«Враги лютые»

Алексей Аляскин ВРАГИ ЛЮТЫЕ

Сорокапятилетию победы советского народа в Великой Отечественной Войне.

СИМКА

Симку звали тогда просто Симка. Это потом уже его титулы, и имена, не стали умещаться на машинописной странице с печатями — но к тому что будет потом, то, о чём здесь будет рассказано, имеет очень малое отношение, потому что для этого потома, до которого ещё добраться надо сначала, для этого потома Симкина история совсем не обязательна; у многих, у которых было такое же потом, ничего подобного и близко никогда в жизни не случалось и случиться не могло, а потом — был. Так что Симкиное потом настало не благодаря, а вопреки… Ну вот, потом было потом; — а в то время, в котором застряло и никак не выберется начало нашей истории, Симка был просто Симка, — симпатичный стройный подросток. Только мальчишеская грация его движений, — та удивительная грация движений свойственная подросткам, которой даже названия нет во взрослых языках мира, — настолько это неуловимая вещь в себе, — и многим она казалась признаком его социального происхождения, потому что Симка происходил из о-очень высокопоставленной семьи нового советского чиновника, а это тогда значило многое, да и сейчас значит. Потому что это вот Симкин папа мог позвонить на любого, и любого бы расстреляли, а вот если бы любой позвонил на Симкиного папу, то расстреляли бы любого, а не Симкиного папу. Потому что это была тогда демократия нового, советского, типа. Впрочем и на Симкиного папу нашлось бы кому и что позвонить, если поискать. А кто, что: — вам хватит знать, что товарища Антонова-Овсеенко в доме Симки звали «дядя Володя»? — А? — э, — молчу, молчу… В общем Симка, как это и естественно для единственного сына Такого Человека, привык к неизменно низменно-доброжелательному вниманию окружающих; и вместе с этим он привык к свободе и независимости, как к должному в этой жизни. Но при всём при этом он не был слишком избалованным мальчиком; — и ещё что самое главное, — его сердце не было поражено тем страшным, неизлечимым пороком превосходства над остальными природными существами топчущими босиком землю, пороком, который превращает потом людей в начальственных нелюдей…

Последнее обстоятельство очень огорчало его маму, Клеопатру Львовну: — «Нет, вы только посмотрите — он водится со ВСЯКОЙ РВАНЬЮ! Отец, скажи ЕМУ!» — и вот этим «скажи», дело совсем еще не заканчивалось. Но охранительные усилия Клеопатры Львовны оставались без результатов и без последствий, — ее сын всё равно продолжал «водиться с рванью», — а именно он продолжал дружить с детьми людей из папиной охраны, а папа на это не реагировал. Если быть честным, то Симке трудно и было бы поступать иначе, других детей рядом попросту не было; общаться своими детьми с детьми прочих высокопоставленных товарищей не настолько безопасно на этом уровне жизни, на сколько мы можем думать; родители предпочитали для собственного сына общество детей посудомоек сыновьям расстрельных маршалов.

И еще одна интересная особенность отличала Симку от его ровесников и по ту, и по эту, сторону трехметрового дощатого забора, выкрашенного маслянистой, тёмно-зелёной, скромной краской: — он, совсем нескромно, был очень похож на девушку… В раннем детстве это ещё совсем не огорчало его маму, зато это не нравилось самому Симе, с яростной злостью он отбивался от невесть откуда бравшихся взрослых дяденек, которые хотели поцеловать его в губы, пытались это делать, а Сима вырывался, убегал, и докладывал маме. Мама начинала нервничать, уходила к папе, и потом этого целовальщика Симка никогда в жизни мог не опасаться. Но приходили другие взрослые, и снова пытались его поцеловать. Чем это занятие могло им так нравиться?!

После, как-то так незаметно для себя, Сима уже не стал докладывать маме обо вся и обо всём, а о таких случаях, когда взрослый надоел поцелуями, он рассказывать и вообще перестал. Даже наоборот, стал рассматривать разрешение на поцелуй, как специальную награду дяде взрослому, за интересное поведение, и хорошее отношение, которую в общем-то надо экономить, хотя она всегда при себе, и меньше её не становится, но всё равно, — не каждому это можно. Вот сам он вполне мог бы и обойтись… Тем не менее умел подкрепить какую-то секретную, или не очень правильную, просьбу к взрослому таким вот предложением: — «сделаешь то, о чём я прошу, можешь меня поцеловать!», — и что особенно интересно: — не отказывались! То, что это было опасное предложение, мальчик понимал, но он точно знал, неизвестным ему самому чутьём, кому можно предложить эту секретненькую награду, а кому лучше просто сказать что хочешь быть лётчиком, — как Валерий Чкалов…

В десять лет он уже использовал все обычные мальчишеские способы онанизма, и считал, что нравиться взрослым вовсе не настолько стыдно и плохо как другие думают, и вообще открыл для себя все те мальчишеские пороки, которые мальчишки открывают для себя к десяти годам жизни. Такие умные вещи, как рефлексия, им в этом возрасте не угрожают, и Симка не задумывался над тем, к кому он собственно сам себя относит, к мальчикам, или к девочкам? Он был сам собой, а всё остальное это были проблемы для других, — но те, другие, тоже не слишком глубоко в эти проблемы вникали к его счастью, и поэтому над ним всегда было безоблачное небо, — как над Испанией перед франкистским мятежом… Но для себя мальчик четко различал тех взрослых, которым он бы «всё позволил», от тех, кому рассказывал сказку про Валерия Чкалова.

Неизвестно откуда он взял это трепетное выражение: — позволить ему всё, — может вычитал во взрослой книге, или в каком-нибудь кине услышал, но произносить эти слова, — иногда про себя, а иногда даже вслух, по отношению к нравящемуся юноше, — это вызывало у мальчишки сладостную дрожь в локтях и мучительное пылание на щеках. Что именно «всё» он бы «позволил», он объяснить словами бы не сумел, но то что они с тем юношей должны быть при этом совершенно голыми, это мальчику было известно точно. Дальше уже шли фантазии, но прикоснуться друг к другу голыми, это была не фантазия. В общем если один взрослый говорил ему, что он похож на девочку, — то получал улыбку, и приветственное движение бедер мальчишки навстречу; если это говорил другой, то нарывался на грубость, совершенно неожиданную у воспитанного мальчика.

Постепенно ему стало нравиться считать себя девочкой, но так, чтобы об этом никто-никто не догадался, — о, это была такая сложная конструкция! Симка считал себя мальчиком, который считает себя девочкой, и разбирательство в этом вопросе половой принадлежности доставляло ему такое удовольствие, что он мог онанировать разглядывая себя раздетого в зеркале, или даже просто так без зеркала, только повторяя вслух или мысленно: Я — ДЕВОЧКА! — так и только так: — мальчик, который является девочкой. В общем-то к этому относится и то, что другие мальчики с таким мальчиком должны делать то, что мальчики делают с девочками. Это было важно. Тут начинался океан фантазии подростка, и глубже в этот вопрос Симка тогда еще не углублялся, но постепенно это знание пришло само собой во время мальчишеского онанизма, и где-то уже далеко переходило за обычный для детей его возраста подростковый транссексуализм. Но остальные не должны были догадываться о его настоящей природе, остальным он показывался только как мальчик, которому нравится изображать из себя девочку как раз потому, что девочкой-то он стать никогда не может.

Сплошную черту под этим глубинным процессом подвел новогодний карнавал, устроенной для учащихся самых лучших школ страны, в самом известном всему миру месте, там где он с тех пор и стал всегда устраиваться, и все запросто водят теперь туда своих детей, забыв, затоптав, память о том первом празднике школьного карнавала. Идея праздника новогодней ёлки тогда тоже была проста и понятна любой маме: — «Наши дети должны знать друг друга, им ведь потом жить…» Но тогда это всё было внове, первое, невообразимое восстановление отменённой дореволюционной традиции… Это была первая новогодняя ёлка после долгого перерыва и попыток каких-то революционных праздников, о которых зато вот теперь все забыли, да и тогда они смотрелись странно, и ни за какие праздники у народа не шли.

И вот снова: — Ёлка! Представляете, какая это была сказка… Увы, несмотря на то, что самая идея такого карнавала была меркантильно-рациональной до отвращения, но такая вот видимо наша планида, что всё выходит у нас далёкое от задуманного рая; а умные планы составленные в кабинетах, умными и составленными остаются только в кабинетах.

Для малышей вечер устроили отдельно от старшеклассников, а для старшеклассников, начиная с восьмого класса вечер устроили отдельно от малышей, потому что здесь своё веское слово сказали прежде всего мамы школьников, которые ни одной минуты не собирались доверить воспитание своих детей неизвестно кому. И мамы решили на Большом Родительском Собрании карнавал для старших школьников проводить отдельно. На этом собрании присутствовал сам президент педакадемии, но он только сидел скромненько на задней парте, понимая своё место перед лисьими шубами и каракулевыми воротниками жён Таких Людей, поэтому он своё слово сказать в тот вечер не решился, за что и был впоследствии награждён орденом. Зато мамы говорили много, и решили, что мальчикам можно и нужно познакомиться с девочками, чтобы они не выросли потом стеснительными. Мамы хорошо знали, то бедствие которое терпит стеснительный мужчина, и вовсе не хотели этого своим мальчикам. И вот поэтому мамы, соблюдая строгую, но по-разному понимаемую, субординацию, до полуночи составляли списки пар для танцев, и прочие карнавальные документы. Одна из мам потом рассказала с чисто женской эмоциональностью этот спектакль одному человеку, который написал кое-что, это кое-что попало кое-кому, этот кое-кто смеялся прочитанному, и много лет после карнавала появился знаменитый фильм Карнавальная Ночь, а это уже не шутки… Шутить никто и не намеревался, поймите, — девочка, с которой потанцует, на Карнавале, познакомится, поразговаривает мальчик, может стать его подругой и невестой, нет, вы поймите, что это означает! И пуская в ход дипломатию и интриги, отталкивая претензии мелкой пыли несущественных, которые бессовестно пытались присоседиться, женщины составили списки танцевальных пар, и президент педнаук их подписал, и передал в руки педагогам, назначенным ответственными за проведение праздника, и случайностей случиться не могло.

Пока мамы заняты этим ответственным делом, их дети самозабвенно готовились к карнавалу. Симка придумал то, что и следовало от Симки ожидать, он сговорился со старшей сестрой Славика, — того самого сына, ни кого, а начальника папиной охраны, — это именно его между прочим и имела в виду Симкина мама, когда говорила о всякой рвани, с которой водится их сын. А старшая сестра Славика была сообщницей Симки во всех делах, — особенно касающихся её брата.

Тут надо сказать в защиту Симкиной мамы то, что возможно мы неправильно понимаем её слова о всякой рвани, потому что в отношении сына начальника охраны её мужа она могла позволить себе сильные выражения, но дело было в другом, а не в, предполагаемых этим выражением, лохмотьях; разумеется что дети энкавэдэшника не ходили одетыми в лохмотья. Трудно проникнуть в женский мир понимания при помощи мужских слов, а если ещё это на самом деле женские слова, загримированные под мужские, и если они одинаково звучат и одинаково значат, но обозначают для мужчины и для женщины в отдельности настолько разные вещи, держи вокзал, перрон отходит!

Вот как понимал это сам Симка много-много лет после описываемых событий: — от сердца его любящей матери вовсе не было скрыто, что сын начальника охраны её мужа, возглавлял список тех, кому Симка «позволил бы всё». Невозможно было скрыть то, как он стремглав летел, сшибая по дороге все препятствия в виде комодов набитых хрусталём и прочей чепухой составляющей соль жизни советских дам того времени, — потому что это стихийное бедствие случалось каждый раз, когда рослый, молчаливый, подросток появлялся у ворот их дома… Сердцем понимая влюблённость своего сына в другого мальчика, но и в кошмарном сне не допуская возможность такой влюблённости, Клеопатра Львовна приходила в неистовое состояние видя власть, которую имел над её сыном какой-то чужой мальчик, из беспредельно более низкой по своему положению семьи из народа… Здесь, понимаете, любые слова хороши, и чем они будут обиднее, — тем лучше подходят. И несдобровать бы начальнику охраны её мужа, и детям начальника охраны её мужа, если бы не сам её муж. Но вот что-то его связывало со своим начальником охраны, что-то, что оказывалось сильнее доброго или недоброго расположения к нему Клеопатры Львовны. Здесь мы вступаем в дебри мужской души, где чёрт, который только что сломил себе ногу в дебрях женской души, сломит ногу во второё раз, и не станем мы туда углубляться, ибо это будет уже область беспочвенных фантазий. Потому что ни сам Симка не знал в чём там было дело, ни мы этого не знаем, тем более.

Но при всей его безраздельной власти над влюблённым в него мальчиком сам Славик оставался неприступной крепостью для симкиных атак, взять этот Измаил не помогала ни густая сеть его ресниц, через которые удобно было незаметно смотреть куда хочешь, ни случайно выставленной колено, ни даже тяжёлые артиллерийские средства в форме приглашения на футбол, когда Спартак играл с Динамо, на Динамо: — о, там для Симки был спецпропуск, по которому пропускали кого хочешь, куда хочешь, когда хочешь, даже когда уже никого, никуда не пускали, а только через забор. Но все эти магические предметы совершенно не действовали на суровую неприступность старшего подростка. Симка пробовал биться головой об стену, но получилось не больно, потому что Славка мгновенно подставил свою ладонь между его виском и стеной; — неизвестно было ли больно из-за этого самому Славке, потому что он не сказал после ничего, он просто собрал свои тетрадки и ушёл. Результатом этого мальчишеского любовного подвига стало его отсутствие в доме Симки в течение полутора месяцев, это было настолько ужасное и жестокое наказание, что мальчик больше так делать не решался, — никогда.

И вот именно старшая сестра этого витязя в тигровой шкуре стала сообщницей Симки. Она знала о чувствах мальчика к её брату, и может быть это таинственным образом делало их союзниками. Только ей Симка мог доверять полностью и целиком, как неизбежной победе социализма; он знал и верил, что она не предаст и не выдаст, и она действительно не выдавала и не предавала, и она всегда оказывалась на его стороне. Потом, став уже взрослым, он так до конца и не мог понять, как могла взрослая восемнадцатилетняя девушка, вокруг которой метельным вихрем крутились молодые офицеры из элитных частей НКВД, настолько искренне содействовать усилиям четырнадцатилетнего мальчика совратить её собственного брата. Но ведь это именно она, открыла Симке секретную тайну Славика, что он ходит купаться ранним утром на излучину реки, и купается там совершенно голым, без трусов! И ещё кое-что она добавила к этому полезному сведению, такое, что Симка на следующий день проснулся рано-рано и помчался по предутренней росе в сторону реки, и солнце вставало уже ему в затылок. Симка прибежал как раз вовремя, но неудачно скатился с песчаного берега прямо под ноги Славику, вместе с тонной обрушившейся земли земляного козырька, с которого он хотел подсматривать за голым юношей. Тот не особенно удивился, и не стал слушать его оправдательное враньё, но зато он сразу одел свои длинные, — до колен, — сатиновые чёрные трусы, и прыгнул в воду. А когда вылез из воды, то был мокрый, весь посинелый от гусиной кожи, и его обвислые и облипшие трусы совершенно лишали его сексуальной привлекательности, в этих патриотических советских трусах он был просто одним из многих пацанов.

Это странное внимание взрослой девушки, причём девушки очень красивой и умной, к его подростковым проблемам, было и осталось для Симки загадкой и тайной тайн, но это после. А тогда всё было таким, каким было, весь мир принадлежит мальчикам, мир создан для мальчиков, и кто в этом сомневается? Да, в мире есть взрослые, но у них свои взрослые дела. И ещё в мире бывают враги, но с ними тоже всё ясно: — враги, это враги. В общем в том мире, в котором жил тогда четырнадцатилетний Симка всё было устроено партией, богом, и товарищем Сталиным так, как должно было быть устроено, переделывать ему ничего не приходилось…

Сестра Славика снабдила Симку боевыми доспехами: — белоснежным платьем с блеском, надела ему на ноги туфельки на каблуках, — и оказалось что у них был одинаковый размер ноги, сделала ему перед зеркалом Причёску, потом отошла в сторону и заставила его ходить, а сама любовалась своим творением. Потом не современно перекрестила мальчика, и отправила в свободное плавание, как испанская королева отправляла каравеллы в таинственный океан… Симка шел, и спиной чувствовал её взгляд.

Появление Симки в облике юной принцессы привело в священный восторг всех мальчишек. По меткому выражению А. С.Розеноера, девяностолетнего заслуженного педагога республики, — все мальчишки неисправимые фантазёры и выдумщики, поэтому все оделись медведями, получилась картина Шишкина. В платье был один Симка. И вот всё медвежье стадо бросило списочных девочек плакать и жаловаться на кремлёвских подоконниках, и ринулось тянуть друг у друга мальчика, переодетого девочкой, ещё бы чуть посильнее, и они разорвали бы Симку на запчасти.

А Симка с пылающими щеками танцевал с каждым, начиная с высокого грузина, который потом стал академиком, и был женат на дочери одного из членов политбюро, и до самого рыжего восьмиклассника, который потом тридцать лет подряд поставлял в страну самые секретнейшие сведения с Запада, и не попадался, выдавая там себя за перса… — и когда после этих тридцати лет нелегальной работы он попался на краже триггерных переключателей для производства атомной бомбы в одной из «третьих» стран, то так и сел в тюрьму, как перс, и никто до сих пор не знает что он на самом деле был просто советский рыжий еврей. А на том школьном карнавале он был единственный кто не поверил в то что Симка на самом деле мальчик, пока не залез ладонью ему в трусы.

После опыта с рыжим разведчиком, Симка уже позволял всем желающим увести себя за памятники товарищу Бебелю, и расстрелу французских коммунаров на втором этаже кремлёвского дворца, и там позволял мальчишкам сколько угодно себя тискать и целовать, а желающих оказалось так много, что губы и соски под самой настоящей девчоночьей комбинашкой распухли и болели, так что утром оказалось что вокруг них за ночь образовались круги синяков; но это всё была не интересная мелочь. Каждый раз, когда он появлялся в зале за руку с очередным мальчиком, все видели его вздувшиеся от поцелуев этого мальчика губы, и удержаться от поцелуев не удавалось уже никому. Девочки были брошены, они сбились в кучу замышляя планы мести один страшнее другого, потому что мальчишкам танцевать и целоваться с другим мальчиком, у которого и так уже распухли губы, и горят пламенем щеки, оказалось интереснее, чем танцевать с назначенной тебе твоей мамой девочкой с поджатыми губами и старательно заученными ответами и вопросами в уме. Все были в восторге от Симкиной выходки, всем было смешно и весело с ним, не реагировал только тот, для кого этот весь смертельно опасный маскарад и был задуман: — молча сидел в углу и упорно рассматривал кончики своих ногтей неулыбчивый Славик. Ему в обязанность было это веселье, и уйти он не мог, поэтому он сидел мрачный, и страдал. Когда Симка пролетал мимо его колен в танце, развевая веер своего белоснежного платья, он закрывал глаза, и открывал только тогда, когда по его расчётам пара была уже на другом конце зала… Девочки пытались вытянуть угрюмого парня в круг, приглашали на танец, но он ни с кем танцевать не стал. Он единственный никак не оделся, а пришёл в обычной школьной вельветке, и даже ботинки не почистил, за что дежурный педагог три раза прогонял его из зала, он уходил и приходил снова, но к ботинкам и не притронулся. Тогда педагог обратился к директору Кремлёвского Дворца, и только уже в результате вмешательства генерала в форме и при орденах подросток кое-как оттёр пальцем свои ботинки. Но это была единственная победа, которую советская педагогическая система одержала над сыном начальника охраны Симкиного папы.

Сам Симка так и не сумел подойти к нему в тот вечер, его ноги переставали слушаться, и чем ближе он к Славику находился, тем труднее и невозможнее было сделать движение. Зато вот назад мальчишку выбрасывало само собой, происходило это так, как будто в опыте с магнитами на уроке физике, подростков просто отбрасывало друг от друга… — непреодолимая стена, вставала между ними.

