«Дом Утраченных Грез»

Грэм Джойс Дом Утраченных Грез

Мартину и Дэвиду, с такой безропотностью терпящим самое невыносимое из созданий – старшего брата

От автора

Выражаю благодарность Дэвиду Гроссману за профессиональную помощь и дружбу.

Прекрасным писателям и художникам, ободрявшим меня: Молли Браун, Джиму Бернсу, Сторм Константайн, Марку Моррису, Киму Ньюмену, Нику Ройлу, Мэри Скотт и Иэну Уотсону.

Моей жене, Сью Йонсен, заботящейся, чтобы я имел возможность писать.

А также вдохновившему меня Георгосу Сеферису с извинениями за неуклюжий перевод его стихотворения.

И наконец, той, кого и сейчас вижу чудесным образом сидящей за моим окном и которая дала мне больше всех.

В бухте затерянной,

как голубка белой,

мы жаждой томились в полдень,

но была солона вода.

На песке золотом

мы ее имя писали.

Но морской ветерок

буквы стер.

Сколько нежности, страсти,

Вдохновенья – казалось,

в нашей жизни – но мы ошибались!

И мы нашу жизнь изменили.

Сеферис [1]

1

Майк поспешно выскочил из воды. Что бы это ни было, вид у него был пугающий. В маске под водой все кажется крупней, чем на деле, но, даже учитывая это, тварь была длиной в четыре фута. Он сел на песок из рассыпавшихся в пыль раковин, чтобы отдышаться, и морская вода, испаряясь под солнцем, оставляла на коже соленый налет.

Ким послала его на скалу нарвать душицы, но он провел день, охотясь за осьминогом. Захотелось сделать сюрприз к ужину. Он наблюдал за местными мачо: они по полчаса кружили на поверхности, опустив лицо в воду, только дыхательная трубка торчала, потом неожиданно ныряли и, всплыв, поднимали в воздух серо-розовый пузырь с восемью щупальцами, обвившимися вокруг их дочерна загорелой руки.

Он плавал минут двадцать, прежде чем та тварь возникла из глубины, оскалив на него то, что он не мог назвать иначе как клыками.

Мелко дрожа, он сидел на песке, подавшемся под ним, как створки раковины, и смотрел на лодку у воды и дом на том берегу. Он видел голову Ким, поплавком качавшуюся в воде. Все это купание и гребля совершенно изменили их. Они стали поджарыми и сильными, как олимпийцы.

Дом на берегу слепил отраженной белизной песка, как бликующее лезвие ножа. Зеленые холмы позади дома карабкались к гребню желтого, как львиная шкура, хребта, который походил на зубчатый горб гигантского стегозавра. Он еще собирался обследовать те холмы. Дальше вдоль берега, примерно в миле от дома, распласталась деревушка Камари. В семи милях к северу находился городок Лиманаки, обнесенный живописной стеной и увенчанный генуэзским замком. За ним начиналась Турция и берега Малой Азии; достаточно далекие – в культурном отношении, – чтобы чувствовался Восток; достаточно близкие – географически, – чтобы слышать рев ослов.

В центре острова было полно военных. Греки и турки по-прежнему враждовали; и вражда была древней, как война за Елену Троянскую.

Майк собирался съездить на северную оконечность острова. Были там одно-два места, куда ему хотелось заглянуть. От черных скал и серого вулканического песка на северной стороне остров и получил свое название. Как у большинства греческих островов, у него было второе имя, Тиминос, но жители неизменно называли «го Мавросом, то есть «Черным».

Маврос сотрясался от скрытой геотермальной энергии. Центральный массив острова в доисторические времена был пробит извержением вулкана, так что напоминал громадный толстостенный котел. На дно этого котла через узкий проход на южную сторону, прорытый лавой, проникла вода. Большинство городков и деревень лепились на побережье или среди гор, образующих край кратера, и попасть с одной стороны острова на другую можно было или кружным путем по берегу, или спустившись по извилистой дороге в кратер и поднявшись на противоположную сторону. Поездка через остров – что по прямой заняло бы полчаса – означала три часа беспрерывного скрежета коробки передач.

Колебание почвы, дрожь, толчки и редкие полновесные землетрясения остров получил в наследство от истории. Земная кора плавала на неустойчивом горячем скальном основании, в нескольких местах по периметру побережья извергая в море кипящие термальные воды. «Черный» походил на трудно дышащее живое существо.

– Чувствуешь напряжение? – спросил однажды Майк у Ким.

– Какое напряжение?

– Разуйся и потрогай землю босой ногой. Она живая. Просто потрогай.

Ким сбросила эспадрильи и так и стояла, шевеля пальцами в теплой траве сада.

– Теперь тебе ясно, о чем я? Чувствуешь?

Ким сказала, что чувствует. Но Майк не был уверен, что она понимает, о чем он говорит. Что бы это ни было такое, он мог это чувствовать. Как бы едва уловимое подрагивание; и хотя он допускал, что это ощущение может быть своего рода обратной проекцией его собственного возбужденного состояния, он тем не менее считал его реальным. Он стоял, вжав пальцы в песок или гальку, повторяя греческое слово, обозначающее землю: гея. Едва ли не всерьез.

То, что шевелилось в недрах острова, было почти так же волшебно, как его цветущий лик. Весенняя природа была прекрасна. Как художник-график, Майк воспринимал мир зрением, глаза для него были главным из органов чувств. И прежде всего он видел движущийся цвет. Он постоянно соотносил его с «бесконечным фильмом»: калейдоскопом состояний света – врывающегося в зарю, располагающегося в утре, катящегося дальше, в полдень, развертывающегося в пространстве послеполуденных часов, затягиваемого в штопор вечера, затопляющего закат, утекающего в прорву сумерек. Бесконечная панорама, каждый день иная. А его обитатели! За три недели, пока они были здесь, остров успели заселить три разных вида бабочек, каждый жил всего неделю: желтые, как самородная сера, красные с черным и переливчато-синие, названия которых он не знал.

Бесчисленные существа бегали, ползали, летали или плавали в приливной полосе перед домом: черепахи и дикобразы, ястребы и золотые иволги, огромная оранжевая морская звезда и пурпурная медуза. Вода сияла преломленным светом. Земля сочилась красками.

Пиршество взора, заставлявшее пьянеть от восторга.

А ведь когда они в первый раз приехали сюда, ему тут не понравилось; хотя проскользнуло странное ощущение, будто в том, как это место встретило их, был перст судьбы. Ранним вечером они остановились на платья [2]в Камари. В пяти тавернах, расположившихся вокруг платья, официанты подметали полы и накрывали столики. Майк припарковал их потрепанный «рено» позади старого «мерседеса», выполнявшего роль такси, и вышел из машины. У «мерседеса», прислонившись к дверце, стоял человек и читал газету. Больше никого вокруг не было, и Майк подошел к нему:

– По-английски говорите?

Человек опустил газету и наклонил голову к плечу, что у греков означало «да».

– Мы хотим снять комнату.

– Комнату в отеле?

Вообще говоря, они собирались пожить несколько дней в отеле, по крайней мере пока не найдут чего-нибудь постоянного. Но Майк посмотрел на человека и сказал:

– Нет. Не в отеле. Мы хотели снять что-нибудь на год. Не комнату для туристов, а, может, небольшой домик.

Человек нахмурился. Потом, сверкнув золотыми пломбами, скривился в улыбке:

– У меня есть дом, какой вам нужно, можете снять. Дом на пляже.

Последнее слово «пляж» он произнес как «бляж» и снова скривил рот, изображая улыбку.

– Сколько?

– Сначала посмотри его.

– Сначала – сколько?

– Поезжай за мной.

Таксист сел в машину. Майк вернулся к своей:

– Говорит, что у него есть дом на бляже.

– Неплохо звучит. Легко удалось устроиться.

– Слишком легко. Не очень он мне нравится. Даже не сказал, сколько хочет за него.

Такси тронулось, они последовали за ним. Проехав полмили, они свернули на грязный проселок. На берегу стояла одинокая таверна, там они оставили свои машины. Пройдя приличное расстояние пешком, грек кивком пригласил их следовать за ним по тропе, протоптанной в траве и бежавшей вдоль берега. Наконец они подошли к запертому дому, стоявшему в полусотне футов в стороне от тропы. Возле дома копошились в пыли несколько уток и кур, а в дальнем углу сада виднелся привязанный осел. При их появлении в воздух поднялась стайка белых голубей, но почти тут же снова опустилась на крышу.

Таксист возился с висячим замком на воротах, к которым была прибита доска с грубо намалеванной надписью: «HAUS DER VERLORENEN TRAUME» [3]. Дом представлял собой непритязательное строение из неоштукатуренных побеленных шлакобетонных блоков, дверные косяки и оконные рамы наспех покрашены в яркий бирюзовый цвет. Самое лучшее, что в нем было, это большой патио[4] с бетонным полом, укрытый, как навесом, тенистым пологом виноградной листвы и увешанный необычной формы декоративными бутылями из тыквы. И бутыли, и большие глиняные цветочные горшки по краю патио, и все остальное, что не могло увернуться от кисти, тоже было без разбора покрыто бирюзовыми шлепками.

В доме было лишь две комнаты, в них царил запах плесени и пыли. В одной стояла кровать с продавленными пружинами, на которой валялись вонючие одеяла. Майк оглянулся в поисках выключателя:

– Электричества нет?

– Оно и не нужно, – сказал таксист и показал на старую масляную лампу на столе.

Ким вышла наружу – противно стало, подумал Майк. Стены с внутренней стороны были такие же неоштукатуренные, грубые, как снаружи. Он заметил несколько круглоголовых пауков, укрывшихся в щелях. Он пошел наружу, к Ким, таксист поскакал за ним.

– Туалет, – сказал он, ведя Майка к дощатой конуре в саду. По дороге остановился у водяного насоса близ ворот и нажал на скрипучую рукоять. Насос, тоже заляпанный бирюзовой краской, поперхнулся и выплюнул немного воды.

– Водопровода нет. Электричества нет. Такого я не ожидал. – Майк покачал головой.

– Скажи ему, что нам подходит, – вмешалась Ким. Она смотрела на море.

– Но это свалка! Ты видела, что за домом?

– Неважно, что за домом, – ответила она. – Ты только взгляни туда. – И, широко поведя рукой, показала на безбрежность неба и моря перед собою.

Майк вышел из темной отвратительной уборной и посмотрел на запад. Закатное солнце низко висело над водой. Она была цвета лаванды и переливчато-синей, лимонной и густо-красной, и солнце лежало на низком облаке, как выпущенный желток. Море сияло разноцветными красками, как радужная чешуя средиземноморской рыбы. Скальный островок в море прямо против дома походил на пурпурный горб, на склонившуюся фигуру в кардинальской мантии.

– Скажи ему, что нас все устраивает, – повторила она.

– Будь по-твоему, – согласился Майк. – Сколько вы хотите?

И с тех пор каждый новый день ложился перед ними, как страница манускрипта, украшенного яркими рисунками. Зримое чудо без единого признака выцветанья. Каждый день Майк глядел со скалы вдаль, на море, и переполнялся радостью.

Тут он вспомнил о душице, которую его послали нарвать. Он забрался на скалу и нашел целую полянку этой травы. Он вдохнул ее аромат, прежде чем сорвать несколько листиков. Стоя на вершине скалы, он помахал Ким, вышедшей из воды и направлявшейся к дому, но она не видела его.

Да, решил он, наверно, это морская змея – та тварь, что едва не набросилась на него в воде. Он слышал, морские змеи бывают такими огромными, что способны откусить руку или ступню. Странно. Только вчера вечером, сидя на балконе, они говорили о змеях – о морских тоже. Говорили еще о чем-то, глядя на призрачных рыбаков.

Рыбаки, безмолвно плывущие мимо в сгущающейся тьме вдоль берега, были еще одним откровением. Когда они поздними вечерами отдыхали в патио при свете масляных ламп или свечей, они видели, как в дальнем, низком конце сада проплывал рыбак. Впечатление было совершенно жуткое. Виден был только нос лодки, и на нем – яркая лампа, свет которой выманивал рыб на поверхность. Мотор молчал, слышалось лишь мягкое шуршание весел лодки, скользившей на мелководье. Самих рыбаков не было видно в темноте. Они были как призраки. Можно было поверить, что в лодках вообще никого нет.

Прошлым вечером они видели три такие лодки. Они выпили две бутылки вина. Лунной дорожки на воде не было; Ким разложила на столе колоду таро. Бесшумно плывущие лодки отвлекли их от карт. Ким допила свой стакан и показала на одну из карт, на которой змея выползала из кубка.

– Думаю, мы увидим тут много змей, – сказала она.

– Уверен, что увидим. Они должны приползать, чтобы напиться у насоса. Возможно, и морские тоже.

Больше они не упоминали о змеях. И это было не в первый раз, когда они упоминали о чем-нибудь, а на другой день оно так или иначе давало о себе знать. Взять черепах. Как-то Майк прочитал вслух абзац из книги, где высказывалось предположение, что остров кишит черепахами. И потом в саду появилась пара большущих старых черепах. День или два спустя Ким рассказывала о ярко-красных анемонах, которые когда-то видела на Родосе. На другой день возле дома распустились четыре точно таких же цветка.

И тому подобные мелочи. Эхо мира чудес.

Но это касалось не только живой природы. Еще до отъезда из Англии Майк был увлечен мифом об Орфее, где упоминалось о Мавросе. Больше того, миф заставил его предпочесть Маврос другим островам. Что-то в рассказе об Орфее, спускающемся в подземное царство мертвых, воспламеняло его воображение, подобно тому как других волнует золотая маска Тутанхамона или потерянная Атлантида. У него хватало ума понимать, что эта его тяга, пожалуй, больше вызвана его собственным душевным складом, нежели особой славой острова; но пока он рад был тому, что посетит крохотную деревенскую библиотеку в надежде отыскать какие-то намеки на возможное место Орфеева сошествия в Аид.

«Библиотека» – слишком сильное слово для той полудюжины полок с книгами в крохотном старом муниципальном домишке, среди которых он нашел лишь одну на английском. Это была тощая брошюрка, вкратце излагавшая легенду об Орфее и рассказывавшая о том, что его связывало с островом. Прочтя ее, он почувствовал легкую дрожь оттого, что его предположение подтвердилось.

Все эти вещи, конечно, были простыми совпадениями. До тех пор, пока не становились реальными.

А теперь вот змеи.

Майк забрался в лодку, оттолкнулся от скалы и поплыл обратно к Дому Утраченных Грез. Он решил ничего не говорить Ким о морской змее.

2

По-эдемски яркая, толстая, переливающаяся всеми оттенками зеленого змея висела на нижних ветках смоковницы, растущей за домом, и лениво, самодовольно смотрела на замершую Ким. Она по ошибке приняла ее за кусок болтающегося пластикового шланга. Ким медленно отступила назад, отказавшись от намерения устроить уборку в сарае.

– Ты не трогаешь меня, я не трону тебя, – сказала она змее.

Она ничего не станет говорить Майку, решила Ким. Еще одна строка в списке, в растущем перечне мелких происшествий и эпизодических странностей, о которых преждевременно было рассказывать Майку. Ей не хотелось, чтобы он тревожился понапрасну.

Не то чтобы Майка взволновала змея per se [5]в их саду. Скорей напротив, он с мальчишеским восторгом помчался бы посмотреть на нее, потыкать в нее длинной палкой или сделать с нее набросок. Он не боялся таких вещей, она тоже. Просто они только вчера вечером говорили о змеях, когда сидели в сумерках при мерцающей лампе, на столе – карты, а мимо скользили лодки призрачных рыбаков.

Это было одно из цепи странных совпадений, над которыми следует поразмышлять, и потому Ким опустила его в рассказе о том, что произошло за день.

Она вышла из-под виноградного полога над патио и зашагала к морю помыть руки. Между морем и нижним концом их заросшего сада были только узкая полоска галечного пляжа да низкий забор из металлической сетки. Прежде чем окунуть руки в воду, она посмотрела в направлении крохотного островка в море и увидела ярко раскрашенную шлюпку, акварельные всплески синих, оранжевых и белых волн там, где Майк пристал к берегу. Сам он в этот момент взбирался на скалу нарвать душицы, и его не было видно. Дикая душица! Ароматом этого дара греческих островов – пряными травами: душицей, тимьяном, шалфеем – был напоен бриз. Опустившись на колени у воды, Ким откинула голову, подставляя лицо солнцу, вдыхая благоуханный воздух.

Позади нее у подножия крутого склона, переходящего в опаленные солнцем холмы, стоял беленый дом. Откуда-то с вышины, где идущая от деревни асфальтированная дорога прочертила гору цвета львиной шкуры, доносилось позвякивание колокольцев невидимой отары. Эгейская весна пьянила и обольщала. Ничто не могло ни испугать ее, ни заставить покинуть эту наркотическую красоту, и со страхом перед ядовитыми змеями – очередным миражом – надо решительно бороться.

В Ким еще не остыл первый восторг. Шла третья неделя, как они жили в этом доме на острове, а смыть колдовской порошок, запорошивший глаза, все не получалось. И это происходило не только с ней. Майк тоже по-прежнему каждый день наслаждался сквозь прищуренные веки своим «бесконечным фильмом», разворачивавшейся панорамой, ежедневным чудом и мощью Творения. Жизнью!

Как это все произошло? Как получилось, что мертвящая пелена спала с их глаз? Как будто однажды они услышали голос, который сказал: «Пора! Бросьте все! Продайте дом! Уезжайте и найдите жизнь! Доверьтесь мне; все, что вам нужно сделать, – шагнуть с края этой скалы!»

Они сделали этот шаг, и их свободное падение все продолжалось. Временами они смотрели друг на друга, словно один из них желал признаться, что это все шутка, просто розыгрыш, и пора вернуться домой. Но нет. Майк, ко всеобщему удивлению, предупредил, что увольняется; Ким бросила свою работу медсестры, во что никто не мог поверить; потом они продали свой заложенный дом.

Все это произошло до неприличия быстро и легко. Они купили «рено», напихали в него всякой всячины: одежду, книги, палатку и прочее, что необходимо для кочевой жизни, и созвали друзей на прощальную вечеринку. Никто не удивлялся поспешности их сборов – чего они не ожидали, так что даже почти обиделись, – и все говорили: «Ну что? Просто сваливаете в Грецию?» Этот вопрос повторялся так часто, что Майк разослал печатные приглашения: «МЫ СВАЛИВАЕМ В ГРЕЦИЮ. ПРИХОДИТЕ НА ВЕЧЕРИНКУ». Вечеринка была грандиозной и продолжалась три дня. Наконец, с головой, разламывающейся с похмелья, они добрались до порта, сели на паром и оставили позади белые скалы Дувра.

Злые силы всячески старались заставить их вернуться обратно. На французской ферме, где они остановились на ночевку, Ким во сне попыталась вылезти из окна. Майк, когда они застряли в пробке на автобане в Германии, вдруг опомнился и впал в панику по поводу незаконченной работы. В Австрии оба терзались кошмарами и ссорились по нелепым поводам. Но вот они миновали заснеженный Гроссглокнер[6] по самой высокогорной дороге Европы и спустились в австрийский кантон с таким чувством, что преодолели и психологический горный перевал.

В Хорватии и Сербии с ними случались странные вещи. В приморском Сплите, когда они бродили у римских развалин, к ним подошла старуха во всем черном, как обычно одеваются средиземноморские вдовы, тыкая пальцем им чуть ли не в лицо и бормоча что-то непонятное главным образом на сербохорватском. Потом заковыляла прочь, а они стояли, недоумевая. Официант из близкого ресторанчика все слышал.

– Она говорит, вы узнаете, – засмеялся он.

– Узнаем? Что узнаем?

– Это все, что она сказала: «Вы узнаете». – Официант пожал плечами и отвернулся.

В Косове, пока они спали в гостинице, какой-то аккуратный вор залез в их машину и забрал лишь несколько аудиокассет, оставив взамен колбасу с перцем. К этим мелким эпизодам они относились как к неизбежным издержкам путешествия, и вот наконец они достигли Греции.

За пограничной полосой дорога сворачивала в мифологическую даль, и небо синело, как легенда. Греция во всех смыслах была другим миром, и чаще или реже перед ними представали ее материализованные предания. То шоссе внезапно утыкалось в облако пасущихся овец, то встречалась застава, где молчаливый сборщик платы за проезд выдавал им билет, а потом, пройдя на пять футов вперед, забирал его обратно и рвал. Они даже остановились, дождались очередной машины и убедились, что для сборщика это была обычная практика.

– Греция! – говорили они. – Таковы греки!

И вот три недели прошло, как они жили на острове Маврос, словно цыгане, в примитивном домишке на берегу, и уже спрашивали себя, смогут ли когда-нибудь вернуться к жизни, которая осталась у них позади. Ким стянула с себя футболку и вошла в воду. Море было еще чуть холодноватым; оно разогреется, когда наступит средиземноморское лето. Она ступала осторожно, чтобы не наступить на черных морских ежей, лежавших на дне среди водорослей, но вода была прозрачна, как стекло.

Преодолев половину расстояния до скального островка, у которого Майк причалил лодку, дальше она поплыла на спине. Приподняв голову и посмотрев назад, на их белый дом, она вспомнила о змее. Раз уж в Эдеме должен был быть свой змей, подумала она, то пусть он будет и у Дома Утраченных Грез.

3

Кто они, эти храбрые англика? Что привело их сюда? И по какому праву они решили поселиться в этом доме?

Этот дом!

Каждый день он наблюдал за ними. Теперь они там устроились и уже теряют осторожность. Мужчина надолго оставляет женщину одну: или уходит в деревню, или с какой-то таинственной целью постоянно плавает на лодке к скале, туда-сюда. И каждый день он внимательно следит за ними. Он мог таиться на склоне позади дома, и они не знали, что он наблюдает за ними.

Ему было непонятно, как вообще кто-нибудь может захотеть жить в таком доме. Наверняка у себя в Англии у них было жилье получше. Он мало знал об Англии: там было электричество, водопровод и все современные удобства. Зачем тогда жить в доме, который кишит скорпионами и освещается масляной лампой? Разве есть в этом смысл? Это трэлос. Безумие.

Или, может, они как те, из Маталы. Несколько лет назад те западные люди, совсем еще дети, приехали на Крит и жили в пещерах Маталы. Они совокуплялись на пляже и ели один салат, те ребята. Потом местные устали от них и вытурили их из пещер с помощью полиции.

Женщина была красивой. Смуглая, но не такая темная, как гречанки. Ее волосы ниспадали сплошной волной, прозрачный свет лился на них, словно вода из крана в церкви Девы Непорочной. Кожа бледная – вот что имелось в виду, когда говорили об английской розе, теперь он это понял, – кожа, которой нужна сырая погода, чтобы сохранить влажную лепестковую свежесть. Полная грудь. Такого же кремового цвета, как лицо. Ему хотелось бы положить свои потрескавшиеся, сухие ладони на эту грудь. Да, красивая женщина, едва-едва миновавшая расцвет юности. Она была как плод, которого легко коснулась тень зрелости. Он был бы не прочь отведать, какова такая женщина на вкус и на запах.

И зачем только она пришла в этот дом?

Он не заметил, когда они приехали. Однажды он пробивал тропу на вершину и увидел их внизу. Они убирались в доме, сжигая мусор в саду. Он наблюдал за ними. Знают ли они, что в доме полно скорпионов? Если нет, то очень скоро узнают.

Потом приехал Лакис, таксист, и что-то привез в подарок, похоже, транзистор. Он хотел встать и крикнуть им: «Остерегайтесь Лакиса! Остерегайтесь этого самого большого скорпиона!» Лакиса он ненавидел. Этот данаец остался выпить с ними кофе и крутил ручку приемника, пока не нашел какую-то станцию. А когда он ушел, они выключили приемник и засунули его подальше.

Когда он увидел это, когда увидел, что они пренебрегли подарком Лакиса, он подумал: «Возможно, есть еще надежда. Не оставайтесь в этом доме, не принимайте даров Лакиса». Но что толку от его советов? Они спросят Лакиса, и Лакис ответит: «Не слушайте этого сумасшедшего». Нет, они обречены. Не они выбрали дом. Это дом выбрал их.

Сидя в кустах, он выплюнул оливковую косточку и вонзил зубы в кусок мягкого сыра. Он подумал, что теперь, когда они поселились там, он не сможет таскать яйца. Какое-то время он досаждал Лакису тем, что воровал у него утиные и куриные яйца. Он забавлялся, глядя, как Лакис сует голову под курятник и шарит в кустах в поисках кладки. Время от времени он оставлял скорлупу от одного-двух яиц, чтобы Лакис подумал на хорьков или ласок. Лакис был столь же глуп, сколь и опасен.

А еще они плавали. Плавали почти все время, как пара дельфинов. Утром, в полдень, после полудня. Еще стояла ранняя весна и сам он носил теплое белье, а они развлекались и играли почти нагишом. Мужчина был бесстыжий. Становился голый под душ, который они приспособили во дворе, и вода бежала по его крепкому жилистому телу. В этом англичанине было что-то от обезьяны. Он тоже был смугл, как и женщина, но весь покрыт волосами, а сильные плечи опущены, словно он постоянно приглашал попробовать застать его врасплох. Да, именно так: похожий на обезьяну, но умный и всегда готовый дать отпор.

Женщина тоже должна встать под душ голой. Может встать, рассуждал он, надо только подождать.

Он восхищался молодыми англичанами. Но грустно качал головой, когда думал о том, что они живут в этом доме. У дома была своя история. На нем лежало проклятье. И, если они будут жить в нем, проклятье ляжет и на них. Вода там была плохая. Он знал, что иногда, в прилив, морская вода попадает в колодец с пресной водой. И это они тоже сами поймут. В общем, молодые англичане выбрали плохое место, где им остановиться.

4

– Мне показалось, из насоса идет соленая вода, – сказал Майк.

Ким кивнула:

– И мне так показалось пару дней назад.

Они сидели под виноградным пологом и завтракали черными маслинами, сыром и салатом.

– А почему ничего не сказала? – поинтересовался Майк.

– Не хотела, чтобы ты думал об этом. Стоит только задуматься, и все начнет казаться соленым.

Майк посмотрел на нее. Так Ким защищала его, и эта забота о том, чтобы он ни о чем не тревожился, была почти как материнская любовь. Однажды, но не сейчас, он признается ей, что был на грани срыва перед отъездом из Лондона. Может, потом, когда станет сильней. А пока он знал, что ей все известно, и этого достаточно. Он любил ее. Ей нравилось жить здесь. Она до того загорела, что ее кожа была как спелый персик.

– Понимаешь, что это значит? Мы можем пользоваться водой из насоса для мытья, но питьевую воду придется таскать из таверны. Или даже из церкви в деревне.

– Разве это проблема?

– Нет, конечно. У нас есть машина. Да и, кроме того, лодка и осел.

– И сколько угодно времени. – Ким улыбнулась и прокусила оливку до косточки.

Майк собрал тарелки, и Ким пошла с ним к насосу. Майк качал воду, она мыла посуду.

Он поставил тарелки сушиться, выпрямил спину, и тут что-то в отдалении привлекло его внимание.

– Вон смотри – опять.

– Что? Где?

– У монастыря.

Она посмотрела в направлении, куда указывал его палец: точно на запад, на край утеса. Там на травянистой площадке, обращенной к морю, ютился крохотный монастырь – заброшенный, как им сказали. На самом краю утеса виднелся серый столб, так Майк думал сначала, или что-то вроде обелиска. Но потом он обратил внимание, что иногда обелиск пропадает, чтобы на другой день возникнуть вновь.

– Не может же это быть человек, как по-твоему? – спросила Ким.

– Если это человек, то он должен стоять на самом краю по многу часов без движения.

– Может, это какой-то знак для кораблей, который опускают и поднимают в зависимости от погоды.

– Это все объясняет, – сказал он, хотя ее предположение его не убедило. – Что если прогуляться туда и проверить?

– Сегодня? Я думала, ты собираешься заняться этюдами, нет?

Майк поморщился. Он ехал в Грецию под неопределенным предлогом вновь взяться за настоящую живопись, забыть на время о набившей оскомину коммерческой графике. Акриловые краски и акварель до сих пор валялись в коробке в багажнике машины.

– Аврио, – лениво, в манере греков, сказал он. – Завтра.

Прогулка заняла у них почти два часа. Какое-то время они брели по галечному пляжу, перебирались через огромные скользкие камни, с которых свисали мокрые изумрудные водоросли, пока не увидели, что дальше пути нет. Они вернулись, поднялись выше на берег и пошли по тропе вдоль него через айвовые и оливковые рощи. Свирепый пес кинулся на них, лязгая зубами и хрипя на натянувшейся стальной цени.

Они вынуждены были отвернуть вглубь острова, чтобы обойти небольшую бухточку, а потом пошли по красной пыльной дороге вверх по склону горы, на вершине которой стоял монастырь. Солнце палило нещадно, юркие ящерицы разбегались при их приближении и прятались под раскаленные камни. Сверчки величиной с саранчу сидели посреди тропы и отказывались двинуться с места.

Под натиском солнца и соленого морского ветра давнишняя побелка осыпалась со стен крохотного монастыря хлопьями цвета горчицы. Сам монастырь походил на обрывок грезы, воплощенной в папье-маше и полусгнившей. Шесть келий вдоль обращенной к морю стены уже лишились дверей. В седьмой дверь сохранилась и была заперта. В небольшом дворе некогда явно был сад. Глубокий колодец был наполовину прикрыт ржавым железным листом, над которым торчала рукоятка бесполезного насоса. Его движущиеся части намертво скрепила ржавчина. Каждый кусок металла, валявшийся во дворе, был проеден ею, словно земля забирала, всасывала обратно минералы, данные ею человеку лишь на время.

В углу в тени громадной смоковницы стояла миниатюрная церквушка. Майк толкнул дверь, но она оказалась заперта от мародерствующих туристов. Они присели на скамью под деревом, наслаждаясь тенью. С одной из ветвей свисал колокол, не покрытый ржавчиной, как все остальное. Язык у колокола отсутствовал, но он звучал звенящей тишиной, ощущением запустения. Безъязыкий колокол созывал призраков в пустой монастырский двор и отмечал течение времени.

Отсюда, со скамьи, им видна была высокая площадка, где появлялся обелиск, на который Майк дома показывал Ким.

– Опять исчез.

Какое-то время они сидели молча. Солнце двигалось по небу и сверкало в колоколе. По двору катились волны зноя. Ящерицы замерли в неподвижности. Спустя полчаса появилась старуха в черном одеянии средиземноморской вдовы. Под мышкой она несла маленький узелок. Увидев парочку, сидящую возле церкви, она не выказала удивления.

– Кали мера! Кали мера! [7] – крикнула она и что-то затараторила по-гречески, судя по всему не ожидая ответа. Она отперла церковную дверь и кивком пригласила их войти.

Внутри, среди побеленных стен было прохладно и сумрачно, сильно пахло ладаном. Одинокая лампада мерцала под иконой в серебряном окладе. Пол был тщательно подметен, на шатком деревянном столике лежали свечи, ладан и стояли бутылки из-под рецины, наполненные лампадным маслом. На одной стене виднелась полувыцветшая и полуосыпавшаяся византийская роспись; на другой в одиночестве висела картина религиозного содержания.

Женщина бодро занималась своим делом: наполнила лампаду, зажгла свечу. Показывала пальцем на различные предметы, улыбаясь Ким и привлекая ее внимание. Потом она заметила, что Майк внимательно разглядывает картину.

На ней в византийском стиле был изображен этот монастырь, но окруженный огромным садом с экзотическими животными: тиграми, обезьянами, редкостными птицами и другими существами, которые не водятся в Греции. Монахи, вооруженные луками, осыпали стрелами убогую фигуру выбирающегося из сада вора в нижнем углу картины.

– Янос, – хихикала старуха, одобрительно кивая. – Эримитис. Эримитис [8].

– Что она говорит?

– Не знаю, – ответила Ким, – но она стискивает мне руку.

Выйдя наружу, они зажмурились от слепящего света. Старуха в церкви продолжала что-то тараторить то ли им, то ли разговаривая сама с собой. С утеса над обрывом они видели свой дом и скальный островок напротив него, точку лодки на тихой воде. Дальше виднелись генуэзский замок в Лиманаки и затянутые дымкой берега Турции.

– Это человек, – сказал Майк.

– Что?

– Это не обелиск. Кто-то приходит и стоит здесь, каждый день.

– Но ему же приходится стоять здесь часами!

– Да. И совершенно неподвижно.

Майк был почти загипнотизирован неземной красотой открывающейся картины. Откуда-то снизу доносилось журчание родника, бьющего из скалы. Это журчание и тихий плеск волн внизу, накатывающихся на галечный берег, вместе создавали звук, похожий на шепот, настойчиво-доверительный шепот. Майк слушал, зачарованный.

– Ты меня слышишь? – сказала Ким, странно глядя на него. – Я говорю, пойдем искупаемся.

Тропинка сбегала к берегу. На полпути вниз им встретилось зияющее отверстие пещеры. Майк хотел заглянуть в нее, но Ким не терпелось окунуться. Она стащила с себя одежду и голышом бросилась в море. Майк последовал за ней. Солнце восторженно сияло в брызгах воды, когда они плескали друг в друга. Потом Ким поплыла дальше от берега, а Майк перевернулся на спину и лежал в прогретой воде отмели. Он лежал и смотрел на журчащую струю, текущую из скалы под самой пещерой.

Ким подплыла к нему под водой и схватила за ногу. Майк взвизгнул.

– О чем задумался?

– Я думал, что это подходящее место для оракула.

– Оракула?

– Миф об Орфее. Я читал об этом. Фракийские женщины, называемые менадами, растерзали его во время одной из своих оргий. Они были помешаны на сексе, вроде тебя. К тому же одурманены наркотическим снадобьем и в исступлении.

Ким под водой схватила его между ног.

– Они швырнули его голову в море, и ее, по преданиям, выбросило на этот остров, тут она осталась на скале и продолжала пророчествовать. Возможно, это было где-то поблизости. Вот о чем я думал. Возможно, именно здесь. Место вполне подходящее.

Ким улыбалась, капли воды сверкали на ее груди. Вряд ли она слышала его, опустив руку под воду и лаская его.

– Думаю, момент для этого неподходящий. Кто-то наблюдает за нами из пещеры.

Ким развернулась в воде и подняла голову. Рука дернулась, инстинктивно прикрывая грудь.

– Никого не вижу, – сказала она, вглядываясь в зияющее отверстие в скале.

– Я тоже. Просто перед этим там как будто что-то мелькнуло. Я не столько увидел, сколько почувствовал движение.

– Конечно же не старуха?

– Нет. Думаю, пора возвращаться.

К вечеру знойный день разрешился грозой. Небо раскалилось докрасна, потом стало желтым, потом лавандовым, как будто солнце торопилось завершить свой рабочий день. Затем засверкала молния. Молчаливая, без грома. В ее вспышках генуэзский замок в Лиманаки казался оперной декорацией. Безмолвные зарницы сверкали целый час, и Майк с Ким сидели в лодке на берегу у кромки воды, просто глядя на то, как возникает из тьмы жутковато отчетливый замок, словно на негативе.

– Не похоже на грозу в Англии, – сказала Ким.

И в этот миг, будто в ответ ей, молния гигантской кривой вилкой распорола воздух над водой и коснулась скального острова напротив, как перст Божий. Скала вспыхнула бриллиантовой белизной, и следом раздался оглушительный треск грома. Они вздрогнули, расплескав вино, и выскочили из лодки.

– Вот это похоже на грозу в Англии, – сказал Майк, и тут же начался ливень. Они вымокли до нитки, не успев пробежать и полдороги к дому.

Майк стоял под густым пологом виноградной листвы, пропускавшим лишь редкие капли, но Ким не выказывала никакого желания укрыться от потока, обрушивающегося с неба. Ей нравилось это.

– Как хорошо! Не хочу прятаться! – Она воздела руки к небу, словно желая слиться с грозой. Потом забежала под полог.

– Существует три типа молний, – сказал Майк. – Сплошная, или зарница; зигзагообразная, как та, что мы видели недавно… – Ким не слушала его. Отдуваясь, она снимала с себя мокрую одежду. – И чрезвычайно редко встречающаяся…

Он не успел договорить. Гигантский круг раскаленного добела света прокатился по небу от замка к морю и взорвался над скалой, тут же раздался грохот.

– …шаровая молния, – прошептал Майк как бы самому себе.

«Господи! Иногда это проявляется само по себе, еще и сказать о нем не успеешь».

Ливень усилился. «Ради всего святого, что творится с этим местом? – думал Майк. – И откуда мне знать, что тут еще случится?»

Он внимательно посмотрел на жену. Дождь хлестал вовсю. Ким упивалась могуществом стихии. Обхватив одной рукой столб, поддерживающий решетку навеса, она высунулась под густые струи, выставив другую руку и ногу во тьму, словно дом был лодкой, несшейся на всех парусах сквозь теплый ветер и пенные волны. На ней не было ничего из одежды. Мокрое тело блестело под струями воды. Под всполохами зарниц, на фоне непроглядной тьмы, этот блеск походил на ртутный. Майк заметил у нее в глазах выражение незнакомого исступленного восторга, и на какой-то момент жена вызвала у него больший страх, чем гроза.

5

Наутро после ночи бурного восторга Ким проснулась странно подавленной. Майк встал рано и отправился на лодке ловить рыбу. Она положила руку на простыню в том месте, где он спал, не в силах объяснить себе, откуда у нее это чувство.

Ночью они любили друг друга под удары грома, несшиеся с моря. Она настояла на том, чтобы окно оставалось открытым. Позже крыша начала протекать, так что пришлось искать ведро и подставлять его под капель. Она проснулась от свежего, прохладного после грозы воздуха, льющегося в окно. Куснула Майка в мочку, чтобы снова возбудить в нем желание. Он сонно улыбнулся. Это было наслаждение, которое убивал будильник, когда они работали в Англии.

Это была волшебная ночь, ночь неистощимой любви, так почему же она проснулась с таким ощущением? Подобная меланхолия была чужда ей, несвойственна ее характеру, не вязалась с ней. Это было все равно что проснуться и увидеть, будто на тебе чужое белье.

Она оделась и накачала воды в пластиковое ведро. Когда показался Лакис с очередным подарком, она заканчивала мыться. Увидев его, идущего по тропе вдоль берега, Ким вздохнула.

Как владелец дома, Лакис, похоже, считал, что его обязанность или же привилегия заявляться чуть ли не каждый день. Первое время его принимали радушно, по обычаю, который Майк и Ким быстро переняли у деревенских, предлагали ему кофе или вино и что-нибудь перекусить. Но скоро его частые визиты надоели им, и от первоначальной сердечности, с которой они встречали его, не осталось и следа. Может быть, видя это, Лакис взял себе за привычку каждый раз дарить какую-нибудь мелочь, заставляя Майка и Ким чувствовать вину за то, что не питают к нему дружеского расположения.

Впрочем, английским Лакис владел настолько, насколько было нужно для работы таксистом; а их знание греческого было еще скудней. Так что разговор всегда вертелся вокруг одних и тех же предметов.

– Сегодня не на такси, Лакис?

– Мало туристов.

А еще он приходил за платой. За такую хибару он драл с них слишком много. Они жили на сбережения, и, хотя Ким ни слова не говорила, она возмущалась тем, сколько приходится платить Лакису. Они подсчитали, что смогут прожить год, если станут немного прирабатывать на сборе маслин или преподаванием английского. Но пока договорились, что отложат поиски работы до зимы. Тем временем плата за дом существенно истощала их ресурсы.

Сегодня Лакис принес пакет с помидорами гигантского размера, которые она приняла без особого восторга. Он сел под виноградным пологом, прихлебывая кофе и утирая пот, льющий со лба. Лоб у него вечно был озабоченно наморщен, а потовые железы всегда сверхактивны даже для такого климата.

– Сильный был гроза прошлой ночью.

– Очень сильный, – ответил он и махнул рукой.

Разговор не ладился. Ким подумала, не сказать ли о протекающей крыше, но потом решила, что это был последний в эту весну ливень. Она вдруг почувствовала себя неловко, сидя перед ним в футболке и коротеньких шортах, и зашла в дом, чтобы надеть брюки. Одеваясь, она заметила, что Лакис пялится на нее в открытое окно. Она закрыла ставни, хлопнув ими излишне сильно. Когда она вышла, Лакис прикуривал сигарету, избегая ее взгляда.

– Лакис, почему вы назвали свой дом Домом Утраченных Грез?

Он смахнул пот со лба, сделав вид, что не слышит.

– Haus der Verlorenen Traume, – попробовала она еще раз. – Почему?

– Не понимать, – ответил он, встав, и принялся поливать какие-то растения в саду. Похоже, у Лакиса вечно находилась здесь сотня неотложных дел, что обычно служило ему предлогом являться без приглашения.

Он не обращал на нее внимания. Ким раздражало отношение греков к женщинам: им вдруг надоедал разговор, они вставали и шли куда-то, чего никогда не позволяли себе с мужчинами. Или, если грек останавливался переброситься парой слов с мужчиной и женщиной, он говорил только с мужчиной, спокойно пропуская мимо ушей слова женщины.

Она решила оставить Лакиса одного. Собрала сумку, заперла дом и отправилась в деревню.

Жена булочника, в муке с головы до пят, стояла в дверях лавки. Вышла подышать. Ким сама не знала, отчего решила, что женщина – жена булочника, вероятно, поскольку та делала всю что ни есть работу в лавке. Булочная представляла собой помещение с единственной полкой для хлеба, грудой дров, занимавшей большую часть пространства, и собственно печью. Еще там стоял стул, на котором, не умещаясь здоровенными ягодицами, восседал жирный пекарь, прихлебывая узо и командуя жене, что ей делать.

Все в деревне уже знали Ким. Жена булочника, похожая на скорбное привидение с покрасневшими глазами, кивнула, здороваясь. Ким часто хотелось ткнуть жену булочника, чтобы посмотреть, поднимется ли над ней облако мучной пыли.

Поскольку Лакис принес утром помидоры, мимо торговки этим овощем, у которой за домом были теплицы, она прошла не останавливаясь. Торговка фруктами, всегда казавшаяся такой же влажной и липкой, как ее товар, каждый день старалась научить Ким новой фразе. Приветливая жена мясника перегнулась через прилавок – потрепать Ким по щеке, что делала каждое утро. А торговка одеждой, которую звали Мария и которая немного говорила по-английски, дала ей напиться и принялась сплетничать о жене мясника, торговках фруктами и помидорами; она, видимо, не ждала, что Ким что-нибудь купит у нее.

Так что поход в крохотную деревушку Камари за скромными покупками легко мог занять три, а то и четыре часа.

Мария была поразительно красивой женщиной сорока лет с небольшим. С волосами цвета воронова крыла и живыми, кокетливыми глазами; к тому же она имела привычку покачивать бедрами, даже если шла всего лишь в другой конец лавки приготовить кофе. И, словно желая подчеркнуть свою красоту, любила хотя бы на денек нарядиться в платье из нового поступления. Оправдывалась она тем, что так проверяет их, словно это были электрические приборы, и в ее случае мысль об электричестве возникала неспроста. Чувственность искрами била из нее. Недавно она овдовела. Ее муж-бизнесмен погиб в автомобильной катастрофе в Афинах, и ей пришлось вернуться в родную деревню, к родителям, Я открыть лавку.

– Они ждали, что я надену вдовий траур. Я сказала: шутите, это не для меня. Видела этих старых ворон? Я еще молода, сказала я им.

– Я бы тоже не стала носить траур, – согласилась с ней Ким.

Они сидели в лавке и ели кекс. Ким была не прочь поболтать с Марией, но слишком уж ядовитый был у той язычок.

– Таков обычай, Ким. Ты не знаешь, какой это отсталый народ. На сотни лет отстали. – Мария стряхнула крошки с нового платья с блестками. – Я шокирую их, надевая эти вещи. И мне это нравится.

Ким однажды спросила Марию, почему их дом зовется Домом Утраченных Грез, но не получила ответа. Сейчас она снова спросила ее о том же.

– Слушай, – сказала Мария, – мне нужно позвонить в несколько мест. Если хочешь, можешь посидеть, подождать.

Ким отказалась и встала, собираясь уходить.

– Там, позади церкви, открылась новая лавка. Хочу пойти взглянуть.

– Да, открылась; лавка Кати. Она открывает ее на туристский сезон. Пойди познакомься с ней. Хорошая женщина.

Ким не могла понять, то ли люди действительно не желают говорить о Доме Утраченных Грез, то ли просто ничего о нем не знают. Она зашагала по мощеным деревенским улочкам, мимо заброшенного Турецкого дома, чьи бревна уже начали подгнивать, к церкви Девы Непорочной. Там она остановилась, не столько чтобы ополоснуть руки под краном, сколько чтобы получить Удовольствие от зрелища кристально чистой воды, которую мгновенно впитывала пыльная пересохшая земля. Прозрачная горная вода подавалась по трубам из родника, бьющего в горах неподалеку.

Новая лавка торговала всяческими гончарными изделиями и декоративной керамикой, отличной от обычного, рассчитанного на туристов барахла, вроде поддельных коринфских урн, и картинами, написанными маслом, плюс к этому была еще пара стоек с одеждой – конкуренция Марии. Ким решила, что хозяйка обладает прекрасным вкусом. Когда Ким вошла, хозяйка разговаривала по телефону. Она приветливо улыбнулась и опустила трубку. Она была примерно одного возраста с Марией, но намного изящней, с короткой стрижкой. Что-то неуловимо патрицианское чувствовалось в ней. Обходя лавку и трогая вазы из необожженной глины и хрупкую керамику, Ким чувствовала на себе взгляд хозяйки.

Пришлось завести разговор:

– Кто все это делает?

Хозяйка ответила на довольно чистом английском:

– Я привезла это с материка. Все ручной работы.

– Замечательные вещи.

Женщина склонила голову, воспринимая слова Ким как комплимент себе. Потом достала что-то из-под прилавка:

– Попробуйте.

Ким называла это рахат-лукумом. Греки не успокоятся, пока не одарят вас чем-нибудь, подумала она. Женщина вышла из-за прилавка и села.

– Я Кати, – представилась она.

– А я Ким.

– Знаю. Вашего мужа зовут Майк. Он художник. Вы медсестра. Вы англичане. Вам я ничего не могу нахваливать, потому что вы не туристка. Вы очень красивы.

Ким смутилась и покраснела.

– Вы много знаете о нас.

– Это Мария звонила, когда вы вошли. Вам следует знать, что люди, когда хотят что-то узнать, обращаются к ней, как в агентство «Рейтер».

Бывает, думала Ким, встречаешь человека и сразу инстинктивно чувствуешь – это друг. Кати улыбнулась ей добрыми близорукими глазами. Ким сказала:

– Мы с Майком живем в…

– Я знаю, где вы живете, – перебила ее Кати. – Мне знаком этот дом.

– Я постоянно спрашиваю людей, почему он называется Домом Утраченных Грез, но никто мне не говорит.

Лицо Кати омрачилось.

– Смотрите, – сказала она. Ким заметила, что Кати чуть не каждую свою фразу предваряла этим словом и ждала, чтобы слушатель воспринял его буквально и посмотрел на нее. – Смотрите. Греки – это такой народ, который говорит только то, что вам приятно будет услышать. И никогда того, что неприятно.

– А с этим домом что-то не так?

– Не с самим домом. Но кое-что там случилось. Почему вас это интересует? Вы там счастливы?

– Да.

– Прекрасно. Тогда зачем вам все знать? Для вас это не имеет значения Живите там. Наслаждайтесь счастьем.

– Просто любопытно, откуда такое название.

Кати закурила и, выпустив струю дыма, в упор посмотрела на Ким. Похоже было, что она что-то решила про себя.

– Смотри. Однажды там жила немка. Ее звали Ева. Она жила с Лакисом, хозяином. Когда жена Лакиса узнала, он хотел порвать с Евой, и та попыталась покончить с собой в этом доме. Вот такая история.

– Когда это произошло?

– Двадцать лет назад. Двадцать пять. И Лакис так назвал дом; Ева обычно называла его Домом Грез, так что он назвал его Домом Утраченных Грез. Доска висит там до сих пор только потому, что жена Лакиса не понимает ни слова по-немецки и все еще думает, что там написано «Дом сдается».

– Лакис романтик?

– Я слышала о нем другое.

Когда Ким поднялась, собираясь уходить, Кати пригласила ее с Майком пообедать в таверне с ней и ее мужем.

– Заходите в лавку в любое время. За всем, что понадобится.

– Спасибо, непременно.

– Смотрите насчет этой истории. Не стоит никому в деревне говорить о том, что я рассказала вам. Они не любят упоминать об этом.

– Понимаю. Пока, Кати!

День перевалил за середину, когда она покинула деревню. Несмотря на ночную грозу, было еще жарче, чем вчера. Она решила пойти напрямик, через гору к береговой тропе. Обычно она избегала этой дороги, опасаясь солдат на вершине.

Там был расположен одинокий сторожевой пост, куда посылали дежурить одного-двух новобранцев, предположительно, чтобы наблюдать за морем на тот случай, если турки вздумают вторгнуться на остров. Это были еще мальчишки, которым до смерти надоели их каски. Не бывало случая, чтобы они не пялились на проходящую мимо женщину. Иногда они улыбались, более уверенные в себе могли попросить сигарету. Месячное жалованье новобранца состояло из куска мыла, пачки бритвенных лезвий и денег, которых хватало на четыре бутылки пива.

Один такой солдатик сидел на корточках, тяжело прислонившись спиной к бочке с водой, и швырял камешки, целясь в каску, стоявшую в нескольких ярдах от него. Увидев Ким, он поднялся и подошел к ней, знаками прося закурить. У нее были с собой сигареты, и она дала ему одну. Парень расплылся в глуповатой ухмылке. Попросил огоньку, но зажигалки у нее при себе не было. Продолжая улыбаться, он сказал что-то по-гречески. Английского он не знал, только несколько слов по-немецки.

Она пошла дальше по тропе. «Danke!»[9] – крикнул он махая рукой на прощание. Спускаясь по склону, она чувствовала, как тоскливый взгляд новобранца сверлит ее ягодицы, плечи. Наконец она спустилась настолько, что он не мог видеть ее, и с облегчением вздохнула, зная, что он наверняка вернулся к прежнему занятию.

6

Жизнь в доме начала приобретать неизбежную размеренность. На небе всходило и заходило солнце. Ритм жизни острова смирял пульс и диктовал сердцу, как ему биться, словно золотая луковица часов гипнотизера, раскачивающаяся перед их глазами. И Майк с Ким полностью подчинились ему.

Шепот волн, накатывающих на берег с однообразием метронома, беспрестанно звучал в ушах, а показательные рассветы и выставочные закаты определяли окончательный распорядок этой сонной жизни. Они заметили, что отсутствие электричества в корне все меняет. Они быстро усвоили забытое: первобытный трепет перед властью ночи и дня. Свечи и масляные лампы давали слабый свет с большой неохотой; и теперь стало возможным в некоторых случаях воспринимать свет электрический как своего рода беспощадное насилие над некой первозданной силой, которая заключалась в темноте. Не считая ночи, которую они провели в одной из таверн, отмечая свой приезд, они ложились спать с наступлением темноты, а вставали рано, когда солнце становилось слишком ярким и будило их.

Тогда-то им открылись те стороны повседневной жизни, протекавшей у них под носом, которых они прежде не замечали. Первым, пока воздух еще дышал ночной прохладой, появлялся рыбак с острогой. Загадочно молчаливый, он бродил по отмели, охотясь на осьминогов, кальмаров или крабов. На нем были лишь короткие шорты, в левой руке – корзина, в другой – острога. Он был худой, что не типично для грека, дочерна загорелый, с ладной фигурой. Если он что-то замечал в воде, движение его остроги было неуловимо. Первое, что вы видели, – его добыча, бьющаяся на острие.

Вот так он каждое утро проходил мимо дальнего конца сада. Майк было попробовал так же беззвучно, как рыбак, пройтись по воде. Безнадежно. Как он ни старался, Ким слышала плеск, хотя и находилась неблизко.

За этот час еще проходил пастух, гоня по берегу отару в каждодневном ритуале смены пастбищ. Пастух бурчал что-то сквозь зубы своим овцам, не давая им забредать в сад и удерживая их на пыльной дороге, которая бежала вдоль кромки воды и сразу за домом сворачивала, взбираясь наверх, в горы. Пастух в повязанном на голову пестром платке никогда ничего не говорил и не оглядывался на дом, шагая вразвалку мимо и чуть ли не подчеркнуто глядя в сторону.

Позже появлялся на своем осле торговец йогуртом. Еще издали слышалось его басистое покрикивание: «Ээйаа! Ээйаа!» – и удары палки, которой он охаживал осла. Это был дородный человек в соломенной шляпе. С боков осла свешивались два двадцатилитровых пластиковых бочонка – пустые в это утреннее время. Он сидел откинувшись в высоком седле, выставив огромное брюхо. Если Ким и Майк уже были на ногах, он, при виде их, касался рукой полей шляпы и здоровался:

– Кали мера сас! Кали мера!

Для Ким это было лучшее время дня.

Потом мимо их изгороди начинали проходить самые смелые из туристов, которые двигались из Камари дальше, на более тихие пляжи Лефкаса. Большинство останавливалось, разглядывая дом. Гуси и утки в саду, вспархивающие белые голуби и парочка, отдыхающая в патио, приводили их в восторг. Если туристы были из Франции, то без стеснения пялились на дом. Британцы, уличенные в любопытстве, смущенно отводили глаза и спешили дальше. Немцы шли по тропинке к дому и требовали сказать им, сколько Майк и Ким платят за жилье.

Они уже безошибочно определяли национальность туристов, лишь стоило тем появиться.

Вскоре показывались лодки с туристами, направлявшиеся к скальному островку. Под оглушительную народную греческую музыку они высаживали своих пассажиров на остров, где те барахтались близ берега и ныряли в масках, а спустя несколько часов возвращались за ними, нажарившимися на солнце и голодными, зарядившимися энергией на предстоящую ночь.

После того как отплывала последняя лодка, жара начинала спадать. Торговец йогуртом возвращался, теперь уже пешком и ведя нагруженного осла. Солнце клонилось к закату, и на бесцветно-яркий остров возвращались краски. Что-то появлялось в эти часы в воздухе – землю обволакивал покой, словно извлеченный с морского дна. Из глинистой почвы испарялась вся влага, кусты шалфея отдавали свой аромат ветру, и земля пахла, как свежеиспеченный хлеб.

Это было время Майка. Каждый вечер он не забывал всматриваться в высокую площадку возле заброшенного монастыря и почти каждый раз видел таинственную фигуру, которая, выпрямившись, стояла на краю утеса лицом к морю.

Потом закат и очередной вечер в патио при свете масляной лампы под темным пологом виноградной листвы. И если море было тихим, мимо проплывали призрачные рыбацкие лодки.

Таких дней, такой жизни они и искали. Море с фигурами людей в лодках, равномерно проплывавших перед ними, легко можно было принять за картинку, показываемую волшебным фонарем, или за колдовскую заводную игрушку. Они сидели в освещенном патио, попивая узо или рецину, и думали: счастливей быть невозможно. Хотя они говорили, что бежали от повседневной, затягивающей рутины, что она была их врагом, они понимали – причина, в конце концов, была не в ней, но в их жажде покоя.

Покой и время – вот что было ценно. Время, чтобы замечать все. Майк налил себе еще узо и заметил: Ким что-то беспокоит. Увидел бы он это прежде, дома? Различил бы эту набежавшую на ее лицо тень, этот трепещущий, как у ящерицы, язычок тревоги? Или все случилось бы слишком быстро? Что-то происходило сейчас между ними, увеличилась, обострилась восприимчивость. Чих, вздох, дрожь одного, как электрический разряд, заземлялись через другого. Их отношения становились все глубже, но было ли это следствием всего лишь того, что у них появилось столько времени? Возможно ли, что простое наличие времени на то, чтобы оглядеться вокруг, так повлияло на сближение душ, или дело в чем-то большем? Может, и во времени, и в месте.

Это место. Мысль появилась как будто ниоткуда, будто кто-то произнес эти два слова. Он вздрогнул. Беспокойно задвигался на стуле и спросил Ким, о чем она думает.

– Сегодня я узнала, как дом получил свое название. Но не хотела говорить тебе.

– Будет лучше, если скажешь.

Она рассказала, и он удивился про себя, почему она думала, что не стоит говорить ему о таких вещах, но промолчал.

Он пожал плечами и спросил:

– Так она довела дело до конца, убила себя?

– Забыла спросить об этом. Думаю, что нет.

– Значит, Лакис – старый волокита. Будь с ним поосторожней!

– Ты тоже.

– Мне-то зачем?

– Ты становишься лентяем. Хочешь, чтобы я все делала для тебя. Лентяем и шовинистом, как греческие мужчины.

Майк в шутку замахнулся на нее:

– Заткнись или получишь у меня!

– Лучше отнеси меня в постель, – ответила Ким.

Утром она проснулась оттого, что, как ей показалось, Майк тряс кровать. Но он сидел рядом, выпрямившись. Кровать тряслась. Лампа и радиоприемник на столе выстукивали дробь. Платяной шкаф в углу – тоже; потом одна из дверок распахнулась. Весь дом дрожал, и одна из ставень болталась на петлях.

– Что это? – спросила Ким.

– Потрясающе!

– Что происходит?

Ким выглянула во двор: белые голуби, хлопая крыльями, пытались сесть, но тут же взлетали. Осел на привязи истошно ревел и бегал кругами вокруг столба. Тряска усилилась, и карандаш скатился со стола. Потом толчки прекратились, и все опять успокоилось.

Майк соскочил с кровати:

– Ух ты! Землетрясение! Здорово! Черт возьми, землетрясение, вот что это было! – Он выскочил наружу.

Ким наспех оделась и последовала за ним.

– Неужели и правда землетрясение? И мы спокойно сидели в постели? – Она была в ужасе.

– Да!

– А ты не думаешь, что разумней было бы выйти из дома, чем ждать, пока он не рухнет нам на голову?

– Мое первое землетрясение! Наше первое землетрясение! Ух ты!

– Ух ты? Как ты можешь так радоваться? – Она бросилась освобождать осла, который задыхался в привязи, намотавшейся на шею.

– Да оно было слабенькое!

Майк босиком скакал по саду, исполняя, по его представлению, танец землетрясения.

Ким спокойно смотрела на него. Иногда ей нравилась его беспечность, а иногда она начинала сомневаться в его рассудке. Она оглянулась на хрупкий домишко из шлакоблоков.

– Слава богу, – сказала она, – что слабенькое!

Майк продолжал плясать.

7

Они остались жить в этом доме, глупые англичане! Пусть толчки и продолжались всего полминуты, но они не выбежали из дома, пока все не закончилось. Они сумасшедшие, эта молодая пара. Он совершенно их не понимал.

Они не занимались никаким делом. Плавали, как рыбы. Совершали долгие прогулки без всякой видимой цели. Какой человек будет ходить не за чем-то, а просто так? Что за странная трата сил и энергии? Сперва он думал, что они направляются в определенное место, что они знают что-то такое, что у них есть какая-то тайна. Может, они археологи и знают о каких-то сокровищах. Он слышал об археологах, приезжавших из Парижа, и Стокгольма, и Франкфурта, чтобы выкапывать всякие камни в оливковой роще у моря.

Однажды он пошел за ними, чтобы выведать их тайну, почти час шел. А потом они просто повернули и направились обратно. Совершенно бессмысленная ходьба. В голове не укладывается. Конечно, они даже не пробовали искать что-то в земле. Он перестал думать, что они археологи.

Он почувствовал приближение подземных толчков за несколько мгновений до того, как затрясло. Он притаился на горе и наблюдал за домом, зная, что они скоро проснутся. К этому времени он уже выучил их распорядок дня: рано утром они появлялись на пороге и шли, как зомби, – он обычно голый, она в купальнике, – прямиком к воде. Плавали двадцать минут, потом вылезали на берег и ополаскивались под душем. Потом готовили завтрак.

Но не этим утром. Первый признак, по которому он понял, что приближается землетрясение, была дрожь колокольцев. Овцы, щипавшие травку рядом, знали, что надвигается. Сначала зазвенели один-два колокольца. Потом четыре, пять. Потом еще несколько, пока отара в смятении не начала бросаться то в одну сторону, то в другую, не в состоянии стоять на месте, но и слишком взбудораженная, чтобы решить, куда бежать.

Потом он не то чтобы почувствовал что-то определенное, а просто уловил запах. Или так ему показалось. Как если бы земля испустила какой-то газ. Он знал, что бежать некуда. Он не слишком испугался, хотя в голову пришло, что одна из скал позади него может рухнуть и покатиться по склону.

Но все закончилось в считаные секунды. Толчки были относительно слабые. За прошедшие годы он пережил много землетрясений, правда, они были несравнимы с землетрясением 1957 года, когда он потерял половину семьи.

Но эти англичане, они ждали в доме, пока тряска не закончится. Потом выскочили: она, чтобы освободить дурного осла, он – исполнить идиотский английский танец на траве. Совершенно непостижимое поведение!

Он знал, что они ходили наверх, к старому монастырю. Ирени, которая присматривала за старой церковью, сказала ему об этом. Она думала, что они приходили просто из любопытства, как все туристы. Он считал все это бессмысленное таращенье глаз формой психической болезни. Может, Ирени права. Может, эти англичане – обыкновенные неугомонные бродяги. Вот что происходит с людьми, подумал он, когда им нечем заняться.

Безделье, решил он, вредно действует на здоровье.

В некоторых отношениях они были как дети. Не разбирались во многих вещах. Ночью к ним залезла лиса и утащила одну из кур, и похоже было, что они даже не заметили. Он-то сразу это увидел. Конечно, куры принадлежали Лакису, но они должны были хотя бы заметить пропажу. Если бы куры были его, он бы не проморгал, пусть пропало бы лишь перышко.

Он спрашивал себя, что они знали о Еве. Подозревал: что-то им могли рассказать в деревне. Никто не любил упоминать о случившемся, и, даже если они что-то и узнали, он был уверен – им рассказали не всю историю. Нюхом чувствовал, как лиса в темноте.

Ева была красива и соблазнительна, как эта англичанка. Давно это было: он едва мог вспомнить ее лицо. Помнил только, какая она была соблазнительная. Немка была намного светлей, лоб шире. Пониже ростом и не такая женственная. Но все равно красивая. А смеялась – словно солнце сверкало на воде. Не смех ли и решил ее судьбу? Смех, делавший ее неотразимой? Судьбу, он это знал, привлекают подобные мелкие частности. Была бы у нее улыбка как пересохшая канава – вроде улыбки его жены, – тогда судьба, возможно, направила бы ее другой дорогой.

Подумать об этом страшно. Каждый миг, каждая частность были как кремень, высекающий искру судьбы. Каждую секунду высвечивалась новая дорога, вспыхивала под чуть иным углом, как раскрывающийся веер, веер пламени, где одни пути гасли, другие сверкали, пока веер не раскрывался полностью, и все начиналось сначала.

Смех, который делал ее неотразимой, – вот что все решило. А теперь эта прекрасная англичанка с необыкновенной кожей.

Но нет, в этот раз так не будет. Она не одна, она с мужем. У немки не было такого защитника. Прошлое не может повториться. Нет никаких причин.

Он смотрел, как они выходят из моря, смотрел, как ополаскиваются под душем. На сей раз женщина спустила купальник и обнажила грудь. Вода текла по ложбинке, смывая соль с дивной кожи. Потом она скрылась в доме.

Он тяжело вздохнул и встал, убедившись, что его не увидят. Он не мог оставаться здесь целый день и наблюдать за ними. Надо было работать.

8

Среди ночи Майк проснулся весь в поту. Дернувшись, сел в постели среди окружающей тьмы. Ким, спавшая рядом, перевернулась на спину. Пробормотала:

– Что случилось?

– Скорпионы.

– Что?

– Скорпионы. В комнате скорпионы. Они выползают по ночам.

Ким внезапно села. Только что ей снились скорпионы. Она ничего не сказала об этом.

– С чего ты так решил?

– Не могу сказать. Я проснулся оттого, что голос в голове кричал это.

– Тебе это показалось из-за того разговора с Кати.

Накануне вечером они сидели в таверне с Кати и ее мужем Василисом. Они поехали в Лиманаки, в красивый ресторан в саду, окруженный кустами гардений и олеандр. Звучала живая народная музыка, и певец пел песню, в которой любовь сравнивалась со скорпионом. Шуточную, по греческим понятиям, песню. Василис переводил слова.

Потом Василис поинтересовался, не слишком ли их донимают скорпионы, поскольку та часть берега, где они жили, кишит этими тварями. Они любят заползать в дома, сказал он. Когда они побледнели, Кати остановила его и попыталась обратить все в шутку.

– Возможно, там, где вы поселились, их нет, – сказала она.

– Да, – поддакнул Василис, наотрез отвергнув их попытку заплатить хотя бы за себя, – возможно, у вас их нет.

Но на обратном пути Кати настояла на том, чтобы они остановились у их дома, и вынесла пузырек нашатырного спирта:

– Возможно, у вас в доме нет скорпионов, но, если все же они вас ужалят, воспользуйтесь этим.

Они пошли домой в темноте по тропинке вдоль берега, Майк сжимал в руке пузырек, и больше ни словом не обмолвились о скорпионах.

– Нет, мне не показалось. Они там.

– Ты видишь хоть одного? – спросила Ким, в темноте обшаривая глазами комнату. Вдруг стало казаться, что каждая тень выпустила пару лапок.

– Нет. Но я чувствую их. Они там.

– Зажги лампу.

– Я думал об этом. Но тогда придется идти босиком но полу. Фонарь с твоей стороны.

– Я думала об этом. Но тогда придется шарить вокруг руками.

Так они и сидели в темноте, словно вокруг все кишело ядовитыми тварями. Наконец Майк вылез из постели и зажег масляную лампу.

Пляшущие тени отнюдь не успокаивали. Майк внимательно осмотрел пол под кроватью. Проверил все углы, ножки кровати и стола. Ким, вооружившись фонарем, откинула простыни, осмотрела и в ногах. Она слышала, что скорпионы любят забираться в постель.

Майк проверил обувь:

– Они любят теплые влажные местечки.

– Да, – ответила Ким, думая о своих самых теплых, самых влажных местечках.

– Нету, – сказал Майк, подняв лампу над кроватью. – Нету никаких скорпионов. Ты была права. Просто, если говоришь о чем-то, кажется, что оно рядом, так обычно…

Ким взглянула на него. Первый раз он заговорил об этом феномене подсознательной тревоги, о предчувствии.

– В чем дело? – спросила она.

Он не сводил глаз со стены в изголовье кровати. Прямо у них под носом, дюймах в шести, сидели три отличных крупных экземпляра, совершенно неподвижно.

– Брр! – Она спрыгнула с кровати, заворачиваясь на ходу в одеяло. Вышла наружу и пошла через сад к морю.

Через секунду Майк последовал за ней. Она сидела в лодке. Он вернулся за бутылкой вина и пластмассовыми чашками.

– Знаю, я веду себя как дурочка.

– Вовсе нет. – Он щедро плеснул ей красного вина. – Я тоже терпеть не могу этих тварей.

Ночь была теплая. Море – гладким, как масло, и серебрилось под луной. Ким передернула плечами. Не хотелось бы, чтобы что-то вынудило их покинуть это место.

– В Англии у людей на стене висят керамические летящие утки. А здесь у нас – стая скорпионов.

– Что будем делать?

Они согласились, что не могут позволить каким-то насекомым выжить их из дома. Хорошо было бы заманить скорпионов в банку и выпустить на волю где-нибудь подальше; но самый верный способ покончить с ними – поджарить огнем лампы. В конце концов Майк решил давить их сковородкой. Ким при этом держала лампу, светя ему.

Сковородка зазвенела, как надтреснутый монастырский колокол, когда Майк одним ударом припечатал пару тварей. Жало одного из скорпионов упало на пол и продолжало рефлекторно дергаться у их ног. Замерши от ужаса, они смотрели, пока оно не перестало шевелиться. Третий скорпион свалился со стены и принял угрожающую позу перед Майком, невзирая на то что противник был шести футов ростом. Он выпустил свое мерзкое жало и размахивал клешнями, дразня Майка, как английский футбольный фанат.

Майк еще раз взмахнул сковородкой. День или два после этого липкие частички хитинового покрова, приставшие к дну сковородки, потрескивали на огне, когда ее ставили на газовую плитку.

Но они привыкли к тому, что скорпионы были повсюду. Просто стали бдительней, осматривали одежду, прежде чем надеть. Лакис, когда они потребовали объяснений, дал им какой-то отвратительный порошок, который отпугивал скорпионов, но окончательно от них не избавил. Видимость порядка была восстановлена.

Но что не давало им обоим покоя, изводило больше, чем любая боязнь скорпионов, так это ставшее привычным исполнение тех или иных глубинных предчувствий. Казалось очень необычным, что некий таинственный сигнал предупредил их об опасном соседстве ядовитых насекомых; но ведь то, о чем нашептывал бес, подтвердилось в который раз, и это обескураживало. Происходило это довольно часто, чтобы начать нервничать.

– Завтра в бухте появятся дельфины.

– Что? – переспросил Майк, сидевший на веслах. Они возвращались со скального островка, где провели несколько идиллических послеполуденных часов.

– Пытаюсь сделать предсказуемым то, что должно произойти. Чтобы не было неожиданностей.

– Предсказуемым? О чем ты говоришь, Ким?

– Зачем это нужно?

– Не понял?

– Зачем прикидываешься, будто ничего не происходит, когда прекрасно понимаешь, о чем я? Это очень по-мужски. Игнорировать то, что у тебя под носом. Но, я вижу, тебя это беспокоит так же, как меня.

Майк перестал грести и отпустил весла.

