«Евстигней»

Борис Тимофеевич Евсеев Евстигней роман-версия

Автор сердечно благодарит Фонд «Русское исполнительское искусство» за существенную научно-методическую помощь, оказанную в ходе работы над этой книгой

Вступление

Валерию Вороне,

другу и однокашнику

посвящается

Лето 2009-го. Душный вечер, июнь.

Уже на подступах к московскому крохотному театрику, тесно вжатому меж двух высоченных домов, толпятся люди. Спрашивают лишний билетик, негодуют (нет афиши!), волнуются: не будет ли отмены?

Здесь же только что выгрузившаяся киногруппа: двое парней в цветастых косынках, маленький, подвижный как обезьяна режиссер и вальяжная операторша — бритая наголо, с пригасшей сигарой во рту. Квелый ассистент, кляня жару, тащит в зал треногу и камеры. У киношников — вид загадочный, они что-то знают и поэтому посматривают на окружающих свысока. Зрителям же ничего толком не известно: представление готовили без огласки, на скорую руку.

Внезапно путь киногруппе пересекает выступивший откуда-то сбоку человек, одетый в джинсовую пару. Лицо — жестковатое, сохлое. В ноздре кольцо, по лицу ползет ухмылочка, взгляд добычливый, цепкий. Да и движется джинсовый необычно: мелким воробьиным шагом, бочком. Левую руку при этом держит, полусогнув, перед собой. На руке, под мешковиной, что-то вздулось горбом: шевелится, подрагивает.

Попугай? Мартышка? Ворон?

Человек с кольцом в ноздре подходит к театральной двери. Выбежавший навстречу служитель сразу пропускает его внутрь.

Тут новый всплеск разговоров: они то разгораются, перелетая от одной кучки собравшихся к другой, то медленной летней трухой оседают вниз.

В одной из кучек уверены: будет встреча со знаменитыми соотечественниками. И нарочно для них сыграют нечто необыкновенное, может даже — вновь открытое. В другой кучке твердо знают — предстоит обычный концерт: с оркестровыми увертюрами, ариями, отрывками из опер. Только вот петь и играть будут не москвичи, а петербуржцы. Ну а знаменитые соотечественники (где-то близ Кремля или даже в самом Кремле заседающие), глядь, на концерт и пожалуют!

Сквозь распахнутые, но плотно затянутые шторами створки театральных окон сочится слабый, дрожащий звук. Звук этот — лопающийся, вновь набухающий — словно капля влаги в раскаленном московском воздухе, в широкой московской бездне. Вместе со звуком растет едва уловимая и вроде ни на чем не основанная тревога.

Но мало-помалу и звуки, и хаотические движенья людей выстраиваются в некий порядок: чуть отступает жара, сквозь магнитную рамку в зал по одному проникают доставшие билет. Остальные, кто лениво-беспечно, кто резко-раздраженно, движутся взад и вперед, неотступно вглядываясь в зашторенные окна, пытаются хоть таким способом пробиться в театр.

Вдруг, в минутном отрезке тишины, со стороны метро — визг, скрип!

Приближается, пошатываясь — словно соскочив с подпорченного диска, — напрочь забытая старинная русская музыка.

Кое-кто из безбилетных оборачивается: отыскивая удобное для сбора милостыни место, но при этом ни на минуту не прерываясь, на старинной колесной лире играет какой-то приезжий. Лира, висящая на веревке поперек живота, корпусом своим схожа с утолщенной гитарой или, скорей, с виолончелью. Приезжий — в расшитой зеленым и красным рубахе, босой — с туповато-сладкой улыбкой глядит перед собой, что-то в такт музыке бормочет.

Присмотревшись, безбилетные видят: играющий на лире слеп. Его тут же начинают гнать взашей: вниз, в переход, к побирушкам немытым! Чего тут, близ оперы, отираться? Тут музыка другая!

Обхватив старинную колесную рылю (так сам слепец ее, бормоча, называет) для верности сразу двумя руками, прогоняемый уходит: мимо сталинской полувысотки, к виднеющейся неподалеку церкви.

Взгляды безбилетных вновь устремляются к театру.

А там, внутри, уже собрались (запущенные через служебный вход) знаменитые соотечественники. Прибывшие из Европы и двух Америк, из Африки Северной, Южной и даже из Австралии, они расположились в первых рядах: фраки, визитки, ковбойки, сарафаны. Снова визитка, опять фрак. Кто-то никак не хочет скинуть с головы неуместное в театре сомбреро.

Народец посиволапей — отечественного закваса — одетый без выдумки и вычур, томится в рядах задних.

Знаменитые ждут начала оперного концерта в позах свободных — но чинно, благостно.

Сиволапые прыскают, жужжат, едва ли не щелкают орешки.

А концерт все не начинается!

Гул недовольства, громок рукоплесканий...

Тут, стараясь не привлекать к себе внимания, без позерства и помпы, по одному, по двое — начинают проникать через зрительный зал, поднимаются на сцену и пропадают за кулисами персонажи будущего оперного спектакля.

Всё как принято, всё по моде!

Однако что-то на этот раз и по-иному.

Не праздничная расслаба — ясно угадываемое беспокойство рыщет по залу. А ведь в зале не одни случайные люди, которых можно вот так, запросто раздражать, тревожить! Чуть поодаль от велюровых пиджаков, в стороне от брильянтовых брошей и запонок видны блаженные лица, угадываются полураскрытые губы и легчайшие полуулыбки знатоков истинных.

Но истинные тоже начинают волноваться. Откуда оно, это волненье, взялось?

Может, слишком ладно сидят на героях предстоящего спектакля парики? Совсем уж безукоризненно подогнаны кафтаны в плечах, лифы в талиях?

Или причина в другом? И актеришки эти — никакие не актеры, а тайно вывезенные из питерского музея и современной наукой оживленные восковые куклы, лишь вообразившие себя в ладных костюмах живою плотью?!

А может, всё проще?

Взял да и разбрызгал из гигантского пульверизатора какой-то шустрый администратор невско-балтийский, еще не до конца слежавшийся воздух. Взял да и дал нюхнуть чего-то запретного, сладко тревожащего, только в этом полузабытом запахе и существующего! Вот запах и дурманит, вот и наркотизирует.

Сам же администратор спрятался. И теперь из-за кулис подсматривает за зрителями-недотепами и подсмеивается над ними, глуповато водящими в полутьме сырыми от ловли неуловимого носами...

Все, все возможно! Но только героям будущих оперных сцен ни всклокоченные мысли зрителей, ни обывательская тревога совсем не передаются: они идут себе и идут!

Бесшумной (едва ли не бесплотной) толпой проследовал хор.

Прошли оркестранты. Растворились в театральной мгле угрюмые статисты.

Вслед за статистами — одинокая дама: перегибаемая вперед шитым по покрою восьмидесятых годов XVIII века пышным платьем, с громадной корзиной волос на голове, с подозрительно узким, гневно-капризным ртом.

Плакальщица? Судьба?

За дамой — губернатор Державин, со звездой на груди, веселый.

За Гаврилой Романычем совсем молодой, однако ж уже и пышнотелый, некий провинциальный секретарь. Не Крылов ли Иван ли Андреевич ли? Он, он! Сочинитель комических опер и «Почты духов», о баснях пока и не помышляющий!

За Крыловым — растерзанный Княжнин: в бархатной алой накидке, мокроволосый. Княжнина волокут под руки два ката в мышиных балахонах, с узкими прорезями для глаз.

Далее следуют:

Его высочество Павел Петрович, наследник престола.

Супруга наследника (вторая).

Матушка Екатерина.

Матушке вослед машет истово, машет страстно, машет сдернутым с головы длиннохвостым, со змейками, париком — тайный советник Шешковский.

Чуть в отдалении Иван Иванович Бецкой — по настырному слуху, отец Екатерины Великой.

За ними:

— несравненная Алымушка;

— полковой священник отец Иоанн Лукин;

— великий полифонист падре Мартини; с ним — аббат Маттеи;

— чех Ванжура, музыкальный любимец государыни Екатерины;

— некая Езавель;

— Клаудио Антонио Гальвани, професс Ордена Иисуса;

— Филька Щугорев, «издевочный слуга».

От Фильки чуть поотстав, стеная и охая, — скрипач Соколовский, автор не им сочиненной оперы «Мельник — колдун, обманщик и сват».

И — наконец!

Не слишком рослый, к тому ж еще и сутулящийся, в каштановом растрепанном парике — музыкант. Скорей даже — музыкантишко. Под левой подмышкой скрипка, в правом кулаке намертво зажат смычок. Цепкостью ухватки схож с капельмейстером. Блаженной задумчивостью — с выжившим из ума подателем прожектов...

А вот с теми, что скрылись за кулисами, сутулящийся схож не слишком: уж он-то не опутан сетью капризов, не продернут томным изыском! Видно, что не трусоват, не хлипок. Не шаркун и не говорун, не доносчик, не бузотер! Одна беда — замкнут, угрюм.

Кое-кому из зрителей при виде капельмейстера наверняка приходит на ум: да ведь на таких-то (не бузящих, упертых) всегда и держалась Россия! При Чесме и Кагуле, у Рябой Могилы и под Измаилом, у Халхин-Гола и под Сталинградом, на Зееловских высотах и близ Рокского тоннеля...

Пока музыкант шагает, некоторые из зрителей крепко ухватывают еще одно: не обязательно герою русской жизни галопировать на плацу! Греметь барабанами в Гатчине! Манерничать в Кремле или в Малом Зимнем! Вполне для некоторых героев достаточно дать озвучку музыке боя, еще лучше — музыке мысли...

Звук, зародившийся в гулком московском колодце, растет. Музыкант со смычком, зажатым в кулаке, движется к сцене неуклонно. Однако внезапно (на чей-то дерзкий смешок) оборачивается: грозно, гневно. Зеленоватые глаза его при этом вспыхивают, как у рассерженной кошки.

— Евс-стигней-й! — вскрикивает кто-то истошно, признав героя.

Звук и крик сливаются в одно. Музыкант быстрыми шагами взбегает на сцену. Еще миг — и, досадуя на шум и крики, скрывается он за занавесом.

Тут — снова неожиданность.

Вслед за Евстигнеем на сцену бочком выступает человек в джинсовой паре. Дойдя до середины, он останавливается, отводит в сторону полусогнутый локоть, сдергивает с шевелящегося горба мешковину…

Серо-коричневая, хищная, с белым горлышком птица, для которой на одном из театральных выступов загодя выложили кровавый кус мяса, слетает с руки. Однако вместо того, чтобы рвать и полосовать мясо, птица устремляется к растворенному окну и, отыскав едва заметный просвет меж шторами, вырывается наружу.

Птицелов, соря матюками, кидается к выходу. За ним — радуясь скандалу — бритоголовая операторша. Смех, шиканье, гул.

Кто-то из бывших соотечественников вскакивает и начинает ни к селу ни к городу поносить и мундир, и самого проследовавшего на сцену наследника престола Павла Петровича.

Начало спектакля, рассчитанное на уподобление музыки полету птицы, сорвано?..

Тем временем на улице некоторые из безбилетных резко вздрагивают: взмыв от окна вертикально вверх, потрепыхавшись меж проводов и рекламных перетяжек и лишь после этого широко расставив крылья, серо-коричневая, верней коричневато-серая, с белым горлышком птица устремилась не на окраину Москвы, не в поля, — устремилась в самое пекло, к центру!

Что делать птице в шумном городе? За каким чертом летит она в раскаленное пекло?..

Впрочем, даже самые упертые из безбилетных перестают вскоре об этом думать. Сизое московское предвечерье, затягиваясь новенькой вольфрамовой кожей, зарастает, как рана. И уже никто не обращает внимания на то, как, сделав несколько широченных кругов, малый городской сокол, сокол-чеглок, возвращается на прежнее место, к театру, взлетает на крышу полувысотки и там до вечера, почти до ночи — затихает…

Ну а в зале малый сокол, вчера уловленный сетью джинсового птицелова, а сегодня дерзко из театра упорхнувший, взбивает краткие пересуды:

— Учили его мало…

— Улизнул-таки, молодчага!

— Придавили б ему горло как след, глядишь, и сел бы, где положено.

Однако ни скомканным началом, ни разговорами музыку уже не остановить!

Гаснут светильники, плотная голубоватая ткань, укрывавшая сцену от досужих взглядов, разлетается в стороны. Вздрагивает, запускаясь всеми своими бесчисленными механизмами часа на два, на три, адская машина театра! Мощный удар литавр — и к потолку, к лепным плафонам летит вступительный аккорд: слитно-прозрачный, чистый.

Короткая пауза, и…

Часть первая ПУШКАРСКИЙ СЫН

Глава первая Люди, чернила, прель

В мертвый час, после фрунта и умываний, после дневного короткого сна явились без докладу трое: солдат Федотов, женка его, с ними малолеток некий.

Денщик завозился в палисадах, проморгал, скотина.

Денщику — взбучку. Вошедших — слушать. Все одно до вечера помирать со скуки.

Капитан лейб-гвардии Измайловского полка Козодавлев (рябоват, росту среднего, зато жилист и на руку скор) потянулся с лежанки за епанчой. Хотел накинуть на плечи, передумал.

— Ну? — лейб грозен, могуч, но в грозе своей ясен и чист: медные молнии на мундире сверкают, зеленое сукно расправлено, на красных обшлагах — ни пятнышка.

— Так что... Ваш бродь... Мальца означенного, стало быть... того... В Академию желали б!

— Как-с? Плохо слышу! — молнии еще острей, но в голосе теперь явная насмешка. — В А-ка-демию-с?

— Точно так. Осмелюсь доложить: Академия художеств и при ей — Воспитательное училище. Ея Императорское Величество матушка-государыня учредить изволили...

Мысли козодавлевские, до того обрывистые, всклокоченные, враз утихают, смягчаются, начинают течь по приятному руслу.

«Матушка-государыня... Женского полу, а ума — палата! Ей-ей палата! Учредить изволила... Хотя это вроде еще предыдущая матушка — Елизавет Петровна — изволила... Пуншу бы сейчас али на худой конец сбитню: дрожь какая-то... Так и накатывает, окаянная. От гнили, што ль?»

— В Академию, говоришь? Гм... Дурного покуда не вижу. Токмо я-то здесь при чем?

— Так что, осмелюсь... — от изумления жизненным изворотом и от неумения изумляющую жизнь выразить в приличествующих словах Иван Петров сын Федотов морщит лысеющий лоб, багровеет, затем окончательно сбившись, бормочет: — Слыхал я ненароком... Его высокоблагородие секунд-майор Сушков говорить офицерам изволили... Про это про самое... Люди знающие и присоветовали, того... по начальству...

«Сгорел, сгорел. Пропал, как швед под Полтавой...» Глаза солдата мимо воли закрываются.

— Удостоверить... — это вдруг шепотом, но отчетисто, даже весьма настойчиво, Иванова женка. — Возраст мальца удостоверить, ваше высокородие, извольте.

— Как звать?

— Меня-то? Меня — Аксиньей. А малец — Евсигней сын Ипатов.

В глазах козодавлевских скуки как не бывало. Сразу чертики, бесенята: пляшут, смеются. Личико рябое озаряется.

— Иван Петров сын Федотов! — строгость, хотя бы и напускная, для низших чинов необходима, пользительна. — Малец, стало быть, не твой? Отвечай сей момент без утайки!

— Вотчим я ему. Отец его, Ипат Фомин, — помре. Был же — канонер Тобольского полку. А малец ничего себе, шустрый...

— Шустер, говоришь, плутяга? В отца покойного? Али в мать?

— В меня, ваше благородие, в мать...

Лейб теперь расположен почти отчески.

Аксинья ему определенно нравится. «Ишь, шельма. Второго мужа себе заимела. Чем она их берет? Разговором? Изгибом телесным?»

Аксинья капитану нравится, а вот к нижнему чину Федотову следует, видимо, возыметь чувства обратные. То бишь принять меры. Впротчем, какие сейчас меры? Пить хочется, пить!

Меры откладываются.

— Малец какого исповеданья?

— Так что — греческого!

— Кто крестил?

— Отец Иоанн Лукин, полковой с... священник...

— А годков ему сколь?

— Пять год, да восемь месяцов, да девять дней.

— Тэк-с. Ежели вычесть из сегодняшнего — получицца, получицца... День-щик! Бумаги из канцелярии мне наилутшей да прибор чернильный — сей момент!

Чернила есть и в квартере, но капитану хочется пустить нижним чинам блеску в глаза: чернильный прибор в канцелярии из драгоценного камня сработан!

Денщика словно ветром сдуло. Бочком улеглось молчанье.

Говорить с солдатом и его женкой? Невозможно. Молчать далее? Истомишься.

Тут снова Аксинья:

— Августа пятого дня Евсигнеюшка народился... Сперва — легко шел... А уж опосля и мне, и ему тяжко пришлось...

«Голосом берет. Точно, голосом! Говорит словно поет. Сладко так, гортанно. Как на плацу солдатик, от фухтелей изнемогающий. Фухтеля? Да-с. Именно! Фухтелями бы ей для начала и пригрозить. Но это сперва лишь. А потом нежно так, ласково: ид-ди суда!»

Через четверть часа вернулся денщик: с бумагой, с чернильным прибором — две баночки с крышками, одна с песком мелкозернистым невским, для присыпки, другая с чернилами крепкими, неразбавленными. Перо, хранимое для записи недоимок и стихотворных строк, у капитана всегда под рукой.

Денщик все еще держит чернильный прибор в руках.

«Запыхался, чертяка, бежал... А пускай еще побегает!»

— Денщик, квасу!

Уже через полминуты денщик Прокопий — в плечах барина вдвое шире, — бережно неся глиняный кухоль, протискивается в низенькую светелку, льет в кружку, кланяясь, подает.

Козодавлев пьет, фыркает, встряхивает головой, встряхивается всем телом, нюхает зачем-то чернила, озабоченно встряхивает баночку с песком, дует на заветное перо и уж после всего на поданном листе собственноручно выводит:

«Сим свидетелствую, что сынъ бывшего Тоболского пехотного полку полковой артиллерии канонера Ипата Фомина сына прозваньем Фомина, малолетний Евсигней Ипатов родился в 1761-омъ году августа 5 дня, крещен того ж полку полковым священником Иваном Лукиным.

Коему Евсигнею пят лет, восем месяцов и девять дней.

Во уверение чего и подписуюсь:

Лейб гвардии Измайловского полку капитан А. Казадавлев».

Капитан с наслаждением посыпает написанное песком.

Аксинья кланяется в пояс, малец прячется в материных юбках, солдат Федотов слизывает поочередно с каждого уса капельки пота. Пронесло! Враз расслабившись и заглотнув побольше воздуху, все трое пятятся к дверям, сбираются восвояси. Им вдогон — затем, чтобы простотой капитанского обхождения не обольщались, — зычно, грубо:

— Да глядите мне оба! Мальца попечением не оставлять! А то вам бы токмо новых мальцов заводить, а до прежних и дела нет. Кругом арш-ш!

Квартера пустеет. Лейб все еще безобразно трезв. Да и холост к тому ж. Жениться? Не слишком виден. Из деревень присылают неисправно. Долги обступили. И...

Жесткий капитанский пояс намял живот. Жизнь не вполне исправна, к тому ж — туговата.

Вольностей необходимо, вольностей!

Однако вместо вольностей дворянских в приоткрытую дверь — запах кислого хлеба. Да питерская прель, тянущая за собой все тот же пугающий озноб: чего ждать? И откуда? Детей нижних чинов — в Академию?! В указе недавно читанном — каковой указ теперь гвоздем в голове сидит — так прямо и сказано: «Кухаркиных, також и кучерских детей — учить ремеслам и художествам».

Взять хоть сего малолетка, сего пушкарского сына, — он, что же, геометром, архитектором станет? Взять его и выпороть, вот и весь сказ! Да ведь могут и не позволить.

Каково-с?

Капитан Козодавлев передергивает плечами. Словно бы хочет изъяснить кому-то невидимому: бумагу-то он написал (пусть доброту его помнят), а насчет того, чтобы пушкарскому сыну геометром быть, — нету его согласия!

Вокруг, однако, никого. Сообщить про свое несогласие некому. Одна тишь и краткое весеннее онемение. Да дымок от невидимого костра, да питерская, белесая, липнущая к щекам и к носу хмурость, впротчем, иногда переходящая в легкую и дурашливую веселость...

Профессор анатомии Пекен — твердая рука, вострый ум, — ощупав семерых мальцов кряду, на восьмом споткнулся.

Здесь, в Санкт-Питер-Бурхе, охватить все и сразу профессор не в состоянии. Уяснить русскую повадку не может. Как так? Гнутые сопли, черные спины — но зубы сцеплены намертво. А брови — те словно бы навсегда нахмурены. Характер делает здоровым? Характер — само здоровье и есть? Наперекор условиям существованья?

Профессор анатомии удивлен. От сего удивленья мнет очередного мальца сильней, чем требуется.

— Вас ист дас? — спрашивает сам себя герр профессор, оглядев, а потом для верности и ощупав рану на боку у мальца.

— Точно так... Васька даст!.. Это малец, тихо, шепотом.

— Иншульдиген?

— Васька тому олуху, тому сынку унтер-офицерскому, что меня поранил, по шеям ух как надает!

Профессор Пекен хмурится.

«Лишние слова есть непорядок. Воспитанник — даже ишчо не воспитанник, а кандидат — с профессором говорить не смеет вовсе».

Герр Пекен колеблется: отвесить подзатыльник? Отчитать? Поговорить ласково?

— Воспа была? — склоняется к ласке профессор.

— Не могу знать. А токмо...

— Умолкни, пень. — Герр Пекен возвращает и себя, и воспитанника на должное место. — Молчи, айне кляйне шайсе.

Герр профессор — неудачник. От неудач в фатерлянде не так давно сбежал в Россию. Поэтому стоит ему хоть слегка расстроиться — и вся жизнь идет прахом, осознается как нечто напрасное, тошное. Вот и сейчас: взгляды мальцов представляются профессору дерзкими, сами они — зряшным семенем, пустым, ни к чему не годным. От таковых представлений — дрожь по телу и кривинка в лице. Гадко, горько!

«Хотя... Жизнь далеко еще не кончена, карьер не завершен. Двигаться мыслью... или как это по-русски?.. шевелить мозгами — ишчо способен! Сила в руках имеется. Не высок, а статен. Хоть плешив, а заметен. А что Маришка вчера отказала, так сие есть вздор. Да и поправимо в будущем...»

— Ножницы сюды, — зычным баском подзывает профессор дядьку-смотрителя.

Ножницы поданы, малец-воспитанник веки от страху сожмурил. Кривинка рот профессорский отпустила, снова ему отрадно, весело.

«Отхватить бы у мальца — ишчо чего!»

Дзень!

Профессор Пекен долг свой знает. Вострые ножницы отхватывают только то, что положено: прядь волос. Волосы, светлые, с каштановым отливом, падают на пол. Дядька-смотритель их тут же подбирает, подает с поклоном профессору. Тот кладет прядь на столешницу, затем идет в угол просторной комнаты. Сняв с огня оловянную плошку, сует в нее кончик обструганной палочки. Палочку проворачивает вкруг своей оси, возвращается к столу, каплет бережно сургучом на казенную бумагу.

Волоски живые, волоски шевелящиеся — вмиг к бумаге и прилипают!

Евсигней сын Ипатов, Воспитательному училищу при Императорской Академии художеств и душой, и цифирью, и частью волосяного покрова — «сего апреля 14 дня 1767 году» — навеки придан…

Апрель 1767 года случился в Санкт-Питер-Бурхе тихим, благостным. Западные морские ветра — злобноватые, настырные — города почти не достигали. Но все одно: на губах — солоноватая влага, на щеках — шелушение кожи.

По временам, если вслушаться, город шумел. Чаще — как морская раковина. Иногда — как подслеповатый чухонский бор. Реже — стонал, как растревоженный водою погост. А уж стуки-то, стуки! Дробно и звонко отзывался под копытами булыжник, глуховато бубнил известняк тротуаров, под железными ободами колес на разные голоса пела брусчатка.

Домы тоже звучали по-всякому. Иные подвывали печными трубами. Иные визжали дворней. А дворцы... Те до полудня вообще молчали. Ясное дело: со сна. Вечерами же взметывали снопы едва слышимой таинственной музыки.

А вот с Царицына луга, из Летнего сада, музыка доносилась грубая, громкая. Попетляв меж деревьями, покувыркавшись близ набережных и там никому особо не пригодившись, музыка эта грубоватая возвращалась на проспекты, просилась в каменные дома, под высокую руку иностранцев, вельмож. Но впускали туда грубую и громкую — нечасто...

Дом-дворец, с только что надстроенным третьим этажом, в коем расположилось Воспитательное училище при Академии художеств, днем чаще молчал. А вот перед ночью — так по временам чудилось шмыгающим мимо него людишкам — тяжко вздыхал. Даже и ухал, как тот ушастый пугач!

Про дом говорили разное. Говорили: не для счастья сей дом-дворец выстроен. Еще добавляли шепотом: быть в том дому беде!

Правда, когда именно ждать беды, того не сказывали. Только слепнущий старик-сторож из муромских лесовиков, садившийся по вечерам на приступку, близ портика с шестью колоннами, иногда бормотал странное.

Бормотал: чрез многие годы — но никак не ранее, чем чрез сто пятьдесят годков — стать сему дому знаменитым. Причем знаменитым на всю империю! Тут слепнущий сторож оглаживал себя по бороде, добавлял, размякнув: а знаменитым дому стать чрез некого сибирского Гришку, срамца, наглеца, провидца.

— Сей Гришка — срамец, наглец и женскими грудями игрец — всем покажет: и што у ево в штанах, и што у ево в голове...

Впрочем, сторожа-слепца мало кто слушал: век Просвещенья струил себя сладко над Малой Невкой! Воспитательные и иные прожекты ручьями журчали в головах у высоких людей. Куда там слепцов слушать!..

В этот ухающий, а чаще молчащий дом Евсигней сын Ипатов — под присмотр наставников, на казенные харчи — ровно на седьмой день после осмотра и подписания бумаг и был определен и доставлен.

Попервоначалу страшно ему было и боязно, но и веселье жутковатое к горлу подкатывало. Кругом белокаменные фигуры, чистота, однако ж в подвалах — плеск воды, а в отдалении — пугающий гул пустых коридоров.

Как к такому привыкнуть?..

Через неделю, ближе к исходу все такого же апрельского дня, Иван Федотов и женка его Аксинья брели сквозь сырость и прель в полковую слободу, в крохотный чулан, в крохотную квартерку для семейных солдат.

Аксинья Михайлова дочь дорогой вздыхала. Рюмзать на улице, однако, не решалась. Да и чего рюмзать? Евсигнеюшку пристроили, сама — молода ишшо, муж небось не за тридевять земель, а здеся, под боком.

Рюмзать, однако, хотелось.

— Иванушко...

Иван сердито крякнул. Разговоры на улицах ни начальством, ни им самим не дозволялись. Женка обязана следовать позади, отставая ровно на четыре шага.

«Поучить? Дать меж рог?»

Пожалел, не дал.

— Иванушко... Евсигнея, того... Давай возвернем его обратно. Помощничек тебе будет...

— Пс-ст... Сдурела баба. В документ Евсигней твой вписан! И по документу он, слышь ты, теперь существует — токмо как воспитанник. Сего изменить невозможно. Поклоницца б ишшо его благородию капитану... За труды.

— Поклонимся, поклонимся...

Аксинья Михайлова дочь от счастья, что не убил ее до смерти страх за дитя, зажмурилась: «Уж и Евсигнеюшке, как отцу его покойному, Ипату Фомичу, доля определена. Ипат Фомич шибко скоро помер. Каково-то Евсигнеюшке придется?»

Солдат Федотов, глядя на женку, доставшуюся ему после покойного канонера Тобольского полка, улыбнулся в усы. «Складная, и лицом круглая. Даже и слеза личит ей. Эх! Кабы не бесконечная служба солдатская! Закатиться бы с женкой на украины, от столиц подале. На украинах, сказывают, воля! А с проворной женкой — так еще и доля».

Тут же он вспомнил и документ, неделю назад в стенах Академии им подписанный. Память солдат Федотов имел отменную, читанное однажды помнил всегда.

Документ составлял некий ярыжка, славное заведение токмо позорящий: с козявой в носу, с губою пьяной и ногою кривенькой. Зато руку ярыжка имел ловкую! Руку, видать, и ценили.

Ярыжка от лица неписьменной Аксиньи и под диктовку секретаря Академии тогда нацарапал:

«Я нижеподписавшаяся... доброволно императорской Академии художеств в Воспитателное училище отдаю малчика свого родного Евсигнея Ипатьева, прижитого с первым мужем моим Тоболского пехотного полку полковой артиллерии канонером Ипатом Фоминым сыном Фоминым... Во уверение чего и подписуюсь.

К сей подписке вместо жены своей Аксинии Михайловой дочери по ее прошению муж ее лейб гвардии Измайловского полку солдат Иван Петров сын Федотов руку приложил.

Апреля 14 дня 1767 году».

Глава вторая Иван Иванович Бецкой, президент

«Наказ» императрицы Екатерины от предыдущего, 1766 году много пострадал от урезки и критик. Однако ж и в таком виде был хорош, нов. В особенности тем, что трактовал не только о дворянах и духовенстве — трактовал «о состоянии всех в государстве живущих». То бишь о свободах всех граждан.

К чему был сей «Наказ» дан? А к тому, чтобы ко-ди-фи-ци-ро-вать законы! Расположить их по полочкам. Еще затем, чтобы людишки подлые без дела меж двор не шлялись.

«Хотим предотвратить побеги и злодеяния? Надобно сделать так, чтобы меж людьми распространилось просвещение. И здесь самый верный способ — усовершенствовать воспитание. Раньше как? Люди в империи рождались в унынии, умирали в бедности. Теперь — не то!»

Иван Иванович Бецкой — русский европеец, любитель искусств и протчих художеств — отчего-то вздохнул. Хотя, видит Бог, должен бы только радоваться. Тут же, правда, свой вздох он и уразумел: хоть и оценен, хоть на виду — а словно недодали чего-то! То, о чем хотелось кричать, — приходилось прятать. То, о чем смолчал бы, — недруги напоказ выставляют!

А тут еще — поперек мыслей о «Наказе» и прочих делах важных — стало слишком уж часто припоминаться давнее: теснящее грудь, нестерпимое.

Припомнилось, как всего через несколько дней после восхождения государыни на престол вбежал он к ней, исполненный кипенья чувств. Вбежав, пал на одно колено и со слезой — но неотступно, но требовательно, — молил ответить: кому именно обязана она российским престолом?

— Богу и избранию моих подданных, — отвечала государыня, вскинув удивленно левую бровку.

— Так я не стою сего отличительного знака! — крикнул тогда Иван Иванович и, зажмурившись, потянул через голову орденскую ленту.

— Что сие означает, господин Бецкой?

Гнев императрицы то ли искренен, то ли притворен, то ль ему предназначен, то ли вставшей чуть поодаль княгине Дашковой. Поди разбери сразу.

— А означает сие, что я буду несчастнейшим из смертных, ежели ваше императорское величество — сей же час и навечно — не признает меня единственным и подлинным виновником вашего воцарения!

— Единственным? Как вас понимать? Объяснитесь, сударь!

— Конечно, единственным. Имею смелость уведомить — без меня и вас ваше величество не было б! Не я ли тайно подговаривал в вашу пользу гвардейцев? Не я ли усердствовал, пуская слухи в народ? Не я ль — может статься, губя будущую судьбу свою — готов был спасти вас от возможной расправы? Не я ль сражался за ваше императорское величество, — тут не сдержался, сболтнул лишнее, — как за родимую дочь?

Многое из перечисленного и вправду имело место быть.

И деньги в народ швырялись горстями, и полки молодцов-гвардейцев гарцевали под окнами... И все ж любезный сердцу Иван Иванович к самому восхождению на престол отношение имел незначительное. Так стоило ли об этом незначительном напоминать, да еще таким странным образом? А что до намеков про дочь... Сам-то Иван Иванович — неродовитый, полузаконный... Стало быть — и дочь его полузаконна. Сия полузаконность не нужна, опасна. Ее отец — навсегда и навечно — герцог Ангальт-Цербстский!

Тут императрица нахмурилась нешуточно.

— Признаю, сколь многим вам обязана... — Постепенно лицо государыни стало высветляться улыбкой. — И ежели я впрямь обязана вам короной... Ежели обязана... То кому как не вам, сударь, поручить приуготовление и самой короны, и всего, во что облачусь я во время коронации? Отдаю в ваше распоряжение всех ювелиров Империи!

Уходя, он слышал смешок — впрочем, мягкий, пристойный — самой Катеринхен и резковато-звонкий хохот княгини Дашковой. Всё? Затея кончена фарсом? Не торопитесь, милостивые государи! Ювелиры империи в те дни поработали славно. И не только на государыню императрицу, но и на самого Иван Иваныча. А стало быть, и на любезное отечество.

Да и про «родимую дочь» было кем надо услышано, по цепочке передано.

Слова про дочь породили сплетню не сплетню, а стойкий, хоть и слабенький — не знали, как отнесется к сему государыня, — слушок: истинный отец императрицы Иван Бецкой!

Государыня отношения своего к слуху не проявила. А посему большинство придворных с радостью утвердилось в полузнании, успокоилось в полуулыбчивом неведении.

«Ах, Катеринхен... Ах, умница!.. Даже неясный слух на пользу себе обратила».

Как бы там ни было, а на чужой роток не накинешь платок, и молву в рукав не спрячешь. Так, может, пускай говорят? В конце концов, не в разговорах суть. Суть — в делах.

Дела же Иван Иваныча были таковы: когда, после коронации, ему назначили следовать за Государыней в третьей по счету карете — многие зашушукались. Когда стал президентом Академии — тут уж закричали на всех углах. Ну а когда стал личным секретарем Императрицы, стал читывать ей вслух книги — тут-то говоруны язычок на всяк про всяк и прикусили, тут и замерли...

Иван Иванович — крутолобый, ясноглазый, с некоей немецкой неопределенностью и в то же время с датско-шведской требовательностью во взгляде, но при том же и с русской крепкой и гордой посадкой головы — любовно оглядел собственные руки и перстни на пальцах: три на правой, два на левой руке.

Память. Andenken...

Память о коронации Катеринхен — вот она, сверкает на пальцах. Память о давнем падении с лошади — ноет в левом боку. Станешь про то падение забывать — так можно шрам потрогать.

А вот память о поездке в захолустный Цербст и о знакомстве с Ангальт-Цербстской принцессой Иоанной-Елизаветой — примерно за год до рождения Катеринхен — сия память спрятана глубоко в сердце.

Тут Иван Ивановичу припомнился пятибашенный герб города Цербста. Медведь, взбирающийся по зубчатой красной стене, показался ему мил. Хоть и не схож ничуть с мишкой русским.

Память разбудила воображение. В воображении же своем он все ясней и определенней становился отцом восхитительной Катеринхен.

Однако ж... Память сию ощупать взглядом никому не дано. Разве потомкам.

Для потомков Иван Иванович готов был на многое. Любовь к детям, к наследникам! Только ради нее одной и стоит жить на сырой и туманной — часто сообщающей телу ревматическую дрожь, а душе неизбывную слякоть — земле.

Для потомков — и Академия. Только вот кто еще из нея вылупится? Кого Училище при Академии взрастит? Сие — неведомо. Зато ведомо другое: кой-какие прибытки и награды от президентства уже и сейчас имеются. И награды сии — в самих воспитанниках. (И, конечно, в воспитанницах не менее Академии любезного сердцу Института благородных девиц!) Да-с. Награда не в деньгах, не в чинах и орденских лентах, как полагают завистники.

«Ну да ведь всякого — на чужие пожитки берут завидки!»

Иван Иванович слегка раздосадовался.

Подойдя к зеркалу, оглядел убранство комнаты и самого себя построже.

Бровки жидковаты, и хотя морщин под глазами пока мало, припухлостей и примятостей — предостаточно. Мочки ушей, те и вовсе отсутствуют. Что говорит о недостаточной склонности к финансовым накоплениям и о немалой склонности к финансовым тратам. Зато уж ложбинка под носом обозначена ясно: темна, глубока! Что указует на сильную способность к деторождению и немалую тягу к нему.

Впрочем — вид человека ничто. Внутренняя его механика — все.

«Да ведь внутрь никто заглянуть не желает! Никто не хочет знать, сколько личных средств истрачено им на благоустройство Академии! И эти перстни... — он снова с любовью оглядел собственные руки, — они тоже будут вложены в дело. Академия еще только организована, требует строгого попечения, неусыпного присмотра... А уж смеют, — тут мысли Бецкого слегка отпрыгнули в сторону, — отвлекать от дел! Просьбами терзают, указаниями».

Кривя щечку на левую сторону и едва заметно шмыгая вполне русским, хоть и слегка (по-королевски!) свернутым набок носом, он взял со стола и стал подносить к глазам — ближе, ближе — доставленное вчера письмо.

Письмо было от парвеню, от Потемкина.

«В любовники, скотоложник, пробирается. В тайные мужья, обходя Орловых, метит! Как пишет, выскочка, каков слог!»

«Милостивый Государь мой,

Иван Иванович!

Как то и было указано Государыней Императрицей и озаботясь сего дела выполнением...

Хочу попенять вам дружески...

Так что — не оставьте... (В задницу себе, милостив-сдарь, вставьте!)

Всемерно... (Без тебя не знали, наверно.)

Больше и лутче...» (Пусть тебя, дурака, вспучит...)

От передразниванья стало весело, но и гадко.

Впротчем... Отправитель письма вполне может и переписать его. По просьбе все той же Катеринхен. Пускай парвеню слог свой пообточит!

Иван Иванович с силой втянул в себя кабинетного, лишь слегка освежаемого близкой водой воздуху, и воздуху этого не почувствовал. На губах одна сухость забот, на нёбе — горьковатая пленка времени (шестьдесят уже), вокруг только книжная, так притягивающая государыню императрицу, пыль...

Да, мир грязноват, скуп! Но именно в такой мир — как в нечищеную лохань для умывания — помещена его собственная, драгоценно исполненная, сиятельно удавшаяся жизнь.

Иван Иванович позвонил, велел закладывать карету.

Надобно ехать в Академию: вразумлять, наставлять, учительствовать! Надо подыскивать себе будущих помощников и компаньонов. Надо, надо, надо...

Глава третья Музыка петербургская

Преображенцы — Захары. Семеновцы — красношапошные. Измайловцы — все наперечет белокуры. И буклей не носят.

Так повелось в полках гвардейских издавна, еще со времен Елизавет Петровны. И даже раньше: от времени Анны Иоановны. Такова была ненарушаемая традиция: не то что офицеров — солдат одного к одному подбирали!

Проживание солдатам всех трех полков — Измайловскому полку в последнюю очередь — было сперва определено на обывательских квартерах. Позднее — в полковых слободах. Лямку тянули тяжкую, но шибко не горевали. Сыновья солдатские подрастали, становились опять же солдатами. Дочери — по выходе замуж — солдатками. Лямка солдатская перекладывалась с одного плеча на другое, широкая полоса ее оставляла на плече ссадины, раны.

Но ведь и рана — какой-никакой, а след!

Когда кормильцы умирали, их вдовы — ежели время не сильно подпортило — искали и находили себе кормильцев новых.

Так все и текло, так и все и кружилось: без конца и без краю, спеша к завершенью, возвращаясь к началу...

Выйти из круга было невозможно. Кружились десятилетиями.

Евсигнеюшка зевнул и враз съежился: зевать, не окрестив рта, даже если никто тебя не видит, не дозволялось: бес влетит.

Глянул в крохотное оконце третьего этажа. Все, что вспоминал, вмиг рассеялось. За окном темень. Но уж теперь ему ведомо, что там, в темени шевелится!

Шевелились ветви деревьев. Раньше, когда жил в полковой слободе, деревьев рядом, почитай, не было вовсе.

«Одне дома и заборы. После их — снова дома, опять заборы. А тут — лес деревьев под боком! И меж домами простор немалый».

Домы в граде Петровом были разные. Были громадные и превосходные. Были сильно набок кренимые, были недовершенные.

Евсигней на дома всегда глядел с любопытством. Еще — с затаенной печалью: кто в них, в тех домах, живет? Горе ли мыкает? А то, может, ест от пуза?

Оглядев домы — всегда обводил их пальцем. И не токмо по контуру. А словно бы и нутро тех домов легонько на ладошке взвешивал.

Сию тягу мальца к домам, любопытство к их устройству приметил вотчим. Минувшей зимой притащил под полою выбеленный ветром шмат кожи. Сохлую свиную кожу с силой разровнял, через день выпросил в полковой канцелярии у знакомого писарчука грифель, оный грифель заострил ловко:

— Малюй чертежно...

Есек начертил квадрат, а чуть помешкав, сотворил из квадрата объемное тело.

— Сие есть куб... — прокашлялся табаком вотчим. — Откуда знаешь?

Есек втянул голову в плечи.

— Ниоткуда... Само в голову влетело...

Он навел куб пожирней, навесил поверх него крышу. Прозрачный, видимый наскрозь дом выставился вдруг над свиною кожей!

Вотчим крякнул. «Через чур складно у мальца получилось».

— Видал у полковых? — спросил он с нажимом, строже.

Евсигней смутился.

— Глазом меряю, — прошептал он, испугавшись грозного голоса, а еще сильней — летящей своей руки. Чуть переждав, добавил слышанное от полковых слово: — Со-раз-ме-ря-ю...

Первый же чертежный набросок судьбу Евсигнеюшки и решил.

Не разлетись рука — служить бы и ему канонером, или простым солдатом, или в крайнем разе — унтером!

Ближе к ночи вотчим, утишив голос, говорил:

— Слыхал я, мальцов эдаких в ученье ныне берут. Да, не однех родовитых! Детей нижних чинов, да кухаркиных, да кучерских, да всяких иных берут. Учение таковое — Академией зовется. Отдам, ей-богу отдам мальца в Академию! — От Аксиньиных ласк солдат Иван совсем разомлел. — Там хоть побьют, а с толком: выучат! А то — порю его, порю, а выучить никак не могу.

— Ты и не порешь его совсем...

— Буду. Надо. Не выпорешь — не выучишь, — хмурил брови солдат, чтобы скрыть синпатию к чужому семени. — Попадет в хорошие руки, глядишь, боком каким к господам пристроится.

Сквозь полуопущенные ресницы Евсигней видел вотчима, видел мать.

Видел: глаза у матери громадней, чем у полковой приблудной кошки. Вотчим кулаком машет, жажда его мучит, сердце огнем пылает. Счас снова к матери подлезать станет. А мать ему вторит. Говорит — словно поет... Ох, невмоготу! Хоть пропадай без вести!

Но то все было раньше — в полковой слободе. Здесь, в Училище, ни матери, ни вотчиму быть невозможно.

Однако ж и ему самому тут пребывать-находиться невозможно.

И хочется бежать, а некуда. Разве — в намалеванные и развешенные по стенам училища дворцы или в промежутки меж ними? Или — того лучше — упорхнув пташкой, жить себе в саду. Там и прокорм, там и счастье. А уж поймав счастье, влететь хоть на часок — и опять же, птицей — в барские хоромы!..

А перед тем как попасть в Воспитательное училище, попал Евсигнеюшка в сад.

Там, в Летнем саду, сотворилось чудо великое! Только что ушла зима. Стали подсыхать питерские снежные лужи, стали затягиваться коркой весенние грязи. И тут откуда ни возьмись — чудо!..

Взлетали, шипя, потешные огни, ломался на помосте высоком паяц, висели, словно в воздухе — земли не касаясь, — красные и синие шатры, постанывали от ветра деревянные, наскоро строенные крепости.

Была и музыка. Да какая! Нигде в свете не слыханная, роговая!

Тридцать и еще три дударя были выстроены в два ряда, в руках держали здоровенные, книзу расширяемые дудки, сиречь рога. Дудели строго, каждый в свой черед. Для чего глядели в кетради со значками: в ноты.

Евсигнея от той музыки сперва пронял страх. Шутка ли? Так складно дудеть! Никак невозможно тому выучиться. Да еще как громко дудят-то!

Вотчим, гордясь, пояснил:

— Когда на пять, а когда и на семь верст музыка сия роговая слышна.

Сказал еще:

— Сего дня — за ради воскресения музыка. — И прибавил, чтоб Евсигней сказанное запомнил и уж потом в этом сказанном не сомневался: — Такой музыке, слышь, даже и наиславнейшие вельможи рады-радешеньки. Да не у всех таковая есть.

Попривыкнув, Евсигней ступил на полшага вперед, стал повертываться: то одно ухо подставит музыке, то другое.

Никакого вранья, никакого сбою! И песня, что играют, до чего ж знакома! Такую же мать мурлыкала. Знакома — да не та. По-другому песня роговая вьется!

— Слышь, Есёк... — довольный виденным и слышанным, вотчим — толк Евсигнеюшку в бок. — Слышь? Павузу держут!

— Па... павузу? — захлебнулся от счастья малец.

— Ну! Промежуток так зовется. И стройно, как по артикулу. Чреда! Мера! Плутонгами! Пли! Пли! Ух-х!

И собственными словами, и музыкой вотчим изумлен до восторга. А тут еще краснощекий крепенький роговщик, стоявший с самого краю, перестал отстукивать ногой, задул низко, задул долговременно, а потом враз дутье оборвал. Получилось: будто ветер над Финским, еще покрытым льдами, заливом — пролетел, стих...

Тут, вперекор песне первой, хоть и цепляясь за нее, а потом от нее ж и отталкиваясь, побежала песня новая. Может статься, никогда и никем не слыханная. Вверх побежала, над деревьями, над водой. Это ль не чудо? Жизнь тяжкая под такую музыку забывается. И наплывает откуда ни возьмись жизнь иная: невиданная, неслыханная.

Слушающим сладко, приятно. А вот у дудящих от напруги едва зенки не выскакивают. Да только роговщики знают, за какие коврижки дудят. За красоту! Сокола на егерских шапочках блещут, пуговицы на мундирах горят зазывно, а щеки... щеки все ж таки не лопаются!

Есёк закрыл глаза. Музыка, однако, не кончилась, продолжала плыть дальше.

«Стало быть — не привиделось... Да с закрытыми глазами — оно и лутче! Картины малеванные на музыку налегают, за краешки ее цепляются. Жаль, быстро уходят».

Чуть опомнившись, стал Евсигней не только слушать — стал во все гляделки глядеть.

— Чиво машет? Чиво? — пискнул изумленно, когда музыка на миг утихла.

— «Чиво»... Эх ты, пиявица малая. Ка-пель-мей-стер, стало быть! Меру держит. — Довольный любопытничеством пасынка, вотчим поочередно трогает кончики усов. — Счас, может статься, нашу, солдатскую заиграют: маршу. Тогда держись!

— Маршу? Ма... Што за «марша» такая?

Есёк ухватил вотчима за ногу, опять сожмурил веки.

Вместо «марши», однако, заструилась летней прозрачной водой другая, ни с какого боку не ухватываемая, музыка.

Музыка сия тоже напоминала песню. Но уж не материнскую. Просто петую кем-то в полковой слободе. Правда обтыкана была та песня всякими добавочными звуками. Узнать песню — узнаешь, а повторить невозможно.

Часто моргая, Есёк завертел головой. А не помогло: две слезы и за ними еще, еще — заскользили по щекам. (Щеки были бледноватые, но не впалые.)

Евсигней всхлипывал и в такт музыке вздыхал.

Затем, повеселев, стал сам, подобно капельмейстеру, помахивать рукой. Но дрожать не перестал.

— Ну будя, будя...

Вотчим подхватил Еська на руки, пощекотал усом, потащил в сторону: под дерево, под первые бруньки и едва заметные стрелки листов.

Остановились только на берегу у обводного канала. Берега канала были выложены известковым камнем. Камень тот доставляли с Мурмана, с белых щербатых гор. Вотчим стал рассказывать про камень, но вдруг увидел: пасынок едва на ногах стоит, того и гляди оземь хлопнется!

— Давай покуда на траве прошлогодней подрыхнем. А уж после назад возвернемся. Обедом дармовым в саду кормить станут!..

Музыка Петра Великого — кашель из горла трубы. Из горла медного, луженого.

Горло то (из меди зеленой) покрывали тончайшей поливой: расплавленным оловом. Олово застывало, искрилось блеском. Того блеску не касаясь — словно сам по себе, — выпрыгивал из горла трубы звук. Выпрыгивал комом, гулей.

А уж затем, скручиваясь и распрямляясь ратной перебранкой, продолжаясь читанным под барабан полковым приказом, — завершалась петровская музыка треском ломаемых человечьих носов и весел, воем пораненных гребцов.

Музыка Анны Иоанновны — темная, гробовая.

То окрик немца-часового в ней слышался, то наполнялась она неясными кладбищенскими бормотаньями, то бабьим визгом исходила.

Музыка Елисавет Петровны — пьяненькая, веселая. Как те лягушоночки на пруду — сладко сцепив лапки — растанцовалась, расквакалась. А еще — как острый звон, музыка елисаветинская в стороны разлеталась. Да только звон был уже не стальной, не петровский: тощенький был, стеклянный, надбитый!

Ну а музыка государыни Екатерины — великолепно-бестолковая. И словно бы чуть глуховатая. Но, правда, и резво-скачущая: прыг-скок со струны на струну. Прыг-скок из постели в постель!

Гул поздних ужинов, ухарство фаворитов, перестук несущихся во всю прыть экипажей, щелканье кнутов, апплодировка и свист не вовремя, разговор поперек такту — вот что такое была музыка Екатерины!

Музыка вообще была к месту в Российской Империи: льнула к ранту, соответствовала мундиру и к бальным нарядам прилипала тесно.

И в годы екатерининские, и ранее: в громе побед и в тишине обдумываний, в танцевальной припрыжке и в цепком плеске галер — еле чуемо и почти всегда невозвратно — улетала-сквозила она.

Но попадала и под подозрения.

Подозревали в музыке тайный умысел, пытались отыскать хитрый — то ли фармазонский, то ли слишком уж вольный (всяк дурак как хочет, так сию музыку и понимает) смысл.

Но хоть и была музыка высшим слоем Империи вполне презираема, а и весьма необходимой была...

Про значение и смысл музыки догадывались немногие.

Иван Иванович Бецкой догадывался. Правда, мыслями своими с профессорами Академии и Воспитательного училища делиться не спешил.

Ну а воспитанникам Училища при Академии, тем наставники про музыку и вовсе ничего не изъясняли. Изъясняли про другое. Иногда — в оговорках, в намеках — кой-что и про музыку пробивалось. Однако неявно, редко...

С некоторых пор все слова про музыку Есёк собирал по крохам, повторял про себя с любовью, на певческий лад. По временам — пел в открытую. Удавалось не часто: смущали насмешки товарищей, недовольство дядек-смотрителей.

В классах будущее сего воспитанника мыслилось наставниками как архитектурное. Заметили полетность руки, учли глазомер, заставили, еще в начальных классах, особых художеств не предполагавших, малевать побольше...

Малевать — получалось.

А что малевальную способность обставляла чредой и линеила мерой музыка — того в классах не приметили.

Начинали наставники бодро, с азов.

— Глагол... добро... есть. Живет... како... люди. Мыслете... слово... твердо.

Особенно веселило это самое — «мыслете слово твердо». Потому как был в тех словах, составленных из начальных буквиц, не один только смысл! Был таимый напев.

К «слову» — привешен был колоколец. Рядом с «твердо» — ухал полковой тулумбас. «Мыслете» — летало по Санкт-Питер-Бурху прожорливым ветром, повертывая людские легковерные головы флюгерами всегда в одну и ту же сторону, а затем сии головы обламывая с наскоку!

Слова, составленные из начальных букв, сбившись в стайки, носились в Училище.

Но только днем.

Ночью же дом Воспитательного при Академии художеств училища становился гробоподобен, каменел во гневе, звучал бессловесною скорбной музыкой.

Ночного дома новый воспитанник пугался насмерть. Однако пугливость свою наружу не выставлял. Да и кому об ней скажешь?

Наставники строги, громогласны. Говорят все больше не по-русски, а чтоб лучше их понимали — дерут за уши, руганью хлещут.

— Ля петит кошон... Ассейву, мизерабль... Ну и в ответ им конечно:

— Же пердю?..

— Как-с? У-у, гранд кошон! — И уж дальше по-русски: — Стоять столбом!

Затрещина что от соотечественников, что от мусью и мадам — пудовая. Перед глазами, конечно, искорки россыпью. За искорками — сутемь.

— Коман сава?

И ведь не поймешь, кого спрашивают. Его самого? Соседа по лавке?

Подсказки летят, как те летние осы, со всех сторон, кучей, разом:

— Комси комсой!

— Яко сиски... Яко сиски...

— Комси комсаем, тебя дурака спасаем...

Да только одними подсказками сыт не будешь. Хочется слова французские уразуметь. А неможно! Потому как слова те ни к музыке, ни к рисунку никак не приладишь, никакого облика или хотя б начертанья в них не заметно.

А значит — молчок.

За молчание — указкой по пальцам.

Эх! В полковую слободу бы сейчас. К матери, к вотчиму. Свиной кожи нюхнуть, а ежели кишки запоют, грызануть сухую корку. Тут ведь, в Училище, в неурочный час еды не дождешься. Учись, мучайся, покуда не околеешь!

Только и отдохновения, что в рисовальных классах.

По рукам наставник не бьет (пальцы в рисовании — первое дело). Да и не говорит ничего вовсе. Ясное дело: не француз, немец, немой, стало быть. Зато, как надобно малевать, немец ловко показывает. Круг, кружок, завиток. Хвост, четыре палки да шерстки клок — и побежала собачонка по Питеру! Хоть кривонога, да не голодна: круглая, сытая.

Друг Стягин — тот малевать не умеет. И учиться не хочет. Ему б только насвистывать. Он и Евсигнеюшку свистать обучил.

— Не деньгу учись просвистывать, — наставлял старший двумя годами Стягин. — Фасону учись задавать.

Что такое «задавать фасону» — Еську неведомо.

Неясного и в учении, и после него — вообще немало. Многое и вовсе до ума не доходит. Многое затверждается без должного разумения: шевелением нескончаемо повторяющих одно и то же губ.

Однако и на месте ученье не стоит: сперва тяжко-медленно, потом — шустрей, веселей оно идет. Идет, погромыхивая льдинами, а то и неслышно: как летняя Нева.

Случались в ученье и казусы.

Все никак не мог Есёк выучиться аккуратному письму. Буквы вихлялись, наскакивали одна на другую, чернила кляксали крупно, дерзко.

Уроки чистописания — сплошная мука.

Не раз и не два, сидя над новенькой кляксой, Есёк раскидывал умом: как сие пятно от наставника скрыть? Рукавом прикрыть — заметит. Ладошкой? Ладошку отвести заставит. Самому разве глаза закрыть? Тогда и пятна чернильные сгинут.

Закрыл, и представилось: шагает он, Евсигней, по чистому, не измеряемому ни вдоль, ни поперек листу. И с того листа всякий письменный сор и, главное, мелкие чернильные озерца сам же веничком смахивает. Сор чернильный летит в стороны, исчезает, а сам Есёк ни следочка обувкой своей на листе не оставляет!

Тут, ясное дело, затрещина. И вслед за ней перед глазами все тот же плоский лист. Только уж не громадный, обычный. Наставник каплет на тот лист чернилами, воспитанники смеются, тошнота от чернил пролитых аж к самому горлу подступает.

А наставник Бизяев — хвать за вихор!

— Пиши чисто! Мысли гладко! А штоб запомнил — лижи чернила языком, неуч!

Стал лизать. Чернила пришлись по вкусу.

— Будешь цельный год у меня с языком синим ходить! Еще и уши, и физию тебе вымажу. Не отмоешь!

А того и не знает Бизяев: с того самого дня и письмо, и чернила для Еська всё приятней, всё слаще делаются. Выучится он писать чисто, еще как выучится!..

Тремя годами ранее — в 1764-м — императрица Екатерина Академию «трех знатнейших художеств» переустроила. С того времени порядок обучения в названном учебном заведении был таков.

Перво-наперво был объявлен пятнадцатилетний курс. Курс, в свой черед, разбили на пять «возрастов». В каждом из этих «возрастов» воспитанники обучались по три года. В первых трех «возрастах» — детском, отроческом и юношеском — воспитанники училища обязаны были пройти науки для образования общего. В последние три года — из девяти начальных — определено им было заниматься основами своего будущего ремесла. Но при том — и уж это непременно — заниматься архитектурой.

Архитектура в Академии «трех знатнейших художеств» главной наукой в те годы и была. А уж рядом с ней — не дойдя до архитектуры порядочно — вытягивались в струнку живопись, скульптура и прочие второстепенные художества.

Строить намеревались много. Лепить — тож. Ну а где дворцы с лепными фигурами, там отчего ж и картину в позлащенной раме не вывесить?..

После девятилетнего «усвоенья основ» воспитанники Училища попадали прямиком в Академию. И уж там, в оставшиеся шесть лет, полностью отдавали себя выбранному делу: готовились стать мастерами, ваятелями, зодчими, да такими, каковым не стыдно поручить и постройку царских палат! Также — театров, верфей, цейхгаузов, пристаней и прочего.

Матушка Екатерина знала, что и как переустраивать! Многое учла, многое предусмотрела. Вот только про музыку отчего-то в трудах своих позабыла.

Разумеется, совсем забыть о музыке было невозможно: балы, спектакли, виктории, встречи триумфаторов... Как позабудешь! Однако при всем при том — и уж это несомненно — государыня императрица в начале царствования музыку пленительным локотком своим из ряда необходимых искусств изящно вытолкнула.

Этого (едва ли предумышленного) движенья оказалось достаточно!

Музыка стала звучать в империи фоном. Двигаясь одной лишь собственной силой, она тихо волочилась поодаль от главных дорог, постанывала у едва приотворенных дверей. От небрежительного обращения повсякчасно ухудшаясь, становилась беспомощной, тугоухой…

Глава четвертая Днем, ночью, вечером, утром

Три года, а за ними и годок четвертый упрыгали незаметно.

Не в пример другим воспитанникам, Есёк не поправлялся — худел. Только лицо округлилось, да пальцы окрепли, да глаза с косинкою стали лучистей.

Все четыре года мечталось: упитаться, разрастись вширь, «аки древо». Не выходило. Может, из-за училищных строгостей, может, слишком прилежно учился, много, не по годам, размышлял.

Ученью, однако, требовались не одно только усердие. Ученью требовался распорядок: строгий, непреложный.

Исходя из распорядка, день воспитанника «второго возраста» складывался так.

Утром, в шесть, побудка и общая молитва. Ровно через четверть часа — шагом марш в столовую залу!

А там… Там извечная манная или — если посчастливится — ячневая каша. Однако ячмень — слабо насыщающий, но все ж таки доверху набивающий брюхо — подавали редко. Изо дня в день, из года в год манка: иногда — непроваренными комками, иногда — мелкобугристым желтоватым снежком, с небольшой лункой посередке. В лунке, вместо масла, всегда блестела вода...

Свой вкус манная каша сообщала и всему сущему. Пар от нее навевал мысли постно-печальные. Вроде таких: ни одному воспитаннику из первых «трех возрастов» не выбраться. До ваяния, зодчества, а тем паче до музыки, плещущей над Малою Невкой, не добрести!

После «фрюштика» — так немец-повар называл завтрак — немедленно в классы. Там, за столами с перегородочками шесть часов кряду зубрежка правил, чтение, счет, письмо. Но уж зато после зубрежки — обеденный час!

Обеда начинали ждать сразу после завтрака: шти иногда бывали с приварком! В предощущении еды мысли дрожали, прыгали, устремлялись поперед воспитанников в обеденную залу. Расположение духа от тех прыжков улучшалось.

Первым вбегал, пританцовывая, в залу темнолицый, что твой арап, длинношеий и кадыкастый Стягин. На бегу, безбожно коверкая мелодию, напевал он из новомодной комической оперы:

Нету с брюхом сладу Ем я до упаду!

Евсигнеюшка за резвым Стягиным не поспевал. Ему доставались шти донные: с мелкими косточками и осевшими вниз гниловатыми овощами, без жирка, без приварку.

Но штей никаких и не требовалось! Есёк задумчиво ломал хлеб: ему хватало краюхи.

Хлеб приводил на ум полузабытое: слободские пекарни, голых по пояс, усатых, с косичками в сетках солдат. Деревянными совковыми лопатами солдаты вынимали из гудящих от жара печей широченные ковриги...

— А не кроши хлебушку, не кроши! — одна оплеушина, другая, вот-вот и третья последует. — Хлеб крошить — чертей ворошить!

У-хх, зазевался!

Трепкой обед кончался часто. И спать после обеда не дозволялось. В мертвый час предполагалась молитва, за ней — молитвенное размышление.

— То ль дело у езуитов! — нашептывал Евсигнеюшке на ухо еще один приятель, Викторин Темнов. — В Питер-Бурхе-то они пока обучают тайно. Хотя сама матушка государыня — за них… А вот от столицы подале — там уже вовсю учат!

Маленький, корноухий, бестрепетно и скоро переменивший свое ездовое дерюжное имечко на выкругленное чужестранное, Викторин подпрыгивал на месте (видно, хотел подрасти), часто и понапрасну махал руками.

— У езуитов опосля обеду так даже нарочно спать заставляют! А кто не уснет, тому вовсе ничего и не бывает, токмо по головке святые отцы погладят да к небу помыслы свои устремят! Оно и заснешь сразу.

Что спать воспитанникам Академии не дозволяли, тому Евсигнеюшка был рад. Одного разу — за ради праздника — заснул он днем.

Сон дневной сразил его, подобно грому!

Приснилось: на берегу, над Невою, горит дерево. Растет то дерево, как и все иные: ровно, крепко. Да только огонь по нему: снизу вверх, выше, выше! Аж до самой верхушки добегает...

Но присмотрелся Есёк — не само дерево горит! Полыхают на нем восковые тонкие свечи. Вдруг перед деревом — мужик. В лаптях, с топором в руке. Как рубанет мужик по дереву — так новая свеча в ветвях и зажжется! Рубанет востреньким дважды — две свечи на месте надруба вспыхивают.

А тут еще и голос — гнусноватый, задушенный и главное непонятно чей — из-за пригорка вещает:

— Куды мужик топором достигнет, на какой высоте он по дереву рубанет — там высшей точке наводнения и быть. Выступленье воды из берегов есть знак! Сей знак потопа указует на вечное разрушенье града Петрова! Но и на его вечное восстановленье...

А мужик все подпрыгивает, рука его удлиняется, бьет он топором уже по самой по верхушке! Темная вода бурлит, разливается, лижет — где ухватит — мясо человечье, кости человечьи мозжит.

И хочет Есёк проснуться, потому как понимает: не ему сей сон предназначен! Мал он для таких снов и духом нетверд.

Хочет, а не может!

С той поры сна дневного, влекущего за собой растраву и жуть да к тому ж еще ночное истомляющее бодрствование, Евсигнеюшка остерегался. Ну их к лешему в болото, дневные сны! Лучше уработаться за день да и спать без задних ног.

Спать укладывали рано, засыпание оберегали строго.

Меж сорока коек, вытянутых в общей спальне в два ряда, похаживал дядька-смотритель. Во все углы заглядывал, выгибал спину, грубо крякал, словно предупреждая: не дай бог кто болтать станет али хуже того — на соседскую койку перебраться вздумает!

Строгости дня и ночи подталкивали узнать: как другими-то день проживается? И не токмо воспитанниками, а и наставниками, купцами, вельможами.

Про то, что день вельможи проживается по-иному, Евсигнеюшка узнал от дружка своего Стягина.

Стягин был не из простых. Отец его до недавних пор служил управляющим у графа З. По духу времени и складу ума граф — исправно служа казне — не избегал подворовывать. Уворованное вкладывал честно: в свои дома и маетности. Скоро, однако, граф проворовался совсем. Правда, на каторгу сослали не его, сослали того, кто уворованным управлял. То бишь Стягина-старшего.

— Ты не поверишь, друг сердешный, — шептал забравшийся-таки в Евсигнеюшкину койку Стягин-младший. — Ни в жизнь не поверишь! До полудня, стало быть, граф спит. А опосля полудня — тут же наливку ему в постелю. А еще опосля — мамзеля горничная к нему входит: фу ты ну ты какая! Растелешенная, даже и сказать соромно! А только и вдоволь мамзелей налюбовавшись — граф вставать не желает. Все ему в постелю подавай! Кофий? Неси в постелю и кофий! Бумаги? Волоки туда и бумаги! И так до самого до обеду. А обед-то не как у нас в Училище, обед у него — в шесть пополудни! Тут уж графу деваться некуда: подымается. И давай сразу ленту орденскую поперек халату напяливать. А халат-то у него зеленый, гро-де-ту-ро-вый! Небось не знаешь, что есть гродетур? Эх, казарма! Материя такая... И вот. Напяливает он ленту поверх гродетурового халату, а потом, конечно, спохватывается, чертыхается, зовет камердинера: халат снять, ленту как положено на мундир навесить. А ежели в ту самую минуту от кого-то важного, даже и от самой матушки государыни за ним присылают — так граф больным сказывается! Ну а уж после всего этого настает вечер. Выезжать пора: на бал! В оперу! Еще на приемы граф горазд был ездить. Бывало, надышится хмельными парами да и заснет в карете, ночью домой возвращаясь. Так, поверишь ли, друг сердешный? На руках его выносили. Ну, тут уж держись, не зевай! Впереди мой папахен бежит, сзади кучер шапку ломит, за кучером раскормленные лакеи — как те жабы: от радости подпрыгивают, оземь задами шлепаются… А позади всех — стража с факелами. Видней, чем днем, становится! Но ежели во время переносу граф просыпался, так рявкал — факелы гасли. За все за это мой папахен графа обожал. В огонь и в воду за него готов был идти. Вот и пошел по этапу... А по мне — все едино: граф ли, подьячий, купец ли! Ты про равенство прав слыхал чего-нибудь? Казарма, как есть казарма!

Из слов друга пылкого, друга сердешного вытекало: день вельможи особого распорядка не требовал. А требовал чуткого уловленья дворцовых ветерков и тончайших мыслей: кому, когда, сколько и чем? Людьми ли, золотом ли, землицей ли? Чертежный расчет жизни был прост: каждого, кто слабей, — обокрасть, самому стать всех богаче, к богатству же, по силе-возможности — власти добавить...

Здесь даже неопытный Евсигнеюшка смекал: старший двумя годами Стягин отливает пулю! Проще говоря, брешет как пес…

Но то все касаемо распорядка дня. А был еще распорядок ночи. Неведомо кем установленный, тайный... И ночной тот распорядок — будь ты вельможа, будь самый никудышний воспитанник — отзывался в сердце по-иному. Это Евсигнеюшка понял уже и без стягинских подсказок.

Потому-то дня (кроме сна дневного) не пугался. Знал: что ему выпадет — стерпит. А вот ночи бессонной ждал с трепетом. Ночью все гистории вотчима, все россказни однокорытников облекались плотью, обретали объем и вес, колыхались фигурно. Не сонная явь по временам накатывала — шут его знает что!

Главным и не единожды повторяемым ночным видением было путешествие креста по водам.

Покосившийся крест надвигался, крупнел. За ним другой, третий, четвертый. Плыли кресты по бурливой Неве, дрожа и покачиваясь. Вдруг второй, третий, четвертый — исчезали. Зато передний крест возносился над водой выше, круче!

Вглядываясь, Евсигнеюшка видел: крест сей удерживается стоймя — полураспавшимся гробом. Гроб плыл близко к поверхности, но все же находился под водой. Чем ближе крест подплывал, тем ясней — до щепки, до зазубринки! — виделось: каплет с концов креста не вода, каплет дымная морозная кровь.

Было и еще одно виденье. Только раз мелькнуло, а запомнилось на всю жизнь.

Явился одного разу Евсигнеюшке Новый Век.

Курносый, как гаубица! С вылупленными глазами! С мордой юродской, перекривляканной и в прошитом золотыми нитями нерусском мундире.

Короткий Век явился, не длинный!

Явившись — рявкнул:

— Я Короткий Век! А ты мокредь серая. Слушать меня! Молчать, не дышать! Град Петров есть Сизифов труд! И тебе, мокрице, тем Сизифовым трудом в граде Петровом до смерти труждаться…

— Не верю я про град Петров... — шепнул сам себе, а получилось — Короткому Веку Евсигнеюшка.

Не веришь? Ах, бестолочь! Ничего, подрастешь — поверишь. А только знай: настанет мой черед, настанет и твой. Приду я — уйдешь ты! Слышишь? Пушки палят! Города по равнинам скачут! Море на берег выходит, и птица дерзкая в небе кружит: твоих потрохов ищет! Слышишь? Видишь? Обоняешь? А тогда, при моем всамделишнем приближении, глаза твои станут — стекло, и нюх твой станет — вонь! Слух разорвется на части, а частей-то и не собрать! Даром слух острить будешь! Дар-р-ром!

Тут Евсигнеюшка от страху с койки и сверзился.

Не зашибся, не помер, стал видение про Короткий Век малевать эскизно.

Малевал, малевал, бросил.

Млея от робости, в первый раз за годы учения решился подойти к наставнику, решился спросить у Евстафия Григорьевича Сечкарева:

— Кто есть Сизиф? И в чем труд его состоит? Сечкарев был прославлен пением. Особенно сладко пел он — так передавали — в некой постанове на древний сюжет, называемой чудно и приманчиво: «Цефала и Прокрис».

— Сизиф есть греческий герой из греческой же старинной сказки. Однако сказка ложь, да в ней намек, молодому дарованью всегда и во всем урок. Трудись, да не перетруждайся. Так-то, друг лубезный! — Стареющий Сечкарев слабо хихикнул, сморщенным кулачком ткнул Евсигнея в плечо.

Не умея разгадать связь Сизифа с Новым Веком, ждал с той поры Евсигнеюшка и бессонных ночей, и Нового Короткого Века с тревожным трепетом. Но и с дерзким нетерпеньем ждал!..

Ученье — шло себе и шло. Однако мало-помалу делалось слабо ощутимым, мертвоватым. Нового отмеряли по крохам. Талдычили азы, повторяли пройденное.

Начальные годы можно было бы уподобить солдатам на плацу: прошагали ровно, без зуботычин и фухтелей, без поощрений и мучения с парадными мундирами, — и славно!

Да только воспитанникам, уже кое в чем поднаторевшим, хотелось большего. Жаждали перехода к делу настоящему: жаждали перехода в саму Академию. Еще жаждали перемен жизни и отличий в учебе.

Перемены и отличия явились.

Первая и важнейшая жизненная перемена была такой: пропала ненавистная манная каша. За кашей истаяли в воздухе затрещины и оплеухи. Из сыроватых туманов, из мышиных углов, стало выступать непреложное: ученье — не тьма водяная, не гора ледяная, не волна верченая, сине-черная! Ученье — как ни крути — свет, свет!

Дана была внезапно тому ученью-свету и новая озвучка, а уж из звука выломился новый, отличный от прежнего смысл: Есёк услыхал скрыпку! Не то чтобы раньше он ее не слыхал. Слыхал, но издалека, неотчетливо. А тут...

Одного вечера заиграли за стеной. В голову мигом вступило: играют на человечьих, сперва вымотанных из его, Евстигнеева, нутра, а затем туго натянутых жилах!

Слышимый звук и название музыкального снаряда разнились.

Еще года два назад, услыхав сие название, — застыл в недоумении. Потом обиделся: скрыпка? Никакого скрыпу сей музыкальный снаряд не издавал. А вот жилы на скрыпице и впрямь были: серые, воловьи, туго верченые. Сама ж скрыпица — ежели стоймя ее поставить — походила на карлицу-арапку, запримеченную минувшим летом в саду на прогулке. Те ж завитки над тонюсенькой шеей, те же выпуклости повыше и пониже, те же проделки: визги и подхихикиванья, а после — слезы, а после — плач...

Скрыпица смолкла. Миновали минуты, потом, пожалуй, и получас...

Выглянул — никого. Тихо прокравшись к оставленной в пустой каморке без присмотру скрыпице, Есёк попробовал играть: с ходу, с налету!

Тут дикий скрып по пустым коридорам и разнесся.

Млея от стыда, стал просить вернувшегося и тут же вознамерившегося скрыпицу свою отобрать воспитанника Козлова: научи!

Просил-молил неотступно. Козлов отпихивался ногой. Есёк — чего с ним отродясь не бывало — наседал и наседал.

Сию потешную, но и грустноватую сцену заметил сквозь приоткрытую дверь проходивший мимо наставник юношества и артист оркестра Ключ-Соль, прозванный так за клонимую набок острозатылочную голову, громадное пузо и соломенные брыкливые ножки. Этот самый Ключ-Соль, то бишь Ключ Скрипичный, и стал вечерами, на свой кошт и без уведомления начальства, учить Еська на скрыпке.

Через шесть месяцев Ключ-Соль — наставник и оркестрант — выразился так:

— Кабы ты, Евсигней, двумя-тремя годами ранее стал на скрыпке учиться — вышел бы из тебя скрыпач первостатейный... А так... Пальцы негибки, кисть руки вихляется слабо. Год тебе сколько?

— Одиннадцатый минул...

Ну так вот чего я тебе скажу. Для себя играть — будешь. Для публики, тем паче для двора — и не суйся. Проворонил ты время, друг ситный, поздно спохватился. Разве кого из наших из русских скрыпалей просить руку тебе поставить? Господина Хандошкина разве... Он, бают, скоро у нас в Академии профессорствовать станет…

«Сам себе руку поставлю. Смогу. Сумею, — решил Есёк. — Опротивело мученье архитектурное. Не по мне оно нынче...»

С той поры и на долгие годы скрыпка стала главною мукой, но и тайной усладой: поздно взялся, да ухватил крепко!

Глава пятая Перед Академией

В понедельник — я банюшку топил. А во вторник — я в ту баньку ходил. Во середу — в угаре пролежал. А в четверг — буйну голову чесал. А в пятницу — добры люди не пряли. А в субботу — родителей поминали. Днем воскресным — на свадебке гуляли...

Так, ища воли в словах, припевали-приговаривали когда-то в полковой слободе и в полку. Приговаривали, маршируя и заряжая, готовясь к войне или к плац-параду. Легче от тех приговорок не становилось, но перед глазами чуть светлело.

Здесь, в Воспитательном училище, глядеть окрест было не так тошно, как в полку. Мир окольный при входе в Училище менялся, становился вроде бы не всамделишним и оттого нестрашным.

Семь лет прошелестели подобно семи дням недели. Схлынули, как весенняя вода в Малую Невку. Перемены за семь лет — немалые. И вокруг Евсигнеюшки, и у него внутри.

Отлетела навсегда чертежная горячка. Напрочь пропала архитектурная охота. Даже петь не так уж сильно хотелось. Верней, хотелось, но по-иному, чем в детстве.

Хотелось петь и сопровождать свое пение игрой на каком-либо инструменте: подобно греческому Орфею, о котором в последнее время нередко — и едва ли не с умыслом тайным — толковали наставники.

Скрыпка для такого сопровождения не годилась. Годились клавикорды.

Однако нестерпимей желания сопровождать собственное пенье игрой на клавикордах, было желание заставить других играть и петь по-своему. Не палкой, не шпицрутенами! Мелодией небывалой заставить. Хорошо б еще и растолковать каждому, что да как. А растолковав — расписать (не торопясь и той неторопливостью наслаждаясь) на ноты...

Евсигнею хотелось сочинять. Только где взять мелодий для сочинения? Свои собственные являлись туго. Нищета мелодическая — изводила.

Невзирая на сию нищету, кое-как — кособоко, по-своему — приноровившись к скрыпке и клавикордам, он теперь лишь об одних сочинениях и помышлял!

В сочинениях свободных, сочинениях небывалых мнилось ему избавление от воспитательного зажима, от жизненных неудобств, тягот. Даже и дальнейшая — по выходе из Академии — жизнь вдруг стала казаться ему громкой, славной. Представлялось долго-сладкое той жизни теченье и не смертельный ее исход: исход, сочинившийся сам собою, да так, чтобы с него, с того исходу, жизнь началась заново!

Начав проживать будущую жизнь внутри себя, он вдруг наловчился просматривать ее от начала до конца за один вечер! Как ту комическую оперу, на представлении каковой недавно побывал с однокашниками и наставниками.

Поразило не само оперное представление (оперой представленную «Анюту» на театре отнюдь не называли, выразился так об ней один из аматеров, а Евсигнеюшка возьми да и подслушай) поразили действующие лица, их песни.

Урод Филатка — на сцене малонужный, может, и вовсе излишний — пел:

Мы не так, как горожане, Кои на дары богаты, На посулы тароваты. Инак мы живем, хрестьяне: Хоша баем не пригоже, Да сулим друзьям, что схоже…

Мысли такие были в новинку. Раньше ни про каких «инаких хрестьян» Евсигнеюшка полковой, Евсигнеюшка училищный и слыхом не слыхал. А тут еще удалой Мирон добавлял со сцены резвых песенных слов:

Здесь жизнь хош трудновата, Да лучше городской. Там всякому поклоны, Кому ни попадись; Толчки без обороны Примай там, не ленись…

Истинно, истинно! Так оно в стольном граде и ведется!

Прослушана была им еще одна комическая опера: «Любовник-колдун». Тут уж прямо со сцены было объявлено: будут в представлении одне лишь русские песни. Песни и были. Да какие! По большей части Евсигнеюшке не знакомые, богатые изворотами мелодий.

Тут тебе и «Уж как по мосту, мосточку», и «Ах, как в городе в Калуге», и «Ни петь, ни есть не хочется». Еще и многие иные: «Я калинушку ломала», «Вы раздайтесь, разойдитесь», «Земляничка-ягодка» и напоследок — «Во селе было, во Покровском».

Вот где таились богатство, вот откуда можно было мелодии к себе на разлинованные листы переманивать!

После представлений оперных водили в концерт.

Музыку концертную выслушал бережно, со вниманием. Играли Лолли, Боккериния, Швинделя да Валентини. Ничто из игранного, однако, не приманило, не сразило напрочь. Зато приманила письменная про концерт объява.

Было надруковано (а внизу приписано от руки):

«По желанию любителей музыки!

Еженедельно, по средам, после обеда, в 6 часов,

В доме князя Гагарина, что в Адмиралтейской стороне,

На улице Большой Морской, против Немецкого театра,

Будут устраивацца консерты.

Плата 1 рубль.

Без билетов же никто впущен не будет».

Письменное извещение на вид было старо. Несколько раз его подновляли, буквицы и шрифты — глядели в разные стороны.

Подновлялось, видать, и пояснительное прибавленье: помельше, внизу объявы.

Пояснительное прибавленье (по-новому — примечание) напрочь и сразило:

«Примечание.

Пьяные, лакеи и распутные женщины не допускаются».

Про лакеев — как оплеушина. Еще острей и болезненней — про распутных женщин.

Кто сии распутные есть? Где обретаются? Зачем в концерты идти намерены?

После тех посещений появилось еще одно обстоятельство.

То ли со зла, то ли по глупости, но только, посмотрев и послушав «Анюту», стали приятели звать Евсигнея Филаткой.

— Вона — Филатка Ипатьев идет! — кричали наперебой соученики.

Вроде и не похож: не горбун (хоть и сутул), не урод (хоть лицо оплывшее имеет), а поди ж ты — приросло имечко!

От Филатки пришлось отбиваться кулаками.

Кулаки были сильными: скрыпкой и смычком уже укрепились довольно.

Собственные руки вызывали приязнь большую, чем лицо: красивше они, исправней! К тому ж, сами за себя говорят: как ты труждаешься, по ним видно, дар Божий в них жилками бьется!

Но тут другая напасть: отбиваясь — Есёк ревел, раздирая плаксиво рот. Губы, и так немалые, от частого рева вспухали, нижняя так и вовсе отвисала. Сие чуял, губ даже не видя: одними мышцами лица. С таким-то «губошлепством», ясное дело, дурак дураком на вид!

Как только он слабость свою почуял, почуяли ее и все остальные:

— Федул — губы надул!

— Федул — штаны свои вздул!

Гул, гнул, дул, бзднул...

Академия учила одному, жизнь — иному.

Однако ж не всему в Училище воспитательном обучали так, как того Евсигнеюшке и некоторым приятелям его желалось.

«Пению учат отдельно. Игре на музыкальных снарядах — отдельно. Орхестр только создан, умеет мало, а наемные музыканты — те приходят и уходят. Што за правила? Хотя б курс театра ввели...»

Театр вскоре создан и был.

Призвание театра — по мысли Иван Ивановича Бецкого, сообщенной им кому следовало, — состояло в том, чтобы: «отвратить воспитанников от скуки, причиняющей угрюмость, и иных недозволяемых шалостей».

Про шалости и угрюмство долетело и до воспитанников. Есёк тут же, себя, заклятого угрюмца, оглядывал в стеклах. Соображал: собственная его угрюмость проистекает вовсе не от скуки. К тому ж, было ему одним из хмуро алкающих печаль и наливки наставником сказано: «Угрюмость не есть скука. Угрюмость есть признак высшего разума!»

И хотя полюбить собственную угрюмость Евсигнеюшка до конца не мог, держался за нее крепко: как за кровное. Потому-то в начавшихся в Академии спектаклях — хоть и желал того страстно — участвовал редко.

Робковато пел Евсигнеюшка и в хоре. Казалось: раскрой он рот пошире, вытолкни звук посильней — и вместе со звуком упорхнет звуковое вместилище, душа, и попадет в лапы неведомо кому, и будет тем неведомо кем — вмиг проглочена!

Поэтому пел (особливо на людях) с осторожностью. Стал еще сильней склоняться к игре одинокой: на скрыпице, на клавикордах. Пробовал даже и трубу: медь надсаживала горло, зато охлаждала губы, язык, сердце. Дуть — не петь!

«С таковою трубой можно куда как осмелеть, а там и вовсе бесстрашным стать».

Была испробована и еще одна дерзость: сразу и безо всякой подготовки записывать музыку на ноты. Сие — не выходило. Тогда для поддержания собственных дерзостных устремлений начинал и бессчетно продолжал он разбирать ноты чужие.

Нот переписанных крупно, тщательно, что для клавикордов, что для скрипицы, даже и для трубы — было в академической библиотеке довольно. Нотная грамота и сама по себе влекла Евсигнеюшку. Часто — сильней упражнений на инструментах. Ну а уж выпутываться из нот безо всякой игры, посредством одного лишь чуткого слуха — с некоторых пор внутри у него обнаружившегося — было еще интересней.

Правда, по временам радостный интерес оборачивался тоской.

Радостно было оттого, что, повозившись вдоволь с нотами, замечал: с какого-то мига они и сами, безо всякой подмоги, звучат! Ты только взглядом до них коснись — уже и хорошо, и складно! Даже рта раскрывать не надо.

Но тут же, конечно, и грустно, потому как чудилось: сам ты нотам ничуть не нужен!

Иногда нарисованные им ноты выделывали коленца — ни в сказке сказать, ни в потешном стихе описать. Во всех уголках Питер-Бурха забавлялись и уморительно гримасничали они: курьезили на театрах, кувыркались по-над Невой, добегали до самого Шведского моря и, оттуда возвращаясь, бывало в царские палаты заскакивали. Ноты попадали во всяческие истории, а уж потом — сами истории начинали тесно плясать меж нот!

Любимая история — даже и для комической оперы пригодная — была про маиора Зорича.

Передавали следующее.

Якобы тот маиор Зорич в одном из сражений с турками оказал великую храбрость. А и храбрость не помогла. Всех русских перебили. Один-одинешенек Зорич остался. Сзади крутые скалы. Впереди — полукругом — турки. Подступают, вопят, вот-вот на куски маиора изрубят. Тут Зорич возьми да и крикни им: «Я — капитан-паша! Ведите меня прямо к султану!»

Один из турок понимал по-русски. Растлумачил другим. Все переполошились. По-ихнему капитан-паша — полный генерал. Ну изрубят они в куски крикуна-уруса, а потом султан с них живьем шкуры поснимает и в бочки с солью без шкур опускать начнет!

Так Зорич попал в плен. Почет ему султан и впрямь оказал генеральский. Сманивал веру переменить. В вере, однако, Зорич остался тверд. Да и недолго в плену ему суждено было томиться.

Приспело время обмениваться пленными. Султан капитан-пашу Зорича первым на промен и выставил. Донесли о том государыне императрице. Та, ясное дело, впала в недоумение:

— Кто сей Зорич есть? Что он за «капитан-паша»? Нет у меня в Империи полного генерала с таким прозваньем!

Однако ж обменяли. Через непродолжительное время призывает матушка-государыня Зорича к себе. Тут все и объяснилось.

— Как же ты смел чин генеральский себе присвоить, когда ты только маиор?

— Токмо из боязни потерять жизнь, всецело вашему императорскому величеству принадлежащую! За сие — готов нести надлежащую кару.

— Да уж прощу тебя. Генералом в плену ты оказал себя достойным. Поглядим, каким генералом в настоящем деле окажешься. Чин и звание — тебе оставляю. И вообще... Заглядывай как-нибудь к нам на огонек!

Сия история сильно грела душу: из маиоров — да в полные генералы! Вот бы и ему, Евсигнеюшке, так: из воспитанников — да сразу... Вот только куды, куды?

Ну а пока суд да дело — давал он каждой истории наименование. Еще и определял, комическая та история или же трагическая. Зачем? Сам того не знал. А только чуял: пригодятся истории ему в будущем! Как пригождались и теперь: так сладко было напевать и расставлять по местам: Зорич-марш, Зорич-песню, Зорич-аккорд...

Кроме историй городских и всеобщих — были еще истории, с приятелями его приключившиеся.

Друг сердешный Стягин на пятом году обучения нежданно-негаданно исчез. Искали, да не нашли. Видно, подался на украины.

Викторин Темнов подпрыгивать на месте перестал и улизнул-таки, проныра, к езуитам: из столицы вон! Сие — против правил — было ему отчего-то разрешено.

Был обретен новый приятель, Петруша Скоков. Тот был тремя годами старше, уже многому научился, многое умел. Петрушу Евсигнеюшка сперва побаивался, хотя к нему, сквозь боязнь, и тянулся.

Да только здесь истории, относящиеся до него самого, кончались.

Из профессоров и наставников никто к Евсигнеюшке особо не благоволил. Ни Сечкарев, ни явившийся на короткое время Хандошкин его отчего-то не примечали. Ну а Президента Академии Ивана Ивановича Бецкого воспитанник без колотящей дрожи так даже и видеть не мог.

Так что историям было взяться неоткуда. Оставались разговоры с самим собой, краткие, но сильные видения, бесконечные упражнения на скрыпке, на клавикордах. Замкнутая — как в сундуке — жизнь действовала на воспитанника дурно.

Не умея, как некоторые иные воспитанники, тайно проказить и тихо подличать, подхалюзничать и за то быть хвалимым и отличаемым, — начинал он склоняться к безысходности. Что не поощрялось.

А непоощряемые мысли и чувства надобно было прятать поглубже.

Глава шестая Имена событий. Русский Хронос

…три, четыре, пять — я иду искать. Пять, шесть, семь — я нашел совсем!

За семь лет схлынуло семь потов и семь пар башмаков износилось: Есёк сильно подрос.

Сверстников своих ростом, однако, не обогнал: в сравнении с ними был невысок, к тому же не по годам сутул. Хорошо еще, что при явной косинке глаза имел привлекательные: голубовато-зеленые. А вот бровки, те — к неудовольствию и даже немалому раздраженью — были белесые.

Но что важней всего: руки стали еще сильней, пальцы уцепистей, суше, способней к долгой, безостановочной игре. Выострился и язык. Голова стала соображать ясней, основательней: сказывались прилежанье, терпенье.

Тяжкое, полковое потиху-помалу забывалось. Новое, хотя слегка и тревожило, а все ж манило. Но кроме той сладковатой тревоги — кое-что мучило по-настоящему.

Выходило — нелепо! Воспитанник училища, за семь лет возвысивший и обтесавший себя науками, никак не мог разобраться с собственным именованием. Ежели — вне стен Училища — кому представляться, так надобно себя именовать. Ежели музыку (втайне давно сочиняемую) исполнять придется — имя и прозвание первое дело. А уж ежели при музыке, нотами надрукованной, нету имени сочинителя — тут просто смерть. Не обретет музыка безымянная ни похвал, ни успеху!

Тут колотушкою в голову стукнуло:

«Без прозванья! Так про него и в бумагах пишут, в том-то обида и состоит!»

Обиженный воспитанник заворочался на узкой постеле.

«Так ведь до сего дня и записывали:

Евсигней сын Ипатов, без прозванья...

А надлежит, надлежит прозванью быть!»

Час ясно осознанного, твердо произносимого прозванья подступил — как осенняя вода к питерским окнам — к самому горлу.

— Ипатов? (Так иногда в бумагах именуют.) Не то, не годится.

— Мамкин? Тятькин? Вотчимов? Совсем по-детски.

— Аксиньюшкин?

— Солдатов?

— Федотов?

Не то, не так, не сладко!

Вдруг, словно резким ударом ветра, распахнуло все училищные окна и двери:

— Фомин! Фомин!

Выше башен и шпилей вознеслось вдруг дивное это прозванье! Как вмиг прорисованный контур тела человеческого и отзвук духа его — стало оно носиться в рваных тучах над Санкт-Питер-Бурхом.

И уже вниз, к осенне-зимним могилам, вымываемым водою с кладбищ, подобно квелому «Ипатов» не опускалось.

Фомин — всем вам на помин! Фомин — уж теперь не солдатский «свин»! Фомин — радости будет сын!

Прозвание творило вирши. В виршах — словно кощеева игла в яйце — сидела мелодия. Чуть голосом подтянул, подпел — складывался целый мотив. А усилить тот мотив чем? Вторым голосом. А ежели еще и третьим? Эх, скрыпицу бы сейчас в руки!

К прозванью — по-новому к «фамилии» — требовалось подходящее имя. Ежели не Филаткой, не Федулом — так Еськом кличут. Как собачонку какую! А в бумагах — там завсегда Евсигней пишут.

Твердости сему имени не достает! Клиньями и подпорками укреплять его надо. Как дверь Воспитательного училища недавно укрепляли.

Вот буковка «т» — имя и укрепит!

— Ев-сти-гней! Т!.. Ст!.. Стойко! Стиснуто! Стозвонно!

Вслед за обретением прозванья внутри у воспитанника стал наливался кровью и обрастать плотью контур имени. Контур сей мигом окружен был новыми линиями и мотивами, стал выправлять привычки, походку, повадку.

Получалось: только с обретением прозванья и уточнением имени жизнь нелюдимого, вечно сутулящего спину воспитанника стала меняться по-настоящему.

Ну а в Российской империи за семь истекших лет (это ведь вам не то, что в жизни воспитанника) перемен неизмеримо больше. Груды тех перемен и вавилоны!

И главной из перемен, преобразившей, кажется, и само время — переменой, кое-где изуродовавшей, кое-где украсившей, кое-где замедлившей, а кое-где и ускорившей его бег — была русско-турецкая война, завершившаяся Кучук-Кайнарджийским миром.

Началась та война в году 1768-м, шла семь лет и закончилась для России полнейшей викторией.

Но не одною войной пробавлялись в те годы в Империи, не одними сражениями насыщал себя внезапно набравший силу и высоту Русский Хронос!

Так, еще в 1768 году были наряжены сразу три академические экспедиции для изучения северных и восточных российских земель. Некоторые земли обретались впервые, другие — открывались заново.

Было привезено в Санкт-Питер-Бурх много диковинного, неслыханного.

Завезена была, к примеру, морская корова в громадной лохани. Прожила та корова в балтийской лоханочной воде недолго, а шуму по себе оставила много. Был доставлен осетр с двумя головами. Тот удивил не меньше, чем пленные турки и персы. А кое-кого так даже безвременно свел в могилу: грозно-страшным шевеленьем усов, коварною переглядкой двух лупоглазых голов.

В том же 1768 же году балетмейстером Домеником-Марией-Гаспаром Анджьолини был сочинен и представлен при дворе аллегорический балет «Побежденное предрассуждение». Сей роскошный балет был задуман и осуществлен по случаю привития оспы государыне императрице и наследнику престола.

Но тут нашла коса на камень: императрицей балет оценен не был. За шесть лет правления уже тонко разобравшаяся во взаимоотношениях сценических искусств и власти, государыня Екатерина на балетную лесть вознегодовала. Жалуясь директору Императорских театров Бибикову на подхалюзничанье своих и чужих подданных, она при конце письма не удержала себя от гнева: «Придется запретить употреблять аллегорию, придется отучить танцевать “гнилую горячку”!»

После слова «отучить» — про дураков и подхалюзников добавлено не было. Но между строк эти самые дураки, и в первую голову синьор Анджьолини со своею аллегорическою «гнилою горячкой», — конечно, читались.

Ну а в другой области имперских интересов, в следующем, 1769 году, — и тут уж безо всяких балетных па — был налажен выпуск ассигнаций: первых российских бумажных денег.

Воры радовались не нарадовались. Картежные плутишки, обдувалы и казнокрады — тем паче. Но и в казенные сундуки те ассигнации ложились прибылью немалой. И уже граф Завадовский — будущий директор Ассигнационного банка — ликовал, предвидя в дальнейшем увлекательные комбинации, смысл коих — подмена сундуков с серебром на сундуки с ассигнациями, ясное дело, без выплаты полагающегося лажа!

В том же 1769-м был совершен Российской империей и первый денежный заем: в брильянтовом Амстердаме, в приманчивой (и не одним только богатством и мнимой равномерностью его распределения!) Голландии.

Тем временем война с турками шла путями, ей обозначенными.

У русских случались продовольственные недоумения, обнаруживались крупные недостачи. Общая неотесанность и военная неумелость попервоначалу вынуждали считать собственных убитых тысячами.

Но грянули, благодаря Бога, перемены и в войсках. С ними пришли победы.

Так, в году 1770-м взвилась и мощно пророкотала над Европой, подобно штормовой, жесточайшей, а вместе с тем и светоносной туче, победа русского флота при Чесме.

Праздновали пылко, огненно. Пили крепко. А протрезвев — сообразили: надобно продолжать, надо плыть под теми ж чесменскими парусами дальше, в года грядущие!

Однако и Чесма не всё! Завершение года 1770-го было ознаменовано сразу несколькими важнейшими викториями.

Сперва Румянцев крепко побил неприятеля при Ларге и Кагуле. Затем случилось и вовсе ошеломительное: русские осадили Аккерман, взяли Бухарест… Турки были посрамлены. Они бежали, сверкая пятками, роняя в толстую пыль кривые, крепко выкованные ятаганы.

Турецкие командиры никак не могли взять в толк: откуда у русских сила? Откуда — точное предвидение и удача? Граф Разумовский (ловкий переговорщик, продувной дипломат), подкупая турецких пашей и визирей, знал, конечно, многое. Но ведь подкупали и турки! А вот знать наперед у них не получалось.

Главным, однако, было другое.

Русские солдаты бились до конца. Турецкие же часто слабели духом, уповая на кого-то помимо себя: то на сильные подкрепления, то на прозорливость султана, то на Всевышнего (который, как известно, в войнах никогда ничью сторону не берет)...

В 1771-м русские войска заняли Крым. Это сразило турок наповал. Их передовые линии смялись и расстроились на всех фронтах. Тесня штабы, опрокидывая свои же обозы, турки стали отходить повсюду: даже там, где русских можно было считать горстями.

Оттоманская Порта трещала и раскалывалась на глазах, кусок за куском, отдавая врагу свое когда-то великолепное, а теперь дряхлеющее и потому ненужное тело: так аккерманская степь, иссушающая при конце лета колодцы и разум, цепляется пластами глины и едкой пылью за возы чумаков, вызывая у них беглую усмешку и скупое презренье…

Но не одною войной были означены те начальные екатерининские годы!

Вдруг (и для многих нежданно) грянуло строгое воспрещение: крепостных за долги помещиков с публичных торгов более не продавать!

Смутило сие уже не турок, смутило русских. Но... Просвещение, господа, и еще раз просвещение. Бесконечное человеколюбие, и ни слова больше!

Тут — и едва ль не в пику человеколюбию и просвещению — вспыхнул на Москве чумной бунт 1771 года.

Чуму завезли из Турции. Сперва она занялась в новых южнорусских поселениях, перекинувшись все из того же Бухареста, а уж оттуда добралась — прячась в захламленных турецким добром обозах — до сонной Москвы.

Была ли чума наказанием Божьим или только следствием беспрерывных военных действий, сразу разобрать не удалось. Поэтому в наступившем 1772 году короткий, однако ужаснувший своею беспощадностью чумной бунт беспечно позабылся.

Вместо выяснения механизмов бунта и путей проникновения чумного поветрия занялись другим: была подписана Петербургская конвенция, между Россией, Австрией и Пруссией, о первом разделе Ржечи Посполитой.

Это уже были дела северные, от шума Балтики, от сырых песков и пронзительных ветров града Петрова неотделимые.

Вслед за разделом Ржечи Посполитой должны были последовать (и, разумеется, последовали): присоединение к России Полоцкого, Витебского, Мстиславского и части Минского воеводств. Чуть позже — польской части Ливонии.

Стало просторней. Европа — пусть и нехотя — приблизилась.

В сентябре 1772-го громыхнуло еще двумя ошеломляющими победами: под Кара-Су и Кучук-Кайнарджи. Здесь русскими войсками уже водительствовал Александр Суворов. Имя его и тогда пронзало дрожью врагов, вызывало гул одобренья среди штаб- и обер-офицеров и уж тем паче среди нижних чинов.

Однако за все в мире приходится расплачиваться: за войну и победы, за первый, второй, а иногда и третий отжим соков и крови у покоренных народов.

За упоение победами, за новые приобретенья заплачено и было. И недешево: сперва отдаленно — как из трехдюймового орудия — бухнуло, потом зачастило беглым батарейным огнем, а там и затрещало беспрерывными выстрелами в цепи азиятское возмущение.

Водительствовал каторжными азиятами беглый казак Емелька Пугач.

«Супруг мой Петр Третий совсем разбушевался», — писала Екатерина, мало что смыслящим в русской жизни французам: сперва Дидро, потом д’Аламберу.

Чуть виновато и слегка жеманно вышучивая самое себя, повторяя пущенный все тем же Емелькой слух, государыня преследовала две цели: называя казачину именем покойного мужа — отводила от себя страх и трепет, зародившиеся еще в году 1762-м, после умерщвления императора Петра Федоровича, и в то же время делала Емельку своим, домашним, таким, который ее монаршей воле в конце концов покорится...

Но Европа Европой, жеманство жеманством, а в октябре 1773 года беззаконно присвоивший себе царское имя Емелька Пугач осадил Оренбург.

Слухи об этом до Петербурга доходили скупо. Воспитанники училищ слухов сперва сильно пугались, потом попривыкли.

Однако залить уши свинцовой глухотой всем питерцам, заткнуть рты влекущимся с юго-востока до смерти напуганным помещикам было невозможно. Тем паче, что в ноябре все того же 1773 года Петр-Емелька нанес-таки правительственным войскам под городом Оренбургом тяжкое поражение.

Вслед за этим поражением последовали еще худшие: Пугачев взял Яицкий городок, взял Магнитную крепость, подступил весной 74-го под Казань…

Как раз между взятием Емелькой Казани, случившимся в июне, и поражением его под Царицыном, произошедшим в августе, — Петербург о дальнейшей своей судьбе и задумался.

Низшие сословия стали подлыми своими устами вопрошать: а не есть ли казак станицы Зимовейской и впрямь Петр Третий? Чудом воскресший? На Дону прятавшийся? Опальные царедворцы задумались о другом: а не худо ли управляет своими подданными принцесса Ангальт-Цербстская? Каковая и принцесса-то, по слухам, лишь наполовину, а на самом деле и всего-то — дочь Ваньки Бецкова! Того самого Ваньки, у коего от не полагающейся ему, незаконнорожденному, фамилии Трубецкой с хрустом и свистом откушен первый слог! Так не послать ли гонца в оренбургские степи повыведать что к чему? Не переговорить ли с кем надо и в иных местах, в той же самой Европе?

Сии настроения большинству царедворцев и военачальников были, конечно, чужды. Хмурились Орловы. Сдержанно улыбался забирающий в последние годы неслыханную власть Потемкин. Александр Васильевич Суворов хмыкал, называл Емельку дурнем. А только что произведенный в офицеры Гаврила Державин до крови кусал пухлую татарскую губу: от обиды за государыню. Да еще верные императрице люди то тихо, а то в голос проклинали Филарета, игумена старообрядческого скита из саратовской Мечетной слободы, каковой Филарет мысль принять имя Петра Третьего Емельке и подал.

Негодовал и Бецкой.

Все могло сложиться иначе, когда б слушали его, споспешника воцарения и опору престола, его, имеющего и к новому царствию, и ко всему происходящему в империи отношение самое близкое, самое тесное!

Слушали, однако, недоумков и выскочек.

Глава седьмая Алымушка

Иван Иванович Бецкой, Президент Академии художеств и кавалер, за истекшие семь лет сильно постарел. Не то чтобы безвозвратно, но все ж весьма заметно. Правда, в зеркальце глядеть на себя не перестал, об молодых девицах — теперь уж не денно и нощно, но все ж таки частенько — мечтал.

Думал еще вот о чем:

«Все события в Империи — и ныне происходящие, и проистекающие из лет предыдущих — должны быть в памяти потомков закреплены. Непременно! Ежели не в виде арок, так на полотнах, ежели не на полотнах — так в музыке, ежели не в музыке — тогда на сцене. Сему по мере возможности надобно способствовать. А как еще поспособствуешь, коли не изданием новых наказов, распоряжений?»

Один из таких наказов для Академии — не единожды с Катеринхен обсуждавшийся — был таков:

«Мужиков — не видать вовсе! С ними не говорить. Нигде, ни по какому случаю!»

Касался наказ и воспитанников Училища, и учеников Академии. Наказ был строжайший, верховный, исполняли его старательно, иногда даже со страстью.

В отсутствие мужиков и хамства в особом почете были просвещение ума и чувствительность. Иногда — душещипательность. Выходя из классов, рослые мадамы всегда что-нибудь роняли. Платок, клякспапир, прочее. Требовалось: поднять, подать, расшаркаться.

От дам не отставали и кавалеры. Особенно иноземцы. Кашляя и сипя от табаку, немея лицом от тяжко-хмельного русского вина — они требовали открытого преклонения и тайной любви.

Платки Евстигнеюшка подавал наравне с другими. Когда надо расшаркивался, когда надо восхищался. Но при всем при том — как-то жался, сутулился.

Такая за ним и укрепилась слава: вполне благонравен, однако куды как неловок.

Ловкость и обтертость были в почете особом.

Для лучшего обтесу и смягчения нравов были введены посещения других учебных заведений. К примеру, «Воспитательного общества благородных девиц», располагавшегося в бывшем Смольном монастыре. Впрочем, монастырского в благородных девицах было не так уж много: воспитывали на новый лад. Смолянки были милы, но горды. Звали одна другую «кофушками» (за форменные платьица кофейного цвету), гостям улыбались, но говорили с ними мало.

Здесь, в Смольном монастыре, уже кое-кем звавшимся «Смольным институтом», на одном из музыкальных утр услыхал Евстигнеюшка имя. Имя необыкновенное, пленительное.

— Алымушка! — позвал кто-то ласково, но и властно.

Юное угловато-прекрасное создание отделилось от созданий других (таких же юных, но не столь прекрасных) и, шурша кофушечным платьем, — скорей, скорей, к выходу из залы!

