«Сучья кровь»

Сергей Красильников Сучья кровь

Я бесконечно рад, что мир несовершенен. В противном случае я мог бы просто нажраться наркоты, лечь на диван и сутками тупо смотреть в потолок.

I

— Это просто снимки. Без претензий на шедевры и гениальность, так ведь? — говорил Витя. Он просматривал фотографии, покачиваясь в кресле-качалке. — А если ты, дорогой мой друг, захочешь доказать мне, что эти снимки чего-нибудь да стоят, то принеси мне лучше не их, не эти свои большие глянцевые картинки, распечатанные на последние деньги в фотоателье, а принеси мне и покажи деньги, деньги, которые ты заработаешь этими снимками. Вот это будет похоже на настоящий результат.

— Не всё в деньгах меряется, — мрачно отозвался Женя.

— Оооо, давай без романтики. Ты знаешь, я не люблю. Не люблю ни романтики, ни романтиков. Если искусство настоящее — то за него будут платить деньги. Если это бездарность — не будут. За Сальвадора платили, за Моне платили, даже Малевичу что-то перепало. А тебе — не платят.

— Тот же Булгаков так и умер непризнанным…

Витя положил снимки на стол, затянулся сигарой и выпустил колечко.

— Не творческое у тебя лицо, — задумчиво отозвался он. — И фамилия. Ты только послушай: Евгений Петров. Какой же ты выдающийся фотограф? Кто тебя такого запомнит?

— При чём тут моё имя?! При чём, чёрт подери, тут моё имя! — вскричал Женя, сорвавшись со стула. Он нервно прошёл до плиты, взял чайник и начал из него пить. Вода там была ещё тёплой, отвратительно тёплой, даже близко к горячей, но Женя пил, не останавливался.

— Как ты вообще можешь отличить искусство от неискусства? — Женя схватил свои снимки и ушёл в комнату.

— У тебя нет вкуса! — крикнул он оттуда.

— Не проецируй на меня свои проблемы, — пожал плечами Витя. Он приостановил кресло-качалку и задумался — словно пребывал в лёгком замешательстве. Через пару минут вернулся Женя, сел у окна и принялся глядеть на раннюю осень. Ничего особо интересного там не происходило — серое небо, ветер; кое-где дряблые мёртвые листики на деревьях, похожие на использованные прошлогодние женские прокладки. С неба склизкая мразь падает. Но фотограф сидел и смотрел, смотрел злобно и напряжённо. Витя привык к этому театру — Женькино обычное «художник с разбитым сердцем».

— Это вообще довольно трудно, отличить искусство, — наконец сказал Витя и оттолкнулся левой пяткой. Кресло пришло в движение: туда-обратно, туда-обратно… Женя повернулся и посмотрел на приятеля. — Если ты способен отличить шедевр от не-шедевра, то, значит, ты можешь постигнуть гениальный замысел. Значит, ты и сам — гений.

— В этом-то, в этом-то и суть! Приобщиться к прекрасному, Витя. Почувствовать и себя гением на минутку… Для того я и творю, понимаешь?

— Ты творишь, чтобы самовыразиться. Чтобы тебя заметили, — Витя провёл сигарой по воздуху так, что за ней остался кривой дымный след. — И вот то, что ты мне сейчас сказал — вздор. Приобщаться к прекрасному и на природе можно. И в цирке. И в баре. Но большая часть людей просто не в состоянии оценить шедевр. Пушкин? Даааа, Пушкин — это наше всё! Да Винчи? Дааа, Мона Лиза! А сунь ты им случайных картин Да Винчи вперебой с какой-нибудь посредственностью, или Пушкина вперебой с какими-нибудь грязнописаками — ни черта ведь не отличат. Уж поверь мне, Женя. Поверь.

— Не топчи народ! — возмутился Женя. Однако уже не громко, не криком возмутился, а вяло отмахнулся. — Искусство для народа.

— Вот пока ты так будешь думать, не суй мне свои снимки больше, — отрезал Витя. — Не для народа искусство. А если что для народа — так то не искусство. Заучил фразу эту, и говоришь, а и сам-то в неё не веришь, и не понимаешь её, не понимаешь её ошибочности.

— А мы с тобой — что, не народ?

— Народ по улицам с граблями и вилами ходит, деньги зарабатывает, индустрию строит. Народ обывательствует перед телевизорами и жжёт ведьм на кострах. Народ Христа гвоздями прибил для всеобщего обозрения, народ орёт «хлеба и зрелищ!». Народ не стоит искусства, Женя.

Женя молчал. Хотел какой-то вопрос задать, что-то выяснить — но не решился. Что-то горькое и тяжёлое поперёк горла вклинилось.

В последнее время Жене всё чаще попадались кондуктора-олигофрены. С трясущимися руками, страшными глазёнками, жесты, мимика — всё нечеловеческое. Берёт такой зловещий карлик деньги, и смотрит на них, как на круглые металлические кружочки, а не как на финансовую единицу. Сначала Женя думал, что это просто кажется так, паранойя или вроде того. А потом вспомнил, как знакомый реабилитолог, который по делам был в Германии, рассказывал об одном банкете, где на столы накрывали инвалиды.

— У них какие-то функции частично утрачены, какие-то полностью. Их в общество вернуть уже всё равно не получится. Практичные немцы с ними как с собаками поступают, но всё же гуманно, не докопаешься, — говорил он. — Они их как бы дрессируют. Учат делать простые работы. Положить вилку слева от тарелки. Ножик справа. Стаканы. Салфетки. Блюда подавать в определённой последовательности. Если инвалид понимает, делает всё правильно — то ему дают бонус какой-нибудь — конфету там или сигарету. Как собаке. Сидеть, Тузик! Тузик сел. Тузику кусочек еды дали.

— Это разве не против прав человека?

— Ну, смотря кого человеком называть… Они, знаешь, такие… Только есть умеют. И простые вещи делать. Только простые действия.

Эти кондуктора, надо признать, изрядно напоминали Жене инвалидов из рассказа реабилитолога. Такие же уродливые, медлительные, со звериной тупостью в глазах. С одним только исключением — немецкие инвалиды всё-таки вызывали жалость, а эти — не то злобу, не то страх, не то неприязнь.

В этот раз, правда, кондукторша оказалась ветхой пенсионеркой необычайно высокого роста, и вроде бы без умственных отклонений. Женя пожал руку Вите, залез в автобус, показал долговязой старухе проездной, включил плеер и сел в углу. В самом конце, рядом с гудящим мотором. Половина двенадцатого, людей почти нет. Пара сонных полупьяных подростков в самом начале автобуса силились вспомнить, куда они едут — так громко и матерно спорили, что даже сквозь плеер слышалось… Какой-то старичок. Девушка. О да, девушка… Она сидела как раз перед Женей — через пару сидений, лицом к нему. Он хорошо мог рассмотреть её — книжка, сумочка, губки, глазки. «Девочка-вишенка» — почему-то подумал Женя.

— Девочка-вишенка, — тихо, отрешённо, куда-то вовнутрь себя прошептал он. Когда плеер включён громко, то кажется, что никто тебя не слышит, и можно говорить всё, что хочешь, особенно если шёпотом.

Ей было 18 или 20 лет, аккуратно убранные под каре волосы цвета граната, живые глаза. Книга в руках, карандаш. Временами что-то писала на полях книги. Прядь волос случайно соскользнула ей на щёку, но она даже не заметила — читала. На талии её чёрное пальто перехватывал широкий кожаный пояс с двумя увесистыми пряжками — это украшение особенно запомнилось Жене. Две или две с половиной остановки Женя сидел и просто любовался ею — настолько сильно заворожила его незнакомка. Уже потом он всё задавал себе вопрос — почему не появилось даже мысли подойти и познакомиться, пока она ещё была там? Чего ждал?..

— Улица Победы, — раздался шипящий голос в динамике. Она встрепенулась, поднялась, спрятала карандаш и книжку в сумку, и подошла к дверям. Женя привстал со своего сиденья, и последнее, что он успел разглядеть — заколку в виде чёрной бабочки, спрятавшуюся среди её волос. Автобус остановился, и она вышла, а навстречу ей ввалился пьяный неуклюжий тип.

— Пррростите, милосердная… — услышал Женя его голос. — Оччччч не хотел вас такскэээзть толкнуть… Зззаддеть… Пррростите человека пьяного… Ччччеловека прростите…

Двери закрылись, и алкаш двинулся к кондукторше. Женя вздохнул и посмотрел ей вслед, но уже ничего не разобрал в ночной темноте за окном. Иди ищи её теперь, девочку-вишенку…

И тут же он оживился. Возле дверей, через несколько сидений, на полу автобуса лежала книжка, которая, видимо, выпала из её сумочки. Выпала случайно, когда она столкнулась на выходе с пьяным мужиком.

Из комнаты раздавались крики неясного генеза — то ли кому-то было страшно, то ли хорошо, то ли кто-то тренировался петь. Трудно было сказать даже — Ксен это или Наташа. Женя разулся, повесил куртку, зашёл в кухню и достал сигарету. Пару минут смотрел на неё, соображал. Потом, как всегда, подумал: ай, ещё чуть-чуть, и брошу курить, но сейчас, чёрт с ним, покурю.

И закурил.

— Вот у меня пися, такая она длинная, и что же мне с ней делать?! — раздался отчаянный возглас Ксена из комнаты. Загремело битое стекло, что-то с грохотом рухнуло на пол. Женя поморщился и затянулся. На кухне всё было так же, как утром, когда он ушёл — полная раковина немытой посуды, грязный стол, люстра, в которой работала только одна лампочка из трёх, и жутко усталая от жизни Рута — лохматая беспородная псина. Рута валялась под столом, накрыв лапами голову; почуяв Женю, она поднялась и грустно на него посмотрела.

— Не покормили тебя опять? Кушать? — поинтересовался Женя. Рута заскулила и лизнула Женю в руку. Почему-то, собаки, они всегда так — чем хуже условия жизни, тем умнее и добрее становятся…

Женя открыл полку, достал банку собачьей еды — но она была пустая. Порылся в холодильнике — нашёл только три десятка яиц, расставленных по всей дверце, и кастрюлю позавчерашнего супа, который уже изрядно подпортился. Открыл свой рюкзак — там была пачка чипсов.

— Будешь чипсы? — спросил он Руту. Рута ещё раз заскулила и указала мордой на свою миску. В миске Руты Женя обнаружил ещё одну банку собачьей еды — полную, неоткрытую. Банка в миске, надо ж было додуматься…

— Долбо…ы, — покачал он головой. Кое-как отыскав открывашку (она почему-то валялась вместе с лопаткой для обуви и платяной щёткой в коридоре), Женя открыл банку и наложил Руте еды. Рута лизнула ему руку в знак благодарности и принялась кушать. Женя взялся за сигарету. Сигарете без него было скучно и одиноко: она наполовину стлела равномерной белой массой.

— Шшшшшш… — слышалось из комнаты. — Шшшшшш… Посмотри, какой у меня богатый внутренний мир, Ксен! Шшшшшш… Посмотри, видишь? Видишь?

Женя приоткрыл дверь — Наташа высовывалась из шкафа и шипела, «Шшшшшш», а Ксен наблюдал за ней, спрятавшись под стол.

— Я показываю, ты видишь, чувствуешь, что я хочу показать, какой у меня богатый внутренний мир? Шшшшшш… — и она спряталась в шкаф. Ксен схватил молоток со стола, и бросил в дверь.

— Эй! — крикнул он. — Эй!

Женя решил, что к этим двоим пока лучше не соваться.

Книжка, которую оставила девочка-вишенка в автобусе, оказалась учебником, но не школьным, а из тех, по которым учатся в университете. Ситуацию, однако же, этот учебник не прояснял. Он назывался «Физическая химия для биологов». Вот и думай. Физика, химия, биология?

Открыв на случайной странице где-то в середине, Женя прочитал: «Константы диссоциации, указанные на схеме, представляют собой константы, характеризующие ионизацию каждой из групп, в отличие от экспериментально определяемых констант, относящихся к двум стадиям титрирования кислоты…» — и захлопнул книгу. Не сегодня.

— Он всё сломал! Он ничего не понимает! — послышался из комнаты крик Наташи. — Он ничегошеньки не понимает…

Покачав головой, словно бы в упрёк этим двоим, Женя осторожно улёгся на кухонном диванчике и, дотянувшись ногой до выключателя, щёлкнул по нему пяткой. Через минуту он почувствовал рядом запах псины — Рута улеглась спать на свой матрасик.

— Эвакуация! — кричали из-за стены. — Эвакуация!

— Шшшшшшш! Проанализируй, мой любовник! Моя машина секса… Шшшшш… Смотри и запоминай это… Шшшшшшш…. Я хочу, чтобы ты оценил, какой у меня богатый внутренний мир…

Родители Ксена уехали за границу работать. В разное время и по разным причинам. Сначала уехала мать; это произошло, когда совок ещё только-только развалился, а Ксен был совсем маленький, ничего не соображал, и звали его Артур. Вслед за расползавшимися в разные стороны и менявшими политическую ориентацию бывшими странами совка родители Ксена тоже решили прекратить совместное существование и развелись. Было много битой посуды, криков, травм, слёз, документов, и спрашивали, с кем хочет остаться Артур. Ксен честно ответил, что лучше с бабушкой, потому что она пирожки печёт со шпеком.

Его оставили с отцом, а мать в отчаянии уехала за границу собирать клубнику на бескрайней целине туманного альбиона. Или блядовать по барам. Отец рассказывал Ксену, что его мать там сейчас напивается с иностранными мужиками в заграничных барах и флиртует с ними; за это ей платит начальник бара. Охмурив тамошнего культурно отдыхающего бизнесмена-банкира-бандита, мать тыкает пальчиком, увешанным золотыми кольцами, в самые дорогие напитки из меню, и он их покупает. А потом — за это начальник бара ей уже не платит — она поднимается с ними куда-то «наверх» и занимается какими-то «непотребствами». Маленький Ксен, по правде говоря, мало понимал из рассказов отца — чувствовал только, что они пропитаны злобой, взрослыми делами и деньгами. Сама мать два раза в год — на день рождения и на Рождество, исправно присылала Ксену открытки и деньги. Деньги отец забирал и складывал на какой-то счёт, а открытки перечитывал сам и только потом давал Ксену. Мать писала, что работает на полях, клубнику собирает, и понемногу обустраивается. Писала, что скучает.

А потом уехал и отец. То ли его фирма открыла филиал за границей, то ли ему посулили там что-то, то ли здесь, на родине, уже ловить было нечего, но факт — решил свалить. Это было однажды утром — отец сидел с газетой и пил апельсиновый сок, а Ксен с опохмела сонно полз по лестнице со второго этажа на первый.

— Знаешь, Артур, — сказал отец, расслышав его шаги. — Ты взрослый почти, тебе без двух месяцев восемнадцать, поэтому я с тобой как с мужиком поговорю.

Ксен рухнул в кухню и отвалился на газовую плиту.

— Голова болит, — сказал он.

— А ты всё равно послушай. Я за границу хочу ехать.

— А я не хочу.

— Ну тогда вот что. Дом я этот продам, а тебе куплю квартирку. Однокомнатную. Пока учиться будешь, буду деньги присылать. Забросишь учёбу — пеняй на себя. А пить-не пить, это ты сам решай, как тебе лучше.

На этом отец закрыл газету и ушёл.

— Голова-то как болит, — пробормотал Ксен. — Голова…

— У меня бы тоже болела, — отозвался Женя. Ногам было тепло, и вставать не хотелось — на них спала устроившаяся там ночью Рута, большая добрая мамка-грелка. — Хуле, так буянить… Чего вы там вчера так брутально заюзали?

— Фунги.

— Что?

— Фунги. Псилорубы.

— Ааа, грибы.

Наркоманы все до единого параноидальны. Наркоманы уверены, что телефонные разговоры прослушиваются, переписки в интернете прочитываются. Поэтому они говорят «хлеб» вместо «гашиш», «гербарий» вместо «трава», «почта» вместо «ЛСД», ну и грибы — тут много синонимов. Шрумзы, фунги, псилорубы, псилоцибы… Мало ли, ещё какие слова в ходу у разных наркоманов.

— Голова…

Ксен стоял у раковины и покачивался, словно надеялся найти некий магический ритм, избавляющий от головных болей. Включил холодную воду и опустил голову под струю. Стрижку он носил короткую, почти что налысо, с каким-то иероглифом, выбритым чуть выше правого виска; волосы намокли сразу, и вода слегка остудила мозг.

— Как Наташа?

— Я её привязал к кровати, чтобы не мутила, — отозвался из-под крана Ксен.

— Не мутила — что?

— Она хотела меня убить.

— Серьёзно, что ли?

— Не знаю. Может, приглючилось… Какая разница…

Женя вытащил ноги из-под Руты, слез с диванчика и пошёл в комнату.

Там было страшно.

Следы вчерашнего смотрели изо всех углов. Вещи, разбросанные в хаосе — словно кто-то пытался использовать их как элементы конструктора или мозаики, но не учёл, что они из разных наборов. Компьютер, накрытый покрывалом, сверху украшала подушка; из-под этой конструкции сдавленно слышалась странная музыка. Жене подумалось, что они не осилили по-другому остановить звук из колонок. Кресло лежало на боку, одна ножка у него была разломана в деревянное крошево, просто щепки и труха; рядом на полу — молоток. На стене висел лист бумаги большого формата, на котором красовался заголовок «мир» и какая-то закорючка в углу — синим фломастером, подпись «это гениально» — красным цветом, и другим почерком. Поверх всего этого карандашом было написано «Что это у меня во рту?» Лист был прибит тремя гвоздями — два сверху в углах, а один — в самом центре. Привязанная верёвками к спинке кровати Наташа мирно спала. До груди она была прикрыта одеялом. Волосы у Наташи были кошмарно растрёпаны, тушь и помада — размазаны, на щеке — кровавая царапина. При этом она всё же как-то умудрялась сохранять ангельское выражение лица.

Женя хорошо знал, что Ксен любит и терпит её именно за это — за ангельское лицо по утрам. С кем бы ты и как бы ты не засыпал — с богиней или дьяволицей, со шлюхой или королевой, с нимфой или сукой, проснёшься ты в итоге с ангелом. Пару раз Женя слышал, как пьяный Ксен обещал Наташе жениться на ней, и вроде бы даже серьёзно обещал.

— Ната, — позвал Женя. — Наташ, тебя отвязать?

Наташа открыла глаза, и улыбнулась.

— Отвяжи.

Женя кое-как распутал туго затянутые узлы, и Наташа тут же спряталась под одеяло вся целиком.

— Отвернись, — попросила она.

— Голова… — послышался с кухни слабый голос Ксена. — Голова-то как болит… Пшла нах, шавка! Голова…

Женя убрал подушку и покрывало с компьютера, и понял, в чём же было дело. Поставленная на повтор, как брошенная в маленькую кастрюльку большущая рыбина, в винампе крутилась одна только песня, да и то — не песня, а, по всей видимости, записанное вчера откровение. Рядом с компьютером валялся микрофон, на который опасливый Ксен надел носок — видимо, ему показалось, что микрофон тоже испускает звук.

— Гургу! — настаивал дрожащий голос. — Бургу! Бургу! Гургу! Курлу! Гургу, Бургу! Гургу-гургу-курлу!

На бесконечном повторе.

— Выключи, — попросила Наташа из-под одеяла.

Женя выключил, вставил в системный блок свой плеер и накидал в плейлист джаза. Джаз в этом доме никому всерьёз не нравился, но никто, как правило, против него и не возражал.