– Не знаю. Даже говорить об этом не хочу, не то опять случится что-нибудь подобное. Когда это происходит, – когда что-то появляется после того, как мы об этом упомянем, – мне становится немного не по себе, настолько это странно.

– Это не просто у нас в голове, скажи? Скажи, Майк?

– Когда облекаешь свое ощущение в слова, оно не кажется чем-то особенным. Что тут такого? Мы говорили о скорпионах, змеях, молниях…

– И еще о каких-то таких вещах.

– …но они существуют и без нашего упоминания.

– Не обманывай себя. Это происходит. Постоянно.

Майк снова взялся за весла и продолжил грести к дому. Ким сидела на носу лодки, сцепив руки на коленях и глядя вокруг.

– Это место такое, – тихо проговорила она. – Все дело в нем.

Но никаких дельфинов на другой день не было видно. Они не признавались себе, но оба ждали их появления и наблюдали за морем. Когда наступил вечер, они вышли в патио; на холмах в траве громко пели цикады. Единственный звук, нарушавший тишину.

Наконец Майк почти равнодушно сказал, что дельфины в бухте не появлялись.

– Да, – согласилась Ким. – Сегодня их не было.

– Тебя пугает это место?

– Пугает. Но мне не хотелось бы уезжать отсюда.

– И мне.

Они снова замолчали. Цикады звенели все громче, все неистовей и исступленней.

Однажды Майк объявил, что хочет съездить на другой конец острова. Он продолжал искать вероятные места, откуда в древности мог бы вещать орфический оракул, придумывал и другие отговорки, только бы не браться за кисть. Была пара мест, которые он хотел посмотреть, и он предложил съездить туда на пикник. Однако в тот день Ким пообещала Кати присмотреть за лавкой; да и в любом случае она немного устала мотаться по разным местам, привлекавшим Майка. Она уговорила его поехать без нее. Первый раз за два месяца они должны были расстаться больше чем на два часа.

– Поезжай осторожно, – крикнула она ему вслед. – Не поцарапай машину.

Майк поднялся в горы и поехал по дороге, что шла по внутренней стороне кратера. Ему не нужно было нырять на дно котла и подниматься по противоположному склону; можно было проехать некоторое расстояние по этой стороне, а там по каменистой дороге спуститься обратно к морю.

Дорога, по которой он сейчас ехал вдоль края кратера, была завалена массивными валунами, каменными глыбами, выброшенными из жерла в доисторические времена. Они лежали там, где упали миллионы лет назад. Майк остановил машину. Посредине дороги лежала на спине большая черепаха, перебирая лапами в воздухе. Майк приблизился, и черепаха втянула лапы под панцирь. Он поднял ее и, перевернув, перенес на обочину. Он не представлял, как черепаха могла оказаться в таком положении: может, какой-то хищник, вспугнутый звуком мотора, выронил ее. Во всяком случае, подумал он, последние двадцать четыре часа они не говорили о черепахах.

Он постоял, глядя на котлообразный кратер. Лента дороги зигзагами бежала вниз, пока не скрывалась из виду на дне, огибая там залив, и вновь показывалась, едва различимая, на противоположном склоне, взбираясь наверх. Внутри кратера было жарко. От раскаленных скал тек дрожащий горячий воздух. Кроме необычного кривого кустарника и чахлого мха, здесь ничего не росло. Черные и ржаво-охряные валуны, из которых солнце выжгло всякое воспоминание о влаге, зазубренные, шелушащиеся и осыпающиеся, казалось, готовы взорваться, превратившись в облако пыли, как выгоревшие звезды. Неземное, нечеловеческое место.

Берег, куда приехал Майк, разочаровал его. Он последовал советам, вычитанным в брошюре, которую нашел в библиотеке в Камари. Там был горячий источник, вокруг него руины римских бань, но сам берег был непривлекательным, поросшим мелким кустарником. Пришлось признаться, что он сам точно не знает, что ищет, но миф об Орфее по-прежнему влек его к себе.

Это не было наваждением археолога. Он не мечтал откопать очередную маску Агамемнона или украшения Елены. Предмет его мании лежал не в нескольких дюймах от поверхности земли, но глубже. Миф говорил с ним через века. Орфей пытался обмануть смерть, чтобы возвратить свою потерянную любовь. Он потерпел неудачу, но обрел невиданную мудрость. Его разорвали на части, но его голова продолжала изрекать пророчества здесь, на этом самом острове.

Буквально поняв историю о кровавом убийстве, совершенном менадами, и о голове, приплывшей сюда, он предположил, что, после того как культ Орфея был уничтожен на материке, он продолжал существовать на острове Маврос. Место, куда волны вынесли голову, вероятно, заменяло собой храм, который продолжал веско говорить от лица культа.

Может, в конце концов Майк искал язык говорящий. Голос, любой голос, который бы произносил слова его языком, губами. Потому что он чувствовал – собственная его жизнь есть некий не выраженный в слове опыт, а неназванное может как быть, так и не быть. Вещь названная, верил Майк, существует; даже если существует как ложь или иллюзия или как совершенное воплощение истины. Ложь существует. Иллюзии существуют. Они существуют, но в иной плоскости, находятся на другой полке. И, приехав сюда, поставив перед собой что-то вроде цели, он надеялся в конце концов увидеть смысл в хаосе мира.

И еще он верил в историческую основу мифа. Должно существовать реальное место. Сколь бы малой ни была крупица исторической правды, породившей миф. Майк понимал, что подлинное место, где бы оно ни находилось, обладает особой атмосферой, особым духом. Последователи культа должны были выбрать место, по крайней мере обладающее естественным резонансом, усиливающим звук, а там, куда он приехал, такого не было. Так что он вычеркнул этот берег из списка.

Он недолго оставался там и отправился в большой монастырь Святого Микалиса, то есть архангела Михаила, где в красивой церкви были выставлены примечательные произведения византийского искусства. В монастыре, отнюдь не заброшенном, располагалась процветающая духовная семинария. Гостеприимный монах предложилему ракию и сушеный инжир. Сама церковь была вчетверо больше крохотного заброшенного монастыря на вершине утеса неподалеку от его дома. Майк провел там больше двух часов.

В дополнение к предметам византийского искусства в церкви было множество любопытных вещей. Майка подвели к жуткой посмертной маске, висящей на стене. Лицо было как живое и, по словам монаха, вылеплено из глины и свежей крови монахов, зверски убитых пиратами. Ее создал единственный избежавший смерти монах, и ему удалось передать мгновение ужаса и скорби.

Головы, которые свидетельствуют.

А еще были башмаки, тоже, как утверждалось, свидетельствующие, – башмаки святого. Майк уже обратил внимание на приношения в виде металлической обуви, во множестве стоявшей в церкви, и теперь понял смысл обычая. Пара серебряной с золотом обуви была заключена в прозрачный ларец и выставлена на всеобщее обозрение. Насколько Майк мог понять, она олицетворяла обувь самого небесного воителя. Верующий приносил в дар архангелу пару обуви из металла и возносил ему молитвы. Говорили, если святой хотел показать, что молитва услышана, он являлся ночью и надевал пару, принесенную просителем.

Чтобы у Майка исчезли всякие сомнения, пожилая женщина, наводившая блеск на церковный пол, поднялась с колен и сняла пару обуви с полки рядом с алтарем. Она перевернула туфли, показывая ему подошвы. В самом деле, на подошвах были царапины – убедительное доказательство того, что святой являлся и ходил в них. Женщина взяла руку Майка и приложила его ладонь к подошве, чтобы он ощутил царапины. Майк вежливо кивнул, удивляясь ее глупости, и двинулся дальше.

Майк был закоренелым атеистом, но купил свечу, зажег и поставил ее за жену. Он не верил в Бога, но верил в свою любовь к ней и всегда считал, что за любовь стоит зажечь свечу в любом храме. Повернувшись, он увидел, как женщина одобрительно кивает, и это взбесило его.

Он не любил дикую мрачную силу греческой православной церкви, как не терпел и церковь католическую. Для него это были религии ночного кошмара. Обе предпочитали темноту, алтари, освещаемые свечами, и храмы, имитирующие пещеры и заполненные иконами и статуями, которые изображают муки и боль. Он однажды посетил церковь в Тоскании. обитель ужасов с освещенным образом Пресвятой Девы: семь жутких ножей впились ей в спину, на голубых одеждах – запекшаяся кровь. Пещеры из кошмара, вызывающие клаустрофобию, с тошнотворным запахом ладана, засохшей крови и старого греха. Он не выдержал, бросился вон, на яркое послеполуденное тосканское солнце. Ким смеялась над ним, шутила, что он как злой дух, но он знал – никакое зло не променяло бы тьму на свет.

И здесь, в греческой православной церкви, тоже подавляла атмосфера истовой веры, подхлестываемой чувством вины и страха пред темными очами ангела-воителя и тяжелым запахом ладана. Но еще больше приводил в смятение примитивный и жалкий пафос приношений. Иконы в серебряных окладах по всей церкви были увешаны аляповатыми посеребренными металлическими пластинками с грубыми оттисками ноги, или руки, или сердца – смотря по тому, что требовалось исцелить молящему, а в одном случае даже с оттиском американского доллара. Все это свисало с икон на ленточках вместе с пластмассовыми розочками, или фотографиями, или дешевыми украшениями. Никаких изменений со времен Древней Греции, когда обеты сопровождали подобными приношениями; до сих пор археологи копаются в мусорных ямах, полных такого же отвергнутого хлама.

И еще эта обувь. Дюжины и дюжины пар фабричного изготовления из меди и алюминия, сделанные в средневековом стиле, все для неугомонного святого, шатающегося по ночам. Майк был сыт по горло. Не обращая внимания на ящик для пожертвований, он вышел из церкви.

Он перекусил в таверне поблизости, заказав стифадо [10]и пару пива. В зале кроме него был только один посетитель, пожилой грек с коротко подстриженной седой головой и огромными усами с проседью. Он поздоровался с Майком, дождался, когда ему принесут заказанное, и только тогда в обычной греческой манере засыпал его вопросами, обращаясь к нему через хозяина таверны.

Кто ты? Как здесь оказался? Женат? Где твоя жена? Дети есть? Что тебя привело в эту часть острова? Хозяин, знавший английский немногим лучше, чем Майк – греческий, старался как мог и настолько заинтересовался, что взял стул и подсел к столику Майка. Налил по стаканчику узо Майку и старику за счет заведения, не забыл и себя.

Майк благополучно выдержал допрос. Как он ни отнекивался, старик налил ему снова.

– Как там у вас в Англии? – спросили они.

– Ненормальные. Много людей ненормальные, – сказал он, сам переходя на корявый местный английский, и, когда они спросили его имя, ответил: – Микалис. Майк.

– Он тоже Микалис, – сказал хозяин таверны, кивая на старика. – Он говорит, это имя приносит удачу.

– Правда? Почему?

Греки принялись бурно обсуждать между собой его вопрос, и наконец хозяин объявил:

– Потому что так зовут святого: Микалис. Он спрашивает, ты уже видел чудотворную обувку?

– Да. Видел.

Майк попросил хозяина налить старику и увидел, что ему тоже подливают. Пошутил, что из святого Михаила вышел бы хороший футболист, чем заставил хозяина таверны рассмеяться. Тот долго объяснял шутку старику. Старик не засмеялся. Он был оскорблен и начал что-то говорить, громко и страстно.

– Что он говорит?

– Не обращай внимания. Я сказал ему про футбол, а потом, что эти башмаки – для дураков.

– Но я этого не говорил!

– Ты прав. Это все для простаков.

– Но теперь он думает, что я назвал его дураком!

– Не волнуйся.

Но старик вскочил на ноги. Он тыкал пальцем в Майка, и хозяину таверны не удавалось его успокоить. Беззлобная шутка не могла вызвать подобной ярости, и Майк подумал, не добавил ли чего хозяин от себя при переводе. Он захотел узнать, что говорит старик. Хозяин внимательно выслушал слова старика.

– Он рассказывает историю о том, как некие люди выпивали в этой таверне и насмехались над святым Микалисом. Потом эти люди отправился домой, и по дороге святой ждет их в кустах, и выпрыгивает, и колотить его. И теперь эти люди верующий. Он хочет, чтобы ты это знал.

– Скажи ему, что я не хотел его оскорбить.

Но было слишком поздно. Старик выскочил из-за стола и заковылял прочь, опираясь на палку и продолжая выкрикивать проклятия. Стаканчик узо, которым угостил его Майк, остался нетронутым.

– Ах, черт! – расстроился Майк.

– Не беспокойся. Никаких проблем, – сказал хозяин, наливая им еще по одной.

Перед глазами у Майка слегка плыло, когда он шел к машине. Будь он в Англии, он и не подумал бы салиться за руль, но на острове никто не соблюдал никаких правил дорожного движения, поскольку, кроме ослов, другого транспорта практически не существовало. Так или иначе, вряд ли кто встретится ему на обратной дороге.

Майк ехал сквозь плотную пелену предвечернего зноя, в лобовое стекло слепило солнце, а дорога впереди растворялась в дрожащем мареве. Ни малейшего ветерка, который бы пошевелил сушь, висевшую плотной завесой. Само движение казалось преступлением против природы. К тому времени, как он доехал до края кратера, воздух нисколько не стал свежей. Он чувствовал, что засыпает за рулем.

Майк остановил машину и вышел, чтобы размять ноги. Страшная сушь, как в пустыне. И мертвая тишина, только скрип песка под ногами. В полном безмолвии пыльные валуны казались спящими существами, одушевленными, но впавшими в спячку. Нечем было дышать. Он забрался в машину и начат спускаться по склону внутрь кратера, соблюдая особую осторожность на уклонах и крутых поворотах.

Внезапно сбоку вынырнула огромная коричневая тень, загородив переднее стекло и лишив его обзора. Он нажат на тормоза, по-прежнему ничего не видя впереди, но почувствовал, что машина не слушается. Ее занесло, затем она несколько раз перевернулась, и что-то сильно хлестнуло его по шее.

Через несколько мгновений Майк обрел способность видеть. Он понял, что находится на своем сиденье, только вверх ногами, висит на ремне безопасности. Мотор продолжал работать. Нащупав ключ зажигания, он сумел выключить мотор. Слышалось слабое шуршание, словно пыль тихо оседала на машину. Дверца с его стороны открылась лишь на дюйм, но дальше не поддавалась, однако, освободившись от ремня, он сумел вылезти с другой стороны.

Машина лежала вверх колесами на скалистой площадке сбоку от дороги. Еще бы десять или двадцать ярдов, и она покатилась бы по крутому склону. Майк выбрался на дорогу и взглянул на машину. Колеса все еще вертелись. Как она напоминает черепаху, лежащую на спине, мелькнула у него мысль. «Обошлось без единой царапины, – думал он. – Повезло, повезло, повезло».

Ничего и никого не было вокруг, ни намека на то, что могло бы на миг заслонить ему ветровое стекло. Может, он заснул за рулем? Но нет, он был уверен: что-то вылетело на него из-за поворота. Но что? Не другая машина, это точно. Даже если бы она не остановилась, он еще полчаса видел бы ее на извилистой дороге. Он подумал о больших птицах или животных, но это казалось нереальным.

Он стоял и ошеломленно смотрел на машину. Дрожал раскаленный воздух. Необычной формы валуны как будто шевелились. Майк услышал за спиной приглушенные пылью шаги.

Он обернулся и увидел в двух ярдах от себя троих мужчин. Первое впечатление было, что они монахи, возможно, из монастыря, куда он ездил. Но они были не похожи на виденных им греческих православных монахов. На ближнем из них была грубая ряса, прихваченная на поясе пеньковой веревкой. Он опирался на высокий посох. Тронутые сединой волосы и борода коротко острижены. Глубоко посаженные глаза как черные озера. Они смотрели на Майка отнюдь не дружелюбно. Лица двоих других монахов, стоявших позади первого слева и справа от него, были почти скрыты под капюшонами. Они тоже опирались на высокие посохи.

– Говорите по-английски? – спросил Майк. Потом глупо добавил: – Я разбил машину.

Монахи молчали.

– Камари, – сказал он, пытаясь выдавить улыбку и махнув в ту сторону, в которой, за горой, находился, как он надеялся, его дом.

Ответа опять не последовало. Первый монах жег его взглядом. Тут Майк обратил внимание на обувь монаха. Она была из какого-то тяжелого серого металла и с заостренными носками точь-в-точь как та, что он видел в монастыре. Жесткие ее края до крови натерли ноги монаха. Майка охватил дикий страх. Он попятился назад, спотыкаясь и снова повторяя: «Камари».

Монах молча замахнулся посохом, как копьем, и сильно ударил Майка в зубы. Ошарашенный, Майк отскочил назад. «Какого черта?» Он выплюнул кровь с осколком зуба. Монах двинулся на него, собираясь опять ударить, но Майк схватил конец деревянного посоха и крутанул его, стараясь вырвать из рук монаха. Двое других монахов пришли на помощь первому и ударили своими посохами Майка по руке, так что она сразу онемела. Потом посох с громким треском обрушился ему на голову.

Майк согнулся пополам, в глазах у него на мгновение потемнело. Открыв глаза, он увидел подошву металлического башмака, нацеленного ему в лицо. Последовал сильный удар в челюсть. Второй удар пришелся на коленную чашечку, и он рухнул на пыльную дорогу. Другие монахи нещадно охаживали его посохами. Но боль от их ударов было не сравнить с болью от железных башмаков, которыми его продолжали пинать, как в драке без правил. Он попробовал приподнять голову, но почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Последовал удар посохом по затылку, и он потерял сознание.

9

Лишь когда пылающее солнце скрылось за скалистым островком, торчащим из моря, Ким забеспокоилась. Ужин для Майка был готов, в вечернем воздухе разносился запах чеснока, бутылка вина была открыта. День прошел на удивление спокойно, только один раз ее потревожили: молодая немецкая пара обратилась к ней за помощью – наступили на морского ежа. Она показала им, как в таких случаях поступают греки: намазала им подошвы зубной пастой, чтобы колючки немного вытянуло, а потом удалила их пинцетом. Немцы поблагодарили ее, но, уходя, так морщились, словно им выдернули не колючки, а ноги.

Тучи заволокли алый горизонт, и небо стало темнеть. Впервые Ким задумалась, что ей делать в случае, если Майк не появится. Она уже собиралась зажечь лампу, когда увидела на тропинке вдоль берега Кати, спешащую к ним. У ворот Кати остановилась в нерешительности.

Странно было видеть Кати не в лавке. Ким не раз приглашала ее к себе, но Кати неизменно отказывалась. И вот она здесь.

– Кати! Да не стой ты у ворот, входи!

Но у Кати, похоже, не было желания идти дальше. Вид у нее был очень серьезный. Она кивнула, подзывая Ким к себе.

– Смотри, – сказала Кати. – Произошел несчастный случай. Майк в больнице в Потами. Я пришла за тобой, чтобы отвезти тебя туда.

– Что случилось? Что он сделал? Что с ним?

– Успокойся. Собери для него что нужно. Рубашку, еще какие-то вещи.

Ким вдруг ощутила необыкновенную ясность в голове. Она собрала кое-что из одежды, полотенце, его бритву. Выключила газовую плитку, на которой грелся их с Майком ужин, заперла дом. Возле таверны Кати усадила ее в машину и повезла в больницу. Кати сама мало что знала. В больнице Майк назвал ее имя, и оттуда позвонили, сообщив ей, что он у них. По дороге Кати остановилась у своего дома, тоже что-то прихватить.

Когда они приехали в больницу, Майк спал. Голова забинтована. Все лицо в кровоподтеках. Больница привела Ким в смятение. Грязь, равнодушие персонала. Врачей не сыщешь.

Наконец врач смог поговорить с ней:

– У него трещина в ребре или в двух. Сломана рука. Множественные раны и ушибы. Он оправится. Я сделал ему укол.

Только теперь Ким заплакала.

– Я не сказал, что он умирает. Я сказал, он оправится.

– Да. Да. Спасибо. Да. Могу я забрать его домой?

– Пока нет. Я жду, что покажет рентген.

– Но он не может здесь оставаться!

– Почему?

Ким обвела взглядом палату. Ей не хотелось обижать врача. Он был очень добр к ней.

– Ну а я могу остаться с ним?

Врач заговорил с Кати по-гречески, потом покинул их.

– Тебе негде тут разместиться, – сказала Кати. – В любом случае ты ничем не сможешь ему помочь. Мы приедем завтра.

Ким подошла к койке Майка и постояла рядом, держа в ладонях его безвольную руку. Он не просыпался. Ким передала медсестре сумку с вещами. Выйдя из больницы, она снова заплакала:

– Извини. Знаю, я такая глупая.

Кати в замешательстве посмотрела на нее:

– О чем ты?

– Ну, что я плачу. – И тут она вспомнила, что говорит с гречанкой, а не с англичанкой.

– Переночуешь у меня, – сказала Кати. – Не хочу, чтобы ты сегодня оставалась в том ужасном доме.

Ким плохо слышала, что говорила ей Кати, но была благодарна ей за то, что не придется возвращаться домой одной.

Утром Кати сказала, что им надо отвезти Майку что-нибудь поесть. Предыдущим вечером она кое-что оставила в палате, чтобы Майк мог позавтракать; питание в греческих больницах более чем скудное, об этом должны заботиться родственники пациента.

Майк еще не отошел от вчерашнего укола. Он приоткрыл один глаз:

– Эт…ы.

– Да, это я. Что с тобой произошло?

– Р…бил м…шину.

– Я об этом слышала.

– М…хи. Н…али.

Ким не могла понять ни слова, да и не очень прислушивалась. Ее слишком потрясло его опухшее, все в кровоподтеках лицо, хотя она старалась не показывать этого. Накормила его йогуртом с медом и час просидела с ним. Кати отправилась в Палиоскалу, столицу острова, и должна была приехать позже. Ким пошла узнать подробности аварии. Врач, которого она нашла, был тот же, что и вчера.

– Долгое же у вас дежурство.

– Да. Даже слишком. – Усталый вид подтверждал его слова.

– Можете сказать мне, что все-таки произошло?

– Крестьянин нашел его в горах, лежащим на обочине дороги. Он перевернулся, и его выбросило из машины. И крестьянин привез его к нам.

– Вы должны сказать, кто этот крестьянин. Хочу отблагодарить его.

Врач рассмеялся:

– Мы – греки. Неужели вы думаете, что мы оставим человека умирать на дороге? Конечно, я скажу, где он живет.

– И насчет машины. Я хочу, чтобы ее доставили сюда.

– Я собираюсь подержать вашего мужа у нас еще пару дней. Он еще в шоке. У крестьянина, который нашел вашего мужа, есть брат. Он автомеханик и уже доставил машину в Палиоскалу. Вам нужно будет заплатить ему.

– В каком состоянии был мой муж, когда его привезли?

– Бредил. Он знает греческий?

– Не очень хорошо. А что?

– Когда его привезли к нам, он свободно говорил по-гречески. Но с тех пор ни слова не может сказать.

– И что он говорил?

– Говорил-то он свободно, но все какую-то бессмыслицу.

Когда Кати приехала за ней, Ким настояла, чтобы та отвезла ее домой. По-прежнему запертый, с закрытыми ставнями, как она оставила его, дом выглядел странно мрачным на слепящем послеполуденном солнце. Когда она отперла дверь и вошла, ей показалось, что кто-то, – возможно, Лакис – побывал в доме в ее отсутствие. Она как будто уловила слабый запах масла для волос. Это заставило ее заглянуть в шкаф, проверить свое белье, но ничего не было тронуто, все, как и прежде, было аккуратно сложено.

Она распахнула ставни, и комната, когда в нее хлынуло солнце, словно облегченно вздохнула, как легкие от глотка кислорода. Она занялась уборкой. Вымыла пол, столешницу; до блеска вычистила стеклянную колбу масляной лампы. Подмела в патио, протерла плиту и пол в уборной. Потом сожгла в саду мусор, бросив заодно в огонь старые половики Лакиса, грязные и дырявые.

Ей казалось, что, наведя в доме порядок, ей удастся отвести от него новые беды.

Канистра для питьевой воды была почти пуста. Нужно было идти с ней в деревню и наполнить водой из крана возле церкви Девы Непорочной. Даже когда они ездили за водой на машине, все равно приходилось тащить такую тяжесть по тропинке до дома. С полной канистрой и Майку это было нелегко. Была и другая возможность, которую они с ним уже обсуждали, но ни разу ею не воспользовались.

У солдат на горе была вода. По прямой до поста было недалеко; Ким обычно избегала пользоваться той тропинкой. Альтернатива – поход в деревню – была малоприятна и утомительна. Жара начинала спадать, но по-прежнему ни малейшего ветерка, который принес бы облегчение.

– Сыграй на их слабости для разнообразия, – произнесла она вслух и решила попросить воды у солдат.

Она сбросила шорты и футболку и надела брюки и блузку с длинным рукавом, темные очки и соломенную панаму. Прихватила сигареты для солдат и пластмассовую канистру и отправилась в путь.

Пока она поднималась по извилистой тропинке в гору, туфли покрылись белой пылью. Из трещин на валунах по обе стороны от тропы росли пучки шалфея и камнеломки. На полпути к сторожевому посту она остановилась и взглянула на мыс позади. Таинственный наблюдатель был снова на месте – крохотная прямая фигурка, смотрящая в море с края утеса.

Камни на гребне горы, через которые ей предстояло пройти, выглядели как выщербленные зубы, крошащиеся от иссушающей жары. Двое молодых новобранцев на посту сидели, прислонясь спиной к огромным бакам, на одном из которых виднелась надпись Аммо, то есть песок, и Неро – вода. Они сидели, раскинув ноги; каски стояли между башмаками на желтой земле. Увидев приближавшуюся Ким, оба вскочили.

Солдатам было лет по восемнадцать – мальчишки с улыбкой до ушей. Они таращились на нее, словно она была кинозвезда или знаменитая поп-певица, прилетевшая на вертолете.

Она поздоровалась, протянула сигареты одному и другому. Они с наслаждением закурили, глубоко затягиваясь и выдыхая дым вертикально вверх. У солдат еще не сошла краска смущения, они по-прежнему улыбались, когда Ким подняла канистру и сказала:

– Тэло нэро. Хочу воду.

– Вы говорите по-гречески! – восхитился один из мальчишек.

– Немножко. Могу только что-то попросить.

– Вы очень хорошо говорите по-гречески! Очень хорошо! – Он схватил канистру и побежал к крану.

Ким почувствовала, что, перейдя на английский, первый солдат хочет таким образом устранить конкурента в лице своего напарника.

– Где вы живете?

– В белом доме у моря.

– Я его видел. И видел, что вы там живете.

– Пожалуйста! Не наливайте доверху, а то я не донесу!

Ким слишком поздно поняла, что допустила промашку. Солдат не стал ее слушать:

– Пустяки! Я сам донесу ее вам до дома.

Он уже быстро говорил что-то по-гречески своему приятелю, который улыбался и согласно кивал. Несмотря на ее протесты, молодой солдат схватил полную канистру и потащил вниз по склону к дому.

Он недооценил тяжести канистры, и, хотя ни на секунду не умолкал, расспрашивая ее, ему приходилось нелегко – он тяжело дышал и перехватывал канистру то одной, то другой рукой. Форма под мышками потемнела от пота, но он отказывался остановиться передохнуть. Когда они дошли до дома, он со стуком поставил канистру на бетонный пол патио, сел рядом, утирая пот, заливавший глаза, и попросил еще сигарету.

Ким принесла ему сигарету и налила воды, которую он принес. Присела рядом, пока он отдыхал.

– Где ваш муж? – спросил он.

– В доме. Спит.

Парень попытался заглянуть в окно. Оно было открыто. Она надеялась, что после яркого света улицы он ничего не увидит. Похоже, ему не хотелось возвращаться на пост.

– Пора, – сказала Ким, вставая и протягивая руку на прощание, – мы не хотим, чтобы вы упустили турок.

Он не почувствовал иронии в ее словах, но тоже встал. Ким проводила его до ворот и смотрела, как он быстро шагает по тропинке. Потом оглянулась на мыс, где упорный наблюдатель по-прежнему стоял, устремив взор на море.

На другое утро Ким проснулась с тем же необъяснимым ощущением подавленности, что посещало ее раньше. Она приоткрыла глаза и протянула руку, ища теплое тело Майка, но его не было, и она не могла вспомнить, что с ним случилось. Потом все нахлынуло снова. Она натянула футболку и побрела в патио, щурясь от слепящего солнца. Несмотря на яркий день, было отвратительное ощущение, будто все вокруг затянуто какой-то жирной пленкой, чем-то мутным, молочно-белым. Свет расплывался на виноградной листве, обесцвечивал синеву моря, плещущегося в конце сада. Как на плохо отфиксированной фотографии, краски которой пожухли от времени.

Чушь. Ты не хочешь покончить с собой.

Заблудившаяся мысль возникла и пропала, молниеносно, словно ящерица. Откуда она взялась? Похожая на чужую мысль, кукушкино яйцо; а может, на созревший задним числом ответ, но на какое ощущение? Ким инстинктивно прижала растопыренную ладонь к низу живота. Необъяснимое томление охватило ее, чувство одиночества, острое, как голод. Оно существовало отдельно от нее, чужое, но возникшее в ней, использующее ее тело. Казалось, что-то утекает из нее, оставляя пустоту. Как будто недовольное, что уходит из ее снов, желая вновь овладеть ею.

Она сбежала к морю, сбросила футболку и бросилась в холодную воду. Море освежало, как лаймовый сок. Шипело и пенилось вокруг ее тела. Кожа горела от его утренних холодных объятий. Она нырнула и оставалась под водой, сколько хватило дыхания, и, когда вынырнула, море вернуло ей чистоту, окончательно разбудило, смыло пленку снов, облеплявших ее, как грязные водоросли.

Она стояла в мелкой воде, подняв стиснутые ладони к подбородку, и смотрела на дом на берегу. Мысли-кукушки исчезли.

Позже муж торговки помидорами подвез ее до больницы. Майк уже мог вставать и рвался домой. Избитое тело сильно болело, но все ушибы были ничто по сравнению со страданиями от заточения в греческой больнице. По крайней мере, он шутил над своим плачевным состоянием. Еще один день потерпите, сказал врач. Всего один день.

Ким ничего не сказала о том, что было с ней утром.

Врач воспользовался случаем, чтобы поговорить с ней наедине.

– Послушайте, его раны заживают. Но вы знаете своего мужа. Если он начнет – ну, знаете… – Он махнул рукой.

– Что вы хотите сказать?

– Если он начнет говорить бредовые вещи… он же ваш муж, вы знаете, что он вовсе не то имеет в виду.

– С ним все в порядке?

Я осмотрел его. Есть небольшие последствия сотрясения мозга. Ему нужен еще день покоя.

Вернувшись домой, Ким надела бикини и, прихватив триллер в бумажной обложке, улеглась в саду. Скоро она сбросила верх и, увлеченная романом, лежала, непроизвольно поглаживая грудь указательным пальцем. Она перевернула страницу и поняла, что у ворот кто-то стоит.

Это был молодой солдат, который только вчера принес ей воду. Он глупо, по-обезьяньи ухмылялся и махал ей. Она села, не делая попытки прикрыться.

– Можно сигаретку?

Она невозмутимо посмотрела на него. Отказать было невозможно.

– На столе. Возьми сам.

Он открыл ворота и скромно вошел в патио, не глядя в ее сторону, словно женщины каждый день демонстрировали ему свою грудь. Он взял пачку со стола и сел на траву в полутора метрах от нее. Он не переставая улыбался. Закурил и спросил ее, не хочет ли и она сигарету.

– Хочу.

Она потянулась за пачкой, но он дал ей свою, а себе взял новую. Она чувствовала запах его потных губ на фильтре. Он все так же улыбался и притворялся, что оглядывает сад. Вид у него был непринужденный, но она заметила, как он сжимает кулак.

Она знала, что надо бы прикрыться, но в эту минуту не могла устоять перед восхитительным ощущением своей власти над юношей.

Он кивнул в сторону дома:

– Ваш муж опять спит?

– Да.

– Нет. Я заглядывал. В доме никого.

– Ты прав. Я солгала.

На этот раз он позволил себе мельком взглянуть на ее грудь. Парень был красив, с сильным гибким телом; но бегающие глаза делали его похожим на насекомое, увязшее в патоке. Мужчины, думала Ким, делают первый шаг, а женщины – пока их не понудит к этому некоторое насилие – всегда стоят у таинственных врат, решая, открыть их или не открывать. Иногда сама эта сила привлекательней обещаемых ею наслаждений.

Она никогда не изменяла Майку. Бывала близка к этому, но всегда ценила верность достаточно высоко, чтобы отступить в самый последний момент. Сейчас, глядя сквозь темные очки на этого ухмыляющегося мальчишку, она поняла, как быстро может произойти падение. Это займет всего минуту, а то и меньше. Влечение возникло прежде, чем она это осознала; все могло бы свершиться раньше, чем проснулась бы совесть. Нужно было всего лишь улыбнуться ему, может, легко коснуться его дочерна загорелой руки. Дальнейшее произойдет быстро, с неразрывной последовательностью, как звенья золотой цепочки у него на шее.

Дай ему.

Слова возникли в голове, удивив ее саму. Словно произнесенные чужим голосом; кукушечье яйцо. Ей вдруг стало неуютно. Та же маслянистая пленка, глазурь снов, как будто легла на парня и сгустившийся вокруг него воздух.

Дай ему.

Рука инстинктивно потянулась прикрыть грудь. Ее охватило замешательство. Парень взял бутылочку лосьона для загара:

– Натереть? Дай ему.

Неожиданно у ворот произошло какое-то движение, и тут же узкую полоску берега заполонили овцы. Пастух! Да, это был пастух, изменивший сегодня свой привычный маршрут и спустившийся с гор раньше обычного. Всегда молча проходивший мимо, словно не замечая обитателей дома, сейчас он стоял у ворот.

– Кали мера! – крикнул он, здороваясь.

Солдат смутился, заерзал. Ким встала, надевая блузку, но пастух уже шел дальше по берегу, гоня свою отару. Но его внезапное приветствие раздалось очень вовремя, разрушив греховное наваждение.

– Пора тебе уходить, – сказала Ким солдату.

– Да?

– Да. Прощай.

Вид у солдата был растерянный.

– Я приду еще.

– Нет. Больше не приходи сюда. Прощай.

Она зашагала к дому и со стуком захлопнула за собой дверь. Сквозь щели в ставнях она смотрела на солдата: как он почесал в затылке, медленно встал. Потом перескочил через низкие ворота и, широко шагая, направился к посту, где должен был следить за появлением в море призрачного врага.

10

Это действительно стоило того, чтобы прятаться в кустах! Все подсматривать да ожидать! Он с удовольствием просидел бы здесь еще год, чтобы своими глазами увидеть, как Лакиса гонят из его собственного дома. Ему пришлось сорвать с себя шейный платок и заткнуть себе рот, просто чтобы не было слышно, как он хохочет во все горло. Он едва не выдал себя, катаясь в кустах и колотя кулаком по земле. Беги, Лакис, дурак! Беги, нелепый старый мошенник!

Он до сих пор не может удержаться от смеха. Как это произошло?

Сперва что-то плохое случилось с мужчиной. Какая-то авария. Это объясняло его отсутствие Англичанка одну ночь провела не дома; потом другую ночь в доме, одна. Не стоило ей спать в этом доме одной. В деревне говорят – автомобильная авария. Англичанин напился и разбил свою машину. Но что-то там было еще. Никогда одним этим не обходится.

А ночью, когда никого из них не было, лиса вернулась и утащила другую курицу. Так что, поскольку куры были Лакисовы, он взял пример с лисы и тоже унес курицу. В тот же вечер приготовил ее. Она оказалась старой и жесткой, но по крайней мере все спишется на лису.

Теперь за женщину некому было заступиться.

Он видел, как она позвала солдата в сад, и это, считал он, было неразумно с ее стороны. Вот так, сказал он своим овцам, – словно обращаясь к юной аудитории, по-другому не способной воспринять добрый совет, – и начинаются все беды. Покачал головой и вытащил из кармана промасленный мятый сверток. Развернул коричневую бумагу, в которой был кусок овечьего сыра и горсть черных оливок. Отрезал сыру, бросил в рот оливку.

Всем женщинам, догадывался он, грозит попасть в такую беду. Женский пол более расположен к игре. Она, может, только приняла предложение солдата донести воду, и это понятно. Но таким образом оказалась в долгу. Сейчас она, возможно, попыталась расплатиться сигаретой-двумя, но вдобавок между ними возникла небольшая торговля. И машина заработала. А механизм торговли между людьми не такой, как в технике: отличие в том, что запустить-то его легко, а вот остановить гораздо трудней.

Он отрезал еще сыру. Он давно понял, что несравненно лучше вообще избегать всякой торговли. Несравненно лучше не усложнять себе жизнь такими отношениями. Он тоже мог бы заплатить Лакису за одну из его старых кур. Но тогда пришлось бы делать вид, что он забыл их прежние распри; и Лакису пришлось бы делать вид; и за всем, что бы они ни сказали друг другу, оставалось бы больше слов не сказанных, чем сказанных, и какую проституцию и недопонимание это породило бы! А так – никакой торговли, никакого долга, разве что курица, за которую он уже расплатился новорожденным барашком и расплатится снова, нет вопросов.

А молодой солдат, прошедший здесь на другой день, думая, какой он неотразимый красавец, рискнул, не пожалел себя. Явился за долгом – и миг, взмах ресниц, взгляд и ответный взгляд, и вот уже готова была свершиться новая, более сложная сделка.

Но случилось что-то еще. Что-то, на мгновение испугавшее его своей неожиданностью, испугало Манусоса, пастуха, который наблюдал за домом. Какая-то медленная волна прокатилась над холмом и берегом и молочно-белой дымкой начала сгущаться перед его глазами, когда солдат смущенно сел рядом с англичанкой. От земли пахнуло едва уловимым ароматом, каким-то бродильным запахом, отождествляемым с женщиной, которому было не подобрать названия. Аромат был знакомый, ему уже приходилось чувствовать его прежде, и это было самое пугающее. К горлу подступила тошнота. Послышался гул, воздух задрожал, и Манусос понял – нужно действовать быстро.

Рискуя выдать свою привычку наблюдать за домом, он собрал овец, погнал к ее воротам и, выкрикнув приветствие, смог остановить мгновение. Проткнуть растущее вздутие, как пузырь. Молочная дымка свернулась, исчезла чуть ли не обозленно, как пальцы ребенка, отпрянувшие от огня.

Он вмешался. Спас ее, не от солдата, но от самой себя, или, может, даже не от самой себя, а от бесовского наваждения, преследующего в этом опасном месте.

Он давно уже не видел, как возникает эта дымка. С того первого раза, когда все случилось, может, всего дважды. Теперь англичанин в долгу перед ним. Он знал, что она обрадовалась его появлению. Он понял это по удивлению, застывшему на ее губах. Теперь они вступили в торговлю, но ей не догадаться о разменной валюте. Она и не узнает. Он молил Бога, чтобы она никогда этого не узнала.

Но произошло и еще кое-что удивительное. Уже после того, как он пошел дальше, когда повел овец обратно на гору. Манусос обернулся, чтобы взглянуть на дом, и увидел Лакиса, прячущегося в оливковой роще совсем рядом. Сколько он там просидел? Он тоже должен был видеть все, что случилось – или не случилось – между женщиной и солдатом. Значит, он тоже должен был видеть, как возникла мутная дымка, и тоже почувствовать ее неуправляемую силу.

Интересно, другим это тоже видится как дымка, как туман? Другие чувствуют этот запах, который ни с чем не спутаешь? Доступно ли это вообще другим, вроде Лакиса? Манусос не мог на это ответить. Он никогда ни с кем не говорил об этом – так как бы он узнал хоть что-то о том, что они видят или чем им это кажется?

Лакис подошел к дому сзади, от оливковой рощи, и пролез сквозь живую изгородь – странный способ для хозяина. Манусос услышал, как он громко поздоровался своим поросячьим голосом, увидел англичанку, вышедшую из дома, одетую на сей раз более пристойно. Лакис попросил чашку кофе, но она будто и не слышала его просьбы. Женщина курила и была явно не в себе после того, что недавно случилось. Лакис этого не заметил. Неожиданно он принялся пересчитывать кур. Манусос не мог разобрать всего, что говорил Лакис, но слышал, как он повысил голос, чтобы она поняла его. Может, это она украла у него кур? Да? Нет? Ха-ха! Ты воруешь У меня кур?

Тут заревел осел. Лакис, словно ослиный рев послужил ему сигналом или напоминанием, подошел к женщине сзади, обхватил ее грудь и стиснул! Такой дурацкой попытки соблазнить женщину Манусос еще не видывал. Ошарашенная англичанка отскочила в сторону.

Лакис игриво засмеялся и потянулся к ней, может, хотел погладить ее по руке, чтобы успокоить. Она невозмутимо раскурила сигарету посильней и ткнула ею в его черную от загара руку. Взвыв, Лакис сделал попытку схватить ее, но она взяла со стола тяжелую «молнию» и взмахнула ею. Манусос видел, как лампа, сверкнув на солнце, описала дугу и обрушилась на голову Лакиса, угодив ему в левую бровь. Раздался глухой удар, такой сильный, что его эхо отозвалось среди шершавых валунов на вершине горы. Это стоило видеть! Манусос даже прикусил себе пальцы!

Над глазом у Лакиса сразу заалела полукруглая рана. Даже издалека она была размером со зрелую сливу. Лакис отшатнулся и, увидев, что женщина снова взмахнула фонарем, бросился к воротам. Уморительно было смотреть, как он дергает защелку и не может ее открыть. Он пронзительно визжал, как поросенок. Фонарь полетел в него, тогда он одним прыжком перемахнул через ворота и приземлился на зад, вскочил на ноги и бросился бежать по тропинке. Она пробежала несколько метров вдогонку, швыряя в него камнями.

Манусос еще смеялся, когда увидел, как разгневанная женщина возвращается по берегу. Она взяла весло и ударила им по уключине, раз, другой и третий, словно лодка была виновата в том, что ей нанесли оскорбление. Потом забралась в лодку, села и заплакала; у него сразу пропало всякое веселье, потому что тут грех было смеяться.

11

Шагнув из лодки, Ким наклонилась к воде, чтобы сполоснуть глаза. Потом стала подниматься на берег; между пальцами ног застряли водоросли цвета крепкого чая. Тут она увидела пастуха, стоявшего в тени толстого ствола смоковницы, и остановилась. Его овцы паслись позади дома.

– Простите, – сказал он вежливо. – Вы имеете право.

– Извините?

Ким провела ладонью по глазам, проверяя, не осталось ли слез.

– Вы имеете право. Так поступить с Лакисом; я видел с горы.

Он хорошо говорил по-английски, только с сильным акцентом, как говорят по-английски многие греки – словно набив рот оливками. До нее дошло, что человек неким образом одобряет ее недавний поступок. Смутило не то, что он был свидетелем всему, но что он мог видеть и как она плакала после. Ей было безразлично, что пастух разнесет эту историю по деревне. Может, даже жена Лакиса услышит о случившемся.

Пастух вышел из тени:

– Как вы?

– Прекрасно.

Ким ощутила комок в горле, она едва могла раздвинуть губы, чтобы выговорить это слово; но она не собиралась обсуждать фиаско Лакиса, чтобы доставить удовольствие этому человеку. На лице пастуха выразилось смятение, словно он подумал, что, возможно, совершил ужасную ошибку, показав свою обеспокоенность. Он неловко топтался на месте, теребя стального цвета усы, огромные и топорщащиеся.

Ким удивило, насколько моложе он выглядит, чем ей казалось. Человеку, дважды в день пересекавшему береговую тропу со своей отарой, этим серым облаком, было, наверно, лет сорок с чем-то. Завязанный узлом надо лбом синий платок почти полностью закрывал его седые волосы. От постоянного пребывания на солнце кожа на его лице казалась невероятно тонкой. Само лицо – крестьянское, помятое и отечное от тяжелого труда, хотя и не без выражения достоинства. Вздернутый подбородок, быстрые и умные глаза. Но в их бездонной черноте таилась какая-то угрюмость и беспощадность. Взгляд его был холоден и пугающ, взгляд нелюдима.

Пугающ, это правда, но ей не стало страшно. На нем было по меньшей мере три слоя шерстяной одежды, на ногах резиновые галоши. Ким удивилась, как он только может дышать. Заметив торчащие концы поползшей в нескольких местах шерстяной ткани, она смягчилась:

– Да, со мной все в порядке. Спасибо за внимание.

Видно было, что он почувствовал огромное облегчение.

– Хотел сказать только, мы не все как Лакис, мы, греки.

– Знаю.

– Он не есть хороший человек.

– Сегодня я это поняла.

Он обернулся и посмотрел на гору. Потом его взгляд упал на отдаленный мыс, где на краю утеса по-прежнему виднелась одинокая фигура. Он повернулся к Ким. На лбу у него снова собрались озабоченные складки. Казалось, он ожидает чего-то, некоего приглашения, выражения признательности. Ким уже достаточно разбиралась в греческих обычаях, чтобы понять: сейчас самый момент проявить филоксия, это их неповторимое гостеприимство, когда чужестранцам или путникам предлагают стакан вина, скромную еду или что-то еще. Но на сегодня она была сыта общением с греками. А коли нет соответствующего расположения, не стоит и пытаться.

Пастух, видимо, принял решение. Он кивнул Ким.

– Ну что ж. Гья! – сказал он, поднимая руку в прощальном жесте. – Гья!

Он был уже на середине склона, когда Ким крикнула в ответ:

– Гьясу!

Вечером Ким сидела в купальнике у воды. Любовалась закатом. Умиротворяющее чудо совершалось каждый божий вечер, обыденное и феерическое, всякий раз слегка меняясь, являя калейдоскопическую фантазию. Солнце пульсировало над горизонтом, как человеческое сердце» небо трепетало лавандовым, испещренным светло-вишневыми полосами. В море на короткое время вспыхнула желтая скала с черными прожилками вулканической породы.

Ким сидела на теплом песке, ощущая горячий запах своей загорелой кожи, и, словно с галерки, любовалась разворачивающимся перед ней зрелищем. Поражала извечность этих электризующих закатов. Это было одновременно и кино, и трансцендентальная медитация. Они дарили мгновения, с каждым новым вздохом творившие новый миф.

– Красиво! – шепотом произнес голос у нее за спиной.

Это вернулся пастух. Он переоделся, и теперь на нем были черная рубаха и грубые штаны, закатанные выше лодыжек. Вместо резиновых галош – сандалии. В руке большая жестяная коробка.

Ким, моргая, смотрела на него.

– Это вам.

Она встала, и он протянул ей коробку. Ким держала ее в руках, не зная, что с ней делать. Он забрал у нее коробку, поставил на землю и снял крышку. Внутри лежал большущий круг овечьего сыра, плававшего в озере оливкового масла.

– Это сыр, – сказал он, хотя и без того было видно, что это сыр.

Ким почувствовала благодарность и вместе с тем раздражение.

– Очень приятно. Спасибо. Слушайте, могу я предложить вам чашку кофе?

– Нет. Я хочу показать вам кое-что.

– Что?

– Это кое-что особенное. Пойдемте со мной.

«Опять? – подумала она. – Почему они просто не оставят меня в покое?»

– Куда? Что вы хотите мне показать? Куда надо идти?

– Туда, по берегу. Недалеко.

– Это так некстати. Право…

– Пожалуйста. Для меня.

Он прижал ладонь к груди и посмотрел на нее грустными глазами спаниеля. Видно было, что для него это важно. Она не могла понять, для чего он это делает. Но уступила.

– Пойду надену что-нибудь на ноги.

Он пристально смотрел за тем, как она вернулась в патио, надела джинсы и фуфайку.

– Захватите полотенце! – крикнул он.

– Полотенце?

– Да, – повторил он, как непонятливому ребенку, – полотенце.

Запирая дверь, Ким начала сомневаться в разумности этой авантюры. Сумерки уже ложились на воду, перетекали через живую изгородь. Некоторое время они шли по берегу, наконец она нарушила молчание:

– Куда мы идем?

– Вы все увидите.

Они шли в направлении мыса. Страж вновь исчез.

– Вы хорошо говорите по-английски, – сказала Ким.

– Вы не правы. Не хорошо. Прежде хорошо говорил. Сейчас – нет.

– Лучше, чем я по-гречески.

Они подошли к огромному камню, скользкому от мха и светящемуся зеленым в сумерках. Он осторожно поддерживал ее под локоть, помогая перелезть через камень.

– Я не всегда был пастухом. В молодости я был моряком на торговом флоте. Немного научился английскому. Но потом случилось так, что отец умер. Это его отара, и я вернулся. Я не часто пользуюсь английским. – В его голосе звучали сожаление и смирение. – А теперь придется намочить ноги.

Они достигли того места, где Ким и Майк всегда сворачивали вместе с тропой, отходящей от берега, уверенные, что дальше прохода нет. Но пастух скинул сандалии и ждал, когда Ким последует его примеру. По щиколотку в воде они обошли черную зазубренную скалу и оказались перед темной впадиной, по стенам которой стекала вода. Пастух остановился. Какая-то мысль пришла ему в голову.

– Я Манусос, – сказал он.

– А я Ким.

Он поднял руку:

– Ким. Теперь будьте осторожны, Ким.

Он двинулся прямо к скале, и Ким поняла, что там есть расщелина. Манусос провел пальцем по камню, предупреждая, что края расщелины остры, как коса, потом кивнул, подбадривая ее, и ловко проскользнул в отверстие. Она последовала за ним и, к своему удивлению, оказалась на небольшом полукруглом, как створка раковины, участке берега.

Волны шлепали в скалу и посасывали гальку. В полутьме Ким разглядела крутую тропинку, обрывающуюся в двенадцати футах над головой: в давнее время скала обвалилась в том месте и тропа осталась на высоте, нехоженая и бесполезная. Теперь Ким поняла, почему люди протоптали сюда тропу. На противоположной стороне – куда вела обвалившаяся тропа – стояло необычное строение.

Оно было невелико и упиралось в скалу. Нижние ряды кладки были из красного кирпича, типично римские. На уровне плеча они неровно кончались, и дальше шла каменная кладка, более поздняя, но тоже древняя. Верх представлял собой довольно грубый купол с двумя маленькими отверстиями.

Ким стояла в нерешительности. Море пошлепывало и посасывало. Манусос кивком приглашал ее войти внутрь.

Дверной проем представлял собой два бетонных столба, перекрытых сверху большим камнем. Подойдя ближе, Ким почувствовала сильный запах серы. Возле входа вода, бившая из скалы, бурлила и из лопавшихся пузырей били струйки пара.

Они нырнули внутрь, в полную тьму. Запах серы стал невыносимым. Она слышала, как сандалии Манусоса стучат по бетонному полу. Вспыхнула спичка, потом загорелся маленький свечной огарок. Манусос поставил его в углубление в стене и достал горсть тонких свечей разной длины; коричневых церковных свечей, словно он ограбил церковь, чтобы добыть их.

Вода, от которой шел пар, бежала сквозь узкую, как шейка матки, щель в стене и стекала по желобу их ног во впадину такой же ширины, как купол. Манусос перешагнул желоб и зажег еще свечи, поставив их вокруг впадины. Ким смотрела, стоя в преддверье. Свет свечей плясал в черном колышущемся зеркале воды. Струя горячего подземного источника падала в образовавшийся бассейн с одной стороны и с такой же скоростью вытекала с другой. Видно было, как пар кольцами поднимается от воды и, развиваясь, уходит сквозь крохотные отверстия в потолке. Малейшее движение или стук подошв отзывались внутри помещения пугающим эхом.

– Ведь это…

– Да, – сказал Манусос – Турецкая баня. Турки сделали эту крышу. В давние времена.

– А до них римляне?

Ким была в восхищении.

– Да. Почему нет? – Манусос попробовал воду пальцем. – Вода поступает отсюда, вытекает там. Ее температура остается постоянной, всегда. Я каждую неделю тут купаюсь. Потом плаваю. Долгая жизнь. Крепкое здоровье.

Она шагнула в помещение. Нагнулась, попробовала рукой воду, вода оказалась почти нестерпимо горячей.

– Хотите попробовать?

– Да вы шутите. Я не выдержу такой горячей воды!

– Извините. Я подожду снаружи, если захотите искупаться.

– Нет, дело не в этом. Просто слишком горячо.

Тогда Манусос подал пример. Разделся, оставшись в мешковатых плавках, и осторожно ступил в воду.

– Хитрость в том, чтобы не баламутить воду. Не плюхаться сразу.

Он стоял в воде, наслаждаясь жаром и паром, оранжевое пламя свечей, отражавшееся от штукатурки стен, освещало его загрубевшую смуглую кожу.

– Майку, моему мужу, понравится это место.

Он улыбнулся, стоя в воде:

– Я буду очень счастлив, если вы приведете его сюда.

– Но, может, вы сможете привести нас обоих, в другой раз?

– Конечно, тоже буду счастлив. – Секунду помолчав, он сказал: – Теперь я вылезу, так что можете попробовать.

– Ни к чему.

Ее останавливал не страх перед Манусосом, а то, что вода казалась слишком уж горячей. Собственно, она чувствовала себя вполне уверенно с этим человеком, хотя все еще не понимала, что им движет. Его учтивость и заботливость заронили в ней доверие к нему; к тому же его сдержанность и некоторая застенчивость заставили ее отбросить осторожность.

Он отошел к дверному проему:

– Я подожду тут. Но вам нечего бояться, никто сюда не придет. А я смотреть не буду.

Пусть его церемонность и выглядела несколько неуклюжей, но он старался вести себя благородно. И еще она предположила, что это место очень много значит для него. Его приглушенный голос выдавал благоговейное отношение. Это было его тайное место, и по какой-то причине он решил поделиться своей тайной с ней. Подарить ей его. Она понимала, что он будет разочарован, если она выкажет недоверие или даже откажется пользоваться целебным источником.

Да, ты можешь доверять ему.

Голос отчетливо прозвучал у нее в голове, настолько отчетливо, что она в удивлении оглянулась на Манусоса. Но он стоял у входа, по другую сторону мокрой стены, ничего не ведая о том, что так поразило ее. Слова были одновременно ее и не ее. То же самое произошло в саду, когда она была наедине с солдатом и услышала голос: знакомый, интимный, но и пугающий, поскольку исходил из ниоткуда. «Шизофреники слышат голоса, – сказала она себе, – ты сходишь с ума». Однако голос повторял, что она может доверять ему.

Купальник еще был на ней, под одеждой. Решившись, она сняла джинсы и фуфайку и медленно, как показал Манусос, шагнула в бассейн. Вода была такая горячая, просто нет спасения.

– Ай-я-яй!!!

– Не плещитесь! – донеслось эхо его голоса.

– Ай-я-яй!

Жар обхватил ее, пронзил. Она чувствовала, как даже кости вбирают его, когда скользящим движением погрузилась в воду до подбородка. От серных испарений тело расслабилось, ощущения стали смутными. Горячие чувственные пальцы массировали мышцы, прощупывая все тело; сладострастная дрожь прошла вдоль позвоночника, заставив исторгнуть вздох наслаждения.

– Хорошо? – послышался из темноты тихий голос Манусоса.

– О-о-ох!

Вода ласково терла ее бедра и руки, как бы осторожно стирая отмершую кожу, старые клетки, раздевая тело высвобождая светлое, чистое новое существо. Лоб покрылся крупными каплями испарины, и скоро по липу потекли струйки пота. Она почувствовала приятное прикосновение струй, прокатившихся в мозгу, будто уставшие старые клетки отмирали, а новые пробуждались. Она могла представить, как все токсичные шлаки уходят из ее тела в воду. Отрава, попадающая в организм с пищей, с воздухом, отработавшие свое адреналин и феромоны, мертвые мысли, дурные воспоминания, бесполезные идеи, пустые всплески и подъемы – все, казалось, утекало и растворялось в горячей, исходящей паром и насыщенной серой воде, бьющей из скалы и хранящей в себе жар первобытного огня.

Ощущение было такое, будто она вновь очутилась в материнской утробе. Штукатурка стен еще сохранила следы красной осыпающейся турецкой росписи. Пламя свечей отбрасывало оранжевые и красные отблески на воду, булькающую, как в сытом брюхе. Даже вход в баню походил на шейку матки. Оказавшись внутри, отсюда уже не хотелось уходить.

Десять минут пролетели незаметно.

– Не слишком долго, – позвал Манусос мягко, но настойчиво.

Ким неохотно повиновалась. Выходя из бассейна, она нечаянно плеснула, и брызги напомнили ей, насколько обжигающа вода. Шагнула сквозь щель в переднюю, и ей показалось, что там холодно, как в склепе.

– Теперь предлагаю поплавать, – сказал Манусос.

– В море?

– Где же еще?

Она вышла наружу, на галечный берег. Залитые лунным светом окружающие скалы походили на огромные глыбы мерцающего обсидиана. Небо – как в оперных декорациях с нарисованными звездами, море – как тихая заводь. Она, не раздумывая, бросилась в воду. Ей не было холодно; жар, сохранившийся в ней после бани, служил как бы преградой холоду. Море остужало только кожу, но пасовало перед глубинным жаром тела. Волны холода и тепла катились сквозь нее, где-то в животе.

Она почувствовала сумасшедшее счастье. Словно действовал наркотик. Манусос ждал на берегу, держа наготове ее одежду и полотенце. Он внимательно разглядывал ее; она, отбросив мокрые волосы со лба, пронзительно засмеялась. Скалы ответили ей громким эхом. Раскинув руки, как крылья, она сделала круг по гальке.

– Видите? – сказал Манусос. – Видите?

– Да! Да!

– Особое место. Очень особое. Одевайтесь. Не то простудитесь.

Они пошли к дому. Ким была в состоянии эйфории, погружена в мечты. Манусос почти всю дорогу молчал, но, когда они подошли к дому, он вдруг взорвался, заговорил с удивившей ее яростью:

– А этот дом, что вы думаете о нем? Что?

Ким не ожидала такого вопроса.

– Ну, он мне нравится.

– Нравится? Он вам нравится?

Он явно рассчитывал на противоположный ответ.

– В нем иногда случаются какие-то странные вещи.

– Странные? Какие странные?

Вместо ответа она пересказала ему то, что услышала от Кати о судьбе немки, Евы.

Он выслушал и покачал головой.

– Там есть кое-что еще, – сказал он. Потом пошел дальше, руки его висели как плети.

– Что там есть еще?

Но от него было не добиться ни слова, и, как Ким ни старалась, он лишь качал головой, уставившись в землю.

У ворот Манусос остановился и минуту, погруженный в свои мысли, смотрел на дом.

– Не хотите кофе? Или, может, стаканчик чего-нибудь?

– Нет. В другой раз, когда ваш муж будет дома. Тогда выпью кофе.

– Манусос, спасибо, что показали мне турецкую баню. – Он любезно приложил руку к груди и прикрыл глаза, словно говоря, что это он получил удовольствие. – Но почему? Почему вы это сделали?

Он было смутился, но тут же принял невозмутимый вид и ответил:

– Почему не показать?

– Спасибо еще раз. Доброй ночи.

– Кали нихта! [11] – крикнул он. Он уже шагал назад, но рука его была поднята в прощальном жесте. – Кали нихта!

Впрочем, она знала, почему он показал ей турецкую баню. Это был лучший дар, который он мог предложить ей. Он пришел под давлением чувства вины за поведение Лакиса, считая, что ответственность неким образом лежит и на нем. Он был свидетелем случившегося и должен был смыть этот позор.

Что ж, он исполнил свой долг. Ким испытывала чувство благодарности и нежности. Купание в горячем источнике полностью сняло все напряжение. Испытанное наслаждение было сродни сексуальному. Она немного постояла перед тем, как войти в патио, глядя, как извивается, словно угорь, лунный свет на тихой воде, на звезды над береговой линией Малой Азии. Потом легла и провалилась в глубокий сон без сновидений.

12

В больнице Майк узнал новое греческое слово.

– Трелос. Они считают, что я трелос, чокнутый. Врач Думает, что я чокнутый, усатая медсестра думает, что я чокнутый. Другие пациенты и их родственники – и все смотрят на меня с этим невозможным состраданием.

Ким забрала «рено» из Палиоскалы. Большую часть вмятин выправили и закрасили краской с кремовым оттенком, немного отличавшейся от изначальной белой Майку так не терпелось поскорей покинуть больницу, что он ждал Ким, сидя с вещами на крыльце. Завидев ее, он повеселел и замахал рукой в гипсовой повязке. Все больные поставили свои автографы на гипсе, и Майк теперь изучал по ним греческий алфавит.

– Кто это был тогда на дороге? Как думаешь?

– Не знаю, – ответил Майк. – Самое невероятное, что они ничего не украли. Бумажник остался в кармане. Просто уделали меня по первое число. – Они возвращались домой дорогой, шедшей по краю кратера, все окна в машине были опущены.

– Ты говоришь, что обращался в полицию.

– Да, явился один, написал заявление с моих слов. Врач переводил полицейскому, но только бог знает, что он там сказал, когда я упомянул о металлических туфлях. Полицейский вежливо выслушал, угостил меня сигаретой и сказал, что он фанат «Манчестер юнайтед». Показал карточку какого-то клуба греческих болельщиков нашей команды.

– Они были греки, те трое монахов?

– Думаю, греки. Хотя в лицо я видел только одного из них.

– Ну да, святого.

– Знаю, что ты думаешь, Ким. Но, клянусь, когда я выбрался из машины, у меня не было никакого сотрясения мозга. Помню, я осматривал машину. Я был потрясен, но авария только заставила меня протрезветь. – Майк погладил гипс, словно еще чувствовал удары, сломавшие ему руку. – А потом вдруг там… Ох, я не знаю.

– Продолжай.

– Я как раз вспомнил о глупом старике из таверны, перед тем как это случилось. Он взъярился на меня, потому что я пошутил насчет святого. Он вышел из таверны, проклиная меня. Наверно, это каким-то образом смешалось у меня в голове с аварией.

Дальше они ехали молча, пока не добрались до перекрестка двух дорог: одна вела в Камари, другая в монастырь Святого Михаила. Майк попросил Ким остановиться. Они вышли из машины.

Белая пыльная извилистая дорога поднималась в горы над кратером и круто шла вниз с другой стороны.

– Ты хочешь, чтобы я поехала, в гору, Майк? Взглянуть на то место?

Майк не ответил. Он пристально глядел на дорогу. Воздух был так раскален, что трудно было дышать. Исступленный звон цикад пилил плотную тишину.

– Майк?…

Ким тронула его за плечо. Его била дрожь.

– Садись в машину. Отвезу тебя домой.

Они сделали остановку в деревне, чтобы купить что-то поесть. Муж торговки помидорами обрадовался, увидев Майка, восхитился его расписанной гипсовой повязкой. Пока он отвечал на град вопросов, Мария зашипела на Ким из своей лавки, неистово маша ей рукой.

– «Рейтерс», – сказала Ким.

– Только не застревай у нее, – умоляюще попросил Майк.

Мария чуть ли не втащила Ким в лавку, пнув ногой деревянный клин, не дававший двери закрыться. Он отлетел к вешалке с платьями с люрексом. Мария с такой силой захлопнула дверь, что Ким отчетливо увидела, как задрожали дверные стекла.

– Яйцо! – хохоча, сказала Мария по-гречески. – Яйцо!

– О чем ты, Мария? Какое яйцо?

– Прекрасное яйцо! Твоя работа? Да? – Мария топала ногой и хлопала в ладоши, заходясь в истерическом хохоте. Ким была ошеломлена. Мария, глядя на ее лицо, только еще пуще захохотала. Рухнула на колени и колотила кулаками о пол. – Замечательное яйцо!

Ким, словно надеясь, что кто-нибудь войдет в лавку, оглянулась на дверь.

– Мария…

Мария встала:

– Твоя работа, да? Скажи, что твоя! Скажи! Скажи!

– О чем ты, Мария?

Гречанка внезапно перестала смеяться. Подбородок у нее отвис.

– Яйцо! У него отличное яйцо! Вот тут! – Она показала на свою бровь. – Лакис! Это наверняка ты! Скажи, что это твоя работа!

– Да. Моя.

Мария взвизгнула и захлопала в ладоши. Потом погладила Ким по щеке и поцеловала.

– Я знала! Я говорила, что это ты! Ублюдок, он заслуживает этого. Ха!

Ее веселье резко оборвалось. Теперь она была разъярена. Скривив губы, она разразилась потоком греческих ругательств, из которых Ким поняла только некоторые. Кое-где среди них звучало имя Лакиса. Потом Мария снова засмеялась и снова поцеловала ее в щеку.

– Мне надо идти, – сказала Ким, выскальзывая из объятий Марии. – Майк на улице.

– Я знала! Я говорила!

Она шагала по мощеной улице, а позади слышно было, как продолжает ликовать в своей лавке Мария.

– У нее хорошее настроение, – сказал Майк.

– Да.

Они миновали церковь Девы Непорочной и остановились у лавки Кати. Когда они вошли, Кати разговаривала по телефону. Она выпалила несколько слов в трубку, потом сказала на прощанье: «Гьясу, Мария» – и многозначительно посмотрела на Ким. Аккуратно опустила трубку, поцеловала Майка и, усадив его на свой стул, занялась варкой кофе.

– Что тут у вас происходило в деревне, пока я отсутствовал? – поинтересовался Майк.

– Ничего, – ответила Кати, даже не моргнув глазом. – Обычная скучная жизнь, ничего интересного.

– Как, совсем ничего? Никаких сплетен? Никаких скандалов? Не могу поверить.

– Ты, – сказала Кати, – ты предмет всех разговоров. И то, что случилось с тобой. Все говорят, что ты сражался с Агьос Микалис [12]. О тебе говорят.

– Значит, и сюда дошло? Надо мне было держать язык за зубами.

– Не беспокойся, Майк! Ты был когда немножко сумасшедший, когда… не был. – Кати сжимала губы, чтобы не рассмеяться, но ее огромные карие глаза улыбались.

Вид у Майка был озадаченный, будто он не понимал, что она имеет в виду.

– Ой, чуть не забыла, – сказала Ким. – Вчера я кое с кем познакомилась.

– С кем?

– С пастухом. Ты видел его, Майк, он каждый день проходит мимо нашего сада.

На лицо Кати внезапно легла тень беспокойства.

– Манусос. Кати, ты должна его знать.

– Да, я его знаю. – С озабоченным видом она отвернулась к окну. Упоминание о Манусосе явно встревожило ее.

– Должна сказать, что он кажется порядочным человеком. – Ким решила ничего не говорить о турецкой бане. Не хотелось намекать, что она оставалась наедине с пастухом.

Кати встала и, больше для вида, принялась переставлять образцы керамики на полке.

– Он разговаривал с тобой? Этот Манусос?

– Конечно.

– Неслыханно. Он странный человек. Не разговаривает с людьми.

– Да?

– Ну, редко. Только о том, что ему нужно, когда приходит в деревню.

– Он кажется очень приятным.

– Да. Но будь осторожна. Я кое-что слышала. Я слышала, что этот пастух следит за твоим домом.

– Кто тебе сказал такое?

– Лакис.

– И кому из них ты больше доверяешь? Лакису?

Повернувшись к ней, Кати ответила:

– Нет.

Майк чувствовал – что-то есть за их словами, чего он не понимает. Он хотел было вмешаться в разговор, но тут Кати спросила, как он собирается плавать с рукой в гипсе.

– Трудно будет. Но собираюсь попробовать.

Они поехали домой, и жена мясника громко приветствовала их, когда они проезжали мимо, а торговка помидорами поднялась от своих грядок и помахала им.

– Ты стал местной знаменитостью, – сказала Ким.

– Ты так думаешь? Мне показалось, они машут тебе.

В тот день Манусос гнал овец мимо их дома и, казалось, не собирался останавливаться, но Ким окликнула его. Он смущенно повернулся, щелкнув овцам прутом, срезанным на склоне. Майк, голый по пояс, пожал ему руку:

– Ким рассказала мне о турецкой бане. Я бы тоже сходил посмотреть ее.

– Может, сегодня вечером? – предложила Ким.

– Я очень занят. Очень занят. Идите вдвоем. Отведите своего мужа. Теперь вы знаете, где это. А вам, – пастух показал на синяки Майка, – это очень полезно. Мне пора.

– Может, в другой раз сходите с нами?

– Хотелось бы.

Он отказался от кофе и пошел дальше.

– Выглядит устрашающе, – сказал Майк, когда пастух скрылся из виду.

– Но он болезненно застенчив. И хотя вид у него малость свирепый, есть в нем какая-то сердечность.

– Да. Хотя не знаю. Не уверен. Пока что.

Ким заставила Майка потерпеть до темноты, чтобы он смог оценить всю красоту купания при свечах. Она купила дюжину их в Палиоскале, да и Манусос оставил там свои церковные. Она зажгла все. Казалось, они очутились в сказочной пещере. Оранжевое пламя свечей, колебавшееся в волнах воздуха от двери, подталкивавшего в спину, словно приглашая войти, колыхалось в черном зеркале воды, подсвечивало пар, спирально поднимавшийся вверх и истончавшийся у отверстий в потолке.

– Какая красота! – Голос Майка взлетел под купол и на восторженное мгновение повис в воздухе.

Ким разделась. Свет, словно масло, заструился по ее гибкому телу. Она задержалась на несколько секунд, чтобы Майк мог полюбоваться ею. Движением, одновременно стыдливым и сладострастным, склонила голову к плечу. Его глаза скользнули по спелой выпуклости ее лобка, где в густой путанице темно-русых завитков поблескивали жемчужинки влаги. Видение богини. Такое ощущение, что он никогда не видел своей жены обнаженной. Трепет охватил его.

Не сводя с него взгляда, она погрузилась в воду. Он последовал за ней, осторожно держа загипсованную руку на бетонном краю бассейна. Жар обволок его. Ким была права, сравнив это ощущение с соитием.

– Господи! А-ах!

– О-о-о-о!

– Только не плещись!

