логику с логикой губернатора.

«Мудрено все это, — подумал Владимир Сергеевич. — Но, похоже, что не вранье. Чувствуется, что текст выстрадан». И сказал:

— Ну, а отец что? Ты сказал, что поведал об этом отцу.

— Да, водитель ваш чуть мне мысль не перебил, — встрепенулся Бурят. Отец сказал, что вся его жизнь ушла на растолковку вопроса о возможности заднего хода. Но, чтобы решить его практически, отцу не хватило ни окончательных знаний, ни времени. И он доверил мне довести дело до конца.

— Теперь я понимаю, почему тебя зовут Вячеслав Вячеславович, догадался губернатор Макаров. — Давая имя, отец посвящал тебя в свое дело, зная точно, что сам не успеет.

— Да, это верно, — согласился Бурят. — Он знал, что, кроме меня, вопрос его жизни никто не решит.

— Ну, и с чего у вас началось? — поощрял Бурята к продолжению исповеди Владимир Сергеевич. — Должен же был быть какой-то толчок.

— Да, конечно, — возвращался из памяти Бурят. — В детстве мы с отцом занимались хозяйственным рафтингом, сплавляли бревна для личных нужд по горной речке. У поселка, уже на равнине, река петляла как змея, этакими полувосьмерками, удалялась и вновь возвращалась. Однажды ночью мы долго спускались вниз и никак не могли доплыть до известного нам камня. Как выяснилось, мы плыли по кругу. По причине паводка на одном из крутых поворотов происходило перетекание воды из нижнего витка реки на верхний. Этот эффект создавался быстрым течением и сильным напором воды. Мы в полусне трижды проплыли по одному и тому же месту. Потом засекли курьез и веслами исправили его. Таким образом, ввиду каких-то сторонних обстоятельств нарушился генетический код русла, вода проходила через точку несколько раз, чего в природе, как принято считать, не бывает. И мне в голову втемяшился вопрос: почему точно такой же протоки не может появиться у нас в мозгу?

— Просто башка отсырела, — иронично заметил губернатор Макаров. — У меня такое бывало. Надо согреться спиртным, и напасть как рукой снимет.

— Может быть, — сказал Бурят и приутих, заторможенный минутной несерьезностью слушателя.

— Ты говори, говори, не обращай на меня внимания, — стал выруливать на нужный путь Владимир Сергеевич. — То есть, ты сравнил себя с водой?

— Да, — сказал Бурят и риторически спросил: — А чем, собственно, мы отличаемся от воды? Да ничем. Там — колония молекул воды, а в нашем случае колония клеток, называемых человеком.

— Что верно, то верно, — согласился Макарон. — Человек на две трети состоит из воды. Остальное — суша.

— И мне подумалось, — продолжал свои словесные изыски Бурят, — что и в наших человечьих кодах могут образовываться бреши. Если клетки ринутся в них, то нарушится стройный ход движения жизни вперед. Колонии наших клеток устремятся в другом направлении. Такие бреши существуют на всех энергетических уровнях. Энергия образов, или, как мы ее называем, наша духовная мыслительная энергия, ничем не отличается от энергии воды и энергии состояния слоев атмосферы.

— Так уж и не отличаются? — воспротивился губернатор Макаров, сыто крякнув после очередной порции ухи.

— Не отличаются, — был тверд Бурят. — Ведь нет четкой границы между живой и неживой природой, как нет четкой границы между нормальным и, так сказать, ненормальным, сумасшедшим человеком. Наконец, нет четкой границы между мужчиной и женщиной. И нет четкой границы между жизнью и смертью. В каждом из случаев имеется целый спектр переходных форм.

— Насчет мужчины и женщины за примерами далеко ходить не надо, признался Владимир Сергеевич. — Имелась у меня в знакомых одна переходная форма по имени Света — удивительной нежности человек. Теперь она — не она, а — он. А вот насчет границ живого с неживым — не очень ясно, — процедил через себя полученные данные губернатор Макаров, чтобы не упустить нить. — И особенно мне неясно насчет отсутствия границ между жизнью и смертью.

— Есть человеки, которые мертвы при жизни, — пояснил Бурят, — а есть такие, которые ушли, но остались с нами. Неужели не понятно?

— Понятно, — легко принял иллюстративный материал губернатор Макаров.

— А теперь я с вашего позволения пройдусь насчет живого и неживого, испросил разрешения Бурят. — Морская вода, например, в темноте светится, если ее взболтнуть, — стал педалировать он на своем личном опыте, радуясь правильно поставленным вопросам. — Это планктон. Он не только начало пищевой цепочки, он — энергия воды, легко и сразу переходящая в энергию света и обратно. Я был на Северном море у своего друга Сбышека. Он повел меня ночью на берег, взял палку и крутанул пару раз под ногами. И чтобы ты подумал? Возникло свечение, море заискрилось, прямо целый фейерверк. Планктон — это непосредственно энергия, которая готова тут же перейти в любые другие формы не только через желудок кита, но и через движение — в свет, в электрический ток, в звук и так далее — во что угодно.

— Планктон мне друг, но истина дороже, — сказал губернатор Макаров. Насчет границ живого с неживым — согласен. Считай, что ты меня уговорил.

— В этом вся соль, — досказал Бурят. — Движение — это переход энергии.

— Что верно, то верно, — не рвал разговор Владимир Сергеевич. Артамонов неспроста сравнивал бизнес именно с беготней по льдинам.

— То есть, вы понимаете, о чем идет речь в моем случае, присматривался к Владимиру Сергеевичу Бурят, стараясь распознать, сечет тот строй его слов или нет.

— Безусловно, — отвечал Макаров.

— Все это мы обсудили с отцом, и он сказал: мне не хватило времени обобщить все, а у тебя впереди целая жизнь — попробуй. И я сказал — хорошо, попытаюсь.

— А что именно сделать предложил тебе отец? — кинулся неврубчивым Владимир Сергеевич.

— Что именно? Сейчас попробую объяснить, — продолжал Бурят. — Я говорил, что не могу упомнить точно, по каким таким льдинам и водоворотам сознания неслись мои мысли, но они привели меня к заключению, что смерть это личное дело каждого.

— Смело сказано! — не удержался от эмоции губернатор.

— Конечно же, я имею в виду естественную смерть, — подправил себя Бурят. — Смерть от физических агентов — радиации, невесомости, перегрева, дорожно-транспортного происшествия и так далее — не считается.

— Как это «личное дело каждого»? — неподдельно удивился Макаров.

— А вот так, — оживился Бурят. — Мы сами замыкаем круг. Сами открываем его и сами закрываем. Только вы не подумайте, что я говорю о чем-то таком, что заносит нас в компетенцию Создателя, нет, просто Бог настолько демократичен по отношению к людям и настолько дает нам свободу, что мы сами, пусть и с его согласия, но са-ми! — принимаем основные решения, касающиеся нас. Мы умираем и уходим из жизни потому, что в какой-то момент перед смертью соглашаемся с ней, хотим ее. На чей-то вопрос: да или нет? — мы отвечаем:- да!

— Нет, нет и еще раз — да! — прикололся губернатор Макаров. — Я даже знаю, на чей мы отвечаем вопрос.

— Меня долго терзали нюансы — почему в старости люди впадают в детство и откуда пошло выражение: устами младенца глаголет истина. Выходит, есть скрытая связь между началом нашей жизни и концом. А также, наоборот, между концом и началом.

— Естественно, есть, — как мог, участвовал в разговоре Владимир Сергеевич.

— Будьте как дети, говорил демиург, — подытожил абзац Бурят. Неспроста ведь он так говорил.

— Будьте как дети, но не забывайте, что в гостях, — губернатор Макаров продолжил фразу, показавшуюся ему незаконченной.

Бурят сделал вид, что не расслышал шутки, и расширил доклад на тему своих терзаний:

— Почему отмечают девятый и сороковой день после смерти, а не десятый и сотый, например? — задал он вопрос скорее сам себе. — Что такого занимательного происходит в эти дни? Вы, верно, слышали, что сны человеку снятся за несколько секунд до пробуждения?

— Да, читал где-то, — сказал Владимир Сергеевич. — Ну и что?

— Не всю ночь напролет, — повторил Бурят, — а перед самым открытием глаз.

— Допустим, — без всякой полемики принял информацию губернатор.

— Точно так же за несколько минут до смерти перед человеком, как во сне проносится вся его жизнь, словно он сбрасывает ее на дискету для последующей передачи на сервер, — сообщил Бурят. — Физическая суть человека возникает и иссякает согласно генетическому коду, но она сходит на нет вовсе не без его ведома. Умирая, человек не умирает, а передает управление собой с локального пульта на центральный. Вот и все.

— Не может этого быть! — не поверил и возмутился Владимир Сергеевич.

— Как раз и может.

— Но, если все так просто… — развел он руками.

— Конечно, не просто. Умирая, человек не умирает, а начинает видеть сон, в каждую минуту которого раздается вопрос, как в игре «О! Счастливчик!»: «Вы действительно решили умереть, вам на самом деле хочется в эти долины?» И вы смотрите этот сон — три дня, те самые три дня, в течение которых человека по странной традиции стараются не хоронить, а держат в гробу, потому что он, может быть, еще и не умер. Прекрасный сон, в котором душа, освободившись от тела, парит и радуется. И, если в первые секунды сна вы сориентируетесь и ответите «нет», то ваша взяла, а если согласитесь умереть — извините, вас похоронят. А за девять дней, по прошествии которых мы первый раз поминаем покойника, полностью и безвозвратно разлагается наша кровь — доказано опытами. А вот мозг наш смотрит этот сон не девять, а целых сорок дней. Его клетки, питаясь друг другом, продолжают посылать в центр нашего «я» последние импульсы, спрашивая: ну, как, нравится здесь? Хотя уже поздно и ответить некому, тем не менее импульсы идут… И считается, что после сорока дней душа наша полностью освобождается от всех физических пут и проблем. И мы попадаем в рай. Это вторые поминки — на сорок дней.

— То есть, из нашего тела — из куколки, всей в белке и в говне, навсегда выпорхнула бабочка — наша душа? — вопросил губернатор Макаров. Правильно я мыслю?

— Правильно, — обрадовался Бурят столь благодарному слушанию.

— Парадоксально! Но почему именно в рай, а не в ад? — Владимир Сергеевич старался не упустить логики и потому внимательно следил за цепью рассуждений Бурята.

— На самом деле никакого ада нет, есть только рай. Вернее, есть и ад, но это тоже инструментарий Бога, — сообщил Бурят еще одну сверхновость.

— А ты не боишься навлечь на себя гнев Божий? — спросил губернатор Макаров.

— Боюсь, — честно ответил Бурят. — Ну, а кто меня, если не он, подводит к этим затеям?

— Не знаю, — призадумался Владимир Сергеевич. — А вдруг не он?

— Здесь вопрос веры, — сказал Бурят. — Я верю, что он. Бог настолько многотерпим, что в конце концов прощает даже самого последнего грешника и предоставляет ему рай. Через тысячелетнюю скорбь, через тернии, через все что угодно, но конечная цель — спасенная душа человека. В итоге любого движения, сколь угодно трудного и сложного, все равно впереди рай, потому что Бог не может проиграть дьяволу ни одной человеческой души, Он не проигрывает, Он не отдает своих душ никому, хотя дьявольское воинство пытается паразитировать на его пастве. Мы являемся собственностью Бога, вернее, все наши души принадлежат Ему. А дьявол пытается приворовывать, он с помощью всяческих ухищрений ворует у Бога наши души и пожирает их прямо живьем, со специями. Любит он души подпорченные, с тухлинкой, особенно с тяжкими и смертными грехами, и особенно души предателей — это для дьявола особый деликатес. Бог не способен побеждать, вернее, он не хочет видеть человека сломленным и наказанным, не в его это правилах. Он хочет, чтобы каждый человек стал личностью. Зачем Ему побеждать человека? Он мог бы просто не создавать его, вот и вся недолга. Бог, как Цой, никому не хочет ставить ногу на грудь. А побеждать хочет только дьявол, но ад не принадлежит ему. Ад принадлежит Богу, и он туда, как в карцер, никого не направляет. А для острастки ад — дело очень полезное.

— Вот как! — радостно встрепенулся губернатор Макаров, немало в своей жизни нагрешивший.

— Конечно, это не значит, что надо гневить Бога и испытывать судьбу, растолковал сказанное Бурят.

— Конечно, конечно, — согласительно кивал Владимир Сергеевич.

— Дело в том, что Бог пасет свое стадо, то есть наши души, и за их счет растет его энергетический потенциал. За счет нашего добра Бог делается сильнее, и дьяволу воровать становиться все сложнее — вот так и идет эта борьба, обычная борьба, но не двух миров, как нам пытаются преподнести, а одного божественного мира и обычного рядового карманника-дьявола со свитой-братвой, которая ленится где-то на сквозняках вселенной выращивать свой продукт, им проще воровать. А Бог культивирует свои-наши души нормально, стабильно и прогрессивно, с хорошим менеджерским подходом. Честно говоря, мне бы хотелось быть взятым к себе Богом, но чуть позже. И я подумал, а что, если не согласиться со смертью и не сразу поддаться ее красивому гипнозу, не пойти у нее на поводу, а сказать ей: нет! И несмотря ни на что, не захотеть в эти долины! Что будет тогда?

— Вот именно, что будет тогда? Ведь это как раз идет вразрез с божественной трактовкой души, — воодушевился губернатор Макаров, понимая, что именно сейчас Бурят произнесет главное, и основная цель столь продолжительных бесед наконец-то будет достигнута.

— Да нет же, — правил беседу медный философ. — Если мы отважимся на мой эксперимент, мы тоже явимся пред лице Его. Но чуть позже и с другой стороны. Явимся с душами непорочными и невинными, как у детей. Это будет подарок Богу. Я знаю, чем закончится эксперимент, но для его чистоты надо на самом деле оказаться на краю смерти.

— Это еще зачем? — испугался губернатор Макаров.

— По-другому не получится. Но не в смерти дело, — продолжал Бурят, — у нас всегда есть альтернатива и при смерти, и при рождении. Мы сами принимаем решение — рождаться нам или нет. То есть, одни выбирают жить — и живут, другие, исходя из полученной накануне информации, решают не рождаться — и не появляются на свет. Если ты родился, то живешь, как феномен, а если не родился — живешь, как нумен. Ясно? Нумен — это то, что есть, но чего мы не ощущаем и не можем на данном этапе развития определить с помощью приборов. Но ведь то, что существование нумена ничем не определено и никем не ощутимо, еще не значит, что оно, это его существование, отсутствует. Верно?

— Верно-то оно верно, но ты полагаешь, что именно по этой причине у нас в области не появляются все новые и новые буряты? — спросил губернатор Макаров.

— Очень даже может быть, — улыбнулся буддист.

— Я слышал, что полное отсутствие чего-либо называется нульсон, а совсем не нумен, — сказал Макаров.

— Вполне возможно, — ответил Бурят, заметно уставший от своего рассказа. Нелегко он ему давался.

— И ты что, действительно краем глаза видел рай? — вернул Бурята на пару абзацев назад Владимир Сергеевич.

— Да, это было очень похоже на рай, — ответствовал Бурят. — Я видел, как я летел с обрыва куда-то вниз, в какую-то прекрасную долину, но чьи-то руки подхватили меня и водворили на место — на край обрыва. «Значит, еще рано», — подумал я и тормознул эксперимент по омоложению клеток до лучших времен. Я не знаю, что было там, в долине, но гармонию, о которой мечтал мой отец и о которой мечтает каждый человек, я видел. Я не один десяток лет готовил себя к этому шагу. И теперь чувствую, что готов.

— Невероятно, — удивлялся губернатор Макаров и не мог удержаться от любопытства. — Ну, а что дальше происходит с человеком, который решил не умирать?

— По идее, — поделился соображениями Бурят, — по всем моим расчетам, у него должно начаться омоложение клеток. Обратный ход жизни. Мой эксперимент удалось отчасти провести Гоголю. Думаю, что ему в голову пришло нечто подобное. Он тоже лег умирать, как показалось всем вокруг. И если бы его не похоронили, возможно, он бы смог развернуть свою жизнь вспять. Ведь когда его эксгумировали, он был перевернут в гробу, а в руках держал свои собственные волосы. Значит, его похоронили живым. — Рассказывая это, Бурят машинально взялся за свои волосы, и посмотрел, не лезут ли они у него. Кисть его руки при этом приняла характерное положение руки живодера, поднявшего котенка, перед тем как утопить.

— У меня просто дух захватывает, — не сдержал своих эмоций Макаров. Выходит, что смерти нет!

— Да, смерти нет, — ответил Бурят. — Есть только тайм-аут.

…Бурят сделался отдушиной в жизни губернатора.

Повседневная служба Владимира Сергеевича, ранее заполнявшая без остатка все его мысли, стала теперь не такой рутинной. В ней появился дополнительный смысл. Под влиянием Бурята губернатор Макаров в своей административной практике перестал быть совсем заоффшоренным — научился мягче воспринимать слова «дилинг» и «толинг», начал обращать больше внимания на людей, на личность — не все же бумаги, процентные ставки да взаимозачеты с трансфертами.

Бурят отмечал настроенческие сдвиги губернатора и всячески способствовал улучшению его морального состояния. Между ними установились сложно-подчиненые отношения. Владимир Сергеевич подумывал устроить Бурята к себе на работу заместителем, но Бурят отнекался. Ему и так неплохо жилось. Макаров был человеком хлебосольным, и на рациональном вскармливании у него, как на постоялом дворе, постоянно паслась масса сторонних людей. В его частной резиденции без конца дневали и ночевали спортсмены, гости из солнечной Азии, коллеги из смежных регионов, друзья детей. И всем хватало места и тепла. Бурят тоже не стеснялся пользоваться гостеприимством и принимал его как само собой разумеющееся.

Находясь под влиянием мутагенных факторов постоянного присутствия, губернатор Макаров стал предъявлять Бурята публике не как нового друга, а как вторично сморщенную почку, с таким подтекстом: человек, мол, больной болен идеей, но в своем роде очень показательный.

— Мой личный Бурят, — говорил Владимир Сергеевич, знакомя с ним кого-то из подчиненных. — Енот Самураевич. Прошу любить и жаловать. Специалист по обратному развитию. Занимается омоложением формулы. Клинически манифестный случай.

Люди улыбались и ничего всерьез не воспринимали. У каждого свои загибоны, полагали они. И правильно делали. Бурят тоже привык к подобным выпадам губернатора Макарова и не обращал на них внимания. Или почти совсем. Просто после каждого такого представления и без того предельная мишеневидность лица Бурята усугублялась. Лицо от стеснения расплывалось в широкой лучезарной улыбке, которая ежегодно появляется у всего прогрессивного человечества в ночь с 22 апреля на 5 марта.

Каждый день, часа за два до начала рабочего дня, проскочив по коридору третьего этажа административного здания, собеседники прокрадывались мимо уборщиц и охраны и задраивались в укромном кубрике за кабинетом губернатора. И прерванный вчера на полуслове Бурят — надо же, какую память имел, продолжал:

— В старину, когда еще у нас в стране недовольными занималось КГБ, а довольными ОБХСС, в книге Анатолия Мартынова «Исповедимый путь» я прочитал об эксперименте по психокинезу, который проводил Поль Сирак в присутствии восемнадцати человек. Он вручил Ури Геллеру — человеку с необычными способностями стирать магнитные записи, исчезать, гнуть металлические предметы в любую конфигурацию, — он вручил ему проросший боб золотистой фасоли и попросил пустить время вспять. Ури зажал в кулаке фасоль, продержал тридцать секунд и раскрыл руку — на ней лежал целый конский боб без каких-либо следов прорастания. Это явление неоднократно воспроизводилось им впоследствии, что свидетельствует о том, что психокинетическое воздействие человека на время имеет место быть.

— Неужели это возможно? — не верил Макаров.

— Возможно, — легко втягивал кислород Бурят. — Ведь по сути ничего не меняется. Все должно закончиться так же, как и началось. Просто путь к исходной точке можно пройти не только в прямом, но и в обратном направлении.

— Честно говоря, — признался Владимир Сергеевич, — мне про это почитать как-то не довелось.

— Я дам вам эту книгу, — оживился Бурят.

— Отлично! — воскликнул губернатор. — Будет чем заняться завтра на ближайшем заседании Сената.

— Так вот, — стал подытоживать свое повествование Бурят, которого, похоже, было уже не унять. Его намерение завершить монографию без всяких понуканий совсем ничем не прикрывалось. — Все мы появляемся из черной энергетической дыры и в черную энергетическую дыру уходим. И не только мы одни — все, что есть на земле, живое и неживое, приходит и уходит в эту дыру. Все, в чем присутствует энергия, — и деревья, и травы, и животные, рождаясь и живя, аккумулируют энергию, и, умирая или погибая, значения не имеет, вновь излучают ее, и она устремляется в черную дыру. И даже камни, зарядившиеся энергией во время тектонического взрыва, тоже испускают энергию в свои периоды полураспада, и она тоже устремляется в дыру.

— Постой-ка, — тормозил его губернатор Макаров. — А кой прок от всего этого? Кому и зачем все это надо?

— Прока нет никакого, — не стал ничего выдумывать Бурят. — И, тем не менее, все, что есть на земле, — живое. Или было живым, пока его не коснулась рука технократического, техногенного. Взять, например, все ту же воду.

— Опять вода, — сказал Владимир Сергеевич с оттенком некоторого сожаления.

— Да, вода, мой друг, а в ней — медузы, почти на сто процентов состоящие из воды. А рядом с медузами плавают еще меньшие твари, которыми медузы питаются, а рядом еще меньшие, и так до самых маленьких, которые уже питаются исключительно молекулами воды, после которых идут просто сами молекулы воды, которые тоже питаются разного рода минералами и металлами, растворенными в самой же воде.

— И что дальше? В чем фишка? — спешил понять все сразу Владимир Сергеевич, хотя торопыгой себя не считал.

— Фишка в том, что эти минералы в конце концов оказываются в воде. А каким образом? Да сама же вода их и захватывает, растворяя породу. Вода это живое существо, организм, состоящий из тысяч и тысяч клеток. Одновременно он сам является кровеносной системой уже для другого организма под названием Земля. И так далее.

— Может, я плохо пасу, но нить разговора я уже точно потерял, признался Макаров. — Давай сначала, — попросил он Бурята.

— Да никуда она не делась — эта нить. Смысл в том, что в мире все замкнуто само на себя. Иными словами, не спираль лежит в основе Вселенной, а маятник. Ученые ошиблись, хотя в первом приближении были правы. Мы возвращаемся в исходную точку не на новом витке, а завершив очередное колебание с амплитудой, соответствующей нашему генетическому коду.

— Чтобы прийти к такому выводу, я полагаю, — сказал Владимир Сергеевич, — нужно было перелопатить все, что написало человечество с начала существования.

— Да, попотеть пришлось, — не стал спорить Бурят. — Но я вывел нашу с отцом теорию не из книг, а из простых фактов жизни, — отмел он догадку Макарова о сверхъестественном.

— Из каких, интересно? — попытал его Владимир Сергеевич.

— Из самых рядовых, — взялся растолковывать положение Бурят. — Берем наши обычные человеческие игры — человек придумывает их по образу и подобию своего внутреннего устройства и сообразно единому генетическому коду Вселенной. В обычных игральных картах козырная шестерка бьет туза, в шахматах пешка проходит в ферзи. Или взять страну в целом — государство сажает в тюрьму авторитетных людей, чтобы оттуда же и управляться. Или взять Чечню. Федерация решила приструнить ее, прижать, уничтожить — а в результате получила такую чеченскую мафию, которая скупила и захватила страну изнутри. И даже страны бывшего СЭВ прихватила. Теперь куда ни ткнись — все чеченское, потому что все замыкается на себя. Любая система, захватывая другую, полностью утрачивает себя. Римляне завоевали греков и стали нанимать их в качестве дешевых учителей своих детей. Вскоре Рим пал. И вот еще факт евреи, не имея земли, придумали деньги и достигли немыслимого национального единения. Деньги, как финансовый инструмент, до конца подвластны только им. Как только евреи отвоюют землю и поставят точки над iзраилем, их вековое единение быстро сойдет на нет. Затея с государством Израиль — тупиковая. В том смысле, что утратится общность. В этом вся логика. В этом суть кода. Сама ДНК тоже замкнута на себя — цепочка начинается с тех же элементов, какими и заканчивается, чтобы иметь возможность бесконечного повторения, клонирования. Во всех этих перечисленных случаях имеется наличие замкнутости, законченности. А все потому, что Галактика наша замкнута сама на себя, и мы плоть от плоти и кровь от крови ее программные продукты. Не звезды, не планеты и не далекие миры видим мы в небе, а всего лишь молекулы и атомы, из которых состоят клетки наших внутренностей.

— Мне уже нравится, — сказал Макаров. — Значит, не звезды, а кишки мы свои видим в небе? Да задний проход немного, и больше ничего?! — Владимир Сергеевич даже немного мерзнуть от столь плотного гипертекста, озвученного Бурятом, и заказал пару чашек чая.

Секретарша тихо внесла поднос с приборами и, пятясь задом, вышла. Уходя, она успела руками показать губернатору, что рабочий день начался и что столько народу сосредоточилось в приемной, сколько отродясь не собиралось.

— Иду, иду, — сказал ей вслед Владимир Сергеевич, — еще минут пять-десять, и начинаю прием.

Выпроводив послушницу, губернатор Макаров вернулся к теме.

— То есть, ты хочешь сказать, — подсел он ближе к Буряту, — что нам только кажется, что мы улетаем на Луну. А мы всего-навсего перемещаемся из желудка в задницу?!

— Где-то так, — ответствовал Бурят.

— И это все наши космические достижения?! — негодовал Макаров. — И нет никакой бесконечности материи?! И вся она замкнута на себя?

— Да. Все замкнуто на себя, — убедительно произнес Бурят. — И лента Мебиуса — самое простое и верное этому подтверждение. Есть такое выражение: в наших глазах отражается вечность и Вселенная. Не отражаются они там — они там есть и были всегда. Движение во Вселенную, то есть, движение вовне и движение в себя, то есть, вовнутрь, имеют одинаковые векторы. Хоть туда двигайся, хоть сюда, а попадешь в одну точку. Бог есть именно отсутствие направления. Он скалярен, вездесущ. Он радиоактивен. В малых дозах полезен, а в больших опасен. Поэтому говорят: познавая себя, мы познаем Универсум.

«Весь этот схоластический набор понятий Бурята при беглом рассмотрении походит на перверсивную шизуху. Сплошное поле хлоротического маразма, рассуждал про себя губернатор Макаров, не сводя с собеседника глаз, — но если облокотиться обеими руками на стол, а сверху положить подбородок, то весь его бред смотрится вполне системно и логично. И главное, что вся его долбанутость небеспочвенна, она имеет крепкую, хорошую базу. Конечно, в своих изысканиях до аккузативной досральности он еще не дорос, но тем не менее… Восток начинается на западе и заканчивается на востоке. Все замкнуто на себя».

Больше ничего не вынес Владимир Сергеевич из теории Бурята.

Прошло несколько времени, и губернатор Макаров, словно дождавшись, пока внутри переварится все до конца, живо воскликнул:

— Но ведь это же сенсация! Открытие!

— И никакая не сенсация, — приземлил его Бурят. — В принципе, это известно каждому и сидит изначально в любом мало-мальски здравомыслящем человеке. Просто никто на этом не заостряет внимания. Я недаром заметил насчет ледохода. Чтобы было понятней, я выстроил логическую цепь своих рассуждений по крупинке, но все еще не добежал до конца реки. Без практического завершения эксперимента всем моим мыслям и идеям — грош цена! Я знаю, что, если я мысленно добегу до противоположного берега, цепь моих рассуждений распадется на мелкие звенья, не стыкующиеся между собой, и назад я уже не вернусь. И потом, если замяться и не добежать с первого раза — это смерть. Повторно доказать себе привлекательность моих предположений я не смогу. Да и любому другому вряд ли удастся это в очередной попытке, здесь надо бить наверняка. Только один раз. Без остановок. А то утонешь. Утонешь в противодоводах самому себе. И воля расслоится, станет не цельной, и к нужному заключению будет уже не прийти.

«Все ясно, — мыслил Владимир Сергеевич, исподтишка наблюдая за уставшим от исповеди Бурятом, куски — человек зациклился на своем видении мира, и его от этой пропасти уже не оторвать, не спасти. Его тащит туда, в этот вшивый философский умат, в этот дисбаланс реальности и заноса веры в веси мировоззренчества, которые чреваты пустым и опасным усердием!»

При всем при этом слушать Бурята составляло удовольствие. Его идеи завораживали Владимира Сергеевича, может быть, как раз потому, что не имели в будущем никакого практического применения для человечества. А непрактичность всегда подкупает. Ведь дружба непрактична. Даже мужская.

В своем стремлении уподобиться Буряту губернатор Макаров дошел до того, что чуть не поселил его у себя в усадьбе в гостевом домике рядом с баней. Но Бурят учтиво отказался, сославшись на то, что лучше погибнуть от тоски, чем от рук Шарлотты Марковны. Не полюбила она Бурята с первого знакомства. И никто не знал почему. Может, предчувствовала неладное. Десятки людей принимались ею, кормились, поились и укладывались спать, а вот Бурята она на дух не переносила.

Зато в баню — в чисто мужское ведомство, куда Шарлотта Марковна не имела права соваться, — Макаров ходил теперь исключительно с Бурятом. Все предыдущие банные посиделки Владимира Сергеевича с подчиненными были скучны и невыносимы. Они начинались и заканчивались одним и тем же — губернатора обхаживали различные чиновники, вымучивали его дурацкими разговорами про выборы, терли спину, а потом, в конце, обязательно чего-нибудь просили. Бурят не просил ничего. Он имел все необходимое при том, что помимо идей у него нечем было разжиться.

Постоянные посиделки в бане навели Бурята на новый раздел его теории, в который он не замедлил углубить и губернатора Макарова. В один из банных дней Бурят сообщил следующее:

— Человек способен жить только в узком диапазоне температур, влажностей и давлений, на определенной высоте, при конкретном уровне радиации и так далее, — проистекал словами Бурят на пределе терпения, потому что Владимир Сергеевич так наподдавал пару, что плавились мозги. А Бурят, закрыв уши тремя войлочными шапками, продолжал протирать покрытый черным налетом щиток с приборами. — Шаг в сторону — и смерть. И это нас не удивляет. А ведь в отношении сознания человека тоже существует определенный диапазон, за грань которого не позволено. Там наш интеллект теряет логику, у человека начинает «сыпаться винт», он сходит с ума — не выдерживает открывающихся перед ним горизонтов. Заскочить туда пробовали многие умники, но всякий раз выяснялось, что познание за пределами психологического горизонта нам не дано. Только вот кем не дано? Нами самими, избравшими себе для собственного поселения такие условия, или еще кем-то неведомым? Здесь просто так не проскочить — нужна новая наука — рассеянная логика.

— Я бы не сказал, что всем прямо уж так и хочется все познать, возразил губернатор Макаров. — Вот если бы на поляну под окнами из планетолета вышли космические пришельцы, я бы посмотрел на них с любопытством минут пять, ну, полчаса от силы и побрел бы домой продолжать суету.

— Но я не верю, что человечество обречено! — метался Бурят. — Я понимаю, что на данном этапе ни Христос его не пронял, ни другие миры! Но что-то же может сдвинуть нас с места? Неужели нет такой силы? Мы словно в пробирке, куда собрали все элементы, содержащиеся в обитаемых небесных телах, свели все расы, философии, религии, общественные строи, подкинули самые представительные инфекции, заболевания! За нами ведется наблюдение в удобном масштабе времени. Что выпадет в осадок на нашей Земле, а что закалится и выживет — добро или зло?

— То есть, мы жертвы борьбы добра и зла? — догонял Владимир Сергеевич Мы оказались меж двух огней? Так кто же победит? — неподдельно волновался он судьбу планеты.

— Добро, — легко отвечал Бурят, — потому что оно уже однажды побеждало на земле. В океане и на суше — в двух основных стихиях — имеется по самому сильному и доброму представителю, причем, не хищнику. Это слон и кит. Они на травках да на планктоне без чужого мяса да с доброй улыбкой стали самыми сильными в своем весе и непобедимыми, сами никого не трогают. Сила в слабости — все замыкается на себя. Недаром Достоевский назвал своего героя Лев Мышкин. Лев и мышь — две крайности — сила и слабость, замкнутые друг на друга. Победила мышь — слабость и доброта. Как и во Вселенной. Земля — пока что единственная точка, где царит беспредел. В космосе — все наоборот. Сила радиации — в малых дозах. Добро победит, когда человек сотрет себя с лица земли, себя технократического. Человек — пришелец, инфекция, занесенная из космоса. Для опыта или для выращивания какой-то культуры в практических целях. Из космоса пришла и в космос должна уйти. Мы инфузории, живущие в биологическом растворе атмосферы. Время от времени порцию нас достают сачком и подают к столу. Или высевают для исследований. Нас пользуют.

— Нечто подобное слышал и я, — сообщил Макаров. — Якобы наши души употребляют в пищу какие-то двухметровые лопухи в недрах Вселенной.

— И никакие не лопухи! — возразил Бурят. — Земля — это Божья плантация, парник или вольера, как хотите. Возьмем простой пример — вы отправились в лес за грибами.

— Я не любитель собирать грибы, не мастак, — признался Владимир Сергеевич.

— Можно просто вообразить, не собирая, — не стал ему докучать Бурят. Какие грибы вы предпочтете?

Макарон пожал плечами. Конечно же, молоденькие, хороших фамилий, ответил за него Бурят. — Правильно? Без гнили и червей. Так чему же мы удивляемся, когда видим, что из жизни уходят юные, счастливые, умные, смелые, талантливые, красивые и отчаянные!? Пушкин, Лермонтов, Высоцкий, Рушева, Курченко, Даль, Цой, Гайдар, поэт Рубцов, батька Махно? Да потому же, почему и в наши корзины попадают с большим для нас удовольствием молоденькие грибки. Идет кто-то там наверху по плантации, срезает красивым электронным ножом — и в корзину. Представляешь, приходит этот грибник домой после столетней прогулки по Вселенной и высыпает на газетку грибы, чтобы жена перебрала перед тем, как жарить. И высыпаются из корзины Андрей Ростоцкий, Курехин с дочкой, Тальков, Михаил Круг, Веневитинов. Жена по привычке кое-что отбирает для сушки — Кирова, Жданова, Тухачевского, Гагарина, Харламова, Еременко, Боровика. Потом сдувает паутину с Пташука, Бодрова, Кэт из Оснабрюка. Здесь же Александр Белоусов, Павел Луспекаев, Владимир Высоцкий, Андрей Миронов, Василий Шукшин, Евгений Фомуляев, Владимир Азаренков. Последними проходят через руки хозяйки Шепитько, Мороз, Космодемьянская, Листьев, Холодов, Хохлов, Талалихин, Гастелло, Матросов, Рубен Ибаррури, Руст, Александр Ульянов, Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Че Гевара, Христос, Виктор Хара, Виталий Карелин, Базаров, Писарев, Добролюбов, Бабаев, Бубенин, Бабанский, футбольная команда «Пахтакор», члены царской фамилии, молодогвардейцы Краснодона, жертвы захвата «Норд-оста», экипажи «Дискавери» и «Курска», юные пассажиры самолета мирной авиакомпании «Сибирь», упавшего в море после ракетного залпа, афганские и чеченские невозвращенцы и все, кому не удалось спастись при атаке башен центра мировой торговли 11 сентября в Нью-Йорке! Соседка моя по парте Наташа, которую толкнули на перемене и она, ударившись виском о косяк, умерла, друг мой Кривонос, подорвавшийся на немецком снаряде, дочери Курбатова, Лома, пацан Юрки Лысенко, которого на велосипеде сбил «КАМаз»! Витя Коробченко и девчонка, провалившаяся в московском дворе в открытый канализационный люк с кипятком! Ваша Улька, упавшая с крыши.

Конечно, бывает, что и гриб, красавец и умница, доживает до старости и рассыпается, как трухлявый пень, но это потому, что грибов больше, чем нужно. И людей на земле тоже больше, чем нужно там, наверху. Поэтому не все красавцы и умники уходят в расцвете, многие доживают до конца отпущенных им лет.

— Все правильно, — согласился губернатор Макаров. — А вот если поступить, как та свинья, которая десять лет продержалась на откормочном комплексе за счет диеты — не набирала убойного веса, и никто ее на заготскот не сумел отправить?

— Полагаете, данный пример здесь применим? — критически воспринял приведенный пример Бурят.

— А то. Сидит кто-то наверху и слюну пускает в предвкушении поедания твоей души, интеллигентной и начитанной, честной, правдивой и твердой души, лишенной смертных грехов и пороков, то бишь, очень в их небесном понимании вкусной и деликатесной души, и только раскрыл рот, или что там у них вместо рта, и глаза закатил от удовольствия, а ты раз — изменил свой генетический код и назад — в жизнь. Тоже вариант.

— Об этом варианте я все время и толкую, — обрадовался Бурят, что до Макарова наконец-то дошло. — Отрадно наблюдать ваш полный вруб и въезд. Но все это очень опасно для жизни.

— А если к акту хорошенько подготовиться? — терзал рассказчика Владимир Сергеевич.

— К какому акту?

— Ну, чтобы развернуться в обратную сторону.

— А-а…запало в голову!? — взбодрился Бурят, отмечая как губернатора теперь самого выносит на стезю эксперимента с омоложением клеток. Подготовиться-то дело несложное, но, может, как всегда, не хватить жизни.

— Понятно, — поддерживал беседу Владимир Сергеевич Макаров и бил себя по пояснице длинным ивовым веником. — Значит, чем раньше приступим, тем лучше.

— Или вот еще линия, — оседал на пол очахнуть от пара Бурят, не понимая, почему это губернатора стала интересовать тема омоложения сильнее, чем его самого. — В семье заболевают гриппом не все сразу, а по очереди: один отболел — за ним следующий и так по порядку. Почему не все сразу? Потому, что вирус начинает хилять воздушно-капельным путем только когда на него обрушиваются с помощью трав да антибиотиков. Его вышибают из семьи, и он начинает суетиться, придумывать ракеты и межконтинентальные корабли, чтобы свалить в другое место, на другого человека или в мировом масштабе на другую планету, и за неделю добирается от Владивостока до Москвы. Вот так и мы, люди, сидим, жрем землю, как инфекция, и, поскольку нас уже присыпали дустом, мы спешно придумываем ракеты, чтобы свалить из Солнечной системы. Будучи вирусами, мы засрали планету и прикидываем, на какую перекинуться дальше. Но мир, как мы уже говорили, замкнут на себя. Получается, мы пожираем не землю, а клетки своих внутренностей, уничтожаем себя изнутри, причем не будущие поколения, а конкретно себя, бьем по личным почкам.

— Откуда ты это знаешь? — любопытствовал Владимир Сергеевич, подбавляя в деревянную шайку с водой струю пива и несколько капель настойки эвкалипта. — Как будто всю жизнь в органах проработал.

— Философские тетради Ленина, — сообщил Бурят шепотом. — От общего к частному.

— Что-то я не припомню у вождя таких фигуральностей, — кряхтел Макаров, скалывая кусачками ногти на ногах, да с таким нажимом и хрустом, что отделившиеся куски улетали на загнеток печи. — То есть, у тебя есть подозрение, что нас кто-то потребляет.

— У нас две функции, — трактовал Бурят. — С одной стороны, мы Божьи твари, и наши души есть материал для наращивания потенциала Бога. С другой стороны, мы — инфекция. И стали мы ею по очень простой причине — при заселении Земли Богом дьявольские спецслужбы умудрились внедрить в наши генотипы технократические чип-карты. Именно технократическое начало в человеке губительно для него, именно цивилизация есть путь к смерти. Цивилизация и развитие — это от дьявола, хотя на первый взгляд выглядит вполне прилично. Адаму и Еве в Эдемском саду подсунули змея, и он искусал наших прародителей, искусил технократичностью. Поэтому с землей обязательно что-то произойдет, она должна состояться как атом. Она может быть захвачена, может войти в соединение с чем-то или сойти с орбиты, может взойти на другой энергетический уровень. Но мы, скорее всего, этого не заметим.

— Но, раз я, бестолковый, вник, может, тогда попробуем, — предложил Владимир Сергеевич. — Я тоже хочу участвовать в эксперименте. Я во все поверил и готов, как пионер.

— Готовиться к эксперименту нужно длительное время, чтобы уловить момент начала физической смерти, — приостановил рвение губернатора Бурят, чтобы не проморгать смерть и не спутать ее ни с чем другим. Иначе можно просто умереть, и все. То есть, надо суметь удержаться на краю обрыва, к которому примчался на полном скаку.

— Ну вот те раз! Оказывается, не все еще учтено, — посетовал Владимир Сергеевич. — Я уже мысленно собрался омолодиться, а ты опять за свое — рано! рано!

— Как у саперов, здесь может быть только одна попытка, — сказал Бурят. — А что касается варианта смерти, я предполагаю, при инсценировке смерть может быть любой.

— Даже от водки? — оживился Макарон.

— Может и от водки, а вот от переохлаждения или голода уж точно, потому что холод, голод и смерть — это одно и то же. Не исключено, что Гоголь, находясь в голодной коме, вовсе не умирал, а пытался вернуться назад, в прошлое. По методе, сходной с моей. Он, как человек исключительно творческий, рвался в исходную точку, чтобы впасть в детство, наполненное материнской нежностью и незабываемыми нежинскими огурцами. Мокрыми и с пупырышками.

— А ты, брат, большой выдумщик, — пожурил Бурята Макаров. — Но я тебе верю. Идея прекрасная. Мы обязательно должны обкатать ее на натуре. А вот скажи: зачем тебе молодеть? Вроде по возрасту тебе еще рано об этом думать.

— Мне? — задумался Бурят.

— Да.

— Просто хочу убедиться в правоте нашей с отцом теории. Я обещал ему и своим селянам реализовать ее на практике. Если говорить о возрасте, то сорок лет — самый перелом. До сорока мы живем в одну сторону, после сорока в другую. Маятник. Качок туда, качок сюда, и — до свидания. Сорок — число сакраментальное, оно в основе генетического кода. Сорок по-английски forty, от слова fort — оплот. В сороковые годы каждого столетия шли самые страшные войны. Сороковые, роковые… Сороковые широты самые бурные и опасные в океане. Колоколов на Руси неспроста имелось сорок сороков, так строилась двойная защита от происков нечисти.

— Ясно.

— А тебе зачем молодеть? — поинтересовался в свою очередь Бурят, намереваясь провести мотивный анализ поведения губернатора.

— Мне? — дохнул парами Владимир Сергеевич.

— Да.

— Конечно, все это болтовня, — посерьезнел Макаров, — но если дело делать, а не разговаривать месяцами попусту, я бы смог сформулировать, зачем мне молодеть. Я ведь, собственно, и не жил еще по-настоящему, все ждал чего-то. Думал, придут времена, и наступит мой черед. Служба в армии, учеба, кандидатская, потом работа. То Россию защищал, то друзьям помогал. До себя руки не доходили. Свое счастье я откладывал, откладывал. Как яйца. И все у меня приемное: и Дастин, и дочка, и жена. Даже область приемная. Я не здесь родился, а управляю. Женился тоже по случаю. Думал, что влетел, а оказалось, там давно обширный климакс. Ну, и пообещал удочерить Жабель. А Дастина я уже давно взял себе в сыновья. Кстати, бумаги не забыть бы оформить. Света бросила его, а рожала почти мне на руки. Так что, я еще не жил для себя толком. Насмотревшись всего вволю, стал понимать, что жить надо для себя. Это и будет обозначать, что ты живешь для Бога. Жизнь для других — очень трепетная и хлопотная штука, потому что люди неблагодарны, и ты обязательно погоришь со своими тонкими помыслами. Поэтому уж кто-кто, а я точно имею полное право на эксперимент. Если есть вышние силы, они мне обязательно помогут. Я закатал свою молодость в банку с патиссонами.

— Причины вполне уважительные. — Бурят принял к сведению признание губернатора Макарова.

— И потом, видишь ли, моя Шарлотта начала мудрить, — не останавливался на достигнутом Владимир Сергеевич. — В последнее время я перестал понимать, дуэт у нас или дуэль. Уперлась в идею, что я женился на ней не по любви, а в силу производственной необходимости. И хоть кол на голове теши! Такая стала обидчивая да своенравная, просто не знаю. Так и норовит свалить куда-нибудь каждый день — вроде в наказание. Но мне-то без разницы, а дети смотрят за всем этим, наблюдают, нехорошо.

— Но это, я думаю, пройдет, — не придал значения рассказанному Бурят.

— А тут как раз одна девчушка под руку подвернулась, — стал пояснять дальше губернатор Макаров. — Как говорится, седина в бороду. В детском доме она, маленькая еще, во внучки мне годится. Я, когда детский дом посещал, по долгу службы, разумеется, взял ее на колени и с тех пор забыть не могу — так снова пожить захотелось. По-настоящему. Я бы все променял на это, но она еще ребенок, совсем маленькая. Ей то ли пятнадцать, то ли четырнадцать.

— Решил перейти на подтоварник? — подколол губернатора Бурят.

— Да нет, я с полной серьезностью, — начал оправдываться Макаров. — Я даже Закон о снижении срока замужества хотел в Сенате протолкнуть, да они там еще сами не созрели, видно. Дураки. Я понимаю, что дети нынче атомные, как яблоки ранет. Ее Настей зовут, а кличка детдомовская — Динго. Она мне втихаря призналась. Дикая, значит. Книжек начиталась. Не девка, а оторва. Прямо оторви да брось. Я ведь тоже рос диким, без родителей. У нас с ней неплохая наследственность. Могли бы получиться отличные детки в результате. Похоже, я люблю ее. Я ведь в своей жизни так никому и не сказал этих заветных слов — «я тебя люблю». Случаев представлялось много, но слов любви не растранжирил. Всякий раз удавалось ничего не произносить. Значит, правильно делал, что молчал, не время было. Потому что, действительно, не любил. А Насте я готов сказать эти слова хоть сейчас. Только жаль, она еще в этом ничего не понимает.

— Думаю, что она очень даже все понимает, — сказал Бурят. — Мою бабку в тринадцать лет замуж отдали, и ничего, видишь, какой я получился статный.

— Да уж вижу, — хмыкнул Владимир Сергеевич. — Лучше бы ее отдали в двадцать, может ростом бы вышел.

Бурят сделал вид, что не обиделся, а губернатор продолжил:

— Ты пойми, я не из числа извращенцев.

— Понимаю, почему не понять. Об этом уже много написано.

— Набоков здесь ни при чем, — Макаров догадался, на что намекнул Бурят. — Я бы хотел пожить с ней по-человечески, долго, как положено. Не наскоком: схватил — помял — убежал, а по-честному. Я в мыслях каждый день вижу ее в ночной рубашке у нас дома. Как перед сном она ходит в этой своей ночнушке, улаживает последние дела и заходит в спальню.

— Понятно дело, это называется из ума выжил, — сказал Бурят. — Такие идеи приходят к мужикам перед закатом страсти.

— Может, оно и так. Теперь она, пожалуй, подросла. Давненько я ее не видел. Ты правильно говоришь, возраст у меня такой, что по девчонкам стыдно. Но пока она дорастет до нужной кондиции, я откинусь. Вот такая незадача. Я готов голодать по Брэгу целыми неделями хоть всю жизнь, лишь бы только выравняться с ней в возрасте! Чтобы она догнала меня!

— Как это? — не понял Бурят.

— По Брэгу считается, что сутки, в которые не ешь, в жизнь не зачисляется, — насколько смог, объяснил губернатор Макарон.

— Спасибо за информацию, — поблагодарил Бурят. — Я не знал. Но в любом случае твои причины для омоложения вполне уважительны, — оценил откровения губернатора Бурят. — И насчет «не успел пожить для себя», и насчет Насти все это самые реальные мотивы.

— Зачем мне врать? Что есть, то есть. — Губернатор был не доволен, что признался в своих вожделениях, но деваться было некуда. — Я бы даже свою фамилию поменял на ее.

— Дело в том, что на результат эксперимента большое влияние могут оказать как раз причины, по которым ты на это дело отваживаешься, — отметил Бурят. — Они должны быть гуманными, а не корыстными.

— А что, если дело в женщине — это не гуманно? — спросил и надулся Макаров.

— Да нет, почему же? Как раз гуманно. Женщины вершат жизнь, — задумчиво произнес Бурят. — Мне пока что удается от них отрекаться. Но как долго это продлиться, я не знаю.

— Думаю, недолго.

— А вообще, в природе живет только женское начало, — бодро подхватил свежую тему Бурят. Прямо, как Капица. — Самка богомола съедает партнера после совокупления. Двенадцать дней гона для самца сумчатой мыши всегда становятся смертельными, он умирает от бессилья, чтобы не составлять конкуренцию малочисленному потомству. Есть рыбы, косяк которых из двухста самок обслуживет один самец. Если его изъять, через неделю одна из самок меняет окраску и превращается в самца. Так что, кругом только женское начало.

— Женское начало и мужская финита, — вставил Владимир Сергеевич.

— Там, где появляемся мы, мужики, все сразу начинает пропадать, продолжил Бурят, не обращая внимания на замечания со стороны. — Мужского начала не существует. Вселенная, Галактика, Солнечная система, Земля, любовь, жизнь, смерть, энергия — женского рода. Понятия «женщина» и «жизнь» едва ли не однокоренные. Человечество по сути — грибница. Мы видим гриб и думаем, что он самостоятельная единица. На самом деле его выбросила над собой грибница, чтобы оплодотворить себя спорами и еще больше разрастись под землей. Первым это явление обнаружил Курехин, царство ему небесное. Он доказал, что Ленин — гриб, но гриб не простой, а патогенный. Его выбросила над собой больная грибница. Женское начало тоже время от времени выбрасывает над собой мужчин для разной надобности — для оплодотворения, для революций и войн, для открытий в области математики и физики, для литературы и бизнеса, для кино и политики. А когда население на планете зашкаливает, грибница бьет по почке какой-нибудь своей хромосоме и начинает коррекцию — в результате на-гора выдаются по-иному сориентированные. Они сглаживают демографическую обстановку за счет пустоцвета. То есть, кайф половой им оставляют, а результат обнуляют. Но все замкнуто на себя — мужики в конце жизни опять в женщин превращаются. У них к старости грудь обвисает, становится дряблым живот, как после родов, рыхлость появляется повсюду, целюллит, врать начинают…

— Но ведь некоторые женщины сами и пишут, и политикой, и бизнесом занимаются, — попытался возразить Макаров, но Бурят тут же нашелся:

— Это перерожденки, мутанты. Но каково их число?! Единицы!

— Я слышал, что грибы — живые существа, — вернулся к теме грибов Владимир Сергеевич.

— В том смысле, что они из белка — да, — согласился Бурят. Собственно, грибы — это животные. Эту их животность подтверждает, прежде всего, наш азарт, с которым мы их собираем. Человек чувствует в грибе что-то живое, подобное себе, и воодушевляется, как на охоте. Возьми ягоды, их берут на бору без всякого азарта. А вот ловят рыбу и собирают грибы — с азартом. И еще то доказывает, что они живые, что растут они в прекрасных местах. Идешь по лесу, видишь такое ловкое местечко на опушке или на пригорочке под дубом и уже понимаешь, что там обязательно торчит белый. Грибы большие эстеты.

— Так я не пойму, грибы мы или вирусы? — совсем запутался губернатор Макаров, разливая по стаканам вторую бутылку.

— Мы — женское начало, — бросился подытоживать свои соображения и не отказался от очередной дозы Бурят, — начало в форме простейших, которые не в состоянии вычислить, что являются частью большого, как почка или печень, которые, будучи совершенно автономными колониями клеток, не могут осознать, что являются частью организма. Ведь известно, что и почка, и печень, и сердце, и даже кишечник могут существовать совершенно автономно. Единственное условие, которое им необходимо для функционирования, — загрузка работой. Кем они загружаются, им без разницы. Известно одно: если свиную печень загрузить проблемами человека, она будет работать как ни в чем не бывало, ей по фигу, на кого пахать, она существует сама по себе как целостная система. Человеческий ген — это документ, многосторонний договор между сотнями самостоятельных органов. Клетки имеют душу и волю, они понимают, что над ними есть Бог. Для них он — душа человека, его сознание. Для нас Бог есть существо, частью которого мы являемся. Мы — преобразователи его частоты, понижающие трансформаторы. В нас входит триста восемьдесят, а выходит, если выполняем заповеди — двести двадцать! Если не выполняем, то сто двадцать семь! Или вообще двенадцать, как у выпрямителей. Едва теплящееся напряжение потребляет дьявол. Усек? Он не требует от наших душ чистоты и соответствующей частоты! Сами по себе мы ничто — мы часть Божественного замысла, часть его системы, его тела. Вселенная — это он, Бог. Не Бог находится во Вселенной, а она и есть Он. Межзвездное пространство оно такое же, как и межатомарное, и межмолекулярное, оно полно энергии и совсем не пустое.

— Но почему же тогда при пересадке органов от человека к человеку наблюдается тотальное отторжение? — спросил губернатор Макаров.

— От нелюбви, — пояснил Бурят и, уже почти шатаясь от бессилья, обнял Владимира Сергеевича. — От нелюбви, мой друг. Люди, в основном, не любят друг друга. Если один любящий человек уступит свою почку другому, то почка приживется без всяких хирургов — путем простого прикладывания, без швов. И не будет никакого отторжения. Любовь — это энергия, энергия образов. Это все та же радиация, но в малых дозах, которая направлена к единому центру, если правильно поляризована. Или эта энергия не упорядочена, не дозирована и центробежна — значит, речь идет о ненависти. Энергия эта так же легко материализуется, как и в случае с планктоном. Без всяких промежуточных этапов.

— Да это просто какой-то фантазм! — воскликнул губернатор.

— Вполне возможно, — согласился Бурят. — Но я не сказал главного.

— Чего же именно? — совсем опупел губернатор Макаров, которому казалось, что главное уже озвучено. — Куда уж больше?!

— Бог внутри нас, — тихо сказал Бурят. — Наши души увеличивают Его потенциал, а значит — наш потенциал. Нравственность, духовность, интеллигентность, справедливость, честность, доброта человека — потенциал, который начинает иметь значение при переходе человека на другой энергетический уровень. Врубаешься? То есть, все, чем мы занимаемся на земле, — небесполезно! Это пригодится, вернее даже, это явится самым главным условием перехода на тот или иной уровень. Ничто на земле не проходит бесследно, сечешь?

— То есть, вера в Бога — это вера в себя?

— Да. Но только с непременным пониманием разницы. Не пытайтесь равнять себя с Богом. Просто мы перемещаемся в тело Бога в случае, если наш потенциал правильно сориентирован в поле Вселенной. Мы — следствие Бога, и Бог — следствие нас. Вселенная замкнута на себя. Поэтому Бог есть, и мы можем неплохо поработать на Него.

— Ну, ты и закрутил! — Макаров не удержался от очередного восклицания.

— Я не закрутил, а замкнул, — поправил его Бурят. — Я всего-навсего замкнул себя на себя самого.

— И тем не менее. Круче нас только яйца. Мне кажется, что в попытке разомкнуть код есть нечто антибожественное, — сказал Владимир Сергеевич. Мы можем быть жестоко наказаны.

— Я думал об этом, — притих Бурят. — Но это и будет подтверждением того, что Бог есть.

— Получается, мы должны ослушаться, чтобы быть наказанными и оттого поверить в Него еще больше, — домыслил Владимир Сергеевич.

— Получается, — сказал Бурят и поставил точку в разговоре.

Соискатели на свою голову приключений договорились совершить обряд тайно, чтобы, как говорится, ни одна собака. Кроме Бека, конечно.

Для проведения эксперимента подобрали глухое место, безлюдное и труднодоступное — островок на болоте, который имелся на границе областей меж двух столиц — в пупочной области России близ села Миколино.

Губернатор Макаров смотался в войсковую часть и через третьи руки достал табличек с текстом «Осторожно! Военные учения! Может убить рикошетом!». Этими табличками они с Бурятом оцепили район эксперимента.

Затем они выбрали поляну, поросшую мужским папоротником, и приступили к делу. Земляные работы велись исключительно по выходным и в вечернее время на протяжении лета и осени. В результате получилась землянка, удобная и просторная. Внутри свежеиспеченные мастера сложили открытую печь из дерна. Жилье укомплектовали спальными местами, затарились провизией: сделали небольшой запас спирта и большой запас еды для себя и для Бека. Для пущей важности затею оснастили инструментом и приборами для замера давления, температуры, пульса. Все необходимое губернатор Макаров подвозил к воде на «Крайслере» в лошадином прицепе, а Бурят на лодке переправлял это хозяйство дальше и укладывал в землянке в нужном порядке. Разобравшись с провиантом, заготовили расчетное количество дров, чтобы не метаться по лесу с топором и закрытыми глазами в ходе эксперимента.

Место было и впрямь безлюдное. За время хозяйственной возни не повстречалось ни одного человека.

Закончив приготовления, губернатор Макаров и Бурят, как самые законопослушные цивилы, взяли у себя по месту службы очередные отпуска. По прикидкам за месяц они должны были управиться по-всякому.

На прощание Владимир Сергеевич сказал своей супружнице Шарлотте Марковне:

— Отпуск я хотел бы посвятить себе.

— А как же мы! — возмутилась жена. — Прихватил бы детей да свозил куда-нибудь в Европу. Раз уж со мной нет желания ехать.

— Мне сейчас не до Европ, — устало выговорил Макаров. — И не до детей. Хочу с собой разобраться. Связи со мной не будет. Мобильники оставляю дома. Отвечать на звонки не надо. Кому понадоблюсь в устной форме, говори, что буду через месяц. Или около этого.

Владимир Сергеевич положил на стол телефоны, засунул в ящик тумбочки документы — паспорт, военный билет, удостоверение сенатора и другие. И вышел из дома. Собака устремилась за ним.

На соседней улице к ним присоединился Бурят. Троица направилась за черту города. Пешком, чтобы никаких следов и свидетельских показаний.

Они дошли до трассы, ведущей на Волоколамск, отловили грузовую попутку и поехали в сторону Миколина.

Незадолго до поселка Бурят вежливо попросил водителя остановиться.

— Поохотиться решили? — спросил водитель, завидев торчащие за спиной попутчиков стволы. — А то мой напарник тут неподалеку на днях песца положил.

— В наших краях песца? — удивился губернатор Макаров.

— Ну, песца не песца, а фермер орал, как будто с него шкуру сняли!

— Другое дело, — сказал Макаров. — А то ишь ты — песца!

— А вы на кого собираетесь охотиться, если не секрет? — поинтересовался водитель.

— На себя, — коротко сказал Бурят.

— Тогда удачи, — пожелал водитель.

Добравшись до болота, Макаров с Бурятом вынули из-под сухой травы спрятанную лодку, переплыли на остров и исчезли в холодной осенней дымке.

Готовились к обряду долго и тщательно — главным в подготовке было не общаться с людьми и не знать, сколько времени. Поэтому все часы оставили дома, кроме больших песочных — для замера отрезков времени при подготовке смесей и отваров.

Экспериментаторы читали вслух правильные книги, медитировали на закате и в предрассветной мгле, сосредоточившись на кончике носа. Понятие времени стало понемногу смещаться и исчезать. Они пили отвары корневищ змеевика, лапчатки, белладонны и кровохлебки. Потом по нескольку суток голодали и спали беспробудным сном, пока, наконец, полностью не утратили ощущение времени и стали с трудом определяться в пространстве. Они перемещались по поляне и двигались внутри землянки, словно тени. Тела их стали сухими, как у кузнечиков.

Бек, словно ужаленный, носился вокруг землянки с глупым лаем. Он вдавался в происходящее, ничего толком не понимал и поэтому нервничал. Самым противным для него было то, что охранять этих придурков было не от кого место подобрали и впрямь дикое. Бек то и дело пытался примоститься к эксперименту и жалобно подвывал.

— Да заткнись ты! — рычал на него губернатор Макаров. — Ты нам всю рыбу распугаешь! В окрестных деревнях подумают, что вой твой — к покойнику! И припрутся рыскать сюда!

Накануне решающей ночи напарники сняли с себя обувь и повседневную одежду, постриглись наголо, неспешно вымылись ледяной водой и надели оранжевые балахоны. Затем Бурят приготовил чан травяного отвара из копытеня и сабельника, который они употребили частично наружно, частично внутренне, и улеглись на лежанки. Следующей операцией по регламенту шел самомассаж живота. Друзья успешно проделали его и, хватив для смелости по стопке спирта, уставились в потолок и замерли на границе транса.

— Ситуация самая подходящая, — констатировал Бурят. — Я думаю, никто из нас не вскочит и не побежит ночью на кухню жрать втихую сало с вареньем? Тем более, на голодный желудок.

— Насчет сала я не зарекаюсь, — мягко сфланировал Владимир Сергеевич. Придет в голову, и побегу.

— Это может навредить.

— Сало еще никому никогда не вредило, — засвидетельствовал Макаров. Это один из немногих животных продуктов, в которых нет холестерина.

— Ну ладно, замяли, — отмахнулся Бурят, начавший уже сосредотачиваться. — Пока все складывается удачно, — вел он операцию. — Судя по погоде, зима начнется без зазимков, это хорошо. Если выпадет снег, то уже не растает. Потому что лето было совершенно красным.

— Какая, к черту, зима? — всполошился Макаров. — Мы что, до зимы здесь лежать будем?

— Я в том смысле, что, если маятник пойдет в обратную сторону… как-то невнятно проговорил Бурят.

— Когда начнется отходняк, да? — переспросил Владимир Сергеевич.

— Да, что-то в этом роде, — отмахнулся Бурят. — Так вот, будет неплохо, если он совпадет с естественным потеплением и возрождением в природе…

— Ну, тогда давай еще по маленькой, — успокоился Макаров.

— Давай, — принял карму Бурят. — Самое главное — не сходить с линии и не терять сути, — посоветовал он Владимиру Сергеевичу, и они закинули каждый в себя еще по стакану спирта. — У меня есть все предощущения успеха.

— У меня после первой пока нет, — признался губернатор, — но с течением времени, думаю, проявятся. А теперь — на дорожку. Напомни мне, пожалуйста, еще разок, что и как нужно делать, — запросил он последние перед операцией ценные указания.

— Задача такая: отказаться от того, что страшно поманит, — не поленился ответить Бурят, язык которого уже почти не ворочался. — Успеть отказаться надо прежде, чем окажешься там. Ясно?

— Ясно, — взял под козырек Макаров. — Пока в памяти, буду сообщать обо всех зовущих голосах и видениях, — пообещал он. Это его желание подчиняться и докладывать проклевывалось из военных времен.

— Хорошо, — принял его слова к сведению Бурят. — Но в какой-то момент я могу не откликнуться.

— Тогда пойду на автопилоте, — сказал Владимир Сергеевич. — Главное не угадать, а знать свою дозу наверняка.

— Ну, давай на посошок.

— Давай и хватит, — забеспокоился и чуть не отказался губернатор, — а то у меня в глазах уже голые бабы мелькают, менты какие-то, горит вокзал. Не на тот канал сел, наверное, надо перестроиться.

— Ты бы спирт водой разбавлял, и было бы хорошо, — остепенил его Бурят. — Когда алкоголь рассосется, тело начнет голодать и мерзнуть, самая подходящая точка будет. Главное — не проморгать ее.

Чтобы войти в дрему, экспериментаторы по двадцать раз глубоко вдохнули и медленно-медленно выдохнули с последующей длительной, насколько возможно, задержкой дыхания. Упражнения требовалось проделывать, вытянув руки по швам. До самого затишья.

Первым отключился Бурят. Он насчитал девятнадцать вдохов и уснул. Владимир Сергеевич довел счет до двадцати пяти, сон не шел. Через какое-то время губернатор принялся тормошить ведущего, но тот ничего не слышал и в сознание не приходил. Тогда Владимир Сергеевич налил себе еще стакан, перекрестился, залпом выпил и начал считать по новой. На какой-то большой цифре он потерял счет и тоже поплыл.

Что за этим последовало, известно.

Глава 3 ОПОЗНАНИЕ

Благодаря завсегдатаю Прорехову кафе-клуб «Папарацци» превратилось в нормальную городскую точку с круглосуточной отстегнутостью. Под нежные шлягеры про инфицированное одиночество на подиуме всю ночь без устали вращались немногословные блондинки. Им на смену готовился кордебалет. Официант в форме отека кормил толстушек из труппы, которые в ходе танца решали для себя две задачи — где поесть и как похудеть. Как осложнение чье-то морской болезни, вдоль стен кафе плотно стояли аквариумы, в которых среди раковин и утопленных замков, между кустами валиснэрии и стрелолиста и под шапками риччии плавали русалки, преодолевшие планку неброской красоты. Клиенту оставалось только ткнуть пальцем, и нужную порцию вытаскивали сачком, с тем чтобы препроводить ее в постель на второй этаж.

Цельнотянутые девушки со смещенным центром тяжести составляли цвет и финансовую основу заведения. Они входили к клиентам через сердце, били с оттяжкой по карману и выходили боком.

Положив на казуальные моменты подъязычного моралите, Прорехов старался понять коммуникативный метаязык организованного им стрипа. Он рассматривал его как заместительную терапию, потому как виагре больше не доверял. От созерцания кафешных картин в органах Прорехова возникало легкое покалывание и подзабытое уныние, поскольку натурных мероприятий он в последнее время избегал. Он просто клубился, поощряя изворотливость танцовщиц, — совал в лифт, на ком был, да в альтернативный трусняк — сотку или свернутую в рулончик бумажную мелочь, чтобы выпирала.

А все четвертый сон Веры Павловны.

В атмосфере клубняка и полной постсовковой отвязанности Прорехов искал свой релевантный мутатив — простой подход к решению сложных задач. Поэтому каждое новое утро давалось ему с трудом. После ночных бдений в кафе Прорехов вставал как из могилы и зависал на депрессняке.

Пока губернатор Макаров находился в состоянии клинической смерти, Прорехов находился в состоянии клинической жизни. Поутру, вместо того чтобы подниматься в офис, он вновь направлялся в кафе. Как Ленин в изгнании в эпоху роста, он усаживался за стол и вытягивал ноги на соседний стул, будто его донимал пяточный бурсит. Заказав две кружки холодного пива и пару сосисок по-баварски с горчицей и тремя скрюченными лентами бекона, он допускал к себе работных людей. Его вмиг обступала ожидающая прихода честная компания — Нидворай, Толкачев, Давликан. Секретарь Журавлева подносила две трубки — телефонную и курительную. Не вставая с места, Прорехов правил газетный бал — обрезал заусенцы ножичком для сигар и проводил менеджмент по управлению издательскими мощами. Так ему было удобнее — все находилось в приятной близости. Другой бы с ума сошел от наплыва дел, а ему хоть бы хны. Сюда же к нему являлись контрагенты, здесь подписывались договоры — все под рюмочку, почтительно и уважительно к людям.

Под вечер в кафе приходил Потак из почившей «Смены», затем подтягивались и другие клубни. Укос углублялся. Начиналась игра в карамболь.

В ходе столь ментального существования Прорехов часто ломался пополам прямо на бильярдном столе, и его на шести киях депортировали в галерею «Белый свет», чтобы уложить поперек гостевого дивана. Давликан ставил рядом в качестве ширмы какую-нибудь широкоформатный пейзаж, чтобы спящего было не особенно видно из центра галерейного зала.

Незаметно для себя Прорехов поселился на работе. Домой он попадал разве что случайно, когда терял бдительность и не успевать подать водителю иных команд. Друзей у него становилось все больше и больше. Он вызвал к себе на работу для собственного почтения одноклассника Пашу Крепышева из Горького Новгорода и однокурсника Юру Цапаева из Вольного Новгорода — чтобы те поняли, как вообще надо жить.

Находясь в столь уязвимом положении, Прорехов быстро подыссяк. Поддержка дружб требовала прямых затрат. Иногда платить было нечем. Тогда привязанности развязывались, и ситуация заставляла окружать себя все новыми и новыми кругами почитателей, которые относились ко всему всерьез до тех пор, пока не замечали, что этот анекдот уже рассказывался. Через некоторое время Прорехову требовался покой уже в таких количествах, в каких не получалось с вызванными для совместных дел друзьями.

Душеприказчиком Прорехова стал водитель, преданно сопровождавший его везде и всюду. Из-за большой концентрации в крови виски «Рэд Лэйбл» сам Прорехов уже не мог ездить за рулем.

Постепенно выяснилось, что пить с удовольствием и без всякого сожаления — это и есть его хобби. В университетской компании, понятное дело, пивали все, но со временем каждый своим путем ретировался к более щадящим дозам. Из всей команды Прорехов был единственным, кто задержался в дасовском детстве. Он не смог перейти от веселого общежитского дебюта к серьезному продолжению. Его давний мандраж по удержанию на плаву общего дела в тяжелые годы подъема так и не перетек в спокойное пользование завоеванной свободой. Прорехов продолжал думать, что он равен самому себе, и квасил по инерции. Почин — в среду в обед, в четверг — продолжение, в пятницу и субботу перигелий, в воскресенье — отход. В понедельник — на работу, сутки — ломка, и — все по кругу до полной одухотворенности.

Затянувшийся кризис Прорехова приносил окружающим все больше неудобств. Как и всякий пьяница, он концентрировал жизнь других вокруг своей проблемы, заставлял всех носиться с ним, как с младенцем. Ведь это приятно, когда тобой занимаются. Ну, и пусть бы занимались, лишь бы в душу не лезли, мыслил он.

Первой всерьез всполошилась Ясурова — поскольку была ближе к телу. Не выдержав, она перешла от просьб к ультиматумам и стала требовать от содруга полной спиртовой завязки. Попутно выставлялось пожелание не запускать глаза за пазухи встречных кошелок. Второе шло довеском, так как пережить дамские шалости Прорехова Ясурова была горазда, а вот выносить его бессмысленность в состоянии полного вкоса уже не хватало сил. Одно здесь было причиной, другое поводом. В зависимости от ситуации эти аспекты их совместной жизни менялись местами, что было вполне объяснимо — Прорехов пил, потому что искал счастья на стороне, а искал счастья на стороне, потому что пил.

— Что ты все дергаешься туда-сюда?! У тебя на меня-то сил нет! сказала Ясурова после очередного загула Прорехова. — Если так будет продолжаться, уйду с концами!

— Напугали жопу дрелью! — заорал Прорехов на все кафе, прибегнув к семантике локализованного конфликта. Его слегка декорированная натура не выносила совсем уж павильонных подходов к жизни. — На фиг, на фиг мелкими шажками! — стал он выпроваживать ее из кафе домой, чтобы не мешала отдыхать и работать. — Но прежде мне хотелось бы…

— А мне хотелось бы, чтобы тебе не только хотелось, — сказала она тоже достаточно громко, чтобы все слышали.

Разум Прорехова закипел — было страшно снимать крышку. Он замахнулся, чтобы ударить Ясурову по месту прошлого жительства, потому что не выносил, когда его прилюдно в чем-то укоряли. Тем более, в таком недостатке, который при правильном позиционировании на людях можно было бы еще долго выдавать за достоинство — как хочу, с тем и живу.

Она просклоняла его во всех падежах и направилась к выходу.

В результате объяснения Ясурова действительно ушла. Но не с концами, а с головой. Ушла в бессимптомные покупки и занялась разведением кошек. У нее появился кот Насос, затем кот де Вуар и, наконец, кот Вацек, который повел себя с остальными, как Нижинский. Все животные были тут же облегчены. Так Ясурова отыгралась за неувязки в пробной жизни с человеком. Коты мирно колбасились, поглощая тяжелые мысли хозяйки. Но забота о животных не спасла Ясурову — черты лица ее стали более заостренными, а крылья носа раздулись от бесконечно затянувшегося вздоха по поводу. Вскоре она вовсе уединилась и совсем перестала принимать заваливающегося к ней по пьянке Прорехова.

