«Вешний цвет»

Николай Строковский Вешний цвет

1

Странную легкость, почти невесомость, когда ветер, казалось, мог отделить ее от уплывающей из-под ног земли и вместе со снежной пылью понести вдоль улицы, Ксена ощутила незадолго перед защитой дипломных проектов. Потом это чувство сменилось другим. Еще недавно взбегавшая без малейшего усилия на пятый этаж, она теперь останавливалась на каждой площадке, слыша беспомощные перестуки сердца, готового надорваться от непосильной работы, громко дышала раскрытым ртом.

Постельный режим. Электрокардиограммы. Ее стол заняли пузырьки и коробочки.

А за морозно-парчовыми стеклами, с фантастическими цветами из мира детских сказок, жизнь продолжала свой бег. Товарищи рассказывали о защите проектов. Так интересно… Дипломантам аплодировали, совсем как в театре, и подносили цветы. В деканате оформляли направления.

А она, словно подбитая птица…

Порой она и себя видела в дороге, на новом месте, среди новых людей, на работе, и сердце больно замирало от волнения…

В комнате уже изучено все до малейшей царапины. Она знала каждую трещину на потолке, затеки гипса в карнизе, пятнышки на обоях. Знала каждую ветку осокоря: он стоял на обочине тротуара, она наблюдала за ним через окно изо дня в день. Ей казалось, что ветви, как люди, имели свое лицо, характер, повадку. Когда налетал ветер, не все одинаково встречали опасность: слабовольные склонялись, смелые вступали в единоборство. Но были и такие, которые ни единым движением не обнаруживали себя, словно буря их не касалась. Только изредка они отряхивались и снова погружались не то в раздумье, не то в тягучую дрему.

Весной отец принес путевку, Ксене предстояло ехать в Кисловодск.

Пришлось уступить, хотя уезжать очень не хотелось.

В поезде холодные струи воздуха процеживались сквозь щели окна, когда Ксена прижималась лбом к стеклу. И лицо ее пачкали точечки черной копоти.

Подобно рулону бумаги, раскатывалась приснеженная дорога; отбегали дома, будки, все стремительно уносилось назад. Только неподвижными оставались провода; хорошо натянутые, они чуть провисали; назад отбегали лишь телеграфные столбы с белыми, блестящими при луне изоляторами, на которых кое-где примерзли комочки снега.

Она укладывалась на свою полку, поезд шел, мерно покачиваясь, вразвалочку, было удобно лежать и ни о чем не думать.

В санатории она зарегистрировалась, приняла душ, старушка-няня вытерла ей мохнатым полотенцем спину. Старушка назвала полотенце процедуркой. Это показалось смешным, однако уже через минуту она не могла вспомнить, что же вызвало её смех.

Идя рядом с другой няней, несла чемодан в дальний— первый — корпус, похожий на дачный домик, затем что-то ела в большой столовой, в которой было мало людей, но много света и цветов.

Выполнив, наконец, все, что от нее требовалось, с облегчением вздохнула, ложась на койку в своей комнате.

Ее соседка, Полина Петровна, отрекомендовавшаяся женой полковника в отставке, молодящаяся хорошенькая женщина, ушла с процедуркой на ванны. Ушли другие обитатели маленького корпуса, наступила тишина, и никто не мешал сосредоточиться.

Подложив под голову расслабленные руки, Ксена рассматривала жилье, чтоб хоть чем-нибудь занять себя.

Строго. Даже излишне строго, как в средней гостинице. Хороши занавески. Шелковые, лимонно-желтые, густо-канареечные в сборках, они были нежно-зеленоватые там, где просвечивались.

Пока разглядывала зеркальный шкаф, небольшой письменный стол, тумбочки, за окном потемнело. На полу мягко размылись лучи, и Ксена услышала дробное постукивание по жестяному козырьку окошка.

Нежданный дождь шел, не прибавляя и не уменьшаясь, редкий, отдельными хорошо заметными каплями, и мокрые ветви деревьев ритмично покачивались.

Почти черные, как скворцы, скакали воробьи по дорожке, чего-то ища, а может быть, пошаливая. Обленившийся кот, утративший величавость своих предков, проплелся в сторонке, волоча по земле длинный грязный хвост.

Дождь рождает множество звуков, подобно симфоническому оркестру. Звенит водосточная труба. Ворчит скамья на асфальтированной дорожке. Камни хлестко отбивают удары. Смеется жирная черная земля. Шумят струйки в крохотных ручейках, пенящихся, как большие потоки. Удары раздаются не одновременно, и звуки всякий раз меняются.

Дождь шел и шел, капли напомнили ей дробинки, их было множество, и старший брат, страстный охотник, мог бы зарядить ими все свои гильзы, ей не пришлось бы бегать по магазинам за дробью, как частенько бывало.

В дождевой симфонии она различает ведущие голоса и уходит за ними вдаль. Вот появилось нечто новое: капли ожесточенно наклевывают жестянку, которую отыскали на балконе. Что-то зачавкало рядом, а у окна кто-то тихонько постукивал, настойчиво, с равными промежутками. Видимо, Ксена уснула, потому что, когда открыла глаза, увидела Полину Петровну, мокрую, розовую, с облизанной черной головой, похожей сзади на обугленную головешку. Полина Петровна вытирала обнаженные руки и, считая, что за ней никто не наблюдает, любовалась своим отражением в зеркале, поворачиваясь к свету то лицом, то спиной, то боком.

Они встретились глазами, но Полина Петровна не смутилась.

Спала?

Нет, Ксена не спала. Так, просто лежала, задумавшись. Ее утомила дорога.

Она спала? А кто похрапывал? Она боится, когда храпят…

Полина Петровна стала жаловаться на непогоду. Неудачно приехали. Вот в августе! В сентябре! А весной здесь сплошные дожди. И отдыхающих мало. И ни одного интересного. Правда, есть один, но он какой-то не от мира сего. К нему она не нашла дорожки…

Ксену покоробило.

Она каждый год приезжает. А Ксена?

Впервые.

Ксена — жена ответработника?

Дочь.

А кто ее отец? Разве это важно?

Нет… Но… Когда люди живут в одной комнате… Ксена оправила постель и надела пальто. Куда она собралась? В библиотеку? Библиотека в клубе. Где столовая, только на первом этаже. А вещицы (так и сказано: вещицы!..) можно повесить здесь.

Полина Петровна освободила одни «плечики»: ее платья, кофточки, пальто, туфли занимали весь гардероб.

Нет, Ксена обойдется стулом и чемоданом.

Как угодно!

На следующее утро Ксену вызвали к лечащему врачу. Выслушав и выстукав, старик сказал, что ничего страшного. Следы миокардита едва заметны. И некоторая аритмия. Глуховатость тонов. Но больной — двадцать три! Нужно ли ей себя в чем-нибудь ограничивать? Нет. Нужно чувствовать себя здоровой. И не думать о себе как о больной. Он назначает десятый стол. Нарзан. Лечебную физкультуру. Терренкур. Быть на воздухе побольше. Конечно, не переутомляя себя. Правда, дождик… Но ничего. Привыкают и к дождику! Немного позже — ванны. И никаких лекарств!

2

Столько свободного времени!

Жизнь кипела вокруг, все были чем-то заняты, куда-то стремились; парами, группами уходили в горы, совершали дальние вылазки, посещали рестораны, без конца фотографировались.

Но в санаторий приехало немало и серьезных людей, например, геолог, недавно вернувшийся из Якутии, он так увлекательно рассказывал об экспедиции за алмазами; прославленный сталевар — член ученого совета металлургического института; были артисты, кинорежиссеры, рабочие, колхозники, которые живо, интересно говорили о своей работе или пели в комнате отдыха, читали стихи. Ксена внимательно слушала, они нравились ей благородной простотой, душевной доступностью, но она ни с кем не сближалась.

Так пробегали дни, не останавливаясь и даже не замедляя хода.

Полина Петровна к выходу надевала что-нибудь новенькое или чем-нибудь разнообразила свой наряд. Да, каждой женщине свойственно убеждение, что она одевается изящно, со вкусом, к лицу.