Если все мальчишки были в священном восторге от принцессы-мальчика, то педагоги, ответственные за проведение карнавального мероприятия, были повергнуты в священный ужас, — это была гибель педагогической Помпеи. Положение их было трудным, и по правде сказать, — безнадёжным; прекраснее прекрасного они знали, кто здесь чей сын. Такой педагогический талант был дан им от бога: — знать кто чей сын, а те, кому этого таланта недоставало, те потом пиляли тайгу, хотя, как говорится, они эту тайги не сажали. Поэтому вышвырнуть мальчишку из зала, таких умников не нашлось. Побежали звонить отцу мальчика, но отец воевал с самураями на Халхин-Голе, им трудно было сразу дозвониться и вызвать его с командного пункта, с которого он наблюдал за действиями самурайских танковых батальонов, которым противостояли наши героические сибирские полки, вооружённые, — не страха ради, а смеха для, — винтовками, гранатами, и шанцевым инструментом; — это потребовало много времени, так что пока дозванивались по правительственной связи, карнавал закончился сам собой. Но ответственные педагоги всё равно дозвонились. Симкин папа отложил завершение японской атаки на другой день, велел сибирским полкам пока покурить, сел в семимоторный военный самолёт, и полетел в Москву разбираться с сыном.

И на следующий день утром отец вошёл тяжёлыми шагами в комнату мальчика. Он распахнул дверь ударом ноги, в одной руке он душил брошенные мальчиком на диване женские чулки, а в другой — рукоять именного нагана с дарственной надписью, золотом по серебру, от товарища Т… Сзади цеплялась мёртвой хваткой за портупею мужа онемевшая Клеопатра Львовна. Отец отшвырнул жену и неумолимым роком стал над мальчиком. Но он так и не выстрелил, он прохрипел сдавленным, незнакомым голосом: — «Узнаю-убью». — потом сгрёб валявшееся на диване платье Славкиной сестры, и ушёл волоча его по полу как тряпку. Когда отцовские шаги затихли, и кто-то там стал наверчивать в прихожей кремлёвскую вертушку, Симкина мама наконец ворвалась в спальню, с полным ртом слов о медицинских докторах с еврейскими фамилиями, и прочей чепухе. Этого мальчик уже не слушал, — ни от чего он не собирался лечиться, хотя докторов он любил, а еврейских фамилий не боялся.

Весь день Симка старался не попадаться маме на глаза, а отец сразу же после доклада в Кремль о причинах своего прилёта в Москву во время боевых действий, улетел обратно, и всех победил. А мальчик бродил по дальним закоулкам дома, и ни с кем ни о чём не хотел разговаривать. Как вернуть сестре Славика платье и чулки унесённые отцовским гневом он не знал, да это его и не интересовало. Он не чувствовал, что вообще что-то должен отдавать, забрали и забрали… День был тяжёлый, долгий и серый, но он тоже закончился, этот самый мучительный день его жизни, и настала ночь. Мальчик лёг, уснул, и ему приснился сон, и этот Симкин сон стоил сна самого Гека. Сначала ему приснились мамины врачи с еврейскими фамилиями, они шли блестя золотыми зубами из своих еврейских ртов, с папиным револьвером в руках, и хотели застрелить товарища Т., потому что когда писали списки, то допустили ошибку, и вместо — «враЧи», написали: — «враГи». Товарищ Т. был голый и похожий почему-то на Славика, — совсем как тогда, когда Симка свалился ему прямо под ноги, на берегу реки. Сначала мальчик не знал во сне, как ему поступить, он сообразил приснить в свой сон товарища Ежова, и товарищ Ежов сразу же действительно приснился и арестовал во сне всех враГей, называя их фамилии страшным как медный тазик, голосом, и товарищ Т. был спасён, а Симка проснулся.

Он немного полежал так, потом сунул ладонь себе в трусы, и уснул снова. И на это раз ему уже не снились врачи с револьверами, а голый Т. был уже просто голым Славиком, и мальчик ощущал во сне сильное прикосновение крепких ладоней старшего подростка, потому что во второй части его сна Славик держал его за плечи, так же, как когда он разговаривал с Симкой, но только сейчас он был обнажённым, и сам мальчик тоже стоял перед ним голый, и их висячие пискуны вот-вот должны были коснуться друг друга… Симка почувствовал, что кто-то крепче и крепче прижимает к его себе, потом он ощутил прикосновение голого тела старшего подростка к своему голому животу, и его пискун почувствовал необычную тяжесть и прикосновение длинного и толстого члена Славика, — и он дальше уже не мог себя сдерживать, он сунул ладонь между животами, почувствовал и обхватил оба пискуна пальцами, и сразу стал спускать. От этого он и проснулся во второй раз. Никакого Славки разумеется в комнате не было, зато вот живот у проснувшегося мальчика на самом был весь залит скользковатой слизью спермы, в пупке стояла целая лужа, а с одной стороны сперма стекала струйками прямо на простынь…

Его мальчишеский половой член не успел опуститься и торчал над животом, упираясь и глядя прямо в глаза мальчику своим отверстием, как ствол пушки. Но Симку его вертикальное положение над животом не смутило, он был в спальне один, и если честно, то он видел эту картину уже не в первый раз.

Первое что подумал проснувшийся Симка, это то что мама опять заметит пятна на простыне, она однажды уже спрашивала сына, — что это такое? Симка отмолчался, и мама разумеется тоже забыла о своём открытии, это всё таки были не пятна на солнце. Симка подумал о маме, и забыл, — Славика не было рядом с ним, но легкое ощущения счастья оставалось, как будто и на самом деле он здесь был, и всё что он делал с мальчиком во сне, как будто было на самом деле. Симка в четырнадцать лет был уже опытным онанистом, обычно он дрочил себе подряд два-три раза если была возможность и никто не мешал ему; — спустив, он обычно лежал и смотрел, как его пискун снова начинает шевелиться, набухать и опять потом встаёт, и начинал дрочить снова. Но сейчас, после Славкиных прикосновений, пусть хотя только ему приснившихся, он не хотел даже прикасаться к своему разлёгшемуся на его голом животе мальчишескому члену своими пальцами, потому что это должны были быть пальцы другого мальчика… Вместо этого Симка протянул руку и включил свет настольной лампы. Вытираться он тоже не стал, во-первых он вообще не вытирался после онанизма, во-вторых это была сперма которая осталась от сонной любви Славика, — то что сам Славик об этом ничего не знал, значения не имело.

Спустивший на себя мальчик лежал голый в постели, задрав майку, открывая свои грудь и живот, и сам любовался своим мальчишечьим телом… А любоваться там было чем; — там матовой белизной, при мягком свете настольной лампы, освещались его крепкие колени, дальше шли плавные словно у девочки, таинственные линии бёдер, темнел как мангровый лес тропического острова, островок волос вокруг его длинного, свалившегося со смуглого живота, подросткового мальчишеского члена. Дальше золотился лёгкий пушок, измазанный слипшейся, пахнущей намоченной мукой, спермой, которой его половой орган спустил столько, что хватило измазать весь живот, и струи доставали до груди, и даже майка около подбородка была влажной от попавшей на неё спермы. Высыхая, сперма слипалась и начинала тянуть мальчику кожу, но это было приятно; может быть потому что мальчику никто не мешал наслаждаться тем, что осталось от этой тайно украденной у подростка любви, и даже ещё лучше что это случилось во сне; — потому что не нужно ничего никому объяснять, даже тому с кем ты этой мальчишечьей любовью только что занимался, не спрашивая его разрешения.

Потом Симка стал снова засыпать, успев словами подумать про себя, что если бы он теперь свалился под ноги старшему подростку, стоявшему без трусов на берегу пустынной реки, — то теперь он точно знал, за что он бы схватился, и ещё точнее он теперь знал, знал уже без фантастических подробностей и детских мыслей, — чем он хочет заниматься со Славиком, если они снова останутся вдвоём. А то, что Славик не устоит перед его желанием он верил. И он заснул, даже не опустив задранную майку.

Сестру Славика уже через неделю сослали в Минский текстильный техникум, и она даже не пришла попрощаться с Симкой. Ему потом удалось несколько раз оставаться со Славиком наедине, и он пытался что-то предложить, но Славик устоял. Но всё равно это уже не имело главного значения, потому что та физическая близость мальчика с мальчиком, которую он испытал во сне, поставила последнюю точку в метаморфозах происходивших с ним. Он теперь навсегда знал, что ему нравятся парни и мужчины; знал что все его прежние фантазии, — это только фантазии; и он уже по-взрослому знал, что мужские ладони на сосках его груди, или на его задних полушариях, и мужской член спускающий в его собственных пальцах: — это то, без чего ему жить на свете будет неинтересно, пусть хоть всего остального будет вдосталь, как это будет при коммунизме. И карнавальный фейерверк только скрепил это ощущение в сознании подростка яркой и красивой печатью, навечно.

МАРШЕВАЯ РОТА

А дальше была обычная жизнь мальчика-подростка, с радостями и бедами старшего школьного возраста, пока кто-то на небесах, не поставил равнодушную галочку против его судьбы. Кому-то попался на глаза папин револьвер с дарственной надписью, — её прочли где надо, и как надо, или там были иные причины?… Но Симкин папа вдруг в одночасье потерял все свои высокие чины и звания, ему пришлось сменить дом и уже никто даже не заикался о необходимости ему какой-то там охраны… Он больше не грозился убийством за подкрашенные глаза, — а глаза-то у мальчика были разумеется подведённые, карандашом под ресницами, — отец вообще мало разговаривал, пропадал на работе, и дома он не рассказывал о своих служебных делах. Жить они стали скромно, впрочем, надо отметить, и не голодно. А Симку уже по настоящему было за что убивать: — он вырос, и превратился в одного из тех самых, слишком красивых, чтобы это было просто так, парней, — о которых со значением переглядываются взрослые: — «это парень или девушка?! — а я не понял…»- и он пользовался необычностью своей внешности, для того чтобы завладеть вниманием тех юношей, которые нравились ему самому. От тех, кто ему не нравился, он отбивался с прежней яростью. Тот первый сон уже не один раз повторился с ним наяву, но только со Славиком ни разу. Симка привык и смирился, не всё получается как хочется, и Славка остался с его толстым и длинным как одесская колбаса членом там, во сне, ну и в мечтах для обыкновенного подросткового онанизма, без которого тоже неинтересно жить даже самому красивому старшекласснику. С квартиры они съехали, а что с ним было дальше Симка не узнавал. Правда однажды, года через два, он стоял на тротуаре, а мимо шагала колонна курсантов, и один из них повернул голову, и внимательно посмотрел на Симку странным, немигающим, взглядом. Симка смутился и отвернулся, и только уже придя домой сообразил, что это был его Славка. Но он так ничего тогда и не сделал, чтобы разыскать сбившегося с ноги курсанта, на этом история любви Симки к Славику закончилась, после он почему-то уже даже ни разу не онанировал на воспоминание о его обнажённом теле там, на берегу.

Сима учился на втором курсе университета, когда самую короткую летнюю ночь страны вспорол рёв чёрных немецких бомбовозов, вошедших в нашу историю с лёгким изяществом тяжёлых чугунных утюгов плывущих в прозрачном утре летнего неба. Клеопатра Львовна обила все пороги, которые ей позволялось обивать, и её сына ещё почти два года не брали в действующую армию. Но фронту не хватало людских ног для портянок, и когда повестка пришла к Симке в очередной раз, то даже мама уже ничего не в состоянии была сделать, а отец вмешиваться в судьбу сына отказался наотрез. И вот, чуть больше чем через месяц после последнего съеденного домашнего пирога, Симка шагал солдатским шагом, груженный воинской амуницией и припасами по дороге, ведущей через горный перевал к переднему краю обороны.

Рота была маршевой, никто там никого не знал ни в лицо, ни по именам, тем больше Симку удивил поступок лейтенанта Ревенко, из соседнего взвода, который за вязанку тёплых байковых кальсон перекупил его у командира взвода, к которому он был приписан на марше. Вслед за кальсонами в соседний взвод ушёл конопатый долговязый хохол, Загребельный. По большому счёту ничего такого в этой воинской коммерции не было, пока рота шла к передовой командиры подбирали себе отряды по вкусу, и поменялись многими солдатами, — но цена! Сима был и на самом деле польщён тем, что за него отдали такую высокую цену, он-то особенного мнения о своих солдатских качествах не придерживался, и справедливо считал, что советский Македонский из него не получится, сколько бы кальсон заплатил за его солдатские качества незнакомый лейтенант.

Новый хозяин проявил к нему повышенное внимание, например он забрал у Симки катушку, с двенадцатью килограммами пропитанного озокеритом телефонного кабеля, и отдал её нести солдату-узбеку и так ни слова не знавшему по-русски, а от вида катушки и вообще онемевшему. Узбек долго смотрел на катушку, потом на Симку, но смирился со своей узбекской ишачьей долей, он взвалил катушку на плечо и глядя на Симку масляными глазками сказал что-то на нечленораздельном языке. Сидевшие на корточках другие узбеки посмотрели все разом на Симку, и смеясь повалились, хлопая себя по пузу ладонями. Симка засмущался и отвернулся. Потом катушечный узбек всё время старался оказаться с ним рядом, а Симка в свою очередь старался быть от узбека подальше.

Рота пришла на место и рассредоточилась. Пополнять оказалось некого, и подразделение стало занимать позиции целиком в маршевом строю. Немцы, как и полагается немцам, сидели на хребте, отрыв там обстоятельные немецкие земляные укрепления, соединённые траншеями окопы, оборудовали защищённые огневые точки, устроили себе блиндаж с трубой, осталось только нанять трубочиста, и вот тебе Гамбург! Наши, как и положено нашим, расположились внизу, у подножия склона, так, чтобы окопы наполовину простреливались сверху, но зато поближе к немцам в обозначениях на штабных картах. На предмет внезапной штыковой атаки, чтобы немца прямо из окопа штыком в пузо. Таков был приказ, а приказ он и в Африке приказ. Командир роты ходил по линии обороны, примеривался неизвестно к чему, никому ничего не объяснял, и матерился не уставая, — на то он и был командир. Потом он спросил у солдат, — умеет ли кто говорить по-немецки. Симка по-немецки говорил с семи лет, тогда в их семье считалось, — нужно. Командир увёл Симку с собой за окопы, встал на самом видном со стороны немецких снайперов месте, и закричал в сторону врага: — «Фогель!!! — Эй, Фогель, ёбт твою мать!!!» — Симка ждал когда нужно будет переводить, но с того склона заорали в ответ по-русски: — «А-а!!! — капитан Скурлатофф, шайцпильц!!!!.. — слюшаю!» — тогда наступила очередь Симки, потому что это был весь русский язык, который сумел выучить за два года в окопах войны отвечавший капитану Скурлатову немец. Симка перевёл, полностью и дословно, весь текст договора капитана Скрулатова с унтер-офицером Фогелем, так и не вошедший в сорок четыре тома истории Второй Мировой Войны.

Согласно этого секретного договора, Семён Скурлатов покупал у унтер-офицера великой германской армии Хайнца Фогеля за крупные бидоны спирта несколько дней без стрельбы, внезапных атак и прочих подлостей, — до большого наступления, разумеется. Иначе, говорилось в тексте договора, он положит здесь всю королевскую конницу и всю королевскую рать, но Хайнца Фогеля он достанет, и натянет его стеклянный глаз ему на хитрую немецкую жопу. Условия показались Симке страшноватыми, но Фогеля здесь всё устраивало, и он ответил коротким и звучным: — «Яа, это есть Зер Гут!» — которое переводить не пришлось, и договор был ратифицирован.

Капитан Скурлатов воевал уже не первый год, и класть роту в ловушке, назначенной штабом для обороны не собирался, поэтому пошёл на хитрость, ему для этого и понадобился спиртовый договор с врагами. Он и выполнил приказ и не выполнил. Он оставил на красивой лужайке, пристрелянной немцами с высоты склона, только один взвод, — лейтенанта Ревенко, — а окопы-то велел накопать на всю роту. Остальные три полнокровных взвода он отвёл подальше, на более тверёзую позицию, где окопы из стрелкового оружия не простреливались. Так оно и следовает всегда поступать промежуточному начальству, чтобы и с вышестоящими не спорить, и нижестоящих к покорности привести. Солдаты-новобранцы не понимали суть диспозиционных игр капитана, зато их понимал лейтенант Ревенко: — им и его взводом жертвовали ради сохранения звёздного количества, и размера просветов на погонах. А когда начнётся обстрел перед большим наступлением, уйти с этой лужайки не удастся ни одному чепчику в кальсонах, так что и жаловаться будет некому. Лейтенант подумал о чём-то, но ничего не сказал ни капитану, ни подчинённым; вместо этого он сказал: — «Есть!» — и, лихо, с подчерком, как положено профессиональному военному руку к козырьку приложил. Но потом он захмурел, и наверное приготовился к скорой смерти. Он-то точно знал, чем заканчиваются такие военные хитрости…

Капитану именно для этой хитрости и требовался договор с немцами, потому что при возникновении перестрелки сразу выявился бы недостаток огневых средств на переднем крае окопов, а из штаба полка ведь разумеется наблюдают за плотностью ответного огня. А то некоторые могут и не стрелять, это непорядок. Что касается унтера Фогеля, то у Фогеля были наверное свои резоны, он уже во время окопного сидения старался подгадать именно к капитану Скурлатову при обороне, и дорожил таким хорошим врагом, по крайней мере знаешь чего от него ожидать, и чего не ожидать, а Фогель тоже любил порядок во всём. Что касается «хитрой немецкой жопы», — то — «шайцпильц», — было ругательством равновесным, они с капитаном Скурлатовым мужчины, и разумеется любят крепкие мужские выражения. Но на самом деле унтеру Фогелю давно уже вообще не хотелось ни с кем воевать, ему хотелось пива и свиных сосисок с капустой, война отнимала у него эти его любимые радости, и унтер Фогель из-за этого не любил войну.

Лейтенант велел Симке отрыть ростовой окоп далеко впереди линии траншей всего остального взвода; это называется — боевое охранение. Всю ночь Симка копал землю, и выкидывал камни. К утру окоп был готов, по всем правилам военной науки, с боевой ячейкой, с бруствером, с ямой для стока воды при дожде, и даже с нишей в стене, для сна и отдыха. Туда, в эту нишу, Сима натаскал веток арчи с ближайших участков склона, накрыл ветки плащ-палаткой, и получилось вполне даже королевское ложе. Ночь была тёплой и Сима разделся до трусов, у него были очень красивые спортивные трусы, короткие, и с красивыми разрезами по бокам, обшитыми светлой тесьмой, подчёркивавшие и красоту его ног, и повыше, особенно сзади. От всей прежней роскошной жизни Сима унаследовал, и на всю жизнь сохранил, твёрдое отвращение к казённому солдатскому белью, и носил своё, насколько это вообще удавалось. Уже под утро, когда небо стало совсем светлым, в его окоп спрыгнул лейтенант. Некоторое время он смотрел на Симу, стоявшего в одних трусиках прямо перед ним, а Симу этот взгляд непонятно почему страшно смутил, он чувствовал себя голым перед мужчиной, и краснел; его лицо заливала краска чисто женского стыда, хотя на самом деле ему нечего было стыдиться, тело у него было красивое, бельё чистое, сам он успел умыться после ночи… Лейтенант смотрел ему в лицо неопределённым взглядом, молча; потом он, так ничего и не говоря, просто взял и стянул с себя гимнастёрку, а под ней оказалось голое тело крепкого молодого парня, потом лейтенант вытащил из-за голенища длинный немецкий нож с фашисткой рукоятью в виде орла и свастики, и этим фашистским ножом он так же просто разрезал Симкины трусики, и они сразу упали, молча он повернул Симку к себе спиной, надавил на плечи заставляя солдата нагнуться, и изнасиловал два раза подряд. Спустив Симке в зад второй раз почти без передышки, лейтенант оделся, бросил на плащ-палатку фляжку и две банки тушёнки, вылез из окопа, и уже сверху с бруствера сказал свои первые слова: — «Ложись спать. Тут, метров пятьсот туда, — он показал рукой, — есть колдобина, можешь искупаться. Увидишь немца — не стреляй! Будут стрелять оттуда, ложись и жди приказа. Ночью приду, чтобы был чистым!» — сказал, и ушёл. Симка вздохнул. Ему было жалко своих спортивных трусов, которые он с таким трудом сохранил, во всех банях и прожарках солдатского белья.

Потом он достал иглу с ниткой и уселся зашивать испорченную вещь. — «Вечером надо будет совсем раздеться». — подумал он, — «А то придётся каждый день трусы зашивать». Одеваться Симка не стал, а прямо так, голый, и растянулся на плаще, под который он и спрятал свою лучшую в мире мосинскую трёхлинейную винтовку, образца девяносто первого, дробь тридцатого, предназначенную для поражения живой силы противника: — огнём, штыком, прикладом; — и заснул.