Евстигней оглянулся: на выходе, раскрыв руки словно бы для объятий, стоял статный, величественный, в синем камзоле и со звездой, Президент Академии художеств господин Бецкой. Глаза Его Высокопревосходительства — что замечалось даже издали — были увлажнены. Губы слегка вздрагивали.

Наблюдать дальнейшее Евстигней не осмелился. Однако Алымушку запомнил крепко.

История Алымушки была душевна, поучительна. В развитии той истории с жаром — как в той театральной драме — участвовала сама государыня императрица.

Сие чарующее: «Алымушка!» — государыня первой и вымолвила.

Девятнадцатый ребенок в семье полковника Алымова, юная Глафира Ивановна была создание обворожительное. Отданная матерью — родившей дочь в день смерти мужа и оттого Алымушку недолюбливавшей — с глаз долой, в Воспитательное общество, и впервые оказавшись при дворе в шестилетнем возрасте, она смугловатой своей мордашкой, ласковостью обхождения и безысходностью судьбы обратила на себя внимание лиц могущественных.

Поначалу Иван Иванович Бецкой, как и все, Алымушкой лишь восхищался. Затем (весьма опрометчиво) несколько раз назвал ее «дочуркой».

Однако с течением времени возымелись им к Алымушке чувства иные!

Зная ее с младых ногтей, помня ее первые несмелые шаги, часто взглядывая на картину, рисованную неким выпавшим из памяти живописцем, где была Алымушка изображена рядом с некой высокородной девицей, — Иван Иванович трепетал сердцем и разумом тихо немел.

Причем сего онемения замечать за собой не хотел.

Пока Алымушку лелеяли и холили, пока сама Катеринхен трепала ее по щечке — он еще пытался сдерживаться, пытался относиться к подрастающей девице ровно, спокойно. Но вскоре как с цепи сорвался: Алымушка входила в возраст, хорошела, скрывать страсть стало невозможно.

Когда Катеринхен, не весьма довольная уровнем обучения в «Воспитательным училище для благородных девиц», решила выписать для Алымушки учителей особых, Иван Иванович воспротивился. Про себя же решил: настал удобный момент! И сам вызвался (безо всяких мадам и мусью) быть учителем «девчурки».

Так Алымушка — изредка, полузаметно — стала являться в стенах Академии художеств. Впрочем, на людях сия странная пара — воспитатель и воспитанница — показывались мало. Алымушка сему стойко противилась.

Сперва она в обществе Бецкого вообще дичилась, никла. Затем приноровилась. А со временем, приметив за Иван Иванычем вовсе не отцовские чувства, стала ими потихоньку пользоваться, управлять.

Чуя растущее неодобрение своей поздней страсти — не одобрял двор, не одобряли профессора Академии, — Иван Иванович уповал теперь на одну лишь Катеринхен. Но та хмурилась и выказывать по сему случаю восхищенья явно не собиралась.

«А ведь могла бы! У самой — рыльце в пушку! Сама грешит и другим грешить дозволяет! Другим — но не мне, самому близкому… самому…»

Страсть приходилось загонять в угол, уродовать, сжимать в кулак. Вместо будущей честной женитьбы обстоятельства заставляли думать о способах иных (весьма, кстати, привычных): следовало тайно приохотить Алымушку к своей постели, затем половчей выдать замуж, а затем уже приохотить заново, надолго...

Шелест платья, подол, рукав. Запах одежды, вздох, смешок… Вот и все, что в быстром мелькании удавалось увидать и услыхать Евстигнею во время таинственных приездов Алымушки.

Однако ж — изловчился. Разок-другой подстерег ее.

Увидав Алымушку близко — был ошеломлен навек. Что с тем ошеломлением делать и куда его упрятать — а прятать было необходимо, — не знал. Не то что взаимности, даже обстоятельного разговора с полковничьей дочерью ожидать не смел. (Про то, чья Алымушка дочь, было выведано у академического дядьки, у вдумчивого соглядатая Нафтолия Портнова.)

И всего бы лучше, когда б Алымушка не замечала его вовсе. Еще лучше — презирала. Но не тут-то было! Кто-то, словно невидимыми нитями, пытался приметать Евстигнея к Алымушке: при случайных встречах она улыбалась ему ласковей, чем иным прочим, краснела больше, головку темно-русую клонила долу медленней.

Это заметили некоторые из воспитанников. А коль заметили воспитанники — того и жди: профессора, а главное сам Иван Иванович Бецкой заметит!

Выхода из любовного тупика не было.

Выход, однако, нашелся.

Подслушав, как Алымушка играет на арфе, Евстигней стал таковой же музыкальный снаряд разыскивать. Арфы, однако, ни в инструментарии Воспитательного училища, ни в самой Академии не обнаружилось.

Зато в библиотеке Евстигней вычитал про тот музыкальный снаряд все, что мог. Быстро уразумел конструкцию и способ извлечения звуков. Даже навострился представлять себе немца Якова Хохбрукера (каковой немец еще в году 1720-м изобрел механизм для получения на арфе полутонов, сиречь хроматизмов).

Иногда немец сиживал перед Евстигнеюшкой, как живой: пел, мастерил, пофыркивал на незнакомую ему обстановку, даже пытался заговорить.

Поглядывая на вылупившегося из мглы немца (подобно цыплаку из яйца треснувшего, немец тот вылупился!) — Евстигней помалкивал, думал.

Потом сам решил смастерить арфу. Хотя бы и небольшую. Механизм действия педалей арфы был прост: семь педалей действуют на проводники, те в свою очередь через пустое пространство подводят к грифу и там ставят крючки в такое положение, когда они — крепко прилегая к струнам — производят по всей длине арфы хроматические повышения.

Однако поразмыслив, от затеи отказался. Одному не управиться, да и материалу подходящего для постройки арфы нет.

Настали тягучие дни.

Механизм арфы был ясен, как Божий день.

Механизм любви был глубоко таим, темен.

Малюя арфу, Евстигней всегда слышал Алымушкин смех, ощущал источаемое прекрасной смолянкой веселье.

Но вот саму Алымушку малевать — никогда не решался.

Алымушка «ненамалеванная» — постепенно отдалялась. Улыбку ее, вкупе с полным значения взглядом, удавалось ловить все реже. Претерпевать отсутствие милого прищура, матового сиянья щек, блеска губ — становилось все тяжелей.

Вдруг — впервые и едва ли не навсегда — ощутил он великую тяжесть жизни!

Помогало то, что основным смягчителем нравов определен был все ж таки не Смольный институт с девицами и поклонами, а места иные: нововыстроенные дворцы, театры, храмы...

Времени на недостижимую Алымушку оставалось все меньше. Да и нельзя было дать сему чувству развернуться. Невозможно было его с учебой совместить!

Недоучишься, так один путь: в солдаты.

Даже мысленное возвращение в полковую слободу было непереносимым. Лучше уж без Алымушки, чем с ярмом солдатским на шее!

Оставалось нырнуть в учебу, как в ту Неву, — с головой, не думая про холод, опасность, мрак...

К тому ж, ученье теперь им самим, а не кем-то со стороны было определено как музыкальное. Он прислушивался к звукам и приглядывался к музыкальным снарядам. Тренировал пальцы и примечал. Упражнялся в игре сам и слушал, как играют другие. Раздражался несообразной игрой питерских оркестров, гневался на нескончаемо-сладкие и ни к чему не годные чужестранные арии, а потом смирялся с ними.

Оркестры, к счастию, в Санкт-Питер-Бурхе имелись. И в числе немалом. Были любительские. Были «подвельможные». Были италианские, немецкие, русские, роговые! Да сверх того еще хоры цыганские и капеллы малороссийские.

Только что составился оркестр и в Академии художеств: ученический.

Было кого слушать, было у кого учиться…

Ну а Алымушка играла на арфе все искусней.

Сперва на малой, «осьмушке», выписанной нарочно для нее из Италии. После — на полнообъемной, «целой», венской. Вначале обучаясь по настоятельному требованию воспитателей, вскоре она стала игрывать и для собственного удовольствия.

Арфа была как старогреческая укрупненная лира! Еще — как раскрытая настежь (всеми струнами наружу) душа. Но и как изогнутый лук для испускания метких каленых стрел. Арфу приятно было выставлять поперед себя: подобно военному орудию. Или употреблять совсем противоположно: для сокрытия мыслей и чувств.

И струны души, и мысли Алымушка научилась скрывать от посторонних весьма скоро. Для чего изобрела сладко-рассеянную улыбку. При такой улыбке славное лицо ее становилось чуть-чуть лисьим, нос словно бы удлинялся, тончал, придвигался к нижней губе, что придавало личику незабываемый оттенок милой хищности.

Придумывались для сокрытия душевных волнений и отговорки.

И первой средь них была такая: «Матушка не велела. Вот вскорости посетит меня матушка — так и позволит, наверное...»

Это тоже было трогательное вранье! Всего только раз за годы обучения побывала госпожа Алымова-старшая в бывшем Смольном монастыре, а ныне Институте для воспитания благородных девиц. Коротко переговорив с Иваном Ивановичем Бецким, госпожа Алымова сухо кивнула дочери и тут же отбыла восвояси: и хозяйство в имении без присмотра, и домочадцы забот требуют!

В свою очередь и это было враньем: мать никак не могла простить, а значит и полюбить родную дочь.

А вот и вторая отговорка юной смолянки: «Супруга Наследника останется недовольна».

Супруга Павла Петровича и впрямь благоволила к Алымушке, всячески одобряла ее занятия арфой.

Здесь круг замыкался и все возвращалось к началу. Музыкальная игра делала Алымушку весьма расчетливой, — по числу струн арфы, — делала (подобно этому музыкальному инструменту) вроде открытой для окружающих, а на самом деле весьма и весьма скрытной. Еще делала любящей бегло, наскоро. И любимых своих при том цепко, до крику — как ту струну изогнутым пальцем — щиплющей.

Так музыкальная механика переходила в механику любовную, земное смешивалось с небесным. И тогда уж арфа не только представлялась юной смолянке отображением жизни земной, но и навевала серебристо-летучим звуком образы жизни иной!

А жизнь впереди, по всем прикидкам, предстояла нешуточная. Правда, заглядывая посредством игры на арфе в собственное будущее, иногда (после первых же щипков) Алымушка мертвела от страха и хватала побелевшими губами питерский воздух, как оглушенная рыба.

Кроме арфы, влекли ее зеркала. Ходить мимо них равнодушно Алымова-младшая не могла. Зеркала были дневные и были ночные. И в ночных — чего только по временам не мелькало! Но о тех промельках молчала Алымушка крепко.

И все ж, одного разу пришлось-таки госпоже директрисе открыться.

Случилось так.

Под новый год пятнадцатилетняя Алымушка вздумала погадать о суженом. Ближе к ночи взяла округлое зеркало, приготовила свечу, налила в тарелку воды, уложила рядом гребень. Глаза закрыла, молитву прочла, руку на сердце положила...

Открыв глаза, глянула в зеркало: в нем туманились три неявные фигуры. В одной из фигур угадывался статский щеголь: высокий, надменный. В другой — едва ли не простолюдин. Слава Богу, хоть чужеземец. А уж позади тех двоих мотался, заламывая руки, и как деревенская баба кривил лицо важный старик в одном исподнем. Все трое — а наипаче старик — приязни не вызывали. Снова закрыв глаза, она ждала, что все они зеркальную гладь покинут, впитаются в амальгаму, сольются с тьмой! А вместо них появится четвертый: таинственный и желанный...

Однако явился до колик смешной ученик Академии: со скрыпицей, горбатенький.

Открывая и закрывая глаза, Алымушка ждала: фигуры исчезнут. Но вместо этого старик накинулся на одного из суженых — статского, — стал рвать ему фрак зубами, а открывшееся под фраком желтое тело — царапать ногтями и перстнем.

И тут произошло невозможное: исказив лицо смертельной гримасой, явился в зеркале Наследник престола Павел Петрович. Явился, гневно сверкнул очами, а затем, отерев струйку крови, текущую с виска, мгновенно рассеялся в прах...

Алымушка вскрикнула. Вместе с криком на пол упало зеркало. Но не разбилось!

Сие, краешком убегающего разума, было ею с радостью отмечено.

Вызванные воспитательницы и начальница быстро привели Алымушку в чувство. Больше в ночные зеркала она не гляделась. Порешила устроить свою жизнь сама, без зеркал, без новогодних нелепых подсказок.

Тут вновь пригодилась арфа. Проведешь пальцем, даже не разбирая струн, так все сущее — и хорошее, и дурное — от себя и откинешь. Уйдут статские и военные, чужеземцы и отечественные, Наследник престола гневаться престанет, кровь с виска сотрет, на зов арфы нагрянет!

От предстоящего счастья Алымушка млела больше, чем от зеркального морока...

Глава восьмая Друг Петруша, явление первое

Осенью 1774 года приятелей Евстигнеевых Давыдова и Скокова к Смольному монастырю, или, по-иному, к Институту для воспитания благородных девиц, где главенствовал Бецкой и обучалась Глафира Алымова, привязали еще крепче. Отдали под начало музыканту Джузеппе Луини, италианцу, обучавшему в Смольном девиц-«кофушек».

Проучившись у Луиния шесть месяцев, Петруша Скоков стал подталкивать к настоящим занятиям музыкой и дружка своего, Евстигнея.

У того и раньше кой-чего выходило: особенно на клавикордах. (Клавикорды стояли в специальной комнате, и ученикам архитектурного класса дозволялось на них разыгрывать по нотам несложные пиэски: каждому в свой черед.)

— Тебе бы, слышь-ка, у италианца у мово отрывистому и плавному соединению нот поучиться: стаккатам да легатам, — щеголял иноземными словечками Петруша. И при том с удивлением поглядывал на делающего все большие успехи Евстигнея.

Преодолев робость и сильней обычного сутулясь, Евстигнеюшка поговорил с двумя-тремя благоволившими к нему наставниками. Те надоумили: ступай, мол, к секретарю Академии, подай через него прошение на имя Президента.

Немея, отнес. В бумаге умолял: окончательно причислить его вместо архитектурного класса — к музыкальному, еще только создаваемому...

Разные иноземцы бродили в те годы по России! Мутноглазые и косые, блажные и блаженные, со шпагами и без. Немцы, французы, португальцы, терзаемые былым величием подданные испанского короля, разочарованные отсутствием свобод греки, молчаливые англичане, лживо-отважная и великолепно-чванливая, каждый день норовящая отбиться от собственной, чуть кособоко нахлобученной короны, польская шляхта.

Иноземцы гувернировали и школили, строили во фрунт и фехтовали и при всем при том не забывали ловко направлять звенящие струйки золота к себе в карман. А еще те иноземцы — тонко разобравшись в слабостях русских женщин — вкладывали в их нежные, истекающие соком дупла крепкие персты Эрота и во вновь разбиваемых садах выкругляли купы влажных дерев, подобно грудям месмерид...

Середь иностранцев выделялись сметливым умом и горячей речью — русскому сердцу в стыло-сыром Питер-Бурхе особливо приязненные — италианцы.

Музыку в горсти они держали, почитай, всю: и в большинстве театров, и во дворцах вельможных. А бывало, и в трактирах знатных.

— О, маэстри италиани! Маэстри маэстози! — шептали по временам первейшие российские красавицы. — Лутче их для амурных дел не сыскать, хоть в целом свете ищи!

И первейшие были правы: днем с огнем не могли сыскать!

Ну а воспитанники Академии, те про италианцев мыслили по-иному.

— Любим мы учителей италианских оттого, — говоривал Петруша Скоков, — что музыка для них, как для нас хлеб-соль. Их это дело, природное! И от природности той музыка у них сладкая: как морковка на меду. Пальцы на руках имеют длинные, к добыванию звука способные, а уж уста... Сочны их уста, как сливы. Звук из себя исторгают приязненный, круглый. В приятной беспрерывности звук тот и звенит, и брызжет.

Италианец Джузеппе Луини прибыл в Россию на заработки.

Прибыл не так чтобы давно: в году 1770-м. Ничем особым у себя дома не отличившись, в России мессер Джузеппе принялся за дело с жаром. Оперы его и балеты стали являться на столичных сценах повсеместно и бесперебойно. И хотя русскими певцами и музыкантами мессер Джузеппе был не весьма доволен — музыку его они исполняли старательно, чисто.

Двором и близкими ко двору вельможами оперы Луиния были приняты благосклонно.

Не обошел италианец вниманием и стезю преподавания (темных русских следовало терпеливо учить). Правда, здесь сперва выходило не так, как хотелось: темные русские или учились сами, или — вопреки здравому смыслу — у недоброжелателей мессера Джузеппе.

Но хоть учеников было и мало, платили за них хорошо, и притом за каждого в отдельности. Постепенно число учеников стало расти: сказывалась привычка к умелому обхожденью.

6 октября 1774 года мессер Джузеппе двух воспитанников Академии художеств Николая Давыдова и Петра Скокова в обучение и принял. Ждать особых сложностей от обучения сих двоих не приходилось: кое-какую начальную выучку они прошли у себя в Воспитательном училище. Сюда же, в Институт для благородных девиц, их направили для усовершенствованья достигнутого.

В сопроводительной бумаге, каковую брезгливый итальянец ударом хорошо развитой клавикордами лапы — лапы, ломавшей деревянную утварь на кухнях и легко выжимавшей сок из сыра пармезан, — сразу откинул от себя подальше, было сказано: «особо одаренные».

Мессер Джузеппе измерил особо одаренных грубоватым плотничьим взглядом. Впрочем, занозливость взгляда тут же постарался скрыть: ученикам не стоит знать о внутреннем настрое мастера!

Вошедшим было дружелюбно указано на клавесин.

Первым сел Петруша Скоков.

Игра его мессера Джузеппе приятно изумила. Сложную сонату Доменико Скарлатти (самим Скарлатти вполне справедливо названную «упражнением» и лишь недавно какими-то неучами окрещенную «сонатой») этот белобрысый, посапывающий носом воспитанник исполнил по памяти. Исполнил без запинок, с приличным чувством.

Кончив сонату, Петруша едва заметно усмехнулся.

Случалось ему исполнять вещи и посложней Скарлаттия! В Училище при Академии учили приватно, учили без затей, но крепко.

Поэтому сюда, в Воспитательное общество для благородных девиц, шел Петруша неохотно. Кой черт ему в гривастом итальяшке? По слухам, господин Луиний умеет немного, знает — и того меньше. Один из воспитанников Академии у Луиния уже обучался. Недовольству сего воспитанника не было конца и краю:

— И пальцы не бегают, и чувств ни на грош.

Чтобы вполне в этом удостовериться, Петруша даже вознамерился попросить италианца сыграть одну из самых сложных сонат Скарлаттия, за нумером 188.

Однако удержался: буде случится под пальцами преподавательскими конфуз — не простит италианец! Тут как в военной битве: взял неверное намерение — так и проиграл навсегда. Там, в битве, людишки курками щелкают, затворами гремят: веселятся. Тут — лупят по клавишам и струны щиплют: скучают. Эх! В службу военную теперь бы! Это ведь только нелюдим Евстигнеюшка солдатской лямки страшится. Он, Петруша, стерпел бы. Унтером, а там, глядишь, и офицером стать исхитрился б!

Таковые мысли следовало, однако, от себя гнать. Потому как наставляли Скокова с Давыдовым перед тем, как препроводить их в Воспитательное общество благородных девиц, строго.

Выдавая квартирные деньги и вещи (ради удобства сообщения было решено: проживать будут на съемной квартере, близ Смольного монастыря), конференц-секретарь Академии Христиан-Фридрих Фелькнер резанул голоском, как малым осколком стекла по стеклу большому:

— Господину Луинию — не перечить ни в чем. На воспитанниц глядеть не сметь. Вовсе не сметь об них думать!

Подтолкнув кверху круглые, падающие с носу очки, господин конференц-секретарь уже без особого скрежету добавил:

— По двести рублев за вас, паршивцев, Луинию плочено! О, доннер веттер! Глядите же мне там! Особливо ты, Петруша. Коли обидится на вас етта швайн, етта швиня итальянская, так и выгонит совсем. А денег-то назад не вернет!

Из-за Фелькнеровых наставлений Петруша теперь и сдержался. Не стал умолять италианца сыграть Скарлаттия.

Сын ездового кучера, Петруша Скоков быстро освоил тонкости обращения с музыкантами — как с чужеземными, так и со своими, доморощенными. Понял, чем заслужить их расположение, а ежели выйдет — так и совершеннейшее доверие.

— Правая рука... тово... господин учитель... Правильно ль у меня поставлена? Так ли держу? Октаву мне брать тяжело. Поучите, Христа ради, растяжке.

Мессер Луини милостиво кивнул.

О да, он поучит. И растяжке поучит, и всему остальному. Он покажет и этим юным дарованиям, и лицам, над Воспитательным обществом девиц начальствующим, что есть славный италианский музыкант!..

Тремя месяцами позже, но все того ж 1774 года, был в обучение к мессеру Луини направлен и Евстигней Фомин.

Музыка и любовный морок вновь сошлись для него в одном месте: в бывшем Смольном монастыре!

Впрочем, занятия Евстигнеюшкины у мессера Луини продолжались недолго. Педагогический жар италианца начальствующими лицами по достоинству оценен не был. В силу этой самой недооцененности и всего через пять месяцев после начала занятий мессера Джузеппе из Воспитательного общества благородных девиц турнули.

— Сказывают, сам Иван Иванович Бецкой руку к сему приложил. Не занравилось ему, как италианец девиц благородных щиплет, — с умилением восторга шептал на ухо Евстигнеюшке Петруша Скоков. — Особливо же его высокопревосходительству не занравилось, что стал господин Луиний слишком усердно с красоткой Алымовой заниматься! Та все больше на арфу налегает, на клавикордах же — ни в зуб ногой! Ну Бецкой и всполошился. Истинно говорю тебе: из-за Алымки Луиния поперли!

Евстигней слушал Петрушу, прикрыв глаза. Слушал чутко, лишь время от времени напуская на себя вид рассеянный. Слова про Алымушку взволновали его страшно.

Вышед с Петрушей на изрезанный волнами, заваленный искореженными ободами и закапанный смолой берег Малой Невки, хотел он даже повернуть назад, в Смольный!

Дело близилось к вечеру. Мартовский ветер рвал где-то в клочья невидимый, но чутко ловимый слухом — благодаря треску и хлопанью — парус. Ломались ветви в садах. Подступала к Санкт-Питер-Бурху весна: ветреная, пустая. Но и прозрачная, но и ловко ото льда очищаемая, дожди за собою влекущая.

— Как же быть... — помедлил, подбирая слова, которые скрыли бы мысли, Евстигней. — Кто учить нас теперь станет? Может, самим к кому из профессоров Смольного проситься?

Так нового наставника нам уже измыслили! И зовут — похоже. Был Луиний, стал Буиний. Опять то, про что сами давно ведаем, вдалбливать станет! — смеялся Скоков. — Да только от перемены мест, сам знаешь, сумма не меняется. Платили тому — и энтому платить исправно будут. А толку-то? Чему нас эти побродяги выучат? Эх! Мне бы сейчас в Италию, к музыкантам настоящим! Ценимым публикой искушенной! А не к тем, кто по Российской империи без штанов шляется, европством кичится и слюною пердит. Кто перед бабами вельможными передком, как те кучера кожаными фартуками, трясет. И тебе туда, в Италию, надобно!

Евстигней вздохнул.

Горемычная судьбина! Складывалась она куда трудней скоковской. Тот — признанный забавник, всеобщий любимец. У него же, у Евстигнея, внутри одни раздоры, а снаружи — нелюбезность и всеми порицаемая угрюмость. Нелюдим да и только!

Едва с архитектурной кручи удалось соскочить, как сразу музыкальные недоумения начались: «Зачем поздно за музыку взялся; не следует пока про собственные сочинения даже и думать». То, другое, третье. А главное, никому в целом свете такой, как он, «нелюдим» не нужен. И хоть за музыкальные успехи стали в последнее время его нахваливать, ясно как день: пока не за что. Горемычная судьбина и прежестокая!

Вот, опять же, Петруша: всего тремя годами старше, а сколько успел. А ему, Нелюдиму Ипатычу, не везет так не везет!

Ветер налег сильней. Соединяясь с сумраком, вел он песню тоскливую, наливал сердце до краев грустью несказанной. Внизу, подо льдами, глухо стонали воды.

«Силу вода набирает, — гуще и гуще вздыхал Евстигней. — Вода вырвется наружу, сойдет и на будущий год вернется снова. А годы — те никогда. Те без возврату канут! И этот год, год наук и мук сердечных — в положенное время уйдет. Март уж кончается, апрель на носу, а там и лето, и осень, и зимушка-зима...»

Не прощаясь с Петрушей, Евстигней круто развернулся, побрел в Воспитательное училище, в собственную свою конуру. Так называл он малую, зато отдельную комнатенку, в каковую — по возрасту — переведен был недавно из общей. Житье на стороне, близ Смольного монастыря, было признано начальством неверным. И сейчас Евстигнеюшка был этому рад.

Проходя тишком под сводами пустых в поздний час коридоров, чувствовал: мысли наружные, до него не всегда относящиеся, сдавливают виски.

«Так вода бывает сжимаема берегами. Никогда ей не вырваться... И все из-за девицы арфовой!»

Алымушку Евстигней видел теперь редко. А даже и увидав — памятью к ней старался не возвращаться. Да ведь после рассказов Петруши Скокова — как не вернуться?

Лопнуло стекло в нижнем этаже. Ветер взвился веревочкой, догнал Евстигнея, охлестнул плечи и шею. Стало холодно, неприютно.

«Весна, а хужей осени».

Скинув на ходу армячишко, толкнул он дверь, стал в темноте по привычке обходить конуру свою, как слепой: пальцами, на ощупь.

Койка, стол, табурет. На столе осьмушка бумаги. На нем же, у самой стены, стекло с неровным краем. Позади стекла — крашеная черною краской деревяха. То стекло служило не хуже зеркала.

Нашарив трут, возжег огарок, ободрился.

Следовало ждать утра. Следовало до него дожить.

А там — и до окончания Академии дотерпеть.

А после окончания — что?

То ли Италия, то ли вольная воля. А может, и то, что лучше и воли, и Италии. В том убеждал его один из наставников, все тот же Сечкарев: «Лучше воли, лучше Италии, укоренение в петербургском сообществе музыкальном. Не близ сообщества, а внутри его!»

А раз так — конец угрюмству. Раз так — приказано после тяжких не по возрасту мыслей явиться легкому пересмешничеству, явиться ясной приязни! К чему именно приязни? Да хоть к опере комической! Хоть к переписыванью нот! Хоть к истомляющим упражнениям музыкальным!

Евстигней взял скрыпицу, стал тихозвучно упражняться: вздохи вздохами, а уменье скрипичное следовало поддерживать в исправности!

Глава девятая Великое представление в честь Кучук-Кайнарджийского мира

Кончилась весна, плотно пододвинулось лето: тепло-сладкое, без дождей, без туману.

И было тем летом дано великое представление! Дано роскошно и великолепно: с танцами, с музыкой, с затеями театральными.

Подготовка к представлению велась едва ль не три месяца.

Началось представление 14 иуля, вечером, захватив при том часть ночи и возобновившись на следующий день. Год же надо всем этим — и над представлением, и над Невой, и над петербургскими дворцами — сиял округлою цифрой: 1775-й от Рождества Христова!

И вот: на барках и плотах, скрепленных цепями и веревками, был возведен на реке Неве, почти против Адмиралтейства, укрытый сплошным настилом остров.

Сей чудесно выдуманный остров ободрял наставников, тешил воспитанников.

Воспитанников на представление пригласили не всех. Но уж те, кого пригласили, делали свое дело, едва ли не обмирая. Даже и слова никто не мог вымолвить: такое волшебство вдруг заколыхалось на водах петербургских!

Остров чудес был густо засажен ельником: и молодыми деревцами, и старыми. На широкой на прогалине раскинулся зелен луг. По краям прогалины, ближе к лесу, теснились хижины сельских жителей.

Как заиграла музыка — из хижин стали выходить счастливые поселяне и поселянки.

И теми и другими были обряжены воспитанники Академии. Вышли они в красно-синих и в белых с зеленцою одеждах. Во время раздачи театральных ролей Евстигней страшно боялся, а потом отбивался, «штоб не вырядили бабой». Отбился. Теперь, сидя в широком польском соломенном капелюхе на краю оркестра, он с любопытством — ино дело на репетициях, ино дело вживе — разглядывал приятелей, их лица, костюмы.

Взмахнул косою Петруша Скоков. Стал перебирать старательно, один за другим, снаряды для пахоты Андреян Захаров. Смеясь, убирали пахучее, желтовато-коричное сено братья Волковы. Впрочем, косьбой и стогованием долго воспитанники не занимались. Основной упор был сделан на гульбища и веселые танцы.

Множество зрителей, собравшихся по обоим берегам Невы, ждали: что дальше? Ждал и Евстигней: полное содержание и окончательный смысл представления держали в строгой тайне.

Тут, внезапно — коровод!

«Сельские жители» разом взялись за руки, и завертелся неостановимый круг. За короводом взвилась лесная и охотничья, Евстигнеем любимая с детства, роговая музыка. Дудари были свои, академические, но спрятаны были ловко, сразу и не разберешь, где они.

От счастья Евстигней закрыл глаза и чуть не прозевал главного.

А главный сурприз состоял вот в чем:

Внезапно была явлена Слава!

Выступая под русским, во всю ширь развернутым знаменем, держала та Слава в руках ветвь оливы.

Про оливу Евстигней знал загодя: выписана олива была издалека, некоторое число ветвей ее сохраняли в погребах, на холоде, целую неделю.

— Мир вам! — возвестила Слава зычно, возвестила навечно. Возвестила словами и всем видом своим.

Тут-то и грянула хвала великой основательнице Мира — государыне Екатерине. Благосогласие оркестра и мужского хора возносили ту хвалу выше, выше — до небес.

Вдруг — сноп огня! Еще, еще — снопы!

И притекли ко Славе — уже отчетливо принявшей вид всемилостивейшей монархини — все пастухи и землеробы, все народы, все состояния и сословия, в российской земле сущие. Притекли, чтобы, припав к стопам, утвердить Славу накрепко, стать ей основанием и подножием — навсегда.

Вслед за Славой из нагромождения веток и столпов, видневшихся в северной части острова, стал воздвигаться — и в короткое время словно бы сам собою воздвигся — дивный храм.

Сие чудо, дерзостно, но и сообразно всем законам архитектуры спроектированное, из досок, холстов и вервий сработанное, — Евстигнея ошеломило. От нахлынувших чувств — он даже оборвал на смычке три-четыре конские волосины. Впрочем, враз спохватился, стал играть сдержанней, черные те волосины — видимые ясно, как днем — рукою с колен смахнул.

Тем часом стали храм освящать.

Сразу после освящения все островные жители предались умеренным и кротким забавам и заплясали в танцах порознь, прилично состоянию каждого из пляшущих. Впрочем, и умеренность, и кротость временами их покидали. И тогда вниз, в серо-коричневую малопрозрачную, но весьма приятную невскую воду полетели шляпы, цветы. А вверх — вскинулись руки со смычками, кларнеты, флейтозы.

Ждали финала.

А финал — вытолкнув Евстигнеюшкино сердце из груди вон — захватил врасплох.

Полыхая огнями, гремя музыкой, золотясь Славой, рассеивая возможное буйство северных стихий и коварство неприятелей куполами только что возведенного храма, — чудный остров сдвинулся с места, поплыл по Неве.

Кучук-кайнарджийская виктория из разряда художеств переходила в разряд гисторий. Внятно чуялось: место той гистории в летописях и сказаниях уже подыскивается!

Внезапно в воду упал один из воспитанников. В волнах его быстро заприметили, поддев багром и цепляя первыми попавшимися под руку поселянскими граблями, втащили назад, на чудо-остров.

Продолжая без запинки играть, Евстигней глядел на вымокшего и онемевшего воспитанника: на Ивашку Кикина.

Глаза у Ивашки выпучились, как у рака, может, даже как у кого-то из подданных морского царя. Выброшенный внезапно на сушу, сей новый морской подданный с мрачноватым удивлением пялился на вновь возведенный храм.

Ивашку тормошили и охлопывали по щекам воспитанники, о чем-то вопрошали наставники, но тот, наглотавшись воды, так ни слова и не сказал.

Глядеть на онемевшего Ивашку было тяжко. Евстигней дернул правым, свободным от скрыпицы плечом, и тут же занырнул в свое любимое, в музыку: в тихие колыханья, в шум незримых вод, в эмпиреи, восторг, в бесконечные падения, взлеты…

На следующий день представление было продолжено. Волшебство, однако, исчезло. Полуутопший Ивашка даже своим отсутствием празднику мешал.

Через несколько дней наставники воодушевленно читали воспитанникам, соответственно их возрастам, вслух: из «Санкт-Петербургских ведомостей», также из Прибавления к ним за № 60, а еще и из ежемесячного «Собрания новостей». Там все случившееся было описано в живых и сверкающих красках. Чтение вызывало рукоплескания воспитанников. Но вызвало также иные, не поддающиеся огласке чувства.

Евстигней же от чтения «Ведомостей», от повторения того, что было уже испробовано и в душе накрепко запечатлено, удовольствия не получил вовсе. А Ивашка Кикин — тот так и не заговорил. Несколько дней кряду на него приходили дивиться воспитанники «первого возраста», тыкали пальцами, смеялись.

Через две недели воспитанник Кикин был из Академии художеств бесшумно удален.

Евстигней заскучал. Лето предстояло дымное, торфяное.

Хотелось подальше за город, на всамделишние луга: косить косой, сгребать сено граблями — как о том рассказывали знакомцы из академических, за питерскими заставами побывавшие, — пить молоко, лить холодную воду себе на темечко, гудящее от мелодий, словно медный казан…

Хотелось, да ученье не отпускало: музыка была важней, музыка была нужней.

Глава десятая У Буиния и Раупаха

Чинодралы академические соображали туго и соображаемым распоряжались худо. Что полагалось — делали спустя рукава и чаще всего не так, как того хотелось воспитанникам.

И в прошениях, и в мыслях Евстигней давным-давно звал себя Фоминым — его продолжали именовать Ипатьевым.

Он хотел быть музыкантом — его все числили по разряду «архитектурных художеств»!

Евстигнеюшку коробило, рвало желчью — а поделать ничего было нельзя!..

Но все ж таки первого маия 1776 года Академия художеств взамен выбывшего воспитанника Давыдова к италианцу мессеру Буини для обучения инструментальной музыке ученика «архитектурных художеств Евсигнея Ипатьева» направила. Класс Маттео Буини — о котором по углам шептались, что в обучении он зверь, как хозяин скуповат, а сочиняет бойко, — пополнился новым воспитанником.

Чуть позже было сему дано академическое определение.

11 иуля все того ж 1776 года, после утверждения Академическим Советом, конференц-секретарь Фелькнер, задним числом вписал в свой «кляйнебух»:

«Маия месяца первого числа сего года, определенные к италианскому музыканту господину Буинию для обучения клавикордной музыке, ученики Ипатьев и Скоков кушаньем довольствуются у самого господина Буиния. Посему, с того же маия, первого числа сверх определенного ему Буинию жалования, по спискам производить на Ипатьева и Скокова кормовых денег в каждый месяц на обоих по девяти рублей».

«Девять рублев — прорва денег! Ежели брать съестное на улицах или даже в Гостином Дворе, накупить можно горы! Можно купить три раза по полтеляти — за каждую половину по рублю, да десять куриц, по пяти копеек каждая. Да пуд масла коровьего — за весь пуд два рубля. Да еще с полсотни померанцев — по двадцати пяти копеек десяток. Да хлеба белого полное деревянное корыто — по две копейки за полфунта. Еще и (таясь) портеру аглицкого — по двадцать пять копеек бутылка. Еще и останется довольно!»

— Да только денежками-то нашими все одно Буиний распоряжаться будет! Он их себе потребует. Якобы он нас лутче, чем мы себя сами, кормить станет... И уж будь покоен, как он денежками нашими распорядится! — злясь, ворчал Петруша.

Так оно и вышло: настоящими кушаньями, на девять рублев в месяц, наедались воспитанники лишь во сне.

Что же до самого Буиния, то кушанье его было таким: ром с лимоном, вчерашний пастет и земляника со сметаной — поутру. Кофий с бисквитами и всякой иной выпечкой — для поднятия духу — в полдень. Меж полуднем и обедом — сырых яиц шесть штук: для очищения голосу. Опосля пяти часов — обед. Из шести блюд, с жареным рябчиком непременно! И пунш вместо чаю. Ближе к полуночи ужин: сыры, холодная дичь, снова пастет да две бутылки бордосского вина по тридцати пяти копеек за каждую!

Воспитанников кормили куда как сдержанней: каша, шти, снова каша. Вечерами чай с бубликами, по праздникам вприкуску сахар «лумп» — низшего разбору, желто-соломенного цвета.

Петруша Скоков на такую еду жалобился кому ни попадя и повсякчасно. Евстигней же недокорму не замечал. Буиний ему нравился. Попервоначалу тем, что, уча, усмехался, орать не орал, а толк от его пояснений был немалый.

Еще нравился вкрадчивостью, таинственностью объяснений. Но более всего запахом: смоляным, нездешним, холодящим ноздри и рот мятной прелестью. Занесенный из невообразимой Европы то ли ветрами, то ли птицами, запах, трепеща в щетинках буиниевской бороды, в извивах буиниевского парика, морочил, но и тешил.

Тот запах европский попервости пересилил все: даже звук!

Кряхтенье кузниц и визг лесопилок, мелкий горох иноземных речей и скорая пальба матросской ругани, лиственные шумы, тихий подземный вой и царапанье о доски гроба мертвецов (к тем царапаньям Евстигней прислушивался уже несколько лет кряду) внезапно отступили.

Пробуждаемый буиниевским запахом, побуждаемый им к необычным действиям, стал Евстигнеюшка внюхиваться в запахи столицы. Деготь, торфяная и болотная вода, запах рыбы бочковой и запах свежей сомовины наполняли блаженством. Лежалые, восковые и свечные запахи сундуков и комнат — покоем и сытостью.

И еще один, едва выносимый запах, запах пудры, смешанный с запахом кисловатого ночного уксуса, запах утренних притираний и еще чего-то неизъяснимого иногда заполнял его до краев: в прихожую съемной музыкальной квартеры входила, не сказавшись, Буиниева супружница.

От нее-то сладостью притираний и несло: супружница добавляла к запахам стран и товаров запах тела, еще только остывающего от ночных ласк.

Но все ж таки больше привлекал запах мессера Буини.

Потому как запах мессера незаметно переходил в напругу труда. А труд вознаграждался неслыханным удовольствием: беглой и неостановимой клавесинной игрой...

Буиний привлекал еще и тем, что обучал не одной лишь технике. Учил понемногу сочинять, а сочиненное как след обмысливать.

— Слушай суда! Не токмо палец должен звук из клавиш извлекать. А и мысль должна сей звук извлекать! Pensiero, pensiero! Porca miseria! — хрипел учитель.

(«Мысль, мысль! Черт возьми!» — старательно переводил для себя ученик.)

Клавикордам Маттео Буини предпочитал клавесин. На клавесине и показывал, как мыслями извлекать особый звук. Еще более показов любил петь. И хоть было мессеру Маттео под шестьдесят — баритон он имел чистый, ничуть не треснутый.

Однако самое сладкое наступало после первых мгновений вступления Буиниевой супружницы в прихожую: запахи италианские и прочие смешивались, а потом и голоса сливались. Была супружница сильно моложе Буиния и также обладала сладостным, не подпорченным питерской сыростью голосом.

Не стыдясь учеников, вдруг затевали они дуэты, отрывки из опер, куски из хоровых ораторий — все, что ложилось в тот миг на полнозвучные италианские голоса. И тогда к звукам и запахам присоединялось последнее и лучшее удовольствие: осязательная мысль!

Ясным и плотным становился дотронутый пением мир. Колко и веско укладывалась на ладони незримая Италия. Острым скобленьем щек оттенял то пение и сразу признавался самым главным и самым нужным — ветровой и прекрасный Питер-Бурх...

Правда, долго учиться у Буиния не довелось: всего год. Но за год этот обретено было пристрастие к италианскому круглому пенью, к остро-клюющей — подобно десяткам и десяткам голубиных клювиков — клавесинной игре.

А вот к италианским мыслям про устройство российской жизни, каковые, купно с трубочным дымом, по временам выдувал вверх господин учитель, — Евстигнеюшка приучить себя не мог. Были те мысли чужеватыми, не имели оснований, быстро таяли, по-над Невой уплывали...

Тут в Академии озаботились. А скорее, просто опомнились. Сообразили: к чему учить воспитанников на стороне, переплачивать за уроки и прокорм? Интерес к музыке наблюдается ясно, наблюдается зримо? Так надобно тому интересу в родных стенах и потрафить!

Порешили: музыкальное обучение полностью сосредоточить в стенах Академии.

6 марта 1777 года сие решение было утверждено и подписано.

Величественное здание на берегу небыстрых вод (в некоторых частях своих все еще возводившееся французом де ла Моттом и лишь впоследствии довершенное русским Кокориновым) вдруг наполнилось — как та волшебная коробочка — звоном, гудками, голосами. Звон был струнный, гудки — медными и деревянными, голоса — восхищенными.

Всю весну в здание Академии везли музыкальные инструменты: пышногрудые виолончели; на верхах визгливые, а на басах глуховатые немецкие скрыпки; козлиного тембру английские рожки; молодецкие флейты с кларнетами.

Был привезен и новенький клавесин.

Приподняв крышку, Евстигней обомлел: сочные картины европской жизни, сверкнувшие над клавишами, излучали тепло, свет.

Явился и клавесинный настройщик. Кланяясь в пояс всем и каждому, открыл крышку, стал настраивать.

Вслед за настройщиком откуда ни возьмись — конференц-секретарь Академии господин Фелькнер. Конференц долго расхаживал вкруг клавесина, важно покрякивал, а уж после кряканья дважды повторил:

— Настраивать сей клавесин круглый год! Да слышь ты? Каждого месяца настраивать. Содержать во всяческой исправности. И гляди мне! Отчень, отчень бережно настраивать! А не то я тебя... Уф! Как это говорится: с пометом смешаю!

Обалдевший настройщик кланялся, фетровые обойные прокладки, припасенные им для клавесинного нутра, для умягчения щиплющих струны крючочков, одним словом, для демпфера, падали из рук на клавиши. На пол ронялся и настроечный ключ...

Евстигнеюшка смеялся редко. Однако сейчас рыжий Фелькнер, походящий на цаплю из сказки своими негнущимися ногами и выпученными, уставленными в одну точку глазами, его рассмешил.

Конференц-секретарь все ходил вокруг клавесина. Настройщик, уже в который раз протерев клавиши тряпицей, вздыхал. Евстигней смеялся. Учение продолжалось…

До переносу музыкального обучения в стены самой Академии Маттео Буини не дожил, умер. Это, однако, мало что изменило. Преподавание музыки следовало продолжать и улучшать. Да, улучшать! И добиваться этого следовало незамедлительно.

На такие мысли Ивана Ивановича Бецкого наталкивали успехи воспитанников: Скокова, Давыдова, того же Ипатьева-Фомина.

Решено было пригласить для воспитанников какого-нибудь известного и к преподаванию пригодного музыканта.

Весна и лето прошли в поисках такового. Вода прибывала и убывала, дул морской западный ветер. Музыкальный класс в Академии не складывался.

Наконец на исходе лета был найден музыкант подходящий, музыкант достойнейший. К тому же не испытывавший отвращенья от работы с воспитанниками. А главное, автор славно-известной оперы «Добрые солдаты», дающей ныне в Петербурге полные сборы.

Герман Раупах, уроженец Тюрингии, трудился в России уже двадцать лет. Языком овладел как надо. Любил щегольнуть грубоватым русским словечком. Не избегал подчеркнуть собственную мысль русскими стихами. Сие было объяснимо: все свои оперы последних лет герр Раупах положил именно на стихи русские.

Одни Раупаховы оперы были хороши, другие похуже. Но вот совсем недавно законченая опера «Добрые солдаты» — та удалась на славу! И не в последнюю очередь благодаря русским стихам.

— Ай, Матвеюшка! Ай, душка фон Херасков! — восклицал иногда герр Раупах. Затем, шепча, добавлял: — Ай, чей-то там потомок! С продавленной переносицей! С выставленным вперед, что твой кулак, боярским подбородком! С таинственным мерцанием глаз! Бывают ли таки потомки?

Впрочем, герр Раупах всегда был готов расцеловать некрасивую, но умную херасковскую физию. Ведь куплеты из «Добрых солдатов» распевались в Петербурге повсеместно! Для шестидесятилетнего Раупаха сие было успехом неоспоримым и долгожданным.

Терпеливый сын никому неизвестного веймарского органиста потирал от радости руки. И даже готов был сам — за сходную плату — исполнять в гостиных под аккомпанемент клавикордов все партии из «Добрых солдат» поочередно.

Однако нужды в том не было: певцов — и своих, и иноземных — в России имелось в избытке.

Первого сентября 1777 года с господином Германом Раупахом — сочинителем опер — был заключен договор.

Академия художеств обязывалась уплачивать и способствовать. Герр Раупах брался усердно приумножать и воспитывать. Деньги — талант. Талант — деньги. Быстро, хорошо, прочно. Мена одного на другое происходила четко, слаженно.

Раупахова музыкальная наука сильно отличалась от италианской. Обучившись игре на клавесине и органе у собственного отца, Герман Раупах и других учил по-домашнему: без театральных сцен и резких вскриков, без итальянских ароматических паров и прочих вывертов. Только строгие принципы композиции! Только выстраиванье музыкальной фразы. Только фортиссимо и пианиссимо. Одне плагальные и аутентические каденции.

Евстигнеюшка таким обучением был весьма обнадежен, а затем и покорен. «Азы надобно постигать, азы! — убеждал он себя. — Все сложное из простого вытекает. Правда, простое — ух! — так вот запросто из потока не выловить. Простое, оно самое сложное и есть!»

Разучивая этюды и короткие пиэсы, он все чаще задумывался над их строением и формой. Но нередко мысли его витали и вдали от методичных упражнений: то Алымушка, то ее высокородные товарки, то наплывающая на них на всех тень благороднейшего Ивана Ивановича Бецкова — смущали и отвлекали его: в минувшем августе (месяце королей, месяце римских кесарей) Евстигнею исполнилось шестнадцать...

В том же 1777-м, но уже в сентябре, был создан при Академии свой ученический оркестр. Евстигнея — как скрипичного самоучку — упекли во вторые скрипки. Но все одно: игра в оркестре была школой превосходной. Ну а занятия композицией, начатые господином Раупахом, ранее вторым капельмейстером придворного оркестра, а ныне профессором, — те шли всё быстрей, всё интересней.

Но тут — беда! Стылым декабрем следующего, 1778 года герр Раупах прямо на улице, при едва выпустившем иглы питерском морозце — еще сыром, гниловатом, — нежданно помер. Хотя был не хлипок и ничуть не дряхл. Резов был и подвижен! Но вот же: сердце, скованное первым ледком, этой самой подвижности не выдержало, на ходу встало.

Чтобы господина Раупаха отнюдь не забывать, и для грядущих академических нужд было следующей весной у вдовы его куплено: 18 балетов да 2 увертюры. Також куплены были партитуры синфоний, какие в наличии оказались. Всего — на 113 рублев.

Цена — немалая. И цена — ежели не всей жизни, так хотя бы полутора годам, проведенным Германом Раупахом в Академии, на вкус начальства — вполне соответствующая!

Глава одиннадцатая В «Желтеньком». Органиструм

Санкт-Питер-Бурх будили барабаны.

Треск, надсада, тревога, сухость! Тресь-тресь-тресь! Стак-та ка-так-с!

Были и другие привязчивые звуки: дзынь-бом-дзын-нь! Бум-м-с! Даб-здыба-думс…

Лопавшаяся Нева, вейки-возчики с бубенцами (отзывавшиеся заливистыми дишкантами и тенорами тупозвонными), воробьиный порх, слабый шум фонарных горелок — каждый звук приносил новые мысли. Иногда — воспоминания...

Полгода в воспоминаниях о почившем учителе, в прислушиваньях к великой музыке столичного города, в недоумениях, в шатких самосильных занятиях и прошли. Еще полгода потребовались для приспособления ко нраву нового наставника: Антона Глазиуса Сартория.

А там еще год: тихий, незаметный, до краев запруженный музыкальными экзерсисами и, что важней всего, — попытками чрез упражнения перейти к сочинениям собственным.

Выходило скверно: под пальцами зияли пропасти, вырастали преграды. Все надо было делать по правилам! А настоящие правила знали только настоящие, а не случаем в Академию занесенные наставники.

Были, конечно, и правила общедоступные, безо всяких наставников легко постигаемые. И первое правило — и в италианской музыке, и в немецкой, и даже во французской — гласило: решай теоретические задачи, гармонизуй мелодию, бас.

Сие было полезно и кстати, но к развитию сочинительских навыков, к выработке собственных способов музыкального письма не вело.

Выход забрезжил нежданно. Был он доступен, прост.

Песня!

В который раз уж, прямо на улице услыхал он тихо-печальную песню...

Ну песня и песня. Тут же, однако, стали к ней подбираться аккорды. А еще, чуть спустя, песня внутри у него расширилась, раздвинулась. И стала уж не песня — стала театральная драма! Совсем недавно таковую драму в Пажеском корпусе видел…

Во поле береза бушевала, Во поле кудрява бушевала…

Пытаясь расширить песню до малой музыкальной драмы, Евстигнеюшка кинулся бежать. На ходу себя спросил: «Куда, мол, бежишь, Есёк?» Сам себе и ответил: «Домой, в Академию!» Тут же, на бегу, уразумел: Академия отнюдь не дом родной! А тогда как? Тогда что? Вот завершит он обучение — и куда денется, где головушку преклонит?

Размышлять на бегу было неспособно. Перво-наперво следовало добраться до клавикордов или до стола и песню гармонизовать, придать ей благообразный вид. А уж потом раздвигать и расширять ее до песенной драмы. Или...

«Сделать кантатой? Ораторией? Чем-то иным, еще мне неизвестным?»

В таких и подобных размышлениях, в неустанных занятиях и редких посещениях консертов (неизмеримо чаще посещались комические оперы!) пробежало еще два года.

В Академии многое переменилось: куда-то пропал Ключ-Соль, был послан в Италию за казенный кошт ставший на время малоразговорчивым и сурьезным Петруша Скоков. Еще два воспитанника подались к езуитам. Перестала являться в стенах Академии Алымушка. И только Иван Иванович Бецкой (или, как чаще звали его меж собой воспитанники, Бецков) неизменно оставался при художествах, ведал наиважнейшим делом воспитания юношества!

Приспел сентябрь 1780-го. Был тот сентябрь, как всегда, тепл, а от листвы красноват.

Тут-то и случилось нечто не весьма вразумительное, но весьма неприятное.

Евстигней Ипатьев (теперь чаще прозываемый Фомин) пропал. То есть нагло и по-дурацки из-под надзору наставников, смотрителей, дядек — и даже самого конференц-секретаря Академии Христиана-Фридриха Фелькнера — исчез.

Стали искать — не отыскался. Тогда — чуть повременив — искать бросили. Вознегодовали, плюнули и растерли. Чай, не дворянский сын!

Евстигнеюшка же и верно — едва не пропал совсем.

Одного разу, в свободный от занятий праздничный день, ведомый запахами булочной сдобы и пирогов с сомовиной, — а обманывая себя, что ради песен, — забрел он в некий трактир. Трактир неблизкий, загородный, стоящий одиноко на едва заметном пригорке, оказался богатым, а назывался — «Желтеньким».

Евстигней заглянул испить водицы.

В заведении, однако, никого не было: ни посетителей, ни слуг, ни хозяина. Только двое поварят, а может, просто кухонных служек, зевая после ночи, очищали полы и лавки от вчерашнего сору, плевков, передвигали столы и лавки.

Один из убиравшихся вынул из стоявшего у стенки сундука и собрался куда-то волочь некий музыкальный снаряд.

Евстигней так и подскочил на месте: органиструм?

Такой инструмент видел он на старинном рисунке в Академическом собрании литографий и гравюр. Видеть видел, а потрогать руками не доводилось.

Испросив разрешенья, защипнул несколько струн по очереди. Струны держали строй крепко.

— Новая вещица, германская-с. А только играть на ней некому, — словно пропел выдернувшийся из боковых дверей половой, как девица русокудрый, с голосом медовым.

Евстигней осмотрел снаряд еще раз.

Так и есть: органиструм! Или по-иному — крестьянская лира.

Чуть вздутый гитарный (а точней, виолончельный) корпус, вместо нежной скрипичной шейки с колками для струн — короткая и толстая, без привычной головки, словно обрубленная, шейка. Струн на корпусе шесть. В них Евстигнеюшка разобрался быстро: две средние, настраиваемые в унисон, — те для извлеченья мелодии. Четыре другие — бурдонные — звучат всегда одним тоном, одинаково. Имелись на лире крестьянской и клавиши: для изменения высоты звуков. Был и «смычок». Евстигней даже рассмеялся: придумают же! Обыкновенное колесо с ободом, а поверти его рукой — так навроде смычка звук извлекать станет: звук протяжный, волной выгибаемый…

Крутанул колесо — и пошло-поехало! Ехало, однако, с запинками, с остановками.

Продолжая счастливо улыбаться, Евстигней вынул из-за пазухи тряпицу с гарпиусом — темной сосновой канифолью — для натиранья смычка. Сию канифоль (оберегая от незапасливых приятелей) всегда носил с собою. Следовало натереть канифолью обод. Для лучшей сцепки.

Натер. Смола пахучая, искристая, с изломом, обеспечила трение славное. Колесо сладко скрипнуло, завертелось исправней, лучше.

Тогда Евстигней попробовал на крестьянской лире сыграть. Сперва из Иозефа Гайдна: сочинителя знатного, досточтимого. Затем — питерскую припевку. Затем мелодийку из оперы из комической…

Привычные к скрипке пальцы крестьянскую лиру освоили быстро.

Половые и услужители, окружив играющего, дивились. Грозно топоча, пришел заспанный повар. Кинул на стол хвост копченого сига, добавил и пирога с капустой рубленой: ешь, мол.

Едва успевая глотать еду, Евстигнеюшка играл еще, еще!

Инструмент был прост, выходило громко, складно. Слушатели едва не плясали от счастья.

А стоило чуть игру утишить — тянуло петь!

Евстигней запел — явился хозяин. Не изругал, не вытолкал в шею, стал — через такт вздыхая — подтягивать: «Высоко сокол летает...»

Не желая расстаться ни с лирой, ни с песнями, Евстигней остался в трактире.

Жизнь на глазах меняла очертанья. Из ученика, приемыша — делался он персоной самоценной, весомой.

А тут еще — цыгане...

Пели и куролесили они в «Желтеньком», как впоследствии оказалось, через день. Прибыв вечером, довели своими таборными песнями-плясками воспитанника Академии едва ль не до исступленья. Он ухватился за цыганскую скрипку — в ней, что ли, секрет?

Скрипку у него, однако, отняли.

Тогда стал повторять за цыганами — когда те прервались на отдых — на органиструме. Сей повтор произвел впечатление невероятное!

Вроде тот же цыганский задор, то же ухарство. Однако переложенная для лиры «ромальская» музыка враз сообщила цыганским изворотам нечто высокое, европейское. Холодноватое, зато и неистребимое! Выходило куда как лихо.

За сию лихость — подавали Евстигнеюшке все больше и больше: совали за пазуху, кидали к ногам, подкладывали под струны органиструма.

Хозяин лишь улыбался в бороду. А одного разу — поздней ночью, почти под утро — сказал:

— Коли дальше так пойдет — станешь мне в месяц по двадцати рублев выплачивать. За игру на моем струменте. Да и себе столько ж — когда не больше — оставлять станешь. Обилен и славен станешь, Евсигней сын Ипатов!

Однако такая слава — меж пучеглазых гусар, загулявших купцов и красноносых стряпчих — скоро Евстигнею прискучила.

В первые дни показалось: трактир дом родной и есть. Однако потихоньку-полегоньку сие миражное видение рассеялось. Не дом — вертеп!

Трактир был загородный, неблизкий, и цыгане наезжали в него только к вечеру. Сами они имели жительство еще далее — в девяти верстах от Петербурга, в погорелой деревне, где когда-то существовали копи медных углекислых руд. Прибывали цыгане в трактир на тройках, но без шуму, без песен: опасались полиции.

Жизнь таковая сперва Евстигнею нравилась: и воля, и доля, и жрать — от пуза. И слава добрая об его игре и песнях шла. Да только вскоре все опостылело: одни и те ж песни, одни и те ж пляски. Пробовал было воспроизвести на органиструме самоновейшую немецкую и италианскую музыку — цыгане взбрыкнули. Хозяин же, услыхав, ту иноземную музыку, усмехнулся, вывел во двор, отодрал сапожным шпандырем. Драл без сердца, для науки. А все ж обидно!

Каждый вечер — подносили вина, еще какого-то зелья: с табачком, с дурманом. Зелье кружило голову, мрачило ум. Подсылали и молоденьких цыганок. Тех сторонился как бешеных собак: не выходила из сердца Алымушка.

Кончалось белесое чухонское лето. Дни августовские Евстигнеюшку всегда словно бы ото сна пробуждали. Пробудили и ныне.

Случилось так.

Старый цыган Дула ежевечерне продавал свою дочку: то заезжему гусару, то купчине какому, то проворовавшемуся провинциальному секретарю. «Была б деньга, плати да пользуйся!»

Раз-другой подступал Дула и к Евстигнею. Одного вечера сказал:

— Уж красотка тебя ждет не дождется. Растелешилась, слышь! Ступай в задние комнаты. Да деньгу давай! Три рубли! Жейя, она ведь, как прощупаешь, и более того стоит!

Евстигней отскочил в сторону. Дула вынул нож.

— Не пойдешь сам — отведу силой. Говори, щучий сын, где у тебя ассигнации спрятаны! Жейя моя денежку любит.

— А вот на кухне, идем…

Только вошли на кухню, Евстигнеюшка (ловко, хватко) с плиты булькающий котелок снял, Дулу старого, плешивого, умом тронутого и обварил…

Обварил — да и был таков.

Пришел он в «Желтенький» никем не знаемый, незнаемый и уйдет!

Шел скрытно, перебежками, подолгу хоронясь в канавах. Шел, услаждаясь радостью: не взял с собой ни единой ассигнации!..

В Академии приняли строго. И хотя милостей прежних полностью не лишили — долгое время смотрели косо. Но тут подоспел сентябрь, начались занятия серьезные, уроки строгие, без трактирного визга, без побрехушек цыганских!

Глава двенадцатая Пьетро Скокофф, компонист

В те самые дни, в сентябре 1780 года, Петруша Скоков нежился под несравненным италианским солнцем.

Уже почти год обучался он у знаменитого францисканского монаха — у падре Мартини. Занимался с охотой, вдумчиво. Однако и от жизни италианской — в городе Болонье и ее окрестностях безостановочно бурлящей — не отстранялся.

Тому свидетельство — коротенькая приписка, обнаруженная Евстигнеем на одном из задних, не подшитых к остальными, листов скоковской партитуры.

Петруша сочинил синфонию! Вот так сурприз, вот не ждали! Сочинил и прислал из Болоньи в виде отчета.

В определении Совета Академии, от 25 сентября 1780 года, про ту синфонию для оркестра, присланную «пенсионером» Скоковом, было указано:

«Синфонию сию отдать в музыкальный класс ученику Ипатьеву».

Словно знал Петруша, кому отдадут. Ах, бес! Умен, догадлив. Кто, кроме него, Еська, с партитурой чужой возиться в Академии станет? Ясное дело, никто. Но эти-то, эти мыши канцелярские! Снова бумагу испортили: накалякали — «Ипатьеву». Евстигнеюшка кисло сморщился. Когда же выучатся верно его прозванье употреблять? Какой, к чертям, Ипатьев? Фомин! Фомин!

Он совсем было осерчал, решив отложить разбор синфонии на потом, подхватил ее со стола, собрался кинуть на подоконник...

Тут-то нотный листок с припиской из партитуры и выпал.

Петруша писал:

«Друг лубезный! Да не попадет сия запись ни пред чьи злодейски очи!

Живу я здесь — порядочно. Падре Мартини старикан тихий, добрый. Музыку толкует — никакому Раупаху, а тем паче Буинию не снилось. Обучаюсь у его милости двойному контрапункту... Эх! Не возвращаться бы в Питер вовсе!

Главное, одначе, не в этом. Расскажу тебе про карнавал. А еще — про некую Альцесту, прямиком с оперной сцены ко мне в постель перепрыгнувшую...»

Евстигней покраснел, оглянулся.

Но и оглядываться было нечего: пребывал он в музыкальном классе один-одинешенек. С трепетом и опаской снова заглянул в письмо. Там все было прельстительно: Петруша благоденствовал в Италии, по-птичьи — бегло и вкось — выставлял нотные знаки, щеголял словами, услаждал себя карнавалами.

— Еще и подписался, злодей: Пиетро Скокофф...

Жил синьор Пиетро и впрямь привольно.

Дурашлив, игрив, но когда надо — усидчив, внимателен. Сам про себя (не то что Евстигней, угрюмец) никогда не размышлял. Чего и размышлять? Следует выводить на бумаге ноты и время от времени освежать их игрой, а уж после все написанное доводить до публичного исполнения. Дорога — ясна, пряма.

А тут еще подвезло Петруше. Узнал он: по Европе (не оглашая личности, неведомкою, под именем графа Северного) путешествует сам Десцендент! То бишь наследник российского престола Павел Петрович. С супругою Марией Федоровной.

Откуда ни возьмись — дерзкая мысль: поднести в дар Наследнику свеженькую, только-только начисто переписанную кантату. Да как?

Здесь мог бы помочь стихотворец Манфреди, на чьи бредовые италианские вирши и была положена Петрушина кантата.

Манфреди — легок, любезен. Правда, во взгляде — нечто уклончивое. И повадка слишком уж вкрадчивая. Но вот друзья у италианского поэта-либреттиста не абы кто: и при дворах герцогов, и при ордене иезуитов, и близ самого папы римского обретаются.

Манфреди не помог.

Помощь — как уже бывало и раньше — приспела от падре Мартини. Вот кто обладал влиянием безмерным: что близ папского престола, что у пьяненьких герцогов, что у тверезых иезуитов! Даже, поговаривали, и у мартинистов богопротивных!

Вроде бы чрез италианских мартинистов поднесение кантаты устроено и было. Впрочем, наверняка этого узнать не удалось...

Павел Петрович принял кантату милостиво: своя, российская музыка могла весьма и весьма сгодиться в новой Империи. В той Империи, основания которой он совсем скоро самолично заложит.

Путешествовать по Европе, лелея мечты, слагая думы — и при том без излишней огласки, неведомкою, — Павлу Петровичу нравилось. Ни тебе утомительного надзора, ни злобной опеки, ни презрительно-завистливых взглядов матушкиных фаворитов.

Не наблюдалось здесь и бесстыдной распущенности матушкина двора. Распущенности, каковую в последние месяцы он чувствовал остро, презирал страшно.

Малейшую распущенность следовало изничтожать всюду. Правда, помощников в деле изничтожения было пока маловато. Разве — само имя? Да, оно! Граф Северный — имя строгое, имя непобедимое, вот-вот в острых перышках Норда поплывущее назад, в Россию, и там враз превратящее себя в совсем грозное: импер-р-р-атор Павел — имя ласкало слух.

Так же иногда ласкает душу и пение слов: весьма пристойное, не развратное.

Принимая кантату — долгую песнь с италианскими словами и русской музыкой — от прыгающего французика, Павел Петрович милостиво обещал компониста Скокоффа вознаградить, и вознаграждение с тем же французиком передать. Однако вскоре отвлекся, об обещании позабыл, а припомнив — отложил передачу вознагражденья до другого, более удобного случая...

Петруша же, вскоре узнавший: кантата принята благосклонно — немедленных наград и не ждал. Он решил воспользовался случаем по-иному: отписать о милости Десцендента кому следует в Петербург. Авось сгодится. Узнают про Наследника — так ласковей после Италии встретят.

А то, может, и не возвращаться вовсе? Здесь, в Италии — где только возможно, про Наследника упоминая — зацепиться? Хотя б у того ж графа Скавронского, посланника...

Сидя в одиночестве в академических музыкальных классах, Евстигнеюшка хмыкал, пожимал плечами. Раззадорили его Петрушины деяния!

А вот у него у самого дела — ни шатко ни валко. Глазиус Антон Сарторий, у коего обучался после смерти Раупаха, отсутствовал. Был господин Сарторий до смешного вольнолюбив: занятия пропускал часто и особых причин, дабы свое отсутствие оправдать, не искал.

Являясь после длительных отлучек, господин Сарторий рассказывал всегда одну и ту же историю.

Приключилась та история — упаси Боже! — не с ним. А просто один италианец прибыл в Россию на заработки. Но однажды не совладал с хмельными парами и был такими же хмельными русскими грузчиками в пустую бочку из-под олив законопачен, в трюм корабля опущен. Бился и бился он в бочке, кричал, ухал — а достиг лишь одного: корабельные матросы, испугавшись глухих криков, столкнули орущую бочку в море. Хорошо, к берегу прибило. Жители прибрежные выловили, отогрели. С тех пор сей италианец шкиперскую столицу невзлюбил. Теперь в подмосковной глуши в дивном спокойствии обретается.

Вот и вся история.

Италианец поглядывал на учеников со значением, словно пытаясь внушить им: он, Глазиус Антон Сарторий, тоже скоро их покинет. Конечно, не в бочке, Езус Мария! Скорей всего в пышной, нарочно присланной за ним карете. Покинув же, поселится гораздо южней Москвы, вдали от мерзости сырых стен, от пакостных шкиперов, воняющих рыбой бочек.

Иносказаний и намеков наставника никто из учеников толком понять не мог.

Обучение шло мертвовато, квело…

Евстигней очнулся.

За окнами мелкой волной ходила Нева. Была она холодна, малопрозрачна, изжелта-коричнева. Пенились на Неве едва заметные тревожные бурунчики. А хотелось — голубизны. Невиданной, мягкой! Петрушей Скоковым ловко схваченной и обрисованной. Хотелось туда, где жирно и маслено изгибались (переводившиеся воспитанниками бессчетно с академических полотен на плотные листы) волны южного моря.

Близ того моря похаживал незлобивый падре Мартини, у теплых лиманов оглаживал смешливых девушек по плечам Петруша...

Но тут же в ум вступала Алымушка. Ее непоказная, медленно, год от года расцветающая краса была куда приязненней италианской пышности.

Вспоминалась Алымушка — вспоминался и Иван Иванович Бецков. Грозный взгляд Президента Академии, проникая глубоко, высверливал душу воспитанника до дна.

Уж больше двух лет не имел Евстигней об Алымушке верных известий. Говорили всякое. Только не всему сказанному верилось. Знал твердо одно: завершив обучение, выпущена госпожа Алымова из Смольного института с золотою медалью и золотым вензелем, от самой императрицы пожалованным...

Ходили, однако ж, упорные слухи: Иван Иванович Бецкой и по окончании Алымушкой Смольного строгого надзора за ней не утратил.

«Недоступна! С эдаким неусыпным Цербером — ни с какой стороны недоступна. Не токмо руке ласкающей (что и в мыслях великая дерзость), недоступна даже беглому взгляду!»

Застонав протяжно — благо рядом никого — Евстигней не без труда, а все ж таки вернулся мыслями к Италии. Письмецо Петрушино решено было перечесть еще раз.

Глава тринадцатая Бецкой и Алымушка

Меж тем судьба Алымушки еще три года тому назад стала проясняться.

А прояснившись — решилась бесповоротно.

Тому предшествовали долгие месяцы препирательств и даже борьбы, предшествовали события почти что удивительные, когда б не были они по тем временам весьма и весьма обыкновенными.

Незадолго перед завершением Алымушкой обучения Иван Иванович сделал ей вопрос. Привезя воспитанницу к себе домой, церемониально отставив назад ногу и задирая кверху обвисающий подбородок — отчего казалось, разговор ведется с развешенными по стенам портретами, — изрек глуховато:

— Кем вы, Глафира Ивановна, желали бы видеть меня в дальнейшей своей жизни: отцом или... или мужем?

Запинка меж словами получилась слишком уж длительной, явной.

Зря, однако, Иван Иванович запинался!

Давно приуготовленная к такому вопросу тонкими ласками, осязаемым вниманьем, сценами ревности и легчайшими поцелуями (сперва через вуаль, а потом и без оной), да и еще кое-чем, семнадцатилетняя Алымушка ненадолго смежила веки. Словно бы размышляла.

— Ценю ваши сомнения и колебания. Разумею: семидесятилетний старец и юная девица — как им друг другу соответствовать? Имеете резон, Глафира Ивановна, спросить и другое: способен ли я что-либо сурьезное для вас сделать? Могу ль осчастливить? Могу ль...

Тут Иван Иванович еще раз запнулся. Рассудительность его покинула. Кинувшись к ногам полулежавшей в креслах ученицы, заговорил он быстро, без перерывов, заговорил, боясь быть прерванным и выдворенным вон:

— Я дам вам все!.. Нет той силы, которая была бы способна меня остановить! Нет того человека и той преграды...

— Государыня... Испросите разрешения у государыни императрицы.

Голос Алымушки свеж, отнюдь не прерывист, хотя и тих. Иван Иванович разрыдался. Преграда все ж таки была! Не отирая слез, он встал, засновал бессловесно близ полулежащей Алымушки.

— Хорошо-с, — вдруг нашелся Иван Иванович. Он весело смахнул слезинку, за ней другую. — Сразу же после выпуска у государыни и спрошу. Но лишь совета! Не позволенья! Не...

— Извольте говорить с ее величеством нынче же. Чего и ждать. Я ведь сама от сих ожиданий изнемогла!

Иван Иванович оглянул Алымушку с жадной нежностью.

— Немедля закладывать... Во дворец... Скорей… — хрипел он через минуту в прихожей. — К Катеринх-х-х... Катеринх-х-х…— дважды поперхнулся он излишними словами, но тут же поправился: — К государыне!

Разговор с императрицей дела не развязал.

Не помогла даже неслыханная, никогда ранее не имевшая места дерзость: он осмелился затопать на Катеринхен ногами.

Государыня твердо стояла на своем. Испугавшись — уперлась: в женитьбе Иван Иваныча чуялся ей переход запретной черты, чуялось (в будущем) нешуточное наказание, едва ль не расплата.

Совсем недавно — в апреле 1776-го — умерла в родах супруга наследника. Умершая Алымушке покровительствовала. Самолично помогала ей учиться игре на арфе. Потом — вдруг взревновала. Был ли повод? Может, и был.

«Невозможно... — едва слышно шептала государыня. — Деду на внуковой (пусть даже мнимой) полюбовнице жениться? Невозможно! А коли и не дед он Павлу Петровичу? Коли враки, что ей отец? Да ведь кто теперь это с точностию разберет!»

Дальнейшие извороты разговора стали государыню тяготить.

Вот тут, после слов: «Никогда не бывать сему альянцу» — Иван Иванович ногами на Катеринхен и затопал.

Дерзость беспримерную, дерзость неслыханную передавать словами в последующие дни во дворцах и гостиных не осмеливались. Передавали таинственными знаками и театральными жестами.

Один из представлявших, изображая невежу Бецкова, начинал, по обыкновению, туповато и по-стариковски чуть судорожно постукивать тростью: сперва едва слышно, потом сильней, сильней, и уж вскоре — тупотел ногами что есть мочи.

Другая — представляла саму императрицу. Достойными и плавными жестами изображались ее чистота и стойкость, и непужливость тож. Некоторые из посвященных пытались даже изобразить, как гордо вскидывала государыня голову (становясь как две капли воды на Ивана Ивановича похожей) и при том восклицала: «Не бывать сему альянцу!».

И лишь последний эпизод той волнительной сцены никем и никогда не разыгрывался. Ни телодвиженьями, ни жестами не изображался. Никто не решался повторить неслыханного: после долгой нервической беседы государыня порывисто поднялась и, улыбаясь сквозь слезы, поцеловала у Ивана Ивановича руку.

Виновато поцеловала и словно бы прося прощенья...

У Бецкого оставалась надежда: вдруг как на выпускном балу Алымушка кинется государыне в ноги, вымолит разрешение на брак с ним?

Однако императрица на первый выпуск смолянок пожаловать не соизволила. Да и сама Алымушка ни к чьим ногам кидаться, кажется, не собиралась.

Хотя перед самым выпуском о замужестве и заговорила.

Но о каком! И как!

Какой-то Ржевский, вдовец. Немолодой, но, ясное дело, вертопрах. Средней руки чинуша, жалкий литераторишка! И конечно — жидких кровей, кажется даже полячок. Да еще и мартинист вдобавок!

Иван Иванович устроил сцену. Греческие авторы могли бы завидовать.

Не помогло. Иван Иванович добавил рыданий и обмороков — никакого воздействия.

Семнадцатилетняя Алымушка, еще полгода назад уступавшая ему почти во всем (раздеваясь, допускала к груди, позволяла уронить влагу на пупочек, даже и ножки развести до определенных природой пределов позволяла), вдруг выказала невиданную твердость.

В твердости виделся Ивану Ивановичу расчет. Он сменил тактику.

Прервав встречи с Алымушкой на день-другой, возвестил ей после перерыва с печалью:

— Милое дитя! Скорейшее устроение вашей судьбы посредством замужества — обдумано мною бесповоротно. Да только вот беда: кто замуж-то вас возьмет?

— Я ведь сказывала: Ржевский Алексей Андреевич, мой жених.

— Имел я беседу с сим господином. Имел... Тут незадача... Замуж-то вас брать он вовсе не собирается. Наложницей, вам, ученой смолянке, быть предназначил! И со многими о том уж разговоры имел.

Алымушка, вспыхнув, убежала. Свадьба была расстроена. В один день с претендентом оборвались все связи. Иван Иванович ликовал.

Дело спас случай.

Григорий Орлов на одном из балов, на каковые смолянок возили пообтереться, подойдя к Алымовой, спросил о причинах столь резкого разрыва с другом его Алексеем Андреевичем Ржевским. Фавориту императрицы — пусть даже и отступившему на время в тень — следовало отвечать. Алымушка и ответила. В том смысле, что брать ее в жены господин Ржевский, кажется, вовсе не собирается. Иные, как выяснилось, у него намерения.

— Как же ему не собираться, любезная Глафира Иванна, коли шафером меня на свадьбе вашей быть просил?

Дело было возобновлено и в три дни улажено. Этот брак императрица одобрила. Бецкой вынужден был отпустить Алымушку замуж. Свадьба не была пышной, не гремела по Петербургу, как того возможно было ожидать, исходя из расположения императрицы к Алымушке. Правда, некоторые из высших лиц империи — кто во время венчания, кто на свадебном балу — присутствием своим торжество почтили.

Прибыла на короткое время и государыня.

Сил явиться на свадьбу Иван Иванович в себе не сыскал. «Свадьба-то моя собственная, да только жених на ней — чужой!»

Впрочем, считая себя Алымушкиным опекуном — и многими до недавних пор таковым признававшийся — попечением молодых он не оставил. То скрытыми угрозами, то притворной лаской вынудил переехать к нему на жительство.

У себя дома учинять скандалы и сцены было куда как способней. Ронять в изнеможении слезинки — намного легче. Такая семейная жизнь: «Сперва спят за стеной, после за прозрачной занавесочкой, а после и прямо у него, Иван Ивановича, в постеле, а там… там, видно будет!» — Бецкого устраивала.

Однако все напрасно: не выдержав сцен и домогательств («может, слабовато домогался?»), Алымушка с Алексеем Андреичем вскорости от него съехали.

Любовь великая, ни с чем не соизмеримая, любовь скорее всего последняя, убегала от Ивана Бецкого на дальние улицы, пряталась в погреба, скатывалась с мостов в воду и уж затем, поплавав в воде мелким сором, прилеплялась к низким болотистым берегам...

Обо всем об этом Евстигней узнал слишком поздно. Да и узнавал-то не сразу, а постепенно, по крохам. Когда ж картина изобразилась перед внутренним взором полностью — настала пора решиться и чувство свое изничтожить.

Однако не тут-то было! Чувство дивное, летящее, от него — как и от семидесятипятилетнего Бецкова — уходить не собиралось.

Тогда — что?

Тогда в Италию! Проситься немедля!

А коли в Италию не отпустят — так в солдаты. На юг, в Екатеринослав, под Аккерман, в Букурешт! Подобно родителю: пушкарем, канонером! Или на корабль, матросом! К Ионическим островам, в пучины древних, неотступно влекущих греческих сказок!

Куда угодно, лишь бы до боли любимого, а тут вдруг обрыдшего Санкт-Питер-Бурха — не видеть, горечи любовной, жгуче-едкой (но иногда — умягчительно легкой, как женская ладонь, как плечо) кувшинами не пить!

Глава четырнадцатая Шпаги с портупеями

Тут снова испуг, опять недоумение. Лето 1782-го ошарашило Евстигнея неизвестностью. Окончание Академии — вот оно, не за горами! Как сие предстоящее окончание перетерпеть? И еще главней: что дальше?

Впервые ведь предстояло выйти из Академии не питомцу «трех знатнейших искусств», а музыканту. (Петрушу Скокова, невзирая на его немалые успехи в музыке, так и выпустили по классу «архитектурного художества».)

Недостоверность музыки в Империи — как раз и пугала…

К выпускным испытаниям следовало представить произведение малой формы собственного сочинения. Произведение должно было сходствовать с образцами европейскими, или хотя бы с образцами скоковскими, не так давно вновь полученными из Италии.

Исполнять предстояло на публике: либо на клавикордах — solo, либо на скрыпице — в оркестре.

Мучился долго, а написал враз: небольшое сочиненьице для клавикордов (вроде детской сонатины) было выпускником Фоминым с блеском и при полном одобрении профессоров и почтенной публики исполнено.

И вот в сентябре 1782 года Евстигней Фомин обучение свое в Академии художеств блестяще завершил. Став при том еще, как шутили однокашники, «первопроходцем». В самом деле: шутка ли? Не зодчий, не ваятель, не батальный живописец, а первый российский — обученный всему, что положено — музыкант из Академии вылуплялся!

День 3 сентября выдался пасмурным, но не холодным. Ветер — и о том есть свидетельства — был тепл и слаб, налетал порывами, быстро ник. Ждали солнца. Солнце не выглянуло.

К полудню собрался Совет Академии. Все надлежащие решения Совет принял еще третьего дня. Оставалось те решения прилюдно огласить и вручить выпускникам то, что было предписано уставом.

В пышно вызолоченной зале, в присутствии Ивана Ивановича Бецкого, Президента, в присутствии княгини Дашковой, графа Безбородко, графа Разумовского и других вельмож, конференц-секретарь Академии Христиан-Фридрих Фелькнер, выступив поперед крытого дорогим сукном стола, стал выкликать выпускников.

Возмужавшие, окрепшие, кто с пробивающимся пушком, а кто уже и с непослушной щетинкой, кто с артистически откинутыми — на иноземный манер — собственными (не париковыми) волосами, а кто и в смешно сидящем парике, за дипломами подходили: Андриян Захаров — архитектор, Семен Щукин — живописец и портретист, Яков Москвин — скульптор, Елисей Кошкин — гравер...

Никто из подходивших не знал: каково-то ему самому придется? Что посредством его собственной жизни и судьбы на российских нескончаемых холстах вельможным Петербургом намалевано будет? Знали одно: лучшим из них предстоит провести три года в учении италианском.

К возможной поездке готовились каждый по-своему, и чувства об отъезде имели разные.

Новоиспеченный архитектор Андриян Захаров (будущий строитель Адмиралтейства) не мог сдержать радости, не знал, куда девать руки с удивительно крепкими, как мрамор, побелевшими пальцами.

Радостны были и братья Волковы: Андрей и Алексей. Класса исторического живописец Алексей был притом едва ли не навеселе. Алексей Волков явственно шептал:

Как надену портупею — Все тупею и тупею...

Шепот сей слыхали не все. Но Евстигней-то слыхал! Может, и потому, что выостренный музыкальный слух среди всех прочих имел он один.

Не чуя рядом родственной души, не осязая локтем товарища по ремеслу — был Евстигнеюшка печален. Оттого, когда начали читать то, что было записано в собственном его дипломе, — глаз и не подымал.

При этом в ум его, прямо посреди чтения, вплывали образы, от торжества весьма удаленные, а в присутствии высоких особ так даже и неуместные.

Вот немчик-секретарь Конференц-Фридрих Фелькнер. Чуть покачивается на сухоньких птичьих ножках. Вот дамы с корзинами волос: лорнируют графа Безбородку до дыр. Вот набились, как сельди в бочку, в задние ряды приятели по Академии. Что ежели взять их всех да и заставить сейчас в один голос запеть? А затем голоса разделить... Княгиня Дашкова, та, верно возмутится. А граф Разумовский — тот навряд ли! Скорее обрадуется: пение страх как любит. Ну а ежели еще заставить Иван Иваныча Бецкова, как того италианского буфа, по сцене бочком пройтись, да отколоть по-буффонски какое коленце, да еще бы Иван Иванович прическу какой даме от любострастного внимания чуть сплющил... Тогда — держись! Тогда, пожалуй, и типлон у создателя таких неуместных образов отобрать могут!

Тем часом Конференц-Фридрих Немчик читал:

«Санкт-Петербургская императорская Академия трех знатнейших художеств, сим засвидетельствованием господина Евсигнея Ипатьева сына Фомина улучшавшегося в Академии с тысяща седмь сот шестьдесят седьмого года в архитектурном художестве, а потом в рассуждении природной в нем склонности и способности к музыке; за его в том хорошие успехи...»

Склонность природная брала свое.

За последние три года Евстигней поднаторел в музыке весьма и весьма. И сейчас, слушая о себе, как о другом, пробегал собственное прошлое не умом — пальцами. Даже будущую жизнь свою всегда прослушивал и «проигрывал» он их кончиками, подушечками.

Вдруг припомнилось начало жизни: выпрыгнули из-под чутких пальцев топот солдатских сапог, свист фухтелей, скрып весел.

Пальцами же «увиделось»: мать и вотчим ведут его в Академию, мнет живот немец-профессор, рядом счастливые мальцы повизгивают, а ему тяжко, а ему грустно. Вспомнилось с каким трудом вживался — как вжимаются теплым плечом в сырую стену — в золотой и хоромный, не отзывающийся на голос ни стуком, ни эхом (не слободской, не солдатский!) питерский мир.

Получаемый диплом значил для жизни внешней (золоченной, хоромной) очень многое. Однако во внутренних устремленьях души сей диплом был не столь важен. Даже и сейчас, отодвинув в сторону Бецкова и важных дам, отодвинув в сторону мысли о скрыпичных и клавесинных упражнениях, размышлял Евстигней не о пустяках — об опере.

Фелькнеров голос размышлять мешал.

«...за его в том хорошие успехи, и за особливо признанное в нем добронравие, честное и похвальное поведение...»

Тут, скорчив страшную рожу, немчик замолк и вперился в Евстигнея: видно, желая припомнить ему трактир «Желтенький» и плебейскую игру на крестьянской лире.

«...и похвальное поведение, общим Собрания согласием удостаивает пользоваться с потомками в вечные роды тем правом и преимуществом...»

«В вечные роды! Правом и преимуществом!»

Что права и преимущества для безродных и бесприютных бывают на одной лишь только бумаге — о том Евстигней знал уж порядочно.

В последний год обучения побывал он и в питерских театрах, и на консерты Придворной капеллы зван был, слушал хоры малороссийские и цыганские. Никаких прав у всех играющих, поющих и музыку сочиняющих — не было! Даже и слова такого они не знали. Исправно петь, вовремя нажимать на клавиши и пощипывать струны, послушно осуществлять задуманные кем-то высшим музыкальные прожекты — в том только право их и состояло.

Ну а в обыденной жизни — тут и вовсе худо: каждый пенек необструганный мог приказать музыканту все, чего душа пожелает!

«...удостаивает пользоваться с потомками в вечные роды тем правом и преимуществом, которое от Всемилостивейшей монархини в привилегии Академической пожалованы.

Дано в Санкт-Петербурге, за подписанием Президента Академии, с приложением большой ее печати;

Сентября третьего дня, в лето от рождества Христова тысяща седмь сот восемьдесят второе».

Иван Иванович Бецкой, Президент Академии, вдруг резко встал.

То ли от нахлынувших чувств, то ли тщась припомнить: не видал ли он воспитанника Академии — теперь уже бывшего — Евсигнея Ипатьева Фомина где-либо в неподобающем месте? Здесь, в Академии, конечно, и видал. Не раз и не два слыхал игру его на клавесине и на скрыпке.

Внезапно Иван Иванович припомнил: с Алымушкой в Смоль ном институте сей фрукт переглядывался! Даже словечком-другим перекинуться с нею посмел! Там, в Смольном, сей Фомин своей постно-влюбленной физиогномией Ивана Иваныча до глубины души и возмутил. Там глаз и намозолил!

Иван Иванович улыбнулся, сморгнул запутавшуюся в ресницах слезу и, уже уразумев, как именно ему следует распорядиться судьбой воспитанника, произнес:

— По уставу Академии Золотая медаль выдается одним лишь питомцам трех знатнейших художеств. Сиречь — архитектуры, живописи, скульптуры. — Иван Иванович приосанился, оглядел собравшихся, увидел обычно живое, но теперь вполне равнодушное лицо графа Безбородки и уже безо всяких слабинок и неприличных вздохов продолжил: — Однако, сообразуясь с немалым сего Фомина дарованием, мы определяем, — Иван Иванович еще раз победно оглядел залу, — сего музыкального питомца отметить особо. Как именно? Пока — секрет. Однако если Совет Академии мысль мою утвердит, будет сей питомец отмечен всенепременно!

Через три дня — учтя дарование и уважая мнение Президента — Совет Академии постановил:

«Из числа выпущенных пятого возраста учеников Евсигнею Фомину как по уставу на превосходные успехи в музыке не положено золотой или серебряной медали; однако ж, бывший ученик во все время своего воспитания и учения оказал перед многими отличные превосходства не только в своем искусстве, в котором имеет уже по природе редкие таланты, но паче всего превосходным благонравием по сие время заслужил удовольствие своих начальников; а потому в силу привилегии и устава достоин отменного призрения; чего ради господину эконому и выдать ему — другим не в образец — вместо золотой медали пятьдесят рублев».

Дерзнувший любезничать с Алымушкой был награжден: бумагой и обещанием. Препятствовать дальнейшему обучению Фомина в Италии Иван Иванович не стал: чем черт не шутит, когда Господь Бог спит! Вдруг да Алымушка возвернется? А тут — этот музыкантишко. Помешать может. Так что — на три года! Для усовершенствованья талантов!..

Пятидесяти рублей, пожалованных вместо медали, господин эконом Евстигнею так и не выдал.

«Деньги на дорогу воспитанникам все одно положены. Да какие! Двести восемьдесят рублев — на год проживания! Прямо завидки берут. А тут какие-то пятьдесят рублев...»

Удовольствие начальствующих лиц было полным: Иван Иванович Бецкой совершил полезное для Академии дело и добился долгого отсутствия Фомина близ милой сердцу Алымушки. Господин эконом положил в карман пятьдесят полновесных рублей, каковые никем и никогда, разумеется, истребованы назад не будут...

И только Евстигней Ипатов Фомин, хоть и кончивший Академию с отличием, но не удостоенный за успехи золотой медали, полного и настоящего удовольствия не получил. Даже шпага с портупеей — положенная по уставу и выданная ему наравне с прочими выпускниками — утешить не смогла. Перед кем той шпагою щеголять?

Впрочем — где теперь портупеи, где шпаги?

— Оставлены навсегда в каморках! Где музыка и где архитектура?

— Растворились и потонули они в питерских злых туманах. Где теперь душа и где сердце?

— Так это у кого где.

Душа Евстигнеева была уже в дороге.

...Ясное безветрие 1782 года. Доедаемая заморозками осень. Из Санкт-Петербурга — через Динабург, Ригу и дальше на Вену — катят две кибитки.

Задние громадные колеса помогают кибиткам выбираться из доходящей почти до кузова, но и начинающей уже подмерзать грязи. Колеса передние — спрямляют путь. Две пары лошадей — сытых и гладких, только что, как по команде, скинувших на дорогу дымящиеся яблоки навоза — бегут резво, ходко. Солнце ударяется о зубчики леса. Мир и покой позванивают колокольцами в льдистом воздухе. Мир и покой (принимая вид сна) тихо спускаются на путешествующих.

Один лишь передовой ямщик, мещанин города Динабурга, приземистый, но притом же и длиннорукий Иван Алексеев сын Дворянин, наступающему покою не рад. По временам его охлестывает беспокойство, окатывает гнев:

— Пенсионеры... — рычит он в голос. — Слово живого им не скажи. Табачком не обидь. Сивухой не оскорби. Луков день — слышь ты — уже миновал. Покров скоро, а они лба лишний раз не перекрестят...

«С оными пенсионерами никакого дурного обращения не иметь... Поступать поря-а-адочно и благоприс-стойно!..» — голосом пройдохи секретаря, голосом визгливо-тонким, передразнивает Дворянин казенную бумагу, читанную и своеручно им подписанную третьего дня в Санкт-Питер-Бурхе.

— Будет ворчать, Иван Лексеич! А скажи-ка ты лутче, скоро ль корчма?

— Скоро, не скоро... Доставлю вас до корчмы. Как солнце сядет — так корчма и явится.

— Эй, отстающие, поднажми! Корчма рядом! А ну, Гаврила, шибче нахлестывай!

Плечистый молодец, одетый щегольски, едва ли не по-господски — правда, лицом своим с господами схожий мало — выставился из передовой кибитки, кричит, громко и раскатисто смеется. Впрочем, смех его быстро относит прочь. Дальше — один перестук колес, свист кнутов, понукания ямщиков.

Вторая кибитка идет не так споро и ровно, как первая, и по временам ее заносит: то вправо, то влево. И тогда трещит под передними колесами тончайший ледок, высоко взлетают из-под колес задних все сильнее цепляемые морозцем комья грязи.

Правит второй кибиткой сын мещанина Дворянина Гаврила: рука не отцовская, вожжи докрасна намяли ладонь, оставили след и на пальцах.

Во второй кибитке с закругленным верхом и открытым передком сидят, закутавшись в меховые накидки, двое. Один, Андрей Воинов — двадцати двух лет, дородный, чувствующий плечьми тесноту кибитки, выпускник живописного класса Петербургской Академии художеств — не мигая, глядит на лес. Другой — Евстигней Фомин — двадцати одного года, посубтильней, помалорослей, молчит, задумавшись.

Утром Евстигней повздорил с ямщиком Дворяниным, подрядившимся везти пенсионеров Академии до самой Вены, и все никак не успокоится. Чтобы избыть беспокойство, то про себя, то вслух напевает он незамысловатые, быстро обрывающиеся мелодии. Но и пение не делает путь легче. Смутно у Евстигнея на душе, и на сердце тревожно! Дорога, так увлекавшая вначале, начинает тяготить.

А ведь сколько дум и надежд было связано с путешествием! Сперва Вена, затем Италия. И там, в Италии, в городе Бологне, не месяц и не два — целых три года!

Краем неба черкнула птица.

Городской житель, не знающий как следует птичьих пород, Евстигней вгляделся внимательней. Сперва птица смутила душу: хищновата, страшна. Такая клюнет — не подымешься. Правда вдруг (в последнем лучике солнца) сия хищная зазолотилась, подобно птице священной, виданной на одной из икон.

А еще птица сказала своим полетом нечто о его собственной жизни: высоко летать, низко пасть! Так ли? Так ли?

На мгновение птица исчезла. Потом явилась вновь.

Коршун? Подорлик? Чеглок? Видно сокол-чеглок и есть.

Высоко сокол летает. Того выше — белая лебедушка. Слетался сокол за белой лебедушкой, За лебедушкою за белой...

— затянул Евстигней вполголоса.

«И вся-то песня на трех оборотах выстроена. А каков простор, сколько в музыку чувствований вложено!»

Через полчаса острым ребром крыши и факелом дымучим выставилась из полтьмы корчма. Стало веселей, спокойней. Двое Волковых — архитектор Андрей и брат его Алексей, живописец, — дружно и радостно, как по команде, стали бить рукой об руку, предвкушая вечерний пир.

Легче стало и Евстигнею.

Расположение духа его — переменчивое, капризное — как на невидимых крылышках взлетело вверх. Снова стал представлять он себе теплую, сладкошумливую Италию, с нескончаемым карнавалом, с диковинными рыбами и сонным зверьем на лужках у загородных дворцов...

Четверть кубка с подогретым вином — и душа, как то птичье перо — взлетает вверх смело, легко: к туманящимся европейским высотам, к сахарной итальянской музыке, к ночным оперным пряностям!

Но внезапный полет тут же и обрывается: волчий вой, разнесшийся рядом, возвращает на землю, к вещам обыденным. Вот — грубый стол, шесть мисок, коврига хлеба, редька, мед. Они — есть. Им не дано лететь, но их и не надо воображать!

Мысль тоже упрощается, цепляется за привычное: за воспоминанья.

— Вспоминать есть свойство сердца, но не ума, — вполголоса произносит Евстигней слышанные где-то слова.

— Вспоминать — означает жить заново, — слегка перечит ему сидящий рядом, Андрюша Воинов, архитектор.

За стеной заиграли на дудочке. Играли дурно, через такт спотыкаясь, повторяя один и тот же мотив по нескольку раз.

«Ну же, быстрей, к финалу!» — хотел крикнуть дудочнику Евстигней. Однако — кричать не стал, досаду сдержал, улыбнулся даже.

Чем подталкивать дудочника, не лучше ль самому вперед устремиться?..

Тут как раз — как говаривали в полку — «махнула птица крылом, покрыла весь свет одним пером». Ночь! Ночь! Пусть пока не италианская, северная, холодная...

Миновали Динабург.

Были в Риге представлены генерал-губернатору графу Броуну.

Проследовали по краю беспокойной Польши.

(Мелкие разбои и крупные европские коварства тихо стукались в кузова кибиток, обсыпались с боков).

Сбились с курсу под Веной.

Там же, под Веной, в лесу, видели мертвую нагую женщину.

В самой Вене были обласканы князем Голицыным.

Сопровождаемые княжьим советником господином Политиновым — побывали в императорском Бельведере.

Уже сами, без Политинова, осмотрели собрание «натуральных реткостей». Здесь при виде уродов звериных и человечьих впервые за время пребывания в Европе посетило Евстигнеюшку грубое отвращение.

Пили вино (умеренно).

Также в Вене Евстигней был принят бароном Фризом, сообщившим ему имя одного из банкиров города Бологни, у коего предстояло получать «ежемесячный пенсион».

Получили казенных денег сверх установленного: по 25 гульденов, да еще мелкими по три гульдена.

Двинулись дальше. Достигли пределов Италии.

И здесь пути недавних выпускников Петербургской Академии художеств стали разбегаться.

Братья Волковы, архитектор и пейзажист, — в Рим.

Андрей Воинов, исторический живописец, — в Сиенну.

Евстигней Фомин — в город лакомый, город желанный: в Бологню!

Часть вторая И ЕВРОПЕЕЦ — И РУССКИЙ

Глава пятнадцатая Падре Мартини: точка против точки

Чуть сгорбленный, временами покашливающий, весьма и весьма пожилой человек вышел в неостекленную галерею, опоясывающую главный корпус монастыря Сан-Франческо. Чуть помешкав, остановился.

Был вышедший одет как монах, но в облике своем имел нечто неуловимо светское. Светским, без сомнения, было лицо: слишком открытое, незлобивое, по временам даже сияющее. Монашеские раздумья и скорби явного следа на лице не оставили. Младенческая бессмысленная радость озаряла некоторую окаменелость, даже масочность доброго лица, все ж таки отвердевшего в борениях с возрастом и временем.

Остановившийся в галерее монастыря Сан-Франческо сладко втянул в себя воздух.

«Двадцать шестое декабря, а как еще тепло. Благословенная Болонья! Кажется, север рядом, а дыхание еще не остывшего моря — вот оно! Поистине, дух дышит, где хочет: spiritus flat ubi vult».

Падре Мартини любил внезапные модуляции и переходы: к примеру, с простонародного итальянского на ученую латынь.

Приятно было переходить и взглядом: с дальних пространств на предметы близкие, с ближних на дальние.

Падре перевел взгляд с отдаленного холма левее, вниз. Красные крыши Болоньи сладко подрагивали и слезились в утреннем тумане.

«Болонья красная? Болонья жирная?.. Да нет же! — усмехнулся падре. — Болонья — как тот контрапункт. Тридцать пять километров сплошной колоннады, средь плавно меняющих конфигурацию зданий! Это ли не величие Божье? Да и вообще, лучше — и вслух, и про себя — звать Болонью как зовут ее с давних пор знающие толк в искусствах и науках: Болонья просвещенная».

Отсюда, из монастыря Сан-Франческо, главных улиц Болоньи видеть, конечно, нельзя. Однако падре Мартини, живущий то близ города, то в нем самом с рожденья, то есть вот уже семь с половиной десятилетий, хорошо себе эти улицы представлял.

Услаждаясь мысленным облетом любезного сердцу города, старый монах по-детски зажмурился.

Чего только не вступит в ум после соприкосновенья с величавыми камнями! Benedicti benedicentes. Благословенно благословенное.

Но самое глубокое впечатление, конечно, от невидимого. От недоступной сейчас взгляду главной площади: Пьяццо Маджоре. Она — как преддверие чистилища, а может, и самого рая!

Дальше, за площадью — башни: Аризелли и Гаризенда. Старому францисканцу всегда казалось: башни олицетворяют саму жизнь. Не чью-то чужую: его собственную. Долгими годами одна из башен наклонена, долгими годами падает, а упасть не может! Рано, не вышел срок. Но, может, и потому еще не падает, что рядом башня ненаклонная, башня — пример, башня, которую зовет он — Замысел Судьбы! Чьей судьбы? Его собственной. Но и города Болоньи тоже.

Ведь что в благословенной Болонье главное? Не колбасы, не сыры и не полезные для пищеварения пасты. Даже не знаменитое вино с мороженым. И не поразительное изобретение болонцев, которое подают к праздничному столу, справедливо считая его вершиной искусства: тольятелло в бульонезе. Даже не дух полей и пашен, наплывающий своею жирнотой и чернотой на город. Главное — музыка!

Сорок с лишним лет падре Мартини обучает двойному контрапункту. Сорок лет пытается овеществить, вложить в ум и в руки это трудное, но и славное искусство. Как бесконечные ступени к Богу, нарастают и умножаются, разбегаются в стороны и вновь собираются воедино голоса контрапункта. Как сам мир Божий — атом против атома, точка против точки — возникает под пальцами этот строгий, но и полыхающий весельем стиль!

«Каждый из молодых сочинителей должен убедиться: старинная музыка есть основание и фундамент всех нынешних стилей! Именно контрапункт — первейшая и главная наука. Все остальное возникает из этого славного стиля. А вот если точки нет, то ничего против зияющей пустоты и не возникнет. Главное — найти точку!»

Полученным в итоге определением падре остался доволен. И сейчас же употребил его в дело: точкой сегодняшнего дня должен стать приезд нового ученика из далекой, но отчего-то старого монаха волнующей (местоположением? наименованием?) России.

Ветер легко подымал с полей и нес запах остывающей предзимней земли. Почувствовав легкий озноб, старый францисканец запахнул плащ и двинулся во внутренние покои монастыря.

В то же примерно время в самом сердце Болоньи невысокий, слегка сутулящий спину чужеземец любовался фонтаном. Спину он распрямить не пытался, просто задирал кверху лицо.

Что главная, в высоте как бы парящая, фигура изображает собой греческого бога морей Нептуна — чужеземец понял сразу. Нептунов с трезубцами хватало и в родном Петербурге. Однако здешний фонтан, выложенный в форме креста, поразил чужеземца сочетанием пропорций и превосходным фонтанным окружением.

Однако вместо выражения радости чужеземец отчего-то вздохнул. Путешествие, длившееся два с половиной месяца (из-за дурных погод в пути случались поломки, а по причине лени и любопытства — едва ли не семидневные задержки) завершилось благополучно. Завершилось там, где и было предписано: в городе Болонье.

Болонская филармоническая Академия славилась повсеместно. Кто только не обучался здесь строгому искусству фуги! Иоганн Христиан Бах, почтеннейший Глюк, француз Гретри. Даже Мозарт, вести о котором до недавно покинутой России доходили весьма слабо — побывал!

Но воспоминания о музыке строгой, музыке серьезной, не могли увести в сторону от чудес Болоньи.

Предчувствие зимнего карнавала, который вот-вот должен начаться, всеобщее веселье и радостный крик, царящие на улицах, остро-пряный дух сыров, витавший над старым городом, — вызывали мысли, целям путешествия не соответствующие, вызывали легкую, творящую из себя негромкие звуки печаль.

Еще раз ощупав в кармане кафтана рекомендательное письмо, молодой русский направился пешком в монастырь Сан-Франческо. Дорожный мешок пригибал к земле, но путник этого не чувствовал.

По пути чужестранец на вполне приличном итальянском спрашивал дорогу. Не потому, что не знал ее. Дорога была им вызубрена по карте, хранившейся в дорожном мешке. Просто хотелось еще раз услышать слова приязненной итальянской речи.

После чиновной холодности и вельможной замкнутости Петербурга во всю глотку орущие и лезущие обниматься италианцы представлялись племенем небывалым.

«Словно с Луны на нашу слезную землю они свалились! Ни горя им, видать, ни печали. Кажется, и того нет вовсе, чтобы один человек другим помыкал, как раба его неволил!»

Путь в Сан-Франческо был недолог. О краткости пути Евстигней не раз и не два пожалел. Ехал он сюда неустанно труждаться, строго и без излишних вольностей сочинять. Однако, попав в шумливую Италию, в сытый, краснощекий, страстно орущий город, — стал и про обучение думать легковесней.

Правда, и здесь облачко печали набежало.

Вспомнилось: пятнадцатью-семнадцатью годами ранее тут же, в Болонье, обучался Максим Березовский. Музыка Березовского в Петербурге звучала не так чтобы часто. Но все ж таки звучала. Но не она, а жестокосердая судьбина Максима Созонтовича растравляла Евстигнееву душу! Ему казалось: не надо было Березовскому переменять свой тихий норов, высоко подпрыгивать да любезничать! Не надо было униженно милостей выпрашивать! Прожил бы как-нибудь. А так... Стал себя иначить, растеребил. Тут же и последствия: неудачная женитьба, скудные подачки, подозрения в шпиёнстве, нищета. Ото всего этого молодым еще руки на себя наложил. Грех — страшный. Да только, по всему видать, в его случае — грех неизбежный…

Так может, и не след было Максиму Созонтовичу в Россию-то возвращаться? В Италии сладко, тепло. Крики и смех, и вино рекою льется. Дамы и девицы прозрачными одеждами шуршат... Тут бы ему и оставаться. Да не судилось, видно.

«Боже, не отвержи мя во время старости», — запел Евстигнеюшка из Духовного концерта, сочиненного когда-то Березовским. Запел тихо, истово, запел летящим, плотного весу баритоном, запел италианскому гомону наперекор свое, русское...

Внутри посветлело. Да еще и небывало гармоничное сочетание русских мелодий и италианского гомона, русских слов и попевок италианских — удивило до невозможности!

Падре Мартини обучал смиренно, обучал с любовью. Обучал не одних лишь избранных, а и многих того пожелавших. Обучал малоспособных и озаренных гением. Заносчивых и покорных. Немцев, итальянцев, горбоносых хорват, белокурых чехов.