В последнее время она оживилась. Кажется, кого-то «нашла» и, видимо, преуспевала: женщина может обмануть мужчину, но женщина женщину — никогда!

Шли бесконечные дожди, по-весеннему веселые, золотистой нежнейшей пряжи, и по-осеннему хмурые, беспросветные. К дождям надо было привыкать.

И Ксена привыкла.

Она бродила по улицам, рассматривая санатории как строитель: некоторые, несомненно, представляли интерес. Но глаза ее не надолго останавливались на вещах и людях. Жизнь бурлила на «пятачке», в Нарзанной галерее, в садах и парках, бурлила вне ее, не вовлекая в свой водоворот.

Возле «Гранд-отеля» стояла коричневая «Волга» с раскрытыми передними и задними дверцами; издали ее можно было принять за огромного жука, готовящегося к полету.

У книжного магазина остановились два мальчика. Один из них вынул из кармана карандаш, положил тетрадь на голову другого и что-то записал, поглядев на витрину.

Девочка, стоя с мамой у киоска, пила газированную воду, держа стакан обеими руками. Глаза у девочки напряжены, белки красны.

В глубине какого-то двора наполненные крутым ветром пододеяльники и наволочки рвались с веревок, словно аэростаты.

Навстречу шел старик, ведя за руку ребенка, одетого в вязаный кремовый костюм. Мальчик? Девочка? Ребенок находился в том возрасте, когда без подсказки нельзя определить пола. Они сели на скамью. Села и Ксена.

Девочка? Нет, мальчик. Многие ошибаются! Такой чудный! Похож на плюшевого медвежонка. Да, так некоторые говорят.

— Дед, вот ползет муравей. Я его затопчу.

— Не надо. Он приносит пользу.

— Он еще маленький. Разве он может приносить пользу?

Ксена и дедушка смеялись.

Электромонтеры, взобравшись на столбы, возились у изоляторов-петушков.

— Дед, а что они делают?

— Исправляют проводку.

— У них ток поломался?

На площадке голуби и воробьи клевали крошки хлеба.

Воробьи скачут, отталкиваясь одновременно обеими лапками. Голубки ходят быстро, как девушки, спешащие на свидание, а самцы — медленно, отяжелевшим шагом. Сытые, округлые, они не боятся людей, но побаиваются воробьев. При внезапном взлете бойкого воробушка голуби шарахаются в стороны. Воробьи же смело клюют корм, готовые вступить с голубями в драку.

К окну киоска, где продавались булочки, печенье, конфеты, приколота бумажка: «Окно выходное…»

Да… Было очень, очень одиноко.

3

Однажды Ксена пошла в клуб обменять книгу.

Шторы в зале опущены до пола, пахло пылью и духами. Сцена закрыта занавесом. Еще длился «тихий час», надо было подождать, пока откроют библиотеку.

Она села в ближайшее кресло, где вчера, вероятно, во время киносеанса сидела какая-нибудь раздушенная модница, потому что остро пахло белой сиренью, и задумалась. Вспомнила Киев, родителей, брата, товарищей, разлетевшихся по стройкам, проектным институтам и конструкторским бюро. Вспомнила Антона. «Я каждый день буду ждать твоего письма, Ксена…»

Вдруг послышалась музыка. На сцене кто-то играл Третий ноктюрн Листа, играл чуть слышно. Она недавно купила пластинку с записью этого ноктюрна и Двенадцатой венгерской рапсодии в исполнении Вана Клиберна, хорошо знала эту вещь, и было сейчас радостно сидеть одной в затемненном зале, слушать любимый ноктюрн, много говорящий сердцу… Она как бы встретилась с давним другом…

Но где-то на середине музыка оборвалась.

Неужели ей почудилось? А может быть, со сцены есть выход в сад, и музыкант ушел?

Чтобы проверить себя, она прошла за кулисы и увидела мужчину, склонившегося над роялем.

Ксена испуганно отступила, но в этот момент музыкант поднял голову. Увидев девушку, он встал.

Пусть девушка простит, что он невольно напугал ее.

Это она должна просить прощения, что помешала…

Быстро, почти бегом, она направилась в библиотеку.

Час спустя, идя по дорожке в свой корпус, она снова увидела незнакомца. Он вежливо, хотя и сдержанно приподнял шляпу, но не подошел, и его сдержанность ей понравилась.

Потом она видела музыканта в столовой, знала его столик и, входя, всегда бросала взгляд в дальний угол.

Но столовая для нее — лобное место. Тяжело находиться за одним столом с людьми, которые тебе не очень приятны.

Напротив нее сидел сорокапятилетний мужчина с бледным лицом и длинными, вялыми, как отваренные макароны, пальцами. Его пепельно-серые волосы, тонкие, слегка волнистые, были словно из паутины. Изредка он шутил, но в ответ никто не смеялся.

Слева — муж, благодушно-безразличный человек; справа — жена, злая-презлая, готовая вот-вот взорваться.

Глядя на нее, Ксена подумала, что злость — это душевный рак…

Может быть, если б за ее столом сидел кто-нибудь другой?

Нет, ей все равно она не терпела беспорядка: надо являться вовремя и не заставлять других ожидать себя.

После той встречи они не обмолвились ни словом, но он каждый раз здоровался, даже если они уже виделись. Смешно!

Она заметила, что он ни с кем не общался, хотя не производил впечатления надменного или недоступного.

Как-то, идя с Полиной Петровной на ванны, Ксена повстречала музыканта. Он шел с полотенцем на плече, в свободной бархатной блузе, в отлично отутюженных брюках, свежий, розовый, приятный. Поздоровавшись, широко улыбнулся Полине Петровне. Так показалось Ксене. Полина Петровна сияла.

Ксена поинтересовалась, кто он.

Так вот на кого нацелилась скромница!

Ксена круто повернула назад, но ее схватили за руку. Нельзя быть такой недотрогой! Чем ее обидели? Подумаешь, принцесса Турандот!

Она не принцесса Турандот! Она не терпит пошлостей.

Зачем ссориться попусту! Это — инженер. Сергей Фомич.

Инженер?

Что ее удивляет?

Она думала, музыкант.

Он играет, верно. Однажды выступал в концерте, его уговорили. И ей однажды аккомпанировал: она пела цыганские романсы.

Почему он пять раз на день здоровается? Ну, так положено. Разве Ксена не знает? Воспитанный мужчина должен столько раз приветствовать даму, сколько раз встречается с ней.

Ксена пожала плечами, ей об этом не говорили. И она не видела, чтоб так поступали ее знакомые, хотя среди них есть дети весьма почтенных родителей.

Полина Петровна со свойственной ей излишней откровенностью заявила, что инженер — ее симпатия с первого дня приезда, но он — не от мира сего, и она — не героиня его романа. Может быть, у Ксены получится. Такие нравятся пожилым мужчинам…

Она бесцеремонно окинула девушку оценивающим взглядом.

Стройненькая. Тоненькая. Хорошенькие ножки. Блондинка. Веснушки. Ямочки.

Ксена вспыхнула.

Если Полина Петровна еще хоть раз позволит себе что-нибудь подобное, она не на шутку рассердится и попросит перевести ее в другую комнату!

4

Как-то после ужина, запоздав, Ксена едва захватила последний билет на киносеанс. Все были в сборе, места заполнены. Пробираясь среди рядов к своему креслу, она не видела, кто сидел слева и справа. И только усевшись, заметила…

Получилось так нехорошо… Если б она знала, что очутится рядом с Сергеем Фомичом, ни за что не пошла бы в кино. Будто нарочно…

Ненавидя себя за смущение, она тупо уставилась в спинку кресла, чувствуя, что щеки горят и что она очень смешна.

Уже прошло назначенное время, а сеанс не начинался. Еще немного — и она уйдет из зала… Сидеть молча с полузнакомым человеком — пытка. Словно надутые пузыри… Или рассорившиеся. Как этого не понимал столь воспитанный человек! Неужели он рассчитывает, что она заговорит первая?

К счастью, погас свет, началась картина: шли «Утраченные грезы» с Сильваной Пампанини и Массимо Джиротти.

Во время сеанса Сергей Фомич бросал короткие, но, как показалось Ксене, значительные реплики, и то, на что он обращал внимание, приобретало вдруг особое значение.