— Держите меня семеро! — комментировал Прорехов новое поведение Ясуровой и публично бежал, оставив ее, как невзятую высоту.

Экстраверт, он жил внешними проявлениями. Внутри себя он в себе не нуждался. Ему было необходимо вызывать интерес в окружающей среде. Самодостаточность у него напрочь отсутствовала. У него не осталось собственного сленга, а обширная чужая цитатность только мешала его внутренней этике обрести статус суверенной субкультуры.

После скандала с Ясуровой он смотался в какую-то трущобу, чтобы назло всем и в назидание себе вернуться с многоуважаемой там воспитательницей детского сада по имени Рена. Рена Владимовна. Отец ее, откровенный экзот, тонул при исполнении в южных морях. Не успел он, бессознательный, коснуться дна, как его за задницу кусанула мурена. Мариман очнулся и всплыл. Мурена спасла ему жизнь. Когда его многолетний бездетный корабль начал тонуть, родилась девочка и спасла семью от распада. Папа, не просыхая, назвал ее Мурена в память о морфлотовском инцеденте, а когда муть спала, понял, что в горячке поторопился с именем. Девочку стали шепотом кликать Рена, но какой марианский характер прятался за этим именем, оставалось только догадываться. С пробивающейся растительностью и готовностью на все Рена отважно устремилась в новую жизнь. Их брак с Прореховым вступил в силу скоропостижно, через десять дней, как решение суда, поскольку ни одна из сторон не заявила в вышестоящую инстанцию о своем несогласии. Решение суда, решение туда. Свадьбу проехали, потому что костюмы не сходились, а в пуловере неудобно как-то.

Рена была сплтением цыганских кровей и морских корней. Цветущей и хрустящей, как новый четвертной билет, что вполне соответствовало годам. Возраст нисколько не подпирал эту прекрасную четвертинку уходящего века, но Прорехов понукал ее спешно заняться деторождением, и сам из последних сил был готов броситься в роддом. Скоро у них появился семимесячный сын с врожденным диатезом, неминуемо переходящим в астму. Причиной болезни, как пояснили врачи, было беспробудное пьянство Прорехова, на котором по молодости и по дружбе никто не заострял внимания.

Рена свернулась в комок, но молча снесла диагноз. Она в одиночку мучалась с ребенком — Прорехов к нему не подходил из-за состояния. Сын был настолько незащищен, что гнойные корки срастались с пеленками. Прорехов заглушал тоску по больному сыну все тем же универсальным способом — квасил.

По рождении он настоял, чтобы мальчик был назван в его честь. Когда человек понимает, что ему самому до конца не реализоваться в жизни, он скидывает недоделки на фьючерс, давая ему свое имя. Отсюда идут Вячеславы Вячеславовичи, Ильи Ильичи, Сергеи Сергеевичи, Владимиры Владимировичи. В истории зарегистрированы генеалогии, в которых дети именовались по-отцовски до тех пор, пока фамилия не приходила к задуманному результату.

Рена была из тех дам, которые сами себе задают вопрос, сами на него отвечают, а потом полчаса объясняют, почему ответ был неправильным. В свободное время она рисовала карандашом на салфетках зубы и скелеты. По всем параметрам она устраивала Прорехова, поскольку ничего не требовала — ни любви, ни денег. Просто белки и углеводы. Такое белое безмолвие было по плечу Прорехову. А отвечать за умниц — не его профиль.

Заходившие в гости по работе Паша Крепыш и Юра Цапа скоро оказались за бортом отношений. Рена отвадила их от визитов. Отделом безопасности холдинга были подобраны причины, по которым парни отправились каждый в свой город. Посмотрели, как живет товарищ из прошлой жизни, и достаточно. А то еще самим захочется. Но на всех здесь не хватит.

— Хотите анекдот? — говорил им Прорехов на прощание.

— Уже слышали, — отвечали друзья.

— Тогда другой, — не отставал Прорехов, понимая, что ремейк в его исполнении засекли. Но толпа, уставшая присутствовать рядом без дела, замолкала.

После семейной утряски Прорехов глубже погрузился в свою среду. Если раньше алкогольная зависимость — это протозойное заболевание — проявлялась в форме спорадических случаев, то теперь она стала возникать в виде затяжных эпидемических вспышек. Впереди маячила стадия красного опеченения, которая могла легко перейти в кому.

Зайдя как-то в кафе «Папарацци» вместе с Бурятом и посмотрев на этот микробный пейзаж, губернатор Макаров сказал Прорехову:

— Может, ты хоть на время тормознешься? Уже на себя не стал похож! Давай-ка, брат, немножко напряжемся.

— Что ты все наезжаешь? — отмахнулся Прорехов. — То все один выл на эту тему, а теперь ты. Ишь, привычку взяли! Давай лучше сядем, потолкуем… Накануне Прорехов вступил в свежую партию и теперь иронично подтрунивал над старовером Макароном.

— От твоего систематического толкования у тебя уже давно изо рта печенкой пахнет! — твердо сказал Макарон. — Шел бы домой после работы! Болтаешься здесь, как висячая строка!

— Не до дома мне! — оправдался Прорехов. — Ты же видишь, я только немного расслаблен — в целом я на работе!

— И что толку? — продолжал Макарон, понимая, что навлекает на себя весь оставшийся гнев Прорехова. — На работе работают, а ты квасишь без конца!

— А вот этого не тронь! — щелкнул Прорехов пальцем себе по кадыку и включил отток желчи. — Это мое личное!

— Никто не спорит, — удерживался Макаров от резких выражений. — То, что у тебя лицо коричневое, как у циррозника, — это твое личное, а то, что ты смертельный договор подписал с почтамтом, — уже наш общий бизнес!

— Какой договор? — не понял Прорехов.

— На рассылку газет, — пояснил Макарон. — Извини, что влез не в свое дело. Но знаешь, сколько бы мы платили за доставку одной газеты в день? Сорок три рубля! Да, да, ты подписал такой договор! Тебе подсунули, и ты его подписал! Оборот холдинга в два раза меньше, чем то, что ты намерен отвалить почте!

— Не может быть! — удивился Прорехов.

— Может! Вот он — посмотри, — Макаров вынул из папки пробитые степлером листы. — Но он уже недействительный, я успел изъять его из обращения.

— Я вроде смотрел, — притих Прорехов.

— Да не смотрел ты ничего! Ты передоверил все подчиненным, а им не до тонкостей!

— А как же ты засек?

— Не я засек, — объяснил Макаров. Свой человек на почтамте засек! Позвонил мне на днях знакомый барсучок и все доложил. При правильном подходе, имея на руках такой договор, нас можно было поиметь, как сусликов в отведенные природой сроки! Врубаешься! Ты нас чуть по миру не пустил! Поэтому с водкой давай завязывай!

— Не могу я! — признался Прорехов. — Ее вкус у меня с губ не сходит! Для меня вечер, если без питья — смысла не имеет!

— Тогда тебя придется снимать с директоров! — не выдержал Макаров. — Я буду говорить об этом с Артамоновым!

— Хорошо, я попробую бросить, — согласился Прорехов. — Только не надо на меня давить и не надо меня снимать.

— И давай без этих своих интрамуральных вплетений! — порекомендовал Макаров, — И еще, присмотри за бухгалтером. Она мимо тебя уже параллельный бизнес сотворила. Заметь, она тебе каждый день говорит: иди в кафе, не беспокойся, я здесь сама справлюсь. Она дает тебе с утра деньги, как ребенку на завтрак, — и ты свободен. И наливает с утра левый толчковый стакан. А пока тебя нет на работе, перекручивает в нужном направлении все имущество и расходные материалы. За время контакта с тобой она заметно поднялась. Я не против, чтобы люди у нас на фирме росли благосостоянием, но у нее это получается лучше всех.

— Так что мне с ней делать?

— Ничего, пригласи аудит.

— Да ты что! Там двойная бухгалтерия!

— Бухгалтерия двойная, а камера одиночная. Если не наведешь порядок пеняй на себя! Она тебя и сожрет, и подсидит, когда время придет.

До исчезновения губернатора Макарова у Прорехова, как у директора, не было проблем. Чуть что — поддержка из специального губернаторского Фонда — и сиди не горюй. От таких льгот, пусть даже и завоеванных в честном бою, Прорехов заметно расслабился. Но вот уже полгода доступ к финансовому ресурсу отрезан, и проблемы снова начали заедать. Это не давало Прорехову покоя. Он понимал, что в одиночку ему не вытянуть. Артамонов занимается черт-те где и черт-те чем, какие-то никчемные проекты тянет, а я тут один крутись! До исчезновения губернатора Макарове Прорехов делал вид, что сбавляет питьевые обороты, а когда Макарон пропал, вовсе сошел с рельсов.

Однажды в кафе «Папарацци» неожиданно для всех присутствующих забрел Фоминат, прямо средь бела дня.

Прорехов об эту пору вел деловые переговоры с залетным редактором из района. Редактор жаждал перевести свою газету на цвет. Прорехов был неумолим. Не Прорехов, а этакий разхозяйствовавшийся не на шутку субъект, увешанный с головы до пят контрольными пакетами, взятыми в пользование у Артамонова и Макаровна. Редактор плакался, а Прорехов, как жучок типограф, стоял на своей цене, пока клиент не ушел восвояси. Журавлева, ведущая протокол, поставила палочку — сегодня ушел ни с чем пятый по счету человек, с которым не удалось договориться.

Прорехов заметил Фомината, у которого на лбу бегущей строкой сообщалось, что он здесь не случайно.

— О! Кого мы видим! Наша уважаемая оппозиция! — приободрил Прорехов давнего знакомого.

— Да какая уж тут оппозиция!? Просто смотрю, машин у кафе много, скривился Фоминат. — Подумал, может, семинар какой.

— Семинар, семинар! — обрадовано произнес Прорехов. — У нас всегда семинар! Потому что семинария… Давненько вас тут не стояло!

— Да, время летит, — вздохнул для контакта Фоминат.

Усмотрев в положении Прорехова нечто для себя полезное, Фоминат стал подкатывать к нему едва ли не ежедневно. Они играли в карты, как когда-то в природоохранном ведомстве, с той лишь разницей, что в просителях теперь был Фоминат. На спонсора сегодня больше смахивал Прорехов, что ему очень льстило.

На пике плотного общения Фоминат дал понять, что у него есть разговор с глазу на глаз. Прорехов велел народу очистить кафе.

— Мне позвонила ваша бухгалтер, — осмотрелся вокруг Фоминат. — Она сказала, что у вас на фирме сложилась такая ситуация, что есть смысл, ну, то есть, скоро у вас должны начаться неувязки с платежами. Поэтому будет лучше, если вы свой бизнес уступите нам за хорошую цену. Она дала нам весь финансовый расклад — и она права. Все ваше хозяйство надо банкротить и выводить на чистую экономическую площадку.

После долгого уединения с Фоминатом Прорехов отправился к Шарлотте Марковне. Сам он с предложением Фомината согласился сразу. Предложение было и в самом деле серьезным — две трети бизнеса сбываются людям Фомината и Платьева по очень хорошей цене, а доля Артамонова остается незыблемой. При этом Прорехов продолжает работать директором. В результате несложного передела у Артамонова вместо одних партнеров появляются другие — Мошнак и Фоминат. Ничего по сути не меняется, ни у кого ничего не отбирается, лишь перераспределяется таким образом, что в прибытке остаются все стороны. Случай довольно редкий. Гениальное предложение! Как же сам Прорехов раньше до этого не додумался?

Прорехов не бывал у Шарлотты Марковны с месяц.

Разговор с ней он начал с повторных соболезнований по поводу исчезновения Макарона. Домашние Владимира Сергеевича выстроились по обстановке — с руками на пупках. Натренировались. Потому что всякий раз, когда являлся очередной соболезнующий с новой сногсшибательной информацией о пропавшем без вести главе семейства, домашние как дураки выстраивались по росту и вытягивались по стойке «смирно». Первой в шеренгу вставала «гуманитарная помощь» — так в семье в шутку величали внепапочного Дастина, потом шла Шарлотта Марковна, за ней тетя Паня и замыкала линию Жабель. Они молча выслушивали новую версию и давились эмоциями.

Начальник МВД Анатолий Степанович Мотылев, заходивший строго еженедельно, уверял, что губернатора Макарова и его стяжателей найдут во что бы то ни стало и что, возможно, похищение совершено с целью выкупа. У преступления, мол, чеченский след, говорил он всем по очереди, склоняясь к лицу каждого.

Николай Иванович Нидворай отвечал за вечерние посещения семьи Владимира Сергеевича. Он получал сведения из источника, пожелавшего оставаться неназванным, и полагал, что с юридической точки зрения дела о пропаже губернатора Макарова не разгадать, потому что на него еще на карстовых озерах положили глаз инопланетяне. Так что здесь налицо присутствие астрала.

Уж кому-кому, а Нидвораю, этому законнику, нести про астрал было совсем ни к лицу, ни в Красную армию. Ясурова считала, что Макарон вообще никуда не исчезал, и власть имеет намерение запугать. Но кто кого собирается устрашать, Ясурова придумать не могла, потому что сама никого не пугала и соответственно — никого не боялась.

Другие догадки были еще хлеще.

Большие надежды в плане прояснения обстановки семейство пропавшего губернатора возлагало на Прорехова — ведь он был самым близким другом. Но как раз Прорехов ничего сказать и не мог. По крайней мере, до сегодняшнего дня.

Когда с соболезнованиями было покончено, Прорехов быстро придумал родственникам домашнее задание, чтобы те разбежались кто куда — кого спички попросил принести, кого в сад послал за цветами, кого в магазин за углом. А Шарлотте Марковне указал на стул, дав понять, что зашел как бы с сочувствием и в то же время по делу.

— Жизнь, как говорится, берет свое, — взял он верную цитату из классики, надеясь, что Шарлотта Марковна, как человек далеко взрослый, не станет опровергать расхожую сентенцию.

— В «Папарацци» заходили люди Платьева, — сказал, оглядываясь Прорехов. — Предложили неплохие деньги.

— За что? — решила на всякий случай уточнить Шарлотта Марковна.

— За все, — сказал Прорехов и сделал глоток виски из карманной фляжки нержавеющей стали, обтянутой кожаным чехлом. Отфыркавшись от питья, он попросил о насущном: — Вы бы на стол чего-нибудь бросили, а то я третий день кровью сру!

— Геморрой, что ли? — запросто определила причину кровоизлияний Шарлотта Марковна.

— Да нет, геморрой я уже пережил, — отмел догадку Прорехов. — Нынче язва, похоже.

— А не цирроз ли у тебя, часом? — спросила Шарлотта Марковна. — Больно лицо коричневое.

— Не знаю, может и цирроз.

— А ты к врачам сходи, — посоветовала Шарлотта Марковна.

— Не пойду, я знаю, они меня приговорят, — сказал Прорехов и пожаловался на жизнь: — Пальцы немеют.

— По ночам?

— Да нет, и днем тоже, — сообщил он.

— Так за что тебе деньги предлагали? — спросила Шарлота Марковна, нацелив Прорехова на дальнейшее повествование.

— Не мне, а нам, — сказал Прорехов приглушенным тоном. — Короче, вышли они на меня и сказали, что замочат и остальных, по каким бы норам ни прятались.

— Кого остальных? — вскинула брови Шарлотта Марковна, имея в виду себя и свое семейство.

— Остается только догадываться, — размыл тему Прорехов. — Думаю, они имели в виду не вас, конечно. Хотя утверждать не берусь. Не простили они нам нашего вывиха.

— Какого вывиха? — спросила Шарлотта Марковна, по-прежнему не въезжая в замысел Прорехова.

— Да с победой на выборах, — пояснил каменный гость, — какого же еще?

— Ну, и что дальше? — потребовала продолжения хозяйка дома.

— А ничего, — сказал Прорехов. — Ничего такого. Продавать бизнес надо, пока живые. Весь холдинг. Вот что!

— Кому продавать? — не врубалась Шарлотта Марковна.

— Да им же и продавать, — показал Прорехов рукой на улицу, как будто там его ждали потенциальные покупатели.

— А ты с Артамоновым связывался? — насторожилась Шарлотта Марковна.

— Как только, так сразу! — выказал недоумение Прорехов. — А что с ним связываться? Он опять все на водку переведет! У него одна идея фикс, что во всем виновата водка! Ему кажется, что все мои идеи от водки! Хотя он знает, что я пью исключительно виски! Другого придумать не может — единственная претензия на все случаи жизни!

— Но ведь он учредитель, — не могла понять Шарлотта Марковна причин столь откровенной смелости Прорехова.

— У меня от него генеральная доверенность на все виды операций с его долей, — признался Прорехов. — Кроме продажи, естественно.

— Ну, вот видишь, кроме продажи, — нащупала точку для прений Шарлота Марковна. — А ты хочешь продать.

— Его долю никто продавать не будет, — успокоил ее Прорехов. — Мы реализуем только мою долю и долю Макарона, которая по правам наследования вот-вот перейдет к вам. А пока Артамонов приедет да выскажется по этому поводу, нас три раза похоронить успеют. Так что ждать его нет смысла. Для соблюдения законности он нам не нужен.

— Но при чем здесь я? — воспротивилась Шарлота Марковна. — Ведь у тебя и от Владимира Сергеевича бумага была, насколько мне известно.

— Все-то вам известно, — хихикнул Прорехов. — Верно, бумага от Макарона у меня есть, но она, опять же, только на управление долей. Прав на продажу она не дает. — Тут Прорехов наклонился вплотную к груди Шарлотты Марковны и прошептал. — Мне потихоньку сообщили, что нашелся он.

— Кто? — приосанилась Шарлотта Марковна.

— Как кто? Макарон, — просто и незатейливо ответил Прорехов.

— Где? — начала озираться по сторонам Шарлотта Марковна. — Сбежал от нас, что ли?

— Не сбежал, не волнуйтесь, — сказал Прорехов и даже показался своим хозяйке. — В этом смысле он был, как аист. Верный.

— Ну, и где же он? — торопила с ответом Шарлотта Марковна.

— В морге, — сказал Прорехов, наклонясь до земли. — С перепиленной шеей.

— Не может быть! — схватилась за свое горло Шарлотта Марковна, и Прорехову пришлось дать ей пару раз затянуться из фляжки.

— Завтра вас пригласят на опознание, — сообщил он в довершение.

— И что? — Шарлотта Марковна была сегодня явно несдержанна.

— Как «что»? — углубил ее в процесс Прорехов. — Надо идти и проводить опознание.

— Может, мне пойти с тетей Паней, — начала кидаться по сторонам Шарлота Марковна. — или с детьми?

— Не надо, — предупредил ее Прорехов. — С детьми не надо. По закону на опознание имеют право только совершеннолетние родственники. А тетя Паня для него вообще никто. Даже мне нельзя, хотя я знал его как облупленного. Завтра часам к десяти утра вам надо явиться в морг первой горбольницы. Там будут ждать.

— Хорошо, — выказала полное послушание Шарлотта Марковна.

— А потом, когда получите справку о смерти, — набросал план дальнейших действий Прорехов, — надо будет заняться наследственными бумагами, чтобы законно вступить во владение долей, равно как и всем остальным имуществом домом, машиной. Мы все быстро устроим. Нидворай подготовит бумаги. После того, как документы о собственности будут на руках, вернемся к разговору о продаже. Я повторяю, цена средняя. Особенно, если поделить на двоих. Но выхода нет, потому как мы можем не получить вообще ничего. Если нас обанкротят.

— Все это верно, — не спорила Шарлотта Марковна. — Но, может, все же вызвать Артамонова для совета?

— Зачем? — не понимал Прорехов привередливости Шарлотты Марковны. Здесь он уже ничего не решить. Его права вышли в тираж. Он все испортит. Пока ему объяснишь толком, что к чему, уйдет время. Тем более, ему дуло к пузу не подставляли. Короче, бегом в морг, и оформляем на вас пакет акций Макарона по Закона о наследстве. Доля Артамонова останется у него, на нее никто не посягает. Просто его партнерами по бизнесу станут другие люди. У них на двоих будет контрольный пакет — шестьдесят шесть процентов, у него блокирующий в прежнем объеме — тридцать четыре процента. Раньше он меня с Макароном блокировал, а теперь будет сдерживать Фомината с Мошнаком. У каждого в жизни своя доля и своя юдоль, — скаламбурил Прорехов. — А хотите анекдот?

— Да уж какой тут анекдот? — сказала Шарлотта Марковна и хотела заикнуться о сумме, но постеснялась, ведь завтра опознание.

— То есть, все честь по чести — никто ни у кого ничего не отбирает, продолжил Прорехов. — Я надеюсь, вы считаете себя наследницей Макарона? Здесь у вас нет вопросов?

— Нет. Я наследница, — согласилась Шарлота Марковна. — Больше никого нет. Дастин и Жабель — несовершеннолетние. Так что, действительно, пока имею право наследовать одна только я.

— Ну, вот и славненько, — потер руки Прорехов. — Надеюсь, вы не против, если я продам свою долю Мошнаку?

— Это не мое дело! — сказала Шарлотта Марковна, пыталясь сыграть образчик твердости. — Кому хочешь, тому и продавай.

— Значит, вопросов к нам не будет, — обрадованно вздохнул Прорехов, что беседа удалась и подходит к концу. — Единственное, по закону мы должны предложить свои доли сначала Артамонову как участнику общества. На его адрес мы отправим заказные письма с уведомлением — с предложением купить. Через десять дней его молчание станет законным основанием для продажи наших долей третьим лицам.

— Честно говоря, — призналась Шарлотта Марковна, — с этим разговором ко мне уже подваливал Фоминат. Но я не стала общаться с ним на эту тему. А раз это с твоего ведома, тогда я согласна.

— С моего ведома, но с его подачи, — выправил конструкцию отношений Прорехов. — Мне он ничего не сказал, подонок, — вспылил он неожиданно. — Ну, да ладно, дела это не меняет. Простим придурку его неучтивость.

На следующий день с утра Шарлотта Марковна отправилась в морг. Там ей предложили на выбор семь обезглавленных трупов. Она ходила взад-вперед, не решаясь остановиться ни на одном. Все трупы походили друг на друга и лежали под одинаковыми простынями. Разными были только номерки, пристегнутые к одеяниям.

Морг казался бесконечно просторным — народу в последнее время полегло тьма.

— Здесь у нас VIP-отделение, — сказал сопровождающий врач. — Одни свои. Только для избранных.

— А кто отбирает? — с опаской спросила Шарлотта Марковна.

— Жизнь, — сказал человек в халате. — Вот это — известный певец, указал сопровождающий врач на отдельно стоящий стол. — Только вчера завезли. Пока не вскрывали. Нам сказали не спешить. Хоронить будут только через пять дней — из здания Дворянского собрания. Говорят, он с чем-то там не согласился. И его завалили.

Шарлотта Марковна подошла к телу певца. Врач приоткрыл простыню. Тело было прошито пулями. Значит, правду писали газеты о какой-то страшной истории — что его убили из автомата средь бела дня на глазах у жены и детей. Шарлотта Марковна не слыла любительницей подобных новостей. Насколько могла, она ограждала от них и детей.

— А вот это братья Афанасьевы, — вел экскурсию врач. — Ни заборы из колючей проволоки не спасли, ни собаки по периметру.

Братья лежали рядом, словно посматривая друг на друга.

— Это Каралин, знатный человек. Пришел из заключения и попытался затеять передел. Говорят, его убрали по согласованию для нашего же городского спокойствия.

— То есть, ни за что? — спросила Шарлотта Марковна.

— Можно сказать и так, — развел руками врач. — А это известный бизнесмен, — показал врач на высокого молодого статного мужчину. — Причина смерти — уничтожение промежуточных хозяев.

— Тоже ни за что? — спросила Шарлотта Марковна.

— Ну, как ни за что? — помялся врач. — За то, что красивый, богатый, за то, что умный. За то, что владел рестораном.

— А это кто такой худой? — спросила Шарлотта Марковна, подойдя к телу старика. — Тоже VIP-персона?

— Нет, это Григорий Лазаревич Морозов, — с удовольствием поведал врач. Ему понравилось, что посетительница заинтересовалась содержимым комнаты. Пришли убивать сына, а дверь открыл отец.

— Ну, а Владимир Сергеевич-то где? — не слышала сопровождающего Шарлотта Марковна. — Что-то я не вижу его.

— Тела сильно пострадали, много увечий, поэтому надо искать интимные признаки, — подсказывал ей врач. — Вы не припоминаете на нем ничего приметного? Вы, конечно, можете выбрать любого из этих, — врач повел рукой в сторону ближайших столов, — но нам известны все обстоятельства смерти вашего мужа.

— Известны? — напряглась Шарлотта Марковна. — Почему же они мне не известны?

— Его четвертовали, — спокойно поведал врач. — В полном соответствии с профессией, приведшей к власти. Ведь пресса — это четвертая власть, не так ли?

— Да, — согласилась Шарлотта Марковна, премного наслышанная на эту тему, и стала терять сознание.

— Ну, вот его и четвертовали, — вел ее дальше дежурный судмедэксперт. Чисто профессиональная смерть. Я бы сказал, достойная. Сначала задушили, сказал врач и, разъяв ледорубом секционный шов чуть выше грудины, показал Шарлотте Марковне отслаивающуюся интиму аорты и сдавленные подвздошные артерии. — Вообще, в этой комнате у нас — только достойные люди. Рядовые там, в соседней. А здесь — люди исключительно с понятиями. Слишком он не пришелся своими налоговыми экспериментами. Всю братву мог по миру пустить. Поэтому я вам могу точно сказать: это он. Его когда привезли, прямо так и сказали: примите аксакала.

Шарлотта Марковна, шатаясь, подошла к синему обрубку, окутанному простыней. Врач помог повторно приоткрыть тело, но Шарлотта Марковна и секунды не вынесла, сразу отвернулась. Врач сунул ей под нос нашатырь и тут же прикрыл тело снова.

— Сколько времени он здесь? — всполошилась Шарлотта Марковна.

— Да уж с полгода как, — прикинул дежурный проводник.

— А почему вы раньше меня не вызвали? — возмутилась Шарлотта Марковна.

— Не поступало команды, — признался сопровождающий. — Мы сами не были уверены. А когда провели свою проверку, буквально на днях, вас сразу и уведомили, — пояснил врач и спросил: — Ну что, он?

— Не знаю. Кажется, да, — на половину мозга согласилась Шарлотта Марковна. Она больше не имела сил участвовать в этом неприятном процессе и пожелала побыстрее свернуть его.

— Так, кажется или да? — строго переспросил судебно-медицинский эксперт.

— Да, — сдалась Шарлотта Марковна. — По-моему, он.

— Тогда подпишите акт опознания.

— Прямо сейчас? — испугалась Шарлотта Марковна. — А мне нельзя подумать?

— Подумать-то можно, но если вы откажетесь, — припугнул ее дежурный, его сожгут и похоронят безымянно, как бомжа.

Это встрепенуло Шарлотту Марковну еще больше. Ей сразу представилась картина опустения и некой бесконечности, которая открывалась дальше и дальше. А если человека похоронить по-человечески, то можно будет хоть и сносно, но жить дальше.

Находясь на грани выпадения из чувств, Шарлотта Марковна подписала бумагу.

Через день на основании справки из морга она получила в ЗАГСе Свидетельство о смерти своего мужа Владимира Сергеевича Макарова. Копия ушла в канцелярию Законодательного собрания, где спешно готовилось решение о досрочных выборах губернатора в связи с трагической гибелью действующего. Официальное сообщение на этот счет должно было публиковаться газетами одновременно с информацией о назначении срока похорон.

Забирать тело Шарлотта Марковна отказалась. Она попросила, чтобы организацию погребения взяла на себя администрация области. Присутствовать на похоронах она будет обязательно, а вот организовывать — у нее на это не хватит сил. Администрация пообещала помочь.

На основании Свидетельства о смерти, выданного задним числом полугодовалой давности, Николай Иванович Нидворай не без помощи Фомината быстро решил вопрос наследства. Зазор в полгода был необходим — по закону доля могла перейти к Шарлотте Марковне только через шесть месяцев после смерти мужа. По оформлении доля была тут же продана Фоминату по подготовленному заранее договору купли-продажи. Прорехов слил свою часть бизнеса Капитону Ивановичу Мошнаку.

Деньги владельцам выплатили сполна. В деле была поставлена точка. Похороны губернатора Макарова назначили на 1 апреля, выборы нового — на 13 июня.

Пресса верстала сообщение.

Глава 4 ПРИШЕСТВИЕ МАКАРОНА

Владимир Сергеевич трусцой пробирался в сторону города. Ходьба в последнее время давалась ему трудней, чем бег. При движении ноги сами спешили сложиться в коленях, как секаторы на возвратных пружинах, и устремлялись вперед по кустам. Выздоравливающий организм Макарова только что миновал стадию малой хореи, которая сопровождалась вычурными движениями туловища при ходьбе — буквально несколько дней назад он перемещался по лесу, как фигляр по сцене. Трусца являлась своеобразным следствием длительного прозябания. Но она была лучше прогрессирующей тугоподвижность, из которой Владимиру Сергеевичу удалось выползти еще в землянке.

Перепрыгивая через упавшие деревья и кочки, Макаров вспоминал свою недолгую военную службу в Дзержинске. Там, в предместье, располагался ртутный завод, и все жители, отработавшие на вредном производстве по десятку лет, не ходили по улицам, а бегали. Смотришь на человека, а он со своими сумками не идет по тротуару, а бежит. Он никуда не спешит, просто у него в голове шумит ртуть.

«Может, и я на этом болоте ртути нахватался? — подумал Владимир Сергеевич. — Надо бы геологам сообщить, вдруг месторождение откроют».

Бек с удовольствием семенил рядом. Собаки, если уж на то пошло, вообще мало умеют пешком. Потому что не гуляют, как некоторые, а всегда спешат по делу, отчего поминутно меняют частоту шагов, чтобы не войти во внутренний резонанс.

Владимир Сергеевич подметил за собой еще одну важную особенность — он перестал бояться встречных людей. Теперь они ему были по барабану. Он решил, что будет просто игнорировать их. «Вопрос: вы по какому классу заканчивали консерваторию? — Ответ: по барабану!» — вспомнил он анекдот, рассказанный Прореховым.

Продвигаясь вдоль трамвайных путей, Владимир Сергеевич то и дело оглядывался, чтобы пропустить вагон, когда тот приближался сзади. Воспользоваться транспортом в прямом смысле ему и в голову не приходило. Движение в одиночку прельщало больше.

На идущего по шпалам человека никто не обращал внимания. Узнать в нем губернатора Макарова было сложно. Время, проведенное вне города, наложило на нашего героя свой отпечаток. Теперь даже очень знакомые люди вряд ли смогли бы с ходу определить личность Владимира Сергеевича.

Миновав пригороды, Макаров по переходному мосту пересек железнодорожное полотно и взял курс на станцию. Диктор объявил прибытие «Авроры». На вокзале, куда их с Беком неминуемо занесло, внимание Владимира Сергеевича привлек циферблат, на котором имелись все параметры времени, кроме точной даты. На табло некстати перегорело несколько лампочек, и устройство показывало только температуру. Время на табло зависло в какой-то неопределенной и неудобной для себя позе.

В здание вокзала попасть не удалось — в рамках гонений на бомжей менталитет никому не позволял проникать туда без билета. В старину, опять вспомнилось Макарову, перед Олимпиадой, все скамьи на вокзалах были сверстаны как булки-тройчатки, с двумя перегородками, чтобы никого не тянуло улечься на ночь.

«Часто обращаюсь к воспоминаниям, — подумал Владимир Сергеевич. — К чему бы это? Старею, что ли?»

Реальную дату жизни удалось обнаружить на внешнем расписании поездов, вывешенном с торца вокзала. Губернатор Макаров сравнил ее с датой на стендовой листовке о своей пропаже и вычислил, что с момента его исчезновения прошло более шести месяцев. Нет, он не содрогнулся, а просто отметил про себя, что полгода — срок немалый.

Дорогу домой искать не приходилось — достаточно было не отставать от Бека. Человек и собака прошли вдоль железнодорожного полотна до самого последнего пригородного поселка. Отсюда было рукой подать до дома.

Владимир Сергеевич зашел на свою усадьбу с тыла — не хотелось пугать соседей. Он открыл калитку через потайную щель в заборе и окинул глазом участок — пусто. Сначала он, пригнувшись как под обстрелом, занырнул в баню, чтобы там спокойно отсидеться с дороги.

Осмотревшись, Владимир Сергеевич приметил через окно, что цветником никто не занимается, а пора. Батут тоже висит, как надрезанный — еще вопрос. На корте — заряженная мячами пушка. Значит, Дастин продолжает тренироваться. Но сразу видно, что не очень-то напрягается в отсутствие опекуна. Возле огромной рябины устроена адская машина, наподобие той, какую демонстрировали в фильме «Тимур и его команда». Владимир Сергеевич легко пробежался глазами от конца к началу цепочки механизмов сложной конструкции и вычислил скрытый ее смысл. По задумке механика, система устройств, которые, включаясь один от другого поочередно, приводили в движение оттянутую в сторону четырехлитровую бутылку из-под вина на длинном тросе, — только почему разбитую, непонятно? а бутылка, освободившись, с размаху ударялась в старый почтовый ящик с надписью «Прорехов». Странно, подумал Владимир Сергеевич. Что побудило Дастина сконструировать такую машину? То, что систему смастерил он, сомнений не возникало. Может, Прорехов играл с ним, развлекал? И помог ребенку соорудить это чудо механики? Ладно, разберемся и с этим. Но уже интересно. Прорехов никогда не играл с детьми. А бутылка разбита явно потому, что была заполнена водой. Оставленная в зиму, она лопнула от морозов, догадался Владимир Сергеевич, запросто отслеживая обратный ход фактов и спускового механизма адской машины. Значит, она была выстроена в прошлом году. Он вообразил, как все это срабатывает — на фанерную пластину ставится красный кирпич, пластина изгибается, приводит в движение уключину, та вращается, выбивает в конце своего движения пробку от умывальника, из которого начинает вытекать вода, вода заполняет трубу, и под возросшей тяжестью труба падает и выбивает из-под бутылки опору — бутылка срывается с места и устремляется к ящику с надписью «Прорехов» и разбивается о него. Словно о корабль, который впервые спускают на воду. Как все сложно. Владимиру Сергеевичу пришлось напрячься, чтобы проследить последовательность срабатываний. Но едва он успел пробежаться по узлам, как в голове все быстро прокрутилось назад машина приняла взведенное положение. Мысленно Владимир Сергеевич опять со скрипом спустил механизм и опять с напряжением проследил, как он срабатывает. В исходную точку все вернулось с большим для мыслительного процесса комфортом. Владимир Сергеевич почувствовал, что ему легче дается понимание обратной сути. Алгоритм сопровождения глазами всей линии гораздо понятнее и проще выстраивается от верхушки в корень.

Впитав в себя перкуторный звук с коробочным оттенком, который издавала мишень при попадании в нее бутылки, Владимир Сергеевич отправился дальше.

Когда он через гараж ввалился в прихожую коттеджа, домашние по образовавшейся за время его отсутствия привычке выстроились по росту — руки на пупках. И затихли, захваченные врасплох неожиданным возвращением главы семейства.

Измученный и усталый, как нотариус, Макаров старался по возможности смягчить свое появление — обедненный рисунок его личности сливался с серыми стенами жилища.

При виде вошедшего отчима не упал в обморок только Дастин. Он быстро скумекал — раз рядом Бек, значит, все в порядке.

На Шарлотту Марковну присутствие на сцене Бека не возымело такого действия, как на Дастина: Бек не был ее любимой собакой. Шарлотта Марковна, особенно не рассуждая, рубанулась вниз одновременно с тетей Паней. Каждая из женщин оплыла на пол по своей особой причине, но со стороны это выглядело вполне отрепетированно. Тетя Паня — сошла с колеи от избытка информации, а Шарлотта Марковна — на случай неотвратимых разборок. Она не вынесла прямого столкновения с живым мужем, дата похорон которого была обнародована в сегодняшних газетах. Конечно, на месте Шарлотты Марковны можно было запричитать как и следует в таких случаях: «Милый мой! Любимый! Где ж ты так долго пропадал?!». Но вошедший человек только отдаленно напоминал Владимира Сергеевича Макарова — чисто по контуру, поэтому бросаться ему на шею, недавно еще лежавшему в морге, совсем синему и четвертованному — не вытекало из ситуации. К тому же у Шарлотты Марковны имелись иные мотивы переживать в доме на момент возвращения мужа присутствовал еще один человек, который был бы и рад упасть без сознания, но боялся, что как раз его никто не станет откачивать. Бек сразу взял гостя в оборот — тщательно обнюхал и стал прикидывать, какой бы жест хозяина принять ошибочно за команду: «Фас!». Бек узнал Фомината. Владимир Сергеевич тоже.

Фоминат, заикаясь, отступал от собаки задом, словно в ластах входил в воду. Он со страху сочинил несколько назывных предложений на тему, что он здесь по делу и в рамках взаимного интереса. Владимир Сергеевич смачно скинул слюну. Фоминат принял действие за плевок судьбы и хотел поймать все на лету, но обломно лажанулся. Указывая обеими руками на Шарлотту Марковну, он ретировался до двери, открыл ее своей двояковыпуклой задницей и, занеся над порогом ногу, изготовился покинуть дом.

— С интересом разберемся позже, — сказал ему Владимир Сергеевич вослед и почесал свою полугодовалую тень на щеках. — Сейчас, извините, мне на самом деле не до этого. Я хочу побыть с родными. — И выпроводил Фомината в людскую с перспективой на улицу.

Фоминат, радостный, что не пришлось придумывать предлога свалить, удалился по версии губернатора Макарова. Собственно к нему у Фомината не имелось никаких вопросов. Дело, ради которого он здесь суетился, было содеяно.

Фоминат понимал, что у него не повернется язык разносить по городу этот невероятный слух — губернатор Макаров жив и вернулся! Лучше отмолчаться до поры. Пусть новость разнесется сама.

Он не поехал в кафе «Папарацци», куда намеревался направиться. Повелев водителю развернулся на сто восемьдесят, он погнал на почтамт, начальником которого трудился Виктор Антонович Платьев.

Владимир Сергеевич прошелся по дому. Он уловил, что верность здесь едва умещается на двух маленьких ковриках — в комнате у Дастина и в каморке тети Пани под лестницей. Тетя Паня, судя по ночному засаленному халату, давно переселилась сюда из своего дома напротив. Как видно, на помощь Шарлотте Марковне, которая явно не справлялась с домашним хозяйством. При тете Пане был соседский мальчик, за которым она следила за полставки. Он держал ее за подол и крутился под ногами. В бытность Владимира Сергевича мальчик каждый день просил тетю Паню, чтобы та свела его с Дастином. Тетя Паня отмахивалась, а чтобы мальчик побыстрее отвязался, пугала тем, что дядя Макаров — сумасшедший и убьет, а Шарлотта Марковна — дура и может отравить. Когда с Владимиром Сергеевичем случилась пропажа, мальчик сказал: « Тетя Паня, я узнал, что Шарлотта Марковна спит, а дядя Макаров умер. Теперь к ним можно сходить? А? Музыку с Дастином послушать?». — «Теперь, да.» — сказала тетя Паня и впервые в своей жизни рассмеялась. С тех пор соседский ребенок играл с Дастином ежедневно.

Тетя Паня, оклемавшись, смотрела на Владимира Сергеевича, как на нормального покойника, которого будет так не хватать на предстоящих завтра унылых и пустых похоронах, где, кроме урны с пеплом, не планируется ничего реального. Когда Шарлотта Марковна сообщила тете Пане по секрету, что предстоит кремация, поскольку показывать то, что осталось от человека, только вызвать народные волнения, — тетя Паня откровенно расстроилась. А теперь вот и самого виновника похорон жизнь подогнала. К месту, ничего не скажешь. Как все иногда может правильно развернуться! Просто удивительно. Человек, пусть и с опозданием, но явился! И ничего, что живой! Золу хоронить непривычно, не по-нашему. Похороны с настоящим покойником — совсем другое дело, по-людски.

Она мыслила и крестилась — о чем это я, мол, идиотка, думаю?

— Я наберу ванну, па? — сказал Дастин, чтобы сдвинуть ситуацию с мертвой точки на живую.

— Валяй, — ответил Владимир Сергеевич. — Неплохо бы с дороги. — И потрепал за ушами Бека, снующего туда-сюда и лезущего ко всем целоваться. Ну что, старина, опять мы с тобой не вовремя? В следующий раз так долго задерживаться не будем. Насчет возвращения предупреждать надо. Ясно? Владимир Сергеевич взял с тумбочки сотовые телефоны. Проверил первый — две тысячи триста неотвеченных вызовов. Проверил второй — почти столько же. Значит, не забыли, интересовались.

Бек согласительно проскулил. Он только что закончил обнюхивание своих контрольных точек во дворе и понял, что им тоже интересовались. Все приусадебные углы были просто залиты чужим аммиаком, а участок плотно унавожен залетными дворнягами.

Тетя Паня силилась накрыть на стол, хотя ее никто не просил. Шарлотта Марковна не смогла ни к чему приступить и продолжала, откинувшись, сидеть на диване с опущенными руками. У нее из потревоженной головы не шла картина недавнего опознания. Она сопоставляла увиденное под простыней в морге и то, что сейчас ходило по комнате — сходство было небольшим.

«Как же я так обозналась?» — думала она про себя, а потом произнесла вслух:

— Но ведь тебя же убили!

— Меня убил скотина Пелл! — ляпнул Владимир Сергеевич и тут же выправился. — Меня могут убить только друзья или родственники. И то в спину. — И перешел к конкретике: — А что здесь делал товарищ Фоминат натрия? — спросил Владимир Сергеевич, указав в сторону ушедшего гостя. Вроде к своему дому я его при жизни приучить не успел. — Видок у Владимира Сергеевича был пострашнее любого вопроса, так что Шарлотта Марковна не сразу решила, чего ей больше бояться — вопроса или мужа.

Тема обозначилась в воздухе, но никем не подхватилась.

— Так зачем к нам приходил этот господин? — повторил вопрос Владимир Сергеевич, как известно, не любивший спрашивать дважды. — У нас что, с экологией проблемы?

— Принес квитанцию о переводе денег, — осмелилась доложиться Шарлотта Марковна.

— Каких денег?! — возмутился Макарон. — Он что, в долг брал?

— Да нет, не в долг. — Шарлотта Марковна достала из деревянного бюро квитанцию о переводе денег себе на сберкнижку и к ней основание — договор купли-продажи доли бизнеса, а также Свидетельство о смерти Владимира Сергеевича Макарова и справку о вступлении в наследство. Все это она молча передала мужу, который тут же принялся изучать документы. Ознакомившись, он хмыкнул и ощутил признаки долевой недостаточности — его часть бизнеса была в законный срок унаследована Шарлоттой Марковной и продана Фоминату.

Ошеломленный Владимир Сергеевич скрылся в ванной. Бриться не стал поводил перед носом опасной бритвой и положил на место. А вот искупался с затяжным удовольствием — насыпал полную ванну стирального порошка и наблюдал за ускорением пассажа взвеси. Освежившись, Владимир Сергеевич напялил ссохшийся больше некуда костюм и отправился в гараж с намерением отправиться на работу.

Ключи от «крайслера» торчали в замке. Машина завелась легко. Закрывая за собой гараж, Владимир Сергеевич увидел, что автомобиль с транзитными номерами — значит, снят с учета. «Это еще что за самодеятельность?» подумал он, но разбираться не поспешил и без предупредительного звонка отправился в здание Администрации области.

На работе Макарова тоже никто особенно не ждал. Причем давно. Жизнь наладилась и запросто шла без него. Охрана по первости потребовала у губернатора пропуск, но, всмотревшись, подобострастно взяла под свои торчащие по-лысому уши. Пропустив командира — так Владимира Сергеевича величали на этажах — охрана осталась стоять с поднятыми под углом к мозгу ладонями. Когда губернатор Макаров миновал пост, ладони охранников заметно опали и продолжили находиться в воздухе более развесисто.

В приемной все обошлось без обмороков. Помощница губернатора не успела сообразить, что произошло. Медлительность спасла ее от тяжелых раздумий над жизнью. Через минуту она, как обычно на автомате, подала шефу чай с лимоном, заготовленный кому-то другому, присоединила к чашке пару вафель и тут же скрылась в канцелярии — слова молвить не стала. Владимир Сергеевич попытался вернуть ее на рабочее место, но не успел — след простыл.

Он сам набрал по малой связи прокурора Паршевского, начальника УВД Мотылева и человека от специальных подразделений бытия. Не объясняясь по телефону, он попросил их прибыть на экстренное совещание.

Через минуту, оповещенный помощницей, явился вице-губернатор Николай Андреевич Волков, который в отсутствие Макарова исполнял обязанности главы региона. Николай Андреевич тоже не нашел, чего сказать, присел на свое обычное место, по правую руку от губернатора, и принялся молча дожидаться совещания. У него словно отекли связки — голоса не хватило даже на устное приветствие. Он молча кивнул в ответ на протянутую губернатором руку, выказывая почтение не столько человеку, сколько случаю.

Вскоре прибыли руководители силовых структур.

Совещание получилось закрытым и оттого несколько скомканным. Губернатор Макаров начал его не как обычно, с короткого доклада, а, напротив, выслушал всех по очереди.

— Ситуация в области складывается неоднозначно, — доложил прокурор Федор Матвеевич Паршевский. — Законодательное собрание приняло решение о проведении досрочных выборов губернатора в связи со смертью действующего. Ваше опознание проводилось по всей форме. Сегодня с утра сообщение появилось в прессе. Но, что делать теперь, если пропавший губернатор объявился? Прокурор обратил вопрос ко всем присутствующим. — Устав области на этот счет ответов не содержит.

Как далее сообщил Федор Матвеевич, в свое время по факту пропажи губернатора было возбуждено уголовное дело. Исчезновение Бурята, напротив, долго не обнаруживалось, его исчезновения сразу не заметили: он вел такой образ жизни — маялся в одиночку, с соседями не общался, друзей, как теперь выяснилось, кроме Владимира Сергеевича, не имел. В кочегарке первой городской больницы это было в порядке вещей: если не приходил сменщик, за него оставалался кто-то из предыдущей смены, и так без конца. Взамен Бурята незаметно пришло новое поколение кочегаров, и о Буряте скоро забыли. Мало ли бомжей да алкашей бродит вокруг! И лишь через несколько недель выяснилось, что Бурята тоже нигде в городе нет. Две пропажи условно объединили в одну, но объединять оба уголовных дела оснований пока что не было.

Руководители силовых структур сидели за совещательным столом и подозрительно осматривали губернатора Макарова. Заседание больше походило на освидетельствование. Каждое слово, произнесенное неожиданно появившимся Владимиром Сергеевичем, вызывало на лицах силовых мужей острый скепсис. Они не верили ни своим глазам, ни в произошедшее.

Владимир Сергеевич не стал на ходу распространяться на предмет своего длительного отсутствия — он чувствовал, что это все равно бы не внесет в ситуацию дополнительной ясности. «Для начала пусть переживут факт появления, — решил он. — Пока этого будет вполне достаточно. В детали углубляться бессмысленно. Подавать себя коллегам по управлению регионом надлежит небольшими дозами, поскольку для приема такого объема информации у них не хватит оперативки».

Насколько получилось, губернатор Макаров вкратце, чисто по верхам, поведал о задумке провести полнокровный отпуск вместе с Бурятом. Владимир Сергеевич не стал вскрывать внутренний смысл затеи — выдал только поверхностный фактаж.

Прокурор высказал мысль, что раз в отпуске они были вместе, то два уголовных дела теперь, похоже, надо будет объединить. И еще он сказал, что пришлет следователя, и попросил Владимира Сергеевича по возможности никуда из города не отъезжать. Прямо сейчас в кабинете допрашивать его никто не будет, но в официальном порядке он непременно в ближайшее время будет допрошен.

Владимир Сергеевич попросил вице-губернатора Волкова завершить совещание без него и направился на улицу, но на самом пороге здания уловил ощущение неполного опорожнения. Вернувшись к коллегам, которые продолжали сидеть у него в кабинете, Владимир Сергеевич сообщил, что в землянке, месторасположение которой он точно указал на карте, осталось лежать тело Бурята, и его надо срочно забрать оттуда. Это сообщение, пожалуй, было единственным, не вызвавшим у сослуживцев потаенной ухмылки.

Начальник УВД распорядился, чтобы на указанный объект отбыла специальная команда судебных следователей.

Сделав сообщение, Владимир Сергеевич отправился в кафе-клуб «Папарацци» повидаться с Прореховым. Макарон догадывался, что искать его следует именно там.

Вошедший в кафе Владимир Сергеевич словно притушил собою свет. Девушки спрыгнули с подиума и скрылись в раздевалке. Прорехов тоже опешил, но тут же справился с видением. Ему было не привыкать — к нему еженощно являлись то черти, то капитан Копейкин, то сам консультант. Так что пришествие Макарона не стало для него явлением из ряда вон выходящим.

На секунду оторвавшись от себя, Прорехов произнес:

— Ба! Макарон! Живой?! Привет! А хочешь анекдот?

— О продаже доли? По-моему, я его уже слышал, — сообщил Макарон, покусывая ногтевое ложе и пытаясь зацепить зубами заусенец. — Его мне рассказала Шарлотта Марковна.

— Как это ты его слышал, если ты умер? — произнес Прорехов, пряча за очками серозные сумки.

— Это ты умер, — пошутил Макарон. — А я, как видишь, жив.

— Пожалуйста, попробуй выйти и зайди снова, — почти на полном серьезе попросил Прорехов. — Я протру очки.

Макарон исполнил просьбу товарища и на этот раз даже постучал. Прорехов стал догадываться, что приплыл. То, что он подсунул общий бизнес под людей Платьева, его совсем не красило. Конечно же, такого бы не произошло, не пропади Макарон пропадом, но дело закручено — от новых выборов не уйти, и вся мощь, вся махина, созданная такими стараниями, будет теперь направлена против своих создателей. А выкарабкиваться из могилы, да еще супротив себя самого — ох, как нелегко!

Прорехову пришлось объясняться с Макароном.

Они заперлись в банкетном зале и долго втирали друг другу мозги. Никаким россказням Макарона про эксперимент с омоложением Прорехов, конечно же, не поверил, а только все пенял и пенял, да еще немного завидовал Макарону, что тот теперь будет в таком эпицентре, что краше его ситуации и не придумаешь, тем более в преддверии выборов. Правда, с регистрацией Макарон уже опоздал, но все еще можно поправить — выборы имеет смысл тормознуть или отменить, а если не отменить, то перенести — и, хорошенько подготовившись, снова принять в них участие. Можно было бы вспомнить былое и выступить как надо.

Это складное романтичное месиво неслось у Прорехова в голове. Поэтому наружу он ляпнул совсем другое и невпопад:

— Но я, правда, уже подписал контракт. Мы взялись обслуживать Фомината. У него серьезный шанс. Я теперь у них с Мошнаком и Артамоновым нанятый, директорствую у них.

— Насчет Фомината я в курсе, — показал Макарон бумаги, переданные ему Шарлоттой Марковной, — а вот насчет Мошнака нет еще! — ужаснулся Макарон.

— У Фомината с Мошнаком — контроль. У Артамонова — блок, — сообщил Прорехов. — Правильно я говорю? — обратился он кому-то, кого не было рядом. Наверное, к Нидвораю. — У кого же еще? Фоминат зарегистрировался как кандидат в губернаторы.

— Вы что, с Шарлоттой Марковной с ума посходили?! — возмутился Макарон. — Немедленно раскручивайте все назад!

— Это невозможно, — развел руками Прорехов. — Все документы оформлены, деньги получены!

— И, я вижу, уже пропиты, — провел Макарон взглядом по столам.

— Это мое дело, — сказал Прорехов, и из его гортани донеслись скудные мелкопузырчатые хрипы возражения. — За своими деньгами тебе надо обращаться к Шарлотте Марковне. Не мне же в наследство досталась твоя доля. Она получила ее и по закону распорядилась продать. Я отвечаю только за то, что продал свою. Как ты понимаешь, имел полное право. Все по закону.

— При чем здесь закон? — не унимался Макарон. — Ты урыл всю нашу основу!

— Да ладно тебе! — выказал недоброкачественную обиду Прорехов. — Ты лучше скажи, почему ничего не сообщил мне о своей затее с Бурятом. И ничего такого не произошло бы. Честно говоря, я думал, тебе конец.

— Думал и потирал руки, — сказал Макарон, несколько смягчившись.

— Да ничего я не потирал, — сказал правду Прорехов. — Сколько можно ждать?! Не война же…

— Бизнес — это война, — сказал Макарон. — Ждать надо до конца, добавил он высоковато даже для данного момента.

— Ну, извини! — парировал Прорехов. — Вы с Артамоновым куролесить будете сходить каждый по-своему, а я паши на вас! Этот по свету мотается тексты сочиняет, своим развитием занимается, видишь ли! Проекты разные продюсирует! Я не успевал ему деньги высылать! А дивидендов-то все меньше, рынок совсем сдох! Другой опыты над собой ставит по выживанию! А я тут сиди работай! Без друзей! Да еще, будь расторопен, догадываться, что с каждым из вас может произойти да случиться! Мне и своей жизни хватает!

— Сдох не рынок, а ты, — сказал Макарон. — Что касается высылания денег — не твоя забота! На это есть бухгалтерия, которая получает зарплату.

— Я же тебе говорю, мне своей жизни хватает, — показал рукой над головой Прорехов. — По самое некуда!

— Какой своей? Пузырь в день да тройка почитателей из бытовой среды? Неужели ты об этом мечтал, когда ехал сюда? Никакой романтики. Наташа сказала, ты поставил главным инженером своего водителя.

— Да, а что?

— Ничего, просто, понимаешь, я до сих пор за рулем сам езжу, а ты уже не можешь от водки. И водитель вынужден возить тебя везде и везде присутствовать с тобой. Имея в руках столько информации о тебе, я бы не только главным инженером стал, я бы тебя вообще подсидел.

— Но это твое личное мнение, — уходил от разговора Прорехов.

— Не только мое, — сказал Макарон. — Надо вызывать Артамонова и решать вопрос. Ты с утра пиво пьешь, не много ли? — Макарон сдвинул в кучу бутылки.

— Мне хватает.

— Дело не в деньгах. Мне, как видишь, тоже хватает, просто ты уже стал очень отдаленно напоминать партнера. Мы давно не общаемся и не разговариваем. А все почему? Ты поназаводил себе шпаны, они крутятся вокруг, льстят, выкачивают из тебя деньги, а ты ничего не видишь. Кстати, что у тебя с случилось с Ясуровой. Тетя Паня успела доложить, что ты взял в сожительницы какую-то усатую няньку.

— Да пошла она, эта Ясурова! Больно умная! — тряхнул стариной Прорехов.

— И друзей своих старых вызывал на работу, Пашу и Юру, — сказал Макарон, — и выгнал потом! Раскидываешься близкими и преданными людьми налево и направо, — укорил друга аксакал, сожалея о своей невыдержанности.

— Вы меня с Артамоновым бросили, оставили одного, — сказал Прорехов. И чего вы от меня ожидали?

— Всего, кроме предательства.

— Я никого не предавал, — оправдался Прорехов. — По закону я чист.

— Мы доверили тебе точку, из которой удерживалось все, — сказал Макарон. — Из нее только за счет одного твоего бездействия нас можно было урыть, как щенков. И ты ее отдал!

— Я ничего не отдавал! — сказал Прорехов.

— Находясь в ней, как раз и надо было ничего не делать, чтобы нас не стало, — сказал Макарон. — Твое предательство в том, что ты не пошел с нами дальше.

— Куда? — вскинул руки Прорехов. — В оккультику? Пятая цивилизация?! Культура третьей динамики?! Продюсирование чужих проектов?!

— Не куда, а просто отсюда. Тут пропадешь, — не обращал внимания на эмоции Макарон. — Все это можно рассматривать не иначе как ступень. На этой площадке ты высушишь мозги и ничего не добьешься.

— Мне и здесь хорошо, — отмахнулся Прорехов. — По крайней мере, пока. Никого кормить и обеспечивать не надо. Не всем же жить развитием. Но почему ты мне ничего не сказал про затею с землянкой? — погрозил Макарону пальчиком Прорехов. — Ай-я-яй!

— Ты тоже ничего мне не сказал, когда с Артамоновым придумал Завидово и все эти повестки, — парировал Макарон. — Я же не был в обиде — просто приехал и стал работать. Но дело не в этом, просто Бурят велел содержать все в величайшей тайне, иначе номер не пройдет, энергия рассосется.

— Да не городи ты огород! — изголился Прорехов. — Какая, к черту, энергия!

— Простая, — сказал Макарон, — космическая и человеческая.

— Ну-ну, — хмыкнул Прорехов. — Ты лучше скажи, где тебя на самом деле все это время носила нелегкая? — перевел он разговор в удобоваримый для него формат.

— Я только что рассказал об этом прокурору Паршевскому, — сказал Макарон. — Второй раз, извини, мне рассказывать лень. Тем более, что к нашему с тобой делу это не относится.

— Как раз относится! — запротестовал Прорехов. — В этом вся причина!

— Не заливай.

В банкетный зал кафе, где беседовали Прорехов с Макароном, вошел Фоминат.

— Сообщение о выборах опубликовано, — сказал он и положил перед Прореховым бумагу. — Надо обмозговать дальнейшее.

— Мне все по херу, обмозговывайте сами! — сказал Прорехов и накатил еще пару кружек пива поверх двух плошек «Блэк лэйбла».

Помещение как дымом наполнилось журналистами, прознавшими про возвращение губернатора Макарова. Защелкали фотовспышки, заметались по залу жерла камер, полезли в рот Макарона микрофоны на ручках-удлинителях. По самой яркой вспышке, направленной в его сторону, Макарон угадал бы Ульку только у нее был такой мощный фотоаппарат. Но ее орудием теперь владел какой-то счастливый наследник.

Корреспонденты набросились на губернатора Макарова с расспросами, но он вымолил у них сутки на подготовку и назначил на завтра свою пресс-конференцию по текущим проблемам. Целый час ушел, чтобы выпроводить непрошеных сорок-журналистов.

…Пресс-конференция никакой ясности не внесла. Возвращение губернатора Макарова вызвало в регионе переполох еще больший, чем его исчезновение полгода назад. Газеты трактовали оба эти событие каждая по-своему.

Шимингуэй в оторвавшейся от жизни «Губернской правде» писал, что исчезновение губернатора и появление снова — это звенья одной цепи. Такая задумка. Возможно, это дело рук самого губернатора Макарова, чтобы поиметь шанс баллотироваться в губернаторы на третий срок. А может, это дело старой политической гвардии, которая проиграла все прошлые выборы. Шимингуэй уверял, что людям Платьева не было никакого смысла физически устранять конкурента — взять реванш можно просто в честной борьбе на выборах, которые грядут. А если это дело рук конкурентов, то теперь, когда выборы неотвратимы, спецслужбы выпустили губернатора Макарова из неволи. Все сделано тонко и умно, и все это в характере профессионалов, играющих на рынке политики. Во всем чувствуется почерк спецов, а значит, населению опасаться нечего — все завершится нормально.

Фаддей на останках «Смены» злорадствовал, что исчезновение губернатора Макарова было связано с какой-то страшной болезнью, чуть не со СПИДом, или ящуром, или хуже того. Теперь, после принудительного и тайного лечения, губернатор Макаров выпущен на волю.

«Лишенец» вполсилы полагал, что перед исчезновением губернатор Макаров был излишне набожен и мог, как это уже бывало в российской истории, уйти в монастырь и перелицеваться в старца. Потом не вынес келейной жизни и вернулся назад, в тепло и к сытости. Это было тайной догадкой Прорехова.

Желтые газеты придумали, что губернатор Макаров загулял с детдомовской молодкой Анастасией и прокуковал с ней где-то в Европах целых полгода.

Центральная пресса опубликовало выдержанное официальное сообщение о том, что пропавший без вести губернатор Макаров отыскался. Проблем нет. Пресса проделала это так же сухо, как и когда-то сообщила о его таинственном исчезновении. На фоне пропадающих десятками людей из политической и экономической элиты, а также заваливаемых ежедневно у своих подъездов бизнесменов, банкиров, депутатов и других представителей власти и олигархии пропажа губернатора Макарова не выглядела сверхъестественной. После исчезновения одного из руководителей «Лукойла» и убийства губернатора Приморья исчезновение Макарова вообще могло пройти незамеченным — настолько непопулярен и не важен для России был регион, возглавляемый Владимиром Сергеевичем.

Гражданский статус Владимира Сергеевича Макарова пришлось устанавливать специальной комиссии, вместе с которой подследственный выезжал на место происшествия. По возвращении он дал показания в рамках объединенного уголовного дела по своему временному исчезновению и в связи со смертью Бурята.

По всем раскладам основным подозреваемым в отношении гибели Бурята выходил Владимир Сергеевич. Уголовное дело, за время отсутствия Владимира Сергеевича не пополнившееся ни одним документом, стало пухнуть на глазах, поскольку следователь, без конца допрашивающий гражданина Макарова, был человечен, но кропотлив.

— Я понимаю вас, — говорил он подследственному, — вы вправе вообще ничего не показывать, поскольку ваши показания могут сыграть против вас. Но на бумагу все равно что-то придется положить. Итак, где вы все это время пропадали?

— Я же сказал, в землянке, на болоте, — отвечал Макарон.

— Если бы какой-нибудь дорожный инцидент, то я еще как-то смог бы посодействовать вам, а тут убийство, сами посудите…

— Какое, к черту, убийство! Бурят сам все это затеял и пригласил меня поучаствовать! Я всего лишь согласился пойти вместе с ним на эксперимент.

— На какой эксперимент? — пытал своего подопечного следователь.

— На такой, на какой каждый человек имеет право, — оправдывался Владимир Сергеевич. Ведь, если рассказать все, как было, не поверят, думал он, и лепил почти произвольно: — Взяли мы отпуск и отправились в лес культурно отдохнуть.

— Я понимаю, взяли месяц, а прогуляли погода, — комментировал следователь. — Где вы все это время скрывались? Вы боялись признаться в содеянном? А таблички зачем? «Осторожно! Идут учения!»

— Таблички? — переспросил Макарон. — Чтобы никто не тревожил. Мне их самолично начальник части дал на время.

— Начальник части показал, что он ничего никому не давал, — сообщил следователь не подлежащую разглашению информацию. — Он сказал, что таблички были украдены. Это еще одна статья.

— Понятно.

— Но у нас тут есть еще одно темное местечко, — вел допрос следователь. — Расскажите, а как же так получилось, что товарищ ваш, Бурят, умер, а вы знали, но не донесли об этом?

— Я забыл, — честно сказал Макарон.

— От чего он умер? — поставил следующий вопрос следователь.

— Откуда я знаю, вскройте и посмотрите.

— Там уже вскрывать нечего, — сообщил следователь. — Но судмедэксперты смогли кое-что определить. Например, то, что Бурят умер около шести месяцев назад. Вы понимаете, что вам придется доказывать, что не вы его убили?

— Ничего я доказывать не собираюсь! Это вам придется доказывать, что я его убил.

— Так как же все это произошло? — просил напрячь память следователь.

— Очень просто, мы умылись, выпили и легли, — сказал Макарон. — Больше я ничего не помню. Когда я проснулся, увидел, что он сидит на полу.

— Живой сидит? — спросил следователь

— Да какой живой?! Мертвый!

— Почему же вы сразу не пришли к нам и не заявили об этом? — не унимался следователь. — Судя по вашим словам, это произошло пару месяцев назад. Если бы погода была все время морозной, можно было бы по трупу узнать все точно, но эти оттепели…

Макарон вспомнил, как Бурят говорил об оттепелях, словно знал про них все наперед.

— Не знаю, почему, — ответил Макарон. — Наверное, я долго приходил в себя.

— От чего? — интересовался следователь. — От пьянки или от душевного потрясения, которое возникло в результате осознания, что сотворил с собутыльником нечто страшное?

— Только не путайте меня с Прореховым, — навел следствие на правильный след Макарон. — У нас пьет он, а не я. Я же сказал, после эксперимента.

— Какого эксперимента?

— Я же сказал — эксперимента на предмет маятника.

— Ясно, — не выдержал своего же давления следователь. — Мне кажется, выход у вас только один — справка из психдиспансера. Это вас еще как-то спасет. Если хотите, я посодействую, а если нет — все улики против вас.

— Хорошо, я подумаю, — поблагодарил его Макарон. — А пока пойду нитки поразматываю с годик.

— Что?

— Не что, а где? — сказал Макарон. — Знаю одно причинное место — в Миколино есть неплохая психбольница.

— Эксперты уверяют, что причиной смерти Бурята стал некий культовый обряд, в котором было два участника, — продолжал свою трудную работу следователь. — Слишком много странных и специальных деталей найдено на месте преступления — какие-то ленточки, вазочки, баночки, листки с текстами, мази какие-то, увеличительное стекло. Но самое главное — море колющих и режущих предметов. Да вы и на себя посмотрите — все тело в каких-то неимоверных рубцах, словно вы потом самоистязанием занимались в сердцах, как бы мстя себе за проявленную слабость, за то, что в состоянии аффекта убили человека. Только кошачьих да куриных лап не нашли, а то вылитыми сатанистами были бы. И еще, вокруг обрядового места очень много костей, достаточно свежих. Не исключено, что среди них есть человеческие. Как раз сейчас с этим разбираются судмедэксперты.

— Что-что? — переспросил Макарон. — Человеческие?

— Да, человеческие! — сказал следователь. — Случай ваш сильно смахивает на акт массового ритуального жертвоприношения. Как будто вы принесли в жертву какому-то там своему божеству ни в чем не повинного человека или еще хуже — серию ни в чем не повинных людей…

— А что показало вскрытие? От чего умер Бурят? — спросил Макарон. — Мне это очень нужно знать самому.

— Не сомневайтесь, он умер не от вскрытия, — сказал следователь.

— Ну и шуточки у вас.

— Да уж какие тут шутки, — прикинулся неуставшим следователь. — Причина смерти не установлена. Пока не установлена. Но вы знаете, сколько охотников найдется, чтобы внести коррективы в окончательный документ.

— Я понимаю, — сказал Макарон.

— У вас врагов чуть ли не каждый второй.

— Я знаю.

— Так что, давайте думайте, — посоветовал ему следователь. — Вернемся к вопросу через неделю. Но думать надо быстро, на носу выборы, и вашей неприкосновенности скоро может выйти срок, а тогда… тогда заниматься этим делом буду уже не я, а кто-нибудь из той команды. Изменят меру пресечения. Сами знаете, как это делается, меня попросту отстранят от ведения следствия.

Что можно предъявить губернатору, у которого полгода прогулов? Пропавший без вести, но отыскавшийся руководитель региона. Как быть с досрочными выборами, если они уже назначены. Они ввергнут регион в лишние траты. Назначены выборы на основании, которое перестало существовать. Но на момент их назначения оно имело место быть. Юристы ломали головы. Естественно, жизнь не стоит на месте — надо же кому-то управлять вверенным пространством, поэтому выборы отменять нельзя. Но с другой стороны, зачем выборы, если пропавший губернатор нашелся? Найтись-то он нашелся, но на нем висит убийство. В качестве доводов против убийства — недоказанность и сенаторский иммунитет. Очень много вопросов.

На утряску позиций было брошено все Министерство юстиции. Суды заседали по всей вертикали — и местные и конституционные — без конца. Прецедента, подобного макароновскому, в судебной и властной практике не случалось.

Страна сразу раскололась на две части — одна была за то, чтобы губернатора Макарова восстановить во всех правах без ограничения, другая за то, чтобы посадить за убийство Бурята. Разводки длились достаточно долго, но ни к чему не приводили — кутерьму должны были смять подступавшие, как ком к горлу, внеочередные выборы.

Вскоре приехал вызванный Владимиром Сергеевичем Артамонов. Он нашел Макарона в нетопленой бане среди вороха бересты.

— Ах, вот ты где прячешься! Я с ног сбился тебя искать! — кинулся Артамонов обнимать друга. — В газетах про тебя такое пишут! То ты умер, то не умер, то нашелся, то не пропадал вовсе… С какими-то сектантами спутался…

— Только не так бойко, — пропридержал его Макарон. — Давай я буду отвечать на вопросы в порядке их постановки.

— Давай, — согласился Артамонов, поскольку ему некуда было деваться. Просто мне не терпится все узнать. Так признавайся, где же ты был все это время?

— На даче, — сказал Аксакал.

— Ценю находчивость, — поощрил его Артамонов. — В области дел невпроворот, а ты на дачу.

— На даче показаний, — сказал Макарон с растяжечкой, как это он умел хорошо проделывать. — Только что вернулся. — И затем поведал о казусе с омоложением клеток. Поведал и то, как Прорехов впал в угар и под воздействием бензольных дум продал на пару с Шарлоттой Марковной контрольный пакет бизнеса. — А все потому, что бизнес имел структуру общества с ограниченной ответственностью, — сказал Макарон. — Было бы у нас акционерное общество — ничего бы подобного не произошло. Я предупреждал, давайте перерегистрируем. А ты все: нет-нет, зачем?!

— Но мою долю, я надеюсь, он не продал? — спросил Артамонов.

— Нет, твою он оставил в твоем распоряжении, — сказал Макарон, — но она обесценена. Теперь ей грош цена!

— И что, нельзя спокойно разобраться?

— Голосов не хватает для спокойного разбирательства. Надо подавать в суд. Наш бизнес под людьми Платьева.

— Как?

— Вот так! Ты теперь не кто иной, как партнер Мошнака и Фомината. У тебя блокирующий пакет! Неплохо придумано, сынок! Вот если бы ты вовремя отозвал свою доверенность… Теперь ты со своими процентами как лох. Пистолет Стечкина — стечение обстоятельств.

— А как там у нас по Уставу? — спросил Артамонов

— Ты же знаешь, Устав сочинял Нидворай.

— То есть, никак?

— Да, изнутри общества вопрос без суда уже не решается. Поздно.

— И какие проблемы в этой связи? Давай признавать сделку недействительной.

— Прорехов поступил с нами, как Борис Николавевич с СССР, — сравнил Макарон. — Ради главного кресла тот подписал Беловежское соглашения. Прорехов понял, что за пьянки мы его в конце концов снимем, и сделал так, чтобы стать неснимаемой пеной. В ущерб совместному бизнесу, в ущерб развитию.

— А ты рассчитывал, что он как невеста будет тебя до смерти ждать? поиронизировал Артамонов. — Как его найти?

— Его не надо искать по Интернету, — сказал Макарон. — Он, как всегда, в кафе. Займись этим вопросом, будь другом.

— Понятное дело, займусь, — отсрочил главное Артамонов. — Но скажи честно, где ты полгода пропадал?

— Да какие полгода? — устало повторил рассказ Макарон. — Мы взяли с Бурятом отпуск и думали, что за месяц управимся. А оно, видишь, куда вынесло. На целые шесть. Кто ж знал, что так получится… Но давай об этом потом.

— Когда потом? — требовал Артамонов. — Прямо сейчас и валяй.

— Сейчас не могу, — попытался отпроситься аксакал, — устал следователю все объяснять.

— Давай сделаем так, — предложил Артамонов, — махнем на День грусти к моим друзьям, пообщаемся, посоветуемся, как быть, а потом вернемся, и ты увидишь, как все неожиданно рассосется. Идет? Бери с собой Дастина. Вас там ждет сюрприз.

— Какой? — полюбопытствовал Макарон.