— Голова… — послышался голос Ксена из кухни. Он совсем обмяк и, оперевшись руками о стену, снова опустил голову в раковину. Когда он, порядком охладив свой раскалённый мозг, выбрался оттуда, Наташа уже сидела на диванчике с ножом в руках и быстро кромсала бутерброды, при том ещё как-то умудряясь курить свою тонкую дамскую сигарету. Женя тоже курил и листал книгу.

— Чего ты там… Читаешь чего-то? — поинтересовался Ксен, вытирая лицо грязным кухонным полотенцем.

— Угу, читаю. «В. Уильямс; Х. Уильямс — Физическая химия для биологов». Чертовски жестокое чтиво… Почти ничего не понятно.

— Зачем тогда читаешь? — спросила Наташа.

— А я на самом деле не читаю даже. Я ищу пометки какие-то. Тут один человек карандашом что-то рисовал, вот мне интересно, кто и что.

— И как, нашёл?

— Нет пока. Ничего пока не нашёл…

— Дай сюда.

Ксен взял книжку, и бегло пролистал. Потом открыл наугад. Попробовал прочитать что-то:

— Для фермента в 0,1 М калий-фосфатном буфере… Гы, буфере… при пэ ха… Это кислотность кажется — пэ ха… при пэ ха 7,2 с помощью осмометра было получено среднечисленное значение мол… веса… молекулярного, стало быть, веса…

— Да не выёживайся ты, — улыбнулся Женя.

— А чего, интересно. Вот возьму и порешаю. Может, голова отойдёт…

И Ксен, вытянув из стакана с вилками и ложками неизвестно как туда попавшую авторучку, начал писать на скатерти условие задачи. Женя посмеялся, Наташа ничего не сказала — только затянулась сигаретой и продолжила кромсать бутерброды. «Белый хлеб, майонез, помидоры, шампиньоны — вот и вся её кулинарная хитрость», — подумал Женя.

— Можно уже кушать? — спросил он.

— Да, бери.

Во время завтрака Женя разглядывал своих сонных приятелей. Наташа успела привести себя в порядок (причесаться, поправить макияж, и всё такое женское…), стала выглядеть серьёзнее и даже визуально повзрослела. Она училась на эколога, на специалиста по защите окружающей среды. Ксен часто ругался с ней на тему «змею мы дома держать не будем», «хватит собаку гладить, скотина — она скотина и есть» и «выкинь нахер этот кактус из моей комнаты». Вообще, эти двое, казалось бы, совершенно не подходили друг другу. Рослый, голый до пояса, с железным амулетом на шее, в джинсах и тапках, Ксен напоминал неудавшегося скинхеда — будто ещё вчера злобно ломал нигерские зубы о бордюры, а уже сегодня решил остепениться и понемногу обрастать волосами. Контрастнее всего Ксен смотрелся рядом с Наташей, когда она надевала очки.

— Ха! Сошлось с ответом! — он хлопнул книжкой, отдал её Жене и отложил авторучку. — Слушай, а ты вообще откуда взялся?

— Именно я?

— Да, именно ты, — кивнула Наташа.

— Меня аист в новогоднюю каминную трубу сбросил, — сказал Женя. — Только дом оказался заброшенный…

— Да блин, тут, в нашей хате, ты откуда взялся?

— Я вчера пришёл… Осеннее равноденствие же! Двадцать второе сентября сегодня, народ…

— Ха, да ты ещё помнишь! — воскликнул Ксен и полез в холодильник за пивом. Наташа как-то вымученно улыбнулась и посмотрела на бутерброды. Женя взял ещё один. — А мы-то и забыли… Чёрт, уже ведь три года прошло…

Познакомились они все вчетвером однажды вечером — в самом начале осени, как раз на равноденствие, ровно три года назад. Была суббота, и вопреки песне Цоя, были деньги, время, и было куда пойти в гости, но совершенно не хотелось. Странная осенняя хандра, когда нет настроения ни о чём думать, и не хочется ничего делать. Бар назывался «Элемент», и был этот бар самым что ни на есть обыкновенным средним питейным заведением — ни тебе пропитых бомжей-алкашей, ни вип-персон в дорогих пиджаках там не встречалось. Все столики были равномерно заняты, и только один стоял в углу пустой. Женя взял пива и плюхнулся туда. Пару минут он сидел в одиночестве; просто потягивал напиток из кружки. Потом вошли два парня, тоже взяли по пиву и начали вертеть головами в поисках столика. Чтобы не сидеть в одиночестве (да и тем более у одного из вошедших была пачка чипсов), Женя позвал их к себе.

— Эй, садитесь сюда, — крикнул он. Вошедшие, металист в тяжёлых гадах и здоровенный широкоплечий блондин в потёртой куртке, сразу же сели к нему. Познакомились.

— Женя.

— Ксен.

— Толя.

Пожали руки друг другу.

— Погодите, вы разве между собой не знакомы? — с удивлением спросил Женя.

— Выходит, что нет.

— Ну, давайте, за знакомство.

Выпили. Толя снял куртку, обнажив синюю футболку с эмблемкой супермена на груди, и открыл свои чипсы. Первую кружку пили молча — настроения ни у кого особо не было, и вынужденное пребывание за одним столиком беседу не разжигало. Ксен озлобленно поглядывал на своих новых товарищей из-под патлов. Толя просто смотрел в потолок, ел чипсы и пил пиво. Женя достал свой фотоаппарат и просматривал сделанные за день депрессивные снимки. Когда у Ксена закончился первый бокал, он направился к барной стойке за вторым и вернулся уже вместе с девушкой.

— Вот, садитесь, пожалуйста — и с джентльменской изящностью указал ей на свободный стул. — У нас тут вечер людей, которые не знают друг друга. Я Ксен.

— Толя.

— Женя.

— Наташа.

С того вечера эти четверо стали почти неразлучны.

— Да конечно, конечно, я приду, — отвечал по телефону Толя. — К семи? Ну да, да, в «Старого Тома». Все там будете? Отлично.

Повесил трубку и взялся за игру с новой силой. За три года «Элемент» переименовали в «Старого Тома», а в остальном там ровным счётом ничего не изменилось.

«Вечер с друзьями? Что ж, и хорошо», — думалось Толе. Замечательно.

Нетипичный айтишник, или, как называли его знакомые, небородатый админ, Толя просиживал штаны. У компьютера, большей частью. Ещё за рулём, в баре за кружкой пива, на диване перед телеком, в автобусах, трамваях, в кино, в гостях, на лекциях и занятиях — везде он просиживал штаны. Как-то раз на пьянке Ксен по приколу сказал, что даже спит Толя, наверное, сидя — так тот очень обиделся.

В комнату вошёл сосед — парень, которого подселили в начале семестра. Толя всё никак не мог запомнить его имени. В районе Нового года в общежитии, как правило, меняли таблички на дверях (если менялись жильцы), и Толя надеялся там и разузнать, как его зовут — если до Нового года не свалит.

— Привет, Толя, — тихо сказал он.

— Привет.

Толя взял маленький флакончик и закапал в каждый глаз по капле. Устают, когда долго за компом сидишь. Закапал и вернулся к своей игрушке.

Подземелья. Лабиринты. Монстры. Артефакты, золото, зелья и свитки. Прокачка. Экспа на вес золота, или ещё дороже. Мучительные, душераздирающие метания во время распределения ценных скилл-пойнтов на новом уровне. Выцарапанные ножом на столе, прямо на старой деревянной столешнице, имена нужных персонажей и невыполненных квестов…

— Занялся бы ты чем-нибудь ценным, — заметил новый сосед, кромсая помидоры на салат. — А то круглые сутки бегаешь, убиваешь кого-то, ищешь что-то… А результату, толку — нет никакого.

— Чего это?! — удивился Толя. — Вон, смотри, посох нашёл вчера. Видишь, плюс три к защите от яда и какой бонус регенерации маны…

— И легче тебе от этого?

— Конечно. Это же просто находка для мага на ранних уровнях, ёпт!

— Да не твоему персонажу. Не той фигурке в мониторе, а тебе, Анатолий. Тебе разве легче?

— Мне легче оттого, что ему легче, — отозвался Толя.

— Это всё иллюзорная власть. Тебе кажется, что ты владеешь чем-то. Имеешь силу какую-то. От твоего кликанья мышью валятся монстры по ту сторону монитора. Твоему доспеху завидуют люди по ту сторону монитора. Ты можешь заклинания колдовать, захочешь, можешь короля или главного злодея тамошнего убить — по ту сторону монитора…

— Ну так и здорово! Разве ж в реальной жизни такое можно?

— На то она и реальная жизнь, — сухо ответил сосед. — Реальная жизнь — она ведь по эту сторону монитора. Ладно, делай, как хочешь.

И, перевалив нарезанные помидоры с доски в тарелку, он двинулся на кухню.

— Эй! — крикнул Толя ему вдогонку. — Ну хорошо, а что ты предлагаешь?

— Валить отсюда надо. За границу.

Сосед закрыл дверь и вышел. Толя посмотрел на часы — оставалось ещё довольно много времени до семи.

— Валить за границу… — задумчиво произнёс он — и двинулся в порт. За двенадцать серебряных, а если выполнить задание шутрмана — то за восемь, можно до островных эльфийских колоний добраться. А там, говорят, неспокойно.

Почти как в тот вечер. Женя сидел с фотоаппаратом и просматривал снимки. Ксен специально свою металлистскую старую одёжку надел — гады, штаны кожаные, косуху, цепи повесил. Наташа в дешёвом пошловатом красном платьице, тоже, как тогда. Сидели, ждали Толю.

— Куда ходила сегодня, пока мы с Женькой креативы писали? — поинтересовался Ксен.

— Чего, много написали?

— Дома послушаешь, — Женя улыбнулся. — Если бы Ксен немного ровнее играл, всё бы вышло вообще перфектно… Но и так ничегошно получилось.

— Так, а где ты всё же была?

— В парке гуляла. У меня осенью такое бывает… депрессивное, ты знаешь.

— Ну да, — кивнул Ксен.

Три года назад он хорошо знал это. Три года назад у него у самого была депрессия.

— Раз уж мы тут сидим все вчетвером такие грустные, давайте поделимся, у кого что случилось, — предложил Женя тогда в «Элементе». — Всё равно мы друг с другом не знакомы, а если выговоришься — жить проще становится. Готов спорить, уже завтра наутро мы друг друга забудем. Вот ты, Ксен.

Ксен угрюмо посмотрел на сидевших за столом и отхлебнул пива. Он не собирался говорить, и не заговорил бы, если бы не Наташа — она ему понравилась сразу, и он хотел завоевать её внимание.

— Да, ты, похоже, из всех нас самый грустный, — заметила она, легонько толкнув под локоть Ксена. — Рассказывай.

— Там и рассказывать-то особо нечего, — пробормотал он, наклонив голову вперёд. Патлы заслонили его лицо. — О жизни, что ли… Задумался. О своей жизни, куда катится всё. И почему катится. И что делать. Вчера марку съел, сидел дома и думал об отце… Смотрел альбом. А он там со всех фотографий на меня глядит и то улыбается, то головой качает: что ты творишь, отродье Сатаны… И заклинания читает, и надписи рунные на стенах пишет… Эх, зачем только я взял этот чёртов альбом?

Ксен отхлебнул пива.

— А потом полез я в шкаф прятаться от отца, потому что мне страшно стало, а он по всей квартире уже. На стенах размазался. По потолку. Во всех зеркалах… Ой, не дай бог вам в таком состоянии в зеркало посмотреть. Ну, залез я в шкаф, а там пиджак мой висит — в котором я на выпускной школьный должен идти. Хороший, дорогой пиджак, батька потратился, купил мне. Я его достал, повесил на турник и смотрю… А вешалка, на которой он висит… Как бы вам так описать эту вешалку, чтобы вы поняли… Ну вот нормальная вешалка, а эта не нормальная, а как с подкошенными крыльями. Как раненая. И плечи у пиджака так же — обвисают как-то. Как обрубленные. Я его по-разному поправлял, а он всё равно висит как убитый. И вот тут, тут я всё понял.

Он сделал паузу, и все сразу, не сговариваясь, посмотрели на его палец — он водил пальцем по столу, будто чертил что-то; пока он говорил — это было незаметно, а сейчас бросилось в глаза.

— Этот пиджак как жизнь моя, — наконец выдавил Ксен. — Как вся жизнь моя… Вот он я у батьки, вот он я, надежда семьи. Семья-то не бог весть какая, денег еле хватает, да и ладно. А я должен выучиться был, деньги зарабатывать, серьёзным человеком стать… И вот папка пиджак мне купил, с последних денежек пиджак сынку своему купил… Папка, с последних денег, пиджачок купил, самый хороший, какой мог, для сына… Чтобы тот человеком стал… А тот марки жрёт и по хате ползает, кошмарится… Галлюцинирует… Представляете… Представляете, а?.. Какое дерьмо-то получается…

— Хватит, — оборвала его Наташа и обняла. Он не сопротивлялся — сразу уткнулся ей в грудь и пару раз даже как будто всхлипнул.

— Да, хватит, — подтвердил Женя. — Пускай кто другой расскажет. Как тебя там… Толик?

— Толя! — воскликнул Ксен. — Тебя где носит, а? Я думал, уже патлами обрасти успею, пока ты придёшь.

— Это я там… На эльфийских пустошах…

— Опоздал на полчаса, плин.

— Всё никак не повзрослеешь, — улыбнулась Наташа.

Толя кое-как уселся, снял куртку — на нём была та же самая футболка, синяя, с эмблемой супермена, разве что немного истрёпанная временем.

— Выпьем за то, что мы тут так удачно собрались три года назад, — провозгласил он и поднял кружку пива. Об неё дружно стукнулись ещё три кружки.

— У кого что нового? — поинтересовался Ксен.

— Меня вчера обвинили в производстве дрянных фотографий, — горько пожаловался Женя.

— Да ладно. Из того, что ты мне на мыло скидывал, мне всё понравилось, — хрустя чипсами, возразил Толя. — Мне кажется, что тебе надо тупо практиковаться. Работать над этим. Чем больше работаешь, тем больше результата. Прямая зависимость. И даже при отсутствии таланта…

— Ну не скажи, — покачал головой Ксен. — При отсутствии таланта ничего не выйдет.

— Да не в таланте дело. Вот подумайте: ведь гениям платили. Деньги платили. То есть деньги как доказательство гениальности, как доказательство достижений. А мне-то никто не платит…

— А ты вот что подумай, Женя. Как больше получится, если тебе заплатит по чуть-чуть куча народу, — Наташа взяла и высыпала на стол немного чипсов, — или если тебе заплатит большими суммами небольшое количество людей? — Наташа опустила на стол рядом с чипсами свою кружку.

— Смотря каково соотношение «кучи» и «небольшого количества», и «чуть-чуть» к «большими суммами», — сразу вмешался Толя.

— Воот! — вскричал Женя. — Вы сейчас мне всё прояснили, чёрт подери. Если в обществе много интеллигенции, то гения признают. Если преобладает трудящийся класс, то не признают. И деньги тут не при чём. Так получается?

— Вас, по ходу, унесло в какие-то философские степи, — заметил Ксен.

— Вообще, я хотела сказать, что за деньги продают ширпотреб, а искусство — я имею в виду, гениальное и вечное искусство — его выставляют в музеях. А чтобы отмерить…

— В музеи ходит тот же народ. Музеи и есть ширпотреб, — остановил её Толя. — А мерило гениальности есть только относительное. Абсолютного нет.

— Должно быть абсолютное, как же так?! — возмутился Женя. — Хочешь сказать, если гения выкинет на необитаемый остров, и он там нарисует картину, которую никто никогда не увидит, то эта картина не будет гениальна?

— Если есть только остров, и картина, и ничего больше нет — то нет, она не гениальна.

Наташа вдруг захохотала.

— Толя, а давай Мону Лизу в ракету засунем и отправим на Юпитер! На каком расстоянии от Земли она свою ценность потеряет?

— Я думаю, когда она приблизится к Юпитеру — однозначно. Там не то что Мона Лиза, там вся ракета расплавится. Юпитер из жидкой лавы и газов состоит же…

— Народ, у меня сейчас мозги расплавятся! Давайте пиво.

Все согласились с Ксеном и приняли ещё пива.

— На самом деле, я в церкви сегодня была, — сказала Наташа, когда наконец они с Женей добрались до курилки. Курилкой называлась деревянная беседка недалеко от бара, которую никто никогда не проектировал как курилку, однако, кроме того чтобы курить там сигареты по пьяни в дождливую погоду, она мало на что годилась.

— В церкви? Ты не очень веришь вроде бы… В этого, в бога. Почему Ксену не сказала?

— Ему не надо… Женька, он не поймёт — вот ты поймёшь… Мне поговорить с кем-то хочется, знаешь. По-человечески.

— У вас с Ксеном проблемы какие?

— Да не в этом, не в этом дело… Ксен-то в порядке, у нас всё как было… Это не с ним, это со мной. Это во мне…

— Ну, расскажи, — и Женя устроился поудобнее в углу беседки.

Снаружи стучал дождь, слабый осенний дождь, и ветер изредка заносил в беседку усталые, пьяные мелкие капельки. Почему-то от этой чахлой мороси пахло не тоской, как обычно, а свободой, чистотой, свежестью.

— Не знаю, — тихо и быстро сказала Наташа. — Не знаю.

Некоторое время просто молча курили.

— Мучает меня что-то, — наконец произнесла она. — Мне кошмары снятся. Почти каждую ночь. По нескольку раз за ночь. Страшные кошмары, Женя. Какой-то человек говорит со мной. Кит, представь себе кашалота, сколько там в нём метров… Такая громадная туша. Валяется посередине пустыни… Или нет, даже не пустыни, а какой-то степи. Я не знаю, там земля сухая. Сухая и твёрдая, и там лежит кашалот — его останки. Или не останки ещё. Тело, где-то рёбра торчат, и органы. Представь, ты видишь вдали этакую тушу. Этакий корпус, распотрошённый. Кишки, гниющее мясо, вперемешку с засохшей землёй… Над ним — низкое небо… Кажется, он одним боком лежит на земле, а вторым небо подпирает, красно-оранжевое тяжёлое низкое небо… И Он, этот человек, говорит тебе: пятнадцатая ступень… Пятнадцатая ступень погружения. Из живота кашалота течёт нефть…

— Это из-за учёбы, — оборвал её Женя. — Наташ, ты слишком…

— Нет, это не из-за учёбы. На учёбе всё по-другому, совсем. Я там не сталкиваюсь с такими… С такими категориями вещей. Я месяц назад видела, как гигантский комбайн, какой-то механизм, пережёвывал креветок. Там вся трагедия была в том, что креветки успевали перед тем, как их зажуёт машина, икру в резервуар выкинуть. Из икринок быстро развивались новые креветочки, росли, и когда более-менее вырастали, их тоже засасывало в механизм, и они откидывали ещё икры… И все со мной говорят, и креветки, и мальки, даже икра: Наташа, Наташик, мы маленькие креветочки, нас всех съедят, нас родили, чтобы съесть, мы все в комбайн пойдём, Наташа, Наташик… Наташа, Наташик, нас родили, чтобы съесть… И дрыгаются, Жень, все в этой мутной воде так дрыгаются…

— Это от учёбы, — тупо повторил Женя, хотя сам уже начал понимать, что не от учёбы.

— Мы там пищевые цепочки и геологические эпохи осиливаем, — отчаявшимся голосом ответила Наташа. — Слушай, ты ведь веришь в экстрасенсов?

— Эй! Вы где там… — послышался в темноте голос Ксена. — Ната! Женька!

Вскоре все четверо снова сидели за столом в «Старом Томе». У дверей ненавязчиво гудел телевизор, который смотрела барменша. Через два стола у окна резались в карты гопники («Эх, Витя бы развлёкся…», — подумалось Жене); мужик в котелке кушал гарнир с отбивной. Опьянение медленно выползало из кружек, втекало в руки, шло по телу, забиралось в голову и вырывалось в виде разговоров в воздух.