Они лежали в воде, раскинув руки и ноги, как пара розовых морских звезд. В объятиях времени.

– Мы сваримся, – сказал Майк.

– Пора вылезать.

Ким вывела его на берег и бросилась в море. Майк за ней, но осторожно, и плавал кругами на спине, выставив руку в гипсе. Потом, пошатываясь, выбрался на сушу и повалился спиной на мелкую гальку. Скалы кружилась вокруг него, и шипели, накатываясь и отступая, волны.

– Земля! Планета! Э-э-эй! У тебя нет ощущения…

– Будто мы покурили что-нибудь? Есть.

– Наркотик самой Земли. Я могу и подсесть.

Ким оседлала его, ее кожа пахла морем и водорослями. Она наклонилась поцеловать его, ее мокрые волосы упали ему на глаза, губы были солоны. У него от ее поцелуя задрожал подбородок, так что клацнули зубы.

– Я соскучилась по тебе, – сказала она. От нее словно било током. Она встала. – Подожди.

– Ты куда?

Она снова скрылась в бане.

– Две минутки.

Он лежал, глядя в ночное небо. Звезды сверкали, словно на карте астронома. Он был в состоянии эйфории после купания, и воображение легко рисовало ему геометрические фигуры, соединяя яркие точки меловыми линиями, как на астрологических схемах. Близнецы. Стрелец. «Эй! – хотелось сказать ему. – Посмотри на это!»

Она вышла из бани, пар шел от ее тела, как в день Сотворения, кожа была розовой, как внутренность раковины, влажные волосы прилипли к голове. От нее пахнуло влажным потом и серой, когда она снова села на него. Она была горячей; ее прикосновение жгло его охлажденную морем кожу. Даже рот горячий. Она наклонилась, скользнула раскрытыми губами по его пениcу и нежным прикосновением зубов прошлась по всей его жадно напряженной длине. Потом, медленно целуя заросшую грудь, поднялась до шеи, мягко стискивая горячими ладонями мошонку.

Он наслюнил пальцы, но она уже была влажной. Она развела бедра и опустилась на него всем своим весом, он охнул, ловя ртом воздух. Ритмично обжигающее пламя раскаляло его плоть, проникало в мозг. Он едва не терял сознания, настолько острым было наслаждение. Он поднял глаза и увидел над собой богоподобные фигуры созвездий, смотрящие на них с интересом, охлажденным далью.

Потом они лежали в объятиях друг друга, задыхающиеся, при последних остатках сознания. Вдруг, когда сердце перестало колотиться так бешено, он услышал голос, женский, как будто это Ким говорила чьим-то голосом. Слова звучали очень ясно, но словно бы из огромного далека: Ангел-воитель побивает и преследует людей, но я дарю тебе это.

Он поднял голову:

– Что?

– Ты мне?

– Да. Ты что-то сказала?

– Я ничего не говорила.

– Точно?

Она тоже подняла голову.

Точно, – сказала она, гладя его по щеке.

Майк снова откинулся на спину. Голоса. Остров полон голосов.

Что за место! – сказал он. – Что за место!

13

Поживите без воды под рукой и поймете подлинную ценность водопроводной трубы и обыкновенного крана. Каждые несколько дней Майку и Ким приходилось заново открывать для себя то, что всю жизнь воспринимали как не требующее доказательства. Вода есть основа основ.

Они восполняли ее запас; бережно расходовали ее при готовке, старались пить поменьше и обходиться всего пригоршней, чистя зубы. Выжженный пейзаж середины лета одобрял подобное самоограничение. Вода из церкви Девы Непорочной искрилась у горлышка канистры. Майк, у которого одна рука еще была в гипсе, пока не мог взвалить на себя каторгу ежедневных поездок за водой. Ким рассказала ему, что одалживалась водой у солдат, но и отбила у него охоту обращаться к ним, усомнившись, что она у них свежая, поскольку хранится в цистерне. Возможно, это было и так; но, главное, она не хотела, чтобы у него с ними наладились какие-то отношения.

Вода же из крана возле церкви была кристально чистая и холодная, шедшая по трубам прямо с гор. В любое время дня у нее был вкус утренней росы. Как говорила Ким, хоть разливай по бутылкам и отправляй пароходом продавать в Сенсбери.

– Схожу за водой, – сказал в то утро Майк, хватая пластмассовую канистру.

Ким мыла тарелки в соленой воде из колонки.

– Ладно. Пока!

Он уже отошел от дома, когда она крикнула вдогонку:

– Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его!

Он обернулся. Зачем она сказала это? Но она уже скрылась в доме.

Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его. Майк еще мысленно повторял слова Ким, а канистра уже наполнилась, и вода потекла через край ему под нога. Завинтив крышку, он досыта напился из-под крана и подставил пригоршню, чтобы плеснуть на горящую от солнца шею. Он поднял голову и увидел, что дверь в церковь открыта. Оттуда вышел православный священник с охапкой увядших цветов.

До этого Майк лишь бегло осматривал церковь снаружи. Он оставил канистру возле крана и вошел внутрь.

Церковь Девы Непорочной представляла собой классическое византийское строение, наполовину высеченное в скале. Внутри было сумрачно, пахло ладаном и свечным воском. Каменный пол был тщательно подметен, на побеленных стенах без единого пятнышка висели иконы в серебряных окладах. Три масляные лампы тускло светили на алтаре, рядом, как обычно, кто-то оставил коробок спичек и бутылку с маслом для ламп. Внутри церковь почти не отличалась от часовни в монастыре на горе, где он и Ким побывали, или от тысяч других небольших греческих православных церквей, датируемых Средними веками.

Но были у этого храма две особенности. Во-первых, частично сохранившаяся византийская фреска на стене. Она пережила четырехлетнюю оккупацию острова Османской империей только потому, что в какой-то момент истории ее покрыли штукатуркой. В начале этого столетия штукатурка отвалилась, открыв древнее сокровище. Золотая и серебряная краски до сих пор блестели; выразительные многоцветные фигуры были полны энергии.

Второе отличие храма было относительно недавним – это изображение над алтарем – в том месте, где задняя стена сходилась с потолком, – огромного, немигающего глаза. Вероятно, некогда предназначенный охранять верующих от дурного глаза, нарисованный глаз смотрел со стены с пугающей суровостью. Голова кружилась от лучей бирюзового, серебристо-черного и черного цветов, которые расходились от глаза, занимая верхнюю часть задней стены. С каким бы умыслом ни было помещено здесь это изображение, оно отнюдь не успокаивало смотрящего на него.

Майк поймал себя на том, что отвернулся к фреске, чтобы только не смотреть на сверлящий, всевидящий глаз. По сохранившемуся фрагменту он смог уловить в ней наличие некого непонятного сюжета, но тут замер, пораженный фигурой на фреске. Те же горящие глаза, та же обритая голова – ошибиться невозможно. А в качестве лишнего подтверждения по бокам стояли две зловещие фигуры в надвинутых на глаза капюшонах и металлической обуви. Со стены на него смотрел в упор святой Михаил, ангел-воитель, с тяжелым посохом в руке.

Это невозможно! Настенной росписи более шестисот лет, однако вот оно, перед ним – точное изображение человека, избившего его на горной дороге. Майк не мог оторвать глаз от фигуры. Правда, раньше, в начале лета, он заглядывал в церковь, но не больше, чем на полминуты, и не обращал на роспись внимания, достаточного, чтобы она отложилась хотя бы в подсознательной памяти.

Голова закружилась. В глазах все поплыло.

Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его. Слова отдавались в голове как эхо, отраженное от потайных сводов. Он отер пот, выступивший на лбу. Атмосфера в церкви стала гнетущей, нечем было дышать; жег вперившийся в него с потолка глаз. Он почувствовал приступ тошноты, потом злость и замешательство.

Мысли у него в голове путались; усилием воли он заставил себя покинуть церковь. Но в дверях допустил ошибку: оглянулся. Глаз как будто звал его назад, приказывал возвратиться. Во рту появился привкус желчи. Пульсирующим обручем страшно сдавило голову. В полном смятении он повернулся к фреске. Грозная фигура святого выросла перед ним. Все вокруг исчезло. Горячая дрожь пронизала его с головы до пят – и вспыхнула ненависть. Он вспомнил свое унижение, и боль ударов, и острые концы железных башмаков; вспомнил о греческом ладане, и тосканских кинжалах, и ужасах этой бесчеловечной религии. Гнев направил его дрожащую руку в карман. Вытащив складной нож, он уже не помнил себя от ярости. Он раскрыл его и изо всей силы полоснул крест-накрест по лицу ангела-воителя.

Изо рта его сыпались ругательства. Нож вонзался в белую штукатурку под слоем краски снова и снова, пока полностью не изуродовал лицо. Только тогда дикое напряжение оставило его. Акт вандализма вызвал мгновенный катарсис.

Но тут же он помертвел, ужаснувшись содеянному. Схватился руками за голову. Оглянулся на дверь. Никого, но он сообразил, что его могли поймать на месте преступления. Он спрятал нож. «Господи Иисусе! Я только что варварски испортил треклятую старинную, тринадцатого века, эту треклятую бесценную византийскую фреску!» Он понимал, что, если бы его застукали, ему бы не поздоровилось.

Он выскочил из церкви, вцепившись себе в волосы. Подхватил канистру с водой и быстро пошел к машине, бормоча про себя:

– Не-е-ет, нет, нет.

– Майк, как ты? Как рука? – Это была Кати, которая направлялась к нему с конвертом в руке. – Держи. Увидела твою машину и прихватила это письмо на почте. Майк, тебе плохо?

Унего голова шла кругом от стыда.

– Да. Неважно себя чувствую. Извини, Кати, мне нужно домой.

– Конечно, поезжай. Вот, возьми письмо.

Он поставил канистру на заднее сиденье. Сел за руль и согнулся пополам, со стоном вжав живот и повторяя снова и снова: «Тринадцатого века, треклятую византийскую, треклятую неповторимую…» Наконец он собрался с силами и тронулся с места.

Он оставил машину у тропы и, тихо чертыхаясь, понес канистру к дому. Лодка на берегу была перевернута вверх дном для покраски. Днище частично было уже покрашено в кроваво-красный цвет. Кто-то бросил работу на середине, и было видно, что на жаре краска успела загустеть, но еще не высохла. Небрежный маляр умудрился забрызгать все камни вокруг лодки. Рядом стояла оставленная без присмотра большая банка краски, лишь кое-как прикрытая крышкой. Вдоль тропы сидело множество бабочек-парусников, но Майк не замечал их.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросила Ким, увидев его.

– Так, ничего страшного. Тебе письмо. У меня голова раскалывается. Пойду прилягу.

– Это от Никки. Пишет, что прилетает.

У Майка упало сердце.

– Когда?

– Завтра, судя по письму. Надо будет встретить ее в аэропорту.

– Нам? У меня нет желания ехать. Она твоя подруга. Поезжай без меня.

– Она пишет, что ушла от Криса.

– Опять.

– Ты всегда ее не любил, да?

– Ты права.

– Потому что она феминистка.

– Не поэтому. Я бы сказал, она из тех феминисток, которые кичатся своей дыркой.

– Майк, не суди ее так сурово.

Но Майку трудно было судить менее сурово даже самого себя. Он отошел от потрясения, вызванного своим поступком, но еще не настолько, чтобы признаться Ким в содеянном. В конце концов он все расскажет, но пока слишком рано. Выглядело бы то, что он сделал, бессмысленным актом вандализма, не люби он так историю, искусство и музеи? Он чувствовал себя как безымянный британский турист, который осквернил книгу отзывов соседнего немецкого памятника жертвам войны, написав в ней: «ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВТОРАЯ МИРОВАЯ ДВА-НОЛЬ В НАШУ ПОЛЬЗУ ПОДОНКИ».

Они сидели в патио под пологом виноградной листвы. Он прихлебывал узо, она читала толстый роман в бумажной обложке, который однажды они уронили в воду.

– Ким, что тебя заставило сказать ту фразу о святом, перед тем как я поехал в деревню?

– А?

– О святом. Ты тогда крикнула мне.

– Что крикнула? – переспросила она, не отрываясь от книги.

– Ты крикнула: «Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его».

Она посмотрела на него:

– Я это крикнула?

– Да.

– Не помню. Может, и крикнула.

– Это похоже на цитату из классики. Или из Библии. Мне интересно, откуда эта фраза.

– В шестидесятых был такой сериал «Святой». Может, оттуда, застряла у меня в памяти.

– Не пудри мне мозги!

– Эй! Чего ты злишься? Я даже не помню, кричала ли тебе что-нибудь.

– Извини.

– Ты перегрелся. Пойди искупайся.

Это была хорошая идея. Майк допил водку и застегнул на ногах пластиковые сандалии, чтобы защитить ступни от игл морских ежей. Потом с воплем сбежал к воде, шумно бросился в море и поплыл, поднимая брызги, чтобы нарушить сонный покой дня.

Он окунулся с головой и открыл глаза в молочно-зеленом мире. Уши заложило от попавшей воды. Время не двигалось в этом зеленом желе: мимо плыли листья водорослей; морские ежи прицепились ко дну; он заметил двух фантастически крохотных морских коньков, похожих на вопросительный знак и с несоразмерно большими глазами и просвечивающим скелетом, которые кружили вокруг актинии, шевелящей щупальцами; звук подводной жизни слышался как далекий и глухой, монотонный гул. Потом он вынырнул, появившись, словно кит, вода скатывалась с головы, слепило солнце, в ушах грохотал дневной зной. Но, вопреки надеждам, воспоминание о его вандализме в церкви не исчезло.

Глядя на дом на берегу, он высморкался, вытряхнул воду из ушей. Небо вдруг прогнулось, словно под огромной тяжестью, его рот независимо от него раскрылся, произнося слова. Он не узнал своего голоса, произнесшего: Но ты сделал правильно.

Что? Что он такое сказал? И откуда явилась эта мысль? Как будто часть его сознания жила отдельной жизнью, связанная с миром зеленого желе, где удивительные существа двигались в ином временном измерении, повинуясь иным законам природы, руководясь иными ценностями. Небо распрямилось: это вновь была та же самая привычно непостижимая синева.

Покалывали кристаллики соли на обсохших плечах. Оракул.

После того как Орфей не смог вывести Эвридику из царства мертвых, женщины Фракии разорвали его на куски. Его голову бросили в море, и ее вместе с его лиройвынесло на скалистый остров. Там она продолжала пророчествовать.

Говорящая голова. Что если не было какого-то конкретного места? Что если оракулом был сам остров?

Точно! Он, шатаясь, вышел из воды и помчался по берегу:

– Ким! Ким, послушай! Я только сейчас понял! Ким, послушай!

Ким задремала над книгой. Она подняла голову и, озадаченно моргая, посмотрела на него.

– Да, да, да. Понимаешь, это здесь. Мы сидим на нем!

– О чем ты, Майк?

– Это все объясняет. И это место. И странные вещи, что происходят постоянно. Вещи, о которых я даже не говорил тебе.

– Успокойся, Майк. А то я не соображу, о чем ты.

– Оно говорит не нам.

– Не нам?

– Нет! – Майк рубанул рукой воздух. – Оно говорит через нас.

Майка всего трясло, настолько его поразила собственная догадка. Лицо его пылало, расширившиеся зрачки сверкали. Он был похож на безумца. Ким озабоченно посмотрела на него, встала:

– Я принесу нам выпить.

Майк пошел за ней под сень виноградной листвы, сел, снова встал и пошел к насосу; там он несколько раз непонятно зачем качнул рукоятку, вода полилась ему на ноги. Потом повернулся и увидел Манусоса, который стоял у ворот, наблюдая за ним. Они долго смотрели друг на друга, пока Майк не почувствовал неловкости ситуации.

– Я пришел не вовремя, – сказал Манусос.

– Все нормально.

– Нет, приду в другой раз.

– Манусос! – воскликнула Ким, возникнув из-за спины Майка. – А мы как раз пьем кофе.

Пастух со смущенным видом шел по тропинке за Ким, которая тащила его за руку. Его заставили сесть в тень под виноградом. Ким принесла оливки, нарезанные помидоры и огурцы и ароматный, недавно из пекарни, хлеб. Майк сидел, барабаня пальцами по колену.

– Майку нравится турецкая баня!

– Да, баня! – сказал Майк слишком громко.

– Полезная?

– Взять мои ушибы. Уже в сто раз лучше.

Манусос задумчиво кивнул, повторив:

– В сто раз.

– Сегодня хочу пойти снова.

Пастух предостерегающе поднял руку:

– Пожалуйста. Не слишком увлекайтесь.

– Сахар? – спросила его Ким.

– Вы знаете какие-нибудь истории об этом береге? – поинтересовался Майк.

– Глико. Слишком сладко. Истории?

– Легенды. Прошлое. Предания.

– Не понимаю, – сказал Манусос, отхлебнув кофе.

– Съешьте что-нибудь, – предложила Ким.

– Что люди говорят об этом странном месте?

– Совсем мало. Да, оно странное.

– Так случаются истории?

– Я не знаю никаких историй.

Они замолчали. Пастух посасывал огромные седые усы. От его одежды исходил слабый молочный запах коз или овец.

– Вы здесь родились, Манусос? – спросила Ким.

– Да. – Он показал куда-то за Камари. – Когда я был мальчишкой, мой отец был стариком. За землю, что вон там, он сражался с пистолетом, когда всех греков изгоняли из Турции. Он потерял все. Поэтому стал пастухом. Здесь.

Майк показал в противоположную сторону:

– Вы что-нибудь знаете о человеке, который стоит там, как на посту?

Манусос поглядел вдаль, но не туда, куда показывал Майк.

Майк был настойчив:

– Вы должны видеть его каждый день. Он стоит на краю скалы и смотрит на море.

Манусос беспокойно заерзал.

– Майк! – сказала Ким.

– Нет, вон там, – не унимался Майк. – Я хотел бы поговорить с ним. Чувствую, он мог бы рассказать кое-что интересное об острове.

– Майк!

Он вдруг сообразил, что Ким просит его остановиться. До сих пор ему было невдомек, насколько смущают пастуха его вопросы. Ему стало не по себе от своего глупого поведения, и он замолчал и сидел, стиснув руки. Ким старалась смягчить неловкость момента, рассказывая о жизни в Британии. Манусос видел овчарок по греческому телевидению. Он заинтересовался идеей использовать таких собак и тем, как пастухи подают им ту или иную команду определенным свистом. Это казалось ему невероятным. Чем-то вроде колдовства.

Когда Манусос собрался уходить, они тоже встали, чтобы проводить его. У ворот Манусос обернулся к Майку:

– Это человек, который смотрит на море с горы, он сумасшедший. Но, если хотите поговорить с ним, я вас отведу.

– Извините, – запинаясь, сказал Майк, – я не хотел затруднять вас…

– Мне это нетрудно.

– Не следовало мне спрашивать о нем.

– Завтра, Утром, когда я буду проходить здесь, вы пойдете со мной. Мы пойдем через горы. Мы пойдем с богами. – Он махнул рукой, прощаясь, и зашагал прочь. – Гья!

Майк и Ким смотрели ему вслед.

– Пойдем с богами? – сказал Майк.

Ким хмурилась:

– Это значит, что ты никак не сможешь встретить Никки в аэропорту.

14

Дозорный встал рано и наблюдал за морем, стоя на гребне горы. Майк убедился в этом. Серая, неизменная фигура, надежная, как флюгер.

Когда появился Манусос со своей отарой, Майк уже был готов. У пастуха на плече висела холщовая сумка. Он был мрачен, словно не выспался; хотя иным Майк его и не видел. Под суровой, мужественной внешностью скрывалась душа, способная радоваться жизни, а под огромными топорщащимися усами – выразительные губы. У Манусоса была привычка морщить их или по-особому двигать ими, прежде чем высказать свое мнение по любому конкретному вопросу. Как, например, сейчас.

– Позже буря, – изрек он, взглянув на море.

Майк посмотрел, ища признаки надвигающегося шторма: барашки на небе, дымку на горизонте, изменения в воде, еще что-нибудь, но ничего не увидел. Пастух энергично кивнул ему и зашагал за своими овцами. Майк пошел рядом. Чмокая овцам, пастух направил отару вверх по склону за домом. Видно было, что они знают дорогу, и, хотя он время от времени легонько постукивал их по бокам традиционным крючковатым посохом, в этом вряд ли была необходимость.

Наверху он прогнал их по одной через дыру в ограде из колючего кустарника. Потом завалил отверстие сухими ветками и спокойно оставил отару пастись там.

– Теперь, – сказал он, показывая на гору, – мы пойдем с богами.

Они пошли по овечьей тропе через редкий кустарник, по серо-зеленой подушке камнеломки и зарослей шалфея. Блестящие розовые гроздья обреции были как сукровица, сочащаяся из трещин в голом камне. Над головой кружилась пара ястребов. Майк осторожно шел но тропе, шириной в овечье копытце, и гадал, что означают слова Манусоса насчет богов.

Манусос остановился и предостерегающе поднял руку, принюхиваясь. Майк, подражая ему, глубоко вздохнул, и его грудь наполнилась сильным смешанным ароматом пряных трав, горных цветов и горячей пыли. Пастух кивнул, показывая, что можно продолжать путь.

Они спустились но диагонали и вышли на противоположный склон, где паслась еще одна отара. Эти овцы были, наверно, другой породы, а может, и не овцы вовсе, а козы, трудно было сказать точно, поскольку они не походили ни на овец Манусоса, ни на английских коз. Тут Майку представилась возможность оценить пользу загнутого конца посоха, когда Манусос внезапным движением поймал крюком одно из животных за шею и подтащил к себе. Он заметил рану на боку козы и помазал ее жидкостью, похожей на йод.

– Это тоже твои?

Манусос угрюмо кивнул, окидывая острым взглядом стадо. Убедился, что животные в порядке, и махнул Майку. Майк рванулся было вверх по склону, но Манусос остановил его.

– Нет! – крикнул он и показал на тройку, ведущую вниз. – С богами.

Майк взглянул на него и понял, что его сбил с толку греческий акцент. Его приглашали идти с козами, gots, как пастух произносил слово goats, а вовсе не с богами, gods. Он громко рассмеялся, Манусос захотел узнать, что его так рассмешило. Майк попытался, но не смог передать комизм своей ошибки.

Манусос недоуменно посмотрел на него и сказал:

– Да, мы идем дорогой коз.

Склон начал выравниваться, и они вышли к поляне, покрытой высокой, по колено, желтой, выжженной травой. Манусос остановил его.

– Пожалуйста. Будь осторожен. Иди по моим следам, потому что эта поляна., она зовет змей.

– Змей?

– Много змей. Просто будь осторожен.

Манусос пошел впереди, шаря перед собой посохом, как миноискателем. Пройдя несколько шагов, Майк услышал шорох в траве, потом снова, но ничего не заметил. Потом увидел, как трава зашевелилась извилистой полосой и еще одна змея быстро уползла, спасаясь от крюка посоха. Неожиданно вокруг них повсюду заскользили невидимые змеи, обнаруживая себя только шуршанием и колыханием раздвигаемой травы.

– Господи Иисусе!

– Много сегодня, – спокойно сказал Манусос, медленно продвигаясь вперед.

Поляна ожила. У Майка мурашки побежали по телу, на мгновение его словно парализовало, и он ясно увидел себя и пастуха сверху, с высоты б двадцать футов. Он видел себя, замершего на месте, и Манусоса, медленно идущего, шаря крюком в траве. Расползающиеся змеи оставляли следы в траве, словно писали ясно различимые и быстро исчезавшие знаки. Буквы греческого алфавита: здесь омега, там сигма, дальше лямбда, там мю, ню, пи, ро, омикрон.

Змеи выписывали греческие слова, слова темного смысла, слова языка, неведомого и непостижимого для Майка. Майк в панике смотрел, как множились и пропадали буквы. Потом услышал донесшийся, словно издалека, голос пастуха:

– Не бойся.

Этого было достаточно, чтобы Майк пришел в себя и двинулся к нему. Змей, бросавшихся прочь от крюка, становилось все меньше, потом их вовсе не стало. Манусос распрямил спину и пошел дальше уже уверенней. Наконец они достигли конца поляны. Майк облегченно вздохнул.

– Мы прошли там, где их больше всего, – сказал Манусос.

– Я почувствовал страх.

Манусос остановился и обернулся к нему:

– Да. Я чувствовал, как он стиснул тебя. Ты позволил ему… – Он замолчал и взмахнул рукой.

– Почему их тут так много?

– Я говорил тебе. Это место, оно зовет змей.

– Что это значит: зовет?

– Зовет. Они любят приползать сюда.

– Почему?

Манусос рубанул крюком посоха по листу травы. Почмокал вытянутыми губами. Потом сказал с досадой:

– Не все на свете можно объяснить.

Он повернулся и пошел по тропе, поднимавшейся по противоположному склону, усеянному обломками камней ржавого и красного цвета.

– Микалис! – первый раз он назвал Майка на греческий лад. – Микалис, ты как малый ребенок. Все почему, почему да почему. Ха! Ха-ха-ха!

Майк не обиделся. Первый раз он слышал, чтобы грек громко смеялся. Но независимо от этого в его отношении к Майку сквозила отеческая доброта. Они медленно поднимались по склону, и каждые несколько минут Манусос останавливался, оглядывался и, шевеля усами, мягко повторял: «Почему, почему, почему». И смеялся, прежде чем продолжать путь.

Они достигли выступа у вершины горы, и Майк удивился, когда перед ними, как корабль из-за скалы, выплыл заброшенный монастырь. Они пересекли площадку между спуском к морю и монастырским двором, и Майк сел под смоковницей у крохотной, запертой на замок церквушки. Он обливался потом. От безъязыкого колокола веяло сухим жаром. Майк глотнул воды из бутылки. Манусос тоже, но сесть отказался.

– Его тут нет, – сказал Майк.

– Придет.

Манусос шагнул в одну из пыльных келий. Протянул руку и что-то достал из-за притолоки. Это был ключ от церкви. Он отпер замок и распахнул дверь настежь, но входить не стал, словно единственной целью их путешествия сюда было впустить немного воздуха и света в храм. Потом он вышел из монастырского двора, а когда вернулся, Майку бросилось в глаза, что его холщовая сумка опустела.

Майк вошел в храм, просто чтобы насладиться царившей внутри прохладой. Свет от двери упал на висящую на стене картину в раме. На ней был изображен несчастный вор, забравшийся в сад и пронзенный стрелами монахов. Необычный сюжет для церковной живописи. Он вспомнил старуху, которая в первое их посещение этого места пыталась объяснить им картину. Манусос заметил, что Майк разглядывает ее. Ему, видимо, не хотелось заходить внутрь, и он сказал от порога:

– Это отшельник. Святой Иона. Он жил в пещере внизу. Видел ее? Он залез в сад, и те монахи – они убили его.

– Жил в той пещере? Так это было на самом деле?

– Было? Конечно, было.

– Когда?

– Когда, когда, когда. Не знаю когда.

Самой картине было, возможно, лет сто или меньше. Между тем изображенное на ней событие могло произойти тысячу лет назад, если оно вообще имело место. Почему монахи христиане предали смерти отшельника христианина, который жил в пещере неподалеку от монастыря? Наверняка не за горсть оливок.

– Хочу взглянуть на пещеру.

Когда Ким и Майк побывали в монастыре в первый раз, Ким слишком торопилась искупаться, чтобы у нее возникло желание исследовать пещеру. Тропинка от монастыря вилась вниз и футах в двухстах проходила мимо разинутой пасти пещеры. Образовавшаяся в черном камне, поблескивавшем от влаги, она довольно далеко уходила вглубь. Даже снаружи можно было разглядеть в ее темной глубине толстые сталактиты, похожие на обломки зубов. В одной стороне пещеры было сухо, в другой капало с сосулек, уже выросших в человеческий рост. Сталактитов было множество – толпа зверских человекоподобных фигур, неотвратимо растущих над собой. В тишине пещеры раздавался единственный звук – мерный звук падающих капель.

Одна из глыб была превращена в примитивный алтарь. На сухой поверхности камня, тоже когда-то образованной известковой капелью, находился обычный набор из спичек, коричневатых свечей, бутылок из-под рецины – с маслом и пустых. На стене виднелось грубое изображение глаза, сделанное темперой.

– Люди бывают в пещере, Манусос?

– Иногда. Она очень старая. Один раз приходит профессор из Франкфурта, и он говорит со мной. Он говорит, это была пещера Артемизы. Древняя религия.

– Артемиды? Вполне возможно. Ей поклонялись в пещерах. Позже ранним христианам полюбилось занимать древние святилища и использовать их для собственных обрядов.

– Может, уйдем? Мне не нравится это место.

– Почему это?

Манусос дернул головой:

– Просто не нравится.

Они вернулись к монастырю. Когда они приближались к двору, Майк услышал негромкое бормотание, монотонный распев. Оно доносилось откуда-то из-за желтых разрушающихся стен часовни.

– Он тут, – сказал Манусос.

Они прошли за часовню и увидели человека, сидевшего на траве, скрестив ноги. Глаза его были закрыты, а голова покачивалась взад и вперед в такт тихому пению, напоминавшему причитание. Язык был не похож ни на греческий, ни на какой другой. Может, это была молитва, или гимн, или мантра; Майк так подумал, потому что на человеке была невероятно драная ряса православного монаха. Выцветшая до серого цвета и лоскутьями свисающая внизу, ряса была вся в заплатах и заштопана во многих местах. Голова его была не покрыта: волосы ниспадали до середины спины, а свинцовая борода скрывала пол-лица. Из гущи спутанных волос торчал крупный нос.

Он, видимо, почувствовал их присутствие, но продолжал распевать, мерно раскачиваясь, иногда почти умолкая и вновь возобновляя пение. Возле него лежала кучка провизии: большой кусок овечьего сыра, завернутый в плотную бумагу, два ломтя хлеба, сухое печенье, оливки, немного фруктов, кувшинчик масла. Майк предположил, что все это перекочевало сюда из холщовой сумки Манусоса.

Манусос сел на землю поблизости от отшельника, и Майк последовал его примеру. Наконец человек умолк и открыл глаза. Указал пальцем на Майка и сказал несколько слов по-гречески. Ясные, как солнечные блики на море, глаза сверкали на его грязном, с задубелой кожей, сморщенном лице. Он улыбнулся и продолжил свое негромкое пение.

– Что он говорит?

– Он говорит, что Бог явится, – ответил Манусос – Он спрашивает, знаешь ли ты, что Бог явится.

Неожиданно пение отшельника резко изменилось. Теперь он не столько пел, сколько завывал. Быстро двигал взад и вперед головой, словно спорил с невидимыми духами.

– Он все время живет здесь?

– В монастыре. В пещере. Он безумный.

– И вы, и другие из Камари приносите ему еду?

Манусос почти незаметно пожал плечами, что означало: да, они приносят, ну так что с того. Отшельник вдруг вскочил и приложил грязную руку ко лбу Майка. Майк испугался неожиданного жеста, но Манусос только рассмеялся. Отшельник что-то быстро залопотал.

– Он говорит, что тебя коснулся святой.

– Что?

– Он говорит, что святой коснулся тебя.

– Моя авария! Он имеет в виду аварию, в которую я попал!

– Он хочет знать: когда святой явился тебе, он явился как ангел или как демон?

– Что? Ну… он меня отколошматил. Наверняка – демон.

– Дэмон, – сказал Манусос отшельнику.

Отшельник убрал руку и, глубокомысленно кивнув, сказал еще что-то.

– Он говорит, что тоже видел святого. Но тот был демоном и хотел избить его, так что он убежал и спрятался в пещере внизу.

Майк взглянул на отшельника, который энергично кивал, слушая язык, возможно ему непонятный. Когда Манусос закончил, он снова закрыл глаза и продолжил заунывное, монотонное бубнение.

– Я говорил, он безумный.

Майк посмотрел на раскачивающегося сумасшедшего. Да, это не тот человек, который поможет ему раскрыть тайну орфического оракула. Майк поднялся. Манусос тоже, но прежде отшельник схватил его за руку и поцеловал запястье. Потом что-то крикнул Майку.

– Бог явится, – перевел Манусос. – Он сказал, чтобы я передал тебе: Бог явится.

15

Ким добралась до аэропорта, когда едва начало темнеть. Только что приземлившийся самолет как раз катился, подпрыгивая, по посадочной полосе. Громко скрипели тормоза. В воздухе повис запах выхлопных газов и плавящейся резины покрышек. Стоя у ограждения возле посадочной полосы, она заметила Никки среди бледнокожих британских туристов, неровной цепочкой идущих по горячему гудрону к похожему на сарай помещению для прибывших пассажиров.

Вечерняя прохлада не проникала внутрь зданий аэропорта. В помещении, претендующем на роль зала ожидания, было нечем дышать от потных, порозовевших на местном солнце британских туристов, ожидавших вылета. Лениво вращавшийся одинокий огромный вентилятор на потолке был не в состоянии разогнать застоявшуюся духоту или взбодрить полусонных греческих служащих в голубой униформе. Ким предпочла дожидаться Никки снаружи и присела на большой камень.

Никки ушла от Криса, как сообщала в письме, навсегда. Ким сомневалась в этом. Никки уже дважды навсегда уходила от мужа и возвращалась, очевидно, чтобы опять уйти. Они оба были одинакова близки Ким. Все они познакомились примерно в одно время. Ким была студенткой, училась на медсестру, когда Никки попыталась вовлечь ее в группу с броским названием «Радикальные акушерки». Крис был врачом-стажером. Они познакомились на вечеринке. Ким заметила, что у Криса задрожали коленки – в буквальном смысле, – когда он увидел Никки. Он довольно бесцеремонно вмешался в их разговор, желая узнать, что скрывается под названием «Радикальные акушерки». Двенадцать лет прошло, а он, – что, по словам Никки, было одним из его недостатков, – так ничего и не понял из ее объяснений.

Ким тоже не понимала, чего добивались «Радикальные акушерки», но, похоже, для Никки это было не столь важно, как то, что этого не понимает Крис.

Подумав, что к ней относятся с пренебрежением, Ким возмутилась:

– Это еще почему?

– Потому, что он-то хренов врач-гинеколог, – проворчала Никки.

В письме не объяснялось, почему Никки ушла от Криса на этот раз, хотя объяснения вряд ли требовались. Причины Ким уже слышала раньше. Крис не бил ее; он не был неисправимым бабником; редко пил что-нибудь крепче минеральной воды, не был ни наркоманом, ни заядлым игроком. Больше того, коленки у него так и не перестали дрожать с той первой их встречи на вечеринке. Впрочем, по словам Никки, то, в чем он был виноват, намного подлей – и бесчестней в основе – любого возможного из вышеперечисленных грехов.

– Он подавляет меня своим интеллектом.

– Неужели все настолько плохо? – сухо сказала Ким.

Она увидела появившуюся Никки, которая беспокойно оглядывалась вокруг. В руке Никки сжимала потертый чемодан. Заметив Ким, она выронила чемодан и вцепилась в подругу, словно аэропорт был открытым морем, а Ким – проплывавшим мимо бревном.

– Боже мой, я уж думала, ты не придешь! Собиралась даже лететь домой обратным рейсом! Слава богу, ты здесь, Ким!

– Разумеется, здесь! Как ты, Никки?

Никки всю трясло.

– Мне так легко! Первый раз за много лет вздохнула по-настоящему свободно. Нашла в себе мужество уйти от него и теперь чувствую такое облегчение.

У Ким сердце упало.

– Прекрасно выглядишь.

– Это потому, что… Потому, что у меня боевой настрой. Да. Первый раз за целую вечность чувствую себя по-боевому.

Ким подняла ее чемодан и отнесла к машине. Никки продолжала трещать:

– Я вся трясусь после самолета. Это меня трясет или сам остров трясется? Это же от самолета, да? Просто я такая чувствительная к вибрации, что потом меня еще долго трясет…

Она была как зажженная шутиха. Чтобы ее немного пригасить, Ким предложила остановиться по дороге и посидеть в какой-нибудь таверне. Но Никки еще раньше заставила ее остановиться, выскочила из машины на обочину, и ее тут же вырвало.

– О господи! – простонала она, забираясь обратно на пассажирское сиденье. Ким протянула ей бумажную салфетку, и Никки вытерла губы. – Кажется, меня стошнило прямо на лягушку.

В придорожной таверне, кроме них, не было ни души. Официант назвал их прекрасными дамами, засуетился. Никки за пять минут уговорила полбутылки вина.

Она смотрелась усталой красавицей: высокая пепельная блондинка с голодными глазами львицы, вокруг которых улыбка собрала мягкие морщинки. В благоприятные дни она выглядела обольстительно тоненькой, как тростинка, в другое время – болезненно тощей. Ее походка была полна кошачьей грации – на зависть тысячам женщин, – но ей казалось, что ее достоинства всегда недооценивали.

Грудь… Тут похвастать было нечем. Подростком, как большинство застенчивых девиц, она выработала привычку обхватывать плечи скрещенными руками, загораживая набухающие – а позже и раскрывшиеся – бутоны. В отличие от большинства женщин, она так и не избавилась от этой привычки. Сидела, обычно скрестив руки на груди, при ходьбе – тоже и даже могла, выгнув запястье или прижимая страницы к столу выставленным мизинцем, читать книгу со скрещенными руками. Иногда, делая паузу в разговоре с Ким, она невольно переводила взгляд на безупречную грудь подруги: не завидуя, или восхищаясь, или мечтая о такой же, а, можно сказать, искренне поражаясь тому, сколь непоследовательна природа, одаривающая своей милостью.

– Какие у тебя планы? – поинтересовалась Ким.

Таверна стояла в оливковой роще. По ветвям змеились электрические гирлянды с красными, синими и желтыми лампочками. Под окном таверны находилось устройство с фиолетовой лампой, которое приманивало и уничтожало насекомых.

– Могу не возвращаться домой, – ответила Никки; крупный мотылек, потрескивая, сгорел в устройстве. – Могу, как неделя пройдет, просто остаться здесь. Как Майк?

– Прекрасно, хотя он попал в аварию и сломал руку. Сегодня он ушел с пастухом.

– Должно быть, расстроился, что не смог приехать встретить меня.

– Он любит тебя, Никки; хотя тебе так не кажется, но он правда любит тебя.

– Где ты находишь время быть такой доброй к людям?

Ким хорошо знала эту манеру Никки – к лести добавлять толику язвительности. Она оценивающе разглядывала подругу в безжалостном свете разноцветных лампочек. Эту женщину грызет червь неудовлетворенности. Ким надеялась, что с их помощью она сможет отдохнуть от самой себя.

– Ну что, уходим отсюда?

– Еще бокальчик. Где этот красавец официант?

Молодой официант подошел к ним. Никки, опершись подбородком на сложенные ладони, заказала еще вина. Улыбнулась ему. Глазки она строить умела: могла переключать, как автомобильные фары, с дальнего света на ближний. Сейчас она включила мощный дальний.

Сраженный наповал официант придвинул стул и подсел к ним. По-английски он говорил ужасно, но старался:

– Откуда? Дойч? Инглиз?

Никки убавила сияние глаз. Слегка подалась вперед:

– Нам с подругой надо о многом поговорить. Пошел ВОН!

Официант глупо улыбнулся. Взглянул на отвернувшуюся Ким. Снова посмотрел на Никки и наконец понял. Встал, подхватил свой поднос и скрылся.

– Кем они, черт подери, себя считают? – возмущалась Никки.

– Он просто мальчишка, – сказала Ким.

Очередное насекомое затрещало, поджариваясь на фиолетовой лампе.

16

Ким договорилась в уютной, но скромной деревенской гостинице в Камари, что Никки поселится у них. Никки оскорбленно запротестовала:

– Но я думала, что буду жить у вас!

– У нас нет места; и, поверь, тебе не понравится спать на полу среди скорпионов.

Низенькая толстая хозяйка семейной гостиницы «Аполлон» встретила Никки с распростертыми объятиями, похлопывала ее по щекам, суетилась, показывая ей безукоризненно чистую комнату с видом на освещенную церковь Девы Непорочной. Ей замечательно удавалось не обращать внимания на то, что Никки дулась и не разжимала рук, скрещенных на груди.

– Это недорого, Никки!

– Дело не в деньгах. Не хочу быть одна.

– Ты не останешься одна. Все время будешь с нами. Здесь ты будешь только ночевать. Вещи можешь распаковать потом. Мы уговорились пообедать в деревне.

Когда Ким припарковала «рено» на деревенской платья, Майк, Кати и Василис уже сидели за столиком. Это была ее идея – пригласить знакомых: она рассчитывала, что тогда встреча старых друзей произойдет более мирно. Майк и Никки вели себя как люди, нанесшие друг другу взаимное оскорбление, а в чем оно состояло, оставалось непостижимым для всех, кого это волновало. Никки всем видом показывала, что не горит желанием выходить из машины.

«Нет, неделю я не выдержу», – подумала Ким. Она наклонилась и схватила Никки за подбородок.

– Греки не любят, когда кто-то хандрит.

Глаза Никки предательски заблестели; она напоминала ребенка, который вот-вот расплачется. Потом она взяла себя в руки и вышла из машины:

– Порядок. Пошли.

– Так-то лучше, – сказала Ким, ведя ее к столику.

И Никки была само очарование, сама приветливость. Когда Майк встал поприветствовать ее, она обняла его с таким пылом, что даже греки удивились; взяла протянутую ладонь Кати обеими руками и сделала комплимент по поводу цветущего вида ее и остальных; не возражала, когда Василис галантно поцеловал ей руку. Она с таким интересом расспрашивала Кати и Василиса и слушала их ответы, будто они были последние греки на земле. Спокойно попросила подошедшего официанта принести шампанское и пять бокалов, не стала устраивать скандал по поводу того, что им принесли взамен шампанского. Разлила игристое вино по бокалам и предложила тост за старых и новых друзей.

Когда Василис заказал для каждого одинаковый набор блюд, Майк обратил внимание, что она поддержала этот мужской педантизм. Кати заговорила о своей работе в деревенском женском кооперативе, и Ким поразилась настоящему, как родниковая вода, восхищению Никки.

– Какая замечательная у тебя подруга, – прошептала Кати Ким, когда Никки повернулась к Василису – фары на полную мощность, – очень симпатитикос.

– Да. Замечательная.

– Послушай! – сказал Майк. – По дороге сюда я видел Лакиса. У него полбашки заклеено пластырем. Похоже, он избегает меня!

– Попробуй спанокопиту [13], – сказала Кати, суя ему в рот кусок пирога.

– Выпьем! – сказал Василис, чокаясь с Майком.

– Кто такой Лакис? – пожелала узнать Никки.

– Наш хозяин. Любопытно, что он затевает?

– Закажи еще бутылку вина, – посоветовала Ким Майку.

– Похоже, что он выжига, – сказала Никки.

– Что такое выжига? – спросил Василис и, когда Ким бросила на него быстрый взгляд, поднялся и провозгласил: – Выпьем за всех присутствующих! Гья мае!

– Гья мае! – подхватили все, чокаясь друг с другом.

– Любому можно встать и крикнуть гья мае? – поинтересовалась Никки.

Принесли очередное блюдо.

– В любой момент, – сказала Кати.

– Так расскажи нам, Майк, что ты сегодня делал? – попросила Кати.

– Я слышала, ты удрал с пастухом, – добавила Никки.

– С пастухом? – удивился Василис.

– Я не удирал с пастухом, я ходил с ним посмотреть монастырь.

– С каким это пастухом?

– С Манусосом, – сказаяа Ккм Василису.

– Вы ходили с пастухом Манусосом?

У Ким в зубах застряло мясо, и она устроила чрезмерную суету, ища зубочистку.

– Да, – ответил Майк. – День получился очень интересный.

– Что он говорил, этот Манусос?

Ким показалось, что Кати слегка побледнела.

– Не много, он вообще неразговорчив.

– Какие прекрасные креветки! – завопила Ким. Подцепила одну и протянула Василису. – Попробуй, Василис! Где лимон? Дайте Василису лимон!

– Кому еще вина? – крикнул Майк. – Где официант?

– Он ненормальный, этот официант, – проговорил Василис, жуя креветку.

– Не настолько, как отшельник на горе.

– Что еще за отшельник на горе? – небрежно поинтересовалась Никки.

– Ты ешь, ешь! – уговаривала Кати. – Поменьше разговаривай, побольше ешь!

– Кто-нибудь, налейте Никки! – распорядилась Ким, видя бутылку в руке у Василиса.

– За запах Греции! – Никки взмахнула бокалом.

– И как мы пахнем? – спросил Василис, вытирая руку, на которую попало несколько капель вина.

– Да, – подхватила Кати, – как?

Никки на секунду задумалась. За другими столиками несколько человек подняли головы, обеспокоенные внезапной тишиной за столиком нашей компании.

– Греческий остров, – заговорила Никки, – пахнет морем, шалфеем и дикой душицей; и горячим оливковым маслом из таверн; и соснами гор; и козой…

– Верней, козлом, – вставил Василис.

– …и гниющими водорослями, и вином, и нафталином…

Кати непонимающе заморгала.

– Шариками от моли, – пояснила Ким.

– …и древесным углем, и серой. Мне нравится.

– Серой. Да, серой, – повторил Майк.

– Серой?

– Да. Которая сочится из земли. Может, это связано с вулканической активностью. Как горячий источник.

– Вы нашли горячий источник? – спросил Василис.

– Манусос показал его нам.

– Что он говорит? Что говорит Манусос?

Кати снова заволновалась. Во всяком случае, Ким это заметила.

– Он говорит, что это полезно.

– Может, раз или два в год это и полезно. Но источник радиоактивен.

– Радиоактивен? – одновременно воскликнули Майк и Ким.

– Да. А еще это место вызывает безумие, галлюцинации. – Василис состроил рожу, изображая одурманенного наркомана.

– Манусос сказал мне, что ходит туда каждые две недели.

– Это я и имею в виду. Манусос – сумасшедший. Сумасшедший пастух.

– Что же это, никто не ест? – сказала Кати.

Василис дернул Майка за рукав и тихо сказал ему на ухо:

– Запахи, которые перечислила Никки. Все очень хорошо. Но один она пропустила. Извини.

– Какой же?

– Запах влагалища.

Кати повернулась и уставилась на него, потом сказала что-то по-гречески.

– Просто не верится, что я сейчас услышала, – возмутилась Никки.

– Что ты услышала? – спросила Ким.

Василис, не обращая ни на кого внимания, говорил, обращаясь только к Майку:

– Неужели не согласен, Майк? Там, у горячего источника. Там именно такой запах.

– Ну…

– О чем он говорит? – заинтересовалась Ким.

– И не спрашивай, – сказала Никки.

– Что ж, он прав. Я на днях пытался определить его и вынужден согласиться…

– Только посмотри на него. Он становится настоящим греком, – сказала Никки. – Поскреби Современного Чуткого Парня и обнаружишь азиата.

– Что обнаружишь? – переспросил Василис.

– Мужлана-шовиниста.

– Начинается, – вздохнул Майк.

– Не заводись, – сказала Ким.

– Удивляюсь, как это мы до сих пор не сцепились.

– Нам нужно спросить у тебя разрешения, чтобы слово сказать, да, Майк? – не успокаивалась Никки.

Василис, будучи озадачен, но поняв, что невольно дал повод к этой вспышке, поднял бокал:

– Как бы то ни было, выпьем за все прекрасные запахи нашего острова. Гья мае!

– Гья мае! – подхватили все без энтузиазма.

– Смотрите, – сказала Кати. – Когда мы организовали женский кооператив, некоторые мужья ставили нам палки в колеса. Один не пускал жену на наши собрания. Бороться она с ним не могла. Ослушаться тоже. Тогда мы устроили собрание на площади, прямо возле ее двери, пока она мыла крыльцо. Так что она и дома не покидала, и была с нами на собрании.

– Отлично! – воскликнула Никки.

– Но Василис не относится к тем, кого ты называешь шовинистами; и Майк не относится, думаю, нет. Всегда можно найти способ нам, женщинам, обойти проблему.

– Назови какую-нибудь женщину в пример, – попросила Ким.

– Соула, которая живет рядом с церковью Девы Непорочной.

– Кстати, раз уж речь зашла о церкви, – сказал Василис, – слышали, что там произошло?

Майк побледнел:

– Нет. Что там произошло?

– Кто-то испортил роспись, и очень серьезно. Священник и все деревенские разгневаны и пытаются узнать, кто это сделал.

– Что они сделали? – спросила Ким.

– Испортили картину. Забрызгали всю ее красной краской.

– Красной краской? – Майк беспокойно заерзал на стуле.

– Да. Бросили банку с краской в глаз над алтарем.

– В глаз?

– Да, в глаз.

– Но кто мог сделать такое? – возмутилась Ким.

– Возможно, туристы. Футбольные хулиганы. А то еще бывает, что в какой-нибудь другой деревне у человека плохие отношения со своим священником и он хочет досадить ему, но в своей деревне сделать это боится. Поэтому идет в другую деревню. Кто знает?

– Да, кто знает? – согласился Майк.

Ким и Майк проводили Никки до гостиницы. Ким зашла внутрь, Майк отказался, отговорившись тем, что хочет посмотреть, что там сделали в церкви.

Дверь была открыта, приглашая войти внутрь, в мягкое красноватое сияние. Майк переступил порог. В церкви горело множество свечей, их пламя обволакивало густое облако курящегося ладана. Майк понял, что буквально только что закончилась служба. Над алтарем были сооружены своеобразные подмостки: две стремянки с перекинутой между ними толстой доской. На доске стояло пластмассовое ведро.

Вандалам не удалось полностью залить глаз краской. От уродливого пятна ржавого цвета к алтарю по стене тянулся сужающийся след потекшей краски. На доске – виднелась фигурка коленопреклоненной женщины в черной вдовьей одежде, которая, не замечая присутствия Майка, тщетно терла пятно слабыми круговыми движениями жесткой щетки. Такое впечатление, подумалось Майку, что удалить пятно попросили самую старую женщину в деревне.

Майк сделал шаг назад, и взгляд его упал на результат собственного варварства. Он почему-то ожидал увидеть фреску неповрежденной, но полосы на штукатурке от его ножа были на месте, свежие, как открытая рана. Их явно не заметили, будучи ошеломлены другим надругательством.

Появился православный священник, но не тот, местный, с которым Майк разговаривал раз или два. Это был человек с бородой, закрывавшей половину груди, высокий и осанистый, выглядевший грозно в своем черном одеянии и высокой шапке. Священник резко остановился в дверях, глядя на Майка то ли с удивлением, то ли с подозрением. Майк почувствовал, что краснеет, и радовался, что в церкви сумрачно и дымно.

– Поли како. Очень плохо, – сказал он, указывая на глаз над алтарем.

Священник ничего не ответил. Старушка на импровизированных лесах перестала скрести стену и повернулась к Майку. Ее глаза были еще более пронзительными и мрачными, чем глаз, который ей поручили отчистить. Майк повторил свои слова и протиснулся в дверь мимо священника.

Оказавшись на улице, он закурил и стал ждать, когда Ким выйдет из гостиницы. Это случилось не скоро.

– Она не хотела, чтобы я уходила. Рыдала, уговаривала остаться с ней в гостинице.

– Хорошо, что она приехала только на неделю, – хмуро сказал Майк.

– Будь с ней помягче, Майк. Просто будь помягче.

17

Манусос сдавленно закричал и очнулся от старого кошмара. Солнце уже перевалило зенит. Козел рядом перестал жевать жвачку и удивленно уставился на него. Пастух с трудом разлепил веки. Платок съехал с головы. Взгляд козла заставил его смутиться своего глупого вида. Он сел, швырнул в него камнем, и животное отошло.

Он глотнул из фляжки теплой воды. Слишком долго он спал. Вновь ему явился старый кошмар, а когда такое случалось, уж тот никогда не отпускал его, покуда не получал свое.

Манусос знал – кошмары высасывают из тебя что-то жизненно важное. Они обхватывают тебя, словно присоски восьминогой рыбы, и высасывают. Что они высасывают? Не кровь, не семя, не костный мозг. Трудно сказать, что именно. Люди считали кошмары обычными снами, дурными снами, зловещими. Но они ошибались. Кошмар – это дух. Ты не мог его видеть, но он должен был питаться, а чем – трудно сказать; но, когда в тебе этого больше не оставалось, ты знал – он ушел. Что-то вроде водной составляющей уходило из тебя с кошмаром, он знал это точно, потому что, когда пробуждался от кошмара, ему никогда не хотелось помочиться. Но ты терял не просто воду; украдена бывала самая твоя сущность, душа, кефи. Надо было станцевать, чтобы вернуть кефи. Танец отгонял кошмар; он давно не танцевал, вот почему старый кошмар повторился.

Но сегодня ему не хотелось танцевать.

Не хотелось с того дня, когда тряслась земля и он увидел, как англичанин Майк танцует в саду английский танец. Чудной танец, иначе не скажешь. Танец, в котором не было соразмерности, сосредоточенности. Беззаботный танец, не выражающий страдания; и тем не менее, заключил Манусос, в нем была кефи. Правда, какая-то перекрученная – а почему, собственно, душе человека из страны с холодным климатом чем-то не отличаться, – но бесспорно кефи. Вот почему он полюбил Майка.

Майк был как пакет, ждущий на почте, запечатанный, содержащий что-то неизвестное. Он видел, как на змеиной поляне его душа на мгновение взмыла к небу, неподвластная ему. Его можно научить танцу. Манусосу было любопытно, как англичанин отгоняет свои кошмары.

Однажды, когда Манусос служил на торговом флоте, он видел фильм, в котором англичанин приехал в Грецию, и грек (роль Энтони Куина) учил его танцевать. Кино было хорошее, но танец вызвал у Манусоса раздражение. Тот танец мясника не был настоящим греческим танцем. В нем не было огня, не было страсти. Так, что-то дурацкое, несерьезное.

Манусоса научил танцевать отец; его отец, который сражался за этот клочок острова, вооруженный парой пистолетов. А его отец научился этому танцу от многих поколений предков, которые передавали его своим сыновьям, как пылающий факел. Истоки этого танца можно проследить, дойдя до прапрадеда, бывшего, как рассказывал отец, колдуном.

А как танцевал отец! Человек греховный, и неистовый, и жестокий, но зато душа какая! Что за мученье! Что за восторг! Что за кефи! Когда отец танцевал, он был прекрасен, всегда. Отец говорил ему, что танцующий человек – это флаг на мачте, способный сам вызвать ветер.

Не так, Манусос! Танец не должен быть бесстрастным, вялым. Призови свой ветер, Манусос! Пусть он пронзает тебя и вдохновляет в танце!

Манусоса печалило, что у него не будет сына, которому он мог бы передать секрет танца. Больно было думать об этом. Но он надеялся, что Майк, возможно, попросит его в один прекрасный день научить его танцевать. Тогда англичанин по крайней мере узнает, что такое настоящий греческий танец; и он исправит ошибку того популярного фильма.

– Эй! – крикнул Манусос козлу. – Зорба хренов! Слышишь, что я говорю? Зорба хренов! – Козел посмотрел на него и как ни в чем не бывало снова принялся жевать свою жвачку.

Потом вернулся старый кошмар.

Если бы англичане знали, что произошло в этом доме, то не захотели бы там оставаться.

Он вынул из кармана маленькую, плотно закупоренную бутылочку. Он носил ее с собой повсюду. Отец показал ему, как это приготовляется. В бутылочке находилось осветленное оливковое масло, в котором плавал дохлый скорпион. Манусос посмотрел ее на просвет. Скорпион плавал в желто-черной жидкости, как космонавт в невесомости. Ежели его в горах когда-нибудь ужалит скорпион, он выпьет масло. Отец клялся, что это единственное по-настоящему действенное средство от скорпионьего яда.

Его еще ни разу не жалили скорпионы. Он привык смотреть на бутылочку, которую годами носил с собой, как на талисман. Защищало от скорпионов не употребление снадобья, а магическая сила, исходящая от него, которая заставляла этих тварей держаться от него на расстоянии. Магия. Слышал ли англичанин о магии?

Он сунул бутылочку обратно в карман. Что такое с этим местом? Или дело в самом доме? Или просто в этой части берега? Или это бывает на всем острове? А может, то же самое происходит везде, во всем мире?

Однажды на остров приехал индиец, святой, жил в деревне. Невиданная вещь. Индиец, святой, со своими учениками отовсюду: из Германии, Голландии и Англии, но без единого сторонника из Индии, жил какое-то время в Греции. На острове тогда услышали новое слово, когда все его молодые ученики говорили деревенским, что их остров – чакра.[14] Ни на кого это не произвело впечатления, поскольку эти люди имели привычку все покупать в долг и никогда не расплачиваться; а вскоре святой уехал жить в Швейцарию, и молодые люди разъехались по домам.

Чем бы там ни была эта чакра, – а Манусос так толком и не понял, что означает это слово, – у него было свое мнение об острове. Отец рассказывал, что под землей живут духи, которые постоянно борются за то, кому из них быть главным.

– Они когда-нибудь делают передышку? – спрашивал его Манусос.

– Только чтобы совокупляться. – И отец разразился громким хохотом.

– А тогда что бывает?

– Вулкан взрывается. Земля трясется. Море наступает на нас.

– А мы что?

– Мы? Гм. Ну, мы умираем; а если не умираем, тогда каждый раз учимся новому танцу. Ну-ка, мой маленький Манусос, покажи, как ты танцуешь!

Манусосу пришлось ждать до семи лет, чтобы понять, каким талантливым и вдохновенным выдумщиком был отец. Однажды, заявлял он, обман помог ему освободиться от тюрьмы, в другой раз – пробраться в строгий женский монастырь. Он невероятно гордился своей способностью искажать правду. Какой танцор, какой враль!

Манусос тогда решил, что ничему нельзя верить: ни тому, что говорят о жизни, ни размерам, ни указателям, ни границам и трамвайным линиям – все условно. И хотя при таком взгляде мир представлялся кромешным хаосом, все же он мог найти в нем тихую середину. Однако это воспитало в нем отсутствовавшую у отца добросовестность в делах и потребность в речи конкретной и без лукавства. Способен на такое был лишь человек, по природе неразговорчивый, что само по себе служило достаточным препятствием к обычному людскому общению.

Если он повторял отцовские истории о демонах, борющихся под земной корой, и священник принимался вопить на него, больше он о них не заикался. Хотя, в свою очередь, не принимал всерьез христианские фантазии священников. Их рассказы о хлебах и рыбах, о непорочном зачатии, о могуществе ангела-воителя, о святом, покровителе их острова, – все это было не более и не менее правдиво, чем отцовские выдумки.

Младший брат Манусоса был не такой. Для него нашествие христианского Евангелия поставило преграду отцовским маниям, восстановило перспективу и покончило с невыносимой неопределенностью. Он стал набожным, ученым, любимцем священников и книгой за семью печатями. Манусос же так и остался открытым и неразгаданным – текст, в котором все есть и ничего нет.

Танец и Кошмар. Эти две силы властвовали над островом Манусоса и даже над его миром, миром его души. Они представали демонами, вечно борющимися друг с другом, развитием отцовских духов земли. Кошмар – это мир, в котором земля уходит из-под ног и может произойти что угодно. Танец – это движение, которое заставляет землю вращаться, и клей, не дающий миру распасться, связующий его воедино, скрепляющий, смиряющий.

Манусос знал, что Кошмар является не только во сне; много раз испытал это на себе. Он подкрадывался в моменты, когда ты находился в расслабленном состоянии. Кошмар мог прийти с опьянением, с солнечным ударом или после проповеди священника. Потому что было нечто, пульсирующее под кожей этого проклятого и прекрасного острова, под самой его поверхностью, жаждущее выйти из-под его душного подола на свежий воздух.

Манусос заставил себя подняться и поправил головной платок. Сосредоточившись, взглянул из-под полуопущенных ресниц на пылающую топку солнца и медленно поднял одну руку параллельно земле. Потом легко уронил ее. Прислушиваясь к неровному дрожанию земли под ногами, тихонько затрясся в такт, поднял левую ногу, подпрыгнул на правой. Затем закружился, сильно топая каблуками; замер, дожидаясь, пока сердце успокоится, вновь начал раскачиваться, поднял руку к солнцу, потом резко нагнулся и ударил пальцами по земле.

Манусос танцевал, отгоняя Кошмар.

18

На вторую ночь после приезда Никки Майку приснился дурной сон, и он проснулся; было еще темно. Ким пошевелилась, но продолжала спать. Едкий свет луны сочился сквозь щели в старых деревянных ставнях, как эктоплазма, влажный, злокачественный и алмазно-яркий. Сна не было ни в одном глазу.

Он повернулся на бок и попытался провалиться обратно в пушистое царство сна. В этот момент снаружи послышалось шарканье.

Он поднял голову.

Тишина, но ошибки быть не могло. Он слышал шаркающие шаги. Будто кто-то, может быть животное, ходил, волоча ноги, у дома в кустах живой изгороди или в высокой траве.

Вот, опять. Шаги, и шелест высокой травы, и тихое астматическое дыхание, сопровождаемое сдавленными всхлипами.

Майк свесил ноги с кровати, но поостерегся становиться босыми ступнями на холодный темный пол. Нащупав спички, он зажег масляную лампу и вставил стекло. Провел лампой над полом, прежде чем соскочить с кровати, влез в джинсы и нашарил башмаки. Он старался не шуметь, чтобы не разбудить Ким.

Сад блестел, будто хромированный. Полная луна, словно округлая женская грудь, низко висела в безоблачном небе, проливая тонкую струйку молочного света на тихое море. Вода была гладкой, как масло.

Майк постоял на бетонном полу патио под виноградным пологом. Все было на месте, только сияло сверхъестественным блеском: покрытый пластиком обеденный стол с разномастными стульями; кухонный угол с посудой и сковородой над походной плиткой; скамья с подушками возле побеленной стены; большие раскрашенные цветочные горшки; необычной формы горлянки, свисающие с решетки навеса. Луна каждый предмет, каждый уголок залила своим молоком; ничто не было оставлено на жалкое существование в царстве обыденности. Все купалось в кинематографическом свете. Составляло вместе композицию, стройную, как музыка.

Перед ним была готовая картина. Именно то, за чем он ехал в эту страну. Завтра он начнет работать, воспроизведет на полотне этот момент.

Он все смотрел, стараясь запечатлеть в памяти озаренный призрачным светом мир, как вдруг опять услышал сдавленный всхлип. Повернулся и заметил нечто, что сначала принял за кучку одежды в углу патио.

– Никки!

Она лежала на земле, уронив голову на траву и вцепившись одной рукой в угол бетонной площадки патио. Видно было только верхнюю часть ее тела – потому-то ему на первый взгляд показалось, что это просто узел с тряпьем.

– Никки, что ты здесь делаешь?

В тот день Майк мало видел Никки. Ким повезла ее сначала в соседний городок Лиманаки, а потом на живописный песчаный пляж, где они и провели весь день. Майк был донельзя рад, что его оставили одного. В первый раз с тех пор, как они приехали на остров, разложил мольберт и распаковал краски. Это не прошло мимо внимания Ким, которая не упустила случая подколоть его: мол, стоило Никки приехать, как его тут же потянуло на работу. Майк оставил насмешку без ответа. Он написал этюд: лодка, причаленная напротив сада. и попробовал набросать лицо того, кто напал на него в горах. Особого вдохновения он не испытывал, но хорошо уж то, что взялся наконец за дело.

Вечером они вместе поехали в таверну, где встретили голландскую пару, с которой Ким и Никки познакомились на пляже. Майк разговаривал с голландцами и почти не общался с Никки, хотя заметил, с каким энтузиазмом она приобщалась к местному вину. Когда они провожали ее до гостиницы, она с трудом стояла на ногах.

– Она же на отдыхе, – чуть резковато ответила Ким, когда он съязвил на этот счет.

Ну да, она же на отдыхе, подумал Майк, направляясь к ней, чтобы помочь. Он решил, что она мертвецки пьяна, свалилась там и хнычет, не в состоянии подняться.

– Никки, – мягко сказал он. – Поднимайся, Никки.

Она подняла голову и скосила на него глаза. На губах у нее остались следы рвоты.

– Ты мне не сказал, – давясь, проговорила она.

– Прости, Никки.

– Ты ничего мне не сказал.

– Прости.

Он опустился на колени, чтобы помочь ей подняться. Но, протянув к ней руки, замер, пораженный жуткой вонью, пахнувшей на него.

Это была вонь гниения, разложения; миазмы. Он отпрянул, желудок скрутило спазмом. Она увидела его реакцию, и рот ее отверзся в ухмылке. Происходило что-то жуткое. Теперь он понял, почему не мог видеть нижнюю часть ее тела. Она была в буквальном смысле закопана по пояс в сухую землю.

– Чт-т?…

– Вытащи меня, Майк. Вытащи.

Майк отступил назад. Никки склонила голову набок и, подтягиваясь на руках, стала, хрипя и извиваясь, с трудом вылезать из земли. Когда показалась ее поясница, у Майка сдавило горло. Ниже пояса тело Никки было не человеческим, а телом арахниды. Из земли показались четыре светло-коричневые лапки, над ними изгибался длинный членистый хвост скорпиона. От нее шла невыносимая вонь. Нижняя, испачканная в земле часть ее слабо мерцала, просвечивая в лунном свете. Она была наполовину скорпион.

Она отряхнулась от земли и поползла в патио.

– Ким! – придушенно закричал, а скорее прошептал Майк. – Ким!

– Дай мне спать, – ответила Ким из комнаты.

– Господи, Ким!

Но когда женщина-скорпион подползла ближе, Майк взглянул на нее снова и увидел, что у нее теперь другое лицо, не лицо Никки. Верхняя часть тела у нее была обнажена, лицо незнакомое, и она говорила по-немецки.

– Я вернулась, – сказало существо. – Я вернулась.

Майк попятился. Существо надвинулось на него, припечатало грудью к двери. Он не мог дышать. Из-за спины женщины-скорпиона торчало нацеленное в него трепещущее жало.

– КИМ! КИМ!

Ким неожиданно возникла рядом, обхватила ладонями его лицо, стоя нагая в патио. Тварь исчезла. Тело Ким хранило тепло постели, пахло сном. Майк оглянулся вокруг. Луна была твердой и сверкающей, как алмаз. Сад был по-прежнему залит ее ослепительным белым светом.

– Ты ходил во сне, Майк.

– Ходил во сне?

– Да. Это был кошмар. Дурной сон.

– Сон.

Майк оглядел патио: стол, стулья, кухонную утварь, горлянки. Если это был сон, то он видел в нем в точности то же, что сейчас.

– Расскажи, что тебе привиделось.

Майк отказался.

– Ладно. Пошли обратно в постель.

Но Майк и тут отказался.

Ким только сейчас осознала красоту лунного света.

– Вот это да! Просто невероятно! Ты только взгляни, Майк!

– Я уже смотрел. Когда ходил во сне.

Ким зажгла плиту:

– Сварю шоколад. Можно пойти посидеть в лодке. Такая красота!

Она наскоро оделась, и, взяв кружки с крепким горячим шоколадом, они спустились к лодке. Она укутала плечи Майка одеялом и уговорила рассказать, что ему привиделось во сне. Он пересказал вкратце.

Ким задумалась на секунду, потом беспечно чмокнула его и заявила:

– Страх перед феминистками.

– Так и знал, что ты это скажешь, – простонал он.

– Это твое женоненавистничество дает о себе знать. Утебя зуб на женщин.

– Ну, если ты так думаешь, – Майк покачал головой и улыбнулся. Допил шоколад.

Они выбрались из лодки и медленно пошли к дому. Майк уловил смрад, знакомый по сну. Он остановился у края патио:

– Чувствуешь вонь?

Ким посмотрела на землю между живой изгородью и побеленной стеной дома:

– Смердит как на живодерне. Кто-то, наверно, подох там. Проверишь утром.

– Я?

– Да, ты.

Ким вошла в дом, а Майк оглянулся на луну. Казалось, она заполняет все небо. Он вернулся к месту, где во сне нашел Никки. Земля была нетронута. Он снова покачал головой и отправился спать.

Сон долго не приходил к нему.

19

Майк греб. Никки расположилась на корме лицом к Майку. Ким устроилась на носу, свесив босые ноги над самой водой, и смотрела вперед. Уключины на греческой лодке были приспособлены для гребли стоя. Хотя рука у Майка была еще в гипсе, он твердо заявил, что станет на весла. Он был в одних шортах; мускулистый торс блестел от пота.

Никки невозмутимо смотрела на него с кормы оценивающим взглядом. Майк старался отводить глаза, что удавалось ему с трудом.

– А он в форме, – сказала она. – Этот мужчина в отличной форме.

– Да-а-а, – полусонно протянула Ким на носу. – Это все плавание и гребля. Дома он никогда не выглядел так хорошо.

– Побаливает, – сказал Майк. – Кто-нибудь, замените.

Никки встала, и они поменялись местами. Когда они обходили друг друга, лодка опасно накренилась.

– Стоя будет легче, – сказал Майк, когда она села и взялась за весла.

– Я знаю, как грести этими погаными веслами.

И правда, грести она умела; но, сделав несколько гребков, молча признала свое поражение, поднялась и стала грести стоя, решительно сжав губы. Она работала веслами, не сводя своих глаз львицы с Майка, а тот смотрел на круглый замок в Лиманаки и на турецкий берег позади него.

Они направлялись к скальному островку, торчавшему в море напротив дома. В лодке были складная жаровня, ласты и дыхательные трубки, а также готовый набор для сувлаки [15]и вино. Майк сделал слабую попытку отказаться от поездки, заявив, что хочет поработать, но Ким пригрозила, что выдавит все краски из тюбиков ему на голову. И вот теперь он сидел в лодке и отворачивался от изучающих глаз Никки.

Взглянув наконец на нее, он решил, что она выглядит очень впечатляюще, вот так выпрямившись во весь рост в лодке и работая веслами. Ее кожа, хотя ее еще не тронуло греческое солнце, была цвета меда. Волосы заплетены в косу по скандинавскому обычаю, а в паху из-под черного купальника предательски выглядывали такие же золотистые волоски. В отличие от Ким, Никки никогда не подбривала подмышки, и, когда она наклонялась вперед, делая гребок, на волосах под мышками поблескивали бисеринки пота. Майк снова отвернулся.