Проснулся он от того, что пока он спал к нему подобрался какой-то враг, и этот враг нагло гладил ему ноги выше колена. Сима открыл глаза и увидел что этим опасным врагом был тот самый катушечный узбек. Он стоял на коленях, брюки у него были расстёгнуты, и его нерусский хуина торчал из расстёга прямо наружу. Узбек одной рукой гладил Симке бёдра, а другой держался за свой хуй. Рядом стоял котелок, из которого торчала ложка: — узбек просто напросился отнести еду в боевое охранение. Увидев что Симка раскрыл глаза, узбек неожиданно заговорил на дотоле неведомом ему русском языке: — «Давай мала-мала такой играем! Сладкий будет! Давай, я тебе, — ты мене!»… — «Во попал!» — подумал тогда Симка. Вид у заговорившего узбека был такой просительный, из его азиатских глаз так и текло жадное до юношеского тела масло, а его хуище выглядел как мускулистая рука готовая к неутомимой работе, и Симка решил что проще уступить, чем весь день отпихиваться. Кроме того от Симкиной благодарности вовсе не ушло то, как этот нерусский мужчина гостеприимными жестами приглашал его на привалах поесть вместе с ним, и двенадцатикилограммовую катушку тащил двое суток, через перевал вместо Симки, прогнать его сейчас, когда ему в свою очередь что-то нужно было от самого Симки, было бы просто некрасиво. Но с другой стороны, Симке тоже вовсе не хотелось, чтобы им стал потом пользоваться весь взвод, а это и так случалось на фронте. Кое-кого ебли даже уже во время отражения вражеской атаки и только трёхсоткилограммовый немецкий фугас прямым попаданием прекратил это окопное блятство, а то этого навечно недоёбанного мальчика так бы и ебли до самого дня победы над императорской Японией, он был красивый, а стрелковая дивизия большая. Поэтому не видя никакого способа уклониться от приставаний мужика, Сима потребовал от узбека клятву на Коране, что тот, никому потом не расскажет. Требование клятвы на священной книге, которой не нашлось бы в радиусе тысячи вёрст от окопа, узбека не смутило и не остановило. Он вынул из-за пазухи связку писем от жены перевязанную шпагатом, положил на него ладонь и сказал: — «Вот она моя Коран! — поклянусь! — давай, играем! — моя не скажи». — и разделся. И у него оказалось крепкое тело, а смуглый огромный член, который увидел высунутым из штанов проснувшийся Симка, был уместным придатком к телу, всё там было как надо: — одно к одному… Симка снова откинулся на спину, но мужчина настойчиво перевернул его на живот, и лёг на юношу сверху.

Узбек не отпускал Симку полчаса. Симка уже начинал пытаться сам выползти из-под ненасытного хищника, но тот спустив один раз, сразу начинал ебать по второму, спустив в жопу во второй раз, он, без перерыва на обед и ужин, начинал ебать по третьему разу, — и так далее, без конца. Симка уже исспускался сам, кончая следом за ебавшим его мужчиной, попадая в такт движений; — он уже ощущал себя разьёбанным, как воронка от авиационной бомбы, но мужчина не отпускал, и продолжал своё мужское дело, умело, и с подозрительным мастерством, которое вовсе не сочеталось с его неумелыми ухаживаниями… Наконец он насытился, и встал. Разозлившийся Симка уже раздражённо крикнул ему в уходящую по траншее спину: — «Может ещё раз хочешь?!» — и впервые в жизни он увидел поднятые вверх солдатские руки.

Вечером, когда край Солнца уже коснулся гребня горного хребта, на котором сидели невидимые отсюда враги, и кто-то из них из соображений звукомаскировки, пронзительным дребезжащим звуком ни на что человеческое не похожим играл на губной гармонике, — Симка отправился принимать серные ванны. Надо было отдохнуть после узбека к ночи, потому что лейтенант придёт как обещал, в этом Сима не сомневался нисколечко. Серная ванна должна была сравнять всё что с ним произошло, и привести его в состояние принять лейтенантскую любовь, стоя, раком, и вообще.

Сима шёл через кусты, прыгая с камня на камень, и забывая, где он и зачем он здесь. Вокруг высились красивые и таинственные молчаливые скалы, темнела густая зелень хвои и кустарников, и всё выглядело здесь детским курортом, а вовсе не фронтом. Идти пришлось далеко, но наконец он увидел между ветвями прогалину над которой поднимался туман. Там и была колдобина с горячей серной водой от подземного источника. А рядом с колдобиной сидела совершенно голая девушка, её широкие, белые бёдра были сжаты, видны были только тёмненькие волосы на лобке, её груди были совсем маленькие, но налитые, какие бывают и у подростков, её светлые волосы лежали мягкими волнами, остриженные коротко, по военному времени. Пристроив на камне круглое зеркальце, девушка занималась занятием противоречащим стратегии глубокого охвата танковыми клиньями герра Гудериана, она осторожными движениями подрисовывала свои глаза. Рядом с ней валялся брошенный на землю немецкий карабин, с деревянным прикладом, и там же лежала на большом как марсианский астероид камне немецкая военная форма. Симка взял на всякий случай винтовку на руку и вышел к водоёму. Девушка услышала его шаги, подняла голову, увидела появившегося из начинающейся темноты кустов, густевших вокруг колдобины, выронила карандаш от неожиданности, и раскрыла тайну своих сжатых колен. Симка увидел эту её тайную тайну и сразу успокоился, потому что это была совсем и не девушка, это был очень красивый, женственный юноша, почти мальчик, лет шестнадцать — семнадцать, не старше. Он был немецкий солдат, и он был Симкин враг с верхнего склона, который тоже пришёл сюда вымыться и отдохнуть от окопной земли, потому что он был оккупант здесь, но сейчас Симку больше всего заело не то, что он сюда пришёл, воевать в его Симкиную страну, а то, что этот враг был гораздо более женственным, юным, и привлекательным, чем был сам Симка. Если бы сейчас их вместе увидел товарищ лейтенант, то вот кому бы из них досталась лейтенантская тушёнка размышлять даже и не стоило. Симка даже снова покраснел, на этот раз от ревности к симпатичности этого незнакомого девушки-мальчика, который расселся здесь в военных горах, откуда же здесь будет стыд и совесть! Щёки Симки снова пылали алым светом, хорошо ещё что было уже достаточно темно, а то он бы просто убежал отсюда от стыда за себя.

Симка перестал понимать где он, и зачем он, фронт, на который он так долго шёл по пыльным перевалам, пёр вверх и вверх, потный, грязный, и усталый, и он тащил сюда на себе гору тяжёленного оружия, топал по камням Кавказа до потери пульса и захлёбывающегося, невосстановимого, дыхания, лез по скалам до белой от пота соли спины гимнастёрки, которую потом можно было варить в супе не досаливая, потом рыл боевые окопы, готовясь к сражению, наваливал бревенчатые накаты на блиндаж, чистил щёлочью будённовскую винтовку: — а оказался, учитывая вчерашнее и сегодняшнее, и этого голого мальчика возле серной ванны, устроенной без спроса врачей местной природой, можно сказать в самом настоящем публичном доме для гомосексуалистов, да ещё с мальчиками на природе. Это он однажды видел такой набор порнооткрыток, немецкого довоенного производства: — «Мальчики на натуре»… — и похоже каким-то фронтовым волшебством он был перенесён в стыдненький мир этих фотографий, и не очень-то он и хотел из этого мира выбираться… Юноши смотрели друг на друга, и смущение всё сильнее слипало им рты. Потом Симка услышал свой голос, произносивший совершенно непонятные, ненужные, слова, на совершенно незнакомом ему языке, и только закончив фразу он вторичным сознанием сообразил, что это он по-немецки спрашивает этого голого мальчика: — тёплая ли вода в водоёме. Ничего лучше он спросить бы и не мог. Мальчик ещё сильнее смутился, но зато его губы наконец отлипли от этих вполне человеческих слов оказавшихся у вышедшего из темноты кустов человека, с длинной русской винтовкой, да ещё и удлинённой до нечеловеческой длины штыком, направленным прямо в пупок мальчику! Про свой собственный карабин, валявшийся у него под ногами, голый мальчик не помнил вовсе, сейчас он не знал куда ему сунуть выдававший его карандаш, и ему было не до такой не интересной ерунды, как карабин. Потому что на самом деле его всего больше заботило то что его совершенно голого застал незнакомый парень, да ещё за таким немужским занятием, как подрисовывание его и без карандаша достаточно красивых глаз. И таким толстым карандашом, который он не знаешь как бы спрятать, и он сжимал карандаш пальцами, то и дело перекладывая за спиной из ладони в ладонь. Потому что карандаш на войне, это не винтовка, — на землю не бросишь.

От смущения он привёл настолько правдивое объяснение своему занятию, что у Симки появилось полное знание того, что перед ним такой же мальчик-девочка как и он сам, с такими же знакомыми ему самому заботами и проблемами существования в мире грубых, голодных, мужчин в военной форме, забывших о своих семьях, и ищущих женщин там где их и быть не может! Но если мужчина ищет женщину — разве наличие и отсутствие одного из двух внизу красивого и послушного в мужских руках тела может служить оправданием?! И Симка улыбнулся в ответ на откровенность немецкого мальчика, — тот объяснял свои манипуляции строгостью капрала, который наряжает его в тяжёлые наряды, когда не видит достаточно выразительного взгляда его глаз, а добиться нужной капралу выразительности можно только при помощи этого толстого-претолстого карандаша. Он привёз этот карандаш на фронт из Великой Германии, которая Юбер Аллес, но карандаш тоже очень хороший. И мальчик протянул его Симке, как дети делятся любимой игрушкой с теми, кого собираются потом любить.

Юноши познакомились и подружились, также просто и естественно, как если бы они встретились вовсе не в трехстах метрах от передовой линии фронта, а где-нибудь в школьном походе. Они спросили друг друга о именах, и Симка сказал, что его зовут Сима, а мальчик сказал, завязывая полотенце у себя вокруг бёдер, что его зовут Ильзе, но что вообще-то лучше если Сима будет звать его Лореляйн… — при этом у мальчика во рту было что-то вроде шпилек, и понять что он говорил было трудно, только когда он наконец заколол своё полотенце на широком бедре, его рот освободился настолько, что он сумел произнести свои имена внятно.

В тот день Симка и Лореляйн расстались так поздно, что война могла бы закончиться и без них, но не закончилась… Казалось что они всю жизнь искали друг друга, и вот нашли, и оба удивлялись этому ощущению близости, не умея об этом ни сказать, ни подумать. Они казались теперь сами себе половинками, разломленной кем-то сильным, монеты; настолько они подходили друг другу, настолько были своими, понятными друг для друга, но из разломленной однажды монеты никогда уже не выходит целая монета, мальчики тогда об этом ещё не знали; — они просто нашли друг друга, и всё. Остальное сейчас для них значения не имело. Им теперь нужно было быть вместе, всегда и везде. Они были частями одного целого, и это целое существовало только тогда, когда они были рядом, а по отдельности каждому из них теперь, — а теперь-то им обоим было ясно, что и всегда раньше, — не хватало той, второй части, который был другой из них. Такая вот была мудрёная топология их взаимоотношений в путанном изложении шестнадцатилетнего Ильзе Хартмута, по имени Лореляйн… И прежде чем расстаться в тот вечер, они успели рассказать друг другу свои истории. Про Симку вы всё знаете, лучше самого Симки, а вот вам и простая и поучительная одновременно история появления на фронте Лореляйн.

ЛОРЕЛЯЙН

Он был родом из припортового города Бремерхафен, неприметный трудовой город между землями Шлезвига и Саксонии. Его отец работал водителем грузовика, в семье кроме Ильзе было ещё три брата, он был младший из четырёх угрюмых немецких лбов, может поэтому мать, которой не хватало девочки в семье, одевала его в девчоночью одежду, — должна же у меня быть одна дочка! — впрочем для самого мальчика это никогда не носило какого-нибудь другого оттенка, кроме игры; — «мамину дочку» — он не воспринимал никак, что было, что не было. Так, помнилось, но относилось не к нему, а к маме. Мало ли во что играют взрослые, если дядя Клаус приходил на четвереньках, и говорил, что он: — медведь, то теперь что, бежать за охотниками? — поймите правильно. Те переодевания совсем никакого значения для мальчика не имели; если бы мама переодевала его слоном, то хобот у него всё равно бы не вырос, вот и девчоночью одежду он тогда не воспринимал как девчоночью, — так, мамино чудачество, а можно и мешком с углём нарядиться. Просто некоторые любят искать причину не там где она есть, а когда потом не находят, то злятся, а кто им виноват…

Зато другое обстоятельство сыграло совсем немалую роль в появлении на свет фройляйн Лореляйн. Мальчику было уже тринадцать лет, когда наступили те самые пресловутые трудные времена, когда на полученную вечером зарплату утром можно было только на трамвае проехать, — остановку до кладбища. Родители Ильзе посовещались, как им преодолеть трубные времена, и сдали комнату одному матросу молниеносных германских рейхсмарине, но по национальности он был почему-то грек. Разумеется что это было что-то из ряда вон выходящее, — грек в немецком военном флоте, но это вопрос не ко мне, а к гроссадмиралу Редеру. К тому же ещё этот немецкий грек служил не на каком-нибудь засратом миноносце, где весь рейс матросы стоят по жопу в воде, а на броненосном дредноуте «Лютцев», — одном из мощных и страшных карманных линкоров, которые потом, во время второй мировой войны, обеспечили Германии спокойную жизнь на северных морях. Вряд ли здесь обошлось без чьих-то сексуальных пристрастий, но мальчику об этом ничего не было известно. Он просто взял и влюбился в матроса, с профилем греческого бога в своей спальне.

Грек прожил у них два месяца с небольшим, но этого хватило на всё про всё. Он сдружился с мальчиком и стал приглашать к себе в комнату по вечерам, — сыграть партию в карты. Он знал кучу удивительных разных способов тасования и карточных игр, и мог бы выиграть у любого шулера из припортовых кабаков, но он этим не занимался, потому что он с детства был матросом, ходил в моря ещё юнгой, а в карты играл так, для удовольствия. Естественно что он свободно мог и выиграть и проиграть, когда хотел. Мальчик это знал, но ему всё равно было интересно.

Потом однажды матрос предложил мальчику играть в карты на поцелуи, и то выигрывал и потом целовал Ильзе в губы и в щёки, — то проигрывал, и мальчишка сам лез к нему на колени, чтобы поцеловать его в губы, что-то уже при этом чувствуя. Ильзе и раньше целовали всякие тёти и дяди, — но вот так, со взрослым, который ему нравился и нравился совсем как-то необычно мальчишка целовался впервые, и это было удивительное открытие для него! Несколько дней он только и думал об этих поцелуях, и потом уже ждал, и не мог дождаться очередного приезда матроса, — потому что тот по несколько дней находился на корабле, а Ильзе ходить туда сначала боялся. Он даже стал онанировать ночью, представляя себя и матроса в постели, обнимающимися голыми, и целующимися. Поэтому, когда матрос в следующий раз предложил мальчику сыграть на «желания», — тот этого только этого и ждал! Сначала конечно проигрался матрос. Он покорно растянулся на постели ожидая приказаний своего временного повелителя. Мальчик приказал сначала поцеловать себя в губы и в щёки, потом стать на подоконник и по кукарекать. Грек поцеловал прекрасно, и по кукарекал тоже прекрасно и решил было что свободен, но мальчишка ещё ему приказал быть собакой: — погавкать на кота, а потом приползти на пузе, и полизать ему, — Ильзе, — пятки. Матрос зачем-то сначала снял с себя рубашку, — он сказал, что собак в рубашках не бывает, — приполз, долго и старательно вылизывал мальчику пятки, так что тому стало щекотно, и он сказал: — «ну, хватит». Но время для игры было самое подходящее, потому что в доме никого не было, и не одеваясь матрос стал сдавать снова. И выиграл. Тогда он стал господином мальчика, а мальчик стал рабом матроса, и господин приказал своему рабу раздеться совсем, и лечь на своего господина спиной. Сам он аккуратно сжал его бока ладонями, и стал немного двигать раздетого мальчика вверх и вниз по себе, так что мягкие половинки мальчишки тёрлись о торчащую у матроса палку, но это было так приятно мальчишке, что он забыв про игру закатывал глаза и дрожал. Его пискун торчал вверх над животом, и потом мальчик почувствовал что голый матрос под ним затрясся от живота до колен, вздрагивает резкими приступами, его руки прижимают раздетого мальчика к себе сильнее и сильнее, и потом они сразу расслабились и объятие стало лёгким, сладким и приятным, — а мальчику вовсе и не хотелось слезать с этого голого матроса под ним, и он почему-то совсем не стеснялся своего торчащего пискуна, всё было просто как должно было быть, и всё! Когда они встали, и Ильзе стал одевать трусы, то обнаружил, что и его мячики и его спина чуть ли не до лопаток, — мокрые и скользкие. Но он ничего не сказал об этом своему взрослому любовнику, — а теперь они ведь были любовниками, вы это знаете? — то что это была у них именно любовная игра, мальчик знал ещё до первого целования, а когда он лежал на обнажённом юноше совершенно голый, с торчащим к верху пискуном, то он сказал сам себе: — «теперь мы с ним ЛЮБОВНИКИ»…, - хотя всё что произошло, произошло совсем не так, как происходило в мечтах мальчишки, когда он занимался онанизмом один, потому что матрос разумеется не мог знать, что этот двенадцатилетний мальчик занимается онанизмом представляя себе что он: — выебанный в жопу мальчик! Но это было не так важно, он ещё всё успеет заставить теперь своего любовника сделать как надо.

На следующий вечер он сам предложил сыграть на желания, — и сразу проиграл. А чтобы моряку не пришло в голову использовать свой выигрыш для кукареканья, или как-то вообще не интереснее чем было вчера, мальчик зажмурился и с демонстративно-притворным ужасом протянул: — «О-ой, — что сейчас со мной будет….!» — Матрос заулыбался и использовал выигрыш даже лучше, чем этого ожидал проигравший своё детское тело взрослому мальчик. У него потом всю ночь жгло сладостненьким жжением нижнее отверстие, куда оказалось можным всунуть такую вот большущую штуковину, что сперва и не поверишь… — а как она туда влезает! — это одновременно и мучительно и приятно, и сперва страшненько, а потом хочется снова и снова… Его детский пискун после этого испытания торчал всю ночь как надроченный. Мальчишка не выдерживал, переворачивался прижимался крепко-накрепко к подложенной под себя твёрдой, холодной кожаной обложке книжки про самые большие и сильные корабли в мире…

Потом ему казалось что он засыпает, и от этого он ещё сильнее просыпался, и снова начинал тереть свой пылающий пискун, и снова начинал онанировать, ему хотелось что-то ещё большее сделать с собой, но не получалось, а всего что он делал было мало. Наконец мальчик встал, подошёл к комоду, выдвинул ящик, в котором лежала рукоять от морского кортика найденная им прошлым летом за городом, он её взял и лёг на постель на бок, потом осторожно приставил себе сзади тупым концом холодную слоновую кость офицерского оружия, и стал вдавливать её в себя, — пока там вдруг всё раздвинулось, и рукоять сразу вошла в него вся, до серебряной гарды с орлами. И после этого достаточно ему было покатать свой пискун ладонью по животу, как приятная судорога свела бёдра, а из щели в писуне стали выплескиваться струйки спермы, залпами главного калибра поливая ему голый живот, — выебанный в жопу двенадцатилетний мальчик спускал как взрослый подросток…

Потом он дал рукояти кортика выйти из себя, причём по ощущениям он сперва испугался что произошло неприятное, он потрогал себя, но там всё было чистенько, и мальчик сам понял, что это так и должно быть, ведь что-то оттуда из него выходило, поэтому так кажется что это шайзе-майзе, а на самом деле нет ничего, это только так кажется. Он сунул свой любовный кортик под матрас в ногах, кинулся лицом в подушку, по-настоящему выебанный сперва матросом а потом морским кортиком попкой кверху, — пусть пока отдохнёт, — и уснул. Утром его никто не разбудил, он проспал и опоздал в школу.