— Пока не могу сказать, — сощурил глаза Артамонов, — а то тебе еще придет в голову не ехать.

— Говори сразу, иначе никуда не поеду! — пригрозил Макарон.

— Не могу, слово дал.

— Кому?

— Сюрпризу.

— У меня подписка о невыезде, я подследственный, — сообщил Макарон. Мне нельзя выезжать из города.

— А твой сенаторский иммунитет?

— Дума отменила его.

— Вот с-суки! — с затяжкой произнес Артамонов. Его возмущению не было предела. — А в связи с чем это вдруг так круто?

— В связи с моей смертью. Вернее, со смертью Бурята. Но это долго объяснять. По получении копии Свидетельства о моей смерти Дума автоматически сняла с меня иммунитет, как с покойника. Не может же и впрямь покойник обладать иммунитетом. Когда я числился пропавшим без вести, я находился под иммунитетом, а когда Шарлотта Марковна, дай ей бог здоровья, опознала мой труп, через неделю иммунитет и отменили. Я даже знаю, почему так быстро.

— Почему?

— Им нужны досрочные выборы.

— А восстановить иммунитет они не могут так же быстро? — спросил Артамонов. — Ведь ты объявился, живой и невредимый? И зачем выборы? Разве ты не губернатор, если отсутствовал полгода? Тебя же никто не снимал с должности, и срок законный не истек. Разве тебя могут отстранить?

— Могут, — сказал Макарон. — Есть Свидетельство о смерти. Значит, формально я отсутствую. Чтобы меня вернуть на землю, надо отменить Свидетельство о смерти. И все бы хорошо, но есть одно но — еще не завершила работа специальная комиссия, которая должна определить мой статус и заключить — я это или не я. Вдруг я — подсадка, вдруг меня замочили, а шкуру выделали, нацепили на другого и — в губернаторское кресло! Ведь сейчас мастера пластических операций такое выделывают! Как только комиссия по мне закончит работу, я вновь обрету свои полномочия.

— Но к тому моменту уже состоятся выборы, — догадался Артамонов.

— Правильно мыслишь, брат, — оценил догадливость друга Макарон. — Плюс я подозреваюсь в убийстве Бурята.

— Какого Бурята? — спросил Макаров. — С которым ты в последнее время таскался?

— Не таскался, а исследовал тему, — смикшировал тон беседы Макарон. Поэтому временным властям спешить некуда.

— Ну, а на кого в таком случае направлены нынешние следственные действия? — озвучил дельное соображение Артамонов. — На кого, если тебя по документам нет на этом свете?

— Пока действия направлены не на меня, а на персону, с которой надлежит определиться, — пояснил Макарон. — Потому что Свидетельство о смерти есть, а Свидетельства о жизни пока нет. В этом тонкость момента, которой очень ловко пользуются. А момент и впрямь подходящий. Пока меня документально нет, могут состояться досрочные выборы, а потом новый губернатор разберется со всей мутью.

— Тогда давай и впрямь поедем со мной на праздник, — не отставал со своим предложением Артамонов. — Ты же где-то там начинал свою службу! Посетишь гарнизоны юности! Мы одним днем обернемся. Возьми с собой сотовый и будешь докладывать следователю о местонахождении. Но если у тебя нет Свидетельства о жизни и ты как бы завис между двумя бумагами, то и за несанкционированный отъезд тебе ничего не грозит. Ведь тебя нет. К кому прокурор Паршевский применит статью? Ни к кому. А когда вернемся, все встанет по местам.

— Скажи о сюрпризе, — напомнил Макарон.

— Хорошо, давай договоримся так: ты мне рассказываешь, где полгода пропадал, а я тебе рассказываю про сюрприз, — предложил сделку с совестью Артамонов.

— Идет, сломал, — согласился Макарон.

— Тогда собираемся, — заторопился Артамонов, — и в дороге все порешаем. Но прежде я хотел бы переговорить с Прореховым.

— Нечего с ним беседовать, — стал отговаривать Артамонова Макарон. — Он не в том состоянии. А по мне и так все ясно. Его лечить следует. А бизнес надо через суд вынимать назад.

— Я все должен услышать от него сам, — настаивал на своем Артамонов.

— Что слушать? Вот документы, — сказал Макарон и сунул Артамонову в лицо листки, полученные от Шарлотты Марковны. — У Прорехова точно такой же договор купли-продажи доли с Мошнаком.

— Теперь я в одном деле с Фоминатом и Капитоном Ивановичем? — заключил Артамонов, просмотрев бумаги. — Да. Этого и в страшном сне не привидится!

— Я и в суд-то пока не могу подать, — сказал Макарон, — у меня статус не определен.

— Но я-то смогу. С моим статусом все в порядке.

— За что и на кого ты будешь подавать? — спросил Макарон. — У тебя нет оснований, твоя доля не ушла, а купить наши тебе предлагалось в письменном виде — все, как положено. Предложения к тебе от Прорехова и от Шарлотты Марковны. в твоем почтовом ящике. Несколько месяцев лежат.

— Ну ладно, давай, валяй, — напомнил об отъезде Артамонов. — На все про все тебе три часа, и на ночь сваливаем. Там будет теннисный турнир и батут с вылетом в акваторию. Специально для тебя. Я обещал Решетову с Матвеевым, что притащу тебя.

— О'кей! — согласился Макарон.

— Сюрприз жалуется, что испытывает дефицит общения, — хитро улыбнулся Артамонов. — Так что, нам придется прихватить с собой и Дастина. Ты же знаешь, как она любит черный юмор.

— Я не врубаюсь, — сказал Макарон. — Так это и есть сюрприз? Там будет Света? Какими судьбами?

— Да, это и будет сюрприз.

— В таком случае, это не сюрприз, а сюр, — снизил остроту идеи Макарон. — Света — это всегда сплошной сюр!

— Это для тебя она Света, — приостановил его взрывную волну Артамонов. — Для остальных и по паспорту — она уже давно Пересвет.

— Но какими судьбами она будет заброшена туда, на День грусти? Да еще на ваш праздник! — ничего не понимал Макарон.

— В центре хирургии, где ей делали операцию, она познакомилась с моей однокурсницей по первой вышке — с Алешиной Наташей, точнее, с Наташиной Алешей. Теперь ту зовут Натаном. Познакомились и живут вместе.

— Тогда, конечно, о чем речь, — сдался Макарон. — Я еду на ваш праздник!

— Ну, вот и договорились. Тебе надо прибарахлиться, — предупредил Макарона Артамонов. — Там все во фраках будут.

— Больше ничего придумать не могли?! — возмутился Макарон. — Фраки! Маскарад вам, что ли..?

— Ну, а я здесь при чем? — извинился Артамонов. — У них есть кому придумывать.

— Ладно, — снизошел до просьбы Макарон, — тетю Паню пошлю, пусть купит фрак, она мои размеры знает. — И аксакал кликнул горничную, дал ей денег и велел заскочить в магазин на углу Трехсвятской и Миллионной, где на его памяти продавались недорогие фраки.

— Пакуйся, а я мигом, — бросил Артамонов.

— Положение обязывает, — извинился Макарон перед вошедшей за указаниями тетей Паней. — И не мудрите с ценой, дорогой фрак мне ни к чему — один раз надеть.

Артамонов встретился с Прореховым. Тот лежал на диване в галерее. Давликан снимал с него прижизненную маску. Девушки с подиума, все в гипсе и с тазами в руках, крутились вокруг лепнины с явным намерением сделать стимуляцию блуждающего нерва, но никак не могли найти — нерв постоянно ускользал. Девушки ограничились массажем седалищного и удалились.

Завидев Артамонова, Давликан свернул пропитанные жидким гипсом марлевые бинты, помыл руки, потом поздоровался и тоже вышел.

Беседа длилась недолго. Говорить было не о чем. Текст шел гладким набором — одним шрифтом без выделений. До наивысшей точки разговор не дошел. Лаковый язык беседы определяло отсутствие вины. Юридически все сложилось правильно. Поскольку бизнес держался на дружбе, предъявлять претензии не было смысла — если человек отказался от нее, это его дело. В том, что попутно от бизнеса отвалились куски — сами виноваты. Не стройте бизнес на дружбе с алкоголиком.

— Слушай, — сказал в конце Прорехов. — Я просмотрел весь англо-русский словарь. Там и близко нет выражения «Rent all». И такого перевода — просвет в облаках — и в помине никогда не было!

— Но ты же верил, что он есть? — спросил Артамонов.

— Верил, — признался Прорехов.

— Значит, все было, — сказал Артамонов.

— Так где же правда? — вскричал Прорехов. — Мы сочинили с тобой Завидово и развели Макарона с Улькой и Деборой. А ты пошел еще дальше — ты развел меня! Ты придумал этот дурацкий просвет в облаках! А ведь нет и не было никакого просвета! Наша жизнь имеет беспросветную форму!

— Просвет есть, — сказал Артамонов. — Его надо увидеть.

Глава 5 СЭЙШН ПЯТОГО СОЗЫВА

Я тоже спешил на День грусти. Спешил, чтобы расширить границы сердечной тупости и детерминировать свою моральную сопричастность с этим праздником памяти, с этим знаковым сборищем ставших мне родными людей.

Трасса была почти пустой. Сказывались майские праздники — население вторую неделю сидело по участкам и без передышки сажало картошку квадратно-гнездовым способом.

Я спешил и давал хорошенько прочихаться своему «подснежнику» простоявшему всю зиму под сугробом старенькому дизельному «Опелю». Почему «Опелю»? Да потому что любая машина, говорят автолюбители, через два года все равно превращается в «Опель».

Запоздалые зимние скаты молотили шипами по температурным швам урытой донельзя бетонки, да так, что по скулам гуляли желваки. Как и многие творческие люди, я не успевал менять резину в межсезонье.

Когда неожиданно на дороге возникали «домики» — вспученные навстречу друг другу пласты бетона, которые, как системное поражение, было ни объехать, ни обойти — становилось понятно, что отношения между Россией и Украиной испорчены основательно, а посему ремонтом дороги в направлении Киева в ближайшее время никто заниматься не будет.

Мое нутряное сало, твердеющее в ожидании очередной встряски, по старой памяти относило «домики» к стадии предвестников Калуги, лежащей в низине как раз на середине пути. Мелькнул указатель на Оптину пустынь, потом на птицефабрику, вот уже позади и река Угра, на которой среди заливных лугов в 1480 году имело место великое противостояние русских и татар. Вот и поворот на Жиздру, сразу за которым — дорожный родник, обустроенный дальнобойщиками. А значит, скоро и заветный край моих почти виртуальных друзей — край партизанской славы.

От мысли, что через пару часов я прибуду на место, становилось легко и свободно. Но сердце просило загрузки. Особенно в области верхушечного толчка.

В предвкушении встречи со своими уже давно не новоявленными знакомцами, я гонял туда-сюда варианты моего появления на тусняке. Гонял и прикидывал, как покорректнее произвести свое между ними уложение — ведь в нашей второй с Артамоновым книге «Отчет о проделанной работе» о них не было сказано ни слова.

Нынешний сход был юбилейным и потому — крайне тотальным. Как-никак двадцать пять лет минуло с момента полной отвязки. На этот круглый тус должны были неминуемо явиться выпускники всех пяти групп потока. В том числе и Артамонов — соавтор моих книг, которыми еще не наполнился книжный рынок, но «Опель» был забит до отказа.

Я старался соблюдать все посты — притормаживал задолго до знака, но этого не всегда было достаточно. В салоне автомобиля лежали валом готовые к употреблению экземпляры для работников ГАИ — данное направление в пылу моей повседневной работы было почти не освоено, — а в багажнике, отпечатанные под заказ, плотно терлись нераспакованные пачки для друзей.

Расход книг на сто километров был не намного ниже расхода топлива: в пользу дорожных служб ушло пятнадцать экземпляров — я дважды пересек двойную, не остановился на пустом пешеходном переходе, проскочил на желтый у самого поста и потом, будучи оштрафованным за превышения скорости, слишком усердно сигналил фарами единственной на трассе встречной машине, оповещая ее о наличии засады — за это пришлось одарить всю бригаду непопулярным в их среде чтивом. Характер и стойкость нарушений правил движения говорили о моем уважении к людям дорожного толка.

По кассетам, лежащим на заднем сиденье каждой патрульной машины, я догадывался, что передо мной в ту сторону только что промчалась Надежда Бабкина, которая расплачивалась с часовыми дорог своими сольными продуктами.

Мне доводилось и раньше бывать на Днях грусти, на этих обширных бандерлогах по поводу очередной пятилетки со времени выпуска — веселые ностальгические минуты. Но главного для меня на них так и не произошло — я не встретился с Артамоновым. Сегодня мне предстояло впервые увидеться с человеком, который, собственно, и породил меня как человека пишущего. Артамонов на Дне грусти — уму непостижимо! Именно на самом дне! На Дне грусти и на высоте памяти! Как же получилось, что мы до сих пор так и не пересеклись? Может, потому, что никто к этому особенно не стремился? А теперь приперло? Ведь не повидались же ни разу за всю свою сознательную жизнь Толстой с Достоевским, и наоборот. Так что не мы первые, не мы последние.

Добирался я до места и, как о белой обезьяне без единого изъяна, все думал о том, что через некоторое пространство передо мной появится автор строк, принесших мне, как говорится, широкую известность в узких кругах. Хотя, если судить по творческим понятиям, не он передо мной появится, а я перед ним.

Артамонов интересовал меня уже потому, что его вообще никак не беспокоила судьба написанных им страниц. Он бросил их, а я подобрал. Он посеял, а я пожал. От этой мысли я даже стал несколько побаиваться встречи.

Но, как выяснилось, переживать мне на этот счет совсем не следовало все произошло буднично и просто.

Предварительный сбор выпускников проходил на Студенческом бульваре.

Они, оторвавшиеся от повседневности, стекались на бульвар кто откуда, пустозвонили в ожидании, пока соберутся остальные, и старались не рассказывать главного сейчас, потому что не время. Сначала надо обойти аудитории, встретиться с преподавателями, новым ректором и новым деканом, потом завалиться в общагу и выпить там на скорую руку с текущими ботанами. Потом заехать на кладбище неподалеку и возложить цветы на могилы ушедших по возрасту преподавателей и отчаливших не по годам однокурсников.

Многих не хватало на этом Дне грусти. Одни стали жертвами Чернобыля в прямом контакте с радиацией — будучи ликвидаторами аварии, другие — просидев лишнего в активной зоне совершенно гражданским образом. Череда смертей приключилась и вовсе дурацких: Бондаря убила ножом собственная жена, Носарев содрал на спине асбестовую бородавку и навлек на себя рак, Тимохин велел таксисту гнаться за какой-то тачкой и разбился вместе с таксистом. С ним в машине был Жиркин — еще один достойный кадр, который в свое время слыл отчаянным проводником по женским общежитиям камвольного комбината. Но ему повезло — он в этой аварии уцелел. Однако судьба оказалась настойчивой через некоторое время после окончания вуза умер и Жиркин. Просто так, без явных причин. Вдогонку судьбе. Немало народа полегло в Чечне. Словом, на потоке был продемонстрирован весь спектр жизненных перипетий.

На предварительную сходку — под сень Студенческого бульвара прибывали, как правило, не все, а только самые ответственные товарищи. Остальные с опозданием должны были подтянуться непосредственно ко второму отделению, которое по завершении вступительной части планировалось в пойме реки с пионерским костром и синей ночью. С этой целью на берегу был разбит целый палаточный городок.

Чувствовалось, что у праздника серьезные спонсоры — вокруг пестрели плакаты «Лукойла», «Газпрома», «РАО ЕЭС». Вуз и поныне стабильно снабжал эти структуры своими выпускниками.

Высоким гостям, входящим на территорию лагеря, выдавались белые носки и красочные именные выкопировки из плана городка с указанием личного номера-места и расшифровкой назначения временных построек. Чтобы не плутать.

Самый большой шатер, как гласила карта-путеводитель, отводился под шведский стол, второй по величине — под банкет, третий, поменьше, — под танцы, а четвертый, пятый и шестой — под гардероб и остальное. В городке имелись расположенные точечным образом надувные кабины для задушевных и деловых бесед. Под сенью высоченных тополей был размотан ковер теннисного корта из искусственного дерна — планировался турнир «чайников». К вершинам прибрежных деревьев специально в честь праздника прицепили несколько тарзанок для далекого улетания в воду. Как обещал Артамонов, имелся и батут с вылетом в акваторию. Подразумевалась и русская баня с вениками — данное чудо света было развернуто тут же, в полевых условиях, под толстостенным колпаком из пуленепробиваемого целлофана и с походной каменкой внутри. По берегу тут и там стояли палатки-раздевалки, на случай если кого-то, не ровен час, потянет искупаться. На косе у самого края пляжа блистал свежепиленным ламелем подиум для театрального представления — на нем к вечеру затевались выжимки из гастролей Тель-Авивского драматического театра, приуроченные ко Дню грусти. Для детей в центре лагеря имелся загон-кенгурятник с нянями и гувернантками, намеренно длинноногими, чтобы дети ни до чего не могли дотянуться.

Пространство праздника было замкнуто — по границе городка стояли шеренгой синие пластмассовые биотуалеты.

Раздавая книги, я какое-то время находился в центре внимания. Меня поздравляли, нахваливали, величали самописцем — чем-то средним между самозванцем и летописцем — и поощряли к дальнейшему труду над собой. Но скоро народ увлекся непосредственно смыслом схода и рассредоточился по территории лагеря.

По поляне беспрестанно разносилось шампанское.

Всматриваясь в толпу, я пытался вычислить Артамонова. Ведь я никогда не видел его и даже не имел фотографий. Меж тем мне казалось, что я узнаю его сразу, как только увижу. Первым в поле моего зрения ворвался губернатор Макаров с Дастином. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Я без труда сообразил, что Владимир Сергеевич мог здесь появиться исключительно в компании с Артамоновым. Больше не с кем. И не ошибся. Они вместе двигались в моем направлении. На каждом шагу их тормозили друзья и заводили разговоры. Как мне показалось, непомерно долгие разговоры, ведь длительность минутки зависит от того, на какой стороне турникета ты находишься. Я ревностно отслеживал их маршрут. От Артамонова просто не отставали — тормошили, обнимали, приветствовали. Он всем представлял своих попутчиков — губернатора Макарова с Дастиным, Дебору с детьми и еще какого-то парня лет двадцати.

Завидев меня, Владимир Сергеевич устремился навстречу и затянул на мой пятачок всю компанию. Его руки так и чесались набить мне морду. За что, я чувствовал, но не понимал.

— Ты что здесь стоишь?! — набросился он на меня. — Как доехал? Нормально? Книг хватило?

— Вполне, — сказал я и пожал плечами.

— А то гаишники просто лютуют! — не останавливался он ни на секунду. Новый кодекс не приемлют! У тебя права не забрали? А у меня отняли!

— Я отстрелялся товаром, — ответил я.

— Мне им нечего давать? Разве что Законы в трубочке? Или пугать Свидетельством о смерти? Ха-ха-ха! — как Фантомас, прокудахтал Владимир Сергеевич.

Я краем уха слышал об этой его странной истории с исчезновением и попытался кое-что для себя прояснить, но сразу мне этого сделать не удалось. Прогноз общения на эту тему был явно отягощен его нежеланием делиться сокровенным.

— А дорога как? — не умолкал Макарон. — Сразу видно, что положение колхозов в Калужской области неважное, — сделал он неправильный вывод, а потом добавил: — Знакомься, а вот и Артамонов, — представил он своего попутчика просто и незатейливо, ведь для него наша с Артамоновым встреча не имела такого значения, как для меня.

Артамонов посмотрел на меня, я тоже оценочным взглядом окинул его. Одет он был по карману. Живота не имелось — похоже, продолжал заниматься терапевтическим спортом. Между нами просунули поднос с фужерами. От шампанского никто не отказался. Слова не шли, будто отсох язык. Его пришлось увлажнить шипящей струей.

Я выдал свое волнение тем, что поспешил преподнести Артамонову обе книги с автографом. Он тоже расписался на них и с улыбкой вернул мне обратно. Было понятно, что я проделал ход навстречу раньше, чем требовала ситуация. Ему, по-видимому, было лень таскаться с книгами по празднику, и он таким образом отвертелся от ноши. Тем не менее он признался, что читал обе книги и что по прочтении был в восторге.

— Никогда бы не подумал, что из такого вала можно сварганить столь внятный текст, — признался он. — Я бы все равно не нашел в себе столько усидчивости. Поэтому благодарен, — сказал он и пожал мне руку.

Для меня его слова были наивысшей похвалой. Или пахлавой, как сказал бы Мурат, стоявший неподалеку под руку с Нинелью и ватагой детей разных национальностей. На День грусти было принято приезжать вместе с семьей, если семья одна, или с семьями, если у тебя их несколько, вместе с друзьями и любовниками, чтобы отчитаться перед остальными по всей широте жизненных воззрений.

С возвращенными книгами в руках я смотрелся несколько виновато. Но Артамонов легко выправил положение, спихнув разговор в семейную сторону.

— Дебора, моя жена, — познакомил он меня с супругой.

— Очень приятно, — поздоровался я. — А это тот самый ребенок? — спросил я, указав на малыша рядом с Деборой. — Который был в коляске во время вашего знаменитого сидения на карстовых озерах, откуда спустили воду?

— Нет, та уже с нас ростом — вон резвится, — опередил жену Артамонов и указал на загон для детей. — А это — новодел.

— Новодел? — удивился я. — Так у вас теперь двое? Я не успеваю записывать.

— Трое, — сказал Артамонов. — Один от Лики, — указал он взрослого парня, тоскующего от безделья, — и двое — наши, — прижал он к себе Дебору.

— Следующую книгу вы должны обязательно выпустить вместе, — сказала Дебора, присоединяясь к разговору. — Как братья Знаменские.

— Нет проблем, — согласился я на очное сотрудничество.

— Тем более, что очередная книга у меня почти сверстана, — сказал Артамонов.

— Не смешивайся с мамиными словами! — возразил ему новодел.

— Мне, как всегда, остается только загаммовать? — спросил я и провел я руками круги, как бы подгребая к себе чужой воздух.

— А что такое «загаммовать»? — спросила Дебора.

— Привести произведение к гармоническому знаменателю, — ответил я.

— Понятно, — сказала она, тщательно поддерживая беседу.

— Книга и впрямь почти готова, — настоятельно произнес Артамонов.

— Уж я-то знаю это сакраментальное — «почти готова», — сказал я. Два-три года шлифовки силами десяти рерайтеров во главе со мной — и можно в печать.

— Только и его в этот раз надо ставить в авторы, — предложила Дебора, указав на Артамонова.

— В следующем издании все учтем, — еще раз пообещал я. — Поставим рядом две фамилии.

— Вот и договорились.

— А о чем у нас будет следующая книга? — спросил я Артамонова ненароком.

— Да фиг поймешь, — отмахнулся он.

— Ну, хотя бы жанр…

— Социальная мистика, — определил свое новое творение Артамонов. Начать-то я ее начал, а закончить никак не могу — нет приличной концовки. А лоб просто чешется от прилива мемуаров, — сказал Артамонов. — Опасаюсь, как бы извилины не превратились в морщины.

— От мемуаров? — удивился я. — Так это будут воспоминания?

— Да, хочу сделать их опупеозом половозрастного тщеславия.

— Морщины? — переспросил я.

— Да нет, мемуары, — поправил Артамонов. — Что-то в последнее время очень хочется быть востребованным. Поэтому меня больше не тянет на тексты со среднеарифметической литературной непроговоренностью. Мне кажется, что современные опусы должны быть непременно отмечены этакой своеобычной неочемностью. Народ стал ленив и интернетен и читать всякую внутреннюю муру уже не желает.

— Согласен, — сказал я. — Мемуары должны строиться по образу и подобию клипов. Это непременно подчеркнет их пофигическую неизбывность.

— В том-то и дело, — признал Артамонов.

— То есть, ты хочешь отнести свое творчество к плану доходчивого дискурса? — попытался я выспросить о концепции будущего произведения все до конца, ведь понятное дело, дописывать его придется опять мне.

— Где-то так, — уклончиво ответил Артамонов.

— Тогда я с удовольствием присоединюсь, — согласился я.

Было заметно, что Владимир Сергеевич с трудом усваивал текущий мимо него разговор и вертелся, как заскочивший на взлетную полосу молодой варан. Неинтересная беседа тупо отдавалось в хрящах. О другом думал Владимир Сергеевич, топчась по мягкой майской зелени. «Старею, что ли? — мелькало у него в голове. — Или, наоборот, устремляюсь назад, в гарнизонную юность?»

— Писал бы статьи о протекании родильной горячки, тебе бы цены не было, — посоветовал Артамонову Владимир Сергеевич напоследок. — Тебя бы все бабы читали и почитали! В творчестве надо быть прямым, как разрез на заднице! А то все пишешь черт знаешь о чем. Кому это сейчас нужно!?

— Я стараюсь, — сказал Артамонов. — Но не получается.

— А я вижу, тут у вас намечается неплохая попойка с дозняком контактной лирики, — сказал Владимир Сергеевич. — В таком случае извиняйте чмок-чмок. — Он взял за руку Дастина, давно переросшего ручное обращение, и отправился навстречу завидневшейся невдалеке Свете.

Света прогуливалась вместе с Алешечкиной Наташей, или с Натаном, как теперь называл сам себя этот человек. Завидев Макарона, Света обрадовалась ему несказанно. Даже больше, чем Дастину. На своего черноплодного сына она взглянула холодно, как на соперника. Или как на любовника, уже достаточно выразительного. После операции по коррекции Света вообще не могла выносить черного юмора.

— Приветствую тебя, моя милая Света! — выпалил Макарон.

— Меня теперь зовут Пересвет, — сказала тихонько его давняя подруга, оглядываясь вокруг — не слышит ли кто. — Пришлось пойти на смену имени.

— Очень мило, — присел на корточки Владимир Сергеевич, как будто намеревался размять уставшие ноги. Он и в самом деле произвел пару «пистолетов» — присел сначала на одной правой ноге с вытянутой вперед левой, а потом на одной левой с вытянутой вперед правой.

— Пляшешь, как молодой, — похвалил Пересвет Макарона. — Я так не смогу. Хотя из фитнеса не вылезаю.

— У-у ти какая! — показал ей Владимир Сергеевич составленную из указательного и безымянного пальцев козу рогатую, которая шла за малыми ребятами.

— У-у ти какой! — ответил ему тем же Пересвет.

— Только что приехал, — не туда сказал Макарон.

— А я здесь со вчерашнего вечера, — признался Пересвет. — По приглашению Натана. Мы лежали в одной палате. Познакомься, — сказал он и свел руки губернатора Макарова и Натана вместе.

— Очень приятно, — сказал Владимир Сергеевич.

— Мы теперь неразлучны, — сообщил Пересвет.

— Вижу, — не стал мудрить Макарон. — Скажу по секрету, ты очень хорошо выглядишь. Стал краше, чем была, — сделал он тяжеловесный и неуклюжий комплимент, путаясь в родах. — Это что, результат операции?

— Частично да, — повел глазам Пересвет. Каждая ее грудь как бы проговарвиала своим особым языком один и тот же текст: а как еще прикажете висеть на силиконе? Ни погрустить, ни покалякать! — Но думаю, дело больше в том, что я наконец-то обрел спокойствие, — сказал Пересвет и посмотрел на Натана. — Живем без стрессов, исключительно в удовольствие. А проблемами пусть занимаются те, кому это нравится. Нам хватает себя. Правильно я говорю, Натан?

— Да, кажется, мы дожили до счастья, — согласился Натан.

— Но и ты стал выглядеть гораздо моложе, Макарон, — сказал Пересвет, осматривая старого друга. — Просто младенец. Кожи на лицо с задницы надрал? Или у тебя для этих целей загородный питомник? Или плацента-маск?

— Каких процентов? — не понял Владимир Сергеевич.

— Да не процентов, а плацента, — пояснил Пересвет.

— Стихи, что ли, пишете? — спросил Натан.

— А что, похоже? — удивился проницательности Макарон.

— Да нет, просто рифму ловите, — сказал Натан. — Была одна у нас на потоке — Ирина Рязанова — тоже писала. Сейчас нитки разматывает.

— Я слышал о ней, — сказал Макарон. — Это у нее от замысловатых жизненных тягот случилось.

— Но ты не мучайся и не морщи лоб, — придумал продолжение разговора Пересвет.

— То-то я не врубаюсь, — поправил на себе жилетку Владимир Сергеевич.

— И не врубайся, не надо, — правил беседу Пересвет. — Натан обещал познакомить меня с самыми изысканными персонами нынешней встречи.

— С губернатором Подлодкиным, что ли? — попытался опередить Макарон. Он, вроде, тоже выпускник этого их вуза.

— Не угадал, — сказал Пересвет. — С нашим самым крутым примером и надеждой…

— С кем это, если не секрет? — спросил Макарон.

— С Нинкиным и Пунктусом, — сказал Натан. — Они работают заместителями министров.

— Вот как! — воскликнул Макарон. — Хорош уровень! — И снова сделал Пересвету комплимент: — Ты просто прелесть! Раньше ты за собою так не следила!

— Да и ты постройнел заметно, — отметил Пересвет, нарезая круги вокруг своего сокурсника по МГУ. — Когда мы с тобой расставались, ты смахивал на замученного жизнью старика! А сейчас совсем другое дело. Чем занимаешься? По системе шесть с плюсом или у вас в области бескормица? Да ладно, я шучу. Действительно, смотришься на все сто. Я не ожидал. Вечно ходил заморенный, а тут прямо гарный хлопец, словно и не было никаких лет в отстое. Говорят, ты куда-то там исчезал? Голодание под присмотром врачей?

— Что-то в этом роде, — согласился Владимир Сергеевич, ленясь рассказывать правду. Он машинально провел по щеке, но, кроме щетины, ничего там не обнаружил. — Просто придерживаюсь, как говорится, — высказался он, но так чтобы очень уж специально… нет, просто свежий воздух на себя напускаю, физический труд не на дядю. Меня, как ты понимаешь, сюда Артамонов затащил, сказал сюрпризом угостит, дескать, ты здесь будешь. У меня проблемы начались, и я решил развлечься. И не жалею, вижу, компания подбирается неплохая.

— Давай построим вместе ферму милосердия, — предложил Пересвет. — Я чувствую, ты понимаешь в этом толк. Ты же звал меня к себе поработать. Вот и поработаем. Я план составлю, а ты инвесторов подтащишь.

— Какие разговоры, конечно, — согласился Владимир Сергеевич. — Ферму так ферму. Вот восстановлюсь на работе, и приезжай. Сразу займемся.

— И учти, теперь я тебя уже не отпущу, — сказал Пересвет.

— И я тоже никого никуда не отпущу, — сказала Татьяна Черемис, подошедшая со спины. Она возникла как ром-баба среди ясного неба. — Привет, девочки! — поприветствовала она Натана с Пересветом, впорхнув в середину круга, как стайка белуг. «Девочки» прозвучало несколько скабрезно, но никто не заострил на этом внимания. — Вы, я вижу, несмотря на годы, и держитесь, и смотритесь молодцами.

— Если бы тебя порезать в двадцати местах, ты бы тоже огурцом глянцевалась, — сказал Натан, обнимая Татьяну. — Ты же знаешь, какая у нас страшная конкуренция, нужно всегда выглядеть соответствующим образом.

Татьяна отстранила от себя Натана и Пересвета — как совершенно несвойственных ее интересу фигурантов — и принялась обхаживать Владимира Сергеевича, как человека свежего на Днях грусти. Ее прихваты оставались такими же, как и в юности, — незавуалированными и бесполезными. Макияж Татьяны совершал поступательное движение вперед из четко очерченных модой рамок. Было понятно, что в выборе косметики она придерживалась стиля, в котором было важно подчеркнуть безбровые глаза, губы и немножко баки. Все это делалось как бы впроброс, а насчет глаз — ей и в самом деле шли лысые очи набок от жизни. Перекинувшись с Макароном на расстоянии двумя незначительными фразами, Татьяна подалась в его сторону, чтобы в упор расспросить об историческом, но таинственном случае, о котором писалось в газетах. Как гигантская двуустка, сошедшая с цветной вклейки медицинского атласа, Татьяна ринулась в пучину нового знакомства, синхронно пошевеливая влажным ртом и репродуктивными устами. И надо сказать, верхний этаж у нее был не менее опасен, чем остальное. Своим поведением она давала понять, что в случае нужды готова принять форму контаминации «в тридцать девять — сорок пять баба ягодка опять.»

Владимир Сергеевич вытащил визитку и протянул Татьяне, надеясь свинтить. Но она сказала обиженно:

— Зря вы так, я вас уверяю, нам придется поработать вместе.

— Да я, собственно, и не против, — смирился с судьбой Владимир Сергеевич, — высылайте предложения.

— Я не в этом смысле, — сказала Татьяна, как прорицательница. — Я вообще.

— Ну, тогда тем более, — пытался спрыгнуть Владимир Сергеевич со стрелки, чувствуя, что дело опять идет наперекос и что к вечеру как бы не пришлось снова отбиваться в горизонталь и выражать обоюдность чувств посредством надувного матраца.

— Я о вас многое слышала, — продолжила гон Татьяна.

— Ну, хорошо, — сдулся Макарон, как однокамерный пузырь, и потек из себя наружу. — Давайте поговорим. Только тему придумайте сами.

— Я уже придумала. Я слышала, что у вас есть кафе «Старый чикен». Я тоже немножко ресторатор. У меня сеть кафе «Пицца богов». Предлагаю открыть две совместные точки на Ленинградском вокзале в Москве и на Московском в Питере — «Ван вэй чикен» — «Цыпленок в одну сторону». Будет очень выгодно, я вас уверяю!

— Договорились, — согласился Владимир Сергеевич.

Диалог с Артамоновым у меня все как-то не клеился. Едва он поворачивал голову ко мне, его тут же отвлекали подтягивающиеся друзья. Стало понятно, что серьезную беседу с ним нужно отложить на вечер, потому что сейчас Артамонову не до меня. Ему нужно перетолковать с остальными, а уж потом дойдет очередь и до нашей письменности.

Мы последовали за Владимиром Сергеевичем и присоединились к их кругу.

— А вот и я, — поздоровался Артамонов с Пересветом, Натаном и Татьяной.

— Салют, — сказали они одномоментно.

— А этот все пишет и пишет, — сказала Татьяна и ткнула мне в грудь длинным указательным пальцем, — а когда не пишет, думает или говорит. Прямо как Цезарь.

— Не всем же пилить опилки, — оправдался я.

— А ты где пропадал? — наехала Татьяна на Артамонова, на секунду оставив остальных. — Все учишься? Говорят, на продюсера.

— Да, — ответил Артамонов, — не врут.

— А я вот, кроме трех гармонических функций из всей учебы ничего не вынесла! — призналась Татьяна.

— Мы с ней очень много чего наделали вместе, — сказал Артамонов, обнимая ее, а потом и Натана.

— Заметно, — сообразил Владимир Сергеевич.

— Потому что у нас с Натаном были часто одинаковые варианты, — пояснил Артамонов.

— А сейчас у вас варианты разные? — спросил Пересвет.

— Пожалуй, да, — сказал Натан.

— Во всем генитальная генетика виновата! — сказала Татьяна, намереваясь разложить чужую песню на два голоса. — Это вам не любовь на фоне колбасной недостаточности, как бывало в старину!

— Да при чем здесь генетика?! — решил возмутиться Натан.

— При том, — сказала Татьяна и предложила всем срочно приступать к празднику. — Эй, все сюда! — свистнула она в пальцы. — Пора начинать! Скомандовала она, разведя пожиже эстетизированный и слабоорганизованный народец, чтоб хватило на всех.

Товарищество с ограниченной ответственностью росло на глазах, народу становилось все больше. Гульбарий закипал всеми цветами радуги и принимал естественные очертания.

— Гей-еси, добры молодцы! — приголубила Татьяна подошедших на ее свист Нинкина с Пунктусом, прибывших одним транспортом.

— Привет, привет! — отозвались они. — И утром два привета!

— А вот и они, — сказал Натан, подводя к ним Пересвета. — Познакомься, это наши волонтеры! Без них нам бы не состояться ни в жись!

Рядом шло братание других.

— Привет, Натан, — зацепили одногруппницу на проходе Мукин, Матвеев и Решетов.

— Салют, мужики, рад видеть вас, — сказал Натан. — А ты, Фельдман, что мнешься? Ты там, на своей незалежной, не залежался ли часом? А то давай сюда, к нам, у меня крупное агентство по сватовству.

— Я подумаю, — сказал Фельдман и стал быстро соображать, не прикатить ли ему на житье из Украины в Россию.

— В Америку или в Израиль тебе уже поздно, — угадал ход его мыслей Натан. — Не успеешь состояться как личность. А для меня ты всегда был личностью, потому что никогда не приставал с дурацкими просьбами прошвырнуться по Студенческому бульвару с последующим отвалом у койку.

Ведущий встречи — а им был назначен староста Рудик — объявил первый номер по сценарию схода. Населению было предложено разойтись по сторонам. Влево тем, кто продолжает работать по специальности, а вправо — кто изменил профессии. Сборище разделилось на две приблизительно равные части.

Владимир Сергеевич, я и Пересвет остались стоять не у дел в центре собрания.

По задумке устроителей праздника планировалось дать слово каждому прибывшему, чтобы тот напрямую, а не через третьи руки доложил о себе все, чтобы знать о судьбе каждого непосредственно из уст пострадавшего.

Начали по алфавиту, и получилось так, что обращались выступающие как бы ко мне, к Пересвету и Владимиру Сергеевичу, поскольку мы оказались у пупка.

— Пусть гости праздника доложат о себе первыми, — предложил Рудик, расценив ситуацию, как удобную для введения. — Пожалуйста, вы, — дал он знак мне.

Я приступил к рассказу с места, сделав легкую вводную о политическом положении дел в стране.

— Приятно отметить, что люди нынче в состоянии собираться стаями не по причине бурбулизации, а по своей собственной воле. — И сразу произвел пробное вбрасывание — запустил в оборот несколько слов о себе: — Работал в отраслевой прессе, выправил и выпустил книги Артамонова, планирую состряпать еще одну как только вами, дорогие друзья, будет нажит свежий материал. Желающих приобрести готовые прошу к багажнику машины. Первая — бесплатно, вторая — по стольнику. Деньги — Артамонову, а дальше мы с ним разберемся. Женат, имеются дети, — закончил я о себе.

— А нам, матерьялу, ничего от этой суммы не перепадет? — спросила Татьяна. — При чем здесь Артамонов?

— Как же не перепадет? — выкрутился я. — Мы с Артамоновым только решим, кто бежит в ларек, а перепадет именно вам, матерьялу.

Веселье набирало обороты. Дальше о себе сплел венок Владимир Сергеевич Макаров.

— Сенатор Макаров, одногруппник Артамонова по его второй вышке. Нахожусь по его приглашению.

— Да он сам здесь по приглашению! — возмутилось честное собрание. — Как исчез четверть века назад, так и ни разу не появился!

— И ладно бы просто не появился, пережили бы как-нибудь, — впендюрила свои соображения Татьяна. — Хоть бы весточку каку о себе дал!

— Кому надо было повидаться, тот сам приезжал! — выразился Артамонов. Вон Мат с Решей хотели меня видеть и видели!

— Але, помолчите, сейчас не о вас речь, — тормознул самодеятельность ведущий. — Дойдет очередь, тогда и заголосите! — И обратился к аксакалу: Прошу вас, товарищ Макаров, продолжайте.

Сенатора Макарова на сборище знали практически все, поскольку в той или иной степени отслеживали политическую жизнь страны. Его помнили и по средствам массовой информации, и по книге «Отчет о проделанной работе», которую, как выяснилось, многие прочитали. Поэтому приветствовали его достаточно звонко. Начались вопросы.

— В газетах пишут, что вы полгода были в бегах.

— Да, я брал отпуск за свой счет, — отвечал Владимир Сергеевич.

— Это правда, что через некоторое время после вашего исчезновения были приняты грандиозные меры по охране государственных чиновников? — спросил Бакутин. — Что, дескать, их надо охранять, а то больно часто и надолго исчезать стали.

— Неужели непонятно?! — сообщил Владимир Сергеевич. — Каждый моет деньги по-своему. Надо было увести пару-другую миллионов, вот и увели! Никто никого не крадет! Кто сам хочет, тот и исчезает.

— Ничего себе живем! — слышалось от народа.

— А как иначе отдохнешь от напряженной государственной службы? пошутил Владимир Сергеевич.

— И то верно. Так, значит, врут газеты?

— Это к Артамонову, — отбивался Макарон. — Про газеты знают все только они с Деборой.

— То есть, мы — как задница? — самоуничиженно произнес Усов. — Которая испытывает информационный голод. До нее пресса доходит в последнюю очередь.

Пересвет был короче.

— Бойфренд Натана, — сказал он. — Мы не расстаемся. Поэтому я здесь.

— Слышали, слышали, — загудела толпа. — Наконец-то увидели воочию.

— Очень даже ничего, — сказал негромко Нинкин, оценивая Пересвета чисто визуально.

— Меня уже тянет прошвырнуться в вашу сторону, — сказал громче нужного Пунктус, прикидывая, что нового для него может обнаружиться в этом свежем человеке.

— Соблюдайте живую очередь, — возразил я. — Чур, я беседую с товарищами первым! Для истории и архива.

— Прошу тишины, господа, и прошу дальше, — обрубил неправильную волну собравшихся Рудик. Он шел вдоль шеренг и выдавал каждому присутствующему листок с фразой из общей речевки, подготовленной режиссерской группой праздника, чтобы каждый мог начать свое выступление без заминки. Пожалуйста, Натан, — сказал он, закончив раздачу. — Ты же у нас первый по списку?

Натан Алешин вышел и доложил о себе.

— И тогда я у него спросил, — взахлеб рассказывал о себе и о Пересвете. — Ты через кого ложился? Он сначала ничего не понял. Куда, спрашивает. Сюда, в больницу, говорю. А меня через своих укладывали, чтобы не запороли ненароком! Потом мы выяснили, что после операции жить нам обоим особенно негде и сняли одну квартиру на двоих. С тех пор не разлучаемся. Расписываться пока не планируем, закон не позволяет, но отсутствие официальности нам нисколько не мешает.

— Артамонов! — вызвал следующую жертву Рудик.

Артамонов посерьезнел и вышел на центр поляны.

— Мы научились пользоваться услугами сберкасс, — прочитал он по бумажке, выданной старостой, и дальше понес о себе сам. — Три года флота, потом завершение учебы экстерном, отработка по направлению в Средней Азии. Так что первую мировую войну я прошел с одними, вторую — заочную учебу в МГУ на факультете журналистики — вот с этими господами, — кивнул Артамонов на Владимира Сергеевича и Пересвета. Не заметил, как втянулся в третью поступил на Высшие курсы продюсеров. Здесь уже, конечно, все будет без победителей и быстротечно — всего один семестр очно. Женат, дети есть. Трое. Вот они, бегают.

Выглядел Артамонов уверенным диктатором, у которого нет никого в подчинении и диктат которого распространялся не далее чем на себя. Я всматривался в него и понимал, что он человек креатива. В годы своей технической учебы, он говорил в отношении начертательной геометрии: если надо будет в жизни, я начерчу, но зачем чертить сейчас? Я все понял и узнал, какая линия что обозначает, переварил материал, но зачем чертить, тратить попусту столько времени?! И характер его с течением жизни, похоже, не изменился. Он разрабатывал стратегию, придумывал идею, вбивал колышки и передавал желающим под дальнейшую проработку. При этом никого не просил. Все почитали за честь довершить затеянные им дела. Значит, что-то в них было, в этих затеях. Заниматься вопросом методично и системно было явно не по нему. Он сделал наброски книг, выразился, но доводить тексты до ума в его понимании не было надобности. Ведь он явился на свет не для того, чтобы разобраться с языком, а чтобы познать жизнь.

Сопоставляя факты, я успокаивался. Получалось, что я, доделавший его книги, попал в разряд Прорехова, Лики и Деборы. Первый доводил до ума технические наброски его полиграфической идеи, вторая и третья — воспитывали детей. Артамонов придумал издательский холдинг, и, как только все было выставлено и налажено, детали тут же наскучили ему, и он оставил все на усмотрение Прорехова. То же самое в отношении семьи. Это было заметно по поведению детей — они так и висли на мамах.

Следующим в центр круга был вызван Бакутин.

— Мы научились пахать по безотвалке, — зачитал он обязательный текст и перешел к произвольному. — Заместитель начальника службы безопасности в Думе.

Этот неприметный с виду человек просуществовал на потоке тихо, как серая мышь. Теперь оказалось, что здесь он едва ли не самый главный.

Продолжил докладные о себе Бибилов Мурат, забыв про сунутую ему в руки бумажку.

— Отец-героин, — начал он. — Четверо мальцов, единожды женат, живу на границе, служу на таможне, связи продолжаю нарабатывать. Добро даю.

— Радики тебя там еще не задолбали? — спросил Артамонов. — А то подарим тебе свинцовую ракушку на хозблок!

— Отлично! Я приму подарок, — на чистом русском сказал Мурат. С Нинелью и множественными детками, плавно переходящих от чистого осетина — первенца до абсолютно белокурой дочки — последыша, Мурат чувствовал себя совершенно обрусевшим. Было заметно, что Нинель за годы совместной жизни сделала его совсем ручным и рецессивным, если не сказать больше — одномандатником. Нинель рожала без конца — Мурат не успевал растамаживать. Всякий раз после очередных родов, когда Нинель откисала в роддоме с разорванной промежностью — все дети получались далеко за пять кило, — он просил хирурга, чтобы тот при зашивании уширенной части делал пару лишних стежков.

Далее шел Миша Гриншпон.

— Слышь, чуваки, кочумайте! Достали с этим допросом! И своими дурацкими бумажками!

— Т-сс! Не болтай! — приземлил его Рудик. — Мы должны знать все твои вехи!

— Ну, хорошо, только ради того, чтобы не испортить праздник!

— Мотивы можешь не объяснять. Не ты же один испытал эдипов комплекс по отношению к матери-родине?

— После учебы работал в Питере, — начал Миша, — потом свалил в Канаду, иными словами — встал и принес немного вреда своей советской родине. Работаю в «Дженерал электрик», США, дом во Флориде, тружусь в Гамбурге, в командировке. Легко конкурирую с Россией, толкаю всякого рода Иракам разного рода энергетические проекты. Не женат. Перед улетом из Белоруссии поладил с одной дамой. Теперь у меня, оказывается, есть мальчик весом в сто кэгэ. Вот, резвится с остальными, опасаясь всех подавить.

— То есть, чуть что, НАТО с нами? — спросил Рудик.

— Конечно. В формате мы плюс они.

На курсы по изучению нас оттуда Гриншпон эмигрировал сразу после того, как надоело быть здесь. Но он не считал свой отъезд эмиграцией. У него был иной взгляд на это.

— Знаете, что такое настоящая эмиграция? — сказал он в завершение своей речи. — Вот когда ты уехал в детстве или чуть позже и узнаешь, что жизнь длится восемьдесят или около этого, — у тебя нормальная реакция на отъезд я молодой, до старости еще так долго, что не хочется об этом и думать. Все можно успеть — и родить, и посадить, и построить А вот когда ты в сорок лет оказываешься под Нью-Йорком, ты как бы рождаешься заново, но при этом узнаешь, что жизнь длится всего лет пятнадцать-двадцать и уже не успеть ни книгу написать, ни друга посадить — вот это эмиграция настоящая — ностальгия весны!

Переминаясь с ноги на ногу, своей очереди ждал Забелин. Как только Гриншпон доложился, Забелин развернулся вполоборота и продолжил тему:

— Забелин. После вуза, как положено, отработал по распределению, сейчас прозябаю в стряпке рекламы. Все ролики про пиво на первом канале… мои. Если у кого-то возникнет потребность в тиви — прошу ко мне.

Далее — со всеми остановками.

— Клинцов, — заговорил о себе и о поколении бывший комсомольский вожак. — Финансовый директор молодежного движения «Идущие рядом». Мы научились спать кроватями «не расстанусь с комсомолом», — продолжил он по бумажке ряд Фурье, задуманный режиссером праздника. Всем своим видом Клинцов наглядно демонстрировал, как застойная комса сумела временно подавить в себе императив призвания, чтобы потом, принюхавшись к сквознякам эпохи, продолжать неустанно все ночи напролет лепить образ в кремовой сорочке с комсомольской ретро-шнуровкой на волосатой груди. Он был образчиком популяция икс-генератов родом из Октября, которые смогли вовремя сориентироваться на полном ходу жизни. И вот результат — налицо повторная востребованность временем.

Затем, прихрамывая, к людям вышел Кочегаров.

— Наши дети уже выросли, — сказал он, вглядываясь в бумажку поверх очков. — Девочки убегают для освоения будущей профессии подзаработать на «Баунти», а мальчики, сняв штаны, по голове уже не гладят. — Он посмотрел на Дастина и подытожил свое выступление: — Все науки я бросил. Занимаюсь исключительно жизнью.

Кравец шел следующим по списку.

— Мы научились летать самолетами «Башкирские авиалинии», — процедил он текст из общественной нагрузки. — Посему живу в Израиле.

За ним вышла Марина.

— Кравец Марина, — сказала она просто. — Мы научились одеваться трусиками «прошла любовь», — читанула она свой листок и с неудовольствием бросила его в стоящую рядом урну. — Живу в Тель-Авиве, работаю в театре. Специально ко Дню грусти мы приурочили гастроли. Теперь играю «Жанну» по-настоящему. Вечером приглашаю всех на площадку, — махнула она рукой в сторону подиума, — мы покажем лучшие куски оттуда.

Только Марина смогла бы выдавить из своей случайной роли в студенческом театре целую жизненную платформу, забросив на фиг все эвольвенты и прочие железяки, относящиеся к профессии «турбиностроение».

Потом вышел Матвеев.

— Мы научились, мля, справлять нужду, — прочитал он свой вступительный текст. — Живой вес, ну, это, сто двадцать килограммов в положении лежа. Алиментарное ожирение. Тлею, мля, на кашах и на воде. Вся жизнь, еп-тать, ушла на волеизъявление желудка. Работаю сантехником шестого разряда, а звучит, ну, это, как волшебником изумрудного города.

Народ зааплодировал. В шеренгу к Мату пристроился Боря.

— Мукин, — представился он и зачитал свой кусок текста. — Мы научились сидеть стульями ереванской фабрики имени «апрельских тезисов». Торгую мебелью. Дважды женат — трое детей.

Симбиозники выступили плотнее других.

— Нинкин, — отчалил от себя первый, — работаю заместителем министра топлива и природных ресурсов. Раньше при медосмотре меня всегда просили раздеться, а теперь просят только показать язык. Как тут не станешь циником? — Только складочка на его круглых без всяких стрелок и в обтяжку рейтузах выдавала его половую принадлежность. Штаны его были настолько в облипочку, что поверх пола можно было вычислить еще и национальность, имейся она у него в наличии. Он стоял в характерной позе просителя, а руки висели по швам, как после ампутации аппендицита. В старину, когда он ел мороженое, одна щечка у него ныряла вглубь и получалась ямочка. Это его и погубило. Теперь ямочка виднелась и без мороженого плюс вертикально лицу появилась характерная впадинка на подбородке. — Не женат. Детей нет, — завершил он о себе.

Впритык и без всяких зазоров к нему рапортовал Пунктус:

— Тружусь заместителем министра энергетики. Не женат, детей нет.

Лицо Пунктуса было сформулировано таким образом, что угадать по нему, о чем идет речь, было невозможно. Конечно же, симбиозники Нинкин и Пунктус не рассказали, как они не могли друг без друга и как в течение многих лет доставали премьер-министра. Они, будучи замами, добились перевода зданий обоих министерств на одну улицу. У них не раз возникала мысль о выезде в страну, где можно было бы без проблем узаконить отношения, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у некоторых даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего положения через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Но потом грубая жизнь примиряла их и снова сводила вместе. Собственно, их отношения уже могли потянуть на золотой юбилей, но документально этого было не подтвердить. Хотя все было налицо. Фактически Нинкин и Пунктус являлись пионерами движения от скрытых форм к коммюнике и даже дальше — к выпуклым формам.

Симбиозников затмил человек с рондолевыми зубами.

— Петрунев, — представился он и присел на корточки. — После вступительных экзаменов — строгий режим, потом труд на воле по приобретенной в зоне специальности. Сейчас работаю генеральным авторитетом в одной из организованных компаний. Держу под контролем территорию, равную Швейцарии. На праздник Петрунев привез с собою два мешка свежих белых носков и велел всем раздавать на входе по три пары — он не выносил запаха рокфора. Петрунев жил по понятиям и работал тоже по понятиям. Случись нужда заплатить кому-то по безналу, в платежке он прямо так и писал: не по договору такому-то и согласно счета такому-то, а по понятию такому-то, от такого-то числа, включая НДС и налог с продаж. Или, ничего не включая, в зависимости от того, кто его куда, насколько и по какому поводу наклонял. В быту Петрунев ничем не отличался от своих собратьев. За годы труда он обзавелся лбом, переходящим в затылок, и шеей, едва прикрытой удавкой от Кардена. Петрунев имел в собственности коттедж на 1500 квадратов, но жил в бане на краю участка. По привычке. Из-за боязни высоких потолков. Везде и всюду на самых высоких собраниях сидел на корточках. Самое мягкое слово, которое он употреблял, было — «беспредел». Как и все новые, он поутру стукал жену по голове ложечкой, а затем целовал яйцо. Петрунев со своей командой подмял достаточно обширную сферу и теперь потихоньку легализовывался. Поэтому День грусти для него был самым что ни на есть праздником души. Можно было столько знакомств приобрести, сколько и возобновить. На пальцах, уставших от руля «мерса», висела голда. Владелец ее в малиновом пиджаке всем своим видом как бы говорил о себе с излишней скромностью: я погашенный лотерейный билет. Петрунев был женат. Его жена, будучи в прошлом одинокой и страстной женщиной, любила переписываться с каким-нибудь заключенным. Уже в третьем письме вместо дорогой номер 1213435, под которым сиживал Петрунев, она назвала ласково-уменьшительным — 121. А он как раз в это время гадал, срывая колючки с проволоки: любит — не любит. Прочитав письмо, он вышел на волю с чистой совестью и упал в объятия жены и новой жизни.

Петрунева сменил Решетов.

— Тринадцать лет Тюмень, Надым, пять лет в полной алкогольной блокаде, черный пояс карате, четвертый дан. Третьего пока не дано. Женат, дочка, ру. Работаю сам. Над собой.

Как когда-то в старину, Реша легко поднимал людей на портвейн, и теперь так же легко занимался оргвопросами по принятию гостей, как самый деловой из тех, кто в конце концов остался жить по месту учебы. Он привлек к устройству Дня грусти очень серьезную поддержку, потому как гости были один другого выпуклей.

— Сафенок, — представился очередной мужичок. Его не сразу узнали. А это всего-навсего был Софочка. Бумажку, выданную ему Рудиком, он сразу скомкал и рассказал, как однажды попросил сожителя не ходить ни на какую дискотеку, а просто посидеть с ним попить, и начал так отчаянно метать ножи в дверь, что сожитель на всякий случай остался. Потом была белая горячка, и вот теперь работа на складе горюче-смазочных материалов. — Работаю товароведом, признался он. — Потому что все наши сердечно-сосудистые дела стали больше сосудистыми, чем сердечными.

— Годится, — поблагодарила его публика за доклад.

Было заметно даже со стороны, что слой выпуска, представленный Софочкой, активно вымывается из социума современным поколением икс, поскольку в прошлом был склонен к употреблению лакокрасочных изделий, а в последнее время пристрастился к препаратам антигистаминного ряда — димедрол, тавигил.

— Голова долго болела, а потом прошла, — сказал он в заключение.

— Соколов, — встал белобрысый дядя, махнул рукой и больше ничего говорить не стал. Он отошел в сторону, чтобы промакнуть неожиданно выползшую слезу.

— Усов. Рост усох. Дочь — самое главное приобретение на этом свете. Мы научились справлять юбилеи, — прочитал он по бумажке, спохватившись, и сразу попер в свою обычную сторону — подводить итоги. — Когда-то мы легко представляли все пороки и добродетели молодежной части общества в координатах черноикорного периода нашего отечества. Теперь мы так же легко представляем все пороки среднего возраста текущего момента. Я посматриваю на нас со стороны и вижу, что фактически мы проникли во все сферы общественной жизни. Все более-менее командные высоты в газовой промышленности и нефтяной отрасли — наши, «Газпром» — наш, «Лукойл» — наш, «РАО ЕЭС» — наше, таможня наша. Огромные куски науки и культуры — наши! Даже часть военно-промышленного комплекса — наша! Братва — наша! Восточные и прочие единоборства — наши! Духовенство — наше! Все меньшинства — наши! Мы были сутью общества тех лет, а теперь стали сутью нынешнего времени! Нами пронизана жизнь! Из этого может получится крутой замес!

В старину Усов пророчествовал, что однокурсники завалят всю энергетику страны. На поверку выяснилось, что единая энергетическая система социализма настолько сильна, что завалить ее оказалось не по зубам даже серьезным товарищам. И культуру не смогли уничтожить! И вообще, все молодцы, потому что обошлись вполне корректно с остальными сферами жизни!

— Мы обзавелись тонкой духовной конституцией, — проговорил обязаловку по слогам следующий за Усовым Фельдман. — После Чернобыля уехал из Киева на родину в Шостку, сейчас добиваю последние вопросы по акционированию завода «Свема». — Фельдман так и остался человеком, который меняет цвет лица в зависимости от курса доллара. Говоря текст, он прикидывал, насколько выгодно будет втюхать кому-то по дружбе акции Шосткинского завода «Свема».

— То есть, по пленке договоримся, — пометил для себя Забелин, очень внимательно его заслушивающий.

— Нема делов, — обрадовался Фельдман единственному покупателю своего товара. — Продам любую партию с личными скидками.

— Мы обзавелись накладными ногтями, — заговорила Татьяна, дождавшись своей очереди, и заблагоухала, как апельсиновая кучка с непроставленным ценником. Она по-прежнему оставалась красавицей: глазищи — во! губищи — во! Остальное — сервелат, упакованный в комбез от Готье. К празднику она сотворила себе прическу — этакую лонговую челку, напоминающую макет канализационной системы Лондона с видом на океан и обратно. Ведь причесон это диалектика, которую мы носим на голове! Диалектика меняется с погодой и со взмахом наших ресниц.

Теперь от Татьяны не пахло карболкой, как в старину, — она разносила самые последние стили запахов. Желание быть неразрезанной страницей в книге любви совка сделало ее нержавейкой, представляющей собой образчик бизнес-леди. Прибыла она на встречу на серьезной тачке с водителем. Черемис, она же Кострова, она же Жемчужникова, она же Самохина. Мужья ей доставались все больше секонд-хенд, и она уже стала посматривать за кордон, подумывая о человека без пробега по российским дорогам. Таков был ее жизненный цикл с зависаловом на каждой остановке. Она успела поработать в бойлерной, а сейчас владела сетью кафе и ресторанов в Москве.

— Кто у меня уже побывал, знают, что это такое, — зазвала она всех к себе в гости и на работу. — Кто еще не удосужился, милости прошу. Детей нет.

Кстати сказать, Татьяна была и вправду не замужем, особенно в данный момент. Недавно она получила на телевизионном конкурсе «Мисс SIS» приз в номинации «SIS SOS!» или, иными словами, — «Грудь выживаемость!» У нее был загиб матки, и никто из ее поклонников по жизни так и не смог достать ее. Первые ее мужья-черновички, в которых она долгое время находила попеременно то понарошковость, то всеравношность, то вверх-тормашность, не оставили на ней отпечатков — ни моральных, ни физических. А вот последний — умудрился. При нем в ее задачу, как жены, входило только одно — успевать подставлять под окурки, которые муж гасил, не задумываясь, где придется — о подушки, о ковры, — какую-нибудь пепельницу. И однажды она не успела. Он загасил окурок на ее лице. Так их пути разошлись. Она навсегда запомнила, как в глазах шипят бычки.

— Уж лучше заворот кишок, как у Мата, чем загиб матки, — пожаловалась Татьяна людям, но было понятно, что упорно исследовать жизнь она еще будет долго.

Татьяна заговорила о бесправном положении женщины в постсовке, которое вынуждает ее всем менталитетом идти одновременно в трех направлениях: в первом — становиться матерью-одиночкой, но время, как назло, грозит не оставить пламенную большевичку на семена, во втором — идти на контакты с депутатами высших чинов или в третьем — самой баллотироваться.

— В наше бисексуальное время, время взаимной кастрации, когда мужики перевелись как класс… — вознамерилась она покритиковать текущий момент жизни, но ее перебил Нинкин.

— Все мы мужчины до первого мужчины, — сказал он.

— И тем не менее, — сказала перебитая Нинкиным, как крыло, Татьяна, мне нравится, что на нашем очередном Дне грусти опять много му-му…

— Чего-чего? — забликовал народ.

— Как это «чего»? — не поняла Татьяна недалекости ополчения. — Мужиков и му-зыки!

И действительно — музыки хватало. Одна лилась сверху, а вторая, словно из-под земли, как на Пескаревском кладбище. Пунктус и Нинкин, прислушиваясь к нотам, гадали, как в старину:

— Бритни Спирс? Нет? Значит, Спайс герлс! — корчил из себя знатока Пунктус.

— Стинг? Нет? Значит, Брайан Адамс! — присоединялся к нему через полчаса Нинкин. — Селин Дион? Нет? Значит, Якида!

— Яшенин, — сказал последний товарищ и замкнул цепь. — Работаю в «Газпроме».

После переклички начался теннисный турнир. Играть вызвались немногие. Первым запуском шли Владимир Сергеевич и Клинцов. Все сгрудились вокруг корта поболеть. Пока соперники разминались, в корзину из-под мячей падали деньги с пристегнутым прогнозом. Фельдман, как букмекер, фиксировал ставки.

— Да я его порву на фрагменты на одних подачах! — говорил своим Клинцов, разминаясь. — Я его просто размажу по задней линии! — делился он планами на исход поединка, затягивая шнурки на свежих кроссовках. — Он у меня весь коридор вспашет! — бил он себя ракеткой по пятке, проверяя натяжку струн.

Судил Рудик. Подача выпала Клинцову. Началась игра.

Давненько Владимир Сергеевич не выходил на корт. Неожиданно для себя он заметил, что ему одинаково удобно играть обеими руками. Справа — правой, а слева — левой. Не двумя, как раньше, а именно одной левой. Удары ею получались настолько хлесткими, что вихрился воздух. Владимир Сергеевич чувствовал себя амбидекстером — легко вращался вокруг своей оси как по часовой, так и против. А пятиться назад, чтобы убить свечу, ему было даже удобнее, чем рваться вперед, чтобы поднять почти с земли грамотно укороченный мяч. Все удары проходили на уровне ощущений, без напрягов. Раньше он за собой этого не замечал. Ему казалось, что он рассечен пополам огромным зеркалом. И все обводки соперника, все его выходы к сетке ничего не меняли — Владимир Сергеевич отражал любые мячи.

Клинцов пытался построить игру на резаных ударах и двойных ошибках. Рудик явно подсуживал ему, но счет складывался в пользу Владимира Сергеевича, который в результате и выиграл мини-турнир.

Победителю подарили старинную деревянную ракетку и стилизованный под набоковский костюм для лаун-тенниса. Остальным участникам вручили то же самое.

Погода удалась на славу и позволяла расслабиться. Народ поснимал шляпы, разделся и полез в речку — кто через баню, кто прямиком с откоса. Стало заметно, что вместо шевелюр у многих появились полянки и скверы, а кое-где даже и третьи интернационалы. Дети постарше кидались в воду с батута, помоложе — с тарзанок — с привязанных к деревьям канатов с поперечной палкой на конце. Скоро к ним в отсутствие водных горок присоединились и взрослые.

Банное зрелище выходило еще забавнее. Сквозь целлофан, как в рисованном по стеклу мультике, просматривались благообразные розовые тушки людей, красиво растворялись в тумане и плавали там, внутри, гребя березовыми вениками. Потом тушки выползали наружу и становились противными и оплывшими. Никуда не деться — у половины присутствующих от возраста появились жопьи ушки — отвислые складки на пояснице. Приметы времени. Знал бы Миша Гриншпон о понятии «жопьи ушки» во время учебы, вот бы потешился! Такой навороченной грудины не было, пожалуй, ни у кого на курсе!

День грусти со стороны походил на волчью свадьбу, на которой присутствовали хищники бизнеса, политики, культуры и ширпотреба, словно в этом куске общества обозначилась течка и все присутствующие подались на нее и запали.

Напитки разносились бесперебойно. Алкоголь в крови набирал критическую массу. К вечерочку течение схода стало принимать подострый характер. Танцы начались спонтанно, без вмешательства старосты Рудика. Он только успел дать команду надеть вечерние костюмы и платья.

Владимир Сергеевич взял свой саквояж и отправился в раздевалку. Он вытащил из любимого чемодана белую рубашку и фрак, купленный тетей Паней, и надел гардероб на себя. Фрак оказался впору. Владимир Сергеевич с удовольствием взглянул на себя в зеркало. Все было нормально. И вышел к людям. К нему продолжали подходить, заговаривать, задавать вопросы. Через некоторое время на территории праздника образовалась гробовая тишина. Макарон заметил, что на него все стали как-то косо посматривать. Он ничего не понимал. Еще раз осмотрел себя с головы до ног — ничего такого, все в порядке. Разве что несколько пушинок висят на одежде, но их можно снять, сдуть, стряхнуть — пожалуйста.

Озабоченный Владимир Сергеевич вернулся в палатку, взял щетку и, смочив ее, почистил одеяние. И вновь вышел в гущу толпы. На площадке раздался дикий гогот, и Макарон понял, что это реакция на его выход.

По-прежнему ничего не понимая, Владимир Сергеевич стал оглядываться.

Тут к нему подошел Артамонов и спросил:

— Слышь, Макарон, а где тетя Паня покупала фрак?

— В магазине. Где ж еще? — невозмутимо ответил Макарон.

— В каком? В ритуальном?

— А что? — спросил аксакал и попытался вывернуть голову набок, словно стараясь поймать зубами свой хвост.

— Похоже, она тебе действительно выбрала фрак подешевле, — сказал Артамонов.

— Так разовый же, — объяснил Макарон.

— Знаешь, в таких фраках покойников в гроб кладут.

— Ну, это ты уж слишком! — выказал обиду Владимир Сергеевич.

— У твоего фрака спины нет — одна подкладка, — сообщил Артамонов и подтянул поближе к лицу Макарона белую нижнюю материю фрака. — В таких экономных по материалу и раскрою одеяниях кладут зажиточных покойников из числа творческих работников.

— Какой отвязанный пиджак! — восторгался народ.

Конфуз разросся до неимоверных размеров. Все нашли Макарова приколистом и отнесли его фокус к продолжению истории с его ложной пропажей и слишком поспешными похоронами.

Макарон еще больше влился в компанию, стал как бы своим среди своих. Все бросились благодарить его за удачно исполненный прикол.

Без тени улыбки, на полном серьезе Владимир Сергеевич отнекивался.

— Да я не в курсе, о чем вы, — говорил он. — Просто тетя Паня мою просьбу взять подешевле восприняла буквально.

— Да ладно тебе — тетя Паня! Сам придумал, а на тетю Паню валишь! восторгался народ.

Владимир Сергеевич перестал оправдываться и согласился, что придумал все от тишины жизни.

Заминка была исчерпана, и вечер продолжился.

Воспользовавшись казусным случаем, я, как нанятый самописец, объявил, что до меня дошли слухи, будто по моей первой книге у героев есть замечания и претензии, поскольку не все смешные случаи, имевшие место в действительности, вошли в книгу «76-Т3». Поэтому я готов выслушать приколы студенческой жизни, которые не нашли отражения в первом издании. Они обязательно войдут в новую ткань повести.

Народ откликнулся и бросился наперебой рассказывать случаи из учебной практики. Я начал записывать. Разбухнув от материала, я объявил, что если так пойдет дальше, то поступлю как Солженицын. Он тоже написал сначала один том «ГУЛАГа», почле к нему стали являться и писать свидетели из других лагерей. И он собрал много томов. Мне будет сложнее, потому что в нашей стране собрать семь томов преступлений властей нет проблем, а вот наскрести три тома юмора — надо постараться.

Записавая рассказы острожелающих, я брел от компании к компании.

Решетова обступили товарищи спортивной направленности. Шел разговор о серьезном подходе к жизни. Приложив ухо, я стал слушать.

— В бесконтактном карате, — ведал Реша, — слабое место показывают направлением удара. Но не бьют. Это принцип карате в дружбе. Друзьям надо показать слабое место, но не бить. Но, чтобы пробить доску, удар надо мысленно направлять в точку за доской. Тогда доска будет прошиблена как промежуточная стадия. В бизнес-переговорах, чтобы достичь маленькой цели, следует говорить о великом и о далеком, упрятывая искреннее намерение. И обязательно срастется. Люди клюют на большое и перспективное и, почти не торгуясь, выполнят малое и задуманное. Это принцип карате в бизнесе. Поэтому в жизни надо не бить, а только обозначать удар. И не провоцировать на начало боевых действий.

Выслушав кусочек карате, я подошел к кружку, в котором весело общались Макарон, Пересвет, Натан, Пунктус, Нинкин и Татьяна. Татьяна была арбитром и строго судила рассказчиков.

— Ну, а вы, так и будете жить бобылями? — спросил она Пунктуса и Нинкина.

— Почему? — ответил Нинкин. — Мы ходили в центр планирования семьи, у нас тоже может быть кто-нибудь появится, — сообщили он за себя и за Пунктуса, рассматривая и поглаживая по голове Дастина, юлящего на нижней отметке.

— А кто же из вас будет рожать? — с большим интересом спросил Натан.

— Мы еще не решили, — признался Нинкин. — Скорее всего никто, для нас родят в центре.

— Сейчас это уже недорого стоит, вы же знаете.

— Откуда нам знать, — сказала Татьяна, — на нас с такими задачами не выходят. А хотите, я рожу для вас?

— А вот этого не надо! — запричитали симбиозники. — Нам такого кукушонка будет не прокормить!

— Мне говорил мой друг Бурят, что нет четкой границы между мужчиной и женщиной, — сказал Владимир Сергеевич. — Есть тьма переходных форм.

Стараясь не спугнуть задушевного разговора, я пристроился к беседе в качестве наблюдателя с диктофоном.

— Я могу показаться бестактной, — продолжала пытку населения Татьяна, когда уже все изрядно подвыпили, — но мне кажется, что время зашивания суровыми нитками своих ртов давно прошло. И вот что я хочу в этой связи сказать. По моей простой бабской схеме любовное заигрывание и вычисление происходит так: я вижу объект, смотрю, как он выглядит, — в этот момент она повернулась к Макарону, — смотрю его на бронзовую грудь, на ноги, слушаю текст и делаю вывод — мой он или нет, и тогда приступаю к ухаживаниям. Макарону пришлось несколько отстраниться. — И ничего больше того, что я уже увидела, мне увидеть и узнать о жертве не предстоит. Надеяться на нечто большее, чем я вижу, не приходится. А вот как зажигаетесь вы, что влечет вас друг к другу? — обратилась она к окружающим.