Ему было еще не по себе от сна, в котором Никки привиделась ему в виде женщины-скорпиона. Ему так и представлялось изогнутое жало у нее над плечом, образ этот пылал в его мозгу, как он ни старался избавиться от него.

Утром тайна смрадного запаха за домом разрешилась, и, разумеется, Никки тут была вовсе ни при чем. Майк вооружился косой и проложил себе путь к задней стене дома, где обнаружил разлагающуюся молодую лису. Она застряла в рулоне ржавой мелкоячеистой проволочной сетки, заросшем травой. Неизвестно, сколько лиса там провалялась, но он поддел ее на лопату, облил керосином и сжег в яме в конце сада, где они обычно сжигали мусор.

В нескольких ярдах от скалы лодка стукнулась о подводные камни и заскребла по ним днищем. В воде колыхались скользкие зеленые и словно бархатные водоросли, прилепившиеся к скале.

– Легче! Легче! – Майк выпрыгнул из лодки, провел ее между камнями, пока она не уткнулась в галечный берег. – Суши весла!

Никки вынула весла из уключин и положила на дно лодки.

– Ну ты, командир!

Они разгрузили лодку, сложив все в тени скалы, и расстелили полотенца. Полоска прекрасного желтого песчаного пляжа была узка: только-только, чтобы троим удобно вытянуться. Ким поставила бутылки в озерцо холодной горной воды, потом они, взявшись втроем, вытащили лодку на гальку.

– Теперь можно расслабиться, – сказал Майк.

– Расслабляйся, если хочешь, – сказала Никки. – Я уже.

– Уже расслабилась? Хорошая новость для всех нас.

– Вы, двое, ПРЕКРАТИТЕ СЕЙЧАС ЖЕ! – сказала Ким. – А если не прекратите, я возьму лодку и вернусь домой. Оставлю вас здесь одних.

Майк прикусил язык. Никки закусила губу.

Итак, они приготовились по-настоящему предаться солнцу. Ким и Никки тут же легли на спину, подставив тела жарким лучам. Майк полулежал, опершись на локоть, и, жуя травинку, смотрел на дом – белое пятно на далеком берегу. Горы позади дома, золотистые и розовато-лиловые там, где был голый камень, были подернуты легкой дымкой, сквозь которую смутным силуэтом виднелся хребет, как горбатая спина спящего динозавра. Пульсировало желтое солнце.

– В чем дело? – пробормотала Ким.

– Ничего, все в порядке. – Он лег на полотенце.

Ким вытянулась между Никки и Майком. Через пару минут обе женщины скинули купальники. Майк остался в шортах.

Его изумило, до чего по-разному сложены эти женщины. У Ким грудь была тяжелой, с бордовыми, как темные сливы, сосками. У Никки соски были как маленькие янтарные шарики. Кожа у его жены была влажная и бархатистая, тогда как у Никки сухая, как мягкая лайка, и цвета жженого сахара, в отличие от медово-золотистой у ее подруги. Фигуры у них настолько отличались, что можно было подумать, будто они принадлежат разным расам; и если у Ким сокровенный плод щедро предлагал себя, как лопнувшая спелая смоква, то у Никки прятался в глубине густых зарослей.

– Он разглядывает нас, – сказала Никки.

– Только как художник, – буркнул Майк.

– Почему твой муж все еще в шортах, когда мы голые? Думаю, это нечестно.

– Сними их с него.

– Нет, ты сними.

– Ты.

– Нет, ты.

– Ты сними.

– Нет, ты сними.

– Ладно, – сказала Никки, поднимаясь. – Я буду его держать, а ты стаскивай шорты. – Она стала коленями ему на грудь и припечатала руки к песку, он не успел даже пошевелиться. Ее глаза кровожадно блестели. Ким стянула с него шорты.

Женщины со смехом отступили, увидев у Майка чудовищную эрекцию.

– Удовлетворены? – смущенно проворчал Майк, но не сделал попытки прикрыться.

– Нет, – хихикнула Никки, – но были бы не прочь.

– Пойди окунись или еще что-нибудь сделай, – сказала Ким.

Майк перевернулся на живот, упершись набухшим концом в горячий песок под полотенцем. Но ощущение было таким болезненным, что он внял совету Ким, погрузился до паха в искрящуюся аквамариновую воду и брел, пока зверь не присмирел.

– Ты начинаешь обгорать, – сказала Ким, когда он вышел из воды.

Он лег на живот, а она села ему на ягодицы, чтобы натереть плечи и спину лосьоном от загара. Потом натерла Никки, а Никки – ее. Они лежали, подрумяниваясь на жарком солнце, как деликатесное блюдо для пира богов.

Майк задремал, а когда открыл глаза, услышал, что женщины тихонько разговаривают о нем.

– Да что ты говоришь?

– Не веришь, спроси сама.

Он почувствовал раздражение. Прервав их разговор, он ворчливо пожаловался на жару. Потом побрел к воде, нырнул, и море показалось ему огромной чашей с зеленым желе. Сделав несколько кругов, он вышел из моря и, напевая, болтая, принялся готовить барбекю.

– Кто проголодался? Кому вина?

– Неужели это тот же человек, что две минуты назад полез в воду?

– Не может быть. Тот был несчастный старый брюзга который жаловался на головную боль.

Майк рассмеялся и налил всем. Потом собрал плавник для костра, облил его керосином, который они прихватили с собой, и выложил вымоченные в маринаде мясо и овощи.

Но зажечь костер оказалось нечем.

– Уверена, я клала спички в лодку, – недоумевала Ким.

– Я сплаваю, – сказал Майк.

– Ты не можешь грести туда и обратно, – возразила Ким. – Я поплыву.

Никки улеглась обратно на полотенце и прикрыла глаза.

– Хочешь, чтобы я помогла тебе?

– Справлюсь сама. Постарайтесь остаться друзьями, пока меня не будет.

Столкнули лодку в море. Ким умело взялась за весла. Майк и Никки остались одни.

– Ты опять обгораешь, – минуту спустя сказала Никки. Она зашла ему за спину, открыла пластиковый флакон с кремом от загара и натерла ему плечи. Потом принялась за ягодицы. – Почему ты ничего не сказал?

– Извини.

– Извини? Как это понимать? Просто устроили этот чертов пикник, и никакой возможности поговорить. Это по правилам?

– Нет.

Она встала и посмотрела на море. Лодка уже превратилась в крохотную точку. Она присела рядом с ним на корточки, перевернула его на спину, чтобы можно было натереть ему грудь. Крем застрял в волосах, покрывавших грудь Майка. Длинными тонкими пальцами она втерла крем ему в кожу. Потом перекинула ногу и уселась на него верхом, ягодицами на его пах.

– На кого он у тебя встал?

– Никки…

– На кого? Отвечай честно. На Ким? Или на меня?

– На вас обеих.

Она сжала его бедрами и пробежала ногтями по его лопаткам. Потом наклонилась и лизнула в губы. От нее пахло солнцем и кремом от загара. Этот запах и запахи моря и песка были сильными, но еще сильней был аромат ее возбуждения. Он ощутил, как ее напряжение передается ему через средоточие ее тесного лона, словно осьминог охватил влажными присосками своего щупальца.

– Сколько времени надо, чтобы сплавать туда и обратно?

Майк не ответил. Наконец она слезла с него, и он не мог скрыть вздох облегчения.

– Сукин сын! – Она отошла к морю и остановилась у воды.

– Что ты говорила Ким, когда я задремал?

– Не беспокойся. Я ни единым словом не обмолвилась. И не собираюсь; за кого ты меня принимаешь? Она рассказывала о твоем сне.

– Она думает, что это проявление страха перед людьми, подобными тебе.

– Понятно, что это было. Ты боишься, что я могу проболтаться. Выдам наш секрет, понимаешь? Жало в хвосте? А Ким не хотела просыпаться? Не беспокойся, я дам ей спать.

– Почему ты ушла от Криса?

– Не из-за тебя.

– Собираешься вернуться к нему?

– Нет. Не сейчас. Во-первых, он знает о нас с тобой.

– Ради бога, Никки! Ты сказала ему!

– А ты на что рассчитывал? Такие вещи всплывают в самый неожиданный момент.

– Крис мне друг.

– А Ким мне подруга.

– Но она не знает, Никки. Она же не знает.

Никки отошла от воды и опустилась рядом с ним на полотенце. Положила ладонь на его руку.

– Значит, у тебя будет приключение на греческом острове, и вы с Ким сможете играть как дети. Я это понимаю. Наслаждайтесь новым медовым месяцем. Но обидно, если ты думаешь, что я ничего этого не понимаю. Незачем вести себя так, будто я для тебя вовсе не существую. Это было. И это продолжается, как бы ты ни притворялся, что ничего такого нет.

– Ты поймешь, если все кончится? Я имею в виду – для одного из нас.

– Да. Эта дрожь, сексуальное влечение. Я почувствую, если веревка ослабнет. Я говорила тебе, что чувствительна к дрожи.

Послышался плеск весел.

– Ким возвращается, – сказал Майк.

– Весь остров, – тихо, словно самой себе, сказала Никки, – дрожит беспрестанно.

Она отошла к сумке с продуктами, достала нож и огурец, отрезала два кружка и легла на полотенце. Майк вошел в воду и помог Ким пристать к берегу. Когда они вернулись, Никки, казалось, уснула с кружками огурца на веках.

– Ну, как вы тут ладили?

– Прекрасно, – пробормотала Никки. – Я предложила Майку свое тело, пока тебя не было, но он очень вежливо отказался.

– Ты ничего не потеряла, – улыбнулась Ким.

Майк взял у нее спички и зажег костер. Забрался на скалу нарвать душицы, чтобы приправить мясо. Никки продолжала лежать с огурцами на глазах, дожидаясь, когда мясо будет готово. Потом они утолили голод шашлыком, салатом, свежим хлебом, оливками и красным вином. Пища была вкусна, как, верно, она была вкусна в первый день Творения, если Создатель был еще и виноделом.

После еды всех разморило. Марево размывало далекий берег. Белый Дом Утраченных Грез походил на мираж. Они едва не засыпали.

– Научи Никки пользоваться дыхательной трубкой, – лениво сказала Ким.

– Я умею плавать с трубкой, – откликнулась Никки.

– Все равно, покажи ей, Майк.

Майк повел Никки к морю показывать зеленый студнеподобный мир морских ежей и актинидий, морских коньков и морских ангелов. То и дело они касались рук друг друга, чтобы обратить внимание на то или иное подводное чудо. Счастливая Ким смотрела на них с берега.

Она радовалась, что муж и давняя подруга мирно плавают вместе.

20

Майк пытался объяснить Никки, как он понимает миф об Орфее.

– Орфей сходит в царство мертвых. Покоряет своим пением владык смерти, они разрешают ему вернуться на землю с Эвридикой. Но при условии, что он не обернется и не взглянет на нее. Он уже почти вышел, но в последний момент нарушает запрет и оборачивается. Слишком поздно: она обращена в соляной столп.

– И?

– Все ясно, не так ли? Он ищет свое потерянное «я». Сознание погружается в бессознательное в поисках лучшей половины его «я».

– Его женской половины.

– Если хочешь. А в последний момент, когда они уже готовы выйти на дневной свет, его охватывает паника и он теряет то, что стремился найти.

– Это солнце и луна, – сказала Ким. – Он – солнце, она – луна.

– Что? – в один голос спросили Майк и Никки.

Они втроем осторожно шагали по развороченным булыжным улочкам брошенной деревушки в горах за Лиманаки. Быстрота, с какой Природа отвоевывала свое, страшила. Кати сказала им, что жителей эвакуировали отсюда всего двадцать лет назад, но у домов уже провалились крыши, а стены обрушились или раскололись под натиском ползучих растений и ветвей смоковниц. Между камней мостовой пробивалась трава, обломки стен были покрыты бархатистыми подушечками мха.

Казалось, Природа прижала крохотную деревушку к груди и лианами отрывала от нее камень за камнем, просовывала корни в трещины, чтобы подкопать стены, осторожно пропихивая в чрево земли лучшие плоды цивилизации. Результаты не ужасали; изобилие полевых цветов, зеленый мягкий ковер мха и охряные груды камня придавали возвращению природы характер любовного жеста, скорей возрождения, нежели разрушения. Деревушка стояла на линии разлома, и, как полагали, ее жителям особенно угрожало землетрясение; их переселили в новую деревню, расположенную в прямой видимости отсюда, в долине, и построенную по современному безлико-геометрическому плану.

Разрушенная деревушка казалась памятником эфемерной гордыне, явившей здесь себя на ничтожное мгновение. Оскорбительны были не дома, теперь лежащие в руинах, но сама идея, что их вообще можно было строить тут. Сейчас разрушившиеся дома, в которых еще можно было увидеть рассыпающуюся мебель и догнивающую одежду бывших хозяев, красноречиво свидетельствовали о ненадежности этой мимолетной жизни. В одном доме – раскрытый чемодан, брошенный в угол комнаты; в другом – остатки пластмассовой посуды и разбитый таз. В пекарне виднелись печи, чьи кирпичные бока еще были припудрены мукой.

Ким брела впереди, защитившись от солнца соломенной шляпой и темными очками. Никки и Майк шли позади; всю дорогу Никки продолжала доказывать свое:

– Но почему Орфей должен был обернуться? Почему? Безмозглый сукин сын спустился в царство мертвых, чтобы вернуть жену, правильно?

– Правильно.

– И его предупредили, чтобы он ни в коем случае не оглядывался, иначе потеряет Эвридику, правильно?

– Правильно, – раздраженно ответил Майк.

– Он уже почти вышел, и что же он делает? Берет и оглядывается. Следовательно, он наверняка хотел оглянуться!

– Это метафора, Никки! Ее смысл таков: прошлое нельзя вернуть. Что умерло, то умерло, что потеряно, то потеряно. Эвридика обращена в соляной столп, что должно означать соленые слезы плача и скорби по прошлому. Если хочешь, можешь воспринимать этот миф как историю любви!

– Извини. Твое объяснение никуда не годится. По мне, так он просто бросил ее.

Майк расхохотался:

– Что значит «бросил ее»? Объясни.

– Он хотел, чтобы его избавили от нее.

– Как ты можешь говорить такое? Это разбило ему сердце.

– Орфей был поэт, так? Поэты не в состоянии ни творить, ни жить без трагедии. А если бы он вывел Эвридику, у него не было бы причины чувствовать себя несчастным. Он принес Эвридику на алтарь поэтической трагедии.

– Ну и ну! Оригинально, оригинально. Феминистская сказочка.

– Я права.

– Ты рехнулась.

– Оба вы рехнулись, – вмешалась Ким.

Они подошли к ней, стоявшей над колодцем. Толстая ящерица кирпичного цвета пряталась от солнца в трещине соседней стены. Ким смотрела на черную воду на дне выложенного кирпичом колодца.

– Что там? – спросил Майк.

– Только мое отражение. Но очень четкое. Как в черном зеркале.

– Поехали, – сказала Никки. – Это место наводит на меня грусть.

Они поехали дальше по разбитой извилистой дороге, ведущей внутрь острова. Заметив что-то за деревьями, Ким попросила Майка остановиться. Они вылезли из машины и пошли за ней через оливковую рощу.

– Самое поразительное в этом острове, – говорила она на ходу, – что тут можно наткнуться на что угодно.

Роща оливковых деревьев с причудливо искривленными стволами вывела их на открытое место, где, чуть возвышаясь над деревьями, стояли две храмовые колонны. Множество колонн лежали на земле, но под углом к разрушенному храму стояла третья. Это был крохотный скромный греческий храм, примечательный разве что своей заброшенностью.

– Неужели никто не заботится о подобных вещах? – сказала Никки.

– Тут их полно. И никто сюда не приходит.

Колонны были из крупнозернистого местного камня, украшены скудно. Назвать их дорическими было бы преувеличением, хотя на капителях сохранились завитки. Почерневшая земля указывала на недавний пожар. У основания колонн неубедительным вызовом ржавел металлический алтарь из тех, которые греки, уцелевшие в автокатастрофах, ставят на обочинах дорог. На нем свеча, а внутри бутылка из-под вина.

– Выглядит так, словно кто-то хотел христианизировать это место, – сказал Майк.

– Думаешь, здесь еще продолжается борьба? – спросила Никки.

– За душу острова? Конечно, продолжается, – откликнулась Ким.

Они взглянули на нее. Ким пожала плечами.

Майк подошел к одиноко стоящей колонне и задрал голову. В небе горели высокие розовые облака. Майк протянул руку, чтобы ощутить поверхность камня, но едва его пальцы коснулись колонны, как она повалилась назад, с глухим стуком ударившись о землю. Что-то прыснуло в выгоревшей траве, ища спасения под деревьями.

Женщины удивленно взглянули на него.

– Я едва коснулся ее, – защищался Майк.

– Так-так, – протянула Ким. – Колонна простояла две тысячи лет. И ей надоело стоять.

– Клянусь, я и дохнуть на нее боялся.

– Твой муж, – сказала Никки, снимая с носа темные очки и глядя на Майка, – вандал.

– Варвар, – поддержала ее Ким. – Враг искусства и красоты.

По дороге домой Майк попытался найти рациональное объяснение случившемуся: должно быть, кто-то, побывавший там совсем недавно, поднял упавшую колонну, но поставил ее кое-как. Но Ким и Никки ничего не хотели слушать и продолжали издеваться над ним. Он вредитель. Чудовище и осквернитель святынь.

Ночью Майку приснилось, что он идет по огромному храму с бесчисленными белыми колоннами с каннелюрами. И колонны падают у него за спиной, одна за другой, беззвучно и поднимая облака пыли. И на каждой упавшей белой колонне появляется отсутствовавший прежде нарисованный глаз, в точности как в деревенской церкви. В конце вереницы колонн, но удаляющийся от него с каждым его шагом, находился алтарь в виде шаткого ржавого металлического ящика, какой он видел днем, дверца его свободно болталась.

Проснувшись, он обнаружил, что сидит голый в лодке в нижнем конце сада. Ким, стоя в воде, склонилась над ним и обхватила ладонями его лицо.

– Что я тут делаю?

– Ты опять ходил во сне. Пойдем в дом.

Он с удивлением оглянулся вокруг. Ночь была безлунной. Черная вода плескалась о лодку. Волны раскачивали ее, натягивая и отпуская швартовы. Он помотал головой, не веря своим глазам, потом выбрался из лодки и позволил Ким взять себя за руку и отвести обратно в кровать.

Несколько секунд спустя он уже спал. Ким лежала рядом и, опершись на локоть, смотрела на него в свете единственной свечи. Хождения во сне повторялись все чаще, стали почти регулярными. Иногда ей удавалось тихонько отвести его в кровать, не разбудив; иногда он просыпался, как сегодня, сидя в лодке или бесцельно бродя по берегу. Большее беспокойство вызывали случаи, когда он будил ее, возвращаясь после ночных рысканий, и, так и не проснувшись, забирался обратно в постель. Несколько раз она заговаривала с ним, и он странным образом отвечал ей во сне, бормоча что-то, чего она часто не могла понять.

Поначалу это лишь тревожило ее, а теперь начало пугать. В Англии с ним никогда не случалось такого. Она была уверена, что это как-то связано с домом, с этим местом. Чутьем она знала это наверняка, но разумом понять была не в силах. Такое впечатление, будто им что-то завладело, поселилось в нем: некий злокозненный дух подстрекал его, когда он бывал наиболее Уязвим. Она не отваживалась говорить ему, как часто он ходит во сне. Не хотела умножать его тревоги. Хватит с него, решила она, и тех демонов, что уже его терзают.

21

– Давай уедем отсюда, – сказал Майк.

Они, как обычно по утрам, купались, сгоняя сонливость в обжигающе холодном море. Бледно-желтый диск солнца наливался с каждой секундой. Ким только что вынырнула, вода струилась по ее лицу, сверкала на обнаженной груди. Она вытерла глаза, удивленно глядя на него:

– Уехать? Но мы не можем! Почему ты хочешь уехать?

– Нам здесь не везет. Это плохое место для нас.

Он повернулся к ней бронзовой спиной и вышел из воды, рука в гипсе висела мрачным напоминанием.

Майк прошел через сад к дому. Под навесом виноградной листвы налил себе кофе и тяжело опустился на стул, осторожно положив больную руку на столешницу. Он не мог рассказать Ким о том, что его мучило: это все были вещи или банальные, или невыразимые.

Что до банальных вещей, то это касалось гипса: рука под ним чесалась и потела в эгейском зное; порой ему хотелось содрать повязку зубами, чтобы добраться до слезающей кожи под ней. К тому же трудно было нормально работать, потому что рука уставала от тяжелого гипса. И когда он вообще находил время и место взяться за кисть, его одолевали лень и апатия.

Что же до того, что трудно было выразить словами, то это было непреходящее, глубинное чувство тревоги, будто само это место замышляло, предвещало что-то недоброе. Он спрашивал себя, чувствует ли Ким то же самое и не загоняет ли это, как и он, в темный угол сознания, не будучи в силах забыть. Зловещая подспудная музыка. Потом тот случай с ним на дороге. Никто не воспринял его рассказ всерьез, и Ким тоже сочла все за временное помутнение сознания. Но всякий раз, когда Майк думал о монахах, напавших на него, он чувствовал легкий спазм в желудке и подступающую тошноту. Галлюцинации и сны со временем прекратились, замещенные, вытесненные новыми снами. Но встреча на горной пороге продолжала стоять перед его внутренним взором, живая, словно это произошло только вчера, отпечатавшаяся в мозгу огнем и льдом. А его вандализм в церкви? Он до сих пор содрогался при мысли, что его на мгновение обуял какой-то бес. Но еще хуже было воспоминание о священнике и старой карге, допоздна отскребавшей тем вечером красную краску с фрески. Они почему-то казались нереальными – призрачные фигуры, с осуждением глядевшие на него. Словно им все было известно.

Непонятным образом Майк пришел к заключению, что в его несчастье и необъяснимом поступке виноват дом. Он не мог бы сказать, почему именно дом; его ощущения не поддавались логическому объяснению, и все же в глубине души, мозгом костей, он чувствовал это присутствие дома, даже если находился в милях от него. Оно было всепроникающим, как ядовитый газ.

Теперь вот прилетела Никки, и он не мог избавиться от мысли, что дом сработал и здесь из злобного чувства мести. Он был уверен, что Никки намерена рассказать Ким об их тайне и что все подстроил неведомый дух дома; и кто знает, чем это для него закончится. Он не мог избавиться от мысли, что думал о ней, перед тем как пришло письмо с извещением о ее приезде.

Майк был умным человеком. Он знал, что так может думать только безудержный эгоцентрик, опасный солипсист – что все события и люди движутся по собственным орбитам и этот мир отнюдь не вращается вокруг него. Но так говорил ему здравый рассудок, а он начинал все меньше полагаться на него. Рассудок был как рыбацкая сеть: ему удавалось ухватить наиболее очевидные и важные вещи, плавающие вокруг; но реальность состоит также из всего остального, что проскользает сквозь крупные ячейки сети.

И пока он терпеливо ждал, когда кость срастется, рука под гипсом чесалась просто безумно.

Ким подошла к нему сзади и коснулась прохладными пальцами шеи.

– Что с тобой?

– Да все это место, – повторил Майк, – оно меня угнетает. Все у нас идет наперекосяк, с тех пор как мы приехали сюда.

– Например?

Майк безнадежно посмотрел, ища, что привести в пример.

– Моя авария.

– Значит, эти места виноваты, что ты пьяным сел за руль?

– Я не был пьян. Мне здесь не по себе. И тут полно скорпионов…

– С тех пор я их больше не замечала.

– Электричества нет…

– Мне нравится при свечах.

– А теперь еще и Никки приехала.

– Ага! Вот оно в чем дело! Что Никки здесь.

– Она ни при чем. Место это такое. Есть в нем что-то, что мне не нравится.

Что-то ему не нравится. Ким с трудом делала вид, что не понимает, о чем он говорит. Действительно, в доме и вокруг происходили странные вещи; и хотя она не забыла, что бывало просыпалась по утрам с невероятно гнетущим чувством, в последнее время это не повторялось. Случай с Лакисом был отвратителен и разозлил ее, но сам по себе дом вызывал необыкновенно приятное чувство.

Она по-прежнему была очарована красотой природы, ошеломлена этим нескончаемым видовым фильмом. Как можно было даже думать о том, чтобы уйти от этого глубокого, как в кино, неба или покинуть море и пейзажи, подобные живописным полотнам, которые открываются пред тобой в картинной галерее. Открываются, да, будто подводя тебя к замыслу, который в один прекрасный день будет тебе явлен. Это было необыкновенно – находиться на грани какого-то неведомого откровения. И не важно, что, как она считала, это откровение постоянно откладывается, требует неких определенных условий. Зато в этом было напряжение, вечно открывающее новые возможности. Границы жизни раздвигались. Она становилась ближе. Почему Майк не может видеть это так?

А еще она часто чувствовала себя здесь более сильной. Странно, но это место наполняло ее энергией. В жизни она не была такой здоровой и бодрой, и всем своим естеством чувствовала боль обновления. Оно сказывалось в упругости мышц и цвете кожи. Грудь увеличилась и в то же время стала крепче, соски почти постоянно возбужденно торчали. А еще она осознавала, что ее вагинальный запах непостижимым образом переменился, и в постели она была теперь более требовательной, более изобретательной. Она чаще хотела Майка, и тогда как он великодушно отдавал, она наслаждалась ощущением силы и удовлетворенности, которые нес ей акт любви. Эти подъемы, эти приливы силы не слишком отличались от того, что приходило и уходило с месячными, но все же это было нечто иное. Нечто, напоминавшее прилив и отлив и шедшее не от самого дома, а от земли под ним и вокруг него.

Да, место было странное, но тем не менее она чувствовала, что просто ожила тут. Если на непредсказуемом жизненном пути ей еще придется заплатить за это, она была готова. Никки права: она ощущала вибрацию, слабую дрожь под поверхностью вещей. Это была не дрожь земной коры, ощущение было такое, что небо может расколоться в любой момент, обнажив перед ними самый смысл жизни; и все же это ожидание уравновешивалось сдерживающей уверенностью, что на самом деле этого никогда не произойдет.

Вот это напряжение между вероятностью и невозможностью и делало это место столь необычным. Она не хотела уезжать. И не уедет.

Она повернулась к Майку, чтобы сказать ему это, но прежде, чем хотя бы слово слетело с ее губ, перед ее мысленным взором вспыхнула удивительная картина. Море крохотных белых огоньков мерцало во тьме, как церковные свечи. Она моргнула, и видение мгновенно погасло. Она помотала головой, освобождаясь от остатков образа, и решила, что слишком долго была на солнце.

Никки ждала у ворот. Она напомнила, что они собирались взять ее на горячий источник.

– Никки здесь. Ты идешь, Майк?

– Я хочу остаться и немного поработать.

– Ну и оставайся. Рисуй свои картинки.

Всю дорогу до источника Ким не покидано раздражение, но, когда они погрузились в бассейн, от которого поднимался пар, всю досаду как рукой сняло. Не зная, кто может заявиться сюда в дневное время, Ким посоветовала Никки остаться в купальнике. Но та оставила совет без внимания. Она была в восторге от источника. Вся раскраснелась, как после соития, испуская такого же рода вздохи.

– Это лучше секса.

– Почти, – согласилась Ким.

Жар, насыщенный минеральными веществами и солями, проникал до костей. Он поднялся вдоль позвоночника и колыхался в основании мозга, прежде чем с бесконечной нежностью обволочь его.

– Если я закрываю глаза, – пробормотала Никки, – то могу видеть картины. Кадры из фильмов, исчезающие в абстрактном круговороте. Потом ожившие фрески. Потом комиксы. Потом опять кадры из фильмов.

– Да. Поразительно, правда?

– Знаешь, тот грек был прав.

– Какой грек?

– Муж Кати. Василис, так, кажется? Он сказал, что это место пахнет, как влагалище. Я уж подумала, что он просто развратник, но он прав.

Теперь, когда Ким подумала об этом, она тоже увидела, что Василис попал в точку. Она отчетливо ощущала запах моря, к которому примешивался сладострастный, текучий аромат, одновременно пьянящий и возбуждающий. Может, дело было в газах, просачивающихся сквозь землю вместе с парами серы? И, продолжая думать об этом, она вспомнила, что узкая щель в каменной стене, из которой вода источника струилась в желоб, была словно шейка матки.

Извини.

– Что? – спросила Ким.

– Я ничего не говорила, – выдохнула Никки. Глаза ее были закрыты. Она лежала на воде в состоянии полузабытья.

– Мне показалось, ты что-то сказала. Не обращай внимания. После того как Майк попал в аварию, он все время в дурном настроении. Не знаю отчего. Почему, как думаешь, он относится к тебе с такой неприязнью?

– Угу!

– Нет, я тоже не знаю. Иногда мне приходит на ум, что так он маскирует свое неравнодушие к тебе.

– У-уф.

– Есть многое на свете…

Извини. Не обвиняй Майка. Можешь ты простить мне?

Ким подняла голову с каменной губы желоба. Голоса. Ей и раньше здесь слышались голоса. Ошибки не было. Слова звучали отчетливо, в ее собственной голове, голосом Никки, будто это она говорила. Но Никки плавала в горячей воде, полусонная, с закрытыми глазами.

– Простить? Что простить?

– М-м?

Потом опять. Этого не должно было случиться. Нельзя спать с мужем подруги. Но я хотела его. И знаешь, таким способом я могла стать ближе к тебе. Потому что, Ким, ты отдаляешься от меня, Ким. Отдаляешься.

Ким встала, слишком резко. Потревоженная вода ожгла ее. Она выбралась из бассейна, ее всю колотило.

Никки открыла глаза и увидела лицо Ким. Подняла голову:

– В чем дело, Ким? Что случилось?

– Ничего. Я часто прихожу сюда, и мне не стоит оставаться в воде слишком долго. – Она выбралась наружу через узкий проход.

– Я тоже вылезу.

– Нет. Поплавай еще немного. Другой возможности у тебя не будет.

Морской ветер обдал Ким ледяным холодом. Обернув плечи полотенцем, вся дрожа, она побежала по галечному берегу. Над головой нависала розовато-лиловая и желтая скала и виднелся край обрывающейся тропинки. Массивная и тупая скала, не способная ничем помочь. Что такое она услышала?

Она скинула полотенце, бросилась в море и плыла под водой, пока легкие не заболели, но, когда вынырнула на поверхность, слова продолжали эхом раздаваться в голове. Появилась Никки, направилась к ней нервной походкой и странно глядя на нее, но не подозревая об откровении, которое Ким слышала совершенно отчетливо.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да. Просто немного перегрелась. Теперь ты должна поплавать.

Никки чувствовала – что-то произошло, но не представляла, что бы это могло быть. Она послушно искупалась в море. Когда она вышла из воды, Ким уже овладела собой, и скоро все было забыто.

Забыто Никки.

22

Послеполуденный зной тяжелым одеялом лежал на море. Лодка, оставленная на глубокой воде, сонная и неподвижная, была приклеена к собственному отражению; якорные веревки обвисли за ненадобностью сопротивления. Воздух был несвеж и горяч, как дыхание спящего.

Майк, Ким и Никки, подстелив под себя полотенца, лежали в жидкой тени одинокого тщедушного деревца на сухой полоске пляжа между садом и неподвижным морем. Открытая бутылка красного вина была, поскольку вино слишком нагрелось, опустошена только наполовину. Неподвижность выпарила их до полубессознательного молчания. Они доходили на медленном огне; мысли еще вяло варились, хотя пузырьки слов не поднимались на поверхность.

Майк думал о том, как работал утром, пока женщины ходили на горячий источник. Не найдя подходящей темы, он попробовал по-своему повторить картину из заброшенного монастыря, изображавшую отшельникавора, пронзенного стрелой. Его привлекала пластичность композиции, в которой одни фигуры были изображены крупными, а другие, расположенные по спирали, отведены на задний план. Он проработал час, кляня перелом, из-за которого рука еще плохо подчинялась ему; он сам удивился тому, что получилось в результате. К возвращению Ким и Никки у него уже было чем сразить их.

Они стояли под виноградным пологом, рассматривая картину и кивая.

– Сильно, – сказала Никки. Обернулась к нему и повторила: – Сильно.

– Потом написано. В буквальном смысле. С меня просто лило на холст, так и писал по поту.

Ким поймала себя на том, что следит за ним и Никки, стараясь уловить какие-нибудь мелкие знаки, говорящие об их близости.

– Ради этого ты и приехал сюда, – сказала она.

Майку захотелось пояснить смысл изображенного.

– Вот эта пещера. Когда-то она была пещерой Артемиды. Потом христиане приспособили ее для своей религии и в ней поселился Иоанн-анахорет. Но Артемида обращала свои жертвы в оленя, прежде чем поразить их стрелой; Иоанн-анахорет был сражен стрелой, когда монахи ошибочно приняли его за оленя. На оригинале в небе присутствуют одновременно солнце и луна. Христос – это солнечное божество, Артемида – лунная богиня. Это ее знак, понимаете?

– И что ты говоришь своей картиной?

– Картина изображает борьбу христианства и древней религии за обладание священной пещерой и душой анахорета.

– Может быть, – проговорила Никки, – может быть, борьба все еще продолжается. Может, богиня до сих пор не уступила этот маленький остров.

Сейчас Майк лежал и думал о том, что сказала Никки. Кожа под гипсом зудела. Не меньше зудело и воспоминание о побоях, нанесенных ангелом-воителем. Свирепый облик святого время от времени вспыхивал перед ним, дерзкий, грозный, и ему стоило почти физических усилий заставить себя не думать о нем. Но полностью избавиться от воспоминания никогда не удавалось. Оно зудело. Становилось мокрым от пота. Жгло, но всегда на краю сознания. Как глаз над алтарем в церкви – стоило ему раз впиться в вас взглядом, и уже было невозможно избавиться от ощущения, что он мрачно смотрит на вас, хоть вы и повернулись к нему спиной.

– О чем думаешь? – спросила Ким.

Майк, очнувшись, собирался сказать в ответ что-нибудь успокаивающее, но тут понял, что она разговаривает с Никки.

– Догадайся, – пробормотала Никки в песок.

– О Крисе?

– Правильно. Я как раз думала, что ничуть не удивилась бы, если бы он последовал за мной сюда.

– Если не хочешь, чтобы что-нибудь случилось, то и не думай об этом. Мысли здесь имеют неприятное обыкновение материализовываться.

Майк неожиданно сел и сказал:

– Привет, Крис!

Женщины в ужасе обернулись. Потом с облегчением вздохнули. Никакого Криса не было. Ким выдрала пук сухой травы и швырнула в Майка. Несколько травинок прилипли к волосам на смазанной маслом груди Майка. Все снова растянулись на песке.

Что-то небольшое потревожило поверхность неподвижного моря. По воде прошла рябь, и снова все успокоилось.

– Он знает, где ты? – спросила Ким.

– Нет.

– А кому-нибудь ты говорила, куда собираешься?

– Сказала матери.

– Не думаешь, что он первую ее спросит?

– Догадывалась.

– Значит, хотела, чтобы он узнал, где тебя искать, – сказал Майк.

– Нет. Да. Замолчи, Майк.

– Да, замолчи, Майк, – присоединилась Ким.

Майк замолчал, как было велено, замолчали и женщины. Никто не проплывал мимо, ничто не тревожило воду. День замер, и само время будто остановилось. Но все же оно худо-бедно как-то двигалось, потому что солнце немного скатилось вниз, его отражение отплывало все дальше. Противоположный берег постепенно тускнел. Майк почувствовал какое-то изменение в тени дерева. Он повернул голову и озадаченно заморгал. О, моя вещая душа!

Крис! Ты опоздал примерно на полчаса.

– Прекрати, Майк!

– Да, Майк, прекрати!

– Я поехал не в ту деревню, – сказал Крис.

Ким и Никки одновременно оглянулись.

– Не может этого быть! – вырвалось у Ким.

– Что? – воскликнула Никки. – Что?

На тропинке стоял Крис с кожаным чемоданом в руке и свирепо смотрел на загорающую троицу. На нем были городские ботинки, черные джинсы и черная рубашка, что еще больше подчеркивало восковую бледность его кожи. Лицо блестело от пота. Лоб собран в тревожные горизонтальные складки, а над переносицей – будто вертикальные прорезиненные впадины, как очертания долин на рельефной карте. Ручейки пота бежали от черных волос к голубой тени под тяжелым подбородком. Черная рубашка не скрывала огромных кругов под мышками. Он просто плавился от жары.

– Не в ту деревню? – переспросил Майк.

– Как ты посмел? – завопила Никки, вставая.

Крис наконец опустил чемодан на землю и взглянул на нее.

– Что значит – не в ту деревню? – весело рассмеялся Майк.

Теперь все были на ногах.

– Вид у тебя усталый, – сказала Ким.

– Как ты смеешь преследовать меня здесь! – кричала Никки. – Как ты смеешь!

– Можно мне стакан воды? – попросил Крис.

– Могу предложить кое-что получше, – сказал Майк.

– Ты не имеешь права! Никакого права.

– Подойдет и вода. Я шел пешком из Лиманаки.

– Не давай ему никакой воды! Только посмей дать ему стакан воды! Только посмей дать ему что-нибудь!

Ким взяла чемодан Криса и пошла с ним через сад к дому.

– Ты шел пешком из Лиманаки! Майк, он пришел сюда пешком из Лиманаки!

– Поставь чемодан! Он не остается! Ты не остаешься здесь! – командовала Никки, идя на шаг впереди Криса и Ким; каждый раз Крис едва не утыкался носом в ее разъяренную физиономию. – И не вздумай усаживаться! Не вздумай!

Майк протянул Крису стакан пива, и Крис уселся за стол.

– Спасибо, Майк, – сказал он многозначительно.

– Господи Иисусе! – взорвалась Никки, вбежала в дом и хлопнула дверью.

– Так, значит, шел из Лиманаки? – спросил Майк.

– Не всю дорогу. Часть проехал в кузове грузовика с козлом. Вы действительно здесь живете? – Он посмотрел вокруг как человек, которого заманили в ловушку.

– Да, – призналась Ким. – Как ты нашел нас?

– Человек в деревне помог, у него над глазом большой кусок пластыря. Сдается, что сначала он не хотел говорить.

– Лакис, – сказали, переглянувшись, Майк и Ким.

Никки появилась опять:

– Ты мне скажи, чего ты надеешься добиться, преследуя меня?

– Ты права, я преследую тебя, – ответил Крис, подумав секунду.

Никки вдруг успокоилась:

– И на что ты рассчитываешь? Чего, по-твоему, сможешь добиться, свалившись мне на голову? Может, в твоей дурацкой башке созрел какой-нибудь необыкновенный план?

Крис посопел-посопел и ответил:

– Я приехал, чтобы увезти тебя домой.

– Черт! – завопила Никки. – Черт, черт, черт! – Одним прыжком она преодолела патио, промчалась через сад, выскочила на тропинку, идущую вдоль берега, и скрылась из глаз.

Майк и Ким подсели к Крису. Ким спросила, какая погода стоит дома, в Англии. Крис – как они переносят здешнюю жару. Майк поинтересовался политической обстановкой в королевстве. Крис рассказал забавную историю о тележурналисте и яйце. Ким вздохнула и сказала, что ни по чему такому не скучает, Майк вздохнул и сказал, что все-таки скучает, иногда. Они уехали три месяца назад, а говорили о родине так, словно прошло уже много лет. Об отношениях Криса и Никки никто ни словом не обмолвился.

– Ты бы лучше отвез Криса в деревню и устроил его там, – предложила Ким Майку.

– Никки остановилась у вас?

– У нас нет места, – ответил Майк, с неохотой поднимая чемодан Криса. Ему не слишком улыбалось ехать с Крисом, но не хотелось, чтобы и Ким везла его в деревню.

Когда они были на полпути к тропинке, Ким вернула Майка и прошептала ему:

– Отведи его куда-нибудь выпить или еще чего придумай. Задержи на некоторое время.

Майк нашел Крису жилье как можно дальше от гостиницы, где остановилась Никки, что составляло ярдов пятьсот. Это была старая обветшавшая вилла с мраморными полами и едким запахом нафталина. Со старинных ставен отслаивалась серая краска, во дворе кукарекал петух. Крису вручили громадный медный ключ дюймов в семь длиной, чтобы он мог самостоятельно уходить и возвращаться.

Крис скинул пропитавшуюся потом одежду и залез под душ. Потом облачился в шорты до колен и пурпурного цвета футболку, такую яркую, что Майк содрогнулся. Они зашагали по мощенной булыжником улице к центру деревни, и тут Крис обнаружил, что ключ слишком велик и не лезет в карманы, пришлось нести его в руке. В таком виде он походил на человека, собирающегося разрешить какую-то тайну.

Они проходили мимо церкви Девы Непорочной, и Майк завел его внутрь. Пятна красной краски, покрывавшие глаз, стали бледней, но еще были очень заметны.

– Это что, дурной глаз? – спросил Крис.

– Да, – рассеянно ответил Майк.

Дело его рук тоже оставалось на месте.

– Зачем им в церкви дурной глаз?

– Ты неправильно понял. Глаз на стене для того, чтобы отводить дурной глаз. То есть если кто из прихожан пытается сглазить человека, изображение на стене отводит чары, оберегая остальных прихожан от недобрых последствий сглаза.

– У кого же дурной глаз?

– Он может быть у тебя, у меня. У любого, кто желает зла другим людям.

– Ты прав, – сказал Крис. – Рад, что мы сразу все выяснили.

Майк посмотрел на него. Знает ли он? Никки заявила, что рассказала Крису об их связи, но Майк сомневался, можно ли ей верить. Безусловно, Никки способна на такое, но она могла и солгать, просто чтобы завести его. По поведению Криса судить, правду она сказала или солгала, было невозможно. Его взгляд метался по сторонам, словно он никак не мог понять, каким образом жизнь так сразу занесла его в такую дыру. И еще он избегал смотреть Майку в глаза. Он был взвинчен, но, учитывая его и Никки сложные отношения, это было понятно.

– Пошли выпьем.

Крис вышел вслед за Майком из церкви и удивил ответом:

– Да, давай выпьем.

Они расположились в таверне у моря. Ветерок гнал небольшие волны, с шипением набегавшие на песчаный берег. Крис положил ключ на столик; официант принес им пиво. Было рано, и туристы еще не заполонили таверну. Говорил больше Майк, описывая, как они с Ким добирались сюда из Англии. Когда официант снова подошел к ним, Майк воспользовался возможностью произвести впечатление на Криса, сказав несколько слов по-гречески, но Крис по-прежнему супился.

Несколько кружек пива спустя улица стала заполняться туристами, ищущими, где поесть, и местными, вышедшими на вечерний променад вдоль набережной, чтобы людей посмотреть и себя показать. Крис рыгнул и уставился на загорелые легкие ножки двух молоденьких скандинавок, проходивших мимо.

– Да, – сказал Майк, – пора поесть.

Они переместились в ресторанчик Райги, расположенный на крыше, где Майка знали и встречали как старого знакомого. Райга сидел за угловым столиком, ласково сжимая бутылку семизвездочной метаксы и встречая каждого посетителя низким ворчанием и громким стуком стакана о стол. Это был образчик свирепого и колоритного стареющего грека, с седеющей головой и торчащими усами, цветом и жесткостью напоминавшими стальную проволоку. Столь необычная манера приветствовать посетителей отпугивала многих слабонервных туристов, но если кто и принимал ее за предупредительный выстрел, то Райга был последним, кто стал бы убеждать его в обратном.

Однако, миновав сего свирепого стража, искатель приключений мог быть уверен, что тут его накормят так, как нигде на всем острове, – никаких сувлаки, жареных цыплят и прочих дежурных туристских блюд. Майк и Крис уписывали за обе щеки, осушили по бутылке красного, не считая пива, выпитого в ожидании заказа. Закончили бренди и сигаретами. Райга подсел к ним со своей бутылкой коньяка и поставил им еще четверть пинты бренди за счет заведения.

– Где твоя жена? – прорычал он Майку.

– Дома.

– С моей женой, – добавил запьяневший Крис.

– Ты женат? – Райга презрительно глянул на него.

– Да. А вы?

Райга посмотрел на него еще презрительней:

– Конечно. А то чего я тут, мою посуду?

– Я приехал за женой, – объявил Крис во весь голос, глядя на Майка. – Она сбежала от меня.

– Ты бегаешь за ней? – Райга горестно покачал головой. – Воспользуйся шансом. Уезжай.

– Каким шансом?

– Да, уезжай! Потому что, когда мужчина женат, он мертвый.

– Нет, – сказал Крис. – Брак – это уважаемый и жизнетворящий институт.

– Что? – рявкнул Райга.

– Он сказал, что ему нравится быть женатым, – объяснил Майк.

Райга покосился на Криса, потом обвел взглядом других обедающих, словно не веря, что в один вечер в его ресторан могло прийти столько дураков.

– Ну-ка, отдайте мой бренди. – Он сгреб стаканы, которые прежде поставил перед Майком и Крисом, и унес их.

Минуту спустя он вернулся и поставил стаканы обратно.

– Жена надрала мне уши и сказала, чтобы я отнес вам бренди. – Он долил стаканы доверху, крикнул: – Гья сас! Ваше здоровье! – и, как побитая собака, вернулся к своему одинокому столику в углу.

– Это все спектакль, – сказал Майк, прихлебывая бренди.

– Знаю, – проговорил Крис, глядя на терракотовые крыши. – Я тоже чувствую, когда играют. Как ты, Майк.

Майк промолчал. Они направились к выходу. Крис оступился на лестнице и едва не снес столик, за которым сидели немцы.

– Виноват, – сказал Крис, – просто от меня ушла жена.

Майк пришел ему, а может им, на помощь и осторожно повел Криса по кривой, тускло освещенной улице.

– Это все свежий воздух, Майк. С ног валит, когда оказываешься на улице.

Майк покачал головой:

– Ресторан был на открытом воздухе, Крис.

– Мой ключ! Я забыл там ключ!

Крис поспешил обратно к ресторану, оставив Майка ждать под тускло-желтым фонарем. Схожий с бокалом на тонкой ножке, куст белой магнолии за потрескавшейся от солнца стеной источал пьянящий аромат; огромные ночные бабочки одуряюще мельтешили вокруг лампы. Майк не выносил подобных вещей. У него было такое чувство, что Крис в любой момент может обрушить на него все, что в нем накопилось. Отчасти он надеялся, что так и случится, по крайней мере Ким при этом не будет. Он молился, чтобы они смогли как-то уладить отношения и договориться, только чтобы Ким не узнала правды.

Крис вернулся со своим огромным ключом. Остановил Майка и спросил:

– Куда теперь?

– В рок-бар «Черная орхидея».

– Ты стараешься удержать меня, чтобы я не пошел к Никки.

– Неплохая идея. Только на нынешнюю ночь. Утром иначе смотришь на вещи.

Майк привел его в бар, где горел фиолетовый свет и гремела музыка. Они пили импортное пиво, и Крис влюбился в девушку за стойкой; он сказал ей, что от него сбежала жена, но она могла бы прекрасно ее заменить. Потом заговорил с двумя скандинавками, теми, что в начале вечера прошли мимо их столика.

– Моя жена сбежала с другим, – услышал Майк.

Крис как будто хотел, чтобы все знали об этом. В час ночи Майк вытащил его из клубка пьяных немецких футбольных фанатов, которые, похоже, рады были принять Криса в свои ряды. Когда они выползли из бара, Крис услышал музыку, доносившуюся из дискотеки на берегу.

– Еще бутылочку, – сказал Крис.

Майк застонал:

– Только одну, и все.

Дискотека на открытом воздухе была почти пуста. Стольких разноцветных лампочек хватило бы осветить всю деревню, за столиками – ни души. Призрачная дискотека. С механическим упорством пульсировала музыка. Возле бара курили двое или трое официантов. Принесли пару пива. Майк не притронулся к своей бутылке, а Крис так резко приложился к своей, что белая пена залила ему лицо. Неожиданно ему вздумалось выйти на пустую танцевальную площадку. Там он пошире расставил подкашивающиеся ноги, чтобы не упасть, и принялся невесело раскачиваться из стороны в сторону, не попадая в такт музыке. Последние из немногих остававшихся посетителей ушли. К Майку подошел официант и сказал:

– Мы заканчиваем.

– Мы, думаю, тоже.

Музыка прекратилась, одна за другой погасли гирлянды разноцветных лампочек. Не похоже было, что Крис собирается уходить с пустой танцплощадки. Он стоял в темноте, уронив голову, словно шея у него была сломана. Официанты пожали плечами, заперли оборудование и ушли, оставив калитку открытой. Майк подошел к Крису. Тот стоял, тихонько покачиваясь.

– Отвали, Майк.

– Идем, Крис. Отведу тебя на квартиру.

– Отвали. Сам найду дорогу.

– Позволь, я отведу тебя.

– Пойду, когда захочу. А ты мотай домой.

Терпение у Майка кончилось. Он сказал Крису, что заглянет к нему утром, и вышел вслед за официантами.

Примерно через час Крис очнулся. Голова его лежала на столе, и кожа не сразу отлипла от пластмассовой поверхности. По телу пробежала дрожь. Его пустая бутылка стояла рядом с нетронутой бутылкой Майка. Он сделал глоток, но его чуть не вырвало. Он поднял голову: в ночном небе тускло мерцали редкие звезды.

Потом вспомнил о Никки и зачем он здесь. Фыркнул, но получился полурык, полувсхлип.

Другая калитка вела на пляж. Крис поднялся и вышел с территории дискотеки на смесь песка с галькой. Глухо звучал прибой. На пляже спал какой-то парень, которого, наверно, вышвырнули из дискотеки. Впечатление было такое, что его вынес на берег прибой.

– Юный Одиссей, – проговорил Крис.

Парень продолжал спать, в этом не было сомнений.

Крис посмотрел вдоль берега в направлении дома Ким и Майка. Почему-то подумалось, что Никки у них. Он решил идти туда, поговорить с ней начистоту. Сколько было времени, он не представлял.

Он с трудом брел по берегу. Нога подвернулась на голыше, и он рухнул на колени. Земля вдруг закружилась, сзади на него бросилось море. Ноги промокли. Пришлось дважды останавливаться, чтобы унять позыв к рвоте. Потом он увидел огонь, пылавший на берегу, где-то близ дома друзей.

По мере приближения огонь становился все больше. Яркие языки желтого и оранжевого пламени лизали небо. Человеческая фигура на мгновение закрыла огонь, и он подумал, что это Хэнсоны развели костер и жарят шашлыки. Он почувствовал смутную досаду оттого, что они забыли пригласить его на свою вечеринку на берегу, но он был слишком пьян, чтобы сильно расстраиваться. Он пошел, шатаясь, на яркий огонь. Никки должна быть там. У него есть что сказать им всем. Он быстро приближался к костру. К тому же ему вдруг показалось, что до костра не больше, чем несколько ярдов. Он остановился и сощурился, казалось, что пламя костра стало выше. В голове у него на мгновение прояснилось, и он увидел, что на самом деле это огонь движется к нему. Пламя было высотой в шесть или семь футов, и от него на берег падал круг жуткого света. Языки пламени и их неестественный и фосфоресцирующий отсвет продолжали приближаться.

Криса вдруг охватил немой ужас, заставив его протрезветь. Он понял, что видит человека, объятого пламенем. Объятого с головы до ног. Желтые, как в топке парохода, языки поднимались к небу от фигуры, шагавшей по берегу, оранжевые стекали вниз. Крис ясно видел огонь в волосах и бороде человека, на его ногах и туловище, но человек уверенно шел вперед, будто не замечая этого. У него было что-то в руке, тоже объятое пламенем. Его башмаки сверкали, отражая белый огонь. Он неторопливо прошел мимо Криса, совсем близко, так близко, что пришлось заслониться. Крис почувствовал, как скользнула по нему жаркая волна, и уловил запах паленых волос от своей руки. Пылающий человек прошел мимо и шагал дальше по берегу. Крис отшатнулся, упал на колени, и его вырвало на камни.

Когда он вновь поднял голову, пылающий человек входил в море, огонь постепенно гас в черной воде.

23

Так что же произошло? Приехала еще женщина, и это сулило неприятности для всех них. Будто мало того, что в этом доме жил дух шлюхи-баламутки.

Иногда Манусос смотрел с горы на дом и на бестолковый сад перед ним с полуодичавшими кошками, охотящимися в кустах; курами, копошащимися в пыли; ослом, щиплющим траву; голубями, взлетающими и садящимися обратно на крышу… Все они оставляли трепещущие следы в саду, извилистые, витые, спиральные, перекрещивающиеся следы, которые читал Манусос. Сад был для него как карта судьбы.

Сегодня, когда молодая пара еще спала, большой ястреб описал круг в небе и опустился возле водяного насоса. Если бы он прилетел с востока, гордый ястреб заговорил бы другим голосом. Но он прилетел со стороны гор, появился из-за левого плеча пастуха.

Узы будут разорваны. Дружба охладеет.

Странные это были времена. Манусос поглядывал со своего поста на того, кто стоял на краю утеса и наблюдал за морем. С каждым днем он стоял там все дольше и ждал, ждал. Бог явится. Что же, так он и будет ждать, пока смерть не придет за ним? А в смертный миг подумает, что исполнилось его предвидение? Безумие и смерть. Шлюха-баламутка.

Эта другая женщина захватила его врасплох. Манусос всегда видел узы, связующие Ким и Майка, жену и мужа, серебристо-голубую нить, невидимую для обыкновенного глаза, сверкающую, как рыбья чешуя, трепещущую, утолщающуюся, когда они были вместе, растягивающуюся и истончающуюся до прозрачности, когда они расставались, прочную, как стальной трос, но гибкую, как бечева кнута, и на вид надежную. Надежную и несокрушимую. Манусос понимал эти нити как нити любви; он видел их всю жизнь. Конечно, годы прошли, прежде чем он понял, что не каждый замечает эти нити, не каждому дана способность видеть, как они свиваются, и играют, и исчезают, и возникают вновь, как это происходило сейчас. В давние времена они приносили ему много страданий; иногда они были во благо, а однажды спасли ему жизнь.

Но потом появилась эта другая англичанка, и все изменилось: он различил иную изменчивую нить, связывающую ее и Майка. Даже издалека, со своей выгодной позиции на горе, ему было понятно, что между ними есть или была любовная связь. Их нити любви, хотя тонкие и непрочные, может даже уже умирающие, все же были отчетливо видны.

И вот теперь он боялся, что эти нити могут пересечься, и тогда посыплются искры. Потому что, если такие нити пересекаются, нити одной женщины и другой, тогда, ну, тогда они становятся как электрические провода, если их замкнуть.

И уже произошло что-то между Ким и Майком. Что-то, чего не выразить словами, что пригасило блеск их собственных нитей любви после появления этой женщины. А потом приехал новый мужчина, и он явно был мужем этой второй женщины и имел свои трудности. По-по-по!

Манусос надеялся помочь Ким и Майку в этой истории с домом. Но тут, тут были целиком человеческие трудности. Сердечные дела! Он никогда не понимал людей и их отношения и не претендовал на понимание. Он не видел, что можно было бы предложить им.

Манусосу было грустно, потому что он испытывал необъяснимую любовь к этим двум английским детям. Его привязывала к ним не просто филия – нормальное чувство симпатии и дружбы; и не эротас – страстное и плотское влечение; даже не сторги – чувство нежной родительской и семейной заботы; те нити были иного цвета. Его любовь к ним была подлинная агапэ – христианская любовь-милосердие, когда он мог видеть все лучшее и все худшее в них, высшее и низшее. Он любил их так, как любил самое жизнь. И не мог бы объяснить почему. Он и не сознавал своей любви, но она была в нем.

Вот почему ему было печально – потому, что он не мог помочь им в этих простых и немыслимо сложных вещах. А все гнусная шлюха-баламутка; ему оставалось только наблюдать со стороны.

24

Майк распахнул ставни в комнате Криса, и гильотина солнца разрезала темноту. В комнате было не продохнуть: пахло сном, шибало в нос потом и сладковатой вонью перегара. На ночном столике под включенной лампой лежали громадный ключ и грязные скомканные драхмы. Крис разлепил веки, посмотрел на незваного гостя и снова закрыл, почувствовав позыв к рвоте.

– Уже поздно, – сказал Майк.

Крис без единого слова поднялся и пошел через коридор в ванную. Майк услышал, как его выворачивает.

– Молодец. Теперь наряжайся.

Майк сел на пластиковый стул снаружи, под раскидистой розовато-лиловой бугенвиллеей, ожидая, пока Крис постарается привести себя в человеческий вид. Был полдень, а петух все продолжал горланить. Криса не было долго. Наконец он появился, очень бледный под дорогими темными солнечными очками. Он походил на боксера, который провел все раунды до единого в безнадежном матче. Пришлось очень медленно идти до таверны на набережной, где Майк прописал Крису завтрак, обогащенный кофеином. Палило солнце, из динамиков, развешанных на деревьях, доносилось треньканье бузуки.

– По крайней мере нашел дорогу домой.

– Первый раз, да. Подошел к дверям и вспомнил, что оставил ключ на дискотеке.

– На той жуткой дискотеке? Я уж почти и забыл о ней.

– Потом я нашел его на столике, за которым мы сидели, он лежал возле твоей нетронутой бутылки пива. Но утром ты нашел меня в целости и сохранности. Должно быть, я сделал это в конце концов.

– Да. Должно быть. Попробуй йогурт с медом.

Крис вздрогнул от отвращения, поправил очки на носу.

– Майк, прошлой ночью кое-что случилось.

– Еще бы. Надрался до чертиков и оскорблял меня, – сказал Майк, наливая темный мед из пластикового пакетика в глиняный горшочек с жирным йогуртом.

– Я имею в виду кое-что сверхъестественное.

Майк положил ложечку.

– Там был человек. На берегу. Он был в огне, Майк, с головы до ног. Но не бежал, не кричал. Он просто шел ло берегу.

Майк молчал.

– Ну? – спросил Крис.

– Что ну?

– Скажи, что я был пьян.

– Я уже говорил это.

– Нет, скажи, что я пьяная харя. Надрался до того, что ничего не соображал. Скажи, что все это мне примерещилось.

– Ладно. Тебе все примерещилось.

Крис осторожно закатал до локтя рукава рубашки. Левая его рука была покрыта густым черным волосом, но на правой не осталось почти ни единого волоска.

– Се Исав, брат мой, волосат, а я гол. – Он сунул правую руку под нос Майку, чтобы тот мог почувствовать запах паленого волоса. – Пылающий человек прошел так близко от меня, что опалил все волосы на руке.

– Да. Не укладывается в голове, правда?

– Да? Да? Не говори «да». Скажи: «Брось, Крис, наверняка ты как-нибудь неловко действовал зажигалкой, когда был в пьяном состоянии».

– Ну, если настаиваешь…

– Нет, нет, нет, Майк. Не увиливай. Пожалуйста, скажи, что я рехнулся. И дело с концом.

– Хорошо. Ты рехнулся.

– Что? Ты хочешь сказать, что веришь мне? Ты это хочешь сказать? Если это так, то я дам тебе в зубы.

– Ты злишься, потому что я тебе верю?

– Да не хочу я, чтобы ты мне верил! Я хочу, чтобы ты переубедил меня, чтобы я выкинул это из головы!

– Успокойся.

– Успокойся? Как это, черт, успокойся? Как я могу успокоиться, когда ты СПОКОЙНО СИДИШЬ ТУТ И ВЕРИШЬ КАЖДОМУ МОЕМУ СЛОВУ? Господи!

Майк предложил Крису сигарету, от которой тот отказался.

– Так или иначе, Крис, ты не куришь; никогда, даже если пьян; так что вряд ли ты мог обжечься зажигалкой. Как выглядел этот человек?

– Что? Пылающий человек? Не желаю говорить об этом.

– О'кей.

– Он… он был высокий. В руке палка, посох, тоже в огне. Кажется, у него была борода. А его ботинки… они были… не знаю, как сказать…

– Стальные башмаки?

Крис снял очки и вперился в Майка.

– Да, – сказал Майк. – Я тебе верю.

– Ты тоже видел такое?

– Не совсем такое. Но вроде этого.

Крис потер опаленную руку, вид у него был неважный.

– Опохмелимся? – предложил он.

Майк заказал две порции метаксы. Крис посмотрел янтарный напиток на просвет. Потом сделал хороший глоток.

– Это странное место, – сказал Майк. – Я не могу объяснить подобные вещи.

– А местные тоже это видели?

Майк покачал головой:

– Кто как, у всех это происходит по-разному. Это уже другая тема, не хочу даже обсуждать ее. Когда об этом говоришь, оно, похоже, становится еще реальней. У меня уже складывается своя теория. Эти видения, – думаю, они рождаются внутри нас. Куда собираешься?

– Блевать я собираюсь. Не надо мне было пить это бренди.

Обязанностью Никки было накачать воды в пластиковое ведро и подать его наверх Ким. Приходилось взбираться на три ступеньки приставной лестницы и протягивать ведро Ким, ждавшей на крыше душа. Они наполняли холодной водой бак, роль которого исполняла бочка из-под нефти. Никки уже сломала ноготь.

– Сколько ведер туда входит?

– Около шестидесяти. Качай.

– Обязательно делать это сейчас?

– Ты единственная, кто бежит под душ после каждого купания. Так что можешь и помочь мне наполнить бак.

Никки слишком усердно сосала кровоточащий палец, чтобы уловить нотки негодования в голосе Ким. А Ким была решительно настроена заставить Никки сделать что-нибудь по хозяйству, хоть как-то помочь им. Сидя на корточках среди рыбацких сетей и лодочных багров, она смотрела, как слабосильная Никки одной рукой качает воду, и язвительно думала про себя: «Что, заставлять других скакать вокруг тебя, как мартышку на привязи, приятней, да?» Никки взобралась на вторую ступеньку, расплескивая воду, протянула дрожащей рукой ведро, и Ким, потянувшись за ним, нарочно дала дужке выскользнуть из руки. Ведро опрокинулось, и вода хлынула на Никки.

Никки завизжала. На ней были дорогие шорты хаки, и теперь они прилипли к ее бедрам. Прелестные розовые туфельки были полны воды.

– Поднимайся выше, Никки! Выше! Мне трудно тянуться к проклятому ведру! Какого черта ты ленишься! Иди переоденься.

Никки направилась в дом, а Ким села на груду рыбацких сетей. Она пыталась разобраться в глубинных ощущениях, которые не выразить словами. Объяснения тому случаю в турецкой бане не находилось; она не вполне верила, что услышанное ею тогда было эхом правды; и все же была готова к тому, что так оно и есть. Что-то необычайное говорило в ней голосом Никки, намекая на предательство, и какие бы таинственные силы ни сошлись бы в этом месте, она уважала их и прислушивалась к ним. Она доверяла этим галлюцинациям не в силу их достоверности, точности деталей, внешнего обличья; дело было в их грубой реалистичности, в том, что они шли от сердца. Эти случаи затронули знакомые, но позабытые струны. Разбудили долго молчавшие колокола.

В ее сознании поселилась мысль, что Майк и Никки были неверны ей, и она забросила в темные воды широкую сеть, а когда, протралив глубину, вытащила ее, то и впрямь вдруг увидела какие-то воспоминания, мгновения, мимолетные картины, совпадения и впечатления, которые могли связывать Майка и Никки и теперь блестели, корчились, хватали ртом воздух на дне покрытой тиной сети.

Цвет Эгейского моря менялся от мелководья к глубоководью: от бирюзового к переливчато-голубому и дальше – к кобальтовой сини. Так и мысли Ким менялись, погружаясь в темные глубины, ища подтверждения. Этого не может быть. Может. Это правда.

Существует ли деление предательства по степени серьезности, спрашивала она себя. Хуже ли предательство подруги, чем неверность мужа? Не оскорбил ли Майк ее дважды, во-первых, самим фактом измены, а во-вторых, изменив ей с ее подругой? В конце концов, ни в коем случае нельзя ставить рядом тесные узы дружбы и близость мужа и жены. Или ответственность за то, что удар получился двойным, несет Никки? Никки, которая была готова кастрировать мужчин, призывала женщин защищаться, объединившись в союз сестер. И разве, наконец, не женщины, вспомнила она последний аргумент, решают, кого пропустить в калитку?

Согласилась бы Никки с подобными доводами? Никогда, в самых жутких феминистских кошмарах ей не могло и представиться, что ее подруга подписывается под обвинением в грехе, восходящем к Еве. Но это лишь потому, что она не понимала или не сознавала собственной сексуальности. В отличие от Ким, которая знала и свою силу, и свою слабость и таким образом лучше умела стеречь свою калитку.

Артемида, прошептал голос у нее в голове. И снова: Я бы никогда не сделала этого. Это я феминистка, Никки, а не ты.

– Что ты сказала? – Никки, переодевшаяся в яркий, цвета мандарина, купальник, стояла у стремянки, подняв голову и глядя на нее.

– Что?

– Мне показалось, ты что-то сказала.

– Нет. Я ничего не говорила. – (Никки не сводила с нее ошарашенного взгляда.) – Иди, качай.

Никки вернулась к насосу. Качнула пару раз, но вода не полилась. Она попробовала снова, но в насосе лишь булькнуло, словно в брюхе кальмара, страдающего поносом. Беспомощно оглянувшись на Ким, она поправила пальцем жмущий в паху купальник.

Ким, стуча сандалиями по перекладинам стремянки, спустилась, схватила ведро и побежала к морю. Вернулась, налила в насос морской воды и только потом начала качать. Насос вновь заработал.

– Вот так, – сказала она, вновь взобравшись на крышу. – Давай качай.

Никки наполнила ведро. На сей раз она не повторила своей ошибки и поднялась на лишнюю ступеньку, прежде чем протянуть его. Ким перелила воду в огромную, выкрашенную черной краской бочку, где колыхалось всего на два дюйма жидкости. Такими темпами они провозятся все утро.

– Я надеялась, что мы сегодня утром вдвоем с тобой отправимся к тому островку, – сказала Никки, качая воду.

– Зачем? – спросила Ким. – Что ты задумала?

– Задумала? Просто решила, что мы с тобой можем отлично провести там день.

Ким посмотрела на шестифутовый багор с ржавым крюком на конце. Он лежал на крыше рядом с сетями и сломанным якорем. Ничего не стоило схватить его и пронзить Никки, как копьем.

– Нечего мне зубы заговаривать. – Ким перелила очередное ведро в бочку и протянула его обратно.

– Что?

– Нечего мне зубы заговаривать. Это ведь все твои игры с Крисом.

– Надо сбить с него спесь.

– И ты думаешь, что это нормально: использовать нас? Приехать сюда и использовать нас в своей семейной гимнастике? Не делай удивленного лица – ты думаешь, если мы с тобой прыгнем в лодку и уплывем на остров, тогда Крис не сможет сегодня поговорить с тобой?

– Послушай, допускаю, что в какой-то степени…

– Нет. Ничего не допускай. Никогда ничего не допускай.

– О чем ты?

– Давай ведро. Тебе никогда не приходило в голову, что твои интриги могут помешать чьим-то планам?

– Какие интриги?

– Неужели не понимаешь, что, если тебе хочется избавиться от Криса, я могу не захотеть расстаться с Майком? Или даже что мы с Майком можем захотеть быть вместе, независимо от любых игр, в которые ты собираешься играть?

– Ким! Почему ты относишься ко мне с такой враждебностью?

– Ну, подумай, Никки. Просто подумай. С какой стати мне относиться к тебе враждебно? Попытайся разок представить, что может происходить в голове другого человека. Хотя бы разок.

Никки удивленно обернулась, словно ответ находился у нее за спиной. Потом посмотрела на Ким:

– Ладно. Приношу свои извинения. Я думала только о себе. Просто мне показалось, что это неплохая мысль: отправиться на остров, чтобы избавиться от Криса и побыть вдвоем с тобой.

– А что ты так беспокоишься?

– Что беспокоюсь! Ты знаешь, что я не хочу его видеть!

– Бред собачий, Никки! Ты знаешь, что он приехал сюда за тобой! Ты даже попросила его мать сказать ему, где ты! Ты знала – он примчится сюда за тобой, знала, что сможешь использовать меня и Майка, чтобы в безопасности разыграть свой маленький спектакль. А когда придешь в себя и хорошенько промурыжишь Криса, вернешься с ним домой. Я все это предвидела. Скучно, Никки, скучно!

Никки выбежала из сада и остановилась у кромки воды, ее взгляд был устремлен на далекие берега Малой Азии.

– Бери лодку и плыви!

– Не волнуйся, так и сделаю!

Никки отвязала веревку и забралась в лодку. Лодка опасно накренилась. Никки загремела веслами и, неровно загребая, отплыла от берега.

Ким постояла, глядя ей вслед, прежде чем вернуться и продолжить заливать бак. Она надеялась, что не сделала ошибки. Все ее намеки остались незамеченными – или, по крайней мере, Никки сделала вид, что не заметила их. Но как она может обвинять кого-то? Какое у нее есть доказательство, кроме таинственного шепота у себя в голове, одурманенной горячим источником?

Она отшвырнула пластмассовое ведро, не наполнив бак и наполовину. Надо искупаться, решила она, это поможет немного успокоиться. Она забрела в море и увидела, что Никки уже добралась до скалистого островка и выбирается из лодки.

Поплавав двадцать минут, Ким почувствовала облегчение. Вода плескалась вокруг нее, соленый привкус заставил ее сжать губы. Она вышла из моря и пошла к саду. Белый голубь сел на насос и не улетел, когда она прошла в душ, словно птицы уже узнавали ее и не пугались. Она стянула купальник, пустила воду, которую заливала все утро, и, вызывающе голая, подставила струям спину, чтобы смыть соль.