В общем всё происшедшее с ним казалось бы снова не оставило в его сознании никакого отпечатка, — просто он теперь стал любовником матроса, это стыдненько, если об этом узнают братья, или мальчики в школе, но о таких вещах в их школе между прочим говорили друг с другом старшие, и чем-то необычайным или позорным это ему не казалось. Один мальчик рассказывал ему про матроса, который завёл его за бочки, стащил трусы, воткнул прямо ему в попку свой матросский бушприт, и спустил! Тот мальчик ещё спрашивал у Ильзе: — «а я не забеременею, как мама?» — мама этого мальчика была тогда как раз беременная, и все говорили что это от матроса. Ильзе ничего путного ответить ему не сумел, но с интересом выслушал, и запомнил. И сам он теперь, когда матрос спустил ему самому в попу, тоже побаивался, и очень хотел бы у кого-нибудь спросить то же самое. То, что от матроса действительно можно забеременеть, знал не только он, об этом знали все мальчишки Бремерхафена. Поэтому в тот же день он сам пошёл в порт, встретил там того, выебанного на полгода раньше его мальчика, и спросил как будто просто так: — «Ты помнишь, ты мне рассказывал про того матроса?» — тот вытаращился: — «Про какого проматроса?» — «Ну, который тебя… тебе… ну в общем… это.» — «А…» — сказал тот мальчик: — «Ерунда это, мальчишки не беременеют, это только у девочек так!» Эта информация очень успокоила Ильзе, зато его вопрос не остался без внимания у того мальчишки, хотя спрашивать он у Ильзе не стал, а лучше, если бы спросил, тогда может быть вообще все события пошли по-другому. Но он промолчал, скрыл свой интерес, потому что давно уже знал о том, что у Ильзе живёт на квартире матрос со страшного железного дредноута Лютцев, который вся предвоенная Германия знала как самый секретный корабль в мире…

Больше Ильзе никому и ничего не рассказывал о случившимся. Зато теперь он каждый вечер заходил к матросу в комнату, благо что в их доме все ложились спать рано-прерано, и им помешать в это время было некому. Мальчик и матрос уже не тратили время на притворную игру в карты. Мальчишка попросту ложился не спрашивая разрешения, растягивался на постели матроса, как на своей собственной, и ждал пока тот, стесняясь и отворачиваясь, раздевается. Хотя стесняться этому греческому матросскому богу было абсолютно нечего, — мальчишке нравилось в нём всё! Ильзе готов был без конца любоваться его коленями, возбуждался до дрожи в кончиках пальцев на его мускулистый зад, бесконечно завидовал плоской мощи рельефных, как каменная стена, мышц его груди, украшенной тёмными сладкими сосцами, — тут на мальчика всегда наступало затмение, потому что он хотел чтобы в этих сосцах было ещё и молоко, и он бы тогда сосал их день и ночь, причём это молоко представлялось ему, — к ужасу всех воспитателей мальчиков во вселенной, — вкусом вовсе и не молока, а того, что он заглатывал потом на самом деле, причём не из сосков, а прямо из спускающего ему в рот матросского корабельного насоса, потому что да, мальчик именно это обычно и делал. У сошедшего на берег прямо с трапа корабельного Олимпа мальчишеского бога, этот чистенький двенадцатилетний мальчишка самым спокойным образом сосал хуй. Увы вам, увы нам, наш добрый читатель, но этот воспитанный двенадцатилетний мальчик, — один из лучших учеников в школе, никогда не смоливший папироску в туалете, ни разу не заматерившийся даже в разговорах с другими подростками, обязательно посещающий по воскресным дням старую портовую церковь, — он сам заглатывал мужскую сперму взрослого матроса с мастерством портовой шлюхи, и не хотел видеть в этом ничего противного естеству его мальчишеской природы! Ни блестящие чистые зрачки мальчишеских глаз, ни отглаженная чистота школьной матросски, вовсе не гарантия, когда речь идёт о мальчиках. А сам мальчишка был просто по-настоящему счастлив, когда видел какое невероятное удовольствие доставляет его любовнику эта возможность спустить мальчику прямо в горло его детского рта, и особенно больше всего то, как запросто проглатывает мальчик, с настолько откровенным и жадным желанием, что сам при этом спускает себе на живот, — и потом мальчишка какое-то время лежит с закрытыми глазами, от счастья и любви к своему невозможному другу.

Обычно их вечер начинался с того, что мальчик ложился на постель и смотрел как раздевается его любовник: — предмет немыслимой зависти всех портовых пацанов, — от тех, которые пили на тюках египетского хлопка дешевое вино с грузчиками, и сами были немытые и чумазые как египтяне, до тех прилизанных старших мальчиков, которые, так просто, ходили мимо стоявшего вторым бортом Лютцева, размахивая школьными ранцами; — впрочем и настоящие школьники тоже бегали по пирсу, потому что интереснее военных кораблей для мальчишек ничего в мире и не бывает. И пусть другие пацаны завидовали ему: — ему, и только ему, было позволено развалиться на постели бога, и смотреть, сколько захочется, как его матросский бог раздевается, ничего не скрывая от наблюдающей за ним пары мальчишечьих синих как северное море в полдень, глаз! И потом начиналось…! Взрослый любовник ложился на мальчика, и начинал раздевать его из-под себя, вытаскивая его рубашки, майки, и трусы во все стороны, всё это вылезало из-под лежащего на раздеваемом мальчике матроса с самых немыслимых в топологическом понимании пространства сторон, а встать ему мальчик всё равно бы не дал, разомкнуть кольцо его довольно-таки сильных рук, можно было бы только через слёзы, а его слёз матрос боялся больше океанского тайфуна в самой большой камере Моабита, а там промежду прочим сидели, отбывая тысячелетние как сам третий рейх сроки именно за гомосексуализм на службе, два мичмана с крейсера Эмден. Суд не стал выяснять кто из них был сказуемое, а кто подлежащее, потому что в Великой Германии, не должно быть тех, кто позорит честь и славу Великой Германии, таким вот позорным способом, — сказал фюрер. А сейчас фюрер сам смотрел с портрета над постелью матроса, как матрос позорит честь и славу фатерлянда раздевая мальчика прямо из под себя, как выдёргивает откуда-то сбоку рвущуюся рубашку, и молчал, даже пропитанный его фюрерской соплёй ус не дёрнулся. Нет, странный человек был этот фюрер, кто его знает, что он на самом деле обо всём этом думал, — если думал вообще что-нибудь.

Мальчишка прилипал к взрослому телу всем, чем мог прилипнуть: грудью, животом, торчащим твёрдой палкой пискуном, и потом они бессовестно решали, что они будут делать в постели: — или сперва матрос будет тыкать мальчика в жопу, — или мальчик сначала будет дрочиться в руках матроса, а тот будет смотреть, как мальчик спустит и гладить ему колени и целовать их ему губами; — или он начнёт мучать мальчика, — свяжет ему ноги и руки и после этого мучения станет стоя насаживать его в зад связанного, держа связанного мальчишку на руках. Между прочим сам мальчик оказался неистощимым на стыдные выдумки, смуглый бог в матросской форме удивлялся, и начинал не верить в то что он у мальчишки первый. Но на самом деле он был первее первого, — до его появления мальчику и в голову не приходило заниматься такими вещами со взрослым мужчиной или с другим мальчиком, хотя он любил дрочиться сам, а подрочиться со своим ровесником для пацана всё равно что подрочиться самому. Но Ильзе никогда не занимался этим с другими мальчиками, и его злили эти подозрения. Тем более потому что раньше, — когда он ещё не знал, он онанировал на фрау Штокманн, школьную учительницу от которой вкусно пахло на уроках, и которую он в мечтах выебал по-всякому бесчисленное количество раз. На фрау Штокман дрочились и другие мальчики из класса, они об этом рассказывали ему потому что у Ильзе было самое интересное место, — он сидел прямо перед столом фрау Штокман, дышал её запахом и видел её колени раздвинутые во время урока… Но теперь фрау Штокман отошла на задний план его внимания настолько, что это заметила даже она сама, и в его тетрадях прибавилось плохих отметок. Так что ещё бы не было обидно: — нахватать из-за любви к матросу двоек и выслушивать потом его же матросские подозрения! Любой другой мальчик на месте Ильзе вообще бы обиделся, но Ильзе прощал своего любовника. Потому что неважно, верил матрос мальчику, или не совсем верил, но ебал он ненасытного в этом смысле мальчика старательно и всегда; слова: — устал, и — не хочу, — в его немецком словаре отсутствовали. А мальчик навсегда вырвал из своих собственных словарей все страницы со словами нет и не надо. Впрочем их язык беднее из-за этого не становился…

Методом проб и ошибок выяснилось, что двенадцатилетний мальчишка больше всего любит подрочить себе пискун на глазах у взрослого, потому что он считал это самым стыдным, — но чтобы взрослый не просто лежал и смотрел на руки мальчишки, а упирался своим фюрером ему в сжатые губы, которые если разожмёшь, то тебе сразу прямо в твой рот влезет нахальненький матросский фюрер, поэтому можно только мычать, если что-то захочешь, и мотать головой. Самое главное и самое интересное при этом это чтобы взрослый спускал ему на лицо одновременно с мальчиком, но у них с матросом это всегда получалось само собой. Потом Ильзе слизывал до чего дотягивался языком, и требовал чтобы взрослый тоже слизывал всё, что наспускал сам мальчик. Неизвестно насколько нравилось это матросу делать, но он лизал. Впрочем мальчик при этом обязательно держал своими сильными пальцами взрослого любовника за висячие части, так что матросу должно было нравиться лизать мальчишкину сперму, отказаться было бы самоубийством для его висячих частей. Мальчик утешал его во время этой процедуры тем что дрочил ему, и матрос иногда тоже спускал, пока вылизывал мальчишке заляпанный живот, а иногда просто вылизывал и не спускал. Причём вот именно как раз эту игру мальчику предложил на свою голову сам матрос, — так они играли с сестрой, которую собственно и звали Лореляйн; — она была от второго мужа его матери. Вот тогда впервые и появилась на свет Лореляйн.

Мальчик выслушал матроса и почему-то решил, что его тоже зовут на самом деле не Ильзе, а Лореляйн. Хотя «Ильзе» — тоже красивое имя, но мальчику оно казалось слишком мужским, и ассоциировалось с известным боксёром, а боксёром мальчик быть не хотел. И фамилия у боксёра была похожая, зато в остальном этот боксёр был похож на хромую портовую кобылу, и наверное такой же вонючий. Мальчик был неравнодушен к запахам человеческого тела, потому что его род происходил от лисов, фамилия брата матери, дяди Клауса, была: — Рейнике…

Лореляйн-Ильзе спокойно принимал на себя тяжесть тела матроса, когда тот хотел «тыкать» ему в жопу своим матросским буем, и к собственным потребностям его буя мальчик тоже относился с внимательным пониманием. Для Ильзе и тогда, и потом, половой орган мужчины, с которым он «спал», существовал отдельно от самого мужчины, мальчик мог поссориться с членовладельцем, но продолжать дружить с его членом, разговаривать с вытащенным из штанов членом отдельно и даже жаловаться ему на его хозяина. Мальчик считал, что именно самому матросскому бую хочется спускать ему в жопу, потому что он тоже ведь взрослый, а взрослым всегда надо делать для своего удовольствия что-то не то что любят мальчики. Он вполне мог лёжа под матросом уговаривать свою жопу потерпеть, пока герр дер Буй немножко спустит, — но сам он по настоящему любил именно проглатывать спущенное ему в рот матросское молоко, — и он экономил удовольствие чтобы не поднадоело.

Вот мало ли чего хочется взрослым! — у мальчиков собственные представления о любви, любовниках, о торчащих шпалах и что со всем этим хозяйством нужно делать! Интересно, откуда это могло взяться в самом обычном по воспитанию двенадцатилетнем мальчишке-подростке, даже порнооткрытки всего два раза видевшем, у других школьников, ну и один раз читавшем порнорассказ, — они читали его в школьном туалете на пару с онанирующим мальчиком из соседнего класса, который всё время порывался залезть другой рукой в штаны к Ильзе, а тот не давал ему это делать, потому что его тот рассказ не возбуждал. Он слышал такие рассказы от записных портовых жопоёбов и от водившихся с ними подсвайных пацанов, сбежавших из Бремерхафенского приюта святой Магдалины, но на самом деле всё открывалось в нём само собой, как будто они с матросом читали страницу за страницей заранее написанную книгу; порнооткрытки, и услышанные им в детстве рассказы здесь явно не имели ни влияния, ни значения. Это всё было заложено в нём самом, в этой ангелоподобной белокурой бестии, вместе с его невинными глазами, — синими словно северные германские моря в полдень, не ведающими греха и позора. Матросу с секретного дредноута досталось только прочитать эту написанную кем-то книгу первой мальчишеской страсти. А он предал это счастье, и разумеется он поплатился за подлое предательство.

В общем вы сами видите, что Ильзе, став Лореляйн, был счастлив; — он привык к своей новой роли мальчишки-любовника, привык к своему новому имени, а оно настолько безумно ему нравилось, что он повторял его разглядывая себя в зеркало: — как будто кого-то другого, незнакомого, но нравящегося… Он был благодарен матросу и за имя, и за его матросскую любовь, в виде всегда стоявшего в присутствии мальчишки матросского буя, который торчал отверстием вверх для него, стоило только спустить с себя трусы. Мальчик подружился с членом своего матроса; и вообще он любил этого грека за всё: — За ВСЁ, За ВСЁ, За ВС! — ……………….!!!.

Мальчик влюблялся в матроса откровенно, безудержно, и неосторожно, как влюбляются все подростки во вселенной, совсем никогда не думая, — а что из всего этого может получиться? А получилось следующее.

Какое-то время матроса не было дома, и Ильзе соскучился. Ну может быть он и не так соскучился, но прошло уже больше недели, а его бог всё никак не мог найти время чтобы сойти на берег со своего бронированного Олимпа, чьи громадные пушки так и висели над городом день и ночь. У них с матросом это называлось: — ружья сдавал — хотя никакие ружья матрос никому не сдавал, но называлось это так. Вообще-то ничего такого в этом не было, служба-есть-служба, мальчик в это верил, потому что так говорил его бог, разве можно не верить богу, если он так говорит, а бог ему именно так и говорил, каждый раз, когда застревал вместе со своим гостем томившимся в его матросских штанах на борту Лютцева. В общем можно было и потерпеть, сегодня вечером матрос должен был по его расчётам как раз и прийти, но Ильзе очень захотелось его увидеть, ну хотя бы представить что видит, а на самом деле даже надстройки Лютцева с пирса были еле видны, закрытые от любопытных глаз высоченными надстройками крейсера Эмден. Так полагалось им швартоваться, корабль-то был секретный…

После школы Ильзе пошёл домой через судоремонтный завод, там был риск наткнуться на патруль, но оттуда было немного виднее корабль. Мальчик просто шёл, размахивая ранцем, и вообще ни о чём не думал, то что он видит пушки и чёрные борта корабля наполняло его душу светлой весенней радостью. И вдруг он увидел своего бога. Мальчик почувствовал себя так, как если бы ему в глаза попала самая сверкучая, самая гремучая молния, какая бы только нашлась в брюхе германской грозовой тучи. Потому что его любовник шёл перешагивая через шпалы, по пирсу судоремонтного завода, и рядом с ним, уцепившись обеими руками за его матросский ремень, шёл тот самый мальчишка, у которого он так неосмотрительно спрашивал медицинского совета…

Ильзе спрятался за гору пустых железных бочек из-под корабельного мазута, и не мог ни вдохнуть ни выдохнуть, — приступ ревности затемнил ему и весеннее солнце и блеск моря, только своего матроса, и предательского мальчишку уцепившегося за матросский ремень, он ещё продолжал видеть, но зато их он видел даже если закрывал глаза… Он видел, как ладонь матроса скользнула подмышку к пацану, он видел как его любовник повернул мальчика к себе, как наклонялся к его губам, как целовал его в губы!!! — это был конец света назначенный на сегодня. Руки Ильзе повисли бессильными верёвками, ранец вывалился из бесполезных пальцев и свалился под ноги в лужу мазута, и там остался навсегда, он и теперь валяется там, влипший в окаменевший от времени мазут, разбитый башмаками грузчиков и портовых бичей, изорванный морским ветром, размоченный бесконечными германскими дождями, вы его найдёте, нужно только знать точно где искать…

Мальчика била незнакомая страшная дрожь, так непохожая на ту сладкую дрожь желания, которая била его тело в постели с этим предателем: — о, Иуда, Иуд… Ильзе задыхался и терял сознание за горой ржавых бочек, и его лицо уже начинало синеть от непреодолимого приступа удушья, в глазах темнело, и мир пропадал, исчезая из напрасного своего существования, растворяясь в тумане лжи предательской, и в обмана едкой кислоте…

Матрос и белобрысый пацан решили перестать целоваться на пирсе, и стали подниматься по железному трапу на крейсер Эмден, чтобы пройти через его палубу на дредноут, и здесь из-за ящика выскочила здоровенная свинья, и помчалась с визгом, и за ней вывалила из-за этого ящика толпа жестоких преследователей в матросских бушлатах. Свинья подлетела на всех парах к трапу и не раздумывая помчалась вверх, — записываться в рейхсмарине Великой Германии, потому что конечно это была не простая, а военно-морская свинья, у неё на голове была надета матросская бескозырка с синим помпончиком, а на её жирном боку были нарисованы чёрными чернилами свастика и якорь, наверное матросы в кабаке захотели сделать этой военно-морской свинье настоящую морскую наколку. Всё это было тем смешнее, что в Бремерхафене считалось, что на Эмдене служат поросятники, — это из-за свинарника, который располагался у них на юте. Свинья мчалась по трапу как пущенный снаряд, матроса снесло свинячьей силой в одну сторону, рябого пацана, — в другую, и оба они не удержавшись на трапе полетели прямо в море, болтая ногами в воздухе!

Это дурацкое происшествие спасло тогда Ильзе от жуткой медленной гибели за грудой пустых бочек из-под корабельного мазута. Мальчик вдруг со всей ясностью понял, что он вовсе и не был никогда один-единственный у этого опытного греческого постельного танцора в матросской форме. И он осознал, что к себе в каюту грек его никогда не пытался пригласить, потому что он конечно же таскал туда разных портовых жоподавалок, вроде этого рябого пацанёнка. И отвращение ко всему тому что он увидел и что осознал спасло его, Ильзе мог умереть от любви и ревности, но от настоящей ненависти этот мальчик не умер бы никогда и ни за что, — у него была не та закваска, наоборот, его ненависти как раз хватило бы чтобы потопить дредноут, вместе с доброй половиной всей эскадры. Остальная половина эскадры осталась бы наверное на плаву, потому что ни в чём не была виновата, но ходила бы с опущенными пушками и мочилась бы не расстёгивая штанов. В сердце тринадцатилетнего мальчика взорвался второй Кракатау, но никто об этом не догадывался, потому что никто не смотрел ему в глаза, а там текла и пузырилась расплавленная лава…

Но приближалась война, в воздухе плыли бомбовозы в сторону проклятой Англии, боже её покарай, из Испании раздавался грохот сапог троцкистских интербригад и стотысячных итальянских дивизий Дуче, фюрер призвал Германию к молоту, а за зловещей красной границей, страшный дяденька Сталин курил трубку, а сам только и думал, как бы ему напасть на тысячелетний рейх откуда-нибудь через Румынию, потому что дяденька Сталин был румын, и у него в кармане лежал серп от фюрерского молота, — они должны были соединиться: — мальчик был патриот Великой Германии, и вы понимаете что он не стал топить корабль, составляющий основу военной мощи государства в воздухе, на земле, и на море. В голове у Ильзе была обычная для мальчишек его возраста каша, составленная из того, что он слышал краем уха, и видел краем глаза, а вообще-то он сам лично воевать ни с кем не собирался, не считая этого греческого предателя. С ним он поступит беспощадно. Мальчик так решил, тогда стоя обеими ногами в луже мазута, и забыв про свой школьный ранец он потом ушёл домой, и сделал точно так как решил, ни на фунт больше, ни на полфунта меньше…

Вечером матрос появился в квартире, он принёс какой-то подарок для Ильзе, он принёс с собой бочонок доброго пива и связку баварских колбасок, и ещё он притащил пару кочанов белоснежной как сахар капусты, для приготовления вкусного гарнира к баварским колбаскам, — одним словом он сделал всё, что обычно делают взрослые когда хотят скрыть лицо своего истинного предательства! Он конечно же обратил внимание на хмурое лицо мальчишки, но не придал этому настоящего значения.

Семья вкусно поела, выпила пива и ушла спать, а подлый грек покрутился, пождал, и видя что мальчик не намеревается заходить в его комнату, стал приглашать, как будто всё начинал сначала, — зайти перекинуться в картишки, допить пива из пузатого бочонка, — «до завтра оно станет невкусное…» — но для Ильзе его пиво и сегодня было не вкуснее говна. Он молча повернулся и ушёл в свою комнату. Матрос не мог понять в чём дело, но он был уверен в своей безнаказанности.