— Видишь ли, — откликнулся на серьезный разговор Пунктус, — у нас, как у категории лиц, очень большой разброс возможностей. У кого-то в полном порядке одно и совсем нет другого, кроме как в голове. То есть он — он исключительно мозгом, а все остальное у него, как у нее. Есть такие экземпляры, у которых немножко, как у нее, а все остальное — как у него, включая мозги. И теперь, прикинь, какой смысл Натану, например, иметь дело с простыми людьми? Если у него уже был контакт с человеком, у которого кроме всего прочего есть еще море разных тайн и довесков? Это улет в квадрате. Или еще — она, например, почти не имеет того, что положено, но у нее есть то, чего тебе и в голову не придет, хотя и без яичек. Опять же свои прелести, и так далее. Набор переходных явлений бесконечен. Все это до сих пор не систематизировано. Ты всегда соприкасаешься с тайной, когда идешь на новый контакт.

— Покупаешь кота в мешке? — спросила Татьяна.

— Где-то так, — согласился Пунктус. — Поскольку внешне это почти ничем не определяется. Есть некоторые поверхностные признаки внутренних свойств, такие, как короткая шея с крыловидными складками, словно у шарпея…

— И что это обозначает? — спросила Татьяна и развернулась так резко, что я еле изловчился удержать на весу диктофон.

— Секрет для потребителя, — сказал Пунктус. — Это может обозначать или аномалию скелета, или девиацию локтевых и коленных суставов плюс высокое нёбо.

— Но как это все следует воспринимать практически? — не отставала Татьяна, полагая, что тормошит народец больше для меня, ведущего запись, чем для себя.

— Ничего, кроме того, что у субъекта то ли отрицательный, то ли положительный половой хроматин, — запросто объяснял Пунктус. — Признаки маскулинизации, гипертрофия некоторых частей тела, вирильное оволосение.

— И что это значит? — не отставала Татьяна. — Ты поясняй конкретней!

— Это значит, что у объекта рудиментарная матка, а трубы вообще отсутствуют, — пояснял Пунктус под напором, — а все остальное в полном порядке, и даже слишком.

Владимир Сергеевич слушал Пунктуса открыв рот. Он всю свою военную жизнь был врачом, но таких нюансов и специфики хлебнуть не пришлось.

— И как это может устраивать или не устраивать? — продолжала давить Татьяна.

— Прежде всего, тебя самого, — пояснил Пунктус. — Многие вынуждены идти на операцию по коррекции с учетом психосексуальной ориентации.

— Ну, а после операции что? — не отставала Татьяна.

— Если пить гормоны, то становится нежнее кожа, округляются бедра, легко перехватил разговор Пересвет.

— И человек превращается в оленя? Да? — пытливо спросила Татьяна.

— Картина складывается из ряда развивающихся синдромов, — влез с подсказкой Владимир Сергеевич. — Так ведь?

— Где-то так, — согласился Нинкин.

— Как это, из синдромов? — переспросила Татьяна.

— Поочередно становятся более чувствительными, например, подмышечные впадины и локтевые сгибы, — пояснил Пунктус. — А можно принимать гормоны таким образом, что паховые складки вообще не будут реагировать. Или, например, вырезать и заменить на что-то другое целиком весь оральный синдром. Или всасывательную функцию. На контакт нас тянет поначалу любопытство — что же там имеется в наличии? сколько того? сколько сего? В этом есть тайна. И потом неизбежное разочарование. Потому что выясняется, что опять нет того, что ожидалось. Мы никогда не можем быть до конца вместе, потому что есть надежда, что в жизни попадется человек с еще более обширным набором чудес плюс интеллект. Нас так мало, что многие или даже, точнее сказать, все не успевают до конца жизни найти хотя бы одного человека для себя. В нашей среде много трагедий. Чувства остры, а частота счастливых сочетаний настолько мала, что радуешься, как дурак, первому встречному. Природа оставила нам радость секса и лишила его практического смысла!

— Понятно, вас жалеть надо, — сказала Татьяна.

— Зачем жалеть? Мы свое получаем, — выставил блок Пересвет. — Это природа ничего от нас не получает, а могла бы. При таких всплесках эмоций, которые мы выдаем, такие бы детищи рождались! С таким интеллектом! А все впустую! Вот вы, что можете изобразить меж собой вдвоем в половом смысле? Ну, дуэт, а чаще соло, а мы — целый оркестр! Тут немножечко пройдешься, скрипочка нежно, но с продером, там достанешь, дотянешься — тромбончик, а потом уж в конце хабанера! барабаны! Тут столько печали! Все тонко и безнадежно, потому что природа в этом смысле за нас, а вообще — против.

— Я слышала, что смешение мужского и женского начал есть сатанизм, сказала Татьяна.

— Вполне может быть, — согласился Пересвет. — Потому что эмоции и муки после всего просто нечеловеческие.

— На вопросы о сексуальной паспортизации я привык отвечать: ночью все кошки серые! — сказал Натан.

— В последние годы Россия догоняет Европу по этому параметру. Тусовка без транссексуала — не тусовка, а безобразие, — произнесла Татьяна. — Я в свои кабаки постоянно их зазываю.

— Трансы относятся к полу, как к перхоти, — сказал Пересвет. Некоторые украшают тело такой татуировкой, что их можно читать, как книгу в четырех томах.

— Их зовут хиджры, — сообщила Татьяна. — В Европе они явились в моду в начале семидесятых. Название пошло из Индии, где испокон веков смазливые люди трансформировали пол, не меняя очертаний тела.

— И всего-то мы в курсе, — пожурил Татьяну Макарон. — Все-то мы знаем. Мне уже и самому немножко интересно!

— На презентации журнала я познакомилась с трансвеститами, которые участвовали в концертной части, — призналась накоротке Татьяна. — Они были просто офигенными. Мы тусовались в женском туалете, отпускали друг другу комплименты по поводу выбора духов, губной помады, туфель, колготок. Они признали моего тогдашнего спутника вполне сексуальным. Трансвеститы обижаются, когда их приравнивают к категории геев. Это правда?

— Да, поскольку переодевание — это искусство, — согласился Пересвет.

— Эти трансы, были так восхитительны! Жеманны! Все из себя томные, продолжила делиться опытом Татьяна. — Я, женщина, и то на такое не способна! Они изображали такой гротескный сексапил! И впрямь — чем дальше от правды, тем забавнее.

— Может, и тебе перековать свои мечи? — сказал Пересвет Татьяне и добавил: — На орала.

— Нет смысла, — отмела предложение Татьяна. — Мне интересен любой круг общения, и с гомосексуалистами в том числе. Они безоговорочно воспринимают всех без исключения женщин как богинь. Сексуальное давление и половые страсти у них отсутствуют, давая неограниченные возможности для интеллектуального общения.

— А по мне — все это вредно, — сказал Владимир Сергеевич. — Будь то лесбийские игры, зоофилические выкрутасики или этнические догонялки с неграми, мулатами и другими шоколадками!

— Вы правы, уж лучше сводить концы с концами, — признались Пунктус и Нинкин.

— Да ладно вам, — воспротивились обоюдки Пересвет и Натан, как поклонницы мануального и орального одновременно.

— Давайте мы больше не будем мудрить, заниматься членораздельным мазохизмом, панельным и оральным поллюционизмом, а вернемся к простым шаблонным формам и позам, — сказал Макарон со ссылкой на целебные источники. — Давайте лучше выпьем!

За разговорчиками Пересвет увлекся Пунктусом, который столько знал про сложную, полную приключений и злоключений жизнь. У Пересвета плавно возникало уважения к этому все знающему человеку. Они вместе уходили на берег, долго гуляли, обмениваясь жизненными позициями друг друга. Пунктус проникся к Пересвету за то, что тот нашел в себе отвагу отправиться в Центр хирургии. Пересвет выказывал почтение ветерану за его многолетнюю верность другу. Первый был готов расцеловать второго, и наоборот.

Натан ревновал, провожая их тревожным взглядом.

— Вы у меня там не очень, — говаривал он им вслед, и беспокойство на секунду устраивалось у него меж бровей.

— Мы только на секундочку, — уверял Пересвет, поглядывая на Натана, который грозил пальчиком.

На завалинке у Софочки тема была своей. Я незаметно пристроился за кругом, который усердно внимал ему.

— Я проанализировал состояние судеб моих близких, родных, знакомых, соседей, коллег, — слышалось, как говорил Софочка, — и сделал вывод, что без всякого выдумывания у них настолько страшные и трагичные судьбы, что кажешься себе избраннейшим. Куда мне плакаться!? Притом, что работаю на складе. Ну, посудите сами, мать его больна — рецидив туберкулеза, сердце. Брат пьет, звонит жене и жалуется — проблемы после Чернобыля. Другой брат тоже в проблемах. У сестры муж перенес операцию по пересадке почки, у него постоянные кризы. У второй сестры муж влетел с наркотиками — проблемы, я как-то их вынужден решать. У знакомого, смертельно больна теща, рано умер отец. У сестры жены — проблемы, у моей тещи — проблемы, у отца моей жены проблемы, у соседа проблемы, и так далее. То есть, в принципе, жизни нет. У этого — проблемы, у того проблемы без конца. Такое состояние, что, если на эту тему говорить долго, может покарать Бог.

— Нельзя так остронаправленно ныть и жаловаться на жизнь, — сказал кто-то из внемлющих.

— Да я и не ною, — сказал Софочка. — Я как раз свыкся и терплю. А вот другие говорят, что Земля — это и есть ад.

Я переместился в сторону детской.

В детском загоне, как негатив, воеводил Дастин. Он построил остальных детей и проводил свою политику. Слышалось, как он записывал добровольцев в свою партию фестивальных негров и обещал воплотить в жизнь принцип второй модели хозрасчета в натуральную величину. Величину он тут же показывал, оттпыривая карман.

Петрунев с горсткой приверженцев вел иную беседу.

— По закону водопоя два года никто никого не трогал, — рассказывал окружению авторитетный человек. — Враждующие братки прекратили разборки, упаковывались в канареечные блейзеры и галстуки цвета наваринского дыма с пламенем и отдались полной отвязке.

«Немного же мне сегодня удастся собрать студенческого юмора, — подумал я. — Солженицину и впрямь было проще. Наскрести горестного у нас не составляет труда, а юмор просто тает с уходом социала. Видно, жизнь заедает».

Отдохнув, я примкнул к могучей кучке во главе с Матвеевым.

Со времен учебы его речь стала менее посполитой и более связной. Пунктаты текста стали более протяженными во времени.

— Меня, мля, всегда тянуло заглянуть за собой в унитаз, — слышался его голос. — Каловые массы, как и народные, могут представлять интерес, ну, это, мля, не в состоянии экстремальной подавленности, а когда они свободны, еп-тать, когда их выперло. Тогда по ним, ну, это, можно судить обо всем, мля, — трактовал Мат.

— А соскобы слизистой тебя не интересуют? — спросил Матвеева подошедший вместе со мной Макарон. — Или обрывки стробилы?

— Нет. Только говно, мля. У меня узкая специализация, — просто сказал Мат. — Я, еп-тать, особенно утвердился, ну, в своем мнении после, это, прочтения книги Сальвадора Дали, мля, который изучал себя и черпал вдохновение исключительно оттуда. Ничто, еп-тать, не несет в себе столь исчерпывающей информации о человеке, как его кал, мля буду. Человек, состоит из того, что он ест и о чем думает. Полная расшифровка записи черного ящика, мля, а человек относится именно к такой категории устройств.

Мата на его козырную тему донимали человек пять.

— Давай, давай, признавайся! — вялили они его.

— У меня, мля, есть друг — он разбогател на говне.

— Как ему удалось? — спрашивало окружение.

— Очень, мля, просто, — согласился поведать Мат. — Если понимать, что подняться и разбогатеть в нашей стране можно исключительно на говне, еп-тать.

— А поконкретней, — выводил его на чистую воду народ.

— Ему на день рождения преподнесли, значится, юбилейный торт с набором, в общем, геморроидальных свечей, мля буду. И он на одном дыхании засунул все их себе в задницу. Оказалось, что это рекорд. Чуть не умер. Его, мля, на носилках занесли в книгу рекордов Гиннесса. А потом выплатили сумасшедший гонорар! Во!

— Ни фига себе живем! — воскликнула публика.

— Я, — продолжил Мат, — не только не стесняюсь признаться, какая у меня теперь профессия, но и горжусь ею, еп-тать. И воспел бы ее в стихах, если бы мог писать так же складно, как наш Нестор, — поглядел Мат на меня, мля.

— И какую же такую поэзию можно обнаружить в ассенизации? — спросил я на продходе.

— Поэзия, — в результате труда, — сплел Мат. — Знаете, как бывает? Ну, это, целые многоэтажки, а то и кварталы прям, натурально на дерьме плавают, потому что центральную сточную трубу в коллекторе прорвало. Вся квартира вокруг сортира, как говорится. Бывают трагикомические случаи. Пес, например, бездомный в трубу каким-то непостижимым образом заберется и задыхается там, еп-тать, став ну, это, непробиваемой пробкой. В итоге что? Коктейль норовит выплеснуться из унитаза на пол вашего дома. И мысль, как избавиться от этого, становится для вас возвышеннее любой поэзии и даже мыслей о любви, мля буду. А реализованные, ну, хоть и чужими руками возвышенные мысли, мля, — это и есть стихи.

— Всякий жулик свое болото хвалит, — сказал кто-то.

— Да не хвалюсь я, но так уж получилось, что и работа моя с канализацией связана, и хобби.

— Хобби?

— Да, коллекционирование. Что вы на меня так бешено смотрите? Пытаетесь догадаться, какая коллекция может быть у говночиста? Объясняю. Вы, еп-тать, в унитаз ничего не роняли? Не честь и достоинство, конечно. Ценное, я имею в виду. Еп-тать. Современные, например, финские или итальянские унитазы так устроены, что там не пропадает. А в старых образцах уроненное вместе с дерьмом смывается. Прямо, если хотите, мне в руки.

— И чем же ты разжился?

— В основном, мля, ювелирка попадается. Да сувенирка. Кольца, серьги, запонки. Есть пара заколок для галстуков. Слетают, когда владельцы перепивают, и их травит, выворачивая наизнанку. Перстенек-печатка попался один с микроскопической гравировкой: «Ты умрешь там, где потеряешь кольцо». Может, и впрямь владелец на унитазе скончался. Любопытно, но как узнаешь?

— Значит, в комиссионку ради приработка находк не сдаешь?

— Сами посудите, фантастически ценных вещей у меня нет. А несколько сотен, за которые можно продать иное колечко — не те деньги, чтобы лишать себя удовольствия иметь коллекцию. Так ведь, еп-тать? Сережки вообще парами в канализацию, мля, не падают — их по одной не продашь.

— А кроме ювелирки, что нашел интересненького?

— Старинное пенсне. И как только проскочило, не понять? Еще мост зубной серебряный с двумя несущими зубами, как у крокодила, мля. Несколько мундштуков, один потрясный, из слоновой кости. Короче, все — мелочевка, которую люди по рассеянности в унитазе топят.

Рудик принялся сгонять народ к подиуму на просмотр спектакля.

Не отвертелся никто. Закончилось театральное представление под утро. На природе и в сердцах — светало.

Заскочив в кабину биотуалета после Макарона, Мат, как всегда, ревностно относившийся к такого рода человеческим документам, заметил, что Владимир Сергеевич, как молодой, отделался таким рулетом, словно у него никогда не было зашлаковок. Мат попытался повторить содеянное, но куда там. Он вспомнил молодость и то, как когда-то в общаге не мог вычислить лидера, откладывавшего несмываемые личинки неимоверных размеров. К нему вернулись чувства, с которыми он тогда переживал увиденное. Но сегодня все было по-другому, что-то изменилось в нем с тех пор. Теперь, при виде ужаса он ощутил не зависть и не боязнь. Скорее, это было трепетьм, удивлением и гордостью за страну, что в ней представлены особи, могущие такое! Мат не в меру расчувствовался, им овладело красивое и благородное беспокойство теперь он знал, что делать. Наконец-то его призвание будет востребовано обществом! Жизнь прожита не зря! Он верил, что когда-нгибудь это произойдет! Он верил в себя, и вера давала ему силы не бросать начатое.

Весь в клубах мыслей, Мат отозвал в сторону абсолютно трезвого Решетова и поделился своими соображениями.

— Слушай, у него это… просто страшно делается, мля, — начал он. Интересно, у него всегда такое? Или только после суточного обжорства на природе?

— Да что — «такое»? — не понял Реша.

— Говно! Что же еще?! Такое толстое! — объяснил свою тревогу Мат. — Не понимаешь, что ли?! Это первый признак!

— Признак чего?

— Властности!

— Почему ты так решил? — не принял идею Реша. — Может, у человека просто воспаление жопоглотки, — допустил он просто и без затей.

— Значит, когда он здоров, оно у него еще круче? — мыслил Мат. — Так, что ли, получается?!

— Может оно и так, но при чем здесь мы? — сказал Реша, потянувшись. Идем к людям, сейчас все разбегаться начнут.

— Нет, я, ну, это, серьезно, — обиженно сказал Мат.

— Круче-не круче, я не знаю. — сказал Реша, попытаясь отвлечь Мата от зацикленности. — Я обычно газетку читаю.

— А ты в следующий раз посмотри! — набросился на него Мат. — Столько информации!

— Пойми и забудь, у тебя это было давно и по Фрейду, — сказал Реша, пора переключаться на Брэга… Успокойся.

— Изучал, мля, — не мог прийти в себя окончательно Мат. — Четверть века изучаю! Можно сказать, всю жизнь!

— Ну и что? — попробовал расшить ситуацию Реша.

— Это связано с космосом, — сказал Мат. — Но, в первую очередь, это говорит о его неимоверном здоровье и страшной внутренней силе! И особенно о возрасте! Понимаешь, такое бывает только у молодых! И у помазанников!

— У кого-у кого? — переспросил Реша.

— У тех, кому суждено возглавить, — смутно ответил Мат.

Решетов махнул рукой, но Мат поймал ее на лету. Подержал ее, посмотрел прямо в глаза, помолчал и очень серьезно произнес:

— Поверь, это правда.

Дальше все понеслось как под гору. Улучив момент, заговорщик Матвеев с горсткой друзей, куда попали Петрунев, Артамонов, Решетов, Владимир Сергеевич и я, прихватили колбасы, хлеба, луку, водки с пивом и, свалив на минутку с общего туса, устроили на бережку свой отдельный пенек. Мат настругал крупно колбасы, накромсал кусками хлеба и заговорил:

— Господа, я вам сообщаю, что пред нами человек, который не нажил себе геморроя! А, значит, никогда не создаст его и людям! — заволновался он, как перед урной для голосования. — Почему, мля? Я скажу. Я его вычислил. Поймал. Я жизнь положил на это! И вот он здесь!

— Кто? — спросили близкие люди, подливая напитки, стараясь заполнить чрево Мата до кадыка, чтобы нейтрализовать. Все начиная подумывать о покое после напряженки.

— Вот этого человека! — указал Мат на Макарона и выставил его на обозрение. — Он главный среди всех нас! И не только нас! Он вождь среди всех остальных!

— В каком смысле? — не на шутку заинтересовался я.

— Во всех! — резко ответил Мат. — Я, мля, хочу предложить людям выдвинуть его кандидатом на пост президента страны! Поверьте моей интуиции, я никогда не видел такого! — попытался он руками объяснить свою недавнее потрясение. — Он самый подходящий! И я, это, мля буду, докажу!

— Конкретная идея, — заключил Петрунев, не особенно понимая, о чем речь.

Мы вернулись в лоно уставшего от веселья народа. Уже совсем рассвело. Мат вышел к притихшему собранию и потребовал абсолютной тишины, которую и нарушить-то было некому. Встав в центр, откуда все докладывали о жизнях, он выждал, пока все соберутся, кто ползком, кто опираясь на столы, затаят дыхание и внемлют, и заворочал языком:

— Я, ну… это…

— Что ты все вертишься вокруг пупка, — говори! — поторопили его.

— Мы тут посоветовались и от нечего думать решили выдвинуть Владимира Сергеевича Макарова в президенты страны! На ближайших выборах! Ура, товарищи!

— А почему именно его? — попытал какой-то неверный.

— Да потому, что он не нажил себе, а, значит, не создаст и общественности никакого геморроя! — Артамонов объяснил простым слогом сложную идею Мата.

— Хороший ход! — крикнула Татьяна.

— За это надо выпить! — предложил Софочка.

— Тащите его сюда, на трибуну! — попросил друзей Матвеев.

Только что отошедший в историю казус Макарона с фраком как нельзя лучше увязывался с возникшей ситуацией. Обагренное первыми утренними лучами гульбище обрело дополнительное направление и стало вкатываться, как под горку, во вторые сутки.

— Пусть выступит! — потребовал Бибилов Мурат. — Таможня дает добро!

— Народ желает слышать своих героев! — присоединился к нему Кравец.

— Но как его можно выдвигать?! Он сбежит с президентского кресла? опомнилась и непомерно участливо сказала Татьяна.

— Точно, нам такие бегуны ни к чему! — подтвердил ее сомнения Натан.

— Да никуда он не бегал! — сказал Пересвет. — Вам же говорят, был в отпуске за свой счет!

— Средствам массовой информации лишь бы постебаться, — сказала Дебора. — Тиражи падают, газет никто в руки не берет — желтизна сплошная, пора к реализму двигаться!

— Наше дело, мля, выдвинуть, а решает пусть народ, еп-тать! — сказал Мат.

— Верно!

— Давайте за это выпьем!

— За народ!

— Но я перестал заниматься космополитикой, — как всегда, пытался отвертеться Макарон. — Это внесуставные проявления!

— Не надо морочить тусовке ее семантические яйки! — погрозил пальцем Артамонов. — Сказали вперед, значит, вперед!

— Качать его!

Запала, возникщего в связи со смелым предложением Мата, хватило на несколько часов. Праздник продолжился, словно не было никакой бессонной ночи. Со стороны не верилось, что за совсем короткое время силами буквально одного выпуска страна решила столько вопросов, сколько было не поднять за десятки лет работы многих государственных мужей и органов.

Глава 6 ОМОЛОЖЕНИЕ СО СДВИГОМ ФОРМУЛЫ

Вернувшись с чужого праздника, Владимир Сергеевич заметил, что у него не хватает ума просчитать любую на выбор ситуацию на ход вперед. К шахматам он не подходил, хотя Дастин иногда проил сгонять пару блицев. Владимир Сергеевич перестал понимать прямой смысл этой игры, хотя к черно-белым клеткам по-прежнему относился с почтением — когда усаживался за покер с Жабелью и тетей Паней, сразу отбрасывал четыре карты, чтобы их в колоде было не 36, а, как в шахматах, — 32.

Раздумывая над новостью, Владимир Сергеевич заглянул в городской сад, где в беседке в любую погоду собирались шахматисты-пенсионеры. Владимир Сергеевич долго наблюдал за их игрой, и, что странно, в голову не приходило ни одной путевой подсказки. Он был завсегдатаем этого многоклеточного местечка, его здесь уважали и всегда приглашали сыграть под интерес. Теперь же, не присутствуя при игре, Владимир Сергеевич легко анализировал прошедшую без него партию, запросто возвращал фигуры в исходное положение, и с первой попытки угадывал ход, при котором была допущена ошибка, приведшая к поражению. Он легко вычислял, почему тот или иной игрок так глупо слил.

— Ладья должна была оставаться на месте, — говорил он Митричу с усилением на вдохе, — а короля следовало толкать вперед, а не влево. Тогда бы пешка не успела на диагональ.

— И верно, — вспоминал лоховую точку Митрич, ликуя лицом.

Пенсионеры отметили хорошую аналитическую и композиционную форму Владимира Сергеевича, посочувствовали его нынешнему политическому положению, пожелали удачи и попросили денег на устройство новой террасы над шахматным пятачком. Владимир Сергеевич обещал посодействовать. Когда все уляжется.

И направился восвояси. Его поразило в себе то, что теперь он в два счета может сочинить в голове композицию «мат в десять ходов», где каждый ход был бы единственно возможным. Шахматную задачу-композицию такой невероятной сложности никому в истории шахмат сочинять не удавалось. Такая глубина проработки доски не снилась даже специалистам по древесине — и все без обзола! Теперь Макарон мог пройти назад любую шахматную партию! Его осенило — в древности не было такой игры — шахматы! Не было! И не было того, кто придумал эту игру! Она сложилась сама. Из хаоса! Просто на доску выставляли фигуры в произвольном порядке! И эти фигуры с боем и поеданием должны были прорваться к себе в лагерь и встать на место в две шеренги на краю поляны! Вот откуда родилась игра в шахматы! Кто-то решил преобразовать хаос фигур в стройность их построения! И в ходе игры надо было не поставить мат королю противника, а втянуть на доску грамотными ходами недостающие фигуры!

Открытие окрылило Владимира Сергеевича.

Слова «а ты все молодеешь», брошенные Пересветом мимоходом в момент встречи на Дне грусти, поначалу никак не тронули Макарона. Они мышью проскользнули в подкорку, как и тысячи других дежурных фраз, падающих в бездну сознания каждый день. Эти ничем не знаменательные слова тихо и мирно пристроились в инграммных банках рядом с проходными выражениями, как «всего хорошего», «гиены — это к дождю», «ну, бывай», «как дела», «держите меня семеро», «напугали жопу дрелью». Они ушли в глубь серого вещества, как уходят отложения на дно океана, и легли на полку до лучших времен. И лежать бы им там вечно. Но в системе произошел сбой, словно в нее была заложена ошибка.

Скоро Владимир Сергеевич воочию увидел, что слова были вовсе не проходными, а несли смысл, были полны семантики. Отрыгиваясь небольшими порциями в оперативную память, слова долго накладывались на матрицы, пока наконец не сформулировались в понятие, которое и привело Макарова к кухонному зеркалу.

Он начал осматривать себя с ног до головы. Давненько он так пристально не изучал собственную персону, если не сказать больше, он вообще никогда не исследовал свою внешность посредством отражения — не было такой привычки и необходимости. Макарон всегда выказывал не просто безразличие к своему внешнему виду, но даже всячески старался подпортить его или извратить применял различные обезображивающие эффекты типа «крошки в бороде», «намеренное почавкивание», чтобы вызвать у собеседника противоположную реакцию и отрицательные эмоции, на базе которых легче распознавать истинные намерения собеседника и выводить его на чистую воду. А делать это приходилось постоянно. Таков был его стиль — стиль Макарона. Умалять себя и превозносить визави.

Владимир Сергеевич вглядывался в свое лицо и находил его действительно несколько помолодевшим, а главное — похудевшим и осунувшимся. Извитость черепных артерий четче проявлялась на обедненном рисунке черепа. Кожа обрела прежний тургор — стала не такой сухой и морщинистой. Лицо, например, должно бы оплыть после такого количества безалкогольного пива с селедкой, но оно оставалось совсем не помятым, в то время как Владимир Сергеевич не спал ночами в связи с проблемами по работе, да и в семье никак не налаживался порядок — Шарлотта Марковна сделалась невыносимой, хотя ее никто не трогал.

«Ху из бьютифул тудэй? Я спрашиваю в последний раз!» — пытал себя Владимир Сергеевич у зеркала.

Покрутившись перед ограниченной гладью на кухне исключительно лицом, Макарон прошел в ванную комнату и разделся, чтобы осмотреть народное хозяйство в целом — в полный рост. Прощупывая вращающуюся манжету плеча, он заметил, что растительность на груди и под мышками стала почти черной, а была седой. Исчез бугор на хребте пониже шеи — значит, рассосалось отложение солей. А подключичные дела просто слезились от восторга — Владимир Сергеевич покрутил руками, и те легко завращались в разные стороны, как у гуттаперчевого мальчика. Живот показался Макарону не таким обвислым, как раньше, хотя мышцы брюшного пресса не подкачивались на станке около года. Заметно посветлели глаза, мешки под ними висели теперь не столь рельефно. Далее Макарон осмотрел свое навесное оборудование, опробовал его вручную и нашел вполне пригодным к пахоте и похоти. Он с трудом припоминал моменты прогрессирующей тугоподвижности, которые частенько донимали его в лесу. Сегодня тело летело и парило от легкости. Макарону хотелось вспрыгнуть на перекладину и, как в армии перед побудкой, сделать подъем переворотом или склепку. Подтянуться получится раз двадцать, не меньше, подумал Макарон. По крайней мере, по ощущениям.

Из ванной Владимир Сергеевич прошел в кабинет. Он решил занести наблюдения в дневник — специально завел для этих целей страничку в компьютере, запаролил ее, чтобы никто не нарвался, и зафиксировал изменения во внешности. На всякий случай он описал еще и состояние погоды в регионе, при котором все начало твориться.

Впоследствии Макарон стал замечать, что и философия его поведения, и сама логика мыслей изменились, они стали не то что бы иными, а словно получили дополнительное измерение для анализа поступающей информации. Птица летает, вспоминал он экзамены на факультете, страус — птица, значит, страус? И хотелось сказать — «летает!», но в сумбур сознания вплеталась металлическая нитка, на которой, как на вантах, повисало совсем другое: страус — птица, птиц раньше не было, значит, страуса — не было. Вот такая дивная логика зарождалась в голове у Владимира Сергеевича. Она вздымала замершие пласты времени и находила простой и точный ответ на все вопросы. Ответ всегда лежал где-то позади, непосредственно за спиной и чуть глубже обычного. Летающий страус остался в жизни какого-то другого, совсем незнакомого Макарону человека.

Теперь мысли Владимира Сергеевича выстраивались так, что логика упрямо прослеживала не прямой, а обратный ход событий. Противовекторное понимание открылось при аналие устройства адской машины Дастина и не исчезало. Смотрит, к примеру, Владимир Сергеевич на циферблат городских часов и видит не стрелки, идущие в обратном направлении, а рабочих, подвешивающих эти огромные башенные часы к арке, манипулируя старинными грузоподъемными механизмами, потом тащат негабаритный груз по узким улицам города, ругается мастер, руководящий работами, куют стрелки в кузнице, вытачивают шестерни, закаливают пружинный маятник и подгоняют по шаблону анкерный механизм.

Макарон просто диву давался — откуда к нему все это перло?! Да еще обратным порядком! Такая дичь, что хоть друзей созывай. Но кто поймет, о чем речь? Если самому толком ничего не понятно.

Рассуждая о странном видении мира, он смотрел в небо — и звезды расступались, пропуская взгляд далеко вперед, в глубь Вселенной, к точке омега, в которой произошел взрыв.

Наблюдая за подошедшим к перрону железнодорожным составом, Макарон принимался воображать, как состав минуту назад мчался по гулким рельсам, как часом раньше спешили к нему и опоздали на полустанок двое влюбленных, как кучер загнал лошадей, коляска вся растряслась на кочках, пыль лежала на вуали и на погонах офицера. Она провожала, а он уезжал. Хотя в романе было наоборот, дама уезжала, а офицер провожал. Картина в голове стояла просто киношная — кадры мелькали в цвете и с правильной частотой. Влюбленные опоздали к поезду настолько основательно, что от полустанка не только отошел поезд, но кто-то успел убрать и рельсы! Полустанок так теперь и стоит там без железной дороги. Вокзал есть, а остального нет. Макарон вспомнил, что такой вокзал без полотна имеется в районе села Миколино. Они с Бурятом доплывали до него на лодке, когда занимались землянкой. Брошенная и подтопленная окрестными плотинами местность. Там бы, на базе вокзала, музей сделать или манеж для выводки коней, подумалось ему. Или ферму. Красоты, долголетия и милосердия. Воображение рисовало картину дальше, как поезд отправляется из начального пункта и, сбивая всех с толку легким оскалом паровоза, отремонтированного наспех в депо станции Конотоп, пробуксовывает на месте от перегрузки. Ему без разгона предстоит подняться в гору. Казалось бы, пора воображению и тормознуться, думал Макарон, ничего интересного в таких упражнениях нет, но мысли устремлялись глубже и глубже. Вот уже вагоны начинают то ли собираться, то ли разбираться — похоже на Макароне начинало сказываться длительное соседство с вагонным заводом — кутерьма деталей и, наконец, сам металл, из которого были сделаны вагоны, плавился и, раскаленный, уходил назад, вглубь, через земную кору, вздымая пласты породы, чтобы опять на века застыть в руде. Н-да. После экскурсов в прошлое Макарон ощущал озноб. Чтобы согреться, он лепил из теплого парафина какие-то нелепые фигурки. Наутро в экстренном выпуске телевидения сообщалось, что в результате аварии на перегоне Владимир-Бологое из-за столкновения со встречным маневровым сошел с рельсов пассажирский поезд. Вот такие дела. Создана специальная комиссия. Ведется расследование причин катастрофы. Перед глазами Макарона вставали не погибшие в результате аварии, а те, кто опоздал на полустанок и случайно остался жив. Офицер провожал, а она уезжала и, значит — погибла. Хотя в романе все наоборот — он погиб, а она осталась живой.

Такие бредни виделись Макарову в ходе наблюдения за совершенно простыми вещами. В быту возникала путаница иного характера. Владимир Сергеевич терялся, что бы этакое надеть на себя завтра, когда прогноз погоды сулил дождь. Надеть плащ не приходило в голову — тянуло выйти на улицу без верхней одежды и зонта.

В районе АЭС велись работы по строительству гидроузла, в состав которого входила мощная насосная станция, расположенная в карстовых образованиях. В направлении подземных пустот велась проходка в скальном грунте для устройства наклонных водоводов, идущих под углом к поверхности. Замкнутость цикла сводилась к тому, что отработанная во втором контуре вода из охлаждающей рубашки реактора сбрасывается через водоводы и, крутанув турбины, уходит на специальную очистку. Полученный ток питает насосы забора воды из чистого накопительного водохранилища, куда подводятся потоки пяти рек. Затем вода нагнетается в систему карстовых пещер. Через последовательность идеальных природных фильтров, которые являются и естественными минеральными обогатителями, вода самотеком поступает в канал, а потом в сеть водоснабжения Москвы.

Владимир Сергеевич частенько бывал на стройке, поскольку курировал работы. Гидроузел был его детищем, он приложил немало усилий, чтобы пробить финансирование проекта, с вводом которого поставка питьевой воды в столицу наряду с льноводством становилась основным профилем области.

Проект был фишкой губернатора Макарова и его коньком.

В ходе рабочих поездок на гидроузел Владимир Сергеевич ничего особенного не замечал. Он въедливо участвовал в оперативках, беседовал с главным инженером, все шло хорошо. В связи с последними событиями он не бывал там довольно долго. В ожидании, когда определится его статус, Макаров бессистемно ездил по области, чтобы провести время.

Как-то по старой памяти — а вспомнилось ему пребывания в районе гидроузла на рыбалке вместе с Бурятом и главным инженером станции — он решил заскочить на объект просто так, без всякой цели — сработала инерция. Что-то потянуло его туда. Он обошел стройку, полюбовался новым водозабором. Золотые были времена, когда все только начиналось. Скоро вода и в столице, и в областном центре, да и в самом городке энергетиков будет почище, подумалось ему, а то пьем что попало.

Удовлетворенный увиденным, Владимир Сергеевич засобирался уходить, но тут мысль повлекла его на монтажную площадку насосной станции. Словно наждаком продрало от ощущения, что там что-то не так. Он опустился в карстовую выработку, вошел в машинный зал, походил меж рядами огромных насосов, почти успокоился и направился на выход. Но у самой двери его опять передернуло — он бросился к одному из насосов и едва не рехнулся: так оно и оказалось — насосы были смонтированы всасом в сторону охлаждающего водохранилища атомного реактора. А по проекту, насколько он помнил, должно быть наоборот! Всасывающие патрубки смотрят в сторону накопительного водосбора! За два года никому и в голову не пришло! Как же так?! Насосы развернуты на сто восемьдесят градусов! Главный инженер Пестров ежедневно проводил планерки, давал задания, прорабы закрывали наряды, вокруг бродили стада маркшейдеров, и никто не замечал, что насосная станция развернута!

Макарон отыскал главного инженера Пестрова и озвучил свои соображения. Силуан Григорьевич не поверил, а когда сличил жизнь с чертежами, сел на приготовленную к установке лопасть нагнетателя и замер, как сфинкс. У него началось помутнение в глазах.

— Вы понимаете, что произошло? — спросил Владимир Сергеевич. — Я имею в виду не технический момент.

— Конечно, — прижался к нагнетателю Силуан Григорьевич. — Вода из второго контура реактора попадет в питьевой ресурс столицы.

— Совершенно верно, — сказал Владимир Сергеевич. — Только как это все получилось, непонятно!

Главный инженер выслюнил прораба и послал за рабочими чертежами. Бумаги были срочно поданы. На кальках выглядело все как надо. Тогда Пестров послал прораба повторно за рабочими «синьками» с ротапринта. На «синьках» было все наоборот. Получалось, кто-то подменил рабочие чертежи.

— Я не понимаю, как тебе удалось это заметить, — сказал главный инженер Пестров.

— Но посуди сам — вода из столицы течет по системе каналов в Вазузское водохранилище, потом через карсты и через наш гидроузел — включая эти насосы — идет прямиком на охлаждение реактора. А ведь вода, если отслеживать ее обратное течение, должна оказаться в чистом водозаборе. Правильно?

— Да, все верно, — сказал Силуан Григорьевич и выгнул шею, как бы проходя вместе с водой обратный путь из Москвы на водораздел. Он попытался представить текущую вверх жидкость и не смог. Инженерные навыки сделали косным его техническое мышление. Владимир Сергеевич видел текущую в гору воду, как прибор видит кровь, крапленную присадками для отображения на экране. В мозгу у Макарова обратный крестный ход воды происходил отчетливо и величаво.

— Непонятно, кто это мог затеять? Диверсия? Или просто ошибка? подумал вслух Владимир Сергеевич.

— Просто ошибкой это быть не может. Слишком сложные расчеты лежат в основе перепроектирования, — сказал Силуан Григорьевич. — Здесь работал профессиональный проектант.

В этом положении Владимир Сергеевич и намеревался оставить главного инженера Пестрова. Назревал всероссийский технический скандал.

— Может, мы не будем пока афишировать? — спросил Силуан Григорьевич. За пару месяцев мы все исправим и перемонтируем.

— Я не уверен, нужно ли так спешить, — сказал Владимир Сергеевич, столько денег закручено не в ту сторону. Надо понять, почему это произошло.

— Но кто-то же должен за это платить? — спросил главный инженер.

— Виновные заплатят, — сказал Владимир Сергеевич. — Если найдутся.

— Я очень прошу! — взмолился Пестров. — Просто какое-то затмение инженерной мысли. Что интересно, и прорабы тут ходили косяками, и мастера и никто не заметил. Странно, что тебе удалось. Вроде не специалист, а засек ошибку с ходу. Может, нам как-то удастся обойти это? Тут работы на пару хороших вахт, не больше…

— Не думаю, что получится все скрыть, — сказал Владимир Сергеевич, факт придется исследовать. Это не инженерная ошибка. Это подготовительный этап экологической катастрофы. Придется его сначала изучить, а потом можно будет и обнародовать, — сказал Владимир Сергеевич. — И только после этого переделывать…

— Нельзя, — сказал Силуан Григорьевич. — Нельзя так далеко запускать. У меня дети… Пусть этим займутся оперативные бригады. Я сниму с другого объекта. А то соответствующие структуры… Это слишком серьезно. Несколько лет труда коту под хвост, — подсчитал итог Пестров.

— Дело даже не в этом, — еще раз повторил Макарон. — Виновные будут отвечать. Похоже, это диверсия…

— Но их еще надо найти, — сказал Силуан Григорьевич.

— Найдем, — пообещал Владимир Сергеевич. — Кто курировал стройку от экологов?

— Не знаю, кто конкретно из экспертов, — сказал главный инженер, — но звонил пару раз сам Фоминат.

Ничего не ответил на это Макарон. Только посмотрел со значением.

Пока скандал с насосной станцией назревал, Владимир Сергеевич хлопотал, чтобы ему выдали тело Бурята. Тянуть с похоронными делами было некуда. Но с выдачей повсюду чинились козни. Это вдвойне раздражало Владимира Сергеевича, поскольку в похоронах Бурята ему виделось некое воскрешение погибшего друга.

Три месяца ушло на решение вопроса. Бурята не отдавали, потому что не было закончено следствие, и подозреваемый в убийстве Владимир Сергеевич никак, по мнению прокурора Паршевского, не может возглавлять комиссию по похоронам своей жертвы, несмотря даже на то, что документы судмедэкспертов давно составлены. Но истинной причиной невыдачи было то, что Владимир Сергеевич вскользь помянул про какое-то воскресение Бурята.

— В случае, когда у покойного нет ни родных, ни близких, его положено хоронить властям и на той территории, где было обнаружено тело, втолковывали Макарону. — А совсем не на родине погибшего, как вы задумали!

— Да как же у него нет родных, если там у него полное селение родственников?! — доказывал свою правоту Владимир Сергеевич.

— Так пусть приедут и заберут! — ответствовали служители морга. Раздавать трупы кому попадя нам не пристало!

Макарон пустился во все тяжкие и через своих людей в конце концов добился выдачи. Он практически украл тело — умудрился оформить передачу в адрес администрации области, а оттуда через унитарное ритуальное предприятие «Лев, исполненный очей» отпустил в свою частную пользу.

Решение похоронить Бурята на родине было непреклонным. Чтобы родственники не переживали и не мучались, Макарон устроил приличное заключение о смерти, в котором был задокументирован цирроз печени.

Из числа служителей морга охотников омывать Бурята нашлось не много, потому что от тела осталось одно название. Это не остановило Владимира Сергеевича, он был намерен проделать процедуру при помощи тети Пани, та не откажет.

В морге для омовения отвели не самую чистую комнату. С непротертым полом и столами. Неподалеку когда-то находилась Улька, а совсем недавно и обрубок Макарона леживал там — по крайней мере, так показалось запуганной Шарлотте Марковне.

Макарон выбрал стол почище и перевалил на него с колесных носилок не по виду тяжелое тело Бурята. Скорее даже неудобное, чем тяжелое. Тетя Паня принесла холодной воды, и они с Макароном приступили. Опыт омовения у Владимира Сергеевича имелся немаленький. На службе он лично сам этим не занимался, но санитарами руководил строго, когда тела бойцов из его объединения один за другим привозили в расположение части. Начальство Макарова торопило класть погибших воинов в гробы спешно, немытыми, потому что слишком большой поток из зоны локального конфликта, с передовой, но офицер Макаров, стоявший на врачебном посту, настаивал на тщательном омовении каждого тела по христианскому обычаю. Лично проверял надежность цинковых скорлупок, чтобы до матерей тела дошли в подобающем виде, чтобы не было лишних слез еще и по этой причине. Макаров при случае нанимал даже самодеятельных визажистов, чтобы исправить непоправимое.

После омовения тела Владимир Сергеевич при содействии сослуживцев Бурята по кочегарке запаял цинковый гроб. Аксакал сам брал на зубило с длинной ручкой кусок олова, совал в топку, плавил металл и запаивал швы гроба. Кочегары только помогали. Владимир Сергеевич проставил им пяток флаконов «Гжелки», которую вместе и раздавили за упокой хорошего человека, постелив газетку под закусь прямо на гробе. В ожидании рассвета придумали играть в карты прямо на крышке. Владимир Сергеевич отсчитал от колоды 4 карты и отложил в сторону.

— Фигур должно быть тридцать две, — сказал он.

Кочегары пожали плечами, но от игры не отказались. Так и засели на ночь — ведь покойника нельзя оставлять одного ни на минуту — есть такой обычай, рядом обязательно должен кто-то быть.

— А вдруг он очнется и попытается выйти к нам? — предположил один непьющий кочегар, услышавший от Владимира Сергеевича историю смерти Бурята. — А мы его так плотно упаковали.

— Теперь не очнется, — сказал Макарон. — Время вышло.

Наутро был заказан специальный борт. Самолет подали небольшой. Цинковый гроб по правилам транспортировки помещался в деревянный ящик с ручками для удобства носильщиков, роль которых играли все те же кочегары. Ящик у кустарей получился таким большим, что не влез в самолетную дверь. Пришлось открывать задний люк в грузовой отсек. Грузчики измучились, просовывая туда гроб. Потом влезли в самолет сами в качестве провожатых.

С военного аэродрома самолет отправился в Читу.

Вскоре состоялись похороны Бурята.

Цинковый ящик распечатали, и тело выставили для прощания. В поселке к шаманьему кострищу собрались все окрестные жители. Хоронили Бурята пышно, как цыганского барона, не оплатившего поставку дряни, или как авторитета, которого развели с помощью подельников завалили спецслужбы.

— Человек редкой отваги и национальности, — говорил Владимир Сергеевич на поминках, — до конца верил в свое дело. Погиб при исполнении. При исполнении желаний — ваших, товарищи, желаний. Я знаю, что он бился не за свое. Ему была суждена победа, но печенка не выдержала. Сколько раз я говорил — не ешь сырой рыбы, там червей полно, они прямо в печень из желудка переползают! А он свое — строганина, строганина! Мороженая рыба! Эта рыба, пока из Астрахани или Мурманска едет, а еще хуже — из Владивостока, — девять раз оттаять успевает, прежде чем в десятый замерзнет снова. — Население скованно вслушивалось. Макарон заметил это и пояснил. — У вас тут своей рыбы полно, а к нам завозят. И все из-за убитого парка холодильных вагонов. Градообразующее предприятие продолжало давить на Владимира Сергеевича. Он увлекся объяснением опасности употреблять в пищу сырую, а также талую и мороженую тешу, строганину из лосося и слабосоленую селедку после недостаточно прожаренного леща.

Во время процессии от окружения шамана отделилась девушка и вышла за поле разговорной гармонии. Она задала Владимиру Сергеевичу вопрос:

— Может он просто не выдержал голосов? И ушел на зов в прекрасные долины, где так печально, радостно и тихо?

— Может быть, — сказал Макарон. — Я и сам не пойму, как не оказался там.

Жители окрестных поселков слушали Макарона с упоением, а сам Владимир Сергеевич вел себя бодро и весело, словно был не на похоронах, а на крестинах или на свадьбе. Прилетевшие с ним кочегары, хоть и были все сплошь с бодуна, несколько раз одергивали его за рукав. А Владимир Сергеевич знай ликовал — воеводил, пританцовывал, схватывал и подбрасывал в воздух близлежащих детей. Его руки так и тянулись потрогать синие щеки Бурята, лежащего в гробу, словно это были застышие щеки покойника, а розовые щечки младенца. С языка у него так и срывалось: у-тю-тю! у-тю-тю! Макарон ходил вокруг могилы и без конца обнимал родственников Бурята, всех от мала до велика, словно поздравлял их с пополнением в роду.

— Совсем недавно к нам приезжал, — сказал о Буряте пепельновласый старец, к которому подошел Макарон в один из моментов. — До этого полжизни отсутствовал, а совсем недавно приехал, все кругом обошел.

— День объезда мест, — пояснил Макарон. — Он мне рассказывал. Решил загодя объехать все памятные места, чтобы перед смертью не заниматься этой щепетильностью. И правильно сделал. Словно предчувствовал все.

— Да, видно, знал он, что в последний раз гостюет, — сказал старец, таким строгим был — просто некуда. Я его никогда таким серьезным не видел. Спрашиваю его, жениться, что ли, надумал? А он улыбается, молчит…

— Но остается он навсегда с нами! — сказал в заключение Макарон. — Мне самому, честно говоря, моя бабка, когда я приезжал домой погостить, выдавала всякий раз по сто рублей на билет, чтобы я непременно прибыл проводить ее в последний путь.

— И что? — спросил старец.

— Похоронили без меня, — сказал аксакал.

Из недр похоронной процессии Макарону четко представлялись здешние годы Бурята — детство, шаманьи тропы, горы, откуда он и отправился на мытарства в центральную часть России. Здесь формировалась душа и философия Бурята.

Девушка, задавшая вопрос, стояла у края могилы. Она приглянулась Владимиру Сергеевичу. Судя по всему, она была здесь основной, организовывала и вела похороны. И доводилась то ли двоюродной сестрой, то ли племянницей Бурята. Как и Макарон, она не угнеталась случившимся и была достаточно ровна в поведении.

Они долго обменивались взглядами. Владимир Сергеевич смотрел на нее так пронзительно и явственно, что ночью после завершения дел и мытья посуды девушка пробралась в гостевую юрту. Такого Макарон не испытывал никогда в жизни. Возбуждение, порожденное похоронами, было неукротимым. Словно мужская сила Бурята не пропала, не исчезла, а перешла в этот миг к Макарону, удвоив стремление. Буквально несколько часов назад в сознании Владимира Сергеевича присутствовала одна только смерть, а теперь там было две жизни. Смерть дала такой толчок. Выходит, она возбуждает, догадался Макарон. Заключение это совпадало с новой логикой Владимира Сергеевича. Круг замыкается, начало приходит к концу, и конец дает жизнь другому началу.

Страсть, испытанная Макароном, сделалась отдельной вехой в его исканиях. Она запеклась как кровь и отложилась в запасниках поверх пошлости. Бурятская девушка стояла на четвереньках и, закусив свесившееся монисто, тихонько постанывала. Ее бы лицо, каким оно было в тот момент, да на обложку журнала «Лица»! Было бы первое место! Лицо года! Не было в нем и в бурятской девушке никакого унижения и пошлости, как будто она точно знала, что делала. Как будто по приказу шаманов она принимала назад в племя и в род нерастраченную Бурятом энергию молодости.

В голову Макарону пришла шальная мысль, не остаться ли тут, в этих сумасшедших по красоте краях, на пару-тройку лет? Прийти в себя, подышать волей, пошаманить с мужиками. Поди, прокормят. Но он тут же вспомнил о Насте, которая подрастала в детском доме, и в сердце у него защемило по новой. Он выпроводил из юрты начинавшую приживаться бурятку и следом вышел сам.

Над горами висела луна. Хотелось завыть от счастья.

Перед вылетом домой дальновидный Владимир Сергеевич распорядился заложить буддийский храм неподалеку от могилы. Пока до строительства дойдут руки, он повелел высечь временный памятник из огромного дикого валуна.

— На всякий пожарный, — пояснил он. — Случись разводить народы, Восточная Азия будет наша!

Через время Макарон распрощался с красивой землей и отбыл назад.

Из аэропорта он направился прямо в гараж. В дом заходить не стал. Ни с кем из родных видеться не хотелось. Он взял машину, которая — по-прежнему была без номеров, и отправился в детский дом в поселок Трояново.

Заведующей там работала Мария Ивановна Зотова. Ей было странно видеть губернатора Макарова в качестве гостя, явившегося без свиты и не по протоколу.

Запершись в кабинете, они долго о чем-то беседовали. Владимиру Сергеевичу пришлось бегло объяснить суть временных неувязок по работе. Он преподнес ей свое положение таким образом — хватит, мол, работать, пора и отдохнуть. И коль своих детей нет, придется искать радость в приемных. Двое уже имеются — Дастин и Жабель, — с третьим проблем тоже не будет. В семье должны появляться новые дети — иначе скука и беспросветная тоска.

— Пока ее придется удочерить, а там посмотрим, — сказал Владимир Сергеевич.

В конце разговора заведующая через дежурную сестру попросила Настю зайти в кабинет. И та вскоре появилась.

— Вот, — сказала заведующая. — Наша Анастасия.

Владимир Сергеевич опешил. Настя была совсем взрослой. С момента последнего визита губернатора Макарова в детский дом прошло не так много времени, но перемены в Насте произошли разительные. Она стала высокой, вытянулась вверх, как тросточка. Русые волосы были полураспущены, их водопад пронизывался модными струйками тонких негритянских косичек, этаких ажурных вплетений — по прическе можно было вычислить количество свободного времени, которым Настя располагала, живя здесь. По контуру волосы сдерживались атласной лентой. Детдомовская одежда, из которой Настя уже выросла в некоторых местах, ничуть не смазывала ее степенной взрослости и умеренной красоты.

В минуты, когда Владимир Сергеевич присматривался повнимательнее, Настя казалась ему ребенком, переростком, а если бросал взгляд вскользь — ребенок становился женщиной, вполне сложившейся и даже немного кокетничающей.

— Вот, — сказала заведующая Мария Ивановна Насте, — хотят тебя забрать. У них в семье уже есть двое приемных детей. Теперь они подумывают о третьем. Ты как?

— Вы же знаете, — ответила Настя. — Мы всегда согласны.

— Ну, вот и хорошо, — обрадовалась Мария Ивановна. — Тогда я распоряжусь, чтобы оформили первичные документы. Иди пока погуляй.

Владимиру Сергеевичу пришлось подождать, пока акт удочерения пройдет первые законные стадии оформления. Вскоре дело было улажено, оставалось только заскочить в ЗАГС. Но это можно было сделать и на днях.

В автомобиле Владимир Сергеевич усадил Настю рядом, на то место, которое так и не дождалось Светы и на которое ни разу и не подсела Шарлотта Марковна. Они отправились в город.

Он сидел за рулем и старался смотреть вперед, но любопытство то и дело поворачивало его голову вправо. Перед глазами аксакала проносилась вся история девочки, насколько он был в состоянии ее отследить. Он заглянул до самого пубертатного периода и представил, как маленький комочек белка, по теории Бурята, принимает решение жить и рождается. И этот комочек — Настя. Макарон так глубоко проник в глубь ее жизни, что в ноздрях появился запах белка. Так, целыми днями и ночами, в годы учебы в университете пахло нутром от Светы. Этот запах до сих пор стоит у него в ноздрях. Теперь он понял, почему Света была притягательна — от нее пахло белком. И еще вспомнилось Макарону, что нутром всегда пахли орехи арахиса и морские водоросли планктон на Северном море у Сбышека. Нутром тянуло от Бека, когда того, сбитого машиной и почти расплющенного, терзали собаки. Теперь вот опять запахло. От Насти. Запах белка воодушевлял Владимира Сергеевича, поднимал настроение, ему хотелось жить. Его даже несколько передернуло от предвкушения будущего, которое перед ним открывается.

Он живо вообразил, как катит впереди себя бобслейные санки, в которых полулежит Настя. Она запрокидывает голову, он разбегается и разгоняет санки сильнее и сильнее. Она вновь обращает к нему лицо, а он бежит, бежит, потом вспрыгивает на задники полозьев. Они с Настей несутся под гору. Сани катятся сами, а Макарон, как бы играя, кладет ладони на ее грудь, едва обозначившуюся. Она смеется, ей по ситуации надо бы приструнить его, отстранить руки, сказать-возмутиться: что вы делаете!? Но она продолжает смеяться, и тогда он нагибается и целует ее сначала урывками, а потом плотно. Ей нравится, что человек переступил порог дозволенного моментом, и, чтобы прикрыть смущение, она смеется.

«Хорошая защита — смех», — подумал Макарон.

Тогда и я буду смеяться, решил он, буду смеяться и гладить ее всюду. Пусть это у нас будет считаться смешным. Его давно так не будоражило, он попытался определить основание, на котором повисали новые чувства и ощущения. Находил и как-то сразу забывал вдумываться и всерьез размышлять над тем, что происходит. Нет никакого желания вникать в суть. Как когда-то при виде инопланетян никто ведь никуда не побежал с докладом. Ну, прилетели и прилетели, мало ли кто вокруг летает. И провел параллель — чувствую себя молодцом. Подумаешь, новость. Правда, очень уж хорошо, словно после долгой зарядки, или хорошей пробежки, или после длительного воздержания от еды и пития. Словно после перенесенного сорокадневного поста.

Макарон отчетливо понял, что вся жизнь, по существу, и происходит на уровне белка. Ему мерещилось, ему казалось, что вот он с Настей спит и рукой чувствует влагу. Там, будто кусочек щупальца кальмара, такой упругий, живой и дальше гофр — этот неуловимый, ребристый, пульсирующий гофр. Не было у него никогда девочек. Сам он был мальчиком у одной подруги, а у него девочек не было.

Значит, я имею право, оправдывал себя Владимир Сергеевич, каждый имеет право хотя бы один раз в жизни. Я свое пока не реализовал, значит, я не развратник, не извращенец. Но ведь насколько приятнее это иметь, когда ты прожил жизнь! Отложил себе кусочек счастья на потом, чтобы со всей полнотой ощущений, а не мальчиком, у которого все идет кругом в первый раз! Он ни за что не сможет ощутить и пережить всей гаммы чувств и переживаний от такой высокой и полной целостности!

Неожиданно Владимира Сергеевича стало преследовать другое видение. Ему словно снилось, а на самом деле всего лишь представлялось, как они с Настей отправились в лес на лыжах и она там упала, сломала лыжу и повредила колено. И он нес ее через весь лес, вынес на опушку, потом притащил домой, к родителям, которых нет, а ее папа как будто — охотник. Он был бы очень доволен такими способностями Макарона — таскать на себе по лесу раненую Настю. А как Владимиру Сергеевичу хотелось упасть на снег, улечься с Настей валетом, подтянуть к себе ее розовое колено Насти и вылизать докрасна воспалившийся мениск!

— Что с вами? — спросила Настя. — Вам плохо?

— Нет, нет, все нормально, — сказал Макарон, почти не приходя в себя, поскольку продолжал видеть, как целует Настю в замороженные губы и потом снова прячет голову в ледяной тайник. — Ты не можешь представить, но в Сенате все равно не поверят.

— Чему не поверят? — спросила Настя, хотя все понимала. Ей было страшновато оттого, что она читала его думы. Края их сознания сплетались. Настолько этого было не скрыть, что и ему стало немного не по себе. Тогда он решил произвести перезахоронение мыслей: отвел разговор в сторону — на тему своего первого приезда в детский дом.

Настя тоже помнила тот его приезд. Она отчетливо понимала тогда, сидя у губернатора Макарова на коленях, что он на самом деле проникся к ней. Не как к ребенку. Она уловила его флюиды.

— Ну, что?! — сказал тогда Владимир Сергеевич в шутку на прощание. Как-нибудь возьму и приеду за тобой.

— Я буду ждать, приезжайте, — сказала Настя вполне серьезно.

И действительно, она его ждала. Ее приглашали на постоянное жительство в семью несколько пожилых и молодых пар, и даже иностранцы. Приглашали удочеряться. Отхватить себе такую дочку, выросшую, с которой никаких детских молочно-поносных проблем, — кому не захочется?! Много раз ее вывозили показать место будущего житья, покупали игрушки, и даже заводили специально для нее собак и кошек, и пристраивали к столовой детскую. Она даже по неделе и больше проживала у претендентов на родителей, но всякий раз сердце подсказывало, что у нее другая судьба и что ждать надо иного повода покинуть детдом.

Настя ни в какую не желала идти в чужую семью. Не хотела этого с детства — даже если мать бросила, ее все равно никто не заменит. Настя любила свою мать и ни с кем больше в качестве дочери жить не смогла бы. Поэтому ждала случая не разбавить чью-то, а завести свою семью.

Она сидела на пассажирском сиденье и следила, как работают руки и ноги Макарона. Она понимала, что сегодня ее не удочерили, хотя именно об этом велась речь между Владимиром Сергеевичем и заведующей, а забрали к себе в настоящее, всамделишное житье. Это не шутка и не игра в родителей.

Организм Насти, находившийся словно на вершине горы, в зависимости от напряженности разговора, от темы и от того, кто его поднял, скатывался попеременно то в сторону детства, то в сторону взрослости. Она вспоминала детский дом, где была самой старшей и потому давно стала матерью многим малолеткам — пацанам и девчонкам. Настя помогала сестрам воспитывать детей и ухаживать за ними, а сама незаметно для других оставалась ребенком. Сейчас она путалась, понимая, что ее везут в семью, где уже есть Дастин и Жабель, почти ее ровесники, и что ей предстоит с ними подружиться и влиться в большую семью. С другой стороны, добрый дядя Макаров, новый «папа», выписал ее из детдома явно не для удовлетворения отеческих чувств. Это нисколько не обижало и не смущало ее. Напротив, она была даже чуть-чуть горда тем, что словосочетание «детский дом» не подходило к ней, по крайней мере, уже несколько лет. Она давно чувствовала себя женщиной и продолжала подыгрывать няням и заведующей исключительно для того, чтобы ее не перевели в другое место. Понимая проблему, она специально одевалась так, чтобы выглядеть ребенком. Иногда ей говорили, особенно в праздники: да сними ты с себя это барахло! Тебе же подарили столько хорошей одежды по возрасту! Но Настя отнекивалась и натягивала на себя вещи, из которых давно выросла.

Макарону казалось, что он прожил с Настей долгую и счастливую, полную любви жизнь. И теперь, в самом ее конце, угасшее с годами чувство вновь возрождается и обретает силу. Все начинается сначала — какое счастье! Владимир Сергеевич безответственно лихачил на дороге, как пацан, — кривлял руль туда-сюда, словно поддавался ритму какой-то внутренней музыки. Сегодня он чувствовал себя мальчишкой, которому обещано свидание.

Они приехали вечером. Загнав машину, Владимир Сергеевич постучал, хотя имел ключ. Открыла дверь тетя Паня. Шарлотта Марковна крутилась у камина.

— Это Настя, — сказал Владимир Сергеевич с порога, обращаясь больше к тете Пане, чем к Шарлотте Марковне. — Она будет жить у нас. По-видимому, долго.

На шум вбежали дети. Дастин страшно обрадовался гостье, а вот Жабель не особенно — теперь в доме будет не одна она такая красивая и умная.

Тетя Паня собрала ужин. Все ели молча, как на поминках.

Убрав со стола посуду, тетя Паня отправилась стелить постели. На секунду она задумалась и посмотрела на Макарона. Тот кивнул, и тетя Паня постелила Насте в детской комнате, рядом с Жабелью.

Девочки всю ночь проговорили о своем. Жабель выспрашивала Настю с пристрастием, а Настя все без утайки рассказывала. Дастин торчал под дверью. При каждом неловком вопросе Жабели он мысленно выгораживал Настю и защищал. Странно, но его позиция была на стороне новенькой.

Скоро Настя понимала весь семейный расклад. Жабель посвятила ее во всю сложную историю отношений Владимира Сергеевича и Шарлотты Марковны, рассказала и о том, как губернатор Макаров сначала пропал без вести, потом вернулся, и с этого момента все полетело в тартарары.

Заснула Настя сладко и с красивой надеждой на губах.

Утром, пока Владимир Сергеевич занимался топкой бани, Шарлотта Марковна устроила Насте допрос.

— А ты, девочка, знаешь, — щемилась она к ней, — все, что он тебе говорил, когда удочерял, — неправда? И по какой такой причине он решил тебя удочерить? Знаешь? Причем без моего согласия!

— Он сказал, что у него двое приемных детей, — сказала Настя, — и что ему хочется третьего.

— То есть, двоих ему мало? — допрашивала Настю Шарлотта Марковна. Дура ты! Просто они в Сенате закон готовят, чтобы с малолетками все узаконить. Вот он и запасается впрок!

— Я не знаю, — говорила правду Настя. — Но догадываюсь.

— И ты ему поверила? — терзала ее мачеха. — Насчет удочерения!

— Да, но у вас, действительно, уже двое есть…

— Это верно, Дастин у нас — приемный, — соглашалась Шарлота Марковна, а Жабель — моя дочь. Ну, и как вы познакомились? Где? На каком вокзале ты промышляла в тот знаменательный миг?

— Он забрал меня из детского дома, — не понимала источника переживаний Настя.

— А раньше вы встречались? — спросила Шарлотта Марковна.

— Да, он приезжал к нам с комиссией, — призналась Настя.

— Не крути, девочка! — не верила мачеха. — Ты же понимаешь, какие встречи я имею в виду! Вы встречались где-то еще? Кроме приюта?!

— Нет, он забрал меня оттуда и сразу привез сюда.

— Смотри, осторожнее с ним! — предупредила ее Шарлотта Марковна. — Он полгода был в бегах, убил человека. Сейчас идет следствие, его будут судить.

— Он не может никого убить, — сказала Настя. — Он добрый.

— Это с виду. Меня он больше чем убил. Он уничтожил нас!

— Не похоже, — возразила Настя. — Жабель любит его, она мне ночью говорила. И Дастин любит. Вы одна его не любите, это нехорошо, вас надо пристроить в детский дом. На перевоспитание. Там вы сразу научитесь любить.

Тетя Паня подслушивала разговор и без конца водила по себе трехперстием. Хорошо, что дом ни на кого не оформлен и находится в подвешенном состоянии, а то скандал и развод начались бы уже сейчас, подумала она.

Неуемная антифазная энергия Макарона продолжала отыскивать противоположные векторы струящихся мимо событий и фактов. Их новый контент повергал его в ужас.

Владимир Сергеевич раскладывал в обратном порядке этапы отношений с Прореховым. В итоге он выложил их как кафельную плитку в длинном коридоре. Заложив руки за спину, он ходил по квадратикам туда-сюда. Шел в одну сторону — все виделось нормальным, а как только разворачивался — выяснялось, что Прорехов, пусть и в отношении других, всегда был предателем. Но почему? Потому что дружба — это первая стадия предательства, смело рассуждал Макарон. Дружба не есть цельный процесс. Она — часть, необходимое условие предательства, которое непременно из нее вырастает. Дружба бескорыстна, поэтому в результате мы имеем предательство. Если его не происходит, значит, и дружбы не было. Доказательством ее может служить только совершенная в ее недрах измена.

Макарон в своих рассуждениях шел вспять по пунктатам жизни Прорехова, на которые дружественная компания не обращала внимания. Что же имелось в наличии накануне? — вспоминал Макарон. Обострение! Пакт Рибентроппа-Молотова. Были клятвы преданности, словно Прорехов боялся, что товарищи перестанут доверять именно в момент передачи акций. Ему следовало принять их в траст как должное, поскольку по дружбе иного не выходило. Но Прорехов отнесся к акции, как к чему-то непроизвольному, и начал благодарить за доверие. Зачем, если этого не требовалось?

Владимир Сергеевич копал глубже. Процесс обратного мышления походил на нелинейное вскрытие. Макарон терзал и Прорехова, и себя. Прорехова он тащил против шерсти-времени, а себя резал по живому. Процесс был противен и мерзок, потому что состоял из рытья в чужом нутре, к чему правильнее было бы привлечь Мата. Швы расходились в стороны, и тяжелый запах доводил до головокружения, но Владимир Сергеевич затыкал нос и следовал дальше. Он был уверен, что неприятные думы будут иметь положительный результат. Надо, надо продраться сквозь подонство в мыслях, чтобы выбраться на свет, убеждал себя Макарон. Но как далеко в этом можно зайти? Он ненавидел себя за слабость, за то, что сошел на укоры. Никогда ему не доводилось быть таким мерзким. Засучив рукава, он продолжал упрямо запускать руку в чужой белок.

Если вдуматься, за Прореховым к моменту предательства числилось много нравственных трупов. Он промурыжил Ульку до самой трагедии, вспоминал Макарон, обрек на себя Ясурову, не вынеся ее требований. Затем привлек в судьбу Рену и породил сына Вовку в угаре из пропитанного спиртами посева.

Все плыло, застревало, клубилось, смягчалось и снова вскипало в голове Макарона. У него поднялась температура. «Какой я подлец! — проклинал он себя. — Какой я мудак!» Как диггер, он устремлялся все глубже — в самую геоподоснову.

Когда Прорехов зачинал сына, стараясь поймать свое, он не думал о проблемах. Значит, у него нет отсека, которым люди заботятся о других, мыслил Макарон. Выходит, предатель не имеет физической возможности стать не предателем. Предательство — телесный недостаток. Ради должности неснимаемого директора Прорехов пустил под откос общий бизнес с перспективами. Он боялся, что его снимут за пьянство, и защищался, как мог. Значит, был прав. Но в какой раздел поместить то, что Прорехов выделывал до совместного существования? В старину, когда под рукой не было денег, он отправлялся в шалман за опивками и заставлял сожительницу сцеживать молоко, чтобы продать его мамам у входа на детскую молочную кухню. Выручку пускал на свои напитки. Но что тут такого? — можно легко возразить. Каждый алкоголик был в детстве молокососом. Сожительница родила двойню — Аркашу и Игнашу, после чего у нее открылась астма. Помыкавшись, Прорехов бросился в бега, уклоняясь от алиментов. Он всячески скрывал информацию о существовании своей первой ячейки, но однажды размяк и поведал о продаже молока как о ловкой коммерческой выдумке — мол, само лилось. Просто грудь была такой, что лопались глаза!

Получается, скрывая пороки и стыдясь, породили и вскормили предателя его же друзья, близкие, родные и знакомые. Когда брошенные парасыновья Игнаша и Аркаша осознают себя, они будут вправе высечь папку по попке. Вовка, узнав, что болен по причине отцовской невоздержанности, будет открыто ненавидеть его.

Макарону вспомнилась история по месту жительства. Он родился и вырос на улице имени подпольщицы Марии Дунаевой. В память о ее подвиге был установлен обелиск. Марию выдал фашистам сосед, когда та со штабными донесениями пряталась в картофельном поле. Ее казнили. После войны соседу выписали четвертной, он отсидел, вернулся, а напротив его дома — обелиск. Так он и просидел на своей лавочке до смерти. Ежевечерне ему в лицо били лучи заходящего солнца, отражающиеся от звезды и от фотографии Марии. Напротив дома предателя всегда появляется обелиск тому, кто был предан, соображал Макарон. Пред лице Иуды возвысился крест, напротив дома предателя Марии Дунаевой — обелиск, против дома Прорехова будет стоять пустой дома Артамонова. А может, и мой, думал Макарон.

Предательство наказываться жизнью, продолжал он мыслить с оттяжечкой, потому что отомстить за него нельзя. Предатель сам становится себе судьей. Иуда не выдюжил ноши — повесился. Екатерина Фурцева не снесла своего легкого поведения в отношении Вишневской — выбросилась в окно в день ее рождения. Вот он — обратный алгоритм и генезис предательства.

Макарон ненавидел себя: неужели я такой гадкий, такой низкий, что позволяю себе подобное рытье в чужом белке? Разве я смогу простить себе это? Но избавиться от мыслей в чужую глубь он не мог. Он надевал сапоги и лез, лез в грязь все глубже и глубже, искал корни саксаула.

Показать болевые точки, но не бить — это принцип каратэ в дружбе, вспомнил Макарон слова Решетова. Так вот зачем я ищу тонкие места. Ну, давай, давай, подталкивал себя Макарон, как иногда понукал Бека. И находил Пашу Крепыша. Вызванный Прореховым, он эмоционально оставил свой Горький Новгород, работу, жилье, приехал, отпахал год, потом сделал что-то не так и был отправлен назад. Прорехов не задумывался над тем, что поломал Паше всю его и без того висевшую на ниточке жизнь. Следующим на паклю прилип Юра Цапа. Он был призван в помощь Давликану по галерее, но стал быстро обходить всех интеллектом, активностью, образованностью и красавицей-женой. Прорехов нашел причину вернуть его на родину с судебным преследованием вдогонку.

На житном поле Прорехов терялся, ему требовался фон, который бы мог оттенять его. Фон Прорехов, пытался объяснить себе его поведение Макарон. Но слишком высока раскрываемость совершенных им преступлений, констатировал Макарон, проникая в самые тылы жизни. Он лез в пекло и искал исходники предательства, опускаясь на глубину до сорока метров, чтобы узреть корни житейского саксаула. Он знал, что они зарождаются у грунтовых вод. Будущим предательство всего лишь поверяется, а начинается оно глубоко-глубоко — на уровне белка.

Кем был дед Прорехова? — вспоминал прошлые байки Макарон. Работал членом тройки. Тонкий был человек. Лично расстрелял два десятка своих, слегка усомнившись в их преданности делу. Спас жизнь ценой предательства. Очевидцы свидетельствовали — расстреливал и плакал. Дед Артамонова отсидел в тридцать седьмом за веру, был узником совести. На баптизм велось гонение, а тот гнул свою линию и соответственно — подсел. Нечто схожее случилось и с прадедом Макарона по прозвищу Чугунок — от черного цвета волос. Не поладил он с местным воеводой, ослушался и во избежание наказания укрылся в лесу на двадцать лет. Когда надоело прятаться от графа Орлова, Чугунок поймал молодого медведя, взвалил на спину и понес в усадьбу. Скинул медведя, кинулся в ноги графу и вымолил прощения. Пораженный силой, прямотой, честностью и конечным послушанием Чугунка, граф простил ему прегрешения и в качестве замазки выделил в собственность участок леса — Чугунковский просек, который тянулся на семь километров — от места, где был взят медведь и до самых владений графа. Так прадед Макарона стал землевладельцем.