Фильм взволновал.

Из кинозала они вышли вместе и даже прошлись по аллейкам. Настоящий талант вызывает ощущение большой жизни. И на фоне этого ощущения резче определяется личное, твое, маленькое.

Так сказал инженер.

Ей было грустно. Всегда после хорошей картины или книги к ней приходила грусть; хотелось подвига и верилось, что большое, настоящее здесь, среди нас, рядом. Надо лишь отыскать его, увидеть.

Может быть, она права. Мечта никогда не рождается в измерении, которое не доступно нам. Она всегда в пределах досягаемости. Но мы часто не знаем пути, не всегда у нас хватает воли, сил или лет жизни, чтоб к ней дойти Да, конечно. У кого-то она вычитала, что лес по дереву, а море по рыбе не тужат. Человеку свойственно стремление вдаль. Этакое центробежное движение мысли!

Сказано неплохо! Жаль только, что не все знают свою мечту! Или узнают о ней поздновато… Грубо говоря, идти в жизнь без цели — значит идти дровосеку к точильщику, не захватив топора.

Она спросила, почему он больше не играет? Неужели она вспугнула настроение?

Нет. Он играет редко. И то — когда никого нет. Музыка — самое большое откровение человека. Признание в самом интимном. Нигде так не обнажается человек, как в музыке. И это порой мучительно.

Непонятно. Хотя она понимает, что признаться в самом интимном можно скорее человеку, с которым никогда больше не встретишься. Но это — другая область. Она также любит музыку, и у нее есть замечательные пластинки, целая коллекция! И когда в доме остается одна, она проигрывает любимые вещи, лежа на тахте и испытывая необыкновенное счастье от приобщения к тому большому, что открывается в музыке. Но чувство стыда? Обнаженности? Нет, этого она не испытывает. Она слушает музыку в одиночестве не потому, что стыдится открыть себя, а потому, что никто не мешает. Впрочем, они говорят сейчас о разных вещах: об исполнении и о слушании. Он — творец, она — потребитель…

Какой он творец! Все очень субъективно. Для него музыка — откровение. Исповедь. Признание. Поэтому играет он редко.

5

Несколько дней спустя они встретились на улице. Совершенно случайно: она шла по «пятачку», заглядывая в витрины магазинов, а Сергей Фомич откуда-то возвращался в санаторий.

Пошли бродить вместе.

Она узнала, что ее спутник — из Хакассии, он — главный инженер угольного треста, у него жена, взрослая дочь, тоже молодой инженер, только не строитель, как Ксена, а горняк, и даже чем-то похожа на нее. Женился после окончания института, повстречав девушку, которую полюбил: Лена работала откатчицей на шахте. Приветливая, ласковая, она понравилась ему мягкой душой своей, добрым отношением к товарищам, честностью. И еще: своим задушевным смехом, светлым отношением к жизни. Она не отличалась броской красотой, но казалась ему самой лучшей. Он любил в ней даже ее тень…

Ласковая… Приветливая… Честная… Ксена невольно прикинула эти качества к себе. Техника знает шкалу твердости, но — мягкости? Тем более — душевной? Чем ее измерить? Ласковая? Не очень. Добрая? Как многие. Приветливая? Не слишком… Честная? Она никогда не вступала в сделку со своей совестью. Он прожил с Леной двадцать пять лет. Конечно, годы в какой-то мере трансформировали чувства, отношения. Одно слегка выцветало, другое окрашивалось ярче. Но главное оставалось нетронутым. За эти двадцать пять лет Лена духовно выросла, она во всем ему помощница и друг. И у них есть Машенька, которая похожа одновременно на мать и на отца. И Ксена чем-то напоминает Машеньку. Даже порой представляется, что он с дочуркой бродит по Кисловодску.

Ксене было и приятно слушать эти слова и почему-то немного больно…

Отраженный свет?

Он — ленинградец, его отец — старый путиловец, рабочий; отцу — семьдесят… Но как хорошо выглядит! Какая энергия! Мать тоже работала на Кировском заводе. Сейчас оба пенсионеры. От родителей он унаследовал любовь к музыке. У матери хороший голос. Отец играл на гармонии. А он учился и в консерватории, давно, правда. Одно время даже подумывал сменить профессию. Но это так! Взлет домашнего гуся, который, находившись вволю по лугу, вспомнил, что его родичи — летающие птицы!

Ксена смеялась. И Сергей Фомич смеялся.

Они шли к парку.

Набухали, наливались почки сирени, но, лишенные листьев, ветви казались засохшими. И было странно видеть на засохших веточках зарождение жизни.

Навстречу шли курортники, одни в пальто, другие в костюмах, хотя весеннее тепло не наступило.

Есть походка московская и есть кисловодская. Московская — размашистый шаг, широкие жесты. Здесь же каждый мужчина не идет, а важно перемещается в пространстве. И каждая женщина напускает на себя вид, будто она по меньшей мере — солистка столичной оперы.

Этот по виду сдержанный человек умел шутить… Он любил природу в час заката солнца, когда воздух становился зримым и когда мы не только дышим. Воздух можно видеть, рассматривать, как деревья, камни, горы. В этой удивительной плотности все различаешь с необыкновенной ясностью. И звонко, четко звучат голоса птиц.

Он обратил внимание Ксены на рельефно выступавшие зеленые пики сосен. Как в Хакассии!

В Хакассии… Что она знала? Далекая, неведомая область. Главный город, кажется, Абакан. Надо обязательно заглянуть в энциклопедию. Стыдно так мало знать вне того, что относится к твоей работе. И вообще… эти люди старшего поколения…

Кстати, почему Ксена, а не Ксения? Она — украинка, у них дома говорят по-украински. Правильней — Оксана, Оксеня или Ксеня. Но старший брат называл ее в детстве Ксена. Так и закрепилось.

6

И дни побежали быстрее. Высыпал белый и розовый снежок, такой ароматный, не тающий на солнце: вешнее цветение. Но на ветвях — ни единого крупного листика. Охрой окрасились плакучие ивы. Каштаны, недавно щеголявшие коричневыми клейкими почками, похожими на желуди, вдруг за одну таинственную ночь выбросили нежные желто-зеленые листочки.

От «Площадки роз» идет в горы дорога, усаженная пирамидальными тополями, дикой вишней, черешней. Наверху шумит сосновый бор.

Сергей Фомич показал на тополи.

Ксена присмотрелась. Действительно, их как бы протянули через тугое кольцо, словно салфетку, и прижатые к стволу пышные ветви остались в таком положении.

Вот канделябровая ель: с ее ветвей свешиваются игольчатые подвески. А вот пирамидальный дуб! Ксена никогда не видела пирамидального дуба.

По парку бродят экскурсии. Девушки говорят заученный текст, но непринужденно, словно импровизируют. Искусство!

Сергей Фомич предложил послушать. Они прошли с двумя группами: экскурсоводы подходили к одним и тем же объектам и говорили одно и то же, слово в слово. Ксене стало обидно за девушек… А может быть, за искусство? Знает ли Ксена возраст деревьев? Да, что-то помнится, хотя неясно.

Ель и тополь живут до 700 лет. Сосна и липа более тысячи. А дуб и кипарис — до трех тысяч лет!.. Подумать только… Жить три тысячи лет! И не быть инвалидом! Что бы мог создать за такую жизнь человек!..

Поднялись к «Красным камням», причудливо разбросанным в верхней части парка. На одном камне Ксена прочла: «Дармограй». Что это? Фамилия? Пестрели надписи-памятки: «Мелана и Геннадий — в знак дружбы».

Сергей Фомич легко взобрался на высокий камень, а Ксене пришлось карабкаться, он подал ей руку.

Открылась часть Кисловодска — макет с маленькими домами и игрушечными деревьями.

Просто, словно Машеньку, Сергей Фомич, не говоря ни слова, снял Ксену со скалы и перенес на руках к площадке. Это получилось так неожиданно, что Ксена не успела ни запротестовать, ни обидеться.

В стороне находился санаторий, они пошли туда. За оградой высилась статуя длинноногой девушки, держащей в левой руке шар. Ксена долго не могла отвести глаз от девушки.