Несколько дней мальчик выжидал, ему не хотелось чтобы его бывший любовник знал настоящую причину расправы с ним, а он мог бы об этом догадаться, если бы наказание последовало сразу за преступлением. Но нет и нет, удар возмездия должен был обрушиться на голову предателя так же внезапно и подло, каким внезапным и подлым было и его предательство… Просто одной гибели эскадры здесь было недостаточно, Иуде полагалось самому повеситься на осине. И нужно ещё чтобы под эту осину кто-то насрал большую и вонючую кучу, что бы он потом думал-думал, и так никогда и не мог бы понять: — за что его ненавидят и звёзды и вода… Ильзе уже тогда знал, что просто смерть от рук влюблённого в тебя мальчика, это ещё не наказание, а совсем наоборот: — высшая награда любви, ведь если тебя убивают за то, что любят, то это значит что ты стоишь такой страшной награды, а награждать предателя он не хотел. Добрый самаритянин из этого мальчика вышел бы с мясницким топором за пазухой…

И подросток выдержал свою игру целый месяц! Матрос что-то чувствовал, причины он не знал, хронологии событий не помнил, и решил, что мальчишка просто меняется и больше не хочет его матросских ласк, — ну может быть влюбился в девочку, с подростками возраста Ильзе это ведь бывает. Никакой опасности для себя он не ощущал, иначе давно бы сбежал из этого дома, который был ему опаснее дома Ашеров. А он продолжал там жить, пил пиво и играл с родителями развращённого им мальчика в штосс. Но песок сыпался и сыпался в небесных песочных часах, и вот наконец мальчик решил, что пришло время, и его расправа оказалась короткой и страшной. Днём, когда дома никого не было, он зашёл в комнату матери, залез под матрас, и вытащил большой кошелёк, в котором мать хранила практически все деньги, которые были в доме. Девятый вал инфляции уже спадал, и деньги снова начинали чего-то стоить. Ильзе вынул все деньги из кошелька, часть он взял себе и потом потратил их на сладости, а остальные он спрятал в комнате грека, причём он знал где спрятать, и как, чтобы их нашли и поверили, что грек их действительно прятал…

Вечером мальчик видел, как мать долго о чём-то шепталась с отцом. Потом они, не обращая внимания на крутившегося под ногами сына, встали, вошли в комнату матроса и вскоре вернулись, а следом за ними вышел и сам матрос, в его руках был кое-как закрытый большущий кожаный чемодан, один глаз уже вообще не открывался, а по подбородку стекала струйка крови изо рта. Ни на кого не глядя он вышел на улицу, что-то вывалилось из его плохо закрытого чемодана, отец поднял и выбросил следом за ним на улицу, и больше его мальчик никогда в жизни не видел.

Впрочем, может видел один раз, когда Лютцев отошёл от пирса в свой последний поход к шхерам Норвегии. Ильзе вместе со всеми пошёл на пирс, провожать корабль, и вот тогда ему показалось что кто-то смотрит на него с высокого борта дредноута, он поднял лицо и встретил испуг в чьих-то чёрных глазах. Он точно не знал, чьи это глаза смотрят ему в лицо из-под белой бескозырки с помпончиком, — там было пять тысяч лиц с высоты стального борта прощавшихся с берегом, но он на всякий случай ответил ударом мощной торпеды в эту испуганную пару зрачков, — может быть это был предатель, которому не было и не могло быть ни прощения, ни объяснения, тогда мальчик его просто потопил. Неизвестную бескозырку с помпончиком этим ударом смело с лееров, большой военный корабль заревел как раненный в жопу динозавр, и его чёрные башни растворились в морском тумане…

Мальчик вернулся домой, вывел подаренный матросом велосипед, уехал на другой конец города, там он оставил велосипед возле какой-то булочной, а сам вернулся домой на трамвае. Спустя три дня мальчик случайно снова оказался возле той булочной. Велосипед по-прежнему стоял возле стены, ни один мальчик в городе не захотел до него дотронуться. Ильзе пнул ногой в спицы переднего колеса, и больше в ту часть города не ездил никогда.

Война постепенно вступала в свои военные права, на улицах всё больше было солдат и офицеров, которые очень серьёзно отдавали друг другу честь, и ходили отрядами, печатая шаг на асфальте Бремерхафена, и других городов Германии, Франции, Бельгии… Ильзе в школу почти не ходил, зато познакомился и сдружился с одним мальчиком из порта, и они вместе зарабатывали марки у матросов своим телом, они оба были красивые подростки и много усилий им для этого не требовалось… Ильзе сам себя звал только Лореляйн, он не связывал это имя с тем греком, которого он так запросто отправил в арктические льды воевать с английскими конвоями. С тем рябым пацаном, который стал причиной этого их шекспировского развода он иногда виделся в порту, но он не чувствовал к нему интереса, рябой пацан как-то быстро вытянулся и стал хмурым и некрасивым долговязым бошем, его любовниками были пароходные кочегары с самоходных барж ходивших по Везеру в Бремен и Ганновер, и в круг интересов Ильзе-Лореляйн вовсе не попадали. Трудные времена легче не становились, и мальчики оставались предоставленными сами себе, государству, родителям, и самому фюреру, было не до них в этой военной стране. Но как-то все жили, и Лореляйн со своим новым другом не замечали никаких трудностей, мальчишки воспринимали всё как есть. Лореляйн постепенно втягивался в жизнь портового мальчика-проститутки, но тем не менее он сохранял независимость, даже продолжал ходить в школу, в последний класс, и собирался выдержать выпускные экзамены. Его друг давно нигде не учился, он работал в магазине разносчиком, — в общем деньги у мальчишек были, матросские марки им совсем не мешали, но мальчики не голодали, можно было и выбирать…. И на фронт Лореляйн попал тоже можно считать прямо из портового кабака; война уже шла вовсю, так или иначе, все были в неё втянуты. Только учёба в рабочей школе спасала юношу от восточного фронта, но любовь и в этом решила по-своему.

Получилось так, что Лореляйн укусил за жопу пьяного офицера. Это случилось в кабаке на улице Фрая, юноши туда зашли выпить пива с баварскими колбасками. Баварские колбаски Лореляйн всё равно любил, несмотря ни что, он не настолько всё время помнил про своего грека, чтобы даже баварские колбаски ему стали противными, хотя надо сказать что помнил… В общем мальчики зашли в кабак и сели за столик, а там буянил жирный окорок в офицерском кителе, скатерть его столика была заблёвана, и официант боялся подойти к этому хозяину жизни. Увидев мальчишек жирняк сначала начал как человек, — послал им на столик дюжину пива, которую мальчишки приняли на свою голову. А потом он сам к ним перебрался, и сразу полез к Лореляйн. Он был настолько пьян, что вообще не соображал, где он, с кем он, потому что он расстегнул штаны, и стал заваливать обоих юношей на стол, одновременно. Он был здоровенный мужик, но мальчиков было двое, они вывернулись, стали с ним драться, и как-то само собой получилось, что жопа германского офицера оказалась прямо перед острыми зубами Лореляйн, юноша не стал раздумывать на тему дранг нах Остен, а просто тяпнул насильника за его кусок свинячьего сала. О, — офицер завыл! Укус оказался болезненным и действенным, жирняк выпустил подмятых было под себя пленников страсти и отвалился взывая к германским богам, а мальчишки ринулись из кабака.

Лореляйн, у которого из-за этого дурацкого происшествия настроение не испортилось, побродил по пирсу, познакомился с зенитчиком минного тральщика и проверил его зенитку, удовлетворённый её исправным состоянием он вернулся домой. Ночью к нему ворвался запыхавшийся от бега второй участник битвы на улице боцмана Фрая, и вытаскивая Лореляйн из постели рассказал, что Жирняк ушёл, но скоро вернулся, трезвый, бешеный и злой, и с целым взводом солдат! Они стали бить хозяина прикладами, хозяин сказал им адрес Лореляйн, и сейчас они прут прямо сюда! Лореляйн мгновенно вскочил с постели, и они с тем мальчиком быстрее ветра помчались в другую часть города, где жил один офицер, пристрастный к мальчишескому телу, — командир роты горных стрелков барон фон Криг, это был близкий знакомый второго мальчика. Фон Криг их впустил без расспросов, потом он выслушал их историю и смеялся; и от его смеха, смеха уверенного в себе сильного мужчины Лореляйн стало легко и свободно.

БАРОН ФОН КРИГ

Офицер угостил ночных гостей мозельским вином и картофельными котлетками, потом затащил обоих в ванную и устроил там что-то вроде стриптиза, — он сидел в богатом халате на краю ванной и смотрел как юноши моют друг друга, и даже просил их подрочить друг другу. Сам он к ним не притронулся, но завёлся здорово. Потому что потом, под предлогами, он отправил второго мальчика в другое место, кому-то он звонил, перезванивал, и наконец сплавил, а сам сразу стал укладывать сопротивлявшегося этому оставшегося юношу в свою постель. Потом сопротивляться уже оказалось невозможным, потому что случился шквал, ураган, самум, который обрушился на мальчика и разворотил ему всё что можно было разворотить у подростка, но и такие места нашлись… Лореляйн к утру уже сам себя не помнил, настолько он оказывается был женщиной для этого германского викинга, что стал считать для себя обязанным пришивать пуговицы к его мундиру, стирать носовые платки, готовить завтрак и на правах законной жены пилить за разные чисто мужские пороки, вроде чрезмерного курения, и т. д., настолько мальчик был к утру выебанным как женщина. Но сам фон Криг воспринимал мальчика в постели только как мальчика. Неважно что он его при этом ебал. И уже на следующую ночь он сказал, целуя его голые ноги, которые мальчик удобненько пристроил на плечах у ненасытного любовника, не для чего, а просто так, ну чтобы у того не было с этим проблем: — «О, у тебя крепкие, хорошие ноги. Из тебя получится горный стрелок».

И тогда мальчик решил свою судьбу раз и навсегда, даже не переставая при этом судьбоносном решении согласно покачиваться в такт толчкам ебущего его в жопу мужчины: — «Да. — Если-я-буду-только-твой-… -а!.. — а….» — и фонтан, доставший ему до самого подбородка, скрепил их брачный контракт, как священник в церкви… Мужчина вжался в него сильнее, кончил в мальчика и встал, мотая торчащим органом, потом налил в хрустальный бокал привезённого ему из древних замков Арля французского шампанского, потом он лёг на мальчика, и стал поить его из своих сложенных лодочкой ладоней, в которые вино наливал сам мальчик, и потом мальчик тоже наливал себе в ладони вино из хрустального сосуда любви и верности, и поил им своего мужчину. Потом встал, и выбросил драгоценный сосуд на улицу, под гусеницы артиллерийским тягачам, которые тянули длинноствольные пушки в сторону Кале, и они услышали звон разбитого хрусталя, и скрежет его осколков под их тяжёлыми гусеницами.

Взрослый мужчина встал, оставив голого выебанного мальчика на своей постели, выбросил хрустальный бокал из которого они пили с мальчиком вино любви под гусеницы артиллерийских тягачей и слушал музыку раздавленного военными чудовищами тонкого красивого стекла, и потом сказал словно сам себе, но прерывающимся, чужим, голосом: — Теперь — НАВСЕГДА. - а мальчик молчал, потому что взрослый сказал это не ему, а себе, и он всё сказал…. А мужчина снова смотрел на мальчишку и его лицо исказилось, и он опять набросился на мальчика, как будто сто лет не ебался, как будто не было никакого вчера и никакого сегодня, мальчишка задохнулся и отдался этому шквалу, который унёс его в океан страсти, желания, наслаждения. Это было за пределами человеческого понимания, и рассказать об этом звучащими словами невозможно. Но: — «Если-я-буду-только-твой!» — сказал юноша арийскому офицеру, и на самом деле теперь он был только его. Он не чувствовал себя свободным, и не искал этой свободы, ему самому хотелось принадлежать мужчине и он по-настоящему не представлял себе жизни без этого мужчины. Кроме того он как-то так очень быстро привык к постели своего мужа, для него это стало неожиданной потребностью, и если получался перерыв в несколько дней то мальчик начинал беситься. При всей остальной любви, фон Кригу чтобы отделаться от мальчишки достаточно было неделю не прикасаться к его коленям, но это было опасным способом расставания, потому что мальчик способен был убить любого в таком состоянии Но вот приходил его мужчина, заваливал его носом подушки, впихивал мальчику в зад высунутый из штанов свой перископ, и кровать под ними начинала прогибаться от мощных толчков. И только удовлетворив звериную потребность мужчина и мальчик снова становились влюблёнными голубками, и, разливая розовый и голубой свет, снаряжали парусник наслаждения и ласки, и веяли бризами ласковых слов и улыбок, но когда мужчина приходил озверевшим от желания, то ни он, ни его мальчишка удержаться в рамках пристойного приличия не были в состоянии, если бы тогда например мальчику вздумалось прикрыть свою жопу лобовой бронёй танка Т-2, то взрослому не понадобилась бы противотанковая артиллерия, фауспатрон был у него всегда при себе в офицерских штанах и легко пробивал любую защиту из сплетённых мальчишеских пальцы и хриплых слов, искажённых в своём настоящем смысле таким же неудержимым желанием, и гипотетический броневой лист танковой брони, который иногда возникал в воображении насилуемого каждый вечер мальчика, никогда не применялся на практике.

Лореляйн прощал мужчине животную страсть к его телу, он терпел искусанную спину и синяки от его пальцев на своих ягодицах, потому что мужчина, спуская в третий или четвёртый раз, начинал так впиваться пальцами в тело, что мог вырвать кусок, если бы не разрядился ему внутрь. Зато он потом целовал мальчика везде, где можно и где нельзя, гладил всё что можно и что нельзя, смотрел влюблёнными глазами прямо в зрачки много раз выебанному им мальчику и тонул в его зрачках, Лореляйн приходилось приводить его в чувство своими острыми зубами, им обоим нравилось ходить искусанными, — что бы любое движение болью напоминало о вчерашней страсти любимого. Кто мог заподозрить в этом уравновешенном германском офицере такое извержение страсти и желания к мальчику? Лореляйн был бездумно счастлив, он ему верил и доверял, и если бы его любимый, вдруг предложил бы ему вместе с ним уехать в дикую Новую Гвинею, к папуасам и голым крокодилам, которые ползают и кусаются, он бы закинул свою сумку через плечо и спросил бы: — а когда поезд. Поэтому, когда мужчина однажды вошёл и сказал мальчику, что он едет на Восточный фронт, мальчик не спросил, даже когда поезд, он пошёл в спальню и стал собирать чемоданы, он сгрёб свои и его зубные щётки в ванной, собрал полотенца и кремы, и кинул в большой чемодан офицера, он укладывал туда свои и его рубашки и носки вместе, не разбирая где чья… Он ни о чём не спросил, — он просто ехал вместе с ним. Русские на фронте были для него ничем не хуже крокодилов и папуасов. Фон Криг смотрел на хозяйничанье мальчика и улыбался. Потом он как-то обмолвился, что это был Самый Счастливый Миг в его жизни, и после этого остаётся только умереть, потому что лучше ничего не будет и быть не может. И на следующий день они ехали на Восток, не произнеся вопроса и ответа.

Так что Лореляйн ехал на Восточный фронт не в воинском эшелоне, а в пассажирском поезде, вдвоём с командиром роты альпийских стрелков. Поезд шёл через нищие посёлки оккупированной зоны, и неправдоподобно убогие деревни; барон смотрел и мрачнел с каждым километром пути, ему здесь не нравилось, и завоёвывать эту нищую страну у него не было желания. Он смотрел на баб, завёрнутых в немыслимое тряпьё, сидевших вдоль перронов, на каких-то голодных, сопливых, пацанов выпрашивавших у солдат хлеб и папиросы, и говорил что эту страну прежде чем грабить нужно сперва одеть.

Потом рельсы кончились, и они ехали на машине, и приехали на горный склон, который германские войска то ли собирались оборонять от ринувшихся на Великую Германию полчищ гуннов, то ли собирались сами ринуться с него подобно полчищам гуннов, — юношу это вообще не интересовало. Его мужчина был целыми днями занят своими воинскими делами, которых Лореляйн не понимал и не стремился понимать. Своего мальчика-жену он отправил на передовую, — подальше от глаз бдительных штабных офицеров, которые знали толк в подобных приобретениях. На передовой было спокойно, наступления русских никто не ждал, русским наступать было давно уже нечем, перестрелок там не отмечалось, а унтер-офицер Фогель был преданным человеком, и догадывался о его пристрастиях не считал для себя возможным. Командир часто подбирал парней, и тащил их в роту, — надо будет воевать, хоть будет кому. Ничего здесь не было необычного, многие так поступали, от солдата зависит большая половина успеха боя. Сам фон Криг наезжал к Лореляйн по пятницам, и оставался с ним до воскресенья, — это был один-единственный их день в неделю теперь, но брать мальчика к себе в ординарцы он и не думал, — он был смелый человек, но не самоубийца. Моабит ему тоже не нравился, как и греческому матросу. Фогель держал нос по ветру, и быстро уяснил что этот длинноногий белокурый парень: — фаворит его командира, — и старался с ним особенно так не общаться. Нарядов он ему почти не назначал, в боевое охранение посылал исключительно по солнечным дням, и Лореляйн целыми днями загорал и купался в озерке, рядом с целебным источником, где его и нашёл Симка.

КЛЯТВА НА МАРСИАНСКОМ КАМНЕ

Когда они встретились, то согласно плану разных фельдмаршалов и главнокомандующих генералов, они должны были стрелять друг в друга до патрона, колоть друг друга штыком, бить один другого прикладом по затылку, и всё такое полезное для военного человека, — но мальчикам заниматься этим так ни разу и не пришло в голову! Увы, вот из-за них мир и непредсказуем. Две великие страны тонули во мгле грязи и крови, сапог оккупанта жестоко топтал чужую землю, самым главным чувством людей был неотвязный страх, застывший навсегда где-то в уголках души и сердца, даже когда они пели смелые песни страх содержался в их смелости, и эта беспредельность страха была подмешана в сладкое и горькое; и ещё большая беспредельность усталости владела людьми сражающейся страны, и беспредельная досада на ненужную и бесконечную войну, глотавшую тех кто был рядом, и такая же точно усталость владели людьми другой страны, нападавшей на первую страну: — грязь, усталость, и страх — вот и всё что царило над сражающимся миром оттуда и досюда, везде и всюду, а вот именно здесь, в таком месте, которое по всем спискам числилось адом кромешным, и даже адом ада кромешного, именно здесь царила волшебная сказка соседского согласия, любви, и дружбы, сказка подобная мороку, напущенному фронтовым волшебником…

Но никогда ни до, ни после, в своей долгой и на редкость благополучной жизни, Симке не выпадал больше настолько чистый и ясный оазис счастья, не омрачённый ни кем и ничем. Хотеть было абсолютно нечего, еду приносили, ебать приходили, и как фантастическое солнце другой планеты здесь рядом был такой друг, о котором мечтал всю жизнь, красивый, юный, сладкий — и совсем такой же, как ты сам! Друг с которым не нужно хитрить и притворяться, которому спокойно можно жаловаться на хуй лейтенанта и навязчивость узбека, который всё поймёт, потому что у него самого точно такие же проблемы на фронте: — живём-даем, ебёмся-смеёмся…! Симка стал сразу называть своего нового товарища так, как тому хотелось: — фрау Лореляйн, — потому что мальчик всё-таки был ЗАМУЖЕМ. Симку он звал: — фройляйн Симка — потому что Симка был свободной девушкой, — фройляйн… Они встречались днём, иногда вечером, и даже ночью — но в окопы друг к другу ходить остерегались там их могли застать другие свои, — которые были им чужие. Симке здесь нравилось всё, и Лореляйн был счастлив тем же самым, чем был счастлив и его друг-враг, враг-друг, Симка. У него тоже был с ним его любимый мужчина, и рядом был его новый, сладкий, красивый друг, и его тоже никто ничего не заставлял делать; — что ещё нужно мальчишке для счастья?