Макарон построил подробную схему предательства от противного. Обратный ход раскрывал изнанку жизни Прорехова, все поступки которого вели к основному событию в его жизни — к предательству. И другого случиться не могло. Ловя события на противоходе, Макарон голографически наблюдал объемную их суть. Предательство — это заболевание, напрашивался простой вывод. Оно проявляется триадой — тело предает душу, душа теряет совесть, и все вместе охватывает страх перед будущим, потому что прошлое, как код на карте для оплаты услуг, от потирания становится отчетливее.

Вначале тело предает душу. Они рождаются вместе и одновременно начинают реализовываться. Растет тело, и зреет душа. На дороге у тела встают соблазны — спиртное, чужие женщины, лень. Тело начинает хиреть. Душа не может развиться и вызреть раньше, чем вырастет тело. Душа говорит ему: погоди, дай дохнуть кислороду, я еще не готова, я без тебя ни шагу, я как детка. Но потом, когда сформируюсь, я тебя вытащу, придумаю что-нибудь интеллектуальное. Иногда тело проникается мольбами и тормозит разгул на половине, давая возможность душе взойти над горизонтом до пояса, но чаще мы имеем разбитое тело и зависшую душу. Бывают фантастические случаи, когда душа не предается телом, и человек доходит до вершин. В результате мы имеем светлые глаза гармоничного человека, способного двигать горы. Коль скоро дружба провоцирует предательство, как переохлаждение активизирует бактерии, то предательство — это зараза, а дружба — это температура души, и предательство совершается на ее пике.

Рассуждая, Макарон чувствовал себя следователем, который по обратному отпечатку восстанавливает картину преступления. Прорехов повел себя, как женщина, которая, получив похоронку, легко сошлась с другим. А муж вернулся в орденах, живой и невредимый. И поздно кусать локти. Макарон сделал вывод, что со стороны Прорехова была не временная слабость, не отчаяние, это было предательство, которое последовало бы при любом раскладе, даже если бы Макарон никуда не пропадал. Нашлись бы другие причины.

Макарону было противно от мыслей, он ненавидел себя, считал малодушным, но отвязаться от них не мог. Макарон уповал на то, что ему удастся выделать из этой мерзости нечто красивое и правильное. Это утешало его и толкало дальше.

Тело Прорехова пьянствовало, курило, трахалось налево и направо, порождая то сирот, то калек, жило безотчетно и в свое удовольствие. Ждать от него чего-то хорошего было просто бессмысленно. Факты биографии прикрывались дружбой, как свежей соломой притрушивается навоз в конюшне. Дружбой были зашорены глаза, не хотевшие видеть этого. Случись подобное с другим за пределами компании, на это было бы обращено внимания. Прорехову огрехи прощались, поскольку были направлены во зло другим, а никак не дружественной компании. Они имели отрицательный знак. Энергия предательства, выждав момент, обязательно развернется против тебя. Такова его природа.

Но оказывается… те, кого предают, сами провоцируют предателя! соображал Макарон. Потому что хотят пережить предательство, они жаждут возвыситься через жизненную трудность. Не будь Иуды, у Христа не было бы возможности вознестись до креста, до распятия, до небес. Христос благодарил Иуду за содеянное? Человек, в отношении которого совершено предательство, становится во сто крат сильнее. Личность появляется только через преодоление совершенного в отношении нее предательства — другого пути не бывает. Предавая друга, предатель отделяется от него, как ступень от ракеты, толкая ее ввысь. Предательство в отношении преданного — милость Божья.

Все замкнуто на себя, вспоминал Макарон. Предавая кого-то, ты предаешь себя.

Предательство передается генетически — неожиданно пришло в голову Макарону. Но не надо чураться дружбы, тут же делал он обратный вывод. Его просто метало по краям смысловых построений. Ах, вот к чему, оказывается, шел он в своих рассуждениях! Он готовил почву для новой дружбы с Прореховым! Логика Макарона разворачивалась в обратную сторону. Не порвать, а восстановить. С предательством, как и с долгами, надо работать, доходило до него со спины. Не надо бояться предательства и притормаживать чувства в ожидании, только оно может закалить и вывести на правильный путь. Друг всегда остается другом, он берет на себя страшную миссию — предать вас, вызволить и возвысить! Не мстите — он сделал все, что мог. Вам надлежит другая жизнь. Без предательства вам никогда не догадаться о ней.

Так рассуждал Макарон. На основе предательства возникает нечо высшее, это две неразрывные категории. Столь неоценимую услугу мог оказать только друг, поскольку враг не волен предать. Что же получается? Предательство начальная стадия дружбы. Вот так вывод! Придется извернуться и пойти на ухищрения, чтобы доказать это Артамонову, доказать, что в их тройственной жизни имело место не предательство, а всего лишь необходимый этап развития.

Макарон ощущал, что в отношениях с Прореховым ему предстоит проделать обратный путь. Клетки настраивались на это. Не возникало и сомнения, что после молчанки все вернется в лоно. Если точку ножей считать отправной, то следующим пунктом идет дружба иного накала! Возврат — показывал выложенный мозаикой кафель. Дважды предать нельзя. Предавший становится вдвое надежней.

Неотвратимость нового вектора и ответственность за подъем не давали покоя. Все получится, если приложить невероятные усилия… Надо спешить, ведь предателя терзают муки более тяжелые, чем те, которые приходятся на долю преданного. Чтобы пробить доску, опять вспомнил Макарон Решетова, надо нацелить удар в точку, расположенную за ней. Хорошо бы наметить цель за пределами мук, чтобы пройти дрянь, миновать ее, перемять и увидеть просвет. Некомфортность совместных дел — не самое главное. Впереди будет нечто поважнее бизнеса.

Идея понравилась Макарону. Отсюда и пойдем, решил он. И набрал сотовый Прорехова.

…Омоложение формулы сделало поведение Макарона другим. Начала проявляться странная взбалмошность. Мысли стали менее разветвленными, со вторым этажом, но без вуали. Макарон перестал говорить обиняками. В голове не удерживались сложные метафоры. Теперь он не расплывался и старался быть короче.

При первой же после перерыва встрече Макарон рассказал Прорехову, как погорел самый гибкий разведчик на земле — Абель. Его сдал финн, заваливший оперативку, злоупотребляя. В жизни все настолько просто, хоть зашейся!

Выслушав Макарова, Прорехов впервые подумал о том, чтобы бросить пить. Банальная мысль, как она раньше не приходила ему в голову! Нельзя сказать, что он совсем уж никогда не сопротивлялся натиску проблемы, нет, он не раз пытался спрыгнуть с привычки, но, поскольку находился под гнетом наследственно-семейной отягощенности, ничего поделать не мог. Отец его на протяжении многих лет уходил из дома на специально снятую квартиру и назло семье синекурил там до позеленения. Он и умер там назло супруге в возрасте пятидесяти с небольшим. Это неистребимое — назло, — как иксоидный клещ, мертво сидело в Прорехове.

Прислушавшись к предложению, Прорехов согласился на то, чтобы им тайно и вполсилы позанимался Завязьев.

— Депрессию мы берем на себя, — пообещал появившийся как из-под земли общественный трезвенник, — не надо никаких специальных больниц. Несколько месяцев общения с нашими хлопцами, и будешь как огурец. Если не получится, начнем отрубать по пальцу за каждый граненый стакан.

Макарон откланялся, а Прорехов остался на первый сеанс. Он не мог приспособиться к себе в столь необычном качестве и пытался управлять Завязьевым, как людьми с работы. Он хотел навязать свою точку зрения на неведомые ему процессы.

— С пороками надо разбираться по одному, — делился Прорехов соображениями, усевшись перед Завязьевым. — Сразу со всеми не справиться. Слишком большой стресс.

— Что верно, то верно, — поддакивал Завязьев. — Здесь, по-видимому, надо угадать главное.

— Было бы из чего угадывать, — заметил Прорехов.

— Сначала попробуем оставить в покое чужих женщин, — порекомендовал Завязьев.

— Тем более, что они давно оставлены, — радостно принял концепцию лечения Прорехов.

— Не могу и не хочу — разные вещи, — пояснил Завязьев. — Сегодня воздерживаешься ты, а завтра они воздерживаются от тебя. Потом ты перестаешь питаться вредной едой и начинаешь потихоньку делать зарядку, кроссики небольшие бегать. А в конце и с выпивкой потихонечку подзавяжем.

— Но нельзя же сразу взять и все разом бросить, надо постепенно, без рывков. — Прорехов выпрашивал персональный режим. — Вот, например, давайте так — сегодня после кафе — ни-ни. А как сделать, чтобы ни-ни?

— Надо придумать дело — пойти купить сок, — вел урок Завязьев. — На данный момент ты всего лишь хочешь пить, и не обязательно водку. Значит, покупаем пить и — резко домой, в люлю.

— Но вдруг ночью станет плохо сердцу и невыносимо захочется выпить? всполошился Прорехов. — Тогда уж лучше взять запас загодя, чтобы потом не бежать. Взять про случай, а не контра. Взять, но не пить. Пусть стоит. Просто стоит. Я слышал, баре заводят бары не чтобы пить, а чтобы не пить. Для тренировки.

— А зачем тогда брать в дом спиртное? — гипнотизировал Прорехова Завязьев. — Если не возьмешь, может, и пить не будешь, а если взять, точно выпьешь.

— Значится, так: не берем или берем — вот в чем вопрос, — подвел итог первого сеанса Прорехов.

— Сознание и воля сотканы из групп мыслей, — объяснял физический смысл алклгольной зависимости Завязьев. — И чем дольше ты занимаешься каким-то направлением, тем плотнее становятся мысли на эту тему, тем проще им всякий раз возвращаться в исходную точку, чтобы с новой силой и во всеоружии рвануть вперед к стакану. Чем дольше пьешь, тем занимательнее становится питейная логика, которая непременно приводит к вечернему пузырю. Тут тебе и праздник особенный на носу, и друзья подвалили, и по работе необходимо крякнуть, а то процесс развалится. Но кто формирует мысли в пользу выпивки? Сам организм?

— Так, так, так… — схватывал на лету Прорехов и прикидывал, как проскочить мимо темы.

— Одним словом, чтобы именно в этот день не пилось, — завершал первое занятие Завязьев, — должны совпасть все необходимые условия — во-первых, наутро после вчерашнего не должно остаться ни грамма в доме. В течение этого дня не должно быть никакой работы, ни обязанностей, ни встреч. Дома тоже не должно быть никаких дел, к обеду горячие щи, хорошая программа по телевизору, никаких бед и несчастий в стране, дома и у соседей, потому что в противном случае сразу захочется отложить завязывание до момента, когда все утрясется. И самое главное, чтобы никто не давил — ни друзья, ни жена, а только все помогали тем, что не заикались на эту тему, а если кто заикнется — человек тут же берет и назло помощникам накатывает рюмаху. Ну, а если довелось пропустить одну, то дальше организм знает, как подтянуть подмогу, в мозгу проложены целые каналы для проводки этих мыслей, существуют тысячи мостиков, байпасов и перемычек, по которым мысль проскакивает к заключению, что сегодня надо выпить всенепременнейше, а завтра будем посмотреть.

Прорехов слушал Завязьева открыв рот. За человеком, произнесшим столь правильную речь, стоял, а потому и чувствовался скрытый, но огромный опыт.

— Ну, и как же в таком случае быть? — спросил Прорехов в конце.

— Чтобы решить вопрос непития в кафе, надо просто однажды не пойти в кафе.

— Слушай, гениально! Я как раз ненавижу туда ходить, — признался Прорехов, — у меня ведь врожденный порок сердца!

— Тем более.

— Но как я не пойду? На сегодня уже все приглашены, — сник Прорехов. Давай-ка мы сделаем это позже, в следующую пятницу. А сегодня уж сходим. В последний раз.

В первый сеанс Прорехову удалось уболтать Завязьева, он поверил ему. Но поход Прорехова в кафе, как и все предыдущие, был не последним, а очередным.

Через несколько дней психологических проб Завязьев был вынужден посоветовать Прорехову пойти на крайность — зашиться.

— Другого способа я не вижу, — сказал он. — Только следует помнить, некоторые пытались кодироваться, но забывали код.

— Как это понимать? — насторожился Прорехов.

— Не выдерживали, выпивали и загибались, — сказал Завязьев.

— Понятно, — сказал Прорехов.

…Его поместили в реабилитационную клинику.

— Видишь ампулу? — Завязьев показал ему предмет перед операцией. Оболочка растворима. В ней яд, который оказывает курареподобное действие на организм. Теперь мы помещаем ее в спирт. Смотри внимательнее.

Ампула повисела в растворе несколько минут, ее оболочка растаяла, и содержимое волнообразной мутью выпросталось в спиртовой раствор. Плавающая там пиявка окочурилась в один миг.

— Так яд попадает в кровь, если спирт растворит оболочку, — пояснил Завязьев. — А теперь вскрываем вену, — показывал он Прорехову, — и зашиваем ампулу вовнутрь. Если выпить водки, алкоголь растворит оболочку, и яд выльется в кровь. Смерть, как и в случае с пиявкой, которую мы только что имели честь наблюдать, наступит мгновенно.

— Вижу. А от уксуса она не растворяется, эта капсула? — спросил Прорехов от внутреннего юмора.

— Нет, от уксуса она не растворяется.

— А то я салаты с уксусом долюбливаю, — пояснил Прорехов.

— Если ты согласен на операцию, через час мы можем приступить, — сказал Завязьев. — Если нет — впереди тяжелая смерть от алкоголя.

— А вдруг осилю? — спросил Прорехов.

— Если не выдержишь, — пояснил Завязьев, — то легкая смерть от ампулы.

— То есть, смерть в любом случае, — уточнил Прорехов.

— Если пить, то в любом, — не стал врать Завязьев.

— Согласен, зашивайте, — сказал Прорехов. Столь наглядное введение в операцию по зашиванию вывело его из оцепенения.

Его уложили на кушетку, обеспечили анестезию — сначала перидуральную, а потом решили — нужен полный наркоз, чтоб ничего не видел и не чувствовал. Шприцем, струйно, Прорехову ввели повышенную дозу снотворного. Прямо в переднюю лестничную мышцу. Потом вспороли лучевую артерию и принялись вталкивать туда гладкий, похожий на пулю предмет. Кровь была густой и липкой, как патока, чего с артериальной обыкновенно не бывает.

— Сосуды сужены до предела, — сказал хирург. — Ампула не влезает. Еще какое-то время — и было бы не зашить. Вовремя схватились.

— Вталкивать все равно придется, — сказал Завязьев. — Кровь обойдет ее, растянет стенки. Сердце, несмотря на порок, все еще достаточно сильное.

Ампулу насилу втолкнули, и зашили кожу на место.

Глава 7 СУДЬБА КВЕРХУ МЕХОМ

С Артамоновым Владимир Сергеевич после Дня грусти контачил большей частью по телефону.

— Смех смехом, — сказал ему Артамонов однажды, — а судьба кверху мехом!

— Давай без залепух, — предложил общаться без мути уставший Макарон.

— Мне вчера опять звонили друзья, — сделал он паузу. — Настаивают, чтобы ты дал согласие, — озвучил положение Артамонов. — Все остальное деньги, помощь людей, возможности и административный ресурс они организуют. На сегодняшний день у них нет приличной личности. Есть варианты и возможности, а фигуры подходящей нет! Представляешь? Хорошее совпадение, надо соглашаться. Давай внемлем, и я соберу группу поддержки. Прямо на днях, иначе будет поздно. Меня так и тянет сомкнуть два универсума — технарей и гуманитариев.

— Все замкнуто на себя, — послышалось из трубки.

— На стыке я буду себя чувствовать, как на стреме, — не слушал его Артамонов. — Через меня все протечет от них к тебе и назад. И будет не страна, а две студенческие группы. С той местности, куда нас препроводил Прорехов, по-другому не выбраться. Надо соглашаться с авторитетным человеком Петруневым и выходить на президентские выборы. Тебя полстраны поддержит. Ты сейчас в расцвете творческих и физических сил, выглядишь на все сто, народ в тебя верит! В связи с этим твоим молодильным фокусом ты, как яблоко, становишься все популярнее! Губернатор, прогулявший полгода! Представляешь, как пиарно это смотрится со стороны! И причина прогула хороша — хотел поднять область до уровня рентабельности, но увяз в душе. Что из этого получилось, не имеет значения! Главное — из события можно сварить предвыборную кашу.

— Ты же знаешь мой характер, — отнекивался Макарон, делая вид, что у него маскированная депрессия. — Я не могу работать под кого-то.

— А ты считаешь, работать на страну — это работать под кого-то? — не понимал реакции Макарона Артамонов.

— Я чувствую, страной тут дело не закончится, — сказал Макарон. — Как только я обозначусь на горизонте, она сразу расколется на две части.

— Не думай о великом, — продолжил петь агитки Артамонов. — Твое согласие выведет нас из местного конфликта. Наши возможности временно заморожены на региональном уровне, но на российском они свободны и не ангажированы.

— Согласен, в этом есть и соль, и сахар, — сказал Макарон. — ситуация может стать базой понимания.

— Ты считаешь? — не засомневался Артамонов. — Я в гробу видал потери темпа! Мы с Деборой вынуждены жить за счет других дел. Мое таскание по земле обходится мне в эти две-три штуки денег! Раньше их мне давал холдинг? Конечно же, мы давно самоорганизовались — она пишет, я продюсирую, и мы неплохо продаем наш товар. Ты считаешь, что все ушло вместе с водкой, завистью и местью? И давай не будем об этом! Так, что ли?

— Именно так, — твердо сказал Макарон. — Лично я не имею к нему никаких претензий. Мы сами виноваты в его предательстве! Мы его бросили!

— Мне было бы по фигу… но.

— Я понимаю, что ты имеешь серьезный зуб, — продолжил внедрение своей позиции Макарон, — и я боялся, что ты поступишь, как индеец в фильме «Пролетая над гнездом кукушки» поступил с Николсоном, которому сделали лоботомию. Ведь там тоже дошло почти до состоянии лоботомированности. И твое действие было бы гуманным и санитарным.

— Я думал об этом. Но недолго, — признался Артамонов. — Очень быстро появилось много других идей. В частности, мы с моим соавтором решили написать третью книгу. Но то, что тебе предложено стать кандидатом в президенты, не отвергай. Это всамделишное предложение. Там люди серьезные. Сам видел — с деньгами и возможностями. Им нужен символ, знак, флаг. Ты на эту роль годишься, как никто. До выборов остается достаточно времени — на серьезную проработку более чем хватает. Команда у них есть, общими усилиями двух структур мы доведем все это до ума. Да и статус у тебя теперь подходящий — ты опять стал свободным человеком. Справку о жизни тебе выдали, вот и радуйся! Ну, а новый губернатор пусть порезвиться. Ему в новинку, а мы пойдем дальше.

— Ты лучше посоветуй, что делать с Шарлоттой Марковной? — попросил об услуге Макарон.

— С Шарлоттой Марковной?

— Да.

— Ей надо дать денег и освободить от дальнейшей ответственности по дому, — сказал Артамонов. — Пусть выберет свою судьбу. В любом случае она наш человек. У меня есть идея, но она связана с твоим согласием баллотироваться. Пересвет и впрямь намеревается строить ферму красоты, милосердия и долголетия. Для Шарлотты Марковны появляется серьезное рабочее место. Если ее направить туда директором, она будет не в обиде.

— Думаешь, Фоминат не даст ей приличного места? — спросил Макарон.

— Конечно нет. Ее использовали. Мы тоже когда-то ее использовали в своих целях. Своих людей бросать нельзя.

— Я не бросаю, — сказал Макарон. — Она сама хочет уйти.

— Не отпускай. Кроме семейной жизни есть общественная, — сказал Артамонов. — Ты другой человек — не от мира. Ты добрый, но вот результат лучше бы не брал ее тогда. Не мне судить, но закон жизни таков использованных с собой не берут, это просто игра.

— Мы опять возьмем ее с собой. Я обязан.

— Конечно. Шарлотта Марковна впишется в идею Пересвета. Если даешь согласие баллотироваться.

— Хорошо, считай, что дал, — кивнул головой в трубку Макарон. — Можешь передать своим волкам.

Настя едва справлялась со своими тремя ролевыми функциями в семье Макаровых. Положение приемной дочери было для нее законным, но временным. Она словно переживала инкубационный период, по истечении которого должна была стать женой Владимира Сергеевича. Жабель признала Настю полностью и окончательно. Она воспользовалась ситуацией и перешла к изучению предстоящей жизни в натуре, а то раньше знакомилась с ней, подворовывая цветные журнальчики у Дастина из-под матраца. Теперь у нее в распоряжении имелся совершенно наглядный объект, собирающийся замуж. У объекта можно было все выспросить, пощупать и увидеть.

С Дастином у Насти сложились двойственные отношения: с одной стороны, он доводился ей сводным братом, а с другой — будучи ровестником, приходился приемным сыном. Дастину нравилось прыгать через семейные барьеры — он был счастлив оттого, что в доме поселилась нормальная собеседница, а качество, в котором она находилась, его не интересовало, здесь он был сторонником Владимира Сергеевича и всем поведением признавал в Насте любое ее качество и предназначение. Дастин катал Настю на пони и на мотоцикле. Ездить верхом на маленькой лошадке у Насти получилось сразу, а езда на мотоцикле не пошла.

Общшение Дастина с Настей накладывало отпечаток на его отношения с Шарлоттой Марковной. Та грубила ему, обстановка в семье накалялась. Шарлотта Марковна тоже хотела покататься на мотоцикле, но ее сдерживало то, что она не сможет уберечь свою меховую горжетку от истирания.

Макарон старался меньше бывать на глазах, много времени проводил на приусадебном участке. Копался в земле все время, не занятое следователями, и едва не превратился в вертикального овощевода — доказывал Шарлотте Марковне, что огуречные и помидорные ветки дают больший урожай, если стелются не по земле, а обвивают струны, подвешенные к потолку теплицы.

Настя держалась кротко, старалась не выдавать своих чувств и мыслей. Она провожала и встречала Владимира Сергеевича опущенным взглядом, как бы давая понять, что приняла его игру, и поскольку время и обстановка не позволяют ее прекратить, то она будет ждать окончания, сколько надо.

Тетя Паня взирала на все с диким любопытством и жалостью. Она всегда вытирала руки о фартук, прежде чем поздороваться с Настей.

…Уголовное дело, связанное с Макароном и Бурятом, тянулось без изменений, правда, теперь уже по факту, а не в отношении лица. Гражданские события шли своим чередом. Специальную комиссия, занимающуюся делом Макарона, распустили. Она не подвела никаких итогов — просто статус Макарона определился: его признали исчезавшим без вести, но отыскавшимся Владимиром Сергеевичем Макаровым. В том, чтобы определить его как губернатора Макарова, не было нужды — местные выборы состоялись. Кресло занял Фоминат. Что касалось смерти Бурята, то без окончательного выяснения обстоятельств, при которых она наступила, дело было не закрыть. В этой части следствия Макарон продолжал висеть в воздухе и ничего не мог поделать. Похоже, ему действительно мстили.

В защиту Макарона, в секторе его причастности к убийству Бурята, поднялась центральная пресса. Журналистские расследования велись одновременно несколькими редакциями. Каждое из расследований вело в свой особый тупик. Корреспонденты выезжали на место один за другим, но натыкались на то, что следствие не закончено и что Макарон по-прежнему подозревается. Поэтому пусть радуется, что мера пресечения такая незначительная — подписка о невыезде. А могли бы и приструнить — поместить в СИЗО, как подобает в таких случаях. Журналисты заключали: как только завершит работу следствие, все встанет на места. Пока же гражданин Макаров не может быть выездным потому, что не ясно, кого мы имеем перед собой — убийцу или случайно выжившего в ходе эксперимента человека. Хорошо, что отмели домыслы и версии — насчет опыта по зомбированию, по пересадке мозга и вообще по подмене личности! Может, это было бы на руку иностранным разведкам? А может, происки трансконтинентального бизнеса или глобалистов. В любом случае, специалисты должны дать адекватную оценку произошедшему — как с точки зрения законности, так и с судебно-медицинской. Если Макарона поимели инопланетяне, что весьма вероятно, то надо проверить насчет совпадения личностей личности, отправившейся в турпоход на болото, и личности, которую мы имеем в результате так называемого эксперимента. На первый взгляд они идентичны. По крайней мере, поведение у персоны осталось прежним.

Вся эта мякина была с руки Фоминату. Он вовсю командовал территорией. Представляя интересы протащившей его старой властной гвардии, он вцепился в горло ситуации и не собирался ее выпускать. Газетно-информационный комплекс был подмят. С его помощью Фоминат чистил дорогу к очередным высотам. Недавно принадлежащие Макарону газеты поливали его грязью. А он даже в суд не мог подать. Он попытался дернуться с Нидвораем наперевес, но исковое заявление не приняли, объяснив тем, что до завершения следствия гражданин Макарон не имеет права производить гражданские акты.

Когда противная сторона узнала о том, что, будучи в пикантном положении, Макарон незаконно удочерил несовершеннолетнюю Настю и сожительствует с ней на глазах у честного семейства, прокурор Паршевский подал иск в защиту общественных интересов, чтобы акт удочерения признать недействительным.

Город жил информацией исключительно на эту тему.

Журналисты днями торчали под окнами Макарона, чтобы поймать то ли его, то ли кого-то из семьи. Чаще удавалось отловить Шарлотту Марковну, которая легко поясняла ситуацию. Она говорила, что муж ее увлекся нехорошими опытами и подвел к смерти человека Бурята. Занимается развратом с малолетней. Как государственному чиновнику в недавнем прошлом, ему не к лицу.

Шарлотта Марковна подала на развод и на раздел имущества, но ей тоже отказали в иске, опять же в связи с тем, что неясен окончательный статус ответчика — вдруг у него будет статья с конфискацией. При приеме заявления Шарлотте Марковне задали вопрос: кого она имеет в ввиду, того Владимира Сергеевича Макарова, который ушел на болото и не вернулся, или этого, с которым не ясно — Макаров ли он?

— Не знаю, — отвечала Шарлотта Марковна. — Я и в самом деле не знаю.

Макарон ждал, когда дела позовут его в Москву, чтобы оставить опостылевшее жилище, прихватить Настю и свалить подальше от места, где произошло столько неприятностей. Но жизненные движения Макарона и окружения, как приятного, так и ненавистного, замерли в ожидании решения следственной группы. Было понятно, что вердикт она вынесет после того, как окончательно узаконятся новые люди и займут все посты….

Макарон стал потихоньку соглашаться с положением дел. Он смотрел на себя отстраненно и иногда становился на сторону оппонентов. В самом деле, может ли он сам считать себя прежним, если даже внешне он изменился настолько, что перестал совпадать с фотографиями? Он стал стройным, волосы перли из щек так, что не успевал бриться. Его чаще тянуло на утреннюю зарядку, хотелось подольше поболтаться на турнике, и постоянно болели мышцы, как будто от нагрузки, поданной после большого перерыва. Он все дольше бегал регулярные кроссы. В момент бега хорошо думалось о прошлом, к которому устремялось сознание. Макарон не поленился съездить в Миколино, побродил по окресностям, встретился со старожилами, посетил расположенную там психиатрическую больницу. В конце концов он нашел вокзал, при котором не было железной доргои — значит, не впустую работали мысли в обратном направлении, они делали видения реальными. Когда-то с лодки вместе с Бурятом Макарон видел заброшенный вокзал издалека, а сейчас пощупал его почерневший жженый кирпич руками.

Встречи с Прореховым также имели место. Дружественное чувство Макарона росло. Прорехов сильно изменился. Макарону с трудом удалось тормознуть его попытки покинуть компанию Завязьева. Владимир Сергеевич просил Прорехова, чтобы тот избавился от переживаний. Раз уж случилось, пусть так и будет. И Артамонов привыкнет, пусть пройдет время.

— Слушай, — сказал как-то Прорехов, принимая случившееся с Макароном всерьез. — Ты и впрямь выглядишь моложе. Ты что, на самом деле участвовал в оргии, чтобы помолодеть? Говорят, вы туда всю зиму молодых теток таскали! Там столько юных женских костей нашли, просто ужас!

— Каких костей? — вспылил Макарон. — Ты что, болеешь?

— Как каких? Обычных, человеческих, — удивленно пояснил Прорехов, можно сказать, молочных. Я видел акты осмотра местности. Мне показывал следователь.

— Женских костей?! — поначалу чуть не вывернуло Макарона. — Хотя, я не исключаю, — тут же допустил он. — Бек охранял все подступы к землянке. Может, кого из колхов и завалил по случаю.

— Я только не пойму, вы их трахали, этих девок, или сжирали? — не мог унять чесотку Прорехов. — Расскажи правду, я тоже так хочу. У меня все свербит от любопытства!

— А чего ты больше хочешь, трахать или сжирать? — уточнил Макарон.

— Все равно, лишь бы поправиться, — признался Прорехов.

— Тебе сначала надо вылечиться.

— Но, если я совершу такой же обряд… я обновлюсь, как ты думаешь? спрашивал Прорехов, выказывая нетерпение.

— Не совершишь ты ничего, — обрывал его Макарон. — Хотя, впрочем…

— Почему? — не понимал Прорехов.

— Да потому, что не было никакого обряда! — резко сообщил Макарон. — Мы с Бурятом просто нажрались спирта и вырубились.

— Как не было?! — изумился Прорехов. — Об этом только все и болтают! Ты залезь в Интернет, чаты кипят этим! вся медицина на ушах! Фотографии помещены! Меня вызывал следователь и такого наговорил, что волосы встали дыбом!

— Враки и домыслы, — сказал Макарон. — Не верь.

— Как не верить, — вился вокруг темы Прорехов, — ты на самом деле стал выглядеть, как в ДАСе! Как десять лет назад.

— Просто я никого не предавал и не растрачивал чувства налево, придумал на ходу Макарон. — Вот и вся сказка. Надо стараться уберечь от распада свою личность. Это не я молодею, просто все вокруг быстро старится. Не злоупотребляй, и все образуется.

— Не верю я тебе! Ты зажал фишку! — погрозил пальцем Прорехов. — Себе организовал, а с друзьями не поделился! Почему меня не позвал? Не было бы у нас меж собой никаких проблем!

— А у нас их и нет, — сказал Макарон.

— Как же нет! — обиженно проговорил Прорехов. — Вы все на меня косо смотрите!

— Никто на тебя косо не смотрит, — честно сказал Владимир Сергеевич. Ты сам на себя косо смотришь. В этом проблема. Реши ее для себя, и все нормализуется.

— Но все же, как бы и мне туда смотаться? — не отставал Прорехов.

— Куда? — не понял юмора Макарон.

— Туда, где вы с Бурятом побывали.

— Ходить туда — личное дело каждого, — сказал серьезно Макарон. — Туда толпой не ходят.

— Вот видишь, а говоришь, не был нигде и ничего не делал, — надеялся на удачу Прорехов. — Выходит, правильно я показал следствию, что за тобой и раньше наблюдалось нечто странное. Все это не с бухты-барахты. Готовился, значит?

— Я не особенно. А вот Бурят готовился серьезно, — поделился соображениями Макарон. — Ему нужно было позарез. А я так… за компанию. Получилось, как у России с Китаем. Мы помчались в коммунизм, а Китаю понравилось, он слизал теорию и плюхнулся на лежанку рядом. Но в ходе эксперимента оплот коммунизма рухнул, а Китай остался жить. И теперь его, как и меня, коммуниздит.

— Н-да, похоже, — сказал Прорехов. В момент беседы он покрывался налетом зависти. Макарон, как мог, нормализовывал его. Отсутствие в крови алкоголя делали Прорехова нервным и невыносимым. Порой он от пустяка заходился в крик. Что-то внутри ломало его и скручивали в баранку. Макарон сдерживался, терпел до момента, пока Прорехов успокоится. И разговор продолжался.

— Вот смотри, — вскрывал себе нутро Прорехов. — У меня решены все вопросы по жизни, а все равно мутит!

— Не в имуществе дело, пятачок, — сказал Макарон. — Ты упустил возможность. Она была общей, а ты распорядился ею так, что она стала нереализуемой. Ты убил потенцию. Но не переживай, мы накопим энергии. У нас все получится.

После каждого такого разговора Прорехов тянулся за пузырем. Макарон звонил Завязьеву, который являлся и забирал пациента к себе. Там Прорехов отлеживался, играл в биллиард, медитировал в группе с амбалами и постепенно приходил в норму.

Пока разрешалась ситуация с выдвижением в кандидаты на пост президента, Макарон отдыхал. Он брал Настю, Дастина и Жабель и уезжал то на рыбалку, то в лес. Как-то они добирались до землянки. Макарон показал детям место, где провел полгода.

— А что ты тут делал? — спросила Жабель.

— Отдыхал, — пояснил Владимир Сергеевич.

— Люди говорят, что ты убил человека и прятался, — спросил Дастин. Это правда?

— Он умер сам, — сказал Владимир Сергеевич. — Не перенес вида долин. Никто не может удержаться, ни один человек.

— Но как это удалось тебе? — спросила Настя.

— Не знаю, — пожал плечами Владимир Сергеевич. — Наверное, потому, что я всю жизнь от всего отказывался. Я отказывался от счастья любви, от счастья иметь своих детей, от счастья иметь друзей, от счастья хорошо есть и много пить. Я просто служил, и все. И делал это ненамеренно. Я привык отказываться от всего и по привычке отказался от долин. Это произошло на уровне подсознания.

— Ну, а он? — спросил Дастин.

— А он хотел доказать правоту теории, — возвращался к недавним событиям Владимир Сергеевич. — Он был молод, ему бы дожить до точки, откуда удобнее. Тогда получилось бы и у него.

— Чем человек становится добрее, тем он моложе и красивее, — сказала Жабель.

— Это ты о ком? — спросил Владимир Сергеевич.

— Просто так.

Дети замечали, что Макарон гораздо привлекательнее, молодцеватее. Он чаще обращался к подвижным играм, предлагал детям сыграть то в казаки-разбойники, то в догонялки, таскал всех по очереди на закорках. А ведь было время, когда кроме телевизора да бутылки пива вечером…

— Как хорошо, что ты совсем освободился и можешь проводить время с нами, — сказал Дастин.

— Возможно, ты и прав, — улыбнулся Макарон. — Все, что ни делается, к лучшему.

Вволю нагулявшись, Владимир Сергеевич привозил детей домой, сдавал их тете Пане, брал с собой Настю и уходил с ней одной. Дастин и Жабель вставали у окна и смотрели вслед. Они все понимали и расходились по комнатам.

Шарлотта Марковна наблюдала на уходящих Макарона с Настей из своего окна и шла искать утешения к тете Пане.

— Как мне быть? — падала она головой на подушку.

— Здесь ничего не надо предпринимать, — советовала тетя Паня. Остается только ждать. Время быстро поставит все на места. Камни, если потрясти, всегла улягутся оптимальным образом. Булыжные мостовые, которые мостит природа, самые плотные. Немцы и египтяне умудрялись подгонять, потому что на них работало время.

Тетя Паня брала карты и бойко показывала, как все уляжется в жизни Шарлотты Марковны.

Макарон не переживал никакого стыда по поводу контакта с Настей. Он открыто гулял с ней по городу, катался на аттракционах в парке, они ели мороженое в уличных кафе. С Макароном здоровались на каждом шагу. Знакомые Макарона пытались завести разговор на предмет прошедших без него выборов, успевали обхаить программу команды Фомината, но Владимир Сергеевич прерывал их одним и тем же высказыванием:

— Сегодня прекрасная погода!

Чтобы меньше нарываться на подобные ситуации, Макарон с Настей уезжали за город. Настя рассказывала Владимиру Сергеевичу о детстве. Иногда он поведением просил у нее ласки. Она усаживалась на траву, а он клал ей на ноги голову. Она гладила его по волосам, как ребенка. Макарон замечал, что низменные порывы, одолевавшие его по первости, перерождаются в нечто романтичное, вдумчивое. Он лелеял в себе новое чувство, оно несло его в юность. Внешне он выглядел хорошо ухоженным, гладким мужчиной средних лет, мудрым, в самом соку, а в сердце лилась нега и тоска юноши.

На ночь глядя Макарон бежал кросс и купался в бассейне. Кожа его стала загорелой, золотистой. Перед сном Влдаимир Сергеевич обходил комнаты, сначала детские, потом заглядывал в Настину и, наконец, перся к Шарлотте Марковне — спал он по-прежнему с ней на одной кровати.

Она, как всегда, бодрствовала.

«Прости меня, — он хотел сказать, — старого дурака», — но понял, что слова эти к нему уже не клеются, потому что стариком он уже давно не выглядит. «Прости меня, если сможешь».

— Мы в состоянии обо всем договориться, — сказала Шарлотта Марковна, привставая. — Скоро мы сможем развестись, у тебя появятся и паспорт, и статус. Я займусь этим. Ты хоть бы меня целовал иногда, что ли…

— Ну вот, после восьми лет брака такие оргии! — пошутил Макарон и сообщил: — Пересвет придумал тебе место.

— Сама разберусь! — вспыхнула Шарлотта Марковна.

— Не надо так, он в самом деле что-то приличное придумал. Я уверен, там тебе будет лучше, — успокоил ее Макарон. — Что касается средств, ты будешь обеспечена.

— Еще бы! — продолжала кипеть Шарлотта Марковна. — Отдать мне назад все, что у меня и без того было!

— Не все! — напомнил Макарон. — Ты меня не дождалась, а Настя дождалась!

Шарлотта Марковна смотрела на Макарона, и в лучах луны он казался ей духом, забредшим из юности. Это был чужой, другой человек, который по стечению обстоятельств знал историю ее жизни. У нее не возникало желаний, а разве что удивление и любопытство.

— Что они с тобой сделали! — воскликнула она и упала лицом в подушку

— Кто «они»? — напрягся Владимир Сергеевич.

— С кем обряды производил! — запуталась Шарлотта Марковна. — Даже лицо изменили! — Шарлотта Марковна в последнее время перестала следить за собой, была несколько простоволоса, любимых бабетт на голове не выстраивала и спала не в шелках, а в простой холщовой рубашке.

— Никто со мной ничего не выделывал! — сказал Макарон. — Я все делал сам.

Макарон удалился в туалет в трусах и в майке набекрень.

«Так уходил первый муж», — подумала Шарлотта Марковна, глядя на стройную фигуру Макарона на фоне лунной дорожки, бегущей по паркетному полу.

Глава 8 КУЛЬТУРА ТРЕТЬЕЙ ДИНАМИКИ

Для проведения выборов с участием Владимира Сергеевича Макарова в качестве кандидата на пост президента зарегистрировали инициативную группу. Возглавил ее Артамонов, который, не мешкая, предложил мне должность референта.

— Нуждаюсь в идеологическом корректоре, — сказал он по телефону. Чтобы кандидата и группу в целом не заносило на поворотах.

— Хорошо, что не вибратор, — заметил я.

— Шутки в сторону, — притопил он мою вынырнувшую на поверхность пустулу. — Предлагаю довести тему до конца.

— Об этом и будет третья книга? — спросил я.

— Можно сказать и так, — ответил Артамонов.

— Тогда почему бы и нет? — согласился я.

— Давай договоримся, — выставил Артамонов условия, — джемперы, сандалики поэтические — надо искоренить. Пересвет займется тобой. Он возглавит пиар и имидж.

Я представил, как Артамонов на том конце трубки жестикулировал для пущего убеждения, и засмеялся.

— Ничего смешного, — сказал он. — Для начала купи приличный дипломат, обрети мобильник, сделай визитки да возьми в услужение секретаршу с двумя языками, — посоветовал он в завершении сеанса связи. — Деньги на это выделяются. Ты на Макарона не смотри, он у нас все в шинельке да в плащ-палатке перебивается. Его тоже придется приодеть. Мы с тобой — его политическая проекция, а непосредственно лицом займется Пересвет, на этот счет он мастер.

Артамонов подсуропил мне в подручные Татьяну и поручил арендовать офис в гостинице «Россия» для всей команды, чтобы выработать соответствующие привычки. Там планировалось разместить штаб.

Так я и поступил. Приоделся, оснастился, связался с Татьяной, которая была уже у курсэ дэла и позволила опираться на нее в вопросах ориентирования на местности. Мы и отправились в гостиницу.

Войдя в вестибюль, я прочитал надпись на табличке: «Для арендаторов комнат под офисы гибкая система скидок юридическим лицам и общественным организациям».

— Как вы думаете, — спросил я у Татьяны, — что это значит? Может, и нам воспользоваться скидками?

— Знаю я подобные штучки, — сказала Татьяна, — система скидок обозначает приблизительно следующее — за неуплату скидываем с девятого этажа, за просрочки — с третьего. Вот что такое гибкая система скидок!

Она позвонила по мобильному. К нам вышел человек и провел в покои смотрящего за гостиницей. Вскоре нам отвели необходимую территорию под избирательный штаб — несколько десятков комнат, выходящих окнами на Кремль. Как только мы справились, подтянулся Артамонов с кандидатом наперевес — они должны были утвердить отобранную квадратуру.

Я наблюдал за Владимиром Сергеевичем. Он немного нервничал. Ему было все равно, где готовиться к рывку. Он пошарил по помещениям, облюбовал двухтумбовый стол в угловом номере, бросил на него французский чемодан и вышел на балкон.

Стояла ранняя весна, лед на Москве-реке уже сошел. С кремлевских крыш стекала академическая государственная капель. Перистые облака пятнисто-папуезной сыпью покрывали низкое московское небо, бледное и с пепельным оттенком. Характерная симптоматика затяжной весны и предстоящего нудного лета. На дебаркадере, пришвартованном к набережной, связывали из бамбука площадку под летнее кафе.

Кроме Татьяны, которая взялась отвечать за провиант, в инициативную путину впряглись Пунктус и Нинкин — без них никуда. В их обязанности входило выявлять и вовлекать в блок доверенных лиц маститых людей как можно большим числом и умением. Петрунев с Бакутиным отписали себе службу безопасности прикрытие и контакт с организованными и силовыми структурами. Пересвет и Натан подрядились обеспечить внешний вид участников процесса и самой кампании. В довесок на них с Пунктусом и Нинкиным лежала поддержка меньшинств. Рыбу предвыборной программы сочинял Артамонов, а мне было велено пособничать. Бибилов Мурат признался, что в состоянии поднять на помощь национальные образования на всей подвыборной территории, и был незамедлительно применен. На него навесили таможенные проблемы, включая порты. Решетов дал обещание подтянуть родственные федерации единоборств. Их оказалось столько, что Шао-линь сразу прилег отдохнуть. Фельдман вызвался вести денежный учет в обмен на портфель министра финансов. Православный человек Волович добровольно вменил себе в обязанности обеспечить плотный контакт инициативной группы с Патриархией, чтобы затем организовать сбор подписей через приходы. Оператор Забелин был взят в команду на всякий случай. Он очень просился, поскольку имел людей с камерами и обещал быть с ними в нужном месте и в нужное время. Сдавленный тюбик Давликан заполнял культпросвет между Забелиным и Деборой, на которых возлагалась съемочная часть программы. Завязьев удерживал компанию в тонусе, чтобы ее не развезло задолго до результата. Матвеев был приглашен, поскольку придумал выдвигать Макарона. Яшенин тянул на себе «Газпром», едва не заваливший всю энергетику страны Усов имел тайную связь с «РАО ЕЭС», а сам Макарон согласился привлечь «Лукойл». Цистерна тосола, выданная ему за давние услуги по выведению брэнда, все еще была полной.

До регистрации кандидата оставалось достаточно времени, поэтому выборная команда не спешила. Много сил уходило на притирку членов инициативного содружества. Наконец, Артамонов объявил:

— Слушайте меня внимательно! Хватит заниматься трепом! Пора к делу!

— Мне уже бежать за имиджмейкерами? — спросил Пересвет.

— Да нет, за имиджмейкерами еще рано, — тормознул Артамонов коллегу, их надо будет привлекать в последнюю очередь. Сначала следует решить вопрос с начинкой, оболочку обеспечим позже. На первом заседании рабочей группы предлагаю пройтись по общей схеме.

— Как это? — не поняла Татьяна.

— Без конкретики и закрепления ответственных, — пояснил Артамонов.

— А-а… понятно, — усвоила Татьяна.

— Самое главное — мы должны умудриться организовать своей программой стопроцентный верняк, — начал Артамонов двигаться по вопросу, — своего рода уверенность генерата в правильности выбора, — говорил он, словно готовил к высадке десант. — Надо использовать перекись населения. Народ млеет в стойлах истории. Нам необходимо понять, на что сегодня эрегирует электорат. Для этого следует выполнить программу-минимум — привести табуреточную часть социума в состояние геморрагической веселости. Потом наметить и воплотить в жизнь программу-максимум — сделать политически активными культурных и творческих товарищей, которые по обыкновению — аполитичны. Табуреточную часть выборщиков можно завлечь какой-нибудь жилищной программой, согласно которой каждый второй в результате правильного голосования получит новую жилплощадь, отобранную у каждого первого. В результате укосов мы обеспечим себе мебельную единицу общества. Все его члены в итоге должны проснуться окольцованными, с нашим номерком на ноге. Мы пометим их в считаные дни. Артамонов настолько живо набрасывал план взятия страны, будто только этим и занимался всю жизнь. — С творческими работниками дело будет обстоять сложнее — тут надо думать и думать серьезно. Еще никто не приходил к власти, апеллируя к интеллигенции, к творческим кругам, — говорил Артамонов на втором дыхании. Первого ему едва хватило на посады. — Предыдущие выборные кампании опиралась на низшие слои. Кто на военных, какие-то режимы пришли к правлению при поддержке зарубежья. А вот через собственную интеллигенцию к власти не приходили.

— Вдруг это как раз и невозможно? — подумала вслух Татьяна.

— Возможно, — позволил не согласиться Артамонов. — Режимы и правители, опиравшиеся не на интеллигенцию, впоследствии оказались несостоятельными. Общества зашли в тупик — кто в тоталитарный, кто в коммунистический. Если мы обопремся на интеллигенцию, страна больше не ошибется в выборе курса. Ученых людей надо держаться, творческих личностей. Нам надлежит объяснить людям, что в стране все должно перевернуться с головы на ноги. Одноразовыми должны стать не вожди, а шприцы, стаканчики и суки. У нас пока наоборот — суки, шприцы и посуда системы «Шаттл», а вожди и идеология — многоразовые.

В результате долгих дебатов — куда ж нам плыть? — и подключив сусечные остатки интеллекта, инициативная группа уселась за выработку подетальной программы. Артамонов предложил взять за основу проект с рабочим названием «Культура третьей динамики». Прошу не путать с третьим законом термодинамики, хотя они и перекликаются. Надеюсь, вы помните, что любое тело, отдавая тепло, сжимается, становится плотнее, а значит, крепче. То же самое происходит и с человеком — творя добро, он становится сильнее, отдавая себя людям, он становится богаче. И так далее.

— Это ничуть не ново, — сказал кто-то. — Был третий Рим, третья Республика и третий рейх и третий лишний.

— Дело, мля, не в плагиате, — пояснил Мат. — Я не пойму, кого ты в этот раз собираешься динамить? — произнес он, просматривая распорядок дня и отыскивая минуты, помеченные «кофе-брэйк».

— Почему именно динамить? — умилился Артамонов. — Мы будем с ними работать.

— Знаем, как ты будешь работать, — подколол его Давликан, — купишь для них участок земли, обнесешь проволокой, установишь вышки, повесишь на каждой по динамику и будешь кричать на всех: «Айнтвах магнум!»

— Ну, это ты уж слишком! — возразил критикану Артамонов. — Прямо в спину бьешь!

— У тебя нет спины, — сказал Бакутин. — У тебя кругом зубы.

— Человек существует в одной из четырех динамик, — не обращая внимания на шуточк, откалывал по куску из программы Артамонов. — Он существует в первой, когда занимается исключительно собой. У нас есть такие товарищи, вы их знаете. Не будем показывать пальцем. Вторая динамика предполагает заботу о роде, друзьях, коллегах и партнерах. Таких людей мало, их можно тоже перечесть по пальцам. И еще человек может существовать в третьей динамике если его потенциал и деятельность направлены на развитие нации, страны. Этих меньше. Их тоже по пальцам.

Прослушав готовый кусок, Петрунев осмотрел свои ладони — покрутил так и сяк, ничего особого в пальцах не нашел и снова сложил их, как крыла, после чего недоуменно хмыкнул носом и спросил:

— Деньги перечислять налом?

— Вопрос ко мне, а не к докладчику, — принял удар на себя Фельдман.

— Четвертая динамика, — продолжил Артамонов, дождавшись, когда успокоится партер, — если человека, а в этом случае уже обязательно личность, тревожит цивилизация в целом, когда он защищает права, культуру, весь мир. Такого рода людей — единицы. Нам таких не набрать. Отсюда название проекта — «Культура третьей динамики». Прошу не путать с третьим законом термодинамики. В нашем случае это самодостаточная система ценностей, основанная на наднациональных понятиях. У руля страны должны стоять люди третьей динамики. Макарон для этого и подходит. Его мылом не корми — дай всем помогать.

— Сколько будет стоить проект? — холодно спросил Фельдман. — Сможем ли мы собрать под него достаточное количество денег? Ведь интеллигенция — народ привередливый! Это низам можно пообещать крохи, и они побегут за тобой. А что мы умным людям споем? Я даже не знаю. Особенно при том, что они все равно не поверят.

— Поверят. А насчет денег не грусти, — сказал Артамонов. — Проект «Культура третьей динамики» представляет собой ряд коммерческих направлений в реальном бизнесе, которые связаны друг с другом, вытекают одно из другого и дополняют друг друга. Эта связь в движении и развитии. После выборов система будет работать как обычное бизнес-сообщество.

— Интересно, — заговорили участники заседания, а Артамонов продолжил доклад.

— Итак. Проект несет в себе не только коммерческую ценность, но и высокое нравственное, правовое и социальное содержание. При необходимости, если в этом возникнет потребность Союза копирайтеров, он обретает требуемую политическую направленность.

— Чего-чего? — вопросили члены группы поддержки.

— Союза копирайтеров, — ответил Артамонов.

— Каких еще таких «копирайтеров»? — не удержался Матвеев.

— Поясняю, хребтом проекта будет являться Межрегиональный союз копирайтеров.

— А что он будет из себя представлять? — спросила Татьяна.

— Союз творческих работников, — взялся растолковывать Артамонов, работников, в результате труда которых возникает авторское право — союз театральных, музыкальных и цирковых коллективов, актеров, сценаристов, композиторов, певцов, поэтов, исполнителей, художников, архитекторов, писателей, ученых, изобретателей и рационализаторов, держателей патентов и владельцев торговых марок, а также продюсеров, менеджеров, адвокатских групп и бюро, которые обслуживают данный сектор рынка, — перечислял он и следил, чтобы никто не уснул. — Члены союза — любые правообладатели, существующие творческие союзы, коллективные участники.

— Союз надо создавать с нуля? Или он уже существует? — поинтересовался закоснелый замминистра Нинкин, всегда с тормозом отзывающийся на новое.

— Конечно нет, его созданием мы и займемся, — пояснил Артамонов. Давликан, ты думаешь, зачем здесь присутствует?

— Не знаем.

— А я знаю, — сказал Артамонов. — Предположительная численность Союза к концу года — пятьдесят тысяч человек, к началу следующего — более ста тысяч. Официальным печатным органом Союза может стать «Лишенец» — программный продукт течения. Все члены Союза подпишутся на него. Задача газеты разъяснительная работа по авторскому праву, обмен опытом по проблемам правообладания. Мы сделаем «Лишенец» общенациональной газетой.

— Ну ты даешь! — сказал Пунктус. — Не мог бы набросать все это на бумаге? Твоя устность достала!

— Хорошо, — согласился Артамонов. — Каждому передаю листы. Читайте. Будут вопросы — я здесь.

— И где ты этого набрался? — спросил Макарон, молча наблюдавший за работой комиссии.

— Ребята, — решил прояснить все до конца Артамонов, чтобы не было лишних возгласов, — я не членораздельно околачивал груши, катаясь по весям, а готовился к серьезной работе!

— Вот как! — сказала Татьяна. — А мы считали, ты шляшествуешь.

— Цели и задачи МСК, — продолжал Артамонов, не взирая и не смотря. Общеизвестно, что в настоящее время авторы в большинстве случаев платят радиоканалам, телевидению, а производители кино — кинопрокату. Закон таков: хочешь засветиться — оплати. Цель МСК поставить на ноги положение с авторским правом на рынке, что при расшифровке звучит так: защита прав на интеллектуальную собственность, представление интересов перед заказчиками, работодателями, финансовая поддержка, пенсионная, социальная и медицинская работа с членами МСК.

— Источники финансирования? — помнил о своих задачах Фельдман.

— Ты опять за свое? — взмолился Артамонов. — Поясняю. Деньги, прокрученные через строительство фермы милосердия. На базе заброшенного вокзала впритык к территории психиатрической больницы. А также средства, прокрученные через фильмы. Плюс прибыль от торговли авторскими правами, доход от агентского их ведения, навар от продажи зарегистрированного товарного знака «Культура третьей динамики». Объем пиратского использования авторских прав в России составляет триста миллионов денег ежегодно, что является половиной объема выплачиваемых гонораров.

— Величина взноса? — спросил Фельдман.

— Что касается членства — взносы платят только работающие члены МСК, ответил Артамонов. — Неработающим выплачивается пособие.

— Хороший ход! — воскликнуло собрание. — Мы тоже хотим в члены!

— Вы не работаете?

— Мне кажется, да, — сказал и осмотрелся по сторонам Забелин.

— Политическая подоплека МСК? — задал дельный вопрос Нинкин. — На какой фланг мы будем ориентированы? Ведь интеллигенция, и творческая, и простая, рассосалась по разным партиям!

— Члены союза — мощный организованный электорат, — пояснил Артамонов, авторитет каждого члена МСК несравненно выше авторитета простого выборщика, каждый член МСК в силу социального положения является эпицентром нужных политических векторов.

— То есть, куда ветер подует? — сказал Пунктус.

— Куда мы подуем, — не спасовал Артамонов. — То, что мы затеваем, само по себе круче любой партии.

— Согласны, — сказал Бакутин.

— Нет базара, — продублировал его Петрунев.

— Итак, приступаем к расширенному толкованию бизнес-векторов проекта «Культура третьей динамики», — предупредил группу Артамонов тоном, каким просят пристегнуть привязные ремни. — Докладчик по первому направлению Пересвет. Тема: создание фермы.

— Ферму милосердия мы построим в Миколино, — залистал записку Пересвет. — Участок выделен. Комплекс со всеми удобствами, питанием и врачебным уходом за одинокими престарелыми творческими работниками, вышедшими на пенсию. Творческие работники, будучи людьми в меньшей степени защищенными, открытыми, сгорают, отдавая себя обществу, — Пересвет добавил в преамбулу немного соплей в сахаре. — После того, как проходит популярность и приходит преклонный возраст, они зачастую перестают быть востребованными обществом и остаются один на один с жизнью. И таких — большинство. Обеспеченных и защищенных — единицы, остальные нуждаются в заботе и уходе. Пересвет стих, ожидая реакции, но ее не последовало. Тогда он подытожил первую часть текста: — На Западе такой уход коммерциализирован и не представляет социальной проблемы — просто сектор рынка.

— Мы не на Западе! Непонятно, откуда плясать! — высказалась Татьяна.

— Мне понятно, — твердо гнул Пересвет, за спиной которого сидел Натан. — Проект фермы находится в стадии эскиза. Данный бизнес-вектор получил высокую оценку консалтинговой компании «Эрнст энд Янг» — письмо прилагается. Экономический эффект раскрою я сам, а Фельдман пусть пересчитает.

— Уж чего-чего, это мы запросто, — обрадовался Фельдман первому денежному делу.

— Поскольку комплекс строим в Миколино, — Пересвет дождался, когда Фельдман запустит карманный компьютер, — разница цен на квартиры в столице и дальнем Подмосковье составит положительный эффект. При переселении граждан последние передают квартиры Межрегиональному союзу копирайтеров, а в обмен получают пожизненное жилье на ферме с полным пансионом и врачебным уходом. В случае, если творческий работник, желающий переехать в кондоминиум, не имеет собственного жилья в столице, Союз копирайтеров находит спонсора, который оплатит пребывание подопечного до конца дней. Затраты на строительство церкви будут возмещаться за счет пожертвований и компенсационных взносов. Наряду с творческими работниками мы планируем приютить там пострадавших при исполнении каскадеров, потерявших славу известных спортсменов, а также инвалидов спорта и параспортсменов.

— А какая там будет церковь? — спросил Фельдман.

— Церковь всех конфессий, — пояснил Пересвет. — Как на Олимпийских играх.

— Понятно.

— Первая очередь: комплекс на сто пятьдесят мест. Сметная стоимость пять миллионов денег. Эфект около трех. Срок реализации — год.

— А не затянется ли это на несколько лет? — засомневался я. — К нашей творческой старости и построим.

— Рано еще туда-то.

— Далее — комплекс может быть уширен. Вторая очередь, затем третья, продолжил доклад Пересвет. — Это постоянный бизнес. Аналогичным бизнесом по отселению престарелых жителей из столиц в зеленые зоны в США и Европе занимается компания «Мариотт». Как бы цинично ни звучало, но, поскольку люди смертны, одно и то же место в пансионате продается несколько раз. Освободившееся после смерти пансионера место занимается очередным клиентом.

— А вот этого не надо! — возмутился Натан, не выдержав сюсюкания Пересвета. — Такое впечатление, что ты туда агитируешь нас!

— Но, переселяясь в жилищный комплекс, на эту ферму милосердия, не теряют ли творческие работники связи со своей средой? — заволновался Забелин.

— Напротив, — пояснил Пересвет, — связь даже усиливается. В кондоминиуме постоянно проводятся встречи с популярными актерами, писателями, устраиваются диспуты, концерты. Обитатели комплекса становятся не лишенными своего привычного культурного общения.

— Все! Хватит! Хватит! — вскричал Натан как ужаленный. Никто не понял, почему он завелся.

— Да замолчи ты, пусть человек договорит, — попыталась успокоить Натана Татьяна. — Что с тобой?

— Он боится старости, — объяснил Макарон причину заводки Натана, и тот согласился.

— Если учесть, что все будет происходить в экологически чистой зоне в отличие от загазованной столицы, — продолжал Пересвет, — в которой пожилому человеку уж точно нечем дышать, то в сумме это даст тот комплекс условий, при которых пенсионная жизнь — оптимальна.

— Красиво, но попахивает историей, когда под благовидным предлогом у стариков в Питере бригада выуживала квартиры, потом мочила владельцев, а квартиры загоняла втридорога! — предупредил Петрунев. — Как бы нас не прижали с проектом. Для выборов он не годится.

— Годится, — тормознул его Пересвет.

— Для этого привлекается газета и адвокатская группа, — пояснил Артамонов. — Если правильно ставить дело, изменится поле вокруг вопроса надо провести информационную выводку вектора. Под уздцы.

— У меня дополнение, — встрял Мат. — Что, если при кондоминиуме создать застойный участок, мля? От ностальгирующих посетителей и иностранцев отбоя не будет. Создать объект, еп-тать, с условным названием СССР — на входе таможенники во главе с Муратом, мля, будут отбирать валюту, далее гостей селят в хрущевках, где поминутно отключают воду, электричество, тепло, устраивают рыбные дни. Милиция, врачи и ГАИ обувают каждый на свой манер! И вдобавок совместные туалеты, не с разделенными кабинами, еп-тать, а сплошные пространства с дучками, — завершил Мат свою вставку.

— Иди ты! — послала его братия.

— Жаль, мля. Не прошло? Ну и ладно. Придумаем чего-нибудь еще.

— Давай дальше, — потребовал от Артамонова засидевшийся люд.

— Второй бизнес-вектор, — послушно проследовал к очередному пункту Артамонов. — Докладчики Забелин и Дебора.

Забелин встал и понес свою ношу:

— Тема — кинопроект «Галина» по книге Вишневской. Полнометражный игровой фильм плюс сериал. — Забелин не стал зачитывать папку, просто раздал копии для ознакомления. Там было следующее:

«Галина Вишневская была попрана не только в гражданских, но и в авторских правах. В титрах фильма «Леди Макбет Мценского уезда» она не была указана как исполнительница главной роли, ее фамилию подтерли.

Вишневская — не только талантливая певица, но и поистине выдающаяся личность. Мнение и общественная позиция Вишневской и Ростроповича — это голос свободы, поэтому фильм о величайшей певице современности явится событием мировой культурной жизни. Проект «Галина» основан на актуальной и глубокой идее возрождения национального достоинства, нерасторжимо связанной с понятиями «свобода» и «патриотизм». В основу сценария положена судьба неординарной личности, судьба, на протяжении многих лет вызывающая интерес поклонников и недоброжелателей, приковывающая внимание мировой общественности и по сей день рождающая массу разноречивых суждений и слухов. Судьба-символ.

Фабула основана на неразрешимом конфликте личности и общества, из которого и соткана эта трагическая история любви человека и родины, как всякое истинное чувство, полная страсти и страдания, взаимонепонимания и гармонии. Свободолюбие и стремление к независимости, проявившиеся еще в детстве, определили характер Галины Вишневской и ее отношения с институтом подавления, именуемым государством. Она родилась со звездой во лбу девочка, практически не знавшая своих родителей, пережившая блокаду, уже в восемнадцать лет прошедшая серьезную школу потерь и разочарований, в двадцать пять становится солисткой Большого театра. Пропасть между ее характером и реальными обстоятельствами вырастает до неимоверных размеров: редкий талант, влюбленность в музыку, преклонение перед искусством, счастливая возможность работы в Большом — все ложится на весы против принципов чести и достоинства. Жизнь в идеологическом аппарате, каким в те времена был Большой, каждый день заставляет делать выбор. Выбор Вишневской это гимн свободе, достойный воплощения на самом широком экране.

Галина Вишневская — как раз та героиня, которой сейчас так не хватает российскому кинематографу, склонному к маргинальным и беспросветным сюжетам. Величайшие музыканты, наши современники, воистину граждане мира, красивые люди Вишневская и Ростропович, до сих пор иногда встречающие непонимание на родине, должны быть символами и гордостью России. Значимость и масштаб личностей Вишневской и Ростроповича привлекут внимание зрителей всех стран, где знают и любят этих музыкантов, а это почти весь мир».

— А зачем нам весь мир, — спросил Мат. — Мы что, председателя масонской ложи выбираем?

— Проект не замыкается на Россию, — продолжила Дебора. — К участию в нем приглашены звезды мировой величины. Ванесса Мэй не прочь поработать с саундтрэком. Мстислав Ростропович и Лондонский оркестр под его руководством обещают стать огромной поддержкой киноленты как в художественном, так и в культурном наполнении. На предмет главной роли ведется переписка с Жюльетт Бинош.

— Понятно, — зевнул Мат.

— Фильм охватывает период российской истории с тридцатых годов по нынешнее время, — завершала выкладку Дебора. — Съемки пройдут в Санкт-Петербурге, Москве, Париже и Праге.

— Денег столько не бывает, — сказал Фельдман.

— Фильм самоокупаем, — сказала Дебора. — Сценарий написан и утвержден Вишневской, права на экранизацию оформлены. Проект готов для прямых инвестиций. Еще мы планируем снять «Калаш» — фильм по книге «Евгений Кафельников». Тоже знаковая личность — за ней потянется молодежь. Когда он творил на корте драму победы, трибуны мира скандировали: Ка-лаш-ни-ков! Ка-лаш-ни-ков!

— Почему Калашников? — спросили несведущие. — Ведь у него совсем другая фамилия?

— Потому что есть такой автомат, — отвечал Забелин, — «калаш». Мощные, скорострельные и прицельные удары российского теннисиста были сродни выстрелам из автомата, а матчи походили на битву за честь российского флага.

— Годится, — принял работу Артамонов. — По третьему бизнес-вектору доложу сам. Создание в рамках Союза копирайтеров агентства по защите и сопровождению авторских и смежных прав.

— Лучше раздай распечатки! — предложили уставшие инициаторы.

— О'кей! — согласился Артамонов и обратился к юридическому человеку. Николай Иванович, разнесите людям свои соображения.

В бумагах, розданных Нидвораем, значилось следующее: «Задача агентства — подготовить правовую и социальную почву для того, чтобы не авторы платили за трансляцию своих произведений, как это принято в цивилизованном мире, — пусть каналы платят авторам. Эффект может составить приличные суммы. Алгоритм выведения вектора на рынок следующий. Сначала растолковывается понятие «Культуры третьей динамики» и функции Межрегионального союза копирайтеров, куда вовлекаются видные деятели культуры и искусства. Затем проводится агитация в ряды союза рядовых творческих работников, которые нуждаются в реальной защите и обслуживании авторского права, придаются огласке судебные дела по авторскому праву, выигранные адвокатской группой МСК. Помогают копирайтерам реализовывать свое авторское право тремя способами — за взносы, абонентские платежи и на гонорарной основе. Авторитет союза копирайтеров поднимет постройка комплекса в Миколино. На базе сети представительств МСК в регионах начинают работать агенты по отслеживанию авторского права на договорной основе. Более половины дохода будут давать договора по обслуживанию авторских прав западных копирайтеров. Они на российском рынке теряют как никто. И поэтому тоже нам помогут».

— Прекрасно, — потянулся Фельдман, прочитав. — Сколько у нас еще векторов?

— Потерпи, осталось немного, — осадил его Артамонов. — Итак, четвертый вектор — продажа зарегистрированного товарного знака «Культура третьей динамики». Автор — Натан. — И бросил на стол еще папку текстов.

«Под вышеуказанным знаком выходят исключительно высокохудожественные произведения. Совет по присуждению Знака качества в культуре и искусстве должен состоять из влиятельных людей. Авторы будут стремиться, чтобы фильм, книга, СD, телепрограмма или рекламный ролик вышел под этим знаком, что будет обозначать не только высокую художественную ценность произведения, но и то, что все права по нему защищены не только государством, но и мощной адвокатской группой Союза копирайтеров. Первыми произведениями, которые выйдут под знаком «Культура третьей динамики» будут фильмы «Галина» и «Калаш». Союз копирайтеров, выдавая знак, обеспечивает продукту аудиторию зрителя, читателя, пользователя. Точка выдачи знака становится эпицентром положительной волны, которая проталкивает продукт на рынок. Под знаком «Культура третьей динамики» продукту легче выйти из сферы интеллекта в сферу потребления».

— Надеюсь, все? — Фельдман читал быстрее всех, потому что рвался на обед, — С векторами покончено?

— Как бы не так, — сказал Артамонов. — Следующий вектор — производство и продажа безалкогольной водки.

— Чего-чего? — углубилось собрание.

— Безалкогольной водки, — невозмутимо повторил Артамонов. — Докладчик товарищ Завязьев.

Председатель общества трезвости Завязьев поставил на середину стола красиво оформленную бутылку водки.

— В рамках конверсии нами ведется разработка технологии нового напитка в химлаборатории города Дзержинска, — пояснил он смысл выставленного на обозрение товара. — Творческие люди и интеллигенция вообще более других подвержены воздействию алкоголя. Это связано со спецификой условий, в которых приходится заниматься творчеством в настоящее время. А также со спецификой самого творческого процесса.

— Как насчет денег? — спросил Фельдман.

— Что касается коммерческого смысла вектора, он просчитывается, вдумчиво ответил Завязьев. — По всей вероятности, в скором будущем реклама крепких спиртных напитков будет запрещена на ТВ и в Интернете полностью и окончательно. Запатентованная технология производства безалкогольной водки и само понятие безалкогольной водки можно будет использовать, предоставляя готовую площадку для косвенной рекламы алкогольных напитков, что обеспечит данному вектору самостоятельное финансовое существование. При всей коммерческой выгодности бизнес-вектор является также и пиаровским ходом обеспечения поддержки остальных векторов. Безалкогольная водка наряду с безалкогольным пивом и вином поможет творческим работникам и членам МСК найти новую формулу общения.

— Пора к столу, — сказал Бакутин. — И, кстати, о водке.

— Стоп, последнее! — тормознул лиходеев Артамонов. — Политический вектор. Большинство творческих личностей — потенциальных членов МСК — в настоящее время аполитичны. Это понятно. Но если они будут знать, что отдают свои голоса за кандидата или структуру, которые пролоббируют новый Закон об авторском праве, то обязательно окажут нам поддержку. В будущем члены МСК мощный организованный электорат. Союз копирайтеров, как сгусток интеллекта, может быть использован на выборах любого уровня, и в парламент в том числе.

Фельдман все кропотливо подсчитывал. В итоге он обобщил смету предвыборной кампании и распечатал для любителей поохать. Участники сборища долго просматривали подготовленные материалы. На первый взгляд финансовоохваченными виделись все сферы общества. За такую сумму можно было охватить не только Россию.

— Знал бы народ, что все, что ему пообещали, ему же предстоит еще и выполнить, — сказала Нинкин.

— Так было всегда во всех третьих странах, — сказала Пунктус. Политики клялись превратить страну во вторую Японию, только не говорили, откуда возьмется столько японцев.

— Вы меня опять подставляете, — сказал Макарон. — Это не программа, а самая что ни на есть невыполнимая затея!

— Успокойся, — сказал Артамонов. — Не иметь мысли и уметь ее выразить это как раз то, что тебе предстоит делать изо дня в день. В случае избрания, конечно.

Глава 9 РЕГИСТРАЦИЯ

Для регистрации в числе прочих препятствий политического стипль-чеза требовалось пройти реальное медицинское освидетельствование с получением справки. Во избежание возможных подлогов со стороны нездоровых кандидатов, которые, по мнению Центризбиркома, могли запросто подделать документ, проходить комиссию следовало в подведомственной ЦИКу закрытой поликлинике.

Владимир Сергеевич выбрал подходящий момент и направился туда без охраны.

В результате нескольких часов тщательного осмотра выяснилось, что кандидат в президенты Макаров абсолютно здоров. Ни одной помарочки — ни внешне, ни внутренне. Прямо хоть завтра в космос. Туристом. Только деньги остается найти.

Профессор Мигунов, проводивший терапевтическое обследование, не скрывал своего удивления. Он был поражен общим удовлетворительным состоянием кандидата Макарова. Единственное, что насторожило профессора, так это синие, словно припухшие ногти на руках и ногах.

— Вы что, красите их? — спросил доктор, отмахиваясь от видения ладошкой как от чужого пука.

— Упаси Господь! — перекрестился Владимир Сергеевич.

— А почему синие? — домогался медицинский службист.

— Сходят, — пояснил Макаров.

— Кто? — не понял врач.

— Ногти, — ответил Макаров. — А новые растут. Без конца.

— Грибок заел? — решил мимоходом уточнить врач.

— Да нет, просто сапоги тесноваты, — придумал на ходу кандидат Макаров.

— И на руках тоже от сапог? — въедливо спросил медик.

— На руках дверью прищемил, — выкрутился пациент.

— Сразу на обеих? — продолжал вести пытку на благо страны специалист по общим медицинским вопросам.

Макаров пожал плечами, мол, вам видней от чего все это. Думайте сами, решайте сами.

— Грызть меньше надо, — посоветовал медик.

— И на ногах? — спросил Макаров.

Медик еще раз внимательно осмотрел пациента с головы до ног, оставил, наконец, в покое ногти и принялся сопоставлять здоровье Владимира Сергеевича в целом с его возрастом. Он пытался вспомнить или отыскать в справочнике подходящие аналогии для объяснения феномена хотя бы самому себе. У других кандидатов — а их уже прошла целая череда — какие-то неполадки да имелись, а тут полное и невероятное здоровье, пышущее и бьющее в глаза.