— Я боюсь людей с голубыми глазами! — признался друзьям пьяный Ксен. — Да, я честно скажу, я боюсь людей с голубыми глазами. Они давят на меня. Пока я учился в универе, в моей группе было кроме меня ещё девять человек, и у всех — голубые глаза. Или синие. Такой, характерный только для глаз, цвет. Такое вот стечение обстоятельств. И мне всё время казалось, что они как-то… Умнее меня, что ли. Или как-то превосходят. От этих постоянных взглядов у меня болела голова даже…

— Это у всех наркоманов такое, — улыбнулся Толя. — Кажется, что окружающие тебя умнее. А голова у тебя от другого болит.

— Нет, в этом есть здравое зерно, — заметил Женя. — Я читал в одной книжке, что люди делятся по цвету глаз на типы характера. Даже не на типы, а как бы на силу характера.

Все сразу, не сговариваясь, заглянули друг другу в глаза — изучали цвет.

— Да, это так! — воскликнул Ксен. — Это — чистейшей воды правда. Люди с голубыми глазами сильные. С карими — наоборот, слабые. Их легко подавить. С зелёными — интересные. Мне с ними просто общаться. У меня у самого зелёные. Вот и у Натки зелёные.

— А серые — это что значит?

— Не знаю, — честно ответил Ксен. — Мне как-то редко попадались люди с серыми глазами.

Женька задумчиво отхлебнул пару глотков. Глаза у него были серые, но не чисто серые, а с едким, ядовитым желтоватым оттенком.

— Я, если смотрю на людей, больше отмечаю не цвет глаз, а частоту моргания, — сказала Наташа. — И то, опускает он взгляд или нет. Или к потолку отводит. Вон Толик постоянно к потолку отводит — о чём-то, значит, своём думает. А Женя либо в пиво смотрит, либо в глаза.

— Я бухать бросать думаю, — сознался Женя.

— Ты чего?!

— Серьёзно?

— Устал. Надоело.

— Как — надоело?! А кто мне полтора года назад на рыбалке доказывал, что ничто не может быть абсолютнее счастья ночного одиночки с бутылкой в руке?! Помнишь, как мы у костра пиво глушили? — Ксен похлопал Женю рукой по плечу. — Чего ты так?

— Ну а вот что ты полезного сделал за последнее время?

Повисла пауза. Тяжёлая, неловкая пауза. Женя, сам того не понимая, случайно попал в болевую точку Ксена.

— Для кого — полезного? — спросил Ксен, наклонив голову. Смотрел куда-то в стол, словно бы желая послать всех куда подальше.

— Ну, для других, например.

— Ничего не сделал.

— Как же так? — тихо спросил Женя.

— А вот так, — Ксен взял кружку, отхлебнул пару глотков и окинул взглядом сидящих за столом — не каждого по отдельности, а всех сразу. — Жить можно либо для себя, либо для людей. Либо ещё — для вечности. Чтобы жить для вечности, нужен талант, а у меня его нет. Чтобы жить для других, нужно уметь любить. А я…

Он замялся и посмотрел на Наташу. Наташа отвела взгляд.

— А я не умею, — продолжил Ксен. — Или умею, но как-то не так… Как-то неправильно. Что остаётся? Для себя жить.

— Ну ведь и для себя полезного ты ничего не делаешь, — сказал Толя.

— Чего смотришь на меня, смотришь… Смотришь так пристально, — Ксен покачал головой. — Я всё понять не мог, что не так, Толик. Что тут не так. А вот сейчас понимаю: глаза-то у тебя у одного из нас всех — голубые. Честно? Да, честно скажу тебе: свинья. Свинья, поросёнок я настоящий. И ничего больше. Сука.

— Артур, хватит, — попросила Наташа.

— Ну а вы что, думаете, вы лучше? — с удивлением встрепенулся Ксен. — Вы думаете, вы лучше меня? Ты-то, Женька — сколько уже раз пить и курить бросал, а? Сколько раз? А не можешь… Тоже, каждый себя давите, только по-своему. Ты, Толя — наверное, много полезного сделал?

— Я на машину коплю, — гордо ответил Толя и непроизвольно грудь выпятил — выставил вперёд своего супермена. Глотнул пива, съел чипсов горсть — как точку поставил.

— Два года уже копишь…

— Машины дорожают, — скептически заметил Толя. — И зарабатываю я немного. Но если долго долбиться, если долго делать одно и то же, то ты достигнешь чего хочешь.

— Ты в завтрашнем дне живёшь, — сказал Ксен. — Так и проживёшь там всю жизнь…

— Ну и я верю, что наступит хорошее завтра, — улыбнулась Наташа. — Иначе зачем жить?

— И ты, Женька, веришь?

— Нет, я не верю.

Все посмотрели на притихшего Женю. Он сжался в своём углу, ушёл в тень вешалки, на которой висели куртки приятелей, ушёл в свои мысли.

— Я верю, что всё хорошее уже было, — сказал он. — Верю, что всё хорошее в прошлом. Это как в «Красоте по-американски»: а дальше всё катится по наклонной плоскости…

— Давайте выпьем за сейчас, — прервал его Ксен. — Давайте выпьем за сейчас и протрезвеем от этой жизни. Выпьем за то, Чтобы Сейчас.

Стукнулись бокалами — но грустно стукнулись. Каждый о своём стукнул. Толе подумалось, что и вправду, может, никогда на нормальную машину-то и не накопится? Всю жизнь вот так копить и ездить на ржавой консервной банке… Наташа подумала, что ей с Ксеном ещё жить и жить, и сегодня вечером он будет беспокойный и задумчивый, а то и буйный. Женя вспомнил о том, как полтора года тому назад они с Ксеном ночью на рыбалке пиво пили, а утром вытянули увесистого сома.

А Ксен подумал: как же японцы пьют своё сакэ из блюдечек и чашечек — ведь не чокнешься же по-настоящему вот так, с друзьями, за жизнь.

Ночевать у Наташи и Ксена больше почему-то не хотелось. Неприятно было то, что когда Наташа пересказывала свои кошмары, Женя непонятным образом спроецировал их в себе и слишком ярко увидел. Расскажи ему кто про автоаварию, даже с нарисованной схемой куда что врезалось и где, и в каком виде трупы лежали — пожал бы плечами. А тут — в голове цветные картинки рождаются… Страшные, страшные картинки… Да ещё и Ксен со своими пророчествами и мудростями. Между вторым и пятым бокалом он всегда такой становился, но сегодня его тяжко, чрезвычайно тяжко было слушать — потому что говорил он не просто обычный свой вздор, а накипевшее. С того самого вечера три года назад случайно утвердилась традиция говорить всё как есть, с чувством, что завтра разойдёшься с этими людьми в разные стороны и не встретишься никогда. Может, именно поэтому иногда так горько становилось после этих посиделок вчетвером. Как чеховский доктор Львов — слишком много правды, не щадя никого, не думая о последствиях, одна голая, туповато-глумоватая правда…

— А я на самом деле просто пива попить зашёл, — сказал тогда, три года назад, Толя. — Ничего такого трагичного у меня не случилось… Ну, разве что, работа доканала.

— Чего же ты делаешь на работе? — спросил Ксен. — Небось, вышибала в баре? В казино каком? Или нет, погоди… Дай угадаю. Ты санитар. Или грузчик?

— Не угадал, — улыбнулся Толя. — Но польстил. Я так круто выгляжу?

Наташа засмеялась. Впервые за весь вечер — до этого она сидела как в воду опущенная.

— Ты повар, — сказал Женя. — Повар или ещё кто из пищевой промышленности.

У Жени был знакомый пищевой технолог — от него Женя узнал, что пельменей с настоящим мясом почти нет, и что обычно внутри пельменей находится крахмал, отруби, промышленные отходы и ещё всякое дерьмо, чуть ли не поролон и пенопласт.

— Когда к нам приходит санитарная комиссия, мы надеваем фартуки, шапочки, перчатки, специальные защитные очки, и ходим по цеху с серьёзным и занятым видом, — как-то по пьяни сказал технолог. — А когда они уходят, мы садимся и курим дальше.

Толя чем-то очень напоминал Жене этого знакомого — скорей всего, высоким ростом и непринуждённым поведением.

— Нет, тоже не угадал. Я учусь на сисадмина. Ну и работаю.

— А где твой бубен? — поинтересовался Ксен.

— Как же, на работе, в рамке под стеклом. С надписью «разбить в случае необходимости». Вы не представляете, какие люди бывают тупые… Идёшь по улице, смотришь на них — кажется, все нормальные. Все люди. Как только делом с ними займёшься — сразу понимаешь: тупые, сволочи…

— Ну, а что именно тебя нервирует? — спросил Женя.

— Башорг почитай, про ламо всякое, — отмахнулся Толя. И взялся за пиво: точку поставил, тему закрыл.

— А мне сегодня в трамвае билетик счастливый дали, — сказала ни с того, ни с сего Наташа.

— Билетик?

Кондуктор был похож на синего ощипанного советского цыплёнка — такой же вымотанный, измученный, грустный и убитый жизнью. Жене стало настолько его жалко, что он даже решил купить билет, хотя у него и был проездной. Билетики выглядели так же, как и несчастный кондуктор — старой серии, мятые, кривенькие. Женя сосчитал на нём сумму цифр, как это делала Наташа — у неё тогда, три года назад, получилось тридцать шесть. У Жени вышло двадцать четыре. По её теории, если сумма кратна двенадцати — значит, билетик счастливый, а почему — да бог его знает. Логика женская, и всё тут. Двадцать четыре — это тоже, значит, хороший. Счастливый. Женя решил его сохранить — не как обычно, запихать в карман до ближайшего мусорника, а положить между страницами книги. Достал «Физическую химию для биологов», открыл на первом форзаце, и вдруг ему бросилось в глаза то, чего он не замечал раньше: маленькая, полустёртая синенькая печать. «Библиотека государственной медицинской академии».

— Есть! — вскричал Женя чуть ли не на весь автобус, и хмель с новой силой встрепенулся в голове. — Есть!

Билетик оказался и вправду счастливый.

Вот она, зацепка. Девочка-вишенка исчезла не так безнадёжно, как могло бы показаться. Медицина — это объясняет фическую химию для биологов. Книжка библиотечная, значит она будет её искать. И в библиотеке будут. Там ведь есть какая-то картотека… Какая-то система учёта? Должна же быть. Может, девочка-вишенка каждый день сидит в библиотеке, и её там все знают?… Ах, если бы…

Расползшийся по сиденью улыбкой Женя на радостях достал фотоаппарат и сделал несколько абсолютно хаотичных фотографий: вид из окна на пролетающий мимо ночной парк, ночные фонари, здания; достал вспышку — и сфотографировал синюшного кондуктора, заснувшую влюблённую парочку (вид со спины), брошенный кем-то на пол билетик… Эх, скорее бы это завтра, и скорее бы добраться до этой медицинской академии.

Сложив книжку и фотоаппарат в сумку, Женя запихал сумку под локоть, отвалился на неё и задремал сбивчивым, настороженным пьяным сном.

Крылья не обрубают демоны с зачарованными мечами, не сжигают своим раскалённым дыханием драконы. Обычно крылья подкашивает какая-нибудь злобная бабка с определёнными полномочиями или запрещающая табличка. В этот раз вышло сразу: и бабка, и табличка.

— Вы студент университета? — спросила она, сверля Женю суровым взглядом сквозь призму своих старых очков. — Тогда предъявите карточку читателя.

— Какую карточку?

— Такую! — она ткнула костлявым пальцем в объявление.

«При входе в обязательном порядке предъявить удостоверение читателя» — и рядом картинка, как это удостоверение выглядит.

— Эээ, видите ли. Я книгу нашёл, я не учусь тут…

— Нету удостоверения — так и не пущу.

— Да нет, — замахал руками Женя. — Я не хочу читать ничего, я не для этого… Я вот книгу нашёл, из вашей библиотеки, понимаете?

— Мне зарплату, — нахмурилась бабушка, и сняла очки. — Мне зарплату мою мизерную за то платят, чтобы удостоверения проверять. Чтобы всё как полагается было. И вы, молодой человек, правил не нарушите. У меня на лица память хорошая, и вас я тут никогда не видела, и удостоверения у вас нет. Не пущу.

— Так ясен пень, что нет удостоверения! Я же не за тем, я книжку принёс!

— А всё равно. Не пущу.

Было бы даже довольно смешно, если бы не было так грустно. «Может, в регистрации или где там книжки выдают ещё одна такая бабка сидит», — подумалось Жене. Она даже сразу представилась ему вживую:

— Не скажу, кто книжку брал! Не за то мне платят!

Заплатить бабке не представлялось возможным. Эта из старых, как закалялась сталь, и всё такое. Не возьмёт денег. Ей лучше мизерную зарплату честно получать. Знакомых в университете, кто мог бы помочь — тоже ноль. Удостоверение можно было, конечно, достать. Но там на нём ещё и фотография, и коды какие-то. Что если проверять начнёт… Выставит с позором. Да, тут определённо нужен ход конём. Определённо нужно что-то придумать.

Остановившись на мосту, Женя наклонился и рассеянно плюнул в поток чахлой городской речушки. Достал фотоаппарат, попробовал навести вдаль… На реку… Потом осенило — поднял его, навёл на самого себя сверху и сбоку — чтобы было видно край лица и реку. Подкрутил примерно на глаз резкость и плюнул ещё раз — плюнул, и плевок сфотографировал.

Сигарета. Сигарета… Женя поднёс к ней зажигалку, чиркнул — и остановился буквально в двух-трёх миллиметрах от цели. Курить — не курить?.. По утрам иногда сильный кашель, грудь, как простреленная сбоку, давит. А с другой стороны, что там уже с одной-то сигареты, хуже не станет… И вот так по одной, по одной, каждый раз? Нет, надо останавливаться.

Сигарета зажглась сама — от близости пламени. Женя затянулся и решил пока всё же не останавливаться, а как-нибудь в другой раз. В другой раз — это точно. А эту можно посмаковать.

— Толик? У меня дело есть.

— Я на работе, — ответил Толя. — Что за дело?

— Цена не имеет значения. Серьёзное дело, Толя. Не телефонное.

— Ну заходи тогда.

— Нужен билет читательский, — сказал Женя, устроившись на стуле около Толика. — Ну, библиотечный. Такой, чтоб как настоящий. С фоткой. С цифрами.

Толя прощёлкал сайт университета. Потом ещё какой-то сайт. Возился пару минут и достал картинку — как удостоверение выглядеть должно.

— Может, тебя ещё и в базы данных как студента занести? — ухмыльнулся он. — Нафиг тебе это надо?

— Надо.

— Фотку свою сделаешь?

— Хоть сейчас.

Женя вытянул фотоаппарат, кабель и скинул пару своих фоток на комп Толи. Толя их быстро проглядел, одну оставил, а остальные стёр.

— А оно на картоне или на пластике вообще должно быть? Ламинированное?

— Не в курсе.

— Ну, одним пивом ты тут не отделаешься… Вот что: позвони завтра.

— Толя, плин. Это твоё «позвони завтра» ясно что обозначает: погоняю в игрушки, напишу комменты на все темы на всех форумах, фигнёй пострадаю ещё какой и скажу потом, что дело сложнее, чем казалось. Давай-ка ты всё же всерьёз сделаешь, а?

Толя нахмурился.

— Это важно. Очень важно.

— Хорошо. Я сам позвоню.

— Толя! — позвали из коридора. — Толя, у меня компьютер не включается, иди посмотри, пожалуйста? Я ничего такого с ним не делал…

— Педик, — злобно пробормотал Толя. — Думает, я не знаю ничего, сучёныш… Всё утро гей-порнуху какую-то смотрел в сети, а теперь комп у него не включается… Да, это кара! Да! Кара божья!..

Женя решил оставить разгневанного Толика наедине с его работой, попрощался и ушёл. «Сам позвоню» — это, хоть и налагало на него какую-то ответственность, но отнюдь ничего не обещало. Но всё же лучше, чем ничего.

У Вити сидела Наташа; они пили чай. Витя медленно, с достоинством, качался в своём любимом кресле. Колени его были накрыты пледом, изредка он осторожно глотал горячий чай из кружки. Наташа же устроилась за столом, листала женский журнал — из тех, где написано десять способов заставить мужчину делать куннилингус, и что будет модно носить в этом сезоне.

— А мы как раз про тебя говорили, — поприветствовал вошедшего Витя. — И вот что решили: учиться тебе надо. Учиться на фотографа, в университете.

Наташа, не отвлекаясь от журнала, кивнула. Выглядело так, будто идея это её, но сказать она стесняется, и вот — Витя за неё.

— Зачем это ещё? Чему меня там научат? Как проявлять? Как диафрагму крутить, что ли? Будто я не умею…

— Вот и в интернете, сидят человек — ну, тысяч двадцать-тридцать фотографов, с выложенными альбомами фотографий на разных сайтах, и такой вот предъявой — будто я не умею! Всё я умею! Я профи! Любите и осыпайте цветами! А сами правильно композицию в кадре подобрать не могут, бегают с мыльницами по лесам, по городу, щёлкают что-то. И никто учиться не хочет.

— Это только деньги впустую, — замахал руками Женя и пошёл к плите чай себе делать. — И вообще, я не намерен сегодня об искусстве спорить.

— Голова болит?

— Голова у Ксена болит, — ответил Женя, отколупывая присохший к стенкам банки сахар. — А у меня просто настроения нет.

— Хватит про Ксена, — попросила Наташа.

Только тут Женя заметил, что рука у неё забинтована на запястье.

— Разошлись?

— Нет. Я от него отдыхаю.

— Точно?

— Нормально всё у нас. Как обычно. Полная Касабланка.

Чай «Нирвана». Мешанина из всяких-разных сушёных трав, цветов и ещё чего-то. В первый раз его купила именно Наташа — потому что Ксен тогда слушал Нирвану. Оказалось, смесь не только по названию, но и по вкусу отличная. С тех пор пили все.

— По древнему цыганскому рецепту, — читала вслух Наташа. — Чтобы восстановить потенцию, нужно украсть петуха, ночью на полную луну спустить его кровь, настоять на сливках… Ай, фигня полная. Вот в конце смешно: а если вы не можете украсть петуха, то и ешьте себе виагру.

Все засмеялись.

— В это и вправду верят?

— Сколько я знаю женщин, — заметил Витя. — Все читают журналы с таким видом — ой, девочки, посмотрите, как написали, бред-то какой, умора полная, только разве что посмеяться и можно. А как до дела дойдёт, все свято верят в этот бред и умору.

— Я не верю! — возмутилась Наташа и закрыла журнал.

— Что я, собственно, и доказывал, — улыбнулся Витя. — Конечно, само собой, что не веришь…

Наташа вскочила и налетела на Витю — пару раз ударила женским журналом — не сильно, в шутку. Витя хохотал и отбивался. Женя, размешивая чай, вдруг подумал: «А ведь из них бы вышла неплохая пара».

— Ну да, да, ты умная женщина! — сквозь смех говорил Витя. — Хватит уже…

Кое-как успокоились, Наташа посмотрела на часы, начала собираться.

— Засиделась я уже у тебя, — сказала она Вите. Попрощалась и ушла.

Витя набил трубку, закурил. Женя потихоньку пил чай и в окно глядел. Думалось ему о том, что под правильным углом всё это — и деревья с разноцветными листьями, и лужи, и бычки на асфальте — всё это при желании и под правильным углом можно превратить в искусство. Только найти этот ракурс, повозиться немного — и готово.