Да, сюда многие приходят любоваться скульптурой. Нет ничего красивее человеческого тела!

Дорога не утомительна, Ксена не заметила, как они дошли до Храма воздуха.

Претенциозное название!

А ей нравилось! Но как хорошо! Она впервые в своей жизни взобралась на такую высоту. Чувство необыкновенной легкости охватило ее, она приподнялась на носки, вытянула руки.

Ощущение высоты всегда остро. Не сказывается ли в человеке его прадавнее прошлое? — Сергей Фомич улыбнулся.

Как хорошо, должно быть, чувствуют себя птицы в стремительном полете высоко над землей! И наши летчики, летающие на реактивных истребителях!

Он обратил внимание Ксены на белое здание Красного солнышка, на Малое и Большое седло. Но она продолжала смотреть куда-то вдаль, возбужденная, стремительная в движениях, не похожая на всегдашнюю.

Не жалуется ли она на сердце? На одышку?

О, она давно но чувствовала себя такой сильной, здоровой!

Высота навеяла на Сергея Фомича грусть.

«Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет…»

Шестнадцать?

И ей было шестнадцать… Летит время… Она уже совсем взрослая. Даже больше… Двадцать три! Какой ужас… А она еще ничего по-настоящему не чувствовала. Тревожило только ощущение чего-то светлого, загадочного, грядущего.

«Юность! Юность! Где твое начало, Где я твой перешагнул порог?»

Юность перешагнула порог, но в ее жизни осталось то же давнее предчувствие света. И ожидание чего-то большого, красивого.

«Мое сердце поседело прежде, Чем стала седою моя голова…»

Так сказано в «Тысяче и одной ночи».

Она не читала. Начала — и бросила.

Что же она любит?

Многое. Она предпочитает нашу литературу переводной.

О, в этом отношении он с ней сходится! Но у него есть свои претензии к писателям. Как инженер он требует прежде всего точности. Точности в описании чувств, поступков, производственной или научной деятельности. Он не прощает ошибок, не приемлет условностей. И автор не должен пытаться заставить читателя поверить в то, во что сам не верит.

Общо!

Конечно, общо. Нужны ли примеры? Вот первый попавшийся. Он недавно смотрел «Свадьбу с приданым». Благодатный повод для злорадства эстетов! Видите ли, как можно любить, если ты не выполняешь норм… Как можно выйти замуж за человека, который в своем колхозе берет нереальные обязательства…

Но это проявление новых чувств в новом человеке! Завтрашний день отношений.

Нет, он так не думает. Новый человек — не автомат. Нельзя упрощать жизнь нового человека. Но он взял первый попавшийся пример. А сколько неточностей психологических и производственно-технических в романах? Конечно, это область трудная для художественного изображения, и наши писатели не имеют образцов у классиков. Прорубается тропа в скале искусства: изображение труда как духовной потребности человека. Как главного содержания его жизни. Как счастья! Очень сложно найти для этого краски, звуки. Ведь художник — не переводчик с языка логики на язык образов, а творец, мыслитель, и для него логические, технические понятия заключены в самих образах.

Ксена задумалась. Мысль показалась интересной, но в нее предстояло еще войти. И она сказала, что ей не все понятно.

Когда умный человек говорит, что он ничего не понял, это звучит умнее, нежели когда глупый говорит, что он понял все!

О, с ним надо держать ухо востро!

Машенька так не говорила!

Он полагает — это только его убеждение, он не смеет навязывать, — что нельзя теперь быть поэтом или романистом и писать для современников и для будущих поколений без знания науки и техники.

Она об этом не задумывалась, искусство — не ее область. И, возможно, поэтому она сказала не совсем впопад, что хорошим писателем, ей кажется, может быть только хороший человек.

Сергей Фомич посмотрел Ксене в лице, — кажется, впервые так прямо, глубоко. Ему пришли вдруг на память рубай Омара Хайяма, поэта, математика, астронома, жившего девятьсот лет назад, и он прочел несколько четверостиший.

Так, к слову. Чтоб она не соблазнялась в своей жизни приманками! Самый верный путь далеко не самый легкий. Тем более — к великой цели. Но молодость может щедро расплачиваться за все, что берет с собой в дальнюю дорогу.

Ксена села на гладко отшлифованный дождями и ветром камень, молчала. По земле медленно тянулись прохладные тени от низких, тяжелых облаков.

«Я в этот мир пришел — богаче стал ли он? Уйду, — великий ли потерпит он урон? О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я, Из праха вызванный, вновь стать им обречен?»

Она возмутилась!

Но ведь это — Омар Хайям!

Нет, он не укроется за Омара Хайяма! И если это не просто мужское кокетство, она изменит о нем мнение.

А разве оно уже сложилось?

Сложилось! Она не маленькая. И не слепа.

Нет, право, не следует придавать значения каждому его слову. Он просто шутит. И товарищи говорили ему, что он любит пошутить. Но — человек противоречив. И это, вероятно, потому, что порой мысль забегает вперед, а поступки отстают, порой же поступки обгоняют мысль, и за некоторые из них потом приходится расплачиваться. А вообще, многим людям их жизнь представляется необыкновенной. Они уверены, что если б их жизнь описал беллетрист, получился б интереснейший роман. Энтомологи подсчитали, что пчела должна облететь до десяти миллионов цветов, чтобы заготовить сырье для одного килограмма меда. Это значит, надо совершить путь в десятки тысяч километров…

Нельзя ли поэтому уподобить труд писателя труду пчелы?

Так по крайней мере ему, непосвященному, представляется эта таинственная область творчества.

Ксена вспомнила своих соседей по купе вагона, по столу санатория, их суждения об искусстве, о болезнях, вспомнила еще кое-что и сказала, пряча улыбку, что, по ее наблюдениям, больные ныне рассуждают, словно врачи; читатели, как писатели; зрители, как артисты…

Сергей Фомич сощурил глаза — так он делал, она заметила, когда не сразу все в подтексте становилось ему ясно. И вдруг улыбнулся!

С ней приятно поболтать! У нее острый, насмешливый язычок. Жальт что он не может познакомить ее с Машенькой. Нет, право, она — двойник его умной дочурки.

Снова — отраженный свет? Она подумала, вернее — почувствовала это, но не сказала.

Он уловил ее душевное состояние. Улыбка погасла на его лице.

Не хочет ли она сказать, что слишком много следов от пальцев она видит в искусстве? Не теряет ли оно своей позолоты? Что о науке с такой легкостью не говорят?

Да… Она думает, что читатели, зрители берут на себя слишком много, ворчливо, а иногда и с навязчивым дидактизмом поучая художников, специалистов, как надо писать, играть, а врачей — как врачевать… Вкус и личный опыт — только личный! — дилетантские представления об искусстве — весьма шаткий критерий для категорических оценок, поучений, выводов.

Снова дождик… Так вдруг?

Но несмотря на мелкий, будто распыленный дождь, гуляющих прибавлялось.

Весенний друг!

Дождик густеет, надо искать убежище. Рядом — стеклянный павильон библиотеки.

Вместо клеенки и скатертей столы покрыты разноцветными обложками журналов. Дежурный милиционер внимательно читает газету.

Дождь усиливается. Возникает знакомая Ксене симфония. Множество звуков заполняет павильон, и сразу тускнеют яркие обложки журналов.

Ксена укрылась под козырек, нависающий над крыльцом. Асфальтированные дорожки задымились. Ей показалось, что ветер сдувает струйки воды, распыляет их и создает «дым». Но это по земле тянулись охвостья дождевой тучи, опустившейся на вершину горы. Пахнуло сыростью. Потом туча стала такой густой, что вокруг все померкло, даже в десяти шагах ничего нельзя было разглядеть.

Чтобы не мешать читающим, они сели в сторонке. Сергей Фомич вполголоса рассказывал о Хакассии, о прошлом и настоящем этой интереснейшей области, с удивительной историей народа.