Первой мыслью было быстренько сполоснуться, чтобы оставить воды другом, но она подавила ее и наслаждалась восхитительным эгоистичным чувством от того, что бак пустеет. Она закрыла глаза и позволила воде литься.

Неожиданно она ощутила волну тонкого аромата, плывущего в воздухе, нежного и живого, как если бы запах магнолии доплыл сюда из сада. Ким открыла глаза. Вода текла по лицу, и сад сквозь струи казался затянутым той молочной дымкой, которую она видела прежде. Свет стал рассеянным, странно приглушающим ослепительную белизну стены пристройки и сверкающую синеву моря. Лак снов. Белый голубь неподвижно сидел на вычурной ручке водяного насоса. Он выглядел странно восковым. Головка поднята, глаз смотрит на нее. Она ощутила спазм в животе, кулачок страха стиснул внутренности.

На мгновение мир как бы распался на отдельные части. Можно было различить ксилофон овечьих колокольцев далеко в горах. Они наполняли воздух жутковатой музыкой, словно трогали струны примитивных или древних инструментов. Внезапно вода прекратила литься. Она подняла голову и увидела что-то в одном из отверстий грубого самодельного разбрызгивателя.

Это было что-то изящное, тонкое, яркого изумрудно-зеленого цвета, похожее на зеленый стебелек, и, глядя на него, она увидела, как следом в отверстии появился кончик чего-то ярко-красного. Оно увеличилось, заполнив отверстие, но продолжало опускаться к ней под давлением воды в баке, его алый бок уже затмевал зеленый стебель. Оно будто распрямлялось, как мотылек, вылезающий из оболочки куколки, расправляло красные крылья, мучительно медленно скользя сквозь отверстие над ее головой. В последний миг она вытянула руку, но прежде, чем успела схватить, оно окончательно раскрыло темно-красные лепестки и упало ей на грудь.

Это был цветок, головка горной лилии, пять лепестков отогнуты назад, красные, как накрашенные губы, кисть тычинок свисала неповрежденная. Она сняла ее с груди, стоя под капающим душем, и тут в голове прошептал голос.

Артемида, шепнул голос. Следуй ей.

25

– Она взяла лодку и поплыла на остров, – сказала Ким Крису, когда тот появился вместе с Майком.

Крис посмотрел на торчащий из моря скалистый островок, оценивая расстояние.

Майк что-то почувствовал в голосе Ким и сказал:

– Крис видел человека, объятого огнем.

– Неужели? – отозвалась Ким. – Ладно, спроси его, что он хочет, кофе или чай.

Майк последовал за ней под виноградный полог, где она зажигала газ под чайником.

– Что с тобой?

– Со мной ничего. – Тут к ним присоединился Крис, и Майк оставил расспросы.

Они сидели втроем в тени лозы и молча прихлебывали кофе. Неожиданно Ким сказала:

– Отношения.

– Что «отношения»? – взглянул на нее Крис. Майк взъерошил волосы.

– Слишком это сложная вещь.

– Готов согласиться с тобой, – сказал Крис; тема его заинтересовала.

Майк встал и принялся сматывать брошенную кое-как рыбацкую сеть.

– Вы понимаете, – заговорила Ким, – что между любыми четырьмя людьми существуют шесть разных отношений, не четыре? Например, мои отношения с Майком, с Никки и с тобой, Крис. Затем твои отношения с Никки и с Майком. И Майка с Никки. Итого шесть.

– И все существуют одновременно.

– Правильно. Все существуют одновременно.

– Но это если рассматривать каждое отношение как нечто единое, – сказал Крис. – Я имею в виду, что ты считаешь отношение между тобой и мной за одно. Ты допускаешь возможность рассматривать его с объективной позиции. А что если я воспринимаю это отношение совершенно иначе, чем ты? Не превращается ли оно тогда в два отношения? Мое с тобой и твое со мной?

– Таким образом ты говоришь, что отношение Майка с Никки не то же, что Никки с Майком.

– Точно. Это вопрос восприятия. Что такое реальность?

– Тогда надо удвоить счет.

– Двенадцать. Двенадцать отношений. И все существуют одновременно.

– Все существуют.

– Ч-черт! – Майк поднял большой палец. Рыболовный крючок впился в мякоть пальца, и показалась тоненькая струйка крови.

Ким не обратила на него внимания.

– Стоит еще подумать о парах.

– О парах?

Да, тех, кто связан друг с другом. У нас с Майком особые отношения как у пары, а у тебя – с Никки.

– А, ты имеешь в виду супружеские отношения.

– Вы и мы. Так что уже получается четырнадцать.

– Одновременно, – добавил Майк. – Просто подумал скажу, пока не опередили.

– Тогда не забудьте и тендерную сторону, – потребовал Крис.

– Тендерную?

– Считай, Ким! Ты и Никки как девчонки против нас с Майком как парней. Всего получается…

– Шестнадцать. Вот как все сложно.

– Можешь пойти дальше. Можешь рассмотреть треугольники…

– Хватит! – остановил их Майк, откладывая сеть в сторону. Глаза его слегка увлажнились, а голос звучал громче, чем было необходимо. – Хватит! Отношения осложняют другие люди, только и всего! Другие! Когда мы с Ким остаемся одни, между нами практически никогда не возникает разногласий. Но когда встреваю! другие, вот тогда и начитаются осложнения!

Крис на секунду задумался. Потом встал:

– Отлично! Не хочу осложнять ваши отношения, а потому покидаю вас. Я собираюсь присоединиться к Никки на той скале.

Майк тоже встал:

– Я не имел в виду никого конкретно! То есть в данном случае!

Но Крис уже выходил из сада, Майк спешил за ним следом. Подойдя к воде, Крис скинул рубашку и шорты, оставшись в блестящих оранжевых плавках.

– А ты сможешь доплыть до утеса?

– Сначала налеплю вот этот пластырь…

К ним присоединилась Ким:

– Только если ты хороший пловец, Крис.

Крис вошел в море.

– Проверим, какой я пловец. – И он поплыл, рассекая грудью воду.

– Что он задумал?

– Бог знает, – ответил Майк. – Бог знает.

Ким и Майк, точно загипнотизированные, смотрели, как Крис плывет к утесу. За полчаса он покрыл приличное расстояние, но потом поплыл медленней, попав в течение между утесом и берегом. Оно понесло его в сторону, но, усиленно заработав руками, он справился с течением. Последние две сотни ярдов он преодолевал, казалось, вечность. Они видели вдалеке Никки, которая стояла у кромки крохотного пляжа, уперши руки в боки, и ждала его.

– Как ты смеешь преследовать меня здесь! Как ты смеешь! – проговорил Майк, озвучивая неслышимую Никки. Они увидели, как, синхронно с этими словами, Никки замахала руками и забегала по берегу. Слышался ее пронзительный голос, но слов было не разобрать. Потом они разглядели, как Крис выполз на четвереньках на берег и рухнул на песок.

– Готов, – сказала Ким.

Никки не была обескуражена. Она стояла над ним, возмущенно размахивая руками и топая ногами по песку, ее голос доносился до них, как далекий крик чайки. Потом они увидели, как Крис поднялся на ноги. Никки отбежала в сторону, а Крис вылез из своих оранжевых плавок и снова уселся на песок. Когда Никки вернулась, он протянул к ней руку и в ответ явно получил оплеуху.

– Не уверен, расслышал ли я удар, но почувствовал его, – сказал Майк.

Крис тер щеку. Голые фигуры снова закричали что-то неразборчивое.

– Интересно было бы услышать, что они говорят друг другу!

– Ни к чему тебе это, – сказал Майк.

Крис сложил ладони рупором и попытался что-то проорать им через водное пространство. Море поглотило слова. Они увидели, как Никки попыталась снова ударить Криса, но он сумел увернуться и тут же свалил ее наземь, схватив за ноги, как в регби. Теперь они извивались на песке.

– Что происходит? – не понимала Ким.

– Не знаю. Не могу сказать.

Невозможно было разобрать, что там творится. Слишком большим было расстояние. Единственное, что было видно, это как два слившихся гибких тела возятся на песке. Это продолжалось довольно долго, но победитель так и не был выявлен. Потом они затихли на какое-то время и возобновили схватку.

– Они что, дерутся? – спросила Ким.

– Думаю, скорей… думаю, что на самом деле они…

– Думаю, ты прав. Думаю, они трахаются.

– Нет, – сказал Майк. – Думаю, пока еще дерутся.

– Ты уверен?

– Нет. Не уверен.

– Забавно, – сказала Ким.

– Что?

– Знаешь, можно наблюдать, если они убивают друг друга. Но если они занимаются любовью, это не годится.

– А, надоело! – сказал Майк и направился к дому. – Все равно ничего не видать.

Спустя несколько часов они вернулись с островка, Крис греб, Никки сидела на носу лодки. Они вместе аккуратно причалили лодку, взяли по веслу и пошли по тропинке к дому. Послеполуденный зной спал, и капля по капле натекала лучшая пора дня. Никки приготовила чай для всех. Никто не говорил о схватке на островке.

Ким лучше понимала, когда можно спросить, но не Майк.

– Все в порядке?

– В порядке, – ответила Никки, разливая чай по чашкам.

Вид у Никки был сонный и расслабленный. У Криса – присмиревший, но удовлетворенный. Что бы ни произошло на острове, они достигли определенного обоюдного перемирия, даже если не были еще готовы объяснить, – и, похоже, только Майку не терпелось это узнать, – кто, кому, что, как и на каких условиях уступил. Никки была на удивление заботлива. У Криса обгорели ноги, и она попросила у Ким что-нибудь, чем можно смазать кожу; и когда Ким предложила ей местное средство, греческий йогурт, Никки пошутила, что все равно потом слижет его. После этого ни у кого уже не осталось сомнений, даже у Майка.

– Какие у тебя планы на нынешний вечер? – поинтересовалась Ким.

– Знаешь, Ким, – ответила Никки, – я очень сожалею о том, что было утром. Ты права, я использовала вас обоих. Как последняя эгоистка. Мы с Крисом решили провести вечер вдвоем. Чтобы вы с Майком немного отдохнули от нас.

Ким была крайне поражена и не нашлась что сказать.

Пока они не ушли, Майк улучил момент и присоединился к Никки, сидевшей в одиночестве на берегу. Она спустилась к морю полюбоваться фейерверком заката. Пылающий шар солнца казался громадным – чуждый движитель, пульсирующий в небе и непрестанно выбрасывающий сгустки энергии.

– Ей что-нибудь известно? – спросил Майк.

– Надеюсь, нет. А что?

– Я умру, если она узнает.

– Почему ты спрашиваешь?

– Она странно ведет себя. Говорит как-то загадочно.

– Да. Я заметила. Во всяком случае, я ничего ей не говорила.

– Крис мог что-нибудь сказать?

– Не думаю. Но клясться бы не стала.

– Теперь между вами все наладилось?

Она кивнула:

– Да, насколько это вообще возможно.

– Что ж, это хорошо, – сказал Майк. – Правда?

Сзади послышались шаги. Это был Крис.

– Посмотри, какое солнце, – сказала ему Никки. – Майк собирается это изобразить.

– Нет, – сказал Майк. – Такое изобразить невозможно.

Крис, сощурясь, посмотрел на огненное жерло, пускающее фейерверки над водой. Каждую секунду оттенок розовых и лавандовых облаков менялся. По воде бежали морщины ряби, как по чешуйчатой спине какого-то мифического зверя.

– Да, – согласился он. – Такое вообще невозможно изобразить.

Оставшись одни, Ким и Майк весь вечер просидели под пологом виноградной листвы, глядя на загорающиеся звезды. Они спокойно сидели в сгущающейся темноте. Майк дождался, пока почти перестал видеть Ким, только один ее силуэт, и тогда поднялся и зажег масляную лампу. Море было объято тишиной. Слышался лишь звон Цикад да шелест ночных мотыльков и других насекомых, ударявшихся о закоптившиеся стекла висячих ламп. Этот звук да шорох тревожно мечущихся мыслей Ким, похожий на топоток муравьев, которые сновали по виноградной лозе, – больше Майк ничего не различал.

Он чувствовал облегчение оттого, что Никки и Криса не было и можно было побыть вдвоем с Ким. Его пугало то, что из-за беспечности Никки и непредсказуемости Криса он мог в любой момент сорваться в пропасть. Они были как дети, тайком играющие найденной в саду гранатой, перебрасывая ее друг другу. Однако теперь он понял, что в равной степени боится оставаться наедине с Ким, ибо жена каким-то образом узнала о гранате и начинала догадываться, кто оставил ее в саду.

Он любил Ким; любил ее сейчас, сидевшую рядом, задумавшись о чем-то своем; тусклый желтый свет окружал ее мягким ореолом, а взгляд устремлялся сквозь полный призраков темный сад вдаль, к черному, шепчущему морю. Его ужасало то, что она так беззащитна и уязвима. Он ненавидел Никки и Криса за то, что из-за них ситуация стала реально взрывоопасной. Ненавидел Никки, проявившую слабость, как и он сам.

Он встал и подошел к ней сзади. Казалось, она почти засыпает; но она не спала, совсем напротив, только была где-то очень далеко. Он наклонился и поцеловал ее в макушку. Его ладони скользнули вниз и легли на ее грудь; он почувствовал, как она напряглась.

– Идем в постель, – шепнул он.

– Ты иди, – пробормотала она. – Я приду позже.

Он постоял в нерешительности, потом неохотно вошел в дом. Он лежал без сна в темноте, чувствуя ее, сидевшую в патио, совсем близко, по ту сторону стены, по ту сторону ставен. Прошло два часа, прежде чем она вошла в комнату. Он притворился спящим, но едва не выдал себя, почувствовав, как, проскальзывая под простыню, она постаралась не коснуться его тела.

26

Время пребывания Никки в Греции подошло к концу. Она должна была улететь завтра рано утром. Крис, успешно выполнив свою миссию, вылетая в то же время местным рейсом до Афин, а оттуда ближайшим рейсом домой.

Прощальный обед договорились устроить в половине девятого вечера накануне отлета у Райги, в его ресторане на крыше. Они встретились в кафе на площади, собираясь выпить аперитив, прежде чем идти к Райге. Никки сражала наповал. Зацелованная солнцем, держащаяся непринужденно, она вызвала переполох среди официантов своим коротеньким платьицем, открывавшим бескрайние песчаные пустыни ее длинных загорелых ног. По сравнению с ней Ким выглядела несколько строго и притом богемно; Майк взглянул на нее и понял, что она тоже это почувствовала. В противоположность Никки Крис поменял свое яркое оперение на черные рубашку и штаны, в которых, взвинченный и обливающийся потом, появился несколько дней назад. Видимо, давал понять, что его каникулы закончились. Хотя после непонятной схватки Криса с Никки на том островке мир между ними восстановился, от Майка не укрылось, что Крис внутренне напряжен и нервничает.

– Ну, будем! – сказал Крис, поднимая стакан, и с жадностью проглотил свой джин с тоником.

– Гья мас!

– Пошел ты со своим «Гья мас»! Это действует мне на нервы.

– Хорошо, Крис. Будем здоровы! Так тебе лучше?

– Да, но в другой раз не чокайся со мной.

Когда кто-то предложил отправиться к Райге, мол, пора уже, Крис настоял, чтобы выпить еще по одной. «Это наш последний вечер вместе», – повторял он. Свой стакан он опрокинул одним махом. Майк слегка занервничал.

Им повезло, что они нашли свободный столик на маленькой плоской крыше у Райги, но так или иначе София умудрилась их втиснуть. Крис расположил свой стул в опасной близости от края площадки; нарочно, подумал Майк.

Для начала они заказали долму с цацики [16], которую запивали желтоватого цвета вином в огромных стаканах. Крис решил, что долма ему не по вкусу, и швырнул одну через плечо на булыжную мостовую.

– Дрянь какая.

– Не делай так, – сказала Ким, – иначе оскорбишь их.

– Какое мне до них дело? Утром я улетаю домой.

– Ты, может, и улетаешь, а нам тут еще жить. Если не нравится, оставь на тарелке.

– Между прочим, – сказал Майк, – ты ел ее всю неделю и не жаловался.

– Ты прав, – ответил Крис. – Всю неделю ел это дерьмо. Не так ли, Никки?

– Крис! – Голос Никки прозвучал как предупредительный выстрел.

– Хорошо, хорошо, – пошел на попятную Крис. – Возьмем еще вина. Я просто шучу.

Потом принесли щедрые порции фирменных стифадо из молодого барашка и спанокопиту. Майк и Ким были горды тем, что могли пригласить гостей в такую таверну, необычную, с особой атмосферой и с традиционной греческой кухней, а не со стандартным листочком туристского меню, прикнопленным к стене. Трапеза была в полном разгаре, когда внизу, во дворе, заиграли музыканты, скорее для пьющих, нежели для обедающих. Играли не на бузуки, а звучал традиционный дуэт лиры и лауто; первый инструмент формой похож на скрипку, потомок старинной лиры, но играют на нем, уперши его в бедро, извлекая смычком жутковатые и гипнотические звуки; второй – разновидность лютни, чьи мерные аккорды выделяются на фоне заунывных звуков лиры.

– О нет! – не выдержал Крис, услышав музыкантов. – Неужели придется слушать это до конца обеда?

– Мне нравится, – сказала Ким и повторила: – Нравится.

– Незачем притворяться, что тебе нравится все греческое просто потому, что живешь здесь.

– И не думаю притворяться! – взвилась Ким. – Мне действительно нравится.

– Пусть играют, – сказал Майк. – Гипнотическая музыка. В кровь проникает.

Крис прихлопнул москита, севшего ему на руку.

– Да, малярия тоже. Но я не собираюсь притворяться, что обожаю все греческое, и даже готов схлопотать малярию.

– В этом районе нет малярии, – осадила его Никки. – Перестань нести вздор.

– Это наш последний вечер, – сказал Крис, разливая вино по бокалам, – и я могу говорить что хочу. Почему никто не пьет?

Музыканты продолжали играть. Народ за столиками – есть. Они выпили. Необычная заунывная музыка взлетела на обморочную высоту и постепенно замерла там. Когда музыканты сделали передышку, чтобы глотнуть вина, раздались восторженные аплодисменты.

Крис вернулся к своей теме:

– Я имею в виду, что не понимаю, чем вообще можно восхищаться в этой стране. Можете вы мне внятно объяснить, что тут есть такого, из-за чего вам хочется остаться?

Ким вдруг пронзило желание защитить этот остров – словно маленького ребенка, которого хочется заслонить собой.

– Объяснять бессмысленно: это надо чувствовать, а иначе не сможешь понять.

Он не воспринял всерьез ее слова.

– Ведь это вроде страны Третьего мира, не так ли? Беда в том, что все эти люди – деревенщина, которая думает разбогатеть, обдирая туристов.

Музыканты заиграли вновь, и вновь без усилий взмыли те же завораживающие экстатические звуки, цепляя нервы, вызывая дрожь.

– Что с того? Я тоже деревенщина, – сказал Майк.

– И я, дорогой, – вставила Никки.

– Мы знаем о вас двоих и о вашей слабости, – быстро проговорил Крис, – но вот видели вы, как здесь избавляются от мусора? Сверните на любую дорогу, которая отходит от шоссе вдоль побережья, и увидите, если сначала не унюхаете.

Разговор принял неприятный оборот, прежде чем Ким успела сказать Крису: «Лучше бы ты оставался в Англии». Крис, размахивая бокалом, сильно откинулся на стуле, балансируя на задних ножках. Ничего не стоит чуть подтолкнуть, подумала Ким, и он полетит вниз.

– Да, – подхватила Ники. – Почему бы тебе не заткнуться?

Во дворе начались танцы. За столиками хлопали в ладоши или громко провозглашали тосты в честь танцующих, по местному обычаю так воздавая их умению.

– Просто интересно, – упорно продолжал Крис, – нет, даже очень интересно знать, отчего у людей возникает желание бежать в такое место.

– Мы любим лишения, – сказал Майк.

– Должно быть, это так, потому что все, что вы тут имеете, – это ленивая обслуга, антисанитария, мерзкая еда…

– Ради бога! – оборвала его Никки.

– Но что мне действительно хочется знать, что мне действительно хочется знать больше всего, я имею в виду, действительно очень хочется знать больше всего…

– Ну? – раздраженно спросил Майк, – что же ты действительно хочешь знать?

– Что мне хочется знать, так это нравится ли тебе иметь Никки сзади?

На мгновение время споткнулось и мир потерял равновесие; стол повис в вакууме, и музыка тесно сомкнулась вокруг него, как плоские створки раковины, отгородив происходящее вокруг.

Майк уставился в свою пустую тарелку. Никки смотрела в сторону. Ким – на Майка.

Крис бережно поставил бокал, музыка разомкнула створки, и мир вновь заполнил пространство.

– Я имею в виду, – сказал Крис, весь дрожа, – что мне она этого не позволяет. Это ее унижает. Желаю знать, позволяет ли она тебе унижать себя. Иметь ее сзади.

Никки зло нахмурилась.

– Доволен? – спросил Майк. – Теперь ты доволен?

– Я и так знала, – проговорила Ким.

– Знала? – Крис был поражен.

– Майк, ответь на вопрос, – сказала Ким.

– Ким… – запинаясь, попробовала Никки остановить ее.

– Просто ответь ему.

– Не помню, – солгал Майк.

– Не помнишь? – спросила Ким. – Да посмотри на нее, вот она, женщина, о которой мы говорим. Как это ты не помнишь? Может, ты помнишь, Никки? Почему бы тебе не помочь своему мужу, а? Он хочет знать. Нет, Крис, похоже, все здесь страдают амнезией. Может, они занимались содомией, что скажешь, Крис? И уверена, он имел ее в рот, как думаешь?

Крис уже явно пожалел, что затеял весь этот разговор, но Ким было не остановить.

– Майк, как там это слово, которому ты учил меня? Ах да, может, им нравился фелчинг? Знаешь, что это такое, Крис? Майк трахает ее в задницу, а потом слизывает вытекающую сперму. А может…

– Пожалуйста, Ким, – взмолился Майк.

Крис сидел, повесив голову.

– Но разве ты не это хотел услышать, Крис? И кому ты пытаешься досадить больше всего? Я думала об этом. Никки, ее ты пытаешься смутить? Или же отомстить Майку, поставив меня в известность? Или это меня ты на самом деле хотел унизить, потому что унизили тебя? Признайся!

Все прятали от нее глаза.

– Позволь мне сказать тебе кое-что, Крис. Да. Я знала. Но когда об этом не говорилось, я, хотя и знала, что это правда, еще как-то могла жить с этим. Ты сделал это реальным. Овеществил. Теперь это реальная вещь, и я не могу с этим жить.

Ким встала и схватила сумочку. Майк тоже встал, но она жестом остановила его:

– Нет, Майк, оставь. Не ходи за мной. Не будем уподобляться им, играть в эти глупые игры.

Майк увидел ее глаза и понял, что не стоит пытаться идти за ней. Она сбежала по ступенькам на улицу. Один из вошедших в раж танцоров грохнул тарелку о мостовую, за ним другой.

Крис, безнадежно пьяный, плакал, уткнувшись в ладони. Никки встала и тронула руку Майка.

– Я пойду за ней, – сказала она.

Окружающие начали с любопытством оглядываться на их столик. Майк с вызовом посмотрел на них. Они отвернулись и сделали вид, что продолжают беседу. У него тоже мелькнула мысль скинуть Криса с крыши; но он решил, что, возможно, именно этого Крису и хочется.

Никки протиснулась сквозь толпу танцующих во дворе и выбежала на улицу вслед за Ким. Спросила нескольких туристов, не видели ли они ее; но те не понимали, о чем она спрашивает. Подвернув каблук на булыжниках мостовой, она, прихрамывая, поплелась на деревенскую площадь и остановилась у колонки возле церкви Девы Непорочной. Из крана сочилась тонкая струйка воды, и она попыталась завернуть его поплотней, но вентиль разболтался, и вода продолжала подтекать. Она хотела заглянуть в церковь, чувствуя – Ким может быть там просто потому, что ей больше некуда было бежать. Но сомневалась. Один священник уже высказал ей порицание за то, что она вошла в греческую православную церковь в шортах: словно лучшее в женском теле было чем-то отвратительным. А сейчас у нее были открыты не только ноги, но и руки, и плечи.

Потоптавшись у двери, она все-таки вошла.

Мягкое сияние единственной свечи на алтаре освещало внутренность церкви. Ким сидела на скамье у стены, глядя на свечу. Она почувствовала присутствие Никки, но не повернула головы.

Никки остановилась в середине церкви, и ее внимание привлек глаз, изображенный над алтарем. На какое-то мгновение он пригвоздил ее к месту. Пламя свечи коротко метнулось, оживив его. Она обхватила плечи руками. Под этим взглядом она чувствовала себя голой, готова была провалиться сквозь землю. Пронзительный взгляд пробежал по ее обнаженным бокам, коротенькой юбочке. От него веяло холодом, пронзающим насквозь, до костей. Ее охватила дрожь.

Усилием воли она оторвалась от глаза над алтарем и подошла к Ким, смиренно пристроилась рядом, не говоря ни слова. Чуть погодя Ким сказала:

– Слабый идет к стене. Знаешь, откуда пошло это выражение? Оно родилось в те времена, когда наши Церкви были как эта и сидеть можно было единственно на скамьях у стены. Старики и хворые не могли выстоять долгую службу, и, хотя у стены темно, им приходилось идти туда, чтобы сесть.

Никки молчала.

– Иногда я спрашиваю себя, кого считать слабым, кого сильным, – продолжала Ким. – Сильные – это те, кто берут что хотят? Или те, кто отдают себя? Понимаешь, все не так просто, как говорит нам священник. Я хочу сказать – откуда мне знать, какие искушения тебя одолевают? Мы не можем быть одинаковыми. У меня может быть сильней воля; но опять-таки, может, просто мои желания намного слабей. Так это или нет, мы никогда не узнаем. Ты веришь в Бога?

– Нет, – ответила Никки.

– Я тоже. А вот Майк верит: он человек верующий до мозга костей. Но, с другой стороны, я верю во что-то еще. Возможно, в Богиню. Но это не какой-то там теоретический феминистский ответ Богу. Я даже сама не знаю, что это, какая Богиня. Но она намного страшней Бога. Вытворяет чудеса просто так, без цели. Богиня-потаскуха. У которой прелюбодеяние вызывает улыбку. Да, одобряет прелюбодеяние, но не предательство по отношению к подруге. Это слишком сокровенно, Никки.

– Майк любит тебя. Меня он не любит.

– Знаю. Из нас четверых мне больше всего жалко Майка. Он не знает, почему ты пошла на это. Мне случалось оказываться наедине с мужчинами, все совершенно невинно, и вдруг тебя обдает какая-то волна или призывный запах, и нечто вроде ангела – не демона-искусителя – шепчет на ухо: «Сделай это», и ты думаешь: «Да» – но все же они никогда этого не чувствовали. И опять-таки, потому ли, что я сильная, или потому, что мои желания слабые? Во всяком случае, я выстояла – дала желанию угаснуть. Но Майк не понимает, что ты допустила это не из-за неудержимой страсти к нему, а из зависти ко мне.

Никки посмотрела на всевидящий глаз.

– Это так, – сказала Ким. – Видишь, я умней тебя.

Никки плакала:

– Это просто секс, Ким. Майк любит тебя. Просто секс. Из-за этого мы все оказались в дурацком положении.

Она попыталась схватить ее за руку, но Ким презрительно отдернула руку. Потом встала:

– Когда ты сделала это, ты выпустила кое-что из бутылки, Никки, и теперь его обратно не загонишь. Отправляйся домой. Возвращайся в Англию.

Ее шаги простучали по каменному полу, и, не успело затихнуть их эхо, Ким уже не было в церкви. Никки еще долго сидела одна. Она знала, что навсегда лишилась дружбы Ким, что нет пути назад. Живот свело позывом к рвоте, но даже та отказала ей в возможности получить облегчение, исторгнув вину. Ее тошнило самою собой. Она чувствовала, что ее окутала тьма.

Шло время, а она продолжала сидеть. Слова Ким жгли ее сильней, чем все, что мог бы сказать Крис; даже сильней, чем то, что Майк отверг ее. Она была в отчаянии. Вдруг потянуло холодком, словно от сквозняка, заставив ее очнуться. Никки вздрогнула, напряглась. Потом резко встала. «Просто кто-то вошел в церковь», – пронеслась мысль.

Она нервно огляделась вокруг. Свеча почти догорела, и под скамьями сгустилась тень.

В воздухе повеяло резким неприятным запахом, перебивающим застоявшийся запах ладана. Казалось, он заполняет помещение, идя непонятно откуда. От двери, и с потолка, и от алтаря. Запах зверя, вонь тухлятины, смрад живодерни. Прижав ладони к губам, чтобы сдержать крик, Никки отступила назад и уткнулась ногами в деревянную скамью, на которой только что сидела. В кишках как будто зашевелилось что-то скользкое, жирное.

– Кто здесь? Вы меня пугаете.

Никки протянула руку назад, нашаривая спинку скамьи, чтобы опереться о нее, выпрямиться во весь рост, выглядеть сильной. Но не нашла ничего. На полу у подножия алтаря лежала петля света, отбрасываемого свечой. Красная окружность, вокруг которой собиралась, сгущалась темнота. Свеча потускнела, и диск света дважды медленно дернулся, как вращающаяся монета. Новая тошнотворная волна отвратительной вони обдала ее, горячая, как из топки. У Никки зашевелились волосы. В тусклом красном свете шевелился какой-то зверь.

«Обезьяна. Это обезьяна».

Два красных глаза уставились, моргая, на нее, и обезьяна оскалила желтые клыки. Это был взрослый павиан, скрючившийся и дрожащий у подножия алтаря. Он как бы вопросительно посмотрел на нее. Потом нагло залопотал.

«Бабуин? В Греции нет обезьян. Нет бабуинов. Как он попал сюда? Откуда?»

Зловоние, шедшее от животного, стало невыносимым. Никки задержала дыхание и зажала рукой рот. Потом попятилась к выходу, но животное пришло в возбуждение, лопотало, прыгало к ней и вновь отступало к алтарю. Она испугалась, что оно ее схватит. До открытой двери оставалось совсем немного. Но когда она повернулась, чтобы выбежать на улицу, бабуин прыгнул снова и лишь чуть-чуть промахнулся.

Обезумевшая от страха, она остановилась у капающего крана. Тварь, кажется, не погналась за ней. То и дело оглядываясь на дверь церкви, она направилась обратно в ресторан Райги.

27

Оставив Никки в церкви, Ким пошла на площадь. В одной из открытых таверн играли музыканты. Ослепительный свет резал глаза. На море поднялся ветер, гоня волны к берегу. Он хлопал скатертями в тавернах и вымел посетителей из прибрежных ресторанов, Ким села в пустой таверне на противоположной стороне площади и заказала порцию метаксы.

Через несколько минут ее уединение нарушили двое местных ловеласов, обычно вьющихся вокруг туристок. Она уже знала достаточно греческих ругательств, так что секунду спустя их широкие улыбки сменились презрительными усмешками. Не успела она избавиться от этих, как появилась новая пара. Не допив бренди, она пошла по набережной, мимо последней таверны и дальше, вверх по крутой дороге. Фонарей здесь не было, и водители проезжавших машин сигналили, заметив ее в темноте.

Она плохо понимала, что делает и куда идет. Она приближалась к дому. Но еще раньше она решила не возвращаться, поэтому, вместо того чтобы спуститься к берету, свернула на красную каменистую тропу, поднимавшуюся по склону за домом. Луна светила достаточно ярко, освещая тропу впереди, и, несмотря на сильный ветер с юга, было тепло. Она взобралась на вершину холма и нашла за выступом красной скалистой породы расщелину, где можно было отдохнуть, прислонившись спиной к камню. Дом отсюда был виден лишь частично, зато открывался вид на волны, бьющиеся о берег, на далекие огни Лиманаки и освещенную крепость над ними.

В другой стороне угадывался мыс, где днем стоял, глядя на море, безумный отшельник. Мыс – черный палец скалы, торчавшей над берегом, и, хотя она едва различала его узловатую костяшку, на которой любил стоять отшельник, она знала – сейчас его там нет. Он всегда появлялся, когда садилось солнце. Как и ее, его привлекал закат, но после него он никогда не появлялся, даже если в небе сияла полная луна и в ее свете было видно далеко вокруг.

Но сейчас у нее было ощущение, будто она приняла у него эстафету, эстафету его хаоса. Она была его лунная сестра, заменившая его на посту на ночное время. Что он видел? Увидит ли она то, что видел он?

Теперь у нее появилась соблазнительная возможность сидеть здесь, глядя на море, каждую ночь, лунную или безлунную, светлую или черную. Сегодня в небе висел двурогий месяц, под ним – полярная звезда, отражавшаяся в воде. Луч звезды целился в нее, как серебряная стрела с натянутой тетивы.

В кустах за спиной запел соловей.

Все изменилось после того, как Крис заговорил о любовной связи Никки и Майка. До этого момента ей было по силам упрятать это знание в дальний угол сознания, где оно могло оставаться, не причиняя боли, – птичий язычок в желе. Она знала это, притерпелась, приспособилась жить с этим; но сегодняшнее стороннее подтверждение позволило ему вырваться на свободу, и птичий голос зазвучал пронзительно, настойчиво, сводя с ума.

До сегодняшнего вечера это была просто смутная мысль, невнятные слова. Любовная история. Майк и Никки. Вместе. Но теперь слова стали реальностью, выкристаллизовались, обратившись в ходкую валюту предательства, в монеты, падающие на тарелки на обеденном столе платой за бесконечную череду картин, которые она не могла выбросить из головы. Никки, обхватившая ногами спину Майка, Майк, целующий ее тощую грудь, Никки, сомкнувшая губы на его напряженном пенисе, и т. д. Крис заразил ее вирусом одержимости, болезненной извращенности, которая явно рождала похабные образы на дне его сетчатки всякий раз, когда он видел их вместе. Он заставил ее участвовать в этом, и неважно, закрыты были твои глаза или открыты, – саднящая порнография этих образов прокручивалась и прокручивалась перед твоим взором.

Она помотала головой, чтобы отогнать их. Даже попыталась отвернуться – от чего? От себя? Нелепо, но мучительней всего воспринималась не физиологическая сторона их отношений, а завладевшая сознанием и мародерствующая в нем мысль о существовавшей между ними внутренней близости. Так почему же она упорно терзает себя этими бесконечными видениями, где муж совокупляется с ее подругой?

Но Ким знала, что лжет себе. Не существует большей внутренней близости, нежели та, которую дает близость физическая. Что бы кто ни говорил о духовном, платоническом или интеллектуальном союзе, ничто не связывает так тесно и бесповоротно, как простой, грубый половой акт. Суть в проникновении и приятии, во взаимной отдаче себя. В огне, уничтожающем, и очищающем, и возрождающем, в огне богов.

И это отняли у нее.

Соловей за спиной сходил с ума, словно в отчаянии от того, что ночь так коротка и так важна история, которую необходимо, но не успеть поведать. Он прерывался только затем, чтобы начать заново с заставки в четыре ноты. Кто сказал, что соловей поет сладко? Интересно знать. Сладко? Это песнь эмоционального кризиса, песнь трагедии, переживаемой ею, которая не может найти слушателя, поверившего бы в глубину ее страдания. Чего-то настолько личного и терзающего душу, что она вынуждена уйти в ночь, ища возможности излиться просто для того, чтобы попытаться самой понять происшедшее.

Висела над морем луна, в кустах позади нее пел соловей; Ким постепенно забылась лихорадочным сном. Ей снилась толпа необузданных женщин, чьи обнаженные тела были натерты соком ягод. Полыхал костер, гремел барабан, все были охвачены возбуждением, в воздухе стоял едкий запах. Одна из женщин упала на землю, колотясь в припадке. Оставьте ее, сказали остальные. Ким вручили терракотовый кувшин с какой-то жирной жидкостью, в которой плавали листья и ягоды плюща, и заставили выпить. Она глотнула, и у нее перехватило в горле. Она закашлялась во сне и проснулась, продолжая кашлять.

Соловей смолк. Луна плыла в воде. В нескольких ярдах от нее скорпион, серебристый в лунном свете, юркнул в щель под скалой. Она закрыла глаза и снова заснула.

Опять женщины. Безумно качалась земля под ногами. Несколько женщин били в барабаны. Вдруг барабаны превратились в невиданные ксилофоны из полос кожи, натянутых на мужские черепа со снятой верхней частью. Ритм изменился, когда женщины заиграли на этих жутких инструментах. Ким снова проснулась, разбуженная близким позвякиванием овечьих колокольцев. Открыв глаза, она увидела рядом с собой овцу, которая, подняв голову от травы, пялилась на нее, удивленная не меньше самой Ким.

Овцы Манусоса. Он тоже должен появиться вслед за ними. Она быстро вскочила, отряхивая с себя пыль. Стояло прекрасное свежее утро, небо еще отливало бело-голубой глазурью. Солнце встало, но луна не успела скрыться.

Манусос медленно приближался, поднимаясь по овечьей тропе и гоня отару вперед. Он еще не видел ее. Она было хотела спрятаться – но бесполезно. Он поднял голову и остановился. Увидел ее. Потом заторопился к ней.

Пастух так удивился, найдя ее на склоне горы, что быстро заговорил по-гречески, отечески озабоченным тоном:

– Пу пас? Пу пас, педья му? Куда идешь, дитя мое?

Он добродушно-насмешливо качал головой, требуя объяснения этой загадки. Впервые они разговаривали на греческом, но Манусос, казалось, не замечал этого.

– Но что ты тут делаешь?

– Все хорошо. Я просто гуляю.

– Просто гуляешь, да? В такой час? – Он схватил ее запястье шершавыми худыми пальцами, потер тыльную сторону ладони и ощутил ночной холод ее кожи. Она знала, что пастух понял: она всю ночь провела под открытым небом. На нем был платок, завязанный узлом надо лбом. Взгляд черных глаз был строг, но лоб прорезали складки беспокойства и участия. Стального цвета усы топорщились, живя собственной жизнью, независимо от его настроения. – Это не хорошо. Нет, дитя. Что ты делаешь на горе всю ночь? Где Майк?

– Он дома.

Манусос отпустил ее руку и стоял, стискивая пальцы. Он был невероятно возбужден.

– Где твой муж? Где Майк? Он не должен был бросать тебя на горе ночью, одну. Что он думает? Что происходит?

Теперь Ким положила ладонь на его руку, успокаивая его:

– Мы с ним повздорили. Поругались. Но это не страшно. Правда, все хорошо.

– Повздорили?

– Да, повздорили. Обычная семейная ссора. Посиди со мной минутку. Поговори со мной.

Но Манусос не захотел садиться.

– Мне это не нравится! – закричал он. – На горе, ночью, мне не нравится!

Он отвернулся и стукнул посохом о землю. Потом пошарил в кармане и извлек грязноватый на вид кусок козьего сыра и несколько оливок. Протянул ей вместе с бутылкой воды.

– Теперь ты должна немного позавтракать, – сказал он. – Не годится ходить без завтрака. Нет.

Она с удовольствием впилась в сыр, но Манусос все не мог успокоиться:

– Идем. Нам надо вернуться домой. Надо поговорить с Майком.

– Нет, Манусос…

– Вместе нам надо пойти. Вместе.

И, махнув ей, чтобы следовала за ним, он стал быстро спускаться с горы. Ким знала, что сопротивляться совершенно бесполезно. Манусос все равно добьется своего и сделает так, как, по его пониманию, должно. Она спускалась за ним, в нескольких шагах позади, но достаточно близко, чтобы слышать его непрестанное угрюмое ворчание.

Когда они подошли к дому, ставни которого были еще закрыты, Манусос поднялся на крыльцо и резко ударил в дверь своим пастушьим посохом. Через минуту дверь распахнулась и показался Майк, голый по пояс и щурящийся от солнца.

– Вот она, – объявил Манусос по-гречески, и снова, уже по-английски: – Вот она.

– Я везде искал тебя.

– Со мной все хорошо.

– Где только ни смотрел.

– Манусос заставил меня вернуться.

Манусос со строгим видом кивнул, уверенный, что правильно поступил, приведя Ким. Потом фыркнул и сказал, грозя Майку коричневым пальцем:

– Я ухожу. В другой раз не оставляй эту женщину на горе.

Манусос вышел из сада и свернул на тропу в гору, возвращаясь к овцам. Слышно было, как он громко ворчал на греческом.

– Завтракать будешь?

– Нет.

– Уверена?

– Да, уверена. Те двое уже улетели?

Майк взглянул на часы:

– Думаю, улетели. Надеюсь, что улетели. Никки была в странном состоянии, когда вернулась в таверну.

– Меня должно заботить состояние Никки?

– Нет. Хочешь поговорить?

– Поговорить? Майк, это последнее, что я хочу. Не желаю слышать ни слова. Слишком много их было сказано вчера. Если мы сейчас начнем разговаривать об этом, боюсь, добром не кончится.

– Ким…

– Ты слышишь меня? Я сказала, что не желаю ни о чем говорить. Я собираюсь идти спать. Не ходи за мной.

Майк остался во дворе. Он знал – Ким никогда не шутит с такими вещами. Знал, что последовать сейчас за ней – значит заставить ее страдать еще больше. Он смотрел, как она закрывает за собой дверь. Белый голубь над головой нервно перебирал лапками по ветке, воркуя тихо и тревожно.

28

Настала третья ночь в Доме Утраченных Грез после того бдения Ким на горе, когда Манусос отвел ее назад. Луны не было. Майк сидел под виноградным пологом в круге тусклого желтого света от лампы-молнии. Тусклым свет был оттого, что стекло лампы почернело от копоти, а Майк не позаботился его отчистить. Геккон на побеленной стене у него за спиной поймал крупного мотылька и челюстями отдирал ему крылья.

Майк сидел молча со стаканом узо. Добавленная вода прочертила содержимое, как след самолета – небо, и медленно расплылась, отчего напиток стал молочно-белым и мутным. В море скользил яркий свет фонаря ночного рыбака, так невероятно близко, что казалось, лодка плывет через сад. Слышалось даже тихое движение весел в воде. В ту ночь лодок было в море две или три.

Они не обменялись и парой слов. Майк пробовал заговорить, но встречал лишь ледяное молчание. Наконец, разозлившись, он предложил ей уехать:

– Почему в таком случае тебе не уйти? Почему? Если тебе невмоготу говорить со мной, почему не уйти? Возвращайся обратно на гору – ну, что же ты?

На сей раз она ответила:

– Потому что это мое место. Потому что мне всегда хотелось жить здесь. Это ты хотел переехать. Так что почему бы не уехать тебе? Не проси меня расплачиваться за то, что сделал ты. Это мое место.

Он не совсем понял ее. Все слова были знакомы, но не соответствовали той страсти, с которой она заявляла о своем праве на это место, этот дом, эти окрестности, как если бы все это стало важней их отношений, как если бы их супружество было лишь приложением к ним, и никак иначе.

В ответ Майк напился. Напился до бесчувствия. Он сидел в тишине, пропитанной узо. Ким была в доме, спала или притворялась, что спит. Из всего странного, связанного с этим домом, не было ничего более противоестественного и мучительного, чем такое положение: физически она присутствовала здесь, рядом с ним, но душой была бесконечно далеко; они ели за одним столом, он то же, что и она, и не разговаривали; ночью лежали в одной постели и не касались друг друга. Это и заставляло его засиживаться до глубокой ночи в патио и пить.

Пьянство сделало свое дело: притупило нервы, одурманило, подавило чувства. Разум беспорядочно шарил во тьме, как сеть в холодной, непроглядной глубине. Безлунной. Он не спал и не бодрствовал. Какие-то мысли все же были там, в глубине, лежали на илистом дне, иногда пуская пузыри, поднимавшиеся на поверхность сознания Майка. Они там, конечно, были. Мысли, которые он пытался задушить алкоголем. Но как бы долго он ни сидел в ночи, в конце концов сеть что-то захватывала, тяжелела, и приходилось ему вытягивать ее на свет своей рыбацкой лампы, являвшей ему мысли-чудища морские, извивающиеся, мечущиеся, смердящие, поднятые его сетью, и среди них ту, которую он меньше всего хотел видеть: Я потерял ее. Господи, я потерял ее! Я это знаю. Уверен, вижу, наши отношения чудовищно изменились. Случилось ужасное, и мне не вернуть ее. Господи, я знаю, что это так!

Он знал, что это правда, как знает тело, которое опережает сознание в понимании происходящего. Он чувствовал стеснение в груди, кулак, сжимающий его нутро. Из всех неправдоподобных вещей, случившихся здесь, эта была самая немыслимая, самая невыносимая.

Он встал и добрел до конца бетонной площадки патио, оперся рукой о стену, на которой замер неподвижный геккон, испуганно следивший за ним выпученными глазами. И тут его вывернуло; скрючившись, он громко исторгал из себя мысли-чудища, выловленные ночью в леденящих, темных водах.

29

Прошло три недели. Ким по-прежнему тщательно сохраняла дистанцию. Нелепое молчание дошло до предела напряженности, прежде чем было прервано, но его место заняла новая скупость общения. Общения, ограниченного наводящей тоску прозой жизни, примитивного, утилитарного. Все нематериальное, касавшееся душевных отношений, было полностью исключено из любого разговора. Происходил обоюдный обмен обесцененной валютой слов, конкретных, формальных и элементарных. Никакой игры, яркости, метафоры, иронии или чувства – ничего этого не было в том, что они теперь говорили друг другу.

Естественные эмоции и чувства начали покрываться ледяной корой. Лед почти зримо нарастал в паузах между фразами.

– Куда-нибудь собираешься сегодня?

– В деревню.

– Я хочу взять машину.

– Бери. Мне она не нужна.

Ким нашла причину, чтобы на целый день уходить из дому. Она помогала Кати: убирала и готовила комнаты для туристов; принимала участие в делах женского кооператива, взяв на себя связь с туристическими компаниями; предлагала Марии или Кати подменить их в лавках, если те нуждались в отдыхе. В большинстве случаев она получала за это скромную плату, что позволяло не обращаться к Майку за деньгами из их общего кошелька. А главное, не нужно было оставаться дома, когда он напивался.

Существовал целый свод сложных правил, которые определяли их теперешнюю жизнь, примечательных тем, что ни одно из этих правил не было согласовано ими между собой, однако неукоснительно соблюдалось, словно все они были выгравированы на медной дощечке, привинченной к стене над их кроватью. Например, Майку не разрешалось упоминать или обсуждать ни конфликт, возникший между ними, ни свою интрижку с Никки. Также не разрешалось задавать Ким вопросы относительно их будущего. Она, в свою очередь, не должна была отпускать замечаний по поводу его беспробудного пьянства или полного отказа что-либо делать по дому. Само собой разумелось, что она карает его лишением супружеской близости в любых ее проявлениях и даже намека на нежность; он отвечал тем, что напивался до такого состояния, когда это переставало его уязвлять. И во всех случаях каждый мучил больше себя, чем другого.

Последнее правило касалось физической близости. Нельзя было прикасаться друг к другу. Даром что они делили одну постель и кто-то мог случайно дотронуться рукой или ногой до другого, но они тут же отдергивали их, после чего даже попытка примирения становилась невозможной. Вероятность получить отказ давала партнеру слишком серьезное преимущество. Так что никто из них не осмеливался на хотя бы робкую попытку ласки, что, возможно, разрешило бы эту безнадежную ситуацию.

Из них двоих наиболее строго соблюдала эти условия Ким. Непостижимым образом ей удавалось дать понять, не упоминая об этих правилах, что их нарушение может повлечь за собой еще более суровые меры наказания, вплоть до окончательного разрыва тех ничтожных отношений, какие еще оставались. В этом смысле, казалось, Майку приходилось страдать больше. Впрочем, как сказать; в этих обстоятельствах она получала большую возможность причинять боль самой себе.

А поскольку душевная рана похожа на любую другую, со временем покрывающуюся некой неприятной коркой, боль от нее легко трансформируется в своего рода ненависть к ней. Невозможно бесконечно терпеть боль. Происходит отвратительный процесс избавления от нее путем дачи ей логического объяснения – ради выживания. И любовь отстраняется, а все негативные эмоции тут как тут, готовые заполнить образующийся вакуум.

Тогда возникает вопрос: почему мы вообще еще здесь и вдвоем? Почему? Когда все было такой катастрофической ошибкой? Но этот вопрос самый опасный, и он никогда не задается открыто. Задавать его не позволяет холодное сострадание друг к другу.

Тем временем Майк вернулся в больницу снять гипс. Он сам вел машину туда и обратно. На обратном пути он показал руку Ким, что представляло практический интерес и потому было дозволено. Волосы под гипсом были гуще и темней.

– Как рука?

– Слабая еще. Но посмотри-ка на это.

Майк вытянул руку и показал необычный шрам возле локтя. Характерный багровый шрам в форме греческой буквы омега: Ω.

Ким взяла его руку, чтобы разглядеть шрам поближе.

– Можешь вспомнить, откуда он взялся?

Ему не хотелось показывать, что он чувствует, вновь ощущая прикосновение ее прохладных пальцев к руке.

– Я помню, как со мной расправлялись те три монаха или кто уж там, не знаю. Это я помню ясно, будто все случилось только вчера, но больше ничего.

– Странно, – сказала она и отпустила его руку.

Ким стала уходить по вечерам с новыми подругами из деревенских женщин. Майк только изредка рисковал выходить из дому. Иногда, если кто приглашал их, они шли вместе, чтобы создать видимость, что у них все хорошо, а может, просто по привычке. В один из таких вечеров они молча сидели в таверне, поджидая Кати и Василиса. Подошел официант и, обращаясь к Ким, сказал что-то по-гречески – что, Майк не понял. Она ласково и обольстительно рассмеялась и заговорила с ним. Он увидел живой огонек в ее глазах, какого давно не видел, игривый блеск, свет на воде. Его удивила беглость ее греческого. Улыбающийся официант стоял, опустив поднос, а Майк не понимал и половины из того, о чем они говорили. Когда официант ушел, Майк высказал ей свое удивление.

– Я много разговариваю с гречанками на их языке, – ответила Ким. – Поневоле научишься, если не будешь постоянно пользоваться только английским.

– Я в последнее время вообще мало с кем разговариваю на каком бы то ни было языке.

– Нужно почаще выходить.

– Куда?

– Познакомься с какими-нибудь туристами.

– Не хочу знакомиться с туристами. Все, что им надо, это пожрать сувлаки да надраться в рок-кафе, больше их ничего не интересует.

– Лучше уж пить в компании, чем дома, в одиночестве.

– Благодарю за совет, но я предпочитаю сидеть дома.

– Ну, как хочешь. – Ким взглянула на свои часики, – А вот и Кати с Василисом. Не позволяй им снова платить за нас. Расплатишься сам, ладно?

– Я все время расплачиваюсь.

Ким посмотрела на него. Он не мог сказать, чего больше было в ее взгляде – жалости, презрения, сострадания или скуки.

– И долго еще это будет продолжаться?…

Но в этот момент подошли Кати и Василис. Ким встала, чтобы поздороваться с ними. Время быть приятным, общительным.

30

Он пьет, но нет ему облегчения. Это верный способ потерять душу. Есть демоны, живущие в горе, и демоны, живущие в бутылке, и если он зайдет слишком далеко в своем пьянстве, то перестанет быть другом себе.

Будет не в состоянии бороться, когда день настанет.

Почему? – думал Манусос. Почему? Почему ты позволил ей уйти в тот день, когда я привел ее сверху и в сохранности передал тебе? Когда я сделал это, ты все же отпустил ее. Я нашел ее там, на горе, лунный холод на ее прекрасной коже, звезды на плечах, как платок. Она напугала меня. В ее глазах было что-то нездешнее. Какой-то дух с гор или с луны вселился в нее. Ее взгляды заставляли меня дрожать; приходилось отворачиваться, чтобы она не видела, как трясется у меня рука. Но я привел ее к тебе. И все же ты дал ей уйти! Тоже испугался, Микалис? Испугался, как я?

Манусос сидел, прислонясь спиной к скале, и, покачивая посохом, смотрел на дом внизу. Он видел Майка, который спал в патио, уронив голову на стол. Всю ночь провел в таком положении. Теперь луна овладела и им тоже.

Тобой тоже овладела луна, Майк-Микалис? Неужели ее сладостная агония взяла над тобой такую власть, что ты сидишь там всю ночь и ждешь безрадостных даров? Глупец. Ты позволил этой женщине оставить тебя и уйти прямиком в объятия луны.

Манусос сплюнул. Белый шарик слюны покатился в пыли. Будь у него такая женщина, он не позволил бы ей уйти. Ударил бы, взял бы силой, запер в доме на несколько дней, пока она не утихомирилась бы. Почему, Майк, ты такой дурак? Разве не понимаешь, что ты потерял с этой женщиной?

Пастух покачал головой. Что он знает о женщинах? Ничего. Меньше, чем ничего. Какое у него есть право советовать человеку, как ему поступать со своей женой? Раз женщина так его напугала?

Он не любил давать советы. Никогда, никогда не позволял себе этого. Женщины открыты Вселенной, открыты. Вот почему у них столько отверстий – конечно, чтобы заполучить духов, ангелов, демонов, энергию, силу, детей, жизнь. Рога мужчины недостаточно, чтобы заполнить отверстие женщины. Ха! Ха-ха-ха!

Манусос услышал эхо своего смеха, отразившееся от голой скалы. На мгновение он испугался, что своим невеселым хохотом может разбудить Майка или обнаружить себя. Он немного сдвинул назад головной платок и сказал себе, что тут не до смеха. Да и вообще он уже забыл, что заставило его рассмеяться. Он помнил одно – надо помочь Майку.

В памяти всплыло то утро, когда он увидел, как Майк танцевал, как ему казалось, танец землетрясения – слабая попытка обрести уверенность, лишь немногим больше, чем джига. С того дня он больше не видел, чтобы Майк снова танцевал. Возможно, разгадка в этом. Возможно, он где-то потерял свою душу, куда-то задевал свою кефи. Не таким ли способом Манусос сможет ему помочь? Помочь вновь обрести ее в танце?

Он должен быть осторожен. Очень осторожен.

Он должен научить англичанина, но так, чтобы он не смущался, ничего бы не заподозрил и не отнесся бы к этому скептически. Англичане, раздумывал он, народ, способный летать, но очень легко падающий обратно на землю. Так что надо быть деликатным. Магия танца хрупка и неощутима, как пыльца на крыльях мотылька.

Манусос знал пять танцев левой руки. Отец учил его им, и учил хорошо. Когда он был мальчишкой, когда его приятели учились танцевать сиртаки и прочие мясницкие танцы, Манусос с братом были в горах, где отец учил их танцам могущества.

Манусос не имел ничего против сиртаки, такого популярного у туристов и киношников. И правда, забавного. Его танцуют на праздниках. Он все же не такой нелепый, как то, что туристы вытворяют на дискотеках. Он однажды заглянул на площадку, посмотреть, как они танцуют. И чуть не свалился от удивления! Как же он смеялся! Какой-то человек купил ему пива, и он остался, смеясь и подражая их дурацкому вихлянию бедрами. Потом им надоело, что он смеется, он знал это, но зато он понял суть их культуры. В дискотечном танце он увидел саму их жизнь. Он почувствовал себя потерявшим ориентиры, лишившимся опоры, болтающимся, как медуза на волне. Незрелым и в то же время сексуально возбужденным. Они танцевали так, словно им щекотали перышком голую задницу, мужчине только и остается, что смеяться, смеяться и смеяться, пока его не попросят покинуть их нелепую дискотеку, что он и сделал, не переставая смеяться.

Сиртаки, танец грека Зорбы, – это забава для праздников, его можно танцевать разве что с детьми да туристами. Но это не танец могущества.

Ничего похожего на те пять танцев левой руки.

Первый, танец большого пальца, – это танец кефи. Танец человеческого духа, радости, в котором человек выражал свои радость и страдание и очищался в жаркой реке разгоравшегося огня. Этот танец годился для площадей и массы народа. Его танцевали на Пасху или в дни каких-нибудь святых. Чтобы научиться остальным танцам, Майк должен сначала освоить этот.

Можно ли научить Майка этим танцам? Только если он сам захочет, и захочет по-настоящему. Он должен показать, что готов к этому. И должен пройти через унижения.

Второй, танец указательного, иначе боевого, пальца, – это танец борьбы со злыми духами. Его хорошо исполнять перед схваткой любого рода. Если Майк не выучится никакому другому танцу – кроме танца кефи, – ему следует научиться этому. Палец указательный, а потому это танец решимости. Он подведет его к могиле и возвратит обратно.

– Я заглянул в сердце этого человека, – вдруг сказал Манусос вслух, обращаясь к чистому небу, – и верю: он может чему-то научиться. – Он кивнул сам себе, словно веля замолчать некоему невидимому протестующему маловеру.

Третий, танец среднего пальца, – это танец сексуального возбуждения. Подходящее название, ведь средний перст между соседними пальцами – как фаллос между ног. Он видел, как туристы выставляют этот палец, что означает оскорбление с сексуальным подтекстом; а англичане выставляют два сложенных пальца, фаллический и боевой, в оскорбительном жесте. Этому танцу, танцу сексуального возбуждения, он учить Майка не станет. Манусос сам только однажды исполнил его – последствия были ужасными. Пришлось потом расплачиваться.

Снова и снова расплачиваться.

Четвертый, для пальца, который – в отличие от других пальцев – не выпрямляется, – это танец зверей, рыб и птиц. Манусос мог его распрямить при поджатых остальных. Это потребовало долгой тренировки. Он не забыл, как трудно это было, – сжав в кулак остальные четыре, – поднять торчком четвертый палец, чтобы сжатые пальцы при этом не пошевелились. Из всех земных созданий только человек ходит прямо. Этот палец также таинственным образом связан с сердцем, он тот нерв, что связывает сокровенные элементы жизни и души всего живого. Из-за этой магической связи сердца и души, которая восходит к началу и воспроизведению всякой жизни, в разных культурах обручальное кольцо принято носить на четвертом пальце правой или левой руки. У Майка есть предрасположенность к этому танцу. Манусос был сам этому свидетелем тогда, на змеиной поляне. Инстинкт сохранения заставил его попытаться взлететь. Пожалуй, этот танец у него хорошо получится.

Пятый, последний и самый страшный, – это танец остановленного времени. Танец мизинца. Находящийся на краю карты ладони, он живет на краю мира. Манусос танцевал его лишь однажды, когда учился ему, а отец показывал. Танец погубил отца. Ему нельзя научить, ни Майка, ни кого другого. Свое умение отец унес с собой в могилу.

Пять танцев левой руки. Танец самой жизни: борьбы, плотской любви, превращения. И танец смерти.

Он был уверен, что может научить Майка первому танцу, танцу кефи. Похоже, что англичанин может также освоить танец зверей, птиц и рыб. Есть вероятность – только лишь вероятность, – что он способен одолеть танец борьбы с Духами.

Но прежде он должен прекратить отравлять себя алкоголем. Его жизнь уже изменилась. В это утреннее время, размышлял пастух, ему бы надо проснуться вместе с Ким и плавать в море. Теперь же море плещется в нем. И Ким еще спит, в доме и далеко от него. И чем больше дух алкоголя овладевает Майком, тем больше Ким подвергается опасному влиянию этого дома.

Мы должны вытащить Майка, думал он, и вывести на тропу решимости. Если он не станет другом себе, я, Манусос, должен стать ему другом.

31

Ким уснула, но часа через два ее разбудил грохот: что-то упало в патио. Это Майк, вдрызг пьяный, вернулся из рок-бара «Черная орхидея». Теперь по вечерам, в ультрафиолетовом свете бара, он накачивался дорогим импортным пивом и надоедал тем из туристов, которые готовы были с тоской прикидываться, что слушают его пьяное бормотание, заглушаемое громкой музыкой. Когда он вот так будил ее, злость, поднимавшаяся в ней, долго потом не давала ей снова уснуть.

Дверь распахнулась, громко стукнувшись о стену. Ким лежала в темноте, притворившись спящей и подавляя в себе желание завопить на него. Он, шатаясь, подошел и рухнул на постель. От него разило потом. Несколько мгновений спустя он уже громко храпел.

Она с отвращением вылезла из постели. Прихватив покрывало, вытащила подушки с кресел в патио и устроила себе постель, прежде чем закрыть дверь, чтобы не слышать раздражающего храпа Майка. Потом улеглась на свое импровизированное ложе и, подложив локоть под голову, засмотрелась на звезды.

Ночь была ясная. Мириады звезд усыпали небо, словно кристаллики сахарного песка. Тонкая туманная полоса Млечного Пути тянулась через небосвод; она представила, что это диск, а она, на самом его краю, вглядывается в середину. Она еще долго смотрела на ночное небо, пока наконец не уснула.

Она проснулась от скрипа открывающейся двери. Она поняла, что прошло уже несколько часов: бархатно-черное небо стало розовато-лиловым, звезды побледнели. Обнаженный Майк странной походкой, как автомат, медленно прошел через патио. Перешагнул ступеньку и двинулся по садовой тропинке. Он снова ходил во сне.

Она было решила: ну и пусть себе ходит. Но, хотя он был ненавистен ей в тот момент, мысль, что в таком состоянии с ним может что-нибудь случиться, была невыносима. Она чуть с ума не сошла, озадаченная подобным порывом. Ее не заботило, в какую беду он может попасть, будучи пьяным; но, когда он подвергал себя опасности, ходя во сне, ей хотелось защитить его. Словно она считала, что в эти мгновения он борется с потусторонними силами, духами, демонами, будучи совершенно перед ними беззащитен. Пьяный, он мог свалиться со скалы или в море, но тут он, по ее убеждению, полностью сам отвечал за свои поступки. Сейчас же он был в иной стихии, без надежды достать до дна, и тонул.

Ким встала и бесшумно пошла за ним к берегу. Его нагое тело серебрилось в лунном свете. Он остановился у причаленной лодки и принялся перебирать камни под ногами. Она предпочитала не будить его в такие моменты. Это означало, что она просто сидела рядом какое-то время, потому что всякий раз, когда она его будила в таком состоянии, с ним случался своего рода шок. В большинстве случаев она просто следила, как он благополучно возвращается обратно в кровать. Вот и сейчас она ждала, когда настанет момент и можно будет проводить его обратно к дому.

Наконец он, кажется, нашел, что искал: гладкий белый камешек. Он поднял его к яркому свету луны, изготовился, как атлет, и швырнул в море. Камешек ударился о воду далеко от берега. Майк постоял, словно ждал какого-то ответа. Потом тряхнул головой и, бормоча, принялся снова шарить среди камней, пока не нашел похожий, но более крупный снаряд.

Так он проделал трижды, каждый раз как бы ожидая ответа, встряхивая головой и бормоча. Ким в смятении наблюдала за ним. Наконец он повернулся и, глядя не прямо на Ким, а куда-то поверх ее плеча, отчетливо сказал:

– Вот увидишь, они должны в конце концов вернуться.

После этого Майк обессиленно обмяк, и Ким поняла, что настал момент тихонько взять его за локоть и отвести домой. Ей удалось провести его по садовой тропинке, не разбудив. Он споткнулся на ступеньке, но потом самостоятельно дошел до кровати. Ким укрыла его одеялом, вернулась в патио, прикрыла дверь и улеглась на свое импровизированное ложе.

Она ворочалась, не в силах снова уснуть. Через полчаса сад начал проступать в предрассветной смутной белизне. Ким натянула одеяло на голову, но что-то не давало ей задремать. Она лежала с закрытыми глазами, а в голове кружился рой мыслей. Слишком трудно было сопротивляться ощущению наступающего дня.

Наконец она повернулась и выглянула из-под одеяла. Серо-белый призрак зари уже пожелтел; краски просачивались в сад, дрожали на поверхности моря, словно пытался разгореться погасший костер. Она по опыту знала, что в любой момент солнце прорвется сквозь горы и зальет золотым светом бухту.

Она продрогла, лежа в патио. В саду кто-то был и смотрел на нее. Близко, не далее чем в пятнадцати ярдах, и пристально разглядывал ее. Ким резко села.

Это была женщина. Она стояла под деревом. Подняла руку и взялась за ветку. Ким сдавленно вскрикнула.

Женщина не тронулась с места, не испугалась. Она была широкая в кости, с волосами цвета меда, падающими ей на глаза. Она пыталась улыбаться, но улыбка получалась горькая. Ким чувствовала волну глубокой печали, исходившую от женщины, страшной подавленности, сродни той, необъяснимой, которую моментами сама испытывала в этом доме.

Инстинктивно она поняла, кто эта женщина.

– Ева, – сказала она.

Ким встала и шагнула с бетонного края патио на траву. В тот же миг огромный диск солнца прорвался сквозь ущелье меж двух гор на востоке. Желтые лучи пронзили синее небо, воспламенили деревья. Лицо женщины потемнело на сияющем фоне. Солнце ослепило Ким. Она заморгала и заслонила глаза ладонью.

Когда она отняла руку, женщина исчезла. В саду не было никого. Но что-то выпорхнуло из этого пламенеющего света и приблизилось к ней. Закружилось в воздухе вокруг нее. Это была крупная бабочка, великолепная, сине-красно-серая, с раздвоенным хвостом. Словно по волшебству, она опустилась на щеку Ким, и ее прикосновение было как бесконечно нежный поцелуй. Волна дрожи прошла по Ким. Ее бросило в холод, потом в жар.

В следующее мгновение бабочка исчезла.

32

В то утро Майк проснулся в диком похмелье. В уборной во дворе он обнаружил на сиденье скорпиона и раздавил его башмаком. Когда он качал воду в ведро, чтобы ополоснуть туалет, сухой насос скрежетал у него в голове. Он вернулся в патио, сел под виноградным пологом, выпил стакан узо и почувствовал облегчение. Это притупляло последствия вчерашнего пьянства.

Ким поднялась раньше него и уже куда-то ушла.

Когда он ополовинил бутылку узо, в мутной голове созрело решение отправиться пешком в деревню. Он пошел коротким путем, по горной дороге, мимо скучавших солдат, которые проводили его внимательными взглядами. В деревне торговка помидорами приветливо помахала ему, и Майку стоило немалых усилий улыбнуться в ответ. Жена мясника пожелала ему доброго дня, на что он храбро ответил: «Кали мера». Мария окликнула его из своей лавки, и он помахал ей.

Он постоял у церкви Девы Непорочной, потом все-таки подошел к лавке Кати. Ким была там, болтала с Кати. Он прошел мимо окна, но они не видели его. Он надеялся, что Кати заметит его и пригласит зайти. В лавку зашел покупатель, и Майк слонялся рядом, пока тот не вышел. Тогда он снова проследовал мимо окна, приняв скучающий вид, и обернулся только в последний момент. Ему показалось, что Ким посмотрела в окно, но он не был уверен, заметила ли она его.

Он завернул за угол и остановился, прислонясь к стене. «Дай мне сил войти, – молился он. – Пожалуйста, дай мне сил войти».

Прошло добрых двадцать минут, пока он не признался себе, что она не собирается покидать лавку. Он мучился, понимая, что должен уйти, но не в силах заставить себя сделать это. Если он вернется домой, то через десять минут опять потащится в деревню искать Ким. Его лихорадило от отчаяния. Наконец он обреченно побрел в сторону площади.

Это было как мания. Хотя, будучи вместе дома, они не знали, что сказать друг другу, – или предпочитали молчать под гнетом того, что было ими наговорено, – ему необходимо было сознавать ее присутствие. Если находиться рядом с ней было страшной пыткой, то без нее – еще хуже.

Он зашел в одну из таверн на площади и попросил стакан метаксы. На берегу было полно туристов, которые жарились на раскаленной послеполуденным солнцем сковороде пляжа. Он подумал, какой, должно быть, у него неопрятный и усталый вид. Он был небрит, две последние ночи спал прямо в одежде. Лоб в поту, отдававшем сладковатым липким запахом алкоголя. Лицо горело.

Он пересел, чтобы без помех видеть всю улицу, пересекавшую деревню, на тот случай, если Ким появится на ней. Потом попросил принести еще порцию. Он не мог сидеть спокойно. Водил пятерней по волосам. Ерзал на сиденье. Встал, собравшись было идти домой, потом передумал и снова сел.

Изнутри жгло. Если бы только Ким поговорила с ним – нормально поговорила – две или три минуты, ему стало бы лучше. Ему нужен был лишь крохотный намек, что он не чужой ей, и тогда бы он продержался до вечера. Хотя бы мимолетное подтверждение того, что они действительно что-то значат друг для друга; какой-то человеческий жест. Он был убежден, что все происходящее – игра, основанная на отрицании их истинных чувств; и ему нужно было временами нарушать правила этой игры, прекращать ее, чтобы они могли сделать перерыв и поплакать, обняться на мгновение, даже если потом придется ее продолжить. Но Ким вела себя так, словно это не игра вовсе, словно все было по-настоящему…

Он вдруг почувствовал ярость. Кровь бросилась ему в голову, когда он представил, что может сделать с ней голыми руками. Но секундная ожесточенность схлынула, и ему захотелось плакать.

«Я болен, – пробормотал он про себя. – Болен».

Что толку шататься здесь? Куда это его заведет? Он не раз вдруг обнаруживал, что стоит на углу какой-нибудь улочки, в самое неподходящее время, как наркоман, ждущий, когда ему принесут обещанную дозу. Когда все, чего он хотел, это минуту-две побыть с ней и чтобы она проявила какое-то чувство. Но она стала так холодна. Словно мертвец. Бесчувственная тень. Почему она не может понять, что он не собирается ничего ей говорить, по крайней мере ничего откровенного? Если бы она просто положила свои прохладные руки на его пылающую голову, просто показала, что еще беспокоится о нем, этого было бы достаточно, чтобы заронить в него искру надежды.

Все его жилы зудели. Кожу кололо. Он опрокинул в себя стакан бренди, поморщился, и на мгновение ему полегчало. «Ким, ты не можешь просто взять и отнять это у меня. Не можешь вот так взять и лишить меня всего».