— Ты и вправду, действительно так считаешь, что мне надо учиться? — спросил он.

— Ну конечно, конечно, милый мой друг. — сразу же отозвался Витя. — Я вот как раз сейчас думал, как бы тебе это втолковать. Вот ты на талант и вдохновение упираешь, а что оно, это вдохновение? Думаешь, наплыло — и опа, шедевр? Ты ведь временами даже не замечаешь очевидных ошибок. Если бы ты осознавал… Эти люди, творческие люди, они системой владеют. Сводом правил. Уставом искусства, так сказать.

— Ну, не надо. Многие самоучками были ведь — и попали в круги гениев. Попали же…

— Я так думаю, что они это так для пиара затирали, — уверенно ответил Витя. — А на самом деле все учились. Потому что искусство — оно на самом деле даже точнее науки. Только правила и законы искусства неочевидны, неясны для быдла. Ты случайно можешь по ним попасть, случайно можешь учесть все эти законы. Можешь, конечно, интуитивно их чувствовать. Но лучше всего, это выучиться. Чтобы наверняка.

— Какие, например, законы?

— Я не знаток, что ты, — улыбнулся Витя. — Ну вот хоть бы самое элементарное: у взрослого человека голова должна одну седьмую от тела составлять на рисунке. Это из того, что даже я знаю.

— А если я хочу, чтоб голова в половину тела была?

— Для этого, — Витя поднял указательный палец, исполнившись каким-то священным чувством. Вид у него стал абсолютно серьёзный. — Для этого ты должен знать, что голова, по идее, составляет одну седьмую. А тогда рисуй уже хоть на всё тело голову. Колобка этакого. Только если ты просто так колобка нарисуешь, это будет детство. А если с учётом правил — это будет психоделика, и постмодернизм, и сюрреал, и как там это ещё хочешь называть.

— Нет, нет. Я новое делать хочу. Новое. Прочь от законов, поломать их. Как по-твоему новые жанры и стили зарождаются, а?

— Из старых вырастают, ясное дело. Хочешь новое сделать, старое поломать — а старого и не знаешь. Так у тебя ничего не выйдет, Женя…

— Все знают, что вечный двигатель открыть нельзя. Но однажды придёт человек, который не знает — и откроет.

— Это кто сказал?

— Не уверен. Эйнштейн, что ли…

Витя затянулся, выпустил пару колец.

— Завари мне чаю ещё, пожалуйста… — протянул Жене кружку. — Эйнштейн как-то вот что сказал: никак не пойму, кто сумасшедший: то ли я, то ли все остальные…

Посмеялись.

— Да и кроме того, неинтеллигентный ты, Женя. А творец должен быть интеллигентом. Ты только не обижайся, я как есть говорю. Нету в тебе самодисциплины. Ну да, самодисциплина, она в наше время вообще мало у кого есть, увы…

Женя ничего не ответил.

На скамейке у Витиного подъезда сидела Наташа. Сидела и красный кленовый листик в руках вертела. Такой же красный, как она сама — рыжие волосы в хвост, бордовое пальтишко.

— Ты чего тут делаешь? — удивился Женя. — Так и мёрзла тут всё время, пока я у Вити сидел, что ли?

— Поговорить хотела. Мы вчера в баре не договорили, помнишь…

— Помню…

— Я для этого к нему сегодня и пришла — хотела тебя выцепить. Но так, чтобы не выдернуть, а выцепить. Не хотела звонить, встречу назначать… Выдёргивать не хотела.

И они отправились прочь из двора, вниз по улице, к трамвайной остановке. Наташа сказала, что надо ехать в лес, что ей тревожно. Неспокойно на душе.

— Не надо жалеть, — говорила она, — не надо жалеть, что мы убьём кого-то. Не надо думать, что на земле должны жить слоны, жирафы, крокодилы, и старшие братья их — мы… Яванские носороги те же, их штук пять-десять, наверное, осталось. Их всё спасают какие-то общества защиты среды, спасают… Нет, чтобы дать спокойно вымереть, понимаешь?

— Я не углублялся в вопрос, — пожал плечами Женя. — Но ведь вымирающие виды надо спасать. А то мы и так планету засрали, хуже некуда.

Он еле поспевал за Наташей. Обычно спокойная и уравновешенная, она сейчас так быстро шагала по лесу, как будто хотела убежать куда-то. Прорваться сквозь ветки, кочки и коряги, сквозь траву и густой ельник… Пару минут назад они сошли с тропинки и сейчас продирались через какие-то дебри. Женя уже намочил ноги — осенью в лесу это всегда происходит, когда вздумаешь побродить там, где не ступала ещё нога человека.

— Это эволюция. Э-во-лю-ци-я. Более приспособленные убивают слабых. Вот, думаешь, метеорит сильно скорбил и терзался по поводу убийства динозавров? Думаешь, плацентарные маялись из-за того, что извели сумчатых? Это природа, Женя… Природе всё равно…

Женя подумал, что ему всё равно на эту природу, ну да бог с ней, пускай выговорится, если Ксену выговориться не может. Такой взволнованной он её давно не видел.

— Мы более приспособленный вид. Мы эволюционно вывели разум. Язык. Мы развились до технологий. До парового двигателя, авторучек, лазерных дисков; мы письменность изобрели. Мы развились и заслужили. Теперь мы хозяева, и мы делать можем — всё, что захотим!

Она отломала ветку осины, бросила её в Женю и расхохоталась.

— Будь у меня ружьё, я бы кого-нибудь подстрелила.

— Зачем? — испуганно спросил Женя.

— Потому что — могу. Могу. Вот ты бы меня остановил разве? У нас законом только людей убивать нельзя. А букашку, таракашку, зайца, косулю, индрикотерия, мамонта какого, давай, стреляй! Стреляяяяй!

Наташа ломанулась сквозь кусты и исчезла из виду. Женя бежал за ней пару минут, но всё никак не мог понять, где она: в густом ельнике плохо видно даже на расстоянии метра. Где-то сбоку он слышал её смех, треск ломающихся веток и быстрый топот ног. Потом с другой стороны. Потом спереди.

«Бежит же… А тоже ведь, наверное, ноги промочила», — подумал Женя.

— Ната, погоди! Нат!

Напролом, наугад. Руки, лицо — по колючим шипам, сквозь иголки, сквозь старые паутинки, сквозь мусор какой-то, шелест, щёлканье, крик, крик…

И — опушка, тишина. Дорога. С одной стороны от неё — ельник. На обочине — Наташа, сидит на корточках, сжавшись, и плачет тихо. А за дорогой — вырубка. Гигантская вырубка. Выкорчеванные пни, колдобины, рытвины. Грязно-мёртвая земля, как шрам, как болячка воспалённая, как гнойник. Бесконечная, здоровенная вырубка, и где-то далеко за ней дым поднимается.

— Наташа… Наташик… Ната…

Женя подбежал к ней и обнял.

— Ну успокойся, успокойся, пожалуйста. Всё хорошо. Так ведь?

— Так…

— Давай домой поедем. А? Поедем? Мы по этой дороге до автобуса выйдем?

— Выйдем…

Он кое-как поднял её слабое, обмякшее тело на ноги.

— Я есть хочу, — пожаловалась Наташа. — Я так давно ничего не ела… Так давно… Они же все живые, они все живые были когда-то…

Удар.

Удар.

Удар.

Гулкие, тяжёлые удары часов. Витя насчитал шесть. Шесть вечера.

Пора.

Он встал с кресла, сложил плед вчетверо и повесил его на спинку. Помыл кружки, оставленные друзьями, почистил трубку, пепел высыпал в мусорник. Отправился в комнату.

Чёрные брюки — идеально выглаженные. Белая рубашка, чёрный галстук. Полторы минуты на завязывание галстука. Чёрный пиджак. Белые носки. Чёрные ботинки, купленные в строительном магазине — с металлическими вставками в носах. Идеально вычищенные. Широкополая шляпа.

Витя некоторое время наблюдал самого себя в зеркало. Повернулся, поправил пиджак. Шляпу поправил. Ни единого упрёка. Ни пылинки, ни пятнышка. Не придерёшься.

В старом деревянном сундуке его ждали стилеты — шесть штук. По два в каждый рукав, и два запасных. Остро наточенные штыковые ножи — по одному к каждому голенищу на специальных застёжках. Кастет для левой руки — в карман. Массивное кольцо с черепом — на безымянный палец правой руки. Серебряные заводные часы на цепочке — в нагрудный карман. Маленький, в твёрдой чёрной обложке, сборник сочинений Пушкина — в карман пиджака. Белый платок — в другой карман.

Длинный чёрный кожаный плащ.

И у дверей последнее — крепкая узловатая дубовая трость с серебряным набалдашником, сделанная специально на заказ.

Десять минут седьмого. В путь.

В случайном порядке автобус — троллейбус — автобус, не запоминая номеров. Каждый раз в новое место. Витя всегда ехал наудачу, и удача пока ни разу не подводила его.

На этот раз он попал в спальный район. Многоэтажки, бабушки в супермаркетах, усталые люди с работы домой возвращаются. Паркуют машины, тыкают в кнопки лифтов, зажигают свет на кухнях, кидают полуфабрикаты в микроволновки.

Медленной, степенной походкой Витя прошёл по тротуару вдоль узкой улочки и оказался возле местной школы. Уроки давно закончились, пустые окна глазели перевёрнутыми кверху ногами стульями. Рядом, недалеко от входа — две скамейки, две клумбы, берёза, мусорник. Витя протёр платком скамейку, присел и раскрыл книжку там, где лежала закладка. Посмотрел на часы. Почти семь.

Они появились через девять минут. Они всегда появлялись независимо от места. Где-то раньше, где-то позже. В разных количествах, в разной степени опьянения, разной степени тупости и озлобленности. Но всегда, всегда появлялись. Не было ещё ни одного такого места в городе, где бы их не оказалось.

— Ты, бля, кто нах такой? — сиплый злобный голос вопросил над самым Витиным ухом. — Я тебя на нашем районе, ннннах, не видел ещё.

Витя закрыл книжку и осмотрел пришедших. Четыре гопника, один лысый, вытатуированный; остальные чуть поскромнее — коротко стриженые, в куртках, двое — в джинсах, двое — в спортивных штанах. Один поигрывал ключами на длинной цепочке. Один курил.

— Чё за нах, бля! Давай, бля, отвечай! — лысый грубо толкнул Витю в плечо и сел рядом. — Или ты не знаешь, кто я, бля, такой, а? Да я Паша Гирутский, ннааах. За меня, бля, полрайона встанет, нннаа…

Витя выждал паузу. Не просто молчал, а именно выждал паузу — оглядел пришедших холодным, непроницаемым льдом своих глаз.

— Позвольте представиться, — сказал он и поднялся со скамейки. Положил Пушкина в карман и элегантно перекинул трость в левую руку. — Виктор Алексеев, странствующий актёр и фокусник. Даю представления за деньги.

— Чёёёёё, бля? — потянул лысый. — Чёёё ты там даёшь? Деньги?

Гопы дружно заржали.

— Представления, — ничуть не смутившись, продолжал Витя. — Я даю представления. Правда, умею я пока довольно мало и показываю только «избиение червей». Но и это интересный номер, смею вас заверить…

— Червей, бля, да? Понтуешь тут, да?

Тот, который толкал Витю в плечо, встал со скамейки и подошёл к нему вплотную, вцепился своими звериными глазами и попробовал давить взглядом.

— Чё, ннааа? Чё? А? Чё?

— Видите, уважаемый — осень. Черви выползают под дождём из своих норок. Если вы готовы уплатить, то я могу продемонстрировать свой увлекательный номер — «избиение червей».

— Давай, покажи, бля! — крикнул кто-то из гопников. — П…к, бля, какой нашёлся. Это же бля, в натуре, Паша Гирутский!

— П…ц тебе, — согласился другой.

— Дай свою палку, нах, — потребовал Паша Гирутский. — Дай, бля, свою палку!

И ухватился за трость. Ухватился довольно крепко, потянул на себя — но ничего не вышло.

— Если вы настаиваете на представлении, господа…

Договорить он не успел — Паша Гирутский попробовал дать ему бычка ударом характерно крепкого для гопников лба, но Витя увернулся и с силой крутанул трость двумя руками — так, что державшийся за неё Паша грохнулся на землю.

— Тебе п…ц, ннааа, бля! П…ц, ннаааа!

Удар тяжёлым ботинком по челюсти Паше — и он больше не кричит. Следующим движением Витя двинул по морде бросившегося к нему гопника дубовой тростью, и тот остановился, отшатнулся. Витя раскрутил трость — буквально два оборота, и ударил ещё раз — гопник упал на землю.

В этот момент на него налетели двое других — и повалили в осенние листья. Завязалась короткая потасовка, когда никто никого не бьёт, а только разве что душат, давят, пытаются выбраться и встать.

— Сука!

— Пидор!

Витя вскочил на ноги и вернул в рукава окровавленные стилеты. Один из налетевших держался за проткнутую ногу, второй-таки нашёл в себе смелость подняться и тут же получил удар тростью по голове. Не просто тростью, а именно её серебряным набалдашником. Голова отскочила со взбрызгом крови, как крепкий, но надтреснувший арбуз.

Ещё несколько ударов носком ботинка по лежачим. «Для профилактики», — отметил про себя Витя.

— Итак, господа, вот и всё моё скромное представление, — спокойно произнёс он, опёршись на трость. — А теперь дело за деньгами.

Гопники полезли по карманам. Все они, казавшиеся такими лихими парнями, в конце представления с удивительной честностью отдавали деньги. Один достал мобильник, но Витя сразу это действие пресёк: раскрутив в два оборота трость, метким ударом выбил телефон из руки.

— Э, нет, господа. Мобильные телефоны на время сеанса полагается выключить. Надо вежливо относиться к актёрам.

У гопника, который лежал без сознания, Паша Гирутский сам вытащил кошелёк и отдал Вите.

— Вам сейчас, наверное, вот что думается: что вы меня потом найдёте.

— Мы тття, нна, потом найдём… — пробормотал гопник с продырявленным коленом; куда-то в сторону пробормотал, в пустоту. — Ннна…

— Но я, господа, не ищу популярности и не повторяю своих выступлений, увы, — покачал головой Витя. — И потому скажу вам, что искать меня бесполезно. Вы ведь не слушали меня, когда я назвал своё имя?

Гопники молчали. Витя засмеялся, бросил им вычищенные кошельки, развернулся и медленно зашагал к остановке.

«Вот же какие… Какое поколение. Нет чтобы людьми стать, — думал он. — Так ведь даже самых простых истин — например, что после драки кулаками не машут, не знают…»

Он развернулся, размахнулся и ударил правой чётко в лоб догонявшего его гопника. Кольцо было заточено именно под это: оставлять печатку-череп на черепах гопов. Гоп взвыл и отскочил. Ну вот теперь точно — всё. Через пару месяцев заживёт, зарубцуется. Никаких витальных повреждений с обеих сторон. Главное, доехать до центра, оттуда до дома, а дома синяки залатать, ноги под плед, трубочку набить и чаю, чаю.

Тёплого чаю попить на ночь.

На тесной кухоньке Ксена было накурено. Воняло сигаретами, гашишом, сгоревшим ужином. Рута с тоской поглядывала на пустую миску. Ксен сидел за столом.

— Да люблю я тебя, люблю, — сказал он наконец Наташе. — Люблю.

Она доводила его своим молчаливым взглядом уже полчаса. Смотрела и ждала чего-то, а Ксен пробовал, говорил разное, но ничего не выходило.

— Ты не стоишь копейки, думаешь, а? Дешёвая шлюха… Да пока тебя не было, ко мне приходило сто тысяч женщин, одна красивее другой. Они тёрлись об меня своими грудями, они ласкали меня, вертели попками, они носили такое нижнее бельё, что тебе даже не снилось. Но я не трахнул ни одну из них, Наташа. Ни одну.

Она молчала.

— Совали… Совали свои соски мне в рот… Прикидывались моей мамкой, а? А мамка моя та ещё сука, ты знаешь. Мамка моя за границу свалила, знаешь. Свалила и пьёт дорогое бухло с тамошними богатыми шнырями. Мы же такой сучий народ — не можем, чтоб нас не трахали. Не можем, и всё тут. Раньше они к нам милосердно приходили — Наполеон, Гитлер. Приходили и имели нас. А теперь не приходят, ну а мы что — едем к ним туда, чтобы нас продолжали там трахать… Нам нравится, когда они нас трахают… Тебе, Наташа, нравится ведь, когда тебя трахают?

Ксен смачно затянулся сигаретой и хотел со злобы забычковать Наташе в лицо, но передумал, остановился на полпути — и опустил сигарету в пепельницу.

— А я нормальным хочу быть… Не как вы… Не как вы все.

Рута заскулила и начала ходить по кухне. Села перед Ксеном, голову ему на колени положила.

— Что, Рута… Я злой с ней, да? Да, злой… Это во мне накопилось, Рута. Прости. Прости… Я-то на самом деле, ты знаешь… Добрый. Только грустный и потому — злой.

Ксен опустил лицо в сложенные лодочкой руки и провёл ладонями по голове. Почти лысая. А ведь когда-то такой металлюга был. На концерты ходил. Пиво пил по идейным соображениям. Не как сейчас — тупо пить, чтобы пить. А пил, потому что пиво. Потому что молодой. Потому что сила в крови играет, потому что буянить и ломать всё можно. А сейчас — просто. Привычка какая-то, пиво. Пиво, друзья. Всё по привычке. И голова, голова, боль — почти не переставая.

— Голова у меня, Рута, болит.

Толпы людей в чёрном. Люди с длинными волосами, люди с шипами и металлом. Люди металла. В коже и нашивках любимых групп; у каждого — свои, но никаких претензий. Слушай, что хочешь, хоть рок, хоть панк, хоть гранж, хоть джаз — но всё же лучше, конечно, металл. Слушаешь с нами? Ты наш. Наш человек. И не надо больше никаких доказательств.

— Ксен! Ксен, открой пиво!

Женька вылез откуда-то из пьяной массы, с сигаретой в зубах и восторженно жестикулировал поллитровой бутылкой пива.

— Счас, — остановил Ксен сатаниста, объяснявшего ему про Апокалипсис. — Счас буду, погодь.

И подбежал к Женьке. Тот уселся на лужайке и улыбался. Из клуба гремела музыка, на небе светили звёзды, в руках уютно лежало пиво, и казалось, всё, всё ещё будет. Всё будет так, как надо, и никак иначе, потому что Ксен умеет открывать пиво зажигалкой.

— Какой же ты бухой, — захохотал Ксен, выхватив из рук Женьки бутылку. Открыл со щелчком и протянул обратно, но Женька не взял.

— Эту я тебе принёс… Вот, мою тоже открой.

Ксен открыл вторую и сел рядом — не особо всматриваясь в темноту, нет ли там на газоне какашек собачьих или ещё какой грязи. Просто сел. Из толпы металлюг донеслись крики, пьяные, радостные крики… Крики свободы, радости, молодости, и вообще, всего прекрасного в этом мире. Металлисты стояли хаотично, в радиусе тридцати-сорока метров от входа, курили и говорили о жизни. Чувствовали её. Наслаждались ею. Присмотревшись к этой чёрной массе, можно было различить определённую структуру — стояли всё же не в полном хаосе, а кучками по три-четыре, по пять-шесть человек, и в каждой кучке говорили о чём-то своём. Где-то злобно рычали гролом про бензопилу, распиливающую череп полярного медведя-людоеда. Где-то обсуждали преимущества разных гадов и технологии вбивания в подошву гвоздей. Где-то гитару продавали, или покупали, или настраивали, или ломали по пьяни. Где-то о компьютерных игрушках говорили и ролевых играх, где-то об искусстве и вечности. Где-то магию и мистику обсуждали.