Слушая, Ксена подумала, что многие стремятся в заграничные поездки, а ведь как интересно заглянуть в неисхоженные дали нашей Родины. Вот она… В дни войны их семья жила в Новосибирске. Но ни тогда, ни позже Ксена не смогла поехать ни в Красноярск, ни в Абакан, ни в Кузнецк, хотя слышала много хорошего об этих местах. А что говорить о Восточной Сибири, о Сахалине и Якутии? О Магадане? Заполярье?.. Неведомые места А ведь там люди, жизнь…

И еще она подумала, что никто из ее друзей не мог бы столь живо нарисовать незнакомый ей край, хотя среди ее приятелей есть способные, даже талантливые ребята.

Она вдруг принялась рассматривать Сергея Фомича, словно увидела впервые. На лице — ни морщины: ветры да солнце, трудовая жизнь продубили его лицо, сделали стойким против времени. И глаза у него острые, умные. И фигура легкая, не кабинетная: он как бы из одних мускулов. И чуть припорошенные снежком виски скорее красят, нежели старят мужественное лицо. И такому человеку можно довериться.

Он не походил на друзей отца, хотя был, возможно, ненамного моложе их. Отяжелевшие, с брюшками, утратившие мускулатуру, они были недоступны для рядовых людей и чрезмерно предупредительны по отношению к старшим. Бывали ли они откровенны друг с другом? Жизнь сложна. Не все противоречия сняты. Что же касается папы…

Он хорош и добр, он — папа… Но постоянные болезни сделали его раздражительным. Она иначе не представляла его, как с грелками, в меховой безрукавке, даже если он в кабинете у горячей батареи. Сказывались годы гражданской войны, годы Отечественной.

Впрочем, и Сергей Фомич был на войне, он получил ранение осколком бомбы в плечо при форсировании Днепра под Киевом, у Вышгорода. Как-то рассказал ей об этом и показал рану. Ксена еще тогда подумала, что мужчины вообще любят поговорить о боевых своих делах и показывать ранения…

Когда дождь затих, они пошли домой. Разговорились о кинофильмах, которые видели в последние годы. Сергей Фомич помнил имена актеров, сюжеты и, если Ксена забывала, двумя-тремя деталями восстанавливал изгладившееся.

Он высказал несколько мыслей о кино завтрашнего дня, о будущем театра и вдруг умолк.

Стоит ли обо всем этом? Ведь только в науке возможна объективность суждений, в искусстве же все субъективно… Не так ли она говорила? Не она ли возмущается, когда от высказывания личных взглядов и вкусов люди переходят к навязыванию взглядов и вкусов? Обязательность мнений даже профессиональных критиков она встречает с ухмылкой! Но об этом тоже не стоит говорить. Тем более, что больные рассуждают, словно врачи, а читатели, как писатели…

Оба рассмеялись.

7

С прогулки Ксена возвратилась усталая, но просветленная, хотя ничем не могла объяснить своего душевного состояния. Она не пошла ужинать и легла.

Несколько раз заходила Полина Петровна. По ее хмурому, но все равно хорошенькому лицу было видно, что она чем-то расстроена. На Ксену не взглянула.

Молчание…

Что ж… Причина?

Не все ли равно!

Низкий грудной голос пел жестокий романс:

«Старый муж, Грозный муж, Режь меня, Жги меня… Я другого люблю, Умираю любя…»

Полина Петровна, кажется, тоже прислушалась, выражение лица ее вдруг изменилось: хмурость уступила задумчивости.

«…Как смеялись тогда Мы твоей седине…»

Полина Петровна резко выдернула штепсельную вилку репродуктора.

Ксене почему-то стало холодно. Она включила лампу, которая стояла на тумбочке, и взяла книгу, зачитанную до того, что листочки превратились в тряпочки: не сразу перевернешь.

Но не читалось.

И лежать молча, когда рядом живой человек, тяжело. Собственно, что Полине Петровне надо? Какое Ксена совершила преступление? Мелко, неприятно, как сухарные крошки на простыне.

К счастью, Полина Петровна недолго возилась у туалетного столика и в гардеробе: подмазав губки и вытерев сиреневой водой руки, шею, она надела новое платье, причесалась и ушла, оставив после себя облачко из сирени… Да, каждая женщина уверена, что она — первейшая чистёха, самая аккуратная, что у нее тонкий вкус… А ведь как крикливо одевается…

Не спалось. Давило на сердце, оно билось до того тихо, что рукой не удавалось уловить толчков.

Полина Петровна пришла после отбоя. Долго сидела на кровати, не раздеваясь. Что-то писала за столом. Уходила и снова возвращалась. И это — как будто в комнате никого…

Ночью шумел тревожно осокорь. И ритмично постукивал крючок открытой форточки.

Утром Ксена вышла в сад. После вчерашнего дождя стволы деревьев были мокры с одной, наветренной стороны. Известковые ступени высохли; только в раковинах зеркально поблескивали крохотные озерца.

Она прошла мимо старого дерева, в дупле которого лежали окурки, конфетные бумажки, кожурки от мандарин. Радио передавало сводку погоды. 26 апреля. В Киеве, Ялте, Сочи + 12. В Красноярске +22…

Двадцать два? В Красноярске? А на юге 12. Просто удивительно!

А в Хакассии?

Об этом не сообщалось. Но и в Хакассии было тепло, — ведь это рядом с Красноярском!

Утро начинается с пения птиц и робких солнечных бликов, обещающих хорошую погоду. Но обещания не выполняются: дождь придет так же неизбежно, как вечер и ночь. Ксена зябко повела плечами.

Скворушки, сидя на дереве, пели: тю-и… тю-и…

Пошла к Ребровой балке. Ели, осокори, березки. Тропинка, извиваясь, уходит выше, винтовой лестницей. И вот роща внизу, в провале, а Ксена — над деревьями, может даже коснуться верхушек, которые кажутся такими доступными и в то же время непривычными, как пойманные зверьки.

И здесь на скале — десятки надписей. Склон усыпан жухлыми листьями, сухими веточками, россыпью камней. Пробивается ярко-зеленая трава.

Некоторые березы впились ветвями в расселины, другие тесно прижались стволами к скале — не отделить!

Из трубы ближайшего санатория вывинчивается спираль дымка. Как в морозное утро.

Прохладно. Сыро. В такую минуту хочется протянуть руки к костру. Или близкому человеку.

На площадке Ксена оглянулась. Город пробуждался. В утреннем воздухе звуки проступают четче; прошел и остановился автобус: зашипело, будто из проколотой шины. Кто-то шел по асфальту; далеко разносилось шарканье ног. Юркие синички хозяйственно обследовали старую шишку на высокой сосне. Они выстукивали ее со всех сторон, занимая разное положение; некоторые даже свисали вниз головой, цепко держась за шишку лапками. Ветви сосны темно-зеленые с рыжими кончиками, смятыми, похожими на завитки ржавой проволоки.

Почему потянуло в горы? Подальше от людей? Да, конечно, одиночество порой нужно человеку, как общество. Когда Ксена вернулась, в вестибюле царило оживление, почти все спустились вниз.

Оказывается, готовилась экскурсия к замку «Коварство и любовь» и к «Медовому водопаду». Со всех сторон несутся реплики, шутки, смех. Кто-то объявил, что идет платить за «Коварство и любовь». Ему ответили, что за коварство и любовь не платят, а расплачиваются!

Люди любят острое словцо всегда и везде, даже в труднейшие минуты жизни.

Здесь же оживленная Полина Петровна. Она — в центре, это та ось, вокруг которой что-то вращается, шумит. С ней поэт из Киева, Ксена его встречала на студенческом вечере, даже разговаривала с ним, но он сейчас ее «не узнает…»

Полина Петровна показывает поэту своего мотылька, приколотого к левому плечу. Мотылек переливается разноцветными огоньками. Такие броши Ксена видела на Владимирской улице, в лоточках. Нравится?

Поэт щурит и без того узенькие глаза, присматривается к плечу Полины Петровны, наклоняется близко к ее декольте и изрекает:

«Сей мотылек себе сыскал Вполне достойный пьедестал!»

Раздаются аплодисменты. Кажется, этот «экспромт» Ксена уже где-то слышала…

В столовой за дальним столиком — Сергей Фомич. На таком расстоянии не здороваются, но он перехватил ее взгляд и, кивнув головой, улыбнулся.