Разницы меж ними старался не делать. Да этой разницы — что в каждого Всевышним вложено, то он в ученье и раскрывает — и не было.

Впрочем, в одном случае разительное отличие все ж таки было.

Моцарт!

Не старший — себе на уме, жадноватый и лицемерный, — а младший, трепетный и бесхитростный Амадеус.

Обучать юного Моцарта, кроме правил двойного контрапункта, было нечему. Сам у него ежечасно учился. Впервые поручив Моцарту-младшему сочинение пятиголосной фуги, падре уразумел: с посланцем Божиим предстоит иметь ему дело!

Юный Амадеус сочинил фугу с той быстротой, с какой она могла быть записана. Падре глядел на побелевшие от напряженного письма пальцы — сочинять полагалось без проигрывания на клавикордах — и думал об отце мальчика.

Было ясно: с музыкой маленький австрияк сможет сотворить все, что захочет. Так зачем же родной отец гонит его и понукает, изнуряя целодневными занятиями?

При случае францисканец заглянул в глаза Моцарту-старшему: жаркий азарт корысти и властолюбия читался в глазах Иоганна Георга Леопольда! Присмотревшись к отцу — падре Мартини постарался облегчить жизнь сына. Бесконечными фугами терзал не слишком, строгими правилами контрапункта обременял не всегда, старался увести от них в сторону ежедневными беседами на темы музыкально-исторические.

Однако юный Моцарт, как та разгоряченная лошадь, останавливаться не желал. В глазах Амадеуса тоже пылала жажда. Правда, не жажда корысти и властвования — жажда создания чего-то такого, что было бы сравнимо с созданиями Божьими! Это опять-таки была гордыня, и поддерживать ее францисканскому монаху не подобало. Но такую гордыню Джованни Баттиста Мартини прощал. Он привык считать: способность к музыке есть дар Создателя. Ну а если дар от Бога, то и развитие дара — даже несоразмерное, даже сверхъестественное — от него же!

И все же дар Амадеуса по временам старого францисканца пугал едва не до смерти. Чуялись ему многие беды, с этим даром связанные, чуялись непоправимые события, могущие произойти и в земном, и в посмертном существовании ученика!

Впрочем, проучился юный музыкант в Болонье недолго. Моцарт-старший не желал обронить ни крохи из отпущенного его сыну ломтя славы. Очертя голову летел он вперед, увлекая Амадеуса то ли в небеса, то ли в бездну!

После отъезда Амадеуса и хитромудрого отца его падре стал присматриваться к недаровитым. Верней, к ученикам полускрытого, негромкого дара. В них и только в них стал он ощущать соразмерность человеческой жизни и гармоничность соотношений частиц земного бытия. Бытия, навсегда очерченного в пределах своих и возможностях Господом Богом.

Однако утро, которое должно было начаться занятиями с новым учеником, пропадало зря! Пройдя во внутренние покои монастыря и все еще поеживаясь от холода, падре побрел к себе.

Ценя всеевропейскую известность доброго пастыря, приор монастыря передал ему во владение целых четыре комнаты. Случай небывалый, случай единственный!

Как раз об этих комнатах и о вещах, их наполняющих, один из молодых, обитавших в Сан-Франческо монахов — и падре Мартини это ясно слышал — сегодня утром сообщал, попискивая, другому монаху, постарше:

— …а собрание книг? Оно неисчислимо! Числом до семнадцати тысяч томов, говорят, доходит! Ну а если мы глянем на эти неисчислимые ряды с иного боку: что они такое? Да всего лишь ряд инкунабул в телячьей коже! А ведь в коже телячьей должны пребывать телята. Так велит Господь. А после снятия кожи — она должна идти на башмаки! Телят же, брат Анджело, мы с тобой обязаны побыстрей употребить в пищу. Это Господь определил ясно. Ух, как славно мы могли бы с тобой те тысячи употребить! Жаль, не за один присест.

Тучный Анджело, узкоглазый как китаец, рыжебородый как перс, поглаживая живот и умильно вспоминая трапезу с маринованными оливками, а также, невзирая на пост, вмиг съеденными жареными болонскими колбасками, круговым движеньем руки энергично протер лысину. Обширная его лысина делала невозможной изящную, геометрически правильную тонзуру. Это брата Анджело чуть печалило. Но сейчас было не до печалей. Надо было учить уму-разуму молоденького Пьетро:

— Суета сует, брат Пьетро. Суета сует все эти книги. Вот глянь ты на меня. Никаких книг я отроду не читал! Может, поэтому никаких затруднений для ума моего природного и не возникало. Знаю две-три молитвы — с меня и довольно. А приложи-ка ты ухо к моему животу! Там — умиротворение и покой. А погляди ты на мои щеки: радость цветет на них и веселье! Нет, любезный Пьетро, я и не мечтаю жить лучше. Ну а теперь вспомни щеки досточтимого Джамбаттисты, которого только для важности зовут «падре Мартини» и который, по сути, такой же простой францисканец, как и мы с тобой. Щеки его — мешковина. И мешковина та сильно повытерлась, дырья в ней сквозят! Вот до чего может довести человека книжный и нотный хлам...

— Нет, не говори так, брат. Мне сообщил сам приор — собрание этих книг и нот больше тысячи цехинов стоит. Вот бы продать! На сколько бочек мальвазии и маринованных оливок хватило б, сможешь ли сосчитать?

— Нет, это ты, брат, не говори. Так рассуждать грех. Да и молод ты еще. Все книги продавать мы ни за что не станем. А вот цехинов на сто — продадим обязательно. Эх, и заживем мы с тобою, брат, на эти деньги! Прямо здесь, близ благословенной Болоньи! Я тут один хитрый домик с садом плодоносящим знаю. Слюной изойдешь! Попрыгаем, попукаем, задком о стол постукаем!

Вспомнив утренний разговор монахов, падре Мартини не рассердился, а рассмеялся. Он радовался всему: трепотне монахов, легкому ознобу, даже собственной немощи! Радовался, что сейчас войдет в комнату, возьмет в руки одну из переплетенных телячьей кожей книг. Еще не зная, что это будет за книга, он уже предвкушал картины дивного и неповторимого мира, которые сразу же начнут укрупняться меж ее страниц.

И вовсе неплохо, если это будет рукописная книга. Хотя бы и его собственная: «Storia della musica», которую точней и правильнее было бы назвать: «Моя история музыки». Пусть доведена она лишь до упадка античности! Пусть отпечатан только первый том, а остальное — в рукописях. Его «Историю» допишут, довершат! И тогда это будет уже не только им, Джамбаттистой Мартини, сочиненная история. Это будет история музыки, о которой многие смогут с душевным умилением сказать: «Моя история».

Книжная, полыхнувшая от первого же солнечного луча, пыль десятков и сотен лет кружила голову. Стиснутые переплетами смыслы — пьянили.

Падре Мартини так хорошо и подробно представил себе комнату с книгами, что и нужда входить в нее отпала. Он вошел в хранилище нот.

Здесь сердцу было еще раздольней. Какой свиток ни разверни, тут же хлынут звуки, за ними — воспоминания.

Он потянулся за несравненным сочинением Грегорио Аллегри: за девятиголосным «Miserere» для двух хоров. Об этом сочинении знали и говорили все: сведущие и несведущие, любящие музыку и едва ее выносящие. Говорили, в том числе, и много глупостей.

Говорили, будто нотную запись этой сложнейшей и прекраснейшей музыки по папскому указу тщательно укрывают от посторонних глаз. Даже якобы нарекают страшными грешниками и карают тех, кто пытается ее переписать. Все это ерунда, все чушь!

Еще в 1771 году папа позволил опубликовать «Miserere» в Лондоне. А также повелел сделать копии для португальского короля, императора Леопольда и для падре Мартини.

Дело было вовсе не в церковной скаредности или в чьей-то жадности! И даже не в том, что аллегриевское «Miserere» предназначалось для исполнения лишь в одной Сикстинской капелле.

Дело было в другом: в музыке Аллегри (так считали знатоки) зашифрованы смыслы будущих событий. А также те чувства, которые эти события могли вызвать. Зашифрован весь сгусток взаимоотношений человека со Всевышним! Может даже, зашифрована тайна мира.

Но пускай бы и это будущее, и эта тайна тихо, свеча за свечой (подобно тому, как это практиковалось при исполнении «Miserere» в капелле) — угасали! Однако маленький Моцарт взял да и записал по слуху эту сложнейшую вещь. Извлек тайну из инобытия. А ведь таких тайн Моцарту-младшему знать пока не полагалось!

Именно запись, сделанная стремительным и не слишком разборчивым почерком Амадеуса, лежала теперь перед старым францисканцем. Он вынул еще один список, список, переданный ему через папского капельмейстера Сантарелли, и сравнил с моцартовским.

Одно и то же!

Мартини вздрогнул: еще одна (к тому же и недозволенная) запись музыки — тайну ее уничтожила? Или тайна осталась?

Ну и конечно, Моцарт-младший попытался вскоре написать свое «Miserere».

Но до конца не довел. Misere pargoletto! Бедный мальчик! Уже здесь, в Болонье, падре сам прибавил три заключительные части к написанному учеником. Моцарт-младший был на седьмом небе!

Об этом и о другом сладко было раздумывать именно в нотном хранилище. Полнота духовной жизни опровергала старинную мудрость про здоровый дух в здоровом теле.

Телу недужилось, дух — возносился!

Глава шестнадцатая Долгожданная встреча. Дуэт

За двенадцать лет до описываемых событий, и тоже в год Льва, год сияющий, но и грубовато-резкий, Леопольд Моцарт с одиннадцатилетним сыном своим в первых числах августа спешил в Болонью.

Больше всего Моцарту-старшему нравилось, что во время итальянского путешествия сына его, Вольфганга Амадея, принимали за немецкого дворянина. Иногда даже за графа или принца. А его самого уж никак не меньше чем за гофмейстера!

На слуг и лакеев «гофмейстер» Леопольд грубо покрикивал. С людьми более высокого звания принимал вид то снисходительный, то равнодушный. Да и любовь к сыну простиралась у Моцарта-старшего далеко! Он частенько копировал руку Амадея. Следуя скачкам Амадеевой мысли, старательно выводил в письмах (иногда сыном лишь подписывавшихся) букву за буковкой. Так оно спокойней. Мало ли чего неопытный Вольфганг в письме накорябает!

Однако через буковки постичь душу сына не мог. А вот через музыку, кажется, постигал...

В тот день «гофмейстер» Леопольд был зол. В музыке сын знал больше его, знал все! Знал и умел больше зажиточных немецких наставников и австрийских бедняков-оркестрантов. Мог с ходу, безо всякой подготовки набросать экспозицию симфонии, строгал части сонат и сводил их в единое целое, подобно тому как мастер-бочар в бочарне близ Зальцбурга сбивает и скругляет сверкающие и пахнущие липовым медом дощечки, сводя их воедино под ободы бочек.

Одно было нехорошо: Вольфганг Амадей весьма слабо знал науку удивительную и несравненную — двойной контрапункт. Всем тайнам контрапункта мог обучить только падре Мартини, оснастивший этим важнейшим умением и Христиана Баха, и Антонио Сальери, и самого Глюка.

«Конечно, двойной контрапункт жестко шнурует фантазию, иногда, словно мешок с мукой — если им загородить оконный проем — глушит звуки и образы. У мелодии в контрапункте невеликая роль. Но ведь давно пора Вольфгангу отказаться от сентиментальных немецких песенок! Не нужны ему и песенки итальянские. А нужны несколько опорных нот, которые бы все время варьировались и преображались. Нужно посоветовать Вольфгангу брать темы, близкие по звучанию к григорианскому хоралу».

Моцарт-старший вздохнул. Приезду в Болонью предшествовали события, до сих пор его сильно волновавшие. Даже и Вольфганг, несмотря на свою беспечность и всегдашнюю дурашливость, внезапно переходившую в глубокую меланхолию, — о тех событиях вспоминал. Еще бы!

Сам папа Климент ХIV недавно принял их! Принял всего через три дня после вручения Моцарту-младшему Ордена Золотой Шпоры.

Леопольд вздохнул еще раз. Было бы куда лучше, если бы золотой крест на пурпурной ленте, шпагу и шпоры вручил сам папа.

Но сделал это кардинал Паллавичини. Потом оказалось: кстати. Ведь Вольфганг не сдержался и тут же, при кардинале Паллавичини, стал все ему врученное примерять. И начал, ясное дело, с дерзко призвякнувших шпор...

Впрочем, и кардинал и, чуть позже, сам папа на все причуды сына лишь милостиво улыбались, называя Вольфганга к месту и не к месту «маленьким чудесным немцем».

Честь, конечно, была неслыханной. В римских гостиных, по выходе из церквей и в картинных галереях только и слышалось: «маленький чудесный немец», «чудо Господне», «папа Шпору пожаловал».

Не обошлось и без неприятностей.

Член Болонской филармонической Академии маркиз Эудженио де Линьевиль герцог де Конка, прямой и резкий (и в резкости своей недальновидный), после римских торжеств отвел Леопольда в сторону, сказал, чуть покусывая нижнюю губу:

— Я только что отдал гравировать ноты последних сочинений Вольфганга. Однако вам, почтенный, но неразумный отец семейства, скажу: вы губите мальчика!

— Я сделаю своего сына оправданием существованья всей Европы. А может, и смыслом этого существованья!

— Вы думаете не о нем, а о себе, старый немецкий болван!

Я австриец, — приосанился Леопольд, — сам архиепископ Зальцбургский покровительствует мне и моему сыну... К тому же, в отличие от вас, герцог, я ничего дурного об итальянцах никогда не говорил и не скажу. О, Италия! — чтобы переменить тональность разговора, Леопольд возвел глаза к потолку. — О, сердце австрийской империи! О...

— К чертям вашу империю! К чертям епископов и архиепископов! К чертям всех церковных крыс!

— Вы, кажется, хотели сказать еще: «К чертям Его Святейшество?» — мертвеющими губами произнес то, чего раньше произнести никогда бы не решился Моцарт-старший.

— Нет, этого я сказать не хотел. Не выжил еще из ума. Но вы… Вы поплатитесь за сына! Пройдет десять или двадцать лет, и последствия раннего успеха начнут выступать из углов, начнут спрыгивать со стен — как те химеры с греческих ваз. Ваш химерический сон будет развеян!

Моцарт-старший богато одетому предсказателю не поверил. Да и как было верить, если сам папа благословил чудо-ребенка?

«Правда, этот чудо-ребенок... — Леопольд внимательней вгляделся в сына, забившегося в угол кареты. — Этот чудо-ребе нок, кажется, не только о музыке помышляет. Поэтому — скорей в Болонью! Падре Мартини хоть и не папа римский, однако ж истинный францисканец. А монахи этого нищенствующего ордена всегда славились тонким обращением и с людьми простыми, и с власть имущими. Францисканец поможет! Он не только научит Вольфганга тому, что составляет основу музыкального сочинительства: полифонии, но и наставит на ум!..»

Моцарта-отца распирало сладкое чванство. (Но оно же его и беспокоило.)

Маленького чудесного немца (Моцарта-сына) томила жара.

Вольфганг сидел, забившись в угол кареты, и, чтобы не расплакаться от обиды, вспоминал разные разности. В жизни он этих разностей видел мало. А вот в книгах и на оперных сценах — уже вполне достаточно. Ему вдруг припомнилась история о пастухе и пастушке, вычитанная в одной немецкой книжке. Там еще были латинские стихи через строчку:

Я скромной девушкой была, Virgo dum florebam. Мила, застенчива, нежна, Omnibus plazebam. Пошла я как-то на лужок, Flores adunare. Да захотел меня дружок Ibi de florare.

То, что происходило в стихах дальше, маленький чудесный немец представлял себе плохо. Однако, наслаждаясь сладким туманом незнания, продолжал забавлять себя историями, чуть прищелкивал языком, изменял и заново кроил мелодии, влетевшие в ум за последние три-четыре дня.

Вольфганга томило лето, смущали неясные взгляды отца.

Он ждал конца путешествия. Сидя в карете, он не мог знать — а предчувствовать это ему было не дано, — что уже 30 августа их с отцом пригласят на экзамен, а затем и на торжественное собрание Болонского филармонического общества. И падре Мартини, в чуть сдвинутом на затылок монашеском колпаке, отведя подальше от отца и застенчиво улыбаясь, будет держать его за руку и умолять хотя бы некоторое время ничего не сочинять.

— Остановите руку, мой маленький немецкий друг! Не дайте воображению увести себя за черту, обозначенную Всевышним! Учитесь — постепенно!

Падре Мартини имел основания говорить именно так: экзаменационная работа Амадеуса, исполненная для Academia filarmonica, была оценена не слишком высоко. Вердикт о ней был вынесен такой: «По обстоятельствам — удовлетворительная». Работа была несвободна от многих недостатков. А главное: Моцарт-младший смешал в ней строгий и свободный стили полифонического письма! Этого делать не полагалось. Пришлось выручать, прикрывать, даже тайно входить в комнату, куда сопроводил экзаменуемого Исполнитель устава, и кое-что Амадеусу подсказывать. А уж после экзамена, отведя юного Моцарта в сторону, наглядно и весьма бесцеремонно исправлять его работу.

Исправленное Моцарт-младший взял с собой.

Удостоенный редкой чести — звания Академика (и при том по высшей категории: compositore), направляемый безжалостной рукой своего отца Иоганна Георга Леопольда, — Амадеус чувствовал себя не в своей тарелке: ему становилось то жарко, то холодно, он ощущал себя то бесконечно счастливым, то бесконечно несчастным, едва ли не круглым сиротой.

И хотя говорили: на присвоении ему звания Академика настоял падре Мартини, маленький чудесный немец знал — настоял отец. А падре Мартини, францисканский монах и тайный распорядитель дел в Academia filarmonica, несмотря на любезничанье и зудеж Моцарта-старшего, несмотря на увещевания великого герцога Флорентийского и других высоких особ, — на это лишь согласился. Согласился скрепя сердце, словно бы чуя великий вред, какой может нанести преждевременное отличие пока еще простоватым, но и дивным сочинениям этого пылкого подростка, mizere pargoletto...

История про Моцарта была первой из услышанных Евстигнеем в монастыре Сан-Франческо. Рассказал ее встречавший на крыльце Петруша.

Но Евстигней ждал не историй, ждал встречи с падре Мартини.

День клонился к вечеру. Петруша щебетал в монастырской гостинице. Встреча откладывалась. Евстигней — загрустил…

И все же в тот день — один из последних дней декабря 1782 года — встреча достопочтенного францисканца, именуемого падре Мартини, и скромного чужеземца Евстигнея Фомина произошла.

Случилась она после вечерней молитвы, в опоясывавшей главное здание монастыря галерее, куда Евстигнея вывел продышаться Петруша и где на минуту оставил его.

Началась встреча странно: увидав незнакомца, старый монах запел. Падре и начинал когда-то как певец. Даже серьезно подумывал о певческой карьере. И вот теперь нежданно-негаданно песенную выучку свою припомнил.

Веселые огоньки играли в глазах у францисканца. Сразу угадав в молодом чужестранце нового ученика, он не стал ждать представлений и приветствий, не стал склоняться в поклоне: запел.

Всего несколько нот прозвучали в сонном воздухе галереи. Мелодия, из этих нот составившаяся, была понятна и русскому, и итальянцу. Отдаленно она напоминала григорианский хорал.

Старый монах трижды повторил одну и ту же коротенькую попевку, скрепленную не звучными латинскими словами, а названиями нот. После третьего повтора вновь пришедший понял: ему следует повторить и развить попевку.

Легкая оторопь взяла Евстигнея: «Как же это? Не мучаясь и не пыхтя — вдруг взять да и взвить мелодию, как... как ту серебряную канитель... А думать? А учиться?»

Однако, взглянув еще раз на будущего учителя и увидав веселые огоньки в его глазах, понял: «Да! Так! Меньше корпеть, звонче лететь. Быстрее, выше, веселее! Надо бежать по песенной дорожке наобум, а уж потом все обдумывать, все закреплять!»

Бережно, плотным и мягким лирическим баритоном, стал Евстигней монаху вторить. Сперва мелодия сама себя вышатывала, не знала, куда ей двигаться, топталась на месте. Потом — выпрямилась, обрела очертания, смысл.

Падре Мартини, где мог, помогал. В нужных местах и в паузах, возникавших от ученического неуменья, он устанавливал голосом — как те вешки над петербургскими болотцами и гатями — нужную высоту звуков.

Голос падре был слабоват, но чист. Совместная мелодия делалась точней, искусней. И еще становилась неотвратимой и словно бы кем-то предопределенной.

Старому францисканцу нравилось то, что голос нового ученика имел широкий диапазон. Чувствовалось: голос этот не убоится ни высот, ни бездн.

А каков голос, таков и человек. Это падре Мартини вывел давно и вывел крепко.

Теперь двум голосам недоставало третьего. Может, и четвертого. Почувствовав это, падре Мартини, все так же весело на ходу напевая и маня за собой вновь прибывшего, двинулся в комнату для занятий, где стоял старинный, имеющий крыловидную форму инструмент — клавичембало.

Евстигней следовал за падре, не отставая.

До-ми-соль-до. До-соль-ми-до. Ре-фа-ля-ре. Ре-ля-фа-ре.

Ми-соль-си-ми. Ми-си-соль-ми. Фа-ля-до-фа. Фа-до-ля-фа.

Арпеджио вверх. Арпеджио вниз. Вверх, вниз, вниз, вверх!

Давно известные названия нот вдруг стали приобретать иной смысл, окрашиваться в иные цвета, разрастаться фигурно.

До было крепко сбитым домом. (Крыша светила красным.)

Ре — ветром ревущим. (Мутно-стекольным, режущим лицо и руки).

Ми — милостию Божией. (Желтоватым и нестрашным, тихо прибывающим солнечным светом, та милость — волна за волной — лучилась.)

Фа — закрутилось вдруг ловкой фабулой, басней.

Соль — пищей и благословением пищи.

Ля — чистотой полей, круглотой озер.

Си — тканью, то бишь тесситурой самого пения, так славно определявшей высотное положение звуков по отношению к возможностям голоса!

И только си-бемоль сверкало черно-серебряной ртутью, гулко гремело ртутными шарами, а иногда пугало отсутствием всего: воздуха, движения, самой жизни.

«Ртуть, ртуть, ртуть! Музыке в ней утонуть!»

Грозный и ласковый бег нот, по-новому составившихся, закружил, унес, позволил днями и неделями ни о чем, кроме небывалых нотных сочетаний, не помышлять…

Монастырь Сан-Франческо да Болонья вид имел величавый.

Круглая ротонда, две колокольни, вытянутые вверх нефы создавали впечатление громоздкой важности. Встав на цыпочки, за колокольнями тянулись ввысь два десятка кипарисов, курчавились буковые деревья. Бук словно напоминал: здесь Италия северная. Дальше — Альпы: чистые снега, белый пламень вершин и вер...

Близ монастыря чаще всего бывало малолюдно. Только в праздники народ сюда и притекал. В прочее же время — никем, кроме птиц, не нарушаемое спокойствие, монотонные службы, скуповатое церковное пенье.

Евстигней вышел за ворота, огляделся.

Уже четыре месяца обучался он у падре Мартини. Вручив ему при первой же встрече рекомендательное письмо из Петербургской Академии художеств, которое, впрочем, так и лежало нераспечатанным на столе у падре (не нуждался старый францисканец ни в каком чтении после совместного пенья!), Евстигней сразу окунулся в наинужнейшее и небывалое. Нежность, испытываемая им когда-то лишь к матери, нежность великая, сыновняя, вдруг перекинулась на старого монаха...

Кончался март. Надвигалось жаркое средиземноморское лето. Евстигней ждал задержавшегося в монастырской гостинице Петрушу.

В учении Петруша Скоков усердствовал не слишком. Зато по части чревоугодия и всего иного был куда как ловок.

Утро было раннее. День впереди открывался ясный, чистый, правда и пустоватый: как зеленовато-серая даль (если, конечно, глядеть не на север — на юг).

Сегодня падре Мартини, весьма настойчивый в достижении музыкальных целей, занятия отменил. Причиной тому — нездоровье.

Ну а друг Петруша, тот едва ли не ежедневно подбивал Евстигнея:

— Не нахлебался еще монастырской жизни? Айда в саму Болонью, уж там повидаешь так повидаешь. Скоро лето, чудрило! Одежды на синьоритках легкие, взоры их томные... А жратвы-то, жратвы — ешь не хочу!

Накануне вечером уговорились идти не откладывая: прямо с утра. Не затем, конечно, чтобы глазеть на болонских синьориток и прочих баб. А чтобы заняться — Евстигней выторговал — делами греческими.

Греческой стариной Евстигней напитался еще в Петербурге. Дворцы-то петербургские — с чужбины это виделось ясней и ясней — почти все с итальянских палаццо слеплены! А те, в свою очередь, с древнегреческих. Постаменты и скульптуры — тож. Здесь, в Италии, все это выглядело натурально. В Петербурге — не всегда. Свои, свои скульптуры и палаццо нужны, не копирующие, а лишь берущие за образец все итало-греческое!

Однако чуялось Евстигнею в греческой старине и нечто утаенное.

Ну в самом-то деле! Бытовала у греков приязнь к архитектурным и пластическим забавам и бытовала. Вытесывали они свои статуи и дворцы по камешку складывали… Да ведь все это давно быльем поросло! Но вот поди ж ты!

Где какую статую откопают — сразу шум, гвалт. А ведь быть того не может, чтобы греческий пошиб, то бишь стиль греческий, чрез эти статуи воплотившийся, так вот, за здорово живешь, на целый народ и даже на всю Европу перекинулся! Вот и на Петербург тот греческий пошиб подействовал: словно кто в громадных ладонях город размягчил, вылепил, а потом остудил и заново укрепил на болотах и гатях, соответственно древним образцам. Тут, видно, не в пошибе дело, а в духе. А сам дух греческий — он-то откуда силы берет, чтобы и ныне в головах утверждаться?

Евстигней устал ждать Петрушу.

В Academia filarmonica он ходил и сам: охотно, регулярно. От начала до конца прослушивал концерты, рассматривал живопись. Но отдаляться от филармонических зданий и гулять по самой Болонье опасался. Разбойный город!

За четыре месяца падре Мартини приучил к тишине, к особому распорядку. Приучил каждодневно прибавлять хоть толику новых умений и знаний к уже имеющимся. До городских ли тут приключений?

В отличие от «русских италианцев», учивших Евстигнея и Петрушу в Петербурге, — школа композиции у падре Мартини была продумана и непоколебима. Но и «школил» он уважительно, мягко. Из себя, подобно тем же «русским италианцам», не выходил, неумения криками не заменял, незнания дешевыми выходками, как подушками, не обкладывал. И то сказать! Италианцы, в России бренчащие, — не более чем музыкальные автоматы! А падре Мартини... Тот словно сам дух контрапункта: бесплотен, вездесущ, неотменяем...

С горки скатился Петруша.

Выглядел синьор Скокофф как тот нелетающий попугай, бегавший по земле близ летней монастырской кухни, за мелкоячеистой сетью: в зеленой рубахе, в красных шароварах, еще и ремнем широким, дурила, подпоясан! Вот только жилеточка кожаная коротковата, до ремня не достает. И широкополая шляпа италианская — какие почтовые кучера носят — сидит на голове косо…

Петруша рассмеялся, Евстигнеюшку крепко обнял.

— Ну, Нелюдим Ипатыч, идем?

Болонья встретила криком, дымками. Вроде и не так далеко от городского средоточия монастырь Сан-Франческо — а разница преогромная.

— Куды двинем? Неужто и впрямь в Академию?

— Пойдем в музеум, барельеф срисуем. Падре про инструмент один сказывал, навроде арабской лютни. Вот бы ту лютню зарисовать!

— Senior padrone, падре! — передразнил Петруша. — Глянь на меня! Распростился я с францисканцем и вспоминать об нем не желаю! Дуем в тратторию, закусим как след! Денежки даром, что ль, копишь? Я-то свои давно спустил. А у тебя, видать, они под матрасом нудятся!

В траттории было тихо, сумеречно. И то сказать! Прямо к скале траттория притиснута. И нашел же Петруша местечко: на другом краю города, близ обрыва, около голых скал. Дальше — поля, кривые гранатовые яблони, заросли олив, снова скалы, опять обрыв.

Может, из-за тех-то обрывов — пока ждали вина и болонских колбасок — Евстигнею припомнились Высокие Альпы: склоны в снегу, ущелья, пропасть…

Альпы те переезжали в декабре. В горах стояла глухая, беззвучная зима. Двигались медленно, снег был глубок. Хорошо хоть, в день переезда валить перестал.

Кони шли шагом. Впереди, у какого-то паяса, в козьи меха и цветные тряпки укутанного, то вбок, то вперед беспрерывно наклоняющегося, на поводке — собака. Собаку ту попутчики называли «лавинной». И еще по-иному: «святой пес» и «большая швейцарская собака».

Гладкой шерсти, большеголовый, тупорылый, низко опустив голову, выискивал святой пес занесенные снегом провалы!

Вдруг пес резко остановился. Паяс-проводник тоже. Через мгновение впереди, метрах в ста, откололась преогромная глыба, тихо ухнула в пропасть.

Тогда же Евстигнеюшке припомнилась история, рассказанная в Петербурге одним из наставников. Тот был из обрусевших немцев. Обрусел так, что и немцем признавать себя не желал. По-русски выучился говорить весьма чисто, без смешного коверканья и глупого употребленья слов.

Этот-то немец историю про Орфея и Эвридику и рассказал. Трактовал — по-своему, сильно упирая на человеческие несовершенства и пороки.

Орфей, по словам обрусевшего, жил в горах, играл на лютне, которая когда-то давно звалась лирой. А жена Орфеева, Эвридика, — ясное дело, за грехи тяжкие — была прямехонько от мужа уведена в ад.

Орфей долго стоял на краю обрыва, пел, играл, а потом вдруг кинулся вниз: за женою. Здесь немец всегда замолкал, а после тонко вскрикивал:

— Идиёт-т! Идиёт-т! Там ей самое место! Там!

Тогда, в Питере, Евстигней все не мог поверить в правдивость Орфеевой истории: как случилось, что певец не разбился?

В Альпах все разъяснилось: Орфей не бросился вниз — съехал по снегу на спине! Отличие важное. Так-то, на спине, по снежку примороженному, и до адовой дыры добраться можно!

Ветхая греческая сказка стала вдруг обретать черты всамделишние…

Раздался слабый плеск, за ним страшно треснул гром, дальше — фырканье, смешок.

Это Петруша столкнул локтем на каменный пол траттории глиняный кувшин с вином. И, кажется, с намерением столкнул, обалдуй!

Евстигней вмиг выкарабкался из полусна-полуяви.

Раскрыв глаза пошире, увидел: в залу тихо и размеренно вплывает утерянная Орфеем жена. В полосатой плахте, в цветастой кофте, с монистами, укалывающими кожу красными дикими камнями при каждом движении, шаге.

— Эвридика, — едва вымолвил Евстигней.

— Ну то-то же, — Петруша довольно потирал руки, — глядишь, и в твоей унылой жизни что-нибудь новое да сотворится! Animum rege, qui nisi paret, imperat. Вижу, вижу, не все слова разумеешь. Так растлумачу: «управляй настроением, ибо оно если не повинуется, то повелевает». Из Горация, кажись. Учи латынь, школяр! А то, я вижу, ты ничего, кроме — Lingva latina non penis canina est — так до сей поры и не вызубрил!

Наливаясь пунсовой краснотой и хорошо это чувствуя, Евстигней опустил голову.

Сие речение: «Lingva latina non penis canina», или по-русски: «Латинский язык не пиписка собачья», — Петруша сообщил ему в первый же день, день приезда. Школярскую латынь Евстигней так и не полюбил, а вот к латыни стихотворной, высокой всем сердцем вдруг потянулся…

Глухо стукнули в бубен. Откуда-то сбоку выскочил чернявый крепконогий плясун, ухватил Эвридику за талию. Заскользил, а после запрыгал и даже закувыркался парный италианский танец.

— Тарантелла, — густо шептал Петруша, — ну же, взбодрись! Тарантелла по-италиански означает укус тарантула: сладкий укус, отнюдь не смертельный!

За тарантеллой свалился в ущелье день, за днем — суматошно короткая ночь…

Глава семнадцатая Композиция жизни: Езавель

Следующим утром Евстигней себя не узнал.

Куда подевались застенчивость, робость? А угрюмство, тревога — куда?

Все собрала до кучи, обернула простынкой, затянула узлом и смахнула под невысокое ложе случайная спутница ночи!

Спутницу звали Иезавель. (И вслух, и про себя удобнее было: Езавель.)

Была Езавель дщерью финикийского древнего племени. Финикийцы многое знали и о многом помнили. Так во всяком разе из рассказов Езавели вытекало.

Однако ж наутро Евстигней первым делом спросил не про финикийцев — про Эвридику.

— Чистая фурия, — ответствовала, потягиваясь, златокожая Езавель. — Муженька в могилу раньше срока спровадила. А сама... о, mamma mia, — Езавель подставила свету и потрогала сделавшуюся на свету прозрачной грудь, — а сама подалась куда-то в северные страны. Со стыда, должно быть!

Тут — сладкий смех и поцелуй легчайший, стыдливая пробежка двумя перстами к низам своего, а затем к низам Евстигнеева живота. И снова счастливый смех…

Сказанное Езавелью про Эвридику въелось в память надолго.

Сама Езавель тоже: никакими путями вывести ее из сердца не удавалось! Может, и потому, что вопреки явному презренью, выказываемому к уведенной в ад гречанке, как раз Эвридикой, а не какой-то иной соблазнительницей, Езавель Евстигнею и представлялась.

Отсюда с неизбежностью вытекало еще одно: ежели Езавель — Эвридика, то кто тогда он сам?

Не враз, а дошло: Орфеус!

Ровно через неделю — и уже безо всякого Петруши — отправился Евстигней в притиснутую к скалам тратторию: заглянуть потихоньку в ад, вывести на свет Божий — то бишь на Пьяцца Маджоре — Езавель-Эвридику.

В траттории, в задних комнатах, снова оставался до утра.

Правда на сей раз кое-что изменилось. То ли сама Езавель стала какой-то иной, то ли Евстигнею от пряного хмелю это просто почудилось.

Ночью проснулся он от вполголосого пенья. Таких диких и одновременно прекрасных напевов слышать ему еще не доводилось!

Внезапно пенье оборвалось. Езавель вскочила с ложа (сквозь опущенные ресницы Евстигней еще раз подивился прозрачной ее наготе и легкой, но оттого еще сильней волнующей полноте), стала ходить по комнате, бормоча по-италиански:

— О, Ахирам, царь Библа… Ахирам, о-о-у! Твоя обитель — загробное царство. Прими же меня в этот пылающий огнем, сжигающий душу до дыр, спекающий ее до угольков до черных мир! Мир глубочайший, неизведанный! Вместе с временным спутником моим, Ахирам, прими!

Из расселины стал подыматься зеленоватый плотный туман. Скоро он достиг прорубленных в скале окон, стал вползать в покои…

— Нельзя!.. Нет!.. Рано! — крикнул, просыпаясь по-настоящему, Евстигней.

Езавель подхватила с сундука легкую ткань, в нее завернулась, вновь присела на ложе. Туман стал рассеиваться.

— Чего всполошился, варвар? Все тобою услышанное — только далекое будущее, — потянулась она к гостю.

Евстигней отстранился.

Рядом на ночном столике тускло сиял серебряный кувшин дивной старинной работы. Отстраняясь, Евстигней задел его. Кувшин упал. Снова — как и тогда, когда кувшин с вином уронил Петруша, раздался щемящий звон, плеск. За окном стало быстро светлеть. Ночь — сперва на неуклюжих высоких ходулях, а затем на карнавальных прыгучих пружинах — начала сбегать в теснины…

Евстигней засобирался домой, в монастырскую гостиницу.

Здесь всполошилась Езавель. То ли жадничая отпускать, то ли, наоборот, желая побыстрей выпроводить, — гладила и обнимала она гостя. Рот ее при этом кривился, губы резко подрагивали.

— Через неделю… Вернусь, вернусь… — вырывался из объятий Фомин.

— Ты можешь и не застать меня, — Езавель прижалась к нему сильней, зашептала страстно: — Знай же! Я люблю Ваала и люблю Аштарат, по-здешнему — Астарту. Но и тебя, северный варвар, люблю, — голос ее ослабел, стал рваться посередке слов. — Да, я была женой израильского царя Ахава. Не я — так моя прародительница. Это не имеет значения: я ли, она ли… Мы с нею — одно! Знай же и то, что за чистоту и преданность своему богу — была я выброшена из окна, подобного этому, прорубленному в нашей траттории, и растоптана всадниками, а затем растерзана собаками. Но хуже всего: мою прародительницу, а значит и меня — оклеветали навек. Однако я никого не убивала, не была заносчивой и высокомерной. А вот любила — да. И не только, как про то лгали подданные Ахава, одного бога Ваала!

— Что ты несешь, несчастная!

— Я не заговариваюсь. Отнюдь! Просто ты не понимаешь меня, северный варвар. Ты ведь из дикой страны…

— Вовсе не из дикой… Она… Она…

— Не прекословь мне. Тем более что страна твоя дикой вскоре быть перестанет. Не прекословь и не учи меня! Иначе — Библ и Гебал на твою голову! Библ и Гебал!

— Ты говорила: Библ и Гебал — один и тот же город.

— Разум мой пока не мутится. Гебал — по-древнееврейски. Библ — по-финикийски. Наш язык может все! А наш алфавит еще мощней нашего языка! Он отворяет двери темниц и двойные монастырские подвалы, подымает со дна затонувшие корабли и делает свежим масло олив в затопленных амфорах. Наш алфавит — пурпурный! Он того цвета, который бывает лишь в раю! Но если железную вязь алфавитов, если змеиные укусы и тонкий яд языков — их и нашего — безумно смешивать… Тогда… Тогда оба языка, оба способа мыслить и жить — несчастьем на ваши варварские головы как раз и падут! Постой же… Я научу тебя бессмертной финикийской любви. Она бывает грубой (отведи ногу в сторону, варвар), она бывает нежной (я опущусь на колени). Но она бессмертна, потому что бессмертно семя, напитавшее когда-то наш язык…

Через неделю Евстигней явился в тратторию в третий раз.

Тут ждал его удар: разящий, тяжкий. Четыре дни тому назад Езавель с братьями отбыла сперва на остров Сардинию, а уж оттуда — в Дамаск.

Что было делать? Горевать? Снаряжаться матросом? Пробираться тайком на корабль? Плыть морем в никому не известный и оттого враз опостылевший Дамаск?

Выход нашелся сам собой: ни в ад кромешный, ни в Дамаск Евстигней не отбыл. Падре Мартини — воспитатель дотошный, наставник заметливый — призвал к себе, стал говорить кротко, вдумчиво:

— Грехи привязаны к молодости, как веревка к рясе. Сам грешен, знаю. Но только ты, Еусигнео, сидонитку свою забудь. Не доведет тебя до добра связь с ней.

В который раз уж подивился Евстигней ловкости монастырских шпионов.

Вслух, однако, сказал о другом:

— Не сидонитка она! Финикиянка нежная, Езавель ночная...

— Слушай, что говорю тебе. — Оттого что пришлось перебивать строптивого студиозуса, падре Мартини поморщился. — Слушай же. Тратторию ту забудь. Говорили мне: там нечисто! Иезавель твоя не приемлет Библии, молится идолу Ваалу! Даже вспоминать ее перестань.

— Она говорила: их алфавит и письмо могут всё! Якобы содержат они в себе землю и воду, верфи и корабли, голоса морей и нами неслышимые небесные звуки: их длительность, их высоту, их силу…

— Не верь ей. Учи латынь. Суховата латынь, а сладостна. Да же в молоденьких безмозглых головах ум от нее заводится…

— Езавель сказала: русское письмо — тоже из Финикии.

— Гм. Это, может, и правда. Только что это доказывает? Ты лучше выслушай и запомни другое. Запомни слова Господа нашего Иисуса Христа, который сказал: «Имею против тебя то, что ты терпишь эту женщину, Иезавель, которая называет себя пророчицей и учит и вводит в заблуждение рабов моих, чтобы они совершали блуд и ели пожертвованное идолам». Та Иезавель и эта — много общего меж собой имеют!

Старый францисканец замолчал. Молчал и Евстигней. Тогда падре сказал то, о чем поначалу говорить не собирался.

— Ты ведь назван в честь Евсигнея-мученика. Не все, кто назван в честь мучеников, мучения при жизни испытывают.

Однако тебе — если не опомнишься и женскому коварству покорствовать не перестанешь — возможно, такое и суждено. Ты ведь человек, в любви до конца верный. А женщины… — тут падре побледнел слегка. — Женщины по природе своей верными быть не могут. И уж если суждено тебе надсаду и муки претерпеть — так хоть не от женщин их прими. А за дело Господне. Как Евсигней-мученик.

— Кто был сей мученик, падре?

— Жил Евсигней-мученик в третьем веке по Рождеству Христову в римских провинциях, а после и в самом Риме жил. Служил императорской власти долго, и служил честно. Простым солдатом служил. А в конце жизни своей стал обличать язычников. Резко, страстно. За это сам Юлиан Отступник повелел голову ему отрубить. Это стодесятилетнему старцу!

— И отрубили?

— Отрубили. Но ведь сто десять лет не отрубишь! Да и тяжкие обличения от солдатской души не отделить…

— Я тоже солдатский сын…

— Тем-то с Евсигнеем-мучеником и схож. Только тебе и половины от ста не прожить, если сидонитку свою не позабудешь!

Евстигней замолчал. Про себя же засомневался и закручинился:

«Отчего та древняя, библейская Иезавель — не пророчица? А другие — так те пророчицы? Господу нашему Иисусу — верю. Да только все ли слова его верно падре пересказал? И еще: для чего даже и столетняя жизнь, когда в ней ни Езавели италианской, ни Езавели петербургской — Алымушки — не будет?»

Впрочем, совету старого францисканца Евстигней внял: в Италии более не блудил.

Глава восемнадцатая Воздух Болоньи, письма из России

Падре Мартини дряхлел.

Воздух Болоньи, некогда им со сладостью впиваемый, восторгов более не вызывал. Красные крыши города виделись из монастыря все тусклей. А охра городских стен — та, наоборот, резала глаз. Беготня болонских тротуаров, быстрый крутеж каменных лесенок ныне воспринимались лишь как доводящее до обморока головокруженье.

Одна только мнимая изгородь, протянувшаяся от монастыря Сан-Франческо до Пьяццо Маджоре, изгородь из ловко и бережно сплетенных звуков, изгородь, называемая полифонией, — была неразрываема, крепка.

А все видимое, наоборот, мельчало, рвалось, делалось излишним.

Пора было готовиться к переходу в мир иной.

Однако о мире ином падре думал меньше, чем о том, что оставит здесь, в монастыре и в Academia filarmonica, долгие годы незаметно им направлявшейся по единственно верному пути.

Продолжением и развитием заданной музыкальной темы был контрапункт.

Продолжением мастера — его ученики.

Он, Джамбаттиста Мартини, был темой. Ученики — ее бесконечным развитием.

Развивающим тему был необходим новый наставник. Кто?

Давно и бесповоротно было решено: основную группу учеников примет падре Маттеи.

Знал об этом и Евстигней.

В недавнем своем репорте он про Маттеи упомянул. Написал в Петербург и о том, что Сам падре Мартини «соблаговолил доставить» ему нового, и притом превосходного наставника. Слово «Сам» — безотчетно вывел с заглавной буквы. Заметив, исправлять не стал.

После траттории, после бегства финикиянки, — все вернулось в наезженную колею. Теперь, правда, стали происходить неурядицы с другом Петрушей.

Скоков то притворно болел, то не посещал занятий, то — «в самом скором времени!» — собирался домой, в Россию: время его пенсионерства кончалось. Над рассказами Евстигнея, особенно над «Ахерашкой и Езавелькой», Петруша Скоков грубо смеялся. Иногда на целые дни исчезал. Возвращался трезвый, однако с мутью горючей в глазах.

Евстигней учился за двоих.

Однако при всем своем прилежании — грозу петербургскую проморгал.

Далекий Север напомнил о себе через полгода: напомнил резко и грубо, свергнул с небес на землю.

«Со времени вашего в чужие края отбытия и по сие число получено только одно ваше сочинение. И для того от Императорской Академии объявляется вам следующее...»

Письмо, грозно озаглавленное: «Из Императорской Академии Художеств находящемуся в Бологне пенсионеру Евсигнею Ипатьеву предписание» — всколыхнуло чувства, на часок даже расстроило ум. От письма сего — едва не занемог.

«Опять — Ипатьев!»

Порабощающая сила неправильной и теперь совершенно чуждой фамилии тяготила сильней, чем строгость рескрипта.

Против строгостей «пенсионер» отнюдь не восставал.

Правда оно! Загостился! Иззабавился! Лишь одно хиленькое сочиненьице для Академии подготовил. Даже и тема сочиненьица — напета монахом, а им, Евстигнеем, всего только в контрапункт закована.

Тут — все справедливо. В «предписании» — строгость желанная, необходимая!

Ну а что до остального...

«...от Императорской Академии объявляется вам следующее:

чем сильнее оказываемое вам благодеяние, — тут можно пропустить, Евстигней поморщился, потом даже скривился, — тем скорее взыскиваемый таковою отменною милостию может лишиться оной, буде невоздержан в пределе должности. Посему вы должны размерять свое поведение и трудолюбие...»

Поведение... Евстигнеюшка еще пуще запечалился. Он ли не старается вести себя строго? Да только не всегда получается. Одни похождения в траттории чего стоят!

«Ежели, по получении сего не пождав два месяца, вы не пришлете своих трудов сочиненья, или хотя пришлете, а снова дойдет слух о порочном поведении, грубонравии и тому подобном, то ведайте, что того же часа пресечется вся пенсия бесповоротно.

Для вас нельзя в Бологне содержать надсматривателя особо, и для того вас в подвластье находящемуся в Риме господину надворному советнику Рейфенштейну, или кому он в Бологне за себя поручит над вами смотрение, передаем».

Господин надворный советник Рейфенштейн — страстный ценитель живописи, приятель Винкельмана, знакомец Гёте, агент, эксперт, комиссионер и чичероне, создатель проектов обустройства петербургского Каменного острова для наследника Павла Петровича — в Болонью вскоре и явился. Однако встречаться с пенсионером Ипатьевым не стал. В свои шестьдесят с хвостиком господин надворный советник все еще ценил живописцев и поэтов. А вот к музыке слегка поостыл. Однако будучи до прекрасного педантичным — советник Рейфенштейн передал «смотрение» над молодым музыкантом другому лицу. О чем своевременно и сообщил. Ясное дело, не самому студиозусу, а в Петербург, а затем приору монастыря. А уж тот, через падре Мартини, довел до Евстигнея.

Кому поручил смотрение господин надворный советник, Евстигней так никогда и не узнал. Однако око назирающее, око недреманное с некоторых пор стал чувствовать явно. Кто-то словно толкал его в спину: оглянись, надзирают! Иногда будто бы даже замечалась протянутая под ногами тончайшая веревочка: хоть краем зацепись, а всё одно донесут!

Над таким надзором Евстигней чаще всего посмеивался. А вот что смутило по-настоящему, так это строки из письма, где было сказано о порочном поведении и грубонравии.

«Кто ж донес-то? Вместе ведь с Петрушей куролесили. Не мог он донести, не мог... Ну как бы там ни было, а слава о тех делах уже до Питера докатилась. А расплачиваться за ту славу кому? Мне, Евстигнею Фомину!»

На «предписание» Евстигней ответил — проглотив несогласия и обиды — скоро.

Уже через три дни готов был для отправки в Петербург покорнейший его репорт.

В репорте — обо всем понемногу.

Впечатления о наставниках. Похвалы школярам и студиозусам. О главном музыкальном событии Болоньи, имеющем место в церкви Сан-Джованни ин Монте: о ежегодном филармондском консерте, где представлялись только новые сочинения болонских мастеров и их учеников.

Консерт стоило бы расписать красочней: как-никак и оркестр, и хоры — по сотне музыкантов каждый. Да еще и сочинители сами своими сочинениями управляют!

Расписывать консерт, однако, не стал. Сообщил об ином. О том, что падре Мартини весьма и весьма болен и учеников потихоньку передает другим наставникам.

Но главным для себя полагал ответить на упреки.

Деликатный, но и твердый ответ в конце репорта дан им и был:

«Зная же то, что до музыки не надлежит быть мне пенсионером, но толко одна ваша милость удостоила меня сим, того ради предавая себя в ваше покровительство, беру смелость и в предь себе надеяться».

— И впредь, и впредь! Беру смелость! Получите! — тихо вскрикивал Евстигнеюшка, подскакивая едва ль не на вершок в пустом монастырском дворе.

Репорт был готов, однако отправку его пришлось отложить.

От переживаний захотелось есть. Мысль о еде отвлекла, развеселила:

Надежды юношей питают, Им блюда с кухни подают!

А после еды — захотелось узнать нечто новое!

Ни слабое здоровье падре Мартини, ни бесчинства Петруши, продолжавшего навещать в Болонье увеселительные заведения и подозрительные дома, не могли ослабить вновь возникшую жажду: познавать, уметь! Происходило так оттого, что в последние дни и недели вдруг по-настоящему почувствовал он вкус к сочинениям собственным, к создаваемому впервые, к музыке, переводимой из разряда внутреннего в разряд общедоступный.

Потому-то сочинение письма в Петербург было подобно продолжению сочинений музыкальных.

Тут же Евстигнеюшка стал произносить про себя стихи, подобные мелодиям.

Вспомнил досточтимого Ломоносова, вспомнил таинственного, манящего пробочной винной легкостью Княжнина. С некоторым отвращеньем вспомнил и собственные стихи, приложенные в минуту слабости к первому здесь, в Болонье, сочиненному и отправленному в Петербург хору.

Стихи были во славу императрицы Екатерины и как следует не удались.

О, высшим разумом овеявшая Божiй мир…

Фу, черт, противно… Зато... Зато звуки музыкальные опять и снова стали вязаться со звуками русской речи! Речь италианская — была только аккомпанементом, сладким и беглым сопровождением тайных его мыслей.

Главная же и пока еще непередаваемая мелодия — скрывалась в речи русской!

Глава девятнадцатая Шуты, шпыни и балагуры (День святого Петрония)

Матушка Екатерина сочиняла против Фонвизина. Комедии и письма.

Таково было общее мненье.

Денис же Иванович же Фонвизин противу матушки сочинять не смел.

Но и молчать ему было невтерпеж.

Чтобы положить край непереносимому молчанью, были Денисом Ивановичем сочинены «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание».

Для того, чтоб сии «вопросы» не шипели в воздухе потешными огнями, не дурманили головы, или, хуже того, не распаляли сердца подданных, — матушка государыня на них, не замедлив, ответила.

В прошлом годе сии ответы в «Собеседнике» пропечатаны и были.

А лучше б тех ответов не было вовсе!

Ответствуя, государыня императрица остроту вопросов сильно притупила. Вопросы перестали быть терзающими, непереносимыми.

Особенное раздражение вызвал у Денис Иваныча матушкин ответ на вопрос за нумером четырнадцать.

Собственный его вопрос звучал так:

«Отчего в прежни времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма большие?»

Ответ государыни был таков:

«Предки наши не все грамоте умели.

NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же имели бы, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших!»

Тут была явная насмешка: десять противу одного? Десять лучших, чем он? Да где их взять столько?

А вот про шпыней — никакого ответа. И ведь ясно как день, кто сии шпыни ядовитые есть! Кто и ныне, и ранее, и завсегда около матушки обретается и язычком своим всех подряд дырявит!

Дан был государыней и еще один обидный для Дениса Ивановича ответ. На такой он никак не рассчитывал. И снова императрица его обсмеяла!

Спросил:

«Отчего в Европе весьма ограниченный человек в состоянии написать письмо вразумительное, и отчего у нас часто преострые люди пишут так бестолково?»

Ответила:

«Оттого, что тамо, учась слогу, одинако пишут; у нас же всяк мысли свои, не учась, на бумагу кладет!»

Это он-то не учился мысли класть на бумагу? Для слогу ведь в Европу и ездил! Для слогу и стройности изложения Никите Ивановичу Панину письма писал из Парижу: из грязной дыры — где, между прочим, одне посредственные трагедии да девки расфуфыренные!

Денис Иванович слегка поморщился, глянул искоса на собственную свою супругу. Та козней державной сочинительницы в сухом италианском мороке ничуть не прозревала.

Супруга махалась веером. Раскрыв рот, старалась побыстрей наглотаться крохотных комочков прохлады, создаваемых нервным движением рук. Болезненное лицо ее при этом оплывало все сильней, на глазах застывая холодным свечным воском.

Денис Иванович сморщился сильней.

Еще шесть лет тому назад, и за немалую плату, взялись в городе французском, в Монпелье, выводить у супруги глистов. Да, видно, не всех вывели. Может, не в тот городишко тогда заехали?

Ну да Франция теперь далеко: за горами, за лесами. А за окном — Италия.

Из Модены выехали тотчас после обеда. И уж вскорости должны были прибыть в Болонью.

Кругом — поля, чернеющие от солнца виноградники, деревца-пинии.

Сладостное однообразие италианской природы уже начинало тяготить. Хотелось созданий человечьих: резких линий архитектуры, стрельчатых башен, театральных, крашенных зеленым и белым до бровей, паясов, рвущей на голове волоса струнной музыки…

И вот — Болонья!

Вечером, после службы в церкви Святого Петрония — с двумя кардиналами и унывным пеньем — после плотного ужина и короткого отдыха, словно бы угадав желаемое, случился под окнами необыкновенный консерт. Сладко-пресладкий, прыгающий, потешный, ни на миг своего звучанья не прекращающий. Даже многое слышавший Санкт-Петербург тот консерт до горы ногами мог бы перевернуть!

Супруга от счастья смеялась. Денис Иванович растроганно хлюпал носом.

Дал музыкантам четверть рубля. (Много.)

Один, со скрыпицей, все не уходил. (Чего ему?)

Оказалось — тутошний. Русский школяр, студиозус. Вдобавок — сочинитель музыки. Денег взять отказался. Закусить — тоже. Объяснил: пришел глянуть на соотечественника, а уж заодно и сыграл на взятой у кого-то из итальяшек скрыпице.

Разговорились. Денис Иванович понял: новый его знакомец, Евстигнеюшка, говорит мало, а умеет многое. Тут Денис Иванович и о своем драматическом умении рассказал. Исподтишка глянул на студиозуса. Было заметно: тот удивлен. Видно, думает про себя: даром что барин, а умелый!

Было приятно.

Назавтра, в день святого Петрония, уговорились встретиться вновь. Правда, Денис Иванович нового знакомца сразу предупредил: кардиналы ему не понравились, своих попов видал-перевидал, поэтому не в церковь, в иное место сходить бы.

— Говорят, «Анатомическая камера» в Болонье знатная?

Святой Петроний распахнул свиток дня — и перед Денис Иванычем, и перед неугомонными болонезцами — широко, весело. Но вот закончилось все печалью.

Было так.

После посещений «Анатомической камеры» (в коей проведено было три часа безотрывно) и двух галерей, после обеда и неглубокого сна, ожидая под портиком нового своего знакомца, Евстигнеюшку, и вслушиваясь в накатывавшие с Пьяцца Маджоре волны праздника, Денис Иванович вспоминал виденную здесь же, в Болонье, картину. Картина звалась — «Избиение младенцев». Писал ее Гвидо Рени.

Была здесь и еще одна картина того же Рения: «Распятие Святого Петра». Та запомнилась меньше. И про нее Денис Иваныч положил записать позднее.

А вот «Избиение младенцев» разбередило так разбередило! Никак не получалось от сего «Избиения» отвязаться. Веяло от картины ужасом и чем-то еще: нестерпимо хищным, тайно-гнусным…

Для лучшего припоминанья картины веки фонвизинские сами собой прикрылись. Намалеванное придвинулось ближе. Но только стал веки разлеплять — краски осыпались.

Тут, откуда ни возьмись, некий болонезец за колонной! Нож из-за голенища выдергивает, за пазуху перекладывает, единственным глазом своим по сторонам злобно косит. Думает — никто не видит.

А Денис-то Иванович-то из-под полуприкрытых век и увидал: нож-то от востроты — так и сияет, так и блещет! Да еще и очертаньями своими как две капли с тем, каким на картине младенцев закалывали, схож: узкий, непомерной длины, рукоять сребреная, круглая…

Слабо шумел нечастый в Италии дождь. Тот, что перепрятывал нож, из своего укрытия на дождь — как на диковинку — гадко скалился. Однако, встретившись глазами с Денис Иванычем, скалиться перестал, провел пальцем по горлу, а потом тот же палец к губам приложил.

Страх запер русскому путешественнику дух! Не дожидаясь нового знакомца, Евстигнеюшки, кинулся он со всех ног бежать. Дорогой, известное дело, заплутал.

Привела та дорога в места малолюдные: острокаменные, сильно разрухой тронутые, о празднике святого Петрония то ли позабывшие, то ли знать не знающие.

Отдышавшись, призадумался: чего бежал-то? Нож длиннющий навряд ли для него приготовлен был. Кому он здесь, в Италии, нужен? Развернулся назад.

Тут — за похожей колонной, но в иной уже одежде — другой болонезец. Не мерещится ль? Нет! Болонезец-то другой, а нож полуспрятанный — вот те крест! — тот же. И усмешка гадкая та ж. Только и разницы, что не русского путешественника той усмешкой обгадил — купчине разъевшемуся пригрозил. А еще провел длинным черным ногтем по горлу.

Царапнет ногтем — засмеется. Засмеется — царапнет по горлу своему вновь.

Кровь редкими капельками на разбойничьем горле выступает, усмешка — злей и злей делается. Потом даже и звук губами разбойник издал: кровососущий, смертельный!

Не чуя ног, кинулся Денис Иваныч в гостиницу. Губы дрожали, мысли прыгали.

И здесь шуты, шпыни, безобразники! Ай болонезцы, ай убивцы! Куда там Петербургу с его драчунами манерными. А что, когда и вся жизнь италианская такова? Сквернопакостная, скрытно преступная! От крови до крови! С ножа на нож!

Испуг не проходил. Сердце пояснений разума слышать не желало.

А тут ко всему еще — слуга-анжуец в гостинице. Волнуясь, путая италианские слова и французские, стал рассказывать: только что, на соседней улице, убит чужестранец. В спину нож вонзили. Из-за угла. Да так, что острие ножа кончиком из груди до сей поры торчит! И улыбка странная на устах замерла — так что и подойти боятся.

Охая и стеная, ринулся Денис Иваныч наверх, в свои покои. Стал припоминать анекдоты и истории, почеты и удачи, как мог пытался от болонезского страха отвязаться.

Да только истории припоминались все больше неприятные. Гнусноватым старушечьим голосом, даже здесь, в Италии, навевал ему кто-то зловещие и, что хуже всего, доподлинные слова, произнесенные недавно матушкой Екатериной:

— Ох! Худо мне жить приходит: уж и господин Фонвизин хочет учить меня царствовать!

Слова эти бессчетно повторялись, варьировались, наплывали из разных углов гостиницы, словно с театральной сцены: тише, громче, визгливей...

Ночью, таясь от жены, при свече скупой, половинной, решил Денис Иванович записать себе в тетрадь нечто сугубо италианское. От российских дел отрешенное, до одной только Болоньи относящееся.

«Сей город вообще можно назвать хорошим. Но люди мерзки. Редкий день, чтобы не было истории! Весьма опасно здесь ссориться, ибо мстительнее и вероломнее болонезцев — (так им, так!) — я думаю, в свете нет. Мщение их не состоит в дуэлях, но в убийстве самом мерзостнейшем. Обыкновенно убийца становится за дверью с ножом и сзади злодейски умерщвляет. Самый смирный человек не безопасен от несчастия. Часто случается, что ошибкою вместо одного умерщвляют другого».

Запись пригасила испуг, рассыпала страх. Вновь, как и прежде, был Денис Иванович удовольствован жизнью.

— Так это что же тогда выходит? — спросил самого себя вслух. — А выходит: коль погибать, так лучше в России!

— А отчего ж лучше-то, барин?

(Это еще один актер незримой сцены, кучер Петрушка.)

— А оттого, — совсем уж развеселившись, отвечал незримому актеру барин Фонвизин. — Оттого! Земля из-под ног не уходит. И потом… Усмешки в России не так гадки, девицы — на деньги не так падки. Да и дел тайно-каверзных поменьше! Ну и конечно, грязь европская, вонь... У мого Скотинина в хлеву мерзости меньше!

Денис Иваныч слегка задумался. Искривив рот, собрался было вписать про Болонью нечто окончательное, судьбу сего города и в его собственных мыслях, и в мыслях соотечественников навсегда определяющее.

Тут — комар. За ним еще, еще! Супружница, должно быть, напустила. Теперь, как та чернь италианская, комарня жужжит, исподтишка, изменнически кусает!

Денис Иваныч двух комариков укокал, а уж после третьего — огромного, к стене припечатанного — мстительно улыбнувшись, вписал:

«Болонья также подвержена землетрясениям. Четыре года назад город потерпел весьма много. Зато и убивцев болонезских хорошенько тряхнуло, пеплом вулканским засыпало!»

Впрочем, последняя фраза после взгляда на беспокойно заворочавшуюся во сне супругу была сразу и весьма старательно зачеркнута.

На следующий день сочинитель комедий и неудобных вопросов Фонвизин тщетно дожидался нового знакомца: хотелось изъяснить тому о коварстве болонезцев, прочесть замечания обо всей Италии…

Он даже время от времени вскрикивал, выводя на лицо супруги своей бледную копию улыбки: «Не Митрофанушка ведь должен прибыть: Евстигнеюшка!»

Однако Евстигней покладистый, Евстигней, сладко на скрыпке пиликающий, — как в воду канул!

В некотором раздражении, удерживая в себе скопившиеся за ночь мысли и подавляя страсть к немедленному их произнесению вслух, умелый барин и первостатейный сочинитель Денис Фонвизин отбыл на юг: в Ливорно, в Пизу, и далее — в Сиену, в Рим!

Евстигней же встретиться с Денис Иванычем никак не мог!

4 октября 1784 года, ближе к вечеру, при заходящем — радостно после дождя сверкнувшем — солнце умер падре Мартини.

Опочил сладко, легко, дав празднику святого Петрония и развернуться, и почти что угаснуть.

Евстигней не мог на самого себя надивиться: как мало слез вызвала кончина падре! Потом понял: с радостью францисканец жил, с радостью — невзирая на тяжкую опухлость ног и беспрерывный кашель — помер.

Отгоревав первым горем, вспомнил Евстигнеюшка про Фонвизина.

Разыскать? Куда там! Поздно!

Одно положил себе за непременное: все, что умелым барином написано или представлено на театре, — в будущем прочесть или увидеть.

А пока, сладко жмурясь, стал вспоминать он бесподобную музыку фонвизинской речи. Вслед за бесценным словом и сам Денис Иваныч на краешке нотного листа из контуров собственной речи прорисовался!

Правда, вскоре и о Денис Иваныче, и о его ласкающих слух речах, равно как и о его комедиях, в тех речах словно затаившихся, — пришлось позабыть.

Надлежало вернуться к делам собственным. К двойному контрапункту, к ученой латыни, к недавно замысленной оратории, к неотправленному в Петербург письму. Следовало также привыкать жить без ласковых наставлений и тихой опеки падре Мартини.

Сразу после похорон Евстигней вернулся ко вполне завершенному, но все ж таки томившему его петербургскому письму.

Хотел приписать новый конец, сказать несколько слов о влиянии италианских вольностей на склад музыки... Однако, покрутив перышком над бумагой, под давно готовым изложением оправданий и просьб только подписался.

Но уж подписался не каким-то Ипатьевым! Своею собственной — не шутовской, не шпыняемой, уже обросшей и музыкальными мотивами, и необыкновенными случаями из жизни — фамилией!

Шуты, шпыни и балагуры петербургские (про каковых по минал Денис Иванович Фонвизин) получили ответ достойный:

«В протчем, имею честь пребывать, Императорской Академии Художеств с глубочайшим моим почтением покорнейший ее пенсионер Евстигней Фомин».

Глава двадцатая «Ко вступлению в Академики позволяет…»

Пенсионеры из России деньги своим наставникам уплачивали сами. Откладывали из ежемесячной пенсии. Пенсия была немалой: двадцать пять рублев! Правда, и плата за обучение была высокой. Однако в последние месяцы Евстигнею стало казаться: новый наставник, падре Маттеи, получает от него менее того, что заслуживает. Никаких «подсказок» на сей счет от самого Маттеи не исходило, а вот поди ж ты: чисто русское смущение — недодал, не вполне оценил — истомляло.

Вспоминая заботы, вспоминая краткие, но дельные суждения Маттеи о еще только начатой оратории, Евстигней убеждал себя: мала плата, следует прибавить! Однако прибавить весомо из собственных средств было никак невозможно.

Через некоторое время решился снова — уж в третий раз за последнее время! — снестись с Академией. В письме — противу всех правил — о прибавке спрошено и было.

«Покорно в Академию Художеств доношу, что ее покорный пенсионер имеет счастие быть под того же учителя смотрением, как имел честь уведомить в последнем своем репорте, где униженно имел честь рекомендовать своего учителя...»

Тут даже на пол сплюнул. Правда, плевок скоренько затер.

Это что же такое творится? В одном абзаце — два раза «покорно» да еще — «униженно»! Не чрез меру ли?

Может, и чрез меру. Однако переписывать не стал. Уж больно хотелось воздать по заслугам новому наставнику.

Тут ведь что главное? А главное, чтобы аббат Маттеи и дальше продолжал заниматься с тем же тщанием, с тою же щедрой откровенностью.

«Наставники — они как? Технике соединения аккордов и генерал-басу обучат, а главного-то и не скажут. Да ведь Станислао Маттеи, кажись, не таков. Недаром ученик падре Мартини. Следует имя его раз за разом упоминать, а то секретарь, почту в Петербурге разбирающий и о ней по начальству докладающий, — имечко как пить дать перепутает!»

Евстигней продолжал писать:

«Padre Mattei, мой учитель, стараясь о моей похвале и чести, намерен мне доставить типлон...»

Так ли пишется? Справиться — негде. После краткого размышления, сей «типлон» — слово выписано уверенно, с легким нажимом — оставлен был в неприкосновенности.

Почерк Евстигнеев менялся.

Из рабски-дрожащего делался ровен, раскидист. С приятным росчерком при конце. Было приятно почуять волю хотя б в пространствах меж словами, в ширине междустрочий!

«...доставить мне типлон Академии Филармондской в Бологне и сделать меня академиком оной, где весьма приготовляюсь моим учением, чтобы сию честь получить...»

Для того чтобы получить «типлон», стать академиком, не жаль ничего. Никто из русских такой чести не удостаивался! Только все тот же Максим Созонтович, бедолага Березовский.

Письмо, лежавшее на столе, приманивало и отталкивало. Вскорости поверх письма вырос город: с башенками, и церквами, и пушкой, в небо палящей...

Безотчетно и трепетно Евстигней малевал Петербург.

Чуть опомнившись, решил придать рисунку вид географической карты. Провел под картинкой жирную прямую стрелу (это он в Россию возвращается), пририсовал две стрелы потоньше, да к ним еще сноп колосьев (так могут увенчать его успехи).

Тогда представилось въяве: возвращается он в Россию, встречают приязненно — похлопываниями по плечу, поклонами. И спервоначалу в alma mater, в Академию, конечно, препровождают. Тут же — глядь — новенькая золоченая карета под окнами встала! Казенную квартеру? А нате вам, пожалуйста. То, другое, третье — все по первому зову является. А там — шутка ли? — и до представления самой Государыне Императрице недолго ждать!

— Слыхала я, что ты... как бишь тебя… что ты, господин Фомин, академиком стал?

Государыня Императрица вся, с ног до головы, будто флером, улыбчивым сияньем окутана. А уж уста — даже ясней и сахарней, чем на виденном в Вене у посланника князя Голицына портрете усмехаются.

— А покажи-ка, чему тебя в Академиях учили? И кто учил? В каком городе? Ах, вот оно как... В Бологне, аббат Маттеи? А послать тому аббату перстень с брильянтами!

От счастья Евстигней даже зажмурился.

Однако ж письмо с рисунками, в коих угадывался профиль государыни и фигурки близких к ней сановников, взмахами рук и завивкою локонов запечатленные, — чуть подумав — сжег.

В тот же день, переписав письмо начисто, отнес его на почту для отправки в российскую столицу. Малое время спустя из Петербурга — ответ.

Был, однако, ответ вовсе не таков, каким рисовался в воображении:

«...Академия с удовольствием уведомилась о ваших успехах и ко вступлению вам в академики Филармондской Академии позволяет. Но что ж принадлежит до учинения вам вспоможения к награждению вашего учителя, то Академия не может превзойти положенной по штату на пенсионера суммы.

А потому не может вашей просьбе и удовлетворить».

Евстигней решился на строгий пост. В детстве недоедать доводилось часто, да и в Академии художеств кормили не так чтоб уж сытно.

Болонья жирная, Болонья сладкая плыла мимо рта, доставалась другим: обжорам, объедалам.

«Поголодаю, попощусь, а денег уж для учителя соберу».

Стукнули в дверь. Вошел аббат Маттеи.

Глаза аббатовы подернуты дымкой печали. Не так, как покойный падре Мартини, весел он и душою. Тих до невозможности. Вежлив. Скрытно-любопытен: вострый носок и губы врастяжечку, говорят о том определенно. В согласии с носом и губами и все остальное: длинные волосы (на висках слегка завитые) — уже седеют; круглые бровки над глазами, как те зверки, замерли, но того и гляди — куда-то упрыгают! Выражение глубоко таимого лукавства и понимания того, чего не понимают все окружающие, — смущает нетвердых. Однако подбородок тяжелый (правда, до конца не долепленный, рыхловатый) дает надежду колеблющимся. Ну а тесный ворот под горло и круглая шапочка священническая напоминают тем, кто заигрался музыкой без правил, об их обязанностях, об их долге.

Есть у синьора Маттеи и еще одно неоценимое отличие: как сочинитель духовной музыки не имеет он равных в Болонье!

Правда, и кой-какие сомненья у Евстигнеюшки насчет аббата имеются.

Смущает слишком сильная приверженность Маттеи формулам, расчетам, цифрованному басу. А бас-то цифрованный — бассо нумерато, бассо континио, генерал-бас — из употребления потихоньку выходит! Аббат же «Школу генерал-баса» пишет и пишет.

«Pratica d’accompagnamento sepra bassi numerati» та школа называется.

Для кого сия «Практика»? Да еще и — как мечтательно сообщает синьор Станислао — в трех томах? Раз другим такая «Практика» не потребуется (какие там цифры! Что за нумерато? Полными аккордами в виде нот все ныне записывают!) — тогда зачем?

Стало быть, из гордости пишет. Не для будущих сочинителей. Для себя самого.

О падре Маттеи говорили всякое. Говорили о его слишком сильной привязанности к молоденьким ученикам. Еще — о тайных заданиях, каковые здесь, в Болонье университетской, он для Святого Престола выполняет.

Досужим разговорам Евстигней не верил. Старался взять от аббата знаний поболе, возблагодарить его за труд по возможности лучше.

Прямое, без лукавства и задних мыслей, отношение к людям укоренилось в Евстигнеюшке давно. И менять его он не собирался. Тем более что часто вспоминал слова покойного падре Мартини про его собственный, Евстигнеев, характер.

Сказаны были те слова после разлучения с Езавелью.

«Честен ты и раним, Еусигнео, — старался припомнить он слова монаха возможно точнее, — и к узнаванию скрытых таинств мира склонен. Чувствуешь — немало, а выставить напоказ (звуком ли, словом ли) те чувствования стыдишься. К тому ж, все новое переносишь с трудом. Хоть этим новым доверху и наполнен».

Тут же вспомнился и рассказ монаха про мученика Евстигнея, римского воина.

И еще раз подивился ученик проницательности учителя.

«К месту и вовремя было ведь сказано!»

Снова, как и тогда, после спешного отъезда Езавели, ощутил, а затем и увидел он себя римским воином, будущим мучеником.

Копеечный солдат, драный плащеносец — устало шагал Евстигней по пыльному Риму. Только что отставленный от службы в пехотном легионе, семидесятидвухлетний, измотанный почти шестьюдесятью годами стычек и войн с варварами в римских провинциях, слегка сгорбленный, но ничуть не дряхлый, — шел он в пещерный храм, к братьям-христианам, с коими тесно сошелся в последний год.

Рим — лютовал. В пиршественных кубках кипела отрава. Гадючьим ядом (а вовсе не сладким вином) стекала та отрава с языка, капала с губ. Под рыночными навесами рубили головы и отсекали хвосты огромным рыбам: по-детски печалящимся, по-женски изгибающим спины. Из подвалов несся звериный рык: тех зверей готовились выпускать на людей.

В рощах акаций взвизгивали сучками, отогнанными на время от хозяйского стола, язычники. Требовали закланий, жертв. Их, язычников, не насыщала теплая кровь агнцев и холодноватая сукровица рыб. Он требовали крови целебной: крови человеческой!

За Большим цирком, на спуске с Палатинского холма, близ Императорского Форума, на плоском как стол громадном камне буйствовал, а в перерывах меж буйством корчился от лжи и неправд язычник Филолай.

Филолай-агностик тоже требовал жертв. Намекал: вечером, ближе к ночи, за широким Мульвийским мостом, в кленовой роще брызнет на стволы деревьев чистая юная кровь и растворит въевшуюся в свежие листья пыль, смоет с них черный пепел…

Евстигней, римский воин — крепко вымуштрованный и многому обученный — мигом столкнул язычника с камня. Влез сам. Но сказать в тот раз ничего не смог. Не просветил Господь солдатского ума!

Безъязыкого солдата быстро сбили с позиции, вытолкали с площади взашей. Ничего дурного, правда, с ним не сотворили.

В эти именно дни Евстигней римский воин почувствовал неодолимую тягу не только к братьям-христианам, не только к речам, но и к пению, к звукам, к иным мусикийским забавам. Теперь он как раз шел в одно из указанных ему мест, чтобы купить тибию и выучиться играть на ней.

Несколько дней подряд он выбирал себе музыкальный инструмент по душе. Ходил по рынкам, мастерским. Инструменты были разные: из корня лотоса, из ослиных костей, из серебра. Ослиные кости напоминали о бренности жизни. Серебро не влекло. Лотос был непонятен.

Он выбрал большую и недорогую камышовую дудку: тибию.

Первые же неумелые звуки, вдутые в боковой отвод этой флейты-тибии, перевернули мир перед Евстигнеем — римским воином догоры ногами: в камышовых звуках стала вдруг копиться и выплескиваться наружу новая, непостижимая солдатским умом жизнь!..

Прошло тридцать лет. Затем еще пять.

Бывшему римскому воину Евстигнею шел 109-й год.

Обритая голова его и все тело покрылись коричными пигментными пятнами. Тибия, завернутая в тряпицу, была спрятана на ложе, в головах. Звучала она теперь редко. И вообще: все звуки стали тише, глуше, уступили место кашлю и ворчанью после него. Впрочем, Евстигней — римский воин был еще стоек, в меру говорлив, в меру забывчив. И при том научился (держа в руках камышовую тибию, но не поднося ее к губам) обличать язычников. Обличал не только в пещерах и в отдаленных храмах, но уже и на площадях.

Правда, теперь это стало опасно.

Император Юлиан Август, кое-кем втихомолку уже звавшийся Отступником, скрывавший под бородой истинное выражение лица и всегда глядевший поверх людских голов, — поднимал на щит язычество, тайно поощрял религиозные распри. Ну а его приспешники, те бесхитростно, но и жестоко мстили за каждого обращенного в христианство язычника.

Давно свыкшийся со смертью — как рука солдата свыкается с тяжестью воздетого ввысь копья, — но при том сохранивший силу и в спине, и в икрах ног, ставосьмилетний Евстигней искал случая для приведения к вере хотя бы одного язычника.

Случай представился. Юноша Патрокл, не желавший идти в наложники к сенатору Гаю, стал на площадях и базарах сомневаться в разумности римской власти.

Евстигней — римский воин юношу заприметил. Однажды, выведя Патрокла через Тибуртинские ворота за город, объявил ему суть Христова учения. Поманил за собой в пещерный храм. Юноша Патрокл за ставосьмилетним старцем последовал. Однако вскоре — через семь дней — снова стал склоняться к пороку.

Склоняясь — донес. Евстигнея взяли.

Император Юлиан, уже ставший к тому времени (так говорили многие и многие) «прислужником жреца», — противиться тому, чтобы старому солдату отрубили голову, не стал.

Взмах! Удар! Повторный удар!

Голова старца скатилась к подножию плахи, кровь потекла «на распутия и стогны» Вечного города.

Однако Евстигней — римский воин ничего этого уже не увидел.

Зато внезапно и безо всяких слов узнал: голову отрубили не ему, а огромной рыбе мурене, выловленной два дня назад в Сицилийском проливе! Мурена напомнила ему букцину — изогнутый рог для громкой победной игры, который он когда-то отказался купить.

Мурена, понятное дело, была толще и не трубила, а лишь немо разевала рот. Но… заменил-таки в последний миг Господь его дряблое тело на тело молодой изгибающейся рыбы! А он, Евстигней, телом не поруганный, душу свою не обманувший, тотчас — в одной из небесных рощ — предстал пред дивным столпом сияния и света...

Мелькнувшая в лучах заходящего солнца златопятнистая, без чешуи кожа мурены, а также замеченная многими на месте головы человечьей голова хищная, рыбья, — на какое-то время нарушили привычный круговорот дел в Вечном городе.

Сделалась паника. Закричали о бренности жизни, заголосили о конце света.

И тут вылепилась из воздуха и сверкающей пыли, составилась из испарений и повисла над городом последняя и самая страшная мозаика того дня!

На небе появилось сто, двести, а может, и все триста отрубленных рыбьих голов. Головы сочились сукровицей и судорожно шевелили жабрами, то ли стращая жителей моровыми поветриями и морскими пучинами, то ли моля Вечный город о снисхождении.

К вечеру, однако, рыбы с неба исчезли, паника стихла. Часы, дни, месяцы и годы (то медленно, а то быстрей, быстрей) потянулись к давно обозначенному Богом пределу...

Отряхнувшись от картин и звуков Рима, Евстигней намеренно не произнес про себя слов, сказанных падре в самом конце. Слов про его собственную, Евстигнееву, судьбу — судьбу музыкального сочинителя. Да и чего те слова (про возможную краткость жизни, посылаемую в наказание за чрезмерные любовные утехи и увлечения) вспоминать! Жить надобно, жить!

Евстигней поднял глаза на вошедшего аббата Маттеи.

В глазах ученика блестели счастливые слезы. Аббат заметил, оценил. Тихо, без единого слова, удалился. Подумал:

«Варвар, настоящей веры даже не нюхал, а душа — чистая, ни медвежьей грубостью, ни чем-либо иным пока не испорченная!»

Чувствуя себя виноватым перед ушедшим аббатом, Евстигней засел за изучение генерал-баса.

Тут — новое письмо из Петербурга. И опять с выволочкой:

«А о сочинениях ваших предписывается вам впредь доставлять оные в Академию не по почте, но через удобные случаи или привесть все вдруг при возвращении вашем в отечество, для избежания немалых и излишних издержек в рассуждении великой цены весовых денег».

Письма брали на вес. Отсылка нот стоила дорого. Евстигней и сам не раз о той дороговизне думал. А вот изменить сего не додумался. А они, вишь, додумались.

Едкая смесь почтения и вновь приобретаемого италианского сарказма вдруг охлестнула с головы до ног.

«Их бы сюды, в жизнь болонскую, вроде вольную, а как вглядишься — невольную, окунуть! И перво-наперво секретаря Академии — Фелькнера с головой окунуть!»

Однако не дороговизна отсылки сейчас тревожила. Бог с ней, с отсылкой! Передаст написанное с оказией. Тревожило другое.

Езавель из Дамаска вернулась! Была, была из траттории весточка. Правда, не от нее самой, от братьев.

Угрозы братьев не испугали. Но вот что было поистине страшно, так это снова и снова проваливаться в чудовищно-прекрасный, пурпурный и черный мир Финикии. Страшно было по ночам, растягивая губы в полу-усмешке, полуплаче, орать:

— Библ и Гебал! Библ и Гебал!

И при этом видеть конницу царя Ахава, топчущую нагое прекрасное тело, а вслед за конницей желтозубых, рвущих нежную спину упавшей кудлатых псов!

Было и еще одно жизненное неудобство: не с кем было теперь про Езавель поговорить. Умер падре Мартини, покинул — в последние месяцы отдалившийся, а все ж таки здесь, в Италии, единственный друг — Петруша…

Глава двадцать первая Авраамова песнь

Петруша Скоков уехал не в Россию, а к русскому посланнику графу Скавронскому в Неаполь. Уехал тайно, никому не сказавшись.

Что было делать? Глотать солоноватую накипь ночей? Предаваться мыслям про Евстигнея — римского воина? Мечтать об Езавели? Учиться?

Новый наставник, аббат Маттеи, склонял к последнему.

Был аббат в работе въедлив, иногда и зол. В нутро ученикам, в противоположность падре Мартини, заглядывал нечасто, но дело свое знал крепко.

Покидать Болонью аббат не любил. Здесь родился, здесь крестился, здесь хотел бы и умереть. Однако неотложные церковные дела и некоторые не оглашаемые вслух обязательства перед Святым Престолом настоятельно влекли отца Маттеи из Болоньи красной, Болоньи жирной, — в Рим.

Предвидя близкий отъезд, который вполне мог затянуться и на несколько месяцев, аббат Маттеи решил заранее позаботиться о полновесных и содержательных занятиях для своих учеников.

Учеников следовало чем-то увлечь. Пожалуй, чем-то крупным. Тем более что длительное отсутствие наставника как раз и могло по объему равняться будущим ученическим сочинениям.

Для ученика из России крупная форма была определена не сразу. Театра аббат Маттеи не любил. В отличие от падре Мартини, иногда музыкально-сценические интермедии писавшего, Маттеи предпочитал писать оратории для хора и оркестра: концертное исполнение — и никаких актеришек!

Но что поделаешь? Времена меняются. Светские ветерки все сильней терзают жизнь церкви. Острые греческие соблазны, давно витавшие над Вероной, над Фьоренцей, и даже над самим Римом, достигли монастыря Сан-Франческо.

Было решено: предложить русскому Эудженио — так аббату нравилось называть Евстигнея — сочинить нечто театральное. Кому как не Эудженио, привыкшему в своей России к грубо зримому и скорей всего грязноватому действу на подмостках, такую театральщину и предлагать! При этом следовало настоять: все основные признаки, свойственные ораториям, в музыкально-театральном сочинении должны присутствовать.

Сюжет для Эудженио аббат выбирал долго. Что это должен быть сюжет библейский — никакого смущающего душу эллинизма — стало ясно сразу. Однако дело следовало направить так, чтобы сюжет хоть каким-то краем соотносился с жизнью и помыслами молодого сочинителя из России.

После размышлений аббат решил: пусть это будет жертвоприношение Авраама.

Да, именно! Что-то родственное вечному библейскому сюжету ощущал Маттеи в русском воспитаннике: одутловат, чуть сгорблен, светлорус, глаза косят, да еще, по временам, беловато-зелеными болотными огнями посвечивают... Словом, всем своим видом и всеми ухватками сходствовал Эудженио с персонажем известного библейского сюжета. В чем, однако тайная причина и суть такого сходства? Этого Станислао Маттеи — справедливо считавший себя и расчетливым, и дальновидным — понять никак не мог. Но внезапно понял.

Слишком уж схож ученик его с жертвой! С жертвой вообще, и с жертвой Авраамовой в особенности. Так и кажется: угольно-черным итальянским вечером (но вполне возможно, что и синим от мороза русским утром!) выволокут разбойные родственнички (усмешливые, безоглядные!) этого сына Авраамова куда-то на задворки, занесут над ним нож или сабельку… Только никакого агнца в кустах, вместо ученика под нож подставляемого, кажется, нет и не будет!

Аббата передернуло. Скорей всего от соприкосновения с чужим, холодновато-неясным миром. Впрочем, воображаемые картины аббат всегда от себя гнал. Прогнал и сейчас.

Что же касается сюжета для оратории — в решении своем лишь укрепился.

«Все мы сыны Авраамовы, и Эудженио тоже... И о судьбе его не мне — Господу предстоит печалиться. Стало быть, ошибки в выборе темы нет!..»

Однако выбирать следовало не только тему: выбирать следовало путь ученика.

Именно поэтому аббат Маттеи не стал препятствовать встрече русского с неким монахом: худым, высоким, с дважды переломленным — у самой переносицы и ближе к кончику — носом. Монах этот однажды крадучись вошел в ворота монастыря Сан-Франческо…

При беседе аббат присутствовать не пожелал: о содержании ее он догадывался.

Монах начал издалека, с географических особенностей России, с похвального и быстрого построения на пустых местах города Санкт-Петербурга. Рассказал и о себе. Причем рассказ его был странен и к концу, казалось, предназначался уже не для собеседника — для кого-то другого.

— Слыхал ли синьор Эудженио про Луиджи Гальвани? Про Алоизио Луиджи Гальвани? — прежде чем начать рассказ, спросил монах. Не дожидаясь ответа, он сообщил, что является дальним родственником синьора Алоизио Луиджи и носит ту же фамилию: Гальвани. Но из-за фамилии этой — лишь страдает. Потому что дальний его родственник занимается сомнительным делом. Сам монах в этом деле как раз не сомневается, но не все таковы.

— Животный магнетизм и животное электричество, открытое Алоизио Луиджи, многих болонезцев пугает. Но я знаю: этот магнетизм имеет будущее! И хотя Алоизио Луиджи мучает лягушек и кроликов, заставляя их дергаться после смерти, — он прав! Потому что электричество, возможно, и есть прямой путь к бессмертию. Путь, который Господь указал человеку, чтобы еще раз утешить его.

Но сам он — и это не грех повторить — пока безутешен. Потому как сам переполнился животным электричеством, сам гальванизирован и электризован…

— Что за словцо? Не слыхал его прежде в Болонье. Поясните, святой отец.

— О! Электризован, электричество… Электричество — смесь золота и серебра. Человек тоже весь пронизан электричеством! Как листок дерева прожилками. Правда, святая церковь электричества пока не признаёт — и в этом-то мое личное несчастье!

Далее монах рассказал о том, что он, как и его родственник Алоизио Луиджи Гальвани, горит одним желанием: исследовать мир, исследовать животных и людей, исследовать русского ученика, исследовать всех как явление! А потом вывести на свет Божий внутреннюю суть исследуемых.

— Как тех лягушек исследовать желаете?

Не совсем так… — Монах неожиданно рассмеялся. При этом нос его в местах переломов побелел, а еще засвистал малой органной трубой. — Вы умный человек, синьор Эудженио, и я не буду ходить вокруг да около. Историю про животный магнетизм я рассказал лишь для того, чтобы вы поняли: я неотступно буду следовать за вами. Ваши мышцы будут подергиваться, как у лягушки, дотронутой электричеством на столе у Алоизио Луиджи, а я буду за вами с любовью наблюдать. — Он вдруг стал серьезным. — Скажу вам прямо: я — скромный монах. Однако принадлежу к могущественному и славному обществу. К «Обществу Иисуса».

— Езуит, стало быть?

— Так называют нас протестанты и прочие профаны… Так вот. Хотя и существует запрет на нашу деятельность, она отнюдь не пресеклась. Да и орден наш могуч оттого, что многое предвидит, многое знает наперед. Из забвения, бедности и непризнания мы — подобно вам, синьор Эудженио, — взойдем к силе и славе.

— Не желал бы я таких сравнений. Они мною не заслужены. Да и вам — зачем все это?

— Хорошо. Оставим на время сравнения, гальванизацию, лягушек, электричество! Перенесемся из Италии в Россию. Россия единственная страна, где мы пока можем действовать открыто. Подчеркиваю: пока! Теперь о другом. В России вскоре должны произойти важнейшие события. Императрица Екатерина стареет. Наследник престола ей неприятен. Но нам… Нам скорее приятен он, чем тот, на кого его думают сменить. Есть и другие немаловажные стороны российской жизни. Мы о них знаем. Но хотели бы узнать больше. Через год-полтора вы, синьор Эудженио, возвратитесь в Россию. Орден Иисуса хотел бы получать от вас некоторые сведения относительно жизни в Санкт-Петербурге. — Монах притягательно улыбнулся. — Я понятно излагаю? — мягко спросил он.

Понятно, — буркнул Евстигней, хотя до конца еще не мог взять в толк, чего все-таки от него хочет тонкий как стебель, с поврежденным носом и подергивающийся какой-то и впрямь гальванической дрожью монах. Он не был похож на простоватых с хитринкою францисканцев, не был похож на падре Мартини, на аббата Маттеи… И все ж повадкою своей и некой таимой во взгляде сторонней мыслью кого-то Евстигнею напоминал. Кого-то из питерских? Но кого именно? Монах тем временем заговорил о другом.

— …Это ведь лишь поначалу кажется, что люди, связанные с музыкой, театром, танцами, ничего в российской жизни не значат. Придет время — все изменится. И вот когда это время придет, мы хотели бы иметь помощников и последователей среди людей, связанных с русским… как это… experimentum… с русским искусством. Через год-полтора вы, синьор Эудженио, вернувшись в Россию, скорей всего столкнетесь с трудностями. И немалыми.

— Помогут, как пить дать помогут. Свои, академические и помогут.

— Свои могут и не помочь. Удача может покинуть вас, синьор Эудженио!

— Музыка — удача моей жизни.

Но и постоянная поддержка кое-что в жизни музыкальной значит! Вам поможет наш человек, с русской музыкой как раз и связанный. Ее величеству императрице Екатерине представит, другим важным лицам… Исполнив же некоторые — совсем простые! — поручения и собрав нужные нам сведения, вы могли бы лет через десять-пятнадцать спокойно вернуться в Болонью или даже в Рим… О, Рим!.. Концерты, обеспеченная жизнь, наслаждение райской живописью, дамами и девицами и прочими дарами земными… И еще одно, синьор, Эудженио: вы, конечно, могли бы и сейчас остаться здесь. Но мы не хотим толкать вас к перемене веры, как это делала, — тут иезуит перешел на свистящий шепот, — недостойная Иезавель. Кстати, братья ее ищут лишь случая поквитаться с вами. Мы и тут могли бы помочь. От вас же пока требуется сущий пустяк: необходимо ваше согласие на еще одну встречу со мной…

Тут только до Евстигнея дошло: шпиёна из него лепят! Так ведь был уже, по слухам, один шпиён в Италии, сердяга Березовский. Тот кончил плохо. Но Березовский — если не врут — хотя бы на пользу Российской империи шпиёнил! А тут… Нет уж, долой любое шпиёнство: и за империю, и против нее.

— Предложение ваше до конца мне неясно. Да и не умею я переносчиком быть.

— Научиться легко…

— Охоты нету. Даже и до такой степени ее нету, что просил бы вас, святой отец, от приглашений к подобным действиям в дальнейшем воздержаться.

— Мы долго выбирали, синьор Эудженио. Остановились на вас. Вас попрекали и будут попрекать низким происхождением. Обращение с вами не соответствует вашему таланту. Воздайте же за все несправедливости сразу тем, кто их творил! Не отказывайтесь. Вам ли, солдатскому сыну…

— Солдатский, низкий, — да не пролаза!..

Гнев вспыхнул внезапно. Теперь — не остановить. От легчайшего пианиссимо гнев дошел уже до двойного форте. Евстигнеюшка давно замечал: чем угрюмей он становится с виду, тем сильней разрастается внутри некое гудящее, изничтожительное пламя, которое и гневом-то назвать нельзя. А ведь монах с носом перебитым, в две дудки сопящим, — и не думает останавливаться. К чему склоняет, поганец!

— Низкий — да не подлого роду!..

Схватив со стола бронзового святого Франциска, он отступил на полшага, замахнулся, с дикой радостью внезапно ощутил немалый вес статуэтки…

В комнату для занятий неслышно вступил аббат Маттеи.

Да, он подслушивал и подсматривал, но лишь для блага русского ученика!

Об этом благе, а также о своем возмущении безосновательной фамильярностью спешно покинувшего комнату иезуита он уже битый час толковал ученику. Синьор Эудженио должен думать лишь о сочинении кантат и ораторий, а ему нагло мешают. Он, аббат Маттеи, предполагал совсем иное: иезуит наставит ученика на путь истинный, поможет избавиться от мыслей про недостойную финикиянку…

— Он ведь говорил вам о ней?

Евстигней угрюмо кивнул. Гнев не покидал его.

— А раз говорил, то повторяться не буду, — аббат Маттеи дружественно улыбнулся, — и мы сию же минуту приступим к неотложным музыкальным занятиям!

Евстигней принялся за сочинение оратории, предназначенной не для одного лишь концертного исполнения, но и для театральной сцены, — с жаром.

Еще бы! Это тебе не практический аккомпанемент из «Школы генерал-баса», не фуги с фугаттами, не периоды двадцатичетырехтактные! Тут хор и оркестр, тут живая, имеющая соприкосновенье не только с тайными струнами бытия, но и со всамделишной жизнью музыка. Музыка, рождающая не жалкий кашель — Авраамову песнь!

Нотные листы исчернялись быстро. Работа спорилась. Аббат Маттеи не успел еще отбыть в Рим, а шустрый русский был уже на полпути к завершению работы.

Здесь, однако, музыкального сочинителя — по-италиански compositore — взяли сомнения.

Все вроде ладилось: сложные переплетения голосов собирались в единый пучок, а потом разбегались в разные стороны. Главная тема то являлась, то растворялась в бормотаниях противосложений и подголосков.

Однако к развитию действия, к обрисовке того, что должно было в оратории случиться дальше, — ни главная тема, ни ее ответвленья не вели!

Пришлось задуматься: кто был сей Авраам?

Ясное дело, праотец, святой человек.

Но сперва-то он был простым землепашцем (а звуков земли в музыке нет) или укладчиком камней (грохота камней — не слышно и подавно). А может (и это верней всего), был Авраамушка пастухом. Но ведь и пастушьих наигрышей нет!

Действия героев, их слова, мысли и предполагаемые жесты — в музыке никак не проявлялись.

Евстигней отправился в оперу.

В театрах обычных доводилось бывать нечасто. Не до них, не Петруша Скоков! А в опере, конечно, бывал.

Дойдя до Виа дель Гуасто — улицы Разорения — приостановился, задумался. Хотел даже повернуть обратно (пальцы и сами способны что-нибудь путное в оратории выдумать!). Но повернул все ж таки не в монастырь, а к театру оперному.

Оперный театр — сумрачно-приземленный — как всегда, вызвал тревогу.

«Для болонезцев облик сего театра привычен… А как вспомнишь, что на месте его стоял дворец Бентивольо, до основания разрушенный чернью, — так оторопь берет!»

Призрак разрушенного дворца вызвал уже не тревогу — страх. Страх, в свою очередь, перешел в особые — не схожие со всегдашними — постукиванья сердца. Постукиванья отлились в постоянный ритм: «Ав-ра-ам, Ав-ра-ам, Ав-ра-ам!»

Ритм — нашелся. Нужной мелодии ритм, однако, не рождал.

Сквозь печаль усмехнувшись, Евстигней переступил порог четырехъярусной, на тысячу с лишним мест Оперы.

Давали «Didone abbandonata», оперу Сарро на сюжет Метастазио. Публика млела от счастья в ложах, стонала от восторга во всех четырех ярусах, ревела отгонными стадами в проходах.

Даже и Евстигнеюшка подвергся некоему общему сотрясенью. Но отнюдь не сюжет слезливый его сотряс. Совсем другое! В который раз — сотрясла разница с оперой петербургской. Разница была не в музыке, а в зрителях и в актерах. В свободе выражения чувств и в естественности пения. Сама же музыка Сарро показалась неяркой, пустоватой. Работы мысли или чувств, усиленных кровотоком, не вызвала. Ни Дидона, покинутая Энеем, ни ее самосожжение, сотворенное в тоске по любимому, ни иные действия, накрученные когда-то давно, едва ли не шестьдесят лет назад, на стержень сюжета, — ничего о способах соединения сценического искусства и музыки ему не сказали.

Не досидев до конца, Евстигней оперу покинул. И почти сразу услыхал некие странные, грустно-веселые причитанья.

Все на той же улице Разорения, на Виа дель Гуасто, сгибаясь под тяжестью навешенной на грудь доски, с выставленными на ней фарфоровыми, тряпичными, волосатыми и безволосыми куклами, переступал с ноги на ногу старый кукольник. Сизо-розовые щеки его от судорожных подвываний как-то странно, вверх и вбок, подергивались, словно жили своей, отдельной от лица и от голоса жизнью. А в паузах, как та флейта piccolo, сопел нос...

Кукольник звал в свой театр: кукольный. Судя по вою, на том кукольном театре жизни должны были давать одну из библейских историй.

Только возможно ли мысли кукол переложить на мысли людей? Возможно ли музыку кукольную переложить на музыку людскую? Но если глянуть чуть-чуть внимательней: многие люди — не куклы ль? Так отчего бы тем людям-куклам музыку кукольную, кукольным же театром слегка искалеченную, и не представить!

Кукольник подвывал, капал на доску, вытертую до блеска, слезами, переносил голос то в верхний регистр, то в нижний. Нечто пустынное, страстно таимое и лишь иногда выставляемое наружу, нечто явно-финикийское и скрытно-иудейское вдруг услышалось в его подвываньях. Захотелось: доску у кукольника перехватить, пойти с куклами по благословенной Италии с севера на юг — слушая пение, разговоры, истории...

— Вот мы и встретились, синьор Эудженио, — оборвав подвыванья, тихо промолвил кукольник.

Евстигней вздрогнул. Из-под театрального грима, из-под падающих низко волос глянули на него все те же иезуитские глаза, выставился слегка побелевший от ударов и насмешек нос…

Резко оттолкнув кукольника, сбив его надолго — так показалось — с жизненной сцены, кинулся Евстигней прочь.

По дороге, откидывая от себя несущиеся вослед подвывания кукольника, старался складывать свое.

Три кратких мотива вдруг связались в один длинный: вышла мелодия.

Тут же эта мелодия сама собой определилась как главная тема оратории!

Ровно через десять дней музыка к театральной интермедии о жертве Авраамовой и об агнце Божьем была готова.

Не умея скрыть чувств и уже получив разумную порцию похвал от не успевшего отбыть в Рим аббата Матеи, Евстигней решился отписать об удаче своей в Петербург.

Письмо неурочное не было ни ответом на выволочку, ни «третным отчетом», посылавшимся ежеквартально, а потому дышало радостью, надеждой:

«Посылаю сию малую мою работу так как первый опыт в театральной музыке. Хотя и принадлежит больше церкви сия работа, ибо содержание ее жертвоприношение Авраамово, однако ж как все делают ее на театральный манер, так и я, глядя на прочих хороших мастеров, сделал; а название имеет на италианском языке Oratoria».

С этой ораторией, не столько вписанной, сколько прямо-таки врисованной в разграфленные нотоносцами листы, Фомин музыкальный-сочинитель на оперные подмостки и вступил. Вступил, не подозревая, какими бурями — внешними и внутренними — подмостки эти по временам сотрясаются, какими радостями знобят, какими грозят невзгодами…

Глава двадцать вторая Семь белых, один черный

Евстигней все никак не мог дождаться главного экзамена.

Причин тому было несколько. Первая — надоело трепетать и пугаться. Нетерпение, долгие годы смутно обозначавшееся в характере, вдруг — как давно черневшая под ногтем заноза — дало о себе знать. Заныло под сердцем. Нестерпимей прежнего стало похрустывать искалеченное скрыпицей плечо. Вспоминалась и по временам неотступно звала к себе теперь уже вполне чужая, а все ж таки и своя — Алымушка.

Далее оставаться в Италии было невозможно.

Однако сдать главный экзамен и определиться в Академики было весьма непросто. Допускали к экзамену — а только он один к званию Академика и приводил — немногих. Чаще тех, кто уже был овеян композиторской славой. Реже тех, кто успел обзавестись высокими покровителями. Еще реже тех, кто имел за душой один лишь талант…

День 29 ноября 1785 года выдался серым, промозглым. Ночью где-то совсем неподалеку бушевало ненастье. Сохлые ветви в садах еще потрескивали, напитанные влагой старинные дома глядели сумрачно. Но экзамен, как это и было давным-давно установлено, начался ранним утром, без задержки.

Зал Академии «филармоников» мрачновато сиял. Утреннего света недоставало: горели свечи. В отблеске свечей лица на висящих по стенам картинах меняли привычные выражения. Казалось: римские папы и покровители муз неотступно следят за происходящим. Следя, папы и покровители со скрытым значением улыбались.

«Во имя Божiе, дня 29 ноября 1785 года.

Господа Академики Филармонии, собравшиеся в своей резиденции в результате пригласительных билетов, разосланных каждому из господ Академиков, с целью принятия членов и для других дел чрезвычайной важности...»

Синьор Габриэлле Виньяли, Президент, сделав паузу в чтении, едва заметно вздохнул: предстояло огласить фамилии двадцати четырех Академиков. Старость мешала ясности произношения, давняя страсть к обжорству затрудняла дыхание. Однако горячая — едва ли не гастрономическая — любовь к музыке брала свое: нужно втягивать воздух, оглашать, привлекать, способствовать!

Президент Виньяли улыбнулся и, начав с наследственного основателя Академии синьора Франческо Карати, набирая, как певец, воздуху после каждых четырех фамилий (четырех тактов), прочел имена.

А теперь пусть попотеют экзаменуемые!

Синьор Президент опустился в кресло, прикрыл ладонью глаза. Лишь краем уха ловил он читаемые каждым из претендентов мемориалы.

В мемориалах сообщалось о намерениях, излагалось credo.

Вздрогнул и очнулся синьор Виньяли только тогда, когда высоким голосом с сильным чужеземным акцентом стал читать свой мемориал русский претендент, Эудженио Фомини. Аббат Маттеи давно сообщал об исключительных успехах претендента. Будущность, открываемую перед русским, — называл блистательной.

— ...Прошу господ Академиков... — Евстигней на секунду запнулся. — Прошу господ Академиков произвести меня, подданного Российской империи Евстигнея Фомина, в Мастера Композиции.

Синьор Президент снова прикрыл глаза. Дальше несколько формальностей. А потом экзаменуемых разведут по отдельным комнатам. Наглухо запрут. Никаких сношений с внешним миром. Ни одной подсказки от наставников или от своего брата, экзаменуемого. Разве что педель, проходя мимо запертой двери, заглянет в замочную скважину: не умер ли от разрыва сердца кто-то из экзаменуемых? А потом... Потом все сочинения строго проверят цензоры. Укажут на несовершенства и ошибки. Да, так надо, пусть... Настоящая музыка таких строгостей стоит… и… требует…

Синьор Габриэлле Виньяли — спал.

Войдя в комнату, из которой предусмотрительно вынесли все музыкальные инструменты, и усевшись за грушевый желтовато-коричневый, сильно потемневший от времени стол, Евстигней вздохнул. Задание он получил сложное. Шутка ли! Написать пятиголосный антифон на бас, извлеченный из старинного хорала. А затем — пятиголосную фугу. Ведь даже от четырехголосной в глазах темнеет. А тут — пятый голос! Все наставления падре Мартини и въедливого Маттеи отлетели куда-то в сторону. Спросить не у кого. Экзаменуемые, как и сам он, заперты поодиночке!