Но у всех было пиво.

Сигареты.

И право на жизнь.

Билет, пропуск в эту жизнь.

— А завтра опять в универ, — сонно припомнил Ксен, сделав пару глотков пива.

— Да забей ты на этот универ. Вон, глянь лучше, небо какое над головой… Нависло небо какое. Звёзды — наше солнце.

— Луна наше солнце, — сурово ответил Ксен.

Стукнулись бутылками, выпили.

— Там эти злыдни уже отвыступали? — Ксен кивнул на клуб. — Ну эти, у которых Танк на басах, и солист ежа съел…

— Не ел он ежа, блин, — заржал Женька. — Кто это такую фигню придумал? Он из ежа одного все иголки повыдёргивал, это да.

— Ну. А потом съел. А то нафиг иголки выдёргивать?

— Как нафиг, на амулеты!

— О!

Ксен вдруг вскочил, вытащил нож и поманил за собой.

— Ты чего, Ксен… Нормально всё, успокойся.

— Да я не за тем…

Они двинулись сквозь скопление народа, наружу, от клуба. Пару минут брели по улице, добрались до парка.

— Я сегодня днём видел… Где-то тут. Или дальше?.. Под деревом, дворник сгребал… Где же они были… Ну… Посвети, а?

Женька достал мобильник и посветил. Ксен с радостными воплями тут же бросился к одному из деревьев — там лежала кучка вороньих трупов. Женька последовал за ним, присел рядом и с интересом наблюдал за действиями друга. Ксен брал птичек и осторожно, с хирургической точностью отпиливал ножом их лапки. Напилил семь лапок. Ворон было четыре, но у самой здоровенной из них почему-то оказалась только одна нога.

— Держи, — Ксен протянул пять лапок Жене. — Друзьям подаришь, на амулеты. А одну себе оставь.

— Ты мой лучший друг, — сразу же ответил Женя и протянул одну лапку Ксену.

Ксен засмеялся.

— У меня уже есть две. Для себя и для Натки. Бери, друзьям подаришь, говорю тебе. Амулет из сушёной лапы ворона — это тру. Ведь приятно, когда дарят, и дарить приятно. А?

— Верно.

Снова стукнулись бутылками и выпили.

— Пойдём, там щас жосткие чуваки играть будут. Ой, какие жжжосткие! Да и Наташа заждалась. Да, Наташа…

— Наташа?

— Я, я…

Она осторожно поцеловала задремавшего Ксена. Вынула из его рук свою фотографию в рамке.

— Всё хорошо. Всё хорошо, Артур. Я дома.

Ксен поднялся со стула, крепко обнял её и заплакал.

Заставить себя? Да тьфу, что проще. Взял и сделал. Было бы желание.

А с другой стороны, вроде бы и желание есть, и надо, а не делаешь. Сидишь, ногами болтаешь, смотришь в окошко. А мимо ночные фонари, улицы, дома, люди… И ничего не делаешь. Сила воли слабая, может?..

Жене всегда в детстве казалось, что он самый умный. Не в том плане, что знает больше всех, а что в критической ситуации всегда останется трезв. Когда все сойдут с ума, или все влюбятся в Иуду, или страшные инопланетяне из буржуйских ужастиков заразят всех своими личинками — но только не его, не Женю. Женя останется один, но будет собой. Может, не самый мускулистый, не самый храбрый, не самый ловкий — но герой, он будет пробираться по туннелям, или сквозь людей будет пробираться, пробираться к свету. Мерил свою силу устойчивостью.

А сейчас всё вывернулось. Наизнанку вывернулось, поменялось. Надо бы пройти свою дорогу, ровную, прямую — так нет, петляешь где-то в стороне от неё, и даже не пешком, а на автобусе. Значит, не сам идёшь, а везут тебя куда-то. По определённому маршруту.

Когда едешь в автобусе, учишься ненавидеть людей. Учишься презирать их — только за то, что они вдруг оказались тут рядом с тобой. Только за то, что едут. А людей за окном почему-то любишь, возлагаешь на них надежды. Кажется: вот, эти ребята куда-то идут. Делают, наверное, что-то. Чего-нибудь да достигнут. Вот ведь люди, настоящие люди за окном. А как зайдёт такой человек в автобус — смотришь, а он-то подлец. Проталкивается, сиденье не уступает, воняет… Сука этакая. Твоё пространство занимает. Проедет с тобой немного рядом — возненавидишь его до глубины души, всеми тонкими нитями сознания. Всем своим существом. А выйдет на своей остановке, смотришь на него, уходящего, в окно, и опять: Человек!.. Человек!..

— Люди выделяют антропотоксины, — объяснял один знакомый мизантроп Жене. — Такие вещества, что-то типа ядов, продукты жизнедеятельности: скатол, индол — то, что обычно мы с дерьмом из организма выводим. В маленьких количествах это всё поступает в воздух. Так вроде бы незаметно, а когда люди долго рядом находятся, они как бы отравлять начинают друг друга этими антропотоксинами… В маленьких тесных помещениях, в автобусах, да и вообще везде, где плохая вентиляция и много людей — мы ненамеренно портим друг другу воздух… Жизнь друг другу отравляем.

Женя достал книжку, пролистнул. Ведь рисовала, рисовала она там карандашом. Или подчёркивала что-то. Но точно с карандашом сидела. И нигде, ни на одной странице, ни значка, ни закорючки. Ни одного знака.

Один знакомый с юридического, большой пошляк и любитель почитать всякий вздор где попало, как-то рассказывал Жене о том, какую ему в библиотеке выдали книгу. Учебная вроде бы, литература…

— А все страницы на полях мелко-мелко исписаны, представь себе… Я читать начал, чуть с ума не сошёл. Этот, который писал — он-то точно с ума сошёл. Сначала бредил о человеке и правах его, тварь я дрожащая или что-то там в этом роде… Потом, ближе к середине, его на злобные стёбы пробивать начало — типа «учишься, читаешь, сука? а я уже сейчас всё сдал и работаю, наверное, прикинь!». Но самая жесть была в конце. Краткая надпись «дрочил я на эту ё…ую сессию», и страницы заляпаны так, что волей-неволей веришь: правду написал, правду…

Этот парень, юрист, ещё собирался, когда в аудиториях парты менять будут, все старые вынести потихоньку или, если не отдадут за так, скупить.

— Выставка парт, приколи, а? Сниму какой-нибудь зал, где искусство вывешивают, и там развешаю все парты. А они-то исписаны — просто жесть! На некоторых так и живого места нет. Какие откровения! Какие рисунки! Драма! Искусство! Суровое студенческое искусство! На одной, я читал, в столбик написано: 30 минут до перерыва… 25 минут до перерыва… 15 минут до перерыва… 10 минут до перерыва… 5 минут до перерыва… 3 минуты до перерыва… БЛЯ, БЕЗ ПЕРЕРЫВА!!! Согласись: драма!

А тут, в «физической химии для биологов», — вообще ничего. Ни одной надписи. Даже случайно, по неосторожности никто нигде не оставил линии авторучкой — длинной, ровной, с крючком в конце. Разве что, одна страница вырвана в середине — но так гладко вырвана, что сразу и не заметишь. Двести сорок первая — двести сорок вторая. На двести сороковой написано: «Теперь, если сзади контрольной пробирки поставить пробирку с неизвестным раствором без индикатора, а сзади второй пробирки — пробирку с одним только буфером, то можно грубо скорректировать разницу в цвете индикатора (рис. 4.7)». А рисунка нет ни на одной из окружающих страниц. На несколько страниц назад есть «рис. 4.6. Номограмма для приготовления фосфатных буферов», угрожающие научные кривые графики. И есть после, «рис. 4.8. Кривая титрирования глицина» — так та вообще абсолютно кривая. Значит, на пропавшей странице рисунок был. Четыре точка семь.

Что ещё? А чёрт его знает. Научный бред, как и вся книжка, наверное.

— Да и кроме того, неинтеллигентный ты, Женя, — припомнились ему слова Вити.

А и вправду — в кои-то веки попала в руки книга умная. Взять бы и прочесть от корки до корки. Женя попробовал вспомнить, когда он в последний раз действительно читал — и вспомнил. Это было около месяца назад, у Толика. На столе валялся журнал с вызывающим названием «АвтоФото» и безбашенным мотоциклистом на обложке; пока Толя рубился в какую-то свою игрушку, Женя пролистал это издание. Почти весь журнал — фотки машин разных, и к ним подписи. Текст Женя изредка по приколу читал, но больше всё же на машины смотрел, то есть не на сами машины, а именно как их сфоткали. Оценивал не качество машин, а качество фотографий, в общем.

Вспомнил это. И совсем грустно стало. Снова попробовал читать «физичскую химию для биологов», и ещё грустнее стало — не читается, хоть убей. Хотел утешить себя тем, что чтение этой книги, наверное, подразумевает, что уже прочитаны разные серьёзные книжки по химии, физике и биологии, да не утешил. Даже учебники в школе как-то по диагонали читал, перескоками, и ничего не запомнил. А она, девочка эта, раз такие книжки читает… Эх, и подобраться-то к ней никак, наверное, не выйдет, и пива-то она не пьёт, и Ксена ей показать страшно и неудобно.

Женя вкючил плеер и задремал.

Сон лечит.

Через два дня позвонил Толик.

— Зайди ко мне на работу, — только и сказал.

Настроения у него не было совершенно, он матерился, одной рукой во что-то играл, а второй размешивал кофе в чашке.

— И он говорит: здесь делать уже нечего. Эта земля, мол, прогнила. А я говорю: если земля гниёт, лечить её надо, а не бросать. А он за своё: ты, говорит, гниение усиливаешь. Воняешь вместе с обществом, доламываешь всё. Я вот думаю: что ломать, если никто никогда ничего не строил, все всегда только ломали! А? Скажи мне, Женя?

— Ну, я бы не сказал, что сильно ломают. Ты ведь строишь жизнь свою-то, верно?

— Конечно, строю. Я же на машину коплю. Потом на квартиру свою копить буду. И как только накоплю — свалю нафиг из этой общаги, от этого урода. Задолбал уже, честное слово.

— А ты с ним не говори. Не слушай его, что ли. У тебя тут курить можно?

— Нельзя. Но кури. Дело вот в чём: я ему объяснить пытаюсь, что всё нормально, а он мне своё дерьмо втюхивает, втюхивает…

— Так это ты с ним спорить начинаешь? — удивился Женя.

— Ну а ты попробуй в одной комнате вдвоём жить и молчать всё время… Он-то да, молчит, ну а мне поговорить иногда с живыми людьми хочется, а не чатиться всё время. Вот как мы с тобой, понимаешь? Людей-то вокруг так много, так много, а как посмотришь — не люди, а чатовые ники и аватарки только. И поговорить не с кем. Вылезешь из интернета в эту жизнь — а тут ещё хуже, чем там. Подойди и скажи: у тебя компьютер сломался. Он скажет: да, сломался. Скажи: нажми «Энтер». Он нажмёт. Скажи: убей человека…

— Так ведь он, сосед — человек, получается, по твоим меркам? Как зовут его?

— Да хрен знает, как зовут. Но человек. Паршивый, плохой, но человек. А поговорить-то, поговорить по-людски…

— А пепелка где? — перебил его Женя.

— Пепелка…

Толя поднялся со своего стула, открыл ящик и начал там рыться. В ящике лежали провода, микросхемы, старые жёсткие диски, мышка испорченная, ещё какой-то компьютерный хлам. Толя нашёл там жестяную коробку непонятного происхождения и дал Жене.

— На, кури. Только тут нельзя, если что.

— Помню. Ты мне карточку-то сделал?

Толик хлопнул себя рукой по лбу, достал и протянул Жене карточку. Пластиковую, с фотографией, аккуратную, новенькую. С цифрами и штрих-кодом даже — не придерёшься.

— Как договаривались?

— Как договаривались.

Женя расплатился. Докурил сигарету, затушил, кинул в жестяную коробку.

— Слушай, ты что, убегаешь уже?

— Да дела всякие, Толик…

Толик замолчал и перестал играть в свою игрушку, поставил на паузу. Повернулся к Жене; тот уже стоял в дверях.

— Женьк, да посиди ты тут со мной. Поговори немного. Кури, если хочешь, кури, сколько хочешь, пофиг. Только поговори.

— Я не могу, старик. Дела.

— Может, хоть вечером пива попьём?

— Может.

Ушёл. Толик вернулся к компу и около минуты просто молча смотрел в монитор — на остановленную игру. Увидь кто со стороны — ему показалось бы, будто эта пауза окаменила не только человечков с автоматами на экране, но и его самого. Самого Толика.

А потом вдруг со злости лупанул кулаком по ресету. И закрыл глаза.

— Вот у меня удостоверение, — Женя с улыбкой показал карточку.

Бабка взяла, рассмотрела. Покачала головой.

— А где ж раньше было? А? Хитришь?

— Я потерял, мне его восстановили вот, — соврал Женя. — Я пройти могу?

Кивнула злобно. Мол, ладно, проходи, сукин сын, что с тебя возьмёшь. И Женя прошёл.

Вот оно, вот. Сейчас или никогда.

Сигарета. Бросать курить, глупость-то какая. Вот что верно: с сигаретой ты никогда не одинок. Никогда. Пока стоишь, куришь — ты не один. С тобой она — одноразовый друг. Твоя Сигарета. Она не бросит, не предаст, она отдастся тебе до конца, до самого фильтра. Сгорит для тебя. Как человек живой. Люди живые тоже сгорают, но медленно, всю жизнь потихоньку тлеют. А остаётся от них то же самое: пепел и дым. Лёгким вредит? В груди тянет? Ну а разве эти болячки не стоят моментов близости? Моментов не-одиночества?

Выкидывают они такие книги, видите ли. Семьдесят шестого года книжка. Старая уже. А кто выкидывает? Да уборщица. А где эта уборщица? Да на входе студенческие карточки проверяет. Ах, здравствуйте, дорогая бабушка. Куда? Около мусорников оставляете на заднем дворе? В стопочку сложенные, ах! Мало ли понадобится кому. Ну да. Мало ли понадобится.

Женя швыранул книгу на землю — рядом со стопкой точно таких же двадцати шести «Физических химий для биологов». Выкидывают старое.

Чёрный человек Глядит на меня в упор. И глаза покрываются Голубой блевотой, — Словно хочет сказать мне, Что я жулик и вор, Так бесстыдно и нагло Обокравший кого-то.

— Есенин… — вдруг пробормотал Женя. — Есенин.

И щёлкнул пальцами.

— Чего ты щёлкнул? — спросил Витя.

— Чтоб ты наконец меня услышал. Вон книги валяются, смотри. Книги вынесли и выкинули. Старые книги. Говорят, книга учит, книга лечит. А выкинули.

— Пошли, пороемся.

— Как бомжи?

— Как интеллигенты, всё ещё любящие книги, друг мой Женя.

И пошли ведь рыться. Два или два с половиной года назад, вроде бы это было…

— Ты чего себе возьмёшь? — спросил Витя.

— А во — Винни-Пух, и все его кореша. Чем плохо?

Витя улыбнулся и показал Жене свою книжку. На обложке — смазанный, неудачный снимок: голубое небо и берёзы.

— Сергей Есенин?

Точно. Она взяла её из стопки, потому что любит. Книги любит, даже старые, побитые и выкинутые. Мы же все выглядим жалко, когда нас выкинут и оставят. Когда нам дадут знать, что мы больше не нужны. Женя подобрал брошенную книгу, раскрыл на форзаце и написал свой телефон. Потом подумал и взял ещё одну из стопки. Тоже записал. Всего двадцать шесть книг — и появляется шанс. Может, она вернётся сюда ещё раз?

Перекопав кучу до середины, он вдруг заметил боковым зрением — дальше, между двумя мусорниками, за стопкой книг, кучку говна. Маленькую, суховатую, зловещую весеннюю кучку. И рядом с ней листик, которым кто-то подтёрся. В голове, изнутри мозга, понёсся тяжёлый, страшный, тихий, но тяжёлый гул. Не желая верить в происходящее, Женя медленно, как в страшном сне, протянул руку и взял испачканный фекалиями листик. 241–242. И рисунок 4.7.

Сердце его замерло. Настороженно метнулось в груди, похолодело и отбросило дрожь по всему организму. «Рис 4.7. Метод поправки на мутность или окраску неизвестного раствора при изменении рН с помощью индикаторов». Перевернул. С другой стороны — текст и табличка. Всё.

Всё.

Сердце включилось и несколькими страшными, мощными ударами разнесло по телу волны крови. Женя поднял глаза и, сквозь набежавшие чёрные пятна и рябь, сквозь муть и тяжёлое биение в висках, сквозь гул, и стон, и дым в голове, увидел коряво выцарапанную ножом надпись на боку мусорника.

«Сука».

— Сука…

Сцена в автобусе всплыла с неожиданной ясностью. Она выходит. Заколка-бабочка. Девочка-вишенка. Алкаш… Простите человека пьяного… Простите человека… Человека простите…

У алкаша — книга. Он не выбивал у неё книгу из рук. Он уронил свою книгу. Уронил свою… Макулатуру свою уронил. Какая муть… Муть. Мутность…

Вот и вся тебе, девочка-вишенка.

Вот и вся тебе дурацкая любовь.

Вот и всё.

Теперь точно, кроме как курить, ничего не остаётся.

Собрались вечером в «Старом Томе». Настаивал больше всех Толя и, как всегда, опоздал на полчаса. Пока его не было, разговор не клелися. Наташа сонно пиво потягивала, Женя с тоской смотрел в окно, а Ксен, вконец обнаглев, разложил на столе тетрадку, сигареты, траву высыпал и забивал косяк.

— Ты бы поосторожней, — заметил Женя. — В сортир, что ли, со своей травой пошёл бы.

— А мне пофигу. Абсолютно пофигу. Вот кто мне что сделает?

Наташа искоса посмотрела на него. Хотела что-то сказать, но промолчала.

— Ну, менты зайдут. Повяжут тебя с поличным. Тебе это надо?

Ксен выжал из сигареты содержимое. Любовными медленными движениями выдавил его на тетрадный лист. Потом намешал в табак немного травы и начал втягивать эту смесь обратно в сигарету.

— Пропащий я человек, — сказал он. — И терять мне нечего. Я и так плохой, хуже некуда.

— Зла и добра нет. Нету ни злых, ни добрых людей, — Наташа отвалилась на спинку стула и посмотрела сначала на Ксена, потом на Женю. — Так что хватит на себя наговаривать.

— Ну, а как ты тогда людей классифицируешь? — спросил Женя.

— А зачем? Я и так знаю, какой человек. Человек выше добра и зла, — задумалась. — Ну, а если тебе нужна классификация, то я вот как сказала бы: нету ни плохих, ни злых, а есть интересные, скучные и неприятные.

Женю эта идея поразила. Он захлопал, заапплодировал Наташе, встал со стула и пожал ей руку.

— Браво! Ну, подели нас всех тогда.

— Ты так этого хочешь?

— Да и я бы послушал, — отозвался Ксен. Косяк у него был уже почти готов.

— Ну хорошо. Вот с тебя, Ксен, начну, — и побуськала Ксена в лоб. — Ты в душе интересный. Только показать это не всегда умеешь. И поэтому ты часто скучный. А когда тебя мучает что-то, ты становишься неприятный. А ты, Женя, не обижайся, но ты скучный.

— Это ещё почему? Я фотографирую!

— А я крестиком вышиваю и в университете учусь.

Женя запнулся.

— Ты тоже думаешь так, что ли? Тоже думаешь, что фотки мои плохие?