Новые лица. Санаторий подобен жизни: одни входят в мир, другие его покидают. За соседним столиком — пара. С утреннего поезда. Он сидит спиной к Ксене, она — лицом. У него тяжелые плечи, короткая, с валиком шея. Он занят едой, словно государственным делом. Судя по спине и шее, это уже пожилой человек.

Ксена заметила на глазах у молодой женщины слезы… О чем она? Что эту пару соединило?

Поднявшись, он удостоил свою «половину» вниманием, что-то процедив сквозь зубы. Она всплеснула руками совсем так, как это делается, когда ловят моль… Так больно было смотреть…

Пока Ксена занималась ими, другая пара, тоже новенькая, чем-то возмущалась; вызвали дежурного врача. Новенькие требовали книгу жалоб. Неужели не понравился стол?

На лестнице ее встретил Сергеи Фомич, он был чем-то расстроен. Спросил, как она себя чувствует после прогулки.

Хорошо.

А как ей понравилась сцена? — он кивнул в сторону столовой. Требуют, чтоб их кормили язычками ласточек!

И это его расстроило?

Однако… Нет, его ничто не расстроило. Просто — настроение. В санатории вообще немало курьезов. Он перевел разговор на другую тему. Люди здесь раскрываются полней. Слишком много свободного времени! Одни увлекаются процедурами. Но, право, чтоб выполнить все процедуры, которые здесь прописывают, больной должен отличаться железным здоровьем! Забавно! А другие?

Есть чрезмерно осторожные, предусмотрительные, они ни за что не поселятся в отдельной комнате: а вдруг ночью что-нибудь случится…

Да… Есть такие… И жизнь у них нелегка… Ксена представила, какой страх испытывают эти люди… И как, видимо, стесняются они в этом признаться… И все-таки в нем… перемена. Нет, никакой перемены. Настроение — и только,

В тот день и в другие они виделись мельком: Сергей Фомич был чем-то занят. Конечно, если люди хотят, они находят время. Если хотят. Кажется, Сергей Фомич избегал ее. Чаще, чем прежде, она выходила из дому, гуляла по аллейкам санатория, заходила в клуб, в библиотеку, даже заглядывала за кулисы. Не могла себе объяснить, зачем это делала. Дни снова кто-то стреножил, и они еле-еле плелись.

Когда, наконец, встретились, Сергей Фомич держался настороженно, сдержанно, даже холодно. И Ксену оскорбило: она не видела причин для перемены. Что же в нем произошло?

Решительно никакой перемены. Он тот же. Он не из тех, кто быстро меняется. Она не знает его. Но так лучше. Ей стало очень обидно. Это его взволновало. Просто — сегодняшний день — последний. Ранним утром он уезжает! Что случилось? Истек срок путевки.

Но еще два-три дня назад о путевке не было речи! Разве он должен был объявить? Когда люди живут в одном санатории… Да, она не подумала, что и у путевок есть сроки… На Сергее Фомиче серо-голубой костюм, отлично сшитый, накрахмаленная белейшая рубаха, белый с голубыми квадратами галстук. Кто ему покупает? Лена? Машенька? Папе выбирали галстуки мама и она. Но, конечно, Сергеи Фомич выбирает галстуки сам. У него твой, мужской вкус, это видно.

Итак, он уезжает. Готовился, значит, к отъезду? Сегодня — последний день? Все в жизни имеет начало. Имеет и конец. И конец приходит тогда, когда должен прийти. Ни на минуту раньше или позже. Даже если мы этого не хотим. Так она думает.

Сегодня повторная экскурсия — для тех, кто не смог поехать раньше. Собирается ли она? Нет.

Напрасно. Живописная дорога мимо скал. Водопад над замком.

А почему он называется Медовым? Вокруг множество медоносных трав. Они так ароматно пахнут!

А замок «Коварство и любовь»?

Это огромная одинокая скала, возвышающаяся из ущелья. Она повита непроходимым колючим кустарником. Здесь многое хранит поэзию таинственности. Не знает ли он, почему так назван замок? Да, конечно. Это знают здесь все. Может быть, он расскажет?

Самчей, юную дочь горского князя, готовились выдать замуж за старого князя Тауба. Она любила пастуха Булата. Несчастные влюбленные предпочли смерть разлуке: они решили броситься со скалы в бездну. Стоя над пропастью, Самчей сказала — прыгни первый! А я — за тобой. Булат поцеловал любимую и кинулся в пропасть. Самчей зажмурила глаза… Стало страшно… Захотелось жить! Внизу лежало растерзанное тело… И она изменила своему слову. Вернулась в замок и вышла замуж за Тауба…

Конечно, в жизни есть и коварство и любовь. Но любви больше. Так она думает.

Кажется, Чехов сказал: то, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть самое нормальное наше состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть.

И эта мысль усилила в Ксене грусть.

А вот как любовь уживается с коварством?

Есть и такое благородство, которое измеряется лишь меньшей степенью подлости…

Ксена должна подумать. Благородство, которое измеряется меньшей степенью подлости? Ужасно…

Светлое настроение у Ксены померкло. Оно вообще сегодня менялось, как цвет неба или блики солнца в Кисловодске.

Но, кроме подлости, есть благородство, подвиг. Самопожертвование. Чистота и бескорыстие. Неужели она ошибается?

Есть. Поэтому жизнь прекрасна!

Каждый человек стремится быть лучше. Откуда же — подлость? От страстного желания достигнуть того, на что у человека нет права? Но как сложились ограничения? Всегда ли право справедливо? И всегда ли запрет должен иметь силу нравственного закона?

Сергей Фомич не сразу ответил.

Очень сложно. И очень просто. Мелкая подлость всегда только подлость. Большую же подлость враги общества, человечества пытались и пытаются выдать за убеждение, философию. Скажем, гитлеровская подлость, которая подавалась как убеждение, система взглядов. Фашистская философия.

Говорить об этом она сейчас не хочет. В Нарзанной галерее они пили кипящий, кружевной от газа нарзан. Потом пошли вдоль речушки Ольховки к «Стеклянной струе».

Ливни превратили речушку в бурлящий поток. Вода неслась с большой силой. Наткнувшись на каменную запруду, поток верхним своим слоем откатывался назад, против течения и, встретившись с набегающими водами, исхлестывался, пенный, вверх.

Они бросили в водоем, как того требовал кисловодский обычай — чтоб приехать еще и встретиться — серебряные монетки. Рассыпанные во множестве, блестящие, монетки походили на плотичек. Некоторые из них были наполовину занесены песком.

Китайские девушки, стоя у ограды, со смехом бросали монетки, оживленно разговаривая.

Когда говорят китайские девушки, кажется, что на рассвете щебечут в роще птицы.

Да… Она хорошо подметила! Известно ли Ксене, что означают китайские имена?

Кое-что слыхала.

Он рассказал. Многие имена показались ей поэтичными. Например, Юе (луна) или Лань (орхидея). И У мальчиков: Сяо-фу-ци (любимец судьбы), Сяо-лун (маленький дракон). Маленький дракон! Забавно.

Он сказал, что её, Ксену, в Китае, наверно, назвали бы Чу! Жемчужина!

Ксена рассмеялась.

Какая она жемчужина! Она скорее — Сяо-лун! Маленький дракон.

А что же будет потом? Потом будет… Большой дракон!

Весна наступила. Молоденькие листья каштана сложены вдоль черенка, словно крылья летучей мыши. Они похожи на летучую мышь. Уже и липы начинают выпускать листочки, сначала на нижних ветвях. Оки ярко-зеленые, с желтизной, почти прозрачные, а на верхушках — еле заметные, крохотные. Буйно цветут вишни, черешни, абрикосы и алыча. А на кустах сирени — фиолетово-чернильные шарики.

Последний день…

Сыграет ли он на прощание?

Ей хочется музыки?

Хочется послушать его.

Они сели на скамью.

Сергей Фомич сказал, что сыграет ноктюрны Листа. И все, что помнит. Хотя многое выпало из его репертуара он мало играет, некогда. И не всегда есть настроение. Нужна систематическая работа. Это — область, не прощающая невнимания. И — очень мстительная! Значит, последний день?