Он любил ее. И это был ад.

Майк встал и вышел из таверны, не расплатившись. Официант пожал плечами и убрал его пустой стакан, посмотрев, как Майк плетется на пляж, и подумав: «Еще вернется». Спустившись на пляж, Майк сбросил ботинки. Идти по песку было тяжело. Женщина подозвала к себе детей, игравших рядом. Он свирепо посмотрел на нее, стаскивая носки. Солнце было как горячий воск. Песок обжигал подошвы. Майк расстегнул рубашку и растянулся на песке лицом к солнцу. Спустя несколько секунд он заснул.

Когда он проснулся, пляж был пуст, солнце уже закатилось. Сиреневая вода тихо лизала песок в нескольких ярдах от его ног. Он сел. Голова трещала. С трудом поднявшись, он стряхнул песок с рубашки и брюк. Песок налип и на потное лицо. Он ощупал карман, но ключа от дома не было.

Он выбрался на дорогу и остановился в смятении. В этот момент мимо проезжали Кати с Василисом. Они остановили машину, Кати с обеспокоенным видом подошла к Майку и взяла его за подбородок. Смахнула с лица прилипшие песчинки.

– Неважно выглядишь, Майк.

– Я потерял ключ.

– Когда ты ел в последний раз? Мы как раз едем ужинать. Поехали с нами. Втроем будет веселей.

– Да, – поддержал ее Василис. – Поехали с нами.

– Нет. Я потерял ключ. – Он отступил назад, но Василис пошел за ним.

– Сегодня мои именины. Праздник. Присоединяйся к нам.

Майк выставил руки, останавливая его. Он не нуждался в них. Не нуждался в их сочувствии. Не хотел быть с ними. Он отпрыгнул назад и потрусил прочь. Они в изумлении смотрели на него.

– Нет, – повторил он. – Я потерял ключ от дома.

– Ким там будет, – крикнул ему вслед Василис.

Майк притворился, что не слышит. Он нырнул в бар «Черная орхидея». От ультрафиолетовой трубки света было не больше, чем на сумеречной улице. Это было под стать его настроению. Он взгромоздился на высокий табурет у стойки и потребовал импортного пива у Панайоты, развязной молодой барменши в бейсбольной шапочке. Она открыла ему бутылку и подмигнула. Бар заполнился молодыми парами, обгоревшими днем и объевшимися жирной мусаки в обед. Все были в праздничной одежде, только что из чемоданов. Женщины обнажили ноги, мужчины – мускулистые руки. Майк смутился из-за своего непрезентабельного вида. Но тут он рыгнул, и смущение как рукой сняло.

В ультрафиолетовом свете бара эти посетители казались ангелами: загорелые, цветущие, белки их глаз сверкали, как у фигур на византийских фресках в церкви. Они разговаривали между собой на разных наречиях. Майк прислушался к гомону их голосов, и это было все равно что слушать абракадабру небесного воинства.

– К черту святых! К черту ангелов! – сказал Майк, обращаясь ко всем обитателям бара, вместе взятым.

Окружающие сделали вид, что не услышали его. Панайота поставила перед ним еще бутылку.

– От ангела.

– То есть от тебя? – несвязно проговорил он.

– Помолчи, – сказала Панайота.

– Пошли на праздник. Сегодня день святого Василиса. Соглашайся.

Панайота обслужила двух посетителей, пока решала, принять или нет приглашение.

– О'кей. Я освобождаюсь в десять.

Майк выпил еще четыре или пять бутылок, дожидаясь, когда Панайота покинет свой пост за стойкой. Василис сказал, что Ким будет на празднестве, поэтому хотел пойти туда, хотя самое большое, на что можно было рассчитывать, это занять столик и наблюдать за ней издалека. Но только если он будет не один.

Он внимательней посмотрел на юную гречанку, стильно смешивавшую «текила санрайз» и «блю леди». Панайота, афинская студентка, которая летом подрабатывала в баре своего двоюродного брата, была миниатюрной и хорошенькой девушкой с песочного цвета кожей и безупречными жемчужно-белыми зубами. Она была чиста, как горная фиалка в росе. В светлом ее взгляде читались невинность и смутное сознание своей обольстительности.

«Посмотри на себя, – думал Майк, – ты, потрясающе прекрасная девственница. Ты сохранишь себя для мужа, и он загонит в тебя твою девственность в первую ночь после свадьбы, и ты сразу же понесешь. Потом ты раздуешься, как футбольный мяч, и тебе никогда не придет в голову позаботиться о том, чтобы вернуть себе прежнюю стройность. Потом, как у других толстых гречанок, у тебя вырастут пушистые усики на верхней губе, и никто никогда не узнает, что когда-то ты смеялась, как колокольчик, и смешивала коктейли в баре, освещенном мягким светом».

Она заметила, что он смотрит на нее, и захотела узнать, о чем он думает.

– Так, о всяких неприятных вещах, – ответил он.

– О каких?

– Иди сюда. – Он поманил ее и заставил наклониться над стойкой, чтобы он мог прошептать ей на ушко: – Ты девственница?

– Ты дурак, – сказала она, игриво отпрянув.

– Почему ты так говоришь?

– У нас есть поговорка. Не знаю, можно ли ее перевести. Дурак да девственница вместе лежат.

Майк на секунду задумался.

– Ты имеешь в виду, что они одинаково врут? Или что они спят друг с другом?[17]

Она отмахнулась от него, думая, что он поддразнивает ее. Но у него и в мыслях этого не было.

Панайота смогла освободиться только около одиннадцати. Праздник в честь святого Василиса проходил в церкви этого апостола, находившейся на краю деревни. Столы были расставлены во дворе церкви. Звуки бузуки, усиленные динамиками, разносились на четверть мили от места события. Когда они дошли туда, веселье было в самом разгаре: свободная площадка была забита танцующими и усеяна черепками посуды в подтверждение того, что традиция бить тарелки свято соблюдается. Майк и Панайота нашли свободный столик на краю двора.

Несколько голов обернулись к ним, отметив, что они явились вместе. Майк знал, что Панайота пошла с ним, чтобы попрактиковаться в английском, и не обольщался. Она весело тараторила, пока он оглядывался, ища Ким. В толпе он заметил Кати и Василиса, которые сидели с Марией. Увидел торговку помидорами, раскрасневшуюся от вина, которая сидела с кем-то, по всей видимости, со своим мужем. Мясник и его жена сидели за одним столиком с Лакисом и его женой. Вся деревня собралась здесь. Но Ким не было.

Затем он увидел ее среди танцующих. Она смеялась и по-своему танцевала цифтетели, греческий танец живота, с двумя смазливыми молодыми греками, которые, опустившись перед ней на одно колено, прихлопывали в ладоши и гикали в такт музыке. Потом третий мужчина подтащил стул и уговорил ее встать на него и так продолжить танец. Ким вращала бедрами, а они подбадривали ее громкими криками. Майк нервно пригладил волосы.

– Пошли, – сказала Панайота. – Пошли потанцуем.

Он сопротивлялся, но она добилась своего и тактично повела его в другую часть площадки, где попыталась научить движениям греческого танца. Он умышленно путался, вызывая добродушный смех других танцоров. Это была отвратительная пародия на греческий танец: вытянув руки, он перебирал ногами, как канатоходец, и вдруг ему показалось, на мгновение показалось, что он канатоходец. Он и вправду балансировал в вышине на канате, окруженный морем поднятых к нему лиц. Потом раскатилась барабанная дробь, и он почувствовал, что летит вниз. Страховочной сетки не было, и он грянулся на землю, смутно различая мелькающие каблуки танцующих вокруг него людей.

Он поднял глаза. Ким стояла над ним и качала головой. Потом она помогла ему встать. Сознание фиксировало происходящее с короткими перерывами, когда вдруг накатывала тьма. Когда он поднялся на ноги, оказалось, что поддерживает его не Ким, а Панайота. Он понял, насколько сильно пьян, и пошел назад, к столику, плечом раздвигая танцующих; Панайота следовала за ним.

– Кажется, ты разбил голову, – сказала Панайота, отводя ему волосы со лба.

– Хочешь зализать мои раны?

– Нет.

– Дай я поцелую тебя взасос.

– Дурак.

– Девственница.

Он закрыл глаза, а когда снова открыл, девушки не было, ушла. «Я не виню тебя, – думал Майк. – Я никого не виню».

Он долго сидел один. Народ расходился по домам. Оркестр кончил играть, официанты с закатанными рукавами убирали пустые бутылки. Кто-то тронул его сзади за плечо. Это была Ким. Он попытался что-то сказать, но она наклонилась и закрыла его рот поцелуем.

Голова у него закружилась. Прежде чем он пришел в себя, она исчезла в темноте.

Возвратилась Панайота. Она стояла под деревом, глядя на него из-под козырька бейсбольной шапочки. На плечи у нее был накинут мужской пиджак.

– Где ты его взяла?

– Я немного замерзла. Мне его дал двоюродный брат. – Она показала на столик, где еще сидели несколько человек. Майк понял, что за всеми его действиями и его поведением с девушкой внимательно следят. В деревне не упускали ни единой мелочи. Матери присматривали за дочерьми, братья шпионили за сестрами, а двоюродные оберегали от того, что им самим не позволялось.

– Пошли в деревню?

Они неторопливо отправились обратно. Дойдя до площади, Майк сказал:

– И чего ради я тащусь с неприступной девственницей?

– Дурак.

– Может, скажешь еще что-нибудь для разнообразия?

Она кокетливо взглянула на него – глаза текучие, как темное вино. Майк заморгал. Может ли эта непорочная красавица вообразить глубину и ярость мужского желания? Ему захотелось сделать что-то, что потрясло бы ее. Демон в нем звал наброситься на нее. Человек порядочный – воспротивился и предложил другое. Он исповедуется ей в церкви ее имени.

Он схватил ее за руку:

– Идем. Хочу показать тебе кое-что.

– Куда ты меня ведешь?

– В церковь Девы Непорочной. Покажу, что я там сделал.

Признание могло бы стать для него фатальным. Майк сознавал это, но его толкала жажда очищения. Впрочем, он опоздал. Когда они подошли к церкви, там уже был кто-то или что-то.

Электрический свет был выключен. Майк стоял на пороге церкви, но инстинкт подсказывал, что входить внутрь не следует. Панайота нервно пряталась за его спину. Отсюда ему была видна свеча, теплившаяся на алтаре. Огромный глаз над алтарем смотрел на него из полутьмы, однако не это останавливало Майка. Какая-то мерзкая вонь не позволяла ему переступить порог. Вонь острая, как нашатырь, и в то же время гнилостная, теплая и живая, вонь, исходящая от дикого зверя. В памяти всплыл тот эпизод, когда он, придя в церковь, увидел старуху, оттиравшую краску со стены, и огромного незнакомого священника, наблюдавшего за ним из дверей. Сейчас он подумал, что, может, они были и не людьми вовсе, а духами.

Но это было что-то другое. Красный свет, мерцавший у подножия алтаря, – возможно, игра света, отражавшегося от иконы, – оформился в диск, и из глубины церкви раздался визг, похожий на обезьяний. У Майка волосы встали дыбом.

– Беги! – сказал он Панайоте.

– В чем дело?

– Беги!

Он бросился прочь. Добежал до водопроводного крана. Открыл его и сунул голову под струю. «Там никого нет, – сказал он себе. – Никого нет. Это все у тебя в голове».

– Я передумал, – сказал он Панайоте, догнавшей его. Отжал намокшие волосы. Капли стекали по его лицу и шее.

– Там никого нет.

– Есть, – возразила она. – Я чувствовала запах. Что-то там есть.

– Не говори ничего. Не желаю этого слышать.

– Это странная деревня. Тут происходят всякие вещи. Я знаю.

Он пошел по улице, но на углу остановился. У двери одного из домов впереди стояла Ким, прощаясь с греком, в котором Майк узнал официанта из таверны. Они находились наполовину в тени, наполовину в желтом свете уличного фонаря, падавшего на них со спины. В воздухе плыл аромат жасмина. Официант пытался уговорить Ким зайти с ним в дом. Он держал ее за руку, а другая его рука легко лежала на ее плече. Майк услышал позади шаги подходившей Панайо-ты, но не обернулся, продолжая наблюдать за происходящим.

Ким тихо смеялась. Майк понимал, что она дразнит мужчину. Но видел и его движения, позу, говорившие о замаскированной настойчивости, с которой он старался завести ее в дом.

«Не заходи к нему, Ким. Не заходи к нему».

Ким подалась в сторону, и Майк решил, что она хочет уйти. Но мужчина коснулся ее волос, и они темной волной упали ему в ладонь. Ким повернула голову, поцеловала его, и ее поцелуй длился бесконечно. Майк почувствовал, как все сжалось у него в груди. Он раскрыл рот, хватая воздух.

«Не заходи, Ким. Пожалуйста!»

Мужчина что-то прошептал Ким. Майк уже хотел было обнаружить себя, но в этот момент она что-то сказала и шагнула в дом. Официант вошел за ней, дверь мягко щелкнула, закрываясь за ними.

Все так же хватая ртом воздух, Майк повернулся и налетел на Панайоту. Столкновение заставило его согнуться пополам, и тут его начало рвать на побеленную стену. Три дня узо, бренди, ракии, красного вина, белого вина, пива, злости, страха, обиды, боли, вины, отвращения к себе и ничего существенного, кроме горстки оливок, – все это исторглось струйкой черной желчи из глубин его нутра. Он стоял на четвереньках, корчась от спазм рвоты.

Панайота нежно дотронулась до его спины, и он снова содрогнулся, давясь желчью. Через несколько секунд она решилась еще раз коснуться его. Он с ужасом смотрел на лужицу рвоты. Она принялась поднимать его. Он не сопротивлялся.

Он стоял, вытирая рот рукавом.

– Куда бы я ни шел, – проговорил он, отдышавшись. – Куда бы ни шел, что бы ни делал. Всюду. В траве. В камнях на песке. В следах змей на лугах. В звездах или в этой луже рвоты. Всюду я вижу буквы. Алфавиты. Знаки, и символы, и руны. Письмена. Вещи, которые не могу прочесть. Послания, которые не могу разгадать. Понимаешь, о чем я говорю?

Она ничего не ответила.

– Откуда тебе знать? Ты девственница. Откуда тебе знать? Ким вошла туда. Откуда тебе знать, что это значит.

С другого конца улицы подошли трое мужчин. Один из них был двоюродный брат Панайоты. Он окликнул ее и остановился, ожидая ответа. Окликнул тоном обеспокоенного собственника.

– Да. Все хорошо, – сказала она, присоединяясь к мужчинам, и крикнула Майку:

– Доброй ночи!

Трое мужчин крикнули тоже:

– Кали нихта!

– Доброй ночи! – ответил он, прислоняясь к стене. – Доброй ночи!

33

Майк проснулся от стука ставен. Разлепил слипшиеся веки. Солнце, процеженное через виноградную листву, текло сквозь щели ставен в комнату, свежее и бодрящее, как лаймовый сок. Снаружи раздался крик: «Восстань!»; Майк сел в постели, голова от резкого движения словно взорвалась. Ким дома не ночевала. События вчерашнего вечера разом обрушились на него. Как если бы он открыл шкаф и все содержимое посыпалось бы ему на голову.

После того как у него на глазах Ким вошла к греку официанту, он, как оглушенный, долго бродил по улицам. Потом вернулся домой, а поскольку ключ был потерян, пришлось разбить стекло в двери, чтобы попасть внутрь.

Снова крик с улицы: «Восстань!» Было что-то странно будоражащее в архаическом этом зове. Древнем, по-библейски властном веленье. Майк натянул штаны и распахнул дверь.

Снаружи стоял Манусос. В лучах солнца удивительным образом казалось, будто он сам мягко светится. Синий головной платок затянут тугим узлом надо лбом, темные текучие карие глаза смотрели на Майка с гневным прищуром, отчего мягкую, выдубленную солнцем кожу лица прорезали морщины, резкие морщины, тянувшиеся вниз и скрывавшиеся под взъерошенными серо-стальными усами.

– Я пришел, – сказал Манусос.

На плече у него висела холщовая сумка, в которой лежало что-то, распиравшее ее бока. Майк не знал, что сказать.

– Я пришел, – повторил пастух.

– Вижу, – проговорил Майк.

Манусос кивнул, явно не заметив иронии Майка. Майк тряхнул головой и, шлепая босыми ногами, протиснулся мимо него и пошел через патио и сад к насосу. Манусос двинулся следом. Майк сунул голову под кран и нажал на рукоятку, но вода не полилась. С растущим раздражением он задвигал рукояткой.

– Насос сухой, – заметил Манусос.

Майк, словно не слыша его, схватил ведро и пошел к морю. Вернулся, залил насос, но опять его усилия были напрасны. Пастух покачал головой и поцокал языком.

– Зачем ты пришел? – спросил Майк.

– Сперва пойди поплавай.

– Что?

– Сперва ты должен поплавать.

– Почему?

– Потому что, когда Ким здесь, ты плаваешь. Сейчас я вижу, что Ким здесь нет, и ты больше не плаваешь. Я не плаваю. – Он прижал руку к груди, а другую поднял. – Никогда. Не люблю этого. А тебя тянет к рыбам. Я это вижу. И все же теперь ты совсем не плаваешь.

– Что ты такое несешь?

– Верь мне; будет лучше, если пойдешь и поплаваешь, если хочешь, чтобы Ким вернулась.

– Не до купанья мне.

– Нет. Сейчас ты плаваешь только в огромном чане алкоголя. И выглядишь как дерьмо. Иди! Иди! Ты лучше, когда плаваешь в море.

Майк еще не вполне проснулся. Он толком не понимал, почему вообще ввязался в этот разговор. Он посмотрел вдаль, на скалу, торчащую в море. В голове стучал молот. Утреннее солнце скользило по воде тонкими, похожими на кружево, полосами. Скала казалась влажной и пурпурной, призраком над водой. Море между берегом и нею было холодным.

– А если искупаюсь, тогда что?

– Тогда я расскажу тебе.

– Расскажешь? О чем расскажешь?

– Об этом доме. Расскажу, почему этот дом несчастливый. Почему нехорошо жить в этом доме.

Майк был ошарашен. Он пристально посмотрел в немигающие глаза пастуха и увидел в них то, чего прежде не замечал: заповедные просторы с остроконечными пиками мудрости и широкими долинами опыта. И еще увидел он в них опасную проницательность, словно в этот самый момент Манусос внимательно следил за тем, какую реакцию вызовут в Майке его слова. Фигура Манусоса каким-то неуловимым образом приобрела совершенно иной масштаб, и Майк занервничал, даже слегка испугался. Деваться было некуда.

– Ладно, – сказал он. Стянул штаны и голышом ступил на берег. Забрел подальше и бросился в воду.

Холод вывернул кожу наизнанку. Рассекаемая его руками вода бурлила и пенилась. Он погрузился с головой и открыл глаза в зеленом желе моря. Он плыл под водой, думая, почему Манусос неожиданно явился сегодня. Мир колышущихся актиний и морских ежей, напоминавших черную мошонку, казался сегодня объятым меланхолией, пустынным. Ни полосатых рыб, ни морских коньков, обычно резвящихся среди водорослей. Мрачный мир утраты и разочарования. Когда в легких уже почти не осталось воздуха, события минувшей ночи снова ясно встали перед ним: Ким, входящая в дом чужого мужчины, обезьянья вонь в церкви Девы Непорочной. Он раскрыл рот, чтобы закричать: «Нет!» – и морская вода хлынула в легкие.

Он вынырнул на поверхность, кашляя и отплевываясь. В носу щипало, в голове гремело. Его передернуло. Неприятная дрожь пробежала по телу под легкими волнами. Он развернулся и, медленно рассекая воду, поплыл к берегу.

Манусос сидел на берегу под деревом, терпеливо дожидаясь его. Он проводил Майка до патио и стоял рядом, пока тот вытирался. Майк предложил ему кофе. Манусос долго и сосредоточенно раздумывал над его предложением, словно это могло отвлечь его от цели прихода.

– Да, – проговорил он наконец. – Да. Я выпью с тобой кофе.

Он сел на скамейку у стены, по-прежнему не выпуская из рук холщовой сумки. Майк поставил чайник на плиту и откупорил бутылку узо. Манусос отмахнулся от протянутого стакана. Майк пожал плечами и налил себе.

– Жирный червь становится еще жирней, – сказал пастух.

– Что это значит?

– Жирный червь откладывает яйца в алкоголь.

Майк покачал головой и сделал глоток. Они молча ждали, когда закипит чайник. Минуту спустя Манусос продолжил:

– Потом внутри человека из яйца вылупляется другой жирный червь. Потом червь начинает питаться только алкоголем, чтобы расти. Он кричит своим братьям: «Еще! Еще!» И так человек вскармливает жирного червя, пока жирный червь не завладевает им. Если заглянуть внутрь такого человека, увидишь, каков он на самом деле. Он превратился в жирного червя.

– Чудесная история. – Майк осушил стакан, хотя после слов Манусоса узо не доставила ему такого удовольствия. – Вот твой кофе. Надеюсь, с ним у тебя не будет таких проблем?

– Кофе больше годится.

– Хорошо. Не люблю, когда кофе никуда не годится.

Манусос крякнул и хлебнул из кружки. После каждого глотка он громко обсасывал намокшие усы. Он пил и не отрываясь смотрел на Майка, который ерзал на стуле, нервничая все больше.

– Так что ты собирался рассказать мне о доме?

– Да. О доме. Я собирался рассказать тебе кое-что о доме.

– Ну так что?

– Не здесь. Нам надо пойти в горы. Я не люблю это место. Лучше я расскажу тебе об этом в горах.

– Извини, Манусос. Сегодня я не в состоянии идти в горы.

– Нет?

– Нет.

Манусос погрустнел. Поставил кружку и задумался. Потом встал:

– Я должен идти.

– Что? Я думал, ты пришел рассказать что-то важное! А теперь говоришь, что хочешь уйти.

– Это тонкое дело.

– Послушай, Манусос, не знаю, какие мысли крутятся в твоей греческой голове, но ты хотя бы мог проявить любезность и рассказать, о чем хотел, когда пришел сюда!

Пастух немного поколебался, словно обдумывая слова Майка, потом опустился на стул. Он развязал сумку, похоже решившись, и достал что-то, завернутое в тряпицу.

Развернул ее, словно высвобождал из пеленок новорожденного младенца. Это была старинная лира в комплекте со смычком. Инструмент был знаком Майку, ему часто доводилось его видеть, но этот экземпляр был намного меньше и явно намного старше тех, что встречались ему до сих пор. Музейная редкость, и было ей, как предположил Майк, лет двести. Манусос сосредоточенно оглядел ее, легким прикосновением оглаживая пустотелый корпус, словно пытался найти в ней хоть малейший изъян.

– Ее дал на сохранение отцу моего отца один турок. В те времена греки жили в Малой Азии. Она уже была очень старой, когда попала в мою семью.

– Красивая вещь.

Манусос посмотрел на Майка, как будто тот ляпнул что-то, до глупости банальное.

– Сейчас никто не может сделать такой инструмент, – заявил он. – Невозможно. Нельзя сделать такое на станке. В ней душа мастера. Разве не человек создал ее? В ней вся его радость и все недостатки его личности. Если сделать ее с помощью машины, в ней не будет человеческих слабостей. А если в ней не будет человеческих слабостей, она не сможет играть музыку, будет лишь еще одной машиной для извлечения звуков. В ней не будет кефи, не будет страдания. – И как бы подводя итог, свирепо взглянул на Майка и рявкнул: – Ты не увидишь лиры лучшей, чем эта.

– Уверен.

Удовлетворенный ответом, Манусос кивнул. Упер верх инструмента в виде рыбьей головы себе под ребра, а днище в бедро. Как настоящий артист, нацелился смычком и медленно провел им по струнам.

Раздался отнюдь не сладостный звук, а жуткий, пронзительный вой. У Майка мурашки побежали по коже. Отступившая было похмельная боль вновь задергалась в голове. Манусос повторил ноту. Она повисла в воздухе, невыносимая, не желавшая затухать.

– Разве не красиво? – гордо сказал пастух.

– Да. Очень красиво.

– Ты лгун, Майк, – улыбнулся Манусос. – Этой нотой отгоняют нехороших духов. Что, чувствуешь себя неуютно? Так и должно быть. Это жирный червь в тебе чувствует себя неуютно. Ха-ха-ха! Жирный червь! Повторить?

– Пожалуйста, не надо.

Манусос бережно положил инструмент на скамейку рядом с собой.

– Много ты знаешь? Я имею в виду – о доме. Много ты знаешь?

– Я знаю, что одна немка пыталась здесь покончить с собой из-за несчастной любовной связи с Лакисом.

Манусос покачал головой:

– Кто тебе это сказал?

– Кати из деревни. Во всяком случае, она рассказала Ким, а Ким мне. Разве это не правда?

– Правда? Эх, англичане, англичане! Иногда вы как дети. Что вы знаете о правде! Англичане!

– Я знаю, что греки могут быть отчаянными лгунами.

Майк хотел ответить обидой на обиду, но его слова были встречены одобрительным хохотом пастуха, который повторял и повторял их, будто находя в этом удовольствие: «Отчаянные лгуны. Да. Да. Отчаянные лгуны». Потом вдруг снова принял серьезный вид.

– Я расскажу тебе, что мой отец рассказал мне о Святой Троице правды. Я тогда был еще слишком мал, чтобы оценить шутку. Во-первых, сказал он, никто не рассказывает всего. Во-вторых, он убедил меня, что никогда не следует пытаться рассказать все до конца. И третье, что он сказал мне: «Если кто-нибудь когда-нибудь будет пытаться рассказать тебе всю правду, не верь ему». В любом случае Кати рассказала Ким только часть истории или даже меньше. В сущности, наболтала много ерунды.

– Значит, не было никакой немки по имени Ева?

– О да, была немка, которую звали Ева, и она была любовницей Лакиса и жила в этом доме. Все об этом знают. Пока все правда. Этот «секрет» был всем известен. Что у греческого мужчины есть любовница, это не бог весть какая новость; вот если ее у него нет, тогда да, это новость. Но в деревне были возмущены тем, что Лакис, этот осел, и не пытался ничего скрывать… Как бы то ни было, у жены Лакиса кончилось наконец терпение. Она запретила ему видеться с Евой и сказала, чтобы он выставил ее из дома. Он не любил эту Еву, связь с ней лишь льстила его мужскому тщеславию. Лакис перестал видеться с ней, но не в его силах было заставить ее уехать отсюда. Ни в какую не соглашалась. Что он мог поделать? Он просто перестал приходить сюда… Но Ева была не дурочка. Знала, как отомстить Лакису. То ли она хотела наказать его, то ли заставить ревновать – кто знает. Но она превратила этот дом в настоящий бордель. Поговаривают, она совратила половину мужчин деревни. Жизнь в этом доме была непрекращающейся вечеринкой. Люди приходили и уходили. Говорят даже, что сюда приезжали проститутки из Палиоскалы… Насколько этому можно верить? Ты знаешь, так рассказывают женщины и священники деревни. И правда, много мужчин приходило сюда из таверны и оставалось допоздна. Могу подтвердить, что тут танцевали, пели, играли в карты, выпивали и неунывающая Ева заправляла всем весельем. Молодым я не раз проходил мимо ворот и старался взглянуть на нее. Она была красивая. Но в деревне говорят о ней так, будто она была вавилонской блудницей… Сплетни о том, что творилось в этом доме, ходили по всему острову. Наконец терпение женщин деревни лопнуло, и они решили: надо с этим что-то делать. Ни о чем другом не говорили, как только о том, что они с ней сделают. То да се или же что еще. Но, похоже, они побаивались то ли Евы, то ли этого места.

Манусос помолчал, поглаживая горло, потом продолжил:

– Ты был здесь, Майк, когда дует сирокко? Нет? Даже здесь, далеко на севере, мы иногда страдаем от этого ветра из Африки. Его ни с чем не сравнишь. О некоторых островах рассказывают, что, если там муж убьет жену, когда дует сирокко, судья и присяжные смотрят на его проступок снисходительней. Могу в это поверить. Горячий ветер. Он дует тебе в рот, как дыхание опостылевшей любовницы. Укутывает, как горящее одеяло. Ты таскаешь его повсюду на спине, как труп… Я в те ночи, когда дул сирокко, спал, опустив ноги в воду, просто чтобы хоть как-то успокоиться. Вся кожа зудит и покрывается потом. Кровь едва ползет по жилам, хочется разнести что-нибудь. Да, видишь кого-то и подмывает просто так, без всякой причины, разбить ему лицо… Так вот, тогда дул сирокко и никто не мог спать, и поэтому веселье в доме затягивалось все дольше и дольше. Мужчины тайком убегали из дому и шли сюда… Это случилось в праздник, в день Лошади. В деревне Ипас на другом краю острова, где горы черные, три дня, как сумасшедшие, скачут на лошадях по улицам деревни – тебе стоит на это посмотреть. Наша деревня по традиции выставляет команду для участия в скачках. Все мужчины уходят или чтобы соревноваться, или поболеть за своих, или просто напиться по такому случаю. Все приятели Евы покинули ее, чтобы пойти на праздник. Оставили ее одну.

– Когда все это происходило? – спросил Майк.

– Двадцать пять лет назад, – секунду подумав, ответил Манусос. – Когда только начинался весь этот туристический бизнес. Когда никто не знал, как он изменит нас, греков… И тогда женщины деревни решили воспользоваться таким удобным случаем. Собралось девять человек, и они явились сюда, чтобы выгнать Еву из дома. Я могу назвать их всех по именам. И еще они напились пьяными, чтобы набраться духу сделать свое дело.

– Откуда ты все это знаешь?

– А я, Майк, прятался вон за теми кустами и все видел. Да. Я знал, что все мужчины ушли на праздник. И спустился с горы посмотреть на эту женщину, воспользовался случаем. Ева сидела здесь, в патио, и спокойно читала книгу возле масляной лампы. Но я был труслив, не смел войти в ворота и тогда-то и увидел вереницу деревенских женщин, с факелами в руках шедших по тропе. Я спрятался в кустах. Потом они вошли в ворота, и глаза у них были ужасные. Как у лошадей, обезумевших от испуга. Страшно было смотреть на них… Они подошли к ней, прямо к этому самому патио, где мы сидим с тобой. Ева встала. Я не слышал слов, но видел, как одна из женщин ударила ее по щеке. Я удивился, когда Ева ответила на удар. Оплеухой на оплеуху. Только я подумал, что дело может повернуться в любую сторону, как они все набросились на нее. Били, пинали ногами. Она вырвалась и поползла в сад, но они шли за ней, осыпая ударами. Они содрали с нее одежду, а потом сделали это.

– Что сделали?

– Они повесили бедную женщину на дереве.

Майк посмотрел, куда указывал шишковатый палец Манусоса. Это было дерево, стоявшее напротив уборной, у насоса.

– Но…

– Ты знаешь всех тех женщин, – сказал Манусос и назвал их по именам.

Среди них была жена мясника. Мария, торговавшая одеждой. Женщина, которую он знал как торговку помидорами. И Кати.

– Я не верю!

Манусос пожал плечами:

– Это каждому известно. И теперь я решил рассказать тебе.

– Но почему не было суда? Почему их не посадили в тюрьму? Ведь это убийство!

– Это маленькая деревня, на маленьком острове. Ева была чужой.

– О чем ты говоришь?

– Полицейский, который перерезал веревку, был свояком Лакиса. Врач, который составил заключение о смерти, – двоюродный брат Марии. Следователь – дядя одной из женщин.

Майк смотрел на дерево, на сад и белых голубей, сидевших на ограде. Все казалось иным, переменившимся, несущим на себе несмываемое пятно. Он глубоко вздохнул, одновременно удивленно и неверяще.

– Это, – сказал Манусос, – тайный позор нашей деревни. Позор, лежащий на всех женщинах, кто сделал такое. На всех мужчинах. На мне, кто прятался в кустах и допустил, чтобы такое случилось.

– Манусос, почему ты решил рассказать мне об этом?

– Потому что этот позор по-прежнему лежит на этом доме. И он встал между тобой и твоей женой.

– Ты имеешь в виду, что в этом месте живет призрак Евы?

– Не только призрак Евы. Не только мертвые оставляют духов после себя. Здесь – призрак всех нас. Тех из нас, кто совершил это, и тех, кто не смог это предотвратить.

Они сидели молча, и Майк пытался переварить услышанное.

– Помнишь змеиную поляну? – спросил Манусос. – Как та поляна притягивает змей, так и это место притягивает духов.

– Но я никогда не думал, что это место настолько плохое!

– Разве змеи плохие? Нет. Они такие, какие есть. И мое мнение такое, что это место было таким еще до того, как появилась Ева. Для нее оно было опасным. Оно опасно для тебя и Ким. Понял, откуда твое несчастье?

– Какое несчастье?

– Где сейчас Ким?

– Это моя вина. Я сделал кое-что, отчего она по справедливости возненавидела меня.

– Но это случилось потому, что это место навлекло на тебя несчастье. Я понял это, когда увидел, как к вам приехали друзья.

Они вновь замолчали. Майк все пытался осмыслить откровение Манусоса. Половина женщин деревни были убийцами. Теперь он всегда будет заглядывать им в глаза, чтобы увидеть, что таится там.

– Я могу помочь тебе, – неожиданно сказал Манусос.

– Что?

– Я могу помочь тебе найти тропинку обратно к Ким.

– Как?

– Сначала тебе придется пойти со мной, в горы. Там мы должны провести вместе несколько дней.

– И как это поможет мне?

– Что я должен тебе сказать? – с усталым и раздраженным видом ответил Манусос. – Что я должен сказать? Вот, я протягиваю тебе руку. Бери ее. Но не проси все объяснять.

Майк секунду подумал. Три или четыре дня в горах с сумасшедшим пастухом, который не пьет, провонял овечьим навозом, и все неведомо ради чего?

– Я пас.

– Пас? Что такое пас?

– Я имею в виду, что не хочу идти в горы.

Даже сквозь въевшийся загар было видно, как Манусос побагровел. Он встал и схватил свою лиру, уже тщательно укутанную и спрятанную обратно в холщовую сумку. Не попрощавшись, он вышел через сад на берег, размашисто и быстро зашагал по тропе и вскоре исчез из глаз.

Майк смотрел ему вслед, и в голове у него мелькнуло: а не отказался ли он сейчас от чего-то, очень важного для себя?

34

Позднее в тот же день появилась Ким. Майк лежал в патио на скамейке, забывшись беспокойным сном или, скорей, находясь в некоем промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Ее тень легла ему на лицо. Когда он открыл глаза, она сидела, откинувшись на спинку стула и глядя на него.

– Привет, – мягко сказала она.

Он так резко сел на скамье, что голова у него закружилась.

– Привет.

Она прекрасно выглядела. На ней были выстиранные джинсы и белая блузка. Темные кожаные сандалии выгодно оттеняли густой загар, покрывавший ее ноги. На левой лодыжке, обратил внимание Майк, была повязана кожаная ленточка, на запястье красовалась золотая цепочка. Прежде Ким не увлекалась золотыми украшениями.

– Выпить хочешь?

– Нет. Я ненадолго.

– Ненадолго? То есть ты сейчас опять уходишь?

– Я подумала, ты, может, захочешь, чтобы я ушла.

– С каких это пор ты снова стала считаться с моими желаниями? Оставайся… Иди… Поступай как знаешь.

Она провела рукой по своим золотисто-каштановым волнистым волосам, и тонкая золотая цепочка браслета тускло блеснула на ее запястье. Цепочка эта словно была прикована к его сердцу, так больно рвануло при этом в груди.

– Только я не знал, – продолжал Майк, – что ты в одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт.

– «В одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт»? – повторила она за ним. – Что за язык? Ты говоришь как законник.

– Неужели? Выражусь иначе: мы в своего рода разводе, не так ли?

– Разве?

– Так мне представляется. Что мы в разводе, но податься нам некуда, вот мы и живем в этом доме, как пара скорпионов в банке.

– Пожалуй, мне лучше уйти. Ты проснулся в плохом настроении.

«Пожалуйста, не уходи! – вопила душа. – Пожалуйста!» Но он не мог заставить себя сказать это вслух. Не мог позволить себе проявить слабость. Важней было по пытаться найти способ как-то задеть ее.

– Просто я встречаюсь кое с кем попозже.

– Кое с кем?

– С приятельницей. Туристкой.

Он испытующе взглянул на нее, надеясь уловить промельк ревности. Он чувствовал, она знает, что это ложь.

– Замечательно, Майк! Меня беспокоит, что ты пьешь каждый день. Чье-то общество будет тебе полезно!

В ее голосе чувствовалось не столько благожелательное одобрение того, что он обзавелся подружкой, сколько отвратительная жалость к нему.

– Откуда у тебя золотая цепочка?

Ким вяло взглянула на свое запястье:

– Это Кати мне купила.

– Ким, тебе нет необходимости лгать мне.

– Что?

– Незачем говорить мне заведомую ложь. Я не собираюсь топиться в море из-за того, что какой-то желторотый юнец купил тебе золотую цепочку.

– Просто не верится, что ты говоришь такое.

– Ким, мне нет никакого дела до того, что тебе нравится носить его поганый браслет!

– Я ничего не брала с Кати за то, что иногда подменяла ее в лавке; вот она и купила мне это в подарок.

– Хорошо, пусть будет так.

– Думаю, мне лучше уйти. Ты в плохом настроении.

«Пожалуйста, останься! Мне так невыносимо тяжело, когда ты уходишь!» – взмолился Майк про себя, а вслух сказал:

– Может, и лучше. Мы больше не способны понимать друг друга. Нам приходится все время лгать, лишь бы не касаться главного. Значит, прошлую ночь ты провела у Кати?

– Да, я действительно ночевала у нее.

– Вот как! У Кати?

– Майк, я пришла, чтобы…

– Кое-какие вещи невозможно исправить, согласна? Постоянная ложь отдаляет людей друг от друга, согласна? Я тут думал над нашим браком. Он был построен на лжи, не так ли? Никогда мы не были искренни друг с другом. Я не виню в этом одну тебя. Мы свили наше гнездышко из обмана. Обмана и фальши. Возможно, наш единственный шанс быть честными – это расстаться. Возможно, этот шанс представляется нам сейчас.

Она онемела, сидела, крепко стиснув губы и сдерживая – он это видел – готовые хлынуть слезы. Не отпускай ее, паниковал в нем звенящий голосок, не отпускай! Но он торжествовал, что причинил такую боль той, которая была источником его собственных страданий.

– Возможно, нам нужно было приехать сюда, чтобы это выяснилось, как считаешь? Чтобы правда вышла на поверхность? А, Ким?

– Майк, я пришла сказать, что готова перестать играть в молчанку, снова начать разговаривать.

– Вот как! Теперь ты готова! Теперь ты готова разговаривать со мной. После того как отомстила мне, да? Знаешь, как тебя прозвали в деревне? Кали орекси. Bon appétit. Приятного аппетита! Потому что все официанты в деревне знают тебя. Но теперь в тебе появилось кое-что неаппетитное.

Ким была в растерянности.

– Майк, я и не думала мстить…

Но уже Майк не мог остановиться:

– А что же ты думала? Унизить меня? Это у тебя получилось, Ким. Получилось как нельзя лучше. Ты этого добилась. Теперь возвращайся к своему официанту. Желаю счастья!

Он повернулся к ней спиной и налил себе стакан узо.

После минутной паузы она встала и, ничего не видя перед собой, пошла по тропинке к воротам.

Верни ее! Быстрей верни ее! Ради бога, нельзя допустить, чтобы она ушла!

Когда она скрылась из виду, Майк ушел в дом и бросился на кровать. Грудь теснило так, что он едва мог дышать. Слезы всегда давались ему с муками, и когда они наконец прорывались, то лились горячим гейзером. Он содрогался в пароксизме ярости и отвращения к себе. Ненавидел Ким как никогда. Винил ее в том, что она не поняла его истинных чувств, его желания обнять ее, признаться ей во всем, простить и получить прощение. Проклинал сквозь слезы за неспособность увидеть, что он не хотел ранить ее, что каждый удар его ножа был направлен в собственное сердце. Кто, как не она, должен был понять его? Кто, как не она, обязан различать между тем, что он по-настоящему чувствует, и тем, что говорит его ярость? Разве не за тем она вышла за него? Чтобы знать его лучше, чем он знает себя?

Он ненавидел ее за то, что она заставляла любить ее, за то, что он потерял контроль над собой, что любовь делает его ужасающе слабым. А больше всего он не мог простить ей неспособность увидеть дальше того, что он только что совершил, и грех неумения заставить его прекратить блевать на собственную отвратительную гордость.

35

С того места на горе, где стоял его дом между деревней Камари и увенчанным крепостью городком Лиманаки, Манусос мог видеть если и не сам домишко, где жили Майк и Ким, то бухту; был ему виден и заброшенный монастырь на пальце мыса вдали. Так что каждый вечер, скинув башмаки и стянув носки, он босиком усаживался в старое кресло и устремлял взгляд на крохотную фигурку, глядящую в море.

«В любой момент, старина».

Он закурил сигарету и затянулся едким дымом. Он знал, когда приходит и уходит вечный страж, как знал, когда восходит и заходит солнце на небе. Больше того, существовала сверхъестественная связь между стражем в монастыре и закатом. Однажды Манусос даже проверил это но золотым часам, завещанным ему отцом. Каждый вечер ровно за три минуты до того, как солнце касалось горизонта, отшельник поворачивался и покидал свой сторожевой пост. Манусосу было точно известно, что у отшельника нет часов. Какой-то безошибочный внутренний хронометр с неизменной пунктуальностью подсказывал тому момент, когда наступала пора уходить, какой-то тонкий инстинкт, и так продолжалось каждый день много лет.

«Вот сейчас».

Человек на краю утеса повернулся и исчез. Можно было даже не смотреть на часы. Манусос знал, что ровно через сто восемьдесят секунд медный диск сольется с волнами. Три минуты прошли, и, когда солнце поцеловало воду, он выпустил струю дыма и встал, будто получил разрешение двигаться.

Плохой был день. Разговор с англичанином ничего не дал, и его достоинство было оскорблено. Он не мог снова туда вернуться. Потом одна из его овец сорвалась со скалы, пришлось ее прирезать и тащить домой. Плохой день.

Собака, привязанная у курятника, скулила и рвалась к хозяину. Он погладил собаку по голове. Потом пошел в дом за лирой.

Дом Манусоса состоял из единственной комнаты, большую часть которой занимала огромная латунная кровать. На стенах висело множество фотографий в рамках: отца и матери, деда и бабки, каких-то родственников, которых он уже не помнил. Был среди них и снимок брата, сделанный перед поступлением его в семинарию в Салониках, где тот хотел учиться на священника. Другие стены были заняты масляными лампами и пыльной вышивкой. Пастух не любил сидеть дома и старался как можно дольше оставаться на свежем воздухе. Домосед, считал он, – слаб, неполноценен. Холмы, и небо, и скалы – это легкие и прочие жизненно важные органы, тогда как дом – место только для ночевки, как церковь – место только для молитвы. Нет, домосед подобен музыкальному инструменту без струн, он лишен возможности раскрыть свою суть. Лира, завернутая в тряпку, лежала на кровати. Он взял ее и вышел наружу.

Там он уселся в кресло, развернул тряпку и достал инструмент. Крепко уперши верхний конец инструмента под ребра, занес смычок и посмотрел на собаку. Потом повел смычком, и струны издали высокий и пульсирующий визгливый звук. Собака заскулила и припала к земле.

Манусос засмеялся и ладонью приглушил струны.

– Прости, собачка! Нехороший я человек, что дразню тебя. Нехороший, нехороший.

Он снова тронул струны, извлекши на сей раз более глубокую, низкую ноту. Собака вскочила и залаяла на него.

– Верно! Верно! Этот звук приятней!

«Если бы с людьми было так же просто», – подумал он.

Он опять приглушил струны ладонью, выпрямился в кресле и стал подошвами на сухую землю, чувствуя, как пальцы утопают в пыли. Когда играешь музыку, необходимо иметь непосредственную связь с почвой, ибо всякая музыка – это пение земли. Печальные песни или радостные и веселые мелодии, меланхоличные мотивы, песни сожаления, или ожидания, или благодарности – все это вопль земли, жаждущей, чтобы ее услышали в ее одиночестве.

Это была «корневая» музыка, то, что играл Манусос, рицитика, – иногда чистое, без сопровождения «глубокое пение», а иногда страстные мелодии, исполняемые на одной лире. Не это важно. Важно, чтобы в них присутствовала душа, чтобы, воспроизводя жалобы земли, сохранить самый их дух. Это требовало от музыканта правильной посадки, правильного дыхания, определенной манеры исполнения и глубокой сосредоточенности. И непременно полного погружения в песню.

Он подождал и, почувствовав, что момент настал, медленно провел смычком по струнам, извлекая пронзительную ноту, затухающую и взбирающуюся ввысь и вновь затухающую и взбирающуюся, прежде чем уверенно зазвучала возбуждающая, стремительная мелодия. Подымающиеся по спирали звуки возвращались и повторялись, в быстром темпе на четыре четверти, подчеркиваемые ударом смычка. Он играл, вжимая пальцы ног в землю. Глаза его были закрыты; музыка полностью захватила его.

Он повторил тему семь раз, прежде чем поднял голову и гортанно, с чувством запел. Это была песня о неразделенной любви, о сохнущих колодцах, о жгучих слезах. Очень древняя песня. Хотя слушала его только собака, он спел ее до конца. Стихи возникли и завершились, а вибрирующая, пронизывающая музыка все продолжала звучать. Собака, подняв голову, смотрела на хозяина, пока мелодия не смолкла.

Закончив, Манусос открыл глаза, и собака снова опустила голову. Пастух улыбнулся, зная, что она слушала его песню. У него был достойный слушатель, внимавший ему в наступавших сумерках.

Пастух сделал короткую передышку, готовясь начать новую песню. Неожиданно собака подняла уши. Вскочила и коротко гавкнула. Манусос прищурился, вглядываясь в темноту. Что-то было там, в той стороне, куда смотрела собака. Она рванулась на цепи и яростно залаяла. Манусос встал, положил инструмент на кресло; собака продолжала метаться, натягивая цепь.

Кто-то появился из-за скалы и начал подниматься к ним по тропе. Манусос напрягся, непроизвольно сжал кулаки: он не привык к тому, чтобы его уединение нарушали посетители.

«Это он. Сам нашел дорогу сюда».

Майк приблизился, и Манусос успокоил собаку.

– Я был не прав, – сказал Майк. – Я дурак. Сам не знаю, чего хочу.

– Завтра, – сказал пастух. – Будь утром готов. Захвати воду. Мы уйдем в горы на несколько дней.

– И еду?

– Нет. Ты не будешь есть.

36

На другое утро Майк уже встал и ждал в патио, когда мимо дома молча прошел по мелководью рыбак с острогой. Майк почти не спал в эту ночь. В короткие мгновения, когда он забывался сном, ему виделся пастух в чудовищном обличье, а когда проснулся, дверь в комнату была нараспашку. Ким спала. Она вернулась домой среди ночи и не стала будить его.

Худой, бронзовый от загара рыбак брел по воде, плещущей вокруг его лодыжек, и браслеты на них были желтыми и розовыми в лучах встающего солнца. Он инстинктивно поднял голову и перехватил устремленный на него взгляд Майка. Коротко кивнул, проходя мимо. Майк подумал, что надо бы оставить Ким записку, но потом решил не делать этого.

Несколько секунд спустя овцы, норовившие забраться в сад, возвестили о приближении Манусоса. Вскоре у ворот появился и сам пастух с неизменным посохом и холщовой сумкой через плечо.

– Приготовил воду? – негромко крикнул он. Майк показал на пластиковую канистру, которую он наполнил из крана у церкви Девы Непорочной. – Хорошо. И одеяло. Тебе потребуется одеяло.

Майк сходил в дом за одеялом и затолкал его и канистру в рюкзак. Потом тихонько прикрыл за собой дверь. Манусос остановил его у ворот, буравя жгучим взглядом.

– Ты готов?

– Да.

Пастух кивнул, повернулся почти по-военному и рявкнул по-гречески: «Эмброс!», то есть «Вперед!».

Они в молчании поднимались по тропе в горы позади дома. Овцы сдерживали подъем, щипля траву впереди и по сторонам тропы. Солнце, поднимавшееся у них за спиной по небосклону, из бледно-розового становилось желтым – гигантский двигатель, который набирал обороты, готовясь заработать на полную мощность. Земля еще хранила ночную прохладу, тропа под ногами была еще мягкой.

Когда они миновали скалу, видом напоминавшую Динозавра, Манусос обернулся и посмотрел на мыс, находившийся сейчас по правую руку от него. Отшельник уже был на своем посту.

– Бедняга сумасшедший! – сказал Майк.

Пастух посмотрел на него:

– Ты его жалеешь?

– Да.

– И я. Я тоже его жалею. Эмброс!

Они шли сквозь заросли низкого кустарника, по тропам, бежавшим среди айвовых деревьев и смоковниц, по пыльным извилистым дорогам, нырявшим из одной тенистой оливковой рощи в другую. Только часа через два Манусос остановился, чтобы передохнуть и глотнуть воды. Они расположились на краю оливковой рощи, и Майк сел, опершись спиной о корявый перекрученный ствол. Он часто и тяжело дышал, пастух же был свеж, как в начале пути.

Манусос протянул Майку свою бутылку с водой и заботливо смотрел, как тот пьет. Несколько минут они молча сидели в благодатной тени. Листья оливы, серебристые на солнце и зеленые с обратной стороны, были как замерший поток мерцающего света. Воздух был недвижен, и все же они словно шевелились сами по себе, жили собственной жизнью. Узловатые, искривленные деревья, стелясь над землей, застыли в мучительных позах, как агонизирующие духи.

– В оливковых рощах есть что-то потустороннее, – сказал Майк.

– Потустороннее? Что ты имеешь в виду?

– Деревья. Они как живые.

Вид у Манусоса был озадаченный. Он внимательно вгляделся в Майка, будто старался понять скрытый смысл его слов.

– Конечно, они живые.

– Нет, не просто живые, я не то хочу сказать…

– А что же ты хочешь сказать?

– То, что они… Не знаю. Может, что они как разумные существа.

Но Манусос уже не слушал его.

– Видишь те дыры в дереве? Отец говорил, если приложишь глаз к такой дыре, сможешь увидеть иной мир.

– Это правда?

– Он был выдумщик, рассказывал всякие небылицы.

– И много он нарассказал тебе небылиц?

– Много.

– Мой тоже, – признался Майк. Он вынул из рюкзака пачку сигарет.

– Нет! – остановил его пастух. – Никаких сигарет. Пока мы вместе в горах, мы живем без них.

Майк со вздохом убрал пачку. Они снова погрузились в молчание. Мелькнула ящерица, скользнув хвостом по выступающему корню. Майк заметил скорпиона, притаившегося под камнем, и пнул камень ногой.

– Что там?

– Скорпион.

– Днем он не тронет тебя.

– Не тронет, если он дохлый.

Манусос покачал головой:

– Я не боюсь скорпиона. Он не ужалит Манусоса.

– Почему?

– Почему? Он не ужалит меня, потому что я его не боюсь. Он ужалит тебя, потому что ты его боишься. Хочешь знать, почему я его не боюсь? – Он пошарил в кармане и вытащил бутылочку с насекомым. Передал ее Майку посмотреть. – Если он меня ужалит, я выпью это. И все будет в порядке.

Майк внимательно взглянул на грязного цвета жидкость, в которой плавал дохлый скорпион.

– Это что? Что-то вроде противоядия?

– Это дал мне отец, а ему – его отец. Очень старая вещь.

– Тогда откуда ты знаешь, что оно все еще действует? Сам сообрази, откуда тебе знать, что оно вообще действует?

– Нет. Ты не понимаешь. Никто никогда не пил это, потому что их никогда не жалили скорпионы.

– Ну да, вот я и спрашиваю, откуда известно, что это помогает при укусе. Ты не знаешь это точно, потому что никто никогда его не пробовал.

Манусос покрутил усы, изобразил беспредельное терпение.

– Ты опять не понимаешь. Если у тебя есть это – противоядие, по-твоему, – тебе не нужно пить его, потому что он тебя никогда не ужалит. Теперь ты понимаешь меня?

– Не совсем. Ты же все равно не знаешь, будет от этого средства какая-то польза или нет. Оно может оказаться совершенно бесполезным. От него может стать еще хуже!

Пастух выхватил у Майка бутылочку и затолкал обратно в карман.

– Иногда, – сердито сказал он, вставая, – я думаю, что ты полный дурак. Поднимайся. Пора идти.

Манусос крикнул что-то неразборчивое пасущейся отаре, собирая ее, чтобы двинуться дальше, и резко ударил замешкавшуюся овцу посохом по заду. У Майка возникло ощущение, что удар предназначался ему.

Они поднимались все выше, и оливковые рощи сменились хвойными лесами. Майк еще не бывал так высоко в горах. Воздух здесь был свежее и насыщен ароматом сосновой смолы. Манусос направился по тропе, которую Майк ни за что бы не заметил. Солнце еще не достигло зенита, когда они прошли сосняк, спустились по крутому склону в лощину, пересекли русло высохшей реки и вновь полезли вверх по противоположной стороне среди густо росших сосен.

Манусос говорил мало, лишь изредка покрикивал на овец, направляя их. Отара замедляла шаги, но придавала им странную целеустремленность, словно животные знали что-то, чего не знал Майк. Солнце уже перешло зенит, когда пастух скомандовал остановиться и объявил, что теперь они могут отдохнуть в тени. Не считая первого короткого привала, они шагали без остановки больше шести часов. Манусос выбрал для отдыха прогалину в сосняке, где отара могла пощипать чахлую травку между камней.

Он достал свою бутыль с водой. Майк обратил внимание, что он каждый раз передавал ее ему, прежде чем напиться самому. Пока Майк устало потягивал воду, Манусос, порывшись в холщовой сумке, достал небольшой бумажный пакет со сморщенными черными маслинами. Зачерпнул горсть ягод и высыпал Майку в ладонь.

Майк пересчитал их. Пятнадцать оливок. Четырнадцать, если отбросить совсем уж крохотную. Он предчувствовал, что эта горсть горьких ягод будет ему и завтраком, и обедом, и ужином.

Ко какими они оказались вкусными! Майк, ставший большим любителем греческих маслин и понявший теперь смысл соперничества между островами, где росли маслины, обнаружил, что по вкусу эти сильно отличаются от всех, которые он пробовал прежде. Несмотря на сморщенную кожицу и неаппетитный вид, они были мясистые, питательные, с сильным ароматом. Может, их мариновали особым способом. Он похвалил их и поинтересовался у пастуха, что это за маслины.

Манусоса совершенно не тронул его интерес. Он быстро съел свою горсть маслин, сплевывая косточки в ладонь. Потом свернулся калачиком под деревом, положив под голову сложенные ладони.

– Теперь спи, – сказал он и сам, похоже, мгновенно уснул.

Майк посмотрел вокруг и решил, что самое лучшее будет присоединиться к пастуху. Достал из рюкзака спальный мешок, расстелил его и лег.

Он проснулся внезапно, от собственного сдавленного крика. Резко сел. Манусос сидел неподалеку, поджав ноги и поглаживая посох, и смотрел на него. Майк оглянулся. Солнце клонилось к горизонту, дневная жара спала. В воздухе стоял запах сосновой хвои, и стволы сосен были необычного голубого цвета. Манусос продолжал, прищурившись, внимательно смотреть на Майка, при этом мягкая кожа его лица собралась в морщинки вокруг глаз. Майк встал.

– Да, – сказал Манусос. – Так я и думал. Сейчас мы идем дальше.

– И что же ты думал? – спросил Майк, стряхивая со спального мешка сосновые иглы и стараясь казаться равнодушным.

– Идти еще два часа, – сказал Манусос, оставив вопрос без ответа. – Выше. Потом мы придем.

– Придем куда?

– Туда, куда мы идем. Там есть вода.

Это были греческие два часа, и переход почти такой же долгий, как утренний. Стало трудней идти самим и гнать овец по горному склону, усеянному красными и черными валунами вулканического происхождения. Они уже поднялись выше пояса лесов. Растительность здесь была непохожей на ту, что внизу. Недостаток влаги заставил природу вооружить растения шипами и естественной защитой наподобие кольчуги. Зной и сушь обесцветили траву, оставив суровому пейзажу лишь редкие пятна щетинистого мха цвета инея и горчицы на скалах и валунах. Там и тут из каменистой земли торчали странные чернолистные цветы, похожие на колокольчики и на вид ядовитые. Тем не менее овцы и тут находили, что пощипать.

Только когда солнце скрылось за вершиной, Манусос дал команду остановиться на привал. Они вышли на ровный пятачок, где две огромные скалы стояли, прижавшись друг к другу, как в день, когда они были еще мягкие, выйдя из подземного горнила. Скалы были черно-красными, с желтыми и белыми прожилками. Манусос сложил свои посох и холщовую сумку у подножия слившихся скал и велел Майку искать топливо для костра:

– Скоро будет темно. Нам нужны дрова.

– Дай минутку передохнуть, – взмолился Майк. Он с трудом переводил дыхание после крутого подъема.

Манусос, ворча, отправился на поиски дров. Майк немного отдышался и последовал за ним. Найти что-нибудь горючее было непросто; полоса лесов осталась внизу, но встречались засохшие кусты и выбеленные солнцем карликовые деревца с ломкими ветвями. Когда ему показалось, что собрано достаточно, он сел у скалы. Вскоре вернулся Манусос, волоча груду хвороста, и поднял Майка на смех.

– На сколько этого хватит тебе в Англии? На пять минут? Ничего не соображаешь? Иди и собирай еще. Нам нужно больше. Некогда просиживать свою английскую задницу. Иди!

Было уже темно, когда Манусос наконец решил, что топлива запасено достаточно. Майк обливался потом, руки у него были черны, расцарапаны и кровоточили. Он проголодался, однако не осмеливался спросить, есть ли у них какая-то еда.

Вспыхнул костер, быстро, с неистовым треском пожирая маленькие сухие, как трут, кусты. Манусос валил в огонь хворост, пока не образовалась куча углей, и тогда стал подбрасывать в костер реже. Воздух наполнился душистым дымом. В носу у Майка защипало от запаха, похожего на запах ладана.

– Мастика, – сказал Манусос, прочитав его мысли. – Она растет здесь. Ты чувствуешь запах ее смолы.

– Волшебный запах, – сказал Майк, придвигаясь ближе к костру.

– Да, ты прав, – подумав, согласился пастух. Сел Рядом и достал из кармана несколько оливок.

– А мне что-нибудь достанется?

– Нет.

Майк помолчал, потом сказал:

– Мне, что ж, придется питаться дымом мастики, да?

– Хорошая мысль. – Манусос выплюнул косточку в огонь.

– Ты не возражаешь, если я попью воды?

– Да. Попей. Это очень хорошо для тебя.

Манусос не заметил или притворился, что не заметил сарказма, прозвучавшего в просьбе Майка. Он с довольным видом смотрел в огонь, жуя оливки и время от времени подбрасывая хворост.

Он размышлял над тем, как сделать так, чтобы англичанин попросил научить его танцевать. Ни спросить прямо, не хочет ли он этому научиться, ни даже предложить свою помощь Манусос не мог. Это должно идти от самого Майка, собственный пытливый дух должен подтолкнуть его к этому. Хотя не сказать, что у Майка явно есть к этому задатки, и непонятно, как учить его.

Пастух встал, подошел к своей сумке и вынул из нее лиру. Прижал к ребрам, занес смычок и провел им по струнам. Раздался нарастающий звук, скорбный и требовательный, и, подхваченный скалами, повис в воздухе. Манусос повторил его.

– Майк, можешь ты заставить музыку жить одной жизнью с дымом костра?

– Что ты имеешь в виду?

– Смотри на дым. И слушай. – Манусос медленно провел смычком по струнам и извлек новый скорбный вопль, который взлетел и растворился в воздухе. Манусос повторил движение смычка.

– Теперь понимаю. Музыка будто принимает облик дыма, или дым как бы имитирует движение музыки – либо то, либо другое.

– Смотри еще.

Манусос послал в ночь еще несколько нот, которые, казалось, действительно взлетели в клубах дыма, возникли и исчезли вдалеке в жутком единении. Майк покачал головой и рассмеялся:

– Да. Отличный трюк.

– Трюк?

– Да. Полная иллюзия реальности. Но все это происходит у тебя в голове.

Манусос опустил смычок и озадаченно помотал головой:

– Не понимаю, что значит «в голове».

– Я хочу сказать – в сознании. Это все не реаль… субъективно. – Майк посмотрел на пастуха так, словно подобные вещи недоступны пониманию простого грека. Он почувствовал, что краснеет. – Я имею в виду, что твое сознание, то есть наше, воспринимает это так, будто дым и музыка как-то связаны между собой. То есть только мы двое связываем эти вещи воедино. Думаю, все это из области философии.

– Философии?

– Да.

– Не знаю, Майк. Может, я плохо понимаю английский. Может, ты просто глупый человек.

Майк засмеялся, но Манусос смотрел на него очень серьезно.

– Вероятно, что второе. Да. Самое лучшее – продолжить, исходя из этого. – Пастух слегка приуныл. – Где еще это может быть, как не в нашем сознании? Разве я не развел костер? Разве я не играл музыку?

– Я соглашусь, – торопливо прервал его Майк, – что дым и музыка как бы танцуют вместе.

Пастух взглянул на него заблестевшими глазами:

– Танцуют! Да, они танцуют! Именно так! Смотри еще!

И Манусос заиграл. Он играл мелодию, полную глубокой скорби, подобие плача. И снова музыка, казалось, сливается с дымом в ночном воздухе.

– Это напоминает мне, – сказал Майк, – эта музыка напоминает мне ирландскую волынку. И то, что у них называется «слоу эйр» – медленная песнь.

Манусос не сводил с него пристального взгляда. «Перестань болтать, дурень. Перестань болтать и попроси меня. Попроси меня». Он сымпровизировал собственный переход от заунывного плача к энергичному танцу на четыре четверти, отбивая пальцами ритм по корпусу инструмента. Майк кивал в такт музыке, и пастух улыбался ему. «Вот так. А теперь попроси. Попроси научить тебя танцу».

Но Майк сидел в прежней позе. Лишь двигал головой в ответ поразительным, быстрым, сложным фигурам музыки. Манусос кивал ему, подбадривая. Улыбался, двигал усами, бровями, всей своей мимикой призывая Майка сделать то, от чего никакой грек не удержался бы в такой ситуации – вскочил бы и принялся танцевать. Но Майк продолжал сидеть, не делая попытки оторвать зад от пыльной земли.

Локоть Манусоса энергично ходил вперед и назад. Майк с некоторой боязнью смотрел на изменившееся лицо пастуха. Улыбка исчезла с него, неожиданно сменившись угрюмым выражением, потом снова мелькнула на мгновение. Манусос поднял глаза к темному небу и, не переставая играть и отбивать ритм, запел что-то неразборчивое.

Когда Майк принялся, хотя и скованно, притоптывать в такт пению, Манусос удвоил усилия. Он взял дикий рифф, и пронзительный вопль струн взлетел к ночному небу; в то же время выразительной мимикой он не прекращал попыток побудить Майка к танцу. Он одобрительно кивал, глядя на его притоптывавшие ноги, потом запрокинул голову к ночному небу, поджал губы, и улыбнулся, нерешительно и многозначительно, и затряс плечами так, что Майк почувствовал беспокойство.

Вдруг Манусос оборвал игру и поник головой, словно подстреленный.

– Почему ты перестал играть? – спросил Майк.

– Вот почему.

Он встал и навалил в костер хворосту. Костер снова вспыхнул и затрещал, воздух наполнился ароматом мастики. Он обошел вокруг костра, отшвыривая ногой камни, чтобы очистить пространство, сел и снял башмаки и носки. Потом встал, зарывшись пальцами в пыль, и схватил свой инструмент.

– Начнем, – сказал он.

И заиграл снова. Теперь мелодия была намного проще, в том же темпе, но меньше оснащенная мелизмами. И, не прерывая игры, он начал танцевать. Это был танец, похожий на те, что Майк видел на сельских праздниках, танец, которому он пытался подражать, когда напивался. Манусос, крадучись, медленно шагнул вперед, словно следуя невидимой линии на земле. Упал на одно колено, качнулся вправо, качнулся влево и вновь поднялся. Отступил назад, по той же невидимой линии, и с необычайной легкостью прыгнул вперед. Страстная музыка жгла нервы, и пастух энергично и одобрительно кивнул, когда Майк не удержался и принялся прихлопывать ей в такт.

Манусос вновь оборвал игру. Подул ветер, и метнувшийся дым обволок его лицо. Он раздраженно смотрел на озадаченного Майка, опустив смычок и лиру, которую держал за шейку, как придушенную птицу.

– Что с тобой, глупый англичанин? – заорал он. – Любой грек, достойный называться греком, давным-давно был бы на ногах! Встань, истукан! Или ты каменный? Где твои ноги? Где твои крылья? Встань и танцуй!

Майк заерзал под его взглядом.

– Слушай, Манусос, – сказал он, – если хочешь, чтобы я танцевал, придется тебе сначала меня этому научить.

– ДА! – возопил грек. – ДА! – Он вскинул руки к звездам, взмахнув инструментом и смычком. В красном свете костра лицо старика сияло радостью. Глаза горели, как звезды. – Этеи инэ, морэ! Экис о хорос тора! Нэ, Микалис, нэ! Я научу тебя танцевать! А теперь вместе! Да, Микалис, да! Я уж думал, ты никогда не попросишь меня об этом!

Он подбежал к Майку и поставил его на ноги. Потом поцеловал, расчувствовавшись, влажными губами в одну щеку, потом в другую.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Майк, вытирая мокрую щеку. – Почему я должен был попросить?

– Иди сюда! Становись здесь, за мной. Ты ничего не умеешь. Ничего. Не беспокойся. Я люблю тебя, малыш Микалис. Не всякая глупость плоха. Итак, танец, которому я буду тебя учить, называется танец кефи.

37

Майк проснулся в своем спальном мешке; все тело болело, от голода сосало под ложечкой. После того как они кончили танцевать – урок продолжался часа три или четыре, – Манусос велел Майку сесть и следить за овечьей отарой. Он не сказал, зачем это надо делать. Майк знал, что на материке водятся волки, но не слышал, чтобы они встречались на острове. Наверно, лиса может утащить ягненка.

– Лисы? Можно ждать лис?

– Жди чего угодно, – ответил Манусос. – Жди всего.

Позже, в середине ночи, пастух, поспав, сменил его на посту. Измученный Майк заполз в мешок и мгновенно уснул. Сейчас он, щурясь, выглянул из мешка: уже рассвело, и на востоке из-за вершины показалось солнце. Майк посмотрел вокруг; пастух сидел на камне, наблюдая за ним.

– Завтрак, – сказал Майк. – Мне необходим завтрак.

Пастух поднял брови. Майк застонал; он слишком хорошо знал, что у грека это означает «нет».

Майк выбрался из мешка и пошел за водой. Его лицо опухло от сна, глаза слипались. Он проснулся раздраженный, в отвратительном настроении и вместо приветствия пастуха встретился с его неоправданно жестоким деспотизмом. Он даже не был уверен, что это деспотизм; он неожиданно почувствовал, что Манусос колеблется, принимая решения, и но этой причине ему не доставляет радости заставлять его голодать.

– Послушай, нельзя рассчитывать, что я буду танцевать и считать овец всю ночь на пустой желудок. Я должен что-то съесть, хотя бы лишь горстку прогорклых оливок.

Пастух снова поднял брови и, в подкрепление категоричности отказа, слегка выставил подбородок. Майк в отчаянии упал на свой мешок:

– Я плохо спал ночь.

– Я видел.

– Видел?

– Твой дух. Он покидает тебя, когда ты спишь. Я уже видел это раньше.

Майк взглянул на него:

– Когда? Как? О чем это ты?

– Вчера, когда ты спал. Твой дух встает и ходит. Иногда он даже берет тебя с собой. Прошлой ночью ты танцевал.

Ноги у Майка болели.

– Это все я знаю.

– Нет. Я имею в виду – танцевал во сне. Ночью ты встал и снова танцевал.

Майка охватил страх. Он вспомнил рассказы Ким о его ночных хождениях. Он всегда подозревал, что она Утаивала от него, как часто это случалось.

– Ходил во сне? Я ходил во сне?

– Я сказал: ты танцевал. Мне пришлось остановить тебя и уложить в спальный мешок.

– Это был танец кефи? Тот танец, которому я научился прошлой ночью?

– Нет, это был ужасный танец. Я такого никогда не видал. Танец кошмара.

– Почему ты мне говоришь это?

– Майк, поэтому ты и здесь. Вот почему ты ничего не должен есть. Дух-червь завладел тобой, и мы должны изгнать его. Постом и танцем мы его изгоним. Постом мы заставим его голодать, а от танца у него закружится голова.

Майк почесал темя и посмотрел на солнце, оторвавшееся от горного хребта. Как бы ни было плохо духу-червю, ему сейчас было не лучше. Да, и его мучил голод, и у него все слегка плыло перед глазами от изнурительного танца вчерашней ночью. Манусос показывал ему, как танцевать танец кефи, и учитель из него оказался что твой ефрейтор. Он заставлял Майка не отставать, копировать все его движения в точности. Майк старался как мог, но у него не слишком получалось, и пастух возмущался, ругался и заставлял повторять почти незаметные особенности его движений. Майка поражало, что Манусос все видит, даже находясь к нему спиной, но, когда попробовал спорить с ним, Манусос сказал, что следит за тенью Майка, – так его ошибки видны даже лучше, чем если бы он смотрел на него самого.

Танец кефи, рассказал он Майку, можно танцевать на всех празднествах и в тавернах; он подходит для всех случаев, когда показывают традиционные греческие танцы. Он знал слово, близкое по значению английскому «веселье» или «радостное настроение», но в применении к танцу оно несло в себе более глубокий смысл. Так, танец должен выражать веселье души, но, уверил Манусос, веселье через страдание.

– Чтобы достичь кефи в танце, ты должен показать свое страдание и как ты преодолеваешь его, – кричал Манусос, отбивая такт задубевшими ладонями.

Майк разучивал движения танца, идя вокруг костра, пока бедра не начало жечь от напряжения. Руки болели оттого, что приходилось все время держать их разведенными в стороны. Манусос был крайне придирчив и требовал, чтобы Майк сохранял правильную позу во всех деталях, даже пальцы складывал соответствующим образом. Важно, а для кефи в особенности, настаивал он, чтобы Майк сгибал большие пальцы и крепко прижимал их к ладони. Майк понимал, что необходимо как-то преобразовывать свое страдание – что бы под этим ни подразумевалось – в веселость – что бы это ни означало, – дабы выразить то, что Манусос называл его мужественностью, сколь бы мнимой она ни была. Он не понимал, как может добиться этого, просто рабски повторяя движения, которые у Манусоса шли из глубин самого его существа.

Когда он посетовал на это, Манусос сказал, словно это само собой разумелось:

– Да, повторяй не как робот. Из этих движений ты должен создать собственные. Чтобы выразить кефи, ты должен творить.

– Ты имеешь в виду, что можно импровизировать?

– Но сперва нужно научиться этим движениям.

Манусос учил его, идя впереди и показывая фигуры танца, или играя на лире, или просто становясь на одно колено и отбивая такт ладонями. Он то и дело останавливал его, ругая самыми последними словами за то, что, как казалось Майку, ему удалось лучше всего, и заставляя повторять это снова.

– Друбас! Малака! Путаю! Почему ты не смотришь, как я это делаю! Что ты вихляешься, как проститутка? Или ноги тебе мешают? Не так! Вот как надо! Давай еще раз!

Манусос добивался, чтобы он выполнял все с максимальной точностью. Это очень важно, говорил он, потому что танец кефи открывает путь ко всем другим танцам.

– А что произошло с танцем Зорбы? – возражал Майк. – Может, станцуем взамен танец грека Зорбы? – На что Манусос отвечал свирепым взглядом.

– Теперь я хочу увидеть, на что ты способен сам, можешь ли подойти к танцу творчески, – сказал Манусос, когда его наконец относительно удовлетворило то, как Майк освоил основные па. – Покажи мне танцем свое страдание.

– Да, я страдаю. Еще как страдаю.

– Хорошо. Вот и покажи, как ты страдаешь.

Майк изображал «веселье» целых три часа и вконец вымотался.

– Слушай, – сердито сказал он, – с меня хватит. Я иду спать.

Манусос не обратил внимания на его бунт, прижал к ребрам лиру и заиграл страстную и необычную мелодию, которая застигла Майка врасплох. Под такую музыку кружатся дервиши. Как ни измучен был Майк, ноги сами запросились танцевать. Сами рвались взбивать пыль вопреки его злости.

А он был зол. И когда начал танец, как научил его пастух за последние два или три часа, понял, насколько. Он был зол на пастуха за его издевки. Он думал о том, что привело его на этот остров, на этот перевал. Думал о Ким и их ссоре, о боли, которую она ему причинила; потом с отвращением вспомнил бессмысленную интрижку с Никки. Он втаптывал эту злость в пыль с таким остервенением, что едва не падал, но удерживал равновесие, превращая нетвердую поступь в шаг танца, прыжок. Бешеная музыка вела его вперед, она подхватила его страдание, как ветер, и взвалила на себя. Он повернулся вокруг оси и ударил в землю каблуками, крепко. Замер на месте, задрожал, упал на одно колено и провел рукой в пыли. Музыка пенилась в его жилах.

Итут он осознал, что музыка смолкла, Манусос держит его за руки и его голос доносится, словно издалека:

– Майк! Майк!

– В чем дело? Почему ты перестал играть?

– Сколько времени ты танцевал? Этот последний танец? Сколько?

– Две или три минуты. Почему ты спрашиваешь?

– Полчаса. Больше. Ты весь ушел в танец. Ты нашел свою кефи. Ты способен на это. Ты танцевал очень хорошо, Майк. Только нельзя позволять этому брать власть над тобой.

– Полчаса?

– Я говорю – больше. И я видел твоего духа-червя. У него так закружилась голова от твоего танца, что он выглянул посмотреть, что происходит. Но увидел меня и спрятался обратно. Майк, ты кое-чего достиг. Я был строг с тобой, но все же не напрасно. На сегодня с тебя хватит. Завтра я научу тебя, как овладеть ветром кефи. Ты должен знать, как оседлать ветер.

– Могу я теперь пойти поспать?

– Нет. Сперва ты должен постеречь овец.

Так прошел его с Манусосом первый вечер в горах. После танца он стерег овец, пока не погас костер и не появились звезды, как плоды на дереве, такие близкие, что можно сорвать. Он сидел на камне, набросив на плечи спальный мешок, чтобы защититься от ночного холода; и хотя он ничего не видел, все его чувства были напряжены, улавливая присутствие чего-то незримого в ночи.

Что-то было там.

Он не слышал каких-то звуков. Не видел ничего необычного. Но он чувствовал это.

С того момента как они отправились в эту экспедицию, все ему казалось странным. Сейчас он не знал, то ли это поведение пастуха распалило нервы, обострило чувства, то ли его воображение разыгралось от переизбытка кислорода в чистом горном воздухе. Звезды, казалось, столпились в вышине, наблюдая за ним, как некая небесная аудитория. И кто-то: зверь, человек или дух – кружил вокруг их лагеря.

Кружил. Очень медленно. Поблескивал его череп.

Когда Манусос встал, чтобы сменить его, он рассказал ему о своем ощущении. Пастух лишь кивнул и велел ему отправляться спать.

И вот теперь Манусос говорил ему, что он ходил во сне. Или, скорей, танцевал. Он был так измучен, что почти не удивился.

Майк глубоко вдохнул утренний воздух, наслаждаясь его свежестью. В голове шумело. Желудок стонал.

– Надо начинать, – сказан Манусос. – У нас мало времени.

– Мало времени? Мне казалось, что это единственное, чего у нас в избытке.

– Ты ничего не понимаешь. Посмотри на солнце Посмотри на луну.

Майк поднял голову: действительно, луна еще низко висела на небе у него за спиной, бледнея по мере того, как вставало солнце.

– Ты уже съел на завтрак свои оливки?

– Съел.

– И как, вкусно было?

– Очень.

– Прекрасно. Рад, что хоть кто-то получил удовольствие от завтрака.

Манусос кивнул, хотя замечание Майка слегка его озадачило. Майк фыркнул: бесполезное это дело – пытаться воздействовать на грека иронией.

– Начнем.

Майк встал возле пепла ночного костра:

– Опять проклятый танец кефи?

– Нет. Кефи утром не танцуют. Утро – время птиц, этим мы и воспользуемся. Начнем. Повторяй за мной.

Манусос показал совершенно иной танец. Больше того, это был не столько танец, сколько движение быстрыми шажками, ноги поставлены близко, одна впереди другой, танцор балансирует на подушечках подошв и легонько прыгает с одной ноги на другую. Руки подняты и вытянуты в стороны, ладони свободно висят, средние пальцы направлены к земле.

– Этот танец намного легче, – сказал Майк, поднимая пыль ногами.

– Вот и хорошо. Продолжай час в том же духе.

Майк остановился:

– Ты псих.

– Под музыку – сможешь. – Манусос взял лиру, уселся и заиграл мелодию, подражающую легкой подпрыгивающей походке. У него, видимо, и мысли не возникло, что танец может не вдохновить Майка. – Хоп-хоп-хоп-хоп!

Майк начал танец. Через две минуты дурацкие прыжки ему надоели, и он без всякого азарта двигался вокруг кострища.

– НЕТ! – завопил пастух. – НЕТ! Не с таким лицом!

– Что?

– Нельзя танцевать с таким лицом! Нет! Смени выражение!

Майк вздохнул и постарался скрыть скуку и раздражение. Он заставлял себя продолжать танец. Через десять минут икры пронзила острая боль. Манусос криками подбадривал его. Временами он откладывал инструмент и резко хлопал в ладоши, заставляя продолжать танец. Потом вновь начинал играть с удвоенной энергией.

Майк закрыл глаза и стал думать о Ким, думать с гневом и печалью, чтобы заглушить боль в ногах.

– Хорошо! – ревел пастух. – Молодец! Не сбивайся с ритма!

Майк больше не чувствовал ног и понял, что благодаря музыке преодолел болевой порог. Пот лил с него градом. Этот танец требовал больших усилий, чем все, усвоенное им предыдущим вечером. Он дошел до предела, но заставлял себя двигаться и, когда через час Манусос крикнул, что он может остановиться, рухнул без сил. Манусос разрешил ему выпить немного воды и отдохнуть минут пятнадцать. Потом сказал, что собирается научить Майка новому танцу.

– Слушай, – ответил Майк, – я не спортсмен. А ты, вижу, хочешь, чтобы я не знал устали, как какой-нибудь атлет.

Пастух помолчал, обдумывая его слова, и согласился:

– Да. Ты должен быть похож на атлета.

Когда солнце достигло зенита, Манусос объявил большой перерыв. Послеполуденное время, сказал он, это время разговоров и сна. Майк побрел, спотыкаясь, в тень огромных, оплавленных вулканическим пламенем глыб и сбросил парусиновые туфли. Но, когда боль в ногах утихла, вернулись муки голода. Манусос попробовал заговорить с ним, но все, чего Майк сейчас хотел, это вытянуться на спальном мешке.

Он закрыл глаза и тотчас уснул. Когда он проснулся, Манусоса нигде не было. Овцы разбрелись по склону. Желтое солнце лениво застыло в небе, как глаз громадной ящерицы.

Майк чувствовал, что кто-то наблюдает за ним. Он встал и подошел к черному кругу кострища. Он находился на господствующей высоте; впереди объеденный овцами склон уходил вниз, в долину, за которой темнел хвойный лес. Справа тянулась зубчатая цепь гор, заходя ему за спину. Слева он мог бы увидеть море. Ничего и никого вокруг, кроме неприглядной растительности да кактусов, угрюмо щетинившихся в дневном зное.

Возможно, Манусос следил за ним. Он допускал такое. Он ничего не видел, но был уверен – что-то там есть. Кружит вокруг.

Майк подумал, не стоит ли вернуться домой. Пожалуй, он сможет найти дорогу обратно в Камари; во всяком случае, надо только идти в сторону моря, к тому же он знал, в какой стороне по отношению к деревне садится каждый вечер солнце. Он заподозрил, что пастух сумасшедший. Какую бы цель тот ни преследовал, приведя Майка в горы, Майку слишком трудно было ее понять. А возможно, вовсе и не было никакой цели; возможно, Майка вовлекли в лунатическое путешествие по горам. Разум подсказывал, что именно так и есть, и убеждал, что лучше всего – и безопасней – взять свою канистру с водой и немедленно уходить отсюда.

Но другое чувство, более глубокое и более интуитивное, велело оставаться на месте. Он сознавал, что начал открывать для себя нечто новое, и хотел довести дело до конца, неважно, насколько оно окажется для него лишним или бесполезным. Он убеждал себя, что относится ко всей этой истории как бесстрастный наблюдатель, но сомнение подтачивало его скептицизм. Казалось, он на пороге некоего откровения и что-то такое уже начинает проявляться. Приводная цепь уже пришла в движение. И хотя ему нравилось думать, что он в любой момент может все бросить, на самом деле этого бы у него не получилось.

Помимо всего прочего, его искренне пугала мысль, что кто-то или что-то следит за его успехами. Что-то было там. Теперь он уже страшился в одиночестве отправляться назад.

– Что ты там высматриваешь?

Майк вздрогнул. Сзади к нему шел пастух, взявшийся неведомо откуда.

– Где ты был?

– Проверял, не слишком ли разбрелись овцы. Ты готов снова начать?

– Да.

38

В лавке Кати Ким, Кати и Мария собирали упавшую керамику, уцелевшую и осколки разбившейся. Только что несильные подземные толчки, продолжавшиеся не дольше четырех секунд, сотрясли лавку. Хотя женщины почти не почувствовали толчков, их силы оказалось достаточно, чтобы незакрепленные стеллажи задрожали и несколько ваз грохнулись на пол.

Мария вошла в лавку как раз в момент землетрясения; Кати и Ким посмотрели на нее так, словно она была его причиной.

– Кто-то крупно соврал, – сказала Мария, ставя на место уцелевшую коническую вазу. – Так у нас говорят, Ким. Каждый раз, когда земля трясется, мы говорим: кто-то врет не краснея.

– И мы знаем, кто это был, – сказала Кати.

– Эй! Нечего так смотреть на меня. Мне не о чем врать. Я в последнее время ни от кого не слышала никакого вранья, чтобы можно было передать дальше, так что приходится говорить правду, а это совсем неинтересно.

Ким понимала, в чей огород камешек. Мария каждый день ждала, что Ким поделится с ней чем-нибудь новым о своих обстоятельствах, и притворялась обиженной, если этого не происходило.

– Кстати о лжецах, – конфиденциальным тоном сказала Мария. – Опасайся Лакиса. Он рассказывает о тебе всякое такое в деревне.

– Какое такое?

– Не обращай внимания. Это ничего не значит.

– Какое такое, Мария?

Мария опустилась на колени, делая вид, что ищет упавшие вазы.

– О, пустяки; он говорит в тавернах, что ты спишь со всеми мужчинами деревни.

– И это пустяки? Большое тебе спасибо.

– Слушай, – принялась успокаивать ее Кати, – Лакис – известный лжец. Он пытается отомстить тебе за шишку, которую ты ему поставила. Женщины в деревне знают, кто такой этот Лакис. Ни одна не верит ему.

– А мужчины? Чему они поверят?

– Мужчины, – ответила Мария, – чему захотят, тому и поверят. – Она поднялась с колен и посмотрела Ким в глаза. Потом подошла к ней и накрутила на палец прядку ее волос. – Черт с ними, пускай болтают. Они болтают обо мне, и я это знаю; это все оттого, что они хотят меня.

– Бесстыжая, – сказала Кати. – Вот бесстыжая.

Мария подобрала юбку, села и положила ноги на табурет.

– Мне нравится быть бесстыжей. Но теперь все мужчины заглядываются на Ким, потому что думают – она доступна. А почему? Потому что она такая красивая. Жаль, что ты такая красивая, Ким.

– Ким все еще замужем за Майком, – сказала Кати.

– Майк хорош в постели?

– Не отвечай ей, – сказала Кати.

– У меня не было особых возможностей сравнивать его с кем-то, – ответила Ким. – Но, думаю, да, хорош.

– Знаю. Я сказала Кати, когда мы увидели вас вдвоем: «Держу пари, что он хорош в постели». – Ким заметила, что Кати покраснела. – Так что, если не хочешь его, мы с Кати можем заняться им.

– Ким хочет его, – резко оборвала ее Кати. – Кто тебе сказал, что она его не хочет?

– Но у Ким куча поклонников. Как насчет Георгоса, официанта?

– Георгоса? Да, я с ним флиртовала. Но ничего из этого не вышло. Он мил, но это не то, что мне нужно.

– Ты хочешь, чтобы Майк вернулся? – мягко спросила Кати.

– Не знаю. Ничего я не знаю! Иногда кажется, что да, хочу, чтобы он вернулся. А потом на днях он повел себя со мной так отвратительно. Как ребенок. И я подумала: «Нет, я совсем не хочу этого». А теперь он пропал, не сказав ни слова.

– Я могу кое-что рассказать тебе о том, где он.

– О?

– Он, похоже, ушел в горы. – Мария посмотрела на Кати. – С Манусосом.

Вид у Кати был обеспокоенный.

– Когда? Кто тебе сказал? Когда это случилось?

Почему, спрашивала себя Ким, при одном упоминании о пастухе женщины, вроде Кати и Марии, начинают вести себя так странно? Она заметила, что то же самое происходит с другими женщинами – торговкой помидорами, женой мясника. Всякий раз, когда в разговоре всплывало его имя, в них отчетливо чувствовалось что-то такое, не то чтобы страх или пренебрежение, а скорее напряженность, всегда плохо скрытая, грозовой тучей набегавшая на их лица.

Мария посмотрела на Ким:

– Знаешь Апостолиса, человека, который рыбачит с острогой и проходит по утрам мимо вашего дома? Он видел, как они уходили два дня назад.

– Ох, – вздохнула Кати. – Нехорошо это. Нехорошо.

– Ну, по крайней мере с Манусосом он будет в безопасности. Зачем так тревожиться, Кати. Куда они направились?

– В горы, – повторила Мария.

– Манусос, – сказала Кати, – ненормальный.

– Но он не позволит, чтобы с Майком что-то случилось. Как вы думаете? – Ким вдруг почувствовала острое беспокойство за безопасность мужа. – Вы, двое, что все это значит? Что вы недоговариваете?

– Мы лишь тревожимся, как бы он не наговорил Майку всякой чуши, – ответила Кати.

– Но он не опасен, нет? Как по-вашему?

– Расскажи ей, – предложила Мария. Кати сверкнула на нее взглядом. – Расскажи.

– О чем ей рассказать?

– О том, что тогда произошло.

Кати закурила сигарету. Ким заметила, что пальцы у нее дрожат. Мимо лавки прошли несколько туристов, заглядывая сквозь витрину внутрь. Мария встала и закрыла дверь. Потом опустила жалюзи на окне, защищаясь от любопытных взглядов.

– Та немка, что жила, где ты живешь, – начала Кати, – в Доме Утраченных Грез… Большинство в деревне считает, что она не повесилась. Большинство думает, что ее убили. Манусос был там в ту ночь. Он в этом замешан.

– Замешан? Каким образом?

– Он, возможно, дрался с Лакисом. Они с ним были соперниками, и он тоже искал ее расположения. Той немки. Слушай, Ким, все это одни предположения. Никто точно не знает, что произошло.

Ким обратила внимание, что Мария с отвращением хмурилась, слушая рассказ Кати, но в то же время не захотела ничего добавить.

– То есть, по-твоему, выходит, что Майк ушел в горы с убийцей?

– Об отце Манусоса рассказывают всякие истории. В деревне боялись его. Когда он умер в горах, никто из мужчин не пошел в его дом, чтобы принести тело вниз.

Все отказались. В конце концов пришлось заплатить цыганам, чтобы те принесли его в церковь.

– Чего они так боялись?

– Он был вроде колдуна.

Ким недоуменно моргала, пытаясь сообразить, как ей относиться к услышанному.

– Я рассказала это тебе, – заговорила Кати, – только потому, что он может вбить Майку в голову всякий вздор о том, что случилось в доме в ту ночь. Если это произойдет и ты услышишь от Майка что-то подобное, ничему не верь.

– Но что я могу сделать? Майк с ним, высоко в горах.

– Ничего. Ничего ты не можешь сделать. Только ждать, когда он вернется, и рассказать то, что услышала от нас. Посоветуй ему не иметь больше дела с Манусосом. Скажи, что Манусос не в своем уме. Безумен и опасен.

Ким подумала о Майке, находящемся в горах, один на один с пастухом. Она вспомнила, как Манусос первый раз показал ей горячий источник, как добр он был, как вежлив и сдержан. Невозможно было поверить, что Майку грозит какая-то опасность. Однако она всегда чувствовала, что за спокойной добротой Манусоса таится натура глубокая и способная на неистовую страсть. Она поняла это в первый же день их знакомства по темному блеску его глаз.

Мария и Кати внимательно смотрели, какое впечатление произвели на нее их откровения. Она взглянула на них и вдруг увидела, как лица у них удивленно вытянулись. Все трое вскочили и уставились на керамические безделушки на стеллажах, которые задрожали от повторных подземных толчков; но толчки были еще слабее прежних и скоро прекратились.

Кати зло посмотрела на Марию.

– Не смотри так на меня, – всполошилась Мария. – Яне врала!

39

Во вторую их с Манусосом ночь в горах Майк окончательно уверился, что рядом, в окружающей темноте кто-то есть. Хотя он больше не ощущал боли голода, без еды его чувства притупились, а почти постоянные танцы окончательно истощили его силы.

Как и в первую ночь, они разожгли благовонный костер, и опять, как и в первый раз, Манусос велел ему стеречь овец. Майк набросил на плечи спальный мешок и сидел, глядя на угасающий огонь. Яркий прожектор луны в небе заливал светом склон перед ним. Ничто не могло остаться незамеченным в этом свете. Несколько раз у Майка возникало странное ощущение, что причудливые растения и кактусы набухают, впивая ночной воздух, и тянутся к лунному свету. Однако он гнал от себя эти секундные видения, считая их следствием усталости и голода.

Но эта его уверенность мгновенно улетучилась, когда вдруг слева от него мелькнула короткая вспышка. Он вскочил так резко, что спальный мешок соскользнул с плеч. Что бы это ни было, вспышка уже погасла; но ее сопровождало ясно различимое шипение, словно это был внезапно вспыхнувший газовый факел. Теперь и шипение пропало; Майк внимательно осмотрел освещенный луной склон, но не заметил ничего, что могло быть причиной этого явления. Тут он снова увидел вспышку, на этот раз справа, ярдах в тридцати или сорока от себя. Моментально блеснувший ртутно-голубой свет и замирающее шипение, как звук маленькой шутихи в День Гая Фокса.[18]

Майк инстинктивно оглянулся, ища какое-нибудь оружие. Ничего не было, кроме высокой кучи сушняка, заготовленного для костра. Он вспомнил, что у Манусоса был при себе нож для всяких хозяйственных надобностей. Он держал его в сумке. Майк подошел к спящему пастуху. Манусос безмятежно похрапывал под своим тонким шерстяным одеялом. Сумка лежала рядом с ним на земле. Вдруг раздался треск, словно под ногой хрустнула ветка. Майк осмотрелся. Луна освещала все вокруг, спрятаться было негде, и все же никого и ничего, даже какого-нибудь маленького зверька, которого могли бы спугнуть овцы.

Майк наклонился и, стараясь не разбудить пастуха, потянул к себе сумку. Пошарил в ней, ища нож. Рука нашла лиру, завернутую в тряпку, что-то, похожее на пакет с оливками. Только он ощутил тяжесть большого складного ножа, как сильные пальцы стиснули его запястье.

– Что ты делаешь? – Это был пастух. Он проснулся.

– Ищу нож. Там что-то непонятное.

Манусос отпустил запястье Майка и мгновенно сел. Нож остался у Майка в руке.

– Что ты видел?

Майк показал туда, где, как ему казалось, видел вспышки. Пастух встал и обошел скалу, принюхиваясь, кивая.

– Да, – сказал Манусос. – Он появился.

– Кто? – со злостью прошептал Майк. – Кто явился?

– Это твой враг.

– Мой, что? Какой еще, к черту, враг?

– Он здесь. Чувствуешь его запах? Что ты собирался делать ножом?

– Делать? Не знаю. Думаю, защищаться.

– Дай мне его.

Майк протянул нож пастуху. Он чувствовал облегчение оттого, что теперь рядом был Манусос. Пастух раскрыл нож и спросил:

– Повтори, где ты это видел?

Майк снова показал, где, как ему почудилось, сверкнуло последний раз. Манусос кивнул и сильно швырнул кож в указанную сторону.

– Что ты делаешь? Ты отдаешь ему нож?

– От ножа тебе никакой пользы. Этим ножом ничего с ним не сделаешь. Иди спать. Я постерегу.

– Спать? Ты, наверно, шутишь? Не могу я спать, когда там что-то есть! Что значит вся эта болтовня о враге? Нет у меня врага!

– Ложись, Майк. Ничего не случится, пока я здесь. Я постерегу за тебя. Утром все объясню. Но не сейчас.

Несмотря на яростные протесты Майка, Манусос не ушел. Он уселся на камень, прихватив посох и завернувшись в одеяло. Ни на какие дальнейшие вопросы не отвечал. В конце концов Майк успокоился и залез в спальный мешок, хотя прошло какое-то время, прежде чем ему удалось уснуть.

Перед самым рассветом Майк проснулся от собственного плача. Он знал: что-то ему приснилось, но не мог вспомнить, что именно. Манусос по-прежнему сидел на своем камне, жутковатый в сером полусвете, держа в руках посох. Пастух кивнул Майку и мягко сказал:

– Все хорошо. Хорошо. Спи.

Утром он проснулся с головокружением, хотя и удивительно отдохнувшим и не сразу сообразил, где находится. К его удивлению, он не испытывал мук голода. Поставь перед ним сейчас обильный завтрак – он бы и притронуться не смог.

Отхлебывая воду, он подумал, какие необычно глубокие тени сегодня утром. Скала отбрасывала свою пурпурную тень под странным углом; морщины на лице пастуха казались глубже, чем всегда, и словно проведены розовато-лиловым карандашом.

– Готов танцевать?

– Нет. Не раньше чем расскажешь, что мы тут делаем и что происходит.

– Потом. Сперва – танец.

– Ты мне обещал.

Манусос снял головной платок и обтер им лицо и шею. Его седые волосы оказались на удивление длинными и спадали ниже воротника. Он откинул их назад огромной заскорузлой пятерней и сказал:

– Сядем.

Они сели прямо в пыль. Майк долго ждал, когда Манусос начнет. Пастух посмотрел на солнце, словно ища помощи, потом хмуро уставился в красную пыль.

– Очень это трудно – говорить.

– Попытайся.

– Я не из тех, кто любит молоть языком. На словах все не так, как на деле. Но я попытаюсь. Послушай, я учу тебя танцевать. Я не должен просить тебя танцевать. Ты должен сам попросить научить тебя.

– Почему?

– Ты должен сам захотеть. Или никогда не научишься танцевать. Есть пять танцев. – Он перечислил их, загибая пальцы. – Кефи, которому ты хорошо научился и который – путь к остальным. Из них есть два, которым я никогда не стану тебя учить. Один – это танец плотской страсти.

– Звучит забавно.

– Ты ничего не знаешь. Один раз я танцевал его. Только один. Я чуть не сошел с ума. И он чуть не убил деревню, как чуть не убил и меня. Никогда больше я не стану танцевать этот танец… Другой из этих двух – танец, останавливающий время. Слишком ужасный танец, даже ужасней первого. Такой ужасный, что тот, кто его танцует, умирает. Если покажу его тебе, обязательно умру. Отец, когда умирал, показал мне этот танец, и это ускорило его смерть. Его сердце не выдержало. Я никому не передам этот танец. Он умрет со мной… Остальным ганцам я могу тебя научить. Первый – танец зверей, рыб и птиц. Я начал учить тебя ему вчера утром. Ты хорошо его чувствуешь. Из всех пяти танцев этот – самый для тебя естественный. Но ты еще не овладел им. Этот танец даст тебе силу превращаться в любого зверя, рыбу или птицу, которых видишь. Поверь мне, Микалис, это страшная вещь.

Майк ничего не сказал.

Пастух кашлянул, прочищая горло.

– Другой танец, которому я научу тебя сегодня, – это танец борьбы с духами. У тебя нет к нему врожденной способности, но он нужен тебе больше других.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что духи осаждают тебя, изнутри и извне. Прошлой ночью ты их видел.

– Это их ты назвал моим врагом?

– Да. Это был он. Но ты уже видел его прежде. Тогда он тебя ранил.

– Ангел? Святой Михаил?

– Да, если ты так увидел его. Тебе он может явиться в образе ангела; другим – обезьяны; третьим – голосом в траве. Именно он встал между тобой и твоей женой.

– Есть только один дух?

– Нет. Их много. Но он – твой первейший враг. Вот почему я должен научить тебя этому священному танцу. Потому что тебе предстоит сразиться со своим врагом. Предстоит встретиться с ним на своем пути.

От одной мысли, что придется вновь схватиться с ангелом-воителем, Майка бросило в холод. Первым побуждением было отнестись к словам Манусоса как к обусловленным его определенным психическим складом, и тогда под духами могли подразумеваться слабость воли, дурные привычки, леность характера и то, что способно было разлучить его с Ким. Это объясняло их столь далекое путешествие; но то явление воинственного святого было слишком реальным, слишком физическим, чтобы пришлось ему по душе. Однажды он уже столкнулся с ангелом и заплатил за это сломанной рукой. Для него ангел был не галлюцинацией или метафорой. Он был из плоти и крови, жестокий враг.

– Эти духи, – спросил Майк, пытаясь как-то понять происходящее, – они давно со мной?

– Не могу тебе ответить. Может быть, ты привез их из своей страны. Может, они преследуют тебя с момента той аварии. Но одно я могу сказать. Есть одно, что дает им материальное тело.

– И что это?

– Дом. Дом Утраченных Грез.

Слова отдались в нем гулким эхом.

Да. Я всегда это знал. Это оракул.

Оракул. Он вдруг понял сущность оракула, дома, острова. Словно мысленно взошел на высокогорное плато, откуда все было ясно видно.

Есть священное и мирское. И священное пребывает под самой поверхностью жизни, невидимое, но вечное. Оно гремит, оно пульсирует под кожей вещей, но жизнь мирская утратила его. Необходимость выживания, земные заботы, поиск хлеба насущного – все это нарастило верхний слой, затвердело корой между человеком и священным.

Здесь же, на этом острове, священное всегда готово выйти наружу. По какой-то причине оно здесь ближе к поверхности, чем в любом другом месте. Почвенный слой тоньше. Кора пронизана трещинами. Священное просвечивает сквозь них. Поскреби, и оно обнаружится – пылающая мощь и сияющие краски. Но священное нуждается в языке, и оно использует все, что попадется, отвлеченное или конкретное, чтобы обрести голос. Обрывки снов. Бабочек. Призраков. Змеиные поляны. Невысказанные мысли. Древние религии. Новые религии. Языческих богов. Христианских святых. Не важно что: все – язык оракула.

Здесь священное нашло способ говорить через мирское – тому, кто может услышать. Оно использовало острое неприятие Майком церкви, чтобы ответить ему. А могло бы использовать Артемиду, чтобы загнать его или дать убежать. Оно могло, если бы захотело, разыграть легенду об Орфее с Майком в главной роли. Оно было беспристрастным, пугающим, волшебным. В этом и заключалась тайна острова.

И в этом был смысл легенды. Орфей был повсюду, перемещаясь – под поверхностью – туда, где предстояло открыться священному. Но невозможно, чтобы священное постоянно оставалось зримым, и оно вновь покрывалось камнем. Эвридика потеряна. Но остается поэтическая душа Орфея, чьим голосом оракул продолжает вещать. И это происходит здесь, в этом месте, где священное вырвалось на поверхность, где с глаз спадает пелена, а слух раскрывается. Этот остров – говорящая голова. Дом Утраченных Грез – ее язык. Оракул.

– Это место, – продолжал Манусос, прервав мысли Майка, – оно вроде вулкана. Духи являются отсюда. Добрые духи, злые духи. Но они как прах на ветру. Им нужны жилище и люди, чтобы обрести плоть. Это место пророчества и грез, воплощения, страсти, убийства… Это место, где земля танцует свой танец. Ты был там, когда земля тряслась. Я тебе скажу, Майк: когда я увидел, что ты и Ким поселились там, я испугался за вас. Я знаю власть того места. Откуда? Тот участок принадлежал нашей семье. Отец часто ходил туда. На то у него были свои причины. В те времена там не было дома… Потом отец проиграл тот участок в карты деду Лакиса. Но, думаю, проиграл нарочно. Он хотел избавиться от него. Он боялся того места. Может, он правильно сделал. Семье Лакиса не везло с той землей. А после там убили немку. Плохо. Совсем плохо.

Манусос печально покачал головой. Потом встал:

– Хватит разговаривать. Теперь танец.

Майк тоже поднялся на ноги:

– Погоди. Погоди. Мне нужно обдумать то, что ты рассказал.

Он пытался совместить собственную догадку с рассказом Манусоса о духах. Признает ли он реальное существование магического и неземного?

Манусос догадался, о чем он думает, или прочитал его мысли.

– Так ты все еще сомневаешься? Прекрасно. Возвращайся. Возвращайся и живи, как жил, в Доме Утраченных Грез. Какое мне дело до тебя?

Майк посмотрел на пастуха-грека и встретил твердый и непроницаемый взгляд глаз, темных, как черные оливки. Хороший вопрос. Стал бы он тратить время на то, чтобы помочь Майку, если бы ему не было до него дела? В черных глазах, в упор смотревших на него, не мигая, смущая душу, стоял молчаливый вопрос: ты хочешь найти способ вернуться к Ким или нет?

– Хорошо. Начнем.

40

Невероятно! Просто невероятно! Полное ощущение, что земля крутится под ногами. Он мог ускорить или замедлить ее вращение, ускорив или замедлив шаг. Но, кроме того, неприятно зудели указательные пальцы, направленные к земле, доставляла неудобство и скрюченная поза. Манусос едва не вывернул ему пальцы, показывая, как нужно правильно их держать. Майк танцевал этот танец уже больше двадцати минут. Мышцы ног болели, указательные пальцы жгло, но танец так пьянил, что не хотелось останавливаться.

Это был танец борьбы с духами.

И здесь надо было двигаться быстрыми и легкими шажками. Манусос учил Майка правой ногой отталкиваться от земли, едва ее касаясь, как крадущийся зверь – лапой или ребенок, катающийся на самокате. Монотонность повторяющихся фигур смягчалась тем, что надо было делать шаг то в одну, то в другую сторону и при этом раскачиваться, будто земля под танцующим движется и он старается удерживать равновесие.

Манусос велел Майку предварительно раздеться до пояса. Пастух взял ноту на своем инструменте, отложил его в сторону и принялся отбивать ритм ладонями. Первое ощущение Майка, – когда он преодолел болевой порог, – что все звуки стали странно приглушенными. Вслед за этим голова у него закружилась, так что он едва не падал, но он слышал доносившийся, словно издалека, голос Манусоса, призывавший его не сбиваться с ритма. Он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и, когда вновь открыл, свет показался ему ослепительным. Тогда-то и возникло то ощущение.

Сначала послышался басовитый грохот, и земля у него под ногами проскочила на целый фут. Когда это случилось снова, раздался щелчок, и на сей раз земля стала ровно вращаться. Ощущение было такое, что под его ногами крутится земной шар, словно танец стронул его с места, и теперь он скользил свободно, как шарик в смазанном подшипнике; только этот гигантский шар, на котором он танцевал вроде циркового акробата, был самой планетой.

Земной шар под ногами вращался все свободней. На какой-то головокружительный миг Майк почувствовал, что может вращать землю и что горы, континенты и океаны проплывут под его ногами. Сердце бешено забилось в груди. Он остановился.

– Нет! – взревел Манусос. – Не останавливайся! Не останавливайся!

Но было слишком поздно. Иллюзия пропала. Майк прижал ладони к груди и уронил голову меж колен. Он задыхался, обливался потом.

– Нет! Теперь слишком поздно! Слишком поздно! Почему ты остановился? Опять придется начинать все сначала!

Манусос был в такой ярости, что пнул ногой камень. Майк с трудом выговорил:

– Я попробую еще раз. Когда отойду.

Пастух ткнул пальцем в солнце:

– После полудня этот танец нельзя танцевать. Никогда. Мы потратили пол-утра на пустые разговоры, а теперь это.

– Тогда завтра.

– Завтра нас здесь не будет. – Манусос сел и глотнул воды. – Мы не можем оставаться.

Майк сел рядом.

– Почему не можем? Я не спорю, но все же – почему?

– Твой враг подступает все ближе. И после сегодняшней ночи луна не защитит нас.

– Куда мы пойдем?

– Еще не решил. А сейчас прекрати разговоры.

– Но мне нужно…

– Замолчи! Пожалуйста.

Они просидели молча несколько минут, а солнце поднималось все выше. Манусос сидел угрюмый и неподвижный, безвольно опустив руки на колени. Его мрачный вид действовал на Майка угнетающе. Он пытался поймать взгляд пастуха, но тот не глядел на него.

– Я готов начать еще раз, – наконец сказал Майк. Это было последнее, чего ему хотелось, но он чувствовал, что только так может взбодрить пастуха.

Манусос кивнул и принес лиру:

– В этот раз я буду тебе играть.

Майк встал в позицию: руки вытянуты в стороны, указательные пальцы согнуты и смотрят вниз. Смычок Манусоса запрыгал по струнам, извлекая низкий гулкий звук, который задавал ритм вместо хлопающих ладоней. Майк начал танец, вздымая красную пыль. Он старался перебороть в себе отчаянную тоску, не показывать, как он устал. В этот раз он машинально повторял однообразные движения, уйдя в себя, чтобы отрешиться от физических усилий. В конце концов прежнее ощущение вернулось: жжение в пальцах, приглушенность звуков, яркость света; и так же пугающе заколотилось сердце. На этот раз он выдержал и продолжал танец, прислушиваясь к однозвучному пульсу отдаленной лиры. И вновь возникла иллюзия, что земля вращается под ногами. Он поддался этой иллюзии. Планета крутилась поразительно быстро, и это его воодушевило, у него словно открылось второе дыхание. Она вращалась все быстрей и быстрей, пока он не потерял ощущения времени. Он продолжал танец, но наконец почувствовал, что падает от изнеможения. Он падал долго и далеко. В следующий миг земля взметнулась и жестко его ударила.

Он лежал, хватая ртом воздух. Пыль облепила его взмокшее тело. Потом он почувствовал, как что-то прохладное коснулось головы. Он поднял глаза и увидел, что Манусос брызгает на него водой.

– Что случилось? – пробормотал Майк.

– Что случилось? Ты упал. – Майк посмотрел испуганно. – Не беспокойся. Все хорошо. Ты обрел боевой дух. Достаточно. Это тебе поможет.

Он поднял Майка на ноги и велел сесть в тени скалы. Майку пришлось чуть ли не втиснуться в камень, чтобы оказаться в тени; солнце было как топка, пылавшая почти прямо над ними. У Майка кровь стучала в висках.

Пастух отпил из бутылки, ополоснул рот и выплюнул воду.

– Ты был молодцом. Тот червь-дух в тебе в смятении вышел наружу. Пришлось мне бороться с ним, но теперь все кончено. Тэлос [19].

– Бороться с ним?

– Да. Он хотел вернуться в тебя, но я схватил его и убил. Я бросил его труп за ту скалу.

– Его труп? Что ты такое говоришь? Он сейчас там?

– Да. За скалой. – Майк встал, но Манусос удержал его, взяв за запястье. – Не смотри на него.

– Почему?

– Он очень отвратительный.

– Я хочу посмотреть.

– Советую этого не делать.

Майк освободился от руки Манусоса и бросился за скалу, чтобы взглянуть. Он увидел пыль и осколки камней. Больше ничего не было. Совершенно ничего. Майк медленно вернулся. Манусос тер пальцами сонные глаза.

– Там ничего нет.

– Нет? Ну, должно быть, убежал.

– Что значит убежал? – возразил Майк. – Там вообще никогда ничего не было.

– Послушай, это был дух. Ты думаешь, он будет лежать там, как дохлая собака, и гнить на солнце? Через несколько минут он… – Манусос махнул рукой, показывая на небо. Майк что-то тихонько пробормотал. – Что, ты мне не веришь? Тогда я вот что спрошу: если я предложу сейчас бренди, захочется тебе выпить?

И правда, от одной мысли о бренди или вообще об алкоголе Майк почувствовал отчетливую тошноту. Но когда он подумал о какой-нибудь еде, реакция была та же. С глубоким скептицизмом он посмотрел на Манусоса.

Пастух понурился, грустно улыбаясь и качая головой:

– Я делаю это для него, а он называет меня лжецом. Получил, называется, благодарность. Я делаю это для него…

Майк посмотрел на бормочущего старика, морщинистого и седого, с лукавыми полузакрытыми глазами, и ему пришло в голову, что все это – спектакль. Пастух явно играл, притворяясь опечаленным оттого, что Майк не сумел его поблагодарить. А Майк сам не понимал, что он ожидал увидеть за скалой. Гниющего морского змея? Вздувшуюся личинку? Он уже даже спрашивал себя, какого черта вообще делает тут, в горах.

Но все-таки был танец! И разве это не было замечательно?

Он посмотрел на солнце, застывшее в небе. Оно было как желтый глаз хищной рептилии.

– Пора поспать, – сказал Манусос. – Надо подготовиться, набраться сил.

Майк поборол искушение съязвить.

– Подготовиться к чему?

– Подожди и увидишь.

Манусос устроился вздремнуть. Майк сел поодаль, слишком разозленный, чтобы думать о сне. По солнцу шли круги, словно от камня, брошенного в золотой пруд. От подножия огромной скалы ползла тень. Полуденное гудение насекомых походило на ровную работу двигателя в сантиметрах под земной поверхностью. Как и следовало ожидать, вскоре, убаюканный этим гудением, Майк уснул.

Он проснулся через два часа, одуревший и раздраженный. Манусос не спал и смотрел на него. Спазмы голода, утихшие было на некоторое время, вернулись с Удвоенной остротой. Майк схватил канистру и отпил воды. Желудок у него был расстроен, так что он побрел в кусты подальше от глаз Манусоса.

Вернувшись, он заметил на щеке у пастуха большую царапину. Не успевшая засохнуть кровь алела под подбородком сквозь серебряную щетину. На тыльной стороне ладони виднелся порез.

– Что ты тут делал?

Манусос неопределенно повел головой. Майк был настойчив.

– Пока ты спал, твой дух встал и пошел. Мы боролись.

– Я во сне дрался с тобой?

– Твой дух пытался сойтись с твоим врагом. Нельзя было допустить этого.

– Погоди, погоди, погоди…

– Микалис, у нас нет времени на разговоры. Нам надо много чего сделать до темноты.

Майк посмотрел на хитрого старого пастуха. Настоящий лис. Вполне возможно, что он сам себя оцарапал.

Манусос был полон решимости не давать Майку долго думать над его словами.

– Приступай прямо сейчас. Собирай кусты мастики. Сколько сможешь найти. Нам потребуется все, что ты сможешь притащить. Иди, тебе нужно быть готовым до того, как солнце скроется за горой.

Майк вздохнул и огляделся. Задача была не из легких. Поблизости почти не осталось сухой мастики, они ее уже сожгли. Придется походить, чтобы собрать хоть сколько-нибудь.

– И если увидишь кого-нибудь, – добавил Манусос, – ни с кем не разговаривай. – С этими словами он направился в сторону пасущихся овец.

Остаток дня Майк выполнял задание Манусоса. Предупреждение пастуха ни с кем не разговаривать казалось совершенно излишним. Кроме него, ни души не было вокруг; да и что может кому-то понадобиться в этом суровом месте? Тени стали длинней, ящерицы, мелькнув хвостом, прятались под вулканическими камнями, температура внезапно упала. Он навалил у скалы груду корявых кустов мастики, и зеленых, и сухих.

Манусос кивнул:

– Теперь отдыхай и жди. – Майк хотел было заговорить, но Манусос прервал его: – Отдыхай молча.

Так прошло четверть часа. Пастух глотнул воды и полез на пятнадцатифутовую скалу. Майк поразился проворству и легкости, с какими старик, находя в выветренной стене невидимую опору для пальцев, карабкался вверх. Усевшись на вершине, он разулся и снял носки. Потом размотал головной платок и затолкал в карман. Уселся поудобней, решительно уперся босыми ступнями в скалу и застыл в ожидании. Над его плечом, малиновое, пылающее и огромное, опускалось солнце. Манусос откинул назад голову и запел.

Это была греческая рицитика из неведомой древности, традиционная народная песня, звучащая над пастбищами времени. Глубина голоса Манусоса и сила его «глубокого пения» оказались откровением для Майка. Летящий в воздухе напев был труден и чужд; непохожий на песни, существующие в западной традиции, он, казалось, уходил корнями скорее в глубины Азии, нежели Европы. Майк не понимал, о чем поет пастух; всех его знаний греческого хватило лишь на то, чтобы узнать одно-два слова. Но и без слов было ясно, что песня представляет собой печальную и покорную мольбу. Тягучие ноты и переменчивое вибрато, разносившиеся по всей долине, глубоко тронули Майка.

Пастух пел долго, вознося к небу, как дар ему, необыкновенные мелодии. Майк поднял глаза и увидел ястреба, парящего в вышине, и его пронзила дрожь. Он оглянулся на пастуха, поющего на вершине скалы. Было что-то душераздирающее в сочетании силы и хрупкости, заключенных в этом человеке, в мысли о легких, напрягающихся в его груди, в этой крохотной и дерзкой фигуре, стоящей на скале и поющей необъятному пространству долины и самому космосу. И тут, по неведомой причине, Майк отчаянно разрыдался. В следующее мгновение он уже содрогался от неудержимых слез, и песня вторила его плачу. Ощущение времени и места исчезло.

Начиная понемногу успокаиваться, он увидел, что Манусос стоит рядом с ним, утонув коленями в пыли. Он чувствовал, как большие ладони пастуха гладят его волосы.

– Ну, ну, все хорошо.

Майк застеснялся своих слез:

– Прости. Не знаю, что на меня нашло. Прости.

– Простить? Почему простить?

– Я чувствую себя полным дураком. Я сидел, слушая твою песню. А потом вдруг разревелся, как малое дитя. Прости.

Манусос смутился:

– Но это была песня слез. Ничего удивительного, что ты заплакал, этого я и хотел от тебя. Зачем просить прощения?

Майк утер глаза:

– Там, откуда я приехал, мы редко плачем.

Манусос секунду изучающе смотрел на него. Потом сказал:

– Теперь понимаю. Ты из холодного климата, где слезы могут замерзнуть на лице. Вот, думаю, в чем все дело.

Майк взглянул на него. Подобное нелепое предположение показывало, как искренен и добр пастух. Он засмеялся:

– Нет. Нет, не в этом. А в том, что мы не позволяем себе плакать.

Манусос поднялся на ноги. Солнце скрылось за горой, но его лучи еще холодно блестели на полоске воды вдалеке. Он разжег костер.

– Тогда, – сказал он, – твои дела еще хуже, чем я думал.

– Расскажи об этой песне, Манусос.

– Я пел о человеке, который три года копал колодец в твердой земле. Он копал колодец, чтобы его возлюбленная пришла и стала жить с ним в том безводном месте. Но он потерял ее, и его слезы наполнили тот колодец. Теперь из него пьют только орлы да ястребы. Потом я благодарил солнце за то, что оно защищало нас последние дни, и просил у луны защиты еще на одну ночь. Это была песня солнца и луны.

Тем вечером Манусос, уча Майка танцу, был менее требователен. Казалось, он нервничал и был неуверен в себе. Велел Майку упражняться в трех танцах, которым уже научил его, но сам два или три раза прерывал игру на лире и уходил то ли проверить, нет ли чего позади скаты, то ли взглянуть на отару. На вопрос Майка, что он высматривает, отделывался молчанием и каждый раз, когда костер прогорал, вскакивал и наваливал в него груды мастичных кустов, пока воздух не наполнился густым, сладковатым запахом смолы. Майк, закончивший упражняться, заметил, что вид у пастуха какой-то смятенный; время от времени тот оглядывался, словно постоянно ждал, будто что-то случится.

Полная луна огромной каплей сияла на небе Когда Манусос дал костру прогореть, она как будто еще больше набухла и стала ближе. Она снова освещала весь склон. Манусос завернулся в одеяло и лег спать, наказав Майку охранять отару, не жалея жизни, если понадобится. Пастух уснул, а Майк задумался о ночах, проведенных им в горах. Впечатление было двойственным. Хотя он чувствовал голодную слабость и усталость от танцев, требовавших огромного напряжения, было и ощущение, что психологически он совершил некий прорыв в познании себя. Он был на пределе физических сил; его тело и чувства подверглись жестокому испытанию, но состояние духа совершенно переменилось благодаря танцам и посту. И хотя он чувствовал слабость и головокружение, он знал, что у него хватит сил провести эту, последнюю, ночь под открытым небом перед завтрашним возвращением в деревню.

Его больше не возмущали уловки Манусоса. Он воспринимал их, как и должно было воспринимать, – как театральные эффекты, способствующие доведению дела до конца. Не все из них были ему до конца понятны, но он был очень доволен тем, как перенес испытания, выпавшие ему в последние дни. От них ему, конечно же, не было никакого вреда, и по меньшей мере утром он сможет вернуться в Камари, научившись танцевать два-три танца, что пригодится через несколько дней на деревенском празднике в честь очередного святого. Уже за одно это он поблагодарил яркую и огромную луну, заливавшую горный склон серебристым светом.

Со стороны далекого моря набежал ветерок, и Майк поежился, плотнее укутывая плечи спальным мешком. На склоне в полную мощь неистовствовали цикады. Он посмотрел на пастуха, посапывавшего во сне неподалеку, и подумал, какой тот необыкновенный человек. Нелюдимый, неразговорчивый, он спустился к ним с гор, словно какой-нибудь фавн со своей лирой вместо свирели.

Он смотрел на спящего пастуха, и тут что-то легкое ударило ему в шею сзади. Он поднял руку и оглянулся. Ничего. Посмотрел в небо, не зная, что и думать.

Несколько секунд спустя что-то снова ударило его – по затылку. На этот раз он заметил, что это маленький белый камешек. Он подобрал его. Камешек был влажный и дурно пахнул.

Он подумал, что все это игры Манусоса. Рук пастуха было не видно, и он вполне мог кинуться камешком. Майк, подыгрывая ему, встал и заглянул за скалу, прошелся вдоль склона. Потом сел так, чтобы краем глаза видеть пастуха, и стал ждать, когда со стороны спящего полетит новый камешек. Текли минуты, но пастух, похоже, перехитрил Майка и больше не двигался.

Третий снаряд, теперь совсем не маленький, ударил его сбоку по голове. Майк открыл рот от неожиданности и встал. Потрогал голову. Кровь.

– Манусос! – зашипел он.

Пастух не пошевелился.

Майк стоял над ним. Может, он действительно спит? Но это невозможно. Кроме них, никого не было вокруг. Он внимательно осмотрел склон на всем его протяжении, до черной линии хвойного леса в четверти мили ниже места, где они находились. Вернулся к скале и обошел ее.

За скалой он остановился и прислушался. Цикады, казалось, звенели неистовей, чем прежде. Ритм стал быстрей, напряженней. Он посмотрел на луну. Она только-только начала убывать, но еще не слишком заметно. Он снова взглянул на склон и на этот раз увидел большой белый камень, со свистом летящий в него.

Он поднял руку и увернулся. Камень скользнул по руке, ободрав кожу на запястье, и, как пуля из винтовки, ударился об отвесную скалу позади него, оставив на каменной стене мокрую отметину. Это уже были не игрушки. Если бы камень попал ему в голову, то вышиб бы мозги. Кто-то пытался причинить ему зло.

– Боже!

Майк обшаривал глазами освещенный склон, ища за горбатыми кактусами и среди карликовых кустов притаившуюся фигуру. Немыслимо, чтобы кто-то мог прятаться там и, вытянувшись плашмя на земле, швырять в него камни. Но опять, словно из щели самой ночи, вылетел новый булыжник, снова с силой ударившись об отвесную скалу позади.

– Манусос! Манусос! – Майк подбежал к пастуху и принялся зло трясти его.

– Что случилось?

– Если там твои дружки, лучше скажи им, чтобы прекратили шутки!

– Майк, что случилось? Ты не спишь?

– Какое там спишь! Конечно не сплю!

Манусос с трудом поднялся.

– Успокойся. Успокойся. Расскажи, что произошло. – Майк рассказал о камнях. – Это твой враг. Сейчас он подошел очень близко.

– Бред собачий! Манусос, мы уже покончили со всей этой чушью!

Манусос посмотрел на него и опять спросил:

– Ты не спишь?

– Что ты меня одно и то же спрашиваешь?

– Хочу убедиться, что это не штучки твоего спящего духа. Он у тебя задиристый, всегда лезет драться.

Майк разозлился:

– На нас напали! Кто-то швыряет в меня булыжниками!

– Успокойся! Он не нападет, пока я бодрствую.

– Так и будешь стоять на своем?

– Что? Думаешь, я шутки шучу? Сам посмотри вокруг! Кто, по-твоему, бросает камни? Скажи мне!

– Думаю, у тебя там кто-то есть!

– У меня? У меня там кто-то есть? – Манусос рассмеялся, громко и невесело. Побежал к низкому кустарнику, раскинув руки. – Слушайте меня, мои солдаты! – закричат он во весь голос. – Это я, пастух Манусос! Ваш командир! Ваш капитан! Сложите оружие! Выходите из тьмы! Я взял в плен англичанина! Выходите, други! Пастух Манусос приказывает своей личной армии прекратить войну! Объявляется мир! Выходите и получите свои медали! Манусос повесит их вам на грудь!

Он постоял минуту – седая его голова сияла в лунном свете, – словно ждал, что кто-то появится. Потом повернулся и торжественно направился обратно к Майку. Приложил ладонь к губам и прошептал, как бы по секрету:

– Майк, похоже, они отказываются сдаваться, – и добавил, уже серьезно: – Да, Микалис. Греки тоже способны на иронию, да?

Майк поднял спальный мешок, упавший на землю. Руки у него дрожали.

– Не тревожься, – сказал пастух. – Он не нападет на тебя, пока я бодрствую. Не может. А теперь постарайся поспать. Я посижу.

Но Майку было не до сна. Он держался поближе к пастуху. Через час пришел в себя и уговорил Манусоса сыграть ему что-нибудь успокаивающее. Манусос в ответ на его просьбу заиграл грустную мелодию, вновь заставившую Майка вспомнить народные гэльские песни. Приятно было слушать ее, свернувшись калачиком в спальном мешке.

Манусос перестал играть.

– Твой помощник прилетал сегодня. Видел его?

– Нет, – ответил Майк. Потом он вспомнил о большом ястребе в небе. – Если ты не имеешь в виду…

Пастух прижал палец к губам, словно предупреждая, чтобы он не называл имен:

– Ты звал его, когда танцевал. Это хорошо.

– Хочу спросить тебя об этом враге, о котором ты упоминаешь. Моем враге. Кто он?

– Ты знаешь, кто он, Майк.

– Даже не представляю, правда.

– Нет, знаешь. Ты знаешь, кто он.

– Почему он стал моим врагом? Кто он?

– Ты знаешь. Конечно, знаешь, кто он.

Манусос снова заиграл тихую нежную мелодию. Убывающая луна плыла по небу и, казалось, увлекала музыку за собой, ввысь и вдаль, словно музыка была драгоценным металлом, притягиваемым магнитом, или умиротворяющим даром; и, слушая жалобные звуки лиры, которые отрывались от земли и, свободные, уносились в небо. Майк чувствовал, будто что-то в нем тоже устремляется вслед за луной, пока наконец не погрузился в сон.

41

Майк отсутствовал уже третью ночь, и Ким начала серьезно беспокоиться. Ее тревога постоянно росла. Первой ее реакцией на исчезновение Майка было раздражение его ребяческим поведением. Она знала, что он считает, будто она флиртовала с Георгосом, официантом, в отместку за его связь с Никки, хотя он не имел никакого представления о том, что было или чего не было той ночью. И, в свою очередь, ответил тем, что всю ночь где-то шатался, не вернулся домой.

Это разозлило ее. Он сводит счеты. И она едва не дала себе ввязаться в эту игру – чтобы выиграть. Она знала, что может победить; знала, что легко могла бы подкрепить делом сплетни, которые Лакис пытался распускать о ней по деревне, – если бы захотела.

Но не этого она хотела. Не интрижки с Георгосом. Он понадобился ей на несколько мгновений, чтобы утешиться, и теперь официант испытывал разочарование. Он не мог отпустить ее так просто. Она оскорбила его гордость, и все это обернулось новыми неприятностями. Так что в первую ночь после бегства Майка в горы – а она считала это именно бегством – она еще не тревожилась. Пусть его поиграется.

Потом женщины в лавке напугали ее этой историей с Манусосом. Они сказали, что он ненормальный. И опасен. Даже предположили, что он убийца, избежавший возмездия. Каких только диких предположений она не строила относительно того, зачем пастух мог увести Майка в горы! И не было ли все его предшествующее поведение лишь средством убаюкать их бдительность?

Что больше всего тревожило, так это то, что Кати и Мария не рассказали всего. Недоговорили чего-то крайне важного в этой истории, о чем можно было лишь гадать. Она знала: Мария хотела это сказать, но Кати не дала. Все ее попытки догадаться, в чем дело, неизменно приводили к тревожным подозрениям, что за пастухом водится нечто такое, о чем обитатели маленькой деревушки не хотят сообщать посторонним. Некая тайна, с которой они готовы жить, хотя бы и с риском для себя.

Тогда-то ей и стал снова сниться тот сон. Верней, сначала это был не сон, а мимолетное видение, галлюцинация, когда она сидела в патио, ожидая Майка, злясь на него за то, что приходится сейчас переживать, страстно желая, чтобы он вернулся. Она читала при свете масляных ламп и время от времени поглядывала на берег. И вдруг ощутила: что-то стало сгущаться в ночном воздухе. Та же липкая молочная глазурь, что залила ее и сад в предыдущий раз. Во рту ощущался уже знакомый металлический привкус. Она подняла глаза.

В темноте, роем мотыльков, облачком, мерцали огоньки. Оно было как живое, это прозрачное видение. У нее на глазах они пришли в движение, перестроились и, увеличившись в размере, как горящие факелы, друг за другом поплыли к дому.

Через миг видение исчезло. Молочная дымка рассеялась Остались только свет луны да чернота ночного моря, но Ким была напугана. Напугана настолько, что захотела, чтобы Майк был сейчас рядом с ней.

Она ушла в дом и заперла дверь – не от Майка, а от того, неназываемого. Ночью ей вновь приснился тот сон. Она опять увидела мерцающие огоньки, но теперь это видение наложи лось на еще более ранний сон: безумные женщины, пляшущие и бьющие в барабаны в горах.

Огоньки в ее сне превратились в янтарно освещенные нагие тела женщин, колотящих в черепа-барабаны, пьющих ритуальное зелье, валящихся на землю в эпилептических конвульсиях. Потом женщины вооружились пылающими головнями, и она, Ким, была одной из них. И когда они спускались с горы, нагие, высоко держа факелы, в их сердцах было убийство, убийство и мерзкое вожделение. Но во сне что-то изменилось. Женщины вошли в современный мир, и то место было деревней, а тропа, по которой они шли, тропой к этому дому. И тут Ким проснулась от собственного крика.

Как ей хотелось, чтобы Майк был рядом в этот момент! Ей было до того не по себе, что она встала и вышла наружу. В патио она снова зажгла лампы, хотя луна была достаточно яркой и все вокруг ясно видно. Она спустилась на берег и села в лодку, в которой всегда чувствовала себя странно уютно. В ней она сидела в ту ночь, когда скорпионы выгнали их из дома. Тогда Майк обнимал ее, налил ей стакан вина.

Скорпионы и жуткие сны. То и другое выгоняло ее из дома.

На третий день она до вечера ждала, не появится ли Майк. Когда начало смеркаться, Георгос, официант, мучающийся от любви, прокрался по тропе, прячась за живой изгородью. Тихо позвал от ворот.

– Я предупреждала, чтобы ты сюда не приходил, – сказала она недовольно. – Зачем явился? Не хочу, чтобы ты показывался тут.

Это была правда. Она не хотела, чтобы Майк, вернувшись, увидел, как Георгос крутится у их дома.

– Я не мог не прийти, – сказал Георгос.

– Не заговаривай мне зубы.

– Честно. Я должен был увидеть тебя. И я знаю, что Майка здесь нет.

– Какая разница, здесь он или нет. Не приходи сюда. Чего ты хочешь?

– Пожалуйста, сегодня вечером. Позволь пригласить тебя пообедать. Только сегодня.

– Это невозможно, Георгос.

– Я взял у приятеля машину. Мы можем поехать в такое место, где тебя не знают. Только поедим вместе, и ничего больше. Ничего.

Ким отказалась. Георгос не отставал. Грозил устроить сцену. Чуть не плакал. Ким боялась, что в любую минуту может вернуться Майк и превратно все истолковать. Она думала провести вечер иначе: сидеть дома и ждать Майка, считая минуты и тревожась, не случилось ли с ним чего. Наконец она уступила. Согласилась поехать с Георгосом, но только в ресторан, пообедать, и чтобы тут же обратно домой.

– Другого я и не прошу, – жалостно поблагодарил Георгос.

Он разозлил ее тем, что против ее воли поехал через деревню. Они проезжали мимо таверны, где в тот момент сидел Лакис со своими приятелями, спокойно попивая пиво и наслаждаясь прохладой раннего вечера. Ким видела, как Лакис обернулся вслед их машине и расплылся в кривой усмешке.

– Остановись! – завопила Ким.

Она заставила Георгоса подать задним ходом обратно к таверне и, велев ему оставаться в машине, вышла и направилась к столику, за которым сидела компания Лакиса. Они уставились на нее.

– Добрый вечер, – поздоровалась она на безупречном греческом.

– Добрый вечер.

Она встала вплотную к Лакису и посмотрела на него сверху вниз. Тому пришлось вывернуть шею, чтобы встретиться с ней глазами. Его ухмылка сделалась еще шире.

– Как поживаешь, Лакис?

– Скажем так: неплохо, – все с той же улыбкой ответил тот. – А ты?

– А ты, Кристос? Ты, Тео?

– Неплохо. Неплохо, – ответили мужчины.

– А знаешь, – сказал Кристос, с которым у Ким всегда были хорошие отношения, – в последнее время ты совсем хорошо стала говорить по-гречески.

– Прекрасно, – кивнула Ким. – Потому что я собираюсь сказать кое-что Лакису и хочу, чтобы вы все это слышали.

– Что ты собираешься мне сказать? – спросил Лакис с ухмылкой, демонстрируя золотые коронки. – Что?

– Посмотри на мой глаз. Вот этот, левый. Это дурной глаз. И я хочу сказать, что он смотрит на тебя, Лакис. Внимательно смотрит. Почему? Потому что у тебя дурной язык. Ты грязный тип. И если ты еще расскажешь обо мне какую-нибудь ложь, я навлеку несчастье на твою голову. Понял? Несчастье! И скажи о моих словах людям в деревне, если хватит смелости.

Ошарашенный Лакис молчал, словно язык проглотил. Двое других мужчин, опустив глаза, смотрели на тлеющие кончики своих сигарет.

– Извини меня, Кристос, и ты, Тео. Это проклятие предназначено только Лакису.

– Конечно, – быстро проговорил Кристос. – Конечно.

– Это справедливо, – кивнул Тео. – Это только справедливо.

– Всего хорошего!

Ким развернулась и забралась обратно в машину. Вся троица в изумлении смотрела ей вслед.

– Что ты им такого сказала? – полюбопытствовал Георгос.

– Заткнись и поезжай.

Георгос отвез ее в горы, в деревушку, называвшуюся Палиохора, где была красивая таверна с висячей террасой и видом на море. Кормили превосходно, вино было замечательное. Георгос был очень мил и поддерживал легкую беседу. Позже, когда Ким попросила отвезти ее домой, он испортил весь вечер, объявив о своей вечной к ней любви.

– Я тебе не какая-нибудь туристочка, – презрительно ответила Ким.

– Это я чувствую. Поэтому говорю не как туристке. – Он снова был готов расплакаться.

– Слушай, ты не любишь меня. Тебе только хочется переспать со мной. Но, как я уже сказала той ночью у тебя дома, это не то, чего хочу я.

– Я знаю, ты той ночью не пошла домой, к Майку, – сказал он, дуясь.

– Значит, ты следил за мной, свинья этакая? Если ты следил за мной, то знаешь – я тогда ночевала у Кати. И не вмешивай сюда Майка.

– Ты меня унижаешь, – продолжал он канючить.

– Тем, что не сплю с тобой? Легко же тебя унизить.

– Я люблю тебя, Ким. Я люблю тебя.

– Я это уже слышала.

Тут Георгос удивил ее тем, что разразился слезами. Не обращая внимания на посетителей, переполнявших таверну, он уронил голову на столик и ревел белугой. Когда она попробовала успокоить его, положив ладонь ему на руку, он отмахнулся и заревел еще громче. Прошло целых пять минут, а его рыдания все продолжались с неослабевающей силой. Ким ничего не оставалось, как встать и выйти из таверны.

Она вынуждена была бежать из таверны, но теперь не представляла, куда идти. Она прошла деревушку насквозь и зашагала по дороге. В сотне ярдов от таверны остановилась отдышаться. В ночном воздухе плыл аромат магнолии. Она оглянулась, ища ее взглядом, и увидела за живой изгородью сотни мерцающих огоньков.

Огоньки были такие же, как виденные ею во сне.

Крохотные оранжевые огоньки плясали перед ее глазами, как мотыльки или бабочки. Она подошла ближе. Аромат магнолии был одуряющим. Она не сразу поняла, что перед ней деревенское кладбище. У подножия вертикальных надгробных камней горели маленькие свечки в стеклянных баночках. Огоньки трепетали и отражались в черном мраморе, освещая изображенные на нем лица и скрадывая острые углы надгробий, казавшихся черными дверьми, вырезанными из света и тьмы, в которых словно стояли души незабвенных покойников, и за ними – черная тень смерти, колеблясь, выглядывала из глубины за пламенем свечей. Каждый огонек был как произнесенная шепотом мысль, нетленная память, хранимая временем от посягательства мрака.

В таком положении и нашел ее Георгос – любующейся неземной красотой сельского кладбища. Наверно, эта картина подействовала и на него; он пришел в себя и был готов отвезти ее домой. Она едва ли замечала его присутствие.

От увиденного на Ким сошел необычайный покой. «Этим все кончается, – думала она. – У нас нет времени, Майк. Нет времени. Где ты? Что делаешь?»

42

Майку не терпелось спуститься с гор. Он предвкушал еду, пиво, сигареты – все, чего был эти дни лишен. Манусос позволил наконец-то нарушить пост и достал из того же пакета несколько черных оливок, каких он отведал в первый день их с пастухом пути в горы. Они обожгли нёбо, как лимон. Спустя несколько минут желудок свела боль.

Пастух отругал его:

– Я же говорил, жуй медленней и дольше. Но ты накинулся на них, как волк.

– Да, – простонал Майк, привязывая скатанный спальный мешок к рюкзаку. – Я набросился, как волк, на пять оливок. Целых пять.

– Иронизируешь? Это ты так иронизируешь? Да, вижу. Поторопись, мы отправляемся.

– Но ты идешь не в ту сторону. Ведь в Камари – сюда.

Манусос собрал отару и погнал ее через перевал к отдаленной долине в глубине острова.

– Камари? Я разве сказал, что мы идем в Камари?

– Нет, но…

– Нет. Мы идем не в Камари. Вперед! Эмброс!

Он ударил одну из овец крюком посоха. Майк, поправляя на ходу лямки рюкзака, пристроился за пастухом. Он не был уверен ни в том, что сможет самостоятельно отыскать дорогу домой, ни в том, хватит ли у него сил на новое путешествие неведомо куда. В голове звенела пустота, он не чувствовал тела – только нестихающую боль в кишках. Он был связан с пастухом и теперь понял, что без него пропадет.

– Но куда, Манусос? Куда мы идем? У меня больше сил не осталось. Я должен знать, куда мы идем.

– Не отставай!

Тут Майк взорвался. Швырнул рюкзак на землю. Заорал в ярости, не выбирая выражений, самым мягким из которых было «дерьмо овечье»:

– Или ты говоришь, куда мы, черт подери, идем…

– Или что?

Майк вдруг, как тогда, на змеиной поляне, увидел себя сверху – нелепую фигурку с побагровевшим лицом, вопящую на пастуха.

– Это хорошо, что ты так злишься. Тебе это пригодится.

Нормальное зрение вернулось к Майку, но подходящих слов, чтобы выразить ярость, он больше не находил.

– Мы идем, – смягчился Манусос, – искать магису [20].

– Искать что?

– Все, что я до сих пор делал, это просто подготавливал тебя. Но только магиса может указать тебе путь.

– Магиса? Магиса? – Майку было незнакомо это греческое слово. И в то же время он чувствовал, что знает его. – Кто или что это такое?

– Конечно, – сказал Манусос, когда они начали спускаться по крутому склону в долину, – мы не поминаем всуе магису.

– Разумеется. Какой я дурак.

– И пожалуйста, Микалис, Майк, когда мы найдем магису, пожалуйста, не называй ее так. Это будет невежливо.

Манусос больше не касался этой темы, хотя и старался поднять Майку настроение рассказом о местах, где они находились. Видимо, они пересекли некую границу, за которой, как признался Манусос, народ имел несколько странные обычаи.

– Да что ты говоришь!

– Это так, Майк. Верь мне.

Прошагав еще час, они подошли к побеленному домику, приютившемуся на полпути в долину. Непонятным образом он стоял в таком отдалении от ближайшего жилья, что туда можно было добраться только на осле или пешком. Майк увидел перед домом пыльный двор. Курятник и кучу хвороста у стены. К курятнику была привязана большая черная собака; казалось, она спала на высохшем огороде, часть его была занята парником, у которого не хватало половины стекол. Во дворе стояла женщина, вся в черном, держа что-то в руках и глядя на приближавшихся гостей. Дверь домика была распахнута.

– Это магиса, – шепотом проговорил Манусос. Откашлялся и сплюнул.

Если она магиса, тогда это греческое слово означает вдову. Женщина была в традиционном для Средиземноморья черном одеянии вдовы: башмаки, чулки, черные платье и джемпер, черный же платок на голове, закрывавший не только лоб, но и шею, и низ подбородка. В руках она держала поднос, на котором стояло два стакана.

– Где твой греческий? – сказал Манусос. – Она не знает английского. Придется припомнить греческий.

Когда они подошли ближе, собака вскочила и принялась яростно лаять, так сильно натягивая привязь, что даже немного сдвинула курятник. Она прыгала на них – все ради удовольствия вонзить огромные клыки в их мягкую плоть, но, удерживаемая веревкой, падала, перекувырнувшись, наземь.