Евстигней растерялся.

Антифон — музыку-эхо — он любил. Там зачнется — здесь откликнется. Тут — начало мелодии, там — зеркальное ее отражение. Славно!

А вот хоралы григорианские — от папы Григория Великого начало берущие и до сей поры во всей строгости соблюдаемые — душу смущали. Веяло от них распорядком мертвых, несло могильной стылостью. Правда, спасали «юбиляции» — ликования на одном слоге — да еще мотивчики из итальянских уличных песенок, бог весть какими путями в строгие хоралы проникавшие.

Ему достался хорал «Иоанн и Павел».

Песнопение это Евстигней слыхал. И едва ли не в церкви святого Петрония. Тема в басу — словно вымерена чьими-то шагами. Тут же к теме этой прилепились мысли об умелом барине, о Денисе Ивановиче Фонвизине. Затем о кончине падре Мартини, в день святого Петрония как раз и случившейся...

От наслоения ненужных мыслей хорал предстал более сложным, чем был на самом деле. Даже сочная, плотно набитая радостью — как тот болонезский пирог «Спонгата» миндалем и изюмом! — тональность фа мажор вдруг переполнилась стонами, застрекотала ранее не замечавшимися в ней каверзами.

Евстигней скрючился, обрубил ненужные мысли, стал писать.

Соль, фа, до-о-о. До, соль, ля, си, до. Си-бемо-о-о-ль.

Фа, соль, ля, си-бемоль, до-о.

Таков был бас.

К басу испытуемый ловко присоединил мелодию, в точности повторявшую начальную тему. Потом провел «Иоанна и Павла» в теноре. Через несколько тактов — в первом и во втором сопрано. А уж затем в самом нежном и неповторимом голосе — в альте!

Работа сдвинулась с места. Иоанн и Павел, сцепившись за руки, без слов, одними звуками, стали веско, хоть и слегка витиевато, повествовать о страстях Христовых.

Пришел черед фуги. Тут музыка ускорилась, побежала вскачь. На листе стало черным-черно от нот. Фуга была записана быстро, ловко. Два с четвертью часа — и новая, никогда ранее не существовавшая музыка уже здесь, под рукой. Только и ждет: сыграй, исполни!

Esperimento — вывел экзаменуемый дрожащей рукой заглавие и тихо боднул головой запертую дверь.

«...Господин Эудженио Фомини из России просил быть произведенным в Мастера Композиции. Для этого с обычными формальностями он был подвергнут испытанию, которое по решению господ рецензентов хорошо выполнил».

Решение было вынесено без раздумий, сразу. И стало оно для испытуемого бесконечной радостью: семь белых шаров противу одного черного!

«В то же время было представлено на обсуждение господ Академиков утверждение просителя — Академиком Филармонии. И решение вышло так же для господина просителя благоприятным — всеми белыми шарами.

Чтением обычных молитв собрание было завершено».

Евстигней ликовал.

Сын пушкаря, сын канонера тобольского полку — Академик! То-то в Санкт-Питер-Бурхе возрадуются! То-то Иван Иванович Бецкой переменится в лице! Даже и перед гордой Алымушкой будет чем прихвастнуть. Арфу свою небось давно забросила. Любовь к музыке всю растеряла! Так может, и хватит перед ней преклоняться?

Досрочно экзаменовавшийся Евстигней Фомин мог оставаться пенсионером еще целый год: до декабря 1786-го. И какое-то время занятия он и впрямь продолжал. Глубоко-почитаемый, а теперь еще и любимый наставник, все никак не едущий в Рим, продолжал посвящать его в таинства гармонизации баса, уверенной рукой вел по скрытым от непосвященных подземным ходам многоголосия.

Однако аббат Маттеи, все время откладывавший отъезд, был-таки вынужден из Болоньи уехать.

Тогда и Евстигней стал думать об отъезде. Не могли удержать ни филармондские концерты, ни превосходные мессы, ни даже горько-сладостный «Демофонт» Максима Березовского: сия опера, поставленная в Болонье еще в 1777 году и время от времени с восторгом италианцами возобновляемая, душу уже не грела.

Даже и намечавшийся показ Мозартовой оперы «Mitri-date, re di Ponto» не мог удержать. Не остановила и аналогия: этого самого «Митридата, царя Понтийского» Мозарт начал сочинять именно здесь, в Болонье, не дождавшись отъезда в Милан, откуда оперу ему и заказали. Болонья — счастливый для сочинителей город?

Так ли, нет ли — а надобно было возвращаться. Возвращаться ранее положенного срока. Может, и не постигнув до конца глубин многоголосия, не познав всего, чему могли обучить искушенные в музыке италианцы, казалось, не слишком обескураженные австрийским владычеством, но зато явно огорошенные немецкими зингшпилями, вовсе не сходными с их собственными операми-буфф!

Да, так! Весь срок отбывать, шею себе сломать! А то и долю надвое переломить.

Великое старание, с коим учился Евстигнеюшка, стало вдруг иссякать.

Имелись, правда, и еще обстоятельства, гнавшие молодого сочинителя из Болоньи вон.

Первое: после зимы, и уже не на Виа дель Гуасто, а близ монастыря Сан-Франческо, снова попался ему езуит с переломленным носом. Разговора меж ними не было, но иезуит Евстигнеюшке дружески — как своему — кивнул. После кивка улыбнулся сладко.

А второе: жаркою весной, ближе к лету, после звучной, но короткой грозы по обычке последних месяцев скитался он улицами Болоньи. Пройдя насквозь еврейский квартал и торговые ряды, вышел к двум башням, Due Torri. Неравновысокие, страшноватые (а одна из них еще и с наклоном, «Косая»; так называли башню сами болонезцы, намекая тем самым, по мысли Евстигнея, на смерть с косой), — томили, но и притягивали.

Тут, у башен, братья Езавели — один повыше, другой пониже — его и перехватили.

«Тоже они... как башни, как — Азинелли и Гаризенда», — слегка про себя усмехнулся, вглядываясь в братьев, новоиспеченный Академик.

Вскоре, однако, стало не до смеха. Братья грозили и увещевали, манили в тратторию над обрывом и, бешено вращая глазами, щупали припрятанные под легкой одеждой ножи.

Один из братьев — что пониже, со смоляной щетиной на щеках, похожий на кладеного кабана, сонный, — больше молчал. Другой, повыше — глистоподобный, вертлявый — тараторил без умолку.

— Вишь, две башни? — извивался глистоподобный. — Одна из них, Косая, для тебя, чужеземец, ох как опасна. Не веришь? Зря! Три метра наклону у нашей Гаризенды! Еще чуть — как раз по котелку тебя и долбанет! Не любит эта башня пришлых. Даже флорентиец Алигьери башней этой был страх как напуган. Ну а испугавшись башни, стал в стишатах чушь всякую про нашу Болонью нести! Вот я тебе сейчас эти стишата на старинный манер и прочту… Сейчас я, мигом… Может ты, Чакко, стишата эти вспомнишь?

Чакко-кабан молчал.

— Но тебе, горбатый варвар, поэзия, вижу, не интересна! — глистоподобный завертелся на месте, думая, чем бы, кроме слова, посильней зацепить пришлеца.

Забыв на минуту о братьях, Евстигней углубился в себя.

Дант сумрачный, Дант тревожный весь целиком осилен им не был. Но «Ад», до песни двадцатой, он одолел. Там-то, в одной из песен, ему и встретились слова про сводников-болонезцев. И про то, что в аду тех болонезцев скопилось гораздо больше, чем на земле их осталось. С тех пор Дантов стих — по отношению к болонезцам не вполне справедливый — перелагался им по-русски в уме весьма часто.

Не первым стал я болонезцем, что в аду рыдает… Здесь собралась нас целая ватага негодяев. Немудрено! Мы с алчностью своей до вздоха смертного расстаться не желали!

— Знаю, о чем думаешь: попользовался Иезавелью и был таков, — заговорил вдруг тот, что пониже, Чакко. — Так ты пользуйся! — Чакко-боров сладко сощурился. — Только плати нам с Херонимо!

— А нет — так имеется еще и третья башня! — подхватил Херонимо. — А в башне — тюрьма. В той тюрьме в старину всяких недоумков ослепляли. Мы и тебя, чтоб после Иезавели никого больше не видел, ослепим. Хватай его, Чакко!

Евстигней отскочил от братьев подальше. Те не отставали. К счастью, вони и крику от них было куда больше, чем настоящего дела.

«Эх, Езавель! Не стоят тебя братцы!»

Сказав это про себя, с удивлением почувствовал: Езавель его больше не влечет!

Евстигней усмехнулся: вот она, жизнь! Вчера одно, сегодня другое...

Усмешка вконец разозлила братьев.

Подступая все ближе, они — теперь уже вдвоем — наперебой кричали:

— А вот еще — Инкороната! Башня-пила! Она не только ослепляла! Даже головы кой-кому отпиливала. Короной тюрьмы тебя коронуем. Плати, Академик, плати!

Евстигней едва отбился. Братья кричали вдогон, обещались повстречать его вновь. Тут-то и было решено окончательно: от езуитов и от кабанов финикийских — назад, в Россию! Не то чтобы страх взял, а просто дела здешние кончены. Езавель — оставлена навсегда, братья ее — остолопы, а в Болонью он при желании и без помощи езуитской еще вернется.

Кроме прочего, захотелось сей же час, сего же месяца и года, все, что в Италии узнано — применить в оперно-театральном деле. И применить, конечно, в России.

Того же дня было вновь отписано в Петербург:

«Имею честь донести Императорской Академии Художеств, что обучаюсь под тем же мастера смотрением, как имел честь писать в прошедших репортах. Но по причине его отъезда в Рим, думаю, мне нечего делать в Бологне; тем паче, что имел счастие быть экзаменован в Болонской Академии, и получить из оной же Академии типлон на мое художество».

Очистив от сору перо, поморщился. Дальше — неприятное: снова просить. Да куды денешься?

«Чего ради беру смелость просить Императорскую Академию Художеств о моем возвращении в Отечество и облегчить некоторым образом сей мой вояж пожалованием остальных по Вашей милости пенсионерных и вояжных денег».

Деньги были пожалованы. И пенсионерские, и вояжные.

Весьма скоро, а именно в августе 1786 года, из канцелярии Академии Художеств пришло на имя Фомина письмо. Ему милостиво разрешали вернуться, получив при том всю полагавшуюся до конца текущего 1786 года пенсию. А это ни много ни мало 125 рублёв!

Но не деньги, которые были весьма и весьма необходимы, взвеселили и утешили Фомина. Взвеселил-утешил «Увольнительный аттестат».

В «Аттестате», присланном с тою же почтой, трактовалось о важнейшем! О том, что отныне он, Евстигней сын Ипатов Фомин, от всяческих обязательств перед Академией Художеств освобождается!

Годы ученичества кончились.

Болонья, красная, как распиленное надвое пильщиком мрамора солнце, падала обеими половинками своими — за Адриатику, за горизонт.

На севере же, в России, предчувствовалась жизнь новая: жизнь просвещенного европейца, делами и помыслами, однако, всецело Петербургу преданного.

В силу этого было решено: судьбу не искушать, по морю грозному не путешествовать, возвращаться сухим путем.

Вояж намечался приятный, исполненный неспешных дум…

Глава двадцать третья Сочинитель в прихожей

Юноша Крылов слыл вольнодумцем. Вольно мыслями своими распоряжался, вольно ж ему и сочинялось!

Вольность дум сквозила во всем: в одежде, в обращении с приятелями, с приказчиками Гостиного двора, со своим братом чиновником. Даже пощипывая струны Штайнеровой германской скрыпицы — игрушки дворянской, игрушки новомодной — делал это хотя и бережно, а все ж таки до небрежности вольновато.

Проживал в Петербурге юноша Крылов уже весьма порядочно: едва ль не четыре года. И поначалу жизнь в столице медом ему не казалась: цельный год почти проваландался без службы!

Однако невзирая на юные лета — прибыл Крылов в столицу пятнадцати годов от роду — сей провинциал в службу столичную все ж таки определился: сперва приказным служителем в Казенную Палату, а вскорости получил и первый табельный чин — стал провинциальным секретарем.

Чуть спустя из Тверской губернии в столицу были выписаны маменька и малолетний Лев Андреич, брат. Поселились вместе, жили бедновато, но дружно. Глухомань стала с течением времени забываться. Столичная жизнь была определена как постоянная.

«Провинциальное секретарство» легким не было. Облегчал чиновничью службу и даже помогал забыть о ней складывавшийся потиху-помалу круг знакомцев. Знакомцы постепенно становились друзьями-приятелями. Клушин, Плавильщиков, а чуть позже актер драматический, актер несравненный Иван Афанасьевич Дмитревский — сходно (иногда даже и едино) мыслили об изящной словесности, об искусствах, о вершках и корешках царствования государыни Екатерины.

Мысли в том кругу бурлили неостановимо. Мысли умирали и оживали, обострялись, менялись. Мнения — обтачивались.

И вот: мнения литературные устремлялись в сторону своего, российского (не французистого, и упаси Бог не онемеченного!) слога.

Мнения музыкальные складывались противу италианцев, и опять же в пользу своих, российских певцов и музыкантов.

Мнения политические не весьма уверенно, но все ж таки шаг за шагом уводили на сторону Его высочества: наследника Павла Петровича.

Однако не служба столичная, не интриги двора, не гистории и анекдотцы из жизни высшего света, заставлявшие смеяться до усерачки, даже не скрыто-политические разговоры манили юного провинциального секретаря!

Чаще ему хотелось, хорошенько обсмотрев и обмерив все это, от увиденного и услышанного отстраниться. А уж после отстранения — прикоснуться вновь! Но прикоснуться не языком и не ладошкой пухлой. Перышком, пером! И уже при помощи оного вставить виденное в какую-либо рамку: в рамку типографского листа, в рамку холста или, что лучше всего, в рамку (не враз поддающуюся обмеру и заселению разнообразными фигурками) сцены. Хорошо б еще та рамка сценическая тихо пошатывалась от смеха...

Юноша Крылов приобретал вкус к сочинительству.

Ловчей всего ложились на лист комические оперы. Пробовались силы и в других родах изящной словесности: еще будучи тринадцати годов, перевел Ванюша с французского некую Лафонтенову басню.

Сей Лафонтен был остер, повадками зверей хитро обозначал и очерчивал мир человеческий, даже пытался нравы мира сего потихоньку перекроить.

В Петербурге Лафонтенова басня была читана Ивану Ивановичу Бецкому, коему юношу вскоре представили. Бецкому басня понравилась: вольностью перевода, приближением к российскому слогу и российским делам.

Правда, кроме Иван Иваныча сие сочинение не было одобрено никем. Вследствие чего басенное баловство юноша Крылов прекратил.

Не так было с комическими операми!

Здесь Ванюша оказал ловкость поразительную. И скорей даже не в написании, а в приспособлении сих словесных опер к нуждам жизни.

Сразу по прибытии в Петербург сумел он продать рукопись собственной оперы «Кофейница» немцу Брейткопфу.

Немец «Кофейницу» взял, деньги — вполне комические — заплатил, однако продвинуть на театральную сцену сочинение сие не смог.

Не слишком опечалясь, юноша Крылов, вслед за «Кофейницей» написал «Бешеную семью»: тоже оперу и тоже комическую.

Что за диво была эта самая «комическая опера»? Откуда она в России произросла? Зачем ее спрашивали и ждали?

Юноша Иван Андреич быстро смекнул: комическая опера есть бойкий разговор, а по краям разговора, по краям простеньких действий и нелепых падений — песенный мотив. Причем мотив, приятный для всех. А ежели так, то эта самая комическая опера — настоящий язык Санкт-Петербурга и есть. Язык, который все понимают, который всем по нраву.

Правда, смекал юноша и другое: рановато об операх он размыслился! Мысль свою надобно беречь, напоказ ее не выставлять, не выбалтывать ни себе самому, ни первому встречному. Мысль недовершенная, а уже на всех углах высказываемая — изничтожает самое себя. К тому ж, расскажи он про некоторые свои мыслишки — не поверят. Молоденек!

Ну а возвращаясь к опере «Бешеная семья», — зазвучали там слова непривычные, зазвучали нотки то ли давно позабытые, то ли совсем новые.

Да и как не звучать им! Был юноша Крылов семейному укладу весьма и весьма предан. Ну а в славном Питере застал совсем иное: познакомился с разнузданностью страстей, увидал «подслужение» женами, услыхал и про отдаваемых внаем мужей...

«Блудодеяний — публично не бранить!»

Запрету такого, конечно, не было и быть не могло. А только не принято было (исходя из примеров высших, примеров сиятельных) бесконечные похождения дам и кавалеров осуждать.

Юноша Крылов — бранил, осуждал и осмеивал.

«Вот вам и подтверждение: каков вольнодумец! Где не можно — смеется. Кого не след — бранит. Вольнодумец, и все тут!» — говорили те, кто юношу недолюбливал.

Однако на мнения о себе сторонних лиц юноша Крылов внимания обращал мало: лениво секретарствовал, свирепо сшибал деньгу, сочинял комедии, играл на скрыпке. Притом на скрыпке играл куда как ловко, вызывая беглую зависть хорошо обученных италианцев и тяжковатое сопенье русских, обученных музыке похуже.

А уж сидя в квартете и вскидывая скрыпку, прилаживая к струне смычок и откидывая назад голову, играя изящного Боккериния и грустноватого Мозарта, — юноша Крылов забывал о бедности и несчастьях, о наводнениях и ветрах, о проделках двора, пороках общества, обо всем…

Правда, после квартетов позабытое возвращалось.

И трудней всего было позабыть про отсутствие подходящего жилья. Жилье собственное, жилье просторное — даже снилось ему. Что и говорить: несладко пришлось после приезда маменьки и малолетнего Льва Андреича. Это ведь только до их приезда живал юноша в разных домах, и живал вольготно. Живал у стихотворца Якова Борисовича Княжнина. Живал — с супружницей Княжнина расплевавшись — в доме Николая Александровича Львова. Даже у Державина по нескольку дней и ночей задерживаться ему случалось!

Но то без семьи, а теперь — обременен семьею!

Тут уж пошла музыка не та: вовсе не сходная с правилами хорошего тона, с примерами изящной словесности. Забот прибавилось, стало не до ужимок.

Вдобавок ко всему мысли о просвещении и науках: надобно чуток подучиться!

Однако учиться юноше Ивану Андреичу было недосуг. А доучиваться приходилось так: уча в собственных сочинениях уму-разуму других.

Хлеб сочинителя вдруг стал казаться горек. Чтобы от горечи уйти — следовало смеяться. Сим горьковатым смехом едва ли не до краев заполнилась теперь уж не новая комическая опера, а первая Иван Андрейча комедия: «Сочинитель в прихожей».

Толчком к комедии послужил презабавный (иногда думалось, наоборот: препоганый) случай.

Как-то, собравшись навестить своего недавнего благодетеля Якова Борисовича Княжнина, юноша Крылов не застал его дома. То есть дома-то Княжнин был. Однако к юноше Крылову выйти не соизволил.

Издалека доносились резкие всхлипы и словно бы старушечьи бормотанья: Княжнин сочинял драму. Драма по слухам звалась — «Росслав».

Посопев и потоптавшись в прихожей, юноша Крылов двинулся восвояси.

Тут, как нарочно, вошли с письмом.

— От светлейшего князя Потемкина Григория Александровича! — объявил торжествующий посыльный.

Из кабинету, как ошпаренный, в нелепом чепце и в распахнутом халате, выскочил Княжнин. Ухватив письмо исловно не замечая гостя, опрометью скрылся за дверью, продолжая бормотать и плеваться своими рифмами.

Юноша Крылов сперва растерялся. Потом осердился. Потом расхохотался.

— Ну, Яков Борисыч... Ну, обожди ты у меня, рифмоплет несчастный!.. Да и рифмоплет ли? Риф-мо-крад! Вот правда, так правда. Такого бы Рифмокрада в будущем на сцену и вывести!

«Ну а сам-то ты, тетеря тверская, теперь кто?»

— А сам я... Сам… Сочинитель в прихожей! Вот кто… Презабавно. Изрядно! Вот такого бы сочинителя по сцене разок-другой и провести, да и посмеяться над ним всласть!

Коротко, подобно гусю, гоготнув на прощанье, юноша Крылов отправился из княжнинской прихожей по собственным неотложным делам.

Ну а что до новой, только что вошедшей в ум комедии, — то контур ее пропадал, являлся снова, прыгал за спиной, как тот шутоломный дурак с рынка: прыг-скок, прыг-скок!.. Пока не стал потихоньку ложиться на лист.

Глава двадцать четвертая Дома

Осенью все того ж 1786 года, и снова-таки сухим путем — через Вену и Ригу — Евстигней Фомин возвращался в Петербург.

Ни о юноше Крылове, ни о Рифмокраде-Княжнине, ни о каких-либо сочинителях в прихожей ничего он еще не подозревал. И вообще про то, что за годы его отсутствия на просторах Российской Империи произошло, знал досадно мало.

А случилось множество дивных, славных, возвышающих, но при том иногда не вполне пристойных дел!

Славным было построение многих прекрасных зданий. Они-то первыми при въезде в столицу бросаться в глаза Фомину и стали.

— Да еще, — сообщал доверительно купец-попутчик, — до сотни статуй изваяно, а картин живописных — и поболее того в тех домах превосходных развешено… Играется и музыка! И хоры, дражайший Евстигней Ипатыч, поются. Даже и мнения сталкиваются: философские и… не к ночи будь сказано — политические!

Однако и в году 1786-м, и во все три с половиной года Евстигнеева отсутствия — ни музыка, ни ваяние, ни зодчество стать для Империи делами главными, конечно, не могли.

Главными были дела серьезные, государственные, ни отдельного человека, ни тяги его к наукам, искусствам в расчет не берущие.

Из дел, случившихся за истекшие три с половиной года, важнейшими были такие.

В марте 1783 года императрицей Екатериной был дан Манифест о присоединении Крыма к России.

Крым присоединен, победа? Ну а последствия, господа, а исторические перспективы? А печаль турок, а зависть французов, а резкий скептицизм владычицы морей Англии? О них задумались позже.

В июле того же 1783 года был подписан георгиевский трактат — договор о добровольном принятии Картли-Кахетинского царства — так в те поры звалась Восточная Грузия — под высокую руку Российской империи.

Здесь и рассуждать было нечего: единоверцев надо было спасать.

Персы и турки вырезали их целыми селеньями, городами, утопая в кровавой неге и несбыточных мечтах. А те, кого вырезать не стали — силком обращали в свою веру, переправляли на юг, за хребты Кавказа. Для рабских утех, для жестокого посмеяния.

В других краях, на другом конце империи, без особых рассуждений, в году 1784-м мудрым Шелеховым были основаны первые русские поселения на Аляске.

Кто гнал их — бородатых, неуступчивых, готовых сносить невзгоды, болезни, — кто гнал подданных Империи на восток, на запад, на юг, на север? Бог? Вера? Кнут? Стареющая царица? А может, бьющая ключом — чуть повыше сердца и слегка пониже шеи — страсть к новизне, к вольной воле, не привязанной тысячью веревок к стареющему, заскорузлому миру?..

Еще о славном.

В году 1785-м была дана императрицей Екатериной «Грамота на права и выгоды городам российским».

Каждому городу нрав и права, Каждый имеет свой ум голова…

Тут имелись в виду начатки городского самоуправления, коему в России давно следовало быть! Однако осуществлению «прав и выгод» многое препятствовало:

Тот беспрерывно стягает грунта, Сей иностранны заводит скота. Те формируют на ловлю собак, Сих шумит дом от гостей, как кабак. Тех беспокоит Венерин амур, Всякому голову мучит свой дур…

«Дур» и впрямь мучил в России многих. Дурные головы сильно мешали, но до конца испортить жизнь Империи не могли: важные и нужные дела продолжались.

Был заключен выгодный торговый договор с Францией: Бурбоны слабели, им следовало помочь, подставить русское плечо, а затем из них же качнуть заморских товаров и золота.

Однако случались дела и не слишком славные.

Так, в 1783 году грянул указ о закрепощении крестьян левобережной Украйны. Как раз тех, кто поддерживал имперский Петербург против латинства и польской шляхты, как раз тех, кто напитывал кровью и потом (для лучшего вызреванья хлебов) южно-русские земли, кто скреплял костями и связывал жилами копны назревающих войн и груды оружия — именно их сделали в одночасье рабами!

Ну а в 1786-м — шатнула матушка государыня еще одну из укреп империи: приказала «секуляризировать», или попросту — отторгнуть, монастырские и церковные земли все на той же Украйне...

Русский Хронос, до того бодро махавший крылышками и мелькавший быстрыми пятками, — вдруг замедлил (словно бы чего-то выжидая) свой бег!

Как бы, однако, ни складывались дела в империи, а благодаря Русскому Хроносу, благодаря славным (и лишь иногда ненужно-бесславным) делам двигалась в наемной карете — к делам тем по касательной, их почти не задевая, — ведомая неизвестной, но явно ощущаемой силой некая малая, пространственно-временная, напитанная плотью и мыслью точка: Евстигней сын Ипатов Фомин тихо-скромно въезжал в Петербург!

Рассчитывал он на многое: как-никак Академик.

И поначалу расчеты — впрочем, не весьма дальние — стали сбываться.

Не было квартиры, почти не осталось денег, не было уже в живых ни матери, ни вотчима… Однако ж и своя собственная и не сводимая к единому целому российская жизнь, столкнувшись с итальянским опытом, стала вдруг давать музыкальным мотивам и замыслам некое неожиданное и весьма занятное направление!

Евстигней ходил по Петербургу и не узнавал его.

И деревья, и вода каналов, уже покрывавшаяся тончайшим ледком, и дровяной дым, и ветер — были всё те же. Другим стал звук. Даже не сам звук, а количество одновременно слышимых звуков.

Стали ясней ощущаться и призвуки жизни: их свойства и смысл. Призвуки (то есть неявное, тайное) становились иногда главней звуков. Сие можно было сравнить с тротуарной присыпкой: на мостовой делалась простецкая присыпка, но под колесами экипажей та присыпка уже звучала как тайна. Поражал еще звук переходов с одного вида мостовой на другой: четыре вида мостовых — как тот тетрахорд в гамме!

Вот тут-то — для уяснения значений питерского звукоряда и для его точного закрепления — контрапункт падре Мартини и пригодился.

Многоголосица! Именно многоголосица Питера и всего остального мира стала основным признаком окружающей жизни. Теперь Евстигней слышал одномоментно и ясно то, что ранее слышал невнятно и порознь.

Уличный шум был исполнен смыла: и своего собственного, обиходного, и музыкального.

Звук кузниц налегал на скрип уключин. Быстро уносимый звук невских плоскодонных галер сменялся ржаньем кобыл. За ржанием плыл церковный звон, из-под него выпрыгивал и скакал горошинами по дальним прешпектам пьяненький русский говор. Медленной дремой наплывала чухонская и эстляндская речь. Где-то в садах у князей Голицыных, тяготея к воде, круглил себя северный, светло-сумеречный русский распев.

Многоголосица требовала достойного, то бишь мастерского, запечатления в музыке. И не простого запечатления — а такого, которое связано с драматическими движениями ума и сердца. Вот только где взять сюжету для сего движенья?

И здесь солдатскому сыну вдруг улыбнулась едва ль не полковничья фортуна!

Всего через несколько дней по прибытии в Петербург, после давно замысленного, но с тайной робостью осуществленного посещения Петербургской Академии, где повстречался он с бывшими наставниками и старшими воспитанниками, пришел от статс-секретаря императрицы Храповицкого срочный наказ: явиться для получения важнейшего пакета.

Пешком, продуваемый насквозь морским предзимним ветром, в италианской нелепой одежде, чуть прикрывая от удивления раскосые азиатские глаза тяжелыми веками, вскидывая белесые чухонские бровки и повсякчас надувая щеки округлого русского лица, поспешал Фомин в указанное место.

Тут, близ подъезда для лиц низкого звания и лакеев, ждал его сурприз.

Встретился у подъезда друг. Друг пропавший, друг горько-радостный: Стягин.

Вид Стягин имел трепанный, глаза прятал. Росту своего высокого, орясина, стыдился. Был все так же арапист, смешил кадыком. Обрядился — как сам пояснил — в бурлацкую волжскую одежонку: куцый армяк, лапти, кушак-веревочка.

Денег друг Стягин не имел вовсе. За Евстигнеюшкой — признался он со слезами — следил уж третий день. А все отчего?

Несправедливость судьбы! Она преследовала Стягина беспрестанно. Побывал и за Волгой, и в азиятских кочевничьих землях скитался. Да не свезло. Едва не убили киргиз-кайсаки. Чуть жив в Петербург вернулся. Но считать не разучился и наук не забыл! Может, Есёк-богатенький, Есёк-чужеземный куды пристроит?

От стягинских неурядиц произошел конфуз несомненный, и конфуз страшный: вместо царского подъезда попал Евстигнеюшка в трактир на Песках. А там — опять цыгане!

Да не те, что в «Желтеньком»! Другие! Совсем недавно графом Орловым из Молдавии в Петербург доставленные.

Пляска цыганская ошеломила. Куда там «Желтенькому»! Куда разбойным калекам из пригородного трактира! Тут сразу видать: другие это цыгане, природные. Питером под себя не подмятые, деньгой не испорченные! Нечто подобное видал Евстигнеюшка на Венецианском карнавале, коим ездил любоваться в свой последний италианский год.

Как будто пламя обволокло танцующих! Ударило пламя и ему в ноздри. Далекая, загадочная жизнь, обволокла дымком дум.

— Оне же... Оне... Как те пляшущие фигуры Геркуланума!

— Что есть Геркуланум? — подражая ученой мудрости, задумался в голос друг Стягин. — Сам себе и ответил: — Геркуланум есть предшественник Санкт-Петербурга.

Евстигнеюшка на такое рассужденье только махнул рукой, соединился мысленно с пляской.

А вот пение здешних цыган ему не понравилось. Пощипывало пение, конечно, за сердце, однако тут же отвращало подвываньями и дешевыми вскриками. Для того ль вся европейская музыка существовала, чтобы таковую безвкусицу, таковую пестроту терпеть? Да и не по-русски пели...

Друг Стягин наседал с философией. Евстигнеюшка отмахивался. Становился средь цыганского гама угрюмей и угрюмей. Вдруг:

— А идем-ка за мною, сокол!

Тоже цыганка, но здешняя, питерская, новоприбывшим цыганам азы столичного житья-бытья тлумачащая. Зовут Глаша.

Прошли в задние комнаты. Угрюмство кончилось. Болезненности чувств — как не бывало.

Цыганская любовь короткая, быстрая. Отлюбил, ополоснулся, кочуй себе дальше!

Так и с Евстигнеюшкой.

Наутро обнаружил он себя далече от трактира, в бедном, наполовину обрушенном деревянном домишке. Там ни о каких цыганах слыхом не слыхивали и в глаза их не видывали. Пропал и друг Стягин, видно опять за Волгу подался, али того хуже — в киргиз-кайсацкую степь: чумную, опасную...

Вместе со Стягиным пропали и все Евстигнеевы денежки: семь с полтиною рублей да золотой венецианский цехин, носимый на счастье в нагрудном мешочке, чуть пониже креста.

Ночная гульба имела и иные неприятные последствия.

Явившись на другой день по вчерашнему господина Храповицкого вызову — получил он резкий выговор. Да не от самого Храповицкого, от его лакея!

Впрочем, пакет был тоже получен.

От выговора Фомина стошнило. Пакет захотелось бросить в воду.

Да как бросишь? И так-то господин Храповицкий гневается.

Уже и то хорошо, что лакей хитрый, лакей мытый-перемытый вдруг прищелкнул языком, утишив голос, спросил:

— У Глашки вчерась, сукин кот, ночевал?

— Ох, у Глашки...

— Как же-с. Доложили. Так ты тогда Храповицкого шибко не боись: он сам у ентой Глашки днями и ночами в позапрошлом годе околачивался. Теперь получше нашел. Ты это... хватай, что дадено, да гляди: все, о чем сказано, — сполни! И со сполненным в указанный срок прибудь. Иначе — не миновать тебе трепки. Так-то, соколик! Ну, неча тут с тобою долго калякать, — вдруг осерчал лакей. — Сгинь, горбатка!

Глава двадцать пятая «Боеслаевич»

Государыня императрица старилась медленно.

Она б и вовсе не старилась, когда б не наглые людишки, затраченных на них усилий отнюдь не оправдывающие, когда б не усложнившиеся дела империи!

Каждый год — морщинка от разбоев и казнокрадства. Каждый месяц — от волокит губернаторских. Каждый божий день печаль от вороватых лакеев, слезы от грубостей камердинера Попова. Как уж тут не состариться?

Утро государыня проводила полулежа. Зеркала ей теперь подавались малые, круглые и слегка отуманенные: не всё ныне следовало отражать, и показывать не всё надобно.

После кофию и производимого канцлером Безбородкой доклада наступал час размышления и обдумывания сочинений.

Сочинять государыня любила страстно. При том любила густое письмо.

Часто даже не самую мысль, а письменное ее выражение, облаченное в русское партикулярное начертание, любила. Вдоволь насладившись в юности начертаниями готическими, ближе к старости нашла она усладу в миротворящей кириллице.

Но и саму мысль, ее извороты и ее прямизну — любила матушка государыня крепко.

В зрелом возрасте всё — и вокруг нее, и в ней самой — стало вдруг провисать, никнуть. Только мысли оставались новенькими и свежими: без морщинок, без трещинок.

А при скорой и отчетливой мысли — какая же старость?

Вот, к примеру, перо. Бежит легко. Когда саморучно запишешь, когда надиктуешь. Раз-два-три, сбоку подотри, глядь — и готово!

«Так и надо, любезная Катеринхен, продолжай, продолжай же!..»

Русскою прозой государыня Екатерина изъяснялась не вполне правильно. Однако изъяснялась весьма доходчиво. Со стихами выходило похуже.

Впрочем, не одни стихи были плохи. Не слишком давалась государыне и музыка.

Но для сих двух искусств как раз и существовал господин Храповицкий.

Государыня императрица трижды тряхнула колокольцем: звон, звонче, з-з-з!

Вошел многое о себе в последние месяцы возомнивший грубиян Попов.

— Господин Храповицкий во дворец прибыли?

— А то. Битый час здесь пыль с портьер отряхает. Подслушивает небось. А дела ему тут никакого и нет. Только бы под ногами путаться, — буркнул Попов (грубиян и невежа).

— Пфуй... Как некрасиво. А скажи-ка ты мне, любезный Попов: не ты ль вчера серебряный полтинник с маво стола рукавом камзола смахнул? Да и в карман тот полтинник, и в карман!

Государыня знала, чем уесть наглеца.

Был Попов тупо-ворчлив, но и был болезненно честен. За царскими вещами смотрел как за своими. Любая пропажа или, хуже того, покража — будь то пропажа серебряного полтинника или сворованная на птичьем дворе курица, — резали его без ножа.

Осерчавший Попов буркнул дерзость, повернулся уйти.

Матушка Екатерина подданных своих, несмотря на их грубости, любила. Обижать зазря намерений не имела. Взмахнув царственной рукой, примирительно сказала:

— Видно, я етот полтинник сама в карты вчерась продула. Играй, матушка, да не заигрывайся! — пожурила она самое себя. — Так ты, слышь, не обижайся на меня, Попов.

А призови-ка ты лутче ко мне нашего беспутника, господина Храповицкого призови.

Попов вышел, императрица сама поднялась с постели, облачилась в еще один («и вовсе уже не прозрачный!») пеньюар, подошла к бюро, отомкнула бронзовым ключиком замок, вынула книгу для записей. Книге вослед — крупно исписанные листы бумаги.

На верхнем значилось:

Новгородский богатырь Боеслаевич Опера комическая, составлена из сказки, песней русских и иных сочинений Государыня Екатерина мыслила сию оперу так: ясно и звонко читают ее записи, разыгрывают, применяясь к обстоятельствам, былину про Буслая (имя простецкое, не для театру! Недаром ею в Боеслаевича переделано). Действие идет равномерно: без топтания на месте, но и без скачков невероятных. Иногда (впрочем, не часто) меж означенными действиями и рассказами о древнем Новгороде звучит подходящая к делу музыка.

Государыня еще раз — словно небольшую, но драгоценную литографию — оглядела начертания слов и перевернула лист.

Действующие лица оперы, собственноручно в столбец переписанные, были таковы:

Амелфа Тимофеевна, княгиня вдовствующая, мать Василия Боеслаевича. Василий Боеслаевич, богатырь.

Потанюшка Новгородец да Фома Ременников, богатыри, друзья Боеслаевича.

Чудин.

Сатко.

Рагуил Добрынин, все трое посадники новгородские.

Умила, дочь Рагуила Добрынина и возлюбленная Василия Боеслаевича.

Здесь государыня едва заметно скривилась и читать перестала. Вспомнила о тайном, еще никому не известном возлюбленном. О недавно примеченном ею в толпе придворных Платоше Зубове, красавце. Так некстати Платоша вчера с Эрмитажного вечера ускользнул. А ну как к такой же вот Умиле?

Воспоминание растерзало вмиг. Полными слез, внезапно лишившимися живого блеску кукольными глазами глядела государыня на исписанный лист бумаги.

«Ах, Катеринхен, душа моя! Что етти подлецы с тобою делают! О мейн готт!»

Однако продолжались переживания недолго. Длительная привычка к сокрытию чувств, к уплотнению времени, к повсякчасному царствованию — быстро взяла свое. Государыня императрица слезу смахнула, приосанилась, даже улыбнулась.

«Платоше Зубову, жеребцу стоялому, от меня не скрыться. Не посмеет, не пренебрежет. Но етто в будущем времени. А теперь...»

Теперь следовало возвратиться к маловажному, но необходимому: к опере. Государыня снова глянула в лист, но уже в другой, выхваченный из середины:

«Василий Боеслаевич тут же действует, с усатыми и бородатыми, и прибьет всех; чернь взволнуется и сделается драка, Василий с помощью Фомы и Потанюшки всех прогонит с феатра...»

«Нет, положительно нельзя оставлять оперу как есть. Неизящно и без всякой поучительности...»

— Куда же етто господин Храповицкий запропал? — вскрикнула императрица не слишком громко.

Грубиян Попов, однако, и сквозь перегородки матушку услыхал.

Тут же, без промедленья, был явлен пред матушкины очи Александр Васильевич Храповицкий, статс-секретарь.

— Слышь, Александр Васильич? А глянь-ка ты в етти листы. Стихоплетства твово мне как будто здесь не хватает. А уж все протчее есть. Так ты стишата в оперу сию и впиши. Да только в те места впиши, где они для песен надобны. А как впишешь — кому из наших музыкальную часть поручи. Да не медли ты по своему обыкновенью! Через месяц-другой опере — готовой быть… Только дураку италианскому, только господину Сарти не отдавай. Он нам таких Боеслаевичей настрогает — век не расхлебаешься. Ну иди, иди. Да встретишь в коридорах Безбородку — не задирайся с ним. Ты человек маленький, он человек великий, — здесь матушка государыня изволила улыбнуться, — так дай ты ему еще годок-другой близ фрейлин моих козлом безнадзорным попрыгать... Теперь иди уж совсем.

Через три дни пакет с матушкиной «оперской сказкой» и стишатами статс-Храповицкого попал к музыканту не весьма известному, зато только что из Европ прибывшему: к Евстигнею Фомину.

Глава двадцать шестая В Эрмитаже

Создан Эрмитаж был по случаю.

Еще в году 1776-м, исследуя кладовые Зимнего дворца, матушка государыня увидала в одной из них преогромную картину. На картине было изображено снятие Иисуса с креста. После того как преставилась Елизавета Петровна, сия картина из комнаты умершей царицы в кладовую перенесена и была.

Здесь государыне пришла на ум мысль: а не завести ль у себя целую комнату, а лучше того — целый дворец, наполненный картинами и другими примечательными редкостями?

Через несколько дней явилось и повеление: лучшие живописные картины, находящиеся во всех иных дворцах, свозить в Эрмитаж.

Строго было указано министрам и агентам при чужеземных дворах: покупать достойные и обширные размером картины, да слать бы их со всяческой бережливостью сюда, в Питер-Бурх...

За исполнение взялись ревностно, истово.

Вскоре в Россию перебралось собрание картин графа Брюля и собрание графа Будуэна, також и собрание принца Конде. Вслед за ними — собрание берлинского купца Гоцковского и людей других званий.

Сюда же, в Эрмитаж, перевезли коллекцию античных мраморов из Рима. Приобретены были мраморы и у Ивана Ивановича, графа Шувалова. А у герцога Орлеанского — у того приторговали миленькую коллекцию камей и античных гемм.

Свозились и лежали россыпью: кубки, монеты, старинное оружие. Но особой матушкиной привязанностью сделались камеи.

Слепки с оных государыня снимала сама.

Тут же — в одной из комнат Эрмитажа — приказано было соорудить горн. Используя сей горн, императрица, при помощи одного лишь химика Кенига, да еще медальера Лебрехта, лучшие камеи копировала своеручно.

Делалось те копии для умножения красоты и «для разбития мыслей».

А мысли матушку при вступлении в Эрмитаж посещали всякие.

В том числе об увеселениях и об отдыхе после дел и занятий государственных.

Дабы навести в увеселениях строгий порядок, дать неизменяемый строй — были они распределены по родам и дням.

В понедельник — французская комедия.

Во вторник — ото всего увиденного и услышанного отдых.

По средам — комедия русская.

По четвергам — французская опера.

Кроме того, четверг был особым днем: днем маскерадным.

По пятницам — малые приемы.

По субботам — большие приемы.

Ну а в воскресенье, завершая неделю, — бал!

Более всего — едва ли не до смерти — любила Государыня езжать в маскерады. Отправлялась в путь и садилась в ложу — замаскированная. Для пущей скрытности использовалась, кроме одежек, чужая карета. Однако полицейская стража — ах, проныры! — тотчас государыню признавала: по росту и походке, также и по характерному окружению.

Еще императрица любила контрасты.

— Если уж маски, так должны етти маски не в уголку томиться — должны плясать вприсядку!

Соединение русской лихости с европейской изысканностью весьма императрицу забавляло. Особенно тешило то, что пляшут вприсядку и графья, и князья, и министры, да и другие чины немалые. Так, верно! В пляске все уравниваются, все — едины. Все — один верноподданный народ!

А для более умеренного отдыха были матушкой выдуманы Эрмитажные собрания: большие, малые и средние.

На «большие» Эрмитажные собрания приглашались: первые особы двора, иностранные посланники, послы, министры.

На «средние» были обязаны являться только лица, пользовавшиеся особым благоволением императрицы.

Ну а на «малые» приглашались одни только близкие к государыне лица. На сих «малых» — гостям было дано предписание: от этикета отказаться вовсе.

Того мало! Самою императрицей были предписаны неукоснительные правила таких «малых» собраний. Правила выставлялись в резной деревянной рамке под занавесочками, при входе в залу отдыха.

Счетом таких правил было ровно десять:

1. Оставлять все чины вне дверей, равномерно как и шляпы, а наипаче шпаги. (Шляпы и шпаги оставлялись. Чины — никогда.)

2. Местничество и спесь оставлять у дверей также. (Спесь прятали. А местничество — его-то куда спрячешь? Не в карман ведь.)

3. Быть веселым, однако ж ничего не портить, не ломать, не грызть. (И портили, и ломали. А фрейлины, так те по временам и грызли.)

4. Садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не смотря ни на кого. (На матушку-государыню, понятное дело, смотрели; ходили вольно, но все ж таки с оглядкой.)

5. Говорить умеренно и не слишком громко, дабы у прочих головы не болели. (Головы болели у многих, однако ж не от громкого крику: чуялся в дозволяемой свободе подвох, и ухо надо было держать востро! От такого напряженного внимания голову по временам и ломило.)

6. Спорить без сердца и горячности. (Старались вовсю, но горячности избежать мало когда удавалось.)

7. Не вздыхать и не зевать. (От зевков освобождаться научились. А вздохам-то как не быть? Вздыхали, и не раз, старые елизаветинцы, страдая от ненужных вольностей, дамы вздыхали о кавалерах, чувствительные кавалеры — о дамах.)

8. Во всяких затеях другим не препятствовать. (Другим и не препятствовали: другие пускай затевают что хотят! Остерегали от излишних затей себя.)

9. Кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выходу из дверей. (Ноги находились не всегда, заплетались, подобно языку. Однако ж веселость сохранялась и при этом.)

10. Сору из избы не выносить. А что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступить кому из дверей. А если кто против вышеписанного проступился, то, по доказательству двух свидетелей, должен выпить стакан холодной воды (не исключая дам) и прочесть страничку «Телемахиды». А кто против трех статей провинится, тот повинен выучить шесть строк из «Телемахиды» наизусть. А если кто против десяти проступится, того более не впускать.

(Матушка-государыня была остроумна. Над «Телемахидой» и ее автором, давным-давно затравленным и изничтоженном в мнении потомков Тредьяковским, смеялась, конечно, беззлобно. А вот за пьяницами и рукосуями присматривала зорко.)

Но были не только собрания. Был и театр!

Располагался театр в самом Эрмитажном дворце. Построен был в виде римского цирка, но размеры имел невеликие.

Места для зрителей — обиты зеленым бархатом. Зал подымался ступенчато, образуя полукруг. Мест для императрицы специальных не предполагалось. Ежели наезжала внезапно — выставлялись для нее особые кресла.

Капельмейстерами в театре позволялось быть одним лишь знаменитостям. Что ни имя — фейерверк сиянья и славы!

Чимароза, Галуппи, Паизиэлло, Сарти: славнейшие капельмейстеры тех лет.

Играли в оркестре Эрмитажного театра скрипачи Виотти и Роде, Хандошкин и Пуньяни.

Пели — Маркези, Тоди, Шевалье, Мондини, Сандунова, Самойлов.

Танцоров — тех даже не перечесть. Одна Семенова каких денег и слез государыне стоила!

Изготовлялись для театра и пышные декорации. Производили их италианцы Гонзаго и Губерти.

Ну и наконец, с машинами управлялся, свершая на сцене чудеса тайн и превращений — механик Брегонци.

Но ведь и это было не все!

Матушка государыня сама писала пиэсы и страсть как любила написанное своею рукой смотреть в театре.

«Госпожа Вестникова с семьею», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Невеста-невидимка», — чем наша матушка не Вольтер, чем не Дидерот? — вопрошали многие и многие. И при том — многозначительно переглядывались.

Случались и новшества. К примеру, некие представления, звавшиеся «провербс». Комедии на темы пословиц. Сей вид пиэс, созданный во Франции тремя десятилетиями ранее, был в Европе весьма и весьма распространен.

Инсценируя пословицы французские, государыня прибегала к соавторству: принц де Лиль, графы Кобенцль и Сегюр, граф Мамонов, граф Строганов да граф Шувалов — все они принимали посильное участие в расширении смысла пословиц, в доведении их до состояния театрального.

Кроме французских — разыгрывались пиэсы-пословицы русские.

«За вздор пошлины не платят». Или еще смешней — «За мухой с обухом».

Пословицы разыгрывали смеясь, однако ж и с потаенным значением, с важностью.

Александр Васильевич Храповицкий, статс-секретарь, иногда не мог удержаться, записывал о представленном в дневник. Впрочем, старался держаться середины: записывал без негодования, без грубых посмеяний и деланых слез.

Много приятности доставила статс-Храповицкому комедь «За мухой с обухом».

И то сказать! Повод для написания был никак не меньше государственного. А именно: ссора княгини Дашковой со Львом Александровичем Нарышкиным.

Дрязги и ругань меж двумя достойнейшими лицами росли комом, грозили сотрясти основы развлечений и отдыха, балов и эрмитажных собраний.

И все из-за черной в белых подпалинах свиньи! Каковая свинья однажды запросто, по-соседски забрела, никого не спросив, в княгинюшкин огород.

Много свинья съесть, ясное дело, не успела. Не таковы были слуги княгинюшки, чтобы позволить свинье пожирать свое, кровное!

Однако ж сердце Екатерины Романовны сим диким свинством было разорвано в клочья, разбито.

Произошел крик. За ним шумливое падение в обморок, а после обморока позорные — как для произносившей, так и для выслушивающего — слова.

Явился сему крику и ответ: на ссору был дан спектакль.

Раскатав пословицу на тринадцати листах, государыня императрица приказала Храповицкому означенную комедийку — «За мухой с обухом» — перебелить и самолично внесла поправки. А уж после того комедия-пословица была разыграна в Эрмитаже. Перед избранными зрителями и перед ее героями: Дашковой и Нарышкиным.

Провинившихся — чтоб не повскакали с мест или, хуже того, не разодрались, — крепко держали за руки.

Спектакль имел успех необыкновенный!

Но то все были драмы: большие и малые.

А ведь были еще и оперы музыкальные!

Оперный придворный театр открылся представлением громогласной «Олимпиады». (Громогласность сия случилась в первую очередь оттого, что на избранную возвышенным Метастазио тему почти два десятка «Олимпиад» уж было сочинено! Как-то новая «Олимпиада» себя в Питер-Бурхе окажет?)

Музыку к новой «Олимпиаде» сочинил некий Винченцо Манфреддини, не шибко славный, но все ж таки и не последний в Италии компонист. Декорации смастерил его соплеменник Градици. Для постановки сопутствующего опере балета был приглашен из Вены пронырливый Гильфердинг, балетмейстер.

Оперу спели, пришитый к ней на скорую руку балет — станцевали.

Грянули, конечно, рукоплесканья.

Однако предполагавшегося наслаждения вышеозначенной «Олимпиадой» матушка Екатерина не получила. Что явилось тому истинной причиной — маловыразительная музыка, унывное исполнение, — никто из ближнего окружения угадать не мог.

За «Олимпиадой» последовали другие большие и малые оперы: то громче, то тише, то сильнее, а то слабей — был отзвук от них. Все сочинители сплошь италианцы. Редко-редко — вперемешку с французами — усердные немцы.

— Якобы те гамбургски автоматы музыкальные. Завели одно и то ж, и никто им ладошкой рот не прикроет, никто не остановит! — во время одного из раздумий вознегодовала матушка.

Требовалась своя, русская опера!

С русскими метелями и русской банькой. С бабьими завываньями и нагловатым шепотком придворных. С гробовым молчаньем Урала и урчащими по-медвежьи таежными просторами. Со сладкими турецкими дишкантами и диковатыми малороссийскими басами (каковые басы и дишканты доставлялись бы без задержки из новых земель, простиравшихся за днепровскими порогами, за Перекопом, и везли бы с собой отраду любого россиянина: отраду пенья!)

Представлять те новые оперы следовало не где-нибудь, в Эрмитажном театре.

Уф-ф! Государыня императрица сощурила веки, прикрыла веером кривящийся от зевоты ротик, распустила и вновь накрутила на палец тугой локончик, скрыпнула пером, повела плечом...

Русские оперы стали являться!

Глава двадцать седьмая Провал

Одной из таких русских опер, опер не чужеземных, новейших, матушкин «Боеслаевич» и должен был стать.

Неделя ушла у Фомина на построчное вдумыванье в сочиненную самой государыней «русскую оперу».

Вчитываясь — размышлял. Искал чего-то необыкновенного, высшего. Не нашел. Что-то в этих разложенных по нумерам листах было не так, что-то Евстигнея сына Ипатова Фомина отводило в сторону от музыки.

Еще три дни (и уже безо всяких мыслей) глядел он на строки «оперской сказки», или, как выщебетывали италианцы: на строки либретто. Трепетно глядел, с восторгом. Но иногда и туповато: яко баран на новые ворота. Однако вскоре и неощутимо для себя самого — буква за буквой, кусок за куском — стал он написанное матушкой выправлять. Стал подчищать и менять местами: покусывая зубами перо, поплевывая.

Но менял и покусывал не со зла, не от дикости и своеволия или, не дай Господь, от рвения холопского! Просто зазвучавшая внутри музыка брала свое: возникая меж матушкиных слов, их перемещала, сдвигала в сторону.

Взять и понапихать после слов государыни императрицы инструментальных наигрышей было бы слишком просто. Даже и дураку неинтересно. Да и в Италии учили его совсем иному.

Нужен был новый, доселе не употреблявшийся способ музыкального письма! Научившись в Болонье разным музыкальным ухваткам, Евстигней с недавних пор — и без чьего бы то ни было наущенья — стал те ухватки италианские приспособлять к мелодиям русской речи, к изворотам русского ума. От этого многое менялось.

Даже название оперы нежданно-негаданно изменилось. Стало доходчивым, кратким:

Русская опера

Василей Боеславич

«Так, так надо!..»

Что-то неслыханное выступало из шума и мелоса русских слов!

В мелосе этом, в серебристо-туманном ручейке полутонов и напевов зарождалась своя собственная — отличная от обыденной, но в чем-то и сходная с ней — жизнь: едва ощутимая, как плацента прозрачная!

Потряхивая головой, Фомин топтался у стола. Задумавшись, медленно ходил по комнате. Внезапно шаги его убыстрялись, сутулость исчезала, он напевал, налегал грудью на клавикорды — только третьего дня завезенные в нанимаемую им квартиру — снова вскакивал, разнообразными движеньями пытался отогнать от себя повседневные мысли, затихал.

Престарелая Авдотья, нанятая за гроши близ чухонского рынка убирать и стряпать, мелко крестилась за занавесками.

Вдоволь набегавшись, Евстигней прочно усаживался за клавикорды и не отрываясь выстукивал на них не желающую исчезать то двух-, а то и трехголосую мелодию. Мелодия походила на слышанную в детстве песню. Но была другой…

Детское (страшноватое, но тем-то и дорогое) из углов петербургских выступало чаще, чем из углов италианских. Больно тыкало в грудь, обрушивалось на спину.

И то сказать: не только матери и вотчима в живых уж не было, но и детей их, совместно нажитых, распихали по каким-то казенным местам: по приютам, что ль?

Приятели по Академии тоже разбрелись кто куда: Петруша Скоков после двух лет службы у графа Скавронского в Неаполе перебрался в Москву, где служил то ли у графа Шереметева, то ли в ином не столь выгодном и пристойном месте. Служил, по слухам, не весьма усердно.

Другой приятель, Давыдов, сиганул еще дальше: на юг, в Новороссию, хоть и по зову светлейшего князя Потемкина, но в места неопределенные, слабо представимые.

Поддержки искать было не у кого. Одна музыка поддерживала! Да и то не вся: а лишь та, что узналась в Италии и услышалась в детстве. Припомнились на долгие годы позабытые солдатские и крестьянские песни. В песнях тех чуялась крепкая опора, даже иногда — железная ось.

Капитанская дочь, Не ходи гулять в полночь...

В полночь… Полночь… Отстучав «Капитанскую дочь» с вариациями на клавикордах, Евстигней выходил (иногда выползал неуклюже) на улицу. По приобретенной в Италии привычке, слонялся бесцельно по набережным, переходил неспешно каналы и канавки, распрямлялся, сутулился, мерз, вспоминал жирную, теплую зимой и осенью Болонью.

Вдоволь напутешествовавшись, сворачивал в трактир. («А надо бы в театр. Да ведь — еще успеется!») Полученные от Храповицкого через его лакея деньжата — небольшие, но верные — еще звенели в кармане.

В трактире, по неотступному его требованию, подносили бумагу, грифелек и похлебать чего погуще. Питер, однако, не Болонья.

Угрюмство, вой, беспричинная драчливость, пустые глаза, полные словесного сора рты — так и норовили из темных закутков заведения перелететь за Евстигнеюшкин стол, улечься на разлинованную бумагу. «Оперская сказка» государыни императрицы обрастала трактирными мыслями, нигде не указанными сценами, обставлялась тяжким мастеровым и мужицким словом.

В эти первые питерские дни и недели — странною жизнью он жил, Евстигней Фомин! Одинокой, без радостей, Богом и людьми слабо слышимый... Только одно с той странной жизнью и мирило: сочинение небывалой, впервые вливаемой Богом в душу музыки.

Вскорости, однако, стало ясно: для гармонического существования такой однобокой жизни мало! Да где ее взять, другую? В свет высший — не проникнуть. (Петруша Скоков пытался — так от графа Скавронского едва не палкой его прогнали.) Окружения музыкантского и музыкальной среды — подобной италианской — нет как нет. Места никакого не предлагают. Оперу сочинять — ту, видно, на пробу дали. А когда полной мерой заплатят и какова та мера будет? Неведомо.

Евстигней стал склоняться к печали. Тут нежданно-негаданно выискался ему наставник. А спустя некоторое время и сотоварищ, и помощник по трудам музыкальным.

Николай Александрович Львов выискался!

Более всего на свете любил Николай Александрович Петербург. Но и остальною Россией (подобно многим) не пренебрегал. Любил Россию среднюю, любил тамбовские леса и степи воронежские. Белую Русь любил еще. Вообще: любил всякую добрую устроенность, тихость, простор.

Длительно занимаясь архитектурой — он и в жизни своей желал наблюдать соразмерность. А вот в самой архитектуре больше думал о пользе строений.

Посмеиваясь, выстроил он Невские ворота в Петропавловской крепости (авось за ним никогда сии ворота не захлопнутся!). Благоговея, воздвиг Иосифовский собор в Могилеве. Играючи, изобрел способ к сооружению глинобитных построек. Сей хитрый способ применил он в Гатчине, при возведении незабвенного «Приората».

Что любил Львов более архитектуры? Песни народные.

Занимался ими давно, занимался истово.

Песня была для Николая Александровича не просто отрадой для души и пробой голоса, а, пожалуй, чем-то иным. Ведь что в песне имелось?

А вот что. Хорошая песня соединяла в себе разом: сценическую драму, лирические стихи, затейливые и сами по себе ценные наигрыши балалайки и гудка. Словом, содержала в себе — издалека и тайно накатывающую — мощь оперы.

Но тут противуречие, парадокс: в песенной России, заниматься песней некому!

Засучив рукава, принялся Николай Александрович Львов за то дело.

Перво-наперво стал записывать голоса. Ездил по слободам и деревенькам сам, посылал верных людей, записи множились. Помогал ему, а потом и значительно Николая Александровича в том деле опередил — возлюбивший русскую музыку как свою собственную чех Ян Богумир Прач.

Чех знал о музыке больше Львова. Широко улыбаясь, Николай Александрович уступил и передоверил чеху свое детище: запись голосов русских песен. Сам же принялся разрабатывать часть теоретическую.

Работа двигалась. Впереди Николай Александрович уже прозревал небывало обширную нотную книгу — «Русские народные песни». И не просто слова песен должны были в той нотной книге содержаться! А и все до сути песни относящееся: голоса, подголоски, музыкальные обозначения темпа и ритма. Еще и указано должно быть: где какая песня услышана, кем записана.

Однако такая «Русская книга песен» была делом дальним.

А пока суд да дело — обуяла Львова еще одна мысль: дать некоторым из русских песен сценическое воплощение! Каким-то образом водвинуть песни в театральное пространство, в театральный репертуар. Вот только как?

Об этом он как раз и размышлял, когда представили ему новоиспеченного Болонского Академика, мастера композиции Евстигнея Ипатовича Фомина.

— Думаете ли вы, милостивый государь, кроме названных вами ораторий и пиэс инструментальных — еще и о создании опер?

— Только об них сейчас и думаю, — не слишком любезно ответил Фомин.

— А какого роду мелодии для наполнения сих опер использовать решили?

— Сам толком еще не знаю...

Нелюбезности нового своего знакомца Николай Александрович приметить не захотел. Мысли его враз наполнилась иным содержанием, побежали в другую сторону. «Вот и новейший сочинитель явился! Только б не испортили его наши обрусевшие, наши приторные италианцы!»

Фомина же первая встреча с Николаем Александровичем впечатлила мало. Был он всецело погружен в своего «Боеслаевича». Но чем больше Фомин эту оперу разрабатывал, чем больше музыкальных отрывков к словам матушкиным прилагал — тем сильней разнилась опера от того, что тогда имело успех в российской столице.

Как-то так случилось, что для «Боеслаевича» оказывались подходящими одни хоры да ансамбли! А где ж сладкозвучность арий, где бесконечные solo, каденции и распевки италианские? Где бережно оттеняющая задумки государыни легонькая танцевальная музычка?

Ничего этого не осталось и в помине.

За словами государыни — вдруг сдвинув их в сторону, вбок — нежданно-негаданно проступил сам Великий Новгород: с крутыми законами и клубящейся меж них вольницей, с долгим оканьем и холодновато-таинственным распевом Северов, с набатным звоном, треском ломаемых заборов, топотом тысяч ног.

По временам казалось: все, что выпорхнуло из-под пальцев, — полностью противуречит тому, чего, ждала от неизвестного сочинителя матушка государыня! Даже и худшее еще казалось: не императрица и даже не собственный разум — а музыка руководит им! Музыка ведет и властвовует, и над Петербургом царит!

Фомин испугался: эк его в сторону зашвырнуло! Далеко, слишком далеко ушел он от первоначального замысла: и матушкина, и своего собственного. И особливо в том месте, где новгородцы, вывалив скопом на улицы, грозили отрешить, а затем скинуть в Волхов ненавистного посадника.

Ух! Ух!

Впрочем, музыка была сочинена стремительно: «Боеслаевич» внезапно запел, задвигался. За тем движением последовали репетиции и прямо на них — подгонка музыки под певцов, ругня с театральными чинушами, с недоуменно вскидывающими бровки и посмеивающимися в усы иноземными музыкантами, с узнавшими себе внезапно цену лакеями...

Но и это осталось позади.

27 ноября 1786 года опера «Новгородский богатырь Боеслаевич» придворной труппой на сцене Эрмитажного театра была представлена!

Певцами, оркестром и хором Фомин управлял сам.

Быстрым шагом и как всегда, чуть сутулясь, вышел он к оркестру. Оркестр сидел сбоку от сцены, почти впритирку к ней.

В руках у капельмейстера — скрыпка, смычок. Оборотясь, глянул он в зал, поднял скрыпку, выдержал паузу, отвел смычок в сторону, взмахнул им...

И побежала по креслам и скамьям, по всему Эрмитажному театру, залетая на чердаки, опускаясь в подвалы, никому доселе неведомая музыка!

Ре-мажорная увертюра выметнулась вверх легко, свободно.

Увертюра была простой. Для истонченного слуха — так даже и слегка подражательной, следующей италианским образцам. Однако слышалось в увертюре и русское веселье, далеким эхом отзывалась русская тоска.

Фомину, который, попутно с управлением оркестром, исполнял партию первой скрипки, казалось: чего-то этой наскоро выструганной увертюре недостает...

Тут же — и совсем не к месту, поперек музыки собственной — вспомнилась ему увертюра к глюковскому «Орфею». Отгоняя от себя звуки чужой увертюры, Евстигней вдруг понял, что не так, верней, чего в избытке в его собственной увертюре.

«Глюкова увертюра — как военная побудка. Будто тревога по фрунту пробежала... К Орфею, к его истории сия увертюра отношения имеет мало... О музыке самой оперы — тоже почти ничего не возвещает. А вот сама по себе — чудо как хороша. А у тебя, Есёк, увертюра слишком сильно за оперу цепляется. Сама же по себе — запоминаема слабо. Учесть сие... Учесть, исправить...»

Он давно выучился играть и думать, думать и играть. Ум его словно разделялся надвое. И одно другому ничуть не мешало.

Слышал он генеральское покряхтыванье и легкие дамские смешки в партере, слышал, как спустила нижняя струна «до» у одной из виолончелей, слышал биение собственной крови в шейной жиле, в том месте, где скрыпка прилегала к ключице. Но при всем при том — неотрывно следил за развертываньем музыки, верно указывал вступления оркестру...

Увертюра к «Боеслаевичу» была недлинной.

Что и не позволило мыслям о ней перейти в расстройство нервов.

«Надо бы еще увертюру укоротить... Да в самом конце — каверзу какую подвесить. Чтобы все от неожиданности ахнули...»

Увертюра кончилась. Начался первый акт. После вступительных тактов, слегка оборотясь, Фомин еще раз скользнул взглядом по залу.

Государыни императрицы все не было. Не бежал впереди чистый отрок, не взлетал на бегу, подобно ангелу Божию, на вершок по-над полами, не будил серебряным колокольцем спящих. Не выносились пока и предназначенные для высочайших посещений кресла. По рассказам людей знающих, кресла те выносились за минуту до появления императрицы, ставились прямо в партере.

«Как же особых мест для государыни не предусмотрели?.. Эх... Придет ли?.. Одобрит ли?»

Тут капельмейстер вновь перекинулся на оперу. Ведя за собой оркестр, заиграл на скрыпице.

Первый акт был задуман дерзко, неожиданно и начинался балетом.

Причем балет был привешен не сбоку, не был сторонним для оперы, а представлял собою кулачный бой. На сцене выгородили (и применимо к случаю украсили) новгородскую улицу Рогатицу. Прямо на ней Василий Боеслаевич тузил наседавших на него бородачей.

По краям сцены волновалась балетная чернь.

Тут в помощь Василию Боеслаевичу выскакивали Фома и Потанюшка. Всех дураков и дур гнали они с театра вон. Музыка ликовала, искрилась.

Здесь еще одна неожиданность: когда зрители уж попривыкли к веселой драчливости и ждали спокойно новых балетных вывертов, Фомин сделал паузу, и оживленную балетную музыку завершила мрачная, тяжелая кода.

Потрясение от той тяжести было велико! Он и сам не знал, отчего вдруг в сцене, где царствуют бодрость и воинственный дух, сперва в голове его зазвучал, а потом перенесен был на сцену — мрак, даже ужас.

«Драка — веселие русского народа. В драке — радость отлыниванья от забот, от дела», — думал капельмейстер.

Правда здесь и сейчас, в оперной драке, ему внезапно почуялось нечто жуткое, неразрешимое. Одобрят ли мрачноватое новшество зрители?..

Долго тянуть мрачную мелодию было невозможно.

Поэтому на сцену снова — по воле царственной либреттистки и давшего волю своим мечтам капельмейстера — выступил Василий Боеслаевич и бодро запел. Потом снова выбежали его друзья, Фома с Потанюшкой, и сперва поговорили, а затем спели вместе с Боеслаевичем трио. Быстро так и чудесно спели...

Далее шли два вокальных квартета. И оба в подвижном темпе.

Заключался первый акт дуэтом Василия Боеслаевича и любезной ему Умилы. Вслед за Умилой — опять неожиданность. После трех мажорных квартетов и трио — медленная печальная мелодия в простеньком ре-миноре. А уж после минора — конец первому акту...

Небольшой перерыв пошел Фомину на пользу. Краем рукава промокнул он пот, успел подстроить скрыпицу, мигнул флейтам-кларнетам, перекинулся парой-тройкой слов с виолончелями.

Занавес не опускали. Декорации слегка переменили, кое-что просто отодвинули в сторону, и на сцену снова высыпал, а потом застыл в нетерпении народ, ждущий пира в палатах Боеслаевича. Следовало начинать второй акт. И здесь…

Здесь чуткое Евстигнеево ухо уловило звон дальнего колокольчика.

Где-то рядом с театром (или уже по самому театру) бежал долгожданный отрок с несмолкаемой серебряной трелью в руке.

Сердце оборвалось и укатилось куда-то под кресла: императрица!

Фомин не знал — начинать или нет. Хотел повременить, хотел задержать начало второго акта, но, увидав, как напряглись музыканты, как тяжко им дается непредусмотренная пауза перед первым аккордом, — взмахнул смычком.

Балет был и в начале второго акта. Никакой разговорной дребедени! Всё скажут и выразят — музыка и пантомима.

Легкий шумок позади дал знать: матушка государыня, пожаловав ко второму акту, уселась в принесенные кресла, слушает, смотрит.

Руки капельмейстера дрогнули: «Ну, как собственных слов сразу она не обнаружит?.. Ну, как — не дождется произнесения заветных мыслей? Скорей, скорей! К монологу Боеслаевича! Его-то — не трогал. Богатырь обращается к бирючам теми самыми словами, что выведены были рукой государыни...»

Торопясь, Фомин скомкал конец балета: он непроизвольно ускорил темп, и весь оперный народец, алкавший пира, со сцены как ветром сдуло.

Дальше все припоминалось как в горячке: дуэт Амелфы и Умилы, дуэт Василия и Амелфы... Третий акт... В нем же номеров — семь. Снова вступление, опять хор гостей... После — трио: Сатко, первый посадник и Чудин. Затем еще трио и квинтет. Наконец дуэт Василия и Амелфы. Vivo, vivace, живо, живей!..

Только перед четвертым актом сердце встало на место, капельмейстер успокоился.

Предстояли сцены народного гнева.

«Идет сила новгородская, окружили посадники и люди новгородские широкий двор Василия Боеслаевича. Выбивают они широки вороты из пяты, валятся на широкий двор».

Из слов этих вылепилась преприятнейшая сцена — с балетной пантомимой, с хоровыми паденьями и взлетами, с непривычной, его самого удивившей, сотканной вроде из народных песен, а на самом деле полностью им сочиненной музыкой.

Тут был вершок оперы!

В ликовании капельмейстер стал тихонько разворачиваться к залу.

Хотелось, чтобы чувства, в нем бурлившие, передались зрителям, передались сидящей в зеленых чудных креслах государыне императрице.

Полуобернувшись, не прекращая игры и управления оперой, в сторону тех кресел он слегка и поклонился...

Креслы были пусты!

Матушка Екатерина покинула Эрмитажный театр, не дожидаясь окончания оперного спектакля.

Четвертый и пятый акт пролетели как во сне.

Опера завершалась торжественно. Однако даже мерно-величественная испанская чакона, каковую умело положил он в основание русского народного хора, дел не выправила. В зале, за спиной, вдруг открылась и черной пустотой медленно потянула вниз — пропасть.

Вспорхнул смешок. Жидко зааплодировали.

То был провал.

Глава двадцать восьмая После провала. Торжество просвещения

Откушано накануне вечером было немало, а более того — выпито. Голова гудела раскатисто: котлом, оркестровыми литаврами. Изо рта в нос узкими струйками залетал винный прогорклый дух. Вставать не хотелось, а надо было: близился полдень. Не открывая глаз, Александр Васильевич Храповицкий нашарил колокольчик, позвонил. В спальню величественно вступил камердинер.

— Подай памятную тетрадь. Да рази не видишь? Худо барину. Рассолу бы, что ли, принес, скотина...

Тут похмельному почудилось: свинтилась крышка подземного люка и широкое его трехспальное ложе, сперва медленно, а потом все быстрее вертясь, к люку тому поехало...

Пивал Храповицкий нередко. Гулял широко, с размахом. За что время от времени государыня ему и пеняла.

— Что же ты етто, разбойник, что ж ты етто, Секретарь Васильевич статс-Храповицкий, из-зо мною творишь? Мало тебе моей печали? Мало слез?

Иногда о его страстишках догадывались податели жалоб и просьб: прятать следы гульбы, пудрить щеки, скрадывать царапины Храповицкий не привык.

Вот и недавно произошел пренеприятный казус.

Некий тамбовский помещик в не весьма приличном заведении был Александром Васильевичем крепко бит. А наутро к нему же самому с жалобой на неизвестного буяна и явился. Дальше что? Рассмотрелся тамбовец и охнул. Подивился тесноте мира сего. Сперва кинулся в драку, потом обнялись, поцеловались, выпили мировую. А там снова разодрались и опять — жалоба. Теперь уж самому Канцлеру.

Правда, при всем при том дела государственные удерживал статс-секретарь твердо.

День за днем, месяц за месяцем, год за годом исполнял он великие и малые, серьезные и не слишком поручения императрицы. В нарочно заведенной памятной тетради — в журнале — успевал отмечать всё имевшее отношение к делам двора.

Придворный театр занимал в его записях не последнее место. Все, что имело отношение к деяниям театральным, отмечалось Храповицким с особым тщанием. Отмечались не одни лишь слова и события, но также и чувства, кои испытывала матушка государыня, посещая спектакли, оперы, маскерады.

Утром пасмурным, утром ноябрьским, капая рассолом на бумагу и глядя с сожалением на следы зря пропадающих капель, поискав в чернильнице древесных жучков и навек уснувших осенних мух и не найдя оных, Александр Васильевич статс-Храповицкий записал:

«27 ноября 1786 года. В Эрмитаже играли в первый раз “Боеслаевича”».

Записалось как-то скудно, сжато. А ведь требовалось записать еще немало! Требовалось хотя бы в двух-трех строках уместить и отбытие матушки Екатерины, последовавшее еще до окончания третьего акта, и ее гнев, и резкие крики, доносившиеся из покоев государыни до полуночи и после нее.

Да только как такое уместить на бумаге?

Сосунок, сутуляка с каштановым вихром — что себе позволил? Менять написанное матушкой! Сокращать до неприличия важнейшие разговоры, а взамен их — давать растечься мутною водой мужицким песням! Да еще при том были искромсаны собственные Александра Васильевича стишата, к матушкиными строками скромно притулившиеся.

И ведь была б музыка как музыка! А то ведь — и тут уж надо сказать без ругани, без сердца — одна сиволапость мужицкая! Вот какой дряни понапихал сосунок в свою сраную оперу. А еще в Италии на казенный кошт обучали. Недоучили, что ль?

Нет, не будет матушка такую оперу во второй раз слушать. Так можно было б и записать: «В первый и в последний раз была представлена опера “Боеслаевич”». Да уж придется потерпеть до окончательных слов государыни. Нечего думать и о переносе оперы в какой-то другой театр. Разок сыграли — и крест на той музыке поставили. И платить за такое непотребство — грех! А ежели прикажет матушка заплатить сосунку за премьеру — так это от доброты сердца, и выполнять такой приказ незачем. Каждому платить — державу разорить!

«Это ж надо такое! — никак не мог успокоиться Храповицкий. — Арии превратить в дуэты и трио. Все главное урезать до безобразия... И еще сии выматывающие кишки бунташные сцены. Ведь ясно у матушки сказано: “Идет балет”. И всё! Никакого ломанья ворот, никакого разрушения богатырских покоев, никакого скрытого и открытого тираноборства. Ну и, в конце концов: опера-то комическая. Так государыня указать изволила».

И еще одно ясно матушкой Екатериной (хоть и не для ушей горе-сочинителя) было указано: в опере российской — именно музыка должна быть у слова в подчинении. Главное — что? Главное легкий разговор, спокойная беседа. Ну иногда — скрыпицы с вальдхорнами к беседе прилепляются. Сие — дозволительно.

Нет, положительно италианцы лучше. Они-то в любом нюансе государыне покорны. Немцы-французы — те тоже на цырлах бегают, каждое слово ее берегут. А этому никто не указ!

Александр Васильевич позвонил еще раз.

Снова явился камердинер.

— Сей же час послать в Эрмитажный театр курьера. Да узнать: там ли еще, на театре, ноты «Боеслаевича», или капельмейстер их с собой уволок? Буде ноты остались — так сюды их принесть. Немедля!

Через полчаса ноты были доставлены, с поклоном на ломберный столик перед Храповицким выложены.

К тому времени Александр Васильевич выпил рюмку, налил и другую. Но ее пить не стал, стал охорашивать себя перед зеркалом.

Расположение духа его сильно улучшилось. Первоначальный замысел — искромсать нотные листки ножницами — рассеялся. Покинула и мысль представить сию нарезку пред матушкины очи.

«В век Просвещения и поступать следует просвещенно. Сему нас государыня учит».

— Эй! Подать сюды клею. Да привесть кого из италиашек-музыкантов.

Александр Васильевич углубился в чтение нот.

Собственно, читал он не ноты — проговаривал хорошо ему известные слова, выписанные внизу, под нотными строками.

«Тут и тут... И здесь еще... Ах, подлец музыкальный, ах стерво!..»

— Клей где? Бумаги полосной! Можно было бы, однако, и не кричать.

Поспешал уж лакей с подносом, на коем в мисочке дрожал и туманился киселем переведенный из состояния твердого в состояние жидкое столярный клей. Нарезанная полосами бумага чуть свисала с краю подноса.

«И не нужон никакой италиашка, сам управлюсь...»

Статс-Храповицкий ухватил полоску бумаги, смазал ее обильно клеем, на клей — еще горячий — подул и попытался заклеить кусок партитуры, писанной, как он с отвращением вдруг заметил, манерно, с завитками.

В клее, однако, внезапно обнаружились непроваренные куски, ложился он плохо, бумага топорщилась.

— Сургуча сюды!

Вбежали с сургучом.

Через четверть часа все нелепые балетные сцены были наглухо заклеены полосами бумаги, да сверху того еще припечатаны сургучом.

Тут подоспел наконец италианец.

— А выкинь ты мне начисто из второго и четвертого акту все мужицкие хоры. Намертво их сургучами залей!

Италианец, даже не капельмейстер, а так себе: вторая скрипка, третий пульт, но быстроглазый, но донельзя любезный — в ответ сладострастно улыбнулся.

Вчера, после двух скорых петушиных побед и их долгих восхвалений перед распростертой в креслах придворной красавицей, случилось ему во дворце заснуть. Однако изгнан из дворца не был. Почему и к Храповицкому, жившему недалече, доставлен был мигом.

Оперу русского недоучки он вчера слыхал. Господин статс-секретарь прав тысячу и еще одну тысячу раз. Пер баччо! Не опера, а лошадиное ржанье. Или, лучше сказать, ослиный хоровод. Пение — не сладостно. Мелодии — не округлы. Тьма хоровая какая-то... Русских следует без устали просвещать! Вот только каким способом? Именно таким, какой придумал господин статс-секретарь: писанину их резко сокращать, испорченные места наглухо заклеивать! Оставлять только то, что подобно европейскому... Хотя нет, германского духу тоже не надо. Оставлять то, что сродно духу веселому, италианскому. И убирать переполненное духом сивушным, свистящим: так называемым русским духом...

Италианский скрипач еще шире растянул рот в улыбке и от души промазал отрезную полоску бумаги. Полоса легла точно туда, куда следовало. Порядок — ежели не в самой музыке, так хотя бы в нотах — был восстановлен.

Просвещение торжествовало.

Глава двадцать девятая «Высоко сокол летает... »

Чего греха таить: возвращаясь в Россию, Фомин рассчитывал на теплое и сытное место. Отыщется ли такое место в приватном оркестре или же в Придворной капелле, удастся ли встать капельмейстером на театре, — не так важно. Важно получить возможность, не ища повседневно средств, сочинять оперы, оратории, симфонии. И выносить их на суд знатоков. А посему — «место» должно быть мало обременительным, но кормить сытно! И главное, должно обеспечивать непрерывность и равномерность сочинительских усилий.

Расчет Евстигнеюшкин был весьма основателен.

Да только выходило пока по-иному. Сперва кое-как перебивался перепиской нот. Потом вдруг, ни с того ни с сего, предложили чужую оперу переделать. Отказался. Может, и согласился б, да уж больно нелепо все было обставлено: с комической таинственностью и до невозможности глупо.

Одного вечера вскарабкался к нему наверх карла: дико-арапистый, бесноватый. Встал посередь квартеры, жидко плюнул на пол. Затем спохватился, ласково поманил за собой, пискнув только:

— Свезу тебя во дворец!

Дворец оказался недостроенным.

Там, в недостроенном дворце, выступил из-за колонн некий верзила. Под самый нос платочком — какие носят простые поселянки — подвязан. А одет венецианцем: берет синий, камзол бархатный, наконечники шнуров на камзоле серебряные. Верзила, слегка сбиваясь, — что и как говорить, с чужого голосу, видать, заучил — Евстигнеюшке сообщил: некую оперу надобно довести до ума. Переписать начисто увертюру, заново составить четыре ансамбля, да две арии, да хор к ним финальный привесить.

Деньги верзила сулил немалые. Еще объяснил: опера должна быть сугубо комической, вельми смешной. Название же ее будет до поры до времени от всех сокрыто. Из соображений секретности. Еще и затем, чтобы не возникло у правщика по ходу дела соблазна: сию правленную оперу своею считать.

Фомин хмыкнул.

Сквозь стропила неповершенной кровли глянула чуть примороженная питерская луна. По краям луна отливала чем-то недорогим. Латунью, медью?

По всем приметам, жизнь будущая ожидалась не шибко богатой. А тут деньги, и немалые. Только кому верить: признакам натуры или посулам человеческим?

Карла от нетерпения повизгивал. Верзила переступал с ноги на ногу.

Переделка чужого вдруг показалась постыдной, низкой.

В приличных словах Евстигнеюшка от предложенной чести отказался. Тут верзила заворчал собакой, а карла затрясся, как припадочный.

Скорым пехотным шагом недостроенный дворец пришлось покинуть.

Позже жалеть не жалел, а про себя все ж таки разок-другой вздохнул: денежки-то академические давно кончились!

Места все не было — зато явилось нечто иное. То, чего в Болонье Филармондский Академик был лишен начисто. А именно: явилось душевное общение и собеседничество ласковое. Еще сильней, еще ярче обозначил себя в жизни Евстигнеевой Николай Александрович Львов.

Кроме археологии, Николай Александрович увлекался сочинением стихов на случай. Составлял также прожекты. Однако самой сильной страстью Николая Александровича была все ж таки музыка. И не просто музыка, а редко в просвещенном Петербурге звучащие, а ежели и звучащие, то вполне презираемые — русские песни.

У Львова в Выгрузном переулке, в одном из крыльев дома графа Безбородки собирались часто. Бывали люди известные, бывали — подающие надежды и совсем юные.

Чаще иных являлся гуслист Трутовский. Всю известную ему музыку сей малоросс ловко перелагал на простонародный гусельный лад. Складывал и свое.

Пример Трутовского был Николаю Александровичу дорог, радостен. Ежели Трутовский какое-то время не являлся — Николай Александрович, таинственно прикрывая глаза, сообщал гостям:

— Собиранием занят. Видно, опять в Малороссию подался!

Яков Трутовский готовил сборник русских и малоросских народных песен. Последним отдавалось предпочтение. Николай Александрович одобрял и это. Не раз повторял:

— Здесь-то мы, русские, сами наши песни подсоберем. А он — малоросс. Кто лучше его нам песни южных славян представит?

Распевание народных песен стало изюминкой дома Львовых. Музыкальным делателям и поэтам, собиравшимся у него, казалось, уже и сесть негде. Места, однако, находились, а полноголосое, иногда вполне бесхитростное, но всегда искрящееся радостью пение привлекало новых и новых участников. Пели все то же:

Высоко сокол летает...

Да, высоко. Но иногда — и совсем близко, над самой землей...

Наезжал и по-простецки присоединялся к пению громкославный Бортнянский. Хотя было ясно: пост капельмейстера при дворе наследника Павла Петровича большого времени для посещений ему не оставляет.

Впротчем, Бортнянский быстро исчезал. Да и певал мало, больше слушал.

Бывал у Львова и смутно-печалистый, как та красна девица, а то и без повода как ребенок веселящийся Дубянский, только что назначенный советником Заемного банка.

Бывал обрусевший чех Ян Богумир Прач.

Кроме них — Яхонтов, да однофамилец Николая Александровича — Федор Павлович Львов, да еще многие иные.

Одного разу побывал даже Гаврила Романович Державин. Но тот, попыхтев, быстро уехал.

Набегал юноша Крылов.

После неудач с собственными пиэсами — куда ему было податься? Именно что сюда. Здесь, у Львова, и только что явившимися мыслями об учреждении новой типографии пощеголять можно, и вдоволь наиграться в квартете.

Стал ходить ко Львову и Фомин. И хотя приглашали его и в другие места, и в особенности к живописцу Левицкому, — туда, на Кадетскую, не тянуло.

Еще бы! При первом же посещении квартеры сего живописца увидал он на стене эскиз Алымушкина портрета. Сам портрет несравненной арфистки был уже продан, а эскиз — живей живого — там, в гостиной! Тесно пододвинутая к стану арфа, скрытое платьем колено, малая туфелька на педали, чуть изогнутая кисть левой руки, пальцы, все струны нежно ласкающие, а не щиплющие их… Целой жизни не жаль, лишь бы припасть ко всему этому по очереди горящим ртом, притронуться попеременно обеими щеками!

Из-за вновь вспыхнувшей любовной горячки — предпочтение отдавалось Выгрузной улице, Львову. Здесь — горю конец, счастью начало.

Хотя, правду сказать, после провала «Боеслаевича» и бесплодных попыток его возобновить — горевал Фомин недолго.

Жаднолюбие труда, молодость и, наконец, сумрачный гений музыки, возносившийся и упадавший где-то в глубинах Евстигнеева тела, трепыхавшийся на жестких крылышках у предсердий, копошившийся в пальцах, — брали свое. Мелодий в голове — не счесть. Да только к чему их, те мелодии, приспособить, какую из форм — крупных, мелких ли — для них выбрать?

Львов помог и тут.

Давно, давно не давала Николаю Александровичу спокою мысль: хорошо б русскую песню на сцену вывести! Да не в виде скучного хоровода или залетной арии. Хорошо б тихо-величальную или бурную песню, срывая двери с петель, водвинуть в расшатанный русскими италианцами каркас театра — навсегда, надолго!

Оставшись однажды в гостиной с Фоминым один на один, Николай Александрович в сердцах сказал:

— Пустяками мы здесь, почтеннейший Евстигней Ипатович, занимаемся, пустяками уютненькими. Вот ты сам: на что силы тратишь? Стишки Храповицкого своею музыкой проясняешь! Не стыдно ль?

Тут Львов понял, что переперчил, смягчился:

— Ну прости ты меня, прости. А все ж: сладко в гостиных поём — в жизни мелко плаваем. Другое надобно! Нужна цепь русских песен, которая переходила б из действия в действие. Может даже, из оперы в оперу! Театральная песенная цепь необходима. Цепь, действие оперы развивающая, а не разрушающая!.. Еще надобно нам с тобой, Евстигней Ипатыч, не комнатные пасторальки пихнуть на сцену, а подлинный комизм, а затем и трагизм русской песни со сцены представить! Да учти ты: ни в Италии, ни в Германии с песнями тако еще не поступают. Опер из одних песен не составляют. А мы в граде Петровом — возьмем да и составим!

Фомин согласно кивал, однако по-настоящему вступать в разговор опасался: слишком свежо зиял позади — как могила! — провал «Боеслаевича».

Однако Львов, считавший всю музыку и в особенности хоры «Боеслаевича» примечательными, а один из них так просто превосходным, — нажимал и нажимал.

— Да сообрази ты, чухна тугоумная! Отчего первая твоя опера успеху не имела? А оттого, что не удалась в ней литературная часть! «Оперская сказка» не удалась, либретто. Ну посуди ты сам: какой из государыни драмодел? Ты вот возился и бился с ея прописями, а одолеть не смог. Так что никакого любовного слияния музыки и слова ждать тебе в этом случае было невозможно!

— Отчего так?

— Да оттого, голова садовая, что «оперская сказка» с самого началу была негодной. Что в сией «сказке» изобразила императрица? А все ту ж борьбу за власть. Гложут государыню думы о власти и не дают ей спокою. И ведь не просто про власть она думает, а про ее несправедливую — минуя законного наследника — передачу... Вот и перекинулись те думы на оперу, вот и превратился Васька Буслай под пером в слащавого Василия Боеслаевича, наследника Новгородского, думающего о том лишь, как половчей на престол взгромоздиться!

— Возможно ль, чтобы такая, касаемая наследника несправедливость хоша бы в мыслях существовала?

— И возможно, и существует! А отсюда — и сие самое главное в матушкином либретто — ее умысел тайный: утверждение в сердцах наших мысли о законности будущего беззакония... Как взяла корону, так и передаст ее: вроде бы законно, а без закону!

Фомин задрожал. Дерзость чужих слов острым коготком расцарапала грудь, затем, как веревкою, сдавила горло...

— А только какая тут законность? — шептал Львов Евстигнеюшке уже в самое ухо. — Законность, вопрошаю тебя, какая? Ведь матушка, минуя законного наследника, внуку мечтает престол передать!.. Ну а теперь совсем иное: как прикажешь сию незаконную законность, сие наследование-преследование — в музыке передать? Ведь опера — отнюдь не драма. Этого-то государыня понять и не смогла! Ты же знай: музыке твоей была определена роль легонького сопровожденья. Чего требовала августейшая «сказка»? Требовала она простеньких труб и фанфар, бессмысленных полковых барабанов да тупых тулумбасов турецких. А ты подпустил скрипочек и хоров трагедийных. Матушка на что в своих писаниях намекает? А вот на что: никаких новых вольностей, никаких ею не предусмотренных переворотов-перестановок. Даже и на сцене! Ты вот что припомни: дает ли она какие слова народу нашему?

Фомин — припомнил. В оперской сказке у государыни для русского народа никаких слов и впрямь припасено не было. Рукою самой императрицы в местах, кои подозрительны в смысле возможного вольнодумства, было начертано: «Далее следует пантомима».

Купцы, посадские, работные люди (колесники, мирошники, бондари), также и черное духовенство, и хрестьяне окрестные — все они на театре присутствовали. Но изъяснялись немо: сплошь одними жестами.

Продолжая горячиться, Николай Александрович ходил по гостиной.

— И не спорь! Другая «оперская сказка» тебе нужна, другое либретто, друг ситный! Только вот какое?

После получаса хождений, выкриков и тревожных пришептываний было решено: либретто к новой опере Фомина Николай Александрович напишет сам. Что-нибудь весьма простое, но поистине народное, что-нибудь повседневное, а и значительное!

И главное — песни! Они должны быть, как и в жизни, разные. Протяжные, хоровые, плясовые, величальные. Песни должны, проломив крышу и стены театра, брызнуть вверх и в стороны, подобно фонтанным струям. Песни сами должны развивать действие, указывать певцам на характер исполнения, на характер героев.

— А посредством чего, ты спросишь? Посредством собственного сюжету песенного!

Тут же условились: в новой опере изобресть несколько комических ситуаций. Також и несколько метаморфоз, сиречь превращений. Но и грустинку русскую решено было глубоко не прятать! Пение-то русское от макушки до пят печалью залито. К печали, однако, решено было подпустить добрую толику крестьянского лукавства. Ну а ежели нечто солдатско-офицерское придет на ум — так дать без подобострастия, без слащавости.

— Как у мово учителя, в «Добрых солдатах», у меня в новой опере быть не должно! — кричал, распрямляя спину, Фомин. — Уж у меня про воинского начальника Замира — как у Раупаха с Херасковым — врать не будут:

Мы тебя любим сердечно, Будь ты начальник нам вечно! Наши зажег ты сердца, Видим в тебе мы отца... —

скривился он, обезьянничая.

— Полжизни лямку потянешь — так и отца родного возненавидишь! К тому ж... Жизнь людскую истолковать в новой оперой хочется, а не почитание чинов!..

Менее чем через месяц либретто для новой оперы было Львовым написано.

Название подобрал сам Николай Александрович, а на листе вычертил Фомин:

Комическая опера

Емщики на подставе

Ловко придумано, складно!

Евстигней ликовал. Всё как в жизни! Даже и словечки те ж!

Словечки принес только что нанятый Фоминым слуга: Филька Щугорев. Слуга веселый, расторопный, но уж больно к проказам склонный!

Про слугу, про его выходки и словечки было рассказано Николаю Александровичу Львову.

Тот хмыкнул, повел бровью — и явился в опере Филька Пролаза!

Тогда уже по-настоящему поверилось: где-то меж Торжком и Тверью (а может, и близ Питера, видали и тут подобное!) живет себе некий хитрован. Имя ему Филька, прозвище — Пролаза. И пора ему, лодырю и пьянчуге, в солдатскую службу (будь эта служба бессрочная неладна!). Но хитрован-то чего удумал! Заместо себя ямщика Тимофея — ямщика тверезого, слухляного — в лямку солдатску запречь. Подпоить решил Тимофея и околпачить да воинскому начальнику рекрутом и сдать. А самому — слышь ты — на невесте на Тимофеевой ожениться!

Но не тут-то было. Филька хитер, да шибко пьян. Тверезости ему и не хватило, чтоб задуманное до ума довести. И ямщики не дали. Они как раз на подставе (в месте, где лошадей в запасе держат, с гордостью знатока пояснил Львов Евстигнеюшке) в те поры собрались. Да и офицер проезжий — пошли ему Бог здоровья — на обман не поддался. Самого Фильку с шуткой-прибауткой в солдаты и забрили!

Словом, и смеху, и горя в той либреттке — вдоволь.

Как раз при утирании смешливых слез первые звуки оперы и явились.

Не откладывая, стал Евстигней эти звуки один к другому прилаживать, стал наигрывать, а чуть погодя — в линованные листы заносить.

И первым делом стал он разыгрывать на клавикордах увертюру к опере.

Кажись, чего проще? Начертания будущего сочинения имеются. Возьми да соотнеси те начертания (и сопутствующие замечания либреттиста) с урывками мелодий. А там и водвинь в увертюрку. Бережно водвинь, но и дерзко. Такой предуведо-мительной увертюрки — а не сторонней, с потолка взятой — в России пока и не сочинял никто. Он первый и сочинит!

В три дни увертюрку кончив (часть ее была уж готова, правда предназначалась для иного случая, но и здесь сгодилась), Фомин, торжествуя, вывел:

Originale Ouvertura.

Eusigneo I. Fomini. Acad. Filarmonico.

1786 а St. Pietroburgo.

Италианское — сидело в голове крепко!

Правда, перечитав либретто (теперь уж без смеха, с перышком в руках, с краткими на полях заметками), чуть пониже данного Львовым заголовка, покусывая губы от сочинительского азарта и страстно шепча: «Переел я италианщины, подавай мне теперь русского», вывел:

«Игрище не взначай»

Кто сие упоительное обозначение характера оперы придумал первый — он сам или Николай Александрович Львов, — Фомин позабыл. Да и неважно это теперь было! Важно было другое: то, что Николай Александрович написал в посвящении, по обычаю тех лет, предварявшем оперу:

Я от тебя не потаю, По нотам мерного я непричастен вою! Доволен песенкой простою, Ямскою, хваткой, удалою, Я сам по русскому покрою С заливцей иногда пою!

Так-то!

Глава тридцатая За свой труд — попал в хомут

Комическая опера «Ямщики на подставе» была быстро написана, быстрей того разучена и уже 2 января 1787 года представлена на суд публики.

Что-то этому событию способствовало, что-то мешало. Мешали — зависть и недоброжелательство, то комариные, а то прямо-таки гадючьи укусы приятелей, знакомцев.

К тому ж Николай Александрович Львов совершил ошибку: рассказал о будущей опере, даже об основных поворотах либретто тем, кому рассказывать о том вовсе не следовало.

Обретавшийся при дворе Пашкевич — сочинитель «Несчастья от кареты» и «Скупого» — хмыкал. Навряд ли сможет «академик болонский» утвердиться в России!

Чех Ванжура, сочинявший в те поры (в пику неудавшемуся «Боеслаевичу») на сюжет государыни императрицы «Храброго и смелого витязя Архидеича», — тихо скалился. Мысли чеха, нового и всеобщего музыкального любимца, удостоенного обрамлять музыкой царские сюжеты, были государыней сразу же направлены в сторону верную:

— Курчаво, Ванжура, компонируешь. И сладко. Так и всем иным компонистам сочинять бы. Да не все пользу отеческу разумеют! Ты вот чех — а разумеешь. А есть иные русские — так те не уразумеют никак. Ты вот что... Ты мне за Фоминым приглядывай. Не больно я ему доверяю. Испортил мне всю обедню… Обезобразил «Боеслаевича»… Фуй, как некрасиво! А я ведь не ради забавы комедии да оперы пишу. Обьязана я, слышь ты, мысли свои до ваших ушей в целости и во всей полноте доставить. Так ты уж постарайся: все, что неумехой еттим написано — просматривай строго, поблажки ему ни в чем не давай. До театров наших допускать его нельзя. Так ты на неисправности ему прилюдно и указуй! Мол, как с такими неисправностями об императорских театрах и мечтать? А уж я постараюсь: будет наш с тобою «Архидеич» представлен как надо. В нем ведь — феерия, сказка! А в сказке главное костюмы и словечки. А уж музыку ты мне пусти сторонкой... — государыня изволила на миг зажмуриться. — Тогда сия феерия затмит все до нее у нас представленные!

Продолжая скалиться, Ванжура уже знал, что ответит обытальяненному русачку, буде тот спросит заказ. (Каковые заказы в руках чеха по негласному повелению государыни и неведомо для придворного распорядителя опер Пашкевича временно и находились.) Знал, какие едкие замечания пустит вслед провалившемуся «Боеслаевичу»!

Однако ни мысли собственные, ни даже замечания государыни Екатерины не затеняли для Эрнеста Ванжуры главного. Главным же был тайный наказ: успехам Фомина не способствовать, наоборот, мешать, горой за него перед императрицей не стоять, а подогревать в ней (по отношению к Фомину) то, к чему она и сама явно склонялась.

Еще третьего дня было Ванжуре сделано о том наказе напоминание. Вызвал его из театру какой-то иностранец: бледно-пылающий, едва не брызжущий искрами, с перебитым дважды — и посередке и ближе к кончику — и от сих перебитостей торчащим вбок носом. Иностранец говорил на ученой латыни (видно, остерегаясь обретавшегося недалече соглядатая), но Ванжура понял его хорошо. Личная неприязнь к псевдо-академику Фомину обретала дополнительный и убийственный вес: был сей Фомин нелюбим могучим и по мановению руки императрицы расправляющим широкие крылья в России орденом Иисуса!..

По-иному (узнав про «Ямщиков») повел себя князь Шаховской — драматург и любитель древностей. Тот скрытничать и не думал, а сразу впал в ярость.

Какие-то умники, не спросясь его, затеяли неслыханное дело! Комическу оперу, да еще на необыкновенным музыкальным материале, собрались представить. Но ведь князюшка сам о таком деле давно мечтал!

Недовольствовали и ярились не только Шаховской и Ванжура.

Много крови попортили Фомину те, кто вроде бы ему сочувствовал.

Первым, как та лисица-аптекарь из школярской пиэсы, чуть повыпустив коготки, отворил Евстигнеюшке кровь остроносый Сарти — придворный скрипач, сочинитель слащаво-помпезных гимнов. Сарти был близок к светлейшему князю Потемкину, собирался с ним на юг, в Таврическую губернию. Мог себе многое позволить.

— Псст... Груба и недостойна вашего образования нынешняя задумка. Уж вы мне поверьте, синьор Фомини! Вы способны сочинять много, много интересней! Падре Мартини — тому ли учил вас в славной Болонье?

— И этому тоже учил. Падре Мартини — он ведь весьма одобрительно к простонародным песням относился.

— Так то — песни италианские: неаполитанские, сицилийские... Пусть даже — как это у вас говорят: на худой кончик — тирольские. В тех песнях солнце и страсть, они есть преклонение пред девой Марией и святым престолом...

— Эк, куда тебя повело. Да в русских песнях тоже много похожего есть. К тому же, слыхивал падре Мартини и русские песни.

— Si? Diavolo! Я бы с радостью в это поверил, когда бы это не было сущим враньем!..

— Сам врешь, — шептал вслед уходящему Сарти Фомин. Были и иные насмешники острые. Были тяжелодумы, слов не говорящие, токмо глазами сверлящие.

Дальше — больше. Палки в колеса стали вставлять даже те, от кого ждать этого никак не приходилось.

Некто С. стал распространять слухи: не сам Фомин оперу сочинил — потому как никаких опер сочинять сей безмозглый пушкарский сын не умеет, — а это просто Николай Александрович Львов (муж достойный, муж многоумный) решил в музыкальных сочинениях поупражняться.

Однако слухи — мимо! Другое навалилось да и вышло боком.

На первое представление «Ямщиков» ни государыню императрицу, ни высоких вельмож не ждали. Ожидалась публика попроще.

Простая публика и пришла. Музыки попроще и захотела. Захотела смеха простого и ясного: с кашлем и навзрыд, с табаком и хмельком возжелала!

И поначалу отношения публики с новой оперой складывалась недурственно.

Филька Пролаза смешил. Ямщик Тимофей печалил. Народные песни (а иногда песни, наново в духе народном сочиненные и по-европейски обработанные) вышибали то слезу:

Не у батюшки соловей поет, Молодой ямщик на заре бежит... —

то, опять-таки, смех. Особенно смешным вышло трио, каковое, спотыкаясь на каждом шагу, вели пьяный кучер, угольщик Вахруш и Тимофей, хитрованом Филькой подпоенный:

К-кабы я была пташка, К... к... кабы я перепелка...

Вскоре, однако, в опере что-то сломалось. Песня сменяла песню, в свой черед возникали хоры и ансамбли. Мелодии, под стать частым сменам, также были весьма различны: протяжные, задумчивые, разухабистые.

К такому обилию песен в комической опере (еще не вполне отделившейся от драматического спектакля) привычки не было. Без ругани, драк, колких разговоров — интересу не возникало. И хотя смеялся Филька, а в оркестре, подражая балалайке, смешно побулькивала скрипочка, по залу стала растекаться тяжковатая скука.

«Скука — сука? Или: сука — скука?.. — думал невпопад, думал поперек уплывающей из рук оперы Фомин. — Да, так! Не Европа ведь, не Италия… Нет того, чтобы охватить все целиком. Нам чего надо? Нам подавай епизод, случай. Чтоб старика — палкой по голове, а девку — в кусты... И чтоб офицер на шпагу, как на вертел, враз по десятку басурман наверчивал. Уж тогда будут довольны...»

А тут еще забунтовали актеры на сцене: забунтовали нагло, зло.

К Львову актерская братия относилась с почтением. Чтили его за многое. В первую голову за дружбу с актером Дмитревским. Но этот-то болботун, этот! Хорош гусь, неча сказать. Измаял песнями, да еще всякой иной музыкальной дребеденью доконать хочет. Он у нас сию премьеру попомнит!

В паузе, предусмотренной на сцене для разговору, дрянной актеришко Сашка Летягин обратился — что уже входило в обычай — напрямую к публике.

Высоко подняв лежавший на сцене (для придания действию достоверности) хомут, только час назад опохмелившийся Сашка, давясь от смеха, вопросил громогласно:

— А почтеннейшая публика! А кому бы сей хомут был впору?

В райке злобновато хихикнули. Чуть погодя кто-то проорал во всю глотку:

— Автору! Автору сей хомут впору!

Капельмейстер дрогнул. Музыка споткнулась и дальше уж побежала слегка прихрамывая.

Прошумела в оркестре чудная «Во поле береза бушевала».

Пропели всеми любимую: «Молодка, солдатка полковая...».

Прозвучал необыкновенный марш, и свершилось чудо: ямщик Тимофей соединился с невестой. И проезжий офицер сему ничуть не препятствовал, даже намекал глухо: так и только так дела в Российской империи улаживаться ныне будут. По слову матушки государыни (каковая все на сцене происходящее давным-давно прозрела). И по наивысшей — никогда и нигде ранее не имевшей места — справедливости!..

Однако ни все это, ни даже проникновенный хоровой финал со словами: «Вы раздайтесь, расступитесь...» — спасти оперу уже не могли.

Лишенная связной драматургии, как та мастеровитая, но все ж таки сбитая из отдельных дощечек, а не сработанная из единого куска лодка, опера стала разламываться на части, пошла ко дну.

Простонародные разговоры — длинноватые, недопеченные — словно бы продолжали висеть над сценой: да не веревкой, удавкой...

— Коль хомут на шее — так скачи отсэда скорее!..

— У-я!

— А-а-а...

Раек бушевал. Партер недовольствовал. Первая русская хоровая опера была благополучно провалена.

И вроде без особых на то резонов.

Впрочем, кой-какие резоны все ж таки имелись.

Князь Шаховской, во время представления скрытно ликовавший в ложе, на другой день записал хоть и со злорадством, но и с похвальной точностию:

«Один очень умный и просвещенный человек сделал оперку: “Емщик на подставе”. Природный ум автора как-то не пришелся на сцене, может, за недостатком воображения».