Юноши теряли ощущение реальности. Пьяные русские солдаты, матерившиеся в окопах под склоном, и пьяные гогочущие немцы, в окопах на склоне, начинали казаться им кем-то вроде соседей по квартире; потому что вот так же точно мать Симки сохраняла вооружённый мир с соседями по квартире, которых вселили после того как отец был снят с должности. Русские делали вид, что не знают про немцев на склоне, а немцы в свою очередь старались не видеть русских. И даже выпив массу пива и рюмку шнапсу, начиная буянить, драться и петь, никогда не пытались подпеть русским. Русские тоже не пытались перепеть немцев, с их дикими выкриками: — Цимбеласа — Пундераса!!! — нет, там и там пели только свои песни. Правда музыкальные программы враждующих сторон были не особенно разнообразными, песен не хватало для настоящей музыкальной войны окопов, и враги уже к концу недели могли одинаково свободно напеть друг другу и: — «ван ди зольдатен, дур ди штадтс марширен», и: — «знаю — знаю — знаю — дивченонько, чем я тэбе образыв!»… А самую великую песню Второй Мировой Войны: — Лили Марлен — слушали в священном молчании в шесть часов вечера, слушали с одинаковым чувством: — ведь и там в окопах сидели солдаты, а это была песня для солдат. Рассказывали что однажды на радио испортилась пластинка, и тогда обе армии ушли из окопов по домам, потому что какая может быть война без Лили Марлен! Но и на самом деле военной истории известны случаи, когда в шесть вечера переставали стрелять пушки, солдаты начинали копаться в затворах орудий и пулемётов, отворачивая свои солдатские морды от глаз командиров, и на фронте возникала тишина, — чтобы не заглушать песню. — Зи аль, Лили Марлен…

Дни шли и ничего не менялось, и начинало казаться, что всё так и будет до самого конца войны, который вдруг возьмёт, — и наступит! Но это только солдатам казалось, потому что им не хотелось умирать. Но умирать-то всё равно надо было, какие бы они не пели песни, и как бы не старались не видеть друг в друге врагов. В штабах тоже не лыком шитые люди чертили стрелки на картах, а по железной дороге всё подвозили и подвозили новые мины, патроны и снаряды, начинённые самым врывающимся взрывчатым веществом, и острыми осколками. Но пока что шли дни. На Восточном фронте без перемен.

Вечером Симка тушил в котелке картошку с помидорами и баклажанами, которые приносил лейтенант, заправлял это божественное блюдо тушёнкой: — ужин для настоящего мужчины! Самому Симке вечером есть не хотелось, но зато лейтенант приходил всегда голодный как молодой волк, который за день набегался по горам и долам, по своим волчьим делам. Ночью у Симки происходила обязательная и неизменная любовь с лейтенантом, который во-первых никогда не менял позицию, — всегда сзади наклонившегося и упирающегося руками в ступеньку для выхода в атаку, солдата со спущенными штанами; а во-вторых он никогда не оставался у Симки на ночь. Удовлетворив свою офицерскую надобность ещё до полуночи он уходил к себе в командирский блиндаж. Симу это устраивало больше всего в этих их молчаливых любовных отношениях, он потом ещё долго мог лежать на спине, подстелив под себя шинель поверх хвойных лап кипариса и пахучей арчи, и смотреть на звёзды, которых здесь было больше чем их вообще есть на небе. Небо над его окопом было прикрыто сверху сияющими миллионами мерцающих игл, — серебряный чекан горного неба… Юноша лежал и вспоминал колени и девичий голос друга, и ему не хотелось, чтобы это кончилось. Потом он засыпал в боевом охранении, вовсе и не думая никого охранять, — мимо окопа могла проехать танковая дивизия герра Гудериана и конный корпус Доватора с песнями, — солдат Симка спал.

Утром его будил узбек, он приносил ему еду в окоп, и приходилось отдаваться раза два-три, иначе он котелок не отдавал, пытался вылить в стороне. Симка начинал спускать с себя трусы, и только тогда котелок попадал ему в руки. Ебать узбек начинал сразу, не дожидаясь пока юноша закончит есть, и Симке приходилось есть осторожнее, чтобы не подавиться. Ох, этот ненасытный узбек, — так приставал… Однажды он заявил Симке: — «когда домой идём, один мальчик берём. Играть будем, сладкий как мёд! Жена не знает». — и он ещё сказал в ответ на жалобу юноши, что нельзя же на самом-то деле ебать каждое утро за котелок гречневой каши: — «а-а…, если ты был жена, — всегда ебал бы! — когда ходишь — тоже ебал, когда спишь — тоже ебал. Ты лежишь, — я лежишь. Ты стоишь — я стоишь. Всегда бы тебя ебал!» — в общем он не слезал бы с Симки совсем никогда, мальчик так и ходил бы целый день с хуем в жопе. А мужчина был десять лет женат, имел детей, и за свои слова он отвечал, или это он так шутил? Кто его знает, — азиат…

Симка рассказал об этой истории Лореляйн и они смеялись так, что вороны разлетались от колдобины, а Лореляйн ещё кричал им вслед по-немецки, что они дуры, им это не грозит, узбеки не летают. Но советские вороны по-немецки совершенно не волокли, и улетели на безопасное расстояние.

Кто на самом деле знает, что там сдвинулось в дехканской башке узбека от разрывов тяжёлых снарядов, которые долбили неизвестно что всю неделю пока рота шла через перевал; — война и близость быстрой смерти, — и вообще, уцелел ли он в этой мировой мясорубке? Симка так и не узнал о его судьбе, он просто исчез вместе со всей остальной ротой, через какое-то время, — время которое приближалось так неслышно, как будто и не собиралось никогда наступить.

Днём, закончив личные дела, он отправлялся к колдобине — боевое дежурство приходилось на ночь, когда он спал, и днём, по разрешению лейтенанта, он был свободен, и совершенно легально отправлялся к волшебной колдобине, спрятанной от глаз и дальномерных окуляров отрогами скал, густо заросшими почему-то ещё не спалённым боями арчовым лесом, лесом который очень долго и медленно растёт, зато очень хорошо и быстро горит… — а сейчас этот хрупкий лес пока ещё поил воздух горных склонов хребта сказочной живой водой чисто-прозрачного запаха арчовой хвои, и её острый вкус надолго ещё потом оставался, в самой глубине юношеского горла… Зато от самой колдобины несло жутким серным духом, из-за тёплой сернистой воды, и Симка устраивался обычно с другой стороны от ветра. Потом начинали шуршать кусты и раздвигаться ветки, и появлялся Лореляйн, он приходил на полчаса позже, чем договорено, но конечно же у него всегда были причины. Впрочем Симка был уверен что он просто любит опаздывать. Юноши купались и растягивались своими красивыми телами на солнце. Здесь был их мир. Сюда, на ничейную землю, никто лазил, — это запрещалось спиртовым договором, там оговаривалось разделение территорий, и это разделение территорий было доведено до каждой мордожопы и в роте, и в егерском батальоне навсегда засевшем на завоёванном горном склоне, самым лучшим способом, — ударом командирского сапога по кумполу каски, и все стали вдруг такие умные, что нарушителей не находилось. Ротные мальчики составляли исключение, но ведь и ебать среди третьего возрастного срока призыва было кроме них некого, ферштейн, зи битте?…

Лореляйн и Симка часами валялись на гладком булыжнике, размером с астероид упавший с Марса. Они не прикасались друг к другу, хотя Лореляйн тело Симки нравилось, а Симка просто трепетал видя как мальчик раздевается, превращаясь в этом мальчишеском язычестве из альпийского стрелка германского вермахта, в красивую девушку. Между прочим он смотрел на него так, что однажды поймав его взгляд Лореляйн никогда больше при Симке свои коротенькие трусы не снимал: — стеснялся. Зато всегда старался сам стащить трусы с Симки, — потому что его зенитное орудие сразу поднимало свой хобот в небо, — и это военно-воздушное зрелище приводило Лореляйн в восторг! Они были больше своими друг для друга, чем могло быть своим для них всё остальное в природе сражающегося на всех фронтах мира, но прикоснуться к телу товарища было для них всё равно невозможным табу и для одного, и для другого: — как будто гигантское расстояние отделяло их руки от их красивых юношеских орудий, и от непритрагиваемых пальцам товарища крепких колен, и от налитых вином юности, женских сосков на их груди… Это непреодолимое расстояние, невидимое со стороны, было настолько же ощутимо, и непреодолимо для них, лежавших так близко для рук, губ, локтей и колен друга, что вовсе не нужно было ложить между ними кинжал, — мальчики итак не прикасались друг к другу руками. Они не были любовниками, они были чем-то другим, непохожим на то что думают, они были тем, чем никому из них ещё никогда раньше быть не приходилось. И это было лучше всего в мире!

Они разговаривали на тёплом марсианском камне о вещах, о которых разговаривают все такие мальчики в мире, пока существует мир, и пока существуют мальчики, пока над ними с неба светит солнце; а когда оно погаснет, словно топтаный долбан, то и в вечной темноте кто-то будет выебан, — и эти испорченные природой мальчишки будут шептаться на эти темы, потому что есть о чём: — ты знаешь, стало темно когда погасло солнце, и, — он не там искал выключатель… Это так потому что это так.

Симке казалось, что он знал о Лореляйн всё но это разумеется было совсем не так. На самом деле он его не особенно правильно понимал, и наверное поэтому этот немецкий юноша представлялся ему клубком самых немыслимых противоречий. Патриотизма, или там, романтики, содержалось в душе Лореляйн не больше чем их содержится медном тазике для мытья ног кипячённой водой по утрам и вечерам. И одновременно его рассказы в сознании Симки сами собой превращались в красивую сказку, которая видимо в них содержалась как содержится варенье в неказистом на взгляд домашнем пироге, потому что мальчик рассказывал грубо, как портовая ложкомойка, или базарная торговка. Но длинноногий, развратно-красивый мальчик оказывался неожиданно сверхделикатным рассказывая о своём любимом, да и во многом другом, что касалось постельных отношений. Взять хотя бы то, что он ни разу не назвал настоящего имени фон Крига…

Дело в том что — Криг — это слово означает война, — мальчик назвал так своего мужчину, и сделал это по понятным по-настоящему только ему самому причинам, а вовсе не из-за чужой для его любви войны незнакомых ему людей, из-за их неинтересных влюблённому мальчику интересов. Это имя: — ВОЙНА, — означало что-то такое в его взаимоотношениях с мужчиной, и поэтому нет, это была не та совсем война, про которую было написано в русско-немецком словаре фельдмаршала фон Клюге, просто эти слова случайно звучат одинаково… Потому что это был его собственный мир, в который мальчик никого не собирался впускать без стука. Каким бы близким и своим, не был бы для него Симка, он всё равно не сказал ему гражданского имени своего любимого. Хотя, впрочем: — Криг, — это на самом деле и было настоящее имя этого человека, и он сам тоже знал это; — для всех, кто его знал, он стал и остался фон Кригом. В батальоне альпийских стрелков, засевшем на восточном склоне завоёванного хребта, своего командира все звали только так: — фон Криг…

Он не возражал, хотя знал, что это именно его любимый мальчишка дал ему это имя, и распространил потом в батальоне. То, что несколько поколений германских баронов из его рода носили другое имя, — начиная со времён Фридриха Барбароссы и Пипина Короткого, то только такой мальчишка и имел природное право дать ему другое имя! Поэтому сам «фон Криг» улыбался, когда слышал по радиоперехвату противника: — «батальон фон Крига переместился туда, батальон фон Крига переместился сюда»… После радиоперехвата мальчик мог рассчитывать на любовь ночью, потому что фон Криг улыбался редко, и его улыбка всегда кое-что означала для других. Впрочем Лореляйн и всегда рассчитывал на то, что случалось, у этого мальчика было вовсе не глупое и совсем далеко не слепое сердце.

Зато слушать разговоры Лореляйн было просто невыносимо и невозможно: — там все представления о красоте были до неправдоподобия мещанско-нэпманские, начиная с имени: — розы, целующиеся голубки, стихи типа: — шути любя, — но не люби шутя, — и совершенно невыносимая дребедень. Симка был уверен в том, что в комнате Лореляйн будет стоять комод от бабушки Грозы, на нём станут собирать пыль семь слоников, и всё это будет прикрыто фикусом. Художественные вкусы его друга не простирались дальше фикуса, немецкий Ван-Гог из Лореляйн выходил не лучше, советского Македонского из Симки. Но зато своё собственное будущее он представлял себе как в сказке Андерсена, до неправдоподобия фантастическим, но вместе с тем чересчур практичным, с меркантильностью толстой добропорядочной жены толстого, добропорядочного бюргера, любителя свиных сосисок с картошкофельным пюре, и, соответственно, матери невиданного множества его германских краснощёких детей.

Мальчик был абсолютно уверен в том, что когда закончится война, он вернётся вместе со своим любимым в дубовый-сосновый Шлезвиг, и они навсегда останутся жить вместе с ним в родовом замке его любимого, и будет каждая ночь их ночью. (Кроме тех дней, когда мальчик будет отказывать мужчине, ну по известным мальчишеским причинам, о которых известно было и Симке, — из его собственной практики поведения с мужчинами в постели), — потому что хотя они конечно не совсем были женщинами, но всё-таки что-то есть, по крайней мере в таких делах мальчишки друг друга понимали правильно, и знали о чём речь. Это нужно всё объяснять взрослому мужчине, и всё равно он тебе не верит, потому что не знает что и как.

Вопрос о том, как это будет выглядеть в глазах соседей он решал одним пальцем: — формально он будет секретарём-управляющим у своего мужа; — да, мужа, они тайно обвенчаются в какой-нибудь деревенской церкви, и мальчик будет одет в ослепительное женское платье, и в жизни никто ни о чём не заподозрит! Никто кроме портовых друзей его детства, их он пригласит чтобы смотрели и завидовали! А они расскажут священнику всё, пастор повесится и этот их брак останется их тайной. Следовало пощадить сельского священника, но в Великой Германии отношения мальчиков с мужчинами не поощрялись, а рисковать своим счастьем мальчику не хотелось. Поэтому в смерти сельского пастора прошу винить фюрера, с его настоятельным императивом нравственности.

Симка слушал, и сам начинал верить. Но у Лореляйн оказывается был припасён и другой, более практичный, реальный вариант, который ему почему-то не нравился. Но именно на него рассчитывал взрослый, который расставаться с мальчиком тоже не собирался, ни при каких обстоятельствах, даже если бы пришлось взорвать под столом фюрера портфель с килограммом английской взрывчатки! Он рассчитывал вернувшись с фронта официально усыновить любимого мальчика, так делалось. Разумеется это вызывало подозрения, но было в пределах допустимого. Однако сам мальчик быть сыном своего любовника упрямо не желал, когда заходил разговор на эту тему, он бесился, начинал метаться по комнате, и потом терроризировал мужчину в самый неподходящий момент риторическим вопросом: — «и я потом должен буду всю жизнь ебаться с собственным папой?» — ему ведь хотелось не просто быть рядом, а отдаваться, и в постели и везде, где захочется, принадлежать мужчине… Мальчику хотелось быть его женой, при всех своих правах и обязанностях, женой — а не сыном, он хотел быть фрау Лореляйн фон Криг. В общем если не считать фантазии, в остальном Лореляйн, который был по возрасту младше Симки, ориентировался в этом мире так, как будто был на десять лет старше, и Симка это признавал, и опыта самостоятельной жизни у портового мальчика было на самом деле несравненно больше, и житейского таланта тоже. Это обстоятельство их потом и спасло…

Видеться со своим новым другом стало для Симки непреодолимой физиологической потребностью, его неудержимо тянуло к колдобине, к красивому мальчишке в немецкой форме, с валяющимся под ногами карабином, приклад у которого был такого противного вида, как не отмытая лопата, для выгребания дерьма из ямы. Лореляйн своей винтовки не замечал, он её таскал просто потому что негде было оставить. Этот смертоносный вид стрелкового оружие понадобился Лореляйн один-единственный раз, потому что когда он рассказывал Симке об отплытии секретного дредноута на север, в норвежские шхеры, то Симка решил зачем-то пошутить, может просто слушал невнимательно. Мальчик так смешно рассказывал про свинью на трапе крейсера, а его речь вообще всегда была грубой, это была речь рабочего из припортовых кварталов, — и Симка не разобрал интонаций. И сказал, что норвежские шхеры, — удобное место чтобы приглашать местных мальчишек на рыбалку, в какое-то сосновое местечко, где клюёт не то совсем, что собирались ловить, и что наверное матросский свисток грека частенько бывает во ртах норвежских подростков из прибрежных рыбачьих посёлков. И вовремя остановился в своих подлых фантазиях, потому что в лицо ему через прорезь прицела немецкого карабина смотрели два зрачка, полыхающие бешеным синим огнём. Он мгновенно понял, что стрелять немецкий мальчик умеет. Ангел-хранитель подсказал путь к спасению, — не замечая пальца мальчика, выжимавшего свободный ход курка до упора, Симка закончил не дрогнувшим голосом: — «а норвежские пацаны засовывают репу ему в жопу!». Такая концовка мальчишку удовлетворила, и ствол карабина опустился, но как он оказался в его руках? Это осталось тайной мальчишеской ревности… Симка потом предпочитал молчать о матросе, чтобы ни рассказывал ему Лореляйн, и каким бы смешливым тоном это ни рассказывалось. А мальчик в благодарность навсегда забыл про свой карабин, который валялся под ногами.

Симка не ебался с Лореляйн, и не целовался, и не пытался дрочить у него на глазах, ему в этом смысле хватало мужчин из его роты. Но вот ни лейтенант с хуем и тушёнкой, ни узбек с котелком каши и двойной порцией масла, так и не стали для него своими. Они ебли его и получали удовольствие, но всё равно они были чужие, это были всего лишь мужчины которые приходили справить удовольствие, и уходили как приходили; — своим для Симки был только этот красивый немецкий взрослый мальчик, своим настолько, насколько это вообще бывает в природе жизни.

Лореляйн размышлял над чем-то подобным тоже, и постепенно в замке фон Крига стали открываться вакантные должности, которых сначала там не было заметно, и на которых вполне хорошо бы смотрелся Симка, с его образованностью, с его знанием немецкого, и с его орудием в трусах. Разумеется к фон Кригу он не должен был приближаться на расстояние полёта дальнего бомбардировщика типа Ю-88. Лореляйн Симке верил, может быть напрасно, — мужчины есть мужчины, и в замке наверное разыгралась бы потом одна из самых жутких и таинственных историй Агаты Кристи, потому что благими намерениями дорога в ад вымощена, вы знаете… Но пока, осторожно и осмотрительно, Лореляйн начинал подбирать место для своего друга, где-нибудь поближе к себе, чем мавзолей и кремлёвские стены. В фатальность предначертанного им расставания этот мальчик не верил, и вообще фатальности не любил. Из опыта своей жизни он знал, что в любом заборе бывает дырка.

Симка не представлял себя служащим в замке немецкого барона. Зато он уже просто видел своего друга студентом московского вуза, участником самодеятельного спектакля «Три товарища» — по Ремарку в студенческом театре, комсомольским вожаком в будущей Советской Германской Республике и всё такое. Лореляйн это представлялось бессмысленным набором слов, он не слушал и понимать не хотел. Что будет делать в Советской Германии его мужчина? Ну и разумеется Лореляйн был совершенно уверен в том что победят в войне германские армии, рейхсвергевергеварен, иначе и быть не может, а Симка верил в наше дело правое, и товарища Сталина, но кто бы из них не победил, они оба сами всё равно оставались вне закона. Любить и выйти замуж за любимого им было невозможно обоим… Так только, в мечтах и мальчишеских фантазиях, которые, если по правде, — почти правда.

Это было так, но расставаться мальчишки тоже не собирались. И вот тогда, — разумеется не Симка это придумал первый, — они решили, и поклялись на гладкости своего марсианского астероида, который был ничем не хуже чёрного камня в мусульманской Каабе, — такой же бесконечной древности космический камень, прилетевший сюда специально для того, чтобы двое влюблённых друг в друга развратных мальчика клялись на нём в преданности и верности мальчишескими клятвами; — ничего лучшего придумать для священного ритуала были и нельзя, — и вот они оба, став на колени и коснулись астероида губами, и поклялись друг другу, что после войны они каждый год будут приходить в условленный день в условленное место, и ждать от восхода солнца, до захода, там, никуда не уходя. В этот день.

Этот договор в какой-то степени успокоил их обоих, теперь они могли расстаться при необходимости, потому что не обязаны были расставаться навсегда. И тем не менее Лореляйн всё равно становился грустным, если начинал думать о расставании, — он чувствовал что мир вокруг их тайного источника начинает слишком крениться, и что скоро всё это просто-напросто закончится. Ему для этого вовсе не нужны были никакие штирлицы в штабе, его мальчишеское сердце было самым лучшим в мире штирлицем. И это именно он сказал Симке, что каждую ночь молится о волосатом пальце, который протрёт дыру на карте дивизионного масштаба, в том самом месте где находится их волшебная колдобина, с живой водой для двух любящих друг друга юношей. Лореляйн так и сказал: — любящих… Но это слово снова значило совершенно не то, что это слово значило по отношению к его мужчине, — это опять было совсем другое слово. Симка это понял, и повторил: — Да, любящих друг друга…

Лореляйн придумал сигнал вызова, он подарил Симке дрезденскую концертную губную гармонику и научил Симку играть секретный сигнал известный всей Европе, это был мотив песни про чай для двоих: — ти фо ту, энд ту фо ти, — ты для меня и я для тебя… На склоне было так прекрасно слышно всё, что доносилось из русских окопов отрытых внизу, — а в низовых окопах было не хуже слышно всё со склона, — слышимость была как потом в хрущёвской коммуналке. Да и расстояние между линиями окопов было в полёт куриного яйца из жопы, так что тянуть телеграфную линию мальчикам не понадобилось.