Профессор долго не отпускал Владимира Сергеевича, ходил кругами и задавал все новые и новые вопросы. Ему, маститому практику, который не понаслышке знал тонкости здорового образа жизни, несмотря на старания, не удалось законсервироваться в подобной поре, а какому-то проходимцу-политику, кандидату из провинции, удалось, понимаешь ли.

— Вы как этого добились? — интересовался профессор, намеренно глубоко и до боли прощупывая мускулы Владимира Сергеевича на руках и остальных участках тела явно вне медицинского освидетельствования, словно пытался взять отовсюду образцы тканей за основу для работы над собой.

— Да ничего особенного, — сказал Макарон, делая наклоны по просьбе врача и доставая пол ладонями. — Просто терплю жизнь, и все.

Врач замерил рост Владимира Сергеевича, пропальцевал на предмет увеличения щитовидку, проверил, нет ли рези в селезенке, спросил, не болел ли кандидат свинкой — все как на призывной комиссии в военкомате. При слове «свинка» Макарон захихикал будто от щекотки. Он признался, что свинкой не болел, а вот краснуха — было дело — одолевала на всех пространствах российских кожных покровов.

— Краснуха в былые времена одолевала не только вас, — согласился с ним врач, — народу от этой напасти полегло несметное количество.

— Вы имете в виду строй? — спросил Владимир Сергеевич.

— Нет, я имею в виду плодово-ягодное, — пояснил медик.

Рост Владимира Сергеевича согласно замеру прибавился за последний месяц на несколько сантиметров — это означало, что позвоночник выпрямился и стал более подвижным. Врач попросил подопытного поделать махи ногами.

— Я могу и в шпагат усесться! — устремился к геникологическому креслу Владимир Сергеевич. — Гибкость хоть куда!

— Не надо никуда усаживаться, — остановил его профессор. — Вы же не Сажи Умалатова. К тому же, я не закончил обследование.

— Хорошо, хорошо, — не стал перечить Владимир Сергеевич. — Я могу усесться и потом.

— Просто факт довольно редкий, — признался врач.

— В каком смысле? — вдумался Владимир Сергеевич.

— В вашем возрасте — и такая форма, — обобщил свои опасения профессор.

— После бани я вообще летаю, — шепнул Макарон. — Попарюсь — и фьють!

— Понятно. Вы взгляните вот сюда, — привлек врач Владимира Сергеевича к столу, на котором стояло оборудование. — Присутствие извращенного зубца на электрокардиограмме говорит о наличии у вас пубертатного сердца, — произнес профессор. Владимир Сергеевич сразу понял, о чем речь. И тем не менее переспросил, понимая, что подотстал от современности по линии служебной практики.

— Какое-какое сердце?

— Пубертатное, — пояснил профессор. — Каким оно бывает в период полового созревания. Ударный объем вашего органа гораздо выше среднестатистического. Такое впечатление, что у вас установлен водитель ритма и мощный искусственный насос. Звучность сердечных тонов изменчива, но вполне циклична. На экране наблюдается мерцание и трепетание желудочка, а электрокардиограмма предсердий имеет вид беспорядочных волн различных форм и величины, которые перемежаются с регулярными предсердными волнами без пауз, имеющих пилообразный вид. С такими делами в вашем возрасте вы должны были умереть, но ваше самочувствие, пульс и давление пригодны для полетов. Это мне и не дает покоя, — признался осматривающий.

— Вы полагаете, я нездоров? — придвинулся к нему Владимир Сергеевич.

— Напротив, вы более чем здоровы, — повел его в противоположную сторону врач. — Справку я вам подпишу. Но вы не просто здоровы. Вы патологически здоровы!

— Разве такое бывает? Патологически здоров… — повторил Владимир Сергеевич. — Не знаю, как вам, а мне это понятно и объяснимо.

— И каким же немыслимым образом вы себе это можете объяснить? полюбопытствовал профессор Мигунов.

— Дело в том, что предвестник мерцаний — всего лишь отголосок моих чудовищных мыслей, и не более того. Так бывает. Стимуляция нерва буквально через минуту может привести все в норму. Вот смотрите. — Владимир Сергеевич пошарил у себя под мышкой, нащупал нерв, помассировал, и все и впрямь пришло в норму.

— Удивительно, — констатировал врач. — Уму непостижимо!

— Просто я очень волнуюсь, — признался Владимир Сергеевич. — Выборы все же. И не кого-нибудь выбираем, а президента. Здесь, в нашем случае, — ткнул в себя пальцем Владимир Сергеевич, — ведущий патогенный фактор становится мелкоочаговым или просто переходит в истерический припадок с мелкими клоническими судорогами, незаметными для постороннего глаза. Признаться, меня иногда так трусит от процесса мышления… просто ужас!

— Но вы не боитесь, что ваше прогрессирующе усердие и эта особенность развития приведут к тампонаде? У вас идет активное очищение сосудов, куски холестерина отрываются от стенок вместе с сосудистой тканью.

— Не знаю, — развел руками Владимир Сергеевич, — но, понимаете, если бы у меня была отрицательная перспектива, я бы имел бледные кожные покровы и слизистую с цианичным оттенком. Согласны? — украдкой спросил Макарон.

— Согласен, — ответил доктор.

— Так, значит, процесс регулируется?

— Верно, — заговорщицки согласился с ним профессор, — но грудные отведения электрокардиограммы говорят об обратном. Ваше сердце кидает вас то в жар, то в холод.

— Правильно, — шептал Макарон, — зато умеренное количество выпота должно бы и вас навести на мысль совершенно противоположную. Раз идет чистка организма — его и кидает. Просто я долго применял всасывание и отложение в депо. И между системами возникла лабиальная связь.

— И что? — встрепенулся врач, ожидая чего-то еще более невероятного.

— Ничего, — сообщил Владимир Сергеевич. — Употреблял клюквенный морс наружно. Отсюда — идиопатическая пурпура по коже лица.

— Похоже на окрас при любовном томлении, — врач не удержался и потянул руку к лицу Владимира Сергеевича, чтобы похлопать его по щеке.

— А я все равно ничего не чувствую, — признался Владимир Сергеевич и сам отвесил себе пару лещей. — Кожа противоударная!

— Чувствительность обратно-пропорционально тяжести оказываемого на кожу давления? — попытался расшифровать врач. — Если коснуться слегка, то чувствительность страшная, а если ударить, вообще не чувствуется?

— Да, — сказал Владимир Сергеевич. — Именно так.

— Почему же у вас в таком случае наблюдается зияние прохода? — спросил напоследок врач, уже более дружественно. — Это что? Жим-жим перед выборами?

— Естественное явление. Человек состоит из коитусов, анусов и выносов, — впустил врача в свой внутренний замысел Владимир Сергеевич. — Но, если честно, наличие зияния — это свидетельство прямой связи с космосом. Читали Мулдашева? Третий глаз? Просто у меня он не на затылке. — Коллеги разговаривали на только им одним понятном языке. Подслушивающая их медсестра ничего не понимала. — Иным словами — пульсация ануса от жизненного тонуса! сказал Макарон на прощание доктору, и на глазном дне кремлевского терапевта не отразилось ничего.

— А что, если нам устроить за вами диспансерное наблюдение? — спросил он вдогонку. — Для науки.

— Скрытой газовой камерой? — спросил его встречно Макарон. — Я против. Диссертации ваши ученики пусть пишут на своем материале! Я себя науке не завещаю!

Беседующие не заметили, что вокруг собралось все терапевтическое отделение. Поглазеть на Владимира Сергеевича сбежались не только лаборантки из ординаторской, но и вахтеры с уборщицами. Чтобы протиснуться в следующий кабинет, Владимиру Сергеевичу пришлось смять десяток белых и серых форменных халатов.

Долго возились с Владимиром Сергеевичем и в психдиспансере. Прежде чем подмахнуть справку, невропатолог — известный всему медицинскому миру академик Апостолов — полчаса водил перед глазами кандидата Макарова увесистый молоток с резиновыми наконечниками, но так ничего и не понял из его реакций на этот ударный инструмент. Умудренный самыми разными случаями из практики, седовласый академик, перед тем как сделать в карточке следующую запись: «Психически здоров и уравновешен. Психика как у младенца. Стадия полной бессимптомности» — долго давил Владимиру Сергеевичу на виски и пальцами, и тыльными сторонами, и ребрами ладоней — и все равно ничего не понимал. Наконец, он отважился на крайность — пережал сонную артерию Владимир Сергеевич даже не моргнул. Потом академик Апостолов попытался нащупать скрытым за отражателем лучом что-то непосредственно за сетчаткой глаз — пустота. Самым умопомрачительным, на взгляд растерявшегося академика, был коленный рефлекс кандидата Макарова — при ударе молотком по ноге стопа подопытного подпрыгивала так высоко, как будто была плоской. А пястно-фаланговые рефлексы едва не доводили носок до надкостницы. При прощупывании локтей руки Владимира Сергеевича просто шибало током — его тело от прикосновения в этих эрогенных зонах бурлило энергией по всем уголкам. Да так, что едва не загорались провода, бегущие по полу в сторону готовых взорваться медицинских софитов. Стоящий рядом с Макароном компьютер завис, и через несколько минут вообще погас монитор.

— Хорошо, что не забеременели мои ассистентки, — сказал психотерапевт, заглянув за ширму, чтобы убедиться, нет ли та человеческих помех. — А то все бы свалили на меня.

— Да у меня это уже давно, — признался Владимир Сергеевич.

— Что «давно»? — встрепенулся академик. — Оплодотворение на расстоянии?

— Да нет, — успокоил его Макарон. — Насчет оплодотворение на расстоянии — это, пожалуйста, к Кашпировскому с Чумаком.

— А что же тогда? — спросил академик.

— Со мной всегда приключалось много всякой энергетической мути. — И это было правдой, но в меньшей, чем сейчас, степени.

Владимир Сергеевич поведал академику о своей усилившейся не на шутку внутренней энергетике. Например, сразу ломались внесенные в его поле часы.

— Взгляните на свой циферблат, — предложил Владимир Сергеевич.

— Доктор посмотрел, и зрение его помутилось — часы остановились и стояли с момента входа Владимира Сергеевич в кабинет.

— Сам я уже часов не ношу давно именно по этой причине, — сказал Макарон. — Да если бы только часы. На мне вышла из строя ваша электронная входная дверь в виде цилиндра. Я-то прошел, а все ваши работники застряли. У меня всегда не срабатывают электронные ключи в гостинице. А с банковскими карточками я вообще не связываюсь.

— Что? Не срабатывают? — спросил академик.

— Да нет, наоборот, — сказал Макарон, — беру любую чужую карту, и любой банкомат сразу опустошается до последней мелочи. Без всякого пин-кода.

— А вам, случайно, не врастили каких-нибудь чипов или других металлических предметов? — спросил академик Апостолов. — А то ко мне хаживал один ветеран войны, у него осколок был в груди. Тоже все вокруг зашкаливало.

— Я что, похож на ветерана? — обиделся Макарон.

— Да нет, напротив. Но может быть, вы ветеран другой войны?

— Эту историю про осколок я слышал, даже фильм был на эту тему, сказал Владимир Сергеевич.

На все психотерапевтические изыски тело Владимира Сергеевича отвечало более чем адекватно — нейромышечная проводимость тканей была как у куска медной проволоки. Академик Апостолов только покачивал головой и всякий раз намеревался повторить каждый опыт, но не отваживался. А то еще заедет испытуемый товарищ ногой по лбу. И отскочить не успеешь.

Вопреки медицинской клятве никому не выдавать врачебную информацию две молодые девушки, ассистировавшие доктору, которым повезло и они не забеременели от энергетического поля Макарона, запросто хихикали и делились глупостями со всеми свободными этажами закрытой поликлиники.

— У него иммунитет на тет-а-тет, — сказала первая по сотовому.

— Не клиент, а анатомическая табакерка, — согласилась вторая, беседуя с кем-то из челюстно-лицевого отделения.

— Питательный бульон идиотизма, — подвела итог разговора первая. — Им бы в кунсткамеру, а они в президенты!

Завершив основы обследования, Владимир Сергеевич отправился к пустяшному на первый взгляд зубному врачу. Подпись стоматолога на справке тоже была обязательной. Спрашивается, зачем кандидату зубы? Ответ прост чтобы его улыбон стал лучезарным и чтобы оскал не отпугивал людей, а являлся самым что ни на есть невербальным средством коммуникации! Ведь чем еще общаться с населением, как не лицом, если язык косен, а идеи — выспренни?

Начинающая зубная девушка, выпавшая на долю Владимира Сергеевича, усадила его в кресло, подперла распахнутые челюсти двусторонним деревянным веслом и стала постукивать зондом по всем зубам вне всякого порядка, словно пытаясь подобрать музыку на металлофоне. По кабинету понеслись тимпанические звуки.

— Зубы у вас как молочные, — сказала девушка и спустила на Владимира Сергеевича лавину вопросов. Ее горячность выдавала недолгость опыта. — Где ставили? Дента вита престиж? Приличный фарфор. Или это керамика? Чем чистите — вращающейся щеткой? А паста? Какой маркой пользуетесь?

Макарон мог бы ответить на все вопросы по очереди, но с веслом в горле сделать это было практически невозможно. Макарон исходил и давился слюной, пытаясь как-то руками показать, что он вообще не в курсе, о чем речь. Девушка стала жать на десны, потрогала нёбную занавеску — все в порядке. И наконец, вынула изо рта распорное весло. Владимир Сергеевич облегченно вздохнул, а то челюсти совсем замлели, и избавился от набежавшей слюны.

— Ваш оскал и впрямь может затмить натянутую улыбку Бельмондо и деланную мину Фернанделя, — похвалила девушка зубные подковы Владимира Сергеевича.

— Обычная щетка, порошок «Жемчуг», — начал отвечать Макарон, вспоминая заданные девушкой вопросы. — Но дело в том, что я никогда не бывал у зубного врача, а тем более у протезиста.

— Интересно, — девушка поскребла зондом эмаль на его зубах. — Так у вас это что, свои зубы, что ли?

— Да, — ответил Владимир Сергеевич. — Но есть еще вариант, о котором я могу только подозревать.

— Какой же? — оказалась разговорчивой девушка.

— Этот подарок мне могли преподнести друзья, — сказал Макарон. Он сказал это потому, что собственные зубы всегда были особой ненавистью. Он всегда старался игнорировать свои кривые и запущенные зубы. Как врач, он ленился их вовремя лечить и заниматься профилактикой, и соответственно от них мало чего осталось. И давненько не заглядывал себе в рот. К другим, да, заглядывал, а к себе — забывал. Артамонов же постоянно давил — почини челюсти, почини — с тобой разговаривать невозможно! — Зная мое отношение к зубам, друзья могли запросто усыпить меня и все это вставить, когда я был под наркозом, — допустил Владимир Сергеевич. — Другого я придумать не могу.

— Шутите?

— Шучу.

— Ну, а если серьезно, зачем вы тогда к нам пришли?

— За подписью, — ответил Макарон.

— Если за подписью, то пожалуйста.

Макарон встал с кресла и полез за обходной медицинской картой, раскрыл ее на странице «стоматолог» и протянул девушке.

— Я вам все подпишу, — сказала она. — Другие пользуются выборным случаем и бесплатно чинят зубы. У нас хорошая струйная техника и совершенно безвредное обезболивание. Но у вас полностью отсутствует кариес. Даже в зародыше. На камни нет и намека. Десны розового цвета. И зубы совершенно ровные, как будто искусственные. Прикус просто классический. Я давно таких не встречала.

— Это от жвачек, — догадался Макарон, желая помочь зубному врачу. — Я постоянно что-нибудь жую.

— Да нет, жвачка только все портит, — сморщилась девушка. — Похоже, вы злоупотребляете марганцовкой.

— А вот этого не надо! — возмутился Макарон. — Чего не пью, того не пью.

Свежему сообщению зубного врача о прекрасных зубах он не то чтобы не поверил, просто решил проверить, поскольку на уровне ощущений во рту ничего нового не произошло. По завершении визита к стоматологу Владимир Сергеевич пришел в свой гостиничный номер и принялся рассматривать зубы в зеркало у себя туалете. Он поковырял их распрямленной металлической скрепкой, потом стал продевать нитку меж зубов — нитка не пролезала — настолько плотно сидели зубы. Да, действительно, пропали трещины на эмали, зубы стали белее и выпуклее, корни сами по себе избавились от камня. А десны — какими были десны! Макарон пару раз дохнул себе в ладонь, чтобы принюхаться к отразившемуся от них воздуху, и понял, что у него теперь и изо рта не пахнет, как раньше. А то, бывали времена, несло как…

Наутро Владимир Сергеевич отправился в инфекционное отделение, куда накануне сдавал анализы и прочие мазки из жизненно важных отверстий. Скрытый смысл тестов был один — проверка на СПИД. Об этом никто не говорил, но все догадывались.

Владимир Сергеевич заглянул в приоткрытую дверь.

— Заходите, заходите! Товарищ Макаров? — узнал его доктор.

— Да, я за подписью, — сказал Владимир Сергеевич.

— Пока ничего сказать не можем, — сообщил доктор, — но…

— Так вроде по срокам уже можно, — промямлил Макарон.

— Дело в том, что у вас очень странная реакция…

— Я что, инфицирован? — испугался Владимир Сергеевич, вспоминая свой контакт с бурятской девушкой. «Неужели влетел? — подумал он. — С этими народностями — одни проблемы! Если изберут, всех отделю на фиг!» — чуть не крикнул он на весь кабинет.

— Да нет, напротив, — успокоил его доктор, — совсем напротив. — Доктор мялся, не зная, как бы этак попонятнее выразиться. — Дело в том, что в вашей крови есть элементы, которые… как вам сказать…

— Да так и говорите! — вспылил Макарон. — Что вы тянете!

— Есть элементы, которые способствуют… — не мог собраться доктор, но поймите, это только предположение…

— Способствуют чему, развитию СПИДа? — затрясся Владимир Сергеевич. Они что, решили таким образом не допустить меня уже на этапе регистрации?!

— Да нет же, — положил ему руку на плечо доктор, — просто с учетом всей высеянной миклофлоры, мы получили совершенно неожиданный результат.

— Вы мне скажите просто, — уже спокойно попросил Владимир Сергеевич. Я болен или нет? Я допускаюсь к выборам или нет?

— Об этом вопрос вообще не стоит, — закачал головой врач.

— Ну, а тогда в чем дело? — потребовал Макарон конкретного ответа.

— Дело в том, что в вашей крови обнаружены элементы, которые настолько усиливают иммунитет, что он становится способным… как бы вам точнее сказать… но это будет ваше личное дело… никто вас не сможет заставлять это делать насильно.

— Может быть, мне зайти завтра, — спросил Владимир Сергеевич, — раз анализы не готовы?

— Одни словом, — сдался врач, — из вашей крови, похоже, можно сделать сыворотку против СПИДа.

— Вот это новость! — сказал Владимир Сергеевич. — Я уже наслушался вчера от ваших коллег такого, что сегодня сразу после вас собирался пойти отдохнуть. А вы, я вижу, решили меня добить!

— Я вам говорю, пока рано судить, лабораторные работы еще не закончены, — сказал доктор. — Но то, что у вас обнаружен элемент с действием, обратным действию иммунодепрессанта, — это уже свершившийся факт.

— То есть, вы предлагаете мне стать подопытным кроликом? — встал из кресла Владимир Сергеевич.

— Не спешите, присядьте. Я думаю, нам удастся синтезировать этот элемент, — сказал врач. — Но главное, мы уже имеем его химическую формулу.

— Ну, а справку вы подпишете? — вспомнил Владимир Сергеевич о деле, за которым явился.

— Справку? Да, пожалуйста, — сказал доктор, ставя подпись и личную печать. — Только вы не теряйтесь, вы нам еще, может быть, понадобитесь.

— А может, вам просто завещать свое тело? — спросил Макарон. — Как просят некоторые…

— Еще раз прошу вас, пожалуйста, успокойтесь, — извинился доктор. Элемент был обнаружен совершенно случайно. И если мы вам принесли этим сообщением некоторое беспокойство, просим нас извинить.

— Да ладно уж, — смягчился Макарон. — На мне уже столько поездили! Дотяну как-нибудь и это. И кстати, вы знаете, что на самом деле означает выражение «оставить с носом»?

— Не знаю, — признался врач.

— Не заразить сифилисом, — ответил Владимир Сергеевич.

Собрав документы, кандидат в президенты Макаров в сопровождении доверенных лиц отправился в Центризбирком. Он предстал перед членами комиссии в своем видавшем виды военном обмундировании. На китель Владимир Сергеевич вынес все свои боевые и гражданские награды, включая университетский ромбик. И еще на всякий случай прихватил с собой папку, в которой хранились школьные похвальные грамоты и разного рода праздничные адреса и приказы. Чтобы у комиссии не было никаких вопросов, Владимир Сергеевич увенчал себя генеральской папахой.

Члены комиссии долго всматривались в Макарона. Они переглядывались, перекладывая друг на друга обязанности по регистрации, и пытались спихнуть с себя этого странного кандидата. Заканчивался рабочий день, и в работниках чувствовалась усталость.

Владимир Сергеевич сначала подумал, что причина их поведения кроется в чем-то формальном. Так оно и получилось — не хватало подписных листов. Кто-то из комиссии не отметил прибывшую из Северо-Восточного административного округа партию пачек, и вопрос с количеством голосов завис.

Артамонов, сопровождавший Макарова, позвонил Пунктусу с Нинкиным. В пять минут дело с недостающими подписями было улажено. Решили для скорости не заниматься поиском пропавших, а просто сдали резервные.

Вскоре на пороге Центризбиркома появились Пунктус и Нинкин в сопровождении носильщиков.

— А куда свалить подписные листы? — спросил Нинкин.

— Вторая дверь налево, — подсказала дежурная.

Пунктус и Нинкин одновременно махнули руками носильщикам, и те потянули ящики с ручками в указанную комнату.

— Теперь жди, начнут выкаблучиваться, — ляпнул сопровождающий весь процесс с камерой в руках Забелин, — скажут, у вас подделок больше нормы. Или земляной участок в сотню га в декларацию не занесли! А у меня его отродясь не было!

— К этому тоже надо быть готовым, — сказал Фельдман. — Но у нас тройное перекрытие, все не забракуют.

— Отлично, — похвалил их кандидат Макаров.

Вслед за подписными листами Владимир Сергеевич сдал все медицинские справки, фотографии, копию паспорта — все как положено. И, тем не менее, с его регистрацией продолжалась какая-то тягомотина. Его как бы не спешили вносить в официальный перечень кандидатов. Не то чтобы препятствовали, а просто в действиях членов комиссии не наблюдалось расторопности. Особенно нудным был паспортный контроль, он был настолько тщательным, что казался предвзятым — как на стойке перед пересечением границы.

— Кандидат Макаров, на фотографии вы не очень похожи на себя, — сказал заместитель председателя комиссии.

— Но ведь это не противоречит закону, — попытался качнуть права Владимир Сергеевич.

— Зато противоречит реальному положению вещей, — уперлись рогом в комиссии. — Кандидат на фотографиях должен выглядеть в соответствии со своим возрастом. У нас на этот счет есть свои инструкции, в которых расписаны все нормы похожести. Есть пределы соответствия и отклонения в ту или иную сторону. Вы когда паспорт меняли?

— Год назад, — ответил Владимир Сергеевич, — как и все.

— С фотографиями на паспорте у вашего лица налицо полное расхождение, сказал заместитель председателя комиссии. — Вам придется еще раз освежить документ.

— Еще раз менять паспорт? — вспылил Владимир Сергеевич.

— Да, — твердо ответил комиссар. — Ведь лица уже не изменить. Остается одно — поменять фото на паспорте. А это, как вы понимаете, означает поменять сам паспорт. И заодно смените фотографии для анкет — вам же легче будет. Они тоже, несмотря на то, что как вы говорите, только недавно сделаны, все равно не соответствуют вашей нынешней внешности.

— Может, мне проще поменять фотографа? — спросил Макарон.

— Хорошая идея! — обрадовались в комиссии и закрылись до завтра.

Владимир Сергеевич чувствовал себя носителем возраста, который находился ниже предела, допустимого для кандидата, и переживал, не откажут ли ему в регистрации по недостатку лет.

— Значит, по документам я как бы подхожу? — бился как рыба об лед Владимир Сергеевич на следующий день.

— По документам да, — сказали ему, — но мы рассматриваем возраст кандидата в целом, исходя из всех параметров.

— Как это? — возмутилась Татьяна, стоящая рядом.

— А вот так, — ответили в комиссии. — На это мы здесь и посажены!

— Но то, что кандидат выглядит иначе своего возраста, разве это причина? — пилила она работников комиссии.

— Кандидат должен выглядеть соответственно, — повторил заместитель председателя комиссии. И он был где-то по-своему прав.

На памяти служителей Центральной избирательной комиссии — они премного насмотрелись на него в газетах и по телевидению — Владимир Сергеевич Макаров в недавней еще жизни был гораздо старше и выглядел напряженнее, угрюмее и согбеннее. Бумаги, запечатлевшие его в том, не лучшем для него, почти старческом и ужасном состоянии, указывали на его реальный возраст, давили всем грузом проблем и страстей. На них он и в самом деле смотрелся стариком.

— Итак, на сегодняшний день мы не можем вас зарегистрировать, — сказали в Центризбиркоме, поторапливая всех к выходу. — Вы нас извините, пожалуйста, но уж очень вы на фото не такой.

Макарон не стал спорить с ответственными работниками.

— Хорошо, я переснимусь, — сказал он. — Время еще есть.

— Спасибо, — обрадовались служители. — Вы нам окажете неоценимую услугу, а то нас за ваше несоответствие по голове не погладят.

— А какой же я, интересно, по счету? — сместил разговор в сторону Владимир Сергеевич.

— Как понять, по счету? — задумались служители комиссии.

— Я имею в виду, конкурс какой в этом году? Большой? — уточнил свой вопрос Владимир Сергеевич.

— Девять человек на место, — ответил кто-то из комиссии.

— Спасибо, — поблагодарил Владимир Сергеевич, — значит, опять все кому не лень. Такое возможно только в действительно демократической стране.

— А вы операцию, что ли, сделали? Вроде как кожу подтянули, — спросила самая бойкая регистраторша, — насколько я вас помню по Сенату, вы были в глубокомысленных морщинах, уставший.

— Да нет, по операциям у нас Пересвет. Да еще Натан.

— Кто такие? — спросила любезная девушка из комиссии. — Тоже кандидаты?

— Нет, это группа поддержки. — сказал Макарон. — Это у них там принято резаться, вставки разные из кожи делать, а я натуральный.

— Просто как артист, — повеселели в комиссии.

— Вот это другой разговор, — смягчился Владимир Сергеевич.

Владимир Сергеевич с воодушевлением переснялся, поменял паспорт и уладил все вопросы с регистрацией. После всех мытарств ему выдали удостоверения кандидата в президенты № 9.

Глава 10 НАКАНУНЕ

По завершении обряда регистрации группа имиджмейкеров, приглашенная Пересветом, приступила к выпуску кандидата в президенты Макарова на люди. В группу входили психологи, социологи, стилисты, визажисты и еще ряд профессионалов в области пиара и имиджа.

— Неплохо смотритесь, — сказал Владимиру Сергеевичу старший группы. — С вами можно почти не работать. Все прилично и к месту. И эти короткие волосы, и военная форма. А постриглись почему? Волосы секутся?

— Я всегда стригусь коротко, — ответил Владимир Сергеевич, — с юности, когда еще про бандитов никто слыхом не слыхивал.

— Понятно, — сказали имиджмейкеры, — значит, закоренелый.

— Не закоренелый, а просто придерживаюсь, — пояснил Владимир Сергеевич.

— Вы не представляете, как нам тяжело было с этим думцем, ну, который в темных очках! — стали жаловаться имиджмейкеры. — Ему эти длинные и кудрявые волосики пришлось урезать. Он упирался до последнего. А сколько промучились с его мешками под глазами! Он их не видел в упор! Вплоть до того, что пришлось пойти на крайность — убрать глаза, поскольку мешки устранить было уже невозможно.

— Как «убрать глаза»? — отсел в сторону Владимир Сергеевич и прикрылся рукой.

— Ну, не выколоть, конечно, — пояснил пиарщик. — Просто придумали такой ход, такой образ, что, дескать, депутат слепой, но с большим внутренним видением. Так и пиарили по этой схеме — черные очки, сопли в сахаре, короче — Пиночет! И ничего — проканало! Второй думский срок уже дотягивает. А идею слизали с этой, которая поет, ну, как ее…?

— Понятно, — расслабил их Владимир Сергеевич.

— Во-во, с нее.

А с этим, с ранним, наши коллеги просто замучились, пока из паренечка в мужа превратили. И костюмы пришлось создавать специальные, чтоб не горбатился.

— Но это же ваша работа, — настроил их на правильный лад Владимир Сергеевич.

— Работа работе рознь, — сказал старший имиджмейкер. — У всех свои сложности, свои плюсы и свои минусы. Вот у вас, например, вроде и вид молодцеватый, и в то же время на челе кой-какие мудрые записи имеются. О вас не скажешь, что вы из Минусинска.

— Но тогда, может, мы обойдемся без имиджмейкеров? — сказал Владимир Сергеевич Пересвету. — Раз у нас все так ловко.

— Нет, нет и еще раз да! — заверещал Пересвет. — Нельзя отказываться, мы им уже уплатили! Да они не только ж за тобой будут следить, тут с группой поддержки знаешь сколько работы! Особенно с этими из красного пояса! Ведь там — а ты имел возможность и сам в этом убедиться — Гоголь в чистом виде. А нам начальник штаба Артамонов приказал не рисковать — все должно быть по уму. Он велел всех привести в порядок, всю команду. Мы, товарищ кандидат, подготовили тебе несколько дорожных костюмов для поездок по стране. И для севера в том числе. Надо примерить. Пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату. Люди Дашкова ждут вас.

Макарон зашел в соседнюю комнату через три слоя охраны. Бакутин с Петруневым понанимали столько ненужных парней, причем каждый своих, которые не давали ступить Макарону ни шагу, хотя его никто ни за что не трогал. И Петрунев, и Бакутин соблюдали безопасность в отношении кандидата каждый на своей половине жизни.

— Я же сказал, страна сразу распадется на две неравные части, напомнил Макарон Артамонову, — стоит мне только высунуть нос!

— Ничего страшного, — усмирил его Артамонов.

— Зачем все это? — спросил Макарон у начальника охраны, показывая на отряды вооруженных людей.

— Положено, — отвечали Бакутин и Петрунев.

Дорожные костюмы пришлись Владимиру Сергеевичу почти впору. Единственное, их следовало бы немного ушить, поскольку кандидат в президенты Макаров умудрился похудеть и вытянуться так, что свежие брюки, обыкновенно шьющиеся на любой рост, не требовалось укорачивать, а оставалось только подметать. А вот одеяния для предвыборных поездок в Израиль и Америку пришлось переиначить полностью. Вообще спецы от кутюр были вынуждены сменить весь модельный ряд кандидата Макарова. Эти широкие висячие для умеренных толстяков одежды уже никак не шли к подтянутому и бритому Владимиру Сергеевичу. Он хотел для вида посопротивляться всем этим коллекциям, но его опять заткнули и сказали, что будут одеты как надо и он, и вся группа.

Через некоторое время Владимиру Сергеевичу надоело надуманное регулярное переодевание. Он повыбрасывал все современные одежды от Кардена и прочей высокошвейной братии и велел пошить себе широченные клеша, накупил всяческих «водолазок» и джемперов типа «лапша», рубашек с широченными отложными воротниками и туфель на платформе. Где он только все это отрыл?! И еще пошил себе несколько щегольских военных мундиров — парадных и повседневных, почти генеральских по раскрою, но без погон. Увенчал свой гардероб Владимир Сергеевич новыми, с иголочки сапогами яловой кожи, которые стачал ему один известный сапожник по фамилии Страхов, мастер, обслуживающий байкеров с их мотоциклетным выпендрежем.

Поначалу имиджмейкеры кинулись возражать Макарону — мол, куда он вырядился! — но потом вгляделись и перестали перечить, сочли, что и так будет неплохо. Никто не понимал, почему Владимир Сергеевич поступил таким хамским образом. А его просто тянуло в юность, в молодость. В своем движении мозгами назад он уже почти дошел туда, откуда родом были эти одежды, а тело, как всегда, немного запаздывало.

Молодежь, встречавшаяся с Владимиром Сергеевичем Макаровым на факультете журналистики МГУ и в МГИМО, пищала от восторга, общаясь со столь шокирующим кандидатом. Они орали:

— Вы наш! Вы наш! Уважаем! Кам он! Ейс! — И в ритме рэпа тыркали вперед надломленными в локте руками со сжатыми кулаками на конце, а конкурентам показывали поднятый вверх средний палец ноги.

В перерывах между пробными встречами с избирателями Владимир Сергеевич и Настя гуляли по Тверской в районе мэрии.

Чувствовалось, что выборная команда начала работать вовсю — по улицам висели плакаты с фотографиями кандидата Макарова. Владимир Сергеевич заметил, что фотографии были взяты из его архива. На плакатах распластался какой-то пожилой дядька. Владимир Сергеевич позвонил Пересвету и посоветовал заменить плакаты.

— На паспорте заменили, а здесь оставили, — сказал он, впервые за всю кампанию продемонстрировав участие в своей кандидатской судьбе. — Надо все сделать по-новому.

На улице к Макарову подходили люди, здоровались, поздравляли. Позади и впереди маячили люди Бакутина и Петрунева. Но охранники даже широтой своих плеч не могли затмить личности кандидатата Макарова — граждане узнавали его сразу и протискивались, несмотря на плотные заслоны охраны.

Журналисты пытались прямо на тротуаре взять интервью и тут же отметались кордоном. Но кандидат Макаров притормаживал охрану в этих излишних мерах, возвращал журналистов назад и не отказывал им в беседах. Он не мог строить свои отношении с собратьями по старому перу таким вот изоляционным способом. Хорошим это не кончится, объяснял он службе своей безопасности, не допустите ко мне — они свалят к другим.

Когда от живого общения с людьми появлялась усталость, Владимир Сергеевич с Настей отрывались от охраны и скрывались в каком-нибудь людном месте. Они затаивались и, удостоверившись, что охранники выпустили их из виду, смело приступали к отдохновению.

В какой-то из вечеров, поступив вышеописанным образом, они оказались в кинотеатре «Пушкинский». В ожидании сеанса Владимир Сергеевич полистал газеты в фойе. На первых полосах — заслуга Артамонова — публиковались материалы, которые раскрывали суть произошедшего с кандидатом Макаровым в землянке и далее — политические последствия, и то, как это было грамотно использовано конкурентами на региональных выборах. Конкуренты применили недозволенный прием. Наш народ любит потерпевших, думал Владимир Сергеевич, и был благодарен Деборе за точность пера и тонкость мысли — по стилю и почерку он сразу угадал, что готовила тексты именно она.

В темноте зала, на дальних ложах с оттиском пухлых губ на входной дверце, Владимир Сергеевич полностью отдавался обратному течению времени. Ему для этого было достаточно держать в своих ладонях ладошку Насти. Как в детстве. Потом ладошка сползала, и перед глазами неслись картины той далекой поры и любви в зачаточных формах. Макарову вспомнилось, как они с одноклассницей сидят поздно вечером на бревнах, кругом холодрыга, а им тепло. Под ее кроличьей шубкой его руки. А там бугорки — прикладываешь к ним ладонь, чуть-чуть согнув, — и все умещается, потому что там почти ничего нет. И лифчик она еще не носит. Они договариваются встречать Новый год в компании и рассчитывают так — когда все направятся к столу, они опрометью метнутся на кухню, а там будет лежать в тазу с посудой запрятанный будильник, заведенный на двенадцать. Ровно в полночь он зазвенит, и они под шумок поцелуются. Задуманное не сбылось. Ее родители отправились встречать праздник в другое место.

Ночью у Владимира Сергеевича с Настей наступала другая жизнь.

Молодые шли в один из ресторанов Татьяны, где им были уготованы места, и подолгу сидели, отсеченные от публики. Владимир Сергеевич надевал цветную молодежную рубашку, джинсы плюс сабо на босу ногу, чтобы отдохнули уставшие пальцы.

Однажды в кабаке молодежь так сильно повелась на ритмичную музыку и так зашлась под приглашенных на вечер брейк-дансистов, что в этом водовороте верчения Владимир Сергеевич едва удержался от желания покривляться с ними на гладком полу. Он вышел, примерился, поводил плечами, эдак молодцевато крутанулся вокруг своей оси, но танцевать не стал.

— А чувствую, что смогу, — поделился он с Настей своим приподнятым настроением. — Так бы прямо сейчас и заходил волчком! Запросто! Только мозги мешают оторваться!

Каждый день происходили текущие встречи с международными делегациями, устраивались обеды-знакомства и беседы в посольствах. Здесь Владимир Сергеевич не отклонялся от протокола, старался вести себя сдержаннее и не рвался подтянуться на притолоке. В еде он был сдержан, хотя натрескаться мороженого с шоколадом ох как хотелось.

…До России стала докатываться волна западной прессы. Зарубежные издания за деньги, переведенные Фельдманом через оффшоры, писали, что впервые западная публика видит в кандидате на пост президента страны царственно сохранившегося политика, экс-сенатора, который имеет столь молодую и благовидную подругу Настю. То есть, стиль и подход этого кандидата им наиболее предпочтителен. А то до него руководители-старцы выводили в свет своих старушек, и страна сразу старела на семьдесят лет. Государство всегда имеет возраст жены президента.

Вскоре отозвался и Восток. Заложенный во время похорон Бурята буддийский храм был взят за основу восточной газетной шумихи от Непала до Китая. Кандидата Макарова заочно привечали там как своего и обещали поддержку и инвестиционные вливания в случае прихода к власти.

Пересвет и Пунктус с Нинкиным таскали Владимира Сергеевича по своим тусовкам, где в гнездах и подвалах по углам сидели приятные гейши, за разговоры с которыми приходилось отваливать по штуке зеленых денег. Или по трансклубам, чтобы привлечь на свою сторону эту набирающую проценты публику. Таскания-нова по низам и нулевым отметкам кандидат Макаров вспоминал как и рассуждения Бурята на эту тему: если в стране появляются полчища среднего рода, значит, идет замедление процессов демографии, и значит, страна не размножается, нет условий, она тускнеет и теряет темп. Он понимал, что все это — поветрие Запада, но раз они смогли так плотно внедриться, значит, есть основание, есть почва. Выступать здесь со своими соображениями не было смысла — можно было схлопотать по морде, — и Макарон просто наблюдал за тонким ситом жизни.

С утра коллега Артамонов приносил в штаб ежедневный рейтинг кандидата Макарова, который поднимался не по дням, а по часам. Ближайшие конкуренты были все еще впереди, но только по своим внутренним штабным подсчетам, а по независимым откликам Владимир Сергеевич уже выравнивался с ними и дышал в затылок.

Настя была вне себя от счастья, чего нельзя было сказать о Шарлотте Марковне. Измученная, она решила освободить Владимира Сергеевича от себя подала на развод. Ее прошение было удовлетворено. В части расторжения уз, а вот в просьбе оставить за ней падчерицу Настю ей отказали и правильно сделали. Ну какая, скажите на милость, из Насти дочь?

Владимир Сергеевич сделал вид, что не обратил внимания на маневр Шарлотты Марковны. Получив семейную свободу, он расторг документы по удочерению Насти — и отдал распоряжение подготовить почву для венчания.

— Загс загсом, но надо произвести запись о себе и там, — ткнул пальцем в небо Владимир Сергеевич.

Они обвенчались в Храме близ села Миколино, во время съемок фильма «Галина».

Первые посещение съемочных площадок были внесистемными, поскольку сезон охоты на людей с правом голоса еще не открылся — по закону агитация начиналась за два месяца до выборов. Меж тем Макарон со своими людьми подробно посетил Санкт-Петербург, Кронштадт и местность у села Миколино, где шло PR-строительство фермы милосердия. Неподалеку проходили съемки самых ответственных кадров — спешных православных обрядов перед разгромом поместной церкви.

В сценарии имелся эпизод, в котором поместный батюшка в ожидании завтрашнего разгрома церкви явочным порядком совершал обряды. С раннего утра к нему выстроилась очередь. Окрестные церкви коммунисты уже разнесли — и в округе осталась только одна церквушка. Батюшка, нарушая каноны, крестил детей во чревах матерей, накладывая троеперстие на животы беременных. Он крестил их и крестился сам, прося прощения у Бога за самодеятельность. Молодежь венчалась впрок — в очереди наряду с совершеннолетними, которым осенью и в самом деле предстояла женитьбы, стояли, держась за руки, девочки и мальчики пяти-четырнадцати лет. Родители загодя вели их под венец, потому что больше шансов обвенчаться могло и не появиться. Все в белых одеяниях белоснежный шлейф кометы на фоне зеленого поля, млечный путь из фаты и посконных рубах, устремленный к Церкви Белой Троицы.

Владимир Сергеевич увидел эту поражающую воображение какртину, подлетая к съемочной площадке на вертолете. Он тут же решил принять участие в обряде венчания и встал с Настей в очередь к батюшке. Батюшка на съемках был реальным, храм тоже не бутафорским, значит, и венчание будет настоящим.

Настя была счастлива. Владимир Сергеевич тоже парил в облаках от прилива чувств. Выстояв очередь, молодые подошли к священнику. Камера работала. Обряд венчания был отснят с первого дубля без помарок. Владимир Сергеевич с Настей сыграли свою роль с серьезной выкладкой и произнесли текст без запинки.

— Оставайтесь друг для друга такими же единственными и неповторимыми, пожелал им священник.

— А будете умничать да изменять друг другу, — предупредили друзья по миру. — Клонируем!

Воспользовавшись случаем, Дебора с оператором Забелиным взмыла в воздух. Таких кадров с высоты как раз не хватало, чтобы завершить тему.

Владимир Сергеевич задержался на съемочной площадке до вечера, в течение которого Дебора планировала отснять раскулачивание. Дебора отсмотрела на визоре кадры с венчанием и пригласила Настю сниматься в кино. Уж очень она хорошо смотрелась в этой необычной для нее обстановке. Забелин просто рвал ее из рук, чтобы поместить перед камерой. Он кричал на Владимира Сергеевича: отдай Настю, и все тут! Владимир Сергеевич пошел навстречу, и они с Настей решили задержаться до вечерних съемок, чтобы поучаствовать в эпизодах — Настя согласилась испытать себя в качестве типажа в массовке.

— Ты что! — набросился на Владимира Сергеевича Пересвет. — Ты хочешь отпустить ее на экран, чтобы она там и пропала! Тогда лучше отдай ее нам!

— Но разик-то можно, — отмахнулся Макарон.

Перед камерой началось раскулачивание. Комиссары мочили мужиков, громили хутора, отбирали скот и самовары. Завязалась игровая потасовка, которая по сценарию должна была перетечь в тотальный погром с применением ножей и выстрелами. Владимир Сергеевич не отходил от Насти, которая играла почти закадровую роль дочери кулака.

Факт венчания кандидата Макарова с Настей скрыть от средств массовой информации не удалось, и аксакал почти на месяц упал в рейтинге. Развратник! — следовал вывод. — Женился на собственной падчерице, специально для этого заготовленной, то есть заранее удочеренной. Женился вопреки все еще не принятому Закону о снижении возрастной планки замужества.

Не женился, а венчался, пытались перебить тему пиарщики Макарова, но потом плюнули, потому что поняли: информация работает в плюсы. Настя засверкала на обложках глянцевых журналов, она только добавляла популярности Владимиру Сергеевичу. Это стало дополнительной клубникой сорта «Виктория» крупной и сочной, которую снимают с грядки немного недозрелой, чтобы не портилась в дороге.

Рейтинг кандидата Макарова восстановился. А затем рост его столбиков по темам и разделам даже и продолжился. Но как известно, за всяким взлетом следует падение.

Владимира Сергеевича и Настю без конца доставали журналы «Я молодой», «Здоровье», «Фитнес» и другие издания, которые стремились раскрыть и донести до читателя рецепты, коими пользуется стяжающий власть популярный политик в достижении столь высокого визуального результата. Телевизионные каналы сетями своих программ заманивали кандидата Макарова и Настю в самые посещаемые передачи, торговые марки волоком тянули эту крайне благовидную пару в рекламные ролики, где возносились витамины и кормовые добавки.

На рынок спешно выбросили новые коллекции одежды «а la McCaron». Там и не пахло Пиночетом. И не было в этих ажурных фасонах ничего от Саддама Хусейна. Да, это были одеяния из военных и маскировочных тканей, но с элементами гражданских режимов. Когда у человека военное нутро и цивильный облик — самое то для серьезных государственных постов.

Всемирная торговая ассоциация была завалена новым продуктом самого широкого спектра — от детских коллекций до тонких и изысканных бельевых наборов для серьезных дам и чувствительных особ. Особенно хорошо шло нижнее белье для настоящих мужчин — черный сатиновый низ и синий фланелевый верх. Рекорд продаж побили камуфляжные панталоны с двумя прорезами-ширинками для оперативного доступа и подступа — сзади и спереди. Поначалу они были пошиты в нескольких экземплярах специально для Макарона, потому что он с первого раза никогда не натягивал их на себя правильно — передом на перед. Эти обоюдоострые трусы модели «где голь?», будучи выставленными в Париже, заняли первое место. Мастера пошива получили баснословные заказы на эту модель от Министерства обороны Франции и от нескольких учреждений Министерства юстиции по исполнению наказаний. Следом потянулась продвинутая молодежь и пожилые парижане. Нарезая круги вокруг подиума кто пешком, кто в инвалидных колясках, они просто трусились от восторга и обещали отозвать от России часть своих требований по царским облигациям. Пунктус, Нинкин и Пересвет с Натаном, представлявшие модельный ряд, сначала чуть сами не кинулись шить, а потом догадались заключить два десятка контрактов на пользование патентом.

Кителя, шинели, матрешки с лицом кандидата Макарова и личиком Насти уплывали эшелонами, шли влет портреты и скульптуры с изображением ставшей гиперпопулярной политпары. Торговые ряды на Арбате выперло в переулки и на Смоленскую площадь, в районе которой пришлось перекрыть движение по Садовому кольцу. С патрульного вертолета, контролирующего трафик, все это торжище походило на многолапого крокодила с пастью в районе ресторана «Прага».

В связи с нарастающим ажиотажем было принято поспешное решение о принятии России в ВТО.

Старый Арбат, как средоточие и центр мировой торговли, кишел поделками и подделками в стиле под Макарона. Здесь сегодня формировалась мода на ближайшие четыре года.

После съемок настала пора посетить строящуюся ферму красоты, затеянную Пересветом. Шарлотта Марковна, поначалу воспринявшая в штыки предложение стать старшим фермером на социально значимом объекте, со временем согласилась и теперь не могла себя и представить вне новой заботы. Артамонов был прав — своих надо тащить до конца.

Кандидат Макаров, Решетов, Матвеев, Артамонов и ваш покорный слуга, прогуливаясь по окрестностям фермы, напоролись сначала на вокзал без железной дороги, который Владимиру Сергеевичу привиделся когда-то в его первых озарениях, а потом подошли вплотную к психиатрической больнице. Они посетили некоторые палаты, поговорили с главным врачом.

— Не совсем удачное место для агитации, — заметил главный врач. — Наши пациенты абсолютно аполитичны.

— Мы здесь по вопросу оказания негласной шефской помощи, — сказал Владимир Сергеевич. — Строим по соседству ферму милосердия.

— Ах, так это вы! А то мне говорили, какой-то с того света все это затеял. Тогда милости просим, — сказал главный врач. — От помощи не откажемся.

— У вас тут, насколько мне известно, должна находиться одна пациентка, — сказал главврачу Решетов. — Ирина Рязанова. Мы не могли посетить ее.

— А кто вы ей будете? — спросил врач.

— Мы учились вместе, — ответил Решетов.

Врач вызвался сопровождать. Мы переместились из кабинета в корпус, выходящий окнами в поле, и зашли в просторную палату. В центре пространства сидели молодые красивые женщины и распутывали клубки шерстяных ниток. Решетов сразу узнал Ирину. Она совсем не изменилась — была такой же молодой, одинокой и красивой. Время не тронуло ее. Она смотрелась такой же двадцатилетней студенткой-дипломницей. В ее руках не хватало лишь кленового листка. Решетов едва совладал с собою.

— Ну, здравствуй, Иришка! — сказал он и продвинулся к ней, чтобы взяться за руки.

Ирина заметно заволновалась и посмотрела на Решетова, как на клубок ниток, который уже не распутать. Будто в ее памяти уже давно не существовало такого пункта и не было даже зарубок на эту тему. Незнакомые образы вошедших смутили больных.

— Не волнуйтесь, это свои, — успокоил их главный врач.

— Артамонов, — подвел его Ирине Решетов. — Помнишь, он передавал тебе сборник анекдотов. А это Владимир Сергеевич Макаров — он баллотируется в президенты. А это писатель, — на ходу представил он меня, — а это Мат…

Ирина напряглась, и всем показалось, что она что-то вспомнила. Она встала от работы и рассказала несколько анекдотов. Потом к ней со своими короткими историями присоединились подруги. Анекдотам не было конца. Их поток прервало приглашение обитателей больницы на обед — звякнул колокол на храме. Все работницы без откланивания отправились в столовую.

Уходя, Ирина передала Решетову тетрадь со стихами. Он пробежал глазами несколько строф.

Ты приедешь потом в этот город. Негаданно. Ровно двадцать пройдет не подвластных забвению лет. Вздрогнешь ты под моими глазами-нагайками. И едва устоишь на земле. Нас опять приютит тот же домик, похожий на улей. Восстановится все — от свечи до отрывков стихов. Мы доступнее будем на двадцать сгоревших июлей. Холоднее и дальше — на двадцать снегов. Вновь свеча догорит, и нас выманит из дому полночь. Безутешно под мост будет рваться шальная вода. Нас бедою обдаст та же самая «скорая помощь». Ты уйдешь до утра… А сейчас ты уйдешь навсегда. И приедешь потом в этот город. Негаданно.

Выходит, она знала, что с годами я смирюсь и явлюсь, подумал Решетов. Он отошел в сторону, обхватил руками березу и прижался к ее непродавливаемой многолетней коре своей блестящей головой. Он мозжил дерево и лбом, и костистыми кулаками, подыскивая точку на противоположной стороне ствола, куда бы направить удар, но безутешно понимал, что даже его натренированные руки не достанут до сердцевины. К любви неприменимы принципы карате. Оно помогает, когда надо выжить без любви, пережить любовь.

Решетов прочитал второй стих.

Как мы горели, милый мой, январь Вовек такого пламени не видел. Любой бы позавидовал янтарь Моим глазам, горящим и невинным. А, собственно, что было сожжено? Скрипел мороз и снег вокруг не таял. Мы просто были мужем и женой, Скрывали нашу маленькую тайну. Мы жили, не ссылаясь на весну, Которая придет и все расставит. Но вышел срок, и ключ пришлось вернуть, И мы с тобой встречаться перестали. Уверив я тебя, а ты меня, Что все пройдет и новое нагрянет. Но истина в обличии огня Теперь лишь обозначилась наглядно. Мы ночью просыпаемся, крича, И бьемся над одной и той же мыслью: Как вынесли тогда слова «прощай!» Всю огненность вмещаемого смысла? Как мы могли додуматься, что мы, Влекомы были жаждою слепою?! Нет, тот огонь, что грел нас средь зимы, Стоит, пожалуй, наравне с любовью. Как мы горели, милый мой! Январь Уже давно отпепелил снегами. А дни текут, проходят, как слова, Которым никогда не стать стихами.

— Мне нравится здесь, — сказал Владимир Сергеевич, — отрешенность и спокойствие. — Но, покинув территорию больницы, признался: — Анекдоты про сумасшедших, рассказанные ими самими, внушают беспокойство, поскольку вполне разумны.

— Если бы ситуация позволяла, — отрешенно произнес Решетов, — я бы забрал ее к себе на всю оставшуюся жизнь. Я испробовал все варианты, все модели — бесполезно. Дальше предсердия не прошла ни одна!

— А ты наплюй на ситуацию, — посоветовал ему Владимир Сергеевич. Своих любимых надо забирать и вытаскивать, где бы и в каких условностях они ни находились!

— Так и сделаю, — сказал Решетов. — Я верну ее. Мы с ней будем жить. Вот послушайте, как она обо мне пишет: — И он передал мне тетрадь, чтобы я озвучил очередное стихотворение, потому что сам уже просто не мог. Я начал читать.

Ранним утром, когда еще лунный свет не погас, я ищу тебя памятью своих стонущих глаз, а когда завершается утром начатый круг, я леплю тебя памятью своих стонущих рук. И лишь только когда уже я почти не могу, я зову тебя памятью своих стонущих губ.

— Она до сих пор любит тебя, — сказал Владимир Сергеевич.

— Однозначно, мля, — подтвердил Мат. — Ее надо забрать отсюда, еп-тать. Она нормальная!

— Она не впускает к себе никакой новой информации, — сказал Артамонов. — И правильно делает.

— Я потрясен, господа, — признался я, будучи внутри всей этой истории, и передал тетрадь назад Решетову.

Вскоре группа отбыла в Москву.

…Находясь подле Макарона в течение последних шести месяцев, Настя не успевала удивляться одному событию, как тут же не успевала удивляться другому — такая плотность жизни! Столько всего нужно было успеть! А Владимир Сергеевич успевал. Ему хватало времени и на кампанию, и на нее, на Настю. Он не отмахивался от своей любимой, ссылаясь на политзанятость, всюду брал ее с собой. Она вытянулась, постройнела. Новый подход к питанию сделал свое дело — как ни крути, а пайка в детском доме не могла обеспечить вызревания той красоты Насти, которая была заложена в нее природой. Теперь, когда ни в чем себе не отказывала, она физически расцвела. Они с Владимиром Сергеевичем как бы тянулись навстречу друг другу. Она росла вперед, а он — назад, навстречу ей, молодея с каждым днем. Его улучшающееся состояние стало для них обыденным. Другим женам, вынужденным следить за мужьями и делать закупки рубашек, с каждым годом приходится подыскивать все большие и большие размеры. Обычно, когда женятся, начинают с сорочек сорок первого размера, а потом и не замечают, как переходят на сорок четвертый и круче. У Насти было все наоборот — первую рубашку Владимиру Сергеевичу она вместе с тетей Паней купила именно сорок шестого размера, а теперь он носил уже сорок второй и был близок к сорок первому. Костюм тоже раньше брался пятьдесят шестого размера и третьего роста, а теперь требовался сорок восьмой четвертый рост. Если раньше брюки приходилось подшивать, то теперь Владимир Сергеевич надевал их на себя прямо в магазине и продолжал прогулку.

Их отношения стали более романтичными и сплелись теснее виноградных лоз. Владимир Сергеевич и Настя обожали друг друга и не старались удерживаться от этого, давали волю чувствам, где бы эти порывы их ни заставали.

Как-то они отправились посидеть в один из ресторанов Татьяны — «Огниво Москвы».

— Пойдем сходим, пока гостиницу не разобрали до культурного слоя, предложил Владимир Сергеевич.

Они поднялись на лифте и уселись за памятным для Макарона столиком. Макарон рассказал Насте, как во время учебы они со Светой тоже вот так же отдыхали здесь, а рядом шушукалась парочка, похоже, журналисты, встретившиеся после долгих лет разлуки.

— Вот так когда-нибудь и мы пересечемся здесь с тобой, будем старыми, отпетыми, крашеными и будем так же без умолку болтать о своем несостоявшемся величии, — сказал я тогда Свете. — И видишь, почти так и случилось.

— Да какой же ты старый! — взмолилась Настя. — Ты помоложе иного молодого. Я рада, что ты ради меня так серьезно занимаешься здоровьем! Ведь нам с тобой рожать детей. Ты должен очиститься, это верно, но мне не хотелось бы беременеть именно сейчас. У тебя перманентный стресс от политики. Давай так, пусть закончатся выборы, мы с тобой куда-нибудь уедем и там зачнем.

— Идет, — согласился Владимир Сергеевич. — Праведная мысль.

— Я не хочу, чтобы на ребенке сказались нынешние переживания, неустойчивость момента и так далее. Мы любим друг друга, но нужно еще создать среду для зачатия, — вещала Настя, как опытная мать. — Оно должно произойти при полном штиле. Тогда я смогу быть уверенной в том, что ребенок будет здоров.

Владимир Сергеевич обнял ее и похвалил за трезвость мысли и хладнокровие в окружении сладострастия. Ведь что касается его, то он безудержен в этом плане, как пацан, его несет, и он готов завершать свои движения целыми днями, не задумываясь о последствиях.

— Ты знаешь, меня не тянет ни курить, ни к алкоголю, — говорил о своем состоянии Владимир Сергеевич, — такое впечатление, что я никогда и не пользовался этими навыками.

— Значит, я являюсь стимулом для тебя, — веселилась Настя. — Это радует.

— Но ты знаешь, меня влечет в толпу, на дискотеки, в тусовку, жаловался на свое состояние Владимир Сергеевич, — я так хочу потанцевать, покуражиться, а ты холодна ко всему этому.

— Я становлюсь женщиной, — откровенничала Настя, — пойми, меня тянет к очагу. А вот почему тебя тянет налево, я никак не могу сообразить.

— Да не налево, — оправдывался Владимир Сергеевич, — мне никто, кроме тебя, не нужен, просто хочется всемирного общения! Чтобы были рядом все друзья и враги! Я всем хочу все простить, хочу забыть обиды! Я не помню ничего плохого, только хорошее! Для меня весь мир, как сказка! Я хочу обнять всех настолько плотно, что во мне сейчас все открыто нараспашку и доступно!

Пылкость, с которой говорил Владимир Сергеевич, удивляла Настю.

— Это потому, что в юности ты был занят другим, ты был скрытен, детство наложило отпечаток, но это пройдет, — пыталась она объяснить состояние Владимира Сергеевича больше самой себе, чем ему. — Может быть, ты не реализовался в этом направлении, и вот теперь рядом со мной тебя потянуло на веселье. Но это пройдет. У меня же прошло, и у тебя пройдет.

— Вот взять Прорехова, — рассуждал Макарон. — Он меня практически пустил по миру, а я ему простил и отвел его в клуб трезвенников. Водка сгубила его фактически до конца. Общаясь с ним в последние десять лет, я боролся не с ним, а с водкой. Ему понадобится десять лет, чтобы память генов забыла спиртное. Только через десять лет мы с ним сможем поговорить, как друзья.

— Да зачем тебе друзья, если у тебя есть я? — не понимала момента Настя.

— Действительно, — одумывался Владимир Сергеевич.

…Романтика все больше овладевала этой парой. Макарон стал порой подзабывать, что баллотируется. Артамонов ему тут же напоминал и с охраной по сторонам увлекал на очередную встречу с выборщиками или на интервью на телевидении.

Владимира Сергеевича затаскали по передачам, всюду исследовался рецепт его прекрасной формы.

— Говорят, вы полгода пробыли на Тибете, — терзали его прилюдно в студии. — Это правда?

— Можно сказать и так, — не сопротивлялся Владимир Сергеевич, защищаясь от глупых вопросов развесистыми ответами. — Тибет, Селигер, какая разница?

— Это верно, — неседал на него Махалов в шоу «Большая стирка».

— Говорят, вы взяли за основу подход тибетских монахов и в питании, и в одежде, и в философии? — пытал его среди ночи руководитель «Ночных полетов».

— Меж тем вы женились во второй раз, — тянула его на свет журналистка Муля в программе «Я сама». — С чем это связано?

— Я как раз занимался собой, — нес околесицу Владимир Сергеевич, — а тем временем все и произошло.

— Но вы остаетесь сенатором? — спрашивал его Карамулов.

— Уже нет. Срок моих полномочий истек, от региона в Верхней палате теперь другой представитель.

— Думается, что вы немного потеряли. У вас такая перспектива! старался быть с ним более приземленнее Гордон.

— Да, пока все идет хорошо, — отвечал Владимир Сергеевич.

— На вас было совершено полтора покушения, — выискивали в нем причастного к уголовке в передаче «Криминальная Россия». — Вы не боитесь?

— Я не успеваю бояться, — говорил Владимир Сергеевич. — Все как-то очень быстро случается. Такое впечатление, что команды конкурентов работают на наш блок. Чем больше они терзают наши ряды, тем спешнее растет наш рейтинг, популярность.

— Скажите, а что вы сделаете в первую очередь, случись вам избраться? вопрошал Дибров в программе «Атриум».

— Возьму отпуск, — отвечал Владимир Сергеевич и просил сдуть мельтешащие перед глазами надувные фигуры клоунов интерьерного оформления.

Вперемешку с телевыскакиваниями Владимир Сергеевич Макаров доводил до завершения запланированную серию поездок по стране, которую на манер Бурята называл «День объезда мест».

Глава 11 ДЕНЬ ОБЪЕЗДА МЕСТ

Заместитель министра топлива Пунктус и заместитель министра энергетики Нинкин, как два непарных тутовых шелкопера, по линии своих ведомств готовили встречи кандидата Макарова с избирателями на ряде предприятий их профиля и не только. Они подняли себе планку и старались отличиться, поскольку расчитывали стать министрами не на пустом месте. Им помогали Пересвет, Натан и Татьяна. Я подстраховывал всех по очереди — если кто-то не мог, я выезжал вместо.

По обыкновению, а никак не по странному стечению обстоятельств, поездки были организованы таким образом, что агитационный путь Владимира Сергеевича начинался с Камчатки, потом следовал Сахалин, Владивосток, Чукотка, Якутия, затем Урал, Поволжье, Центр и так далее. Движение кампании предполагалось по солнцу — с востока на запад страны.

— Не надо из меня делать светила, — предупредил Владимир Сергеевич, ознакомившись с графиком. — Я хочу начать с Калининграда, — поставил он условия и попросил развернуть маршрут следования, — а закончить Анадырем и Петропавловск-Камчатским, где всегда полночь. Мне хочется работать на заведомо понятную перспективу!

— Хорошо, мы переделаем, — согласились доверенные лица. — Просто мы планировали встречи так, чтобы в ходе кампании о кандидате не забыли, подвернулось под руку оправдание. — А то, пока мы будем таскаться по востоку, в центральных районах о нас и не вспомнят. Опора нынче именно на красный пояс, хотя он уже и не такой раскаленный, как раньше.

— Да я ведь не коммунист! — как будто опомнился Владимир Сергеевич.

— Это только с виду, а копни глубже… — сказал Артамонов. — Все мы где-то немного партейцы…

— Согласен, — признал кусок своей сущности Макарон.

— А чтобы нас не поминали лихом, — сообразил я, — надо выстроить поездки уж если не в обычном направлении, то хотя бы зигзагообразно.

— Да не волнуйтесь, никто нас не забудет, — уверил всех Макарон. — Чуть что, я напомню.

— И все-таки, — настояли коллеги-организаторы, — давайте найдем золотую середину. Начнем с — запада, потом восток, а завершим центром.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился Макарон, но в остальных вопросах остался непреклонным и пояснил: — Каждый регион я хотел бы воспринимать под таким углом: сначала встречи с ветеранскими организациями, далее дома престарелых и уж потом беседы с работным людом и молодежью. А вы мне какие графики составили?! Никуда не годится! Возьмем хотя бы Смоленск тусовка во Дворце бракосочетаний, потом обед на монастырской площади с братией и вечером — в больницу к ветеранам. Ну, что это такое?! Ветераны к вечеру уснут! Все переделать: сначала старики — потом молодежь! Ясно?!

— Ясно, — приняли помощники замечания Владимира Сергеевича.

Потому что имелся в них какой-то скрытый смысл. А может, и не было никакого смысла, просто Владимир Сергеевич подчинялся противоположному вектору постижения территорий и, благодаря своей всегдашней упертости, подтягивал к этому все свое окружение.

Бригады агитаторов принялись винтажно осваивать страну. Начали, как и просил Владимир Сергеевич, с янтарного края. Первая встреча с избирателями проходила в музее оккультики. Горожане тепло приняли кандидата Макарова, он ощутил полную поддержку. Мероприятие получилось на редкость живым и закончилось бурным братанием. По завершении оратории кандидатской делегации предложили осмотреть сам музей, в котором во время войны была размещена лаборатория рейха по изучению обратного течения времени. Исследовательские работы курировал лично Гитлер. В лаборатории трудились лучшие умы. Гитлер, когда ситуация стала поджимать, вплотную занялся вопросами, на которых погорел Бурят, и даже подумывал о практике, которую поимел Макарон. Музей, судя по испещренной книге отзывов, был самым посещаемым местом в городе. Из всех экспонатов наиболее выразительно смотрелись часы, стрелки которых шли вспять. Владимир Сергеевич был поражен и экспозицией, и самим фактом существования музея. Он обошел его по кругу несколько раз, то и дело возвращаясь к началу осмотра. Нарушая заведенный порядок, он трогал руками все, что занимало его взгляд.

Наблюдая за Владимром Сергеевичем, я понимал, почему он настоял, чтобы предвыборное турне стартовало в Кенигсберге.

А потом где нас только не носило! Эта крестовина, эта квадрига Пунктус, Нинкин, Татьяна и Натан — настолько увлеклась предвыборной работой, что красными флажками, отмечающими на карте места, где побывал Макарон, была утыкана вся карта, висевшая на стене предвыборного штаба. Доверенные лица мурлыкали что-то себе под нос и, не стесняясь окружающих, таскали Владимира Сергеевича по всему постсовковому пространству. Для страховки, чтобы уж наверняка, кандидат Макаров встречался с руководителями и населением бывших республик СССР, поскольку процент своих там по-прежнему оставался высоким. Попутно он денно и нощно посещал военные части, расположенные вблизи границ, крупные медицинские учреждения и промышленные предприятия, учебные заведения. Больше месяца ушло только на ознакомительный, поверхностный объезд самой России. Кандидат Макаров рвался и туда, и сюда — в самую гущу жизни, но времени не хватало, и его буквально за руки оттаскивали от народной среды, как наемную плакальщицу от чужой могилы.

После порции поездок по регионам намечался непродолжительный отдых вблизи родных мест, а потом поездка в Сочи на съемки фильма «Калаш» вперемешку с кратковременным отдыхом на Красной поляне.

Графики посещений были настолько плотными, что кандидату Макарову приходилось спать и работать в самолетах и поездах, а иногда даже в автомобилях и на нартах.

— Хорошо, что не на нарах, — успокаивал его я, едва успевая готовить материалы для прессы и телевидения.

Наряду с крупными городами посещали и захолустные местечки. От мысли, что кому-то довелось там родиться и жить, бросало в дрожь. А Владимир Сергеевич просто ликовал при посещении таких точек.

— Вот это да! — вырывалось и него.

— Подумать только, — противоречил я, выглядывая из иллюминатора опускающегося на площадку вертолета, — вот здесь провести жизнь! С ума можно повеситься! Когда летишь над любой точкой Шотландии, — вел я аналогию — даже над самой крайней, над Абердином, например, все равно хочется там остаться. Человек в силах представить свою жизнь там, потому что — уютно все, обжито. А здесь, как глянешь вдаль, жилы стынут! Представишь, что в этой точке, в этом краю, ты бы вылупился и всю жизнь корячился, сразу мерзнут ноги! Как этот край может быть родиной!?

— А мне нравится, — говорил Владимир Сергеевич, словно здесь когда-то произошло самое памятное для него событие.

— Ну, а что тебя связывает с этим местом? — спрашивал я. — Дыра дырой. Тебе что, доводилось бывать тут по прошлой жизни?

— Да нет, — говорил Макарон. — Я здесь вообще никогда и близко не был. Но ощущение такое, что бегал здесь пацаном.

— У нас все деревни и райцентры на одно лицо, — пытался я объяснить ему его спонтанно возникающую привязанность. — Такая стилистика.

— Ну, что ты! — возражал Владимир Сергеевич. — Они все разные — у каждого поселка свой взор!

Чем глуше и непроходимее встречалась местность, чем меньше была вероятность, что Владимир Сергеевич мог здесь когда-то бывать, тем роднее и ближе он ее воспринимал. От какого-то затерявшегося хутора или городка его сердце просто щемило, словно он возвращался сюда, в детство или юность, где на каждом углу и перкрестке вместе с дворовыми собаками торчат, застыв, его одноклассники и соседи. Это свойство российской глубинки — сразу становиться родной любому заезжему человеку — всецело поглощало Владимира Сергеевича, ему хотелось, но не хватало эмоций облобызать и обнять эти совсем чужие края.

— Просто дух захватывает, сердце так и переполняется волнами воспоминаний, которых не было! — говорил Макарон. — День объезда мест. Как и Бурят, я начинаю обходить любимые точки. Неужели и меня жизнь поймает на противоходе?

Каждая встреча с избирателями мыслилась как деловая, но заканчивалась на ностальгической нотке, а не ноте надежды, как на всяком новом месте. Возникало странное ощущение, что видения, связанные с посещаемой местностью, совершенно неотвязно следуют за вертолетом.

Владимир Сергеевич быстро входил в контакт со встречавшими его людьми. И уже через совсем небольшое время общался с ними, как с родными.

Впервые в жизни он ощутил, как велика и бесконечна Россия. Просторы повергали его в состояние крайней эйфории. Он посетил сотни рыбацких поселков, пролетом, правда, наблюдая за жизнью с высоты, и тем не менее. Тоска и грусть охватывала его. От мысли, что не удалось провести здесь хоть сколько-то минут, его скручивало в рулет. Покидая впервые посещенные края, он словно рвал вьющуюся за ним пуповину. Да, необъятна страна Россия! Осмыслить ее нельзя, а разворовать можно. Дальневосточная тайга — насколько ее уже проредили китайцы. Границы практически открыты. Что-то надо будет делать, случись избраться. Но выгонять их уже бесполезно — прижились, пустили корни. И чтобы не разворовывали и не тащили все к себе, надо будет дать им правильное и законное существование на нашей земле. Ассимилируются, никуда не денутся — и лет эдак через двести не поймешь, куда глаза узкие подевались. А нам самим не обжить — не хватит заключенных. Тут один только путь — через «ГУЛАГ». Эту часть страны уже пробовали оживить некоторые умники — не получилось. Придется впускать соседей. Надо все срочно заселить. Любыми людьми. Только живыми, а не трупами.

К каждому из забытых Богом мест Владимир Сергеевич быстро привыкал. Они казались ему родными, словно он отродясь жил там в уюте и тепле. И так в каждом селении, в каждом городке, поселке и областном центре — сначала отчужденческие настроения, потом волной наплывала теплота — и вот уже ближе места нет на земле. День объезда мест. Ему казалось, что он и впрямь объезжает и облетает края, в которых прошли его детство, его юность, его жизнь, где осталась частица сердца. Бурят неотвязно стоял перед глазами.

Потом Владимир Сергеевич побывал на Байкале, на Алтае — и всюду одни и те же мысли: как широко здесь и как мало людей. Если бы здесь кишела жизнь! Как было бы все по-другому! Сколько простора и сколько счастья!

Макаров поднимался к Полярному кругу — прошелся вдоль шестьдесят восьмой параллели, побывал в Надыме. В ходе вылазки в Заполярье его сопровождал Решетов, проторчавший здесь на нулевой газоперекачивающей станции тринадцать лет. Город Надым с высоты самолета образовывал своими микрорайонами слово СССР.

— Пока здесь есть нефть — будет людно, — пророчил Решетов. — А какой период настанет, когда выкачают?