А еще через день в одном из питерских известных наклонностью к склокам и пересмешничеству салонов князь уже вслух добавил:

— Емщики-то на подставе не удержались! Бедолага автор. «За свой труд — попал в хомут». Ну, видно, по грехам и слава!

Случилась в те дни еще одна мелкая незадача: оскорбленный неуспехом «Ямщиков» Филька Щугорев, тайком пробравшийся в раек и враз узнавший себя в Фильке Пролазе, — сбежал в Новороссию. О чем, через знакомого лакея, барину с полуиздевкой и сообщил.

Глава тридцать первая Тамбов

По грехам слава. По ним...

Грехи и вправду были. И первый из них — безлюбие, безбрачье.

Верней, любовь-то, как раз, была. Но давняя и лишь в уме представляемая, сильно мешающая любви простой, всамделишней, каковую можно во всякое время рукой ощупать, словечком приласкать!

Никак не умел Евстигнеюшка найти себе подходящую пару. Уж и так, и этак ловчился, а без толку. Все любовные усилия поглощала музыка. Как тот библейский Левиафан, пожирала музыка все вокруг! Именно ее, музыку, ее, невидимую миру красавицу, вносил он на руках в смиренную питерскую квартеру, одевал в небывалые одежды, украшал, охорашивал...

Второй грех — сомненья.

Множество крупных и мелких сомнений шатали и по временам таки ушатывали Евстигнееву душу.

Нужна ли тут, в России, на европейский манер сочиненная, однако при всем том без сомненья своя, природная, музыка?

Сие было неясно.

А новые обширные российские территории, точно ль они нужны?

Опять же: до конца непонятно.

Даже и в том, что рука Всевышнего все в жизни российской, как оно и предопределено, устраивает, — пусть и крохотные сомненьица, а имелись!..

От сомнений — снова к грехам: третий грешок (глубоко таимый, страшно терзающий) состоял в нежелании всем и вслепую подчиняться, перед кем-то — пусть высшим и главным — преклоняться.

Что придворные музыканты, что актерки, что проезжающие мимо вельможи, что сам Петербургский градоначальник — трепета души и сгибания тела производили в Евстигнеюшке все меньше и меньше. Виной ли тому воспоминания об Италии, виной ли быстрый переход из низкого звания в «Филармондские академики» — было, опять же, не понять!..

Ну да ведь не грехи, в конечном счете, загубили премьеру «Ямщиков»!

Загубило — незнанье и неуменье многих людей, в премьере участвовавших.

Верно и то, что «природный ум автора как-то не пришелся на сцене».

В этом князюшкином, передававшемся из уст в уста, речевом обороте было ухвачено многое.

«Так, правда! Не для сцены “Ямщики” сработаны! Для салонной игры, для услаждения слуха подготовленного сочинялись они», — корил Евстигней себя, укорял косвенно и Николая Александровича Львова.

Надо было что-то менять. И уж коли самого себя враз поменять нельзя, следовало изменить условия существования. Иначе пропадешь ни за грош!

Тут и подоспел Гаврила свет Романович, со своим — переданным через верного человека — призывом, даже скорей наказом: в Тамбов!

Державину Евстигнеюшка был представлен совсем недавно. И при обстоятельствах не вполне обычных.

Сии обстоятельства были продолжением одного странного случая.

Года за полтора перед «тамбовским призывом-наказом» тогдашний губернатор Олонецкий Державин нежданно-негаданно объявился в Петербурге. При этом — ни с кем не видался, прятался даже от близких знакомых. Принимал тайно и весьма немногих.

Пряткам державинским предшествовало вот что.

В самом конце года 1785-го олонецкий губернатор, знаменитый стихотворец и действительный статский советник Державин испросил у своего прямого начальника наместника Тутолмина отпуск. Часть отпуска — как меж ними давно было говорено — Державину следовало провести в Олонецких уездах, примечая там все происходящее. Однако отправившись для осмотра губернии — губернатор внезапно исчез.

Искали да не нашли.

Первое ошеломление сменилось гневом наместника и радостными пересудами чиновников: сбежал наконец!

Однако ж нет, не сбежал! Растаял «словно сонная греза».

И было ведь отчего грезой такой растаять!

Ведь жизнь в Олонецком крае делалась для Гаврилы Романовича все несносней. Наместник — невежа. Родственники наместника — все сплошь мздоимцы. Чиновники — казнокрады. Да и картежные пьяницы к тому ж.

А тут еще недавняя история с Михайлой Ивановичем Медведевым.

Случилось так.

Некий чиновник Н., человечишко не весьма ровный (хоть и отставной поручик, а взглядов неясных!), как-то раннею весной, выйдя из дому, направился в должность. Должность его была судебная.

Утро свежее, в голове туман, начальники в отсутствии.

Глядь — за оградою губернаторского дворца медведь. Ручной, отставному поручику весьма и весьма известный. Мишка ластится, просит сладкого, видать, только что из спячки выдряпался.

— А что, Михайло Иваныч? А не сходить ли и тебе в присутствие? Вместо меня там и сел бы. Понимаю-с. Дороги не знаешь. Тогда вот что: следом за мною, шагом ар-рш!

Тут же калитка в ограде была поручиком отворена, медведь — даже и не медведь, а так себе, медвежонок — команду послушно исполнил: на всех на четырех лапах кинулся за человеком в суд.

Город мал, идти недолго.

Войдя в судебное присутствие, Н. сдуру возьми да брякни:

— Ваша честь, господин отсутствующий председатель! И вы, господа заседатели! Прошу почтить вставанием!.. Новый член Судебной палаты Михайло Иванович Медведев из сибирских лесов к нам пожаловал!

Тут мишка морду свою из-за спины отставного возьми да и покажи...

Как на грех, один из заседателей оказался припадочным: сразу грохнулся оземь. Другой, ухватив неизвестно для какой надобности хранившийся в суде рогач для выемки горшков из печи, стал медведя рогачом тем гнать.

Мишка упирался, уходить не желал. Хватал со столов бумаги. Жевал принадлежности. Словом, требовал внимания и почета...

Сия буффонада отставного поручика дорого встала Державину!

Губернатор Тутолмин, равно как и брат его двоюродный — председатель суда, — вернувшись из отпусков, увидали в произошедшем аллегорию и намек. Дескать, это умник Державин подучил мишку руку к бумагам прикладывать. Ко всему еще наплели Тутолмину, будто бы кричал охмелевший от безначалия поручик изгнанному мишке вслед:

— Гляньте сюда вы все! Михайло-то свет Иваныч все ж поменьше нашего председателя на лапу берет! Да приметьте еще: рогач сам по себе в суде у нас скачет! А ну как сей рогач волшебный бока вам всем обломает?

Скандалез набирал сил. Державин жаловался канцлеру Безбородке:

«От сих нелепых привязок у меня голова вскружилась... Только и знаю, что делаю отражения, не выходя, впротчем, из пристойности... Изведите из темницы душу мою!»

Сиятельный Безбородко мог многое. Однако изведением державинской души из темниц губернаторства заниматься не стал. Может, потому, что сам по себе скачущий в суде рогач вызвал у канцлера дурные чувства и великое ко всем олонецким делам отвращение.

Отношения с наместником Тутолминым были Державиным испорчены безнадежно. Жалобы и доносы на неуемного стихотворца потекли в Петербург неостановимой весеннею рекой.

Словом, куда ни кинь — везде клин!

Ввиду всего означенного, тайно покинув должность, Гаврила Романович в Петербурге и затаился. Ну а переждав неизбежные при таком бегстве правительственные грозы, стал искать нового губернаторства.

Поиски увенчались успехом.

Уже в марте 1786 года был Державин назначен тамбовским губернатором. Но служба службой, однако ж и «сонною грезой исчезать» Гавриле Романычу понравилось.

В начале 1787-го он ненадолго, и опять-таки тайно, прибыл в Петербург. Визитов снова-таки не делал: думал, сочинял. Изредка вел разговоры с тремя-четырьмя близкими людьми. В числе близких был и Николай Александрович Львов.

Во время краткого пребывания Гаврилы Романовича в Петербурге Фомин ему и был Николаем Александровичем представлен. И не просто представлен. Выпала Евстигнеюшке редкая удача: сказать нечто об русских операх и вообще об имеющей появиться при конце века осьмнадцатого музыке.

Разговор поначалу не складывался.

Сперва не понял собеседника Державин. Вслед за тем обиделся на непонимание Фомин. Правда, Гаврила Романыч тут же и рассмеялся, а угрюмый Фомин перестал на его высокопревосходительство дуться.

После нескольких — с участием Николая Александровича Львова — разговоров оба почувствовали взаимное расположение, сблизились сердечно.

Впрочем, о чувствах не объявляли. Державин чувств своих показывать не мог. Фомин — не смел. Да и какие чувства у губернатора к музыкантишке без протекции? И сообразно тому: какие чувства у безместного искателя славы к всесильному губернатору?

В феврале 1787-го тамбовский губернатор снова — и едва ли не все той же сонною грезой — был унесен по снегам к месту постоянного пребыванья. Ну а в марте был зван в Тамбов Евстигней Фомин.

Тамбов встретил тишиной, мертвенным, но и сладким покоем. Весенняя грязь была кое-где присыпана вновь выпавшим снежком, как сахаром. Предвечерний город, лежавший в небольшой котловине на берегу Цны, казалось, сладко спал.

Сонливостью и покоем Тамбов Фомину и понравился. После громыханья питерских улиц, после трактирного лая и едкого насмешничества театральных спектаторов — от Тамбова веяло духом приличия и отдохновений.

Вывалившись из возка, меся полугрязь-полуснег, кинулся Фомин в губернаторский дворец.

Державин принял сдержанно. Мог бы и вовсе не принять — был в тот вечер сильно не в духе, — кабы не записка от Николая Александровича Львова.

— Уж я наслышан о твоих подвигах! Как же-с. Князь Шаховской раструбил повсеместно, как ты преогромнейший «хомут» на шею свою примерил. Можешь и не отвечать ничего, потому как сам кругом виноват.

— Виноват, ваше высокопревосходительство.

— Да не зови ты меня «превосходительством»! Довольно с меня и Гаврилы Романыча. Я тебе — пугало чиновничье?.. Впротчем... Я тебе другое втолковать хочу. Про оперу. Ну? Нешто не понимаешь? Слов подходящих в твоей опере не оказалось. Сюжетцу настоящего не было! Кто только сюжетец тебе и мастерил? Неужто Николай Александрович так постарался? Уж он бы мог, кажись, и получше...

— Сам я сюжетец сей сочинил, сам на музыку и положил.

— Да уж я давно о том догадался. Нешто нельзя было кого поопытней сыскать? Какой ты у нас сочинитель музыки — мы ведаем. Сильный сочинитель, умелый! А только сочинять сюжетцы — или, как говаривал покойный Тредиаковский, «книги оперские» — тебе не след.

Принужден был, Гаврила Романыч. Но уж если правду говорить — Николай Александрович писал либретто «Ямщиков». Да только из-за множества занятий всего предусмотреть не смог и до настоящего завершения «книгу оперскую» не довел. Ну, я и поправил, где надобно. Сильно поправил, каюсь... Ведь не оперу-буфф — народну комедию с музычкой хотел представить! То-то радости русскому человеку было б...

Не умея сдержаться, Фомин во весь рот улыбнулся.

Улыбнулся и Державин. Долго сердиться на побитого жизнью сочинителя не мог. Вспомнил самого себя в молодости. Вспомнил те неурядицы, что ожидали любого, кто в России каким-либо из художеств пожелал бы заняться.

— Ну да ладно. Здесь непогоду питерскую переждешь. Я и сам, как что отвратное мне в Питере рожу покажет, так сразу — юрк, в губернаторы и спрятался! А потом — юрк назад в сочинители!

Державин расхохотался.

Крупное ханское лицо его вдруг сделалось детским, потешным. Весь губернаторский апломб мигом с него слетел. Подбежав к Фомину, хотел даже обнять, но не обнял. Засмущавшись, отошел к окну, пообдернул мундир: все ль по форме?

— Так-то, брат, Евстигней Ипатыч! Мундир не обдернешь — жить, как должно, не сможешь. А обдернул — так и твори, что душе твоей надобно. Займешься тут у меня театром. Будем и оперы ставить, и спектакли драматические. За всем за этим ты пригляд иметь и должен. И оркестр синфонический тут кое-какой составился. Хорошо б и за им тебе присмотреть. Ну иди, отдыхай. Место твое до конца месяца — на постоялом дворе. А там — квартеру подыщем. Да, постой-ка...

От дверей Фомин вернулся к губернаторскому столу.

— Чтоб князюшка Шаховской сильно нос не задирал, мы твою оперу, твоих «Ямщиков» здесь, в Тамбове тиснем. Отпечатаем в типографии! Да князюшке в Петербург с нарочным и отошлем! А оперу свою сам здесь у меня и представишь. И еще скажу по большому секрету. Государыня в Тавриду, в Крым собирается. Григорий Александрович Потемкин туда ее кличет. Был слух — хочет государыня через Тамбовскую губернию проследовать. Может, и назад опять же через наши края возвращаться надумает. Так что и театр, и все протчие заведения должны быть у нас с тобой образцовыми!

Полгода Фомин изводил себя и других репетициями «Ямщиков», разучивал партии, был приглядчивым капельмейстером, а когда нужно — и квартирмейстером. Устраивал на постой вновь приглашенных певцов, актеров, обучал не слишком опытных тамбовских музыкантов. Словом, работа кипела, музыка звучала. И не только в самом Тамбове, но и в окрестных помещичьих именьях.

«Ямщики на подставе» были разучены и представлены на Тамбовском театре с успехом немалым. Однако успех или неуспех что оперного, что любого другого спектакля определялся не тамбовскими и даже не питерскими зрителями. И Державин, и Фомин понимали это превосходно.

Главной зрительницы они так и не дождались: государыня императрица ни по дороге в Крым, ни дорогой обратной — в Тамбов не завернула. Увлекаемая неистовым Потемкиным в места новые, небывалые, про тихую российскую глушь изволила она позабыть.

Не дождавшись высочайшего посещения, Тамбов зажил — как живал столетиями прежде — сонливо-размерен ной жизнью.

Жил такой жизнью и сочинитель комических опер Евстигней Фомин. Жил, то рассеивая свое угрюмство, а то сильней впадая в него.

И вдруг — нежданное.

В те же примерно поры, что и Фомин, явился из Петербурга в Тамбов выписанный Державиным танцмейстер Гролль. Прибыл Гролль не один. Прибыл с пятнадцатилетней немецкой дочерью, уже невестой, Каролиной-Августой.

Сия Августа была шустра, словоохотлива, давно навострилась говорить по-русски. Папаша Гролль был, напротив, неразговорчив, туп.

Место танцклассу было определено в губернаторском дворце, время — предобеденное, дни — вторник да четверток.

Папаша Гролль танцевальные па изъяснял мало, больше показывал. Показ сопровождал игрой на крошечной, до смешного писклявой скрыпице.

Зато щебетала без умолку его дочь, Августа, сидевшая, как и положено пятнадцатилетней немецкой невесте, за фортепьянами.

Недоросли, купеческие сынки и младшие чины канцелярии его высокопревосходительства обучаться танцам желали не слишком. Однако дам и девиц разного звания, нарочно во дворец приглашаемых — таково было новшество губернатора, — поддерживать за талию желали бы денно и нощно.

Там же, в губернаторском дворце — но уже раз в неделю — давались обеды с синфоническим оркестром. Фомин играл первую скрипку и руководил. Исполняли отрывки из опер Глюка и увертюры совсем недавно ставшего известным в России Мозарта. Но и собственную увертюру к «Ямщикам» Фомин также переложил для сего составленного наполовину из просвещенных любителей, наполовину из людей крепостных оркестра.

Сии еженедельные «обеденные» концерты требовали длительных репетиций. После одной их таких изнуряющей репетиций Евстигней Ипатыч в танцкласс и завернул.

Смешанное общество втихаря грызло подсолнухи. Каролина-Августа щебетала. Папаша Гролль со скрыпицей в руках высоко подпрыгивал близ двух наиболее стойких пар. Пары, делая вид, что не понимают, по-обезьяньи его передразнивали.

Свежий кавалер оказался весьма кстати.

Тут же к нему — две особы: купецкая дочь Фавстова и вдова Гречихина. Правда, на полпути обе остановились. Ели глазами. Склоняли головки набок. Распорядителя танцев — выделенного от губернатора для порядку — Христом Богом молили быстрей знакомить.

Знакомство обещало приятность. Вдова и дочь делали глазки. Девица Фавстова притом весьма откровенно. Вдовица Гречихина — едва заметно, таясь.

Со вдовицей взаимная приязнь и началась. И продолжалась уже до конца пребывания Евстигнея Ипатыча в Тамбове.

Собственного дома у вдовы Гречихиной не было. А капиталы имелись. Свободно располагая капиталами, нанимала она шесть комнат у купца Плаксиева. Приглашение — на десятый день знакомства — посетить плаксиевский купеческий дом Евстигнеюшку слегка смутило. Однако ж пошел.

Неизведанная дотоле жизнь вдруг от кончиков волос и до пят объяла сочинителя, одичавшего от нотного письма, репетиций!

Вдовица церемоний разводить не стала. Обняла, поцеловала в глаза, затем в уста. А вслед за сим обучила всему, что умела. И даже тому, о чем лишь только слыхала.

Обучение шло даже быстрей и лучше — так иногда со смущеньем думал о себе Евстигнеюшка, — чем у падре Мартини или у аббата Маттеи. Приятней, чем у полузабытой Езавели и не весьма опрятной петербургской Глаши.

Ремесло любви и было настоящим ремеслом вдовицы.

— В европах бывали, Евстигней Ипатыч, — ворковала вдовица, — а про любовные утехи мало чего знаете... Сия любовь зовется италианской... Сия — нашей, офицерской... А сия — ах! — французской!

Вдовица вскакивала с ложа, устремлялась к креслам, падала на пухлые коленки, полуоборачиваясь к Евстигнею, манила к себе...

Капельмейстер ценил ремесло всякое. А тут еще выяснилось: ремесло любви — слаще игры на музыкальных инструментах и лишь слегка уступает (в смысле приятности) ремеслу сочинительскому.

Вскоре ремесло любовное стало оттеснять ремесло музыкантское в сторону. Неопытных скрыпачей Евстигнеюшка учил теперь чуть небрежней, на певцов покрикивал заметно резче, новые, обрамленные музыкой спектакли, готовил неохотней.

И лишь работа над «Ямщиками», каковых готовился показать он на тамбовской сцене полностью — а частями не как думал вначале, — вызывала у него воскрыление сил.

Тут — непредвиденное. Девица Фавстова, заметив неблагоприятный для себя поворот событий, пожаловалась на ветреника-капельмейстера отцу. Тот принес жалобу губернатору. Державин положил жалобу под сукно. Там бы ей и лежать спокойно.

Однако именно в те поры случился приезд в Тамбов проверяющего, графа Воронцова.

Не все державинские новшества пришлись тамбовскому обществу и его первейшим лицам по вкусу.

Граф Гудович, наместник, будучи человеком военным, все балы с концертами считал баловством и прожиганием средств, воспитание тамбовских обывателей в духе просвещения — глупостью. Для подробного разъяснения о прожигании средств и ненужных тратах проверяющий Воронцов послан и был.

А здесь еще — и едва ль не к приезду Воронцова — финансы губернские вдруг дали глубокую трещину.

И снова, как и в крае Олонецком, потекли в Петербург жалобы, иногда прямые доносы. Граф Воронцов Александр Романович — хоть, по собственному убежденью, проверять ему было особо и нечего, — вздохнув, полез в конторские книги.

Бумажная мельница завертелась. Только сыпалась из той мельницы в обывательские мешки не мука — сыпались перемолотые намерения и поступки, дерзкие словечки и сплетни.

Здесь, однако, следует заметить: граф Воронцов — кстати, державинский доброжелатель, даже приятель по Петербургу — предпочитал заниматься не тамбовскими финансами, а собственным своим именьем, Алабухой.

Раскинувшееся не так чтоб совсем уж близко от Тамбова, близ живописного берега реки Вороны, имение сие казалось среднерусским яблочным раем. Только херувимов с арфами и амуров с театральными стрелами в Алабухе и не хватало. А стоило б завести: в противоположность наместнику Гудовичу, Воронцов прекрасного не чурался.

Поразмыслив обо всем об этом, Державин затребовал к себе Фомина. Расхаживая вкруг него, стал говорить о музах, о стихотворстве. Затем помянул нелестно наместника Гудовича. Потом, спохватившись — говорит ненужное, — речь свою выправил:

— Ты б, Евстигнеюшка, в Алабуху, в имение графа Воронцова на время съездил. С Александр Романовичем об тебе беседу я уж имел: и встретят тебя, и обиходят. Тут ведь — жалоба на тебя. Знаю: вздор! А отъехать тебе надобно. Глядишь, жалоба и позабудется. А ты бы в Алабухе его сиятельству постановку с музыкой в театрике тамошнем взял да и устроил. Еще лутче — комическую оперу представь. Вдруг «Ямщиков» своих с графскими людьми осилишь? Их, «Ямщиков», и представь! Театрик у графа, конечно, не наш, не тамбовский. Музыкантишки — едва смычками елозят... Да уж решено, езжай. Только гляди мне: оперой его сиятельство должон доволен остаться. А на премьеру — кого надо пригласим, кого надо и ублажим перед нею. Тем часом и купчишки Фавстовы — папаша с дочерью — вдруг о тебе позабудут. Как говорится: с глаз долой, из сердца вон!

Глава тридцать вторая  Алабуха

В Алабухе дело пошло споро.

За три недели и увертюра? и все партии «Ямщиков» небольшим оркестром из графских крепостных были разучены. С певцами — опять-таки людьми графскими — пришлось повозиться дольше. Тут уж в ход пошла не выучка, а природная сметка не знающих нот певцов. Незнающие исхитрились: призвали малолеток, и те — каждый в свою очередь на слух — стали запоминать кусочки петых все теми же певцами партий. И в необходимое время, тонко скуля, нужные мелодийки певцам подсказывать.

Дело двигалось весьма и весьма пристойно. Весь состав «воздушного театра» (в аглицком парке, «на воздусях» расположенного) ликовал: свое, российское поют и разыгрывают, с их собственной жизнью ясное сходство имеющее!

Близилось время премьеры. По вечерам, после работ, заглядывали любопытные из дворовых. Окрестные помещики присылали справляться: когда же?

Но тут в один из первых еще теплых и ясных осенних дней приключилась с Фоминым странная история.

Попал он к вечеру в одну из окрестных крестьянских изб.

Изба метеная, чистая. А по размеру — громадная. Определили его туда за ради ужина. Графский повар занемог, а в той избе громадной — выполнявшей время от времени роль заезжего двора — кормили, по уверенью, хоть и просто, а сытно.

Уже и смерклось. Тонкий прерывистый голосок выводил в сенях простую — на трех звуках качаемую — колыбельную.

Стукнув дверью, Фомин вошел.

— Сей час несу, барин!

Расторопная, понятливая девица. Опрометью скрылась за занавесками. В углу горящая лучина, вставленная в треножный железный светец, на столе берестянка с солью.

Почти тотчас на стол — горшок щей. Щей прихлебнул — понравилось.

Зато не понравилось другое: вышла неслышно из-за занавесок цыганка не цыганка, а скорей сорным ветром в тамбовские края из новоприобретенных земель занесенная крючконосая молодая турчанка. Может, и гречанка.

Молча села. Мордашка, окромя носа, вполне прелестная. Правда, глядит без сорому: прямо в зенки.

Евстигнеюшка сразу засобирался уходить. «Это откуда в тамбовской глуши такая смелая дама?» — прошлепал губами тихонько.

Ответа не было.

Гречанка меж тем прерывисто вздохнула, а затем мелко, почти не раскрывая рта, засмеялась:

— А дай-ка я тебе, батюшка барин, погадаю. Сунь руку мне...

— Не барин я.

— Да уж вижу. И то еще вижу: скоро в северные края отсюда удалишься.

Фомин смолчал. Но уходить передумал. Ладошку правую мимо стола, косовато пришедшей сунул. Страсть как хотелось узнать: что впереди? Слава? Хлебное место? Безбедная жизнь? Новые оперы? Амуры?

— А богат никогда не будешь. Разве в конце жизни пенсион получишь. А то, может, и обойдут еще... Да еще... Ох!.. Есть особа одна...

Гречанка перекрестилась. На столе откуда ни возьмись явились карты.

— Так та особа тебя и в Петербурге и где хошь сыщет, коли получше от нея не спрячешься. Да только ее слишком не бойся. Бойся — подземных покоев в прекрасном доме, да короля бубей, да еще валета веревочного. Где-то близ них — и трефовая дама. Уж она-то тебе не спустит!

— Кто сия дама?

Фомин не узнал своего голосу.

— Дама важная, дама приближенная. Платье на ней серебристо-малиновое, драгоценное. В руках — ларец блещущий. В ларце то ль письмецо, то ль прошение. Вот она ларец к глазам поближе подносит! Вот тебя, горемычного, как в зеркале, видит! Кривится... Ох... Потом улыбается покровительственно. А после навек о тебе горемычном забывает... Теперь садится и пальцами чудно так — вроде струны — перебирает. Не твоей ли души ниточки она перебирает-сучит?.. Нет и никогда не будет тебе через ту даму покою! Даже и после смерти — чую — мыслию к ней будешь устремляться! А еще... Не через сию ль даму трефовую — слава твоя будет украдена, а потом и развеяна? Только нет, нет... Не дама сия в том виновата... А вот кто? Враз тебе и не скажу... Вижу одно: множество зим уйдет, прежде чем слава твоя опять на листы уляжется. Правда, ни сам ты, ни род твой о том никогда не узнаете...

Фомин вскочил.

Многое из того, что предчувствовалось, что наплывало едким туманом во время страшных питерских наводнений, — было гречанкой изложено заново.

— Так не бывать же тому! — крикнул капельмейстер в сердцах. Потом, приглядевшись, спросил подозрительно: — Сама чернявая, а по-нашему гладко лопочешь. Откуда взялась?

Валашка я... Из Валахии. У тамошнего господаря при дворе жила. А как сказала — так оно и будет. А лет тебе осталось в юдоли нашей скорбной... — Гречанка возвела очи к небу.

Не дожидаясь цифры лет, кинулся Фомин из избы вон.

— ...дцать... дцать!.. Неслось ему вослед.

Сколько в точности годов осталось — он узнать не хотел. Страшился. Да и поди разбери: то ли тринадцать, то ли все тридцать.

Страх рос. Едва ведь жив убрался!

Убраться-то убрался, однако ж, одолевая страх, вернулся. Стуча зубами, спросил:

— Так с-с-колько ж годов осталось?

— Для таких дел у меня человечишко особенный есть... А езжай-ка ты с ним на погост, он тебя шкурой воловьей обернет, все как есть узнаешь.

Названный человечишко тут же из-за занавесок и выступил. С виду смирен, рыжеват. А только оглядывается все время, вроде боится кого.

— Скорей решайся, барин! Оно ведь до Питера доскакать — и ночи нам не хватит!

— Чего молотишь! Какие отсюда до Питера доскачки! Ума рехнулся?

— Идем, идем, баринок! Не хочешь до Питера — так хоть до погоста доскачем. Вот и шкура твоя прибыла.

Из соединенной с избой подклети выступил черный вол, за волом, бекая, выскочил серый с белой во лбу звездою баран. Вол заревел тоскливо, а баран, подойдя к капельмейстеру и еще раз бекнув, ткнулся сочувственно в ногу.

От сего тычка Евстигнеюшка враз охромел.

Баран ткнулся в другую — другая нога словно бы отнялась.

— Вяжи его тесней! — крикнул вполголоса рыжий. Связали и здесь же, в избе, у стола, кинули на пол. Сами ушли. Должно быть, бражничать.

— До полуночи тебе тут вылеживаться, — сказала, уходя, валашка. — А уж после полуночи...

Не договорив, а лишь огладив рослого вола по бокам и подпихнув барана в зад, вместе со зверями и с помощничком своим рыжим где-то в подклети пропала. Правда, вернулась, загасила лучину.

Темень стала почти непроглядной...

Чуть погодя кто-то завозился за занавесками, раздался не то вздох, не то всхлип.

— Не боись, барин! Помогу тебе... А только как развяжу — беги поскорей отседа, а лучше уезжай вовсе. Уж больше года как здесь карты ходячие объявились. Так и говорят: мы, мол, не люди, мы карты ходячие, карты гадальные! Люди — не люди, а только ох и гадко тем, кого они в шкуры зашивают, приходится! Даже и разума зашитые лишаются часто!

Тускло блеснул нож, веревка обвисла, дверь от удара распахнулась...

Тут кинулся капельмейстер бежать со всех ног.

Тем же вечером поздним, до смерти перепугав бессвязными речами воронцовского управляющего, укатил Евстигнеюшка на княжеских лошадях, впряженных в простую бричку, в Тамбов, так и не услышав им самим с тщанием и любовью приготовленных «Ямщиков».

А жаль! Год спустя была сия опера в Алабухе все ж таки представлена. И с немалым успехом. Граф Воронцов Александр Романыч оказался истинным любителем музыки. Да и обученье певцов с оркестром зря не пропало. Были рукоплесканья, и были вскрики. Были незримые полеты амуров со стрелами и херувимов с тихими небесными песнями.

Но была во дворе, близ воздушного театра с колоннами, замечена и скалившаяся на отзвучавшую музыку крючконосая валашка. Рядом с ней равнодушно жевал вол, подскакивал дурашливый баран. И только рыжый помощничек куда-то сгинул!

Правда, о той алабухинской премьере узнал Фомин много позже. Из приватного письма. Из самой же Алабухи, кроме воспоминаний о черном воле и о дурашливом баране, окромя палящих кожу искорок гадания — вывез он песни. Петые крестьянами и дворовыми, въелись они в память сильней, чем слова валашки, оказались прочней ветхого времени, звонче заснеженных российских степей.

И уж теперь никакие перемены мест, никакие обстоятельства жизни, никакие грехи и обиды не могли эти песни из нутра его вытравить...

Жизнь тамбовская за время Евстигнеюшкина отсутствия изменилась.

Положение Державина шатнулось сильней.

Граф Гудович — наместник суровый, наместник властный — добивался державинской отставки неотступно. Заливались сургучом и летели с фельдъегерями письма в Петербург, императрице. Вскачь туда же, в столицу, неслись доносы Безбородке. Ну а светлейшему князю Потемкину репорты направлялись в южный Петербург: в новостроящийся Херсон.

Предчувствуя скорые и навряд ли приятные перемены, Державин тотчас по возвращению ранним рассветным утром призвал к себе Фомина.

— Чтой-то мало усердствовал ты в Алабухе, отец мой. Да-с. Но это я так, для приятности разговору. А вот что еще: снова на тебя жалоба! И снова от девицы Фавстовой, верней, от отца ея. Здесь она, жалоба, под сукном. Знаю, вздор. Знаю — донесли уж — не на девиц, на вдовиц засматриваешься... А только ты, Евстигней Ипатыч, езжай теперь из Тамбова, езжай Христа ради. Я тебя сюды призвал, я тебя назад, в Петербург исторгаю. Что же касаемо вдовицы — то советую выехать тайно. Приготовленья — сокрой! Иначе навсегда купеческой цепью будешь скован. Меня изгонят — перетерплю. Тебе же тут после моего изгнания солоно придется. Ты ведь, как и я, улещивать высоких лиц не мастер... Теперь опять касаемо вдовицы: темный глаз у нея, сказывают! И пришитость твоя к ней мне не нравится. Кабы не колдун какой деревенский тебя к ней суровыми нитками приметал!

Фомин стоял перед губернатором в нерешительности. Втайне тяготясь связью со вдовицей — он и сам рад был уехать. Да что-то не отпускало.

Державин нажимал еще и еще. Фомин — поддался.

Тайное возвращение в Петербург было решено и назначено.

Правда, отодрать себя от вдовицына тела было вовсе не так легко, как сперва показалось.

«Смертушка моя рядом с ней ходит, — уразумел вдруг Евстигней. — Ведь это же смерть для сочинителя, накрепко к одному только телу, без любови к душе — быть привязанным. А ежели наоборот: не смертушка, а другая, сытая и спокойная, жизнь рядом ходит? Не питерская, не италианская — жизнь тамбовская? Ходит-бродит, а я, вишь ты, ее и не примечаю...»

Умаявшись за ночь, не получив желанного отдыха и поутру, не собрав всех нотных набросков, не заезжая на квартеру, а прямо из губернаторского дворца, в чем был, с одной только подорожной от Гаврилы Романовича бежал он рассветной порой в Петербург!

Глава тридцать третья Американцы в России

— Американцам ли следует устремиться в Россию, русским ли в Америку, — сам толком не знаю. Но чему-то такому соединительному, какому-то громадному, пускай и незримому мосту меж нашими континентами — быть! Так-то, почтеннейший Евстигней Ипатыч. Ты вот год в Тамбове сиднем сидел, от жизни питерской отбился. А здесь, дядя, новые веяния!

Юноша Крылов взрослел. Да и тучнел помаленьку. Однако и при назревающей тучности старался ходить строго, упруго. Говорить — весомо и живописно.

Правда, сейчас, после всего выпитого и съеденного, несколько гостей, сидевших кто за столом, а кто на низком турецком диване — слушали его невнимательно. Один Фомин, все с той же задумчивой миной — но при том и навострив уши! — вслушивался в крыловские слова.

Прожив год с лишком в Тамбове — Евстигней Ипатыч поднабрался опыту. Даже и всегдашняя угрюмость чуть с него пооблетела. К Ивану Крылову пришел он сего дня по настоятельному приглашению последнего.

Шел к одному — застал ватагу. Общество — разношерстное. Хотя все больше свой брат: сочинители из молоденьких, чиновники, делатели книг.

Крылов собирался заводить типографию — для вольного распространения и своих собственных, и иных, полезных для России, мыслей.

Однако покамест, к досаде Фомина, вместо обдуманных и кратких мыслей юноша Крылов нес всякий вздор. А об деле — ни словечка!

Впрочем, Крылов вскоре и сам почувствовал некоторую несообразность: позвал для дела, а распространяется бог знает о чем. Сразу устранить несообразность не удалось, разговоры о том о сем пресечь никак не получалось. Крылов поймал себя на мысли: городя всякий вздор, думой он неотступно цепляется за Фомина. И думает не столько о самом капельмейстере, сколько о том, что в конечном счете получится из их — как ему теперь казалось общей и уже обретающей некие очертанья — затеи.

А затея была неслыханная! Представить просвещенному питерскому обществу комическую оперу под названием «Американцы».

Необычность была и в самом названии, и в том, как трактовался сюжет. Проскальзывала необычность и в первых, уже сделанных Фоминым, музыкальных набросках.

— Трум-туру-рум, — пророкотал тихонько юноша Крылов, — Трум-тум-тум-тум...

Но тут же и примолк: «Да ведь это дерзость! Сию дерзкую мысль: давайте, мол, в России жить вольно, по-американски, а не получается, так айда, кто не трус, в Америку, — скорее всего сочтут непозволительной, бунташной».

А тут еще, вперебив дерзким мыслям, Крылов вспомнил об одном малознакомом человечке, который третьего дня (видно, что-то унюхав!) подговаривал его вместе с двумя-тремя товарищами пуститься тайком в Америку. Превозносил тамошнюю жизнь, выставлял напоказ оплошности русских самодержцев. И нынешнего века, и прошлого. Словом, приваживал.

Уж не шпиён ли, не соглядатай ли какой? Тоже, кстати, из музыкантской братии. Статься, знакомец или даже приятель Фомину...

Крылов еще раз исподтишка и весьма внимательно глянул на сочинителя музыки. Нет. Ничего таимого, говорящего о знакомстве с филерами и прочим сыскным быдлом, в простовато-округлом — слегка чухонском, чуть татарском, но все ж таки и безусловно русском — лице капельмейстера не было.

Иван Андреич враз успокоился, по-детски, пухлым ртом улыбнулся, стал перебирать в уме извороты недавно скроенной и пока еще время от времени меняемой либреттки «Американцев».

Выходило складно!

Быстро повзрослевший Иван Андреич улыбнулся снова. Вспомнил, как третьего дня, тайком от Фомина, вписал в партитуру несколько острых словечек. Фомин сперва не приметил. А приметив, осерчал. Да только потом махнул рукой: долго сердиться на юношу Крылова было невозможно: юноша вызывал расположенье, приязнь.

Припоминая слова из «Американцев», Крылов даже сожмурился от удовольствия. Были в комической опере строки верные, были строки разящие. Правда, полету маловато. Однако ж какие колкости!

...буду я сам веселиться, Вместе с другими по моде хвалиться, Что я женою мог подслужиться, (да, так!) Что я женою мог подслужиться, В милость к знатным господам.

«Пусть знают: Иван Андреич Крылов никого щадить не намерен!»

Сверх того, судьи иль воры На происки к деньгам скоры, Или судом, или обманом Познакомятся с моим карманом.

Сии строки пришлось выкинуть. Иван Афанасьевич Дмитревский — знатнейший актер петербургский — не одобрил. А без Дмитревского ни в придворный, ни в какой-либо иной театр и не суйся! Актер, актерище, американский бизон, российский буй-тур! Правда, уж больно осторожен: сединки боится попортить, уж и портки потихоньку, видать, промочил...

По случаю уразумения соединившихся в одном человеке различных качеств юноше Крылову захотелось тут же, не сходя с места, произнести вслух на Дмитревского скоропостижные вирши. Но вовремя одумался. Скоропостижность, как не вполне чистый платок, спрятал в карман, вплотную подступил к хмурящемуся Фомину, заговорил о деле.

— Завершил ли ты, благодетель мой, арию Фолета?

— Ее-то в первую очередь завершил. Уложил, как в коробочку, — впервые за весь вечер улыбнулся Фомин. — Труса сего и обманщика удалось очертить на славу! Си — ля — до диез — ре! — сходя на бас, вдруг запел Евстигней Ипатыч. — Здесь кто-то есть, — пропел он ту же кусочек мелодии словами, и даже попытался, как тот Фолет, спрятаться за кресла. Но вдруг поморщившись, заговорил обыкновенными, не оперными словами: — Шумно здесь, едем ко мне.

На улицах крапал дождь. Из канавок тянуло стоялой водой. Иногда, правда, доносило и свежестью Невы, но тут же снова подванивало рыбой, покалывал ноздри дровяной дым. Меж запаха стоялой воды и запаха дровяного тонкими струйками вились запахи кваса. Лучший весенний был лимонный. Еще — грушовый. В квасе булькала радость. Радость та была недолгой, и оттого наилучшей.

Весна! Питерская, а весна!

У себя не квартире Фомин сразу и едва ль не всем телом пал на клавикорды.

Крылов не узнал собственных слов. То есть слова были все те же, но приобрели они вдруг иной, прятавшийся до поры смысл.

Здесь кто-то есть... Не обманулся... —

запел Фомин из все того же Фолета. —

Иль шутит черт со мною здесь? Беда, коль с чертом я столкнулся...

Арию трусоватого Фолета Фомин исполнял негромко, но весьма искусно. Голос его был не бас, баритон. От этого низы арии порой пропадали. В остальном же, в остальном...

Крылов впал в благое исступленье. А Фомин тем временем не только исполнил арию Фолета, партию бассо буффо, но и прогнал кусками всю оперу до финала.

Капельмейстер декламировал за игривую Соретту, покрикивал гневно за строгого индейца Ацема; шумел, как натуральный дикарь, жеманился, подобно напыщенному европейцу.

Все дальнейшее — вторжение в оперную партитуру справедливых индейцев, бегство испорченных цивилизацией европейцев, ласкающие слух реплики влюбленных, — тоже весьма и весьма впечатляло.

Но особенно впечатлил финал.

В финале Фомин применил какую-то музыкальную хитрость. Крылов никак не мог понять, в чем именно сия хитрость заключалась, и прямо-таки подскакивал от нетерпения узнать: как удалось все ранее звучавшее провести в финале в каком-то стиснуто-укороченном виде. Да еще при том и ничего в музыке не попортив?

— Что за диво ты в конце сотворил, Евстигней Ипатыч?

— Сие диво именуется stretta, — довольный Фомин второй раз за вечер улыбнулся. — Stretta есть сжатое проведение всех музыкальных тем в каком-нибудь одном отрезке. Чаще всего в финале. Получилось ли? — скромно потупился он.

— Еще как получилось! — юноша Крылов даже попытался подпрыгнуть на месте. Правда, вес тела сего не позволил.

— А Фолет-то, Фолет! — не унимался Иван Андреич. — Я вот тебе сам теперича спою.

Я сам трусливый европеец! Я сам неслыханный индеец! В Америку, кири-куку! Я убегу в Аме-рику!

Прошло несколько дней, «Американцы» сильно подвинулись вперед.

Все второпях спетое и все на клавикордах отстуканное — Фомин записал нотами. Крылов же везде, где того требовала музыка, вписал слова новые.

Конечно, приписал на краях партитуры и несколько дерзостей.

Дерзости Фомин старательно замарал, но Крылов все одно ими гордился.

Правда, временами юноше Крылову казалось: музыка хороша, а вот оперская книга — либретто — разламывается на куски. Свою театральную неумелость ощущал он теперь едва ль не всем телом: неповоротливой спиной, уставшей шеей, тяжелеющими к ночи веками. Неумелость старался победить острым словцом, фразой.

Но мысль-то, мысль! Она хороша и безо всякой обработки. Испорченные цивилизацией европейцы — поначалу кукольные, неживые, но мало-помалу обретавшие правильные движенья и нужные слова, — куда как уступали в деяниях своих американским дикарям. Сию мысль стоило развивать и развивать!

Незаметно для самого себя Крылов стал звать в Америку. Не всех, избранных. То скрываясь за комическими выражениями, а то и вполне открыто. Чрез океан, на подмогу индейцам!

И в первую очередь звал, конечно, сочинителя головокружительных стретт и чудесных финалов, лишь временно попавшего в обстоятельства неволи, — звал вольного капельмейстера Фомина.

При всем при том понимал он: что Америка, что Российская империя — один черт. Ни в какие отдаленные места от собственной неумелости и от своего же раболепия не сбежишь.

Юноша Крылов завидовал обучавшемуся в Болонье Фомину, грубо презирал тарантула-Княжнина, метался меж своих же строк, не зная, к чему по-настоящему приложить ум и талант.

И все ж таки «Американцы» были исполнены комизма. Сие — спасало.

Хохот стоял в дурно метенных крыловских комнатушках. Часто подымавшиеся к нему Клушин и Плавильщиков, беспрестанно хлопотавшие об открытии вольной типографии, слышали сей хохот издалека.

Впрочем, хохот хохотом, а через месяц с небольшим опера была завершена.

Несколькими днями позже, освободившись от театральных жестов, как-то вдруг и сразу повзрослевший Крылов, не имея сил сдерживаться, написал одному из закадычных друзей:

«Ты ведь слыхивал о моей неудаче, которая постигла меня с комической оперой “Бешеная семья”. Погоревав сколько надо, решился я отдать на театр другую оперу моего сочинения под названием “Американцы”, на которую уже и музыка положена господином Фоминым, одобренным в своем искусстве от Болонской Академии аттестатом, делающим честь его знаниям и вкусу».

Думая, чем бы окончательно сразить закадычного, юноша Крылов, слегка колеблясь, дописал:

«Сия опера одобрена и славнейшим Иваном Афанасьевичем Дмитревским, коего одобренье для меня не менее важно, чем академический аттестат».

Однако ни одобрение Дмитревского, ни болонский аттестат Фомина «Американцам» не помогли.

Глава тридцать четвертая Воронье перо. (Ермалафия)

Репетиции оперы шли успешно. Был ими Фомин весьма и весьма обнадежен. Премьера «Американцев» — страша, смеша — приближалась.

Тут — непредвиденное. И виной тому непредвиденному отнюдь не сам Фомин — виной не до конца еще выпутавшийся из пеленок, не в меру смехолюбивый Крылов! Мало того что писал он предерзкие комедийки (одна комедийка «Проказники», против Княжнина писанная, чего стоит!), так стал еще Иван Андрейч в разного рода письмах упражняться!

Письма были вот какие. Перед окончательным прощанием с юношеским возрастом сей смехолюб решился издавать журнал. Название журналу было подыскано на вкус Фомина глупецкое: «Почта Духов». И состоять тот журнал был должен сплошь из писем. Ну? Как тут не возмутиться крыловскими кривляньями и тайным его пересмешничеством? Как не дать с досады кулаком по столу?

Кроме пересмешничества скрытного, Иван Андрейч стал все в той же — попервоначалу рукописной — «Почте», уже ни от кого не таясь, прошвыриваться пером по театрам.

Сыскавший возможность увидеть сию писанину еще в рукописи, управляющий императорскими театрами генерал-маиор Соймонов, и так раздосадованный крыловскими «Проказниками», — был тою «Почтою» страшно фраппирован. Про вверенное ему ведомство и вдруг — непотребные смешки, издевки!

А Крылов все поддавал жару. Писал о некоем гибнущем от казнокрадства государстве и об акциденциях (по-простому — о хабарах, взятках). Даже о сосущих человеческую кровь тарантулах. И хотя под ворсистою шкуркой тарантула угадывался вовсе не генерал-маиор Соймонов, а все тот же безвинный Княжнин, дела это поправить не могло: ведь под «неким государством» разумелась без сомнения Российская империя!

Негу от собственных писем Иван Андрейч ощущал превеликую. Утеху — тож.

Правда, удавалось в рукописной «Почте» далеко не все. Не удались, к примеру, диалоги. Вместо них шло бесконечное изложение происходящего на сцене. Да и к другим способам изъяснения мыслей и чувств был юноша Крылов, видно, не готов.

Однако, по разумению самого Крылова, все шло куда как славно!

Упиваясь собственным слогом, Иван Андрейч писал:

«На сих днях, любезный Маликульмульк, услыхал я от пролетевшего мимо меня сильфа, что в одном обширном государстве, привлекшем на себя в нынешнем веке внимание всего света, будет представлена новая драма. Любопытство мое в ту же минуту принудило меня туда перелететь и радоваться, что и в сих холодных местах науки начинают обогревать своими лучами замерзлые сердца жителей».

Перелет дался легко. Две-три шишки на лбу при ударах о фонарные столбы (то бишь при ударах о собственный шкап) — вот и все издержки от мысленного того перелета! Взрослеющий Крылов радостно потирал руки. Замерзлые сердца, понатыканные в сугробах обширного государства, — повергали в печаль, однако ж и возбуждали смех.

Вырисовался, наконец, под самолично заточенным перушком и некий театр!

Враз приняв вид человека «посредственного состояния», успел-таки Иван Андрейч занять в том театре выгодное место. Тут набежала музыка. Судорожно вздрагивая, раздвинулся занавес. И уже не один он, но и все прочие увидали то, чего увидать не ожидали никак!..

Еле удерживаемый хохот душил пишущего Крылова.

Он то отбрасывал новенькое сизо-черное воронье перо, то ухватывал его вновь. То жевал растеребленную с «неписьменного» конца перьевую ость, а то сплевывал жестковатый вороний пух на пол.

Да и как не умереть со смеху при взгляде на русскую сцену!

Вот сорок человек выперлись на самую ее середку и, потерянно шатаясь по плодовому саду, пропели унылую песню. Вот два садовника поссорились и едва не подрались по какой-то неясной причине, каковую автор почитал важною, но которая на самом деле не стоила и того, чтобы об ней упоминать.

Меж тем садовники (еще до ссоры) возвестили миру про то, что барин их чрезвычайный охотник до музыки. И что ждет он к себе в гости какого-то музыкантишку, за коего и желает выдать свою дочь. А тут как раз! — Иван Андрейч даже привскочил на мгновенье. — Тут выступает на сцену одна из дочерей сего охотника до музыки. И не успела она еще как следует на сцене расположиться, как мужики, подчищающие деревья в саду, уж слезно просят ее, чтобы потешила: спела бы им песенку.

Барышня (о небо!), желая пощеголять перед мужиками слабеньким своим голосочком, им на чужеземном языке и поет. Мужики восхищены донельзя. А барышня, радуясь, что нашла людей, коим потрафила на вкус, зачинает перед своими холопами новую песню. И уже на другом чужеземном языке. Мужики, которые, как кажется, и в своем языке не слишком сильны, продолжают восхищаться ее чужеземными песнями, просят еще попеть перед ними...

Тут покидающий юношеский возраст Иван Андрейч даже смеяться перестал.

Воспоминания об измывательстве над драмой и оперой исказили лицо его гневом. Правда, скоро лицо разгладилось. Притекли мысли о другой комической опере. О той, которую сочинил он сам и которую так ловко положил на музыку Фомин.

Уж в «Американцах»-то никакому глупству не бывать! Уж там-то кривляться на сцене безо всякого смыслу никому дозволено не будет! Там — всюду мера. И песни там — иные. Так эти песни задуманы, чтоб на их крылышках — да прямо в Америку! Свободную, счастливую...

Враз захотелось: фыркнув, сбежать по лестнице, спуститься к холодящей Неве, нанять лодку и на той лодке поскорей — в гавань, в порт! Следить за вздувающими парусы кораблями, за беготней матросов на палубах...

Тяга к бумаге, однако, пересилила. Отказать себе в продолжении осмеяния чужой дурацкой оперы Крылов ни за что не мог:

«…и таким образом, всякое лицо, поговоря на свою долю несколько глупостей и попев ни к стати, ни к ладу, оканчивают действие.

Во втором действии показывается сам славный любитель музыки, и как он ни смешон, ни жалок, а говорит о музыке, вовсе не зная ее. Автор, как кажется, хотел, чтобы зрители смеялись над музыкой, но они хохотали над автором».

Мысль о том, что генерал Соймонов не потерпит дерзких насмешек над пиэсой, им самим разрешенной к постановке, вдруг уколола Крылова малым шильцем.

Ну да охота пуще неволи!

Поерзав на стуле, он скоро и про Соймонова, и про все прочее забыл. Страсть к посмеянию, к умещению в прямоугольном листе выпуклого театрального действия — гнала и гнала вперед.

— Надобно добавить, — приказал сам себе Иван Андреич, — надобно продолжать...

«...будем, однако ж, продолжать наши примечания о той опере.

Несколько спустя приезжает к барину из Италии певец, который до такой степени глуп, что позабыл свой природный язык и коверкает в нем слова, как немецкий сапожник; такое редкое в нем дарование очень нравится старику, и он спрашивает у сего полу-итальянца по разговорам и получеловека по уму: не хочет ли он жениться на которой-нибудь из его дочерей. Тут свадьбе и быть...»

«Хлеще, Иванушко, хлеще! Вороньим пером их: грубей, острей коли!»

И уколол. И охлестнул. И, слегка покаркивая, захохотал.

Хохот сработал здесь превосходно: по воле пишущего все в белом листе зашевелилось как на сцене.

Собрались напоследок в кучку все, сколько их было, крестьяне и крестьянки. И каждый возымел желание получить по гудку с балалайкой (это вместо хлебушка и красного товару!), чтобы дуть и плясать (вместо того чтобы косить и жать!).

Тем дурацкую оперу и кончили.

«Вот, любезный Маликульмульк, содержание сей оперы. Лишь только закрыли занавес, как я, оборотясь к моему соседу, спрашивал у него: неужели позволено обременять публику всем, что какой-нибудь парнасский невежа набредить изволит.

— Ах, сударь! — отвечал мне сосед, — слова ваши куда как справедливы; добрый вкус у всех просвещенных народов один, и глупая опера — никакому рассудительному человеку не понравится. Однако ж театр здешний столь беден, что должен представлять или переводные, или же писанные на основе переводных — сочинения. Конечно, вы могли бы желать нового; но выбор в сочинениях здесь очень, очень строг! Я знаю двух моих знакомых, коих сочинения уж года три в театре; но нет и малейшей надежды, что они хотябы еще спустя три года будут представлены...»

Петр Александрович Соймонов, управляющий императорскими театрами, генерал-маиор, — прочитав сию (добровольным переписчиком представленную) «Почту Духов», покраснел до корней волос. Сатира оцарапала ему правый висок и щеку, как вострой саблей, запахло кровью. Содранная кожа заставила вспомнить про лекарей и сердечные капли. Петр Александрович вскочил, но тут же опустился в кресла вновь.

Надо было сперва определить и одним словечком обозвать наскоки сего «парнасского невежи» на вверенные генералу театры, а уж затем действовать.

Для начала Соймонов скинул со стола на пол пухлую стопку листов, содержавших в себе крыловских «Американцев», коих по доброте своей уже начал было исправлять, приуготовляя для сцены!

«Американцы» хлопнулись о доски пола преизрядно.

— Как тут исправишь? — уговаривал сам себя генерал. — Что это вообще сия «американятина» значит? Видно сразу: не павлиньим (цветастым и плавным), не гусиным (чистеньким, беленьким!), а вороньим крикливым пером сия опера писана! Е... Е... — граф едва не поперхнулся бранным словом, уже приготовившимся было выпорхнуть изо рта. (Нет! Не дождутся! Слово должно быть иным. Следует сперва переменить «е» на «е»), а после... После… Е... — Ермалафия!.. — вдруг нашелся Петр Александрович, — Ермалафия и квит! Ермалафия, болтовня, дребедень... Никому «Почты духов» не переписывать! И уж не дай бог кому-то ее читать! Воспрещаю! Строжайше! — рокотнул он, выходя в присутствие. — «Американцев» же крыловских гнать со сцены поганой метлой! А то, ишь, моду взял: строчит про то, чего отроду не видал. Уже до Америки добрался!.. А причину ему выставить изустно вот какую: до той поры, пока из оперки своей приносимых в жертву европейцев не выкинет, — не бывать ей на подмостках! Неча мне тут публику револьтировать!

Отказ в постановке «Американцев», равно как и греческое словцо «ермалафия», были донесены до ушей юноши Крылова в тот же день.

— Ермалафия, говоришь? За словцо благодарствую. Так я тебя сией «ермалафией» в первом же печатном выпуске «Почты», яко пчелку, пришпилю!.. Хотя нет. Не стоишь ты, генерал, сего греческого слова. Оно для более подходящего случая сгодится. А тебе, Соймонов, — и смачного плевка довольно!

Впрочем, плевать в генерала Соймонова Иван Андрейч не стал. Написал письмо:

«Ваше Превосходительство издали приговор, что мою оперу не можно представить, доколе не будет в ней выкинуто, что двух европейцев хотят принесть на жертву. И что это револьтирует, как вы изволили сказать, слушателей».

Тут Крылов снова обиделся и над листом приуныл. Однако, покрутив вороньим, остро заточенным пером, приписал:

«Сочиняя сию оперу, я имел намерение забавлять, трогая сердца, и в сем-то и состоит должность автора, ибо вывесть на театр шута не есть еще сделать драму...»

Письмо было отправлено.

Ответ — изустный — был все тот же.

После сего ответа под полуприкрытые крыловские веки стал заползать красноватый пустынный (не схожий ни с тверским, ни с питерским) туман.

— Урежу! — кричал он и резал ножичком для очинки перьев дубовый стол. — Урежу «Американцев», а на театре ей-богу представлю!

Крылов урезал и портил. Выбрасывал могущие «револьтировать» публику сцены. Удавалось плохо. Для смягчения резкостей был призван Клушин, приятель. Клушин комизм оперы сильно смягчил, однако Ивану Андреичу ничуть не потрафил...

Вскоре уведомился о том, что «Американцы» на подмостки придворного театра допущены не будут, и Евстигней Фомин.

Все труды последних месяцев шли прахом. Рваной питерской тучей стало наплывать отчаяние.

Глава тридцать пятая «Вот как я тут ковырнусь, в нову шкурку облекусь…»

Тут откуда ни возьмись — видно, для смягчения разрываемой в клочья души — выскочил на театр Евстигнеевой жизни генерал Зорич.

Сразу припомнилось детское, давнее: капитан-паша, турецкий султан, матушка государыня....

Теперь, однако, вовсе не капитан-паша, а генерал Зорич явился на свет Божий. И не в виде анекдотца либо гистории. В виде письма явился.

Ровно через неделю после недопущения на сцену «Американцев» было Евстигнею Ипатычу передано приглашение: к Зоричу, в Шклов, обучать, репетировать, ставить!

Оказалось: генерал Зорич завел у себя театр. Да какой! И русские, и французские пиэсы ставятся. Кроме них — балеты. К тому же обучил генерал танцам и песням двадцать собственных девок, а к ним для уменьшения весу и общего пригляду приставил особую смотрительницу да еще италианца Мариодини. Италианец со смотрительницей учили девок манерам, письму, счету. Еще — по-французски и по-италиански учили.

— И другое, — посмеивался привезший приглашение знакомец, — и другое шепну тебе, Евстигней Ипатыч! Сей Мариодини, сей балетчик италианский, оказался совсем не дурак. Прикупил себе в Шклове белорусскую девицу, ею пользуется и ее же учит! Езжай, мил друг! Чего тебе тут по углам отираться? Прикупи и ты себе девицу или хоть вдовушку! А то, может, генерал Зорич из своих выдаст. Ты ему за то музыку и направишь. А то, слышь, что пишет: танцорки у него под чужую музыку, мол, сильно спотыкаются. Ну генерал и недоволен: своей, русской музыки ему надобно!..

Маска приязни, вкупе с улыбкою, мало-помалу с лица Евстигнеева сползла.

Куды, в какой Шклов? Да и можно ль купить любовное томленье? Пробовал уже. Не выходит. Видно, судьба ему до конца дней в Питере по углам отираться.

Тут вспомнились давние, однако к сему моменту имеющие касательство слова: «Рожденные в нужде и содержимые сострадательностью».

Так предлагали подписывать прошения и письма воспитанникам Академии Художеств. Так оно и ныне! И нужда осталась, и сострадательности на Руси меньше не стало. Однако ж... Фомин глянул в черновую, не отдававшуюся Крылову в руки партитуру.

Только что конченные «Американцы» немо голосили на столе. Без движения, без надежд. Горло сжал страх. Вместо высоких чувств, связанных с похвальными действиями дикарей, вместо насмешек над европейцами (к которым все время подстрекал Иван Андрейч) подступило уныние.

Жизнь надо было (как тот разболтавшийся за лето оркестр) перенастраивать.

И вдруг откуда ни возьмись предложение: написать оперку. Да какую! «Золотое яблоко»!

Оперская сказка была для «Яблока» создана непростая, а с подковыркой. Вроде всё в ней как надо, всё путем — ан нет! Герои и героини были в «Золотом яблоке» комичны и глуповаты, ходили напыщенно и чванно. Словом… Как недощипанная курица в редких перьях, со сбитым набок красным хохолком, голышом по гостиной та опера бегала! Ироикомичность свою кухарке и редким гостям являла. Были в той оперке греческие герои, поющие на российский лад, были и российские типусы, греческими туниками задки и передки прикрывающие.

Развенчание греческих героев и греческих богов… С легкими надсмешками, с горьковатым лукавством… Пожалуй, одно это ему и оставалось.

А тут еще — словно бы с теми «золотояблочными» героями перекликаясь — вступила в ум некая «Энеида». Не Вергилие-ва, а своя, российская, Николаем Осиповым сочиненная. Уже с год как по Петербургу в копиях ту издевочную поэмку читали. Было там про Энея, про подземное царство и про богов с царями. Но все это касалось и российской столицы! Над нынешними невско-балтийскими героями, лишь для виду обряженными в древние одежки, Осипов припотешился всласть!

Запомнился круто осмеянный греко-петербургский праздник:

Тогда случились в аде святки, И все играли ворожбой; Анхиз же был не без догадки, Энея вздумал взять с собой В святочью бабью вечеринку Чтобы троянского детинку Повеселее угостить: Дабы ему в стране Плутона В веселостях быть без урона И время все шутя прожить...

Шутя проживались жизни. Шутя доставалась слава. Однако для него за шутовстовом и легкостью маячили нищета и нужда: с угрюмыми мордами, с острыми за пазухой ножами.

Правда, приводили осиповские стихи на ум и совсем иное: «Вот как я тут ковырнусь, в нову шкурку облекусь!» — вперебив «Энеиде» напевал из новой своей оперы Евстигней Ипатыч.

Только повторяй не повторяй, а не дошло ведь «Золотое яблоко», не дошла первая российская ироикомическая опера — до спектаторов!

«Не допустили… Не дали недруги во всей красе музыкальному смеху на сцену явиться, — с горечью думал спустя три месяца после начала работы Фомин. — А ведь как славно сия опера зазвучала б! Как оркестр в ней звенит, рокочет! Что говорить: выстроился оркестр, выучился, стал в опере, как в той синфонии, — едва ли не главным! Вот бы и в жизни так!»

Жизнь, однако, подобно оркестру не выстраивалась.

Близился перелом. Рвал сердце разлад. Правда, вспыхивала по временам и надежда: авось пронесет все, какие ни есть, беды мимо? А тут попутно прояснилось еще одно: никакая ироикомичность жизни не украсит, настоящей отрады не даст! Чтобы уверенней в жизни расположиться — надобно сочинить оперу трагическую, полнообъемную, полнозвучную!

Часть третья ЧЕРНИЛЬНЫЕ ДУШИ. ПЕРЕЛОМ

Глава тридцать шестая Рваная морда, в дырьях кафтан (Некто Шешковский)

Степан Иванович Шешковский, тайный советник и кавалер, сам ныне «расспрашивал» мало. Стар стал, да и нужды не было: едва ли не пятьдесят лет на службе! Крепкая ему смена взошла. А вот что самому по-прежнему приходилось делать, так это — думать, сличать, выискивать тайное и недосказанное.

Череп Шешковского, лишь для виду прикрытый пышным рыжеватым париком, нависал над Петербургом, как те финские скалы над взморьем.

О многом размышлял, многое и понимал Степан Иванович!

Взять хоть дело Радищева. Участь последнего была решена лишь недавно: тридцатого июня сего 1790 года. Императрица подписала указ, в коем душу Шешковского (словно узкие ремешки кнутов) ласкали извивы буквиц и слов: «Арестовать и запереть в Шлиссельбургскую крепость».

Сладко. Радостно! А лучше б — петлю на шею или мешок на голову. Об умышлении на власть добыто поличного, конечно, мало. Да ведь одна книжонка «Путешествие из Петербурга в Москву» — чего стоит!

Оттиск книжонки Степаном Иванычем и был незадолго до ареста Радищева представлен пред высочайшие очи.

Во время чтения государыне сделалось дурно.

Все оттиски книжонки, окромя представленного образчика, — числом 649 — было приказано разыскать и уничтожить. Да как их все разыщешь! Успел, негодяй, 26 штук продать. Другие бунтовщики теперь те книжонки муслят и муслят... Впрочем, самому-то бунтовщику — тут от сладости даже во рту залипло — присудили смертную казнь!

Жаль, матушка государыня мягка, отходчива. Сердце доброе и не выдержало: от радости после заключения шведского мира приговор справедливый, приговор уместный, был ею же самой отменен.

Тут уж пришла пора вздыхать (пускай притворно, пускай чуть по-бабьи!) Степан Иванычу. Но все ж таки и он остался доволен. В сибирский острог! В Илимск! «На десятилетнее безысходное пребывание!»

Август был жарок, а сыроват.

Жара, казалось шла снизу: из расплавленных недр, из адских котлов. А вот поверху, над Петербургом, стлался рваный туман, кропил землю дождик. Августовские грозы, каждый год рвавшие в клочья питерское невысокое небо, несло мимо. Без освежительных гроз воздух делался солоновато-горек, дыхания не облегчал, ум не бодрил.

Скинув парик, Степан Иванович отер платочком пообтыканную рыжеватыми волосками плешь и широко осклабился.

Радищев — в остроге. Сумароков от управления театрами давно отстранен. Однако сего недостаточно. Следовало бы и Сумарокова в крепость, и Сумарочиху, и все семя их!..

Тут, словно бы себя укоряя, Степан Иванович покачал головой. Не след заходить так далеко. Всему чреда, всему и мера. А теперь-то черед кому? Может, опять Новикову. А может, и Княжнину. Это ведь княжнинского возмутительного «Вадима Новугородского» — всего лишь передразнивающего греческую трагедию — матушка государыня недавно сравнила с «Путешествием из Петербурга в Москву».

— Сей «Вадим» — второе после «Путешествия» сочинение, разрушающее основы империи. Жду третьего... — покорно и даже с кроткой мольбой возвела очи горе императрица.

По уму, надо бы сотворить так: сперва прилюдно сжечь и рассеять по ветру «Вадима», а затем уж сказнить и самого Княжнина. Сие, однако, дело будущего. А пока — матушка в ожидании «третьего сочинения» пребывает. Так надобно ей сие «третье» и представить!

Именно такое «третье сочинение», среди рукописей и книг, подобно слепо роющему, но многое обнаружающему кроту, Степан Иванович ныне и разыскивал.

«Не приглядеться ли к писанине Крылова?.. Нет, труд напрасный! Не нашустрил... — подагрик Шешковский с отвращением хрустнул плечьми, — не нашустрил еще, толстун. Есть, конечно, непозволительные дерзости. Однако на третье ожидаемое матушкой сочинение никак не тянут. А вот взять разве Гаврилку Державина? Сие было бы упоительно. Липового вельможу — да в рогожу! Под микитки, да в подземелье, да кнутом его, кнутом!»

Шешковский порывисто поднялся с места. Порыв беспокойства не доставил: бодр еще, ноги носят исправно. Однако тут же Степан Иванович и сообразил: Державина матушка государыня в подземелье — ни за что не позволит. Глазки закатит, произнесет нараспев: «О, мейн готт!..» Словом, не отдаст. А ведь совсем недавно сама — так передавали верные люди — сделала Гаврилке (уже под судом Сената побывавшему!) ясное предупреждение.

Сей ментор (как попка азы талдычащий, как палка прямой) по дурацкому своему обыкновению явился наставлять государыню. Да еще принес с собой «Новые ежемесячные сочинения». Журнал гадкий, журнал ненужный. Матушка журнал изволила развернуть и полистать. Тут вздохнула, конечно. Однако, не имея охоты обходиться с туполобым Гаврилкой одними токмо словами, государыня — ума палата! — поприжала его действием:

— Чтой-то темно мне, милый Гаврила Романовитч, — молвила. Выдрав из вновь принесенного журнала несколько страниц, скрутила и протянула их стихотворцу. — Так ты возьми, — оказала матушка новую любезность, — и зажги мне огню!

Державин, как доносили соглядатаи, скрученную бумагу взял, по обыкновению всех стихоплетов, слегка ее развернул, наименование прочел.

На одном из вырванных листов значилось:

Изображение Фелицы

Собственную державинску оду, посредством которой сей Гаврилка-дурилка рассчитывал матушку поучать (и каковая уже была ей известна и меж своими ругана-переругана) она из «Новых ежемесячных сочинений» ловко и выдрала...

Степан Иванович вновь утонул в креслах.

Н-да... Державин не годится. А для примеру надо кого-то нынче же припереть к стенке. Взять разве актеришек али музыкантишек? Много их тут близ дворцов отирается. Итальяшки, немцы, да и свои русские откуда ни возьмись наплодились. Только не вышло бы тут промашки! Музыкантишки все на службе, все при каком-то барине. Кто у князей, кто у графов пиликает, кто — даже в Придворной капелле. Есть, правда, один, из солдатских детей вроде. Сильно досадил в свое время матушке... Да только какое от музыкантишки удовольствие? — Облегчаясь, Степан Иванович пустил злого духа. — Что сии музыкантишки за люди? Свой брат: рваная морда, в дырьях кафтан. Никакого самостоятельного значения не имеют. Мысли крамольные из себя исторгают редко. Разве глупость какую на сцену выволокут... Или куплетишки непотребные в оперу вставят. Так куплетишки — на здоровье! Степан Иванович и сам не прочь куплетишко-другой с утреца в уборной пропеть. Нет. Не то. Подымай, Степан, выше. Хватай попородистей! Вот, опять же, Княжнин. И сын вице-губернатора, и родовит, и вольнодумствует. И под судом, растратчик, побывал когда-то! Да еще вдогон «Вадиму», сказывают, нечто совсем непотребное сочинять начал. Так надобно глянуть, на что он у себя, в тайных записях, подлец, покушается!

Степану Ивановичу стало жарко до невозможности.

Мощный череп его словно бы еще увеличился и, продолжая нависать над отмелями и болотами петербургских окраин, сделался вдруг как камень. Глаза исторгли острые лучики, один из уголков рта, опустившись ниже обычного, сделал рот кривым; нос, как у московской борзой, вытянулся, ноздри затрепетали: дельце-то выходило знатное!

Нынешним августом Яков Княжнин внезапно почувствовал себя дурно.

В молодости офицер и вольнодумец, он в последние годы сильно от вольнодумства отдалился. Виной ли тому давнее, но вовсе не позабытое обвинение в растрате казенных денег — сие обвинение, как полагал Княжнин, и было выдумано в ответ на его вольномыслие — или что иное, разбираться было недосуг.

Собственные сочинения, секретарствование у глохнущего и слепнущего Бецкого, преподавание русской словесности у кадетов, пиры, тосты за наследника престола... И вдруг, как гром среди ясного неба, строки «Вадима».

Трагедия возникла из новгородских словечек. Сперва, говоря по правде, лишенных всякой связности: вече, республика, вольность... Все сие вольномыслие было далеким, слабо ощутимым, мало желанным и ненужным!

Однако ж утраченное вольномыслие, разуму и сердцу наперекор, вдруг вернулось.

Было это весьма некстати. В терзающем душу вольнодумстве предчувствовал Яков Борисович многие беды: легочные простуды, головные боли, сердечную растраву, иные приступы нездоровья…

Сего дня дурнота подкралась из темноты. Еще ранним утром, перед рассветом, стало ему тоскливо, тошно. Сходил в отхожее место, сплюнул кислой слюной. Полегчало. Однако полностью дурнота не прошла.

Вдруг Княжнин понял: причина нездоровья — не возраст, не болезни. Даже и не «Вадим» — трагедия удавшаяся, трагедия выструганная, подобно ладье: прочно, складно. К тому же кой-кому читанная, а стало быть и на сцену — пусть неширокому кругу — явленная. Нет, причина нездоровья в другом! В его давней, но в последние дни беспрестанно вплывающей в ум трагедии «Ольга».

Написанная едва ли не двадцать лет тому назад, остававшаяся в рукописи, не попавшая на подмостки, «Ольга» принесла ему немало горя. Слух о трагедии дошел до императрицы. Были ей переданы и некоторые стихи, и общий смысл трагедии.

Государыня — это стало известно — вспылила. Борьба за престол была обрисована в пиэсе слишком явственно, без приличных одежд, и сильно напоминала ее собственное восхождение: смерть муженька Петруши и прочее.

Княжнина решено было наказать. Да как накажешь за то, чего нет: с некоторых пор Княжнин стал «Ольгу» от посторонних глаз укрывать, прятать.

Тут — надоумили:

— Да ведь сей Княжнин никакой не сочинитель. Казнокрад он! Деньги казенные из кассы взял, а возвертать и не думает.

То была правда: секретарь графа Разумовского, блестящий офицер, — Княжнин сильно поигрывал. Деньги из кассы и впрямь были им взяты. Правда, небольшие, для уплаты долга чести. И тут же возвращены.

Однако возврат денег не помог. Якова Борисовича арестовали. Суд, не особо мудрствуя, приговорил его к смертной казни. Чудовищная несправедливость была налицо. Вступился граф Разумовский. Императрица Княжнина помиловала, но лишила дворянского звания и определила рядовым в Петербургский гарнизон. И хотя тянул он лямку недолго — след от нее кровавый на плече остался. Была и еще одна неприятность: над имением его была установлена опека. А без хорошего прибытку — какая жизнь? И рифмы, и мечты — враз опадают, никнут...

Княжнин поежился.

Утреннее размышление о трагедии «Ольга» привело к нервному передергиванью плечами, к слезам.

— Ольге, Ольга, Ольгой... — твердил Яков Борисович как заведенный.

По старой привычке, стал он прибавлять к имени Ольга разные другие имена, стал сочинять стихотворные строки из имен, на «О» начинающихся.

Одним из первых всплыло имя Орфея.

Мысли Княжнина враз поворотили в другую сторону. Собственная мелодрама «Орфей» припомнилась ему вся, до строчки. Припомнились постановки, нешуточный восторг, долгие рукоплесканья. Но здесь Яков Борисович опять пал духом.

Сколько сил на «Орфея» трачено, а чего-то этой трагедии всегда недоставало!

Все оставшееся утро Княжнин промучился: чего именно?

В задумчивости листал он рукописного «Орфея» с конца до начала, потом стал кусками читать вслух.

Ад мелких неточностей объял его.

Стих то возносился, то опадал бессильно. Беспрерывного полету строк — не ощущалось. То и дело являлись меж ними широкие промоины, ненужные пространства. Чем их заполнить?

Внезапно Яков Борисович догадался: заполнить следует музыкой!

Нездоровье враз отступило в сторону, стало на цыпочках удаляться.

Как был, в ночной рубахе, очутился он вдруг у невысокой конторки, стал барабанить по ней пальцами, словно ударяя по клавишам.

Этого, однако, было мало.

Яков Борисович скакнул в гостиную. Там стоял новый венский фортепьян с педалями. Откинув крышку, Княжнин перепачканным чернилами пальцем стал тыкать в клавиши. После попытался взять аккорд. Фортепьян нехотя ответил. Однако персты стихотворца к извлечению музыкальных звуков были теперь мало способны. Потыкав в клавиши и понаслаждавшись матовым (а может, все-таки туповатым?) венским звуком, Яков Борисович крышку фортепьяна захлопнул, скакнул обратно к конторке и, не найдя бумаги, резко зазвонил в колокольчик.

Бумага явилась тут же. Явилось и очищенное от засохшей грязи перо. Брызгая чернилами, ничуть не задумываясь и не давая себе остановиться, Княжнин вывел:

ПОСЛАНИЕ ГОСПОДИНУ ФОМИНУ ОТ РАБА ЕГО ВЕРНОВА Якова Борисова КНЯЖНИНА

Милостивый государь мой,

Евсигней Ипатович!

Не пожалуешь ли ко мне на обед? Да сегодня же! Запросто прошу и без церемоний! Есть у меня одна мысль мусикийская, хочу ее до твоей милости довести. А чтоб не сумлевался ты, Евсигней Ипатович, что мысль таковая у меня имеется, сразу скажу тебе: трагическая опера «Орфей»! Вот что у меня теперь на уме. А у тебя это и под пальцами вскоре будет.

Ради Христа — приезжай!

Всецело твой —

Яков Княжнин.

Справившись таким образом с нездоровьем, Яков Борисович повеселел. Велел подавать кофий, а письмо отнести по адресу.

Малое время спустя явился посыльный с пакетом. Не представившись и не говоря, от кого послание, передал Якову Борисовичу наглухо запечатанный и никем не подписанный пакет.

«От Фомина? Не мог он так быстро отписать. От кого ж? Какая-нибудь дама? Гм-м, сие — маловероятно. Завитушки на конвертах дамы любят даже больше любовных утех».

Яков Борисович поискал глазами ножичек для разрезания конвертов, не найдя, попытался разгрызть уголок пакета зубами. Не сумел, однако не огорчился, а рассмеялся.

— Зубов-то во рту — половины нет! Глядь — и последние с письмом выпадут.

Решено было отложить чтение письма до вечера. Или до тех пор, пока не переговорит с Фоминым.

В тот же примерно час Степан Иванович Шешковский потирал руки от удовольствия.

Славно задумано! Письмецо без подписи, отправленное Княжнину — возмутительному сочинителю и вольнодумцу, — должно было сегодня же возыметь свое действие. Должно было толкнуть Княжнина к поступкам неуравновешенным, к словам резким, дерзким. А тут уж — не зевай, сеть на голубка поскорее накидывай!

Глава тридцать седьмая Сила кнута — слабости вольнодумца

Яков Борисович был человек слабый. И особливо в трех отношениях.

Наипервейшая слабость — игра. И в молодости, и ныне любил перекинуться в картишки. Теперь, правда, крупно не проигрывался. Имел опыт, играл осторожней, реже. А вот в юности, в бытность свою офицером, дошел едва ль не до положения нищенского!

Вторая слабость Якова Борисовича заключалась в непомерной любви к малолетнему сыну. Дня, а иногда и часа не проходило без того, чтобы не требовал Яков Борисович дитя к себе, не хлопотал близ него, не подавал, как та нянька, носовые платки, не совал соску, не перекладывал подушечки, а когда сын подрос — не услаждал его игрушками, куклами и другим навряд ли необходимым для будущего офицера вздором.

Ну а третья слабость Княжнина состояла в особой его впечатлительности. Что Яков Борисовичу ни скажи — то мигом ему и представится. Замечательно хорошо представлял он себе античных авторов, представлял и европейцев: не только труды их, но походку и разговор, даже возможные мысли. Бойко и звонко переиначивал Княжнин их слог, делал этот слог своим, при всем при том полагая собственное свое письмо от сих авторов не зависящим. Особливо Яков Борисович гордился легкостию письма, которая, впрочем, по мнению близко знавших его, также проистекала из слабости...

Ответа от Фомина не последовало ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю. Яков Борисович слабодушно затосковал.

«Не желает ко мне являться? Не стою его внимания? Нет, не то... А хорошо б Орфея начать на музыку укладывать уже сейчас, немедля!»

Тут же Яков Борисович картины из собственной своей трагедии представить и попытался. Но не заладилось.

Вместо «Орфея» явилось другое: стала уходить из-под ног земля!

Как та каменная тарелка, земля поворачивалась боком, кренилась, едва ли не становилась на ребро. А сам он, стихотворец Княжнин, беспомощно скользил по гладкому камню земли (словно бы в насмешку глазурованному) — в неизведанность бездн.

Более трех месяцев — от конца августа до начала декабря 1790 года — провел Яков Борисович в терзаниях и сомненьях. И хотя с Фоминым мельком повидаться случилось, удалось сообщить ему о желании разнообразить «Орфея» музыкою, — утешения в той встрече он не нашел.

По временам Княжнину казалось: сбирается над ним гроза. Правда, откуда ту грозу несет — в точности не знал. По слабости природного сложения и от непрестанных мыслей, стал он впадать в хандру: черно-желтую, всепожирающую.

Трагедия «Вадим Новугородский», читанная еще дважды в кругу друзей, сделала в те месяцы в Петербурге немало шуму. В трагедии была строка: «Какой герой в венце с пути не совратился?». Шутка ль?

Но и это не все. Кое-кто из питерских вольнодумцев, произнося сию строку, присовокуплял: герой в венце, с пути не совратившийся, — наследник престола Павел Петрович!

Шум от трагедии нарастал. Княжнину, однако, сей шум представлялся не внешним, а внутренним: подземным, утробным. Хорошо бы тот шум исследовать. Но не под землю же для сего опускаться?

Шум внутренний и шумы петербургские — пугали Яков Борисовича смертельно. Но потом страх проходил, сменялся дурашливостью. Сии две перемены души вели к третьей: к нерешительности...

В нерешительности и мученьях прошел еще один месяц. Тут даже пугливый Яков Борисович понял: затворничество, забавы с игрушками и ничегонеделанье к добру не приведут. Решено было затворничество прервать.

Княжнин стал продумывать первый, второй и третий визиты, велел привести в порядок платье, разложил бумаги и записи, чтобы ответствовать на приглашения и письма.

Вдруг средь бумаг попался ему конверт. Новомодный, запечатанный печатью. Правда, печатью неразборчивой. И надписи на конверте никакой не было.

«Что за таинственность? — впал в слабый гнев Яков Борисович. — И непочтительно к тому ж!»

Поднявшись, он постоял в театральной позе (разведя в стороны обе руки), затем сбегал за своей офицерской саблей со слегка затупившимся клинком, и — стараясь действовать ловко, резко — одним махом конверт вскрыл.

Конверт упал к ногам, под ним оказался другой.

На нем значилось:

Его Превосходительству Якову Борисовичу Княжнину

От слуги его нижайшаво Степана Иванова Шешковского

Сабля выпала из рук Яков Борисовича.

Три месяца с лишком пролежало письмо нечитанным. Три! Княжнин потихоньку разодрал второй конверт. Прочел:

Радуюсь будущей встрече!

Кроме того, был к письму приложен типографским способом надрукованный «Акафист Иисусу Сладчайшему».

«Что за будущая радость? Понимать ли сие как приглашение? И ежели приглашение — то куда? Неужто в Тайную экспедицию? Или... Прямо в Шлиссельбург, в Петропавловку? А потом и на тот свет... Плутос, Плутон сей Степан Иванович! Словно бы Орфея, во ад манит! Да за какие грехи?.. А вот за какие! Пренебрегаешь ты, Яков Борисович, знакомствами. Еще наследнику Павлу Петровичу хвалы потихоньку поешь. И другие грешки за тобой водятся... Письмо-то с подковыркой. Вишь? Его Превосходительству выведено. Что за титулование такое неприсвоенное? Намек? Издевка?..»

Жизнь Начальника Тайной экспедиции и тайного же советника Шешковского клонилась к закату.

Он этому радовался. Хватит, пожил! Да и жизнь была непустая. Поротого, битого и наставленного на ум народу — видимо-невидимо. Может, в том счастие жизни и есть? Нет, не в том! А в том, что он, Шешковский, перед знатными никогда не склонялся. Сам их долу клонил! Правда, и ему доставалось. Уж чего там. Секли и его самого. Кадетишки совсем недавно поймали и высекли. Тоже славно!

Вспоминая свою жизнь, Степан Иванович теперь даже не усмехался: хихикал и потирал руки. (Благо, никто не видит.)

Это ж надо ж! Как он вельможных окоротил! Краску с их лиц посогнал как!

Мелкую сволочь Степан Иванович сам не расспрашивал. Предоставлял помощникам. Выуживал познатней, повельможней. Зато уж этих... До самой смерти вспоминать его будут! А иные так уж и вспомнить ничего не могут.

Сего дня Степан Иванович в присутствие не поехал. В последние годы ездил туда редко. Все нужное для дознаний в его «ветхом домишке», как уничижительно звал он свое жилище, имелось. Имелся подвал, в подвале том висели по стенам кнуты, даже железные «кошачьи лапы» были.

Кнутом Степан Иваныч, невзирая на преклонные лета, еще поигрывал.

«А как иначе? Кнут в руке, как тот смычок на струнах: требует он сноровки, требует экзерсисов неустанных».

Уподобив кнут смычку, Степан Иванович еще сильней усладился прожитой жизнью. Многое враз припомнил…

Заодно припомнил и сочинителя «Вадима»: давно званого, долго жданного...

Раздумавшись о Княжнине, Степан Иванович заметил за ним противуречие: как можно совмещать в одной голове две вещи несовместные — и слезные трагедии, и комические оперы? И добро бы оперы сии на итальянскую сладкую музыку были положены. Так нет же! Всё какая-то российская дребедень. Даже не московская — чухонская. Вспомнилась княжнинская опера «Несчастье от кареты». Спотыканий — много, изящества — нуль. Это Степан Иванович, поднаторевший в искусстве кнутобойного счета, знал доподлинно. Искусства мало, а вот поползновений гнусных, как у того же Саньки Радищева, — сколь угодно.

И ведь было отправлено сему сочинителю письмо! Три месяца уж. И хотя в письме не содержалось прямого приглашения, а намек все ж таки был. Да и «Акафист Иисусу Сладчайшему» был к письму приложен. Немалое число петербуржцев знало: сей знаменитый акафист Степан Иванович как раз в часы дознания и читает. Но вместо дрожи и беспамятства от посланного приглашения — на тебе: еще дважды читан (в небольшом, правда, обществе) злонамеренный «Вадим»!

Степан Иванович снова — на сей раз без сладости, кривовато — сожмурился.

«Все тяжкое — прочь. Завтра — на театр. Пашкевича, матушкина любимца слушать. Там музыка, там наслажденье! А Княжнина наказать немедля».

Не удержавшись, Степан Иванович представил: встретившись в чьей-то гостиной с Княжниным, мелко кланяясь, приглашает к себе. Тут Княжнин в обморок и падает. Или нет. Этот в обморок не упадет. Именно по слабости и не упадет. Глазки прикроет, благородный профиль выставит... Токмо слезами обмочится, как баба. Нет! Слабоват Яшка. Даже и тягаться с ним охоты нет. То ли дело Санька Радищев! Тот, как передавали Степан Ивановичу, после получения приглашения посетить начальника тайной экспедиции сразу — хлоп в обморок. И лежит. Минуту лежит, другую, десять, двадцать.

«От силы чувств-с хлопнулся», — с уважением подумал Шешковский.

И тихонько, почти про себя, присовокупил с умилением: «Да ты, Степан Иваныч, и сам сочинитель искуснейший! Сочинитель ты — трагедий житейских!»

Силу чувств, а равно и чувственную силу Степан Иванович ставил высоко. Выставляя напоказ елейность, квелость, внутри ощущал себя богатырем.

«Вот, брешут, мозгляковат. А это как смотреть! Для каких-то дел мозгля мозглей, а для иных — Бова Королевич».

Враз пришло на ум дело генеральши Кожиной. Дело недавнее, дело волнительное. Вспомнились слова императрицы, коим внимал со сладостным смирением:

— Всякое воскресенье в публичном маскераде бывает, — будто бы только для себя одной, мурлыча, сообщила тогда императрица, — а уж распутница — свет не видывал! Благопристойности етта пензенская генеральша лишена напрочь. Мрак-к, ужас-с...

Тут вполголосое мурлыканье внезапно оборвалось, голос императрицы окреп:

— Так ты, Степан Иванович, на маскерад сей кожинский погляди. Сам и езжай. Да вывези оттуда генеральшу во вверенную тебе Тайную экспедицию, да и накажи ее телесно. Только не переусердствуй, друг мой. Да слышь? Обратно-то генеральшу со всяческой благопристойностью доставь. Из маскерада госпожа Кожина вышла — туда и вернулась. Все шитто-крытто, а плеточка по спине и погуляла! Ужас-с, ужас-с...

Так все сотворено и было. Все, окромя благопристойности.

Не утерпел Степан Иванович! Не смог сдержать похоть.

Как стали пороть генеральшу молоденькую, — «кожа-то, кожа! Атлас! Светится!» — сзади на нее, аки волк голодный, и накинулся. Уж потерзал — за милу душу! Даже укусил за мягкое место. Пребольно укусил! А генеральше — лишь в удовольствие. Тогда он сие место укушенное разок-другой лизнул. Генеральша — вскрикнула. Степан Иваныч — зарычал. Генеральша как могла изогнулась — и Степан Иванович удовольствовал ее вторично.

«Как же ты это, Степура? — выговаривал себе, скуля, Шешковский. — Как же… И матушку государыню подвел, и наслаждение вместо наказания из порки устроил!»

Тут Степана Ивановича посетила мысль неожиданная.

«Так не повиниться ли во всем перед государыней? Не сообщить ли о содеянном без утайки?»

И уж чувствовал Степан Иванович, что совсем распоясался, — а остановить себя не мог. Знал ведь: вступать в подобный разговор с государыней весьма опасно. Но и сладость возможного одобрения (в глазах, в одних только матушкиных глазах!) манила.

Прошло время, и охота говорить с государыней про генеральшу Кожину отпала.

А тут еще злые языки по всему Питеру стали звонить: будто, привезя генеральшу обратно в маскерад, Степан Иванович поротую сию особу сразу же на контрданс и пригласил. И уж в контрадансе не утерпел, ущипнул генеральшу прилюдно за голое плечо!

Ну люди! Ну врали! Хотя бы то сообразили, что не могла поротая генеральша в контрадансах вертеться! После шешковских кнутов не повертишься. Да еще и потому не до танцев ей было, что без конца переживала она — так доносили проследившие за генеральшей люди — в тот вечер сладость греха, переживала наслаждение болью.

«Грех, грех… У, треклятый!» — Степан Иванович перекрестился, а затем (длинно и неотступно думая о Кожиной и коротко, обрывчато о Княжнине) стал опускаться на колени...

Яков Борисович Княжнин, на беду свою, стал снова выходить в свет.

Повидал Львова и Фомина, иных господ сочинителей. Перекинулся острым словцом с тремя-четырьмя знакомыми дамами. В одной из гостиных подошел к нему мозглявый человечишко. Поманил пальцем. Отступили к окну. Здесь мозгляк пригласил еще задушевней: «За шторку прошу».

Там за шторкою, отгородясь от гостей набивною италианской материей, человечишко в сертучке, застегнутом на все пуговицы, человечишко старый, костлявый, явно не офицерской складки — вдруг ухватил Яков Борисовича за руку и, ни слова не говоря, стал угодливо засматривать ему в глаза.

— Па-аз-звольте, — вырывал руку Княжнин. Гордость и напыщенность обласканного публикой сочинителя кинулись ему в голову, — паз-звольте же руку, милостивый государь!

— Ни-ни-ни, никак не могу позволить! А это уж вы мне позвольте, дражайший Яков Борисович, в глазки ваши заглянуть! Мути-то в них скопилось, мути!

Наглядевшись в глаза и словно испив из них искомой мути, человечишко в поношенном сертуке вдруг от Княжнина отскочил как ужаленный.

— Зрю и вижу, все как есть! Трагедию вашу «Вадим Новугородский» и другие сочинения зрю. Даже и те, коих еще не сочиняли — зримы мне!

— Что за вздор! — Яков Борисович дернулся было уходить.

— Чего и торопиться? Я ведь и представиться еще не успел. Уж побудьте со мной минутку. Порадуйте старика... — Говорящий низко поклонился. — Шешковский. Степан Иванов сын.

А трагедийка, про которую никому не сообщали, — «Горе моему Отечеству». Так ведь? Так!

Княжнин схватился за сердце.

Чтобы смягчить впечатление, Степан Иванович еще раз низко поклонился и в поклоне на некоторое время, согнувшись, застыл. Ему было совестно глядеть в глаза Княжнину. И так знал: лютует сейчас в глазах стихоплета огонь, однако вскорости огонь сменится влагой, влага станет выстывать смертельным ужасом... Чтобы еще немного собеседника поразвлечь, а заодно и попрощаться как надо, Степан Иванович распрямился. Распрямляясь, слегка приподнял над головой рыжеватый в кудряшках парик.

Голова его оказалась плешивой, кой-где в нежно-розовых пупырышках…

Княжнин схватился за сердце вдругорядь. Сердце — не билось.

Меж тем Степан Иванович стал откланиваться. На ходу, впрочем, бросил:

— Ровно через неделю прошу ко мне домой, на Кронверкскую.

Недели Княжнин выждать не смог. Ему мнился стальной кляп. Мнились понатыканные внутри медного ошейника острейшие рогатки. Кляп намертво запирал рот. Щеки изнутри разъедала едкая железистая слюна. Шея становилась деревянной, а до острейших рогаток ошейника нельзя было дотронуться даже мысленно.

Промаявшись четыре дни, на пятый Яков Борисович в указанный дом поехал.

Отворил лакей: угрюмый, нелюбезный. Маленькие заплывшие глазки, громадные руки, остро-желтый, как у волка, передний клык, шевелящиеся и будто бы все на свете проклинающие губы, — неприятно отозвались в чутком княжнинском сердце.

«Кат, катюга!..»

Ватно ступая, взошел он наверх, к хозяину.

Хозяин явился мигом. Раскинул было руки для объятий, но обниматься почему-то не стал. Несколько времени подержав руки раскрытыми, Шешковский сложил их молитвенно на груди, пояснил смиренно:

— Хотел было вас, Яков Борисович, обнять, да не смею к благородной дворянской одежде прикоснуться. Вы, должно быть, знаете, из подьячих я: серый умишко, рваная морда, говорок московский. У нас на Москве к высшим-то прикасаться не положено было. Баре, вельможи — ух высоки они! Их не то что обнять, об них подумать страшно! Здесь, в Питере, конечно, не то. И хорошо это, и верно. Матушка государыня всем пример обращения подает: доверительный пример, дружеский. Ну, то матушка государыня, а то я, сиволапый: не могу-с, не смею. Ну-с, пожалуйте в кабинет, — впадая нежданно в угрюмость, предложил Шешковский.

«Змея, змей... Но — умный змей. Так, может, змей этот не так уж и ядовит?»

Вошли в кабинет: пусто, темновато, огонь в камине. Тут любезность вернулась к хозяину вновь. Он хвалил Яков Борисовича за предыдущие сочинения и отечески упрекал за «Вадима», брал за руку, сажал на козетку, на канапе. Преклонению перед автором самолучших драм и комических опер не было предела!

Яков Борисович оттаял. В небольшом особняке на Кронверкской вдруг стало светлей, уютней. Снаружи особняк был наглухо забит садом, но до верхних окон сад не доходил. За садом по линейке стояли сосны, в доме там и сям попадались цветы: в горшках, в кадках.

Растительное царство вселяло некую уверенность: не одни злые дела здесь творятся. Тут просвещают и научают, тут совет дать могут!

Смущаемый родовитостью и благородством гостя, Степан Иванович наконец сообразил, куда его усадить. Взяв Княжнина за руку, подвел к креслицу, стоявшему чуть поодаль от окон и почти что посреди кабинета.

— Сюды, сюды прошу. Вы тут в креслице спокойно посидите, а я сбегаю за занавеску, собственного сочинения пиэску вам представлю. Жалкая и недостойная вашего внимания комедийка! И к сожаленью, коротковатая. А все ж не могу. До слез представить хочется!

Княжнин уселся в кресло, приготовился слушать. Даже прикрыл на минуту глаза. Пусть старикашка мозглявый мелет вздор, пусть корчит из себя сочинителя. Он потерпит. Лишь бы иных недоразумений не вышло.

Ожидая с закрытыми глазами первых слов пиэсы, Яков Борисович слегка приосанился, расправил плечи. Руки его при этом слегка разошлись вверх и в стороны, но вдруг наткнулись на какое-то препятствие. Открыв глаза Яков Борисович обнаружил: ручки кресла как-то странно выгнулись и чудодейственным образом сомкнулись.

Он с недоумением глянул на Степан Иваныча.

Перемена, произошедшая с Шешковским, Княжнина ужаснула.

Не жалкий сочинитель комедий, не рифмовщик старческих грез — рыжий мохнатый зверь на двух лапах ощетинился перед ним! Остроухая собака, заплывшими глазками и клыкастой мордой схожая с собственным лакеем, в кабинете вдруг объявилась...

— Ну-с. А теперь поговорим по-иному.

Веселость Шешковского словно дождичком смыло. Он сходил в угол кабинета, принес какую-то бумагу.

— Теперь уж вам почитаю не из комедийки: из трагедии. Вы только слушайте, Яков Борисович, и, что бы ни случилось, слов-то не упускайте... А ну давай! Поздравим задницу! — крикнул кому-то Шешковский, и кресло с Княжниным внезапно провалилось под пол.

Но провалилось не до конца. Как-то так случилось, что над полом остались голова, шея и плечи княжнинские. Ну а все остальное, уйдя вместе с креслом вниз, повисло в воздухе.

Мученически задрав голову, глядел Княжнин на тайного советника. Тот читал вслух какую-то бумагу, но Яков Борисович ни слова не понимал. Потому что как раз в это время внизу, под полом, чьи-то заскорузлые пальцы выдирали из-под седалища кресло, стаскивали с него одежду и нижнее белье.

Еще миг — и свистящий удар кнута, напрочь перечеркнул его прошлую и будущую жизнь.

Удары сыпались равномерно, один за другим. Но именно первый удар, оскорбивший и потрясший столбового дворянина Княжнина почти до потери рассудка, помнился им сильней всего.

Сила кнута разодрала и уничтожила все: коварные расспросы Шешковского, предложения назвать особливых почитателей «Вадима» и действующих лиц трагедии «Горе моему Отечеству», указания на долготерпение государыни и на его, Шешковского, беспредельное сочувствие.

Яков Борисович не помнил, как втягивали его наверх, в кабинет, как одевали, бережно окатывали водой и смазывали спину и седалище маслом, как пеленали бархатным холодящим плащом, отправляли в наемной карете домой. Помнились только бабьи причитанья Шешковского, который самолично провожал подвергнутого пытке до дверей, даже пытался помочь нести, поправляя на груди княжнинской шнурочки от плаща. При этом ни о чем больше не расспрашивал, лишь приговаривал истово:

— Помоги, Господи, болезному... «Ангелов творче и Господи сил...» — начал он опять из акафиста «Иисусу Сладчайшему». Но сбился, усовестился, смутился душой, а уж после — вновь возрадовался. — Поздравили! Как задницу, Яшка, твою поздравили!.. Сладко поздравили. И заднице — во здравие. А нам… Нам и горько, нам и смешно… Помоги, Господь, Якову Борисовичу, помоги болезному...

Ровно через две недели — четырнадцатого января — Яков Борисович Княжнин скончался в горячке.

Петербург замер.

Шел новый, еще только начавшийся, 1791 год, гремел литаврами, бил в тулумбасы и безумствовал Хронос: и русский, и всемирный.

Кстати, еще до 91-го, еще в году 89-м — случились события, для всех населявших Российскую империю и, конечно, для столичных жителей, к коим с немалой гордостью причислял себя Евстигней Фомин, — весьма и весьма примечательные!

Началась и длилась более двух лет (до 1790-го, до заключения Верельского мира: вяловатого, продиктованными мартовскими, того же года, поражениями в Финляндии) шведская, близко-тесная война.

Если же с севера унестись сердцем на юг да отступить чуть назад — то и там громыхало: 12 июня 1788 года Григорий Потемкин взял турецкую крепость Очаков. А вскоре русско-австрийские войска, коими водительствовал Суворов, крепко побили турок при Фокшанах и Рымнике.

Северное Причерноморье и Балканы были притиснуты к российской груди жарко, страстно, надолго.

Далее последовали: капитуляция Аккермана, победа ушаковского флота при Тендровской косе, Ясский мир с Турцией.

Однако больше войн терзали слух и смущали душу возмущения черни.

14 июля 1789 года французский люд, револьтированный нищетой и презрением знати, взял Бастилию, освободив при том семерых заключенных. («Волк и семеро козлят», — тогда же отозвался о том событии один умный человек, разумея под козлятами заключенных с воспаленными глазами и впалыми щеками, а под волком — огромную числом, страхолюдную и хищно-зубастую — европейскую чернь.)

Французские дела отозвались по всей Европе. Российская империя исключением тоже не стала. Тут и в России тишком заговорили: изжившие себя способы властвования человека над человеком вскоре начнут меняться.

Не желая ничего знать про грядущие перемены, матушка государыня в 1790 году издала строжайший указ. Сей указ требовал немедленного возвращения всех русских из Франции, из несчастной монархии, заходящейся от крику и тонущей в кровавых бессмыслицах...

Далее произошел второй раздел Польши, а на театрах явилось множество французских, сбежавших из Парижу актеров. Французские живописные полотна стали вывешивать на стенах без счету.

Именно в те дни и недели императрица еще раз задумалась о солдатской службе, и через два года был-таки дан указ: бессрочная солдатская служба заменялась двадцатипятилетней.

«Уж службу кончал бы… — мучил себя после указу, и мучил понапрасну, пушкарский сын Евстигней Фомин. — Уж на покое был бы, кабы впрягся в лямку с юных лет».

Впрочем, и сам Фомин, и иные (немногие) российские искусники ремесел и слов на день текущий засматривались не слишком. Вечное — являющееся истоком сегодняшнего, — именно оно заботило тех немногих!

Глава тридцать восьмая Orfeo, melodrama russo

Смерть Княжнина потрясла Евстигнея.

Петербургом стлался шепоток: растерзали, пытали, умер. Умер, лишенный таланта, чести.

Фомин верил и не верил. Может, и прошла б для него сия смерть незамеченной, кабы не осеннее письмо Княжнина, кабы не собственное давнее желание, удесятеренное советом Ивана Афанасьевича Дмитревского: «Сочини-ка ты, брат, музыку к “Орфею”!»

К «Орфею» вели не только чужие подсказки, вела сама жизнь.

Тут выяснялось: к чему-то жизнь вела, а от чего-то отталкивала. Так, к примеру, охладел Фомин к Ивану Крылову.

Раз за разом припоминал он Иван Андреичу новые и новые прегрешения: и публичное осмеяние семейной жизни Княжнина, и обвинения Яков Борисовича в умышлениях против монархии. Припомнил и то, каким странным, не вполне достойным образом (и притом письменно!) сообщался Крылов с ценсурой: зачем, мол, сия ценсура пропускает «безбожную брань» на святого Владимира.

Князь Владимир в княжнинской трагедии «Владимир и Ярополк» и впрямь был изображен негоже. Изображен — распутным братоубийцей и делателем войн. И все ж таки ополчать ценсуру на Княжнина не следовало...

Словом, Крылова Евстигней Ипатович сторонился все больше, а о княжнинском «Орфее» думал чаще и чаще.

Певец Орфей, вкупе с супругою своей Эвридикой, растравлял сердце донельзя. Чем? А вот чем.

«Орфею» фоминскому предшествовал «Федул». Верней — «Федул с детьми».

Так уж случилось, что сочинитель сладчайшей музыки, не раз и не два обласканный императрицей гишпанец Мартин-и-Солер, — пожалел загнанного в угол Евстигнеюшку. Решил поделиться с ним заказом. При том заказчице (а ею была сама государыня) сообщать ничего не стал. Что делало гишпанцу честь.

Исходя из оперской сказки, было ясно: «Федул» должен стать оперой чисто русской! Вот с русским-то наполнением оперы Солер никак справиться и не мог. Пришлось впрягаться Фомину. Тайно надеялся: авось матушка труд оценит! (Впрочем, сразу понял: ждать сего напрасно. Но лямку оперную не скинул, тянуть «Федула» к сцене продолжил.)

Опера вышла странноватой: дико торчали вверх и в стороны (как у птицы малеванной, разноцветной) свои и чужие перья. Чем ближе к концу, тем сильней чувствовал он к сему оперному бастарду отвращение. Хотя дивные песни — «Утушку луговую» и «Уж как по мосту» — вложил в голоса и в оркестр так, что сердцу любо.

К тому ж отвращение подпитывалось далеким, детским: «Федул, губы надул!»

Так когда-то про него, про Евтигнеюшку, однокорытники орали.

Детское перепрыгивало и на сегодняшнее: «И точно... Федул! Простофиля и олух! Зачем согласился? Сама опера ужасает. Милостей от государыни — нет как нет. Олух, олух!»

Что верно, то верно. Все истинно русское было уничтожено в опере еще до музыкальной ее обработки. Уничтожено матушкиными насмешками. Оперный Федул, имевший пятнадцать детей, делавший им военную перекличку и задававший нелепые вопросы, — не смешил, истомлял. Стиль народной оперы, им, Фоминым, замысленный, и стиль оперы-буфф, желавшийся Мартин-и-Солером, — в одно не сплетались.

Потому-то, хоть и был «Федул» русской оперой по названью, — а в одном только замысле «Орфея» русского было в мильён раз больше, чем в том «Федуле»...

Имелось и еще одно терзанье. Вдруг стала Евстигнея изводить и мучить великосветская меломания. Выставляемая наружу, лживая. В какое общество (чуть повыше трактирного) ни попади — всюду напевают, кругом насвистывают. А фальшиво! А неискренне!

Верхом той фальши была комическая опера «Песнолюбие». В ней-то Мартин-и-Солер с пьяненьким Храповицким расстарались на славу!

Над «Песнолюбием» смеялся Крылов. Сам же Фомин так просто скрежетал зубами, а по временам едва ли не плакал.