Губнушка была удачной идеей, потому что на губных гармошках играли и там и тут — в русских окопах оказался ящик трофейных инструментов, брошенный там немцами ещё во время сражения с предыдущей боевой сменой. Не играть было невозможно — эти предметы так и сияли серебряными обкладками, и сами просились к губам, а звук из них был истинно арийским, смешным и скрипучим звуком, — а передразнивать дымящую из трубы блиндажа немчуру сам бог велел. В общем длительное бездействие боевых частей, это есть самая прямая дорога к братанию, и вот однажды уже случился совместный концерт, из русских и из немецких окопов, выдвинули по окопному музыканту, и они сначала по очереди играли знакомые мелодии, а потом всем на смех и радость заиграли вместе немецкие и русские песни. И на этом всё закончилось, потому что мгновенно примчался ординарец Скурлатова и закричал, что сюда едет на трофейном виллисе тихушник из штаба полка, солдаты спрятали гармонику в ящик с минами, и начали пускать осветительные ракеты: — я не я, и корова не моя! Всё вроде бы сошло, но на самом деле ничего не сошло, тихушный принюхался, всё понял, и доложил куда следует. Солдаты ещё не предчувствовали и смеялись упыляющему по дороге трофейному виллису, который прозвали здесь Антилопа Гну. Но плохой это был смех.

Этот эпизод тоже как будто заквасил одну постсоветскую киноленту, не хуже ночи карнавальной. Хотя, если подумать, то война везде одинаковая, может это и в других местах замечалось, солдаты, когда долго сидят в окопах друг против друга, теряют ощущение врага. Врачами от этого служат снайперы, а их работы, согласно спиртовому договору, там не было. И вот вам печальный результат самовольства и разгильдяйства: — братание…

Но им осталось ещё два мирных дня. Пока тихушник доехал, пока дождался пока проспится его непосредственное начальство, которое пило трофейный шнапс, давало сосать трофейной девушке-башкирке, и закусывало начальственную вакханалию трофейной колбасой. С другой стороны почти тоже самое произошло и у немцев, этот совместный концерт и там не остался не замеченным; там тоже братающихся солдат любили не больше чем в советской армии. Известно что при прицельной стрельбе братавшийся солдат инстинктивно берёт прицел чуть выше, а это смертельно и для самого солдата и для армии, и есть преступление против воинского устава. Здесь, как и во многом другом, мнение с обеих сторон фронта совпали, да и вообще было уже ПОРА. Горы снарядов могли заржаветь и не взорваться. И осталось ещё только два мирных дня в окопах под блиндажными брёвнами. Но мальчики этого ещё не знали, так и прошло это время, — те самые сто часов мальчишеского юного счастья, о которых потом спрашивала себя певица — это много, или мало?… — ну это кому-то на зубик, а кому-то хватило на всю жизнь, вы потом узнаете, — кому. Иначе ведь и повести этой не существовало бы в природе; — не о чем было бы рассказывать, подумаешь, история: — офицеры ебли на фронте мальчиков. О чём здесь рассказывать; — война, мадам…

Как это всё могло случиться? Наверное кто-то из небесной канцелярии штаба сухопутных войск господа Бога, по писарскому недосмотру отмерил к горному перевалу месяц мирной жизни, и он был наказан божественным особотделом: — десять лет расстрела с конфискацией небесного имущества, — а люди успели прожить этот месяц, как живут люди, даже если это солдаты господа Бога. Но недосмотр был выявлен и устранён, виновные посланы на передовую, воевать бормоча, что меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют, и сидели в окопах с винтовкой в зубах и гранатой на пузе, чтобы если то сразу, а на молитвы Военбогу было вообще насрать. Убивающий всё живое и мёртвое карандаш провёл последнюю черту по карте: — прямо через серный источник в их колдобине, скрытой среди камней и арчового леса.

В НОЧЬ С ПЯТНИЦЫ НА СУББОТУ

Поздно вечером в пятницу Симка как всегда лежал голым животом на ступеньке для броска в рукопашную атаку, подставляя жопу расстегнувшему штаны лейтенанту, когда со склона раздалась мелодия их сигнала: — «ти фо ту»…. Игравший сильно волновался, мелодия срывалась и торопливо начиналась снова, в ней означался страх и призыв, не догадаться что это условный сигнал мог только кирзовый сапог. Лейтенант был всё-таки умнее кирзового сапога, и он догадался, но ебать предателя всё равно не прекратил пока не кончил, и только когда спустил, то резким движением повернул юношу и долго пристально смотрел ему в лицо, внимательно, без злобы и без жестокости, как смотрят на вещь с которую хотят распилить на части. Потом застегнулся, молча вылез из окопа, и ушёл прочь. Больше Симка его не видел. Просто он спустил ему в жопу в последний раз, и растворился в темноте ночи. Симка натянул штаны, вылез за лейтенантом, не думая что будет если тот вернётся, и обдираясь о кусты побежал к их колдобине. Он знал что случилось что-то очень важное и непоправимое, — столько тревожного призыва было в плохо наигранной мелодии. А Лореляйн обычно хорошо умел играть на губнушке. И к тому же играл он в тот вечер слишком долго, там наверху тоже что-то поняли, слышно было что там суета, кто-то кого-то ищет, потом всё замолкло.

Когда Симка примчался то Лореляйн был уже там, у колдобины. Сбиваясь и повторяясь он рассказал, что его мужчина пришёл к нему пьяный, в неурочный час, и велел спрятаться ночью в промоине на противоположном склоне хребта. Он сказал, — ночью начнётся Большое Наступление. Он сказал, что взял мальчика на фронт чтобы ебать в жопу, а подставлять жопу под осколки, в горном батальоне есть другие егерские жопы, не такие сладкие, как вот эта мальчишеская жопа, которую он КА-АК выебет, русские КА-АК испугаются, КА-АК насрут большие и вонючие кучи русского говна… — и он говорил и говорил мальчику про жопу, пока не кончил ему в жопу, про которую говорил. Командир горных стрелков был пьян и никак не мог остановить свою речь. Но про эту часть их разговора с мужчиной Лореляйн рассказывать не стал. Ему не хотелось выставлять своего мужчину в нелепом свете перед товарищем, и он поступил как поступают обычные женщины, промолчал. Достаточно сказать, что его мужчина пришёл пьяный. Закончив своё дело, командир батальона альпийских горных стрелков ушёл готовиться к наступлению дальше: — допивать шнапс в штабе батальона, там ещё оставалось несколько бутылок месячного пайка, которым всё равно завтра делиться не нужно было ни с кем. Какой бой предстоит его батальону, фон Криг знал сам без разведки, — они с капитаном Скурлатовым встречались, и сверяли карты, — увы, этот германский дворянин тоже нарушал уставы и инструкции победоносной германской армии, словно призванный вертеть кобылам хвосты геттингенский вагант-студиозус, с матрикулом в зубах и четвертушкой еврейской крови в жилах, как у самого фюрера, вот и неудивительно поэтому, что застряла на четыре года скрипя колёсами посреди нищей страны эта бесполезная война. Солдатам этого знать не полагалось, а особотделам, разумеется, и вдвойне не полагалось знать о командирских играх: — у них была другая, своя особотделовская игра, и меченные солдатской кровью карты.

Приказ о предстоящем наступлении зачитан на передовой не был, это был тактический ход командования, передовые части должны были ввязаться в бой сами по себе, отвлекая внимание противника от надвигающегося второго эшелона, обеспечить внезапность и погибнуть, — дело солдатское. Но по удвоенной порции шнапса, все в окопах поняли, что что-то готовится в этом смысле, а в каком смысле ещё что-то здесь могло готовиться? Поэтому в блиндаже спешно допивали выданный шнапс, боясь не успеть напиться до смерти раньше смерти, подметали еду, а о предупреждении осколочных ран в живот никто не заботился. — Поесть и выпить, дранг нах остен! и: — ван ди зольдатен, дур ди штадтс марширен… — офьнен ди метхен, фюнстер унд ди тюрен… — айвару-майдару!!!

* * *

— Артобстрел начнётся через два часа, — Лореляйн шептал в ухо Симке, — спрячемся за хребтом, скорее, скорее… — голос срывался, мальчика била дрожь, ему надо было спасти Симку, а до всех остальных, и до себя тоже ему мало дела, сейчас он боялся, что убьют его единственного в этой жизни друга, и он готов был тащить Симку за спасительный гребень хоть на верёвке, а остального он будет бояться потом… А что касается фон Крига, то в мужские дела своего мужчины мальчик и не думал вмешиваться; фон Криг был взрослым и за него можно было только молиться, а жизнь и смерть он всегда выбирал себе сам, так же как он выбирал себе сам кого-в-куда ему ебать, и с кем куда ехать.

То что Лореляйн в этом смысле был самой лучшей женой для настоящего мужчины, не подлежит проверке, мальчик инстинктивно но всегда поступал правильно. Потому что для фон Крига страх любимого за его жизнь был бы хуже смерти. Он ценил мальчика не только за красивое и послушное в постели тело, таких он мог найти, а именно за безграничную веру в его, фон Крига, непреодолимую мужскую силу. И в его способность победить любого врага в мире, и за пределами мира. Вот этого он не встречал в женщине, с которыми он тоже не брезговал. Об этой стороне их жизни мальчик рассказывал своему другу редко, и сквозь зубы, — но всё-таки рассказывал… Вот почему мальчик спасал друга, а не ревел белугой, цепляясь за сапоги своего любовника, — потому что ему не пришло бы в голову решать за него, наоборот, это взрослый решил за мальчика. Он беспрекословно подчинился, мужчина сказал: — беги! — и мальчика бежал. Но он бежал не один, а с другом, и то что его друг был из окопов противника, не имело значения.

А что сделал Симка, когда узнал о предстоящем наступлении? Ему-то было уже не шестнадцать лет, когда так всё ясно и просто устроено везде и всюду. Я волен над словами на этой бумаге, и мог бы написать, что Симка побежал к своим, предупредил солдат своего взвода, доложил командиру и тот вывел взвод из-под огня из гибельной безвыходной лощины, открытой не только для попадания немецких мин в окопы, но даже для булыжников, которыми враги могли закидать наши позиции, даже не выставляя свои фашистские головы под наши советские пули. Да, это можно было бы так и написать и этак, и это было бы неправдой, потому что у войны правда своя, разная правда умерших и выживщих, и своя логика войны, — её не понять в мирное время, — поэтому Симка никуда не побежал и никому не сообщил. И он остался потом правым в своих поступках, потому что остался жить на свете, а те кто были не правы — тех нет — и следовательно они не правы…

Слова, которые говорил Лореляйн, Симка понял не сразу, сначала ему передалось только возбуждение тревоги, но потом он понял. Морок фронтового волшебника развеялся в ничто, и все вещи вокруг приобрели свои настоящие зловещие очертания. Вооружённые люди в окопах, превратились из соседей в тех, кем они и были: — в обыкновенных убийц, которые пришли сюда чтобы убить его, Симку. От камней гор, и от земли долины, и от звёзд неба веяло смертью — тлелой, некрасивой, чёрной. Он не видел, и не понимал, — что он здесь должен защищать, защищать было совсем нечего. Те же камни были и в двух километрах отсюда, и в двух днях пути отсюда, а арчёвый лес молчал и не просил защиты, ни у него, ни у кого. Лесу было всё равно для кого расти, он был ничей, и ничьим будет всегда; и ему, лесу, всё равно, — убьют Симку или не убьют. Чья-то безразличная к жизни и смерти, невидимая воля требовала чтобы он оставался здесь, сидел в окопе и стрелял в темноту, пока не прилетит мина в его окоп. Симка не понимал, какое ему дело до этой невидимой воли, требовавшей его немедленной смерти именно здесь, — не в двух днях отсюда, и не в двадцати днях отсюда, а сейчас и здесь, — в тесноте окопа. Зато он ясно ощутил, какой не представимой мощи силы беззвучно и невидимо сдвигались здесь, чтобы столкнуться и раздавить в пыль всех тех, кто случайно оказался между ними… Его длинная, как оглобля, винтовка девяносто первого, дробь тридцатого года с ничтожными семью патронами в обойме была для сдвигающихся сил оружием не страшнее гуттаперчевой сабли в руках пятилетнего ребёнка. Ничего здесь от него не зависело, ничья жизнь, ничья смерть, ни начало боя, ни его конец, и никакой победы и поражения здесь быть не могло, — ничего кроме гибели всех, кто спал, дышал, ел, испражнялся в этих окопах всё равно там или тут, гибели тех кто не ждал начала боя, и тех кто допивал последний шнапс зная об этом начале, и потом сжимал пальцами землю на брустверах своих окопов, пока не вспыхнула в небе сигнальная ракета. Понимание вошло в Симку не через слова и мысли, он узнал и понял всё это сразу и целиком, это рассказывать об этом приходится долго, потому что, — словами… И Симка просто пошёл за своим преданным, любимым другом, который тащил его сначала за руку, пока их шаги не стали нужной быстроты, и его синие как германские северные моря глаза светились зелёным огнём как у кошки. Из всего что окружало их, только в этих глазах не было смерти. Он был здесь единственный кто не собирался никого убивать, этот красивый мальчик. И Симка безраздельно поверил в этот зелёный свет мальчишеских глаз…

Они прошли в темноте десятью метрами выше передней линии немецких окопов. Когда проходили мимо блиндажа, то чуть не попались, потому что оттуда вдруг выскочил пьяный как свинья унтер Фогель. Юноши не сговариваясь разом застыли, как в игре замри-умри-воскресни. Унтер пялился прямо на их бездвижные фигуры освещённые светом из двери блиндажа, видел их но совершенно ничего не соображал. Потом он расстегнул штаны, вывалил пожарную кишку и начал мочиться не пытаясь сделать шага от двери блиндажа. Свет из распахнутой двери освещал фигуры застывших неподвижно юношей, на фоне каменной стены, уходившей в верх, как мишени. Их было видно из русских окопов, и именно оттуда бухнул выстрел. Это был первый выстрел на этом участке фронта со времени прихода маршевой роты капитана Скурлатова. Стреляли в Симку, пуля чиркнула по камню рядом с виском и высекла искру, которую он увидел краем глаза. Видимо вернулся в его окоп подозрительный лейтенант и понял что юноша дезертировал к немцам, кроме него стрелять было некому, только у лейтенанта была винтовка с оптикой. Выстрел не подействовал на Симку никак, он даже не воспринял его как попытку его убить, зато выстрел подействовал на Фогеля, эхо горохом ударило унтеру в пьяные уши, и перемирие было предательски нарушено. Он бросился в окоп, шестьсот раз в минуту поминая свинячье гавно, и оттуда застучал пулемёт, с такой же скоростью посылая свинцовые колбаски в сторону русских окопов. Пусть он был пьян, и не успел даже застегнуть ширинку, или хотя бы запрятать обратно свою пожарную кишку, — он был солдат этот унтер, — да он вовсе не хотел воевать здесь, и именно с этими спиртоносными русскими, он не хотел умирать за не нужные ему горы, но он был солдат, и у него были солдатские реакции, это было выше рассудка. Они стреляли в него, он стрелял в них. Тысяча двести свинцовых колбасок полетели друг за другом в русские окопы догоняя тысячу двести раз повторенное свинячье гавно. Из русских окопов раздалась ответная пулемётная очередь матерной ругани, потом истошный вопль нечеловеческой боли; — сквозь него стали слышны выкрики команд, и уже за ними начался нарастающий, учащающийся перестук винтовочных выстрелов — словно там набирал скорость дьявольский поезд, и горное эхо осыпало всё это мелким горохом разбитого на сто тысяч частей звука. Потом стали хлопать миномёты и наконец для красоты случайного ночного боя взвились в небо осветительные ракеты. И тогда, незаметно для всех, откуда-то из-за дальних горных хребтов, словно разбуженный бестолковой стрельбой возник, и стал усиливаться, страшный в своей ровноте тяжёлый гул, отдающийся в глубине сердца.

Симка и Лореляйн отмерли, и побежали вверх по тропинке, не обращая внимания на то затихающую, то усиливающуюся, ружейно-пулемётную стрельбу. Тропинка кончилась, но Лореляйн тащил Симку вверх по камням, похоже что он неплохо знал этот путь, и не первый раз здесь лазил. Иногда пули сверлили воздух мимо ушей бегущих юношей, и щёлкали в камни у них под ногами, высекая снопы искр в темноте, но святые силы, хранящие всех красивых мальчишек в мире, были начеку и отводили в сторону летящий в ночи свинец, вплавленный в медь. У Лореляйн пробило пулей солдатский пенал, круглый как германский колчан в котором во времена Барбароссы носили стрелы. В футляре лежала бутыль шнапса, её тоже пробило пулей, и вся спина у мальчика стала мокрой и пахла шнапсом. Минут двадцать упорного лазания вверх и вверх, и задыхающиеся от стремительного подъёма юноши упали за камни на той стороне гребня, ниже его спасительного силуэта, темнеющего на фоне начинающегося зарева ночного боя. Трассиры пуль чертили ночное небо уже высоко над ними. Жуткий гул усиливался и стало ясно, что он доносился с неба. Земля под ногами дрожала, а из-за хребта доносилось размеренное тяжкое буханье, — там работала тяжёлая артиллерия крупного калибра, били по линии второго эшелона гусеничные гаубицы. С нашей стороны иногда лопались звонкие удары, это била в ответ по огневым точкам наша семидесятишестимиллиметровая полковая артиллерия, другой артиллерии здесь у обороняющихся войск не было, потому что по Сталинскому плану немцам полагалось наступать в другом месте, а они обманули. Потом тянущий за кишки гул вырос в рёв, и стремительно накрыл собой всё вокруг. Первая волна бомбовозов просверлила небо, разодрав душу скрежетом пропеллеров. Через несколько секунд земля и воздух снова затряслись от множества разрывов тяжёлых бомб, и в наступившей тишине снова раздался звук продирающихся через воздух бомбовозов второй волны, словно их тянули с противными звуком по сухому песку. А из-за хребта уже настигал могучий ровный гул третьей волны бомбардировщиков; — здесь играли всерьёз и не по нашему…

Лореляйн привёл Симку в известное ему место, это была глубокая как внутренность гигантского кувшина промоина в камне, с гладкими стенами, уходящими высоко вверх к звёздам висевшим прямо над открытой горловиной. Юноши сидели на каменном полу этой полупещеры, и молча слушали ораторию битвы за хребтом, который был виден отсюда, выделяясь своей чернотой на фоне сверкающих звёзд. Там за хребтом мужчины убивали друг друга с неослабевающей яростью, выстрелы торопились, разрывы снарядов слились в сплошной грохот, в котором уже ничего нельзя было понять, пулемёты стучали длинными очередями, спеша выплевать в темноту боя патронные ленты… Какой-то не объяснимо жуткий вой время от времени раздирал воздух, и было непонятно какое оружие смерти может производить этот звук, — словно кто-то пытался распилить сразу весь мир непомерной дисковой пилой; — бросал, и начинал снова. А в основе этого смертного грохота лежал тот тяжёлый ровный гул, пришедший сюда из-за горизонта, это где-то там били тысячи стволов тяжёлой артиллерии, вдалбливая сражающиеся армии в небытие, а может это был подземный гул, доносящийся сюда из открытых ворот ада…

Лореляйн прислонился к Симке, так чтобы чувствовать его плечо, и тихонько молился произнося не понятные слова, и иногда целуя золотой крестик, висевший на шелковой нитке у него на груди, — подарок любимого мужчины, он надел этот крестик на шею своему мальчику когда тот складывал чемоданы в день отъезда на Восточный фронт из Бремерхафена. Это был странный крестик, он был родом из Палестины и принадлежал баронам фон Кригам со времён последнего крестового похода… На нём была надпись буквами, совершенно не похожими на латинские буквы и у него была совершенно незнакомая Симке форма лепестков. Симка смотрел на слабо поблескивающий в руке молящегося мальчика кусочек древнего золота баронов фон Кригов, и начинал осознавать что фантастические планы Лореляйн на его послевоенные отношения с мужчиной — это оказывается никакая не фантастика…

За хребтом грохотало, выло, гудело сотрясая землю, но мальчишки были вместе, впервые за всё это время они были по настоящему вместе, и всё что делалось там, в другом мире, им было не нужно и не интересно, мальчики просто ждали, когда всё кончится.

То что происходило там не имело к ним никакого отношения. Они были поглощены друг другом, каждый из них впитывал другого, и то что вокруг грохотало, стреляло, взрывалось и убивало всех и вся, — это им не мешало, это было как раз то что было им нужно для того, чтобы они были одни, вдвоём, под густыми звёздами бесконечно тёмного бархата неба, из которого оно было сшито над горловиной их каменного колодца, — мир наконец-то оставил этих мальчиков одних, он впервые отпустил их на волю, потому что ему было не до них, — занятый делом убийства, смерти, и разрушения, чужой им мир насовсем забыл о них. И мальчики впервые дышали свободно, они прислушивались к тому что происходило там как чему-то постороннему, которое когда-нибудь кончится, и они смогут выйти и идти по жизни держась за руки, куда им захочется: — в любовь, в страсть, в красоту, в дружбу, в свою собственную жизнь, — не прячась, не притворяясь кем-то, кем ты не был никогда, и кем никогда не будешь. Да вот, миру нужно было убивать самого себя, чтобы выпустить этих мальчиков из своих пальцев… Может быть другие думали иначе, и вписывали их имена в кондуиты, но сами мальчишки никому там за хребтом ничего не были должны. Там был не их мир, и в неихнем мире была неихняя война. И всё что там происходило их вовсе не касалось, потому что там всё решали без них и за них взрослые мужчины, там без них решали что решать, и как решать, и на самом деле никто их там не ждал. Когда мужчины кончат убивать и начнут искать кого выебать, тогда вспомнят, что куда-то делись эти мальчишки, а сейчас мальчикам, собакам, и женщинам лучше сидеть в каменном колодце, и молиться. Другие решали судьбу мира в котором всё равно они хозяева, даже если за это их убьют, а мальчики прижались друг к другу в своём каменном кувшине, и слушали симфонию чужой им битвы.

Лореляйн примостился на плече Симки и заснул, а бой продолжался до рассвета. Потом стало тихо, и где-то наверху над их каменным колодцем ветер трепал зацепившийся за ветку арчи кусок полотнища знамени, разорванного прямым попаданием фугасного снаряда в штабной блиндаж, а чьё это было знамя юноши не интересовались. Горы жадно пили тишину; развороченные окопы, полусгоревший лес, разбитые снарядами камни, отдыхали от ярости страшного сражения, прокатившегося сошедшим с ума великанским утюгом. Юноши крепко спали, прильнув друг к другу.

Симка и Лореляйн проснулись ещё при свете заходящего солнца, проспав почти весь день, они полежали обнявшись, и ещё какое-то время им не хотелось расставаться с успокаивающем теплом друг друга, и они оба делали вид что спят. Потом они стали умываться стекавшими внизу стены их колодца каплями, сочившейся кристальной воды, прямо из щели в гладком камне, потом пожевали припасённую Лореляйн колбасу, и запили опять той же самой росой камня, которая была такого же прозрачного и чистого холодного вкуса, какой она была и на взгляд: — это была самая лучшая вода в мире. Но эта фляжка прозрачного горного напитка напитков была последней точкой в случайном счастье этих мальчиков.

Они дождались ночи, и вышли из своего убежища. Перешли через близкий хребет и стали спускаться вниз, к окопам. Им нужно было увидеть, что там произошло, и что из всего этого получилось. В окопах никого не было, кроме темнеющих кучами грязного тряпья неприятно пахнущих грязью убитых… В наступившей темноте запекшейся крови на них видно не было, но всё равно — зрелище это было страшное. Симку постоянно тошнило, а Лореляйн почему-то и к убитым, и к крови, относился совершенно равнодушно. Зато когда в немецких окопах он внезапно наткнулся на мёртвого Фогеля, он испугался и некоторое время сидел на бруствере, и не мог идти дальше. Симка понял, что его друг боится вдруг вот так же наткнуться на распростёртое в крови и блевотине, исползавшееся в последних попытках удержать в себе жизнь, тело своего любимого мужчины. Он сел рядом с мальчиком, прижал его к себе, обнял и поцеловал мальчика в щёку, почти под мочку уха. Лореляйн дёрнулся от него в сторону и посмотрел на своего друга странным взглядом, в это мгновение оба они открывали вдруг в себе совершено неожиданный мир, невидимо существовавший в них обоих…

Лореляйн ничего не сказал на поцелуй своего друга, от которого он никогда не ожидал ничего похожего на эти чувства; он даже не смотрел на Симку, и было не понятно, что он чувствует, и как он к случившемуся отнесётся. Этот поцелуй вдруг распределил роли в их дружбе, и они были не одинаковыми, потому что теперь было ясно, кто из них кто. Прежнее равенство их тел, глаз, и свобода их сердец, исчезли навсегда. И Симка и Лореляйн поняли оба и сразу, что на самом деле так было у всегда, — только не произносилось вслух…

Мальчик смотрел в сторону разрушенных работой крупнокалиберной артиллерии окопов, и что-то для себя решал. Симка ждал решения не смея до него дотронуться. Наконец Лореляйн обернулся, и сказал тем обычным мальчишеским тоном, каким мальчики позволяют остаться с собой: — Ладно, пошли…. Симка выдохнул, но на самом деле он опять не уловил интонаций. Лореляйн умел скрывать свои решения где-то глубоко в себе, и чтобы докопаться до них, потребовалась бы не одна смена шахтёров Эльзас-Лотарингии. Поэтому о том решении, которое принял поцелованный мальчик, поцеловавший даже не подозревал.

А можно было обойтись и без лотарингского пролетариата, если бы Симка повнимательнее слушал полуфантастические, как казалось, истории про подсунутый предательскому матросу кошелёк, и требование мальчика не приближаться к его мужчине на расстояние ближе двух запасных аэродромов для взлёта Ю-88, когда они станут жить все вместе: — Симка, Лореляйн, и барон фон Криг; и совсем не стоило забывать выжатый мальчишеским пальцем до упора свободный ход курка его дровяного карабина, при одном упоминании мальчиков из норвежских шхер! Дело в том что Симка, который сам таким не был, просто не умел поверить в то, что этот мальчик решал любой вопрос только один раз, и потом не перерешывал никогда. Симка любил его но даже не подозревал об отведённой ему в сердце мальчишки роли и границах. А они там были, эта роль и границы.

Но происшедшее вернуло Лореляйн в этот мир, он махнул рукой, приглашая Симку следовать за ним, и пошёл прочь от убитого унтера Фогеля. Тот так и остался лежать в окопе, возле развороченного острым осколком пулемёта, с расстёгнутыми, спущенными до колен, штанами, которые он не застегнул никогда. И ещё у него не было в глазу его стеклянного глаза, — того самого, который был закладом в договоре о спиртовом перемирии с капитаном Скурлатовым, — где был теперь этот глаз, мальчики искать не стали, — только Симка переводивший тогда ратифицируемый текст вспомнил этот пункт, и решил что капитан выполнил своё обещание унтеру Фогелю.

На самом деле капитан Скурлатов был почти что и ни причём, потому что унтер-офицер Хайнц Фогель был наказан самими небесами за нарушение совершенно иного договора, потому что этого старого воина, участника войн в Европе, Азии и Африке, убило щепкой от приклада его собственного пулемёта. Попавшая в деревянный приклад пуля отщепила острую, как игла щепку, она проткнула унтеру щёку, прошла внутри через хрящ носа, и выдавила из невидящей глазницы стеклянный глаз. Все пули и снаряды мира продолжали лететь мимо мёртвого тела заговоренного палестинской колдуньей солдата, — ни на одной из семи войн, на которых воевал Одноглазый Хайнц, он не был ни разу даже ранен… А свой глаз он потерял ещё в детстве, в драке с лесником у которого воровал кабачки из огорода.

Кто победил в этом бою было абсолютно невозможно понять, никого живых здесь не осталось, вонючими и бесформенными кучами грязного тряпья лежали те, кто ещё недавно были дышавшими полной и сильной грудью, стучавшими сердцами, разными людьми. Ноги юношей сами пошли в сторону колдобины, — только это место в разгромленном смешанном с землёй мире принадлежало им всегда. Лореляйн шёл впереди Симки и его ноги так точно и легко становились на камни, как будто кто-то их ставил в нужное место руками. Симка прыгал с камня на камень следом за ним и думал что барон фон Криг действительно разбирался в мальчиках из которых могли получиться горные стрелки, кто ещё бы мог идти по гладкой обсыпающейся под ступнями гальке на склоне, по разбитым снарядами острым обломкам камней, так же легко как по асфальту на школьном дворе! Самому Симке идти было сложно, потому что мальчик шёл быстро, не обращая внимания на своего друга. Симка не успевал за ним, он не умел бегать по скалам как Лореляйн, и он боялся отстать или потерять мальчика из вида. Может быть из-за этого, или из-за темноты ночи, но он всё-таки оступился, полетел, и больно ударился виском о камень, — в глазах поплыли радужные круги от удара, и сознание отключилось на какое-то время. Когда сознание прояснилось, он увидел что лежит на священном каменном астероиде — мальчик дотащил его до их колдобины на себе. Симка хотел встать и не смог, оказывается что он ещё и сильно повредил себе ногу. Идти дальше он не мог. Лореляйн какое-то время сидел и раздумывал, что им делать дальше, и наконец решил один идти на разведку, — нужно было узнать на чьей территории они находятся — на немецкой или на русской. Он сложил возле Симки свой пенал с едой и половиной второй бутылки шнапса, потому что первую бутылку разбило пулей, и вся колбаса уже пропахла шнапсом. Потом положил возле плеча Симки взятую в окопе автоматическую винтовку с подсумком патронов к ней, противотанковую гранату с торчащей вверх деревянной ручкой, и потом он ничего не говоря решительно опустился возле Симки на колени, наклонился и очень профессионально, — по настоящему, поцеловал юношу в губы. Симке этого поцелуя хватило тогда, чтобы окончательно понять безнадёжное положение фон Крига в его любви к этому мальчику. И он теперь точно знал, у кого из них двоих были всё это время ключи от их отношений… Лореляйн встал, ушёл в темноту арчового леса, и не вернулся.

Какое-то время Симка ещё смотрел на звёзды мерцавщие над их колдобиной подавая ему немые знаки, потом туман затянул сознание, и он провалился во тьму.

СПАСЕНИЕ

Через двое суток после этого с нашей стороны, подошли маршевые подразделения и снова заняли разрушенные окопы под склоном. Весь день они обустраивались и ждали пока придут немцы, и займут свои прежние места, немцы запаздывали и подошли только к вечеру. Это был другой батальон других горных стрелков, и они тоже занялись своим хозяйством там, на склоне. Фронт был восстановлен, к удовольствию в штабах армий. Похоронный патруль бродил по окрестностям собирая убитых, и наткнулся на Симку, который двое суток пролежал на астероиде; он то приходил в себя, то снова терял сознание, у него было сильное сотрясение мозга, от удара виском об камень. Он лежал, когда был в сознании не пытаясь никуда идти, и не ждал Лореляйн, — он знал, что мальчик не придёт. Слишком по-настоящему поцеловал на прощанье…

Похоронщики уселись вокруг раненого, засмолили махорку, и стали прикидывать, — тащить его в медсанбат по острым камням, или застрелить, и закопать где земля помягче. Симка лежал с открытыми глазами, и слушал их расклады без интереса, как будто говорили не о нём. Махорщики всё сильнее склонялись к безвыносному варианту, но здесь подошёл старлей из их роты, который как раз пришёл искупаться в этой серной колдобине, он быстро сообразил выгоду которую он мог извлечь из пота пожилых махорщиков, — ему хотелось найти повод сбегать в медсанбат, поебаться с знакомой медсестрой с которой у него был железный уговор, как придёт, так и давать, без всяких «кровя», и «голова болит». Поэтому он приказал навалить Симку на носилки, и тащить через арчу и камни к дороге, а сам шёл следом для сопровождения, чтобы раненный случайно не умер по дороге от злобы несущих его людей.

Врачи в медсанбате определили его ранение как сильную контузию, — последствия удара прикладом в висок, видимо солдат отважно сражался в рукопашном бою с фашистскими оккупантами за нашу Советскую Родину, проявив при этом умение и навыки владения современным оружием, и поэтому был достоин солдатской медали, за отвагу, доблесть, и геройство.

К медали Симка был представлен после выздоровления, и медаль он получил. Потом на него положил глаз один полковник медслужбы, и благодаря его усилиям Симка получил статус сугубого тыловика после тяжёлой контузии, и всю оставшуюся войну он на передовую уже не попадал. Что случилось с ротой никто нигде не знал, даже номера части в которой Симка сидел в окопе под склоном в штабных списках найти не смогли, — может она там числилась под другим номером, это была маршевая колонна, с ходу по необходимости боевой обстановки занявшая оборону, и в списки воинских частей её внести не успели, она как бы и не существовала, а то что они сидели там месяц, значения не имело, — нет и нет. Полковник приписал Симку к другой уничтоженной в предгорьях войсковой части, и тем обеспечил ему положенные солдату нормы довольствия и учёта.

Если бы не это, то трудно было бы сказать, чем бы всё закончилось. Но поскольку списков уничтоженной части ни у кого не осталось, то всё сошло нормально. Однажды Симка случайно столкнулся носом к носу с капитаном Скурлатовым. Он от неожиданности махнул рукой под козырёк, и рявкнул: — «Здра-жла-гов-га-тарщ-ктан!» — и только тогда увидел на его плечах генерал-майорские погоны. Скурлатов подошёл к Симке близко-близко, дохнул ему в лицо довоенным перегаром, потом с размаха ударил узнавшего его солдата в зубы, но стрелять не стал, а только повернулся и ушёл прочь, Симке хватило ума не наводить справки. Больше их пути с капитаном Скурлатовым тоже не пересекались. Потом наступил перелом в войне, нашим потребовались на фронте люди хорошо знающие немецкий язык, для допросов и общения с многочисленными пленными и Симка попал в школу военных переводчиков, там он прошёл курс военного перевода, потом помотался по штабам на фронтах и вернулся опять в ту же школу, уже преподавателем и стал зав. кафедрой технического перевода. Эта работа ему сильно помогла в гражданской карьере, сохранив ему не только опыт языка, но и знакомства за рубежом, и хорошее знание немецкой технической литературы.

ЭПИЛОГ

Прошло много лет и другого времени, после описываемых здесь событий, всё поменяло свои знаки на противоположные не раз и не два. Война ушла далеко в мифы и сказки, где-то пробрела опереточный характер, потому что самая главная компонента войны из неё выветрилась: — СТРАХ….

Тот, кого мы зовём здесь просто Симка, многого достиг в жизни, он занимал и занимает, важный и серьёзный пост в советской иерархии должностей и значений, он известен за рубежом, как автор научных работ, половина которых насмерть засекречена, хотя разве утаишь значение, когда земля начинает трястись на противоположной стороне земного шара? Впрочем Симка не атомщик, — вот это не засекречено, но, — важная птица… Имеется у него и высокое воинское звание, ему для этого не нужны фальшивые генерал-майорские погоны капитана Скурлатова, у него имеются в шифоньере свои собственные, — настоящие. Он с удовольствием вспоминает и рассказывает о фронтовой жизни, но никогда не приезжает на встречу ветеранов, несмотря на письменные приглашения. Впрочем ему некогда, он занятый государственными обязанностями человек.

Как и у большинства фронтовиков, у него имеется роскошный, в богатом переплёте, фотоальбом, с фотографиями его фронтовых друзей, — правда там в основном фотографии молодых и красивых курсантов из школы военных переводчиков. Сима любит показывать эти фотографии тем, кто вхож в круг достаточно близких ему людей, а в этот круг проще попасть юному студенту, чем важному правительственному чиновнику или столоначальнику, — он чётко разделяет эти два, несовместимых по их предназначению, круга общения… Опрометчивым этого большого человека назвать очень сложно. В общем-то он просто важный государственный чиновник, — один из главных научных начальников. И это его настоящая сущность, прикидываться ему нет никакой необходимости, он просто тот, кто он и есть.

Но у него имеются интимные друзья, чего он по высоте своего положения не боится, и не особенно скрывает, — кто ему что скажет, прочность его положения держится не на коммунистической нравственности, а на его полезности, как существенного, важного звена сложной системы научной власти. Поэтому его не беспокоит, когда за его спиной шепчутся, не повредит, — «немножко человечности», — говорит он в таких случаях…

И вот таким интимным друзьям он иногда показывать пожелтелую фотографию военного времени, — с неё смотрит на вас улыбающийся красивый немецкий мальчик, с самой дорогой в то время причёской, он держит в руках букетик гвоздик, и вообще больше похож на девочку в бой-скаутской матроске. На обратной стороне фотографии есть надпись фиолетовыми выцветшими чернилами, там очень аккуратным почерком написано по-русски: — «Это есть на память моему любимому другу фройляйн Симке, от любящей вечерние поцелуи фрау Лореляйн. Я всегда буду таким для тебя». — и десять восклицательных знаков позади. Дальше, в углу, записано полузатёртое название одного прибалтийского города, мало известного в нашей стране, и совсем неизвестного больше нигде, кроме Прибалтики, и несколько цифр, обведённых чернилами разных цветов, и множество раз подчёркнутых, и больше ничего. Фотографию он показывает молча, смотрит на выражение ваших глаз, и ничего не объясняет. Потом прячет её в особый кластер альбома, прикрытый папиросной бумагой. Вот и всё о том, кем и чем стал Симка, пролежав двое суток на астероиде возле живой воды серного источника. Так, начальник из высшего эшелона научной власти. Ничего особенного.

Только самые компетентные органы, по долгу службы обязанные наблюдать за начальниками из обоймы высшего номенклатурного уровня, знают об одной его особенности, которую они никак не объясняют. Каждый год, в один и тот же день, одного и того же месяца, этот человек, где бы он ни был, и чем бы он ни занимался, бросает дела и обязанности и летит на служебном самолёте в один небольшой прибалтийский город. Там у него нет ни родственников, ни служебных обязанностей, и вообще эта поездка никем и ничем не обоснована. Но за последние сорок пять лет, которые в соответствующем учреждении ведётся его картотека, не отмечено ни одного года, когда он пропустил бы этот день.

Известно что он приезжал туда даже в том году, когда лежал в правительственной больнице после операции на сердце, хотя это и стоило ему потом лишних месяцев в больнице… Неизвестно, зачем он это делает, но зачем-то делает, а такие люди, как он всегда делают только то, что нужно. Поэтому никто не смеет ему помешать, или задавать вопросы.

Приехав в город, он снимает номер в гостинице, и с первыми лучами солнца он идёт в центр города, в совершенно заброшенный и запущенный сквер возле не работающей немецкой кирхи, где находится бумажный склад бланков документации коммунальной конторы, а с другой стороны размещается управление экспедиции какого-то торгового треста. И в этом пустынном и не посещаемом горожанами сквере этот большой человек неподвижно сидит на скамейке, с единственной уцелевшей перекладиной. Он сидит там весь день, никуда не уходя, не обращая внимания ни на дождь, ни на ветер, ни на грохот пролетающих мимо грузовиков, потому что там проходит мимо автомобильная трасса, — он встаёт и уходит только когда солнце коснётся своими, последними лучами, обломков креста на крыше склада. Тогда он возвращается в гостиницу, садится в свою машину, и едет прямо на аэродром, — и снова приступает к работе. Как будто и не было этого странного сиденья в заброшенном сквере, который год от года становится всё более неуютным и грязным. Там давно уже не отдыхает никто из местных горожан из-за автомобильной трассы с грохочущими грузовыми машинами, и пьяных там никогда не бывает, — из-за расположенного через дорогу милицейского отделения. Так что никто не мешает этому человеку исполнять свой странный долг, неизвестно перед кем или перед чем. Тем более что все эти сорок пять лет в отделении милиции, напротив скамейки с последней перекладиной, на которой сидит одинокий человек, в тот день случайно дежурят, подменяя друг друга, серьёзные, неулыбчивые мужчины в штатском. Иначе и быть не может, — слишком важен этот человек для страны, чтобы можно было позволить ему свободу его личной жизни. Эти неулыбчивые люди сидят, курят и внимательно отслеживают обстановку вокруг заброшенного, грязного сквера перед бывшей немецкой кирхой. Неизвестно, какие они имеют инструкция и полномочия, на действия в случае нештатной ситуации, но видимо что имеют, местные милиционеры у них не решаются спрашивать даже спички. Трудно сказать, что тут должно будет случиться, если ситуация однажды вдруг выйдет у них из-под контроля, что они должны будут тогда делать? Стрелять через сплошной поток проезжающий по трассе машин, или бежать напролом, сшибая грузовики? Но Бог Есть, и там никогда ничего не случается. Большой человек сидит на сломанной скамейке, и никто к нему не подходит.

Наверное это и на самом деле последствия давней фронтовой контузии. Впрочем, вы можете спать спокойно, власти заботятся, чтобы в этот день в городе не было иностранных туристов.

Оглавление