— Да, эту землю ожидает запустение, — соглашался Владимир Сергеевич. Нельзя человеку в один присест облетать Россию, нельзя! — все приговаривал он. — Может разорваться сердце. Жить где-нибудь в укромном уголке да подумывать о ее просторах можно, а вот охватить, увидеть одномоментно — не может человек, мал слишком. И президентом такой страны можно стать, если только очень сильно попросят. Сам бы я не отважился. Да и если бы вот так полетал до того, как вызвался пособить хлопцам, ни за что бы не согласился. Президентом такой страны может стать только очень простой, без затей человек. Другого она подомнет под себя, сделает его президентство подъюбочным — он будет управлять страной из-под юбки с кружевами девушки по имени Россия.

Я входил и в состав группы, сопровождавшей Владимира Сергеевича во время поездки по Красноярскому краю. Встречи закончились по регламенту. Успех был неописуемый — кандидата Макарова носили на руках. Военные, те вообще ликовали — до ночи стреляли вверх салютными орудиями. А все потому, что в каждой военной части Владимир Сергеевич подтягивался на перкладине больше Немцова — по двадцать раз, демонстрируя молодым, какой должна быть военная выправка, после чего целовал взасос знамя полка.

Когда по завершении встреч мы усаживались по машинам, чтобы ехать в аэропорт, Владимира Сергеевича было не втащить — то он вдруг по центральной площади желал походить, то по тихому старинному переулку бродить изволил, то по мощеной деревом мостовой хаживал, прислушиваясь к земному гулу и скрипу своих сапог.

— Да поехали уже, — торопили его, — народ ждет, да и погоду нелетную с часа на час обещают. Застрянем здесь.

— Минутку подождите, — говорил Владимир Сергеевич, находя нерезкие слова и выражения и стараясь не плевать на условности. Он бродил меж фонтанов, сидел на лавке под сиренью, осматривал даль с речного обрыва.

— Ну, все, — не выдержал я, — ты зависай, а мы полетели.

— Вперед и с песнями, — соглашался он. — Я догоню.

Ничего не оставалось, как ждать.

Когда самолет все же взмыл в небо, Макарон велел летчикам сделать пару лишних кругов над городом.

— Так, я не понял, вы здесь служили или что? — спросил я, проникаясь его щепетильностью.

— Да нет, я в этом городе в первый раз, — сказал Владимир Сергеевич.

— А со стороны кажется, что вы провели здесь все свое личное время, признался я.

— Тянет, и все, — не вдаваясь в подробности, объяснил свое поведение Владимир Сергеевич. — И не пойму, почему. Порой диву даешься. Будь моя воля, я бы сейчас вышел из самолета и остался здесь жить.

— Вот даже как? — нервничала Татьяна. — По твоей милости мы и так задержались здесь на целые сутки. Тебя жаждут видеть в других местах! потрясла она пачкой телеграмм, — Мы срываем график поездок и встреч!

— Ничего страшного, — рассуждал Владимир Сергеевич, — к тем местам я еще не привык!

— Будет обратный эффект, — сказал я. — Народ может забраковать все.

— Не забракует! — отчеканил Владимир Сергеевич. — А что такое обратный эффект, мне рассказывать не надо.

— Понятное дело, — выразилась Татьяна.

— Да, напор любви к малой родине выворачивает меня наизнанку, продолжал делиться переживаниями Макарон. — Странно. Все это запустение должно бы порождать чувство отчуждения, а возникает тоска и мертвая хватка привязанности.

На излете предвыборной восточной одиссеи кандидатская группа побывала в Бурятии. Владимир Сергеевич встречался с пикетами избирателей, поджидающих его повсеместно, потом заскочил проведать, как идет строительство храма. Поддержку востока кандидат Макаров чувствовал кожей, без всяких ЦИОМов. История с Бурятом, пострадавшем в ходе научного эксперимента, сделала Владимира Сергеевича известным в этих краях так широко, что не ощутить себя личностью было невозможно. Владимир Сергеевич даже зазнаваться стал.

На встречу с ним у могилы Бурята съехались делегаты от многотысячных городков, групп, селений, храмов, столиц и стойбищ. Приехавшие разбили юрты и палатки на такой огромной площади, что заполонили долину до самых отрогов нависающих невдалеке гор. Это было что-то! Владимир Сергеевич не подозревал, что несколько месяцев, проведенных с Бурятом, так многоголосо аукнутся. Жители Бурятии величали кандидата Макарова продолжателем какого-то их родового дела, носителем опыта поколений, человеком, пробившим пространство и развернувшим время. Владимир Сергеевич ничего в этом не понимал, но энергетика встречи давила на каждую клетку.

Когда первые страсти улеглись и народы принялись передавать устные и письменные наказы, Владимир Сергеевич даже несколько заволновался. И основания для этого имелись — сначала выкриками с мест, а потом на каждой второй бумажке, которые ему передавались, а затем и чаще Владимиру Сергеевичу давали понять, что проголосуют здесь за него все стопроцентно. Но. Краем глаза он умудрялся прочитывать основную идею сборища: в случае восхождения на пост народ попросил бы президента Макарова отпустить их на волю, разрешить создать какую-то то ли восточную, то ли дальневосточную, то ли сибирскую республику. На слете было полно китайцев — откуда только понаехали?! Каждый второй глаз был желтым. Владимир Сергеевич, насколько получилось, аккуратно вывел митинг из кризиса и велел наутро срочно заказать самолет, чтобы по горячке не наобещать лишнего. Поддержать вот так, с ходу настроения масс кандидат Макаров не отважился.

Почувствовали слабину во мне, подумал он уже в самолете. Мою тягу к прошлым состояниям ощутили. Но жизнь покажет. В распад Союза тоже никто не верил. Но все замкнуто само на себя, и все империи в конце концов возвращались в исходную точку, не говоря уже о галактиках с их циклическим и плоским развитием. Не будем спешить с выводами, пусть информация отлежится.

Когда с западом, востоком, Уралом и Поволжьем было покончено, встречи переместились в центральную часть России. Раскрутка кандидата Макарова достигла пика. Конкуренты отставали кто на полклюва, кто на полкорпуса. Пойманные сетями встреч голоса выборщиков тащились и волочились за Макароном, как струи за дырявой цистерной, наполненной водой.

Кстати, о воде. Посещение АЭС и насосной станции на гидроузле, с которого в столицу поставлялась питьевая вода, было отложено на закуску. И закуску в конце концов подали.

Кандидата Макарова в этой решающей и завершающей кампанию поездке против обыкновения сопровождала многочисленная свита — практически весь штаб целиком. Планировалось как бы отчитаться перед земляками и подвести итоги всей кампании — доложиться на уровне выдвижения, как грамотно высказался Артамонов.

Посещение АЭС было намечено на конец мая.

— А потом сразу в Сочи! — сказал кандидат Макаров. — Хочу посмотреть, как снимается фильм «Калаш»!

— Можем вылетать хоть завтра, — сказал я, отвечающий за протокол. Сегодня завершаем встречу здесь — и свободны!

— Слава тебе Господи! — взмолился уставший Макарон. — Неужели все позади!

С работниками АЭС Владимир Сергеевич должен был встречаться в машинном зале атомной станции, среди турбин и генераторов. Со строителями встречу планировалось провести на «подземке», где некоторое время назад Макаровым была обнаружена злополучная подмена чертежа.

На стройке и на самой атомной станции работало более десяти тысяч человек. Встреча с ними имела большое стратегическое значение. По каналам связи внутри ведомства информация о предвыборной программе должна была разойтись кругами по всему энергетическому комплексу России.

Встречу готовили Нинкин в качестве старшего и Пунктус в качестве дублера. Пересвет, Натан и Татьяна помогали и тому и другому. Татьяна отвечала за столы, которые планировалось накрыть в завершение с внешней стороны портала под открытым небом, чтобы после разговора на «подземке» участники могли поднять рюмку за здравие кандидата.

Мероприятие было завершающим во всей череде поездок, в марафоне кандидата Макарова ставилась точка.

Артамонов руководил последними перемещениями пресс-отдела, маялся со СМИ, а я, как всегда, отвечал за стенографию, чтобы в будущем не таскаться по архивам. Я был обязан вписать всю эту затею в историю страны.

Накануне приезда Владимира Сергеевича на объект Петрунев и Бакутин вяло смотрели в бинокли за приличными купальщицами, устилавшими по хорошей погоде весь противоположный берег водоема своими русалочьими телами. Им и в голову не приходило, что во вступительной речи кандидат Макаров планирует сделать упор на то, что им в свое время была обнаружена монтажная оплошность. Инженерный вывих, при котором всасывающие патрубки и система выброса заработали бы наоборот, до сих пор не устранили. Владимир Сергеевич намеревался построить на этом факте все свое велеречение — он, дескать, обнаружил это, и обещает сделать объект вновь показательным, но уже с федеральной наблюдательной вышки. Он скажет о цене «инженерной ошибки», которую породила затянувшаяся спецоперация в Чечне. Но неполадки скоро устранятся. Виновные будут наказаны. Внимательность Владимира Сергеевича спасла неимоверное количество государственных денег, которые будут переориентированы на социальные нужды работников АЭС и строителей третьего блока. А еще кандидат Макаров спас столицу и страну в целом от экологической катастрофы — радиоактивная вода при запуске насосной станции могла бы попасть в систему питьевого водоснабжения. А это такой террористический акт, который не снился и Бен Ладену. Экологическая катастрофа затмила бы собой нью-йоркские башни, поскольку без всякого шума и пыли принесла бы подспудно лучевую болезнь практически двадцати миллионам человек. Это вам не пакетики с сибирской язвой и не единичные случаи атипичной пневмонии. Здесь все планировалось гораздо круче!

В таком ключе Деборой были заготовлены тексты и для газет, и для электронных СМИ. Так планировалось осветить встречу кандидата Макарова на объекте государственной важности. На этой волне кандидат Макаров должен был влезать в президентское кресло страны.

Встречу планировалось начать глубоко под землей, в жерле карстовых образований, куда кандидат Макаров рассчитывал опуститься в сопровождении доверенных лиц после разговора с работниками АЭС наверху.

Площадка для беседы с проходчиками была устроена непосредственно в выработке, на входе в стволы водовода — у портала перед насосной станцией. При свете прожекторов и под камерами Забелина кандидат Макаров в строительной каске и с респиратором под мышкой собирался плотно пообщаться с подземщиками. У него тут было много знакомых — сказывалось давнишнее курирование объекта.

Объект имел статус стратегического и находился за тремя линиями охранных заграждений. «БелАЗы» с омоновцами на подножках сновали вниз-вверх днем и ночью — вывозили в отвал породу. Одновременно с выработкой велась цементация поверхностей водоводов, чтобы не осыпались. На огражденной территории работало несколько буровзрывных участков, которые продолжали вести проходку стволов и отметок. Там, где порода не поддавалась зубам экскаваторов, движение вперед осуществлялось с помощью взрывов.

Пересвет метался с «подземки» наверх и обратно на своей «Тойоте» с правым рулем и пару раз едва не попал под груженый «БелАЗ». Пунктус посоветовал ему быть осторожней, потому что края дороги, особенно левые, небезопасны, и, уступая колею многотонному «БелАЗу», можно запросто обсыпаться вниз вместе с кусками мела. И еще он посоветовал переместить пропуск на объект с левой части лобового стекла в правую.

— А то еще, не дай Бог, охранники откроют огонь на поражение.

— Он мешает обозрению, — отмахнулся Пересвет.

— Смотри, осторожней, а то мне не с кем будет крутануться, когда свободного времени станет чуть больше, — подмигнул он и попытался вылепить из себя ностальгический образ. Но на ходу ничего не получилось, и он, защищаясь от жары, натянул на лысину носовой платок с завязанными по углам узелками.

Пересвет подвозил с базы наверху необходимый реквизит для предстоящей встречи и провиант для шведского стола, который устраивала Татьяна, чтобы сытно опустить занавес кампании.

— Лично мне такая езда нравится, — сказал Пересвет. — В ней есть свой шик.

Натан, вносивший корректировку в план встречи, рисовал на огромной карте точки перемен.

Часть группы поддержки, ведомая Нинкиным и Пунктусом, следовала своему плану, а другая часть, руководимая Бакутиным и Петруневым — своему, хотя в целом все двигались к общей цели.

— По реальному рейтингу мы отстаем от наших основных конкурентов на двадцать процентов, — сказал Бакутин. — Это серьезно, разрыв может не сократиться, потому что тенденция… Если мы не сориентируемся, нас не поймут. Скажут, почему не предупредили, если знали? Почему не приняли необходимые и даже крайние меры?

— У тебя есть варианты? — спросил Петрунев.

— Да, — кивнул головой Бакутин. — Нужна серьезная встреча с главным инженером. Надо потолковать. Но об этом никто не должен знать.

— Завтра все будет организовано, — пообещал Петрунев.

Силуан Григорьевич Пестров, соглашаясь на кулуарную встречу мог предположить, что разговор пойдет именно об этом, но что в таком ракурсе…

— Мы знаем, что вы один из самых ближайших друзей нашего кандидата, зашел с тыльной стороны Бакутин. — По крайней мере, Владимир Сергеевич сам говорил об этом.

— И что? — не скрывал своего нетерпения главный инженер.

— Это ваш монтажный промах…

— Вопрос скоро будет решен, — попытался опередить события Силуан Григорьевич.

— Но какой ценой? — сказал Бакутин. — Столько государственных денег спалено по вашей вине!

Пестров притих и сник, понимая, что раскрутить его на статью при желании кого-то со стороны не составляет никаких проблем.

— Что я должен сделать? — догадался о цели визита главный инженер.

— У нашего кандидатат оскудевает рейтинг, — пояснил Бакутин, — и скоро может статься, что поправить его уже будет нельзя. А поскольку вы его друг, и у вас есть реальный шанс помочь ему… А заодно и себе…

— Можно конкретнее? — поторопил Силуан Григорьевич.

— Да, конечно, — сказал Бакутин. — Нам необходимо вызвать в народе сочувствие к кандидату. Его наивность и самонадеянность многих отталкивает. Но в деталях идею раскроет мой коллега по кампании и хорошо вам знакомый человек. — Бакутин сделал шаг в сторону, уступая место Петруневу, а затем и вовсе вышел.

— Мы подумали, что всем будет удобно, если взорвать насосную, — сказал Петрунев. — Чтобы от вашей инженерной ошибки не осталось и следов.

— Как вы себе это представляете? — спросил Силуан Гргорьевич.

— Мы с вами сымитируем покушение на кандидата Макарова во время его предвыборного визита на объект.

— Думаете, это его спасет?

— Это спасет, прежде всего, вас.

Прорабствовал на буровзрывном участке уважаемый мастер своего дела Сидор Петрович Недоумен-Похвайло. Ежедневно он подытоживал расход взрывчатки. Алгоритм получения сменной нормы тринитротолуола был следующим: инженер-взрывник готовил расчетную схему взрыва с указанием планов всех шурфов и разрез каждого шурфа отдельно. Затем рассчитывалась взрывная сеть, под которую со склада выдавалось заданное количество взрывчатки необходимого типа плюс расчетное количество метров бикфордова шнура для обвязки. Остатки взрывчатки, если таковые выявлялись в ходе монтажа взрывной сети, сдавались по акту в конце смены. Прораб Недоумен-Похвайло нес акт на утверждение главному инженеру.

В один из вечеров, закрывая склад, Сидор Петрович отметил, что по документам выплывает небольшая недостача взрывчатки. Получено для обеспечения взрыва 100 кг, на схему ушло 70. А где остальные 30? Он доложил Пестрову.

— На вас пора дело заводить, — сказал главный инженер. — Где же взрывчатка?

— Я не знаю, вроде все сходилось, — с дрожью в голосе ответил Недоумен-Похвайло.

Такое случалось и раньше, но быстро выяснялось — почему. Например, мастер, дабы не возиться со сдачей куска взрывчатки обратно на склад, что занимало много времени и зачастую уже не рабочего, искал, куда можно без ущерба для характеристики, направленности и силы взрыва положить эту оставшуюся не у дел шашку. И взрывал. Никаких проблем не возникало. Излишек взрывчатки быстренько подгонялся под план, и прораб Недоумен-Похвайло вместе с главным инженером Пестровым подписывал новую схему — не расчетную, а по факту.

Сидор Петрович обнаружил, что на конец смены осталось пять мешков взрывчатки, поскольку был изменен план взрыва, площадка для которого не была подготовлена буровиками в срок — до четырех часов дня, как этого требовали нормативы. Производственные взрывы производились только в дневное время суток. И эти пять мешков пропали.

Взрыв наплощадке переносился на завтра, а сдать лишнюю взрывчатку не получалось — она и пропала. Никто из бригады, включая мастера, не взял на себя ответственность изменить, как обычно, сетку только что прогремевшего взрыва — пять лишних мешков туда не спишешь — тогда бы взлетело на воздух полкарьера. Никакая комиссия не примет такой факто-отчет.

— Где же остатки? — спросил прораба Силуан Григорьевич в конце смены.

— Не могу знать, — сказал Недоумен-Похвайло. — Все лежало на отметке.

— Украли, что ли? Что же делать? — спросил сам у себя главный инженер. — А может, ты их продал? — даванул на прораба инженер. Недоумену-Похвайло только и осталось, что открыть рот от удивления. Сколько работали вместе, таким Силуана Григорьевича ему видеть не доводилось. — А может, их запустили на крайнюю гряду? — уже более толково спросил Пестров.

— Да нет, пять мешков снесли бы ее в озеро, — сказал прораб. — А там всего лишь песок забросило на десять метров дальше, и все, — указал он на взорванную отметку, — а конфигурация бархана и остальное — по схеме.

— Ну, хорошо — до завтра у вас есть время. Ищите, — сказал Пестров. Если к утру не найдете, придется докладывать в органы.

— Хорошо, — сказал Недоумен-Похвайло. — Но раз я сегодня не отчитался, мне не получить на завтра никакой взрывчатки на девятую отметку, — поставил Пестрова перед фактом Сидор Петрович.

— Ни в коем случае, — сказал Силуан Григорьевич, — на складе сегодня мой кладовщик. Получайте еще десять мешков. Все спишем.

— В таком случае, я сам должен сообщить о сегодняшнем казусе, — сказал прораб.

— Тебе это надо? — сбил его бдительность главный инженер. — Всю жизнь списывали, и все шло нормально, а тут тебе приспичило!

— Но там было по сто-двести граммов, а тут пять мешков, — не понимал игры Недоумен-Похвайло.

— Не за день спишем, так за неделю. Какая разница? — сбивал прораба с панталыку инженер. — И те десять, которые получите на завтра, тоже спишем.

— Ведь я отвечаю… — попытался повзывать к порядку прораб.

— Я дал объяснения, других у меня нет, — поставил точку в отчете Пестров.

— За такое меня могут снять с должности, — еще немного поныл Недоумен-Похвайло.

— Если не хочешь, — предупредил его главный инженер, — иди сегодня и бери все на себя. Пять мешков — это пять лет, не меньше.

— Вы же сказали, спишем без проблем, — напомнил прораб. — Как всегда.

— Понятное дело, спишем, только ты отследи, — попросил его Пестров, чтобы завтра десять мешков оказались во всасывающем патрубке третьего насоса. И мы все спишем — и эти десять, и те пять, которые пропали.

— А зачем на насосную взрывчатка? — спросил Недоумен-Похвайло.

— Рыбу глушить, — сказал Силуан Григорьевич. — Из команды кандидата Макарова попросили.

— Какие вопросы? — легко согласился прораб, понимая, что его прикрывают. — За несколько смен пятнадцать мешков уйдут налево, никто и не заметит.

— Правильно мыслите, Недоумен-Похвайло, — сказал Пестров. — А пять рулонов шнура надо будет передать ребятам сегодня вечером. Они приедут к отвалу.

— Каким ребятам? — не потянул вопроса Недоумен-Похвайло.

— Да рыбакам-же, говорю тебе, — улыбнулся главный инженер. — Они после завтрашней встречи отправятся вместе с кандидатом рыбу глушить на самые глубины. Я им обещал лохнесское чудище со дна поднять. Туда килотонна нужна, чтобы взмутить хорошенько.

— А-а, — поймал себя на недоразвитости Недоумен-Похвайло. — Это интересно. А не жалко животного?

— Да его там нет и не было никогда, — сказал Пестров, — болтовня все это. Владимир Сергеевич попросил устроить необычный отдых. Экзотический. Понятно?

— Понятно, — сказал Недоумен-Похвайло. — Непутевые заметки.

Во вторую смену прораб буровзрывного участка, имея на руках требование, подписанное Пестровым, получил дополнительно десять мешков взрывчатки и пять мотков бикфордова шнура. Материал он отвез к насосной станции и сложил, куда велели.

Вечером на пустыре у края карьера, неподалеку от места, где начинал выситься отвал, состоялась контрольная встреча. Как и просил Силуан Григорьевич, прораб передал людям, подъехавшим на шестикотловом «Черокки» цвета хаки, бикфордов шнур. В ответ сунули деньги. Прораб пересчитал — в пачке под двумя скукоженными резинками было около ста ежегодных зарплат в тротиловом эквиваленте. Пересчитал, но взять отказался.

— Уговора не было, — сказал Недоумен-Похвайло, возвращая притягательную пачку. — Я не могу. Только взрывчатку от насосной надо переместить. Уже завтра держать ее там не будет никакой возможности. Кто-нибудь обязательно напорется.

— Выносить ее никуда не надо, — сказали люди. — Она должна остаться на подземке.

— Мы так не договаривались, — попытался возмутиться прораб. — Меня за это привлекут.

— Не привлекут, не волнуйся, — успокоили его люди, проверяя на ломкость полученный шнур. — Свежий? — спросили они.

— Вчера с завода вагон пришел, — ответил Недоумен-Похвайло.

— А вы что? — начал было интересоваться чем-то прораб.

— Сказали, для рыбы, значит, для рыбы, — успокоили его люди на все случаи интереса.

— Какая рыба на станции? — повысил голос прораб. — Товар надо срочно выносить за пределы участка.

— Не дури! — осадили его люди. — И не вздумай расслабляться! А то сдадим в ментовку!

Машина резко рванула и, подняв пыль, перевалилась через хребет карьера. С минуту помутив дорогу, она скрылась в новостройках поселка энергетиков. Когда пыль осела, переговорщики достали сотовые.

— Все нормально, — доложили они по телефону. — Только прораб чудной какой-то, как бы он того… на самом деле не донес. Главное, денег не взял… Ну, все, понятно, понятно… мы возващаемся…

«Черокки» развернулся и снова направился в сторону отвала. Прорабу некуда было деваться — пешая дорога оттуда вела одна. Подсобный боец поднялся на пригорок и удостоверился, что прораб все еще идет по карьеру, и приказал другому рулить наперерез.

Заметив джип, прораб дернулся, но уходить в расселину отвала не стал. Старший пары, приблизившись к Недоумен-Похвайло, достал пистолет и выстрелил. Прораб упал лицом в песок, перемешанный со щебнем. Как раз у основания высокого отвала вывезенной с объекта породы. Он сильно удивился бы, посмотрев на себя со стороны, — его тело не произвело ни единого извива — он затих сразу и навсегда.

Двое напряглись — один всунул убитому в карман невзятые деньги, а второй вышиб с помощью подручных средств пару булыжников из-под откоса. Груда песка с кусками мела и щебня, обсыпавшись с верхотуры, за секунду укрыла Недоумен-Похвайло. Младший килер сорвал пару цветков с обочины и бросил на свежий обвал.

— Чтобы все по-человечески, — сказал он.

— Странные они, эти поставщики, — сказал другой. — Понимают же, что следы всегда заметаются, и все равно — идут на сделку.

В этот момент к киллерам подъехал линкольн «Навигатор». Из него вылезли двое. Они в упор уложили исполнителей и повторили только что проделанную убитыми операцию — один забрал из руки братка бухту бикфордова шнура и вытащил деньги из кармана отрытого Недоумен-Похвайло, другой оттащил с помощью внедорожника еще пару бетонных блоков, ограждающих сыпучую породу. Обвал усилился, и прораба повторно, теперь уже вместе со своими устранителями обволокло все той же породой с верхотуры.

Один из подъехавших сорвал цветок и бросил на свежий грунт. Он проделал это с таким видом, будто наблюдал предыдущие кадры из-за угла.

— Чтобы все по-человечески было, — сказал он.

— Странно, — сказал другой, — ведь знают же пацаны, что обязательно будет зачистка, и все равно идут на исполнение.

Пара разделилась и расселась по двум машинам — в «черокки» и в «линкольн», чтобы отбыть на них из карьера. Младший повел «черокки», а старший — «навигатор».

У жерла кратера их ждала третья машина — «тойота-секвойя» песочного цвета.

В ней сидели трое.

По плану, который все время менялся Петруневым и Бакутиным, как код на двери, Владимир Сергеевич должен был сразу опуститься под землю, к проходчикам, а потом, уже на десерт, встретиться со служащими АЭС и жителями поселка энергетиков. Но кандидата, как всегда, развернуло в обратную сторону.

— Начнем с АЭС, — сказал он Артамонову и другим. — Потому что на подземке у меня долгий разговор. А здесь пару слов — не больше. Вопросов по поверхности у меня, да и у самих работников АЭС практически нет. Там все налажено. Поэтому я на пару минут наверх и сразу присоединюсь к вам. Со мной можно не идти, готовьте встречу внизу. Я мигом. Полчаса у меня есть — этого будет достаточно.

— Хорошо, — сказали доверенные лица. — Наши люди по ходу перекроят план мероприятия. А мы отправимся вниз, на подземку, прямо сейчас и произведем последние приготовления.

— Там, внизу, у нас на сколько назначено? — уточнил время Владимир Сергеевич и посмотрел на часы.

— На пятнадцать ноль-ноль, — ответил Пунктус. — А потом сразу обед у портала. Татьяна все подготовила.

— Отлично, я постараюсь успеть, — пообещал Владимир Сергеевич. — Чуть что — начинайте без меня, а я подтянусь. Пару минут туда, пару — сюда, какая разница. А что говорить, вы знаете и без меня.

— Идет, — сказал Нинкин. — Ваши предвыборные тексты все уже выучили наизусть. Линия выступления будет неизменна, но надежды терять не следует.

— Совершенно верно, — сказал кандидат Макаров. — В сжатом виде так оно и есть.

В сопровождении небольшой группы лиц Владимир Сергеевич отправился к энергетикам в машинный зал АЭС и начал выступление. Неожиданно для себя самого кандидат Макаров так заобщался со служащими, что у короткой встречи появлялось одно продолжение за другим. Владимир Сергеевич понял, что опаздывает на подземку. И уже собрался звонить вниз по телефону, чтобы там, как и договаривались, начинали без него.

— Давайте закругляться, Владимир Сергеевич! — торопил его главный инженер Пестров. — Пересменка сейчас начнется, максимальное количество людей собе- рется.

— Все-все, бегу, — спешил Владимир Сергеевич.

— Давайте я вас отвезу! — просто тащил его за рукав Силуан Григорьевич.

— Да нет, у меня водитель, — отказывался аксакал, и по привычке подолгу прощаться с каждым породненным местечком, все впитывал и впитывал окружающее. Ему нравилось, как с капитанского мостика начальника АЭС видны одновременно и мощнейшие турбины российского производства, и бескрайние леса до самого горизонта со стекляшками озер и серыми крышами заброшенных деревень вдоль трассы, вырубленной под новую линию ЛЭП.

— Ну, все уже, все! Все! — чуть не кричал главный инженер Пестров, разгоняя слушателей. — Товарищ Макаров! — выталкивал он из зала Владимира Сергеевича и велел подгонять машину для него прямо к турбинам через пожарные ворота, чтобы, не теряя времени, лететь вниз, на подземку, потому что уже почти три часа!

Наконец Макарон угомонился и занес ногу над высокой подножкой поданной машины…

Вдруг все услышали, как где-то в стороне подземки грохнул мощный взрыв.

Началась паника. С площади перед административным зданием АЭС завиднелся черный дым, поднимающийся из открытых водоводов.

Владимир Сергеевич и Силуан Григорьевич быстро поднялись в селекторную.

— Что у вас там? — спросил Пестров у дежурного мастера строительства. Плановый взрыв?

— Нет. Плановый завтра, в шестнадцать ноль-ноль, — ответили с подземки.

— А это что? — спросил Силуан Григорьевич.

— Пока неясно, какой природы, — ответил дежурный мастер.

— Может, метан? — спросил Пестров.

— Продували всю ночь, — сказал мастер. — Не должно бы…

— А в каком месте взрыв? — спросил главный инженер.

— В районе насосной, — ответил мастер.

— Там у нас не намечалось никаких взрывов. Что там взрывать?! — сказал Пестров.

— Да, что-то не то, — медленно произнес начальник смены.

— Горных спасателей вызвали? — перешел к оперативному протоколу главный инженер.

— Да, группа выехала к месту, — доложил начальник смены.

— Людей вывели?

— Каких успели, вывели, — доложил мастер. — Многие остались внизу.

— А где именно произошел взрыв? В каком месте насосной?

— У портала, на выходе из поземки. Вблизи перемычки, у третьего насоса. Вход полностью обрушился, доступ техники к месту взрыва затруднен, перечислил оперативные данные мастер.

— Люди под землей остались? — спросил Силуан Григоревич.

— Да, несколько человек, — сказал мастер и сглотнул слюну. — Проходчики и кто-то из гостей, готовивших встречу кандидата. Спасатели пытаются пробраться к завалу сверху через водоводы. Перебило кабель, объект временно обесточен. Электрики занимаются подключением аварийного конца.

— Сколько человек осталось под землей? — пытал дежурного инженер.

— Точно сказать нельзя. Станет ясно, когда поднимут на поверхность тех, кто во время работы находился в водоводах.

— Ясно, продолжайте работы.

Владимир Сергеевич с главным инженером спешно отправились к месту взрыва. Макарон попытался позвонить по сотовому Пунктусу, как старшему по организации встречи на подземке, потом Нинкину, Татьяне, Натану, Пересвету, Артамонову. Связь отсутствовала.

Откуда-то возникший Бакутин не по делу и громко, было видно, что картинно, наседал на Петрунева с разными предложениями. Петрунев тоже картинно махал руками и все отсоветовывал.

— Вопрос надо решать не с ними, — указал он рукой куда-то в сторону. Это не попытка устранения. Иначе бы устранение состоялось стопроцентно. Просто с Владимиром Сергеевичем пытаются определиться в цене, как с серьезным конкурентом. В таких случаях никто намеков не делает, — сказал авторитетный человек Петрунев. — Устраняют, и все. Без осечек. Я полагаю, это предупреждение относится к разделу просьб о сотрудничестве. Думаю, что нам или предлагают сняться с президентской гонки за какие-то деньги, или спрашивают, сколько возьмем мы с них в случае нашей удачи. Единственное, что нам остается узнать, порядок цен в ту и другую сторону.

— Да мы сами можем им выплатить любую сумму! — сказал Фельдман.

— Им надо передать, — спокойно сказал Владимир Сергеевич, отряхиваясь от пыли, — что они обратились не по адресу. Уже поздно. Теперь им надо апеллировать к народу. Меня выдвинула группа единомышленников, понятное дело, я иду не сам, иду за чужие деньги! Но при всем при этом я еще и хороший менеджер! А чтобы управлять обществом с ограниченной ответственностью под названием Россия, надо иметь опыт и руки в виде кнутов с ножами на концах!

Охрану инициативной группы по совету Бакутина и Петрунева пришлось усилить.

Вскоре на поверхность подняли проходчиков, которых взрыв застал на месте работы. Двоих тяжело ранило, но все были живы. И маркшейдеры, и остальные. Вместе с ними эвакуировали на воздух Татьяну и еще нескольких человек из кандидатской группы. Все они были по уши в меловой и гранитной пыли. Несмотря на такое покрытие, люди выходили синими — за время пребывания под землей без кислорода произошло частичное отравление организмов.

Все бросились их расспрашивать, но пострадавших тут же укладывали в машины МЧС и отвозили в больницу.

— Дайте команду срочно восстановить систему нагнетания воздуха, — велел главный инженер Пестров мастеру, — в противном случае спасатели будут не нужны.

В течение часа был восстановлен вентиляционный блок. Горные спасатели дошли до завала с обратной стороны — через водоводы. Никого больше они не нашли. Люди если и оставались, то внутри завала или в пустотах между двумя обвалами скального грунта и меловой породы.

После долгих подсчетов, перекличек и сверок дежурный мастер пришел к выводу, что под землей в завале остались как минимум двое рабочих-проходчиков и два человека из команды кандидата Макарова — Пунктус и Нинкин.

На место происшествия прибыл начальник УВД Мотылев, прокурор Паршевский, а через некоторое время на вертолете прилетели люди из Министерства чрезвычайных ситуаций и Минэнерго. Лица от официальных федеральных структур прибыли с опозданием, но это было и понятно — по стране устраивалось до десятка терактов в день, и первых чинов на все пространство терроризируемой отовсюду России не хватало. Прибывшие были тут же включены в комиссию по расследованию инцидента.

Через сутки спасательных работ были найдены тела еще двух рабочих. Обвалившаяся порода накрыла их целиком. Надежд на выживание не было — месиво из плоти.

Владимир Сергеевич, стоявший рядом, когда мимо проносили носилки с телами, отметил, что проходчики все еще пахнут белком.

Спасатели продолжали разгребать завал до места, в котором могли находиться Пунктус и Нинкин. Оставалось пройти около двадцати метров обсыпавшегося грунта. Все это в условиях, где технике не развернуться. Нагнали поисковых собак. К ним присоединился бестолковый в этом смысле Бек. Он нюхал и рыл, нюхал и рыл! Искромсал лапы в кровь, помогая спасателям. На второй день с утра была пройдена половина завала.

Татьяна металась у искареженного взрывом портала. Она не покинула строительный вагончик даже на ночь, когда всем было приказано оставить объект во избежании очередного инцидента.

Татьяна разрывала сцепившихся между собой мертвой хваткой Натана и Пересвета, которые в шоке, перемазываясь в слезах друг друга, голосили как две кастрированные волчицы.

— Нет-нет, я тоже останусь здесь, пока все не прояснится, — трепетал Пересвет. — Все равно не усну. Я буду держать связь со спасателями. Пересвет за время общения очень сильно привязался к Пунктусу. У них нашлось много общего и в прошлом, и в будущем — они планировали заключить с жизнью сходные контракты.

Нинкин, наблюдая их зарождающуюся дружбу, тяжело переживал оттирание. Он понимал, что фигли-мигли товарища — дело временное, все закончится, как и всегда, — возвращением в лоно.

Накануне взрыва на подземку они направился веселой толпой — Нинкин с Пунктусом чуть впереди, Пересвет с Натаном — метров через двадцать, а Татьяна с Артамоновым — только нос засунули за портал, чтобы принюхаться к полутьме — им там делать было нечего. Татьяна руководила накрыванием столов под открытым небом, а Артамонов делал последние уточнения по сценарию встречи. Сюда, в самое начало маршрута, должен был прибыть Макарон.

В этот момент прогремел взрыв.

Сегодня, спустя трое суток, Владимир Сергеевич с Татьяной и Артамоновым вышагивали руки за спину вокруг завалов и торопили спасателей, которые на их взгляд продвигались вперед очень медленно. То им мешало одно обстоятельство, то другое.

У Пересвета и Натана от медлительности спасателей отнялась речь — они нудили и выли.

— Нет, ребята, так нам не успеть, — стояли они над душой работающих. С такой скоростью наши парни умрут там от недостатка кислорода!

— Хочу к ним! — стонал Пересвет, да так, что Натан едва удерживал его, а тот все равно рвался под землю.

— Дурак, засыплет! Куда ты? — удерживал Пересвета Владимир Сергеевич.

— Я хочу к ним! — выл Пересвет.

— Успеешь, — ревностно удерживал его Натан. — Вот вытащат, и наговоритесь.

— Они там вдвоем! — переживал безумец.

— Может, их давно уже нет, — успокаивал его Натан. — Их могло разметать по водоводам!.

Допущение повергало Пересвета в другой ужас, и он принимался стонать еще громче.

— Слушай, да заткнись же ты, наконец! — не выдерживал дикого воя Макарон. — Лучше бы жизнь меня порезала! Как я ненавижу, когда ты воешь! Лучше бы тебе рот зашили, а не дырку!

Под землей среди завалов жизнь шла своим чередом.

Но сначала необходимо отследить местонахождение людей в момент, предшествующий взрыву. Когда были проговорены все вопросы предстоящей встречи — проверена оборудованная временно небольшая трибуна для кандидата Макарова, установлено освещение, проведены кабели для подключения телеаппаратуры, группа подготовки совместно с сопровождавшими работниками подземного участка удостоверилась в готовности, выпроводили лишних и снова по двое и по трое стала отдаляться от портала к месту митинга.

В этот момент прогремел взрыв. С верхних отметок рухнула порода и накрыла двух проходчиков, работавших в третьем водоводе. К этому моменту Пересвет с Натаном еще не подошли к месту обвала, а Татьяна с Артамоновым вообще были снаружи. Пунктус и Нинкин, находившиеся в голове процессии, оказались отсеченными от человечества с двух сторон. С одной — завалом, которым прикрыло двух проходчиков, с другой — завалом, до которого не дошли Пересвет и Натан.

Когда пыль улеглась и все стихло, Нинкин подал голос.

— Есть кто живой? — спросил он, отплевываясь от меловой пыли.

— Есть, — ответил Пунктус, отхаркиваясь от кусков гранита.

— Перемещаться можешь? — спросил Нинкин.

— Похоже, нет, — ответил коллега сдавленным голосом, — меня привалило до пояса. Ног не чувствую. А ты?

— Я, кажется, могу, — попробовал пошевелиться Нинкин, — только шкуру на груди стесало. Кусок гранита пролетел в неприятной близости. Кровь хлещет по-черному.

— Ползи сюда, — попросил Пунктус слабым голосом. — Меня по боковине зацепило, а ноги вообще стерло, ничего не чувствую.

— Сейчас попробую, — напрягся Нинкин.

Он прижал к ране скомканную рубашку и дополз в кромешной темноте до своего друга. Из-под обломков породы нащупывалась только верхняя часть его туловища. Нинкин помог напарнику сорвать рубашку и заткнул рану, которая была липкой до левой части грудины.

Прощупав камни, которыми были завалены до пояса ноги Пунктуса, Нинкин прикинул, что вручную их кое-как можно будет разгрести. По камешку, по валунчику, которые своими острыми краями разрывали руки и пальцы, Нинкин расчистил ноги товарища. Но это не изменило ситуации — ноги не слушались ни хозяина, ни помощника. Они отнялись. Видно, удар был настолько сильным, что нервные волокна попросту перешибло.

Нинкин оттащил Пункуса подальше от породы, которая могла рухнуть еще раз и накрыть обоих. Постепенно они переместились в центр оставшейся незаваленной территории. Дышать становилось тяжелее. Воздух как-то просачивался к месту завала, но в столь незначительных количествах, что его нехватка чувствовалась острее и острее.

Часы на руке Пунктуса продолжали работать.

На исходе вторых суток дышать стало невозможно. У Пунктуса начались судороги, у него отказали не только ноги, но и почки. Началась интоксикация организма. На третий день стали случаться кратковременные обмороки. Нинкин подолгу тряс его, приводя в сознание, но через какое-то время Пунктус снова отключался.

Скоро стало плохеть и Нинкину. Он уже не мог справляться с участившимся дыханием и волнообразно терял волю. В моменты просветлений он нащупывал тело друга, который не мог ни говорить, ни шевелиться, только отрывисто скусывал с губ прилипший к ним воздух. Словно дышал. Но это только казалось. После чего он резко стихал и снова дергался от пришедшей в гортань жмени пустого бескислородного воздуха. Он больше не отражал действительности, у него началась предтеча комы.

Нинкин на исходе сил, понимая, что еще минута, и он тоже отрубится если не навсегда, то очень надолго, сорвал со своей раны окровавленную рубашку при этом его дернуло от боли — значит, еще жив, подумал он, а вот окровавленную, с засохшей кровью, сорочку Пунктуса он содрал с его тела безболезненно: когда эта давящая повязка снималась, тот ничего не почувствовал. Это был необратимый шок. Нинкин нащупал место на теле Пунктуса, откуда только что сорвал защитную материю, — рана была едва мокрой от малой крови, на ее поверхности имелось уже больше корок, чем лимфы. Затем он прощупал свою рану — она была в большей степени окровавлена. Аккуратно, чтобы не затащить в обе раны — свою и товарища — пыли и песка, Нинкин наполз своей раной на рану Пунктуса и плотно приложился к ней. Собственная боль при этом стала гораздо острей, а в месте прикосновения нестерпимо зажгло. Зато стихла боязнь.

Вскоре Нинкин, как ему показалось, почувствовал необъяснимое увеличение своего объема. Он обнимал своего друга, как себя, и теснее прижимался к нему. От Пунктуса веяло уходящей теплотой. «Нет, только не это! — орал внутри себя сухим голосом Нинкин. — Только не это! Я тут с ума сойду один!»

Через какое-то время тело Пунктуса стало понемногу реагировать на прикосновения прижавшегося к нему друга, но в сознание он по-прежнему не приходил. Сколько истекло в таком положении часов, никто из них вычислить не мог.

На пути к ним с поверхности лежало несколько рухнувших железных балок и свай. Пока спасатели резали искромсанный металл, ушло несколько суток. Арматура держала аварийных проходчиков за грудки. Проблема продвижения вперед не решалась, пока не привезли гидравлические кусачки. Темп прохождения завала возрос. После того, как арматуру разъяли, вперед пошли обычные подземные мини-экскаваторы.

Когда спасатели добрались до уже простившихся с жизнью Пунктуса и Нинкина, истекали пятнадцатые сутки поисковых работ. Потерпевшие ничего не чувствовали. Бездыханные, они лежали в обнимку, плотно прижавшись друг к другу, и были, как саваном, покрыты слоем осевшей известковой пыли.

Их извлекли на поверхность, когда уже не было никаких надежд на то, что они могут быть живы. Поднимали их на носилках, не разнимая, и поместили вместе на борт реанимационного вертолета. Они продолжали оставаться без сознания, но — о чудо! — они дышали! Обнявшись, они не отпускали друг друга и дышали!

Вертолет аккуратно, с небольшого разбега, потому что стояла страшная жара, повез пострадавших в Москву, в институт хирургии.

Владимир Сергеевич, Татьяна, Пересвет, Натан сопровождали потерпевших на своем вертолете до самой больницы. Остальная команда двинулась в Москву автомобилями.

Пунктуса и Нинкина поместили в реанимационное отделение.

Главный врач центра хирургии профессор Марилин распорядился ничего не предпринимать по разъему больных и их отделению друг от друга.

— Это они от страха и в результате долгих судорог, — объяснял он и успокаивал всех, кто называл себя близкими. — Пройдет испуг, и они спокойно отрастут друг от друга.

Друзей подключили к системе жизнеобеспечения. Несколько дней они пролежали не шевелясь. Татьяна с Пересветом и Натаном не отходили от больных. Они подавили сопротивление обслуживающего персонала и добились неположенного присутствия рядом — на любых условиях — мыть полы, таскать утки — все, что угодно. И торчали там безвылазно — сняли неподалеку гостиницу и посменно дежурили.

Первым пришел в себя Пунктус. Потом очнулся и Нинкин.

За время совместного пребывания под землей и в реанимации их тела полностью срослись по месту ран. Пытаясь понять, что произошло, они долго крутились вокруг своей теперь уже единой оси и тщились встать на ноги. Получалось с трудом. Наконец они обнаружили, что тела их в месте недавних ран срослись от длительного соприкосновения. При попытке отдалиться друг от друга они почувствовали нестерпимую боль. Они стали близнецами, сросшимися в области сердца.

Помыкавшись, они включили телевизор. Каналы вовсю вещали о покушении на Макарова. Ответственность за взрыв ни одна из фигурирующих на рынке террористических организаций на себя не брала. Это означало, что вина за теракт автоматически перекладывается на чеченских бревиков. Красный столбик рейтинга Владимира Сергеевича стремительно полз вверх, как будто наступила суббота, и все население страны вместе с кандидатом Макаровым отправилось в баню.

По соседству с палатой, где находились Нинкин и Пунктус, работал консилиум. В предбаннике совещательной комнаты, приложив уши к двери, стояли Татьяна, Натан, Пересвет и подслушивали разговор врачей. Вскоре к ним просочился и Владимир Сергеевич без халата. Консилиум, на заседание которого никого стороннего не допускали, решал, как быть дальше с пострадавшими. Споры не умолкали уже два часа.

— Единственный способ сохранить им жизнь, — говорил лечащий врач, оставить сросшимся. Потому что спаечный процесс зашел дальше некуда. Поскольку почки и легкие Пунктуса отказали вследствие резкого удара и затем в результате длительного сдавливания упавшей породой. Если пойти по пути разделения тел, то далее Пунктусу потребуется пересадка почек и легких. А, значит, уже нельзя будет говорить о его стопроцентной и полноценной жизни.

— Еще требуется получить согласие Нинкина на их совместную жизнь. Ведь в его праве — отказать Пунктусу. Он может оставить его при себе, а может и нет. Вопрос лежит на стыке этики, медицины и юриспруденции, а значит, проваливается.

— Может, нам устроить здесь сцену — испрашивать согласия, как при венчании? — спросил профессор помоложе, он только что защитился.

— Разделение их, по крайней мере, в данный момент может повлечь за собой непоправимые последствия, — сообщил профессор, ведущий консилиум. — У Пунктуса не работают обе почки. Восстановление их функций проблематично, здесь нужно время, которое может ничего и не дать. Кровь Пунктуса имеет первую группу и положительный резус-фактор, но очищается, проходя через почки Нинкина, кровь которого имеет четвертую группу и отрицательный резус. Понимаете? Две несовместимые жидкости, практически не смешиваясь, проходят по одним и тем же сосудам! Как соленая и пресная вода. Кровеносные системы стали единой, а кровь по-прежнему разная! Таким образом, разделив пострадавших, мы должны будем поместить Пункуса с отказавшими почками в отделение гемодиализа — на искусственное очищение крови — и поставить его в очередь на ожидание донорской почки. Операция по пересадке не может быть начата, пока не станет ясно, заработают ли его собственные почки, функции которых, похоже, навсегда утрачены в результате стресса и сильного сдавливания. Таким образом, мы приходим к промежуточному заключению, что больные должны оставаться в таком положении на неопределенное время. Отделение их друг от друга станет целесообразным только в случае, если заработают почки Пунктуса.

— Мы не можем принимать решение о том, чтобы оставить их в таком положении. На это требуется согласие Нинкина. Мы не вправе ставить перед ним этот вопрос. Это может быть только его личным делом, — сказал представитель правовой части консилиума.

— Верно, — согласился ведущий профессор. — Но надо помнить и о том, что не только Пунктус обязан Нинкину, поскольку тот пустил его кровь по своему кругу и по своему телу, через свои системы очистки. Но и Пунктус тоже по-своему спас Нинкина, поскольку, если бы тот не приложился к нему, еще неизвестно, не умер ли бы сам Нинкин вслед за Пунктусом от сепсиса. Заражение крови у каждого из них могло бы начаться буквально через несколько часов. И после смерти Пунктуса от почечной недостаточности и потери крови следом ушел бы Нинкин от заражения крови. Так божественно получилось, что они оба явились друг для друга самыми стерильными повязками. Не прильни они друг к другу так плотно, как им это удалось, обессилевшим и почти задохнувшимся без кислорода, — неизвестно, смогли бы они дотянуть до прихода спасателей. Оба они могли бы умереть как от большой потери крови, так и от попадания в открытые раны какой-либо инфекции. Или от интоксикации. Таким образом, никто из них не обязан друг другу в большей или меньшей степени. Они обязаны друг другу в равной мере. И понимание этого им необходимо привить сразу же. Иначе может начаться отторжение тел.

— То есть, разделять не будете? — спросил протиснувшийся в зал и зашедший со спины консилиума кандидат Макаров.

— И властвовать тоже, — сказал руководитель консилиума. — Это опасно для их жизни. Но как вы здесь оказались! — неожиданно возмутился ведущий, завидев постороннего.

— Шел мимо, — доходчиво пояснил Владимир Сергеевич. — Но для меня ясно одно.

— Что же, если не секрет? — поинтересовался руководитель заседания, пытаясь выпроводить наружу бесхалатного Владимира Сергеевича.

— Придется объединять министерства, — туманно произнес Макарон.

— Какие министерства? — дернулся профессор, ничего не понимая.

— Как какие? — удивился элементарной непросвященности Владимир Сергеевич. — Министерство топлива и природных ресурсов придется объединить с Министерством энергетики, — просто ответил он.

— Вы не могли б не так образно? — попросили врачи.

— Могу. Но только после выборов, — сказал кандидат Макаров. — В случае моего прохождения Фельдман станет премьером, такой уговор, а Пунктус и Нинкин пойдут у него на повышение и станут министрами в своих министерствах. И я буду вынужден дать команду Фельдману, чтобы Минтоп и Минэнерго были объединены в одно министерство! Понятно! Тогда эти бравые парни смогут работать в одном кресле без проблем!

— Странно, — сказал ведущий профессор, уже за рамками официального заседания. — Их тела срослись, и не наблюдается никаких признаков отторжения. Это же феномен. Их разная кровь проходит по единому кругу. И никаких иммунных конфликтов, никаких антител!

— А как работают сердца? — спросил Макарон.

— Абсолютно в унисон. Причем сердце Пунктуса работает мощнее, потому что до почек Нинкина его крови гораздо дальше. Оно помогает сердцу Нинкина справиться с дополнительным объемом…

— И выдерживает? — вопросил ведущий профессор. — Как же оно питается? Как ему хватает энергии?

— Открылись пути окольного притока, — сказал молодой профессор. — Вот картина миокарда на крапленых энзимах.

— Но это в любом случае должно вызвать реакцию отторжения, — не мог поверить в происходящее профессор, собравший консилиум.

— Они любили друг друга, — спокойно сказал Владимир Сергеевич. — Какое у них может быть отторжение, если они четверть века вместе?!

— И дышат синхронно, — продолжил констатацию молодой профессор. Подвздошные артерии наполняются одинаково полноценно. Давление одного абсолютно соответствует давлению другого. Но, я боюсь, как бы у них не началась маскированная депрессия?

— Думаю, не начнется, — уверил его теперь уже Макарон.

— Хорошо, если бы так.

— А вы проанализируйте посуточное изменение состава крови, посоветовал он молодому профессору. — Ведь нарастания титра антител не наблюдается. Их совместное произрастание имеет неосложненное течение. Единственная проблема — у Пунктуса наличествует сдавливание возвратного нерва. Но это может быть как раз и есть защитная реакция. Организм его не хочет назад, в отдельную жизнь. Этим все и объясняется.

— Только непонятно, сколько это может длиться? — спросил молодой профессор. — Я имею в виду шок и стресс.

— Думаю, что полная ясность придет в типичные сроки, — сказал старший правовой профессор, не догадываясь о подкорочном смысле поставленного вопроса. — Если прогноз не будет отягощен социальной составляющей данного случая. Другие близнецы живут потому, что они родились вместе, а здесь наоборот.

— Это даже лучше, — сказал Владимир Сергеевич. — Потому что срастание произошло не в утробе матери, не с рождения, а осмысленно.

— Да, вполне может быть, — подтвердил ведущий профессор. — Мы имеем много жертв ранней коррекции. Мы всегда спешим разнять близнецов, разделить их путем хирургического вмешательства, а они еще, как это бывает чаще всего морально не готовы.

— Коллеги, — сказал в заключение шеф консилиума, — перед нами уникальнейший случай. Мы имеем результат, который бы невозможно было получить в результате миллионов опытов. Теперь науке вполне ясно, что такое отторжение и в чем его суть. Теперь мы сможем воздействовать на пересаженные органы не гормонами, которые, сохраняя работоспособность донорского органа, убивают пациента. Теперь, путем привлечения энергии любви или, иными словами, энергии образов мы сможем делать операции по трансплантации со стопроцентным положительным исходом! Это открытие, господа! И не мы его авторы! Его авторы — двое этих людей, которые прожили жизнь, не изменяя себе, своим принципам и своей дружбе! Для того чтобы добиться исключения отторжения, не надо подавлять иммунитет с помощью гормонов. Надо просто показать организму, что другой организм или его часть не является его врагом. А изначально в нас сидит образ врага, то есть, изначально в каждом человеке, а значит, и в каждом его органе наш организм видит врага и начинает отторгать его. Если наш ген несет любовь, то другой ген не отторгнет его, потому что не боится. Значит, главная причина отторжения это не несовместимость никакая, а отсутствие в донорском органе информации о любви. Если в орган поместить информацию о любви — энергию образов, — он приживется в любом организме.

— Ну что там? — набросилась группа поддержки на Владимира Сергеевича, выходящего из зала заседаний.

— Как всегда впервые в истории! — доложил кандидат Макаров. Четырехяйцевые близнецы! — И передал своим помощникам протокол заседания консилиума на вечное хранение. Пересвет начал читать документ, как любовное письмо, а потом заплакал. Макарон обнял его за плечи, но успокаивать не стал. Пусть выплачется, решил он. По-другому не пережить.

— Так даже лучше, — сказал им напутственное слово Макарон. — А то когда каждый будет министром — с ума сойдете! Одна голова хорошо, а две лучше! Мало ли в нашей истории было таких фамилий через черточку: Сухово-Кобылин, Петров-Водкин, Неунывай-Похвайло опять же. Теперь будет еще одна — министр энергетики, топлива и природных ресурсов Пунктус-Нинкин или как- нибудь попричесаннее. Нормально зазвучит.

— Да, вот водочки бы сейчас грамм двести, — возжелал Пунктус.

— По двести, — поправил его Нинкин.

— А я говорю — двести. Мне же все чистить потом, — начали они первую совместную ссору. — Ты кайфонешь, а мне рыгай! Я же сказал двести, значит, двести! Это моя норма! Тебе сто и мне сто пятьдесят!

— Согласен, — смирился Нинкин. — Ты всегда был прав. Двадцать лет с тобой кручусь, и ты всегда прав. Хоть бы раз дуру спорол!

— Ладно уж, — сказал Пунктус и поправил новую рубашку, которую им справил Пересвет за штабные деньги.

— Завтра продолжим работу по агитации, — сказал Нинкин. — Ты готов?

— Как пионер!

— Ну и отлично!

Они уселись в подогнанный к приемному покою центра хирургии «Хаммер-2», у которого пассажирское место справа от водителя было рассчитано на двоих, и в обнимку продолжили заниматься предвыборной агитацией.

— Ты у нас кто по образованию? — спросил Пунктус Нинкина. — Белорус?

— Да, — ответила вторая половина.

— Значит, мы теперь с тобой, как союз Белоруссии с Россией. Будем вместе, пока там стоят наши ракеты. Будем нацеливать статус общего организма на сохранение национального достоинства!

— А куда теперь? — спросил их водитель.

— Поехали к Пересвету, — предложил Пунктус. — Оттянемся. Я ему обещал.

— А я? — спросил Нинкин.

— Кто мешает?!

— А как же Натан? — спросил все никак не могущий привыкнуть к новому раскладу Нинкин.

— Это его проблемы! — сказал Пунктус.

Привыкнув к новой жизни, друзья заказали себе единый паспорт.

Специальная комиссия под контролем группы независимых наблюдателей долго вычисляла причины взрыва.

Показания давали представители всех служб управления строительства гидроузла, от кого только можно было получить хоть какой-нибудь толк. Другие, скажем, не очевидцы, делились своими версиями не в качестве свидетелей, а в качестве специалистов-консультантов, которые с профессиональной точки зрения могли пролить молоко света на свершившийся факт взрыва на подземке.

Работу комиссии осложняло то, что она велась на фоне серьезной предвыборной борьбы.

А работу независимых наблюдателей осложняло то, что они работали на фоне заката.

Они были независимыми в том смысле, что от них уже ничего не зависело.

В группу входили двое погибших при взрыве рабочих-проходчиков, убитый пацанами прораб Недоумен-Похвайло и четверо погибших при исполнении заказа членов группировки.

Они, поодаль друг от друга, сидели на бережке, свесив босые холодные ноги в теплую воду проточного озера, фактически реки, но с большими перепадами глубины. Об их пятки терлись лысые карпы, без чешуи, не зеркальные, а именно лысые, потому что чешуя в этих пронизанных малыми дозами радиации краях была ни к чему.

Сидели независимые наблюдатели словно в ожидании водного трамвайчика с большим лопастным колесом — такие пароходики продолжали ходить здесь с тех пор, как река перестала быть судоходной. Оттого и посматривали члены комиссии время от времени вверх по течению — не идет ли трамвайчик: он уже три недели как должен был прийти оттуда. Чтобы, прихватив их, проследовать в низовья.

Рабочие-проходчики сидели отдельно. В десяти метрах от них устроился Недоумен-Похвайло. И совсем вдалеке, развалившись, полулежали киллеры, не общаясь друг с другом.

Слышимость во всех точках была одинаковой.

Все независимые наблюдатели прослушивали выступления людей перед специальной комиссией, включая не только свидетелей, но и авторов версий взрыва. Наблюдатели болтали холодными ногами в теплой воде, смотрели со стороны на всю строительную суету и мирно играли с лысыми карпами. У них не было друг к другу никаких претензий. Проходчики ни словом не заикались прорабу Недоумен-Похвайло о том, что надо было искать пропавшие пять мешков взрывчатки в шурфах, им больше негде было быть. Надо было не полениться найти ее и поступить с ней как положено — сдать на склад. А прораб и не оправдывался. Он сидел чуть в стороне и думал о своем. Время от времени они отодвигались, а потом снова придвигались друг другу и вслушивались в тишину.

Это происходило всякий раз, когда кто-то из причастных к событию на «подземке» то ли начинал давать показания, то ли просто в частном разговоре выдавал свое понимание произошедшего.

Рабочие-проходчики держались теснее — они были похоронены всем коллективом управления строительства АЭС в одной могиле, а прораб Недоумен-Похвайло постепенно приближался к ним от холода, как к костру, ведь он все еще продолжал лежать ненайденным под кучей песка и щебня вместе с двумя киллерами. Но месторасположение всех семерых членов наблюдательной группы не мешало им быть вовлеченными в разборки, которые происходили там, наверху.

Тела киллеров тоже были пока не найдены — и те тоже посматривали на все суету комиссии несколько косвенно.

Своими мнениями и версиями оставшиеся в живых и дававшие показания люди поднимали независимых наблюдателей и как понятых и вопреки их воле вовлекали в следственные эксперименты.

По просьбе комиссии вставал инженер по технике безопасности Козлов и рассказывал, как это могло случиться с его точки зрения.

— Думаю, что взрыв был не от загазованности. Просто сдетонировали оставшиеся в породе от прошлых взрывов не взорвавшиеся остатки взрывчатки. Если мы внимательно присмотримся к поверхности водоводов, то можно заметить огромные выпуклости — это и есть те места, в которых осталась невзорванная взрывчатка, то ли шнура до нее не хватило в свое время, то ли сэкранировала порода, не пропустив детонационную волну. А потом кто-то из рабочих вручную — отбойным молотком — доводил поверхность до ума перед бетонированием и своей молотильней нарвался на взрыв.

Погибшие Недоумен-Похвайло и рабочие-проходчики снова вставали с уютного бережка и нехотя отправлялись на место взрыва, проходя снова этапы своей гибели в том порядке, в каком они виделись инженеру по технике безопасности.

— Где его этому только учили?! — возмущались независимые наблюдатели. Ну, как может взорваться от молотка порошковая взрывчатка?!

— Да он просто себя защищает, отмазывается! Ему лишь бы загазованность не вменили. Ведь тогда ему за нашу гибель отвечать!

Стоящий чуть в стороне Недоумен-Похвайло понимал всю странность и горечь происходящего. Он тужился объяснить парням, что и как было, но проходчики строго выполняли следственные действия, сигналы о которые шли с поверхности. Недоумен-Похвайло рвался признаться в том, что это он обеспечил взрывчаткой инцедент, но на него в этом смысле не обращали внимания. Люди доходили до места взрыва по очередной версии, снова попадали под него, засыпались породой и пропадали под ее толщей. Прораб в который раз принимался откапывать их, вытаскивал из-под камней. Проходчики отряхивались и снова шли в сторону от него на бережок болтать ногами в теплой воде.

За начальником по технике безопасности мыслил перед комиссией сменный мастер на подземке. Рабочие снова вставали и снова шли по его соображению под взрыв.

— Ну, чему его учили в его горном институте? — говорил первый проходчик.

— И верно, — вторил второй. — Разве может подорваться метан, если всю ночь шел дождь! И как бы нас сюда забросило, если бы это был метан! Нас бы вынесло совсем в противоположную сторону, в сторону портала, а нас занесло вовнутрь. Значит, взрыв был у входа в портал, и никаких мозгов.

Тяжелее всего от этих следовательских версий приходилось Нинкину и Пунктусу. Им в ходе всякого показания причастных приходилось то и дело то разрастаться, то срастаться снова. У них швы уже превратились в корабельные канаты по толщине. Но ничего не поделаешь, следствие есть следствие.

— Нам-то ладно, — сочувствовал им первый проходчик. — Умер, и ноги в воду! Тепло!

— Да, — соглашался с ним второй, — а этих рвут и снова складывают! И все по живому, по живому! Как у них силы хватает?

Приятно было беседовать проходчикам, свесив ноги в воду, особенно когда карпами просто кипела поверхность.

— Ну, а как вы себе это представляете? — задавался председателем комиссии вопрос главному инженеру Пестрову, и тот начинал объясняться.

— Загазованность возникла у пятого водовода, там как раз вышел из строя нагнетательный вентилятор, — отвечал Силуан Григорьевич. — Активное выделение метана из недр могло совпасть по времени с утечкой метана из сварочной магистрали. Тогда в этом месте произошло критическое скапливание смешавшегося газа, а искра от короткого замыкания довершила процесс. Люди в этот момент находились вот здесь и вот здесь соответственно, — указал он на карте-схеме подземки. — Взрыв вынес наружу тех, кто был уже у портала, двоих присыпал, потому что они оказались прямо под ним, а остальных отсек от свободного пространства.

Двое проходчиков, прослушав, как главный инженер Пестров рассказал, как это могло случиться, встали и снова пошли в забой. По той дороге, которую им указал в своих соображениях главный инженер. Они включали и выключали по дороге необходимые приборы, в той последовательности, в какой полагал инженер. И не врубались.

— Ну что он несет?! — возмущались они, мирно беседуюя в поисках соборной правды. — С какой стати я оголю контакты, пока не продую ствол?! Он меня совсем за чудного держит!

— Похоже, отмазаться хочет.

Очередным выступавшим был кандидат Макаров.

Погибшие рабочие пошли по его версии по каналу водовода, добрались до места, на котором их застал взрыв, в который раз упали от взрывной волны и намертво присыпались обвалившимся грунтом. Но они были еще живы. Тут они заметили копошащихся невдалеке Пунктуса и Нинкина. Оказав им помощь и отдав свои обмундирные комплекты самоспасателей — приспособления для дыхания в течение часа в отсеченном пространстве, — проходчики принялись карабкаться вверх по водоводу в надежде вылезти наружу через аварийное отверстие, о котором знал каждый уходящий под землю. Но тут произошел второй обвал породы и смел обоих проходчиков на отметку минус десять в подвальные помещения насосной станции. Теперь уже смел навсегда. Все это произошло на глазах Пунктуса и Нинкина.

Прораб Недоумен-Похвайло, который погиб накануне и не здесь, наблюдал все это с некоторой долей радости и старался помочь погибшим товарищам вылезти из-под завала.

Все четверо киллеров рвались давать показания, но их никто не хотел слушать.

— Что-то о тебе ничего нет, — говорили проходчики своему прорабу Недоумен-Похвайло, благодаря за помощь при вылезании из-под обломков. Прораб, молчал, он не решался признаться, что взрыв произошел совсем не по причине метана.

Эти рассуждения как-то сближали погибших.

Теперь они все трое находили утешение в том, что последний рассказ наконец-то выставил события в правильную последовательность. Но причина взрыва по-прежнему оставалось нераскрытой. Было понятно лишь то, что она точно была не в скопившемся метане. Погибшие устали вставать и снова идти новой дорогой под взрыв, пока не притихли и не посмотрели друг на друга. Они были благодарны последнему рассказчику, ведь в ходе его повествования Нинкину и Пунктусу не надо было разрываться и срастаться снова. Погибшим показалось, что наконец-то некий рассказчик провел абсолютно правильную линию и вообще восстановил всю картину произошедшего на сто процентов. Он легко рассказал, как все было на самом деле. Рассказал он и то, как прораб Недоумен-Похвайло, прикрываемый главным инженером Пестровым, организовал взрывчатку под видом глушения рыбы. Но главным во всей этой затее было то, чтобы вместе с диверсионно развернутой насосной станцией, пуск которой мог бы вызывать экологическую катастрофу в России, террористами планировалось подорвать и кандидата Макарова, обнаруживщего эту монтажную оплошность. Таким образом, метан здесь совершенно ни при чем, причина взрыва — покушение на кандидата Макарова как на свидетеля технократического теракта!

— Слышь, а кто это такой?! — спросил первый проходчик второго. — Что-то я его не знавал раньше. Он у нас на каком участке работал?

— Да, похоже, он вообще у нас не работал. Это кто-то со стороны.

— Со стороны? А как верно лепит. Прямо посекундный расклад делает.

— Да это же, присмотритесь, кандидат в президенты Макаров! — сказал подошедший к проходчикам Недоумен-Похвайло. — У нас с ним на «подземке» должна была встреча состояться.

— И верно! Как же он все вычислил? — удивился первый проходчик.

…А вычислил все Владимир Сергеевич очень просто. Он осматрел место взрыва, прикинул, а потом сразу выдал свое видение. В конце своего вразумительного противохода он с группой следователей поднялся на самую высокую отметку карьера и указал место, где может находиться труп убитого бандитами прораба Недоумен-Похвайло с буровзрывного участка. Труп оказался именно там. У него в кармане была найдена бумага, по которой он без всяких проволочек и оформления имел право получить со склада десять мешков взрывчатки. Бумага была подписана главным инженером Силуаном Григорьевичем Пестровым. А зачем взрывчатка, если рабочего взрыва такой мощности на объекте в ближайшие две недели не планировалось? Это и подтвердило версию Макарона.

Тут же рядом были обнаружены трупы двух киллеров первой волны.

А чуть поодаль — двое организаторов второго эшелона.

После вскрытия сути подружившиеся рабочие-проходчики и прораб Недоумен-Похвайло увидели на фоне заката в стороне от лужайки еще две пары людей. Те сидели на берегу и только еще разувались, чтобы омыть ноги. Тот, который выстрелил в прораба, водил палкой по воде и пытался скрутить какую-то фигуру из застывших на поверхности водорослей. Те не поддавались.

Это был сосед по подъезду Недоумен-Похвайло. Они жили рядом в городке энергетиков.

— Сидишь тут и молчишь, — сказали ему подошедшие проходчики с прорабом.

— Да я и не молчу, — ответил парень, — я уже сколько дней подхожу к вам и пытаюсь рассказать правду, а вы все в каких-то следственных экспериментах участвуете. И не обращаете на меня никакого внимания.

— Верно, этим раз пять пришлось взрываться по новой, — сказал Недоумен-Похвайло, указывая на проходчиков. — Значит, это ты? В спину?

— Да, это я, — признался парень. — Денег дома совсем не стало. Думал подработать. Простите.

— Ну, ты не переживай, — успокоил его прораб. — Здесь мы как-нибудь все вместе справимся с этой разрухой. Зови остальных!

— Мучаются они, — сказал парень.

— Скажи им, пусть не мучаются. Пойдемте с нами, — сказал первый рабочий-проходчик. — Там песок позернистее.

— Спасибо.

И они, теперь уже всемером, продолжили посиделки на фоне заката. В ожидании трамвайчика с лопастным колесом, который стал ходить здесь регулярно с тех самых пор, как река перестала быть судоходной.

Глава 12 ВСЕ ЗАМКНУТО НА СЕБЯ

После телепередачи, в которой были представлены дебаты «под фанеру» двух лидеров президентской гонки — кандидата Макарова и кандидата Зиганшина — Владимир Сергеевич явился в свой номер в гостинице «Россия» как никогда уставшим. Настя просто не узнала его. Таким морально потускневшим и физически измотанным она его еще не видела. В то же время он был как-то излишне и нездорово взбодрен, словно обошел на скачках два десятка букмекеров и скачал с ипподрома весь запас игровых денег.

— Приляг, милый, полежи, — сказала Настя с тревогой в глазных впадинах. — Я организую ужин в номер. И давай сегодня никуда не пойдем. Меня подташнивает от всех этих клубов! — Она стянула с него сапоги, галифе, вынула его через голову из рубахи, и он остался в своей всегдашней синей солдатской майке и камуфляжных панталонах модели «где голь?» с двумя прорезами-ширинками впереди и сзади.

— Конечно, никуда, — согласился Владимир Сергеевич. — Да я и не в состоянии, если уж на то пошло.

Они вместе поужинали с колес — на деревянной тележке, перехваченной у официанта, Настя подвезла к изголовью Макарова пару флаконов питьевого йогурта и пакет пустых французских рогаликов.

Даже после столь легкого ужина уснуть не удавалось. Владимир Сергеевич лежал в полудреме и молчал, а Настя стояла и смотрела в окно, придерживаясь за портьеру.

— Что-то мне как будто нехорошо, — сказал Владимир Сергеевич, тяжело вздохнув, — словно что-то с воздухом творится.

— Не хватает? Нечем дышать? — спросила Настя. — Или душно? Давай я открою балкон.

— Наоборот, воздуха слишком много, и сегодня он как бы плотнее обычного…

— Нужно срочно вызвать врача! — не находила, чего еще такого придумать Настя.

— Похоже, это от переживаний, у меня внутри словно шевеление какое-то. Я чувствую себя наподобие беременного. Вот смех. Как в фильме «Чужой»…

— Не болтай-ка ты страхов, милый, а выпей лучше снотворного, и спать, посоветовала ему Настя. — Утром наверняка станет легче.

— Я бы и рад уснуть, но боюсь, не поможет, — отказался Владимир Сергеевич от таблетки, которую протянула ему Настя. — А не позвать ли сюда Артамонова. Если он, конечно, в гостинице. А если на выезде, то беспокоить не надо.

Пришел Артамонов. Он оказался неподалеку. Друзья стали разговаривать.

— Может, мне и вправду сняться с гонки? — сказал Макарон и, пополоскав рот, выплюнул в раковину глоток «Мерло», на автомате закинутого в горло. Ни капли не идет! — сообщил он, давая понять, что уже не в первый раз пытается попить вина для успокоения, но ничего не получается. И проиллюстрировал текст гримасой отвращения. — А? Как ты на это смотришь? Распилим деньги, которые нам предлагают как отступные, и приступим к активному отдыху. У меня больше сил нет.

— Ты что?! — возмутился Артамонов. — Такая каша заварена! Да и на фиг нам деньги? Мы уже и так неплохо заработали. Под тебя все как один подлегли! Политические партии и блоки, которые начинали самостоятельно, скинули нам свои ресурсы, чтобы довести тебя до финиша! Уже ведутся согласительные переговоры, все делится в полном соответствии со вкладами, нам передается контрольный пакет этого общества с ограниченной ответственностью под названием страна! Остальная часть коалиции получит всего два поста и три портфеля!. Они капитулировали и, заметь, без кровопролитного сражения с нашей стороны. Что значит твоя личность! Мат тебя сразу вычислил! Полвека охотился!

— Семь трупов, — сказал Макарон. — Может, и правда — это минимальная цена за все? И на этом остановимся?

— Не мудри! — не давал ему продыху Артамонов. — Уже все задуманное сделано. Надо только прождать каких-то полмесяца. Голосование начинается практически через неделю. А по открепительным талонам — и того раньше. Еще немного, и все срастется!