— Я же тебе говорю, нету никакого плохо или хорошо! Есть интересно, скучно или неприятно. Фотки твои качественные, но неинтересные. Неоригинальные.

— Воо, Виктора, небось, наслушалась…

— А вот Виктор, кстати, интересный.

— Позови его сюда, кстати, — Ксен поднял голову и посмотрел на Женю. — Я его уже сто лет не видел. Как он там вообще поживает, что делает?

— По-старому всё у него. Пить пиво всё так же не любит. Дома сидит, читает, трубку курит, чай варит, на кресле качается. Не приедет он.

— А ты позвони, — настаивал Ксен.

— Да говорю тебе, не приедет.

— Ну дай его номер, я сам позвоню.

Женя продиктовал Ксену номер, и тот позвонил. Встал, отошёл к выходу, отвалился на барную стойку и говорил около минуты. Слышно толком не было, только интонации — оживлённо говорил.

— Счас он тут будет! — радостно провозгласил Ксен, вернувшись за столик. — Он сказал, что тут неподалёку гуляет в парке и этого… Как его… Лермонтова читает.

Женя удивлённо покачал головой. Снова молча пили пиво, ждали Витю и Толика.

— Это он железный стих в толпу кидает дерзко, — вспомнился Жене его школьный приятель. Сидели вместе на литературе на последней парте, Женя дурака валял, а приятель рисовал разные приколы. Типа «Грибоедов встречает Боровиковского», «фонтан „Блюющий человек“», «поэт кидает в толпу железный стих», и всё такое. Поэт был скорченный, злой, и действительно кидал железный стих. Не так кидал, как копьё или мяч, а как бы отбрасывал, к толпе в полоборота, взгляд — в небеса. Мол, вот вам, железный мой, горький стих. Читайте, уроды, видеть вас больше не хочу.

Учитель литературы случайно заметил этот рисунок, именно этот. Взял тетрадку, посмотрел, прочитал подпись, посмеялся. Почему-то десятку в журнал поставил.

— Хоть кто-то из вас понимает русскую литературу, — с непонятной радостью в голосе произнёс он.

— Сидите, всё по вечерам пиво пьёте… Хоть бы взяли почитать чего хоть раз, — сказал вошедший Витя и улыбнулся. Пожал руки Ксену и Жене, сходил к барной стойке и заказал себе на удивление сложный и жёсткий коктейль; на свободном стуле устроился. Как всегда, Витя был при параде — в брюках, при галстуке, с шляпой, тростью, но в белых перчатках и без кольца.

— Читаем мы, читаем, — злобно и хитро отозвался Ксен. — Вот я как раз хотел предложить выйти в курилку, и там… Почитать немного.

Тетрадку и сигареты он уже спрятал, а косяк положил за ухо.

— Я пас, — сразу отказался Витя.

— Тоже не буду.

— Ну Нат…

— Нет, не буду. Дай моим мозгам покоя немного.

— Значит, только мы с Женькой? Жень, ты-то хоть будешь?

— А я вот буду. У меня сегодня такое случилось, что я от чего угодно не откажусь. Хоть почитать, хоть почту отослать, хоть с небоскрёба прыгать. Я сегодня вполне настроен тупить. Несчастье у меня.

— Серьёзное что случилось? — поинтересовался Витя.

— Я бы, знаешь, так сказал: в очередной раз драгоценный камень схватил, посмотрел, а там гнилушка болотная, и светлячок, и дрянь всякая. Вот так получается.

Ксен накинул свою лёгкую потрёпанную куртку, протянул Жене его пальто. Сегодня он сидел под вешалкой, а это закон: кто под вешалкой, тот и гардеробит. Они быстро оделись и покинули бар.

— Ну как ты? Отошла немного? — поинтересовался Витя, потянув немного своего коктейля из трубочки. — Или всё так же?

— Не знаю. Сегодня около часа в церкви отсидела.

— Молилась?

— Нет. Просто сидела, и всё. Там, в церкви — у меня в голове всегда тихо.

— Ты всё из-за естественного отбора мозги себе ешь?

— Да я смысла, смысла не вижу, Витя. В детстве нам всем разноцветные мультфильмы Дисней показывал, про друзей, про любовь, про хорошее. А сейчас, как подумаешь, нет ничего. Всё пропало. Детская утка, всего-то. Мы вот сейчас говорили, пока тебя не было, про добро и зло… Женя с Ксеном до сих пор ведь верят. А про Толю я молчу — он ещё на более низком уровне застрял.

— Ну, все мы в меру злые и в меру добрые. Все в меру. Надо стремиться только к…

— Не надо стремиться никуда!

Наташа отхлебнула пива.

— Вот ты такой же, как и эти двое. Вы мужики все такие, наверное. Ты подумай, послушай, ты ведь умный. Ты должен понять.

— Хорошо. Говори.

Наташа осмотрелась — глазами искала, с чего начать. Людей вокруг почти не было, посреди рабочей недели мало кто пьёт. На стене рядом с ними картина — старый самолёт, кукурузник над Арктикой. Чуть дальше, уже над другим столиком, ещё картинка: первобытные люди мамонта гонят в ловушку.

— Вот, — она указал на мамонта. — Вот оно. Собралась кучка первобытных людей. И говорить научились. Железо ковать. Огонь разводить. Но это полбеды. Как придумать, чтобы этим железом не друг друга рубить, а мамонтов? Чтоб огнём своих не жечь, а пещеру греть? Тут из стадного инстинкта добро и выросло. Добро — это когда хорошее для других делаешь. А зло — когда хорошее для себя делаешь. Не хорошее, а… полезное. Ну, если очень грубо и обобщённо. А потом, Витя, вот что ещё они придумали: Бога. Верховного, страшного и сильного.

— Зачем ты в церковь ходишь?… — ошарашенно спросил Витя.

— Не перебивай. Бога они придумали, и заповеди. Сами придумали. Кто-то написал. Сказал — от Бога. Поверили: заповеди-то про добро. Первые три — чтобы нерушимость Бога поставить. А дальше, семь — для удержания социума вместе. Чтобы не забывали, что есть добро, а что — зло. Это уже сейчас мы их как часть мира воспринимаем — потому что с глубокого детства навязывают. Но это чужое. Потому что вещи это неестественные, в природе их нет. Вещи эти людьми придуманы для выживания. Потому что, если добро будешь делать, полезное для окружающих, социум укрепишь. От хищников защита. Еды больше. Дети, размножение. Как муравьиная семья, только умнее. У муравьёв добра нет, у них инстинкты. Если бы муравьи добро и зло открыли, они бы уже давно миром правили…

— Ты ведь не можешь вырваться из социума, Наташа. Это, если глубже посмотреть, конечно, правда, но так уж мы устроены…

— Не перебивай! Я не договорила. Послушай вот что: добро и зло — это рудимент. Ру-ди-мент. Остаток. Когда мы из воды на сушу вылезли, мы ведь долго от неё отучались. Лягушки с тритонами там и застряли. А когда на двух ногах ходить начали? Вначале ведь разные болезни, искривления костей, давление кровяное в лёгких и мозге меняется. Но тоже привыкли. Когда мы социумом стали, нам это добро и зло надо было. А сейчас — мы уже не стадо. Нам надоело быть вместе. Структура общества поставлена на таком высоком уровне, что мы часто забываем даже, что мы — социум. Начинаем думать, что независимы. Мы сейчас уже каждый сам по себе жить стремимся. И скоро мы пошлём к чертям. Всё пошлём к чертям. И Бога. И добро. Всё, всё к чертям, Витя! К чертям!

Разбитый бокал и пиво по столу. Белый Витин платок, ворчание официантки. Туалет. И он проводит по щекам руками, холодной водой лицо ополаскивает.

Холодная вода.

Тёплые, живые, сильные руки…

— Ксен?..

— Успокойся. Ты в психушку хочешь?

— Н-не хочу…

— Тогда делай, что я скажу. Прекрати наркоту с Ксеном жрать — раз. Прекрати в церковь ходить — два. Тургенева почитай — три. Займись трудом — четыре. Лучше — физическим трудом. Это лучшее лекарство.

— Откуда ты знаешь? — мокрая, некрасивая Наташа обернулась на Витю всей своей размазанной косметикой. — Один ты в своём уме, получается?

Витя молча вытер руки бумажным полотенцем, натянул белые перчатки и вышел из туалета.

— Я опоздал немного… — растерянно сказал Толик, в одиночестве сидевший за столом. — Там пробки… Застрял.

— Не было там пробок, сучья твоя кровь. За компом ты игрался.

Витя накинул плащ, взял трость и ушёл.

Женя проснулся у Ксена дома, на кухонном диванчике.

Рута лежала под столом и не двигалась, но не спала. На столе валялась разбитая Наташина фотография, на полу — окурки и трубка Ксенова, через которую он траву и гашиш курил. Холодильник открыт, и из него вода на пол стекает.

— Загрустишь тут, да, Рута? — скептично заметил Женя и достал сигарету. Рута не отреагировала.

В кухню вошёл Ксен, держась за голову. Женю не то что бы проигнорировал, а вообще даже не заметил. Подошёл к раковине.

— Голова… Голова-то как болит… — произнёс он.

Женя затянулся сигаретой.

— Ксен… И больше ничего не мог сказать. Сигарета выпала из руки на колено.

— Ксен…

Ксен молча стоял у раковины, наклонив голову под холодную струю воды.

— Ксен, ты…

Сигарета прожгла штанину, и маленький свирепый огонёк впился в ногу, но Женя даже не почувствовал.

— Ксен, у тебя из затылка… — дрожащим голосом произнёс он. — Ксен…

У Ксена из затылка торчала рукоять кухонного ножа. Ксен весь был в крови. Как всегда дома, голый по пояс, в джинсах, в тапках, и все джинсы — в чёрных пятнах, всё тело — в кровавых линиях, шея вообще… И голова, голова, вечно больная голова Ксена, а в голове — нож.

«Ещё бы она не болела» — почему-то некастати подумал Женя.

После этой мысли шок исчез.

— Наташа, «скорую»! — заорал он, вскочив с дивана. — «Скорую», «скорую»!

Прошёл год.

II

Почему он умер? Женя часто думал об этом. Почему, почему именно он?

Время задаёт нам вопрос. Кажется, что каждое время задаёт свой вопрос, но если посмотреть глубже и шире, всё-таки время всегда всем только один вопрос задаёт. Некоторые на него отвечают. Некоторые отвечают и ошибаются.

Он просто не смог ответить.

Что это был за вопрос? Да бог его знает. Один Бог, наверное, и знает. Для себя Женя позже сформулировал его так: почему люди не могут жить по-человечески? Почему люди не могут быть Человеками? Настоящим — Человеком. Которому руку подашь и пожмёшь: Человек! Почему все такие неплохие люди, но никто не может Человеком быть?

И сам же себе отвечал: не к тому готовятся, стало быть. Точат ножи, мечи, надевают кольчугу. Готовятся выйти на дорогу и демонов рубить. Готовятся зло изводить, зло снаружи, в мире и зло внутри себя. К битве готовятся. А битвы нет. И войны никакой нет. Каждый сам себе в голове её рисует — и битву, и войну, и врагов, и всё остальное. А есть вот что: сложное, гигантское, многоуровневое болото. Выходишь, начинаешь мечом махать, а рубить некого. В болоте стоишь, и вязнуть начинаешь. Медленно так, незаметно тонуть. И доспехи гниют, и меч ржавчиной покрывается, и глаза какой-то тоской подёргиваются. А когда увязнешь с головой, на следующий этаж болота проваливаешься. Смотришь наверх — вылезти уже ни черта, кажется, не получится. Сверху неба нет, никакого неба над тобой, а только мутная вязкая жижа предыдущего болота. Смотришь вниз — а там уже ноги по колено в новое болото ушли.

— Почему же… Почему же ты не вылез?.. — спрашивал Женя. — Почему не карабкался, не барахтался в этом болоте…

Снова осень, эта холодная мелкая мошкара дождя с небес, и могила. Женя принёс пачку сигарет. Наташа букет цветов положила. И всё.

Она стояла в стороне; положила цветы и сразу отошла от могилы. Смотрела вдаль, в пустоту, сквозь медленно опускающиеся листья. Красные, оранжевые и жёлтые кленовые листья.

Наташа отвечала на этот вопрос по-другому, чем Женя. Да и вопрос у неё, наверное, был другой. Но тоже отвечала. Мучения годовалой давности закончились для неё открытием сучьей крови, и она поставила точку — как это умел делать Толя.

Сучья кровь. Рабская кровь.

В древние времена люди отобрали среди себя тех, кто мог похвалиться лучшими генами. Лучшими наборами генов. Лучшим материалом для естественного отбора. Отобрали и поставили над собой, чтобы кто-то вёл стадо. Контролировал. Кого-то, кто может жертвовать и решать. Кому можно доверить судьбы.

И культивировали веками. Культивировали этот род, кровь пастырей. Потому, по её мнению, браки разрешались только между представителями высших сословий, без каких бы то ни было домесей — чтобы сберечь царскую кровь. Средневековье. Древний Рим. Греция. Египет.

А теперь у нас есть демократия. У нас нет аристократов, которые почему-то только между собой скрещиваются. Породу свою борзую держат. Не допускают сучьей крови в своём роду.

А мы сейчас все равные.

— Всеобщее равенство — это глубочайший упадок нашей, человеческой культуры, — сказала Наташа тогда Жене, когда они пили вдвоём, через месяц после ножа в голове Ксена.

Раб генетически так привык. Что его должны бить, чтобы он работал. А если не бьют — передышку сделать можно. Похалявить. Если никто не бьёт, никто не заставляет трудиться. У нас сейчас всё так гуманно, так гуманно, особенно в Америке. Но как то ни парадоксально, ради блага всего человечества, люди не заслуживают гуманности. Схема, выработанная веками, — сломана. Основа нашего общества — сломана. Мы катимся к концу. Крушение последних империй. Исчезновение, повсеместное исчезновение царских кровей, их измельчание и смешение с сучьей. Если кинуть ложку мёда в бочку дерьма — у нас получится бочка дерьма. Если кинуть ложку дерьма в бочку мёда — у нас снова получится бочка дерьма.

Рабы с одуревшими глазами, с лозунгами всеобщего равенства, лезут наружу из трюмов галер, где вслепую махали вёслами вот уже тысячелетия. Рабы хотят быть великими и сильными. Правителями и писателями.

А галеры стоят и больше уже не плывут.

Они не помнят уже, понаставив своих гуманистических тезисов, что кровь их — сучья, и гены их — сучьи, и сделаны они — из дерьма, из низших прослоек. И сами-то ничего не умеют, и не понимают, и не могут, пока барин плетью не огреет. Потому что сколько бы человек ни хотел, а выше головы не прыгнешь. Не сделаешь больше, чем тебе природа дала сделать. А если твоя природа в том, чтобы ты работал на барина — то без него ты никто.

Поколения освобождённых рабов.

Привыкшие бояться и красть со стола или, что хуже, уже оборзевшие наглые шавки.

Что хочет тварь сия?

Чего она умеет желать?

Еды. Уюта. Чтобы полаять. Ну и, может, чего-то для души, погреться.

Не так, конечно, плоха сука. Сука хороша, пока она жалкая. Сука, намокшая под дождём, голодная, хворая, с большими грустными чёрными глазами. Сука, как говорила Наташа — ни добрая, ни злая. Она интересна, пока ей плохо. Тогда сука кажется хорошей и несправедливо обиженной. Кто ж это выкинул на улицу такую лохматулю? Такую грязную милую собаку? Ну и что, что она большая, неуклюжая и некрасивая. Такая же ведь собака, как и все остальные пудели и пекинесы, верно ведь?

Неверно.

— Скотина есть скотина, — говорила Наташа тогда, прошлой осенью. — Нечего к хорошему приучать. Ты, Женька — куришь, пьёшь, бросить не в состоянии. Некому тебя заставить. Хочешь фотографировать — а не можешь. Нету в тебе генов художника. Толя — погряз в игрушках своих. Материт тупиц на работе, а сам недалеко от них ушёл. Ксен с наркотиками своими, со своей жизнью в руках… Дали ему жизнь, а он сидел и понять не мог, зачем дали. Чего делать. Нет барина. Свободен. Беги хоть на край света, свободен. Делай что хочешь, свободный раб.

— Только умеешь ли ты придумать, что делать, и умеешь ли ты делать? — добавляла она и пила пиво. — Все мы, Женя, суки. И ты, и я, и они, все — суки. Продукт эволюционной ошибки гомо сапиенса. Черви, которым дали крылья. Зэки, которых выпустили из тюрьмы. Уроды…

И пиво, пиво…

А листья всё так же тихо и размеренно опускались на могилу. На могилу человека, который никакого ответа не придумал, который сдался.

— Я не знаю ответа, — даже так он не сказал. Промолчал перед ликом времени. И время его не пощадило. Время любит, когда ему отвечают. Пускай ошибаются, пускай говорят вздор. Время всё выслушает. Но если ты молчишь, и тебе больше нечего сказать времени — ты пропал.

А листья падали, падали. Жёлтые, оранжевые, красные осенние листья. И даже дождь словно бы замер перед их тихой красотой, замер и остановился. Словно бы пристыдился, что он, такой серый и неприятный, смеет падать на землю вместе с этими великолепными осенними мертвецами…

— Пойдём в «Таксидермиста», — тихо сказал Женя, повернувшись к ней. — Сегодня ведь двадцать второе сентября. Вспомним.

«Старого Тома» за год переименовали в «Таксидермиста», и там всё изменилось. Раньше стены были обклеены простыми обоями, висели нехитрые картинки, и люди сидели простые. А сейчас всё обставили чучелами животных, обвесили трофеями охотничьими, нарисовали деревья, горы, реки, долины кругом. Красиво, конечно, стало. Только грустно.

— Сучьё, — озлобленно говорила Наташа, глядя на богатых уродов, попивающих своё виски и бренди. За год она перекрасила волосы в чёрный цвет и перестала носить серьги.

— Новые суки, крепкие, всё такие же беспородные, но цепкие, как бульдоги… Уж эти-то не пропадут. Они зубами в жизнь вцепились и рвут её, каждый в свою сторону рвёт и тянет. Это не аристократическая порода, это просто шавки, которые сильнее других шавок.

Молча пили пиво вдвоём. В воздухе всё ещё как будто летали кленовые листья; Женя смотрел в пустоту.

— Ксена бы сюда, — мечтательно произнёс он.

— Ксен уехал далеко и никогда не вернётся.

Пару раз вышли в курилку, но и с сигаретами разговоры не шли. Женя всё не мог подобрать нужных слов, а Наташа снова превратилась в ту же Наташу, какой была четыре года назад — она пила смерть из самой себя.

— У меня умер отец, — сказала она тогда, после того как замолчал Толик. — У меня неделю назад умер отец. Его убило дерево.

— Дерево? — удивлённо спросил Ксен.

— Буратина-убийца, — сказал Толя и тут же замолчал, стыдно стало. Даже не стыдно, а противно от самого себя.

— Он лесорубом был, — хладнокровно отозвалась Наташа. — Его друг рассказывал… Он спилил дерево… Спилил до половины… Отвлёкся, отвернулся. А дереву хватило и до половины. Оно упало на него. Я узнала через двадцать минут. Медики туда через час доехали, в леса, глушь, где они там пилили…

— Наташа, ты… Это…

Женя хотел попросить, чтобы она не плакала, но она и так не плакала.

— Он на белку посмотрел. На белку отвлёкся, бензопилу выключил. Друг отца потом рассказал: вот такая вот, такая, — Наташа показала в воздухе руками. — Вот такой длины с хвостом, рыжая белка пробежала. Пробежала, и нету его. Нету его больше.