Завтра утром поезд увезет его в неведомую ей Хакассию. Он так соскучился по дому…

Ксена подумала, что она не испытывала тоски по дому, что послала одну открытку — о «благополучном приезде». Ничего не писала подругам, хотя обещала. И Антону… Ходит, должно быть, каждый день на главпочтамт, с надеждой смотрит в окошечко… Антон…

Вспомнила только сейчас.

Для других было ясно, чем кончится их дружба. Но не для нее. Теперь он находился за тридевять земель, и лицо его виделось в тумане. О чем она задумалась?

Ни о чем.

О друге?

Нет. Ничего серьезного. Она не скрывает. Обыкновенные товарищеские отношения, хотя Антон и подруги считают иначе.

Она не смогла избавиться от ничем не объяснимого чувства не то обиды, не то зависти, что он соскучился по дому, значит — по Лене и Машеньке, и не дождется, когда будет там, в своей Хакассии. И ничего ему здесь не жаль…

8

Вернувшись в санаторий, Ксена долго сидела на балконе своей комнаты, пыталась читать, но содержание прочитанного сразу забывалось, ничто не привлекало ее внимания. Тогда она пошла на ванны.

Лежа неподвижно в воде, наблюдала за кругами, которые, как от паучков, расходились к периферии. Тугие пузырьки непрестанно прокладывали воду со дна и, поднявшись к поверхности, лопались. Порой вместо концентрических кругов, как их изображают художники, рисуя ту радиостанции, появлялись спирали, тонкие, словно граммофонных пластинках. Были и кометообразные, с крутым разворотом. Игрушечные волны набегали к круги, приятно щекоча.

Ксена смотрит на красный, синий и зеленый вентили, на часы, которые с тихим шелестом просыпают песочек через поясок, перетягивающий запаянную пробирку, смотрит на свое тело, розовое, в алмазах нарзана. Немного стыдно и приятно. Хочется подремать.

Веки отяжелели, смежились.

Но в дверь стучат. Входит няня.

Ксена встает. На воде десятки стружечных завитушек. Скользкое от пузырьков тело приятно вытереть мохнатой процедуркой. Бодрая, сильная, она идет в зал, ложится на топчан.

На полу в больших кадках — цветы. И на подоконниках — в вазонах. Резиновые листья фикуса чуть лоснятся от света, процеженного сквозь занавеси.

В зале отдыхают мужчины и женщины. Ксена поворачивается на бок. И прикрывает ноги голубой шерстяной кофточкой. Туфли ее стоят под топчаном.

Пять-десять-пятнадцать минут пролетают незаметно. Одни читают, хотя сестры ворчат. Другие мирно дремлют. Кое-кто похрапывает…

Дума? Тревога? Нет. Ничего. Может быть, лишь глубоко, где-то там укрывшаяся печаль.

Она любит зиму, любит, когда падает снег. Хочет, чтоб он падал еще и еще, гуще, мохнатыми хлопьями, — так нравится ей снегопад. В Киеве, правда, снегопады стали редки. Это скорее воспоминания детства. В канун Нового года и в первые дни января обычно в Киеве идут дожди… И с Деда Мороза течет краска..

Человек не может жить без друга. И хочется, чтоб этот друг, один-единственный умеющий понимать, чувствовать одинаково, был рядом, любовался притемненным светом фонарей, снежной метелью в воздухе, пронизанном электрическими лучами.

Почему вспомнила зиму весной? Просто думала о прекрасном. И есть люди, чувствующие одинаково с ней природу.

Что ж, пусть эти люди чувствуют природу где-то там, далеко…

В «тихий час» она была за кулисами. Сергей Фомич — чуть бледен. Она села сбоку, шагах в четырех от рояля.

Он сыграл обещанные три ноктюрна, внутренне близкие друг другу, и больше играть не пожелал. Был он сегодня не в том настроении, которое призывает музыканта играть еще и еще.

Лист — любимый его композитор?

Нет. Он любит немногое у Листа. Но эти вещи, да еще «Сонет Петрарки» считает лучшими, близкими себе.

Не сыграет ли он «Сонет Петрарки»?

Попробует, хотя давно не играл. Вероятно, позабыл.

Но он не позабыл… Музыка воскресала сама собой, — у Сергея Фомича были волшебные пальцы! — и Ксена с мучительной обостренностью чувств погружалась в мир, где у нее перехватывало дыхание. Еще немного — и она задохнулась бы.

И она — пусть невежливо, бестактно, — ушла, почти убежала со сцены.

Он ни единым жестом не попытался удержать ее.

После ужина Сергей Фомич встретил ее на дорожке. к нему вернулась прежняя оживленность, свобода в обращении, а Ксена была сама не своя.

В угасающем мареве таяли, будто ледок весной, облака.

Потом зажглись фонари в молочных абажурах. Шары казались белыми смородинками на тонких узловатых плодоножках. На дне ближайшего шара лежал кружок чернен пыли; туча мошкары билась о его стенки.

Показалась бледная маленькая луна — старинная серебряная монетка со стертым краем. Они шли по улице.

Ксена сказала, что солнце создано для веселых, счастливых людей, грустящей душе ближе луна. Он промолчал.

Она заметила — о, это только скромные ее наблюдения. — что артисты-комики очень скучные в быту люди. Трагики же — веселые в жизни ребята. Почему это? Как можно веселому, жизнерадостному играть правдиво трагедийную роль? Как можно вообще быть не самим собой?

Вопрос имел дальний прицел, Сергей Фомич это отлично понял.

Искусство перевоплощения.

Нет, это ей не доступно. Она может быть лишь собой. А он?

Он — тоже. Но в руках человека — огромная сила, способная обуздать что угодно.

Начал накрапывать дождик. Множество бликов от фонарей, от освещенных окон засияло на асфальте. И это на краях улицы, а середина чернела, будто река ночью. Не пора ли домой?

Из-за дождика? — В ее голосе скользнула усмешка.

Хотя бы…

Да, с дождиком войдет в ее жизнь Кисловодск. Она о чем-нибудь сожалеет?

Нет. У нее может быть грусть, может быть тоска, но не сожаление.

Знала ли она в своей крохотной жизни успехи? Удачи? Он имеет в виду — удачи творческие? Увенчавшиеся успехом поиски?

Она еще в этом смысле не начинала жить. Он хотел бы, чтобы она запомнила одну мысль, к которой он пришел через отрицание и сомнения. Что за мысль?

В своих удачах мы видим только свое умение. А в своих неудачах — ошибки других или происки врагов, сию, относится не только к большим делам, но малым.

Она постарается запомнить. Что ещё он завещает?

Ирония?

Нет… Маленькая жизнь тоже научила ее кое-чему. Например?

Не слишком распахиваться…

Когда-то в юные годы он поменял сердце на жаворонка…

Да, она помнит. Он даже готовился стать музыкантом…

Готовился!

Потом хотел вернуть свое обыкновенное, простое сердце, но — так и не удалось. И это причиняет боль… Все хорошо в свое время. И ему не нужен жаворонок… Только — простое, человеческое сердце.

Туманно…

Возможно! Впрочем, туман тоже может быть благодатным!

Разве она не поймет, если он скажет яснее?

Поймет. Поэтому говорить не надо.

Но ведь он утверждал, что нет мечты вне нашего измерения?

Утверждал. Но за достигнутой мечтой рождается другая! Так каждый новый костюм, который мы заказываем, кажется нам, будет лучше того, в котором мы пришли к портному. Грубо? Слишком предметно?

Ничего, пусть говорит. Она, конечно, далеко не со всем согласна. У нее — свой мирок, свой крохотный опыт. Он приоткрыл краешек занавеса в мир размышлений. И в то же время — в мир большого действия. Спасибо за это! Ей казалось, что в жизни — больше ясного, нежели непонятного.

Из самого хорошего портсигара не сделаешь даже плохого чубука!

Как сие понять?

В нем что-то прорвалось. Изменился голос. И глаза стали еще более живыми.

Он не настолько глуп, чтоб не понимать, что он сейчас — просто неумен. Он говорит глупости. Но не шутит. И пусть Ксена не обращает внимания. Он — тоже человек… И может хотеть невозможного. И знает, видит, быть может, лучше других, границы, на которых вкопаны столбы с надписями: запретная зона. Но понимать — это не значит не чувствовать. Бывают пробуждения не только от дурного сна, но и от хорошего. Люди — не святые угодники, они не ограждены от дурных побуждений колючей проволокой. Хотя не за побуждения мы судим себя и других. Конечно, человек — не автомат, начиненный правилами. Но ведь и автомат порой срабатывает не так, как задумал конструктор. Главное — он еще раз повторяет — не допустить того, за что приходится краснеть или казнить себя. Это главное.

Ксена была оглушена и молчала.

Он заметил, что лучше молчания не скажешь! Это относится и к паузе в музыке…

Но из одних пауз музыку не создашь!

У нее тоже прорвалось признание: счастливая Лена! Ведь каждая девушка хочет, чтоб у нее был настоящий друг, которому можно верить и доверять.

Счастлива ли Лена? Об этом следует спросить у нее. Он может честно смотреть ей в глаза. Но если великие люди были для своих жен только самыми обыкновенными — за небольшим исключением, — то что сказать о людях простых?

Не надо так… Он гораздо лучше, чем хочет себя показать в этот последний вечер. Она тоже не слепа! И незачем ее отталкивать! Неужели он не верит в ее силу? Сейчас она еще сама не знает, что дала встреча Дружба — не синоним любви. И не псевдоним. Нет, впрочем, она сама не знает, что говорит…

Они вернулись.

Возле первого, ее, корпуса Сергей Фомич простился. Он пожелал ей счастья. Поцеловал руку.

У Ксены проступили слезы.

9

Она сидела у себя на кровати в позе, которую придумала для людей печаль. И ходила по комнате. И стояла у окна. Смотрела сквозь собственное отражение в стекле. Было странно: в комнате горел свет, а за окном лежал черный вечер и выступали из темноты освещенные окна. Она смотрела сквозь себя.

«Вижу дома сквозь свой череп…»

Потом повернула выключатель. Свет погас, но в ее глазах раза два блеснули в кромешной тьме ослепительные круги.

Вспомнила, как однажды ходила с письмом отца к одному товарищу, от которого зависело, останется ли она после института в столице… И Антон ходил. Ему тоже не хотелось уезжать к черту на кулички!

Бугорки выступают на руках, на спине. Зыбкий холодок пробегает по позвоночнику.

Так измельчать… В двадцать три…

Нет! Конечно! Будет просить, добиваться, чтоб послали на самую дальнюю стройку! Куда угодно. И чем дальше, тем лучше!

Страница перевернута. Белая страничка, на которой еще ничего не написано. А может быть, написано? Надо лишь уметь прочесть? Завтра будет день. Такой, как другие. И за этим днем придут еще. Не останавливаясь.

Сколько же ей еще здесь томиться?

Она может написать ему в Хакассию. Может даже приехать. Так, взглянуть — и ничего больше. Разве не будет рад? Не встретит приветливо? И разве Лена посмотрит косо? Или Машенька? И у них ничего не может быть против нее. Дружба не псевдоним любви! И не синоним любви!

Но почему так грустно… Дождь — дождь — дождь.

Форточка постукивает с равными интервалами о раму. Тревожно звенит жестянка. Ворчит старая подгнившая доска.

Ксена напомнила ему только молодость Лены. И сегодняшнюю Машеньку. А сама она ничего не значит… Пусть!

Хорошо быть даже отраженным светом, если источник чист. Разве мы любим только то, что принадлежит нам? Или может стать нашим? Почему же душа тянется к небу? К далеким горам? К белоснежному кружеву моря на горизонте?

Конечно, есть и другая красота. Красота завоевания, победы.

Ручеек забурлил, вспенился. Войдет ли в русло?

Пусть не входит. Разве плохо, когда он шумит, взметывается, совсем как Ольховка, которую в парке перегородили камни?

Что сказал об этом Чехов? Состояние влюбленности?

Они сидели на скамье, и Сергей Фомич читал Алишера Навои.

«Тяжело бродить по следу И утрату видеть в нем…»

Зачем запомнила эти слова? Чтоб потом нести их в себе и никогда от них не избавиться?

Все, все, все наполнено было одним. И смысл приобретало только в одном. Зачем?

Пришла Полина Петровна.

Насмешливо бросила: уезжает, значит? А как же она, Ксена?

Не сразу даже дошло.

Оказывается, «весь санаторий» только и говорит, что о ее романе.

Ксена заплакала.

Бежать! Бежать! Как можно скорее… Как они смеют! Слезы текли и текли. И подушка стала горячей, словно компресс.

Но правда способна пробиться сквозь любую толщу зла. Дело во времени.

А здесь и времени не понадобилось.

Полина Петровна села к ней на постель. Гладила по руке, по голове. Просила прошения.

Утешения тоже могут порой оскорблять.

А знает ли Ксена, что Сергей Фомич уезжает досрочно? Ему еще осталась неделя?

Ксена села. Смотрела долго ей в лицо.

Пробуждаются не только от тяжелого сна… Так вот что это значит… Не поверил в ее силы… Хотел оградить ее. Чтоб не чернили?..

Еле дождалась рассвета. Но не вышла из дому: стояла на балконе.

Человек в плаще пронес чемодан к автобусу. Кажется, еще кто-то уезжал.

Потом загрохотал мотор. И от этого у нее чуть не оборвалось сердце. Разве можно так грохотать!

Но и грохот затих. Он был уже где-то за оградой санатория.

Накрапывал мелкий-премелкий дождь. Одинокий скворец сидел на самой высокой сосне и пел, не обращая внимания на непогоду.

Все жило, дышало утратой.

Посыпанные гравием дорожки. — Не сохранились ли следы?

Старое дерево, в дупло которого лежала кожура от мандарин. Нет ли там хоть крохотной записки?

И робкая, очень зеленая трава, закрасившая газоны. И дождик, который в эту минуту падал на обоих… Автобус ушел на вокзал. Вот рубчатый след от шин. Но поезд, возможно, не отправился. Она успеет. Могла бы успеть.

Только — зачем?

Пробуждаются и от радостного сна. Правда — лишь хорошие, честные люди.

Она села на сырую скамью. В один из дней они здесь сидели. Чего-то ждала. Еще не все было кончено.

Тяжело оставаться. Куда бы ни посмотрела — памятки. Здесь. И в городе. И в парке.

А вот вернулся автобус. Привез новеньких. Да, конечно, так должно быть. Санаторий — жизнь: одни уходят, другие приходят.

Она стоит возле машины. Шофер что-то исправляет, подняв капот. Потом встретился с ней глазами. Зашел в кабину. Вернулся. Она смотрит ему в руку. Нет… Никакой записки…

Дождик не утихает. Пусть идет еще и еще. И далеко. Мягкий, ласковый дождь, соединяющий людей.

То место в столовой никем не занято.

И это — правильно! Разве можно его занять?

Машинально что-то ела, как в день приезда, и не замечала соседей. Человек с бледным лицом, макаронными пальцами и паутинными волосами острил, и никто не смеялся. Благодушно-безразличный человек просматривал книгу. Больная раком души женщина готовилась взорваться от злости.

Плотная спина и тугой валик на шее совершали важное дело, поедая завтрак. Молоденькая женщина подавала ему хлеб, убирала в сторону пустые тарелки.

Ничто не изменилось.

Но все было другим.

Прошла в зал, на сцену.

Покрытый пылью, грустящий рояль.

Снова в Ребровой балке. И у Храма воздуха.

Дождик прошел, побледневшее небо разлилось просторно — до горизонта. Слепили солнечные лучи.

И вдруг прокатился круглый, гулкий гром!

Первый гром! После дождя. В ясную, солнечную погоду!

Ксена взобралась на скалу. Внизу лежала долина в деревьях и кустарнике, среди белых и розовых цветов. А вдали высились снежные горы, озаренные солнцем, к вершинам которых пролегали трудные, но доступные для сильного человека пути.

1960–1961 г.г.

Оглавление

Николай Строковский Вешний цвет

Реклама на сайте