— Я себя как-то странно чувствую, — продолжал канючить Владимир Сергеевич.

— Это от новизны, — трактовал по-своему ощущения Макарона Артамонов. Скоро все уляжется. Конечно, впервые в жизни стать президентом! Я бы и сам сейчас ходил руки за спину и блевал от перемен! Кто не волновался при таких делах? Я думаю, и Горбачева кидало, и Ельцина! То в пот, то в жар. Ну, может, только последний наш не выдавал никаких треволнений!

— Ну ладно, теперь я, кажется, усну, — стал затихать Владимир Сергеевич. — Если вы не против, конечно.

Артамонов на цыпочках удалился, аккуратно прикрыл дверь и попросил Бакутина отослать охрану на десять метров в стороны — чтобы не торчали прямо под дверьми.

Настя подлегла к мужу, укрыла его одеялом и стала гладить по голове, по мелким, как у манкурта, завиткам, которые парикмахеры не успевали подстригать — настолько быстро волосы отрастали, завивались все круче и делались мягкими и шелковистыми, словно колготки.

— Все будет хорошо, милый, — успокаивала Настя Владимира Сергеевича. Все придет в норму. Сейчас пик народных волнений. Еще шаг, и сумятица пойдет на спад.

Утром Владимир Сергеевич долго не вставал, что было на него не вполне похожим. «Лежал бы себе и лежал, — мыслил он, ощущая теплый уют своего кокона — ночного костюма, состоящего из байковой пижамы и колпака, сползающшего на уши. — Хорошо с колпаком, ничего не видишь и не слышишь. И идти никуда не хочется.»

После подъема он не сделал, как обычно, зарядки, и даже не умылся. И потом не стал одеваться. Он заметил, что пижама страшно болтается на нем, а колпак, как у куклуксклановца, можно до груди дотянуть — сделался свободнее, чем нужно, на два размера. Владимир Сергеевич продырявил в колпаке дырки для глаз и напялил его на голову до подбородка. Потом подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Увидел бы его Дастин, точно бы запустил ракеткой по пятаку! Бойкий парень, этот черномазый! Хотя про куклуксклановцев он, пожалуй, уже читал кое-что. Может и обидеться.

Владимир Сергеевич стянул колпак и снова уставился в зеркало. Вместо щетины на щеках вился молодой юнцовский пушок, причем, белесый, а не темный, каким был недавно, откуда-то взялась мальчишеская худоба и на скулах, и в районе ключиц, а волосы, наоборот, густели и лоснились, стараясь выпрямиться. Да, этого нельзя было не заметить — он помолодел лет на десять за одну ночь. Он тут же решил пощупать бицепсы — мышцы стали продавливаемыми, как груша у прибора, которым измеряют артериальное давление. А ведь еще вчера при сокращении бицепсы надувались, как резиновые жгуты.

Владимир Сергеевич позвал Настю. Она явилась из помывочной комнаты мокрая, как курица, и обмотанная влажными полотенцами. Своим криком он ее вынул из воды — она не успела до конца принять ванну.

— И все-таки что-то не то со мной творится, — вновь пожаловался супруге Владимир Сергеевич. — Может, и впрямь врача вызвать. А, Настя?

— У тебя боль? — заволновалась Настя. — Где? Где тебе больно?

— Да какая боль?! — возмутился ее полному непониманию Владимир Сергеевич. — Никакой боли нет! Нигде! Наоборот, я ощущаю подъем. Но он настолько головокружителен, что я не успеваю за ним! Понимаешь, мне бы сейчас мотануться на мотоцикле в горы, схватить ружье да побегать по сопкам за животными! Как раньше это проделывал Бурят! У меня ноги ноют от усталости, которой не было! Все мышцы гудят! Мне нужно устать, загрузиться чем-то, хочется поделать что-то физически! Меня раздувает от безделья! В фитнесс какой-нибудь, что ли, пойти! Валяюсь здесь, как валежник!

— Я скажу ребятам, пусть организуют какую-нибудь вылазку, — придумала на ходу Настя.

«Как поохотились?» — «Подстрелили козу». — «В наших краях — дикую козу?» — начал кривляться Владимир Сергеевич. — «Не такую уж и дикую! Но зато фермер оказался таким бешеным!» — скороговоркой проговорил Макарон, словно прочитал текст какой-то комедийной роли в провинциальной постановке.

Уловив ерничание Владимира Сергеевича по поводу предложения поохотиться, Настя тут же нашла другое потенциальное уклонение от текущей жизни.

— Ну, или, там, соревнования по бегу на руках устроить в рамках кампании, чтобы сбросить напряг, скинуть силы и… — соображала она, чего бы такого ему еще подсказать…

— Они меня не разрывают изнутри, эти силы, — пытался объяснить свое состояние Владимир Сергеевич, — они зскручивают меня вовнутрь. — В меня, словно в воронку, все уходит.

Вновь вызвали Артамонова. Настя позвала его как раз в тот момент, когда он сидел в моем номере. Артамонов пригласил с собой и меня.

Мы вошли к Макарону.

Владимр Сергеевич, не обращая на меня никакого внимания, сказал Артамонову, что ему кажется, что его теперешняя розовощекость и худоба следствие длительной неподвижности.

— А в чем вопрос? — сказал ему на это Артамонов. — Давай жить активнее, а то все, действительно, сгорает в никуда! Зачем залег? Ни нам ни тебе болеть нельзя! Запрещено! Мы нужны стране здоровыми!

— Да я бы и не сказал, что я болен, — начал утренний обход самого себя Владимир Сергеевич. — Ну да, есть некоторое внешнее расстройство, неугомонство какое-то, даже где-то ребячество. Но это не болезнь.

— Я считаю, все эта переживательная муть оттого, что у нас полный порядок с выборами, — придумал оправдание текущей меньжовке Артамонов, просто ты все еще ощущаешь некоторую неуверенность в ближайшем будущем. Но на днях ты будешь в нем абсолютно уверен!

— Да я давно во все уверовал! — отмел дешевые соображения Артамонова аксакал. — Я знаю наперед, что случится завтра! Меня несет из штанов! Я вылез, как Гаврош, из всех ваших кутюрье! Идашкин не успевает перешивать мои шмотки! Имиджмейкеры каждый день перемеривают мое тело и каждый день тащут новую форму! Ты посмотри — я стал худым и долговязым! А был…

— Ну и отлично! — усадил его на край кровати Артамонов. — Ты что, хочешь походить на Черчилля?! У нас другой подход к внешности, — пытался организовать Макарону хоть какую-то моральную поддержку Артамонов.

— Ладно, давайте куда-нибудь смотаемся! — согласился Владимир Сергеевич. — Мне осточертело здесь торчать! Но только не сейчас. Через пару дней.

— Хорошо, — сказал Артамонов. — Нет вопросов.

— Я все подготовлю, — добавила Настя.

Для Владимира Сергеевича она была единственным утешением во всей этой предвыборной лабуде. Оставаясь с ней наедине, он чувствовал себя молодым повесой, без умолку шутил, веселился, избавлялся от закомплексованности. Настя отрывала его от действительности, они без конца обнимались, целовались, но до какого-то момента. Как только он переходил в окончательную позицию, она накладывала ему палец на губы и говорила:

— Потерпи, милый, мы же договорились — после выборов. Пусть спадет волна. Нам не нужен истеричный ребенок, у нас будет спокойный, нормальный малыш.

Макарон сжимался в комок, у него начинало ныть в мошонке. А навстречу из памяти неслись схожие ощущения детства. Однажды, играя на реке в хоккей, Макарон подъехал близко к берегу и провалился под лед, после чего простудился да так, что вскоре в области паха вскочило сразу 17 чирьев! Через какое-то время они вызрели и стали один за другим лопаться. Макарон от боли терял сознание, а мать гладила его и вздыхала, приговаривая: «Бедные ядрушки, совсем заплыли». Вот и теперь, когда Настя отстраняла или приостанавливала его перед самым главным, их архива всплывали материнские слова, и что-то надсадно начинало ныть в простате. Бедные ядрушки, думал Макарон и пытался распределить неприятное ощущение по всему телу, рассредоточить, добиться небольшого удельного воздействия.

— Ты весь исхудал. Это от нервов, я понимаю, — продолжала Настя. — Но политика тебе идет явно на пользу. Пока ты на гребне — ты лет двадцать сбросил! Волосы у тебя не выпадают, как у других кандидатов, а наоборот густеют. Теперь у тебя будет вот такая шевелюра! А не плешь от чужих подушек! — Она запустила руку в его плотную «канадку» и зачикала по волосам пальцами, как ножницами с насадкой в 12 мм. — Значит, все же действенно это лекарство. Спасибо Довганю. Он поставил Пересвету целую партию! Тебе на прически. Соображает, кому пособлять, держит нос по ветру. Столько много всякого понанесли его посланцы — мы всей группой пользуемся! И вот видишь, как сработало — прическа у тебя просто как у Есенина!

— Так я, вроде, не пил ничего такого для волос, — удивленно сказал Владимир Сергеевич. — И не мазался ни чем.

— Я незаметно подливала в чай, — призналась Настя

— А я и чай твой не пил, — сообщил Макарон. — Я кроме своей перечной мяты с лимоном ничего не потребляю, ты же знаешь. Все, что мне приносят, я выливаю в раковину. Со зрелых лет. Привычка. Чтобы не отравили.

— Правда? — вскинула брови Настя.

— Конечно, правда, — сказал Владимир Сергеевич. — Так, может, ты мне еще чего подливала? — пожурил он ее за тихушный образ поведения.

— Нет-нет, только усилитель для волос.

— Я смотрю, вы все меня залечить хотите разными препаратами! — погрозил он ей пальцем.

— Неправда! Я делаю все, как велит Пересвет, — сказала Настя. — На лицо — крем, на ноги — пасту, и все такое. Но даже и с этим к тебе уже целый месяц никто не прикасается, ты и так нормально выглядишь. Имиджмейкеры поработали, и вот результат — хоть позируй. Да, кстати, Давликан и Лика художница от Мылова — будут тебя завтра рисовать.

— При чем здесь Мылов? — скорчил лицо Владимир Сергеевич.

— У нас с ним договоренность, — сказала Настя. — Лика в его студии подрабатывает, она тебя и нарисует. К слову сказать, она всех пишет.

— Как «всех»?

— Всех, кто себе это может позволить. И очень дорого берет. Пишет она, а тавро ставит Мылов. Твой портрет нужен для последнего, решающего плаката. Давликан договорился с Ликой за полцены.

— А сам Давликан не может нарисовать меня? — устало спросил Макарон. По старой дружбе.

— Он не умеет рисовать людей, ты же знаешь.

— Ну да, помню, как же, — улыбнулся Владимир Сергеевич. — Но я не хочу позировать! Мне лень! Надоело все это столоверчение!

— Мероприятие входит в программу, — спокойно сказала Настя. — Потерпи. Программа утверждена. Мы не можем брать на себя такую ответственность менять ее, потому что в случае проигрыша нам придется платить за самоуправство самим. А если мы будем послушны — спонсоры заплатят. Понятно? Ты же ставленик, а не сам по себе…

— Понятно, — плюнул Макарон и подфутболил лежащую рядом подушку, да так, что она едва не улетела за окно.

Ей приходилось разговаривать с ним как с сыном.

Портрет, сотворенный Ликой под присмотром Давликана, получился удивительно насыщенным. После того, как Мылов поставил под ним свою подпись, Давликан мастерски искромсал портрет кухонным ножом, а потом неделю штопал цветными нитками. Когда портрет растиражировали и вывесили на просторы России, все специалисты сошлись на том, что впервые художник Мылов изменил себе и отдался поветрию — снизошел до идеализации личности и сотворил молодящий прототипа портрет, который настолько тонко характеризует раннего Макарона, что его романтические и косые взгляды говорят неведомым и особым языком! Может быть, Мылов и прав, широко писала не проплаченная пресса, у каждого свой подход. Как вижу, так и рисую! К слову сказать, в итоге получился не портрет, а жанровый материал, в центре которого вращался вокруг себя недорезанный паренек не старше того, который купал красного коня у Петрова-Водкина.

Ощущение радости и полноты жизни не покидало Владимира Сергеевича, оно наполняло его все больше и больше. Но в последнее время оно стало неожиданно перерастать в тревогу и страх. Безусловно, кандидат Макаров понимал, что с ним происходит на самом деле, причем, происходит с очень большим ускорением. Он находился на пике процесса, о котором говорил Бурят, — в его организме полным ходом шло омоложение клеток. И что самое противное — Владимир Сергеевич ничем не мог воздействовать на этот ход. И если раньше процесс был медленным и радовал Владимира Сергеевича, потому что вносил в забытые ощущения память юности, здоровья, веселья и бодрости, то теперь процесс протекал настолько быстро, что не хватало времени насладиться им. И более того, процесс уже почти и не улавливается Макароном, словно глохнет. По соображениям Макарона, он уже миновал критическую точку счастья, а дальше? Что дальше? Ведь если так пойдет дальше, то…

Врача все же вызвали. Аналитические выкладки прибывшего доктора успокоили Владимира Сергеевича — они были прекрасными. Форма кандидата Макарова испытывала наивысший подъем — и давление, и температура, и наполнение удара — находились на абсолютном уровне.

— Единственное, что я хочу сказать, — пояснил врач, — у вас странно высокий пульс. При таком давлении он должен зашкаливать, а у вас ритм нормальный при том, что пульс насчитывает более ста ударов в минуту. При этом вы совсем не задыхаетесь. В своей практике, если говорить откровенно, я никогда не сталкиваться с подобным…

— А я, коллега, тоже, с позволения сказать, поначалу медицине учился, признался Владимир Сергеевич. — Может, мы рядом маялись?

— Вполне возможно, — не стал отрицать доктор. — Но, я думаю, вы покончили с учебной муштрой несколько позже.

— А в каком году выпустили в население вас? — спросил Владимир Сергеевич с нескрываемым интересом.

— Сейчас вспомню, ну да, тогда еще профессор Подольский заведовал этими сферами…

— И я при нем закончил, — обрадовался совпадению Макарон.

— А по виду не скажешь, — признался седой и дряблый доктор в очках плюс восемь или что-то около этого. — Но вас, видно, жизнь не мотала так изрядно. А я меня где только не носило!

— Да и меня покрутило, — чуть не обиделся Макарон, — и дальние гарнизоны, и Афган, и Даманский! Вот только недавно здесь осел, неподалеку.

— Да, у каждого своя судьба, — попенял доктор, — кто-то всю жизнь белоручка, по штабам отсиживается, а кто-то и до сих пор не вылезает из крови и грязи…

— Конечно, оно, может, и мне не от чего было седеть, — сказал Макарон. — Если оглянуться назад и посмотреть на все из этой точки, все кажется гладким. Извините, если что не так.

— Да за что извинять-то? Но я вам должен сказать открыто, — наклонился к уху Макарона доктор, — у вас несусветно увеличено сердце, оно настолько велико, что выпирает из грудной клетки. При такой патологии пульс должен быть редким, а у вас наоборот — сердце и увеличено, и бьется дико. Возможно, отклонение это врожденное, с детства. И всего лишь обострилось на фоне вашей нынешней нервотрепки. Отсюда и похудение, и потеря веса, и даже некоторая розовость кожи. Такое случалось в человечестве…

— А в моей жизни — впервые, — сказал Владимир Сергеевич.

Заметно озадаченный доктор откланялся, а кандидат Макаров ни на шаг не отпускал от себя Настю, словно предчувствовал неладное. Ничего не подозревающая, она была поглощена мечтами о скорейшем устройстве их высших семейных начал, хлопотала, как цесарка, прикидывала, где им будет удобнее поселиться, когда закончится выборная суета — ее веселью и беззаботности наступал предел.

Молодыми овладевали двоякие чувства. С переменным успехом то одного кидало в мечтания, то другого. То он сопротивлялся, критиковал и противодействовал, то она. Когда первая сторона уставала спорить, другая начинала заводиться и уходить в сторону светлого будущего. Настя искушала Владимира Сергеевича вопросами на предмет, смогут ли они вместе выполнить все, чтобы быть счастливыми.

Они вели себя как дети, вопрошая: а где поселимся сразу? А куда будет главный выход из дома — в лес или на улицу? Где поставим кроватку? Что купим на кухню? Будет ли дома библиотека? Не бросит ли он Настю с будущим ребенком в связи с тем, что государственной работы навалится выше крыши?

Они договаривались и соглашались, что все будет нормально, и Настя, спокойная, засыпала у него на груди. Он дожидался этого момента, аккуратно снимал с себя ее голову и шел в ванную комнату. Там он опять в который раз включал все светильники и без конца рассматривал свое тело.

Да, процесс зашел дальше некуда, видел и понимал он. И хотя постепенное привыкание к обновленной внешности скрадывало озабоченность, тем не менее, было понятно, что процесс неостановим и вряд ли поддастся контролю. Никакие тут не помогут ни врачи, ни таблетки. Но надо ли мешать этому? Если бы не люди вокруг, не эти выборы, он бы знал, что делать с собой. Если бы не Настя. Тогда он сразу нашелся бы. Он бы взял Бека и снова отправился в землянку, и там, один на один с жизнью, он был бы смел и отчаян. А тут, с таким обозом и с таким тылом, поди разберись с собою, думал Владимир Сергеевич.

До выборов оставалось две недели.

Подведение их итогов планировалось дожидаться в гостях у Татьяны, в ресторане «One way chicken», чтобы сразу анализировать текущий ход голосования на основании донесений своих людей в избиркомах на местах.

Командой Макарова были предприняты беспрецедентные меры по предотвращению всякого рода подделок бюллетеней, подвохов, подлогов и прочих ударов конкурентов, ведь, по сути, страна разделилась на два лагеря, как Макарон и предполагал. Все основные составляющие сил раскололи Россию пополам. На две неравные части. Кое-как склеить их, причем временно, удалось только при помощи очень серьезных сумм.

С Москвой бодались все остальные регионы России. Фактически провинциальная Россия боролась за Москву и имела намерения выровняться с нею, а Москва, как отдельное государство, боролась за Россию и не хотела ее отдавать, как подспорье и кадровое, и сырьевое. И вообще. Но и с той, и с другой стороны были одни и те же козыри — евро. Отмытые, отмоленные, побывавшие в крови и снова очищенные, поменявшие форму и снова вернувшиеся назад, но никогда не выпускаемые из рук — евро. А если где-то и случалось, что евро упускались на местном, локальном уровне, то в эту точку тут же бросались все силы, чтобы вернуться под прежний финансовый контроль. И тогда становилось понятно, что перед евро не устоит ничто.

За неделю до выборов случилось непоправимое.

Настя, как всегда, встала поздно, но нигде не увидела Владимира Сергеевича — ни за компьютером, где он играл в «Tetris» и «Lines», ни в ванной комнате, ни на кухне. Может, вышел погулять? — решила она. Но вся обувь стояла на месте. Настя заглянула на балкон и едва удержалась на ногах. Перед ней стоял юноша лет шестнадцати — голубоглазый, стоял молча и, казалось, ни о чем не думал. И даже, похоже, не смотрел никуда. Он смотрел просто вдаль, на Москву и дальше — за горизонт, туда, где заканчивается Россия и начинается чужая, неведомая ему земля.

Услышав шаги, он обернулся.

— Настя! — сказал молодой человек, очень похожий на Владимира Сергеевича.

— Милый! — бросилась она ему на шею, да так, что они оба едва не загремели с балкона.

— Вот видишь, — развел он руками, — я молился, но ничего не помогает.

Не веря своим глазам, Настя заметалась, но мозга ее не хватало, чтобы осмыслить произошедшее. Это был не Владимир Сергеевич, а юнец в огромных гостиничных разовых тапках, весь обтруханный и жаждущий поддержки. Доселе она радовалась, когда она наблюдала за все более улучшающимся его здоровьем и нарастающим положительным самоощущением, а сейчас он был нетерпим к ее присутствию, к тому, что она являлась свидетелем такого его состояния. Были времена, когда-то она при каждом новом объятии чувствовала в нем все больше и больше сил. Это его возмужание и проявляющуюся все больше молодцеватость она связывала с ростом его любви к ней, которая очищает организм и придает силы. Настя верила в энергию образов. Но теперь она отчетливо поняла, что это было совсем не то. Хотя и болезнью это назвать было бы не совсем точно…

— Позови Артамонова, — опять попросил Макарон.

— Может быть, не надо, может, мы сами… — попыталась удержать его Настя.

— Позови, — приказал он ей. — Они должны это видеть.

Под «они» Владимир Сергеевич подразумевал Артамонова и меня.

— Хорошо, — сказала Настя.

— Остальных звать не надо, — предупредил ее Макарон. — Остальные не вынесут такого зрелища.

— Хорошо, — повторила Настя.

— Только не мечись, — попросил ее Владимир Сергеевич, — спокойно, чтобы никто не заметил твоего беспокойства. И сразу скажи Артамонову, чтобы он отменил все оставшиеся встречи.

Артамонов нашел меня, и мы прибыл в номер кандидата Макарова.

— Я решил, что больше никого не надо посвящать, — сказал Владимир Сергеевич. — А то произойдет утечка.

— Нам плевать на утечку! — сказал Артамонов. — Ты скажи, что происходит!

Чтобы не вызывать у нас излишнего восторга, Владимир Сергеевич запахнул фалды своего военно-полевого халата, который трижды обвил его худое тело, и демонстративно улегся в постель. Халат был хорош, но великоват, ничего не скажешь, из-под него торчали только голова да пятки владельца.

Не разглядывая Владимира Сергеевича, Артамонов сразу начал по существу предвыборного периода.

— Дело близится к завершению, — начал он листать свои бумаги.

— И у меня тоже, — сказал Макарон.

— Что значит и у тебя тоже?

— Шагреневая рожа сжимается, — сказал Владимир Сергеевич.

— Времени в обрез, дорогой аксакал, — осек его Артамонов, — так что давай без этих твоих штучек! Сейчас не до них!

— Соберись, пожалуйста, сядь и послушай меня внематочно, — сказал уже мягче Макарон, даже и пытаясь шутить. — Давай-ка мы с тобой, как в древние времена, пройдемся чисто по железу, без всякого софта и соплей, как говорится.

— Ты что, вчера выпил лишнего? — стал принюхиваться к его дыханию Артамонов. — А то вся эта твоя показная страсть к безалкогольным коктейлям…

— Насколько ты помнишь, он уже год ничего в рот не брал, — сказал я, как Марфа-заступница. — Не лезет.

— Он вообще не пьет, — подтвердила Настя.

— Ну, и..? — стал спешно подтягивать его на продолжение Артамонов.

Тут Владимир Сергеевич распахнул свой халат и поднялся во весь рост на кровати. Мы стояли рядом — наши головы сровнялись с его головою.

Я не видел Владимира Сергеевича несколько дней и тоже был немало удивлен, когда вместо него увидел нытлого парня, который, как сын, в миниатюре повторял кандидата Макарова. Следуя Артамонову, я тоже старался держаться спокойнее. Это и спасло ситуацию.

— А теперь я поясню, — сказал Владимир Сергеевич и вкратце поведал суть его тасканий с Бурятом. — Понимаете, — обратился аксакал ко всем нам, — мы с ним решили помолодеть. И вроде все получилось. У меня. У него — нет. Он сошел с лыжни — печень подвела. Но времени после всего этого остается не столько же, понимаешь? Его количество зависит от того, в какую сторону ты живешь. Бурят был прав: в каком бы направлении ты ни двигался — во Вселенную или вовнутрь себя, — ты все равно движешься по одному вектору, потому что Бог есмь. Но в обратную сторону, как теперь выясняется, путь гораздо короче и быстрее!

— И что это значит? — спросил Артамонов.

— А то, что мне остается не так уж и много, — сказал Владимир Сергеевич.

— А сколько именно? — практично спросил Артамонов. Ему, как привлекшему Макарона к выборам, необходимо было знать, хватит ли времени добить затею.

— Я не могу подсчитать, — развел руками Макарон. — Моя личность сжимается сама по себе.

— Давай не паясничать, — попросил его Артамонов.

— Давайте, — присел на край кровати Макарон. — Это случилось больше года назад. Вот и прикинь.

— Послушай, — заволновался вдруг Артамонов. — Давай мы сейчас не будем об этом. Сейчас надо решить только одно — как поступить на предвыборном уровне.

— А что тут решать, — сказал я. — Понятно, что на люди ему уже нельзя.

— Я принимаю решение сняться с гонки, — сказал Владимир Сергеевич.

— Нельзя! Ни в коем случае! Столько ввалено сил! — Артамонов даже и не хотел мыслить об этом варианте. — На тебя, уважаемый Макарон, поставило больше чем полстраны! Получится, что мы подведем людей. Причем не команду, а на самом деле — россиян! Ты посмотри рейтинги, они реальны — за тебя весь народ! Ведь мы не сами по себе и даже не в команде, мы уже теперь — в России!

— Моя личная жизнь — это мое дело! — топнул ногой Владимир Сергеевич. Это интимный вопрос!

— Выборы, к сожалению, не наше личное дело! — искал аргументы и факты Артамонов. — Люди вложились! Вложилась страна! Они поставили на тебя, если страна проигрывает, ей смерть! Если другие придут к власти, они изведут все, что осталось на этой карте! — Артамонов в сердцах сорвал со стены покрытую целлофаном карту Евразии. — И не посмотрят ни на меня! Ни на Дебору! Ни на Настю! Ни на Дастина! Ни на всех остальных!

— Но что же делать в принципе? — едва не всплакнул Владимир Сергеевич.

— Надо затаиться и временно исчезнуть из поля зрения, — придумал Артамонов. — До выборов больше не показываться на людях. Я организую. А твое положение я попробую еще раз прокачать с врачами.

— Прокачай лучше со мной, и я тебе все скажу сам, — тормознул его гиппократов порыв Макарон. — Это неотвратимо.

— Что неотвратимо?

— Процесс не остановить.

— Но он не так уж и плох, этот твой процесс! — сказал Артамонов. — И до тебя люди и усыхали, и напрочь лишались тела. Сколько старцев было! И святых, и каких хочешь! Голова-то твоя работает! А это главное! Вспомни профессора Доуэля!

Настя слушала все это и, сложив на груди руки, едва сдерживала рыдания. Слезы текли потоком, но от судорожных всхлипов они даже не успевали касаться лица — из глаз падали прямо на пол. Ей не хватало сил удерживать себя хотя бы в каких-нибудь рамках.

— Надо очистить коридоры! — дал мне команду Артамонов. — Прикажи охране! Скажи, что Владимиру Сергеевичу нездоровится, и он не может больше выносить остроту момента. Чтобы не уплыть в стрессы бездонные, — продолжал далее Артамонов, — мы отъезжаем в нашу загородную резиденцию. В Миколино. Шарлотта Марковна там уже все подготовила! На ферму милосердия! Или, как там, — благолепия? Как правильно? — спросил Артамонов у меня уже на лету.

— И милосердия, и долголетия, и красоты — все вместе — сказал я.

— И пусть мне туда привезут собаку, — попросил Владимир Сергеевич. — Я соскучился по Беку.

Коридоры гостиницы «Россия» были очищены. Всех случайных прохожих, зевак, стаффов и проплативших за полгода вперед жильцов служба безопасности оттерла к западному подъезду, а носилки с Макароном, покрытые белой простыней, были спешно вкачены в машину «скорой помощи», поданную к восточному. Белую «скорую», как черные мухи, облепили тачки с мигалками. Кортеж без всяких визгов направился в Миколино.

На огромном земельном участке вовсю возводилась задуманная Пересветом ферма красоты, милосердия и долголетия. Наряду с фундаментами домиков для будущей клиентуры имелось уже совсем почти выстроенное местечко — домик для гостей. Там планировалось укладывать спать веселых товарищей, которые в перспективе должны будут приезжать на капустники к своим стареющим учителям.

Настя поселилась с Владимиром Сергеевичем в деревянном бунгало. К вечеру туда доставили Бека. Собака не нашла в хозяине никаких изменений запросто кинулась на грудь Макарону и своей страшной массой свалила его на землю. Не рассчитал Бек. Он не ожидал, что хозяин, обыкновенно выдерживающий подобные собачьи нежности и припадки, теперь вдруг надломится и упадет. Но все закончилось благополучно — Бек вылизал лицо хозяина, и шалость была ему прощена.

— Бек, милый, родной, дорогой! — ластился к нему Макарон.

На свете сегодня было два существа, которые оставались любимыми и преданными Владимиру Сергеевичу до конца — Настя и Бек. Если брать по большому счету. На уровне белка.

Когда все рассредоточились по спальным точкам, Бек для ночлега выбрал место на пороге бунгало, где уединились Настя с Макароном.

Настя сегодня как-то особенно волновалась перед сном. Готовилась, долго купалась в ванне с душистыми ароматами трав. В полночь она пробралась к Владимиру Сергеевичу в кровать и приникла — нежно и тепло, чтобы, как она задумала, ласками вернуть его на землю, в мужественное и твердое существование, о котором они мечтали, когда сходились. Он был не против и даже очень старался, только смущался, и от смущения у него как-то все смазывалось, сразу куда-то все исчезало. От стыда он бросился к компьютеру, распаролил дневник и начал по электронной почте гнать куда-то гигабайты писем. Потом пустился в объяснения. Настя успокаивала его, и это его еще больше раздражало. Усугубило ситуацию то, что он вспомнил момент из своей жизни. Как в отрочестве его откупорила девица, будучи старше на три года ей был 21 год, а ему, соответственно, 18. Она его подловила. Тогда-то у него все и случилось впервые. Она — этот рыжий UP! — была тощей и гибкой. Они уединились на каком-то чердаке и, когда она уселась сверху, а ему велела гладить ее повсюду, он попросил ее включить свет, чтобы рассмотреть детали. Для этого ей требовалось изловчиться, нащупать в темноте над головой лампочку Ильича, и ввернуть ее поглубже в патрон. Она долго крутилась на нем, ища лампочку, и все на этом и закончилось. Ему стало не до чувств и до не ощущений, он просто не хотел уже ничего видеть. А ей как раз наоборот хотелось результата. Свет загорелся. В первый раз в жизни Макарон видел воочию женское тело. Его только одно смущало — рыжие волосы там, куда рывками устремлялся его взгляд. Ему стало противно. На следующую ночь девица снова влезла на чердак и стала затаскивать подростка Макарова на себя. Он был до того обескуражен случившимся вчера, что ударил ее головой в подбородок, как парня. У нее пошла кровь, и она назавтра рассказала всем на улице о том, что произошло. Наутро Макарон уехал поступать в военно-медицинское училище.

Сегодня с Настей он ощутил ту же неприязнь, как будто на месте Насти был тот самый рыжий UP! И именно поэтому, считал он, у него с Настей сегодня все смазалось. Ему стало противно как и тогда, но он сдержал себя, чтобы не ударить Настю. Дело в том, что у Насти там тоже оказалось рыжо. И Макарон словно зациклился на этом, он пытался спешно объяснить все это Насте, рассказывал давнюю историю несвязными кусками — с середины, с конца, но только не с начала. Потому что мотивы и причины его прокола тогда еще не были выверены жизнью. Настя плакала и льнула к нему, а у него сквозь голову текли совсем другие мысли и слезы. Он отстранил ее и направился к двери. Вышел на порог к Беку и просидел там до утра.

Утром на правах директора строящегося кондоминиума в гости к Макаровым пришла Шарлотта Марковна. Ей уже было доложено о случившемся. Она занималась вопросами заселения комплекса и была рада первым клиентам. Строительство объекта заканчивалось, и сюда вскорости должны были прибыть известные пожилые артисты, забытые звезды и параспортсмены.

Шарлотта Марковна присела рядом с Макароном. Бек легонько рыкнул.

— Прости, — сказала она, — я думала, ты меня бросил, и не выдержала.

Владимиру Сергеевичу не удавалось уловить нить затеянного ею разговора.

— Одного не учел Бурят, — сказал он в ответ больше для себя, чем для Шарлотты Марковны. — Жизнь и впрямь пойдет вспять. Но длительность обратного хода короче той части, которая остается в моем распоряжении. Если бы я не пошел на эксперимент, ничего бы не изменилось. Я проживу остаток пути в обратном направлении за столько же дней, сколько прожил бы мой естественный клон.

Шарлотта Марковна мало чего понимала из того, что вымучивал из себя Владимир Сергеевич, который отнесся к ее визиту, как к визиту давно забытой гостьи. Он быстро скинул проблему общения с ней на Настю и убежал в лес играть с Беком в догонялки.

— Это следствие его исчезновения? — спросила Шарлотта Марковна у Насти и косым взглядом посмотрела на ее живот — нет ли там следов беременности.

— Упустила время, — упредила вопрос Настя. — Все откладывали, откладывали до лучших времен и дооткладывались, — поделилась она с ней горем, как с матерью.

— Я тоже откладывала, — призналась Шарлотта Марковна, — пока у меня климакс не начался. Я не успела по одной причине, а ты по другой, рассудила она. — Теперь мы подруги по несчастью.

— Да, похоже, у него не будет наследников, — согласилась Настя. — С этим делом у него совсем что-то разладилось.

— Как «разладилось»? — не поняла Шарлотта Марковна. — Импотентом стал, что ли?

— Да нет, муки у него всякие возникают при этом, мысли разные появляются, он не может сосредоточиться. А насчет импотента, это вы зря, там у него все нормально, даже слишком. Просто все быстро проходит, прямо мгновенно. Мы не успеваем настроиться, как его тут же уносит куда-то. Все впечатление смазывается. И я боюсь, что ребенок может родиться нездоровым.

— Все понятно, — пожалела ее Шарлотта Марковна и прижала к себе. Наследников не будет, зато какое наследие! — сказала она.

— А где Жабель? — спросила Настя. — Я так соскучилась по ней.

— Они с Дастином в лагере, здесь неподалеку. Завтра приедут погостить.

— Очень хочется повидаться, — призналась Настя.

Наутро приехали Дастин и Жабель.

Шарлотта Марковна усадила всех за один стол — и Дастина, и Жабель, и Макарона, и Настю. Выставила на стол все запасы съестного и принялась кормить неугомонное семейство.

— Кушайте, дети мои, — сказала она.

Владимир Сергеевич сидел между Жабелью и Дастином, напротив Насти. Он бодро завтракал, пытаясь заигрывать и с Жабелью, и с Дастином, и с Настей. Это походило на завтрак в приличном семействе начала двадцатого века. Еще секунда, и хорошо одетые красивые детки, помолившись на ходу, побегут в темные аллеи и там, как все кузены и кузины, примутся играть. Потом разбегутся по купальням да по комнатам и займутся со своими двоюродными и троюродными первыми льготными чувствами, поскольку не надо напрягаться и искать кого-то на стороне, займутся утехами — любовями и дружбами — все рядом, под рукой.

Так проходила золотая неделя, последняя неделя перед выборами.

В гости к кандидату Макарову на ферму красоты, милосердия и долголетия приезжали только я и Артамонов. Мы вместе решали, что делать. Сходились на том, что до выборов ничего открывать миру не следует, пусть все идет, как шло. А после выборов, в случае удачи, надо будет устроить совет заинтересованных лиц.

Выборы прошли плавно и без особого надрыва. Команда кандидата Макарова отработала их как часы — ни одного прокола. Победили, как и планировали, с небольшим перевесом голосов. Владимир Сергеевич Макаров прошел первый тур и безоговорочно победил во втором через две недели. По понятным причинам на люди он не появлялся. На всех экранах мельтешили архивные кадры, по радиоволнам летел голос из недавнего прошлого. В этом приеме команда Макарова превзошла умников Бен Ладена и Хусейна. А сам кандидат беззаботно проводил время в резиденции под присмотром Шарлотты Марковны и в окружении своих — Насти, Жабели и Дастина.

— Все замкнуто само на себя, — говорил он, когда в резиденции появлялись мы с Артамоновым. — Когда-то центральной властью был осуществлен запуск журналистов в регионы, чтобы навести информационный порядок. Мы прошли этот круг и вернулись в центр — но уже со скипетром и новой готовностью отправлять в регионы своих людей.

— Ты прикинь, — тараторил Артамонов. — Впервые за всю историю выборных кампаний наша инициативная группа сработала рентабельно! Все проекты, запущенные на рынок с одной только целью — собрать голоса, — собрали еще и деньги! Бизнес-векторы нашей программы обкатались и стали самостоятельными реальными направлениями в экономике России! Все наши имиджевые и пиарные ходы в сочетании с логистикой дали высочайший коммерческий результат! Это надо обязательно учесть! Накануне предвыборной кампании у нас было сто сорок миллиардов, а сейчас — сто восемьдесят! Плюс кресло президента! Это рекорд Гиннесса!

— Ты хочешь кресло премьера? — спросил Макарон. — Забирай хоть сейчас!

— Дело не в этом, — заткнулся Артамонов. — Просто мы на правильном пути! А кресло премьера по праву принадлежит Мату! Он тебя вычислил как стопроцентного кандидата — он пусть и расхлебывается! У нас все просто: придумал — выполняй!

Так и сделали — Мату вручили должность премьер-министра, — может, как раз и говорить научится, а то все мля, мля, еп-тать. Фельдману, как и обещали, отдали портфель министра финансов, хотя в прессе было столько воя на предмет его недавней нездешности. Под Пунктуса-Нинкина Матвеев, как и виделось Владимиру Сергеевичу, спешно объединил Минтоп и Минэнерго. Татьяна Чемерис не отказалась от социалки. Петрунев возглавил сектор по борьбе с незаконным оборотом жизни, а Бакутин взял на себя специальные подразделения бытия. Решетов согласился на чрезвычайку. Артамонову доверили вести диалог администрации президента с прессой. Мне вменили канцелярию. Пересвет и Натан получили приличные места сообразно их вожделениям. Они сразу запеклись о чем-то в шоу-нише при Кремлевском дворце съездов — кинулись затаскивать в страну звезды мировой эстрады.

Президента продолжала волновать одна тема, и он призвал Артамонова пособить в решении.

— Я хочу, чтобы губернаторы назначались, а не выбирались, — пожелал Макарон.

— Надо срочно распускать Думу, — сказал Артамонов, выслушав его. — Ей можно сейчас подсунуть на третье чтение Закон о копирайтерстве. Она его опять отклонит и будет законно распущена, что позволит президенту снимать и назначать руководителей субъектов федерации.

Так и сделали, после чего Артамонов принес Макарову на подпись проект двух указов президента. Первый — отстранить от должности губернатора Фомината. И второй — назначить губернатором освобожденной местности Прорехова.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Владимир Сергеевич. — Замкнули и этот вопрос.

— В течение недели он получит должность официально, — пообещал Артамонов. — Я все оформлю как надо.

Пришло время объявленной месяц назад инаугурации.

Теперь от народа скрывать было нечего. Бывали времена, когда Россией управляли правители и помоложе. К решению данного вопроса и к укладыванию его в правильные законные и медицинские рамки был привлечен весь цвет российской профессуры, мирового права и медицины всего земного шара. Общими усилиями они укладывали произошедшее в правильные формы для подачи российскому народу и мировой общественности в целом, по-прежнему никому не показывая самого виновника толков.

В документе, который единой массой с продолжением печатался во всех передовицах, говорилось, что у главы государства российского в связи с его прежними философскими, медицинскими, патриотическими и религиозными делами начался некий процесс. Он управляем, этот процесс, со всех точек зрения, сейчас просто ведутся окончательные исследования. Такое случалось в мировой политической практике, и дело только времени и техники. Чтобы все уладить и поставить на места, прилагаются небывалые усилия. Что касается инаугурации, то она состоится в объявленный срок, и все будет как нельзя лучше. Народ сам все увидит и успокоится.

Наступил час принесения народу России президентской клятвы.

Страна вытянулась в струнку и с напряжением замерла. Самая элитная часть замерла непосредственно в Кремле вдоль красной ковровой дорожки, по которой должен был проследовать президент.

Остальные россияне устроились на крышах соседних высоток и у экранов телевизоров.

Началась прямая трансляция. В первых же кадрах все увидели Макарову Настю и Чемерис Татьяну, стоящих гордо и стройно с высоко поднятыми головами. Татьяна державно держала на руках грудного ребенка — было решено, что Насте нести на руках своего мужа — президента страны Макарова Владимира Сергеевича — как-то не с руки.

Под звуки гимна началась инаугурация.

Она открылась шествием двух этих великих российских женщин представителей совсем юного и другого, уже познавшего жизнь поколения, — с самым дорогим и ценным существом на руках. Татьяна и Настя были олицетворением правопреемства. По красному ковру процессия двинулись из самого сердца страны вдоль по коридору мимо людей, составляющих цвет нации, и самых приближенных к ее существу людей.

Люди пытались заглянуть в личико младенцу, которое было едва прикрыто красивой прозрачной тюлевой накидкой. Владимир Сергеевич лежал с соской во рту. Татьяна плотно прижимала его к своей груди, чтобы он получал спокойствие от ее надежного образа.

Настя шла рядом.

Страна замерла. Тишина была настолько пронзительной, что было слышно, как шевелятся от легкого ветра многотонные языки на колокольне Ивана Великого.

Телекомментаторы говорили очень медленно, взвешивая каждое слово. Одна неточность в интонации, неправильно выстроенная логика да и просто лишняя пауза могли превратить всю эту драму в обыкновенную комедию, потому что все происходило на нерве и на грани срыва. Дикторы сообщали, что младенец абсолютно здоров и что Россия сегодня, как никогда, молода и перспективна. С таким правителем во главе и с целым сонмов великих административных мужей в окружении она шагнет вперед бодро и смело, разберется со всеми внешними долгами и инфляциями, с территориальными, национальными и квартирными вопросами, наладит железнодорожное и авиасообщение, распилит единую систему энергоснабжения, утрясет тарифы на полеты в космос иностранных туристов, расселит по приютам бомжей, урезонит наводнения, ледники, потушит торфяные пожары, обогреет Дальний восток, разберется с рыбными квотами и квотами на нефть. Единственное, чего не обещалось, — так это догнать и перегнать Америку.

Музыка придавала процессуальному действу характер некоей потусторонности, некоторой картинности. Но при ближайшем рассмотрении вопроса каждый житель страны приходил к очень простому выводу: раз все так идет и не останавливается, значит, так и надо, ведь никто же не выбегал в поле и не бежал сломя голову, когда где-то там, в степи, в особой зоне, приземлялись какие-то подозрительные инопланетяне. Так было и сейчас бежать народу некуда, все нормально, все в порядке. Тем более, что столы уже всюду накрыты — и в Кремле, и по домам российских граждан.

После официального прохождения сквозь строй свиты юного президента Макарова поднесли к месту клятвы. Татьяна Чемерис по поручению администратора прочитала текст, который был полон верности народу и всему делу России. Настя держала бумагу, как ноты, и перелистывала, а Татьяна читала. Потом Татьяна вынула из стеганого атласного конверта самого младенца — президента Макарова, взяла его ручонку и приложила к Библии, лежащей на трибунке. Это означало, что новый президент страны Владимир Сергеевич Макаров дал клятву на верность своему народу.

Завершала официальную часть, как и положено, фуршетная. Все подходили к новому президенту, поздравляли, а он весело потряхивал ручонками, агукал и пытался зацепить соской по лицу любого, кто совался глубже дозволенного по этикету.

Татьяна отмахивалась от страждущих и жаждущих, потому что, казалось ей, малыш не вынесет такого многочисленного душеприложения.

После инаугурации состоялась пресс-конференция для иностранных и российских журналистов. Вел ее Артамонов, назначенный президентом своим пресс-секретарем. Я канцелярничал неподалеку, готовил документы, упорядочивал их, производил в дело.

Артамонов вкратце пояснил причины и подвел грамотную платформу подо все произошедшее. Он донес до сведения присутствующих информацию о том, что официальная Россия не планирует менять свой политический курс, и что у президента очень серьезная и сплоченная команда, которая, собственно, и привела его к власти. А в заключение Артамонов зачитал вслух медицинское объяснение данному положению, в котором временно находится президент России.

Наличие официальной бумаги насчет здоровья президента успокоило самых рьяных вопрошателей. Раз все проходит законно и практически запланированно, то нет никаких оснований для тревоги.

Затем были зачитаны документы, которыми определялся круг лиц, имеющих доверенности от президента по всему спектру ведения страной. Они, эти хорошо известные всем и уважаемые люди, и будут принимать решения и до определенного момента подписывать документы от лица президента. Политический курс страны не меняется, все остается, как и было. Разве что, может быть, станет еще лучше.

В рамках Конституции, которая предусматривает подобные случаи, и в целях стабильности у нынешней власти будет какое-то переходное время. Создан и работает Совет, он был учрежден на следующий день после выборов, когда наш победитель мог еще держать авторучку и отображать действительность. Все совещания записаны на пленку и будут в ближайшее время показаны по первому каналу, после чего обретут статус указов президента.

Меж тем краски сгущались, и по информационным каналам со ссылкой на целебные западные источники просачивалось все больше информации о том, что вблизи российских границ начинаются одно за другим военные учения и маневры натовских войск, перемещение разного рода группировок. Страны НАТО устраивают одно совещание за другим. Послы мечутся от своих резиденций до мест тайных встреч со своими агентами. Во всех посольствах России за рубежом срочно начались ремонты. Это могло означать только одно — страны, на территории которых имелись российские посольства, приступили к установке дополнительного количества «жучков».

Все официально и с пониманием относились к ситуации в России, но тем не менее ряд вопросов, поставленных перед ней ранее, стал уже решаться по-другому, без всякого соответствия с предыдущими договоренностями.

Администрации президента через МИД все еще удавалось сглаживать углы, которые возникали в ходе двусторонних отношений с большинством стран, однако ряд государств все же отозвали своих послов из Москвы, прикрываясь самыми разными легендами.

Наконец послевыборные страсти улеглись.

На Россию опустилась очередная новопрезидентская ночь.

Настя с Владимиром Сергеевичем в кроватке и в теснейшем окружении Татьяны с челядью решили остаться в эту ночь в отведенных покоях в Кремле. Они подумали, что тащиться в загородную резиденцию в Миколино очень далеко и ни к чему: завтра с утра в Кремле полно работы — надо будет провести целый ряд официальных встреч.

Долго в коридоры Кремля не приходила тишина. Службы несли свои вахты допоздна. Тяжелые оконные шторы стояли колом, не шевелясь. Ни ветерка, ни дуновения. В Кремле установился штиль. Шумели только дорогие кондиционеры.

Маленький президент Макаров нервничал, плакал и никак не мог уснуть. К нему были вызваны самые емкие кормилицы со всего Золотого Кольца, которые по очереди давали ему пробовать свою грудь. На какой-то девушке из Рязани его вкус успокоился. Пососав достаточно долго полюбившееся ему жирное молоко, малыш уснул. Настя переложила его в маленькую красиво сплетенную корзину, подаренную президенту отменным мастером из Лукошино. Корзина создавала маленькому Макарову некий уют в огромных властных покоях. В этом теплом гнездышке ему было очень хорошо, там он был в безопасности, а то желающих потормошить его такое множество, что Настя опасалась, как бы его не сглазили. Детей, особенно хорошеньких, часто сглаживают недоброжелательные люди. А тут таких… Они желают ребенку счастья, но не от души, и этого порой бывает достаточно, чтобы испоганить ему всю оставшуюся жизнь.

Теперь Настя относилась к Владимиру Сергеевичу как к своему ребенку. Она быстро свыклась с новой долей, но при этом она не ощущала себя вдовой она чувствовала себя родиной-матерью. Была вся такая гордая, что ухаживает за президентом, вся такая величественная и неразговорчивая. Татьяна и Шарлотта Марковна по-доброму завидовали ей и частенько просили подержать маленького Макарона на руках. Потому что, когда держишь на руках президента, возникает ощущение, что держишь на руках всю страну, и появляется вселенская ответственность за нее.

Бек дремал под столом в комнате, где стояла корзина со спящим президентом. Бек принюхивался к воздуху. Как лаборант, он делал свои личные пробы и замеры окружающей среды. Сегодня он остался особенно доволен полученными данными и оттого впал в спокойную дрему.

Наконец, в Кремле уснули все. И за Кремлем уснула страна после напряженного месяца, полного серьезных и важных событий.

Страна улеглась переваривать увиденное и услышанное за день, чтобы утром, как ни в чем не бывало, отправиться на работу, приступить к своим обязанностям, прясть, пахать, лить металл, в конце концов. Не имеет ведь никакого значения, что там творится наверху. У каждой власти свои причуды. Чего только не бывало на долгом веку России — и самозванцы ее испытывали, и самые неожиданные наследники всплывали, и убийствами царей тешились проходимцы, передавая власть как бы наследникам, за которыми прятались своры убийц. И законных царей убивали. Чего только не было — и предательства, и кровь!

А здесь случай совсем мирный, можно даже сказать, демократически потешный, веселый где-то, где-то таинственный. Но ведь и Россия тоже есть тайна, а у каждой большой тайны должны быть свои маленькие. В этом и есть величие России.

Люди засыпали гордыми за себя, за свою необычную и любимую до непоняток страну.

Не спал только Бек.

Дождавшись, когда глухой ночью все стихло и охрана прикорнула кто на подоконнике, кто в кресле, кто стоя, как лошадь, Бек осторожно, в несколько приемов, пооперся передними лапами на стол, аккуратно взял зубами корзину со спящим Макароном, стащил ее на пол и стал волоком увлекать прочь из спальни. В коридоре, перед носом клюющего охранника, собака поудобнее перехватила корзину с президентом, чтобы та не волочилась по земле, и рванула с ней к окну. Пробив массой двойные рамы, собака исчезла в темноте Кремлевского двора. За ней следом, очнувшись от звона стекла, бросилась охрана. Но пока подавались соответствующие и правильные команды, собаки и след простыл.

Беку удалось незаметно миновать все кремлевские дворовые переходы, пройти под сенью колокольни и незаметно пересечь огромный кремлевский двор. Бек сначала влез под Царь-колокол, отдышался, потом проскочил и посидел с минуту за Царь-пушкой, после чего пропустил мимо офицерский наряд, и уж только потом через маленькую калитку в большой двери ворот Спасской башни выскочил на Красную площадь. За елками, за трибунами, мимо мемориальных досок, мимо Музея Революции он незамеченным проскользнул на Манежную площадь. Опять отдышался, осмотрелся. Когда сирены стихли, он дошел до Тверской и отправился по ее левой стороне вверх.

Москва была практически безлюдной.

Бек знал, что путь его прям и долог, поэтому он не спешил, хотя знал, что к утру он должен обязательно успеть покинуть столицу. Более того, желательно успеть пересечь окружную дорогу. Хотя ладно, если не успеет, там есть масса акведуков.

Ему предстояло добираться до места не менее чем за сутки. Он экономил силы, понимая, что это его последний поход.

Через несколько часов, оставив позади город, он решил идти сначала вдоль питерской трассы, чтобы в Клину уйти влево и затем направиться прямо к тому самому месту, куда устремлялось его сознание.

Он бежал вдоль пути, по которому когда-то из Орды в обратном направлении бежал его предок — пес Дар, чтобы поведать братьям-князьям о трагедии, которая постигла младшего — Михаила.

Бек бежал, и в его генетической памяти возникали картины того времени. Вот Миколино, орда и время, когда чужие князья обманом захватили царство, а теперь все вернулось на круги свои, свои князья взяли реванш, и взяли свой особый реванш другие законные российские властодержцы.

Почти все встало на свои места в результате обратного хода событий в голове маленького Владимира. Он дремал в своей корзине, поколыхиваясь от четырехтактной рыси Бека. Перед маленьким Володей закрутилась вся история России, все кровавое месиво сидело в нем на клеточном уровне, как сидит это и в каждом россиянине, поскольку он — часть российского общества.

Россия вновь попала в положение, в котором без кровопролитного сражения власть, появившаяся на свет в результате кровавой бойни, замкнулась на самоё себя, освободив место для новой и в то же время исходной, законной власти, которую уже не свергнуть насильственным путем.

Эти картины и видения, мерцающие в голове Володи, были настолько материальны и осязаемы, что просачивались в его аморфное и мягкое сознание без всяких дисководов, они легко проникали через отверзтое пульсирующее темечко и линейно располагались в мягкой ткани почти зыбкого зачаточного мозга.

Маленький Макарон запросто, без всяких дополнительных устройств, усваивал всю вращающуюся вокруг Бека информацию. Усваивал и сходил на нет.

Он видел, как сжималась Россия, уменьшалась в размерах. И он не понимал, почему — то ли потому, что он двигался назад во времени и пролетал над столетиями, в которых Россия была еще маленькой, то ли потому, что он поднимался вверх, и Россия уменьшалась чисто от расстояния, поскольку полет удалял его и приводил в действие обычные законы перспективы. А может, от нее отпадали куски и земли, присоединенные в предыдущие века и времена. В какой-то момент Россия принимала форму Америки, то Южной, то Северной. Конкистадоры везли туда огненную воду — потоки пива и вина плюс цветные стеклянные бусы и цветные лоскуты художественных фильмов, а из России в обмен на это уходили недра, земля, фонды, умы, свобода. Кресты над соборами, которые еще оставались в некоторых резервациях, с высоты, на которой уже находился Макарон, казались просто курсорами и не давали никакой защиты.

Макарон видел, как лидеры ведущих стран играли в «ножички». Причем, в таком невообразимом формате — сорок минус Россия. Они стояли тесным кружком вокруг горизонтальной проекции России на хорошо утоптанном казачьем кругу и азартно резались в землемеров. Они по очереди брали каждый свой перочинный нож за лезвие и старались воткнуть с переворотом ножа лезвием поближе к сердцу. Если кому-то везло и нож втыкался, счастливчик потирал руками и проводил лезвием линию по телу России, нарезая себе дополнительный участок. Он вел линию, куда указывало лезвие, — получалась то ли полоска, то ли сектор, то ли сегмент. После каждого удачного приземления ножа Россия уменьшалась. Ее представитель в этой игре отсутствовал. Лидеры были серьезны, как дети. Кому-то из игроков приходилось стоять на своем соседнем с Россией участке на одной ноге, но он напрягался, терпел, сосредотачивался, учился на стороне получше втыкать нож в надежде, что в конце концов и ему удастся оттяпать какой-нибудь анклав или полуостров. Кто-то хотел всего лишь отвоевать назад свое место под солнцем. Кто-то ходил по своему огромному призовому куску широченными шагами руки за спину и даже пропускал ходы. А средней руки землевладельцы старались без риска и выкрутасов воткнуть нож и, если попадали острием, тут же резали докуда дотягивалась рука с ножом на конце.

От России пахло белком — вот что учуял Макарон. Ее резали по живому.

И недаром говорилось о наследниках царской фамилии, о потомках великих князей, что они не просто так и, случись что-то, будут тут как тут. Ведь сколько будировалось в прессе, сколько было информационных заходов на эту тему — значит, все не зря.

Макарон ощущал себя флагом, запущенным вверх по флагштоку без ограничителя. И флаг взмывал, взмывал все выше и выше. Макарон летел легко, как лицо без гражданства. Неожиданно он ощутил острую резь в нижней части. Резь дошла до пика и неожиданно стихла. В это же мгновение Макарон уловил большой прирост свободы и скорости — он понял, что отделилась ступень. Нагнувшись, он увидел Прорехова, стремительно падающего вниз. И перестал ощущать плохое. Теперь он чувствовал только хорошее. Но душой все еще рвался туда, в пучину жизни. Как и раньше, ему хотелось кого-то спасти, влезть во все дела, он по-прежнему боялся доверить кому-то серьезные вопросы. Вскоре он успокоился и сообразил, что там разберутся и без него. Он ощутил веру в это почти материально.

Россия войдет в свои берега — последнее, что удалось осознать Макарону перед точкой омега. Покой — это самое высочайшее достижение человека.

Бек тем временем несся вдоль трассы домой, он спешил. Кусты мешали его бегу, приходилось искать места посветлее, перелески. Озерки и речушки, попадающиеся на пути, он переплывал, держа корзину высоко над водой. Впереди было Московское море — слева железная дорога и мост, справа автомобильная дорога и мост. Делать было нечего — Бек поплыл, и это чуть не стоило жизни и ему и президенту. Спасибо Чубайсу, подумал Бек, что в центре акватории возникла совершенно новая опора ЛЭП — раньше ее здесь не стояло, это собака помнила точно. В таком случае непонятно, продолжала соображать собака, почему все вокгуг пытаются схватить Чубайса зубами за ГОЭЛРО? У подножия опоры нашлось немного суши. Бек отлежался и поплыл дальше.

Чем ближе было то памятное место, тем медленнее двигалась собака. Последние километры она просто шла.

Когда после Волоколамских лесостепей Бек занырнул в чащобу, он сразу зафиксировал за собой хвост. Похоже, не оторваться, подумал он. В темноте леса блеснули несколько огоньков. Волки, понял он. Огоньки преследовали его по пятам, приближаясь все плотнее и плотнее. Когда они почти наступали ему на пятки, он останавливался и оборачивался — огоньки тоже останавливались и замирали на месте. Он принимался двигаться вперед — и они за ним. Бек понимал, что просто так дело не закончится — все равно будет схватка, рано или поздно. Лучше рано, решил он, пока еще есть силы. Он поставил корзину на высокий пень и уселся у корневища поджидать лесных братьев. Через некоторое время они не выдержали и вышли на поляну. Их было всего трое — два матерых и с ними поджидок. Они стали обходить Бека — один матерый норовил зайти со спины, а второй толкал молодого прямо в пасть Беку. Они с полчаса хороводили вокруг пня, пока не учуяли едва струящийся их корзины на пне запах белка. Этот запах полностью одурманил мозги пиратам, и они с рыком набросились на Бека. Бек запросто подставил их зубам свои толстошерстные бока — волчьи зубы попросту увязли в его свалянной шерсти. Молодого волка Бек уложил крюком слева, но основной матерый тем самым мигом вцепился ему в холку и насел сверху всем своим полусредним весом. Клыки лесного брата стали проникать к шейным позвонкам и главной артерии Бека. Еще секунду — и перекусит, понял Бек, и, разбежавшись со всех ног, ударился собой о гранитный камень неподалеку. Матерый затих и отпустил зубы, а потом медленно сполз со спины. Второй крутанул задом и решил схитрить — он придумал без боя встать на задние лапы и дотянуться до корзины, чтобы столкнуть ее на землю. Судьба России висела на волоске. Бек рванулся ко пню и массой размазал вторую ракетку по задней линии. Молодец вякнул и затих. Бек наступил на него передними лапами дотянулся до корзины зубами, взял ее как можно аккуратнее и затрусил своей дорогой. Поджидок, сшибленный в самом начале схватки, очухался, поднял голову вслед уходящему Беку, но продержал ее на весу всего шесть секунд.

Но вот и Миколино, родовое поместье князей. А дальше — километра через два — ферма красоты, милосердия и долголетия — привет, Марковна! привет, Дастин! привет, Жабель! Дальше психиатрическая больница — привет, Ирина!

И наконец, долгожданное лесное озеро. Чтобы попасть в землянку на острове, надо переплыть последние сто метров. Отдохнув на берегу, Бек долго шел по мели и трясине и, когда лапы перестали доставать дно, поплыл. Когда когти вновь коснулись твердого, последние силы покинули Бека, и он упал, едва успев выпустить из зубов корзину, потому что в противном случае она скатилась бы вместе с собакой обратно в воду.

Отлежавшись и пожевав какой-то стоявшей рядом травы, Бек снова взял корзину и потащил ее в землянку. Он открыл лапами почти упавшую на землю дверь и поставил ношу на сколоченный из жердей стол. После этих операций он вышел из землянки и улегся у двери. Но не уснул, а просто задремал. Время от времени он поглядывал на корзину и тихо подвывал. Чуть позже он засуетился, то и дело подходил к корзине, нюхал ее, пытался потормошить содержимое лапой и снова укладывался под дверь.

Утром он, обессиленный, долго не вставал и не подавал никаких признаков жизни.

К обеду, когда в желудке заныло, он подошел к корзине, но ничего там не нашел.

Корзина была пуста.

Он обнюхал все углы землянки, потом выскочил наружу и бросился обнюхивать все вокруг, но тщетно — знакомого запаха белка не вилось нигде вокруг, его не было и в помине.

Поняв всю невыполнимость затеи, Бек задрал голову высоко-высоко и завыл изо всех своих последних собачьих сил. Но никто ему не ответил на этот вой на земле, только слегка колыхнулось небо да прошумели рядом деревья.

Другая Россия, появившаяся октябрьской ночью из черной дыры, бесследно исчезла в той же самой энергетической черной дыре. Исчезла со всеми ее новыми парадоксами и старыми предательствами и изменами, начиная с первого когда одно княжество обошло остальные не силой, а сговорившись с Ордой, ушла со всеми своими нелепостями, с национальными вопросами, беспределом и прочей ерундой.

Завтра ей придется начинать все с белого листа.

Земным политикам еще не приходилось сталкиваться с подобным. Что с этим будет делать мир, никто не знал. Информационные агентства не спешили сообщать новость, боялись навлечь беду. Никто и впрямь не соображал, как поступить. Время замерло и потому стало отчетливо видеться и ощущаться, словно перед каждым выставили по огромному зеркалу.

Честно говоря, и я до сих пор не знаю, что с этим делать.

Прорехов тоже не знал. После инаугурации Артамонов пообещал ему, что официальная делегация во главе с президентом обязательно посетит регион, выдвиженцем которого являлся кандидат Макаров. Они даже время оговорили.

Прорехов ждал приезда президента Макарова, как ждут первого свидания. Волновался, нервничал, посматривал на часы. Он был как бы не сам по себе, а будто-то представлял регион — об указе о своем назначении он еще не знал. Это был сюрприз.

Прорехов готовил встречу в театре кукол. Он собрал туда весь цвет местности для представления его высокому гостю со свитой.

На сцене театра была устроена специальная подставка, постаментик для помещения на него специальной корзины — для обозрения президента.

Время выходило, а делегация все не ехала. Прорехов был возмущен поведением официальных лиц, особенно поведением Артамонова, который мог бы и позвонить, предупредить о задержке. Тут столько народу собралось!

Но никто не знал, что произошло вчерашней ночью в Кремле и куда подевалась корзина. Понятно, что встреча срывалась, но какая на фиг встреча, если срывалось все вообще! Вся жизнь срывалась!

Прорехов тоже ничего не знал. Его, как и всех остальных в стране, не посвятили в произошедшее. Но других это пока еще не касалось, а вот для Прорехова это начинало становиться комплексом. В конце концов он сказал себе, что если в течение часа делегация не появится, и все они не перестанут валять дурака, то он начнет встречу без них, без всякого президента и безо всякой его администрации, поскольку население собралось и ждать больше не намерено!

Понимая ситуацию, Артамонов вызвал меня и попросил срочно вылететь на запланированную встречу и от имени президента вручить Прорехову Указ о его назначении губернатором местности. Я взял сопровождение и отправился на вертолетную площадку.

Прорехов продолжал метаться по коридорам театра. В какой-то момент он зашел в буфет и, расстроенный, заказал бутылку виски. И под шумок всю ее выпил — так он решил отомстить за свое положение ожидающего.

Собравшийся народ терпеливо ждал гостей. Никому и в голову не приходило, что вместо гостей может последовать просто рассказ о текущем моменте. О случившемся трудно было догадаться, люди пять часов сидели в зале. Собралась вся элита, весь бомонд края. В партере сидело всем составом Законодательное собрание, депутатом которого с недавнего времени являлся Прорехов, рядом устроились представители районов, руководство города банкиры, журналисты, общественные деятели, знаменитые колхи, ветераны.

Прорехов покинул буфет и вышел на сцену. Он внимательно осмотрел первый ряд — его заполняли сплошь свои люди. Слева сидели отец и мать Прорехова, сестра Наташа, под руку с ней одномоментная сожительница Прорехова с двойней — Аркашей и Игнашей, бок о бок с ними пристроилась Улька, веселая и беззаботная, дальше влево дремал Паша Крепыш, уронивший голову на плечо Юры Цапы, а в центре ряда — мать моя! — в центре сидели Макарон с Артамоновым! Они в ожидании встречи весело общались с Ясуровой и Реной, придерживающей раскинутыми пальцами одной руки головы сразу обоих своих детей — как две октавы. Пятерня ей досталась явно от отца.

Прорехов вышел сказать людям, что Президента не будет и, типа, извините за беспокойство. Но, увидев Макарона, он одновременно и опешил, и обрадовался, что удержался от роспуска зала.

Подойдя к кромке сцены, Прорехов сказал:

— Так вы что, разыграть меня вздумали?!

Он все собирался с духом сказать еще что-то, все собирался, собирался, но ему как-то все не говорилось, словно отнялся язык. Прорехов обогнул трибуну и снова подошел к рампе, чтобы объявить о самом главном с более близкого расстояния. Ему почему-то показалось, что даже здесь, с такой близи, его не услышат и придется кричать, но и крик тоже никто не услышит, вот беда! Он нагнулся к первым рядам, чтобы произнести слово, чтобы донести весть, но в этот момент его живот вздуло, вспятило, вспучило и, как-то неестественно задрав голову вверх, Прорехов схватил себя правой рукою за место на тыльной стороне локтя левой руки, где была зашита ампула, посмотрел на ладонь, не отпечаталось ли на ней чего, и увидел, как рука в месте зашивания начала синеть. Она синела быстро, синева сразу доползла до плеча, стала захватывать грудь, живот, ноги. Прорехов схватился за горло и разродился страшной по своей силе струей, которая, как из жерла фонтана, рванула далеко вперед и плюхнулась на первые ряды и дальше, дальше, хлынула, покатилась. Своей плотной массой она затронула весь местный истеблишмент, всех приближенных, весь цвет, всех друзей, родных и близких, которые занимал первые ряды. У него началась истощающая его прямо на глазах рвота.

После этого Прорехов упал и больше не вставал.

К нему бросился Завязьев. Он знал, в чем дело.

В этот момент на сцену, весь запыханный, явился я. Указ, который я намеревался зачитать от имени президента, совершенно не ложился на обстановку.

Люди Завязьева вынесли Прорехова из зала на воздух.

Вызвали «скорую». Может быть, в этом и был какой-то смысл.

Президента искали три дня — безрезультатно.

Затем был объявлен федеральный розыск — все по нулям.

Потом догадались, что надо прощупать все на озере, в землянке. Но и там жаждущих встречи с президентом Макаровым ждал один Бек.

Вся предыдущая история России являла собой историю упускания шансов. Сейчас у нее в руках находился последний, самый крупный шанс, упустить который означало бы поставить точку.

Я вернулся в Москву через день. Артамонов с Деборой, Натан, Пересвет, Нинкин-Пунктус, Решетов с Ириной, Матвеев, Фельдман, Татьяна, Настя, Дастин и еще несколько человек из инициативной группы ждали меня на вокзале в ресторане «One way chicken». Предполагалось, что я прибуду вместе с Прореховым. Накануне я не стал докладывать им о случившемся по телефону. А сейчас рассказал все вживую.

Они выслушали меня без единой эмоции, потому что вопрос с пропавшим президентом затмевал все, что происходило с другими людьми страны.

— Я выхожу из игры, — сделал я выстраданное заявление, — такие дела не по мне. Я с большим уважением, но не в состоянии… Существовать в таком напряженном поле… не приспособлен. Чужая стихия. Танталову жизнь могут выносить титаны, а я никакой не грек. Меня занесло на вашу поляну, отнюдь не земляничную, случайно, как варана на раскаленную взлетную полосу. И, чтобы не спалить пятки, я должен с нее свалить. Умываю руки. Писать книги о таких суровостях я еще как-то в состоянии, но находиться внутри?.. Для этого нужны другие манишки и другие мошонки.

Ответных слов не нашлось. Да они и не требовались.

Я понимал, что у моих друзей не было другого выбора, кроме как отпустить меня.

На прощание я спросил Артамонова насчет бумаг для завершения трилогии, если таковые имеются.

— А зачем они тебе? — сказал он просто. — Ты сам все видел. — И кликнул официанта. — Все замкнуто на себя, — произнес он, обращаясь больше к Татьяне. — Когда-то мы встретились с ней в вестибюле института и думали, что это не сыграет никакой роли.

— Но все сложилось совсем по-другому, — улыбнулась она.

МОСКВА 2004 год

Оглавление

Книга I . Повесть о студенческой группе «76-Т3»

  Глава 1 . АРХИВ НА ПОБЕРЕЖЬЕ

  Глава 2 . ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

  Глава 3 . ОКРЕСТНОСТИ И ПЕРСПЕКТИВЫ

  Глава 4 . ЗОЛОТОЕ МЕЛОВОЕ

  Глава 5 . ВЕЗДЕСУЩАЯ АНГЛИЧАНКА

  Глава 6 . ОСЕННИЙ БАЛ

  Глава 7 . ЧТОБЫ ПОЗНАТЬ ЖИЗНЬ, НУЖНО СЛОМАТЬ НОГУ

  Глава 8 . ТРЕТИЙ ЗАКОН НЬЮТОНА

  Глава 9 . ДЕНЬ ДОНОРА

  Глава 10 . БИБЛИОТЕКА им. ФЕЛЬДМАНА

  Глава 11 . НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК

  Глава 12 . ИСТОРИЯ С ФИЛОСОФИЕЙ

  Глава 13 . ИЗ ЗАГОТОВОК

  Глава 14 . РАСКАЧКА

  Глава 15 . В ЖИЗНИ НАДО СРЫВАТЬСЯ

  Глава 16 . НАС ОКРУЖАЮТ ОДНИ УБЛЮДКИ

  Глава 17 . ПО МЕСТАМ ПАРТИЗАНСКОЙ СЛАВЫ

  Глава 18 . ЖАННА-МАРИЯ

  Глава 19 . И СТАНОВЯТСЯ ЧЕРНЫМИ ЗАМЕТИ

  Глава 20 . ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…

  Глава 21 . ЗАПАНЬ ПЯТКОЕ

  Глава 22 . ДЕНЬ ГРУСТИ

Книга II . Повесть о деловой игре «Избранные ходы»

  Глава 1 . ПРОЛОГ

  Глава 2 . СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ

  Глава 3 . ИНСТРУКТАЖ В ЗАВИДОВЕ

  Глава 4 . НАЗНАЧЕНЦЫ ВСТУПАЮТ НА ВВЕРЕННУЮ ТЕРРИТОРИЮ

  Глава 5 . СТЕРХИ КАК СИМВОЛ ЛОТЕРЕИ

  Глава 6 . ПОПЫТКИ ЗАКРЕПИТЬСЯ В ИНФОРМАЦИОННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

  Глава 7 . ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА

  Глава 8 . ЛИШЕНЕЦ

  Глава 9 . ДОМ НА ОЗЕРНОЙ

  Глава 10 . САМ-АРТУР

  Глава 11 . WIFAG

  Глава 12 . ВЫБОРЫ ГУБЕРНАТОРА

Книга III . Повесть временных лет «Корзина была пуста»

  Глава 1 . ЗЕМЛЯНКА НА ОСТРОВЕ

  Глава 2 . БУРЯТ

  Глава 3 . ОПОЗНАНИЕ

  Глава 4 . ПРИШЕСТВИЕ МАКАРОНА

  Глава 5 . СЭЙШН ПЯТОГО СОЗЫВА

  Глава 6 . ОМОЛОЖЕНИЕ СО СДВИГОМ ФОРМУЛЫ

  Глава 7 . СУДЬБА КВЕРХУ МЕХОМ

  Глава 8 . КУЛЬТУРА ТРЕТЬЕЙ ДИНАМИКИ

  Глава 9 . РЕГИСТРАЦИЯ

  Глава 10 . НАКАНУНЕ

  Глава 11 . ДЕНЬ ОБЪЕЗДА МЕСТ

  Глава 12 . ВСЕ ЗАМКНУТО НА СЕБЯ