— А мать, — пытаясь загладить вину, спросил Толик. На лице его было написано сочувствие, доходящее даже до сострадания, и глубокий, тяжёлый стыд за дурацкую фразу. — Как твоя мать?

— Не знаю. Всё в порядке с ней, наверное. Сидит сейчас и на меня смотрит. Она при родах умерла. Я её никогда не видела.

Молчание, повисшее над столом, стало воистину гробовым.

У Жени в голове, как в колесе, вертелся этот зверёк, эта белка. Как мышка из «Курочки-рябы» пробежала, хвостиком махнула, и опа — разбилось яичко золотое. Разбилась жизнь на куски. Как выглядит человек, которого раздавит дерево? Большое ли дерево было? Женя не решился спросить.

— Так надо было, — наконец сказала Наташа и бросила сигарету.

— Как — так? Чтобы мы с тобой тут вдвоём стояли? Почему? Кто решил? Так ни хрена не надо было! Я ни хрена так не хочу, понимаешь! Кто решил, что так надо было?

— Бог.

— А кто ему дал право?

— Пути божьи неисповедимы.

— А вот нечего! Исповедимы! Придумал законы — так и сам соблюдай! Придумал он ведь — «не убий»? Он ведь?

— Он.

— И убил!

— Другие жизни зато спас, Женя. Наши хотя бы. Если бы не его смерть, мы бы и дальше бухали, и не думали бы. А если бы не смерть моего отца… Знаешь, мне не хотелось бы тебе рассказывать, как я жила до этого. Кем я становилась. Ты ведь видел мои старые розовые кофточки, здоровенные серьги золотые? Парня моего видел? Того, что до Ксена был? Пашу Гирутского знаешь?

— Не знаю и знать не хочу! И тупишь ты, Наташа. Нельзя смертью одного человека другому что-то доказать. Нельзя так.

— Ха, а как можно? Как ты кому что докажешь? А после смерти видишь: умираем. Умереть можем. Всё же не бессмертные, а? Вот после смерти — подумаешь. Думать начнёшь.

— Я бы сдох за него. Лучше уж я, чем он. Я всё себя мучаю: почему руку ему не протянул, не помог, когда он топился в этой своей гадости… В том, что у него в голове было…

— Оба вы суки одинаковые. Он умер, чтоб ты жил, и не говори так. Если бы ты умер, а он жив остался — я бы сказала ему то же, что тебе сейчас говорю. Живи теперь. Он умер — а ты живи теперь, живи как человек.

— Он тебе ведь никогда не нравился.

— И что с того?

— Ничего.

Ничего. Только листья перед глазами: ничего, ничего… Ничего, всё пройдёт. Успокойся и не бери близко к сердцу. Ничего…

— Это ты! — орал Женя. — Это ты сделала, сука! Сука!

— Нет, б…дь, нет! Я спала! Я спала, я ничего не делала! Я была пьяная!

— Ты была пьяная и убила его!

— Заткнись!

Она убежала в комнату и принялась скручивать в трубку ковёр. Женя дрожащими руками набрал на телефоне номер «скорой помощи»: Наташа не торопилась этого делать. Для неё всё было кончено.

— «Скорая»? Тут… Человек. Ранение в голову. Да. Адрес? Сейчас… Наташа, какой тут адрес?

— Улица Свободы, дом восемьдесят шесть, квартира двадцать четыре…

Женя повторил адрес в трубку.

— Вход со двора, третий подъезд, — добавил он.

Ксен, со свойственной ему паранойей, держал наркоту в разных тайниках по всему дому. Главный — под половицей в большой комнате: пакетик кокаина, три блоттера ЛСД, большой пакет с грибами. В шкафу, завёрнутый в старую рубашку, ютился мешок травы. Ещё один мешок с травой Наташа вытащила из внутренностей сломанной стиральной машины. К счастью, она знала все секреты Ксена. Покидала всё в большой пакет и положила сверху листы — рисунки и записи.

— Беги, — торопливо объясняла она. — Беги и сожги. Бумагами растопишь, всё остальное жги. Потом закопай.

— Это же… Искусство ваше. Триповое…

— Ты что, дебил? Не видишь, куда мы пришли?! — она указала на валявшегося на полу Ксена. Лужа крови медленно смешивалась с лужей вытекшей из холодильника воды. — Беги и сожги всё, и чтоб тебя никто не видел!

— Искусство… — тупо повторил Женя. Он всё никак не мог осознать того, что происходит, даже после прожжённой запёкшейся ранки на ноге. Ксен, голова, нож. Ксен, голова, нож.

Ксен.

Голова Ксена.

Нож в голове Ксена.

Искусство.

А потом — какие-то кварталы, поезд, лес, бег, тяжёлая мерзкая слюна во рту. Тяжесть. В груди тяжесть, в глотке, в глазах. Слёзы.

— Тебя тут не было. Ты тут не ночевал, — слова Наташи в голове.

— А где я ночевал?

— А где ты обычно ночуешь?

— В автобусе… У меня нету, где… Нету дома…

— Ну б…дь, где ты работаешь?

— Я кошельки в автобусе краду у людей…

— Хоть родители, Женя! У тебя родители ведь есть?

— Я сукин сын… Сукин сын…

— Беги, б…дь! Беги!

— Я…

— Беги!

Костёр из искусства. Жечь улики. Трава дала характерный запах, и Женя подкинул ещё бумаги, ещё, чтобы догорело побыстрее. Потом закопал всё, как говорила Наташа.

Ничего не доказали. Ничего не нашли. Да, дом погромлен. Ну так пили много. Ночью дома была Наташа и Артур. У Артура депрессия была, по её показаниям. Он сам. Сам воткнул себе нож в голову. Медики подтвердили: да, технически мог. Экспертиза подтвердила: да, отпечатки на ноже только его. Приехал отец из-за границы и всё время молчал. Только на суде, когда его о чём-то спросили, он сказал:

— Я всегда его любил.

Квартиру продали. Наташа сняла себе комнату. Гитару Ксенову и басуху отец куда-то забрал. Руту бабушке в деревню отвезли. А больше ничего-то и не осталось.

Ничего.

— Я понял, как делать искусство, — через пару месяцев после этого сказал Женя Наташе. У него перед глазами всё стояла кровь Ксена, смешавшаяся с талой водой. — Надо совместить интересное и неприятное.

— Выйдет скучное.

— Не выйдет. Смотри вот: что у тебя неприятное есть?

— Кастрюля супа старого пойдёт?

— Неси её сюда.

Наташа ушла на кухню, и послышалось ворчание бабульки, у которой она снимала комнату. Старушка эта была на редкость озлобленной и напоминала Жене бабку из университета. Он даже предполагал, что они родные сёстры.

В поисках интересного по комнате Женя наткнулся на кубик-рубик, собранный на двух гранях. На остальных царил цветовой хаос. Потом кубик бросили в суп, сфотографировали, и понеслась. Что бы там ни говорил Витя, а это уже было искусство — не тупые пейзажики и урбанистические виды, не лица подростков, с тяжестью в глазах смакующих сигареты, не лужи, не цветы, не звери, не пиво в кружке.

— У тебя есть старые игрушки? — спрашивал у Наташи Женя.

— Мишка.

— Хорошо. Приезжай на конечку шестого автобуса. Бери мишку. Будем совмещать интересное с неприятным.

И они прибивали мишку гвоздями на крест, втыкали крест в кучу мусора и фотографировали. Наташа привязывала между деревьями верёвку, а Женя рыл на берегу пруда червей, и потом они вместе вешали их на прищепки, и опять — фотографировали.

Не сказать, чтобы Ксен был забыт. Напротив, оба помнили про него отчётливо, хорошо. Иногда ходили туда, где он лежал. И старались — рвали из себя что-то наружу, как будто пытаясь отомстить за него. Делали. Не говорили, как обычно, а делали. В старых вещах Наташи обнаружилась масса всего интересного, в окружающем мире — масса неприятного. Объединившись между собой, Наташа и Женя объединяли интересное и неприятное на снимках. Дружба?.. Да, наверное, между ними появилась сильная, страшная, чудовищная дружба. Храм на костях. На мощах святых.

— Ты бы хотел переспать со мной? — спросила как-то Наташа.

— Нет, — после некоторого раздумья с тяжёлым лицом ответил Женя. — Ни за что.

— Да я стебусь. Я просто вчера вибратор купила.

Положили вибратор у какой-то лесной норы, направленным вовнутрь; сфоткали. Посмеялись. Фрейда обсудили.

Это была быстрая, жестокая жизнь — между ними двумя.

И, что странно, за Женины снимки начали платить.

Даже Витя признал.

— Чёрт с тобой, — сказал он, держа в руках Женины деньги. — Как-то ты всё же попал. Угадал законы. Интуиция у тебя хорошая. И талант, стало быть — есть.

— У меня сегодня первое представление, — сказал он и затянулся сигарой. — Придёшь?

— Во сколько?

— В семь. Чехова, «Иванов».

— Приду. Обязательно приду.

Витя всё же доучился. Закончил университет. Получил диплом. Пока что — как актёр. Сразу же поступил на режиссёра. Устроился в театр сразу после выпускного, всё лето репетировал. И вот, выступает!

— А кого играешь?

— Доктора молодого играю, — похвалился Витя. — Доверили.

— Оправдаешь доверие?

— Ну, это посложней, чем «Избиение червей» будет. Но постараюсь. Роль вызубрил уже наизусть, от зубов. Это главное — роль знать. Как Энтони Хопкинс. Он знал роль — и потому мог играть. Потому мог импровизировать немножко. Такие мелкие, странные штучки — например, лектор никогда не моргает. Этого не было в сценарии, это его задумка. Такая вроде бы малюсенькая деталь, а какой эффект!

— В общем, ты рассчитываешь стать знаменитым…

Витя засмеялся.

— Этого я пока не обещаю. Но вот с «избиением червей» я завязываю — точно.

Это было около трёх лет назад, здесь же, на кухне.

— Избить человека хочется. Побить, чтобы и ему легче стало, и мне. Вот тебе, Женя, разве не хочется? — спрашивал Витя, потягивая трубку. Так всё это и началось.

— Хочется, — сознался Женя. Тогда ещё патлатый, в косухе, не Женя, а металлист ЖЭК. — Только не избить, а убить. Ну, то есть, избить до смерти. Такая ненависть к людям иногда берёт, что кажется, если кого-нибудь не убьёшь, то сам удавишься однозначно. Завалить его на землю и бить, бить, ударять со всей дури каким-нибудь тяжёлым предметом, пока это кровавое мессиво шевелиться не перестанет.

— Да нет, не так! Не как Раскольников. Просто побить, побить человека, в назидание ему.

— А я бы — до смерти избить хотел.

— Уй, злой ты. Молодой и злой. Ну ничего, пройдёт скоро.

Женя никогда так никого и не ударил. А Витя уже два с лишним года назад, окровавленный, валялся в кресле на кухне и корчился от боли. Гопники попались с огнестрельным.

— У меня есть медик знакомый. Сейчас вызвоню, — быстро сказал Женя.

Медик грубо выматерился, вколол морфина, а потом достал пулю. Это было страшно, дрожали руки, и казалось — чёрт подери, чёрт подери, по грани человек прошёлся.

— По грани, — сказал медик, — ты прошёлся. Ещё три-четыре сантиметра вниз, а там подключичная вена и артерия. Ты не то что до дома, ты бы и метра не прошёл. Завтра мазь привезу и перевязку сделаю. Недели две из дома не выходи. И по дому особо не ходи. Лежи лучше.

— А я одному из них кастетом по яйцам прошёлся, — со слабой улыбкой сказал Витя. — Он-то уже точно никакую шваль в мир не породит…

— Воспитатель… — пробормотал Женя.

— Я уже отвоспитывал своё, — покачал головой Витя и снова затянулся сигарой. — Хватит их палкой бить. Пора со сцены красоту показывать. Великое и вечное.

— Это потому что ты университет закончил наконец?

— Нет. Не поэтому.

Несколько дней назад Витя ехал в троллейбусе, и к нему подошёл незнакомый парень. Сел рядом, долго в лицо смотрел.

— Эй, — тихо сказал он. — Я тебя знаю. Ты наших отпи…л.

Витя нащупал кастет, осмотрелся.

— Не, не, не парься, — заторопился парень. — Всё нормально, отвечаю.

— Нормально?

— В натуре, тебя искали, долго. Потом забили на это. А я тебя запомнил. У тебя в руке книжка была: Пушкин. Я пришёл домой и нашёл у мамки такую. Ну, не такую, но тоже: Пушкин. Я подумал: если ты нас пятерых замочил, то что это за книжка такая?! Читал, читал — х…я полная, но местами интересно. Мамка ещё других книжек дала. Ну я читать начал. И в школке что задают — тоже читать стал. Даже предку сказал: я, батя, учить Пушкина хочу. А он мне говорит: пошёл на х…й, в магазин за пивом пошёл. А я говорю, сам иди, а я учиться пойду. Тварь я, б…дь, дрожащая, или кто? И батя мой ох…л.

— Ты учишься?! — изумился Витя. — Ты читаешь?!

— Вот школку заканчиваю… Думаю дальше учиться, а не в технарь, как все остальные. Сложно, конечно, но я, как только устаю учиться, на батю смотрю и думаю: фигли, не стану я такой сукой.

Не стесняясь, Витя вдруг обнял парня и расцеловал его, в обе щеки расцеловал и заплакал.

— Мне главное не побить было, — сказал он, гася сигару. — Не побить, а чтоб они запомнили: у человека, который был сильнее их, в руках Пушкин был. Сила — в книжке. И, Женя, чудо-то какое, запомнили. Я всё думал: мечтатель я и дрянь, а вот, оказалось же: всё-таки народ соображает, когда его бьют.

— По-твоему получается, сейчас опять соображать перестанет. Раз ты в отставку уходишь…

— Не перестанет, Женя. Я своё семя посеял. Теперь буду на другом поле трудиться. Если хоть один задумался, хоть один человеком стал, Человеком… Не ахти каким, пускай, но стал! Хочет стать! Хочет! А мне и того хватит: пускай и один. Главное — есть, есть он, этот один. А там, может, где и другой, и третий. Я в Человека поверил, Женя.

Женя улыбнулся.

В автобусах теперь поставили автоматические компостеры, и кондукторы исчезли. Женя иногда думал — куда, куда ушли эти странные уроды? Чего они делают сейчас, убогие, ничтожные… Кому они нужны? Кто им платит? Вымерли или попрятались?…

Тоска его большей частью всё же ушла. С тех пор как думать начал над каждой фотографией, из головы напрочь исчезла вся депрессия и дурь. Раньше, бывало, отвалишься на столб, стоишь и думаешь: хреново. И жить хреново, и жизнь хреновая, и неинтересно ничего, и ничего не хочется, разве что вот только пива пойти вечером в бар попить. Возьмёшь фотоаппарат и сфоткаешь чего-нибудь. Пробуешь показать, как тебе плохо, этим снимком. А теперь совершенно по-другому. Думаешь, красивое бы. Сделать бы нечто такое, что ошарашит всех, аж руки чешутся. Хватаешь фотоаппарат, и гений в голове, и Наташа на телефоне.

— Чего нового у тебя?

— Волчок старый нашла. Пока ещё не знаю, правда, как мы его фотографировать будем.

— Выезжай. Я знаю.

И так изо дня в день, а потом выставки, газеты, дизайн. Звали уже всерьёз работать, но Женя не торопился. Чувствовал: надо ещё как-то самому немного. У Вити нашлись книги по фотографии; в свободное время Женя читал, всё чаще читал. Витя, конечно, совал свою классику, толковал о бессмертном, заставил даже одну книгу осилить из школьной программы: «Обломов». Нудная немного, но ничего. Прочитал.

За окошком проносились дома, домики, избушки… Автобус выехал в пригород, и дорога начала потряхивать старым асфальтом. Деревня. За каждой избушкой — огород, садик маленький. Мужик с козой мимо прошёл.

Женя вышел на конечной остановке и, миновав череду канав и тропинок, добрался до небольшой церквушки. От неё — километр пешком по дороге, по полю, а вокруг ветер, листья откуда-то прилетают. Оранжевые, красные листья, как календарные отрывные листки, как кусочки времени — мимо несутся, мимо, мимо. Ничего, всё хорошо будет. Всё хорошо…

— Я и здесь, и здесь могу построить, — доказывал Толик. — Я учусь, работаю. Я себя сам содержу — видишь?

— Ну и что, — ответил сосед. — Посмотри лучше, не что ты делаешь, а как ты это делаешь. Спишь по три-четыре часа в сутки. Играешь во что-то беспрерывно. Друзья тебе позвонят твои, а ты: да, иду. И рубишься ещё полтора часа. Ешь совсем мало. Скоро тебя либо с учёбы выкинут, либо с работы, одно из двух.

— Да пошёл ты!

Но Толику стало горько: ни одного слова сосед не соврал. Весь вечер ни во что играть почему-то рука не поднималась, все игры опротивели. Интернет опротивел. Сам себе опротивел. На мониторе — игра. В которую только что рубился. Дорогая красивая машина, совсем новенькая, и побережье, пальмы… И ведь ехал только что по этому лазурному раю, гнал на большой скорости…

— Женя? Давай пива попьём.

— Не могу я, Толик. Я занят.

— Чем занят?

— Фотографирую.

— Можно, я с тобой?

— Приезжай.

Была зима. Холодная, тяжёлая зима. Женя отогревал её своими фотографиями. Зимой его тянуло на доброе; чем суровее вокруг, чем злее — тем люди мягче и добрее становятся. Толя помог дотащить до леса кирпичи, а там сложили очаг под ёлкой, разожгли в нём костёр, и Женя начал фотографировать.

— Устал я, Женя, — говорил Толик. — Я вот только с тобой, Наташей и Ксеном поговорить могу. Ну, а с Ксеном такое вышло… А Наташа о своём, об экологии, эволюции, о Боге бесится. Так что только с тобой и получается.

— Да что тебя так мучает, я не понимаю?

Женя потёр замёрзшие руки. Фотоаппарат плохо переносит холод, и батарейка быстрее садится. Один знакомый оператор объяснял, что надо её натирать, от трения тепло создаётся, и она восстанавливается там как-то. Женя тёр фотоаппарат с того бока, где батарейка, и смотрел на Толю. Тот потерялся.

— Потерялся я, — грустно пожал он плечами.

— Как же, потерялся. Ты один из нас всех самый целеустремлённый. Ты ведь на машину копишь?

— Ну а езжу-то я на старой колымаге.

— Так надо время. Пройдёт время, и будет у тебя всё: и машина, и хата, и комп новый.

— А дальше?

— Ну, дальше уж сам решай.

— Да нет, Женька, я вот о чём: это как знак «дальше обрыв». И я этот знак сейчас проезжаю. Мне кажется: что я тут строю, так сказать… Строю вот это всё. Ну, ясное дело, не валить же за границу. Родина, дома и стены помогают. Но если так, мельче взять: что? Что?

— Откуда я знаю?! — удивился Женя. — Такие вопросы задаёшь, философские… На них тебе никто не ответит. На них каждый сам отвечает, я тут не помогу.

Толя достал сигарету, закурил. Закашлялся. Бросил на землю, топнул по ней — как точку поставил. Походил кругами, присел возле очага под ёлкой. Погрел руки немного. Помолчал. Женя всё тёр батарейку фотоаппарата. Достал её, завернул в перчатку и тёр.

— Я каждый день циркулирую… Бегаю, как белка в колесе. Кручусь. Выхожу из комнаты. На кухню. Ставлю воду. Иду в комнату, играю. Несу пельмени, кидаю в воду. Иду в комнату, играю. Несу соль, кидаю в воду. Опять иду в комнату, играю. Иду на кухню, проверяю, как варится. Иду в комнату, играю. Потом снимаю кастрюлю с плиты, несу в комнату и ем. И вот ведь всё время как бы круги такие наворачиваю. Или побольше круги: из общаги в университет, оттуда на работу и обратно в общагу. Но всё равно, круг… Или так: общага-бар-общага. Как белка в колесе. Не в плане, что бьюсь или устаю сильно… Хотя и это тоже. Больше как-то в плане: по одному маршруту. Всё равно в итоге оказываюсь у компа в своей комнате, понимаешь.

— Ты можешь на природу выезжать. В кино ходить. Ну да мало ли что ещё можно делать, верно? Главное — придумать и сделать. Раз не хочешь сидеть у компа — так не сиди, чего же проще?

— Да я у этого компа… Удобно мне там. Но я так не хочу. То есть я там сижу, мне хорошо. В каждый отдельно взятый момент, мне хорошо. А если посмотреть целиком — то плохо мне, плохо, бесконечно тошнит. От пива, от посиделок, от соседа по комнате моего тошнит.

— А, этот. Знаешь, чего я тебе скажу Толик: ты в него превращаешься как бы. Это я давно заметил: если какого-то человека долго слушать, то ты становишься отчасти этим человеком. Я перед тем как человека слушать, смотрю, как он живёт, чем занят, чего достиг, и потом решаю: слушать его или нет. Если я хотел бы так же, то слушаю. Так же жить, так же работать, учиться. Вот ты как бы хотел?

— Я… А… Я бы… Да чёрт его знает. Не знаю я, Женька, не знаю.

Женя удивлённо посмотрел на него.

— Как — не знаешь? А машина? А дом?

— Да нафиг. Чего изменится-то по большому счёту? На другой машине ездить буду? В другой дом возвращаться? Всё равно в итоге — то же колесо. Я думаю, может, он прав? Может, за границу валить?

— Хо!

Женя всунул батарейку обратно в фотоаппарат и сделал ещё несколько снимков. Потом заметил интересную корягу, повесил фотоаппарат через плечо и принялся с древесины грязь отчищать снегом.

— Ну, а там другое колесо, — растерянно ответил сам себе Толик. — Только позолоченное. Но всё равно же, колесо… Вот нет чтобы по дороге идти, вперёд куда-то. Вперёд…

— Ну так иди! Кто тебе запретит?!

— А я не знаю, где она, эта дорога, я не знаю, Женя! Я или не знал никогда, или забыл, или не могу додуматься… Раньше всё просто выглядело: тусили вместе, веселились, и нормально. А сейчас каждый день эти тупые обрыдлые рожи на работе, и поговорить, поговорить даже не с кем…

— Ну так вот, мы с тобой сейчас. Говорим.

— Ай, — отмахнулся Толик. — Я говорю, а ты искусство своё делаешь…

— Да слушаю я тебя, слушаю, — Женя с улыбкой похлопал друга по плечу. — Где же тот старый Толя в майке супермена?

Толя молчал. Смотрел в землю, в холодную зимнюю землю, с которой Женя счистил снег.

Смотрел и молчал.

Один знакомый фармацевт рассказывал про то, почему автотехники часто с больным пищеводом ходят. Казалось бы, при чём тут — автотехники и пищевод…

— А нальёшь растворителя в бутылку от минералки, или ацетона, или ещё чего, солярки или тормозной жидкости, выпьешь случайно, не вдумавшись — и радуйся, если ещё живой остался. А так и пищевод, и печень очень жёстко разъедает.

— Глазные капли, знаешь ли, если с умом использовать, — в другой раз говорил Жене фармацевт, — обыкновенные глазные капли, выпьешь, и финита ля комедия…

Так Толя и умер — той холодной, беспощадной зимой. Его сожитель вошёл в комнату — а Толя спит, под одеялом лежит, отвернувшись в угол. И над ним к стенке гвоздём листик прибит. Распечатанный на компе листик, а там такое странное существо скуксившись сидит, то ли кот, то ли собака, то ли заяц, один глаз торчит только, и надпись: «Ну хуле нада? Сплю я! Сплю!!!». Сосед поужинал, за компом посидел, поучился на ночь и в университет утром ушёл. Так пару дней длилось, пока он наконец не решился проигнорировать странное свернувшееся существо и не толкнул Толю в бок. А Толя твёрдый.

Не носки его воняли. И не еда испорченная в холодильнике.

А в руке флакончик пустой из-под глазных капель зажат. Рука закостенела, уже только в морге флакончик достать смогли. Хоронили скромно. Зима, плохо приспособленная для жизни, и для смерти-то не особо годится: еле вырубленная в заледеневшей земле могила, снег сыпется, ветер, и даже не слышно, что священник говорит. Женя хотел что-то от себя сказать, но во рту ком стоял, поперёк горла, крепко стоял. Даже плакать не получалось. Зато Наташа сказала.

— Здесь яма, — указала она. — А скоро тут будет Человек лежать. Не самый лучший. Не самый худший. Один из нас, просто человек. Мы разойдёмся, а он тут так и останется. Так давайте запомним лучшее, что он делал, и унесём это с собой. Унесём его с собой так, чтобы он остался лежать не тут, — она указала на яму. — А тут.

И положила руку на сердце.

Толя, Толя… Эх, почему ты не вывернулся? Ты же супермен, Толя. Взял бы и полетел, полетел бы от этого колеса подальше. От этой страшной своей жизни, от сучьей своей крови. Почему, почему ты не выкарабкался? Не лез из болота? Почему?..

Почему на вопрос не решился ответить? Крикнул бы что матерное — и чёрт с ним. Сказал бы, что на самом деле думаешь — и чёрт с ним. Почему молчал?.. Почему точку поставил раньше, чем всё остальное? Почему точку поставил раньше, чем все остальные?..

Уже потом Женя разрыдался. Сильно, страшно, и запил. Хорошо хоть Наташа вытащила — у неё со своей сучьей кровью, со своим мировоззрением откуда-то появилась неуёмная сила. И вытащила.

— Поехали фотографировать.

— Не хочу, Ната…

— Сейчас найду тебя, в каком ты там сейчас автобусе живёшь, найду и замучаю. Чтобы не бесился, — говорила она по телефону. — Найду и заставлю делать что-то. Да, люди умирают, ты разве не знал?

— Не он… Только не он…

— Женя! Мужик, взрослый!

И выдёргивала, и заставляла фотографировать. Ехали на вырубку, а там уже весна понемногу. Какая-то зелень из раненой земли лезет, какие-то веточки, кустики…

— Мой отец тут умер, — говорила Наташа. — Умер. И Толя умер. Но я живу. И ты живой. И раз уж такая штука с нами, давай-ка жить. Я, помнишь, на похоронах говорила — для тебя ведь говорила, знала, что грузиться будешь. А ты не послушал. Я что говорила: возьми его с собой. Возьми и неси дальше, если он тебе дорог, не думай о том, что он там остался. Он не там. Он с тобой — столько, сколько ты его унесёшь.

— Откуда в тебе столько силы, Ната?..

— Я несу всего отца, — просто ответила она.

— Но и тебя ведь иногда сносит… Сносит на психи ведь…

Она улыбнулась.

— А ты попробуй взрослого человека, тяжёлого, с собой тащить. Конечно, сносит. Падаю. Но встаю и дальше иду.

Что-то промелькнуло между кустами… То ли мышь, то ли птица какая червяка ковыряла в земле, то ли ошалевшая белка искала пропавший лес.

Поле закончилось, и снова начались домики — ещё более деревенские, чем до этого. Пруд заросший. Деревья как будто приземистые, низкие, но не чахлые — просто не ввысь, а вширь разросшиеся. Калитка старая.

— Здравствуйте, — кивнул бабушке Женя.

Потрепал по голове Руту.

В саду, под яблоней, в простых, старых, дедушкиных ещё наверное, штанах сидел он. Уже изрядно обросший патлами, ещё не длинными, конечно, но уже что-то. С гитарой в руках. Простая аккустическая шестиструнка, на какой пьяные мужики, если у тебя в руках увидят, просят сыграть Мурку. Рядом — яблоки на земле лежат, здоровенные, спелые яблоки. И кувшин с молоком.

— Здравствуй, Артур, — сказал Женя.

— Здравствуй, — он улыбнулся.

— Между мозгом и черепом пространство есть, — объяснял врач. — Нож так хорошо вошёл, что даже мозг не задело. Он косо встал между мозгом и костью и застрял там. Даже вырезать почти ничего не надо будет.

Какое-то время он провёл в коме, конечно. Наташа и Женя часто приходили и сидели рядом. Наташа за руку держала, а Женя что-то рассказывал. Когда он пришёл в себя, долго никого видеть не хотел, только с отцом говорил. Потом отец уехал обратно за границу.

— Я тебе не мамка, — сказал он. — Я тебе деньги слать буду, только если будешь учиться. Хочешь работать, на стройке какой — так на здоровье. Работай, зарабатывай. Хочешь учиться, я помогу. Будешь пить опять и в беспамятство впадать — на меня не надейся. Это я тебе говорю, потому что — люблю тебя. Нет у меня другого сына, и нет у меня другого способа тебя заставить делать что-то, и по-другому благие намерения я выразить не умею. Сам решай.

— Я слабый ещё… — отозвался Ксен. — Я так сразу… Не могу.

— А ты моги. Потому что надо когда-то начать человеком становиться. Не откладывать на завтра. Не вспоминать, когда ты им был. А просто быть.

— Чтобы сейчас? — спросил Артур.

— Чтобы сейчас, — ответил отец.

Артур крепко сжал его руку.

— Вот что ещё, — сказал отец, открыв свой чемодан. — В этом конверте карточка твоя банковская. Там на счету все деньги лежат, которые мамка тебе переводила. Ну и код к карточке. Ты взрослый уже — сам соображай, что делать. Это твоё.

И уехал.

Артур в тот вечер позвонил Наташе, и Жене, и Толику. Наташа и Женя приехали, а Толик не ответил. Не застал уже он Толика.

Когда оправился, переехал в деревню, к бабушке. Там круглыми сутками «возвращал себе форму», как он сам выражался. Бегал по утрам, помогал по хозяйству — корову кормил, доил, огород весь перекопал и засадил, воду из колодца тягал, пирожки со шпеком готовить научился. Бабушка Артура, добродушная милая пенсионерка, просто не знала, верить ли в происходящее. До этого в последний раз Артур был у неё в свои двенадцать лет.

На пьянки и гулянки он не выезжал, и с Наташей держался довольно холодно. Она-то вначале была вне себя от восторга и любви, вместе с Женькой возилась над концептуальным снимком «п…а вибратору», но Артур только улыбался ей, и ничего более. Даже не поцеловал ни разу. Что он думал насчёт Толика, было непонятно. Он вообще так много молчал, что иногда казалось: а думает ли он ещё? Может, доктор ошибся или наврал?

— Молоко пей, — Артур с улыбкой протянул кувшин. Женя сделал пару глотков. Хорошее, парное, жирное молоко.

— Я читал — молоко очищает. Это универсальный антидот, — сказал Артур. — Альберт Хоффман, когда ЛСД открыл, и на себе проверил, думал, что отравился; в первую очередь молоко пить стал. Вот и я сижу, и молоко пью. Вывожу из организма дерьмо, которое сам туда понапихал. В молоке ведь — всё самое лучшее, что человек человеку дать может. Образец идеальной любви. Это ведь самое прекрасное, когда мать ребёнка к груди прижимает и кормит… Там и антивещества против бактерий, и питательные всякие элементы: расти, крепчай.

Всё лето Артур возился с книжками — упущенное осваивал. В начале сентября вернулся на учёбу, но не туда, откуда его вышвырнули, не на экономический, а на химфак. На деньги матери сдал на права и купил мотороллер. Устроился курьером подрабатывать.

— Думаешь, надолго тебя хватит? — спрашивал Женя.

— Всё ты как Наташа… Намекаешь, что сучья кровь верх возьмёт? Ан нет, братец… Я вещь одну, совершенно простую понял: слово от дела отделить, и всё. Хочешь дело сделать — так не говори никому. Делай. Хочешь слово сказать — так скажи. Ну и молоко. Вот и все тебе мои лекарства от головы. Я, знаешь, тогда, до этого — всю жизнь с ножом в голове отходил, как мне сейчас кажется. Только он там физически не находился, и во мне такая дисгармония развивалась… От отсутствия присутствующего в голове ножа. А когда он там появился, мне сразу легче стало. Как воссоединился с ним, с этим ножом в голове, как очистился. Тот кусочек мозга, который пришлось вырезать — он, наверное, и был сучий. Сукин мозжечок мой… Я его больше не чувствую. А может, и не в нём дело даже… Может, и нет его. И не было. Я думаю: как человек сделает — так и будет. Только делать надо.

— Нату из-за тебя чуть не посадили тогда, — покачал головой Женя. — Хоть бы суицидальную записку оставил, из приличия, что ли.

— Да я говорил, говорил же тебе: не помню я, что тогда было… Тогда, той ночью. Ну, да ведь не умер же я. Смотри: живее всех живых. И хорошо мне. Хорошо, от вот такой вот жизни, а не от той городской мути, в которой мы барахтались. Хорошо…

Выпили ещё молока. Артур задумчиво начал что-то наигрывать на гитаре.

— Хорошо тебе? — спросил Женя.

— Да, бесконечно, бесконечно хорошо, Жень, — ответил Ксен. Это было пару лет тому назад, они уехали вдвоём на ночную рыбалку. Закинули шнуры и валялись с пивом у костра. — А тебе разве не так же, не хорошо?

— Более того, даже. Мне, знаешь, абсолютно хорошо. Абсолютно. Вот как сердце раскрыл, и туда всё ввалилось, ночь, костёр, мы…

А ночь, и вправду, была изумительная. В кустах шуршали невидимые звери, гудели комары — тихо и злобно звенели в холодной пустоте, но нападать на приятелей не решались. Далёкое летнее закатное солнце рыдало и уходило, рыдало розовым, красным, багряным, и понемногу пряталось за горизонт, а на небе одна за другой высвечивались маленькие звёздочки. Изредка что-то мелькало между ними — как белые неуловимые призраки.

— Мы проходим сейчас через метеориты. Через скопление метеоритов какое-то. Или оно через нас проходит, — сказал Женя. — Видишь — метеор мелькнул… Ещё один… И вон там…

— А я думал, это мне кажется.

— В новостях вчера сказали. Я сам до этого думал, что кажется. Уже два-три дня так: звёзды с неба падают по ночам. Пролетают и сгорают в атмосфере где-то за миллионы километров от нас.

Выпили пива. На рыбалке сколько ни пей — с утра всё равно проснёшься свежий. Свежий, замёрзший немного и родной с этим всем. Оба они знали, что будет с утра: роса на траве, на деревьях, роса на паутинках и на цветах, затухший костёр, река холодная, тяжёлые рыбины и счастье, тихое счастье.

— Загадать бы желание, а вдруг да сбудется, — сказал Ксен. — Веришь, что сбудется? Чего ты такого хочешь, чтобы исполнилось?

Женя промолчал. Ушёл куда-то в небо, и вовнутрь себя, и не надо было никаких желаний, никаких условностей, никаких ритуалов. Вот тебе небо, вот звездопад, костёр, пиво, друг, и желать больше — нечего.

— Ничего я больше от жизни не хочу, — ответил Артур.

— А она как же? — спросил Женя и поставил кувшин с молоком. — Как же Наташа?

Артур молчал. Перебирал струны на гитаре.

— Послушай, она тебя ведь на самом деле, по-настоящему…

— Не надо, — перебил Артур. — Я знаю.

— Запомни, — говорил он тогда, при звездопаде. — Запомни это. Мы ведь потом вырастем, людьми станем, деньги зарабатывать начнём… Или сопьёмся к чертям и разобьёмся об жизнь. Да и всё равно, что там будет. Ты только запомни это всё… Как мы тут сидели, и как хорошо в мире было. Какое оно, счастье…

— Да разве ж оно ещё другое бывает?

— Раньше другое было. Потом другое будет. А мне вот это нравится, больше всего нравится, больше всех тех счастий, что были, и что будут…

— Мы друг друга поняли, — сказал Женя.

Выпили пива.

Когда вечером Женя возвращался домой через поле, к автобусной остановке, ему встретился ветхий старик. Такой, каких только в деревне и увидишь: весь в лохмотьях, увечный, хромой. «Вот так в русских сказках лихо выглядело», — подумал Женя.

— Дай копеечку, — попросил старик, дрожа от холода и улыбаясь.

Это было так просто. Теперь, когда зарабатываешь деньги сам, знаешь их реальную цену, так просто дать копеечку. Бедному, замёрзшему старику копеечку дать.

— Ведь пить будешь, — заметил Женя, остановившись рядом со стариком.

— Дай копеечку, — жалобно попросил старик. — Дай, мил человек, хлеба не на что купить.

— Так собери яблок. Везде валяются.

Старик опустил голову и руку вперёд протянул. Ветер задрал какую-то тряпку сзади на его жалком одеянии, да так поднял вверх, что старичок стал вдруг похож на супергероя с развевающимся плащом.

— Человек ты или кто? — растерянно спросил Женя.

Старик молчал, всё так же протягивая к Жене руку. Плащ его опустился, и он снова стал ничтожен и слаб.

— В нужде ты или нет, я не знаю. Но возьми вот.

И высыпал всю мелочь, какая была, целую горстку денег. Протянул старику, но тот даже не пошевелился, так и остался стоять. Женя наклонился, заглянул под шляпу бродяги (или это был капюшон?) — а он смотрит сквозь, вдаль куда-то, и глаза пустые-пустые, как небо в ноябре, в те дни, когда всё облаками накрыто, но точно знаешь, что дождя не будет. Глаза, затянутые голубоватой полупрозрачной мутью, подёрнутые отчаянием.

— На, дед, возьми.

Женя осторожно переложил деньги в протянутую руку, и почувствовал: холодная, холодная, ужасно холодная, шершавая, усталая, мозолистая рука.

— Спасибо, — ответил старик. — Спасибо тебе, мил человек.

На том и разошлись. Женя добрался до конечной, сел на автобус, открыл кошелёк — а там вся мелочь лежит, сколько было. Ни на копейку не убавилось. Женя рассеянно купил у водителя билетик и прокомпостировал его. В сумме цифр на билетике вышло двенадцать.

Старик почему-то не шёл из головы, хотя нищих Женя до этого повидал изрядно, и даже более жалких видел. Растерянно он уставился в темноту за окном, как будто там ещё можно было рассмотреть бродягу. Но старика там не было, а только ночь, ветер… огни мелких домиков, фонари и… остановка.

А на остановке села она.

Девочка-вишенка.

— Витя?

— Да, я.

— Витя, я не приду сегодня. У меня вдруг планы изменились.

— Вот как…

— Не обижайся только. Я в другой день приду. Искусство, оно, конечно… Искусство. Но у меня так всё сложилось…

— Ничего. Бывает.

Витя повесил трубку, прошёлся между кулисами и остановился перед декорациями. Сзади все декорации выглядят почти одинаково — фанера и дерево. «На дне» ли там или «Вишнёвый сад» видит зал, а сзади — всегда только фанера и дерево…

До начала пьесы — пятнадцать минут.

То ли рассеянность, то ли растерянность какая-то…

— Николай Алексеевич Иванов, — холодно, но с чувством произнёс он. — Объявляю во всеуслышание, что вы подлец!

А Наташа в это время, усталая и вымотанная, стояла в очереди к театральному гардеробу. В правой руке она держала свою старую потрепанную куртку рыжего цвета, найденную однажды среди вещей матери, а в левой — неизвестно, счастливый или нет — билетик.

Оглавление

I

II

Реклама на сайте