И было отчего! В глупецкой той опере помещик Мелодист (вот уж имечко так имечко!), болезненно припавший умом к музыке, заставлял крестьян своих денно и нощно упражняться в оперном искусстве. Крестьяне — под ржанье покинутых кобыл и урчание некладенных хряков — музыкой в полях и на пожнях безотрывно и занимались.

А Мелодисту все нипочем! Напитавшись дикой музыкой и ржаньем, собрался сей умный помещик выдать дочь свою Адажию за некоего Тенори, италианца. Тут, конечно, вместо народных песен вступила в дело италианская буффонада. Да не такая, как в Италии! Дикая, доморощенная! Но и Мелодиста с Адажией показалось меломанам придворным мало. В каждой опере ни к селу ни к городу матушка государыня и пьянчуга Храповицкий перелицовку изнаночную (а по-новому — пародию) на кого-нибудь из своих знакомцев ладят. Никого не пропустят! Матушка задумает — Храповицкий слюной на бумагу брызнет. Не остро, не умно, а гадковато и подло те перелицовки звучат. Даже давно почившему Василью Кирилловичу Тредьяковскому покою насмешники не дают! Нет-нет да и стишки, против него сочиненные, а ему лишь приписанные, — плевочком в публику запустят:

Стоит древесно, К стене примкнуто, Звучит прелестно Быв пальцем ткнуто...

Так оболгать фортепьян!

Сие было помешательство, мания. Мания издевки. Верней, как говаривал еще доктор Пекен в Воспитательном при Академии художеств училище, — «издевочная мания».

Вот и снует та издевочная мания по Питеру кусачей болонкой. Воспитанная при дворе, давно имеющая издохнуть, но все живущая, — снует и погавкивает, спознавшись с беспородным музыкальным помешательством.

«Что, как не издевка над сущим — было выпустить на сцену дурно-сказочного сибирского царя Тао-Ау (имечком сразу стали дразниться, насмешничая). Что как не издевка над сущим — сии Златокрыл и Златовлас? Спускающиеся на облаках, неуклюже помогающие влюбленным, хотя им и сам Бог не всегда помогает? А не издевка ль над сутью жизни — насмешки над пытанным Княжниным? А неуместные посмеянья над чистым сердцем Павлом Петровичем, наследником? Еще чуть — и сама государыня, в виде бабы-яги (как то происходит в одноименном спектакле), на сцену в черном полушубке вылетит! Кочергой, перевитой лентами наподобие жезла волшебницы, махать начнет!»

Евстигней прихлопнул рот ладонью. Таких слов не следует и про себя говорить. Лучше уж о собственных делах печься, чем про меломанию рассуждать!

А к делам собственным, а к неудачам привычным еще одна растрава добавилась...

Началось с неожиданного.

За несколько месяцев до того, как приступить к обдумыванью «Орфея», вновь увидал он Алымушку. Важной барыней, в изукрашенной карете, проплыла она мимо. Согнувшегося в поклоне упрямца то ли не приметила, то ли, приметив, не подала виду.

Арфистка небесная! Взгляд второпях на лестнице! Парчовая туфелька на педалях! Коленка под платьем, на корпус арфы приналегшая! Алы-ы-ы! А-у!

Старое полыхнуло вновь.

От сего старого следовало отстраниться. Лучше всего — бежать.

Он и сбежал: к графу Шереметеву, в Кусково, в подмосковную.

Там, в имении (давно зван был), как стало уже привычным, обучал певцов, готовил постановки оперных спектаклей...

Вдруг — как та сказочная жилица вод, как берегиня, — бедная графская родственница. Не знатная, скромно одетая (едва ли не поселянка) сирота пятнадцати с половиной лет, безответная, тихая... Граф держал ее в Кускове из милости. А может, умысел какой имел.

Каждый день, в одно и в то же время — после полудня — подглядывал Евстигней за сиротою в парке. Гуляя, она едва слышно напевала какую-то мелодию.

Прошло две недели. Евстигней угрюмо пылал. В мрачном огне помыслов сгорали скрыпки, страстно потрескивали виолончели, плавились флейтозы, лопались с треском барабанные шкуры...

Четыре месяца продолжалось то мрачноватое пылание. И внезапно было грубо погашено. Не самим Фоминым, не Шереметевым — обстоятельствами.

С теми обстоятельствами, казалось, погасла и сама жизнь.

Молодую особу звали Лизавета Яковлевна. Более тесному знакомству ее с Фоминым граф не препятствовал, даже способствовал. Правда, способствовал мимолетно, без явного выражения нетерпения или сдерживания.

Осень в Кускове была непитерская: ярко-прозрачная была и веселая. Еще — теплая. По вечерам — непременно хороводы. Случались катания на воде. Во время катаний — для графа — песни.

— Слишком молода Лизавета как будто, — наблюдая с берега за катаньем, помахивал в такт песне рукою граф.

— Зато как тешатся! — Одна из графских полюбовниц (Селина), отвечавшая ему на людях только шепотом, прикладывала розовый пальчик к устам. — Не спугните, ваше сиятельство, не помешайте!

— Да уж не помешаю. Не зверь, чай!

Помешала — судьба.

Катаясь, Лизавета Яковлевна упала в воду.

Заболев, пролежала в горячке десять дней. («Вода еще не так холодна была, не велите казнить, ваше сиятельство!», — кричал битый за недосмотр в сопатку весельник-песельник.) А как стала Лизавета Яковлевна выздоравливать, явился ее проведать, испросив позволенья у графа, Евстигней Ипатыч Фомин: возможный жених, капельмейстер.

Взглянув в пылающее Евстигнеюшкино лицо — Лизаве-та Яковлевна от счастья, от великих предчувствий и ожиданий снова впала в беспамятство.

А через три дни скончалась.

Скончались дни, скончались лета...

Кусково пришлось срочно покинуть.

А в Питере как раз подоспела смерть Княжнина. Опять горе!

Но тут примешался еще и страх. Что за ряд несчастий такой, об чем он задуматься склоняет, о чем говорит?

Тем временем подошла зима. Мерзли носы, ледяная влага стекала со лба. Холод и сырость ползли за шиворот.

«Зима питерская, зима бесснежная, беспощадная, к чему она людям дана? Непостижимо, неведомо».

Зиму, однако, Евстигней одолел. Снова начал сочинять. Здесь-то как раз и вспомнился — и уж стал вспоминаться каждый день — княжнинский «Орфей».

Будущая опера своими звуками обволокла и подчинила все звуки Петрова града. Мелодрама жизни стала перетекать в мелос и драму сочиняемой музыки. Дело пошло по-иному: уступами, перелетами, быстрей, круче.

Все прошедшее вдруг стало петь и говорить о себе — чрез Орфея, чрез Эвридику, Плутона, фурий. Жизнь оперная и жизнь всамделишняя, соединяясь, давали итог неслыханный. Так, Лизавета Яковлевна представилась не падающей в пруд сиротой — представилась Эвридикой, хлебнувшей в кусковских водах предуказанного ей ада и во ад сошедшая.

Ну а Петербург внезапно представился входом в подземное царство.

В царстве том было много страхолюдного и диковинного: в мундире генерал-аншефа восседал Плутон, крутились в бешеном танце, чуть приподымая себя над землей, сухо-бесплотные петербургские фурии, жизнь делалась подлей, невыносимей. При всем при том, виделась сия «фуриозная» жизнь — все-таки со стороны...

Словом, вышло так, как писал Яков Борисович:

Лишенному дражайшей Эвридики Противен весь Орфею свет...

Резким жестом Фомин унял воображение, сжал его в комок.

Орфей! Наитрагичнейшая в свете фигура! Его озвучание требует отнюдь не слезливой чувствительности, а верных мыслей и крепких пальцев. Ведь ино дело трунить над Паридом, Дафнисом и Клицией, как он это сделал в своем ироикомическом «Золотом яблоке» (вовсе не так, как государыня с Храповицким). И совсем иное — соткать музыкальну Орфееву плоть!

К давнему замыслу необходимо было вернуться посредством подробной нотной записи.

Запись и помогла. Влившись в звуки, музыкальные картины ада сжались. А кой-где сии картины заменились — резко и точно ад очерчивающими — рецитативами.

От новых мелодий и рецитативов — обновился и весь замысел. Стало умом осознаваться то, что раньше улавливалось одной лишь страстью. По-настоящему въелись в мозг (усиленные тональными тяготениями) строки Княжнина, ранее в круг внимания не попадавшие:

Величья своего отравой упоен — Кто не был из царей в порфире развращен? Самодержавие повсюду бед содетель, Вредит и самую чистейшу добродетель И, невозбранные пути открыв страстям, Дает свободу быть тиранами царям. Воззрите на владык вы разных стран и веков, Их власть есть власть богов, а слабость — человеков...

«Их власть есть власть богов... А слабость... да, человеков!» Сии строки поначалу отторгались. В них было много несправедливого. Однако чуялась и скрываемая до поры правда. Две наисильнейшие, крепко засевшие в уме княжнинские строчки повторял про себя Евстигней Ипатыч едва ль не стократно:

И, невозбранные пути открыв страстям, Дает свободу быть тиранами царям...

Получалось: страсть не только лишает человека разума, страсть открывает свободу тиранству! Так может, и страсть любовная смешана с тиранством и без него не живет? Прямого ответа тут не было. Но что сильная страсть способна искорежить любую, хоть царскую, а хоть обычную жизнь, испытал на себе...

Надобно было удаляться от размышлений. Надобно было сочинять.

Фомин знал: на сюжет Княжнина прежде него положил уже музыку италианец Торелли. Но то было с десяток лет назад. Пролистав добытую в театре Тореллиеву партитуру, Фомин только хмыкнул: несообразно с сюжетом. Да и того, что ясно говорило бы о греческих трагедийных истоках, в опере италианца он не сыскал.

«Orfeo, melodrama russo» — так собственной рукой вывел Торелли на титульном листе партитуры. Вывел, по недалекости ума не уразумев: надпись выглядит как надсмешка. Ничего русского в Тореллиевой опере не было и в помине!

А вот для обозначения характера его собственной, фоминской оперы, смысл в том названии имелся, и немалый!

Какой дорогой вести «Орфея»? Как определить род новой оперы?

«Драма для голосов»? «Драма с голосами»?

Нет. Именно что: мелодрама! Драма мелоса. Драма, вопящая не только меж словами, но и меж нот, в паузах! И конечно, мелодрама — русская. Только вот как связать русское с греческим? И в чем оно, «настоящее русское», заключено?

Тут-то и припомнился падре Мартини. В последние год-два старый монах вообще вспоминался часто. И все — добрым словом.

«Руку выправил, следовать за мыслью ее приучил. А потом наоборот: мысль за рукой следовать заставил! И ничего ведь старый францисканец взамен не потребовал. Веру потиху переменить — не подталкивал. Жизнь чужую вместо своей, природной, нахваливать — не просил. А на ум наставил...»

Падре наставлял: в древнегреческую трагедию следует проникать изнутри, ставя себя на место либо хора, либо героя! И при том проникновении обязательно оставаться самим собою, сыном своего, а не какого-то чужого племени. Только тогда необходимое съединение твоего собственного с греческим и случится!..

И еще одно воспоминание не давало Евстигнею покоя.

Прямо перед засыпанием или в мгновения первого сна виделось: направляясь в Болонью благословенную, в Болонью красную — спускается он с заснеженных Альп. Как и тогда, пятнадцать лет назад, чудилось: поезд из трех повозок, тянущийся гусем, вот-вот свалится вниз, уйдет в пропасть.

А там — что?

Там фурии! Ад!

С ада, пожалуй, оперу и стоит начать. Сие будет лучшим приношением Якову Борисовичу, в аду при жизни — так говорили — побывавшему. Да и к самому Евстигнею, к его дражайшей Эвридике адские картины самое близкое отношение имеют.

Стало быть, ад. А кому сей ад поручить? Вложить «фуриозность» в арии?

Гневаясь на самого себя, Фомин подскочил к низко прорубленному во втором этаже оконцу, стукнул обувкой в раму.

Фурий следовало овеществить! Так что ж, дать им спеть? Сие — куриозно. Один оркестр с таким делом тоже не справится. Оркестру, конечно, по силам изобразить и метель в горах, и метельный полет душ близ адовой пасти. Однако...

Стало ясно: изображать преддверие ада следует не только музыкой и голосами, но и движеньем.

Тут и решилось: пантомима, балет! Заставить балет танцовать фуриозно! Танцовщики и танцовщицы как раз и смогут изобразить ту страшную круговерть, в какую попал он, спускаясь с италианских Альп, ту круговерть, что заворачивалась под Алабухой, в шереметевском Кускове и здесь, в граде Петровом...

Но одного метельного ада мало. Хорошо б еще чем-то небывалым мелодраму дополнить. Чем? Декламацией? Пожалуй...

Евстигней заходил по комнате быстрей. В минуты особого возбуждения сутулость его почти пропадала. Он распрямлялся, закидывал голову вверх, по слегка оплывшему лицу его пробегала блаженная усмешка. Каковая, впрочем, тут же сменялась неким общим подергиваньем лица и тела. Подергиванье явилось недавно, с год назад: дергались одна из щек, дергались уголки рта, дергалась крупная жила под левым, искалеченным скрыпицей плечом.

Внезапно губы Евстигнеевы сами собой разомкнулись, он запел. Потом пенье прервал, не разжимая зубов заговорил. Голос звучал издалека, сжато, таинственно. Тут осенило:

«Вещий голос! Завывания Рока!.. Ввести в мелодраму Вещий Голос, который и будет обо всех странностях судьбы, обо всех ее изворотах с горечью, с внезапными понижениями-повышениями на полтона и даже на целый тон — рассказывать. Страстно! Раскатисто! В унисон!..»

«Орфей» не давал покою. Он толкал Фомина к новым и новым занятиям, к постоянной добыче денег, к лучшему устройству неухоженной жизни.

Чтобы иметь возможность предаться «Орфею» целиком, Евстигнеюшка вновь согласился сочинять чужую оперу. Ну, не совсем сочинять, а оркестровать партии, доводить до ума арии и речитативы, сводить воедино хоры, ансамбли. Труд был привычным, но все ж вызывал приступы горечи, а затем и равнодушия с привкусом желчи.

«Музыка-то — все чужая и чужая! И оперы чужие! Когда ж до своих руки дойдут?

Сейчас и дойдут. Подзаработаем с тобой, Евстигней Ипатыч, деньжат да и пустим в оборот: снарядим барк петербургский и назовем его “Орфей”».

Внизу раздался глуховатый стук. Лакея держать было не по средствам. Услужавший какое-то время издевщик Филька, после того как вывел его Евстигнеюшка на сцену в «Ямщиках», сбежал в Кременчуг. Там, видно, и сгинул, холера.

Фомин спустился по шаткой лестнице, отомкнул входную дверь.

На пороге стоял Иван Афанасьевич Дмитревский. Великий актер морщился. Мокредь петербургская смыла остатки радости с лица его, «яко грим».

— Слыхал европски новости? — вместо приветствий вопросил Дмитревский.

— Слыхал, — Фомин угрюмо кивнул, но тут же и спохватился: надо с Иван Афанасьичем полюбезней — и человек достойный, и положение его на театрах несомненное.

— Долго, Евстигней Ипатыч, у тебя не задержусь. От нотной писанины не отвлеку. Про Европу это я так, «для спектаклю», пугнул тебя. А вот помнишь, брат, про «Орфея» княжнинского тебе толковал? Так ты знай: Орфей в России ныне — желанней Вертера. Да ты, я вижу, про «Вертера» про немецкого и слыхом не слыхал...

Евстигней улыбнулся. На ловца и зверь. Дмитревский пришел, чтобы напомнить о давнем разговоре. Разговор тот давний он в мелких подробностях про себя декламировал, как некую театральную сцену.

С полгода назад в Большом театре перед началом представления, в сенях театральных Дмитревский поймал Фомина за пуговицу, притянул для осмотру к себе поближе. А осмотрев подробно — и лицо, и волосы, и плечи, — с приятным актерским грохотом произнес:

— Вот живешь ты, брат, и живешь. Живешь невесело. Гол как сокол, а все комически оперы сочиняешь.

— Веселия жизни — на театре ищу. В жизни-то, Иван Афанасьевич, веселья не доищешься.

— Знаю, знаю, родимый. А токмо поступки твои и размышления неправильные. Штоб пустого не врать, скажу тебе сразу: есть Аристотелева теория, и ты ее должон знать. А не знаешь, так я тебе ее по-простому растолкую. Вот чего сия теория говорит: пора тебе, брат, трагедией душу очистить. Не вышло у тебя складной жизни, не связались любовные кончики, и места тебе пристойного до сей поры в российской жизни не дадено... Ну и ты на все на это до поры до времени плевал. И верно поступал, и правильно. Да только теперь настало время не плюнуть — гаркнуть! Вот этак, трагедийно!

Дмитревский тогда на весь Большой театр и гаркнул. Потом утер слезу, тряхнул париком, чуть отставил назад ногу, воздел правую руку и на потеху робковатой, жавшейся по углам публике стал декламировать из державинского «Бога».

Я связь миров повсюду сущих, Я крайня степень вещества; Я ср-р-редоточие живущих, Черта начальна божества; Я телом в прахе ис-стлеваю, Умом гр-р-ромам-м повелеваю, А-а-ар-ь, я-а-ррр-а, ае-е, а-о-ооо!

— Одначе главное не в этом... — Дмитревский посбавил рыку. — Главное вот в чем... — Он задышал чаще. — Распрями ты спину, брось сутулиться да обозри все вокруг! Обозри трагедийно! А обозрев — обомри сердцем. Боишься? Ну тогда навсегда беги из сочинителей в профессоры. И носу на театр из своей Академии не кажи! — Иван Афанасьевич обиделся, голос его стал тише, стал позванивать злостью:

— И хоша политической трагедии у нас на сцене быть не может, — тут вовсе шепот, — и путь героям истинным, а не мнимым, на нашу оперную сцену закрыт... Ты все ж попробуй...

Старик — продолжал рокотать. Для тех, кто был тогда в Большом театре, и для самого Фомина (он это сознавал ясно) сей рокочущий актер был вовсе не Дмитревский! Он был ходячая драма, соединитель судеб многих и многих трагических персонажей, в те поры на русской сцене обретавшихся...

Все сказанное Дмитревским было принято с благодарностью. Мысли дельные и сгодиться могли. Но лишь взял Дмитревский паузу, Евстигнеюшка засомневался.

— А вот передавали мне слова матушки государыни: «Народ, который веселится, зла не думает». Многие комизма в нас, в русских, ищут. Веселости. Кончерта на сцене требуют, а не трагедьи с кровушкой! И требуют, конечно, с хлыстиком в руках!.. Может, справедливо требуют?.. Однако все это пустое. Не знаю ведь, где сказочку сюжетную раздобыть...

— Слова матушкины тебе передали верно. Только ты их не вовремя вспомнил... А «сказочки» даже искать нечего. Бери княжнинского «Орфея», там все и сыщешь! Стихи парные, звучные, на музыку за милу душу лягут. И сюжетец близкий: потерял, как и сам ты, возлюбленную, спустился во Ад, не послушался богов, обернулся — тут они ее навсегда и прибрали. Но ты-то! Ты со скрыпицей, то бишь с лирой Орфеевой в руках — ты-то остался! И еще одно...

Дмитревский с раздражением озирнулся на отиравшийся по углам театральный люд.

— Знаю, любишь ты на сцене все русское. Да ведь нельзя пока так вот прямо сие русское на сцену вывести. Изничтожат! Кабы не возможное изничтожение — присоветовал бы тебе Фонвизина на музыку положить. Я тут, грешным делом, пробовал к «Недорослю» стишки досочинить. Бросил. Ну ведь такого, чтоб не стишками в опере изъяснялись, публика не примет. Да и за одно лишь намерение взять сюжетец из Дениса Ивановича — изничтожат, как пить дать изничтожат! Вот разве в греческого «Орфея» вострые мысли вставить тебе удастся...

Вспоминая тот не так чтобы давний разговор, Евстигней Ипатыч едва приметно улыбался. Предчувствие зарождения и разрастания истинно правдивого, а не придуманного музыкально-словесного действа вызывало не испуг — радостную дрожь, озноб.

Подхватив Иван Афанасьича под локоток, повлек он его вверх по лесенке в темноватую свою гостиную. Но тот уперся.

— И не проси, проходить не стану. Едем в трактир, там все и решим окончательно. Только ты наперед скажи мне: готов ли?

— Готовлюсь, Иван Афанасьевич.

— Что ж не спрашиваешь — к чему?

— Чего и спрашивать? Понятно, к чему. Разговор наш помню. Ни про Фонвизина, ни про княжнинского «Орфея» ни на миг не забываю.

— А помнишь, так начинай не мешкая! Ну да пустое брюхо к учению глухо. Едем обедать...

Стерляжью уху и шпигованного зайца запивали гишпанским вином. Фомин спросил и крепкой наливки. Пил меру за мерой, но захмелеть не мог. Больше ему ничего не представлялось: все оперные переклички и балетные картины из головы уплыли. Стала ткаться под руками и близ губ материя легкая, материя едва уловимая: музыкальная.

Ту музыкальную материю разрывая, Дмитревский заговорил снова:

— Чтобы пустого не врать, скажу тебе так... Ты вот незнаешь, а я когда либреттку «Редкой вещи» переводил — сатиру туды ввел! Ну, понимаешь? Перелицевал на русские нравы — оно и смешно стало.

Перелицовка чужеземных опер на русские нравы Фомину не нравилась. Не желая, однако, Иван Афанасьичу перечить, он все же (будто бы с ленцой) сказал:

— Русские думы в чужеземные оперы сувать — дело непростое, дело хлопотное... Да и в Орфеевой сказке — смешного мало.

— Да ты слушай дальше! Либреттка, Лоренцой сочиненная...

— Што за Лоренцо такой?

— Лоренцо да Понте. Да ты за Лоренцу не цепляйся... Слушай дальше. В тот год, когда ты из Италии вернулся, «Редкая вещь» в Вене была представлена. Я тогда еще ей переводу не делал. А в Вене — Мозарт «Вещь» услыхал и кусок для своего «Дон Жуану» упер... Стоющая музыка! Так я потом, при переводе, всю белиберду из оперы вычистил — музыка еще лутче заиграла... А какие стишки, брат, я к музыке «Редкой вещи» подтянул:

Престаньте льститься ложно И мыслить так безбожно, Што деньгами возможно В любовь к себе склонить...

— Там, в опере, такие, знаешь, Гита и Лила! Что за плечи у них, что за груди. Меж четырех-то грудей совсем не то, мил друг, что меж двух...

Голос Дмитревского тускнел, отдалялся.

Опять сей Мозарт! Снова он! Повсяк час то тут то там попадается. Евстигней, фыркая, покрутил головой. Голос Дмитревского приблизился вновь.

— …чтоб пустого не врать, скажу тебе, брат, еще... Евстигней только отмахнулся. Он вспоминал и никак до конца не мог вспомнить историю, рассказанную падре Мартини.

Осенью 1778 года — в другой стороне, под другими звездами — двадцатидвухлетний Мозарт, торопясь ухватить мысль, писал отцу. Содержание этого письма старому францисканцу стало известно. Касалось оно музыки и музыкальных мелодрам. Только что в немецком Мангейме молодой Мозарт прослушал мелодраму славного чеха Иржи Бенды. Восторг его был велик:

«Я видел здесь дважды такую, — читай, мелодраматическую, с удовольствием повторял про себя текст сообщенного ему письма Евстигней, — видел такую пьесу с величайшим удовольствием! Вы, конечно, знаете, что там не поют, а декламируют, а музыка — как в облигатном речитативе. — (И про речитатив облигатный — то бишь сопровождаемый одним солирующим инструментом — превосходно.) — Иногда и говорят под музыку, которая производит тогда восхитительное впечатление. Та, что я видел, была “Медея” Иржи Бенды, он написал еще одну — “Ариадна на Наксосе”, обе поистине превосходны. Знаете у меня какое мнение? В опере нужно больше речитативов трактовать в таком роде».

Одну из бендовских мелодрам Евстигней видал в Питере. Музыка оставила равнодушным, а вот способ ее разбивки рецитативами показался и забавным, и полезным...

Отобедали славно. Вино пробудило немало добрых мыслей.

Вернувшись из трактира и еще улыбаясь тамошним соленым шуткам, не переодевшись и не подходя к столу с записями, уселся Евстигнеюшка за клавикорды. Сдерживаясь, сцепил руки перед собой. Сдерживанье, однако, не помогло: словно бы сами по себе, и уж безо всяких подсказок со стороны разума, грянули первые такты. Дробная поступь увертюры побежала по петербуржскому дому.

Шорох, скрып, поворот плеча, плескание дальней волны...

Первая русская мелодрама на стихи русского драматурга — пускай замученного, пускай лежащего на сыром питерском погосте, а все ж таки в мелодраме незримо присутствующего, — выступила из теснин небытия с неудержимой силой.

«Орфей» возвращался из бездны!

Закутавшись в плащ, крался Орфей по Питеру: то прикидываясь стариком Дмитревским, то поигрывая Алымушкиной детской игрушечной арфой, каковую нес на плече, то проникая во дворец государыни и тревожа едва слышным пением грубиян-лакея Попова, то попадая вообще черт его знает куда: едва ли не в дамский благоухающий нужник! И вылетал оттуда со смехом, и аукался в Растреллиевых пустынных арках с Вещим Голосом, и утирал рукавом лоб, взмокший от питерской, секущей капельками дождя стужи, и тужил финской болотной тоской...

Орфей — был маревом, воображением... Но как раз в таком, воображаемом виде становился он все плотней, неустрашимей, бессмертней!

Глава тридцать девятая Дон Гуан и Орфей. Пир истуканов

Смолк Вещий Голос, отбарабанил оркестр, открякали духовые, и струнные отпиликали. Улицы Петербурга, и всегда не слишком людные, — совсем опустели. Наставала пора зимних петербургских фурий. Дикий их танец кружил голову, страшил. Было, однако, в том диком танце и нечто приязненное, даже веселое.

Что же? А вот что.

Нынешней зимой жизнь Евстигнеева покатилась с горки слегка по-иному: он стал охотней спознаваться с людьми, из угрюмости своей вечной стал выпадать. Голосившие рядом с ним и в нем самом трагедии не придавили, не убили — дали новое направление уму и жизни.

Зимним февральским вечером все того же 1791 года выбежал он второпях на улицу. Хорошо, безлюдно! Но ежели попытаться снегу набрать — так едва на горсть. Всюду грязь, жижа, слякоть. А ведь вчера еще стоял лютый мороз! Но сего дня — отпустило: в особых печах топили снег, и запах от сего топления стоял железисто-каменный, приятный.

Думы потихоньку смешивались с дымами, а потом с мелодиями. Мелодии не оставляли Фомина и на улице. И то сказать: подзадержался! Давно ведь решено: внести в княжнинского «Орфея» поправки. Делать это надлежало незамедлительно.

Но не только сия задержка беспокоила.

Таинственность смерти Княжнина, тихие, но въедливые разговоры об умершем стихослагателе, теперь представлялись накрепко связанными с собственной его судьбиной. Неизъяснимость жизни мучила все сильней. То, что таил от самого себя, вдруг возымело странное притязание: стать в жизни наиглавнейшим!

Ветер рванул сильней. Зафыркал и затрепетал факел в руках у сторожа, заснувшего в продуваемой едва ли не насквозь сторожевой будке. Тут откуда ни возьмись налетела карета с форейтером: въехала колесом на плитняк, чуть ногу не отдавила.

Из кареты порскнуло смехом. Мелькнула дамская (и, кажись, прехорошенькая) головка. Евстигней на даму глядеть не желал, но все ж таки краем глаза рассмотрел: в соболях, в диадиме. Еще показалась: с кем-то та дама схожа... Точно! С тамбовскою валашкой, три года тому назад начавшей возвещать, да так и не возвестившей ему судьбу!

Дама, чуть поворотясь, сквозь новенькие стекла оглянула Евстигнея с головы до пят. Огонек бабьей лисьей сытости блеснул в глазах ее...

Карета давно укатила, а Евстигней все стоял столбом.

Собирался уж уходить, когда карета, очертив по припорошенной снежком грязи полукруг, вернулась. Кони слегка всхрапывали. Дверца распахнулась. Дама поманила тихонько:

— Садись, сокол, не обижу. Уж я давно догадывалась, чего тебе надобно. А вот едем со мной: услышишь — неслыханное... Да ты узнал ли меня?

— Узнал вроде...

Ехали долго. Наконец остановились у желто-песчаного каменного дворца.

Всю дорогу дама в соболях молчала. А войдя во дворец, разговорилась.

— Сей момент представление начнется. Желаешь ли — проведу тебя по дому? Лепные скульптуры осмотришь. Да ты, вижу, все припомнить меня не желаешь! — Осердясь, дама топнула ножкой. — Алабуху помнишь? Ну то-то же. Теперь я здесь, в Петербурге. Муж мой — кавалер орденов и полковник. А еще — анженер по механизмам. Остроумнейший изобретатель! Так что гляди мне...

Евстигней от страху сожмурил веки.

— Ладно, вижу уже, что боишься. Сие мне приятно. А только будь спокоен: муженек в отлучке! Идем в залу, там новую оперу, в Питер только что завезенную, представлять станут. Я про твой интерес — слышь-ка? — не забываю.

Подготовка к домашнему представлению шла полным ходом. Где-то гремели, словно лебедочной цепью, невидимые механизмы, вывезли на полураскрытую сцену громадную изрисованную холстину в раме. Вслед за тем занавес стыдливо был задернут. По настройке инструментов, по долетавшей издали распевке хора Евстигней понял: и музыканты, и певцы плохонькие. А оркестрантов — так тех, кажись, и меньше чем следует.

Однако уже первые аккорды увертюры перевернули сердце его — как тот кубок — вверх дном. Вытекла из сердца вся до капли кровь, и оно наполнилось, заместо крови, звенящим перестуком! Не то привык слышать Евстигнеюшка при началах увертюр! Не так «питерские италианцы» и русачки там, где не надо, «обыталианившиеся» оперы свои начинали!

А тут, общему аккорду вослед, еще и струнные: гамму вверх, гамму вниз...

Ко всему прочему и валашка тамбовская стала нашептывать в ухо. И вовсе не про то, к чему увертюра готовила:

— Опера сия — наиновейшая. «Дон Джиованни» зовется. А самое важное: не дозволена она у вас в Петербурге к исполнению! Так что и у меня — пойдет с пропусками. Но понятие об себе даст! Что там «Царица ночи»! Что Папагено с волшебною флейтой! Те Мозартовы оперы у вас в Петербурге давали, слыхал, верно. А «Дона Джиованни» — ни-ни! Негласное запрещенье имеется... Да не в том суть! Сия опера — великая тайна сама по себе. В ней корень мира! Хотя корешок тот не всяк дурак отыскать может. А по сужету...

Евстигней отмахивался:

— Сюжету не надобно! Дай увертюру слушать!

Валашка, однако, все рассказывала и рассказывала. Поневоле вслушался.

— …те механизмы супруг мой под сценой и спрятал. Недаром анженер! Действие сих механизмов поразительное: что хошь сотворить с тобою могут...

— Ну, врешь!

— А вот не вру. Сам скоро увидишь. Ну про механизмы — после. А вот опять по сужету. Луна сей момент выйдет! Луна прозрачная, без кровиночки... Заборы глухие, каменные.

Севилья! Это пока на сцене никогошеньки. А вот погоди, выбежит хитрец Лепорелло. Даром что слуга. Поумней барина будет. К тому же — чей слуга он? Вроде Дону Джиованни служит. Но, может, и не ему одному!

По-итальянски Евстигнеюшка лопотал сносно. А уж понимал — так до крохи.

Тлумачить было незачем. Он отмахнулся от валашки резче, вслушался чутче.

Ария выбежавшего сбоку и с притворным смирением вставшего на краю домашней сцены Лепореллы — пришлась по душе. Стал подпевать. И не оттого только, что по душе пришлось! Певцы-то дурноголосые, необученные. Захотелось самому выскочить на сцену, пособить, подправить.

А валашка, опережая музыку, все свистела в ухо:

— Вона и Дон Джиованни! Сейчас начнет за гишпанкой ухлестывать. Шум, разговоры... В доме гишпанки шум и услышат. Да не в шуме дело! Ты на луну-то глянь, сокол!

Евстигнеюшка глянул вверх.

Прямо над театральной сценой висела питерская щербатая луна. И вовсе не механическая, не инженерская! Все вокруг было театральным, а она — натуральной. Сткляной потолок? Так и есть. Теперь ночное светило, сквозь сткло, зловещей краснотой и наливалось.

— ...как луна до возможных пределов докраснеется — так выступит из палат Дон Комендаторе. Комендор, по-нашему. Выступит, шпагу вынет, запоет страшно. Тут его Дон Джиованни насквозь и проткнет, — забегала и забегала поперед батьки в пекло валашка. — Сим протыканьем — великую беду на себя накличет. Будет ему при конце огонь, и будет бездна!

— Так ты оперу уже слыхала?

— Окромя репетиций — первый раз слышу. А только история в опере рассказана правдивая. Ее-то слыхала не раз. Сама в такую едва не вляпалась.

Евстигней снова отмахнулся. История сейчас была ни к чему: пенье, оркестр! Досада от неумелости певцов и музыкантов понемногу проходила, главным делалось не как играли и пели, а что играли, что пели...

— Да ты меня и не слышишь вовсе! Гляди, пожалеешь. Ты ведь сам от Дона Джиованни недалеко ушел. Ты сам — Дон Джиованни. Только вывернутый наизнанку! Два вида особей мужеска пола всего вас и есть, — валашка коротко хохотнула. — Один вид: Орфеус несчастливый. Другой — Дон Джиованни беспутный. Вижу, имена италианские тебе надоели. Так ты на гишпанский лад зови его: Дон Гуан!

Евстигней потерянно кивнул. В мозгу его произошла внезапная перемена: соединились, а потом разлетелись в стороны, далеко друг от дружки, две театральные рольки, две судьбы: Дон Гуанова и Орфеева.

«Так кем же мне-то в дальнейшей жизни суждено быть? Гуаном? Орфеем!» — то ли сам себе шептал Евстигней, то ли слова эти подсказывала ему валашка. «Ну буде, хватит!»

То привставая, то снова падая в кресла, он постарался выкинуть из головы все какие были мысли, стал подпевать бог знает кем и как занесенной в Россию музыке:

Мadamina, il catalogo e questo delle belle, che amo il pardon mio...

И дальше, и стремительней:

Vhan fra queste contadine camerire, citadine, vhan contesse, baronesse, marchesine, principesse...

Лепорелло оглашал список Гуановых побед. Евстигней со сладостным смущеньем тому списку вторил. Луна, как битая кучерская морда — в кровоподтеках, в пятнах, — хитро улыбалась. Рядом высились горы: теплые и как женские груди округлые. Там, в Гишпаньи, в тепле и в холе, сновали обходительные кавалеры, приседали уступчивые дамы.

Луна с кровоподтеками была скрадена на время облаком.

И нахлобучилась на глаза — как та шляпа просторная — тьма: сперва радостная, затем тягостная. Не замечая надвинувшейся тьмы, кривлялся за деревом Гуан. Слуга его, Лепорелло, увещевая донну Анну, радостно мазал хозяина дегтем.

Внезапно в голову влетело: жизнь пропадает зря?

Евстигнею тут же захотелось влезть в Гуанову шкуру, засновать беспрестанно по Питеру, по Болонье, по Гишпаньи: туда-сюда, туда-сюда! И так — годков десять, двадцать! А потом в тех снованьях навек бы и раствориться! Без забот, без печали, вспоминая при конце лишь про женскую ласку и про дурманящий женский запах...

Но не дано было ему веселья! Даны были печаль, угрюмость. К тому ж, все ясней становилось: ждет Гуана бездна! Потому-то краса Мозартовой оперы и не могла до конца пересилить веры в извечную правоту и щемящую боль Орфеевой арфы...

Опера шла, летела. Механизмы исправно меняли картины в тылу у певцов. Мелодии были восхитительны, но и тревожны.

Вдруг, ломая декорации, сбивая на пол кенкеты с горючим маслом, выехал на сцену истукан на колесах. Выехал убитый Гуаном Дон Комендаторе. Истукан имел в себе два человечьих роста, от плеч до ботфорт был затянут черно-серебряным плащом. Кто-то внутри того истукана (а по-новому — статуи) сидел. Кто? Искусный театральный механик? Погребальный возница? А иначе как истукан мог сам собой, поперек сцены — пусть неуклюже, пусть громоздко — двигаться?

Тут все, кто был в зале домашнего театра, ахнули: истукан поднял руку. Вслед за тем, из ладони его, из пальцев, пятью-шестью струйками брызнула кровь. Певцов раскидало в стороны, чудесный терцет запнулся, смолк.

Дико клацнув железным ртом, сжатым грохочущим голосом — уже не по-италиански, по-русски — истукан произнес:

— Ты меня звал... Дай мне руку, Гуан. И ступай за мною... Вас всех вслед за мною прошу, — чинно поклонился истукан в сторону зала. При этом другая, не брызжущая кровью рука его, выставляясь вперед, стала зримо наливаться неслыханной тяжестью, пудовым свинцовым весом...

Остро вспыхнул и, все сильней разгораясь, загудел посреди сцены огонь. Певцы и музыканты, напуганные огнем, а еще более движущимся истуканом, спешили кончить страшную и прекрасную оперу. Ухваченный за руку Гуан волокся за истуканом. Что-то лепетали, убегая со сцены, донна Эльвира, Церлина, Лепорелло.

Евстигней резко поднялся, оттолкнув валашку, кинулся бежать.

На выходе из зала он обернулся: каменный истукан, проломив пол, в искорках пламени уходил вниз. Одной рукой давя Гуана, из другой, пораненной, он прихлебывал свою же, то ли театральную, то ли всамделишнюю — было не понять — кровь.

— И тебя ждет то же: проломишься под пол! А там... Там ад! — послышался откуда-то крик валашки. — И тебя-я-а ждет...

Тут, думая сообщиться с одной лишь тамбовской знакомкой (а вышло — на весь домашний театр), Евстигней крикнул:

— Будущего ни свого, ни чужого — знать не желаю! Знает его один Бог! Что кому на роду написано — тому только и быть! Ада же никакого под полом нет!

Слушать его, однако, было некому. Все — и валашка тоже — убегли.

Тут, влекомый угрюмым любопытством, повернул Евстигней вдруг назад, к сцене, к зияющей и по краям сильно обгорелой дыре в ней! Все, что ранее пели и вытворяли на сцене актеры, было воспринято им столь живо, что и дыра теперь не пугала.

Подкравшись, заглянул в дыру. Голова — закружилась.

Там, в дыре, ходили зубчатые механизмы, постукивали цепи, вращались шестерни, дотлевали веревки, канаты. «Одни механизмы. Соврала про ад валашка!»

Однако стоило ему перевести взгляд от механизмов чуть левей — увиделось иное!

За шестернями, за механизмами — копошилась некое телесно-костяное вещество. Железные рты и брызжущие кровью пясти, едва воздымающие руки каменные и чугунные истуканы, тени в долгих плащах и выщербленные ветром черепа. Качающиеся на тонких стеблях, подобно кувшинкам, готовые вспорхнуть и улететь прозрачные дамы, огромные, лениво извивающиеся морские черви со свиными головами — все это чавкало, жрало, насыщалось... Только вот чем, чем? Не железом ведь, не зубцами!

Евстигней сплющил веки. Тут же почудилось: стеклянная крыша треснула, проломилась. Луна, кувырнувшись разбитой, в кровоподтеках мордой, грянулась вниз, проскользнула в адскую дыру и, осветив все вокруг неверным светом, — в сутенках подземных пропала...

Пошатываясь, покинул Евстигней дворец с механизмами. Вслед ему кланялись глумливые лакеи: свежеобритые, в светлых плащах, в перчаточках мягких. В голове звучали то «Дон Джиованни», то собственный «Орфей»…

Пир истуканов кончился. Где-то в заливах тихо лопнула ночь, зашумело утро. Выпавшим за ночь востреньким драгоценным снежком взблескивали ходовые настилы, обочины. Позванивал льдинками морской железистый ветер.

Отзвучавшему «Гуану» вослед — думалось всякое, думалось разное. Ясно было одно: музыка Мозартова — не для земной (европейской ли, российской ли) жизни. Может, для небесной, а может — и для подземной. Вот потому-то сию музыку к исполнению и не дозволили. Вот она в горелой дыре и пропала. А глубже дыры и подполья — что? Может — свет, может — отдохновение, может — нет рабства... А лакейством гадким так даже не пахнет... Вдруг и там царство? Сияющее темным огнем, но справедливо устроенное. Или... Все та ж пустота?

Бр-р... Домой! В бедность и забвение! Всунуться в разношенные сапоги, запахнуться в халат, влезть в оболочку своей собственной — только Орфеевой арфы и ждущей — судьбины.

Того ж дня стал Евстигней Ипатыч ладить свои дела по-новому.

Правда, сильно на него налегали: с одного боку складываемый в голове по кусочкам «Орфей». С другой — «Дон Джиованни».

Как совместить вновь услышанное и давно задуманное? Сие требовало осмысления и неустанной душевной работы. А какая работа, когда — ни денег, ни службы? И жар любовный по искорке угасает, а дружеский пыл, тот едва тлеет...

С чего начать? Продолжить сочинение оперы, искать службу?

Денежные обстоятельства были из рук вон плохи: за квартеру полгода не плачено, долгов по трактирам — несчитано, заказов стоящих нет как нет!

О том ли мечталось в Италии? Такого ли обращенья заслуживал выученик двух Академий?

Ум Фомина блуждал. Сердце надрывалось.

То он видел спасение в ком-то из вельмож, кто бы взял под крыло, накормил, приодел, жену с детками завести позволил (а там, глядишь, и прислугу с выездом).

То спасение виделось в вольности: морскою грозой, смерчем откуда-то с Балтики доносило урывки неслыханных французских дел. Смысл тех вольностей был таков: разрушить навеки данное, расколоть в щепу старинные правила, разорвать неукоснительную подчиненность!

Слухи о вольностях доплывали до Петербурга тайно, скупо. Однако ж совсем их развеществить держатели российской жизни не умели. Чернь, бунтовавшая в Париже, неистовой своей жестокостью Фомина отталкивала. Он приглядывался к окрестным мужикам, возившим пеньку и кожу, к архангельским рыбакам, бывавшим в Питере, к чухонским поселянам... Симпатии они вызывали мало. Были не тонки, к прекрасному не годны, да о том «прекрасном» и слыхом не слыхали.

А ведь именно это неуловимое и якобы несуществующее прекрасное и составляло ныне суть Евстигнеевой жизни! Выдерни кто сие прекрасное — как звено из позвоночника, виденное в классе анатомической живописи, — весь костяк развалится!

Было решено: просить денег в долг, под залог будущей оперы.

Денег не дали.

Не дал Клушин, типограф. Не дал и Державин. Не то чтобы Гаврила Романыч денег пожалел, а просто добиться до него не удалось. Державин похварывал, хандрил, приказывал всем ответствовать: нету Гаврилы Романыча в Петербурге!

Полдня прослонявшись по мокрому снегу и уже чувствуя подошвами сапог начинающееся оледенение пешего пути, — к вечеру завернул Евстигней в трактир «Лондон» на углу Среднего проспекта Васильевского острова и Кадетской линии. Здесь приходилось бывать и раньше: знали, кланялись, кормили-поили в долг. Подымаясь по ступенькам, оглянулся, увидал двух молодцов. Да они вроде и ходили за ним какое-то время! Только ухватил дверное кольцо — молодцы тут как тут: Евстигней, мол, Ипатыч? И под руки, и в возок с крытым верхом!

Возили долго. Сперва думал — конец: разбойникам али потрошителям на расправу попался. Вышло, однако, по-иному. Дымно полыхнули факелы близ садовых решеток, осветилась с двух боков сразу знакомая с детства местность. И проглянул приветливо по-за стволами, по-за ветками деревьев прекрасно-дивный дворец!

Глава сороковая Граф Шереметев: новые обстоятельства

Его сиятельство граф Николай Петрович был знаток и ценитель. Знал толк в картинах, в брильянтах, в музыке понимал многое. Искушен был и в жизни: ценил вкус вина и вкус меда, а наипаче — вкус женских ласк.

Театры шереметевские гремели. Что здесь, в Петербурге, в Фонтанном доме, что в Москве, в Останкине и в Кускове: в роскошном ансамбле, выстроенном графом еще при жизни родителя, Петра Борисовича.

Кроме пиэс драматических, возлюбил Николай Петрович в последние годы еще и оперы. И не просто возлюбил. Всех окружающих к пенью приохотил, едва ли не двести своих собственных певцов, актеров и музыкантов, выучил! Для каковой цели нанимал учителей наилучших: звал к себе и Дмитревского, и Сарти, и других славноизвестных.

Все вокруг Шереметева пело, играло и стихами радовалось.

Правда, вскоре италианское круглое пение — чересчур сладкое, нескончаемое — стало приедаться. Хотелось своего, русского! И музыки хотелось своей: не уступающей по пылу италианской, а в то же время и сильно с ней разнящейся.

Год 1791-й еще только начался, а уж был Николаем Петровичем намечаем к постановке балет италианца Пиччини: «Трумф любови». Музыка опять-таки — круглая, опрятная, но тем-то и утомительная. Да еще не давала покою третья, заключительная часть балета. Сия часть была посвящена греческому Орфею.

Вспомнился Орфей — вспомнился и Княжнин.

Историю Яков Борисовича граф, конечно, знал. И хотя кнутобой Шешковский страха у него не вызывал, иногда граф все ж таки поеживался (ясное дело: ни от чего иного, как от брезгливого отвращенья)!

Тут — оттесняя кнутобойцу на зады памяти — припомнилось другое: разыскатели талантов (графом особо нанимаемые) еще с год назад доносили — мол, собираются стихотворец Княжнин и капельмейстер Фомин мастерить нового «Орфея»: в виде оперы!

«Орфея» княжнинского Николай Петрович перечитал тогда же. Особых красот не сыскал, но сила была. Был и слог: свой, русский, летучий! Именно слог — не смысл — графа сперва и увлек.

Княжнин, однако, умер. Безвременно, таинственно. Ну а Фомин — тот стоял теперь перед графом в гостиной. Слуг и помощников поблизости — никого: был один из тех редких вечеров, когда граф пребывал в одиночестве.

— Ты прости, что тайком привезли тебя, Евстигней Ипатыч! По-слоновьи — да на Слоновый двор! — Шутке своей Шереметев с печалью усмехнулся. — Здесь до меня Слоновый двор размещался, — пояснил он примирительно. — Так ты уж не обессудь. А только по-иному никак невозможно было нам повидаться.

Граф изменился. Любовь к Прасковье Жемчуговой, начальные признаки которой наблюдал Фомин еще в подмосковном Кускове, — овладела им полностью. Граф слегка поседел, сделался тучней. Бритый подбородок, однако, выставлялся вперед уверенно, крепко, черные бакенбарды росли по щекам густо. Клюквенные губы были крепки, сочны.

Шереметев прошелся по гостиной. Возвращаясь, подмигнул Фомину:

— Не сильно холопы мои тебя напугали? Шутку сию — скажу тебе по секрету — Дмитревский Иван Афанасьевич с тобой разыграть надоумил. Не живется старику без выдумки!

Не зная, что отвечать, Фомин поклонился.

Чувствовал он себя в высеребренной до последнего гвоздочка гостиной не в своей тарелке. Но и крепкая радость (не разбышаки, не убивцы по Питеру возили! Те могли б и в Неву сбросить, и раздеть догола!) с некоторым опозданием стала наполнять его.

— Театр мой в Кускове без тебя сиротствует, — вымолвил граф. — Да ведь знаю: ехать тебе туда невмочь. Я и сам Лизавету Яковлевну со слезой вспоминаю. Поплачем, а? Какой цветок распускался...

Граф погулял по гостиной еще.

— Ну-с. А теперь вот что. В Москву не зову. Здесь, в Питере, места постоянного тоже предложить не могу... Вот репетитором партий хочу тебя позвать. Многих обучить еще собираюсь! Плату положу пристойную, не такую, конечно, как если б ты у меня капельмейстером был. Занято место сам знаешь кем. Уговаривал Дмитревский тебя взять, а не могу. Не желаю несправедливостей множить... Жалованье тебе буду выплачивать ежемесячно. В получении всякий разбудешь давать расписку.

При слове «несправедливостей» Фомин вздрогнул. Николай Петрович приметил, понял по-своему, поспешил сгладить:

— Надоели мне италианцы до чертиков! Своего хочу, родимого. Ты ведь Болонский Академик?

Фомин во второй раз поклонился.

— Вот и славно! И Академик, и в Италии обучался. Их манеру знаешь и нашу. Совместив — новое ухватишь!.. Как Академику тебе, конечно, известно: в своем Отечестве — своя музыка должна главенствовать!

— Только об том, ваше сиятельство, и мечтаю.

— А ты не мечтай! Ты мне «Орфея» нового представь. С нашим ухом и нашим брюхом! На нашем языке поющего и богов за несправедливость — по-нашему укоряющего!

— Для сего, ваше сиятельство, надобно сюжет княжнинский обновить. Уж я думал: Вещему Голосу за сценой хорошо б дать зазвучать. Еще — хоровод фурий пустить поземкою.

— Вот и славно! Вот ты, Евстигней Ипатыч, все это и наладь. А уж я тебя, душа моя, всем нужным обеспечу.

Работа закипела. Куски оперы стали соединяться в целое.

Фомин начал ездить во дворец: на ходу дописывал оперу и проходил ее с оркестром. Было и обратное: обучающиеся музыке стали ездить к нему на квартеру — упражняться в гаммах.

С его сиятельством встреч больше не было. А платили исправно.

Граф же, Николай же Петрович Шереметев же, длительно Фомина в уме не держал. Уезжая в Москву и возвращаясь в Петербург, отдавая самые разные приказания, справляясь о здоровье актеров и актерок, он в письмах своих почти всегда о Фомине спросить забывал. Виной ли тому угрюмость последнего, или же имелся какой умысел, — ни управляющие графа, ни Иван Афанасьевич Дмитревский, который репетиторство партий весьма ловко для Фомина и устроил, — не знали.

Лишь одного разу, в ответ на вопрос графа, управитель отписал ему:

«Птишников и Подорожкин обучаются у актера Силы Сандунова. А Подорожкин еще ездит к Фомину — обучается на скрыпках».

К этому самому Якову Подорожко, крепостному, Фомин особой приязни не питал. Равно как и к Василию Жукову, им самим подготовляемому для исполнения партии Орфея. А ведь после занятий оба к нему подлещивались! Однако что-то уж слишком угодливое сквозило в их разговорах, жестах. Впрочем, и разговоры, и жесты Фомин оставлял без внимания. А вот игра и пение шереметевских выкормышей беспокоили его сильно.

Худо было то, что у Василия Жукова и в Орфеевых ариях сквозила все та же угодливость. А какая угодливость может быть у Орфея? Разучивая с Жуковым на ходу исправляемые партии, Фомин серчал все сильней. В конце концов пожаловался Дмитревскому, когда тот вновь к нему на квартеру пожаловал.

— Эх, милый! Ведь еще и сто, и двести лет пройдет, а из таких, как Васька Жуков, угодливость и на четвертушку не выветрится. Вот ты сам, Евстигней Ипатыч, вовсе не из дворян, а к свободе наклонность имеешь. Это кто ж тебя к ней приучил? И приучал ли?

Фомин на минуту задумался.

— Может, в Италии приучился, — буркнул он неохотно.

Ан нет! — стареющий Дмитревский театрально воздел руки к небу. — Не то! Ты пушкарь, а не раб! В тебе свобода — ну хотя б куда тебе выстрелить — сама по себе существует. Свобода, она, брат, яко пустота в орудийном дуле. Дуло-то пустое, а убери сию пустоту, убери свободу — весь смысл механики и улетучится. Такая механика — и в жизни нашей... Так ты на Ваську не серчай, лутче гаркни на него как надо. А то — оплеуху отвесь. Паренек-то способный, враз уразумеет... Дай-ко я тебе нужную ремарку в партитуру впишу... Туда, где Орфей Плутоса упрашивает...

Евстигней загородил партитуру локтем, а потом и спиной.

Заговорил про другое.

— Не могу я бить подневольных. И так они затурканы, спасу нет!

— Да ведь им же от битья и лучше. Они только такое обращение и понимают. И никакого другого ты им даже взглядом обещать не смей: изленятся, испоганятся... Я вот, знаешь, тоже не из дворян, из дьячков ярославских: Нырковы мы, а еще — Дмитриевы. Приходилось и спину гнуть, и, зубы сцепив, за других труждаться... А все ж духовное звание, оно к свободе поболе, чем иные низкие званиия, располагает. Да вот тебе и европский пример. Я тут одного француза переводил. Прозвище ему — Реньяр. Имечко — Жан-Франсуа. Так он, знаешь ли, хоть и француз, а вот чего пишет... Прочту-ка я тебе...

Фомин заткнул уши пальцами:

— Уволь, Иван Афанасич, уволь! Тут от княжнинских стихов голова гудит. А еще твои, переводные...

Дмитревский обиделся, кашляя, ушел.

Фомина разговор с Дмитревским тоже отнюдь не успокоил. Он снова — и сильней прежнего — стал впадать в нервическую угрюмость.

И ведь сюжет «Орфея» к тому располагал!

Особенно тяжко переживался только что сочиненный эпизод, где Орфей обращается к подземному богу Плутону. Тут Орфей, и верно, становился на Ваську Жукова похож! Льстивостью обращения, ложью о себе сообщаемого:

Почувствуй, о Плутон, мучения мои! В сем сердце стонет глас той самыя любви, Котора и тебя, царь Ада, услаждает...

Фальшиво! К тому ж — неприятная аллегория. Царь Ада... Это кого ж сей царь Ада напоминает? И еще одно: раз есть Царь, так, может, и Царица Ада есть?

От сделанного самому себе вопроса Евстигней растерялся. Потом нашелся: «А отчего бы это персонаж оперы, верней, мелодрамы, должен кого-то напоминать?»

По зрелому размышлению выходило: должен. Во всяком разе — может. Это подняло с самого донца души вроде навсегда истаявшие страхи.

«Увидят и услышат представление, сообразят: с кого-то из петербургских начальствующих лиц списано... Сразу в Тайную экспедицию, к Шешковскому! Забьют кнутами, сгноят! Как Яков Борисыча...»

Чтобы от сих аллегорий избавиться — стал думать о балете.

Балет должен был выражать собой нечто необыкновенное. Не изъяснять мысли сочинителя, не вышивать по канве Орфеевой судьбины — должен был играть собственную, никем, кроме самого сочинителя, не предуказанную роль. Даже граф Николай Петрович балету не указ. Не для услаждения его очей будут выбегать на сцену танцорки! А для некоего олицетворения. Только вот что именно балет будет олицетворять: земное, подземное?

Вдруг Евстигнея Ипатыча повело в пляс: левую руку он заломил кверху, ногой пошаркал по полу, встал на носок, на пятку — как учили еще в Воспитательном училище — и... рассмеялся.

Смех нарастал, изничтожал угрюмость, толкал к клавикордам, потом улетучивался. Но мелодрама, благодаря смеху, вдруг заструилась под пальцами, как тот китайский шелк!

«Орфей» был закончен в отведенный самому себе срок.

Знаток Шереметев, получив партитуру и с ней подробно ознакомившись, прежде всего отписал из Кускова своему петербургскому управителю:

«А музыканту Фомину сказать, что присланною им музыкою мелодрамы “Орфея” очень довольны... А еще сказать Дмитревскому, чтобы он из этой мелодрамы дал Жукову ролю читать и каково сей Жуков ролю понимает, уведомить».

Жуков — давно и безо всяких шереметевских указаний, ролю читавший и певший — роли не понимал. Во всяком случае, чтецкую часть ее. Читая, внутренне над декламацией своей подхихикивал. Василия влекло пение! Да к тому же не сольное, а хоровое, совместное...

Впрочем, теперь ни Жуков, ни Подорожко, ни сам Дмитревский не могли Евстигнея отвести от главного, сбить с панталыку! Как на крыльях летел он в Шереметевский дворец, в Фонтанный дом. Предстояли репетиции, прогоны, а там и диво дивное — премьера! Премьера страшная, но и усладительная, мучительная, но и долгие годы вспоминаемая.

Во дворце встретили сухо.

Был репетитор партий безо всяких разговоров препровожден в библиотеку, где ему и вручили его собственную, три недели назад бережно переписанную и отправленную с нарочным в Москву, партитуру «Орфея».

На листах партитуры имелись пометки его сиятельства.

Проглядывая партитуру, Евстигней радовался: пометки дельные, краткие. Партитура — и верно — нуждалась в доводке!

Душа исполнилась благодарности. Громадный вельможа, а за всем поспевает. Где подскажет, где подправит... Не самодурство, не каприз — тонкий взыскательный вкус являет!

Фомин перелистнул последнюю страницу партитуры. Здесь ждал сурприз.

В самом конце, сразу после авторского Fine, рукой его сиятельства было вписано нечто разумению не поддающееся. Ни у Княжнина, ни у Дмитревского, ни у самого Фомина слов таких не то что на кончике пера — в тайных уголках души не имелось!

Были те слова про глупецкого Амура, не пойми откуда слетевшего, жиденькой фистулой дуракам и дурам возвещающего: владыка Зевс, мол, награждает Орфея за верность и возвращает ему Эвридику. Презрев все то, что по-дьячковски сопя и прикусив от наслаждения нижнюю губу, вписывал в партитуру Иван Афанасьевич Дмитревский, граф резко и кратко заключил:

«Театр переменяется. О р ф е й. Ох, Эвридика! Э в р и д и к а . Ах, Орфей!»

Сии слова напрочь перечеркивали непоправимость Орфеева сошествия во Ад! Как такое можно было вписать? Вся мелодрама коту под хвост! Ведь не Глюков сладенький финал в отечественной опере нужен! Подлинная нужна трагедия. А уж опосля трагедии, в минутной паузе, перед самыми рукоплесканьями — истинная радость: не с нами случилось, с греками произошло...

Не проронив при слугах шереметевских ни слова, зажав партитуру под мышкой и скрежеща зубами, покинул Евстигней Ипатыч вмиг ему опротивевший Фонтанный дом.

Долгожданная премьера вдруг перестала быть приманчивой, представилась новою адскою мукой...

Глава сорок первая «Помрачил совершенно...»

Николай Петрович Шереметев кроме прочего имел в мыслях: музыканта Фомина обрадовать, Эвридику для него — оживить!

И не одной лишь записью в партитуре: оживить въяве, во время спектакля. Для тайного сего «оживления» была графом выбрана собственная дворовая девка: Кларисса. Клариссой, для звучности, назвал девку (только что получившую вольную) сам Николай Петрович. А так — Авдотья, Дунька. Впрочем — сметлива, пригожа. К тому ж, одно время была наперсницей его дражайшей пассии Прасковьи Ивановны.

Сурприз готовился долго, а до конца не удался.

Неудаче предшествовало следующее.

После отказа Фомина заключить собственную мелодраму надуманным и несообразным концом отношения его с Шереметевым разладились. Занятия с музыкантами и певцами Фомин продолжал. А вот плата за труды стала нерегулярной.

Тут снова помог Дмитревский. Иван Афанасьевич предложил показать куски «Орфея» в театре Ланга (бывшем театре Книппера), каковым еще с 1783 года, после финансовых затруднений, Книппера разоривших, и руководил.

Полупремьера успеху не принесла. О ней не говорили, ее не вспоминали.

Евстигней хандрил. Пытался сочинять новое. Выходило скверно. С горя и для денег переписывал увертюры, подчищал дуэты и терцеты для чужих опер. После его переделок терцеты пелись с успехом, а увертюрам вослед неслись крики восторженного одобренья.

А тут еще напасть. Как мог, отбивался Фомин от настырнейших просьб: ссужать свое имя безвестным сочинителям. (Имечко-то невзирая на неудачи, а может, и благодаря им, громыхало! Далеким, а все ж таки вполне уловимым громом.) Ссужение таковое сулило выгоду. Но было противно уму и сердцу.

Да и невыплаканность «Орфея» заниматься чем-то иным (пускай чужим, пускай посторонним, но и публикой обычной, и знатоками замечаемым) никак не дозволяла.

Наконец, после целого года невнятных слухов и недостоверных посулов, было его сиятельством решено: представить «Орфея» в Питере, в Фонтанном доме.

Причины такому решению были не одни музыкальные.

Николай Петрович собирался сочетаться браком!

Ясно дело, с Прасковьей Ивановной Жемчуговой (сим блистательным сценическим именем было отменено невнятное — Ковалева). Будущую графиню следовало представить по высшему разряду: в Санкт-Петербурге. Для того загодя приискивались подходящие случаи: маскерады, балы, оперные спектакли. Мечталось: а ну как пожалует в Фонтанный дом наследник Павел Петрович?

Мелодрама из греческой жизни казалась случаем подходящим. Только вот, конец «Орфея», на коем настаивал музыкант Фомин, был нехорош. Кому и зачем такой конец нужен?

Однако наперекор унывному концу было решено: «Орфея» к бракосочетанию приурочить и в Фонтанном доме — представить! Гнать, репетировать, не откладывать!

...Болезненно-трагическая, а местами и лихорадочная увертюра, Вещий Голос (басовым унисоном возвещавший повеленья богов), танец фурий — все пролетело в один миг.

Фомину, игравшему первую скрипку и управлявшему оркестром, сие пролетевшее словно бы говорило: и твоя судьба такова! Нельзя ее подсластить, и подправить неможно...

Евстигней встряхнулся: буде, хватит! Многое ведь в мелодраме удалось. Балет — отнюдь не развлечение: действие он развивает, действие! Хорош и оркестр. Душу контрастами прямо-таки сотрясает. Шутка ли? На одном конце оркестра пронзительно-высокие flauti ottavi, а на другом — стискивающие сердце тугой-печалью русские рога!

Услышанный в детстве роговой оркестр был помещен в мелодраму для воспоминаний: о вотчиме, о матери, о невозвратном. Но был в том роговом оркестре и некий оттенок угрозы. Угрозы, с каковою сам сочинитель подступал к неприветливому греко-русскому миру!

Удалась и декламация: до буковки выверенная, имеющая внутри себя собственную музыку. Ритм декламации, конечно, тяжковат, вязок. Интонациями Дмитревского отдает. Тут Фомин поморщился, как от боли: пора бы уже с европской (а теперь уже и с русской!) завывательной декламации слезть! Пора перейти к простой, искренней декламации. К говору торговых рядов, а то и к унтер-офицерскому и солдатскому говору перейти...

Тут по голове обухом — неожиданность! (Явилось-таки в мелодраме сладенькое!)

Спустился с графского неба на крыльях трескучих, на веревочке незаметной Амур (Васятка Голиков). Стал, вперекор сюжету и безо всякого с капельмейстером уговору, колдовать над дырой на краю сцены.

Дыра, как стало ясно, была лишь для виду прикрыта крышкою.

Крышка сдвинулась в сторону, и выставилась из подсценного аду хорошенькая женская головка...

— Эф-фридика! — фыркнул не в такт Васятка.

Капельмейстер от неожиданности выронил смычок, и уж дальше сами музыканты повели музыку так, как указал им в своей собственной (не фоминской!) партитуре его сиятельство:

«За сим следует танец Орфея и Эвридики, к которым присоединяется и Амур. Балет заканчивается шаконом всех персонажей».

Шакон, то бишь чакона, от каковой на репетициях Евстигней Ипатыч вроде вполне отбился, чакона, положенная на чужую, не им сочиненную музыку, — тут же и последовала.

Фомин был в ярости. Опустив скрыпицу и не подымая с полу смычка, стоял как оплеванный. Так испоганить конец мелодрамы! Так усиропить горчайшую трагедию!..

Шереметев же ликовал: «Без воя, без слез обошлось. А вот и сурприз бежит!»

Не дожидаясь скончанья общего танца, через всю сцену, на край ее, к тулившемуся в закутке оркестру, скользнула кисейная тень. Укутанная прозрачной тканью по самые брови, Авдотья (ныне Кларисса, вольная пташка) мелким балетным шагом засеменила к Евстигнею.

От неожиданности он вторично — чего с ним отродясь не бывало — выронил смычок.

Оркестр продолжал играть. Поцелуй «ожившей Эвридики» горел на губах, как сыпь от заразного поветрия. «Жди, дурень, за полночь», — брякало в ушах вздорным колокольцем...

В те же самые миги и все за той же Авдотьей-Клариссой (с приличествующим случаю осуждением: крайне легкомысленна!) и за капельмейстером (с одобрением: не поддался пустому соблазну) наблюдал наследник престола Павел Петрович.

Наследник был зван на сию мелодраму давно, и зван почтительнейше. Для него одного представление передвинули с часов вечерних на шесть часов пополудни...

Было известно: Павел Петрович одобряет музыку Бортнянского.

И верно, оперы Бортнянского выслушивал он со вниманием. Три комические оперы сего сочинителя были поставлены именно при его, наследника, дворе. Оперы тихозвучные, простоватые — влекли домашним уютом, комнатным покоем.

Сия уютность, однако ж, никак не перекликались с надрывом чувств, с несчастливой жизнью Павла Петровича. А ведь так отклика на собственные мысли и чувства сыскать хотелось! Хотя бы иногда только. Хотя бы даже в не слишком любимой музыке.

Было еще одно: в последние годы и месяцы, всего русского частенько чуравшийся — Павел Петрович стал внезапно к этому русскому прислушиваться. Вспоминал далекое мурлыканье кормилиц и недавнее солдатское пенье в саду...

Вскоре в сердце наследника вступил разрозненно и гулко — как вступает на плац не весьма исправный полк — великий гнев: русской простонародности не дают ходу! Чрез необходимый промежуток времени сделана была и мысленная выволочка придворному сочинителю Димитрию Бортнянскому: отчего это вы, милостивсдарь, так мало русского в музыку свою вставляете?..

На «Орфея» Павел Петрович был зван давно. И обещан ему Шереметевым был «Орфей» свой, русский. Однако ж — почтит или не почтит он того «Орфея» присутствием — известить наследник никого не соблаговолил. Сам же давно решил: в Фонтанный дом проникнет — как это и прежде с ним бывало — неведомкою.

Теперь, глядя сквозь прорези в шторах, был доволен: что нужно — увидал, что следовало — понял! Обеспокоили, правда, две вещи: подземное царство и греки. Много чего греки в сказках своих наворотили! Но и подспудная правда во всех тех сказках была, и близость к духу русскому ощущалась...

Дело шло к ночи. Внезапно Павлу Петровичу стало не по себе.

Как всегда после заката солнца, стал он чувствовать приступы безысходной тоски. Горло сжал спазм, за ним другой. Сзади раздался шорох. Вздрогнув, наследник обернулся... Затем, пересилив себя, выглянул за дверь потайной комнаты.

Никого! В мире, полном речей и фигур, — один, один как перст!

Капельмейстер Фомин — также пребывал в одиночестве.

В полночь очутился он не в объятиях Авдотьи-Клариссы — очутился в шкиперской голландской кофейне. Как его туда занесло — бог весть.

В кофейне было пусто. Сквозь сткло — таинственно взблескивала Нева.

Нева была Русский Стикс. Манящий и безвозвратный!

Он пожалел, что не вписал в мелодраму еще одну давно в нем плескавшуюся картину: «У берегов Русского Стикса».

Ведь именно у берега той подземной реки остался Орфей навсегда, не желая отдаляться от ада и от пребывающей там Эвридики.

«И твоя Эвридика потеряна. Только зовут ее — Алымушка. Или, в крайнем разе, Лизавета Яковлевна. Но отнюдь не Клариссой зовут ее...»

Ласк шереметевской холопки он не желал. Желал нотного нескончаемого письма, Алымушкиной улыбки или хотя бы в тихом московском дому — легких вздохов Лизаветы Яковлены...

Собрался уж уходить — вдруг мимо кофейни тень, за ней вторая! Решил за ними.

Тени втянуло в какое-то присутствие. Сперва Евстигнеюшка забоялся, но потом услышал смех. На смех его и потянуло…

Посреди присутствия стоял сосновый стол. Вкруг стола бродили снявшие сапоги чиновники в мундирах. Внезапно — все как один остановились. Один, самый маленький и невзрачный, с удивительно красными ушами, крикнул: «Давай спектаклю!».

Принесли громадную чернильницу с малахитовой крышкой. Чернильница та была размером с добрую бочку. Внутри что-то плескалось.

Красноухий закричал: «А волоките сюды Корнеюшку!»

Принесли на руках Корнеюшку. Тот был в сапогах, страшно худ, глаз почему-то не открывал. Дышал при этом прерывисто.

Тут же Корнеюшку приподняли, окунули в чернильницу с головой. Окунув же — быстро вынули. Корнеюшка сладко плевал и счастливо жмурился, бледности его и трудного дыхания как не бывало.

— Теперь и ты — чернильная душа, Корней Павлович! Теперь ты навек с нами!

Тут же завертелся вкруг громадной чернильницы хоровод. Пели не весьма дружно, но пели истово:

Наливай наливочки, наливай чернил! Будем мы все щастливы, каждый лист нам мил.

Было уж поздно. Окромя дома, где находилось «чернильное присутствие», огней вокруг не было. Почувствовав поздний час, чиновники вдруг как-то съежились, мазать чернилами друг друга перестали, надели сапоги, стали собираться домой.

Тихо-бесшумно, почти не касаясь земли, заскользили «чернильные души» по Питеру…

Спекталь чернильных душ, как и мелодрама в Фонтанном доме, связавшись с непредусмотренным концом и неприятным поцелуем Клариссы, радости принесли мало.

И хоть взлетали тугие рукоплесканья, хоть были и поздравленья (лепетал что-то юный Сашка Плещеев, гудели басами Дмитревский и Клушин, кивал издалека ставший вдруг загадочно молчаливым, на глазах потерявший юношескую пылкость Крылов) — следовало ждать премьеры настоящей, премьеры веской, полнозвучной.

Тешили, без сомнения, сообщенные ему дней десять спустя слова. Но ведь слова те друкованные больше говорили не о премьере в Фонтанном доме — о приключениях Орфеева сюжета в России. Конечно, и ему воздавалось по заслугам:

«В мелодраме сей — в “Орфее” — сперва была музыка Торелли, а после — нашего русского, господина Фомина, бывшего долго в чужих краях, который превосходным талантом своим помрачил прежнюю музыку совершенно...»

«Помрачил ли?.. Было ли так в самом деле?.. — прижимая у себя дома к пылающим ветряною заразой губам сырую простынку, шептал Евстигней. — Не допер ведь писака: любому сочинителю надобно не помраченье предшественника, а напоение себя самого музыкой, яко водою волшебной, а уяснение чрез персонажей собственной своей судьбы!»

О, ад! И самые твои отрады включают смерти злейши яды! Но лютое терпенье сберегу...

Сии княжнинские строки он, живо выпрыгнув из постели, вписал меж двух нотоносцев. А уж по самому низу листа — все сильней озлобляясь и злобе той радуясь — дописал от себя самого крупно, с нажимом:

Исправление судьбы

По временам Евстигнею казалось: судьба его — некий знак. Загадочный знак, таинственный, кому-то неизвестному для выправленья пути предназначенный... Однако чуть погодя мнилось ему и обратное: никакой загадочности в судьбе его нет!

— Выучили и отринули! — выговаривал он, как актер на театре, пустому креслу в собственной прихожей: расправив плечи, добавляя где надо голосу. — Показали друг другу, как детей нижних чинов обожают, — и квит. И к новому менувэту перепорхнули, к очередному званому обеду. А ты — погибай в отчаянии, учи дурошлепов и дур! Да еще при том проявляй великодушие и терпенье... Как бишь тот журнал для детей прозывался? — подступал он к пустому креслу ближе и ближе. — Дай бог памяти... Еще драма «Солдатская школа» была там пропечатана. Николая Сандунова сочинение. Приказчик в «Солдатской школе» смешно прозывался: Заноза! С ним — Анюта миленькая, да Анютин отец — Бедан... А, вот! Журнал звался: «Великодушие в низком состоянии». Ай да журнал! Ай прозванье! Ведь как великодушие в низком состоянии не выказывай, а толку — кот наплакал! Даже и матушка Екатерина… Сама ведь, по слухам, Ивана Бецкова дочь! А как русского музыканта извела!

Домашний театр успокаивал.

В одном, правда, успокоения не удавалось найти никогда.

Точила и пожирала недостоверность сочинительства. Состояние сочиняющего, положение сочинителя (и музыки, и всего иного) в отечестве было неощутимым: зеро, нуль!

— И противостоять такому положению дел — нету сил...

От невозможности противостояния — линии судьбы истончались, рвались в клочья, пресекались совсем. Целые куски жизни откидывало в сторону, они крошились и рассеивались туманом, становились ненужными, ненавистными: их не хотелось вставлять ни в памятные записки, ни в оперы.

«Пусть же вместе со мной и жизнь моя пропадает! Валится частями и целиком в бездну, сбегает в ад, возносится в рай (не в раек ли?..)

Алымушка?

Мираж.

А Италия?

Та не мираж. Все в пальцах осталось, а стало быть, и в памяти.

А “Боеславич”, “Американцы”?

Тоже мираж!

А “Орфей”?

Тот живее самой жизни».

Что оставалось? Предаться мыслям о невозможном? Впасть в унылое перечисленье нот, в наставническую докуку? Или попытаться все наладить, исправить? Именно, именно!

Евстигней Ипатыч жаждал исправленья судьбы.

Да только как исправить несчастливую долю?

А вот как!

Надобно проситься на службу к Наследнику: хоть кем, хоть скрыпачом последним. Еще надобно разузнать, где теперь Алымушка. Всё ли замужем за господином Ржевским? Не вдова ли? Надобно и об «Орфее» возвестить так, чтобы земля у завистников под ногами задрожала!

А уж мелочные неточности судьбы исправлять подобно тому, как исправляют фистулу у певца. Как исправляет он сам взятую худым как палка, болтливым как галка шереметевским контрабасистом — фальшивую ноту! Хватит уж ему по-княжнински:

Богов жестокость проклинать И жизнию себя карать!

Довольно карать, вознаграждать пора!

Глава сорок вторая Помни, что ты прах! (Снова в Москве)

Думая изменить судьбу, Евстигней Ипатыч люто берег терпенье.

Было в бережении дурное, но было и доброе: невыносимая тяжесть бытия от того бережения по временам с плеч спадала, притекала короткая бурная радость.

Хватило терпеливого бережения ровно на три года. Те годы пролетели, как сновидения, прошли в академической скуке, в подновлении чужих опер, в тревожных сомнениях и в полной для петербургской публики безвестности прошли!

О безвестности он как раз и думал, когда, едучи в наемном возке, вдруг обнаружил оставленные кем-то обрывки «Московских ведомостей».

Помимо дамских ужимок и прочей дребедени была им в смятых листках, а именно в прибавлении к номеру десятому за текущий, 1795-й год, обнаружена объява:

«…будет исполнена Мелодрама “Орфей”. Музыка хоров в Древне Греческом вкусе и по всей Мелодраме сочинения — г. Фомина, которая принята в Санкт-Петербурге с отменною благосклонностью».

Евстигней Ипатыч поморщился.

Ему ль не знать о переменчивости питерской публики? Да и особой благосклонности ни во время премьеры, ни после нее — не ощутил. Не благосклонность, а нечто похожее на утробный гул (или — глубоководный шум) пронеслось и отзвучало тогда в Фонтанном доме в ответ на исполнение «Орфея».

Гул более всего и запомнился. Еще — страх.

Лиловыми тенями страх лежал на лицах оркестрантов, певцов. Коснулся он даже Прасковьи Жемчуговой, прибывшей в Петербург тихо, без огласки. Словно бы крылами какого-то недоброго предчувствия овеяло всех, кто слушал тогда «Орфея».

Фомин еще сильней ссутулился.

Он и сам ощутил тогда страх немалый. Сам бился в когтях у фурий! Сие, однако, пережить бы можно. А вот что действительно пугало — так это услышанное ненароком через несколько дней после премьеры.

Был шепоток: про «Орфея» доложили Наследнику. И будто бы тот, в ответ на сей доклад, с раздраженьем и ни к селу ни к городу крикнул: «Рано мне еще с фуриями знаться!»

«Лгут, брешут яко псы! Незачем его высочеству голову сюжетными пустяками забивать себе! Быть тому нельзя, чтобы рассуждал он сурьезно о всяческих пустяках, об удаленных от жизни империи сценах...»

Павел Петрович, однако, о сюжетных пустяках — о фуриях, о боге Плутосе, о сивиллах, а в связке с ними и об отечественных предсказателях — думал в те дни едва ль не по-всякчасно.

С той поры как в юности напророчили ему смерть в сорок шесть лет, думы Наследника посещали всякие. По строгому счету, оставалось ему — чуть более пяти лет.

«А ну как врут гадалки? И дурного не случится? Вот скоро маменька преставится — так уж тогда... Тогда новшество законов и прямота действий! Тогда — истинное услаждение жизнью».

Здесь Павел Петрович припомнил картины ада, колыхнувшиеся в уме его от одного лишь упоминанья про мелодраму «Орфей».

Вспомнился ад — вспомнилось и адово преддверие.

Вспомнилось: к Шереметеву, в Фонтанный дом, проник он загодя. Надежно адъютантами спрятанный, смотрел, фыркал. Чувствовал: Шереметев лишь делает вид, будто о присутствии его ничего не знает. Ну а прочие — те и впрямь не ведают.

Представленная мелодрама временами вызывала у Павла Петровича приступы гнева. Впрочем, кончилось все хорошо. Жемчугова в ложе напротив (еще невенчанная, непорядок) была восхитительна. Судьбу ее следовало устроить.

Павел Петрович за занавесочкой два-три раза плеснул в ладоши. Единственно — для осязательного наслажденья.

Тут же заметилось: сутулый капельмейстер, ворочавший и оркестром, и балетом, и певцами, чем-то напоминает его самого. Чем? Непосильностью трудов? Облачком печали? Сходством предначертанья, которое кладет на лицо и на всю стать судьбина? «У будущего императора в душе ад, и у капельместера, кажись, тоже...»

Сходство было несомненным. «Может, ровесник даже?»

Павел Петрович сразу же положил: в будущем сего угрюмца — ни на поцелуй феи, ни на иные дешевые ласки не откликнувшегося — как-то отметить.

«Необходимо. Свой. Похож».

Все так же, незаметным образом, Павел Петрович был из Фонтанного дому выведен.

Греческий морок — ненароком слившийся с миражами и мороком российской столицы — рассеялся, Орфеус исчез.

Ровно через день матушка государыня, после докладу о тайном посещении наследником Фонтанного дома, изволила высказаться:

— Сей «Орфей» — также есть новый Радищев. Хоть и на музыку Княжнина положили, и слов дурацких из его стишков повыбросили, а как есть — Радищев!

Некто, скрывающий лицо от свету (а голос свой — от подслушивающей челяди), согласно кивнул.

— Не оттого ли наследник тайно сему «Орфею» синпатизирует? И какая же в той опере греческая древность? Богов лютыми называют, на Санкт-Питер-Бурх — якоби он преисподняя — в бесстыдных декламациях намеки делают. Не в царствие ли наше метят?.. Увы, увы мне! Бедные уши мои от сего сочинения, — тут слабый смешок, — чувствую, скоро совсем завьянут...

Февральская дорога пылала. Снежные искры! С капельками крови — закат!

Возок сквозь ледяную поземку летел быстро. Вот она, белокаменная!

На Москве Фомин не был с той самой осени, как померла Лизавета Яковлевна. Впрочем, по смерти ее минуло едва ль не пять годков, боль повыветрилась. А вот приязнь к первопрестольной — та засияла как новенькая.

«Эх, эх... Быть бы мне сытым и вольным стрельцом московским, а не пушкарем питерским. Да, видно, никак невозможно. Эх!»

Путь был неблизок: чрез всю Москву, по берегам Яузы-реки, в Кусково.

Выступил из-за холмов смурый и чуток насмешливый московский вечер. А там и ночь, не таясь, сгустилась. К морозу вызвездило. Явилась вполне оперная, словно на полотне намалеванная, луна.

Дворцом Шереметева, вставшим по-над замерзшими водами, нельзя было не залюбоваться. Ясен в препорциях, соразмерен, для жизни счастливой создан!

Нынче, однако, не до любований. Шутка ль? На пятое февраля назначена премьера московская. Три дни осталось! А партии не выверены, и слитности в оркестре скорей всего нет как нет. Да мало ли какие неисправности могут в музыкальном хозяйстве обнаружиться?

Заглавная партия была загодя отдана Петруше Плавильщикову. Тот разучивал ее сам, еще и помогал обучать актеров кусковского шереметевского театра.

Характер у Плавильщикова — добрый, мягкий. Однако ж и выпить горазд, и погрубиянствовать — по-театральному, напоказ — не прочь. Не так давно надерзил его сиятельству. Граф стерпел. Слишком уж хорош был Плавильщиков в драме! Да и в музыкальных спектаклях тож. Некем заменить. Николай Петрович повздыхал-повздыхал и сдержался...

Ни близ Кускова, ни в графской аллее, ведущей ко дворцу, никто Евстигнею Ипатычу не встретился. Устало шипели факелы при въезде в усадьбу, синели по правую руку берега, скованные льдами.

У парадного подъезду опять же никого. У флигелей — подавно. Выткнулась, правда, из-за дальнего крыла дворцового некая фигура в насунутом на глаза картузе. Но тут же и пропала. Дав на пряники графскому кучеру и отпустив возок, Фомин потоптался на месте и, не решаясь стучать в парадную дверь, двинулся к известному ему входу с тыльной стороны дворца. Идя, торопился, закашлялся.

Кашель мучил уже три года. Слезились глаза, взбухал нос, а грудь — та становилась во время кашля и вовсе каменной. Слизь восходила по бронхам долго, гадко.

Выкашлявшись и поплотней запахнув ворот драного тулупчика, двинулся он к тылам. Шел теперь по стеночке: после дальней дороги и надсадного кашля — самое время было за нее держаться.

Внезапно скрыпнули полозья, глухо — по наезженному — забили копыта. Обдав Евстигнея тысячью замороженных брызг, пронеслась к восточному крылу золоченая карета четверней. Из кареты вывалился господин в шубе, называемой «винчур». Евстигнеюшка сладко поежился: хорошо б и ему в такую шубу — долгополую, из туруханского волка — укутаться! Хорошо бы еще и в «маньку» овечью белую (а по-новому, по-петербургски — в муфту) руки сунуть!

Все та же в картузе насунутом фигура отдала туруханской шубе поклон. Поклон, впрочем, вышел неглубокий. Да и картуз скинут не был. Стало быть — ровня!

— Заждались уж... И не узнать вас. Хорошо-с, — хрипло одобрил долгополую шубу картузник. — Следуйте же, милостивый государь, за мной.

Через минуту Фомин по звуку определил: с тыльной стороны дворца отворили обитую железом дверь. Даже показалось: донесло домашним теплом и посыпался перестук чего-то мелкого, словно бы гвоздков, молоточков. Шуба и картузник, судя по удаляющемуся бормотанью, в ту дверь и вошли.

Чуть помешкав, Фомин обогнул угол дворца, двинулся за ними.

Дверь, обитая железом, оказалась незапертой. Однако не успел он сделать и нескольких шагов, как вдруг споткнулся и по крутому уклону стремительно съехал вниз.

«Как Орфей во ад», — мелькнуло в голове.

Тут же, ударившись темечком о каменный выступ, он все слова, да и, как показалось, саму жизнь, — утерял.

Очнулся Евстигней Ипатыч быстро. Где-то невдалеке — однако много ниже места его падения — мелькали огоньки, слышались голоса.

— Тут и встаньте! — произнес с шипеньем чей-то грозный бас. — Суда, суда, правей пожалуйте...

Фомин чуть привстал и вгляделся внимательней.

Внизу, в раскрытом настежь подвале, двигались люди. Некоторые из них держали в руках трехсвечия. Видно было не слишком ясно, но все ж таки он разобрал: весь подпол — и сам по себе темный — еще и завешан черными тканями. На стенах — железные треугольники и косоватые надписи.

Прижмурив левый глаз, прочел: «Memento, quia pulvis es». И чуть пониже по-русски: «Помни, что ты прах». Те ж слова были и на остальных стенах.

От слов сих застучала в висках кровь. Припомнилось: денно и нощно бормотали в Болонье что отцы францисканцы, что отцы иезуиты: pulvis es, pulvis es... Припомнилась и красноволосая Езавель, любившая его с болезненною скукой, а над ложем любви вывесившая все тот же звенящий треугольник...

За стукотней в висках подступил страх.

Испугали не черные ткани, не надписи! Даже не раскрытая домовина с четырьмя вкруг нее скелетами, цепко удерживавшими костлявыми пальцами пылающие трехсвечия. Испугал настенный синий, словно бы живой ковер: подрагивающий от подземного ветра, с золотыми латинскими искорками слов и букв, нашитых по бархатному полю. В словах таилось нечто несвязное, но до стона знакомое. В буквах же отдельных, разбросанных по ковру со значением, — заключены были (так мнилось) указания судьбы.

В левом углу подземных покоев возвышался искусно выложенный жертвенник. Над ним сияла свежестью ветвь неизвестного дерева с листочками. Впрочем, нет! Видал Евстигнеюшка такое дерево, жевал даже цветки его. Дерево звалось акацией. Цвела та акация в Сиенне, цвела и в Риме...

— Братья! — раздался голос, принадлежавший все той же фигуре в насунутом картузе, кутавшейся в недлинную «кирею». «Кирея» — а по-простому чиновничья шуба — была крыта плисом, по рукавам и вороту опушена бобрами. (Бобры шевелились.) — Братья! — дернулась вдругорядь фигура и скинула картуз.

Голова говорившего оказалась коротко, по французской моде (а ля Титус) остриженной. — Восскорбим, братья об убиенном строителе храма Соломонова! Восскорбим об Адонираме. Исполним, братья, обряд. Изобразим, как умеем, Адонирамово убивство. Сей господин, — фигура ткнула палкой в туруханскую шубу, в новоприбывшего, — сей господин Адонирам у нас и будет. А я... Я буду — Соломон. С этой минуты — уразумейте же это — не я говорю с вами, говорит Соломон Премудрый!

Слушайте же меня, Соломона!

Был я, Соломон, избран хранителем познания и символов его. Было у меня хранилище всезнания Адамова до его грехопаденья. И задумал я, Соломон, строить великий храм, сквозь врата коего хотел передать потомству истину познанья. Главным моим строителем был некто Адонирам. Он обладал знанием божественной истины. И собрал сей Адонирам для построения храма сто тридцать тысяч работных людей и разделил их на три ступени. На учеников, подмастерьев и мастеров. Каждой ступени было дано магическое слово. Ученикам — слово Иоаким. Подмастерьям (а еще их звали «товарищами») слово Вооз. Мастерам — слово Иегова. При этом ученики знали одно только свое слово. Подмастерья, звавшиеся товарищами, — и свое слово, и слово учеников. А мастера — те знали все три слова.

Мастера, — здесь говоривший сипло закашлялся, — знавшие и свое слово, и слова низших ступеней, получали за труд свой плату наивысшую. Сие вызвало зависть. А опосля и ярость. Двое учеников и один товарищ захотели выпытать у Адонирама его мастерское слово! По вечерам Адонирам ходил осматривать храмовые работы. Некий ученик подстерег его у восточных ворот, стал выпытывать слово. Адонирам отстранил его и направился, куда ему направиться и следовало: к югу.

Тут настиг его второй ученик и, не услышав требуемого мастерского слова, ударил Адонирама молотком. Кровь Адонирамова хлынула из ноздрей, брызнула из ушей. Кинулся Адонирам назад, к воротам северным. Но тут догнал его товарищ, ударил киркой в лоб и пробил лоб насквозь! Будучи еще живым, успел Адонирам выбросить в колодец золотой свой треугольник. Был тот треугольник священным, был символом все-совершенства духа, и было на нем начертано имя Иеговы!

Тут подпряглись ученики завистливые, и один из них ножкой громадного циркуля проколол строителя храма насквозь, аки саранчу негодную! Зарыв тело Адонирама, убивцы присыпали могилу землей и мелкими камнями. Для памяти же воткнули в едва видимый холмик сухую ветку акации. Но сухая акация — зазеленела. И я, Соломон Премудрый, узнал сие место и велел убитого отрыть.

(Гул разнесся после этих слов по подземным покоям. Слышал Евстигнеюшка гул тот явственно, слышал четко!)

Тогда приступили ко мне мастера и сказали: слово Иегова — раскрыто. Дай нам другое слово. Однако другого слова я не знал. А потому отвечал им: первое слово, которое будет произнесено при отрытии Адонирамова тела, заменой слову Иегова и станет.

Тело было отрыто, и один из мастеров, думая, что оно нетленно — потому что мудр и высок был духом Адонирам, — взял труп за руку.

Мясо Адонирамово сползло с костей, мастер же от страха вскрикнул: «Мак-бенах!» — что означало: «Плоть от костей удаляется».

И я, Соломон Премудрый, полагавший ранее: тело Адонирамово бессмертно, и теперь видя — мясо от кости отделяется и сделалось уж зловонным… Усомнился я во всем сущем. В Боге и в бессмертии усомнился, в предуказанном Мессии и даже в матери Его — тоже предуказанной — Марии.

«Мак-бенах!» — крикнул я, и слово сие возвестило безверие.

«Мак-бенах!» — крикнул я вдругорядь. И сие означало — противодействие загробной жизни и будущую саддукейскую ересь, ересь сладчайшую.

«Мак-бенах!» — крикнул я, Соломон, в третий раз и ниспроверг тем выкриком будущее возглашение — «Христос Воскресе». И возвратил я тем выкриком все стародавнее.

И дал имя главному из убивцев Адонирамовых. Сказал: имя ему — Абидаль. Что значит: отцеубийца.

Так будь же сей Абидаль, коего среди нас нет, но коего мы беспременно отыщем — проклят! И да свершится обряд положения во гроб Адонирама, провозвестника смертной жизни и целователя ее животных побудок: пить и есть, есть, есть, пить!..

Тут захватило у Евстигнеюшки дыханье, еще чуть, и, закашлявшись, выдал бы он себя.

Но... Прозвучали три удара молотка, и скинувший туруханскую волчью шубу был опущен в раскрытую домовину. Мнимого сего мертвеца укрыли красной камчой, а на грудь ему возложили золотой треугольник с надписью нечитаемой. В головах же домовины навесили на стену еще одну ветку акации. А в ногах воткнули в землю острый циркуль.

— Вот он, наш отец и новый наш мастер! — крикнул тот, что нагло присвоил себе имя Соломоново. — А никакого отца небесного у нас нет и уже не будет! Есть лишь земные мастера, подмастерья, ученики, товарищи...

— Ты лжешь, обманщик! — возопил, не чуя себя, Евстигней и тут же резко закашлялся. — Есть отец наш. Имя ему— Иисус!

— Вот он, Абидаль! Обнаружился! Держи отцеубийцу! В жертву, в жертву его!

Не чуя себя, кинулся Евстигней Ипатыч наверх.

Свалился с плеч на бегу драный тулупчик, размотался шейный платок...

Топот за спиной нарастал. Сглупа повернул убегающий к шереметевским прудам. А там ведь укрыться негде... Но вот беда: ноги несли к прудам сами!

Вдруг — черно-мертвой, с беловатым дымком водою — глянула полынья. Думая остановиться, резко качнулся он в сторону. И тут же в другую полынью — неприметную, легкой корочкой льда затянутую — провалился.

— Утоп, што ль? — долетело сквозь ледяную воду.

— Достанем! Багров сюды!

— Куда там, морозище. Утоп насмерть. Вишь, корочкой льда полынью затягивает. Надо поскорей назад воротиться, прибрать в покоях. Неровен час, донесут графу.

— Не донесут... Обманил я Николай Петровича, — засмеялся кто-то довольно. Сказал: новую спектаклю, — голоса стали удаляться, — готовим. Покуда он там в Останкине со своей постановой возится, мы тут, в Кускове, наш спектакль приготовили...

Свет над головой Евстигнеевой изломался, стал меркнуть. Звук жизни стало затягивать глуховатым подводным звоном...

«Господи Иисусе — не оставь мя. Не дай утопнуть. Мож, оно и хорошо… Как Лизавета Яковлевна, смерть от воды принять... А музыка как же?.. Новая, невыплаканная... Не оставь, Господи!»

Словно подложили под живот громадный рыбий пузырь — вытолкнула неведомая сила Евстигнеюшку из-подо льда. Ломая края полыньи, захлебываясь — вылез. Доскакал на одной ноге (вторая — словно бы онемела) до графских служб, услыхал сдавленное мычанье.

«Хлев тут, хлев!»

В хлеву было сухо, тепло. Смирная корова вылизывала только что явившегося на свет палевого теленка. Скотников рядом не было. Фомин скинул одежку, скинутое как мог отжал, зарылся в сено, в легком ознобе отошел ко сну.

Проснулся — от духоты тепла. Корова стояла прямо над ним. Высунув язык, собиралась лизнуть голое плечо. Потом отошла к теляти. Как попало одевшись, а поверх собственной одежонки завернувшись еще и в чужой кожух (для теляти, видно, и приготовленный, хотя был тот кожух теплей и новей, чем его собственный, утерянный) — поковылял Евстигней Ипатыч на задний двор, к помощнику управляющего поместьем.

Рань стояла ранняя, почти ночная. При ходьбе стала позванивать новая, только сейчас вступившая в ум мелодия. Через каждый такт той мелодии он приостанавливался: отряхался от смерти Адонирамовой, не верил в Мак-Бенах, благодарил Христа.

«Вот моя плоть, при мне! По молитве не утопла, не стала от костей отделяться. А кашель — так тот и вовсе кудысь пропал».

Он попытался кашлянуть. Сдавленность близ сердца и легких еще жила, но кашля не больше было. Грудные пути очистились, дышали без сипа, хрипа. Едва не плача от радости, ввалился Евстигней в теплую избу управляющего...

Теперь только узнал: это возница все перепутал! Должен был везти в Останкино — спьяну отвез в Кусково. Про ту ошибку решил Евстигнеюшка графу не сообщать: чего доброго, запорет возницу. Да и не до того было: выбила пробки из ушей, разодрала сердце надвое, потекла расплавленным стклом по жилам — собственная, еще еле ощутимая, музыка!

Ровно через три дни по отвержении страстей Адонирамовых, чуя дух Христов в сказках греческих и в делах египетских, заново уразумев Орфея не как проклинателя богов, а как ими испытуемого — поднял капельмейстер скрыпицу, взмахнул смычком. И побежала, лихорадя публику, немыслимая для тех российских времен увертюра...

Музыка «Орфея» смыла все: дурное и приязненное, прошедшее и предстоящее. Была та музыка плотью неуловимого времени, его сутью, осью. Исполнение мелодрамы в Москве, в шереметевском Останкине, настоящей премьерой и стало!..

А вот в Кускове Евстигнею Ипатычу более бывать не привелось. Да и к чему? Лизавету Яковлевну не вернешь. Подземелье же и прорубь были ему даны — как тому Орфею — для укрепления сердца. Ну а выдумки циркульных дел мастеров его вроде теперь не касались.

Иная жизнь — жизнь тугоснежной земли и полупрозрачного неба, жизнь, сбившаяся в единый ком, трудновыразимая в музыке и в слове, надвигалась на него вместе с вьюжной московской ночью! Из той ночи едва доносило последние слова Эвридики:

Орфей, возлюбленный Орфей, навек прости!

Поздним вечером пятого февраля 1795 года «Орфей» — отзвучал.

И в вышине над Останкинским театром как снежное облачко завис.

Здесь, на Москве, успех был решительный, полный.

Граф Николай Петрович прослезился. Плавильщиков напился до положения риз. Танцорки приманчиво опускали глазки долу. Фомин внутри себя ликовал, но снаружи, по обычке, оставался сумрачным.

Глядя все так же вниз, волокся он в музыкальную комнату. Волокся, вздыхая: надо бы сочинить что-то иное, не оперное. К тому влекла и только что отзвучавшая музыка. «Орфей» ведь не только мелодрама. Почитай — синфония!..

Сквозь створки приоткрытых дверей послышались голоса.

Голоса показались знакомыми, но при том и слегка искаженными. То ли вьюга за окнами нежно коверкала их, то ли гулкие пространства Останкинского дворца!

— Сей сумрачный Моцарт мне набрыд.

(«Adagio, неторопко, шагом», — сразу же установил темп и характер доносимых речей Евстигней Ипатыч.)

— Стоит лишь вашему сиятельству пг-гиказать. Мег-гтвый Моцагт — пг-гекгасный Моцагт. А мег-гтвый русский Моцагт — тем паче. Не издох в пгогуби — так здесь, в Москве изведем его. А надо — так и в Питегбугге.

(«Alegretto, быстрей, звончей».)

— Напрасная трата времени. Фурии и так идут за ним по пятам. — («Льдяной смех, сладкое sforzando, посмаркиванье».) — Местом мы с тобой, брат, ошиблись. Нам бы шубе туруханской в Останкине посвящение учинить. Здесь-то место само по себе страшноватое, гиблое. Тут и Абидаль посурьезней нашелся б. Куды лучше сего музыкального угрюмца. А так возись теперь с этим музыкантишкой, покуда не преставится. Тайну ведь нашу придется в нем охранять, тайну!

(Снова льдяной смех, но уже с заметной страстью: con passione.)

Графу Шереметеву смех тот принадлежать не мог.

«Кто же тогда здесь — “ваше сиятельство”? И отчего там, в Кускове, сей хрипун льдяной “сиятельством” не был?»

Воспоминание о льдяной полынье вкупе с ужасом ночи сковали спину, плечи. Чрез галерею, чрез закулисье — назад, на сцену! Лучше уж быть умученным меж декораций, чем дожидаться нового утопления.

От бегов у Евстигнея Ипатыча закололо в боку, отдалось и в сердце. Но не остановился, побежал еще быстрей.

Бежалось — словно летелось. Бежалось подобно тому, как начинается быстрая часть симфонии, увертюры. Только не увертюры с симфониями прыгали сейчас в голове!

«Кончерто бы написать... Четырехголосный концерт, духовный! И в четырех частях... Сим концертом — благодарить за спасение на водах. Начать концерт — торжественно, медленно. Потом — раздухарить, разогнать. А там, словно перед лицезрением чуда замирая, — снова замедлить. И назвать по-божественному. Так, чтобы само название и льдяной смех превозмогло, и кости Адонирамовы скрыло, и уколы вострого циркуля — из осязания вывело! Господи, так ли?.. Так, так!»

Спустя два года во все в тех же «Московских Ведомостях» в разделе объявлений было надруковано:

«В лавке Христиана Богданова Боссе предлагаются к продаже произведения музыкальные, сочиненные господином Фоминым.

Сочинения расписаны на ноты для голосов хора.

Первое сочинение — “Услышь тя Господь”, второе — “Херувимская”».

То был ответ Адонирамовым братьям.

Глава сорок третья «Владисан», или Преждевременный реквием

По Питеру шлялись чернильные души. Носы перепачканы, руки прячут! Чуть кого неперепачканного, еще не высушенного до степени зимней мухи, завидят — скопом накидываются, душат, мнут. Пока сердце не вынут, жилы на воронье перо не намотают, кровь из жил не выпьют! А в пустые-то жилы чернил орешковых как раз и набуровят.

И станешь сам ты — чернильная душа! Намарал, наваракал, в друкарню отдал — и весел до усерачки. Страшны и опасны те питерские чернильные души! А ведь от начальствующих лиц им поддержка...

И еще посередь Петербурга (как раз там, где высился невидимый звуковой столп) рос и высился — громадный человечий ноготь! Синий, рифленый, ноготь тот (с морского зверя моржа размером) многим казался базальтовым камнем. Но Фомин-то знал: из сокрытого кладбища мертвецкий ноготь растет! До кого дотронется — тот на погост сразу. На кого землицей из-под краюшка сыпанет — тому хворь и надсада!..

Фомин — профессорствовал. Уже несколько лет, в родной Академии художеств. Ученики приходили, уходили. В сердце редко кто оставался. Разве что Сашка Плещеев. Да тот и не ученик был, а так, приходящий любитель.

Сашка учился в пансионе у иезуитов и только что кончил курс. Сашкино «иезуитство» — впрочем, мало в чем проявляемое — Евстигней Ипатыча коробило. Что-то двойственное чуялось ему ежели не в самом Сашке, так в приносимых им мыслях, (смиренно-бунтующих, нерусско-русских) в самой повадке, даже в игре на милой celle.

(Он Сашку так и спрашивал: «милончель принес? С милончелью пришел?»)

Сашка, показывая игру на виолончели, приятно пыхтел, делился сочиненными набросками. Однако ни тем ни другим пронять до конца не мог. Игре не хватало выучки, «школы». В набросках не было стройности. Сашка не ощущал формы: ни малой, ни крупной.

Существовало, конечно, еще одно удовольствие жизни — ученицы. С теми приглашали заниматься регулярно: то в Смольный институт, то на дом.

Казалось: выбери какую получше, пощипывай, поглаживай, сколько позволит. Однако душевная строгость — иные считали: «бутылочное угрюмство» — сего не дозволяла.

В профессорстве его отталкивали обязаловка, сухость. Он привык к практике. Теория осталась частью в Болонье, а частью в Тамбове. Ино дело готовить с певцами — хотя бы и нот не знающими — партии к премьере, ино — встроиться в ничтожество преподавания.

Дружбы с другими профессорами и академиками також не свел. Поддакивать на сборищах не любил, разливаться колокольцем: «сего дня... академики постановили... ля-си-соль, си-ми-ля» — брезговал. Чушь! Да и напрасно. Все за академиков решала матушка государыня: доводя свои решения сперва чрез прожившего бездну лет Иван Ивановича Бецкого, а затем чрез иных, менее видных президентов Академии.

Так что и профессорство, и Академию — вон!

Сочинять и сочиненное представлять на сцене. От юности до зрелости, от зрелости до старости. Сочинитель и капельмейстер! Вот кто он таков, по сути.

«Сие щастливая судьба? Сие злой рок?..»

После Москвы, после Адонирамовой домовины и пылающих вод проруби, без перерыву вспоминался Княжнин. Да еще никак не шло из головы муравьевское:

Княжнин окончил жизнь. Умолкни, Мельпомена — Турум-тум-тум-турум... так скорби говорят. Но слава! мертвых друг! ты буди ей замена; Турум... уста твои урон ея гласят. Пускай почувствуют свою глубоку рану Герои, коих он воздвигнул от теней, И кроткий дух творца, подобно Владисану, Да снидет воспринять желания друзей.

«Рану — Владисану»... Рифма привязалась надолго.

Еще при жизни Яков Борисыча думал Фомин сочинить музыку к той трагедии.

«Владисан» весьма напоминал Волтерову «Меропу» (каковую узнал капельмейстер совсем недавно), но все одно к себе притягивал. Не остановил сего притяжения даже окончательно повзрослевший Крылов, не так давно княжнинского «Владисана» осмеявший. Да что там осмеявший — обглодавший его до костей!

Правда, тут опять незадача: музыка-то к «Владисану» уже имелась! Написал ее чех Антон Булландт, он же, переделанный на французский манер, Жан Бюлан.

Два раза исполнялась та музыка, и оба раза Княжнин остался, по слухам, недоволен. Вяло, темно! Даже не того же Булландта «Сбитенщик». Ясное дело: классичному Княжнину уже и тогда хотелось новизны, и прежде всего новизны музыкальной: для «Вадима», для «Владисана», для всего!

Всплыла как-то сия княжнинская трагедия и в разговоре с Фоминым. Но разговор тот был беглым, скоро рассыпался и вспоминался редко. А уж после того как государыня повелела сжечь княжнинского «Вадима», и вовсе из памяти исчез, вытеснился другими разговорами и событиями: Княжнин уже чуял под собою пропасть; у Фомина в голове ходили ходуном «Американцы» — резко вскрикивали наивные дикари, гнусаво выли в заокеанских лесах порченные европейцы.

Теперь «Владисан» припомнился вновь. Не сам по себе! Некто таинственный и могущественный вдруг пожелал увидать «Владисана» на театре.

Фомину секретно сообщили: спектакль пройдет всего один раз, но и сего раза окажется довольно. Плата будет щедрой, как словно за десять спектаклей!

Тиран Витозар, женившийся на матери несчастного Владисана, сам Владисан, запертый при жизни в гробницу, ревность матери: сперва к сыну, а затем и к мужу, гробница, каковую некто таинственный и могущественный требовал выдвинуть вперед, на середку сцены, — все это вызывало смутное беспокойство, наводило на странные предположения.

«Ей-богу — театр в театре! И ведь для кого-то сей театр в театре сильнейшим напоминанием станет! Вот только для кого?»

Чтобы переменить настроение, Фомин начал вспоминать бесстыже-амурные стишки Княжнина. В кратких стихах Княжнин был самому себе противуположен: не то что в трагедии, где он в точности являлся самим собой.

«Противуположен — а стишата греют!»

Тут, стишатам наперекор, мысли о новом и неожиданном: силы стали внезапно покидать капельмейстера. Не было уже, казалось, тех сил для написания цельнообъемной оперы!

А казалось бы, куда им, силам, деваться?

Квартеру холостяцкую убирает эстляндка: недокучливая, молчаливая. Жены-детей нет. Всех забот — попить, поесть да в театр сходить. Правда, работы через край. И своей, и чужой, никому неизвестной. Да еще уже где-то недалече — как тамбовская волчица в логове — ворочается одинокая старость, похрустывают и попукивают немощи телесные...

Ввиду отсутствия сил и от бесконечной писанины под именами других сочинителей было решено: сочинить к «Владисану» всего лишь один хор. Пусть трагедия движется своим ходом, как ее Княжнин и задумал. И лишь в конце, в самом надрывном и страшном месте — нежданный хор всех и оглушит...

Четвертое, завершающее действие княжнинской трагедии не давало Фомину покоя ни днем, ни ночью. Ни во время репетиций, ни опосля их.

Чтобы лучше к трагедии примениться, он стал думать о Владисане как о себе самом. Музыка, упрятанная до времени в словах Княжнина, выпрыгивала, обступала с фронту и с тылу, рисовала картины, убыстряла переходы от события к событию, от образа к образу. Подушечками пальцев осязал Фомин глубину ночи, чуял треск свечей в гаснущих светильниках. Закрыв глаза, видел едва освещаемую гробницу, из коей доносились прерывистые стоны.

Мнимоумерший князь Владисан, опущенный в склеп захватчиком престола (материным мужем), влек к себе пушкарского сына неотступно!

«Оно и ужасно, а сладко... Самому бы так! Сил уж нет, сырость питерская к могиле клонит... А нужно... Не умирать, но словно и умереть! А что? Таким мнимоумершим какое-то время просуществовать вполне возможно. Поглядишь на жизнь людскую из склепа — оно и силы откуда не возьмись явятся. Вот тогда своды гробницы и расступятся, и выйдешь ты из нее торжествующим победителем. А пока...

А пока лежишь ты, Евстигней-Владисан, в гробнице. Близ гробницы застыла княгиня (а может, и царица) в траурном одеянии. Вот она вздрагивает, вот начинает двигаться, и уже выступает поперед хора! Хор тихо вторит ее шагам. И тогда люди тутошние и люди пришлые подымают тирана, трон Владисанов захватившего, на пики. Бердышами рубят-колют и тех, кто его, капельмейстера Фомина, справедливого места в музыке отечественной лишает!

Тут небеса и склеп должны соединиться. И никакой смерти — ни вокруг, ни далече. Остается лишь струение музыки, каковую источает из себя до дурноты великолепная жизнь!»

Внезапно припомнилась Италия, частичка ее.

Вспомнились итальянские соборы и не единожды в них слышанные реквиемы. Доходили слухи: с той поры как он уехал, стоящих реквиемов было написано в Европе немало. Но был, сказывали, середь них один, краше и безумней всех иных. Его б услышать! Только где? Обещал немец один ноты переслать, а обманул, нету.

Так, может, хор к «Владисану» частью Реквиема сделать?

Нет, не годится. Слабовато сходствует чужая музыка с российскими драмами. Да и латынь — когда горло щиплет, а когда и дерет. А малые музыкальные вместилища для латынских слов — те и вовсе пальцы ломают.

Пускай уж обычный хор будет. Хор, он все ж таки греческого корня...

Нехотя одевшись, Евстигней Ипатыч вышел на улицу.

Собственного экипажа, по примеру русских италианцев, раздобревших на питерских хлебах, на питерских музыкальных премьерах, завести он не мог. Да оно без экипажу и лучше: как укажешь кучеру, куда ехать, коли сам того не знаешь?

Тем вечером завела дорога Евстигнея на погост. Думал нужных для «Владисана» звуков подсобрать. Вышло однако по-иному.

Горел край неба. Смеркалось. Давно были заперты вороты, и служитель, идя вдоль забора, стукал колотушкой лишь для виду.

— Вороты заперты... А вот — дыра, — поманил вдруг чей-то дишкант из-за кладбищенской ограды. — В дыру-то как раз и протиснешься...

Недолго думая, пролез Евстигней Ипатыч в дыру. А про себя так даже усмехнулся: тут, на погосте питерском, видать, ему и конец. Страхи про гробокопателей да про разбойников кладбищенских рассказывали в те дни охотно, часто.

Ноги, однако, сами несли вперед. Отчего-то подумалось: что сейчас увижу — тому дальше и быть. Однако ничего особенного увидено не было.

А вот два-три голоска — к дишканту прилепившихся и слившихся с ним почти в унисон, — те услышаны были.

— Абидаль, Абидаль! — пели дишканты. — Видим: дурно тебе. Не было б плохо — рази пожаловал бы ты, убивец Адонирамов, сюды, к нам?

— Не убивец я!

— Адонирамушко, он во гробе тоскует! Вот братья тебя в жертву наметили.

— Так вы зарезать меня решили?

— Не зарезать — заклать! Мудрости в тебе, Абидаль Ипатович совсем нет. Одни только звуки складываешь. А мыслей сплетать не умеешь. Кто ж тебя, дурака, просто так резать станет? А вот заклать — другое дело. Но и с этим повременить можно. Ежели молчать про пещеру Адонирамову будешь. А то, слышали мы, ты Наследнику жаловаться собрался? Так? Отвечай?

— Што за пещера такая?

— В графском имении, в Кускове.

— Подвал, что ль?

— Пускай подвал. А только рассказать про то, что в пещере увидел, — тебе уж не придется. До Наследника тебя не допустят. Один ты одинешенек. Даже имя твое забудут. Уж мы позаботимся.

— Это за что ж мне такое?

— Он еще смеет спрашивать! За то, что гордился перед нами, за то, что нашей любви не понял.

— Разве ж это любовь? Любовь — у Господа нашего Иисуса Христа.

— А много ль он для тебя, твой Иисус, сделал? Даже имя его забудь...

Раздался треск, обломилась ветка. Грянулось оземь чучело филина, а из него вроде карла какой-то выбежал, в траве пропал... На дереве запылал огонь. Чуть поменьше, чем виденный в детстве, а все ж таки — яркий, ясный!

Тут Евстигней Ипатыч, как малый ребенок, кинулся со Смоленского погоста прочь!

На бегу оглядываясь, увидел: держат тот огонь на дереве отнюдь не привидения и не разбойники: двое молодых господ убегающему вслед подхихикивают...

Вернувшись со Смоленского — через церковь — домой, Фомин стал в расстройстве наигрывать на клавикордах. Мелодии, наперекор настроению, вспоминались веселые.

И ладно, и хорошо. Хватит трагедий и реквиемов искать! И без него сыщутся. А вот лучше попытаться из музыки да из слова, как из особого материалу, некую иную трагедию вылепить: возвышающую дух, неслыханную!

Впрочем, такую возвышающую дух музыкальную трагедию он уже слышал: «Don Giovanni» она звалась...

Хор к «Владисану» под рукой Фомина менялся. Сперва хор лишь вторил печалям и горестям мнимо овдовевшей княгини. Вместе с ней оплакивал умершего князя. Однако ж, такт за тактом, стал тот хор наполняться негодованьем, гневом.

«Еще бы хору сими чувствами не наполняться! Престол-то обманом захвачен! Вот чернь и бунтует. И только ли одна чернь?»

Более обычного сутулясь, ходил Фомин по крохотной своей гостиной.

Думать про бесчинства черни, а стало быть, про французские дела, не хотелось. Да вот беда: дела те лезли и лезли в голову.

Захватчики жизни, исказители смысла божественной власти, тираны и мучители собственных подданных, — колыхались под потолком гостиной низким басовитым облаком. Как с ними-то быть? Еще важней: как быть с теми, кто против тиранов злоумышляет?

Пальцы сжимались в кулаки. Но тут же и разжимались: гнев сменялся обреченностью, та — безысходной тоской.

Однако ж, невзирая на тоску и гневленье, 19 августа 1795 года княжнинский «Владисан» с громадным, ни с чем не соизмеряемым хором был в Петербурге дан!

Дан для двух сотен видимых зрителей и для одного невидимого, хорошо укрытого от посторонних взоров.

Правда, кто это был тот зритель на самом деле — князь Владисан, или он сам, Евстигней Фомин, или даже (так стало вдруг мниться) его высочество наследник Павел Петрович — уразуметь до конца капельмейстер не мог.

Лишь одно было ясно почти до конца: мнимоумерший вставал из гроба!

Глава сорок четвертая Император и капельмейстер: орел и червь

Его императорское величество Павел Петрович начал царствие благостно.

А вот продолжилось оно весьма и весьма грозно.

— Автократор буйствует, — гудели вельможи недружественные.

— Его величество в справедливый гнев впадает, — шептались дружественные.

При Павле Фомину стало, однако, куда как легче.

Матушкины любимцы попритихли. Многих италианцев музыкальных так даже и след простыл. Да и что бы там ни болтали — не один только прусский барабан в ушах у его величества гремит! Не одни полковые свистульки слух ему услаждают!

Но и при Павле Петровиче — не то, не так. А как надо? Ответ на сей вопрос выходил невероятный: надо как в Италии! Там музыка — ткань жизни и есть. А часто так даже и смысл этой жизни!

Да только в России быть тому невозможно. Оно и понятно. Не для музыкальной жизни Петербург строился! Хотя возможностей для накопления новой жизненной энергии — каковой музыка, по чести, и является — в нем предостаточно.

Но ведь и не для одних лишь сановных сов, не для одних чинодралов Петербург устраивался! А разве для Адонирамовых братьев или для музыкально-драматических разбойников, волокущих к себе в дуваны чужое добро, за себя сочинять заставляющих, царь Петр его строил?..

Фомин решился подать репорт. Именно репорт, не донос, не кляузу.

Уже всем было ведомо: сразу по восхождении на престол Павел Петрович завел особый ящик — для жалоб.

Правда, говорили и по-иному: в нижнем этаже дворца имеется обширное окно, человеку всякого звания доступное. Подходи, подавай, жди решенья!

Также изошел и враз широко разлился слух: император хранит ключ от комнаты, в коей заветное окно устроено, у себя на груди, на златой цепи. И ни под каким видом ключ тот никому не передает, даже и подержать не дозволяет. Ранней ранью, в седьмом часу, император Павел в ту комнату вроде бы входит, прошения и репорты к себе в кабинет для чтения забирает.

Стало известно и то, о чем сообщать величеству желательно: о растратах, о бесконечном ведении тяжб, о нанесенных побоях, о дозволении вступить в службу, о разрешении жениться, об унятии дерзновенных разговоров, о разбоях, о непочитании церкви...

Нежелательными были: все просьбы о вступлении в брак между родственниками, жалобы на недостойное поведение попов и клира, пустые политические прожекты...

Были и результаты жалоб. В питерских газетах стали публиковаться императорские ответы: для объявления просителям. Краткие, скрытым гневом пылающие.

Евстигней Ипатович решил жаловаться на театральные дирекции и на Адонирамовых братьев. Даже на погост не дадут сходить спокойно! Очень также ему хотелось в конце репорта приписать и про разбой музыкальный, и про печатанье нот: это как это? Иностранные ноты друкуют кипами, а своих отечественных — словно и не бывало! «Вот только услышит ли его величество, среди забот и дел наиважнейших, сей слабый стон? Вдруг непочтительностью сочтет?»

Непочтительность в обращении к величеству была делом гиблым. Были уже и пострадавшие за сию дерзость.

Нет, не дождаться, видно, ему ответа. Ни чрез газету, ни письмом! Как ни кричи, как ни вой — про музыку отечественную, на песнях городских и крестьянских устроенную, — ответа не будет!»

Неотзывчивость времени терзала капельмейстера.

Глухота питерских жителей — не слышащих звука улиц, не слышащих скрыпа времен — убивала его.

Неотзывчивость времени, и даже полная глухота его, терзала и Павла Петровича!

Императора не понимали. То есть — настоящего отклика на его деяния не было.

Одним из первых указов он отменил объявленный еще матушкой (по наущению любимцев!) и страшно тягостный для крестьян рекрутский набор.

Что же в ответ?

Здесь, в Питере, молчок. А среди крестьян — к примеру, вологодских, — поползновение к бунту.

Он упразднил удушающую крестьян хлебную подать — снова мертвая тишина.

Он сотворил неслыханное: предоставил крестьянскому сословию право подавать жалобы на помещиков — в том числе и на себя самого, на государя! И здесь, кроме двух-трех шутовских выкриков и каверз, — никакого отзыву.

Впрочем, на последний указ отзыв был — гаденький и чванливый придворный ропот: «Чудит батька, чудит!»

Далее.

Он первый заговорил о буйстве бумажных денег. Курс на рубли страшно снизился. Богатство государства на глазах превращалось в бумажные деньги. Длилось сие давно, более десяти лет. По восшествии на престол он торжественно объявил: все серебро свое отдаст в казну, будет обедать и ужинать на олове! Покуда не восстановит отеческим деньгам надлежащий курс, не достигнет того, чтобы рубли ходили рублями!

Кроме прочего, было указано: с ввозимых из-за кордону товаров собирать пошлину только чужеземной, золотой и серебряной, монетой. А чтобы излечить денежное обращение от «падучей болезни», было велено перед дворцом на площади 5 мильенов да 316 тысяч бумажных денег — сжечь!

Костер пылал. А только мало кто смысл того костра желал уразуметь.

Сего дня император встал рано. Переговорил с вельможами о делах Отечества. Кому попенял, кого похвалил. И уж без двух минут восемь стояли у крыльца санки и лошадь серая била копытом. Следовало ехать осматривать вновь возводимый Михайловский замок.

Постройке Михайловского замка предшествовал небывалый случай.

Перед самой матушкиной кончиной было Павлу Петровичу видение.

Незримая сила нечувствительно приподняла его и вознесла прямо на небо. Из сопутствующих вознесенью картин стало ясно: сие происходит не после смерти, при жизни!

Проснувшись, он усилием воли отогнал гул и звон, отогнал сон. Слишком уж необычен, стало быть вреден. Однако ж, засыпая снова и не войдя еще в сон глубокий, — был он вновь растревожен странным видением, звуками его, картинами.

В ту же ночь в Летнем дворце часовой лицезрел Михаила Архангела.

Глухою полночью стукнули в караульную дверь. Стуку вослед часовой был назван по имени. Приоткрыв дверь, он глянул сквозь щель. Увидал: явился на караул некий старец. Вида старец был важного, весь покрыт сединами, чем сразу вызвал у часового глубокое почтение.

Старец заговорил певуче:

— Пойди и скажи новому государю, чтоб он на этом самом месте начал немедля строить храм Божий в честь Архангела Михаила! Иди же, не мешкай!

Караульный доложил по команде. Сперва не поверили, затем решили делу дать ход. Вскоре солдат предстал перед Павлом Петровичем.

Рассказал, что да как. Рассказывал не таясь и без прикрас. Императору стало весело. Душа его на миг уподобилась легкому перышку. Сказал солдату:

— Да уж я про это знаю. И мне святой Михаил явился. Так надобно нам с тобою святому Михаилу повиноваться. Быть сему храму! Молодец, солдат. Не струсил, до меня, до государя дошел. Вот тебе за смелость табакерка серебряная!

Впрочем, табакерки под рукой не оказалось. Тогда был солдату выдан золотой голландский ефимок.

Караульный ушел, Летний дворец решено было ломать. На его месте стали возводить дворец Михаила Архангела — Михайловский замок. Возводили спешно: стуча, покрикивая, соря золотом, без передышки.

Тем утром император и самодержец всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса-Таврического, Государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский, князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогицкий, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский и иных, государь и великий князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Вишепский, Мстиславский, и всея Северныя страны, повелитель и государь Иверская земли, картлинских и грузинских царей, и прочая, и прочая, и прочая, — как раз осматривать то ли замок, то ли церковь и ехал. Что в точности будет сооружено, решено покамест не было. В одном из снов ясно говорилось о церкви. В другом — был дан план дворца, сиречь замка.

«Гм...» — произнес про себя император и задумался. Вдруг недалече от закладываемого фундамента, в толпе не так чтоб густой, но и не совсем уж редкой, был Павлом Петровичем запримечен капельмейстер. Тот самый! Из Фонтанного дому, из шереметевского театра. Капельмейстер, коего он определил когда-то как на него самого походящего.

«Не обличьем! Повадкою, судьбиной!» Павлу Петровичу захотелось выйти, побеседовать. Мигом взвихрилась мысль: недурно бы оперный концертиум устроить. Громаднейший! Прямо перед новым замком. Сперва — барабаны, трубы, флейтозы. А после — солдаты: шагом арш-ш! А за ними конногвардейцы: рысью, рысью! Ну а уж вслед за таким концертным маневром — российская опера, по российским, а не завезенным из-за кордону нотам сыгранная... Дело, конечно, не зимою — летом. Нет облаков, нет и дождя. Опера кончится, солдатушки промаршируют. Солдатушки встанут, музыка оперная снова начнется. Примечательное чередование! А затем надобно еще более грандиозный прожект осуществить: взять да и слить все имперские оперные и полковые оркестры в один! В один и тот же час, в одну и ту же секунду начинают оркестры игру по всей империи! Ежели таковой точности добиться, так и не надобно многих начальников, хватит и одного: Главного Имперского Капельмейстера. Вот этого угрюмого сутуляку, этого самого капельмейстера, начальником над всеимперским оркестром и поставить!

Впрочем, сие есть сон…

Император ткнул палкой возницу в спину. Сани, сладко скрыпя, замедлили бег. Но лишь сани встали — капельмейстер в кланяющейся, а затем падающей на колени негустой толпе затерялся.

Павел вгляделся внимательней. Увидел затылки, плечи.

Лиц в наличии не имелось. Капельмейстерово лицо — также исчезло.

«Явил дерзость? Непочтителен? Испуг его взял?»

Павел Петрович огорчился до смерти.

Сани были круто развернуты: назад, восвояси!

День начался с беспорядка. Нужны были новые указы. И убедительнейшие их толкования!

Государь император, слышавший музыку неявственно, а уж если правду сказать, на ухо туговатый — Фомина страшил.

Правда, иногда чудилось: император призывает к себе! Возможно, для того чтобы поупражнять слух в уловлении неслышимого. Или чтобы тайно противопоставить сладкий шелест струнно-смычковых вечеров беззвучию утр. Иногда мнилось и совсем невозможное: император в минуту отдыха хор к «Владисану» припоминает!

Всегдашнее недоверие к его сочинениям матушки Екатерины, а еще пуще дымок от княжнинского «Вадима» — все еще щекотали Фомину ноздри, угнетали дух. Не дозволяли, хотя бы мысленно, полностью довериться императору. Не дозволяли раскрыть душу до последней черточки — как сие бывает в любви — верховенству власти. Хотя сходные с императорскими мысли о красоте солдатского строя (подобного рядам оживающих и плывущих к светлому Воскресению душ!) к доверию и влекли.

Влекло и некое понимание: то, за что государя дерзко упрекают, есть вовсе не прусская, есть новая русская солдатская школа! Которая попросту скрывает себя в чужой одежке! Так же, как школа европейского музыкального письма до времени скрывает в себе русскую школу музыки!..

Ради встречи с величеством — пусть мимолетной, как давеча, перед замком — следовало что-то предпринять.

Да только что предпримешь, коли предпринимать нечего?

Глава сорок пятая Переменщик музыки. (Гол как сокол)

Князь Юсупов был строг: вострый нос, хищный прищур и уголки губ книзу. Был князюшка еще и сух. А ногайская холодность весьма гармонировала с развитыми по-волчьи скулами. Правда, миндалевидный разрез глаз со зрачками томными и глубокими сию сухость и волчью холодность скрашивали, а бровки, низко над глазами нависшие, — и вовсе скрывали.

Сжатость юсуповских губ раздражала государыню Екатерину. Нос — по контрасту со своим собственным — нравился Павлу Петровичу. Волчья прыть доводила до обмороков супругу князя, урожденную Потемкину.

Правда, в бегущем к своему завершенью 1797 году раздражаться сжатости юсуповских губ и восхищаться его носом было некому: матушка — помре, Павел Петрович отдалился.

Но все одно было ясно: победу одерживал юсуповский нос! Нюхал и чуял куда как славно! Ну а волчья скула, волчий хищно-расчетливый ум...

При дворе их не замечали вовсе, а на селитряных копях, в собственных княжьих мануфактурах и в княжеском театре ни вслух, ни про себя волчьими называть не смели. Таковая боязнь — вкупе с дружественным молчаньем — в историю и перекочевали: определять князюшкину суть было по-настоящему некому. (Да и незачем.)

Сближаясь с физиогномикой и юсуповскими качествами ума — легко переносимыми в жизнь, — придворные театры, руководимые князем, были:

а) суховато-строги;

б) бледнословны;

в) тайно развратны;

г) в меру коварны.

Театры жадно следили за волчьим прищуром, впрочем, не желая усматривать ничего волчьего ни в помыслах, ни в распоряжениях князя.

При всем при том Дирекция придворных театров была Юсуповым устроена разумно.

Служить по театральной линии князь начал еще при матушке Екатерине. Служил — лениво-рьяно. Иногда — рьяно-лениво. Театральные дела привел в порядок строгий. Иногда настолько строгий, что сами дела оказались заметны, театр — нет.

А дела были вот какие.

К примеру, учредил князь театральную кассу. (Правда, по слухам, на него самого та касса и работала.) Меж скамьями театра установил железные перилы. (Перилы нравились не всем.) Строго отделил чистых от нечистых, то бишь разделил по сортам актеров и сами труппы. Италианцы — сорт первый. Французы и немцы — второй. Русские — третий. (Это-то как раз многим и многим, включая «третьесортных» русских, нравилось).

За дела свои дождался князюшка эпиграмм. Одна, мельком им слышанная, кольнула пребольно:

Юсупов-князь, директор новый Партер в раек пересадил, Актеров лучших распустил, А публику сковал в оковы!

«И не сковал вовсе. Чушь, ложь! А актеры... Они... Пользы своей они не разумеют! Да еще — все до единого смутьяны...»

В силу таких и подобных им размышлений князь Юсупов строгостей театральных не отменил. Решил: приноровятся...

Службу Николай Борисович начинал рано.

Так повелось с тех пор, как вошел он в свиту наследника-цесаревича, совершая вместе с ним путешествие по Европе. Павел Петрович будил всех ни свет ни заря и уже тогда, на взгляд Юсупова (после длительной сухости и волчьего ночного клацанья склонного впадать в лень и негу), вел себя сумасбродно.

Однако мысль про сумасбродство была мыслью частной: умный Юсупов ее умело скрывал.

Ну а Павел Петрович — не во время поездки по Европе, а много позже, — тот, конечно, не молчал и выражался про Юсупова примерно так: «ему бы мануфактурой и селитрами управлять, а он в театры полез».

Павел, впрочем, к Юсупову благоволил. И было отчего. Слыл Николай Борисович знатоком древностей и ценителем красоты, говорить с ним было приятно и полезно: близ сильных мира сего был князь расслаблен и мягок, выказывал восточную негу и лень, волчью свою ухватку приберегая для других.

Однако воспоминания — в сторону!

Сего дня следовало закончить две бумаги, а после приструнить вконец разболтавшихся актеров. Князь сел в кресло и собственноручно стал бумагу дописывать.

К помощи секретаря — из экономии театральных средств и по общему недоверию к людям невысокого звания — он прибегал не всегда.

Князь вывел несколько слов, но потом от своеручного писания отказался. Волчий огонек мелькнул в полуприкрытых веками глазах, даже и белки на мгновение пожелтели!

Был приглашен секретарь, началась диктовка.

«По данному Академии от профессора Евстигнея Фомина доношению, принять его в службу Театральной Дирекции по желанию к должности российской труппы с тем, чтобы выучивать ему актеров и актрис из новых опер партии и проходить старые;

також, что потребно будет, переменять в музыке...»

Князь Юсупов был не только сух, но и по-настоящему музыкален. Голос имел хоть и негромкий, а мелодичный: меж баритоном и тенором. Ритмическую красоту слога ощущал ясно, сильно.

Заставив секретаря прочесть надиктованное вслух, князь, предчувствуя чреду музыкально-театральных удач, улыбнулся.

Еще бы! Правщиком Фомин был отменным. Скольких уж переписал, скольких выправил! И немцев, и французов, и своих, русских — всех к сцене приспособил. Так означенному Фомину следовало поступать и дальше. Ан нет! Свою музыку сочинять желает. Предводителем муз себя возомнил! (Так, во всяком разе, о Фомине один пьяненький стихоплет высказался.) А это баловство. Какой там предводитель? Правщик!.. Правда, говаривали, одна из фоминских опер — «Орфей» — Павлу Петровичу (тогда еще Наследнику) по сердцу пришлась. Но ведь только одна! А вот матушка Екатерина, та Фомину не доверяла. Было князю доподлинно известно: матушка за Фоминым приказывала иметь глаз да глаз, партитуры его вычищать, книги оперские за ним круто править. Были для той крутой правки выбираемы музыканты проверенные, музыканты основательные: чех Ванжура, гишпанец Мартин-и-Солер, италианец Сарти.

И потом: раз проверяли — статься, было что проверять!

Николай Борисович вдруг осерчал.

Бесшумной походкой вышел из кабинета в приемную. Кто-нибудь из актеров ему в приемной всегда попадался. «Жалобщики, просители, побирушки! К порядку кого из них сейчас бы и привести...»

В приемной, однако, было пусто. Час ранний, все расслаблены отдыхом: кто после вечернего спектакля, кто после невыводимого русского пианства.

Покружив по приемной и чуть кривясь на один бок, Юсупов возвратился в кабинет. Экзекутивные мысли не покидали его. Можно было выместить злость на секретаре. Однако, будучи человеком умным, Николай Борисович делать этого не стал.

Взяв промокательную бумагу, он поставил на ней несколько клякс, затем всласть ее исчеркал, небрежно смял и лишь после этого продолжил диктовку.

Суховатый смех вдруг слетел с княжьих губ. Он вспомнил свой, домашний — для избранных — театр. Театр еще только завелся. Ни репертуару, ни настоящих певцов с актерами не было. Все дворовые, крепостные... Но тут вспомнилось и приятное. Вспомнил, как потребовал, чтобы в одном из спектаклей все танцовщицы (свои, дворовые девки) плясали нагими. Девки исполнили. С радостью ли, без радости ли — какова тут разница? Важно другое: несколько приглашенных дам, смотревшие на то непотребство чрез маски из лож, были сим танцем весьма развлечены. Девок после спектакля дамы погнали со сцены прочь: пороть, пороть! А уж сами — еще скорей, чем те девки — решились танцевать безо всего...

Дамы были приятней девок. Знали толк в любви, слезами и враками про неземные чувства ранимое княжье сердце не мучили.

Юсупов согнал улыбку с лица — мысль про девок была несерьезной, музыкального ритму в бумаге не создавала и смыслу бумаги не соответствовала. Нельзя было допустить изменений тона в бумаге! Поэтму далее последовало сухое, дельное:

«...сверх сего должен он, Фомин, учить пению учеников и учениц в школах...»

Князь задумался. «Ученицы-то в школах театральных всякие бывают».

Здесь Николай Борисович — припомнив скупой слух о некой постыдной связи означенного Фомина с молоденькой — да что там молоденькой, с юной совсем ученицей, — капельмейстеру посочувствовал. «Да-с, всякие бывают!»

«...и ходить на дом к оперистам, кто имеет клавикорды...»

А вот тут — пусть побегает. Пусть с полупьяными оперистами у них на дому полается! Оперисты — дрянь. Ишь чего вздумали! С италианскими певцами равняться. Половинной — по отношению к италианцам — оплаты требовать. Одна только пара гнедых — Сила и Лизка Сандуновы — чего стоит!

А случилось князю разок на Лизку прикрикнуть — стал муженек ее Сила жаловаться. Да как! Со сцены, подлец, вместо автора, от себя говорить вздумал! Стал зрителям про якобы имеющиеся утесненья сообщать. А всего-то и было Лизке сказано:

«Прямая ты русская Фетинья! — Ну и добавлено, конечно: — Пшла вон отсюда».

Но ведь не просто так сказалось, не в сердцах. Было за что звать Фетиньей, было за что и гнать!

Еще три года назад князюшка распорядился: русских актеров и актрис в ложи Каменного театра — где играла итальянская труппа — не допускать. А сажать их подальше от лож, в парадиз, в галерею. А сия Фетинья что вытворила? Забралась (как свинья в лужу) в ложу, да еще и выйти вон отказалась. Пристава посмела ослушаться. Ну и, конечно, схлопотала за это. Взяли ее тогда под белы ручки да вместе с муженьком спесивым — под стражу, под арест, на всю ночь! Чтобы актрисой, равной европейским, себя не мнила.

Тут князь слегка себя одернул: как последователь несравненного Жан-Жака, как продолжатель славного Руссо, он чрезмерных грубостей отнюдь не желал. Чтобы перевести сандуновское дело в плоскость условно-театральную, из грубой жизни повыдернуть, решено было придать всплеску чувств некую изящную форму.

На Сандунову была дана эпиграмма (ясностью своей подобная резолюции):

Лизка, Лизхен и Лизетта! Не пишу твого портрета. Сей портрет есть ты сама: Без таланта, без ума...

При чтении вслух, однако, стало очевидно: слишком уж простонародно, куплетно.

Распространять сии «куплеты» князь возможным не счел.

Впрочем, сейчас не о Сандуновых обрыдших и даже не о славном Жан-Жаке речь! Скорый княжеский разумок чуял другое: с Фоминым этим дело непростое и ухо тут надо держать востро.

Отменить написание бумаги было невозможно. А хотелось.

Продолжая диктовать, князь о некоторых своих желаньях и о невозможности их исполнить как раз и задумался. От этого осерчал сильней:

«...а которые не имеют оных клавикордов, то для тех быть в пробном зале в назначенное к тому дни от режиссера и на всех пробах оперных...»

Я тебе покажу хлеб государев даром жевать! Я тебе дам, сутуляка ленивый, просвещенного европейца из себя корчить. На все пробы! Каждый день! Побегаешь у меня!

«...також в случае надобности аккомпанировать в оркестре французские и италианские оперы...»

Здесь Николай Борисович до боли сжал волчьи скулы.

Понятное дело: замолвил кто-то о правщике словечко! И как бы не самому государю. А иначе откуда это изустное распоряжение лакея Кутайсова: «Дать деньги пристойные и в службу назначить».

Было и еще одно распоряжение титулованного лакея: «Не менее шести сот рублев в год дать! Да квартирных сверх того в год сто двадцать — сто пятьдесят».

«Это что же выходит? Сегодня ему шестьсот отвалили, а через пять лет, глядишь, тысячу в год отвалят. Станет сей губошлеп федулистый в собственной карете разъезжать, встречным кивать свысока. Станет делами управлять и в назначения влезать! Вот чего добивается для таких федулов и фетиний государь-батька!

Дурак Федул — Губы надул. Дура Фетинья — Все твои родичи свиньи!

Вышло опять-таки в эпиграмматическом роде. Однако — к чертям эпиграммы на простонародных дур и дураков! Нечто иное (хотя и это — про дураков) входило в голову: государь-то — непостижим! Творит неслыханное. Как словно прадед его, Петр.

Раньше Юсупов Павла Петровича обожал. Любил безмерно каждое слово, каждый жест его! Теперь обожание исчезало. Ведь по прошествии года царствования чудным императора звали лишь сердцем к нему приросшие. Все иные — дураком и курносым батькой. Еще пять лет такого царствия…

Но и пяти лет — на глазок отмеренных князем Юсуповым — не было в запасе у Павла Петровича! Не суждены они были и капельмейстеру Фомину.

Не имелось у вечности прочного запаса лет для двух русских гениев, для двух малорослых угрюмцев, с зеркальной точностию представивших миру две стороны русского характера: угрюмость — происходившую от нежности человеколюбия; и неожиданность действий, их уснащение юродскими выходками — от неприятия жизни во грехе!

Три года одному. Четыре — другому! Было им отмерено грубо и скупо.

Ни годочком, ни месяцем больше!

Не зная сего, не зная и того, что самому ему суждена жизнь долгая, а перемены в характере разительные, — князь Юсупов, все еще недовольствуя на взрастающих дикой травой фетиний и федулов, кончил диктовку так:

«...с жалованьем от сего числа по шести сот рублей на год. Князь Николай Юсупов. Числа 16 сентября 1797 года».

Да, по шести! Ни рублем более!

Написанное на бумаге книзу приятно сужалось, имело вид архитектурной завершенности.

«Невысок князек. Да башка — конек», — засмеялся сам себе Юсупов.

После написания бумаги князь почувствовал себя ловким, сильным, сей же секунд готовым к любовным утехам. Бумага творила неслыханное! И пусть их говорят: бумаги княжье дело... Однако ж...

От распирания чувств Николай Борисович запел из знакомой оперы:

Ибо указ мы туда пригибаем, Где б от него нам покормка была... Трум-туру-рум-туру-рум наблюдаем, Чтобы по форме текли все дела.

Сладко! Чтоб усладиться до конца — князь изменил в арии несколько слов:

Выписки, справки, екстракты по делу, Мы сочиняем, собравшись с умом. Надо в приказных обрядах быть смелу, Так ведь и хлебец добудешь пером!

Князю нравилось быть чиновником: вчинять, быть причиной, гнуть долу! Кого? А вот хотя бы Лизку и всех девок театральных по очереди, а после — и лизунов государевых!

Ровно через час вызванный в Дирекцию Императорских театров Фомин бумагу прочел. Некоторую сбивчивость слога и перемену в почерке отнес он к изменчивости питерской погоды. Ненужные слова про оперистов и мелочные указания на хорошо разумеемые каждым музыкантом обязанности — ко вдумчивости и распорядительности его сиятельства.

С некоторым испугом оглядев мутноватые канцелярские пространства и уж затем не отрывая взгляда от слов «по шести сот», сбившийся с дыхания капельмейстер вывел:

Сие определение читал, в чем и подписуюсь Евсигней Фомин.

Рука не дрогнула. Коварно задрожали — и уже дрожать не переставали никогда — белесые (слегка чухонские, но если всмотреться, так и вполне русские) веки.

«Опять буковку “т” в имени выпустил. Снова — Евсигней! Твердости нет как нет. Да и злости пора б накопить!»

Буква, однако, пустяк. А вот 720 рублей в год — вкупе с квартирными — не пустяк, нет! Фомин ликовал. Будут уплачены долги, есть можно сытней, пить разборчивей, про обзаведенье семьей можно подумать. В школе-то театральной обучал он пению давно. (Уж года три? Верно, еще в 94 году пригласили.) Платили нерегулярно и с гулькин нос. А тут заработок несомненный, заработок постоянный!

Однако грызанул и червь гордыни:

«Мне, Болонскому Академику, по шести сот рублев в год?» — выговаривал он сам себе на следующий день, хмелея все больше, впадая в угрюмость все круче...

Пожалованную милость отмечали вшестером: Дмитревский, Крылов, Плавильщиков, Клушин да двое своих, музыкальных.

Должен был прийти и Сашка Плещеев с виолончелькой. Для услаждения. Но не пришел. Попировали в новонанятой и только утром обставленной фоминской квартере близ Адмиралтейства — славно. И разошлись нескоро.

Вместе с гостями ушла радость, а вот горечь — то ль от выпитого, то ль от налета с языка несчищаемой, из горла не выхаркиваемой жизни, — осталась. Да еще и Крылов глядел как-то странно, набычась: не мог простить симпатии к Княжнину?

От мыслей о Крылове и Княжнине к мыслям о славе музыкальной — путь короток. Подумалось: деньги что? Были деньги — и нету их. А вот музыка, славой окутанная, — она всегда под пальцами. Каждый час возвращает она то, что было на нее истрачено!

Но бывает — и музыка не в радость.

Взять знаменитого «Мельника». Тогда, несколько лет назад, заплатили за него сносно. Однако ж: опера не его, а Соколовского!

Фомин поморщился, вспомнил сухо-бесшумного князя Юсупова. Вспомнил смешок его сиятельства, изволившего в разговоре сию оперу припомнить.

«Прав князюшка, прав! Следует надо мной, дураком, смеяться! Увертюра-то в “Мельнике” — моя! Вокальные партии — дуэты, арии, ансамбли — все начисто мной переделаны. Интермедии — тож! А опера все одно за Соколовским записана. Как так случилось? Отчего сие мне, ее сочинителю, и поныне неясно?»

Глава сорок шестая  «Мельник — колдун, обманщик и хват»

Еще в 1742-м, в год коронации Елизаветы Петровны, в Москве, на берегу сонной Яузы, отстроили Оперный дом: деревянный, обширный. Представления в том доме подгадывались к приездам двора в Москву.

Однако уже через тридцать лет Оперный дом стал ветшать, пока не обветшал вовсе. С одного боку так даже слегка и разрушился! Деревянный дворец на берегу Яузы передали Воспитательному дому. Для ученических спектаклей.

А уже в году 1780-м англичанин Меддокс выстроил на Большой Петровской улице, близ Кузнецкого мосту, новое здание Оперного дома.

В том новом Оперном доме имелось 110 лож, высота его составляла 8 метров, длина — 32 метра, и ширина была немалой. Зал освещался не одними лишь сальными, но и восковыми свечами. Вмещал дом до восьми сот народу. Сцена была глубокой: одиннадцать саженей от авансцены до горизонта. Хорошо, просторно!

Однако Михайлу Матвеича Соколовского все это тешило теперь мало.

Здесь, на Москве, Михайла Матвеич доживал.

В оркестре более не играл, приходя на репетиции, сидел бездвижно, давясь глотал слезы.

В Оперный дом, а по-нынешнему в театр Меддокса — что на репетиции, что на оперные спектакли — его ныне пускали неохотно. Было неясно, что он вообще за птица: бывший гениус скрипки или шарлатанишко музыкальный?

Михайло Матвеич страдал. И более всего от неслыханного, но к нему словно бы отношения не имеющего успеха собственной оперы: славного «Мельника».

Успех возгремел сразу. Правда по временам вопли восторгов вкруг «Мельника» стихали и летали куда как низко: как глуповатая вечерняя птица со всклокоченными перьями, над припорошенными снегом полями.

Еще когда сочинитель Аблесимов только сообщил про замысел «Мельника», Михайло Матвеевич понял: одному не сдюжить. Партии расписать на голоса или скрипичную каденцию вставить, то же самое — сладкую мелодию вывести: это он сумел бы. А вот прошнуровать всю партитуру, приторочить одну часть к другой, провести кой-какие мотивчики чрез всю оперу — нет, не по силам! И хотя сюжет оперы был для музыкальных прибавок весьма удобен (хитрый мельник, на ходу напевая, слушает пенье других и, желая создать некую российскую идиллию, примиряет родителей жениха и невесты, устраивая счастье двух любящих сердец) — попервоначалу Аблесимову было отказано.

Правда, чуть поздней все ж таки сговорились.

Опера была написана дерзко и просто: в оперской книге Александр Онисимович Аблесимов указал места действия, сами за себя говорящие, даже поющие: село Хлебородово, деревня Добрый Пожин. Кроме того, указаны им были слова и жесты весьма характерные и персонажам соответствующие. Аблесимов был некогда депутат, состоял в повсеместно известной Комиссии по составлению «Нового уложения». Про жизнь деревенскую знал многое: пахотные солдаты, черносошные хрестьяне, однодворцы — все они были у него как на ладони. Песенки простонародные, вкруг тех хрестьян витавшие, Аблесимов также знал превосходно. Ну а Михайло Матвеич те песенки, Аблесимовым доставленные, взял да и к сцене приспособил, взял да и аранжировал!

Вышло складно, весело. Без особых затей, но гладко. Так премьера (с одними песенками да малыми ариями, безо всяких увертюр и прочих европских ухищрений) и прошла.

Успех был велик. Но кое-кто и плевался.

Аблесимов первый заговорил про то, что оперу следует переделать: сообщить ей связность, дать настоящее музыкальное построение и развитие.

«Построение… Да где ж его взять, коли и нотная грамота с трудом далася?..»

Михайло Матвеич Соколовский прибыл в Москву из Малороссии. Сперва над здешней музыкой подсмеивался. А от московских речей так прямо кувыркался со смеху: цево, целовек, взъерепеню, припопоню... Позже, однако, речь подмосковных крестьян, до Москвы время от времени доносимую, полюбил. Почувствовал в ней особые нотки. Полюбил и песни московские. Вспоминал, конечно, и свои, малороссийские. Те и другие как-то срослись. И тогда стал он московские и малороссийские песенки на скрипице наигрывать. С прелюбопытными собственными вариациями! То у него курица меж струн квохтала, то арба скрыпела певуче, то вода под мельничным колесом вызванивала.

Сие — приметили. Удалось в Меддоксовом театре пристроиться.

Сам Меддокс любил устойчивость мнений и рассудительность. Даром что в юности был канатный плясун, ходил с балансиром и иные штуки на площадях выделывал. Казалось, от сего канатного плясунства должен стать англичанин «неровным», взбалмошным. Ан нет. Рассудительностью своей и бережливостью смог театр на ноги поставить! Еще и столковался с князем Урусовым: подобрали состав, стали ставить комические оперы, драматические спектакли.

Тут-то Михайло Матвеич со своими малороссийскими наигрышами и пригодился.

«Мельник» и князю Урусову, и канатному плясуну Меддоксу на прогоне перед премьерой понравился страшно. Песни-то в «Мельнике» на любой вкус: и плясовые, и протяжные, и песни-частушки, и девичьи, и шуточные...

Успех премьеры воодушевил Меддокса и Урусова еще сильней. Но когда Аблесимов заговорил про переделки — англичанин Меддокс воспротивился. А вот князь Урусов — побывавший в европах, послушавший круто заверченную музыку, — тот стоял за переделки.

Прошло четыре года. Аблесимов помер, «Мельника» ставили, как он и был сочинен. Успех оперы стал гаснуть. Тут вдруг Михайло Егорович Меддокс — шпильман, канатный плясун — взял сторону Урусова. Сообщил князю таинственно:

— Государыне Екатерине было послание. И не одно. Жаловались на успех «Мельника». Было ей писано: «Опера сия оскорбляет вкус человека высшего света, а ее успех у черни вызывает негодование». Еще уведомили государыню: наш «Мельник» — всего только копия с Руссова «Деревенского колдуна». Так теперь государыня в раздумье — допускать «Мельника» в Петербург, на сцену императорских театров, нет ли?

Михайле Матвеичу также было известно.

Незадолго перед Меддоксовым сообщением таинственным был он секретно зван (брал отпуск по семейным обстоятельствам) в Петербург. Думали ведь представить «Мельника» на императорской сцене! Для осуществления постановки его и приглашали. В столице был он осыпан милостивыми словами сановников. Едва-едва до самой государыни императрицы не допустили. Впрочем, в последний миг все сорвалось, решили при постановке без Соколовского обойтись. Пришлось с тощей пачечкой ассигнаций и почти что не солоно хлебавши на Москву ворочаться.

Что «Мельник» требовал переработки серьезной — указывали справедливо. Перепиши, переделай, добавь форсу и петербургских (подобных европейским) штучек — цены опере не будет! Да как исправить, коли уменья нет?

Тут как раз Евстигней Ипатыч Фомин на Москве и объявился.

Вместе пировали, вместе пели русские песни. Михайло Матвеич веселился, стучал глиняной кружкой по столу, поминал крутым словом Литву и Украйну, читал по складам древний указ про те земли, из какой-то книжицы вместе с листом выдранный. Фомин тихо сумерничал.

Для развлечения ума и подъему настроения Фомину было рассказано про будущую переделку «Мельника». Да еще про то, что сверлило голову: не вставить ли в «Мельника» с десяток арий из чужих опер, на манер италианского «пастиччо»?

— Сие «пастиччо» никому по вкусу не придется.

— А тогда, может, вместо сего «пастету» ты сам, Евстигней Ипатыч, кой-чего в оперу добавишь? Тогда ассигнации Меддоксовы пополам поделим!

Фомин только хмыкнул. «Мельника» он знал, но относился к нему — так показалось Соколовскому — свысока.

Впрочем, через три дня, управившись с шереметевскими делами, Фомин, в считаные часы, прямо на расчерченном нотоносцами листе увертюру и накидал. Даже за клавикорды не садился!

Вечером встретились в трактире близ Меддоксова театра. Отставив подальше кувшин с вином — Фомин посунул листки с увертюрой Михайле Матвеичу. Тот посунул листки назад: партитур читать не умел.

Тут Фомин впервые за время знакомства улыбнулся.

— Без большого прибытку, Михайло Матвеич, увертюрку тебе отдаю. Хотя не утаю, разговор с господином Меддоксом про плату за сию увертюрку у меня вчерась был... И уж получил я от него кой-чего.

Тут Фомин смекнул: продешевил! Надо было в два раза более денег с Меддокса стребовать, да еще с Михайлы — половину! А главное — совместного авторства от Соколовского требовать. Да поздно... Ну бог с ними, с деньгами, и с авторством тож.

Михайло же Матвеич же, ласково Фомину улыбаясь, внутри себя разобиделся: снова в стороне он. Опять без него решают! Теперь уже — Меддокс с Фоминым...

Так, в сожалениях и обидах, поругиваясь и попивая, тот зимний вечер и провели. А выпив и закусив, пробрались в пустой уже театр.

Михайло Матвеич хватался за скрыпку, корчил рожи, подпрыгивая и размахивая в воздухе смычком, представлял малороссийскую деревню: со скрипом возов, криками индюков, собачьим визгом.

Фомин сквозь визги глухо покрикивал:

— Брось ты свое буффонство, Михайло Матвеич! Штиль наш — и питерский, и московский — иной! Кривлянье рож да ломанье корпуса — это и шпильману Меддоксу вряд ли понравится. Вот я тебе лутше из увертюры нашей сыграю. Дай скрыпицу!

Мелодия увертюры Соколовскому понравилась. Было в ней что-то от него самого, от скрипача Михайлы, полуполяка-полумалоросса, занесенного в Москву южными изменчивыми ветрами. Но было и нечто иное: неповторимое, волшебное, сулящее вечную славу! И хоть музыка увертюры — особенно ясно это стало, когда Фомин отложил скрыпицу и сел за клавикорды, — музыке всей оперы соответствовала не слишком, однако и сей контраст лег Михайле Матвеичу на душу!..

И вот сейчас, спустя шесть или семь — точнее не вспомнилось — годков, приволокшись с утра в Меддоксов театр, сидя в уголку со скрыпкой в руках, не играя, а только слушая репетицию оркестра, Михайло Матвеич вспоминал тот давний случай и утирал слезы.

Ни к селу ни к городу припомнилось, как хвалил его князь Урусов. И за что же? За то, что в один год с Мозартом родился.

«Экий ты, хват, — говаривал князь, — братец Михайла! Мельник — колдун, обманщик и… хват ты!»

Так по правде оно и было…

А про Мозарта на Москве тогда знали мало. Завез те обрывчатые сведения опять-таки князь Урусов. Вельможа сиятельный и спеси не подверженный. Да еще и в музыку — как говаривал иногда, сладко жмурясь, Михайла Матвеич — без памяти «втюрившийся». Одно слово, аматер. Он-то всем и сообщил год, в каковом, вместе с Михайлой Матвеичем, родился Мозарт: 1756-й!

Сие стало предметом гордости, но и предметом бесконечных шуток: шутил сам Михайла, трунили над ним.

Как и всякий поигравший в оркестрах музыкант, Михайло Матвеич был циник. После оркестровой разноголосицы и ору — ну не мог он не взбадривать себя сальной шуткой. А как же! В оркестрах без того нельзя. Попробуй год за годом попиликай одно и то же. Одно спасение: надсмешки. Над самим собою, над всем сущим. И чем смех язвительней — тем оно лучше.

Но то смешки оркестровые, грязноватые. В опере — иное! Во время написания «Мельника» являл собою Михайло Матвеич саму чистоту. Объяснял просто: наедине с собою всяк человек чист бывает. А в кампании повес и пьяниц — весь от рубашонки до мошонки грязен, до корней волос — циничен.

Только что теперь вспоминать! Годы смеха и чистоты, круглых песен и шуток фривольных давно утекли. Ушли и уцепистые, денежные годы. Настали годы нужды, скуки. И тут одно спасение — «Мельник»! Он, он должен был утешать и кормить. А вызывал в последние месяцы лишь надсаду и отторжение.

«Не мое! Не я компонировал. Опера переделанная — посредственна, даже дурна. Хуже моего досочинил Фомин! — тешил себя обманом Соколовский. Однако тут же и поправлялся: — А все ж ловка фоминская переделка, ох ловка!»

Внезапно для самого себя он попытался пропеть тихонько кусок из первого действия оперы и не смог. Тогда стал громоздить внутри себя оперные декорации. Картины представлялись ясные, лишь чуть по краям замутненные. Внутренний взор Михайлы Матвеича со сладостью ощупывал прошлое: яркое, славное...

Первая картина оперы всплывала яснее всех иных. С одного боку театр представлял собою лес, в стороне от леса, по холмам — малые деревеньки, вертящаяся мельница. Мельница была выдвинута поближе к спектаторам, к зрителям. Впритирку к мельнице стояли телеги с мешками. Напереди всего высилось раскидистое дерево.

Так придумали Аблесимов и малевальный мастер. Так «Мельник» Михайле Матвеичу всегда и представлялся.

Да и зачем в воспоминаниях что-то менять? Жернова движутся, крылья вращаются, мельник Фаддей ворожбу свою начинает. Возможно ли сельское, далекое, детское — лучше представить?

Во втором действии виды менялись местами.

Театр представлял собою с одной стороны поле, с другой — мельницу и рощу. Теперь напереди всего был крестьянский двор.

От неизъяснимой прелести картин и тайной их увязки с малороссийским детством — силы вспыхнули вновь. Представилась и Москва десятилетней давности. Даже мурлыкнулось про себя любимое: «Ходил молодец на Пресню». Но тут же мурлыканье и прервалось: вспомнил, как морщились от песенки той в Петербурге:

— Известно ль фам, почтеннейший Михайло Матвеич, что Пиресня издафна была пристанищем скоморохов? Сих хулителей государства и веры! А известно ли фам другое...

Петербургскую наволочь Михайло Матвеич отряхнул, а про себя самого сказал стихами: «Скоморох с Пресни наигрывал песни».

А он даже не скоморох! Так, холоп со скрыпицей.

На глазах выступили слезы. Он поднялся с места, собираясь сесть в оркестр. Иногда разрешали поиграть во вторых скрипках, на предпоследнем месте. Пусть наяривает старик потихоньку!

«А какой я старик? И не старик вовсе. Сорок с небольшим годков всего. Мельник — колдун, обманщик и хват! — вот кто я. И таковым хотел быть всегда. Вот я вас! Заколдую! Тромбоном по спине хвачу. А надо, так и обману: музыку в листы впишу чужую!»

Медленно подняв сработанную в Тироле под италианца Амати скрыпицу, он стал встраивать деревенеющие пальцы в бодро бегущую фоминскую увертюрку.

Вся игра, однако, осталась лишь в мыслях!

Дойти до оркестра было ему никак невозможно. Ноги слушались худо. Пальцы — того хуже. Тогда он снова уселся в отдалении и переменил положение скрыпицы: лег на деку всей щекой, даже и ухом, а гриф задрал кверху. Пальцам левой руки падать на струны стало способней. Вдруг дрогнул и остановился смычок. Судорога свела правую руку, смычок упал на пол. Кончик смычка — шпиц — раскололся на две половинки.

Михайло Матвеич спустил скрыпицу на колени. Расколотый шпиц повлек за собой мысли мрачноватые.

Так, припомнился ему конец второго действия «Мельника». Вспомнилось: выводили на сцену натуральную крестьянскую — а вовсе не малеванную — лошадь, впряженную в телегу. Вспомнилась и дурацкая ода, после премьеры явившаяся, «Мельника» зло чихвостящая:

Своею оперой прекрасной Кинольту дал ты тулумбаз И Метастазио ужасный Ты ею же отвесил враз...

Тут была ирония. Именем Метастазио нарекли в эпиграмме неуклюжий сюжетный поворот. Смеялись, конечно, над московским костромичом Аблесимовым, посмевшим тягаться с самим Метастазио и с несравненным Кинольтом, французом. Но все равно обидно. Не только за себя и за Аблесимова. Даже и за Евстигнея Фомина, которому сия дурацкая «Ода автору “Мельника”», была, конечно, известна.

«Известна — а поди ж ты, к опере осмеянной подступиться не побоялся, стал ее улучшать, дописывать-переписывать...

И за какие коврижки? За Меддоксовы гроши? Или из одной любви к операм?»

Тут забрела в голову мысль: а ведь сделал «Мельника» навсегда ясным (ясным не только для дня сегодняшнего, но и на все будущие дни), без натуги исполняемым сделал — именно Фомин! Но сию мысль снова отодвинули въедливые стишки:

Мы все твою узнали цену, Как ты луну стащил на сцену И лошадь на театр припер...

«Все мы — лошади на театре. Я сам, Евстигней Фомин, Абле… Аблесссс...»

Тут Михайло Матвеич уронил скрыпицу на пол. Дыхание его стало шумным, частым. Длинные и когда-то весьма ловкие пальцы скрючились. Жизнь музыкальная прервалась.

Но ведь Соколовский — лишь соколок!

Настоящий сокол — со стремительным мельканьем крыл (которое само по себе лишь предвестие таинственного, дерзкого и странно мелодичного соколиного крика, предвестие страшно похожего на человечий соколиного хохота) кружил много северней Москвы. Над финскими и чухляндскими черно-влажными лесами, над городским постройками, над людскими горестями и причудами, никаким кружениям и крикам, кажется, не подвластным...

Глава сорок седьмая Ракоход

Предчувствуя скорую свою высылку из России (и даже наверняка зная о ней), Шарль-Франсуа Филибер Массон де Бламон стал думать о памятных записках. Отжито ведь в России более десяти лет. И каких!

Вскоре было найдено тем запискам и заглавие: «Секретные мемуары о России времен царствования Екатерины Второй и Павла Первого». Частью еще только задуманные, а частью уже и осуществляемые, «Мемуары» заносились на бумагу кусками.

Секретное маиор Массон — артиллерист и математик — выставлял в «Мемуарах» закорючками и значками. И наоборот: то, что можно было без опаски представить постороннему глазу, — выписывал ясно, отчетисто. Сим отчетистым иногда он с питерскими знакомцами делился: читывал вслух. Маиору было забавно наблюдать, как русские со вниманием выслушивают про себя напраслину, сплетни, гадковатую правду.

Сии начатые в России мемуары причиной Массоновой высылки и стали…

Фомин получил приглашение к маиору через барона Розена. Приглашение было внезапным. Ранее таких приглашений от холодновато-вежливого барона не было и быть не могло.

Лишних свечей не жгли: Массон читал по рукописи в полутьме. Лишь помигивал сквозь приоткрытые двери, ведущие в оранжерею, дальний фонарь да на конторке, над рукописью, дымил огарок в плошке. Слушали внимательно. Магнетизируемые голосом маиора дамы без излишнего шуму уклонялись от настырных кавалеров. Евстигней Ипатыч вздрагивал, вспоминая Адонирамовых братьев. (Дрожи сильно способствовала фамилия маиора.)

Правда, заинтересовало Фомина вовсе не то, про что француз сплетничал. Даже не то, о чем он тихо покрикивал:

— О, Екатерина! Ослепленный твоим величием, пожелал я воздвигнуть монумент твоей славе! Но потоки крови…

Кавалеры в креслах дошли до дерзостей, раздался женский вскрик.

— Но потоки крови, — чуть возвысил голос Массон, — тобою пролитые, монумент ниспровергли. Лязг цепей тридцати миллионов твоих рабов оглушил меня... — Массон ошалело помотал головой, — судебный произвол и преступления, царствовавшие от твоего имени, привели в негодование...

Лязгавшие цепи Фомина не заинтересовали. Да и не французу, вовсе никаких цепей не знавшему, было рассуждать о них. Заинтересовало другое: как европеец оценивал пиэсы только что упокоившейся матушки Екатерины.

Массон читал далее:

— Из игранных на городском театре пиэс, принадлежавших императрице Екатерине (она дурно писала по-русски и секретарь исправлял их), одна принадлежит к новому жанру: это не трагедия, не комедия, не опера, но смесь всех этих жанров, озаглавленная — «Олег, историческое представление».

Евстигней Ипатыч про себя хмыкнул:

«Вон оно как... Тут француз, пожалуй, прав. Нового жанру опера. Окрошка из глупого и сурьезного, буффонства и драмы... Пора б и тебе, Евстигней Ипатыч, над обновленьем собственных опер подумать. Да и вывести на свет Божий нечто историческое. Не нового «Владисана» искать, где все ж таки больше вымысла... А подлинную историю, с подлинной музыкой увязанную. Музыка ведь — тайный голос времен, как раньше не догадался!»

Воображение относило вдаль. Унял его все тот же маиор Массон, на весьма интересном месте слегка возвысивший голос:

— Последняя декорация в опере, как помните, господа, изображала ипподром, на коем Олег зрит игры олимпийцев. Сие было ново, необычно. В глубине сцены — еще одни подмостки, для разыгрывания сцен из трагика Еврипида, на греческом, заметьте, языке. А уж вслед за тем Олег прибивает щит к колонне, в знак пребывания своего в Константинополе... Все, что я тут припомнил, подводит к одному: сия пиэса — совершенно в русском характере и особенно в духе покойной Екатерины. Пиэса, медам и месье, представляет собою изображение излюбленных екатерининских проектов и намерений, касаемых, — тут француз предостерегающе поднял вверх палец, — касаемых покорения Турции. Однако ж намерения эти показаны в волшебном фонаре, что придает им характер мечты. Итак, господа, русский характер есть мечта. А дух русский лучше всего в волшебном фонаре (фонаре искусств, разумею) виден.

Тут Массон — что было бы недопустимо на письме — внезапно перескочил на другое. Утишив голос до pianissimo, перешел он к государю Павлу Петровичу.

Сего Фомин слушать не пожелал. Про матушку государыню еще мог стерпеть. Даже про ее якобы «шутовскую Комиссию, ставшую безделушкой в драгоценном, — на чем особенно настаивал маиор, — ларце». Но когда «самым уродливым человеком в империи» был объявлен император Павел — терпеть не стало мочи.

«Враки! — подымаясь с места, плевал незаметно на пол Евстигней Ипатыч. — Враки и враки! Хоть и претерпел я от матушки, а не такова она. А уж его величество Павел — не таков и подавно!»

Слегка в полутьму поклонившись, Фомин чтецкое собрание покинул.

Запоздалый выход в «большой свет» был безнадежно испорчен.

Но от испорченного вечера вдруг повеяло и отрадой.

Показалось: чем тяжелей внешние обстоятельства, чем неприятней ему в обыденной жизни, тем легче внутри себя. Там, внутри, жизнь его постепенно становилась легче, беспечней, чтоб не сказать — бесплотней.

Кроме того, с некоторых пор жизнь шла не вперед — а назад! Шла неостановимо, мощно. И сие было приятно, дорого. И выражалось во многом. В первую очередь вот в чем: возвращалось то, что словно бы навек пропало. А нового — того как и не было вовсе.

К примеру, возвратилось желание писать одни хоры. Возвратилось и желание сочинять полифонически, многоголосно, как некогда в Италии. Полифония (то есть постоянное повторение уже происшедшего, а также утроение и учетверение того что уже произошло, того, что уже прозвучало) чуялась ему во всем. Любое событие жизни представлялось как уже некогда имевшее место. И теперь просто повторяемое в ином обрамлении, в других одежках, звучащее противосложением, то бишь проходящее тою же темой, но чуть позже, эхом, в подголоске.

Возвратное движение жизни — от конца до начала основной темы — было отрадным, но по временам и пугало.

Возвратилась ставшая важной дамой, но обожаемая так же страстно Алымушка. (Сие — пугало.) Был, письмом из Москвы, Петруша Скоков. (Правда, в письме предстал он не другом сердечным, а издевателем, насмешником. Сие — раздражало.) Вернулись мысли об архитектуре. (Но сии мысли строили теперь не дома — вились вокруг построенья первых русских синфоний. Тут пока недоставало умения.) Вновь зазвучал в ушах и роговой оркестр. (Но уже не как диковинная радость, а как грусть уходящая скончаемого на глазах осьмнадцатого столетия...)

Но самое главное, возвращалась детская надежда: умри ты сейчас — завтра жизнь новая настанет! Новая, и при том невыражаемая ничем, кроме музыки.

— Ракоход, ракоход! — вскрикивал радостно Евстигней Ипатыч.

Так русские наставники называли еще до отъезда в Италию — особый (запаздывающий и обратный) способ проведения музыкальных тем, ведущий к многоголосию, к противосложению, к полифонии.

Он чувствовал: и в империи, и внутри него — начиналось великое противосложение! От того жизнь становилась страшней, но и полней, интересней.

Слагали — против того, что было! Раком пятились все! Да не все то разумели. Происходило так в делах — одни возвращения ссыльных из Сибири и других отдаленных мест чего стоили — происходило так в словах.

И сейчас, возвращаясь с Массоновых чтений, он вспоминал Академию, вспоминал Италию, а вместе с ней — почти десятилетней давности петербургские шепотки: про французские дела, про неслыханные вольности и дивные послабления.

«Масон на суку — оп! Покусан носом» — попытался взяться за любимую игру, попытался слепить перевертень из прошедшего вечера Евстигней Ипатыч.

«Я иду с мечом судия!» — рубанул питерский воздух державинский стих.

«Анна дар и мне сень мира данна» — сие из старинной поэзии. Над Анной колыхнула арфическими крылами Алымушка. Сей ракоход вызвал гримасу боли.

После перевертней стало проборматываться и нечто новое:

— Как же это можно — так вот, походя, определять про уродов и про кровушку? То же самое — и про русский характер. Кто его обрисовал по-настоящему, чтобы так поспешно об нем судить? Да и самый дух русский... В ком он из ныне живущих обретается? Кому из нас присущ?.. Впротчем, и правды в Массоновых словах, без сомненья, немало. Фонарь и мечта! Мечта — на фонаре! Язычок пламени на Кронверкском — уловленный некой объемной формой! Вот что есть русский дух и русский характер! Горит язычок, пылает. Только... Ветер дунет — мечта погаснет. Но фонарь-то останется! Фонарь есть власть. А язычок пламени — мы, творители муз... А вот мог ли князь Олег о чем-то сходном мыслить?..

Вспомнив про Олега, Фомин отчего-то припомнил «Мельника». Даже не музыку: обстоятельства написания оперы припомнил.

С той поры как «Мельник — колдун, обманщик и сват» был им напрочь переделан, минуло семь лет. Полагать оперу своей он давно перестал: так уж вышло. Иногда, горьковато улыбаясь, подумывал: что ж будет после, коли и сейчас настоящего сочинителя установить невозможно? Один сочинитель никак от своей черновой редакции не откажется. Второй — прав своих на оперу предъявить не смеет и не умеет.

А тут еще недавно поддал жару некий «Журналь фон Руссланд». Немецкий, как куранты, точный. Взведен (то бишь издан) тот «Журналь» был совсем недавно: в 1795 году.

Сей «Журналь фон Руссланд» Евстигней Ипатыча и вовсе — как ту долго висевшую на гвозде скрыпицу — расстроил.

«Пара-тройка лет всего пробежала, а уж врут в “журналях” безбожно. И кто? Господин адъюнкт и библиотекарь Иоганн Буссе. Взял да и приписал аблесимовского “Мельника” Яков Борисовичу Княжнину покойному. Тогда жди: музыку им, Фоминым, наполовину писанную, наполовину переработанную — непременно через десяток годков припишут даже не Соколовскому, а уж скорей ловкому Ванжуре. Ведь сей Ванжура только что для своей синфонии — и без всякого спросу — моей увертюрой к “Мельнику”, ловко попользовался. Начисто всю передрал! Многое, слишком многое просвещенным обществом несправедливо забывается!»

Многое забывалось и самим Фоминым.

Почти забылся умерший под пыткою Княжнин. Давно напитался влагой и улегся змейками на сыроватую землю дымок от сожженного «Вадима»...

Новые трагедии и драмы волновали Евстигнея Ипатыча! Драмы Санкт-Петербурга, трагедии Святой Руси. В них же более всего — ловко упрятанные и не враз замечаемые — трагедии отдельных лиц. О себе как о лице отдельном он старался не думать. Сие есть малое, ненужное. Правда, это малое и ненужное иногда становилось великим, ненасытным...

Вот, к примеру. Не стоило соглашаться быть наставником мало смыслящих в музыке, но зато много смыслящих в искусстве ухищрений учениц! Теперь — драма, теперь не расхлебаешься. Но уж если честно сказать, одна из учениц нынешнего года — Лизок — с другими схожа не была: ни голосом, ни статью. Если кого и напоминала — так это Алымушку.

Алымушка...

Двадцать с лишним годков схлынуло! Вроде и вспоминать стыдно. А как закроешь глаза — все одно вспоминаешь.

Одна, только она одна! Воспитанница и полюбовница Ивана Ивановича Бецкого, стояла она в отдалении, чуть себя колыша: словно вышла из зеленых, пахнущих торфом, а не солеными морскими водорослями невских вод. Одна Алымушка!

Евстигней Ипатыч съежился.

Вслед за воспоминанием об Алымушке, о Смольном институте, о богатом дормезе, его недавно едва не сбившем, о долетевшем из того дормеза Алымушкином смехе — явились мысли о все еще здравствующем сластолюбце Бецком.

«Говорили ведь: Бецкой — отец госудырыни Екатерины! Отсюда повадка и властность, отсюда желание всем володеть: будь то алмазы, будь то полотна голландские, будь то смолянки в коричных платьицах...»

Раньше в августейшее отцовство Евстигней по-настоящему не верил. А тут — сопоставив лица — вдруг поколебался.

«И у сего сластолюбца хотел ты отбить полюбовницу, отнять Алымушку? А может (совместно с Бецким ею владея), тайно возмечтал смешать свою кровь с кровью царской?»

Ракоход мыслей стал рвать жилы: сперва на куски крупные, затем и на мелкие. Грудь стеснилась: будто отравы выпил.

«Кровь, кровинушка! Куда из меня по капле точишься? Алая солдатская — куда вытекаешь? Черная хрестьянская — куда бежишь? Надо либо передать тебя по родству, либо выхлестать, как вино из бочонка, всю до капли! Или уж если не человеческому роду передать, то стать родоначальником… Кого, чего? — испугался он. — Русской профессорской музыки?»

Такие мысли пугали, уводили в места потаенные, а потому опасные.

От тех мыслей едва отбившись, Евстигней Ипатыч обнаружил: бродит он недоуменно по Петербургу. То приближается к Академии, где профессорствует, то от нее удаляется. А в Академии... Там ведь не только музыкальная муштра: скрыпичные ключи, экзерсисы, этюды... Там — девица Лизок: пятнадцати лет от роду, русоволосая, в меру высокая, ротиком полуоткрытым властно к себе притягивающая...

Только сил на нее, а главное духу — уже не хватает!

Сказавшись больным, Фомин Академию скоренько покинул, повернул домой. Какие там ученицы. Какие мысли о крови и ее приумножении. Музыка! Только она. Бесплотная, но духом ощутимая! Лишь бы на ее сочинение сил достало...

От приватного и тайно-запретного прямого перехода к делам империи не было. Однако ж вопреки отсутствию ощутимой связи, такой переход в воображении его случался нередко. Может, оттого, что дела империи зачастую также бывали таинственными? И еще чаще — запретными?

Вот государь император Павел Петрович (как иногда в лихорадке мыслей представлялось — скрыто к нему благоволивший). Стал его величество чудить сильнее прежнего. И от этого нажил себе множество врагов. Да и как не нажить, ежели враги норовили сделать из императора огородное пугало, или — как изволила выразиться покойная матушка Екатерина — «карикатуру».

Государя императора Евстигнею было до сжатия в висках жаль. Хотелось чем-то величественным (но отнюдь не барабанным) государя утешить. Так не вернуться ли снова к комической опере? Потешной, солдатской, свистульной? А после утешения императора и самому в ответ на неурядицы сего, 1798-го года, утешиться да и расхохотаться!

История отечества, ныне олицетворяемая государем Павлом Петровичем, в виде утешения припоминаться и стала. А еще — как сопоставление с оперой матушки Екатерины «Первоначальное управление Олега».

Здесь матушка мыслила довести свое искусство до степеней высоких. Кое-что в «Первоначальном управлении» и впрямь удалось. А не всё. Хороша была греческая трагедия на греческом же языке, читаемая в конце оперы. Однако напыщенность и помпезность все сгубили. Семьсот пар ног на сцене — все задумки начисто они затоптали!

Однако ж нет матушки. И противовес ее операм не нужен. Свое надобно сочинять!

Потихоньку затрепыхались (оставляемые быстрой ходьбой чуть сзади, за плечами) стародавние голоса. Заныли расширяющиеся книзу рога, затараторили скоморошьи гудки, взревели богатыри Киевской Руси!

Стала напитываться звуками не матушкина трагедия! Трагедия Озерова «Ярополк и Олег».

Озеров был темен. Легкостью Княжнина и простодушием Аблесимова не обладал. А все ж таки влек.

Театральной дирекции требовался от Фомина один только хор. Евстигней Ипатыч стал продумывать музыку всей трагедии.

Взялся за дело с жаром. Про все прочее на время позабыл.

История Ярополка была горька, поучительна. Имела смутное отношение к дням сегодняшним. Это Евстигней Ипатыч почуял сразу. Но высказать себе толком — как и велеречивый Озеров — не смог. Хоть и имел, как твердили многие, дар литературный.

В литературном роде Евстигней Ипатыч сочинял и раньше. Правда, по пустякам и мелкое. Но и покрупней было. Накорябал ведь целое либретто в простонародном духе! Даже слова арий написать исхитрился для собственной оперы «Вечеринки, или Гадай, гадай, девица, отгадывай, красная...». Оперу сию думал когда-то поставить у Воронцова, в Алабухе. Но всамделишнее гаданье тому воспрепятствовало. От того гаданья мерзкого, от валашкиных слов непотребных — и слова оперы, и музыка ее быстро опротивели. Так опротивели, что после бегства из Тамбова он сгоряча партитуру «Вечеринок» в Неву и спустил...

Правда, сейчас дар литературный не сгодился. При попытке заменить слова Озерова своими выяснилось: слишком уж склоняется фоминский слог к летописи!

«И пошел Ярополк на брата своего походом. Пошел в Древлянскую землю. И в битве он рать Олегову победил. Войдя же в град Олегов, Ярополк сразу послал искать брата. Нашли Олега под грудою битых тел. И пришел туда Ярополк, и разрыл груду тел, и плакал над братом. А отгоревав-отплакав, со сладостью наследовал власть Олегову...»

Такая оперская сказка влекла за собой музыку угадываемую, безынтересную.

Но вот картины, рождаемые той «сказкой», были неизгладимы. Братоубийца, ирод! Даже и тьму вековую прокусывал, казалось, киевский князь острым желтым клыком. Ждал Евстигнеюшка: выступит ирод сей же час из полтьмы, скинет волчью шкуру, выдернет из ножен короткий меч, ударит мечом под ребра. И хлынет кровь. Не ручьями — реками. Ярополк же при виде той братской крови как малое дитя заплачет...

Хлынула, однако, не кровь, хлынули весенние воды: черные, сорные.

Весенние разливы наводнениям осенним были неравнозначны. Наводнений осенних ждали и боялись: русские, немцы, купцы, кавалергарды, чухонцы, профессора академий, шкипера, пономари, рыдальцы, падшие женщины, слуги, великие князья — все!

Однако Фомину наводнения в последние годы страшными уже не казались: веселили дух, осветляли черную желчь. А уже весенние разливы — тем паче.

Не казались страшными весенние сорные воды и Павлу Петровичу, самодержцу. Его страшило другое: предсказанная и гадальщицей, и собственным видениями — скорая смерть.

Его величество старался отвлечь себя указами, семейными радостями, нравственной безукоризненностью. Иногда — но уже с некоторой натугой и скорей по привычке — плац-парадами. Что тешило с юности — ныне обрыдло. Павел Петрович стал терять интерес к мелким подробностям военного дела. (А крупное манило до сих пор: Англия, Мальта, Индия!) Мелкое отступало, пряталось в портьерах. Совсем интерес не пропал, однако — зачах, скукожился. Его величество перестал любопытствовать: что там, за тонкой завесой муштры, за отворотами мундира, за треском полкового малого барабана?

Павел Петрович стал ездить на театр и в оперу — журил потихоньку артистов, отдыхал при музыке, как на биваке.

Так было и сего дня: невзирая на разлив вод — грозивший порядку, но пока не ломавший его — Павел Петрович совершил один из редких вечерних выездов.

Случился, однако, анекдот, казус.

По дороге попался императору нищенствующий монах. Монах царскую карету признал, вскинул руку, что-то невнятное крикнул. Летя императору вослед, крик ударился в стенки кареты комком грязи. Слов разобрать было невозможно. Чуялось, однако, в них нечто предостерегающее, возвещалось — неотвратимое...

Павел Петрович приказал остановиться. Выбравшись из кареты, в нерешительности постоял на месте. За ним — не смея объехать императорскую карету — останавливались все новые и новые экипажи.

Питерский вечер обдал холодком. Вода хлюпала под ногами. Павел молчал, хмурился, ждал: монах явится пред очи вновь. Тот не явился.

В столице империи, в граде Санкт-Петербурге, близ державной Невы и Адмиралтейства, образовался непорядок. По случаю выхода императора из кареты — замерло все: окрики, ходьба, веселье, горе. Распались звуки и запахи. Замерла даже вставшая в двух шагах от кареты караулом, и караулом сим враз вынувшая Павлу душу — близкая смерть.

Вне себя от гнева, император приказал ворочаться назад. Но и назад было невозможно. Затор! Часто дыша, император решился на небывалое: возвращаться во дворец пешком...

Сие также был ракоход. Но ракоход высокий, державный.

К русской истории дорожная сцена имела отношение невеликое. К русской драме — еще меньшее. А вот к музыке, в тиши генерал-паузы вдруг шумнувшей крылами, имела отношение преогромное. Казалось: одна только музыка, могла вобрать в себя, а потом исторгнуть назад гнев и нерешительность Павла, его смертельное одиночество, напор карет, вздорность дышащих императору в спину чужих устремлений, равнодушие домов, скрып мелкоосадочных барок...

Провести бы все сие прямой темой, затем вернуть ракоходом, а потом сплести воедино, показав единство всего существующего в империи — вот задача так задача!

Сцена близ Адмиралтейства ударила в самое сердце: Фомин и гулявший с ним Клушин — заспанный и словно бы неумытый типограф и драматург — разом вздрогнули.

Через Дирекцию театров Фомин знал: Павлу Петровичу о «Ярополке» доложили. Но воспринял его величество — так дали знать — сие сообщение вовсе не исторически. А как нечто вполне современное, имеющее отношение к некоему будущему злодейству, к чьей-то близкой смерти.

Шепоток про «Ярополка», про ополчение крови на кровь шел меж придворных, достигал театральных кулис, долетал обрывками и до мало что значивших в истории российской музыкантов, сию историю, однако ж, своими звуками наилучшим образом обрамлявших...

Закончил «Ярополка» Евстигней Ипатыч как обычно: ловко, быстро, переделывая лишь отдельные места, а общий замысел не меняя. И раньше писал почти без помарок. Теперь мог бы и не писать вовсе: ясно выстраивались в уме гармонические последовательности, весело, строго и в свой черед выпрыгивали из-под пальцев мелодии.

Меж тем уходило лето: объемный, полнозвучный, напитанный, как северное море, бодрящей резкостью хор к спектаклю «Ярополк и Олег» (в этот спектакль едва втиснувшийся) готовились представить публике 19 августа 1798 года.

Питерской премьере предшествовали не так чтобы великие, но и не совсем малые затруднения. При этом наиглавнейшее из затруднений обнаружилось в самом капельмейстере: возвратное движение жизни — ракоход, возвращение в ином (чаще обсмеянном и обезображенном) виде дел и событий — ощущалось им как издевка и глупость и было куда насмешливей того, что происходило в детстве и юности.

Иногда ракоход приносил облегчение: раз все возвращается — жизнь еще может преподнести приятные сурпризы.

Однако ж постепенно выяснялось: ракоход в музыке одно, в жизни — иное! И вне музыки такой ракоход был одним лишь передразниванием жизни подлинной, жизни настоящей!

Часть четвертая КОДА (ХВОСТ)

Глава сорок восьмая Издевочный слуга

Вернувшись из Новороссии, Филька Щугорев снова запросился к Фомину в услужение. Даже и без жалованья.

— Из одной только любви к усладе комической!

Фомин сдуру взял. Теперь, глядя на Фильку, лениво покуривающего в единственном исправном кресле, делался от щугоревских затей вспыльчив и гневен. Диковатые малороссийские словечки, гистории о проделках людей степных и фабричных — Филькой особо почитаемых — сводили Евстигнея Ипатыча с ума.

«Виною всему не баре, а их слуги!» — все чаще повторял про себя Фомин.

Впрочем, в дыму филькиной люльки (еще одно щугоревское то ли новороссийское, то ли еще где-то выкопанное словцо) содержались и полезные примеси. Так, по временам в том дыму выгибалась линиями, свивалась кольцами, а потом и запечатлевалась в словах сегодневная, творимая на глазах — российская история.

Чаще история являлась в виде Хроноса. Иногда — в виде хвоста его.

Хвост века 18-го волочился то быстрей, то медленней. Кое-когда его можно было наблюдать даже из окон, а одного разу хвост был явлен предметно: придя с базара, Филька приволок с собой немалый бычий хвост. По-театральному объявил:

Се хвост обрубленный скончаемого века! Тот хвост содержит всё! Но нет в нем человека.

И засмеялся, подлец.

Филька ржал, а Фомин от обиды за век свой едва не плакал.

Однако, отгоревав, о российской истории задумывался вновь и вновь. Вспоминая же Ивана Афанасьевича Дмитревского и его недоконченную «Историю российского театра», — пытался даже сочинять свою: «Историю российской музыки, за последние тридцать лет произошедшую».

Тут выходило скверно. История музыки по полкам не раскладывалась, в бумажный лист вставляться не желала. Устав от попыток исторического сочинительства, Евстигней Ипатыч склонялся к простому и легкому: к осязанию и представлению истории в образах. И тогда история представлялась ему по-новому. Представлялась грудастою матроной, с горбуном-Хроносом, вскочившим ей на спину. В руке хитрый Хронос имел плетеную корзину.

При этом оседлавший матрону не то чтобы подхихикивал, а как-то подхрюкивал.

Картина вызывала отраду.

Сами же события (а не один лишь картинный Хронос) в представлении Фомина сильно уплотнились. Их стало больше. И по годам они стали сходиться тесней.

От тесноты и сжатий воздух столетия лишался текучести: делался грубо ранящим, каменел. Меж камнями и скалами российско-питерского воздуха туманились — как и в Евстигнеевой жизни — пустые пространства. Пустота — истомляла. Окаменело напирающие друг на друга события — заставляли ждать чего-то необыкновенного…

Самым важным из событий, упавших в корзину Русского Хроноса образца 1797 года, и Фомину, и многим иным представлялось введение престолонаследия по генеалогическому старшинству. Что сия премудрость значила? Зачем вводил старшинство государь Павел Петрович?

Вводил потому, что боялся. Боялся переворотов и узурпаций власти, боялся старшего сына, но еще сильней — младшего. Боязнь вела к недоверию, недоверие — к отчуждению от жизни. Особливо острое недоверие было испытано в истекшем году к сыну: Александру Павловичу.

Многие и многие то недоверие учуяли. Некоторые, на всяк про всяк, от Александра Павловича — ведь это только на время! — отшатнулись.

Генеалогическое древо России тревожно зашумело, затрещало. Одна из ветвей — так кое-кому казалось — надломилась…

Были и другие, не связанные с царскою кровью события. Шли они, как уже было сказано, густо и плотно: как облака перед питерской непогодой. Но иногда события завивались кольцами (как Филькин дым).

Два года прошли словно бы в замирании, в накоплении Русским Хроносом сил.

А уже в году 1799-м русско-турецкая экспедиция под командованием адмирала Федора Ушакова, направившись к Ионическим островам, вдруг образовала там Ионическую Республику.

Сие было новостью неслыханной. Весьма возможно, это делалось с оглядкой на республиканское прошлое толстожопика Буонапарте. Но, может, опять Павел Петрович (ведь не сам же адмирал Ушаков?) отчебучил нечто даже ему самому непонятное.

Ушаков был счастлив. В Европе негодовали: Империя учреждает Республику! Что это, если не знак окончательного искажения замысла Господня?

В том же 1799 году, в дымно-туманном феврале, Федор Федорович Ушаков штурмовал французскую крепость на острове Корфу. Море бурлило и на мелководьях окрашивалось кровью. Гром пальбы перекрывал треск рушимых скал. Крепость была взята, виктория была полной.

А в апреле начался итальянский поход князя Суворова-Рымникского. Поход длился до августа и завершился еще одной викторией: полной и бесповоротной.

Ну а в сентябре все того же исполненного событий 1799 года произошло и нечто из ряда вон выходящее. Перевалив Сен-Готард, Суворов миновал ущелье, называемое Чертов Мост, и накрыл сверху — словно громадной треуголкой — швейцарские луга и поля, вкупе с французами, их заполонившими. Накрыл не готовую к таким варварским наскокам Европу. Этими действиями Суворов испугал не Буонапарте: испугал австрийского императора и самого Павла Петровича. Суворов получил звание генералиссимуса, но был тут же отозван и до Парижа — поставленной перед самим собой цели — дойти не смог…

(Что было в грохоте швейцарского похода приятного — и Евстигней Ипатыч это слышал это отчетливо — так это то, что при обрушении скал, при мелькании над пропастями адских видений пели тонко, затейливо и как-то совсем по-новому — подобно Орфеевой арфе, перестроенной на новый лад — горные итальянские снега...)

Наконец — изящно и далекоглядно завершив год 1799-й образованием Русско-Американской компании, — был вытряхнут из мешка и год 1800-й!

Тут уж Хронос всеобщий (а не только Русский Хронос) раззявил рот как можно шире и приготовился заглатывать города, села, монархии, республики, армии, полки! Горы, дороги, корабли, скиты, монастыри, дамбы, верфи, каналы!..

И только одна музыка, скрепленная мелосом слов, пробивала жадный Хроносов рот навылет! Безостановочно и без замедлений, и без гибельного для себя ущерба!

Образ Русского Хроноса приводил в смятение и магнетизировал. Однако ничем иным, кроме все той же музыки, воздействовать на него Евстигней Ипатыч не мог. От истинных (а не мыслительных) соприкосновений встреч сей Хронос ловко уклонялся. Да и летал высоко, далеко!

Зато рядом, под боком, проживал Филька — «издевочный слуга». Рыжеватый, проворный, схожий с брыкливым козлом и еще черт его знает с кем!

Как-то само собою случилось, что еще во времена написания «Ямщиков» Филька, напросившись к Фомину простым услужающим, перепрыгнул шутя из услужающих в персонажи. Стал «издевочным слугой», встроился в мысли о грядущих комических операх. В тех операх (еще только замышляемых) живей и ухватистей всех иных персонажей был как раз ловкий, прислуживающий нескольким господам сразу пройдоха. По-новому — типус, обобщенный образ. В Европе таковыми были Санчо Панса, Жиль Блаз, Лепорелло. А вот в России «издевочный слуга» имел пока облик неясный. И телесный облик, и внутренний. Вот (думалось) Филька Щугорев тот облик собой и напитает, вот и оживит!

Про телесный облик «издевочного слуги» Фомин размышлял с наслажденьем. При этом поглядывал на Фильку со значением и надеждой. Думал: такого вот «обновленного черта» в новую комическую оперу — возьми да со всеми потрохами и вставь!

Однако Филька быстро от таких мыслей капельмейстера отвадил. Показал, кто в доме слуга, кто хозяин. Гости нередко выставлялись вон, постель — в поисках припрятанных ассигнаций — оказывалась перевернута, листы нотных записей все напрочь перепутаны.

«Вот ты и доразмышлялся! “Издевочный слуга” управлять тобою начал!»

— Да вы не извольте, барин, про деньгу беспокоиться! — вел и вел свое, от новороссийского солнца как чертяка потемневший Филька. — Слыхал я, в трактире изволили бормотать: дескать, слуга вам не по карману (хотя сами же изволите в дорогом месте, близ Адмиралтейства квартировать), — посвистывал сквозь зубы Щугорев. — Так я предложить осмелюсь: без оплаты прислуживать вам стану. А вы за то новую оперу в мою честь назовите! Пущай так и зовется: «Филька Щугорев, или Издевочный слуга». А я... я настоящим барином помогу вам сделаться. С имением, с прислужницами-с!

В тот день Фомин был особенно мрачен.

— Да я барином ввек быть не желаю!

Издевочный Филька скривил щеку, затем скривился набок и сам.

— Это как же такое возможно? Не сыскать ведь на Руси остолопа, который не желал бы — из грязи да в князи! Не хотел бы хоть на час барином стать!

— А вот я не желаю. Да и не хуже я никакого барина. Потому как я — творец музыкальный!

— Творец? Ах ты боже ж ты мой… Ну-ну...

Издевочный сладко сощурился и как бы про между прочим предложил:

— Так, может, с десяток годков лишних? Не хотите ли? Будучи в Екатеринославле научился я у цыган жизнь растягивать. Поверите ли? Как ту лошадиную шкуру! До желаемой длины-с. И черт здесь вовсе ни при чем! Сами, по-людски управимся. Мне теперь энти фокусы, как вам нотная грамота, известны. Да я и сам, барин, грамоту специяльную выдать вам могу. Так и будет прозываться: «Филькина грамота». А в ней-то и продление жизни, и все иное протчее!

Тут Евстигней Ипатыч открыл было рот, чтобы промолвить: «А вот о продлении жизни подумаем», — но вместо этого вылетело:

— Тебя кто подучил? Уж не Адонирамовы ль братья? Ах, неуч, ах, дрянцо! Божьим промыслом тут поигрывать будешь! Вон!

Вместо того чтобы, устыдясь, уйти, Филька расхохотался:

— Я-то уйду, да ведь другой явится. Уж он вам покажет кузькину мать!

— Не пугай. Пуганный. Меня и Адонирамовы братья, и колдуны с воловьими шкурами пугали…

— Адонирамовы — што! Дети они. А вот вдруг кто из Риму явится? Слуга ордена скромного какого. Тогда побледнеете! Сгинете вы, барин, и в могиле сопреете…

— Ах, рвань… Ну-ка живо отсюда!

Тут Филька заерзал в кресле, а там к Евстигнею Ипатычу поближе — скок! Да за место заднее его — хвать!

— Вон оно чему тебя цыгане выучили! Погоди же... — Фомин кинулся к укладке, выхватил оттуда дорогую пистолю. — Вон, сей же час! Пистоля у меня заряжена, враз башку разнесу!

— И не цыгане вовсе выучили, другие... Не стреляй барин, пощади... — зарюмзал Филька.

Евстигнеей Ипатыч пистолю — впрочем, незаряженную — опустил.

Вежливо поклонившись, и опять загадочно усмехаясь (как будто и не было никакого нытья), Филька Щугорев, издевочный слуга, вывалился в дверь.

Но перед тем, оглянувшись, промолвил тихо-ласково:

— Экая ты, барин, собака... Натуральная ты, барин, собака и есть.

На следующее утро Филька, как ни в чем не бывало, явился вновь.

Стал ругаться на Петербург.

— Что за морока жисть городская? Хужей ее только жизнь столичная. Сей город — разумею Санкт-Питер-Бурх — смешон мне! Опосля степных просторов, опосля крымских скал глупо тут все... Судейские хабар тянут, приказные и купецкие сыны зря бушуют. Народонаселение — слабое, хилое. Вот и ты, барин... Я тебя вчерась собакой назвал, а ты в меня даже стрельнуть и не смог, палкой не огрел...

В тот же день, прихватив с собой некоторое число припрятанных на черный день ассигнаций и две чисто переписанные партитуры, — Филька исчез.

По странному переплетению жизненных линий некий неизвестный слуга — хоть и нельзя в точности про него сказать, что он «издевочный», — доставлен был в те поры к государю Павлу Петровичу.

Со слугами Павел старался бесед не вести. Этот, однако, болтал дерзкое, неслыханное, к далекому будущему относящееся. Болтал: «Через сто и еще двадцать лет никаких слуг в России не будет вовсе».

«Как такое произойти может?» — Павел Петрович задумался.

Слугу доставили во дворец.

Разговоров о будущем, в последние месяцы императором особо ценимых, однако, не получилось. Приметив дерзость вошедшего и услыхав первые слова его, Павел Петрович закричал хрипло: взять в оковы, в Сибирь, с глаз долой, из уха — вон!

Издевочный же слуга — что было отмечено дежурным офицером в специяльном журнале — по выдворении своем как-то по-особому усмехался: сладко-покорно, но и со скрытой хищностью. Сопровождаемый тем же дежурным офицером, был он выведен за пределы дворца и взят в оковы. Правда, на следующее утро — в шесть часов и десять минут — императору доложили: издевочный слуга, расковавшись, исчез бесследно.

Павел Петрович о слуге издевочном вскоре забыл.

А Фомин — не забыл, нет! Да и как забудешь — когда опять дымит Филька табаком в кресле, опять про Кременчуг, Екатеринослав, про созданную там покойным князем Потемкиным музыкальную Академию рассуждает. Зовет в ту Академию Фомина, помощь по службе обещает.

Филькиной настырности уступая, Евстигней Ипатыч стал подумывать: не изменить ли оперу «Американцы», не вогнать ли туда поганца Фильку на место буффона Фолета? И тем самым от «издевочного слуги» отвязаться, отправить его — хотя б в опере — в Америку!

Однако, измаявшись, бросил. А вскоре понял: сей издевочный слуга вовсе не игра воображения, как иногда полагал он. Сей слуга — новое испытание.

Тут, на время отвязавшись от издевочного слуги, слабеющий духом капельмейстер вдруг вдохновился новым прожектом: мечтой о русско-американской компании.

Вспомнились давние разговоры. Вспомнились мечты об американской вольности, о желании плыть чрез океан, чтобы к этой самой вольности приобщиться. Вспомнилась подробно, такт за тактом, и собственная опера, обсуждавшаяся и напевавшаяся вместе с пухлощеким, с легкою кривинкой в лице, юношей Крыловым. Тогда, десять лет назад, опера так до сцены и не доплыла. Перевернулась, как шнява в бурю. Теперь в либреттке оперы Фомину виделись прорехи, перекосы. Ленивый Крылов в те поры особо не задумывался, в тонкости драматургические лезть не желал.

«Вот опера до сцены и не доплыла! Так надо бы ее, вместе с новым издевочным слугой, вместе с музыкальными поправками сейчас и представить!»

Помучившись и уяснив, что обманывает сам себя, что улучшить уж ничего нельзя — да и кто теперь, через десять лет после написания, оперу решится представить? — думать об «Американцах» он перестал.

А вот про русско-американскую компанию думал и думал. Отъезд в Америку — втайне от самого себя — намечал и намечал. Правда, очнувшись от наваждения, — плевался, клялся. Клялся в любви к граду Петрову, к московскому Кускову, к любезной Алымушке. Плевался на Фильку, забравшего в последние дни неслыханную дерзость: садиться за клавикорды, изображая одним пальцем капли питерского дождя, а кулаком — веселие жизни новороссийской...

Тут мысли об отплытии в Америку (пусть даже в сопровождении порочного и докучливого «издевочного слуги») вдруг снова пресек «Орфей».

Было ли сие пресечение следствием грома побед, доносившихся из альпийских ущелий, или чем-то еще — Евстигней Ипатыч понять не мог. Но вот поди ж ты: отводя в сторону все дурносмешистое — вновь притянула к себе волшебная сила «Орфея».

Здесь-то смысл собственной мелодрамы Фомину по-настоящему и открылся!

Глава сорок девятая Не мелодрама: русская трагедия!

Смысл тот вмещался в одну строку:

Не нужен ты отечеству, певец...

Про певца приходило на ум все чаще и чаще. Вспоминались и другие стихи:

Нет, боги лютые, не в ваших это силах, Принудя жить, заставити страдать...

Меж стихами и жизнью был перекинут мост. Мост следовало пересечь!

То ли в сторону божественную, то ли в противоположную сторону. Однако Евстигней Ипатыч чувствовал: застрял он посередь моста! Оттого и повторяет, как гостинодворский (в три рубли ценой) попугай, то один стих, то другой.

Повод к попугайничанью, без сомненья, был: «Орфея» собирались представить вновь!

31 января 1799 года представление и состоялось. Прошло — с немалыми рукоплесканьями.

Правда, еще до представления случились мысли и произошли события.

Главная мысль была неутешительной: как певец Орфей перекрикивался в мелодраме с оркестром, так его собственная жизнь перекрикивается с неудачами и злосчастием. И чего в том перекрикиванье больше — театра или жизни — понять было нельзя.

А тут еще одна и неотвязная мысль: об изменении сюжету!

Как раньше в голову не вступало? Все вакханты и все фурии кидались не на кого-то — на несчастного Орфея! Отчего же вакханты кидались? Да оттого, что не захотел Орфей участвовать в их разнузданном — с войнами, прелюбами и жертвенным дымком — пиршестве! Не нужны были ему ни едкий смех, ни бесконечный грех! И дымок жертвенный — тоже не нужен! А нужен был бесконечно прекрасный звук, и нужна была одна-единственная любовь. Их-то в собственном отечестве он и был лишен!

Страх придавил скалою.

«Кто ж тогда здесь Орфей?» — спрашивал себя Фомин в который уж раз. «Ты сам Орфей и есть», — был ответ. «А кто мог дозволить тому олуху, тому Орфею, иметь одну-единственную и чистую любовь, кто мог дозволить такое нравственное несогласие с распущенностью городов и столицы?»

Никто и никогда! Таков был окончательный ответ.

Чтобы унять вопросы — Фомин снова стал кратко записывать о музыкальном театре. Думал-то в последние месяцы о нем непрестанно. Думал: искусность любого дела не придумана кем-то, а соскакивает на клавиши и выбегает на сцену, помытарившись как следует в потоке страданий, бед.

К мыслям таким толкал и Дмитревский, все не умевший довести до ума собственную «Историю русского театра».

— Ты мне просто обязан набросок мыслей про театр музыкальный представить! — гремел Иван Афанасьевич. — А уж я — будь благонадежен — остальное докончу!

К мыслям о театре толкал и Плавильщиков, бесподобно Орфея исполнивший на сцене и продолжавший «орфействовать» (словцо вырвалось у Фомина само собою) в жизни.

— Снова ты, брат Петя, орфействуешь, — говаривал он. — Когда на сцене, так я, брат, одобряю. А когда в жизни... — Тут Евстигней Ипатыч горько усмехался, делал особый музыкальный жест — вскидывал на плечо левой рукой скрыпицу и левым же ухом на нее ложился. — Ты орфействуешь, а я... Вещий Голос я слышу. Оба мы с тобой на тиятре свихнулись...

— Ну уж нет. Ты это брось, Евстигней Ипатыч, — обижался Плавильщиков. — Одно дело Орфея на сцене изображать, даже и в жизни орфействовать, иное — Вещий Голос слышать. Тут и до гошпиталя недалеко.

— Гошпиталь дело не наше, господское...

Ты ведь и сам теперь не из господ ли? Вот и жалованье тебе положили приличное, и квартирные сверх него. Заведи себе, как положено, экономку молоденькую али кухарку пригожую — и господствуй над жизнью всласть!

— Не то мне Вещий Голос внушает, Петя, не то...

— Да ведь этот твой Голос — театральная ужимка! И ничего более. Ты на нее, Евстигней Ипатыч, как балтийский угорь на уду, и попался! Мы ведь, актеришки, чего только на тиятре не изображаем: и святые говорят у нас за сценой, и дьявол хохочет, и буря на все голоса разливается, и громы гремят! Жизнь — тиятр, и люди в нем актеры. Вот так ты Вещий Голос, как актера, рот раззявившего, и разумей...

— Не то говоришь, брат Петя. Сколько уж на сцене обретаешься, а того не понял: многое, что в жизни происходит, — театрального прикрытия требует. Именно чтобы публику до смерти не пугать, жизнь наша театральну и музыкальну оболочку на себя натягивает. Тебе скажи: завтра Страшный суд или — отправка в Орфеев Ад! Так ты, пожалуй, и на пол грянешься.

— А вот не грянусь, не грянусь...

Порешили ехать в Демутов трактир, там все прояснить окончательно.

По пути, опять же, спорили.

— Прав Руссольт, прав Жан-Жак французский! Театр — вредит нравам! Ведь главные театральные герои — кто? Натурально, злодеи. А в комической опере — мошенные воры. Отсюда, из театральной уборной, мой «издевочный слуга» (ты у меня дома его видел) и вылез, — болезненно вскрикивал Фомин.

Налетел зимний шквал, нахлобучился, как драный малахай, на карету. Пал игольчатый, с брызгами, туман. А тут еще лошадь запуталась в постромках; упала, сломала ногу. Карета — набок; рядом блестит Лебяжья канавка: резко, зло...

Плавильщиков все смеялся, Фомин больно ударился плечом и совсем расстроился: «Только что насмерть не зашибся».

Увеселения сами собой отменились.

А Вещий Голос не отменился, нет! Не забылись и мысли о комедиянстве и драмах жизни.

Лишенному дражайшей Эвридики Противен весь Орфею свет.

Эти княжнинские стихи повторял уже не Вещий Голос: они сами, как-то скоро и нагло, запрыгнули в самую середку капельмейстеровой жизни.

Кто как не Господь Бог лишил его Эвридики? Однако мог ли Господь Бог лишить его самого дорогого?

Нет, это Плутон, Плутос! Старогреческий кумир высунулся из-под земли, заграбастал и увел за собою сперва питерскую, а затем и московскую Эвридику!

Следовало закрыть глаза и перестать видеть Божий свет. Или искать новую Эвридику...

Новую Эвридику звали Лизочком.

Смолянкой она не была. Вообще на учениц походила не слишком. Во младенчестве лишившаяся отца-матери, была родственниками отдана на воспитание одной вздорной старухе. Чем не сюжет для новой оперы под названием «Сиротка»?

Однак сиротка была крутенька. Многому — чему не надобно — научилась, многое — запретное — знала. Евстигней Ипатыч от самого с ней знакомства не переставал жмурить глаза от испуга. «А ну как окрутит по-настоящему? Пропала жизнь сочинительская, навсегда пропала!»

Надо было ладить новую оперу, а не думать про Лизкины забавы!

Впрочем, сил ни на то ни на другое — не было.

Необходимость ссужать собственный талант чужим людям, тяжкий труд справщика, переделывание европейских опер на российский манер, доведение российских опер до кондиции — мотали жилы, выедали нутро.

Да и назад, к «Орфею» неотступно тянуло.

«Переписать партитуру? Переправить все в конце, а в начале оркестровать по-другому? Удесятерить Вещий Голос? Утишить Плутона? Дать всю, какую они захотят, волю фуриям?»

У Княжнина Вещий Голос был прописан хило, слабо. Фомин придал Голосу силу и соразмерность. Теперь этого казалось мало. Мысли, собственной рукою отданные Вещему Голосу, представлялись сиюминутными, немощными. Надобно было, чтоб Голос объявил на весь театр, а там и на весь Петербург: «Жизнь наша не то, за что мы ее принимаем!»

А что она такое, что?

Фомин знал: тайна сия велика есть. Еще чувствовал: жизнь утекает меж пальцев. Как та мелодия, которую утром не успел ухватить за осьмушкин хвост!

Он сидел в старухиной гостиной, на Кронверкском, и не хотел открывать глаз.

Пришла Лизка. Присела в книксене, воровато озирнулась, обняла, поцеловала со смаком. Урок был отставлен. Лизка взобралась на колени. Перехватило дыхание.

Настоящего продолжения, однако, не было: в который раз уж, Евстигней Ипатыч с урока позорно бежал.

А по дороге было ему видение: видел он карету летучую, слышал звон арфы...

Чуялось: где-то есть жизнь новая. Да вот сил до нее добраться нету.

Пришел Сашка Плещеев.

Сашка задумал сочинить собственную оперу, просил помощи.

Силы явились вновь. Но тут дело было скорей не в Сашке: вновь, и прямо за Сашкиной спиной, мелькнула не оставляющая его ни в горе, ни в радости арфистка!

Глава пятидесятая Мадам Ржевская и Павел Первый

Алымушка стала тяжелей на подъем. Но обаяния своего отнюдь не лишилась. Особенно хороша была, когда играла на арфе.

Годы невзгод, отдаление от Двора, длительные отлучки в Москву — при переборке струн отступали в тень. Стесненные финансовые обстоятельства, в каковые не пожелали вникнуть ни матушка Екатерина, ни император Павел, тонули в складках роскошного — серебристого по зеленому — платья. Притом же и английская шляпка, бившая своей простотой пышные корзины на головах модниц, во время игры не снималась! Так было милей сердцу, да и удобней при щипании дальних струн: локоны не падали на струны (что было помехой игре, да и картинно к тому ж).

В некоторые минуты арфа делалась родственней детей и послушней супруга, на глазах дряхлеющего, неуклонно к могиле клонимого Алексея Андреича Ржевского.

Арфе можно было доверить утаенное. Иногда — получить ответы. Навроде этих:

«Не пора ли подумать о новом замужестве?» (Сие из-под пальцев, щиплющих струны, а также из сердца все время изгонялось, но до конца изгнано быть не могло.)

«Нет, не пора!»

«А не пора ли выправить финансовые обстоятельства?» (Имелись и рычаги: даже препротивную Нелидову — недомерянную «смолянку», недоцелованную фаворитку — использовать можно!)

«Тут уж пора давно наступила».

«Не подошел ли срок взять в толк всю прожитую жизнь? Как-никак, без году сорок лет!»

«Давно тот срок подошел!»

Существовавшая все эти годы в сиянии собственной красоты, в ореоле данного матушкой Екатериной имени-прозвища, в неге наперсничества, тридцатидевятилетняя мадам Ржевская, оставаясь всеобщей любимицей (а внутри себя чуя некий разлад) решилась обратиться к перу.

Однако прежде чем приступить к описаниям детства, Смольного монастыря (позднее Смольного института), отношений с императрицей, замужества — набросала она несколько предварительных строк для самой себя. Исключительно затем, чтобы понять: для кого и зачем пишет?

На бумагу сразу же легло нечто не весьма рассудительное, ото всех таимое:

«При дворе и речи не бывает о глубоких и прочных чувствах; тут все поверхностно и подчиняется условным законам, которые беспрестанно меняются; тут за свои личные качества можно столько же отвечать, сколько за царскую милость и за отличия, ею доставляемые...»

Не решаясь продолжать подобные мысли на письме, Алымушка — теперь Глафира Ивановна Ржевская — стала их проборматывать вслух:

— ...с каким отвращеньем поступала я ко двору! И вот теперь... Теперь-то самая пора рассказать про то, как тяжко при дворе пришлось... Тем, кто будет читать сии записки, — а в положенное время будут они кончены, будут! — сношения мои со двором, продолжавшиеся с перерывами почти двадцать лет и прекращенные вследствие немилости, ничем не заслуженной, могут показаться странными! Чего хочу я от сих записок? — голос Алымушкин пресекся. — Не многого... Хочу рассмотреть обстоятельства, лично до меня касавшиеся, но о которых не пришлось мне тогда сериозно думать...

Ранний утренний свет едва пробивался сквозь занавешенные окна.

Никого. Одна! Старший сын служит. Младший только-только из крепости вызволен. (На балу, в польском, позволил себе пройти слишком близко от императора.) Дочери… Муж… Друзья, любезные сердцу... Никого и никогда рядом по-настоящему уже не будет. Разве — бумага...

Далее — резко, без оглядки на последствия:

«Пора и мне поведать о той, прошедшей жизни. И доказать, что не все то золото, что блестит. Не все суетны и низкопоклонны!»

Здесь перо было снова отброшено:

— Не все! Имею счастие принадлежать к исключениям такого рода. Помогала и сосланному Радищеву, и родственникам его... А посему написать следует так:

«Имея некоторую гордость душевную, я не поддавалась превратностям судьбы и, посреди рабства, сохраняла независимость...»

Теперь пора, опираясь на опыт прошлого, улучшить дела настоящие. (Полное осмысление прошлого вполне можно отодвинуть подальше. Ведь сказать всё ни про Бецкого, ни про Великого Князя, а ныне императора Павла — невозможно!)

Табуреточка вновь пододвинулась к арфе: тихие звуки, печаль, и... снова перед глазами музыкантик влюбленный, как горбунок сутулящийся!

Вместе со звуками прилетела мысль. Не больно высокая. Однако в обстоятельствах безденежья и полуопалы, возможно, спасительная.

Надобно организовать арфовую школу!

Для благородных девиц. Для таких ж, каковою была она сама. А в директора школы — определить горбунка-капельмейстера, который об ней денно и нощно (это узналось еще в юности, подтверждено было и теперь) мечтал. Кто знает, как тут все может повернуться? Княгиня Дашкова в Президенты Академии наук когда-то скакнула. Отчего бы Алымовой-Ржевской не стать Президентом Академии Мусикийской?

Что же касается сего капельмейстера и его директорства...

Тут враз припомнилась Европа: Митава, Рига.

Припомнилось, как была она послана встречать вторую невесту Великого Князя. Припомнилось и другое: как еще с первою своей супругой — коей была два года компаньонкой — наезжал наследник к ним с Алексеем Андреичем в гости. Настойчиво наезжал, неуклонно. Что вызвало тайные разговоры и неудовольствие матушки государыни.

А что касается Европы... В Европе русским предписано было держать себя ровно: без низкопоклонства, но и без заносчивости. С теми, кто помогал встречать невесту — с музыкантами, живописцами, — приказали говорить без высокомерия, приятно, ласково.

Тогда-то сему горбунку светлобровому, сему скрыпалю круглолицему, сему возможному директору арфовой школы — она единственный раз знак и подала. Знак рукой и бедром: знак ясный, едва прикрытый, знак возможной плотской любви.

Знака того на долгие годы ему хватило! Вот и третьего дня: попался на дороге, увидал, обмер. Так в грязь и сел, сердешный...

Шумя юбками, мадам Ржевская кинулась одеваться.

К императору! Сей же час! Не смеет он забыть их нежной дружбы! Да к тому ж, ныне он один во всем Петербурге знает и любит настоящее дело! А бездельников — тех не терпит. От ее же прожекта, от сего дела музыкального, от арфовой школы, денежки и в казну могут потечь, и ее собственное состояние поправить. Шутка ли? Больше чем 50 000 рублев долгу! Откуда взялась сия несуразная цифра? Цифру следует забыть, дела поправить. И тогда... Тогда ждет ее уж не «мечтательная прибыль», о коей говаривал когда-то Бецкой. Ждет прибыль настоящая!..

Тут Алымушка спохватилась: как ни рано встает император — за окном почти ночь. Да и загодя готовить аудиенцию надобно! Загодя подавать прошение с изложением проекта арфовой школы...

Павел — не принял. Все еще сказывалось посеянное госпожой Нелидовой меж ним и Алымушкой отчуждение.

— Госпожа Ржевская одна из первых дам империи. Мы ее благоволения (как она о том изволит упоминать) отнюдь не лишали. Однако ж прошение ее странно, непонятно.

— Арфовая виртуозка, ваше величество. Это кроме протчего, — сладко сожмурился граф Кутайсов. — Но, сказывают, и в любви виртуозка...

Павел нахмурился. Кутайсов — лжец, пустомеля, плут. Хотя и верен до гроба. На что, однако, бестия, намекает? На какую такую «виртуозность»? Про постель императорскую смеет допускать мысли, харя немытая?

Кутайсов грозу в глазах императора приметил сразу. Вмиг исправился.

— Искусство обращения госпожи Ржевской с арфою, — тут глазки к потолку, рука к сердцу, — до непостижимости виртуозно. А по прожекту — девиц благородных обучать музыке станет. В особой арфовой школе. Пользы отечеству от сего начинания — громадный пук! — Тут сладенькая брадобрейская усмешка и глазки, конечно, в пол.

— Девицы... Девиц! — Словно сквозь кисею театральную проступило: император наливается пунцовой краской, гнев переполняет его, как некий сосуд... — Девицы ваши, господин Кутайсов, по домам сидеть обязаны. Тише воды! Ниже травы! Этак вы, ваше сиятельство, их и вовсе на сценическое обозрение выставите! С голыми руками, с голыми... голыми...

— Жопами-с?

— Не жо... Не сметь! С голыми ногами, имел я ввиду!

— Ноги, ваше величество, можно сокрыть длиною платьев...

— Отказать! Арфисток — вон! Не до развлечений девицам в отечестве ныне! Семья! Дети! Моралите! Вон!

Слова императора, в обрамлении брадобрейских пошлостей Кутайсова, были переданы Алымушке в самом скором времени. И с мельчайшими подробностями. В отчаяние впадать она не стала. Наоборот. Холодный гнев окатил Глафиру Ивановну Ржевскую с головы до пят: как в юности, при первых телесных посягательствах Ивана Ивановича Бецкого.

Школа арфисток была мгновенно забыта. Музыкантишко из пределов памяти изгнан.

Но государь! Но карлица Нелидова! Но вражина Кутайсов...

Забыть об них было нельзя, невозможно.

Решено было сменить тактику. Решено было искать наград и вспоможений. Невзирая на временное охлаждение императора — решено было добиться прежнего расположения двора для себя, должности для младшего сына, выгодных партий для дочерей.

Арфа разом была отдалена от тела и прощально призвякнула струнами. Золоченный ее корпус тревожно блеснул. В уме мигом составился приказ: арфу — в чулан! Но везти бережно, на колесиках, по полу и на спине не волочить! В чулане же запереть намертво.

Пора из сумерек и полутьмы собственного дома выбираться в свет!..

Вот потому-то, когда при вечернем выезде вновь мелькнул близ кареты горбунок (опоздал ты, музыкантишко, на два денька опоздал!), мыслям о нем уже не позволено было развиться до степени чрезвычайной.

Новизна жизни вновь заглянула Глафире Ивановне Ржевской, урожденной Алымовой, прямо в очи.

Муж одряхлел? Так ведь здравствуют дети.

Без друга сердечного тяжко? Друг сердечный найдется.

Император Павел не благоволит? Зато с наследником Александром Павловичем чрез собственного сына Сашеньку сведено искренное знакомство.

Лететь вперед следует быстро! К какой бы цели полет ни вел: к счастливой жизни, к спокойной смерти, к богатству и роскоши, к звукам запертой в чулан арфы, отзывающейся теперь только на прикосновения слуг, а когда-то звучавшей подобно стае веселых птиц, вылетавших из-под пальцев при первом же прикосновении к струнам!

Чтобы унять бурю чувств, снова ночью и снова в четвертом часу, при половинной свече, были продолжены записки: для утверждения собственной правды, до времени крепко таимой.

Первоначально записки приняли форму плана. Каждый раздел их начинался вполне оформившейся мыслью, не превышающей размером двух-трех строк:

«Не радостно было встречено мое появление на свет...» «О моем рождении, как о происшествии грустном, запрещено было разглашать...»

«Меня крестили украдкой...»

«Я имела повод сомневаться в любви моей матери...» «Из пятидесяти девушек-смолянок я была единственная не видевшая родительской нежности...»

«Прелестные воспоминания! Приют невинности и мира! Вы для меня источник самых чистых наслаждений!»

«Августейшая и великодушная государыня, положившая первые основания заведения, достойного тебя, прими здесь выражение столь заслуженной тобой благодарности!»

«Теперь бы следовало поговорить о муже и детях, на которых позднее сосредоточились мои чувства. Но предварительно расскажу об эпохе, предшествовавшей моей свадьбе».

«Скажу еще о воспитании: оно не перерождает человека, а лишь развивает его природные склонности, дает им хорошее или дурное направление...»

Впрочем, впрочем...

«Некоторого рода обожание, предметом котораго служила я для всех окружающих, не могло заменить чувства недостававшего мне счастия...»

Обожание было. Счастие отсутствовало. Все любови — ярко вспыхнув, долго чадили, гасли. Одна любовь дотлевала вместе с девяностолетним Бецким. Другая, убиваемая вспышками гнева, валялась в ногах у императора Павла. Третья — долгое время к осознанию не допускавшаяся — падала в грязь вместе с безвестным горбунком-капельмейстером...

Две нечаянные встречи разум Евстигнеюшкин не повредили. А вот сил лишили окончательно.

Увидав (во второй раз за три дни) сквозь стеклы кареты Алымушку, — Фомин сел прямо в грязь. Снежная грязь забилась в обувку, намочила исподнее.

Приоткрыв дверцы, Алымушка сухо смеялась.

Она ничуть не подурнела. Все тот же вечный призыв к нескончаемой — и на земле, и за гробом — любви блистал в ее глазах. Тот же сладкий обман мира земного (а пожалуй что и мира небесного) читался в них!

Жить далее не было сил.

Сочинения — как они бывали задуманы — удавались все реже. Дружба обманывала. Стоящие в гостиной клавикорды и влекомая из ночи в ночь на постелю (вместо вожделенной Алымушки) скрыпица утешали мало.

Прежняя любовь не отпускала. Стало быть, и новой ожидать нельзя!

Как скуповатая питерская весна, пробирала ознобом, проступала плесенью некогда званная и желанная, а теперь лишь с равнодушием ожидаемая смерть.

Глава пятьдесят первая «Клорида и Милон»

«Письма русского путешественника» Николай Михайлович Карамзин адресовал супругам Плещеевым, родителям Сашки.

Письма становились знамениты.

Давно писанные, но «особливой» книгой изданные лишь к началу 1797 года (жаль, только первая часть их), они возбуждали суждения, толки.

Плещеевы — и в первую очередь Марья Петровна — были карамзинскому сердцу милы, приязненны. Им да еще нескольким приятелям и приятельницам это сердце (сладко испещренное тайными знаками) отдано и было.

Им и еще их сыну Сашке.

Сашка оказывал успехи. Кончил курс у иезуитов, играл на виолончели, складывал стишки, даже сочинял музыку. Сашку следовало поддержать. Он был славный парень!

Здесь Николая Михайловича передернуло.

Опять это скверное словцо вкралось в мысли! Такого «парня» даже в разговор мастеровых, даже в мужицкую беседу впускать не следовало. Выпрыгнув из иван-дмитревского стишка, сей «парень» стал разгуливать по Петербургу слишком уж вольно. Омерзительно! Будто шляется по городу дебелый мужик и самым неблагопристойным образом почесывает низ живота. А не почесывает, так отряхает с бороды квасные капли... Гадко! (Надобно сию гадливость отметить и употребить где следует.)

Однако после выплеска гнева хорошо бы успокоить себя чем-то приятным. Хотя бы той самой пичужкой, что у Иван Ивановича Дмитриева упоминается. Пичужка, пичужечка! Лето прозрачное, цветущий лужок, радостный поселянин, глядящий на птичье гнездо и в упоении твердящий: «Вот гнездо, а вот и пичужечка...»

Мысль отвернула в сторону.

«А вот и Плещеевы! Свили гнездо. Тепло им… Только вот Сашка, из того гнезда давно упорхнувший, вернется ль?..»

Николай Михайлович прерывисто вздохнул. Зависть к гнезду Плещеевых была тихой, мирной. И все-таки он эту зависть чувствовал.

Однако ж сантимент карамзинский имел пределы. Поэтому и сантимент, и легкую зависть следовало немедленно убрать, скрыть. А Сашку — Александра Алексеевича Плещеева, — того поддержать. Заодно поддержать и российску музыку. А наипаче российску оперу, каковая, впрочем, целиком от российской словесности зависит, потому что из нее проистекает.

Внезапно Николай Михайлович запнулся.

Действительно ль — проистекает? И еще: естественным ли руслом течет отечественная опера? В свое время была им переведена на русский язык некая сельская идиллия с песнями, называемая «Пастушеская игра».

— Да, «Schaferspiel», — вновь переживая ту аркадскую идиллию, как спелую ягоду, покатал во рту и надкусил сразу пустившее сок словцо Николай Михайлович.

В идиллии было просторно, чудно! Стареющий пастух Палемон оплакивал свой нежный цветок, свою шестнадцатилетнюю дочь, в честь которой воздвиг гробницу. (Здесь пришлось-таки поморщиться: пастух — гробницу? На какие средства? Следовало бы невразумительного автора при переводе поправить.) Впрочем, дальше все шло по законам любезным карамзинскому сердцу, по законам идиллии: страстный спартанец Лизиас обретал отнюдь не погибшую, а только на время пропавшую Палемонову дочь, они вместе являлись в Аркадию... И тут их охватывало ликованье финала!

Но идиллии идиллиями, а нужны и серьезные оперы. Нужно также устранить путаницу: есть те оперы, где поют, а есть те, где только говорят, а уж мимо говорящих — бочком, по сцене — пробегает на цыпочках музыка. И пускай себе пробегает...

После нескольких минут припоминания песен из недавно слышанной оперы Матинского «Санкт-Петербургский гостиный двор» — стало всплывать еще одно оперное имя. Правда, в точности сего имени — слишком уж простого, едва ль не пушкарского — Николай Михайлович припомнить никак не мог. Всплыло и потонуло… Имя-то, может, и потонуло, а вот музыка «Орфея», та помнилась. Была не то чтобы из любимых, а просто при помощи той музыки приятно в мыслях своих утверждаться.

«Так! Именно! Даже в том пушкарском — а если говорить правду, то и слегка дикарском, — «Орфее», невозможно было обойтись без декламации. Могли б говорить герои и побольше. Ну а музыку пушкарскую следовало бы — подобно караулу — расставить только по краям мелодрамы!»

Тут Николай Михайлович рассмеялся. Он наконец вспомнил.

Фамилия музыкальному сочинителю была Фомин. И был тот Фомин сын канонира. То бишь пушкарский сын. Здесь незлобивое лицо Николай Михайловича приобрело некую озабоченность, даже суровость: он всегда, он неизменно и беспрерывно сочувствовал солдатским детям! Ратовал за то, чтобы они имели свое собственное поприще и свои права. Но ведь и тумбе театральной ясно: обучать солдатских детей искусствам будет весьма и весьма затруднительно. Да они и сами вряд ли того захотят. Дворянство, только оно! Лишь от дворянства следует ожидать истинных высот в искусствах.

Впрочем, мысли об искусствах и о российской музыке были скоро из головы изгнаны: не до них. История! Никакая музыка на историю государства российского не влияла и влиять не станет. Да, кое-когда балеты с танцами помогали возвеличению екатерининских дел. Случалось и так, как писал князь Щербатов: «Иногда и войска с Россиею плясали». (Под удобную — имел ввиду князь — музыку.) Но... Сие скорей говорило о повреждении нравов в отечестве. Какие могут быть войсковые пляски?

Дела российские не плясок со свистульками требуют — требуют совсем иного. А посему: трагедия или повесть, из истории сотканные, влиять на дела государства еще могут, а вот оперы с симфониями — те навряд!

Николай Михайлович взглянул в окно.

На тротуаре какой-то зеленщик непристойными жестами склонял к известному делу торговку яблоками. Взгляд, раздраженный простонародным видом питерской улицы, был уведен назад: к столу, к рукописям.

«Чтобы улучшить современное течение дел, необходимо решать не вопросы словесности и музыки, а вопросы исторические... Что тут имеется из трудностей? Неясности в отношениях меж государем и государством. Меж подданными высшего сословия и всеми иными. А тут еще диссентеры, сиречь инакомыслящие... Их-то на улице не узришь, прячутся. Но в трудах научных и в сочинениях литературных отзвук сего подводного, диссентерского грома звучит. Звучит и еще нечто...»

Мысли Карамзина снова вернулись к пушкарскому имени.

«Фомин, — окончательно утвердился он в своем припоминании. — Музыкальный справщик... И как бы не из тех же возмутителей умов, не из диссентеров. Слишком уж много в его “Орфее” гнева на богов и на вышестоящих...»

Даже и Сашка Плещеев на Фомина жалобится. То ли имя свое ссужать кому следует тот Фомин не желает, то ли наоборот: всем подряд под новые оперы имечко бесстыдно ссужает! Но ведь и первое, и второе — и здесь Сашка совершенно прав — есть гадкая и недостойная российского Парнаса коммерция. Хотя… Так ли на самом деле? Сашка трудности свои приукрасить любит. Да и доказательств — никаких… Ну да бог с ним, с пушкарским сыном. Авось правда сама как-нибудь потом раскроется…

Не будучи закрепленной в минуту ее возникновения — правда не раскрылась!

Да и не нужна она была теперь — положа руку на сердце — Евстигнею Ипатычу!

А нужны ему были удача и хоть немного денег.

В пудренном парике, с тугою косицей (в подражание петровским солдатам, бережно укладываемой в сетку под названием «кошелек»), подобный бесплотному голосу, блуждающему близ адовой пасти, бродил Фомин по улицам Петербурга, близ кое-где укрепленных, но кое-где и размытых берегов Невы.

Словно вытекая из-под земли и не добежав до моря, — река сия под землю и возвращалась. Так иногда ему представлялось.

Русский Стикс — манил. «О сладкая Нева, о Стикс холодный, — напевал он про себя, из-за кашля опасаясь петь вслух. — К тебе мой путь и сумрачный, и одинокий!»

Иногда представлялось: он уже опочил, умер. Из всего тела существует одно лишь судорожное подергиванье пальцев, пробиваемое Гальвановым электричеством. Да еще прорываются изредка во всамделишнюю жизнь кончики мелодий.

Чудилось и обратное: не он умер — мертвым стал Петербург!..

Но все-таки чем дальше, тем становилось ясней: город — живее, чем его жители!

Питер-Бурх был — огромный человек! Имел жилы, волосы, кости, пальцы. Черные ногти на ногах, лаковые коготки на руках. Питер-Бурх (Человек-Питер) — источал кожистый, лошадино-офицерский, толкающий дам к необузданной любви, а статских бездельников к самоубийствам, запах! Источал Питер также и запах мукомольный, солдатский, втягиваемый со сладостью и свистом через ноздри торговками. Источал Бурх и запах конопляный, каплющий из заправляемых конопляным маслом ламп и тем приманивающий несметное число воробышей.

При такой живучести города — жители его истончались, бледнели, делались мертвоваты.

«Город выел у людей нутро и теперь стал живее их. Так я тогда — воздуху городского сильней заглотну! Сладко… сладко, ох…» — Евстигней Ипатыч ел питерский воздух, кашлял, мертвел и определял все живое как несуществующее.

Прочно жила в нем лишь припрыжка музыкальных ритмов. Эта припрыжка складывалась в некое представление: не люди вокруг, а заводные механизмы! Некто по ним пальчиком — как в фортепианах — тук-тук! Крючочком как в клавесинах — щип-щип! И побежали!

По утрам сии взведенные тайным ключиком питерские механизмы, вскакивают с постелей. Бесчувственно и нисколько не обжигаясь, пьют кофий. Дернув трижды себя за волосы, выставляют изо рта кукольный укороченный язык!

Убрав язык на место и показав кому-то невидимому кукиш в кармане, — бегут, бегут они по прешпектам. И походка-то у питерских дерганная, механическая. А многие (и сие при двух нижних конечностях!) словно бы на одной, и притом костяной ноге, подергиваясь и подрыгивая, скачут...

А уж от звуков и песен, выкрикиваемых теми, кто по Питеру живыми механизмами скачет, — и вовсе не по себе становится! И все потому, что музыкальный размер тех песен (а у солдат и чиновников — размер маршей) сокращен кем-то властным на одну ритмическую долю! И теперь размер тот не четырехдольный-привольный, а трехдольный: кривобокий и неустойчивый, как пушкарская сломанная телега!..

Фомин огляделся. Телег рядом не было.

Зато из-под ног вдруг выскочила кошка: зеленоглазая, корноухая. К чему бы такая несообразная кошка в разграфленном по линеечке Питере? Осталось неясным.

От недоумения — присел. На что-то длинное, холодное. Оказалось — на пушку. (Вкопана здесь же, на берегу).

Зад ожгло металлом. Вспомнилось щугоревское, насмешливое: «Штаны дают всегда, когда задницы уже нет».

Тут же, не одним лишь задом, а и всем телом почувствовал: сей момент пушка выстрелит, и он улетит. В Тамбов, в Болонью, в Екатеринослав! Улетит хворый — вернется здоровый. И тогда уж! Тогда отберет он у шарлатанов и бездельников права на все свои оперы!

В ожидании выстрела Евстигней Ипатыч прикрыл веки. А когда их раздернул — увидал: рядом, на другую и тоже вкопанную намертво пушку, уселся верхом Короткий Век.

Сходство Короткого Века с императором Павлом было нестерпимым.

— А что? — крикнул Век. — Конец тебе, капель-мапель? Конец, говорю, тебе, капельмейстер! Сил жить не имеешь, только жалобами всех смущаешь. Вот я тебе сейчас ядром башку-то и отстрелю! И полетишь ты с ядрышком к такой-то матери!

Разговор был не царский. Да и предстоящего выстрела пушкарский сын не испугался. Скорей обрадовался ему. Быстрота и взрывная сила показались ему сейчас необходимыми. Улететь с ядром — даже и безвозвратно, — что приятней?

Выстрела, однако, не последовало. Ядро никуда не унесло. Сие был сон!

Следовало тянуть тянучку дальше.

Евстигней Ипатыч не полетел, зато на Петропавловке ударила пушка.

Полдень! Снам конец, событиям начало!

А события — казалось, весьма отдаленные — вели себя странно. То налезали (как во время ледолома) одно на другое, то упрямо стояли. Иногда, принимая вид важных персон, события отшвыривали Фомина в сторону. Как комок грязи из-под колес: резко, небрежно.

Что-то неясное творилось за стенами питерских прекрасных дворцов, в Михайловском замке, в иных местах. Глухо доносилось о борьбе Безбородки и Кутайсова с императрицей и госпожой Нелидовой за влияние на государя. Были и другие слухи.

Петербург не умер! Он замер. Плац-парады на время приостановились. Впрочем, наблюдать за ними давно устали. Недовольство императором росло неостановимо, его передавали друг другу не таясь.

От недовольств чужих и своих собственных Павел Петрович прятался в мысли, отбывал в путешествия. С начала сего, 1800 года посетил уже и Москву, и Казань.

Встреча в Москве была полна восторга и упоения. Тем же вечером, после раздумий, пройдохе Кутайсову было сказано:

— Как сердцу отрадно! Московский народ любит меня гораздо более петербургского. Там, в Петербурге, меня боятся, здесь — обожают...

Отзвук Павловых слов и дел неизмеримо далеко от них отстоящего Фомина пугал неким злобновато-звенящим фоном. Фон звуковой был слышен лишь выостренному уху, а стращал кончиной века и кончиной царствия.

Евстигней Ипатыч боялся возвращения екатерининских времен: фальшивых и приторных, когда внешность была все, лицемерие тайно объявили новым богом, а снисходительность к подданным являла собой лишь прикрытие фухтелей, когда его, Болонского Академика и лучшего — по твердому внутреннему убеждению — сочинителя опер в России, из каприза держали под спудом, не давали музыке его зазвучать в полный голос.

Величество Павел, невзирая на странности — многие называли их «сумасбродствами», — давал силу надеяться. Не на одно, так на другое. Не на облегчение доли солдатской, так на присоединение Мальты к России. Не на улучшение имущественного положения, так на улучшение денежного обращения. Фальшь и гладь были Павлом отринуты резко, безвозвратно!

Фомину казалось: лишь во времена сумасбродств ему — угрюмцу и недотепе — как и многим другим в Российской империи, сквозь вычищенное до блеска, но жесточайшее иерархическое решето проскочить и возможно! А вот когда сумасбродства кончатся, когда «карикатура на слабых ножках» (так имели дерзость называть императора придворные паясы) исчезнет — тогда караул! И ему самому, и многим славным питерцам конец! Каменные острова отеческой жизни, глубокие рвы сословий и состояний, — проломят грудную клетку и дышать не дадут.

После таких мыслей Фомин хватался за грудь: прошлого лета стал он снова кашлять. Причиной — петербургская сырь. Кусковская ледяная купель, избавившая от кашля на несколько лет, более не спасала.

Правда, по временам причина кашля виделась в ином: Адонирамовы братья! Ужас возможной встречи с ними делал кашель безостановочным.

«Чует, чует сердце: никакие они не братья! А тогда кто ж? Слуги издевочные? Черти полосатые?»

В последние месяцы сквозь петербургскую хмурь изредка проглядывало веселящее, словно бы италианское солнце. Но и оно вдруг стало меркнуть, туманиться!

Явился из Италии давний знакомец: стареющий повеса, подручный маркиза де Линьевиля герцога де Конка. Говорил неясно про Езавель, про езуитов. Упомянул римского воина Евсигнея. На возражение о том, что перед ним не римский воин, а петербургский капельмейстер, ехидно смеялся. Нашептал (и опять со смешком) уже слышанные пятнадцать лет тому назад слова: «Все под одним Богом ходим… Так значит, и ты к нашим делам отношение имеешь. Тот Евсигней, римский воин, жил сто девять лет. Тебе — едва ли не в три раза меньше жить суждено! Имя ведь даром никому не дается. О, Eusigneo, idol mio…» — пропел напоследок повеса.

Уходя, обещал вернуться вновь.

Повеса, однако, не вернулся. А посетил Евстигнеюшку иезуит с поврежденным носом, родственник болонского университетского мужа синьор Гальвани.

Иезуит изменился страшно. Стал бесплотен, как сама смерть. Нос его совсем переломился, худоба дошла до степеней крайних. При этом все тело и впрямь было словно гальванизировано: едва не сыпало искрами, тайно светилось.

— Это от опытов с электричеством, с животным магнетизмом, — напомнил монах позабытые слова. — К вящей славе Божьей, — торопливо добавил он, перехватив взгляд Фомина. — И не обо мне, нашедшем путь к магнетическому бессмертию и к электрической передаче мыслей, следует вам, синьор Эудженио, думать! А о возможной погибели собственной души. Не захотели нам способствовать — вот и пропадаете. Но только теперь, синьор Эудженио, вы нам уже не нужны, — через силу улыбаясь, добавил монах.

И растворился в питерском моросящем тумане.

Вслед за ним — и уже словно по вызову — явился отставленный от места попик: старый-престарый, с игрушечным носиком, подвижный, дотошный. Попик пьяненький, лишь месяц назад Евстигнеюшке впервые повстречавшийся, про животный магнетизм и про электрические мысли не знал вовсе. Поэтому сказал о простом:

— Не за понюшку табаку, Евстигней Ипатыч, пропадаешь. Ах, горе мне, горе!.. Но и не только горе! А вот еще что… — Попик сильней зашмыгал игрушечным носиком. — Сходил я вчера в храм Божий и некоторы бумаги пересмотрел. Все-то мне казалось: имя дивное твое помню! Так оно и вышло: я ведь тебя крестил, Евстигнеюшка! Уж ты прости: пьяным крестил. Так что ни крестных твоих, ни родителев — припомнить не могу. Спьяну-то даже имя твое вспомнить не мог. Так ты бы тоже в храм без промедления сходил… — Попик захлюпал сильней, вскочил, снова сел…

— Сходить — схожу. А только скажу тебе, отче, то, что и месяц назад говорил: лутче б я в Италии остался.

— Што ты, што ты! И думать про свою Итальянию забудь! Там и храмов-то наших нет.

— Как не быть! Есть один.

— Так то один только! А у нас — гляди их сколько… Да и где б ты так сладко мучился, кабы не Рассеюшка? Рази в своей Итальянии? В Рассею не ты один, а всяк в ней родившийся возвращается. Ведь слаще мучений возвернувшегося ничего на земле и нет! А Итальяния… Там, поди, и про Бога как следует не знают…

— Бога я люблю, почитаю… Да не часто в делах жизни вижу Его. Где он, отче?

— Где добро — там и Бог!

— В Питере злого много, нечеловеческого и сухого тож. И сие — несмотря на сырость и влагу!

— Ах ты, суходрочка поганая! Ты на злое глядеть не смей, ты доброго ищи! И в храм сего же дня сходи! Сего, сего!

В храм Фомин сходил, облегчением насладился. Правда, было то наслаждение недолгим и не таким сильным, как заполнение нотами загодя разлинованных на бумаге тактов…

Из последних сил пытался Евстигней Ипатыч совместить себя с жизнью Питера, с его театрами, концертами. Продолжая вышагивать близ гремящих цепями событий и не умея сблизиться с ними, хватался он за что попало: даже за мелькающие пятки проворного Хроноса. От сих ухватываний мнилось: он тоже участвует в событиях, помогает чередовать их ритмически, помогает выстраивать в некий порядок при помощи своей собственной музыки!

Да вот беда, музыку ту, кроме хитрого Хроноса, мало кто слышал.

И все ж музыка его — вопреки всем вражьим наскокам — существовала! И на окружающих воздействовала весьма сильно.

За истекший год несколько раз встречался с Матинским, преподававшим в Смольном институте географию и математику. Тот искусно плел театральные драмы и был музыкальный самоучка. (На средства графа Ягужинского ездил когда-то в Италию, но пробыл там недолго, больше восхищаясь увиденным, чем учась.) Матинский ловко сочинял — а скорее добывал из глубин памяти — приятные мелодии. Только сноровки для записи тех мелодий у него не было. Приходилось помогать. Тут, правда, имелась и некоторая корысть: беседовать с едким Матинским и кое-что из своего музыкального запаса ему показывать было настоящей отрадой.

Снова приходил Сашка Плещеев. С едва наживленной оперой «Клорида и Милон». Теперь Сашка чаще живал в Тверской Черни, но наезжал и в Питер. Сашка — Александр Алексеевич — наиграл на клавикордах три-четыре отрывка. (Виолончелька-то в Тверской Черни осталась!) Далее отрывков дело у него не шло: сплести голоса и подголоски воедино, пронизать ими всю оперу Сашка не мог, иезуитское — у аббата Николь — образование не дозволяло. Да и вертлявого обезьяньего актерства было в Сашке все ж таки побольше, чем музыкальности.

Держась за грудь, кашляя, Фомин Сашкины задумки хвалил. Нравилось ему и Капнистово либретто. Анакреонтический строй будущей оперы оживлял воображение. Правда, когда кашель и хрип отступали, и в либреттке, и в самой задумке оперы обнаруживалось множество несовершенств.

Молодой Плещеев просил:

— Ты, Евстигней Ипатыч, задай мне тону! Да свяжи в пучок концы веревочек оперных. Чую: погрешностей против правил — бездна!

— Так ведь в опере связки — едва ли не самое трудное. А коли неча связывать? И потом, опять скажут: Плещеев оперу сочинил, а Фомин ее и подтибрил!

Евстигней Ипатыч пытался смеяться. Однако бронхи и легкие, издырявленные как сыр (досадою, едкой влагой), смех выплескивали крохкий, рваный. Иногда глухой, замогильный.

— Да я первый, Евстигней Ипатыч, на весь мир объявлю: не кто иной, как ты, сочинил «Клориду». А я только мысль подал! — не отступал Плещеев.

— Эх, Сашка! Знаешь ведь: мне чужого не нужно. Я и свое добро все начисто по чужим роздал. Про «Мельника» моего тебе известно. А были ведь и другие оперы. Едва ли не двадцать их я сладил! Годами и месяцами, от стыда сгорая, за других сочинял!..

— Да ведь мои «Клорида и Милон» без твоего имени гроша ломаного не стоют. — Сашка растерялся. — Как же быть-то... Так я наброски завтра представлю?

— Тебе бы вот чего... Тебе бы от сего Капнистова анакреонтства отчалить да к другому берегу прибиться. Нечто вроде вывернутой наизнанку Энеиды, да не Осиповской, а малоросса... Котляревского... — ну, слыхал, небось? — сочинить:

Эней был парубок моторный И хлопец, хоть куды казак, На зло удался он проворным, Проворнейшим из всех бурлак... Но зла Юнона, сучья дочка, Раскудкудахталась, как квочка...

— Да ведь Капнист мне, как родной. Как отвязаться! Приспособь ты к Капнисту свое уменье, славой Иисусовой тебя, Евстигей Ипатыч, молю!

— Что еще за «слава Иисусова» такая? Опять езуитствуешь, Сашка?

Сил упираться, впрочем, не было. Сашку Фомин любил. Отчего — не знал сам. Вспоминал, как познакомились, как еще ребенком с родителем приехал Сашка на первое представленье «Орфея». И Сашка, и родитель небось думали: Фомин ничего не видит, не замечает. А он, начиная увертюру, боковым зрением их-то как раз и приметил. Малый ему сразу понравился. Да что теперь! Был бы малец его собственный — уж тогда другое дело...

Решено было сочинять «Клориду» по Сашкиным наметкам.

Не с тою быстротой, как раньше, а все ж таки в положенный срок опера приблизилась к завершению. Тут Плещеев-младший заговорил по-иному:

— Ты моей опере, Евстигней Ипатыч, имечко вроде ссудить собирался. Так я более не настаиваю. С твоими поправками я, пожалуй, сам оперу до ума доведу.

Здесь, однако, нашла коса на камень:

— С поправками? Так ведь я не поправки делал! Я всю оперу от начала до конца в партитуру вплел. Давно оперы мои чужими именами позорят! Сам сию оперу начал — сам и кончу… А из темок твоих музыкальных взял я, Александр Алексеевич, только две. Так и те полностью выправил! И еще запомни, Сашка: я не раб музыкальный!

— Вот тут ты Евстигней Ипатыч, ошибся! Раб! Как есть — раб! — Сашка пытался обратить все в смех.

— Это ты, Сашка, раб. Раб своей музыкальной страстишки. А я… я музыке своей — полновластный хозяин.

Сашка смеяться кончил, осердясь, ушел.

Фомин же, словам своим обрадовавшись, оперу легко довершил.

«Только зря, видно, спешил… — потирал он взбухшую от расстройства нервов левую бровь. — Вот, кончил оперу. А отодрать от нее Сашкино имечко сил и недостанет...»

Наставал последний акт музыкальной драмы!

Многие — и в их числе Николай Михайлович Карамзин, историограф — с гордостью повторяли: молодой Плещеев завершил «Клориду и Милона».

В ту же дуду дул и Василий Капнист...

(В письмах и в разговорах Капнист иногда аттестовался как врун. Милый, талантливый, но врун. Оттого-то Николай Александрович Львов — правдивейший! — так на одной из Капнистовых рукописей и начертал: «А вот за это бестию — кнутом! Не ври, Капнист, не ври!»)

Сладко подвирал Капнист и про уже ему известную музыку «Клориды».

В рьяном карамзинско-капнистовом сопровождении — в Сашкино авторство поверили с охотой.

Да и как не поверить? Плещеев свой, дворянин. И хотя спесь дворянская тем же Карамзиным осуждалась, а все-таки, а все-таки...

К тому же: как это исторически справедливо, своя, российская — а не в каких-то болониях взращенная — поросль, серьезны оперы просвещенной публике являет!

Ну а что имеет к опере некое отношение Евстигней Фомин — свистящее ядром имя, выбило из припоминавшего двойное содроганье, — о том думать не хотелось. Да и кто сей Фомин есть? Может, Италией слегка и припомажен, однако до осознания российских дел, до ублажения российских муз пушкарский сын навряд ли подымется. И хотя детей солдатских славное карамзинское сердце никогда не отвергало, на сей раз пришлось: свой-то круг ближе!

Даже и до того сей круг был близок, что решился поверить Николай Михайлович в явную ложь, сообщенную неким Логиновым: будто Фомин свое имя кому ни попадя ссужает. И задорого! Тем, видно, и живет. А может, и того хуже — к чужим трудам имечко свое прилаживает. Оттого, видно, и угрюм, что, запершись дома, деньгу считает!

Ну а настоящие оперы, так их теперь другие пишут.

(Забегая вперед: 6 ноября 1800 года, уже после кончины Евстигнея Ипатовича Фомина — грустно-веселая, в меру греческая, в меру российская, одноактная опера «Клорида и Милон» — была Василием Капнистом в Каменном театре представлена.

Имени автора оперы на извещении о представлении, также и на афише не было. Однако на театре, словно бы от чьего-то неслышимого дуновенья, взвился слушок: славно оперку смастерил и вкусно испек — Александр Плещеев.

Бог вовремя прибрал Фомина. Явления этой безымянной, да еще и другому сочинителю приписываемой оперы, — было бы ему не пережить!)

Мир опорожнялся, как кишечник: терял комковатость и плотность. Затем — немел, глох.

Чтобы немоту мира сего превозмочь, Евстигней Ипатыч стал призывать всех, кто был ему когда-то дорог: Алымушку, Езавель, падре Мартини, Петрушу Скокова, Гаврилу Романовича Державина, Львова...

Никто не отозвался.

Тогда стал он призывать Адонирамовых братьев. Умолял вернуться, изъяснить цель его собственного, Евстигнеева существования.

Капельмейстер звал — братья явились.

Вломились, как те полицейские чины, ночью. Пытались наложить на лоб треугольник, грозили циркулем. С братьями — и некая дама: голосок знакомый, лицо скрыто полумаской, повадка резкая, неприятная.

Дама обещала быть верной и любить до гроба:

— Даже и в поле диком, и на речных просторах наша любовь происходить будет!

Сманивала ехать веселиться. Сей же час, куда-то к черту на кулижки!

Исподволь выяснилось: не на кулижки, а все в тот же трактир «Желтенький».

Дама противно трогала за нос, тревожно заглядывала в глаза.

За окном уже стало сереть, когда догадался капельмейстер обнести себя крестным знамением. Тогда увидел: лица Адонирамовых братьев тоже сереют, чернеют даже! Еще — кукожатся, делаются размером с кулачок.

— Так вы не братья? Не Адонирамовы? Вижу, что только вырядились братьями! Ну, я вас призвал, я вас и прогоню!

— Прогонишь, прогонишь...

— А тогда зачем приперлись? Я-то вас звал для вспоможения. А вы хотите меня, как того цуцика, заставить перед вами на задних лапках плясать. Так это уж предлагал Филька Щугорев, слуга издевочный. Может, и вы — издевочные?

— Может, может...

— Да я на вас государю императору жалобу подам!

— Нашел чем пугать. Он сам по краешку мира вашего ходит…

— Мир наш — лучше вашей вечности!

— Да тебе-то чего? Ты вечности не узнаешь.

— А вот узнаю! В музыке вечен буду!

От собственных выкриков стало кисло-горько во рту, шумно в ушах.

Тут забеспокоилась дама. Еще раз подступив к Евстигнеевой постели, потрогала за нос, поцокала языком, что-то шепнула одному из братьев, менее других скукоженному...

И — потащили его с постели вниз! Едва отбился.

Вскочив, схватил скрыпицу, резанул по струнам смычком.

Наволочь сгинула. Однако не сразу: слышно было, как все разом ссыпались ночные гости с лестницы. И снизу шипели:

— В неизвестной могиле сгниешь! Ужо постой! Ужо позаботимся!

Глава пятьдесят вторая Поэт Державин, актер Дмитревский

Век девятнадцатый оповещал о приближении своем грозно.

Тайно и явно грозила Англия. Было оказано непочтение Мальтийскому ордену. Бузили матушкины любимцы. Народ российский вызывал гнев и оторопь: одевались не так, говорили не то, действовали бессердечно и без умственной строгости!

На все те угрозы император Павел отвечал (тем, кто того заслуживал) грозою собственной.

Еще три года назад, 1-го числа декабря 1797 года, был отдан приказ московскому военному губернатору Измайлову:

«Объявите княгине Дашковой, чтобы она, напамятовав происшествия, случившиеся в 1762 году, выехала из Москвы в дальние свои деревни. Да извольте смотреть, чтоб ехала немедленно. Пребываем к вам благосклонный —

Павел».

Так, так! Чтобы и духу не было! Даже и самый воздух — в коем дух сей, путем капель и струй, распространяется, — разбить, рассеять! От 1762 года и по год нынешний, 1800-й, все чисто вымести!

Кроме Дашковой, были и другие высылки. Но не доскоблил, не домел!

И теперь матушкино охвостье исподтишка над ним насмехается. Даже сын, Александр Павлович!..

Что горше дня нынешнего? Одни только предсказания будущего.

Последнее предсказание явилось нежданно, а в голове угнездилось крепко.

Вот откуда оно взялось.

Шел — то поторапливаясь, а то весьма неспешно — апрель 1800 года. В середине апреля был взят на площади и после дознания доставлен к императору некий монах, Василий Васильев.

Сей Васильев (в монашестве Авель) давно уже слыл дерзко и бессмысленно пророчащим. А тут, в апреле, словно с цепи сорвался: пророчил едва ли не ежедневно!

На вопрос о продолжении царствования — Авель изрек слово «смерть».

На вопрос о силе империи — предсказал ее распад и уничтожение.

На вопрос о царствии небесном ответствовал беспечно и нагло: «Не для всех».

Павел Петрович призадумался. Сие — издевка? Или... Или есть тут сходство с собственными тайными предчувствиями и снами?

Император сник.

И нынешний монах, и сильно подзабытая гадалка твердили одно и то же: конец — ему, конец — всему. И уж скоро!

От ужаса внутренних, с самим собой, разговоров Павел Петрович вскрикнул. А обернувшись на шорох, увидел: за спиной, шелестя долгой хламидой, кривляется и размалеванным пугалом подпрыгивает смерть.

Чья это смерть? Его, чужая?

Евстигней Ипатыч тоже вскрикнул. По слабости здоровья — тихо, хрипло. Привиделось: кто-то стоит в головах.

После крика закашлялся. Уже знал: это всегдашняя сутулость привела его к закупорке жилы, которая подводит кровь к легким. Так еще два-три раза кашлянуть — и жила вместе с легкими разорвется навек!

Сего дня в Дирекцию придворных театров или репетировать партии идти не требовалось. Это обрадовало. Боязнь питерских дворов и проспектов после встречи с Адонирамовыми братьями и синьором Гальвани стала возрастать и возрастала теперь ежечасно.

Решено было оставаться в постели.

Однако ж, наперекор решению, поднялся, через силу оделся. Уже кончив одеванье, решил вдруг облачиться по-иному, по-театральному. Благо, костюм петровского солдата, доставшийся ему после одной из постанов почти задаром, давно плесневел в сундуке.

В зеленом с красными обшлагами мундире вновь почувствовал он себя пушкарем, канонером. Втайне мечталось: выйдет на улицу, встретится патруль, отведут за присвоение формы на гауптвахту. А там — холодноватая музыка решеток, тюремные стуки… О дерзости оперного сочинителя донесут государю, тот (как уже не раз бывало) самолично пожелает во всем удостовериться. Войдет, скажет: «А… Это ты, Евстигней Ипатыч? Давно желал я с тобою встречу иметь».

А дальше — хоть голова с плеч!

От сего внутреннего: «голова с плеч» снова, как некогда в Болонье, почувствовал он себя Евсигнеем римским воином. Но лишь на миг!

Вышел на улицу — Нева, каналы, набережные без деревьев. Вместо стремительной и плавной ходьбы — угловато подпрыгивающие люди…

Из приросшего к коже петровского мундира, из обстоятельств жизни российской выпрыгнуть было невозможно.

Повернувшись уходить, оглянулся.

Перемена во внешнем мире удивила его. Питерские дома — как в детстве про них мечталось — стали полупрозрачны. В домах копошилась жизнь, шились роскошные и бедноватые туалеты, прикрывая голые спины ненужными в те миги простынками — творилась любовь...

«Ежели на мир глядеть по-солдатски — все меняется. Легко жить, не страшно умирать. А вот ежели глянуть по-сочинительски...»

Он озирнулся на весеннюю Неву. Любо, славно, легко, как вода, плыли над ней туманом чьи-то жизни.

Нечто неясное подошло и встало рядом. Сие неясное — слегка шумя, приподнимало себя над водой, над плывущим по воде сором, тянулось облачками дыма к берегу, принимало вид несуразной фигуры в долгой хламиде...

Смертушка? Она…

Что смерть вещественна и зрима — сего допустить не мог. Однако чувствовал: именно cмерть — как та coda в опере — затевает все завихрения и убыстрения жизни. Заглядывает в полупрозрачные дома, поторапливает в них живущих. Люди в домах собственных и в съемных квартерах — разные. А смерть одна и та ж! Идет, качается, а за ней волочится хвост судеб человеческих! Сейчас, правда, смерть на миг его оставила — шатнулась к другому.

Домой, домой!

Доплетясь кое-как до квартеры, мигом, что бывало редко, — уснул.

Ветерок в длинной хламиде колыхнулся, пробежал по Евстигнееву лбу.

Лоб стал холодеть: прохладней, совсем холоден. Все? Все!..

Уходя — радовался. Знал: он-то и есть настоящий Орфеус. И стало быть, встреча с которой-нибудь из Эвридик — предрешена.

Вслед за радостью — надвинулся (как треух на глаза) смертный сон.

Но даже и сквозь сон этот чуялось Евстигнею Ипатычу пренебрежение и недоброжелательство. Приходили какие-то люди, накладывали пятаки на глаза. Люди уходили, вместо них являлись тени.

От пятаков, впервые за последние месяцы, в голове стало пусто, приятно.

Тяжесть почувствовал лишь однажды, услыхав казенный разговор:

— А и погрести-то нечем... Хожу, хожу по квартере — ни золотишка, ни ассигнации припрятанной...

— А коли нет на погребение — так и не станем беспокоиться, брат! В Неве, конечно, топить не станем, а и стараться шибко не будем.

— Еще б мы старались. Ты видно, Пека, забыл! Сказано ведь тебе странствующим монахом: погрести безвестно.

— Не по нраву мне сей монах, Семеныч! Дикий он какой-то, и нос, как у разбойника, перебит.

— Тс-с… Ты на чьи денежки и сейчас пируешь, и завтра пировать собираешься? Да и монах сей дикий, сдается мне, где-то рядышком обретается…

— Да ты когда золотые ефимки от него принимал, не утаил ли чего, Семеныч?

— А вот я тебе за это…

Названный Семенычем влепил Пеке смачную затрещину. Звук от затрещины перешел в звон, звон полетел к Адмиралтейству, затем дальше, к Неве…

— Чего дерешься, Семеныч? Верю, что не утаил… А монах — все одно дикий, может, и веры не нашей. Напужал он меня. Так что и денег его мне не надо. И ежели ты что утаил — так пусть тебе и останется.

— Ну то-то же, — довольный Семеныч рассмеялся. — А сказано в безвестной могиле схоронить, стало быть, в безвестной.

— Все ж таки какой-никакой хрест поставить бы. А монаху соврем, что в безвестной. Хрест поставим, а где именно — говорить никому не станем… Свезем-ка его на Лазаревское!

— Не нашего полицейского участка Лазаревское. Да и не для профессоров-оборванцев, слышь, Пека, Лазаревское! Близ церкви праведного Лазаря, — Семеныч снова рассмеялся, — не всем по карману лежать.

— Нам полицейские — што, указ? Да и нету им до оборванцев настоящего дела… А тогда — свезем его на Смоленское!

— К лютеранам? Вот забава так забава...

— А хлебнем из кружечки — так еще забавней станет. Тогда уж точно порешим: куды его! Безо всякого разрешенья зароем. Телу-то лишь бы в землю! А в какую — не наша забота! И хрест поставим. А где оно, тело, обретается, ото всех скроем. Оно и монаху приятно, и полиции делов меньше!

Булькнула наливочка, хрустнул сухарь, улетел бесшумно короткий вздох.

«Ангелов творче и Господи сил моих…» — сказалось внутри Евстигнея акафистом. Но сказалось не голосом ката Шешковского — ласковым басом вотчима Федотова сказалось.

Вслед за акафистом и бульканьем наливки слух вдруг свернулся конусом.

Конусом свернулось и все тело. И был тот конус невидимой печатью навсегда запечатан. А потом конус уменьшился, засветился веселым ясным светом и был малой искоркой (вмиг обернувшейся пушечным ядром, а затем уподобившейся вставшей на крыло птице) отослан по назначенью.

Тут, собственную свою искорку заприметив и уяснив: вовсе она не гальваническая, не иезуитова, другая! — остекленел и рассыпался Евстигнеев разум и взор.

Государь Павел Петрович уронил руку со лба.

Громадная Павлова печаль, догорая темноватым пламенем, потрескивая искорками и чуть дымясь, ушла за портьеры. А там прянула дальше: за Неву, за каналы.

Государство российское следовало спасать!

От заговорщиков, напрасных жалобщиков, иностранцев. При мысли о предстоящем великом спасении государства воспоминание о сутулом капельмейстере, только что государя императора посетившее, рассеялось без следа.

В мысли вошла легкость: капельмейстера следовало забыть, предсказатель судеб Василий Васильев — в монашестве Авель — должен быть немедля отправлен в крепость. Для его же пользы.

В заточение (для спокойствия государя, каковое есть на самом деле спокойствие всего государства) должны идти все, кто непочтителен, кто за четыре прошедших года не вытравил из себя сладко-смердящего матушкина духа! Нынче же должны отправиться в крепость:

— Безбородко! Пален! губернский секретарь Грабский! — как государственные преступники;

— седельный мастер Шмиден, девица Подлятская — как напрасные жалобщики;

— маркиз Пак де Баден, немец Дрексель, генерал Доти-шамп — как иностранцы;

— Гаврила Державин, вражина Кутайсов — как заговорщики!

Те! Другие! Третьи!.. Пятые! Шестые! Сотые!..

Державин знал: государь Павел Петрович едва его терпит.

Взойдя на престол, его императорское величество тут же стихотворца от дел отстранил. Державину было запрещено являться во дворце, он стал нежелателен, дурен, плох.

Смущен таким обхождением Гаврила Романыч не был. Как раз наоборот! Ему казалось: уйдя из придворной жизни, сидя у себя в имении или в доме на Фонтанке, — предастся он наконец анакреонтическим думам!

Не выходило. Жизнь придворную, долгие годы ранившую (но и худо-бедно затягивавшую ранки свежей кожей), так просто отстранить от себя не удавалось. Вспоминались капризы Екатерины, вспоминались дворцовые сплетни, оскорбления, издевки. Гавриле Романычу хотелось все это презирать. Однако чем далее отступало в немоту и тьму екатерининское время — тем сильней к себе влекло.

В раздвоенности и печалях кончилась зима 1800 года. Шумнула разок-другой за окнами весна. Петербургские погоды стали ложиться на стареющее тело новым бременем. Следовало отправляться в имения.

Тут звякнуло в прихожей. Вошедший лакей оборвал мысль.

Лицо Гаврилы Романыча исказилось гневом.

«Знают — занят! Знают ведь, недобитки, — музам отдан! А все прут как оголтелые!»

Медленно поднимая мутноватые от вечернего хмеля глаза, собирался он развернуть лакея вспять одним резким словом.

Тот опередил. Глубоко кланяясь, произнес:

— Иван Афанасьевич Дмитревский прибыли-с. По важному делу.

— В такую-то рань... — зарычал Державин. — Муз моих полошить в рань такую!.. Зови, однако.

Приходу Ивана Афанасьевича Державин радовался всегда. Дмитревский — вовсе не то что приходивший вчера Крылов. Крылов зелен, а уже грузен. Не только телом — душою огруз! И ленив до чертиков, и что-то невысказанное в себе прячет. Ино дело Дмитревский: дьячков сын, а какие рольки смог на себя примерить! Как ловко умел после тех ролек лицо и нутро свое очищать!

Дмитревский вошел и, сторонясь театральности, сказал буднично:

— Несчастье, Гаврила Романыч. А мы и не ведали… Еще и в том несчастье, что вот оно — случилось, а мы пьем, блудим, врать и насмешничать не устаем. — Голос Дмитревского окреп, явились жесты. — Век уходящий — век несчастный. А что как будущий — несчастней его окажется?..

— Ты погоди, Иван Афанасьевич! Что век наш несчастный, без тебя знаю. И что будущий будет лучше — в том нет сомнений. Твое-то несчастье в чем?

— Евстигней Ипатыч Фомин помер. Семь дней уж минуло, а только вчера узнал. И то из бумаги. А бумага-то, бумага! Где погребен — не указано. Стал спрашивать: одни на погост близ церкви праведного Лазаря кивают, другие — что и вовсе недостоверно — на Смоленский погост.

— Жаль Фомина. Молоденек был. А где погребен — узнаем.

— Еще принес тебе бумагу, Гаврила Романович. Из Академии художеств.

— Да мне-то она к чему?

— Авось при узнавании места сгодится. Сам знаешь, каковы строгости ныне в полицейских частях воцарились. Да только не в строгостях дело… Сомнения у меня кой-какие имеются. Не так уж хворал Фомин, чтобы враз умереть. Боюсь, не помогли ль?

— Кто ж на него мог умыслить? Не миллионщик, не граф, не игрок картежный…

— Не скажи, Гаврила Романыч. Были у него и завистники, были и враги. Правда, большею частью неявные. Здесь вопрос тонкий, мусикийский. Многим ведь он музыку исправил, за многих досочинил, то, что им самим сочинять полагалось. Не здесь ли причина? У тебя вот, как у вельможи, близкого ко двору, хотел спросить.

— Сам знаешь, от двора меня вспять поворотили.

— Да ведь поговаривают тишком — новые времена настают. Павел Петрович... того… ровности лишен, неясен. Недовольных — тьма. Может, снова ко двору вернешься.

— В России ни новых, ни старых времен нет. Одно у нас время: нескончаемое время российское. Вот потому-то ко двору — ни ногой!

Державин, кряхтя, выбрался из кресел, хотел запахнуть, но не запахнул халат, припадая на левую ногу, стал прохаживаться по кабинету. Походка — ломкая, подагрическая — через минуту-другую выровнялась, лицо разгладилось.

— А что? — проговорил Гаврила Романыч уже веселее. — Статься, прав ты. Павлу Петровичу, государю нашему бесценному — веришь ли? — видение было. Привиделось: сорока шести лет ему не пережить. И еще привиделось: сия цифра — 46 — в золотую табакерку упрятана! Пытается император табакерку открыть — да не тут-то было. И открыть не может, и выбросить не имеет сил: так тяжела!..

— Да я не про государя, — Дмитревский озирнулся, — про Фомина я. Ты бумагу-то прочти. Для тебя ни свет ни заря копию снять заставил. Может, глазком своим углядишь чего.

Державин взял бумагу, переписанную ясно, четко. Прочел:

«В императорскую Академию художеств.

Из Санкт-Петербургской полицейской Експедиции.

Сего апреля 17-го числа второй адмиралтейской части инспектор при рапорте в Експедицию представил пашпорт, оставшийся после умершего капельмейстера Евстигнея Фомина, данный из оной Академии. Того ради данной Експе-диции определено оставшийся после его Фомина пашпорт препроводить в оную Академию, который при сем и препровождается.

Апреля 18-го дня 1800 года».

— Сие отношение ни о чем не говорит. Ничего подозрительного в нем не вижу. Впротчем... — Гавриле Романычу стал припоминаться, но так и не припомнился некий анекдотец. Про то, как Павел Петрович одного капельмейстера искал, да найти не мог. Пропал тот капельмейстер! Или отлучился. Или его отлучили... — Тут мысль державинская споткнулась и продлевать ее ни вслух, ни про себя он не стал.

— Да ты, Гаврила Романыч, просто виду подать не хочешь! Подозрения-то и в тебе есть. Чую, вижу! Причины болезни и обстоятельства смерти не указаны. Про погребение и мертвое тело — молчок. А ведь сие должно указываться. Вот тебе и другая бумага. Она вроде ни о чем подозрительном не сообщает. Но принес для полноты знания.

— Жаль Фомина. Его «Орфей» так до сей поры в ушах и плещет... Только напрасно ты все это, Иван Афанасьевич, затеял. Фомину — не поможешь. И разбираться с ним никто не станет. До того ль! Важные дела у нас назревают. Император днем и ночью приказы умнейшие строчит. Кого в Сибирь усылает, кого из Сибири в столицу зовет. — Державин горько усмехнулся. — А ты со своим капельмейстером…

— Да ведь без театру и без музыки, а хоть и без твоих стишков — империи конец! Не бесконечное стяжательство, а бесконечная отдача накопленного — вот путь российский! А мы капельмейстера в долговую яму загнали, заставляли партии репетировать. Дерзким стяжателям и накопителям — истинного нестяжателя на поживу отдали! А ведь он, Фомин, ко всему протчему — есть первый свободный художник музыки в России! Нашей российской музыки художник и родоначальник! Никем не назначенный, ничьей протекции не обязанный!

— Ладно, уймись. Давай втору бумагу. Прочту уж.

Иван Афанасьевич подал другую бумагу. Державин стал читать вслух.

«Присланный из Санкт-Петербургской полицейской Експедиции, оставшийся после умершего капельмейстера Евстигнея Фомина, данный от Академии аттестат, изломав на нем приложенную печать и замарав подпись, хранить в архиве, а как сей Фомин должен состоит Академии 33 рубля и 68 копеек, то за смертию его сию сумму из долговых списков исключить».

— Изломав печать... Жизнь ему изломали, а того не заметили. Имя его замарали — а в том себе не признались! И печать на нем была наша, российская! Печать беззакония и рабства… Но самое наиглавнейшее — печать дара на нем была. — Тут Дмитревский утишил голос. — А сию печать — и тебе, Гаврила Романыч, про то хорошо известно, — у нас ломают первой!

— Насчет дара — спорить не буду. Уговорил ты меня, Иван Афанасьевич. Пошлю узнать в полицейскую Експедицию, что там да как.

Здесь Иван Афанасьевич еще раз оглянулся, примолвил:

— Есть и третья бумага. Собственно, не бумага, письмо. В квартире Фомина сыскалось. Видно, обронил кто-то. Письмо ученой латынью было писано. Так я упросил толмача знакомого перевесть. Уж не знаю: показывать ли?

— Назвался груздем — полезай в кузов. Давай сюды толмачову бумагу!

Дмитревский подал.

Гаврила Романыч обсмотрел бумагу спереди и сзади, затем, шевеля крупными синеватыми губами, стал читать.

Вдруг листок, словно влекомый некой магнетической силой, выскользнул из рук Державина и, кружась, опустился на пол.

Поднимать его поэт и царедворец не стал. Иван Афанасьевич Дмитревский, повторив просьбу о разыскании могилы Фомина, откланялся.

Державин взгрустнул. Но все же, кряхтя, наклонился и перевод письма поднял. Там значилось:

Господин генеральный викарий!

На один из Ваших вопросов отвечаю незамедлительно и отвечаю (не опасаясь врагов наших) письменно.

Капельмейстер Ф. и в последние дни земной своей жизни оказался туп, глуп, безрассудно честен. И несговорчив к тому ж. Однако, вопреки намереньям франкмасонов (этих слуг дьявола, избранных им для борьбы с Обществом Иисуса), собиравшихся похитить тело капельмейстера для гнусных экспериментов, а возможно и для выставления похищенного (как они меж собой толковали) «музыкального костяка» на адских сборищах, — было тело Ф., по нашему приказу, схоронено в местах недоступных.

А вот души его указанным Вами научным способом — в виде электрических искр — уловить не удалось. При последнем вздохе капельмейстера присутствовал наш (обряженный могильщиком) человек, который донес: искр не было. Правда, был звуковой разряд, коего переданным Вами новейшим механическим прибором для записи голосов уловить не удалось.

Господин Генеральный викарий! Вряд ли я доживу до того дня, когда смогу звать вас, как это и было навсегда установлено, Генералом Ордена. Однако знайте: я всегда в это верил.

Слава Иисусу!

Клаудио Антонио Гальвани, професс Общества Иисуса дано в Санкт-Петербурге, 17 апреля 1800 года.

Мысли о жизни земной — и так несладкие — стали обильней, горше. Отбиваясь от тех мыслей, Гаврила Романыч вынул свежий бумажный лист, стал писать на нем неразборчивыми, длинными и явно не стихотворными строчками.

На бумаги Полицейской экспедиции, касающиеся смерти Фомина, и на письмо Антонио Гальвани лег первый исписанный Державиным в тот день, 25 апреля 1800 года, лист. На сей лист — лег другой, за ним третий...

К вечеру таковых листов набралась пухлая стопка.

На стопку листов драной кошкой улеглась черная ночь.

Ночь скрыла дела и бумаги державинские (а также и все иные) целиком. А потом бумаги стали попросту лишними: изменились обстоятельства жизни, изменилось и само время. Нежный бумажный хлам снесли в чулан, заперли на замок.

С теми бумагами заперли лет на двести недооцененную, недожитую, однако на весах вечности, как оказалось, бесценную жизнь.

Эпилог-1 Путешествие креста по водам

Отплясали в мазурках, отмаршировали строем, отшлепали лаптями крестьянскими два двенадцатилетия. Добежал почти до скончанья год 1824-й.

В том 1824-м, ноября седьмого дня, случилось в Санкт-Петербурге наводнение: неслыханное, небывалое! Наводнение трощило леса и корежило ограды, топило шнявы и ломало хворостинками мачты. Губило всё, губило всех, не разбирая чинов и званий! Уходили на дно, как те камни, люди и домашний скот, а подводные глыбы, обратно тому, выворачивало из глубин, кидало поперек улиц.

Не пощадило наводнение и мертвых. Вымывались из земли и, то поспешая и стукаясь друг о друга, то грозно-медленно — словно на Страшный суд — плыли по Неве, по Большой и по Малой Невке гробы.

Через три дня вода стала спадать, через пять — схлынула почти полностью. Явились на возвышенных местах зеваки и зрители: большей частью потерянно молчащие, иногда — разлагольствующие.

На шестой день, 14 ноября, на арочном бетанкуровском мосту через Малую Невку, соединявшем Каменный и Аптекарский острова, стояли двое господ в подбитых мехом плащах, в цилиндрах. Цилиндры были зацеплены резинками за подбородки, плащи подвязаны кушаками: ветер!

В руках у одного из господ поблескивала узкая и длинная зрительная трубка. Бог знает, что хотел он высмотреть во вспененных сорных волнах!

Нева, пять дней тому повернувшая было вспять, обратно своему же теченью, ныне текла, куда ей и следовало: в море. В море несло и остатние, уже не слишком крупные бревна, ветки, перевернутые вверх дном лари, оглобли, коромысла.

Внезапно, как по команде, вынесло пред очи гроб, за ним еще и еще один.

— Третьего дня со Смоленского кладбища, да и с других тож, покойников свежепогребенных в гробах по Неве несло...

— А эти, видать, из могил несвежих, давних. Гробы-то по-развалились. Или в водоворотах их все эти дни крутило. Теперь, вишь, сюда, в Малую Невку, приплыли…

Чуть позади двух гробов плыл нелепо зажатый досками, воздетый под углом, косо, грубый деревянный крест. Зрительная трубка тотчас на крест и была нацелена, надпись — прочитана. Не весьма грамотно, буквами разной высоты, на кресте было вырезано:

Раб Божiй Евсiгней …пат... Фоминъ Рожд… 1761, скончался 1800

— Не тот ли это Фомин, что за других оперы сочинял?

— Тот, как пить дать тот! — Один из господ, совсем еще молодой, едва ли и двадцатилетний, весело осклабился. — Скажи ты на милость! А лет ему было отпущено — тут говорящий беззвучно зашевелил толстенькими губами, — всего только 39... Ты, душа моя, Сашкины стишки «К Наталье», помнишь ли? Так там про лиц из оперы этого самого Фомина говорится:

Я желал бы Филимоном, Под вечер, как всюду тень, Взяв Анюты нежну руку, Изъяснять любовну муку...

Та опера «Мельник — колдун, обманщик и сват» звалась! — Весело скалившийся (не вполне опрятный, толстощекий, с громадными черными ногтями) господин хотел было кричать стихами дальше. Однако налетевший шквал забил ему рот водной пылью, еще чем-то мелким, колким, беспрестанно носимым в воздухе.

Господин задохся. Стишки не сказались. Крест уносило мимо.

— Брось ты, Лев Сергеич, стишки! Не до них теперь, mon ange, — с особым значением нажал на последнее слово собеседник Льва. — Да и опера сия вовсе не Фомина сочинение: Соколовского и Аблесимова. А про Фомина того слыхал я нечто совсем иное. Будто еще при жизни крест на нем был кем-то поставлен! Даже и могила его сразу и навсегда была утеряна. А ведь о Фомине сам император Павел перед смертью справлялся. Для какогото прожекту, сказывают. Так ведь не нашли и следа! А все франкмасоны. Они с некоторых пор зуб на Павла Петровича точили, ну а уж заодно и Фомину досталось. Хотя, впрочем, кое-кто и на Орден Иисуса грешил. Однако те не могли, ни-ни…

Разговор про франкмасонов Льву Сергеичу был неприятен. Он перевел его на другое.

— Гляди ты, как забавно: не гроб под крестом, а корыто! И прибито как бы не намертво! Это к чему ж такая аллегория?

— Молчи, Лев Сергеич! — Собеседник Льва понизил голос до шепота. — Правду, стало быть, говорили! Украли гроб Фомина иллюминаты проклятые для нужд мерзких... А корыто для издевки пришпандорили: пускай, мол, крест без гроба поплавает, пускай по водам попутешествует. Ну да теперь — все одно… Скоро всему ненужному, всему, что в империи двести лет дурной плесенью нарастало, — конец!.. Так что плыви, крест, плыви! — словно забыв про оторопевшего Льва Сергеича и отвечая лишь собственным мыслям, стал, пряча зрительную трубку, бормотать предусмотрительный его спутник. — Плыви! Тебе одному предоставлена в нашем Отечестве свобода полная...

Страшное наводнение 1824 года кончалось великими печалями, но и скрытой радостью, тайной надеждой:

— Утром получил от Сашки... от Александр Сергеича... — поправился Лев, — письмо. В три дни, каким-то чудом доставили! Так ты, душа моя, не поверишь: он у себя в глуши над нами же и смеется!..

Толстовато-неряшливый, с черными ногтями и ленивыми мыслями, бездельник, но не шенапан, любящий опального брата, но и завидующий ему, Лев Сергеич хотел было огласить Сашкины слова про петербургский потоп полностью. Однако полностью не решился, прокричал, повышая голос вперекор ветру, лишь часть из тех слов:

— Сашка пишет: «Ничто проклятому Петербургу! voila une belle occasion a vos dames faire bide...» — что, конечно, звучит куда лучше, чем по-русски: вот случай нашим дамам под... под... — Тут Лев Сергеич натужно закашлялся и глянул искоса на собеседника.

Но тот Льва давно не слушал!

Не дамы и не потоп занимали его в тот миг! Тайная связь времен и как некая частность: связь покойного императора Павла с малоизвестным сочинителем комических опер не давала ему покою.

В воображении вспыхнули и засияли несколько цифр. Цифры сияли синим и красным. Чуть погодя — разбились на две строки:

1800—1824 18 01—1825

Постепенно циферки принимали вид «цифирных людей», оказывались живыми. Они кривлялись, как ряженые на масленой неделе, подпрыгивая, про что-то сообщали. Но вот про что?

Первые цифры в столбиках — годы смерти. 00 — Фомина, 01 — Павла.

А вот другие цифры, они-то что означают? Здесь — неясно. Неясным было и то, в чем же все-таки смысл минутного пересечения жизненных линий Павла Первого и забытого всеми капельмейстера, у коего под крестом вместо гроба корыто?.. В несчастливости судеб? В необъяснимости их действий: что для современников, что для потомков?

Ответ был — завывания ветра, скрип уключин, стоны свай.

Лев Сергеич (бузотер, но не шенапан), в противоположность своему собеседнику, думавшему о материях высоких, — просто страдал от заминки в разговоре. Он хотел было добавить от себя чего-то едкого, того, что так любил Сашка: про царей, про их подданных, про музыку, скипетр, корону, про плывущие по реке нечистоты...

А после едкости добавить бы неги, а после нее чего-то горьковато-любовного!

Он попытался вспомнить давние Сашкины стишки, с уплывающим крестом хоть как-то связанные. Однако не вспомнилось ничего, кроме:

Когда Милона молодого, Лепеча что-то не для нас, В любви без чувства уверяешь…

На миг представилось: «лепеча что-то не для нас» — это как раз о совершенно позабытой музыке Фомина, о «Клориде и Милоне». А «В любви без чувства уверяешь» — о теперешних зрителях, если б они хотели уверить в любви ушедшего сочинителя, совершенно не имея к нему никаких чувств. Впрочем…

Мысль до конца не связалась, ни едкости, ни любовной горечи Льву не хватило.

Крест еще виднелся вдали. А вот вырезанная на нем надпись пропала. Да и фамилия сочинителя музыки — слишком простая, незвучная — вдруг Львом Сергеичем позабылась. Несказанные слова — выкашлялись с мокротой и были унесены теперь уже бурно-веселыми, хотя все еще нечистыми водами.

Страшное наводнение 1824 года, явившее на свет Божий язвы и кресты, воровство, благородство, слезы, насмешки, терпенье, обожание и ненависть, обнажившее вдруг тайное и умолчанное, — кончалось. Спадающая вода требовала восполнения в словах, отображения в картинах.

(Слова с картинами и явились. Сперва в виде острот, карикатур и эпиграмм. Льву Сергеичу особенно полюбилась Сашкина: «и в благодетельном ковчеге спаслись и люди, и скоты». Эти самые «скоты» были и презабавны, и точны. Поздней — в трагедийных одежках.)

Смущение Льва Сергеича вскоре стало рассеиваться, мысли встроились в тихозвучную размеренность волн. Все текло как надо! Великий Русский Стикс, Нева — далеко ушедшая от простого, финского «болота», — была сперва осмеяна, а затем вознесена. Потом снова осмеяна, а уж после, в назидание жителям империи, наречена величавой, чудной.

Слова и картины явились вновь.

И только песнопения и иные виды музыки — навеянные Невой ли, другими ли чудесами и диковинками империи, — как всегда запаздывали.

Эпилог-2, или Сжатое повествование о капельмейстере Фомине, о его великих операх, странной жизни и украденной славе родоначальника русской классической музыки

Малый городской сокол, сокол-белогорлик, сокол-чеглок, завершая полет меж выступов крыш и высотных скал, возвращался назад, к месту вылета.

Сокол чуял: настает вечер, а вместе с ним может налететь ураган!

Пойманный сетью-путанкой в одном из парков, близ своего же гнезда, и теперь не желавший в оскверненное гнездо возвращаться, чеглок уселся на краю кровли и, отстраняя от себя привычную ночную полудрему, обвел город немигающими очами.

Город дымучий, город огненный ни в дрему, ни в полудрему скатываться не желал. Невидимые человеком, но четко отмечаемые птицей выхлопы газов, мерцающие огоньки дотлевающих в печали людских душ, тихие взрывы смертей и рождений — ходили по-над Москвой волнами. Крик и шум набивали воздух плотной, колючей, словно бы известково-каменной крошкой.

Чеглок задрожал всем телом. Жизнь городская была тяжела, почти невыносима! Но он любил ее. Может, потому, что выбрал сам: не сумев прокормиться на воле, не сумев широты этой воли превозмочь, молодым еще соколком нашел он пристанище в городе. Нашел и самку, та вывела птенцов. Но…

Птенцов высиживала самка, разрывала добычу на части и оделяла ею разевающие рты пушистые комочки — она же. Что-то, однако, в последние дни отводило белогорлика от птенцов и от самки, влекло в места неизведанные, опасные. Что? Неистребимая страсть к охоте? Едва слышимый, непонятный, и оттого все сильнее манящий звук?

На этом влечении чеглок и попался: неясность целей и полеты в места неизведанные позволила птицелову ухватить его сетью…

Налетел шквалистый ветер. С крыши высотки сыпануло мелким сором. Сидевший на краю чеглок глянул вниз.

Внизу что-то оборвалось, закончилось. Злые, опасные и, наоборот, совершенно безвредные люди, выходя из-под неширокого навеса, потянулись к норам своим и гнездам.

Неожиданно для себя самого чеглок, не раскрывая крыл, прянул вниз.

Хотел ли он разбиться насмерть или хотел еще раз испробовать крепость своего птичьего (в половину человечьего локтя длиной) тельца, ему было неясно. Правда, перед самой землей чеглок, по обыкновению, все-таки взмыл вверх. И уже там, наверху, на миг потеряв ориентацию, неловко забил крыльями меж проволок, антенн, остатних искр только что рассыпавшегося фейерверка.

Выходившие из театра дружно глянули вверх и заметили если не саму птицу, то ее след.

— Высоко сокол летает... — затянул кто-то вполголоса.

Песне вослед из театра донеслись обрывки музыки: кто-то не наигравшись в концерте, стал снова высвистывать на флейте темку из фоминского «Орфея».

Чем-то до боли знакомым повеяло в воздухе. И заволокло вдруг московско-питерскую жизнь тончайшим дымком занавеса, какой развертывает не дирекция театров — время! И стала ткаться из междометий и окликов страшноватая, но местами и скрытно веселая, лишь слегка подправляемая стуком клавикордов и шорохом оркестра история.

Ее-то дирижер, выходивший последним, и стал слышать вновь.

Еще когда спектакль в театрике только закончился, когда снимались парики, запихивались в чехлы и укладывались в футляры музыкальные инструменты, — дирижер забеспокоился. А тут еще вырубили свет.

Для тех, кто оставался в театре, принесли тонкие церковные свечи. От свечей взвился дымок. В зеркале театральном нарисовался голубоватый контур. Контур напоминал сутулого капельмейстера.

— Eusigneo? Забацаем?

Дали свет. Контур истаял.

Вместо него стала в уме дирижера составляться некая история, некая повесть. Название ее приобрело такой вид:

Краткая повесть о Евстигнее Фомине,

о его странной жизни, неурочной смерти и украденной славе родоначальника русской классической музыки.

В начало повести встали слова неожиданные:

Равнодушие выкрало его славу. Чернильные души вымарали биографию. Листами с вымаранной биографией обернули мясо, сало, огурчики. То, другое и третье сожрали, наливочкой запили, усы рукавами обсушили.

Великую музыку — по тактам, по строчкам — растащили друзья, недруги.

Но остались «Ямщики на подставе» и «Американцы», «Золотое яблоко», «Ярополк и Олег», «Клорида и Милон» и, наконец, вершина века восемнадцатого — «Орфей»!

Кто способствовал безвестности Фомина?

Матушка Екатерина, задержавшая ход русской музыки никак не меньше, чем на треть века.

Кто не дал Фомину насладиться жизненной славой?

Адонирамовы братья или, может, — о чем говорили шепотом — иезуиты.

Кто подтолкнул искать защиты и покровительства у несчастнейшего из императоров (разуверившегося в собственной матери и в обеих супругах, в англичанах, французах, мартинистах, маршалах, солдатах, мальтийцах, слугах, грамматиках, музыкантах), у Павла Первого? Кто надоумил — не искать такой защиты у живших во все царствия вельможных казначеев, министров, их любовниц?

Склад ума подтолкнул, электрические искорки мелодий, химическая формула характера.

А кто развитию той формулы способствовал? Кто характер «отстержневал»?

Люди, обстоятельства, Господь Бог...

Тут дирижер споткнулся: «Стоит ли вмешивать Создателя в мелкие питерско-московские дрязги? Не стоит. Зато пора жизнеописание болонского академика и питерского капельмейстера перевернуть с ног на голову! Пусть прояснится конец века восемнадцатого, кто там и что там… Не Пушкин — так пушкарский сын!»

Он начал сызнова.

«Рожденный в нищете, долгое время обучаемый за казенный счет архитектуре, а вовсе не музыке — Евстигней Фомин успел многое!

Посланный в Италию и добившийся там неслыханных успехов, поспешил он вернуться в Россию. И хотя частично отъезд его (из-за нежелания шпионить, из-за нежелания раствориться в странноватой финикийской любви) был вынужденным, все же вернулся он на год раньше. Вернулся с громадными знаниями и поразительным умением, полученным от доброго францисканца падре Мартини и от аббата Маттеи.

(Уф-ф-ф! С трудом переведя дух, дирижер едва поспевал за повестью.)

Отечество встретило его равнодушно-приветливо.

Получив от пятидесятисемилетней императрицы (испытавшей в те годы надлом в любви и надлом авторский) сладенькое либретто — он это либретто искромсал. Дав при этом опере «Боеслаевич» свое толкование и музыку сочинив не придворную, непритворную: подлинную!

Обида императрицы за искромсанного «Боеслаевича» была велика: так до конца ее царствованья Фомин с хлеба на квас и перебивался, был отважен и от императорских театров, и от придворных капелл.

Впрочем, развитию таланта это не помешало: скорей помогло!

Уже вторая опера, «Ямщики на подставе» — стала настоящим шедевром, вознесла русское оперное искусство на небывалую (и поэтому многими до сих пор слабо ощущаемую) высоту. «Ямщики» вступили на путь, ставший для русской композиторской школы основным: и в девятнадцатом, и в двадцатом (а при определенном повороте событий, возможно, и в двадцать первом) веке. На путь нелицемерный, не салонный, не подсказанный интонационной фальшью властей предержащих. На путь глубокой и таинственной (а не пустой и крикливой) народности мелодий!

Но оперы операми, а жизнь-то — не складывалась.

И уж тут виной не Императрица, а неразделенная, никому и ни разу не выболтанная любовь! Была та любовь связана с испугом и надсадой, нависал над ней тенью Иван Иванович Бецкой (по настырному слуху, отец Екатерины Великой).

А как сладко мог бы зазвучать дуэт Евстигнея и Алымушки!

Но не мог такой дуэт по тем временам из-за громадной сословной разницы зазвучать! Была и еще одна причина, вневременная. Дуэт двух любящих сердец — это еще возможно, а вот дуэт скрипки и арфы — навряд ли. Мистика скрипки и обыденность арфы? Свобода скрипичная и заданность арфовая? Никогда! А Евстигнеюшка этой несоединимости музыкальных инструментов, накрепко сросшихся с судьбами людскими, признать не хотел…

Неразделенная любовь если не изломала, то уж точно сильно исказила Евстигнееву жизнь.

Не случилось взаимности и в другом: в музыкальном романе со временем. Рабство тогдашнее и здесь наложило свой отпечаток: зачем было давать свободу музыкальным невольникам, если трудом их можно было всласть пользоваться даром?

У нас ведь сколько угодно произведений разного рода подписано вовсе не теми, кто их сочинял! Так было в веке восемнадцатом, так было в девятнадцатом, в двадцатом, так остается и в двадцать первом!

Значит — что? Значит, за все в ответе время? Опять нет. Вернее: и времена, и люди, и правители, и Господь Бог, и ангелы его — все за одну-единственную судьбу, за присвоение тем и мелодий великого русского сочинителя и за отнятую у него любовь в ответе!

О многом из этого Евстигней Фомин, с неслыханной до той поры в России страстью и силой, в «Орфее» и рассказал.

Могла его спасти другая женщина (заместив собою образ первой). Но она погибла. А может, и не спасла бы, а только от музыки отвадила?

Тут жизнеописание стало рваться, слоиться: болезни и бедность, слишком дерзкая новизна в музыке и небывало мастерское той новизны воплощение. И главное, бесконечная работа за других! То переписывание бездарных отечественных, то приспособление пустеньких европейских опер к русской сцене. Да тут еще — «ложные масоны», Адонирамовы братья. А хуже их — наезды иезуитов. И как бы не по их тайной наводке — вцепившийся репьем издевочный слуга Филька Щугорев (на сцене — Филька Пролаза). Ну и напоследок — нестерпимая и безответная любовь: любовь к питерской России...

Да мало ли что еще способствовало уничтожению Евстигнеевой жизни и славы?

Важно, что и то, и другое, и третье вело к печальному итогу: истинного, а не придуманного сухим музыкознанием гения, открывшего единственно верный путь отечественной музыки (русские мелодии, обработанные по-европейски!), — мы едва знаем, задвинули в угол...

Так, может, хоть теперь в первый ряд он встанет? Не факт, не фактус…»

Тут дирижер осекся. Ему вспомнилось недавнее — и тоже московское — представление фоминского «Орфея»…

В углу сцены плакал навзрыд мальчик-ангел. Он отчаянно мотал головой, прикрывал лицо ладошками, но слез остановить не мог. Все, кто в те минуты был на сцене, мальчика старались не замечать. До него ли?

Метался из края в край сцены певец в армейском камуфляже, с драным шарфом на шее. Пытаясь обновить Орфеев образ, певец зубами вгрызался в старинную лиру, свирепо сплевывал на пол кускочи дерева, нежную обмотку струн.

— Все сожру! Всем — отъем! — орал поперек княжнинского текста и фоминской музыки вздрюченный самим собой и громом металла Орфей.

Глуша басами, перекрывая ревом и скрежетом растерянный струнный оркестрик, певцу вторили два гитариста, перкашист, синтезаторщик. Перкашист, как обкуренный, тряс головой, синтезаторщик стыдливо улыбался. Подыгрывая камуфляжному Орфею, они по куску доламывали инструменты, рвали в клочья собственный никак не кончающийся шлягер.

А камуфляжный Орфей уже гнал балет со сцены прочь! Накрахмаленные фурии робко выглядывали из-за боковых кулис, шевелимых ветром.

Импровизация на тему Фомина развивалась вне тональностей, безоглядно, бурно.

Плачущего мальчика-ангела — одного из десяти или двенадцати обряженных таким макаром малюток — потащили со сцены вон. Ангел тихонько упирался.

Тут певец любви долбанул лирой по квадратному усилителю. Лира переломилась надвое. Мальчик-ангел с испугу кинулся бежать. Упал, заревел в голос…

«Ничего, ничего ребята, — вспоминая то недавнее представление, шептал сам себе дирижер, и блаженная тень улыбки пробегала по его дрожащим губам. — Теперь уже вам Евстигнеюшку пополам не переломить. В угол не задвинуть. На пол, как того мальца с крыльями, не сбить!.. Новый круг он начал, и полет новый… Как тот чеглок!»

Тут дирижер очнулся и уразумел окончательно: Евстигней Фомин, как истинно русский, особого покроя гений (мрачновато-веселый и угрюмо-стремительный), как истинно русский тип, — неистребим. Как неистребима и незаменима почти всегда ускользающая от понимания грань русской жизни: царское высокое угрюмое веселье!

Да, так! Павел Первый и Фомин — два схожих меж собой русских гения. Их действия были непонятны и потому пресечены. И пресечены не Богом — беспонятливыми людьми!

Стало ясно и другое: на весах вечности, взвешивающих оттенки дел-мыслей-звуков-чувств, то, что царь музыки Евстигней был всего лишь царем маршевым, увертюрно-солдатским, — не делает его ничтожней, мельче!

Ведь кто из нас в точности знает, что именно будет зачтено на небесах: запах пороха, шум пальбы? А может, слитный, живой, вздымаемый к небу в мольбе и надежде столп: столп звука, столп слова, столп мысли, — повитый ростками расставания и вечной любви…

Дирижер, бывший, подобно Евстигнею Фомину, еще и скрипачом, хрустнул левым, раздробленным скрипкой плечом, размял нывший от смычковых вжатий сгиб между вторым и третьим суставами указательного пальца правой руки…

Жизнеописание Фомина следовало прямо сейчас обработать и записать. Дирижер этого делать не стал, в машину свою не сел. Решил пройтись пешком, а после ехать на подземке.

Выйдя на улицу, дирижер-москвич (а вовсе не петербуржец, как болтали зеваки перед концертом), только что распустивший по домам свой Московский молодежный камерный оркестр, вдруг обнаружил: разошлись не все! Кое-кто обсуждает увиденное, кое-кто напевает темки из фоминских опер... Вмиг обуяла радость: есть еще те, для кого стоит писать настоящую музыку, есть для кого ее исполнять!

По дороге попался играющий на колесной лире слепец. Лира — по-народному рыля — гудела призывно, сладко. Дирижеру захотелось сыграть самому. Ухватив торчащую из рыли рукоять, он стал ее вертеть. У него не вышло, играть он бросил, заговорил с лирником.

— Пойми, дурило! — настаивал дирижер. — Вот ты играешь, а ничего-то, брат, ты про это дело не знаешь! Музыка, брат, есть новейшая материя жизни! В музыке — энергия бессмертия! Есть эта энергия в музыке слышимой. Есть — в музыке неслышимой: в инфразвуке! Ее, энергию бессмертия, так долго искали! А даже искать не надо. Сама просит: возьмите меня, вслушайтесь в меня, а потом тонким — выостренным, как слух, — телом в мою энергию и перейдите! А ты — глупый, и слепой вдобавок… Все рукоятью крутишь! А того не знаешь: Россия — это не только мысль! Но и мелодия образа! Мелодия мысли! — Язык дирижера стал заплетаться, как у пьяного. — Не в этом ли, брат, и русская идея состоит? — Пугал и пугал себя дирижер дальше. — Не в том ли, что мелодия мысли — лучше сухозадроченных идеек? Ты вот знаешь, что такое — idеe fixе?..

Лирник сказанного не понимал, но на всякий случай согласно кивал головой. Кто их, этих москвских, разберет? Бывает, подвалит к тебе мерзко пахнущий человечишко, а как пощупаешь оставленную им стопочку денег, так враз и сообразишь — власти-то у него побольше, чем у иных думцев-хрумцев.

Вдруг дирижер — высокий, плотный, с остро чующим любую новизну носом, с громадным черепом и по бокам его легко взлетающими и тут же опадающими волосками — рылиста терзать перестал. Понял: здесь в переходе ничего по-настоящему уловить не удастся. Дальше идти — тоже незачем. Все самое важное осталось в театре!

Он повернул назад.

Но по дороге не сдержался и от наплыва чувств ухватил за пуговицу кого-то из замешкавшихся соотечественников. Стал втолковывать: нельзя вот так запросто вернуть старое время, нельзя взять и запихнуть его в оркестр! А надо этому старому времени вернуть первоначальный смысл. Тогда, слившись с новым, старое заиграет оттенками изачальности, а значит, вечности.

— Urtext нужен, urtext! В нем новизна спрятана! А он, первоначальный текст, а он, urtext, почти всегда бывает утерян. Я ведь как хотел назвать спектакль? «Евстигней, или Исковерканная жизнь». Кем исковерканная, вы спросите? — кричал дирижер, едва не обрывая соотечественнику пуговицу. — Богом? Нет! Россией? Нет же! Им самим? Опять — нет! Так кем же, кем?

От жары и выпитых пятнадцать минут назад четырех бокалов шампанского дирижера мутило, слова прыгали, мысли вело в сторону. Наверное, поэтому собеседник — из бывших соотечественников — дирижера не понял.

— Ви не умеете выстраивать свой жизнь! Отсюда все ваши беды. Не в словах и не в звуках настоящий смысл, — в экономических усилиях…

— Чудак-человек! Да ведь мы, русские, даже на финских болотах смогли выстроить великую питерскую жизнь культуры!

— Эта жизнь — неправильная. Она есть бедная, недостаточная. Потому что всякие… как это?.. придурки вашей жизнью управляли: то ненасытный Петр, то безумный Павел, то мрачный Косыгин! Но теперь находятся люди поумней! Они придут оттуда, докуда ваши придурки никогда достать не могли! Мы — там скопили ум, там скопили богатство…

— Да наша жизнь… Да она богаче всех иных! Она, она… Досадливо отодрав руку дирижера от своей орленой пуговицы, соотечественник засеменил к машине с посольским флажком. Но внезапно приостановился и дважды выкрикнул то, что ему не дали докричать во время спектакля:

Не пес ли тут лежит, что так воняет стервой? Нет! Это Павьел Пьервый!

При этом соотечественник указывал рукой куда-то высоко, далеко, на северо-запад.

Дирижер хотел догнать соотечественника и насовать ему в рыло.

Потом устало махнул рукой.

Обида за Павла Первого (какой там пес? Орел! А сумасшедшим стал не сам по себе, а от сумасшедшей российской жизни!) и за Фомина потускнела, пригасла. Вместо нее посыпались, как из порванного полиэтиленового пакета, какие-то несвязные воспоминания: о моровых поветриях, войнах, гальванизированных итальянцах, великих полифонистах, масонах, иезуитах.

Припомнился сгоревший в 1805 году странным образом в своем петербургском доме генерал Ордена иезуитов Габриэль Грубер, а вслед ему — и уже совершенно не к месту — припомнились двое иезуитов, совсем недавно, в 2008 году, зарезанные в съемной квартире в Москве, на Петровке…

Затем мысли дирижера перекинулись на прибывших из Кремля соотечественников.

«Они только имена своих родственников в истории нашей ищут! А мы, не уехавшие, мы, всегда остававшиеся в России, — какое бы имя она временно ни носила: СССР ли, РСФСР ли, опричная Русь ли, — мы в истории нашей не рыщем! Мы в ней — живем! Какой уж век — гибнем, нарождаемся, повторяемся в детях, от властей, как от жары, чумеем, мертвеем... — Дирижер отер пот со лба. — Но от счастья в такой России жить — забываем все: непруху и боль, пытки, клевету в газетах, несвободу, тюрьмы, нищенство, ложь, недолю...»

Окончательно опьянев от духоты и бензинных паров, дирижер рассмеялся. Он все никак не мог поверить: прошла целая жизнь! Пусть — театральная, чужая!

Хмель восьмыми, а затем шестнадцатыми долями стал отстукивать в его висках какую-то жестокую попсу, ни к музыке Фомина, ни к музыке, доносимой из подземного перехода, касательства не имевшую. Внезапно он догадался: музыка звучит не в мозгу его — летит из чьих-то окон.

Дирижер окончательно решил пробираться в темный театр: там скоротать ночь, спрятаться от ненужных звуков...

Идя, он все терзал себя: только что закончившийся концертный спектакль должен был, конечно, состояться в жирной и сладкой Болонье, под башнями Азинелли и Гаризенда! Или в Питере: в доме Зайдлера, в 1-м квартале Литейной части. Еще лучше — в питерском доме графа Безбородко, в Выгрузном переулке, где в квартире Николая Александровича Львова часто бывал Фомин...

Но концертный спектакль был сыгран в Москве.

«Есть ли тут смысл? Или просто случайное стечение обстоятельств? А они, случайные, бывают?.. Нету их! Ведь именно Москва — место рождения русской оперы. А Фомин — он ведь родоначальник русской оперы и есть! (Да и вообще — родоначальник русской светской музыки.) Он создал и первую народно-песенную, и первую психологическую оперу в России. А в этих операх еще и начала симфонические заложил. А уж за ним — Чайковский, Мусоргский, Прокофьев... И что до городов… Питер — место переворотов и развития. А Москва — место отдохновений от этого развития и место итогов!

А если возвращаться к Фомину… Да, выпал Евстигнеюшка из музыкальной истории. Так ведь выпавший, а потом возвращенный бывает виден и слышен сильнее, чем иные, в истории случайно застрявшие и лишь по привычке припоминаемые!»

С крыши сталинской полувысотки сыпануло мелким сором и камешками. Мелькнула тень крыла, угадался хищно загнутый клюв.

«Чеглок! Тот самый! Специально пойманный и подготовленный к запуску перед началом спектакля и так некстати упорхнувший… Он возвратился!

Где ж ты пропадал, дурашка? Прятался? Ждал, прохлады, ждал вечера?»

С птицей задумано было так: выпустить перед спектаклем и показать зрителям во всей красе сокола Элеоноры — falco Eleonorae. Это для того, чтобы связать редкую европейскую птицу (гнездящуюся лишь на островах Средиземного моря, но по осени долетающую и до Болоньи, и до Генуи, и до Триеста) с судьбой итальянского выученика Фомина. Был и подтекст (это уже для знатоков): еще в XIV веке сардинская княгиня Элеонора д’Арбореа издала закон об охране красы птичьего мира: малых соколов! С тех пор один из видов соколом Элеоноры и зовется. И всюду охраняется. А у нас… У нас даже и в XVIII веке не смогли самого ловкого, самого лучшего сокола уберечь! Да и сейчас, похоже, то же самое.

Однако найти сокола Элеоноры в Москве не удалось. Сошлись на чеглоке, оперением и размерами сокола Элеоноры сильно напоминающем…

Чеглок лег на крыло, сделал круг и, завершая его, снова, как и три часа назад, повернул не к пригороду, не к полям подмосковным, а к центру так и не остывшей к ночи столицы.

«Чего его в самое пекло потянуло? Летел бы к лугам или в парк хоть…»

Дирижер судорожно глотнул воздуху и вдруг радостно рассмеялся.

«Пусть жарко в Москве! Пусть новодел рвет душу! Зато чеглоки и сапсаны в скалах домов и в парках гнездятся. Вот и этот, улетевший... Укор в нем и наставленье! Может, он и всегда теперь будет — укоряя, наставляя — ложиться на крыло, подобно первому нашему музыканту-профессионалу (европейцу по ремеслу, русскому по духу) Евстигнею Фомину. Ведь его музыка, как следок соколиных крыл, еще висит над питерскими гневными водами, над московскими стеклянными прудами, над захлебнувшейся дешевой попсой Россией».

— Не в этом ли укоре, — спросил себя дирижер уже вслух, — сладость будущего признания? Неизбежного, неотвратимого!

Он задрал голову круче.

Словно примеряясь к чему-то дальнему, малый сокол, еще раз пройдя над кромкой полувысотки, исчез.

Чеглок летел не за кормом, летел за чем-то иным. Это «что-то» никак не давалось его птичьему разуменью. Уже дважды — в последний раз за три луны до поимки — проделывал он этот путь. Городской сокол — он вел себя не совсем так, как вольные его сородичи. В этом была своя прелесть. Сегодняшним вечером — и теперь, как он чуял, в последний раз — ему во что бы то ни стало нужно было долететь до цели, коснуться горлышком чего-то тайного, неизъяснимо приятного. И уж тогда лететь на все четыре стороны!

Минуя скопления автомобильных выхлопов, облетая искорки трамваев, чеглок шел низко по-над домами, иногда прямо поверх натянутых проводов. От стремительности полета очертания птицы размывались: было непонятно, что именно летит!

Ускоряя лет, чеглок все чаще вздрагивал от удивления и негодованья. Негодование порождала неизвестность: она пугала и сотрясала его. Удивлялся же он предстоящему удовольствию, причем связано удовольствие было не с запахом крови, не с визгом разрываемой на лету мелкой птичьей сволочи — с чем-то иным.

Через десять минут лету, скользнув над воротами с непонятной ему надписью, шорхнув крылом по каменному невысокому строенью, он уселся передохнуть на дерево.

Сторож-смотритель, с длинными, взлетающими на ходу усами, вышедший травануться дешевым табачком, увидел: мелькнув над всегда его дико веселившей таблицей

Ваганьковское кладбище

в ветвях скрылась хищная птица.

Был поздний час. Погост от живых — суетных, шумных людей — давно отдыхал. Отомкнув калитку, сторож поманил за собой приблудившегося и теперь ночующего в кладбищенской сторожке мальца.

— Говорю ж тебе, сокол, — повторил он, подталкивая жившего зимой неизвестно где, а сейчас тут, на кладбище, бывшего приютского, а теперь свободного от всякой опеки мальца. — В третий раз прилетает. И ведь сразу не сообразишь: зачем? Может, корму ищет, а может, пару. Вот, говорят, птицы — без разуму. Есть разумок у них, блин горелый, есть! А у соколов — тем более. И голос сокола с человечьим схож. Услышишь — оторопь берет. Вот и этот… — сторож всмотрелся внимательней. — Прилетает и кружит, слышь ты, над одной и той же могилой. Что за могила — черт ее разберет. Надо бы грязь соскоблить да разобрать надпись, — закряхтел сторож от предчувствия неоплачиваемого труда.

Ранней весной он почистить могилу уже собирался. Тогда не вышло: упал снег, лежал толсто, долго. Потом снег сошел. Но недосуг стало.

И вот после Пасхи всю сырную неделю не просыхавший сторож увидал белогорлую, серовато-коричневую птицу в третий раз.

— Ишь, волнуется, — указал сторож на вцепившегося в тонкую веточку чеглока безымянному мальцу, откликавшемуся, впрочем, на клички Зезя и Скелетон, но иногда и на простое: «… твою мать». — А не волновайся ты, не волновайся! Счас плиту почистим — так и насидишься на ней!

Сторож-смотритель куда-то сходил, принес ярко пылающий фонарь, принес здоровенный, с раздвоенным концом шкворень, подковырнул плиту. Плита нехотя поддалась, под ней обнаружилась другая. На этой, нижней, старинной вязью было выведено:

Фрейлина ея Величества Глафира Ивановна Ржевская-Милиотти,

урожденная Алымова ( 1758—1826)

Под надписью едва угадывалась струны. Их дугой огибал изогнутый полукорпус: то ли гусли, то ли и вовсе чудная какая-то лира!

— Вон оно, что за дама червонная тут лежит...

Сторож отступил на шаг от могилы. Шумнуло ветром, вдали полыхнула зарница.

— Кабы не буря московская сбирается, — покрутил головой сторож и повернул с погоста вон.

Через минуту-другую после его ухода серая птица, рванувшись с дерева вбок и вниз, царапнула коготком о плиту, издала горловой сжатый звук — вроде колупнул кто-то пальцем туго натянутую воловью жилу, — легла на крыло и, сильно кренясь влево, цепляя подрост и нижние сохлые ветви кладбищенских деревьев, над оградой сгинула.

Больше серо-коричневую, с белым горлом и желтыми лапками, птицу сторож-смотритель на Ваганькове никогда не видел.

Не видал ее и Зезя, малец восьми-девяти лет, сбежавший год назад из подмосковного приюта и о белогорлых чеглоках, музыке, неразделенной любви и вскипающих где-то вдалеке питерско-московских ненастьях еще ничего толком не знающий.

2008—2009

Литературно-художественное издание Борис Тимофеевич Евсеев ЕВСТИГНЕЙ роман-версия Редактор Татьяна Тимакова Художественный редактор Валерий Калныньш Корректор Ирина Машковская Подписано в печать 22.06.2010 Формат 70х108/32. Бумага офсетная. Гарнитура Charter. Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ №

«Время»

115326, Москва, ул. Пятницкая, 25

letter@books.vremya.ru

(495) 951 55 68

Отпечатано на ОАО ИПП «Уральский рабочий»

620041, ГСП-148, Екатеринбург, ул. Тургенева, 13

book@uralprint.ru

Оглавление

.

Вступление

Часть первая . ПУШКАРСКИЙ СЫН

  Глава первая . Люди, чернила, прель

  Глава вторая . Иван Иванович Бецкой, президент

  Глава третья . Музыка петербургская

  Глава четвертая . Днем, ночью, вечером, утром

  Глава пятая . Перед Академией

  Глава шестая . Имена событий. Русский Хронос

  Глава седьмая . Алымушка

  Глава восьмая . Друг Петруша, явление первое

  Глава девятая . Великое представление в честь Кучук-Кайнарджийского мира

  Глава десятая . У Буиния и Раупаха

  Глава одиннадцатая . В «Желтеньком». Органиструм

  Глава двенадцатая . Пьетро Скокофф, компонист

  Глава . тринадцатая Бецкой и Алымушка

  Глава . четырнадцатая Шпаги с портупеями

Часть вторая . И ЕВРОПЕЕЦ — И РУССКИЙ

  Глава пятнадцатая . Падре Мартини: точка против точки

  Глава шестнадцатая . Долгожданная встреча. Дуэт

  Глава семнадцатая . Композиция жизни: Езавель

  Глава восемнадцатая . Воздух Болоньи, письма из России

  Глава девятнадцатая . Шуты, шпыни и балагуры (День святого Петрония)

  Глава двадцатая . «Ко вступлению в Академики позволяет…»

  Глава двадцать первая . Авраамова песнь

  Глава двадцать вторая . Семь белых, один черный

  Глава двадцать третья . Сочинитель в прихожей

  Глава двадцать четвертая . Дома

  Глава двадцать пятая . «Боеслаевич»

  Глава двадцать шестая . В Эрмитаже

  Глава двадцать седьмая . Провал

  Глава двадцать восьмая . После провала. Торжество просвещения

  Глава двадцать девятая . «Высоко сокол летает... »

  Глава тридцатая . За свой труд — попал в хомут

  Глава тридцать первая . Тамбов

  Глава тридцать вторая .  Алабуха

  Глава тридцать третья . Американцы в России

  Глава тридцать четвертая . Воронье перо. (Ермалафия)

  Глава тридцать пятая . «Вот как я тут ковырнусь, в нову шкурку облекусь…»

Часть третья . ЧЕРНИЛЬНЫЕ ДУШИ. ПЕРЕЛОМ

  Глава тридцать шестая . Рваная морда, в дырьях кафтан (Некто Шешковский)

  Глава тридцать седьмая . Сила кнута — слабости вольнодумца

  Глава тридцать восьмая . Orfeo, melodrama russo

  Глава тридцать девятая . Дон Гуан и Орфей. Пир истуканов

  Глава сороковая . Граф Шереметев: новые обстоятельства

  Глава сорок первая . «Помрачил совершенно...»

  Глава сорок вторая . Помни, что ты прах! (Снова в Москве)

  Глава сорок третья . «Владисан», или Преждевременный реквием

  Глава сорок четвертая . Император и капельмейстер: орел и червь

  Глава сорок пятая . Переменщик музыки. (Гол как сокол)

  Глава сорок шестая .  «Мельник — колдун, обманщик и хват»

  Глава сорок седьмая . Ракоход

Часть четвертая . КОДА (ХВОСТ)

  Глава сорок восьмая . Издевочный слуга

  Глава сорок девятая . Не мелодрама: русская трагедия!

  Глава пятидесятая . Мадам Ржевская и Павел Первый

  Глава пятьдесят первая . «Клорида и Милон»

  Глава пятьдесят вторая . Поэт Державин, актер Дмитревский

Эпилог-1 . Путешествие креста по водам

Эпилог-2, . или Сжатое повествование о капельмейстере Фомине, о его великих операх, странной жизни и украденной славе родоначальника русской классической музыки

Реклама на сайте