«Надкушенное яблоко Гесперид»

Анна Бялко Надкушенное яблоко Гесперид Настоящий взрослый роман в трех частях с прологом и эпилогом

Предисловие автора

Какие-то свои тексты я пишу, что называется, «кровью сердца». Это значит – я долго их вынашиваю, обдумываю, мучительно подбираю слова, чтобы точно выразить все то, что хочу перенести из головы на бумагу... И даже, пожалуй, не столько из головы, сколько откуда-то оттуда, где находится, по моим представлениям, та самая «бессмертная душа». Я прошу прощения за столь «высокий» слог, в жизни, естественно, все выглядит совершенно не так выспренне, но мне просто кажется, что так будет понятнее. В общем, это такие вещи, которые нельзя не написать, потому что это единственный способ от них избавиться, чтобы они не мешали спокойно жить днем и крепко спать по ночам. Они, эти вещи, кроме всего прочего, еще имеют свойство часто сниться.

А бывает и совсем по-другому. Что-то получается сразу, легко и быстро, как песня. Вдруг – мелькнет идея, сама собой нарисуется канва, возникнут какие-то образы, и все это легко и гладко тут же ложится на бумагу. Про такие вещи я говорю, что написала их «левой ногой».

Мне самой, естественно, гораздо ближе первые. Но большинству моих читателей, среди которых есть и близкие друзья, чьему вкусу я безусловно доверяю, чаще нравятся вторые. «Ну чего ты мучаешься со своей „кровью сердца“, когда у тебя все так прекрасно получается „левой ногой“, – говорят они мне. – Зачем пытаться объять необъятное?»

А вот этот последний роман написался вообще очень странно. С одной стороны, я думала над ним, вернее, его, очень долго. Он крутился у меня в голове несколько лет, обрастал идеями, какими-то новыми сюжетными образами, впитывал новые мысли... И в него действительно вошло много важных для меня вещей. Я, честно говоря, даже побаивалась к нему подступаться, все откладывала, все додумывала. А когда все-таки начала – он неожиданно написался легко и быстро, на одном выдохе. Нет, поймите меня правильно, «выдыхала» я тоже где-то полгода, но для меня, а уж тем более для романа, это небольшой срок.

В нем, в этом романе, очень много всего. Тут и семейная гармония, и измена, и краденые драгоценности, и усыновленные дети, и загадочные исчезновения, и нетрадиционные отношения полов, и экскурсы в прошлое вплоть до античной мифологии, и романтика дальних странствий... Но в то же время – он очень простой. Потому что все это многообразие несочетаемых понятий можно легко описать несколькими словами – кризис среднего возраста. И тут сразу начинается новое противоречие, потому что за этими всем известными и даже несколько набившими оскомину словами на самом деле скрывается очень сложный период жизни каждого человека, особенно если этот человек – женщина. Кризис среднего возраста – это такое время, когда ты, несмотря на все свои предыдущие жизненные достижения – а они к этому возрасту, как правило, бывают уже весьма значительными – вдруг резко и неотвратимо понимаешь, что время уходит, что молодость – кончилась, жизнь летит между пальцев со страшной скоростью, а ты еще ничего не успел! И не успеешь, если вот сейчас же, сию минуту, не сделаешь чего-то такого... Такого... Непонятно какого, но такого, чего ты раньше никогда не делал. И немедленно хочется погнаться за этим неизвестно чем, успеть, догнать, схватить, чтобы пожить еще чуть-чуть так же ярко, как в молодости, пока совсем все не кончилось.

К счастью, в большинстве случаев кризис среднего возраста проходит все-таки раньше, чем мы успеваем натворить в своей жизни чего-нибудь совсем уж необратимого. И, когда он тебя отпускает, и ты останавливаешься в этом безумном забеге наперегонки с собственной жизнью, становится абсолютно понятно, что главное и лучшее в твоей жизни – то, что у тебя уже есть. И этого достаточно, и это прекрасно, и не надо ничего больше. Ну, или если все-таки надо – то оставаясь в пределах разумного.

Вот такая история и происходит здесь с моей героиней. Сразу хочу оговориться – это не я, и вообще никто конкретный, это начисто придуманный мной персонаж. Обычная женщина, как вы и я, в меру красивая, в меру разумная, вполне благополучная и успешная – в ней нет ничего сверхъестественного, кроме, может быть, способности фантазировать и верить своим фантазиям. Верить настолько, что эти мечты, прорываясь из мира фантазий в сферу реальности, трансформируют жизнь не только моей героини, но и людей, ее окружающих. Ну и этим свойством, пожалуй, мы с ней немного схожи.

Вот, собственно, и все. Я сказала то, что хотела. Теперь слово за вами.

Тетрадь кончается, молодость кончилась, все – случилось. Теперь – огонь, поленья, тапочки, жидкий супчик... Но – шуба с плеч, жемчуга в декольте, в кольцах руки – ах, Ваша милость! Себя – как купюру в кулак полового – «Пей за мое здоровье, голубчик!» Кресло гнездом, пяльцы, атлас-кружева, яблочный запах, Англицкий плед, кубинский табак, уверения – бесполезны. «Ваши знакомства не делают чести, а впрочем – увидимся завтра». В ложе бинокль блеснул... «Пей за мое здоровье, любезный!» Дети почти что выросли, часы пробили три пополудни, Жемчуг порвался – досада, ассигнацию мелко сложила И – за обшлаг мундира. Ах! Уворованные поцелуи! «Прощай навсегда, пей за мое здоровье, служивый...»

Никому не посвящаю.

Пролог

– Мам, ты мне нужна. Ты занята? Мам!

– Я ем. Яблоко жую.

– Нам по истории задали сочинение.

– Ну и?

– Ну мам! Ты можешь послушать? По истории. Задали. И скоро уже сдавать.

– Очень хорошо. А я при чем?

– А ты помоги мне, а? Ты же все это знаешь... И все равно пишешь...

– Не знаю я никакой истории. Я ее не люблю.

– Эту знаешь. Там про древних греков. Ты мне сама рассказывала, ты ее любишь.

– А что про греков? Чего вам хоть задали-то?

– Ну, там надо написать, придумать свою историю. С вариантами. Как могло бы быть, если бы... Ну, например, если бы изменилось что-то одно, потом изменилось бы и другое. На примере греков.

– Ну ладно. Чего ты сам-то знаешь про греков?

– У них были мифы. Герои и боги. Ну, и еще демократия в Афинах. Законы Солона, да?

– Да-а. Что-то в этом роде. Слушай, а может, все-таки сам придумаешь? Ты же вон – все знаешь... И мифы, действительно, мы с тобой читали. Возьми и сочини сам какой-нибудь новый миф... А мне завтра статью сдавать.

– Мне тоже сдавать! И вообще – кто у нас тут главный сочинитель? Творческий работник... Что тебе стоит?

– Какой же вот ты противный. Видишь же, я работаю. Знаешь же, что я историю не люблю. И все равно пристаешь.

– Это не история, это мифы. Их ты любишь, ты сама говорила. Ну мам!

– Ну ладно. Только тогда действительно про мифы. Никакой истории. Все будет про богов.

– Почему?

– Почему бы и нет? Они мне больше нравятся. Греческие боги – почти как люди, человечные такие, только возможностей у них больше. А проблемы все те же. А не согласен...

– Согласен. Только пусть про людей тоже будет. И про войну.

– Ага. А моя фамилия тогда – Гомер. В общем, так. Ты про Геракла помнишь?

– Ну помню. Он подвиги совершал-совершал...

– Сколько?

– Чего сколько?

– Подвигов, балда.

– А-а. Двенадцать. Ну, примерно. Там еще посередке какие-то другие были, неучтенные. А так двенадцать.

– А какие, помнишь?

– Ну там – конюшни разгрести, собаку еще эту... То есть пса, поймать. Кони какие-то, коровы. А, еще лань он ловил. И яблоки.

– Вот-вот. Яблоки. Что там с ними было, помнишь?

– Нужно было принести яблоки. Их сторожил Атлант. Это уже последний подвиг был.

– Именно. Яблоки были тоже не совсем простые. Они росли на золотом дереве, которое было подарено Гере в день ее свадьбы с Зевсом. Говорили, что они давали вечную молодость. Дерево это росло в садах Гесперид, дочерей титана Атласа. Никто, собственно, не знал, где находится этот сад. Известно было только, что Атлас держал на плечах небесный свод. Это была, так сказать, его основная работа. А сад – только хобби. Им в основном занимались дочки, Геспериды. А Атлас, не сходя с места, осуществлял общее руководство.

Гераклу пришлось довольно долго таскаться по античному миру из конца в конец, прежде чем он нашел этот чертов сад на вершине горы у самого края земли. Он ловил по пути говорящих тюленей, чтобы узнать у них направление, боролся с великанами, изничтожил правящую династию Египта – в общем, приключений было много. Но, наконец, он добрался до входа в заветный сад.

Там его встретили Геспериды. Несколько из них. Примерно пять или шесть. Сколько их было точно, осталось доподлинно неизвестным, но и этих ему хватило. Они окружили уставшего героя, принялись беззастенчиво разглядывать его и утомительно щебетать.

– Смотрите, сестрицы, какой красивый мужчина.

Назвать Геракла красивым можно было только совсем уж от безрыбья. Он это знал. Впрочем, чего еще ожидать на краю света. Хотя...

– Только очень пыльный... Вот, может, если омыть его в ручье...

– Ну и что – пыль... Подумаешь... Смотри, какие мускулы...

– Мускулы, конечно. Но этот запах пота...

– А шкура у него на плечах зато стильная. Интересно, это лев?

– Фу, балаболки, – не выдержал Геракл. – Налили бы лучше чего попить с дороги.

– Сейчас, о чужеземец, – одна из Гесперид упорхнула, поминутно оглядываясь через плечо.

Но другие остались.

– Что привело тебя к нам, о чужеземец? – спросила одна из них, обращаясь, наконец, прямо к Гераклу.

– Да я, собственно, не к вам. Я к титану Атласу.

– К папе? А зачем?

– У меня к нему дело. Может ли он выйти ко мне?

– Папа? Папа никогда не выходит. Он занят. У него важное дело. Он держит свод.

– Тогда проводите меня к нему.

Геспериды всею толпой показали Гераклу путь к тому месту, где могучий Атлас и в самом деле держал на плечах небесный свод. В несколько голосов Геспериды стали объяснять отцу, что привели к нему гостя, что гость по делу и что...

– Заткнитесь, балаболки! – хриплым голосом остановил их Атлас. – Дайте человеку сказать.

– Приветствую тебя, о великий Атлас! – прокашлявшись (попить ему так и не дали), начал Геракл. – Я Геракл, сын Зевса. Меня прислал к тебе Эврисфей, царь богатых золотом Микен. Он повелел мне принести три яблока с золотого дерева в садах Гесперид.

– Привет и тебе, сын Зевса, – ответил Атлас. – Я, пожалуй, мог бы, в принципе, дать тебе эти яблоки, хотя цель твоя мне не совсем ясна. Но тут есть одна закавыка...

Он тяжело переступил с ноги на ногу и продолжил:

– Я, вишь ты, с места-то сойти не могу. Свод держать надо, будь он неладен. А яблоки эти... Их же еще пока сорвешь. Можно было бы девок послать, да ты сам видишь... Они ж перепутают все к чертям. Там этих яблонь... В общем, так, сынок... Как, говоришь, тебя звать?

– Геракл.

– В общем ты, Геракл, если подержишь маленько свод заместо меня, я схожу. А если не сдюжишь, то извини – на нет и суда нет.

Геракл посмотрел на свод. Тот казался мраморным, здоровенным и неподъемным даже на взгляд. Потом вспомнил визгливого Эврисфея, представил, как радостно тот заверещит, услышав, что Геракл не выполнил поручения, вспомнил, что это поручение было последним...

– Согласен, о Атлас, – произнес он вслух. – Я подержу твой свод. Только ты уж постарайся побыстрее.

– Да что ты! – радостно отозвался Атлас. – Одна нога здесь, другая там. И оглянуться не успеешь, как я твои яблоки принесу.

Оглядываться Гераклу в любом случае не пришлось бы. Свод лег на плечи единой каменной массой, придавил так, что герой согнулся чуть ли не вдвое. Дышать, и то было почти невозможно, куда там еще оглядываться...

А между прочим, если бы он все же оглянулся, то заметил бы любопытную картину.

Дочки окружили Атласа. Все они были возбуждены и дрожали от любопытства.

– Папа, этот человек – он кто?

– Он зачем к нам?

– Надолго?

– Он с нами останется?

– Будет тут жить? Папа, тебе давно нужен помощник.

– Папа, а если он все равно будет тут жить, может быть, он женится на одной из нас?

– Или даже на двух? На нескольких? Он, случайно, не мусульманин?

– Папа, он тебе нравится?

– Отстаньте вы, надоеды! – рявкнул Атлас. Он сидел на бревне и обеими руками тер поясницу. – Он за яблоками пришел! Ты, вон та, с краю, которая ближе стоит, пойди, сбегай, сорви ему там три штуки. Да смотри, выбери покорявее, чтоб не жалко. Ему все равно не себе.

– Папа, так он уйдет, что ли? – выдохнул разочарованный хор Гесперид. – Так прямо и уйдет?

А как же мы? Папа!

– Подождите вы, вертихвостки, – отмахнулся Атлас. – Не мельтешите. Человек по делу пришел, а вам все лишь бы глупости. Тут обмозговать надо.

Но идея завести сменщика в деле поддержания свода, да еще чтоб попался из хорошей семьи, нравилась ему самому все больше и больше.

Геракл уже начал думать, что его героической карьере пришел конец. Вот сейчас, вот еще мгновение, и он рухнет, навсегда погребенный под этим проклятым сводом, и не получит не то что свободы, но и... Даже ненавистный Эврисфей вспоминался ему достаточно милым человеком. Но тут наконец появился Атлас. В одной его здоровенной руке Геракл слабеющим взором разглядел три довольно чахлых яблочка.

– Вот твои яблоки, о сын Зевса! – провозгласил титан. – Я тщательно выбирал их, чтобы был доволен и ты, и Эврисфей, царь Микен. Надеюсь...

– Ты себе даже не представляешь, как я доволен, о Атлас, – прохрипел Геракл. – Прими же у меня обратно небесный свод, чтобы я...

– Кстати, именно об этом я и хотел с тобой перетереть, – вставил Атлас, кидая яблоки на землю и неспешно присаживаясь так, чтобы видеть лицо Геракла. – Я не понял, что ты там говорил, зачем тебе эти яблоки?

– Я должен отдать их Эврисфею, – раздраженно стал объяснять Геракл. – Это последнее его поручение мне, после этого я стану свободным...

– О! – Атлас назидательно поднял палец. – Свободным! Это хорошо. То есть ты хочешь сказать, о сын Зевса, что, как только Эврисфей получит яблоки, ты станешь свободным?

– Именно так, о титан! Но я не понимаю...

– У меня есть встречное предложение, – палец Атласа теперь был направлен в грудь героя. – Я сейчас пошлю одну из своих девок с этими яблоками к твоему Эврисфею. Они, девки-то, у меня хоть и не богини, но мотаются быстро, что твои нимфы. Она раз – и отнесет яблочки-то. И ты, как ты будешь тогда свободный человек, никуда уже можешь не спешить. Понимаешь, к чему я клоню?

Геракл что-то нечленораздельно прохрипел из-под свода.

– У нас хорошо, – продолжал Атлас, явно истолковав этот звук как согласие. – Тихо, непыльно. Девки, опять же, у меня хороши. Правда, многовато их, но и к этому можно привыкнуть... Так по рукам, что ли?

Геракл уж совсем хотел было, собрав последние силы, сказать Атласу, куда именно он должен пойти со своими девками, но в последний момент его осенило.

– Да, папа, – как мог, изобразив радость, выдохнул он. – Еще бы... Вот только... Я...

– Что, сынок, – участливо спросил довольный Атлас.

– Оправиться мне бы, папа.

– Так это мы разом! – И Атлас с готовностью подставил под свод привычное плечо.

Геракл кубарем откатился в сторону, подальше от свода.

– Спасибо вам, конечно, за хлеб, за соль, за прочее гостеприимство, – бормотал он, нашаривая яблоки по траве. – Но только мы уж как-нибудь сами... И в Микены... Сами... Благодарствуйте, папа... Ха-ха-ха, – раскатами отдавался эхом его голос из-за склонов горы.

Вослед ему долго выли греческим хором обиженные Геспериды.

Эврисфей с подозрением смотрел на лежащие перед ним яблоки.

– А ты точно уверен, о Геракл, что это те самые яблоки? Из садов Гесперид? Я ни на йоту не хочу оскорбить тебя недоверием, но какие-то они... Не очень золотые... – Эврисфей, скривя лицо, осторожно взял ближайшее к нему яблоко и попробовал на зуб. Зуб противно скрипнул. Впрочем, может быть, скрипело яблоко.

Геракл, не отвечая, нахмурил брови и повел плечами. Плечи до сих пор ныли от проклятого свода. Геракл поморщился. Эврисфей, растолковав его гримасы по-своему, сбавил тон.

– Впрочем, не будем придираться к мелочам. Ты, о сын Зевса, исполнил порученные нами тебе двенадцать великих подвигов. Согласно договору, мы возвращаем тебе свободу. Иди отныне, о герой, куда пожелаешь. А в награду от меня прими, Геракл, вот это... Эти... – взгляд царя растерянно заметался по кругу и упал на яблоки. Вот удача! Надо же, пригодились. И вручить не стыдно, и отдать не жалко! – Я вручаю тебе, сын Зевса, эти яблоки. Прими их от всей души. Кому, как не тебе, знать, какую великую ценность они представляют! Пусть никто не скажет, что великий герой ушел от царя богатых золотом Микен без награды!

Геракл вышел из микенского дворца, облегченно выдохнул и смачно сплюнул.

– Ну, слава Зевсу, отделался! Как же меня достал этот недомерок! Теперь скорее домой, в Фивы.

Он поглядел на яблоки, все еще зажатые в руке.

– Вот ведь впендюрил, собака. Нет бы золотишка какого подбросить на дорогу. И что мне с ними теперь? Съесть, что ли? Их ведь и не укусишь. А молодость эта вечная... Бессмертие мне вроде так и так обещали... От этих яблок клятых и без того спина ноет – теперь еще зубы, что ли, ломать?

Чья-то рука сзади похлопала его по плечу. Геракл обернулся.

– О! Приветствую тебя, Эгидодержавная!

Афина Паллада – это была именно она – слегка наклонила увенчанную шлемом голову.

– Привет и тебе, о сын Зевса. Я рада, что ты закончил наконец свою службу. Я пришла поздравить тебя.

Афина всегда симпатизировала Гераклу. Во-первых, потому, что он за всеми своими подвигами не часто бегал по бабам. Это импонировало непорочной дочери Зевса. Второй же причиной было то, что жена ее отца, богиня Гера, Геракла открыто ненавидела. Не то чтобы она, Афина, имела с Герой какие-то счеты, но если есть милый, неявный повод... В сущности, Геракл был простой славный парень, отчего бы при случае и не помочь... Геракл был неизменно ей благодарен.

И сейчас ему представился прекрасный повод выразить эту благодарность в явном виде.

– Возьми, о Паллада, эти яблоки! Прими их от меня в знак моей вечной признательности! Я сам добыл их на трудном пути. Это был мой последний великий подвиг на службе у Эврисфея, и я рад, что могу посвятить тебе его плоды. Ты достойна этой жертвы, как никто.

Афина взяла яблоки. Величавое лицо ее было нахмурилось, но тут же и прояснилось.

– Благодарю тебя, великий герой! Пусть будет легким твой путь домой.

Перенесшись в мгновение ока в волшебные сады Гесперид – уж богине-то не надо было мучительно искать туда дорогу – Афина сердито выговаривала смущенному Атласу и сгрудившимся вокруг него дочкам:

– Ну вы тут совсем с ума посходили! Что вы ему дали, Гераклу? Он все-таки герой, да и родственник нам к тому же! И вообще, хоть бы и не родственник, все равно – что за манера? Надо же и о репутации бренда думать! Это – Золотые! Яблоки! А вы что дали? Посмотреть было некому?

– Но папа специально сказал... – пискнула было одна из Гесперид, но тут же, поймав злобный взгляд Атласа, заткнулась.

– Безобразие! Хорошо еще, я вовремя успела перехватить, и большого ущерба не произошло. Геракл, Эврисфей – а больше никто и не увидел это безобразие. Но чтоб больше такого не было! Уж если есть накладная – извольте выдавать кондиционные яблоки, а не черт-те что.

– А что, а что такого, – забормотал Атлас, пряча глаза в тени свода. – Я тут на посту, мне и не отлучиться. Ну, девочки недосмотрели, да ничего уж такого страшного. Яблоки как яблоки. У меня все яблоки хороши! Ну подумаешь, с бочком там немножко. А вон то и вовсе хорошее, нечего придираться попусту.

– Ну, одно, может, и ничего, куда ни шло, – согласилась Афина. Она, в конце концов, была богиней Справедливости. – Но остальные два просто дрянь. Выбросьте куда-нибудь, все равно уж списали, и больше чтоб не было такого.

Богиня задернулась невидимой дымкой и улетела. Атлас сердито зыркнул на дочерей.

– Ну и кто из вас мне это подсуропил?

– Папа, но ты же сам... – начала было одна, но Атлас так рявкнул, что отважная Гесперида тут же стушевалась и спряталась за спины сестер.

– Так! Быстро все на прополку! На обрезку сучьев! Деревья поливать! Займитесь делом, и чтобы я вас больше не слышал! Марш!

– А с яблоками что делать? – рискнула все же спросить одна из дочек. Но, получив развернутый ответ, что именно она должна сделать со злополучными яблоками, несчастная предпочла, вытирая слезы, удалиться в глубины сада.

Яблоки были тем же вечером выброшены на свалку истории.

В большой пещере кентавра Хирона на горе Пелион гуляли свадьбу. Герой Пелей сочетался законным браком с морской богиней Фетидой. Как, почему – этому предшествовала отдельная история. В ней были зловещие предзнаменования, хитроумные попытки обмануть судьбу, молниеносные ухаживания и много чего другого, включая, возможно, даже любовь с первого взгляда – но мы ее пересказывать не будем. Мы сосредоточимся на собственно свадьбе.

Пир был роскошен. Приглашены были все. Или почти все. Боги, герои, кентавры, нимфы и сатиры клубились в свадебном угаре. Лилось вино. Звенели кифары. Бряцали копья. Произносились тосты. Эта свадьба должна была войти в историю (и даже не в одну) и запомниться античному миру надолго.

Богиню Эриду не пригласили на свадьбу. Не забыли в суматохе, что само по себе было бы достаточно обидно, но злостно не пригласили. Ее как-то издавна недолюбливали на Олимпе. Возможно, тому были и объективные причины. Эрида была богиней Раздора. Дело свое знала, любила и исполняла крепко. Но мало этого – она еще и с виду была несимпатична. И манеры за столом у нее были, прямо скажем, так себе. Например, она быстро напивалась, а напившись, начинала вслух говорить всем окружающим гадости и разбалтывать семейные тайны. Поэтому Гера, самолично вычитывая список приглашенных на свадьбу, недрогнувшей рукой вычеркнула имя Эриды, по недомыслию внесенное туда какой-то неопытной харитой.

Обиженная Эрида бродила по олимпийским задворкам, прислушивалась к доносившемуся с Пелиона свадебному гулу и вынашивала страшные планы отмщения.

– Что бы им устроить такое... Чтоб они там все. Слабительного в вино подсыпать? Поздно, да и получится все равно только одно расстройство... Нет, тут надо другое...

Ее внимание вдруг привлек какой-то блестящий предмет. Эрида нагнулась. В руках у нее оказалось золотое яблоко.

– Хм – смотри-ка, из садов Гесперид... Как сюда, на помойку, попало-то только? Совсем зажрались, сволочи, яблоками швыряются! Кинуть бы им самим в окно, чтоб знали...

Эрида замерла на месте с яблоком в руке. А ведь, пожалуй, мыслишка-то совсем недурная. Вот только одну мелочь еще добавить...

Эрида огляделась вокруг, подобрала валяющийся там же на свалке обломанный наконечник стрелы, нацарапала им что-то на яблоке и потерла плод для пущего блеска о край хитона. «Да, яблочко попалось неважнец, ну да наплевать, какое есть, все равно сгодится», – злорадно подумала она, накидывая на себя невидимую дымку и устремляясь на Пелион.

Свадьба катилась к закату. Все уже были пьяны, самые интересные тосты уже отзвучали, самые вкусные блюда были отведаны, но расходиться пока никто не хотел. Осоловевшие гости шатались по углам, время от времени выходя во двор освежиться, и ждали, не начнется ли новый виток событий – поинтереснее. Драка там, или, может, простой скандальчик. Свадьба же, в конце-то концов.

Прекрасная богиня Афродита в новой тунике из пенных кружев сидела на краю стола. Ей было скучно. Вечер не оправдывал ее ожиданий. Ну что это, в самом деле, такое – поздравляли невесту, восхваляли невесту, пили потом – и тоже все за невесту... Нет, оно конечно, на свадьбе так и положено, но надо же меру знать. Кто она в конце концов такая, эта Фетида? Подумаешь – морское божество третьей руки. Просто мокрохвостка! И герои эти все хороши. Можно же, в конце концов, обернуться по сторонам, заметить и других женщин. Да что там женщин – богинь! Особенно красоты. Не часто, небось, доводится этим пьяным чурбанам встречать богинь красоты. И что? Где восторг? Где, в конце концов, фимиамы и поклонения? Не говоря уже о дорогих подарках...

Вдруг наметанный взгляд богини привлек яркий взблеск золота на пороге пещеры. Ну вот! Наконец-то хоть кто-то додумался! Афродита ловко спрыгнула со стола и уже протянула руку к вожделенной блестяшке, как вдруг...

Нос к носу, вернее, лоб в лоб столкнулась с Афиной Палладой. Та тоже заметила загадочный блестящий предмет, а уж ловкости и быстроты ей было не занимать.

– Отдай! – возмущенно крикнула Афродита. – Это мое! Я первая увидела!

– Ну, первая-то была как раз я, – невозмутимо отозвалась Афина, подымая яблоко. – И потом, этот предмет я видела еще...

Афродита, не дожидаясь конца фразы, ловко выхватила яблоко у нее из руки.

– Вот! – торжествующе провозгласила она, оглядев трофей. – Я так и знала! Это мне! Тут даже так и написано: «Прекраснейшей»!

– Пф! Ну-ка, покажи! Где написано, что это тебе?

Афродита ткнула в яблоко пальцем.

– Ну-у! Тут же не написано: «Прекраснейшей шлюхе». Тогда бы да, вопросов не было. А так... Это может быть кто угодно. Да хоть я, например. – И Афина величаво забрала яблоко с Афродитиной раскрытой ладони.

Та громко завизжала.

Шум привлек Геру.

– Девочки, не ссорьтесь! Что тут у вас?

Афина молча показала мачехе яблоко. Афродита тут же снова сцапала его себе.

– Она! Она меня... Оскорбляет!

– Так уж? – скептически осведомилась Гера. – Так уж прямо оскорбляет? А как, если можно узнать?

Афродита открыла было рот, но вовремя передумала.

– А это что за штучка? Что-то она мне напоминает... – С этими словами Гера взяла яблоко у Афродиты. – О, да тут и надпись есть. «Прекраснейшей». Так это же мое, девочки. – И Гера величаво повернулась, чтобы уйти.

Афина плечом изящно загородила ей путь, а Афродита вцепилась сзади в хитон.

– Нет, мама, так не выйдет. Давайте честно разберемся.

Гера тут же взвилась. Она терпеть не могла, когда Афина называла ее мамой. Во-первых, Гера была ей, в лучшем случае, мачехой, потому что Афина, как всем известно, появилась на свет из Зевсовой головы. А во-вторых, Гера явно усматривала здесь намек на собственный возраст.

– А что тут разбираться? Написано – прекраснейшей. Какие еще вопросы?

– Очень даже есть вопросы! – вскричали обе богини хором. Но дальше хор расстроился. Доводы у обеих были различны.

– Я первая нашла! – кричала Афродита.

– А может, я красивее! – не сдавалась Афина.

– Вы бы еще Химеру позвали, – фыркнула Гера. – У нее тоже есть претензии! Раз так – пойдемте к Зевсу. Он главный – пусть и разбирается.

Но если Гера и рассчитывала на заступничество державного мужа, то она просчиталась. Крепко наклюкавшийся нектара в смеси с вином громовержец только отмахивался обеими руками от налетевших на него богинь и ничего внятного не отвечал. Только когда возмущенная Гера швырнула в него куском амброзии, метко попав по лбу, глаза Зевса слегка прояснились.

– Что вам опять, о женщины?!

– Кто из нас прекраснейшая? – закричали богини хором, на этот раз тройным.

– Откуда ж я знаю? – искренне поразился Зевс.

– А кто будет знать?

– Ну-у... Спросите чего полегче... Хотя... Видите – вон там, в лесах под Троей, ходит пастух с овцами? Его зовут Парис, пусть он вам и отвечает. А я соглашусь, – и голова Зевса снова опустилась.

– Зачем ты их туда, о громовержец? – вежливо спросил Гермес, до того молча наблюдавший всю сцену, после стремительного отбытия трех богинь.

– Да что им... Пусть пробегутся, – захихикал Зевс. – Какая разница, куда, лишь бы отсюда. Впрочем, если тебя это так уж волнует, можешь их проводить. Заодно и расскажешь потом, что им скажет пастух.

И отключился окончательно.

Златокудрый пастушок Парис мирно дремал на заросшем мхом большом камне под старой оливой. Овцы лениво бродили вокруг. День клонился к вечеру. Ничто, как говорится, не предвещало...

Но вдруг началось. Воздух вокруг задрожал, пошел вихрями, из которых стремительно и беспощадно материализовались три фурии... Нет, не фурии, но прекраснейших и величавых богини. Правда, обалдевший и испуганный Парис так и не смог понять этого до тех пор, пока они не представились.

– Слушай, пастух, – сказала ему одна из них, с виду постарше прочих. – Тебе явлена великая милость. Перед тобой – три богини.

Парис только ошалело крутил головой.

– Я – Гера, супруга громовержца Зевса, повелительница богов и людей, – продолжала тем временем фур... богиня. – Вот эта, в шлеме (кстати, могла бы хоть на свадьбу причесаться по-божески) – Афина, а вон та – Афродита.

– Богиня Красоты и Любви, – добавила «вон та».

– Не перебивай, – осекла ее Гера. – Так вот. Громовержец Зевс, мой великий супруг, повелел тебе, о пастух, ответить нам, кто из нас троих – прекраснейшая.

– И отдать ей яблоко, – вставила молчавшая до сих пор богиня в шлеме. – Кстати, где оно?

Гера неожиданно смущенно начала говорить что-то о том, что яблоко осталось на Олимпе и что это совершенно необязательно... Но тут откуда-то из воздуха возник и присоединился к компании еще один персонаж – стройный юноша с хитрыми глазами. Ноги его были обуты в забавные сандалии с золотыми крылышками. В руках он держал небольшой жезл и довольно помятое яблоко.

– Я принес яблоко, о Великая, – любезно заметил он. – Так что все на месте, можно приступать.

С этими словами он всучил яблоко ничего до сих пор не понимающему Парису.

– Ну? – нетерпеливо уставились на Париса все три богини.

Тот молчал и хлопал глазами.

– Подождите, прекрасные. Видите же, человек не в силах прийти в себя от восторга, что видит вас, – успокоил их юноша. – Надо дать ему время. А заодно – конкурс так конкурс – неплохо было бы, чтобы каждая из вас как-то представила себя ему. Кто хочет быть первой?

– Неважно, кто чего хочет, – фыркнула Гера. – Первой буду я.

– А я тогда требую, чтобы мое выступление было последним, – заявила Афродита.

Афина молча пожала плечами.

– С порядком определились, – подытожил бойкий юноша. Парис к тому времени сообразил, что это, судя по всему, был бог Гермес. – Итак, начинаем наш конкурс. Номер первый – Прекрасная Гера.

Гера прокашлялась и натянуто улыбнулась.

– Если ты по справедливости признаешь прекраснейшей из всех меня, о Парис, – начала она медленно, явно выбирая слова. – Я... ты будешь щедро одарен. Ты станешь большим человеком. Я подарю тебе власть над всеми... Ну, в разумных пределах, конечно... ты будешь властвовать над Азией, да, и будешь разумным, великим, милостивым царем.

На этом Гера явно решила, что сказала достаточно, и закончила свою речь.

– Номер второй, – провозгласил Гермес. – Афина Паллада, столь же мудра, сколь и прекрасна.

Афина сделала шаг вперед и резким движением сняла с головы блестящий шлем. По плечам рассыпались пепельные кудри.

– Если ты выберешь меня, – сказала она звонким твердым голосом, – тебе не придется об этом жалеть. Я одарю тебя не только мудростью, но и военной силой. Не будет такой войны, из которой ты не выйдешь победителем. Я сказала.

– Номер третий, – подхватил Гермес. – Известная красотка Афродита.

Мягко покачивая бедрами, Афродита подошла к Парису, наклонилась так, что ее декольте оказалось прямо перед его носом, и ласково положила руку ему на плечо.

– Выбери меня, пастушок.

– Это нечестно, – возмутились Афина и Гера. – Мы его не трогали!

– Ваши проблемы, – огрызнулась через плечо Афродита, не снимая руки с плеча Париса. – Никто вам не запрещал.

Гермес только пожал плечами.

– Нет, – не сдавались богини. – Пусть отойдет. Выступление должно быть устным. И на расстоянии.

– Ничего не поделаешь, о Киприда, – вздохнул Гермес. – Условия конкурса должны соблюдаться.

Афродита фыркнула и сделала шаг назад.

– Ты все видел, пастушок. Ты все понял. Но, если они так хотят, я тоже пообещаю. Если ты выберешь меня – выберешь меня, пастушок, я отдам тебе в жены самую прекрасную земную женщину. Сама я не могу быть твоей женой, к сожалению. Кто у них считается самой красивой, Гермес?

– Елена, дочь Леды, о Афродита.

– Замужем давно ваша Елена, – ехидно вставила Гера.

– За царем Спарты Менелаем, – добавила Афина.

Афродита отмахнулась от них плавным жестом руки.

– Запомни, пастушок – ты выбираешь меня, я отдаю тебе Елену.

– Конкурс окончен! – провозгласил Гермес. – Суд удаляется на совещание.

Он поднял Париса с камня и увел его за кусты.

– Ну, и что ты решил? – спросил он там у ошарашенного пастуха.

– А чего я-то? – Парис так и не сумел до конца осознать происходящее.

– Ты должен выбрать одну из них. Прекраснейшую. Зевс так велел, – терпеливо, как ребенку, пояснил ему Гермес. – Вот выберешь, и будет тебе счастье. Только не ошибись.

– А кого выбрать-то?

– Прекраснейшую.

– А кто из них прекраснейшая?

– Это ты и должен выбрать.

– Я не могу. Я их толком и не разглядел. Я спал. А тут – набежали, навалились, начали слова говорить.

– Ты их хоть слушал, слова-то?

– Да вроде бы.

– Ну и выбери.

– Так я ж не понял. Одна одно, другая другое. Как я выберу?

Гермес тяжело вздохнул.

– Вот смотри. Гера – она обещала тебе, что ты станешь властвовать над Азией. Это она, конечно, хватила, такие вопросы она не решает, Зевс ей не даст. Но какую-то власть ты получишь.

– Какую?

– Ну... Так прямо сложно сказать. Гера у нас – покровительница домашнего очага, семьи, стало быть. За большее я тебе не поручусь, но в своей семье ты, безусловно, будешь хозяином и властелином. Тоже не так мало.

– Ладно. Это я понял. А другие?

– Афина обещала, что ты будешь мудрым воителем. Будешь всегда побеждать.

– Дело хорошее, – вздохнул Парис. – Да только не люблю я ее, войну эту. А третья?

– Третья обещала отдать тебе в жены Елену.

– Это которую?

– Жену царя Спарты. Ее еще считают самой красивой на свете.

– Господи! – ахнул Парис. – Да она старше меня в два раза! Я еще мальчиком был, пастухи про нее байки травили! На кой она мне сдалась?

– Дело твое, – хмыкнул Гермес. – Я тебе только объясняю.

– Ну хорошо, – вздохнул Парис. – Допустим, я выберу. Чего потом делать?

– Отдашь ей яблоко – и будешь свободен.

– Кому ей?

– Ну, начали снова здорово! Той, кому выберешь!

Парис с сомнением поглядел на яблоко, которое до сих пор держал в руке.

– И это из-за него вся бодяга? Что у вас там, с яблоками дефицит?

– Это не простое яблоко, – пояснил Гермес. – Это золотое яблоко.

– Да? – усомнился Парис. – Что-то не похоже. Откуда вы его взяли?

Гермес потерял терпение.

– Это яблоко, о смертный, которое ты столь непочтительно держишь в своих грязных руках, взято с золотого дерева, растущего в садах Гесперид! Никто из смертных не знает туда дороги! А дерево это, чтобы ты знал, вырастила наша мать Земля-Гея в подарок пресветлой Гере в день ее бракосочетания с громовержцем Зевсом...

– Как ты сказал? – перебил его тираду Парис. – Гере? Так это ее яблоко? Ну и что вы мне тут морочите голову?

Он решительно вышел из-за куста. Богини тут же окружили его.

– Я все решил. – В голосе Париса даже прорезалась определенная величавость. – Я отдаю это яблоко пресветлой Гере, которой оно принадлежит по праву.

– Ну, слава Зевсу! Нашелся хоть один нормальный. – Гера взяла у Париса яблоко, развернулась и стала торжественно удаляться, одновременно заворачиваясь в невидимую завесу. – Я не забуду тебя, пастух.

Эти ее слова прозвучали уже совсем из воздуха.

Раздосадованные Афина с Афродитой, подхватывая туники, устремились за ней. Гермес посмотрел им вслед, потом перевел взгляд на Париса, хотел что-то сказать, передумал, махнул рукой, взмыл в воздух в своих крылатых сандалиях – и тоже исчез.

Парис вздохнул, пожал плечами и пошел собирать по кустам своих заблудших овец.

Троянская война не состоялась.

– Мам! Ну ты что – хочешь сказать, что это все было то же самое яблоко?

– Да.

– У них там, можно подумать, и в самом деле яблочный дефицит.

– Знаешь что! Не нравится – выдумывай сам.

– Да нравится, нравится. Только очень длинно. Знаешь, мам?

– Что?

– Я напишу, что Геракл его просто съел на месте, это яблоко. Ну там, в Микенах, когда вышел от Эврисфея. Война ведь тогда тоже не состоится, правда? Раз яблока никакого не будет.

– Слушай, на самом деле – пиши, что хочешь. Но имей в виду...

– Что?

– Это будет уже совсем другая история. Твоя история.

– Ну и хорошо. Все, мам, я побежал. Мне еще математику делать.

Часть первая Цветение

На подоконнике лежало забытое кем-то надкусанное яблоко, а за окном стелился мелкий осенний дождь. Если смотреть на это из окна, да еще высокого, одиннадцатого, этажа – то было еще ничего, просто дымчатое полупрозрачное покрывало, бабушкин шифоновый шарф, далеко из детства, темно-серый, по имени «Колдунок», им мягко и тепло завязывали горло при простуде, а теперь он просто раскинулся над всем городом, бабушкина память, и вот если бы еще не точное знание, что делается там, внизу, куда падает в конце концов вся эта вода... А вот идти вниз, на улицу, в такую погоду невозможно абсолютно ни по какому поводу. В такую погоду, строго говоря, вообще не хочется покидать постель. Никогда. Если бы не срочные дела...

Ирина поежилась, отвернулась от окна, плотнее закуталась в плюшевый халат, обняла себя руками за плечи – все это одним жестом, согревающим, утешающим. У нее не было никаких срочных дел, она сегодня вообще проснулась-то по ошибке. Выходные, да праздники, да, черт бы их побрал, каникулы у детей – воистину собачье время. Тут же наползло еще одно воспоминание из детства: отец, подписывающий ее отличный табель за четверть со вздохом: «Ну, начинается собачье время», и собственная обида, и объяснения: «Каникулы ваши – это от латинского: „Canis culis“, собачье время, нечего обижаться, вырастешь – сама поймешь». Еще как поняла – когда двое парней, да две недели без дела дома на голове, сама взвоешь не хуже любой собаки...

Даже сейчас – дети вчера ввечеру были отправлены к бабушке, покой и воля, но ведь нет, все равно: вскочила на автомате, на часах полвосьмого, в школу проспали! – и пока вспомнила про эти каникулы, успела до кухни добежать в невменяйке, и сна – как не было, весь ушел. И впереди – длинный сумрачный день, дождь, выходной, муж дома, а детей нету, и занять это внезапно свалившееся пустое свободное время совершенно, казалось бы, нечем. Лучше б спала до самого обеда, да теперь уж что...

Ирина привычным жестом ткнула кнопку электрического чайника, налила воды в кофеварку. Усмехнулась – чайник сегодня был ей совершенно не нужен, это продолжал работать автопилот, настроенный на максимально быстроэффективную утреннюю отправку детей в общеобразовательные учреждения, то есть – чтобы скорей по школам разогнать. Достала из шкафчика кофемолку. Раз, два – утренний процесс зарычал и пошел. Через три минуты, удовлетворенно оглядев владения – чайник шипел, кофеварка урчала и капала, – Ирина удалилась в ванную.

После долгого, горячего, с пеной, с удовольствием душа – все-таки есть и в каникулах своя прелесть – Ирина вернулась в кухню гораздо более оптимистичной. Кофе был готов. Она взяла чашку, устроилась с ней поудобнее на диване в углу – еще одна непозволительная утренняя роскошь из разряда давно забытых в суете, щелкнула пультом телевизора, потянула к себе валяющуюся тут же газету. Жизнь налаживалась. В сущности, совершенно необязательно киснуть целый день дома, зря они, что ли, с мужем одни тут остались, в кои веки! Надо придумать что-нибудь замечательное, всего и делов. Придумать и немедленно воплотить. Пожить, для разнообразия, культурной насыщенной жизнью. Сходить в кино-на выставку-в театр-в музей. Романтическое путешествие, елки-палки! Как это там называлось? Разбудить задремавшие чувства, вот! Ну или что-то в этом роде. Для начала неплохо было бы, конечно, самого Сашку разбудить. И это, как не без оснований подозревала Ирина, будет гораздо более сложной и неблагодарной работой.

Потому что Иринин муж Сашка ранних, и особенно насильственных, побудок и подъемов не любил. Как, впрочем, не любил и никаких внезапностей, скоропалительных решений и внеплановых путешествий, даже самых что ни на есть романтических. Впрочем, ничто романтическое вообще не может быть плановым, так? Поэтому романтика в их с Сашкой долгой совместной жизни – а сколько, собственно, уже? Мама дорогая, шестнадцать лет, семнадцать скоро, столько вообще не живут, какая тут на фиг романтика... Да и без этого, в смысле, если взять изначально... Сашка был изначально физтехом, очень хорошим программистом-системщиком, науки всегда любил точные, никакая романтика в их число не входила. На жизнь Сашка всегда смотрел очень реально и даже жестко. И решения, когда было нужно, принимал соответствующие и точно просчитанные. Например, когда они всей семьей – нет, даже тогда еще не всей, младший и не родился, дело было в самом начале девяностых, кругом бардак и разруха, поднялись и уехали в Америку, неизвестно куда, на другую планету, потому что Сашка узнал, что там берут на работу программистов. И оказался прав, его действительно моментально взяли, и приняли, и стали платить какие-то нереальные – так им тогда казалось, особенно по контрасту – деньги. И был куплен дом, и машина, и потом вторая, и получена грин-карта, и зарплата только росла, детей стало двое, и все было гладко, сыто и уже немножечко скучно... И тут Сашка сказал, что хватит, он дорос профессионально до высшего эшелона, больше, чем есть, ему платить уже нигде не будут – нужно открывать свою фирму. И к этому он подошел очень по-деловому, с хорошим другом и давним партнером открыл компьютерный старт-ап, наполучал патентов, продукт фирмы пользовался спросом, вышли на биржу, акции фирмы быстро росли и все было прекрасно, но тут во всем мире начался кризис в области высоких технологий, она же хай-тек. Акции падали, фирмы разорялись, программисты толклись табунами на биржах труда...

Сашка не сдался. Как ни были ему противны любые неожиданности, он не прогнулся, сгруппировался, во всем рушащемся вокруг него мире сумел разглядеть спасительный выход, еще раз решительно повернул рулевое колесо, и... Фирму удалось спасти, и деньги в семье остались, и акции снова потихоньку поползли вверх, но ценой этого стало их возвращение в Россию. Потому что стратегическим решением было пересадить фирму на российскую почву – Россия была единственной страной мира, которую не затронул компьютерный кризис. Наоборот. Бизнес здесь развивался, жизнь била ключом, а бардак за прошедшие годы если и не закончился, то сильно изменился и приобрел какие-то совершенно другие формы.

В общем, после девятилетнего отсутствия они вот уже шестой год жили в Москве. Купили большую квартиру в доме новой застройки, в районе Ленинградского шоссе, не в самом центре, конечно, но и окраиной это назвать было нельзя. Сашка заправлял совместной российско-американской фирмой, по делам которой то и дело мотался то в Колорадо, то почему-то в Швейцарию, дети ходили в хорошую школу, старший собирался поступать в университет, сама Ирина...

На вопрос, что именно: сама Ирина, ответить было не так-то легко. Как-то не поддавалась формулировкам то ли сущность самой Ирины, то ли ее отношение к происходящему вокруг, то ли мир не хотел делиться в этом месте на белое-черное...

С одной стороны, московская жизнь ей, в общем, нравилась. Вернее, здешняя, московская Ирина, больше нравилась сама себе. Москва лишала ее вальяжности, слизывала наросшую за годы американской жизни присущую ее положению «дамистость», возвращала давно забытые юношеские легкость и какой-то азарт. Там она была «пригородной», то есть живущей в предместьях, благополучной программистской женой, распорядок жизни которой удачно описывался старинной немецкой поговоркой «три К», то есть – киндер, кюхе, кирхе, разве что место церкви занимали посиделки по выходным с другими такими же благополучными женами. Другая же сторона состояла в том, что жизнь здесь была гораздо более динамичной, мир вокруг менялся с заметной даже глазу пугающей скоростью, и, наверное, от этого ощущение разлитой в воздухе какой-то непрочности, потенциальной опасности происходящего чувствовалось гораздо острее. Жизнь получалась если не собственно в страхе, то где-то очень недалеко от него, как бы в постоянном его ожидании. И почему-то от этого хотелось вдруг совершить что-то такое совершенно безумное, что-то такое, чтобы безумность этого совершаемого закрыла собой страх ожидания того, что только может свершиться. Естественно, минимально включенный разум ничего подобного не допускал, и оттого несовершенное отзывалось где-то внутри неясной даже самой Ирине сосущей тоскою.

В общем, она, пожалуй, и сама не знала – что это. Она была вполне довольна своей жизнью, да и трудно, пожалуй, было бы относиться к такой жизни иначе. Даже только формальное перечисление заполненных позиций в списке Ирининой жизни не оставляло, пожалуй, места для каких-то других трактовок. Дом, муж, дети, достаток, занятие... Да-да, и занятие тоже, потому что Ирина, освоившись в первую пару лет по возвращении и наладив вокруг себя удобный быт, нашла себе как-то исподволь симпатичное дело по душе, дававшее если не заработок – хотя и заработок в последнее время тоже, – то уж точно гарантированное удовлетворение и ощущение собственной значимости. Ирина была журналистом. Не тем, который, высунув язык, бегает туда и сюда в поисках дешевой сенсации, и не тем, который сидит в телевизоре с микрофоном наперевес – Ирина была, что называется, пишущим журналистом. Писать она начала еще в Америке, для себя, больше от тоски и потребности как-то использовать остающийся свободным душевный ресурс, но потом втянулась и, вернувшись в среду родного языка, решила использовать навык по назначению. Виток, другой, ее почти случайную, почти рекламную статью напечатали в небольшом журнальце, но дело пошло, и спустя несколько лет она уже была совершенно признанным и уважающим себя журналистом-фрилансером. Это значит, что время от времени, когда назревала душевная или иная потребность, она писала ненавязчиво то или это, что и печаталось спустя какое-то время в том или ином печатном издании. Писала Ирина в основном для журналов, все больше женских и глянцевых, писала вполне хорошо – по крайней мере, заказы к ней поступали регулярно, а в последнее время она даже была приглашена вести постоянную, ежемесячную колонку в одном из изданий. Да не просто каком-то паршивеньком, а в толстом, лощеном, уважающем себя журнале «Глянец». И – не это ли признание заслуг – даже тему колонки ей предложили выбрать самостоятельно. Ирина согласилась – от таких предложений не отказываются, но теперь... Впрочем, это теперь относилось как раз скорее к другой стороне Ирининой жизни, как раз к той, которая и не давала ей замкнуть круг довольства и сказать со всей уверенностью во всеуслышание, а главное, себе самой: «Жизнь удалась».

Собственно, ничего другого она тоже не говорила. Ни во всеуслышание, ни самой себе. Оспаривать тезис об удавшейся жизни ей не хотелось. Потому что, во-первых, если объективно, то и правда – а что не удалось-то, и начни она в такой ситуации плакаться на жизнь даже самой близкой подруге... Близких, впрочем, у нее не водилось, да и вообще с подругами было трудно. Те, что были с юности, как-то порастерялись за время отъезда, а новых не завелось – подруги требуют времени и душевных сил, а с возрастом и того, и другого становится все жальче, но дело даже не в этом. Просто, начни она жаловаться на жизнь хоть кому-то, ответом ей были бы в лучшем случае поднятые удивленно брови и протяжное: «Ну ты, мать, даешь... Если уж тебе плохо, что ж нам-то делать...» Ирина, будучи далеко не дурой, подобный расклад отлично понимала и тему тактично замалчивала. А с самой собой... Себе самой она как-то тоже особо не плакалась, даже в минуту жизни трудную – если честно, просто боялась сглазить. Ну, или прогневать своим ропотом каких-нибудь неведомых богов, еще рассердятся, возьмут и отнимут – а жалко. Потому что в целом-то, безусловно, жизнью своей Ирина была довольна, особенно дети хорошо получились, да и работа, и вообще... Нет, грех жаловаться... И только свербило, свербило, билось меленько и дрожало где-то то сбоку, то с краю, а то и в самом внутри какое-то постоянное недовольство, и не недовольство даже, а так – смутное ощущение чего-то неправильного, или потерянного, или утраченного, или просто непойманного, которое вот найди – и было бы полное счастье, замкнутое в шар ощущение «жизнь удалась».

Ирина, впрочем, старалась не зацикливаться на мутных переживаниях, жила своей жизнью, делала дела, сосущее чувство списывала, в зависимости от времени дня и года, то на подступающий кризис среднего возраста (а что вы хотите – тридцать семь лет, пора), то на дневную усталость, то на критические дни... И только иногда, не выдерживая, садилась вечером на кухне в угол, заваривала внеплановую чашку кофе и начинала ковыряться в себе, пытаясь смутное чувство если уж не поймать, то хотя бы явным образом обозначить. Как правило, чувство тут же становилось и вовсе прозрачным, ловко маскировалось, пряталось за особо выступающие предметы гордости вроде «отличные дети», «с мужем столько лет душа в душу», «профессиональная состоятельность», «и деньги есть», не давалось ни уму, ни сердцу, но жизнь при этом не переставало отравлять. Потому что становилось совершенно ясно – в этой улаженной и отлаженной, благополучной и благоустроенной жизни очень недоставало чуда. То есть чего-то большого и светлого, но не того, что уже есть, а какого-то совсем другого, причем какого именно, точно известно не было. Только чтобы оно было большим и чистым, как мытый слон. На фоне этого несформулированного хотения все реальное казалось пустым и незначимым, а хотелось чего-то невыраженного, того, чего нет, что ушло, никогда и не появляясь, не состоялось. Вечер проходил, выливаясь в малосонную ночь, та взрывалась наконец звоном будильника и утренней суетой, за хлопотами тоска отступала, жизнь продолжалась. Можно было съесть шоколадку или поехать купить себе недешевых тряпок «для поднятия настроения». Муж, если случался поблизости и Иринины перепады в настроении случайно замечал, тряпочные экспансии поощрял, мог даже при случае сводить ее в ресторан для выгула обновки, проявляя тем самым теплоту и участие. В поимке же смутного чувства помогать не хотел – или, будучи человеком рациональным, честно не мог, отмахивался рукой, целовал в висок. «Ты же у меня умница, придумай что-нибудь сама. Ну, напиши им об этом статью в крайнем разе». Смешным образом, это иногда работало – статья, написанная Ириной под таким минорным настроением, получалась обычно толковой, имела успех – вот только была почему-то совсем не о том. Не о ней самой и не об ее переживаниях получалась статья, а о каких-то других женщинах, которые даже присылали потом в редакцию благодарственные письма, что-де спасибо автору, прямо все как есть про меня рассказал и на места расставил. Ирина от таких писем испытывала снова двойственные чувства. Приятно, конечно, что кому-то понравилось и помогло, но обидно, что хотелось-то – о себе, а получилось опять про Марью Иванну. А о себе – так и осталось непойманным, и надо снова что-то выдумывать, да и то еще непонятно, откуда что взять.

Порою же эти загадочные мысли вместо того, чтобы сложиться в полезную статью о ком-то другом, свивались, наоборот, в узор до того причудливый и изощренный, что ни о каком практическом его применении не могло быть не только что речи, но даже и думать-то дальше в этом направлении Ирина слегка пугалась. Слишком уж все это получалось оторванным от реальности, витающим в совершенно неподвластных ни логике, ни рассудку непонятных сферах. Хотя и привлекательным, что уж греха таить, именно этой своей отвлеченностью и полной перпендикулярностью настоящей Ирининой жизни. Или же наоборот – параллельностью? Потому что никаких пересечений с жизнью тоже усмотреть было невозможно. Вернее же всего, дело происходило вообще в каких-то иных пространствах, где вполне может быть своя собственная геометрия, не имеющая словесного выражения в привычных нам терминах. А самым привлекательным было то, что в этих иных пространствах действующим лицом и главным героем была все равно она сама Ирина, та самая, сегодняшняя, настоящая, но нашедшая наконец все то, чего ей так не хватало. И только никак не получалось рассмотреть – что же это было такое. Мешали, видимо, изгибы вышеобозначенного пространства...

Впрочем, о таинственных изгибах женской души можно рассуждать бесконечно, а время тем временем (ура тавтологии!) идет, и, если хочется все же куда-то успеть за романтикой, действовать нужно решительно и беспощадно. Мы не будем ждать милостей от природы, а если чудо не случается само, оно будет придумано. Ирина выдохнула, отставила недопитый кофе – все равно остыл, да и с Сашкой придется еще раз пить, уж лучше свежего, засыпала в кофеварку двойную порцию этого самого свежего – и твердым шагом направилась в спальню на поиски мужа.

На поиски – вовсе не было преувеличением. Сашка, любивший спать в абсолютных темноте и тишине, шторы в спальне заказал тяжеленные и совершенно сплошные, не пропускающие ни лучика света даже в самые яркие летние дни, что уж говорить про осень с дождем. И сам еще заматывался во все одеяла, свое и Иринино, зарывался под подушки, закатывался в угол к стене. Так что действительно, пока дойдешь наощупь до кровати да нащупаешь там мужнино спящее тело, получались уже даже не поиски, а целые археологические раскопки.

Но сегодня Ирине не пришлось долго изображать из себя Шлимана, раскапывающего Трою, – Сашка уже не спал, только притворялся, затаившись в своей норе. Так что когда она наконец шлепнулась в темноте на кровать и протянула руку в нору из одеял, муж выскочил оттуда, как черт из табакерки, сцапал ее, повалил-затащил, несмотря на визг и шутливые отбивания... В общем, день начинался неплохо.

Когда через полчаса они вдвоем пили на кухне заваренный в третий раз за утро кофе, Ирина, решив, что удачный момент настал, выстрелила предложением:

– Сашка, пошли в музей.

– Куда?! – Муж от неожиданности едва не подавился бутербродом. – Куда пошли?

– В музей. Такое, знаешь, место для проведения культурного досуга.

– В какой? – Ужас в Сашкиных глазах был почти натуральным.

– В Пушкинский, – быстро сориентировалась Ирина, сама еще секунду назад представления не имевшая, какой именно хочет посетить музей. Нужно было что-то сказать, и сказать быстро, а ничего другого ей на ум не пришло. – Ты когда там последний раз был?

– Н-ну... Не помню... Лет пять назад... С младшим когда...

– Ни фига. И не пять, а все десять, и не с младшим, а со старшим, до отъезда еще, – бодро парировала Ирина. – Потому что с младшим только я везде ходила, пока ты мотался по своим Силиконовым долинам... Или не долинам, – тут она сделала красивую паузу и страшные глаза, – а не знаю, что у вас там было силиконовое...

Сашка заржал.

– Да ну, Ирк, ну какой музей с утра в субботу, дождик идет...

– Музей – Пушкинский, там сделали ремонт и вполне сухо, а чем тебя суббота не устраивает, я не понимаю. Ну Сашка, в кои веки детей на голове нет, что ж мы – будем дома сидеть? Я убираться начну, то-се, вечером мама просила их забрать, так вся жизнь пройдет... Я понимаю, она у меня, конечно, бесплатная, но ты бы как деловой человек все-таки должен был бы следить за культурой среди своей семьи...

– Да ладно, Ир, ты же знаешь, я вообще всегда за культуру, но почему именно в музей?

– А куда еще?

– Ну, – замялся Сашка. – Ну, я не знаю, театр там...

– В субботу с утра? С тобой вместе? Не смеши. То есть я-то лично, конечно, могла бы и по магазинам пробежаться, но вот вдвоем...

Угрозы шопинга Сашка не снес, вопрос был решен в Иринину пользу, и через час они действительно садились в машину, направляясь в Пушкинский музей.

«Забавно, – думала Ирина, идя к знакомому с детства до боли в глазах зданию с колоннами через вымощенный каменными плитами двор, – вот ведь и знаешь, что музейчик-то сам по себе невелик, и экспонаты почти все – копии, и в европейских всяких музеях уже побывали, оригиналов насмотрелись, и все равно. Настоящий Музей – именно Пушкинский, а не лувры с прадами. И детей важно водить именно сюда, где лежит сушеная мумия, которой ты сама боялась в детстве до дрожи в коленках, и висит полосатое ренуаровское платье на картине. А без этого детское образование, как ни крути, все равно всегда будет неполным, никакая Европа не спасет. Что это у меня: косность или верность традициям? И не является ли верность традициям сама по себе косностью в любом случае?» На этом месте ее внутренний философский диалог был неожиданно прерван Сашкиным вопросом:

– Мы на выставку идем? Ир? Ты хочешь на выставку?

Ирина встряхнулась. Они уже успели войти в здание, и Сашка покупал билеты в маленьком кассном окошке в закутке. Суть же вопроса была в том, что в музее сейчас проводилась выставка, билеты на которую продавались отдельно от билетов «на общую экспозицию».

– А какая выставка-то?

– Собрание из частной коллекции, – ответила смотрительница в строгом синем костюме, стоявшая тут же. Она и сама была такая же строгая, и голос был строгий. Ирина почему-то почувствовала себя не выучившей уроки ученицей, и спросила больше из противоречия:

– А почему никаких афиш нет? Я смотрела по пути – нигде ваша выставка не обозначена.

– Так первый день сегодня, – смотрительница и вправду слегка смутилась и говорила уже мягче. – Только открытие, презентация, для приглашенных, своих – вот и не объявляли еще, и афиш не повесили. Владелец коллекции просил, чтобы без шума. А официально выставка с понедельника у нас.

Ирина сразу заинтересовалась. И действительно, открытие, да еще для своих. Повезло.

– Тогда мы, безусловно, хотим на выставку, правда, Саш? Если только для своих. Спасибо большое.

Саша купил билеты, смотрительница надорвала корешки, указала рукой направление выставки и велела сдать верхнюю одежду в раздевалку.

– Смешно, Саш. Я думать не знала ни про какую выставку, мне бы просто в музей, а вот сказали – для своих, и я рада, как дура, что попала. А пускай туда кого ни попадя, может, и вовсе бы не захотела. Хотя, раз уж все равно пришли... В общем, все люди сволочи, все хотят быть особенными.

– Не знаю, – фыркнул Сашка, снимая с нее пальто. – Мне все равно, я тут только ради тебя.

– Ну, тогда у меня пусть это тоже будет не сволочизм натуры, а профессиональный интерес. Вдруг там будет что-то эксклюзивное, и я, может, интервью возьму и статейку где-нибудь тисну, – засмеялась Ирина. – Удобная у меня работка, под любой оазис базис подведешь. Да ладно, может, они и симпатичные будут, частные-то коллекции. И мы недолго, поглядим – и пойдем. Тут недалеко ресторан симпатичный был, на Кропоткинской.

В музее они разошлись. Саша любил постоять то тут, то там, вглядывался, читал подписи, размышлял, и от этого передвигался по залам крайне медленно. Ирина же смотрела все быстро, летала из одного зала в другой, подолгу нигде не останавливаясь, потом возвращалась к тому, что зацепилось в памяти первым впечатлением, и, если оно подтверждалось, разыскивала мужа, тащила и показывала «добычу». Так бывало везде и всегда, и хотя Пушкинский-то музей был обоим давно знаком и прекрасно изучен, схема осмотра осталась той же самой.

Сашка застрял где-то возле любимых им фаюмских портретов, а Ирина, наскоро поздоровавшись со здоровенным нагим Давидом, отметившись в греческом дворике у мраморных богов и бегло кивнувши мумии, которую так и не полюбила с детских лет, направилась в картинные залы отыскивать ренуаровское платье, но сбилась с дороги, повернула не туда и оказалась у входа в галерею на втором этаже, где проводилась собственно выставка.

Галерея была отвешена бархатным канатиком, у канатика стояли две смотрительницы, на стенах висели картины, перед которыми толпился народ. Толпился, впрочем, довольно жиденько, группками по двое, по трое, да и то не сплошняком. «Частная коллекция Такого-то», – гласила надпись на скромненьком плакатике, стоявшем тут же на железной ножке.

Ирина огляделась в поисках мужа – билеты на выставку были у нее, но не увидев его поблизости, что было естественно, махнула рукой, вытащила один билет, протянула смотрительнице.

«Пробегу быстренько и вернусь, найду Сашку, – сказала она себе. – Пока он сюда доберется, я двадцать раз все увижу. Тут, кажется, портреты в основном», – заметила она, бросая взгляд по стенам.

Портреты Ирина не любила. Из всех картин она предпочитала жанровые или исторические сцены, и желательно на какой-нибудь известный сюжет, лучше всего из мифологии. Тогда можно глядеть, представлять, что именно говорит тот или иной персонаж, что было сделано только что и что будет дальше, словом, как-то участвовать в процессе. В крайнем случае годились и натюрморты – на них было хорошо рассматривать предметы, в основном Ирине нравились фрукты и дичь, это, по крайней мере, давало толчок кулинарным фантазиям. Дальше шли пейзажи и городские сцены, а портреты были хуже всего. Ну, какой интерес, думала она, вглядываться в лица неизвестно чьих пыльных тетушек, которые и на себя-то, скорей всего, не похожи. Впрочем, тетушки еще туда-сюда, на них хоть платья бывают забавные, а вот уж если мужики... На них и живьем-то смотреть мало радости, а уж портреты... Но почему-то именно мужские портреты попадаются чаще всего. Особенно в частных коллекциях... В общем, от этой выставки она многого не ожидала.

Но неожиданно выставка ей понравилась. Кроме картин, там были и предметы искусства – вазы, шкатулки и фарфоровые безделушки, багатель, которые Ирина любила. Так приятно было смотреть на вещи, совершенно ненужные в реальной жизни, но сделанные с такой любовью и мастерством, что, казалось, как говорится: «они до сих пор несут в себе тепло человеческих рук». Почему-то принято считать, что это были руки мастера, сделавшего собственно вещь, хотя с тем же успехом это могли быть руки владельца, вещь приобретшего и любившего. Ирине всегда в этом месте представлялось второе – ведь так естественно держать красивую вещь в руках, гладить тут и там, без конца проводить пальцем по плавным изгибам, щекоча неровности материала. Она и сама любила постоянно что-то вертеть в руках, а уж если такую красоту... Мастер же – а что мастер? Мастер – ремесленник, сегодня одна вещь, завтра другая, да все не себе, когда тут будешь их любить? Сделал, отдал и забыл, а деньги пропил.

Осматривая со всех сторон букет цветов из мейсенского фарфора, стоявший на отдельном столике под стеклянным колпаком – эх, черт, как жаль, что нельзя потрогать, Ирина, случайно подняв глаза, столкнулась взглядом с суровой старухой, смотревшей на нее со стены. Она даже не сразу сообразила, что имеет дело с портретом – настолько живым и ярким было лицо. Волевой подбородок, тонкие черты, немного хищный нос – и серые, строгие, острые глаза, смторевшие с неодобрением. Ирина отступила правее, в сторону – глаза повернулись за ней. Ну да, точно, была же такая техника у старых мастеров – живые глаза. Но все равно здорово – такая старуха стоит того, чтобы и поближе рассмотреть.

Ирина шагнула к портрету, прочла подпись. Паная Палей, княгиня, фрейлина Ее Императорского Величества, год... 1966. Надо же, и совсем не такой уж древний. Можно сказать, почти современница. Хотя – фрейлина? Интересно, это год написания, или... Или – что? – перебила она сама себя. – Год рождения, дура? Старуха смотрела неодобрительно. Суровая дама, но как хороша. И старость ее нисколько не портит, даже наоборот, кажется, к лицу. Хотя как старость может быть – к лицу? Но вот ведь может... И сколько ей тут лет? Может быть как пятьдесят, так и восемьдесят, трудно понять... Черное платье, высокий воротник, седые волосы в высокой прическе, бриллиантовая брошь – яблоневая ветка с цветком и яблоком одновременно... Так не бывает. А бывает, чтобы человеку было пятьдесят и сразу восемьдесят? Или чтобы незнакомые портреты смотрели на тебя так строго, осуждая неизвестно за что...

Рассуждая сама с собой и пялясь на портрет неотрывно, Ирина сделала еще шаг назад и налетела спиной на неожиданное препятствие, через секунду оказавшееся джентльменом среднего возраста в роскошном черном костюме.

Потом, когда Ирина вспоминала этот момент, определение «джентльмен в роскошном костюме» казалось ей настолько чеканно верным, что даже удивительно, как она смогла схватить его в первую же секунду, да еще – спиной. Она налетела, споткнулась, потеряла равновесие, была подхвачена под локоть и утверждена на ногах.

– Простите, – пролепетала Ирина, обретя устойчивость. – Я вас не увидала, засмотрелась.

– Ничего-ничего, – улыбнулся джентльмен в ответ. – Я вас понимаю. Более того, мне даже приятно. Я и сам люблю этот портрет. Пожалуй, даже больше всех прочих.

– Я, если честно, вообще-то портреты не люблю, – непонятно зачем призналась Ирина. – Но этот – просто потрясающий. Не в смысле техники, я в этом совсем не специалист, но сама дама. Редкой силы характера, наверное, была персона. Загипнотизировала меня даже со стены.

– Да уж, пожалуй, – согласился джентльмен. – Паная – она могла. И не такие хрупкие с ног валились, это вы верно подметили.

– Ой, а вы ее знали? – Сообразив, что ляпнула глупость, Ирина тут же поправилась: – В смысле, вы знаете, кто она была, и вообще? Простите, а удобно будет, если я вас попрошу мне про нее рассказать, хотя бы два слова?

Внутренний голос тут же возопил: «Идиотка, чего ты прицепилась к человеку? Сперва наступила, потом пристаешь. Он решит, что ты к нему клеишься, да еще так банально». Но Ирина отмахнулась от внутреннего голоса, ответив ему уверенно, что, если удастся узнать что-то интересное, она напишет об этом статью, и, следовательно, пристает она из соображений профессиональных, а это всегда простительно. И, не успев еще в очередной раз воздать хвалу удобству своей работы, Ирина услышала в ответ:

– Почему же? Вполне удобно, и я с удовольствием это сделаю. Более того, мне будет исключительно приятно вам о ней рассказать, ведь это моя прабабка. Позвольте представиться:

Илья Палей, потомок сей замечательной дамы.

– Очень приятно, – от полученной информации Ирина слегка обалдела. Но быстро взяла себя в руки – в конце концов, кому и ходить по закрытой выставке, если не непосредственно, так сказать, «причастным». – Значит, ваш рассказ будет тем более интересным. Вот и не верь после этого в совпадения, – и улыбнулась самой своей интеллигентной улыбкой. – Меня зовут Ирина.

– Очень приятно, – кивнул в ответ потомок портрета. При ближайшем рассмотрении он был не только джентльменом, но и обладал вдобавок исключительно благородной внешностью. Рост, осанка, темные волосы с легкой сединой на висках, четкие черты лица. Серые глаза, но не острые, как у старухи, а мягкие, с интеллигентной грустинкой. Действительно, княжеская внешность. Черт возьми.

– К сожалению, – продолжил «князь», – сию минуту я не смогу вам все рассказать, я должен отлучиться, у меня тут, – он кивнул куда-то наверх, – с банкетом этим столько возни... А вот если прямо на нем? Или после?

Ирина, понятия не имевшая ни о каком банкете, вежливо кивнула.

– Конечно-конечно. Я понимаю. Извините, что пристала с глупостями.

– Да нет же. Я действительно должен бежать, там уже начинается. Но я к вам непременно подойду. Где вы сидите?

– Я не сижу. Я – стою здесь, с вами. А потом пойду.

В лице ее собеседника мелькнуло непонимание.

– То есть... Я не понимаю... Вы хотите сказать, у вас нет приглашения на банкет?

– То есть абсолютно. Более того, я не имею ни малейшего представления ни о каком банкете. Я попала сюда случайно, с улицы – просто зашла в музей. Не обращайте внимания, я не буду вас задерживать. Спасибо. – Ирина хотела повернуться и отойти.

– Нет, постойте. – Князь удержал ее за руку. – Это совершенно невозможно. Я прошу вас... Нет. Я приглашаю вас принять участие в банкете. Пойдемте наверх.

– Исключено. – Ирина мягко высвободила руку. – Во-первых, я здесь не одна, а с мужем.

– Я приглашаю вас с мужем.

– Во-вторых, я никогда не участвую нигде на халяву. – Фраза вышла корявой, и Ирина с досадой осознавала это, но ничего лучшего в нужный момент не родилось. Она, строго говоря, сама до конца не понимала, зачем отказывается от предложения человека, который был ей вполне интересен и симпатичен и которого не смущало даже наличие мужа. Хотя при чем тут... Она же не кокетничает, и вообще... Нет, все правильно. – Я, знаете ли, не люблю вот этого – приходят с улицы, примазываются... И сама так не делаю. Благодарю.

– Но почему же – на халяву, примазаться? Я же вас пригласил... – Ее собеседник махнул рукой, словно решаясь на что-то героическое. – Я... Собственно, это моя выставка. Из моей коллекции. И банкет – мой. Так что никакой халявы, мадам, наоборот, вы – почетная гостья.

Он выдохнул, сделал паузу и добавил уже смущенно:

– Ну вот, получилось, что я хвастаюсь. Очень глупо. Но вы же пойдете, правда?

– Нет, – улыбнулась Ирина. – Правда, Илья, спасибо за приглашение, и я очень польщена, но действительно – у нас с мужем были совершенно другие планы. И потом, я все равно не так одета.

– Вот уж точно ерунда, – начал было князь, но Ирина остановила его жестом руки.

– Я прошу прощения, Илья, но и мне пора бежать. Меня ждет муж. Было очень приятно познакомиться.

– Постойте же, – он снова удержал ее за локоть. – Я вас прошу – дайте мне свой телефон!

– Зачем?

– Ирина, я знаю, это верх неприличия с моей стороны, у дамы не просят телефон, но ведь если я оставлю вам свой, вы мне не позвоните?

Она покачала головой. Честно говоря, весь этот расклад пока не приходил ей в голову. Она, в общем-то, не рассчитывала на продолжение знакомства, хотя оно – знакомство – безусловно, ей льстило, но надо бы и честь знать. Что же до того, кто кому должен первый звонить... Подобной ерундой она не заморачивала себе голову лет с пятнадцати. Но вообще, по настоящим правилам хорошего тона и на самом деле – джентльмен оставляет даме свой телефон, предоставляя, тем самым, право выбора, звонить или нет. Надо же, как сместились понятия... И да, действительно, не стала бы она звонить. Она улыбнулась и снова кивнула, теперь уверенно.

– Ну вот... А мне бы очень не хотелось вас потерять. Вы совершенно потрясающая женщина... И этот отказ от халявы... И вообще... И потом, – с воодушевлением вспомнил он, – я же обещал рассказать вам о Панае! Мы непременно должны встретиться еще раз.

«И действительно, – подумала Ирина. – В конце концов, это мой чисто профессиональный долг. Князь. Миллионер. Паная. Упускать такую возможность просто глупо».

– Ну что ж, вы меня убедили, – сказала она вслух. – Записывайте телефон.

Страшно довольная собой и всем светом, Ирина сбежала по лестнице вниз и быстро нашла мужа на лавочке рядом с Давидом. Крутнув юбкой, она легко присела рядом и ткнулась Сашке носом в плечо.

– Ты все сидишь. А ко мне там та-акой мужик клеился... Князь... Миллионер. Владелец заводов, газет, пароходов и выставки картин впридачу. На банкет звал. С тобой вместе, между прочим.

– Да? – Сашка как-то не впечатлился. – А ты что?

– А я гордо отказалась.

– А может, зря? Поели бы на халяву...

– О! Поэтому-то я и отказалась! Не люблю, – говорю, – халявы. А он сказал, что я исключительная женщина, и стал телефон просить.

– Тоже мне, выпендрежница. Ты ж журналист, куда тебе без халявы.

– Что журналист, я пока не сказала. И вообще – марку-то надо держать. Так что пошли быстро, посмотришь выставку – и в ресторан, я и правда голодная уже. За честь надо платить!

– За какую честь? И почему как платить – так всегда я?

– За честь меня накормить, вот балда. А не хочешь – я враз пойду к князю на банкет.

– Дудки вам. И выставку вашу с князьями на фиг, в ресторане расскажешь, я сам помираю, есть хочу, – Сашка поднялся, подхватил Ирину под руку и потянул на выход.

После обеда они поехали забирать детей от бабушки, дети захотели на ужин пиццу, пицца затянулась, потом они еще где-то гуляли, вернулись поздно и усталые, назавтра каникулы продолжились, так что Ирина в этом привычном круговороте домашней суеты совершенно забыла о знакомстве в музее. Да и, по совести сказать, хоть и приятное, это знакомство было для нее чем-то совершенно мимолетным и не имеющим никакого, тем более хоть сколько-то определяющего значения. Поэтому она совершенно искренне очень удивилась, когда через несколько дней ей пришлось ответить на неожиданный телефонный звонок.

День был как день, рутинный будень. Каникулы, слава богу, закончились, дети с утра разбежались по школам, Сашка отбыл по бесконечным делам фирмы, и Ирина, выдохнув после смерча утренних всеобщих сборов и заварив очередную внеочередную чашку кофе, присела в разоренной кухне собраться с духом и мыслями перед свершениями дня, рспростертого перед ней в тишине и покое.

Дел было много. Но, в общем, все несерьезные, не неотложные, и все, скорее, утреннего плана. Нужно было убраться в доме, потому что на каникулах руки не доходили, и квартира успела изрядно подзарасти бардаком. Нужно было приготовить какой-то еды, да и купить этой самой еды тоже было бы неплохо, потому что холодильник уже начинал зиять пустотами изнутри. Впрочем, такое случалось с ним весьма часто – с тремя-то мужиками в доме, да она и сама умела и любила поесть... Хорошо еще, что к этому она любила и умела готовить... Да, так готовка... Надо будет сварить суп и сделать второе. Хотя нет – Сашка исчез до вечера, у старшего, Лешки, после школы университетский математический кружок, значит, он обедает где-то в городе, у младшего Мишки... Стоп, сегодня у нас что? Среда, значит, занятия в бассейне, значит, надо его везти... Ирина подошла к большому календарю, висевшему на холодильнике, в котором она отмечала все детские «активитиз» – слово, которое она привезла из Америки и которому так и не сумела подобрать за все годы русского аналога. Ну, в самом деле, а как еще это назвать? Внешкольные развлечения? Мероприятия? Кружки? Так это не то, не другое и не третье. Еще как-то подходило слово «занятия», но тоже было не совсем точно. «Активитиз» – самый лучший, короткий, осмысленный вариант. Кстати, таких слов в ее лексиконе было довольно много, особенно бытовых, ежедневно-околожизненных, понятий. С одной стороны, это было, безусловно, засорением языка, и поэтому было плохо, но с другой... Вот, например, слово «прайвеси» – поди-ка, переведи его на русский. Нет в русском языке такого слова, да и понятия в русской жизни такого нет. По крайней мере, не было раньше, а то, что нарождается сейчас, похоже на настоящую прайвеси так же, как смысл выражения «личная (или – частная) жизнь (или того лучше – собственность)» на настоящую внутреннюю свободу. Между тем понятие «прайвеси», причем не только своей, Ирина очень ценила и всячески старалась оберегать. Даже в рамках своей семьи, не говоря уже о внешнем мире.

Да, а что там с календарем-то? Ирина поглядела внимательно. Среда, все верно, бассейн, но эта среда – четная, а, значит, Мишку в бассейн сегодня везет не она, а мама его одноклассника, ходившего в ту же секцию. Ну что же... Значит, и младшенький появится дома не раньше пяти. И, соответственно, суп на фиг никому не нужен, а вместо второго надо готовить ужин посерьезнее. Ну и ладушки, в любом случае это все только к вечеру, сто раз успеется.

Значит – уборка, закупка, ужин... Хорошо бы еще было сесть и написать очередную колонку в журнал, она и так уж откладывала-откладывала, прикрываясь каникулами и тем, что с детьми на голове работать невозможно. Но время еще есть, это все равно пойдет только в январский номер, а писать после уборки и закупки она не в силах. С другой стороны, если плюнуть и засесть писать прямо сейчас, все останется неубранным, а оно уже и так... Хотя, может быть, и надо наплевать... Нет! Никаких плевать, вот сейчас же идти и начинать убираться. Немедленно.

Собственно, телефонный звонок как раз и застал ее с веником в руке, когда она, стоя на стуле, пыталась дотянуться этим веником до паутины, неизвестно каким образом выросшей в дальнем углу над шкафом. Можно было, конечно, попытаться всосать ее в пылесос, но с полу сосущая труба до верху не доставала, а громоздить пылесос на стул, когда она и сама-то с него чуть не слетела, пока тянулась, и тут еще этот звонок... Зато включи она пылесос, не услышала бы чертова звонка, можно было бы не бежать. А может, и не бежать? А если важное? Если дети? Из школы? Чертыхнувшись, Ирина спрыгнула со стула, и, как была, с веником и свисавшей с него паутиной, заметалась по квартире. Ну, и куда эти уроды снова засунули телефонную трубку? Откуда она, зараза, пищит? Ну, наконец-то – в прихожей под сумками!

– Алло, – запыхавшись, гавкнула она в трубку.

В ответ послышался красивый незнакомый баритон, от звука которого что-то дернулось и странно заныло у нее внутри.

– Доброе утро. Ирина?

– Да, – она уже успела выдохнуть, успокоиться, подавив при этом внутреннее нытье, и теперь судорожно пыталась сообразить, кто бы был.

Голос в трубке избавил ее от мучений.

– Здравствуйте еще раз. Это Илья Палей. Если вспомните, мы с вами познакомились в музее, на выставке.

– Да-да, конечно. Здравствуйте, Илья.

«Черт, и зачем я давала телефон неизвестно кому? – мелькнула в голове первая мысль, которая, впрочем, тут же сменилась второй. – Надо же, позвонил. Князь. Удивительно интересный мужик. Вот только зачем он мне сдался?» Вслух же она вежливо, насколько позволяла обстановка, тем временем произносила:

– Конечно, я помню. Портрет. Это невозможно забыть, да еще так быстро. Очень рада, что вы позвонили.

– Может быть, я не совсем вовремя? – князь весь был – любезность и внимание, на то он и князь. – Я вас ни от чего не отрываю?

Первой мыслью было – вежливо ответить «Ни в коем случае», бросить веник и пойти на кухню заваривать кофе, второй – попросить князя перезвонить через часок, он перезвонит, он вежливый, а за это время закончить уборку и пойти на кухню заваривать кофе, третьей...

– Ну, если честно, – услышала она собственный голос, – вы оторвали меня от паутины на шкафу. Но оторвать меня от веника вам не удалось, я продолжаю его держать в другой руке. И что вы собираетесь делать в свете этого?

– Вы меня озадачили, – в голосе князя явно слышался смех. – Я собирался побеседовать с вами некоторое время об истории портрета Панаи, но я не уверен, что буду вам интересен, особенно на фоне веника...

– Насчет интереса однозначно сейчас не скажу, – фыркнула Ирина, – но чисто физически я такого расклада не выдержу точно. Я, видите ли, простая русская женщина, рук у меня только две...

– Вы совершенно не простая, в этом можете быть уверены, – отозвалась трубка. – Но я и в самом деле не хочу подвергать вас таким испытаниям. Давайте перенесем разговор на более удобное для вас время.

– Я с удовольствием.

– Ирина, а если так, то, может быть, я пойду дальше и предложу вам перенести его не только на удобное время, но и, так сказать, в более удобную плоскость?

– То есть?

– Я, наверное, неудачно выразился. Я хотел сказать – из виртуальной плоскости в реальную, то есть – поговорим не по телефону, а при встрече. Мы могли бы встретиться?

– Теоретически – конечно, могли бы.

– А практически?

– Практически – всегда сложнее. Во-первых, у меня тут этот веник...

– Это я уже понял. Но после?

– После... – задумалась Ирина. День впереди был хоть и малоинтересный, зато по хозяйству полезный до крайности, и распланированный уже, жаль было рушить. – С после тоже не так все просто... Знаете что, – если проблема не решается с ходу, ее всегда можно отложить на потом. – Вы перезвоните мне часа через два, можно даже на сотовый, – она продиктовала номер. – Я к этому времени немножко сообразуюсь с планами, и тогда уже буду знать. А то это как-то очень, – тут она хихикнула, – внезапно.

– Да-да, я уже понял. Спасибо. Я непременно перезвоню, – он повторил ее номер, удостоверяясь в правильности записи.

– Все верно. Тогда до свидания.

– До встречи.

Трубка уже исходила коротеньким писком гудков, а Ирина так и стояла в прихожей с веником в руке. Почему-то вспомнилась юность – был у нее тогда один такой поклонник, приходивший в гости почему-то исключительно в моменты, когда она подметала пол. Она уж привыкла – как берешь в руки веник, жди звонка в дверь. Она опомнилась, тряхнула головой, нажала на трубке отбой, и, как была, с веником и телефоном, пошла на кухню – заваривать наконец кофе.

Сидя на любимом диванчике с чашкой кофе – веник валялся рядом, Ирина судорожно пыталась успокоиться и обмыслить, что же с ней такого произошло. Главной задачей было прийти к выводу, что не произошло ничего.

Подумаешь, разговорилась в музее с приличного вида человеком. Опять же, разговор был об искусстве. Тяга к высокому объединяет. Совершенно нормально.

Ну, опять же – подумаешь, человек попросил телефон, а она дала. Зря, конечно, вообще-то незачем это – раздавать телефоны незнакомым людям, не девочка уже, но – человек был приличный, а телефон она дала как бы и по делу. По работе, можно сказать. Да, по работе. У нее такая работа – она по ней, по работе, должна – должна! – разговаривать с разными людьми. В том числе и по телефону. Домашний, конечно, зря дала, лучше б мобильный. Хотя она и мобильный тоже дала, вот только что. И это тоже – совершенно нормально.

Идем дальше. Ну, приличный человек – исключительно приличный, даже благородный, то есть – благородного происхождения, князь, – ей перезвонил. По телефону, который она сама дала. По делу, о котором они договорились. На то он и приличный человек, чтоб перезванивать. Это тоже совершенно нормально. Обычное дело. Ничего тут нет такого. Никакого. Отчего только руки-то трясутся?

И да, самое главное-то! Она же Сашке все рассказала! Там и рассказывать-то было нечего, но она рассказала, еще тогда же! И про князя, и про телефон. Потому что – обычное дело, деловой контакт, у нее таких тысячи. Ну ладно, сотни. Ну, десятки – десятки-то уж точно, тоже неплохо. И она Сашке тут же рассказала, они вместе смеялись. И нечего чашкой о зубы стучать.

Ирина взбодрилась. Нащупала где-то под собой телефон и позвонила мужу. Тот, ясное дело, был страшно занят, буркнул в ответ на ее вопрос, приедет ли он обедать, чтобы не приставала с глупостями, и отключился. Ирина не обиделась. Она и сама знала, что не станет он никуда приезжать, что вопрос у нее дурацкий и что Сашка занят по горло. Тем более – не рассказывать же ему сейчас было, что ей позвонил князь из музея.

Совсем успокоившись, она подобрала веник и пошла продолжать уборку.

Они с Сашкой были женаты семнадцать лет, у них была общая жизнь и двое детей. Это был, пожалуй, во всех отношениях ровный, равный и счастливый брак. Конечно, счастье было не таким, от которого сводит челюсти, ломит зубы, в глазах взрываются молнии, голову сносит напрочь, а вокруг рушится все живое. Так у них, наверное, и не было никогда, разве что с самого-самого начала, которое было так давно, что о нем все забыли. Но всего этого, от которого сносит, если честно, совершенно не нужно для нормальной семейной жизни. Да, пожалуй, и для любой нормальной жизни вообще. Это совершенно другое счастье – не случайный пожар в степи, а спокойный домашний очаг. Даже, если угодно, газовая горелка. Оно согреет, если замерзнешь, вскипятит чайник, если хочется пить, сварит кастрюлю супа, если ты голоден. А самое главное – оно есть всегда и отзывается при первой потребности, без всяких неожиданностей, стоит только спичку поднести. Всей и заботы о нем – следить, чтобы спички не кончались.

Сашка в их союзе отвечал за, так сказать, устройство внешнего мира – как и где жить, чтоб были деньги на хлеб с маслом и крепкая крыша над головой. Она, Ирина – за мир внутренний, мир семейный – чтобы под крышей было тепло, хлеб покупался бы вовремя, а спички бы эти самые как раз не кончались. Воспитание и образование детей, книжки, общение, образ жизни – это было ее. Расклад был вполне гармоничен – и это успешно работало. Главное, в чем проявлялся успех, самое лучшее и реальное его мерило, как считала Ирина, были дети. Именно по детям можно (и должно) судить, есть ли порядок в семье, правильно ли и счастливо она живет. Если все хорошо, то дети счастливы, то есть благожелательны, нормально себя ведут и хорошо учатся. Не надо думать, что счастливые дети постоянно и непреложно являются ангелами (это уже совсем другая песня), дети есть дети, с ними случается всякое, но тенденцию, тем не менее, можно проследить. Если же с детьми что-то постоянно не так, если они нервны, огрызаются, уходят из дому, молчат, оглушают всех музыкой или красят волосы в синий цвет, в общем, тем или иным доступным способом проявляют свое несчастье – проблемы не в воспитании, а в семье. Просто дети слишком наивны или честны, чтобы прятать внутренний дискомфорт за вежливой внешней ровностью.

Своими детьми Ирина была довольна, можно даже сказать – гордилась. Она редко высказывала это вслух, и – чтобы не хвастаться, и – чтобы не сглазить, но в душе – безусловно гордилась. Старший, Лешка, через год заканчивал школу, учился прекрасно (ему прочили медаль, но Ирина не хотела загадывать), говорил свободно на трех языках (кроме английского успел за годы их странствий выучить еще и немецкий), собирался поступать на мехмат университета, занимался в кружках, играл в теннис... В общем, мечта любой матери, да и не только, если судить по участившимся за последнее время девичьим звонкам...

Мишка, мелкий, девятилетний серьезный бутуз, сходными достижениями в силу возраста пока похвастаться не мог, но надежды подавал ничуть не меньшие. Вот если б только они не мутызгали друг друга при каждом удобном случае, а то спятить же можно, когда они оба дома, не говоря уже о попытках творческой работы, но дети есть дети... С ними дом – бедлам, без них...

В общем, если судить по показаниям «детского барометра благополучия», в семье было все нормально. Но главным для Ирины было даже не это. Хотя гармония в семье и детское счастье было для нее главнее всего на свете, самым важным в их с Сашкой отношениях она все же считала то, что и теперь, спустя семнадцать лет совместной жизни, им было интересно разговаривать друг с другом. Они рассказывали друг другу все – ну, или по крайней мере, все то важное, что происходило в жизни каждого из них. Ирина была в курсе дел на фирме, знала каждого из партнеров и сотрудников, если не в лицо, то по имени точно, была в курсе намечающихся прорывов и даже – что более важно – изредка, но случающихся неудач. Сашка же, в свою очередь, знал не только про детские достижения в школе и успехи в многочисленных «активитиз», но и читал большинство Ирининых статей, давал ей иногда вполне даже дельные советы, освещающие «мужскую» точку зрения, помнил, как приблизительно зовут ее знакомых редакторш, и кто из них стерва, а кто – ничего, и покупал ей, возвращаясь из командировок, удачные духи. Почти всегда. Между прочим, большое достижение, учитывая то, что Ирина и сама не всегда могла выбрать себе удачные духи.

Они даже внешне красиво смотрелись вместе. Ирина, среднего роста светлая шатенка с голубыми глазами, и Сашка, кряжистый крепкий кареглазый брюнет, чем-то похожий на Довлатова (так, по крайней мере, часто говорили Ирине в редакциях, когда она показывала семейные фотографии). «Красивая пара», – часто говорили о них, особенно когда они только что поженились. Что и неудивительно – Ирина тогда была сама по себе так красива, что в паре с ней кто угодно был бы неплох. Да, Сашка, допустим, особенно ей подходил, что и было доказано всей их дальнейшей совместной жизнью, но кто же тогда-то об этом знал... Тогда она как-то не задумывалась о таких вещах. Впрочем, что, наверное, было к счастью – она и о красоте своей тогда не сильно задумывалась, даже, может быть, не вполне ее сознавая. Нет, она, конечно, понимала, что хорошенькая, но что уж такая... Что она была – такая, она поняла только сильно спустя, когда, уже за тридцать, уже с двумя детьми, уже вернувшись из Америки, случайно нашла где-то на даче старый альбом своих фотографий от детских до студенческих лет.

Нет, ребенком, пожалуй, она не была такой уж красивой. Немногие поблекшие детские карточки предъявляли сначала голого младенца неопределенного пола, лежащего попой кверху на застеленном пеленкой столе (в каждом детском альбоме обязательно есть подобная фотография), потом пухлую девочку с гладкими щечками, в чепчике, завязанном под подбородком бантом из ленточек. Забавно, что Ирина даже помнила этот чепчик – он был красный, шерстяной и противно кусался. Три года. Пять лет. Еще страница – и появлялось голенастое тощее существо с торчащими коленками и растрепанными светлыми кудряшками над немного слишком выпуклым лбом и худеньким личиком. Семь лет. Девять. Десять. Этакий гадкий утенок.

Ганс Христиан Андерсен, если вдуматься, писал свои сказки вовсе не для детей. Только и исключительно для взрослых. Вот тот же «Гадкий утенок» – ведь ни утки, ни даже лебеди там совсем ни при чем. И вообще – это никакая не сказка, это совершенно реальная, просто иносказательно представленная история девочки, даже не одной девочки, а многих, определенного сорта, девочек. Целого слоя. Явления, если угодно. Это же самое явление потом так мастерски уловил и описал Набоков в своей нашумевшей Лолите. В отличие от стыдливого Андерсена он не стал прятаться за афористическим занавесом, а честно описал все, как есть. Препарировал, как бабочку, наколол на булавку, разложил по полочкам... Или, вернее, наоборот – снял с полочек все нужное, перемешал, слепил, обернул красивым бантиком, то есть фантиком, приписал название – конфетка. Или – нимфетка.

Трудно сказать, была ли Ирина собственно той самой нимфеткой, потому что фотографий соотвтествующего возраста – с одиннадцати до четырнадцати – почему-то в альбоме не обнаружилось. Наверное, нимфетки, воздушные создания вроде эльфов, не фиксируются на банальной пленке. Впрочем, еще вероятнее, этому существует и еще какое-нибудь, гораздо более прозаичное объяснение.

Зато потом... Чуть более поздних, пятнадцати, шестнадцати, семнадцатилетних фотографий было много. Что неудивительно – представленной на них особе явно страшно нравился процесс запечатления. Потому что – была красавица. Без дураков и оговорок красавица. Шелковые волосы до плеч, огромные глаза, четко очерченные губы, юная грудь и осиная талия...

«Господи, это что же – я была такая красивая? – спрашивала она всех подряд, в каком-то детском отчаянии тыча пальцем в поблекшую фотобумагу. – Почему мне никто не говорил? У меня бы вся жизнь могла по-другому пойти!»

Тут Ирина, конечно, слегка кривила душой. Ну или, изящно выражаясь, кокетничала сама с собою – ей не нужна была никакая другая жизнь, ей нравилась та, что у нее была, да и на внешность ей даже сейчас, в тридцать семь, жаловаться не приходилось. Конечно, яркость и безупречность юности ушли, но на смену им – что не всегда бывает – пришли ухоженность и четкое, выверенное с годами понимание, что ей идет, а что – нет. Нет, Ирина выглядела еще очень и очень, а если к тому же была в настроении, то рассыпала искры глазами так, что могла при случае дать фору и тем, кто помоложе. Другое дело, что ей это было как бы не нужно. То есть она, конечно, получала удовольствие от того, что хорошо выглядела, но – исключительно для себя, а не для использования по прямому назначению, то есть тому, чтобы нравиться окружающим мужчинам.

Если же окружающие мужчины оказывали ей знаки внимания, что случалось не так уж и редко – не на необитаемом же острове она жила, особенно в последние годы, в связи с работой, – то в ответ они получали улыбку, забавную шутку, легкую отповедь. В крайнем случае, до которого, впрочем, доходило нечасто, – строгое Иринино: «Я замужем». Старомодно, возвышенно, смешно или как угодно – но у нее за всю супружескую жизнь на самом деле не было не то что романа, но даже сколько-нибудь серьезного флирта с последствиями на стороне. Как-то так повелось, что она обходилась без этого, обходилась легко, естественно, само собой, без тяжкой внутренней борьбы и самоограничений. И дело даже было, возможно, не только и не столько в семейной гармонии, хотя и она, безусловно, свою роль сыграла, сколько в том, что Ирина просто была брезглива. Внутренне, если угодно, душевно брезглива. Все эти сальные взгляды и пошловатые, признаться честно – что уж тут говорить, шуточки никогда не вызывали в ней никаких ответных желаний. Ну, разве что желание рассказать все вечером мужу и посмеяться вместе. Заодно и ценить будет выше – никому не чуждо ничто человеческое!

Так что теперь даже ей самой было совершенно непонятно, отчего красивая, ухоженная, устроенная и самодостаточная взрослая женщина Ирина так – до дрожи в руках – вдруг разволновалась от звонка малознакомого, пусть и благородно-княжеского происхождения, но совершенно на фиг не нужного ей симпатичного знакомого из музея. Глупо до ужаса. Ей не нужны никакие приключения – у нее их и не случится. Меньше надо со стульев прыгать, вот и не будет внутри ничего дергаться.

Так что когда приличный во всех отношениях князь и человек перезвонил ей на мобильный через два часа – она как раз выбирала морковку в супере – Ирина совершенно спокойно и уже без всяких внутренних содроганий договорилась с ним о встрече. Нет, сегодня у нее не получится. Завтра. Нет, лучше даже послезавтра (завтра день не занят, но надо, наконец, написать проклятую колонку). Да, так послезавтра, в пятницу, лучше пораньше (чтобы успеть пройтись по магазинам и вернуться до вечерних пробок, но об этом князю знать необязательно). Отлично, в двенадцать часов. В центре города.

Только засев, наконец, за компьютер с твердым намерением написать долгожданную колонку, Ирина в полной мере осознала, во что ввязалась. Раньше она всегда писала по настроению, без заказа, ну или в крайнем случае это выглядело так: знакомая редакторша звонила ей и ненавязчиво спрашивала: «Ирочка, ты не напишешь нам про любовь, например? Тысяч этак семь-восемь? Когда? Ну, через недельку...» Ирина, опять же по настроению, соглашалась – или отказывалась. Чаще, конечно, соглашалась, потому что так раз откажешься, два откажешься, а на третий уже и не позвонят, но все равно, какая-то свобода выбора, пусть даже ее иллюзия, присутствовала всегда. А теперь она всерьез и без игрушек подписалась – и договор подписала – раз в месяц, вынь да положь, писать для чертова «Глянца» эту самую колонку. И все, птичка, – хочешь не хочешь, есть у тебя настроение, нет его – а писать надо. Почет положено отрабатывать.

Ирина вздохнула. Мыслей не лезло в голову ни одной. А так ведь придется двенадцать раз, как минимум, – контракт у нее был подписан на год. Может, я вообще через год умру, уныло подумала она, и тут же ответила сама себе вместо главной редакторши «Глянца», подтянутой и всегда блестящей, словно тоже глянцевой, дамы без возраста, «железной жабы», как втихаря звали ее девочки в редакции: «Будешь умирать, дорогая, напиши нам тогда остальные колонки заранее». Да она бы рада, только вот что там писать... Как это говорила редакторша: «Ну, что-нибудь такое легонькое, твое, о том, что кажется с виду такая фигня, а на самом деле для всех важно...» Что же это такое, чтобы для всех-то? Да еще важно? По-настоящему важных для всех вещей не так уж и много, всего-то две – секс и деньги. Ну, еще если производные ближайшие взять, получатся личные отношения и пожрать, то есть кулинария... Это да, вечные темы, которые всегда всем интересны, особенно если написать этак живенько... Но это четыре, а надо... Господи, да это какая-то Голгофа просто, мысленно взвыла Ирина. Сизифов труд... Нет, не сизифов, он там просто камни в гору катал, а тут другое... Это как у которого двенадцать подвигов... Каша еще такая есть – Геркулес. Геракл то есть. Точно – двенадцать подвигов Геракла. Он тоже их не по своей воле совершал.

Ирина воспряла духом. Ну, по крайней мере, она не одна такая несчастная, были и другие исторические примеры, есть на кого посмотреть. Еще немного подумала – и застучала по клавишам компьютера.

Из колонок Ирины Волгиной 1. Немейский лев

Сегодня, в самом начале нашего знакомства, мне бы хотелось поговорить о том, что каждый из нас хочет предстать окружающим, как правило, не тем, каким он является на самом деле, а тем, кем он хочет, чтобы мы его представляли. Слишком запутанно? Это я нарочно – пытаюсь произвести на вас впечатление. Потому что я сама, начиная эту колонку, сижу и изо всех сил стараюсь придумать что-то такое разэдакое, чтобы мои читатели (которых я, при всей симпатии, навряд ли когда-нибудь увижу) подумали обо мне только самое лучшее. Причем не только о моем богатом внутреннем мире, что было бы по меньшей мере естественно, – нет, обо мне в целом. Мне бы хотелось, чтобы читатели, читая мои статьи, предствляли меня себе не только умной, но и красивой, и успешной, и во всех отношениях прекрасной дамой. Зачем мне это? Зачем это каждому из нас? Почему мы с таким азартом играем в этот немудрящий житейский маскарад?

Смешным образом, как и в настоящем маскараде, где под костюмом ангела зачастую скрывается черт знает что, наши старания и в жизни приносят тот же самый обратный эффект. Тот, кто изо всех сил старается нам понравиться, вызывает у нас в лучшем случае легкое подозрение: «Не может быть, чтобы он был такой хороший. Наверное, ему от меня что-то нужно. Интересно, что именно?» И даже несмотря на осознание того, что обратный эффект существует, мы все равно стараемся произвести впечатление снова, снова и снова. Друзья, коллеги, знакомые и родственники, родители одноклассников наших детей, которых мы видим два раза в год на собраниях (и не забыть про учительницу!), продавцы в магазине, случайные прохожие на улице – вон сколько поводов надеть на себя различные маски. Впрочем, различаются они только чуть-чуть, потому что сущность и смысл у всех масок одни и те же. Я благополучный, умный, прекрасный, у меня нет проблем и все лучше всех. Разница только в оттенках боевой раскраски – для каждой аудитории свой.

Ну и что же в этом плохого? – пожмет плечами читатель. – Все так делают, это нормально, не вываливать же на всех свои проблемы? Да и вообще... Да конечно! Вообще. Более того, так делали все и всегда. Волк прятался в овечьей шкуре, чтобы поросята встретили его по одежке, а не как положено, у Геракла шкура льва на плечах была фирменным знаком героя, в Венеции давних времен маска была едва ли не общепринятой формой одежды. Кстати, одежда – она и посейчас остается самым главным атрибутом нашего карнавала. Нет лучшего способа сказать всем все – и сразу. Джинсы от Армани, туфли от Версаче – жизнь удалась! А если ваше платье хоть и от Гуччи, но куплено в прошлом сезоне, значит, она удалась не настолько, как вы это хотите всем показать. Впрочем, если это просто ваше любимое платье, и вы его носите, потому что вам в нем удобно, а не потому, что это ваш лучший наряд – значит, у вас ярко выражен свой собственный стиль, а это лучше любого дизайнерского прикида. Только держите голову выше, чтобы все могли об этом догадаться.

Карнавал вокруг нас, мы кружимся в нем, как осенние листья, мы вовлечены в этот безумный танец и так привыкли к нему, что уже не замечаем мелькания и суеты. Ведь чтобы заметить круговорот вокруг, нужно, как минимум, остановиться, не так ли? И попытаться – нет, не заглянуть под маски других, а всего-навсего снять свою.

Собственно, мы надеваем маски так часто, что уже надо бы побеспокоиться, а помним ли мы, как выглядит наше собственное лицо? И не надеваем ли мы по привычке маску, просто подходя к зеркалу?

Нет, я не беру на себя роль обличителя чужих пороков. (Она, эта роль, неблагодарная, да и костюм к ней, честно говоря, полагается совсем некрасивый.) Я не буду ни с кого сдирать маски. Я, если честно, и свою-то постараюсь не убирать до конца. Но вот предложить вам остановиться и постоять минуточку вместе со мной – я могу.

На Тверской была пробка. Не мертвая, когда все просто стоят, уткнувшись бампером в бампер, и можно с легкостью выйти из машины, чтобы, осмотрев попутный магазин или выпив чашку кофе в близлежащем кафе, вернуться через десять минут и найти ее на том же месте. Эта же пробка была хотя и не мертвой, но, как в анекдоте – «уже хорошей». Поток полз еле-еле, два метра в минуту, встали, еще два метра, еще минута – и Ирина в который раз порадовалась наличию в ее машине автоматической коробки передач. Потому что и так-то никаких сил нет, а если б еще и передачу со сцеплением все время дергать, вообще спятишь.

Ирина злилась. Немудрено. Пробка сама по себе достаточный повод для раздражения, но тут она еще и рисковала опоздать на встречу с князем. На встречу эту, если совсем по делу рассуждать, так может быть, и вообще-то идти не стоило, и это раздражало отдельно, но раз уж, тем более, ввязалась, то чтоб опаздывать... Ирина ненавидела опоздания, и сама не опаздывала практически никогда. Даже в юности, даже на свидания, куда девушкам опаздывать полагается по неписаным правилам хорошего тона, она умудрялась приходить не то что вовремя, а даже и раньше назначенного минут на десять. Приходила, и, чтобы не стоять, как дура, в ожидании под часами, пряталась за ближайшей афишной тумбой. Ну, или что подворачивалось к месту. Стояла там. Тоже глупо, конечно, но все же не так очевидно. Однажды она столкнулась за такой тумбой – впрочем, это, как раз, кажется, был театральный киоск – с тем самым молодым человеком, к которому, собственно, и пришла на свидание. Он тоже оказался на месте сильно заранее и коротал время, изучая театральные афиши. По крайней мере, так он сказал ей тогда. Собственно, это был Сашка. Потом, уже после свадьбы, он признался, что тоже прятался, не желая выглядеть дураком. Ирина тогда еще долго пыталась объяснить ему, что мужчины как раз и должны приходить раньше, стоять с цветами и волноваться, и это вовсе не глупо, а наоборот, страшно трогательно и романтично. Сашка, уже тогда относившийся к романтике скептически (вот они, вот, откуда ноги еще когда росли), кажется, не очень-то ей поверил, но это – после свадьбы – было уже и неважно. Важно было совсем другое – что он всегда оказывался в нужном месте точно в назначенное время.

Ирина снова раздраженно взглянула на часы. У нее сегодня с точностью явно не получалось. До назначенных двенадцати оставалось пятнадцать минут, а ей еще пол-Тверской пробираться вниз до центра, там развернуться, и еще столько же вверх, до памятника Долгорукому с конем, да еще парковку там найти... На улице моросит мерзкий дождик... Надо было, дуре, соглашаться на встречу прямо в кафе, но она, испугавшись, что не найдет в этих Столешниках нужного заведения, уперлась и настояла, чтобы под самым памятником. Там, дескать, не разминешься. Ну и вот. Теперь приличный человек будет из-за ее топографического кретинизма ни за что мокнуть, пока она в пробке торчит. Если, конечно, этот человек не торчит в этой же самой пробке, что, впрочем, является слабым утешением...

Машина поравнялась со зданием Центрального телеграфа, а большая стрелка на часах – с цифрой «десять». Черт, черт. Как противно опаздывать-то, пусть даже не по своей вине. Кто ж знал, что Тверская... Откуда вообще может взяться пробка в двенадцать дня? Все должны уже по работам сидеть! Хотя – все равно сама виновата. Поехала бы на метро, была бы как часики...

Краем глаза Ирина заметила выползающую с парковки возле Телеграфа машину. Не успев даже толком подумать, зачем, резко дернула вправо, перестроилась, распихав соседей, сразу через два ряда, вызвав несколько возмущенных гудков, подрезала еще одного, на джипе – не фига! – и успела занять освободившееся место. И, только подымая ручник, осознала собственную инстинктивную гениальность. Даже до подземного перехода оказалось идти два шага.

К памятнику Ирина подходила без двух минут. Еще издали заметила стройную фигуру в черном пальто, стоящую на парапете к ней спиной. Ну что ж. Отдать должное княжьей пунктуальности. Интересно, за какой тумбой прятался он, если вообще... Хорошо, что сообразила бросить машину.

Приветствия, обмен любезностями, неизбежные в подобных случаях светские разговоры о погоде и движении на дорогах... Выяснилось, что князь все же не стоял с Ириной в одной пробке, потому что просто жил здесь неподалеку, и теперь он по-джентльменски корил себя за так неудачно выбранное место. Ему удобно, а даме пришлось по пробкам... Ирина вежливо отнекивалась... За всем этим они пришли в намеченное князем кафе. Голубой домик с колоннами, второй этаж, застекленный балкон-галерея, гардеробщик, официант, меню в кожаном переплете...

Ирина, не глядя в меню, заказала себе попросту – чай и яблочный штрудель. Хорошая штука штрудель – легкая, с минимумом калорий, не отягощает ни желудок, ни совесть. И потом – сразу виден уровень заведения, потому что хороший штрудель умеют печь мало где, а самый лучший вообще пекла только Иринина бабушка в давнем детстве. Долго месила тесто, потом раскатывала, потом растягивала руками на весу, на просвет, взмахивала пластом теста, будто шелковым шарфом, сыпала поверх сухарями и молотым орехом... А на плите в это время тихо тушились в кастрюльке нарезанные яблоки, непременно антоновские, с кусочком масла, сахаром и щепоткой корицы, а тесто текло в бабушкиных руках, а запах кружил... Нет, настоящий штрудель, как ни говорите – высокое искусство. Если б Ирина была все же ресторанным критиком – еще одна ее давняя, пока не реализованная мечта, она бы непременно каждый свой обзорный визит начинала бы – с яблочного штруделя. Хотя она с него и так начала...

Отклонив навязываемую ей было официантом дискуссию на модную тему выбора чая: «Принесите просто черный, с лимоном. Нет, все равно какой, индийский или цейлонский. Только без отдушек. Хорошо, пусть цейлонский», она с облегчением избавилась от томика меню и выжидательно откинулась на кожаную спинку кресла. Князь со своим заказом обошелся тоже быстро и четко. Ирина заметила, что официант к нему даже не приставал. Записал, кивнул и удалился. Впрочем, князь чаю и не заказывал, сказал только: «Кофе. Как обычно». Завсегдатай, значит. Или просто пижон. Хотя, наверное, все же завсегдатай – официант явно был в курсе княжеских кофейных привычек.

Светская беседа, прерванная было на общение с официантом, дернулась и покатилась снова. Нельзя сказать, что она была неприятной, но Ирина, пытаясь придерживаться намеченного регламента («Я здесь по работе, в конце концов») все же поймала удачную паузу и вклинилась:

– Вы знаете, Илья, я вообще-то должна вам признаться...

– ?

– На самом деле я здесь, можно сказать, не по личным, а... Как бы это ловчее... По деловым интересам. Не пугайтесь, это не то, что вы успели подумать, я сейчас объясню. Дело в том, что я... некоторым образом... Журналист... И история вашей прабабушки... Я думаю, она интересна не только мне, но и «миллионам наших читателей». Если вы, конечно, не имеете ничего против. – Последние фразы Ирина произнесла со всей доступной самоиронией. Ну, чтоб не пугать человека уж совсем-то...

Илья, к его чести, не испугался.

– Журналист? Как интересно? И где вы печатаетесь? Я мог вас читать?

– Возможно, – Ирина слегка замялась. Печаталась она по большей части в журналах для женщин, что, по крайней мере в глазах мужчин, смотрелось всегда как-то... Ну, скажем так, несолидно. Поэтому на такой случай у нее был отработан известный прием, позволяющий изящно выйти из ситуации. – Я пишу под фамилией Волгина. Ирина Волгина.

– И. Волгина? – Илья, казалось, был сильно удивлен. Да что там – почти потрясен. – Нет, серьезно? Та самая И. Волгина – это вы?

– Ну да. Та самая. То есть я не знаю, та или не та, но она – это я. То есть это мой псевдоним. Я специально так придумала, чтобы было похоже на иволгу. Глупо, наверное...

«И не наверное, а точно глупо, – ворочались параллельно словам в Ирининой голове разумные мысли. – Несешь, сама не знаешь что. Какая, к чертям собачьим, иволга? Скорей уж кукушка... Или несушка...»

Оба потока – и словесный, и мысленный – были удачно прерваны ответом князя. А то черт знает, куда бы кого успело занести...

– Ирина, вы можете мне не поверить... Я недавно читал вашу статью в «Глянце» – то есть тогда я не знал, что она ваша, и думал: «Какая молодец эта Волгина». И еще думал, как было бы интересно познакомиться с этой женщиной. Да, точно, недели две как – я еще к выставке как раз готовился. Честное слово, это не в плане комплимента. То есть вы, безусловно, заслуживаете все возможные комплименты, но я это все не придумал. Просто в такое совпадение трудно поверить.

Да уж еще бы. А еще труднее поверить в то, что во всех отношениях приличный джентльмен благородно-княжеского происхождения будет читать дамский журнал. Потому что ни в каких других Ирининых статей за последнее время не было. А с другой стороны, зачем ему врать? И он действительно, кажется, рад. Хотя непонятно чему. Как говорится, непонятно, но здорово.

На самом деле только что высказанная суровая, но здравая мысль пришла Ирине в голову уже только на обратном пути. А тогда, на месте, она засмущалась, обрадовалась и прониклась, потому что ей, естественным образом, было исключительно лестно услышать признания своего таланта не от абстрактной Марьиванны, а от джентльмена благородного происхождения. Они еще какое-то время потратили на взаимные раскланивания, потом им принесли чай и штрудель, который, кстати, оказался совсем неплохим, потом они еще немного поговорили ни о чем, а потом время внезапно кончилось. То есть Ирина, глянув на часы, с ужасом обнаружила, что уже почти половина третьего, и надо немедленно ехать домой встречать из школы голодного ребенка, а история Панаи Палей так и осталась нерассказанной. Да что там, они к ней даже и не приступали.

Пришлось договориться, что они непременно встретятся еще раз, на следующей неделе, и тогда уже в исключительно деловой обстановке, и будут заниматься исключительно делом. То есть князь расскажет ей, наконец, всю историю, а Ирина ее аккуратно запишет, и это будет исторически-познавательная статья. Ирина, справедливости ради, уже придумала, куда именно ее отнесет – была в одном из знакомых журналов, кажется, в «Былом и Думах», такая рубрика, «Замечательные женщины прошлого», или что-то в этом роде. Самое оно.

Так что встреча, если вглядеться, все же состоялась не зря, и дело, если не совсем было сделано, то, безусловно, продвинулось, а в Москве и никакие дела не делаются с ходу враз, так что и это было нормально. Можно было с чистой совестью ехать домой, что Ирина и сделала, и пробка как раз рассосалась, так что разворот занял положенные ему две минуты. Ирина, поняв, что успевает к детскому возвращению, выдохнула и расслабилась, и тут же начала перебирать в памяти отдельные симпатичные моменты встречи, а самым симпатичным, естественно, был момент, когда князь сказал, что читал ее статью, и вот тут-то, собственно, к Ирине и пришла эта самая здравая мысль.

Итак, зачем ему все это? И настойчивость – ведь это именно он мне звонил и добивался встречи, я сама и думать о нем забыла. Да, даже ведь вспомнить сперва не могла... И статьи мои... Ясно же, что он их не читал, не читают такие бабских журналов, все это только повод. Известно, как лучше всего польстить журналисту – похвалить его статьи. И соображает как быстро, черт – я только сказала, кем работаю, он тут же. Наверное, отработаннй прием.

Но хорошо. Лесть, похвала – зачем ему все это нужно? Втереться ко мне в доверие? Большое дело – кто я такая, силы на меня тратить. Сашка? Через меня влезть в Сашкин бизнес? Возможно, конечно, сейчас и не такое бывает, но... Странновато. Да и бизнес у Сашки, пожалуй, не такого уж масштаба, чтобы вот настолько издаля... Это ж не правительственный лот, а небольшая программистская контора. Конечно, конкуренты есть везде, но наших я представляю, и там такого не водится.

Тогда что? Какой-нибудь мошенник? Понравиться, войти в доверие и – что? Ограбить квартиру? Можно, конечно, у нас, в общем, есть там что брать, но у него один костюм стоит больше, чем две мои шубы. В смысле, вдвое больше, чем моя шуба, она у меня одна. По крайней мере, одна приличная. И потом... выставка... если там была его мебель, зачем ему моя?

Да, но эта настойчивость... Стоп. На выставке – это же я на него свалилась, значит, он меня не выбирал и это случайно... Хотя – можно было и подстроить. Неочевидно.

Но зачем, зачем? Сашке, конечно, в любом случае надо рассказать, пусть проверит по своим каналам на всякий случай. Вряд ли, но все же – не повредит. Домой не приводить, это точно. Она и не собиралась. Дура, и зачем дала тогда домашний телефон? Адрес по телефону узнать – не фиг делать. Хотя опять же – если захотят ограбить, узнают и адрес, и телефон. Детей предупредить, чтоб не особенно...

Мысль о детях была, пожалуй, самой неприятной. Ирину практически резануло. Все что угодно, но дети... Нет. Спокойно. Надо остановиться. Ирина взяла правее и тормознула возле троллейбусной остановки. Пять минут у нее еще есть, надо выдохнуть и спокойно подумать обо всем еще раз.

Так. Без паники. Что мы имеем? Незнакомец приличного вида. Беседа о высоком. Звонок. Встреча. Предлог вполне благовидный, настойчивость – но, в общем, в пределах приличий. Читал меня и хвалил. Было приятно. И вообще он мне симпатичен, не совсем же я идиотка, и в физиогномике кое-чего понимаю. Он мне вообще с самого начала понравился, оттого и телефон дала.

Между прочим, мошенники как раз и должны быть обаятельными. У них работа такая – нравиться восторженным дурам вроде тебя. А потом – раз!

А что раз-то? Что с меня взять? Почти нечего. То есть, конечно, чего-то можно, но не в таких масштабах. Он, если и мошенник, то работает по-крупному, я для него – ерунда, мелкая сошка. Подумаешь, замужняя журналистка с двумя детьми... Да, но не ради же моих прекрасных глаз он все это устроил?

А почему бы, собственно, и нет? Согласись, это многое бы объяснило. Что, в конце концов, я такой уж урод, что и понравиться никому не могу? Подумаешь, князь с портретом. Они тоже люди...

Ирина вытащила из сумки пачку сигарет, открыла окно, закурила, поправила зеркальце заднего вида так, чтобы видеть себя в нем целиком, откинула голову, прищурила глаза и продолжала, обращаясь к своему отражению:

– Что уж ты, мать, себя совсем уж не ценишь? Да, тридцать семь, да, дети – ну и что? Почему ты не можешь понравиться одинокому миллионеру благородно-княжеского происхождения, ищущему родственную душу, способную скрасить ему...

На этом месте Ирина заржала в голос и уронила на колени пепел. Скорей стряхнула, чтобы не прожечь юбку, выкинула сигарету в окно, завела мотор. Домой надо ехать, ребенка кормить, а не глазки самой себе в зеркало строить. Подумаешь, князь, большое дело. Разберемся. Хотя, что уж греха таить – любопытно. Но Сашке, конечно, на всякий случай надо рассказать.

Сашка к ее рассказу отнесся скептически. Можно сказать, во всех отношениях. Во-первых – и это, конечно, было хорошо, – он заверил жену, что никаких специально важных событий, требующих засылки внешних шпионов неизвестно от кого, да еще тем более таких навороченных, на фирме не происходит. Во-вторых – что тоже, безусловно, было неплохо – он со смехом опроверг ее опасения стать жертвами мошенничества и ограбления. То есть в принципе Сашка такую возможность не исключал, все-таки в Москве живут, но идею, что загадочные действия князя направлены именно на это, отмел категорически. Ну, и в-третьих – и вот это уже было просто обидно, – он почему-то упорно отказывался поверить в Иринину утешительную версию, что князь пал, пораженный огнем ее прекрасных глаз.

– Ир, – говорил он рассудительно, поглощая за ужином добавку телячьего жаркого. – Ир, ну ты же разумная женщина, зачем тебе нужны все эти драматически-романтические страсти?

– Ну а что тогда? – не сдавалась Ирина. – Чего ему тогда от меня надо? Зачем он врет, что статью читал?

– Ну почему врет? Может, он и правда читал. Я же вот читал.

– Да? В бабском глянцевом журнале? Ну ты-то ладно, тебе деваться некуда, а ему зачем? И потом, ты еще в компьютере читал, верстку.

Сашка заржал.

– Ирка, ну ты прямо как в анекдоте. Приходит муж домой, видит свою страшную жену с любовником и говорит ему: «Ну я-то должен, а ты-то что?» Ты хорошо пишешь, и потом, откуда ты знаешь, может, ему тоже жена дала прочитать?

Эта мысль, несмотря на ее разумность и простоту, почему-то Ирине не понравилась.

– Он не говорил ни про какую жену. Он сказал: «Я читал».

Сашка заржал пуще.

– Ну, ясно дело, не говорил. С чего бы он, делая тебе комплименты, будет про жену-то? Ты уж совсем как маленькая.

Ирина окончательно разозлилась, причем сразу в двух направлениях.

– Да? Я, между прочим, про тебя все время всем говорю. Князю тому же – первым делом сказала, не посмотрела, что комплимент. И потом, значит ли это, что ты, когда делаешь комплименты, тоже про меня забываешь?

И самой тут же стало странно, с чего ее так занесло. Не с мысли же, что князь может оказаться женатым, смешно. Хотя – а с чего бы другого? Ирина устыдилась.

– Ладно, Сань, да фиг с ним. Если ты считаешь, что волноваться нечего, то и я не буду. Встречусь с ним тогда, как собиралась, напишу статью. Статья-то, кстати, должна неплохая выйти. Для этого, для «Глянца», у них еще рубрика есть: «Женщины прошлого». Я просто взволновалась – больно уж гладко все.

– Да все нормально. Смешная ты. Попался раз в жизни приличный человек, сказал тебе приятное, ты сразу в панику. Хочешь – зови его домой, я погляжу. Мне и самому интересно на живого князя посмотреть.

– Нет, домой пока не буду. Может, потом. Пусть сперва окончательно реабилитируется. И потом, знаешь, может, он и не князь вовсе, это я его так для себя называю. Сань, а ты что – ну совсем-совсем не думаешь, что я ему понравилась? И не ревнуешь?

– Р-ревную! Стр-рашно! – зарычал Сашка, вскочил со стула, сгреб ее и закружил по кухне. – Затем и зову, чтоб заманить и разор-рвать на месте!

На крики и возню набежал из комнаты один ребенок, потом другой, потом кто-то под шумок вытащил из холодильника торт... В общем, Иринины волнения на тему князя были благополучно забыты, вытесненные более актуальными делами – дележка торта на троих мужиков, два из которых – прожорливые дети, а третий, хоть и взрослый, но тоже насчет сладкого не дурак, и еще хорошо бы себе на утро к кофе хоть кусочек оставить (по вечерам Ирина сладкого старалась не есть) – требовала большой сосредоточенности и не оставляла места никаким посторонним мыслям.

Из колонок Ирины Волгиной 2. Лернейская гидра

Скажите, вы кому-нибудь завидуете? Я – да. Я завидую молоденьким девочкам, потому что они могут надеть на себя, не думая, джинсы и простенькую маечку, и быть прекрасными, а я – уже нет. То есть это не значит, что я не могу быть прекрасной – я еще как могу, просто мне для этого нужно прилагать гораздо больше усилий. И джинсы – не просто джинсы, и маечка должна где надо – скрывать, а где надо – подчеркивать, и думать обо всем этом надо – ого-го! И даже когда я все продумаю, и выйду на улицу, прекрасная вся из себя, а мне навстречу пробежит молоденькая девочка, я грустно вздохну ей вслед. Потому что, несмотря на все ухищрения, мне все равно уже никогда в жизни не будет двадцать пять. А ей будет. И мне ужасно завидно.

Единственное, что меня извиняет – потому что, как все знают, завидовать нехорошо, – так это то, что я страдаю легкой формой зависти. Я ограничиваюсь вздохами. Я не бегу за девочкой и не подставляю ей подножку. Я не дергаю ее за маечку. Я не шиплю ей вслед гадости, и даже если я не одна, а с подругой, не обсуждаю с ней девочкины джинсы. Только вздыхаю. Но это же ничего – можно?

Еще я завидую одной своей знакомой за то, что у нее спаниель не жрет все, что видит. Все остальные, включая моего, жрут – а ее нет. Мой особенно жрет. Он может сожрать кусок мяса размером с себя, и все равно будет просить еще, если сможет двигаться, конечно. А еще он научился открывать холодильник. Последствия – соответствующие. Тогда как у моей подруги точно такой же спаниель только вздыхает над полной миской, как голливудская дива на диете, и – не жрет ничего. Она тратит на собачий корм в два раза меньше меня. Не говоря уже о холодильнике. И это вызывает у меня острые пароксизмы зависти.

Но это, что называется, белая зависть. Я не хочу отравить подругу, и даже не хочу украсть ее спаниеля (если честно, мне своего хватает). В конце концов, я сама виновата – нечего было раскармливать прожорливую тварь с самого детства. Поэтому я опять же, вздыхаю с легкой улыбкой, обнаружив в очередной раз разлитую кастрюлю супа. Строго говоря, это я просто должна отдышаться после того, как вытаскивала упирающуюся скотину из-под дивана, била тапком и запирала в ванной – чтобы не мешал уборке в кухне.

Да, так возвращаясь к зависти. Потому что моя сегодняшняя колонка именно о ней – а вы что подумали? О спаниеле? Много чести!

Я искренне верю, что, несмотря на то, что мне приходится завидовать другим довольно часто (а кому не приходится?), эта зависть не разъедает душу и не портит жизнь. Ни мне, ни тем, кто у меня эту зависть вызывает. Я могу говорить вслух о своей зависти и могу над нею смеяться. Это очень правильно – смеяться над собственной завистью. И над другими пороками тоже. Но только над своими.

Потому что если к зависти относиться всерьез, холить ее и лелеять, она непременно вырастет до гигантских размеров, и вас же первого потом и съест изнутри. И что-нибудь сделать с ней, такой разросшейся, будет уже достаточно трудно. Большая, черная, раскормленная зависть практически не поддается уничтожению. У нее, как у лернейской гидры, отрастают все новые и новые головы, а те, что вам, казалось бы, удалось оторвать, валяются тут же и капают вам в кровь смертельным ядом. И не надо думать, что, раз это происходит у вас внутри, этого никто не замечает. Еще как!

Лучший способ борьбы с завистью (кроме смеха) – это ее признание. Да-да, вот так и сказать – себе, а можно и всем другим тоже: «Я страшно завидую Васе! Потому что у него то-то и то-то, такое прекрасное, а у меня нету. Я тоже хочу!» И это сразу – немедленно – переведет вашу зависть в разряд конструктивных, а конструктивность – это совсем другая категория ощущений, и из нее может много чего полезного получиться. Ну и, как минимум, ваше признание будет приятно Васе.

Кстати, из собственно гидры тоже потом извлекли пользу. Стрелы, смазанные оставшимся от нее ядом, не выдыхались с годами и поражали всех врагов без исключения.

Она, конечно, встретилась с князем еще раз. И даже еще не раз, потому что рассказ о замечательной прабабке получился долгим, и первая встреча плавно перетекла во вторую, потом текст надо было править, и это тоже потребовало личного контакта, потом возникла нужда в еще каком-то дополнительном уточнении... Встречались они всякий раз все в том же кафе, где князь действительно оказался постоянным и любимым посетителем, так что им для бесед был даже выделен отдельный столик в тихом закутке. Сам же он был неизменно любезен, и мил, и вообще «приятен во всех отношениях», – так Ирина, пытаясь ерничать сама с собой, описывала после мужу своего собеседника; но, ерничай она или нет, князь действительно был ей приятен и интересен. Впрочем, впечатление, казалось, было взаимным, так что неудивительно, что поводы для встреч находились все легче, а разговоры часто и естественно выплескивались за рамки оговоренной темы, охватывая самые разные направления. При этом Ирина каждый раз удивлялась, насколько легко и точно этот, в сущности, малознакомый мужчина понимает и улавливает самые тонкие оттенки ее мысли. Даже в случаях, когда князь по какому-либо поводу не соглашался с ней, и они спорили – такое бывало, хотя и нечасто, – он, тем не менее, слышал и воспринимал именно то, что говорила она, не передергивая и не разворачивая сказанное в свою пользу, чем, как правило, грешит в запале спора (да и не только в нем) большинство мужчин, для которых даже маленькая победа здесь и сейчас важнее всего того, что случится потом.

Но потом – это только потом, а пока было маленькое кафе, полумрак, разбиваемый только бликами свечки в маленьком стаканчике, стоящем перед ними на столе, да слабым лучом, пробивавшимся в их закуток из-за угла над барной стойкой, где, собственно, и лила свой свет эта лампа. Князь Илья, откинувшийся в кресле напротив нее, через стол, закинувший ногу на ногу и сложивший перед собой руки так, что они касались одна другую лишь кончиками пальцев, ее собственные руки, держащие маленькую коробочку диктофона перед ним на столе, тихое шуршание пленки и подмигивание красной лампочки. И голос, медленно раскрывающий, разматывающий перед ней эту историю, как клубок, виток за витком, так, что никогда не известно, чем откроется очередной поворот...

В самый первый раз, прежде чем вообще начать разговор, князь Илья заметно нервничал, крутился в кресле, словно пытаясь как-то спрятаться будто бы сам от себя, мял в руках салфетку, кашлял, начинал несколько раз... И Ирина, которой не привыкать было к тому, как ведут себя люди на интервью, и которая всегда умела успокоить «клиента» верным словом, сказанным в нужной тональности, никак не могла здесь уловить эту самую тональность, и сидела молча, не зная, что сказать, и не желая спугнуть собеседника какой-нибудь фразою невпопад.

– Прежде чем начать всю эту историю, я хочу сразу оговорить, – начал князь, – все, что я расскажу, основано скорее на моих собственных раскопках, домыслах и догадках, нежели на каком-то реально-историческом материале. Прабабка, хоть и любила меня, всегда была человеком крайне скрытным. Она и про вчерашний свой день напрямую рассказывать не любила, а уж чтоб прошлое вспоминать... Да и не располагало оно к воспоминаниям. Так что все это я восстанавливал сам – по каким-то обрывкам разговоров, по бумагам, фотографиям, что-то помнила мама, что-то – отец. Никаких дневников от Панаи, естественно, не осталось, да и писем было немного, так что семейные архивы тоже не способствовали. Но уж – что есть. Я, уже после наших встреч, все думал, задавал себе вопрос – а надо ли, чтобы это было написано, чтобы это прочли? Если она сама так всю жизнь это прятала? То есть – поймите меня правильно, Паная в жизни ни от кого не пряталась, не тот был характер, но распространяться о своей жизни она совершенно определенно не желала. А с другой стороны – она была потрясающая, абсолютно невозможная женщина. Из поколения тех, ушедших, смытых отсюда революцией, эмиграцией, пропавших и затерявшихся, погубленных и просто не переживших... Их и так мало, а если еще и потомки будут скрывать... В общем, я решил все-таки рассказать вам, что знаю, а там будет видно.

Сама Паная, которая совершенно не была суеверной, и что к богу, что к черту всегда на моей памяти относилась с весьма изрядной долею скепсиса, тем не менее испытывала некоторое загадочное почтение к цифрам, вернее даже, к их сочетаниям. Так, она родилась в 1888 году – три восьмерки. Да еще и дата была – одиннадцатое ноября. (Тут Илья вынул ручку с золотым пером и четким, чуть косоватым почерком написал на салфетке – 11.11.1888.) Красиво, правда? Я по ходу дела буду отмечать еще какие-то ее знаменательные даты и цифры, но сама она была свято убеждена, что все, происходившее с ней по ходу ее весьма и весьма непростой грядущей жизни было завязано уже здесь, среди этих единиц и восьмерок, палочек и кружков.

Она родилась в Москве, в семье совсем небогатого, обрусевшего бывше-польского дворянина, по фамилии Быстржинский, и была третьей, самой младшей, дочкой в семье, основным достоянием которой, кроме этих самых трех дочек, были знаменитый польский гонор и нерастраченная дворянская честь. Собственно, именно эти сокровища, похоже, и вынуждали Панаиных родителей жить не по средствам, а по положению, одевая девиц на последнее в кружева и вывозя «в свет». Да, кстати, ее ведь и звали тогда совсем не Паная...

– То есть? – не поняла Ирина. – А как же тогда?

– При крещении нарекли Еленой, – улыбнулся Илья. – Соответственно, в семье звали Леночкой. Паная – это она потом себе придумала, ну да я еще расскажу...

– Это уж непременно.

– Итак, продолжаю, – вывозили в свет, на балы, может быть, не самые большие московские балы, а те, где труба пониже, но все-таки шансы встретить приличную партию были ненулевыми. Так были пристроены старшие сестры, одна за кого-то из гвардии, кажется, другая за отставного полковника со своим поместьем... Там сложная история, и связи потом все пропали... В общем, Леночка, меньшая и самая красивая из сестер, имела, как говорится, успех и все надежды, и они вполне реализовались, когда ей сделал предложение некто Тумаков. Он был не из дворян, что, конечно, в глазах родителей было недостатком, но недостаток этот вполне искупался другим. Тумаков был промышленником, не просто, а золотопромышленником, миллионером, имел в Сибири свои прииски, шахты и бог знает что еще, на фоне чего не иметь голубых кровей было простительно. Ему было тридцать семь лет, и шестнадцатилетнюю Леночку он выбрал по рекомендации старшего брата, неженатого бобыля и, собственно, основного владельца... Там тоже все было непросто, в этой семье... Дело принадлежало отцу, а по его смерти досталось двум братьям, в равных долях. Но старший, который предполагался основным наследником, тяжело пострадал во время пожара, случившегося на прииске. Известно было, что детей у него быть не может, и он, как человек глубоко религиозный и не без странностей, решил передать бразды правления в руки брату – при условии, что тот женится и обзаведется семьей.

Так вот Леночку в невесты выбрал-то, собственно, этот брат. Какие-то знакомства, рекомендации. Говорили даже, что он сам, в свое время, еще до пожара, присматривался к ее старшей сестре... В общем, обычные сплетни, как, знаете, в этих старомосковских кружках...

– Не знаю, – улыбнулась Ирина. – Но готова предположить...

– В любом случае, это совершенно неважно для нашей истории. Разве что только фон... Вот вы представьте, как наша Леночка, шестнадцать лет, домашнее образование, институт – тут я, впрочем, не уверен – Паная как-то не любила распространяться о своем образовании, хотя образована была – когда я ее знал, естественнно, – князь улыбнулся, – как редко кто. Без скидки на то, что женщина, без дураков. Ну вот, и эта девочка вдруг становится «хозяйкой» в огромном доме, женой практически незнакомого ей человека вдвое старше нее. Сибирский город, купеческий этот дом с патриархальным укладом, шаг никуда не ступи... Да еще пресловутый брат, который тоже то ли хозяин, то ли главнее, муж смотрит ему в рот, да еще там, кажется, был кто-то из младших... Сестра, по-моему... Впрочем, тоже, наверное, старше нее – но она должна была распоряжаться, вести весь дом, управлять прислугой, ее называли «матушка». И ждали, ждали от нее того, ради чего, собственно, она и была в дом приведена – ждали наследника, продолжателя рода.

А самое интересное, – продолжал Илья, закуривая сигарету, с наслаждением втягивая и выпуская кольцами дым, – она справилась. Она за полгода со всем этим справилась, что мне лично кажется совершенно невозможным даже и для наших, гораздо более, согласитесь, либеральных времен. Но это Паная – то есть тогда даже еще Леночка – она всегда была способна на невозможное. Через полгода весь дом ходил у нее по струнке, прислуга не смела пикнуть, сестра называла ее «душенькой», и даже старший брат... Старшего брата она ухитрилась вытеснить из дела, точнее, с командных позиций. Строго говоря, он и собирался передать все мужу Панаи, но вы же понимаете. Даже наилучшие намерения всегда бывают так далеки от реальных поступков, а уж в том, что касается собственности... Но факт – Паная была тому причиною, или же что другое, в 1905 году муж ее практически единолично распоряжался и управлял приисковым хозяйством, а сама Паная родила прекрасного здорового мальчика. Но тут...

Собственно – я уже назвал вам дату – 1905 год. Не круглая, и красоты в ней мало, а если к тому же вспомнить, чем чревата она была в российской истории... В общем, на приисках начались беспорядки, и Леночка, опасаясь за судьбу младенца... Если честно, я лично считаю, что она просто устала жить в этой суровой глуши, а тут так удачно совпало... То, что было бы совершенно невозможно лично для нее, было сделано для наследника – и ее с ребенком отправили жить в Москву.

Насколько я понимаю, специально для нее был куплен дом, заведено хозяйство. Может быть, впрочем, что дом уже был... Собственно, я знаю этот дом, он стоит до сих пор, особняк на Ордынке, но естественно, – Илья понимающе улыбнулся, и Ирина автоматически кивнула в ответ, – естественно, ни о какой реституции речи не идет, да и не в том дело...

– Но вы мне покажете? Я бы могла сфотографировать, для статьи...

– Как вам будет угодно. Мы потом обсудим. Как я понимаю, у нас будет много таких деталей. Так вот, Елена, оказавшись предоставлена сама себе – дела, как вы понимаете, держали ее мужа при приисках неотлучно, – завела в доме порядок, совершенно отличный от сибирского домостроя. Она держала открытый дом, у нее были еженедельные приемы, она восстановила все свои и родительские еще светские знакомства, начала ездить на балы и скоро стала известна по всей Москве, как одна из наиболее светских и интересных дам. Конечно, наличие мужа-миллионщика, вернее, не столько собственно мужа, сколько его миллионов, а главное, того факта, что Паная тратила, не жалея, немало способствовало росту ее популярности, но тут уж ничего не поделать, пиар всегда был недешев.

И на каком-то из этих московских балов... Тут я, наверное, должен пояснить... Москва в то время не была, как вы понимаете, столицей, здесь все было как бы тише, проще, не так парадно, или, как теперь говорится, пафосно... Люди жили, веселились, старались, конечно, не отставать от столичных порядков, но все же ни сословные, ни светские границы не были так уж резки. Кроме того, были и маскарады, куда вообще мог ходить, кто хотел... В общем, на каком-то из балов или маскарадов Паная и встретилась с князем Р*. – кстати, она именно тогда поменяла себе имя. Вот так, взяла, и стала называться, то есть в буквальном смысле называть себя, представляясь, – Панаей. Откуда она это придумала, из какого романа или исторического источника, имело ли это отношение к небезызвестной Авдотье Панаевой или же просто было взято с потолка, теперь не узнает никто. Да и тогда, я думаю, она не очень-то вдавалась в объяснения – не тот был характер.

Навряд ли смена имени была непосредственно связана с этим знакомством, скорее все это просто совпало во времени, но безусловно то, что, поменяв себе имя, Елена-Паная так же резко поменяла и собственную судьбу. Князь Р*. был одним из многочисленных кузенов императора, то есть принадлежал к августейшей фамилии, и одного этого было, в принципе, по тогдашним меркам достаточно, чтобы находиться на вершине социальной пирамиды, а вместе с этим и на виду, но князь еще и сам по себе был личностью достаточно незаурядной, бретер, гуляка и сорвиголова, вокруг него вечно происходили какие-то полуистории-полускандалы, и он, как шлейфом, был окутан этакой аурой чего-то запретного, почти неприличного, но при этом, как оно часто бывает, чертовски романтически-привлекательного. При дворе эти истории вслух осуждали, но шепотом, в кулуарах, передавали из уст в уста с некоторой легкой завидинкой.

На этом фоне его роман с молоденькой женой какого-то сибирского купчишки, даже пусть и богатого, мог бы казаться мелкой неразличимой соринкой в хвосте кометы, но случилась очередная совершенно невероятная вещь – князь полюбил Панаю всерьез. То есть настолько всерьез, что об этом романе стали говорить в свете, и говорить чем дальше, тем взволнованнее. Волна покатилась, и, возможно, в недалеком времени она докатилась бы и до сибирского городка, где в неведении наводил порядки на приисках законный муж, и тогда...

Никакого тогда не случилось. Законный муж некстати (или кстати – зависит, как вы понимаете, от точки зрения) подхватил лихорадку, неудачно попарившись в бане, врачи не сумели помочь, и несчастный в две недели сгорел от воспаления легких, так и не узнав ничего о постигшем его несчастьи. Казалось бы – вот оно, избавление волей провидения, никто не виноват, влюбленные могли соединиться... Сохранилась фотография Панаи, идущей за гробом мужа. Я всегда удивлялся – всегда, даже в самые юные свои годы – шел 1909-й (опять – обратите внимание на сочетание цифр), то есть ей был всего двадцать один год, но она безусловно была уже, о чем свидетельствуют ее действия и поступки, умнейшей женщиной и прекрасной актрисой – я имею в виду игру не на сцене, но в жизни, которая на самом деле является главнейшей из сцен... Так вот, несмотря на все это, лицо Панаи на этой надгробной фотографии – светлое, спокойное, почти счастливое. Она не улыбается, конечно, но в глазах светится такой покой... То есть, несмотря на всю очевидность ситуации, даже она не смогла как следует притвориться. А ведь, наверное, были еще и сплетни, и разговоры.

В общем, брат покойного мужа Панаи, до которого, очевидно, все-таки докатились отголоски той самой волны московских пересудов, поставил ей условие – либо она остается и живет, как полагается вдовице, тихо и мирно в своем доме в сибирском городке, либо... Либо всякое содержание ее, исходящее из семьи, будет немедленно прекращено. Что сделала бы в такой ситуации иная женщина? Более робкая, очевидно, оплакала бы свою злую долю, сказав, что рыдает по безвременно почившему супругу – и осталась. Другая, похрабрее – отряхнула бы прах с своих ног и вернулась на милость сановного любовника... Паная же избрала третий путь. Она, ничего не ответив на ультиматум, взяла ребенка, спешно покинула Сибирь, а, добравшись благополучно до Москвы, немедленно наняла самого дорогого адвоката – и подала на деверя в суд. У нее, безусловно, были к тому основания – ее сын по всем законам считался прямым наследником хотя бы отцовской части всего имущества, а если вдаваться в сложные детали давешнего передавания прав из рук в руки, то мог претендовать и на все. Ну и она, Паная, считалсь бы при нем опекуншей до совершеннолетия. Повторяю, с формальной точки зрения прецедент, что называется, имел место. Но то, как это было воспринято в обществе, да еще с учетом личных моментов... В общем, скандал получился огромный. Даже сестры Панаи – родители тогда уже умерли – отказались в результате общаться с ней, чего, кстати, Паная не простила им никогда. Собственно, именно тогда прекратились все родственные связи по этой ветви. Суд продолжался два года, пока, наконец, в самом начале 1911 года (и снова – цифры) зловещий брат не дрогнул и не отписал Панае два миллиона золотом в качестве отступного. После чего она с деньгами, сыном и верно остающимся при ней все это время князем Р*. покинула родину и немедленно уехала в Париж.

Как видите, 1911 год стал для нее достаточно удачным, вот она, магия цифр в действии. В Париже Паная не промотала немедленно свалившееся богатство, но напротив, поступила, как грамотный коммерсант – купила дом, – тут князь заговорщически, как ей показалось, улыбнулся Ирине. – И этот дом как раз до сих пор принадлежит семье, при случае можно будет сфотографировать даже изнутри, – и основала свое дело, вернее, купила часть паев местной автомобильной компании. Паная всегда сочувствовала прогрессу. Кроме того, как я понимаю, – продолжал он, – именно тогда же она убедила князя Р*. узаконить их отношения. Впрочем, я не уверен, кто из них кого убеждал, и нужны ли были здесь убеждения, потому что князь был влюблен в Панаю, как мальчишка. Но брак этот, даже при всей убежденности сторон, оставался морганатическим, и все подробности этого дела по понятным причинам держалось в строгом секрете, поэтому никаких точных сведений нет, но, – и тут князь, вынув из кармана жесткую карточку, обернутую прозрачной бумагой, протянул ее Ирине, – на этом дагерротипе они, как обмолвилась как-то Паная, уже женаты, хотя и недавно, а сделан он в самом начале 1912 года.

Ирина осторожно развернула бумагу. На карточке цвета сепии стояли в парадной позе дама и кавалер. Он – солидный, представительный мужчина с военной выправкой, не замаскированной даже свободным мягким костюмом. Усы, шляпа, под ними – классическое дворянское лицо. Что именно входило в это определение, Ирина, пожалуй, затруднилась бы сформулировать немедленно, но, тем не менее, это было именно так. Впрочем, не спутник интересовал ее в данный момент, но собственно Паная... Ирина жадно вглядывалась в черты своей героини. Стройная фигурка, узкое платье в талию, игриво отставленный кружевной зонтик в руке, другая рука мягким, но вполне собственническим жестом лежит на локте кавалера, высокая прическа, выбившиеся из нее легкие завитки вокруг лица. Само лицо... Наверное, его нельзя было бы назвать лицом классической красавицы, хотя черты его были достаточно правильными и четкими, но в нем читалась такая сила жизни, такая цепкость и властность, таким сильным было выражение глаз... Даже наивные кудряшки и зонтик, даже расслабленность позы и сама призма времени, сквозь которую все фотографии прошлого века кажутся немного наивными и смешными, не могли сгладить выражения этих глаз. «Мое», – говорили они. «Мне так надо, – говорили они. – Сама все знаю». Ирина вспомнила портрет на выставке. Похоже, возраст и время нисколько не смягчили Панаину самоубежденность. Она сказала об этом Илье.

– Ну что вы, – усмехнулся он. – Какое там смягчили... Впрочем, времена, знаете ли, не располагали... Это здесь еще, – он кивнул на фотографию, – она счастлива и спокойна, насколько было возможно. Потом началось такое... Да вы же и сами знаете – все мягкие были съедены, да и те, что потверже, пошли туда же. Выжили те, кем время подавилось, кто сумел застрять у него костью в горле...

– Но она же уже уехала в Париж, – выдохнула Ирина.

– В одиннадцатом году, – поправил ее Илья. – Да. Но в четырнадцатом они вернулись в Россию. Началась война, и князь не мог себе позволить находиться вне родины. Паная, по ее словам, не хотела возвращаться, предчувствуя дурное, но князь был непреклонен, и она, оставив сына, по счастью, даже не в Париже, а в Лондоне, где он учился в частной школе-пансионе, вернулась с ним. Ее тогда приняли при дворе, обласкали – патриотический жест князя воспринят был с благодарностью, да и времени после скандала прошло достаточно много. Императрица сделала ее своей фрейлиной. Панае был высочайше пожалован титул княгини Палей – именно тогда, наконец, полностью сложилось ее имя – Паная Палей, которое она носила потом неизменно всю жизнь. В 1916 году она родила князю во всех отношениях наконец законную дочь – казалось, все предчувствия ее были ложны, и родина повернулась к ней приветственным лицом...

А потом, как вы знаете, наступил семнадцатый год. Никакого порядка в цифрах, а уж про жизнь... Князя арестовали – и только ли его одного? Имущество пошло прахом, дворцы, дома. Нечего было есть. Но среди всей этой безнадежности, голода и разрухи Паная знала – не все потеряно. Ее капитал оставался во Франции, и, хоть оттуда не доходило, понятно, никаких вестей, она была уверена, стоит только попасть туда – и жизнь будет возвращена. Я думаю, она могла бы, при желании, как-нибудь убежать – шла война, границы, вернее, линии фронтов, были... Ну, не то чтобы открыты, конечно, но... проницаемы. Было трудно, но не невозможно, были известны случаи, и уж Паная – могла бы, конечно. Но она не хотела возвращаться, спасаться – одна, оставив того, кого любила, в большевистских застенках. Да, пожалуй, и не в желаниях было дело – Паная не могла так поступить. И она – снова с ног на голову, опять вопреки рассудку и опыту – и все равно – сделала невозможное. Она получила для князя освобождение из тюрьмы и разрешение на выезд.

Как именно она это сделала, осталось тайной. Вернее, в тайне остались все подробности, потому что Паная никогда в жизни об этом не говорила, а никаких других очевидцев не осталось в живых. Но кое-что мне все-таки удалось угадать, связать какие-то концы с концами...

Паная пошла на прием к кому-то из больших чекистов. Я не могу назвать имя, хотя имею несколько на примете. Но – не буду, слишком велик риск ошибки, и мне не хочется бросать ни на кого тень. Я понимаю, что это смешно – бояться бросить тень на того, кто залит по шею кровью, но тем не менее. Паная добилась личного приема – или поймала его где-то в неофициальной обстановке. С собой у нее был ридикюль – бархатная такая сумочка, висящая на локте, – в который она сложила все свои бриллианты, а уж в бриллиантах-то Паная разбиралась, можете мне поверить...

– Но их же конфисковали? – не выдержала Ирина.

– С чего вы взяли?

– Ну как же... Все конфисковывали... Вы сами сказали – дома, имущество...

– Имущество, да. Недвижимое. Его, естественно, было не спрятать. Но, поверьте мне, – князь улыбнулся, – конфисковать у Панаи бриллианты, в которых, и она не могла тогда этого не понимать, заключалась ее надежда на выживание... Это утопия. Я боюсь, у молодой советской власти не было тогда ни сил, ни опыта для такого подвига. Ну подумайте, кто мог прийти к ней с конфискацией? Матросики? Солдатики из бывших крепостных? Это смешно. И – факт остается фактом – бриллианты, может быть, и не все, но по крайней мере достаточное их количество – лежали в бархатном ридикюле, с которым красавица княгиня Палей пришла на встречу с всесильным московским чекистом. Что было на этой встрече, как повернулся их разговор – как я уже сказал, осталось тайной, покрытой семью печатями, но результат был тот, что через два дня князь был отпущен из тюрьмы, списанный – сактированный – как неизлечимо больной чахоткой. Он и в самом деле был болен, так что против истины в этом месте никто не грешил, но сколько таких же больных, даже не виновных в том, что они были членами царской фамилии, было расстреляно в том недоброй памяти восемнадцатом году...

Прижимая к груди охранную грамоту, подписанную всесильным чекистом – он отдал ей эти бумаги все в том же коричневом бархатном ридикюле, и в этом же ридикюле она и хранила их потом всю жизнь в глубине сейфа, по-видимому, не имея все-таки силы их сжечь, или не желая уничтожать бумаги, доставшиеся ей так дорого, – Паная, с двухлетней дочерью и тяжелобольным мужем добралась в вагонной теплушке из Москвы в Питер, а там, пересев, потрясая все той же грамотой, в другой поезд, еще ходивший, по воле случая и на Панаино счастье, до финской границы. В пограничном пункте, после всех осмотров, обысков, проверки документов – им разрешили выехать. Выехать? Ни лошадей, ни какого-либо иного транспорта для удобства выезжающих предусмотрено не было. Нужно было идти пешком, пусть не много, но несколько километров – через границу и до ближайшего финского населенного пункта... Спасение казалось близким, но тут образовалась новая трудность. Паная поняла, что не только двухлетний младенец, но и измученный князь физически не в состоянии будут преодолеть этот последний барьер. И тогда она, проявив очередные чудеса героизма, нашла – купила, украла? – где-то в окрестностях тачку, и так, на тачке, толкая ее перед собой, сжав зубы от напряжения и злости, оскальзываясь на заледеневшем снегу, вывезла своего мужа и дочь из советской России. В этот раз навсегда. Кончался 1918 год. Ей было тридцать.

Они добрались до Парижа, где их действительно дожидались и дом, так разумно купленный ею в счастливые годы, и деньги, удачно вложенные в растущее и прибыльное дело. Сын благополучно учился в Англии – жизнь постепенно покатилась в прежнее русло. Конечно, забыть произошедшее было невозможно, да оно и не давало себя забыть. Князь так и не оправился после советской тюрьмы, и, проболев два года, умер от чахотки. Паная, оставшись тридцатидвухлетней красавицей-вдовой со значительным капиталом, никогда больше не выходила замуж, хотя возможностей, как вы понимаете, было не счесть.

Она активно занялась делами, и капитал ее возрос и утроился. Она не забывала и о светской жизни, появляясь везде, где стоило появляться, и будучи принятой во всех домах, где надо было быть принятой. Тогда же она начала потихоньку меценатствовать – и положила начало своей прекрасной коллекции, часть которой вы имели удовольствие видеть, – князь склонил голову.

– Нельзя сказать, что Вторая мировая война застала ее врасплох. По-моему, после этого бегства из России, по льду, с тележкой – ее ничто уже не могло застать врасплох. По крайней мере, она еще с самого начала тридцатых годов начала переводить активы капитала в Англию и часть – в США, так что в деловом плане война принесла ей скорее доход, чем разорение. Она тогда уже занималась нефтью, этой кровью войны, и я не поручусь, но мне кажется, что какие-то дела она вела даже с большевиками. Но это не имеет прямого отношения к нашей истории, так что не будем и углубляться. Поскольку сын ее так и продолжал жить в Англии, никуда не выезжая, и, соответственно, какая-то база в плане недвижимости и прочего там была, перенести туда центр управления делами оказалось несложным. Но сама она упорно оставалась в Париже, где провела всю оккупацию, активно сотрудничая, как выяснилось потом, с французским Сопротивлением. На приемах, которые она продолжала устраивать всю войну и на которые приглашались также и оккупационные власти, она, как заправская Мата Хари, добывала от них ценнейшие военные сведения. Во всяком случае, настолько ценные, что генерал Де Голль лично наградил ее после войны орденом Почетного легиона – за заслуги перед Францией. Она никогда его не носила.

После войны ей было, как вы понимаете, уже около шестидесяти. Она продолжала вести дела, но не так активно, она расширяла свои коллекции, но в целом этот ее отрезок жизни прошел, если можно так выразиться, без крупных потрясений и потерь. Во всяком случае, в том, что касается так называемой внешней стороны жизни, то есть той, которая определяется нашими отношениями с внешним миром. Внешний мир с Панаей вполне примирился.

Но оставалась собственная семья. Тут я пожалуй, уже отойду в сторону от нашей с вами темы, и, думаю, эту часть моего рассказа так или иначе не стоит включать в статью, но мне отчего-то хочется вам ее рассказать. Давайте договоримся – пусть она пойдет так, без диктофона, хорошо?

Естественно, Ирина согласилась. Князь, кажется, собирался рассказать что-то о себе, и ей, во-первых, так хотелось это услышать, что она могла бы пообещать вообще что угодно, и, во-вторых, она в любом случае не собиралась посвящать в свои открытия весь мир, во всяком случае, ту его часть, которая являлась читательской аудиторией женского журнала «Глянец». Или, ах да, простите, «Былого и дум». Так что вместо ответа она просто щелкнула клавишей диктофона, вынула кассету и все вместе – и кассету, и сам диктофон – кинула в сумку, красноречиво выразив тем самым свое согласие. Илья улыбнулся ей через стол, грустно и ласково, и продолжил.

– Паная, как я уже, кажется, говорил, после смерти князя Р*. замуж больше не выходила. Безусловно, какие-то мужчины в ее жизни присутствовали, но ни один из них не занимал настолько значительного места, чтобы о нем остались какие-то воспоминания. Так что ее семья – это, собственно, были дети. Мальчик и девочка. Сын, которого она увезла из России в вагоне-люкс во время первого своего отъезда, детство которого прошло в достатке и неге и которого Паная по достижении им восьми лет отдала в одну из лучших английских частных школ того времени, где он провел те злосчастные годы, стоившие Панае вы уже знаете чего. Она много раз повторяла, даже при мне, как она счастлива, что догадалась тогда не брать мальчика с собой в Россию. И верно, это действительно было к лучшему, потому что ребенок мог с легкостью просто не выжить, но тем не менее годы, проведенные им в полном отрыве от семьи, в условиях строгого до жесткости английского интерната с его традициями, неизбежно наложили на его личность определенный отпечаток... Михаил, Майкл, – так звали мальчика – никогда не был как-то специально близок Панае, да, собственно, никогда больше и не жил с ней под одной крышей. Он получил прекрасное образование, закончил отделение славистики в Кембридже, после чего, слегка изменив направление, занялся изучением истории, затем – политики и кончил тем, что стал одним из ведущих специалистов по советологии – модной науки, только зародившейся тогда в недрах «буржуазного мира». Естественно, никакой симпатии к изучаемому предмету в сердцах ученых, его изучавших, изначально не предполагалось, и в этом смысле Майкл с Панаей имели точку пересечения взглядов. Она даже, насколько я помню, помогала ему в работе над диссертацией, снабжая историческими примерами, но это было несколько позже. Он, единственный в роду, изменил в произношении фамилию, которой Паная всегда так гордилась, из Палея стал Палленом, и отказался от «князя», что, в свою очередь, не могло не вызывать у нее некоторого раздражения. Хотя он всегда апеллировал тем, что вообще не имеет отношения ни к фамилии, ни к титулу, в чем формально был прав. И то и другое было пожаловано Панае сильно после Мишиного рождения, и перешло к нему согласно не столько закону, сколько ее, Панаиной, воле. Которая, конечно, хоть и стоила иных законов, но тем не менее.

Майкл жил и работал, вернее, работал и жил, все там же в Кембридже, редко покидая привычную обстановку. В конце тридцатых годов он тихо и незаметно женился, как это принято в научных кругах, на дочери своего профессора, известного же историка, и в 1938 году у них родился сын Николай. В угоду Панае, принципиально не желающей отказываться от своих русских корней, имя было выбрано полилингвальным, то есть осмысленным и произносимым практически на всех европейских языках.

Дочь же Панаи... Кстати, ее звали Елена – Паная дала ей это имя, возможно, чтобы как-то загладить свой столь неожиданный и резкий отказ от него в свое время... Впрочем, я не знаю. Довольно глупо заглаживать что-то, да что угодно – перед именем, а глупость, равно как и сентиментальность, Панае были несвойственны. Может быть, это было просто фамильное имя... Хотя к фамилии, то есть семье, она тоже, как мы знаем, склонности не питала. В общем, она назвала дочь Еленой. Младенчество малышки пришлось на самые жуткие годы жизни ее матери, и это, соответственно, не способствовало зарождению в той нежных чувств. В обстановке не то что приближенной к боевой, а боевой непосредственно, до чувств как-то не очень доходит. Если хочешь выжить, естественно. Паная хотела. И выжила, и спасла свою семью, в том числе и маленькую Елену, явив на самом деле, как мы понимаем из нашего далека, подвиг любви. Но маленькому ребенку было не понять этого в далеком восемнадцатом. Ему, то есть ей. Было холодно, было голодно, страшно, и, наверное, очень одиноко. Мать, хоть и была рядом (естественно, Панае приходилось практически везде носить ребенка с собой, кроме, пожалуй, той самой судьбоносной встречи, во время которой она заплатила за свободу фамильными ценностями, так как оставить дочку было негде и не с кем), была не с ней, озабоченная проблемами гораздо более насущными. Жива, по возможности сыта, в тепле – и больше о ней думать пока не надо – примерно так работал рациональный мозг Панаи в отношении дочки.

Даже по возвращении во Францию, когда ни непосредственная гибель, ни нужда уже не угрожали в явном виде Панае и ее семье, она не нашла в себе сил – или не посчитала нужным их тратить, имея на руках тяжело больного мужа и требующее непрерывного внимания дело, – на участие в жизни дочери. Да, девочке были наняты хорошие гувернантки, а после учителя, но все это, как выяснилось, не могло заменить материнского воспитания. А может быть, тут не помогло бы и оно. Девочка, чье детство было в буквальном смысле опалено революцией, имела такой же пламенный характер, как и ее мать, только пламя это было, пожалуй, другого цвета.

Елена, едва достигнув совершеннолетия, или, строго говоря, даже несколько раньше, вырвалась из-под домашней опеки и стала вести жизнь не столько светскую, сколько бурную. Она коротко остригла волосы, что по тем временам считалось практически вызовом чопорному обществу, она гоняла по Парижу на материнском авто, что тоже не было типичным для девушки из хорошей семьи, она дружила с актрисами (а больше – с актерами), художниками, поэтами и прочей богемой. Будучи обеспеченной, и даже, грубо говоря, богатой – а Паная, несмотря ни на что, и, очевидно, все же испытывая какой-то застарелый материнский комплекс вины за недостаточное внимание к дочери, не ограничивала Елену в деньгах, так что та легко совмещала богемно-небрежный образ жизни с платьями от Шанель и Диора, которые, хотя и делали тогда только свои первые шаги к пантеону мировой моды, но стоили все равно уже отнюдь не дешево. Даже эпатаж, вернее, эпатаж тем более дешевым бывает редко, и это уж точно был не Леночкин случай. Такой эпатаж удивительно органично сочетался также с обедами в «Максиме» и «Ритце» и прочими, не всегда духовными радостями жизни. Говорят – я слышал это среди знакомых, ведь с тех времен в Париже осталось все-таки гораздо больше очевидцев, чем в России революционных лет, – что Елена пробовала себя на сцене, но неудачно, а также участвовала в каких-то показах мод. В общем, девушка, как это назвали бы теперь, горела в тусовке, не желая ни образумиться, ни остепениться, и в результате...

Результатов, впрочем, было последовательно несколько. Одним из них стало рождение в конце 1938 года младенца, девочки, отец которой в силу вышеперечисленных причин предпочел остаться неизвестным. Другим же результатом стала гибель Елены в автокатастрофе на горном серпантине французских Альп, куда она отправилась на машине по каким-то своим загадочным нуждам в самом начале года тридцать девятого. Надо сказать, что рождение дочери не только не успокоило ее, но, кажется, только подхлестнуло. Темп этой и без того бурной жизни еще ускорился, и она закрутилась в уже настолько тугую спираль, что, казалось, самый тот факт, что машина, не удержав поворота на бешеной скорости, слетела с дороги в пропасть, был лишь предусмотренным следующим витком.

Паная оба несчастья перенесла стоически. То есть, конечно, в свете последующих событий рождение девочки, пусть даже и незаконной, наверное, нельзя было считать таким уж несчастьем, и, может быть, даже наоборот, но все-таки не надо забывать, что в светских кругах того времени это даже с учетом всех обстоятельств и склонностью к передовым воззрениям считалось скорее позором, чем доблестью.

Новорожденную внучку, переданную Еленой на ее попечение с того дня, как сама Елена, оправившись от родов, смогла встать на ноги и выпорхнуть из дома снова куда-то в свою сложную жизнь, Паная крестила Елизаветой, вверила заботам спешно нанятой бонны с наилучшими возможными рекомендациями, открыла на ее имя накопительный фонд и посвятила какое-то время размышлениям на тему дальнейшей судьбы несчастного ребенка. Скорая гибель дочери, с одной стороны, усугубила эти раздумья, но с другой, парадоксальным образом, несколько их облегчила. Во-первых, история трагической гибели матери неизъяснимым образом как бы смывала пятно незаконнорожденности с будущности маленькой Лизы, вычеркивая само существование беспутного связующего звена между малюткой и безукоризненной репутацией ее бабушки, которая теперь изменяла свой статус таковой, становясь законной опекуншей и единственной близкой родственницей.

Хотя – родственницей как раз и не единственной! Потому что был же еще Майкл в Лондоне, Майкл, приходящийся малютке родным дядей и, что немаловажно, уже имеющий собственного сына сопоставимого возраста. Где один ребенок, там и двое, решила Паная – и, ничтоже сумняшеся, отправила внучку на попечение сына, или его жены, или их няни. Справедливости ради, над Европой, и Парижем в частности, к тому моменту уже вовсю сгущались тучи Второй мировой, и подобная эвакуация ребенка в места более безопасные была более чем оправданной, так что тут можно было ссылаться на Панаино загадочное чутье, правота которого и подтвердилась блистательно совсем немногое время спустя.

Но, было ли это чутье или просто желание решить проблему наипростейшим способом, то есть переложением ее на чьи-то чужие плечи, так или иначе исполнение Панаиной воли привело к тому, что юные Ник и Лиззи, носившие тогда хоть и разные, но очень близко звучащие фамилии (а Лиза, как вы, наверное, уже догадались, была Палей, потому что никаких других вариантов не было даже представлено), оказались соединенными в одном доме. В одной детской и одной песочнице, чтобы быть точным. Потом, там ведь еще была война... Она, естественно, повлияла... То есть я не хочу сказать, что дети как-то от нее пострадали, но, знаете... В суровых условиях труднее так уж соблюдать все формальности, и детская дружба, возможно, окрепла сильнее, чем это было бы ей позволено в другой ситуации. Конечно, дети росли и не все время проводили вместе, их отправляли соответственно в правильные, – тут князь слегка запнулся, подыскивая нужное слово, – boarding schools, я не подберу, как это будет правильно по-русски. Не интернаты же?

– Неважно, я поняла, – нетерпеливо отозвалась Ирина.

– Ну да. Но все равно – они дружили, они приезжали домой и с нетерпением ждали встречи, огорчаясь, если каникулы в их школах не совпадали, они вместе ездили навещать бабушку в Париж... Собственно, именно вернувшись из такой поездки, где они отмечали восемнадцатилетие Лизы, они и заявили родителям, что собираются пожениться.

Строго говоря, в Англии браки между кузенами, то есть двоюродными братьями и сестрами, не являются запрещенными, то есть с формальной точки зрения здесь не было ничего невозможного, но в семье... А тем более в этой семье... Поднялся страшный скандал. Паная обвиняла во всем сына с женой, не сумевших оправдать ее доверие, те, в ответ, возражали, что незачем было с самого начала присылать к ним девочку, зная нрав ее матери, и что в ответ на их гостеприимство... В общем, пока все бурлило, юная Лиза, обладавшая своей версией женского характера нашей семьи, сочла за лучшее просто сбежать из дому, предоставив родственникам разбираться между собой. И юный Ник, естественно, просто последовал за ней.

Они прожили год в небольшой колонии хиппи где-то под Манчестером. Там же их и поженил какой-то священник-расстрига, о чем Лиза среди прочего написала Панае в открытке с желтыми одуванчиками к ее дню рождения. После этого сообщения страсти несколько поулеглись, и беглецам было позволено вернуться в лоно. Строго говоря, их с самого начала никто оттуда не гнал, побег был, как я уже сказал, абсолютно инициативой молодого поколения, но старшим надо было в этой ситуации сохранить лицо...

Они вернулись. Естественно, родители, не слишком-то доверяя легитимности брачной церемонии в исполнении сомнительного попа, потребовали нового освящения их союза, каковое и было осуществлено. Свадьба была настолько тихой, насколько это было возможно, никто, кроме членов семьи, не присутствовал. Паная не почтила церемонию своим присутствием. Она упорно не желала признавать безобразный, хоть и свершившийся, факт, наотрез отказываясь общаться с обоими виновниками и угрожая лишением финансовой помощи. Но Лиза, которая зависела от этой помощи в гораздо большей степени и являлась поэтому наиболее уязвимой, после свадьбы перешла на содержание мужа, обретя тем самым иной источник дохода, а семья Майкла всегда была достаточно независима в материальном плане...

Ник продолжил учебу – он постигал тайны финансового мира в Гарварде, собираясь по окончании принять на себя, с Панаиной подачи, бразды правления семейным делом. То есть таков был изначальный план – Ник начал учиться еще до начала скандальной истории. Теперь же рассчитывать на какое-то место в семейной кампании было бы по меньшей мере наивно, но это не смущало молодоженов, а только укрепляло боевой дух, и Ник остервенело грыз гранит наук. Лиза, по зрелом размышлении, насколько это вообще было свойственно ее возвышенной натуре, обратилась к изучению архитектуры и вообще искусств в известном лондонском колледже. Кто платил за это – так и осталось загадкой, по крайней мере, Паная никогда не признавалась, каким обратным адресом были помечены регулярно поступавшие на счет колледжа платежи.

Самым печальным – и, судя по всему, приносившим Панае наибольшее огорчение, результатом этой безумной свадьбы было то, что она вела в никуда. Брак, считающийся по английским законам достаточно легитимным, не мог все же считаться таковым по законам генетики. Все таки Ник и Лиза находились в достаточно близком родстве, чтобы... В общем, они решили, что заводить детей им не нужно, и четко придерживались этого решения... Ближайшие три года. Потому что в конце шестидесятого года – вы заметили, какое красивое, круглое число? – на свет появился их сын, горластый панаин правнук и ваш покорный слуга...

– Так это ваши родители? – Ахнула Ирина. – Я, дура, до последней минуты не догадывалась...

– Ну, так уж вышло, – улыбнулся князь.

– Так вы, получается, на самом деле наследственный князь?

– Строго говоря, даже дважды – если учитывать кросс-бридинг.

– Ну да. А фамилия? Вы же – Палей, не Паллен, я правильно поняла.

– Тут, я хочу вам сказать, не было никаких иных шансов. Паная с самого начала страшно не одобряла, что он посмел изменить ее драгоценную фамилию, но не могла ничего поделать. И отец, действительно, провел юность именно Палленом. Но потом, после свадьбы – а Лиза была Палей, он, в смысле мой отец, тоже как-то постепенно претерпел обратное изменение... Я думаю, как раз ему, не успевшему, в отличие от его отца, как следует пострадать от Панаи с ее идеями, всегда втайне льстила принадлежность к княжескому роду. А уж обо мне, как вы понимаете, речь даже не начиналась... Кстати, ведь именно мое рождение... Тут уже даже Паная не смогла удержаться, и, когда было медицински и всячески засвидетельствовано и подтверждено, что я родился без хвоста и прочих уродств, она снизошла, простила, приняла под крыло и так далее. Собственно, я в очень большой степени вырос у нее в доме. Прабабка по старой привычке как-то не очень доверяла моим родителям в плане моего воспитания, да и английские закрытые школы, похоже, ее разочаровали. В общем, я учился уже в парижском лицее Людовика Великого, потом в Эколь Нормаль... Занимался делами конторы – не всерьез, естественно, это по моему юному тогда возрасту было бы невозможно, но она учила меня, объясняла устройство дела, чтобы я с самых младых ногтей...

– Да, кстати, Илья, простите, что перебиваю, но я уже давно хочу спросить – а как вы оказались здесь, в Москве?

– Ну, это уже достижение последних лет, – рассмеялся Илья. – до смерти Панаи, а она умерла в 1977 году – и снова, как видите, цифры встали в ряд, но на этот раз это не принесло ей ничего хорошего... Хотя, как знать – ей было восемьдесят девять, и умерла она легко, во сне... Впрочем, это сейчас не важно. Так вот, Паная, естественно, не могла даже слышать ни о каких поездках в Россию никого из членов семьи, и мой дед, будучи советологом, даже от этого слегка страдал, не имея возможности рассмотреть, как говорится, воочию... Да, но уже ни отец, ни я, собственно, сюда и не рвались. Но в девяностые годы... Естественно, перестройка, демократия и прочие преобразования, они как-то будоражили, вызывали необходимый восторг, но все-таки достаточно вчуже. А тут, уже в девяностых, после все путчей, вдруг начались разговоры о реституции... Восстановление традиций, дворянские основы... И моя мать, которая всегда была романтической натурой, вдруг загорелась. Московский особняк, петербургский дом князя Р*., и дело было, поймите правильно, не столько в собственности, сколько... Она называла это: «Припасть к основам», ну, в ход шли и отеческие гробы, и родные пепелища... И уже не было панаиной железной руки, способной это остановить в зародыше. И не отпускать же было ее одну. В общем, в девяносто пятом году мы с матушкой впервые ступили на землю пращуров.

Она, движимая благородными порывами, хотела, помимо реституций, на которые, впрочем, никто, включая ее самое, всерьез все-таки не рассчитывал, открыть на родине что-то вроде пансиона, или благотворительного приюта, для бедных детей. Заодно это должно было быть еще чем-то вроде института благородных девиц, где им прививали бы изящные манеры и навыки поведения в светском обществе. Как все это должно выглядеть в реальности, я думаю, она на самом деле представляла себе довольно слабо, а уж как претворить это на зыбкой российской деловой почве, не понимала совсем. Естествено, это и не пошло никуда дальше, чем торжественная презентация под эгидой московского мэра... Ни о какой более серьезной деятельности уже не было и речи – ведь невозможно же заниматься ничем таким, приезжая на месяц-два, а надольше Элизабет и никогда не хватало. А потом еще этот кризис, – Илья досадливо махнул рукой. – В общем, сами понимаете...

Но за это все время мы, и особенно я, как-то успели прижиться тут. Купили квартиру, вот ту, на Тверской. Конечно, не особняк, но очень симпатично. Вступили в дворянское собрание. Матушка была очень горда... Да. Она до сих пор с удовольствием приезжает раза два в год. А я... Мне почему-то здесь нравится. Бизнес идет без меня... Я, видите ли, оказался лентяем, и теперь, после сорока, уже не нахожу никакой радости во всей этой суете деловой жизни... Деньги у меня есть. Дело налажено так, что я могу появляться на совете директоров дважды в год, и этого будет достаточно... Я, если честно, в этом месте и не перетруждаюсь, – Илья снова улыбнулся, на этот раз слегка виновато. – Собираю картины, выставку вот организовал... Ну и так, помаленьку... Конечно, я езжу. И в Париж, и в Лондон, но жить мне, пожалуй, все же почему-то нравится здесь. Смешным образом, мне почему-то кажется – Панае бы тоже понравилось. Я даже думал – не перевезти ли ее сюда? Впрочем, это даже как шутка, пожалуй, дурного тона. Прошу прощения.

– Не надо, – Ирина серьезно поглядела на своего собеседника. – Ни прощения не надо, ни, тем более, Панаю трогать. Она свой покой заслужила. Замечательная история. Спасибо вам. Я, право, даже не знаю, что мне с ней делать. Знаете, как золотоискатель, который нашел огромный самородок, и не понимает, как лучше распорядиться свалившимся богатством... Конечно, про Панаюя напишу... Но, вообще-то, это же не статья, это... Ну, как минимум, книга. Роман, биография, я не знаю. Мне кажется, вы должны это написать.

– Я? – искренне поразился Илья.

– Ну конечно! Именно вы. Вы так замечательно рассказываете, я просто как наяву все увидела. И про нее, и про вашу семью – это же страшно интересно. И потом – это все настоящее, не то, что девяносто девять процентов «современной литературы».

– Может быть, вы и правы, конечно, – раздумчиво покачал Илья головой, – но написать... Я как-то не уверен. Я на самом деле до сих пор не уверен, надо ли делать то, что мы с вами затеяли, будет ли это правильным... Впрочем, я уже говорил.

– Да. В любом случае, я пока напишу, и покажу вам. Вы посмотрите готовое, и тогда уже будете решать.

– Но так нечестно. Я имею в виду, по отношению к вам. Вы будете работать, а я потом скажу, что все это зря?

– Вовсе нет. Об этом даже не беспокойтесь. Мне было так интересно, что я в любом случае уже не в проигрыше. Ну и вообще, – тут Ирина смутилась, почувствовав, что, пожалуй, ненароком сказала слишком много.

– Ну что же, – князь медленно протянул руку через стол, мягко поднял ее руку Ирины, и так же, через стол, поднес ее к губам. – Очень вам признателен. Мне с самого начала крайне приятно с вами общаться.

Ирина же, в свою очередь, успела настолько привыкнуть к этому мягкому, неторопливому, интеллигентному общению, что, когда в конце очередной встречи Илья предложил ей сходить в ближайшие дни на нашумевшую оперную премьеру в Большой театр: «Знаете, мне давно хотелось это послушать, и я подумал – может быть, Вы составите мне компанию», она моментально согласилась, даже не заметив, что общение из «сугубо делового», каким, пусть и с натяжкой, его можно было считать до сих пор, незаметно перешло в какую-то иную категорию или плоскость. Не говоря уже о том, что нигде в ее душе даже не шевельнулось давнишнее подозрительное опасение.

И, в общем, правильно, что не зашевельнулось. Квартира стояла неограбленной, сашкин бизнес процветал, а поход в театр прошел на высшем уровне. Так что, когда спустя небольшое время Илья позвонил ей и неуверенно, слегка запинаясь, сказал:

– Видите ли... Тут у меня, собственно... В общем, я не уверен, что это будет удобно, и Вы, Ирина, если так, сразу мне скажите, но я, если честно, почему-то на Вас рассчитываю...

У Ирины опять же не возникло никаких недобрых предчувствий, а наоборот, немедленно появилось горячее желание помочь.

– Да конечно, Илья, не беспокойтесь. В чем дело-то?

– Дело в том, что я... У меня... В общем, меня пригласили на прием во Французское посольство, это ежегодное действие у них там, торжественно до предела, фрак и такое прочее, приглашение на двоих, и я... В прошлом году я ходил с мамой, собственно, это больше ее дела, я никогда не любил, но сейчас ее нет, и я подумал... В общем, это имеет некоторое отношение к Панае, то есть отдаленное, конечно, но все же, может быть, Вам будет интересно... Ирина, не могли бы Вы выручить меня и стать моей дамой? Если вам неудобно...

– Да нет, почему же... – Ирина едва не рассмеялась. Столько оговорок, она могла бы уж невесть что подумать, а тут прием... Да она с радостью, у нее в жизни не много было таких светских развлечений. – Илья, конечно, я с удовольствием вас сопровожу... сопровождю... Или как вам будет угодно. Мне очень интересно.

– Спасибо вам огромное. Но только, знаете, я должен сразу предупредить – там будет достаточно скучно. Это общество, видите ли – французы, они страшно манерные и чопорные, ни шагу вбок от этикета... Я сам каждый раз умираю с тоски, но – ноблесс, как говорится, оближ. И еще – туда обязательно нужно вечернее платье, ну такое, знаете – совсем в пол. Я в этом ничего не понимаю, рассчитываю только на Ваш вкус. Естественно, все расходы, – заторопился Илья, но Ирина его перебила.

– Вы будете смеяться, у меня есть такое платье. Так что не надо никаких расходов. Осталось еще с американских времен, длинное, с декольте, я как раз все время мучилась, что висит без дела... Вот если только я еще в него влезу...

– У меня нет никаких сомнений, – галантный князь был верен себе.

– Мне бы Вашу уверенность. Платью-то уже лет семь, если не больше. Но – будем надеяться, да. Сейчас вот пойду примерю. А в остальном – я с удовольствием, Илья, спасибо за приглашение.

Платье оказалось как раз. Ну, или почти как раз – те места, где оно все-таки оказалось тесновато и слегка морщило на груди и спине, Ирина удачно прикрыла шалью. Шаль, конечно, была, может быть, чуть более сильно заношенной, чем того требовала торжественность обстоятельств (в отличие от платья, шаль Ирина любила и носила часто) и, может быть, могла бы чуть лучше подходить к платью по цвету (шаль была бежевой в разного тона коричневых пейслястых огурцах, а платье темно-темно-синим), но в целом сочетание было, на Иринин взгляд, достаточно приличным. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы не покупать для одноразового мероприятия ни платья, ни шали, а ограничиться только туфлями и сумочкой. Потому что ни то, ни другое, в отличие от вечернего платья, никогда не может быть лишним, – размышляла Ирина, разыскивая нужную пару туфель в сильно предновогодней – стояло начало декабря – сутолоке московских магазинов. От лишней шали Ирина, впрочем, тоже бы, наверное, не отказалась, но покупать абы какую не хотелось, а выбор правильной шали – дело долгое и ответственное. К тому же отнюдь недешевое. И вообще – решила она после первого же оценочного визита в соответствующий отдел одного из центральных бутиков – это, пожалуй, лучше отложить до очередной поездки с Сашкой в Америку, там и выбор больше, и цены как-то более щадящи. Князь хоть и говорил что-то про оплату «представительских» расходов, но это уж последнее дело будет, брать с князя деньги на такое дело, потому что...

Собственно, в этом месте ход ее мыслей плавно изменился, и вместо концентрации на выборе нужных туфель – хотя она честно продолжала аккуратно вставлять ногу в предлагаемые ей продавцом варианты и сосредоточенно топать каблуком – потек в ставшем почти привычным за последние дни направлении князя. Точнее, не столько собственно князя, сколько его, князя же, к ней отношения.

– Конечно, я ему нравлюсь, потому что стал бы он иначе... – Нет, эти мне не подходят, нужно на полномера меньше, и я просила темно-синие, а не черные, – Стал бы он иначе приглашать меня на все эти приемы. Так уж прям ему пойти не с кем, и в театр тоже. Да и я... То есть мне, он, конечно, очень симпатичен, потому что почему бы и нет, но ничего такого... – Да, эти я, пожалуй, возьму. Дайте, пожалуйста, вторую примерить. – Ничего такого тут нет и быть не может, потому что я... Потому что мы с Сашкой... В общем, ничего такого мне не нужно, и вообще противно... Да так ли уж противно? – честно спросила она сама себя, одновременно говоря вслух продавщице, чтобы выписывала туфли и направляясь к кассе.

– Да нет, пожалуй, так чтоб совсем противно, такого, наверное, нету, – продолжала она рассуждать в ожидании, пока кассовый аппарат разбирался с ее кредиткой. – С другой стороны, чего я рыпаюсь, он же, то есть князь, а не Сашка, мне ничего и не предлагает... Стоп-стоп-стоп, – Ирина взяла пакет с коробкой и задумчиво направилась к выходу. – Он же за мной ухаживает, это-то ясно... И я ему нравлюсь, да. Но вот такого, чтоб противно... Никаких намеков, никаких поползновений... Да он вообще до меня не дотрагивается... Хотя, пожалуй, мог бы... Я бы, может, и не брыкалась бы особо... Но мне, среди прочего, нравится это тоже, – решила она, уже садясь в свою машину. – Да. Потому что благородный человек, и во мне видит прежде всего человека, а не то, чтобы только за жопу хватать. Потому что это духовное общение, – хмыкнула она, заводя мотор и подмигивая себе в зеркало заднего вида. – Но эту сову, мы, пожалуй, в ближайшее время слегка разъясним.

Когда князь Илья поднялся за ней в квартиру – на прием они должны были ехать вместе, потому что только машина князя могла быть пропущена на территорию посольства, а он, как подобает джентльмену, наотрез отказался от идеи встречаться где-то в городе, да Ирина не слишком уж и настаивала, не желая прыгать по мокрому снегу, пересаживаясь из машины в машину, в платье до полу и шелковых туфлях на шпильке (идею ограбления князем ее квартиры она давно не только отвергла, но даже успела поделиться ей с самим князем – при случае, в порядке юмора и смеха, а также с тайным намерением разговорить последнего на тему его истинных намерений. Князь, впрочем, смеялся как-то не очень, но и на провокацию не поддался, изящно уведя разговор в сторону). В общем, адрес был выдан и время назначено, и секунда в секунду Ирина при полном параде, то есть в платье, шали и на каблуках открывала князю дверь так и неограбленной им квартиры.

Князь вошел, одарил, как и полагается, Ирину заслуженным комплиментом по поводу ее наряда, выслушал не менее заслуженный ее ответный панегирик – князь был в настоящем фраке, и фрак этот шел ему совершенно чертовски неприлично, что Ирина, собственно, ему и сказала. После чего, как фокусник, извлек откуда-то – у фраков, насколько Ирине было известно, карманы не предусмотрены, а вошел князь с пустыми руками, но тем не менее, в руках у него внезапно возникла из ниоткуда яркая оранжевая коробка, перевязанная коричневой ленточкой, которую он протянул Ирине со словами:

– Я внезапно тут осознал, что прием Рождественский, и, поскольку я и так вам ужасно обязан, и был формальный повод... В общем, это Вам – со всею моей признательностью... Не откажитесь принять...

Князь был настолько выспренне-вежлив, и одновременно так искренен, что всю тираду можно было бы, при желании, принять за определенный издевательский стеб, но Ирина, во-первых, успела за время знакомства попривыкнуть к этой его манере, а во-вторых, отлично знала, что именно может лежать в оранжевой коробке... Потому что только в такие и именно в такие коробки упаковывает свою продукцию небезызвестная фирма Гермес, а человек, который дарит тебе что-то от Гермеса, навряд ли имеет в виду поиздеваться над тобой... Сашка, по крайней мере, никогда не издевался, покупая ей там шарф по поводу какой-нибудь важной даты. В общем, промямлив какую-то приличествующую случаю благодарность, она торопливо, но бережно развязала шелковый бантик, подняла оранжевую крышку и только ахнула, глядя на роскошную кашемировую шаль – как раз такую, о которой могла бы мечтать сама, и к тому же в темно-синих тонах, то есть идеально подходящую к ее сегодняшнему наряду.

– Господи, Илья! Но это же... Вы сошли с ума... Это безумно дорого!

– Ирина, – голос князя прозвучал непривычно твердо. – При всем моем уважении, я не буду говорить с Вами о деньгах – ни теперь, ни после.

– Да, конечно... Спасибо огромное, но мне если честно, все равно неловко...

– И совершенно напрасно. Я Вам уже говорил, то одолжение, которое мне делаете Вы, поверьте, стоит гораздо большего. Кроме того, для меня это удовольствие само по себе... Вам ведь нравится?

– Очень! Просто ужасно! И к платью так подходит, потрясающе. Я бы сама лучше не выбрала! Как Вы догадались, я же не говорила, какого цвета платье?

– Я и не думал о платье, когда выбирал. Я думал, что пойдет Вам. А то, что она подошла к платью, только значит, что в этом месте наши представления совпадают.

– Все равно потрясающе. Я очень, очень Вам благодарна. Так мы идем?

Машина у Ильи неожиданно оказалась спортивная, совершенно не подходящая к его облику, маленькая и гладкая, как таракан. И сидеть, вернее, почти лежать в ней было достаточно неудобно, потому что коленки задирались куда-то едва ли не к потолку. Да еще к тому же князь оказался совершенно жутким водителем. То есть, вернее, водил он, наверное, как раз хорошо, даже, может быть, слишком хорошо – но ехать с ним было страшно. Он мчался с дикой скоростью, постоянно лавировал между рядами, втискиваясь даже в самую маленькую щель, бесконечно кого-то подрезал... Сашку за таую езду Ирина убила бы на месте. Она и при меньших нарушениях со стороны мужа вцеплялась в кресло и умоляла перестать. Но делать же замечания князю Ирина как-то стеснялась. В общем, одной радостью стало лишь то, что, при подобном режиме езды они действительно добрались до места в рекордно короткое время.

Прием, как и предостерегал Ирину князь, и в самом деле был достаточно скучным и невыразительным. Единственным развлечением за вечер для Ирины, познания которой во французском языке не далеко уходили за пределы фразы: «Месье, же нэ манж па сис жур», слабо подходящей к случаю, стало внимательное изучение туалетов приглашенных дам. К ее удовлеворению, ее собственный смотрелся на их фоне ничуть не хуже. Еще она наблюдала за князем, с которым первый раз была на людях, а не тет-а-тет, и ее приятно, хотя и не сильно – от князя можно было ожидать и не такого – удивила его востребованность в этом аристократическом и, по его собственным словам, достаточно постороннем обществе, а также та легкость, с которой он эту востребованность встречал. Она бы сама, например, даже при всех своих журналистских навыках, давно бы не выдержала и смылась куда-нибудь в буфет. Ну или, на худой конец, в дамскую уборную. Князь же, который был буквально нарасхват в этом, судя по всему, не таком уж все-таки постороннем ему обществе, не проявлял ни малейших признаков ни усталости, ни раздражения. Он искренне улыбался направо и налево, приветствуя многочисленных знакомых, и непрерывно говорил на великолепнейшем французском, в чем, впрочем, не было ничего удивительного. При этом, отдать ему должное, он не забывал про Ирину, не уходил от нее далеко, переводил ей по возможности отрывки светских диалогов и с удовольствием представлял ее каждому встречному: «Ирина Волгина, известной российский журналист». Все это было приятно, хотя в больших количествах несколько утомительно. Самым же ярким впечатлением от вечера – Ирина долго потом прокручивала его перед мысленным взором так и этак, ища и находя какие-то новые, дополнительные оттенки – было следующее. Когда они подымались об руку с князем по высокой лестнице, ведущей в собственно зал приема, и их силуэты вдруг выросли перед ними в зеркальной стене на площадке пролета, первой ирининой мыслью было, конечно: «Эта шаль абсолютно прекрасна и мне чертовски идет», но уже второй: «Мы с князем очень красиво смотримся вместе».

Из колонок Ирины Волгиной 3. Стимфалийские птицы

А про меня, оказывается, сплетничают! Честное слово. Я сама недавно слышала, вернее, одна моя знакомая рассказывала мне, что слышала от другой моей знакомой, что еще какие-то ее знакомые видели меня с любовником в ресторане!

Вообще-то, некотороя доля правды в этом есть. Я действительно была в ресторане с мужчиной, который не является моим мужем. И действительно, там со мной поздоровались какие-то малознакомые люди, я и лиц-то сейчас не вспомню. А оно, вон, оказывается, как...

Сначала я слегка возгордилась. Потому что, если мне можно приписать такого любовника (а мужчина со мной был исключительно показательный, и в смысле экстерьера, и вообще) – значит, я и сама очень ничего. Но потом меня взяло зло. Любовник, не любовник – какое им вообще дело, я с ними почти не знакома. И хорошо еще, что я поймала эту сплетню на не очень отдаленном витке, когда была сама в состоянии вспомнить, откуда у нее ноги растут, а могло бы ведь быть и гораздо хуже...

От злости я стала думать на эту тему сразу в нескольких направлениях. Во-первых, я, наверное, как-то неправильно себя веду со знакомыми в ресторанах, раз мое поведение наводит окружающих на такие мысли. Потому что в самом факте нахождения меня в ресторане с мужчиной нет ничего плохого. Такое случается не то, чтобы очень уж часто, но все-таки вполне. Этот мужчина может быть моим коллегой по работе, кем-то, у кого я беру интервью, случайно встреченным одноклассником, другом детства или просто хорошим приятелем (как оно и было в данном случае), да бывшим мужем, в конце концов! И если я в такой ситуации случайно встречаю еще каких-нибудь знакомых, ни у кого из них обычно не должно закрасться даже тени дурацких подозрений в мой адрес, потому что все это совершенно естественно. Мне нечего скрывать и стесняться, подумаешь – большое дело, ресторан.

А тут, видно, было что-то не то... Что-то такое, незаметное даже для нас самих, по крайней мере, для меня, наверное, витало над столом. Это, действительно, бывает вполне ощутимо для окружающих, вот только что же я сама-то не заметила? Интересно, может, этот мой знакомый и в самом деле относится ко мне романтичнее, чем я думаю? Значит, сама дура слепая.

Или – и это второе направление моих злобных мыслей – этим знакомым знакомой моей знакомой совсем уж в жизни заниматься нечем, если такой незначительный факт, как встреча с моей малознакомой для них особой в ресторане (повторяю, я лично с трудом представляю себе, как они выглядят) дает им пищу для размышлений и бесед на несколько дней. Да даже если бы он и был мой любовник – что, это так интересно хоть кому-нибудь, кроме нас двоих? Ну и, может быть, еще моего мужа? Я, например, если вспомнить, время от времени встречаю каких-то своих знакомых с этими самыми любовниками, но говорить об этом хоть с кем-то... Да и вообще помнить об этом...

Впрочем, вру. Вполне могу сказать вечером мужу: «Видела сегодня такого-то с его бабой. Ну и мымра.» Или подружке по телефону, если к слову придется. И мы с ней можем даже остановиться на данной теме чуть подробнее – минут эдак на семь с половиной. А она потом позвонит другой своей подружке, и тогда...

Что же выходит, что сплетня – это норма жизни? И все мы, как хищные птицы с медными клювами так и готовы кинуться и поклевать чью-то личную жизнь, чтобы найти себе пищу для размышлений? И чем мы тогда отличаемся от папарацци в желтых газетах? Они-то хоть с этого живут, а мы – просто так.

А может быть, в этом и нет ничего уж такого ужасного? Ну, развлекаются люди разговорами, что в этом дурного? Ну, в самом худшем случае, услышал бы это мой муж. Так я все равно ему сама еще тогда же рассказала. Строго говоря, мы и в ресторан его звали, только ему некогда было. Соответственно, даже самым заинтересованным лицам в условиях ясности и гласности никакие сплетни повредить не могут. Могут только украсить репутацию.

В конце концов, я и действительно ходила с мужчиной в ресторан. А любовь, как говорится, дело наживное.

Ирина решила пригласить князя домой на приближающуюся встречу Нового года. Вообще-то в их семейных традициях Новый год всегда считался исключительно домашним, уютным праздником для своих, когда никто никуда не уходил, а все наряжали елку и собирались вокруг стола, уставленного традиционными же домашними яствами, непременно включающими пирог с капустой, салат оливье и селедку под шубой. В пирог запекалась «счастливая» монетка, все смеялись и разыгрывали немудрящие шутки, подарки складывались под елку нарядной кучей и весело раздавались после боя часов. Праздник получался теплым, радостным и (что тоже важно) заканчивался немного за полночь, так, что все успевали наутро выспаться и не ходить весь день, как мертвые мухи.

Приглашать домой на Новый год кого-то со стороны было по меньшей мере странно, но Ирина, замученная угрызениями совести, решила все же на это пойти. Угрызения совести были хотя и неглубокими, но почему-то обширными и разнонаправленными. Ей, несморя на все уверения, было совестно перед князем Ильей за дорогой подарок. Ей было совестно перед Сашкой за то, что она приняла этот подарок (Сашка ничего не сказал, когда она показала ему шаль по возвращении с приема, но Ирина знала мужа не первый день и поняла, что тот, мягко говоря, не в восторге). Кроме того, ей было совестно своих мыслей перед посольским зеркалом. Сашка о них, допустим, не знал, но от этого было не легче. Ей было совестно перед детьми, и, почему-то – из-за детей перед самой собой, и это вообще, казалось бы, не имело рационального объяснения. Все обязанности в отношении детей Ирина и всегда-то выполняла безукоризненно, а уж после знакомства с князем старалась втрое. Она ходила на все собрания в кружках и школах, следила за учебным процессом, обсуждала с детьми все сколько-то важные события их жизни и готовила горячие обеды, являя из себя буквально идеальную мать. Но при этом где-то в мозговой подкорке идеальной матери постоянно тикало подспудное чувство вины, и это чувство загадочным образом было связано с князем. Даже не с самим князем, а с фактом Ирининого с ним общения, и даже не солько общения, сколько того, что Ирина потом об этом общении думала. Как будто бы, думая о князе, она обкрадывала своих детей. Но было и другое. Чувство вины было не сильно довлеющим, а почему-то легким, и эта легкость непостижимым образом переносилась на другие стороны жизни. Ирина меньше раздражалась домашней рутиной и легко спускала домашним те прегрешения, за которые в былые времена устроила бы изрядную выволочку. Так, к примеру, обнаружив на ковре посреди гостиной несколько пар разнокалиберных мужских ботинок, Ирина не поднимала шум, а, рассортировав обувь попарно по принадлежности, молча и даже с улыбкой оттаскивала ее в прихожую и расставляла по местам. Она вообще стала чаще улыбаться в последнее время, причем все больше сама себе, вернее, собственным мыслям. Да, и отражению в зеркале. Она вообще стала больше нравиться себе в зеркале. Кроме того, она с интересом и, опять же, с легкой виноватостью отметила, что со времени знакомства с князем у нее не было ни одного «мрачного периода», а муж Сашка смотрел на нее с несколько возросшим мужским интересом. «Ну да, все по пословице – хороший левак укрепляет брак», пыталась она шутить сама с собой, но тут же мысль ее снова убегала в привычном направлении «а был ли мальчик», и снова, несмотря ни на что, выползала вина, вина, вина, и ее постоянность, даже вместе со всею легкостью все-таки вносила определенный внутренний разлад.

Собственно, чтобы как-то попытаться этот разлад ликвидировать, Ирина и решила пригласить князя домой, познакомить с мужем и детьми. Она с юных лет была убеждена, что лучший способ борьбы с домашними скелетами – открытость и ясность. В данном случае скелет вроде бы еще не завелся, так что борьба была скорее профилактической, но, решила она, если все друг на друга посмотрят, хуже от этого не будет никому. Сашка и дети увидят, насколько князь действительно симпатичен, князь поймет, что у нее прекрасная счастливая семья, таким образом все точки будут расставлены в нужных местах – а что уж из этого выйдет дальше, судить не ей. Новый год же просто представлялся достаточно удобным поводом для подобной встречи. И приглашение вроде не с пуста места, и домочадцы будут в полном сборе, а то пойди собери их в другой-то день. Да и возможность отдариться князю чем-нибудь если и не равноценным, то все же достаточно пристойным не стоило сбрасывать со счетов.

Когда она поделилась своей идеей с домашними, это вызвало отнюдь не бурю протеста, к которой Ирина внутренне готовилась, а скорее легкую волну удивления.

– Твоего князя? На Новый год? – поднял брови Сашка. – А что? Неплохая идея. Вместо деда-Мороза. – И подмигнул младщему сыну.

– А он принесет подарков? – тут же радостно подхватил Мишка. – А я тогда могу список заранее?

Но только пусть дед-Мороз тоже будет, своим чередом.

Старшенький же вообще воспринял новость как нечто само собой разумеющееся и его не касающееся. Он собирался немедленно после двенадцати вообще отвалить из дому к друзьям, поэтому любое нарушение традиций только подливало воду на его мельницу.

Получив одобрение семейного совета, Ирина позвонила Илье. Тот, с присущей ему любезностью, приглашение принял, правда, оговорив себе разрешение прийти не на собственно встречу под бой часов, а несколько пораньше, вечером, в районе восьми, чтобы, поздравив всех и подняв бокал «с наступающим», успеть куда-то еще, где его присутствие, как он выразился, было «совершенно непременным вне зависимости от его воли». Ирина, которую этот вариант тоже, в общем, неплохо устраивал, вежливо, хотя и по видимости не очень охотно, согласилась.

«Ну и ладно, – думала она про себя. – Так даже лучше. Он придет, я его с детьми и Сашкой познакомлю, все всех поздравят – вот и ладненько. И не надо будет родителям объяснять, кто да откуда. Так и проще. Очень даже все складно. Вот только интересно, а где ему так обязательно надо быть в Новый год?»

И, хотя формально это не имело к ней ни малейшего отношения, и князь тысячу раз имел право встречать Новый год там, где хотел, и с тем, с кем хотел, Ирина слегка расстроилась. А может быть, не так уж и слегка.

Встреча – если и не Нового года, то князя с домашними – прошла прекрасно. Нет, сам Новый год они тоже потом замечательно встретили, как, впрочем, и всегда, но речь сейчас не об этом. Князь всем ужасно понравился. Он обаял Сашку, заведя с ним беседу сперва о каких-то сплетнях в европейских деловых кругах, а потом о лютневой музыке, которую Сашка нежно любил, никому в этом не признаваясь, и Ирина еще раз не могла не подивиться умению Ильи сходиться с людьми. Что касается детей, то и к ним князь моментально нашел нужный подход, так, что не только младшенький, но даже и старший при прощании на полном серьезе просили «дядю Илью» приходить еще и почаще. Единственное, в чем Ирина потерпела провал, была попытка отдариться. Она купила для князя изящную ручку «Монблан» и до поры страшно собой гордилась. И действительно – князь был в видимом восторге от ее подарка, а если и делал вид, то какая разница; но когда он сам, в свою очередь, снова легким жестом фокусника извлек откуда-то подарки для всей семьи, Ирина снова почувствовала себя на этом фоне практически сиротой. Мало того, что все подарки стоили бешеных денег и были куплены в самых лучших магазинах столицы, князь сумел безошибочно угодить вкусу каждого из одаряемых. Сашке он преподнес роскошный кожаный дорожный кейс, Мишке – какой-то специально навороченный набор игрушечных уродцев, увидев который, малой восторженно взвыл и немедленно скрылся в своей комнате, шурша бумагой, Лешка получил электронную записную книжку, подобную которой он выклянчивал у Ирины последний месяц, а она сама... Она сама только и могла, что в голос ахнуть, обнаружив под десятком пестро-праздничных оберток сумку своей мечты. Это было практически невероятным, то, как чертов князь смог снова так угадать с подарком. Ну шаль еще ладно, в конце концов, с шалью от Гермеса довольно сложно не угодить, они не могут не нравиться, а уж выбрать цвет – не такая, в принципе, сложная задача для искушенного знатока. Но сумка!

Ирина, как любая женщина, сумки любила страстно, к выбору их относилась нервно и ответственно, и уже много лет предпочитала совершенно определенную конфигурацию, большой мягкий бесформенный мешок из очень хорошей кожи, в который влезало бы все, а таскать Ирине, учитывая ее образ жизни и работы, приходилось немало, потому что трудно было знать заранее, когда что может понадобиться. Да, и цвет должен был быть непременно коричневый, в рыжину, а ремень надежный и прочный, нет ничего хуже, когда у сумки вдруг рвется ремень, и никаких выкрутасов, никаких лишних цепочек и пряжек, все крайне скромно и функционально. Почему-то именно такие сумки встречались в природе крайне редко, а если встречались, то стоили каких-то совершенно неприличных денег, поэтому иринина к ним любовь носила по большей части довольно платонический характер, а те редкие экземпляры, что ей все-таки удавалось добыть, затаскивались до малоприличного состояния. Ну, и никто из ближних таких Ирининых сумочных пристрастий не понимал, и уж тем более не одобрял. Сашка только вздыхал: «Ирка, ну за что тут такие деньги? Мешок мешком». Дети просто ржали в голос: «Мать очередного бассета притащила», а немногие приятельницы вежливо улыбались: «Новая сумка? И зачем ты ее покупала, у тебя старая – точно такая же». Ирина и сама знала за собой эту свою странность, и даже пыталась преодолеть ее, время от времени покупая сумки какого-то другого вида, но они упорно не приживались, так и оставаясь пылиться в дебрях шкафа или передариваясь все тем же приятельницам, в то время, когда сама она продолжала таскать милый сердцу мятый мешок.

И вот сейчас она держала в руках точно такой же – нет, в тысячу раз лучший, но все равно такой же кожаный мешок. Из мягкой, шелковистой, льнущей к рукам оленьей кожи, огромный, рыже-коричневый, квадратный с округлыми углами мешок с нежно-кремовой подкладкой из натуральной замши, толстым плетеным ремнем и открытым, без молнии верхом. Сумка была предельно простой, но в то же время по поводу ее стоимости не возникало никаких вопросов – это была та самая простота, которая может стоить только очень больших денег. Ирина ахнула вторично, обнаружив где-то дальше в обертках сумкин мешочек, в который дорогие фирмы одевают свои изделия «от пыли». На нем стояло название фирмы, и человеку посвященному (а Ирина, в силу профессии, была отчасти таким посвященным) оно говорило все. Все. Это были не большие, это были какие-то просто неприличные деньги. Они с Сашкой жили далеко не бедно, но Ирина никогда даже в страшном сне не могла бы подумать о сумке от ***. «И надо же, – как-то отвлеченно пронеслось у нее в голове, – это подумать только, мой сумочный идеал совпадает с их модельным рядом. Я всегда знала, что достойна самого лучшего! Впрочем, это, кажется уже какой-то рекламный слоган».

Ирина повернулась к князю, пытаясь высказать ему свой протест одновременно с самой горячей благодарностью, но тот только покачал головой, прижимая палец к губам, а другой рукой одновременно поймал ее руку и тоже поднес к губам в легком поцелуе. После чего поднялся и довольно решительно начал прощаться, не предоставив ей, тем самым, никаких возможностей для дискуссии.

Справедливости ради, на этот раз Ирина мучилась совестью совсем недолго. Можно сказать, совсем почти не мучилась. В новогодний вечер было как-то не до того, а потом кайф от обладания новой сумкой совершенно затмил все прочие по этому поводу мысли. В конце концов, должен же быть свой кайф от знакомства с миллионером... Единственным, что слегка затмевало радость, было сознание того, что адекватно отдариться Илье ей не удастся никогда в жизни, а чувствовать себя в долгу, даже таком необременительном, Ирина не любила. «Ну и что, – сказала она себе, поглаживая в очередной раз бочок новой сумки, и вспомнив в этой связи о своих размышлениях по поводу. – Ну и что? Деньги деньгами, но не все можно купить за деньги... Бывают и другие радости в жизни...» Но додумывать эту мысль до логического конца она почему-то не стала.

Сразу после Нового года Сашка уехал в Америку. Он почти всегда уезжал в эти дни, объясняя, что в празничном безумии начала января в Москве все равно работать невозможно, а вот в другом полушарии начало года как раз очень продуктивный период. Ирина обычно тоже ездила с мальчишками куда-нибудь на каникулы, но в этом году старший решительно отказался уезжать из дому надолго. «Но ведь всего десять дней!» – «Вот именно. Это долго. Я не поеду. Дня три, еще куда ни шло.» Не иначе, причиной была какая-то скрытая от Ирины личная детская жизнь, но, так или иначе, оставлять его дома одного на этот срок она не рискнула, а ехать куда-то далеко на три дня было довольно нелепо. Так что очередные детские каникулы пришлось просидеть в Москве. Нет, они, конечно, выбирались на пару дней на дачу, и просто ездили кататься на лыжах за город, и бабушка выручала, как могла, но все равно – к концу этих самых каникул она чувствовала себя так, что впору было брать отпуск. Ну, или по крайней мере отгул. Так что когда в послелний день каникул, десятого, ей позвонил князь Илья с приглашением встретить у него Старый новый год, Ирина согласилась немедленно и без малейших душевных колебаний. Видит бог, она это заслужила, а если два малолетних и даже не очень тирана проведут вечерок без нее, им это будет только на пользу. Дети, поставленные перед фактом, не очень-то, впрочем, и сопротивлялись, разве что выторговали себе позволение заказать пиццу на ужин и не ложиться спать допоздна. Это, впрочем, больше касалось младшего, старший и без того ложился, когда хотел, часто гораздо позже самой Ирины.

Накануне самого дня визита ей приснился сон. Как будто она снова стала школьницей, но внутри, в себе, осталась собой сегодняшней, тридцатишестилетней, изменившись только снаружи, снова обретя косички до плеч и короткую складчатую юбочку, прикрытую школьным фартуком. Во сне она сидела на уроке в классе, и тут же, за соседней партой, сидел Сашка, тоже ставший мальчишкой, и она, та, которая была внутри, то есть взрослая, знала, что он – ее муж, то есть будет ее мужем, а сначала у них будет роман и все остальное, а в тот момент, когда они сидят в классе, ничего этого еще нет, и сам Сашка ни о чем из того, что будет, не имеет ни малейшего понятия. Мужики вообще мало о чем знают заранее, а может быть, он просто и не был еще взрослым, как она. Понятно, что это только вслух описывать долго и непонятно, а там, во сне, все это знаешь изначально и воспринимаешь естественно, как данность. И там, во сне, она еще страшно сердилась на Сашку-мальчика за то, что тот накануне ходил на вечеринку к еще одной их однокласснице, сидящей там же, девице весьма сомнительной репутации. В принципе, в этом не было ничего плохого, на вечеринке было полкласса, но именно Сашка не должен был туда ходить, потому что это было предательством по отношению к девочке Ире, хотя мальчик Сашка еще не знал ничего об их совместном будущем, так что предательство было как бы невольным. Но тем не менее.

И вдруг к ним в класс, на урок, вошла школьная директриса, и голосом, запинающимся от восторга, сообщила, что в школу приехал! Сам! Великий французский актер! И что он есйчас проедет с ними, именно в этом классе, что-то вроде открытого урока.

Актер был на самом делес трашно известный, вот только Ирина, как это часто бывает во сне, не могла вспомнить его фамилию. В общем, это был почти Делон, только немного не он, хотя такой же красавец. Холеный, чуть седоватый, вальяжный французский мужик лет сорока. Он говорил с ними на ломаном английском, рассказывал какую-то подходящую к случаю чушь. Девчонки были в восторге. Ирина соседка по парте судорожно пыталась нарисовать портрет актера на задней странице тетради, – «На память!», – прошептала она Ирине экстатическим шепотом.

Сама же Ирина, вернее, девочка Ира, восприняла все происходящее совершенно спокойно. Более того, внутренним, опытно-взрослым женским глазом, она безошибочно определила, что, разговаривая, великий актер то и дело смотрит на нее, Иру, и это не случайно. И неудивительно, потому что она на самом была самой если не красивой, то интересной девочкой в этом классе, а то, что она, будучи изнутри на самом деле взрослой женщиной, понимала это, только добавляло ей шарма.

Как только прозвенел звонок, Ира поднялась из-за парты и медленно, не дожидаясь, пока великий человек закончит говорить, вышла за дверь. Еще на пороге она решительным движением сдернула резинки со своих коротких косичек, тряхнула головой – по плечам рассыпалась волна кудрявых волос. В школе девочкам запрещали носить распушенные волосы, и Ира вышла из школы и медленно, помахивая портфелем, пошла, не оглядываясь, по узкой дорожке мимо старых домов, по той самой дорожке, которой все десять ходила в школу и из школы. И с каждым шагом, в каждом движении, ощущала свою женскую силу, и, что еще более важно, свою в этой силе уверенность.

Действительно, француз нагнал ее через несколько минут. Что уж он сказал тем, в школе, как вырвался – совершенно неважно, это осталось там, где и должно было, за кадром сна. Они пошли рядом, разговаривая о чем-то совершенно неважном, он – на ломаном английском, она – на начатках французского, который учила в жизни только в последние годы, а в школе, естественно, не знала вообще. Они поправляли произношение друг друга, легко смеясь над ошибками, и все это было полно такого прекрасного, такого изящного кокетства, и уверенности в своей неотразимости, и признания с его стороны ее женской власти, и подчинения, и осознания этого, и того, что она была совсем девочкой... И тут сон кончился, оставшись недосмотренным, недосказанным. Ирина проснулась.

«Хороший сон, – думала она, тщетно стараясь снова принять ту же сонную позу, закрыть глаза и включить картинку дальше. – Такой светлый. Легкий. Хочу еще. Хочу снова быть девочкой, но чтобы так, как там. Чтобы и взрослой тоже. Жалко, недосмотрела. Но все равно хорошо».

Она встала в легком, светлом настроении, готовая... Впрочем, к чему? К переменам? Нет, спасибо, перемен нам не надо, да и приключений, пожалуй, тоже. Нет, вот – готовая к радости. Правильно, к радости – и пусть оно будет так.

Разглядывая себя в зеркале ванной, Ирина вдруг задумалась: «А не покраситься ли мне? В рыжую? Мне должно пойти... Ну, может, не в ярко-рыжую, а так... Цвета осенних листьев. И глаза тогда будут казаться зелеными. А то – сорок лет скоро, а я так и не красилась толком, так и хожу всю жизнь блондинкой. Точно – сегодня же куплю краски и покрашусь. До вечера времени много, успею.»

Но утро закрутило ее своей круговертью, не сбавляя темпа, вынесло в день, день быстро погас и стал вечером – а руки до головы так и не дошли. Вернее, ноги не дошли до нужного магазина, а еще вернее – в магазине-то она как раз побывала – это голова, совершенно напрочь забыв о смелых идеях, равно как и о покупке краски для их реализации, так и осталась непокрашенной.

Собственно, Ирина и вспомнила-то о своем прекрасном намерении только вечером, собираясь в гости к князю Илье. «Ну и ладно, – махнула она рукой, – потом как-нибудь. Зато можно будет у князя спросить, что он об этом думает. Прелестный кокетливый повод...» К чему повод, она по появившейся в последнее время привычке додумывать не стала.

Дом князя, хоть и имел адрес: «Тверская, ХХ», стоял не на самой Тверской, а в глубине двора, отделенный от шумной улицы другим домом. Входить, вернее, въезжать туда надо было, свернув с Тверской в узкую подворотню, перегороженную тоненьким шлагбаумом. Чтобы его открыли, Ирине пришлось объяснять суровому охраннику, куда и к кому она едет. Зато, когда объяснения были признаны внушающими доверие, ее не только впустили в заветный двор, но и вежливо показали, где именно поставить машину.

Вообще все это Ирине не понравилось. Она не любила всей этой новорусской помпы – охрана, гостевые парковки, навороченный евроремонт... Особенно как-то обидно было еще и потому, что сам князь, казалось, был совершенно чужд всего этого, принадлежа к настоящей, старой русской аристократии, как бы выспренне это ни звучало. У него не должно было бы быть всего этого, это неправильно и не его, такой дом изуродовали своими охранниками, зря я вообще пошла, – ожесточенно думала Ирина, подходя к старинному подъезду с изразцовой лепниной над тяжелой дверью и набирая код на блестящей хромированной панели, смотревшейся на этой двери чужеродным прыщом.

Но уже в подъезде ее мгновенная мрачность стала рассеиваться. Да, в подъезде были блестящие зеркала и пальмы в кадках, кажется, впрочем, искусственные, но дело не в этом, да, его коснулся-таки новорусский ремонтный лоск, но, тем не менее, под этим все же можно было разглядеть изначальную домову настоящесть. Особенно когда Ирина поднялась из лобби на один пролет – ей нужен был третий этаж, и она решила не связываться с лифтом, пойти пешком. Массивные, чуть стертые по краям ступени, широкие пролеты, деревянные потемневшие от времени перила лестницы на чугунных витых столбиках – все это было не бойким новоделом, а правильным, старым достойным подъездом. И запах, и тускловатый свет – именно так все и должно было быть в настоящем московском доме. «Нет, ничего,» – вздохнув, сказала она себе, и, не снимая перчатки, нажала на фарфоровую пупку звонка нужной двери.

А князева квартира оказалась совершенно такой, какой она и должна была быть. Непонятно, откуда у самой Ирины было это представление о том, какой должна быть настоящая квартира, потому что ей, как и многим другим, довелось расти в абсолютно стандартных советских помещениях и интерьерах, сделанных по одним и тем же убогим лекалам. Справедливости ради, она, как и ее родители, долгое время была совершенно равнодушна к этой стороне жизни, и только уже в Америке, когда надо было обставлять собственный дом, и для этого было достаточно как денег, так и возможностей, Ирина вдруг бессознательно определила для себя некоторые критерии даже не красоты – а правильности обстановки. Ничто не должно было быть резким, кричащим и «навороченным». Функциональность вещи преобладала над ее красивостью, а удобство – над всем остальным. Дерево лучше пластика и тем более металла, цвет стен и обивки, равно как и освещение, должны быть мягкими и по возможности нейтральными, и вообще – вещей не должно быть много, а стоять они должны так, чтобы не мешать пространству. Комната – для жизни, а не для вещей. Загадочным образом в эту концепцию, если вообще к этому негласному кодексу было приложимо такое модно-современное слово, как нельзя более удачно вписывались почему-то не современные, а именно старые вещи. Кроме того, у Ирины вообще образовалась слабость к таким вещам, ей казалось, что в их деревянных изгибах живет какая-то своя, правильная история, которй они, если правильно посмотреть, могут поделиться со своим новым владельцем. К сожалению, в Америке со старыми вещами было довольно сложно, но уже московскую квартиру Ирина, к ужасу зачем-то нанятого Сашкой вгорячах дизайнера-архитектора, обставляла самостоятельно, покупая мебель в основном не в модных салонах, рекомендуемых этим самым дизайнером, а в добрых старых комиссионках. В итоге и квартира у нее получилась живой и удобной, правда, совсем не похожей на то, что называлось модным словом «евроремонт» и было как две капли воды похоже на европейскую гостиницу четырехзвездного уровня. Что, впрочем, не помешало дизайнеру приводить потом в ее квартиру своих новых клиентов, «продемонстрировать уровень мастерства».

Ирина не знала, какой дизайнер – если он был вообще – обставлял эту квартиру, но выглядела она прекрасно. Даже запах – благородной пыли, старого дерева и почему-то вишневого варенья с корицей – казался знакомым с детства. Вообще Ирина сразу, даже не огладываясь по сторонам, почувствовала себя в этой квартире как дома. Все было на своем месте, все – совершенно настоящим. Чуть скрипящий под ногой старый дубовый паркет, вешалка в прихожей темного дерева и зеркало во весь рост, вишневая рама которого была разделена на уровне пояса узенькой полочкой-подзеркальником, идеально удобным для того, чтобы бросить туда перчатки или ключи, кожаная банкетка, а чуть подальше – настоящий платяной шкаф, уходящий уже куда-то в глубину полутемного коридора, сбоку в который падал прямоугольник желтовато– зелено-розового света из боковой комнаты. В эту комнату – очевидным образом гостиную – князь и провел ее после того, как помог снять шубку, пристроил ее на вешалку и подождал, пока Ирина сменит сапоги не принесенные с собою туфли. Она, кстати, всю дорогу, начиная с самого дома, терзалась из-за этих туфель. С одной стороны, просидеть весь вечер в сапогах было бы глупо, да и к ее наряду – она выбрала на этот вечер простую прямую юбку и серый кашемировый свитер, не слишком пафосно и одновременно достаточно благородно – лучше подходили аккуратные замшевые туфли без каблука, с другой стороны же, брать туфли с собой... Ну не в театр же она идет... Но опять – дадут ей там тапочки, всь вид будет испорчен. Ирина даже думала, не поехать ли сразу в туфлях, пешком ей ходить немного, из машины – в машину, но на улице мело, и от этой мысли она своевременно отказалась. Взяла туфли, сунула в пакете в новую сумку, благо та большая, в крайнем случае, можно будет просто не вынимать... А оказалось все просто и естественно – села на банкеточку, переобулась – как будто так и было.

В комнате были опущены тяжелые бархатные шторы, отделяя ее от зимнего мира за окнами. В углу мягко переливалась огоньками елка в человеческий рост. «А, вот почему свет в коридоре был таким разноцветным», вскользь поняла Ирина. Князь усадил ее в мягкое кресло рядом с низким столиком на массивных львиных ногах. Напротив на стене Ирина увидела портрет Панаи – тот самый. Паная глядела прямо на нее, неодобрительно. Ирина отвела взгляд. Столик был покрыт пестрой тканой салфеткой, на ней стояли бутылка красного вина, два бокала на тонких ножках, бронзовый канделябр с тремя горящими свечами и плоская ваза плавленого стекла, по изгибам которой так хотелось провести пальцем. В ней аккуратной горкой лежали краснобокие яблоки.

– Я там приготовил ужин, – князь улыбнулся ей, оставаясь стоять. – Если хотите, мы можем...

– Да нет, – улыбнулась Ирина в ответ. – Давайте пока просто посидим. У вас хорошо... Тихо...

Последнее слово вырвалось немного неожиданно даже для нее самой.

– Я могу включить музыку, – с готовностью отозвался князь. – Какую...

– Ни в коем случае, – поспешно перебила его Ирина. – Я как раз очень рада, что тихо. У меня, знаете, каникулы детские кончились позавчера, до сих пор в себя прихожу. Тут не до музыки.

– У вас чудесные дети, – заметил князь, садясь в кресло напротив.

– Спасибо, – искренне согласилась Ирина. – Но все равно, когда две недели с ними наедине... Сашка уехал, а мы как-то на все каникулы остались дома...

Поговорили немного о детях, о сашкиных делах, об ирининой работе – статья про Панаю должна была появиться в мартовском выпуске «Ххх», в феврале, потом переключились на искусство... Беседа плавно текла, изгибалась, охватывая то одно, то другое, свечи мягко горели, вино было с благородной горчинкой... Но как-то вся эта благодать казалась Ирине... не то, чтобы лишней, но будто бы недостаточной. Хотелось... м-мм... не этого, да. То есть – не только этого... Чего-то более провокативного, что ли, пусть еще не опасности, но хотя бы первого шага по направлению к ней... Наверное, придется самой...

Ирина дождалась сколько-то подходящего витка беседы – речь как раз шла о влиянии библейских образов даже на современное искусство – не спеша взяла из вазы яблоко, повертела его в руках, медленно поднесла ко рту, медленно же откусила кусочек... Яблоко было жестким и достаточно кислым.

– Как вы думаете, Илья, – плавно сказала она, глядя князю прямо в глаза. – Это – то же самое яблоко, которым Ева соблазнила Адама? Я имею в виду, прошло столько лет, а яблоки остались такими же?

Князь, в свою очередь, взял из вазы яблоко, тоже стал крутить в тонких пальцах.

– Ну, строго говоря, яблоко – это вообще апокриф. Райский плод, познание Добра и Зла. По иным источникам, – он небрежно отложил яблоко в сторону, – это вообще был апельсин. – Князь многозначительно улыбнулся. – Кстати, настоящие райские яблочки, ну, их еще называют китайка, знаете? – Так они вовсе крошечные, да при этом еще и горькие на вкус. Если, конечно, есть их в натуральном виде, срывая с дерева. Варенье, к слову, бывает, наоборот, просто прекрасным. Не значит ли это, возвращаясь к теме нашей беседы, что мы склонны преувеличивать свои ожидания, придавая ощущениям тот оттенок, которого у них нет? – И вернул Ирине ее взгляд.

Пока она судорожно решала про себя, является ли высказывание князя совсем уж грубым наездом, и требует ли, соответственно, каких-то решительных ответных действий с ее стороны, тот продолжил:

– Если продолжать тему яблок в мифологии, то лично мне всегда были гораздо более интересны другие яблоки, хотя, как говорится, все они мазаны, в общем-то, одним и тем же миром...

– То есть, – слабо откликнулась Ирина, еще не пришедшая ни к какому выводу относительно предыдущей тирады.

– Я имею в виду яблоко древнегреческих мифов. Ну, помните, то самое яблоко вечной молодости из небесных садов Гесперид, дочерей титана Атласа?

– А что с ним? – все так же отвлеченно спросила Ирина.

– Там была довольно забавная история. Помните, – сперва это яблоко пошел добывать Геракл, и это чуть не стоило ему свободы, когда Атлас взвалил на него небесный свод. Потом, хитростью вырвавшись оттуда, он отнес яблоко Эврисфею, который, собственно, и поручил ему добыть чертов плод, а вот потом? Что было с яблоком после?

– Э-э... Эврисфей, кажется, отдал его самому Гераклу, – вспомнила Ирина, внутренне радуясь, что так хорошо заботилась о детском образовании. Они с Мишкой частенько перечитывали греческие мифы, да она и сама вспоминала про Геракла не так давно, в связи со своею колонкой... Она хотела сказать об этом князю, но сразу же передумала – пусть видит, что она еще сомневается насчет своей обиды.

– Верно, а потом?

– По-моему, Геракл отдал яблоко богине Афине, а та... Не помню... Прикрепила его к своей эгиде? Она все туда вешала, на эгиду. Голову Медузы вот тоже... Кстати, что это – эгида?

Но князь не дал сбить себя с мысли.

– Нет, не на эгиду. Эгида – это был ее щит, обтянутый шкурой одноименного чудовища, она носила его на груди. А с яблоком было сложнее. Вроде бы Афина хотела вернуть его Гесперидам, хотя нигде не сказано, что она довела задуманное до конца, но потом это яблоко попало в руки богини раздора, и стало причиной начала Троянской войны.

– При чем тут яблоко, – не согласилась Ирина. – Война началась из-за Елены. Ее украл Парис.

– Да, но ведь Елена сбежала с Парисом из-за того, что Парис отдал яблоко богине Афродите, и та уже подговорила Елену, вернее, заставила ее влюбиться в Париса... У богов был пир, они отмечали свадьбу героя Пелея с богиней Фетидой – у них потом родлся сын Ахилл, будущий герой этой самой троянской войны, а богиню раздора не пригласили. В отместку она украла яблоко, написала на нем: «Прекраснейшей», подбросила – и три богини сцепились вокруг него. Афродита, Афина и сама Гера, хотя уж, казалось бы, последняя могла бы поставить себя выше этого. Так яблоко вечной молодости стало яблоком раздора. Забавно, правда? Раздор из-за вечной молодости... Эту тему, вообще-то, можно развивать довольно долго, но я лично всегда задавался вопросом – что было бы, если бы Геракл с самого начала его съел?

– Кого? – Ирина не могла не улыбнуться серьезности князя.

– Да яблоко. Оно давало вечную молодость, так он бы и получил все свое, и не пришлось бы огород городить... Геракл же все равно попал потом на небо, то есть на Олимп, ну так лучше съел бы яблоко. Или хотя бы откусил...

– Кстати, об откусить, – Ирина окончательно решила не обижаться на князя. – Кто-то обещал ужин?

Ужин был потрясающим. Он включал в себя свежих устриц на льду, запеченную камбалу и прочие прекрасные блюда, которым Ирина вполне оценила по достоинству, причем князь клялся, что на самом деле приготовил все самостоятельно, и в доказательство цитировал на память какие-то сложные рецепты. В какой-то момент Ирина осознала, что практически все приготовленное в той или иной степени содержало в себе так называемые афродизиаки – в «Глянце» как раз недавно была статейка на эту тему, и не то чтобы Ирина так уж доверяла подобным статьям, она все-таки и сама была причастна работе в подобных изданиях, но уж больно вывод напрашивался... И она предложила князю выпить на брудершафт.

Тот согласился, окинув ее внимательным и, как ей почему-то показалось, грустным взгладом, налил ей и себе по бокалу вина, встал из-за стола, подошел к ней, нагнулся, так что ей даже не пришлось вставать, перекрестил свою руку с ее, сделал глоток из бокала – Ирина едва успела пригубить свой, надеясь про себя, чо белое вино успеет смыть изо рта неизбежный рыбный запах...

В тот же момент князь легко коснулся губами ее щеки и вернулся на свое место за столом. Ирина так и замерла со своим неопущенным бокалом.

– Я, наверное, должен кое-что сказать тебе – мы же теперь на ты, правда?

– И что же ты хочешь мне сказать? – Она изо всех сил пыталась скрыть – разочарование? обиду? – но, очевидно, это удавалось ей с трудом.

– Ты мне очень нравишься.

Ирина молчала.

– Я должен был бы, наверное, сказать, объяснить тебе все это раньше, гораздо раньше, потому что я понимаю, что иначе все это было как будто не очень честно с моей стороны, но... Мне почему-то было неловко. Наверное, потому, что ты действительно мне очень симпатична, я бы даже сказал – близка. Если честно, я первый раз, наверное, испытываю такое по отношению к женщине...

Ирина начинала понимать, но то, что понемногу понимала, казалось ей таким... невозможным, что сознание будто противилось. Она не могла ни сказать ничего в ответ, ни просто кивнуть – и князь вынужден был продолжать.

– Дело в том, что я... Это называется нетрадиционная ориентация, – князь попытался улыбнуться, будто шутил, но вышло скорее жалобно. – Очень может быть, что в моем случае это объясняется неправильным сочетанием генов, я же рассказывал тебе свою семейную историю... По крайней мере, мои родители могут не волноваться за то, что у меня родятся уроды...

Ирина продолжала молчать. Казалось бы, в этом явлении не было для нее ничего уж совсем неизвестного, и наоборот, сама она всегда, когда об этом заходила речь, придерживалась передовой, или, если угодно, политически корректной точки зрения, что у каждого своя жизнь, и каждый таков, каким уродился, и, значит, имеет право... Но в голове крутился какой-то калейдоскоп из мельчайших фактов и факторов, которые только теперь, вставая на свое место, поворачивались к ней нужной стороной. Безупречный джентльменский наряд... Изящные до невозможности жесты... Самостоятельно приготовленный ужин... Шаль к цвету платья... Сумка... Сумка! Так вот оно почему...

– Интересно, – наконец, медленно произнесла она, – не покраситься ли мне в рыжий цвет...

И сама испугалась того, что сказала.

– Нет! – быстро ответил Илья. И тут же, сам будто только поняв вопрос, опешил – А почему ты спрашиваешь?

– А почему нет?

– Тебе не пойдет, у тебя кожа слишком светлая. Но почему ты спрашиваешь? Именно теперь?

– Я сегодня с утра об этом думала, – раздумчиво сказала Ирина, чувствуя между тем, как всю ее наполняет какая-то новая, радостная легкость, как будто она пила шампанское, а не вино. – Все утро думала, не покраситься ли, а потом закрутилась и позабыла...

– Вообще, это к переменам, такое желание – как-то назидательно сказал князь.

– Я знаю. Будем считать, что они произошли и так?

– Будем. И это прямо счастье, что обошлось без жертв.

– Во всех отношениях.

И оба засмеялись, радуясь зарождению новой дружбы. Князь, по французскому обычаю, в завершение трапезы, достал тарелку с сырами, и Ирина отдала им должное, нисколько уже не переживая оттого, что слишком сильный их запах может потом где-нибудь на что-нибудь повлиять... Тоже вполне себе утешение.

Когда Ирина пыталась потом обдумать все произошедшее с ней и с князем в свете новой полученной информации – и сразу по возвращении домой, и после, когда первые переживания уже улеглись, и совсем потом, когда излагала новости вернувшемуся из Америки Сашке (то, что Сашке все это можно было бы и не рассказывать, Ирине даже в голову не пришло. У нее не было в заводе держать секреты от мужа, тем более такие существенные секреты. Ведь тот факт, что она, как женщина, не может представлять для князя существенного интереса, был для Сашки, безусловно, важен, позволяя ему спокойно относиться к ирининым с ним встречам, да и для самой Ирины важен был этот разговор, потому что, только рассказывая что-то кому-то другому, особенно близкому человеку, ты можешь сама как следует разобраться в своем отношении к излагаемому...) А иринино отношение ко всему этому... В общем, при любой попытке как-то его, отношение, уловить и расклассифицировать, оно ускользало, двоилось, расслаивалось на тона и оттенки, перебегая из сознания в подсознание и прячась где-то в закоулках их обоих. Безусловно, та прелестная легкость вины от – нет, пока не содеянного, но подступающего к этому, в которой Ирина жила все время после знакомства с князем, сменилась на безоблачную легкость невинности, потому что, как выяснилось, все их общение и в самом деле было совершенно невинным, и те объяснения, которые Ирина придумывала сама для себя, были почти истинны на самом деле – и это было почему-то обидно! Ирина чувствовала себя разочарованной, даже в каком-то смысле обкраденной, хотя, если начать задумываться, что же именно у нее украли, то ничего лучшего, чем «вор у вора дубинку», на ум не лезло. Но, тем не менее, было обидно. Пожалуй, присутствие этого выдуманного, эфемерного романа в ее жизни было более значимым, чем она сама себе признавалась. Хотя, если посмотреть непредвзято, все, что она получала, осталось на своих местах: сам князь, и возможность бесед, и встречи, и, пожалуйста, выходы в свет, и даже подарки – всего этого никто у нее не отнимал. Исчез только флер запретности, обусловленной его возможным (ни в коей мере не состоявшимся, не реализованным, но только возможным!) мужским интересом к ней, и оказалось, что за всем этим стоит пустота... Так что же получается? – задавала Ирина сама себе один и тот же вопрос – что человек, будучи сволочным созданием весь насквозь, только и ищет для себя того плода, который именно запретен? Вот и ругай после этого любопытную Еву с ее змеею...

Но, если быть честной самой с собой, может быть, надо признать – разгадка здесь. И тебе, как истинной дочери Евы, не хватает вот этого самого, а вся история нужна было лишь для того, чтобы ты, безукоризненная жена и мать, поняла наконец, где и чего искать? Или наоборот, задумалась – а так ли оно тебе нужно, это «чего»? И не являются ли на самом деле райские яблочки сладкими, только будучи хорошенько проваренными в сахарном сиропе... В конце концов, найти вместо любовника хорошего друга, вернее, почти подругу – потому что их общение с князем после всего произошедшего действительно лучше всего описывалось именно так – стоит многого, и уж во всяком случае, плакать здесь точно не о чем.

Из колонок Ирины Волгиной 4. Эримфанский кабан

Нет такой женщины, которая не знала бы пословицы про путь к сердцу мужчины. Ну, про тот, который лежит через желудок. Всех нас учили заботливые мамы, бабушки или тети: «Старайся, деточка, вот будешь хорошей хозяйкой, будешь вкусно готовить, и все захотят на тебе жениться», всем нам читали полезные сказки про трудолюбивую Хаврошечку или еще кого-нибудь столь же прекрасного.

Да, а времена потом взяли, и изменились. Вкусно поесть теперь можно и в ресторане, а быстро приготовить что-то дома – из полуфабриката. И мужчины стали другими, их теперь больше волнуют не хозяйственные навыки будущих избранниц, а их деловая хватка. Ну, или качество макияжа. В крайнем случае, богатый внутренний мир. Или так они говорят. И уж точно так пишут во всех красивых женских журналах.

А мы и рады их слушать. Действительно, богатый внутренний мир – это гораздо интереснее кастрюли с борщом на кухне, который к тому же надо еще приготовить самостоятельно. А потом горько рыдаем, когда тот, ради кого внутренний мир так непрестанно обогащался, вдруг женится совсем не на нас, а на какой-то... этой... у которой внутренний мир совершенно убогий, да еще и макияж потек. Потому что она из кухни не выходит.

На самом деле тут есть один секрет. В набившей оскомину маминой-тетиной фразе про желудочные пути есть еще один скрытый смысл. И он в том, что путь к сердцу мужчины действительно проходит через желудок. Но это совершенно другой путь.

Вот представьте себе картину – женщина, сосредоточившись мыслями на мужчине, которого она – ну, путь даже не любит, но хочет завоевать – творит что-то такое загадочное. Священнодействует. Варит колдовское зелье. Тщательно выбирает ингредиенты, сверяясь время от времени со старой, проверенной волшебной книгой, заглядывает в список заклинаний, данный ей другой, более опытной женщиной. Добавляет щепотку одного и горстку другого. Мелко режет и трет. Кидает все это в кастрюлю, отгоняет пар, вглядывается туда, принюхивается, добавляет что-то еще... И думает, думает о своем мужчине, и эти мысли неотъемлемо вплетаются в ткань волшебства, пронизывая зелье насквозь. А потом, когда зелье, согласно всем канонам, наконец, готово – она дает его тому, о ком думала, и он поглощает зелье, потому что не может отказаться, и чувствует, как его охватывает приятное тепло, и тяжесть в усталых членах, и общая благодать, и – неизбывное чувство благодарности и привязанности к той, кто дал ему это.

И вот он перед той самой женщиной – завороженный, готовенький, как кабан, завязший в снегу, и его можно брать голыми руками и нести, куда вам будет угодно – хоть в самый ЗАГС.

Хорошая сказка, скажете вы. Да ни фига! От сказки здесь очень мало. Это, что называется, может каждый. Секрет нашего счастья у нас в руках – все дело только в правильном подходе к предмету. Ну и маму, между прочим, слушать полезно – она, в отличие от тех же журналов, плохого не посоветует. А макияж и богатый внутренний мир своим чередом тоже ничему не мешают. Кто сказал, что колдунья непременно должна быть страшной и ограниченной?

И еще – всегда есть надежда, что, может быть, если вам очень-очень повезет, впоследствии может оказаться, что ваш мужчина и сам умеет неплохо готовить. Сейчас это, как говорят, тоже модно.

Кстати, волосы Ирина потом все равно покрасила в рыжий цвет – правда, только оттеночным шампунем, чтобы не радикально. Эффект был слабый. Ей не понравилось.

Часть вторая Завязь

Жизнь продолжалась. Январь не спеша перетек в слезливый февраль, а тот, не приходя в сознание, то есть осознанно не меняя погоды, стал мартом – и это тоже не принесло с собой перемен. Ирина возилась по дому, провожала и встречала мужа из поездок, занималась детьми, готовила еду, в промежутках писала свои колонки – все как всегда. Конечно, в это привычное русло вливался теперь еще и тонкий ручеек светской жизни, обеспечиваемый общением с князем – они действительно подружились, и эта дружба реализовывалась не только в телефонных разговорах и посиделках в каком-нибудь симпатичном кафе (что само по себе можно считать светской жизнью), но и в настоящих, без дураков, выходах в большой «свет». Князя постоянно приглашали то на прием, то на какую-то вечеринку по поводу или без, и он неизменно предлагал Ирине присоединиться. Они не обсуждали это вслух, но, судя по всему, наличие постоянной спутницы для таких выходов было для князя вполне существенным моментом. А уж тот факт, что спутница была понимающей и не предъявляющей по окончании раута никаких претензий с дальним прицелом, и вовсе превращал «момент» в удовольствие. Что же касается Ирины, то ее тоска по какой-то «большой» светской жизни, выходящей за рамки корпоративных вечеринок на сашкиной фирме, которые она и посещала-то всегда скорее по обязанности, была выходами с князем вполне избыта. Справедливости ради, большой тоски по светской жизни Ирина никогда не испытывала, но если так получилось, то почему нет? И, кроме всего прочего, выходить куда-либо с князем было исключительно приятно – отдать ему должное, он всегда был самым галантным кавалером, которого только можно было желать, и, находясь в его компании, можно было сколько угодно ощущать себя в центре его внимания и быть «прекрасной дамой», сердцем, знаменем, флагом, стягом и всем, чего душа пожелает.

Причем – и с этим парадоксом Ирина не могла по настоящему разобраться – все это было отнюдь не игрой на публику ради конспирации, как можно было бы подумать, нет, его отношение к ней в качестве собственной дамы было абсолютно искренним. Это подтверждалось хотя бы тем, что и без всякой публики, даже когда они сидели вдвоем у князя на кухне – этим Ирина гордилась, потому что, надо сказать, добиться такого уровня доверительности удалось далеко не сразу, месяца два князь порывался принимать ее исключительно в гостиной – но даже на кухне, которая, кстати, по уютности могла дать любой гостиной здоровенную фору, князь оставался рыцарем и джентльменом. При этом – и это не переставало быть если не обидой, то источником постоянного легкого разочарования – дальше этого «джентльменства» дело никогда не шло, да и не могло пойти, и всем участникам это было прекрасно известно по определению, но черт возьми, на фоне такого ухаживания, пусть чисто платонического... Обидно, обидно, ах! И даже не за себя, Бог с ним, то есть с ней, с собой, она-то уж как-нибудь не пропадет, у нее есть Сашка, и дети, и вообще из этого все равно бы ничего хорошего не вышло, так что оно и к лучшему, но в целом! Обидно за человечество, вернее, за лучшую его половину – ведь только представить себе, какой счастливой князь мог бы сделать любую женщину... Очень ненадолго, конечно, потому что она, Ирина, тут же убила бы ее своими руками, ибо нефиг покушаться на князя, но в принципе... Неужели же никогда не было подобной счастливицы? Как-то во время одной из кухонных посиделок Ирина даже спросила князя об этом напрямую.

– Ну, как сказать... – Задумался он. – Была, наверное... Только она об этом не знала. Во всяком случае, я на это очень надеюсь...

– Я не поняла, – призналась Ирина. – Как это – была, но не знала? Расскажи...

– Да нечего рассказывать, в сущности. Так... Это даже и не чувство было, скорее – ощущение, что ли. Мне было шестнадцать лет, а эта девушка была дочерью нашего соседа, классический случай – «the girl next door», девочка по соседству... Да, только дело было в Кембридже, и сосед, соответственно, тоже был профессор, как мой отец, другие там и не водятся, но дело не в этом... Она была... Она была не просто красавица, а особенная красавица – такое совершенно прозрачное, воздушное, нечеловеческое существо. По крайней мере, мне так тогда казалось. Я видел ее редко – я учился в Париже, приезжая домой на каникулы, и она тоже нечасто приезжала из своей частной школы, так что, может быть, раз в год... Но зато этот каждый раз был – видение, нет – явление... Как, помнишь, где-то это было... У Тарковского, кажется. «Свиданий наших каждое мгновенье/ Мы праздновали, как богоявленье/ Одна на целом свете, ты была/ Нежней и легче птичьего крыла». Ну и так далее. Вот – лучше, пожалуй, и не сказать. Для меня это действительно всякий раз было богоявлением, только, конечно, это были никакие не свидания, а так, случайные встречи. Но в остальном... Волосы, глаза, а главное – какая-то такая трепещущая прозрачность... Я совершенно искренне считал ее ангелом и был уверен, что она может летать, а ходит по земле только для того, чтобы не смущать нас, грешных...

– Ну, и, – с непонятным замиранием сердца спросила Ирина. – И что дальше?

– Да, собственно, ничего, – пожал плечами князь. – Ничего больше. Потом я стал учиться уже в университете, то есть – в Эколь Нормаль, и не видел ее несколько лет. Она за это время вышла замуж. Потом мы случайно встретились.

– И?

– И все. Чудо кончилось. Она была замужем, стала дамой, не училась, не работала, сидела дома, и это ее устраивало. Я чувствовал, что меня обманули. Видишь ли, для той, для особенной красавицы, как мне казалось тогда, это все – замужество, быт – было бы невыносимым. А она... Нет, она осталась красавицей, разве что слегка округлилась, но это ей даже шло. Она, безусловно, была очень красива, но... из ангела стала голубем. Он тоже может летать, но, согласись, является вовсе не небесным, а совершенно земным созданием. Вот и все. Зачем мне голубь? Это, в сущности, почти курица. Я разочаровался, уехал, забыл...

– Очень грустно, – вздохнула Ирина. – А что же, выходит, если женщина замужем и в быту, она в принципе не может быть интересной?

– Ну да, – князь неожиданно подмигнул ей. – Перестань лучше сразу.

– Что перестань?

– Ну что ж я – совсем болван? Ты примеряешь ситуацию на себя, и думаешь: «А как же он тогда со мной общается? Наверное, совсем за курицу держит?» Ну, или что-то в это роде. Вовсе нет. Ты пойми – то, что сейчас – совсем другое. Я говорю даже не про наши с тобой отношения – если стоит говорить про отношения в принципе. Но я даже не о них – о нас. Я совсем другой, ты другая. Это, в воспоминаниях, не имеет отношения ни к чему, что происходит сегодня. Я тогда... Ну, совсем не понимал еще, кто я и что. Болтался так, где-то между... Пробивало на эстетику. А ты... В тебе я, если хочешь, вижу мужчину. Друга. В лучшем смысле этого слова. Ты настоящая.

– М-да. Вот и поди пойми – это комплимент или повод для драки. А может, я не хочу, чтобы ты видел во мне мужчину? Может, мне обидно?

– Ну, не совсем мужчину в том смысле, как это воспринимается обывателем. Тут дело не во внешности, а в сути. Наоборот, внешне ты как раз совершенно замечательная, очень красивая женщина. Но для меня важнее, что ты... Это сложно объяснить. Андрогин, если хочешь.

– Не хочу. Илья, давай лучше не будем вдаваться. А то и правда до курицы дойдем. Или до яйца. Кстати, говоря о котором... Впрочем, нет, не надо. Скажи мне, что в этом месяце интересного в театре?

Из колонок Ирины Волгиной 5. Конюшни Авгия

Вы любите убираться? Нет, не в смысле, когда вас откуда-то выгоняют, (этого никто не любит), а в смысле – наводить порядок? Хотя, я подозреваю, этого тоже никто не любит. Я, по крайней мере, уж точно.

Если уж совсем точно, то я очень не люблю убираться. Поэтому я делаю это один раз в неделю. У меня выделен для этого один такой специальный день (ни в коем случае не выходной, чтобы не портить праздник) когда я прямо с утра, выгнав подальше всех домашних, чтоб не мешали (а помощи от них все равно никакой) начинаю убираться-убираться убираться.

Я ставлю на место все ботинки, и вешаю все рубашки, и разбираю завал из одежды у себя в комнате – между прочим, очень забавно по слоям разнообразных тряпок вспоминать, где я успела побывать за неделю... Хм, даже вечернее платье попалось, что же это было... А, ну да, это в том ресторане... Неважно. Продолжим.

Я разгребаю авгиевы конюшни детских спален и вытираю пыль на мужнином столе. Что интересно, мой муж мусорит в доме меньше всех. Точно меньше меня, а уж о детях и говорить не приходится. И это странным образом никак не согласуется с фактом, что, когда он в отъезде, в доме становится чище само по себе. Я замечала этот эффект многократно, и мои подруги наблюдают то же самое. Да, и времени свободного тоже становится больше. И еда всегда остается.

Ну ладно. Барахло – в стирку, ванную – намазать чистящим средством... Почему от мытья ванной всегда болит спина? А ведь это я еще в кухню не заходила, не говоря уже про пылесос.

Между прочим, я хоть и пользуюсь пылесосом, но в душе (где ударение падает на второй слог, конечно) я предпочитаю старый добрый веник. Пылесос, не спорю, наверное, эффективнее и продуктивнее, но веник – это так основательно, так как-то правильно, так из детства, когда домашняя повинность – уборка – в основном состояла из подметания пола, так... И потом он молчит! Правда, от подметания потом тоже болит спина, хотя и от возни с пылесосом она все равно болит не меньше.

Опять же, можно было бы не мучиться и пригласить уборщицу. Денег это стоит умеренных, проблемы с поиском особенной быть не должно. Можно было бы вместо противного каряченья уходить куда-нибудь на полдня и возвращаться в чистую квартиру... Но нет, я из недели в неделю мучаюсь тут, проклиная все на свете.

На самом деле позвать уборщицу мне мешают два обстоятельства. Нет, даже три. Во-первых, я потом ничего не найду. Никаких своих нужных бумажек, на которых записан ценнейший номер телефона и которые уже два месяца лежат на краю стола, никаких скомканных салфеток, в которые завернута оторвавшаяся пуговица от пальто, никаких... Да мало ли у меня ценных вещей?! И все должны лежать на месте, то есть там, куда я их сама положила и где я могу их найти. И это все еще не говоря про детей и мужа. Не потому, что я не знаю, где их найти, а потому, что у них этих ценных вещей гораздо больше.

Даже когда в моей квартире случайно прибирается моя мама... Такое случается, если она оказывается здесь в мое отсутствие, и это приходится на день, отличный от дня уборки. Маме всегда кажется, что у меня бардак. И действительно, после маминых визитов все квартира сияет, как никогда у меня, но вот найти в ней что-либо... А чужую тетку я вообще убью!

Во-вторых... Я не хочу, чтобы чужой человек знал мои маленькие тайны. Ну, вроде тех, что я ем конфеты в кровати и кидаю фантики на пол под тумбочку, а в правом тапочке у меня дыра. И только ли это... Когда мой младший сын был младенцем, мы часто гуляли с ним в сквере. Там же собиралась большая компания нянь, выгуливающих своих подопечных. Я такого наслушалась про секреты их хозяев... Страшно представить, о чем рассказывают друг другу уборщицы, собираясь в свободное время!

Ну и наконец – это в-третьих – я люблю свой дом. Мне кажется, то, что я убираю его сама, нас как-то сплачивает. Мы становимся ближе, а это важно. И потом я люблю, вылизав наконец все углы (пусть не так чисто, как мама, но все же), сесть в чистой кухне, заварить себе чашку чая, медленно выпить ее и поставить в раковину, не споласкивая – как зародыш будущего недельного бардака.

Яичная тема, озвучить которую Ирина так внезапно и резко отказалась, была для нее в последнее время довольно актуальной, но в то же время болезненной. Собственно, потому в разговоре так и получилось – ей очень хотелось с кем-нибудь это обсудить, и князь был как раз тем человеком, разговаривать с которым ей было во всех отношениях комфортно, но в последний момент стыдливость все-таки пересилила. Потому что уж тема-то была такая... Чересчур деликатная, почти до неприличности. И опять же – Ирина отнюдь не была ханжой, и по необходимости могла вслух называть любые вещи своими именами, так что дело было даже не собственно в физиологии, а скорее в том ее внутреннем аспекте, который...

Две недели назад у нее случилась задержка. В общем, конечно, достаточно обычное дело, с кем не бывает. Хотя с ней, с Ириной, этого как раз почти никогда не бывало, ее организм всю жизнь, однажды начав, работал как часы. Их размеренный ход не могли сбить ни перелеты через океан, ни перемены климата, ни нервотрепки, не говоря уже о каких-то мелочах вроде поездки на море. Все происходило всегда в заранее известное и задолго вычисленное время. Сбой, если это можно так называть, происходил только дважды. Собственно, эти два раза и стали потом Лешкой и Мишкой. Ну, и была еще та история. Но это к делу совершенно не относится.

Помимо всех прочих плюсов такая точность была исключительно удобна из чисто бытовых соображений. Всегда можно было знать заранее, когда лучше планировать отпуск, поездку, да хотя бы – на какой день не назначать себе закупку тяжелой провизии и покраску волос. Всем известно, что в эти дни с волосами вообще лучше ничего не делать.

Ну вот, а тут система неожиданно забастовала. И в день, когда, согласно расчетам, все должно было быть, ничего не произошло. И на следующий, вот ведь безобразие, тоже. Тут, конечно, самое время было бы вспомнить про прецеденты, благо их последствия толклись тут же в квартире, и поднять панику, но главное было в том, что основной виновник всех прецедентов и их последствий, то есть муж Сашка, уже три недели, как находился за океаном, и, следовательно, был ни при чем. Конечно, история знала примеры, допустим, и непорочного зачатия, но в этом месте Ирина предпочитала смотреть на вещи трезво.

Тем не менее, когда через три дня картина не изменилась, она все же зашла в аптеку и купила тест на беременность. «Береженого Бог бережет», – бормотала она себе под нос, запершись в ванной и выполняя дурацкие действия, предписанные инструкцией теста. У нее почему-то никогда не получалось аккуратно написать в стакан с первого раза. Главное, раздражала общая бессмысленность процесса. Так в конце концов и оказалось. Результат, естественно, был отрицательный. «Вполне предсказуемо», – фыркнула Ирина, отправляя стакан в посудомойку а тест со всеми упаковками и инструкцией в помойное ведро.

Успокоения не наступило. Да и откуда бы ему было взяться, успокоению, когда в организме происходит черт знает что, и объяснения этому нет. Лучше бы уж тест показал что другое, в сердцах подумала Ирина. Там хотя бы ясность была. И тут же перебила сама себя – потому что, помилуйте, откуда возьмется ясность, если Сашка, как в том анекдоте, в командировке в Америке?

В общем, еще через несколько дней Ирина все же решила идти к врачу. Пусть ей скажут, в конце концов, что происходит. Сложность была в том, что своего, надежного постоянного врача у нее не было. Детский врач был, зубной для Сашки – был, а вот ее, женского, не было. Да, она знала, что это неправильно, что к зубному и к гинекологу нужно ходить хотя бы раз в год, а лучше в полгода, и, живя в Америке, она так и делала, но, вернувшись в Москву, где жизнь была такой быстрой и суетной, все откладывала и откладывала. И потом, как уже было сказано, организм-то работал, как часы, то есть непосредственной необходимости не наблюдалось, а искать врача впрок, пусть даже для регулярных проверок, было как-то все не с руки, всегда находились дела поважнее. Да и потом, визит к гинекологу – не самое, в общем, приятное занятие, чтобы проявлять ради него какую-то повышенную активность. То есть был, конечно, когда-то врач, который, вернее, которая, наблюдала за ней в период беременности старшим, Лешкой, но это когда было... Она уж, небось, и не принимает вовсе, где ее искать, да и надо ли? Проблема наверняка не такая уж сложная, можно сходить к любому врачу, наугад, посмотреть, что получится, а там уже, смотря по обстоятельствам, можно будет понять, как дальше.

С этой несложной мыслью Ирина забрела в находящийся неподалеку от дома платный медицинский центр с каким-то отвратительно-непроизносимым названием «Медиплюс». При чем тут, казалось бы, плюс? Флюс! Или сделали бы тогда, что ли, лучше минус...

Но внутри было тепло и чистенько. На стенках висели картинки в рамочках и слегка пыльные пластмассовые цветочки. За регистрационной стойкой сидела сестричка в белом халате. Мило улыбаясь, она взяла с Ирины энную сумму денег – не такую маленькую, между прочим – и предложила ей пройти в пятый кабинет к врачу.

Пятый кабинет Ирина нашла, слегка поплутав. За чистенькой приемной лежали какие-то длинные, извилистые и довольно унылые коридоры с желтыми стенами и полом, застеленным расплющенными картонными коробками. «Ремонт у них, что ли? Да нет – это чтоб пациенты грязь не таскали», – догадалась Ирина. Картинок и цветов здесь уже не наблюдалось. Там и сям, притулившись к стенам, стояли шаткие скамейки-банкетки. Возле дверей их количество увеличивалось. На ближайшей обнаруженной Ириной двери была цифра восемь, потом почему-то сразу три, а искомый пятый кабинет обнаружился только за вторым поворотом. «Врач-гинеколог», – гласила табличка на двери. Очереди не было. Ирина постучала и вошла.

Довольно молодая (слишком молодая для врача) миловидная (слишком же для врача миловидная) женщина в белом халате приветливо поздоровалась с Ириной, предложила ей присесть к столу и, не спрашивая о причинах визита, быстрым почерком стала заполнять на нее медицинскую карту. И, вместо того, чтобы освободиться наконец от своей проблемы, Ирине пришлось долго и нудно описывать всю свою предыдущую женскую жизнь. Да, наверное, так полагается, и от этого «сбора анамнеза» есть какая-то безусловная польза, но все равно... Наконец, пробравшись через многочисленные: сколько лет-чем болели– давно ли замужем-как предохраняетесь и прочего в том же духе, приступили к делу.

– Что сейчас беспокоит? – дежурно улыбнувшись, спросила врач.

Ирина рассказала.

Последовала новая серия вопросов, немного более относящихся к существу вопроса. Ирина отвечала, как партизан на допросе, самой было смешно. Нет, никогда, ничего такого. Врач, честно все записав, некоторое время помолчала. После чего слегка задумчиво предложила Ирине пройти за занавесочку на кресло.

За занавесочкой было не только кресло, но и аппарат для ультразвукового исследования. Ирина обрадовалась. В Америке она привыкла к таким осмотрам, они казались ей более эффективными и уж точно были гораздо менее противными чисто технически.

Но врач указала ей на обычное кресло.

– Может быть, сделаем ультразвук? – пыталась настаивать Ирина.

– Сделаем, если хотите, – мягко ответила врач. – Но сперва обычный осмотр.

Пришлось терпеть. Рука в шершавой перчатке, холодные металлические трубки зеркал, острые инструменты для соскобов – Ирина всегда переносила подобные осмотры страшно болезненно. Потому, собственно, так долго и не могла выбрать время для визита. Но вот, наконец, экзекуция закончилась.

– Так у вас все в норме, – сказала врач, стягивая перчатку. – Если хотите, давайте на УЗИ поглядим.

Ирина и без таких мучений знала, что у нее все в норме. Вот только бы еще разобраться, куда сама норма-то делась.

Перебралась на кушеточку к аппарату. Легла. Приладили датчики, и врач долго и вдумчиво разглядывала переливающиеся картинки на мониторе.

– Нет, ничего не вижу. Когда, вы говорите, должно быть?

Ирина снова назвала пропущенные даты.

– Нет, беременности никакой не вижу. Яичники в норме, не увеличены. Когда, вы говорите?

Ирина повторила.

– Знаете, я вообще не вижу, чтобы у вас была овуляция. Ну, чтобы яйцеклетка была созревшей. Ни в одном яичнике, ни в другом. Вот, в правом, только-только что-то начинается...

– И что это значит?

Врач выключила аппарат, сделала Ирине знак одеваться, встала и прошла к столу.

Ирина, наскоро одевшись, вышла за ней. Врач, склонившись над картой, строчила там мелким неразборчивым почерком. Ирина присела.

– Доктор, и что же все это значит?

– Да ничего страшного. Просто пропущена овуляция. Не созрело яйцо. Там уже зреет другое, так что цикл скоро, надо думать, восстановится. Сколько, вы говорите, вам лет?

– Тридцать семь. С половиной.

– Ну, в принципе, так может быть. Рановато, но может.

– Что рановато? – Не поняла Ирина.

– Ну вы же понимаете, с возрастом в организме происходят определенные изменения. А количество яйцеклеток у женщины, оно вообще заложено изначально, может начать истощаться...

– Подождите, – перебила ее Ирина. – Вы хотите сказать, это... климакс, что ли?

– Ну не прямо сам климакс, конечно. Но... Предвестники...

Ирина молчала, потрясенная. Все, что было дальше, было неважно.

Врач выписала ей какие-то витамины, какие-то дополнительные направления, на анализы, кажется, какие-то счета, в общем, дала в руки кучу бумажек и просила прийти еще раз, через месяц. Ирина механически согласилась, попрощалась, прошла, как в тумане, по всем картонным коридорам, узким банкеточкам и пыльным цветам, заплатила по счетам в регистратуре, вышла на улицу, вдохнула холодного воздуха...

Бред. Какой-то просто бред. Этого не может быть. Она, конечно, не первой юности, но чтобы уж так уж... Да нет, ерунда. Какой, к черту, климакс? Ей всего тридцать семь. Она просто устала, понервничала, вот и пожалуйста. Ну и что, что раньше так не было – возраст сказывается.

Вот именно. Возраст. Сказывается. Еще немножко – и скажется совсем. А это нечестно, нечестно.

И ужасно обидно.

Домой Ирина пришла в расстроенных чувствах. Всплакнула в ванной. Испортила суп на обед. Не то, чтобы окончательно, есть его было можно, но вкусно было не очень. Накричала на детей, когда те вечером устроили очередную разборку. Попыталась позвонить и поплакаться Сашке, но тот был занят и не воспринял – и вот так всегда, да, он занят, а у нее жизнь проходит, почти вся кончилась, и даже яйцо не зреет. В общем, безрадостно.

Наутро забылось, стало полегче. Спустя пару дней и совсем отпустило. Ну, не совсем, конечно, что-то осталось, выскакивало по поводу и без повода, как вот при разговоре с князем. Может быть, зря все-таки не рассказала? Но нет, нет, незачем. Время пройдет, яйцо созреет, цикл наладится, и совершенно не нужно всем рассказывать про свое внутреннее несовершенство. Даже если это просто случайный эпизод. Тем более – если эпизод.

Но спустя пару месяцев и несколько безукоризненных – как всегда, как прежде – циклов «эпизод» повторился. То есть вот так вот – взял и повторился. И опять Ирина судорожно считала и сверяла даты, безнадежно вглядывалась в себя и прислушивалась к движениям организма. Издевательство какое-то!

Правда, здесь было одно «но». В отличие от предыдущего раза Сашка был в Москве, рядом, и это значило... Нет, совсем не то, что можно было плакаться на месте ему в жилетку, хотя и это, безусловно, тоже, но главным было все-таки то, что все происходящее, вернее, не происходящее, можно было благополучно списать на него. И, Господи, думала Ирина, как было бы хорошо, если бы и в самом деле оказалось бы так, что все можно было бы списать на него. То есть, конечно, ничего хорошего, наверное, все-таки не было бы, потому что возник бы целый ряд новых вопросов и проблем, но по крайней мере не было бы сомнений в моем... в моей... А в чем, собственно, твоем? Чего ты так надрываешься? – Спросила она себя. Возраст? Так тут нет никаких вопросов. Не девочка, да. И двадцати пяти тебе тоже уже никогда не будет. Фертильности? А оно тебе нужно? У тебя, строго говоря, уже есть некоторое количество доказательств этой самой фертильности, и новых, пожалуй, не хочется. Вот окажись ты сейчас беременна, и что? Лучше не надо.

– Надо! Надо! – Вдруг закричал в ответ внутренний голос откуда-то из глубин организма, да так пронзительно, что Ирина сама испугалась. Для нее, честное слово, это было неожиданно. Она была – по крайней мере, она сама искренне так считала – совершенно довольна составом своей семьи, двух детей им с Сашкой было вполне достаточно. Сашка, правда, мог иногда что-нибудь такое сказать на тему, что есть еще, мол, порох в пороховницах, но все-таки больше в шутку, чем на самом деле всерьез. Ну, и сама она, бывает, жалела тихонько, что у нее не получилось дочки, а только мальчишки, но и это достаточно абстрактно, а не чтобы что-то предпринимать по этому поводу. Все-таки рожать, считала она, после тридцати пяти было уже поздновато, да и как представишь, сколько с этим будет возни. Мальчишки только-только выросли, жизнь только-только устоялась, и опять бессонные ночи? И ладно бы только это, а растить? А беременность сама, в конце концов? Ноги, зубы, спина? Нет, она уже все это проходила, спасибо. Но откуда, откуда тогда этот отчаянный вопль? Может быть, во всех ее разумных рассуждениях что-то не так, и надо подумать сначала?

И обязательно подумаю, успокоила она внутренний голос, но сначала схожу в аптеку. Думать, знаете ли, лучше все-таки на основе каких-то конкретных знаний. Вот схожу в аптеку, куплю тест на беременность, выясню все доподлинно – а потом и подумаю. Может, там и думать-то не о чем. Хотя уж что-что, а о чем думать, всегда найдется.

Так, исполненная различных дум, она и зашла в аптеку. Аптека была современной, новомодной, организованной по принципу супермаркета, то есть всяческие полезные товары и принадлежности, продающиеся без рецепта, включая косметику, мыло и витамины, были разложены на многочисленных полочках и стеллажах, а к продавцу за стеклянным прилавком надо было обращаться только за каким-нибудь серьезным лекарством. Ирина, разумно рассудив, что тест на беременность серьезным лекарством не является, решила никого не спрашивать и отыскать его самостоятельно.

Побродив немного среди лабиринта стеллажей, она отыскала, наконец, нужную полку. Там было собрано практически все, имеющее хоть какое-то отношение к процессу человеческого воспроизводства, от презервативов до разнообразных прокладок с крылышками и без. Нужных Ирине тестов на беременность было, как минимум, вариантов семь. Она стала вдумчиво их рассматривать, читая инструкции и изучая ценники. Это было совсем не пустое занятие, потому что цены варьировались в пределах порядка, то есть десятикратно. Выбирая разумный компромисс между ценой и надежностью, Ирина цапнула очередную розовую коробочку, прочла наклеенную сзади на белой бумажке инструкцию на русском языке, нахмурилась, перевернула, прочитала название на английском... Нахмурилась, прочитала еще раз... Нервно засмеялась, положила коробочку на место, развернулась и вышла из аптеки, не купив вообще ничего.

Потому что это действительно смешно – выбирая тест на беременность, наткнуться на тест для определения, наступил ли у тебя климакс. А главное, наткнувшись, не бросить его с возмущением на полку, а начать задаваться вопросом, не купить ли лучше его, цена-то подходящая. И вообще, может, он в данном случае нужнее.

Маразм, маразм, думала Ирина, садясь в машину и глядя на себя в зеркало заднего вида. Совсем уж я спятила с этими своими яйцами. То вылупляются, то не вылупляются, что хотят, то и делают, организм совсем вразнос пошел, а я ему потакаю. И тут же снова вылез внутренний голос, на этот раз не надрывно, а тихо и ласково: «А ты роди, – шептал он. – Роди кого-нибудь, вот организм и наладится. Очень омолаживает, говорят. Просто новая жизнь». Ага, роди. И умри тут же на месте, ответила ему Ирина. Я и в прошлый-то раз еле выжила, то токсикоз, то давление, а это мне еще на десять лет меньше было. Вот если бы еще можно было хоть с пузом не ходить, не маяться, если б их, детей, готовенькими выдавали, да чтобы с гарантией девочку, еще можно было бы подумать... Внутренний голос, явно не зная, что ответить, заткнулся и замолк. Ирина завела мотор и поехала домой.

Из колонок Ирины Волгиной 6. Критский бык

Болеть не любит никто. И мало кто любит, когда его чему-нибудь учат. А вот лечиться и учиться некоторым нравится. И уж точно все без исключения считают, что они знают, как правильно надо учить и лечить. Или, по крайней мере, знают, почему кто-то другой – тот, кто непосредственно лечит и учит – делает это неправильно.

Вообще, общественное образование и общественная медицина – больные точки любого общества, любой страны. Мне случалось бывать в разных странах, и друзья у меня живут много где – и нигде, никто не бывает доволен двумя вещами. Качеством обучения детей в школах и уровнем получения медицинских услуг. Нет, поймите меня правильно – недовольство могут вызывать еще сотни разных вещей, от цен на недвижимость до свежести овощей на местном рынке, но это от места к месту варьируется, а вот школы и поликлиники – величина абсолютно постоянная.

Отчего это происходит, наверное, объяснять не надо. И детское образование, и лечение больных – вещи настолько общеупотребительные, что без них не обходится ни одна современная семья. Ну, а на всех, как известно, не угодишь. Вот и результат.

Ну и что – все действительно так печально? Наверное, все-таки нет. Потому что мы, несмотря ни на что, все же не умираем, и даже болеем в среднем реже, чем бываем здоровы, и дети наши, худо-бедно, но все же выучиваются правильно спрягать глаголы и складывать дроби, поступают в университеты и находят свое место в жизни. А недовольство наше в процессе, если изучить его немного более пристально, бывает зачастую вызвано тем, что он, этот самый процесс, не происходит сам собой, а требует нашего постоянного и непосредственного участия.

Да, когда мы болеем, нам нужно так или иначе ходить в поликлинику, стоять там в очереди и сдавать анализы. Да, лекарства дороги, а врачи не так внимательны, как нам того хотелось бы, да еще и ошибки иногда допускают. За наши кровные деньги, между прочим. Потому что даже когда медицина формально считается страховой и бесплатной, это не более, чем пресловутый сыр во всем известной мышеловке, все равно оплачиваем ее мы и никто другой.

Да, даже в самой лучшей, самой частной и дорогой школе, не говоря уже о бесплатных, нам все равно нужно так или иначе помогать ребенку делать домашние задания. Нам нужно покупать ему учебники и всякую другую ерунду, ходить на собрания и проверять время от времени, чему же все-таки их там, в этой школе, научили. Такие, кстати, иногда для себя делаешь открытия! И хватаешься за голову, и ревешь от злости, как бешеный бык, и бежишь нанимать репетиторов, и сам, не жалея времени и сил, начинаешь на месте разъяснять ребенку какой-нибудь бином Ньютона, и ругаешь, ругаешь ругательски эту чертову школу вообще и систему в частности.

То есть, если вспомнить, с чего я начала этот разговор, получается парадокс! Все знают, как надо, вернее, как не надо, учить и лечить – но делать это даже для себя и своих детей никто не любит. А если все же приходится что-то на этом фронте даже не делать в полной мере, а только доделывать, это сразу считается ужасным. Ну и, собственно, тут как раз начинаются все эти ламентации о качестве медицины и образования.

Но, если вдуматься – то почему это плохо? Не то, что кого-то недоучили или недолечили, а то, что мы должны заботиться о себе сами, не полагаясь до конца ни на страховку, ни на оплату за школу и ни на что другое. Наше здоровье и образование наших детей, как бы банально это ни прозвучало – лучшее и самое ценное, что у нас есть. И ничего удивительного, что оно нужно, по большому-то счету, в первую очередь нам самим. И поэтому мы должны сами – и только сами – следить за ним и им же заниматься. И никто – ни бог, ни царь и ни герой не даст нам в этом месте никакого избавления. Это нужно принять. К этому нужно привыкнуть. Это нелегко. И морально, и, потом, чисто технически. Но зато, привыкнув, втянувшись, вы уже сможете находить в этом свое удовольствие. В первую очередь – от получения качественного результата.

Но пресловутый внутренний голос, как выяснилось немного позже, отнюдь не сдался, а наоборот: вступив в сговор с какими-то неизъяснимыми внутренними же потусторонними силами, он подтянул резервы и выступил с контрпредложением. Ничем иным, кроме как таким потусторонним издевательством, пожалуй, нельзя было бы объяснить тот факт, что буквально этим же вечером Ирина, практически никогда никаких новостей по телевизору не смотревшая, да и вообще не уважавшая телевизор ни как предмет, ни как способ проведения досуга вдруг, готовя ужин, зачем-то нажала кнопку включения. Ну да, конечно, все можно было бы списать, как всегда, на капризы мужа Сашки, крикнувшего из комнаты: «Ирусь, включи новости по России!», потому что Сашка-то как раз никаких новостей в жизни не пропускал. Ирина в обычное время телевизора в кухне не поощряла, а уж за ужином особенно, а тут почему-то повелась, включила. Хотя и ужин был практически готов, и тарелки она уже накрывала на стол.

– Сообщение из города Н-ска, – хрюкнул проснувшийся экран. – Наш корреспондент передает, что местные дома ребенка не могут вместить детей, от которых отказались родители. Дома малютки переполнены и больше не принимают детей, остающихся в родильных домах. Малыши находятся там по нескольку месяцев. Условия в роддомах совершенно не приспособлены для такого содержания детей.

Камера показывала тем временем больничные палаты, кроватки, в которых, как в деревянных клеточках, лежало по несколько младенцев сразу. Ирина, не в состоянии оторвать взгляд от экрана, медленно опустилась на стул.

– Главврач родильного дома номер три бьет тревогу, – продолжал вещать телевизор. – Он обращается за помощью не только в местные, городские и областные структуры, но и ко всем организациям и частным лицам, способным оказать хоть какую-нибудь помощь в сложившейся ситуации.

Телевизор переключился уже на следующую тему, а Ирина так и сидела, замерев, на уголке стула. Услышанное не то, чтобы поразило ее, но, упав на благодарную почву, породило в ней мысль. «Что они только что сказали? – размышляла она сама с собой. – Что в этом самом Н-ске некуда девать отказных младенцев. Что граждане, которые могут, пожалуйста – приезжайте, забирайте. Окажите спонсорскую помощь, то есть, значит, заплатите нам немножко – и вперед. Ну да – частные лица, посильная помощь – если это не реклама, чтоб мне на месте лопнуть». Ирина, вращаясь где-то в своих журналистских кругах, неоднократно слышала, что усыновить в Москве ребенка – большая проблема, потому что те, кто побогаче, хотят, конечно, совсем маленького, из роддома, что на таких большая очередь, что это сложно и дорого... Она никогда особенно не сосредотачивалась на такой информации, справедливо полагая, что ей-то это совсем ни к чему, но в памяти оседало. А вот теперь, в контексте, всплыло. А в сочетании с ее собственными переживаниями мысль оформлялась уже во что-то настолько конкретное. Надо было обсуждать с Сашкой.

Он, легок на помине, как раз и появился в кухне.

– Ты чего такая сидишь? – обнял за плечи, ткнулся носом в ухо. – Случилось чего?

– Да нет, – Ирина поднялась и продолжила расставлять тарелки. – Просто у меня тут мысль...

– Мысль? Ну давай. А может, сперва поедим? А то уж больно серьезно что-то.

– Ну, она и мысль вообще-то серьезная. Но, если хочешь, давай поедим. Зови крокодилов.

Крокодилы не заставили себя ждать. Уж что-что, но на ужин их долго ждать не приходилось никогда. Все, что Ирина готовила последние минут сорок, было сметено за такое же, если не меньшее, количество секунд.

– И это все? – с сомнением спросил Лешка, заглядывая в опустевшую сковороду, минуту назад полную жареной картошки. – Ничего больше нету? Это вы называете ужин?

– Да. Это был ужин. – твердо ответила Ирина. – И неплохой, между прочим. Жрать вообще вредно, особенно по вечерам.

– Это кому это вредно? – вставил свое слово Мишка. – Я расту, мне полезно. Вот Лешку точно можете не кормить.

Лешка, протянувшись через стол, дал ему щелбан. Меньшой врезал брату по руке, одновременно заорав, что его обижают. Начался гвалт. Ирина заткнула уши.

– Наелись – брысь все отсюда! Драться – у себя в комнате, дайте людям чаю спокойно попить! – велела она, не отнимая рук от ушей. – Нарожала мальчишек на свою голову. Всегда знала, что девочки лучше.

– Чем это они лучше? – хором спросили переставшие от негодования драться мальчишки.

– Тише.

– Ни фига! – возмутился Мишка. – Вот у нас в классе Машка Трофимова, она еще как орет.

– Ну уж тебя не переорет, – тут же вставил Лешка.

Мишка пнул его ногой под столом. Гвалт начался по новой.

После ужина Ирина предложила Сашке пойти погулять. Они иногда так гуляли по вечерам, когда с детьми, когда вдвоем. Традиция зародилась еще в Америке, когда новорожденного Мишку надо было катать в коляске, да так и прижилась. В последнее время, правда, выбраться удавалось нечасто, но сегодня Сашка был дома, и Ирине хотелось все-таки с ним спокойно поговорить, так что повод к прогулке был.

Они медленно брели вокруг дома в весенних сумерках. Воздух пах свежими тополиными почками и немного бензином. Это не раздражало и даже было почему-то приятно, по-городскому.

– Сань, – тихо сказала Ирина, беря мужа под руку и прижимаясь к нему. – А давай девочку заведем?

– Давай, – с готовностью отозвался Сашка. – Можем прямо сегодня вечером начать.

– Нет, Сань, я не об этом, – Ирина покачала головой. – Это я уже старовата буду. У меня вон яйца не вылупляются...

Сашка начал что-то такое про ее вечную молодость, но она перебила:

– Я тебе весь вечер пытаюсь рассказать. Я видела, по ящику, в новостях – там у них в Н-ске, в роддомах, полно детишек отказных, совсем маленьких. Приезжайте, говорят, кому надо.

– Прям так и говорят? – Усомнился практичный Сашка.

– Ну, не прям так, с экрана-то, но смысл именно такой конечно. Я слышала, девчонки в редакции болтали как-то, что такой вот ребеночек маленький, их в Москве вообще не найдешь, люди годами ждут... А тут вон – только съездить. Давай съездим, возьмем девочку, Саш?

– Ир, – Сашка замялся. – Я, если честно, об этом не думал совсем. Неожиданно как-то...

– Ну... Я тоже только сегодня увидела. Но вообще-то, Сань, мысль-то хорошая. Девочку... А то эти бандиты большие уже, Лешка вообще через год поступит, свалит из дому. Да и Мишка вон какой здоровый.

– Ир, но я же не против. Только своего. А то ведь, сама понимаешь, это же неизвестно что может быть. Здоровье там, наследственность... Не расхлебаешь потом.

– Ну Сань. Своего – я уже боюсь, мне лет-то вон... Организм, опять же, барахлить начинает. Я с Мишкой, помнишь, как маялась, а с тех пор десять лет прошло, между прочим. И потом – опять пацан получится, что будем делать?

– Растить.

– Ага. Я от этих-то не знаю иногда, куда деваться. Ты дома мало бываешь, а я все время с ними. Не-ет, это я уже ученая. Я только на девочку согласна. И чтоб не рожать. Саш, ну ты сам подумай, кому плохо-то будет? Возьмем ребеночка, вырастим... Их там так жалко, они там, показали, лежат в этих кроватках по трое, как селедки в банке. Мы же можем, Сань...

– Ир, – Сашка был мягок, но непреклонен. – Ир, мы, конечно, можем, и все такое, но мне эта идея не нравится.

– Ну слушай, в смысле здоровья, это же можно, наверное, там с врачами выяснить, кто родители, чтоб молодые были, студенты – наверняка студентки часто отказываются. И это, между прочим, даже здоровее гораздо, чем если бы я сама, в моем-то возрасте.

– Ну я не знаю, – в голосе Сашки не исчезало сомнение. – По моему, нормальная баба своего ребенка не оставит. И потом, Ир, мне кажется, ты сама первая не сможешь.

– Что не смогу?

– Как своего любить не сможешь. Ты нервная, у тебя натура творческая. Ты сейчас загорелась, а потом передумаешь – а это ведь ребенок, это навсегда.

– Интересное дело! Что же, мне эти надоедали, что ли?

– В том-то и дело. Это – свои, ты их носила. Ты же сама говоришь, что вообще детей не любишь, а свои просто как часть тела. Отпочковавшаяся нога. Помнишь?

Ирина действительно вспомнила, как именно такими словами описывала в студенческой компании свое отношение к новорожденному тогда Лешке. И, вспомнив, не могла внутренне не согласиться с мужем – действительно, описание казалось ей тогда очень точным, а любовь к детям всегда была для нее чем-то даже животным, идущим настолько глубоко изнутри... Может быть, Сашка прав? Но согласиться как-то вот так сразу было слегка обидно.

– Ну, слушай, это – одно, а то – другое. Ну, даже если так не получится, все равно же вырастим. Это правильно, это... благородно, если хочешь. Вон в Америке сколько народу так делает, даже негров усыновляют.

– Нет, Ирка. Это тебе не игрушки, это человек. Как это – своих так любить, а не своего – иначе. Брось. Не выдумывай. Я против. Если хочешь, давай, я тебе лучше щенка подарю. А еще лучше, – быстро добавил Сашка, заметив зарождающуюся в Ирининых глазах бурю, – еще лучше, давай, все-таки, сами попробуем. И про организм не выдумывай, нечего яйцами прикрываться. Я вот – всегда готов, обращайтесь.

– Тоже мне, пионер нашелся, – фыркнула Ирина, решая, впрочем, тему на этом считать до поры закрытой.

Но все же расставаться с идеей окончательно Ирине было жаль, и, спустя несколько дней, она рискнула запустить новый пробный шар. На этот раз аудиторией были выбраны дети.

Выждав момент наиболее благостного детского расположения – после чая со свежими ватрушками, когда рты еще были заняты, и в кухне поэтому было тихо, Ирина задумчиво, как бы в пространство, сказала:

– А знаете, я вот тут подумала... Не завести ли нам еще девочку?

Дети уставились на нее. Меньшой перестал жевать. Старший фыркнул в чашку:

– Только вот не говори сейчас, что ты... Что вы с отцом... Ты же не беременна?

– Нет, – быстро ответила Ирина. – Я имела в виду – не взять ли нам ребенка из детского дома.

– Фу-у, – облегченно выдохнул старший.

А младший, быстро дожевав ватрушку, цапнул еще одну, откусил и пробубнил:

– С ума сошла? На кой тебе нужна девчонка? Еще если бы мальчик...

– Молчи, болван! – цыкнул на него старший. – Мам, чего ты вообще такое выдумала? С чего вдруг?

Ирина рассказала им про передачу в новостях.

– Жалко так. Детишки, маленькие совсем. Пропадут. А мы бы могли взять, вырастили бы.

– Ну да. – Лешка был скептичен. – Мам, это все, конечно, хорошо, но это же ничего не изменит.

– То есть?

– Ну, всех же ты все равно не сможешь взять. А один ребенок ничего не меняет в картине мира.

– Ты неправ. Картину мира я, может, и не изменю, но жизнь этого отдельного ребенка – очень даже. И к лучшему.

– Ну да. И еще двух – к худшему. А мы тебе, между прочим, не чужие.

Не очень понятно было, шутит он, или говорит всерьез. Сказано это было такой подростковой чуть хамоватой скороговорочкой, за которой, впрочем, проглядывало вполне искренняя обеспокоенность. Ирине захотелось его утешить, схватить в охапку и крепко обнять, но она сдержалась.

– Ладно тебе. Чем это, интересно, так уж она ухудшится, ваша жизнь? Ты вообще большой, вот поступишь в университет, и дома-то бывать перестанешь.

– А я? – завопил Мишка, но старший сурово велел ему заткнуться, и тот почему-то послушался.

– Мам, дело же не во мне. И даже не в этом, – Лешка кивнул на брата. – Но тебе-то зачем это нужно? Ты же сама первая не выдержишь. И, кстати, папа-то в курсе?

– Ну, в курсе.

– И что он сказал?

– То же самое, что и ты. Даже удивительно.

– Вот видишь. Потому что так и есть. Что тебе, жить скучно, что ли? Давай мы тебе щенка купим.

– Это папа тоже предлагал, – фыркнула обиженная Ирина.

– Собаку, собаку, ура! – завопил Мишка.

– Отвали! Не видишь, люди разговаривают!

– Сам дурак!

– Да не хочу я никакую собаку, что вы все ко мне пристали! У меня есть Долька.

– Долька не считается, она у бабушки.

– А другую я не хочу. Это... Это невежливо.

Собака у Ирины действительно была. Вернее, когда-то была. Впрочем, она была и теперь, только жила у Ирининой мамы. Маленького щенка английского спаниеля Ирина принесла домой, случайно купив в метро, когда Лешке было чуть больше года. Из него вскорости выросла хитрющая рыжая псина с длинными ушами и непомерным аппетитом. Было удивительно, сколько всего могла слопать такая относительно небольшая по размерам собачка. К сожалению, кроме жадности, она обладала еще и недюжинным интеллектом. Уже в полугодовалом возрасте она научилась открывать по ночам холодильник со всеми вытекающими последствиями, а любая еда, оставленная по глупости на открытой поверхности любой высоты исчезала мгновенно даже среди бела дня... Трагические рассказы Ирины о том, сколько чего опять сожрал ее спаниель, были украшением любых дружеских сборищ и посиделок.

Когда они уезжали в Америку, Ирина побоялась брать собаку с собой и оставила ее маме, к большому неудовольствию папы. Мама, осиротевшая без дочери и внука, все временно невостребованные бабушкины силы вкладывала в собаку, гуляла с ней четыре раза на дню и кормила на убой. Собака от такой жизни быстро растолстела, но зато перестала бандитствовать, поняв, очевидно, что добыча пропитания в новых условиях жизни не стоит таких усилий.

По возвращении Ирина пыталась забрать собаку обратно, но та наотрез отказалась расставаться с Ирининой мамой. Вплоть до того, что, все-таки привезенная Ириной домой, собака сутки лежала, уткнувшись носом в дверь и отворачиваясь от миски с едой, что для нее было делом неслыханным. Ирина сдалась. Так собака и жила до сих пор у родителей. Но заводить другую Ирине почему-то все равно казалось неправильным, как будто она этим кого-то обманывала. И потом – при чем вообще тут собака? Речь шла совершенно не об этом.

Но то, о чем, собственно, шла речь, похоже, не вызывало энтузиазма ни у кого в семье. «Два-ноль, и не в мою пользу – с грустью подумала Ирина. – Или, вернее, три – ноль. Даже дети проявили редкостное единодушие. Может быть, так и есть – они все на самом деле правы, а я просто-напросто маюсь дурью от нечего делать?»

Из колонок Ирины Волгиной 7. Кони Диомеда

Очень многие мои знакомые жалуются на своих детей. Не на тех, которые маленькие, их-то как раз все любят до умиления, а на тех, которые уже подросли. На подростков, то есть. Спектр этих жалоб широк беспредельно. Подросшие дети хамят, не слушаются, возвращаются поздно, не докладывают, где были и куда собираются, много разговаривают по телефону – городскому и мобильному, не желают убирать за собой, громко слушают музыку, ужасно одеваются, красят волосы в неестественные цвета, дружат неизвестно с кем, и вообще доставляют родителям массу неудобств и переживаний.

Все это, наверное, действительно так и есть. Вышеперечисленные родительские жалобы наверняка обоснованны и очень во многом справедливы. Кроме того, поскольку я лично знаю этих несчастных родителей, то могу засвидетельствовать – все они совершенно адекватные люди и на самом деле любят своих детей. То есть – это не то, чтобы они нарочно к ним придирались и старались отравить детям жизнь.

В то же время у меня есть некоторое количество знакомых детей соответственного, подросткового, возраста. Точнее, у меня у самой есть такой сын, и я иногда общаюсь с его приятелями.

И все они, эти дети, при случае, то есть когда заходит речь, жалуются на своих родителей. Иногда, правда, не мне напрямую, а моему сыну по-товарищески, но так или иначе отзвуки этих жалоб до меня доходят. Родители не желают их понимать, нарочно притворяясь тупыми ханжами (это не дети прямо так говорят, это я пытаюсь передать общий смысл), мешают личной жизни, не давая разговаривать по телефону и устраивая истерики за поздние возвращения, вечно лезут с дурацкими вопросами типа: «Где был и когда вернешься?», не дают спокойно слушать музыку, вынимают всю душу по поводу чистоты, критикуют одежду и прическу, и вообще отравляют существование.

В какой-то момент я одновременно с ужасом и смехом поняла, что самая главная и страшная взаимная претензия выражается на самом деле очень простыми словами: «Они меня не понимают и не хотят понимать!»

Я спросила своего ребенка, думает ли он так же и обо мне. «Да нет, – ответил отпрыск. – Мы же с тобой разговариваем. Если что-то непонятно, всегда ведь можно объяснить».

Может быть, мне повезло с ребенком. Даже два раза повезло – у меня их двое. Но и на самом деле – когда ребенок однажды вернулся откуда-то позже, чем ожидалось, я, собрав волю в кулак, не стала кричать на него тут же на месте, а объяснила на следующее утро, что мне было страшно. Потому что город – место неспокойное, потому что я его, то есть ребенка, люблю, потому что я не знала, где он был и все в таком духе. Абсолютно то же самое, что чувствуют и переживают все родители, дети которых поздно возвращаются домой. И ребенок, вместо причитаний о заедаемой молодости, действительно расстроился и серьезно обещал мне в следующий раз не забывать телефон. Потому что они, наши дети, тоже нас любят, даже если немного стесняются это открыто выражать. И так, за разговорами, мы решаем очень многие болезненные вопросы из перечисленных выше. Потому что они у нас есть так же, как и у всех остальных. Ну, может, только вопрос уборки у нас в доме стоит менее остро. Я сама, как уже рассказывала, убираться очень не люблю, потому и к детской грязи отношусь толерантно.

Конечно, это бывает иногда трудно – взять и спокойно поговорить, когда на душе все кипит. Но мы же – старше. Если уж у нас кипит, то каково им, нашим детям, в их поганом переходном возрасте – у них все то же самое кипит в двадцать, в сто раз сильнее. А тут мы со своими дурацкими претензиями и попытками ограничить свободу. Ведь они, дети, в основном отстаивают свою свободу. И в основном, я хочу заметить, все-таки не от нас. Они, независимо от нас, строят отношения с окружающим миром, а мы, в своем родительском желании защитить их же, встаем у них на пути. И они тогда по своей глупой молодости просто не могут понять – мы с кем? Или против кого? Мы с ними или за них? Ну и понятно, на всякий случай обрушиваются на нас, как дикие кони, со всею силою кипящей молодости, готовые тут же загрызть на месте. А оттого, что мы близкие люди, градусы всех страстей накаляются только выше.

Я вовсе не идеал. И я сама тоже ссорюсь со своими детьми. И ругаюсь, и обижаюсь, и потом бурно и сложно мирюсь. Но я изо всех сил всегда стараюсь помнить, что, как бы оно ни сложилось, в схватке моих детей со внешним миром я – на их стороне. Всегда. И мои дети тоже об этом знают.

Ирина уже, примирившись с отказом домашних, практически рассталась со своей идеей, когда ее вдруг неожиданно горячо поддержал князь Илья. Собственно, Ирина и рассказала-то ему обо всем при очередной их встрече скорее в плане светской беседы, не рассчитывая на большое участие. Но Илья живо заинтересовался, заставил рассказать все подробно, особенно вникая в детали телерепортажа. Он был совершенно согласен с Ирининой оценкой его действительной цели, а саму идею взять ребеночка нашел правильной и благородной. Ирине даже стало неловко. Она-то собственно, никогда не преследовала никаких возвышенных целей, о чем тут же и поторопилась заявить.

– Илья, мне кажется, ты меня идеализируешь. Ничего специально благородного тут нет, просто я сама рожать боюсь, мне уже лет для этого многовато. Вот и подумала – как хорошо, готовенький ребеночек, да еще наверняка девочка, только-то. А мои хором осудили, да, может, и правильно. Они, знаешь, как сговорились все, одними и теми же словами – ты любить не сможешь, тебе надоест. Собаку, говорят, лучше заведи.

– Нет, – покачал головой Илья. – Они не правы. Все, мне кажется, у тебя бы получилось. И сами бы они привыкли, и любили бы. И потом, какая разница, в чем была цель, если в результате получается хорошее дело? А тут уж двух мнений быть не может.

– Ну, это как сказать. Дети орали, что, улучшив жизнь одному ребенку, я ее ухудшу двум другим.

– Ты же понимаешь, они не всерьез.

– В каждой шутке есть доля шутки. Испугались-то, наверное, вполне всерьез.

– Опять же, – Илья взял ее за руку. – Наверное, испугались, и, конечно, их жизнь в чем-то изменилась бы, и они это понимают и заранее противятся, это естественно. Но если бы ты решила рожать сама – что, для них была бы какая-то разница?

Ирина задумалась.

– Не знаю. В смысле жизненных перемен – вряд ли. То есть, жизнь у них изменилась бы точно так же, просто беременность, это же довольно долго, почти год. Было бы время привыкнуть, что ли, притерпеться к мысли.

– Вот видишь. Получается, разница только во времени. А не в том, свой ребенок или не свой.

– Ой, не скажи, – Ирина засмеялась. – Еще какая разница. Так я бы полгода ходила бы толстая, больная, усталая, раздражалась бы по любому поводу, им бы за мной ухаживать пришлось. А так раз – и все готовенькое. Собственно, и мне-то почему идея нравилась. Да ладно, чего уж теперь.

– Это, конечно, твое решение. Но мне жалко, что ты передумала. Это было бы... – князь замялся, подыскивая слова. – Правильно. И красиво. И за такой поступок всегда воздается.

– Ты думаешь? – Идея внутри снова стала оживать. – А то, что мужики так против?

– Привыкли бы, – уверенно сказал Илья. – В этом можешь мне поверить. Я, мне кажется, немного разбираюсь в мужской психологии. И я, со своей стороны, тоже тебе помогал бы, чем мог. Я, конечно, не большой специалист в воспитании детей, в том смысле, что нянька из меня, наверное, вышла бы крайне плохая, но все равно. Тем более, после этой нашей беседы я бы считал себя в некоторой степени причастным, что ли... Кстати, я, наверное, мог бы что-то узнать, поговорить насчет усыновления... У меня, ты же понимаешь, если надо, найдутся связи. Это, кажется, и оформляется не так уж долго.

– Спасибо, – искренне сказала Ирина. – Но, пожалуй, на надо. Усыновление, бумажки все эти собирать, доказывать какой-то тетке, что я не верблюд, не алкоголик и могу вырастить ребенка... Нет, я так не хочу. На ребенке потом всю жизнь эта печать стоять будет. И потом, Сашка все равно против, он и не подпишет ничего. Так, с бумажками, мне его не уговорить. Вот если, как ты сказал, ребеночек уже был бы, его бы все, наверное, и правда полюбили, а так... Нет, не вариант.

– Ну что ж, тебе виднее, – согласился Илья. – Но я, пожалуй, подумаю над этим еще немного.

– Да и я тоже. Почему нет? Подумать-то – это никогда не вредит, правда?

Немногие эти раздумья привели в результате к тому, что, спустя две недели ошарашенная Ирина, чувствуя себя, мягко говоря, немного не в своей тарелке, сидела в самолете, выруливающем на взлетную дорожку, чтобы вылететь из аэропорта Шереметьево по маршруту Москва – город Н-ск.

Нет, ну, конечно, все было не так. В смысле – не так уж внезапно. То есть внезапно, конечно, но не так... необдуманно. И уж точно совершенно не из вредности. И никому ничего доказывать она не собиралась. Да и вообще, она, может, и делать-то ничего такого не собиралась. Ну, подумаешь, что тут такого – взять и прокатиться в город Н-ск. На экскурсию.

В общем, тут просто все так совпало. Самый конец мая. Младший ребенок отучился, и был ко всеобщему облегчению отправлен к бабушке на дачу, резвиться на свободе. Старший тоже закончил учебу и перед экзаменами, плавно переходящими в летнюю практику (на кой черт вообще придумана эта летняя практика, только дурью маяться, так бы тоже уехал на дачу, хотя, пожалуй, шестнадцатилетнего балбеса на дачу так просто уже не загонишь) отправился с компанией одноклассников на недельку в Питер, посмотреть на белые ночи и вообще «встряхнуться». Ирина не была, конечно, в восторге от подобной идеи, более того, она страшно нервничала и вообще не хотела отпускать, но ребенок упирался, а Сашка его поддерживал, говоря, что пусть привыкает к самостоятельной жизни, и она махнула рукой и сдалась. Среди прочих аргументов, мысль провести неделю с мужем вдвоем в тишине была ей вполне симпатична. Сашка, конечно, все равно будет работать, как клятый, но есть еще вечера, и можно куда-нибудь выбраться, поехать, например, за город, или даже на дачу, да, на худой конец, уже во многих московских ресторанах пооткрывались летние веранды...

Но тут Сашка безжалостно разбил ее наивные мечты, заявив, что ему внезапно и срочно надо лететь в Швейцарию. Ирина рванулась было поехать с ним, но у нее в паспорте не стояло нужной визы, а получать – как минимум неделю, а за неделю все уже вернутся, нечего огород городить, а не ехать Сашка не может, в общем, все как всегда. Так она и осталась в Москве, одна-одинешенька с расстроенными нервами в пустой квартире.

Нет, ну про нервы, конечно, она только мужикам своим надрывно объясняла, чтобы не расслаблялись, так-то, конечно, ничего плохого в неделе такого одиночества не было, можно, наконец, посидеть-поработать спокойно, да и вообще. Что она – себе развлечения не найдет? Да никаких сомнений! Ну уж в крайнем случае всегда можно будет обратиться к Илье, он ее не оставит.

Собственно, к нему она и обратилась. На следующий же после Сашкиного отъезда день. Встретились, посидели вечерком на открытой веранде, слово за слово. И тут в разговоре опять всплыла идея города Н-ска, и его переполненных ничьими детишками роддомов, и неясного Ирининого желания.

– А что, собственно, – подумалось ей тогда вслух. – Вот возьму прямо сейчас, да и съезжу в Н-ск. Почему бы и нет? Я женщина свободная... А они сами виноваты.

– Ну, вина тут, конечно, не при чем, – откликнулся князь. – Но съездить ты, безусловно, можешь. Хочешь, я составлю тебе компанию?

Ирина сперва обрадовалась, но, немного подумав, от сопровождения все же отказалась. Все-таки это было бы неправильно. Такие вещи нужно делать только самой. Если вообще делать.

Князь не спорил. Он вообще вел себя на удивление правильно и лояльно. Впрочем, как и всегда. За полгода знакомства – как, надо же, всего полгода? А кажется, что они знают друг друга уже сто лет – Ирина не могла вспомнить ни одного эпизода, в котором поведение Ильи хотя бы минимально не отвечало ее ожиданиям. Нет, всегда – идеально. Прямо обидно. Но ладно, мы сейчас не об этом, есть дела поважнее.

Тем же вечером они с князем обсудили и разработали примерную схему действий. Можно сказать, стратегический план и рабочую программу. Даже несколько – от минимума до максимума. Каковая программа была абсолютно прекрасной, если не считать ее полной авантюрности. Но и это неожиданным образом ее украшало. Особенно в этот уютный летний вечер на ресторанной веранде.

Программа-минимум состояла в том, чтобы просто приехать на место, посмотреть там все, что только можно и навести мосты. Совершенно неочевидно, что тот ребенок, которого Ирине захотелось бы усыновить, вернее, удочерить, будет ждать ее на месте готовеньким. Его надо ждать, его надо искать. Поэтому очень важно сначала найти человека, который бы, собственно, и согласился всем этим для Ирины заниматься и сообщить, как только появится нужный ребенок.

Нужный ребенок. Вот это-то и есть самое главное, с этого надо начинать. То, что должна быть девочка, не обсуждается. Здоровенькая. От молодых родителей. Состояние их здоровья, конечно, как следует не проверишь, но по возможности. Хотя бы чтобы мать была здоровая. Не пьяница, не наркоманка. Идеально, конечно бы – студентка. Тогда и отец, с большой вероятностью, будет студент, а это уже что-то. Студенты – все-таки, значит, были хоть какие-то мозги, хоть какой-то минимально приличный социальный уровень, это дает надежду на позитивную наследственность. И ребенка оставляют не по злобе, а от молодой глупости. Да, и чтобы как можно раньше. В смысле – забрать ребенка оттуда как можно раньше. В идеале – чтобы не больше недели провел он в этом роддоме. Чтобы только родился – и сразу уже забрать.

Потому что – и это был уже следующий пункт их блестящего плана – дело не только в том, что ребенку в роддоме плохо, и чем раньше забрать его оттуда, тем лучше. То есть это, конечно, тоже очень важно, но есть и другой момент. При выписке из роддома матери дают справку о рождении. Именно по ней потом ребенка регистрируют в ЗАГСе. Справка, конечно, документ строгой отчетности, но ведь если мать ребенка в роддоме оставляет, то ей, соответственно, и справки такой не дают.

Собственно, на этом и строился их замечательный план. Прийти в роддом, договориться с врачами, лучше бы, конечно, только с одним врачом, желательно рангом повыше, дождаться подходящего ребенка. Ну, или если вдруг такой уже есть – взять его, и вместе с ним – справку о рождении. Как будто это она, Ирина, будучи уже совсем беременной, заехала сдуру в город Н-ск, да там, в местном роддоме, свою девочку и родила. А потом, вернувшись в Москву, пойти с этой справкой в районный ЗАГС, и там все оформить. И никакой тебе мороки с усыновлением, и с документами все будет навсегда чисто, не подкопаться. Ну, для верности, естественно, никаких своих данных врачам в Н-ске не оставлять, вообще не следить, это уже технические детали.

Хотя и это детали они с Ильей подробно обговорили. Ну, например, что туда, в Н-ск, можно прилететь самолетом, а обратно нужно вернуться поездом, потому что, при покупке билетов на самолет документы предъявляются на каждого пассажира, а с поездом это не так. На один паспорт можно купить хоть целое купе, что, собственно, и стоит сделать в данном случае. Что нужно завести специальный мобильник с отдельным номером. Что нужно рассчитать так, чтобы в гостинице с ребеночком уже не появляться...

– Потому что, – серьезно говорил Илья. – Ты должна понимать, что при всей благородности цели, такой поступок вполне уже вписывается в рамки уголовного кодекса.

– Ну, знаешь, – ответила Ирина. – В наш уголовный кодекс что только не вписывается. А ничего, живем же как-то.

– Это точно, – Илья вздохнул. – Я просто тебя предупреждаю, чтобы ты была осторожна. Лучше бы нам ехать вместе.

– Ага. И подставиться под кодекс лишний раз, – хихикнула Ирина.

В общем, придумывать все это, сидя вечером в ресторане, было чертовски интересно. А сознание того, что вся эта почти детективная история может быть воплощена – ну, или почти воплощена – в реальную жизнь, будоражило и увлекало. Душа парила, нервы подергивались, мозги рождали новые идеи. В общем, вечер прошел прекрасно. Уже дома Ирина потом довольно долго не могла заснуть, продумывая и разрабатывая какие-то новые комбинации. И во сне снилось что-то такое, совершенно невнятное. Сперва какие-то все приключения и погони, а потом, вдруг, совершенно ниоткуда, появился ребенок, девочка. Маленькая такая девочка в кудряшках, она смотрела на Ирину и улыбалась ей, это была ее девочка, в этом не было никаких сомнений, Ирина хотела взять ее на руки, но почему-то не могла подойти, словно натыкалась все время на какое-то невидимое стекло, а девочка вдруг стала таять, меркнуть, и вдруг совсем исчезла, будто и не было. Ирина проснулась в холодном поту. Конечно, опять та история отзывается.

Собственно, подумаешь, история. Десять на дюжину, с кем, как говорится, не бывает. Совершенно нечего, казалось бы, столько времени себя казнить, но вот поди же... Когда Сашка решил, что они уезжают в Америку, и все было уже совсем на мази, Ирина обнаружила, что беременна. Срок был небольшой, а ехать в таком состоянии неизвестно куда в другое полушарие на непонятных условиях было страшно, и, посовещавшисьс Сашкой, она решила сделать аборт. И сделала, естественно. И даже не очень сильно переживала, некогда было – сперва переезд, потом обустройство на новом месте, потом уже Мишка родился. Первая, пожалуй, мысль с сожалением, как раз тогда и мелькнула, после Мишки – Ирина хотела девочку. Нет, конечно, она и сынишку своего очень любила, но как-то запало в голову, что вот тогда – была девочка, а она от нее отказалась, струсила. Главное, как выяснилось, и бояться-то было особенно нечего, устроились они с самого начала вполне нормально, так что и родила бы, но кто же знал... Вспоминать об этом Ирина не любила. Но вот – вылезало иногда. Хотя... Может быть, это как раз правильно – взять теперь девочку, вместо той. Ту. И сон как раз... В смутных размышлениях Ирина снова отключилась.

Разбудил ее телефонный звонок. Ничего не соображая спросонок, Ирина протянула руку, нашарила телефонную трубку, прохрипела в нее:

– Алло?

И услышала в ответ бодрый баритон князя:

– С добрым утром. Прошу прощения – я тебя разбудил?

– Н-ну, есть немножко, – в таком состоянии она отказывалась быть вежливой.

– Еще раз прошу прощения. Я понимаю, что рано...

– А сколько, собственно, времени?

– Семь часов утра.

Ирина застонала.

– Да, да, я понимаю, что я негодяй, но все равно – мне кажется, это важно... Мы с тобой вчера говорили, и я...

Ирина сквозь мутную спросонок голову вспоминала подробности вчерашнего разговора. Они, выплывая из закоулков сознания, норовили перепутаться с давешним сном, и на выходе получалось нечто довольно бессвязное.

– Я долго не спал, все продумывал. – Князь, напротив, был бодр и ясен. – А потом позвонил в турбюро, у меня есть такое, надежное турбюро, они работают круглосуточно, в Н-ск вылетают два рейса, утром, в одиннадцать и еще в половину пятого. Лететь около трех часов, нет, даже поменьше, я забронировал билеты на оба, но нужно определиться. В принципе, на утренний мы тоже успеваем.

Ирине все-таки удалось проснуться. Кажется... Потому что все, что она слышала, как-то было не очень похоже на явь.

– Подожди, Илья... Ты хочешь сказать, что я... Что мы должны через три часа куда-то лететь? И потом, я в любом случае хотела это делать одна.

– Да, я помню, но все это достаточно внезапно, и я подумал, может быть, со мной тебе будет спокойнее?

– Спокойнее мне в любом случае не будет, все равно же потом домой возвращаться. Но в одиннадцать я не полечу. В крайнем случае вечерним рейсом, да и то я еще должна подумать. Илья, я проснусь как следует – и перезвоню тебе, ладно?

– Конечно. Я пока сброшу утреннюю бронь и подтвержу на вечер. Еще раз прошу прощения, что разбудил.

Ирина села в постели и закрыла руками лицо. Мама дорогая, ну кто бы подумал, что... А, собственно, что? Это же она сама все придумала, не кто-то еще. А то, что Илья оказался столь инициативен в поддержке и разделении ее идей, так, дорогая, не об этом ли ты мечтала? И не за отсутствие ли этих прекрасных качеств ты смела обижаться на собственного мужа? Да, но кто же знал...

А с другой стороны – почему бы и нет, в конце концов? Она одна, детей нет, муж уехал, бросили ее одну, докладываться никому не надо – что ей мешает? И этот сон... Вот уж, как говорится, в руку. Надо поехать, это будет правильно. Посмотреть. Никто же не заставляет ее вот так прямо брать незнакомого ребенка. Да его там и не будет еще, ребенка этого. Она приедет, посмотрит, поговорит – и уедет себе обратно. Два с лишним часа лета, подумаешь, расстояние. Глядишь, статью потом получится интересную написать. Может, и правда, поехать вместе с князем? Нет, лучше все же не надо. Мало ли... Одной надежнее. Вдруг и правда надо будет серьезное решение принимать. Это надо только самой, чтобы никто не смущал и не оказывал влияния. Да.

Итак, решено. Она едет. Одна. Сегодняшним вечерним рейсом. Сейчас надо встать, выпить чашку кофе для окончательного просветления мозгов – и можно звонить Илье с его самолетами.

Так вот все и вышло. Князь, в который раз надо отдать ему должное, оказался выше всяких похвал. Впрочем, было бы, наверное, странно ожидать от него чего-то другого. Человек, подлец, ко всему привыкает, но к хорошему почему-то особенно быстро. Так что когда Илья приехал, чтобы отдать ей выкупленный билет и отвезти в аэропорт, Ирина даже не удивилась. Как не удивилась и тому, что билет оказался бизнес-класса. Но то, что случилось дальше, все-таки стало удивительным даже для нее.

Когда она предложила Илье вернуть деньги за билет, тот даже ничего не стал говорить, просто махнул на нее рукой и отрицательно покачал головой. Ирина, справедливости ради, такому отказу тоже не очень удивилась, даже и настаивать не стала.

Но вот потом, когда князь с каким-то заговорщическим видом вынул вдруг из кармана и протянул ей довольно толстую долларовую пачку, она охнула. Это уже было неожиданно.

– Что это?

– Это тебе, с собой.

– Илья! Зачем? Ты с ума сошел? Я не возьму, убери сейчас же!

– Ну как же! Ты сама подумай – а если понадобится?

– Что значит – понадобится? Я же не без копейки еду.

– Да, но если вдруг... Если девочку можно будет сразу забрать? Тебе же нужно будет – для врачей, для документов.

Действительно Ирина как-то упустила из виду этот момент. Возможно, потому, что на самом деле не рассчитывала всерьез на такое уж конкретное развитие событий. Но, строго говоря, Илья был прав. Хотя соглашаться с ним и не стоило.

– Ну-у, – протянула она, подыскивая подходящий аргумент. – Если что, я смогу же с карточки снять.

– Еще непонятно, где там банкоматы, и есть ли они вообще, – отпарировал князь.

– В гостинице наверняка есть.

– Да. И ты оставишь там свои банковские данные. Очень умно. К тому же и сумма большая, наверняка где-то отслеживается. Не выдумывай. Возьми, пусть будет. В конце концов, не понадобится – вернешь, если тебя это так уж беспокоит.

– Ну ладно, пожалуй. Сколько здесь? – С сомнением спросила Ирина.

– Семь тысяч.

– Илья, зачем так много-то?

– Я все посчитал. Пять – это врачам, за оформление и все такое. Я спрашивал, это примерно столько и стоит. Ну, может, в Н-ске чуть дешевле, все-таки не Москва, но все равно. Ну и так, для запаса, чтобы ты уже об этом не думала. Билеты на поезд, такси, гостиница, мало ли что.

– Илья, ну уж за билеты-то с гостиницей я как-нибудь и сама могу.

– Я нисколько не сомневаюсь в твоей платежеспособности, – князь явно начал терять терпение, и оттого тон его стал безукоризненно вежлив. – Но пойми и меня. Мне неловко. Отчасти по моей инициативе ты отправляешься в путешествие, путешествие непростое и, может быть, даже небезопасное. От моего сопровождения ты отказываешься, это твой выбор, и я не могу, не смею настаивать. Но я чувствую себя обязанным тебе помочь, а ты упрямо отказываешься даже от такой малости, как эти несчастные деньги. Почему, Ирина? Ведь если бы я поехал с тобой, ты бы позволила мне платить. Разве мы не друзья? Разве я не обещал тебе помогать? Мне даже обидно.

Ирина вздохнула. Возразить было нечего. Да, наверное, и незачем. В конце концов, действительно, она просто отдаст ему эти деньги, когда вернется. И потом, так действительно будет проще – не бегать с карточкой, ничего не искать. В дороге не помешает, мало ли что, доллар – он везде доллар, а наличных денег у нее под рукой и вправду было не много.

– Спасибо, Илья. Ты прав, извини меня, пожалуйста.

Приносить извинения иногда бывает совсем не противно.

Явно воспрявший духом князь снова полез в карман и вытащил оттуда мобильный телефон.

– Вот. Это уже последнее.

– А это что?

– Это твой телефон с новым номером. Для связи там. Чтобы не светиться – мы с тобой обсуждали вчера.

– Да, действительно. Спасибо. – Тут уж спорить было бы и вовсе глупо, так что Ирина просто кинула телефон в сумку. – Только номер-то мне скажи, я запишу где-нибудь.

Ну и вот. Таки образом, экипированная, обеспеченная на любой возможный и невозможный случай и ваариант, она сидела в неудобном, хоть и бизнес-класса, кресле самолета. Так увлекательно начавшаяся игра продолжалась. И продолжение было пока, пожалуй, неплохим. Во всяком случае, в данный момент не очень опасным. Гораздо опаснее, например, было ехать с Ильей в его чертовой гоночной машине в аэропорт. Ирина искренне боялась, что на этом приключение может вообще преждевременно и трагично завершиться, но все-таки обошлось. Теперь самое главное было – вовремя отследить тот момент, когда игра все же закончится, и начнется простая жизнь. А поскольку Ирина осталась на данный момент единственным игроком, отслеживать заветный момент нужно было самой – и, что сложнее, в себе. Интересная задачка. А еще неплохо было бы понять, в чем, собственно, будет состоять выигрыш. Если он в принципе бывает в подобных играх сама с собой.

Город Н-ск встретил ее холодным вечером с мелким дождем. Было холодно, гораздо холоднее, чем в Москве. Что, впрочем, неудивительно – географию никто не отменял. Чем севернее – тем холоднее, раньше темнеет, позже наступает весна. Хорошо хоть снег стаял.

Ирина вышла из здания аэропорта, села в услужливо подъехавшее такси.

– Мне, пожалуйста, в гостиницу, – ответила она на незаданный вопрос шофера.

– В какую?

– В самую лучшую, и чтобы это был центр города, если можно.

– Сделаем.

Шофер назвал сумму. Ирина кивнула. Смешно. По московским меркам вообще копейки.

Ехали около получаса. Окрестностей и видов города Ирина в темноте не разглядела. Гостиница и вправду оказалась вполне приличной, хотя Ирина не была привередлива в плане жилья. Номер был небольшим – а зачем ей большой? – кровать удобной, ванная в номере, горячая вода из крана льется, значит, жить можно. Да и жить-то, надо надеяться, придется недолго.

Переодевшись с дороги, Ирина спустилась поужинать в гостиничный ресторан. Сидя за столиком в ожидании еды, от нечего делать начала планировать свои дальнейшие действия.

Нужно было найти какой-нибудь роддом. Хорошо бы тот, что поближе к университету, на всякий случай. Эх, надо было дома в Интернете хоть карту города поглядеть, но кто ж знал-то? А с другой стороны, зачем география, если есть извозчики? Такси-то никто не отменял.

Ирина чуть не спросила у подошедшей официантки, где у них тут университет, но вовремя поймала себя за язык, придавив проснувшийся было охотничий азарт. Совершенно незачем светиться тут, в гостинице. Завтра выйдет на улицу, и все найдет. Она начинала вживаться в роль.

Спалось неожиданно хорошо. Обычно Ирина на новом месте подолгу маялась и не могла заснуть, а тут – как отключилось. Даже снов никаких не снилось, а жаль. На новом месте – приснись жених невесте. Хотя каких тебе еще женихов, балда, – подмигнула она своему отражению. Отражение держало во рту зубную щетку и на заигрывания отвечать отказывалось.

За завтраком в кафе – Ирина специально не поленилась отойти от гостиницы на целый квартал – удалось выяснить, что третий роддом, о котором говорилось в телепередаче, как раз и есть ближайший к университету. Ирина отчего-то очень воодушевилась, словно увидела в этом удачное предзнаменование. Хотя, казалось бы —чего? Но охотничий азарт вновь проснулся, встал во весь рост и возбужденно трепетал усами.

– Я только узнать, я только посмотреть, – уговаривала и успокаивала Ирина саму себя, как норовистую лошадь, пока ловила такси, чтобы отправиться на место непосредственных действий.

Ей везло. То есть даже чертовски везло, это было даже не просто везение, это был тот самый безумный драйв, когда получается все, когда ни в чем не происходит даже самого маленького затыка, когда все, что совершается – правильно и происходит как бы само по себе, нужно только расслабиться и, как пловец, катающийся на доске, нестись, нестись на этой пенной волне сумасшедшего драйва.

Ирина еще даже не успела осознать, что поймала чудесную волну, она просто чувствовала нервное покалывание в кончиках пальцев – и еще почему-то где-то внутри, ощущала безумную скорость, ну и – и все получалось как бы само собой.

Такси подкатило мгновенно. Роддом оказался совсем недалеко, так ей, по крайней мере, показалось в ее нетерпении. Обычный роддом, такое серо-желтое здание, про которое и подумать-то ничего другого нельзя, даже еще не видя вывески и бумажек с номерами палат, прилепленных к окнам. Просто смотришь, и понимаешь – это роддом. Подходишь – и точно.

Ирина поднялась по стертым ступенькам и вошла внутрь. Вестибюль, коридоры направо-налево, справочное окошко, возле которого толпилось несколько счастливых папаш, лестница. По ней, наверное, торжественно спускаются выписываемые мамочки. Интересно, а где же у них сидит главврач? Не остановившись, она направилась к лестнице.

На втором пролете ее остановила суровая тетка, затянутая в белый халат.

– Гражданка, вы куда?

Надо же – гражданка! Как прямо в прощлом веке оказалась. Ирина уж и забыла, что так бывает. Но не дрогнула.

– К главврачу, – ответила она вежливо, но достаточно твердо. Пусть отстанет. Но тетку это не сбило.

– Посторонним запрещается, – процедила она сквозь зубы, не глядя на Ирину, словно та была в лучшем случае какой-то пылью. – Выйдите.

Ирину охватила веселая злость.

– А с чего вы взяли, уважаемая, что я посторонняя? – Поинтересовалась она все тем же уверенным тоном. – На мне ведь не написано.

Тетка заметно растерялась. Все-таки да, как непривычны они к нестандартным раскладам, отметила Ирина про себя. Кричать и сыпать штампами могут, а сбей их чуть-чуть с привычной программы – и все. Известный журналистский прием.

Но тетка не хотела легко сдаваться. Тон она сбавила, и даже глаза на Ирину подняла, но все же с мыслью, что находиться той здесь не положено, окончательно не расставалась.

– А вы по какому вопросу к главврачу? Он так просто не принимает.

– Я по личному, – ласково уверила ее Ирина, и в этом, очевидно, была ошибка. Тетка, как Антей, припавший к земле, только услышав привычное слово, немедленно обрела новые силы.

– По личному он точно не принимает. Нельзя. Обратитесь в справочное окно, – и даже схватила Ирину за рукав.

Пришлось применять тяжелую артиллерию.

Ирина брезгливо стряхнула теткину руку со своего рукава, отступила на шаг, и, глядя тетке прямо в глаза, тихо, но отчетливо произнесла:

– Я представитель. – По вопросу. – О спонсорстве. – Вашей больницы. Вы уверены, что мне в справочную? Или все-таки проводите меня к главврачу?

И даже сделала вид, что собирается уходить.

Тетку как подменили. С нее слетела вся суровость. Она даже стала как будто ниже ростом, словно присела. А может, и на самом деле присела, кто ее знает. Она замахала ручками и запричитала:

– Ой, ну да что ж вы сразу не сказали? Ой, да пойдемте, я вас провожу! К главному – это туточки, на втором этаже, уже рядышком. Да конечно!

Все это было и смешно, и грустно. Так по-житейски. Об этом можно было бы подумать на досуге, и, возможно, даже сочинить что-нибудь при случае для своих колонок, но Ирина даже не стала сосредотачиваться. Перед ней стояла другая задача.

Главный врач, симпатичного вида дяденька лет пятидесяти, сидел за столом, погруженный в изучение лежащей перед ним толстой пачки бумаг. Ирина подошла к столу, села, кашлянула.

– Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич.

Имя главного она предусмотрительно выяснила по пути у тетки. Та вообще, уяснив цель визита, проявляла к Ирине живой и неподдельный интерес, даже хотела зайти вместе с ней в кабинет. Пришлось проявить твердость.

Главврач поднял на Ирину глаза.

– Здравствуйте. Вы по какому вопросу?

И тут... Неожиданно Ирина растерялась. Упругая волна драйва, несущая ее, неожиданно выскользнула и умчалась, а она осталась, совершенно не зная, что теперь делать и говорить. Слова все куда-то поразбежались, и даже чувства остались смутные. Ну как она скажет этому сидящему перед ней симпатичному, но совершенно постороннему человеку, что хочет купить у него ребенка? Ну он ее выгонит, и это еще в лучшем случае. И вообще.

Ирина судорожно сглотнула. Открыла рот. Надо было что-то сказать... Срочно.

– Видите ли, Дмитрий Сергеевич, – осторожно начала она.

И тут драйв вернулся! Вот так же неожиданно, как перед этим исчез. Слова нашлись и побежали сами.

– Я видела по телевидению передачу о вашем роддоме, – говорила Ирина, даже не отдавая себе отчета в отдельных словах, набдюдая только за потоком. – Ту, что передавали по государственному каналу новостей...

Главврач согласно кивал, очевидно завороженный потоком.

– Я так поняла, что у вас существуют определенные проблемы? С помещением, с персоналом? Я имею в виду финансовые проблемы в том числе. Ваша организация нуждается в материальной помощи?

– Да, очень. Собственно, мы говорили в передаче.

– Я вас понимаю. Конечно, это очень тяжело. Детишки... И что, скажите, действительно так много оставляют? – Ирина говорила сейчас тем профессиональным тоном, который часто использовала, беря мимолетные интервью, так вроде бы легко, но достаточно искренне. Люди почему-то всегда охотно отвечают на вопросы, заданные таким образом.

– Очень. Вы же понимаете, обстановка сейчас такая. Уровень жизни падает, ответственности нет никакой. Про молодежь я и не говорю.

– А что – в основном молодые оставляют?

– По всякому бывает. Но да, молодые тоже. Студентки вон, ума нет...

– И что вы делаете?

– А что тут сделаешь? Уговариваем, сколько можем. Но это, сами понимаете, мало помогает. А потом держим детишек, куда же деваться. Очень тяжело. Да вы видели, в передаче.

– Дмитрий Сергеевич, – Ирина оставила официальный легко-профессиональный тон, наклонилась ближе к собеседнику. – Дмитрий Сергеевич, я очень хочу вам помочь. Мне очень жалко и детишек, и вас, сотрудников. Я все понимаю, я частное лицо, и я не могу сделать много, но вот...

Ирина достала из сумки конверт. Там лежала тысяча долларов – она сама еще вчера вечером, по совету Ильи, разложила все деньги в конверты, по тысяче в каждый. Сейчас достала первый.

– Это деньги, – она рукой остановила пытающегося что-то возразить врача. – их немного, тут всего тысяча. Это мой, если хотите, спонсорский взнос, и никаких законов мы с вами не нарушаем. Я имею право пожертвовать эти деньги больнице. Рада буду, если окажется полезным.

– Спасибо. Я... Я не знаю даже, что сказать, – врач был растерян и явно растроган.

– Дмитрий Сергеевич, – Ирина приступила к самой сложной части. Слова присыхали к горлу. – Я... Я думаю, что я могла бы... Помочь вам еще и в другом... Другим образом. Тоже немного, конечно, но... А вы помогли бы мне...

– Я... Не совсем понимаю...

– Я бы хотела усыновить ребенка, – Ирина бросилась с обрыва. Как ни странно, стало легче, по крайней мере, слова пошли из горла наружу. – Вот из тех, которых оставляют. Только одного, конечно, но все-таки... Девочку...

– Это замечательно. Но это ведь, знаете, не я занимаюсь. Есть органы опеки...

– Дмитрий Сергеевич. Я не хочу обращаться ни в какие органы. Я хочу взять ребенка. Девочку. Новорожденную. У вас они есть. Помогите мне. А я помогу вам.

– Это невозможно. Что вы такое говорите?! Я...

Он был, казалось, искренне возмущен. Так же искренне, как был за минуту до того благодарен. Но конверт, за который он был благодарен, все еще лежал перед ним на столе, и не позволял ему выгнать Ирину немедленно из кабинета. И главный врач не знал, что сказать.

Ирина не дала повиснуть паузе.

– Дмитрий Сергеевич, вы разумный человек. Врач. Вы сами только что сказали мне, что этих несчастных детишек некуда девать. Я видела, они сидят в кроватках по трое, целыми днями... Я хочу взять одного, спасти. Я дам ему нормальную жизнь. Посмтрите на меня. Я не старая, обеспеченная женщина, у меня нормальная семья, мы дадим этому ребенку нормальное детство. Что вы теряете?

– Но почему вы не хотите...

– Что?

– Оформить все по закону?

– Допустим, я захочу. Сколько времени это занимает?

– Ну... По разному... Около года. Ну, полгода, если быстро.

– И где все это время находится ребенок?

– Усыновлять можно только из Дома ребенка.

– Ну, Дмитрий Сергеевич, вы же сами ответили на свой вопрос. Я не хочу, чтобы мой ребенок сидел полгода в кроватке с еще тремя детьми. Я хочу взять его сразу. Что в этом плохого? Кому от этого хуже? Вам? Ребенку?

– Да, но закон...

– А оставлять детей в роддоме закон разрешает? Чтобы они сидели тут месяцами, это законно? Чтобы их не брали в этот самый Дом ребенка, откуда их можно усыновить? И потом, Дмитрий Сергеевич, я-то как раз оформлю все по закону. Дайте мне справку, что ребенок родился здесь, я пойду в ЗАГС и запишу его там.

– Это невозможно. Справки – документ строгой отчетности.

– Дмитрий Сергеевич, я не знаю ничего про отчетность, но вы же ведь, наверное, не даете таких справок тем, кто от ребенка отказывается?

– Не даем.

– Значит, они остаются?

– Но мы регистрируем ребенка...

– Ну и я зарегистрирую. Есть ребенок, есть справка, есть мать – я, отчетность не нарушается...

Доктор молчал. Ирина сидела, замерев. Ей казалось, что он почти согласился, ведь человек не станет обсуждать детали, если не согласен в принципе, но черт знает... Они очень быстро перешли к деталям, может быть, он не успел... Сейчас сообразит и прогонит. Что он молчит?

Но не прогнал.

– Допустим, со справкой я разберусь. Но вы-то, наверное, тоже не любого ребенка хотите?

Ирина выдохнула. И заторопилась.

– Я хочу девочку. Только девочку. У меня... Я... В общем, у меня уже есть два сына, мне надо девочку. Маленькую, совсем новорожденную... И потом... Ну, мне бы хотелось, чтобы про родителей было известно хоть что-то...

– Это вряд ли, – покачал головой врач. – Мамочки, знаете ли, и сами-то не всегда знают, а уж чтоб мы...

– Ну, хоть про мать. Мать-то вы здесь видите. Молодая, непьющая... Если можно...

Врач покачал головой.

– Много просите.

– Но я готова...

– Да я не об этом, – махнул он рукой досадливо. – Просто... Тут как нарочно, есть у меня такой случай. Студентка. Три дня назад родила. Отказывается от ребенка наотрез. Даже не посмотрела. Мы уговариваем – не слушает. Я боюсь – сбежит в любой момент... И тут вы... Так практически не бывает...

Ирина молчала, замерев. Она понимала, вернее, чувствовала, что говорить сейчас что-то бесполезно, что врач должен решить сам, что это не зависит ни от нее, ни от чего другого...

– Сделаем так, – сказал наконец Дмитрий Сергеевич, не глядя на нее. – Вот мой телефон. Позвоните мне сегодня вечером, часов в восемь. Я буду знать. Если она откажется, тогда придете завтра утром, и мы...

Он написал на листке телефон, протянул Ирине.

– До свидания.

– Спасибо, Дмитрий Сергеевич.

– Да не за что... Я же не ради вас... Собственно, я даже не знаю, как вас зовут. Вы из Москвы?

– Да. Но откуда вы знаете?

– Так слышно же. «Ат-куда?». Вас, москвичей, ни с кем не спутаешь.

– Надо же. Никогда бы не подумала. Мне всегда казалось, я чисто говорю.

– Чиста-па-масковски, это точно.

Было как-то не очень понятно, шутит он мирно, или же издевается. Ирина, чтобы не нагнетать обстановку, решила не обращать внимания.

– А зовут меня Ирина.

– Я должен сказать: «Очень приятно»?

Ирина вдруг засмеялась, и, глядя на нее, врач тоже засмеялся в ответ.

– Вы знаете, Ирина, мне действительно почему-то приятно.

– Но не очень? – Смеясь, спросила она.

Он только покачал головой. Это можно было понимать и как да, и как нет. На самом деле это было совершенно неважно. Ирина закрыла за собой дверь.

Марина Прохорова родилась и выросла в небольшом поселке городского типа в семидесяти с небольшим километрах от Н-ска. От города в этом поселке был разве что загадочный «тип», птицефабрика, да несколько осевших в землю серых домов-пятиэтажек, и видом и сущностью напоминавших скорее бараки, в одном из которых в крошечной двухкомнатной квартирке и жили Марина с матерью. Отца своего Марина никогда не видела, единственной его «памятью» были только ее собственные зеленые глаза да темно-рыжие гладкие, густые – не прочешешь, волосы, так отличающиеся от материного тускло-серого вечного тоненького пучка. Мать, как и большинство поселковых теток, работала на фабрике, приносила оттуда бесплатные, «дармовые», яйца да куриные потроха, из которых варила потом мутный суп с тоскливым запахом бедности и редко плавающими бледно-оранжевыми кружками морковки. Морковка, картоха и несколько скучных луковиц выращивались на крошечном огородике, который мать, после долгой ругани с соседкой тетей Пашей из-за места, развела под окном. Тетя Паша тоже держала огород, у нее, заботливо укрытые толстой грязной пленкой, придавленной по краям кирпичами, вырастали даже кривые темно-зеленые огурцы. Однажды десятилетняя Маринка, возвращаясь вечером от подружки, пролезла тайком между кольями, огораживающими тети-Пашино хозяйство, нашарила в под белеющей в темноте пленкой пупырчатую тушку огурца, и тут же съела, давясь стыдом и скрипящей на зубах землей. Огурец оказался горьким.

Из поселка в райцентр, до которого было двадцать километров, четыре раза в день ходил рейсовый автобус. Его расписание все жители знали наизусть. Автобус, впрочем, часто ломался где-то в пути, отчего расписание нещаждным образом нарушалось, а пассажиры рисковали опоздать на большой автобус, который ездил из райцентра в Н-ск каждые два часа. Приходилось ждать следующего, сидя под навесиком районной автостанции на жесткой ребристой лавке, или же, если время позволяло, купив билет, сбегать в районный универмаг, где все равно, впрочем, никогда не бывало ничего интересного.

Еще в райцентре была библиотека – желтый облезлый дом с колоннами, имени почему-то В. Розанова. Кто был такой этот Розанов, Маринка не знала, да и не очень-то интересовалась, а вот в библиотеку она время от времени заглядывала. Работающая там бессменно много-премного лет добрая тетя Тося знала ее, всегда радовалась и помогала выбирать интересные, как ей самой почему-то казалось, книжки.

Маринка любила читать и читала довольно много. Больше заняться в свободное время было особенно нечем, а времени этого у нее собиралось немало. Училась она хорошо, уроки, заданные на дом, делала быстро, маленькое домашнее хозяйство, включая огород, тоже не отнимало больших сил, а болтовня с подружками была об одном и том же – какие блузки надо носить этим летом, и кто как поглядел кому в глаза на перемене, и оттого приедалась. В книжках же были неизвестные большие города, сложная техника, непонятные и красивые отношения между людьми. Хотелось думать, что и она сама попадет когда-нибудь в такой же красивый мир, настоящий город, где народу так много, что не все даже со всеми знакомы, а сладкие длинные огурцы продаются в залитом ярком светом магазине обернутыми в целлофан.

После десятого класса Марина решила обязательно поступать в институт. Ей неважно даже было, в какой, но – в институт, чтобы в городе, и чтобы потом можно было найти хорошую работу, получить много денег, переехать жить в город совсем и забрать мать с надоевшей куриной фабрики. Учительница физики, преподававшая в школе заодно и биологию, посоветовала ей идти в политехнический. «Голова у тебя ясная, по математике-физике – круглое пять, иди, не сомневайся».

Самым загадочным и чудесным было то, что Маринка туда действительно поступила. Несмотря на то, что приезжать в Н-ск приходилось каждый раз накануне экзамена с вечера, ночевать в зале ожидания на вокзале – на утренний рейсовый автобус надежды не было, а общежитие на время поступления она попросить не догадалась. Но, тем не менее, все сдала, математику с физикой даже и на четверки, а за сочинение, правда, получила трояк, но баллов ей все равно хватило – и в середине августа Маринка, не веря своему счастью, читала свою фамилию в списке студентов – студентов! – компьютерного факультета.

Учеба закружила. Во-первых, конечно, это была сама учеба, которая оказалась гораздо сложнее и непонятнее школьной. Лекции, семинары, и что делать – записывать или слушать? Если записывать, то Маринка не успевала ничего понимать из того, что гооврил лектор, а если только слушать, то потом все начисто вылетало из головы. Но, кроме учебы, была еще и просто другая жизнь. Маринке, хоть и со скрипом – слишком близко живет, но все-таки дали место в общежитии. Соседка по комнате, Лена, оказалась очень симпатичной девчонкой, разумной и серьезной, курсом старше. Она объясняла Маринке премудрости студенческой жизни и иногда помогала разбираться в конспектах.

Потом, конечно, был Город, в котором, особенно по сравнению с ее поселком, было столько всего... Она, конечно, бывала в Н-ске и раньше, ну что такое – семьдесят километров на двух автобусах, но тогда она была приезжая, а теперь она тут жила, была своя – и город открылся ей со всех своих тайных сторон. Театр, музеи, концерты – а еще кафе, ночные клубы, дискотеки, бары с диджеями и интернет-кафе... Денег, конечно, не хватало ни на что абсолютно, но Маринке даже необязательно было принимать во всем непосредственное участие, вполне достаточно было пока ходиь по улицам, смотреть на витрины, дышать...

Но даже и это было не главное. Главным было то, что Маринка вдруг оказалась красавицей. Вернее, почувствовала себя ею. На нее – пожалуй, впервые в жизни – стали обращать внимание мальчики.

Зеленоглазая, рыжая – перед началом учебы она постригла волосы до плеч, и те лежали теперь блестящей пышной гривой вокруг лица, в новых джинсах и голубом свитере, счастливая своей новой жизнью, она была полунегласно признана едва ли не первой красоткою факультета, и пользовалась в связи с этим просто бешеным успехом. Мальчики пытались знакомиться с ней везде – на лестнице, в буфете, в общаге, по пути в институт и обратно, на лекциях и между ними... Сперва Марина искренне не понимала, в чем дело, думала, что это просто так принято, но довольно скоро соседка Лена открыла ей глаза.

– Да ты что, Маринка, чумная? – спросила она, когда Марина, не выдержав, плоделилась с ней впечатлениями после одного особенно «урожайного» дня. – Какой там принято? Они просто клеются к тебе, все дела! Их, в общем, даже понять можно.

Марина сперва даже не поверила.

– Да не может быть, Лен. Чего ко мне клеиться, я ж из деревни, а кругом вон сколько девчонок, все такие интересные...

– Ну-ну, – фыркнула в ответ Лена. – И сколько раз, интересно, с той же Катькой, к примеру, на улице люди знакомились? – Катька была девочка из Марининой группы, Н-ская уроженка, умная и «круто прикинутая».

Марина поразмыслила над этим... и поверила Ленке.

Однако скоро и это замечательное открытие стало совершенно неважным, потому что Марина влюбилась. Избранника ее звали Боря, он учился на третьем курсе, и когда он однажды подошел и сел в буфете к Марине за столик, сказав при этом что-то бессмысленно-подходящее к случаю, она взглянула на него и почувствовала, как сердце улетает куда-то в пятки, а в голове дрожит цветной туман.

Это было в четверг на второй неделе ее учебы в институте, а уже в субботу на той же неделе Маринка, не поехавшая на выходные домой, лежала с Борей в сладкой темноте своей общежитской комнаты (Ленка-то как раз на выходные уехала) и думала, что сердце вот-вот лопнет от счастья.

Но жизнь на этом не кончилась, потому что от счастья не умирают, а как раз наоборот – только засверкала с новой силой. Маринка летала на лекции, старательно отсиживала семинары, писала лабораторки – и это была одна жизнь. А после эта жизнь сменялась другой, вечерней – она встречалась со своим Борей, и, если не удавалось найти место для уединений – Ленка часто занималась в комнате по вечерам, а Боря жил с родителями – то они просто шли куда-нибудь гулять – а Город старательно поворачивался к Маринке то одной, то другой своей сверкающей стороной.

Идиллию нарушила месяца через полтора все та же Ленка, оторвавшая однажды воскресным утром голову от подушки – Марина как раз собиралась на загородный пикник куда-то к бориным друзьям. Боря говорил, там огромный дом, где будет полно пустых комнат... Так вот Ленка, приоткрыв сонный глаз и потягиваясь под одеялом, вдруг спросила:

– Ну ты хоть предохряняешься там?

Вопрос застиг Марину врасплох. Не то, чтобы она вовсе не задавалась этим вопросом, она все-таки росла не в лесу, и знала про СПИД и все такое, но, поскольку беспорядочной жизни, по ее мнению, ни она, ни Боря не вели, то она здраво полагала, что к ней эти ужасы отношения не имеют.

– Ну-у, – протянула она в ответ на Ленкин вопрос. – Ну-у, в общем, да.

– И как же, если не секрет? – Не отставала настырная Ленка. Спала бы лучше, чесслово.

– Ну, мы же ведь только мы, то есть – ты понимаешь, – стала объяснять Марина, смущенно подбирая слова. Говорить о сексе в открытую она пока еще не научилась. – Поэтому СПИДа у нас быть не может.

– Да при чем тут СПИД? – отмахнулась Ленка. – Хотя СПИД тоже штука нехорошая. Но я о другом тебя спрашиваю – ты противозачаточное что-нибудь делаешь?

– Ах, это? – облегченно выдохнула Маринка. – Это да, это Боря сказал, чтобы я не думала, он это берет на себя.

Так оно, в общем, примерно и было – после первого раза, когда обнаружилась маринкина полная во всех отношениях невинность в данном вопросе, Боря, довольно хмыкнув, сказал, что, раз так, то она может не волноваться насчет залететь – с первого, да и со второго раза вообще ничего не бывает, а потом он обо всем позаботится. И Маринка, поверив ему в этом месте безоговорочно, как и во всех прочих, ни о чем до сих пор не заботилась. Хотя ленкины вопросы и внушили ей некоторые сомнения.

Оказавшись с Борей наедине в одной из пустых комнат действительно огромного дома, она поделилась своим вновь возникшим беспокойством, на что Боря только рассмеялся и махнул рукой.

– Чудачка. Я ж тебе сказал – все нормально. Ну, сама подумай – с чего тебе залетать, если в тебя ничего не попадает?

Отчасти это соответствовало истинному положению дел, и Маринка, не будучи достаточно подкована теоретически в данном вопросе, сочла за лучшее не заморачиваться. Тем более, что отвлекающий фактор был так силен...

Этим же днем с ней случилось странная неприятность. Она только что выпила довольно большой стакан крепкого коктейля на водке, которыми особенно хвастался хозяин дома. Тошнота наползла прямо тут же, за столом, и Маринка еле-еле успела, незаметно закрыв рукой рот, встать из-за стола и не бегом, чтобы не заметили, но достаточно быстро добраться до ванной. Там, как только она перестала сдерживаться усилием воли, ее фонтаном вырвало прямо в раковину, и долго потом трясло, прежде чем она сумела прийти в себя.

– Господи, это надо же было такой дряни в свой коктейль намешать, – злобно подумала она в адрес хозяина дома. – А может, это у меня от водки?

На всякий случай, чтобы не впасть на будущее в конфуз, она решила в борькином присутствии спиртного не пить. Самому Борьке про инцидент она ничего не сказала.

Время шло, продолжало крутиться в немыслимом ритме, Марина вместе с ним. Наступила зима, приближался Новый год, а за ним сессия. Учебы стало больше, дело шло к зачетам, надо было подчищать все хвосты, которых у Маринки пусть и не много, но набежало. Времени не хватало ни на что совершенно, было ни до чего. Ладно хоть сессия была не только у нее, но и у Борьки, он к учебе относился ответственно, видеться получалось пореже, но хоть не так обидно. Да еще на Марину напала неожиданная сонливость – она чуть не засыпала не только на лекциях, но иногда даже на семинарах, ложилась спать едва ли не в десять вечера – и все равно просыпалась с трудом.

– Да ты у нас, оказывается, медведь – впадаешь в спячку, – смеялась Ленка.

Наверное, от этого бесконечного сна, Маринка внезапно поняла, что немного поправилась. Больше не с чего было – еды много как не было, так и не появилось, нервотрепки только добавилось... Хорошо еще, что новые джинсы, купленные на поступление, были по моде широкими и с низкой талией, так что внезапная полнота не отразилась на форме одежды, а то бы беда. «Другие джинсы купить, чтоб модные – это проблема, а так я маму попрошу свитерочек посвободней связать, – решила Маринка. – Но вообще это не дело, чтоб жиреть-то, на каникулах поеду к маме и буду худеть».

Новый год встречали в общаге, огромной студенческой компанией. Борьки не было, он еще накануне сказал Марине, что будет встречать дома, с предками. Марину не пригласил. Она расстроилась было, но Борька, обняв ее рукой за плечи, начал шептать ей в ухо каке-то милые прздравительные глупости, а другой рукой в это время засунул ей что-то жесткое сзади под свитер. Марина ойкнула, выхватила это жесткое... Это был мобильный телефон. Не очень новый, кажется, не самый крутой – но все равно! Настоящий мобильник! Мобильники в институте были у очень многих, это уже было даже не модно, а «принято», почти «нормально», но Марине такая вещь была очень сильно не по деньгам. Даже самый дешевый телефончик стоил около сотни долларов, не говоря уже о плате за разговоры, куда уж тут... И вот Борька...

Марина повисла у него на шее, осыпая поцелуями и благодарностями, совсем забыв о том, что Новый год будет врозь и о неприглашении, а Борька бубнил что-то о том, что на телефоне лежит двадцать долларов, и что это не только новогодний, но и деньрожденный подарок, потому что на ее день рождения (Марине тридцатого января исполнялось восемнадцать) он уедет, его с ней не будет, и поэтому... Телефончик гладко лежал в руке. Марина была счастлива.

Потом, когда она, оборачиваясь назад, пыталась понять и разобраться, что и почему с ней случилось и где все пошло не так, этот момент неизменно всплывал у нее в памяти, как именно последняя вспышка абсолютного счастья. Впрочем, оно, по совести, уже и тогда не было абсолютным, все же маячили, маячили где-то сбоку разлука с неприглашением, ну да ведь счастье и вообще редко таким бывает, всегда какая-то мелочь примешается и испортит, а уж Марине-то из ее современности и вообще.

Потому что после Нового года все пошло наперекосяк. Сессия показалась Маринке с непривычки абсолютным кошмаром, на первом же экзамене она схватила трояк, да притом была рада, что не ушла вообще с двойкой, все другие были хоть и лучше в смысле отметок, но давались таким огромным трудом, что, может, и наплевать бы на эти отметки вообще, спать хотелось ужасно, голова болела и кружилась и конца-краю этому кошмару все не было.

Потом было прощание с Борькой, а потом она поехала на каникулы домой.

Дома все казалось Маринке каким-то маленьким, серым и скучным. На улицах лежал грязноватый снег, дома пахло куриными потрохами, делать было нечего. Общаться с теми из школьных подружек, кто никуда не уехал, было неинтересно и не о чем, и вообще, если б не мама, Маринка собралась бы обратно в общагу уже на третий же день. Мама явно соскучилась по Маринке, тут же начала вязать ей ко дню рождения новый свитер, старалась каждый день возвращаться с работы пораньше и приготовить что-нибудь повкуснее. Маринке было ее жалко. Вечерами она подсаживалась на диванчик, и, глядя на ловкое мелькание спиц в материнских руках, рассказывала ей про свое новое житье-бытье. Про Ленку – как ей повезло с соседкой, какая та умная и способная и как они хорошо ужились. Про Борьку – не все, конечно, а как они замечательно дружат и может быть, даже наверняка поженятся после окончания института. Мать вздыхала.

– Ты осторожней там. Мало ли что...

– Да ты о чем, мам?

– О том самом. А то принесешь, как я, в подоле, то-то радости...

– Ну мам! Ты уж вообще! Не буду тебе ничего рассказывать...

– Ты не обижайся на мать, ты слушай. Мать дело говорит. А то дурное-то дело нехитрое, а потом всю жизнь хлебать, я-то вон знаю. А жениться они все мастера, на словах-то...

Маринка сделала вид, что обиделась, встала и вышла в кухню. Вообще-то доля правды в материных, пусть и слишком прямолинейных, словах была, с той только поправкой, что о женитьбе они с Борькой вообще никогда не говорили. Для Маринки это казалось таким же естественным, как сама их любовь, а вот для Борьки... Ну, наверное, и для него тоже, а как иначе? Хотя надо будет, пожалуй, для верности спросить. Вот вернутся в институт, тогда...

На следующий день от нечего делать – мать уже ушла на свою птицеферму, погода была противной, никуда выходить не хотелось, да и некуда было выходить – Маринка стала разбираться в своем старом письменном столе. Перебрала книжки, отложила что-то перечитать, с улыбкой взялась пролистывать старые школьные тетрадки. Надо же, вроде, писала-писала, учила-учила – все оказалось ерунда. Хотя – в институт-то она все-таки поступила! Не такая уж, значит, ерунда...

Из одной терадки выпал маленький календарик. Маринка подняла его – на некоторых днях стояли красные крестики. Она снова улыбнулась. Это был ее «женский» календарь.

Месячные у нее всегда приходили очень неаккуратно. Перерыв мог быть то три недели, а то все два месяца. Лет в пятнадцать она услыхала от кого-то из подружек, что надо вести календарь. Взяла, стала размечать. Старалась где-то полгода, потом забыла, календарь куда-то завалился, так и осталось. А теперь – вот он. Смешно...

Маринка вгляделась в полустертые крестики, и ей потихоньку стало не до смеха. Она судорожно начала вспоминать, когда же это было с ней последний раз? Получалось – едва ли не летом. Да, точно, она как раз сдавала математику в институт, бегала еще, искала туалет в коридоре... Нет, потом еще раз было, они тогда только-только учиться начали. Но... Да нет, не может быть, она просто забыла. Это же, если так, получается... Октябрь, ноябрь... Четыре месяца с лишним. Нет, на столько никогда не пропадало, если только она... Но Борька же обещал!

Марина запаниковала. Вскочила со стула, побежала зачем-то в ванную. Вернулась, села на диван, попыталась взять себя в руки. Чего она запсиховала? Ну, задержка, так у нее всегда с этим было нечетко, а тут новая жизнь, город, экзамены эти... К врачу, конечно. Надо будет сходить, вот она вернется – и сходит. Ленку спросит, та, наверное, знает какого-нибудь врача... Мелькнула мысль, не спросить ли у матери, но Маринка ее отвергла. Мать расстроится, только ахать начнет, а что ахать? И потом, тогда придется про Борьку все рассказывать, а этого пока не хотелось.

Отпраздновав день рождения – хотя какое там празднование, мать испекла пирог с сушеными яблоками, посидели вечером, попили чаю, и все – Марина на следующий же день собралась в город.

– Дела, мам, – говорила она расстроившейся матери. – Ну правда дела. Надо новые книжки получить, к лабораторным готовиться.

Уехала последним автобусом, в Н-ск добралась уже к ночи – в общежитие не хотели пускать.

Ленка была на месте – она вообще не ездила домой на каникулы. Обрадовалась, стала поить чаем с дороги. Слово за слово – и Маринка спросила наконец, не знает ли та по случаю где женского врача?

– А тебе зачем? – Сразу вскинулась Ленка.

– Да у меня... Чего-то я... Задержка, в общем...

– Большая?

– Да месяца три... Да ты не думай, – заторопилась Маринка, глядя на ленкины расширившиеся в ужасе глаза. – У меня так бывает, просто уж очень долго что-то... Надо бы к врачу...

Ленка врачей не знала, но с утра развила бурную деятельность, и уже после обеда Маринка получила в руки листок бумаги с адресом консультации и фамилией врача, который принимал студенток из общежития.

У врача Марине не понравилось. То есть просто с самого начала не понравилось, еще накануне, еще, собственно, до всякого врача, как только она вошла в низенькую дверку-пристроечку, притулившуюся сбоку трехэтажного серокирпичного здания поликлиники, еще как только спрашивала в окошке регистрации, где принимает такая-то, еще как только талон на завтра брала. И, как выяснилось, не зря. Потому что все то, что ей не нравилось заранее, было, как оказалось потом – еще цветочки.

Толстая врачиха неопределенного возраста в застиранном до серого цвета халате смотрела на Марину так, будто бы та, как минимум, пыталась украсть у нее кошелек. Цедя слова уголком рта, врачиха сперва долго ругалась, что нет медицинской карты, потом велела садиться, и наконец неприязненно спросила, на что Марина жалуется. Марина в страшном сне не стала бы жаловаться такой противной тетке даже на насморк, но отступать было некуда.

– У меня задержка. Три месяца, – выдавила она.

– Половой жизнью давно живешь? – выплюнула врачиха следующий вопрос, и, услышав в ответ маринино: «Четыре месяца», удовлетворенно хмыкнула.

– Ну что ж, дело ясное. Раздевайся давай – и на кресло.

Напрасно Марина пыталась объяснить что-либо про свой нерегулярный цикл, про «предохранение» – врачиха ничего не слушала и только строчила в карте, не отрываясь. Потом, случайно подняв глаза и увидев, что Марина так и стоит нераздетая, она рявкнула так, что бедная Марина вихрем метнулась за хилую клеенчатую ширмочку, и больше не звука не издала.

Кресло оказалось кошмаром. Марина видела такую штуку впервые в жизни, и долго не могла залезть на нее по скользким холодным приступкам, а когда все же залезла, то не обрадовалась. Кресло было тоже скользким и почему-то липким, из него торчали, как рога, непонятные кривые подставки, лежать было страшно неудобно, ноги съезжали, а внутри все намертво сжалось. Врачиха мыла руки в углу. Руки были красные, в шершавых трещинах, и злые даже на вид. А уж когда она, подойдя, сунула одну руку Марине внутрь...

Впрочем, Марина не успела даже вскрикнуть. Врачиха закричала раньше.

– Вот, это надо же, какая у нас молодежь теперь! Да у тебя ребенок там уж шевелится, а она – задержка! Ни стыда, ни совести! Задержка у них! И ведь еще лапшу мне вешает, циклы-мыклы! Вставай давай, одевайся! И учти, – добавила она уже тише, но зато с какой-то иезуитской злобной радостью. – Никаких абортов на таком сроке даже и не мечтай! И не заикайся. Сделаешь анализы, – она пододвинула к Марине кучку желтоватых коряво исписанных листков, – и через месяц явишься. Свободна.

Ну, в этом-то она как раз ошибалась. Когда Марина, отплакавшись за углом поликлиники, разобрала наконец на этих самых листках складывающиеся из каракулей слова: «Беременность. Срок двадцать одна неделя», она меньше всего на свете ощущала себя свободной. Пойманной – да. Обманутой, причем неизвестно кем – да. Человеком, у которого внезапно кончилась жизнь, а заодно и сдутым воздушным шариком – сколько угодно. Но к свободе все это не имело ни малейшего отношения.

Дальше все было, как в плохом кино. Верная Ленка, охнув от марининых новостей о медицинском диагнозе, побегала-побегала, и через пару дней отвела Марину уже в какой-то платный медицинский центр. Там якобы, по словам какой-то знакомой, делали «поздние аборты», что бы это ни значило.

В этом «Центре Планирования Семьи» с каким-то уютным названием вроде «Светлячка» или «Лапочки», точнее Марина не запомнила, поскольку находилась в каком-то странном малосознательном состоянии, их приняла другая, несколько более симпатичная врачиха. В отличие от первой, она разговаривала сочувственно, но тольку от этого все равно было мало, поскольку разговор свелся примерно к следующему.

– Да, мы делаем аборты на больших сроках. Где-то до двадцати, даже двадцати одной недели. Это стоит семь тысяч рублей.

Марина ахнула. Такие деньги могли ей только сниться. И то по праздникам. Но врачиха поняла ее по своему.

– Какой у вас точно срок?

– Двадцать одна.

– Многовато. Да пока все анализы, пока подготовка... Вы же понимаете, это огромный риск. И для здоровья, и потом это уже закон нарушается... В общем, когда такой большой срок, мы, конечно, идем навстречу, но это, сами понимаете, стоит дороже...

– Сколько? – Спросила Ленка. Марина тупо молчала.

– Это искусственные роды. Врачи, бригада, госпитализация... Двенадцать тысяч. Что же вы, девушка, думали – не надо было так затягивать, было бы дешевле...

На следующий день Марина, непонятно откуда взявшимся после бессонной слезной ночи услием воли собрала себя в горсть, оделась, накрасила запухшую морду и потащилась в институт – искать Борьку. Надо было поговорить. Она не ждала от этого разговора ничего для себя хорошего, то ли потому, что ни на что хорошее уже не было ни сил, ни надежд, то ли глаза наконец открылись... Ну, и предчувствия ее, как говорится, не обманули. Произошедший разговор был краток и характер имел пракически оскорбительный.

Выслушав маринино скорбное сообщение, Борька хмыкнул, почесал затылок и задумчиво выдал:

– М-да... Ну и цены... Нет, у меня таких бабок нет.

– А какие есть? – без особой надежды спросила Марина.

– Да, честно говоря... А с чего ты взяла, что это вообще мой ребенок?

– То есть как? – Ничего хорошего Марина не ждала, но от такого вопроса она слегка охренела.

– А так... Дело молодое, на мне свет клином не сошелся... – Борька подмигнул.

– Борь, ну ты что? Как ты можешь, вообще даже? Ты же знаешь... Ты... У меня вообще никого не было...

– До того – не было, а потом-то тебе что мешало? Ты у нас девушка красивая, популярная...

К чести Марины, на этом месте она даже сквозь туман своего несчастья поняла, что разговор нужно закончить. Так она и сделала. Повернулась и пошла прочь. Борька за ней не бежал, за руки не хватал и прощенья, ясное дело, просить не рвался. Хмыкнул в который раз, и тоже пошел восвояси. Так кончилась маринина большая настоящая любовь.

Но жизнь, к несчастью, продолжалась. Особенно та, новая, маленькая, которая сидела в животе и угрожала отравить существование окончательно. Марина ее ненавидела. Они с Ленкой держали военный совет. Всех денег, которые они могли там и сям набрать по знакомым, залезая в беспросветные долги, набиралось тысяч пять, и это никак не спасало. Время убегало стремительно. Кроме того, грамотная Ленка вообще считала, что поздний аборт – штука опасная, боли ничуть не меньше, чем от настоящих родов, и, если уж все равно рожать, то лучше живого.

– Ну, Марин, может, как-нибудь? Ну родишь, ты молодая, как-нибудь справимся...

– Ты с ума сошла? Только рожать мне не хватало! А жить на что? А институт? Я кровь из носу должна закончить, и еще на работу потом... Куда мне эти пеленки!

– А, может, мама?

– Ну да, мама! Она сама меня без отца вырастила, она меня вообще убьет – такое позорище. Да и куда ей-то? Она с этими курями еле-еле на жизнь зарабатывает... Нет, это все не выход. Лен, а нам точно не у кого больше занять?

– Точно. Ты уже спрашивала. И потом, все равно бестолку – время-то прошло. Марин, ну ты подумай...

И все начиналось сначала. В конце концов Ленка, тоже доведенная до отчаяния маринкиным упорством нежеланием смириться с неизбежным, не выдержала, сорвалась и накричала на подружку.

– Ну и черт с тобой! Упрямая, как баран. Не хочешь видеть, как есть – не видь! Ты и так жила все это время, в упор на себя не смотрела – ну и давай в том же духе! Можно подумать, твой ребенок куда-то денется... Сам исчезнет, как и зародился...

И тут у Маринки забрезжила безумная даже не надежда, но идея. Исчезнет... В самом деле, ведь это же можно будет, наверное, сделать – чтобы исчез. Ну, чтобы как будто и не появлялся, как будто и не было ничего. Надо только, чтобы никто ничего не знал.

Она взяла с Ленки торжественную клятву, что та больше никому не скажет ни слова про ее беременность. Ну, искала гинеколога – так и нашла, и сделала свой аборт, кому какое дело. А Борька уж точно не станет вникать. И тогда...

Этим она с Ленкой уже не делилась, но сама, улучив минуту, села и в первый раз за все время аккуратненько подсчитала все сроки. Получалось, ребеночек (этот – называла его маринка про себя) должен появиться где-то в конце мая, а если повезет – и еще пораньше. Так что, если все сделать аккуратно, она даже к сессии не опоздает. Хоть в этом повезло.

Февраль, март, апрель... Время, которое раньше летело так, что Маринка не успевала оглядываться, теперь, когда надо было, чтоб быстрее, тянулось, как жеваная резина. Хорошо хоть живот у нее получился маленький и почти не торчал. Под пальто или теплой курткой вообще ничего не было заметно, но даже и новый, связанный мамой широкий свитер отлично справлялся с задачей маскировки. Когда джинсы отказались застегиваться, у Ленки удачно нашлась длинная широкая юбка, общий вид получался достаточно хиповский, и, если б еще не пинки этого изнутри, можно было бы вообще ничего не заметить. Впрочем, пинков кроме Маринки никто и не замечал.

Ждала-ждала, а началось все равно неожиданно. Как-то утром Маринка, собираясь утром в институт, потянулась за сумкой через стол, сделала неловкое движение – и почувствовала, как по ногам у нее что-то течет. Она стала с испугом скорее смотреть, нагнулась – и почувствовала нерезкую, но достаточно противную боль в пояснице. Похоже, время пришло.

В больнице, куда ее привезла на такси испуганная Ленка, дела пошли быстро и явно по накатанной колее. Переодели-побрили-помыли-оформили-положили-сказали не орать. Марина изо всех сил старалась на событиях не концентрироваться, чтобы, не дай Бог, как-нибудь случайно не увлечься и потом не жалеть. «Все, – говорила она себе. – Все. Вот еще несколько часов, и буду свободна. И не было ничего».

Было больно, но терпимо, потом очень больно, потом совсем уже нестерпимо, потом... Потом она заорала, и врачи на нее заорали, и вдруг еще кто-то рядом тоже заорал. Тоненько и противно, как щенок. И боль кончилась, стало светло, все вокруг заулыбались, а акушерка, которая до того орала на нее громче всех, сунула ей в лицо что-то красное в ошметках слизи и сказала веселым голосом:

– Ну, смотри, дуреха, какая у тебя девка классная получилась! Рыжая, в маму!

Рыжее, или красное – оказывается, это была девка – мяукало и слабо шевелилось. Марина отвернулась и на всякий случай закрыла глаза. Врачи куда-то отошли – наверное, занялись рыжей девкой. Марину оставили в покое. Она лежала, и чо было сил давила в себе желание крикнуть им: «Ну покажите еще! Дайте!» – или хотя бы посмотреть в ту сторону. Нет. Ее это все не касается, для нее история закончилась, осталось вот только встаь на ноги и убраться отсюда поскорее – в свою нормальную жизнь, которую она теперь без ошибок сумеет сделать просто прекрасной.

Когда на следующий день Марина заявила дежурной сестре, чтобы ей не приносили кормить ребенка, потому что она его не возьмет, в огромной, на десять человек палате стало тихо-тихо. Тишина сгустилась под потолком огромным враждебным комом, который завис над марининой головой, повисел там какое-то время – и рухнул вниз, разбившись на сотни отдельных, но дружно негодующих осколков.

– С ума сошла!

– Как ты можешь!

– Молодая совсем!

– С виду такая приличная!

– Да она просто в шоке! Придет в себя, одумается – заберет!

– Вот – пораспустили молодежь-то!

Среди общего хора молчала только сестра. Но именно ее молчание, пожалуй, убедило Марниу лучше всего, что только что сказанные ею самой слова – серьезны, и последствия тоже будут серьезны. Главное – что они вообще будут, эти последствия.

И они не замедлили сказаться. В палату, ведомая сестрой, вошла врачиха – начальник отделения, поглядела на Марину внимательно.

– Вы вставать можете?

Марина кивнула.

– Тогда давайте пройдем в мой кабинет.

Там врачиха, не глядя Марине в лицо, монотонным голосом объяснила ей, что да, она имеет право оставить ребенка в роддоме, что это все будет документально оформлено по закону, что она подпишет отказ, что ребенка передадут в дом малютки, и что она, Марина, не будет иметь никаких – понимаете, ни-ка-ких – прав ни видеть, ни, тем более, вернуть малышку себе. На этом месте врачиха не выдержала, голос ее сорвался, она взглянула, наконец, Марине в глаза.

– Вы подумайте, вы такая молодая, у вас прекрасная здоровая девочка – зачем вы это делаете? Я понимаю, вам трудно, вы еще даже после родов толком не оправились – подождите! Не решайте сейчас. Покормите ее, посмотрите...

– Нет! – закричала Марина. Она не хотела иметь ничего общего с этим красным, и потом... Потом... Ну да, она страшно боялась, что, взяв однажды в руки... – Нет! Я не буду ее кормить и я от нее отказываюсь. Если хотите, давайте я прямо сейчас вам все подпишу.

– Ну, это все равно не у меня, у главврача. Я ему скажу. Но вы все же подумайте...

К главврачу ее позвали завтра. Сутки Марина лежала, отвернувшись к стене, чтобы только не видеть злые глаза соседок по палате и не слышать, как чмокают их завернутые в одеяла младенцы, кусала губы и думала: «Поскорей бы отсюда, поскорей».

Главврач, пожилой такой дяденька незлого вида, пытался было заговорить с ней по душам, как давеча завотделением. Наткнувшись на стену марининого сопротивления, повысил голос и стал ее пугать душевными терзаниями и рассказами про раскаявшихся, приходящих к нему мамашек, которым он уже ничем не мог помочь. Марина не поддавалась и только бубнила:

– Дайте бумаги, я подпишу. Дайте бумаги.

Ничего не добившись друг от друга, они разошлись. Главный сказал на прощанье, что он оставляет ее тут еще на три дня – чтоб подумала как следует.

– Ну и ладно, – мрачно размышляла про себя Марина, шаркая сваливающимися больничными тапками по пути в палату. – Три так три. Выдержу. Главное, чтоб не дольше, а то там зачет по матанализу будет, не опоздать бы. Будет еще задерживать – устрою скандал. Или сбегу. Точно. Возьму и сбегу – что они мне сделают? А потом приду тряпки забирать – и подпишу им все. Небось только рады будут.

Но сбегать не пришлось. На следующий день после ужина в палату вошла сестра, с недовольным лицом подошла к Марине и велела ей срочно идти к главврачу.

– А что такое? – удивилась Марина.

– Иди уже, – отмахнулась та. – И вещи свои забирай – выписывают тебя.

Главврач велел Марине сесть и, не глядя на нее, снова повторил ей все те же слова, которые уже навязли ей в зубах. Марина привычно кивала, не потому, что соглашалась, а просто в ритм, чтоб скорей отвязаться. Закончив тираду, врач сделал вдруг паузу и другим, каким-то более резким и нервным голосом, вдруг спросил:

– Так вы все равно отказываетесь?

– Да, – в сотый раз устало ответила Марина.

– Ну и хорошо, – быстро выдохнул он, но тут же поправился. – Вот вам бумага, пишите.

– Что писать? – не поняла Марина.

– Я, такая-то, такого-то числа, в присутствии главврача Такого-то, заявляю, что отказываюсь... – и он продиктовал ей текст заявления. Марина написала.

Почему-то она ждала, что все эти отказные бумаги будут какими-то ужасно сложными и торжественными, уж по крайней мере на бланках с печатью, а тут – простой листок. Но врачу, наверно, виднее... Марина дописала: «И никаких претензий ни к кому не имею», поставила число и подпись. Врач, стоявший у нее за спиной и читавший через плечо, вытянул лист у нее из-под руки, а взамен дал ей справку о выписке из больницы.

– Вот и все. – Произнес он каким-то усталым голосом. – Идите.

– Куда? – не поняла Марина.

– Домой. Я вас выписываю. У вас же нет претензий?

– А моя одежда? – тупо спросила Марина, так и не успевшая врубиться во все происходящее.

– Вот она, – и главврач указал рукой на стул, где действительно лежала сложенная аккуратной стопкой маринина одежда. – За ширмочкой можете переодеться.

Все это было достаточно странно, но Марина, почуяв желанную свободу и избавление, не стала вникать. Схватила одежду, метнулась за ширму, и через десять минут уже меряла ногами улицы вечернего города. Вырвалась!

Ирина плохо помнила, как провела этот день. Кажется, обедала где-то в ресторане. Кажется, возвращалась в гостиницу. Ах да, еще она ездила в центр города, ходила там по магазинам, присматривала, что где можно будет купить завтра из детских вещей. Она была почти уверена, что Дмитрий Сергеевич отдаст ей эту девочку, но покупать вещи заранее из какого-то дурацкого суеверия не хотела. Не потому, что, если ничего не выйдет, вещи некуда будет девать, это ерунда, но просто, чтобы не сглазить, не спугнуть удачу. Ну, и еще билеты. Конечно, билеты. Она сразу же, выйдя из роддома – хотя нет, это было уже в гостинице, а впрочем, неважно – она позвонила агентше, телефон которой дал ей Илья, насчет билетов на завтра. Потому что, получится с девочкой или нет, она уедет завтра, ведь делать в Н-ске ей в любом случае будет нечего. Первым ее порывом было, естественно, заказать билет на самолет, чтобы скорее, пару часов – и дома, но усилием разума она себя остановила. Как хорошо все-таки, что они с Ильей так подробно все распланировали, сейчас бы у нее не получилось мыслить так ясно. Конечно, никакого самолета, только поезд. Причем – отдельное купе, четыре места. А если все-таки не получится, ведь тогда она сможет улететь самолетом? Может, подождать, не бронировать? Нет. Бронировать. Лучше заранее, а не получится – можно будет просто поменять билет. Или, в крайнем случае, прокатиться поездом, ничего страшного. Гораздо важнее сразу уехать, если все выйдет.

Агентша была исключительно любезной и предупредительной. Нашла нужные места, выписала билеты. Офис ее находился в центре города, собственно, Ирина оттуда и пошла искать магазины. Да, так и было. Билеты, потом магазины. А потом как-то незаметно, как бывает, когда чего-то напряженно ждешь, и оно все нет, нет, а потом вдруг раз – и сразу вдруг наступает, пришел вечер и стало пора звонить Дмитрию Сергеевичу.

Тот был немногословен и суховат в трубке мобильника, словно они и не смеялись хором на прощание. Да, все получилось. Она может приходить завтра с утра. Ему понадобится ее паспорт, для документов. После десяти. Нет, лучше после одиннадцати, когда закончится обход. К нему в кабинет. Он ждет. И короткий гудок разъединения.

Ура! Получилось! Она, правда, так и думала, но все равно. Вот только... Зачем ему паспорт? Это как-то... Как-то не так... Не хочется... Хотя, наверное, все в порядке, это для справки... Как она хоть выглядит, справка эта?

Ирина попыталась сосредоточиться и вспомнить, как именно выглядела справка, полученная ею самой при выписке из роддома после рождения Мишки... Хотя стоп. Мишка вообще в Америке родился, там никаких справок не давали, а вот Лешка... Но это было-то когда... Да, была справка, с ней потом Сашка в ЗАГС ходил, все правильно, но вот что там было написано. Ну, имя-фамилия-отчество, это понятно, дата-место, но ведь и все. Никакого паспорта там и рядом не было. Или был? Когда она рожала, где был паспорт? Была такая книжечка, карта обменная, без нее в больницу не клали, а паспорт? И что делать? Брать его, то есть давать ли его этому Дмитрию, или нет? Потому что по паспорту все вычисляется, да что там вычисляется – прямым текстом все написано, где она, кто и откуда, а зачем им тут, в Н-ске, все это знать. А с другой стороны, оформлять бумажки нужно правильно. Может, Сашке позвонить?

Нет, не будет она звонить Сашке. Конструктивно он вряд ли помнит, чего там было с паспортом шестнадцать лет назад, а деструктивно только распсихуется. Илье? Но он-то точно про паспорта ничего не знает. Просто посоветоваться... Надо бы, она ведь вообще ему еще отсюда не звонила. Но почему-то не хочется. Потом. Из поезда. Или из дома. А паспорт...

Ирина аккуратно написала на листочке бумаги свои имя и фамилию. Добавила дату рождения. Подумала – и приписала еще адрес. Не свой, настоящий, а старый, тот, где они с Сашкой жили до отъезда в Америку. И еще номер дома написала не тот, а соседний. И номер квартиры. Там такая была, точно, значит, адрес реальный, а там пусть разбираются. Глупо, конечно, но на всякий случай пусть будет так. А если что, она скажет, что перепутала от шока. Ну да, впала в такой, знаете, глубокий шок, и все напрочь перепутала. А что, думаете, легко за сутки пережить то, на что у других уходит девять месяцев? И еще роды... Хотя нет, роды у нее будут завтра утром. А послеродовая депрессия – в поезде. А сейчас надо лечь спать и постараться заснуть. Завтра день такой... Не из легких.

Но она, как ни странно, заснула достаточно быстро, ночь проспала хорошо и крепко, а когда проснулась, часы показывали без пятнадцати девять. Только-только встать, собраться, и – пора.

Тут же с утра встал вопрос – выписываться ли из гостиницы сразу, или еще подождать. То, что ребенка сюда нести нельзя, было ясно, но поезд уходил только вечером, а куда деваться в промежутке? По улицам шататься? С ребенком? Да еще с вещами? Их пусть и немного, но все равно. Да еще нужно всякое детское барахло купить. Нет, решила Ирина, не буду пока сдавать номер, заплачу лучше еще за день, съезжу в роддом, а там видно будет. Постараюсь договориться, чтобы забрать ребенка сразу перед поездом, так выйдет разумней всего.

В роддоме все прошло на удивление буднично и даже, пожалуй, уныло. Когда Ирина подошла к знакомому кабинету, тот был заперт, но она еще не успела удивиться и испугаться, как Дмитрий Сергеевич в зеленом таком халате и шапочке деловым бодрым шагом вышел откуда-то из глубин коридора, сухо кивнул ей и отпер дверь.

– Проходите.

Ирина прошла и села на вчерашний стул.

– Я все оформил. Дайте мне ваши данные, я впишу их в справку.

Внутренне радуясь, что вопрос о паспорте даже не поднимается, Ирина протянула ему свой листок.

Врач вынул из ящика стола листок бумаги небольшого формата, переписал в него иринины сведения, ляпнул какую-то печать.

– Ну вот. Держите.

– А... А девочка? – У Ирины почему-то снова пересохло во рту.

– Когда вы хотите ее забрать? Сейчас? Тогда я схожу.

– Нет-нет, – спохватилась Ирина. – Я не взяла одежки. Лучше я приду позже.

– Да одежки мы вам дадим.

– Нет, если можно, я попозже. Чтобы уж сразу, – она чутьбыло не ляпнула: «На поезд», но вовремя поймала себя за язык. Незачем ему это знать. Незачем.

– Как угодно. Когда?

– Часов в семь?

Поезд был около девяти, но чтоб уж наверняка, с запасом. Два-то часа она продержится.

– Лучше пораньше. Приходите к шести. И тогда, знаете, не сюда, а сзади, к дальнему выходу. Позвоните мне, как подойдете, и я спущусь.

– Хорошо. – Ирина не стала спрашивать, почему. К дальнему, так к дальнему. Значит, так нужно.

Оставался еще один момент.

– Дмитрий Сергеевич, сколько я вам должна?

Он поглядел на нее, как будто не понял. Господи, неужели она сказала глупость? Он все делал от чистой души, а она, дура, взяла, и одним словом все испортила. Сейчас прогонит с позором. Ирина зажмурилась.

– Простите, Ирина, а ваш предыдущий... м-мм... спонсорский взнос...?

Ах, вот оно что!

– Нет, конечно, это совершенно независимые вещи, Дмитрий Сергеевич.

– Тогда три.

Вот так все просто. А она – выгонит, закричит. Идеалистка.

– Вот еще одна, – она протянула ему второй конверт. – А остальное вечером.

– Ну да, – хмыкнул врач. – Утром деньги, вечером стулья.

И они снова оба рассмеялись. Правда, слегка натянуто.

Накатило ночью. Уже после того, как Маринка вернулась в общагу, как отмахнулась от ленкиных участливых расспросов, и та, что-то, очевидно, поняв, молча напоила ее чаем и заговорила о ерунде, уже после того, как подготовила конспект к завтрашней лабораторке, наспех умылась и легла спать. Вместо того, чтоб заснуть, в голову зачем-то полезла всякая ерунда. Жутко болела грудь. Маринка еще в роддоме начала перетягивать ее тугой пеленкой – говорят, есть лекарство, чтоб не было молока, но ей никто не давал, и она предпочитала не спрашивать, а просто перетягивала каменную грудь как можно крепче и сжимала зубы. Этим вечером она наконец перевязала грудь нормально – эластичным бинтом и косынкой, должно было стать лучше, но нет – и почему-то больше болела даже не сама грудь, а где-то под ней, внутри. Маринке все представлялся красный пищащий комок. «Девка! Рыжая!» А она ее даже не видела. Теперь уж и не увидит. И не надо! У нее своя жизнь, она так и хотела – пыталось сопротивляться сознание, но странный голос внутри кричал: «Надо!», а глазам почему-то представлялось, как маленькая рыжая девочка сидит и плачет, утирая слезы грязным кулачком. Девочке было года два, и это была сама Маринка, но в то же время и не она, а дочка, и кто-то хотел ее украсть, и этого было нельзя допустить, и в то же время она сама указывала на нее: «Возьмите», и сердце рвалось, рвалось... В общем, кошмар.

Утром Маринка встала совершенно разбитой, но, не давая себе ни малейшего шанса расслабиться и задуматься, собрала тетрадки и пошла в институт. Там было с поверхности легче – занятия занимали мозги, а перемены наполняли душу пестрой суетой, но грудь болела, как камень, и таким же камнем стучалось внутри: «Надо! Надо!» Что надо, Маринка не знала, и изо всех сил старалась не дать себе ни малейшей секунды, чтобы узнать.

Занятия закончились. Она вышла на улицу, вдохнула вечерний пыльный воздух. Был конец мая, еще не тепло, но и холод уже ушел, на тополях вылезали тоненькие зеленоватые почки с горьким запахом, все дрожало и пело в ожидании... Чего? Нечего было ждать, нечего абсолютно.

Вместо того, чтобы пойти в общагу жить своей жизнью, Маринка, закинув рюкзак с книжками на плечо, резко повернула в другую сторону.

День прошел в суете. Ирина носилась по городу, как сумасшедшая, судорожно пытаясь все вспомнить, все учесть, все купить, ничего не забыть, а главное – не нахапать в суматохе лишнего, потому что тащить все придется на себе. Вот когда жалко, что отказалась от князя, да что уж теперь.

Хорошо, хоть выбор барахла детского был тут вполне приличный. Не Москва, конечно, и не Европа, но ей и нужно-то на два дня. Ну, на три. Но не больше. Не больше!

Так, пачку памперсов. Это главное. Какую? Пачки были по двенадцать и по двадцать четыре штуки. Сколько писает маленький ребенок. Ну, шесть-то раз в день уж точно. Больше... Нет, надо все равно брать маленькую, как я большую потащу... Обойдемся как-нибудь в крайнем разе...

Теперь одежки. Распашонки... Две, не больше. Нет, три, и еще кофточку потеплее. Так, и шапочку. И ползунки. И пеленки, штук пять. И одеяльце, надо же будет завернуть. И... Стоп. Хватит. Ты без машины. А кстати, может, купить креслице – в нем будет удобно нести... Да, только как ты само креслице-то понесешь, балда?

Тут Ирина увидела стеганую люльку для переноски детей. Точно. Она и легкая, и в руке удобно, и спать в ней в поезде можно. Жалко, что голубая, для девочки-то. Ну ладно. Это временно.

Еще ведь еда... Малышку надо будет кормить. С этим, правда, несложно – банки Симилака должно хватить... Да, и бутылочки, и соски, и для воды... И сама вода. Надо обязательно купить бутылку чистой, неизвестно, что там будет, в этом поезде. И салфетки мокрые, и вату...

В гостиницу Ирина вернулась нагруженной, как верблюд. Хорошо хоть, в магазине ей все упаковали в большие пакеты, не видно, что она тащит. Теперь свои вещи собрать, распихать как-нибудь это все...

К дальнему выходу роддома Ирина подошла, с трудом таща на себе три большие сумки. Своя дорожная, набитая под завязку, висела на плече, в руках были пакеты с детским барахлом. Не столько тяжело даже, сколько нести неудобно. Еще ребеночка сейчас дадут, мама дорогая...

Дмитрий Сергеевич ждал ее у двери. Они вошли в полутемный коридорчик, прошли немного, он толкнул дверь какой-то комнаты.

– Посидите здесь.

Стол, накрытый клеенкой, несколько стульев, топчанчик. Интересно, что у них тут? Впрочем, не интересно. Ирина с облегчением бросила сумки на пол, опустилась на стул.

Врач вернулся буквально через минуту. В руках у него был небольшой сверток, Ирина даже не сразу поняла... Он протянул его ей через стол.

Девочка... В буроватом одеяльце на белом краешке пеленки лежала, как бутон, спящая розовая мордочка, жмурилась недовольно. Ирина смотрела, замерев. Белесые, едва наметившиеся бровки, мягкий краешек щеки, рыжеватое колечко волос...

– Доктор, она рыженькая...

Тот только молча кивнул.

– Спасибо, спасибо вам большое! – Ирина почти задохнулась он нахлынувшей горячей волны, ей хотелось вскочить, закричать, обнять этого нелепого дядьку, сделать что-нибудь... Но на руках спал ребенок, и нельзя было его беспокоить.

– Вот, и спасибо еще раз, – неловко, одной рукой, она вытащила из кармана заблаговременно засунутые туда два конверта. – Огромное спасибо.

Врач так же неловко засунул конверты к себе.

– Пойдемте, я помогу вам. Вы с машиной?

– Нет.

Вот черт, об этом она забыла. Приехала на такси, но подумать, попросить подождать... Дура. Как она теперь будет бегать, ловить...

– Я вам поймаю такси. Это быстро, их тут много ездит.

Дмитрий Сергеевич нагнулся, подхватил ее сумки. Тут до нее дошло.

– У меня там... Переодеть... И люлька.

– Не надо переодевать. Разбудите. Она чистенькая, только недавно меняли. Где ваша люлька?

Малышку аккуратно застегнули в голубую сумочку-люльку. Она не проснулась, хныкнула только во сне недовольно. У люльки были ручки, но Ирина все равно понесла ее, прижимая к груди.

Она вышла к проезжей улице. Дмитрий Сергеевич уже остановил такси и стоял, наклонившись к окошку водителя. Ирина подошла, он открыл ей заднюю дверь, поставил внутрь сумки и помог сесть.

– Спасибо вам еще раз за все, Дмитрий Сергеевич.

– Не стоит. До свидания. Счастливо вам.

Ирина наклонилась к водителю и, перед тем как захлопнуть дверь, громко сказала:

– В аэропорт!

Главврач роддома оказался в своем кабинете. Он глядел на Маринку, не узнавая ее, как будто со времени их последней встречи прошли не сутки, а, по меньшей мере, несколько лет.

– Простите меня, – выдохнула она и села на вчерашний стул. – Вы были правы, а я идиотка. Я все поняла. Я передумала. Пожалуйста, можно я ее заберу?

Главврач покачал головой.

– Но почему? Вы же не успели ее никуда отправить! Я только вчера... Ну да, да, я все понимаю, я идиотка, накажите меня, как хотите, но отдайте девочку. Я справлюсь. Я буду очень хорошей мамой. Пожалуйста.

Она изо всех сил пыталась поймать взгляд врача, и, когда это ей удалось, она испугалась – такая мука стояла в его глазах. Он не сказал ни слова, но Маринка почему-то поняла, что случилось самое страшное.

– С ней... С ней все в порядке? – Рот почему-то пересох, слова не шли.

Врач покачал головой.

– Но я...

– Нет. – Слово тяжело упало на стол. – Совсем нет.

И тут Маринка завыла. Завыла в голос, без слез, одним сухим горлом, страшно и жалко, как умеют только бабы в глухих деревнях. Она выла по своей пропавшей счастливой жизни, которая, что бы ни случись с нею дальше, будет совсем невозможна без маленькой рыжей дочки, которую она и видела-то только раз, и не держала на руках, и не успела покормить молоком, давящим ей спеленутую дурацкими тряпками грудь, и...

Кто-то постучал ей по плечу. Марина дернула головой. Врач протягивал ей стакан воды.

– Не надо так, – тихо произнес он. И продолжил, как бы через силу. – Жива ваша девочка.

Маринка мгновенно затихла. Уставилась на врача, как собака. Тот отвел глаза.

– Ее забрали. Усыновили. Это все по закону, – заторопился он, как будто Марина утверждала обратное. – Очень хорошая женщина. Красивая. Богатая. Из Москвы. Вы не волнуйтесь, с ней все будет очень хорошо, с девочкой. Я...

– Где? – хриплым голосом сказала Марина.

Врач покорно, как будто иначе быть не могло, и даже будто с готовностью, ответил ей:

– Я сажал ее в такси. Она сказала шоферу: «В аэропорт».

Маринка поднялась со стула. Врач метнулся к телефону.

– Подождите. Мы можем туда позвонить.

Его пальцы уже щелкали по кнопкам, набирая номер.

– Справочная? Алло? Будьте любезны, когда сегодня улетает рейс на Москву? Что? А следующий? Понятно, спасибо.

Он повесил трубку и поглядел на Марину виновато.

– Они сказали, рейс улетел в десять утра. На нем она быть не могла, я чуть больше часа, как ее проводил. А следующий только завтра. Но она сказала: «В аэропорт». Я не знаю...

Догадка молнией сверкнула в маринкиной в голове. Будто бы она сама была той неизвестной женщиной, да отчасти оно так и было, по крайней мере нить, связывающая их, была более осязаемой, чем, скажем, след дичи в джунглях, который все же безошибочно берет хорошая охотничья собака. Марина была теперь такой собакой, и охотником, и жертвой одновременно. Она сказала коротко:

– Вокзал. Поезд.

Врач послушно набрал другой номер.

– Поезд на Москву уходит в девять пятнадцать. Это, – он взглянул на часы, – через сорок минут.

Марины уже не было в его кабинете.

Через пару кварталов Ирина протянула руку, легонько похлопала водителя по плечу:

– Я передумала. Отвезите меня, пожалуйста, на вокзал. Извините.

Водитель бросил было на нее недоумевающий взгляд, но Ирина даже внимания не стала обращать. У нее и без того голова пухла. Как, как, как, черт побери, она справится со всем этим на вокзале? Сумки, детка, билеты и еще ведь надо два часа где-то просидеть. И покормить, и переодеть малышку. Зачем, зачем она отказалась от помощи Ильи. А кстати, действительно, зачем? Были же ведь какие-то разумные соображения – вот бы еще вспомнить, какие.

– Вокзал, – прервал ее размышления недовольный голос водителя.

Ну и подумаешь, недоволен он. Кто его спрашивает! Ирина нашарила в кармане купюру, протянула.

– Достаточно?

– У меня сдачи нет, – буркнул водитель, но Ирина только отмахнулась и стала выгребать из машины свое имущество.

К счастью, комната матери и ребенка на вокзале все-таки была. Другое дело, какой она была, эта комната! Но тут уж, как говорится, не до жиру. Был стул, на котором удалось притулиться, был кусок стола, на котором можно было, как-то приспособившись, переодеть малышку. Та проснулась во время ирининых метаний по вокзалу в поисках пристанища, начала хныкать, бедняга. Есть хотела, наверное. Эта мысль только добавляла нервозности, а ее, честно говоря, хватало и без того. И даже, собственно, было не очень понятно, почему. Казалось бы, все подходит к концу, даже практически кончилось, чего психовать? Но Ирина дергалась, чувствовала себя как-то затравленно, и никак не могла успокоиться. Ее раздражали неудобные сумки, грязная комната, колченогий стул, собственные трясущиеся руки, просыпавшие сухой порошок детской еды мимо горлышка бутылочки, предстоящие два часа до поезда, в общем, все. Наверное, это наступала реакция – больно уж гладко и быстро пронесла ее волна надо всем произошедшим, такое все-таки не может выйти совсем уж даром. Быстро несло – больно потом приложит об твердый берег.

И в общем да, приложило. Обихоженная и накормленная малышка снова тихонько посапывала у нее на руках, сумка не оттягивала плечо, а мирно лежала под стулом, который вроде бы тоже не собирался развалиться, время послушно, хоть и не очень быстро, ползло вперед, а паника у Ирины внутри не только не улеглась, но, казалось, выросла только сильнее.

От ужаса хотелось громко, в голос, завыть. Потому что – «Мама дорогая, что ж я сотворила-то!», – стучала в висках рвущаяся наружу безумная мысль, и единственным способом сделать так, чтоб голова от этого не лопнула был, похоже, этот самый вой, но и этого было нельзя. Оставалась внутренняя медитация.

Что, что, что! Что я наделала! И главное, Господи – зачем! Зачем мне понадобился этот прекрасный, но совершенно чужой ребенок, у меня есть свои. И что они-то скажут?! А Сашка! Они же мне все говорили, и все были правы, и почему я, дура, не послушала близких людей, и что я теперь буду делать!!! Ведь это – не конец, совсем не конец, это только самое начало, дальше только больше, пеленки, распашонки, ночей не спать, и никуда не денешься, это же даже не собака, это ребенок, это на всю жизнь, а я ее не то, что ее любить, я и от раздражения-то избавиться не могу! У-у-у!

Но нелепое, казалось бы, в данном контексте упоминание о собаке внезапно оказало на Ирину если не целительное, то по крайней мере успокоительное воздействие. Она вспомнила, как принесла впервые домой свою собаку, тогда еще двухмесячного щенка, и как, взглянув на него на следующее утро на свежую голову, испытала сходный по силе удар разочарования и страха. «Мамочка дорогая, зачем я это сделала?! Это ж теперь на всю жизнь. Лужи на полу, прогулки, кормежки по часам, не уехать никуда.» И тут же вспомнилась своя тогдашняя реакция – щенок-то не виноват. Он хочет есть, ему нужно на улицу. Действуй! И за этими простыми, рутинными действиями страх отступил, растворился, превратился в бытовые заботы и тем самым изошел совсем. Есть надежда, что и сейчас будет так же... Потому что младенец уж точно ни в чем не виноват!

Ирина осторожно поглядела на спящее личико. Какая хорошенькая все-таки, красавица будет. И умница, и воспитанная – что мы, не вырастим, что ли? Дочка. Можно будет, наконец, кому-то платьица покупать, баловать. И Сашка привыкнет, и дети. Нет, ничего. Справимся потихоньку. Не так все страшно. Вот только до дому доехать...

Ну и на будущее, конечно – думать надо головой, а не нестись, сломя ее же, по волнам драйва. Чистый драйв хорош в юности, а с возрастом к нему в придачу хорошо бы иметь четкий план. Да ведь был, был план-то, – спохватилась вдруг Ирина. Еще какой четкий! Не будь у нее такого плана, никакого драйва не хватило бы. План – да, был, – неохотно согласилась она сама с собой, но... В нем не было главного пункта, в этом плане! Решающий вопрос – а на фига мне все это надо? – остался, как говорится, неохваченным! И в этом вся соль момента! Хорошо еще, все вышло, как вышло, а ведь могло бы и хуже быть!

Закончив на этой позитивной ноте свой внутренний философский самодиспут, Ирина глянула на часы и стала потихоньку собираться. До поезда оставалось двадцать минут, пока найти, пока дойти, а там, глядишь, уже и купе откроют...

Когда она вышла на нужную платформу, поезд уже стоял, но двери вагонов были пока закрыты. Ирина, приглядываясь к номерам, дошла до своего вагона, который оказался почти у дальнего края перрона, остановилась напротив двери, но не близко, чтобы не затолкали, а чуть отступив. Опустила сумки к ногам, переложила поудобнее люльку в руках, перевела дух. Оглянулась на остающийся сзади вокзал и город за ним...

И увидела. Там, пока еще далеко, в толпе, прорезая ее, как нож, в ее сторону бежала высокая девушка с раскиданными по плечам густыми рыжими волосами.

Она неслась по перрону, обгоняя, расталкивая, сметая с пути бестолковых и непонятливых пассажиров, толпящихся, как нарочно, у нее на пути со своими узлами и телегами, мешающих везде, где только можно, но, тем не менее, все равно не могущих остановить ее и отнять, отнять... Никто не мог сейчас ей помешать, она мчалась к цели, каким-то лишним чувством безошибочно зная, где именно находится эта цель, как будно ее и в самом деле вел неведомый доселе инстинкт. Вокзал, расписание, пути, московский поезд, крытый перрон, четверть часа до отправления и эти корзинки под ногами...

Не сбавляя скорости, она продвигалась вдоль состава, успевая сканировать напросвет вагоны и толпу... Где, где, где...

И вдруг она увидела ее. Их. Там, на несколько вагонов впереди, стояла среднего роста светловолосая женщина с голубым свертком на руках. Марина на секунду застыла. Рыжие волосы, всклокоченные от бега, упали на лицо. Она досадливо смахнула их рукой. И сделала следующий шаг.

Это, конечно же, мог быть совершенно кто угодно – что может быть естественнее, чем девушка, бегущая по перрону вокзала во время посадки на поезд – но Ирина сразу, как будто ее чем-то толкнули, поняла, что эта девушка бежит по перрону не просто так. И совсем не на поезд. И...

Никаких чувств не было. Мыслей и эмоций, пожалуй, тоже. Ни страха, ни досады, ни облегчения. Просто данность. Она пришла за своим ребенком. Я его ей отдам. Так надо. И это правильно.

Ирина шагнула чуть в сторону, ближе к фонарному столбу, подтаскивая ногой проклятые сумки. Развернулась девушке навстречу. И все. Та уже стояла вплотную, не сводя горящих и немного испуганных глаз с голубого свертка в ирининых руках.

– Дайте! Это... Она моя!

Ирина не собиралась ей возражать. Вскрик девушки не то, чтобы напугал ее, просто был неожидан, и оттого показался слишком громким. Ребенок мог проснуться. Она защищающим жестом вытянула вперед руку.

– Чш-ш. Тише!

Девушка явно не поняла, решив, что Ирина велит ей замолчать. Ее лицо исказилось, на глаза выступили слезы, и она схватила иринину протянутую руку. Пальцы были ледяными.

– Это моя девочка! Отдайте, пожалуйста! Я все равно не уйду. Я...

Бедный ребенок. Действительно, совсем, совсем молоденькая, чуть старше Лешки... Дуреха. Бедняжка. Как же ее так угораздило...

Ирина перехватила свой рукой девушкино запястье, тоненькое какое, одни косточки, в чем там душа держится, притянула ее к себе. Выдохнула в лицо громким шепотом:

– Не кричи! Ребенка разбудишь, балда! Отдам я тебе твою девочку, успокойся, бери, только не урони. – И передала сверток в эти прозрачные руки.

Девушка вцепилась в люльку, притиснула к себе. И замерла, явно не понимая, что происходит и что делать дальше. Ее внутренняя программа была выполнена. Драйв кончился, а плана не было. Что поделаешь – юность...

Началась посадка. Проводница отперла дверь тамбура, скинула подножку. Народ, теснясь, стал забираться в вагон. Ждать было некогда, и распускать сентиментальные слюни тоже.

– Так, – Ирина пододвинула к девушке пакет с детскими вещами. – Забираешь это.

– Что... Спасибо, не... – начала та, но Ирина только отмахнулась.

– И это, – она вытащила из своей сумки другой пакет, собранный, чтоб был под рукой, памперсы, бутылка воды, банка с детским питанием.

– И вот, – рука нащупала в сумке один из оставшихся конвертов, сунула девушке в руку.

Девушка, не понимая, что с этим делать, держала его беспомощно в руке поверх люльки. Люльку она по-прежнему тесно прижимала к груди. Оттуда слышалось недовольное сопение.

Ирина вынула из ее пальцев конверт, показала девушке.

– Это тебе. На первое время, должно хватить. Спрячь получше.

В зеленых глазах (Ох, а она ведь тоже красотка, как и малышка. То есть наоборот, конечно.) мелькнула искра понимания. И одновременно испуга.

– Да что вы! Да вы и так! Спасибо, не надо, я справлюсь.

– Молчи, некогда! – Цыкнула на нее Ирина, нашаривая в сумке телефон. Ей пришла в голову очередная толковая мысль. Да где же этот чертов аппарат?

Трубку сняли быстро, с первого же гудка.

– Дмитрий Сергеевич, – чуть задыхаясь, выдохнула Ирина. – Это Ирина. Ваша девушка, да – Марина? Ну да, она нашла меня. Я все ей отдала. И прошу вас – вы тоже ей все отдайте. Я ей скажу, она к вам подъедет. Спасибо. Я думаю – это будет самый лучший вариант. Для всех.

Сунув телефон ничего не понимающей Марине, Ирина быстро проговорила:

– Тут номер, позвонишь доктору, Дмитрий Сергеевичу, съездишь к нему, в роддом, он там тебе передаст... От меня. И не вздумай отказываться, это для девочки. Счастья вам.

Повернулась, побежала – и как раз успела вскочить на подножку трогающегося поезда.

Поезд мерно стучал колесами, убегая из темноты в темноту и оставляя там, позади, прошедший день, ненужный город, несостоявшуюся жизнь. Впрочем, почему несостоявшуюся? Она состоится, эта жизнь, просто отдельно от нас, и мы о ней больше ничего не узнаем... И непонятно, хорошо это, или плохо.

Ирина сидела в своем купе. Хорошо хоть, что одна, а то еще толклись бы рядом какие-то чужие люди, чавкали бы, храпели, общаться бы пришлось, в душу, того и гляди, начали бы лезть со своими посторонними проблемами, и так больше суток. А на ней, на душе, и без того, в общем, как-то пакостно. Хотя, если так разобраться, отчего? Ничего же не произошло, если пристально-то поглядеть. То есть просто, буквально, ни-че-го, тем более уж – ничего плохого. И мир в собственной семье не нарушен, и девочка осталась с матерью, вот только денег князевых поубавилось, да... В общем, получается, скаталась низачем на край света за чужие деньги, всего и делов. Глупо? Да. Но плохо? – Скорее, все-таки нет. Можно и с другой стороны поглядеть – так романтично, такое приключение. Разве что... Только собственная никчемность стала яснее, вот, наверное, в чем главная-то беда. Так можно было списывать все на благородный душевный порыв – усыновить, возместить, а так оказалось, что, как до дела дошло, так и в кусты... Хотя и это тоже не совсем верно, не драться же было с этой Мариной, да и потом, она действительно родная мать. Нет, это правильно все. Отчего только внутри так тошно, да и под ложечкой сосет...

Между прочим, говоря о которой... А не пойти ли и в самом деле поесть? Когда это, кстати, было последний раз? Ужина никакого точно не было, да и обеда что-то не припоминается... Вот вам и ответ, почему под ложечкой сосет... А ты поешь, поешь – глядишь, и полегчает.

Повинуясь этой мысли, Ирина поднялась, потянулась за кошельком. Интересно, ведь не запирается снаружи, а как же вещи? Вот вам прелести путешествия в одиночку... С другой стороны, кому могут понадобиться мои трусы, решила она, засунула в карман джинсов паспорт и кошелек, решительно вышла из купе и отправилась по раскачивающимся вагонным коридорам в поисках ресторана.

Ничего радостного, впрочем, она там для себя не нашла. Право, «ресторан» было слишком громким названием для этого буфета на колесах. Кофе был жидким и еле теплым, хлеб черствым, а уж еда... Нет, ради спасения организма от голодной смерти употребить ее было можно, но удовольствие от этого получить было никак нельзя. Вдобавок здесь почему-то и курить запрещали. Ирина в принципе не курила, то есть делала это настолько редко, что можно было бы и не вспоминать, но тут ей почему-то отчаянно захотелось именно закурить. Из вредности, не иначе, но, тем не менее, она тут же на месте, назло, купила у буфетчицы пачку югославских сигарет по немыслимой цене. И еще несколько сомнительного вида зеленых яблок, взять с собой в купе, будет завтрак – все-таки с утра лучше, чем совсем ничего. Сигареты и яблоки в руках не умещались, пришлось докупать для них еще и пакет.

Возвращаясь обратно, Ирина вдруг обнаружила в одном тамбуре разбитое окно. Вернее, бывшее разбитое окно – в вагонной двери просто не было никакого стекла. Ирина зачем-то остановилась, подошла, высунула руку наружу сквозь зияющую прямоугольную дыру. В ладонь крепко ударил встречный ветер. Ирина нагнулась, осторожно высунула в отверстие голову, зажмурилась. Вспомнила, как в детстве ездила с мамой в Крым, забиралась на верхнюю полку и вот так же высовывала голову навстречу ветру в окно. Он обдувал щеки, путал волосы, а мама сердилась: «Перестань сейчас же, тебя продует!» Эх, жалко, сейчас на нее сердиться некому...

Но делать это в пустом темном тамбуре было некому, и она всласть дышала быстрым ветром дороги. Щекам было холодно. Пахло паровозной гарью и почему-то весной. Колеса выстукивали бодрый марш, и в такт ему почему-то хотелось запеть какую-нибудь дурацкую песню из комсомольской молодости. Вообще хотелось молодости. Ну, или поверить в то, что и сама еще молодая, что все еще возможно... Ну, если уж не поверить, то хоть помечтать...

Когда и как в тамбуре появился юноша, она не заметила. Просто кто-то вдруг кашлянул за спиной, она вздрогнула, вынырнула из темноты окна назад в темноту вагона – и он стоял перед ней. Высокий, худенький, в джинсах и странного вида большом плаще. Совсем молоденький, почти мальчик. Немного старше Лешки – она автоматически мерила по собственным детям всех, кто более-менее совпадал по возрасту. Светлые волосы, чуть длинноватые и убранные за уши, на прямой пробор.

Мальчик нагнулся мимо нее к окну, тоже, как только что она сама, высунулся наружу, зажмурил глаза от ветра. Ирина обратила внимание на его руки, он схватился ими за раму – тонкие, изящные пальцы, длинные фаланги. Почему-то это было трогательно. И как-то... Как-то еще...

Она не успела – не стала – формулировать до конца это мелькнувшее в ней неясное чувство, просто отступила на шаг. Почувствовав движение за спиной, мальчик обернулся. Что-то в его лице показалось Ирине смутно знакомым. Не настолько, чтобы начать вспоминать, где можно было видеть этого человека, но просто – вызывало симпатию.

– Я закурю, вы не против?

Голос был чуть хрипловатый, может, от ветра, и тоже... трогательный.

– Пожалуйста. Я и сама тоже...

Не зря же она покупала эти дурацкие сигареты. Вот хоть и пригодились, по крайней мере, будет понятно, чего она торчала тут одна в тамбуре, как идиотка... Хотя кому какое дело...

Мальчик достал свои сигареты, чиркнул зажигалкой, предложил Ирине прикурить... С непривычки дым показался ей горьким, невкусным и... романтичным, черт побери. Красные огоньки в тесном тамбуре, паровозный дым и дымок сигарет, что-то такое щекочущее, вот как тогда... Как когда? Ну, как когда-то тогда...

– Вы – москвичка? – Вдруг спросил мальчик.

Ирина слегка опешила. Как, и этот?

– Да. Почему вы спрашиваете?

– Вы похожи. Знаете, московские женщины, они как-то отличаются. Я сам тоже из Москвы, возвращаюсь, ездили тут с друзьями...

– В поход куда-нибудь? – Улыбнулась Ирина, вспомнив Лешку.

– Ну, не совсем... Почти... У нас тут ролевка была. Ну, боевка, – пояснил он, очевидно, уловив иринино непонимание. – Битва.

Это последнее слово уже было сказано так значительно, что просто нельзя было не начать интересоваться подробностями. Мальчик был толкиенистом. То есть он сам, конечно, так себя не называл, но суть была в этом. Их было много, они собирались время от времени где-нибудь на просторе и разыгрывали ту или иную сцену из всем известной Саги о Кольце, длинного романа о приключениях сказочных существ в выдуманном мире Средиземья. Эльфы, гномы, драконы и гоблины, путешествия, приключения и, конечно же, битвы. Последняя такая встреча была как раз в окрестностях Н-ска, а новый иринин знакомый оказался эльфом. Собственно, как выяснилось, и плащ на нем был эльфийский, и волосы он носил на эльфийский манер. Он называл и свое эльфийское имя, оно было красивым, но длинным и сложным, и Ирина его не запомнила, а переспрашивать было как-то неудобно.

Спустя какое-то время они сидели рядом на корточках, прислонившись спинами к стенке. Была докурена вторая сигарета. Разговор... Они незаметно перешли на «ты», и какой-то разговор шел, и он был вполне интересным, хотя, пожалуй, и не вполне значимым. Значимым было что-то другое, что-то, что и заставляло Ирину поддерживать это ненужный, казалось бы, разговор, что-то, что не пускало ее уйти в относительно уютный покой собственного купе, несмотря на позднее время и изрядный холод.

Заметив, что она поежилась, мальчик-эльф стянул с плеча одну полу своего плаща, протянул ей. Под плащом на нем оказался обычный свитер грубой вязки. Ирина не стала отказываться. Теперь они сидели, прижавшись друг к другу, укрытые сверху складками плаща, какв палатке. Ирина своим плечом сквозь водолазку чувствовала жесткие переплетения эльфийского свитера и тепло, идущее от чужого человеческого плеча. Где-то совсем рядом с собой краем глаза она различала смутный профиль юношеской щеки с прядью заложенных за ухо светлых волос.

Поезд потряхивало. От каждого такого толчка чужое плечо рядом чувствовалось еще ближе. Откуда-то легкой бабочкой появилась ладонь, едва касаясь, скользнула по волосам, по лицу. Ирина замерла, даже затаила дыхание, чтобы не спугнуть. Но мальчик, очевидно, понял ее по-своему.

– Ты не думай... Я... Я серьезно...

Совсем мальчик. Наверное, вообще первый раз. Жалко... И... И интересно, ужасно интересно, черт побери. Она накрыла его ладонь своей.

– Не надо. Не надо ничего говорить. Все гораздо проще. – И повернулась к нему лицом в темноте.

Другой рукой провела – тоже легко-легко – по щеке. Нежная юная кожа. Чуть-чуть колется. Все еще не отпуская его руки, потянулась, дотянулась губами, коснулась мягко и нежно и сразу откачнулась назад. Он тут же повторил ее движение, но теперь в нем было гораздо больше смелости, больше напора, и она не отступила, потянулась навстречу...

Поцелуй длился практически вечность, но долгое время оставался почти невинным. Потом Ирина, не выдержав, почти сердито толкнула его языком. Тут же последовал ответ, перетекший в еще одну бездонную вечность. «Можно – больше?» Вместо слов она только скользнула рукой по телу, забираясь под свитер, нашаривая, гладя, ища... Господи, какое гладкое, молодое... Его руки повторяли ее движения, но справиться с водолазкой, заправленной в джинсы, было не так легко, и Ирине пришлось помогать, двигаясь в унисон, не прерывая своих движений. Поднять вверх, вынуть руки, отпустить... Господи, что я делаю! Господи, я буду делать это еще!

Мальчик гладил ее рукой ее грудь, пытался бороться с застежками лифчика, наклонялся лицом... В каком-то внезапном припадке, возвращении если не общего, то локального сознания Ирина вдруг представила себе всю эту сцену со стороны, как еслибы кто-нибудь вошел сейчас случайно в этот тамбур, резко отстранилась...

– Нет! Можно – нет? Еще! – в его голосе прозвучало такое искреннее отчаяние и одновременно жадность, что она никак не могла удержаться от того, чтобы не подразнить.

– А что же – еще?

В его глазах мелькнуло такое отчаяние, практически испуг, что ей тут же стало смешно и совестно одновременно. Ну в самом деле, как можно издеваться над... Нет, фигушки, вот уж дети тут совершенно ни при чем.

– Нам надо уйти, – сказала она, подымаясь, пытаясь казаться серьезной, но кусая себе губы, чтобы не засмеяться в голос. Смешного ничего не было, но тело было таким легким, голова такой звонкой, что просто хотелось смеяться, петь, хотелось летать.

– Куда?

Не подымаясь с корточек, он смотрел на нее снизу вверх.

– Идем!

Она протянула ему руку, он поднялся, и так, взявшись за руки, крадучись, второпях оправляя на себе одежду и озираясь, как нашкодившие подростки, они пробежали по вагонам и ввалились, запыхавшись, в тесную норку ее купе.

И тут же, сразу обнявшись и плотно припав, не отпуская ни на секунду, они, не говоря ни слова, начали раздеваться, беспорядочно срывая попадающиеся под руку предметы одежды, не разбирая, чья она, одновременно мешая и помогая один другому. И, наконец, избавившись, добравшись, упали, не расплетаясь, на узкую вагонную койку...

Все кончилось очень быстро. Слишком быстро. Быстрее, чем можно было – чем должно было – этого ожидать. Мальчик всхлипнул и отвернулся, пряча лицо.

– Что ты?

– Ничего. Оставь. Я ужасный, – в голосе звенели, рвались горечь и злость.

– Ты замечательный.

– Нет!

– Да. Послушай. Это же первый раз. Это значит – тебе хорошо со мной, я тебе нравлюсь. Поверь, мне тоже от этого хорошо. Так и должно быть.

Он поднял голову и поглядел на нее, все еще недоверчиво, но уже не сердито.

– Иди – поцелуй меня. Все хорошо...

Он снова потянулся к ней, успокаиваясь, доверяясь, поднимаясь...

– Я люблю тебя...

Она быстро прикрыла его рот ладонью.

– Чш-ш. Не говори так. Не здесь. Это слишком дорогие слова, их не разменивают. Нам просто хорошо... Поцелуй меня.

– Нет. Подожди. Как тебя зовут?

Она вздохнула.

– Скажи мне, а как зовут самую красивую из ваших... Ну, из эльфов? Из эльфийских женщин – ведь они у вас есть?

– Есть. А самая красивая... ну, наверное, Галадриэль – она королева...

– Вот. И я тоже – Галадриэль. Пускай не королева, мы просто тезки.

– Ты лучше...

«Это точно», – успела она подумать про себя, прежде чем снова упасть в зыбкое марево этой ночи.

Ночь была бесконечной. Они жили в ней, как в глубокой реке, иногда засыпая, иногда просыпаясь снова... В какой-то момент в окно попытался ворваться свет, но она, со стоном протянув ленивую руку, опустила на стекло плотную занавесь, отрезая то, что было снаружи, отсекая их от всего света. У них была ночь.

Утро наступило внезапно. Ирина проснулась, резко, как от толчка, села в постели. За окном – занавеска опятьбыла поднята – слабо брезжил начинающийся день и мелькали пестрокрышные домики, перемежаемые цветущими кронами яблонь. Поезд подходил к Москве. В купе, кроме нее, никого не было. Она огляделась, в недоумении провела вокруг себя рукой, ощупала скомканную подушку. Наверное, мальчик ушел, пока она спала. Впрочем, а был ли мальчик? Не приснилась ли ей вся эта безумная ночь, не выдумала ли она это экстравагантное приключение в качестве утешения?

Но, даже если и выдумала, надо признать – утешение было эффективным. Потому что голова была свежей, на душе легко, в мышцах не чувствовалось усталости... Вот только совесть... Совесть слегка побаливала, но если решить, что все это был только сон... Только сон. Сон.

Едва поезд ткнулся в причал московского вокзала, Ирина, ожидавшая этого момента в тамбуре возле двери, нетерпеливо подпрыгивая за плечом проводницы, соскочила на перрон, даже не дожидаясь, пока та опустит ступеньки. Сны – это прекрасно, но совсем не всегда нужно, чтобы они сбывались, становились явью... На всякий случай, лучше поторопиться.

Она пробежала, практически вприпрыжку, до самого конца платформы и уже озиралась в поисках спуска в метро, ощущая себя вполне в безопасности, как кто-то хлопнул ее сзади по плечу. Ирина вздрогнула и зажмурилась.

– Здравствуй! Однако ты быстра, – сказал у нее над ухом голос князя.

Ирина повернулась и, не помня о былых предрассудках, радостно кинулась ему на шею.

– Илья! Как я рада! Но как ты узнал?

– Я позвонил агентше, узнать, взяла ли ты билеты. Ты не звонила, и я сам тоже тебе не звонил, чтобы не мешать... Но мне сказали, что ты взяла целое купе... Я решил тебя встретить. – В голосе его звучал незаданный вопрос.

– Да. Илья, тут произошла такая история...

Пока князь довез ее на своей машине до дома, она успела рассказать ему практически все. И как ей безумно везло, и про девочку, и про все хлопоты. И про финальную встречу на Н-ском вокзале. Она так увлеклась, рассказывая, что даже не обращала внимания на жуткую езду. Впрочем, в пустом городе это было не так страшно.

– Понимаешь, Илья, я не то, чтобы не знала, что делать, нет. Мне казалось, да я и сейчас так думаю, это был единственный выход. Не для меня даже, вообще. Для всех. Это правильно, что ребенок должен быть с матерью. Я не знаю... Может быть, глупо вышло...

– Да нет, почему же глупо? Я думаю, ты сделала совершенно правильную вещь.

Ирина быстро взглянула ему в лицо. Он был совершенно серьезен.

– Ты правда так думаешь? Тут же еще с деньгами так вышло...

– Ты совершенно правильно все сделала. И не надо ничего о деньгах. Мне тоже не чужда благотворительность...

О некоторых других последствиях его благотворительности Ирина сочла за лучшее князю пока не рассказывать. Не стоит. Может быть, когда-нибудь потом, если к слову... А может быть, и вообще никогда.

В квартире было тихо и пусто. Ирина, бросив сумку в прихожей, медлено прошла босиком по комнатам, провела пальцем по осевшей на мебель пыли. Сколько меня здесь не было? Пять дней? Надо же, прожить успела будто целую вечность, а посмотреть – еле-еле заметен след на пыли.

По въевшейся журналистской привычке она включила компьютер – проверить накопившуюся почту. Открывая пришедшее пару дней назад письмо от мужа, она ошиблась, нечаянно кликнула мышкой в соседнюю строчку, и вместо сашкиного письма открыла мусорную рекламную записку, дурацкий спам. Но, в первую минуту не поняв своей ошибки, в ужасе уставилась на открывшуюся перед ней ярко-красную надпись:

– Тело вашей мечты!

Ирина оторопела, живо представив перед собой убитую мечту, лежащую в виде абстрактного тела, и только через несколько секунд, придя в себя, поняла, что, собственно имелось в виду. Гневно отправив поганую рекламу гимнастического зала в виртуальный мусорный ящик, Ирина даже подумала, что, пожалуй, на самом деле это смешно. Интересно, кто сочиняет все эти рекламные слоганы? Тело мечты. Это же придумать так надо...

Разбирая вещи, она нашла в сумке оставшееся из поезда подвявшее зеленое яблоко. Ирина автоматически отнесла его на кухню, положила на стол и продолжила разбирать вещи. Потом долго и с удовольствием мылась в душе. Вышла на кухню, завернутая в любимый махровый халат. Включила чайник. Зарядила кофеварку. В соображении, чего бы позавтракать, потянула дверцу холодильника. Завтракать было нечем. Обедать и ужинать, впрочем, тоже. Из быстродоступных и простых в приготовлении предметов съестного в наличии было, пожалуй, только это самое яблоко. Ирина вздохнула. Ну что ж. Ничего страшного, лучше, чем ничего. Ей многого и не нужно. А потом она съездит и закупится. Чайник скипел. Чашка кофе в кофеварке была практически полна. Задумчиво глядя в окно, Ирина поднесла яблоко ко рту. Откусила его. И тут же плюнула. Яблоко оказалось кислым.

Из колонок Ирины Волгиной 8. Керинейская лань

В моей жизни сильно не хватает романтики и авантюр. У меня все состоялось, все устоялась, дети-дом-муж-работа-досуг нацело занимают все предоставленные им время-силы-возможности, но иногда так хочется чего-то такого... Невысказанного... Чтобы глаза в глаза, рука к руке, и – ах!

Нет, поймите меня правильно, я вовсе не ищу романа на стороне. По большому счету, я о нем даже не мечтаю. Роман на стороне – это хлопотно, это суетно, это надо бегать где-то в сырости и темноте, это дурацкие опоздания и нелепые оправдания, это отнимает время и нервы и вообще как-то... Слегка грязновато. Никакой романтики там нет и в помине.

А хочется, тем не менее, именно ее. Или чего-то другого в том же роде, но такого же большого и чистого. Чтобы бегать легко и свободно, как дикая лань, чтобы от простора захватывало дух, чтобы в животе порхали бабочки, чтобы – одним словом, ах!

Но если, как мы тут выяснили, сомнительная романтика любви на стороне нам не подходит... В моей юности было еще одно такое спасительное понятие – романтика дальних странствий. Это когда ты едешь неизвестно куда и не очень понятно, зачем, но всему прогрессивному человечеству потом от этого будет огромная польза. А тебе достанется туман и запах тайги. И мечта, похожая на сиреневый туман. Интересно, кстати, чем пахнет в тайге? Почему-то мне кажется, что не розами, и даже не хвоей... Но не буду отвлекаться.

Пришлось мне тут поехать в командировку. По просторам необъятной... Я поначалу даже обрадовалась – вот она, моя романтика, думаю. Сейчас в поезд, на верхнюю полку, лицом в окно, ветром в лицо, и спать романтично под стук колес...

Ребята, в поезде грязно. Даже в купе класса полулюкс. (Лучших мест в этом направлении не существует.) Полки покрыты копотью. Белье серое и сырое. Чай невкусный. Соседи по купе пьют беспробудно, храпят во сне и пахнут носками. Ну и там, на месте... Погода выдалась плохая, как нарочно. Дождик и холодно. Вода горячая, опять же, с перебоями. Одна была радость – хоть сам номер в гостинице у меня был отдельный. И это все еще цветочки, а вот если представить, что где-то по пути у меня мог завязаться какой-то попутно-романтический роман, вот тогда это был бы тихий ужас. Потому что в таком случае и номера отдельного бы не вышло. А пришлось бы толкаться в ванной с посторонним человеком и спотыкаться об носки. Не знаю, принесла ли моя поездка огромную пользу всему прогрессивному человечеству, но муж и дети, оставленные на произвол судьбы в лице моей мамы на целую неделю, были очень недовольны. Главное, я в эту командировку практически сама напросилась. Можно ведь было бы и избежать...

Обратно я летела самолетом. Попутчик, кстати, симпатичный попался. Но ни авантюр, ни романтики почему-то больше не хотелось.

А уже после, дома, мне приснился сон. Во сне мне было семнадцать лет, я только-только поступила в институт и бегала где-то по улицам со своим тогдашним кавалером, неприкаянная и без крыши над головой. Проснулась с ощущением жуткого счастья. Стала разбираться, в чем же дело? Кавалер был, как жизнь потом показала, сильно так себе, и я всегда это знала, время было тяжелое, неустроенность эта опять же... Откуда счастье-то? А потом вспомнила: лет-то мне во сне было – семнадцать! Может быть, в этом все дело?

Часть третья Плод

Ирина проснулась этим ясным субботним утром в начале июня с невнятным, но противным чувством неизбежности выполнения застарелого долга. Через несколько секунд чувство прояснилось, хотя менее противным не стало. Ну конечно. Все люди, как люди, а ей надо тащиться разгребать барахло на старой даче. И это совершенно неотвратимо. Ей почти год удавалось успешно уворачиваться и уклоняться от исполнения этой унылой обязанности, но дальше отступать было некуда. Вчера мама снова напомнила ей про дачу, и в ее голосе звенел такой металл, что было понятно – все корабли сожжены, лучше даже не начинать. И поэтому ей, Ирине, как послушной дочери, вместо того, чтобы расслабляться сегодня в кругу семьи за городом у родителей, придется тащиться совершенно в другой, просто-таки противоположный конец Подмосковья, и там... Ох, даже думать не хочется.

Она с тоскливой завистью поглядела на спящего рядом мужа. Ему хорошо. У него нет ни дачи, ни мамы. То есть, мама, конечно, у него есть, но далеко, и вообще не стоит над душой. Хотя, может быть, из чувства человеколюбия... Попытка, в конце концов, не пытка.

Она тихонько толкнула мужа в плечо.

– Сань... Саня... Просыпайся, а?

Муж что-то невнятно пробурчал, пытаясь одновременно зарыться под подушку головой. Но все его ходы были Ириной давно и хорошо изучены, поэтому уже минут через пять он глядел на нее обоими глазами, в которых даже при желании можно было прочесть намеки на способность к осмысленному восприятию происходящего. Что в данном случае и требовалось.

– Сань?

– Ну что тебе, мать-убийца?

– Я тут, знаешь, подумала...

– Ночью? Ты что, опять спала плохо? – В сашкиных уже совсем проснувшихся глазах зажглись одновременно ужас и подозрение. Не совсем, надо заметить, беспочвенное. У Ирины было свойство во время бессонницы размышлять о всяком-разном. Иногда она приходила к интересным выводам. Этими выводами она неизменно делилась по утрам с мужем, предлагая обычно воплотить задуманное в жизнь. Справедливости ради, совсем не все эти ночные идеи на поверку оказывались бредовыми, но рефлекс у Сашки, тем не менее, был наработан.

– Нет, не ночью, – успокоила его Ирина. – Сейчас, с утра.

– А-а, – Сашка заметно выдохнул. – И что же?

– Меня мать просила сегодня на старую дачу съездить, – Ирина говорила вкрадчиво, не спеша. – Я тебе вчера говорила, но ты новости смотрел. Ну, знаешь, посмотреть там, что и как. Она уж больше года закрытая стоит, как бабушка-то умерла... Я все собиралась, собиралась, да руки не доходили. А сейчас мать говорит – прямо надо. Лето потому что, и все такое...

– Ну, да, – нетерпеливо отозвался муж. – И что?

– Вот я и подумала. Такой день хороший, – Ирина украдкой бросила взгляд на окно, чтобы удостовериться в собственных словах. – Давай, может, вместе прокатимся? Это недалеко, километров сорок от кольца. Воздухом подышим... А то мне одной скучно. А, Сань?

– Ир, – Сашка задумался. – ну я прямо не знаю, что тебе сказать. Ну что мне там делать?

– То же, что и мне. Посмотрим, то-се...

– Ага. А то я не знаю, – сашкин голос окреп. – Она вся завалена пыльным старым барахлом, эта дача. Был я там как-то, помнишь? Когда Мишка маленький был. Мы еще с тобой думали, может, освоить ее...

– Да помню я, – отмахнулась Ирина, чувствуя, что, кажется, сегодня ей не повезло.

– Так там еще тогда как хламно было, – бодро продолжал муж. – И, думаю, лучше с тех пор не стало.

– А что ты хочешь? Бабушка старенькая была...

– Ир! Я же не против бабушки, земля ей пухом. И даже не против дачи. Я просто не хочу туда ехать, Ир. Я замотался, как собака, на неделе. У меня еле-еле выходной. Можно, я просто на дачу поеду, на детей посмотрю, искупаюсь, как человек...

– Пива с тестем выпью, – мрачно добавила Ирина.

– И это тоже! – бодро отозвался муж. – Ирка! Я все понимаю, мне тебя жалко, честно, но у меня сил нет. И на пыль аллергия, – радостно вспомнил он, соскакивая с кровати и убегая в ванную.

Ирина вздохнула. Значит, придется ехать одной. Дело даже не в том, что надо будет таскаться с пыльным барахлом, в общем, никакой уж слишком тяжелой работы, требующей непременного приложения мужской силы, она особенно не ожидала, да и в любом случае предпочитала такую силу нанимать. Просто в компании, с Сашкой, было бы веселее. Можно было бы, например, взять с собой каких-нибудь бутербродов на скорую руку и устроить импровизированный пикник. Но, по уму, на мужа она не обижалась. Он на самом деле за неделю замотался, и пусть лучше поедет и нормально отоспится на даче. А она, если успеет, доедет туда к вечеру. Или, в крайнем случае, завтра с утра.

Сворачивая с шоссе на проселочную, посыпанную белым щебнем дорогу, ведущую к дачному поселку, Ирина поймала себя на том, что с удовольствием разглядывает мелькающие по сторонам сквозь ветки яблонь и кусты малины небольшие дачные домики. От тягостного утреннего настроя не осталось и следа, наоборот – настроение было бодрым и даже нетерпеливым. Как с прыжком в холодную воду, о котором, пока ты стоишь на берегу, страшно даже подумать, а когда уже прыгнул – так и вода оказывается не такой холодной, и вообще плавать здорово. Так и Ирине, оказавшейся, пусть даже против воли, в этой части мира, теперь хотелось поскорее добраться до забытой, но бывшей когда-то такой большой долей жизни, старой дачи.

На этой даче, можно сказать, прошло ее детство. По крайней мере, та его часть, которая приходилась на лето. Дача принадлежала родителям ее отца, и, когда она сама была маленькой, была единственной дачей на всю семью и вообще считалась по тем временам неслыханной роскошью. Да это и была настоящая роскошь – двухэтажный домик с верандой и летней кухонькой, окруженный здоровым, соток на десять, участком вокруг. И Ирину, тогда еще Ирочку, согласно устоявшимся в веках московским понятиям о том, что ребенка на лето надо обязательно увозить из города, неуклонно держали на этой даче каждый год с тридцать первого мая по тридцать первое августа под надзором чередующихся в карауле смены отпусков взрослых. И, понятно, размер участка волновал ее тогда меньше всего.

Потому что участок был для нее целым миром. Миром, делившимся на две части. Светлая, перед домом, была отведена под огород. Там расстилались грядки со скучным укропом, нежно-желтоватым прозрачным салатом и пушистой морковкой. К грядкам Ирочка относилась подозрительно – ее с самых ранних лет пытались приобщать там к труду посредством обучения прополке. Немного подальше было клубничное поле и теплица для огурцов с помидорами. Там было поинтереснее, но интерес вырастал только к середине лета – когда начинала поспевать клубника, а в теплице вытягивались пупырчатые столбики огурцов. Сорвать такой с кусачей плети, и тут же, прямо на месте с хрустом отправить в рот, невзирая на крики бабушки: «Опять немытое ешь!». Чудные взрослые, немытое же вкуснее!

Посередине участка возвышалась громадина дома. Светло-голубой, опоясанный прозрачной стеной застекленной террасой в белых рамах, он казался тогда целым дворцом. А она была в нем принцессой, и лет до пяти, кажется, совершенно искренне надеялась поймать под водосточной бочкой заколдованную жабу-принца. Немного смущало то, что придется жабу целовать – может быть, поэтому поиски велись не столь уж тщательно...

Но главное было дальше, за домом. Там росли сосны, затенявшие весь белый свет, но рубить которые почему-то было нельзя. Впрочем, Ирочка ни за что в жизни и не дала бы никому рубить свои сосны. Их было шесть. На двух из них, растущих близко друг к другу, каждое лето подвешивался гамак, а рядом в хорошую погоду выставлялись два раскладных кресла, обтянутых парусиной. Если погода портилась, кресла нужно было стремительно спасать. Это была всегдашняя ирочкина обязанность. Там же, с дальнего краю, куда не дотягивалась тень от сосновых крон, росли еще две антоновские яблони, каждый год к осени исправно покрывающиеся золотыми пахучими плодами. Яблоки собирались, складывались в корзины и ящики, перегонялись на сок, резались кольцами и сушились на всех свободных поверхностях, из оставшихся варились варенье и пастила. Весь дом пропитывал стойкий осенний аромат антоновских яблок, знаменуя собой начало конца дачной жизни.

А летом, пока зеленые кругляши яблок, торчащие из-под листьев, только намекали на будущее изобилие, под соснами, невзирая на тень, почему-то охотно росла земляника. В жаркое лето можно было за раз собрать почти стакан. И еще грибы. Прекрасные белые грибы. Ирочка каждое утро, как мороз-воевода, обходила свои владения пристальным дозором. Если боровиков находилось больше трех, день признавался грибным, и собиралась экспедиция в большой лес.

Там же, под соснами, они с подружками играли в прятки, а став постарше – рассказывали друг другу девичьи секреты. Дачная летняя жизнь была насыщенна и беззаботна.

Кончилась она, как и все прекрасное, практически в одночасье. Как-то зимой родители вдруг сообщили пятнадцатилетней, уже не Ирочке, а Ирке, что купили где-то участок и собираются строить свой дом. Так что следующее лето они проведут уже там. Бесполезно описывать не относящиеся к делу слезы и бунты упрямого подростка. Дом был построен, обжит, вошел в привычку и стал в конце концов дарить насыщенную и беззаботную летнюю жизнь уже ирининым детям.

А старая дача кончилась. Ирина, конечно, приезжала туда время от времени навестить бабушку, но это было уже все не то. Потом они и вовсе уехали в Америку. После бабушкиной смерти дом остался, никому толком не нужный. За все прошедшие годы он, естественно, сдался и одряхлел. На семейном совете решено было, что, если Ирина с семьей не захочет обживать его и осваивать заново, то участок нужно будет продать. Собственно, Ирина и ехала туда сейчас, чтобы осмотреться на месте и принять окончательное решение. Оно у нее, по большому счету, почти было. Заводиться с отдельной дачей ни ей, ни Сашке не хотелось, не так уж много времени они проводили за городом, а дети были счастливы на родительской. Но взять вот так, и продать свое детство... Это тяжело, и именно поэтому Ирина, как могла, оттягивала поездку на старую дачу.

Наконец впереди замаячили черные железные ворота, отгораживающие дачный поселок от остального мира. Ирина вспомнила, как, будучи маленькой, в ожидании приезда родителей на дачу в пятницу вечером, задолго выходила к этим воротам и висела-каталась на них, вглядываясь в конец прогона – не появится ли там долгожданная голубая машинка? Был такой еженедельный ритуал. Ворота были огромными, тяжеленными, они качались с таким важным скрипом... А, когда родители наконец подъезжали, Ирочка, торопясь и спотыкаясь, тянула вбок тяжелую створку, открывала проезд... По пятницам ворота были ее друзьями. Зато в воскресенье, когда она провожала родителей в город до тех же самых ворот, они становились злыми разлучниками. Она не хотела их открывать в воскресенье!

Господи, но какими же они стали маленькими! И какими-то... Нет, не жалкими, но... Маленькими, осевшими куда-то вниз. Ирина вышла из машины, распутала цепь, скрепляющую створки, развела ворота по сторонам. Проезд, открывшийся за ними, тоже поразил ее своей узостью. Она помнила его как главную улицу поселка. В их детской компании она называлась Белой Дорогой. «Встретимся через полчаса на Белой Дороге». Какая уж там дорога... И не белая совсем... Щебенка вся травой заросла...

Она доехала до своего участка, бросила машину на краю, толкнула калитку. Все было таким крошечным! Калитка, дорожки, сам участочек... Почему ей казалось, что дома от калитки бежать и бежать, тут и двадцати метров не будет. А грядки... Все позаросло, все. Только скелетик теплицы еще выдавался из зарослей каких-то незнакомой растительности. Да, и вон немного клубничных кустов сохранилось.

Ирина подошла к дому, поднялась на крылечко. Ключ от дома обычно лежал над дверью, на притолоке. У Ирины был с собой запасной, но она, не задумавшись, протянула руку привычным жестом, пошарила. Пальцы наткнулись на металлический холодок ключа.

Дом тоже ее удивил. Она помнила его совсем другим – просторным, светлым, залитым солнем и пахнущим яблоками. А он был темным, пыльным и пустым. Окна покрылись сероватым налетом, из комнат тянуло какой-то нежилой сыростью, все казалось сжатым и жалобным. Словно сказочный мир, покинутый своей принцессой, начал стремительно стариться и умирать.

Ирина вдруг заметила, что плачет. По крайней мере, из глаз текла какая-то вода. Она, неизвестно почему, чувствовала себя страшно виноватой – перед домом, перед клубникой, перед всем. Даже перед воротами, хотя они-то, казалось бы, тут при чем? И это ведь она еще не посмотрела на сосны.

Чем, собственно, она тут же и занялась. Бросила сумку, развернулась и побежала за дом – смотреть на сосны. С тайным ужасом уже ожидая и в них каких-нибудь перемен.

А они, как ни странно, остались прежними. Все так же уходили ввысь шершавые золотистые стволы, все так же редкие лучи света могли пробиться через густые ветви. У подножья ближайшей сосны выросла целая куча ландышей. Ирина нагнулась – и нашла среди листьев тоненький стебелек цветка с белыми колокольчиками. Нагнувшись еще ниже, практически улегшись на землю, она приблизилась к нему лицом, вдохнула... Настоящий ландыш. Горьковатый, прелестный запах. Она уж и забыла, как пахнут живые ландыши.

Она поднялась с земли. Да нет, все в порядке. Конечно, дом нельзя продавать! Его надо отчистить, отмыть, подремонтировать. И прекрасно можно в нем жить. И детям понравится, и ехать ближе, чем на родительскую дачу. Да, сил нужно будет немало – ну да что ж она, не справится, что ли? Даже интересно – самой построить дом.

Новым, хозяйским шагом Ирина отправилась обходить владения. Фундамент совсем осел на углу – да и фундамент-то жиденький, тут и не поднять. И дерево, прямо скажем... Может и правда – чем ремонтировать, проще новый поставить. Сейчас есть такие – готовые домики. Вроде и возни не очень много, только бригаду толковую найти.

Она вошла в дом, прошла по всем комнатам, распахивая окна, впуская свежий воздух и солнечный свет. Совсем не так все и страшно. Ну, пыльно немножечко, ну, надо вымыть – всего и делов!

Она отыскала в чуланчике под лестницей ведро и заскорузлую старую тряпку. Повернула кран – из него, сперва неохотно, а потом веселее и веселее побежала струя воды. Набрав целое ведро, Ирина попыталась затолкать туда тряпку. Тряпка отчаянно упиралась, не желая менять свое ХХХ состояние. Она не складывалась, а вода стекала с нее, как с пластмассовой. Отчаявшись, Ирина бросила ее под крыльцо и начала открывать шкафы в поисках какой-нибудь адекватной замены.

Тут ее подстерегала новая волна ностальгических сюрпризов. На одной полке лежали горой ее старые игрушки: пластмассовая кукла с торчащей розовой голой ногой, черный свалявшийся медведь, затрепанный кролик, груда деревянных кубиков... На другой пылилась стопка ее же детских книг. Ирина не удержалась, вытащила, стала перебирать, усевшись тут же на полу. Вот эти сказки мама читала ей перед сном. А это можно было бы отвезти Мишке, он бы еще прочитал.

Спохватившись через какое-то время, она сложила книжки на полку. Успеется. Надо все-таки разобраться с полами. Найдя в другом шкафу неизвестно чью клетчатую рубашку, Ирина в авральном порядке назначила ее дежурной тряпкой и принялась за дело. Протирая не только полы, но и все другие поверхности, она попутно собирала в кучу то что, на ее взгляд, можно было отнести к явному мусору, перетряхивала одеяла и шторы, вытаскивала на солнце матрасы для просушки кидала в отельное место все, что имело смысл увезти в Москву постирать.

Через пару часов этой бурной деятельности дом приобрел если не жилой, то гораздо более веселый вид. Он, конечно, не блестел – но и не выглядел таким уж скукоженным. Ирина удовлетворенно огляделась. Все-таки она молодец. Следующий раз надо будет приехать сюда более организованно – привезти нормальных тряпок, щеток, чистящего чего-нибудь. Детей можно будет взять. И Сашку. Обязательно Сашку – пусть мужским глазом посмотрит. Ну там, посуды какой-нибудь взять, еды...

Еды. Да. Это она сплоховала, конечно. Насчет еды могла бы и сообразить. Черт, жрать-то как хочется. И неудивительно – времени два часа! Самый обед. Ну и что теперь – ехать домой? Как-то глупо. А с другой стороны – что еще она может сделать здесь?

В задумчивости Ирина снова прошла по комнатам. Поднялась на второй этаж. Вышла на маленький балкончик. Все-таки тут хорошо! Воздух такой, лесной, прямо на ощупь чувствуется. И тихо...

Тут ее внимание привлек человеческий шум, долетавший с соседнего участка. Ирина насторожилась, стала вглядываться. Из-за кустов и деревьев видно было плохо, но все-таки можно было понять, что имеет место быть какое-то сборище.

Ирина обрадовалась. На соседнем участке жила ее давняя подружка Лялька. Все дачное детство они с Лялькой были, как говорится, не-разлей-вода. От совсем малышовых игр в общей песочнице до совместных тайных походов на танцы в соседний поселок. При этом, как ни странно, их дружба носила такой исключительно летний характер – в Москве ни одна из них никогда, даже во взрослом возрасте, не делала никаких попыток к общению. Собственно, Ирина сталкивалась с Лялькой уже и во взрослой жизни, вернувшись из Америки, по работе. Лялька была рекламным директором одного из больших московских модельных агенств. А Ирина что-то такое писала о нелегкой жизни современных моделей. Они случайно встретились, узнали друг друга, страшно обрадовались, выпили по чашке кофе – и снова разбежались.

Но сейчас, на даче, это было совсем другое дело. Потому что в городе – это одно, а на даче они с Лялькой всегда были лучшие друзья. И Ирина, ничтоже сумняшеся, побежала скорее вниз – привести себя в порядок и выйти в люди.

Кстати, не так все оказалось просто. Убираясь, она изрядно заляпала и джинсы, и светлую майку, в которых приехала. В таком виде идти было нельзя. Тем более Лялька – она, можно сказать, сама как модель. Ирина разозлилась на собственную глупость. Конечно, сообразить, что перед уборкой неплохо бы переодеться, было слабо. Впрочем, все равно не во что. Хотя...

Она снова нырнула в шкафы. Так – нет, это тоже нет, а вот это... На свет было вытащено мамино крепдешиновое платье, открытое, почти сарафан – светло-зеленое, в легкий белый цветочек... И, между прочим, очень даже ничего... В стиле винтадж... И вообще – здесь дача! Если бы еще застегнулось... Застегнулось... Совсем застегнулось, даже полно места осталось! О, у меня в нем даже талия наблюдается!

Через пятнадцать минут Ирина, умытая и довольная собой, стучалась в калитку соседнего участка с веселым криком: «Ау! Хозяева! Есть кто-нибудь тут живой?»

Никто живой не откликнулся, тогда Ирина толкнула калитку – та, естественно, была не заперта – и вошла внутрь. Она пошла по дорожке за дом, где, судя по всему, и толокся народ, время от времени вслух окликая: «Ля-ля! Ау!»

По дороге она отметила, что лялькин участок был, в отличие от ее, совсем не заброшен, а наоборот – носил живые следы бурной хозяйственной деятельности. Огород был ухожен, клумба пестрела цветами, а в деревянной песочнице светилась груда промытого речного песка, на которой ярко выделялись пестрые детские мелочи.

Дойдя до угла дома, она столкнулась с Лялькой, бежавшей ей навстречу со стопкой пластиковых стаканчиков.

– Ой! Ирка! – искренне обрадовалась та. – Ты откуда взялась?

– Да вот. Выбралась дачу бабушкину посмотреть.

– Здорово! А я по тебе скучала, все думала – появишься ты или нет. Кто-то говорил, вы совсем дом продавать хотите.

– Ну, мысли такие были. Он не нужен никому толком, а возни много. Но я сейчас как-то посмотрела – так жалко. Я тут все-таки выросла.

– Да конечно! Тут такое место золотое! Сейчас разве такое найдешь. Но вообще, Ир – если надумаешь, скажи мне первой, ладно?

– Ладно. Ну, а вообще – как?

– Ой, – Лялька махнула рукой. – Сумасшедший дом! Тут у нас сегодня, – она показала рукой куда-то себе за спину, – типа пикник. С работы с моей. Народ приехал, и отдохнуть, и для съемок думали место приглядеть. Толпа – не вздохнешь. Ты-то надолго? Я бы с тобой потрепалась...

– Да нет, я уж почти уезжать собралась. Слышу – у вас шум, решила зайти.

– А пойдем! – Лялька схватила ее за руку. – Пойдем-пойдем. Выпьешь чего-нибудь, я тебя познакомлю. У нас весело! А там, глядишь, я их на экскурсию отправлю, а сама все-таки оторвусь и мы посидим, как люди.

– Да я за рулем. Я бы лучше съела чего-нибудь, – призналась Ирина.

– Так мы шашлыки сейчас будем жарить! Пошли!

За домом, под соснами, которых на лялькином участке было всего три, вокруг большого стола, уставленного разнообразными бутылками, гужевалась пестрая толпа. Ирина навскидку определила – человек двадцать. Стояли, болтали со стаканчиками в руках. Кто-то поближе, кто-то поодаль. Типичный светский фуршет. Лялька подвела ее к столу.

– Дамы и господа, это Ирочка! Моя подруга детства. Налейте ей чего-нибудь, быстренько!

Произнеся это, Лялька явно сочла свой хозяйский долг выполненным. Тут же ее кто-то отозвал, кто-то задал какой-то вопрос, она отвернулась, отвлеклась – и моментально исчезла в людском водовороте. Ирина осталась сама с собой. Огляделась. Вокруг были в основном высокие, очень изящно и явно дорого одетые юные девушки. «Модели, – подумала Ирина про себя. – Ясное дело. Как Лялька с ними работает?» Настроение у нее не то, чтобы испотрилось, но как-то погасло. Ей стало неуютно в своем «винтаджном» платье среди всего этого длинноногого великолепия. «Чего я буду тут сидеть с чужими людьми, да еще с моделями? Сейчас съем чего-нибудь, и отвалю себе тихонько».

Вдруг кто-то протянул ей стаканчик. Там плескалась светлая жидкость. Ирина автоматически взяла, поблагодарила.

– Это белое вино, – отозвался приятный мужской голос. – Может быть, вы хотите чего-то другого?

– Да нет, спасибо, нормально.

Она подняла глаза. Перед ней стоял совершенно неприлично красивый мужик. Ирина вообще-то спокойно относилась к мужской внешности, но тут даже ее проняло. Блондин скандинавского типа, этакий молодой викинг со светлыми глазами. Мощные плечи обтягивала светлая рубашка в голубую клетку. Рукава, закатанные выше локтей. Загорелые руки. Аккуратная, но при этом небрежная золотистая бородка. Эталон слегка небрежной, северной, мужественной красоты. Готовый типаж. Картинка. Ему бы еще меч в руки, или что там у них, у викингов, положено? И где только делают таких мужиков? Впрочем, ничего удивительного, наверное, тоже из этих, то есть модель...

– Виктор, – с ударением на последний слог представился викинг.

Знакомые и друзья всегда считали Витьку Проценко настоящим мачо. Сам он относился к этому факту вполне спокойно и даже слегка скептически – если, конечно, знал это слово. Имеется в виду не «мачо», а «скептически». Не факт, что оно успело войти в его лексикон за десять лет обучения в школе. Школа была средненькая, районная, да и самого Витьку никак нельзя было назвать примерным учеником. Из всех предметов он уваджал только, пожалуй, уроки трудового воспитания, или как уж там это в старших классах называлось. Суть была в том, что на этих уроках – раз в неделю, зато целый день, шесть часов – подростков учили водить машину и ковыряться в моторах.

Витька любил движение. Скорость. Когда дорога мелькает перед тобой серой лентой, в ушах свистит ветер, а ты легким движением руки или нажатием ноги можешь всем этим управлять. Он понял, какой это кайф, лет в двенадцать, когда пацаны во дворе дали ему впервые в жизни прокатиться на стареньком мопеде. С тех пор вся витькина жизнь так или иначе осознанно была нацелена на достижение скорости.

Водить он научился еще в школе. В шестнадцать лет имел права на мотоцикл и проводил все свободное время в попытках собрать таковой из разнообразного железного лома и остова старого мотоцикла, который купил на деньги, заработанные мытьем машин и помощи мужикам в гаражах. Получившееся подобие мотоцикла даже удалось пару раз вызвать к жизни, хотя было ясно – скорости на этом сооружении не разовьешь. Закончив десятилетку, Витька, к ужасу родителей, не стал поступать ни в какой институт, а прямиком отправился на шоферские курсы.

После них, успев получить уже настоящие, взрослые, права, он ушел в армию, откуда вернулся спустя два года не только живым и невредимым, но и обладающим замечательным умением не только управлять вообще всем, что может двигаться, но и заставить двигаться то, что, казалось бы, двигаться никак не может.

Несколько лет подряд, нанявшись в шофера-дальнобойщики, он колесил по всей стране, утоляя свою тягу к быстрым передвижениям. Потом ему надоело. Вернувшись в Москву, он снял квартиру отдельно от родителей, купил Жигули и устроился работать в роскошный автосалон, которых к тому времени пооткрывалось по всему городу в изобилии.

Автосалон во множестве привозил и продавал обеспеченным гражданам иномарки различной степени новизны и дороговизны, а также занимался ремонтом оных. Витька, устроившийся туда поначалу простым механиком, довольно быстро вырос до механика старшего, потом дослужился до менеджера по ремонту, а потом выяснилось, что он обладает замечательным даром убеждения, и может не только починить, но и продать машину практически любому, даже самому несговорчивому клиенту. Сказывалась ли тут витькина искренняя любовь к железным коням, или же играла свою роль его выразительная внешность, но спустя пять лет он назывался в автосалоне старшим менеджером по продажам. Денег с учетом комиссионных, он получал не меньше, чем человек, который числился по этим самым же продажам директором, и примерно раз в три месяца отклонял заманчивые предложения, поступающие от конкурирующих автосалонов.

К своей карьере, вернее, к карьерному росту, Витька относился спокойно. Он понимал, что работать нужно для жизни, ему нравилось заниматься машинами, денег на эту самую жизнь и удовлетворение ее потребностей хватало – и этого было ему совершенно достаточно. Потому что его настоящая жизнь была не в этом.

В свободное от работы время Витька участвовал во всех мото– и автомобильных гонках, до участия в которых его допускали. Почему-то для профессионального занятия этим прекрасным и единственно, на его взгляд, по-настоящему стоящим делом нужны были какие-то сложности, бесконечные справки-бумажки-дипломы, одно упоминание о которых сводило скулы. Но на любительском уровне он выступал весьма и весьма достойно. А в последнее время он открыл для себя еще и стрит-рейсинг.

Суть этого занятия содержалась в том, что Витька, как и компания других таких же одержимых, собиралась глубокой ночью в заранее оговоренном месте города. Оно условно назначалось стартовым. Определялся финиш, задавался примерный маршрут, заключались пари – а дальше, по свистку, вся компания на разномастных своих машинах, срывалась с места – и тут уж кто победит! Эти «дикие» гонки имели еще и ту прелесть, что для победы нужны были не только чистая скорость и умение лавировать в узеньких улочках, но и определенный штурманский талант, а также знание местности. И мощность и крутость машины были при этих условиях не таким уж сильным преимуществом.

Впрочем, к этому времени Витька ездил далеко не на Жигулях. Работая в салоне, он перепробовал и объездил массу машин, и для себя в конце концов выбрал «бумер». Так он ласково называл свою BMW. Он, конечно, был не самой последней марки и достался Витьке не новым, но будьте уверены – побывав в его руках, этот бумер в любой гонке легко давал фору своим куда более юным собратьям.

В общем, достигнув сакраментального для некоторых возраста в тридцать три года, Витька четко осознавал для себя – он доволен своей жизнью. А что? У него и в самом деле все есть. Классная машина, гонки, приличная работа, квартира, пусть съемная, но его это не волнует, надо будет – купит, а пока и так хорошо, подруга, или, как это сейчас называется, «герлфренд» – модель...

Когда они познакомились года четыре назад, Нелька только-только приехала из своего Краснодара покорять столицу. Думала – вот она, модель, а оказалось – тут и своих таких навалом. Приткнулась в какое-то агентство, то ли модель, то ли эскорт, а на самом деле – чуть лучше, чем девочка по вызову, если вообще. Собственно, ее клиент тогда и привел с собой в салон, выбирать машину. То есть это клиент себе выбирал, с витькиной помощью, а Нелька сидела с краешку, глаз не поднимала, похожа была... Так сразу и не скажешь, на олененка, что ли. Или на собачку. Сидела, вся сжавшись, одни глаза. Собственно, Витька тогда ее даже и пожалел, предложил кофе выпить, пока они тут занимаются. Вот, пока они за кофе-то и ходили, Нелька и спросила у него телефон. Он дал, все-таки она даже тогда была красивая, она позвонила тем же вечером, так и началось.

Сперва встречались, потом она как-то незаметно переехала жить к нему. Это, очевидно, сильно благоприятно сказалось на ее модельном статусе, а, может, просто добавило уверенности в себе. Нелька сменила агентство, сделала какие-то правильные фотографии, нашла приличный заказ – а потом так и закрутилось. Сейчас-то Нелька была уже самой настоящей моделью, а не то чтобы только так называется. В наши дни моделью себя только уж совсем крокодил не назовет, а она на самом деле работала. Ее лицо можно было увидеть и в толстых бабских журналах, и в рекламе по телевизору. Витьке, если честно, нравилось приходить с ней куда-нибудь в клуб, где ее узнавали, ахали вслед: «Смотри, вон – та самая». Смуглая, гладкая, как дельфин, с длинными черными волосами, Нелька чем-то походила на Наоми Кэмпбелл, особенно после того, как сделала себе губы из силикона. Витька, если честно, считал, что она это зря, и даже целовать ее после этого немного опасался, но Нелька совершенно однозначно заявляла, что это необходимый этап ее карьерного роста.

В отличие от Витьки двадатипятилетняя Нелька к своей карьере относилась серьезно и даже болезненно. Век модели, как известно, короток, и конкуренция поджимает, тут надо постоянно что-то делать. Не только с лицом и телом, это уж само собой разумеется, но еще и социальный, так сказать, фактор. Встречи, тусовки, презентации... Не важно, позвали тебя туда, или не позвали. То есть, если позвали, это, конечно, святое, но даже если и нет, все равно лучше быть, мелькнуть, отметиться, потому что никогда не известно, где ждет тебя твой следующий шанс...

Вот и сейчас, она еще с вечера пятницы начала ныть и просить, чтобы завтра, в субботу, он непременно отвез ее куда-то на какой-то пикник. Витьке не хотелось – в ночь на воскресенье были назначены гонки, и он хотел выспаться днем, а все нелькины тусовки имели неизменное свойство затягиваться заполночь. Но Нелька не отставала, клялась, что все кончится очень рано, что это только днем, что ей страшно важно туда попасть, потому что это на даче у какой-то жутко крутой тетки из какого-то совсем запредельного агентства, и будут все фотографы, и если ее там заметят... Беда была еще и в том, что действо собиралось за городом, сама туда добраться она не могла, а машину водить не умела. И потом он, Витька, по нелькиным словам, тоже был такой весь картинный, а в паре они смотрелись вообще зашибись, и это повышало ее шансы... «И потом, представь – вдруг нас вместе захотят снять? Ты – на мотоцикле, и я рядос сижу, волосы развеваются, ноги... Это же красота!», – щебетала она. Мысль эта Витьке в целом не очень понравилась, сниматься он и так не любил, а уж после нелькиных рассказов про все эти съемки... Но поехать все-таки согласился.

Проклял, конечно, все. Ну, дача какая-то, не очень даже, чтоб шикарная, без бассейна, без ничего. У его ребят с работы не в пример лучше. Собралась толпа, моделей одних штук десять, мужики какие-то с камерами, все бегают, мечутся без толку. Хозяйка, Альбина Владимировна, из крутого агентства, о которой с таким придыханием говорила Нелька, оказалась, правда, вполне симпатичной теткой. Немного его самого и старше. Нелька их познакомила. Альбина эта Владимировна поздоровалась за руку, рука крепкая, сухая. И оглядела его при этом таким взглядом... Ну, не как женщина на мужика смотрит, а как будто мясо на рынке выбирает. Нелька потом куда-то убежала, Витька пробовал приткнуться туда и сюда, но радости было мало. Время текло медленно, бестолково, никто ничего не делал. Хоть бы шашлык начали б жарить, что ли, можно было бы хоть мангалом заняться. Но никакого мангала видно не было, а спрашивать было как-то неловко. Витька заскучал. Модельки подбегали к нему, чирикали что-то такое, кокетничали. Он им, конечно, отвечал, но, если честно, большого интереса они у него не вызывали. Насмотрелся он на моделек. С виду они, конечно, да, ничего не скажешь, но толку от них немного. У них все во внешность ушло. Даже Нелька, и та, особенно в последнее время, когда они были вместе, казалось, не о нем больше думала, а чтобы только синяк себе нигде не поставить. И губы еще эти... Хорошо, он знает, что у Нельки силикон хоть только в губах, а ведь запросто может быть где угодно. Вон хоть на ту девчонку посмотреть – не бывает ведь таких сисек у нормальных живых-то баб...

Тут он ее и увидел. Раньше она не мелькала, точно. Новое лицо. Не моделька. И одета как-то по-человечески, платье простое, без блесток, вырез не до пупа. Пришла с хозяйкой, Альбиной, как ее... Та подвела новую гостью к столу, сказала – ее подруга, имени Витька не разобрал. И снова куда-то исчезла.

Витька наблюдал за новенькой. Все равно делать было нечего. Хотя – нет. Если честно, она ему понравилась. Чем-то зацепила, хотя бы даже чисто внешне. Вроде простая, но при этом понятно, что и не очень. Никакой косметики, светлые волосы по плечам. Лет, так не скажешь, конечно, сколько, но видно, что уж не девчонка. А фигурка стройная. Не модельная, но приятная.

Витька налил в стаканчик, что попалось под руку. Оказалось – белое вино. Подошел к женщине, протянул стаканчик. Та взяла, поблагодарила. Посмотрела на него так спокойно, немного ласково, немного почему-то грустно. Во всяком случае, как на человека.

– Виктор, – представился он. Черт знает, зачем он сделал ударение на о? Сам он так никогда себя не называл, так его на работе представляли некоторым клиентам, вот этот самый их директор по продажам. Он почему-то считал, что это изысканно. А, черт с ним.

– Ирина, – ответила женщина.

Отпила из стаканчика, помолчала, и вдруг спросила:

– А вы не знаете, шашлык-то скоро будет? Если вообще?

Витька, который и сам с тоской думал о шашлыке, слегка поразился такому совпадению мыслей. И тут же ему обрадовался.

– Да я и сам жду. Можно было бы мангал разжечь пока, но разве тут разберешься. Время к обеду, а никто не почешется.

– Так надо Ляльку спросить, – сказала Ирина. – Куда она подевалась?

Виктор, хоть и не понял, о какой из лялек идет речь, стал оглядываться.

– Вон она! – вдруг воскликнула Ирина, устремляясь к мелькнувшей в толпе хозяйке дачи.

Виктор, даже не задумываясь, пошел за ней.

– Ляль, – Ирина поймала за руку опять куда-то убегающую Альбину Владимировну. – Чего с шашлыком-то?

Вот, оказывается, про какую Ляльку она говорила. Ничего себе. Нельку послушать, так эта Альбина – персона круче некуда, а тут – «Лялька». Н-да.

– Ириш, – хозяйка виновато улыбнулась. – Я закрутилась совсем. Есть шашлык, в холодильнике целая гора. Я сейчас, вот только...

– Так давай я начну, – спокойно предложила Ирина. – Делом займусь, и польза от меня будет.

– Ты ангел! – просияла Лялька. – Шашлык – в тазу в холодильнике, а мангал на крыльце. Там же уголь в мешке. Найдешь?

– Справлюсь.

– Мужиков привлекай, – и хозяйка снова умчалась.

Ирина повернулась к нему. Сказала с улыбкой:

– Пойдемте, Виктор, поможете мне. Хозяйка велела вас привлекать.

– А вы уже, – отозвался он.

– Что – уже?

– Уже привлекли.

Ирина только усмехнулась, но так, что было видно – шутка ей понравилась.

Вдвоем они вытащили с крыльца мангал – круглую бандуру на высоких ножках, установили недалеко от стола. Принесли таз с шашлыком, и тут стало ясно, что такое количество мяса на этом мангале удастся приготовить в лучшем случае к вечеру.

– Может, у них еще один есть? – спросил Виктор Ирину. – С двумя хотя бы лучше пойдет.

Ирина ушла отыскивать хозяйку. Через пять минут вернулась вместе с ней, обрисовала картину бедствия.

– Ляль, на этом мангале до ночи все не пожарить. У тебя еще одного нет?

– Нет, – пожала та плечами. – Может, в духовку часть мяса засунуть?

– Это совсем не то будет, – воспротивился Виктор.

– Ну я не знаю. Можно у соседей пойти спросить...

– Господи! – воскликнула вдруг Ирина. – Я балда! У нас же есть на даче мангал! Я, кажется, даже его где-то видела только что.

– Здорово! – обрадовалась Лялька. – Ну что б я без тебя делала? Ты сходишь?

– Конечно. А задняя калитка жива еще?

– Да куда ж она денется?

– Я тогда через нее, так короче.

Дело было в том, что когда-то давно, в детские времена, Ирка с Лялькой, чтобы не бегать друг к дружке в обход, тайком отодрали пару досок в штакетнике, разделяющем их участки. И страшно радовались, когда бабушки ахали от изумления, увидев у себя на участке взявшуюся из ниоткуда внучкину подружку. Потом, конечно, их шалость была обнаружена, но, поразмыслив, старшие не стали забивать проход, а наоборот – цивилизовали его, соорудив маленькую откидную калиточку. Ее-то и имела в виду Ирина.

Деловито направившись в конец участка, она уже примерялась нырнуть в заросли смородиновых кустов, закрывающих калитку, когда услышала за собой шаги. Она обернулась. Виктор.

– Я решил – вам надо будет помочь, мангал донести.

– Спасибо, – обрадовалась она. – Я и не подумала. Идемте, это здесь.

Раздвинув ветки, она шагнула между двумя кустами, подошла вплотную к забору и стала шатать рукой планки штакетника, отыскивая неприбитые.

– Черт, да где ж это было-то? Ага, вот!

Она отвела в сторону одну из планок, подняла вверх соседнюю и, нагнувшись, ловко пролезла в открывшийся проем. Виктор, слегка помедлив, повторил маневр.

– Ну вы даете, – сказал он с уважением, выпрямившись и отряхивая руки.

– Да ладно, – небрежно ответила она. – Что такого-то? Вот когда мы с Лялькой эти доски отдирали...

Виктор с трудом мог представить себе двух женщин, отдирающих доски забора. Женщины вообще, по его мнению, были на такое не способны, а уж эти... Он попытался вообразить на этом месте Нельку. Не получилось.

– Мы маленькие были, – пояснила Ирина, как-то поняв его недоумение. – Сперва через забор друг к дружке лазали, а потом догадались доски отодрать.

Нет, она решительно нравилась ему все больше и больше.

Они вошли в дом.

– Так, – сказала она, стоя посреди террасы и озираясь по сторонам. – Где же я видела эту штуку? Точно ведь видела...

Ирине почему-то не хотелось слишком уж торопиться с этими поисками. Было что-то необъяснимо захватывающее в том, что она находилась в этом пустом доме вдвоем с красавцем викингом, и в том, как он на нее смотрел – а он смотрел, это она знала совершенно точно, и она ему нравилась, это тоже было понятно, и это, в свою очередь, нравилось ей, особенно на фоне всех этих моделей. И воздух... Он стал каким-то густым и плотным, казалось – еще немного, и в нем начнут проскакивать искры. Или это надвигается гроза? И что со всем этим делать? И надо ли вообще что-то делать, и с чем со всем? Все эти мысли так и прыгали, вытесняя одна другую, пока она, сохраняя на лице озабоченность, открывала разнообразные дверцы и ящики.

В результате напряженных поисков мангал обнаружился в стенном шкафу. Он стоял внизу, в глубине, почти скрытый нависающими пальто. К тому же сверху он был заставлен какими-то ящиками.

– Помогите мне, – Ирина, сидя на корточках перед шкафом, повернула голову к Виктору. – Тут тяжело, я не вытащу.

Он с готовностью подошел, присел рядом. Она указала на мангал. Чтобы его вытащить, нужно было нырнуть в шкаф почто наполовину, и они сделали это одновременно, будто нырнули, и столкнулись в этом шкафу, соприкоснувшись сразу – и лицами, и руками, и еще чем-то, всем... Сверху их головы закрывали тяжелые полы пальто, видно ничего не было – впрочем, может быть, это из-за закрытых глаз? – и пахло нафталином, и чем-то сладким, и почему-то сушеными яблоками, и воздух стал уже таким густым, что невозможно было сделать вдох, и...

В общем, что произошло дальше, Ирина не могла бы отчетливо вспомнить даже на пытке. Все закрутилось и сжалось в огромный теплый ком, и там были только руки, причем непонятно, чьи, и что-то влажное, и короткое вжиканье молнии, и запах яблок, и она сама, и потеря реальности, и полет, полет...

Он не ожидал этого. Совсем. Нет, честно, ну вот ни капельки не собирался, даже и в мыслях не было. Да, ему была симпатична эта женщина, она ему даже понравилась, в ней действительно боло что-то такое... другое... Но не в этом смысле, а просто по-человечески.

Но, когда он нагнулся к ней, и в этом тесном и темном шкафу ее легкие волосы вдруг коснулись его щеки, и он почувствовал легкий и сладкий запах духов... Или даже это были не духи, а что-то другое, настоящее, как яблоки, и совершенно дурманило голову, и она вдруг оказалась так рядом, и так нужна, и глаза застилало – или просто тут было темно, в этом шкафу... А руки были уже на ее груди, и казалось – во всем мире не было сейчас более правильного места для его рук, и она вся была здесь, вся с ним, и ее уже начинала бить дрожь, которая мгновенно передалась и ему тоже, и вот они слились воедино, как электрическая дуга под напряжением, и его волны катились через них обоих, все катились и катились, и напряжение не давало пошевелиться, ни даже вздохнуть, прокатываясь по их телам тяжелой волной, существующей только для них и уходящей потом в никуда...

Когда реальность все-таки соизволила вернуться обратно, оказалось, что они с викингом – как его звали? Виктор? – сидят на полу перед шкафом, привалившись друг к другу и тяжело дыша. В ушах звенит, а в голове, да и во всем теле – необыкновенная легкость. Они одновременно повернулись друг к другу – и рассмеялись.

– Однако! – только и смогла сказать Ирина. Больше почему-то слов не было. – Однако.

Викинг провел рукой по ее лицу.

– Это все было – что? – Спросила она, не будучи уверена, как ей следует себя вести. Возмущаться или радоваться? Или же вообще сделать вид, что ничего не было. Подумаешь, сгущение тумана, природное явление. Феномен, елки-палки!

– Это было... – он заговорил и осекся. Очевидно, тоже не знал, что делать. – Тебе было хорошо?

– Да. – Пожалуй, на этот конкретный вопрос у нее был достаточно ясный ответ.

– Я тоже.

Ну, не самое гладкое, конечно, выражение мыслей, но общий смысл все же ясен. И, пожалуй, ничего себе смысл. Ирина улыбнулась.

– И что теперь?

– Не знаю. Можно, я закурю? Ты хочешь?

Она покачала головой. Сигарету ей точно не хотелось. Он пошарил по джинсам, нащупал карман, вытащил сигареты, зажигалку... Тут ее осенило.

– Слушай... Может, ты выйдешь... Ты там, на крыльце покури. А я пока...

Что – пока, она не договорила, но он понял. Легко поднялся, поправил одежду, улыбнулся ей откуда-то сверху и вышел. Ирина тут же вскочила. И снова села, теперь уже на оказавшийся поблизости стул.

Ну ни фига себе! Что вообще происходит! Вот так, среди бела дня, она, мать семейства, как гимназистка... Нет, хуже! Никакая гимназистка себе не позволит вот так, через полчаса после знакомства... Да и знакомства-то весьма условного... А зато мужик какой красивый... Да и ощущения...

Она вслушалась в себя. Ощущения были классные. Ирина снова встала, подошла к зеркалу, висевшему на противоположной стене.

Зеркало было маленьким и мутноватым, но даже в нем было видно, как горят у нее глаза, вьются волосы на висках и горят щеки. И вообще лицо выглядело помолодевшим лет на десять.

– Пш, – фыркнула на себя Ирина. – Пять минут позора, а какой эффект!

Впрочем, почему позора? Кто чего знает? Пошли за мангалом, принесли мангал. Там всем не до них, никто ничего не заметит, а потом – разъехались и забыли. Ну, или не забыли. Это уж как захочется. Может, наоборот – будет, что вспомнить на старости лет.

Но мангал надо принести. Она вернулась к шкафу, нагнулась. Взгляд поймал что-то блестящее на полу. Ирина протянула руку. Мобильник. Наверное, выпал, когда...

Она выпрямилась, держа телефончик в руке. Медленно открыла крышку. Медленно, кнопочку за кнопочкой, стала набирать цифры. В соседней комнате, в сумке, тихо заверещал ее собственный телефон.

Ирина захлопнула телефончик и вышла на крыльцо. Виктор стоял, докуривая сигарету. Увидев ее, улыбнулся. Освещенный солнцем, он был чертовски хорош. Просто как дикое животное.

Она протянула ему телефон.

– Вот. Нашла там.

Он кивнул, взял телефончик, сунул в карман.

– Пошли?

– Угу. Только мангал из шкафа заберем.

Остаток дня прошел невыразительно, чему, впрочем, удивляться не приходилось. Есть Ирине почему-то больше не хотелось, и она, оставив мангал на лялькино попечение, довольно быстро смылась с дачи, не дожидаясь никакого шашлыка. Всю дорогу гнала машину, будто куда-то опаздывала. Доехала до дома, тут же позвонила своим на дачу, сказать, что сегодня устала и не доберется, приедет завтра. Залезла в душ, долго с удовольствием терла себя пенной мочалкой под горячей водой. Вышла, распаренная, в халате, заварила кофе... Села на любимый диван, выдохнула с чашкой в руке. Все. Вот теперь, наконец, можно расслабиться и обо всем подумать спокойно.

И тут же поняла, что ей не хочется ни о чем думать. Вот просто не хочется, и все. А хочется просто потянуться всеми мышцами, еще раз выдохнуть, расслабиться и лечь спать. Так она и сделала. Только еще перед сном взяла свой мобильник и на всякий случай проверила, точно ли зарегистрировал его определитель недавний звонок с незнакомого номера.

Ирина мгновенно заснула, и проспала неожиданно долго. Проснувшись, она долго потягивалась и ворочалась, не открывая глаз и не желая расставаться со сном. Приснилось что-то необычно радостное и легкое. Ирина лежала, изо всех сил пытаясь вспомнить – что. Почему-то казалось важным. Там, во сне, она была студенткой, бегала по каким-то серым улицам под дождем, встречалась и ссорилась со своим тогдашним приятелем – редкостный был болван, если честно. Квартиры там, во сне, не было, денег никаких тоже, полная бесприютность... И при этом ощущение всеобъемлющего, дурацкого счастья. Что же, что могло быть во всем этом такого радостного? И вдруг она не то вспомнила, не то поняла, что именно. Там, во сне, ей было восемнадцать лет. Она была молодая, черт возьми, и оттого все невзгоды и глупости не оставляли на ней тяжелых отпечатков. Ирина так потряслась этой мысли, что все последующие действия – встать, умыться, заварить кофе – проделала совершенно на автомате, не переставая думать о своем сне. И только потом, уже получив утреннюю дозу кофеина, вернулась в реальность.

Погода за ночь испортилась. За окном моросил противный дождик. Перспектива полуторачасовой дороги на дачу как-то не прельщала. Ну, доедет она, и что? Сидеть там под крышей? Ирина позвонила мужу.

– Сашк, у меня тут дождик идет.

– И у нас тоже. Ты приедешь?

– Если честно, мне как-то неохота. Я только проснулась. Пока доеду, пока то-се, ты уже будешь обратно собираться. Лучше я тебя здесь дождусь. А на дачу на неделе съезжу. У вас все в порядке?

– Да абсолютно. Я и сам думал уехать пораньше.

– Ну, значит, договорились.

Она немного послонялась по квартире, рассеянно перебирая книжки и передвигая с места на место мелкие предметы, выпила вторую чашку кофе, полистала старый журнал. Потом включила компьютер и неожиданно для себя сделала здоровенный кусок работы, освободив себя недели на две вперед. Потом подняла глаза – на часах была половина четвертого.

Словно дождавшись момента, пока она отвлечется, зазвонил мобильник. Она поглядела – на экране определился сразу узнанный ею почти незнакомый номер.

– Алло?

– Ирина?

– Да.

– Привет. Это я. Виктор.

Хм, а сегодня ударение – на первом слоге.

– Привет.

– Ты вчера так быстро уехала – я не успел телефон спросить.

– Я же отдала тебе телефон.

– Я только сегодня нашел. Смотрю – звонок на незнакомый номер. Я сразу догадался, что это ты. Как дела?

– Нормально.

– И у меня. Я подумал – может, нам встретиться где-нибудь в городе? Скажем, завтра?

– Зачем?

– Ну... Не знаю. Чаю попьем. Или шашлык где-нибудь закажем.

Ирина рассмеялась.

– С мангалом, я боюсь, будут проблемы.

– Это мы решим. Так договорились?

– Не знаю. Я завтра сама тебе позвоню. Ищи пока мангал.

И отключилась.

Из колонок Ирины Волгиной 9. Пояс Ипполиты

Все пишут про измены. Я тоже хочу. Не изменить, конечно, а высказаться на такую актуальную тему. Актуально – это значит модно, значит, все будут читать, а потом обсуждать, мой личный рейтинг в связи с этим взлетит до небес, а социальное положение изменится в какую-нибудь лучшую сторону.

Интересно, это тема стала модной, потому что все кругом изменяют, или наоборот – людей тянет на измены, потому что все вокруг об этом говорят? И может ли в принципе подвигнуть кого-нибудь на измену тот факт, что все кругом тоже этим занимаются?

Вообще, измена – это хорошо или плохо? Вопрос, который с первого взгляда кажется глупым до абсурдности, правда? Так и хочется закричать – конечно, это плохо, это ужасно, от этого страдают ни в чем не повинные люди, и сам изменивший тоже очень и очень часто в конце концов об этом жалеет.

Но если все так, то почему тогда это явление стало так популярно? Или, вернее, даже не стало – если задуматься, оно было популярным всегда, и классическая литература может привести нам для убеждения массу примеров. Кстати, она и сама, в смысле – литература, очень во многом состоит из красочных и детальных описаний этого безобразного явления. Что, в общем-то, и понятно – измены заставляют людей страдать, а в этом состоянии пишется, как правило, гораздо лучше, чем в состоянии безмятежного счастья. Особенно стихи.

Вот вам, кстати, и первый плюс от измен – они подарили нам много хороших литературных произведений.

«Хороший левак укрепляет брак». Слышалли такую поговорку? Ну, или какую-нибудь похожую. Наверняка слышали. И наверняка так или иначе считали, что определенная доля истины в этом есть. Как же – тот, кто изменяет, испытывая чувство вины, пытается эту самую вину так или иначе загладить, делая партнеру что-нибудь хорошее и стараясь как-то украсить его жизнь. Если муж ни с того, ни с сего пришел домой с цветами – у вас есть повод насторожиться. И даже открывшаяся измена может послужить к укреплению семейных связей – если, конечно, не разнесет их совсем уж вдребезги пополам. Но если не разнесет, то брак, пережив все бури, безусловно, укрепится.

Но мне, на самом-то деле, хотелось поговорить даже не только и не столько о самой измене – об этом, в конце концов, действительно и без меня немало сказано – сколько о том, что стоит за ней. Или, если смотреть хронологически, перед ней.

А перед ней, госопда и дамы, стоит соблазн. Очень, я хочу сказать, интересная, привлекательная, красивая и опасная штука. Выгодно отличающаяся от той же самой измены полным отсутствием какого-либо негатива. Потому что измена, как ни крути, как ни ищи в ней различных плюсов для успокоения совести, все равно несет в себе что-то гадкое. И тот факт, что совесть вообще нужно успокаивать, это только подтверждает. А соблазн – нет. Потому что никто никому еще ничего плохого не сделал. Только, может быть, думает. И сомневается. Но за мысли, а уж тем более за сомнения, наказывать нельзя. По крайней мере до тех пор, пока они не начали претворяться в жизнь, то есть мы не поддались соблазну. Но, когда мы ему уже поддались, соблазн перестает быть таковым, плавно переходя в измену. А это, как было сказано выше, совсем другое дело.

Перейдем от абстрактных рассуждений к конкретным примерам. Представьте себе, что вы давно и благополучно замужем. У вас замечательный, прекрасный, добрый и благородный муж. И вообще все у вас хорошо. То есть настолько, что, за давностью лет, благополучие успело войти в привычку и даже слегка наскучить. Это же естественно, правда? Да, человек вообще – неблагодарное существо.

А еще, представьте, у вас есть... Ну, допустим, друг семьи. То есть он общий друг – и ваш, и вашего мужа. Тоже исключительно прекрасный, замечательный и благородный человек Чем-то даже похож на мужа, с той только разницей, что живет он от вас отдельно, и поэтому вы знаете его не как свои пять пальцев, а, допустим, только как два.

И вот вы замечаете, что между вами и этим другом вдруг начинается... Ну, что-то такое начинается. Не любовь, что вы, и уж подавно не роман – вы взрослая, разумная женщина, вы все понимаете, вы никогда не допустите... Но что-то вот такое... Вам нравятся его шутки, вы вдруг заметили, что у него изящные руки и такой приятный, такой мужской голос, вам хочется одеться покрасивее к его приходу, а одевшись, пойти с ним куда-нибудь... Вдвоем, конечно, чтобы муж не отвлекал его внимание от вас своими надоевшими шутками... Он, в смысле друг, а не муж, так хорошо вас понимает, на него всегда можно положиться... А муж, между прочим, опять забыл вчера заправить машину. А друг поехал – и заправил. И парфюм у него такой... Такой... Прямо так и хочется забыть про все и уткнуться лицом в это надежное плечо. Да, и материал на пиджаке такой мягкий...

Что это я вам тут такое рассказываю? А это вот он самый соблазн и есть! Да, он такой, я же предупреждала – прекрасный, совершенно невинный, и чертовски опасный.

Потому что, если вы ему все-таки поддадитесь, абсолютно ничего хорошего вас впереди не ждет. В лучшем, самом лучшем, практически нереальном варианте – бледная копия вашего сегодняшнего расклада. И то еще через много лет.

И что же – спросите вы меня – в таком случае делать? Запереться в темной комнате от всех соблазнов и выходить на улицу только за хлебом и только в парандже?

Да ни одной секунды! Соблазн – это так прекрасно. Он щекочет нервы, зажигает глаза и способствует похудению лучше любых патентованных средств. Важно только ему не поддаваться. То есть ну ни за что. Хоть пояс верности надевать, если надо.

И пусть он – соблазн – разливается себе вокруг нас мелким бесом. А мы будем идти мимо, гордые и невозмутимые, как амазонки, срывать небрежно красивые цветы – и получать свое безопасное и ненаказуемое удовольствие.

Они встретились в городе через несколько дней. Потом еще раз. Потом эти встречи стали носить почти регулярный характер – примерно дважды в неделю. Виктор нашел – снял у какого-то знакомого – однокомнатную квартирку в старом доме в районе Красной Пресни, дал Ирине ключи. Квартирка, состоящая из комнаты, крошечной кухни и ванной-каморки, была очень пыльной и почти пустой. Собственно, из всей меблировки там были только расшатанный стол с двумя табуретками на кухне, да старый диван. Зато из незашторенных окон отлично просматривалась громада старого католического костела – трудно придумать лучший интерьер. И, конечно, никакого мангала здесь не было и в помине. Но о нем и в самом деле никто не вспоминал.

Все встречи происходили примерно по одному и тому же сценарию. Поняв, что среди дня у кого-то образуется окно часа на два, они созванивались. Если окна совпадали, то приезжали в квартирку. Встретившись, молча кидались друг на друга, раз от раза вновь образуя тот же неясный туманный шар из воздуха, который немедленно сгущался вокруг, не давая дышать и посверкивая электрическими искрами. Потом, когда напряжение спадало, отдышавшись, шли по очереди в ванную, приводили себя в порядок... И – расходились, каждый по своим делам, в свою отдельную жизнь.

Их жизни, как скоро поняла Ирина, не пересекались абсолютно нигде, кроме этой каморки на Красной Пресне. Да какое там – пересекались, они, строго говоря, даже почти не разговаривали между собой. Так, только общие фразы, и тех немного. И, на самом деле, это было хорошо. Хотя бы тем, что не будило никаких иллюзий, не создавало ненужной близости. Как-то, пытаясь в очередной раз все осмыслить и дать оценку происходящему явлению, Ирина призналась себе, что если бы эти встречи почему-либо вдруг прекратились, исчезнув из ее жизни, она бы, наверное, даже не сильно расстроилась. Как не расстраиваются из-за того, что вдруг закончился дождик, ну, или наоборот – наступила жара. А с другой стороны, услышав в трубке голос, говорящий ей: «Завтра около двух», она все же старалась разложить дела так, чтобы как раз это время освободилось. И сердилась, если это почему-либо не выходило.

Каждый раз она старалась ухватить, поймать тот момент, когда глаза затягивала тяжелая пелена, сознание отключалось, становилось трудно вдохнуть... Иногда ей даже казалось, что эти ее походы и обусловлены-то вот этим самым интересом исследователя, жаждущего просто изучить непонятное явление природы. Вот еще немного – и она останется собой, не закроет проклятых глаз, увидит, что происходит на самом деле, разложит волшебный процесс на отдельные прозаические, нелепые и смешные действия – и потеряет к нему всякий интерес. И, когда этого в очередной раз не происходило, она оставалась слегка разочарованной – и одновременно довольной. Не получилось, значит, исследование не кончено, значит, будет следующий эксперимент...

Иногда она задавала себе вопрос – что думает по поводу всего этого сам Виктор. Зачем ему, молодому красивому мужику, имеющему жену-манекенщицу, вот все это? Но вслух этот вопрос она никогда не произносила. Потому что, если честно, была совсем не уверена, какой хочет услышать ответ. И вообще – хочет ли? Нужны ли ей все эти ответы, да и сами вопросы тоже? Ведь это только начни – вопрос, ответ, а там и беседа завяжется, а потом, глядишь, выяснится что-нибудь интересное, начнется слияние душ... Не надо. Для души у нее есть другое. Вернее, другие.

Еще почему-то забавным казалось то, что она практически не чувствовала себя виноватой перед Сашкой. Словно эти части ее жизни разделял какой-то глухой барьер, происходящее по обе стороны которого совершенно не соприкасалось. Они точно так же общались, точно так же дружили, ей было с ним легко и уютно, как всегда. Просто удивительно, с какой легкостью из обычной, казалось бы, нацело заполненной жизни можно выкраивать несколько раз в неделю по паре часов для ухода в параллельное пространство – и никто этого не замечает. Справедливости ради, конечно, стояло лето, дети были на даче, и жизнь поэтому была гораздо более свободной, но тем не менее. Еще одно наблюдение. Первое время она слегка побаивалась супружеского общения – вдруг эта недавно открытая способность уходить в запредельное состояние проявится здесь тоже, и придется рассказывать, что случилось – но ничего подобного не произошло. Да, было хорошо – как всегда. Знакомо и привычно. Никаких отклонений, не говоря уже о трудностях дыхания. Значит, дело не в ней, вернее, не только в ней. И это тоже было удачно. Ведь если бы изменилась она сама – все-таки Сашка же не слепой, да и знает ее, как никто. Ну наверное, в таком случае он что-нибудь бы да заметил. А раз не замечает – значит, и нет ничего.

Тут она, конечно, немного – самую-самую малость – кривила душой. Все-таки, если быть уж совсем объективной, она изменилась. Не радикально, конечно, а так – как после косметического ремонта. Походка стала более легкой, движения стремительнее и резче, по-новому заблестели глаза. Даже волосы, что было уж совсем нелепо, казалось, стали гуще и лежали красивее. Она – впервые за столько лет – снова чувствовала себя молодой. Иногда на улице ей хотелось взмахнуть сумкой и пуститься бегом, вприпрыжку. В общем, тело пело. «Ла-ди-да! – постоянно звучала в нем незатейливая радостная мелодия. – Ди-да-ла! Да-ла-да!»

Тело пело, разум, может быть, не совсем благоразумно, но помалкивал... А душа? Бессмертная душа, та самая, которую все происходящее, по идее, должно было бы огорчать сильнее всего? Она, похоже, забилась куда-то в дальний угол и практически не подавала никаких признаков жизни. Кроме, пожалуй, одного. Из нее – или, с ее подачи, из Ирины – почему-то постоянно пытались выползти какие-то стихи. Поводом к этому могло послужить что угодно, любой пустяк, в нормальном состоянии совершенно незаметный вольному глазу. Так, однажды, придя в квартирку на Пресне раньше уговоренного времени и проводя это время, бездумно сидя на подоконнике и глядя в окно – больше там все равно нечего было делать, Ирине придумалось следующее:

Воркует голубка, внизу на скамейке Рыдает девчонка о неком мерзавце, На тяжких дверях – расписание мессы, А нам – не дано над любовью терзаться. Дано – наблюдать за течением будней, Следить дребезжанье по рельсам трамвая. Мы знаем, что было; мы знаем, что будет. Мы знаем – чего никогда не бывает. Голубка – помойная гадкая птица. На мессу сходить – ради музыки разве? С девчонкой теперь ничего не случится, У нас на виду – любопытных и праздных.

Конечно, Ирина никому не показывала этих стихов. Большинство из них она даже и не записывала – еще чего не хватало, самой на себя оставлять, вернее, составлять такие улики. А кажущиеся изменения во внешности, уговаривала она себя, всегда можно будет – конечно, если Сашка все-таки что-то заметит – списать на то, что она хорошо выспалась ночью.

Но Сашка, как уже было сказано, ничего не замечал. Заметил Илья.

Они, естественно, пересекались время от времени. Иногда все втроем, включая Сашку, иногда без него. Ирине была совершенно уверена, что уж во время этих-то встреч она точно остается сама собой. Строго говоря, она даже никогда и не задумывалась ни о чем таком в контексте Ильи, потому что это были уже даже не параллельные, а и вовсе какие-то несоотносимые миры...

Тем большим было ее изумление, когда во время одной из таких встреч – они встретились с Ильей среди дня и обедали вместе в его любимом кафе – он вдруг, без предупреждения, ошарашил ее вопросом:

– Ты очень изменилась в последнее время. У тебя что-нибудь происходит?

Ирина чуть не подавилась чаем. Но взяла себя в руки и подняла на князя ясные глаза.

– Да нет. С чего ты взял?

– Я же вижу.

– Что же такого ты видишь?

Илья молчал. Грустно и ласково смотрел на нее через столик. Тихо перебирал пальцами по столу. Размешивал ложечкой чай. Ирина не выдержала первой.

– Ну в чем я таком изменилась? Скажи, мне просто интересно, в самом деле.

Фраза прозвучала несколько напряженно, как будто она, уличенная в чем-то, пыталась отбиться. Отчасти так оно все и было, но, уже произнеся фразу вслух, Ирина про себя поняла, что говорит правду. Ей на самом деле интересно, что именно заметил князь. А оправдываться как раз было не в чем – уж перед ним-то она точно не виновата. Она успокоилась и сказала снова, с другой интонацией.

– Илюш, ты правда что-то такое заметил?

Илья довольно резко тряхнул головой и бросил ложечку на стол. Дребезжащий звон грубо разорвал нависшую было паузу. Но голос князя, раздавшийся сразу после, звучал, тем не менее, мягко.

– Ты выглядишь моложе. Заметно. Лет на несколько. У тебя глаза блестят. И сама ты стала... Более нервная, резкая, что ли. Какая-то хищная. И похудела. Это-то ты, наверное, и сама знаешь.

Ирина покачала головой. Она и в самом деле давно не взвешивалась. Примерно... Примерно с начала лета, да. Хотя раньше регулярно следила за своим весом, как и положено каждой приличной женщине.

– Вообще, – продолжал Илья. – Если бы речь шла о ком-то другом, я бы, заметив все это, сделал бы однозначный вывод – человек или что-то резко поменял в своей жизни, или собирается это сделать. Ну, или влюбился до потери сознания. Но ты, насколько я понимаю, ни под одну из этих категорий все-таки не подходишь. И поэтому я тебя спрашиваю – что у тебя происходит?

Ирина не выдержала. С легкой, вообще-то несвойственной ей откровенностью, она рассказала Илье, что именно с ней происходит. И как она все это воспринимает. И что по этому поводу думает. И как на все это реагирует, вернее, не реагирует, муж. Илья слушал ее, не перебивая.

– Главное, ты понимаешь, Илюш, я же всегда относилась к этому совершенно спокойно. Ну, в смысле к сексу, особенно на стороне. Даже, знаешь, наверное, слегка брезгливо, что ли. Девчонки рассказывали разное, это же с кем не бывает, а мне это всегда казалось... Как-то нечистоплотно. Я всегда думала, что по уму так не делают. Нет, ну бывает, полюбишь кого-то другого, ну, тогда надо как-то это решать, уходить. Но чтобы вот так... А тут я сама, и, главное, мне даже не стыдно. Как будто это с кем-то другим... Нет, не так. Со мной, но по-другому. Как будто это не я. Это меня, настоящую меня, не трогает, понимаешь? Ну, не относится ко мне, вот к этой, которая с Сашкой, с детьми. Как будто, не знаю, на сеанс массажа сходила... Ведь это же ерунда – массаж, правда? А с другой стороны, я себя после этого чувствую такой... Целой. Вроде бы, совестью должна мучиться, а я – нет. Я рада, что я живая, что я еще что-то такое могу... То есть получается, что это какой-то внутренний, душевный массаж. Но душа тут вроде и ни при чем, там нет ничего для души... Ничего человеческого, понимаешь? Мы даже почти не разговариваем. Я разговариваю вот с тобой, с Сашкой, это для меня важно. Я, кстати, Сашку еще больше ценить стала, правда. Именно потому, что я ему могу все сказать, и он меня понимает. Мне даже иногда ему и про это рассказать хочется, именно, как про массаж. Я себя только за язык успеваю схвтить. А с другой стороны, я сделаю все, чтобы он никогда не узнал, потому что не хочу его обижать. Я его люблю, Сашку. Илюш, я, наверное, чушь несу?

– Нет, вовсе даже. – Илья улыбнулся. – Очень внятно излагаешь. Я, когда ты только начала рассказывать, все хотел спросить, зачем тебе это нужно, а теперь уже и так все понял. Только... Ты пойми меня правильно – я далек от мысли читать тебе мораль, я просто за тебя волнуюсь. Не наделай глупостей. Со всем этим надо быть очень осторожной. Тебе ведь есть, что терять. Если ты сейчас ошибешься, сделаешь какой-нибудь неверный шаг, ты же можешь разрушить себе всю жизнь, совсем пропасть. Может, все-таки не стоит оно того? Честное слово, может быть, лучше будет попробовать какой-нибудь спорт с экстримом, или на самом деле найти хорошую массажистку? Я понимаю, что это не полный эквивалент, и всех ощущений не заменит, но зато, согласись, все же гораздо безопасней.

– Да понимаю, конечно, Илюш. Еще бы. Я и сама все время думаю, что надо, надо заканчивать. Я решила – пусть будет, пока лето, а как осень наступит, дети вернутся – так сразу и завяжу. Я сама боюсь.

– Ну хотя бы, – кивнул Илья головой. – А он... Ну... Он-то стоит всего этого?

– Это да! – Горячо подтвердила Ирина. – Еще как. Он вообще такой, знаешь... Красавец. Типичный. Скандинавского типа. Как с рекламного плаката. Тебе бы понравился.

И они рассмеялись оба тихонько, как заговорщики.

А по пути домой, выруливая по московским ослабевшим в летнее время пробкам, и после, уже дома, бродя в одиночестве по комнатам, Ирина снова и снова ловила неудержимо выплескивающиеся из нее стихи.

Сказали – хищница. Теперь хожу, рычу, Глазами узкими смотрю в огонь камина, Шагами мерю комнаты. Молчу. Листва шумит, а жизнь проходит мимо. Сказали: пропадешь, коли падешь! Платить – тебе! Заплачешь, и заплатишь... Но вот пришел «творительный падеж» – Сидишь себе, и строчку к строчке ладишь. Задумаешься так – падеж, платеж... Кому до нас есть дело, кроме Бога? А вот понять, что все-таки живешь – За то не грех и согрешить немного! Мы смертны. Жизнь пройдет. Почти прошла... Ползут шеренги строчек – личных, лишних. Шумят деревья. Льстивы зеркала. Огонь горит. А кошка – тот же хищник.

В начале августа Сашка сказал Ирине, что по делам фирмы ему придется к началу сентября уехать в Америку как минимум на пару месяцев, и предложил ей с детьми поехать тоже. Мол, выберутся все вместе, сменят обстановку, она отдохнет, дети подтянут английский, а он сам не будет чувствовать себя полярником-вахтовиком в отрыве от семьи. Ирина горячо поддержала эту идею. Она как нельзя лучше решала бы и ее внутреннюю проблему – уехала и уехала, и не надо ничего никому объяснять. Ее немного смущало лишь то, что мальчишки пропустят школьные занятия, но, как резонно заметил Сашка, навряд ли сами мальчишки стали бы серьезно возражать, а догнать два месяца для них не проблема. Ирина согласилась и с этим. Поездка была в принипе решена.

И тут обнаружилась неожиданная коварная проблема. Ирина обнаружила, что у нее и у детей закончились загранпаспорта. Почему-то это всегда случается неожиданно. Ирина, конечно, чертыхнулась, но само по себе это было не так уж и страшно, хотя можно было бы, конечно, почесаться заранее. Хуже оказалось другое. Когда она стала обзванивать турагентства для заказа новых паспортов, выяснилось, что в связи с какой-то пертурбацией первостепенной важности и директивой, спущенной с самого верху, никто в данный момент загранпаспортов не оформляет. Ну, то есть, конечно, как-то оформляет, но это требует времени, примерно те же два месяца, а сделать быстрее нельзя ни за какие деньги. Хотя и такая отсроченная процедура стоила не так уж и мало. Ирина, уже не чертыхаясь, а прямо-таки в голос матерясь, обзвонила штук пятнадцать различных агентств, но ничего нового не узнала. Более того, ей даже не удалось толком выяснить, чем именно вызвано подобное безобразие. Девушки на телефоне только говорили ей, извиняясь, что да, конечно, они понимают, очень сочувствуют, но помочь ничем не могут. Стихийное бедствие. Такое периодически случается, примерно раз в три-четыре года, это то ли МИД поссорился с ОВИРом, то ли милиция имеет свои счеты к ним обоим, в общем, потом все наладится, надо только переждать. На иринин вопрос: «Сколько?!» ответ обычно был тоже один: «Ну, месяца два-три». Еще, конечно, можно самим попробовать подать документы в районный ОВИР, там их и в обычное время делают месяца за два. Но это-то как раз Ирину и не устраивало.

В общем, ситуация оказалась патовой. Отдавать паспорта сейчас, чтобы они были готовы через два месяца, никакого смысла не имело. То есть отдать, конечно, все равно было нужно, но поездка явно срывалась. Сашка расстроился. Хорошо еще, что они не успели поделиться идеей с детьми.

От досады Ирина и в самом деле решила подать документы в районный ОВИР. «Пусть долго, зато никаких денег этим паразитам платить не будем», – мстительно думала она. Процесс сбора необходимых для этого документов, подписей и печатей оказался, однако, таким сложным и многоступенчатым, что полностью поглотил Ирину, успевшую отвыкнуть от прелестей отечественной бюрократии, недели на две. Она успела трижды проклясть свою необдуманную отвагу, но отступать тоже было обидно. В общем, когда она, наконец, закинула все нужные справки и квитанции в жерло ответственной организации, выдохнула и с облегчением огляделась, то оказалось, что август практически кончился, а Сашка должен улетать всего лишь через три дня.

Самолет вылетал ранним вечером, около шести. Ирина отвезла мужа к четырем часам в аэропорт Шереметьево. В конце лета под Москвой с дикой силой начали гореть торфяники, так что уже несколько дней город буквально задыхался в белом дыму. В этот день дыма было как-то особенно много, он разъедал глаза и мешал движению. Череда машин на Ленинградском шоссе в сторону загорода еле ползла, так, что Сашка, который терпеть не мог никуда опаздывать, даже начал слегка волноваться насчет своей регистрации.

Но они успели. Сашка прошел таможню, сдал багаж, махнул в последний раз жене рукой и исчез за стеклянной стеной, отделяющей пограничную зону. Ирина грустно вздохнула – все-таки как здорово было бы лететь сейчас всем вместе, чертовы паспорта, чертовы порядки – постояла еще немного, глядя мужу вслед, повернулась, собралась с силами и пошла на парковку. Ничего не поделаешь – надо продираться по пробкам обратно, в сторону Москвы.

Когда она стояла в пробке где-то под Химками, в сумке зазвонил телефон. Виктор. Он неожиданно предложил ей провести вместе вечер – его подружка тоже уехала на несколько дней по каким-то своим модельным делам. Ирина было согласилась, но, добравшись до дому и приняв душ, поняла, что не в состоянии больше никуда сегодня ехать. Ну просто не может. Да, пожалуй, что и не хочет. Теперь, когда Сашка уехал, все это показалось ей вдруг довольно противным. Особенно сейчас, когда он уехал только что. И вообще она страшно устала, у нее болит голова. Наверное, отравилась угарным газом, надышавшись мерзкого дыма.

Она перезвонила Виктору и сказала, что ничего не выйдет. Голос его показался ей разочарованным и огорченным. Тогда она на всякий случай выключила мобильник. Мало ли, вдруг решит опять позвонить, будет настаивать, а ей ну так неохота... Она быстро поужинала чем-то легким, что было в доме (себе она никогда не готовила) рано легла спать и быстро заснула.

Ей приснился странный, дурацкий, но одновременно забавный сон. Как будто она была врачом, и не просто врачом, а тем, который лечит мужчин от импотенции. Лечит не физиологическими мерами, а исключительно воздействием на психику. К ней направляют таких пациентов, проблема которых, что называется, находится в голове, а уж ее дело эту проблему обнаружить, выявить, откуда у нее растут корни, обнаружить больную точку и смоделировать ситуацию, которая бы позволила запустить весь механизм заново, начиная именно оттуда, так, чтобы в этот раз все пошло правильно. К делу своему она относится творчески, с артистизмом. К каждому клиентуподбирается совершенно свой, индивидуальный подход, с использованием совершенно любых средств, вплоть до игр с переодеваниями. Поэтому и результаты исцелений у нее стопроцентные.

Для сегодняшнего пациента она срежиссировала такую сцену – она сама, в коротком белом халатике на голое тело, изображая нерадивую санитарку, собирала с полу рассыпанный по кабинету горох. В определенный момент должна была войти суровая медсестра, изображающая строгого врача, и начать громко ругаться на них обоих. А потом – раз! – маски сбрасываются, роли резко перераспределяются, вернее, возвращаются на места. Страх пациента таким образом моделируется в преодоление – и он расстается со своей проблемой. Все это, конечно, было взято не с потолка, а рассчитано по результатам долгих бесед иизучения истории болезни...

Но ей не удалось довести эксперимент до конца. Когда она как раз наклонилась, чтобы поднять горошину, закатившуюся под стул, на котором сидел несчастный пациент, вдруг раздался какой-то шум, все смешалось... И Ирина проснулась.

И обнаружила перед собой собственного мужа, трячущего ее за плечо!

– Сашка?! Ты откуда? Ты же улетел!

– А ни фига вот я не улетел! – мрачно ответил муж. – Все чертов дым! Они там этот самолет из-за него то посадить не могли, то взлета не давали... В общем, я четыре часа там просидел, а потом думаю – чего я тут мучаюсь, как дурак? До дома езды меньше часа. Поменял билет на завтра, поймал тачку и поехал домой. Я уж минут десять, как дома. А ты тут спишь, как сурок. Тебя так ограбят – ты и не заметишь.

– Да я тоже, наверное, дыму надышалась, – словно извиняясь, сказала Ирина. – И правильно сделал, что приехал. А что – они тебе билет вот так прямо взяли – и поменяли?

– А куда они денутся? И потом, у меня же все равно бизнес-класс, там всегда места есть.

– А багаж? Ты же его сдал.

– Как сдал, так и обратно достали. Но я его даже не повез, там и оставил. Все равно завтра снова тащиться.

Они обсуждали все это, а в голове у Ирины пронзительно стучал тоненький тревожный молоточек:

– Бог хранил! Бог хранил! Хороша бы я была, уехав. Пронесло! Бог хранил!

И тут, в основном для того, чтобы как-то отвлечься от наползающих угрызений совести, она стала рассказывать Сашке свой сон. Неизвестно, была ли приснившаяся ей новаторская методика на самом деле настолько эффективной для действительно нездоровых людей, но на Сашку даже ее описание возымело мгновенный и совершенно однозначный эффект. Ну просто очень выразительный эффект. Как будто он и не торчал четыре с лишним часа в аэропорту, дыша параллельно угарным дымом...

Потом они пошли вместе в душ, потом долго пили на кухне чай – в общем, проколобродили почти полночи. А на следующий день, когда и дыма было поменьше, и самолеты летали, она снова отвезла мужа в аэропорт – на этот раз окончательно.

Из колонок Ирины Волгиной 10. Горовы Гериона

Если бы меня кто-нибудь когда-нибудь спросил, что я не люблю делать больше всего на свете, я бы ответила, не задумавшись ни секунды – ходить по инстанциям! То есть делать какие-то бумажные дела, связанные с посещением государственных учреждений, общением с чиновниками и добычей разнообразных бумаг. Если я могу не делать такие дела, я их не делаю. Или стараюсь изыскать какую-нибудь счастливую возможность спихнуть их на кого-нибудь другого, даже заплатив при этом энную сумму денег, или – о ужас – заплатить эту самую сумму денег даже самому чиновнику при исполнении. Да, взятку, взятку даю, и делайте со мной, что хотите.

Но иногда счастливая возможность никак не желает обнаруживаться, и тогда – приходится. И с этим неизбежно сталкивается практически каждый из нас, вне зависимости от уровня дохода и общественного положения (ну, может, разве на самом верху придумали что-то другое, но я там не была, не знаю). Потому что все – люди, все рождаются, женятся, получают паспорта, встают на разнообразные учеты, или прописываются. Последнее, на мой взгляд, самое страшное – судя по очередям, которые стоят именно в эти окошки. Но это, если честно, не очень существенно, в наших с вами общественных условиях все окошки более-менее хороши, «выбирай на вкус».

С чего начинается подобный визит? «С очереди!», – радостно ответит каждый, кто хоть раз его наносил (а наносил, как мы знаем, именно каждый гражданин, достигший мало-мальски сознательного возраста). Нет! Нет и нет, господа-товарищи. Потому что очередь, конечно, будет – но будет потом.

А начинается визит с того, что нужную вам контору предварительно надо отыскать на карте родного города. Почему-то все эти богоспасаемые учреждения мало того, что позапиханы в максимально неудобные для достижения места, причем неудобные вне зависимости от того, каким транспортом туда добираться, но еще и местонахождение их – тайна велика есть. Кроме того, они время от времени переезжают, не оставляя следов.

Но, допустим, путем опроса очевидцев (то есть соседей и других товарищей по несчастью) вам удалось обнаружить искомую контору. Теперь очередь?

Снова нет! Теперь – предварительный визит, с целью выяснить, по каким дням и в какое время работает нужное вам заведение. Такое впечатление, что графики работы подобных мест составлял какой-то бывший шпион в отставке, задавшись целью максимально запутать население. «Первый понедельник и третий вторник четного месяца – с трех до шести, вторая среда – выходной, нечетная пятница – с одиннадцати до двух, а по четвергам прием организаций». И разбирайтесь, ребята, как хотите. И это при том, что большинство народа в эти четные вторники еще и на свою основную работу должно ходить, при этом отнюдь не с одиннадцати до двух.

Ну вот, разобравшись с местонахождением и расписанием, можно наконец подумать и об очереди. Но предварительно надо собрать (лучше с вечера) все мыслимые и немыслимые бумажки, которые могут понадобиться в тот момент, когда вы эту очередь отстоите. В некоторых учреждениях на стенках висят заботливо вывешенные списки бумажек, нужных для каждого стандартного случая, и если вам повезло их увидеть заранее, то есть во время предварительного визита вы случайно попали в рабочие часы – ну что ж, значит, действительно повезло. Хотя это все равно не гарантирует, что в заветный момент от вас не потребуют еще какую-то совершенно необходимую, но нигде не указанную бумажку. Лучше взять все, что есть.

А теперь собственно очередь. В некоторые, особенно ценные инстанции (прописка!) ее занимают с вечера накануне. Ну, или с пяти часов утра. Это, конечно, экстрим. Но за полчаса до начала работы конторы прийти бывает полезно. Вы окажетесь где-то в первой десятке, и это почти гарантирует вам попадание к нужному окну. Мне могут возразить – если все равно стоять энное время, то какая разница, можно прийти сразу в рабочие часы, и не торчать на улице под запертой дверью. Можно. Но разница есть. В первом случае вы именно стоите на улице и дышите воздухом, а во втором – активно работаете локтями с толпе изначально недружелюбно настроенных людей. Хотя это дело вкуса.

Но даже очередь, друзья мои, не самый тяжелый момент нашей эпопеи. В конце концов, те, кто стоят в ней вместе с вами, являются всего лишь товарищами по несчастью, пассажирами той же лодки. Безусловно, каждый из них, дай ему только шанс, с невероятной душевной легкостью вытолкнет вас из лодки, то есть из очереди, чтобы занять ваше место, но все равно – мы на одной стороне баррикад. А на другой – те, к кому, собственно, мы в этой очереди стоим.

Мне иногда кажется, что это такая специальная порода людей. Нет, я понимаю, у них тяжелая, неблагодарная работа и маленькая зарплата, но все равно, все равно – почему всегда этот мрачный взгляд сверху вниз, почему каждый, пришедший к ним на прием автоматически перестает быть человеком, почему на этого несчастного нужно кидаться, спуская всех адских собак, а главное – почему я, зная все это заранее, все равно всегда чувствую себя оплеванной после данной процедуры?

– Что там у вас?

– Это не ко мне!

– Мне все равно, что вы там прочитали, смотреть надо лучше!

– Тут нет печати! Следующий!

И даже если случайно (ибо любая закономерность в борьбе с инстанциями моментально теряет свой смысл) у меня окажутся в порядке все нужные бумажки и мое дело продвинется в данном месте на свой муравьиный шажок, полегчает мне ненамного. Потому что инстанции устроены таким образом (и я уверена – это нарочно), чтобы ты никогда не мог закончить свое дело в том же кабинете, с которого начал.

– Теперь подпишите у начальника. Пятый кабинет.

– И поставьте круглую печать. Восьмое окно.

– И зарегистрируйте у секретаря. Десятая комната.

И будьте уверены – все эти названные вам замечательные места будут работать в совершенно разные дни и часы, и пятый кабинет совершенно необязательно будет находиться в том же месте, коридоре, здании и районе, что и десятая комната. И вы стоите посреди всего этого, беспомощно взирая на то, как ваши бумажки, словно стадо непослушных коров у неумелого пастуха расползаются по городам и весям, и вам безудержно хочется завыть в голос от бессильной злобы – и помочь вам в этом не может никто. А уж тем более я – у меня у самой занята очередь на завтра в паспортный стол.

Где-то во второй половине сентября Ирина обнаружила, что ее организм, похоже, решил повторить весенние фортеля с задержкой. Памятуя о том, к чему это все привело в прошлый раз, она решила его не поощрять, особенного внимания на фокусы не обращать и уж тем более по этому поводу не расстраиваться. Пусть делает, что хочет, ей, в конце концов, даже удобнее. Но когда задержка превысила две недели, а к ней впридачу вдруг, непонятно с чего, добавились неясная утренняя тошнота и неудобство в груди, Ирина забеспокоилась. Даже, пожалуй, слегка запаниковала. Даже, может быть, не так уж и слегка.

А уж когда спешно купленный в аптеке тест показал ей не одну, как следовало того ожидать, а две противные полоски, паника достигла верхних пределов. Второй тест подтвердил результаты первого, и третий от них ничуть не отличался. С исчезновением последней надежды и осознанием неизбежного паника как-то сама собой превратилась в дикую ярость.

Допрыгалась! Идиотка! Так тебе и надо, и поделом, глупая развратная баба! Нефиг было носиться, выпучив глаза, неизвестно где! Викинг! Ах, душевный массаж! Ах, мне это полезно! Вот и получай теперь, вот и жри свою пользу! Не объешься!

Да, черт возьми, но как, как все это могло случиться? Она, несмотря на все свое сумасшествие, в этом месте была осторожна – все таки не шестнадцать лет. Туман туманом, но ведь никогда, ни разу не забывала она про презерватив. Ну, кроме того, первого, на даче – но он-то как раз обошелся без последствий... По этому поводу у них, можно сказать, состоялся едва ли не самый длинный диалог за все время знакомства... Когда они оказались впервые в этой квартирке, и туман вот-вот должн был наползти, захлестнув все и вся, она буквально последним усилием воли извлекла из сумки купленный заранее презерватив и протянула ему.

– Что это? – удивился он.

– Можно подумать, ты не знаешь...

– Зачем?

– ???

– Но я думал... А ты что, не принимаешь никаких специальных таблеток?

– Нет.

Она и в самом деле никогда не принимала контрацептивы, несмотря на старательные попытки еще американских врачей приучить ее к этому удобному современному средству. Но у Ирины средство почему-то вызывало мигрень, поэтому, сменив несколько и промучившись с каждым где-то с неделю, она вернулась к старым, проверенным как мир методам. Но сейчас дело было даже не в этом. Что, собственно, она и озвучила.

– Так ты что, Спид, что ли, имеешь в виду?

– Ну, и не только.

– У меня ничего такого нет.

Терпение Ирины в этом месте кончилось, но из вежливости она предпочла не вдаваться...

– Хорошо, у тебя нет. А что ты знаешь обо мне? Ну, кроме того, что я подруга детства знакомой твоей жены?

На этом дискуссия окончилась в ее пользу, и впредь как-то больше не возникала. Казалось бы, неприятностей ждать было неоткуда, но вот поди ж ты...

Но, так или иначе, с этим надо было что-то делать. Причем чем скорей, тем лучше. Собственно, вариантов никаких и не представлялось, все было однозначно. Ирина, не откладывая дела в долгий ящик, залезла в Интернет и через пятнадцать минут поиска вынимала из принтера список примерно из двадцати разных клиник, предлагавших необходимые ей медицинские услуги.

Обзвонив те из них, которые показались ей наиболее подходящими, она записалась в одну из них на послезавтра. Раньше места не было – и это, на самом деле, было положительным симптомом. Клиника была недешевая, и то, что, несмотря на это, в ней была какая-то очередь, можно было занести скорее в плюсы. Зато вся процедура, включая нужные анализы, должна была занять не более, чем полдня, что Ирину тоже крайне устраивало.

После того, как меры первой необходимости были приняты, стало немного легче. Ярость, трансформировавшись в действие, слегка ослабла, но все же того, что осталось, Ирине было достаточно. Она бегала по квартире, не находя себе места. Нет, определенно, нужно было сделать что-то еще. И скоро она поняла, что именно.

Отвечая на иринин телефонный звонок, раздавшийся среди дня, Виктор не подумал ничего необычного, ни уж, тем более, дурного. И даже когда она назначила ему встречу через час не как всегда, в квартире на Красной Пресне, а в каком-то кафе, он, в общем, не удивился. Ну, мало ли, что может быть у человека. Ее голос звучал как-то странно, немного более резко, чем всегда, но мало ли – может, ей было неудобно в этот момент разговаривать. Понимать, что происходит что-то неправильное, он начал только тогда, когда она, опоздав минут на пятнадцать, подошла – да нет, подлетела, вся взъерошенная и нервная, к столику кафе, за которым он, в ожидании, потягивал светлую «Балтику» из высокого бокала.

– Привет, – улыбнулся он, смахивая пену с верхней губы. – Ты чего такая? Что-то случилось?

– Случилось, – отрезала она, кидая на стол свою огромную сумку и садясь напротив. – Я попалась!

В первый момент он подумал, что речь идет про ее мужа. И даже начал было что-то такое на эту тему спрашивать, но она резко перебила его и отчетливо, цедя каждое слово, разъяснила, что именно имела в виду.

В кино, а может быть, и в книжках – книжек он не читал, но наверное, почему бы и нет – этот момент преподносится всегда примерно так: «Он почувствовал себя ошеломленным, как будто его ударило громом». Ничего такого Виктор не почувствовал. Он, собственно, даже после ее разъяснений, если честно, не сразу осознал все значение данного факта. То есть слова-то он, конечно, понял, но вот их суть, и почему Ирина, собственно, так переживает, что вся трясется, оставалась ему неясной.

– И что теперь? – Спросил он первое, что вылезло на язык. Не лучший, наверное, вопрос, ну да что есть.

– Да, собственно, ничего, – она выдохнула, откинулась на спинку стула и посмотрела ему в лицо. – Я уже обо всем договорилась, послезавтра я с этим разберусь. От тебя ничего не требуется. Я просто решила, что ты имеешь право об этом знать. Ну, как лицо, не совсем постороннее...

– Как разберешься? – уточнил он на всякий случай.

Она снова выдохнула, на этот раз громче и протяжнее, заговорила быстро и зло.

– Фу-ух! Как с этим разбираются? Пойду и сделаю аборт, можно подумать, есть какие-то варианты. – Она снова поглядела ему в лицо, тряхнула головой, словно отгоняя назойливую муху, и продолжила, уже более спокойным тоном. – В общем, я тебя в известность поставила, совесть моя в этом месте чиста – я пошла. Мне пора. Да, и ты, наверное, понимаешь – больше мы встречаться теперь не будем. История закончена. Счастливо.

Поднялась, схватила сумку и быстро вышла из кафе.

Виктор остался, сидел на месте, допивал свое пиво. Н-да... Странная она какая-то. Чего так дергаться... А с другой стороны – интересно. Да, пожалуй, такого с ним еще не было. Ребенок... Он никогда не думал о детях в таком плане. Ну, что что-то, связанное с ними, может быть иметь к нему конкретное отношение. С Нелькой они никогда эту тему не обсуждали, ему казалось, это как-то рано, а что она думала, он не знал. А если так посмотреть – какой там рано, уже за тридцатник, в общем-то, самое время... А Ирка... Может, и действительно – есть тут, над чем подумать.

После беседы с Виктором никакого успокоения у Ирины не наступило. Даже, пожалуй, стало еще хуже. Господи, он просто идиот! «А чего? А куда?» Совершенно постороннее существо. Как она вообще могла иметь с ним что-то общее? Ну ничего, еще два дня, и с этим будет покончено. Вот только пережить бы их как-нибудь...

Она вдруг почувствовала, что ей совершенно необходимо с кем-нибудь об этом поговорить. Лучше прямо сейчас, немедленно. Поделиться, и чтобы поняли, пусть даже и не жалеют, но чтобы... Впрочем нет, пусть чтоб жалели тоже. Сашка? Дети? Мама? Это все несерьезно, к сожалению. Не тот, что называется, вариант.

И тут она вспомнила про Илью. Правильно. Вот, вот кто поймет и скажет что-нибудь правильное. Как хорошо, когда все-таки есть такой человек. Она выхватила телефон и стала, спеша и путаясь, искать в памяти нужный номер. Только бы он оказался дома...

Через полчаса она уже нетерпеливо звонила в знакомую дверь.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил Илья, помогая Ирине снять плащ.

Час назад Виктор задавал ей этот же самый вопрос, и он казался ей на удивление глупым и посторонним. А сейчас она почувствовала, как ее буквально накрыло горячей волной признательности. Она прошла в гостиную, села в свое любимое кресло – и рассказала Илье, что с ней случилось. Ей казалось, что как только она начнет с кем-нибудь об этом говорить, удержаться от слез будет невозможно, но сейчас она сама удивлялась, как спокойно у нее это вышло.

– Да... – Илья глядел на нее сочувственно. – И что ты думаешь делать?

– А что тут сделаешь? – Ирина пожала плечами. – Вариантов-то у меня нет. Я на послезавтра в клинику записалась...

– Зачем? – Словно бы не понял Илья. – В какую клинику?

– Илья, ну ты-то... Чтобы покончить с этим, вот зачем!

– Подожди, я не понимаю, – продолжал свое Илья. – Ты хочешь с этим покончить?

– А что еще я могу хотеть в такой ситуации?

Илья словно бы не услышал ее возмущения.

– Насколько я помню, – он заговорил еще медленнее и отчетливее, чем обычно, четко выделяя слова. – Меньше, чем полгода назад ты хотела совершенно другого. Более того, не просто хотела, а готова была пойти ради этого на определенные жертвы. При этом ты достаточно разумный человек, как мне кажется, ты гораздо в большей степени живешь сознанием, нежели минутной блажью. Что могло случиться, отчего ты так резко передумала?

Ирина уставилась на него, не веря своим ушам.

– Илюш, ты что? Ты на самом деле не понимаешь? Это же... Как я могу думать о чем-то другом? Родить Сашке чужого ребенка? Это немыслимо...

– Но ведь тогда, весной... Тот ребенок был не только не Сашкин, но еще и не твой, и это тебя не останавливало?

Честно говоря, в таком виде ситуацию она не рассматривала. Но ведь... Ведь Илья прав. И если так, если так можно, то тогда... Какое-то время Ирина молчала, пытаясь постичь только что открывшуюся ей мысль.

– Д-да, – слабо попыталась она наконец возразить. – Но это было совсем другое...

– Так ведь то, что есть сейчас – лучше. – Убежденно сказал Илья. – Сейчас это твой ребенок, твой, понимаешь? Ты хотела ребенка, Бог его тебе дал. Я, если честно, не ожидал твоей такой реакции. Какая разница, кто там его отец. И потом – так уж ли точно ты уверена, что он не может быть Сашин?

– Сашка в Америке, – ответила Ирина отвлеченно, не вникая. Мысль, высказанная князем перед этим, постепенно пускала корни в ее сознании, и этот процесс требовал полной внутренней сосредоточенности.

– Давно?

– Что давно?

Господи, ну разве Илья не видит, как ей важно сейчас, чтобы ее не трогали, хотя бы немного, ей нужно две минуты, чтобы собрать мысли воедино, чтобы найти ту нужную, она уже где-то здесь, совсем рядом...

– Сашка – давно в Америке?

– С конца августа.

И тут, сама услышав свой ответ, Ирина наконец поймала мысль. Не ту, которая все это время пыталась расцвести в ее сознании пышным древом, но совсем другую. Эта новая мысль, фигурально выражаясь, была ньютоновским яблоком, внезапно упавшим с того самого дерева прямо по голове.

– А ведь правда, – прошептала она, сама боясь поверить в то, что поняла. – Сашка... Он же, когда улетал... Мой сон... И мы никак...

– Илюша, ты гений! – она почти кинулась князю на шею, но в последний момент осталась в своем кресле. – Он может! И даже скорее всего. И, даже если это все-таки не так, все равно ты прав! Никуда я не пойду! Буду рожать себе девочку. Себе, и пошли все на фиг!

– И я? – улыбаясь, спросил Илья.

– Ты – нет! Ты – ни в коем случае. Ты у меня будешь крестным отцом. То есть не у меня, а у нее. Потому что – ты даже не представляешь, что ты для меня сейчас сделал.

– Не преувеличивай. Я просто задал тебе вопрос, который ты и сама бы себе задала, если бы не была так расстроена. Немного успокоилась – и догадалась бы. Я уверен.

– Да, только до послезавтра я бы точно не успокоилась, а потом было бы уже поздно... Не отнекивайся. Все равно будешь крестным отцом. Никаких других вариантов я не рассматриваю.

– Почту за честь, – князь учтиво поклонился. – И всяческое удовольствие. А Саша с тобой согласится?

– У моего ребенка, – сказала Ирина с нажимом, – крестным отцом будешь ты. Но не думаю, чтобы у Сашки были возражения против твоей кандидатуры. Да и с чего бы? Он всегда прекрасно к тебе относился.

Остаток дня Виктор провел в раздумьях. Это было не совсем привычное для него состояние, он вообще не любил долго размышлять над чем-нибудь, считая это совершенно лишним. Решил – и сделал, вспе быстро и просто, и незачем рефлексии разводить. Но вот сегодня быстро, а тем более – просто как-то не получалось. Может быть, потому, что и решать-то собственно, было нечего. Ира ни о чем не спрашивала, ничего не просила. Просто сказала – и все, смылась, а он остался в полных непонятках. Зачем тогда вообще было говорить?

Он попытался разозлиться на нее, чтобы это раздражение, ясное и простое, вытеснило бы из него непонятную муть. Но это не очень-то получалось. Более того, где-то глубоко внутри он чувствовал, что она сделала все правильно, что так и должно быть, потому что, в конце концов, если это действительно его ребенок, то он как-то должен... И вот здесь снова начиналась неясность. Что именно должен? И должен ли...

Все эти малоосмысленные размышления привели в конце концов к тому, что вечером он, казалось бы, ни с того, ни с сего вдруг спросил Нельку во время ужина:

– Слушай, а может, мы с тобой... Ну... ребеночка заведем?

Он и сам, в общем-то, немного удивился этим своим словам, но Нелька просто чуть не рухнула со стула, подавившись диетическим йогуртом.

– Чего? С какого это вдруг перепугу? Ты, часом, не заболел?

Эта ее реакция Виктора разозлила, и он сказал то, чего на самом деле не думал.

– А что я такого ужасного спросил? Можно подумать... Я, знаешь, уже не мальчик, да и ты, прямо скажем, не девочка. Тебе, между прочим, двадцать пять – самое время подумать о ребенке.

И, странно, говоря все это, он одновременно понимал, что, хотя сама мысль пришла ему в голову вот только что, по сути-то она правильная. И он продолжил со все возрастающим убеждением.

– Живем, как неизвестно кто. Как подростки недоделанные... Бойфренд, герлфренд, ерунда какая-то. Взрослые люди-то, так и надо по-взрослому. Поженимся, семья будет, как у людей...

Слегка пришедшая в себя Нелька заговорила с ним уже другим тоном, тихо и ласково, как с душевнобольным.

– Витюш, ну Витюш. Ну да, ты, конечно, может быть, в чем-то и прав, только ты сам подумай – ну какие у меня сейчас могут быть дети? Это же сразу как минимум на год из всего выпасть, да и потом еще тоже непонятно – разнесет всю, как бочку, вся фигура к черту пойдет. Многие вообще потом не восстанавливаются. На работе можно сразу крест ставить. Вить, это же моя карьера! Я столько времени пахала, столько дерьма выхлебала, наконец чего-то добилась – и что? Сразу все погубить? А с детьми можно и подождать, мы еще молодые, вот годков через пять, может быть... К тридцати у меня так и так все кончится, ты же знаешь, модельный век короткий...

Виктор слушал ее монотонные причитания, не особенно вдаваясь в слова. Ну да, Нелька тоже в чем-то права, он и сам примерно так считал где-то до сегодняшнего утра, и, конечно, с тех пор мало что изменилось, но почему ее страдания из-за фигуры внезапно стали так его раздражать? Он знал, как Нелька относится ко всему, что связано с ее внешностью, его это иногда забавляло, но всегда скорее со знаком плюс. Ему нравилось, как она выглядит, что на нее оборачиваются на улице, что ее лицо часто подмигивает с какого-нибудь яркого плаката. И что – действительно, что ли, сменить это все за просто так на тухлые пеленки? Все в ее словах было вроде бы логично и правильно, но, несмотря на все это, он с трудом сдерживал в себе желание стукнуть кулаком по столу и наорать на Нельку, чтобы та прекратила нести чушь. В конце концов он не выдержал, молча встал из-за стола и, хлопнув дверью, ушел мыть машину, чтоб успокоиться. Когда поздно вечером он вернулся, обиженная Нелька отказалась с ним разговаривать, отвернувшись к стенке и делая вид, что спит.

На следующее утро настроение у него было ничуть не лучше, но ко вчерашним невнятным раздумьям добавилось еще какое-то смутное беспокойство. Оно ныло и сосало под ложечкой, и каким-то боком было связано с Ириной, вернее, с ее вчерашними словами, но вот с какими именно – он вспомнить не мог. Он крутил их вчерашний короткий разговор в памяти так и эдак, но все не мог зацепиться за нужную мысль. Что ж это было-то, что, такое... неприятное. Оно ему еще тогда не понравилось, но это было и все, что приходило в голову. И еще почему-то казалось, что это надо вспомнить как можно скорее.

Он промаялся все утро, пока в середине дня коммерческий директор не сказал ему вдруг: «Виктор, ты послезавтра утро ничем не занимай, там клиент хороший должен подъехать, специально просил, чтобы ты им занялся».

И тут его осенило. Послезавтра! Вот что такое неприятное сказала Ирина. Что послезавтра она идет в какую-то клинику, и там все будет кончено. И не просто какое-то все, а, на секундочку, его ребенок. Да, пусть он сутки назад вообще ничего об этом не знал, и даже в страшном сне подумать не мог, но теперь... Теперь он не хочет, чтобы послезавтра это вот так взяло – и все кончилось.

Тут до него дошло, что дело-то было вчера, а значит, закончиться все должно уже завтра! Это было еще ужаснее. Он схватился за телефон.

«Абонент временно недоступен», – сообщил ему металлический голос. И повторял эту навязшую в зубах фразу весь день, до позднего вечера, каждые полчаса, когда он упорно набирал и набирал иринин номер.

На следующее утро история повторилась. Он не знал, когда именно она собиралась в этот день в свою чертову клинику, и к середине дня начал приходить в тихое отчаяние, когда вдруг после очередного набора телефон вдруг разразился, наконец, гудками, а на пятом гудке он услышал ее усталое: «Алло».

– Ир, это я, – заговорил он быстро, боясь, что вдруг что-нибудь случится, она отключится и он так и не успеет ей сказать... – Я тут думал. Я тебя прошу – не надо ничего делать. Подожди. Давай еще встретимся...

– Нет. – Ее голос звучал тихо и устало, словно из-под воды. – Нам не о чем больше разговаривать, Вить. И вообще зря я тебе все сказала. Считай, что ничего этого не было. Не о чем говорить, не о чем думать. И не звони мне, пожалуйста, больше. Это вообще была ошибка, большая ошибка.

В трубке отвратительно запищали короткие гудки. Виктор с каким-то тупым отчаянием понял, что опоздал.

Надо сказать, что после этого разговора, несмотря на общее чувство досады, ему все-таки стало полегче. По крайней мере, ситуация прояснилась, и, тем самым, исчезла постоянная потребность думать обо всем этом. Ирка, конечно, сделала пакость, все-таки так нельзя, он тоже имел право... Но что сделано – то сделано, можно жить дальше. А встречаться с ней, судя по всему, ему так и так больше не придется.

Но где-то через месяц, уже в конце октября, его знакомый, подсдавший ему ту самую квартирку на Красной Пресне, попросил вернуть ключи. И Виктор спохватился, что второй комплект остался-таки у Ирины. Можно было бы, конечно, наплевать, пойти в мастерскую и сделать копию со своего, но что-то как будто дернуло его – и он позвонил.

Она ответила на звонок, и, хотя голос ее звучал сухо и неприветливо, сказала, что как раз завтра будет с утра по делам в районе Пресни, и тогда зайдет и оставит ключи на столе.

На следующий день Виктор ушел с работы немного раньше и поехал на Пресню. Открыв дверь квартирки он прямо с порога услышал доносившиеся изнутри какие-то странные звуки – то ли плач, то ли хрипение. Озадаченный, он тихонько заглянул в комнату – никого. На кухне тоже было пусто, но дверь в ванную была открыта, там горел свет и как раз оттуда исходил загадочный звук. Виктор заглянул – и оторопел.

Ирина, вся скорчившись, боком сидела на краю ванной, лицом наклонившись внутрь. Ему были видны только ноги в сапожках, серая юбка, часть спины с плечом и рука с побелевшими косточками, вцепившаяся в край ванной. Она не заметила его появления, потому что как раз в эту секунду вся затряслась, захрипела, издавая тот самый всхипывающий звук, наклонилась в ванную еще глубже... Испуганный Виктор не сразу понял, что ее жестоко рвало.

Догадавшись, он метнулся на кухню, суетясь, налил воды из-под крана в чашку с отбитым краешком и вернулся в ванную. Ирина, бледная, с растрепанными влажными волосами, просто сидела теперь на краю ванной и вытирала рукой лицо. Он протянул ей чашку.

Она, ничего не говоря, не удивляясь его появлению, взяла чашку и поднесла ко рту. Губы у нее были белые. Рука тряслась и зубы слегка стучали о край чашки. Все это было настолько жутко, настолько непохоже на ту Ирину, к которой он худо-бедно привык за все время... Почему она здесь, да еще в таком виде? Что с ней случилось? Все это было крайне непонятно, но почему-то, несмотря на всю непривлекательность картины, вызывало скорее жалость, чем отвращение. Она сделала еще глоток и протянула чашку обратно. Забирая, Виктор случайно коснулся ее руки. Она была ледяная.

Отдав чашку, Ирина так и продолжала продолжала сидеть совершенно безучастно, уронив руки на колени, с опущенной головой. Виктор присел на корточки, заглянул ей в лицо.

– Ир? Что с тобой? Тебе как-то помочь?

Она подняла на него глаза, одновременно пытаясь улыбнуться и мотнуть головой. И то и другое вышло у нее слабо.

– Да нет. Спасибо. Все в порядке, – прошелестела она.

– Ничего себе в порядке! Давно ты так?

– Не очень. Я занесла ключи, а тут такая пыль... Запах странный... Да нет, ничего, я уже... Сейчас еще чуть-чуть посижу и пойду... Извини...

Он не много понял из этого объяснения. При чем тут запах? Пыль? Ясно было только, что никуда идти в таком состоянии она не может.

– Куда ты пойдешь такая? Ты и встать-то не сможешь. Сейчас, пойдем, хоть приляжешь, а потом я тебя отвезу.

Он взял ее за руку, пытаясь приподнять, и она было подалась, но вдруг с неожиданной силой резко дернулась, вырвала руку, повернулась к ванной лицом. Приступ начался снова.

В какой-то момент, пытаясь как-то ей помочь, придержать за плечи, он кинул взгляд в ванную и увидел, что, несмотря на все конвульсии, ее практически не рвет, то есть рвет, но как бы всухую, ничем. Из нее ничего не выходило, кроме крошечного количества зеленовато-желтой жидкости с отвратительно горьким запахом. Почему-то это напугало его еще больше.

Когда приступ закончился, он снова присел рядом с ней на корточки, взял ее ледяные руки в свои, пытаясь хоть как-то согреть, осторожно спросил:

– Может, вызвать скорую? Или я тебя в больницу отвезу?

Она опять качнула головой.

– Нет. Все нормально.

Наверное, по его глазам она все-таки поняла, что он в этом не убежден, потому что сочла нужным пояснить:

– Совершенно нормально. У меня каждый день примерно так. Я просто поесть вовремя не успела. Сейчас уже пройдет.

– Да что, что пройдет? – не выдержал он. – Что с тобой вообще такое ужасное?

Она подняла на него ставшие почему-то совершенно ясные глаза и сказала:

– Ну это токсикоз, Вить. Нормальное явление. Мне, кажется, лучше стало, пойдем отсюда быстро, пока я снова пыли не надышалась.

И начала подыматься, опираясь на его плечо.

Он помог ей надеть пальто, вывел из дому. По пути уговаривал, чтобы она дала ему отвезти себя, куда ей нужно, но тут Ирина уперлась, как баран. Она приехала на своей машине, и была абсолютно уверена, что сможет на ней и уехать. На улице она и вправду приободрилась, повеселела. Виктор довел ее до машины, помог сесть и долго с сомнением смотрел, как она разворачивается и уезжает сквозь арку двора. И только уже подойдя к своей машине, он сообразил, как называется эта ее болезнь. Токсикоз. Слышал он где-то что-то такое. Точно. Он бывает у баб – при беременности.

Так, значит, Ирка беременна! Значит, она не пошла тогда в клинику, не уморила его ребеночка! Виктора внезапно охватила дикая, неожиданная радость. Здорово! Все-таки она молодец. И вон как мучается, бедолага, и все равно. Перед глазами у него встало ее лицо – бледно-зеленоватое, с синяками под глазами. Она говорила – такое с ней каждый день... И стала такая худая, почти прозрачная. Интересно, а у врача она бывает? Неужели с этим нельзя ничего поделать?

Он едва вытерпел час, которого, по его представлениям, ей должно было хватить, чтобы доехать до дому. Ему не хотелось, чтобы она разговаривала за рулем. Болван он, что вообще ее отпустил. Но, наконец, нужное время прошло, и он набрал ее номер.

– Ир! Это я. Слушай, какая ты... Я страшно рад. Но почему ты сразу-то не сказала?

– Что не сказала? Ты вообще о чем? – Она явно была недовольна его звонком.

– Ну, про ребенка. Ир! Это... Я не знаю даже, что сказать, но я очень, очень рад. Я просто не понимал раньше...

– Про какого ребенка?

– Ну, про твоего... Нашего... Ир, я...

Она заговорила, перебив его, и голос ее из недовольного стал откровенно злым.

– Послушай. Ты все не так понял. Ничего такого нет, и пожалуйста, больше мне не звони.

– Что значит нет? – не понял он. – Я сам видел. Ведь ты беременна?

– Ну... да, – неохотно подтвердила она.

– Значит, все верно.

– Нет. Пожалуйста, я больше не могу разговаривать. Не звони мне больше. Мне вредно волноваться, ты понял?

– Нет, – попытался возразить он, но она уже повесила трубку.

Ну да, наверное – она на него сердита. В общем, ей есть с чего. Не больно-то красиво он себя вел, а беременные, они вообще капризные. Ну ничего. Зато он есть, этот его ребенок, и это здорово. А Ирине он перезвонит попозже, он сумеет ее убедить...

Но попозже Виктор так и не смог ей дозвониться. Ни назавтра, ни через неделю. На звонки никто не отвечал, а потом металлический голос сообщил ему, что этот номер отключен и его больше не существует. Сперва Виктор было напрягся, но потом, подумав, сообразил, что до рождения ребенка еще много времени. Это будет... Так, если считать с сентября... Где-то в начале лета. Если до этого времени Ирина не обнаружится, он по-любому придумает, как ее найти.

А время шло, шло, медленно, но верно. Ползло себе вперед этакой упорной черепахой, которую бесполезно подталкивать, но зато и остановить тоже нельзя. Живот потихоньку рос, и хотя его было, пожалуй, еще почти не заметно, особенно под одеждой, особенно если не вглядываться, Ирина не только ощущала себя беременной на всю катушку, но ей теперь даже казалось странным, как это она была когда-то – наоборот. И почему вообще она не сделала этого давным-давно – так симпатично, благополучно и правильно складывалось все вокруг.

Вернувшийся из своей Америки Сашка, узнав великую новость (Ирина не сообщала ему ничего заранее по телефону, решивши сделать сюрприз), как и следовало ожидать, страшно обрадовался. Теперь он сдувал с нее все пылинки, приходил ежедневно домой чуть ли не засветло и поклялся организовать дела на фирме так, чтобы никуда больше не уезжать, пока все благополучно не завершится. Дети, конечно, восприняли новость с несколько меньшим восторгом, но все же доброжелательно и с пониманием. Теперь они усиленно развивали в себе самостоятельность, что выражалось в том, что Ирина была освобождена от ежедневных провожаний их в школу, потому что с утра ее особенно сильно тошнило, а также от разогревания им обедов по возвращении. «Все равно нет никакого удовольствия, – цинично говорил Лешка. – Мы тут едим, а тебя рядом тошнит. Лучше уж и не вставай». «Ага, – радостно поддакивал Мишка. – а то и мы будем тошнить тоже». Лешка, правда, тут же давал ему привычный подзатыльник, но в целом дети ссорились гораздо меньше. Они как будто сплотились в ожидании нового пришельца, что не могло не радовать. После того, как она сменила номер мобильного телефона, Виктор, похоже, окончательно исчез с ее горизонта и Ирина изо всех сил старалась даже не вспоминать об этом печальном эпизоде собственной жизни, что, впрочем, ввиду ее состояния было не так уж и сложно.

И единственное, что как-то отравляло Ирине существование, был все тот же проклятый токсикоз. Она мучилась с ним всегда, при каждой беременности, и в этот раз он был сильнее предыдущих. Если даже ее не рвало напрямую, что случалось, как правило, больше с утра, то тошнило и мутило постоянно и почти от всего – от запахов, от вида какой-то еды, даже от шума. Единственно, когда она чувствовала себя почти человеком, было, как ни странно, за рулем машины и во время прогулок по улице. Поэтому она старалась по возможности почаще выходить из дому и проводить время в этих авто– и пеших прогулках. Во время них у Ирины даже получалось иногда купить на улице какую-нибудь еду и съесть ее без печальных последствий. Или – если день был удачный – сделать то же самое не на ходу, а в каком-нибудь симпатичном кафе. В крайнем случае там всегда можно было успеть добежать до туалета.

Как-то в конце ноября, гуляя вот так в районе арбатских переулков, она забрела погреться в маленький антикварный магазинчик, которых в округе было натыкано во множестве. Ассортимент в них во всех, как правило, всегда примерно одинаков – десяток-другой картин в отделанных золотом рамах под старину, парочка причудливых кресел, пяток расписных ваз и стеклянный прилавок с выложенными на бархатной подложке старинными и не очень блестщими драгоценностями. Цены на все просто зверские, а шансов найти что-нибудь мало-мальски интересное практически нет, потому что, если оно и появилось здесь когда-то случайно, то двадцать раз уже было раскуплено шатающимися по Арбату праздными иностранцами.

Согревшись, Ирина совсем собралась уже было уходить, как вдруг ее внимание привлекла лежащая на прилавочке одна из брошек. Почему-то она показалась Ирине смутно знакомой, хотя, хоть тресни, она не могла бы вспомнить, где и когда могла видеть нечто подобное. Ирина попросила у продавщицы показать эту штучку поближе, и сонная девушка неспешно отомкнула прилавок, выудила брошь, положила на плоскую плюшевую подушечку и протянула ей.

Брошь, изображающая ветку яблони, была явно старинной, тонкой и хитрой работы. На тонкой золотой, причудливо изогнутой ветке, среди зеленых эмалевых листьев распускался выложенный бриллиантами цветок, а немного подальше висело собственно яблоко – крупный, почти с ноготь, камень желтого цвета. Все это было действительно очень красивым, и, очевидно, безумно дорогим – один только камень такого размера должен был бы стоить целое состояние, а еще ведь и работа, и старина... О том, чтобы купить нечто подобное, нечего было и мечтать, не говоря уже о полной неприменимости этой вещи в домашнем хозяйстве, но Ирина, скорее из вежливости, чем ради любопытства, все же задала девушке за прилавком сакраментальный вопрос.

Девушка вытащила откуда-то из ящика потрепанную тетрадочку, слегка покопалась в ней и назвала цену. В пересчете по курсу это было примерно долларов триста, что было совершенно нереально. Ирина переспросила. Девушка подтвердила названное число. Ирина, не понимая, кто сошел с ума, спросила, сколько это тогда будет в долларах. Девушка достала калькулятор, потыкала в него и сообщила:

– Двести девяносто шесть.

– А почему же так дешево? – Вырвалось у Ирины.

– Так она же не настоящая, – равнодушно сообщила ей девушка.

Ирина снова взяла брошку, повертела в руках. С обратной стороны, которая была обработана и заделана ничуть не хуже лицевой, на основном стебельке четко виднелась печатка пробы.

– А вот же – проба, – показала она девушке.

– Да, – согласилась та. – Проба, конечно, стоит. Это золото, тут все честно. А вот камни не настоящие – стразы. Но вы не думайте, – заговорила она более оживленно, наверное, почувствовав в Ирине потенциального покупателя. – Работа прекрасная, конец девятнадцатого века, антикварная вещь. Вы наденете – никто и не отличит от натуральной. А так даже и удобней, что не бриллианты, можно носить и не бояться, случись чего. Так будете брать?

И Ирина, толком даже не понимая, зачем ей это нужно, решила брошку купить. В самом деле – деньги почти смешные, от настоящей действительно не отличается. Она ведь и сама купилась, даже держа в руках, а уж если на себе... В конце концов, пусть будет, решила она, протягивая продавщице кредитку.

В тот же день, немного позже, она зашла в гости к Илье. Они договорились еще вчера, что, если она будет себя чувствовать сносно, то не будет питаться в общепите, а догуляет до него, и он попытается напоить ее чаем и чем-нибудь накормить. Илья вообще трясся над ней не хуже мужа, звонил каждый день, пытался всячески развлекать в меру ее состояния и вообще отрабатывал звание будущего крестного на двести процентов.

За чаем она вспомнила про свою покупку и тут же, решив похвастаться, выудила брошку из сумки и продемонстрировала Илье.

– Смотри, какую прелесть нашла! И угадай, сколько стоит?

Реакция Ильи ее потрясла. Тот, не отрывая глаз от брошки, лежащей у нее на ладони, буквально побледнел и отшатнулся.

– Где ты это взяла?!

– Купила, в комиссионке на Арбате, – удивленно ответила Ирина. – Илюш, да что с тобой?

Илья недоверчиво взял брошь из ее руки, поднес к свету и начал внимательно изучать. Он крутил ее так и эдак несколько минут, потом достал откуда-то лупу, посмотрел сквозь нее и наконец, со вздохом облегчения, вернулся к Ирине и положил брошь на столик перед ней.

– Действительно, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Потрясающее сходство. Где, ты говоришь, ты ее нашла?

– На Арбате, – повторила Ирина. – В антикварном. Маленький такой, на углу. Илюш, да в чем дело-то?

Князь посмотрел на нее, как на младенца.

– А ты что, на самом деле сама не понимаешь?

– Нет, – искренне ответила Ирина.

Илья протянул ей руку, поднял из кресла, в котором она сидела, подвел к портрету Панаи, висевшему тут же на стене – тому самому портрету, рядом с которым и началось их знакомство, и указал на него рукой.

– Смотри!

Ирина вгляделась в портрет – и охнула. У Панаи на груди, ясно различимая на фоне темного платья, была приколота точь-в-точь эта же самая брошь – золотая яблоневая ветка с эмалевыми листьями, бриллиантовый цветок и крупный желтый камень-яблоко.

– Это надо же, – потрясенно выдохнула она. – То-то мне и показалось, что я ее где-то видела, только не могла вспомнить, где. Я ее и посмотреть-то из-за этого взяла, а уж потом, когда мне сказали, сколько стоит...

– Кстати, а сколько, если не секрет, – осведомился Илья.

– Двести девяносто шесть долларов, – гордо ответила Ирина. – Это стразы, подделка. А так ведь в жизни не скажешь, правда, Илюш?

– Не скажешь, – согласился с ней князь. – Я вообще, когда увидел, дар речи потерял. Просто не мог поверить...

– Слушай, – осенило вдруг Ирину, – а та, с портрета, настоящая брошь – сохранилась? Не погибла во время революции?

– Как раз она только практически и сохранилась. Ее пожаловала Панае государыня, когда они вернулись в Россию и их брак был признан при дворе. Паная не только уберегла ее и вывезла на себе, она и после, всю жизнь, с ней не расставалась. Вот ведь и на портрете она изображена с этой брошью.

– И где она теперь?

Илья замялся.

– Понимаешь, дело в том, что... Когда Паная умерла, она завещала брошь мне, с тем, чтобы я вручил ее своей жене, которая... Ну, которая, как она думала, у меня будет. Чтобы та передала ее нашим детям, и так далее. Фамильная вещь, преемственность – ты понимаешь.

– Естественно. И что дальше?

– А я... Я уже тогда понимал, что вряд ли женюсь... И был один человек, который... Который, как я тогда считал, был для меня почти тем же... На том же уровне близости. Он был старше меня, я очень его любил. Он был в восторге от броши, и я отдал ее ему.

– И она пропала?

– Не совсем. Тот человек... Мы потом расстались, но он не исчез до конца из моей жизни, там было еще другое. В общем, я знаю, где он и где эта брошь, поэтому мне и было так... не по себе, когда ты вдруг вынула ее из сумки. Надо же, чтобы именно ты... Именно сейчас, когда ты в таком... В общем, очень, очень странно все совпало.

– Знаешь что, Илья, – сказала Ирина решительно. – Я дарю эту брошь тебе. Я понимаю, что это, конечно, не совсем то, и я никакая не государыня, но...

– Ну что ты... Зачем же. Не стоит, право. Или... Давай я тебе возмещу...

– Не выдумывай, – отрезала Ирина. – Еще чего не хватает. Ты и так для меня... В общем, все. Я тебе ее подарила. И очень здорово, что все так совпало, а то я всегда сомневаюсь в своих подарках. А тут я по крайней мере совершенно уверена, что попала в точку.

– Это уж точно, – со вздохом согласился с ней князь.

В конце декабря Илья позвонил Ирине с просьбой пойти с ним на прием во французское посольство, как в прошлом году. Ирина долго пыталась отказаться, говоря, что плохо себя чувствует, плохо выглядит, и вообще не хочет, но Илья продолжал уговаривать ее, приводя на каждую ее причину какой-нибудь контрдовод с настойчивостью, прежде ему несвойственной. В конце концов Ирина, чувствуя, что не может отказать ему в этой, в общем-то, пустячной просьбе, неохотно согласилась.

– Ну ладно, Илюш. Уговорил. Только я не могу подолгу стоять, и если я устану, уйдем пораньше.

– Конечно. Как только ты скажешь.

– А можно, я скажу прямо сразу? Ну шучу, шучу. Когда хоть все это действо?

– Послезавтра. Двадцать четвертого, перед Рождеством, как всегда.

– Прямо вот так быстро? Илья, ну ты что, издеваешься надо мной, в самом деле? Мне же идти не в чем, я из всех приличных платьев вытолстела, у меня и было-то одно. А до послезавтра я точно ничего купить не успею, у меня никаких сил на это нет. Все, ура-ура, отменяется-отменяется.

– Послушай, ну когда я над тобой издевался? И в мыслях не было. Я понимал, что ты вряд ли будешь в восторге, и не хотел тебя заранее волновать. А насчет платья и вовсе не беспокойся, это я возьму на себя. Завтра же у тебя будет платье. Ты, я надеюсь, доверишься моему выбору?

– Можно подумать, у меня есть какой-то свой, – проворчала Ирина, но больше для того, чобы оставить за собой последнее слово. Но самом деле она прекрасно знала, что платье, которое выберет князь, подойдет ей едва ли не лучше выбранного самостоятельно. Во всяком случае, точно будет дороже. – Только ты имей в виду – у меня и размер, и пропорции изменились, – быстро добавила она на всякий случай.

– Не волнуйся, я все учту. С прошлой недели, когда я тебя видел, больших изменений не произошло? – весело поинтересовался Илья.

– С прошлой как будто нет... Хотя я же себя не меряю.

– Решено. Завтра завезу тебе платье. – И князь откланялся.

Назавтра Илья, как и обещал, приехал к ней и торжественно вручил атласную коробку с прозрачной крышкой, сквозь которую, в складках шелковистой розовой бумаги просматривалось обещанное платье. Ирина, полная предвкушений – какая женщина, даже будучи беременной, не затаит дыхание при виде такой картины – быстро унесла ее распаковывать в свою спальню.

Платье было замечательным – длинная, почти до полу туника в греческом стиле, с высокой талией и множеством маленьких складок, из акварельно-зеленоватого шифона на шелковом чехле, все очень просто и совершенно безумно элегантно. Ирина, конечно же, сама себе такое в жизни бы не купила, но раз оно уже есть... Там же в коробке обнаружилась и пара шелковых туфелек на плоской подошве, идеально подходящих в тон платью. Ирина с опаской взяла примерить правую – эта нога у нее в последний месяц слегка отекала, и было бы страшно обидно, если... Но туфелька оказалась совершенно как раз, даже слегка свободно. Она облегченно вздохнула, надела вторую и, зажмурив глаза, нырнула в шуршащий ворох платья.

Застегнув молнию (в талии платье оказалось все же чуть-чуть тесновато, хотя терпимо), и расправив все швы и складки, Ирина повернулась, наконец, в нетерпении к зеркалу – и охнула.

Платье, такое прекрасное в руках, сидело на ней... Нет, может быть, это было не так уж и плохо, но она выглядела в нем гораздо более беременной, чем являлась на самом деле. Высокая, под грудью, талия только подчеркивала выпуклость живота, а все эти маленькие складочки, разбегаясь от него лучами, делали пузечко еще более выдающимся, словно солнце на блюде... При сроке в четыре месяца живот у Ирины был совсем небольшим, в нормальной одежде его вообще можно было не заметить, но в этом платье она выглядела буквально на сносях. Илья определенно издевался, не может же быть, чтобы он...

Тут сам Илья постучался к ней в дверь.

– Ну как? Тебе нравится? Можно уже посмотреть?

Ирина возмущенно повернулась к нему.

– Илюш! Ну что же ты сделал-то! Ну я же в нем беременнее как минимум в два раза!

– А по-моему – прекрасно! – Твердо сказал Илья. – Совершенно замечательно, и цвет как раз твой, очень тебе к лицу.

– Цвет – может быть, – согласилась Ирина. Действительно, нежный оттенок платья шел ей, подсвечивая глаза зеленым блеском и оживляя лицо. – Но покрой-то! Это же ужас! Я свое пузо прячу-прячу, и так, и эдак, а тут оно как нарочно торчит наружу. Чтобы вся франузская дипломатия знала, что я беременна? Нет, так я не пойду.

– Ну а что в этом плохого? – Искренне удивился князь. – Я имею в виду беременность. Что это – стыдно, что ли? Почему это надо скрывать? Этим можно только гордиться. Это прекрасно. И выглядишь ты прекрасно. И платье тебе, что ни говори, очень идет, вот хоть у мужа своего спроси. Мужчинам всегда виднее. И потом – беременность сейчас очень в моде. Весь Париж с Голливудом ходят именно так. Кто может, конечно.

– Да плевала я на Голливуд, – отмахнулась неубежденная Ирина. – Я так не хочу. Надо его поменять.

– Ты знаешь, – Илья выглядел слегка смущенным. – Оно там было одно такое. Я имею в виду – из подходящих. Остальные были совсем в талию, и... Слишком узкие, извини. Или короткие. Или неправильного цвета. А это мне показалось идеальным. Таким твоим. Я бы, может быть, взял бы чуть большего размера, но оно было в единственном экземпляре. Я решил, это судьба.

– А в другом месте? – Ирина не хотела сдаваться. – Не один же в Москве магазин.

– И в других местах было не лучше, я долго искал, правда. И потом – ведь тогда это платье нужно будет вернуть. А они могут только менять, так что насчет других... Мне очень жаль, что тебе не нравится.

Ирине стало стыдно. Ну что она, в самом деле, раскапризничалась, как девчонка, в общем-то, из-за ерунды. Одно платье, другое. Какая, по большому счету, разница, в чем она пойдет в дурацкое посольство, где ни ее, ни она никого не знает, и увидит в первый и последний раз в жизни. Илья и так бегал, искал это чертово платье, оно еще ведь к тому же безумно дорогое. Нельзя так себя вести.

– Илюш, извини меня, пожалуйста, – повернулась она к нему. – Я сама не знаю, что на меня нашло. Веду себя, как свинья. Это все из-за гормонов, честное слово, у меня от них настроение скачет, как бешеный заяц, и я на всех кидаюсь. Дети вообще стараются мне на глаза лишний раз не попадаться. Очень красивое платье, правда. Не надо ничего менять, так и пойду.

– Ну что ты, я нисколько не обижаюсь. Я все понимаю, тебе и так не по себе, а я еще пристал с этим приемом. Мне, правда, важно там быть, и ты будешь мне очень нужна. Я страшно тебе признателен. Но ты действительно очень красива в этом платье, это совершенно объективно и не зависит от моих потребностей. Честное слово.

Ирина улыбнулась. В общем, платье и в самом деле было красивым. А что она беременна и выглядит в нем, как корова – так это проблема не в платье. Хотя, может, она и вправду перувеличивает? Ладно, будем считать, этот вопрос решен.

– Так я завтра за тобой заеду? – спросил князь.

Ирина снова охнула. Им предстояло ехать в посольство практически через весь центр, да еще в час пик, а от манеры Ильи водить машину ее укачивало даже в лучшие времена.

– Что с тобой? – Илья заметил ее неуверенность.

– Я боюсь ехать в твоем болиде, – призналась она. – Ты всегда гонишь, как ненормальный, и сидеть в нем надо, задрав коленки к потолку, а меня сейчас даже в лифте укачивает. Я просто не доеду, заблюю, извини за выражение, по дороге все платье.

Илья воззрился на нее с удивлением.

– Разве я плохо езжу? Ты никогда не говорила.

– Я и не говорю, что плохо. Я говорю, что слишком быстро. И резко. Всех обгоняешь, всех подрезаешь...

– Но ведь иначе тут и не проедешь...

– Я же ничего не говорю... Я только боюсь, что в твоей машине меня укачает настолько, что я вообще буду не в состоянии делать светский вид. Не говоря уж про пятна на платье.

– Я тебе клянусь, что поеду, как черепаха. Шестьдесят километров в час. Ну хочешь, сорок. Ради тебя я готов даже на это.

– Ага, – засмеялась Ирина. – И мы будем ехать два часа, и все это время я буду там сидеть, скрючившись, и потом мы меня не разогнем. Илюш, а давай мы просто поедем на моей машине? За рулем меня не укачивает, и места там полно.

– Да, но на твой номер нет разрешения на въезд в посольство. Можно, конечно, оставить машину на улице, но там плохо с парковками, и тебе придется идти в туфлях по снегу, и ты простудишься, и Саша меня убьет. Мы сделаем так. Я завтра попробую внести твой номер в список посольства, а если уж не получится... Клянусь, я буду кроток за рулем, как лань. Я буду об этом думать всю дорогу. Но вообще-то я никогда не замечал, что так уж резко езжу. Мне казалось – как все.

– Это ты просто не задумывался. Знаешь, подсознание, дедушка Фрейд, всякое такое, – подколола его Ирина. – Ты в жизни всегда такой корректный, галантный, а за рулем компенсируешься.

– Я обещаю тебе подумать над этим, – улыбнувшись, ответил Илья.

В итоге поехали они, конечно, все-таки на машине князя. Но он сдержал свое слово, и довез ее хотя и быстро, но достаточно безболезненно. И сиденье в машине было отложено назад до самого конца, так что Ирина ехала просто практически лежа, и ей даже не очень было видно, что происходит за окном. Укачивало от этого меньше.

Илья всю дорогу был молчалив и как-то необычно сосредоточен, почти напряжен. Ирина решила – это оттого, что его раздражает новая, спокойная манера езды. Тем более, что когда они прибыли, Илья снова повеселел и как будто расслабился. Он шутил, помогая ей вылезти из машины, что было не так-то легко сделать, учитывая их взаиморасположение, и несколько раз спросил, как она себя чувствует, помогая ей снять пальто.

Ирина поправляла прическу у висевшего на стене большого зеркала, как вдруг Илья, вынув что-то из внутреннего кармана, подошел к ней.

– Смотри, – он протянул ей на ладони знакомую яблочную брошь. – Я в последний момент подумал, что она чудесно подойдет к твоему платью. Какой смысл держать ее в ящике комода? Правда, я гений дизайна? Кстати, я выяснил, откуда она взялась – со многих императорских украшений дворцовым ювелиром снимались копии. Очень удобно – подлинник хранится себе в сокровищнице, а копия надевается на прием. И волки сыты, и овцы целы. Надевай и ты, будешь, как в лучших домах.

Ирина кивнула и приложила ветку к левому плечу. Брошь на самом деле идеально подходила к наряду.

– Только ты потом ее снова заберешь себе, – предупредила она, осторожно протыкая иголкой тонкую ткань. – Это не насовсем, а просто поносить.

– Безусловно, – Илья взял ее под руку и повел по лестнице в зал.

Этот рождественский прием в посольстве мало чем отличался от прошлогоднего. Здесь была та же лощеная публика, тот же французский малопонятный лепет, такая же скука. Ирина флегматично передвигалась по залу, ведомая князем, вежливо кивала и улыбалась людям, с которыми он заговаривал, и в то же время решала сама с собой вопрос, хочет ли она домой немедленно или же может потерпеть все это еще пятнадцать минут. Илья явно понимал ход ее мыслей, потому что был внимателен, как никогда, не оставлял ее ни на минуту и часто спрашивал на ухо, не устала ли она. Собственно, если бы не эти его вопросы, она бы уже давно сказала, что хочет домой, а так было почему-то неловко.

Спустя примерно час Илья подвел ее к очередному французскому товарищу, вернее, господину, еще вернее – месье. Месье Жоффруа Перен, так, кажется, он его назвал. Ну, или как-то в этом роде, Ирина не слишком вникала. Приветствие, ответный кивок-полупоклон, обмен подходящими к случаю любезностями, все это происходило, естественно, по-французски, и Ирина не понимала большинства слов, но что-то в тоне, или в самом поведении Ильи вдруг показалось ей слегка неестественным, это привлекло ее внимание и заставило присмотреться к их новому собеседнику.

Лет, наверное, около пятидесяти, чуть выше среднего роста, достаточно стройный. Впрочем, французы все стройные, это у них национальная черта. Хорошо сидящий костюм, белая камелия в петлице – или это гардения, да и фиг бы с ней, но пахнет противно. Вьющийся кок надо лбом, слегка подернутый сединой, аккуратные усы в щеточку, правильный нос... В общем, все в этом господине было исключительно благообразно и даже, пожалуй, приятно глазу, но почему-то он, несмотря на все это, решительно ей не понравился. Впрочем, какое ей дело до случайных собеседников в толпе? Сейчас Илья выговорит положенную порцию любезностей, и они пойдут себе дальше. И, пожалуй, она уже скажет ему, что устала.

Илья продолжал стрекотать с господином на своем галльском наречии, и Ирина вдруг уловила, что речь, похоже, идет о ней. «Ма фамм что-то-там-такое», – говорил Илья. Ирина задумалась, она не помнила, «фамм» – это просто женщина, или так говорят о жене? Нет, жена, кажется, будет «эпузе», или это супруга? Она не успела додумать до конца, господин обратился уже непосредственно к ней, прожурчал что-то приветственное вроде: «Какая честь», и цапнул ее руку для поцелуя.

Эта его идея не очень понравилась Ирине, но вовремя отнять руку она не успела, так что пришлось терпеть. Господин почему-то не торопился завершить процедуру, он стоял, так и держа ее руку и пригнувшись к ней, и как будто о чем-то задумался, потому что явно не спешил поцеловать наконец и отпустить. В этом нелепом положении Ирина совершенно случайно – она, собственно, хотела понять, в чем дело – поймала его взгляд.

Месье Жоффруа Как-его-там смотрел на нее в упор, и в его взгляде явственно читалась дикая злоба. Ирину прямо передернуло – до того все это было страшно и непонятно. Она поторопилась взглянуть еще раз, чтобы убедиться в своей ошибке – и на этот раз поняла, что этот взгляд обращен не прямо на нее, то есть не в лицо, а упирается куда-то в районе плеча, как раз туда, куда она приколола панаину брошь.

Вся эта сцена, так долго описываемая, на самом деле продолжалась не более тридцати секунд. Месье наконец отпустил ее руку, уколов ее ежиком усов, приветливо улыбнулся и разразился восхищенной тирадой. В лицо Ирине он при этом не смотрел, а глаза его все равно были пустые и мрачные.

– Что он говорит? – Довольно невежливо спросила Ирина у Ильи, дернув того за рукав.

– Месье Перен говорит, что восхищен знакомством с тобой и от всей души желает тебе всего наилучшего в Новом году, особенно счастливого разрешения, – с готовностью перевел ей Илья. – Он также интересуется, когда именно ты ожидаешь... мм... счастливого прибавления.

Почему-то Ирине показалось, что Илья перевел ей не все. Ну, или как-то не совсем так. Ей вообще уже очень не нравился господин Перен.

– Скажи, что это секрет, – буркнула она, даже не заботясь о том, чтобы натянуть дежурную улыбку. – И вообще, пойдем уже домой, я устала.

– Как тебе будет угодно, – с готовностью согласился Илья, сказал еще что-то на прощание господину Перену, и повел ее в направлении выхода.

Всю дорогу Ирина ощущала на себе чей-то недобрый взгляд, буравящий ей спину. Коря себя за мнительность, она даже несколько раз неожиданно оборачивалась, пытаясь его поймать, но бесполезно. Уже отъезжая от посольства, она, вывернув шею с неудобного сиденья, поглядела назад в последний раз – и ей показалось, что она заметила мелькнувшую в дверях фигуру противного господина. Впрочем, уверена в этом она не была, а, рассуждая логически, это было и вовсе абсурдно. Но она не хотела рассуждать логически.

– Мне не понравился этот месье... Как его? Перен, – сказала она Илье. – Не знаю почему, но он меня напугал. Кто он вообще такой? Ты его знаешь?

Илья не ответил и только глубоко вздохнул. Ирине это понравилось еще меньше.

– Илья, ты его знаешь? – продолжала настаивать она. – Что ты молчишь? Это не просто так.

– Ты права, – кротко ответил Илья. – Я всегда поражался твоей интуиции. Глупо с моей сторны было и пытаться...

– Ты о чем? – Не поняла Ирина. – В чем я таком права?

– Что это не просто так. Что я его знаю. И даже что он тебе не понравился.

Ирина почему-то снова испугалась. Ну, не то чтобы совсем испугалась, просто заныло как-то нехорошо где-то под ложечкой, словно в предчувствии.

– Илюш, – сказала она. – Ты объясни-ка поподробней, а то мне как-то неуютно становится.

– Да, – легко согласился Илья. – На самом деле все очень просто. Месье Жоффруа Перен – главный управляющий, или, как здесь говорят, генеральный директор моей компании, держатель самого крупного после моего пакета ее акций и, как ты понимаешь, мой хороший знакомый.

– Значит, ты его действительно хорошо знаешь, – удовлетворенно отметила Ирина, впрочем, скорее даже про себя.

Илья усмехнулся.

– О да. Я его знаю. Во всех смыслах. Включая, если угодно, даже библейский.

Ирина уронила челюсть. Эта мысль, на самом деле довольно простая, можно сказать, лежащая на поверхности, почему-то никогда не приходила ей в голову. Она ошеломленно поняла, что действительно вообще никогда, ни разу за все время их знакомства не задавалась вопросами о личной жизни Ильи. Ну, строго говоря, не то чтобы совсем никогда, но после того разговора, когда он объяснил ей свои пристрастия – нет. Она как будто то ли не хотела признавать внутри себя существования этих пристрастий, то ли просто от этого отрешилась, то ли боялась вникать... Ей было удобно дружить и общаться с тем Ильей, каким она его видела. Или – только хотела видеть? А он ведь живой человек, со своими потребностями, даже страстями, которые, пусть и не совсем вписываются в естественный для нее миропорядок, тем не менее, имеют право на существование, которое она за ними, оказывается, не признавала... Словом, открывшаяся в этот момент истина оказала на Ирину эффект ведра холодной воды, вылившейся на голову в самый неподходящий момент.

Впрочем, Илья, кажется, этого не заметил.

– Он... Жоффруа... Он начал работать в компании еще при Панае. Страшно способный, умница, просто управленческий гений. Она это заметила, выдвигала его, ставила всегда мне в пример. И он мне, мальчишке, еще студенту, очень нравился. Он был такой... Такой умудренный, хотя и немногим старше меня, и при этом настоящий, живой. И очень красивый. А потом выяснилось, что я тоже был ему симпатичен. Он любил меня. Он объяснил мне... В общем, тогда он был для меня всем. Почти всем.

– И брошь, – вдруг поняла Ирина. – Ведь это ему ты подарил панаину брошь?

– Да, – кивнул головой Илья. – Ему.

– Я поняла. Он так смотрел на эту мою брошь, с такой злостью. Я, собственно, потому и заметила. Вернее, не заметила, но... Слушай, а ты знал, что он будет на этом приеме? – вдруг спохватилась она.

– Конечно. Он приезжал в Москву по делам и я сам, можно сказать, выправил ему приглашение на вечер в посольство.

– Но зачем, Илья? Вернее, – все это как-то не укладывалось у нее в голове. – Зачем ты тогда привел меня? И, опять же, при чем тут эта брошка? Илья?

Она, насколько это было возможно в дурацкой машине, выпрямилась на сиденье и попыталась заглянуть Илье в глаза. Та мозаичная картина, которая складывалась в ее представлении из всех этих разрозненных кусочков, получалась настолько некрасивой, что верить в это упорно не хотелось. Нет, Илья не мог так с ней поступить. Сейчас все разъяснится.

– Прости меня, – Илья повернулся к ней лицом и правой рукой нашарил ее руку. – Я не удержался. Я понимаю, как все это для тебя сейчас выглядит, но соблазн был настолько велик... И то, что он в Москве, и ты, в твоем положении, и, в довершение всего, эта брошь... Ведь если бы я тебе сказал заранее, ты бы не согласилась? А так был шанс, что ты ничего не заметишь... Глупо, конечно. В свое оправдание я могу только тебе поклясться, что все это абсолютно никак не отразится на твоей жизни. Это я тебе гарантирую, все, что произошло, касается только меня.

– Этого еще не хватало! – вырвалось у Ирины. – Об этом и речи нет. Но все равно я не очень понимаю, зачем тебе это надо? Чего ты хотел добиться? И что ты говорил ему обо мне?

– Я представил тебя ему, как свою жену.

– Ну и глупо, – фыркнула Ирина. – При желании легче легкого проверить, что это не так.

– Да, но это неважно. Он видел меня с женщиной, женщина была беременна, на ней была моя фамильная брошь, я сказал, что это моя жена... Уверяю тебя, всего этого вместе совершенно достаточно, чтобы убедить и большего скептика. И это впечатление весомей, чем какие угодно записи любых метрических книг. И потом, я все-таки достаточно хорошо знаю самого Жоффруа. Он был потрясен. Ведь даже и ты заметила.

– Но подожди, Илья, я все равно не понимаю. Если настоящая брошь у него, то почему он так среагировал на эту? Он же не мог не знать...

– Ну, во-первых, строго говоря, мог. Ведь он здесь уже неделю, а брошка осталась в Париже, и теоретически я мог бы организовать что-то вроде похищения... Но дело не только, вернее, не столько, в этом. Эта брошь – она как символ, понимаешь? Для Панаи, для меня – и для него. То, что это фамильный фетиш, и то, что я в свое время отдал его ему, все это имеет крайне большое значение. Мы, видишь ли, вообще очень подвержены влиянию символов. Одно то, что сегодня он увидел меня с тобой, женщиной, само по себе сильный удар, а уж с учетом всех остальных моментов это просто нокаут. И то, что я отдал тебе эту брошь, даже неважно – ту самую, или специально заказанный дубликат, ведь никто не мог бы предположить или поверить в случившееся совпадение, это противоречит принципу бритвы Оккама.

– Принципу чего?

– Бритвы Оккама. То есть – не надо искать сложных объяснений, если существует простое. Гораздо естественнее предположить, что я, если и не украл настоящую брошь, то просто заказал копию. И отдал ее тебе, и через тебя – наследнику. Ведь Жоффруа всегда считал, что это место, как и эта брошь, безраздельно принадлежат ему. Этим он был как бы приобщен к нам – к компании, ко мне, к клану. Собственно, клана-то как раз никакого и нет, есть только я и компания, но все равно. И в компании его роль, по гамбургскому счету, гораздо больше моей – хозяин я только формально, и заниматься всерьез делами в последнее время мне было лень...

– Лень?

– Ну, или не хотелось, это то же самое, не имеет значения.

– Почему?

– Знаешь, я не уверен, что смогу тебе это внятно объяснить. Тут столько всего намешано... И личного, и в связи с делами компании. Паная всегда учила, что дело – это одно, а личная жизнь – другое, и смешивать это нельзя, но я, как последний дурак... Мы с Жоффруа нехорошо расстались в свое время. Были обиды, взаимные претензии, до сих пор сохранились какие-то личные счеты. И в то же время мы продолжали довольно тесно общаться, мы были связаны этой компанией, как цепью, я не мог уволить его, это слишком бы дорого обошлось, ущерб был бы невосполним. И потом, я еще сдуру написал когда-то завещание...

– В смысле – на него? На Жоффруа?

– Ну да. Так было лучше для дела, кроме того, я тогда и представить не мог, что мы можем расстаться. Мы страшно долго были вместе, больше пятнадцати, нет, даже семнадцати лет...

– Я не спрашиваю, что случилось, – осторожно сказала Ирина, очень надеясь все-таки услышать ответ. Но он оказался совсем не тем.

– Я бы тебе и не рассказал. Да это, в сущности, неважно. Там еще мои родители... Впрочем, это тоже неважно. А сейчас, в последнее время, я хотел провести некую реорганизацию в компании. Это должно, если удастся, заметно ограничить сферу его влияния, и я мог бы постепенно вывести этот пакет акций... И если он еще решил, что у меня теперь будет ребенок, наследник...

– Но завещание можно было бы просто отменить?

– Да дело не в завещании, вернее, это только одна часть. Даже если бы его не было, то, согласно уставу компании, а она так и осталась компанией частной, так вот, если бы со мной что-то случилось, мой пакет был бы поделен пропорционально между другими акционерами. Поскольку раньше это были только члены семьи, ничего страшного бы не произошло. Но сейчас в подобном случае вышло бы, что совместная доля акций Жоффруа превысила бы контрольный пакет, и компания де-факто перешла бы в его владение... Я не слишком сложно объясняю?

– Нет, это как раз понятно. Я только не понимаю, что изменилось оттого, что он увидел меня?

– Пока, конечно, ничего не изменилось. Но глобально, если у меня появляется законный наследник, это меняет очень многое. Мой пакет останется в семье и не будет разделен, Жоффруа остается ни с чем, компания сохраняется...

– Но на самом деле это же все не так!

– Да, но пока он этого не знает, у меня есть время. Он будет искать отступные пути, будет стараться как-то скомпенсировать возможные потери, может быть, предложит мне выкупить свой пакет, сейчас я бы смог это сделать, да мало ли, что еще. Как минимум, он получил сильный удар в личном плане, он деморализован, и это уже немало. Он не зря спрашивал, когда должен родиться ребенок, и просто замечательно, что ты ему не сказала. Он наверняка считает, что времени у него еще меньше, чем на самом деле, и, значит...

– Господи, Илья, так ты что – и платье мне нарочно купил именно такое?!

Тот посмотрел на нее виновато.

– Ну, в общем, практически нет. То есть, я, конечно, понимал, что такой фасон не поможет ничего утаить, но оно действительно было такое одно. И тебе в самом деле очень идет!

Ирина не знала, что и сказать. С одной стороны, гадко было вот так, вслепую, использовать ее в этом загадочном пасьянсе, а с другой... Почему-то она не могла сердиться на Илью в полной мере, как он, казалось бы, того заслуживал... Его было жалко, и хотелось помочь, и, в конце концов, он-то всегда, когда было нужно, безоговорочно был на ее стороне. Может быть, не так бескорыстно, как ей тогда казалось... Но в любом случае, пожалуй, теперь они с ним в расчете.

– Слушай, – спросила она. – А почему бы тебе тогда не жениться на самом деле? Ну, хотя бы формально? Чтобы все было, так сказать, в большей степени достоверно?

– Да? – усмехнулся Илья. – Чтобы ввести в игру на законном основании вообще постороннюю женщину, к которой я даже не буду привязан? Ты-то ведь уже замужем, правда? Ну и, кроме того, что об этом подумает мой нынешний партнер? Мне, честное слово, вполне хватает тех сложностей, которые у меня уже есть.

Какое-то время оба они молчали. Этого времени как раз хватило, чтобы доехать до Ирининого дома. Помогая ей выйти из машины, Илья сжал ее руку чуть выше локтя и прошептал на ухо:

– И потом, если строго разобраться, я не так уж сильно соврал. Ты же говорила, что сделаешь меня крестным отцом? Так что в духовном смысле я, можно сказать, не уклонился от истины. Скажи, ведь ты не будешь слишком сильно на меня сердиться?

– Я подумаю, – пообещала Ирина на прощанье.

Но, уже подымаясь в лифте, она решила про себя, что не будет. В общем, так получилось, что Илья действительно имеет какие-то права на ее ребенка. Если бы не его своевременный разумный совет, то и думать, строго говоря, сейчас было бы не о чем. И хотя его истинные намерения в свете последних событий можно было бы подвергнуть экспертизе сомнения, все равно главным остается то, что у нее есть, вернее, будет этот ребенок, и за это она Илье благодарна. А что уж там кто думал, на что рассчитывал – теперь дело десятое.

– Ну, как прием? – спросил Сашка, помогая жене стянуть через голову тонкое платье. – Накушалась светской жизни? Весело было?

– Ой, Сань, лучше не спрашивай, – вздохнула Ирина, закутываясь в халат и блаженно вытягиваясь на кровати. – Так веселилась, что из ушей лезет. Теперь еще только б переварить все это без осложнений.

Она поднялась, придерживая рукой поясницу, и пошла в ванную. Сашка тем временем аккуратно повесил зеленое платье на вешалку, накрыл защитным полиэтиленовым чехлом и убрал в шкаф.

Из колонок Ирины Волгиной 11. Адский пес Кербер

Когда я была совсем молоденькой девушкой, я вела дневник. Не потому, что это было модно, как сейчас, а просто потому, что я любила писать. У меня была такая тетрадка в клеточку, и я записывала туда какие-то события своей тогдашней жизни и мысли, которые казались мне интересными настолько, что их хотелось обсудить самой с собой. Свой дневник я никому не показывала.

Потом это все как-то забылось, я вышла замуж, появились дети, стало не до записей. Да и, к тому же, все свои мысли я могла теперь обсуждать с мужем. А тетрадка так и осталась валяться где-то в ящике стола или на антресолях.

Совсем недавно, в связи с текущим всплеском интереса к эпистолярному жанру вообще и девичьим дневникам в частности, я вспомнила про нее. И не только вспомнила, но даже не поленилась залезть на эти самые антресоли и раскопать в пыльной куче ненужных бумаг свою тетрадочку.

Ну и, конечно, стала ее перечитывать. И читала, и читала... Было ужасно интересно. И, честное слово, если бы я не знала совершенно точно, что все, что нам было написано, было написано вот этой моей собственной рукой, я никогда бы в это не поверила.

Дорогие мои, это была не я. Ну вот не я. Не потому, что там, к примеру, были описаны какие-то несвойственные мне, сегодняшней, мысли или поступки. А потому, что я, насколько я себя знаю, вообще не могла бы так мыслить и поступать.

Это все, конечно, не значит, что я в какой-то момент своей жизни впала в полную амнезию и напрочь забыла, что со мной было до того. Нет, напротив, читая свой дневник почти двадцатилетней давности, я вспоминала, что да, действительно, и это было, и вот то тоже, и выглядело все это именно так... Но все это было не со мной, а с кем-то другим, пусть и носившим тогда то же имя.

То, что мы умудряемся в течении своей одной жизни прожить их несколько, придумала не я. И то, что, начиная и проживая новую жизнь, мы полностью (или почти полностью) забываем о предыдущих, тоже, в общем-то, было известно. И, наверное, по прошествии еще двадцати или скольких-то лет я, оборачиваясь на себя сегодняшнюю, тоже совершенно искренне воскликну: «Это была не я!» и Вопрос в другом. А надо ли вообще их помнить, эти прошлые жизни? Ну, или как в моем случае, пусть даже случайно, о них вспоминать? Пригождается ли нам опыт предыдущей (или предпредыдущей) жизни в жизни нынешней? Или же все эти позабытые монстры, вытащенные из подземного царства теней на белый свет, могут только, как несчастный пес Кербер, пускать ядовитые слюни и таращить в ужасе глаза?

Я сама не очень понимаю, как ответить на этот вопрос. Любые происшествия и приключения, какие бы они с нами ни случались, дают нам опыт. И опыт, безусловно, абсолютно ценная вещь. Его можно использовать, из него можно делать выводы, им можно пользоваться... Теоретически.

Потому что, во-первых, наши жизни могут отличаться одна от другой, как птица от рыбы. И зачем, скажите вы мне, рыбе нужен опыт бреющего полета? А птице – умение дышать жабрами?

Во-вторых, закоснело усвоенные навыки из прошлой жизни могут в новой даже вредить. Потому что не будут давать места усвоению чего-то нового, мешая нам, тем самым, лучше приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам. Ведь жизнь, будь она новая или старая, не стоит на месте. Не говоря уже о том, что она не ограничивается нашим внутренним миром, как бы богат он ни был. Меняются города, страны, общественные уклады... А мы все куда-то пытаемся присобачить свое, к примеру, умение рассчитывать прибавочную стоимость.

Что с того, что бывший друг Вася вел себя так-то и так-то? Сейчас ты дружишь с Колей, а он устроен совершенно по-другому. И что лучше – посмотреть, как устроен именно он, или же с упорством, достойным лучшего применения, пытаться применить методы, нарадотанные на Васе?

Интересно, а что, в принципе, может стать началом одной из новых жизней? Из моего личного опыта следует, что это может оказаться – замужество или развод, рождение ребенка, переезд в другую страну, смена деятельности, резкое изменение финансового положения, знакомство с новым человеком... Наверняка вы придумаете что-то свое. В любом случае, поводов – масса. И вариантов этой новой жизни, соответственно, тоже. И как все-таки понять, что из предыдущей жизни имеет смысл брать с собой в новую, а что лучше похоронить навсегда.

Конечно, как это и вообще в жизни часто бывает, никакого однозначного ни решения, ни даже совета, тут нет. Но с другой стороны, вот что я знаю совершенно точно – от прошлого, тем более от своего собственного прошлого – отказываться ни в коем случае нельзя. Каким бы оно ни было, радужным или кошмарным, оно – наше. Мы из него выросли, переросли, изменились и перешагнули, как ящерица старую кожу, но оно все равно где-то рядом. И может вывалиться на тебя в любой момент, как моя тетрадка с антресолей. И хорошо, если это будет только тетрадка. Она, по крайней мере, весит немного, и поэтому сильно не ушибет.

В середине марта Илья, заехав к Ирине в гости, среди прочего сообщил ей, что на днях улетает в Париж, по делам. Что пока неизвестно, на какое время растянется его там пребывание, но что он будет держать ее в курсе событий, и уж во всяком случае всенепременнейше вернется к торжественному моменту.

– Даже если я не успею все завершить, как планирую, ты только мне сообщи – и я тут же прилечу. Хотя бы на несколько дней, но вырвусь вас всех поздравить. Ну и, естественно, если что-то понадобится, любая мелочь – ты всегда можешь на меня рассчитывать. Мой телефон работает в Париже, так что связь будет постоянной.

Ирина даже не огорчилась его отъездом, восприняв его совершенно равнодушно, как данность. Ее даже саму это слегка удивило. Впрочем, с течением беременности она становилась все более и более скупой на внешние эмоции. Беременность словно окутывала ее своим защитным коконом, отстраняя от внешнего и обращая вовнутрь. Теперь ее гораздо меньше, чем раньше, волновали внешние события. То, что происходило снаружи, во внешнем мире, как будто отплывало от нее все дальше и дальше, подергивалось реющей дымкой безразличия, сугщающейся тем плотнее, чем ближе подходил ее срок. И наоборот, все ярче и полнее становилась жизнь, созревающая в ней самой. Тот факт, что младенец внутри начинал бить ее пяткой под ребро двумя сантиметрами выше, чем вчера, имел, к примеру, гораздо большее значение, чем любая новость, рассказанная кем-либо из домашних. Говорят, что во время беременности тупеют. Возможно, извне это именно так и выглядит, потому что объяснять, что вся эта наружняя суета просто теряет свою прежнюю ценность и перестает иметь сколько-то существенное значение, в свою очередь не имеет для беременной совершенно никакого смысла. Беременные не тупы, они просто смотрят в другую сторону, уходя в себя от внешних проблем, и это правильно, потому что их внимание гораздо нужнее сейчас тому, кто внутри.

Так что на сообщение Ильи она реагировала флегматично.

– Ну да. Париж. Там так хорошо весной... Кстати, насчет торжественных событий – можешь уже начинать думать по поводу имени. На последнем ультразвуке мне наконец точно сказали, что это девочка. То есть я и всегда так думала, но она все вертелась, а тут удалось разглядеть. Ты думай, а потом мне скажи, но только потом, и если у нас будут пересечения...

– Насчет имени для крестницы я не буду размышлять ни секунды, – мягко перебил ее Илья. – Вот если бы ты сказала мне, что будет мальчик, тогда бы да, пришлось озадачиться. А с девочкой – у меня нет ни малейших сомнений.

– Да? – У Ирины сомнения как раз возникли. – И что же это... Впрочем, нет, не надо, не называй. Потом скажешь. А если мне не понравится?

– Думаю, что понравится, – загадочно улыбнулся князь. – Не вижу причин для обратного. Во всех отношениях правильное имя. Да ты и сама его знаешь, так что все совпадет, я уверен. Скажи мне, а приданое для крестницы я могу покупать уже теперь, или все-таки лучше подождать?

Ирина задумалась.

– Ну, вообще-то считается, что заранее лучше этого не делать, но это нам здесь, а если в Париже... Но вообще нет, лучше не надо. Или так, чтобы я об этом не догадывалась. Но у тебя будет время, я раньше месяца вообще не собираюсь выносить ребенка из дому, не говоря уж о крестинах. Так что все потом, потом.

Князь уже собирался уходить, когда у Ирины в сознании вдруг всплыла все-таки неприятная догадка, по каким именно делам он уезжает.

– Илюш, – поймала она его за рукав пальто. – Скажи мне, а ты там собираешься... Ну... проводить реорганизацию, ту самую, да?

Илья поймал ее руку и галантно поднес к губам.

– Не бери в голову. Тебе только об этом сейчас не хватало переживать. Все будет хорошо.

– Но ты на всякий случай поосторожней там. И позванивай, не забывай.

– Никогда в жизни. Честное благородное слово.

И исчез за порогом.

Чем ближе время подходило к назначенному сроку, тем медленнее и тяжелее оно ползло. Как будто это оно, время, было беременно, и у него рос этот уже надоевший живот, из-за которого невозможно было даже обуться самостоятельно. Ирина уже плохо помнила, так же ли тяжело ей было в предыдущие разы? Кажется, все-таки полегче. С Лешкой она вообще умудрялась сдавать какую-то сессию, с Мишкой тоже гуляла до последнего дня, а тут... Она и по квартире-то передвигалась с трудом, поход на кухню можно было, честное слово, считать ежедневным подвигом. Уже скорее бы отмучиться, но до назначенного в конце мая срока оставалось недели две с небольшим, и врач говорил, что можно бы и пораньше. Но, судя по всему, никакой скидки не предвиделось, и они, эти две последние недели, решили растянуться навечно. Каждое утро Ирина с надеждой вглядывалась, вслушивалась в себя – не началось ли? Но нет – и впереди оказывался очередной бесконечно-мутный день, который надо было как-то переходить, и делать это ей предстояло в одиночестве.

В связи с ее полной бесполезностью в домашнем хозяйстве мальчишки в начале мая перебрались жить к бабушке. Старшему было все равно, откуда ездить в школу, а младший устроил себе каникулы двумя неделями раньше и был страшно счастлив. От домработницы, нанять которую предложил было Сашка, Ирина отказалась наотрез. Присутствие постороннего человека в квартире ее раздражало даже и в лучшие времена. Сам Сашка, хоть и опасался оставлять ее одну надолго, все же не мог забросить дела на фирме. Он честно возвращался как можно раньше и в промежутках звонил каждый час, нарушая этим иринин дневной сон, но всю середину дня она была предоставлена самой себе.

Сам этот факт ее, впрочем, не тяготил. Тяготил живот, да, и невозможность нагнуться, и постоянное толкание под ребро, и невозможность вздохнуть полной грудью – а одиночество нет, нисколько. Если бы не все вышеперечисленное, то о таком времяпрепровождении можно было бы только мечтать. И она, в отличие от мужа, совершенно не боялась, что у нее могут внезапно начаться схватки. Во-первых, она-то уж знала, что внезапно ничего не бывает, и некоторое время в запасе есть. Сашка примчится незамедлительно, но даже если он вдруг почему-либо не сумеет, тоже ничего страшного. Телефон своего врача Ирина помнила наизусть, больница, в которой для нее была забронирована отдельная палата, находилась недалеко, машина стояла под окном, а уж водить она могла в любом состоянии. Все это, как мантру, она повторяла Сашке каждое утро, но он только хмурился и говорил, что придет сегодня пораньше.

Ирина, оставаясь дома, долго лежала в постели, не думая практически ни о чем. Вставала, неспешно добиралась по привычке до кухни, где, впрочем, радости было мало, потому что кофе было нельзя, а ничего другого с утра не хотелось. Если погода была хорошей, отправлялась гулять на балкон. Там для нее стояло удобное кресло с подставкой для ног, возле которого стопкой лежали книжки. Если погода не радовала, возвращалась в постель, рядом с которой лежала другая стопка. Телевизор смотреть она не любила, а компьютер старалась включать пореже. Хоть и говорят, что никакого вреда для беременных от него нет, проверять это на себе не хотелось. Так, в чтении и полудреме, прерываемыми сашкиными звонками, и протекали один за одним эти длинные, медленные дни.

Книгу, которую Ирина вытащила для себя из стопки сегодня, когда-то принес ей Илья. Собственно, это «когда-то» было не так уж давно, незадолго до его отъезда, но для Ирины это время относилось практически к другой эпохе, другой жизни. Хотя она вспомнила, что Илья тогда книгу хвалил, обещая, что Ирину она развлечет. По ассоциации она вспомнила самого Илью. Потом подумала, что он, пожалуй, давно не звонил. Мысли текли вяло, лениво скользя вдоль предмета размышления, и норовили все время соскочить к животу, где ребенок, очевидно, почуяв, что думают не о нем, ревниво тыкался головой, или чем-то другим очень жестким ей в диафрагму. Но Ирина, прижав дрыгающееся что-то ладонью, усилием воли направила мысли в нужное русло. Почему-то это было важно. Так. Илья. Он звонил ей первого апреля, устроив забавный розыгрыш, потом еще, потом он попадал пару раз на Сашку, тот ей говорил... А когда же был последний-то раз? Вот еще если бы эти дни были не так похожи один на другой... Какое, собственно, у нас сегодня-то число?

Для выяснения этого нехитрого факта пришлось позвонить Сашке. Потому что календаря в обозримой близости не наблюдалось, вставать было лень, а телефон был под рукой. Сашка, напуганный звонком, крайне нелестно оценил ее умственные способности, сказав, что число вообще-то высвечивается на экранчике телефона, но, тем не менее, осветил суть вопроса. Число оказалось пятнадцатым. А месяц – маем, злорадно добавил муж, хотя это как раз было уже лишним. Что рожать ей в мае, она и сама прекрасно знала.

Пятнадцатое. Девятого, в праздник, мама звала ее поехать на дачу, а она отказалась. После этого Илья не звонил точно, а вот что было до... Первомай со всеми делами, так, тогда еще дождик шел, и Сашка торчал дома, надоедая ей диетической пищей. Но Илья не звонил. Пожалуй, последний раз это было где-то в конце апреля, точнее уже не вспомнить. Но тогда выходит – больше двух недель? Почти три. Это как-то неправильно. Он всегда звонил чаще, гораздо чаще, раз в неделю уж точно, иногда два... Нет, что-то здесь не то. Хотя что я? Это все как раз легко проверить.

Ирина, не мучаясь раздумьями, нажала на телефоне кнопку с номером Ильи. Соединение долго не проходило, потом раздались унылые гудки, потом включился автоответчик... Ну – значит, занят, не может подойти. Освободится, увидит вызов и перезвонит.

Через пару часов, так и не дождавшись, она позвонила снова – с тем же результатом. Тогда Ирина решила перезвонить поздно вечером, чтобы застать князя наверняка, но после прихода мужа как-то отвлеклась и о звонке позабыла.

Назавтра с утра Сашка возил ее на осмотр к врачу, тут уж ей было ни до чего, и про Илью она вспомнила снова только к вечеру. Схватилась за телефон – глухо.

Весь следующий день она набирала этот номер, как одержимая, раз в полчаса. Ну, или примерно так, она не считала. Бесполезно. Вернувшийся Сашка застал ее сидящей на кровати, злой и растрепанной, сжимающей в руке маленькую телефонную трубку, как горло злейшего врага.

– Что с тобой? – обеспокоился он.

– Да, черт, не могу князя нигде найти, – раздраженно ответила Ирина. – Уже три дня звоню, и все бестолку. Слов нет.

– Фу, слава Богу, а то я прямо испугался, – выдохнул Сашка с облегчением. – А зачем тебе князь? —

– Да, собственно, низачем. Просто вспомнила, что сто лет его не слышала, решила позвонить. И вот – не могу дозвониться. А я волнуюсь, где он.

Сашка, не знавший ничего о сложных историях Ильи и его бывших партнеров, не нашел в молчании Ильи ничего странного, и уж тем более ничего, из-за чего стоило бы волноваться. Ну, не отвечает, потом ответит. Но Ирину это не успокаивало.

– Нет, Саш, мне это не нравится. Он всегда звонил часто, а тут уже три недели, и телефон несколько дней молчит. Что-то не так.

Сашка пытался воздействовать на нее доводами разума.

– Ну хорошо, Ир, даже если что-то не так, что мы можем сделать?

– Хотя бы узнать.

– Ну, попробуй позвонить кому-то еще.

– Кому, Саш?! У него никого нет, по крайней мере, я никого не знаю. Не в посольство же обращаться. Санечка, ну ты же умный, ну подумай, как можно что-то узнать? Может, ты как-то через работу наведешь справки? У Ильи там компания, вы в бизнесе все друг друга знаете...

– Нет, я на тебя удивляюсь, – не выдержал Сашка. – Ты, в конце концов, журналист, или кто? Это твоя работа – добывать информацию, а ты сидишь, ноешь, и не даешь мне покою. Ты в интернете смотрела?

– Я в декретном отпуске, – огрызнулась Ирина. – Мне извинительно. Но, Санька, ты сто раз прав и вообще гений. Я сейчас же пойду поисковик запущу.

– Только вот не сейчас же, – ответил суровый Санька. – Ты и так достаточно вздрюченная, на сегодня тебе явно хватит. Сейчас ты пойдешь жрать кефир, потом – в душ под моим присмотром, а потом – в койку. А интернет завтра с утра будешь смотреть, уж за ночь-то точно ничего с твоим князем не произойдет.

Ирина, сознавая в душе мужнину правоту, неохотно подчинилась. Но уже на следующий день с утра она сидела перед компьютером, вздрагивая от нетерпения, как гончая собака, но при этом не очень понимая, с чего начинать. Все-таки надо было сделать это вчера, вместе с Сашкой, он бы наверняка знал, что делать, а у нее все мозги давно утекли куда-то в брюхо и сохранность интеллекта... Да какой там к черту интеллект!

Скорее от отчаяния, чем в расчете на реальную пользу, она ввела фамилию Ильи в окошечко большой поисковой программы. Через секунду на экране перед ней открылось двадцать с лишним страниц невнятных ссылок. Проглядев первые три, Ирина поняла, что этот вариант не проходит. Тут приводились ссылки были на всех возможных носителей этой фамилии, и, с учетом ее происхождения, это поле было не перепахать. К тому же здесь были в основном информационные справки, а то, что было нужно ей, могло относиться скорее к новостям.

Впрочем, новости – это тоже мысль. Есть же, в самом деле, новостные сайты. Ей нужен какой-нибудь французский, и если там будет впридачу свой поисковик... Да, но черт его знает, как Илья писал свою фамилию по-французски? Угадать это невозможно, а вариантов может быть куча. С этим, наверное, лучше дождаться Сашку, у нее и так уже начала болеть голова от этих буквиц и строчек.

И тут ее осенило. Конечно! Жж! Надо было сразу сообразить. Жж, или Живой журнал – это виртуальная тусовка, специальное пространство в сети, на страницах которого каждый, кто только хочет, может вести на любом языке свой дневник, открытый всему миру. Ну, или писать любые похожие глупости. Тут можно найти своих друзей детства, раскиданных по городам и весям, искать товарищей по любым экзотическим интересам, вешать любые объявления, участвовать в разнообразных нелепых конкурсах и многое другое. У Ирины была и своя страничка в жж, но это ей довольно быстро надоело, потому что тягу к писательству она вполне удовлетворяла на работе, где за это еще и денег платили, а жить виртуальной жизнью, где каждый может прикинуться кем угодно, она не любила. Лучше уж хоть какая, но настоящая и своя. Но вот в поисках Ильи жж вполне может ей помочь.

Ирина открыла основную страницу Журнала. Так. Наверняка здесь должно быть какое-то сообщество русскоговорящих жителей Франции. Да и Парижа тоже. И называться это должно достаточно просто. Попробуем так: france_ru.

Сработало. Перед ней раскрылась страничка искомого коммюнити. Ирина отлистала ленту дневника на месяц назад, до двадцатых чисел апреля, и побежала глазами по сторочкам.

– Дорожные работы под Амьеном;

– Как лучше добраться в Лион;

– Кто может посоветовать дешевые гостиницы в Париже;

– Выставка фотографии в Ницце;

– Впечатления от прогулки по горам.

Пожалуй, лучше посмотреть Париж. Она набрала в окошке новое имя: Paris_ru. Ну-ка, что здесь?

– Продам котят от чудесной ангорской кошки;

– Оказывается, в Париже на самом деле есть улица Старой Голубятни;

– Подписывайтесь на Парижский вестник, лучшую газету на русском языке;

– Вчерашние фотографии набережных Парижа.

Нет, это тоже, похоже, бесполезно. Если тут вдруг что-то и есть, ей этого никогда не найти в куче сообщений. А ведь еще есть комментарии. Ну-ка, а если попробовать пошарить тут поисковиком?

Она не сразу разобралась, где и что нужно правильно набирать, но в конце концов ей удалось справиться с задачей. По поиску на фамилию Ильи Живой журнал выдал ей всего восемь ссылок, и уже во второй из них Ирина прочитала следующее:

«Были вчера с Машей на кладбище Сен-Женевьев-Дю-Буа, на котором хоронят преимущественно всех наших. Маша захотела навестить могилу бабушки. Рядом проходили похороны, я заметила – было столько интересных людей. Узнала нескольких светских персонажей. Мы захотели узнать имя „виновника торжества“. Им оказался некто Илья Палей, потомок известной русской княгини, кажется, владелец какой-то крупной компании. Я поглядела – такой еще молодой, чуть больше сорока. Говорили – несчастный случай. Так бывает обидно, когда из жизни уходят молодыми, особенно если это мужчины, которых нам и без того не хватает».

Дальше шли пространные рассуждения автора по поводу одиночества в толпе людей и непонятой русской души, но Ирина уже бросила это читать. Наверняка, идиотка что-то перепутала. Надо посмотреть, что ей ответили – таких обычно быстро ставят на место. Под текстом было помечено восемнадцать комментариев, Ирина скорее щелкнула мышкой на эту страницу.

Первые несколько оказались беседой авторши поста с еще какой-то дурой, похоже, той самой Машей. Еще пара была просто не в тему, а в следующем комменте приводилась ссылка на статью из какой-то местной газетки.

«Наш корреспондент из Ниццы сообщает: вчера, тридцатого апреля, на приморском шоссе произошла крупная автокатастрофа. Автомобиль „Порше“, следующий в направлении города, не справился с управлением на крутом повороте, и, вылетев на высокой скорости за пределы шоссе, проломил ограждение, упал в пропасть и загорелся. Сообщение об аварии поступило от местного жителя, проезжавшего во встречном направлении. Водитель, оказавшийся широко известным в светских кругах Парижа князем Палей, очевидно, погиб на месте. Князь считался прекрасным водителем. Возможно, причиной аварии послужил внезапный разрыв шины, повлекший за собой потерю контроля над автомобилем на большой скорости, либо же неполадки с рулевым управлением. Полиция ведет расследование, но, поскольку автомобиль получил тяжелые повреждения во время пожара, установление точной причины аварии вызывает сомнения. Интересно, что подобным же образом, в случайной автокатастрофе на горной дороге, погибла в 1939 году бабушка покойного князя, светская красавица княжна Елена Палей. Трагическое совпадение невольно наводит на мысли о том, что семейные проклятия все же не являются предрассудками прошлого. Читайте об этом в наших следующих выпусках.

Редакция выражает глубочайшие соболезнования родным и близким покойного. Князь Палей будет предан земле на кладбище Сен-Женевьев-Дю-Буа, в фамильном склепе.»

Ирина отвела взгляд от экрана и закрыла лицо руками. Вот. Она как чувствовала. Ни фига, конечно, это не случайная авария. Больно уж вовремя она произошла – если, конечно, смотреть на ситуацию глазами месье Перена. Как говорится, кому выгодно... Но Илья, Илюша...

Все ее тело вдруг пронизала резкая боль. Ирина даже не обратила на это внимания, так было больно душе, но боль не отпускала, сосредотачиваясь в районе поясницы. Нечего было сидеть столько времени, скрючившись...

Она осторожно встала, держась руками за край стола, и тут ей на ноги неожиданно хлынул неизвестно откуда взявшийся поток горячей воды. Обругав себя коровой, Ирина стала искать глазами опрокинутую чашку, и только тут до нее дошло, что, собственно, происходит. Она схватилась за телефон.

– Сашка! Это я! Сашка, Илья погиб, разбился на машине. Я знаю, это подстроено. И да, вот еще что – я, кажется, все-таки собралась наконец рожать.

Все закончилось в тот же день, но уже поздно вечером. Роды прошли нормально, достаточно быстро – все же не в первый раз – и, можно сказать, легко. Если это слово в принципе уместно по отношению к такому процессу, как роды. Девочка родилась здоровенькой, нормального веса и роста.

Ирина лежала в своей палате, медленно приходя в себя. Сашка сидел рядом, держа жену за руку. Он мужественно пытался присутствовать во время родов, но после первой попытки упасть в обморок в родильном зале был врачами выдворен прочь, и остальное время просто пробегал в панике по коридору под дверью родильного отделения. К жене его пустили только тогда, когда все закончилось. В палату вошла сестра, неся запеленутую, как кокон, девочку.

– Дайте, дайте мне посмотреть, – протянула руки Ирина.

– Да куда вам, нельзя тяжелое, – медсестра вручила сверток Сашке.

– Нет, дайте сюда. Я не буду подымать. Сашка!

Муж протянул ей ребенка. Ирина перехватила дочку, прижала к себе, одновременно неловко пытаясь приподняться в кровати. Почувствовав эту возню, девочка тоже забеспокоилась, наморщила старческое розовое личико, пошлепала губами, открыла глаза. Сашка нагнулся к Ирине, помогая ей принять удобную позу, и получилось так, что она вдруг увидела перед собой две пары совершенно одинаковых карих глаз. Только одни большие, а другие маленькие и почти без ресниц. Она невольно разулыбалась им навстречу, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

– Как мы ее назовем-то? – Спросил Сашка, забирая снова заснувшую девочку.

– Елена, – сразу ответила Ирина.

– Да? А что, вполне. Ленка. Аленка. Хорошо. Мне нравится. Ты это сейчас придумала, или давно решила?

– Давно, – ответила Ирина.

Она знала совершенно точно, что девочку должны звать именно так. И что это имя, без вариантов, было тем самым, которое Илья не назвал ей в день их последней встречи.

Спустя неделю, Ирина с дочкой благополучно вернулись домой. Как всегда бывает при появлении новорожденного ребенка, все в доме теперь было подчинено одной организующей идее и жило в едином ритме. Покормить, укачать, положить, переодеть, укачать, искупать, покормить – то, как работает этот метроном, известно каждой молодой матери. Между его четкими ударами с трудом удается выкраивать время для собственного сна, не говоря уже об удовлетворении каких-то иных потребностей. Ирина не была исключением. В ее случае ритм был задан тем более четко, что большинство времени она занималась девочкой одна. Мальчишки оставались на даче, ее мама организовывала их быт и не могла приехать помочь, Сашка, хоть и старался как мог, должен был все-таки еще и работать. Да Ирина и не возражала. Существование в режиме маятника, привязанного к младенцу, не являлось для нее чем-то новым и непривычным, в конце концов, третий раз – не первый, а навыки, казалось бы, надежно забытые с годами, легко восстанавливаются при первом же детском крике. Кроме того, для нее сейчас подобное состояние было практически целебным – в постоянной рутинной заботе о маленьком существе легко растворялись любые печальные переживания. Свежая боль и горечь воспоминаний об Илье постепенно вытеснялись из ее сознания необходимостью концентрации на уходе за дочкой, будучи словно стираемы мягкой детской губкой. Возможно, то, что она узнала о трагедии непосредственно перед началом родов, вызвало в Ирине некоторое странное, необъяснимое никакой логикой, но, тем не менее, устойчивое и успокаивающее ощущение непрерывности как перехода одного в другое. Илья исчез, но одновременно у нее появилась Аленка. Взамен утраченной привязанности образовалась новая, гораздо более сильная. Потеря друга смягчилась обретением дочери. Иррациональная идея того, что именно этот друг, убедивший ее в свое время сохранить эту дочь, теперь, исчезнув, как бы сохранился в ней, замкнув таким образом какой-то необъяснимый рассудком, но различимый подсознанием круг, странным образом не только помогала Ирине сохранять видимое и внутреннее спокойствие и не горевать слишком сильно, но как будто даже поддерживала ее чисто физически. Все трудные материнские обязанности первых дней, включая многочасовое ночное хождение с плачущей малышкой на руках, она выполняла легко и радостно, даже, казалось, не уставая и не нуждаясь в посторонней помощи. Молока хватало, грудь не болела, девочка исправно прибавляла в весе, сама Ирина не наблюдала у себя никаких осложнений, включая послеродовую депрессию, которой она побаивалась, помня ее прошлые проявления и зная свою к ней склонность. Но нет, на сей раз обошлось без этого. Все шло на удивление гладко.

Но в один из дней вдруг раздался телефонный звонок из Federal Express, почтовой службы срочной доставки. Вежливый формальный голос осведомился, точно ли она будет такой-то и такой-то, проживающей по этому адресу, и предупредил, что в течении двух часов ей будет доставлена посылка. В некотором недоумении Ирина решила, что это, должно быть, запоздавшее поздравление от каких-нибудь заграничных знакомых.

Через час с лишним посыльный в форме вручил ей небольшую коробку из серого федексовского картона. Адрес был надписан незнакомой рукой, по-английски, островатыми, немного готическими буквами. Ирина расписалась в ведомости, закрыла за посыльным дверь и пошла на кухню – вскрывать загадочную посылку.

Там оказалась упаковочная бумага. Даже скорее специальная пленка, вся в воздушных пупырышках, которые дети так любят раздавливать с легким хлопком. Ирина вытаскивала эту пленку слой за слоем, приходя все в большее недоумение. Так, борясь с пленкой, она почти упустила основное содержание посылки – черная бархатная коробочка размером чуть меньше ладони вывалилась вместе с очередным витком и упала к ее ногам. Ирина подняла коробочку, пожав плечами, тут же раскрыла...

На черном бархате перед ней лежала большая брошь – изящно изогнутая ветка, эмалевые листья, бриллиантовый цветок, и тут же яблоко – большой желтый камень. Ирина втянула в себя воздух, зажала рукой рот, чтобы не вскрикнуть. В происхождении этой броши у нее не было ни малейших сомнений – она своими руками купила ее в маленьком антикварном магазинчике на Арбате, и потом подарила Илье. Но что все это может значить?

Она ястребом накинулась на коробку. Там должно, просто обязано, находиться что-то еще, что-то, несущее в себе объяснение хоть чему-то... Вытряхнув остатки пленки, она на самом деле обнаружила на дне незаклеенный белый конверт.

Там было два письма. Вернее, два листка бумаги, исписанных менее, чем наполовину. Ни один из них не тянул на полноценное письмо. Один листок был исписан тем же остроугольным незнакомым почерком, что и надпись на самой коробке. Написано было по-французски. Ирина, не в состоянии ничего понять, досадливо отложила этот листок в сторону, посмотрела на другой...

Его написал Илья.

«В связи с тем, как повернулись дела, я не могу быть уверен в том, что успею вернуться в Москву до торжественного события. В любом случае я хочу, чтобы малютка Елена (ты догадалась, что я выберу именно это имя, не правда ли?) получила мой подарок как можно быстрее после своего появления на свет. Я понимаю, что это всего лишь нелепый символ, но, тем не менее, мне хочется, чтобы это было именно так. Поэтому не удивляйся, получив неожиданную посылку. Если я опережаю события, просто отложи ее в сторону до нужного момента. Может быть, мне еще удастся вручить (таким маленьким детям возможно что-то вручить?) свой подарок самостоятельно. Но я хочу лишний раз подстраховаться – береженого, как говорится, Бог бережет.

Берегите и вы себя, мои девочки. С любовью,

Илья Палей.

30.04.

Париж».

Ирина, беззвучно плача, в который раз читала и перечитывала письмо. В дальней комнате проснулась малышка. Наступило время очередного кормления. Ирина побежала к ней, взяла на руки, занялась спасительной малышовой рутиной. Раздеть, протереть, оглядеть, надеть чистые вещички – этот нехитрый ритуал, будучи даже выполняем автоматически, тем не менее, оказал свое магическое успокоительное воздействие. Усевшись в свое кормильное кресло и поднеся малышку к груди, Ирина не только успокоилась, но и снова обрела способность мыслить логически.

Судя по дате, Илья написал это письмо в день аварии. Написал, приложил к нему брошь – и, очевидно, не успел отправить. Но кто-то все же сделал это теперь, месяц спустя. Тот же, кто написал другое письмо, французское. Может быть, как раз оно все объясняет? Зачем она не учила в детстве языков! Ну ладно, сейчас, вот только Аленка наестся, надо будет взять словарь и попробовать разобраться. Так. Но это не все. А брошка? Это тоже странно. Почему Илья прислал крестнице в подарок мою же брошь? Может быть, он хотел этим что-то сказать? Что может быть с ней связано, с этой брошью?

Ирина напрягала память так и этак, но в голове всплывал только вечер в посольстве и отвратительный Перен. Может, Илья хотел дать мне понять, что виноват именно он... Нет, глупо, потому что я и так знаю, что, если авария подстроена, то это сделал только Перен, а вот Илья-то как раз вообще не мог знать ни о какой аварии. Но было что-то такое, связанное с этим вечером, с этой брошкой, что должно навести на мысль...

Ну, а если все сначала? Мы пришли в посольство, я разделась, подошла к зеркалу, Илья подал мне брошь, я приколола ее к платью... Все-таки гадко со стороны Ильи было купить мне такое платье... Интересно, а где оно? Стоп! Я приколола брошь, но я же ее не откалывала! Мы встретили Перена, по дороге домой устроили разборку, я разозлилась на Илью и забыла отдать ему брошь... Черт возьми, так где же это проклятое платье?!

Ирина еле-еле поборола искушение вскочить и немедленно кинуться на поиски. И только когда малышка, причмокнув последний раз, отвалилась от груди с сонным видом, она тихонько поднялась, переложила свое сокровище в кроватку, и распахнула шкаф.

Вот оно, платье, висит себе прекрасненько в шкафу, застегнутое в чехле. Ирина вытащила вешалку, распахнула чехол – приколотая у плеча, там блестела золотая ветка.

Ирина дрожащими пальцами отцепила ее, вышла на кухню. Все это напоминало какой-то бредовый сон. Но нет – на кухне, в коробочке, по прежнему лежала вторая брошь. Ирина осторожно положила ту, что сжимала в кулаке, рядом.

И все поняла! Ну, может быть, не все, но хотя бы что-то. Илья прислал в подарок крестнице настоящую брошь! Ту самую, пожалованную Панае Государыней Императрицей! Фамильную реликвию, которую каким-то неизъяснимым образом ему удалось вернуть в свое владение. Но если Илья все же отнял ее у Перена, то кто же прислал ее в Москву после его смерти? Решительно, надо скорее прочитать чертово письмо.

Вооружившись французским словарем, с трудом разбирая готический почерк и тихо матерясь, через полтора часа Ирина методом даже не подстрочного, а подсловного перевода восстановила примерно следующее:

«Chere Madame (это Ирина по понятным причинам переводить не стала),

Я был представлен вам... (следовали подробности знакомства), являясь близким другом князя Палей, приношу свои соболезнования (там тоже были подробности о том, какие именно соболезнования, Ирина не стала на них концентрироваться). Невосполнимая утрата... Утешение... Семейный злой рок... Князь не страдал перед смертью...

Как душеприказчик (сказано было не совсем так, там была длинная витиеватая фраза, но общий смысл сводился именно к этому), разбирая бумаги князя, я нашел вот это письмо, адресованное вам, а также вложение, каковые и направляю немедленно, согласно воле моего покойного друга.

Еще раз примите мои заверения... (следовал длинный перечень заверений).

С совершенным почтением,

Жоффруа Перен».

Когда вечером с работы вернулся Сашка, Ирина прямо с порога, торопясь и сбиваясь, стала рассказывать ему о происшедшем. Рассказ выходил путаный. История и сама по себе была достаточно смазанной, а то, что Ирина пыталась передать ее суть, обходя некоторые подробности, которых Сашке, как ей казалось, было лучше не знать, ясности отнюдь не добавляло. В конце концов ей все же удалось добраться до конца, и она потащила мужа смотреть письма и броши, так и лежавшие на кухонном столе.

Сашка прочел письма (он умел читать по-французски), покачал головой, внимательно оглядел обе броши.

– Н-да. Действительно, очень похожи, надо же. Хотя, если приглядеться, настоящая все-таки отличима. Камни совсем иначе играют. Сколько же может стоить такая штука?

– Господи, Сань, ну какая разница! Дорого, конечно, но дело сейчас не в этом! При чем тут брошка? Ведь он убил Илью, понимаешь, получил пакет акций и присвоил компанию.

Сашка покачал головой.

– Я в этом не уверен, Ир. И даже если вдруг так, доказать ничего невозможно. Уж если он на это пошел, то там все будет чисто, будь уверена. И потом, если все это так, с чего бы он тогда стал посылать тебе эту посылку?

– Ну как же ты не понимаешь? – Ирина прямо затряслась. – Именно то, что он послал, и говорит о его вине! Во-первых, его совесть мучила, он все-таки был с Ильей близок. А во-вторых, это такой красивый жест – дескать, вот вам ваши реликвии, последняя воля, нам чужого не надо. А на самом-то деле он гораздо больше получил, ему вся компания досталась! Ты пойми, он ведь и на самом деле думал, что мы с Ильей...

Тут она сообразила, что ляпнула лишнее, и осеклась. Но Сашка, кажется, не заметил. А может быть, подумала Ирина, рассказать ему все как есть? Про посольство, и про то, как Илья хотел обмануть Перена, показав ему меня, и... Хотя нет. Начнешь эдак откровенничать, увлечешься, да и ляпнешь еще чего лишнего. Правду, конечно, говорить легко и приятно, это все знают, а с другой стороны... «Не попадайся в час облавы, и не печатай дневников». Береженого Бог бережет. Она знает, что Аленка сашкина дочь, и помнит, что Илья для нее сделал, и этого хватит. Совершенно незачем отравлять сашкину душу ненужными сомненьями в попытках облегчить собственную совесть. Близких людей надо беречь, других не будет.

– Мне просто безумно жалко Илью, и обидно, что этот мерзавец так и останется... – несколько неуклюже повернула она разговор. – Сань, ну неужели мы совсем ничего не можем сделать? Может быть, если я все расскажу...

Сашка обнял жену за плечи, прижал к себе.

– Ириш. Я понимаю, что ты переживаешь, но ты сама подумай – кому ты расскажешь? И кто сможет принять тебя всерьез в такой ситуации? В лучшем случае решат, что ты охотишься за наследством. Кроме всего прочего, это может быть и небезопасно, а мне бы не хотелось, чтобы ты впуталась еще в какую-нибудь историю. Ведь если Илью на самом деле убрали, то там все очень серьезно, понимаешь? Так что оставь все, как есть. Нет, ну мы, конечно, будем его помнить, князя Илью. А потом Аленка вырастет, ты отдашь ей брошку и расскажешь всю историю. Может быть, даже напишешь наконец книжку. Про князя, про его замечательную бабку... Чтобы хоть что-то осталось.

– Осталось. Очень даже много осталось. Я никогда Илью не забуду...

– Конечно. Я понимаю, это все тяжело, вы с Ильей много общались, особенно под конец... Но ведь, строго-то говоря, мы с ним сколько были знакомы? Год? Чуть больше? Он, конечно, был очень интересный, неординарный человек, но, повторяю, мне бы страшно не хотелось, чтобы с тобой из-за этого случилась хоть какая-то неприятность. Ты мне обещаешь, что не будешь никуда лезть? Ирка? Ведь знаешь же – в первую очередь ты очень нужна нам. Нам всем – и мне, и детям.

Словно бы в подтверждение последних сашкиных слов в комнате проснулась и захныкала Аленка. Ирина подняла голову, улыбнулась мужу сквозь заплаканные глаза и побежала к ребенку.

В середине июня Виктор сказал себе – пора. Пора позвонить Ирине и узнать. Что, собственно, он хочет узнать, он не проговаривал до конца даже сам с собой, он вообще не очень глубоко вдавался во все эти рассусоливания. Он просто знал, что время пришло, его ребенок должен был родиться на свет и он, Виктор, должен его увидеть. А уж когда увидит, тогда и будет думать, что – потом.

Телефон Ирины у него был давно, еще с зимы. И не мобильник, который может меняться хоть раз в неделю, а надежный, домашний номер. Найти его оказалось совсем несложно. Он посмотрел у Нельки телефон этой Алины Владимировны, на даче которой познакомился тогда с Ириной, позвонил ей, представился, все чин-чином, да и сказал, что вот, ее подруга Ирина сдала им машину в сервис, оставила телефон, по ходу дела возникли вопросы о запчастях, а дозвониться он и не может. Так не подскажет ли она какой-нибудь другой телефончик, а то прямо непонятно, что делать. Альбина, конечно, помялась-помялась, но все-таки дала ему домашний телефон. Он еще тогда же позвонил, проверил, кто подойдет – и действительно, это была иринина квартира, полный порядок.

Виктор не стал тогда же с ней разговаривать, чтобы не волновать. Беременная, ей вредно нервничать, кто ее знает, будет еще с ребенком чего не то. Пусть вот родится, тогда и поговорим.

И вот время пришло. Виктор выбрал, когда на работе будет день посовбодней, на всякий случай, может, надо будет сразу подъехать, и позвонил. С утра позвонил, часов в одиннадцать. Специально рассчитал время – не рано, чтобы не разбудить, но и не так, чтобы поздно. Расчет оказался правильным – на третьем гудке в трубке раздался знакомый иринин голос.

– Да?

– Здравствуй, – сказал он вежливо. – Тебя уже можно поздравить?

Она моментально напряглась.

– Откуда у тебя вообще мой телефон? И с чем конкретно ты хочешь меня поздравить?

– Ну, телефон в наше время найти – невелика штука, – фыркнул Виктор. – А с чем поздравить, ты, небось, и сама понимаешь. Я хочу видеть своего ребенка.

Так и сказал, прямо и без фокусов. Я хочу видеть своего ребенка.

Ирина в трубке молчала. Долго молчала, думала, наверное, как отвертеться. А потом сказала:

– Хорошо. Имеешь право. Ты знаешь, где я живу?

Он не то, чтобы знал, но район, конечно, по номеру телефона примерно вычислил. Точный адрес пока не искал, но это было плевое дело. Так он ей и сказал.

– Примерно знаю, а что?

Вместо ответа она назвала ему улицу и номер дома. Объяснила еще, как лучше проехать, как будто он совсем чайник.

– Там, немного не доезжая, с полквартала примерно, есть сквер. Через час я туда выйду гулятьс коляской. Приезжай, побеседуем.

И повесила трубку.

Через час Виктор, как штык, приехал к нужному месту. Запарковал машину, зашел в этот самый сквер, стал закуривать. Сигарета чего-то никак не зажигалась, и он вдруг понял, что у него трясутся руки. Он выбросил сигарету и засунул руки в карманы джинсовой куртки, сжав их внутри в кулаки. И тут же увидел Ирину – она сидела на лавочке в углу сквера. Рядом стояла зеленая большая коляска.

Он подошел, присел рядом. Она подняла на него спокойные глаза.

– Ну, здравствуй.

– Здравствуй, – хрипло ответил он.

– Можешь посмотреть, – кивнула она головой на коляску.

Он привстал и, неловко наклонившись, заглянул внутрь. Там, среди чего-то белого с оборочками, еле видное, было маленькое личико. Жутко маленькое. Такого он как-то не ожидал. Ему казалось, ребенок – это хоть и небольшой, но здоровый бутуз, а тут... И не разглядишь. А еще он вдруг понял, что ведь даже не знает, мальчик это, или девочка. Спрашивать было неловко, но он спросил.

– Это... кто?

– Это девочка, – мягко ответила Ирина. – Ее зовут Елена. Ей двадцать дней, в длину она пятьдесят два сантиметра, весит четыре килограмма. И все это не имеет к тебе ни малейшего отношения.

– Как это? – опешил он. Последняя ее фраза была неожиданной и выбила-таки его из равновесия. Засмотревшись в коляску, он как-то расслабился.

– Очень просто, – Ирина говорила все так же мягко. – Это не твой ребенок.

– Откуда ты знаешь? – огрызнулся он.

– Я знаю совершенно точно, – она была непробиваема. – И могу тебе доказать.

– Если ты такая умная, чего ж ты мне еще тогда голову морочила? Прибежала, нашумела... Ты и сейчас меня морочишь!

– Тогда я сама запуталась. И в этом я, конечно, перед тобой виновата. Глупость сделала, да. Собственно, я из-за этого с тобой тут сейчас и сижу. Чтобы выяснить это раз и навсегда, и разойтись спокойно. И потом – тогда мне нечего было тебе показать.

– А сейчас?

– А сейчас есть. Смотри! – она вынула что-то из сумки и протянула ему.

Виктор автоматически взял. Зеркальце.

– И что я должен с ним делать?

– Посмотри в него. Какого цвета у тебя глаза?

Виктор и без всякого зеркала это знал, но все-таки зачем-то заглянул в него, как дурак.

– Ну, голубые. Или светло-серые там, а что?

– А у меня какие? – Ирина специально расширила ему глаза, будто он так не видел.

– И у тебя серые.

– Вот, – сказала Ирина назидательно и поднялась со скамейки. – А у нее, у Аленки – карие. Точь-в-точь как у моего мужа, Сашки. Поэтому это – его ребенок. Ты генетику в школе учил?

Говоря все это, она осторожно вынула из коляски маленькое тельце, села вместе с девочкой обратно на скамейку, и осторожно, пальцем, стала теребить ее за нос.

– Ну проснись, проснись, малышка. Открой глазки. Ну, хоть на минуточку.

Девочка морщилась, забавно кривила губки. Виктор смотрел на нее, не отрывая взгляда. Малышке, очевидно, надоели иринины приставания, она захныкала, махнула вытащенной из-под одеяла крошечной лапкой – и открыла глаза.

Они показались Виктору огромными на этом крошечном личике. Огромные и темные, как вишни. Нет, даже как яблоки. Они смотрели прямо на него, и, казалось, все про него понимали. Виктору почему-то стало неловко.

– А при чем тут генетика? – Спросил он скорее для того, чтобы не молчать.

– Потому что кареглазость – ген доминантный, то есть он главнее, – охотно пояснила Ирина. – А светлоглазость рецессивный, или вторичный. Это значит, что у двух светлоглазых людей никак не может родиться темноглазый ребенок. И наоборот – если у ребенка карие глаза, значит, один из родителей должен обязательно быть кареглазым. Чтобы ему было откуда взяться, этому гену. Понимаешь?

– Ну и что? – тут же возразил он. – Ничего не значит. У меня вон и у матери, и у отца глаза карие, а я светлоглазый.

– Правильно, – кивнула Ирина. – Так может быть. Наоборот не может. Вот смотри, я тебе проще объясню. Ген, отвечающий за карий цвет – главный. За серый – слабый. У каждого человека – два гена, по одному от отца и от матери. Если из этих двух один попадется главный, будут карие глаза. Если оба слабые – серые. У твоих родителей было по два разных гена, у каждого – серый и карий. Они получились кареглазые. А тебе от них досталось, от каждого, по светлому гену. Поэтому ты светлоглазый и вышел. И со мной то же самое. Ни у тебя, ни у меня сильного карего гена нет. Вообще нет, а то бы он обязательно проявился. А у нее, – она кивнула на девочку. – Есть. И он мог ей достаться только от отца, моего мужа, потому что он кареглазый и у него этот ген присутствует. Теперь понятно?

Всю эту научную галиматью Виктор все равно, не сказать, чтобы так уж прямо и понял, но где-то внутри себя признал, что, пожалуй, верит Ирине. Не похоже было, чтобы она врала. Слишком уж она была спокойная и... уверенная, что ли. И девочка... Она не казалась ему своей. Глазища эти... Нет, наверное, все действительно так и есть, как Ирка объясняет.

Он, конечно, не стал ничего этого говорить вслух, еще не хватало. Просто сидел молча, но Ирина, похоже, все поняла и без слов. Она еще немного покачала девочку на руках, чтобы та снова задремала, потом, осторожно встав, вернула ее в коляску.

– Мы пойдем. Мне скоро кормить пора.

– Я вас провожу немного, – он тоже поднялся.

Они прошли несколько шагов, и уже возле самого выхода из скверика Ирина, словно вспомнив что-то, вдруг остановилась и повернулась к нему.

– Вить?

– Что?

– А вот скажи мне, вот ты пришел, нашел меня, стал разбираться со своим ребенком. Ну, и если бы я не смогла тебя убедить? Будь она, к примеру, голубоглазой, мне ведь и сказать было бы нечего. Или если бы вдруг и правда оказалось, что отец – ты. Что тогда? Что бы ты стал тогда делать, а?

Виктор секунду помолчал, не зная, что отвечать. Он и в самом деле не знал, что было бы, он не знал этого, идя сюда, не знал и теперь. Собственно, теперь это не имело никакого значения, но она спрашивала...

– Не знаю, – честно признался он. – Я про это не думал.

– Ну, смотри, – продолжала Ирина. – Вот есть я, моя семья, муж, дети, сама Аленка, ты со своей женой, это сколько человек? Семь? У всех своя жизнь, все устроено. И что – ты бы все это порушил? Из-за того, что что-то такое, по большому счету тебе не нужное, возможно, могло бы быть?

– Ну уж... Совсем, может, и не ненужное. Я еще не решил. И потом, ты это сама начала...

– Я начала, да. Сдуру. Глупость была, я себя потом уж сколько ругала. Но я, когда поняла, все время пыталась тебя остановить, а ты как трактор... Я, между прочим, почти не удивилась, когда ты сегодня позвонил. Я все время думала, что ты появишься. Но все равно тебе это было не нужно по-настоящему. Ребенок, когда он взаправду нужен, ради него такое делаешь, такие горы можешь свернуть... Только это каждый день, понимаешь? А не так, чтобы через полгода пойти искать. Тебе не нужно было, просто хотелось на своем настоять. Ну да ладно, оно так и к лучшему. Чего теперь ворошить? Я на тебя не в обиде, и ты меня прости, если что. По рукам?

Она протянула ему ладошку. Виктор подождал секунду – и торжественно ее пожал. Когда они разжали руки, Ирина кивнула ему, взялась за коляску и покатила ее вдоль тротуара. Виктор, стоя на месте, глядел ей вслед. Дойдя до угла ближайшего дома, она обернулась, помахала рукой – и скрылась. Виктор снова вытащил сигареты и, быстро затянувшись, пошел к машине.

Ирина вернулась с дочкой домой. Приближалось время очередного кормления, девочка, так и не уснув как следует после побудки, возилась и хныкала в коляске. Ирина быстро-быстро, торопясь, пока хныканье не перешло в громкий рев, вымыла руки, переоделась, стала разворачивать прогулочное одеяльце. На этом месте детское терпение кончилось. Все остальные процедуры пришлось-таки проводить под возмущенный детский аккомпанемент.

Уложив накормленную и затихшую дочку, Ирина прошлась по квартире, выпила чашку чая, пожевала чего-то из холодильника. Ни готовить, ни разогревать себе одной не хотелось. Вот вернется Сашка, он обещал не поздно, вместе есть гораздо интереснее. И вообще надо, пожалуй, в скором времени перебираться на дачу, а то мальчишки там с бабушкой совсем одичают, да и она по ним соскучилась. Пусть привыкают к новому члену семьи. Вообще здорово, когда они все вместе.

В спальне захныкала Аленка. Ирина вернулась туда, покатала тихонько кроватку туда-обратно. Малышка затихла. Ирина забралась на свою кровать, легла с краю, держась рукой за прутья детской кроватки и продолжая ее покачивать. Туда-сюда, туда-сюда. Тихо-тихо.

Разбудило ее хлопанье входной двери. Она вскочила, плохо соображая спросонок, что происходит. Угораздило же вот так заснуть в середине дня.

Выйдя в прихожую, она обнаружила там вернувшегося мужа. Сашка стоял в окружении многочисленных пластиковых пакетов из ближайшего супермаркета.

– Ой, Санька, – удивилась Ирина, протирая рукой глаза. – Ты уже! А чего это у тебя в мешках?

– Да вот, еды добыл, пока некоторые все на свете проспали, – бодро ответил муж. – Как вы тут?

Шагая к ней навстречу, чтобы обнять, он задел ногой один из пакетов. Тот рухнул на бок. По всей прихожей весело раскатились здоровенные краснобокие яблоки.

Эпилог

– Мам? Мама!

– Угм? Чего ты?

– Ты где?

– Ем.

– Почему ты все время ешь?

– Не все. Только когда работаю. И вообще – это яблоко, а даже не еда.

– У нас история была. Сочинение проверили.

– По истории? Сочинение?

– Ну мам! Ты же сама его и придумала. Помнишь?

– А! Точно-точно. И как?

– Вообще-то пятак поставили. Но училка сказала, это потому, что написано много, и видно, что я старался. А по содержанию, сказала, это не история никакая.

– А что же?

– Она не сказала, что.

– А ты бы спросил.

– Да ну еще! Пятак поставила, и ладно. А будешь спрашивать, она еще передумает.

– Вот так всегда – я стараюсь, а тебе лишний раз спросить лень. Ну вот как мы теперь узнаем, что это было? Я была уверена, что история. Даже, можно сказать, рассказ. И теперь мы навсегда останемся в неведении, и все из-за тебя. Если бы Пимен, к примеру, был такой же ленивый и нелюбопытный, нам бы вообще никакой истории не осталось.

– Ой, мам, ну вечно ты со своими глупостями. Дай лучше мне тоже яблока. У тебя осталось? 

Оглавление

.

Предисловие автора

Пролог

Часть первая . Цветение

  Из колонок Ирины Волгиной . 1. Немейский лев

  Из колонок Ирины Волгиной . 2. Лернейская гидра

  Из колонок Ирины Волгиной . 3. Стимфалийские птицы

  Из колонок Ирины Волгиной . 4. Эримфанский кабан

Часть вторая . Завязь

  Из колонок Ирины Волгиной . 5. Конюшни Авгия

  Из колонок Ирины Волгиной . 6. Критский бык

  Из колонок Ирины Волгиной . 7. Кони Диомеда

  Из колонок Ирины Волгиной . 8. Керинейская лань

Часть третья . Плод

  Из колонок Ирины Волгиной . 9. Пояс Ипполиты

  Из колонок Ирины Волгиной . 10. Горовы Гериона

  Из колонок Ирины Волгиной . 11. Адский пес Кербер

Эпилог

Реклама на сайте