Манусос поклонился, здороваясь со вдовой. Майк устало повторил за ним поклон. Она невозмутимо смотрела на них, особенно внимательно и довольно неприязненно, как показалось Майку, на него. Лицо у нее было морщинистое и ссохшееся, как старый башмак. Губы, казалось, навсегда застыли в скорбной мине. В ней была какая-то обезвоженность и хрупкость, сухость, как в пыли во дворе. Даже глаза тусклые, без блеска, словно время выпило из них всю влагу, словно тяжкий труд лишил ее последней капли жизнерадостности.

Манусос потянулся к стакану на подносе. Хотя она ничем этого не показала, Майк почувствовал, что второй стакан предназначен ему, и взял его. «Гъя сас! – подняли они стаканы за ее здоровье. Это была ракия. Майк почувствовал, как выпитое обожгло пустой желудок. Даже кожу черепа закололо, как иголками. Она все так же пристально смотрела на него.

Манусос представил его:

– Микалис.

Предупрежденный, что нужно соблюдать местный этикет, Майк сказал на чистом греческом:

– Очень приятно видеть вас в полном здравии.

Во время этой церемонии собака, не переставая, громко лаяла. Когда они поставили пустые стаканы на поднос, старуха что-то крикнула собаке. Та замолчала, растянулась на земле, опустив голову между лап и с сожалением поглядывая на мужчин.

Старуха пошла в дом. Манусос последовал за ней.

– Она как будто ждала нас, – сказал Майк.

Женщина обернулась и погрозила ему пальцем.

– Милате эленика, – сказала она строго. Голос у нее был удивительно энергичный. – Моно эленика.

– Нэ [21], – сказал Манусос, тоже со строгостью, хотя и притворной. – Говори только по-гречески. – Потом кивнул старухе: мол, все улажено, и вошел за ней в дом.

Внутри было чисто подметено и голо. Она провела их на кухню, совмещенную с общей комнатой. Основное место здесь занимала огромная пузатая печь, ненужная летом, но без которой зимой в этих горах не обойтись. Магиса жестом показала, чтобы они устраивались за столом, покрытым клеенкой в многочисленных порезах от ножа. Усевшись, Майк увидел напротив себя на стене большое изображение глаза, такое же, как в церкви Девы Непорочной.

Женщина нарезала несколько помидоров и огурцов и поставила перед ними, добавив по ломтю белого хлеба. Вновь наполняя стаканы ракией, она сказала, обращаясь к Манусосу:

– Глаз его притягивает.

– Он такой же, как в церкви, – сказал Майк на хорошем греческом.

Она холодно взглянула на него:

– Да. Да.

Но Майка больше притягивал поставленный перед ним салат.

– Благодарю вас за гостеприимство! – сказал он.

Женщина коротко кивнула.

После того как они поели, она позвала Манусоса. Они отошли в угол, повернулись к Майку спиной и о чем-то быстро вполголоса заговорили. Поговорив, женщина села рядом с Майком, а Манусос остался стоять.

– Она согласна, – сказал Манусос, – указать тебе путь. Но сперва ей надо посмотреть на тебя.

Старуха протянула руки к Майку. Только теперь он увидел знаки на ее ладонях. Он не мог сказать, это краска или татуировка. Выцветшие черные буквы таинственного алфавита были нанесены на подушечки пальцев. Майк не знал, что это за алфавит, но только не греческий. Она жестом показала ему, чтобы он протянул ладони. Пристально осмотрела их с обеих сторон, недовольно поморщилась, потом взглянула ему в лицо.

Под взглядом ее сухих глаз он чувствовал себя насекомым, наколотым на булавку. Она долго смотрела ему в зрачки. Потом медленно обвела взглядом лицо, словно искала что-то конкретное, таящееся в мелких морщинках вокруг глаз и рта. Под ее взглядом Майк чувствовал себя как парализованный. Не был уверен, что сможет пошевелиться, если захочет.

Он ощущал какое-то внутреннее сопротивление. Он не знал, что происходит, но ему это не нравилось. Устав подчиняться планам Манусоса, он решил, что пришла пора больше контролировать ситуацию. От старухи пахло не слишком приятно, и он не испытывал особой радости, когда она, приблизив лицо, вглядывалась в глубину его глаз.

Внезапно она отбросила его руку и сильно, резко ударила по лицу. Майк был в шоке. Он схватился за щеку, а женщина громко затараторила, обращаясь к Манусосу.

– Она приносит извинения, но она увидела духа, лезущего на тебя, – сказал пастух. – У нее не было другого выбора, как согнать его. Она говорит, духи не любят, когда им дают оплеуху. Она надеется, что тебе не слишком больно.

Майк не знал, что сказать. Лицо горело. Рука у нее была тяжелая. Женщина снова взяла его ладонь и заглянула в глаза. Майк не сразу пришел в себя. Он был слишком потрясен, чтобы испытывать что-то, кроме удивления. Но теперь в нем начала подниматься злость. Захотелось ответить тем же.

Тут женщина второй раз и с прежней силой ударила его по лицу. И закричала на Манусоса, который переводил:

– Она опять просит прощения, но она говорит, что духи на тебе так и кишат. Духи не дают ей увидеть то, что нужно. Приходится сгонять их с тебя. Она говорит, чтобы ты не принимал это на свой счет.

– Не принимать на свой счет? – переспросил Майк, потирая теперь челюсть, по которой пришелся второй удар.

Женщина, продолжая тараторить по-гречески что-то непонятное, встала, пошла в другой конец комнаты, хлебнула что-то из пластикового стаканчика, снова уселась и подняла ладони Майка.

– Она же не собирается опять бить меня? – закричал Майк.

Женщина взяла его за щеки и сделала движение, словно собираясь поцеловать. Майк вжался в спинку стула.

– Открой рот! – крикнул Манусос.

– Что?

– Открой рот! Делай, что говорю!

Майк разинул рот, и старая карга брызнула ему чем-то в самое горло. Чем-то ужасно жгучим.

– Глотай, Майк! Глотай! – закричал Манусос.

Майк, давясь, вскочил со стула, закашлялся и невзначай проглотил жидкость. Потом перегнулся пополам, продолжая кашлять. Старуха ласково похлопала его по спине и дала стакан ракии. Майк осушил его, чтобы избавиться от горького привкуса во рту.

– Ну все! – завопил Майк, придя в себя. – С меня хватит!

Старуха сказала что-то Манусосу.

– Она знает, что ты сделал в церкви, так она говорит.

Майк застыл на месте.

– Что? Что она такого знает?

– Что ты осквернил церковь. Что ты сделал, Майк? – Пастух смеялся.

– Поцарапал фреску.

Он опустился на стул. Рот у него онемел. Ракия ударила в голову. Язык не слушался.

– Смотри на глаз, – сказала женщина.

Майк понял ее и сосредоточил все внимание на глазе, изображенном на стене. Но изображение расплывалось перед ним. Веки против воли закрывались, и он никак не мог их удержать.

– Не спи! – закричала она. – Это ты!

И Майк почувствовал новый удар по лицу, но боли на сей раз не испытал. Ему стало смешно. Очередной удар по лицу, и ее голос как бы издалека:

– Не спи!

Он улыбнулся и сосредочился на изображении глаза. Но теперь комнату омывал мерцающий белый свет, и он был в ней один. Нет, это была уже не комната старухи, каким-то образом он перенесся в деревню, в Церковь Девы Непорочной, и смотрел на глаз, изображенный над алтарем. Он почувствовал облегчение. Дом близко. Он был измучен, ничего не понимал, но, по крайней мере, можно было идти домой. Он снова посмотрел на глаз и увидел, что его покрывает красная краска. Она блестела, как свежая, еще стекала по стене. Но что-то в ней было не так.

Краска текла не вниз, а вверх по стене, собираясь в одной центральной точке. Здесь она разбивалась на капли, фонтаном отделялась от стены и летела но длинной дуге точно в жестяную банку. Майк захихикал, забавляясь этим фокусом. Все происходило наоборот. Потом он заметил, что банка с краской находится в чьих-то, неведомо чьих, руках. Руки вынесли банку из церкви. Майк пошел следом. Стояла глубокая ночь. На деревенских улицах не было ни души.

Майк, следуя за руками, спустился на берег. Руки остановились у перевернутой лодки, наполовину выкрашенной той же красной краской. Валявшаяся на земле крышка от банки прыгнула прямо в руки, которые плотно закрыли банку. Потом краска вернулась на свое место, под лодку. Руки направились по пляжу к дому Майка. Майк за ними – в дом, а потом в постель. И только улегшись и посмотрев на руки, Майк понял, что они – его собственные. Рядом, в постели, спала его жена.

– Ким! – закричал он. – Ким!

Старуха била его по лицу. Майк снова был в ее доме. Он поднял руку, защищаясь от нового удара. В голове был туман, но видел он опять отчетливо.

– ~ Это я сделал? – спросил он по-гречески. – Это был я?

Старуха не ответила. Она встала и направилась к буфету. Манусос смотрел на него со странным выражением.

– Это наверняка было со мной во сне. Однажды, когда я дома вставал ночью и ходил, не помня себя.

– Она говорит, что тобой овладел дух.

– Манусос, что происходит?

– Успокойся. Делай, как она говорит.

Женщина вернулась с большим листом бумаги и карандашом. Сунула их Майку и сказала:

– Имя. Пиши.

Майка слегка подташнивало. Нужно было собраться с силами и сосредоточиться, чтобы писать. Когда он написал свое имя, женщина выхватила у него бумагу, взглянула, что он написал, и раздраженно скомкала. Сходила за новым листом.

– Дорогая! – закричала она. – Бумага дорогая! – Бумага между тем была обычная, писчая. – Не порть ее, как дурак! Пиши на греческом! На греческом. Я не могу читать всякую чепуху! На греческом.

Майку пришлось сделать усилие, чтобы припомнить греческий алфавит. В голове еще был туман. Он написал:

МΙКАΛΙΣ HANΣON[22]

Она снова взглянула, потеребила кончик носа и, похоже, осталась довольна тем, что он написал.

– Теперь – где ты родился.

Майк написал:

KOBENTPI

Она с трудом произнесла:

– Ковентри. – Потом сказала: – Теперь – место смерти.

Майк ясно расслышал слово – танатос, смерть. Но это было бессмысленно. Он обернулся к Манусосу за помощью.

– Она говорит, – сказал пастух, – что ты знаешь, где умрешь. Она говорит, все это знают, и ты должен минутку подумать.

Майк задумался. Он не представлял, что она имеет в виду. Покачал головой. Женщина сердито вздохнула, и вдруг ни с того ни с сего в голове Майка мелькнуло слово «Манчестер». Его он и написал:

MANZEΣTEP

– Имя отца, – сказала она.

ZOSΣФ[23]

– Имя матери.

ΔЕВОРА[24]

Когда Майк закончил писать, она схватила лист и обвела кружком все слова. Встала, принесла большое блюдо и положила лист туда. Зажгла свечи и ладан. Майк узнал знакомый запах мастики. Поднесла огонь к бумаге. Та вспыхнула каким-то театральным пламенем, языки – в фут высотой. Бумага быстро сгорела, оставив на блюде кучку черного пепла.

Женщина поставила блюдо на стол. Села и стала вглядываться в пепел. Майк беспокойно заерзал на стуле. Она осуждающе взглянула на него и вернулась к пеплу.

Она недолго вглядывалась в него. Не дольше нескольких секунд.

– Трудно, – произнесла она. – Трудно. – Потом встала и начала что-то быстро говорить Манусосу.

– Она сказала, что ты можешь снова соединиться с женой, но духи будут тебе мешать. Она говорит, что в тебе сидит слишком много чуждых духов разного рода. Главный среди них и есть твой враг. Это он возбуждает остальных духов. Она говорит, что ты должен сойтись в поединке со своим врагом-духом и победить его. Другого способа нет. Чтобы сойтись со своим врагом-духом, ты должен выйти на Путь Душ. Она готова указать тебе дорогу. Это опасно, и ты должен делать все точно, как она говорит.

– Что такое Путь Душ?

– Она говорит, Путь Душ начинается в море, проходит у ее передней двери и продолжается до кладбища в деревне Палиохора. Эта деревня находится прямо за долиной; знаешь ее?

– Проезжал как-то.

– Однажды ступив на Путь Душ, ты не должен сходить с него ни на дюйм. Ни на один дюйм. Не должен позволить ничему увести тебя в сторону. На этом пути ты встретишь своего врага-духа.

Старуха заковыляла во двор, и Манусос кивком показал Майку, чтобы он следовал за ней. Она указала на тропу, ведущую дальше в долину, – это, мол, и есть Путь Душ. И в самом деле, Майк увидел что-то вроде тропки, может, не шире козьей, но чудесным образом прямой, как стрела. Она поднималась вверх, на противоположный склон долины, как уверила его старуха, и кончалась на кладбище в Палиохоре. Потом по-гречески, который Майк отлично понял, спросила, кто заплатит ей двадцать пять тысяч драхм.

Майк посмотрел на тропинку, нырявшую вниз, на дно долины, потом на старуху, ожидавшую ответа. В голове шумела ракия. Лица у всех казались перекошенными, расстроенными. Майк вдруг увидел всю восхитительную комичность ситуации, упал на колени, хохоча и восторженно колотя рукой по пыльной земле. Даже собака вскочила и уставилась на него. Майк увидел это и захохотал еще пуще.

– Пятьдесят фунтов! Вы устроили все это, чтобы зашибить по полусотне фунтов!

Манусос тянул его за руку, поднимая, пытался успокоить. Старый пастух был сильно взволнован.

– Майк, сейчас не время смеяться, – настойчиво шептал он ему. – Это очень плохо.

Майк посмотрел на выпученные глаза Манусоса и снова засмеялся. Сзади топталась старуха. Майк увидел, как Манусос кивком подозвал ее, говоря:

– Я, я заплачу. – Потом с невероятно серьезным лицом повернулся к Майку. – Надеюсь, ты дашь мне двадцать пять тысяч драхм, потому что у меня их нет; не то, если я их не принесу, эта старуха устроит нам большие неприятности; дашь, а, Майк?

Майк наконец успокоился и сказал:

– Не волнуйся. Ты их получишь.

– Тебе пора идти, – сказала старуха. – Иди. Времени у тебя мало. Иди по тропе.

– Да, иди, Майк. Иди. Помни, пусть ничто не заставит тебя сойти с этой тропы. Вот, возьми мой посох. Он достался мне от отца. Я буду ждать тебя здесь. Теперь – иди.

Старуха приблизилась к нему.

– Если увидишь на тропе святого, – яростно сказала она, – убей его!

Ее слова на мгновение подействовали на Майка отрезвляюще. Даже произнесенные по-гречески, они отозвались в нем только что пережитым кошмаром. Манусос надевал ему на спину рюкзак, но его не нужно было понукать. Он сам жаждал как можно скорей уйти подальше от этих ненормальных. Он быстрым шагом двинулся по прямой тропинке. Только раз он обернулся, увидел мужчину, женщину и собаку, смотревших ему вслед. Потом тропинка нырнула вниз, и они исчезли из виду.

43

Когда Майк почувствовал, что у пастуха и старой карги нет абсолютно никаких шансов догнать его, он скинул рюкзак и присел на камень. Порывшись на дне рюкзака, нашел сигареты, на которые Манусос наложил запрет. Прикурил, поднеся спичку дрожащими пальцами, глубоко и с наслаждением затянулся. Жаль, что не подумал положить в рюкзак пару бутылочек пива.

Голова странно кружилась, возможно, под воздействием никотина. День был на удивление ярким. По положению солнца он определил, что близится полдень. Солнце сияло так ослепительно, что в его свете все, насколько видел глаз, было почти белым, пришлось даже щуриться, пока он сидел, покуривая. Тени падали под каким-то странным углом. Валуны блестели испариной.

Он решил, что самое лучшее – поскорей пройти долину, чтобы добраться до Палиохоры. Это ближе, чем до Камари, а оттуда уже можно на чем-нибудь доехать до дома или по крайней мере до Камари. Во всяком случае, это лучше, чем идти обратно, рискуя наткнуться на Манусоса и старуху. Если он даже попытается тайком обойти ее дом, та бешеная собака наверняка выдаст его своим лаем.

Майк был сыт Манусосом. Да и старухи для него было достаточно.

Докурив, он отправился дальше по тропе. Он по-прежнему почти не чувствовал языка и нёба после той гадости, которую старуха брызнула ему в горло, и временами во рту ощущался неприятный запах, как от какой-то горькой травяной настойки. Кровь бросилась ему в лицо при воспоминании о том, что происходило в доме старухи; он обливался потом, спеша по тропе вниз, к ровному дну долины.

Он шел уже полчаса, когда сердце у него тревожно забилось. Он вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание. И тут, когда он разглядывал тропу, уходившую вперед, ему показалось, что по сторонам ее – слабое свечение. Прямая пыльная тропа, выгоревшая и бесцветная на полуденном солнце, будто оживлялась легким туманом цвета лайма, стелящимся в нескольких дюймах над ней. Поскольку иссушенная земля вокруг тоже была выбелена слепящим солнцем, значит, туман не выходил за пределы тропы. Пути Душ. И теперь он увидел, что полоса легкого тумана тянется на милю вперед, пересекая дно долины и поднимаясь по прямой на противоположный склон.

«Должно быть, у меня галлюцинации, – подумал он. – Что-то было в той мерзости, которую она брызнула мне в рот».

Он был рад, что Манусос дал ему свой посох, – тот помогал ему шагать шире, с ним было больше уверенности, что он одолеет дорогу. Наконец он спустился вниз. Дно долины было усеяно валунами, между которыми торчали желтые стебли сухой травы и росли красивые лиловые колокольчики. На другой стороне на большом камне в нескольких ярдах от тропы сидел человек.

– Гья сас! – поздоровался Майк.

– Гья! Гья!

Человек соскользнул на землю и стоял, лениво прислонясь к камню и глядя на приближающегося Майка. Это был крестьянин, может, пастух, как Манусос, в заношенной одежде, голова обмотана грязным платком. Подбородок зарос многодневной щетиной, нижнюю губу, как заметил Майк, обметала лихорадка. Крестьянин изучающе поглядывал на Майка полуприкрытыми черными хитрыми глазками:

– Пу пас? Куда идешь?

Майк привык к беззастенчивому любопытству греков; для какого-нибудь деревенского жителя обычное дело – остановить человека и полчаса надоедать расспросами о делах, семье и прочем.

– В Палиохору. Иду в Палиохору.

Крестьянин спросил, нет ли у Майка закурить.

– Есть, могу угостить. – Майк полез в карман за пачкой.

Он хотел было подойти к нему и дать сигарету, когда человек вдруг напрягся и тут же отвел глаза с каким-то слишком уж беспечным видом. Майк посмотрел вниз на свои ноги и сообразил: чтобы шагнуть к человеку, придется в первый раз, как он оставил дом старухи, сойти с назначенной ему тропы.

Тогда он, оставаясь на месте, протянул пачку:

– На, возьми.

Крестьянин нерешительно улыбнулся. С утрированно ленивым видом прислонясь к валуну, он легко кивнул Майку – мол, принеси.

– На, возьми, – повторил Майк.

Крестьянин продолжал улыбаться:

– Принеси.

– Вот, пожалуйста. Подойди и возьми сам.

Майк почувствовал, как противная волна страха ползет по спине и поднимает волосы на затылке. Выражение лица у крестьянина переменилось. Из лениво-сонного оно вдруг стало живым и презрительно-насмешливым.

– Что с тобой! Всего-то несколько метров. Не можешь пройти? Я всего-то и прошу сигарету! Что ты за человек?

– Вот, пожалуйста. Подойди и возьми!

– Бог ты мой! Ты что, ненормальный? Слушай! Это же пара шагов! Господи! Да ты ненормальный! Что с тобой?

Майк вынул из пачки сигарету и бросил ее человеку. Она упала в пыль у его ног. Крестьянин пришел в ярость. Двинулся было к Майку, но потом отступил за камень, на котором прежде сидел.

– Что? Что я тебе, собака? Животное, что ты можешь швырять мне сигарету? Не человек? Ах ты ублюдок! Разве я не человек?

Крестьянин затопал ногами и неожиданно, без предупреждения, бросился на Майка со стиснутыми кулаками. Майк попытался было уклониться, но человек, не добежав до него ярда-двух, бросился назад, к валуну. Рванулся к Майку во второй раз, но снова, не добежав, помчался назад. И все время осыпал Майка ругательствами:

– Ублюдок! Гомик! Дерьмо!

Тропа. Человек боялся ступить на тропу. Майк, как загипнотизированный, смотрел на его попытки. Наконец он пришел в себя, подхватил рюкзак и поспешил дальше. Он слышал, как человек снова бросился сзади к нему, но, обернувшись, увидел, что тот мчится обратно. Крестьянин скоро отстал, позади еще слышались ругательства, но желания преследовать Майка у него, похоже, не было. Взбираясь на противоположный склон, Майк оглянулся. Крестьянин исчез без следа. Майк видел тот камень, но его возможный противник пропал, словно его и не было.

Майк задыхался и еще чувствовал легкую дрожь после неожиданной встречи. Он сел и задумался над случившимся. Ему пришло в голову, что крестьянин мог искренне возмутиться тем, что он швырнул ему сигарету; а с другой стороны, человек, похоже, старался заставить его сойти с тропы. И если только ему это не почудилось, человек побоялся или не захотел ступить на покрытую туманом тропу. Духи. Все эти разговоры о духах пугали его. Но тот человек вел себя как обезумевшая собака. Майк покачал головой. Поди разберись тут. Он поспешил дальше. Склон был пологим, и земля тут не такая иссушенная, как оставшаяся позади. Благодаря кустикам водосбора и горных фиалок эти места выглядели менее враждебно, хотя под ногами была все та же белая пыль, в которой серели вулканические камни. Он остановился, чтобы глотнуть воды, и услышал вой собак, тут же смолкший.

Тропа вывела на ровное место, и тут он второй раз услышал собак. Теперь он видел их: свора охотничьих, видимо привязанных к кусту ярдах, может, в ста впереди. Они заметили его и снова начали лаять и выть. Вдруг они замолчали, и он не мог удержаться от смеха. Это был чистый обман зрения, галлюцинация. «Охотничьи собаки» оказались вовсе не собаками, а кучей серых и желтых камней, окружавших куст. Просто, слыша вой, он и решил, что это собаки.

Галлюцинации. Он постоянно боролся с ними. Но, подойдя ближе, Майк понял, что ошибся. Это все же были собаки, а то, что он принял за куст, – женщина, стоявшая среди них. Одну руку она протянула к нему, а в другой, поднятой к лицу, что-то сжимала. Казалось, она целится в него.

Он замедлил шаг и вскрикнул от неожиданности, – снова поняв, что перед ним лишь куст и куча камней. Что женщина с собаками лишь пригрезилась ему. Видение дрожало, то расплываясь, то вновь обретая четкость. «Это безумие. Ты сходишь с ума».

Он был уже в тридцати ярдах от своей, как он полагал, галлюцинации. Теперь ошибки быть не могло. Это была женщина, и ее действительно окружали собаки, которые смотрели на него, насторожив уши, словно ожидая ее команды. Теперь Майк увидел, почему он принял ее за куст. Переплетение веток на самом деле оказалось луком и пучком стрел у нее в руках, и она целилась в него. Майк перепугался. Он уже совершенно не понимал, что настоящее, а что нет.

Женщина была смуглой, азиатского типа, с орлиным носом. Одета она была в тунику, а лук и стрелы – серебряные. Смертельное острие стрелы мерцало на солнце. Лицо женщины переменилось. Какое-то мгновение это было лицо Ким, потом – Никки, потом снова – крючконосой охотницы.

«Ерунда! Это галлюцинация! Иди дальше. Ты должен идти. Ее не существует. Она тебе чудится».

Майк повторял это про себя как мантру. Заставлял себя идти, но ноги не слушались. Он был как парализованный. Он снова посмотрел на то, что посчитал галлюцинацией. Собаки нетерпеливо дрожали – он кожей чувствовал их возбуждение. Глаза охотницы холодно блеснули, и он ощутил, как напряглась ее рука, натягивая тетиву с вложенной стрелой. Это напряжение передалось ему. Даже на расстоянии он улавливал запах ее подмышки. Видение не пахнет.

В груди все сжалось. Его охватила паника. Дыхание стало коротким, частым, и тут, неожиданно для себя и вопреки страху, он встал в позицию, приготовясь к танцу. Это был танец, которому научил его Манусос. Танец схватки с духами. Стеснение в груди тут же исчезло, и он снова мог дышать свободно. Вспомнился шаг – отталкиваясь носком от земли. В голове зазвучала лира пастуха, и он начал танец. У него получалось, тропа двигалась навстречу, с каждым шагом на дюйм, двигалась, как лента эскалатора, тогда как окружающий пейзаж оставался на месте. Он услышал, как взвыли собаки, и тогда женщина пустила стрелу.

Стрела с серебряным наконечником летела прямо в него, но невероятно медленно. Майк продолжал танец, и тропа уходила назад под его ногами, но одновременно он приближался к стреле. Майк остановился, и стрела замерла в воздухе, уткнувшись в его грудь. Он чувствовал остроту давящего острия, которое грозило пронзить его кожу. Женщина подала сигнал, и собаки с лаем и воем помчались к нему.

Они прыгнули на него, но ни одна не смогла преодолеть желтоватый туман тропы. Их челюсти щелкали у его лодыжек, они лаяли и рычали в бессильном бешенстве, но не ступали или не могли ступить на тропу. Охотница опустила лук; ее черные глаза мерцали.

Он услышал слова, эхом отдавшиеся в голове. Губы охотницы двигались, но не совпадали со словами:

Стрела – это чистосердечие. Эти псы – псы гнева. Не останавливай стрелу. Чистому сердцу не к лицу сопротивление.

Майк возобновил танец. Начал отталкиваться носками от земли, чтобы двинулась тропа. И тут же почувствовал, как стрела вошла в него, но не причинив боли. Она прошла насквозь и растворилась в воздухе за его спиной. Собаки продолжали рычать и бесноваться вокруг его ног. Он ускорил шаг и вскоре почти поравнялся с женщиной. Ее лицо было бесстрастно.

Затем в один чудесный миг не стало ни охотницы, ни собак. Вновь – высокий бурый куст и мшистые камни вокруг него. И ничего больше. Майк расслабился. Сердце его колотилось, руки дрожали. Его потянуло сойти с тропы и рассмотреть куст поближе. Он постоял, собираясь с духом, подсознательно ожидая, что куст снова превратится в женщину.

Но ничего не происходило. Только повисла жуткая тишина. Даже цикады и прочие насекомые смолкли. Он сам запугал себя, решил Майк, собственными чудовищными видениями.

Он сел, дрожащими пальцами достал сигарету и закурил, не спуская глаз с куста и почти желая, чтобы куст вновь преобразился. Видение не возвращалось. Докурив, он встал, но слишком резко, и на мгновение голова у него закружилась. Он вскинул на спину рюкзак, поднял посох и пошел по тропе. И тут же куст вспыхнул белым пламенем.

«Галлюцинация. Если суну руку в огонь, то не обожгусь». Мучительно захотелось сойти с тропы и попробовать это сделать. «Я должен проверить, что – реально, а что – нет, не то сойду с ума». Он приготовился сойти с тропы, когда крик с высоты над головой отвлек его. Он поднял голову и увидел большого ястреба, кружившего над ним. Крик птицы напомнил Майку пение Манусоса. Он заспешил дальше, оставив куст гореть, потрескивая, под слепящим солнцем.

Вершина склона была уже близко. Он полагал, что, как только поднимется наверх, ему сразу откроется Палиохора. Но тут на тропинке возникло новое препятствие.

Это была змея.

Тварь, коричневая змея с зелеными крапинками, лежала ниже полосы тумана поперек тропы. Майк топнул, ожидая, что она уползет прочь. Большинство змей уползают при первом приближении человека, но этой, похоже, слишком нравилось лениво лежать поперек тропы. Майк ткнул ее в брюшко крюком посоха. Змея не реагировала. Тогда он попробовал сдвинуть ее крюком с тропы, но крюк, казалось, прошел сквозь нее. «Очередная галлюцинация».

Очередная уловка, решил Майк, все для того, чтобы заставить его сойти с тропы. Он занес ногу, чтобы перешагнуть через нее, и тут змея его ужалила.

44

Майк отсутствовал уже четвертый день. Ким старалась гнать от себя паническую мысль, что может больше не увидеть Майка. Прежде она никогда не ощущала, как далек родной дом. Никогда еще эта страна не казалась ей такой чужой. Она не знала, с кем поделиться своими страхами, что вообще говорить. Она находилась в чужой стране, где у людей было иное понимание вещей. Надо было самой принимать решения, и это висело над ней дамокловым мечом.

Она старалась жить так, будто ничего не произошло, чтобы избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы. Позавтракав по-спартански, она пошла к насосу помыть тарелку. Но в насосе не было воды. Она попробовала залить его, но безрезультатно – насос только отплевывался и чмокал. Может, окончательно пересох. Она оставила безнадежные попытки и пошла к морю.

Белые голуби, подняв головки, наблюдали за ней. Перемыв посуду, она аккуратно расставила стол и стулья в патио. Хотела сварить кофе, но питьевой воды не осталось, даже газ в баллоне кончался. На всем лежала печать запущенности.

Этой ночью ей вновь снился тот сон – сон об исполняющих в горах дикие ритуалы безумных женщинах, которые устремлялись с горящими факелами в руках по тропе вниз, к дому – этому дому, – но каждый раз, когда они приближались к воротам, она просыпалась с криком, в холодном поту. Что он, этот сон, означал? И почему всякий раз он начинался со множества мерцающих огоньков, похожих на огоньки свечей на красивом кладбище в Палиохоре? Что все это значило?

За оградой сада прошли несколько туристов. Она подняла голову и поймала их любопытные взгляды; те быстро отвернулись. Майк сказал бы: англичане! Как она могла забыть хоть что-нибудь? Ночи, когда они сидели в обнимку в патио при свете масляных ламп, тихо разговаривая, глядя на ночных рыбаков, проплывавших в тишине мимо. Куда ушли те времена? Казалось, это было вечность назад.

Глаза предательски защипало. Надо чем-то отвлечься, и она заметила валявшиеся под скамьей принадлежности для подводного плавания. Выбрав трубку и маску получше, она решила сплавать к скале и обратно. Прихватила заодно подводное ружье и ласты.

Она второй раз за утро вошла в воду с таким ощущением, что то, как они целыми днями плавали здесь с Майком, было в другой жизни. Она надела маску и опустила голову под воду, дыша через трубку. Студенисто-зеленый мир. Мир, где действуют совершенно другие законы.

Трудность дыхания через трубку когда успокаивала, когда нервировала. Сегодня это действовало умиротворяюще. Она плыла к островку над донным царством морских ежей, и морских анемонов, и полосатых рыб, не замечая их. Если законы подводного мира другие, тогда какие? Нет тут никаких законов: ты просто плывешь, медленно, осторожно, глядя на мир, скользящий мимо, и кормишься или сам становишься чьей-то пищей. Хорошо бы жизнь на суше была бы такой же простой. Тут, по крайней мере, не существует моральных законов, осложнений в отношениях, грязи, сомнений, ответственности, обязательств, уз, чувства потери или угрызений совести.

Только холодный, замедленный, студенисто-зеленый мир, где плавают всякие существа – туда и сюда, над или под тобой. Она простила Майка, но простить себя оказалось трудней. Не то чтобы ее проступок был из того же разряда, как и его, нет, но она нуждалась в самопрощении за то, что поверила в простой, естественный мир вроде существовавшего под водой. Преступлением было верить, что существует одна огромная рыба, плавающая по водам, по сравнению с которой все другое – мелочь. Рыба под названием Любовь, и ты на ее спине, как девочка на дельфине, и машешь миру.

Манусос сидел на гребне горы и смотрел сверху на дом старухи, ожидая возвращения Майка. Скоро стемнеет, и, если Майк не вернется, тогда придется ему, Манусосу, идти в Камари одному. Он не мог пройти за Майка его путь; не мог сразиться вместо Майка; не мог жить за него его жизнью. Он уже решил: если англичанин не вернется и через час после заката, значит, он совсем не придет.

Но он не мог избавиться от ощущения, будто случилось что-то очень плохое. Однако догадаться, что именно случилось, не мог. Манусос уже спрашивал себя, не совершил ли он ошибки. Возможно, англичанину такая задача не по силам. Возможно, англичанин живет в мире других духов – духов, для борьбы с которыми нужны иные способы.

Но все равно уже слишком поздно, Майк ступил на тропу. Манусос помог ему, как только мог. Остальное в руках судьбы.

Он закрыл глаза и представил себе Майка, идущего к кладбищу в Палиохоре. Что-то в этой картине заставило его подумать о рое крохотных огоньков. А рой огоньков напомнил о том, что случилось в доме той ночью.

Конечно, он не рассказал Майку всего. Разве такое возможно? Майк не поверил бы ему. Он бы рассказал Ким, но деревенские женщины вовлекли бы Ким в заговор молчания, чтобы скрыть правду. А если двадцать человек признают, что ты лжец, тогда чего будет стоить правда?

Как душно было в тот вечер, когда это произошло! Сирокко. Ни прежде, ни позже он не видел, чтобы ветер был так горяч и так отвратителен, как в тот год. Он сводил людей с ума. Изводил людей, выворачивал наизнанку, выл в уши, как демон, заставлял совершать безрассудные и безумные вещи.

Все было точно так, как он рассказал Майку. Мужчины ушли на другой конец острова на праздник Лошади, подальше от этого гнусного ветра, от своих жен, просто отдохнуть от всего.

Но не Манусос, потому что он слышал об этом доме. Видел вечеринки, видел ту женщину, Еву. Он следил за ней с горы позади дома. И эта Ева была красивая женщина. Уверенная в себе, веселая, поднимающая дух, как деревянная наяда на носу корабля. И, подобно всем мужчинам деревни, он завидовал этому ослу Лакису, который не заслуживал ее любви. Он хотел эту женщину. Больше того, думал, что знает, как завоевать ее.

Разве он не ждал этого момента? Ждал. И дождался: спустился к дому, лишь когда все мужчины ушли на праздник. Он взял с собой брата, своего младшего брата Димитриса.

Димитрис собирался в Салоники, в семинарию, учиться на священника. Для чего Манусос взял его? Он спрашивал себя об этом много, много раз. Возможно, со зла. Из какой-то зависти, потому что Димитрис тянулся к святости. Кто знает? Так или иначе, он убедил его, что нужно кое-что повидать в жизни, если собираешься стать священником. Пошли, и увидишь кое-что, Димитри! Кое-что поймешь! Какой из тебя выйдет священник, если ты совсем не знаешь жизни!

И они пошли, и увидели, как она сидит в желтом свете масляных ламп, читая книгу. Она постоянно читала, эта Ева. Как Ким. Она была образованная, культурная. Дразнила мужчин, говоря, что наслаждение, которое они дарят ей, длится краткий миг и быстро забывается; наслаждение же, которое доставляют ей книги, длится и после того, как они уходят. Хотя получала удовольствие от того и от другого.

Уходите, мальчишки, сказала она, когда они пришли. Убирайтесь. Идите с остальными на конский праздник. Оставьте меня в покое. Стеснительный Димитрис готов был послушаться, но он, Манусос, был настойчив. Они остались и делали все, чтобы понравиться ей. У Манусоса получилось рассмешить ее. Заставь женщину смеяться, говорил ему отец, дальше все пойдет само собой.

Потом он сказал Еве, что станцует для нее.

Потому что таков был его план. Он знал, как взять верх над ее проклятыми книгами. И он начал танцевать. Это был один из тех танцев, которым он отказался учить англичанина. Танец желания – и тот едва не убил его.

Майк почувствовал укол в икру, словно иглой. Когда змея уползла под ближайший камень, он понял, что это не галлюцинация – тварь была реальной. Первые мгновения он ничего не чувствовал, потом ногу ниже колена словно окатила горячая волна. Он слишком плохо разбирался в змеях, чтобы знать, насколько опасен укус или, может, даже смертелен, но понял, что должен поскорей добраться до Палиохоры и получить помощь.

Солнце торопилось к закату, но по-прежнему было очень жарко. Он прикинул, что сейчас должно быть около четырех часов. Он надеялся, что до деревни не больше получаса пути. Левая нога и ступня начали быстро распухать, и он сильно захромал. Через десять минут отек распространился уже на всю ногу. Следом подскочила температура, стало знобить. Майк покрылся потом.

Когда он почти выбрался из долины, идти стало намного трудней, поскольку оставалось преодолеть крутой скат, чтобы достичь проселочной дорога. Майк думал, что дорога ведет в Палиохору, но отчетливая полоса тумана пересекала ее и уходила дальше по каменистой земле. Скат, по которому надо было забраться наверх, покрывала мягкая белая пыль: ноги тонули в ней, и это замедляло движение. Левая нога уже почти не действовала. Достигнув края дороги, он вынужден был остановиться и, задыхаясь, лег на землю.

Он лежал на животе в белой дорожной пыли, не в силах пошевелиться. Измученный до предела. Голова кружилась. Все плыло перед глазами; он почти чувствовал, как яд расходится по венам. Встань! – сказал он себе. – Поднимись! Нельзя просто лежать здесь и дожидаться смерти! Тело отказывалось повиноваться мозгу. Манчестер! Мне определено умереть в Манчестере, а не на пыльной дороге на греческом острове.

Затем он услышал приближающиеся шаги. Манусос! Это Манусос! Ты шел за мной! Манцеста! [25]Пастух Манусос! На миг он увидел в небе кружащийся сияющий остров. Пастух Манусос махал ему с этого острова. Шаги приблизились и замерли возле его головы.

Он открыл глаза. Губы пересохли от пыли. Воздух, поднимавшийся от дороги, дрожал от зноя. Сквозь это дрожание он увидел башмаки.

Металлические башмаки.

Ким заметила, как поднимается дно, и поняла, что подплывает к скале. Она выбралась на узкую полоску берега и села на песок, где лишь несколько дней назад они устраивали пикник с барбекю.

Она обсохла на солнце, получая небольшое удовольствие от того, что она одна на островке. На той стороне виднелся их дом – белым пятном на пустом берегу. Он казался одиноким, и печальным, и заброшенным. В тишине сиротливо покачивалась на волнах крохотная лодка. Ким взяла подводное ружье и вошла в воду.

Она нарочно плыла медленно, и минут через десять или пятнадцать берег и дом были уже близко. На мелководье она заметила, как что-то махнуло из-под камня на дне. Она развернулась и поплыла обратно, посмотреть, что это такое. Оказалось – порядочных размеров осьминог. Он уставился на нее странными, выпуклыми глазами и глубже забился под камень. Ким обнаружила, что может стоять, вода доходила ей только до подбородка. Она набрала воздуху и снова ушла под воду, получше рассмотреть осьминога. Он свернулся под большим, покрытым водорослями валуном, два из его щупальцев торчали наружу. От головы до кончиков щупалец было добрых три фута: отличный ланч для любителя осьминожьего мяса.

Верните мне мужа, подумала она шутливо, и я сделаю ему такой подарок.

Она поднялась на поверхность, продула дыхательную трубку и нырнула вторично. Осьминог осторожно следил за ней одним глазом, забившись в водоросли, покрывавшие камень. Она прицелилась и выстрелила. Стрела скользнула по боку валуна и завязла в водорослях ярдах в двух от цели. Ким поплыла за стрелой и, обогнув камень, увидела два осьминожьих щупальца, торчащих наружу. Она ухватилась за них.

Ким тянула изо всех сил, но осьминог крепко засел в своем убежище. Она попробовала подобраться ближе и выковырять его ружьем. Не получилось. Тогда, бросив ружье, она подхватила его под брюхо и снова потащила. Осьминог было поддался, но потом еще сильней обхватил камень щупальцами. Он держался только тремя щупальцами, но так, что не оторвешь. Ким хотела бросить затею. Ей уже не хватало воздуха. Она выпустила осьминога и рванулась на поверхность.

Но что-то ее не пускало. Осьминог сам опутал своими гибкими щупальцами ее запястье. Она дергала руку, но осьминожья хватка становилась все крепче. На мгновение ее охватила паника, она даже глотнула воды. Потом дернула руку, на сей раз что есть силы, но не смогла освободиться.

Она чувствовала: ее ноги колотятся в воздухе. Ласты торчат из воды. До чего нелепо: она на глубине всего в пять футов, но не может освободиться. Вес валуна, за который держался осьминог, не давал ей вырваться.

Его брат Димитрис играл на лире – они оба были музыкантами, – а он танцевал. Было душно, жарко. Страшно жарко. Но той ночью он танцевал неистово, как одержимый. Никогда прежде он не танцевал этот танец ради того, чтобы добиться женщины, но теперь он понял подлинное его назначение! Он чувствовал, как в нем поднимается бешеный ветер. Это он призвал сирокко. Происходило невероятное; Ева и брат смотрели как загипнотизированные. Он танцевал, не останавливаясь, целый час. Димитрис в жизни так не играл.

Потом Манусос увидел, как глаза у нее вспыхнули. Почувствовал в ней перемену.

Когда он открыл глаза, ангел склонился над ним и протянул руку, предлагая помочь встать. Майк выплюнул набившуюся в рот пыль.

– Да пошел ты!

Ангел шагнул вперед и легонько поставил башмак на его распухшую лодыжку. Потом вдавил его ногу в пыль. Когда Майк перестал кричать от боли, снова протянул руку, призывая подняться.

Майк съежился от ужаса. Он знал, что если поднимется, ангел снова собьет его с ног. Если останется лежать, ангел раздавит ему ногу. Ангел жестом поманил его. И Майк позволил ему поднять себя.

Он стоял, ожидая удара. Ангел поднял палец и помахал им перед лицом Майка. «Микалис», – повторил он, опять едва слышно. И сбил его с ног, поставив подножку. Майк стукнулся головой о дорогу, зубами – о камень. Выплюнул кровь вместе с осколком зуба.

Ангел снова протянул руку, приглашая встать.

Ким пришла мысль колотить ногами по воде: вдруг кто-нибудь, проходящий по берегу, заметит. Что она и сделала. Но потом сообразила, что это глупо. Тут полчаса мог никто не появиться.

От отчаянных усилий освободиться легкие уже готовы были лопнуть. Она принялась бить тварь свободной рукой, но это было бесполезно. Осьминог цепко держался за подводный валун. Она снова хлебнула воды, и ее легкие будто взорвались. Она извивалась, неистово и безнадежно; вода бурлила, ничего не было видно, кроме вихря поднятого со дна ила. Потом вода посветлела, и она увидела рядом с собой глаз осьминога. Ким видела в этом черном, как нефть, глазе все: Майка, Никки, Криса, себя. Она видела Лакиса, и деревенских женщин, и Дом Утраченных Грез. В глазу твари дом тонул в той же мутновато-молочной глазури, которая так часто обволакивала ее и все вокруг.

Она приготовилась к смерти. Соленая вода снова ворвалась в рот. В отчаянии она оглянулась. Под ближайшими водорослями лежала ее стрела. Ким стала загребать воду, пытаясь достать ее. Слишком далеко. Не хватало каких-то дюйма или двух. Пальцы неистово рыли песок, чтобы стрела переместилась ближе. Наконец та упала ей в руку. Ким выдернула ее из водорослей и вонзила в выпуклый глаз осьминога. Тварь выпустила чернильное облако и мгновенно отпустила ее.

Она вынырнула, кашляя и отплевываясь, и вновь ушла под воду. Потом ей удалось встать на дно. Хватая ртом воздух и корчась в спазмах рвоты, она медленно выбралась на берег, продолжая сжимать в руке стрелу, и рухнула коленями на песок.

Мимо на своем осле ехал продавец йогурта, возвращавшийся домой.

– Кали мера! Кали мера!

У Ким не было сил ответить. Она стояла на коленях в песке, задыхаясь, дрожа, плача.

– Что ты там делаешь? – спросил продавец йогурта.

– Я, – проговорила она, переведя дух, – не позволю ему затащить нас под воду.

Это было в первый раз, когда она вообще заговорила с ним.

– И правильно! – сказал он, не показывая своего недоумения. Хлестнул осла, и тот пошустрей потрусил по тропинке. – И правильно!

Что он увидел в их глазах! Чудовища! Отвратительные духи! Всех их обуял демон! Невозможно выразить словами то, что он увидел в их горящих глазах. Невозможно! С растущим ужасом он понял, что призвало их – и тех страшных демонов, в них сидящих.

Их призвал его танец. Отец предупреждал никогда не использовать танца в своекорыстных целях. Демоны разорвут тебя, говорил отец. Демоны и духи сдерут с тебя шкуру. Он вызвал всех их, использовав не по назначению танец могущества.

Несколько женщин оттащили Димитриса в сторону. Навалились на него и стали возбуждать руками. «Как думаешь, Микалис, – сказал он во тьму, – забавно, когда тебя мучают распаленные похотью женщины? Поверь, Микалис, совсем не забавно». Он думал, что они раздерут его до костей своими ногтями. Но они возбудили его плоть, против его воли, даже несмотря на его страх.

А потом он услышал вопли брата. Димитрис в ужасе вопил, и он понял, что происходит. Одна из женщин нашла в патио бутылку – ловушку для скорпионов. Они принесли ее и приставили к его гениталиям. Скорпионы жалили его, снова и снова.

Но с ним обошлись по-другому. Он так и не понял почему. Наверно, танец, покаравший его, его же и защитил. Была и другая причина: с одной из женщин его связывала серебряная нить влечения, вернее сказать, ее влекло к нему. Бессмертный его танец высвободил дремавшие в них инстинкты, распалил их. Четверо или пятеро, отбросив всякий стыд, изнасиловали его, одна за другой. Он и сейчас был не до конца уверен, кто именно. А после, когда от него больше не было толку, его осыпали градом ударов и ругательств, избили до потери сознания.

Своим танцем он разбудил вулкан, чей огонь опалил его.

Когда он пришел в себя, то первым делом нашел брата, рыдающего, обезумевшего от ужаса и боли. Брат принял его за одну из мучительниц, решившую продлить издевательства. Домой его пришлось тащить на себе.

Вот что случилось в доме той ночью, озаренной пламенем их факелов. После того случая они пообещали засвидетельствовать, если он хоть словом обмолвится, что это он, Манусос, а не они, убил Еву.

Манусос вгляделся в густеющий мрак. Уже час прошел, как начало темнеть, а Майк так и не вернулся.

Майк подумал, что пришел его конец. Рядом, расплываясь в дрожащем раскаленном воздухе, который поднимался от земли, виднелись металлические башмаки. Он поднял глаза и увидел высоко в небе большого ястреба, кружившего прямо над ним. Очень возможно, того самого, что сопровождал его, когда он шел Путем Душ; того самого, что кружил высоко в небе тем вечером, когда Манусос пел на вершине скалы.

Ангел шагнул к нему, высоко подняв ногу, будто собираясь снова с силой наступить на распухшую лодыжку Майка.

– Ладно, – сказал Майк. – Ладно, сейчас встану.

Он нащупал посох Манусоса и ухватился за руку ангела, протянутую ему. Как только ангел выпрямился, поднимая его, Майк крюком посоха зацепил его голую лодыжку и резко подсек. Потеряв равновесие, ангел тяжело грянулся наземь.

В следующую секунду Майк оказался верхом на нем и принялся бить крюком по голове. Ангел вертелся под градом сыплющихся на него ударов, а Майк с воплями безостановочно колотил по ненавистному лицу, месяцами являвшемуся ему в кошмарах. Он был в такой ярости – которая должна бы придать ему сил, – что руки у него дрожали, и это ослабляло удары. И ангел, еще не пришедший в себя от ответного коварства противника, изловчился и схватил Майка за горло. Они покатились по земле.

Ангел не отпускал горла Майка. Майк задыхался, кашлял, и, хотя продолжал бить врага по черепу, удары его становились все слабее. Отвернув голову, он заметил металлический башмак, потерянный ангелом в пылу борьбы. Он бросил посох, схватил башмак и ударил ангела металлическим каблуком по лицу. Пальцы, впившиеся в его горло, разжались. Ангел смотрел на него, широко открыв глаза, похожие на черные зеркала. И в зеркале этих глаз Майк увидел свое перекошенное лицо.

Он встал коленями на грудь поверженного врага. Приставил острый носок башмака к левому глазу распростертого святого и всем телом навалился на башмак.

Вопль ангела вознесся к небу, в высь, где летал ястреб. Майк свалился в пыль, задыхаясь, плача.

Когда он обернулся – убедиться, что его враг мертв, то не увидел ни ангела, ни трупа, ничего. Но был металлический башмак, который Майк прижимал к груди. Он никак не мог отдышаться. Оглядел пыльную тропу. Немного в стороне лежал второй башмак. Майк подобрал его и пополз на четвереньках в сторону деревни.

Когда Майк пришел в сознание, то увидел, что его окружает тьма, пронизанная мириадами крохотных трепещущих огоньков. Он был не в состоянии пошевелиться. Лежал в темноте как парализованный.

Вокруг царила полная тишина, и единственное, что двигалось, – это пляшущие огоньки. Медленно, постепенно он повернул голову и определил, что лежит рядом с мраморной надгробной плитой. На камне – надпись золотом. Один из крохотных огоньков приблизился к его лицу и осветил буквы.

Оглянувшись, он увидел: все огоньки трепещут возле таких же черных мраморных плит, и сообразил, что он на кладбище. Он снова сделал попытку пошевелиться и не смог.

«Я умер. Вот что такое смерть».

Послышались шаркающие шаги – кто-то двигался между могил. Старуха в черной вдовьей одежде плелась мимо. Она остановилась поблизости от Майка и посмотрела прямо сквозь него.

«Я не могу видеть ее. Я умер и погребен. Вот что такое смерть».

Старуха зашаркала дальше, и Майк издал стон. Она резко повернулась, прошаркала несколько шагов обратно и вперилась в темноту, по-прежнему не видя его. Майк опять застонал. Старуха завопила и, подхватив юбку, бросилась, хромая, прочь с кладбища. Майк слышал, как ее вопли затихают вдалеке. Где-то залаяла собака.

Спустя пять минут старуха вернулась в сопровождении четверых мужчин. Продолжая причитать и всхлипывать, она жестом показала в сторону лежащего Майка. Мужчины с факелами осторожно приблизились к нему.

– Врача, – сказал Майк. – Мне нужен врач.

Он смог описать змею деревенскому мужчине, который тут же отвез его в ту же больницу в Потами, где лечили его сломанную руку. Там ему ввели противоядие и сказали, что укус именно такой змеи приводит к смерти. Потом бодро добавили: «Не всегда, но порой случается». Опухоль спала почти сразу, и позже в тот же вечер, когда единственным напоминанием о случившемся остались только огромные черно-желтые синяки на ноге, его отпустили домой. Он вызвал такси, чтобы ехать в Камари.

В Палиохоре рассказывают историю об англичанине, которому вера в святого спасла жизнь. Его, укушенного змеей, нашли на кладбище. Он прижимал к себе башмаки святого. И не хотел с ними расставаться. Ни за что.

– Агьос Микалис, – с благоговением повторяли люди друг другу. – Святой. Снова святой явился, чтобы спасти чью-то жизнь.

45

Была уже полночь, когда Майк вылез из такси и пошел по тропинке вдоль берега к Дому Утраченных Грез. Когда сквозь кусты изгороди замелькал огонек масляной лампы, сердце его учащенно забилось. В нерешительности он остановился у ворот, глядя на дом.

Ким была в патио. Не замечая его, она сидела в кресле, читая журнал в тусклом желтом свете лампы. Он прошел в ворота, она услышала, как они со стуком закрылись за ним, и подняла глаза от журнала.

– Привет! – ласково сказала она. – Я уже беспокоилась, куда ты пропал.

Она была прекрасна. Лампа освещала ее сбоку. Все следы горечи и смятения сейчас исчезли с ее лица. Свет играл в темных завитках волос, придавал ощущение бархатистости загорелой коже.

Он топтался на пороге патио, словно гость. В прибранном патио царил порядок.

– Я принес тебе подарок, – сказал он, подняв руку с парой металлических башмаков.

– Мило, – сказала она. – Хотя обычно полагается приходить с цветами.

– Можно цветы будут завтра?

– Обещаешь?

– Да. Цветы завтра. – Он поставил башмаки возле двери.

Ким взглянула на него с недоверием:

– Ты что, стал вдруг верующим?

– Нет. Не думаю. Просто не знаю, что мне с ними делать.

– Майк, ты хромаешь?

– Да. Новая авария.

– О, Майк!

– Но теперь я вернулся.

– Да.

– А ты? Ты вернулась? Я имею в виду – вернулась домой?

– Домой? Да, я вернулась домой.

Майк опустился на пол у ее ног и уткнулся головой ей в колени. Он плакал как ребенок и не стыдился слез. Ким гладила его по волосам, утешая, устремив взгляд на неспокойное, не ведающее раскаяния темное море.

Они отправились в постель. Майк показал ей свои раны. Она провела прохладными пальцами по его синякам.

– Это все змея? – спросила она.

Майк пожал плечами. Он решил не рассказывать ни о Пути Душ, ни об ангеле, ни о старухе в горах, ни о ястребе – ни о чем таком. По крайней мере, сейчас. Это было в прошлом. Все, помимо того, что происходило между ними сейчас, в этот момент, было в прошлом и не имело к этому отношения. Потом они любили друг друга, нежно и самозабвенно. Наконец Майк уснул, не боясь, что опять будет ходить во сне.

Рано утром они вместе купались голышом. Море обдало их холодом, прогнав остатки сна. Они целовались, соленая вода и солнце шампанским шипели на губах. Они плавали, как два дельфина, вновь нашедшие друг друга. Потом брассом поплыли к скалистому островку и там любили друг друга, наполовину в воде, и, отдохнув, поплыли назад.

Когда они, по колено в воде, шли к берегу, дно внезапно заходило ходуном. Они упали в воду, которая быстро мелела вокруг их лодыжек. Изумленно посмотрев назад, они увидели, как море стремительно отступает от берега. Когда они встали, громадная волна вдалеке обрушилась на скалистый островок, где они час назад занимались любовью. Мокрый песок дрожал под их ногами.

– Землетрясение, – сказал Майк.

Они добежали до сада. Волны мчались за ними, захлестывая берег, заливая сад, пенясь у их ног. Земля продолжала трястись. Белые голуби, суматошно махавшие крыльями, куры и утки искали спасение в задней стороне сада, где было повыше. Осел ревел и кругами носился вокруг столба, к которому был привязан. Пенистая волна отступила в очередной раз, море вошло в берега, но земля все еще дрожала. Ким отвязала осла, и тот, тут же перемахнув живую изгородь, галопом поскакал по полю.

– Долго трясет, – сказала Ким.

Потом столб, на котором держалась виноградная шпалера перед домом, покосился в их сторону. Они думали, что он рухнет, но столб устоял. Дверь дома распахнулась, ставни тоже.

– Тут не опасно? – засомневалась Ким.

– Все равно нам некуда идти!

Ничего не оставалось, как ждать, когда толчки утихнут. Стена уборной покосилась, но не слишком. Водяной насос ушел сквозь землю. Исчез целиком.

Толчки прекратились, и воцарилась мертвая тишина. Голуби стали садиться на деревья. Майк и Ким смотрели друг на друга: кажется, кончилось наконец. Майк подошел к дыре, в которой исчез насос.

– Не подходи слишком близко!

Он видел его. Насос провалился футов на шесть или семь. Из дыры шел пар и пахло серой. Майк отступил назад.

Они пошли взглянуть на патио. Бетонный пол треснул в шести или семи местах. Из одной щели валом валили муравьи и многоножки. Узкая расщелина в земле уходила под патио. Из нее поднимался пар. Столб под виноградной кроной закачался, когда Майк дотронулся до него.

– Что-то не хочется заходить в дом. Надо двигать в деревню.

– В таком виде?

Майк забыл, что он по-прежнему голый. Он шагнул в патио, потом рванулся в дом и вернулся с какой-то одеждой. Пришлось заскочить еще раз – за деньгами.

– Остальное заберем позже.

Они пошли в деревню. Там царила суматоха, видны были разрушения, но никто, кажется, серьезно не пострадал. На такси Лакиса, которое было не застраховано, упала стена. Никого, кроме владельца, это несчастье, похоже, особенно не волновало; в конце концов, каждому досталось от землетрясения.

Кати потеряла кое-какие товары, но Майк и Ким нашли ее и Василиса сидящими за столиком перед лавкой и пьющими вино с соседями. Они звали Майка и Ким присоединиться. Оба были в веселом настроении, как и большинство соседей, напуганных, возбужденных, испытывающих сейчас огромное облегчение.

– Что поделаешь! – закричал Василис, щедро разливая вино по стаканам. Он взмахнул бутылкой, показывая на небеса, – мол, на все воля богов. – Что поделаешь!

46

Манусос гнал отару с гор, мимо дома, покинутого англичанами, и дальше вдоль берега. Конец лета был близок. Он чувствовал его запах в воздухе, в дыхании ветра. Пастух всегда улавливал такие вещи на несколько дней раньше других. Было по-прежнему жарко, но уже поворачивало на осень.

Он пощелкал языком, направляя отару от берега на тропу, которая вела от деревни к перевалу. На уступе скалы сидели двое, поджидая его. Это были Майк и Ким. При его приближении они встали.

– Манусос! Мы знали, что ты пойдешь этой дорогой.

Он был рад видеть их вместе. Ким он не видел несколько дней, а Майка – с тех самых пор, как три дня назад они расстались в горах.

– Гья! Гъя! Как вы?

– Хорошо, Манусос. А ты?

– Скажем так, хорошо. Хорошо! Хорошо! ~– Он поскреб щетинистый подбородок и критически посмотрел на Майка. – Вижу, вы покинули дом.

– Да. После землетрясения. Не хотелось оставаться там.

– Землетрясения? Это было не землетрясение. Так, легкий танец. Но вы правы. Не следовало там оставаться. Думаю, дом валится. И земля еще дымит. Где теперь живете?

– Последние две ночи провели у Кати.

– У Кати, вот как? Значит, у Кати.

– Манусос, мы пришли попрощаться. Мы уезжаем. Пастух отвернулся и посмотрел на море:

– Уезжаете? Да. Уезжаете.

Секунду все молчали. Он прочертил по сухой земле концом нового посоха. Старый остался валяться у дороги в Палиохору. Потом повернулся к ним и спросил:

– И куда поедете?

– Еще не решили. Может, на другой остров. Может, домой, в Англию. Послезавтра сядем на паром.

– Это скоро! Послезавтра. – Посмотрел на них и повторил: – Но это так скоро!

– Да. Слушай, завтра праздник, – сказал Майк. – Будут музыка и танцы на платья. Для нас очень важно, чтобы ты пришел и посидел с нами за столом. Я буду танцевать. Хочу показать Ким, чему ты научил меня.

– Было бы замечательно пойти с вами на праздник. Я польщен, что вы приглашаете меня. Но должен сказать, что они не для меня – эти праздники. В толпе мне неуютно.

– Ах, пожалуйста, приходи, – попросила Ким.

– Нет. Я должен отказаться.

– Не придешь?

– Нет. – Повисло долгое мучительное молчание. Манусос снова смотрел на море, опираясь на посох.

Видно было, что это грустное расставание причиняло ему боль. – Завтра, – заговорил он наконец, – я иду в монастырь. Помнишь старого дурачка, который каждый день смотрит на море? Помнишь его?

– Конечно, помню.

– Он тоже хотел бы попрощаться с вами. Я это знаю. Завтра я понесу ему кое-какую еду. Я был бы очень счастлив, если бы вы пошли со мной.

– Мы пойдем, – сказала Ким. – Мы с радостью пойдем с тобой.

– Хорошо. Договорились. А теперь мне надо гнать овец домой.

Той ночью Майк рассказал Ким обо всем, что случилось с ним в горах. Он рассказывал так, будто это ему приснилось. Она увидела в его истории глубокий смысл и впоследствии растолковала его Майку. Ее поразило, что тропа вела на кладбище в Палиохоре, место, где ей самой было видение и откровение. Хотя, похоже, не удивило.

– Путь Душ, – тихо повторила она, засыпая. – Путь Душ.

Утром они ждали Манусоса на берегу. Он пришел со своей холщовой сумкой, наполненной сыром, оливками, фруктами, хлебом и водой. Майк и Ким тоже собрали для отшельника кое-какие продукты. Манусос кивнул:

– И у него будет свой праздник!

Когда они тронулись в путь, Майк потихоньку сунул ему в руку деньги: двадцать пять тысяч драхм. Пастух с облегчением посмотрел на него:

– Не хотелось, напоминать тебе, но я рад. У меня денег нет, а не хотелось, чтобы магиса сердилась на меня.

– Желаешь узнать, что тогда случилось?

– Нет, не желаю.

– Так или иначе, Ким вернулась ко мне. И неважно, благодаря этому или нет, но я с радостью расплачусь.

Они шли по дороге, обсаженной айвой и грушами, потом через оливковые рощи и под огромными смоковницами, чьи ветви гнулись от множества плодов. Манусос крикнул Ким, которая шла впереди:

– Ким, знаешь – твой муж знатный танцор. Он почти как грек.

– Он говорит то же самое.

– Верь ему.

Они миновали поверху купальню на горячем источнике, однако Манусос предупредил, чтобы они даже не пробовали пользоваться им после землетрясения, – вода настолько горяча, что можно обвариться. И не придет в норму еще полгода.

Когда они достигли змеиной поляны, Майк спросил, нельзя ли им обойти ее, вместо того чтобы пересекать напрямик. Ким тоже была за кружной путь.

– После того как мы с тобой расстались, меня укусила змея, – сказал Майк Манусосу. ~ Предпочитаю, чтобы это не повторилось.

Манусос согласился сделать большой крюк, но тихо, чтобы Ким не слышала, сказал:

– Но была ли то змея?

– Я думал, ты не хочешь ничего знать.

– Ты прав, Майк. Не хочу. Эй, Ким! Не уходи далеко вперед!

Они вышли на ровный уступ горы, и перед ними показался монастырь. Отшельника на его привычном посту не было. Они заглянули в монастырский двор. Ничего не изменилось в нем с тех пор, как они побывали здесь в последний раз. Церковь была заперта. Бронза безъязыкого колокола вибрировала в унисон с незаметно текущим временем. Единственное, что смоковница теперь стояла вся в лопающихся, перезрелых плодах.

Большая часть урожая уже осыпалась на бетон двора и алела липкой, кровавого цвета мякотью.

Они обошли церковь и нашли безумного отшельника; он сидел и что-то тихо бормотал себе под нос. Увидев их, он заулыбался.

Но изменилось и кое-что еще. Отшельник остриг волосы и сбрил бороду. И совершенно изменился внешне. Майку показалось, что его рот и подбородок – да, собственно, и все лицо – очень ему кого-то напоминают. Отшельник пробормотал что-то неразборчивое.

– Бог являлся, – сказал Манусос. – Он говорит, Бог являлся. – Отшельник засмеялся и что-то спросил у Манусоса. – Он хочет знать, почувствовали ли вы, как тряслась земля, когда приходил Бог. Он хочет знать, видели ли вы это.

– Да, – ответил Майк по-гречески. – Мы оба видели.

– Бог был здесь, – улыбнулся отшельник. И тихо запел что-то монотонное себе под нос.

Ким тоже обратила внимание на знакомые черты в лице отшельника. У нее и Майка не оставалось никаких сомнений, и, выкладывая принесенные продукты перед отшельником, она не удержалась и спросила:

– Манусос, этот человек твой брат? Манусос холодно взглянул на Ким.

– Просто он так похож на тебя.

Манусос улыбнулся. Потом сел рядом с отшельником и обнял его. Отшельник растаял в сильных руках пастуха, закрыл глаза и запел уж почти совсем неслышно.

– Нэ. Нэ. Адельфос му энэ. Да. Да. Ты права. Мой дорогой брат. – Манусос нежно, как ребенка, покачивал его. – Садитесь. Садитесь! Я расскажу вам, как это произошло. Никто не пострадает, потому что вы уезжаете и не сможете никому причинить вреда, зная больше, чем знаете. Майк, я говорил тебе, никогда не рассказывай всего. А теперь собираюсь поступить против собственных правил.

И он рассказал им, что случилось той ночью.

– Только подумать, – сказала Ким, – обыкновенные женщины деревни. Кати, и Мария, и…

Манусос поднял руку, останавливая ее причитания. Продолжая покачивать брата-отшельника, он сказал:

– Той ночью рассудок брата нашел спасение в море. И не вернулся оттуда.

Манусос поцеловал брата в щеку, прикрыл глаза и так сидел, продолжая нежно покачивать его.

Ким и Майк обменялись взглядами, встали и вернулись в передний двор монастыря, чтобы дать Манусосу побыть наедине с братом.

– Поверим ему? – спросил Майк.

– Разве можно поверить ему? И в то же время, как можно не поверить?

Они с пастухом отправились назад, в Камари. Бурлящий красный диск висел над морем и лил золото в сиреневые воды. Манусос говорил, отбросив былую сдержанность, расспрашивал об Англии и тамошней жизни. До ухода из торгового флота он побывал в Ливерпуле и Бристоле, и, заявил он, ему там понравилось. Путешествия больше не привлекают его. Здесь, сказал он, многозначительно поглядев на Майка, он родился, здесь и умрет.

Когда они дошли до деревни и настало время прощаться, Ким кинулась ему на шею и поцеловала в колкую от серебристой щетины щеку.

– Я люблю тебя, дитя, – сказал пастух. – С самого начала любил. Я люблю вас обоих. – Он обнял Майка, и глаза его увлажнились.

Он оглянулся, сорвал с живой изгороди белую гардению и сунул Ким. Потом нашел такую же для Майка. Со словами: «В добрый путь!» – он повернулся и пошел к своему одинокому дому на горе.

– Сто кало! – крикнул он еще раз. – В добрый путь!

На другой день Майк и Ким предстояло отправиться в Палиоскалу, а оттуда паромом до Кавалы. Они встали пораньше, чтобы попрощаться со всеми. Торговка помидорами стиснула их в объятиях и вручила большой пакет помидоров. Жена мясника не отпускала их, пока они не согласились взять сыру и колбасы. Райга в ресторане угостил их бренди и предложил сигарет. Мария в лавке расплакалась и захотела, чтобы Ким выбрала себе что-нибудь из одежды. Кати всучила банку домашнего джема и пару керамических подсвечников.

В лавке Кати Василис хлопнул Майка по спине и похвалил его вчерашний танец на празднике.

– Танцевал как грек! – сказал он. – Просто как грек, еще и получше некоторых греков.

– Да, – сказал Майк, глядя на Ким. – Думаю, я показал настоящий танец кефи.

Мужчины вышли из лавки на солнце, покурить. Ким и Кати сидели внутри за чашкой кофе на прощанье.

– Ким, хочу спросить тебя кое о чем. – Кати поставила чашку. – Манусос вообще что-нибудь рассказывал, когда вы были с ним?

Ким покраснела:

– О чем? Кати помялась:

– Ну не знаю. О чем-нибудь необычном.

– Если он мне что-то и рассказывал, я имею в виду, какую-нибудь странную историю, надо ли ему верить?

– Значит, что-то он тебе рассказал?

– Я этого не говорила. Я сказала или хотела сказать: какой ему смысл лгать?

Кати собиралась ответить, но в этот момент вернулись мужчины. Все расцеловались. Ким поблагодарила Кати за все, чем та помогала ей. Прежде чем Ким села в машину, Кати подошла к ней – поцеловать в последний раз. И, целуя Ким в щеку, шепнула ей на ухо: «Никакого смысла. Манусосу не было смысла лгать».

Они тайком переглянулись, пока Майк заводил машину. Все махали отъезжающим.

Выехав из деревни по извилистой дороге, уходящей в горы, они увидели на вершине холма Манусоса. Он стоял, опершись на свой пастушеский посох.

– Остановись! – закричала Ким.

Она выскочила из машины, Майк за ней. Они думали, он спустится к ним – сказать несколько слов. Но он лишь махал им на прощанье – силуэтом на фоне низкого солнца. Потом повернулся и исчез за гребнем холма.

Примечания

1

Стихотворение Сефериса, написанное на греческом, дано в переводе с английского, выполненном автором романа. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Площадь (греч.).

(обратно)

3

Дом Утраченных Грез (нем.).

(обратно)

4

Внутренний дворик.

(обратно)

5

Сама по себе (лат.).

(обратно)

6

Наиболее высокий пик в австрийских Альпах.

(обратно)

7

Добрый день! Добрый день! (греч.)

(обратно)

8

Янос. Тихий. Тихий (греч.).

(обратно)

9

Спасибо! (нем.)

(обратно)

10

Мясо, тушенное в вине с луком и специями.

(обратно)

11

Доброй ночи! (греч.)

(обратно)

12

Святой Михаил (греч.).

(обратно)

13

Пирог со шпинатом.

(обратно)

14

Букв, «колесо» (санскр.) – здесь: центр физической энергии.

(обратно)

15

Греческая разновидность шашлыка.

(обратно)

16

Йогурт с тертым огурцом, чесноком и мятой, греческий аналог мацони.

(обратно)

17

То lie (англ.) – а) лежать; б) лгать.

(обратно)

18

Гай Фокс (1570–1606) – солдат и самый знаменитый из участников «Порохового заговора», намеревавшихся в 1605 г. взорвать здание парламента, где в то время находился король Иаков I. о Англии, отмечая День Гая Фокса (5 ноября), пускают фейерверки, а дети просят «пенни на гая» и жгут маленькие фигурки этого заговорщика.

(обратно)

19

Конец (греч.).

(обратно)

20

Прорицательница (греч.).

(обратно)

21

Говори по-гречески… Только по-гречески… – Да (греч.).

(обратно)

22

Майкл Хэнсон.

(обратно)

23

Джозеф.

(обратно)

24

Дебора.

(обратно)

25

Конечно (греч.).

(обратно)

Оглавление

От автора

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте