«Девственницы Вивальди»

Барбара Квик Девственницы Вивальди

Моему отцу Хэлу Трайтелу

«Во время реконструкции Пьеты, предпринятой в ходе подготовки к торжествам по случаю трехсотлетия Антонио Вивальди, Венецианское отделение международного фонда охраны памятников обнаружило обширную коллекцию документов, касающихся деятельности приюта. Этот разрозненный архив долгое время считался погибшим во времена наполеоновского нашествия 1797 г.»

Джейн Л. Бальдоф-Берде «Анна Мария делла Пьета: женщина-музыкант, символ Венеции»

От автора

Хотя я старалась придать этой книге наибольшую историческую достоверность, все же написана она как художественное произведение. Я позаимствовала у историков и мемуаристов некоторые отрывки бесед тех персонажей, кто жил в действительности, остальное же — плод моей фантазии.

1

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

С тех самых пор, как я впервые обмакнула перо в чернильницу и вывела на бумаге первые буквы, я все воображала, что пишу тебе. Мысленно я уже не раз обращалась к тебе в посланиях, а ты их читала — и плакала. Они, словно мастерски исполненная прекрасная музыка, призывали тебя вернуться сюда и взять меня обратно.

Думаешь ли ты обо мне столько же, сколько я о тебе? Напомнили бы тебе мои глаза о той крошке, какой ты видела меня в последний раз?

Порой, поймав в темном окне свое отражение, я не сразу узнаю себя в облике молодой женщины, глядящей на меня из мрака. Как же удивилась бы ты, увидев во мне перемены, наложенные временем!

Ты оставила меня среди этих каменных стен, и я живу здесь, подобно чахлому растению, взращенному в комнате. Корни его неглубоки, и оно всякий раз поворачивается к свету, как только появляется возможность украсть у дня за окном хоть каплю солнца.

Я слышала, что дети часто походят на своих родителей. Я рассматриваю свои длинные пальцы и гадаю, такие ли руки у тебя. Похожа ли я на тебя в профиль? Может быть, и у тебя такие же темные глаза, вроде бы не подходящие к светлым волосам? Может быть, в них тоже проглядывает голод?

До сегодняшнего утра я не смела даже надеяться, что ты прочитаешь хотя бы одно из моих писем, что ты вообще жива. Впрочем, мое воображение так щедро на посулы…

Но сегодня все переменилось.

Кто ты и где ты — все это по-прежнему покрыто для меня мраком. Но ведь я обращаюсь в молитвах к Пресвятой Деве, хоть никогда ее не видела. Мою игру на скрипке я посвящаю Богу, хотя никогда не узнаю, слушает ли он. Почему же мне не написать тебе? Насколько мне известно, сестра Лаура ни разу в жизни не обманула меня. И именно сегодня она велела написать тебе.

Впрочем, пора объясниться.

Есть лишь один день в году, когда figlie di соrо, то есть „дочерям хора“ — воспитанницам, которые поют в церкви или играют там на инструментах, — дозволяется навестить любых, даже дальних родственников за пределами приюта, если те не против. Девочки очень ждут этого дня, готовятся к нему, мечтают о нем, а после целый год перебирают каждую подробность этого посещения, словно белочки — клад орехов, пока не придет пора для очередного визита.

В прошлом году, когда служанки в этот день выбивали половики и вытряхивали шторы, я сидела у своего любимого сводчатого окна, неподалеку от комнат privilegiate, избранных участниц соrо. Из этого окна открывается сквозь железную решетку чудесный вид на оживленный Большой канал. Я сидела на скамеечке, обняв скрипку, в серебристом вихре танцующих на солнце пылинок. Я услышала, а потом и увидела, как взбирается по лестнице maestro Вивальди.

Это мой учитель — и один из немногих мужчин, которые видели мое лицо и говорили со мной за всю мою недолгую жизнь. Мне было всего восемь лет, когда недавно рукоположенного священника Антонио Вивальди, урожденного венецианца, правление Пьеты наняло на должность скрипичного наставника.

Мне запомнился тот день, когда сестра Лаура представила меня ему. Дон Антонио Вивальди сидел в ризнице. Он был без парика, и его рыжие волосы цветом походили на раскаленное железо, которым метят оставленных здесь детишек. Подобное клеймо есть и у меня на ноге — крохотная витиеватая буква „Р“, знак подкидыша, записанного в книги Пьеты.

— А это еще что такое? — спросил дон Антонио.

Оторвавшись от бумаг, наваленных перед ним на столе в беспорядке, вперемешку с перьями для письма, он негодующе заявил, что его приглашали заниматься с преуспевающими ученицами, а не с малышками — piccoli.

Сестра Лаура подтолкнула меня сзади — мне же в тот момент больше всего хотелось бежать без оглядки. Меня напугали его рыжие волосы: они так и наводили на мысль об адском пламени. А нетерпение в его голосе выдавало человека, не любящего детей.

Сестра Лаура, впрочем, настояла, чтоб он послушал мою игру.

Когда я закончила, он забрал у меня скрипку, отложил ее и повертел мои ручонки, внимательно рассматривая их. Затем приподнял мне подбородок и заглянул прямо в глаза. Тогда я увидела, какое удовольствие доставила ему моя игра. Он спросил мое имя.

— Здесь меня зовут Анна Мария даль Виолин, — ответила я.

Сестра Лаура объяснила дону Вивальди, что ни одной из воспитанниц не говорят ее фамилии, если у нее вообще есть таковая. Многих младенцев, принесенных в Пьету, записывают в книги, а потом отправляют в деревню на попечение приемных матерей, и сюда они возвращаются в десять лет для завершения образования. Я же была одной из немногих, выкормленных прямо в Пьете — тогда у нас еще были кормилицы, жившие здесь же, в приюте. Меня начали учить музыке, едва я смогла удержать в руках скрипку.

Мне хотелось, чтобы сестра Лаура продолжала разъяснения — для моей и его пользы, — но она смолкла, стоя подле меня и положив руку мне на плечо. Рука ее дрожала. Сестра Лаура была моей учительницей до появления в Пьете maestro Вивальди.

— Анна Мария даль Виолин, — обратился ко мне рыжеволосый священник. — Ты будешь одной из наших четырнадцати iniziate — ученицей соrо. Старайся же!

И он снова склонился над своими бумагами, отослав нас взмахом руки.

Я ощутила, что счастье переполняет меня подобно воде, хлынувшей в брошенное в колодец пустое ведро. Сестра Лаура меж тем заметила, что на ее памяти ни разу восьмилетнего ребенка не объявляли iniziata. Это означало, что я буду заниматься и репетировать под руководством маэстро Вивальди вместе с девушками и женщинами из соrо.

А теперь будь любезна, милая матушка, вообрази, что с тех пор прошло уже пять лет. Девчушка-невеличка взошла, как хлебная опара, и обрела новую форму и новые размеры. Теперь ей тринадцать, глаза ее полны слез, а сердце — горечи. Со своего уединенного местечка у окна она смотрит вниз и удивляется непривычному поведению священника, который поднимается на третий этаж по запретной для него лестнице.

Я подумала, не умирает ли кто. Мужчинам, даже священникам, заказан вход на третий этаж — кроме случаев, когда какую-либо из девушек требуется соборовать перед смертью, — и даже в этом случае его сюда сопровождали бы двое членов правления. Но в тот день в монастыре оставалась я одна: всем прочим участницам соrо нашлось куда пойти. Меня же от всех отличало полное отсутствие желающих признать меня своей родней.

Когда он приблизился, я увидела, что это маэстро. Пренебрежение правилами ему и ранее было свойственно, но этот запрет он еще ни разу не нарушал. Он шагал прямо ко мне, перебирая пачку бумаг, вытащенных из складок сутаны.

— Èссо! — воскликнул он, протягивая мне нотный листок — Вот!

От долгого подъема по лестнице он запыхался, а на лбу выступили капельки пота.

Это оказалась сольная партия в новой сонате. Чернила размазались там, где его пальцы коснулись еще не просохших строк. Вверху была крупно выведена надпись: „Per Sig.ra:1 Анна Мария“.

Не успела я восклицанием выразить свое удовольствие и удивление, как маэстро Вивальди уже спешил вниз по лестнице. После первого пролета он задержался, поднял голову и помахал мне рукой. Я махнула ему в ответ. Он тем временем перекрестился и снова стал спускаться, что-то бормоча себе под нос и напевая вполголоса. Когда на него нападает такая причуда, он очень похож на помешанного, что содержатся в Incuràbili.2

Я присела и стала изучать нотную запись, слушая по мере чтения скрипку, которую Бог вложил мне в душу. Конечно, мне было любопытно, слагал ли маэстро эту сонату, думая обо мне, или приписал посвящение позже — возможно даже, что сестра Лаура или кто-то из учителей шепнули ему такой совет, а он лишь поспешно черкнул мое имя вверху страницы.

Впрочем, решила я, — какая разница. Я повторяла свою партию до тех пор, пока она прочно не уложилась в памяти. Рассеянно глядя сквозь решетку на проплывающие мимо гондолы, я играла, испытывая все чувства, которые нашла в этой музыке, — те, что были недоступны мне ранее, когда я, бывало, сиживала здесь в тишине и смотрела, как скользят мимо лодки, увозя людей во все те места, куда они ездят, когда живут на воле.

А в этом году нет новой сонаты, чтобы отвлечь меня от мыслей об удовольствиях, ожидающих других девочек: объятия кузин, особые блюда, приготовленные бабушками и тетушками по случаю встречи, секреты на ушко и разделенные слезы, и люди, которые тебя замечают и вскрикивают: „Как же ты выросла с прошлого раза!“

Как обычно, я сидела подле окна — но не играла. Я просто смотрела вниз, на канал, и вновь ощущала, как ужасно быть единственной figlia di соrо, которой некого навестить.

Остальным девушкам и в голову не приходило искать меня на скамеечке у окна, зато мне было отлично слышно, как они щебечут, выбегая из дортуара группками по двое и по трое и спускаясь по лестнице. Все они надели красные платья: мы их надеваем на выступления или когда просто выходим за эти стены. Красный цвет взывает к состраданию — так думает наше правление, надеясь, что у всех окружающих вид бедных хористок из Пьеты пробудит именно это чувство.

Одна только Марьетта потрудилась отыскать меня и попрощаться. Между прочим, в прошлую Пасху Марьетта, к моему великому удивлению, заявила мне, что я — ее лучшая подруга.

— Poverina! Бедняжка! — ласково воскликнула она, склонившись поцеловать меня. — Ну надо же, совсем нет родни!

Ее жалостливая мина не могла скрыть гордости — как же, у нее, по крайней мере, есть мать — хотя в прошлом году по возвращении из гостей руки у моей подружки были сплошь покрыты синяками. У некоторых наших девочек есть отец или мать, но только они не имеют средств или желания растить своих детей. А бывает, что и средства есть, но они боятся скомпрометировать себя в глазах общества, признав незаконнорожденного ребенка.

Я улыбалась через силу, пока Марьетта не повернулась на лестничной площадке, чтобы махнуть мне рукой на прощание.

Но стоило мне остаться в одиночестве, как крепиться стало невмочь и слезы прорвались наружу.

И тут до меня донесся шелест юбок сестры Лауры. С виду они такие же, как у других наставниц, однако при ходьбе издают совершенно особый звук. Наверняка у нее шелковая нижняя юбка. Я попыталась поскорее утереть слезы, хотя понимала, что сестра Лаура их не могла не заметить.

Она взглянула мне прямо в глаза, будто бы оценивая их выражение, и затем велела следовать за ней.

Я ходила по этой лестнице вверх и вниз вслед за сестрой Лаурой с тех пор, как была еще столь мала, что помогала себе руками, карабкаясь по ступенькам. Я шла за ней по среднему маршу, где каменные ступени были гладко отполированы и кое-где даже образовались углубления от множества ног тех, кто жил и умер в этих стенах.

Мы шли по коридору, залитому бледным светом раннего утра. Его окна выходят на Большой канал. Сестра Лаура вела меня к муравейнику комнатушек, где спят по ночам учителя, запершись за резными деревянными дверьми. В одной из спален она усадила меня за прелестный письменный столик, который выглядел вовсе не к месту среди аскетической обстановки — узкого ложа под белым покрывалом и незатейливого умывальника, а также стен, лишенных всяческих украшений, кроме деревянного распятия в одном углу и старинного с виду лика Пресвятой Девы — в другом.

Сестра Лаура откинула крышку и вынула из стола чернильницу, бутылочку с песком, перо и бумагу.

— Ну вот, — произнесла она, разгладив бумагу на крышке стола и вложив мне в руки перо. — Напиши своей матери, Аннина. Расскажи ей, как ты здесь живешь и что у тебя на душе.

От ее слов мое сердце понеслось вскачь, словно музыка в одном из самых трудных пассажей маэстро. Я спросила, знает ли она, где ты — и кто ты.

Она коснулась моей щеки сухой горячей рукой, мозолистой от постоянной игры на скрипке на протяжении всех этих лет, что сестра Лаура провела здесь.

— Богу все ведомо, — сказала она мне. — Он позаботится о том, чтобы твое письмо нашло дорогу к сердцу твоей матери.

Честно говоря, я ей не поверила. Настоятельница читает все письма, посылаемые из приюта, кроме тех, что передаются тайными путями. Я слышала, что полгода карнавального разгула — лучшая пора залучить сюда посетителя, для верности скрытого маской и согласного послужить посыльным. Он получит письмо из рукава в рукав, через решетку parlatòrio,3 а затем передаст его далее в обход всякой цензуры. Впрочем, кто может сказать, сколько таких писем доходит до адресата? Говорят, сокровенные мысли дев-затворниц столь ценятся среди monachini — мужчин, увивающихся за монашками, — что эти послания, бывает, покупаются и продаются. Мы, конечно, не монашки, но нас держат вдали от мира точь-в-точь как их.

Каждое письмо, прошедшее через руки настоятельницы, содержит вымаранные черным фразы — те, что могут повредить репутации Пьеты. У многих посланий, вышедших из-под руки здешних обитательниц, короткая жизнь — они обращаются в дым в жадном пламени камина, чей отсвет почти еженощно виден в окнах настоятельского кабинета.

Нет, мое письмо просто так отослать невозможно. Я взглянула на сестру Лауру другими глазами, недоумевая, неужели я за все эти годы не успела ее узнать как следует, принимая за одну из образцовых хористок. Самым тяжким нарушением правил с ее стороны я считала тайное ношение шелковой нижней юбки. Встретив мой взгляд, она вдруг выпалила с неожиданной горячностью:

— Не задавай вопросов!

И вот я пишу тебе, хотя не имею понятия, когда и как ты получишь мое письмо — если вообще получишь. Пытаясь представить тебя за чтением этих строк, вместо твоего лица я вижу лишь темное пятно.

На втором этаже, на повороте главной лестницы есть особое окно, в которое видна scafetta — ниша в церковной стене, куда подкидывают младенцев. Проходя мимо, принято каждый раз заглядывать вниз, чтобы убедиться, что ниша пуста.

Maèstra Бьянка — она сейчас поет в церковном хоре, а четырнадцать лет назад именно она, произнеся молитвы перед отходом ко сну, бросила взгляд в это окошко. Сестра Лаура рассказывала, что в ту осеннюю ночь луна проглядывала в прорехи меж облаков и ее лучи освещали канал и церковную стену. Maèstra Бьянка заметила, что в нише что-то есть, и в тот же самый момент до нее донесся трезвон колокольчика — так люди дают знать, что оставляют здесь детей. Maèstra Бьянка бросилась вниз по лестнице прямо в ночной сорочке и велела привратнице отпереть двери и посветить ей по пути к скаффетте.

Так я и оказалась в Пьете, вначале втиснутая в нишу церковной стены, словно в ласточкино гнездо. Maèstra Бьянка вытащила меня оттуда и понесла наверх. Ее знаменитые золотистые волосы растрепались, и она вопила так, что голос отдавался во всех углах и закоулках и наконец перебудил всех воспитанниц:

— Младенчик! Господь послал нам еще младенца!

Но не Господь принес меня в „Ospedale della Pietà“.

Тысячи раз я пыталась представить себе все это, силилась что-либо припомнить. Стоит мне закрыть глаза и притихнуть, и я чувствую, как накреняется гондола, когда ты переступаешь через борт, сходя на берег. Гондольер поддерживает тебя под локоть. Обычно ты представляешься мне облаченной в черное, как приличествует знатной венецианке, и непременно в маске — впрочем, как и сам гондольер, — потому что это пора карнавала. Бывали ночи, когда я не могла сомкнуть глаз от бессонницы, и тогда ты являлась мне в образе прачки, куртизанки или еврейки из гетто, возжелавшей для своего чада музыкальной будущности. Иногда борт гондолы кренила не твоя ножка, а подагрическая кардинальская ступня в туфле из красного шелка. А то мне чудился деревенщина, крестьянский сынок, трясущийся со страху, потому что приехал в Венецию второй раз в жизни и уверен, что гондольер уже наладился ограбить его — вот-вот треснет по голове веслом и бросит в канал. Воображала я и четырех братьев вкупе с пятью сестрами — все не больше меня нынешней. Они высвобождают мне личико из пеленок и целуют по очереди, передавая меня от младших к старшим, так что в конце концов мои щеки мокры от слез — слез моей родни.

Четырнадцать лет назад ты держала меня на руках, склонив ко мне свое лицо. Хочется верить, что тогда в твоих глазах была любовь, что ты радовалась моему рождению.

Когда мне удается хорошо сыграть, я играю для тебя. Самая большая моя мечта — что когда-нибудь после концерта в зале поднимется прекрасная женщина (мне всегда казалось, что в городе нет женщин прекраснее тебя, хотя сама я вовсе не красива). В твоих глазах блеснут слезы, и ты протянешь ко мне руку.

„Анна Мария даль Виолин, — скажешь ты мелодичным низким голосом, — пойдем домой“.

Звонят к вечерне. Я напишу тебе еще, как только сестра Лаура позволит мне, а пока я буду хранить мысль о тебе в своем сердце.

Твоя дочь, Анна Мария даль Виолин, ученица маэстро Вивальди».

2

В лето Господне 1737

Сегодня настоятельница объявила о решении правления: отныне я — Maèstra dal Violin, концертмейстер и капельмейстер оркестра Пьеты.

Если бы я сейчас могла дотянуться до себя в детстве — до той изнывающей от безысходности девчушки, обнять ее и прошептать: «Анна Мария, sii coraggiósa — смелей же!»

Ее пожелтевшие от времени письма — мои письма — разложены передо мной на бюро. Этот изысканный стол, инкрустированный красным деревом и перламутром, был сработан истинным умельцем по заказу самого дожа, который и преподнес мне его в подарок.

Давно уже я их не перечитывала — эти послания, исполненные моих детских надежд, страхов и ожиданий. Но сегодня, после объявления за трапезой, я вынула их из серебряной шкатулки, выстланной бледно-голубым шелком, и развязала синюю ленточку, которой получательница много лет назад перевязывала эту пачку.

Среди моего имущества не только письма, но и подшивка всех сольных партий, которые Вивальди написал для меня. Их тридцать семь: две для органа, а остальные — для скрипки, все помеченные вверху: «Реr Signorina Anna Maria».4 Там и сям в рукописи разбросаны торопливые поправки, а кое-где на месте исправленных пассажей даже аккуратно пришиты целые лоскутки бумаги.

Порой только мы вдвоем и могли сыграть стремительные шестнадцатые доли на добавочной нотной линейке. Тогда он исключительно для меня делал в нотах пометку: «Piu allégro che possìbile» — «Быстрее, чем возможно». Эта книжечка, переплетенная в мягкую коричневую кожу, на которой вытиснено золотом мое имя, — единственное, что мне досталось от маэстро, и она дороже мне, нежели все золото и драгоценности любого аристократического дома Венеции.

Теперь Вивальди уже удостаивает меня дружбой и доверяет даже более, чем мне хотелось бы. В детстве же я ждала от него намного большего, чем он собирался мне дать. Я страстно жаждала удостоиться особого внимания маэстро — и, справедливости ради стоит сказать, не раз его завоевывала. Однако я желала также его защиты от тех, кто причинял мне зло, — от Ла Бефаны, а еще от Бернардины.

Когда Вивальди уезжал, нас чаще всего поручали маэстре Менегине. Усы у нее были чернее, чем у самого маэстро, и она била нас, если мы играли, по ее мнению, недостаточно хорошо. Мы прозвали ее Ла Бефаной в честь безобразной ведьмы, летающей на метле в крещенскую ночь и приносящей детишкам — кому подарки, а кому и кусок угля.

Я не переставала изумляться тому бесспорному обстоятельству, что Ла Бефана не могла сразу родиться на свет такой злющей старухой: когда-то и она была маленькой девочкой — примерно такой же, как все мои сверстницы среди figlie di соrо. Мысль об этом повергала меня в дрожь, поскольку, если она когда-то была малышкой, как я сейчас, то и я со временем могу превратиться в столь же ужасную каргу.

Дети не в состоянии представить, что они однажды и вправду состарятся. Они обладают особым умением верить только в настоящее — умение, которому я бы с удовольствием научилась заново. Зато старики — я сужу по наблюдениям за своим нынешним окружением, а здесь есть люди и постарше меня — старики всегда живут прошлым.

Я и сама проявляю свой возраст уже тем, что веду эти записи. Прошлое! Мы либо неотлучно пребываем в нем, либо обманываем себя убежденностью, что мы все так же юны, как прежде. Мне и самой старость представляется чем-то таким, что постигнет кого угодно — только не меня.

Мы, бывало, говорили об этом с Джульеттой, но каждый раз не могли удержаться от хохота и валились на пол, держась за бока: каждая стремилась перещеголять другую в стремлении пострашнее изобразить портрет подруги в старости. Но вот смех отступал, я глядела на Джульеттины розовые щечки и сияющие синие глаза — и отказывалась верить, что наши кошмарные выдумки когда-нибудь осуществятся.

Одним из любимейших наших развлечений в дортуаре было разыгрывать представление, в котором знатный дворянин, прельщенный искусством игры Ла Бефаны на скрипке, являлся просить ее руки. (Мы меж тем отдавали себе отчет, что Ла Бефана наверняка была одной из лучших скрипачек своего поколения, иначе бы ей не присвоили звания маэстры. Тем не менее она никогда не концертировала, а инструмент брала в руки крайне редко — только чтобы продемонстрировать нам верное исполнение, когда мы ошибались.) Представление имело два финала. В одном Ла Бефана и дворянин приносили друг другу обеты вечной верности, она приподнимала с лица вуаль, требуя поцелуя, — и тогда жених бросался грудью на собственную шпагу. В другом варианте ему удавалось разглядеть лицо невесты еще до венчания — и он сбегал с ее лучшей подругой.

Тот, кто верит в добросердечие девиц, никогда среди них не жил.

Ко мне Ла Бефана питала особенную неприязнь, хотя проявляла ее в открытую, только когда маэстро не было. То я играла излишне оживленно, то недостаточно живо, то слишком быстро или же с ненужной осторожностью — на нее невозможно было угодить. Когда она бранила меня, я не опускала глаз, как это делали другие, и от этого маэстра Менегина только пуще злилась. И ни разу я не доставила ей удовольствия, показав, как мне больно, когда она лупила меня дирижерской палочкой — кстати, никогда ни по лицу, ни по рукам, а только по таким местам, где никто не увидит отметин от ударов. Тогда я еще не знала о той особой причине, по которой Ла Бефана меня ненавидела.

Джульетта умоляла меня покориться — хотя бы настолько, чтобы Ла Бефана оставила меня в покое.

— Анна Мария, ведь это грех — быть такой гордой!

Джульетта всегда была мне верной подругой — милашка Джульетта, сжимающая меж колен виолончель, будто уже готовясь сжимать так любимого, который рано или поздно умчит ее отсюда.

Но не гордость, а гнев удерживали меня от того, чтобы склониться перед побоями Ла Бефаны. Я застывала с каменным лицом и лишь молилась Пресвятой Деве, прося ее предстать пред нами во всей славе, чтобы моя наставница рухнула наземь в страхе и позоре, пряча свою рябую рожу от Бога. В моих видениях Пресвятая Дева простирала ко мне руку: «Пойдем же, Анна Мария, ангелы рыдают».

Иногда не Богородица брала меня за руку, а неизвестная дама под вуалью. Я не видела ее лица, но догадывалась, кто она. «Пойдем, Анна Мария, — обращалась она ко мне, и ее голос я вспоминала, как припоминают вдруг колыбельную, что слышали во младенчестве. — Выйдем на волю из этих стен, чтобы вся Венеция узнала, кто создает эти божественные звуки».

В этот момент я получала очередной удар от Ла Бефаны.

Если Вивальди случалось проходить мимо нас в ризницу — чтобы пополнить запас перьев для письма или передохнуть между уроками, — он лишь с улыбкой махал рукой, едва нас замечая. «Играйте-играйте, ангелочки!» — бросал он через плечо.

Я же не переставала изумляться, как может человек, не упускающий из виду ничего, когда дело касается его собственной репутации, различающий любую оплошность, малейшую фальшь в нашей игре, — как может он во всем остальном вести себя так, словно лишен слуха и зрения? Как может тот, чья музыка раскрывает сердца слушателей, находить столь мало места в сердце для всех, кроме себя самого?

Тогда Анны Джиро еще здесь не было, и музыка оставалась единственной привязанностью Вивальди — она была средоточием его честолюбивых устремлений. Даже Господь Бог вынужден был ждать, пока творил маэстро.

До сих пор передают из уст в уста историю, как однажды во время мессы он покинул свое место у алтаря, потому что ему в тот момент пришла в голову какая-то музыкальная фраза. Он спешно направился в ризницу записать ее, а мы в храме терпеливо дожидались его возвращения.

Когда такие случаи начали повторяться, правление вообще освободило его от ведения служб. Найти другого священника, дабы вел нас по пути благочестия, было несложно — куда труднее было бы разыскать композитора с дарованием, равным удивительному таланту Вивальди. С самых ранних пор, едва научившись разбираться, что к чему, я заметила, что наше руководство весьма ценило его как музыканта, но не особенно любило как человека.

А мы его обожали. Он всегда был самым любимым из наших учителей. Ничьего расположения и похвалы мы не добивались с таким рвением — возможно, потому, что он был чрезвычайно скуп на них.

Уже сама пополнив здесь ряды наставниц, я не раз думала обо всем этом. По требовательности Вивальди не знал себе равных. Полагаю, мы с готовностью усердствовали в учебе ради него — куда охотнее, чем ради других наставников, — потому что маэстро верил в наше величие. Воистину, для него мы были ангелами, божественными посланцами, несущими его музыку миру.

Колокола своим звоном возвещают перерыв, после которого мы продолжим мессу во славу Божию и в очередной раз спасем Республику от гнева Господня. Венецианские грешники смогут мирно предаваться своим удовольствиям еще день и ночь.

В моем очаге потрескивает огонь — право, выделяемая мне доля дров нынче более чем щедра. И мне достаточно просто поднять глаза от стола, чтобы увидеть Большой канал с его жизнью, но теперь у меня больше нет причин ей завидовать.

Венеция Светлейшая, la Serenissima, бессмертная в сути своей, ничуть не изменилась с тех пор, как я написала свое первое послание. Однако стоит мне взглянуть на свои руки, как на них, словно на карте, проступают поправки, нанесенные временем.

Как же получилось, что с тех пор прошло так много лет? Неужели мне скоро сорок два? Теперь, когда я ловлю на темном стекле свое отражение, я едва могу поверить, что я и есть эта самоуверенного вида незнакомка, взирающая на меня столь умудренно, словно может проникнуть внутрь моей души.

И каждый раз я поддаюсь на эту уловку. Теперь с наступлением темноты я намеренно отвожу взгляд от окон — куда приятнее видеть вокруг юные свежие лица, чем переглядываться с собственным увяданием.

Что ж, все равно. Пусть мои волосы уже не белокуры, а тронуты сединой, а щеки не так пухлы и розовы, как прежде, зато мои пальцы все так же гибки. Я по-прежнему могу посылать к небесам водопады нот из своей скрипки. Впрочем, то же скажу и про чембало, и про виолончель, и про виолу д'аморе, и лютню, и теорбу,5 и мандолину — как вчера написал в «Palade Veneta»6 один рифмоплет. Целых шесть строф его глупой поэмы были посвящены мне — той самой Анне Марии, которая двадцать восемь лет назад проливала горькие слезы, оттого что никто ее не знал и знать не хотел.

Сколько раз я ускользала из объятий сна, пускаясь в путешествие по неосвещенным коридорам своей памяти! Но сон всякий раз настигал меня раньше, чем я успевала добраться туда, куда так безудержно стремилась. В те дни мне отчаянно хотелось узнать — кто мои родители? Почему они бросили меня здесь? Какая у меня будет жизнь, если я их отыщу?

Секретные архивы скаффетты содержат подробнейшие, до мелочей, записи о каждом младенце, оказавшемся в нише церковной стены. Кто-то из оставленных там найденышей завернут в бархат и кружево, кто-то — в грязные тряпки. Иногда в пеленках или прямо в крохотной ручонке обнаруживается некий знак, и он всегда половинка от чего-то — от искусно выполненной миниатюры, медальона или редкостной монеты. В этом случае родительница может в один прекрасный день явиться сюда с другой половинкой вещицы и забрать свое чадо. За все время моего пребывания в Пьете такое случалось всего дважды, но каждая из воспитанниц мечтает об этом и надеется на чудо даже с большим пылом, нежели на Небеса Божьи.

Самые первые мои воспоминания относятся еще к бессловесным временам — и все же гораздо более поздним, чем день, когда меня сунули в scaffetta и оставили здесь. Была весна. Я точно знаю, что весна, потому что мое обоняние улавливало некий дивный запах — лишь много времени спустя я догадалась связать его с пурпурными цветками глицинии, оплетающей стены и заглядывающей во все окна с дерзкой отвагой ухажера, вознамерившегося во что бы то ни стало достучаться до сердца девы-затворницы.

Помню плеск дождя по воде канала — на него выходили окна комнаты. Конечно, это было еще до наступления возраста сознания, как называла его maèstra Эммануэла, тогдашняя настоятельница. Тогда мне казалось, что лившаяся отовсюду музыка исходит прямо из каменных стен ospedale. Она звучала всегда, поэтому с младенческой рассудительностью я решила, что камни умеют петь. Позже, увидев оркестр, я внушила себе, что воспитанницы составляют единое целое с инструментами, на которых они играют. Ведь были же инструменты частью их имен: Беатриче даль Виолин, Мария даль Флауто, Паола даль Мандолин — Беатриче Скрипка, Мария Флейта, Паола Мандолина. В прозваниях некоторых девушек не упоминались никакие музыкальные приспособления, потому что божественные звуки исходили прямо из их тел: Пруденца даль Сопрано, Анастазия даль Контральто, Микелина д'Альто. Помню также момент, когда я узнала от кого-то, что эти девушки вовсе не ангелы, что они из такой же плоти и крови, как я сама.

Я уже стала iniziata в оркестре, а мой детский умишко по-прежнему находил массу предлогов, чтобы отвлечься от строгостей учебы и молитв. На занятиях у Вивальди я зачарованно разглядывала его шевелюру — казалось, она прямо-таки полыхала в случаях, когда кто-нибудь из нас фальшивил или не мог поспеть за нотами. «Il Prète Rósso», — шептались у него за спиной. Так зовут его и поныне — Рыжий Аббат.

Иногда он заставлял нас играть так быстро и так долго, что пальцы начинали кровоточить. Тогда мы воздевали руки вверх и показывали ему, а он только головой кивал:

— Ничего, ничего. Ради музыки стоит проливать кровь. Девицы беспрестанно роняют кровь, хотя и не по столь благородной причине.

Нам оставалось только краснеть при этих словах.

Находились такие, кто предсказывал Вивальди дурную кончину из-за его рыжих волос, — я же всегда верила, что Бог его возлюбил. Не потому, что он священник; по правде говоря, я и тогда уже догадывалась, что духовное звание — куда чаще добывание хлеба насущного, нежели зов сердца. Но Вивальди был осенен Божьей благодатью, потому что слагал для нас такую музыку, которой не погнушался бы и хор ангелов.

Он до сих пор ее пишет. Хоралы — те, что он в самое последнее время начал создавать для нас, — по моему мнению, входят в число самых божественных его творений и наиболее всего выражают его натуру, его подлинную натуру, которую он прячет от всех. Эта музыка переполнена чистым духом Антонио Вивальди, являя всем не просто священника, но воистину Божьего человека.

Со всей Европы съезжаются люди послушать, как мы исполняем его музыку: поэты, философы, принцы, епископы, короли. Мы наблюдаем, как они пытаются заглянуть за решетку, скрывающую нас от посторонних глаз, через вуали, которые позволяют каждой из нас казаться прекрасной и молодой. А они сыплют золото в руки дожа: «Это для венецианских сироток».

Я тоже держала золото в руках, не замечая своего богатства. Бедняжка Анна Мария! Если бы ты могла тогда знать то, что мне ведомо ныне! Если бы ты могла хоть краешком глаза заглянуть в будущее, сколько утешения ты нашла бы в своем настоящем! Но мое давнее «я», та юная страдающая девочка, не услышит меня, сколько бы строк я ни нацарапала в этой книжице, сколько бы тайн ни открыла. Я-то могу читать ее слова, а она мои — никогда. Она осталась в прошлом, словно в западне, никому не нужная, одна-одинешенька.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Сестра Лаура велела мне писать тебе и таким способом утихомиривать свои страсти. А когда я спросила, что мне написать, она посоветовала рассказать тебе свою жизнь, поскольку ты ничего обо мне не знаешь — кроме того, что я уже сообщала в первом письме. Я сказала сестре Лауре, что, если бы тебе была интересна моя жизнь, ты бы уже наверняка как-то разузнала о ней раньше или нашла способ написать мне. Она тут же послала меня к отцу-исповеднику, и мне пришлось сотню раз прочитать „Ave Maria!“, стоя на коленях.

Как же мне верить в мать, которая отказывает мне даже в наиглавнейшем утешении — знать, что она жива? И все-таки желание верить, что ты и вправду жива и как-то меня слышишь, пробуждает во мне охоту писать. Если есть хоть малейшая надежда, что ты однажды прочтешь эти строки, как могу я быть такой дурой, чтобы отказаться писать их?

Теперь, правду сказать, я немного успокоилась, хотя мне вовсе не нравится сидеть здесь под замком, пока все остальные ужинают. Это послание — не торопливая писулька, а обстоятельное, на много страниц, письмо, вот единственный ключ, что может отпереть дверь этой комнаты. Так мне было сказано.

Очень хочется есть и почти так же сильно хочется рассказать тебе все о себе и о своей жизни здесь.

Первые пять лет, как я попала сюда, меня звали просто Анной Марией и понемногу обучали вместе с сотнями других детишек общины. Занятия у малышей совместные, но с десяти лет мальчиков отправляют учиться какому-нибудь ремеслу, а девочек оставляют здесь и делают из них кружевниц и белошвеек, кухарок, сиделок, аптекарей или горничных — в зависимости от склонностей. Забота священников — следить за нашими душами, а наставников — чтоб мы не сидели без дела.

В бытность свою figlia общины я очень любила занятия. У меня было много друзей среди мальчиков и девочек моего возраста, и мы страсть как любили поозорничать, пока наставники не смотрят.

Для меня было полной неожиданностью, когда в шестилетнем возрасте меня выдернули из этой кучи-малы и стали водить на уроки в соrо.

Еще больше я удивилась, когда молоденькая учительница однажды задержала меня после заутрени и велела спеть ей. Не дослушав как следует мои гаммы и трели, она потянула меня за ухо к сидящей за клавесином сестре Лауре, которая только что закончила урок сольфеджио.

Я решила, что сейчас меня накажут. Вокруг толпились большие девочки, я им едва до пояса доставала, они пересмеивались и шушукались, пока сестра Лаура не отпустила их. Она погладила меня по щеке и ласково со мной заговорила. Помню, что ее глаза, словно летнее небо над нашим двором, светились кротостью и спокойствием.

Она велела мне пропеть пару мелодий, а затем попросила повторить то, что наигрывала на клавесине. Мне все это казалось презабавной игрой — особенно когда оказалось, что у меня хорошо получается. Тогда сестра Лаура показала мне, как держать руку и подбородок, и поместила меж ними скрипку.

С тех пор этот инструмент — часть моего имени и меня самой. Это мой голос.

Я училась вместе со всеми sottomaèstre — подмастерьями, начинающими наставниками. Только лучшие из figlie di соrо в конце концов допускаются до ведения занятий, а лучшим из лучших — privilegiate, самым одаренным, — даже дозволяется иметь частных платных учеников. Вот так уроки маэстро Вивальди изучаются всеми исполнительницами на струнных инструментах, хотя напрямую он учит только некоторых из нас.

Недавно я начала разучивать первый концерт маэстро в серии, которую, по его словам, он собирается назвать „l'Èstro Armònico“.7 Он заявил, что только мы да он будем знать, что это выражение происходит из такого положения вещей, когда все наше заведение целиком и полностью зависит от ежемесячных колебаний настроения и кровотечений здешнего женского населения; под „l'èstro“ подразумевалась течка у самок животных.

Маэстро хвастает, что может с точностью до дня предсказать, когда мы явимся на занятие раскисшие, с плаксивыми минами и корчами, поскольку за две недели до этого мы всегда играем с самым неистовым искусством и фантазией. Это и есть наша „l'èstro“, говорит он, и в глазах его при этих словах пляшут чертенята.

И все же мы знаем, что маэстро едва ли не приравнивает наше мастерство к своему, ведь соrо — единственное средство донести его музыку до слуха остального мира, и музыка, которую услышит мир, будет настолько хороша, насколько хорошо мы ее исполним.

В отличие от приютских наставников, которые обращаются с нами как с детьми, маэстро видит в нас прежде всего музыкантов. Мне кажется, он просто не задумывается, кому здесь сколько лет.

Он давил на нас сильнее обычного, когда мы оттачивали исполнение двенадцати недавно написанных им сонат. Их мы будем скоро — хотя и неизвестно, когда именно, — исполнять для одной в высшей степени знатной особы, имя которой Вивальди пока не разглашает. Если верить маэстро, то вся его композиторская будущность — не говоря уже о будущности Республики — целиком в наших руках. Мы же — лентяйки, вертушки и пустосмешки, и Господь нас непременно накажет, если мы не сыграем музыку так, как он задумал. Маэстро ярится и бранится, а затем льстит и упрашивает, задабривает нас сластями и строит уморительные рожицы. Однако к концу репетиции ему частенько удается выдавить из нас то, что он хочет.

Вчера Бернардина, одна из лучших младших скрипачек — несмотря на то что она слепа на один глаз, — отпросилась с репетиции из-за спазмов. Маэстро не на шутку вышел из себя.

Бернардина выше меня на целую ладонь, и ей доставляет удовольствие смотреть на меня сверху, хотя я дважды побеждала ее, когда нас всех заставляли играть друг против друга. Оба раза ее конопатое лицо пылало от негодования, а в глазах читалась надежда, что Господь поразит меня на месте.

Когда старшие говорят о том, что случается, когда созреваешь, они упоминают вспыльчивость, спазмы и кровотечения. Это уже произошло в нынешнем году с Джульеттой — она моя лучшая подруга, хотя Марьетта и претендует на это место.

Я услышала крики Джульетты сквозь сон, от которого не сразу пробудилась.

— Умираю! Кровь течет — ой, я ранена!

Я откинула одеяло и на простыне увидела — и учуяла — красно-бурые кровавые пятна. Я решила, что ранили нас обеих, но сама почему-то не чувствовала боли. А затем я с ужасом обнаружила, что у Джульетты между ног все в той же крови.

Несколько девушек постарше тоже встали и столпились у нашей постели. Откуда-то взялась и вода, и губка, и чистая одежда.

— Ты не ранена, Джульетта, вот дурашка! — утешали они. — Ты теперь женщина. Молись, а в штанишки засунь вот эти тряпки.

И они ушли на завтрак, щебеча и болтая меж собой, словно ничего особенного и не случилось.

Милашка Джульетта — у нее кожа цвета сливок, а мягкие каштановые локоны вьются сами собой — схватилась за живот и заявила, что ее наверняка отравили, потому что все внутри ужасно болит.

Теперь у Джульетты ежемесячно бывают кровотечения — как и у всех остальных старших девочек и у всех здешних женщин, у которых еще не растут волосы на подбородке. Все они одновременно роняют кровь — и все за несколько дней до этого злятся, раздражаются и беспричинно плачут.

А все из-за того, что когда-то давным-давно Ева откусила от того яблока! Я уверена, если бы Ева хотя бы догадывалась, сколько печалей она тем самым навлекает на своих дочерей, она бы ни за что не поддалась искушению, а зареклась бы от яблок на веки вечные.

Я без всякой радости думаю, что и сама скоро стану женщиной. Не далее как на прошлой неделе Пруденцу — одну из старших и самых миловидных хористок, а также одну из лучших сопрано во всех ospedali, вместе взятых, — вызвали в приютский parlatòrio для своеобразного собеседования, какого каждая из нас и страшится, и желает одновременно.

Parlatòrio — это просторное сводчатое помещение, где мы с тобой встретились бы, если бы ты пришла навестить меня. Говорят, что оно во многом напоминает комнату для посещений в любом монастыре. Отделенный от остального ospedale ажурной металлической решеткой, parlatòrio служит нам окном во внешний мир. Там мы можем смотреть на людей, и они могут смотреть на нас, но любые прикосновения воспрещены.

Узнав, что в монастыре Сан Франческо делла Винья у нее имеется родня, Пруденца в прошлом году обратилась к нашему правлению с просьбой позволить ей принять постриг. Никто из нас не верил, что ее отпустят: она — знаменитая певица, немало мест на наших концертах раскупаются именно благодаря ее участию. К тому же она славится красотой, так что многие слушатели приходят сюда не только послушать наше исполнение, но и в надежде увидеть ее хоть краешком глаза.

Настоятельница лично провела Пруденцу через потайную дверцу на гостевую половину parlatòrio. Там с нее сняли вуаль и представили незнакомцу в маске; сгорбленная спина и седины выдавали в нем очень почтенный возраст.

Оказалось, что наше правление совсем уже собралось удовлетворить ее просьбу, но затем один из их числа — синьор Джованни Баттиста Моротти — рассудил, что может предложить лучшей певице Пьеты обет несколько иного рода. Старец стоял в сторонке и наблюдал, а пришедшие с ним родственницы поворачивали Пруденцу так и эдак, тщательнейшим образом осмотрели ее волосы и даже залезли ей в рот, чтоб оценить зубы, пока наконец синьор не поклонился и не поблагодарил ее.

Всю эту историю передавали друг другу шепотом за ужином, перемежая ее молитвой и жеванием. Вчера настоятельница вызвала Пруденцу к себе в кабинет и ознакомила ее с брачным предложением синьора Моротти. Если она желает получить в качестве приданого двести дукатов, предназначенных любой из нас в случае замужества, оба они, и Пруденца, и ее престарелый жених — который весьма благороден, но не особенно богат, — должны дать письменное обязательство, что новобрачная впредь никогда не будет выступать перед публикой.

Клянусь тебе, я скорее соглашусь, чтобы мне отрубили руки. Как может кто-то из нас обещать такое: это за пределами моего разумения! Что такое Пруденца без ее золотого голоска? Как Господь услышит ее?

Джульетта считает, что приближаются мои первые месячные — они-то и терзают меня. На самом же деле вторая часть нового концерта маэстро обвивает меня подобно змею, соблазнившему Еву, вызывая мурашки по всему телу.

После того как Вивальди вогнал нас в краску разговорами о ежемесячных кровотечениях, я торжественно поклялась Деве Марии так разучить свою партию и исполнить ее с таким блеском, чтобы он больше никогда даже не думал сравнивать нас с какими-то животными.

Первая часть продвигалась превосходно: ноты понемногу уступали напору моих пальцев, приобретали благозвучие, по мере того как мои пальцы выискивали их укрытия и, выманив наружу, посылали к небесам. Они были послушны моему смычку, словно я была предводителем великой музыкальной армии: я заставляла их петь.

Так прошло три дня, словно слившись в один. Я узнала, что прошло три дня, только потому, что сестра Лаура вдруг посоветовала мне сделать передышку и заняться чем-нибудь другим. Она уговорила меня пойти прогуляться во дворик, где уже расцвели пионы синьоры Оливии. Но солнце слепило глаза, и ни цветочный аромат, ни игра в волан меня не прельщали — мне снова хотелось вернуться под каменные гулкие своды. Я хотела поработать над Ларго.

Я вновь почувствовала в себе достаточно сил, чтобы выполнить клятву, принесенную Пресвятой Деве. Казалось, что не глаза, а сами пальцы вчитываются в пляску нот, торопливо нацарапанных на листах нашим маэстро в очередном порыве вдохновения. Не много найдется людей вроде меня, кто привык разбирать его почерк; большинство же ни за что не отличит нот от чернильных клякс, оставленных сломанным пером.

Мы с Джульеттой видели, как маэстро сочинял этот концерт в ризнице. Мы не раз шпионили за ним, потому что в своем творческом пылу он выглядит презабавным чудаком. Он стягивает с головы шапочку и зарывает пальцы в рыжую шевелюру, издавая при этом стоны, словно его волосы и впрямь пылают огнем, а сам он — взошедший на костер мученик. Вивальди пишет без остановки, то и дело обмакивая перо и вытирая глаза. Перед ним целый пучок перьев, они ломаются, он швыряет их за спину, и они летят, словно возвращаясь обратно к птицам, у которых были взяты. Маэстро кашляет, особенно по осени и весной, прижимает к груди руку, а другой продолжает писать. Затем он подходит к клавесину и извлекает из него только что написанные ноты, прислушиваясь к ним с жуткой гримасой на лице — ни дать ни взять арестант перед поркой. А затем происходит нечто — для нас незримое, но для него вполне вещественное, судя по выражению его глаз, словно бы невидимый тюремщик разомкнул цепи, приковывающие маэстро к стенам темницы, или сам Христос простер свою длань и утер слезы с его лица. Вивальди опять рыдает, на этот раз от счастья. Затем он хватает скрипку, прикрывает глаза — и играет.

Конечно, для него непереносимо, когда мы не можем сыграть его музыку так, как он ее слышит, как ему нашептали ангелы. Тогда с его лица сходит румянец, и он бормочет невероятные, ужасающие вещи насчет fanciullé, сопливых девиц. Как может это гогочущее стадо гусынь, девственных дур, запертых в четырех стенах, проникнуться музыкой, которую произвел на свет мужчина? Мы понимаем, что грех ему, священнику, говорить такое. И все же мне ясно, что он не сознает, как уязвляет нас этими словами. „Девы!“ — вскрикивает маэстро, возводит очи к небесам и бросается прочь из залы. Его черная сутана развевается позади, словно несущаяся по небу грозовая туча, беременная дождем.

Мы же, прославленные сиротки-музыкантши Пьеты, остаемся, не смея даже переглянуться. Нам стыдно, что мы опять его подвели.

Исполняя данный Богородице обет, я без конца трудилась над третьей частью, аллегро, силясь сыграть ее так, как сыграл бы ангел. Ангел во гневе. Я играла до тех пор, пока от боли в руке, сжимающей смычок, из глаз не брызнули слезы. Я видела их — словно капли дождя на красивом дереве скрипки. Наверное, это Джульетта сходила за сестрой Лаурой, а та осторожно, но настойчиво разжала мои пальцы на скрипичном грифе и отняла у меня инструмент.

— А как же аллегро — эта часть мне никак не дается! — закричала я в таком же безумном порыве, что и у маэстро.

В ту ночь — вернее, в эту ночь — я снова не могла уснуть. Боль в плече не давала сомкнуть глаз, но еще более — некое странное чувство. Я даже не могу описать словами те ощущения, что гнали от меня сон, — какое-то бесовское наваждение. Осознание собственной ничтожности было столь сокрушающим, что я не могла устоять под его гнетом, — но и заснуть тоже была не в состоянии.

Сегодня утром я не притронулась к поленте, которую Джульетта принесла мне в плошке из кухни, — несмотря на то что она сдобрила кукурузную кашу медом и сливками как раз так, как я люблю. Пришла сестра Лаура и присела рядом. Она долго молчала, а когда заговорила, то голос ее зазвучал так же низко и привычно для меня, как колокол храма Сан Марко, возвещающий начало и конец рабочего дня для всех, кто живет вне этих стен.

— Маэстро Вивальди сочиняет скрипичную музыку, труднее которой никто и никогда не писал. Не надо винить себя в том, что она тебе не дается.

Я заплакала.

Она подняла мне подбородок и заставила поглядеть ей в глаза, синие и спокойные.

— Сам Господь замучился бы с этим аллегро.

Сестра Лаура уже не держала мой подбородок, а я все глядела ей в глаза, пытаясь проникнуть в секрет, который позволяет ей всегда сохранять спокойствие и уравновешенность.

О матушка, если ты и вправду получишь это послание, услышь меня! Если бы я могла просить тебя о помощи — не словами, потому что они неуклюжи и безобразны, словно мухи, сбивающиеся в углах окон в летнюю пору, но звуками своей скрипки! К тебе обращается твоя девочка — все еще девочка. Дева, неспособная отыскать разгадку исполнения музыки, которую произвел на свет мужчина. Не умеющая сыграть аллегро.

Прошу, помолись за меня.

Твоя дочь, Анна Мария даль Виолин, ученица маэстро Вивальди».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Той осенью мои молитвы были услышаны. В Пьете появилась новая девочка — и не подкидыш, а платная ученица из Саксонии. Она получила прекрасную подготовку и уже играла вполне прилично.

И поныне в нашем приюте каждый год появляется хотя бы одна такая девушка — их присылают пожить среди нас до семнадцатилетнего возраста. Этим девушкам, в отличие от нас, не обязательно целых десять лет преподавать и концертировать в возмещение предоставляемого нам хлеба и крова, как не нужно и готовить двух воспитанниц себе на смену, если нам заблагорассудится выйти замуж или принять постриг. Для учениц из внешнего мира Пьета — лишь дорожная станция на пути к выгодному браку и рождению наследников.

Эти девушки приносят с собой дыхание мира, неведомого обитательницам приюта, — мира, где музыка вовсе не должна быть сердцем и смыслом твоего существования. Через них доходят сюда разговоры о моде, семейной жизни и поцелуях украдкой.

Клаудию, как скрипачку, доверили моей личной опеке. Я знакомила ее со всеми тонкостями итальянской манеры игры, поправляла ее грамматические ошибки и приучала к нашим порядкам. Но я и сама в большей степени была ученицей Клаудии, чем ее наставницей.

Всего двумя годами меня старше, она была уже вполне сформировавшейся женщиной, весьма сведущей в нравах и обычаях мира. Помню, я несказанно изумилась, заметив, что маэстро явно обратил внимание на ее грудь. Мне было как-то неловко думать о Вивальди — да и о любом священнике — как о мужчине. Нельзя сказать, что я сейчас полностью свыклась с этой мыслью, хотя прекрасно знаю, что это житейский факт. Сама принадлежность священнослужителей к мужескому полу делает их обеты безбрачия столь необходимыми — и столь трудными для выполнения.

Именно Клаудия поведала мне на своем ломаном итальянском, насколько важно не забывать о том, что у всех мужчин — не важно, аристократы они или попрошайки, священники или сводники, — имеется совершенно одинаковая штуковина, которой они сугубо подвластны.

Вскоре после прибытия Клаудия стала свидетельницей очередного гневного приступа маэстро, во время которого он рвал на себе волосы и клял нашу невинность, не дающую нам играть со страстью, необходимой для его музыки. Я обернулась к Клаудии, чтоб посмотреть, как та поведет себя. Странно, но она преспокойно сидела и загадочно улыбалась, по-видимому очень довольная собой.

Та ночь была необыкновенно холодной. Многие из нас зимой обычно спали по двое, несмотря на то что еще в прошлом году каждая из нас заслужила право на отдельную кровать. Лежа в обнимку с Клаудией, я уже готова была провалиться в сон, как вдруг она зашептала мне в ухо:

— Анна Мария, я могу открыть секрет той страсти, какую требует от вас ваш маэстро.

Глаза у меня уже слипались — а ведь не так просто заснуть, когда мерзнешь.

— Я добродетельная девушка, — пробормотала я, сердясь, что она меня разбудила.

— Ты и останешься такой — даю тебе слово! Твое целомудрие нисколько не пострадает. Зато своему маэстро ты доставишь большую радость.

Она приподнялась, опершись на локти. Я повернулась к ней и раздраженно спросила:

— Что за загадки ты мне загадываешь?

Несмотря на кромешную темноту, я почувствовала, что Клаудия улыбается.

— Давай-ка я покажу тебе!

— Покажешь? Где — здесь? В дортуаре?

— Лучше места не найти.

Она придвинулась поближе ко мне и заговорила тихо-тихо, едва ли не шепотом:

— Анна Мария, у каждой женщины — и у девушек тоже — есть на теле потайное местечко. Если правильно погладить его, то все тело затрепещет и зазвучит не хуже струн твоей скрипки.

Я снова улеглась, негодуя, что меня так глупо разыгрывают.

— Ложись спать, Клаудия! Надо набраться сил для завтрашней репетиции.

Она стала трясти меня за плечо:

— Именно поэтому я сегодня и завела с тобой этот разговор, Аннина.

— Не называй меня Анниной, — огрызнулась я.

Я вспомнила, как когда-то верила, будто музыка coro исходит прямо из тел девушек. Мне было невдомек, каким образом эта саксонская ведьма разгадала мою детскую фантазию.

— Ну же, — снова усадила она меня на постели. — Смотри, что я делаю, и повторяй.

Мои глаза к тому времени понемногу привыкли к полумраку. Клаудия словно бы собралась играть на виолончели — уселась, разведя колени в стороны.

— Это здесь, — пояснила она, засунув руку себе под ночную рубашку. — У тебя тоже такое есть. Оно похоже… я не знаю, как это будет по-итальянски.

Она снова выпростала руку, а другой накрыла ее сверху: получился колокольчик с язычком-пальцем.

— Такая маленькая штучка, от которой он звенит. Найди-ка у себя!

Я полезла себе под рубашку. Как же я раньше-то не замечала? Я притронулась к «штучке» — и словно бы сама превратилась в скрипку: от прикосновений моих пальцев каждая частичка моего тела затрепетала, особенно кончики грудей и своды стоп.

Клаудия прикрыла глаза — я вслед за ней.

— Ну что, чувствуешь? — спросила она.

— Ага, — еле выдавила я, потому что дышать почему-то стало трудно, словно я взбиралась по лестнице.

— Води пальцами, как по струнам своей скрипки, Анна Мария Скрипка.

— Но струны моей скрипки от этого не становятся мокрыми.

— Думай о сонате, которую нам играть завтра, — об аллегро. А когда мы завтра будем играть аллегро, думай об этом!

Я не могла ответить ей. Острое желание гладить и гладить неожиданно стало таким настоятельным, всеобъемлющим и громогласным, что все остальное просто исчезло. Я забыла и где я, и кто я, чувствуя только неотвязное стремление делать… не знаю что. А потом — о Пресвятая Богородица! — все мое тело зазвенело с ликующей радостью, как будто все колокола la Serenissima в пасхальное утро.

Я словно бы попала в морскую бурю, и меня выбросило волнами на берег — едва не захлебнувшуюся, полумертвую, но узревшую лик Божий.

Проснувшись наутро, я вопрошала себя, не сон ли все это. Но Клаудия сидела рядом, склонившись надо мной, и на лице ее бродила кошачья ухмылка. Я улыбнулась в ответ.

— Не забудь же — думай об этом, когда будешь играть сегодня.

— Да я ни о чем другом не буду думать! — воскликнула я. — Надо рассказать Джульетте! Она тоже должна думать об этом, когда будет сегодня играть на виолончели!

Я поделилась открытием с Джульеттой (и при этом еще раз окунулась в океан), а та, вероятно, оповестила остальных. Так или иначе, перед репетицией маэстро узрел стайку бледных девиц с воспаленными глазами.

— Это еще что? — пробормотал он. — Неужели календарь меня подвел?

Однако едва мы начали играть, как всем нам — и ему в первую очередь — стало ясно, что все переменилось. Мы играли с живостью. Мы играли со страстью. Мы играли с порывом. Мы выложились так, что в конце запыхались, и вполне вероятно, что колокольчики у многих из нас звенели во время исполнения.

Маэстро уронил руки и уставился на нас, глазам своим не веря.

— Я сплю. — Это было единственное, что он смог сказать сразу. А потом, с восторгом и восхищением в глазах: — Как это произошло?

Мы все преспокойно сидели, и на лицах у нас застыла та же полуулыбка, что и у Клаудии.

3

Я сижу, держа в руках мое следующее письмо — первое, что было написано из заточения в самую глухую пору той памятной зимы 1709 года от Рождества Христова. Даже если бы сестра Лаура велела мне писать самой Пресвятой Деве, я бы точно так же излила ей душу, столь отчаянным было мое желание, чтобы хоть кто-нибудь — кто угодно! — услышал мой cri de cœur.8

Уносясь мысленно в прошлое, я припоминаю, что истинным началом «преступного» периода моей жизни можно считать ту зимнюю ночь, когда мы с Марьеттой сидели на холодном каменном полу между двумя кроватями, натянув рубашки на зябнущие ступни.

Мне тогда было четырнадцать, и я еще не дождалась своей первой крови. Разговаривая, мы обе то и дело прислушивались, не идет ли сестра Джованна, которая в ту неделю исполняла обязанности сеттиманьеры9 и делала обход коридоров. Я отчаянно шептала Марьетте, стараясь не слишком повышать голос:

— Pazza, ты совсем обезумела!

Подруга вбила себе в голову, что станет оперной дивой. Разумеется, и тогда, и сейчас в любой венецианский монастырь опере путь заказан.

Голос у Марьетты охватывает целых три октавы, и она скачет по ним с таким проворством и легкостью, какая не снилась никакой блохе. В те дни кожа у нее была шелковисто-розовой, словно у боттичеллиевского ангела, зато в глазах горел дьявольский огонь. Принарядить бы ее в бархат и тафту, навесить на нее драгоценные украшения, а ножки обуть в шелковые туфельки — и из нее могла бы выйти первейшая в Венеции примадонна. Эта мысль не давала Марьетте покоя и жгла ее сердце, словно огнем.

Я напомнила подруге, что невозможно поступить в оперу, не отрекшись от крова Пьеты, равно как и от приданого.

Глаза у Марьетты до сих пор зелены, как непроточная вода ленивейшего из венецианских каналов на макушке лета, и иногда столь же ядовиты. Она уставила их на меня сквозь полумрак нашего дортуара и заявила, что без колебаний отринет и то и другое — лишь бы петь на сцене.

По всей комнате слышалось сопение — остальные девочки крепко спали. Шепотом, прозвучавшим словно боевая труба, Марьетта объявила мне и всем, кто мог нас подслушать:

— Я должна увидеть и услышать настоящую диву — в настоящем театре!

В то время даже обычный bollettino di passapòrto10 в задние ряды партера, предназначенные для простого люда, стоил треть золотого дуката. Девушка нашего возраста и положения не могла бы собрать эту сумму, даже если бы голодала много месяцев.

Я спросила Марьетту, каким образом она, затворница из Пьеты, собирается затеряться в толпе, где неузнанными снуют соглядатаи Великого Инквизитора, от которых невозможно нигде укрыться. Или она рассчитывает как ни в чем не бывало расположиться среди гондольеров, воров, мошенников и прочих мужланов, которые углядят в ней всего лишь в высшей степени лакомый кусочек?

Я также напомнила ей о настоящей войне, развернувшейся в «Ospedale dei Mendicanti»11 по поводу того, могут ли обитательницы приюта ставить там оперу. Вначале правление «Mendicanti» ограничилось тем, что высказало порицание монахиням-хористкам, выступавшим за оперу. Но впоследствии самая ярая поборница оперы — некая сестра Юстиниана, обладательница замечательного сопрано, не раз упомянутая в «Palade Veneta», — была выловлена из колодца, что наделало по всему городу много шуму.

Я просила Марьетту подумать о судьбе несчастной сестры Юстинианы.

Она смерила меня высокомерным взглядом и тряхнула кудрями.

— Если я о чем и думаю, то уж не о каких-то монашках!

— Эй, вы двое, — окликнули нас с соседней кровати, — заткнитесь наконец! Спать же хочется!

Марьетта потащила меня в коридор. Фитиль масляного светильника на стене коптил, от дыма по стенам плясали зловещие тени.

— Сегодня же вечером — обязательно сегодня! — горячо, почти касаясь меня губами, зашептала она мне на ухо. — Новая певица, сопрано из Неаполя, выступает в Сант-Анжело — мне маэстро говорил!

Хотя я в ту пору, сознаюсь, немного побаивалась Марьетты, тем не менее я загородила ей дорогу, скрестив на груди руки, и поинтересовалась, как она найдет дорогу к театру — даже если ей удастся выбраться отсюда.

— В отличие от некоторых, всю жизнь проведших в этом склепе, я в Венеции не заблужусь, будь спокойна!

Я стала убеждать Марьетту, что ей не удастся пройти туда незамеченной: маэстро — он в те дни исполнял сольную партию в оркестре Сант-Анжело — моментально обнаружит Марьетту в театре и позаботится, чтобы ее отправили обратно в приют и задали приличную порку.

На это подруга заявила — и тут я была с ней в основном согласна, — что Вивальди не особенно почитает правила. Ее последние слова напомнили мне о недавно прошедших слухах, будто маэстро взялся писать оперу в надежде однажды поставить ее на сцене Сант-Анжело.

Все это мне вовсе не нравилось. Мы, inserviènte dela mùsica,12 были и его служительницами — сосудами, готовыми в любой момент принять в себя божественное миро его музыкальных озарений. Почему же он расходует свой талант на других — и на кого? Не на тех, кто трудится на благо Республики, а на тех, кто только и мечтает, как бы набить мошну потуже да еще и заработать себе на этом славное имя!

Да, Марьетта в те времена понимала Вивальди и его устремления куда лучше моего.

Она принялась очаровывать меня, пустив в ход все свое обаяние:

— Я смогу убедить его написать для нас оперу под видом оратории. Она будет такой прекрасной, что театры опустеют, а люди станут ломиться толпами, чтобы послушать нас. Тогда правление будет вынуждено изменить правила. Но сначала мне нужно приглядеться к этим дивам, изучить их приемчики.

— Ты собираешься перелететь через здешние стены на крыльях голубки?

— У Маттео сегодня опять ревматизм разыгрался.

— А тебе что с того?

— Синьора Беттина вернется на пост привратницы, когда колокола зазвонят к вечерне. Маттео отпросится, и тогда мы тоже сможем уйти.

— Мы?

Она молчала, а мое сердце в наступившей тишине бухало, как турецкий барабан.

Маттео был грузный старик, начавший свою жизнь подкидышем в Пьете. Говорили, что по слабости ума его нельзя было отдать даже в ученики к ремесленнику, поэтому он и остался здесь, выполняя те поручения, на которые больше никто не соглашался. Дежурные portinàre13 нашего coro, устав сторожить двери часами напролет, звали Маттео посидеть вместо них.

Мне вспомнилась моя давнишняя мечта, как передо мной является матушка, протягивает мне руку и зовет идти с ней. У меня перехватило горло, я не сразу смогла отозваться:

— Но как?

— Под его плащом.

Вероятно, мое лицо при этих словах выразило неподдельное омерзение. Маттео, судя по виду, мылся, наверное, раз или два за всю жизнь, и то в молодости. В складки его одежды набились высохшие хлебные крошки и ошметки вяленых рыбешек, которых он жевал, сидя на своем табурете в дверях. Мы считали, что он почти ничего не слышит. Поговаривали также, что Маттео допустили работать среди нас именно по причине его тугоухости: красота голосов воспитанниц не могла ввергнуть его в грех похоти.

— Я скорее соглашусь, чтоб меня вынесли отсюда в ночном горшке!

— Вот в этом твоя беда, Анна Мария! Живешь здесь всю жизнь, как тепличное растение, и понятия не имеешь, что снаружи-то пованивает!

Мне не понравилось слыть тепличным растением, и я попыталась спорить:

— Да ладно, летом вода в каналах ужасно воняет.

— Это не та вонь.

Марьетта знала об этом не понаслышке. Ее мать зарабатывала на жизнь в самых заплесневелых переулках Сан-Марко — когда горничной, а когда и шлюхой. Однажды, протрезвев немного более обыкновенного, она вдруг заметила, что мужчины стали заглядываться на ее старшую дочь, которая в ту пору добывала на хлеб для них обеих пением в месте с прекрасной акустикой — под сводами моста Риальто.

Тогда-то мать Марьетты привела дочь на заседание правления и велела петь. Несмотря на то что та была уже не маленькой, руководство согласилось принять девочку в приют, одевать и кормить и даже впоследствии обеспечить приданым, если она пробудет здесь десять лет и подготовит двух воспитанниц себе на смену.

В первую неделю в приюте Марьетта рыдала беспрерывно — ее даже поместили в отдельную комнату, чтобы ее вопли не будили нас по ночам, но совсем заглушить их было невозможно. Она проклинала самое имя своей родительницы, а потом молила Богородицу, чтоб та заставила ее мать одуматься и забрать дочку обратно. Самая никудышная семья все же лучше, чем совсем никакой: Марьетта беспрестанно твердила мне об этом в первые годы здесь — пока не зачислила меня в подруги.

Я взглянула в нефритовые глаза Марьетты и поняла — она с самого начала знала, что я соглашусь. А она уже целовала меня в щеку — вероятно, в благодарность за мою уступчивость. Эта девица умела расточать поцелуи, словно королева, швыряющая монеты в толпу.

Я вцепилась в ее руку — не столько из дружеских чувств, сколько для того, чтоб придать себе решимости.

Но она мою руку отбросила — очаровывать меня больше не требовалось.

— У меня под кроватью две шерстяные накидки — возьми их и жди внизу у лестницы. А мне надо заскочить на кухню.

И она унеслась, оставив меня в коридоре. Я подумала, уж не бросить ли ее одну выполнять свои дурацкие планы, а самой потихоньку вернуться к себе в постель и залезть под одеяло. Однако любопытство и возбуждение не давали отказаться от такого приключения. Мне не стоило большого труда уговорить себя, что Марьетта, с ее знанием жизни, сумеет устроить так, что нам удастся уйти и вернуться незамеченными.

Проскользнув во тьму дортуара и нащупывая ногой путь по холодным мраморным плитам пола, я уже ни в чем не сомневалась. Воздух спальни был спертым от дыхания четырнадцати девочек, погруженных в сумрачный туман сновидений. Я опустилась на четвереньки и стала шарить под кроватью Марьетты, пока не нащупала грубую шерстяную ткань накидок.

Меня всегда удивляло, каким образом Марьетта добивается того, что не удается больше никому. Шерстяные накидки тщательно охранялись, и подобраться к ним было делом не легким. Впрочем, мне тут же припомнилось, что я не раз заставала Марьетту за болтовней с маэстрой Андрианой, которая в тот год была диспенсьерой и заведовала всеми припасами. Андриана сама пела, а также играла на теорбе. Вдобавок на нее в числе девяти càriche,14 выбранных из восемнадцати наставниц, возлагали самые ответственные дела в Пиете.

Поговаривали — и теперь я почти не сомневаюсь в правдивости тех слухов, — что по молодости сестра Андриана не раз сиживала в заточении за некие нарушения. По своему опыту могу сказать, что карцер Пьеты можно назвать колыбелью будущих приютских руководителей.

Я взяла в охапку накидки и застыла на пороге темной спальни, озирая пустой коридор и изо всех сил приглядываясь, нет ли кого на лестнице. Наконец я отважилась спуститься и в ожидании Марьетты съежилась в укромном уголке за балюстрадой.

Прошло, казалось, несколько часов, прежде чем Марьетта появилась в коридоре, ведущем к кухням и кладовым. Под мышкой у нее обнаружились бутылка вина и нечто весьма напоминающее половинку сырой индюшачьей тушки.

— Если нас поймают, — пояснила она, всучив мне бутылку, — я совру, что это я сманила тебя с собой.

— Так оно и было, — проворчала я, но Марьетта уже скакала вниз по ступенькам главного пролета.

Бежала она так же легко, как пела. Мне пришлось поспешить следом за ней, чтобы не остаться одной в коридоре с краденым вином и накидками.

У приютских ворот горели фонари. Маттео заметил нас, и толстое лицо его озарилось улыбкой. «А!» — выдохнул он, но относился ли его возглас к провизии или к Марьетте, сказать было невозможно. Он прижал палец к губам и поманил нас к себе в темный уголок. Затем — по правде говоря, меня начинает тошнить при одном воспоминании — Маттео приподнял свои просторные одеяния, под которые мы забились, пока он поправлял их и квохтал, как заправская наседка.

Мне стоило большого труда удержать в руках бутылку. Запах сырой птицы тут же перекрыли ароматы, присущие человеческому организму, — не просто вонь от пота и выделений, а совершенно иной, ужасный дух, ранее мне не ведомый. Некое чутье подсказало мне, что он имеет отношение к мужской природе Маттео. Я безотчетно съежилась, припомнив, как всегда шарахалась от гнойных язв и нарывов: случалось, нас заставляли ухаживать в больнице за нищими. Впрочем, по мере того как я росла и завоевывала авторитет в coro, мои визиты в лазарет становились все реже.

— Маттео! — донесся до нас с лестницы трубный окрик сестры Джованны. — Где ты там?

Если не считать Ла Бефаны, сестра Джованна оказывалась наихудшей из воспитательниц, когда подходила ее очередь обходить дозором коридоры. Конечно, все монахини-певчие в Венеции — благородного происхождения. Кто-то из них имеет настоящее религиозное призвание, другие же служат Господу не по своей воле. Сестра Джованна была как раз из последних: в приют ее отдали родители, не желая делить приданое между двумя дочерьми. Младшей, как более привлекательной, они устроили выгодное замужество, породнившись с другим знатным венецианским семейством. С тех пор сестра Джованна, похоже, считала целью всей своей жизни заставить окружающих страдать из-за постигшей ее несправедливости.

— Вы звали меня, преподобная сестра? — спросил сторож, потихоньку вползая в привратницкую.

— Ты заболел, Маттео?

Сестра Джованна подошла ближе, и сквозь бурую материю накидки сторожа мы рассмотрели ее грузную фигуру.

— Это все ревматизм, преподобная сестра. Я еле хожу.

— И неудивительно, Маттео, — смотри, как ты разжирел!

— А в дождь так совсем невмочь терпеть, — ныл Маттео. — Моя свояченица уже приготовила мне припарки. Но синьора Беттина посидит сегодня вечером и сама постережет ангелочков.

— Ангелочков Господь постережет. А твоя работа, сторож, следить, чтобы ангелочки не разлетелись.

Я впервые слышала, чтобы она говорила о нас в таком тоне, будто речь шла вовсе не об ангелах, а о каких-то преступницах.

Колокола зазвонили в тот самый момент, когда по каменным плитам застучал посох синьоры Беттины. Привратница была почти слепа, но я опасалась, что она так или иначе углядит нас под накидкой у Маттео. Она любила нам повторять, что на ее посохе есть глаз, который видит даже сквозь стены, и, прищурившись, наставляла его на нас, так что мы чувствовали себя перед ней словно голые.

— Ага, вот и она, — заявил Маттео, охлопывая себя по бокам. Нам тоже досталось от его шлепков. — Доброй вам ночи, преподобная сестра, и вам, синьора, да благословит Господь вас обеих!

Послышался звук отодвигаемого засова, и мы почувствовали живительную струю свежего воздуха. Маттео заковылял прочь, а мы под его накидкой пробирались вместе с ним, цепляясь, чтоб не отстать, за его волосатые ноги. Для такого толстяка сторож оказался необыкновенно проворен.

— Вот и ладно, куколки мои, — пробормотал он, когда мы оказались за воротами.

Накидка Маттео раздувалась на ветру, прикрывая нас от дождя.

— Можно нам теперь вылезть? — взмолилась я, обращаясь к Марьетте — правда, шепотом.

Удивительно, но Маттео услышал меня и ответил:

— Пока нет: старая крыса будет следить из окна, пока мы не доберемся до набережной. Держись ближе, Марьетта, вот молодчина.

Путаясь в зловонных одеждах Маттео, я тем не менее рассмотрела, что Марьетта, не выпуская из рук индюшачью ногу, ухитрилась еще теснее прижаться к толстой ляжке сторожа. Я ощутила дрожь, пробегающую по жирным складкам его тела, и решила, что уже точно умерла и послана за свои грехи прямо в ад.

Наконец Маттео свернул за угол. Марьетта отвела полы его одежд, и мы, глотая воздух, вырвались наружу, под проливной дождь. На лице Маттео застыло выражение исступленного удовольствия, глаза его закатились, а сам он дрожал, словно лист на ветру.

Марьетта сунула сторожу индюшку и вытерла ладони о полы его намокшей спереди накидки, я же робко вручила ему вино.

Натягивая на голову капюшон, Марьетта взглянула на сторожа и сплюнула:

— Спасибо не жди, Маттео: теперь ты мой должник.

Марьетта так уверенно пробиралась вперед, что я подумала: это сколько же раз она выбиралась из ospedale под накидкой Маттео? Фонаря у нас не было, и луна спряталась за грозовыми тучами. В общем-то, мы были незаметны, словно две бурые крысы, шмыгавшие из переулка в переулок, нырявшие в густую темноту крытых переходов, на время спасающих нас от дождя.

Ветер завывал вовсю, а ливень пропитывал нас насквозь; казалось, вода лила не только сверху, но и снизу. Я чувствовала себя просто потерянной, я не смогла бы найти обратную дорогу в Пьету, даже если бы от этого зависела моя жизнь (такое вполне могло статься, если бы Марьетта в очередном приступе себялюбия решила бросить меня). Я цеплялась за нее изо всех сил, придаваемых мне страхом.

Держаться в тени было совсем нетрудно: нас окружал сплошной мрак. Несмотря на непогоду, нам то и дело попадались люди — в основном гуляки, неизменно в масках, с чадящими под дождем факелами. Мы плотнее кутались в наши накидки и шли как могли быстро — только очень уж трудно было находить дорогу в темноте.

Наконец мы удалились от Большого канала и оказались в квартале, населенном по большей части кошками, крысами и мерзкой вонью. Марьетта потащила меня в какой-то проулок и заколотила в самого подозрительного вида дверь. Стучать — и даже кричать — ей пришлось довольно долго.

Какие-то дамы, с позволения сказать, высунулись из окошка наверху. Не обнаружив никого, кроме двух бедно одетых девушек, они опорожнили горшок с нечистотами, которые расплескались на мостовой в каком-то шаге от нас, после чего закрыли окно, не обращая никакого внимания на поношения и вопли Марьетты.

Мне не раз приходилось слышать байки о потерявшихся девицах, которых опаивали зельями и похищали, а приходили в себя они уже в каком-нибудь аравийском гареме, где их лишал невинности темнолицый неверный, обладатель сотен жен. Когда-то я пропускала подобные россказни мимо ушей, считая что ими нарочно хотят нас запугать, чтобы добиться послушания. Однако, глядя на колотящую в дверь Марьетту, я задумалась, не совершила ли я самую большую ошибку в своей короткой жизни.

В конце концов дверь приотворилась, и перед нами показалась настоящая ведьма — беззубая карга, глаза которой в темноте отсвечивали желтым, словно у кошки. Я перекрестилась. Старуха была одета в лохмотья, от нее несло спиртным. Подняв свечу, чтоб получше рассмотреть наши лица, она засмеялась и поманила нас.

— Пошли! — подтолкнула меня сзади Марьетта.

— Я не хочу! — вскрикнула я. — Ты самое гадкое создание из всех, кого я знаю!

— Не будь идиоткой, Анна Мария! Здесь нечего опасаться.

Я хотела убежать, но Марьетта вместе с ведьмой крепко вцепились в меня. Когда я попробовала закричать, одна из них залепила мне ладонью рот. Я начала кусаться — и получила звонкую оплеуху.

— Чего это с ней? — проскрипела старуха.

— Сейчас придет в себя, — процедила сквозь зубы Марьетта. — Тащи ее в дом!

Они проволокли меня по неосвещенному коридору, втолкнули в какую-то комнату и силой усадили на стул. Заперев дверь на засов, старуха обвила Марьетту своими тошнотворными руками. Та не только стерпела подобное объятие, но и чмокнула эту жуткую тварь. Заливаясь слезами, я спрашивала себя, за сколько золотых дукатов продала меня эта иуда с пухлыми щечками и сияющими кудрями, если склонна теперь расточать такие нежности. Марьетта же, вдоволь наобнимавшись, обратилась ко мне столь смиренным голосом, какого, кажется, от нее и ожидать было невозможно.

— Анна Мария, я хочу познакомить тебя со своей матушкой.

Мешая отвращение с облегчением, я поклонилась и пробормотала что-то вежливое. Взглянув еще раз украдкой на эту оборванку, я обнаружила, что ее глаза чем-то напоминают Марьеттины — цвета яри-медянки, но в остальном их лица были столь же несхожими, как ночной горшок и трон.

Меж тем Марьетта пытливо и искательно взглянула на мать:

— Ну? Ты их раздобыла?

— Конечно, конечно раздобыла, figlia mia. Куда же я их…

Старуха растерянно огляделась. Ее жилище, едва освещенное единственной свечой, было грязнейшим из всех, что я видела на своем веку. Проследив ее блуждающий взгляд, я заметила на мебели и даже на полу многочисленные тряпичные узлы, часть из которых оказалась детьми, спавшими самым глубоким сном.

— Я ведь и просила-то всего ничего! — взбеленилась Марьетта.

Ее жалкая родительница потрогала болячку на голове, убедилась, что ранка еще не зажила, и задумчиво слизнула кровь с пальца.

— Ессо! — вдруг воскликнула она, словно вкус собственной крови вернул ей дар памяти. — Вот же они!

Она переложила на другое место одного из детей — тот шевельнулся, но не проснулся — и, порывшись в куче одежек, бывшей ему постелью, подала Марьетте два набитых мешка, перевязанных обрывками веревки.

Марьетта развязала их по очереди и вытряхнула содержимое на пол, ругаясь при этом так, как ни за что бы не осмелилась в стенах Пьеты. В каждом из мешков оказалось по ношеному мужскому костюму — но не дворянские наряды, а одежда, приличествующая скорее простолюдинам: обычные штаны-чулки, куртка и грубые башмаки.

Марьетту трясло от ярости:

— Ты, дура пьяная! Воровка!

— Марьетта, лапочка моя…

— Целых два дуката! Золотых дуката!

Старуха обвела жестом комнату:

— Столько ртов, и все хотят есть!

— А ты — пить! — Марьетта всхлипнула. — Я ведь просила женскую одежду! Приличную!

— Расе, bèlla!15 Вам с подружкой будет куда безопаснее в мужском платье. И посмотри-ка сюда — смотри, горлинка моя, что я вам купила! — Она порылась в другой куче, потревожив еще одного мертвецки спящего малыша. — Вот, взгляни-ка на эту прелесть!

В руках она держала две маски на манер тех, что должны носить на карнавале венецианские евреи, выходящие за пределы гетто, — с преогромными носами, нависающими, словно бананы (я их видела на фруктовой барже, проплывавшей мимо приюта). Впрочем, такие маски мог носить кто угодно — думаю, просто из озорства — в веселые карнавальные месяцы.

Марьетта, все еще вне себя, топнула ногой:

— Хотела бы я сильнее тебя ненавидеть, да больше некуда!

— Ты что! — шикнула я на нее. — Ты же со своей матушкой разговариваешь!

— Лучше бы у меня совсем не было матушки!

При этих словах хитрая баба схватилась за сердце и застонала.

— Ну, что еще стряслось? — проронила Марьетта, но сквозь неприветливость ее голоса прорывалась неподдельная озабоченность.

Опершись на какую-то шаткую полку, Марьеттина мать оступилась, и ребенок, лежавший там, свалился на пол и захныкал. Она прикрикнула, чтоб замолчал, а потом, убедившись, что мы неотрывно смотрим на нее, старуха выпрямилась и протянула самым жалостным голосом:

— Я утешаюсь тем, что хотя бы отходную по мне споют как следует.

Марьетта зарылась лицом в складки на материнской груди, давно не видавшие стирки, и затряслась от рыданий.

— Я потратила деньги на лекарства, carissima.16

Этого Марьетта уже никак не могла снести. Она поглядела матери в лицо и заявила:

— На выпивку ты их потратила, брехунья старая!

Неожиданно мать и дочь расхохотались, пока Марьетта не вспомнила обо мне.

— Давай переодеваться, Аннина! Что ты мне такие рожи строишь?

Она натянула на себя мужскую одежду и принялась убирать волосы под шляпу, которая прилагалась к костюму.

— Готово! — И Марьетта запихала свою приютскую одежду и башмаки в освободившийся мешок.

Мне так полегчало при мысли, что меня не собираются продавать в рабство, что я без дальнейших проволочек последовала примеру подруги и переоделась.

— Для мальчика ты слишком хорошенькая, — сказала я ей.

— Да и ты тоже, Аннина. Если б я сама не была мальчишкой, непременно бы в тебя влюбилась!

Я тем временем натянула маску:

— Тогда поцелуй меня!

Мы начали гоняться друг за другом по комнате и подняли такой шум, что кое-кто из детей проснулся и завопил.

— Видите, что вы наделали! Всем спать — поняли, неслухи? У вас, попрошайки мои, завтра тяжелый день!

Мать Марьетты, уже обретшая здравие и силу, подтолкнула нас к выходу.

— Я стребую с тебя мои дукаты, шлюха ты старая! — успела прокричать Марьетта, перед тем как дверь за нами захлопнулась.

Ветер с дождем, заканчивая свой дуэт, отмыли небо до такой чистоты, что звезды сверкали как новенькие. Я даже заметила, как одна из них упала, но загадать желание все же не успела — в отличие от Марьетты, которой воспитание обеспечило надлежащее в подобных случаях проворство. Она закрыла глаза и прошептала молитву, а я тем временем еще только привыкала к ночной тьме. В своем нелепом наряде она казалась очень смешной, но потом я сообразила, что и сама престранно выгляжу.

— Это все были твои братья и сестры? — поинтересовалась я.

— Братья, сестры, родные, двоюродные, а также беспризорники, которых она подбирает то тут, то там.

— Крепко же они спят!

— Они не сидят у нее без дела — поверь, я знаю, что говорю!

— И как ты такое терпела, Марьетта?

Она взглянула на меня, покачав головой. Хитроватое выражение гротескной маски лишь усилило насмешку в ее голосе:

— А как мы вообще что-то терпим? Как я терплю такую мать? Как ты терпишь, что у тебя вообще нет матери? Мы живы, bellina,17 — и я лично намерена взять от этой жизни как можно больше!

4

Марьетта потащила меня дальше, в мерцающую огоньками тьму, громыхая тяжелыми башмаками по мостовой. Народу на улицах прибавилось, отовсюду неслись смех и обрывки песен.

Чем больше мы удалялись от жилища Марьеттиной матушки, тем меньше уверенности видела я на ее лице. Дважды мы миновали табличку «CALLE DELLA MANDÒLA»,18 хотя я не заметила тут ни единого миндального дерева. Поделившись этим наблюдением с Марьеттой, я вызвала у нее хохот:

— Mandòla, bambina, — иначе, женский орган. В квартале Сан-Марко других миндалин не отыщешь.

Позади нас показалась компания мужчин, и Марьетта толкнула меня в тень дверного портика под другой табличкой — «CALLE DELLA CORTESÌA»,19 и я уже без дальнейших пояснений поняла, что мы находимся в той части города, где хозяйничают куртизанки.

Воспользовавшись спасительным полумраком, Марьетта приподняла маску и осмотрелась. Судя по всему, она заблудилась.

— «Tèrra dei assassini»,20 — прочитала Марьетта вслух.

— Ради всего святого, — взмолилась я, — куда ты нас завела?

Она же потащила меня дальше — в проулок, который неожиданно вывел нас к каналу. Табличка рядом гласила: «RIO DI SAN LUCА».21 Мы прижались спинами к стене из песчаника, наблюдая, как мимо проплыла переполненная гондола, а за ней — еще четыре. Сидящие в них нарядные люди в масках веселились вовсю.

— Ну разумеется! — воскликнула Марьетта. — Они как раз направляются в театр.

— Еще неизвестно, в какой театр! К тому же мы не сможем туда попасть вслед за ними — разве что вплавь! Спроси же дорогу, Марьетта! Как можно быть такой упрямой?

— Ладно, расе! — Она снова утянула меня в темный уголок. — Только надо смотреть, кого спрашивать. Тут любой может оказаться шпионом.

Спорить не приходилось: агенты Великого Инквизитора в те дни славились способностью к перевоплощению, каковой не утратили и ныне.

— Что скажешь про этого? — шепнула я, указывая на спешащего мимо фокусника.

Тот, по крайней мере, был слишком молод для шпиона — вдобавок он изо всех сил куда-то торопился, глядя под ноги и стараясь не перейти на бег. Я рассудила, что шпион в любом случае шагал бы помедленнее и оглядывался по сторонам. К тому же фокусник — если он, конечно, настоящий — непременно знает, где находится театр.

Марьетта откашлялась и окликнула его голосом гораздо ниже, чем у нее:

— Доброго вечера тебе, дружище!

Фокусник, казалось, не поспевал за собственными ногами.

— Чего надо? — пробасил он таким же неестественным голосом.

Я не решилась раскрыть рот, но лишь ткнула подругу локтем в бок. Та по-девичьи пронзительно воскликнула: «Где театр…», но, опомнившись, закончила густым и еще более фальшивым тоном: «…Сант-Анжело?»

Фокусник подошел вплотную, осмотрел нас с головы до ног и вдруг сдернул с Марьетты маску. Та успела закрыть лицо руками, но фигляр тут же рассмеялся и приоткрыл собственное лицо.

— Ну, удачно мы тут сошлись!

Перед нами стояла девушка, красивая, как картинка, — нежная кожа, розовые щечки.

— Сюда! — прошептала она. — Уйдем от света.

Забившись в тень, я тоже сняла маску, и тут уж мы захихикали все трое.

— Чего надо? — несколько раз повторила Марьетта, старательно имитируя basso profondo.22

— Нет, серьезно, — наконец успокоилась моя провожатая, — кто бы ты ни была и по какому бы делу ни спешила, можешь ли ты подсказать отсюда дорогу до Сант-Анжело? Мы, кажется, свернули не там, где надо…

— Еще как могу: моя семья держит там ложу. И я как раз туда иду.

— Может быть, ты доведешь нас? — попросила я.

— С превеликим удовольствием — если вы дадите торжественную клятву никому не говорить, что видели меня.

Мы сгрудились теснее.

— Клянемся — giuriamo! — произнесли мыс Марьеттой в один голос.

— Я сказала: торжественную клятву, — возразила девушка.

Она была, пожалуй, всего годом старше Марьетты и даже красивее ее, хотя раньше я не думала, что такое возможно.

— Чем же нам поклясться? — растерялась я.

Крестиков мы не носили, поскольку любые украшения в Пьете были строго запрещены. Фокусница расстегнула куртку и освободила одну грудь, белую, округлую, с розовым сосочком, подставив ее лунному свету.

— Делайте как я!

Мы с Марьеттой переглянулись, а затем принялись расстегивать свои куртки. Фокусница прижала ладонь к Марьеттиной груди, та — к моей, а я — к груди новой знакомой.

— Giuriamo! — хором повторили мы, а девушка добавила:

— Если я кому-нибудь расскажу о сегодняшней встрече, пусть мои груди сморщатся и потемнеют, как чернослив!

Мы снова переглянулись, вздохнули и поклялись вслед за фокусницей, а затем все вместе поспешно поправили одежду и натянули маски.

— Не отставайте — тут недалеко!

Фокусница проворно двинулась в направлении, противоположном избранному нами ранее. Неожиданно она бросила через плечо:

— Я сегодня выхожу замуж!

— Это он тебе так сказал, — язвительно заметила Марьетта.

Обе они представляли собой странное зрелище — фокусник и еврей рассуждают ночью о свадьбе. Впрочем, до сих пор мне приходилось больше слышать об удивительных встречах, случающихся на карнавале, нежели быть им свидетельницей: сенаторы переодевались прачками, знатные дамы — султанами, а влюбленные прятались под общим шелковым плащом.

Незнакомка, услышав насмешку в словах Марьетты, резко остановилась:

— Он бы никогда мне не солгал!

— Разве не разумнее было бы, — рискнула вмешаться я, поравнявшись с ними и переведя дух, — выйти замуж по родительскому благословению?

— Мой отец хочет выдать меня за своего делового компаньона — за старика! Лучше утопиться, чем подарить ему свою девственность!

— А тот, другой? — поинтересовалась Марьетта.

— С первого взгляда, которым мы обменялись в доме моего отца, мы поняли, что самой судьбой нам предназначено любить друг друга.

— Мужчины наговорят — только слушай.

Девушка опять остановилась, чтоб подождать Марьетту.

— Ты так молода, а уже так обозлена. Ты хоть во что-нибудь веришь?

— Верю в клятву, которую только что дала, — не останавливаясь, бросила ей Марьетта. — А еще в то, что мужчины — даже добрые, набожные мужчины, у которых и глаза, и губы как у ангелов, — солгут в угоду своим чреслам.

Мы так запыхались, что были вынуждены сделать передышку в тени под мостом. Марьетта приподняла маску:

— Выходи замуж за отцовского напарника, а того юношу потом сделаешь своим любовным компаньоном — чичисбеем. А его имя можно вписать в брачный контракт, саrа!

Поныне не устаю удивляться, сколько у Марьетты познаний о мире. Ну откуда могла дочь подобной матери прослышать об этом в высшей степени утонченном аристократическом обычае заводить чичисбея — официального любовника жены и сердечного друга, одобренного мужниной родней? Марьеттины ушки умели улавливать не только музыку, и родись она мальчиком в благородном семействе — непременно стала бы сенатором или судьей.

— Побереги родительские сердца, — советовала она будущей невесте с прозорливостью законника, — и убережешь себя саму от жизни в страданиях и лишениях.

— Пока он любит меня, страдания меня не коснутся!

Как ни впечатляла меня практичность Марьетты, я позавидовала этой девушке, влюбленной столь безоглядно. Сама я могла себе позволить лишь украдкой вздыхать, любуясь изображением святого Себастьяна, висящим в западном трансепте храма. Его прекрасное тело было во многих местах пронзено стрелами, и, казалось, раны на безупречной коже так и взывали к поцелуям. От подобных мыслей я немедленно спасалась бегством в исповедальню.

Я приподняла свою маску, сдернула маску с фокусницы и чмокнула ее прямо в розовые губки:

— Пусть же он никогда тебя не разлюбит!

— Аминь, — подытожила Марьетта, едва скрывая досаду, и нетерпеливо спросила: — Куда теперь?

Фокусница-невеста обернулась и указала направление:

— За этим мостиком будет еще один. Перейдете его и сразу сворачивайте налево. Вы выйдете на campo прямо перед театром.

— Gràzie mille!23 — сказала я. — Да благословит Пресвятая Дева твою любовь!

— Да хранит вас обеих в этот вечер святая Чечилия и убережет от всякого зла!

— Addìο! — распрощались мы хором, пожав друг дружке руки.

Затем фокусница заспешила навстречу своему возлюбленному, а мы отправились разыскивать второй по счету мостик.

Удивительно, что незнакомка догадалась просить защиты у святой Чечилии — покровительницы музыкантов. Я уже хотела спросить у Марьетты, что она думает по этому поводу, но тут узкий проулок вывел нас на многолюдную площадь.

Всюду царил гомон и смех, мужчины и женщины поднимались по ступеням театра, покупали прохладительные напитки у продавцов, снующих в толпе со своими лотками. Сморщенная цыганка-гадалка разговаривала с великаном, склонившимся к ней, чтобы расспросить о судьбе. На шесте одной из палаток примостилась обезьянка — она сосала лимон и издавала пронзительные крики, поглядывая вниз на людскую толчею. Булочник с подносом расхаживал на ходулях, предлагая всем аппетитные пироги, булочки с изюмом и biscotti.24 Турок продавал кофе, хромая женщина — цветы. Человек с сачком на длинной палке, положенной на плечо, заявлял тем, кто прислушивался, что он одинаково искусен в холощении котов и в приготовлении приворотных зелий.

Я и раньше видела толпы народу: в храме мы поглядывали на людей с высоты церковных хоров, надежно отделенные от них решеткой. Здесь же мы, пусть даже скрытые масками, оказались стиснуты людьми: нас окружали аристократы и торговцы, куртизанки и священники, а также простые венецианцы, которые — это известно всем и каждому — любят музыку, как никто на свете.

Мы протиснулись почти к самым дверям, где проверяли билеты и впускали в театр публику.

— И что теперь? — спросила я.

— Держи язык за зубами и не отставай от меня!

Марьетта ухватила меня за руку, и мы оказались перед билетером.

— Аllóra?25 — Детина уже протянул руку, поводя пальцами. — Эй вы, евреи, пошевеливайтесь-ка — если вы те, за кого себя выдаете. Или вы не слышали про запрет на вечерние прогулки для вашего брата?

— Господин! — согнулась в низком поклоне Марьетта.

Я тоже поклонилась. На этот раз подруга говорила по-мужски вполне убедительно — или я просто привыкла.

— У нас срочное поручение к маэстро Вивальди.

— А что за дела у Рыжего Аббата в гетто?

Марьетта потянулась к его уху и шепнула:

— Верьте моему слову, господин, — маэстро крайне заинтересован в этом деле, поэтому мы так хотим его видеть.

Она потерла большим и указательным пальцами у него под носом, но тут же убрала руку, очевидно испугавшись, как бы он не углядел, что ручка слишком мала для мужчины. Впрочем, Марьетта опасалась зря: как-никак, театр всегда полон иллюзий.

Меж тем толпа сзади напирала; уже раздались возмущенные возгласы, чтобы мы либо проходили, либо убирались. Билетер оглядел наши котомки, не подозревая, что в них находится всего лишь одежда девчонок из приюта.

— Ясно, — также понизив голос, ответил он. — Выходит, все деньги спустил в ridótto?26 Ни стыда ни совести у людей. Давайте проходите со своими кошелями, да поживее!

Мы начали пробираться сквозь круговерть вымокших под дождем шелковых и шерстяных одеяний. Нам попадались гондольеры в ярких цветных штанах и косынках, белых рубашках с пышными рукавами и дамы в бархатных юбках шириною в дверной проем. У всех лица были скрыты под масками.

— Как же ты догадалась, что нужно говорить? — шепотом спросила я у Марьетты.

— На ходу придумала — и удачно вышло.

— Все-таки твоя матушка неплохо выбрала нам костюмы, правда?

— Ха! Тоже придумано на ходу. А я бы ради сегодняшнего вечера отдала все, что у меня есть в банке, за шелковое платье, нижнюю юбку и хорошенькие туфельки! Посмотри только на всех этих богатеев!

И верно, публика была одета с большим изяществом. Венецианцы выделялись своими черными костюмами, а иноземцы щеголяли цветными мантиями и платьями. Перья и драгоценности дополняли убранство.

— Пойдем — надо найти место в партере, пока еще не поздно.

Мы заприметили два свободных сиденья и устремились к ним; я старалась не отстать от Марьетты, которая усердно работала локтями, пробивая нам дорогу в толпе. Мне было так стыдно, что я не смела даже бормотать извинения, а только вовсю краснела под маской.

Места, впрочем, оказались неплохие и даже близко к сцене; публика же весьма отличалась от той, что посещала наши концерты в церкви. Разумеется, и у нас случались всякого рода скандальные вещи, но там хотя бы делали вид, что ничего подобного нет и в помине. Здесь же это неподобающее поведение и не пытались скрывать.

Мужчины садились кучками и начинали играть в кости или шахматы. Юноши из знати вели под руку шикарно одетых ночных бабочек, выставлявших напоказ голые груди. Старухи торговали вразнос апельсинами и сластями, и на нас сверху, из лож, дождем сыпались косточки и кожура, перемежаясь плевками: иностранные дипломаты, непривычные к нашему сырому климату, отхаркивали мокроту. Были и такие, кто в силу высокого происхождения или просто из-за слишком узких карманов не утруждал себя поисками носового платка, чтобы собирать остатки зимней простуды.

Весь этот ливень, падающий с ярусов, то и дело гасил свечи, при свете которых зрители пытались читать либретто. И мужчины, и женщины, казалось, участвовали в нелепейшем состязании, кто произведет звук посмешнее. Один квохтал как курица, а другой, на противоположной стороне, издавал звуки, очень похожие на хрюканье свиньи.

Несмотря на то что маэстро спрятал свою рыжую шевелюру под белоснежным париком, мы заприметили его, едва успели занять наши сиденья. Вивальди был без маски, и по его лицу мы сразу поняли, что его мучает неуверенность в себе, знакомая перед концертом любому солисту. Он, казалось, уставился прямо на нас, неодобрительно морща нос, но потом отвернулся.

— Ха! — сказала Марьетта.

Тем временем публика уже начала топать ногами и громко требовать, чтоб начинали представление. Мне на тыльную сторону ладони шлепнулся плевок, и я вскрикнула от отвращения, но подруга немедленно шикнула на меня.

— Dio! — выдохнула она, когда на сцену выплыла пышногрудая дива.

Слушатели разразились неистовыми аплодисментами.

— Ты только взгляни на нее!

Обряженная в костюм восточной рабыни, певица и не думала сообразовывать с ним свои манеры. Опера еще не началась, и дива попеременно то раскланивалась, то широко разводила свои пухлые, унизанные бессчетными украшениями руки в ответ на знаки внимания зрителей. На сцену хлынул ливень букетов с прицепленными к ним, как мне подумалось, любовными записками и мадригалами. Из-за кулис выбежала темнокожая женщина — по всей видимости, не участвовавшая в представлении — и принялась собирать подношения публики в корзину, а затем так же поспешно скрылась в другой кулисе, сопровождаемая гиканьем и ободрительными возгласами мужчин, сидевших вокруг нас.

Под гром аплодисментов на сцену вышел композитор, автор оперы. Заиграла музыка, и занавес разошелся, явив такую пышную и мастерски выполненную декорацию, что публика ахнула и пришла в еще большее оживление. Дива, заметно раздраженная событием, отвлекшим от нее внимание зрителей, стояла, притопывая ножкой и теребя темные локоны парика, ниспадавшие ей до пояса.

Наконец публика успокоилась. Певица собралась и запела.

В 1704 году, в карнавальный сезон, правление организовало для figlie di coro посещение оперы. Тогда я была еще столь мала, что мои воспоминания об этом визите перемешались с историями, которыми воспитанницы делились друг с другом, так что вскоре я уже не могла отделить фантазию от действительности. Тем не менее такого рода приключение вызвало у всех побывавших в театре воспитанниц исключительные по силе переживания. Некоторых девушек пришлось даже поместить в лечебницу из-за истерик — настолько глубоким было впечатление от спектакля. Именно по этой причине подобный опыт больше не повторялся.

Тем не менее и много лет спустя были и рассказы о давнишнем походе, и попытки вспомнить отдельные музыкальные фразы, и даже случалось разыгрывание нами в дортуаре при свечах целых сцен из того спектакля. Опера — и сама музыка, и возможность пойти туда, где тебя увидят люди, — оставалась для многих сладостнейшей из сиротских грез.

Теперь-то я догадываюсь, что дива на том вечернем спектакле в Сант-Анжело была довольно посредственной певицей по сравнению с теми, что выступали в крупнейших театрах Венеции, но тогда нам с Марьеттой она показалась настоящей богиней. Ни разу в жизни нам не доводилось слышать ничего подобного. Живость ее трелей и тремоло наводила на мысль о скрипичной музыке. Вивальди добивался, чтобы мы заставили наши инструменты петь человеческим голосом — а здесь человеческий голос по утонченности и выразительной красоте уподоблялся скрипке.

Нам никогда не давали исполнять такую музыку — если не считать тех затертых и полузабытых отрывков, что мы распевали в ночных рубашках. Старик Гаспарини, в те времена maèstro di coro и старший над Вивальди, поддавшись на наши уговоры и улещивания, ухитрялся под шумок вставлять в духовные оратории отрывки из опер. Но все это, как я тогда убедилась, было лишь бледной тенью настоящей оперы. Какие костюмы! А декорации! Поступь и позы исполнителей!

Я перевела взгляд с певицы на Марьетту — она вся трепетала. К тому времени мы обе приподняли маски, чтобы лучше видеть сцену. Но теперь я закрыла глаза, чтобы лучше воспринимать звук, не отвлекаясь на выпученные глаза и поблескивающие зубы дивы, за которыми мелькал ее язык — словно змея в пещере.

Мое блаженство было прервано потасовкой, разгоревшейся между гондольерами, сидевшими позади нас. Затем у самого моего носа пролетела шахматная фигура и угодила в затылок сидящему передо мной человеку. Тот немедленно вскочил и затряс кулаком, выкрикивая ругательства.

Я снова опустила на лицо маску, но прежде другой зритель, мой ближайший сосед, протянул руку и ущипнул меня за щеку, причмокнув губами, а затем проскрипел мне в ухо, обдав чесночным запахом:

— Una bella mozzarèlla!27

Я обернулась к Марьетте и обнаружила, что та не только уронила свою маску на пол, но и расстегнула ворот рубашки, обнажив и шею, и почти целиком плечи. Рот ее был полуоткрыт, глаза блестели, а пальцы, когда я коснулась их, показались мне ледяными. Она стряхнула мою руку, словно докучливую муху, не отрывая зачарованного взгляда от дивы.

Еще одно письменное послание, на этот раз более увесистое — вероятно, утяжеленное булыжником вместо цветка, — попало певице по ноге в тот момент, когда она тянула заключительную ноту своей арии. Все увидели, что дива закрыла рот и погрозила кулаком в ту сторону, откуда прилетел снаряд. Но последняя нота — волнующее ля над верхним до — еще дрожала в воздухе, словно добрав и силы, и красоты, и даже страсти.

Публика смеялась и аплодировала, а я с ужасом смотрела на Марьетту — это она подхватила прерванную ноту и теперь, закрыв глаза, тянула ее, и голос звучал все сладостнее и громче.

Дива перестала браниться, сощурилась на огни рампы и в большом замешательстве открыла рот, чтобы подхватить ноту снова.

Я же, сообразив, что происходит, спешно подобрала с пола упавшую маску Марьетты и дернула подругу за руку, побуждая ее бежать прочь из залы.

Она разлепила веки и непонимающе огляделась, словно разбуженная сомнамбула, очнувшаяся не в собственной постели, а в незнакомом месте.

— О Dio! — простонала она. — Что я наделала?

Чья-то тяжелая рука легла мне на плечо, и, обернувшись, я увидела двух стражников инквизиции. Марьетта попыталась вернуть на лицо маску, а на голову — шапку, но, разумеется, было уже слишком поздно.

— Какие цыпочки здесь водятся! — проронил один из стражников. — Отведем их обратно в гетто — или сразу в тюрьму?

— Оставь свои шутки, — перебил второй. — Не видишь разве, что они напуганы до полусмерти?

Я уронила маску, закрыла глаза и, удрученная стыдом, понурила голову.

— Ладно, пойдемте, голубушки мои, — вполне благожелательно обратился к нам первый стражник. — Падре велел как можно скорее отвезти вас обратно в приют.

Я украдкой взглянула на Вивальди, сидевшего в первом ряду оркестра, — он в ответ лишь комично приподнял брови. Похоже, к нему вернулось обычное озорное настроение.

Марьетта послала публике воздушные поцелуи, и стражники повели нас из театра к выходу на канал, где уже ждала гондола.

Я еще никогда не сидела в гондоле, хотя всю жизнь глазела на лодки из окна. Ощущение бесшумного скольжения по глади канала столь заворожило меня, что я и думать забыла об ожидающем нас наказании. Я не могла оторвать глаз от звезд. Мне казалось, что это небесная лазурь одежд Богородицы проглядывает сквозь дырочки, проколотые в черном бархате неба над моей головой.

Теперь ночные часы для меня привычны, но меня и поныне каждый раз чарует красота звездного неба. В ту ночь я, переполненная музыкой и красками оперы, находилась в особом состоянии, и звезды казались мне волшебством, не совместимым с привычным мне миром. Я глядела на них и думала, что это только сон.

Когда я была еще совсем маленькой, по церковным праздникам нас, приютских мальчиков и девочек, водили по улицам Венеции. Наряженные в красное, в дождь и в зной мы шли, распевая псалмы и взывая к святым. Впереди шествовала одна из сестер, звоня в колокольчик и выкрикивая: «Реr Pietà!»,28 а кто-то из детей — для этой цели всегда выбирали подкидыша помиловиднее — подставлял каждому прохожему корзину для пожертвований. Но едва наши женские прелести оформились настолько, что гондольеры начали посылать нам воздушные поцелуи и бормотать комплименты, как доступ во внешний мир стал нам заказан.

Конечно же, я не раз глядела на звезды и луну в окно, но из приюта я могла видеть лишь жалкое подобие великолепия, простершегося в ту ночь над моей головой, обрамленного силуэтами палаццо, выстроившихся вдоль Большого канала.

Небосвод в ясную ночь живет и пульсирует; звезды на нем похожи на ноты, обращенные в свет, и, подобно нотам, они мерцают, растут, блекнут и падают. Художникам пока не удалось отразить это на холсте — и никогда не удастся, пока кто-нибудь из них не научит свои краски танцевать.

Я украдкой оглянулась на гондольера — он мне подмигнул. Все они дают цеховую клятву хранить молчание: ни один не выдаст тайны, подслушанной во время работы, будь то тайна любви или убийства. Я пообещала себе, что, если соберусь когда-нибудь бежать из Пьеты, то непременно воспользуюсь гондолой.

Мы слишком быстро приплыли к выходящим на канал воротам приюта, и только тогда я с ужасом задумалась о последствиях нашего поступка. Девочек переводили из coro в разряд figlie di comun и за менее серьезные нарушения. Я представила, что всю оставшуюся жизнь вместо занятий музыкой буду в мастерской плести кружева или прясть шелковину, и возненавидела Марьетту. Несмотря на то что в сердце я чувствовала горячую благодарность к подруге за одно из самых прекрасных приключений в моей жизни, тем не менее я ненавидела ее за то, что она заставила меня сделать.

Один из стражников вручил привратнице щедрую подачку — несомненно, любезно переданную ему Рыжим Аббатом. К тому моменту, как мы с Марьеттой выбрались из гондолы и шагнули через порог, маэстры Беттины нигде не было видно. Я бы никогда не подумала, что эти стражницы наших врат, всегда старейшие и благочестивейшие, а зачастую и подлейшие из наших воспитательниц, могут быть куплены. Правда, с тех пор я узнала, что у каждого есть своя цена.

Босиком и без масок мы с Марьеттой взбежали вверх по лестнице и миновали темную переднюю. Затаив дыхание, прокрались на цыпочках мимо грузной фигуры сестры Джованны, похрапывающей на своем стуле. Опершись о спинку, она, вероятно, витала в снах о той жизни, которой могла бы наслаждаться, если бы родители любили ее больше, чем ее сестрицу.

Мы скинули мужские одежды и натянули наши ночные рубашки, затем, переглянувшись, без лишних слов просунули костюмы, раздобытые Марьеттиной матерью, через оконную решетку. Улики нашей ночной вылазки упали с негромким всплеском в канал Рио делла Пьета и поплыли дальше, к морю. Я улыбнулась подруге и впервые почувствовала к ней неподдельную привязанность и все возрастающее уважение.

Не успела я опустить голову на подушку, как и надо мной начали смыкаться всепоглощающие волны сна. Вдруг кто-то положил мне на лицо руку, и я увидела склонившуюся ко мне Бернардину. Она уставилась на меня единственным здоровым глазом — вторым, по ее уверениям, она прозревала будущее.

— Молчи! — шепнула она.

Затем она медленно отвела в сторону одеяло и задрала на мне рубашку. Луна уже ушла с небосклона, но Бернардина наверняка могла рассмотреть мое тело при свете звезд и тусклом мерцании ночника в коридоре. Поблескивая зрячим глазом, она потянулась к моему лону, и ее длинный палец коснулся миндалинки у меня между ног — всего на мгновение, словно она боялась обжечься. Бернардина ухмыльнулась, поправила на мне рубашку и накрыла меня одеялом. Я отпихнула руку, которой она зажимала мне рот.

— Ч-ш! — шикнула она на меня.

— Оставь меня в покое! — прошипела я.

Бернардина по-прежнему улыбалась.

— Я видела, что вы вдвоем вытворяли, как уходили и приходили, вот этим самым глазом, — она указала на зрячий глаз, — и вот этим тоже! — Теперь она показала на бельмо. — Получше береги свое местечко любимицы маэстро, bell'Annina mia!

И она взглянула на меня с такой нескрываемой ненавистью, что, будь у нее нож, она наверняка всадила бы мне его прямо в сердце. Однако за неимением ножа она снова ухмыльнулась и произнесла: «Спокойной ночи!».

После этого я долго лежала, уставив взор в темноту и так страдая от страха и одиночества, как еще никогда в жизни.

5

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Как бы мне пригодились твои советы, ведь я, кажется, навлекла на себя вечный гнев воспитателей.

Сегодня утром, чтобы утолить жажду, мне пришлось разбить ледяную корку в кувшине с водой. Говорят, такой холодной зимы не было уже сто лет. La Serenissima преобразилась, вмерзшая во время так же прочно, как и я, застрявшая в стенах своей темницы. И каналы, и даже лагуны покрылись толстым льдом.

Пока нынешняя зима не изменила вид из наших окон, я даже не задумывалась, что Венеция, хоть и построенная из камня, — так или иначе, город, где даже все самое прочное всегда подвижно. Отражения розовых и серых мраморных строений дробятся на водной глади на бесчисленное множество сверкающих цветных пятен. То же мерцающее движение отражается в каждом оконном стекле, когда гондолы проносятся мимо, взад и вперед, словно ласточки.

Вид из больших окон — и из моего любимого — столь мне привычен, что встает передо мной, стоит лишь закрыть глаза. Хотелось бы мне сейчас смотреть на воду, но единственное оконце моего карцера невелико и расположено почти под самым потолком, так что мне виден только клочок серого неба.

Ветер и прилив нагоняют воду. Стены и фундамент церкви Пьеты то сольются в бешеной пляске отражений с отдаленной башней Сан-Джорджо Маджоре, то опять расстанутся. Ничто в этом городе, каким бы устойчивым и прочным оно ни казалось, не знает истинного покоя.

Ох, писать, писать — и ни разу не получить ответа! Столько слов — читала ли ты их хоть однажды? Жива ли ты? А если жива, то где живешь и почему до сих пор прячешься от меня? Выглядываешь ли на улицу в эту лютую зиму? Мерзнут ли у тебя руки, так что ногти синеют? У меня вот синеют, а пальцы коченеют, так что я едва могу писать.

Однажды я ухаживала в здешней лечебнице за слепой нищенкой. Вместо зелени, или синевы, или черноты в ее глазах застыли две молочно-белые лепешки. Вот точно такой лед лежит на каналах — тусклый, непрозрачный. Венеция — королева, не мыслящая жизни без зеркал, — в одночасье лишилась зрения. Хуже всего, что она не видит саму себя. А нам, сироткам Пьеты, всеобщая неподвижность мешает исполнять музыку, словно ноты — и те застывают в воздухе и замерзают прямо на лету.

Состояние каналов вызвало среди нас немалое оживление. В первый день великой стужи воспитанницы, вместо того чтобы переодеться и пойти на завтрак, сгрудились у окон в ночных рубашках, притиснувшись друг к другу, словно молитвенники на книжной полке, и смотрели во все глаза. Ко всеобщей радости, на льду показались трое кухонных работниц в масках, укутанные в накидки. Они начали кататься и скользить, растопырив руки и задирая вверх лица.

Расчистив себе пространство у окна локтями, Ла Бефана перекрестилась и заявила, что подобное поведение возмутительно. А нам стало еще веселее, когда одна из девушек шлепнулась на задок и на нем проехалась между двумя другими. Те попытались ее остановить, но она только закрутилась на льду, словно флюгер в бурю. Когда же на Большом канале появилась карета, запряженная четверкой белых лошадей, мы, желая получше разглядеть это чудо из чудес, стали толкаться и отпихивать друг дружку пуще прежнего.

Потом все стали умолять, чтоб нас пустили прогуляться, но диспенсьера сказала, что в Пьете недостаточно теплой одежды на всех, а без нее нам — верная гибель. Тогда мы завопили, словно стайка пятилетних малышек: „Мы будем бегать и согреемся!“

Впрочем, нам уже надоело клянчить к тому времени, как Вивальди пришел на репетицию. Его нос и щеки от холода пылали — почти как его волосы. С ним шел носильщик, рослый крепкий парень с лицом столь же красным, как у маэстро, хотя и совершенно по иной причине — он столкнулся лицом к лицу со знаменитыми девушками Пьеты.

Еще не отошедшие от шаловливого настроения, мы начали его дразнить. Моя подружка Клаудия, пансионерка из Саксонии, укутанная по самые глаза, медленно повела плечами, и ее шаль скользнула на пол. Юнец пришел в такое замешательство, что тут же освободился от груза — двух виолончелей в футлярах — и удрал, даже не дождавшись платы. Маэстро потер руки — не знаю, то ли от холода, то ли жадность в нем взыграла, — и произнес:

— Ловко проделано, фройляйн.

Клаудия поклонилась.

Маэстро обвел нас взглядом, в котором таился в высшей степени озорной умысел.

— Здесь, ангелочки мои, вы найдете совершенно особые инструменты, приобретенные для вас ценой больших личных затрат!

Он открыл футляры и… ты бы ни за что не догадалась! Один был полон карнавальных масок, а другой набит всевозможными шерстяными накидками. Мы завизжали от восторга, но маэстро зашикал на нас, покосившись в сторону коридора.

— Неужели вы думаете, — обратился он к нам, понизив голос, — что я позволю им держать вас взаперти в столь знаменательный для la Serenissima день, какой бывает всего раз в столетие, — день, когда она удостаивается знакомства с четвертым временем года?

Весь сияя, маэстро принялся раздавать маски и накидки, выкликая нас по именам и, очевидно, тщательно подбирая для каждой подходящую маску. Мне досталась маска, которую он назвал „Зима“.

— Прислушайся к ней, к своим ощущениям! — шепнул Вивальди. Он сперва подержал маску передо мной, а потом дал мне взглянуть через вырезы ее глаз. — Ветер и стужа, лед под ногами, гул тишины. Слушай и запоминай!

Маттео, охранявший ворота в тот день, куда-то запропастился; подозреваю, что его без труда можно было бы обнаружить в одном из ближайших кабачков, где он тратил монетки, полученные от маэстро. Под прикрытием масок и накидок мы, держась парами за руки, по очереди выскользнули из ворот. Замыкал шествие маэстро в носатой маске Пульчинеллы.

Холод… Как же описать тебе холод? На мгновение мне показалось, будто я упала в канал: он прикасается к тебе везде, напирает на тебя, будто ищет, как пробраться внутрь твоего тела. Мы все были столь ошеломлены, что даже не бегали, а просто стояли неподвижно, глядя, как наше дыхание превращается в облачка вроде дыма, словно мы не девочки в масках, а огнедышащие дракончики.

Дон Вивальди в своей шутовской маске носился меж нами, тянул к обледенелому и оттого дьявольски скользкому сходу. Даже водоросли, покрывавшие ступени, и те вмерзли в лед. Раньше я даже не подозревала, что могу быть такой неуклюжей и что обычная ходьба — довольно опасное занятие. Многие не решались сдвинуться с места и то и дело взвизгивали, теряя равновесие и хватаясь руками за воздух или за ближайшую соседку.

Маэстро держал под мышкой сверток, весьма напоминавший звериную шкуру.

— Осторожнее, детки, прошу вас, не переломайте себе кости. Если надо, ползите на карачках, но все-таки наберитесь смелости: может быть, придется ждать еще столетие, пока венецианцы снова смогут ходить по водам.

Мы все понемногу, держась друг за дружку и стараясь, чтоб ноги не разъезжались в стороны, спустились на застывшую гладь канала. Маэстро бросил шкуру на лед мехом вверх:

— Ну, садитесь! Ты и ты.

Двое девушек уселись на шкуру, подоткнув вокруг себя накидки, и сразу стали похожи на фантастических птиц, прилетевших из другого мира и спустившихся к нам на канал. Маэстро, гораздо лучше нас державшийся на ногах, сдвинул шкуру с места, раскрутил, а потом отпустил, и она заскользила по льду вместе с девушками — а они заливались хохотом и сучили в воздухе руками и ногами.

— Вот, ангелы мои, так развлекаются зимой ребятишки. Струнницы, берегите пальчики — прячьте под накидки!

Так мы веселились и, несмотря на мороз, скоро разогрелись, а щеки наши запылали. Самые смелые разгонялись и скользили по льду стоя, а маэстро встречал нас и ловил в охапку. В тот момент он был больше Пульчинеллой, чем самим собой.

Вслед за мной подошла очередь Клаудии; он поймал ее, откинул ей маску и поцеловал, так тесно привлекши ее к себе, что спина Клаудии выгнулась, будто деревце на ветру. Это произошло почти мгновенно, и я даже решила, что мне, возможно, все лишь почудилось. Я взглянула на окно, где недавно приметила Ла Бефану — она по-прежнему стояла и глазела на нас. Я вознесла молитвы, чтобы в тот миг она сморгнула или отвернулась.

Мне и самой лучше бы ничего не видеть. Все же несправедливо, что маэстро, создатель столь божественной музыки, носит такие же выпачканные землей башмаки, как и любой венецианец. Я хорошо запомнила, что говорила мне Клаудия о мужчинах вообще и священниках в частности — об их вполне земных потребностях.

Но маэстро-то слеплен из иного теста — я в этом не сомневаюсь. Для него этот мир играет, как наши инструменты для нас; Вивальди ласковой рукой извлекает из него самые сладкозвучные гармонии, самые изящные взлеты фантазии. А в улыбке Клаудии, несомненно, хватает и изящества, и сладости. Может быть, маэстро поступил как пчела, оказавшаяся вблизи цветка, — должна же она распробовать его нектар!

Вскоре после этого он погнал нас обратно в помещение. Мы успели изрядно вспотеть под шерстяными накидками. Наши наставницы стенали и ворчали, укоряя маэстро, что он заморозил и себя, и нас. Вивальди ушел, покашливая, но все равно с улыбкой на лице. Поварихи завернули нас в нагретые у кухонного огня одеяла, накормили бульоном и отправили спать.

Я долго не могла заснуть, заново переживая все увиденное и прочувствованное за день. Я знала, что маэстро в этот момент, скорее всего, стоит у клавесина и перелагает на музыку ощущения морозца, веселья и даже того поцелуя. И знала, что самые выразительные и трудные пассажи он прибережет для своего инструмента и для моего…

Чего бы я не отдала за одно из тех нагретых одеял сейчас!..

На следующее утро, еще не проснувшись толком, я почувствовала, как он обнимает меня, но, мгновенно очнувшись, поняла, что это не он, а Клаудия. Я обернулась к ней — оказывается, она тоже уже не спала. Я попыталась представить ее замужней дамой, с целым выводком детишек, живущей в большом доме, полном слуг, драгоценностей и шелковых платьев, — и ее мужа, возможно даже на много лет старше нашего маэстро.

Таким размышлениям предавалась я, лежа в объятиях Клаудии, и, наверное, заснула бы снова, если бы она не нарушила молчание.

— Я знаю, откуда приехала сюда, — тихо произнесла она, словно обращаясь к себе самой, — и в точности знаю, куда возвращусь и что со мной потом станет. Но ты, Анна Мария… у тебя в этом мире особая судьба.

Если бы только найти ключик к этой особой судьбе! Хотела бы я повернуться так, чтобы увидеть твое лицо, а на плече почувствовать твою руку. В твоих глазах я бы нашла ответы на любые вопросы.

Я молюсь о теплом одеяле, об окне, из которого виден мир, и об избавлении от иллюзий. Я молюсь о свете.

Твоя любящая дочь Анна Мария даль Виолин, ученица маэстро Вивальди».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Избавление от иллюзий! Я жила ими, вкушала их вместе с каждым ломтем хлеба, каждым куском мяса, каждым глотком вина и с каждой порцией чернил, истраченной на эти письма.

В тот год, изменивший всю мою жизнь, за неделю до Крещения Вивальди наконец раскрыл нам свой замысел. Новый цикл скрипичных сонат он посвятил королю Датскому и Норвежскому Фредерику Четвертому. Это и была та вельможная особа, о которой ранее говорил нам маэстро, не называя, впрочем ее напрямую. Теперь же все, вплоть до запертых в приюте figlie di coro, прослышали, что король посетил Венецию инкогнито под именем герцога Олембергского.

Странно было, что он путешествует, скрывая одно лицо под другим, тоже закрытым маской — ведь была пора маскарада, и он носил маску, как все вокруг. Мне на ум сразу пришла семейка русских куколок, которую Ревекка носит с собой, чтобы развлекать младших девочек, пока они ждут очереди на примерку платьиц для хора. С виду это вроде бы одна цельная, искусно раскрашенная безделушка — но она открывается по едва заметному поперечному шву, и внутри оказывается другая, столь же нарядная кукла. Открываешь и эту — а там еще одна, и еще, пока в середке не найдешь забавную крошку размером не более фасолины.

Мы дали большой концерт в честь укрытого маской герцога, внутри которого скрывался король, — и мне было интересно, какая же фасолина спрятана внутри у того. Вивальди столь воспламенил нас своим желанием угодить монарху, что мы сыграли лучше, чем когда-либо. Радостно было видеть маэстро, проникнутого любовью к нам, когда так называемый герцог объявил о своем намерении вторично посетить Пьету, и на этот раз, сказал он через своего герольда, он надеется услышать нас в более свободной обстановке, нежели та, которую дозволяет церковь.

Король Фредерик был не первым богатым, знатным или чем-либо иным выдающимся посетителем приюта, заслужившим приватного концерта, во время которого мы не будем упрятаны ни за решеткой церковных хоров, ни под вуалями, как маленькие невесты Божьи. Кое-кто из приютского руководства даже потворствовал время от времени подобным нарушениям устава. Но на этот раз Вивальди действовал на свой страх и риск. Вознамерившись поразить не только слух, но и зрение государя, он выбрал из состава coro несколько совсем юных исполнительниц, способных, впрочем, произвести хорошее музыкальное впечатление. Это решение вызвало изрядный ропот среди наиболее опытных исполнительниц — женщин не первой молодости, находившихся тем не менее на пике мастерства, — и теперь я думаю, что их недовольство было вполне оправданным.

Мы же четверо, то есть Джульетта, Бернардина, я и Клаудия, даже не пытались скрыть распиравшую нас радость. Джульетта и вообще была очень хорошенькой, к тому же прекрасно играла на виолончели. Бернардина — моя соперница все эти годы — была высока, стройна и обладала красивыми волосами. Если поместить ее ближе к углу, то можно скрыть ее незрячий глаз, и Вивальди никогда не забывал об этом. Клаудия, как figlia di spésa,29 даже не являлась участницей coro, но ведь король все равно не был посвящен в подобные тонкости. Она неплохо играла, а ее юная красота давно привлекла внимание маэстро.

Марьетта с ума сходила от зависти и в дортуаре усладила нас площадной бранью в адрес маэстро за то, что он не написал вместо сонаты подходящую ораторию, где певцы — и в особенности она сама — могли бы наравне с нами блеснуть перед такой важной особой, как король Норвежский и Датский. Марьетта была не одинока в своей уверенности, что если бы ее увидели или хотя бы услышали, то тут же выхватили бы из coro и сделали принцессой.

Маэстро Гаспарини снабжал нас ораториями с той же ремесленной регулярностью, что и диспенсьера — чулками и башмаками. Сам же Вивальди в те дни еще не написал ни одного из хоралов, которые ныне звучат в здешних залах и вызывают трепет у тех, кто приходит на концерты. Его ничуть не занимали честолюбивые стремления отдельно взятых figlie di coro. Тогда главная задача Вивальди состояла в том, чтобы блеснуть перед королем: столь богатый и могущественный покровитель мог навсегда избавить Рыжего Аббата от заботы о хлебе насущном.

Не желая оставить без внимания малейшие частности предстоящего концерта, Вивальди привел к нам своего отца, синьора Джованни (до того как стать штатным скрипачом в Сан-Марко, тот был цирюльником), чтобы он подстриг и причесал нас. Поскольку в то время года, разумеется, невозможно было достать здешней достопримечательности — цветков граната, одна из сестер маэстро, синьора Дзанетта, приготовила веточки остролиста. Только Господь знает, где она их раздобыла, но получилось просто очаровательно. Когда мы наклоняли головы или смеялись, блестящие красные ягоды вздрагивали у нас в волосах, хотя о шипы можно было легко уколоться.

Все сыграли замечательно. Мы с Бернардиной в стремлении обойти друг дружку превзошли самих себя; надо сказать, маэстро будто нарочно выбрал сонату ми-бемоль — своеобразный поединок двух солирующих скрипок. Когда мы закончили и поклонились, король заявил, что figlie di coro окончательно его очаровали.

— Вивальди, — обратился он к маэстро необыкновенно прочувствованным голосом, — я просто не смогу отправиться на очередную встречу без этих ангелов в своей свите.

Он не спеша обошел нас: то тронет одну за щечку, то прикоснется к плечику. Бернардина усиленно смотрела в пол. Все мы раскраснелись от стараний.

Но сам король мог служить образчиком невозмутимости. Локоны его были завиты куда более вычурно, чем у нас, полное лицо запудрено до голубовато-белого цвета. Пониже правой скулы он носил мушку, которую великосветские кокетки называли завлекалочкой.

Пройдут годы, и многие участницы coro начнут являться на концерт с мушками на лице — у кого где. Здесь встретишь и «роковую женщину», и «страстную», и «шалунью», и даже «величавую», которую лепят на лоб, ближе к переносице. По мне, ничего глупее придумать нельзя, потому что наших лиц во время концерта все равно никто не видит — за исключением редчайших случаев.

Завершив обход, король томно махнул в нашу сторону унизанной перстнями ручкой и манерно произнес:

— Мой дорогой Вивальди, не можете ли вы как-то сделать, чтобы они поехали со мной?

Если бы маэстро переусердствовал и отвесил монарху поклон еще ниже, то непременно перекувырнулся бы через голову. Он приложился к самому массивному перстню на руке так называемого герцога, а затем к краю его платья, словно тот был сам папа римский.

— Нет таких правил, которые мы бы не нарушили ради вашей милости, и нет ничего, что бы эти ангелочки не согласились сделать в угоду мне.

Вивальди многозначительно покосился на нас, и мы послушно отступили на пару шагов назад. В погоне за влиятельным покровительством маэстро выглядел довольно противно.

Король, впрочем, принял все как должное:

— Вот и прекрасно, падре. Поедемте же поскорее в палаццо Фоскарини. Хотя постойте…

Он еще раз присмотрелся к нам и, думаю, впервые обратил внимание на убогость наших красных одежд, чиненных и стиранных раз сто. Бернардина поспешила прикрыть рукой больной глаз. Король с грустным неодобрением отметил веточки остролиста, украшавшие наши прически, — и свежие красные ягоды, казалось, сморщились под его пристальным взглядом.

Наконец он просиял и провозгласил: «Это не беда!» Хлопнул в ладоши — и тут же явилась чуть ли не дюжина ливрейных лакеев. Они столпились вокруг монарха, низко кланяясь. Король отдал распоряжения самому важному из них, этот в свою очередь разъяснил их следующему по важности, а тот уже шепотом отдал приказы остальным — и все это на французском, который, я слышала, слывет элегантнейшим языком во всем свете. Говорят, на нем изъясняются даже в такой дали, как Россия, при тамошнем дворе.

Словно из ниоткуда возникли перед нами ларцы: один с драгоценностями, другой — с шелковыми одеждами. Деревенский остролист был вытащен из наших причесок и заменен жемчужными нитями, а аккуратно заштопанные платья с нас совлекли, не считаясь с нашей стыдливостью, и вместо них надели корсеты, кринолины и платья из тончайших кружев и шелковой парчи оттенков слоновой кости, шиповника и бледного золота. В очередном сундуке оказались прелестные бальные туфельки, искусно скроенные по последней моде из шелка и бархата. Их хватило — и по количеству, и по разнообразию, — чтобы обуть всех четверых. Мы были столь заворожены явившимся перед нами великолепием, что ничуть не противились переодеванию.

У меня, например, сердце просто колотилось при мысли, что я не только попаду на бал, но и смогу там потанцевать. Клаудия, чрезвычайная посланница к нам из внешнего мира, после отхода ко сну учила нас танцевать при свете украденного свечного огарка. Мое нетерпеливое желание испытать свое умение в паре с настоящим мужчиной, а не девчонкой в ночной рубашке не давало мне заснуть по ночам.

В довершение дворецкий короля открыл выложенный шелком серебряный сундучок, в котором обнаружились осыпанные самоцветами карнавальные маски, достойные настоящих принцесс. Возможно, тут был скрыт некий заранее обдуманный умысел, но в тот момент мы все были столь счастливы, что приняли их за очередное чудо.

Когда нас наконец выстроили перед королем, он одобрительно покивал:

— То-то все будут недоумевать, при каком королевском дворе я похитил таких очаровательных дам.

Мы захихикали, приседая перед ним, а когда монарх покинул концертную залу, принялись разглядывать одна другую, дабы полнее насладиться нашими превращениями. Служа друг дружке зеркалами, мы то поворачивались, то застывали в разных позах, громко восхищаясь соседками и втайне собой. Все это, разумеется, было совершенно несовместимо с преподанными нам понятиями о скромности, смирении и вообще поведении, приличествующем девушкам, на которых возложено духовное спасение нашей Республики.

Мне чудилось, что я будто покинула прежнюю телесную оболочку и обрела новую. Каждая фибра моего существа трепетала, возбужденная внезапно раскрывшейся сокровищницей возможностей, которые несла с собой грядущая ночь, словно вдруг широко распахнулись жизненные врата и перед нами расстелилась красная ковровая дорожка.

Маэстро приказал кое-кому из королевских слуг остаться и охранять проход, пока мы все благополучно не выберемся наружу. Но стоило ему отвернуться, как слуги позволили себе ухмылки как в его, так и в наш адрес. Вероятно, они были оскорблены мыслью, что среди нас могли оказаться дочери нищенок или шлюх. Позже мне довелось узнать, что лакеи зачастую могут перещеголять чванством своих господ. Причиной тому, думается мне, постоянный страх быть изгнанными из утонченного мира, в котором они удостоены обитать в силу своей должности.

Но кто может сказать, что мы недостойны столь роскошных нарядов? Джульетта, по слухам, являлась незаконной дочерью сенатора и одной из самых высокородных замужних дам Венеции. Бернардина, как и большинство из нас, пребывала в полном неведении относительно своей родословной. Она уверяла, что смутно вспоминает, как жила на пиратском корабле, где она и потеряла глаз в морском сражении. Но Клаудия сказала нам, что, вероятнее всего, глаз Бернардины был поврежден при родах из-за сифилиса. Сама Клаудия происходила из очень богатой саксонской семьи. Ее родители совместно владели пятью замками и весьма обширными земельными угодьями. Пожалуй, подобные наряды были ее повседневной одеждой.

А я? А я… Никаких слухов относительно меня, Анны Марии даль Виолин, не ходило в приюте, зато, стоило мне закрыть лицо драгоценной маской и преобразиться с головы до ног, как множество шепотков зародилось где-то внутри меня самой. Может, это и есть истинная личина Анны Марии, воспитанницы «Ospedale della Pietà»? А сиротские отрепья — лишь маскарадный костюм? А потом мне пришел в голову еще один вопрос: а не может ли случиться, чтобы кто-то из моих родителей или оба разом оказались на этом балу?

Дежурная привратница чудесным образом исчезла; все, что осталось от сестры Челестины (монашки, приходящей в Пьету, чтобы продолжать музыкальные занятия), — это тыл ее черной сутаны, удалявшийся в глубь темного коридора. Мне отчетливо послышался звон монет в ее карманах.

Нас, разодетых в пух и прах, по очереди вынесли через выходящие на канал ворота, спустили по ступенькам и усадили в королевскую гондолу, разубранную красным бархатом и парчой. Сотни свечей озаряли ее словно бы золотистым дневным светом, хотя над la Serenissima горели яркие звезды. В прозрачном небе сиял лунный серп, и, клянусь, выглядел он так, словно его во славу короля обмакнули в расплавленное серебро.

Вначале, пока гондола скользила по Большому каналу в сторону дворца Фоскарини, вокруг царило безмолвие. Усеянное звездами зеркало водной глади едва рябило под усилиями искусных гребцов, бросавших на нас изумленно-откровенные взгляды.

Однако эта прогулка в великолепной гондоле напомнила поездку в телеге по грязному сельскому проселку, когда довелось сравнить ее с пышностью палаццо Фоскарини.

Королю вольно было пребывать в убеждении, что он путешествует инкогнито; меж тем в Венеции не осталось никого, кто бы не знал о его высоком статусе, поэтому никаких средств не жалели, дабы должным образом приветствовать высокого гостя. Когда перед нами распахнулись двери большого салона во дворце Фоскарини, ручаюсь, не у одной меня перехватило дыхание.

Ярусы люстр из муранского стекла. Потолки, высокие как небосвод, расписанные фигурами богов и богинь, подобных лицами хозяевам дома. Хитросплетенные узоры резьбы. Все вокруг украшено инкрустациями и драгоценными камнями, навощено до глянца, блистает и благоухает. Свечи обернуты пунцовым шелком, а льющееся от них яркое сияние по праву могло бы посрамить дневное светило.

Благородное общество — все, разумеется, в масках — расступилось с почтительными поклонами при появлении короля со свитой. Мы же четверо вышагивали, вздернув подбородки и стараясь выглядеть царственно и иноземно, хотя я избегала встречаться взглядом с Джульеттой — знала, что мы обе тут же прыснем со смеху. Маэстро беспрестанно вертел головой, желая прочитать на лицах впечатление толпы, и был, видимо, польщен столь явным успехом — своим и нашим.

Затем музыканты начали гавот, и король, посмеиваясь под маской, закружил в танце прокуроршу Мочениго в черном платье, украшенном перьями и бриллиантами. Она уже бывала в приюте и даже разговаривала с некоторыми из нас через решетку parlatòrio. Я не сомневалась, что она тут же распознала, кто мы такие.

Со стороны их танец выглядел так, будто король танцует с величественной и опасной хищной птицей. Ходили слухи, будто эта дама была в интимной связи с Великим Инквизитором, и я подумала, отдавал ли маэстро себе отчет в собственной дерзости, не только увезя нас тайком из ospedale, но и продемонстрировав свою неосмотрительность высшим и сильным людям города.

Музыка кончилась, король поцеловал Мочениго руку, обернулся — и тут же был представлен синьоре Катерине Кверини, гордости всей Венеции. Я, конечно, была наслышана о ее красоте и богатствах. И доныне, как в прежние времена, некоторые взрослые участницы coro пользуются покровительством знатных семейств, которые присылают им в дар продукты и вещи, приглашают пожить у себя, когда нужно оправиться от болезни, и берут их с собой в загородные поездки во время vilagiatura.30 В таких случаях все чада и домочадцы грузятся на барки и плывут к одному из загородных имений на реке Бренте. Когда эти старшие участницы coro бывают в настроении, они потчуют нас захватывающими историями из жизни господ.

Синьора Кверини была излюбленной темой таких пересудов. Но теперь я видела, что молва явно ее недооценила: она была воплощением грациозности даже сейчас, когда стояла неподвижно. Да и все присутствующие тоже застыли на месте, подобно сонму мотыльков, замершему на мгновение, прежде чем ринуться к ярчайшему из фонарей, когда-либо виденных ими. Даже король, похоже, был ослеплен.

Ни одна пара не двинулась с места, пока они танцевали — с явным и обоюдным удовольствием.

Но вдруг случилось невероятное: клавесин внезапно подавил собой весь оркестр. Я никогда не слышала подобной игры — так быстро летали по клавишам пальцы музыканта. Все начали вглядываться, кто дерзнул затмить короля, исполнявшего столь изящный танец с синьорой Кверини. Но, как ни странно, этот поступок ничуть не рассердил ни самого монарха, ни его партнершу — они кружились все быстрее и быстрее, словно захваченные смерчем, запрокинув головы и хохоча. «Ах, вот бы испытать такое!» — мелькнула у меня мысль.

Тут я услышала, как маэстро пробормотал: «Боже правый, да это же Гендель!», а кто-то рядом с ним рассмеялся:

— Это не кто иной, как наш славный саксонец — или же сам дьявол!

И маэстро, и все вокруг обернулись на этот голос.

— Скарлатти! — изумился маэстро. — Ты ли это? Неужели все музыканты царства Божия сегодня здесь?

Но ответ Скарлатти — о, весьма остроумный! — утонул в удивленных и, я бы даже сказала, испуганных восклицаниях толпы, поскольку от синьоры Кверини во все стороны стали разлетаться жемчужины — точь-в-точь как капли воды с собаки, когда она отряхивается после купания в жаркий летний день. La Delia Кверини вначале пыталась ловить их на лету, но потом лишь развела свои прелестные руки и откинула назад голову, кружась и кружась до тех пор, пока весь жемчуг ее убора не слетел с порванных нитей и не рассыпался по полу бальной залы.

Все застыли в неподвижности, музыка смолкла. Но тут король самолично опустился на колени и принялся собирать жемчужины. Он сгреб их в горсть (при незначительной помощи других мужчин, столпившихся вокруг и незаметно подбрасывавших ногами в его сторону далеко откатившиеся шарики) и с поклоном преподнес своей даме. Несколько секунд царило ошеломленное молчание, а затем мы все разом зааплодировали столь великолепному жесту короля, отдающему дань первейшей красавице la Serenissima.

Властный голос выкрикнул из толпы:

— Скарлатти, ты обязан побить саксонца — ради чести твоих соотечественников!

Клаудия успела шепнуть мне:

— Это кардинал Оттобони из Рима!

Скарлатти поклонился и, положив руку на эфес шпаги, произнес с лукавой улыбкой:

— Ваше святейшество, вы желаете, чтобы я убил великого Генделя?

— Не шпагой, сын мой, — голыми руками!

И Оттобони воздел руки в белых кружевных манжетах, выглядывавших из-под красной тафты его мантии.

— Signóre, signóri, — пророкотал он, не снимая усыпанной рубинами маски, — сегодня здесь присутствуют два величайших клавесиниста современности. Давайте устроим им состязание и решим, кого из них короновать сегодня нашим королем!

Он низко склонился перед монархом, который, поддерживая эту шутливую затею, огляделся вокруг с невинным видом и зааплодировал вместе со всеми.

Скарлатти отвесил поклон кардиналу, королю и затем Генделю, сидевшему за клавесином в дальнем конце залы в плутовской бело-золотой маске Арлекина.

— Уступаю тебе место за этим благородным инструментом, брат Скарлатти.

И вскочил со скамьи, жестом предлагая сопернику садиться. Все с некоторым беспокойством посмотрели на короля и на la Querina.31

— До чего забавно, в высшей степени очаровательно!

Слова короля, обращенные к его даме, услышали все присутствующие в зале.

Словно только их и ожидая, Скарлатти понесся через всю залу, выкрикивая в шутливом гневе:

— Прочь с дороги, пес саксонский!

Я покосилась на Клаудию, чтоб узнать, не обидела ли ее явно шутливая грубость Скарлатти, но та глядела на другой конец залы с таким странным выражением, какого я раньше за ней не знала, — с видом человека, захваченного бесконечно дорогими его сердцу воспоминаниями, — хотя непонятно было, смотрит она на Генделя или на Скарлатти. Заметила я также, что стоящая с другой стороны от меня Джульетта вот-вот шлепнется в обморок.

Маэстро же пробормотал себе под нос:

— Обычно ему и в голову не приходит играть на публике!

Скарлатти играл дьявольски хорошо — он исполнял каприччо соль мажор. Когда он закончил, в зале поднялась буря рукоплесканий и выкриков. Музыкант расхаживал перед толпой, раскланиваясь и пыжась, словно герой, выигравший кампанию. Клаудия визжала так, что мне пришлось заткнуть уши.

Гендель, все еще в своей жизнерадостной маске (которая не позволяла угадать, какие чувства на самом деле владеют ее владельцем), стоял рядом с кардиналом — тот слегка склонил к нему голову, чтобы лучше расслышать, что говорит саксонец. В конце концов кардинал кивнул:

— Signóre, signóri, покорнейше прошу тишины. Скарлатти, павлин ты этакий, уймись же!

Скарлатти, уже где-то раздобывший перо и теперь оставлявший дамам автографы на веерах, тут же его отбросил и склонился перед кардиналом.

— Ага, так-то лучше, — проворчал Оттобони, снова оборачиваясь к присутствующим. — Дамы, господа, наш высокочтимый молодой музыкант из Саксонии просит устроить второй тур — на органе! Пусть принесут в залу орган!

Заслышав приказ кардинала, вся высокородная венецианская знать завопила от восторга, уподобившись мальчишкам-сквернословам из простонародного Каннереджо. Я увидела, как спешно переходят из рук в руки монеты: все торопились делать ставки, пока дюжина слуг в пурпурно-золотых ливреях дома Фоскарини с огромными усилиями перетаскивали инструмент.

Гендель поклонился в знак благодарности, а затем жестом предложил Скарлатти играть первым.

Скарлатти, надо сказать, сыграл еще лучше, чем прежде. Поклясться могу, что он импровизировал, исполнив токкату в тональности фа мажор. Две дамы из публики разорвали корсажи, обнажив перед ним грудь — а ведь в зале присутствовали и священнослужители!

Гендель, ухмылявшийся, казалось, уже всем своим существом, сменил соперника за органом. Гул острот и смешков в зале затих, едва зазвучала музыка — аллегро ре минор. Она летела и нарастала, отдаваясь громом в ушах, и несколько дам — увы, среди них была и Джульетта — лишились чувств. Кто-то выкрикнул: «Дьявол!», и я заметила, что маэстро перекрестился.

Гендель закончил, и на какое-то мгновение наступила тишина, а потом среди публики поднялся настоящий рев, среди которого слышны были оба имени. «Скарлатти!» — вопили приверженцы итальянца, тогда как их противники не отставали, скандируя: «Гендель! Гендель!»

Кардинал Оттобони вскочил на один из столов с пиршественным угощением и взмолился, обращаясь к толпе:

— Венецианцы! Расе! Я нашел выход!

Но понадобилось с треском разорвать скатерть и начать бить бокалы, прежде чем публика успокоилась настолько, чтобы разобрать слова священника.

— Сегодня у нас в гостях по меньшей мере два короля. — Тут он поклонился Фредерику, который снова изобразил на лице святую невинность. — Гендель будет королем органа.

Толпа итальянцев, всегда поддерживающих своих, протестующе заревела.

— Расе, расе, я еще не закончил! — успокоил их кардинал. — А Скарлатти — королем клавесина!

Вивальди, казалось, совершенно не интересовался исходом поединка и держался немного в стороне от охватившей всех суеты, но я-то знала, что он не может не завидовать почестям, выпавшим на долю других, более молодых музыкантов. К тому же он наверняка опасался, как бы поток милостей со стороны короля, столь недавно на него пролившийся, вдруг не иссяк.

Весело захлопали бутылки шампанского, добрая сотня пробок разлетелась в разные стороны, вызвав притворно-испуганные взвизгивания дам. Потом я потеряла Вивальди из виду. Я пыталась поставить Джульетту на ноги, когда рядом со мной неожиданно возник элегантно одетый молодой человек.

— Позвольте вам помочь, синьорина, — обратился он ко мне с акцентом, по-видимому немецким.

Вопреки обычаю молодой человек приподнял маску, чтобы я смогла увидеть его лицо — живое, умное, с теплыми карими глазами, в которых плясали огоньки свечей. Его улыбка была такой искренней, полной столь неподдельного расположения, что у меня возникло чувство, будто мне до сих пор никто в жизни не улыбался и даже не смотрел на меня — пока вот эти глаза не заглянули сквозь маску прямо мне в душу.

Бедняжка Джульетта! Я чуть не уронила ее, вдруг осознав, как близко мы с этим молодым человеком стоим друг к другу. У меня даже в горле пересохло. Словно прочитав мои мысли, незнакомец взял два бокала шампанского у проходившего мимо официанта и предложил один мне. Я его осушила залпом.

— Вы потанцуете со мной, синьорина? — предложил он и подал мне руку.

Только тут я заметила, что оркестр, оказывается, снова играет.

— Минуточку, — ответила я, склонившись к незнакомцу так, что едва не упала ему на грудь, но тут же отпрянула и повернулась к остальным девушкам.

— Иди же танцуй, глупышка! — засмеялась Клаудия.

— Но мы даже не представлены друг другу! — отчаянно прошептала я.

Клаудия, в своем наряде столь прелестная и аппетитная, что меня обуял страх, как бы он не предпочел ее мне, подошла к молодому человеку и заговорила с ним на итальянском — вероятно, для того, чтоб мне был понятен смысл их беседы.

— Как тебя звать, ragazzo?32 — спросила она так, словно обращалась к разносчику овощей.

Тот улыбнулся добродушно и ответил, прищелкнув каблуками и поклонившись на прусский манер:

— Франц Хорнек. Прибыл продолжать обучение игре на скрипке и клавесине и закупать музыкальные партитуры для архиепископа Майнцкого. — Его глаза озорно заблестели: — И испытать всевозможные развлечения, какие только есть в Венеции!

Клаудия ответила на это весьма добропорядочным наклоном головы:

— Франц Хорнек, позвольте представить вам синьорину Анну Марию делла…

Она запнулась, видимо сообразив, что негоже будет выдать во мне воспитанницу Пьеты. Джульетте, Бернардине и мне грозит нешуточное наказание, если раскроется, что мы покинули стены приюта, не получив на то письменного разрешения, более того, посетили в высшей степени светское мероприятие — бал! А Вивальди… Думаю, мы и тогда понимали, как сильно он рисковал.

— Анну Марию делла Фоскарини! — нашлась Джульетта, быстренько оправившаяся от обморока.

— Джульетта! — негодующе воскликнула я, но юный господин Хорнек поцеловал мне руку и, в мгновение ока склонившись к моему уху, шепнул:

— Не волнуйтесь, синьорина, у меня ваше имя никто не выпытает.

Клаудия тем временем схватила бокал шампанского и жадно отпила из него.

— Франц — Аннина, Аннина — Франц. Все, теперь можете идти танцевать!

И мы пошли танцевать. Это было даже чудеснее, чем я мечтала, несмотря на новую обувь и отсутствие опыта. Несмотря на бокал шампанского — или благодаря ему, — мы кружились в танце подобно листьям, поднятым ветром высоко в воздух.

Нет, мы слились в танце воедино, стали одной душой, одним сердцем, и впервые в жизни мне не было одиноко.

Мы танцевали без перерыва, останавливаясь лишь на минуту, чтобы взять еще шампанского. Но даже если фигуры танца удаляли нас друг от друга, он все равно был так близок, что казалось, будто мы соприкасаемся…

Боюсь, я пила больше, чем следовало. В Пьете нам всем дают вино, но его разбавляют водой, пока мы не повзрослеем достаточно.

Франц вывел меня на балкон, чтобы остыть в ночной прохладе. Там уже толпились другие гости, в более или менее беспорядочном состоянии ума и костюма, обвившие друг друга, как пряди морских водорослей. Я заметила Клаудию, в компании Скарлатти — она смеялась, икая, а он выклевывал виноградинки из грозди, заправленной в ее декольте. На его лице — маску музыкант давно сбросил — застыло выражение самой глубокой сосредоточенности. Красивее мужчины я в своей жизни не встречала. Я быстро отвела взгляд.

— Вернемся обратно в залу? — предложил Франц.

Пока я думала, что ответить, над каналом разнеслись звуки «Cum Sàncto Spiritu».33 Я сразу узнала голоса наших figlie di coro. Мы с Францем рука об руку подошли к перилам — да, это были они, выстроенные над той самой гондолой, что доставила нас ко дворцу. Каждая девушка держала свечу. В волосах у них были веточки остролиста.

Слушать и видеть подруг со стороны было так непривычно, словно я уже умерла и мой дух с небес взирает на сироток-певчих нашей Пьеты. Меж тем в ночной тишине serenata34 звучала невыразимо прекрасно, а близость Франца Хорнека, заключившего мою руку в свою, придала странную зыбкость всем моим членам.

Едва затихли последние музыкальные переливы, как ночь огласили свистящие звуки и взрывы, следом за которыми вспыхивали светящиеся цветные вихри и фонтаны, каскадами льющиеся с неба в ночной тьме. Хлопая в ладоши и прыгая от восхищения, я повернулась к Францу — и тут он поймал меня в объятия.

Он снял маску, а затем — медленно и аккуратно — снял мою, и мы оказались лицом к лицу. Нет, при виде меня он не задохнулся от ужаса, не засмеялся и не бросился наутек — он лишь улыбнулся, внимательно осматривая каждую черточку моего лица. Рукой он погладил мои волосы, а потом, словно сначала испросив взглядом разрешения (и увидев, что я его даю), склонил лицо к ямке у плеча, под самой шеей, и глубоко вздохнул, будто вбирая в себя аромат невиданного цветка. Он остановил на мне долгий взгляд и наконец произнес:

— Сегодня вечером я должен дать тебе две вещи, Анна Мария. Вот первая.

И он поцеловал меня — прямо в губы, так что наши дыхания смешались. В тот момент каждый из нас, казалось, отворил потайную дверь, впустив другого туда, куда даже я сама никогда не ступала, и он увидел целые континенты, океаны и острова Анны Марии, еще не исследованные, не нанесенные на карту.

Мы стояли, глядя друг другу в глаза, прозревая там ранее неведомые глубины. Потом Франц ненадолго выпустил меня, и я едва не попросила его держать меня покрепче, потому что колени у меня предательски подгибались. Однако я промолчала, лишь слегка покачнувшись под долетавшим до нас ветерком, и внезапно ощутила холод.

Франц тем временем рылся у себя в карманах — и наконец нашел.

— Только не думай, что я разыскал тебя лишь ради этого. С тех пор как я приехал в Венецию, я каждую субботу и воскресенье хожу тебя слушать. Я бы отдал все права, данные мне рождением, лишь бы играть на скрипке, как ты.

А потом он вложил мне в ладонь какой-то холодный предмет.

— Что это? — спросила я, уставившись на странную металлическую вещицу, не сразу узнав в ней медальон на золотой цепочке.

Этот увесистый медальон, левантийский по форме и исполнению, обильно усыпанный драгоценными камнями, был довольно уродлив. Я попыталась заглянуть внутрь, но Франц повернул его, и я увидела крохотную замочную скважину: медальон был заперт.

— Где же ключ? — Я подняла глаза к Францу, увидела снова его лицо — и едва не забыла, о чем спрашивала.

— Я ведь говорил ему, что ты поинтересуешься… — Он покачал головой.

— Кому?

— Еврейскому банкиру, что обслуживает герра фон Регнацига, местного консула архиепископа Майнцкого. Это он добывает мне партитуры.

— Но… я не понимаю! Что у меня общего с этими иноземцами? — Я снова уставилась на медальон: — И зачем мне это передали?

— Увы, милая девушка, мне это неизвестно. Он просто приказал вручить его тебе, а я был куда как рад выполнить это поручение и тем самым приблизиться к особе, которой я столь восхищаюсь.

Сколько же ночей за все эти долгие годы улетала я в царство сна на крыльях воспоминаний о поцелуях Франца Хорнека?..

Уже занималась заря, когда маэстро доставил нас и певиц к воротам приюта. Привратница, словно нарочно, куда-то отлучилась — и засов был почему-то отодвинут.

Быстро скинуть с себя пышные наряды и юркнуть в постель — но разве уснешь! Мы лежали, пересказывая подробности ночных приключений, и без умолку восхваляли Вивальди, который так здорово все устроил, как если бы это была опера, а он — импресарио. Девушки из хора рассказали нам, как маэстро вернулся за ними в гондоле и дирижировал ночной серенадой под балконом дворца Фоскарини. Но как же горько им было, что они в своих сиротских платьях оставались снаружи, пока мы веселились на балу!

Всю ночь я сжимала в кулаке цепочку с медальоном, гадая, что все это значит. Я не получила ответов на всегдашние вопросы, а лишь наткнулась на очередную запертую дверь.

Мысли мои вновь и вновь возвращались к подаренному медальону, пока девушки — да и я вместе со всеми — делились тем, что хотели рассказать, оставив кое-что и при себе, чтобы потом насладиться воспоминаниями в одиночку. Так, бывает, понемножку облизываешь леденец, смакуя его и растягивая удовольствие. Я готова побиться об заклад, что именно в ту ночь Марьетта впервые выработала свои планы, лежа в темноте и слушая наши рассказы о королях и жемчугах, о музыкальном поединке, о подаренных и возвращенных поцелуях.

А я — я тоже тогда приняла решение? Нет, я была еще девчушкой, не ведающей о том, что все дорогое и ценное для меня столь же зыбко, как блеск воды в канале, и столь же непредсказуемо, как зимний дождь.

6

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Пишу тебе из камеры на третьем этаже, куда запирают нарушительниц. Настоятельница назначила мне в наказание три дня карцера. Сестра Лаура уверяет, что я могу выйти отсюда и раньше, если напишу тебе подробное и правдивое письмо обо всех моих прегрешениях.

Вне всякого сомнения, я за свою жизнь совершила немало такого, чего не следовало, но на этот раз я наказана несправедливо. И даже если бы я могла отказаться содействовать планам тех, кто старше и лучше меня, клянусь, я бы сделала все точно так же. Я ни в чем не раскаиваюсь.

Маэстро сговорился с нашей привратницей и одной из сестер-монахинь, чтобы тайком увезти на бал во дворец Фоскарини меня, Джульетту, Бернардину и Клаудию. Нашего присутствия там пожелал не кто-нибудь, а сам король Датский и Норвежский. Теперь привратницу отстранили от должности, а монахиню отправили обратно в ее монастырь. Осталось узнать, что будет с Вивальди.

Меня же посадили в эту келью на хлеб и воду. Не могу утверждать наверняка, но, скорее всего, Джульетта и Бернардина тоже находятся в заточении где-нибудь в стенах приюта. Надо молить Бога, чтобы Клаудию не отправили обратно в Саксонию, к родителям. Не представляю, как наказала настоятельница ее, но, полагаю, карцер ей достался более удобный.

Сегодня сестра Лаура принесла мне бумагу и чернильницу — и яблоко. Видя, что она собралась снова оставить меня одну, я вцепилась в ее рукав, умоляя сказать, доходят ли до тебя мои письма, и если да, то каким образом. Я пояснила, что мне это крайне необходимо — нужно спросить у тебя о чем-то чрезвычайно важном, — но она лишь сбросила мою руку и пошла к двери. Тогда я топнула ногой.

Видя, что моя несдержанность лишь забавляет ее, я ударилась в слезы. Я пыталась доказать ей, что время игр и детских сказок прошло, что я уже не ребенок. Сестра Лаура принялась уверять меня, что ребенку она не доверила бы такую возможность — написать собственной матери.

— Но почему вы не доверяете мне настолько, чтобы рассказать, кто я? Я имею право знать!

Сестра Лаура лишь покачала головой, словно я ее разочаровала. Терпеливым тоном, будто и в самом деле обращаясь к ребенку, она пояснила, что ни один из подкидышей Пьеты не имеет такого права. Вот если кто-то из родителей придет с намерением забрать figlia della Pietà, тогда просмотрят книгу записей скаффетты и установят личность девочки.

Почему же эта книга недоступна для тех, кому эти секреты важнее всего?

Наша жизнь здесь устроена так, что каждый кусочек каждого дня и ночи укладывается в замысловатую мозаику музыки, учения и молитв. Но это лишь подлог, не настоящая жизнь. В этом мире мы не более реальны, чем мнимая высота или глубина рисунка плиток trompe de l'œuil35 на церковном полу. И наши лица — да у нас могло бы вообще не быть никаких лиц, все равно никто никогда их не видит. Мы — лишь голос и звук, мы лишь трубы, через которые Республика возносит хвалу Господу и молит Его о милости.

Мы бесплотны, словно ветер. Если одна из нас умрет или уйдет, то ее место займет другая. Сдается мне, что в самой la Serenissima, равно как и вокруг нее, имеются бесконечные запасы никому не нужных малюток. Одной больше, одной меньше — какая разница? А кто мы такие, каждая по отдельности, — никому не интересно и не важно.

Но разве мои мысли не значат столько же, сколько мысли любого человека, рожденного в этом мире от женщины? Разве мои надежды, мои чувства считаются менее важными, чем у девочек, которые по счастливому случаю живут в семье? И если я полюблю, то разве правильно и справедливо, что моя любовь, зародившаяся во мне, навсегда останется неуслышанной и безответной?

Нам, сиротам и подкидышам Пьеты, не к кому больше обратиться за утешением и поддержкой, кроме как друг к дружке; подруги заменяют нам семью, которая покинула нас здесь на горькую долю. Нам без устали твердят: „Amicìtia huius mundi inimicaest Dei“ — „Благорасположение мира сего враждебно Господу“. Мы лишены кровных уз, что принадлежат нам по праву, — и нам препятствуют в обретении всех прочих уз.

Нам велят обратить лицо свое к Господу. Богохульством, наверное, будет признание, что Господь ни разу не показал, что он меня слышит или хотя бы знает о моем существовании. Когда сестра Лаура велит писать тебе, неужели она тем самым испытывает мою веру в Бога? Ведь и ты, матушка, никогда не сообщала, что ты слышишь меня или хотя бы знаешь, что я есть на свете…

Потолок в церкви расписан так, чтоб казался небесным сводом у нас над головами и путем к Господу. Но он куда больше напоминает не путь в сферы Небесные, а крышку саркофага, а мы все заперты в этом священном гробу. Состаримся мы или нет — мы так и умрем здесь юницами.

Неужели я так и проживу здесь остаток дней, уподоблюсь сестре Джованне, витающей в сладостных, полных жизни мечтаниях, тогда как сама она давно иссохла и сморщилась, словно прошлогоднее яблоко?

Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Пусть на одну ночь, но я почувствовала жар жизни в себе. Не важно, что на меня смотрели всего пару часов — но меня видели. И признавали. И любили.

Потерявшая надежду Анна Мария даль Виолин, ученица маэстро Вивальди».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Я никогда не ощущала вкуса к раскаянию, хотя его польза считается неоспоримой. Мне же кажется, что это состояние души в конечном счете скорее пагубно, чем благотворно. Говорят, что оно — дверь на небеса, но для меня эта дверь всегда заперта. Так зачем же мне нужно чувство, способное открыть дверь лишь к боли и печали?

Даже находясь в заточении, я была исполнена душевного подъема, который многократно усилился, когда через три дня меня выпустили из карцера. Возбуждение и наказания, проистекшие из нашей недозволенной прогулки, нарушили обычный порядок вещей. Все тревожились о том, достаточно ли строгие меры приняла настоятельница, чтобы за ними не последовали новые кары — со стороны правления. Наиболее предприимчивые девчонки устроили небольшую лотерею. Делались ставки на то, сохранит ли Вивальди свое место, несмотря на его последний, совершенно вопиющий акт пренебрежения правилами.

Все приглашенные со стороны наставники постоянно находятся под угрозой. Так ведется и поныне. Удержатся ли они, зависит не только от качества их услуг, но и от того, могут ли они делать что-то такое, чего не может ни одна из обитательниц Пьеты.

Изначально правление хотело залучить в приют Вивальди для того, чтобы повысить мастерство струнной группы. Позже, когда он начал сочинять для нас музыку, его позиции как будто упрочились; тогда, как и теперь, он писал поразительно много.

Руководство Пьеты прекрасно отдает себе отчет в том, что венецианцы ходят на наши концерты, чтобы насладиться музыкой, которую они слушают. Наши лица, скрытые решеткой хоров, им не видны, и кажется, что звуки слетают к публике прямо с небес, приводя ее в состояние мистического восторга. Все это означает новые толпы желающих послушать нас и более щедрые пожертвования, которые нужны, чтобы кормить, одевать и обучать figlie di coro, а также гораздо большую по численности группу мальчиков и девочек из comun. Поэтому существует неутолимая потребность в новейшей, все более прекрасной музыке, которую Вивальди, несмотря на все свои грехи, исправно им поставляет.

Невозможно было даже допустить, что правление заколет эту гусыню, несущую золотые яйца и обходящуюся им в смехотворную сумму — сто дукатов в год.

Все струнницы и большинство певиц поставили на маэстро. В конце концов, король Фредерик остался нами доволен. Поговаривали даже, что он собирается пожертвовать Пьете крупную сумму.

Разумеется, отправка в монастырь сестры Челестины и понижение в должности привратницы — дело нешуточное, но ведь нарушение устава и следующие за ним кары неизбежны в заведении, подобном нашему; они вплетены в ткань его повседневной жизни точно так же, как молитвы, колокольный звон и трапезы.

Устроители лотереи — три певицы и трубачка — пустили небольшую часть средств на подкуп шпионки из figlie di comun — пышнотелой краснощекой девицы, прислуживающей на собраниях правления и подающей им напитки. Она должна была известить нас о результатах голосования по поводу маэстро: если он выиграет, наша лазутчица покажется в среднем из трех сводчатых окон, выходящих во внутренний двор; если его сместят, мы увидим ее в крайнем, ближнем к каналу окне.

Я была среди тех, кто ожидал во дворе сигнала Паолины. Мимо проходили наставницы, в том числе и сестра Лаура. Они убеждали нас уйти с холода, но я возразила, что мы любуемся плывущими по небу облаками (да так оно и было: после длительного заточения мы были рады видеть небо, несмотря на холод).

Я спросила Бернардину, позволяли ли ей, как и мне, писать письма в карцере. Она лишь глянула на меня так (каждый раз поражаюсь, как ей удается одним глазом выразить столько, сколько остальным — двумя!), словно я немного повредилась в рассудке.

— Кому, по-твоему, я могу писать? — спросила она.

Я пожала плечами и снова украдкой взглянула на окна. Мы обе примолкли, видя, что пухленькая фигурка Паолины маячит вблизи крайнего окна. Впрочем, она тут же подчеркнуто, даже оглянувшись на двор, двинулась к среднему окну и там застыла. Мы с Бернардиной, не тратя лишних слов, ринулись внутрь, чтобы оповестить всех.

В тот день правление решило, пусть и с небольшим перевесом — семь голосов против шести, — оставить дона Вивальди в должности maèstro de concerti.36 Меня не особенно заботила судьба поставленных мною на кон монеток. Но каким же облегчением было узнать, что маэстро остается с нами! Думаю, до того самого дня, когда я мерила шагами стылый дворик — двадцать четвертого февраля 1709 года от Рождества Христова, — я не понимала, как много значит для меня его присутствие.

Выигрыш еще не был вручен кому причиталось — мы ждали, пока соберемся в трапезной, и тогда можно будет передать друг дружке монетки под столом, — как вдруг запыхавшаяся Паолина утащила меня в сторонку, в коридор, соединяющий церковные хоры с учебными классами.

— Было повторное голосование! — выпалила она, задыхаясь. — Синьор Балерин потребовал провести его по новой, и на этот раз получилось шесть «за» и семь «против». Вивальди выгоняют!

В ту ночь слухи перелетали в Пьете из спальни в спальню, и было их не меньше, чем голубей на Пьяцце. Шептались, будто Рыжего Аббата видели в доме Фоскарини целующимся с воспитанницей Пьеты. Разумеется, все это было чистейшей выдумкой. Да, кое-кто целовался на балу во дворце, и однажды Вивальди действительно чмокнул Клаудию — на льду, еще давно, — но в тот день маэстро пекся исключительно о том, чтобы произвести благоприятное впечатление на короля и на его свиту, так что ему было не до подобных пустяков. Слишком он занят был личными интересами, чтобы губить свою музыкальную карьеру из-за какой-то девчонки.

Некоторые усматривали в этом пересчете голосов руку великого инквизитора. Другие считали, что главная причина тому — недавний отказ маэстро служить обедню. В качестве довода Вивальди якобы привел довольно хлипкое оправдание — собственное слабое здоровье (которое тем не менее никогда не препятствовало ему заниматься гораздо более напряженной деятельностью, например часто отлучаться в Мантую и другие города, где он солировал в оркестре, изыскивал новых покровителей и вел себя столь недостойно, что это могло ему всю жизнь испортить). Находились среди нас и такие, кто по злоязычию или недалекости ума утверждал, будто своим исключением Вивальди сугубо обязан рыжему цвету волос.

Догадываюсь, что к тому времени Вивальди по праву заслужил репутацию шалопая. Однако мне представлялось чудовищной несправедливостью, что шести лет добросовестной службы, за которые наш coro не только не утратил былой известности, но даже приумножил ее, — этих лет недостаточно, чтобы правление прониклось к маэстро бесконечной признательностью. Простой практический расчет доказывал, что оставить его выгодно: чем больше пожертвований поступает в Пьету, тем меньше собственных средств приходится вкладывать членам правления, чтобы удержать наше заведение на плаву.

Конечно, в те времена я ничего не понимала в таких материях — разве что умела считать собственные заработки. Каждая воспитанница получала небольшое жалованье, почти целиком уходящее на оплату питания, свечей и одежды. Оставшиеся сбережения нам позволялось положить себе на счет под очень выгодный процент, который возрастал вместе с жалованьем по мере того, как мы продвигались в иерархии coro.

Наше руководство считало — совершенно справедливо, как мне теперь представляется, — что, хоть мы и отделены от мира и, возможно, проживем в приюте до конца своих дней, так или иначе, мы должны знать цену деньгам. И действительно, мы, оставшиеся в этих стенах, имеем куда больше дела с коммерцией, чем если бы вышли замуж. Из всех венецианок только жрицы любви могут соперничать с приютскими девами в деловых вопросах.

Пьета — это целое небольшое государство со своим хозяйством. Мы имеем собственность и распоряжаемся ею. У нас здесь есть мануфактуры — кружевная, парусная и шелкодельная, которые дают нашим обитателям не только работу, но и доход.

Но, повторяю, в юности я совершено не задумывалась о подобных вопросах. Все мои чаяния были связаны с музыкой и с сердечными заботами, поэтому я даже не замечала хозяйственной деятельности нашего приюта.

Некоторые из нас написали письма правлению Пьеты с просьбой незамедлительно восстановить маэстро в должности. Они всячески превозносили его мастерство и выдвигали в качестве довода собственные успехи под его умелым руководством. Но мы куда меньше воздействовали на правление, чем толпы народа, набивающиеся в церковь каждые субботу и воскресенье, чтобы послушать нашу музыку.

Наши письма не только не поколебали правление, но даже не помогли Вивальди хотя бы проститься с нами. Наблюдая, как выносят из ризницы пожитки маэстро и складывают их в гондолу, мы не могли отделаться от ощущения, что он умер.

На всех нас, но в особенности на струнниц, будто опустился траурный покров. Вивальди был нам почти как отец, и мы словно осиротели — во второй раз в жизни.

Свалившееся на меня горе только укрепило мою решимость разыскать свою мать и установить, кто же был мой отец, чего бы мне это ни стоило, какие правила ни пришлось бы нарушить. Если кого-то из них уже нет в живых, я принесу цветы ему на могилу, а к тому, кто остался жив, я обращусь за состраданием. Я была одержима мыслью, что я вовсе не «дочь хора», как нас ханжески привыкли величать, а дитя из плоти и крови, рожденное от союза двух таких же — из плоти и крови — людей.

Я вовсе не задумывалась над тем, как известие о моем существовании повлияет на моих родителей — если они, конечно, живы — и не поставит ли оно под угрозу средства к существованию и саму жизнь кого-то из них или обоих вместе. Не слишком утруждала я себя и размышлениями о том, как изменится от этого моя собственная жизнь. В каком ином месте или положении могла бы я проводить все время бодрствования, играя, репетируя и слушая лучшую музыку нашего времени? Я даже не задумывалась, что возможность всем этим заниматься, крайне для меня важная, может в одночасье быть отобрана.

Как всякий недоросль, я принимала как должное все, что меня окружало, зато изнывала тоской по чему-то недостижимому. Мое томление не вызывалось ни здравым смыслом, ни душевной чуткостью. Тогда мне еще не приходило в голову благодарить судьбу за то, что в ту лунную ночь меня, кроху, не бросили в канал, а принесли к церкви и положили в скаффетту. Не подозревала я и о том, что помимо недостатка любви существует множество причин, препятствующих матери забрать из приюта своего ребенка.

Не нашлось никого, кто смог бы вести занятия вместо маэстро — не говоря уже о том, чтобы сочинять музыку в столь же огромном количестве, что и Вивальди. Его бывших учеников отдали на попечение прочих maèstre — приютских наставниц, которые взялись репетировать с нами новую ораторию, сочиненную вечно хворым maèstro di coro, синьором Гаспарини.

Оратории, разрешенные приютским правлением, служили своеобразным компромиссом. Опиравшееся на Священное Писание творение Гаспарини имело все стилистические особенности опер, по которым мы так тосковали, — за исключением, разумеется, костюмов. Вполне вероятно, что руководство Пьеты сочло целесообразным отвлечь нас как можно более близким подобием оперы, учтя, с каким смаком мы недавно вышли за пределы предписанных нам ролей.

Надо признать, правление тогда приложило все усилия (и прилагает до сих пор), чтобы добиться равновесия между нашей радостью и нуждами заведения — так, чтобы одно не потопило другое.

Произведение Гаспарини пересказывало апокрифическую историю о жившей в Вавилоне иудейке Сусанне, несправедливо обвиненной в супружеской неверности и в конце концов спасенной Даниилом.37 Все имена были взяты из Библии, и текст оратории звучал на латыни, но сама фабула как нельзя более годилась для оперы. Работа над ней послужила нам целебным бальзамом, богатой почвой для соперничества, волнений и даже споров — вплоть до возможности использования барабанов, труб и литавр, запрещенных папским указом для хоралов.

Мы с Бернардиной — обе тогда еще только iniziate — играли в составе coro. У Вивальди мы ходили в подающих надежды любимицах и теперь обе одинаково страдали из-за его отсутствия. Эти переживания даже объединили нас — на какое-то время.

Марьетта, Аполлония и маэстра по имени Роза (недавно утвержденная в этом звании) пели ведущие партии с мастерством, достойным любого оперного театра. Побывав на одной из наших репетиций, Ла Бефана со свойственным ей ехидством заявила, что под такую музыку слушатели того и гляди пустятся отплясывать ригодон или скользить в менуэте, но желание помолиться их вряд ли посетит.

Ораторию готовились исполнять в Вербное воскресенье для нового дожа — Джованни Корнаро. По такому особому случаю правление в порыве щедрости решило выделить нам новые платья. Это означало внеочередной приход в Пьету Ревекки — портнихи из гетто, которая в те годы шила и чинила одежду для figlie di coro.

Меня всегда тянуло к Ревекке. Мне нравились ее многочисленные карманы, полные булавок, и сияющие веселые глаза. Когда подошла моя очередь снимать мерку, она развернула меня к свету и пристально вгляделась в мое лицо, словно пытаясь отыскать в нем тень кого-то другого. Я тут же вспомнила о медальоне, о его левантийском орнаменте, и мое сердце учащенно забилось от предположения, что между мной и Ревеккой есть некая общность.

Впервые я задумалась над тем, сколько ей лет. Вне всякого сомнения, она еще могла родить дитя, но невозможно было сказать с уверенностью, могла ли она по возрасту быть моей матерью, или слишком для этого молода — или, наоборот, слишком стара. Кожа у нее была гладкая, но в темных волосах уже попадались серебряные нити. У нас обеих были карие глаза и длинные пальцы. Впрочем, я в своей жизни повидала слишком мало матерей вместе с дочерьми, чтобы составить представление, в чем они обычно похожи друг на друга, а в чем отличаются.

Я перевела взгляд со своих пальцев на Ревекку, и она, казалось, уловила в моих глазах невысказанный вопрос.

— Я просто обратила внимание, как ты переменилась с прошлого раза, Анна Мария.

Грудное контральто Ревекки навело меня на мысль, что она тоже не чужда музыки. Если она и вправду моя мать, то непременно подаст мне знак. Я затаила дыхание, ожидая незаметного рукопожатия, или слез на ее ресницах, или иной приметы, по которой одна я смогу опознать ее намерение. И вдруг, словно в волшебном сне, Ревекка достала что-то из кармана и вложила мне в ладонь, сомкнув при этом мой кулачок.

— Оставь на потом! — шепнула она мне.

Время словно застыло, а вокруг по-прежнему ежились от холода в исподних рубашках девочки и женщины из coro, терпеливо дожидаясь своей очереди. Я судорожно сглотнула и опустила вещицу в карман сорочки. На ощупь это был небольшой предмет, завернутый в бумагу. Мне так хотелось показать Ревекке, что я поняла, но меня обуяла робость, так что я даже не могла поглядеть ей в глаза.

Крохотный пакетик был легким и круглым — для еще одного украшения слишком невесомым, хотя мне подумалось, что это может быть изящная безделушка на цепочке. Я тайком встряхнула эту вещицу в кармане, чтобы выяснить, не звенит ли она.

Мне захотелось задержаться и со стороны взглянуть на Ревекку в этом новом свете. Мне и раньше приходило в голову, что мои темные глаза, возможно, выдают во мне еврейку или цыганку — словом, южанку. Мысли у меня понеслись галопом. Если Ревекка — моя мать, то кто в таком случае отец? Он тоже из гетто? Не похоже, чтобы набожная еврейская чета отдала свое дитя на воспитание в католическое заведение. Может, Ревекка родила меня вне брака? И что общего у нее с Пьетой? У нас хватает своих портных — почему тогда ее, еврейку из гетто, неизменно приглашают кроить и чинить наши платья?

Я не могла дождаться момента, когда смогу забраться в какое-нибудь укромное местечко и посмотреть, что же она мне подарила.

7

В нашем приюте делается все возможное, чтобы воспрепятствовать появлению тщеславия в сердцах воспитанниц. Во всем ospedale имеется единственное зеркало, где можно увидеть себя во весь рост. Оно содержится под замком в небольшом учебном классе, подальше от коридора, соединяющего церковь с самим приютом. Певицы занимаются в этой комнате, глядя на свое отражение и таким образом добиваясь, чтобы их вокальные приемы обеспечивали наилучшее звучание. И тем не менее именно здесь на протяжении многих и многих лет подрастающие красавицы млеют, застывая перед собственным отражением.

Несмотря на то что manièra38 значилась в расписании всего раз в неделю, Марьетта, которой по красоте не было равных, находила самые разнообразные ухищрения, чтобы как можно больше времени проводить перед этим высоким зеркалом.

И девочки, и женщины в Пьете весьма изобретательно отыскивают предметы, в которые можно любоваться на себя почти так же, как в большое зеркало. Они изучают свои лица, смотрясь в начищенные столовые ложки. Они то и дело придумывают поводы, чтобы вечером бросить взгляд в темное окно, хотя на самом деле пялятся лишь на собственное отражение. Помнится, мы платили друг дружке дань монетками за возможность посмотреться в чужие зрачки, и плата удваивалась, если подруге удавалось расширить зрачки, закапав в них ворованную белладонну.

Когда у привратницы крадут ключи — такое случается и сейчас, — то делают это зачастую, чтобы проникнуть в комнату с зеркалом, как, впрочем, и в другие закрытые помещения приюта — или из них.

Правление всегда стремилось сплотить нас в безликое сообщество музыкантш-богомолок, усердным трудом умножающих благо Республики. И тем не менее все здешние обитательницы — во всяком случае, наиболее одаренные воображением — ведут двойную жизнь. На той, второй, жизни каждая из нас — драматическая героиня, менее всего помышляющая о спасении совокупной души Венеции. Мы мнили себя знаменитыми куртизанками, танцовщицами и оперными звездами. Нас вспоминали и находили давно канувшие в небытие родители. Мы тайно замышляли побег из приюта. Но как представить себя в этих драмах, если даже не знаешь, как выглядишь?

Мы не только не видели сами себя — нас не видел никто другой, только изо дня в день мелькали перед нами одни и те же лица соседок по приюту. Когда Франц Хорнек смотрел мне в лицо — неторопливо, внимательно, с явным удовольствием, — мне показалось, что в то мгновение я впервые истинно жила. Я вдруг осознала возможность настоящего, а не придуманного бытия за пределами нашего монастырского существования. И внезапно обе жизни представились равно возможными.

Невзирая на то что зеркала изгнаны из обихода тех, кто более всего жаждет глядеть в них, почти у каждой взрослой участницы coro есть в комнате хоть какое-нибудь зеркальце. Если изначально девушку определили в инструменталистки, она может надумать петь в хоре. Разумеется, по этой и только по этой причине новоиспеченная вокалистка ходатайствует у руководства, чтобы ей в комнате повесили на стену зеркало. Если она и так певица, к тому же figlia privilegiata,39 она заявляет, что ей необходимо собственное зеркало как инструмент для обучения вверенных ей платных учениц. Если же ни один из этих доводов не поможет, она накопит денег и подкупит одну из приходящих служанок, чтобы та приобрела ей зеркальце на стороне, такое, чтобы его можно было прятать в келье.

Не сомневайтесь, что ко времени появления первых месячных любая из девушек назубок помнит все комнаты, где припрятаны зеркала. Еще совсем недавно я сама прятала небольшое зеркальце в красивой серебряной рамке, подаренное мне семейством Фоскарини и украшенное родовым гербом.

Бог знает почему, когда примерка у Ревекки закончилась и подошло время ужина, я направилась в одну из «зеркальных» комнат. Наверное, мне не хотелось в одиночку делать открытие — или же я надеялась, что меня поймают и таким образом отсрочат его.

Едва ли не бегом поспешала я по пустынному коридору, а внутри разрасталась тревога. Разгадка происхождения неминуемо отрежет для меня все другие пути — включая и тот, что привел бы меня снова в объятия Франца Хорнека. Я ничего не знала о его семье, но была абсолютно уверена, что она воспротивится его браку с еврейкой.

Удивительное дело: хотя Франц еще не сделал мне никаких признаний, а лишь однажды поцеловал на балконе палаццо, я решила, что он непременно захочет на мне жениться.

Меж тем я шла в комнату, где раньше жила изгнанная сестра Челестина. У нее под кроватью было спрятано зеркальце, о чем я узнала от Марьетты — самой сведущей из нас в такого рода делах. Я тешила себя надеждой, что его не нашли, когда упаковывали вещи впавшей в немилость сестры.

Может, я хотела обновить в памяти свое лицо и сравнить его с обликом Ревекки, еще стоящим перед глазами? Не знаю. Наверное, Пресвятая Дева узрела мое плачевное состояние и привела меня именно в эту комнату, потому что, едва я проскользнула в дверь и глаза мои пообвыклись с темнотой, я учуяла дымок тлеющего фитиля и поняла, что я здесь не одна.

— Кто тут? — прошептала я.

Тишина… Ободренная мыслью о том, что я пока не совершила ничего запретного, чего нельзя было с уверенностью сказать про затаившуюся в комнате особу, я повысила голос:

— Покажись! Не то я встану сторожить у дверей, а сама пошлю кого-нибудь за сеттиманьерой!

— Как ты жестока, Аннина!

Голос принадлежал Клаудии. Она чиркнула кремнем, и при свете свечи я увидела два ее лица: одно настоящее, а другое — отраженное в зеркале, которое она прислонила к изголовью незастеленной кровати сестры Челестины.

Я прикрыла дверь и села на жесткое монашеское ложе рядом с подругой. Мы обнялись, шепотом поприветствовав друг дружку. Без сомнения, нам обеим значительно полегчало от мысли, что это именно мы двое тут встретились. Затем Клаудия отстранилась и разжала передо мной кулак — на ее ладони лежал предмет, напоминающий завернутую в бумажку конфету с двумя скрученными хвостиками. Я порылась в кармане и достала Ревеккин подарок — он как две капли воды походил на вещицу в руке у Клаудии.

— Я жду весточки от Скарлатти. Прости, что я ничего тебе не говорила, Аннина! Я понимала, что тебе попало бы за это куда больше, чем мне.

Мне и в голову не приходило, что Франц Хорнек может передать мне записку через кого-нибудь. Сколь умудренной в житейском смысле была Клаудия по сравнению со всеми нами! Она аккуратно развернула тонкую бумажку, разгладила ее на постели, а затем поднесла к пламени свечи — и тут встретила мой взгляд:

— Там ничего не написано — nichts!40 Там всего-навсего…

— Шоколад! — сказала я, развернув свой пакетик.

В глазах Клаудии блеснули слезы, но у меня рот наполнился слюной: в те времена шоколад был для нас изысканнейшим из лакомств. Родители Клаудии иногда присылали ей шоколадные конфеты, и я просто преклонялась перед ее щедростью, когда она охотно ими делилась.

Ничто, я уверена, не в состоянии так приблизить живое существо к райскому блаженству, как вкус шоколада. Теперь, когда я снискала некоторую славу, мне время от времени доводится баловать им себя. Но в отрочестве я готова была навеки отречься от царствия небесного за одну возможность вкушать это яство. Шоколад — единственная из земных радостей, которую бы я не променяла на все посулы вечного райского блаженства.

Я внимательно рассмотрела конфетку. По размеру она была такой, что внутри поместилась бы только самая маленькая из диковинных русских куколок, что носит с собой Ревекка, — та, что не больше фасолины. Которую нельзя открыть, вдруг подумалось мне, и сердце мое сжалось.

Пока гостинец Клаудии плавился у нее в кулаке, я приоткрыла рот и положила сласть на язык с благоговением причащающейся, принимающей гостию. Я твердо решила смаковать ее как можно дольше. Шоколад за щекой постепенно таял, понемногу распространяя во рту свое волшебство, а язык мой осторожно прикасался к конфете, пытаясь дознаться, состоит ли она сплошь из шоколада или скрывает некую начинку. Внешняя оболочка постепенно истончалась, и сквозь нее проступало ядро — вытянутое, с заостренными концами. Оно сразу вызвало у меня знакомые воспоминания.

Я тщательно обсосала с начинки шоколад — никогда еще сласть не казалась мне столь горькой. Я выплюнула остаток конфеты на ладонь и не захотела поверить своим глазам: это была всего лишь миндалинка. Тогда для пущей уверенности я разгрызла ее.

Клаудия к тому времени уже лила слезы по поводу задержавшихся в пути указаний от возлюбленного, а я удрученно взирала на половинки миндального ядрышка. В это мгновение наши глаза встретились — мы прыснули со смеху и, раз начав, уже не могли остановиться.

Степень близости людей ко мне я измеряю их способностью смешить меня до изнеможения. Мы так давились смехом, боясь расхохотаться в полный голос, что еле дышали, и скрещивали ноги, чтобы не обмочиться. Когда же Клаудия кашлянула и испустила ветры, мы обе свалились с кровати, опрокинув свечу.

Я до сих пор удивляюсь, каким чудом старая келья сестры Челестины тогда не занялась пламенем.

В то время все вокруг меня было словно накалено. В самых заурядных событиях повседневной жизни я видела знаки и знамения, воображая, что все они имеют ко мне отношение. Я страдала от вымышленных обид, и любое осуждение слышалось мне в десять раз громче, чем похвала. Я была столь неразрывно связана со своими подругами, что не могла представить, как у жизни хватит решимости разлучить нас. Я была совершенно наивна.

Ближе к концу репетиций Ревекка принесла на примерку наши сметанные на живую нитку платья — и привела с собой ученика. Воспитанницы тут же принялись хихикать и перешептываться, потому что подмога, несмотря на женоподобность и жеманность в обращении, имела несомненное отношение к мужскому полу.

Это был безобидный на вид юноша тонкого и хрупкого телосложения. Коже на его лице могла позавидовать любая из нас.

Ни для кого не было секретом, что мальчиков из разных приютов иногда отдавали в ученики к портным, и на первых детских уроках — еще до того, как figlie di coro отсеивались от figlie di comun, — мы все, девочки и младшие мальчики, вместе учились не только читать и считать, но также и шить, и прясть.

Только когда Ревеккин помощник с полным ртом булавок, присев на корточки, занялся моим подолом, я разглядела в его глазах озорные искорки и прижала ладонь к губам, чтобы не рассмеяться вслух.

— Сильвио, ты? — шепотом воскликнула я.

— Ш-ш! Да-да, я знал, что увижу тебя здесь. Я слышал, что ты теперь в coro. Какая ты хорошенькая, Аннина!

— Вовсе нет!

— Скажешь тоже! Хотел бы я иметь такие глазищи — и такую милую попку!

Я не смогла удержаться от смеха, и Ла Бефана, которая надзирала за примеркой, полыхнула на меня взглядом и громким отчетливым голосом объявила, что всякая лишняя болтовня исключается. Ревекка повернула мне голову набок и вытянула мою руку вдоль тела, чтобы уточнить длину рукава.

— Что, вы в детстве играли вместе? — спросила она, наклонившись совсем близко.

Я понимала, что должна быть благодарна ей за конфету, но мне было обидно, ведь Ревекка нечаянно подала мне надежду — и тут же ее лишила. Я кивнула, не ответив даже улыбкой, которую она явно ждала.

Мы с Сильвио прежде сидели вместе на всех уроках, пока меня не забрали из группы comun и не сделали iniziate. Кажется, так давно это было! Потом его и вовсе отослали из приюта — как и всех мальчиков-подкидышей, достигших десятилетнего возраста. Выходило, что мы не виделись четыре года — ничтожный срок для любого взрослого, но для меня тогдашней равный целой жизни.

Сильвио был у нас королем лицедеев: он так похоже изображал любого из учителей, что мне не раз попадало за хохот в самые неподходящие моменты.

Я с тоской проводила его взглядом, когда он закончил подгибать мне подол и двинулся дальше вдоль вереницы ожидающих своей очереди девочек. Однако он исхитрился кинуть мне взгляд на прощание. Даже с булавками во рту состроил мину, в точности воспроизводящую Ла Бефану в ее гневном раже, так что я, как бывало прежде, рассмеялась. Правда, мне удалось выдать этот всплеск веселья за стон.

— Тебе плохо, Анна Мария? — обратилась ко мне Ла Бефана, как мне показалось, с надеждой.

Я кивнула, отчаянно кусая нижнюю губу, поскольку Сильвио незаметно для остальных продолжал строить рожи.

— Тогда тебе надо в лечебницу!

Сильвио послал мне воздушный поцелуй, а я, вспомнив наши былые шуточки, показала пальцем на свой зад.

Я очень надеялась повидаться с ним снова, и, к счастью, уже на следующей неделе нам на примерку принесли почти готовые роскошные платья из красной тафты. Я подготовилась загодя: когда Сильвио начал пришнуровывать мне рукава, я сунула ему в руку записку. Прекрасный актер, он и глазом не повел, а послание мое оказалось у него в кармане так быстро, что никто и не заметил.

Я пребывала в такой уверенности до самого вечера. Уже отзвонили последний «Ангелюс», и мы с Клаудией улеглись в постель бок о бок, шепчась о том о сем, как вдруг она в упор спросила:

— Ты хорошо знаешь этого юношу, Аннина?

— Он самый милый и смешной парень на свете — к тому же, скажу тебе честно, он не как все другие. Он не то чтобы юноша, но и не девушка — в общем, ни то ни се. — Я повернулась к Клаудии, чтобы было удобнее шептать ей на ухо: — Я попросила его разузнать о медальоне: найти, если возможно, этого банкира, что обслуживает фон Регнацига, расспросить, откуда медальон взялся, и выяснить, у кого ключ.

Клаудия молчала, но я догадалась, что она внимательно меня выслушала и теперь обдумывает сказанное.

— А что, если эти сведения не придутся тебе но душе?

Клаудия частенько злила меня подобного рода заявлениями. Ее слова постоянно открывали те стороны дела, в которых она была намного опытнее меня, хотя и говорила она всегда по-доброму.

Я понимала, что правда о моем происхождении распахнет передо мной некую дверь, возможно закрыв при этом все остальные. Безвестная, но без серьезных физических недостатков figlia di coro всегда может рассчитывать на выгодное брачное предложение — при условии, что она уже пробыла в приюте определенный срок и успела обучить музыке двух воспитанниц, готовых занять ее место в coro. Если мне улыбнется удача, я смогу попасть в круг самых богатых и утонченных людей Венеции. Но не отвернется ли от меня счастье, если в ходе моих расследований выяснится, что я — дочь шлюхи, нищенки или цыганки? Какой купец или дворянин тогда возьмет меня в жены?

Впрочем, в любом случае, я и не мечтала выйти замуж иначе, как за Франца Хорнека. Но опять же, кто поручится, что его близкие согласятся породниться с девушкой без роду без племени, возможно произведенной на свет в грязных трущобах? А без родительского благословения нам все равно не на что будет жить: вступив в брак с протестантом — вообще, с иностранцем, — я заведомо не могла рассчитывать на согласие приютского руководства, а значит, и на приданое. Но даже если мне предложат это приданое, принадлежащее по праву любой примерной figlia di coro, я вынуждена буду отказаться от него, потому что по закону нашей Республики я тем самым лишу себя всякой возможности концертировать.

Все лежащие передо мной пути и возможности меня не устраивали. Я не могла выйти замуж, поскольку это было равносильно отлучению от музыки. Но и тяги к монашеству я в себе не чувствовала — тем более если вспомнить мое неясное происхождение. Всем известно, что только девушки из знатных семей могут сделаться певчими в хоре, тогда как все остальные принимаются в монастыри на правах обычных служанок. И наконец, я не желала стариться в Пьете. Насмотревшись на Ла Бефану, я поклялась, что любой ценой избегну подобной участи.

Итак, вскоре после этих событий я сидела в церкви, и тут меня впервые посетила задумка, первый выношенный мною замысел, сулящий некий исход — невзирая даже на то, что в случае неудачи этот исход мог стать для меня равносильным гибели. В отрочестве всех нас обуревает жажда справедливости, вот и я вновь и вновь размышляла над тем, что все мы, участницы coro, по сути — trompe-1'œil, имитация живых людей. Вместо жизни, вместо крови у нас в жилах течет музыка. Мы живем не ради собственного спасения, нет; нас, словно рабов, приговорили спасать других — всех, кто живет истинной, полной страсти жизнью, кому позволено каждую ночь видеть звезды и каждый день одолевать просторы суши и вод. Тех, кто знает собственное прошлое и имеет право уповать на будущее, тогда как наши «я» — наши истории и наши судьбы — укрыты под надежным замком.

Именно тогда я и загорелась идеей, которая могла бы прийти мне в голову и раньше, будь я немного хитроумнее. То, что я так пылко стремилась разузнать, было записано в libri dela scaffetta — прилежно охраняемых регистрационных книгах, куда в течение нескольких столетий со дня основания Пьеты вносят самые незначительные подробности обо всех подброшенных детях. Две scrivane — регистраторши, меняющиеся каждые три года, — ведут записи в этих книгах, не разглашая их содержания.

Меня осенило, что если мне удастся подружиться с одной из scrivane или подкупить ее — наконец, выкрасть у нее ключи, — то я смогу раз и навсегда прояснить этот вопрос, который, как я считала, был вопросом жизни и смерти, а значит, стоил любого риска.

Личности этих scrivane содержались в строгом секрете. Тем не менее я не сомневалась, что собственное упорство и — что не исключено — дружеская поддержка помогут мне выяснить, кто из воспитательниц стоит между мной и тем, что мне так необходимо знать.

Стоя на хорах церкви в то Вербное воскресенье и с трепетом готовясь исполнить посвященную дожу ораторию, мы услышали, как не менее дюжины труб возвестили его прибытие. Сквозь решетку нам была хорошо видна вливающаяся в церковные двери процессия слуг, пажей и знаменосцев в роскошных ливреях. За первой волной показалась основная часть свиты — придворные, с большой напыщенностью и безмерным чванством несущие трон дожа, его скипетр, меч и подушечку.

Il Dòge41 Джованни Корнаро был четвертым в своем роду, занявшим высшую в Венеции должность. Поглядывая на него с высоты, я подумала, что он, очевидно, ужасно мучается в своем тяжелом золотом облачении, под горностаевой мантией, подбитой алым шелком. По его утомленному виду можно было безошибочно угадать, что дож в эту минуту с удовольствием предпочел бы не служить средоточием этой взбаламученной титулованной толпы, а сидеть где-нибудь в уютном месте с книжкой на коленях. Ни он сам, ни кто-либо из его семейства не могли теперь носа показать из дворца без сопровождения целой своры стражников, слуг и просто подхалимов. Удивительно, как все эти люди рвутся к высшим должностям, которые отнимают у них свободу приходить и уходить неприметно, и это в нашем городе, где неприметность — верный залог счастья.

Что до нас, то и мы блистали в новых восхитительных платьях из красной тафты, сшитых Ревеккой. Пышность и великолепие церемонии даже меня убедили на время, что мы и вправду ангелы, наделенные устрашающей силой искупления и перевоплощения.

Во многом благодаря синьору Гаспарини, которому отнюдь не легко пришлось во время репетиций в отсутствие Вивальди, оратория произвела настоящий фурор. На следующий день на страницах «Palade Veneta» писаки пели хвалы воспитанницам Пьеты. Из всех figlie di coro выделяли Марьетту, Розу и Аполлонию за божественные по красоте голоса — причем Марьетту особенно. Она раздобыла где-то оттиск статьи и без устали совала нам под нос то место, где было отдельно у помянуто ее имя, пока кто-то из девушек не пригрозил ей бросить газету в огонь. Впрочем, стоит признаться, кому из нас не были ведомы и душевный подъем, и надежды, связанные с признанием заслуг, в особенности если твое имя бывало упомянуто за пределами ospedale!

Мы от всей души насладились радостью и прочими благами, которые принес нам этот триумф — результат не одной недели репетиций и для большинства из нас воплощение давней мечты. Однако, как это часто бывает после побед, торжество вскоре сменилось унынием. Марьетта дулась на всех из-за того, что с ней обходятся как прежде, хотя она (по ее утверждению) теперь вышла в солистки. Тем не менее ее пока формально даже не включили в состав coro: продвижение Марьетты, как и мое, постоянно откладывалось в наказание за плохое поведение.

Даже уравновешенная Джульетта — и та в сердцах заметила, что мне надо последить за своим тоном. Обиднее всего, что она была права: я злилась, потому что давно пора было перетянуть смычок, а я не могла никому, кроме Вивальди, доверить такое ответственное и срочное дело.

Клаудия, обычно безмятежная, тоже была чем-то встревожена или расстроена. Я наблюдала, как она ковыряет в тарелке во время трапезы, едва ли отправляя в рот хоть кусок. Несколько девчонок, из тех, что потолще, разыгрывали меж собой право сидеть рядом с Клаудией за обедом и подчищать за ней остатки. А она все худела, в прелестных голубых глазах поселилось какое-то загнанное выражение. Клаудия неотступно дежурила у окон, бросая наружу беспокойные взгляды, — и она перестала спать в одной постели со мной. Она говорила, что это от перемены погоды, дескать, ей среди ночи становится невыносимо жарко, когда мы спим под одним одеялом.

Она также изъявила желание заниматься вокалом — но я-то знала, что это только повод добраться до большого зеркала в учебном классе. Если объявляли, что в parlatòrio ждет посетитель, то с ее лица мигом сходил румянец. Однажды за ужином, когда кто-то обмолвился, будто Скарлатти покидает Венецию и возвращается в Рим, Клаудия не удержалась и вскрикнула. Повисло молчание. Никто не произнес ни слова, даже прислуживающие монахини. Вскоре все как ни в чем не бывало принялись за еду — все, кроме Клаудии.

Перед сном, когда Клаудия расчесывалась, стоя у окна, я подошла к ней и предложила:

— Давай я.

У Клаудии были густые, медового оттенка волосы ниже пояса длиной. Ей позволяли не подстригать их, что было предметом зависти всего coro.

Я начала ее расчесывать, а Клаудия закрыла глаза, и я заметила, как из-под ресниц у нее катятся слезы.

— И это после всех прекрасных заверений! — наконец выдавила она. — Никогда больше не поверю ни одному Italiano. Немец бы не бросался такими словами зазря.

— Но, Клаудия, — нашлась я, — ты же сама первая говорила мне, что все мужчины, из какой бы страны они ни были, расточают слова в угоду своему… Как, бишь, ты это называла?

— Никак не называла. Но ты права: насколько же труднее самой следовать собственному совету в таких делах!

Она повернула меня и принялась за мою шевелюру, подстриженную по плечи, как того требовали приютские правила. Одно из редчайших в мире удовольствий — когда кто-нибудь расчесывает тебе волосы, поэтому вскоре всякие мысли улетучились у меня из головы, и я полностью предалась наслаждению.

— Сегодня что-то прохладно, — закончив, будто невзначай обронила Клаудия.

Я кивнула и улыбнулась: впервые за долгое время она обращалась ко мне как к подруге.

В ту ночь мы без дальнейших разговоров легли в одну постель, и, кажется, я уснула, едва почувствовав, как Клаудия примостилась у меня за спиной.

Когда в окно поплыла мелодия, врезавшись в мои сны, я поначалу решила, что это мне снится. Но Клаудия зашевелилась, и стало ясно, что она тоже слышит музыку.

Я с трудом разлепила веки. Небосклон был окрашен в зеленоватые тона и прочерчен розовыми полосами — такое можно увидеть ранней весной на восходе солнца. Я различила звук трех flàuti dólci42 — тенора, альта и сопрано, вкупе с единственным мужским голосом; удивительно богатый и сильный, он разливался над каналом.

Мы все повылезали из постелей и, протирая глаза, уставились в окно, на гондолу, убранную пунцовыми розами. На носу, запрокинув голову и словно раскрыв объятия, стоял Скарлатти и выводил баркаролу.

Когда matinade43 была закончена, он поцеловал кончики пальцев и простер руки к нашему окну, где в самом центре стояла Клаудия — мы потеснились, чтобы ее было лучше видно.

— Вряд ли немец способен на такое, — осмелилась заметить я, провожая взглядом удаляющуюся гондолу, которая уже едва вырисовывалась в лучах восходящего солнца.

После той утренней серенады Клаудия вновь начала есть и даже не стала перечить родителям, написавшим, что они уже подыскали ей жениха и внесли первый взнос в счет приданого.

— Это потому, что ему придется ждать, — всего-то и заметила она. — Ему надо ждать, пока мне исполнится семнадцать.

В первый теплый день после той памятной зимы настоятельница за ужином вдруг встала и объявила нам, что всех figlie di coro скоро ждет развлечение. Его превосходительство Андреа Фоскарини, глава этого благородного семейства и нашего правления, пожаловал нам средства на оплату поездки на остров Торчелло.

Мы стали подбрасывать в воздух салфетки в знак радости, зная, что галдеж грозит отменой обещанного развлечения.

Перед отходом ко сну донна Эмануэла велела нам пропеть вечерние молитвы с особенной благостью, поскольку, если обнаружится хоть малейшая опасность попасть под дождь, поездка будет отложена.

В тот вечер наше пение растрогало бы самого бесчувственного венецианца, случись он под окнами приюта. Марьетта в особенности, заодно причесываясь, пела с такой силой и чистотой, что я невольно ждала аплодисментов, когда ее последнее «аминь» повисло в воздухе, мерцая, словно дождевая взвесь, пронизанная солнечными лучами.

Я лежала в постели и думала — такое часто бывало ночами — о Франце Хорнеке. Целый месяц миновал с тех пор, как его губы прижались к моим. Я накрывалась с головой и под одеялом вновь и вновь находила то место — легчайшее прикосновение к нему пробуждало воспоминания о его поцелуях.

День выдался ясный. Одна за другой мы просыпались и усаживались в своих кроватях. Джульетта, которую обычно по утрам было не добудиться, первая подскочила к восточному окну, выходящему на Рио делла Пьета. В ее каштановых локонах играло солнце.

Неожиданно Марьетта дернулась, словно кто-то крикнул «пожар!» ей прямо в ухо. «О, Dio!» — простонала она, сбросила одеяло и, босая, выбежала за дверь.

— Куда это она? — поинтересовалась у меня Бернардина.

Я совершенно чистосердечно призналась, что понятия об этом не имею, утаив догадку, что Марьетта посылает кому-то записку через Маттео. Кому и зачем — это мне было неведомо. Вернувшись, она с мрачным вызовом встречала любопытные взгляды соседок, и я заметила, что Марьетта особенно тщательно совершает утренний туалет. Более всего нас позабавило, что она еще долго подмывалась, когда все остальные уже перестали плескаться.

Мы надели старенькие, но свежевыстиранные красные платья и принялись нащипывать щеки и кусать губы, чтобы прилив крови прогнал с наших лиц зимнюю бледность. Многие старались накинуть на голову покрывало так, чтобы из-под него выбивались хотя бы кончики локонов. Нам всем было прекрасно известно, что, пока мы будем проплывать по городским каналам в царственной гондоле Фоскарини, держа путь на север, к Торчелло, на нас будет глазеть вся Венеция. Каждая из нас надеялась, что и он, тот единственный, тоже придет посмотреть.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Ты, вероятно, думаешь, что все свое время я провожу в карцере. Это вовсе не так. Просто только здесь я имею возможность — правда, принудительную — писать тебе.

Но, по принуждению или иначе, я делаю это с радостью. Пусть наша беседа — лишь самообман, я довольствуюсь и этим. Я могу рассказывать тебе то, что не решилась бы доверить никому другому, и, может быть, даже более, чем если бы ты во плоти была рядом со мной. Мои послания приносят мне лучшее утешение, чем молитва, и очищение столь сладостное, какое бывает только после исповеди.

Два дня тому назад к приюту пристала одна из вместительных гондол из дома Фоскарини, чтобы отвезти нас на остров Торчелло, где мы должны были провести целый день и, как оказалось, почти весь вечер.

Когда мы в наших платьях плыли в ней, казалось, что по воде вьется красная ленточка — сначала по Большому каналу, а потом все дальше к северу от города, скользит между палаццо и под мостами, на которых толпились зеваки, желающие послушать наше пение. Нисколько не сомневаюсь, что большинству скопившихся там юношей и мужчин хотелось заодно хотя бы мельком глянуть на наши лица. Они нам аплодировали. Они выкрикивали наши имена. Они бросали нам цветы, а кое-кто — и монетки, золотые и серебряные. Сбоку к гондоле пристроилась лодка, полная гологрудых куртизанок. Они махали нам и весело кричали. „Я тоже была в Пьете!“, — признавалась одна, а другая добавляла, нежно улыбаясь: „У меня там дочурка!“ Я пристально всматривалась в их лица, но жрицы любви никого в особенности не выделяли.

Когда мы проплывали под Железным мостом, то увидели нашу портниху Ревекку, которая сверху махала нам. Напрасно я выглядывала подле нее помощника Сильвио, бывшего моим соучеником и добрым приятелем до того, как меня выбрали в coro. Немало и других евреев из гетто собралось посмотреть и послушать нас.

Перед тем как выйти в открытые воды, мы проплыли мимо приюта „Mendicanti“ и услышали, как тамошний coro подхватил звучащую из гондолы мелодию. Звуки их пения лились к нам, вниз, нашего — возносились вверх, к ним, и смешивались в воздухе.

А потом в лицо ударил свежий ветер, и впереди распахнулся необъятный водный простор. Я ощутила, как вдруг пришлось приналечь на весла нашим гребцам.

Хотелось бы мне найти слова, чтобы описать свои чувства при виде все уменьшающейся позади la Serenissima. Ширь лагуны низвела наши голоса до шепота, и, потрясенные, мы вскоре смолкли. Не сговариваясь, все взялись за руки и крепко держались друг за дружку. Кажется, сопровождавшие нас наставницы — даже Ла Бефана! — были объяты не меньшим благоговением.

Я все ждала, что увижу, как из глубин вдруг выплывет кит и поглотит гондолу. Солнце меж тем щедро согревало наши лица, хотя дул встречный свежий бриз. Это только кажется, что Венеция стоит на воде, ее крепко удерживают тысячи и тысячи свай — древесных стволов, вбитых в ил каналов и несущих на себе каменные громады дворцов и церквей, мостов и прочих строений. Созданная из воды, наша Венеция таит в себе земную природу: она — гнездо, вознесенное к небесам кронами незримых деревьев.

Но вот не осталось и следа от земной черты, которая отделила бы и охранила нас от вод, синева коих становилась все темнее и глубже. Впервые в жизни я почувствовала, сколь мелко и слабо это тело, в котором поселилась на краткий миг моя душа. Бескрайняя синева взывала ко мне — синева небес и всей вечности, и я узрела ничтожность того, что нас волнует. Море в этот миг казалось мне матерью, она пела и звала меня, и я беззвучно вскрикнула в ответ — так мне хотелось припасть к ее груди, утонуть в ее объятиях.

Гребцы не стали направлять гондолу дальше в море, хотя и к берегу больше не приближались. Мы плыли где-то посреди, и ничто, кроме солнца, не указывало нам на ход времени: не было ни привычных колоколов, ни повинностей, ни уроков, ни молитв. Наставницы взяли в дорогу немного еды, и некоторые подкреплялись, ничуть не смущаясь, зато другие висли по бортам с позеленевшими лицами, подобно увядшим стеблям. Столь мучительно было глядеть на то, как их выворачивало, что вскоре у всех нас также пропал аппетит.

Наконец вдали показался остров. До чего же приятно было увидеть очертания базилики с церковью и колокольней после тошнотворного путешествия через лагуну! И деревья — я в жизни таких не видела, целые леса, и еще поля — зеленые и золотые, выметенные ветром. Солнце к тому времени уже стояло высоко, и едва мы успели ступить на твердую землю, как поняли, что жутко проголодались.

Но сначала мы спели для рыбаков и крестьян, которые пришли встречать нашу лодку с корзинами, полными снеди и цветов. Слуги Фоскарини тем временем уже разжигали неподалеку костры, чтобы поджарить рыбу, которая так и выпрыгивала из воды, словно желая лучше расслышать наше пение.

Я отрешенно взирала на приготовления к обильному завтраку на зеленом лугу, где слабенькие лучи зимнего солнца выманивали к цветению первые фиалки. Две близняшки, недавно примкнувшие к coro — Флавия и Аличия даль Бассо, — уселись прямо на траву и принялись плести венки из фиалок и лютиков, щебеча что-то на тайном наречии, известном только им двоим.

Когда их привели к нам как iniziate, маэстро только что не кудахтал над ними. Они ничем не отличались с виду от обычных двенадцатилетних девчонок (хотя, конечно, были похожи друг на друга как две капли воды). Но в силу какого-то фокуса в устройстве голосовых связок они могли петь в нижнем баритональном диапазоне. Маэстро не уставал восторгаться, твердя, что такой голос попадается не чаще раза в десятилетие — а тут целых два, да в придачу одинаково мягкие и звучные!

Теперь, когда маэстро прогнали, Ла Бефана заставляет их петь свои партии на октаву выше, угрожая, что иначе они себе навредят — да еще у них, чего доброго, отрастут мужские органы! Она утверждает, что это грех против природы, когда девочка поет как мужчина.

Но, чу, я слышу приближающиеся шаги: это вселяет в меня надежду, что время заключения вышло. Я доскажу тебе эту историю после, когда сестра Лаура позволит.

Клаудия всегда в конце посланий шлет родителям поцелуй. Я бы тоже хотела, чтобы ты получила мои baci — тысячи поцелуев от твоей любящей дочери,

Анны Марии даль Виолин».

8

В моей шкатулке с письмами нет продолжения той истории, но мне и сейчас достаточно просто закрыть глаза, чтобы вернуться на Торчелло — остров, показавшийся мне раем, вместившим в себя тем не менее частицу ада.

Помню, я так разомлела, подставив лицо солнечным лучам, что, когда одна из служанок Фоскарини принесла мне красиво сервированный подносик с пищей, я даже не взглянула на нее, а лишь поблагодарила, полностью предавшись собственным мыслям. Однако мои грезы тут же улетучились, когда она резко пнула меня носком туфли.

К счастью, перед тем как негодующе вскрикнуть, я взглянула ей в лицо: из-под локонов, увенчанных крахмальным чепчиком, ухмылялось мне лицо старого приятеля Сильвио.

— Синьорина, — поклонившись, затянул он писклявым голосом, — моя нога по недогляду сама собой угодила вам прямо в аппетитную попку.

Он умудрился произнести эти слова совершенно обыденно и с раболепным выражением лица, так что никто не заподозрил бы никакого подвоха, даже если бы наблюдал за нами.

— А я-то думала, почему тебя не было на мосту с Ревеккой!

— Тсс!

— Давай поедим вместе!

— Совсем сдурела — мне же не положено! И будь добра, не пялься на меня. Делай вид, что тебе нет до меня дела.

Я стала усиленно притворяться, что ем.

— Я говорил с тем человеком фона Регнацига о твоей цацке — ради бога, смотри на поднос, Аннина!

— Сильвио, пожалуйста, говори же, не томи!

— Прямо сейчас не могу. Когда поешь, отлучись ненадолго в лес — вон туда, налево от Базилики, — будто бы пописать. Я тебя там разыщу и расскажу все, что узнал.

Он отошел, чтобы прислуживать другим воспитанницам, а я осталась с целым подносом, с которого уже не могла съесть ни кусочка.

Теперь, когда я вот-вот должна была узнать, кто прислал мне медальон, меня снова вместо облегчения обуял страх. Я не сомневалась, что это имеет какое-то касательство к тайне моего происхождения — а что же еще это может быть? Я слишком молода и совершенно безвестна, чтобы получать подношения от поклонников. Но все приходящие в голову возможности наполняли меня страхом. А вдруг я узнаю, что моя мать — какая-то дешевая шлюха или вообще преступница, заключенная в подземелье дворца Дожей? Вдруг, напав на мой след, она захочет забрать меня из приюта, чтобы потом использовать так же, как мамаша Марьетты — своих найденышей?

Или, что еще более вероятно, судя по непривычному виду медальона и моему собственному нездешнему облику, один или даже оба моих родителя — чужеземцы и живут в какой-нибудь непроходимой глуши, где меня выгонят на богом забытое пастбище пасти коз. Или дадут в руки веретено, и буду я день-деньской сидеть за прялкой. Или, того пуще, выдадут насильно замуж за какого-нибудь неотесанного торгаша, и мне придется наигрывать джиги для его подвыпивших дружков.

Впрочем, мои фантазии простирались и в других направлениях. Мне чудилась молодая аристократка, которая родила меня вне брака. Это она будто бы читала мои письма и использовала все свое влияние, чтобы продвинуть меня в рядах coro. Она следила за моей жизнью и только дожидалась удобного момента, чтобы открыться мне. Она скоро объявится в parlatório, и там я поведаю ей все свои тайны и страхи, а она на ухо шепнет мне мудрые слова, предназначенные мне одной. Между нами вдруг обнаружится непонятное внешнее сходство — мы, смеясь, подивимся этому чуду, и я отныне буду знать, что не одна в мире.

С каким пылом готова я была поверить чему угодно! Не дольше чем на миг допускала я пугающую мысль о том, что даже благополучнейшая из развязок может открыть ящик Пандоры, таящий в себе и сложности, и противоречия. Но я была не в силах отказаться от поисков: словно собака, унюхавшая что-то в земле, я рыла и рыла, не особенно задумываясь о том, что вожделенная кость на поверку может оказаться тухлятиной, изъеденной червями, какую и выкапывать-то не стоило.

Я гоняла куски по тарелке, размышляя, как бы мне оторваться от своих и отлучиться в заросли. Ко мне уже по очереди подходили Джульетта и Клаудия, и каждая приглашала пойти с ней и осмотреть базилику. Чтобы выгадать себе немного времени, я обеим ответила согласием. Но потом рядом со мной опустилась на колени Марьетта, чмокнула меня в щеку и шепотом стала упрашивать пойти с ней в лес.

Понимая, что ей снова пришла охота победокурить, я вовсе не хотела связываться с ней — давно ли меня выпустили из карцера! Но поскольку предложение Марьетты совпадало с моими собственными намерениями, я поставила поднос на траву и погналась за ней по лугу. Притворяясь, что играем в салки, мы с визгом и хохотом все расширяли круги, удаляясь от места пикника.

Неожиданно Марьетта оставила игру и уже всерьез понеслась к темным лесным зарослям.

Мне никогда раньше не приходилось столько бегать, тем более когда под ногами вместо твердых булыжников — упругая почва. Я пыхтела позади Марьетты, приотстав на несколько шагов, а она, более быстроногая, уже достигла кромки леса и вскоре скрылась среди буйно разросшейся зелени, похожей на живую стену.

Мои глаза не сразу привыкли к полумраку. Я потеряла Марьетту из виду и шла на звук ее шагов. За деревьями мне почудились силуэты людей. Когда я оправилась от замешательства и присмотрелась повнимательнее, то увидела невдалеке некоего дворянина с двумя слугами. Марьетта сломя голову неслась к нему, простирая руки. Незнакомец вышел на прогалину, где солнечные лучи пробивались сквозь густой полог ветвей. Я разглядела у него черные волосы и румяные щеки, пухлые губы и горящие глаза. Он вполне мог служить натурщиком для одной из картин Себастьяно Риччи, изображающих древних богов.

Человек обнял Марьетту, и тут она обернулась ко мне, взглядом словно бы прося у меня поддержки.

Я же от зависти и недоверия только покачала головой.

— Делай что пожелаешь, Марьетта! — крикнула я ей. — А я умываю руки!

С этими словами я отвернулась и поспешила дальше в чащу.

Я попала в лес впервые в жизни (разумеется, подумалось мне, если я случайно не родилась на материке и меня еще младенцем не несли через лес). Здесь было и страшновато, и красиво одновременно; к тому же вид хорошенькой Марьетты в объятиях красавца дворянина забавно взбудоражил мое восприятие.

Зрение и обоняние приобрели невиданную остроту; казалось, я слышу, как дышат листья, как снуют по веткам птички и разные мелкие букашки. Конечно, в Библии попадались упоминания о лесах и оазисах — и, как любая воспитанница Пьеты, я провела немало времени под двумя скрюченными гранатовыми деревьями и пальмой, что росли в нашем дворе, — но я понятия не имела, что большие скопления деревьев столь чудесно пахнут. Листва и кора, их испарения наполняли воздух ангельским благоуханием.

Я действительно была уже не прочь облегчиться, но боялась, как бы Сильвио не застал меня в неподходящий момент. Выйдя на полянку, я решила остановиться и подождать его. Помню, что в тот момент меня мучила мысль, водятся ли на Торчелло львы или другие твари, которые с удовольствием полакомились бы мной. Я вознесла молитву Богородице, прося у нее защиты. Меж тем Сильвио, очевидно, задерживался, поэтому я отыскала укромный кустик и присела, расправив вокруг юбки. Следя, чтобы струя не попала мне на башмаки, я вдруг рассмеялась — настолько приятно было здесь мочиться, среди стволов и зелени, росы и цветов.

Едва я успела поддернуть панталончики, как рядом раздались чьи-то торопливые шаги. Обернувшись, я увидела подбегающего Сильвио, с раскрасневшимся и слегка встревоженным лицом.

— Я уже думал, что тебя слопал лев!

Засмеявшись, я побежала ему навстречу — признаться, мне стало как-то не по себе. Я обвила его руками — ну да, это был он, только все еще одетый женщиной, — и положила голову ему на плечо.

— Я так рада, что ты меня отыскал! — призналась я и следом прошептала: — А что, здесь есть львы?

— Я вырос в той же самой каменной душегубке, что и ты, сестренка, и слышал те же самые истории. В Древнем Риме, думаю, львы были.

— Пошел этот Древний Рим ко всем чертям! — Не помню в точности, какое ругательство у меня тогда вырвалось. — Скажи лучше, что тебе удалось узнать о медальоне! Говори скорей, Сильвио, пока нас кто-нибудь не застукал!

— Или не сожрал!

— Брось свои шуточки!

Я взяла его руки в свои и только в этот момент разглядела, какие тонкие и длинные у него пальцы. Мне вдруг показалось страшно несправедливым, что мальчикам в Пьете не позволяют учиться музыке.

— А я думал, тебе нравится, как я шучу. — Он потянул меня вниз, и мы оба уселись на траву, соприкасаясь коленками. — Вот что я выяснил, Аннина…

Я прикрыла глаза и взмолилась Богородице, чтобы новости, которые принес Сильвио, были желанными для меня.

— Этот медальон оставили в заклад одному ростовщику из гетто, в Banco Giallo.44

— Куда обычно обращается фон Регнациг?

— Да. В гетто всего три ломбарда; они называются по цвету расписок, которые там выдаются: красных, зеленых и желтых — Rósso, Vérde и Giallo. Все вельможи захаживают туда.

— Не тяни!

— Я не тяну. Медальон изначально заложили под ссуду — обычное дело. Его не так давно принес какой-то молодой господин: видимо, вконец поиздержался. Он был в маске и имени своего не назвал. А потом явилась дама, zentildonna. Это была его родственница; она выплатила заем и забрала медальон.

— Ради всего святого, кто эта дама?

— Она тоже была в маске, — покачал головой Сильвио. — Ростовщик смог сказать только, что, судя по ее голосу, эта особа достаточно молода, хотя и не юная девушка. Так вот, она выкупила залог и заплатила немного сверху — для того, чтобы медальон доставили тебе. И подчеркнула, что сделать это надо скрытно. Ростовщик пообещал, что найдет способ.

Важность этой новости крайне взволновала меня — знатная дама! Правда, потом я поняла, что ничуть не приблизилась к разгадке, кем могла быть та незнакомка и где ее искать.

— И он больше ничегошеньки тебе не сказал? Бедняга Сильвио, вот тебе и вся награда за труды!

Наверное, в моем голосе вместо благодарности сквозила досада.

Он снова помотал головой, но прибавил:

— Есть еще кое-что…

— Ну?!

Он взял мои руки в свои и поцеловал их.

— Тут мы должны продвигаться осторожно, милая моя Аннина, потому что не только твое будущее, но, возможно, и мое тоже зависит от наших действий. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Та дама обмолвилась ростовщику, что ей его рекомендовали как человека порядочного и честного.

— И что мне это дает?

— Видишь ли, рекомендовала его Ревекка.

После этого мы не стали дольше задерживаться. Сильвио пообещал выпытать у Ревекки как можно больше и, пока его не хватились, убежал к остальным слугам, которых Фоскарини отправил обслуживать пикник.

Я же что было духу припустила к башне и вскоре уже входила в старинную церковь, где гулко отдавался голос нашей провожатой и слышались перешептывания моих неугомонных подружек — они, без всякого сомнения, с большей охотой погуляли бы на свежем воздухе.

Затесавшись в задние ряды, я старалась унять дыхание и делала вид, что внимательно выслушиваю пространные объяснения по поводу мозаики на дальней стене, представлявшей картину Страшного суда. Вверху ее помещались адские муки, слева внизу — праведники, а в правом нижнем углу — грешники. Мне показалось, что это изображение как нельзя лучше живописует мое положение.

— Где ты была? — прошипела мне на ухо Бернардина. — И где эта шлюха Марьетта? Ла Бефана уже спрашивала про вас обеих!

— Ходила по большой нужде.

— А ее взяла задницу подтирать?

— Фу, Бернардина, как мерзко!

— Это вы мерзкие — и ты, и она — с вашими интрижками и тайными свиданиями!

— Я не ходила ни на какие свидания!

Бернардина всхрапнула от смеха, что вовсе не приличествовало благовоспитанной девушке.

— А твоя лучшая подружка и подавно! То-то так старательно мыла у себя между ног!

Наша провожатая бубнила по-прежнему:

— В первые годы одиннадцатого века базилика была перестроена епископом Орсо Орсеоло, позже ставшим патриархом Акуилеи.

— Она не лучшая моя подружка!

— А если не она, так кто же тогда? Верно, это звание по чести принадлежит твоей саксонской постельной напарнице!

— Silènzio!45 — пророкотал откуда-то спереди голос маэстры Менегины.

Ее возглас произвел воистину магическое действие: группа воспитанниц расступилась наподобие Красного моря, и посредине образовался коридор, в конце которого, к своему ужасу, оказалась именно я. Мне тут же захотелось за кого-нибудь спрятаться, сделаться незаметной.

Поглядев, как действует ее голос на подопечных, Ла Бефана медленно направилась прямо ко мне. Наконец она подошла вплотную, так что мне стала хорошо видна бородавка у нее на подбородке, из которой, словно обезглавленные цветки, торчали две черные волосины.

Наступила тишина, потому что все вокруг затаили дыхание. Ла Бефана тоже не сразу заговорила, а лишь молча сверлила меня взглядом, словно глаза у нее обладали особой способностью проникать в подноготную вещей и находить там самую позорную правду. Затем она улыбнулась, но от такой улыбки мне сделалось не по себе. Все эти годы, что она отбрасывала на все свою черную тень, никто не слышал от нее ни одного приветливого слова.

— Наконец-то вы почтили нас своим присутствием, Анна Мария.

Она махнула кому-то рукой: «Пожалуйста, синьора, продолжайте!», а затем снова обратилась ко мне:

— Следуйте за мной, синьорина!

Я вышла за ней через дверь, за которой оказалась винтовая лестница, вероятно ведущая на башню. Минуя одно из арочных окон, я бросила взгляд вниз через решетку на бледную зелень и желтоватую листву леса, и меня неожиданно захлестнуло чувство вины перед Марьеттой, ведь я даже не попыталась удержать ее от безрассудства, на которое она, видимо, все же отважилась. Перед глазами у меня промелькнул образ Марьетты, становящейся такой же, как ее мать, — одряхлевшей, растленной и больной.

Задумавшись, я споткнулась. Ла Бефана обернулась и посмотрела на меня без всякого сочувствия:

— Поторапливайся! И гляди под ноги!

Для столь пожилой особы она оказалась необычайно проворной. Я едва справлялась с дыханием, когда лестница наконец вывела нас наверх, к небольшому, круглому, аскетичного вида помещению, где висел колокол. Оконные проемы были зарешечены железными прутьями. Я снова взглянула вниз и подумала о Марьетте — и еще о том, насколько по-другому все выглядит с высоты.

Мы по-настоящему не видим того, посреди чего находимся; тогда я не задумывалась об этом, но теперь знаю. Мне было непонятно, зачем Ла Бефана зазвала меня на эту башню — разве что для телесного наказания.

Конечно же, я ее боялась. Среди воспитанниц она приобрела печальную известность тем, что умела причинять боль, не оставляя при этом ссадин или синяков, которые мы могли бы показать настоятельнице. Думаю, она специально выискивала такие местечки на теле, которые можно было совершенно безнаказанно сдавливать, скручивать и растягивать, наносить удары, от которых нет иных следов, кроме ненависти к ней, ложившейся клеймами на наши души. Члены правления всегда были очень суровы к проявлениям дурного обращения с воспитанниками приюта, но мы знали, что наши бездоказательные слова слишком мало весят на весах справедливости.

— Итак…

— Что «итак», синьора? — Я старалась унять пробивающуюся в голосе дрожь, но, наверное, не смогла изгнать ее полностью.

— Итак, теперь ты, наверное, захочешь поделиться со мной, где ты была и куда запропастилась Марьетта.

Я смотрела на Ла Бефану в упор — знаю это потому, что до сих пор мне памятно выражение ее лица. Ее глаза источали суровость, но в них поблескивала и радость. Она наслаждалась возможностью поизмываться надо мной.

— Мне стало нехорошо после поездки. Я только принялась за еду, как мой желудок взбунтовался, и меня едва не пронесло на глазах у всех. Я попросила Марьетту пойти со мной, потому что испугалась… ну, испугалась, что встречу льва.

Я сама удивилась, сколь пышным цветом процвели все мои увертки, как расплодились они, легко сходя с моего языка.

— И лев, значит, съел Марьетту?

— Я попросила ее отойти… потому что не хотела, чтобы она или кто-то еще видел… как мне плохо. Я велела ей подождать в сторонке.

— А потом?

— А потом, когда я наконец облегчилась, я принялась ее искать. Я долго звала ее и затем решила, что ей надоело меня дожидаться и она побежала, чтобы успеть на осмотр базилики Святой Марии Ассунты.

— И башни, Анна Мария, — не будем забывать и про башню, где мы от всех в отдалении — так далеко, словно остались с тобой наедине на горной вершине…

— На горной вершине… — растерянно повторила я, озирая звонницу, едва освещенную проникающим снаружи светом угасающего дня.

Неужели она ненавидит меня настолько, что убьет прямо здесь? Воспитанницы в приюте умирали довольно часто, а в этом пустынном месте нет ничего легче, чем представить убийство как несчастный случай.

— Сядь — вот сюда.

Она подошла к грубой скамье у стены и уселась подле меня — совсем близко. Слишком близко. Я даже почувствовала ее запах — смесь пота и влажного гнилого дыхания.

Теперь-то я знаю, что злобный вид Ла Бефаны, так же как и ожесточение, которое она таила в своем сердце, был частично вызван обычным невезением. Разрушение зубов, оспа и время давно отняли у нее внешнюю прелесть, которая оправдывает мелкие пакости иных красоток.

Существует ли на свете зло, простое и неприкрытое? Ла Бефана, пожалуй, была к тому ближе всех, кого я повстречала на своем веку. Но даже в ней зло было сложным, многослойным и укрытым под множеством масок. А под ним самим таилась раненая тварь, скорее животное, чем человек. Преступно было, что такой особе дозволяли учительствовать, дали ей власть над столькими неокрепшими юными душами.

Даже ее ненависть ко мне — совершенно исключительная ненависть — была в чем-то безличной. Причиняя мне боль, она явно целила в кого-то другого, а я являлась лишь пешкой в ее игре. Впрочем, нет сомнения, что она мечтала сокрушить меня; она вознамерилась добиться моей погибели, и вознамерилась представить дело так, будто я сама была тому причиной.

— Известно ли тебе, — начала она, придвигаясь еще ближе, — что каждый двадцатый венецианец — или священник, или монахиня?

— Я не думала, что так много. Но призвание служить Господу, несомненно, призвание весьма сильное.

— Несомненно. И все же истинно религиозное призвание встречается достаточно редко. Гораздо чаще виной тому закон о наследстве, принятый в нашей Республике, и многие идут в священнослужители только потому, что их родня не хочет делиться с ними титулом и земельными угодьями. Других же к Богу обращает обычный голод.

Только тут я заметила, что сижу, боясь дохнуть. Поняв, что Ла Бефана решила прочитать мне нотацию, а не бить — по крайней мере пока, — я с облегчением перевела дух.

Она меж тем снова ухмыльнулась. Могу поклясться, ее улыбка была в ней самым страшным.

— Думала ли ты когда-либо, что призвана служить Богу, Анна Мария?

Она втягивала меня в какую-то игру, значит, следовало хорошенько подумать, прежде чем ответить.

— Мое призвание — музыка.

— Да, — согласилась Ла Бефана. Улыбка сползла с ее лица. — Вот точно так же и я думала. Ты хорошо видишь при таком слабом свете? Я хотела тебе кое-что показать.

Я исподтишка метнула в ее сторону быстрый взгляд, но не заметила рядом ничего, чем бы она могла поколотить меня — кроме как руками. Впрочем, ее руки могли устрашить кого угодно.

Ла Бефана сидела неподвижно, очевидно заметив мой испуг. Затем она наклонилась и задрала юбки выше колен.

Глаза у меня уже приспособились. Кожа на ее ляжках была комковатая и пятнистая, словно оставленный в сырости каравай. Не скажу в точности, от чего у меня больше свело внутренности — от вида ее рыхлой плоти или оттого, что с самого утра у меня не было во рту ни крошки, не считая кусочка хлеба за завтраком.

Ла Бефана говорила полушепотом, однако близость стен словно втискивала ее голос мне в уши.

— Когда-то и я была favorita46 у маэстро. Дарования у меня было не меньше, чем у тебя, — и к тому же я была набожна. Я возлюбила Господа всем сердцем и всем сердцем стремилась к добру — даже когда Сатана искушал меня.

Никогда раньше не говорила она со мной таким тоном — словно была мне другом, словно любила меня.

— Если бы можно было, я бы стала монахиней-певчей. Да-да, я от всей души желала принести обет.

Говоря так, Ла Бефана понемногу разматывала повязки, которыми были обмотаны ее ноги от колен до лодыжек.

— Но только дочери благородных венецианских семейств годятся в певчие. Не имеет значения ни талант девушки из простонародья, ни ее несравненное стремление служить Господу — она не считается достойной возносить молитвы Всевышнему ради спасения нашей Республики. Приняв постриг, она может рассчитывать лишь на то, что будет простой служанкой у венецианских монахинь-певчих.

Ла Бефана расстегнула башмаки. Ее ступни тоже были замотаны несвежими, пропитанными потом повязками. Наконец она сняла и их.

Раньше мне никогда не приходилось видеть босые ноги старого человека. Уродливо скрюченные пальцы были увенчаны нашлепками, напоминающими шляпку на обезьянке шарманщика, но совершенно лишенными цвета. Ногти на пальцах или ороговели и пожелтели, либо казались сизо-бурыми, по цвету кожи под ними. Щиколотки были покрыты лиловыми пятнами, на них выступили синие разбухшие вены.

Я не могла сообразить, зачем она мне все это показывает, — разве что желает помучить меня этим премерзким зрелищем.

Тем временем Ла Бефана, морщась, поставила босые ноги на пыльный пол.

Сейчас мне вспоминается, что я боялась, как бы она и вправду не оказалась ведьмой, способной проникать в чужие мысли. Может, она это умеет, только когда босая? Я сделала над собой усилие и стала молиться, что, без всякого сомнения, было тягчайшим грехом ввиду недавно произнесенной лжи. «Deus in adjutorium meum intende. Domine ad adiuvandum…»,47 — твердила я мысленно, стараясь не сбиться, но тут Ла Бефана снова заговорила — так тихо, что мне сначала показалось, будто ее слова тоже возникли в моем воображении. Но это она шевелила губами, бормоча:

— В свое время я тоже была favorita, как и ты. Талант, одним словом. «Это дар Господень», — не раз повторял мне маэстро. Он давал мне отдельные уроки, только мы с ним вдвоем, он и я.

Ла Бефана вцепилась пальцами мне в ворот и подтянула еще ближе, так что мне стали видны блестящие от слюны огрызки ее зубов.

— Ты знаешь, что значит жертвовать, Анна Мария?

Я зажмурила глаза. Не сомневаюсь, что в тот момент меня трясло. Я долго думала, прежде чем ответить: мне хотелось отыскать правильные слова, чтобы избежать неведомого истязания, которое Ла Бефана приготовила для меня в этой башне, на самом верху, где никто не услышит моих воплей.

— Иисус пожертвовал собой, чтобы все мы смогли возродиться после Судного дня для жизни вечной.

Неожиданно она ослабила свою хватку.

— Ты рассуждаешь как ребенок. — От ее мягкости, как и от улыбки, не осталось и следа. — Я говорю о жертвах, принесенных женщиной.

Тогда я ни одну из нас не воспринимала как женщину: в моем представлении ни я, ни Ла Бефана не были женщинами. В ужасе, словно заколдованная, наблюдала я, как она обеими руками приподняла и вывернула правую ногу. На внутренней стороне лодыжки, повыше пятки, кожа была шершавой и растрескавшейся, словно глинистая тропинка в пору засухи. Там я увидела выжженное некогда клеймо — букву «Ρ» с основанием в виде креста, обрамленную четырьмя завитушками, верхняя правая из которых заканчивалась крючком.

В то время мне уже было известно тайное прошлое Пьеты. На рубеже веков Сенат издал указ, запрещающий клеймение детей. Однако когда я попала в приют — по моим подсчетам, в 1695 году, — воспитанников еще клеймили. Помещения наши всегда были переполнены, поэтому большинство младенцев отдавали на попечение кормилиц, выбирая места как можно дальше от Венеции. Правление всегда стремилось сократить расходы на наше содержание, а потому рассчитывало, что хотя бы некоторые из приемных матерей привяжутся к своим подопечным и захотят оставить их у себя.

Однако бедность в округе такова, что приемная мать готова умертвить вверенного ей подкидыша, а оплату за него пустить на прокорм и одежду для собственной дочери, которая по достижении десятилетнего возраста и отправится в Пьету, чтобы продолжать пользоваться там благами государственного обеспечения.

И вот правление в мудрости своей сыскало выход — пусть хирург ставит воспитанникам клеймо на руку или на ногу, чтобы постороннее дитя не могло расти за счет приюта и впоследствии попасть туда.

Я и не подозревала, что Ла Бефана — тоже подкидыш. А должна бы подозревать, ведь почти все взрослые обитательницы Пьеты выросли в приюте. И все же я, как всякий ребенок, с трудом представляла, что мои наставницы когда-то были иными, чем сейчас, — чуждыми существами со своим собственным языком и собственным кодексом поведения. В отличие от настоятельницы, сестры Лауры и даже сестры Джованны, Ла Бефана еще не появилась здесь, когда я начала учиться музыке.

Я еще порылась в памяти — да нет, раньше я видела ее. Мне было лет девять или десять, когда ее ввели в состав coro. А потом, через несколько лет, Ла Бефану возвели в ранг maèstra. Куда же она подевалась в промежутке? И сколько отсутствовала?

Ла Бефана пошевелила пальцами ног и принялась заново бинтовать ступни и икры.

Я взглянула в ее неумолимые глаза и постаралась придать голосу побольше твердости.

— Вы были в Пьете, синьора, когда меня принесли?

Кажется, мой вопрос доставил ей удовольствие. Она долго изучала меня взглядом, затем подняла руку и прикоснулась к моей щеке. Она едва дотронулась, и все же меня передернуло.

— Да, — произнесла она, — я чуть не первая тебя увидела.

Как же это? Я знала, что она не могла быть тогда одной из càriche. Ее еще даже не назначили маэстрой, так что она не могла пользоваться доверием попечителей.

— Ты была такой крохотной, слабой и хилой, едва дышала, поэтому решено было сразу послать за священником.

Одними губами я вымолвила:

— Расскажите.

— О том, во что ты была завернута? В шелка или лохмотья? Была ли при тебе какая-нибудь вещица — или, пуще того, письмецо? Половинка письма, рисунка или же старинной монетки?

Она выпрямилась на сиденье и улыбнулась. Та улыбка теперь, по прошествии лет, кажется мне больше похожей на оскал мертвеца, а не на обычное выражение удовольствия или радости. И сейчас мне, положа руку на сердце, почти жаль ее.

— Увы, не припомню. — Она опять насупилась и обратила на меня взгляд, полный ненависти. — Не припомню, понимаешь ли, поскольку в то время меня обуревало чувство, что все мои усилия построить себе нечто весомое и осязаемое вдруг обернулись полным крахом. Что те, кому я верила, лгали мне. И что все принесенные мною жертвы оказались напрасными!

На миг мне приоткрылось зрелище некоего раненого, изнывающего существа, которое она вынянчила в себе. Эта часть ее сути агонизировала или уже умерла. От нее не укрылось, что я это заметила, и она наверняка попеняла себе за неосторожные излияния.

Опомнившись, Ла Бефана, словно в лихорадке, продолжила:

— Знаешь ли ты, Анна Мария, какая участь уготована лжецам в аду? День и ночь их осаждают хищные птицы Сатаны, рвут плоть с их лиц, невзирая на ее нежность и красоту, снова и снова, и это длится вечность.

Она опять протянула руку, чтоб коснуться моего лица, но я отстранилась. За оконцем звонницы с карканьем летали воро́ны.

— Да, я была там, когда ты явилась в этот мир.

Воистину, она казалась мне чудовищем. Шепелявой, лживой гнусностью.

— Где же еще я могла быть?

Все закружилось у меня перед глазами, и мне почудилось, что башня сейчас рухнет. Жесткая рука хлопнула меня по лицу:

— Не вздумай упасть в обморок, глупая девчонка!

Я всхлипнула, словно скулящий младенец. Впервые я заплакала в ее присутствии.

Разве были у нее когда-нибудь другие желания, кроме как причинить мне боль? Почему же она не спешит это сделать, ведь сейчас я, как никогда, в ее власти?

Я решила для себя, что Ла Бефана — сущий дьявол, к тому же лгунья, пытающаяся выместить на мне все обиды, которые ей пришлось претерпеть в жизни. Я также рассудила, что она непременно упомянула бы о медальоне, если не стремилась просто показать свою силу, то, значит, она ничего не знала о нем. Да, мы обе мечены одним клеймом, и, вполне возможно, она действительно была в Пьете, когда меня подбросили. Но это ничего не значит. Я уже хорошо продвинулась в своих поисках — и не дам ей становиться на моем пути и сбивать меня с толку разными вымыслами.

Я перестала всхлипывать, перекрестилась и уставилась перед собой в одну точку, хотя мне очень хотелось уронить голову на руки и еще поплакать.

— Ну и вид ты на себя напустила, Анна Мария! Настоящая святоша!

Слезы опять выступили у меня на глазах, и я, как ребенок, поспешила зажать ладонями уши.

— Тебе пока неведом смысл слов «долг» и «жертва», — холодно произнесла она. — Ты корчишь из себя служительницу музыки, но, по сути, ты просто служанка своих желаний. И своего честолюбия. Ты себялюбка и потатчица собственным прихотям; да уж, ты вылитая мать.

Последние слова заставили меня едва ли не зарыдать в голос от облегчения — значит, все-таки не она! Ла Бефана поднялась и, задержавшись у лестницы, добавила:

— А на отца ты совсем мало похожа. Да-а, иногда мне даже кажется, что тебя породил кто-то другой.

Она отвернулась, собираясь уже спускаться, но остановилась и оглянулась на меня еще раз:

— Имейте в виду, синьорина: если что-нибудь случится с Марьеттой, то отвечать за это придется вам, и вы прочувствуете на себе всю строгость наказания. Задумайтесь об этом.

Я долго сидела одна в тишине, а потом, должно быть, заснула. Когда я снова взглянула в оконце, небо цветом напоминало мякоть только что надкушенной спелой сливы. Где-то внизу кричали: «Марьетта! Марьетта! Dóve sei? Где же ты?»

Я стремглав кинулась вниз по винтовой лестнице, задержавшись только у священной купели под позолоченной статуей Пресвятой Девы, где спешно присела и перекрестилась.

Пурпур неба быстро лиловел, сгущаясь в сумерки. Я уже не на шутку боялась встретить льва, меня страшила Божья кара, поэтому я неслась что было духу, пока у меня не закололо в боку. Я опасалась, что лодка уйдет без меня.

Однако гондола еще стояла у берега, там же ждали и служанки. Многие воспитанницы уже сидели в лодке, и многие из них всхлипывали — видно, перенервничали. Я поискала глазами Сильвио. В женском платье сам он показался мне теперь несуразным, а его лицо — глуповатым. Сильвио подал мне знак не замечать его.

Тут подошла Джульетта:

— Ее нашли. Хотели потом идти искать тебя, но Ла Бефана сказала, что знает, где ты, и что ты сама придешь еще до темноты.

— Я чуть не опоздала! Я заснула там, на колокольне!

— Марьетта тоже говорит, что заснула — только в лесу.

Двойняшки Флавия и Аличия подступили ближе и стали теребить нас за одежду.

— Наша бабушка говорит, что этот остров заколдованный, — сообщила одна из них — не знаю которая, я пока не научилась различать. — Духи древних витают здесь по сей день.

— Смотрите, какое небо! — вмешалась другая.

Небосвод теперь цветом напоминал синюю кожицу сливы, надкушенной в нескольких местах и выпускающей более яркий кроваво-красный сок.

— Юбки у нее были запачканы кровью, — прошептала Джульетта.

— Грязью, — возразила одна из сестер.

— Нет, кровью — а ты молчи! Мала еще слушать такие разговоры.

Близнецы насупились и обменялись какими-то непонятными словами. И тут я увидела Марьетту — в сопровождении двух монахинь, обступивших ее но бокам, она шла от леса к берегу. Я перекрестилась: всем известно, что повстречать двух монахинь сразу — дурная примета. По ее походке, а когда она подошла ближе — и по лицу, я поняла, что Марьетта сделала, что хотела, — или получила, чего хотела.

Никто из нас не успел вымолвить и слова, как Ла Бефана тоном, не терпящим возражений, объявила:

— На обратном пути всем молчать! Любая, кто осмелится заговорить, проведет три дня под замком на хлебе и воде. И это сверх тех наказаний, которые кое-кто из вас уже заслужил! А теперь, andiamo!

Нас с Марьеттой заперли на три дня — правда, по отдельности. Во второй день заточения сестра Лаура исхитрилась принести мою скрипку, а также немного еды в добавление к положенному мне рациону — хлебу и воде. Я попросила ее побыть немного со мной.

— Только недолго, Аннина. Нельзя, чтобы меня хватились.

Она опустилась на узкий топчан, служивший мне и постелью, и сиденьем. Через окошко под потолком в темницу едва пробивался дневной свет, но все равно в келье было сумрачно, а после захода солнца и вовсе наступала кромешная тьма.

Сестра Лаура порылась в кармане:

— Вот, это тоже тебе, — и положила на пол свечку и пару кремней.

— Вы так добры ко мне!

Рукой она отвела мне с лица волосы.

— Мне приятно это слышать. Я тоже когда-то была здесь девушкой, правда, давно, но я прекрасно помню то время.

Я заглянула ей в глаза:

— У вас тоже есть клеймо Пьеты, как у маэстры Менегины?

— Мне пора идти!

— Простите, сестра! Вы столько делаете добра. Дело в том, что там, на Торчелло, Ла Бефана… — Я испуганно зажала рот рукой.

— Мы знаем, как вы нас называете, — улыбнулась моей оплошности сестра Лаура. — Мы тоже давали клички своим учителям.

— Но я ни разу не слышала, чтобы кто-то из воспитанниц плохо отзывался о вас!

— Ах, тогда тебе стоит послушать, что говорят другие наставницы. Они меня не очень-то жалуют.

Я не решилась повторить свой вопрос, но он, видимо, сам читался на моем лице, когда сестра Лаура уже встала, чтобы попрощаться. Мне зачастую не требовалось ничего говорить — она понимала меня без всяких слов.

— У меня нет клейма, — вздохнула она. — По крайней мере, на теле нет. Спокойной ночи, Анна Мария.

— Спокойной ночи, сестра. Да благословит вас Господь!

Тут она совершила такое, чего никогда раньше не делала, — наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Дверь закрылась, и ключ провернулся в замочной скважине, а я еще долго прижимала пальцы к этому месту.

9

После выхода из карцера мне назначили дополнительное наказание — в течение недели все свободное время переписывать партитуры в libri musicali.48 У нас столько музыкантов и они так часто играют по самым разным случаям, что постоянно требуется вновь переписывать старые ноты и делать верные копии только что написанных произведений. Девочек, у которых получается управляться с перьями и чернилами, заставляют заниматься этим все время. У большинства из них с возрастом сильно портится зрение, поскольку они напряженно пишут много часов в день. Им выдают дополнительную меру лампового масла, но все равно такая работа свое берет, и я ей никогда не радовалась. Мысль остаться слепой ввергает меня в ужас.

Я несла настоятельнице стопку свежепереписанных партитур, когда, проходя через одну из учебных комнат, услышала оклик маэстро:

— Signorina, prègo!49

Вивальди, судя по всему, настолько же обрадовался моему появлению, насколько я изумилась, увидев его стоящим у клавесина. Рядом с ним, едва заметный за кипой нотных листков и перьев, сидел за небольшим столиком незнакомец, который тем не менее кого-то мне напомнил. Я вежливо присела. Оба были без париков, и вид у них был разгоряченный и расхристанный, какой бывает у мужчин во время жаркого спора.

— Дон Вивальди! — воскликнула я и, опомнившись, понизила голос: — Маэстро!

— Да-да, Аннина, тебя-то мне и надо! Ну-ка бери перо и пиши. У меня уже рука отсохла от сочинительства — я им занимаюсь день напролет!

— Вивальди, напрасно вы пытаетесь меня поразить, — произнес другой по-итальянски с легким акцентом.

Он улыбнулся, и тогда я узнала его — Гендель! Он был на балу у Фоскарини.

— Где уж мне поразить тебя после триумфа твоей оратории! Последние дни я только о ней и слышу!

Гендель отвесил поклон:

— Люди шли не только послушать пение, но и в особенности солиста-скрипача.

Поскольку вначале я увидела Генделя в маске Арлекина, его нынешний облик показался мне теперь ненастоящим, надетым поверх истинного. В ту памятную ночь не только Джульетта, но, не сомневаюсь, и многие другие дамы влюбились в него без удержу. Лицо у него было широкое, довольно полное, вздернутые на лоб густые брови смахивали на двух гусениц. Сияющие глаза и приятная, почти мальчишеская улыбка довершали портрет.

— Негоже тебе, молокососу,50 обманывать священника. Но, в любом случае, сказано неплохо — и весьма любезно с твоей стороны. Ну, саксонская знать всегда славилась своим воспитанием.

— Я не более знатен, чем вы сами, падре, — засмеялся Гендель. — В общем-то…

Он снова поклонился мне, словно давая понять, что посвящает и меня в свои секреты.

— Мой отец, как и ваш, тоже был в своем роде цирюльник.

— И также музыкант, верно?

— Ничуть! Музыка его совершенно не интересовала, и, честно говоря, он хотел, чтобы я стал адвокатом.

Маэстро не смотрел в мою сторону, но в его голосе я ощутила внезапную рассеянность.

— Да-да… Родители иногда — сущая докука, если они рядом.

— Не спорю, но только заступничество матери позволило мне служить таланту, дарованному Господом.

Вивальди задумчиво кивнул:

— И это дает повод задуматься о благе или вреде, которые может принести родитель. Например, большинство здешних девушек умерли бы, останься они с матерями, произведшими их на свет. А здесь о них все же неплохо заботятся, как вы считаете, синьорина? Будь добра, — поспешно добавил он, заметив, что мне неловко стоять с горой книг, — положи наконец эту тяжесть, детка.

Пристроив стопку сборников на край столика, я долго и пристально вглядывалась в лицо маэстро, гадая, чего он добивается и есть ли в его легковесных словах какой-то глубинный смысл. Он вдруг показался мне постаревшим, в его взгляде сквозило беспокойство. Но сейчас я раздумываю — может, только то, что я смотрю в прошлое из своего нынешнего сейчас, заставляет меня вспоминать его именно таким в тот день?

Тогда мне еще было невдомек, что все мы носим маски — и на карнавале, и вне его. Хотя в тот день Вивальди был без маски, он все равно прятал — возможно, даже от себя самого — тот единственный поступок, который больше повлияет на его судьбу, чем любое иное событие всей его жизни.

Я, разумеется, ничего об этом не знала и даже подозревать не могла. Все, что мне было известно — и то по слухам, — что он недавно вернулся из Мантуи.

— Простите, маэстро, — не утерпела я, — неужели же наши письма в совет правления…

— Нет, нет. Нет-нет-нет, — заторопился он, ритмически отстукав ответ. — Они непреклонны в своем решении. Однако ваши усилия, направленные на мое восстановление — твои и других putte…

Я поклонилась и потом заглянула ему в глаза — его светлые глаза, которые, в зависимости от душевного расположения, меняли цвет от золотистого до зеленого. В них уже не было и следа подавленности, которую я видела всего миг назад: Вивальди вновь стал самим собой, веселым живчиком. Что ж, перепады настроения ему всегда были свойственны.

— … вкупе с моей творческой плодовитостью убедили правление разрешить мне и дальше сочинять музыку для coro — не менее двух мотетов51 в месяц, две новые мелодии для обедни и вечерни. Одна будет исполнена на Пасху, другая — на праздник Благовещения Деве Марии, которой посвящено это почтенное заведение, к твоему сведению, Гендель.

— А я и не знал.

Гендель улыбнулся мне так, словно все разглагольствования маэстро были частью озорного замысла, который вот-вот разрешится каким-нибудь милым чудачеством.

— Так вот, ввиду написания вышеупомянутых произведений, а также панихид и служб на Страстной неделе, учитывая требования исполнять их подобающим образом…

Я вникла в его слова и поглядела на маэстро с изумлением:

— Вы будете и дальше учить нас?

— Время от времени. Если потребуется. Или чаще, может быть. — Он зачем-то мне подмигнул. — Но довольно пустой болтовни — устав запрещает! Берите перо, синьорина!

Проведя на прошедшей неделе бессчетные часы за переписыванием партитур, я никак не могла обрадоваться предложению продолжить это занятие. Тем не менее я тряхнула запачканной чернилами рукой и снова взялась за перо. Чего бы я не сделала ради маэстро — даже сейчас! Он подставил мне свой стул и положил передо мной чистый лист пергамента.

— Ваши превосходительства, глубокоуважаемое правление Пьеты. Ввиду значительного успеха и огромной популярности, которую «La Resurrezióne»52 стяжала в прошлом году…

— Маэстро, помедленней, пожалуйста, — я не успеваю даже обмакнуть перо!

Вивальди, не обращая внимания на мою просьбу, продолжил:

— …и которые суть подтверждение дарования синьора Джорджо Федерико Генделя, молодого, но тем не менее выдающегося композитора, прибывшего в lа Serenissima от двора Саксонии-Вайсенфельс, — тут он обменялся поклонами с Генделем, а я тем временем пыталась не отстать от его монолога, — коий в данный момент, под чутким руководством нашего дражайшего maèstro di coro, синьора Гаспарини, пишет оперу, планируемую к постановке в ныне заново открытом знаменитом театре Сан-Джованни Кризостомо, гордости всей Венеции…

Он продолжал в том же темпе, а я писала быстро, как могла.

— …мы ходатайствуем о том, чтобы избранным putte из coro приюта «Ospedale della Pietà» было дозволено участвовать в будущих представлениях, привлекая тем самым внимание более широких кругов публики к божественной музыке, что, несомненно, принесет заведению щедрые пожертвования и поспособствует его дальнейшему прославлению.

Я отложила перо.

— Маэстро, вы думаете, они нам позволят?

— Посмотрим, Аннина, — улыбаясь, покачал головой Вивальди. — В любом случае, стоит ради этого раз-другой черкнуть пером по бумаге — в особенности если черкать приходится не мне!

Опера! Мне и теперь приятно вспоминать, что первая мысль у меня была о Марьетте — о том, как она обрадуется. Впервые в жизни я подумала о ком-то, а не о себе. Это был как раз тот случай, которого Марьетта дожидалась.

После путешествия на Торчелло Марьетта стала другой. Стоило мне в очередной раз задаться вопросом, почему я даже не попыталась отговорить ее от такого безрассудства, как меня тут же начинали донимать угрызения совести. Теперь-то я, конечно, понимаю, что она и слушать бы меня не стала — и правильно бы сделала.

Но тогда я решила, что у нас обеих появился шанс очиститься после ущерба, который мы претерпели в тот день на острове. А для меня — возможность вновь обрести право зваться лучшей подругой Марьетты.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Сестра Лаура будет немало удивлена, когда я попрошу ее отправить это послание, потому что я впервые пишу тебе по собственному почину, без ее вмешательства.

Понимаешь ли, меня посадили переписывать партитуры; это задание может служить здесь как поощрением, так и наказанием. Выполняя его, putte, разумеется, получают вдоволь бумаги, чернил и свечей. Я копировала ноты столь убористым почерком, что из каждых пяти листов выгадывала один для себя. Надеюсь, тебя не затрудняет чтение моих слов меж линеек нотного стана.

У меня есть для тебя две потрясающие новости — по крайней мере, нам они кажутся грандиозным переворотом, необыкновенным расширением прежних возможностей! Сейчас вовсю обсуждается замысел поставить оперу — на музыку или maèstro Гаспарини, или синьора Генделя из Саксонии. Сюжет основан на истории древнеримской королевы Агриппины,53 а либретто напишет Гримани, вице-король Неаполя. Но сама по себе эта новость не вызвала бы такого волнения, если бы маэстро Вивальди не обратился с прошением позволить некоторым putte из Пьеты участвовать в представлении. Представь, матушка, опера! В настоящем театре!

Не знаю, прислушается ли правление к Вивальди, тем более что сейчас он уже не служит здесь наставником. Однако он выдвинул весомые аргументы — я это хорошо знаю, потому что сама писала письмо к правлению под диктовку маэстро. Потом он взял с меня обещание, что я никому не расскажу: вдруг ничего не выйдет? Но я не вижу большого вреда в том, что доверю тебе эту тайну — а если я ни с кем не поделюсь, то у меня сердце разорвется!

Другая новость еще удивительнее первой. Король Фредерик, поныне находящийся здесь в гостях под именем герцога Олембергского, заказал самой Розальбе Каррьере, гордости нашей Венеции, написать полноразмерный портрет богини Дианы. И — ты только подумай! — он велел выбрать натурщицу из figlie нашей Пьеты!

Я не берусь описать переполох, который вызвали эти новости. Розальба снискала себе наибольшую славу написанными масляной пастелью миниатюрами на табакерках и шкатулках. Знатные дамы, которые навещают нас в приюте, показывали нам в parlatòrio подобные безделушки, и мы всякий раз восхищались их поразительными деталями. В последнее время Розальба приобрела большую известность у итальянских и заграничных вельмож, желающих пополнить свои коллекции картин. Теперь ее то и дело нанимают для выполнения портретов нормального размера.

Ходили самые разнообразные толки, кто же из участниц coro настолько поразил воображение герцога (нам до сих пор велят называть его так и никак иначе), что он изъявил желание украсить стену в своих покоях ее изображением. Воспитанницы, наставницы и даже служанки — все делали ставки на кого-нибудь из нас.

Накануне осмотра настоятельница обратилась ко всем за ужином и велела назавтра быть как следует умытыми и причесанными, равно как и удостовериться в чистоте и опрятности ногтей. Правду сказать, это было излишнее напоминание: мы озаботились своим внешним видом задолго до ее объявления. Девушки расчесывали волосы с таким усердием, что болела кожа на голове, и втихомолку мазали лицо приворованным медом. У Марьетты обнаружился флакон с белладонной, и все мы стали требовать, чтобы она поделилась с нами. Даже я, не имея никаких надежд быть избранной, молила Деву Марию высветлить мне кожу лица для такого знаменательного события.

Помимо суетных устремлений к славе, каждая из нас трепетала при мысли, что этот заказ дали именно Розальбе, скромной дочери кружевницы и клирика, выбрав ее среди талантливейших венецианских живописцев. Женщина — и женщина из простонародья; ее успех был для нас добрым предзнаменованием. Она осталась незамужней и тем не менее недавно приобрела собственный палаццо, где и живет с сестрой и слугами. Если Розальба смогла достичь столь многого без помощи влиятельных родственников, а лишь благодаря совершенству своего искусства, то почему нам нельзя стремиться к таким же достижениям?

Раньше я была уверена, что для меня существуют лишь три возможные стези, уберегающие от ранней могилы: постричься в монахини; жить здесь затворницей, занимаясь музыкой и обучением музыкантов; и, наконец, выйти замуж, что навсегда закроет мне путь к исполнительской карьере. Оказалось, что дороги не три, а четыре, и четвертую для всех венецианок проторила именно Розальба. Боже, да ее надо причислять к лику святых!

Никому не заметно движение теневой стрелки на циферблате солнечных часов, но тем не менее она движется. Почему же хотя бы одна из нас не может стать мировой знаменитостью и играть не хуже Альбинони или Корелли?54 Почему бы нашим сочинениям не звучать не только в этих стенах, но и во всех театрах Венеции и за ее пределами? Что иное, кроме признания света, позволяет Генделю и Скарлатти путешествовать куда вздумается, переезжать из города в город, присутствовать на всех балах и обхаживать любого из покровителей? Ведь этот лишний кусок плоти у мужчин между ног не имеет никакого касательства к сочинению музыки!

Поверь, матушка, мои познания о подобных вещах опираются только на чужие рассказы и на созерцание картин. Я целомудренна, но отнюдь не глупа. Если бы девочки отставали от мальчиков в музыкальном ремесле, то приютское руководство не отдавало бы им предпочтения, а певчими в Венеции были бы одни мужчины.

Маэстро, кажется, не столь одержим радостной вестью о предстоящем визите художницы. Его досаду легко объяснить: он явно завидует. В конце концов, сам дон Вивальди, несмотря на все ухищрения — особенно учитывая их печальные для него последствия, — так и не дождался заказа от короля Норвегии и Дании.

В приюте теперь только и разговоров что о Розальбе да о короле. Какая уж тут учеба! Эх, если бы я могла намекнуть другим, какие блестящие возможности открывает перед нами постановка „Агриппины“, их было бы не выгнать из учебных классов!

Великий день наступил. После заутрени настоятельница тщательно нас осмотрела, уделяя особое внимание ногтям (она прямо-таки помешана на ногтях). Затем она прочла нам наставление о приличном поведении и повела весь девичий выводок за собой вниз по главной лестнице — в parlatòrio, где уже сидели посетители.

Едва мы вошли, художница приподнялась со стула — несомненно, в знак уважения. Это совсем невысокая женщина, очаровательная и приветливая, с ямочкой на подбородке. У нее выразительные черты лица, а седые волосы собраны на макушке и сколоты изящными шпильками в виде стрекоз и цветов. Среди гостей мы немедленно узнали и ее сестру, чьи карие глаза в точности повторяли взгляд Розальбы. Правда, эта сестра-помощница оказалась и миловиднее, и выше, и моложе самой художницы. Король — разумеется, в маске — сидел по ту сторону решетки в окружении свиты.

Сестра Розальбы делала необходимые заметки и наброски, пока художница переходила от одной девушки к другой, поворачивала нам головы так и эдак, чтобы поймать свет, и даже дурнушкам непременно говорила что-нибудь приятное. Она просила нас оголить руки и поднимала ткань, закрывающую нам шею, чтобы увидеть грудь. Впрочем, она и тогда не забывала посмотреть девушке в глаза и, казалось, улыбкой приветствовала незнакомку, которую разглядела внутри, поэтому мы все, без преувеличения, прониклись к ней большой симпатией, и каждая надеялась, что выбор падет именно на нее.

— Такие красавицы, и любая достойна быть богиней, — сказала Розальба звонким голосом, слышным всем вокруг.

Посовещавшись с сестрой, а потом еще и с королем, художница подала руку Джульетте — светлокожей, полногрудой Джульетте, чьи каштановые волосы ниспадали волнами, а светло-зеленые глаза казались загадочными от закапанной в них белладонны — средства, к которому не забыли прибегнуть все мы.

— Вот, — сказала Розальба, подводя Джульетту ближе к решетке, — наверное, это и есть наша Диана.

Конечно же, я почувствовала укол зависти — да и как иначе! Но другая часть моей души порадовалась за Джульетту, и я дала себе зарок попросить ее обратиться к художнице от моего имени, чтобы узнать, как ей удалось достигнуть известности и независимости в мире, где незамужней женщине крайне редко достается то или другое.

Затем раздался глухой удар, и мы все, обернувшись, раскрыли рты: Марьетта лежала на полу без чувств. По ее лицу разлилась непривычная мертвенная бледность, словно последняя отчаянная попытка привлечь внимание Розальбы. Я опустилась на колени, приподняла ее за плечи и ослабила шнуровку на груди. Открыв глаза, Марьетта обвела нас всех испуганным взглядом, и ее вырвало — на себя и на нескольких из нас.

Думаю, ты представляешь, какой это вызвало переполох и волнение.

Меня попросили проводить Марьетту в лечебницу. Я повела ее, обнимая одной рукой. Меня тревожило ее состояние, я спросила, не стало ли ей лучше, но она только покачала головой, и я не стала больше ее донимать. По пути мы встретили сестру Лауру, которая ходила узнать, на месте ли доктор.

В смотровой Марьетта попросила меня остаться с ней, и сестра Лаура не стала возражать. Нянька принесла нам по тазику с чистой водой и чистую одежду.

— Бледность, кажется, проходит, — заметила сестра Лаура.

Зеленые глаза Марьетты наполнились слезами; ничего не ответив, она отвернулась.

— Не сомневайся в своей красоте, — я гладила ее по руке, — ты нисколько не хуже Джульетты. Просто художница представляет эту богиню именно с таким оттенком кожи, как у нее.

Марьетта лишь покачала головой и прошептала:

— Ты совсем ничего не знаешь о жизни, Анна Мария.

Мне эти слова показались незаслуженной обидой, и я отняла руку.

Пришел помощник доктора и велел нам с сестрой Лаурой выйти, пока Марьетту будут осматривать. Мы стояли и ждали под самой дверью, когда помощник вдруг вышел и велел мне сходить за настоятельницей.

Настоятельница, как только я передала ей сказанное, тут же меня отпустила.

Из-за визита художницы репетицию отменили, а до следующего занятия оставался еще целый час. И вот я достала свою скрипку и отправилась к своему любимому окну, где и обратилась к музыке за утешением, стараясь выразить в ней свои чувства. К счастью, музыка необъятна и может вместить все, что угодно, — все мои вопросы, все сомнения и страхи.

Ах, матушка, нося маски, мы вводим в заблуждение не только других, но и самих себя!

Потом пришла Джульетта, чтобы позвать меня на урок, и мы, взявшись за руки, пошли в класс.

— Марьетту скоро выдадут замуж! — шепотом сообщила она мне.

— С чего вдруг?

Даже теперь я не находила в себе достаточно сил признать очевидное.

— Так ведь она беременна!

Стоило ей вымолвить это, как я осознала ту незримую завесу внутри, которой отгораживалась от правды. Стыд и отвращение к самой себе почувствовала я, поняв, что давно обо всем знала, но не решалась допустить. И снова я ощутила на своих плечах бремя вины за то, что позволила Марьетте предаться глупому порыву. И за то, что не захотела видеть происходящего прямо у меня перед глазами.

Матушка, прошу, помолись за Марьетту и за ее будущее дитя. Моли, чтобы она сумела обрести такую безграничную любовь, силу и доброту, каких не знала доныне. Проси и за меня — чтобы в будущем мне была дана такая ясность разума, которая помогла бы мне распознать Истину и всю жизнь идти на ее свет.

Любящая тебя и смиренная, Анна Мария».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Вероятно, когда-нибудь придет день, когда женщина-композитор исключительного дарования завоюет высоты, равные достижениям Розальбы, и будет жить в la Serenissima, не нуждаясь в покровительстве мужа или какого-либо заведения. Но тем из нас, кто больше зависим от своего инструмента, нежели даже от самого Господа, — тем, кто интерпретирует музыку, а не творит ее, — этот путь всегда будет заказан. Разве можно такое представить, если сейчас только монахиням разрешается выступать на публике? Здесь заключена одна из величайших несправедливостей этого справедливого города. И это заставляет меня мечтать иногда о других городах — Лондоне, Париже или Вене, где, по слухам, женщин-исполнительниц действительно жалуют и время от времени приглашают выступать на сцене.

Но разве я когда-нибудь смогу уехать из Венеции? Подобные мысли каждый раз напоминают мне о Джульетте, которая хоть и не осталась в одиночестве, а все равно окончила жизнь в нищете и страданиях.

На следующий день, едва я закончила письмо матушке, меня вызвали в кабинет настоятельницы. Марьетта сидела на стуле, а над ней застыла Ла Бефана с багровым, словно свекла, лицом. Сестра Лаура за столиком сбоку делала какие-то записи.

— Анна Мария, — достаточно благожелательно обратилась ко мне настоятельница. — Маэстра Менегина утверждает, что ты, пожалуй, поможешь нам разобраться с этой загадкой.

Я украдкой бросила взгляд на Марьетту. Последнюю ночь она не ночевала в дортуаре, и с тех пор, как пошли слухи о ней, никто из нас ее не видел. Выглядела она не лучше, чем вчера, — то же позеленевшее лицо; мне показалось, что ее сейчас снова вытошнит.

— Я к вашим услугам, преподобная мать.

Ла Бефана неожиданно и резко спросила:

— Так встречалась или нет Марьетта с мужчиной в лесу во время поездки на Торчелло?

Я снова посмотрела на Марьетту. Судя по виду, ей было совершенно все равно, что я отвечу.

— Анна Мария, будь добра, ответь на вопрос маэстры Менегины, — поторопила настоятельница.

Я произнесла про себя краткую молитву и, пытаясь дословно вспомнить историю, преподнесенную Ла Бефане в тот день, пока мы сидели с ней на колокольне, начала:

— Мы с Марьеттой вместе пошли в лес… Меня мутило… и я попросила ее уйти.

— Да-да, эту историю мы уже слышали, figlia mia.

Настоятельница сложила на груди руки, ожидая продолжения.

Марьетта тем временем начала тихонько хныкать, по щекам покатились слезы. Но когда она заговорила, некая натянутость в ее голосе заставила меня насторожиться.

— Скажи им! — всхлипывала Марьетта. — Если они мне не поверят, я погибла!

— Там был мужчина, — вмешалась настоятельница. — Узнаешь ли ты его, Анна Мария, если увидишь снова?

— Да, — ответила я, поскольку ни минуты не сомневалась, что узнаю. — Наружность у того господина была очень даже примечательная.

Ла Бефана немедленно уцепилась за это признание:

— Значит, ты признаешь, что солгала!

Настоятельница жестом призвала ее к молчанию.

— Разберемся с этим позже, — проронила она и вновь обратила пристальный взгляд к Марьетте: — Обдумывай свои слова, дитя мое. Твоя будущность, как и будущее многих других, зависит от твоего ответа.

Взгляды всех присутствующих в кабинете были прикованы к Марьетте. Мне тогда подумалось, что даже сейчас, по горло в беде, она рада, что оказалась в центре всеобщего внимания.

— Кто отец ребенка, дитя мое?

Марьетта возвела глаза к небу, и хорошо бы Розальбе видеть ее лицо в этот миг! Воистину, с нее можно было писать саму Пресвятую Деву. Марьетта набрала в грудь побольше воздуха и, прежде чем ответить, обвела нас всех взглядом.

— Это второй сын Андреа Фоскарини.

Едва она успела это вымолвить, как сестра Лаура тихо вскрикнула и повалилась на пол.

— Прямо какая-то эпидемия обмороков, — констатировала настоятельница. — Анна Мария, сбегай за доктором!

Когда я вернулась вместе с врачом, ни Марьетты, ни Ла Бефаны уже не было в кабинете. Через приоткрытую дверь было видно, что сильно побледневшая сестра Лаура уже снова сидит на стуле и отпивает вино из стакана. Я услышала, как настоятельница говорит: «Посмотрим!», но тут доктор постучался и тем самым обнаружил наше присутствие.

Поздно вечером меня вызвала маэстра Эвелина и, взяв под руку, повела в parlatòrio. Мы стали спускаться по лестнице.

— Сколько волнующих новостей, Анна Мария! — нашептывала она мне приятельским тоном, словно являлась вовсе не наставницей, а одной из нас (впрочем, так оно и было до прошлого года, когда ее назначили маэстрой). — Правление разрешило Джульетте позировать художнице полуобнаженной. А Марьетту либо выдадут замуж, либо выгонят с позором — в зависимости от того, что скажешь ты.

При этих ее словах я остановилась как вкопанная. Я повернулась к Эвелине:

— Но я не могу!.. Где же мне решать участь бедняжки Марьетты!

— О Аннина! — возразила она. — Участь Марьетты уже давным-давно решена. Тебе нужно просто сказать правду.

— Но что, если… — замялась я, — что, если судьба, для которой она предназначена, требует немного лжи?

— Нельзя лгать, саrа: ты тем самым губишь свою бессмертную душу!

У меня вдруг заболела голова.

— Мне надо сходить к исповеднику.

— Но с другой стороны… — протянула задумчиво Эвелина, — если мы задержимся немного — к примеру, ради спасения твоей бессмертной души… присядем прямо здесь, на лестнице, и вместе проясним некоторые вопросы веры…

Она потянула меня за руку вниз и усадила рядом на ступеньку, а затем приобняла за плечи. Вот так мы сидели, толкуя о том о сем, когда у подножия лестницы возникла рассвирепевшая Ла Бефана.

— Скорей же! Чем вы тут занимаетесь? Они уже пришли! Они видели ее!

Она впихнула нас в parlatòrio, где уже ждала Марьетта — без вуали, весьма довольная собой и невероятно красивая.

Меня препоручили настоятельнице, которая и подвела меня к решетке. По ту сторону стоял Андреа Фоскарини. Его лицо было мне хорошо знакомо, потому что этот человек был не последним среди наших богатых покровителей и весьма уважаемым членом совета правления Пьеты столько лет, сколько я пребывала в Пьете.

Рядом с ним стоял мужчина помоложе, хотя уже вовсе не юноша, и лицом не такой красивый, как его отец. Он ухмылялся неподобающим образом, и я услышала, как он обронил слово «bèlla».

Настоятельница дала мне вдоволь на него насмотреться, хотя я с первого взгляда поняла, что не этого мужчину я тогда видела и вовсе не он поджидал Марьетту в лесу. Ошибки быть не могло — и тем не менее незнакомец открыто любовался ею. Неужели он настолько очарован или настолько глуп, что готов отдать свое имя и состояние бастарду другого мужчины? И тут я поняла, что Марьетта, конечно же, все это давно просчитала, шаг за шагом. Хитрость и смекалка подруги повергли меня в трепет, а ее совершенное бесстрашие — в ужас.

— Что же? — спросила меня настоятельница, не решаясь возвысить голос. — Этого ли мужчину ты видела тогда в лесу?

10

Ни минуты не сомневаюсь, что, когда моя бессмертная душа приблизится к вратам рая, святой Петр лишь покачает головой и отправит ее прочь: слишком много накопилось доводов против. Однако, несмотря на все мои проступки, я все же могла бы заслужить царствие небесное, если бы желание или хоть какой-нибудь беспринципный поворот мысли подвигли меня к раскаянию. Увы, сейчас я искренне сожалею лишь об одном своем деянии — да и то было совершено не намеренно, а скорее по неведению.

Нет-нет, когда я размышляю о своих будущих соседях по преисподней, я даже радуюсь, что попаду именно туда, ведь там во множестве окажутся те, кого мне довелось горячо и искренне любить в этой жизни.

Едва я разгадала замысел Марьетты, то не колеблясь решила помочь ему осуществиться. Я еще раз пригляделась к Томассо Фоскарини, заглянула в его глупые голубые глазки и поняла, что лучшего мужа ей не найти. Он — второй наследник знатнейшего из венецианских родов. Да, он не очень умен, судя по виду, но у Марьетты, без сомнения, хватит ума на них обоих.

— Да, синьора, — медленно, словно после долгого размышления, вымолвила я, — это тот мужчина.

Кто-то легко коснулся моей руки, и, обернувшись, я встретила взгляд сестры Лауры.

— Это очень важное дело, — негромко, но настойчиво произнесла она, — и касается не только одной Марьетты.

Я вдруг почувствовала, как во мне нарастает волна нежности к ней. Она слишком красива, чтобы хоронить себя под одеждами монахини, и слишком добра, чтобы не иметь возможности взрастить собственных детей. Помню, я все гадала, уж не довелось ли и ей родиться младшей из сестер — той, которой семья готова предоставить небольшую долю имущества, какую запрашивает монастырь от невесты Христовой, но слишком малую, чтобы сойти за приданое и удовлетворить все возрастающие аппетиты венецианской знати. Только очень состоятельные семейства — или же влюбленные сумасброды — могли предложить брак девушке или женщине, не имеющей за душой ни гроша.

В наши дни более чем когда-либо приданое девушки считается основным ее достоинством. Семьи, растратившие состояние за игорным столом в ридотто, могут снова поправить дела за счет невесты с хорошим приданым. Первородные сынки идут с молотка и достаются тем девицам, папаши которых предложат больше.

В последнее время цены на невест так взлетели, что дворянам средней руки жениться стало не по карману. В la Serenissima теперь предостаточно благородных домов, где алчные отцы-расточители безутешно взирают на целый выводок стареющих и все еще холостых сыновей, а монастыри переполнены девицами, помещенными туда против воли.

Уже не в первый раз я задалась вопросом, что спасает сестру Лауру от горечи, отравляющей жизнь сестре Джованне и Ла Бефане.

Во взгляде сестры Лауры я прочитала неизмеримую нежность наставницы к любимой ученице. Я тихонько пожала ей руку и сказала: «Я знаю», хотя в голове у меня тогда вертелась единственная мысль — что Марьетта теперь по долгу чести обязана помочь мне, раз я помогла ей, и что эта помощь станет более существенной, если она переселится за пределы Пьеты.

Ла Бефана втиснулась между нами:

— Подумай хорошенько, девочка моя! Вспомни в подробностях, что бывает со лгуньями!

Жаль, что я не перехватила взгляд, которым, возможно, обменялись маэстра Менегина и сестра Лаура. Да-да, подозреваю, что глаза наставниц встретились, и сейчас чего бы только я не отдала, чтобы прочесть их выражение! Но в тот момент я усиленно оценивала вновь и вновь свое решение, которое, я чувствовала, может принести мне так много — но и стоить мне будет многого. Помню, я тогда твердила себе, что лучше попасть в ад, чем предать подругу и тем самым заслужить милость моей злейшей врагини.

— Это тот мужчина, синьора, — проговорила я, обернувшись к настоятельнице, — тот самый, которого я видела с Марьеттой на острове.

Потом мы виделись с Марьеттой всего один раз до того, как она нашла способ избавиться от беременности и сделаться невестой.

Та пора вообще оказалась щедрой на свадьбы. Мадалена Россо, тридцатишестилетняя figlia privilegiata, наконец добилась согласия правления на ее брак с Лодовико Эртманом, учителем по классу гобоя, недавно приглашенным в Пьету. Он был чуть ли не девятью годами младше ее, и даже не католик — пока не сменил вероисповедание ради нее. Герцог Козимо III упросил дожа дать разрешение.

И сама невероятность такого брака, и то, что церемония действительно состоялась и прошла в церкви Санта Мария делла Салюте, и мы видели Мадалену в подвенечном платье под самыми нашими окнами, — все это повергло нас в состояние странного беспокойства, пробудило негаданную надежду на то, что все в мире возможно.

В ту пору случились и мои первые месячные. Они не стали для меня неожиданностью — можно сказать, я ожидала их с нетерпением. Но когда они наконец пришли, то неопрятность, с ними связанная, вызвала во мне отвращение. Я сама сняла с постели простыни: мне и не хотелось спать на замаранном белье, и слишком долго пришлось бы дожидаться, пока convèrsa55 придет убирать у нас в дортуаре. К тому же мне было неловко перед ней.

Сестра Лаура, исполнявшая в ту неделю обязанности сеттиманьеры, сразу же разрешила мне сходить в бельевую и взять свежие простыни. С тех пор как я стала iniziata — как давно это было! — я редко туда наведывалась. Бельевая находится рядом с прачечной, где и обретаются figlie di comun. Проходя мимо огромного бака с кипящим щелоком, где варилось мыло, сквозь пар, поднимающийся из сотни лоханей, над которыми склоняются девушки с красными, распаренными лицами, стирая или отбеливая белье, я вспоминала, как смотрели на меня девчонки из coro, пока я еще принадлежала к общей массе.

Нам кажется, что тропа нашей судьбы сама собой ведет нас, то сворачивая, то поднимаясь в гору пока вдруг не выведет на перекресток иной дороги, которая могла нам выпасть, окажись Удача и Рок менее милостивы. Что еще, кроме явно случайной склонности к музыке, позволило мне жить без тяжкого, изнурительного труда?

От печей, на которых грелись утюги, так и пыхало жаром, и мне приходилось прикрывать ладонью глаза. И тут я наткнулась на Паолину, нашу «лазутчицу» в недавней лотерее, — она орудовала утюгом, пыхтя и обливаясь потом, а рядом высилась стопка свежевыглаженного белья.

— Синьорина Анна Мария! — воскликнула Паолина и тут же ойкнула, обжегши палец.

— Привет, синьорина Паолина, — ответила я, не желая оказаться менее любезной, чем она. — Прости, что отвлекла тебя.

— Я тебя здесь ни разу не видела.

— Я хочу перестелить постель, вот и пришла за чистыми простынями.

— Congratulazióni, саrа!56 — лукаво покосилась она на меня. — Ты теперь женщина.

— Ага, женщина, у которой живот словно набит свинцом.

— Poverina! Вот, возьми… — Она еще пару раз провела утюгом по полотенцу. — Подложи под рубашку. Со временем полегчает, а пока только тепло может помочь.

Я огляделась, задрала юбки и пристроила горячее полотенце под одежду.

— Ты просто клад, Паолина!

Она оглянулась через плечо:

— Ладно, мне надо работать.

Я уже повернулась, чтобы уйти, как она вдруг добавила:

— Оратория была просто прекрасная! А твоя игра, синьорина! Словно ангелы слетели с небес.

Настал мой черед краснеть. Я неловко кивнула, а когда снова подняла глаза, то сквозь клубы пара увидела Марьетту. У нее по бокам суетились две càriche — dispensièra и помощница настоятельницы, а сама она с истомленным видом лишь кивала или отрицательно качала головой, пока они выбирали для нее чистое белье. Все, что Марьетта одобряла, отправлялось в просторный ларь у ее ног.

Наши взгляды встретились. Обе càriche стояли ко мне спиной, и Марьетта принялась обмахиваться и показывать жестами, что ей нужно присесть. Они немедленно куда-то убежали — то ли за водой, то ли за врачом.

Едва оставшись одна, Марьетта поманила меня к себе:

— Быстрее, Аннина! Piu velóce! — Тут она вскочила на ноги и, стиснув меня в объятиях, ни с того ни с сего залилась слезами, теперь уже настоящими. — Я уж думала, что не свижусь с тобой и не смогу тебя поблагодарить!

Я не спешила целовать ее в ответ. Неужели она считает, что несколько слезинок и словесная благодарность — достойное вознаграждение за опасности, которые я навлекла на свою бессмертную душу, солгав ради ее благополучия?

— У тебя скоро появится возможность меня отблагодарить.

— Ну да, когда я выйду замуж…

— Нет — гораздо раньше! — Думаю, мой тон удивил ее. — Как только узнаешь, где тебя будут держать до свадьбы, пошли мне весточку.

— Я уже знаю где: в монастыре Сан Франческо делла Винья.

— Хорошо… слушай и запоминай. Не так давно один молодой дворянин закладывал в Banco Giallo золотой медальон. Разузнай мне его имя!

— Саrа, я же буду в монастыре!

— В монастыре, где полным-полно тетушек и сестриц таких синьоров. Что им еще там делать, как не судачить о всяких семейных новостях?

Марьетта погрузилась в раздумья.

— Ладно, подружусь с кем-нибудь из монашек и выведаю что смогу.

Завидев возвращающихся càriche, я заторопилась:

— Только найди надежного человека, чтобы передать вести! И, Марьетта, будь жива и здорова! — Я стиснула ей на прощание руку. — Жду не дождусь, пока увижу твоего маленького!

Я отвернулась, но заметила, что глаза у нее полны слез.

О Марьетте Фоскарини ходят самые кошмарные слухи, но лишь часть из них верна. Она уже делала — и еще сделает — все, что угодно, лишь бы добиться своего. Но она сделает то же самое ради тех немногих, кого причисляет к своим близким друзьям. И совсем уж неправда, будто бы она не стыдится боли, которую причиняет другим. Она знает стыд — но просто научилась хорошо скрывать его…

Я подошла к диспенсьере, почтительно присела и сообщила, что сестра Лаура разрешила мне взять чистые простыни.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1710

«Милая матушка!

Сегодня я пишу тебе не на утаенных нотных листках и не из карцера, а из своей комнаты. Сестра Лаура расщедрилась и выделила мне вдоволь бумаги, перьев и чернил. На мой день рождения — вернее, на годовщину, которую здесь принято называть моим днем рождения, — она подарила мне сургуч и печать с моими инициалами: „AMВ“.

Я уговорила себя, что это из твоих рук я получила и печать, и сургуч, и именно твои губы касались моего лба.

Странно, не правда ли, что у молодой женщины вместо настоящей фамилии — название музыкального инструмента? Выходит, я родилась в мастерской скрипичного мастера? (Впрочем, даже тогда я носила бы его фамилию.)

Последнее время я по большей части пребываю в одиночестве. Клаудия еще не вернулась из Саксонии. Джульетта в сопровождении сестры Джованны каждый день ездит позировать Розальбе. Утром за ними присылают гондолу. Я смотрю из окна, как она сворачивает из rio в Большой канал.

Каждый вечер Джульетта забирается ко мне в постель и рассказывает, как прошел ее день. Она не скрывает своего желания, чтобы художница писала портрет Дианы целую вечность.

Дом Розальбы находится на Calle di Са' Centanni.57 О ней там заботится престарелая мать. У той всегда при себе лазуритовая коробочка, полная свежих имбирных пряников, которые старушка предлагает всем, кто заходит в гости к ее дочери.

В палаццо живут одни женщины. Сестра Розальбы, синьорина Анджела, помолвлена с художником Антонио Пеллегрини (которого она называет „мой burattino“).58 Другую сестру мы видели, когда Розальба приходила в приют. Ее имя Джованини, но все зовут ее Пенетой.

Они все низкорослые, поэтому Джульетта говорит, что чувствует себя среди них могучей амазонкой. Вообще Розальбу в семье кличут „la putela“ — малышка, потому что она ниже всех. Утром она обувает туфли на высоких каблуках, что добавляет ей роста, но, простояв часок-другой у мольберта, отшвыривает их прочь.

Там великолепная обстановка, все залито солнечным светом. На одной из стен висит полотно с французским сельским пейзажем — подарок художника Ватто, написанный его собственной рукой.

В студии есть спинет, и иногда Розальба усаживается и играет на нем, пока Джульетта прохаживается туда-сюда по зале, разминая затекшие от долгой неподвижности члены.

Само собой, они беседуют — да так запросто, словно их знакомство исчисляется годами, а не днями. Оказывается, до восемнадцати лет Розальба была кружевницей — помогала матери. Потом она встретила художника-француза, месье Жана, научившего ее писать миниатюры на кости и пергамене. Этот месье Жан разбил ей сердце, отбыв из Венеции к себе во Францию с сундучком, набитым кружевами для будущей невесты.

Оплатой за ее первый заказ — портрет, выполненный для подруги, — послужили две пары перчаток и два ароматических саше. За нынешнее изображение Дианы, как шепчутся на каждом углу, Розальба получит от короля огромную сумму — целых двадцать пять luigi.59

Каждый день Ненета причесывает Джульетту. Она усаживает ее к туалетному столику Розальбы на металлический стул с полосатой камчатной подушечкой. На столе у художницы среди красок и бутылочек с духами имеется и перевязь с пистолетами.

Есть у Розальбы и скрипка из мастерской Маттео Гоффриллера, что преподнес ей в дар Франческо Гобетти. Вот если бы мне хоть разок довелось на ней сыграть!

Дважды на сеансах присутствовал король, наблюдая, как продвигается дело. Оба раза он был переодет: сначала в горничную, а потом — в гусара. Джульетта утверждает, что его величество ужасно самовлюблен и крутится перед зеркалом ничуть не меньше, чем наблюдает за рождением полотна.

Иногда к художнице приходит ученик, помогает смешивать краски. Юный венецианец по имени Джамбаттиста Тьеполо. Когда Джульетта позирует, входить в ателье ему не разрешают, хотя она не раз примечала в полуоткрытую дверь его любопытные взгляды.

Розальба велит Джульетте грезить наяву, воображая себя богиней, чтобы на ее лице появилось нужное выражение — какое должно быть у Дианы.

Джульетта говорит, что вот сидит она там и раздумывает о любви и о той жуткой цене, которая взыскуется с несчастных, подпавших под ее чары. Она думает об Актеоне — как он случайно увидел богиню, купавшуюся обнаженной в священных прудах Аркадии. И чудится Джульетте, что за миг до того, как Актеон был обращен в оленя и разорван его собственными гончими, он поцеловал купальщицу, — Джульетта пытается представить этот единственный поцелуй Дианы и охотника, столь божественный, что Актеон с радостью заплатил за него жизнью.

Иногда губы охотника, забывшись, касаются также обнаженных плеч богини, а его пахнущие лесом руки ложатся на благоухающую ароматом жасмина грудь богини.

Когда истории Джульетты кончаются, мы обе лежим без сна и молчим, прислушиваясь к тишине, нарушаемой только плеском воды в канале, нашим дыханием да песнями случайных гондольеров.

Она не устает нахваливать художнице мою игру в надежде, что, может быть, та когда-нибудь пригласит меня к себе и ее скрипка перестанет быть просто безделушкой. Я же уверена, что мне ни за что не разрешат туда пойти — пока провожатой для таких визитов служит сестра Джованна.

Скоро у меня урок.

Шлю тебе тысячу baci, дорогая матушка, где бы ты сейчас ни была, да коснутся эти строки не только твоих рук и глаз, но также и твоего сердца.

Анна Мария даль Виолин».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Перечитывая эти письма сейчас, я могу только удивляться, что совершенно не подозревала о Джульеттиных планах — да и строила ли она эти планы или просто, влекомая силой чувств, в необдуманном порыве решила свою судьбу? Все же мы были ближайшими подругами: если бы она замыслила все заранее, то наверняка проболталась бы мне.

Я была для нее царем Шахрияром, а она — моей Шехерезадой, и из ночи в ночь Джульетта, лежа со мной бок о бок в постели, разматывала клубок повествований. Если бы мне довелось послушать подобные сказки сейчас, я бы сразу поняла, к чему они ведут. Но тогда я сама носилась со своими любовными мечтами и поэтому лишь зачарованно слушала, как Джульетта повествует о своих. Да и не позволила бы она себя остановить, даже если бы у меня хватило ума и желания. От препятствий любовь разгорается еще сильнее — кому, как не мне, это должно быть известно!

Дожидаясь помощи от Марьетты, я тем временем пыталась выявить тех двух из девяти старших членов coro и comun, что на тот момент служили в Пьете регистраторами. Многочисленные обязанности и права, распределенные между девятью càriche, сменяются через каждые три года, но не в одно и то же время, поэтому совсем не легко определить, кто в данный момент за что отвечает (разумеется, за исключением явных должностей — диспенсьеры и помощницы настоятельницы).

В ту зиму погода стояла особенно мрачная. Дожди лили не переставая, и немногие посетители, навещавшие нас в эту пору, выглядели за решеткой parlatòrio спасшимися от наводнения. Частенько в дни посещений и вовсе никто не приходил.

Кухарки изощрялись как могли, чтобы поднять нам настроение (и заодно подсушить стены ospedale), — пекли всякие вкусности чаще обычного. Однажды, сидя за завтраком и радуясь неожиданному обилию булочек на столе, мы все услышали — все, за исключением синьоры Джелтруды, которая была глуха как пень, — одинокий и тревожный звон колокола возле скаффетты.

«Младенец!» — пробормотал чей-то голос, и тут же слово было подхвачено дюжиной других голосов, произносивших его кто с радостью, кто с нежностью.

Бывают годы и периоды, когда детей прибывает в избытке. Иногда могут принести двоих в один день, а потом целых три месяца ни один не появляется. Как только раздается колокольный звон у скаффетты, сама настоятельница, где бы она в это время ни находилась (кроме случаев, когда она больна), идет в церковь — к тому месту в восточной стене, где находится ячейка, открытая наружу и вдвигающаяся вовнутрь. Это не ruòta — не поворотный круг, какой бывает в монастырях, а подобие тщательно выдолбленного из камня выдвижного ящика. Настоятельницу всегда сопровождает одна из двух scrivane; она скрупулезно вносит подробные данные в особые реестры скаффетты, что содержатся в каморке, примыкающей к кабинету настоятельницы. Это книги, скрытые от посторонних глаз на протяжении сотен лет — с тех пор, как в них появились первые записи. Если младенец оказывается больным или уродцем, призывают также и врача.

В то утро настоятельница завтракала с нами, вероятно чтобы отдать должное угощению, изготовленному нашими пекарями. Я увидела, как она глянула на сестру Лауру, а та кивнула — едва заметно, так что те, кто знал ее хуже, чем я, наверняка не обратили бы внимания.

Настоятельница сунула в карман cornétto — рогалик, обсыпанный сахаром, — вытерла рот салфеткой и велела нам играть сегодня особенно старательно, поскольку нас будет слушать новая пара ушей. Не прошло и двух минут после ее ухода, как сестра Лаура тоже поднялась из-за стола.

— Уже уходите? — спросила я, настойчиво глядя на нее. — Еще будет миндальный пирог…

Без сомнения, мой взгляд выдал, что я думаю вовсе не о пироге, а сердце заколотилось вовсю. Сестра Лауpa — scrivana! Вот это новость! Будет ли она столь же добра ко мне в этом деле, как во всех других? Захочет ли она поискать в книгах и сказать мне то, что я желаю знать?

— Возьми мне кусочек, figlia mia, — ответила она, задержавшись ровно на столько, чтобы заправить под платок выбившуюся у меня прядь волос.

Взять кусок пирога, который еще не подали, и при этом не отстать от сестры Лауры — для этого мне была нужна сообщница. Но Джульетта уже отправилась к Розальбе, Клаудия еще не вернулась от родителей, а Марьетта навсегда покинула приют. Я повернулась к соседке слева — к Бернардине — и сначала коснулась ее руки, потому что та сидела ко мне незрячим глазом.

— Поможешь мне в одном деле, саrа?

Бернардина никогда и ни о чем меня не просила, как и я ее: в те дни мы были заклятыми врагами. Если в новом произведении, написанном для младших участниц coro, солировали сразу две скрипки, мы устраивали настоящее сражение, решая, кому исполнять ведущую партию.

Однажды перед прослушиванием она изловчилась незаметно просунуть сухое рисовое зернышко в один из эфов моей скрипки. Я к тому моменту уже настроила инструмент, и его странный скрежещущий звук меня попросту ошеломил. Когда я попросила разрешения начать сначала, Ла Бефана меня выгнала — мол, я недостаточно репетировала, — и с прослушивания я вышла вся в слезах.

Через месяц с небольшим Клаудия сыграла роль карающего ангела, подлив Бернардине в суп изрядную порцию òlio di baccalà — рыбьего жира, которым наш аптекарь поит рахитичных воспитанниц. У этого снадобья отвратительный вкус, но в тот вечер у Бернардины был насморк, и она ничего не почувствовала. Весь следующий день, тоже странным образом выпавший на прослушивание, моя соперница провела в уборной.

Именно Бернардина донесла настоятельнице, когда мы с Марьеттой сбежали в оперу, чем и обрекла меня на заточение в карцере. Она ежечасно за мной наблюдала, выискивая очередной промах, чтобы тут же им воспользоваться. Иногда я готова была поверить, что она и вправду желает моей смерти.

Почувствовав мое прикосновение, она обернулась.

Что увидела тогда Бернардина, глянув на меня? Она, казалось, своим единственным оком ухитряется разглядеть куда больше, чем те, у кого оба глаза на месте. Мы долго смотрели друг на друга: я на нее — просительно, она на меня — подозрительно. Мне было ужасно противно унижаться перед ней, но, судя по всему, другого выхода не было: ни к кому больше я не могла обратиться за помощью.

Она покосилась на дверь, в которую только что выскользнула сестра Лаура, — и вдруг улыбнулась. Улыбка была самая дружелюбная, так что мне подумалось, уж не решила ли Бернардина помириться со мной — и не этого ли она всегда искренне желала.

— Беги же за ней! — прошептала она. — Я прихвачу два лишних кусочка, если получится.

Я встала, а синьора Джелтруда, как назло, выкрикнула своим не в меру громким голосом, каким разговаривала даже сама с собой:

— Почему все уходят? Кухарка испекла чудесный миндальный пирог. Она на нас рассердится!

Я спряталась за колонну в коридоре. Ждать пришлось долго. Наконец показалась помощница настоятельницы с запеленатым младенцем на руках. Он был совсем крошечный, с лицом, словно у старичка, и жалобно пищал. Необъяснимым образом от его криков у меня на глаза навернулись слезы. Неужели я тоже так надрывалась? По крайней мере, на него не поставят клеймо, как на меня, и для этого бедного подкидыша кормилица найдется в самом приюте.

Пришлось еще подождать, прежде чем я увидела сестру Лауру, на ходу оттирающую с пальцев чернильные пятна. Я вышла из своего укрытия, и мы некоторое время молча смотрели друг на друга.

— Почему ты не в классе? — спросила она наконец.

— А я и не знала, что вы scrivana, Ziètta.

Иногда я называла ее «ziètta» — тетушка. Так заведено у девочек, которых берет под свое крылышко какая-то наставница.

— Меня не так давно назначили. Видишь, — она продолжала вытирать пальцы, — у меня неважно получается.

— У вас хорошо получается все, за что бы вы ни взялись.

— Вот здесь ты как раз ошибаешься, Аннина. Немало найдется такого, в чем я — совершенная неумеха.

— Вы говорите так из скромности.

— О, если не веришь мне, обратись к маэстро Менегине.

Я насмешливо фыркнула. Ла Бефана? Ну, эта очернит кого угодно! Сестра Лаура поглядела на меня с укоризной.

— Она ведь долгие годы была моей наставницей. И то, что я получила должность маэстры, — тоже ее заслуга.

Наверное, мне следовало говорить почтительнее, но я не желала:

— Простите, Ziètta, но я считаю маэстру Менегину и гнусной особой, и гнусной наставницей.

— Неужели? В таком случае ты к ней несправедлива. Она одна из лучших скрипачек за всю историю приюта.

Я вспомнила, что именно говорила мне Ла Бефана в башне — что некогда она считалась favorita.

— Наверное, она была не такая противная в былые дни, когда маэстро Гаспарини учил ее собственнолично.

— И здесь ты ошибаешься, дорогая. В те времена, как и теперь, здесь был наставник по классу струнных — брат дона Джакомо Спады, предшественник маэстро Гаспарини. — Она отвела взгляд и не сразу назвала имя того наставника: — Дона Бонавентура Спада.

Джакомо, Бонавентура — оба эти имени были мне совершенно неизвестны, а значили они для меня и того меньше. Какое мне было дело до священников, преподававших здесь в незапамятные времена? А вот сестра Лаура могла мне помочь сейчас. Мы стояли едва ли не у порога тайной комнаты — и были одни. Всего миг — и с ее разрешения я окажусь в хранилище, а ей только и нужно будет отвернуться на время. Сестра Лаура уже бессчетное количество раз доказывала, что ради меня готова нарушить правила.

Я торопливо подыскивала слова, которые убедили бы ее впустить меня в тайник или же самой просмотреть записи, пока я сторожу у дверей.

Но тут до меня дошло, что мы обе очень уж долго молчим. Она что-то говорила о прежнем маэстро, бывшем здесь еще до Вивальди.

— Мне казалось, — промолвила я, — что только священнику, или же евнуху, считается безопасным доверить преподавание в таком заведении, как наше.

Сестра Лаура снова перевела взгляд на окно, в которое просачивался скудный дневной свет. Для меня это были первые за долгое время солнечные лучи.

— Бонавентура Спада не был евнухом, дитя мое. Он был священником, но все же любил Менегину. Тогда это все знали. Все — кроме меня.

Теперь она глядела не на окно, а на меня, и я со смятением осознала, что не могу придумать ничего смехотворнее, чем любовь кого бы то ни было к Ла Бефане.

— В юности она была очень и очень недурна собой — пока чуть не умерла от оспы. В ту зиму многие в приюте поумирали. И на скрипке она играла, словно ангел. Ты еще увидишь, figlia, — время на всех оставляет свои следы, только одни видны глазу, а другие нет. Но полностью избежать отметин времени никто еще не сумел.

— Пожалуйста, сестра, — не выдержала я, — очень прошу вас: загляните для меня в libro dela scaffetta. Найдите там мое имя и все, что было записано обо мне, когда я попала в приют. Может быть, там есть хоть намек на то, кто я такая.

Сердце у меня колотилось так, что я едва могла дышать. Сестра Лаура легко коснулась моего лица и приподняла его, так что мне пришлось встретиться с ней взглядом.

— В книге скаффетты о тебе ничего нет. Я уже смотрела.

Всей душой я чувствовала, что это ложь. В тот миг я ненавидела сестру Лауру. Я ненавидела ее за то, что она такая эгоистичная, чопорная и нечестная. А еще притворялась, что любит меня!

Я оттолкнула ее руку:

— Как же так? Ведь о каждом ребенке там есть сведения.

— А о тебе записи нет, Анна Мария.

Мне стало так обидно, что на глаза навернулись слезы:

— Вы ведь знаете мою мать — вы передаете ей мои письма. Иначе получается, что вы заставляете меня верить в ложь!

Она глянула на меня так, словно я ее ударила:

— Я не посыльная для твоих писем, Анна Мария. Но ты должна мне верить.

— Вы говорите «верить», а сами мне не доверяете! Как же вы можете знать то, что знаете, а мне не говорить?! Даже Ла Бефана — и та, кажется, знает, кто мои родители! Разве справедливо, что они известны всем, кроме меня?!

Она крепко взяла меня за плечи и направила на меня пристальный взгляд ясных голубых глаз:

— Прошу тебя, перестань спрашивать и доискиваться правды. Есть вещи, которых лучше и вовсе не знать.

Я выдержала ее взгляд:

— Что же, мои родители — убийцы? Или моя мать — шлюха?

Сестра Лаура вздрогнула, но по-прежнему крепко держала меня так крепко, что делалось больно. Наконец она ответила, с трудом выговаривая слова:

— Поверь мне — и перестань их искать!

Я дернулась и вырвалась от нее:

— В жизни больше вам не поверю!

— Как же ты испытываешь мое терпение, дитя… В книге скаффетты нет о тебе ни строчки!

Она прерывисто вздохнула и разгладила складки на одежде, отчего тихо зашелестела шелковая нижняя юбка. Мне же этот шорох почему-то напомнил змеиное шипение.

Когда сестра Лаура вновь заглянула мне в глаза, ее лицо уже обрело прежнюю безмятежность.

— Нельзя считать, что знаешь правду, исходя только из того, что видишь своими глазами, Анна Мария. Думаю, тебе сейчас лучше пойти на урок. Ты и так провинилась — не стоит навлекать на себя более серьезное наказание.

Вскоре после этого меня вызвала к себе в кабинет настоятельница.

— Анна Мария, — начала она, взглянув на меня из-за стопки бумаг, возвышавшейся перед ней на письменном столе.

Я сделала книксен. Настоятельница сняла очки, изготовленные для нее в Швейцарии — подарок Великого Инквизитора, — после чего долго рассматривала меня.

— Садись, дитя мое, — наконец вымолвила она.

Так повелось, что все неприятные известия здесь сообщала именно настоятельница. Собираясь с духом, чтобы принять из ее уст любые новости, я перебирала в памяти все правила, какие нарушила за последнее время.

— Известно ли вам, синьорина, что все до единой ваши наставницы рекомендовали вас для зачисления в coro?

Я покачала головой.

— В таком случае вам, несомненно, неизвестно и то, что всякий раз, как ставили на голосование вопрос о вашем утверждении, вы совершали очередное серьезное нарушение, которое не давало нам это сделать?

— Нет, синьора. То есть да, синьора, — мне это тоже неизвестно.

Я устремила взор на картину Антонио Балестры, висевшую за спиной настоятельницы, а сама тем временем неустанно просила Пресвятую Деву не дать мне выказать, как расстроили меня ее слова.

— Figlia mia, — вздохнув, произнесла она и потерла веки, — у тебя явное дарование. Тем не менее несколько гораздо менее талантливых iniziate приняты в coro раньше тебя, и это меня огорчает. Я чувствую приступ боли вот тут, — она приложила руку к сердцу, — каждый раз, когда вынуждена голосовать против твоего продвижения.

Я видела, что она действительно удручена. Мне вдруг бросилось в глаза сходство между ней и святой Элизабеттой на картине. Вероятно, художнику специально так заказали.

— Меня это огорчает, Анна Мария, и беспокоит. Мы всегда возлагали на тебя большие надежды.

Я опустила голову, сдерживая ярость против нее и всех взрослых, распоряжающихся мною как захотят. Талант — вот на что должны они смотреть, а не на умение выполнять их дурацкие мелочные правила!

Я посмотрела на нее — настоятельница уже водрузила очки на место и теперь рылась в ворохе бумаг.

— Мой долг — уведомить вас, синьорина, что вы снова не в числе figlie, чье вступление в coro будет отмечаться в это воскресенье вином и пирожными. Среди них — Джульетта даль Виолинчелло.

Она наблюдала за мной — очевидно, хотела угадать мое отношение. Но за Джульетту я могла только порадоваться.

— А также Бернардина даль Виолин.

Вот, значит, как. Бернардина. Знала ли она уже о предстоящем голосовании в тот момент, когда притворялась моей сообщницей? Когда помогла мне в очередной раз пропустить урок? Может быть, она сама и донесла сестре Джованне, что меня нет? То-то, должно быть, ликовала, когда мое имя снова вычеркнули из списка!

Я что было силы закусила нижнюю губу, уставившись на ступни архангела Гавриила. Настоятельница все так же молча перебирала бумаги. Я встала со стула.

— Минуточку, синьорина.

Она вынула из кипы бумаг несколько нотных листков, свернула в трубочку и перевязала голубой ленточкой.

— Это прислал вам дон Вивальди. Здесь партитура концерта ре минор, написанного для троих новичков — тебя, Бернардины и Джульетты. Вы вместе должны были сыграть его на праздновании вступления в coro. Мне еще предстоит решить, как быть с этой… — она долго подбирала слово, — неувязкой.

Протянув мне сверток, настоятельница пояснила:

— Дон Вивальди выразил желание, чтобы именно ты репетировала первую сольную партию скрипки. Он утверждает, что, по его мнению, только ты — кроме него самого — обладаешь для этого достаточной искусностью.

Милый маэстро!

— И самое последнее…

Я глядела на настоятельницу, гадая, какие еще ужасные известия она припасла для достойного завершения нашей беседы.

— Я уже сказала Бернардине — ты будешь дважды в неделю давать ей частные уроки. Закрой рот, Анна Мария, это выглядит неприлично.

Возможно, я ошиблась, но мне показалось, что настоятельница улыбнулась, и я даже решила, что она насмехается надо мной. Бернардина скорее умрет, чем будет учиться у меня, тем более что теперь она полноправная участница coro! Тем не менее ей придется смириться, если она не желает потерять свое место.

— Чего же ты ждешь, дитя мое? Иди!

Я еще раз присела перед ней и вышла, стискивая в руке ноты. Последние новости бурлили у меня в крови.

Скрипичное соло, как и предупреждал маэстро, оказалось дьявольски сложным. Пальцы большей частью работали так близко к подставке, что играть становилось почти невозможно. Уединившись в учебной комнате, я прилагала все усилия, чтобы чертово соло зазвучало, как вдруг почувствовала легкий сквозняк: кто-то открыл дверь в класс. Обернувшись, я увидела на пороге Джульетту.

— Ты сама это сочинила?

— Нет, конечно! Но почему ты здесь, саrа? Разве портрет уже закончен?

— Никто, кроме тебя, не знает, что я здесь, Аннина. Я пришла забрать вещи.

— Что ты такое говоришь?!

— Я услышала, как ты играешь… Так играть можешь только ты… или наш маэстро.

— Что значит «пришла забрать вещи»?

— Больше всего в моем замысле меня мучило, что я не смогу попрощаться. А теперь, выходит, могу.

— Джульетта! — У меня перехватило горло. — Ты что, сбегаешь?

Джульетта взяла меня за руки, но напрасно она пыталась встретиться со мной взглядом.

— Розальба говорит, что такое случается только два или три раза за всю жизнь. А у некоторых и вовсе один. Если упустишь эту единственную возможность…

— Ты не можешь убежать прямо сейчас!

— …если не будешь придавать значения его словам, когда он шепчет их тебе на ухо…

— Послушай меня!

— …если упорно пытаешься остаться скромницей, трусихой и недотрогой… и стараешься делать только то, что подобает, а не то, что велит тебе сердце…

— Джульетта, тебя ведь собираются принять в coro!

— Мне это теперь все равно, саrа. Я влюблена.

— Ты хотя бы подожди, пока примут! Маэстро написал концерт для нас троих — для тебя, меня и Бернардины. — Я показала ей ноты. — Вот он, этот концерт.

— Поцелуй меня, Аннина. Поцелуй и скажи: «Addio!»

— Не с кем теперь будет играть его, кроме как с этой циклопихой!

— Я тебе пришлю весточку, как только мы отыщем место, где сможем поселиться. Правда, он говорит, что мы, может быть, еще долго будем кочевать, как цыгане.

— Ты уйдешь, и Клаудии скоро семнадцать, а мне, видно, никак не уберечься от неприятностей, так что меня вообще не примут в coro.

— Я собираюсь и дальше играть на виолончели, а он будет искать повсюду заказы. По всей Европе сейчас большой спрос на венецианских живописцев.

— Прошу тебя, Джульетта, — не бросай меня здесь одну!

Она обняла меня, а я вцепилась в нее так, как держалась бы за свою мать, когда та оставляла меня в приюте, будь я не беспомощным новорожденным младенцем, а достаточно большой и сильной.

Я не могла говорить. Я не хотела отпускать ее.

Джульетта наконец расцепила мои руки и вытерла мне слезы уголком фартука.

— Если у меня родится дочь, — весело утешила она меня, — я назову ее Анной Марией.

Много лет назад Розальба прислала мне подарок — миниатюрную копию полотна, которое она написала по заказу короля Фредерика. Теперь Диана грезит об Актеоне на моем столе.

Венецианские знатоки утверждают, что это Кристина, дочка гондольера, изображающая многочисленных мадонн и святых на фресках Тьеполо. И лишь те из нас, кто помнит Джульетту, знают, что живописец выбрал дочь гондольера себе в натурщицы потому, что она походила на первую любовь Тьеполо — девушку, которую он боготворил, но не смог уберечь, когда был еще юношей. На красавицу Джульетту, которая умерла, рожая его ребенка прямо в поле, когда они вдвоем нищенствовали, скитаясь по Словении.

Мне так и не удалось дознаться, была ли это девочка. Сейчас у меня в приюте есть ученица, тоже Анна Мария — скрипачка с каштановыми кудряшками. Дочерью Джульетты она быть не может, та была бы младше — но не намного, всего на пару лет. Я ей часто рассказываю о Джульетте, о всех наших чудных проделках, и мы, бывает, смеемся вместе подолгу и от души. Пока живет эта Анна Мария, я могу быть спокойна, что имя моей подруги не забудется. Когда она называет меня «ziètta» — и делает это с радостью, — меня переполняет к ней любовь столь же сильная, как если бы это и вправду была дочка моей милой, навсегда ушедшей Джульетты, названная в честь меня. Это очень одаренный ребенок; я не сомневаюсь, что однажды она сама станет маэстрой.

11

Мы сидели на уроке вышивания, когда в дверь проскользнула маэстра Эвелина и, как положено, подождала, пока маэстра Роза оторвет глаза от Священного Писания, которое читала вслух. Пока они вдвоем о чем-то перешептывались, мы все делали вид, что прилежно работаем, хотя сами старались не упустить ни звука.

Странно подумать, что на пяльцах у меня в тот день была цветущая гранатовая ветка. Я вышивала обивку для стула — того самого, на котором сейчас сижу. Цветки с тех пор поблекли, ткань потерлась, но тем не менее этот стул навсегда останется для меня самым любимым. Я вспоминаю, как тогда за работой я воображала себе уже законченную вышивку на стуле в том доме, где мы поселимся с Францем Хорнеком. Там, в моих мечтах, пылал огонь в очаге, на коврике у ног копошились двое или трое всклокоченных ребятишек, а я читала им что-нибудь из Овидия или Гильермо Шекспира — но ни в коем случае не из Священного Писания.

Колокола возвестили время отдыха, но маэстра Роза попросила меня остаться. Я сидела и терпеливо ждала, пока другие девочки вереницей тянулись из класса. Одна или две из них обернулись, чтобы подбодрить меня взглядом.

Маэстра Роза долго молчала, прежде чем сообщить, что меня ждет посетитель. Я даже удивилась: стоило ли задерживать меня только ради этого? Мне показалось, что она испытующе на меня поглядывает, но потом решила, что никаких особых причин так смотреть у маэстры Розы нет и все это лишь мои фантазии. Она меж тем улыбнулась, собрала вещи и ушла.

Тот день был как раз предназначен для посещений, но обычно ко мне никто не приходил.

Одиночество — это вовсе не значит, что ты все время одна. И днем, и ночью я находилась в обществе подобных мне, разделявших со мной столь многое, но без Джульетты, Клаудии и Марьетты я окончательно лишилась ощущения своего места в мире и надежд отыскать в нем хоть крупицу счастья. В отсутствие подруг я выменивала царство каждодневных забот на мир, населенный любящими меня людьми — не важно, живыми или усопшими, настоящими или вымышленными. Я проходила через одну жизнь, а пребывала совсем в другой.

Пока я шла в parlatòrio, спускаясь по мраморным ступенькам, во мне росло волнение. Кем еще мог быть этот неизвестный посетитель, кроме как посланцем от Марьетты? Как быстро она все провернула! Я и не ожидала так скоро получить от нее весточку.

Маэстра Эвелина поприветствовала меня, едва в состоянии скрыть радостное оживление.

— Эта посетительница к тебе, cara, — сказала она, повернувшись к решетке.

По ту сторону сидела благородная дама в черной накидке и в маске. Столь непроницаемый покров не позволил бы мне угадать, кто она, даже если бы мы были близко знакомы. Неужели сама Марьетта пришла ко мне в новом обличье — в одеянии, которое совсем скоро станет привычным для нее, — пришла затем, чтобы рассказать мне о медальоне? На миг у меня в голове мелькнуло фантастическое, невозможное предположение, что эта zentildonna в маске и есть моя путеводная звезда, получательница моих писем. Может быть, она наконец пришла ко мне?

Но понравлюсь ли я ей? Я схватилась за щеки, поправила волосы. Вдруг она во мне разочаруется? Мне страстно захотелось быть и повыше, и попухлее, и иметь такие же притягательные зеленые глаза, как у Марьетты, и глянцевитые золотистые локоны, как у Джульетты, и прелестную грудь, как у Клаудии.

Но ничего этого у меня не было.

Маэстра Эвелина мне подмигнула:

— Ты ведь не станешь возражать, cara, если я отлучусь на минутку-другую?

Я проводила ее взглядом, а потом медленно двинулась к решетке, замирая от страха. Дама жестом предложила мне сесть. Я повиновалась. Затем она склонила голову совсем близко к решетке и едва слышно прошептала:

— Я хочу коснуться тебя, дитя мое. Дай подержать твою руку.

Посетительница не была Марьеттой — в этом я уже уверилась окончательно. Я просунула два пальца сквозь решетку, и дама в маске ухватилась за них — вцепилась в мою руку с поразительной силой. Она склонилась ниже, и я ощутила, что мои пальцы тут же намокли от ее слез.

А затем я услышала голос, которым столь часто грезила наяву.

Он поцеловал мне руку, и его усы защекотали мне кожу. В меня словно ударила молния, и разряд пронизал меня насквозь.

— Франц!

— Ангел мой…

— Ты меня не забыл!..

— Как бы я смог?

Он поднял маску, и я увидела его глаза — его, Франца Хорнека! Я сквозь решетку коснулась его лица.

— Почему же ты плачешь?

— Жизнь так несправедлива.

— Я знаю, знаю!..

Мне хотелось, чтобы он смотрел и смотрел на меня — я не думала, что он мною восхищается, я просто ощущала, что он меня видит.

— Помнишь Джульетту — там, на балу?

— Теперь по всей Венеции только и разговоров что о ее побеге с молодым Джамбаттистой Тьеполо.

Я подумала, уж не хочет ли Франц просить меня бежать с ним. Все последующие годы я не раз гадала, что бы я ему ответила.

— Анна Мария, мне придется уехать из Венеции. Меня вызывают домой.

— Плохие вести от родителей?

Франц сел ровнее, и его лицо отодвинулось от меня.

— Они считают, что это хорошие вести.

Его голос был исполнен горечи. Я сидела и молчала. Что я могла сказать? Какое право я имела спрашивать его о чем бы то ни было?

Он снова придвинулся ко мне и заговорил шепотом, хотя мы были одни в parlatòrio:

— Прошу тебя, верь — если бы я мог выбирать себе невесту, я бы выбрал только тебя, и жил бы с тобой, и любил бы тебя до конца своих дней.

Мои глаза наполнились слезами, но я по-прежнему молчала.

— Но я не волен выбирать. Мои путешествия да еще неудачное вложение отцом капитала почти разорили моих родителей. Они подыскали девушку с хорошим приданым; ее семья не прочь породниться с нашей. И вот, мне придется жениться — совершенно против желания, ведь мое сердце уже отдано другой. О, милая синьорина, тебе принадлежит мое сердце!

Я прижала к решетке руку, а он приставил свою напротив с другой стороны, так что между нами оставалась лишь тонкая ажурная сетка. Я ощущала его тепло, и цветочный орнамент — все те же цветки граната — впечатался в мою ладонь.

— Я сберегу его, Франц Хорнек.

Где-то рядом раздался кашель маэстры Эвелины: она давала понять, что возвращается и что время посещения истекло.

Франц снова опустил маску и прошептал:

— Навечно.

Теперь, оглядываясь в прошлое, я изумляюсь, с какой пронзительной ясностью я тогда рассмотрела и свое будущее, и будущее Франца — все долгие годы, что мне предстояло прожить без него. Словно в некоем озарении я вдруг увидела всю мою последующую жизнь. Люди, которым довелось побывать на пороге смерти, уверяют, что человеку в этот момент дано испытывать подобное: вся жизнь вспышкой проносится перед глазами, когда над нами склоняет свое лицо Ангел Смерти.

Последние слова вырвались у меня непрошенно, против воли. В конце концов, Франц Хорнек собирался жениться на другой, а я была тогда всего лишь четырнадцатилетней девушкой. И тем не менее слова пришли — и я их произнесла.

— Навечно, — прошептала я. — Per sèmpre.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1710

«Madre mia carissima!

Милая матушка, в каком отчаянии я пишу к тебе! Иногда мне кажется, что, должно быть, Господь за что-то на меня прогневался, раз покинул меня здесь, разлучив с дорогими моему сердцу людьми. Разве я плохо Ему служу, посвящая свои юные годы Его прославлению? Что я такого натворила, чтобы быть брошенной здесь — снова и снова брошенной здесь? Как бы мне хотелось, чтобы ты нашла способ послать мне весточку, дала знать, что я пишу не напрасно!

Ведь есть же способы! Девушкам, работающим в прачечной, вероятно, здесь легче всего сообщаться с внешним миром. У меня среди них есть союзница — figlia di comun, которой, судя по всему, в радость выполнять наши поручения. Недавно я столкнулась с ней в коридоре — она несла стопку чистого белья и незаметно сунула мне в руку письмецо. Послание оказалось от Марьетты. Моя подруга прекрасно понимает, что, отошли она его обычным путем, оно было бы сожжено, даже не попав мне в руки.

У бедной Марьетты случился выкидыш. Она пишет, что добрые монахини в Сан Франческо делла Винья старательно заботились о ней, массировали ее и на ночь давали целебные отвары, чтобы ей лучше спалось. Но увы — плод сорвался, не успев даже оформиться. Изнутри ее вышли лишь кровяные сгустки, и, по ее словам, все это было гораздо мучительнее и ужаснее, чем самые тяжкие месячные.

Она по-прежнему обручена с Томассо Фоскарини, который обожает ее a la folie.60 По крайней мере, пишет Марьетта, теперь его семья не будет упрекать ее за тот позор, который навлекла бы на семейку беременная невеста у алтаря.

Поскольку Фоскарини весьма богаты, будущий свекор Марьетты намерен отказаться от ее приданого, и это означает, что ей не надо подписывать никакого договора — кроме брачного, разумеется. Иначе говоря, Марьетте никто не запретит продолжать карьеру певицы и за стенами Пьеты.

Если бы не моя ложь, такое было бы просто невозможно. Этот небольшой обман никому не повредил, и оба они — и сама Марьетта, и ее жених — благодаря ему теперь очень счастливы. Почему же я должна считать эту ложь смертным грехом?

Надеюсь, что я еще долго проживу, потому что мысль о Судном дне переполняет меня ужасом. И все-таки я сыграла лишь незначительную роль в стечении многочисленных обстоятельств, сложившихся в пользу Марьетты.

Я уже писала тебе о планах Генделя поставить оперу. Либретто пишет кардинал Гримани; его родня владеет тремя крупнейшими городскими театрами: Санти-Джованни-э-Паоло, Сан-Самуэле и лучшим из всех — Сан-Джованни Кризостомо. Последний как раз был недавно обновлен, и композитор очень хочет, чтобы именно в нем состоялся его оперный дебют в la Serenissima.

Не правда ли, я неплохо осведомлена для приютской затворницы? Маэстро Вивальди всегда свободно говорил с нами о таких событиях, пока преподавал здесь.

Понятно, что либретто к опере Генделя следовало сначала дать на утверждение цензору, но в этой роли в данном случае выступил сам великий инквизитор, Раймондо Паскуале, состоящий, надо добавить, в большой дружбе с семейством Фоскарини. Связи решают все, и каждый, очевидно, имеет цену, которая оплачивается либо услугами, либо золотом.

Наконец утряслось все, кроме одного — Гендель никак не мог выбрать подходящую исполнительницу на роль Поппеи — Поппеи, которая должна быть достаточно красивой, чтобы ее любили и желали все мужские персонажи оперы, однако и петь она должна ангельски прекрасно, причем не один час подряд и с силой и диапазоном не одного ангела, а целого сонма.

Вероятно, кто-то шепнул на ушко нашему дорогому юному композитору из Саксонии — il саrо Sàssone, как все теперь называют Генделя, — эти три слова: „Марьетта делла Пьета“.

Матушка, признайся, ведь это ты убедила Генделя, что лучше Марьетты для его оперы не найти? Это будет доказательством, что ты все-таки читаешь мои письма, хотя ни разу, ни единого разочка мне не ответила.

Отчаянно надеюсь, что figlie di coro получат разрешение посмотреть выступление Марьетты. Она пишет, что уже сейчас ей присылают столько букетов, что раrlatòrio обители Сан Франческо делла Винья напоминает цветник.

Мне искренне жаль монахинь, вынужденных в эти дни обслуживать Марьетту — новоиспеченную оперную диву; Марьетту — дитя сточной канавы, имя которой после венчания с Томассо Фоскарини будет вписано в Золотую книгу;61 Марьетту, собирающуюся проплыть со свадебной процессией по всему Большому каналу и завернуть в Пьету; Марьетту, обещающую задарить нас шоколадными конфетами так, чтобы у нас потом еще неделю болели животы.

Благодарю тебя за помощь моей подруге, милая матушка, если это действительно ты помогла. Мне бы так хотелось, чтобы ты и для меня сотворила какое-нибудь маленькое чудо. Но свадебной процессии, увозящей в гондоле Анну Марию даль Виолин, никому не дождаться.

На этой неделе я получила и другое письмо — его передала мне сама настоятельница. Клаудия написала о своем женихе. Вопреки ее опасениям он вовсе не старый и не урод — это юноша из соседствующего с ними знатного семейства. В детстве она часто играла с ним и даже выделяла его среди прочих. А потом ее отправили сюда шлифовать музыкальное мастерство (и от греха подальше, пока она не достигнет брачного возраста). Его семья славится происхождением, но бедна, тогда как родители Клаудии приобрели земли и состояние всего около двух сотен лет назад. Таким образом, этот брак выгоден обеим сторонам; в нем Клаудия получит княжеский титул. Как это тебе понравится — княгиня Клаудия?

Кстати, она тоже обещала привезти нам шоколаду.

Теперь у меня в приюте не осталось ни единой подруги. Бернардина ненавидит меня пуще прежнего за то, что вынуждена брать у меня уроки. Мне же в наставницы определили маэстру Менегину, Ла Бефану, — только ее сочли достаточно искусной, чтобы учить меня. У нее никогда не находится доброго слова, чтобы отметить мои успехи. Если в конце урока она молчит, значит, я играла воистину блестяще — раз уж даже она не нашла, к чему придраться.

Не могу припомнить, когда я в последний раз смеялась. Вероятно, это было еще до побега Джульетты, потому что только с ней мы хохотали до колик — мы вдвоем, да еще иногда Клаудия. Часто, лежа в постели, я перебираю в памяти наши былые шутки и проказы и порой улыбаюсь, а бывает, и рассмеюсь потихоньку. Но такой смех — бледная тень прежних радостей — в конце концов кончается слезами, потому что моих подруг нет рядом, и я с новой силой ощущаю, насколько одинока в этом мире.

Наверное, я бы постоянно плакала вечерами, пока не усну, если бы не ноты, которые maestro Вивальди продолжает присылать мне. Похоже, он сочиняет все больше и больше. Думаю, для него это самое главное, хотя, разумеется, он очень высокого мнения о себе как об исполнителе. Вероятно, половину произведений он написал только для того, чтобы похвалиться своей виртуозностью перед всем светом. Но иногда из-под его пера выходит что-то невыразимо нежное, исполненное воображения, страсти и очарования. Что же это, как не милость Господня? Я не перестаю ломать голову, почему некоторые люди — хотя они ничуть не добродетельнее, не достойнее других — так выделены Им. Иногда мне кажется, что Бог раздает гениальность как попало.

Вместе с письмом Клаудии настоятельница вручила мне очередную партитуру от маэстро — сонату си-бемоль. Как и в самый первый раз, он черкнул вверху листа: „Per signorina Anna Maria“. Уже в который раз Вивальди сочиняет для меня невероятно трудные соло. Подозреваю даже, что он отсылает мне эти ноты нарочно, чтобы удостовериться, точно ли еще кто-нибудь, кроме него самого, способен сыграть его музыку так, как она задумана. Прошу, не считай меня слишком тщеславной — это утверждают все, кто слышал партии, предназначенные для меня нашим маэстро.

Я пришла к убеждению, что музыка — единственная моя спутница, наставница, мать и подруга, которая никогда меня не покинет. Каждое усилие, отданное ей, вознаграждается. Еще ни разу не отвергла она мою любовь, ни разу не оставила мой вопрос без ответа. Я отдаю ей всю себя, и она возвращает мне сторицей. Я пью из нее, и, подобно роднику в персидской сказке, она не пересыхает. Я беру в руки скрипку, и она говорит мне о моих чувствах — и всегда только правду.

Мы помещены сюда, чтобы своими молитвами заслужить милость Господню для Венеции и для всей Республики. Но в недрах этой обязанности я открыла подлинное сокровище, которое никак не связано с каким-то высшим благом, а лишь с моим собственным удовольствием.

Теперь ты видишь, сколько во мне своекорыстия; вполне возможно, что я на самом деле просто дочь своей матери. Потому что наверняка тебе чем-то полезно скрываться от меня.

Священник, и настоятельница, и все остальные здесь пытаются внушить нам, что ничто в нынешней жизни не имеет значения по сравнению с жизнью грядущей. Меня же загробная жизнь нимало не влечет: в ней мне уготованы только страдания, и это для меня не тайна. За свои нечестивые мысли я буду гореть в аду. Моли Господа о том, чтобы они не стали достоянием ни единой души во всей la Serenissima, кроме тебя самой!

Данте Алигьери писал письма своей возлюбленной Беатриче с тех пор, как они встретились детьми, и потом еще долгое время после ее кончины. Письма, которые он никогда не отсылал, а она никогда не читала. Иногда, в бессонные ночи, я не могу отогнать мысль, что мои послания к тебе — точь-в-точь как у Данте к Беатриче, как музыка, звучащая в пустой комнате.

Я запечатаю это письмо и отдам сестре Лауре. Мне нравится представлять, как ты ломаешь сургуч на моих письмах. Я тянусь к тебе через пустоту, разлучившую нас — возможно, навеки. Я пишу и пишу вопреки опасению, что ты не читаешь эти строки — что никто не читает их и никогда не прочитает. Как знать, не бросает ли сестра Лаура мои письма в огонь, утешаясь мыслью, что я и вправду поверила в твое существование?

И все же даже через пустоту я шлю тебе поцелуи. Я шлю тебе свою любовь.

Анна Мария даль Виолин».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Я намеренно опустила многие подробности из письма Марьетты. Я могла себе позволить безоглядно доверять письмам собственные кощунственные размышления, но я бы ни за что не стала раскрывать сведения, могущие повредить моим подругам.

Сама же Марьетта писала мне все, не утаивая ни одного из своих соображений или поступков. Каждый раз, получая от нее очередное послание, я долго раздумывала, не бросить ли его в огонь. Вот их передо мной целая пачка; края кое-где опалены, поскольку самым первым побуждением было сжечь их сразу после прочтения.

Письма Марьетты были и остаются моей тайной отрадой. Я перечитываю их, когда мне скучно или тяжело на душе. Они, вместе с другими моими секретными вещицами, спрятаны столь надежно, что отыскать их не удастся никому.

Моя переписка и моя записная книжка должны храниться в тайне — хотя бы до моей смерти. А пока пусть они служат мне собеседниками, которыми жизнь меня обделила; когда бы я ни призвала их, эти письма всегда под рукой. Они для меня — словно ход в страну юности, окно в ту жизнь, которой у меня никогда не будет.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

«Аннина!

В какое гнусное место я попала! Почти все монашки здесь — подлые твари, их единственная забава — как можно изощреннее изводить послушниц и прочих молодых вроде меня, попавших к ним в стаю.

Можешь себе представить, что они раздули из моей беременности. Только то, что у моего дражайшего олуха здесь имеются две тетушки, помешало самым лицемерным из здешних склочниц швырнуть меня в колодец! Я им сказала, что не желаю быть брюхатой и что была бы очень признательна, если бы они дали мне какое-нибудь зелье или спихнули с лестницы, чтобы я избавилась от плода! Но все, чего я добилась, — это бесконечные проповеди, что я, мол, в порочности своей превзошла Великого Калифа и Чингизхана, вместе взятых, если решила избавиться от драгоценного дитяти ихнего Томассо. Дали бы мне заткнуть этих тетушек на минутку и намекнуть им, что их племянничек к моему состоянию касательства не имеет, тут бы они сразу мне помогли!

А затем я узнала от служанки одной из монахинь-певчих, что молва прочит меня на роль Поппеи в опере Генделя. Это та самая, в которую влюблены все мужские персонажи, значит, она должна быть и красоткой, и блестящей вокалисткой, к тому же суметь выдержать на сцене добрых пять часов.

Вот это и стало для меня последней каплей. Я послала за своей будущей свекровью и заявила ей, что, если она мне не поможет, я, так и быть, рожу им чужого ублюдка. Сама понимаешь, что я подыскала более изящные выражения, но была достаточно откровенной и не оставила у нее никаких сомнений насчет того, что надо сделать.

Моя будущая свекровка — сущий вихрь. Не успела она уйти, как заявилась из аптеки монашка и принесла мне снотворное средство — это она так сказала.

Я тут же его выпила — молясь, чтобы мамаша Фоскарини не выбрала наилегчайший путь и не вознамерилась попросту меня отравить. Она ведь обожает своего Томассо, ну, я и поставила на то, что не захочет она объявить ему: мол, твоя нареченная ни с того ни с сего отдала богу душу сразу после моего посещения.

Кровотечение началось, едва отслужили вечерню, и продолжалось всю ночь и даже наутро еще не совсем прекратилось. Все это время из меня беспрестанно выходили целые сгустки. Одна из монашек — ну и воняло же от нее! — не отходила от меня и месила мне живот так, словно это ком теста. Между прочим, было ужасно больно; месячные по сравнению с этим — сущая ерунда. Монашка предупредила меня, что ей нет нужды подлизываться к Фоскарини, поэтому, если я буду вопить, она меня прикончит.

Когда наконец все уже вышло и я поняла, что осталась жива, монашка присыпала мне отверстие порошком из драконьей крови, а потом дала еще какое-то зловонное зелье, чтобы я уснула. Я спала так, словно вновь стала девушкой.

Ах, Аннина, ты не можешь представить себе это облегчение — проснуться и знать, что никакого ребенка больше нет! Мне еще не раз придется рожать — куда денешься! — и я, наверное, даже полюблю своих крошек-зловредов. Но сейчас еще слишком рано думать об этом, к тому же, право слово, было бы нечестно наградить Томассо чужим детенышем.

С каких это пор я стала печься о собственной честности? Не будь слишком скора на упреки. Я разбираюсь, где добро, а где зло, нисколько не хуже, чем любая святоша в этом монастыре; просто к моему чувству справедливости все время примешивается практичность, нужная, чтобы жить в этом мире. И в отличие от святош я не утаиваю своих грехов.

Гендель написал мне, как я и ожидала. Он уже нашел всех исполнителей: заглавную сопрановую роль Агриппины отдал толстухе Маргарите Дурастанти; Клаудио споет бас Антонио Франческо Карли; два кастрата, Джулиано Альбертини и Валериано Пеллегрини, с которыми носятся как с богами, будут изображать Нарцисса и Нерона; контральтовой певице Франческе Марии Ванини-Боски придется облачиться в штаны для роли Оттона, а ее муж Беппе исполнит еще одну басовую партию — Палланта.

В письме Гендель уверяет, что не мог сразу отыскать Поппею, потому что ее спрятали в обители Сан Франческо делла Винья.

Моя свекровь и тут подсуетилась — по вполне понятной причине. Если я стану оперной звездой, то никто и не вспомнит пересудов насчет того, как ловко я подцепила ее сынка. И чем больше я прославлюсь, тем счастливее будет она сама — если отныне я буду вести себя пристойно. Хочешь верь, хочешь — нет, но она вытянула у меня такое обещание, пригрозив, что в следующий раз, когда я снова вздумаю дурачить ее, она отравит меня без малейшего колебания. И еще она, ни много ни мало, сказала, что я смогу завести себе чичисбея при условии, что он будет из знатной семьи и мы с ним будем вести себя благоразумно.

Знаешь, мне моя свекровь уже почти по сердцу.

Ладно, хватит. Я представляю, что тебя так и дергает при чтении этих строк, мол, все это, конечно, замечательно, но как насчет моей просьбы, которую Марьетта обещала исполнить? Я не забыла о ней, cara, — я лишь приберегаю самые лакомые новости под конец.

Я, как и обещала, начала выспрашивать в монастыре, у кого есть брат или дядя, недавно испытавший денежные затруднения. Оказалось, что трудности такого рода ведомы буквально всем, так что мои усилия ни к чему не привели. А потом свекровь однажды обмолвилась про Томассо, дескать, она надеется, что я возьмусь за него как следует и направлю на путь истинный, потому что в последнее время ее сын своим безудержным мотовством усердно мостит себе дорогу прямехонько в ад.

Я притворилась в меру тупой и скромно заметила, что знатные люди во всем выше простонародья, когда речь заходит о моральном поведении. На это мамаша Фоскарини презрительно фыркнула без всякого стеснения и посоветовала мне впредь получше приглядывать за своими драгоценностями (как-будто у меня есть драгоценности!), поскольку недавно Томассо до того опустился, что стянул из сестриной комнаты какую-то вещицу и заложил ростовщику в гетто.

В общем, насколько я знаю, чуть ли не все эти герцоги и герцогини в Венеции обворовывают друг друга. Но твоя история действительно немного смахивает на эту ситуацию. Вот фокус будет, если Томассо и впрямь окажется тем пресловутым мужчиной, что ты ищешь!

Аннина, не беспокойся — я отыщу способ допытаться, чем кончилась эта история, хотя бы даже она закончились ничем и не поможет тебе в твоих поисках. Сама я считаю, что ты совершаешь большую ошибку, желая узнать правду во что бы то ни стало. Мы заперты в этих дырах совсем не без причины. Не мечтай, что твоя мать, если она жива, бросится тебя благодарить, когда ты откинешь завесу и покажешь всей Венеции то, что она всячески силилась скрыть. Но я обязана помочь тебе — и помогу.

Я пока не вызнала, кого именно из сестер обокрал Томассо, поскольку у него их целая куча и у каждой — замужней ли, монахини или покойницы — все равно есть в доме Фоскарини отдельная комната.

Едва моя будущая мамочка заметила, как заинтересовал меня ее рассказ, она тут же заперла рот на замок. Но не беспокойся, я смогу подобрать к ней ключик и расспрошу поподробнее; эта zentildonna nobile гораздо более похожа на мою праведную родительницу, чем я могла предполагать, пока сама не начала отираться среди дворян.

Я сказала Генделю, что он должен поговорить с Вивальди или с кем надо, кто может устроить, чтобы вы все пришли послушать, как я пою. Мне просто не терпится, чтоб все увидели, как поклонники будут осыпать меня цветами и хвалебными виршами, чтоб услышали овации! Меня уже засыпали похвалами и члены труппы, и их слуги, и все прочие, кто болтается у нас на репетициях. Монастырский parlatòrio напоминает цветник — он весь уставлен букетами от моих обожателей.

Венчание состоится в марте. Можешь себе представить, с каким облегчением вздохнули все Фоскарини, узнав, что невеста не будет брюхатой! Я настою, чтобы свадебная процессия задержалась у тебя под окном — тогда ты сможешь как следует рассмотреть меня в подвенечном наряде, который, несомненно, будет в десять раз шикарнее и дороже, чем у старушки Мадалены. И я велю нагрузить одну гондолу доверху шоколадом, чтобы вы все наелись до отвала и потом еще неделю маялись животом.

Mille baci, Аннина! Я поищу мужа и для тебя.

Марьетта».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

После долгого и практически полного отчуждения от внешнего мира неожиданно наступил сезон вестей. Письма приходили одно за другим, и впоследствии я много размышляла, почему так получается, что одно событие словно открывает ворота для другого, ему подобного. Похоже ли сообщение между людьми на русла, что вода прокладывает по земле? Первая слабая струйка проторяет дорогу быстрому ручью, и, глядишь, сухая земля взбухает, пышнеет и вскоре уже дает обильный урожай.

Не успела я получить и с жадностью проглотить письмо от Марьетты, как нашла под подушкой весточку совершенно иного рода. Вместе с ней моя жизнь претерпела решительные изменения, из безлюдной пустыни превратившись в плодородную пашню. Моему взору предстали широкие просторы, лишь только я развернула клочок тонкой бумаги, из какой делают выкройки.

«Синьорина Анна Мария, у меня есть сведения, могущие Вас заинтересовать, — но за них придется заплатить. Приходите завтра вечером к воротам, выходящим на канал. Сильвио Вас там встретит. Захватите с собой скрипку.

Ревекка».

Означенный день выпал на пятницу. Помню, это было 17 октября, потому что за ужином мы пили за здоровье сестры Лауры, отмечая день ее рождения. За праздничным столом я пожаловалась Бернардине, что у меня разболелась голова, и отдала ей свою порцию вина.

Теперь, когда все мои подруги оказались вдалеке, незаметно покинуть dormitòrio стало намного легче. Разумеется, Бернардина продолжала стеречь меня — днем и ночью, трезвая и пьяная, — поэтому надо было изловчиться, чтобы улизнуть у нее из-под носа. С тех пор как я начала давать ей уроки, она при каждом удобном случае напоминала, что она не кто-нибудь, а участница coro, и от меня не укрылось, что она по-прежнему следит за каждым моим шагом, надеясь снова поймать на чем-нибудь противоправном.

Я подождала, пока Бернардина захрапит, потом на цыпочках прокралась к ее постели и пристроила ей свою подушку, а ее собственную подушку чуть сдвинула, чтобы ее голова оказалась между подушками, закрывающими оба уха. Бернардина слегка подвинулась, что-то промычала, но глаз не открыла. Тогда я спешно оделась, схватила скрипку и выглянула в коридор.

В ту неделю сеттиманьерой была Ла Бефана — крайне неудачное для меня обстоятельство. Не выходя из дортуара, я дождалась, пока поблизости раздадутся ее шаркающие шаги.

У нашей спальни она задержалась — очевидно, прислушивалась, нет ли каких-нибудь подозрительных шевелений. Сквозь дверь я слышала ее дыхание. На праздновании Менегина выпила причитающуюся ей долю вина. Я молилась, чтобы она не свалилась пьяная прямо под дверью, загородив выход.

Я старалась вовсе не дышать, мою щеку отделяла от ее мерзкой рожи одна лишь тонкая филенка двери. Я вспомнила, что говорила мне про Ла Бефану сестра Лаура, и невольно ощупала пальцами кожу — точно ли она по-прежнему гладкая, не покрылась ли оспинами и рубцами, не одряхлела ли до безобразия? Помню, как дрожала я при мысли, что сейчас Ла Бефана распахнет дверь — и наткнется на меня, полностью одетую и готовую выйти за порог.

Наконец я услышала, как она вздохнула и двинулась дальше, продолжая обход.

Я наскоро помолилась и выскользнула из дортуара, держа в одной руке башмаки, а в другой — скрипку. Мрамор лестницы холодил ступни даже через чулки, но я бежала вприпрыжку и, одолев три пролета, разогрелась.

Оказавшись у ворот, я не помнила себя от радости, что по пути не встретила даже мыши, — и тут замерла в испуге: нижние ступеньки схода к воде были освещены. Я присела, спрятавшись за балюстрадой.

От канала доносился смех, кто-то чокался глиняными кружками — похоже, там собралась веселая компания. Внизу ярко горели свечи, и я разглядела несколько девушек из comun, мне незнакомых, и наставниц младшей школы. Все это были подкидыши, сироты и незаконнорожденные. Среди них распоряжался Сильвио, раздавая всем пирожки и бутылки с вином.

Я вышла из укрытия.

— О синьорина! — ужаснулась одна из девушек. — Не выдавайте нас!

Сильвио, казалось, с прошлого раза значительно вырос. Что-то в его наряде показалось мне непривычным, я не сразу сообразила, что на нем желтая шапочка. Он ни словом не обмолвился со мной, а лишь взял у меня из рук скрипку, запросто расцеловался кое с кем из девушек и повел меня к гондоле, которая как раз причалила к ступеням.

Я чувствовала радость от встречи с Сильвио и одновременно тревогу и беспокойство — куда же привезет меня гондола? Едва я заговаривала с ним, пытаясь выспросить, что все это значит, он шикал на меня и только пожимал руку. Я поглядела на гондольера и обернулась к Сильвио:

— Он ведь никому не скажет. Ему честь не велит. Я верно говорю, синьор?

Гондольер, высокий сухощавый человек с выцветшими голубыми глазами, улыбнулся и кивнул.

— Вот видишь, Сильвио!

Но я опять услышала только «тсс!», хотя на этот раз мой дружок раскрыл мне пальцы и поцеловал ладонь.

Должно быть, не найдется во всем мире ничего прекраснее, чем сидеть венецианской ночью в гондоле бок о бок с тем, кого любишь, и слышать лишь плеск весла и лепет пузырьков, и скользить по темной, усеянной звездами водной глади с лебединой грацией и величавостью.

Вскоре мне уже расхотелось говорить. Словно во сне, я захотела, чтобы мы вечно сидели рядышком — я и мой милый смешной приятель, и не старились, и все время были такими же, как сейчас, — в этом прекрасном «сейчас», замершем в равновесии между детством, которое мы уже оставили позади, и всей грядущей жизнью — окутанной мраком, непознаваемой.

12

Мы миновали ворота гетто без единого возражения со стороны стражника — он лишь глянул на нас сверху и жестом пригласил продолжать путь.

— А я думала, что эти ворота на ночь запирают, — сказала я своему приятелю.

— Запирают, — согласился он, — каждую ночь, кроме сегодняшней.

Мы доплыли до причала, и гондольер подал нам обоим руку, помогая выбраться из лодки. Пока Сильвио расплачивался с ним, я крепко сжимала скрипку, прислушиваясь к отдаленному веселому шуму. Там смеялись и пели, били в ладоши и притопывали.

— Что это? — спросила я у Сильвио.

— Праздник.

— Что-то я не припомню, чтобы сегодня был праздник.

Сильвио одарил меня обычной ироничной ухмылкой.

— Это потому, что ты ни капли не смыслишь в еврейском календаре — несмотря на твою исключительную образованность.

— Если ты, несносный мальчишка, хочешь сообщить мне что-то важное, то говори немедленно!

— Ты неправильно поняла, Аннина. То есть я думаю, что ты не совсем правильно понимаешь. Сегодня тебя пригласили в гетто как наемного музыканта.

Он потащил меня за собой по темной улочке на шум толпы.

— Откуда такая страшная вонь?

— Это ветошь, и грязное белье, и кости, и просто запахи житья в тесноте. Вот сюда, вверх по лестнице.

Мы поднялись по кривой лесенке, а потом спустились по другой такой же и попали на небольшую площадь — campo, неярко освещенную масляными лампами и полную народу. Люди там пели и танцевали, пили и гомонили на разных языках. Какой-то бородач, облаченный в богато вышитое одеяние, отплясывал, держа в руках свиток, украшенный росписью и драгоценными камнями. Мужчины, женщины и дети обступили его, хлопая в ладоши и притоптывая ногами.

— Ну вылитый жених! — засмеялся Сильвио.

В этот момент к нам подошла Ревекка. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Она всегда приходила в Пьету навещать нас, накинув на себя просторную черную шаль — zendaletta — или домино, а голову покрыв желтой или же иногда красной baretta, говорящей, что она еврейка. Теперь ее голова была непокрыта, а хорошо скроенное платье с кружевными рукавами и бледно-голубой шелковой накидкой прекрасно облегало фигуру.

Ревекка взяла меня за руки и расцеловала в обе щеки.

— Наше торжество уже в самом разгаре, — извиняющимся голосом пояснила она, а затем вытащила меня на самую середину campo.

Заметив меня, толпа разом прекратила пение и пляски, и мы вдвоем с Ревеккой оказались в центре всеобщего внимания.

— Signóri е signóre, — произнесла она по-итальянски, — вот тот подарок, который я обещала преподнести вам в память о моей сестре Рахили. Это дань ее мечте возродить замысел рабби Модены по созданию в гетто музыкальной школы — «Accadèmia degli Impediti», «Академии бесправных».

Теснившиеся вокруг нас люди слушали Ревекку очень внимательно, но, как мне показалось, весьма скептически. Она продолжила:

— Это очень давняя мечта: чтобы мы, живя здесь, в изгнании, смогли бы создавать музыку столь же прекрасную, как музыка наших предков. Дорогие мои друзья и соседи, не забывайте о том, что красивая и утонченная музыка, исполняемая сейчас с большим успехом в христианских церквях Венеции, — тут она кивнула в мою сторону, — основана на музыке Второго Храма, которую слагали и исполняли евреи. Так не будем же забывать — даже при всей нынешней скудости нашей жизни, при каждодневной борьбе за выживание, что эта музыка — наше наследие. Она принадлежит нам по праву рождения.

Ревекка говорила очень тихо, но даже если бы она шептала, ее слова доходили бы до каждого.

— Для меня равно честь и удовольствие представить вам одну из лучших юных скрипачек во всей lа Serenissima. — Она отступила на шаг, и я осталась одна в середине круга. — Это Анна Мария делла Пьета.

Я растерянно стискивала рукой скрипку, не в силах понять, одобряет толпа слова Ревекки или нет. Какой-то свирепого вида бородатый мужчина сплюнул на землю, развернулся и зашагал прочь. Многие смотрели ему вслед, поднялся ропот, но люди не расходились — они по-прежнему разглядывали меня, словно ждали, что сейчас у меня отрастут рога или крылья.

Гнетущее молчание затянулось, и я испугалась, что меня того и гляди закидают камнями. Все взрослые мужчины в кругу были бородаты; некоторые женщины щеголяли богатым нарядом, но в основном публика была одета столь же бедно и незатейливо, как и я сама. У большинства — даже у детей! — в глазах читались следы неотступных забот.

Молодая мать семейства, что стояла с двумя детьми поближе ко мне, медленно захлопала в ладоши — она явно меня подбадривала. Ее примеру последовал кто-то еще, а другая женщина нерешительно выкрикнула приветственное восклицание. И вдруг, после мучительной паузы, все вокруг разом зааплодировали и оживленно загомонили.

— Играй, Анна Мария! — перекрывая шум, крикнула мне Ревекка.

Никогда раньше мне не приходилось играть в такой обстановке — одной посреди толпы чужеземцев. Я обернулась к Сильвио.

— Сыграй же, Аннина! — закричал он, смеясь.

— Сыграй, Аннина! — вторила ему стоявшая рядом с ним беззубая старуха.

На противоположной стороне круга зычный мужской голос проревел:

— Играй, Аннина!

И вся толпа подхватила призыв, скандируя и хлопая в такт:

— Играй! Играй!

Удивительно, как могла Марьетта гореть желанием оказаться в подобной ситуации? Я же искренне жалела, что нельзя спрятаться за решетку церковных хоров и обрести привычную благословенную безликость. «Что же мне сыграть?» — бормотала я про себя, пробегая взглядом по морю лиц, как вдруг наткнулась на чью-то всклокоченную рыжую голову. На меня смотрели знакомые веселые глаза.

— Маэстро?

Это действительно был Вивальди, стоял в толпе венецианских евреев. Все вдруг притихли, словно, кроме нас двоих, на campo не было ни души. Я не видела его с тех самых пор, как он разговаривал с Генделем.

— Почему бы тебе не сыграть скрипичное соло из одиннадцатого концерта L'Éstro?

Речь шла как раз о новой вещи, переданной им мне несколько недель назад. Я уже столько репетировала ее, что выучила наизусть.

С того самого дня я знаю, что в подобной ситуации явить совершенство исполнения, презрев все мимолетные страхи, можно, лишь представив, что играешь для дорогого и преданного друга, который лучше всех в мире знает, как надо слушать музыку. Только тогда каждая нота обретет свою меру благозвучия и чувства; только тогда тронешь смычком струны с истинным чистосердечием, уверенностью и убедительностью. И тогда любая музыка будет достойна коснуться слуха Господа и зазвучит так, словно в первый и в последний раз в жизни.

Таким другом для меня всегда был Вивальди, но я осознала это именно в ту октябрьскую ночь в гетто, на празднике Симхат Тора. Позже я узнала, что этот день завершает чтение Пятикнижия — слова Божьего на древнееврейском языке, на котором оно было написано впервые, — длящегося неделя за неделей, от стиха к стиху.

Я играла для учителя — со всей искусностью и красотой, на которую только была способна. Я играла с закрытыми глазами, но лицо маэстро стояло перед моим мысленным взором. Он смотрел на меня в точности так, как некогда на восьмилетнюю девчушку, в которой он разглядел будущего музыканта — музыканта, которым я стану.

Я так сосредоточилась на этом видении, что, закончив, была немало удивлена, увидев толпу чужих людей, собравшихся вокруг меня, и услышав их восторженные крики, такие громкие, что у меня в ушах зазвенело.

Вивальди добрался до меня и пожал мне руку:

— Молодчина! Бесподобно, синьорина, разве нет?

Публика потребовала сыграть на бис. Маэстро извлек скрипку из-под полы своей мантии.

— А не исполнить ли нам ларго из первого концерта?

Так продолжалось час или более, пока Ревекка не схватила нас за руки и не потащила через протестующую толпу к ярко освещенному café.

— Я бы пригласила вас под свой кров, профессор, но закон не велит, а малышке, — она кивнула на меня, — и тем более.

Вивальди достал свою gnàga — эксцентрическую белую маску наподобие той, в каких мы пробрались с Марьеттой в оперу. Казалось, что с тех пор прошло не меньше ста лет.

— Покорно прошу извинить меня, синьора, — низко поклонился он Ревекке, — но завтра с утра у меня назначена важная встреча. Однако моего красноречия будет недостаточно, чтобы выразить вам свое удовольствие от сегодняшнего вечера. Позвольте высказать надежду, что вы не преминете прибегнуть к моей всесторонней помощи. Возрождение традиций ars mùsiса — весьма благородное побуждение, и Создатель — в этом я ничуть не сомневаюсь — возрадуется прекрасной музыке, в каком бы месте ее ни исполняли.

Глаза Ревекки просияли:

— Благодарю, padre! Заверяю вас в том, что скромные ученики нашей Compagnìa dei Mùsici всегда будут стремиться к высотам, которые вы явили нам сегодня на празднике.

Вивальди с весьма довольным видом повернулся ко мне:

— Я отвезу вас обратно в Пьету, синьорина, но предлагаю вам добираться туда mascherata, поскольку мне доподлинно известно: cattaveri62 сегодня ночью вышли на охоту.

Сильвио ущипнул меня, и я ойкнула, но тут же нашлась:

— Нет, благодарю вас, маэстро. Я уверена, синьора Ревекка и Сильвио позаботятся, чтобы со мной ничего не случилось.

— Мы нарядим ее в dòmino, а сверху еще накинем zendaletta, — успокоила его Ревекка, — а лицо скроем под morèta и baùta.63 На голову наденем шляпу-треуголку, и вашу ученицу будет не отличить от самого Великого Инквизитора.

— Только росточком пониже, — добавил Вивальди. — Что ж, прекрасно.

— Маэстро, вы пришлете мне новое произведение?

— Непременно, синьорина!

Он надвинул маску, сверху накинул капюшон плаща, так что ни одного рыжего вихра не выбивалось наружу, а затем нырнул в тень sottoportego и скрылся из виду.

Мы с Ревеккой выбрали в café уголок потише и уселись за столик. Я никогда прежде не бывала в подобном заведении — в самом ли гетто или за его пределами, — поэтому посматривала на посетителей, стараясь понять, как здесь лучше себя вести. Оказалось, что правил поведения как таковых нет: евреи и неевреи сидели вперемешку и все вместе оживленно болтали. Кроме родного итальянского я уловила еще с полдюжины говоров; разноязыкая молвь плясала по комнате, словно призыв и отклик вавилонского хора, и все это — под аккомпанемент звона бокалов, стука глиняных кружек и шипения паровых струй.

Среди мужчин я заметила и женщин — из самых разных сфер жизни — и подумала, что многое бы отдала за возможность так же ходить куда вздумается. Мне вдруг стало ясно, что все запреты суть безнадежная попытка предотвратить то, что уже происходит повсеместно и что, наверное, вообще невозможно полностью прекратить: нет ни таких стен, ни стражей, ни ворот, которые заставили бы венецианцев жить друг с другом врозь. В конце концов, все смешиваются во время карнавала, когда любой носит маску, и длится это ни много ни мало — целых шесть месяцев.

Я была всего лишь четырнадцатилетней девчонкой, но тем не менее поняла в тот мой первый вечер в настоящем café, что принудительное разделение венецианских жителей в остальную часть года — лишь увертюра к куда более грандиозному торжеству. В эти месяцы воздержания и покаяния мы разыгрываем свои отдельные роли — аристократа в черном облачении или обитателя гетто в желтой шляпе, исполненного важности гондольера или жеманной девицы, священника или проститутки, приютской сиротки или ухоженной дочери богатых родителей — мужчин и женщин всех сортов и видов. И только месяцы карнавала представляют истинную картину жизни в la Serenissima, когда каждый может обернуться тем, кем всегда мечтал, и делать все, на что духу хватит.

В ту ночь, сидя за столиком рядом с Ревеккой и Сильвио и прислушиваясь к царящей вокруг веселой какофонии, я осознала, что эта свобода доступна и мне — стоит только пожелать. Казалось, большего открытия я не делала за всю свою жизнь.

Ревекка заказала нам угощение. Смуглый официант, обслуживший нас, очевидно, ничуть не интересовался тем, кто я такая, место ли мне здесь. За шутками и приятной беседой, поддавшись очарованию этого удивительного заведения, я и вправду едва не забыла, зачем меня привезли в гетто.

— Scusi,64 синьора Ревекка, — начала я, едва пригубив ароматного пенного напитка. — В своей записке вы упомянули, что у вас есть для меня какие-то сведения.

— И она заслужила вознаграждение, не так ли, Ziétta?

Я удивилась, что Сильвио обращается к ней так запросто — на ты и «тетушка». Впрочем, они ведь проводили вместе за работой день за днем, и Ревекка, конечно же, успела сильно к нему привязаться.

— Что ж, — задумчиво улыбнулась Ревекка, — надеюсь, мои вести послужат достойным вознаграждением за тот великолепный концерт, который синьорина вместе с il Prète Ròsso подарила нам сегодня вечером.

Сильвио взял меня за руку:

— Речь о медальоне, Аннина.

Я озадаченно уставилась на него:

— Но ведь ты говорил, что нет.

— Я говорил, что ты не то подумала — вот что я говорил!

Сильвио расцвел улыбкой — она у него и сейчас самая очаровательная.

Я ждала продолжения без всякого тревожного замирания в сердце, как бывало прежде. Может быть, после импровизированного концерта на campo я успокоилась, все-таки выступление потребовало от меня изрядной храбрости. А может быть, я прониклась невиданным ощущением свободы — столь многоликой, что ранее и предположить было невозможно. Мне по-прежнему безумно хотелось разгадать тайну медальона, понять, почему именно Франца попросили передать его мне, но вышло так, что дверь, которую я надеялась отпереть этим ключом, вдруг распахнулась сама по себе.

Я еще отхлебнула чудесного напитка, наслаждаясь его ароматом, и затем повернулась к Ревекке, приготовившись слушать ее рассказ.

— Ты, верно, слышала, как я сегодня упоминала о моей сестре Рахили, земля ей пухом! — начала Ревекка свое повествование. — Она была, как и ты, чрезвычайно одарена в музыке. Мама назвала ее в честь другой Рахили, которая пела столь восхитительно и стала так знаменита, что ей наравне с христианами даровали свободное право переезжать в своей гондоле от палаццо к палаццо и выступать перед знатью. Наша Рахиль, как и ты, была скрипачка. К четырнадцатилетнему возрасту она усвоила все, что могли ей преподать учителя музыки в нашем гетто. Тогда наш отец, обладавший некоторым влиянием, использовал свои связи, чтобы нанять ей священника-музыканта, обучавшего скрипичному искусству воспитанниц «Ospedale della Pietà» — дона Бонавентуру Спаду.

Я вспомнила, что о нем уже говорила мне сестра Лаура. Это он был предшественником нашего маэстро и крутил любовь с Ла Бефаной.

— Шли годы, и этот священник постепенно стал любимцем нашей семьи. Он пестовал дарование Рахили, усердно внимал разговорам моей матери о еврейском мистицизме, который она постигала, еще держась за юбку нашей бабушки. Между прочим, той покровительствовала сама великая и мудрая Сара Копио Суллам. Итак, он заслужил не только свою плату, но и дружбу нашего отца. Он приходил на урок к Рахили — и оставался, и садился с нами за стол, и пил наше вино.

А потом, когда Республика потеряла в войне Кандию,65 а вместе с ней и немалую долю своих богатств, с евреев стали взимать все больше и больше налогов. Все у нас в гетто — даже такие состоятельные люди, как мой отец, — обнаружили, что с каждым днем все труднее обеспечивать своим семьям даже самые неотложные жизненные потребности, не говоря уже о всякой роскоши вроде музыкальных занятий.

Тогда мы собрались всей семьей: отец понимал, что его решение равным образом заденет каждого из нас. Мы посоветовались и решили пустить мамины украшения — у нее оставалось несколько красивых вещиц — на оплату уроков Рахили. Отец предложил отдавать их дону Спаде по одной — при условии, конечно, что тот согласится их принять, — и это даст Рахили возможность продолжить занятия. В любом случае, мы получим лучший обменный курс, чем если бы заложили драгоценности в ломбард.

Никто из нас не раздумывал ни мгновения. Что значат эти безделушки по сравнению с таким талантом, как у Рахили? Она была великим музыкантом, как и ты, синьорина. И жила она ради музыки.

Неужели каждая жизнь — такая запутанная головоломка? Или, может быть, только в Венеции — в городе, где у каждого своя, четко очерченная роль, — щели между частями головоломки могут рассказать ничуть не меньше, чем составляющие ее части. Любой отдельно взятый кусочек мозаики лишен смысла; непонятно, что это — уголок пейзажа или человеческая нога, листок с дерева, тень, фрагмент водного или небесного пространства. Лишь собрав их все воедино, можно прояснить для себя значение целого.

У Ревекки в руках был один осколок мозаики, у меня другой — два крохотных кусочка огромной картины, столь же богатой подробностями, как любой холст Каналетто.66 Я перебирала эти кусочки, надеясь среди всех отыскать подходящий к моему, — и вот он в руках у Ревекки, сверкающий всеми гранями. Я поняла, что она не просто платит мне за игру на campo — нет, она хочет по-настоящему одарить меня.

— Сильвио стал меня расспрашивать о медальоне, который случайно попал к тебе в руки. Он описал эту вещицу, и я не поверила своим ушам: мне доподлинно известно, что вторую такую вряд ли сыщешь. Ее изготовил один мастер-златокузнец в Польше более двухсот лет назад. Да, Анна Мария, я знаю происхождение этого медальона, но не понимаю, как и почему он оказался у тебя.

Я попросила Ревекку рассказать мне все, что ей известно об этом украшении.

— Этот медальон мой отец отдал Бонавентуре Спаде в уплату за скрипичные занятия с Рахилью.

Я так и эдак взвешивала ее слова, но тем не менее ничего не понимала.

— Вы думаете, дон Спада продал медальон?

— Не исключено. Этот дон Спада был весьма своеобразный мужчина, даром что священник. Его вкрадчивый голос и задушевный взгляд, который, казалось, проникал в самые глубины вашего сердца, помогали ему втереться в доверие к кому угодно. Бонавентуру равно любили и мужчины, и женщины — и он сам готов был любить всех и вся. Он завоевал доверие моих родителей, а сам похитил целомудрие моей сестры — и подарил нам Сильвио!

Сильвио! Как неожиданно, без всяких усилий со стороны моего приятеля, раскрылась тайна его происхождения! Ему для этого не пришлось ни прочесывать книги скаффетты, ни выискивать какие-то намеки, ни подговаривать друзей порыскать там и сям, чтобы дознаться истины. И все же это были дурные новости.

Я с удвоенной нежностью и сочувствием взглянула на Сильвио, на моего милого дружка, который и вправду оказался ни то ни се — отпрыск священника и еврейки да еще содомит в придачу! Большего изгоя трудно было себе даже вообразить.

Ревекка тоже обернулась к племяннику, который сидел рядом с нами как ни в чем не бывало, ничуть не огорченный и не взволнованный.

— Когда я смотрю на него, — призналась она, — я так и вижу глаза, и улыбку, и руки сестры… она ведь была мне и солнцем, и луной.

— Но как же, — я наконец опомнилась и смогла связать два слова, — как же ее ребенок мог попасть в Пьету и вырасти там?

— Расскажи ей, Ziétta!

Ревекка печально вздохнула:

— Наш отец впал в такой гнев и отчаяние, что отрекся от Рахили, которая в ту пору уже была далеко не дитя, а женщина двадцати восьми лет — женщина, которой, как он разорялся вовсю, следовало бы уже кое-что соображать. Он захотел привлечь Спаду к суду, но все его попытки лишь привели к тому, что младенцем в конце концов заинтересовался Совет Десяти.67 Сильвио едва исполнился месяц — Рахиль к тому времени уже лежала больная, — как к нам пришли cattaveri и забрали его, чтобы окрестить и вырастить христианином в приюте для подкидышей.

Многие наши соседи и даже кое-кто из родственников одобряли такой исход дела, дескать, зачем полухристианскому дитяти расти в условиях крайней нищеты, без всяких надежд на будущее? «Ospedale della Pietà» — это вам не гетто; там ему дадут и пищу, и кров, и хорошее образование, выведут в жизнь.

Рахиль умерла, и отец остался безутешен. Он было пожелал забрать внука из приюта, но выторговал лишь право для меня шить и чинить платья для figlie di coro. Вот так я смогу время от времени навещать Сильвио и приглядывать, как он там. У друзей моего отца, в свою очередь, тоже нашлись друзья среди членов правления, которые и позволили нам определить Сильвио ко мне в ученики, как только он достаточно подрос. Тем не менее за ним сохранялись такие же права и преимущества, что и у любого жителя la Serenissima. Словом, мы устроили небольшой еврейский заговор.

— И ты все это время знал? — обернулась я к Сильвио.

— Я знал только, что за стенами приюта есть добрая душа, которая почему-то заботится обо мне, приносит мне иногда сласти и не забывает похвалить. Я считал, что мне жутко повезло.

Ревекка склонилась к нему и поцеловала в щеку.

— Значит, тогда, на острове, ты уже знал!

— Нет, еще не знал. Вся история вышла на свет, когда я начал выпытывать у Ревекки — и надо сказать, не без опаски, — не знает ли она что-нибудь о твоем медальоне. Как ты сама убедилась, она знает о нем все.

— Нет, с тех пор как медальон ушел из рук дона Спады, я о нем больше не слышала. Я всегда считала, что учитель моей сестры любил ее столь же горячо, как она, на свою беду, любила его. Мне больно думать, что он проиграл или продал единственную памятную вещь, что оставалась у него от Рахили, — не считая, конечно, сына, которого он не мог признать, иначе лишился бы и доброго имени, и средств к существованию. Священникам тоже приходится добывать себе хлеб насущный, а такой человек, как Бонавентура Спада, возможно, нуждался в наличных деньгах даже больше, чем его собратья. А за этот медальон наверняка давали хорошую цену.

Ревекка взглянула на меня и добавила:

— Сильвио рассказал мне, как он попал к тебе и через кого. Но почему — тут я теряюсь в догадках.

— Выходит, вы в не меньших потемках, синьора, чем я сама! Я надеялась, что вы сможете рассказать мне что-нибудь о владельце Banco Giallo: это он послал мне медальон через герра фона Регнацига, местного консула архиепископа Майнцкого.

— Могу только казать, что Желтым банком владеет хороший и надежный человек. У меня не раз были с ним дела.

— Скажите, синьора… — начала я, но тут же запнулась. — В самое последнее время не рекомендовали ли вы его какой-нибудь знатной даме?

— За последнее время я рекомендовала его доброй полудюжине знатных дам. Благодаря моим особым отношениям с Пьетой мне легче попадать в город, чем другим женщинам из гетто, так что у меня много клиенток среди дворянства.

— А с Фоскарини вам приходилось иметь дела? — Я затаила дыхание.

— Да, с матерью. У нее вечные неприятности из-за детишек. Наверное, слишком много денег — это почти так же плохо, как и слишком мало. Только старшим сыном, Марко, она может гордиться. Говорят даже, что со временем он станет дожем — если, конечно, доживет. А остальные дети приносят ей одни огорчения.

Она взяла меня за руки. Ладони у нее были мягкими, в пятнах краски от постоянной работы с материей.

— Уже поздно, скоро начнет светать. Тебе лучше вернуться, пока тебя не хватились.

— Я приду снова, если позволите — и если мне удастся улизнуть из приюта так же легко, как нынешней ночью. И я с удовольствием буду давать уроки в память о вашей сестре, матери Сильвио. Я так завидую вам обеим, хотя вы и лишились ее. Если бы у меня в жизни был хоть один кровный родственник, я бы ощущала себя совсем по-иному! — Я сравнила лица Ревекки и Сильвио, но не нашла ни одной похожей черты. — Синьора Ревекка, а у медальона был когда-нибудь ключ?

— Да, конечно, — крохотный ключик, украшенный сапфирами, если мне не изменяет память. Очень изящный. Неужели он успел затеряться? Как жаль!

Мне уже не терпелось поскорее вернуться к себе в комнату и еще раз рассмотреть медальон в свете того, что я теперь о нем знала. Где он пропадал все это время — с тех пор, как грешный священник продал его? Или, может, вынужден был отдать его в обмен на чье-либо молчание? Я вдруг испугалась, что Ревекка затаит на меня обиду из-за того, что я без видимых причин и без всякого на то права обладаю столь драгоценной вещью, некогда принадлежавшей ее семье.

Выполняя обещание, данное нашему маэстро, Ревекка закутала меня так, что даже мать родная не узнала бы. Сильвио поехал меня провожать тоже in màschera.68

В Венеции не все каналы обязательно куда-нибудь выводят: некоторые просто упираются в здание или в улочку и там заканчиваются. Еще несколько часов назад я знала куда меньше, чем сейчас, после визита в гетто, но, словно заблудившийся лодочник, налегала что было сил на весла в отчаянном стремлении попасть туда, откуда нет и не может быть выхода туда, куда мне надо.

Если бы моя мать захотела дать мне знать о себе, прислав что-нибудь на память, она, без сомнения, выбрала бы для этой цели что-либо из своей собственной шкатулки, а вовсе не эту фамильную драгоценность, некогда принадлежавшую семье, никак не связанной с ней — ни родством, ни обычаем.

Как могла Ревекка все это время скрывать от Сильвио, что она — его тетя? Тогда мне было совершенно непонятно, почему человек должен держать в секрете весть, которая может принести столько радости. Не могла я пока уразуметь и то, сколь непростым может в результате явиться нам счастье, и то, сколь утешительно жить с неразглашаемой до поры тайной, лелеемой в глубинах сердца до того момента, когда ее можно будет раскрыть.

— Ты что-то примолкла, — заметил Сильвио.

— А тебя разве все это не волнует? — откликнулась я.

— То, что я отпрыск гулящего священника и еврейки-скрипачки? В общем-то, я был не слишком удивлен. Я примиряюсь с моим происхождением — и принимаю его. Оно равносильно для меня позволению не мучиться выбором, а вечно скитаться между двумя горизонтами моего существования. К тому же я ведь как-никак обрел семью; у меня теперь есть Ревекка, которая любит меня, блудного выродка, таким, какой я есть. Она замечает во мне только хорошее, а на все плохое закрывает глаза.

Ночь была удивительно тиха.

— Вот бы мне тоже такую Ревекку…

— А я на что, Аннина? Я и буду твоей ziétta!

Сильвио скорчил такую забавную рожицу, весьма напоминающую сердобольную пожилую женщину, что я невольно рассмеялась и только тогда заметила, что гондольер причаливает к ступеням наших ворот. Мы, оказывается, уже прибыли. Я обвила руками своего милого Сильвио и крепко прижалась к нему.

— Приезжай поскорей снова! — прошептала я. — И знаешь еще что?

— Что, сестренка?

— Я хочу отдать тебе медальон. Он не мой, а твой.

— Ничего себе бедненькая сиротка! Раздает драгоценности направо и налево!

— Нет, серьезно, — в следующий раз, когда мы увидимся, я его обязательно тебе отдам.

— Хорошо, отдавай, а я отнесу его Ревекке.

— Итак, договорились. Только условие: если когда-нибудь ты достанешь к нему ключ, обещай, что не будешь открывать без меня!

— Обещаю!

Он поцеловал меня прямо в губы. Я выскочила из гондолы, бесшумно поднялась по ступенькам и проникла в здание, темное и тихое. Чтобы глаза немного привыкли к полумраку, я затаилась в укромном уголке и прислушалась.

Кругом царило то особенное безмолвие, которое бывает за час до рассвета. Снаружи плескалась вода в канале, откуда-то доносился едва слышный топоток — в подвале всегда хватало крыс. Тем не менее их суетливая возня побудила меня с неожиданной поспешностью ринуться вверх по лестнице — и на первой же площадке со всего размаху налететь на Ла Бефану.

13

Ла Бефана ухватила меня за шею и завопила:

— Вот она, попалась!

Из темноты к нам уже бежали с лампами. Среди прочих я увидела сестру Лауру.

— Пожалуйста, Ziétta!..

Мне не удалось больше ничего сказать — согнутая в локте рука Ла Бефаны, сдавившая мне горло, не позволяла даже как следует вдохнуть.

Никогда не забуду, каким взглядом наградила меня сестра Лаура; никогда раньше не приходилось мне видеть в нем столько ярости, какой можно было ожидать только от Менегины.

Я дернулась, чтобы разжать захват руки Ла Бефаны, и взмолилась:

— Пожалуйста, Ziétta, помогите!

В глазах сестры Лауры плясали блики факельного пламени. Она вырвала у меня из рук скрипку и не сказала, а скорее прошипела:

— Я тебе не ziétta!

Тогда я решила, что все в мире перевернулось с ног на голову и сестра Лаура пополнила ряды приспешников Сатаны.

Ла Бефана меж тем стискивала мне шею, словно клещами:

— Блудить ходила, а? Хорошо заплатили?

Этого я уже никак не могла снести и что было силы припечатала ее ногу каблуком своего башмака. А затем все происходящее приобрело развитие столь неимоверное, что я бы не поверила, если бы мне рассказали об этом еще вчера. Пока сестра Лаура глядела на воющую от боли Ла Бефану, я пустилась наутек. Очутившись в мгновение ока на первой площадке, я бросилась вниз по ступенькам пролета — как вдруг что-то осадило меня.

Так иногда бывает во сне: начинаешь спускаться но лестнице, а она внезапно обрывается, и ты просыпаешься в испуге, переполненная ужасом от падения в пустоту. Меня качнуло назад — это Ла Бефана уцепилась за шиворот моего платья. Воротник впивался мне в горло, грозя задушить. Сполохи факельных огней отражались в разъяренных глазах Менегины, и я успела уловить звяканье ее ключей.

Я вспоминаю все эти события со странной смесью восхищения собственной смелостью и досады на совершенную утрату мною самообладания. Поддаваясь пылу страстей, юные никогда не заботятся о последствиях. Они ощущают все в полной уверенности, что эти ощущения — плохие ли, хорошие — будут длиться вечно. Может быть, поэтому происшествия детства оставляют более глубокие отметины, нежели те бессчетные события и впечатления, которыми наполнены все последующие годы.

Окончательно потеряв голову, я рванулась прочь из цепких рук Менегины, затем замахнулась, сжав кулак как можно крепче, до боли в костяшках, и ударила ее — врезала Ла Бефане со всей мочи.

Она не закричала — по крайней мере, крика я не услышала, зато заметила струйки крови, показавшиеся из ее ноздрей.

Кто-то сзади схватил меня за руки, и со всех сторон раздались гневные возгласы.

Через некоторое время я обнаружила, что лежу на спине, прижатая к полу, и смотрю прямо в глаза сестры Лауры — обычно голубые, но теперь налитые кровью и обезумевшие от ярости. Глаза, которые я любила и которым верила все свое детство.

Ко мне вернулись мысли, посещавшие меня в наиболее горестные минуты. Я стала вызывать в воображении Пресвятую Деву, являвшуюся мне во всем блеске своего величия. Я услышала биение ангельских крыл и закрыла глаза. А потом вообразила Ла Бефану и сестру Лауру, упавших на колени и объятых ужасом и мукой. Дева Мария простирала ко мне руку и обращалась голосом столь умиротворяющим и низким, как колокола Сан Марко: «Пойдем, Анна Мария». Я вообразила свою мать, хотя ни разу ее не видела прежде. Это она говорила мне: «Пойдем, Анна Мария. Нам пора домой».

Я открыла глаза — сверху по-прежнему нависал силуэт сестры Лауры. Мне стало невыразимо мерзко оттого, что все ее доброе отношение ко мне обернулось пустым лицемерием. Кто она, как не лживая маска, предательница, вероломный друг? Мне было бы легче — в тысячу раз легче, — если бы она не выделяла меня среди прочих, не верила в меня, не давала понять, что печется обо мне.

Не отводя взгляда, я бросила ей в лицо слова, обжигающие мне горло:

— Как же я вас ненавижу! Как я вас всех ненавижу!

Кто-то подошел с факелом — надо мной выросла фигура настоятельницы.

— Довольно! Стыдитесь! Отпустите ее!

Сестра Лаура поднялась с колен, а настоятельница поставила мне ногу на плечо, так что мне пришлось остаться лежать на холодном мраморном полу. Я видела, как она водит факелом, рассматривая лица столпившихся вокруг.

— Ясно, — наконец вымолвила настоятельница, затем перекрестилась и повторила: — Ясно.

Сестра Лаура пояснила свистящим шепотом:

— Она была на канале, в гондоле.

— Целовалась с любовником! — добавила свою порцию желчи Ла Бефана.

— Он мне не любовник! — выкрикнула я, но меня никто не услышал, потому что все вокруг разом загомонили.

Настоятельница властно призвала к молчанию. К этому времени на балюстрадах верхних этажей замигали огоньки свечей; воспитанницы перегибались через перила, любопытствуя, что происходит. В небольшом круге света нас было трое — сестра Лаура, Ла Бефана и я; мы все дышали тяжело и тряслись, словно в лихорадке.

— Ты поступила бесчестно! Ты опозорила весь наш ospedale! — При этих словах настоятельница сделала широкий жест, как бы обводя им все заведение. Затем она велела сестре Лауре: — Оставьте нас!

Та пыталась что-то возразить, но настоятельница жестко повторила:

— Сейчас же, немедленно!

Она приблизила огонь к лицу Ла Бефаны:

— Вам требуется врачебная помощь?

Ла Бефана утерла нос, поглядела на полосы крови и слизи на тыльной стороне руки и медленно покачала головой. В неверном свете факелов мне вдруг почудилось, что Менегина улыбается.

— Тогда идемте со мной. — Настоятельница убрала ногу с моего плеча. — Вы обе.

Меня обступили с двух сторон и повели. Отсветы факела ложились на каменные стены приюта, на каменный пол под ногами, и мне казалось, что мы все находимся внутри склепа. Никогда еще мне не доводилось испытывать подобной злости и отвращения. Настоятельница зычным голосом выкрикнула: «Всем ложиться спать — живо!» — но воспитанницы и наставницы в ночных сорочках не уходили, они смотрели на нас сверху — я чувствовала, как меня буравят глазами и слышала шепотки за спиной.

Последний из коридоров, ведущий прямо к кабинету настоятельницы, тянулся бесконечно, и я уже решила, что мы вечно будем тащиться по нему под глумливыми взглядами всего ospedale, чтобы обитательницы приюта смогли как следует насладиться зрелищем.

Наконец мы дошли до кабинета. Настоятельница попросила Ла Бефану подождать снаружи и прикрыла за нами двери. Она вставила факел в держатель на стене и с тяжким вздохом села за свой рабочий стол.

— Я не предлагаю вам садиться, синьорина, — вымолвила она с абсолютным бесстрастием, — потому что разговор у нас с вами будет очень коротким. Слушайте внимательно.

Я и так была вся внимание, хоть и чувствовала, что у меня все поджилки трясутся.

— С сегодняшнего дня вы лишаетесь места в coro и переводитесь в comun. Теперь вы будете работать на мыловарне — это подходящее место для особы, запятнавшей себя бесчестием. Ваш инструмент, то есть скрипка, на которой вы играли, отныне переходит в собственность Бернардины.

Я больше была не в силах сдерживать свои чувства — лицо у меня сморщилось, и из глаз хлынули слезы.

— Маэстра Менегина! — позвала настоятельница.

Ла Бефана, несмотря на кровавые полосы на щеках, всем своим тошнотворным видом источала удовлетворение от происходящего.

— Пожалуйста, немедленно отведите ее в прачечную и проследите, чтобы ей там выделили место в спальне.

В завершение разговора настоятельница обернулась ко мне:

— Я буду молиться за тебя, Анна Мария. Я буду просить, чтобы ты вновь встала на путь истинный.

Она неотступно наблюдала, пока Ла Бефана связывала мне руки обрывком веревки. Затем Менегина подтолкнула меня в спину, побуждая идти вперед.

Мы спустились в недра ospedale и долго петляли по подземным коридорам, добираясь до помещений comun. Я старалась держаться от Ла Бефаны как можно дальше, но веревка был слишком коротка, и я все время чувствовала рядом ее гнилое дыхание и слышала за спиной приглушенное ворчание. Запястья от веревки саднили, и я все время ощущала неприятный холодок в пояснице — мне все казалось, что Менегина вот-вот пнет меня сзади.

Тем не менее она меня не пнула, а просто сдала с рук на руки синьоре Дзуане, управляющей прачечной, которая была сильно не в духе оттого, что ее разбудили раньше времени. Ла Бефана ограничилась напоследок тем, что покачала головой и, по обыкновению мерзко улыбнувшись, прошипела, обращаясь неизвестно к кому: «Что мать, что дочь».

Мыловарение — это отвратительный каторжный труд, требующий предельной старательности, но при этом ничуть не обременительный для ума. Он дает возможность прокручивать в голове все самые безысходные мысли и вновь и вновь переживать самые мучительные обрывки прошлого. Я вспоминала, как страстно я стремилась к новой жизни — и вот мое желание удовлетворено. Моя новая жизнь столь отличалась от прежней, что, совершая в ней шаг за шагом, я едва узнавала самое себя.

Моей первой работой на мыловарне стало приготовление щелока. Для этого нужно было высыпать в воду белую золу, собранную в печах и каминах по всему ospedale, и потом тщательно перемешивать раствор. Дополнительная корзинка дров, пожалованная приютским правлением, всегда служила вожделенным знаком отличия для любой участницы coro. Играй как следует, и тебе будет теплее в сырые и холодные ночи зимой и весной. Служанки Пьеты выгребают эти призраки чьего-то престижа, эти останки веселых, уютных огней в ведра и потом сносят вниз, в помещения прачечной. Тут золу смешивают с дождевой водой и говяжьим жиром, а потом превращают в мыло.

К концу первого дня работы я была припорошена белым ничуть не меньше помощника парикмахера, который по утрам в воскресенье разносит заказы дворянам, таская стойку с готовыми напудренными париками. Мои пальцы — те самые пальчики, которые совсем недавно извлекали из скрипки чудесную музыку, — стали бледно-серыми, словно у мертвеца.

Несмотря ни на что, я изо всех сил сохраняла в себе музыку живой. Сначала я выбирала произведение, восстанавливала его целиком в памяти и прослушивала в уме много раз, пока не начинала слышать его во всей полноте. Затем переходила к своей партии, стремясь одновременно и слышать ее, и видеть нотную запись. Я представляла себе каждый звук, извлекаемый из моей скрипки — вернее, некогда моей, а теперь служащей Бернардине. Я не слишком застревала на мыслях о Бернардине, потому что каждый раз чувствовала болезненный приступ зависти оттого, что она играет, как прежде, а мне все вокруг твердит, что никогда больше я не возьму в руки скрипку. Досконально разобравшись со своей партией, я переходила к другим инструментам и проделывала в отношении них точно такую же скрупулезную работу. Для меня это было нелегкой задачей — иногда на восстановление всего лишь нескольких тактов уходили целые часы.

Все это время я занималась просеиванием золы, выбирая из ведер непрогоревшие кусочки угля. Затем следовало взобраться по лесенке к краю высоченной бочки и черпаком пересыпать просеянную золу в ядовитый раствор. Пепел летал в воздухе, набиваясь мне в глаза и волосы. У днища бочки располагалась затычка; мне приходилось также время от времени отцеживать размокший зольный осадок от бурой щелочной жидкости, следя, чтобы она не попала на руку.

Вот точно так же я просеивала в памяти звуки, отыскивала верные ноты, которым теперь, будь на то моя воля, уделила бы куда больше внимания. Каждая забытая нота жгла меня сожалением столь же едким, как щелок. Раньше мне ни разу не приходилось до такой степени сосредоточивать свое внимание на различных партиях, исполняемых другими оркестрантами. Только теперь я приходила к осознанию, сколько мастерства требуется, чтобы свести их воедино, — и как все они вместе создают творение куда более величественное, чем каждый по отдельности.

В то время я как никогда понимала Вивальди. Я вспоминала, как мы с Джульеттой прятались в ризнице и наблюдали, как он сочиняет музыку. Мы молча передразнивали его ужасные гримасы, а потом в дортуаре от смеха по полу катались.

Теперь же мне хотелось увидеть его и сказать, что я поняла — Христос действительно стоял перед ним, а ангелы нашептывали мелодии ему в уши.

Пока просеиваешь и насыпаешь в бочку золу, ничто не мешает предаваться мыслям о музыке. Совсем другое дело — огромный чан со смесью жира и щелока, поставленный на огонь; тут требуется предельная сосредоточенность. Когда меня поставили перемешивать массу в чане, я думала только о том, как не дать ей вскипеть и разбрызгаться во все стороны. Полоумная девушка по имени Мария-Бьянка, которую поставили учить меня новому ремеслу, толковала, что «пузырики говорят», когда мыло готово и его можно проверять.

Действительно, на поверхность мыльной массы поднимались пузыри; они держались какое-то время, а потом с треском лопались. Стоило мне один раз зазеваться, и раскаленная капля щелока мигом разъела кожу на руке. Теперь все мое внимание без остатка было приковано к работе, словно со мной говорили не «пузырики», а сам Господь Бог.

Отныне все мои помыслы были направлены на то, чтобы держать открытые части тела как можно дальше от булькающего содержимого железного котла, которое я должна была перемешивать деревянной ложкой, превосходящей в длину мой собственный рост. От напряжения у меня постоянно болела спина.

Нинетта, хромая девушка, поддерживающая огонь под тремя мыловарными котлами — большим и двумя маленькими, — уже ослепла на один глаз. Ее лицо и руки были исчерчены бледными полосами ожогов в тех местах, где кто-то невнимательный, помешивая наверху едкую массу в емкостях, пролил ее на Нинетту. Она показала мне особую хитрость: бросить куриное перышко на поверхность смеси. Если перышко начнет дымиться и растворяться, значит, мыло пора солить.

Я совершенно уверена, что ад — это бесконечные чаны со щелоком. Несчастные грешники помешивают там едкую массу, поддерживают огонь под котлами, вечно опасаясь кануть в них и превратиться в дымящуюся кучку костей.

О своих подругах я вспоминала только по ночам в постели, которую делила еще с тремя девочками. Как я ни выматывалась за день, мне не сразу удавалось заснуть: мешали соседки, которые толкались и охали, а потом храпели и пахли. Все и вся на мыловарне провоняло прогорклым говяжьим жиром, который здесь перетапливали и после смешивали со щелоком.

Изо всех сил стараясь поскорей заснуть, я представляла себе, как сейчас живут мои подружки. Я раздумывала, вернулась ли уже Клаудия из Саксонии и трудно ли ей приходится вновь привыкать к приюту после развлечений в кругу семьи — балов в замке и выездов на охоту, маскарадов и пикников. После примерок у портнихи, поездок с матушкой в город, чтобы присмотреть для приданого новые шелка, бархаты и нижнее белье…

Думала я и о Джульетте — как она странствует по свету со своим юным возлюбленным. Как играет на виолончели в веселой студии, пока он рисует, а птицы поют, и желтое солнце льет медовый свет в их окно.

Марьетту я воображала на сцене театра Сан-Кризостомо. Она в великолепном платье, вся увешана драгоценностями, глаза насурьмлены, а волосы усыпаны жемчугами. К ее ногам набросали столько букетов, что Марьетта стоит, будто в саду.

Иногда я вспоминала сестру Лауру. Теперь, должно быть, она просит какую-нибудь другую девочку называть ее Ziétta, другой девочке дарит украдкой яблоки, нахваливает, а то и целует в лоб.

Те долгие месяцы, что я провела на мыловарне, меня по ночам донимал один и тот же кошмарный сон. Он повторялся без конца: будто деревянная ложка выскальзывает у меня из рук, а рядом стоит сестра Лаура и кричит: «Хватай же ее, хватай, пока не поздно!» А потом сзади подходит Ла Бефана и пихает меня в спину, и обе мои руки окунаются в кипящий щелок. В тот момент обжигающей боли и ужаса я уже знала, знала доподлинно: я больше никогда не смогу играть. Музыка утрачена для меня, утрачена навеки.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

«Милая Аннина!

Куда же ты запропастилась на премьере? Я всех видела, только тебя не могла найти! Потом я приходила в приютский parlatòrio и просила позвать тебя, но маэстра Эвелина сказала, что тебе сейчас не до гостей. Ты что, болеешь? Я попрошу будущую свекровь прислать тебе цыпленка.

Ах, Аннина, ты наверняка уже прослышала, что мой дебют обернулся полным триумфом — да я о таком даже мечтать не могла! Все прошло великолепно: мне всего пару раз понадобилась подсказка суфлера, а голос звучал сильно и прекрасно, как никогда. О, а мой наряд! Когда мне его впервые принесли на репетицию, я чуть не померла от счастья!

На премьере побывал и покровитель Генделя, принц Эрнст Ганноверский. Меня ему представили, и он поцеловал мне ручку, а потом поклялся во всеуслышание, что будет ходить на каждое представление, пока я исполняю партию Поппеи. Гендель же вослед ему не устает твердить, что будь его воля, так вышел бы закон, впредь запрещающий петь Поппею всем, кроме меня. Ну разве не здорово?

Знаешь, эти саксонцы жутко стеснительные — в жизни не скажут, чего хотят (и того меньше — сделают, что хотят!). Вместо этого они отбирают твое время попусту и изводят целые склянки чернил на глупые вирши или стоят истуканами, косятся на тебя и строят такие рожи, что хочется спросить, мол, не съели ли вы чего-нибудь этакого, не пользительного для желудка.

Гендель написал воистину божественный гимн Пресвятой Деве „Ah! Che tròppo ineguali!“69 и попросил меня спеть его на закрытом концерте в палаццо братьев Марчелло. Все были в восторге от моего исполнения, зато сам композитор почему-то не смог даже глянуть мне в лицо и — без всяких шуток! — кинулся прочь из залы, утирая слезы. Томассо по обыкновению грубо захохотал и потом заявил, что лучше бы „il Саrо Sàssone“ принюхивался к чьей-нибудь другой юбке.

Сегодня мы в пятнадцатый раз даем „Агриппину“. La Serenissima столь увлечена этой оперой, что конца восторгам не предвидится. Люди покупают билеты и потом перепродают их втридорога.

Я обожаю петь в опере — я родилась, чтобы выступать на оперной сцене, и никогда не сомневалась в этом. Хвала семье Томассо и их богатствам, что я могу жить этой жизнью без той подлой борьбы, что приходится на долю столь многих артистов.

Почему так получается, что в оперных оркестрах нет ни одной женщины-музыканта — а на сцене петь нам разрешается? До чего же несправедливо, что в этом отсталом городе исполнительницы вроде тебя могут играть лишь в стенах четырех ospedali — да и то спрятанными от всех, чтоб никто не увидел!

Ты даже не представляешь, как великолепно, когда тебя видят, и слышат, и знают! Я по-настоящему счастлива, только когда пою на сцене и чувствую, что все взоры прикованы ко мне — тогда все прочее в жизни кажется горсткой докучных мелочей.

Меня теперь возят в театр, можно сказать, под замком. Мамаша Томассо устраивает целый спектакль из охраны моей добродетели.

Но что такое добродетель, Аннина, как не притворство? Я уже пообтерлась среди знати и вижу теперь, что у каждой важной дамы есть постоянный любовник. Даже моя будущая свекровка и та твердит, дескать, появляться в свете со своим мужем — предел дурного вкуса.

С тех пор как я в последний раз писала тебе, я разузнала еще кое-что любопытное. В день премьеры я утянула с банкета бутылочку вина и припрятала ее в своей келье, здесь в монастыре. Позже я нашла ей должное применение, подпоив мою дряхлую вонючую дуэнью настолько, что она с удовольствием покалякала со мной о прошлом обители Сан Франческо делла Винья — о тех странных делах, что творились здесь за многие годы.

Представь, выяснилось, что в конце 1694 года сюда поступила для молитвенного очищения небольшая компания музыкантш из нашей Пьеты. Одна из них, молодая аристократка, скрывавшая свое настоящее имя, задержалась в монастыре, как предполагалось, на год и жила здесь под обетом молчания. Однако прошло восемь месяцев, и эту даму куда-то тайно увезли в гондоле под покровом темноты.

Теперь одни утверждают, будто бы она родила ребеночка, а потом утопила в канале. Поговаривают даже, что дождливыми ночами некоторые монахини слышат, как его призрак плачет и зовет маму. Другие думают, что та молодая и знатная особа все же забрала дитя с собой. Но все они единодушны в том, что это была дочь Фоскарини.

Пока ты не насочиняла себе пустых надежд, запомни лучше, что и за тысячу лет ни одна дочь в семье Томассо не призналась бы в таком скандальном поступке. И вообще, десятки других девчонок из Пьеты могут с тем же успехом претендовать на роль последствия этого конкретного случая. Но все равно я решила, что лучше пересказать тебе эту историю.

Когда эту оперу закроют, я найду способ украдкой улизнуть in màschera. Я возьму тебя в компанию, и мы вдвоем насмотримся, наслушаемся и напробуемся вдоволь всего, что только найдется лучшего по всей Венеции. Мы с тобой нарядимся солдатами или придумаем еще что-нибудь столь же лихое и забавное.

Между прочим, служанка моей будущей свекрови — та еще сплетница — как-то обронила, что почти каждый день таскает письма в Пьету и обратно. Вот я и гадаю: неужели этот здоровенный придурок Томассо строит куры какой-нибудь нашей товарке?! Может, это как раз в его вкусе — держать про запас еще одну девицу на случай, если я ему поднадоем?

Прошу тебя, постарайся изо всех сил и приходи меня послушать. Уверена, уж Маттео тебе поможет, даже если все остальные способы подведут.

Baci ed abbracci, Марьетта».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Конечно, это Паолина передала мне Марьеттино письмо, но от меня не укрылась некоторая ее сухость и даже недовольство, что я не нашла монетки, чтобы оплатить ее труды.

Мне так и не удалось завести новых подруг среди comun. Все здесь знали, откуда я взялась, и наверняка злорадствовали, видя, как я свалилась с таких высот. Паолина держалась со мной по-прежнему сердечно, но мы виделись редко, поскольку гладильня располагалась в противоположном от мыловарни конце здания.

Я носила нераспечатанное Марьеттино письмо под рубашкой больше суток, пока не нашла подходящее время и место, где меня никто не видел бы. Я читала и перечитывала его столько раз, что выучила наизусть.

Меж тем, день за днем выбирая из золы угли и перемешивая щелок в котле над огнем, я чувствовала, как угасает пламя моей собственной жизни. Не только пища питает нас, и не одни молитвы просвещают нас на пути к Господу. Осень сменилась зимой, а я, словно призрак, влачила свое существование среди figlie di comun. На Рождество я вместе с ними ходила в церковь и слушала ораторию в исполнении моих бывших соучениц. Мне это живо напомнило о ночи на балконе в Са' Фоскарини, когда божественные звуки coro доносились снизу, а я смотрела на девочек сверху, словно дух, который взирает на живых из земли мертвых. Только перестав быть Анной Марией даль Виолин, я ясно осознала, кем я была и какая судьба ждала меня, — увы, осознала слишком поздно. Я чахла от непосильного труда на мыловарне Пьеты, и прежняя жизнь была мне отныне заказана.

В отличие от девушек, работавших в прачечной с десяти лет, я была объектом неусыпного наблюдения дежурной наставницы, невзлюбившей меня так же явно, как и воспитанницы, работавшие под ее началом. Ворота на ночь запирали на засов, а приставленный к ним привратник с явным удовольствием просиживал там штаны, болтая о том о сем со слугами и торговцами и рявкая на менее привилегированных обитателей ospedale, желавших хоть одним глазком выглянуть за ворота и посмотреть, что делается на белом свете.

Вскоре после моего появления на мыловарне я, встретив Паолину в трапезной, спросила, возьмется ли она доставить мое письмо, если я ухитрюсь написать его. Паолина с оскорбленным видом лишь покачала головой.

Мне хотелось попросить помощи у Сильвио — но о какой помощи? Если бы даже я сбежала, куда мне было идти? Без медальона, единственной моей ценности, я не смогла бы заплатить ни за дорогу, ни за хлеб. Я гадала, что сталось с ним и прочей небогатой коллекцией моих личных вещиц, спрятанных под кроватью, — перьями и чернилами, сургучом для писем и песком для присыпки бумаги, а также печатью с моими инициалами. И еще я гадала, что сказали обо мне остальным девочкам. Руководство предпочитало держать дерзость воспитанниц и их открытое неповиновение в тайне, чтобы не вызвать у других такие же бунтарские настроения. Наверное, теперь все думают, что я заболела или, по примеру Джульетты, сбежала из приюта. Может, они даже уверены, что я уже умерла.

Мне было невыразимо жаль, что я не смогла передать медальон Сильвио, как собиралась. Уж не присвоила ли его какая-нибудь девушка? У меня все внутри переворачивалось, стоило мне представить, как Бернардина стискивает его в веснушчатом кулаке. Или его все же изъяла настоятельница? Ведь Сильвио думает, что я спокойно добралась до своей спальни. Может, он до сих пор шлет мне весточки — весточки, которые никогда уже до меня не дойдут.

Я подумала было, не сможет ли Марьетта мне чем-нибудь помочь, но тут же поняла, что все ее мысли сейчас заняты оперой и грядущей свадьбой; к тому же я твердо знала: не тот она человек, чтобы поставить под угрозу свое собственное благополучие ради кого-то другого.

Неотступно думала я и о Франце, хотя понимала, что едва ли нам суждено когда-либо встретиться на этой земле.

По мере того как дни сбивались в недели, а недели — в месяцы, мои разрозненные желания сливались в единственное устремление: взять в руки скрипку и заставить ее петь. Мне уже было совершенно все равно, кто мои родители и какая судьба ожидала бы меня, если бы они нашлись. Я хотела, чтобы вернулась моя прежняя жизнь. Я хотела лишь одного — вновь стать Анной Марией даль Виолин.

Здесь же все дышало отчаянием. Я была уверена, что навсегда останусь среди figlie di comun, вечно буду просеивать золу и перемешивать в котлах жир и щелок, пока какое-нибудь увечье не избавит меня от работы или пока я не умру от тоски. С уходом подруг, с предательством сестры Лауры, говорила я себе, меня очень скоро забудут. Даже маэстро найдет себе другую скрипачку, которая сможет опробовать его только что написанные сочинения; это ее имя он теперь будет черкать в верху нотного листа. Господь отвергнул меня, потому что я бездумно расточала дарованные Им блага.

Мне пришлось выпрашивать бумагу, перо и чернила с полдюжины раз, прежде чем мне их дали. Тогда я написала два письма — настоятельнице и правлению, где клятвенно заверяла, что полностью осознала прежние заблуждения и что теперь мое единственное желание — провести остаток жизни в Пьете, в смирении и покорности, снова получив дозволение играть.

Много раз перечитав послания и удостоверившись, что лучше написать уже невозможно, я отдала их синьоре Дзуане, которая как carica командовала девушками и женщинами, работавшими на мыловарне и в прачечной. Принимая от меня два аккуратно сложенных листка, она посмотрела на меня почти ласково и заверила, что проследит за доставкой моих писем. Я вновь ощутила вкус надежды.

Уже прикрывая за собой дверь, я все же решила вернуться и еще раз поблагодарить синьору Дзуану за готовность мне помочь. Я понимала, что у нее нет для этого особых оснований, и столь редкое проявление доброты наполнило мне сердце теплом.

Снова переступив порог, я не сразу осознала происходящее: синьора Дзуана стояла на коленях под чаном со щелоком. Одной рукой закрываясь от жара, другой она совала мои письма в огонь. Листки тут же занялись пламенем — сначала ярко-зеленым, затем желтоватым, и постепенно от них осталась печальная серая горстка, окаймленная рыжими сполохами. В беспомощном молчании взирала я на то, как мои мольбы и надежды на помилование обращаются в пепел.

14

В душе моей поселилась тупая отрешенность. Дни тянулись за днями, скапливались в недели, потом в месяцы. Лежа вечером в постели, я смотрела на свои руки и плакала, потому что это были уже не мои руки. Кожа на пальцах покраснела, загрубела и потрескалась. Когда становилось холоднее, пальцы на левой руке деревенели настолько, что не годились бы для исполнения даже самого неспешного из пассажей маэстро. Чувствуя, что гибкость рук стремительно утрачивается, я пыталась восстановить ее, время от времени упражняясь в аппликатуре и смычковой технике на воображаемом инструменте. Прок от этого был ничтожным, поскольку я так уставала к ночи, что не могла посвящать подобным занятиям много времени.

Соседки по кровати презирали меня, потому что я не интересовалась их сплетнями, а вся была поглощена мыслями о музыке, о том, что музыка еще не умерла в моей душе. Не раз я слышала их пересуды о себе самой — насмешки над моими упражнениями и над моими глупыми надеждами на то, что я когда-нибудь снова смогу играть.

Весной синьора Дзуана велела мне явиться в лечебницу.

— Но я не больна, — возразила я, пряча глаза.

С того дня, как она сожгла мои письма, я избегала встречаться с ней взглядом.

— И тем не менее тебя туда вызывают.

Я пошла в чем была, припорошенная пеплом, который теперь постоянно покрывал меня, так что я выглядела скорее седовласой дамой, нежели пятнадцатилетней девушкой.

Дежурившая на дверях санитарка провела меня через главную палату, где кашляли и тихо постанывали больные, мимо спящих и бодрствующих пациенток с остекленевшим взором. Затем мы оказались у некой двери, постучались и были впущены в другую, меньшую палату с окном, выходящим во внутренний дворик. Там шел дождь.

В комнате на кровати лежала сестра Лаура, хотя я даже не сразу узнала ее. Лицо у нее было одутловатым, землистого оттенка, а некогда голубые глаза покраснели и воспалились — совсем как в ту ужасную ночь. Тем не менее при виде меня они словно озарились внутренним светом, выказывая мне прежнюю доброту и привязанность. Вспомнив, что наговорила ей тогда, я преисполнилась раскаянием.

Врач, сидевший у ее постели, отозвал меня в сторонку:

— Ты хорошо ее знаешь?

— Это моя первая наставница, — ответила я. — Она всегда была мне другом.

Я не стала ему рассказывать о нашей последней с сестрой Лаурой встрече.

Он лишь покачал головой:

— Тогда тебе лучше прямо сейчас сказать ей последнее addìo и благословить в последний путь. Мы уже позвали священника.

— Но почему? — не понимала я. — Что с ней стряслось?

— Воспаление легких, горячка и бред. Наши средства были на этот раз бессильны. Она хотела видеть тебя.

Я опустилась на колени у постели больной и взяла ее за руку — почти ледяную, словно сестра Лаура уже скончалась. «Figlia!», — прошептала она едва слышно, а потом все ее тело сотряс жестокий приступ кашля. Я держала ее за руку и терпеливо ждала, пока прекратится кашель, а потом поцеловала в лоб так же, как когда-то она меня.

Пока я, оцепенев от ужаса, стояла на коленях у кровати, в комнату понемногу стали заходить люди. Они принесли все необходимое для соборования: столик, покрытый белой тканью, свечи и ладан, чашу с водой и сосуды с елеем. Вслед за ними в палату вошел священник — не тот привычный падре, что исповедовал и причащал нас, а какой-то незнакомый, чином повыше нашего.

За ним последовала процессия из нескольких maèstre, настоятельницы и двух вельможных синьор, с головы до ног закутанных в черное и в темных плотных вуалях.

Священник крестообразно окропил палату святой водой. Осушив пальцы о кусочек хлеба, он обмакнул несколько белоснежных лоскутков ткани в елей и также крестоообразно помазал больной лоб, а затем принялся читать молитву:

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, extinguatur in te omnis virtus diaboli per impositionem manuum nostrarum, et per invocationem gloriosae et sanctae Dei Genitricis Virginis Mariae, ejusque inclyti Sponsi Joseph, et omnium sanctorum Angelorum, Archan-gelorum, Martyrum, Confessorum, Virginum, atque omnium simul Sanctorum.70

Мы все стояли полукругом у постели сестры Лауры и молились о спасении ее бессмертной души, повторяя семь покаянных псалмов и литанию святым.

Священник поднес ей к губам распятие и склонился, чтобы выслушать исповедь. На это у больной еще нашлись силы, но вскоре ее глаза вновь потускнели. Меж тем святой отец обернулся к присутствующим в палате:

— Кто из вас именуется Анна Мария? — спросил он и сразу же безошибочно обратился ко мне, вероятно, из-за моего изумленного вида. — Она хочет, чтобы ты сыграла для нее. Она желает, чтобы эти звуки были последними из всех, что она услышит, прежде чем отойти в мир иной.

Но как я могла ей сыграть, если уже полгода не держала в руках скрипку! Какую музыку можно извлечь вот этими пальцами — обваренными, разбухшими от воды, без мозолей на подушечках, утратившими всякую гибкость? Я вспыхнула от стыда при мысли, что жалкие звуки, которые я смогу извлечь сейчас, будут последним, что услышит сестра Лаура.

Как бы там ни было, кого-то все же послали за моей скрипкой. Я опустилась у ложа моей любимой наставницы, моего дорогого друга, и поцеловала ей руку. Она же поднесла мою кисть к своим сухим губам, и я ощутила их прикосновение — столь обжигающе-жаркое, что я не удивилась бы, если бы от ее поцелуя на коже остался след. Слабым голосом она произнесла: «Figlia mia!»

Мне хотелось сказать ей в ответ что-нибудь доброе, поблагодарить за то, что она столько заботилась обо мне в детстве. Из всех maèstre она одна искренне желала мне успеха, и теперь мне оставалось только лить слезы: не из-за несчастья, выпавшего на долю сестры Лауры, не из-за собственной неспособности достойно выполнить ее последнюю волю. Плакала я из боязни, что она унесет с собой в могилу мою последнюю надежду узнать, кто была моя мать, и разыскать ее.

И хотя я понимала, что это верх своекорыстия — донимать сестру Лауру расспросами в такой момент, когда единственным ее желанием может быть только облегчение души, я тем не менее не могла себя сдержать, думая только о своей спешной надобности.

Если бы вдруг каким-то чудом мне было позволено прожить заново некий миг моей жизни — зачеркнуть неверно выполненное, обдумать все как следует еще раз, подготовиться с должным прилежанием, а потом переделать все наново с нужной глубиной и пониманием, — я бы выбрала именно этот момент. Но жизнь очень редко предоставляет нам второй шанс — а смерть не оставляет ни одного.

Я склонилась к сестре Лауре и прошептала ей в самое ухо:

— Прошу вас ради Господней любви, подскажите, как мне отыскать ее! Сжальтесь надо мной, Ziétta!

Она поглядела на меня и что-то неразборчиво повторила несколько раз, а потом отвернула лицо к стене.

— …in nomine Domini: et oratio fidei salvabit infirmum, et alleviabit eum Dominus: et si in peccatis sit, remittentur ei; cura, quaesumus, Redemptor noster, gratia Sancti Spiritus languores istius infirmae, ej usque sana vulnera, et dimitte peccata, atque dolores cunctos mentis et corporis ab ea expelle, plenamque interius et exterius sanitatem misericorditer redde, ut, ope misericordiae tuae restituta…71

В маленькой палате было душно от запаха ладана, я чувствовала, что сама вот-вот упаду в обморок.

Кто-то вложил мне в руки скрипку — это оказалась Ла Бефана. Рядом с ослабшей, изнуренной сестрой Лаурой она казалась бодрой и полной жизни.

— Играй, Анна Мария! — произнесла она голосом столь резким, что я отпрянула.

Мне невольно припомнилась ее острая палочка, больно впивающаяся в тело. Но потом я словно наяву услышала веселые возгласы, что подбадривали меня на концерте в гетто много-много месяцев назад. Я не стала смотреть на Ла Бефану, хотя она стояла так близко ко мне, что ее сипение раздалось прямо над моим ухом:

— Отправь ее на тот свет своей игрой!

Я взяла у нее из рук инструмент и принялась вертеть колки, выгадывая себе лишнее время, хоть он и так был великолепно настроен. Это оказалась моя бывшая скрипка, и я едва не плакала от радости, что снова держу ее в руках. Я возилась дольше обычного, тщетно пытаясь согласовать движения смычка с положением левой руки. Увы, мои руки, казалось, принадлежали каким-то другим людям, причем разным. Я чувствовала себя словно в дурном сне. Бремя возложенной на меня ответственности отзывалось во мне жутким страхом, помноженным на сомнения, что я вряд ли смогу сделать все, как она заслуживает.

Меж тем присутствующие начали понемногу перешептываться и проявлять нетерпение. Я поняла, что откладывать дольше нельзя, и заиграла. Я выбрала концерт Вивальди ля минор, grave е sèmpre piano72 из второй части: это был один из любимейших отрывков сестры Лауры.

Звуки первых тактов жутко коробили слух, и я чувствовала, что мое лицо пылает от стыда. Ла Бефана так и впивалась в меня взглядом, в котором читалось неприкрытое торжество — ей недоставало только потирать руки от удовольствия. Я как могла приказывала мышцам вспомнить — и вдруг что-то переменилось. Казалось, сама скрипка вспомнила музыку за меня.

Я снова играла. Я снова стала собой, а скрипка — частью моего тела.

Ничуть не передохнув, я перешла к концерту фа мажор из того же цикла. Музыка была для меня в этот момент словно мост, по которому я перебиралась из царства мертвых сюда, в мир живых. Играя, я вспоминала свои прежние фантазии, посещавшие меня во время едва ли не каждого выступления. Я представляла среди публики свою мать. Мне чудилось, что, вложи я в свое исполнение достаточно нежности и мастерства, как она встанет в зале, с сияющим взором протянет мне руку и скажет: «Идем отсюда, Анна Мария. Нам пора домой».

Я играла, искренне надеясь растрогать сестру Лауру своей музыкой, раз уж не смогла тронуть словами. Я играла, надеясь, что она исцелится, как иногда бывает с теми, кто уже увидел Ангела Смерти, — снова обретет волю к жизни и скажет мне то, что я так хочу узнать. Я вкладывала в музыку всю мою тоску по родной душе, все томление, переполнявшее мне сердце с той поры, когда я впервые осознала, как одинока в этом мире — и как недостойна любви, раз уж даже моя собственная мать, если она еще жива, не хочет меня знать.

Я длила последнюю ноту, сколько посмела, не решаясь отнять смычок. Когда струны наконец смолкли и я, опустив руку, огляделась вокруг, все присутствующие в палате утирали слезы. Сестра Лаура была мертва.

Я едва могу припомнить, что случилось потом. Кто-то пытался вынуть скрипку у меня из рук, а я сопротивлялась, не желая отдавать ее. В конце концов меня вновь препроводили обратно в прачечную, где я тут же слегла и несколько дней не брала в рот никакой пищи. В те дни я завидовала сестре Лауре.

Пока я болела, меня навестила Паолина. Она принесла мне чистейший носовой платок, миску супа и письмо от Марьетты.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

«Аннина, дорогая!

Я наконец-то узнала от маэстры Эвелины, что с тобой приключилось. Сага! Как же несправедливо было сослать тебя в comun! Надеюсь, однако, что тебе не поручили слишком уж гнусную работу.

Боже, зато как я хохотала, когда она рассказала мне, как ты врезала Ла Бефане! Brava!73 Я и не подозревала, что ты на такое способна. И вправду, давно пора было кому-нибудь дать по мозгам старой сучке. Жаль только, что теперь ты должна страдать из-за этого.

Поверь, если бы маэстро работал в Пьете по-прежнему, тебя никто бы не посмел выгнать из coro: он слишком ценил тебя и никогда не дал бы в обиду. Сейчас о Вивальди почти нет известий — кроме тех, что он много времени проводит в Мантуе.

Не знаю теперь, как бы ухитриться выдать тебя замуж, но я попробую подыскать такого жениха, который бы вызволил тебя оттуда. У Томассо полно друзей, но они большую часть времени так пьяны, что им совершенно все равно, откуда невеста — из coro, из comun или из борделя. Моя задача — найти такого, чтобы согласился дать тебе свое имя. Не дрейфь!

Чем больше я узнаю о жизни венецианской знати, тем сильнее изумляюсь. Она напоминает мне яблоко — с виду такое спелое и аппетитное, а стоит разрезать — сплошь гниль и червяки. Даже у самих Фоскарини есть куда более постыдные тайны, чем наш с Томассо брак.

Неделю назад меня в монастыре подняли с постели среди ночи и велели облачиться в принесенную мне одежду, всю из черного шелка. К наряду прилагалось увесистое жемчужное ожерелье, которое мне позволяют надевать только по семейным поводам. Потом меня потащили к воротам и впихнули в одну из гондол дома Фоскарини, залитую сиянием множества свечей. Посредине лодки стоял гроб, так засыпанный красными розами, словно небеса разверзлись и пролился дождь из цветов. Я начала расспрашивать, что за жмурика мы хороним, но никто мне не сказал, даже Томассо.

Все они плакали, хотя и пытались скрыть слезы. Больше всех рыдала мамочка Фоскарини. Папочка и все сыночки и дочечки, мне уже знакомые, тоже тут были, ну я и решила, что это ребенок, которого они прятали от всех. Гроб, впрочем, был обычного размера, не детский.

Так мы и плыли — они все рыдали, но никто и словом не обмолвился, по ком плач, до самого cimitèro San Michele,74 где обычно хоронят всех покойников. После я, полусонная, плелась за ними к родовому участку, с трудом продираясь через густую траву. По дороге меня неожиданно осенило, что когда-нибудь и меня тут зароют.

Хотя имя покойника сохранялось в тайне, хоронили его со всей помпой, положенной такому семейству. Заупокойную служил кардинал, а помогал ему хозяйкин личный исповедник — судя по его мерзкой физиономии, затерявшийся брат-близнец нашей Ла Бефаны. Бубня молитвы, он дважды успел полапать меня за задницу.

Лишь в самом конце, когда все уже стали бросать в могилу последнюю горсть земли, Томассо проскулил: „Антония!“ Я так думаю, что она была его сестрой. Не знаю, что уж там случилось с этой Антонией, но могу побиться об заклад, что все в семейке чувствуют себя жутко перед ней виноватыми.

Я беспрестанно спрашиваю Томассо в записках, когда будет назначен день нашего венчания. Он же долдонит одно: дескать, его отец хочет сперва устроить, чтоб моя родная матушка вместе со всем выводком переехала из своей дыры в Виченцу.75 Не знаю, сколько там отступных она из него вытрясла, но наверняка малым не обошлось. Вместо того чтобы посылать эту голоштанную компанию попрошайничать под мостами, она собирается основать нечто вроде конторы, куда будут приходить матроны и их домоправительницы и нанимать ребятишек для работы по хозяйству и на огородах. Не сомневаюсь, что мамуля заранее считает это предприятие самой выгодной аферой в своей жизни. Я же дала себе зарок, что не стану по ней скучать, хотя, если припечет, у меня всегда будет достаточно денег, чтобы ее навестить.

Я тут пою, конечно, вместе с монашками, но репертуар у них еще зануднее, чем в Пьете. Я бы с удовольствием сбежала отсюда, если бы моя свекровушка не пообещала мне, что я снова выйду на оперную сцену, как только благополучно схожу под венец.

Мне до сих пор иногда присылают цветы. Впрочем, мои обожатели из публики успели меня подзабыть, ведь триумф „Агриппины“ уже в прошлом. Минуло целых двадцать семь представлений, и каждое принесло небывалый успех всем исполнителям.

Не теряй надежды, Аннина! Я попробую уговорить папочку Фоскарини использовать его влияние, чтобы тебя восстановили в coro, и одновременно буду расхваливать тебя этим олухам — дружкам Томассо. Поверь, если бы мое слово хоть что-то значило, ты ни на минуту дольше не осталась бы в comun.

Пока прими от меня цыпленка и два золотых. Я не брошу тебя, cara, даже если весь мир отвернется от тебя.

Шлю тебе baci ed abbracci, Марьетта».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В последних числах сентября меня вызвали к настоятельнице. Войдя в кабинет, я отметила удивление в ее глазах.

— Присаживайся, дорогая, у тебя такой утомленный вид!

Время, казалось, сгладило острые углы ее гнева; настоятельница выказывала мне явное сочувствие — и все же я не спешила верить ей.

— Анна Мария, вчера собиралось наше правление. Оно приняло несколько решений.

Только тогда я поблагодарила ее и села. Я не знала, то ли я сама так изменилась, то ли все вокруг стало другим, но я будто новыми глазами увидела полотно Балестры «Annuziazione».76 У Святой Девы было такое лицо, будто ее предали.

Настоятельница дождалась, пока я снова остановлю на ней свой взгляд.

— Несмотря на многочисленные крупные затруднения, с которыми в последнее время сталкивается «Ospedale della Pietà», руководство выделило на собрании время, чтобы еще раз рассмотреть вопрос о твоем смещении. Хочу, чтобы ты знала — я сама написала прошение к правлению от твоего имени, и к нему присоединились несколько других maèstre.

Я сцепила зубы, ожидая плохих известий. Понятно, что мне придется остаться в comun навсегда, до конца своих дней.

Ее уже нет в живых, нашей тогдашней настоятельницы. Хоть она и была причиной стольких моих страданий, я спустя годы смогла понять, как хорошо она умела справляться со своими обязанностями. Она поступала порой строго, но всегда честно. Теперь для меня очевидно, что в своих решениях настоятельница опиралась лишь на явные факты и делала все от нее зависящее, чтобы руководство могло составить непредвзятое мнение обо всех неполадках в Пьете.

Она помолчала, глядя на меня, а затем объявила:

— Перед самым концом собрания члены правления проголосовали за то, чтобы восстановить тебя в качестве figlia di coro.

Я не сразу вникла в смысл ее слов — а потом в голос разрыдалась. Все куда-то ушло: и былая гордость, и гнев, и отчаяние. В тот момент я испытывала только признательность.

Подождав, пока я выплачусь, настоятельница продолжила:

— Далее тебе, думаю, будет также интересно узнать, что правление восстановило дона Вивальди в должности maèstro di violin. Сейчас ему поручено подыскать инструменты для отдельных исполнительниц. Пока maèstro Вивальди не нашел для тебя подходящей скрипки, ты можешь взять ту, что раньше принадлежала сестре Лауре. Она превосходна по звучанию, ты сама знаешь, и, я думаю, сестра Лаура искренне желала бы этого. Ну-ну, детка… перестань сейчас же! Вот, возьми платок. Я еще не все сказала.

Настоятельница встала и отперла ящичек своей credènza,77 достала оттуда запечатанное сургучом письмо и протянула его мне.

— Строго говоря, я должна была бы прочитать послание, чтобы удостовериться, что оно не содержит ничего для тебя пагубного. Но сестра Лаура настоятельно просила вручить его тебе как есть, не вскрывая. Я уверена, что от нее к тебе может исходить только добро. Она ведь очень любила тебя, Анна Мария. Сестра Лаура открыто выделяла тебя среди остальных своих учениц и всегда прочила тебе большое будущее. Знаю, что ты сделаешь все, чтобы ее надежды не оказались напрасными.

Вручая письмо, настоятельница легонько сжала мне руку, а я в тот момент вдруг поняла, что и она чувствует ко мне расположение, хотя раньше мне это было невдомек.

— Если сестра Лаура и поступала с тобой сурово — это исключительно потому, что ей хотелось для тебя удела, которого, как она понимала, ей не удалось достичь. Для себя же она была самой строгой судией. Давай вместе помянем сестру Лауру в наших молитвах в надежде, что она наконец обрела покой.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

«Figlia mia!

Каждой частицей своего существа я стремилась сказать тебе эти слова — и дать тебе услышать в них правду.

Моя дорогая доченька, единственное мое дитя, рожденное от любви, которой мне лучше было не знать! Молись за меня, доченька! Проси Господа, чтобы пламя Чистилища выжгло тот грех, которым я навлекла беду на нас обеих!

Figlia mia, теперь ты наконец узнаешь, как свято берегла я твои письма. Перо и бумага в твоих руках тоже превращались в музыкальный инструмент, оживавший под твоими пальцами.

Мне следовало стыдиться, а я гордилась. Глядя на тебя, помогая тебе и незаметно наставляя во всем, в чем могла, я никогда не была способна заставить себя испытывать укоры совести, которые могли бы очистить меня от греха, в коем я произвела тебя на свет.

Я не слишком одарена в игре на скрипке, но ты — в тебе есть искра Божья. И если сам Создатель вложил ее, как могу я усомниться, что Он улыбнулся тебе еще при рождении?

Говоря так, я нагромождаю грех на грех.

Как же мне хотелось признать тебя! И как странно мне писать эти строки, зная, что буду уже мертва, когда ты их прочитаешь. Я же видела, как глядит на меня врач — как меня отделили от других пациенток, как они оставили всякие надежды. Я и сама достаточно насмотрелась на таких больных, чтобы тешить себя надеждой, будто со мной все закончится иначе. Жизнь во мне угасает. Уже сейчас я могу писать лишь понемногу: приходится часто останавливаться и делать передышку.

В твоих письмах я с особой нежностью перечитывала слова, которые, как я прекрасно понимала, мне никогда не услышать наяву: „Carissima madre mia“.

Есть то, что невозможно постичь, Аннина. Смерть. Мы поем о ней псалмы, нас учат бояться ее. Но на самом деле нам трудно поверить, что она когда-нибудь придет. Что это тело, которое мы знаем так хорошо, — эти руки, эти глаза, эти уши — перестанет служить нам вместилищем. Ладони раскроются, душа отлетит прочь, а глаза и уши затворятся навеки.

Пятнадцать лет назад моя мать вместе со своим исповедником заставили меня поклясться спасением твоей бессмертной души, что до тех пор, пока живу, я не откроюсь тебе. Этой клятвой я выкупила право жить рядом и приглядывать за тобой, вместо того чтобы вверить тебя заботам чужих людей. Но и такое стало возможным лишь благодаря моей лжи относительно того, кто твой отец, благодаря моей лжи и соучастию еще одной особы — Менегины, которая знала правду и сохранила ее в тайне. Впрочем, ни на минуту она не давала мне забыть, что сделала это из любви к нему, а вовсе не ко мне.

Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже не связана былой клятвой.

Анна Мария, я любила тебя больше всего на свете. Больше, чем музыку. Больше даже, чем Господа.

Со страхом я примечала, как ты хорошеешь день ото дня. Я следила за твоим маэстро в те часы, когда он учил тебя и твоих подружек. С каким же облегчением я вскоре убедилась, что Вивальди некогда даже остановить на тебе свой взор, поскольку ему гораздо милее собственный успех! Тогда я вознесла хвалу Господу за то, что Вивальди и себялюбив, и честолюбив одновременно.

Не укрылось от меня и влияние, которое на тебя оказывала Марьетта. Большей пройдохи я в жизни не встречала, и по ловкости ей нет равных среди сверстниц — ни в приюте, ни за его пределами. Эта из кого угодно сможет веревки вить — и скоро, между прочим, станет тебе теткой (если уже не стала).

Впрочем, возможно, именно такая жена и нужна моему глупенькому среднему братцу, столь же легковерному и распутному, сколь образован и умен другой наш брат — Марко.

Когда Марьетта одурачила Томассо — а ты ей невольно помогла, — я едва могла сдержать свое возмущение. Это наша мать проявила мудрость, позволив Марьетте довести задуманное до конца.

Твоя бабка вовсе не глупа, и я надеюсь, что она еще пригодится тебе в будущей жизни и карьере.

Я все боялась, что ты сбежишь из приюта в чем есть, прихватив с собой одну лишь скрипку. Ночами я лежала и представляла, как ты скитаешься по миру, отдавшись на милость судьбы, без гроша в кармане, чтоб оплатить дорогу. Я всячески убеждала настоятельницу сажать тебя почаще под замок и держать взаперти как можно дольше. Я даже преувеличивала твои проступки в стремлении уберечь от опасностей.

Тот медальон был единственной ценной вещью, доставшейся мне не от родни. Он был мой и только мой, хотя по понятным причинам мне не дозволено было держать его при себе в Пьете. Тем не менее я вполне могла подарить эту вещицу: она никогда не навела бы тебя на мой след, а значит, не содержала угрозы для твоей бессмертной души. Как же я негодовала, когда обнаружила, что Томассо украл его!

Какой же я была дурой! Моя собственная мать не могла уберечь меня от любви, даже заперев в эти стены, где нет других мужчин, кроме слуг Господа.

Figlia mia, прости, что я отступилась от тебя в то утро. Мне невыносимо было помыслить, что ты собираешься бросить свой огромный талант на алтарь любви, а теперь я сама не могу простить себе последствия этого предательства. Вместе с настоятельницей мы подали прошение о твоем восстановлении в coro. И она пообещала мне сейчас, что добьется этого.

Анна Мария, все мужчины непостоянны. Они верят в собственные признания, но пройдет время, и они будут с не меньшим жаром твердить их снова какой-то другой девушке — и так же верить. Я тоже считала, что любима искренне, — и тем не менее мой любовник обратил на меня внимание лишь после того, как его отвергла другая, нашедшая в себе силы противостоять ему, хоть и любила его.

Только теперь, лежа долгими часами на больничной койке, я поняла, что ты теперь и сама женщина — и, как женщина, сама сделаешь выбор. Я же не вольна подсказывать тебе, как поступить с дарами, которыми ты обладаешь: это ты решишь наедине с Господом.

Конечно, я молюсь, чтобы ты выбирала без ошибок.

Я никогда не покидала тебя, Анна Мария. Я все время была с тобой, и я буду с тобой вечно.

Подписываю это письмо — как ты мне когда-то — с тысячей поцелуев.

Твоя любящая мать, Антония Лаура Фоскарини».

15

«Madre mia carissima!

Я должна еще раз написать эти слова — последний раз.

Как же это письмо отличается от предыдущих: пишу и знаю, что ты никогда не получишь его. Те, прежние, — за них я тоже не могла поручиться, но ведь ты их читала! Может быть, дорогая моя наставница, моя дорогая матушка, ты найдешь особое волшебство, чтобы и там, за гробом, слышать голос моего сердца, если умела находить этот волшебный путь при жизни.

Я не стану погружаться в горе — потому что ты всегда была у меня. Теперь я это знаю. И знаю, что только любовь ко мне побуждала тебя хранить тайну все эти годы.

Я сержусь, но не на тебя. Я была обманута — но не тобою. Оба эти неприятные чувства тем не менее щедро окупаются наградой, которая сейчас наполняет мою душу.

Раньше я часто задавалась вопросом, что дарило тебе такую невозмутимость, безмятежность и доброту в закрытом мирке нашего приюта — тебе, словно созданной для совсем иной жизни: в каком-нибудь палаццо, в окружении всевозможного изящества и роскоши, которые только доступны богатой замужней zentildonna nobile. Теперь мне понятно: причиной тому была я. Быть рядом со мной: помогать, учить, наставлять меня — что еще нужно истинной матери? За это ты не требовала ни почестей, ни признания — само мое существование уже наполняло тебя счастьем.

Я поняла это — и все для меня изменилось.

Подозреваю, что в огромном дворце можно быть столь же несчастной, сколь в тесной каморке, а обладая тысячей свобод, все равно чувствовать себя скованной по рукам и ногам. Так крылатое создание может ощущать себя прикованным к земле, а птица — не замечать, что дверца клетки открыта настежь.

Я тоже с легкостью могла бы стать такой птицей, но отныне благодаря тебе я ощущаю крылья и вижу выход из клетки. Я чувствую в себе силу, я полечу, будь на то моя воля. Но пока я не мыслю для себя более высокого призвания, чем служить музыке, оставаясь здесь.

Я знаю, что моя жизнь приносила тебе счастье, и это немного утешает меня, ведь я была так слепа, что на исходе твоей жизни и на взлете моей не сумела разглядеть то, что было у меня прямо перед глазами. И конечно, мне бы очень хотелось вернуть назад то мгновение, когда ты шептала мне: „figlia mia“, а я вместо дочернего благословения изводила тебя в последний час глупыми, своекорыстными вопросами.

И все же (я повторяла это себе не раз с тех пор, как прочитала твое письмо), не стало ли бы для тебя самым ужасным известием, что я каким-то образом проведала о нашем родстве? Тогда твои самоотречение и выдержка, которыми были отмечены все эти годы, пошли бы прахом. Твой обет был бы нарушен, ты бы страшилась не только за свою бессмертную душу, но еще больше за мою.

Даже в своей последней просьбе, высказанной священнику, ты явила свою мудрость. Ты лежала на смертном одре — а я играла для своей матери. Думаю, ты знала, как мне хочется сыграть для нее, и получилось, что все мои сердечные порывы в тот момент были устремлены именно к тебе.

Я озираюсь вокруг, я вижу тысячу девушек и женщин, никогда не знавших материнской любви, и чувствую, что среди них я одна благословлена ею. Может быть, однажды я смогу в меру своих скромных сил вернуть хотя бы крупицу того, что было мне даровано. Если когда-нибудь я стану figlia privilegiata и мне будет позволено брать девочек на обучение с юных лет, то, может быть, мне это удастся.

Твоя мать навестила меня в parlatòrio почти сразу, как меня восстановили в coro. Она передала мне серебряную шкатулку, выстланную изнутри бледно-голубым шелком и до краев заполненную письмами. Некоторые из них были написаны на почтовой бумаге, какие-то — на нотной, и все связаны вместе синей шелковой ленточкой. Синьора Фоскарини не сказала о них ни слова, не упомянула даже, читала ли она их, — просто сообщила, мол, она думает, что пусть лучше они будут у меня.

Я запечатаю это последнее письмо и присоединю его к остальным, а потом снова все вместе перевяжу ленточкой.

Вы всегда будете в моем сердце, сестра Лаура. И я буду молиться за Вас. Отныне каждая сыгранная мною нота будет исполнена любви и силы, которой Вы наделили меня.

Анна Мария».

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

Все свободное время в первые недели моего возвращения я посвятила вышиванию передника — свадебного подарка для Марьетты. Когда он был почти готов, я накрепко зашила медальон в подвернутый край. Никто не взял ни медальона, ни других вещиц, хранившихся у меня под матрацем, — скорее, никто не нашел.

За день до венчания Марьетта пришла к нам в parlatòrio получить подарки. Сама настоятельница во главе процессии воспитанниц спустилась туда, чтобы поздравить невесту. Я попросила у нее разрешения поцеловать подругу, и она кивнула в знак согласия.

Наши головы сблизились, так что теперь нас разделяла только тонкая филигранная решетка.

— Передай передник Сильвио! — шепнула я ей. — Смотри же, обязательно!

Она сверкнула зелеными глазищами:

— А что же тогда ты подаришь мне, корова ты этакая?

— Вот что! — И я чмокнула ее в щеку.

— Не будь ты девчонкой, я бы в тебя просто влюбилась.

— Ах ты жадюга! — тихо рассмеялась я. — Все тебе мало!

— А я все и заполучу! — хохотнула она в ответ.

После этого моя совесть окончательно успокоилась. Медальон вернется туда, где и должен быть, и в случае нужды Ревекка и Сильвио смогут им воспользоваться. Мои же руки впредь желали только обнимать скрипку, и музыка отныне целиком объяла мое сердце, а большего, я знала, мне и не нужно.

Наши уроки с Бернардиной возобновились вскоре после моего возвращения — к нашему взаимному удивлению — и вначале безмерно тяготили нас обеих. Будучи полноправной скрипачкой в coro, она с трудом выносила необходимость выслушивать наставления от меня — официально не утвержденной, только-только вернувшейся из опалы, вечной ее соперницы. За долгие годы я привыкла воспринимать ее не иначе как злейшую недоброжелательницу из всех figlie, и мне было противно уделять ей столько внимания — особенно потому, что она благодаря моим наставлениям со временем могла превзойти меня в мастерстве.

Полное напряженного внимания общение во время частных уроков одинаково хорошо высвечивает и ученика, и учителя. И чтобы обучение принесло плоды, мне пришлось изучить Бернардину — ее страхи, ее слабости, ее силу. В ходе такого познания моя антипатия к ней понемногу таяла. Я смогла разглядеть в ней такую же одинокую девушку, как я сама, силящуюся найти путь к выживанию в стенах, где любовь — редкая гостья и где каждую обитательницу терзает один и тот же глубоко укоренившийся страх — оказаться, в сущности, недостойной любви, чему лучшее доказательство — само пребывание в приюте.

Настоятельница проявила мудрость, поставив двух заклятых врагинь в столь деликатные взаимоотношения. Иначе я никогда не смогла бы стать Бернардине союзницей.

Несмотря на негодование, с которым она встречала мои советы и помощь, мы обе прекрасно слышали — да тут любой бы услышал, — что по мере наших занятий ее игра приобретает все больше красоты и изящества. Иногда мы с маэстро встречались наедине, и он делился со мной приемами преподавания, которые за всю его наставническую деятельность наиболее оправдали себя.

Раньше я и не подозревала, какое удовлетворение можно получить, просто помогая кому-то играть лучше. Слух меня никогда не подводил, и сейчас он сослужил мне хорошую службу. Тем не менее я изо всех сил старалась не следовать дурным привычкам худших из моих наставниц. Прежде чем высказывать любую критику, я непременно старалась отыскать что-нибудь, достойное похвалы. И вслед за Вивальди, который с детства был моим любимым учителем вне зависимости от его настроений, я всегда ожидала от своих подопечных невероятных успехов.

Вполне возможно, что виной тому отчасти был дух соперничества, но Бернардина играла гораздо лучше, нежели прежде, именно в моем присутствии и под моей опекой. Усовершенствовалась не только ее техника, но она также стала охотнее насыщать исполнение своими истинными чувствами во всей их широте и глубине.

Конечно, она, как и я, взрослела — и потому мне трудно сказать, сколь сильным было мое влияние на нее как на музыканта. Обе мы изведали свою долю радости и страданий, а музыка помогала нам все это выразить. Я обрела и потеряла мать — а Бернардина, незаметно для всех, кроме нее самой, постепенно теряла зрение в единственном здоровом глазу.

Не прошло и полугода после возобновления уроков, как она неожиданно заявилась ко мне вся заплаканная. Лицо ее было в пятнах, зрячий глаз окаймляла краснота. Она заявила мне, что оставляет coro.

Я долго смотрела на нее, подбирая слова для ответа. Понятно было, что ее решение могло быть продиктовано лишь самыми крайними обстоятельствами.

— Если ты все же останешься, cara, то наверняка станешь маэстрой. — Я с трудом подыскивала доводы. — Мне кажется, что жизнь в comun — не для тебя. Ты ведь, как и я, — figlia di coro, твое место здесь.

Бернардина повернулась ко мне зрячим глазом и посмотрела на меня в упор, что означало ее желание увидеть мое лицо.

— Может, так когда-то и было, но совсем скоро мне уже не найдется здесь места.

— Объясни, что ты имеешь в виду.

— Объясни, ты сейчас улыбаешься или нет.

Я сидела за спинетом,78 подставив лицо солнечному свету, льющемуся в окно, на расстоянии протянутой руки от Бернардины. При ее словах я невольно перекрестилась.

— Вот это я еще вижу, — сказала она. — Движения я хорошо различаю. А то, что мельче — выражение лица, ноты на бумаге, — я разбираю все хуже и хуже. А когда освещение слабое, мне и вовсе не удается их читать.

Мы обе замолкли, уставясь на окно. Я вспомнила, как некогда любила разглядывать гондолы и прочие лодки, груженные разнообразными товарами, нарядно одетых пассажиров и мерцающие отражения всего и всех на воде канала. Я попыталась представить, каково это, жить в мире, где все — и всегда — окутано туманом.

— Я пока еще твоя наставница, Бернардина.

— Может, и волшебница в придачу? Иначе как ты собираешься учить меня, если я не вижу нот?

Немало времени я убеждала ее, что она может научиться этому, как я научилась. Солнце садилось, и мы уже пропустили час молитвы, когда я наконец растолковала Бернардине суть способа, изобретенного мной на мыловарне в часы отчаяния. Я объяснила ей, что представляла себе нотную запись и слушала музыку в воображении, тем более без всякой помощи инструмента в руках. Как я научилась тогда составлять целые партитуры; я словно держала их перед мысленным взором — и читала.

Когда я все же убедила ее не бросать пока музыку, а хотя бы попытаться последовать моему методу, начинать упражняться было уже поздновато: отведенное для урока время кончилось. Однако такой перерыв пошел мне даже на пользу: у меня появилось время все как следует обдумать и выработать план.

С тех пор на каждом уроке я обучала Бернардину, проигрывая фразу за фразой ее партию, пока она не переставала нуждаться в нотной записи и отыскивала любое место в произведении не хуже зрячих участниц coro. Потом я применяла такой метод и на занятиях с другими figlie, которые по разным причинам испытывали трудности в чтении партитур. Бернардина, однако, оказалась более всех других одарена в заучивании музыки со слуха.

Конечно, она непоправимо слепла, что сказывалось на всех прочих сторонах ее жизни. Но все мы, за исключением самых подлых натур, сплотились в стремлении поддержать ее: мы провожали ее по коридорам, подавали, если нужно, руку и оберегали от ушибов. Все-таки жизнь в таком многолюдном заведении имеет свои преимущества: мы, figlie di coro, редко бываем в одиночестве. С нами Бернардина была в безопасности — и продолжала совершенствовать музыкальное мастерство.

Потом нас обеих назначили в отборную группу из шести человек — включая и маэстро, — которая должна была играть в конце сентября в Сан Франческо делла Винья — монастыре, совсем недавно служившем приютом Марьетте. Там я сама когда-то сделала свой первый вдох. Это было мое первое выступление за стенами Пьеты со времени концерта в гетто и первый опыт солирования в coro, хотя я до сих пор не была принята в основной состав и уже всерьез сомневалась, что смогу дождаться подобной милости.

Марьетта явилась на торжество вместе с мужем — теперь моим дядей — и родителями моей матери, которые меня старательно не замечали.

Странно я себя чувствовала в том месте, где появилась на свет. Конечно, я не могла его помнить, но меня ни на минуту не покидало чувство, что я здесь уже была. Стены монастырской церкви дышали матушкиным присутствием, перила мраморной балюстрады, казалось, еще хранили тепло ее ладоней, а в пустых помещениях раздавались отзвуки ее голоса. Я отчетливо представляла, как здесь она впервые взглянула на меня, впервые взяла на руки — и теперь я знала с ее собственных слов: она глядела на меня с любовью, она была рада, что я родилась.

Все это добавляло проникновенности моему исполнению, Бернардина играла как ангел, и я была горда за нее не меньше, чем за себя. Многие потом говорили, что этот концерт был самым изумительным впечатлением в их жизни.

Мы сыграли три концерта из «L'Éstro Armònico». Годом ранее Вивальди наконец удалось издать в Амстердаме весь цикл, посвятив его Великому герцогу Тосканскому Фердинанду Третьему Медичи — одному из ярых почитателей и покровителей Пьеты. Герцог в это время как раз находился в Венеции и вместе со своей свитой сидел в зале, среди прочих вельможных слушателей.

Вивальди играл violino principale79 в концерте соль мажор. Но он успешно прошел прослушивание для исполнения скрипичных соло только в пятом концерте, ля мажор, тогда как мы с Бернардиной выиграли в остальных — возможно, потому, что успели поднатореть в повторении и подражании друг дружке, со слуха воспроизводя сольные пассажи большой сложности. Когда мы играли два аллегро, со всеми их каденциями и многочисленными экспрессивными паузами, я чувствовала себя словно атлет древних времен. Публика вскочила с мест и устроила нам грандиозную овацию.

В концерте ля минор маэстро играл первую violino concertante,80 а я — вторую. Синьора Пелегрина — та, что учила Джульетту, — играла партию на своей violone.81 Синьора Мария Риччьюта,82 которую так прозвали за чудесные светлые кудри, а также чтобы отличать ее от прочих Марий, играла на виоле,83 а синьора Дианора сидела за cèmbalo.84 Многие слушатели не могли сдержать слез. Герцог Фердинанд одарил каждую из нас золотым луидором, а сколькими сокровищами он уже осыпал Вивальди — про то мог ведать один Господь.

Пробрался на торжество и Сильвио, хотя я увидела его гораздо позже, во время приема. Он был in màschera и переодет до неузнаваемости, хотя на этот раз в мужской костюм. Ловко протиснувшись сквозь рой почитателей, окруживших меня после концерта, он вплотную приблизился ко мне, скорчил страшную косоглазую мину, а затем опять исчез в толпе, предоставив мне давиться от смеха в одиночку.

Как же я ценила присутствие Сильвио в моей жизни — с самого детства, когда мы подружились, еще будучи в comun! Но и достигнув зрелого возраста, он остается таким же обворожительным и красивым, как и прежде. Он до сих пор юношески строен, а волосы у него все так же белокуры, хотя я подозреваю, что он добивается этого при помощи некоего снадобья. Кожа на лице Сильвио остается гладкой, а кисти рук по-прежнему изящны и почти не помечены временем. Теперь он может позволить себе роскошь носить одежды из шелка и бархата, и они смотрятся на нем великолепно.

Сильвио понимает, как быстротечна красота, и лучше других знает, что она обманчива, как блуждающий огонек на болоте. Он первым видит la piavola de Franza — куклу, наряженную по последней моде до мельчайших подробностей; ее каждую неделю доставляют ему почтовой каретой из Парижа. Хорошенькие ученики Сильвио выставляют куклу в витрине его mercerìa,85 а модные дамы — и те, кто хочет слыть модными дамами, — прибегают поглазеть, а потом спешно шлют записочки своим портнихам. Все они бабочки — в Венеции таких не счесть, а Сильвио снабжает их любимыми лакомствами.

Можно не сомневаться, он сам создал свое благосостояние. Однако в отличие от многих денежных мешков он еще и щедр: редкий год обходится без того, чтобы он не отправил со своей мануфактуры в приют столько шелковой материи, чтобы хватило обшить весь наш coro. Я подозреваю также, что столь же частые пожертвования выпадают и на долю comun, хотя сам Сильвио никогда в этом не признается. Вообще-то мне совершенно непонятно, как он умудряется слыть деловым человеком, оставаясь все тем же насмешником и зубоскалом, что и в годы юности.

И все же в глубине души, безотносительно к тому, мужчина он или женщина, Сильвио — человек удивительной душевной утонченности, которую редко встретишь.

На следующий год после смерти моей матери он прислал мне ко дню рождения веточку finòcchio.86 Это слово не только обозначает растение с лакричным ароматом, но и служит грубым прозвищем для мужчин вроде Сильвио.

К кружевной веточке фенхеля накрепко пристали два кокона. Я не сразу заметила их, а когда обнаружила, не могла понять, что это такое. С виду они были просто частью растения — два бледных утолщения на стебле, растущие прямо из него, две ромбовидные створчатые выпуклости, скрытые среди перистой темной зелени. Но наша искусная садовница маэстра Оливия — хотя она уже и тогда была почти слепа — наклонилась к ветке, прислушалась и улыбнулась:

— Не спускай с них глаз, Анна Мария, они уже созрели.

— Это что, какой-то плод? — не понимала я.

— Да! — ответила она, усмехнувшись мне беззубой, младенчески очаровательной улыбкой. — Это вроде плода. Не мешкай — положи ветку в теплое место, под солнечные лучи, и ты увидишь, как он дозреет!

Я положила веточку на подоконник, залитый солнцем, и тут же заметила, что ромбики начали съеживаться. Таинственные плоды под их кожурой вдруг ожили и пришли в движение. Что за чародейские штучки прислал мне Сильвио? Неужели в стеблях фенхеля обитают феи?

Я склонилась поближе и услышала какое-то царапанье, а потом треск. Время словно замерло, пока я с изумлением взирала, как прорывается тонкая оболочка, служившая тюрьмой двум пробивающимся наружу существам — мокрым, трепещущим, новорожденным. Они походили на двух красоток в вечерних платьях, которых только что вывалили из рыболовной сети прямо попками на пол бальной залы, — и вот они очумело сидят, облепленные собственными шелковыми юбками. Затем непонятные создания понемногу расправили крылышки, оказавшиеся красочными и яркими, словно многоцветная одежда, сшитая Иосифу любящим отцом.87 Я невольно перекрестилась: впервые в жизни мне довелось узреть настоящее чудо.

Не знаю, сколько я стояла так, наблюдая, как они расправляли и просушивали свои великолепные крылья. Я смотрела на них, боясь сморгнуть, пока бабочки окончательно не нашли друг друга, обрели силы — и улетели. Даже за это краткое время они успели полюбиться мне — и вот они улетели, покинули меня навсегда.

Так всегда бывает с тем, что дорого нашему сердцу, и с самым прекрасным, что только есть в мире. Теперь я не устаю твердить себе: «Пей, Анна Мария! Пей сколько можешь, пока в колодце еще есть вода!»

Иногда, засыпая или просыпаясь, я вновь вижу моих бабочек. Они навещают меня между сном и явью теми же призрачными путями, что и Франц. Он проводит рукой по моим волосам, едва касается губами щеки — нежно, словно бабочка задела крылом.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1711

«Милая Аннина!

Ты блистательно сыграла на концерте. Как я завидовала тебе, сидя простой слушательницей среди всех этих тупиц из моей семейки. Видно, им никогда не дано оценить ни как сложны наши concèrti,88 ни до чего здорово ты играешь свои соло.

Единственное утешение — герцог согласился поехать к нам на ужин после концерта. Меня не пришлось долго уговаривать, чтобы спеть для него, и я не могу тебе передать, как приятно, когда в кои-то веки тебя слушает человек, способный чувствовать музыку во всех ее тонкостях.

Не доходит до меня, как в семейке Фоскарини мог явиться на свет такой талант, как ты. Среди них не сыщешь ни певца, ни музыканта, и вся их свора, за исключением одного Томассо, — ужасные снобы. Я готова отхлестать свою свекровь по щекам, если она еще раз выкажет пренебрежение к тебе. Тем не менее, когда мы все благополучно набились в гондолу, она без умолку трещала о том, какая ты стала миленькая и изящненькая, и что ты наверняка ходишь у maestro в любимицах, и что скоро, совсем скоро ты сама сможешь сделаться маэстрой. Слов нет, моя дражайшая свекровушка — лицемерка, каких свет не видывал.

Вы с Бернардиной, похоже, стали не разлей вода. Неужели она и вправду совсем ослепла, на оба глаза? Как же она управляется? Я смотрю, у нее высыпало еще больше веснушек — впрочем, какая разница, как она выглядит, ведь все равно ей и дальше жить в этой дыре. О, прости меня, cara! Уверяю тебя, я вовсе не бросила идею выдать тебя замуж! Даешь ли ты по-прежнему уроки Бернардине? Тебе хоть за это платят?

Честно говоря, мне тошно быть замужем. Томассо противный донельзя: он воняет, храпит по ночам и никогда не подстригает ногти на ногах. Тем не менее он лезет ко мне в постель не реже раза в неделю. Я снова забеременела. Ох, матерь Божья! Уж так я просила его, но он и слышать ни о чем не хочет, кроме как о сыне. „Как же мое пение?“ — спросила я его, а он мне в ответ: „Пе-ение?“, и хвать меня за титьки! Ненавижу его! Меня все время тянет блевать, приходится постоянно следить, чтобы рядом был тазик, хотя родня предпочитает называть это „утренним недомоганием“. Лицо у меня теперь бывает либо зеленое, либо чересчур румяное, а пузико все раздувается, словно дохлая собака.

Самый последний ужас — что моего душку Вирджилио отправили в изгнание за мужеложство! А я и понятия об этом не имела! И на тебе — а он вписан в мой брачный контракт в качестве официального чичисбея. Мамочка Фоскарини вздыхает, дескать, жаль, что по закону позволено иметь только одного чичисбея на одно замужество. „Но ведь его выслали! — огрызнулась я ей в ответ. — К тому же он — finòcchio!“ Подозреваю, что это она знала и без меня, потому что вид у нее был подозрительно довольный, словно она сама все и подстроила.

Я слышала, что ты будешь солировать еще на одном концерте, который состоится в нынешнем январе в базилике. Неужели правда? Ну почему пока я пела в coro, там все было куда скучнее?

Я собираюсь попросить папочку, чтобы он пробил через правление Пьеты мою кандидатуру — хочу стать visitatrice. Пусть даже в качестве приходящей волонтерки, но я смогу проводить со всеми вами гораздо больше времени, хотя руководство, пожалуй, решит, что я еще слишком молода для такой работы. В любом случае, я буду в состоянии взяться за нее, только когда вырожу этого чертова дитенка.

Признаюсь тебе, Аннина, что иногда ум — сущее бедствие. Я теперь живу в раззолоченной клетке, но все равно в клетке, я ничуть не свободнее, чем была в ospedale.

В следующий день посещений я принесу тебе очередное письмо. Не забудь пристегнуть рукава пошире.

Мои поздравления, cara! Мне бы иметь хоть половинку твоего счастья!

Твоя навеки лучшая подруга, Марьетта».

16

Маэстро не раз жестоко ссорился со своими импресарио, когда те не могли обеспечить его произведениям должного успеха у публики. К тому же его неустанная погоня за покровителями, его раболепие перед ними и раздражительность, несомненно, могли вывести из терпения даже самых преданных почитателей его таланта. Однако стоило Вивальди взяться за карьерное продвижение Анны Джиро — «Аннины Рыжего Аббата», как все ее звали, — как он приобрел себе куда больше врагов, чем доброжелателей, особенно среди своих церковных собратьев.

Пожалуй, из всех прочих я проявила наибольшее любопытство, когда два года назад маэстро наконец привез свою юную protégée89 в Пьету. Разумеется, слухи о ней распространились гораздо раньше: когда Вивальди сделал ее примадонной. Да и как было не ходить слухам, если сама ситуация казалась более чем двусмысленной: священник, путешествующий в обществе некой молодой женщины и ее старшей сестры, которая и сама не настолько стара, чтобы служить ей дуэньей.

Я же не находила в таком положении ничего странного или эксцентричного: на протяжении не одного десятка лет маэстро тратил исключительно много времени и сил на написание и постановку опер. Вполне объяснимо, что он придавал такое значение успеху и благополучию своей фаворитки-контральто. Разумеется, все прочие певицы ее ненавидели. А что им оставалось делать? Вивальди оказывал ей столько внимания, что даже я ревновала.

Однажды после репетиции маэстро попросил меня задержаться и аккомпанировать синьорине Анне, которая собиралась спеть несколько арий для его новой оперы — переложенной на музыку драме Апостоло Дзено «Гризельда».

За последний год Вивальди значительно исхудал, что особенно отразилось на его лице, приобретшем изможденный вид. Он гробил здоровье — и вынужден был тратить на носильщиков и гондольеров куда больше денег, чем хотел бы.

Приглашенный им либреттист поприветствовал меня с изысканной вежливостью, тогда как Джиро лишь вяло махнула рукой. Оно и понятно — для нее я была стареющей бесполой прислугой. Мне так и хотелось заявить ей: «Я — Аннина Рыжего Аббата, а не ты!», но я, конечно, промолчала.

Сестра дивы, вероятно, всем представлялась столь незначительной, что никто не взял на себя труда даже познакомить ее с присутствующими. Она была лет на пятнадцать старше Анны, то есть приблизительно моего возраста. Насколько синьора Паолина казалась скромной, тихой и едва ли не забитой, настолько Анна поражала своей громогласностью, пылкостью и высокомерием. Сплетницы уверяли, что ей уже двадцать пять, хотя выглядела она моложе. Благодаря ослепительной коже, большим выразительным глазам и блестящему каскаду темно-каштановых волос ей никак нельзя было дать больше восемнадцати лет. Глядя на нее, я в очередной раз задумалась, как ощущает себя женщина с длинными волосами. Лицо Анны не было красивым, но неоспоримая прелесть сквозила в каждой ее позе и движении.

Пока дива о чем-то совещалась с Вивальди, ее сестра спокойно уселась в уголок и принялась плести кружево.

Когда они уговорились, с чего начать, маэстро поставил передо мной ноты и я заиграла вступление. Анна даже не взглянула на меня, но тем не менее услышала, где следовало вступить.

Едва она открыла рот и начала петь, я уже не могла отделаться от мысли, что маэстро растерял всю свою проницательность и здравость суждений, которая делала его великим и как учителя, и как композитора: голос у его драгоценной любимицы был столь же слаб и тщедушен, сколь и ее телосложение. Ноты она брала верно, и жесты ее были приятны, но я не могла представить, как ее услышат на галерке.

Не спев и пяти тактов из первой арии, Анна бросила ноты и обратилась к Вивальди столь непочтительным тоном, что я пришла в замешательство.

— Под эти слова невозможно двигаться! Я что, должна просто стоять тут и петь?!

Я заметила, как либреттист втихомолку ухмыляется.

Да, перед нами был великий маэстро, которому шел пятьдесят восьмой год и который в то время достиг пика своей славы. Руководство Пьеты недавно продлило с ним соглашение, переизбрав на должность maèstro di concerti,90 а несколько коронованных особ по всей Европе осыпали его своими щедростями. И тем не менее знаменитый Вивальди непонятным образом трепетал перед этой худосочной девицей. Никто из нас доныне не осмеливался столь дерзко разговаривать с ним.

Маэстро выслушал ее, а затем нетерпеливо обернулся к поэту:

— Ну?

Синьор Гольдони91 ответил с самой любезной улыбкой:

— Мои извинения, падре. Просто я думал, что в этой части следует петь, а не танцевать.

Джиро метнула Вивальди убийственный взгляд и даже притопнула ногой.

Никогда раньше я не видела маэстро таким смущенным и нелепым. Конечно, ему не хотелось оскорблять поэта, который успел заслужить репутацию лучшего среди молодого поколения либреттистов, особенно учитывая триумф его «Велизария». Но одновременно Вивальди до смерти боялся не угодить синьорине Анне.

Постоянное переутомление, связанное со стремлением ничего не упустить сразу на двух поприщах, частые разъезды и небрежение, если не сказать хуже, собственным здоровьем взяли с Вивальди причитающуюся им дань. Анна же, несмотря на свои дурные замашки, напротив, лучилась благополучием. Мне, как и всем прочим, оставалось сделать вывод, что маэстро безумно, безнадежно, смехотворно влюблен в нее.

— Синьор, — неуверенно начал Вивальди, — здесь нам нужен новый текст — такой, чтобы синьорина Джиро могла не только петь, но и изображать что-нибудь.

Он украдкой метнул взгляд на Анну, и я едва не сгорела со стыда за него. Вот что получается, сказала я себе, когда музыкант начинает придавать столько значения посторонним вещам.

— Давайте пока перейдем к другим ариям, чтобы убедиться в их… пригодности. Мы можем назначить следующую репетицию на завтра, если это для вас не слишком скоро… Тогда и опробуем новый текст, который вам удастся написать за это время.

— Я напишу его сейчас же, падре, если вы дадите мне перо и бумагу.

Маэстро похмыкал, давая понять, что сомневается в способности молодого поэта сочинить нечто достойное не сходя с места, даже когда тот начал уверять, что для него такая задача вполне посильна. В конце концов Гольдони схватил у меня с пюпитра листок с нотами, оторвал от него пустую нижнюю половину и поклонился мне:

— Синьора, будьте так любезны, одолжите мне перо.

Он снова поглядел на Вивальди:

— Прикажете мне писать собственной кровью, падре, или все же дадите чернил?

Вивальди сдался, но, по-моему, почти не сомневался, что либреттист за такое короткое время предложит ему сущую чепуху. Он немного поговорил с Анной, потом просмотрел расписание репетиций и наконец посудачил со мной о некоторых наших общих знакомых.

Марьетта недавно разрешилась пятым ребенком — и снова дочерью, к вящему разочарованию всей ее новой родни и к собственной великой досаде, хотя я доподлинно знала, что она обожает своих девочек до самозабвения. На сцене она не пела со времен «Агриппины» и, думаю, давно поняла, что ее выступления остались в прошлом.

Меж тем поэт подошел к нам с полностью исписанным обрывком бумаги. Маэстро надел очки: с некоторых пор он пользовался ими для чтения. Наполовину бормоча, наполовину напевая слова, он поглядел на Гольдони поверх стекол и воскликнул:

— Дорогой синьор! Мой славный дружище! — Он заключил поэта в объятия. — Но это же чудесно! Это прелестно! — И он потряс листком у меня под носом: — Ты ведь видела — как я видел! И он написал это всего за каких-то четверть часа — великолепная поэзия!

Затем Вивальди вспомнил про Анну и обернулся к ней:

— Это идеально!

Она, задрав нос, смотрела вдаль. Вероятно, славословия маэстро в адрес чужого таланта ей пришлись не совсем по вкусу.

— Для тебя это будет идеально! — прошептал маэстро, словно умоляя ее.

Тогда я не придала никакого значения его тону и словам.

Гондола Сильвио ждала меня, как было у нас заведено. Я спустилась по лестнице, ведущей к воротам. Нижние этажи приюта были объяты тишиной. Привратница делала вид, что тоже спит. Гондольер поприветствовал меня запросто, как старую знакомую. Я покинула ospedale легко и незаметно, словно птица, случайно залетевшая на чердак, а теперь упорхнувшая на волю.

Даже при свете звезд было заметно, какая страдальческая у Сильвио улыбка. Он подал мне руку и помог сесть в гондолу.

— Саrо mio! Я скорблю о Ревекке вместе с тобой.

Она одновременно была ему и тетушкой, и приемной матерью, и наставницей. Думаю, она единственная помогала ему чувствовать, что он не одинок на свете, и я привыкла завидовать ему в этом. Теперь мы вместе оплакивали ее уход.

Сильвио поцеловал меня:

— Она встретила хорошую смерть, если, конечно, такая бывает.

— У нее и жизнь была хорошая, — заметила я.

— Настолько, насколько возможно здесь. И если я не ошибаюсь, гораздо лучше, чем была бы где-то в другом месте. Ну а теперь для нее постарался Хеврат Гемилут Хассадм. — В ответ на мой вопросительный взгляд Сильвио пояснил: — Это еврейское погребальное общество. Каждый в гетто платит в него взносы. Тем не менее я уверил Ревекку в ее последние часы, что у нее будет такая роскошная процессия, какую только можно купить за деньги. Объединив усилия, мы зажгли для нее более двухсот факелов, но при этом нам удалось миновать все мосты и переходы, где veneziani стали бы осыпать бранью и мусором еврейские похороны.

В его глазах я увидела слезы — наверное, впервые в жизни.

— Теперь я буду твоей ziétta, саrо! — утешила я его, пытаясь воспроизвести ту же ужимку, с которой он некогда произносил эти слова.

У меня нет такого дара к подражанию, как у Сильвио, но, думаю, именно моя неумелость и рассмешила его, потому что к тому времени, как мы удобно устроились в гондоле на подушках и прикрыли ноги ковриками, он уже снова был весел. Едва мы уселись, Сильвио полез в нагрудный карман и протянул мне крохотный бархатный мешочек.

— Аннина, — с обычным своим лукавым видом пояснил Сильвио, — это тебе от Ревекки. Много лет назад твоя мать отдала ей мешочек на хранение.

А я-то считала, что уже получила от матушки все мыслимые подарки! Я полезла в мешочек с любопытством, но без особого нетерпения. Какое еще послание она могла передавать мне с того света? И до чего же странно, что Ревекка столько времени ждала, чтобы вручить мне его!

Конечно, я могла бы и догадаться: в мешочке оказался ключ. Он был точь-в-точь такой, как в тот памятный вечер в гетто описывала мне Ревекка. Я подняла его, чтобы рассмотреть на темном бархатном фоне ночного неба. Три сапфира сияли, словно звезды в поясе Ориона.

Я вспомнила, что Сильвио обещал мне вместе открыть медальон, если найдется ключ.

— Но ведь медальона больше нет, правда?

— Я не однажды собирался продать его, — засмеялся он, — как только денежки у нас иссякали, но Ревекка каждый раз что-нибудь придумывала. Впрочем, с некоторых пор мои дела очень круто пошли в гору, ты же знаешь.

— Еще бы! Поговаривают даже, что ты в сотне первейших венецианских богачей.

Он не стал ни соглашаться, ни спорить, и я предпочла сменить тему:

— Куда мы едем?

— На Лидо.

Я там ни разу не бывала — да и с чего бы? Лидо — это заколдованный остров, где находят последнее упокоение все евреи la Serenissima. Понятно, что и Ревекку схоронили там же, и ее свежая могила наверняка расположена рядом с последним пристанищем ее сестры, по которой она так горевала.

Я спрятала мешочек за корсаж и откинулась на бархатные подушки рядом с моим другом. Путь на Лидо неблизкий, но поездка с Сильвио всегда бывает обставлена с большой роскошью. Мы ели французский паштет и запивали его шампанским, пока переправлялись через Большой канал и огибали таможню на мысе Дорсодуро. Когда же гондола вышла на морской простор и ветер стал прохладнее, Сильвио достал горностаевые накидки и горячий ромовый грог. Он прилег рядом со мной на подушки, опустившись ниже борта, прикрывающего от ветра, и мы оба замолкли, задумчиво глядя на звезды.

Иногда мне верится, что от небес откололся кусок, упал и разбился вдребезги — так возникли острова la Serenissima. Говорят, их больше, чем можно сосчитать: эти острова столь же многочисленны, что и звезды на небе, и нанести их на карту нет никакой возможности. Бывает, целые острова — крохотные, но вполне реальные — поднимаются из вод лагуны и снова исчезают в течение суток.

Поэты воспевают некий чудо-цветок, который вырастает на этих недолговечных островах. Он успевает расцвести и завянуть всего за одну ночь; листья у него — цвета морской пены, а лепестки цвета вина. За его ароматом охотятся знахарки, ворожеи и черные маги: они считают, что он способен поднять из мертвых или внушить человеку такую любовь, которая неотступно будет преследовать его целую вечность.

Все, кто живет здесь или наезжает, ловят время от времени его тончайшее благоухание, доносимое ветерком то с одной, то с другой стороны. Это запах самой юности и любви, музыки и томления с примесью увядания. Долгие годы я жила, не зная его, и вот я обрела этот аромат вновь — или же он сам отыскал меня. Я вбираю этот запах всей грудью и с наслаждением погружаюсь в воспоминания, пробужденные им. Мне бы хотелось ощущать его и в тот момент, когда я буду переходить из этого мира в другой.

За время пути я видела три падающие звезды и успела загадать желание — каждый раз одно и то же.

Перед нами возникли очертания Лидо: невзрачная береговая полоса голого песка с хилыми деревцами, столь протяженная, что даже не верилось, будто это остров. Сильвио насыпал гондольеру горсть монет и сказал ему, что мы пробудем здесь некоторое время.

Мы долго пробирались между песчаными дюнами, затем шагали по лесной тропе и наконец вошли в ворота. Надгробные памятники, вытесанные из истрийского камня,92 казались неправдоподобно белыми в свете луны. Все они покосились, каждый в свою сторону, словно покойники и ныне тянулись побеседовать с теми, кого любили при жизни, и отшатывались от тех, к кому чувствовали неприязнь. Некоторые камни опирались друг о друга, в смерти слитые в одно целое.

Над более древними могилами уже высились деревья, надгробия на них были увиты виноградом и полускрыты зарослями ежевики. Минуя их, я ощущала рядом присутствие призраков прошлого.

Время до крайности забывчиво. Каждый из нас изо всех сил старается, чтобы его помнили, но забвение постигнет едва ли не всех.

Если бы в ту ночь на Лидо меня спросили, кто из встреченных за всю мою жизнь людей запомнится людям надолго, мне с превеликим трудом удалось бы набрать больше полудюжины имен. Вивальди, несомненно. Мой дядюшка Марко Фоскарини, который станет дожем, если его дни продлятся достаточно долго. Гаспарини, Гендель, Скарлатти, а также единственная женщина в этом списке — Розальба. Всякие римские папы да коронованные особы — время всегда находит место для них в своей гостевой книге.

А что же мы — все остальные? Мне доподлинно известно, что любая каменная плита поставлена на кладбище как символ чьей-то прожитой жизни. В каждой из этих могил покоятся и тихо догнивают бренные останки таких же людей, как я, которые некогда тосковали, лили слезы, смеялись и любили. Никто из них не поверил бы, что все, чего они так стремились достичь или избежать — бесконечно дорогой человек, сокровенная мечта, тайна всей жизни, единственный источник ревностного служения, — все это будет забыто, как вчерашний дождик.

Надписи на памятниках неизбежно стираются по мере того, как дожди, ветер и столетия подтачивают камень. Тихо скользнуть в небытие, прожив жизнь как можно более наполненную, найдя наилучшее применение талантам, которые были тебе отмерены, — на что еще можно надеяться скромному музыканту?

Музыку нельзя ни поймать, ни удержать. Она — мимолетное и недолговечное чудо. Голос Марьетты, столь восхитительный в арии кантабиле, навсегда утратится вместе с ее смертью и с уходом всех нас, кто когда-либо слышал ее. Как бы я ни изощрялась в своем мастерстве, все это без пользы: моя игра будет забыта, как только не станет последнего, кто ей внимал…

Пока мы с Сильвио шагали по еврейскому кладбищу Сан Николо ди Лидо, мне в башмаки набилось полно песка. Значит, я унесу с собой в монастырь частицу этого скорбного места. Иногда стоит лишний раз взбодрить себя осознанием, что все мы в этом мире — лишь песчинки, которые так легко смести.

Мы задержались у одиноко стоящего надгробия, и Сильвио приблизил факел, чтобы можно было разобрать надпись. Опустившись на колени, я прочла краткую эпитафию: «Ebrei, 1631. В этой братской могиле погребены сотни евреев, умерших в эпидемию чумы».

Мы шли, и наши тени скользили по могилам, подчеркивая надписи и рисунки на памятниках: портьера, удерживаемая на весу застывшими ручонками путти;93 шлем с плюмажем; двуглавый орел; олень в корзине, словно Моисей в тростниках; луна, звезды и петух, держащий в когтистой лапе пальмовую ветвь; сложенные в молитве руки над короной.

Сильвио пояснил, что все это эмблемы еврейских семейств, происходящих из чужеродных друг другу племен и традиций. Даже в тесноте гетто они селятся и держатся как можно дальше друг от друга.

До той ночи на кладбище я считала, что Пьета — единственное в Венеции место, где люди, чьи пути никогда бы не пересеклись во внешнем мире, спят рядышком в одном месте. Но я ошибалась.

Мы остановились у очередного камня — с изображением лестницы и скорпиона.

— Здесь погребена наставница моей бабушки. Она была поэтессой и философом, и ее слава распространялась далеко за пределы гетто, гремела по всей Европе. — Сильвио так близко держал факел к надгробию, что едва не опалил эпитафию Саре Копио Суллам. — Говорят, покойники прокапывают отсюда ход под морем до самой Священной земли, чтобы оказаться там в Судный день.

— Вряд ли Священная земля будет столь же прекрасна, как эта. Я бы с большой радостью пролежала здесь вечность-другую.

— Увы, cara, это невозможно, так что советую тебе запастись другим ложем для последнего отдохновения. Быть захороненными здесь — одно из немногих благ в этом треклятом мире, дозволенных евреям, но запрещенных христианам.

Когда мы поравнялись с надгробием, увенчанным фигуркой ангела, играющего на скрипке, Сильвио взял меня за руку. Имя Рахиль было выбито в камне на итальянском и древнееврейском языках. Сильвио перевел мне эпитафию — несколько строк из Cantico dei Cantici — «Песни Песней»:

Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.94

Слова на могильном камне были едва различимы за плющом и мохом. Рядом сверкало зеленым мрамором свежее надгробие. На нем значились только имя, даты, заключавшие между собой срок ее жизни, и краткая надпись: «ΖΙÉΤΤΑ DI SILVIO».95

— Она сама так пожелала, — пояснил мой спутник.

Неподалеку, на кладбищенской ограде, пышно цвели поздние розы оттенка спелого абрикоса; в свете луны они словно излучали тихое сияние. Место было красивое, мирное. Сильвио опустился на колени, и я замолчала — очевидно, он молился.

Когда он поднял глаза, я решилась спросить:

— Ты молишься как христианин или как еврей?

— Я молюсь как человек, который надеется любым способом добыть толику Господнего милосердия.

Я вспомнила, что Вивальди говорил Ревекке в ту ночь, на концерте в гетто.

— Конечно же, Господь с радостью приемлет любые молитвы, на каком бы языке их ни произносили.

— Ага, поди скажи это приставам инквизиции, выискивающим богохульство. Они-то лучше всех знают, что все евреи прокляты уже с самого момента рождения, а я как сын еврейки Рахили — по нашим законам тоже еврей!

— Но ведь тебя окрестили в Пьете!

— Да-да, святому Петру придется крепко поскрести в затылке, когда я явлюсь к небесным вратам. А вообще-то мне нравится быть то христианином, то евреем — смотря как выгоднее.

Я поцеловала его в щеку. Честно сказать, Сильвио гораздо больше напоминает ангела, нежели любой известный мне взрослый мужчина. Не могу представить, что Бог откажется принять его в своей обители.

Мы уселись рядышком, укрывшись от ветра за надгробиями двух сестер: одной — давшей Сильвио жизнь, и другой — вырастившей его. Мне было жаль, что со мной нет скрипки, чтобы сыграть для Ревекки еще раз; впрочем, я искренне верю, что усопшие слышат нашу музыку, где бы мы ни играли. Когда мы играем хорошо, мы на многие годы сокращаем их срок пребывания в чистилище. Я также тешу себя надеждой, что и для меня кто-нибудь будет играть, когда я сойду в могилу, — потому что срок у меня будет долгим и для моего освобождения потребуется очень много хорошо сыгранной музыки.

Сильвио повернулся ко мне:

— Приступим, Аннина?

Я кивнула и вытащила из-за корсажа крохотный бархатный мешочек. Сильвио порылся в складках одежды, выудил оттуда медальон и подал мне — совсем как Франц Хорнек много лет тому назад. Как я тогда тосковала по нему! Я и сейчас по нему тоскую. Не проходит дня, чтобы я не вспомнила о нем.

— До чего же странно, что Ревекка так долго не давала его мне! Как ты думаешь, что может оказаться там, внутри?

— Ну и вопросики ты задаешь! Вероятно, что-то подходящее.

— Для чего подходящее?

— Для тебя, конечно. Ну же, давай. — Он поднес фонарь поближе, чтобы я видела, куда вставлять ключ. — Вообще-то обычно вставляют мужчины.

Я засмеялась, а Сильвио завизжал на манер всех finòcchio, поторапливая меня.

Ключик легко провернулся, замок щелкнул, и я раскрыла инкрустированную драгоценными камнями дверцу на крохотных петлях. Внутри ничего не было — по крайней мере, так показалось сначала. Вглядевшись, мы обнаружили на золоте некую гравировку, и немало времени ушло, прежде чем мы смогли ее прочесть: увы, наши глаза были уже не те, что прежде. Силясь разобрать надпись, я читала слова по слогам и вслух:

— «Нескончаемая… любовь… навеки… тайна… навеки…»

— Он любит повторяться, этот писатель, — заметил Сильвио.

Затем он продолжил за меня чтение:

— «…навеки с нами… моя дорогая… Лаура…»

Мы вместе почти выкрикнули последние слова надписи:

— «Бонавентура Спада!»

Сильвио заливался смехом. Я рыдала.

— Я так и знал! Сестренка моя родная!

Думаю, Ревекка там, на небесах, тоже смеялась, а Рахиль, конечно же, оплакивала вероломство своего возлюбленного. Тем не менее ее возлюбленный снабдил весьма ценным подарком двух своих отпрысков от двух разных матерей: лишившись их, мы с Сильвио обрели друг друга. Да так и всегда было, но теперь я узнала, что не только дружба, а и кровные узы связывают нас — и связывали уже долгое время.

Мне сразу стало понятно, почему Ревекка предпочла дождаться своей кончины, прежде чем объявить нам эту новость: она и из могилы продолжала заботиться о своем дорогом племяннике. Она дала ему знать, что он не остался в мире совсем одиноким.

Наверное, это было самое восхитительное известие за всю мою жизнь, ибо на сей раз оно не запоздало: ничто не мешало мне от всего сердца обнять новообретенного брата и признаться ему, как я счастлива и как благодарна. Сидя под луной среди могильных камней, я рыдала в его объятиях, обезумев от радости.

Вовсе не обязательно, чтобы жизнь была насыщена волнующими событиями, как не обязательно и то, чтобы они происходили слишком часто: даже самое заурядное существование может быть по-своему увлекательным и совершенным. Если бы я прожила чью-то чужую жизнь, вдалеке отсюда, я, несомненно, вволю предавалась бы переживаниям, тогда как здесь, в моем настоящем бытии, они более чем немногочисленны, если не сказать — редки, и тем не менее исполнены такой прелести, что наполняют и подпитывают меня во времена спокойствия и обыденности.

Да, монастырская жизнь вполне меня устраивает.

С тех пор как я вошла в возраст, года не проходит, чтобы мне не поступило хотя бы одного предложения руки и сердца. И каждый раз я внимательно рассматриваю кандидатуру соискателя, но неизменно его отвергаю. Здесь уже шутят на этот счет. Мне говорили, что члены правления делают ставки на то, выйду ли я когда-нибудь замуж, хотя, думаю, вряд ли они желали бы этого.

Пусть не страшатся: ни соблазн разбогатеть, ни даже красивая внешность жениха никогда не смогут отвлечь меня от предмета моей истинной любви. К тому же я давно осознала, что уже слишком пожила на свете и слишком обросла привычками, чтобы начинать новую жизнь в другом месте.

В конце концов, Пьета — мой дом. Здесь я — figlia privilegiata, а теперь еще и Maèstra di coro — обладаю столькими свободами, о которых не смогу даже мечтать ни в одном дворце, в качестве чьей угодно супруги. Какой мужчина потерпит невесту, которая живет и дышит музыкой с утра до ночи? Что там говорить — я-то себя знаю! Если бы я полюбила кого-нибудь, то не смогла бы жить двойной жизнью, а если бы позволила музыке умереть во мне, то и сама умерла бы. Я слишком хорошо себя изучила, чтобы обольщаться сомнениями.

Впрочем, нельзя сказать, что я полностью лишена семейных радостей. Каждое лето я не меньше чем на неделю выезжаю на виллу Фоскарини Росси на берегу Бренты. Там я предаюсь мирному времяпрепровождению среди своей порой чересчур шумливой родни и с удовольствием совершаю неторопливые прогулки среди всей этой зелени под всеми этими голубыми небесами.

Я только посмеиваюсь, глядя, как Марьетта в бессилии воздевает руки: ужасное поведение дочерей ввергает ее в полное отчаяние. «Они ничуть не хуже тебя, cara!» — говорю я ей. Они и вправду в нее, все до единой — не девчонки, а страх божий.

Впрочем, они так же красивы, как некогда Марьетта. Сама их мать порядком растолстела, сообразно своему положению, за что безумно злится на меня: мне-то удалось сохранить стройность фигуры. Я ей на это замечаю, дескать, должны же быть в девстве хоть какие-то преимущества.

Я ни словом не обмолвилась ей о возвращении в мою жизнь Франца Хорнека. Я никому о нем не говорила — и не скажу. Это единственная тайна, которую я унесу с собой в могилу.

Для редких вылазок во внешний мир Сильвио изготовил мне маску — настоящее произведение искусства, прекрасное, как и все, что выходит из его рук. Она выполнена в форме бабочки из серебряной ажурной сетки и шелка. Сильвио сделал таких две, чтобы мы с ним всегда могли узнать друг друга, если выйдем порознь или вдруг потеряемся в толпе.

Марьетта обожает придумывать костюмы для маскарада и приносит их показать мне, хотя мы уже многие годы не выходим вместе in màschera. Каждую неделю она исправно навещает меня в parlatòrio — за исключением дней, когда доктор велит ей оставаться в постели.

Я не могу предугадать, когда Франц появится в очередной раз — знаю только, что это произойдет в один из месяцев карнавала. Он всегда нанимает одного и того же гондольера; правда, в прошлом году за мной приплыл уже сын того самого гондольера.

Мы с Францем Хорнеком — сильно поблекшие бабочки, но в глазах друг друга мы по-прежнему красивы. У него теперь уже взрослые сыновья, и сам он в той своей жизни — богобоязненный и добропорядочный отец семейства.

Мы бродим но людным местам и дивимся всяким чудесам: фейерверкам, бою быков, человеческим пирамидам, а еще удальцам, которые съезжают по веревке в светящейся гондоле с вершины Campanile вниз, на Piazzetta.96

А потом мы едем на те островки, что просуществуют всего одну ночь, и волны лагуны смоют следы наших ног, а сами эти клочки суши к рассвету скроются под водой. Там мы вдыхаем чудесный аромат цветов, что распускают во тьме лепестки, словно бабочки — крылья, и бродим по лугам, где цветы-мотыльки овевают нас благоуханными крыльями.

Эти островки столь недолговечны, что на них никто и ничто не успевает состариться, а наши наезды сюда столь непродолжительны, столь нечасты, что нам невозможно устать друг от друга. Каждый поцелуй здесь — словно первый, и никогда не хватает времени, чтобы полностью утолить жажду. К счастью для меня, Франц сведущ в мирских делах. Он достаточно опытен и благоразумен, чтобы уберечь меня от ненужных неприятностей.

Я верю, что моя судьба под надежным присмотром: я всегда чувствовала, что Пресвятая Дева не сводит с меня любящих глаз, хотя впоследствии, не сомневаюсь, меня ждет кара Господня. Но моя нынешняя жизнь во всем ее изобилии сторицей окупает любое наказание, которое когда-то еще будет на меня наложено.

От меня только что ушел маэстро. У Вивальди сейчас донельзя усталый вид — куда хуже, нежели даже в те периоды, когда его донимают затрудненное дыхание и боли в груди. Сначала я подумала, что это возбуждение от недавнего успеха в Вероне его новой оперы — да, пожалуй, еще запрещение показываться в Ферраре на время карнавала, о чем я узнала из сплетен. Кажется, некоторым кардиналам не совсем по душе бурная деятельность Рыжего Аббата как автора и постановщика многих опер.

Причиной всему, разумеется, Анна Джиро. Церковь не слишком добра к священникам, о которых ходят слухи, что они странствуют со своими любовницами и никогда не служат мессы. Маэстро, впрочем, всегда оправдывался тем, что у него на это не хватает дыхания. Хотя мне думается, что у него не хватает на богослужения времени, ведь столько всякого он пытается успеть.

Мне показалось, что Вивальди немного лихорадит, как бывает от недосыпания. Я предложила ему стакан вина, и мы выпили вместе. Я видела, что ему хотелось чем-то поделиться со мной, но чем именно, мне было невдомек, хотя я могла бы и догадаться, если бы как следует поразмыслила. Как-никак, наши жизни весьма тесно переплелись.

Маэстро вышагивал от моего стола к окну и обратно, пытался заговорить, но потом сбивался на ничего не значащие замечания о повседневных делах, которые, совершенно очевидно, не имели ничего общего с тем, что он хотел сказать на самом деле.

Я же тем временем просматривала предложенные им ноты.

— Разве ты носишь очки, Аннина?

— Да, для чтения. Но только когда мало света.

Он сел рядом, и я налила ему еще стаканчик. В окно было видно, как солнце садится за канал.

— Ты для меня всегда останешься девчушкой, которой едва ли нужны очки для чтения.

— Значит, вы живете во сне, мой дорогой маэстро.

— Думаю, ты права.

От меня не укрылось, что он выпил весь стакан залпом, а потом утер губы тыльной стороной ладони.

— Мне нужен твой совет.

— Конечно, маэстро. Вы, как всегда, можете мне доверять.

— Да-да, именно. Я знаю, что могу доверить тебе свою тайну, и ни один человек, кроме тебя, не подскажет мне лучшего решения. Это крайне деликатный вопрос.

Я встала и резко распахнула дверь, чтобы удостовериться, что никто не болтается в коридоре, подслушивая наш разговор.

— Мы здесь одни, синьор, и я всецело к вашим услугам.

— Дело касается синьорины Джиро.

Разумеется, я ничуть не удивилась, хотя в глубине души чувствовала нарастающую неловкость. Несмотря на то что я глубоко ценила предпочтение, которое всегда выказывал мне маэстро, я была не в восторге от его намерения сделать меня наперсницей в столь щекотливом вопросе.

— Я непростительно согрешил, Анна Мария.

— Тсс, синьор! Думаю, вам лучше бы побеседовать с вашим исповедником, а не со мной.

Он лишь покачал головой и, к моему неописуемому ужасу, разрыдался.

— Кто же поймет меня, если не ты?

Неужели он узнал мою тайну? Я была так ошеломлена, что даже не нашлась с ответом.

— Да, я грешник, но мой грех — не тот, за который все поносят меня!

— Вы меня ставите в тупик, маэстро…

Он явно сердился.

— Ведь и до тебя уже дошли слухи!

Я кивнула.

— Но ты же видела мою Анну…

Чего он добивается от меня? Меня передернуло от слов «моя Анна».

— Ты ведь не веришь им, правда? Анна Мария, прошу тебя, скажи, что ты никогда не допускала такой мысли! Ведь это же мерзость!

— Простите, синьор, не хочу быть циничной, но меня теперь трудно удивить тем, что священники нарушают обет целомудрия.

— Да, я нарушил, но всего единожды, и то более двух десятков лет назад. Могу я попросить еще вина?

— Пожалуй, мне и самой не помешает налить чуток. Я теперь не знаю, что и думать.

Вивальди взял полный стакан и снова осушил его одним махом.

— А я не знаю, как мне сказать еще яснее. Ну хорошо: Анна Джиро — моя дочь.

Ох уж эти попы! Вот уж не думал Господь, что его священники будут такими лицемерами!

— Я узнал о ее существовании всего около десяти лет назад. С тех пор я пытаюсь как-то возместить… но пересуды нас не оставляют. Сколько же в них злонамеренности!

Я немедленно вспомнила своего отца и его плодородные похождения.

— А она знает?

Вивальди покачал головой:

— Как я могу ей признаться? Что почувствует она, когда узнает, что я — не только ее учитель и покровитель, но еще и отец! Я, рукоположенный священник!

— Я, признаться, думала о вас неверно.

— Как и все остальные.

Мы некоторое время молчали, глядя друг на друга. Потом Вивальди отвел глаза и сбивчиво продолжил:

— Неужели меня запомнят только как развратника — меня, который все эти годы жил совершенным аскетом среди целого скопища дев? Ты же знаешь, Анна Мария, что я за человек: я жил ради музыки, я честно служил Господу и Республике. Если судить по справедливости, неужели музыкальные заслуги всей моей жизни не перевесят единственную неблагоразумную ночь в Мантуе?

— Не знаю, маэстро. Но я уверена, что вашу музыку не забудут никогда.

Его глаза вновь наполнились слезами.

— Я хотел, чтобы кто-нибудь еще знал правду — на случай, если со мной что-то случится. Но я не желал бы до срока сообщать об этом Анне: сначала она должна обрести самостоятельность, твердо встать на ноги. Пусть позже, но она поймет, что я бы всем поступился — славой, богатством, добрым именем — ради одной только любви к ней.

Я посоветовала маэстро — и даже настаивала, — чтобы он немедленно рассказал ей обо всем: я в жизни немало настрадалась из-за того, что от меня долго скрывали истину. На мои уговоры Вивальди лишь качал головой и теребил выцветшие, желтоватые с проседью вихры:

— Она меня возненавидит. Сейчас Анна души во мне не чает, и я могу оставаться рядом с ней… Боже, моя любовь к ней лишает меня всякой надежды на спасение! Разве могу я раскаиваться, что произвел ее на свет?!

Маэстро правильно поступил, что пришел именно ко мне за советом, хотя он им и пренебрег.

Так или иначе, я клятвенно заверила Вивальди, что не выдам его секрет никому, кроме самой Анны, и то только после его смерти — если он покинет этот мир раньше меня.

Мой бедный маэстро! Придется мне сдержать данное ему слово, и все-таки это будет слишком мало по сравнению с тем, что он сделал в жизни для меня.

Я наконец-то уразумела и то, сколь непростой бывает истина и каково это, жить с неразглашаемой до поры тайной, хранимой в глубинах сердца и ожидающей только верного момента, когда ее можно будет раскрыть.

Влияние Ла Бефаны в приюте очень долго оставалось в силе, поэтому, хоть я преподаю здесь уже многие годы, меня только в этом августе избрали маэстрой — и тем же голосованием возвели в статус Maèstra di coro. Мне бы никогда этого не дождаться, если бы маэстра Менегина сохраняла свой авторитет и поныне.

Меня ни разу так и не назначили scrivana — да я бы и сама не согласилась на эту должность: если бы только мне доверили libri dela scaffetta, любой найденыш Пьеты смог бы без труда в них заглянуть.

Но есть иная книга тайн, коей я являюсь и хранительницей, и автором. Вот уже много лет я прячу ее под замком в ящике стола в своей комнате. Вначале она была девственно чиста — нетронутые веленевые страницы в тисненной золотом кожаной обложке. Это подарок бабушки, она вручила мне две такие. Обе теперь почти полностью исписаны; разве что нынешнюю я заполняю куда быстрее, особенно в последние несколько недель, со дня моего повышения в должности.

В первой же записи накапливались медленно, начиная с моего давнего восстановления в coro. Это тоже своего рода Золотая книга Венеции — только в ней содержатся не фамилии благородных родов, а некие весьма неблагородные деяния. Как только эта особа позволяла себе дурно обращаться с воспитанницами, они тут же шли ко мне, а я скрупулезно все записывала вот на эти страницы. Едва была заполнена последняя, как я поняла, что время настало. Я передала книжку Марьетте, та отдала ее моему деду, а он, в свою очередь, огласил сведения из нее на заседании правления.

Истинный учитель всегда понимает разницу между счастьем и горем. Истинный учитель умеет разглядеть в глазах подопечного скрытый свет, даже если проблеск его так мал, что скрыт и от самого ученика, и от прочих людей.

Но дурной наставник — тот, кто получает удовольствие, причиняя боль другим, кто радуется чужому страданию только потому, что некогда сам перестрадал, — такой заслуживает наказания, и не только в ином мире, но и в этом.

Елена уже сунула личико в дверь. Я отрываю взгляд от своих записок, и глаза вначале меня подводят: мне кажется, что я вижу Джульетту. Улыбки у них похожи — к тому же Елене сейчас столько лет, сколько было моей подруге при нашей последней встрече.

— Ziétta! — заявляет она. — Я пришла на урок. Вы при этом освещении такая хорошенькая!

Мы вместе смотрим в окно, выходящее на Большой канал; предзакатный золотой свет льется сквозь стекло, словно благословение Божье.

Я забочусь о Елене с трехлетнего возраста и не могла бы любить ее больше, даже будь она моей родной дочерью. Она — трудолюбивая пчелка и весьма одаренная скрипачка. Я пока не могу сказать с уверенностью, найдет ли Елена возможность продолжать занятия музыкой, когда покинет приют: ее родители давным-давно запланировали ее замужество. Не сомневаюсь, что они, как и я, смогут гордиться ею.

Я улыбаюсь и прошу свою подопечную:

— Дай мне еще пять минуток, figlia mia. Я хочу закончить.

Чтобы дописать последние слова, я зажигаю лампу — она нужна и для предстоящего урока. Заполнена последняя страница в этой книге, и я думаю, что сказала все, что хотела. Пресвятая Матерь Божья, молю тебя, охрани эти записи от пожара, наводнения и тления. Здесь целая история жизни; я писала ее о себе, но получилась она о нас с Вивальди. Теперь только время властно решить, когда ей должно увидеть свет.

Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc, et in hora mortis nostrae. Amen.97

Писано в Венеции, в лето Господне 1737.

Послесловие автора (историческая справка)

Из-за скандальных сплетен вокруг его имени Антонио Вивальди стал персоной нон грата в Венеции — городе, который он так любил. Действительно, его сгубила любовь к Анне Джиро, хотя, по всей видимости, мне первой пришла в голову мысль, что она могла быть его дочерью, а отнюдь не возлюбленной. До сих пор никто не раскрыл истинной природы их отношений.

Рыжий Аббат умер в июле 1741 г. в Вене, в возрасте шестидесяти трех лет. Он был похоронен в могиле для бедняков (случилось так, что одним из тех, кто нес его гроб, был молодой Йозеф Гайдн).

Сразу после смерти Вивальди его музыка была предана полному забвению почти на два столетия. Если его имя и встречалось в книгах, выпущенных до 30-х гг. XX в. и посвященных либо Венеции, либо даже ее музыкальной истории, то о нем отзывались скорее как о чудаковатом скрипаче и эксцентричном клирике, а не как о композиторе (Майкл Толбот, «Вивальди»). Не сразу его музыка обрела должное признание; ее возвращение началось после того, как музыковеды признали за ней непосредственное и глубокое влияние на творчество Иоганна Себастьяна Баха. Постепенно, а иногда и довольно скорыми шагами огромное наследие творений Рыжего Аббата — как духовных, так и светских — сейчас возрождается к жизни.

До сих пор обнаруживаются неизвестные ранее партитуры, и многие из них еще ждут переложения в звукозаписи. Многие из изысканнейших хоралов, сочиненных Вивальди для Пьеты в период примерно с 1713-го по 1739 гг., недавно стали доступны в записи на компакт-дисках («Хайперион рекордс, лтд», Лондон). Я беспрерывно слушала их, пока писала этот роман, прерываясь лишь для того, чтобы посвятить время изучению музыки, которую некогда играли Анна Мария и ее подруги по coro.

Со времени взрыва популярности Вивальди в 60-х годах его возрождение можно назвать воистину ошеломляющим. Сегодня «Времена года» — одно из наиболее узнаваемых и часто исполняемых произведений классической музыки.

Священник-музыкант Бонавентура Спада действительно преподавал в Пьете в период, куда я его поместила. О нем известно крайне мало. Бурные любовные похождения, которыми я его наделила, — всего лишь художественный вымысел, хотя, без сомнения, у священнослужителей тех времен были дети.

Что касается Менегины, то в Пьете четыре наставницы-скрипачки носили это имя. Одну из них «9 июня 1752 г. безвозвратно лишили всех привилегий и понизили до figlia del comun из-за неподобающего обращения с одной из своих подопечных» (М. Уайт, «Биографические заметки»).

Молодой человек по имени Франц Хорнек в описанный период времени действительно находился в Венеции. Он скупал ноты для архиепископа г. Майнца и при этом не отказывал себе в разнообразных удовольствиях (о чем свидетельствуют сохранившиеся воспоминания одного из путешественников). Среди прочего, он с увлечением обучался игре на скрипке и, вполне вероятно, иногда переписывал для Вивальди музыкальные партитуры. Исторических свидетельств знакомства Франца Хорнека и Анны Марии не существует.

По сути дела, мы располагаем (благодаря кропотливым исследованиям Мики Уайт) не более чем кратким биографическим описанием основных событий жизни Анны Марии — и то уже в пору ее широкой известности. Единственными фактами, носящими личную окраску, в книге Уайт является упоминание о том, что 23 января 1728 г. Анне Марии был предписан особый (куриный) стол, а с 7 октября 1729 г. ей выделили две дополнительные меры растительного масла в неделю.

Из рассказов, оставленных ее современниками, нам известно, что слава Анны Марии гремела далеко за пределами Венеции. Она виртуозно владела многими музыкальными инструментами помимо скрипки и на протяжении всей своей жизни обеспечивала Пьете почтенную репутацию. Обстоятельство, что карьерное продвижение Анны Марии осуществлялось гораздо медленнее, чем у остальных ее соучениц, навело меня на мысль, что она позволяла себе пренебрегать монастырским уставом.

Анна Мария обладала редким здоровьем и прожила долгую жизнь, что, пожалуй, неудивительно для figlie di coro: они получали достаточное питание и своевременную медицинскую помощь. Она дожила до восьмидесятишестилетнего возраста в тот век, когда средняя продолжительность жизни в Европе составляла тридцать пять лет.

В 1797 г., через шестнадцать лет после кончины Анны Марии, армия Наполеона вошла в Венецию, не встретив ни малейшего сопротивления со стороны некогда могущественных защитников la Serenissima. После подписания Наполеоном Кампоформийского мира Венеция стала частью Ломбардо-Венецианского королевства в составе Австрии.

Венецианский обычай ношения масок на карнавале, впервые зафиксированный в хрониках в середине XIII в., был утрачен после падения Республики. Только в 70-х гг. XX в. вновь начали изготовлять традиционные для народных гуляний маски, и карнавал — хоть и в укороченном, но не менее зрелищном виде — пережил второе рождение.

Прежняя церковь Пьеты на набережной дельи Скьявони была снесена в 1740 г. — при жизни Анны Марии, но уже после кончины Вивальди. На этом месте сейчас возвышается величественное сооружение в стиле Андреа Палладио — творение зодчего Джорджо Массари. Однако даже в «новом» храме совсем не трудно представить, как выглядели участники coro, наполовину скрытые за ажурной металлической решеткой церковных хоров.

Здания, в которых жили воспитанницы Пьеты, стоят и поныне. К ним можно пройти через ворота, расположенные прямо напротив гостиницы «Метрополь», в холле которой, между прочим, сохранились две колонны от прежней церкви. Колодец, внутренний дворик, сводчатые окна помещения, где собиралось правление, старые ворота, выходящие на канал, — все это осталось в неприкосновенности и живо напоминает о закрытом мирке «Ospedale della Pietà», где воспитанницы играли и пели музыкальные творения, снискавшие для la Serenissima Божью милость.

Слова благодарности

Мики Уайт, независимая исследовательница, живущая в Венеции, все свое время посвящает изучению жизни Вивальди и уже не первый десяток лет собирает данные о figlie di coro из «Ospedale della Pietà». Сейчас она пишет об Анне Марии монографию, которая будет издана «Итальянским институтом Антонио Вивальди» при фонде Джорджо Чини. Я выражаю ей огромную признательность за ее деятельность и за любезное согласие встретиться со мной, несмотря на ее стойкую неприязнь к нашему брату писателю. Мики в буквальном смысле распахнула передо мной двери Пьеты, так что я смогла там все увидеть воочию.

Доктор Франческо Фанна, директор вышеупомянутого института, являл бесконечную любезность и великодушие, снабжая меня фотокопиями редких публикаций по теме и позволяя пользоваться своей электронной почтой для общения с редактором, пока я наконец не освоилась в Венеции настолько, что смогла это делать самостоятельно. Он благосклонно внимал моим курьезным домыслам, высказываемым к тому же на весьма несовершенном итальянском.

Не меньшую помощь оказал мне и исследователь жизни и творчества Вивальди Джузеппе Эллеро, возвратив меня на верный путь, когда я чуть было не погналась за весьма интригующими фактами, найденными в Интернете и касающимися совершенно другой (как оказалось) Анны Марии из Пьеты.

Эта книга, пожалуй, не состоялась бы, если бы не возможность приобщиться к обширной эрудиции тех, кто изучал и описывал Венецию восемнадцатого века. Таков Майкл Толбот — профессор музыки Ливерпульского университета и действительный член Британской академии, высший авторитет в вопросах жизни и творчества Вивальди. Я также благодарна Филиппу Монье с его основательно подзабытым историческим экскурсом, изобилующим самыми пикантными подробностями. Что же касается трудов ныне покойной Джейн Л. Бальдоф-Берде и «Биографических заметок» Мики Уайт относительно «дочерей хора», то я постоянно держала их под рукой, сочиняя этот роман.

Преподаватель Калифорнийского университета Лора Маккрири обеспечила доступ к фондам их великолепной библиотеки, что позволило мне целый год без помех работать с редчайшими сборниками исследований. Итальянская журналистка Катерина Беллони исправляла мои бесконечные грамматические и орфографические ошибки и не уставала всячески подбадривать меня. Профессиональные знания виолончелистки Вивиан Уоркентин подсказали мне ряд «изюминок», до которых я сама ни за что бы не додумалась. Лютнист и afficionado98 Вивальди, Говард Кадис, а также его коллега Надя Матисоф оказали мне неоценимую помощь при составлении полного списка его сочинений. Проницательные замечания Маркуса Гранта, высказанные на ранних этапах работы над романом, очень пригодились мне впоследствии. Джуди Маккей выступала моей группой поддержки, а ее супруг и мой собрат по перу Мэтью Маккей провел со мной бессчетное множество часов за душеспасительными беседами. Лиз Стоунхилл, завзятая читательница, стала первой, кому я доверила окончательный вариант этой книги.

Я также признательна продюсеру и писателю Рону Левинсону: его энтузиазм и вера в мои силы поддерживали меня, когда я еще только задумывала этот опус. Седрик Шэклтон взял на себя организацию моей поездки в Венецию, где я и начала писать историю, которая не давала мне покоя последний десяток лет.

Мой агент Фелисия Эт сразу же оценила мой замысел и пестовала его вместе со мной, помогая полусотне страниц вырасти в полновесный роман. Она же отыскала для него подходящего редактора и издателя в лице Гейла Уинстона из «Харпер Коллинз», сочетающего в себе высочайший профессионализм и литературное чутье.

Джон Квик, которому я также благодарна по очень многим причинам, изъявлял неизменную готовность оборонять форт во время моих отъездов. И под конец, ничуть не умаляя этим значимость благодетеля, я говорю спасибо нашему сыну Джулиану, свету жизни моей, который помогал мне вспомнить, как выглядит мир на полпути от детства к зрелости — в отрочестве.

Примечания

1

Per signóra (ит. для синьоры) — письменное обращение к любой женщине, независимо от ее возраста и социального положения.

(обратно)

2

Лечебница для неизлечимо больных (ит.).

(обратно)

3

Приемная, комната для свиданий (ит.).

(обратно)

4

Для синьорины Анны Марии (ит.).

(обратно)

5

Чембало — итальянское название клавесина.

Виола д'аморе — струнный смычковый инструмент, появившийся в середине XVII в. Сочетание жильных и металлических струн придавало его звучанию особый «серебристый» оттенок.

Теорба — басовая разновидность лютни.

(обратно)

6

«Palade Veneta» (прав. «Pallade Veneta», ит.) — печатное издание, выходившее в Венеции с 1687 г. и знакомившее жителей Северной Италии с событиями венецианской музыкальной жизни.

(обратно)

7

Согласованное вдохновение; здесь — одновременная течка (ит.).

(обратно)

8

Крик души (фр.).

(обратно)

9

Дежурная (от scttimana — неделя) (ит.).

(обратно)

10

Входной билет (ит.).

(обратно)

11

«Ospedale dei Mendicanti» (ит. «Приют нищенок») — название монастыря.

(обратно)

12

Служительницы музыки (ит.).

(обратно)

13

Привратницы (ит.).

(обратно)

14

От càrica — ответственное лицо (ит.).

(обратно)

15

Тихо, красавица! (ит.).

(обратно)

16

Дражайшая (ит.).

(обратно)

17

Милочка (ит.).

(обратно)

18

По смыслу требуется «Саllе dei Màndorli» (совр. ит.) — «Улица миндальных деревьев».

Мандола — струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

19

«Улица галантности» (ит.).

(обратно)

20

Страна разбойников (ит.).

(обратно)

21

«Канал Св. Луки» (ит.).

(обратно)

22

Бас профундо, густой бас (ит.).

(обратно)

23

Большое спасибо! (ит.).

(обратно)

24

Бискотти, твердое итальянское печенье.

(обратно)

25

Ну? (ит.).

(обратно)

26

Игорный дом (ит.).

(обратно)

27

Моццарелла — сорт мягкого сыра. Здесь — «Красотка, лакомый кусочек!» (ит.).

(обратно)

28

Милости ради! (ит.).

(обратно)

29

Здесь — пансионерка, содержащаяся за плату (ит.).

(обратно)

30

Vilagiatura (прав. villeggiatura) — отдых за городом (ит.).

(обратно)

31

Синьора Кверини.

(обратно)

32

Паренек (ит.).

(обратно)

33

«Со Святым Духом» (лат.).

(обратно)

34

Серенада (ит.).

(обратно)

35

Тромплей, изображение, создающее иллюзию реальности и объемности (фр.). (Примеч. ред.)

(обратно)

36

Концертмейстер (ит.).

(обратно)

37

История Сусанны, ложно обвиненной похотливыми старцами, многократно использована в мировой литературе и живописи. Она изложена в главе 13 книги пророка Даниила, которая (как и глава 14) в современных русских изданиях Библии не приводится, поскольку отсутствует в еврейском тексте Ветхого Завета. В старых изданиях главы 13 и 14 даны в переводе с греческого. (Примеч. ред.)

(обратно)

38

Здесь — манера исполнения (для вокалистов) (ит.).

(обратно)

39

Привилегированная участница coro.

(обратно)

40

Ничего (нем.).

(обратно)

41

Дож (ит.) — выборный глава Венецианской и Генуэзской республик. В Венеции избирался пожизненно. (Примеч. ред.)

(обратно)

42

Flàuto dólce — продольная флейта, блок-флейта (ит.).

(обратно)

43

Matinade — от фр. matinee, утренний или дневной спектакль; игра слов: серенада — вечерняя песня; образованное автором слово «матинада» — утренняя песня.

(обратно)

44

Желтый банк (ит.).

(обратно)

45

Потише! (ит.).

(обратно)

46

Любимица, фаворитка (ит.).

(обратно)

47

Боже, не оставь меня. Господи, поспешай к моему спасению (лат.).

(обратно)

48

Здесь: нотные сборники (ит.).

(обратно)

49

Синьорина, пожалуйста! (ит.).

(обратно)

50

Вивальди был на семь лет старше Генделя.

(обратно)

51

Мотет — полифоническое хоральное песнопение в католической церковной службе. (Примеч. ред.)

(обратно)

52

«Воскресение» (ит.).

(обратно)

53

Имеется в виду Агриппина Младшая, жена императора Клавдия. (Примеч. ред.)

(обратно)

54

Альбинони Томазо (1671–1750), Корелли, Арканджело (1653–1713) — итальянские скрипачи и композиторы. (Примеч. ред.)

(обратно)

55

Монахиня мирского ордена; здесь — дежурная служанка.

(обратно)

56

Поздравляю, дорогая! (ит.).

(обратно)

57

Улица дворца Чентанни.

(обратно)

58

Кукла, марионетка; легкомысленный человек, ветреник. (Примеч. ред.)

(обратно)

59

Луидор (ит.).

(обратно)

60

Безумно (фр.).

(обратно)

61

Золотая книга — в Венецианской республике список патрицианских родов, имеющих исключительное право участия в делах правления.

(обратно)

62

Государственная стража, приставленная к охране порядка в венецианском гетто.

(обратно)

63

Morèta и baùta — полумаска и маска. (ит.). (Примеч. ред.)

(обратно)

64

Извините (ит.).

(обратно)

65

Кандия — итальянское название острова Крит. Венецианская республика включала в себя часть Греции, Далмации и острова Крит и Кипр. Крит потерян в 1715 г. после войны с Турцией.

(обратно)

66

Каналетто (Джованни Антонио Каналь, 1697–1768) — венецианский живописец, мастер городского пейзажа и пейзажного офорта.

(обратно)

67

Совет Десяти — организация по типу инквизиции, осуществлявшая контроль над деятельностью дожа и некоторых общественных учреждений Венеции. У Совета имелась разветвленная система осведомителей.

(обратно)

68

Под маской (ит.).

(обратно)

69

Ах, сколь несравненна! (ит.).

(обратно)

70

Здесь и далее приведены отрывки из католического молебна об исцелении болящего: Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, изгоним из тебя силы дьявольские наложением руки нашей и призовем славную и святую матерь Божью Деву Марию, а также славного супруга Иосифа и всех святых ангелов, архангелов, мучеников, исповедников, девственниц, а также всех святых.

(обратно)

71

Во имя Бога: и языком веры приветствует слабых и ободряет идущих к Богу: и если в грехах погряз, то посылает тем прощение: и заботу ищущим Искупителя нашего, благодаря Святому духу усталость ослабляется, также затягиваются раны и отпускаются грехи, уходит и вытесняется вся боль тела и духа, возвращается милосердно все внутреннее и внешнее здоровье, как и труд тебя милосердно восстанавливает.

(обратно)

72

Медленно и все время негромко (ит.).

(обратно)

73

Молодчина! (ит.).

(обратно)

74

Кладбище Сан-Микеле.

(обратно)

75

Виченца — столица одноименно провинции на северо-востоке Италии.

(обратно)

76

Annuziazione (ит., прав. Annunciazione) — Благовещение.

(обратно)

77

Секретер.

(обратно)

78

Спинет — старинный музыкальный инструмент, разновидность клавесина.

(обратно)

79

Первая скрипка (ит.).

(обратно)

80

Ведущая скрипка-соло в оркестре.

(обратно)

81

Виолоне — контрабасовая виола (см. примечание 83).

(обратно)

82

Ricciuta — кудрявая (ит.).

(обратно)

83

Виолы — семейство струнных смычковых инструментов, появились в XV в. и продержались до конца XVIII в. (Примеч. ред.)

(обратно)

84

Клавесин (ит.).

(обратно)

85

Галантерейная лавка (ит.).

(обратно)

86

Фенхель (ит.).

(обратно)

87

Бытие, 37, 3. (Примеч. ред.)

(обратно)

88

Concerto — концерт как музыкальное произведение (ит.).

(обратно)

89

Протеже, подопечная (фр.).

(обратно)

90

Главный концертмейстер (ит.).

(обратно)

91

Гольдони, Карло (1707–1793), итальянский драматург, создатель национальной комедии; автор известнейших пьес «Слуга двух господ» (по которой поставлен мюзикл «Труффальдино из Бергамо»), «Трактирщица» и др. (Примеч. ред.)

(обратно)

92

Истрия — полуостров между Венецианским и Риекским заливами Адриатического моря.

(обратно)

93

Путти (ит., букв. «младенцы») — изображение мальчиков (иногда крылатых), декоративный мотив эпохи Возрождения в XVII–XVIII вв.

(обратно)

94

Песн. 2, 10–12. (Примеч. ред.)

(обратно)

95

Тетушка Сильвио. (ит.).

(обратно)

96

Главная городская площадь Венеции, площадь Сан-Марко (Святого Марка), состоит из двух частей: Пьяцетты — площадки от Большого канала до Колокольни (Кампанилы) и, собственно, Пьяццы (площади).

(обратно)

97

Пресвятая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных и ныне, и в смертный наш час. Аминь (лат.).

(обратно)

98

Поклонник, любитель (ит.).

(обратно)

Оглавление

От автора

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

Послесловие автора . (историческая справка)

Слова благодарности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте