«Мулей»

Эрленд Лу Мулей

МЫ ПАДАЕМ.

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

ДЕЛАЙ ЧТО ТЕБЕ ХОЧЕТСЯ.

ПАПА

(SMS-сообщение, посланное с борта самолета в Центральной Африке в апреле 2005)

15 декабря 2005

Писать дневники не в моем стиле, но все твердят, что это поможет, а спать я все равно не сплю, валяюсь и чувствую себя настолько злой, или несчастной, или не знаю какой, что готова заняться даже таким выморочным делом, как дневниковые записи, то-то порадуется один бородач в низине под нашей горой, в клинике, он уже полгода нудит, что я должна наконец собраться с духом и принять свое горе, и вот пожалуйста.

Меня достали все эти зануды, которые желают мне добра. Которые мне сочувствуют. Ну сколько можно?! Чтобы у каждого при взгляде на меня появлялась на физиономии эта гримаса: «Ах, бедная крошка»? Меня уже тошнит от нее, чем дальше, тем больше. Да, меня жалко, но это все ж таки моя проблема, правда ведь? Если я буду «бедной крошкой» сутки напролет, то свихнусь на фиг. Можно подумать, у всех остальных не случается никаких бед и печалей. Можно подумать, одна я такая на белом свете — потеряла всю семью.

Фрёкен Мейер всегда была мегерой, но когда я осталась одна, ее будто подменили, теперь у нее нет слов, чтобы выразить, насколько это нестрашно, — что я опять не сделала уроков, прям хоть проси ее снова омегериться, только ведь не скажешь такое человеку, Констанция тоже бедная, вообще не знает, с какого боку ко мне подступиться. Позавчера кончилось тем, что мне пришлось послать ее в задницу вместе с ее разлюбезными лошадками. Мы возвращались из нашей Христианской гимназии на метро, и на подъезде к Бессерюд она схватила мои руки и чуть не плача стала умолять съездить с ней в Сёркедален покататься на лошадях. Вообще-то она уже несколько месяцев зазывала меня туда, потому что верховая езда исцеляет практически все на свете, по словам Констанции, едва я плюхнусь в седло, мне станет совершенно по фигу, скольких родных я потеряла и как это случилось, потому что лошадь, ее тепло и мощь, ее круп и прочие части тела (список прилагается) немедленно излечат меня и вернут к жизни, я, конечно, спросила, как часто лошадки проваливаются под лед на пруду Бугстадванн и тонут — прям вместе с седоком, Констанция затараторила, что такого ни разу не случалось, и я конечно же спросила, чего ради мне тогда переться в такую даль, а она посмотрела на меня своими ланьими глазами с жалостью, в ответ я посмотрела на нее своими ланьими, с еще более глубокой жалостью, короче, мы долго таращились друг на дружку, как две горюющие лани, каждой из которых бесконечно-пребесконечно жаль подругу, потом Констанция наконец просекла, что я издеваюсь, и выскочила из вагона, ну а я вдогонку предложила ей пойти в то самое место, вот, а вчера я на школу забила, так что теперь Констанция наверняка дергается, думает, что мы в ссоре, только меня это не колышет, вот, хотя я все же в состоянии понять, что это довольно фигово, ну то, что меня это не колышет.

17 декабря

Я снова что-то такое пишу… Зачем пишу, сама не знаю, да и зачем знать. Я заметила, что мне теперь вообще плевать, почему то, почему это, отчего… Я просто фиксирую факты. Самолеты падают. И какая разница почему. Но писать действительно почему-то оказалось очень приятно, хотя мне неохота признавать правоту бородатого психогейра. Он считает себя крупным боссом, он уверен, что знает, что творится в голове у тех, кому тяжко, он ни капли не сомневается, что сумеет вернуть их к «относительно нормальной жизни», как он выражается. Поэтому недели две назад я спросила, доводилось ли ему самому терять в авиакатастрофе всю семью. Нет, не доводилось. Ну и с какой стати он так уверен, что понимает, каково мне сейчас, полюбопытствовала я. И он сказал, что у него большой опыт, он учился в Норвегии и за рубежом, работал с десятками людей, оказавшихся в моей ситуации, после чего я предложила ему пойти на фиг, а он сердечно и снисходительно улыбнулся в свою бороду и сумел-таки несмотря ни на что опять оказаться симпатягой, вот что самое противное. Он никогда не говорит, что он прав, но каждый раз, бывая у него, я это чувствую, вся проблема в моем настрое, но это уж извините, многие ли могут похвастаться расчудесным настроем всего через несколько месяцев после того, как вся их семья погибла в авиакатастрофе, в Африке, а тут еще Рождество на носу, будь оно неладно. Мое первое Рождество в одиночестве — в этом огромном, пустом доме. Я получила не меньше пятнадцати приглашений на праздник, меня зазывают все мои дядюшки и тетушки, друзья родителей и родители моих друзей, но я всем вру одно и то же: говорю, что уже обещала Констанции встречать Рождество у нее дома. А ее маме наплела, что иду к Тронду с Биттен. Ну и умница, обрадовалась она, лишь бы я в праздник не куковала одна. Ну откуда в людях столько дерьма? А то они не знают, что рядом с ними жуть сколько народу встречает Рождество в одиночестве? И какое оно имеет отношение ко мне, это их Рождество? Все равно я не собираюсь заживаться на этом свете. Впрочем, я еще ничего не решила. Разберемся постепенно.

20 декабря

Сейчас сидела у большого окна, и мне вспомнился разговор между Томом и папой, подслушанный мной однажды. Я лежала на диване, и они думали, что я сплю. Это было в период Ренаты-керамистки, Том тогда играл в рок-группе и собирался быть писателем или вольным художником со всеми вытекающими. В частности, он решил бросить Христианскую гимназию. Папа пригласил его «потолковать», а я слушала и улыбалась про себя. Я была целиком на папиной стороне. Как всегда. Папа держался совершенно спокойно, он говорил, что люди нашего круга заняты серьезным делом, им некогда бренчать на гитаре, богемничать и строить из себя так называемых творческих личностей. Большинство этих личностей не в состоянии ничего сотворить и однако же величают себя «творцами», в отличие от тех, кто действительно создает ценности. А сами эти гении в лучшем случае могут надергать чужих идей и сварганить из них галиматью, которая никому не интересна. Нет ничего проще, чем разыгрывать из себя загадочную художественную натуру. Истинные же творцы ничего не разыгрывают — они просто созидают, они не делают из этого рекламной кампании. Потом папа сказал, что если Том бросит Христианскую гимназию, он будет снят с довольствия и ему придется самому о себе заботиться, от и до. Пусть сначала закончит гимназию, а затем юридический в университете, а после может хоть книжки писать, хоть горшки лепить, папа препятствовать не будет. Я помню, как Том все больше бледнел. А папа подвел его к окну, показал на город внизу и сказал: «Том, оставь ты всю эту дурь плебсу с низины: писать книги, самовыражаться и прочее. Мы, живущие здесь, на горе, сказал папа, не пишем, мы делаем так, чтобы исправно работала вся система, мы создаем ценности, и кстати, я бы не особенно держался за Ренату, оголтелая девица, не чета тебе, ее будет кидать из крайности в крайность, я достаточно ясно выражаюсь? Ты понял, что я имею в виду?» Том понял.

Он закончил юридический за три месяца до аварии.

Кстати, папа, я стала писать. Хотя ты и сказал, что мы не пишем. Ты ошибся. Я-то вот пишу. И это ты виноват, что я пишу. Виноват по самые гланды.

21 декабря

Констанция конечно же считала, что сегодня поворачивается солнце. Я попыталась ей объяснить, что оно не поворачивается, но в 19.35 сегодня начинает медленно смещаться вверх. Солнцеворот — это только наше восприятие. К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут. Но солнце, как я уже сказала, ничего такого не замечает и никуда не поворачивается. Констанция терпеть не может, когда ее поправляют, сразу бесится, она тут же сбежала в свою конюшню в Сёркедален, а я не пошла к ней на праздник солнцеворота, который она устраивает сегодня вечером. Скорее в преисподней похолодает, чем я соглашусь праздновать удлинение дня. Моя мечта — дни короче некуда. Встал — и тут же снова в постель. Вот это идеальный распорядок. Все- таки Констанция какая-то глупая. Ничего-то она толком не знает. Вечно не может сообразить, в какую сторону переводить часы на летнее время. Если так и дальше пойдет, подруга моя плохо кончит, сядет на иглу — сразу, как только выяснит, что выездка и коняшки ее в жизни не прокормят.

Пыталась уговорить Кшиштофа остаться на Рождество. Я сказала, что мне будет неуютно здесь одной. Но он рвется домой. Я щедро заплатила ему, чтобы он вернулся. Папа тоже бы так сделал. Кшиштоф классный мастер. Скоро закончит уже второй бассейн. Я делаю его в папином вкусе. Мелкая плитка восьмиугольной формы, ультрамариновая, такая же была в бассейне отеля в Берлине, где мы останавливались в прошлом году на Пасху. Маме ультрамариновая понравилась бы вряд ли. Ей вообще трудно было угодить в таких вещах. Но теперь в расчет принимаются только мои воспоминания. Кшиштоф просто находка. Согласен на маленькие деньги, спит в самой крошечной комнате, ему нужно только тоненькое шерстяное одеяло и пепельница. Для меня загадка, почему Польша не добилась большего в этом мире. Видно, молятся слишком много. Кшиштоф так просто постоянно. Не представляю, о чем он без передыху молится. И знать не хочу. Когда умер папа римский, Кшиштоф целый день не брался за мастерок. Зато и до того, и после до черта плитки положил. Зачем я все это пишу, а?

24 декабря

Умаялась страшно. Все родственники, и с маминой, и с папиной стороны, все как один, заявились сегодня с подарками, чтоб поддержать бедную крошку. Все умело делают вид, что это совершенно нормально, когда дом не украшен к Рождеству и нет елки, но им тяжело, что я такая несчастная, и они тревожатся за меня. И не без оснований, чуть не брякнула я. А они как думали?

Когда последний посетитель ушел, я взяла «ягуар», да, папа, ты не ослышался, я взяла «ЯГУАР», потому что он теперь мой, так ведь, все здесь мое, или как? Так вот, я взяла «ягуар» и поехала в город, на альтернативное Рождество в Народном доме, прихватив все полученные подарки, потому что я прочитала в вечернем выпуске «Афтенпостен», что им не хватает подарков. Водить машину я, строго говоря, пока не имею права, но я цинично рассудила, что полиция не будет тормозить такую крутую тачку за пару часов до того, как со звоном колоколов на землю придет Рождество, как это принято говорить. Все прошло отлично. А вернувшись домой я нашла еще один подарок, от Кшиштофа. Уезжая, он оставил его на каминной полке. Милый, милый Кшиштоф. Это оказался диск, на котором некий Энтони с тоской поет о том, как бы ему хотелось быть женщиной. Я прослушала диск уже несколько раз и сейчас пишу тоже под него, Энтони поет, оголив нервы, это чистое страдание высшей пробы, и хотя беды у нас разные, мне помогает его боль, мне годится всякая боль, если настоящая. Кшиштоф весь день кладет плитку и весь из себя католик, но он совсем не прост.

Ежедневно в мире умирают почти 155 тысяч человек, выяснила я только что. Это 57 миллионов в год. 6458 в час. 108 в минуту. Вопрос, утешение ли это? И да. И нет.

25 декабря

Снова ночь, и я не могу заснуть, папа, я так адски злюсь на тебя. На долю Африки приходится всего 3 процента пассажирских авиаперевозок, и при этом 40 процентов авиакатастроф. Там нестабильные режимы, допотопные самолеты, некачественное обслуживание их. Все это ты отлично знал. Но тебе все равно понадобилось тащить с собой и Тома, и маму, вручить себя и их раздолбанным местным авиалиниям. Меня ты взять отказался. Я, видите ли, должна остаться дома и ходить в школу, а вот когда я в свой черед закончу юридический, ты снова отправишься в Африку, со мной и с мамой. Вот твои слова. А что за эсэмэску ты мне прислал, когда понял, что самолет падает? О чем ты думал? Что твое послание облегчит мою жизнь? Оно сделало ее еще тяжелее, неужели ты сам не понимаешь! Гораздо тяжелее, потому что я не могу избавиться от мысли, что вы все поняли, поняли, что падаете и никакой надежды, но в разгар паники у тебя хватило духа подумать обо мне, как я это переживу и как буду жить дальше. Папа, зная все это, невозможно жить, это же запредельно. У меня и нет желания жить. Питаюсь я в основном в ресторане Холменколлена. Нет сил ходить в магазин, готовить. Я знаю, ты не любил этот ресторан, его кстати и газета «Дагбладет» обозвала прессом для выжимания денег из туристов. Тебя раздражал тамошний шеф, хотя ты никогда не объяснял почему. Впрочем, теперь это не имеет значения. Меня шеф всегда встречает улыбкой. И раздевает взглядом, когда думает, что я этого не вижу. Зато и скидку обязательно делает. Можно подумать, для меня это важно. Как только получу права, задавлю его и скроюсь с места. Наезд с особым цинизмом, как говорится. У меня много странных мыслей. Не факт, что все их стоит записывать.

26 декабря

Сегодня заходила Констанция. Она догадалась, что я всех обманула и кукую одна. Но ничего не сказала. Очень разумно с ее стороны. Она принесла с собой рождественские вкусности, и я поела и куропатки, и бараньих ребрышек. Сама удивляюсь. Все такое жирное, жуть. Раньше я бы ничего подобного в рот не взяла, но теперь мне плевать на фигуру. Покойнику по барабану, какая у него фигура. Констанция спросила, не хочу ли я сыграть эпизодическую роль в спектакле, который театр ХГ ставит в январе. Наша ХГ осталась примерно единственной школой в Осло, где не перешли на капустники. Педсовет подозревает капустники в том, что они грешат матерщиной и пошлостью, а это как-никак частная чинная христианская гимназия, то ли дело театр, но Жаннетт ее шибко верующий папа все рано запретил участвовать в спектакле, его долго уламывали, рассказала Констанция, но этот папаша оказался еще праведнее остальных, и теперь мне предлагают попробовать себя на сцене. Роль очень маленькая, выйти и сказать несколько фраз, но Констанция считает, что мне полезно в чем-нибудь поучаствовать, все равно в чем, она все-таки свято верит, что стоит мне с кем-то пообщаться или хотя бы просто побыть среди людей или животных, как я снова начну радоваться жизни. Я без всякой задней мысли об этом упоминаю, совсем не хочу выставить Констанцию дурой, она ведь все это из лучших побуждений, она хорошая, в целом. Я обещала подумать. Это легче, чем упрямо опять сразу сказать нет.

28 декабря

Сегодня брала урок вождения. Ехала и думала: а что, если я сейчас выжму газ в пол и впечатаюсь в морду встречного автобуса, или на перекрестке Карла Юхана и Первого кольца поеду прямо, разгонюсь вверх на горку километров до двухсот и врежусь в стену королевского дворца? Вот это был бы номер, думала я. Но потом спохватилась — какая я эгоистка, ведь бедный инструктор, возможно, совсем не жаждет подобных подвигов, ведь он вряд ли только что похоронил всех близких, во всяком случае по его виду ничего такого не скажешь, и потом, у него второй комплект педалей и он наверняка бы успел затормозить: но сама мысль мне понравилась, отметила я, хотя на ней трудно было сосредоточиться, потому что инструктор взахлеб вспоминал, как он сам учился на курсах вождения в Стьёрдале. Похоже, он скучает по тому времени. Они часто ездили в Трондхейм, чтобы потренироваться на настоящих улицах и перекрестках. Он несколько раз помянул некий Принцев перекресток — судя по его рассказам, самый прекрасный во всей Норвегии. Во всяком случае, для обучения вождению перекрестка лучше не сыщешь точно. Он не сказал этого прямо, но, похоже, он влюблен в этот перекресток. Я поняла это по его тону. Я вообще многое чувствую по тону и голосу. Не то что Констанция. Она в лучшем случае может понять, весел сегодня ее конь или грустит. Из меня бы наверно вышел неплохой психолог. Если б мне этого хотелось. Но вряд ли я буду здесь, когда придет время определяться, ну, короче, как говорили древние, кто будет жив, тот увидит. А кто не будет, тот не увидит. Не очень-то справедливо, если вдуматься. Или как по-твоему, папа? Теперь можешь раскаиваться. Это сентиментально до идиотизма, что я обращаюсь к тебе, когда пишу. Прям как в кино: там, если малютка потеряла маму или папу, она всегда продолжает разговаривать с ними как с живыми, и зрители знают, что этот приемчик использован во всех фильмах про сироток, но мирятся с тем, что в еще одном фильме будет так же. Дело, видимо, в том, что мы относимся к смерти со страшным пиететом и поэтому так жалеем всех, кого постигла потеря. Типа — ого, смерть. СМЕРТЬ. Ну ни фига себе, типа. Но тем не менее писать мертвым нельзя. Это очевидный мне факт. Следовательно, я пишу не мертвым. А самой себе. Кому же еще? Так что вся затея с ведением дневника шита белыми нитками. Однако же я пишу, и мне это нравится. Похоже на комнату с зеркальными стенами и розовыми надувными мячиками, в которую Констанция затащила меня в Национальной галерее. Мы насмотрелись на себя со всех сторон, на всю жизнь хватит. Еще это похоже на зеркальную камеру в Техническом музее, где мы так часто бывали с папой. Внутри отражения возникает бесконечный ряд все более мелких отражений, но они все вместе — это ты, и тебе никуда не скрыться и ничего не сохранить в тайне.

Не знаю, это время дня делает меня такой глубокомысленной или это я с непривычки писать или потому, что умру. Вроде бы в мыслях появляется особая глубина, когда человек знает, что скоро умрет.

Но хватит уже — гашу свет, пока совсем не рассвело.

1 января 2006

Вчера утром вернулся Кшиштоф. Странное он выбрал время. И тут же потопал класть плитку. Это тоже меня несколько озадачило, поэтому я остановила его и напомнила, что у нас сегодня Новый год и что по случаю праздника хотя бы плитку не кладут, а он ответил, что еще как кладут, у них в Польше это обычное дело, но я ему не поверила и пригласила его в ресторан Холменколлена, заказала вина, поблагодарила за подарок, призналась, что такой красивой музыки не слышала уже очень давно, и он тут же, едва сдерживая слезы, рассказал, что его девушка нашла себе другого, а как он думал, спросила я, он весь год торчит в Норвегии, таковы женщины, сказала я, и что за самонадеянность такая, считать, что ты можешь годами отсутствовать, спать на полу с пепельницей чуть не под подушкой, а она должна изводиться где-то там в польской глубинке и ждать как дура набитая.

Мне нравится, когда мужчины в отчаянии и плачут.

Ближе к ночи мы вскарабкались на трамплин Холменколлен, сели на площадке и стали смотреть на фейерверки в городе, попробовали было заняться этим самым, но Кшиштоф был слишком пьян, оно, может, и к лучшему, короче, Новый год получился на славу. В мрачном взгляде на жизнь есть, как выяснилось, свой плюс: теперь меня гораздо легче приятно поразить.

Из планов на новый год у меня только один: попробовать умереть. Ума не приложу, правда, как это сделать. Традиционные способы такая мура. Все эти повеситься, застрелиться и тому подобное. Фу, вульгарно и пошло. Лучше всего разбиться на самолете. Но они, к сожалению, грохаются не так часто. Разве что в Африку податься? Но это такая морока… Ладно, подумаю еще.

2 января

Вчера меня благословил сам премьер-министр. Он обратился ко мне с речью. Возможно, и к остальным тоже, но я заметила только, что он говорит со мной. Он сказал, что я смогу преодолеть себя. Что каждого из нас ждет победа. Что дело именно в этом — не бояться, дерзать, мечтать и стараться создавать условия и обстоятельства, в которых мечты станут явью. В этом было что-то пугающее даже. Он как будто бы прочитал мои мысли и поддержал их от всего сердца. Он одобрил мое желание умереть. Правда, потом он долго нес какую-то белиберду про Ибсена.

3 января

Вчера и сегодня Кшиштоф меня избегает. Боится встретиться со мной взглядом. Я спросила почему и поняла — ему стыдно, что пытался соблазнить меня в новогоднюю ночь. Боится, что я запишу его в насильники, обозлюсь и выгоню вон. Хоть плачь, хоть смейся. Бывают же такие милые! Я велела ему не волноваться и об этом не думать. Не знаю, как там у них в Польше, но мы в Норвегии, и за окном 2006 год. Здесь парни и девушки все время занимаются добрачным сексом, фактически они именно до брака сексом и занимаются, и мне гораздо приятнее спать с ним, чем с этими богатенькими сынками в идиотских ушегрейках вместо шапок.

После моих слов Кшиштоф приободрился. И клал плитку до позднего вечера. Может, и сейчас еще продолжает. Немного странно, конечно, но не мне судить.

4 января

Констанция затащила меня на первую в этом году репетицию театра ХГ. Через две недели премьера, а я почти согласилась участвовать в спектакле.

В общем, ничего сложного. Надо перед первым актом выйти на сцену и произнести несколько фраз, потом еще несколько фраз перед вторым и еще раз в самом конце. Я цементирую весь спектакль, сказал режиссер. По-моему, он назвал меня рассказчиком или что-то вроде. Мне все равно. Не помню даже, как называется пьеса. Да и какая разница. Важно, как говорит Констанция, не сидеть в четырех стенах, а просто бывать с людьми или зверями.

10 января

Тяжелая неделя.

В школу не хожу.

Сижу дома и думаю, как все будет, когда меня не станет. Не могу решить, обязательно ли наводить порядок. Разобрать все и разложить по коробкам. Или пусть этим займутся уже другие? Но тогда они обнаружат кучу дорогих мне вещей, ничего для них не значащих. Письма. Фотографии. И отволокут их на помойку, а меня это не устраивает. Видно, придется распихивать все самой, но у меня нет сил, тошно даже думать об этом. Если б я оставалась жить, можно было бы сейчас все бросить как есть и разобрать через несколько лет, но я ж не остаюсь. Надо бы конечно освободить дом от вещей, потом продать его, а деньги отдать на что-нибудь доброе. Но и это выше моих сил. Похоже, оставлю все как есть. И пусть достанется дядям и тетям. Они, понятно, обрадуются. Если конечно у папы и у мамы не обнаружится детей, о которых они не рассказывали. А что? Я читала, что так бывает сплошь и рядом. С маминой стороны скорее всего нет, а вот с папиной… В любом случае, я этого не исключаю. Тем более что меня это вообще не касается. Меня здесь не будет, значит, мне и слова давать не положено. Умирая, человек бесповоротно убирает себя из кадра. Естественно, я походила по интернет-форумам самоубийц. Думала, найду там единомышленников, но стало только противно. Многие младше меня, а причины, которые толкают их на смерть, абсолютно никакие. Они не дозрели до того, чтобы захотеть умереть по-настоящему. Или они хандрят, не пойми почему, или их бросила девушка, или им приспичило отомстить родителям, которые их, видите ли, не понимают. Смерть — это же так романтично, в смерти есть величие, им кажется, она может быть началом чего-то или даже местью кому-то, эти сопляки ни черта не смыслят в том, с чем заигрались. Детский сад, штаны на лямках. И все время названивает Констанция, пристает то с репетициями, то с коняшками и прочими четвероногими (с коняшками сейчас поменьше, что да, то да), и я говорю, что давно выучила свою роль, вру, конечно. Я попробовала почитать сценарий, но меня через три секунды одолела скука, во всяком случае через шесть точно.

11 января

Сегодня общалась с психогейром. Его борода еще отросла. Он сказал, что я молодец, ему нравится, как аккуратно я посещаю наши встречи, это хороший знак, к тому же, отметил он, я выгляжу лучше, и это тоже его порадовало. Знал бы он! Сказал, уже давно заподозрил, что я подумываю о самоубийстве и даже хотел предпринять кое-какие меры, как он выразился. Но я не сплоховала. Обвести его вокруг пальца оказалось поразительно легко, учитывая все эти его многотрудные институты и огромный опыт работы с такими, как я. Просто я сказала ему, что действительно подумывала покончить с жизнью, но чем дольше я прокручиваю в голове эту мысль, тем больше понимаю, что люблю жизнь.

Я же не дура. Оно мне надо, чтобы меня посадили под замок, если психогейр решит, что я представляю угрозу для самой себя.

15 января

Вчера была на репетиции. Премьера 20-го, то есть через пять дней. Все на взводе. Можно подумать, это в самом деле важно — как все пройдет. Они вообще не видят дальше своего носа. Если им хорошо, они радуются, идиотски и навязчиво, когда они в панике, то тревожатся и суетятся — тоже ужасно глупо, и злятся по-дурацки, это очень раздражает. Наверное, они просто тупые. Вот и все. Они ничего не смыслят в жизни и считают себя бессмертными. Надо же, еще год назад я была такой же, как они.

Пока я торчала на сцене, вспоминая и доучивая последний кусок текста, мне в голову пришла одна мыслишка. Она нравится мне все больше и больше, при всей ее супердраматичности и в общем-то детскости. Я пока не скажу, что это за идея. Хочу еще немного ее обмозговать. Но она дьявольская.

16 января

Была на уроке вождения, испытала заодно приятное переживание или новый опыт, не знаю, как правильнее назвать. Инструктору показалось, что я рулю слишком нервно, что было правдой, ведь я как раз думала о том, до чего осталось четыре дня. Инструктор стал задавать мне разные вопросы, чтобы направить мои мысли в другую сторону, моя езда сразу выправилась, но приятным было совсем даже не это, а то, что я не проговорилась о случившемся. А разыграла все так, как будто бы моя прежняя жизнь так и идет своим чередом. И мой инструктор не заметил подвоха. Я рассказывала о маме, что она много лет сидела дома сперва с Томом, потом со мной, короче, никаких шансов применить свое блестящее образование, а теперь задумала вдвоем с подружкой открыть мебельный магазин на Сант-Ханс-Хаугене, и они уже ведут переговоры с одной итальянской фирмой, которая недалеко от Рима, мебель будет очень дорогая, эксклюзив, столы, стулья и все прочее, но мама уверена, что на это есть спрос, она прощупала почву, а папина фирма поможет им с начальным капиталом, я рассказывала о папе и о Томе, который год с небольшим назад закончил юридический и вот-вот начнет работать в папиной фирме, и о том, как здорово идут у папы дела, я назвала нескольких их клиентов, инструктор кивнул и присвистнул. Я вела машину на восемь с плюсом, как заправский водила, похоже, у вас очень крепкая и хорошая семья, сказал инструктор, а я ответила, что так оно и есть.

17 января

Я приняла решение. Сразу стало легче. И я уже занялась приготовлениями.

Сегодня купила в «Скандинавском альпинистском снаряжении» двадцать метров веревки. Самой-самой лучшей, по их словам. Легкая, прочная, чуть-чуть эластичная. Зеленая. У них были и другие цвета, но в зеленом есть что-то особенное, возможно, это из-за маминого платья. Зеленого. Оно было у нее всегда. И оно было самой маминой вещью, мама — это мама в зеленом платье. Продавец сказал, что веревку недавно привезли и что она может храниться долго, но не бесконечно. Я ответила, что это нестрашно, она понадобится мне на днях. Ну и все, больше ничего не сказала.

Я помню, что не так давно я писала, что распространенные способы самоубийства противны мне своей вульгарностью. Но, представьте, выбранный мной вариант заставил меня изменить свое мнение. Ни много ни мало. Сама не ожидала.

Я сделаю это во время премьеры. В самом конце спектакля. Стоя в одиночестве на сцене и произнося положенные слова, я подам знак Вальдемару, который должен сверху подсвечивать меня, и он скинет мне конец веревки, которую я загодя привяжу к балке; Вальдемар наверняка согласится; он уже полтора года смотрит на меня таким взглядом, в общем, с ним все ясно; причем он знает, что шансов у него нет, но Вальдемарчик готов на все, лишь бы не расставаться с надеждой. А потом я спокойно и чинно залезу на книжный шкаф, который служит частью декораций, и уже стоя там, договорю свой текст, надену петлю и спрыгну, моего веса, я надеюсь, хватит, чтобы веревка, натянувшись, переломила мне шею, я посмотрела в интернете, еще как хватает, если только я рассчитала правильно.

Таков мой план. Особенно бодрит, что все это произойдет на глазах педсовета и родителей, по большей части считающихся, естественно, самыми благочестивыми, добрыми самаритянами нашего города, они будут в полном отпаде и станут искать виноватого, кто же сплоховал, кто не сделал все, чтобы помочь мне прожить этот трудный период. Обо мне долго будут судачить.

Еще меня радует, что эта затея совершенно не в моем стиле. Кто бы мог подумать, что меня прельстит такая финальная сцена. Кто бы мог подумать, что во мне пропадает великая актриса.

18 января

Я была уверена, что если я когда-нибудь решусь на то, на что я теперь решилась, то буду жутко нервничать и трястись, но я спокойна и расслаблена. Чувствую, что готова. Так хорошо мне давно не было. Констанция высказалась по этому поводу сегодня. Ты выглядишь гораздо лучше, заметила она. Спасибо, сказала я. А она поинтересовалась, как насчет лошадок — теперь я готова? Я ответила «может быть» и предложила попробовать на следующей недельке, после театральной премьеры.

Где-то я читала, что собирающиеся уйти из жизни — эгоисты. Им плевать, что остающиеся будут чувствовать вину или раскаяние. Это правда, меня подобные мысли не посещают. Такой безмятежной я не бывала много лет.

Прогуляла второй урок и незаметно пробралась в физкультурный зал, привязала веревку. Узел получился о-го-го, выдержит наверняка.

Стала искать Вальдемара, чтобы уговориться насчет веревки, но сказали, он ушел домой — сестренка заболела, а родители заседают в Стортинге или где-то еще, так что с ней должен сидеть он. Обычная история. Вольдемар, добрая душа, слишком хорош для нашего мира. Правда. Через несколько лет наверняка тоже подсядет на иглу, как Констанция.

Я подумала, что нужно написать родственникам письмо. Первыми в дом наверняка войдут Биттен и Тронд. На столе их должно ждать письмо. Но писать собираюсь только о практических вещах. Никакого нытья про горе и тоску, никаких прощаний. Сдержанно и просто. Напишу, что родственники могут поделить между собой все, что есть в доме, но сам дом надлежит продать и на вырученные деньги учредить фонд или комитет или не знаю что имени меня, куда смогут обращаться те, кому невмоготу жить. То есть человек не просто хандрит, а готов вот-вот свести с жизнью счеты, как я это сделаю через два дня. В фонде будут выдавать вспомоществование, чтобы человек мог куда-нибудь съездить, или купить стиральную машину или лодочный мотор, мало ли что, или еще как-то порадовать себя. Управляющие фондом не имеют права следить, как деньги расходуются; их дело только убедиться в том, что проситель действительно отчаялся настолько, как он это описывает. Например, они могут позвонить друзьям просителя и расспросить их. Проситель должен указать контактных лиц и вообще побольше о себе рассказать. Фонд помощи суицидалам имени Юлии. Что-то в этом роде. Мне нравится, что я буду значиться в карманном справочнике некоммерческих фондов, с которым не расстается половина нашего выпускного класса. Каких только идиотских фондов там нет!

Вчера я позвонила риелтору и рассказала, где мой дом расположен, когда он был построен, какова его площадь, планировка, вид из окон и прочее, и он ответил, что не может ничего утверждать, не видя дома, но ему кажется, что речь идет о доме в пятнадцать — двадцать миллионов приблизительно. Я на мгновение дрогнула и подумала, что могла бы продать дом и еще много лет как сыр в масле кататься, перебраться хоть на Канары, но потом сообразила, что все это чушь, что и на Канарах мне будет точно так же хреново, а кончать с собой в чужом незнакомом месте, где я никого не знаю, где меня непонятно кто найдет, не хочется, так что лучше придерживаться разработанного плана и довести его до конца.

Еще в письме надо распорядиться относительно похорон. Биттен отлично со всем управится. Насколько я помню, похороны в нашей семье проходили всегда достойно. Биттен никогда не изменяет чувство меры. Все похороны под ее патронажем выдержаны от начала до конца в строгой простоте, никакой нарочитости и оскорбительных излишеств. Пусть все будет совсем скромно. Короткая панихида, во время которой приходской органист играет то, что обычно полагается, никаких подружек покойной, декламирующих стихи Бьёрна Эйдсвога или собственные вирши. Сеанс заканчивается в церкви, продолжения не будет. А прах потом, при какой-нибудь оказии, пусть развеют в Африке там, где погибли мама, папа и Том. Я хочу быть вместе с ними. Хочу, чтобы мой прах смешался с их прахом. К тому же в этом что-то есть, быть развеянной над Африкой. Как знать, возможно, мои останки приземлятся поблизости от дерева, под которым в фильме «Из Африки» похоронили Дениса Финч Хаттона. Я обожаю этот фильм. Дерево на вершине холма посреди колышащегося моря джунглей, к которому несколько раз в неделю приходят львы. При минимальной везучести место, где разбились мама, папа и Том, выглядит точно так же, как у могилы Финч Хаттона. Авиакомпания предлагала мне слетать туда и увидеть это место собственными глазами, психогейр уверял, что мне обязательно нужно это сделать, чтобы быстрее отработать эту часть процесса реабилитации, но я не смогла. И сказала психогейру, что он может смотаться туда сам, раз он такой энтузиаст. Но зато мой прах доберется туда.

19 января

Ночью я не спала. Но усталости не чувствую. Отосплюсь после смерти. Слонялась по дому просто так. Долго сидела в родительской спальне. Полистала фотографии. Наткнулась на ту, где мы с Томом чиним моторку посреди фьорда. Ужасно милые и счастливые. Пять минут спустя папа стал заводить мотор и свалился за борт, угодив на громадную ядовитую медузу. Маме пришлось сесть на весла и самой везти нас на берег. Мы еще много лет помирали со смеху над этой историей. Те люди, в чьи руки попадет альбом, не будут знать, что было до и после того момента, который запечатлен на снимке. Констанция обожает ходить на барахолки. Поэтому мы все время таскались на школьные базары. Иногда нам попадался альбом с фотографиями. Альбомы вызывали у нас странное чувство. Дорогие кому-то люди. Кошки, псины, виды, домики. Возможно, и наши фотоальбомы тоже окажутся на барахолке. Хорошо бы, их купили нормальные люди. Впрочем, какая разница.

Ближе к утру я разбудила Кшиштофа и спросила, не хочет ли он выпить вина и сыграть в «Людо». Он хотел. Кшиштоф рассказывал мне про Польшу, четко, как учитель. И еще про то, чего он хочет добиться в жизни. Все просто и понятно. Он собирается и дальше класть плитку и полон амбиций представлять Польшу на «Мастере-2007» (это вроде Олимпийских игр в разных ремеслах, если я правильно поняла), который пройдет в Японии, в городе, названия которого я никогда не слыхала и тут же, естественно, забыла. Ну и черт с ним. Долго я здесь не задержусь, на фига мне запоминать, ведь все, что будет после моего ухода, меня не касается. Если Кшиштофу не мешать, он может часами рассказывать про свою любимую плитку, как ее надо укладывать. Это святое. Ну а кроме того, он бы не прочь найти себе девушку, жениться, нарожать детей, в общем, все как полагается, а еще ему очень хочется машину, особенно «БМВ», именно такую, как есть, то есть была, у папы. Я сказала, что он может ее взять, папину «БМВ». Она стоит в гараже. Кшиштоф решил, что я его разыгрываю, но только что я вписала этот пункт в распоряжения для Тронда и Биттен. «БМВ» пусть отойдет Кшиштофу, написала я. Это не шутка и не ошибка. Машину надо будет переписать на его имя, я это оплачу не сама, но деньги спишут с моего счета, денег на счетах завались, они достались мне так ужасно и так нелепо, и я даже не успею ими воспользоваться, но я часто думаю про папину эсэмэску, про фразу, чтобы я делала то, что мне хочется. Это развязывает мне руки. Получается, что, раз мои поступки соответствуют моим желаниям, папа безоговорочно меня поддерживает — во всем. А значит, папа тоже считает, что неплохо отдать машину Кшиштофу. И согласен на мой последний шаг. Это будет уже завтра. Странное ощущение. Получается, последние сутки моей жизни кончились.

Совсем забыла — после школы я заходила к психогейру. Напоследок. Нет, ему я об этом конечно не сказала. Он заметил, что у меня усталый вид, я объяснила, что плохо спала последние дни, но что чувствую себя тем не менее нормально. Ему все это не понравилось. Он хотел бы видеть в некотором приближении норму, как он выразился. Чтобы я делала то, что все делают, и так, как все. Проще говоря, жила бы так, как живут остальные люди. Более или менее вовремя ложилась бы спать, вставала с таким расчетом, чтобы успеть принять душ и позавтракать, ехала на метро в центр, нормально, без спешки шла по Королевскому парку и оказывалась в ХГ за пять минут до начала занятий, чтобы еще поболтать с подружками, как психогейр их называет. Ему бы хотелось, чтобы я делала себе в школу бутерброды, лучше бы с домашним хлебом, он дал мне рецепт ржаного хлеба, который они с женой пекут сами уже лет двадцать, потому что он очень поднимает настроение, ибо когда человек правильно питается и достаточно много двигается, то самочувствие улучшается, а страхи исчезают. Все-таки мой психогейр ужасно простодушен. Больно думать, что все психологи такие же, мой ведь наверняка высоко котируется в их тусовке, таких, как я, новичкам не доверяют. Они-то еще дальше от реальности, если даже опытный специалист у них — этот мой психогейр. Ужас. Надо бы мне познакомить его с Констанцией. Они бы нашли друг друга. Скакали бы на коняшках, бегали бы полуголые по лесу, ели домашний ржаной хлеб и были бы счастливы вместе.

Я с удовольствием думаю, что, когда завтра вечером меня не станет, психогейр начнет анализировать: не было ли в моем поведении чего-то подозрительного, настораживающего, и придется дяденьке признать, что я обвела его вокруг пальца, перехитрила, а это серьезный промах. Для психотерапевта не лучшая рекомендация, что его клиент покончил с собой. Чего-то коллега недоработал, естественно полагают другие психотерапевты и потом смотрят на него свысока, дразнят и подковыривают, в общем, третируют как могут.

Сегодня мы говорили о том, что жизнь бесценна. Он хотел втолковать мне, что жизнь — это то, от чего человек не вправе отказаться только потому, что она послала испытание. Жизнь — это бесценный дар, который дается нам один-единственный раз. И слава богу, сказала я, а он сказал, чтобы я так не говорила. Я спросила, откуда он знает, что жизнь не будет дана нам снова, и тут же выяснилось, что у нас нет способов узнать это наверняка, ну а тогда не надо говорить, что раз один-единственный, сказала я. И добавила, что вижу, куда он клонит, но у меня на этот счет свое мнение. Напротив, сказала я, повсюду на планете кипит жизнь, и он неправ, все неприятности как раз от переизбытка людей. Мы то и дело читаем об этом в газетах. Нас становится слишком много, мы истощаем землю, истребляем воду, и не только. Ну исчезнет кто-то из нас — тоже мне проблема. Да, проблема. Для живых, для тех, которые остаются, ответил психогейр. Но у меня никого не останется, напомнила я. Это меня все оставили, а мне просто хочется догнать их. Но у тебя останутся друзья и родственники и твоя будущая семья, если заглянуть вперед.

Если бы я решила так сделать — о чем я, естественно, не помышляю, — но предположим: так вот, чего бы я лишилась, умри я сейчас?

Ты бы лишила себя всех радостей: дружбы, любви, ржаного хлеба и лыжных походов, сказал психогейр.

А также глобального потепления (это уже я ему), птичьего гриппа, взрывов в метро, Третьей мировой, парня, который меня бросит, и экзаменов, к которым мне не хочется готовиться, и кошмаров, в которых папа, мама и Том падают, взявшись за руки, а кругом бьются стаканы и бутылки, кричат в ужасе люди, орут дети и болтаются выброшенные кислородные маски.

Ты не права, сказал психогейр. Да, в жизни есть и жестокость, и страх, и несправедливость, но прийти в этот мир — привилегия. И аргумент, что не надо заводить домашних животных, потому что они умирают, а это грустно, не выдерживает критики. Очень немногие из нас предпочли бы не рождаться. Бедность, болезни и тяжелые мысли, даже войны и нищета лучше небытия. Я полагаю, в этом сходятся почти все люди.

Мы говорим не о домашних животных и не о рождаться — не рождаться, ответила я. Мы говорим о том, что иногда человека тянет развязаться со всей этой канителью, потому что он устал, ему ничего не хочется и он не верит, что когда-нибудь все снова станет хорошо.

Психогейр очень пристально на меня посмотрел, ну, думаю, сейчас позвонит, чтобы меня забрали в психушку, или выпишет мне убойные лекарства, но он только улыбнулся и сказал, что я маленькая хитрюга, и распрощался до следующей недели.

Поговорила с Вальдемаром. Он согласился скинуть мне веревку. Ему я объяснила, что конец пьесы вяловат, и если я понарошку повешусь под занавес, то это придаст динамичности. Ему идея понравилась. Похоже, у Вальдемара получше с юмором, чем я думала. Сестренка его, кстати, поправилась уже. А предки сидят в Стортинге оба, каждый от своей партии. Отец от христианских демократов, а мама — от левых. Но дома они о политике не говорят, сказал Вальдемар. Только играют в «Скраббл».

Среди прочего психогейр посоветовал мне завести собаку. Когда человек подавлен, то общение с собакой часто делает его счастливее, говорит он. Надо же, все вокруг твердят, как мне полезно общаться с животными, достали уже. Психогейру я ответила, что у меня аллергия на собак и я сдохну, если заведу щенка. А он сказал, что есть специальные неаллергенные собаки, некоторые в это не верят, но у его сестры как раз имеется питомник по разведению таких спецсобак, и сестра утверждает, что каждый помет щенков все менее и менее ад- лергоопасен. Я спросила, аллергик ли его сестра, оказалось — нет. Тогда я красноречиво промолчала, давая психогейру возможность самому заметить полное отсутствие логики в его пассаже, но не тут- то было. Наоборот, он предложил смотаться в питомник вместо следующей встречи. А поговорим по дороге, в машине, сказал он. Старый козел. Хотя, с другой стороны, у меня же нет никакой аллергии.

Когда я дома, то постоянно ставлю диск, который мне подарил Кшиштоф. И как только предыдущая песня заканчивается, сама начинаю напевать следующую. Это же надо! Странно, что, когда ты одержим каким-то желанием, тебе совершенно понятна и близка одержимость другого, пусть даже по иному совсем поводу. Стремление Энтони стать женщиной оказалось созвучным моему стремлению умереть. Фразы, которые он поет, я воспринимаю нужным мне образом. Мой мозг как будто бы отторгает истинное содержание песен и конвертирует слова в другую валюту. Тоска, направленная в одну сторону, с такой же силой устремляется и в другую. Тоска пересохраняется, как файл в другом формате. Ничто не исчезает. Просто меняется кодировка. А объем и сила тоски остаются неизменными.

Была генеральная репетиция. Все прошло отлично, но завтра будет еще лучше. И с существенным дополнением в конце.

20 января

Так и не спала опять. Вздремнула под утро, но не уснула. Это мой последний день на земле, так что ничего страшного в недосыпе нет, боюсь только, как бы я не стала из-за этого хуже соображать. Самочувствие странное, я еще в большем смятении, чем обычно, так что остается только верить в правильность принятого решения, поскольку, когда я его принимала, я еще вполне была собой. Все утро я обмусоливала эту мысль и постановила, что буду действовать по задуманному сценарию. Еще решила не ходить в школу, а остаться дома: послушать музыку, прибраться и, может быть, сгонять потом в центр — покушать в «Маме Индии». Это любимый ресторан мамы с папой, к тому же он в двух шагах от школы. Я закажу себе курицу «тика масала виндалу». Жутко острая, но папа всегда брал только ее, а мы все откусывали по кусочку, и он потешался над нашими гримасами, когда мы хватали ртом воздух, нашаривая графин с водой. Отличное блюдо для последней трапезы. Отправила эсэмэску Констанции, что школу я прогуливаю, но приду задолго до спектакля.

Хочу сказать — и для меня это важно, — что я делаю так не ради того, чтобы привлечь к себе интерес и всех озадачить. Я долго обо всем этом думала. И понимаю, что это довершит трагедию моей семьи, но я не могу иначе. Со дня их гибели я ни от чего не получаю радости и чувствую, что и дальше будет так же, если не хуже. Это никому не в укор сказано. Ни друзья, ни родные пусть не угрызаются, что не были достаточно внимательны. Пусть примут все как данность и не думают, что, если бы они чаще заходили ко мне или звонили, все бы было иначе. Нет, иначе быть не могло. Это должно было случиться раньше или позже. Не сердитесь на меня.

За окном роскошная зима. Горы снега. Я просидела несколько часов, глядя на нее. И на Кшиштофа, который сгребает снег. По собственной инициативе. Все же он очень милый. Придется бедняге наверно возвращаться в Польшу. Но зато вернется с автомобилем. Семью, жену и детей пусть сам себе добывает. Я оставила конверт с письмом типа рекомендации, где я пишу, что он отличный работник, ответственный, исполнительный и вообще надежный человек. Я написала точно так, как написал бы папа. Один в один. А теперь я сяду в метро, доеду до Национального театра, пройду через Дворцовый парк, съем в «Маме Индии» курицу «тика масала виндалу» и умру.

Мама, папа и Том, я иду к вам.

Остальные, спасибо и прощайте.

3 февраля

Тут такие дела…

Даже не знаю, с чего начать.

Я жива. И это факт, зафиксированный медиками. Говорят, я была в отключке десять дней. Я живу. Ну, в общем, я не умерла под занавес спектакля. Мне хочется еще много чего написать, но, говорят, у меня голова не в порядке, теперь мне надо идти сканировать ее, а писать мне не разрешают. Чтобы не напрягаться, говорят они.

А еще мне предложили работу.

4 февраля

В следующий раз я куплю старорежимную простую веревку, без эластана, а не новомодное альпинистское снаряжение из специализированного магазина. По словам Констанции, случилось вот что: спрыгнув с книжного шкафа, я грохнулась об пол, опрокинулась на спину и стукнулась затылком об идиотскую наковальню, которую режиссер приволок на сцену в последний момент, потому что понял, что там не хватает именно наковальни. От удара я качнулась в другую сторону, ударилась о наковальню теперь уже левым виском, потеряла сознание и некоторое время так болталась, наискось вздернутая за шею, в полуметре от сцены, время от времени загребая по ней ногами. Сначала никто не среагировал даже. Зрители были шокированы, хотя многие решили, что так положено по сценарию, в общем, пока режиссер добежал до сцены, я была уже почти синяя и к тому же в коме из-за этих двух ударов головой.

Пока я была в отключке, журналисты оттянулись всласть. Это была первополосная новость во многих норвежских газетах, и за границей тоже откликнулись, насколько я понимаю. Я думала, что они деликатничают в случаях самоубийства, но оказалось, что попытка покончить с собой — это совсем другое дело, тем более такая до смешного пафосная. Если бы мой план удался, его бы годами обсуждали и мне бы, наверно, подражали, но раз моя затея провалилась, то теперь и сама попытка выглядит досадной оплошностью, чем-то неопасным и отчасти постыдным. В ней можно углядеть отчаянный крик о помощи, словно бы я искала, с кем поговорить, хотя в том-то и соль, что у меня вообще пропало желание разговаривать. Я уже наговорилась, и не надо мне ничьей помощи, я хотела исчезнуть — и все, но я не исчезла, а живу дальше и чувствую себя еще более озлобленной, черт бы подрал этих кретинов из альпинистского магазина, которые продали мне эту дурацкую эластичную веревку.

7 февраля

Вчера я выбросилась из окна больницы, но из-за тумана в голове не заметила, что по какой-то идиотской причине меня ночью перевезли с седьмого этажа на второй. Так что я мягко, как на шелковое одеяло, приземлилась в самый, видимо, большой в этом мире сугроб, и за мной тут же прибежали два легиона врачей и санитаров. Я должна была пообещать, что больше не буду, и я пообещала, а сама скрестила пальцы, потому что я им соврала. Разве мне можно верить?

8 февраля

Видимо, они не могут упечь меня в психушку без моего желания, хотя у них руки так и чешутся, но они вынуждены спросить моего согласия, потому что я выгляжу слишком нормальной, говорят они, я недостаточно сумасшедшая и к тому же дееспособная. Тоже мне открытие, ясно, что я нормальная, это мир свихнулся, ну какое ему, казалось бы, дело, что кто-то больше не желает жить, что в этом ненормального, скажите на милость? Поэтому, когда они спрашивают, не хочу ли я после выписки из больницы на несколько дней лечь понаблюдаться за умственным статусом, я, естественно, отвечаю нет. И они еще утром говорили, что теперь психогейр придет поговорить на эту тему, но я уверена, что этот зануда будет опять уговаривать меня завести собаку. Здесь все меняются в лице, когда начинают со мной разговаривать, до того им меня жалко. Для них я очаровательная девчушка, на которую обрушилось такое огромное горе, что оно кажется непреодолимым, но это не так, говорят они мне, немного потерпи, время лечит все. Слышать такое в больнице вдвойне абсурдно, медики лучше других знают, что время не в состоянии вылечить все раны, некоторые — да, лечит, согласна, но далеко не все, от некоторых ран, и внутренних и внешних, люди умирают, и в больнице раны смертельные встречаются гораздо чаще, чем в других местах.

В разгар этих препирательств мне предложили работу. Оказывается, существует журнал «Самоубийца», рассчитанный на тех, кто надумал покончить с собой. Никогда о таком не слышала, но он однако существует, и главный редактор только что умер (surprise!), и не возьмусь ли я возглавить журнал? Они там измучились, жуткая текучка кадров, состав редколлегии постоянно меняется. Ко мне они обратились, потому что я благодаря своей неудачной попытке обрела известность и они надеются, что если я буду их, то есть нашим, лицом, то мы громче о себе заявим. Многие из тех, кого обуревают мысли о самоубийстве, страдают заниженной самооценкой, нам, говорят они, нужен какой-то лидер, VIP, чтобы вокруг него сплотиться. Не упомню всего, что они говорили, но подумываю взяться за это дело, все-таки будет чем заняться, пока я анализирую и перевариваю события последнего времени.

Сначала пришел журналист и стал расспрашивать о том, что произошло и как я дошла до этого. Видимо, я показалась журналисту хваткой и сильной, он посоветовался с остальными, и они явились уже втроем или вчетвером и предложили мне стать редактором, потому что у меня отлично получится. Думаю, тут они правы. Гораздо проще подбодрить или дать совет другому, чем как следует разобраться с собственной жизнью. Мне кажется, я отлично справлюсь с этой работой.

Журналист спросил меня, какой совет я могу дать людям, решившим покинуть этот мир, и я ответила, что утром им надо встать пораньше, опрятно одеться и заняться необходимыми делами. Желание умереть не извиняет того, что человек бродит с полоумным видом, немытый-нечесаный и валяется в кровати до обеда. Все выслушав, они предложили мне написать на основе этого разговора передовицу, вроде как тест, чтобы удостовериться, что я гожусь для этой работы. Статья у меня уже готова, я продолжала в том же духе. Что думающие о самоубийстве должны вести себя прилично. Или уже сделай то, о чем ты думаешь, или возьми себя в руки и займись своей жизнью. Мне кажется, это большая ошибка — держать нас в шелковых перчаточках, баловать, чистить перышки и заговаривать зубы. Наоборот, друзья, родные и специалисты должны вести себя жестко, требовать, чтобы мы принимали душ, и на день рождения дарить нам будильники. Но много ли я могу, когда доходит до дела? Внезапно я почувствовала себя сильной. Но с туманом в голове. Возможно, они не спросясь пичкают меня лекарствами. Надо не забыть спросить.

11 февраля

Цирк целый день. Здесь сегодня побывали все. И смотрят они на меня как на милого крольчонка, который сломал лапку, какого-нибудь Нюссе или Людде.

Тронд и Биттен долго болтали обо всем на свете, однако же ни разу не помянули моего прощального письма, конечно давно ими найденного и прочитанного. Они принесли торт наполеон. Странная идея. Они, видно, по случаю субботы ходили за покупками, шли мимо «Пекаря Хансена», и Биттен, это наверняка ее инициатива, предложила купить мне кусочек, потому что все знают, каково больничное питание, и Тронд хоть и сомневался, но не протестовал, ведь Биттен отлично разбирается в тонкостях человеческого общения, и он это ценит. У нее особое чутье, но согласитесь, все-таки перебор — принести суицидальному подростку кусок наполеона. Именно Наполеона. Идеи его были по-своему неплохи, но потом он чокнулся на почве мании величия, и это стоило человечеству множества жизней, и, хотя в данный момент я своей не дорожу, у меня не вызывают симпатии люди, которые разбрасываются чужими жизнями. Как кто распорядится своей жизнью — это личное дело каждого, но мы не вправе пускать в расход чужую жизнь или судить о ней свысока. Мы проходили Наполеона в гимназии месяца полтора назад, и я совершенно не следила за уроком, но что-то видно в голове отложилось. Ну надо же.

Пока Тронд и Биттен, ведя беседу, искоса поглядывали на торт, гадая, когда я к нему приступлю, я украдкой смотрела на экран телевизора, висящий в ногах кровати. Там повторяли церемонию открытия туринской Олимпиады. Все эти церемонии очень похожи, но здесь были две-три стильные находки, а когда Бельмондо зажгла огонь, меня проняло до слез, хотя звук был отключен. Тронд с Биттен, разумеется, подумали, что я вдруг вспомнила маму с папой и Тома и что чуть было сама не умерла, я не стала их разубеждать, но решила их порадовать, откусила кусочек торта и сказала: «Ой какой вкусный».

Потом пришел Кшиштоф с цветами. Похоже, он потрясен до глубины души. Он приходил впервые. Скорей всего, в Польше самоубийства не практикуются, запоздало догадалась я. Там жизнь считается божьим даром. Они и абортов не делают. Я так и вижу эти толпы детей. Очень картинно — польские дети со значками «Солидарности» на лацканах. Я поблагодарила за цветы и сказала, что он может оставить себе «БМВ», хоть я не умерла, и он очень обрадовался.

Потом пришла Констанция и притащила в корзине щенка. Мне в подарок. Она знает, что животных не дарят, но это исключительный случай, сказала она, мне нужен щенок, и немедленно, мне необходимо о ком-то заботиться, о ком-то настолько трогательном, что уже не думаешь, нужен он или нет, и на автопилоте начинаешь любить, опекать и строить дальние планы. Это она хитро придумала, надо отдать ей должное. Щенок действительно прелесть. Лабрадор. Я решила назвать его Финч Хаттоном, в честь Дениса, потому что я вдруг осознала, что он тоже разбился в Африке на своем желтом самолетике, ну то есть в фильме он был желтым, разбился вместе с бедными африканцами, но в больницу собакам нельзя, и Констанция пообещала каждый день тайком проносить Финч Хаттона в сумке, а если у малышни из детского отделения начнется астматический приступ, мы от всего открестимся. Психогейр тоже явился. Этот примерно час восторгался щенячьей инициативой Констанции. Как здорово придумано. И так вовремя. Кшиштоф не понимал из его рулад ни слова, но сидел, поддакивал, думал о «БМВ», лоснясь от удовольствия, и доедал наполеон. Психогейр сказал, что теперь, когда у меня появился щенок, мы можем встречаться реже. Он считает, что все уладится само собою, но все же иногда нам стоило бы видеться, чтобы психогейр был уверен, что я двигаюсь в правильном направлении. Поразительно, что его до сих пор не уволили. Я уже один раз перехитрила его и запросто могла бы перехитрить снова. Я спросила его, а бывает ли, что собаки кончают жизнь самоубийством? И он надменно ответил: нет, это немыслимо.

Просто собаки слишком правильные. И поэтому не видят дальше своего носа. Они очень симпатичные, пока щенки, но потом делаются обыкновенными. Я замечаю, что стала скептически относиться к существам, которые покорно хавают что дают и не понимают, что есть и другой выход.

Потом Кшиштоф ушел домой класть плитку, а Констанция и психогейр долго еще беседовали, сидя у моей кровати. По-моему, в основном о собаках и коняшках, точно не знаю. Я была слишком сонная, чтобы вникать. Клевала носом и вполглаза смотрела Олимпиаду. Но они с удовольствием общались, и, пока они трепались, Кари Тро взяла серебро в могуле. Она пышет энергией и довольством собой. И в целом болезненно бодра. Что-то тут нечисто. Надо разузнать, нет ли у нее собаки.

12 февраля

Олимпиада целый день. Сноуборд, биатлон и что-то еще, уже забыла. Валялась в кровати и смотрела телик, полуприкрыв глаза. Норвежец по имени Ларе выиграл в прыжках с трамплина. Сказали, что он из Восса. Кари Тро оттуда же. Он гоже большой бодряк, но не такой безмерно самодовольный, в нем больше сдержанности, к счастью. Возможно, в Воссе особая атмосфера. Надо бы изучить ее получше, пожалуй, мне стоит смотаться туда и сделать репортаж, посмотреть статистику самоубийств. И процент особаченности населения. Констанция приводила Финч Хаттона. Я стараюсь крепиться. Но он конечно очень трогательный. Лижет мне руки и вообще классный.

14 февраля

Я вдруг совершенно раскисла. Подозреваю, они стали снимать меня с лекарств. Готовят к отправке домой и хотят посмотреть, как я отреагирую. Дурацкий психогейр нашептал, видимо, что, раз у меня появилась собака, меня можно отсылать домой, как только восстановится после травмы голова. Я не хочу домой. В больнице гораздо лучше. Мне нравится, что все время заходят люди поинтересоваться, как я себя чувствую, и узнать, не надо ли мне чего.

Из-за того что я не учла эластичность веревки, все очень усложнилось. Если бы все прошло по плану, теперь бы уже все закончилось. И я была бы свободна. А так, именно свободы мне и не видать. Маятник со всего размаха качнулся в обратную сторону.

Я потерпела фиаско и одновременно получила в дар жизнь, это слишком сложное сочетание. Я могу попробовать еще раз, когда представится возможность, но все выглядит не радужно. Я чувствую, что все жутко теперь запуталось. Следующая попытка обойдется мне гораздо дороже. Но и быть здесь, не пытаясь, тоже будет обходиться очень дорого. И как я теперь явлюсь в школу?

Смотри, это та чокнутая, которая пыталась повеситься в физкультурном зале на глазах у наших родителей.

15 февраля

Есть Хорошие новости — утром мы надрали шведов в керлинг. Но плохо, что меня выписывают. Они говорят, что я выкарабкалась гораздо быстрее, чем они думали, и при условии, что я буду под присмотром психолога постоянно, они готовы отпустить меня домой, во всяком случае держать меня в больнице больше не хотят, они так прямо и говорят, что им нужны койки для других пациентов. Я спросила главврача, нельзя ли мне остаться хотя бы до конца Олимпиады, и он с ходу ответил нет, даже думать не стал. Конечно, его интересует только внешнее, тело и его функции и отправления, а как у человека на душе — на это им начхать. Меня это потрясло.

16 февраля

Родня мобилизовала силы, чтобы я не оставалась дома одна. Тронд с Биттен открыли мне свой дом, приезжай и живи, говорят они, не доверяют мне после случившегося, но я поблагодарила и сказала нет. Я хочу одиночества. И что приятно — заставить меня они не могут, потому что мне восемнадцать, пока мне не исполнилось восемнадцать, я не думала, что это так важно, но оказалось, что разница огромная, потому что теперь я все решаю сама: где мне поселиться, что делать, кому отдать папин «БМВ», как долго я собираюсь жить. Да, всё сама, всё-всё.

17 февраля

Такая ломка — снова оказаться дома. Целый день лежу на диване в гостиной и смотрю Олимпиаду, попросила Кшиштофа хоть пару раз в день проходить мимо и говорить: «Привет, как у нас дела?» Он сходил в магазин «Рими» на углу и принес еды, он считает, что мне надо побольше есть, потому что уж очень я исхудала, он думает, что это анорексия, наверняка в Польше у всех девушек есть эта проблема, но у меня ее нет, я просто не хочу есть, но Кшиштоф напек мне польских булочек, по вкусу они совершенно как норвежские. И я все-таки съела одну, чтобы порадовать его. Констанция приводила Финч Хаттона, она рассчитывала оставить его, раз я теперь дома, но я пока не в состоянии взять на себя такую ответственность. До меня стало доходить, что собака требует очень много внимания. Он забавный, он мягкий и теплый, но требует ухода. Ему каждый день нужны еда и вода и прогулки, его нужно водить на курсы, где его приучат к чистоте и научат приличным манерам, а на все это у меня просто-напросто нет сил, так я и сказала Констанции, и она как ни старалась этого скрыть, но была очень разочарована и надулась, а я не выношу разочаровывать кого-то, потому что все сразу запутывается, человек обижается, но не хочет этого показать и говорит, что все в порядке, а по нему видно, что ничего подобного, Констанция постоянно так себя ведет.

Я много плачу. Больше, чем раньше, на самом- то деле. Возможно, тогда я точно знала, что есть выход, знала, что рано или поздно им воспользуюсь, а теперь вообще никакого выхода не вижу. Что же мне делать?! Я ничего не хочу. Отчаянная решимость «к чёрту всё!», переполнявшая меня месяц назад, выветрилась-совершенно. Несколько раз звонили из журнала для самоубийц, им моя статья понравилась, но я сказала, что пока не готова взяться за работу. Возможно, я напишу для них что-нибудь, когда вернется вдохновение и желание умереть станет конкретнее.

Кстати, все норвежские прыгуны с трамплина прошли в завтрашний финал. Кроме бедного Томми Ингербригтсена. Жалко его. Такой симпатяга. Он тоже прячет свое разочарование и говорит, что способен на большее, но на этот раз не удалось это продемонстрировать и что он желает победы товарищам. Нелегкое это дело — иметь папу рок- музыканта из Трёнделага. Наверняка это папаша заставляет Томми носить такие длинные волосы. У кузины Констанции был роман с прыгуном с трамплина, не помню, с кем именно, так этот гад все время норовил лизнуть ее в попу. Правда, он дал ей поносить фирменные солнечные очки, и они остались у нее, ну, когда они с прыгуном разбежались. Кшиштоф смотрел отборочные прыжки вместе со мной. Из поляков прошли двое. Адам Малыш и Роберт Матея. Я долго думала, стоит ли вслух комментировать усики Малыша. Они отвратные. Но все-таки не утерпела, высказалась, Кшиштоф обиделся.

18 февраля

Весь день мне ужасно хотелось нарисовать Магомета. Для себя лично. Один маленький рисуночек. В жарких странах жгут датские и норвежские флаги, полный хаос, экстренные выпуски новостей, все по полной программе. Возможно, если я нарисую Магомета и напечатаю рисунок в «Самоубийце», меня убьет какой-нибудь мусульманин. Весьма заманчиво. Как-то даже обескураживающе просто. Но еще совсем не факт, что мусульмане читают «Самоубийцу». Подозреваю, им запрещено лишать себя жизни. Надо мне постараться помочь журналу с распространением. Можно ходить по квартирам в пригородах или в Грёнелёкке и продавать подписку или на станциях метро, в переходах, где магазины, чтобы не зависеть от погоды в дождь и холодрыгу, и хорошо брать с собой Финч Хаттона, тогда уж они наверняка растают, мусульмане наверное любят щенков не меньше, чем остальные. Я не знаю, какой у «Самоубийцы» тираж сейчас, но надо, ой как надо добиваться его увеличения. На земле развелось слишком много людей. И пусть это будут те, кто действительно хочет жить. А мы, остальные, уступим им место.

Кшиштоф пришел, когда начались прыжки с трамплина. Все наши дошли до финальной серии, а вот Роберт Матея срезался после первого прыжка.

Малыш во второй серии прыгал так себе, Кшиштоф расстроился и снова ушел класть плитку, чтобы переждать сильнейших. Серебро и золото взяла Австрия, бронзу, четвертое и седьмое место — мы. Вот досада, что я забыла, кто из них пополиз. Я спокойно отношусь к тому, что Норвегии в этот раз досталось меньше медалей, чем обычно. Нам даже полезно, чтобы нас обошли и мы наконец поняли, что выигрывать — не типично норвежская особенность. Гораздо более типично для норвежцев кончать с собой. Я как раз сегодня читала об этом в газете. Один из комитетов ООН глубоко озабочен неадекватно высоким процентом самоубийств среди норвежских подростков, он выступил с критикой наших властей, непозволительно мало уделяющих внимание этой вопиющей проблеме. Меня эта информация не удивила. Назначилась к психогейру на завтра, кстати говоря. Надо не забыть взять с собой Финч Хаттона и сюсюкать с ним, будто я люблю его больше всего на свете, неплохо по дороге заскочить в зоомагазин на Кристиане Августе и явиться к психогейру с пакетом оттуда и с каким- нибудь ошейником, чтобы он увидел, что я уже вполне себе сумасшедшая собачница и иду по пути выздоровления, или как он там называет то состояние, которого он хочет от меня добиться.

19 февраля

Все-таки дура эта Констанция. Выдала меня. Психогейр попросил мой дневник. Он считает, что имеет право его почитать, поскольку сам надоумил меня его вести. Я, естественно, отказала. Никому не позволено совать нос в мои записи. Это секрет. У нас в семье никто никогда не писал. Мы не из тех, кто пишет. А я вот пишу. Привычные семейные законы редко остаются неизменными, если три четверти семьи разбиваются в Африке на самолете. Но пишу я только для себя, а не для психогейра, так что я велела ему не суетиться. Потом он спросил, как у меня с Финч Хаттоном, выстроились ли отношения, и я долго нахально врала, расписывая, какое это счастье — иметь собаку и что у меня появился такой друг, о котором я всегда мечтала, но не знала, что они бывают, и что мы неразлучны и даже спим вместе. Но выяснилось, что он разговаривал с Констанцией и ему известно, что Финч Хаттоном занимается она, а я только коротко вижусь с ним каждый день, и что я сказала, что не готова пока взять на себя такую ответственность. А кроме того Констанция сообщила открытым текстом, что я не произвожу впечатления уравновешенного человека и по ее мнению могу предпринять новую попытку.

Я пулей вылетела из кабинета психогейра, забыв Финч Хаттона, схватила такси и примчалась домой, но я и здесь чувствую себя в опасности, боюсь, что психогейр предпримет, как он выражается, меры и меня упекут в какую-нибудь клинику, даже думать об этом страшно, мало мне всего, еще и свободы лишиться, маяться под замком, нет уж. Жить в своем собственном ритме, ходить куда захочется, прислушиваться к себе, потихоньку во всем разбираться — только это может мне помочь, я это чувствую, но психогейр не хочет в это вникать, тем более после того, как я его в прошлый раз надула. Он считает, что меня нужно защищать от меня же самой, и в этом он наверно прав, но я все равно хочу, чтобы выбор оставался целиком и полностью за мной. Если я останусь жить, то потому, что всем своим существом почувствую правильность такого выбора, а не потому, что кто-то помешал мне умереть. В такси я думала, что покончу со всем, как только доберусь до дому, что главное — опередить психогейра, но дома я рухнула на диван, совершенно опустошенная, лежала, уставившись в потолок, пока не затрезвонил телефон, это был психогейр, он заставил меня пообещать, что, даже если я что-то решила, я не сделаю этого сегодня, он дал мне адрес в интернете, я заглянула туда вечером, там пишут, что желание покончить с собой возникает из-за того, что боль, которую человек испытывает, в разы превосходит душевные ресурсы человека, его угнетает, что их не хватает, чтобы с болью справиться, и что большинство покушающихся на самоубийство ищут избавления от боли и облегчения, но облегчение — это чувство, говорят они, а покончивший с собой ничего не чувствует, в том числе и облегчения, и я вижу правоту их слов, но я все равно не хочу в психушку, а чувствую, что все этим и кончится, если я останусь дома, сюда заявится психогейр с белыми халатами и перевозкой, и меня отвезут в больницу, где повсюду замки и двери, и начнут качать меня лекарствами, и все станет еще хуже, так что единственный выход для меня — исчезнуть.

20 февраля

Я сбежала. Покидала в папин командировочный портплед mpЗ-плеер, паспорт, тампоны, кредитку, трусы, еще кое-какую мелочовку и велела Кшиштофу отвезти меня в аэропорт «Гардемоен» на папином «БМВ», которым теперь, кстати говоря, владеет Кшиштоф, но ночью самолеты, оказывается, не летают, и мне разрешили поспать в кресле в зале вылета, я сижу в самом дальнем углу, сюда приходит лифт с перрона авиаэкспресса, но пока здесь больше никого нет, только изредка появляется уборщик, но рядом с кафе работает телевизор, недавно повторяли забеги мужчин-конькобежцев в шорт-треке на тысячу и полторы тысячи метров, и очень симпатичный кореец Ан Хьюн-Су выиграл оба. У него своя манера — на первых кругах он держится сзади и кажется совершенно не опасным, а потом, когда остается один или два круга, обходит всех по внешней дорожке. Не давая противникам ни единого шанса. Круто. Меня проняло до самого нутра. Я очень возбудилась. Валяться вот так в аэропорту мне нравится. Что-то в них есть, в аэропортах. После гибели мамы, папы и Тома я не летала, я дала себе слово, что никогда больше не поднимусь по трапу, но теперь я вижу, что зареклась я зря. Наоборот, меня тянет в полет. Даже просто пребывание на аэродроме дает ощущение свободы. Отсюда я могу отправиться куда захочу. Куда я хочу, я не знаю. Но меня тянет прочь от земли. В воздух. Мне кажется, что там я почувствую себя дома. Главное — прочь от земли.

21 февраля

Какое же это счастье — подняться в воздух. В одну секунду все полностью меняется. Словно бы вся прошлая жизнь остается на летном поле. Тут наверху другие правила игры и новые возможности. И как это я не подумала об этом раньше! Вот он выход — летать. Здесь наверху я рядом с папой, мамой и Томом. Я ни жива ни мертва, а так, серединка-наполовинку, и если мы упадем, то и ладно.

Мы взлетали в сторону юга, я сидела у окна и смотрела на город и фьорд. Увидев наш дом и ХГ, сообразила, что я никому не сказала, что уезжаю, и встревожилась, но через секунду подумала: черт возьми, ну и пусть теперь ищут, пусть Констанция помучается: не она ли что-то такое сделала или сказала, из-за чего я сбежала, пусть терзается раскаянием, поглаживая своего вороного коняшку, ужасно раскормленного, я наверно еще не писала об этом, но он жирный, как божье наказание.

Я лечу в Копенгаген. В аэропорт «Каструп». В сам город мне ехать не хочется. Поброжу по аэропорту, может, съем сосиску, осмотрю магазины, а потом — дальше куда-нибудь.

Я отключилась, когда самолет заскользил над фьордом, и очнулась оттого, что меня трясет проводница и спрашивает, не нужна ли мне помощь. Оказывается, я плакала во сне. Вряд ли это бывает со мной постоянно, хотя кто знает, я же сплю одна. Подушка вроде не мокрая, даже не влажная. Но я поблагодарила за такую заботу, и мне разрешили побывать в секретной комнате бортпроводниц в хвосте самолета. Пока мы шли по проходу, пассажиры — в основном мужчины с ноутбуками на коленях — провожали меня взглядами и конечно же думали, что я боюсь, что самолет упадет, вот и распсиховалась девочка. Знали бы они. Проводница, ее зовут Мона, дала мне чашку чая, и меня развезло по-настоящему, я разревелась, это так напомнило маму, она тоже считала, что все уладится, стоит выпить чаю. Но чай был вкусный, я выплакалась и вдруг вспомнила, что разнюнилась из-за сна, по-своему хорошего: мне снилась городская ратуша, которая стала местом посещения покойников, это как приходить к кому-то на свидание в тюрьму, та же процедура. Я, отстояв в очереди, подошла к окошку, заполнила форму — кого я хочу повидать, потом еще подождала, и меня проводили куда-то на верхние этажи в комнату свиданий, где за решеткой ждали умершие. Их можно было потрогать за руку, поговорить с ними, даже передать им что-нибудь. Я очень обрадовалась. И приятно поразилась столь замечательному нововведению городских властей, и такое удобное расположение, в самом центре, сел на метро — и всё. Но мамы, папы и Тома в комнате не было, только дедушка. Он был таким же как всегда, с большими руками, чуть более отстраненный может быть, но в здравом рассудке и с улыбчивыми глазами, дед сказал, что мечтает о ноже, тут время течет слишком медленно, а был бы перочинный ножичек — вот такой с тремя лезвиями, медным ободком и рукояткой из карельской березы — можно было бы строгать хотя бы. Но ножички эти дорогие, целых две тысячи крон, а денег у него нет, так что мне придется выложить свои, если я захочу морочить себе голову стариковскими причудами, но он постарается что-нибудь придумать, чтобы вернуть мне деньги, и я сказала, чтобы он не волновался, денег у меня навалом, это не проблема, он ужасно обрадовался, это было видно. Я пообещала принести ему ножичек в следующий раз и спросила, где мама с папой и Томом, но он только покачал головой: они передают привет и просят сказать, что пока еще не готовы встретиться со мной, им это слишком больно, они еще не привыкли быть мертвыми, на это нужно время, объяснил дед, зря я думаю, что умереть — это просто, вовсе нет.

Может, я в следующий раз с ними увижусь, спросила я. Возможно, ответил он и взял меня за руку, мы посидели так несколько минут, потом пришел охранник и сказал, что свидание окончено. «Из карельской березы!» — крикнул мне вслед дед в закрывающуюся дверь. Я вышла, села на ступеньках ратуши и стала смотреть на фьорд и на толпу живых, передвигающихся по площади кто пешком, кто на скейтах. Мне подумалось: как хорошо, что мама, папа, Том и дед — вместе, что они здесь в Осло, и что этот странный и огромный памятник архитектуры стал домом мертвых. Таким образом мы демонстрируем всему миру, что наше общество заботится о своих усопших, считает их интересы приоритетными. И путешественника, приплывающего морем, первыми встречают наши покойники. Такие у нас тут, в Норвегии, порядки и нравы, подумала я.

…Я еще раньше обратила внимание, что мужчина по моим понятиям лет тридцати подолгу бесстыдно рассматривает меня, а когда наши взгляды встречаются, то он кивает или улыбается. Абсолютно нормального вида, даже приятный, но все- таки не в моем вкусе, довольно грубо выструганный и с этим идиотским шнуром от мобильника в ухе, постоянно, даже когда не разговаривает по телефону, а это плохой знак, очень плохой. В конце концов он вытащил из своего кофра красную книгу, что-то написал, а потом подошел ко мне, протянул ее и по-датски предложил взять. Я вежливо отказалась, но он стал настаивать, чтобы я обязательно взяла, она может мне понадобиться. Я пожала плечами и поинтересовалась, откуда он может знать, что мне нужно, он ничего не ответил, просто положил книгу рядом со мной и исчез. Открыв ее, я увидела, что он написал: «Жду тебя в инвалидном туалете внизу через десять минут» — и нарисовал рядом эрегированный член, здоровущий. Я спустилась вниз, он ждал. Мы походили по комнатке, присматриваясь друг к другу, и в конце концов оказались по обе стороны от толчка. Мы пялились друг на друга. Я с удивлением поняла, что готова почти на все, но когда дошло до дела, он повел себя по-идиотски и все испортил. Сначала долго смотрел на меня собачьим взглядом, а потом сказал: «Иди ко мне, я не опасный, я не сделаю тебе больно».

Я развернулась на сто восемьдесят градусов и ушла. Раз не опасный, пусть катится.

Теперь я лечу в Брюссель. Делать мне там нечего, но я спросила кассиршу, куда она сама бы полетела, если бы ей предложили выбрать, что хочется. Она выбрала Брюссель. Ее парень работает там тренером в ооновской администрации. А мне все равно. Я вполне уверена, что двину дальше, не особенно затягивая пребывание на земле.

Вчиталась в красную книгу с вульгарным членом в качестве посвящения. Она называется «Что должен знать каждый датчанин» и, похоже, полна разных интересных фактов из истории человечества и искусства, географии и прочего. Первым, на чем раскрылась книга, была гелиоцентрическая картина мира, это когда в центре Вселенной изображали неподвижное Солнце, вокруг которого все вертится. А на геоцентрической картине в центре помещали Землю. Они обе не соответствуют моему представлению о Вселенной: в центре нет ничего, кроме огромной адской черной дыры, куда все постепенно проваливается.

22 февраля

Вчера я из Брюсселя никуда не улетела, но это даже неплохо, мне здесь нравится. Мне повезло — успела до закрытия дьюти-фри купить коробку бельгийского шоколада и всю ночь его ела. Я почти не спала, сидела по очереди в разных молитвенных комнатах, чтобы почувствовать настроение. По-моему, чуть ли не первое, о чем спросил меня психогейр, это верю ли я в бога. Мне пришлось ответить нет. А он сказал, что многие, пережившие трагедии такого же масштаба, как моя, обратились к богу, и хотя я всегда проявляла сдержанность в своих отношениях с богом, должна признать, что в глубине души долго хранила возможность уверовать, так что когда в аэропорту Брюсселя обнаружился целый коридор с комнатами для религиозных процедур, я подумала, что это замечательный шанс разобраться во всем раз и навсегда. «Places of Worship», — написано на указателе наверху эскалатора. Я все время как-то упускаю из виду, что большая часть населения Земли верит в какого-нибудь бога, и это важная часть жизни людей, поэтому даже когда они путешествуют и куда-то летят, им нужно место уединения. В этой стране руководство аэропорта построило шесть, извиняюсь, семь комнат, где представители разных вероисповеданий могут помолиться или просто посидеть и расслабиться. У них есть комнаты католиков, протестантов, православных, иудеев, мусульман, гуманис- тов-атеистов и вдобавок консультант по вопросам морали, имеющий отдельную комнату со стеклянными стенами, стол, компьютер и шкаф. Я решила просидеть в каждом «храме» сколько потребуется, но я чувствовала, что нижний предел — хотя бы час на комнату. Я думаю, что если искать смысл в наличии бога, то он таков: бог должен помогать тем, кому плохо. Это программа-минимум. Мне плохо. Значит, бог должен мне помочь. А нет, пусть проваливает. Я помню из школы, что христианский бог не любит, когда его испытывают, он хочет, чтобы человек безоговорочно принимал его и его слова, сказанные в Библии, за чистую монету. Но уж дудки. Меня ему придется убеждать как Фому неверующего. В пяти комнатах, построенных с идеей, что бог есть, я читала примерно такую молитву: Дорогой бог, меня зовут Юлия и я потеряла родителей и брата в авиакатастрофе в Африке. Я очень их любила и теперь, когда их не стало, у меня пропало желание жить. И так тянется уже десять месяцев. До сих пор ты не помогал мне, но и я не просила тебя о помощи. Недавно я пыталась покончить с собой, но ничего не получилось, потому что один придурок в магазине Осло продал мне неправильную веревку. И после этого все стало совсем невыносимым. Я не справилась с таким простейшим делом как умереть, и теперь у меня такая ситуация: мне не хочется жить и я не могу умереть. Понимаешь? Я не живая и не мертвая и не знаю, что мне делать. Так что у тебя нет выбора, ты должен вернуть мне желание жить или ликвидировать меня, на худой конец послать кого-то сделать это от твоего имени. Можешь дать самолету упасть. Что тебе стоит? Я понимаю, что это непростое решение — погубить целый самолет только потому, что одному из пассажиров надо умереть, и мне конечно же не хочется увлекать с собой на погибель остальных, но ты все держишь в руке своей и запросто спасешь остальных. Авиакатастрофа с одним-единственным погибшим — это просто святочная история, огромный плюс для репутации и твоей, и пилотов. Как ты к этому относишься? Я понимаю, что в масштабе мироздания моя история не стоит и выеденного яйца. Здесь один человек, а там — огромный мир, и ты думаешь наверно, что можешь закрыть глаза на проблемы букашки Юлии, потому что они не сопоставимы с войнами, стихийными бедствиями, нуждой и бесконечностью зла, но тогда ты сам себя загоняешь в ловушку, потому что если ты отворачиваешься от малого, я отказываюсь верить, что ты не отвернешься от большого, так что смотри на это как на шанс спасти маловера, которому очень плохо, и я даю тебе слово, что если ты поможешь мне и я пойму, что помощь исходила от тебя, я буду верна тебе до конца моих дней. Я пойду в народ и без устали буду рассказывать людям об Иисусе, пока они не сдадутся, и если ты, как убеждал меня учитель в младших классах, видишь меня насквозь и знаешь, что у меня на сердце, то понимаешь, что я говорю серьезно. Аминь.

Помолившись, я сидела по часу в каждой из первых пяти комнат, а у протестантов даже два часа, потому что подумала, что раз протестантизм — та вера, с которой я росла, тут шанс получить ответ должен быть выше. Но нет. Ничего. Ну и ладно. Не уверена, что я обращалась к пяти разным богам, а не к одному и тому же, если смотреть в корень, во всяком случае, ни один из них не удостоил меня ответом. Возможно, бог предпочитает не обращаться к человеку напрямую, не любит проявлять себя явно, а всегда скрывается за тем, что может быть истолковано по-разному. Нельзя рассчитывать на помощь, если не веришь, но трудно начать верить, пока не почувствуешь помощи.

В комнате гуманистов-атеистов я тоже не получила никакого ответа, но по крайней мере посидела, кушая шоколад и расслабляясь, пока умиротворяющее воздействие ковровых панно на стенах и мягкого освещения не превратилось в свою противоположность и не начало раздражать до зуда, я себя чувствовала будто в школьном коридоре, где за закрытой дверью решается, готова я учиться в вальдорфской школе или нет.

Когда консультант по вопросам морали пришла на службу, я уже пару часов дремала под дверью ее кабинета. Ей под тридцать, и если я верно поняла, она изучает — мораль и этику в университете Брюсселя. Она сразу стала суетиться, и я догадалась, что она не привыкла, что кто-то ждет ее прихода. Она отперла свой аквариум, села за стол, поправила прическу, а потом кивнула мне — можно заходить. Я села на стул перед ее столом и спросила, может ли она дать мне совет, моральный, этический или другой, мне все равно, важно, чтобы я могла им воспользоваться. Она спросила, какая у меня проблема, и я рассказала, что мама, папа и Том погибли в Африке, ну и так далее. Я ужасно сглупила и сказала, что они столкнулись с Африкой, английский у меня не блестящий, и я сама услышала, как по-дурацки выразилась: столкнулись с Африкой, хотя некоторым образом именно это с ними и произошло, но все равно, так не говорят, и я засмеялась над собой, чем, видно, ранила морального консультанта, она села на стуле по-другому, я вела себя не по правилам и она, видно, решила, что я ее разыгрываю. Но потом она все-таки поняла, что я не шучу, что мне на самом деле плохо и требуется помощь. Тут она совсем разнервничалась и сказала, что серьезными вопросами не занимается, потому что ее компетенции достаточно только для мелких типично аэропортных моральных проблем. Каких например? — спросила я, и она ответила, что чаще всего к ней обращаются мужчины, у которых в поездке случился романчик, и теперь они летят домой и раскаиваются и хотят знать, сразу ли жена обо всем догадается и надо ли им признаться ей. И если признаваться, то сразу или погодя, или вообще молчать. Но на самом деле даже такие проблемы превосходят уровень ее компетенции, потому что она, что уж тут финтить, переспала с парой-тройкой своих клиентов здесь же, в морально-консультативной комнате, потому что только она во всем коридоре запирается изнутри. Она вообще мало годится для этой работы, сказала она, но ее начальники пока этого не поняли, а сама она не лезет на рожон, потому что должность морального консультанта в аэропорту — интересная и хорошо оплачиваемая работа, которую легко совмещать с учебой. Тогда я спросила, как она обходится с такими, как я, а она ответила, что люди с серьезными проблемами к ней почти никогда не обращаются, но если это случается, она советует им немедленно по приезде домой связаться с психологом, и еще включает для них музыку, у нее есть в шкафу магнитофон. Или они молча слушают музыку, или она говорит, что иногда помогает просто послушать вместе с кем- нибудь хорошую музыку, закрыть глаза и расслабиться.

Я попросила ее поставить такую музыку для меня, она поднялась, подошла к шкафу и сказала, что я буду слушать «Где-то над радугой» в исполнении гавайца по имени Израэль, он играл на укелеле, весил триста килограммов и умер лет десять назад от сильной одышки, вызванной избыточным весом. После чего консультант нажала на «Пуск» и села.

Зазвучавшая затем песня довела меня до слез, такая она была красивая. Под бесхитростный аккомпанемент укелеле поет мягкий и сильный голос, полный любви и смерти, полный боли и надежды, но и то и другое сдержанно, без навязчивости. Удивительно осознавать, что у других тоже есть проблемы, что они чужие в этом мире или чужды себе. Естественно, я разрыдалась. И не могла остановиться. Так что моральный консультант забрала меня к себе домой. Ее зовут Марийке.

27 февраля

Прожила у Марийке несколько дней. Лежала на диване, грустила и смотрела Олимпиаду, пока Марийке была на работе в аэропорту и давала моральные советы. Мой любимый вид спорта безусловно шорт-трек, и я лишний раз убедилась, что Ан Хьюн-Су лучше всех. Как он два дня назад выиграл финал командной эстафеты, это просто невероятно. Я обрыдалась. Я сейчас плачу по любому поводу, это правда, но все равно. Пять стран бежали пятьдесят кругов по небольшому стадиону, всего пять километров, вступающего в гонку товарища по команде все пихали в попу, чтобы придать ему начальное ускорение. В финале бежали Италия, Китай, США, Корея и Канада. На прошлой Олимпиаде шорт-трек выиграла Канада, так что на финалистов давил авторитет канадцев. Почти сразу после старта Канада вырвалась вперед, обогнав США, третьим номером шла Корея. Италия с Китаем тащились сзади. Потом Канада чуть отстала, и Корея оказалась второй. Так длилось довольно долго, но вот Корея вырвалась вперед, а канадцы взбодрились и давай догонять, буквально наступая на коньки, Корея долго не уступала, пока на каком-то повороте канадцы как-то очень ловко не обогнали всех. Меньше чем за десять кругов корейцы снова стали первыми, но Канада вернула себе первенство и вот остается три круга. Я села на диване, я вопила. Два круга, похоже, что Канада не отступится. Темп бешеный. И тут словно бы что-то взрывается в Ан Хьюн-Су. Он еще ускоряется и несколькими молниеносными движениями обходит канадца по правой дорожке. На самом деле такой маневр невозможен, но он сумел, он провел его с такой силой и элегантностью, что у меня сейчас, когда я пишу, мурашки по спине и слезы из глаз. И самое чудесное, что корейцы позволили канадцам так долго идти впереди. Сохраняли полное спокойствие. Даже когда Канада обошла их два последних раза, они не впали в панику, можно было даже подумать, они нарочно позволили канадцам обогнать себя, потому что знали, что Ан Хьюн-Су все поставит на свои места за последние два круга. Ума не приложу, зачем я все это сейчас пишу. Чушь какая-то. Я ведь равнодушна к спорту.

Мне бы следовало сидеть в Христианской гимназии среди других отпрысков преуспевающих семей и слушать разглагольствования фрёкен Мейер о древних греках и их процветавших городах-государствах, по ее словам положивших начало практически всему, что есть у нас сегодня. А что я делаю вместо этого? Валяюсь в крохотной квартирке на окраине Брюсселя, оплакиваю соревнования конькобежцев и не вижу выхода. Очень многое меняется, когда разбивается самолет.

28 февраля

По вечерам меня обихаживает Марийке. Она приносит тайскую еду и пытается меня ободрить. Это у нее не очень-то получается, но она мне все равно нравится. Приятно зависнуть в городе, где тебя никто не знает. И с ней здорово смотреть плохое кино. К тому же у нее есть сосед, Денис, который носит черное и заходит вечером попить чаю и поговорить о смерти. Тип еще тот, из тех, кого легко склонить на двойное самоубийство, но вообще вполне ничего. Он говорит, что если я собираюсь жить дальше, то хватит вести дневник, потому что так я только глубже погружаюсь в свои беды. Все эти «я-я-я» нужно выжечь огнем, говорит он. Поначалу я не принимала его всерьез, по виду совсем мальчик, очень мне нужны его советы. Но сегодня он выдал одну фразу, и теперь мне хочется не просто фиксировать мешанину из мыслей и чувств, а писать. Он сказал: пиши о другом человеке. Например, о своей ровеснице. Дай ей имя и описывай ее жизнь. Вот увидишь, тебе станет легче.

1 марта

Я полетела дальше, направляюсь в Бангкок. Перед отъездом Марийке присоединила мой плеер к своему компьютеру и перекачала мне песню с укелеле, которую мы слушали в аэропорту. Марийке сказала, что я могу пожить у нее еще, но я вежливо отказалась. Теперь, когда я не могу сутки напролет смотреть Олимпиаду, меня одолевает слишком много мыслей. Едва четыре дня назад кончили показывать бег на коньках, как чувство неприкаянности тут же ползком-ползком вернулось назад.

До следующей Олимпиады целых четыре года. Жуть! Интересно, кстати, буду ли я жива тогда.

Я снова в воздухе, какое все-таки облегчение! Едва самолет оторвался от земли, я заулыбалась. Теперь всё — моя судьба не в моих руках, я не могу ни во что вмешаться. Это ощущение рождает интересную мысль: а не стать ли мне летчицей или космонавткой. Буду сидеть себе на международной станции, изредка поглядывая на землю. Но тогда мне бы надо как можно быстрее вернуться в школу, если я и правда надумаю податься в космонавты. Размечталась! Суицидальные космонавты, которые могут выйти из игры в любой момент, скорей всего никому не нужны.

Мы с Марийке вместе доехали до аэропорта. На прощание она поцеловала меня и сказала, что хотела бы полететь со мной, держать меня за руку, тогда она точно будет знать, что я не натворю никаких глупостей. По-моему, не лучшая идея. Так мы бы только рассорились. Она повторила несколько раз, что в Брюсселе меня всегда ждут, я могу приехать в любой момент, здесь меня всегда ждут профессиональный моральный совет или просто чашка чая и теплая постель.

Вчера перед сном я долго думала о словах Дениса. Он прав, мне надо освободиться от себя самой. По большому счету, писать так, как это делаю я, слишком пафосно. Такие дневники пишут только в состоянии глубокого потрясения, но поскольку я пережила потрясение сильнее среднестатистического, то у меня есть извинение. По крайней мере на некоторое время. Но мне хорошо понятно, почему умирающие сжигают свои дневники. Дневники пишется не для того, чтобы их читал кто-то помимо автора, озарило вдруг меня. Смысл дневников в том, чтобы их писать. Бывают, конечно, исключения, вдруг автор совершит потом что-нибудь выдающееся, и людям захочется узнать, каким он был, пока ничего такого не сделал, но ко мне все это отношения не имеет.

Я подумываю начать писать не о себе. Пока я днем валялась в полудреме, меня посетила одна идея. Моя героиня могла бы иметь имя Солнышко, она сама улыбчивость, беззаботность и оптимизм, родом откуда-нибудь с западного побережья Норвегии, бабушка с дедушкой — миссионеры в Черном Конго, папа пусть будет священник, а мама руководит местной Лигой женщин, а потом жизнь Солнышка покатится под гору, и в жопу ко всем чертям.

3 марта

Бангкок. Я просидела больше суток в аэропорту, писала первую главу о Солнышке. Я вижу, что за окном жарко и солнечно, но сию секунду Солнышко для меня гораздо важнее. Я ведь сюда не гулять приехала. Начала я в самолете, и дело пошло очень бодро, но затем капитан сказал: «Команде занять свои места, самолет приступил к посадке», и полет вдруг закончился, к моей досаде; я чувствовала, что пока не допишу главу, не смогу думать ни о чем, поэтому я села в первом же и самом лучшем кафе и продолжила. Я переписывала главу раз восемь-девять. По-моему, я первый раз после смерти мамы, папы и Тома забыла и время, и где нахожусь и впервые ощутила какую- то свободу, что ли. Писать о Солнышке совсем не то, что писать о себе. Это все равно что разгадывать кроссворд, только гораздо интереснее и без подсказок. И мне нравится мое Солнышко. Я уже влюбилась в нее. Поэтому с тоской думаю, как она плохо кончит, как плохо ей придется. Первая глава называется «В Солнышко вселяется Сатана».

Я спросила на стойке информации, стоит ли съездить из аэропорта собственно в город Бангкок, и дежурная дама сказала, что всенепременно. В Бангкоке очень много интересного. Она спросила, что именно меня интересует, и я ответила: «Death», но этого слова она не поняла, а только улыбнулась широченной улыбкой, потому что вообще Бангкок — страна улыбок, это я прочитала в путеводителе, только что купленном мной в киоске. Отчасти однобокое представление, но лучше мне помолчать, чья бы знаете ли корова мычала…

Тогда я спросила, опасен ли город Бангкок, и она ответила нет, для такого большого города он неопасный совершенно. Вот тебе на, это удар под дых. А я-то надеялась, что это огромный и соответственно опасный город, в котором с тобой может случиться что угодно, достаточно зайти в глухие улочки, и ты уже играешь с жизнью в русскую рулетку — в смысле грабежа и нападений. Надо бы мне как следует изучить статистику: какие города мира все-таки опасны.

4 марта

Только что прочитала в газете, что страсти по поводу карикатур на Магомета еще не улеглись. Нескольких художников угрожают убить. То есть решение моей проблемы могло бы быть предельно простым: надо сделать себе маску Магомета и, нацепив ее, походить по улицам Дамаска или Бейрута. Или можно самой нарисовать пару карикатур на пророка и там же пойти по домам продавать их. Конечно, такую молоденькую симпатичную натуральную блондинку, как я, сразу не убьют, но наверняка этого можно добиться, если набраться терпения и творить эти безобразия прилежно. Но тут есть свои минусы — не хотелось бы перед смертью мучиться, и к тому же я опять беру на себя инициативу, а это почти то же, чтобы самой наложить на себя руки, хватит, уже пробовала и все кончилось известно как, теперь я в этом вопросе на себя не рассчитываю, нет былой уверенности в себе. Короче, идеально было бы, чтобы этот самолет все-таки рухнул, но на «Корейских авиалиниях» все выглядит очень надежно и добротно, а команда может потягаться в улыбчивости с персоналом аэропорта. Покупая билет, я спросила, часто ли с самолетами этой авиакомпании случаются несчастные случаи, и услышала в ответ, что так было раньше, но сегодня это одна из самых надежных компаний в Азии. Похоже, мир становится все более безопасным и все менее пригодным для таких, как я. Интересно, кстати, есть ли еще такие, как я? Которые летают по свету в надежде, что самолет грохнется? И о каком количестве подобных граждан мы сейчас ведем речь и как мне выйти на них?

Я лечу в Сеул. Хочу повидаться с Ан Хьюн-Су, раз уж я оказалась в этих краях. Глупо в ожидании рокового несчастного случая уныло просиживать зад. Пока суд да дело, можно много всего успеть, подумала я утром, скоротав вторую подряд ночь в неудобном пластмассовом кресле в аэропорту. Тогда тетя Биттен сможет сказать во время панихиды, что я не лодырничала и до самого конца жила активной жизнью. Если хватит запала, я — пока гром не грянет — успею, глядишь, дописать книгу о Солнышке. Я уже на второй главе.

5 марта

Тусую в аэропорту Инчхон, на острове рядом с Сеулом. Аэропорт совершенно потрясающий, думаю поселиться здесь. Сталь и стекло. Все сияет. Мираж в чистом виде. Плакаты на нескольких языках сообщают, что аэропорт признан лучшим в мире. Я охотно в это верю. Везде ходят люди в форме и трут сталь, в которую и так смотреться можно. Корейцы вообще любят, чтобы все блестело. Такой у них сорочий нрав. По крайней мере один кореец, с кем я разговаривала, очень напоминал сороку. Он пытался сочинить для меня план, как мне заполучить Ан Хьюн-Су. На самом деле спортсмены такого ранга столько ездят, что можно просто сидеть и ждать его в аэропорту, но у меня не хватит терпения. Я терпеть не могу ждать, мне противны бездеятельные барышни, которые ждут непонятно чего, и я ненавижу, когда в фильмах эти кулемы, и дамы, и тетки сами ничего не предпринимают, только страдают из-за того, что делают другие. Чтобы я, Юлия, торчала в аэропорту в надежде, что Ан Хьюн-Су явится сюда и, быть может, взглянет в мою сторону? Сомневаюсь, что это разумно. Это не в моем стиле. Я собираюсь действовать напористо, быстренько добраться до него, снять его, миленького, как ягодку с куста, и спариться с ним.

6 марта

Отель «Lotte Jamsil». Я приехала сюда на такси из аэропорта. Номер на высоком этаже, в окно видно весь центр. Выдали халат, только что ходила в нем посмотреть на бассейн и фитнес-центр. У меня нет никакого желания плавать или качать пресс, но прикольно расхаживать по гостинице в халате, особенно ездить в лифте, очень приятно, не знаю почему. В лифте… я все время надеялась, что он сорвется и упадет, такое наверняка случается, просто не попадает в газеты, думаю, стараниями хозяев отелей и домов, на фига им скандалы. Представь себе — разбиться в лифте. Никто об этом и не узнает.

Я пока не взялась за дело, но подозреваю, что номер телефона Ан Хьюн-Су засекречен. Наверняка на него охотятся тысячи таких как я барышень, и его свита старается оградить его покой. А он живет размеренной тихой жизнью и не видит почти никого за исключением родственников и товарищей по команде, думаю, ему даже полезно познакомиться со мной. Поэтому я пообещала одному портье сто долларов, если он разыщет для меня номер телефона Ан Хьюн-Су. Он загорелся, не знаю, идея ему понравилась или деньги. Возможно, и то и другое. Но по мне лучше отдать сотню за номер телефона, чем вслепую нарезать круги по Сеулу, разыскивая знаменитость, которую мне все равно не найти, к тому же Сеул наверняка еще безопаснее Бангкока, здесь такая чистота, что бандиты, видимо, тратят большую часть рабочего времени на то, чтобы прибрать за собой, если здесь бандиты вообще есть.

Пока портье отрабатывает свои деньги, я решила заняться Солнышком. Оказалось, что записывать гнусные мысли — занятие, которое щекочет нервы и раскрепощает. Психогейр наверняка растолковал бы мне механизм этого, но он, по счастью, на другом континенте. В процессе писания я застопорилась на том, пишется ли йелда или елда, пошла в гостиничный бизнесцентр и посмотрела в «гугле». Йелда дает 1 090 ООО вариантов, а елда 4 370 ООО, так что я написала елда и поняла, что страниц с этим словом имеется по одной на каждого гражданина Норвегии, ну приблизительно. То есть во всемирной паутине есть по члену для каждого норвежца.

7 марта

Заходил портье, принес номер Ан Хьюн-Су. Я спросила, где достал, но он ответил только, что у него свои контакты. Я расплатилась, а он сказал, что работать для меня было для него удовольствием и просил обращаться, если потребуется что-то еще.

Сейчас ночь, я слушаю Энтони, внизу в центре города миллионы огней от машин и домов, я держу в руках номер телефона и не совсем понимаю, как мне быть. Просто взять и позвонить все-таки выглядит диковато. Посреди ночи, во всяком случае. Думаю, кумиры этого не любят. У них вряд ли есть опыт общения с душевно травмированными людьми, потерявшими в катастрофе родителей и брата. В жизни Ан Хьюн-Су тишь да благодать. Семья живет ради него. Тренеры опекают. Фанаты докучают не слишком сильно. Отчизна им гордится. Он ложится спать в детское время. И к моему пробуждению наверняка успевает уже побегать несколько часов на коньках. Нет, придется хитрить. Например, попрошу его об интервью, как-то намекнув и в другую сторону, что при его желании у нас есть и другие возможности, тогда ему не надо будет изворачиваться, чтобы встретиться со мной, это будет встреча по делу. Я и так опасаюсь, что он разнервничается, если будет считать, что я специально прилетела из Норвегии переспать с ним. Вот если я хочу и взять у него интервью, и его самого, то он скорее согласится на встречу, да? Как-то я не очень представляю, что творится в голове у этих корейских золотых олимпийцев. Но одно я знаю твердо: у него в телефоне наверняка есть камера, в этой стране других мобильников не бывает, так что я могу послать ему вместе с текстом свою фотографию, а поскольку я все-таки очень хорошенькая, то если у него все в норме, рано или поздно обязательно клюнет. Наверняка ему надоели плоскогрудые чернавки с прилизанными волосами и вечно хихикающие.

Сказано — сделано. Я сфотографировала себя в ванной перед зеркалом, улыбка во весь рот, и приписала по-английски: Дорогой Ан Хьюн-Су, я прилетела в Сеул потому что хотела бы взять у вас интервью и/или заняться с вами сексом. Все по вашему желанию. Вы найдете меня в отеле «Lotte Jamsil» в комнате 3132. Приходите в любое время, хоть ночью, хоть днем. Меня зовут Юлия, мне 18 лет, я из Норвегии.

8 марта

Международный женский день. Не похоже, чтобы тут его праздновали. Мама любила принарядиться на 8 марта, что всегда раздражало папу, который считал, что ей не на что жаловаться и что ее не притесняют ни по каким статьям Конституции. А мама говорила, что таким образом демонстрирует свою солидарность с притесняемыми женщинами, хотя и живет лучше других. Этих тонкостей папа никогда не мог понять до конца, вернее, понимал, но не хотел принять такого хода мысли, потому что тогда пришлось бы принять многое другое. В прошлом году на 8 марта мама ушла с подружками в ресторан, а мы с папой и Томом смотрели дома «Тома и Джерри». Папа часто смотрел эту кассету, когда уставал. Я никогда не спрашивала, почему именно этот мультик, но подозреваю, что ему нравилась незатейливость отношений Тома и Джерри. Они лупят друг дружку по голове и разными способами изводят, а больше там ничего не происходит. По сути, папа на своей работе делал все то же самое, только в гораздо более изощренной манере, с бесконечной перепиской туда-сюда, сложными переговорами, замысловатыми процессами, двусмысленными формулировками. Думаю, иногда папе очень хотелось просто треснуть противников своих клиентов по башке или размазать им по морде сырое яйцо, и дело с концом. Временами мне кажется, что он не был счастлив на своей работе и в душе страдал от осознания того, что все равно навяжет ее же и Тому, и мне, она хоть и нелюбимая, но денежная, а это практично, потому что развязывает руки. Он часто говорил об этом, о свободе действий. Но сейчас мне вдруг пришло в голову, что на самом деле речь шла просто о деньгах. Папа старался делать все, чтобы мы не были стеснены в средствах. Думаю, он позволил бы мне стать не адвокатом, а кем-нибудь другим, лишь бы это была доходная профессия. Кардиохирургом, например, или риелтором. Или стоматологом. Фу, гадость, лечить зубы. Не знаю ничего более идиотского, чем зубы. И главный идиотизм, что они живые. Спрашивается зачем? Нет бы они просто торчали во рту и выполняли свою работу и не болели бы, изводя бедного человека. А то еще я могла бы стать пилотом. Вот это папе понравилось бы. А что, буду работать на два фронта: сегодня пилот, завтра адвокат. По большому счету это примерно одно и то же. Статус в обществе, деньги и загар круглый год.

9 марта

Ан Хьюн-Су заставляет себя ждать. Я уже на стенку лезу. Прочитала в «Что должен знать каждый датчанин» о частотной модуляции и о гальванизации. Не готова согласиться что каждый датчанин обязан это знать. И вообще — скучаю до одури.

Как он смеет заставлять меня ждать? Только потому, что умеет бегать на коньках. Пусть только придет, я ему накостыляю.

О, и я обнаружила сию секунду, что мне отлично пишется о Солнышке, когда я злюсь. Тогда я обхожусь с ней совсем безжалостно. Только что написала главу «Сатана попутал Солнышко отсосать у него». Фу, бедняжка.

10 марта

Звонил Кшиштоф доложить, что заканчивает выкладывать плиткой второй бассейн. Спрашивал, чем ему заняться потом. Я прикинула, что бы еще можно было сделать в доме, но ничего не придумала, как-никак мама обустраивала этот дом почти двадцать лет и содержала его в порядке, так что бери «БМВ», сказала я Кшиштофу, и езжай в Польшу, устраивай свою жизнь, а я обещаю позвонить в банк, чтобы они перевели тебе деньги. Но он ответил, что звонит не про деньги, он присмотрелся к этажу для персонала и предлагает немного его подправить. Можно бы, например, сделать новую кухню, перестроить ванную и так далее, но мне кажется, ему не стоит с этим всем заморачиваться, я все равно наверняка буду дом продавать, а для дома в этом ценовом классе вряд ли играет роль, давно ли обновляли кухню для персонала. Он спросил, собираюсь ли я жить в другом месте, и я ответила, что вообще не собираюсь жить. Он сник и спросил, как я, где и прочее, не тоскую ли я непрестанно, и сказал, что когда человек в таком состоянии, как я, ему нельзя быть одному. Потом сказал, чтобы я возвращалась, здесь у меня дом и собака. И вообще, мое место здесь, хотя сейчас мне конечно тяжело. Можно подумать, психогейр имел с ним брифинг. А что, вполне возможно, во всяком случае Констанция точно с ним разговаривала, потому что он сообщил мне, что она привела ему Финч Хаттона; Кшиштоф говорит, она отказалась держать щенка дальше, у нее слишком много других забот, так что теперь Финч Хаттон живет с Кшиштофом, а я не могу ничего понять. Это слишком не похоже на Констанцию. При ее-то гипертрофированном чувстве долга и ответственности, уж не говоря о том, как она обожает животных, отдать маленького сладкого щеночка незнакомому человеку? Тем более что к иностранцам в ее семье относятся с большим подозрением. Что-то тут нечисто.

Кшиштоф сказал, что он каждый день выводит Финч Хаттона на прогулку, и спросил, нельзя ли ему брать папины лыжи с ботинками, он видел их в подвале. Я, конечно, разрешила и спросила у Кшиштофа, что же будет с Финч Хаттоном, когда он уедет в Польшу. Он замялся, и тут я поняла, что ему хочется остаться и он надеется, что я предложу ему пожить в доме, стеречь и беречь его. А что, мне это очень даже кстати. Кшиштоф обрадовался. Ой, прикинь, дорогая: где-то в Осло у тебя огромный дом с собакой и Кшиштофом, а ты торчишь в корейском отеле и ждешь, когда явится Ан Хьюн-Су или случится землетрясение или наводнение или еще какая глобальная катастрофа, которая меня наконец погубит. Черт бы побрал этого Ан Хьюн-Су, кстати говоря. Пропади он пропадом. Меня тошнит от этих спортивных пай-мальчиков, которые думают только о спортивном режиме и новых рекордах.

Еще немного, и я найду-таки какой-нибудь допотопный самолет-развалюху и полечу дальше.

12 марта

Он явился вчера поздно вечером. Я давно уже перестала ждать и решила, что это горничная принесла из стирки мои вещи, а за дверью стоял он, совсем такой же, как на экране телевизора, только не в трико. Я влепила ему пощечину в уверенности, что он повернется и уйдет, но он остался. Стоял в коридоре совершенно обалдевший, потом появился малый из отельного персонала, и Ан Хьюн- Су смутился — испугался, что его узнают. Делать нечего, я втянула его в номер, и мы тут же оказались в койке, он был хорош, но представляете, мы не обменялись ни словом, не знакомились, обошлись безо всяких формальностей. Потом уж я поняла, насколько это было правильно — съездить ему по физиономии, это сразу сбило с него спесь, и он понял, что таких девушек как я не заставляют ждать по нескольку дней.

Потом мы спустились в бар. Чтобы его не узнали, мы сели в дальнем углу и стали пить крошечными порциями. По-английски он едва говорит, но с помощью мимики и рисунков мы сумели объясниться. Он рассказал мне о своих проблемах, я ему — о своих. На него произвело впечатление, что вся моя семья погибла. Он не знал, что и сказать. Но и у него жизнь, оказывается, не такая уж безоблачная. Среди конькобежцев огромная конкуренция, подробностей я не уловила, но поняла, что ему приходится несладко. Его заинтересовало интервью, которое я упомянула в эсэмэске, я попыталась объяснить, что пишу для специальной газеты, она для тех, кто думает себя убить, но он ничего из моих слов не понял, и как ни крути, довольно сомнительно, что герою Олимпиады, только что вернувшемуся из Турина с тремя золотыми и одной бронзовой медалью, есть что сказать читателям «Самоубийцы».

Он заночевал у меня, а уезжая утром на тренировку, спросил, хочу ли я быть его девушкой. Такой милый. Тренируется по десять часов каждый день. Я ответила, что вполне могу быть его девушкой.

13 марта

Сегодня ездила с Хьюн-Су на тренировку. Сначала пробежка и растяжка, потом лед, обед и разбор видеозаписи забега на пятьсот метров в Турине. И Хьюн-Су, и тренер очень разочарованы, что он не взял и этого золота, они рассчитывали на четыре медали, но канадец обошел его, и они никак не могут взять в толк, как ему это удалось, они говорили по-корейски, так что я ничего не понимала, но кивнула, когда Хьюн-Су сказал мне «wokking Canada», потому что решила, что он предлагает заказать еды из ближайшей лавочки под названием «Wok King Canada», я была жутко голодная, но оказалось, что он хотел сказать «fucking Canadian», пришлось научить его правильно произносить fucking. Тут годится и фак, и факк, и даже фэк, это дело вкуса, но все они не имеют отношения к приготовлению пищи в сковородке системы вок.

15 марта

Была на банкете в Корейском конькобежном союзе. Они устроили праздник в честь самих себя и победы в Турине. Познакомилась с товарищами Хьюн-Су по команде, тренерами и президентом союза. Я оказалась гвоздем программы. Моя белокожесть и белокурость для них страшная экзотика, Хьюн-Су мной хвастает, заметила я, видимо, я существенно добавляю ему очков, а он мне, но должна сказать, что положение в обществе не занимает меня сейчас, наоборот, кажется мне глупостью, и, если уж говорить начистоту, я вдруг поняла, что у наших отношений нет будущего. Что мне Ан Хьюн-Су? А что я ему? Мы и поговорить-то особо не можем. И он не в состоянии постичь, кто я такая и что я не собираюсь заживаться на этом свете. У него просто нет ни жизненного, ни культурного опыта для понимания этого. Я и сама не знаю, что мною движет. Но понимаю, что сутками сидеть и ждать его, пока он тренируется или уезжает на соревнования, — это не для меня. Еще когда я лежала в больнице и первый раз увидела его, у меня все внутри защекотало, так мне захотелось переспать с ним, но вот я сделала это, фактически — сделала несколько раз, так что цель достигнута. Но теперь я больше не чувствую желания. Ан Хьюн-Су очень мил, но я в данный момент ни в каких отношениях не заинтересована. Да уж, получается, что я его, говоря грубо, использовала, конечно не нарочно и непреднамеренно, я этого не планировала, но в итоге мы все равно имеем вот что: в течение четырех дней я сексуально использовала лучшего конькобежца мира.

Такой пункт очень украсит CV.

16 марта

Я полетела дальше. Прежде чем отправиться в аэропорт, я зашла к Хьюн-Су и сказала, что должна уехать, что проблема исключительно во мне, а не в нем, ну и все в таком духе, что обычно говорят в подобных случаях, он мало что понял, у него не хватает английского, но главное все же ухватил: поскольку я уезжаю, то вряд ли смогу быть его постоянной девушкой и возможности физической близости тоже сократятся, но мы можем созваниваться и обмениваться эсэмэсками, сказала я, на что он передернул плечами, это его мало трогает, оно и понятно, я бы тоже предпочла человека из плоти и крови, а не эсэмески на непонятном языке. Но в целом он принял все как настоящий мужчина. Безусловно, он может выбрать себе любую, какую пожелает, но по-моему, он попытался мне сказать, что это будет не то же самое, я очень специальная, «шпыц», сказал он. Потом поблагодарил меня за то, что я прилетела так издалека, и пожелал мне удачи во всем. Я тоже пожелала ему удачи, новых рекордов и всего-всего. Ты и дальше обходи их на последнем повороте, сказала я, просто ломи вперед и делай всех, это круто, это страшно возбуждает. Если я увижу этот твой маневр на чемпионате мира, например, и меня разберет как прежде, то, возможно, я прилечу навестить тебя. Я оставила его тепленьким. Думаю, он будет тренироваться как бешеный.

17 марта

Внизу Атлантический океан набегает на Канаду. Я тем временем успела побывать во Франкфурте и Хитроу. Меняла самолет. Теперь вот лечу в Нью-Йорк. От Франкфурта до Хитроу общалась с Бенгтом, шведом лет тридцати, парень явно боится летать, всю дорогу просидел, вцепившись в подлокотники, аж костяшки побелели, к еде не притронулся. Я старалась его утешить, но безуспешно. Он сказал, что и сам отлично знает, что летать безопасно. Оказывается, согласно статистике, чтобы в семье кто-то погиб в авиакатастрофе, двадцать девять ее поколений должны летать ежедневно, но, сказал Бенгт, ему эти знания не помогают, потому что самолеты падают со дня своего создания. И тех, кто погиб, мало утешает факт, что вероятность была ничтожно мала. Кому нужна эта статистика? Она вообще не помогает ни жертвам несчастных случаев, ни тем, кто хотел бы ими стать, правда, некоторых из тех, кто мечтает избежать несчастного случая, она успокаивает.

Бенгт признался, что ужасно жалеет, что выбрал такую работу, где надо все время летать. И чем дальше, тем только хуже, хоть волком вой, а вовсе не легче, как некоторые могли бы подумать. Вот бедняга.

Когда он сказал про собаку, я сразу вспомнила своего собственного Финч Хаттона. Я никогда не думала, что буду по нему скучать, но вот скучаю. Может, Констанция и права: звери — хорошее дело и человек меньше грустит, когда с ними общается. Мне просто было противно слушать, как она это говорит, да еще признавать ее правоту, я терпеть не могу признавать, что Констанция права, когда она права. Я человек не слишком широкой души. Если я соберусь прожить обычную долгую жизнь, придется мне тренировать себя в смысле щедрости и великодушия. И собака — отличный старт. Я могла бы поближе познакомиться с Финч Хаттоном и мы бы стали делить с ним жизнь. Я и моя собака. Хотя я, наверное, слишком эгоистична. Защитники животных наверняка скажут, что щенку не полезно все время летать и ошиваться по аэропортам, собаке требуется свежий воздух и простор, чтобы бегать, и уж как минимум место, где она может спокойно задрать лапу, и потом, я вовсе не желаю Финч Хаттону такого конца, как себе, и не хочу, чтобы он разбился в самолете, в котором рано или поздно погибну. В общем как ни крути, ему лучше и дальше жить с Кшиштофом, который, возможно, в эти минуты рассекает по Холменколлену на папиных лыжах, честно говоря, я не знаю, какой сейчас дома час, да и какой здесь, тоже не знаю.

Все не могу забыть статистических выкладок Бенгта и даже сделала кое-какие подсчеты. Предположим, одно поколение — это тридцать лет, тогда двадцать девять поколений — это уже восемьсот семьдесят лет, и это означает, что я и мои потомки можем летать века, ничуть не рискуя жизнью. А если учесть, что из моей семьи погибли трое, то, похоже, мне предстоит летать пару тысяч лет, пока что-нибудь случится. Слишком уж долго. Столько времени у меня нет. И очень оскорбляет мысль, что, возможно, я совершенно бесполезно летаю по всему миру.

Командир корабля только что рассказал в громкоговоритель, что по правому борту у нас Лабрадорские острова. Выглядят величественно. Нигде ни души. Только лед, вода и море. Отсюда сверху я наслаждаюсь видом и думаю: вот это да, здорово бы оказаться там внизу, посреди этой дикой красоты. Но стоит мне приземлиться, все кругом покажется противным и снова потянет в небо.

18 марта

Со вчерашнего дня сижу в аэропорту Ньюарк. Два раза уже совсем собралась встать и выйти из транзитной зоны, чтобы уехать на автобусе в Нью-Йорк, но оба раза останавливалась в дверях. Я была в Нью-Йорке, когда мне был год или два, но естественно ничего не помню. А мама с папой бывали там несколько раз по папиным делам, они ходили в оперу и по магазинам, покупали одежду и мебель, которую потом отправляли в Осло морем, они возвращались с подарками мне и Тому и взахлеб рассказывали, какой это сумасшедший город; мне всегда хотелось съездить в Нью-Йорк и, покупая в Хитроу билет, я заметила, что жду чего-то приятного от этой поездки и даже как- то радуюсь ей. Честное слово, мне казалось, что мне хочется в Нью-Йорк. Но сейчас я чувствую, что переоценила свои силы. Там действительно много высоких зданий, с которых можно спрыгнуть, но я сама себя обманываю, я все равно не смогу. Теперь меня парализует стыд из-за того, что я так бездарно все сделала в первый раз. Такая простая вещь, а я не справилась. Отнеслась к важному делу слишком легкомысленно и не уделила должного внимания выбору материалов. Посчитала, что все это мелочи. Из чего там сделана веревка. Какие у нее свойства. А ведь веревок существует огромное количество, самых разных типов, а я как дура истеричная взяла и ничего не разузнав схватила самую дорогую. Но поскольку я не погибла, то теперь меня частенько посещает мысль, что, может, это неспроста, может, это намек, что мне пока рано умирать, а надо пожить и все по возможности попробовать. Мысли, конечно, дурацкие. Получается, во всем есть свой смысл. Получается, кто-то руководит всем, что я делаю и думаю, и решает, какой самолетупадет, а какой долетит до места. Я бы очень хотела, чтобы существовала такая высшая инстанция, но ничто не указывает на то, что она есть. Как раз наоборот. И мне нужно принять, что это имеет свои последствия. Мне не хочется потерпеть фиаско еще раз. Поэтому я не отваживаюсь попробовать. Но умереть все равно хочу. И говорю это не для того, чтобы казаться крутой или какой-то особенной. Я вынуждена подвергать себя опасностям. Но мне не хватает, похоже, профессионализма. Зато я ничего не боюсь. Ни разу не испытала страха после того, как мама, папа и Том погибли. Меня пугает только возможность жить дальше и чувствовать себя так, как сейчас.

Прочитала в «Нью-Йорк таймс», что птичий грипп добрался до Румынии, причем вирус (H5N1), судя по всему, мутировал и нельзя исключить, что теперь он опасен и для человека тоже. Сперва я расстроилась из-за румын, а потом подумала, что это неплохая возможность. Я ведь могу полететь туда, отыскать больную птицу и подружиться с ней? Оказаться первым в Европе человеком, умершим от птичьего гриппа, — в этом есть что-то возвышенное, вариант смерти с высоко поднятой головой. Эта идея ничем не хуже других, а лучше у меня все равно нет.

Когда я покупала билет назад в Европу, позвонил Кшиштоф. За последнюю неделю дважды заходили Констанция с психогейром. Они приходят вроде бы проведать Финч Хаттона и узнать, нет ли новостей от меня, но, покончив с этим, закрываются в папином кабинете и долго не выходят. В последний раз торчали до позднего вечера, и после их ухода Кшиштоф обнаружил, что они топили камин, пили вино, а ковер перед камином скомкан. Услышав это, я расхохоталась. Вот дают, превратили мой дом в бордельчик. Мне тоже казалось, что они хорошо подходят друг другу, но я считала их слишком добропорядочными, не думала, что они осмелятся перейти к делу. Бледный, располневший бородатый психогейр старше Констанции лет на двадцать пять. И у него есть жена и дети. Невероятно. Но он очень любит всяких зверушек, и она купилась на это. Уболтал девочку. Я в шоке. Да ладно, пусть. В этом есть и какая-то красота. Любовь ходит своими путями. И ей нет дела до возраста и прочего. Мне эта история очень даже поможет. Отныне психогейр мне совершенно не опасен. Теперь он у меня в руках, потому что они оставили Кшиштофу пятьсот крон, чтобы он ничего мне не говорил. Я попросила Кшиштофа в следующий их приход спрятать среди книг видеокамеру. Она лежит в коридоре в ящике. А он должен не забыть зарядить аккумулятор, войти в меню и убрать вспышку, чтобы не зажигалась во время съемки. Далековато зашел этот психогейр. Спит с восемнадцатилетней школьницей в доме своей же суицидальной пациентки. Это материал на первую полосу, если кто- то вздумает слить информацию. Мне нравится эта мысль.

19 марта

В аэропорту Страсбурга по утрам — в шесть утра — играет пианист. Я решила, что нужно это отметить. Потому что подумала, что трачу слишком много времени на раздумья о себе и почти не обращаю внимания на все остальное, что есть в мире кроме меня. Когда человек угнетен, этот перекос происходит мгновенно. И планов никаких не хочется строить. Я думаю, когда человек планирует самоубийство, он становится очень эгоистичен. Тут дело в масштабе. В перспективе смерти, ее абсолютности и драматизма трудно дать место и увидеть значение всего, что менее абсолютно и менее драматично. Раньше я смотрела на других людей, и они были мне не безразличны, часто я даже чувствовала, каково у них на душе. Ту же Констанцию, например, я понимала гораздо лучше, чем она себя. Меня еще и поэтому не очень удивило, что она соблазнилась психогей- ром. А теперь я давно ни о ком не думала. Но все-таки сумела вот обратить внимание на пианиста. Возможно, он играет там каждое утро. Возможно, он ежедневно встает затемно, едет в аэропорт и играет там в баре во время завтрака. Это его жизнь. А моя устроена совершенно иначе. Он играет в баре, а я лечу в румынскую деревню, чтобы отыскать там больную заразную птицу. Мы очень разные. И наши пути пересеклись на каких- то полчаса, пока я пила в баре свежевыжатый сок и курила сигарету, которой угостил меня парень, которого я не знаю как зовут, но которому я в ответ на его «куда вы летите» наврала, что я балерина и направляюсь в Москву, потому что меня пригласили танцевать в «Лебедином озере» с русским балетом. Он заметил, что я не похожа на балерину. А я ответила, что время не стоит на месте и что, судя по всему, он за ним не поспевает. Тогда он спросил, что неужели теперь для балерин курить — обычное дело. Это происходит куда чаще, чем принято думать, ответила я. Мы находимся в постоянном стрессе. Это профессия, которая предъявляет к человеку высокие требования.

А ведь раньше я не врала. Во всяком случае, с таким упоением.

21 марта

Провалялась два дня в кровати в гостиничном номере в Бухаресте с какой-то инфекцией. Вряд ли это птичий грипп, но все равно кстати — неплохо ослабить иммунитет прямо перед тем, как я возьму в руки птицу с H5N1. Я живу всегда на верхних этажах, и мне хорошо видно, что город сплошь серый. Я таких беспросветно-серых городов еще не видела. Светло-серый, темно-серый, просто серый и никаких других цветов. Город, нарисованный простым карандашом. Ничегонеделанье лишает меня покоя. Преимущество беспрерывных стремительных путешествий, вот как я летаю последнее время, состоит в том, что человек теряет себя. Меня это очень устраивает. Я себе не нужна. Метания по белу свету приводят к тому, что мое настоящее «я», несомненно депрессивное и суицидальное, не успевает за мной. Перемещаясь в таком темпе, я создаю себе обманчивое ощущение заполненности жизни интересными вещами, я прилетаю в новое место, и о-го-го как бодро там все идет, ну относительно бодро, и это в сущности означает, что когда я делаю какие-то вещи, я ощущаю это так, как будто бы кто-то другой делает их со мной, потому что я — это не я, и это ужасно освободительное чувство, я тогда меньше замечаю, как мне фигово, и это заставляет меня держать высокий темп, потому как стоит мне остановиться на месте, вот как два последних дня, меня тут же развозит. Нет, мне надо мчаться дальше, быстрее и быстрее, но пока что даже выползти из кровати и доплестись до туалета очень-очень тяжело. Настолько, что идея сесть на поезд и ехать в глубь страны за гриппующей птицей пока никак не выполнима.

26 марта

Я потихоньку возвращаюсь к жизни, а последние дни действительно была в ауте. Болела и телом, и душой. Горничная проявляла участие, она даже сбегала на улицу купить мне журнал «Marie Claire», но я пришла еще в большее уныние, читая о проблемах с кожей и весом, о модных шмотках, о поддержании формы и здоровья и о всем прочем, что, по мнению издателей, интересует женщин. Можно подумать, что у нас одна цель в жизни — весить как можно меньше, но если следовать этой логике до конца, то идеальный вариант — не весить вообще нисколько, а это несовместимо с жизнью. Но все же получается, что по сути у меня и у «Marie Claire» цель одна. Долой вес. Долой тело — и долой саму жизнь. Проблемы, о которых они пишут, настолько ничтожны, что главной проблемой совершенно очевидно становится другая: понимают ли пишущие или читающие этот журнал всю смехотворность своих проблем. А следовало бы завести журнал для родственников жертв катастроф. Он мог бы называться «Погибшая семья». Или «Смерть от несчастного случая». Или «Жертвы внезапной смерти». Там могли бы писать о том, как потерявший родных конструирует себе причины, чтобы продолжить свою жизнь. Давать практические советы — как внушить себе веру в Бога и в то, что все происходящее, в том числе и невообразимо ужасное, входит в его коварные планы, которые люди никогда не могли и не могут постичь, а посему не должны их оспаривать. И еще в этом журнале обязательно должен быть раздел о надежных способах покончить с собой, чтобы исключить вероятность того, что ты через несколько дней очухаешься на больничной койке и, цепенея от стыда и унижения, будешь проклинать себя за то, что ты не справилась с этим.

Горячечные фантазии, когда я заливалась потом и пылала от жара на гостиничной кровати, иногда отступали, и тогда я просыпалась и записывала наброски к истории о Солнышке. Это улучшает настроение, хотя не сильно. Чем хуже мне, тем более тяжкие испытания выпадают на долю Солнышка. Это как придумать себе друга, чтобы он расплачивался за все, что не складывается в твоей жизни. И это хоть какое-то утешение, что ты знаешь человека, которому всегда еще хуже, чем тебе. Я сочиняю для Солнышка такие дикие жизненные переплеты, что иногда даже краснею, пока пишу. А вдруг мама с папой это прочтут, вот ужас-то, думаю я. Но этого точно не случится. В том-то все и дело. Когда у тебя нет семьи и близких, тебе нечего опасаться. Можно писать все что угодно. Вот ведь черт возьми. Но я заливаюсь краской все равно. Зато и радуюсь тоже. Из-за того, что отдувается Солнышко. Сама виновата. Нечего было разрешать Сатане вселяться в нее. Пусть теперь рвет на себе волосы.

В какой-то момент я все же переместилась в поезде до местечка под названием Кодлеа. Это Кодлеа мелькает в газетных статьях о птичьем гриппе, думаю, стоит мне сойти на этой станции и пройтись по главной улице, как я всенепременно встречу птицу с вирусом.

Кодлеа. Я сижу на местном базарчике, пью кофе и только что написала открытку Констанции, я пожелала ей удачи с психогейром и коняшками и написала, что если все пойдет, как я мечтаю, то это конец и на днях она возможно услышит обо мне в новостях. Я купила пару бутылок воды, зерна и много шоколадок и прямо сейчас направляюсь в сельскую местность, которая начинается сразу за чертой городка.

27 марта

Поздно вечером я нашла хутор, оцепленный со всех сторон. У всех выезжающих оттуда машин моют колеса специальным дезинфицирующим раствором. Беспрерывным потоком туда-сюда снуют люди в белых защитных одеждах.

Когда стемнеет, я хочу пробраться в их огромный курятник.

В общем, возможно, это моя последняя запись.

29 марта

Почти двое суток валялась за старым трактором в углу курятника и никто, кроме кур, меня не обнаружил. Я все время вижу, как люди в белом заходят, ловят кур и уносят их, чтобы сделать анализы. Как только люди в белом уходят, я приманиваю к себе кур зерном, а когда они подходят поближе, я ловлю их за ноги и ласкаю их, тискаю и учу кашлять на меня. Но по-прежнему не чувствую себя больной. Я толком не знаю, как передается птичий грипп. То ли через прикосновение, то ли по воздуху или еще как-нибудь. Лежа тут, я осознала, как мало знаю вообще обо всем на свете. Это мне наука. Я такая темная, ни черта не знаю про то, как действуют основные механизмы в организмах людей и животных, с этим уж точно нельзя жить дальше — вдобавок ко всему остальному, с чем я не могу жить дальше. Причем того, с чем я не могу жить, становится все больше и больше. Лежа за колесом, я изучала трактор и удивлялась, что понятия не имею, как работает этот не очень-то хитрый агрегат, и абсолютно не знаю, через какие эксперименты и озарения двигалась человеческая мысль, чтобы подарить человечеству этого незаменимого помощника. Да что говорить, как мотор работает, я и того не знаю. Это больно. Вот чем плохо так долго валяться в курятнике — слишком много думаешь. Ночью, подгребая к голове четырех сонных кур, я почти решила, что если вопреки всему я буду через год жива, то изучу все, чего не знаю, может быть, поступлю на медицинский, посмотрим, но Господи, это похоже на план, первый намек на собственные жизненные планы с тех пор как погибли папа, мама и Том. И где он меня настиг? В куче куриного помета и перьев, да уж, спаси и сохрани.

30 марта

Проторчав в курятнике три ночи, я сдалась. Когда последних кур изловили и сожгли на лужайке, а я все еще была здорова как бык и голодна как черт, я сдалась. Хваленый птичий грипп, судя по всему, ко мне не пристает. И вот теперь я возвращаюсь поездом в Бухарест и не знаю, что мне делать и как мне быть.

3 апреля

Провела два последних дня в Лондоне. Я чувствую, что нуждаюсь в отдыхе, и коль скоро самолеты, которыми я добиралась сюда из Бухареста, не упали, то почему бы не пожить в Лондоне, надо прийти в себя и собраться с мыслями и сообразить, что к чему. Лондон я выбрала потому, что хочу побыть там, где я понимаю язык, но не дома, домой не хочется.

Вчера весь день торчала в библиотеке, читала об авиакатастрофах и обо всем, что к ним каким- то боком относится. Среди прочего выяснила, что погибают не все, некоторые выживают. Человек по имени Ник Алкемейд пережил падение с высоты пять тысяч метров, он во время Второй мировой войны выпрыгнул над Германией без парашюта из горящего бомбардировщика. Сосны приняли на себя удар, а снег приглушил дальнейшее падение. Когда немцы нашли его, он сидел на земле и курил сигарету. В той же войне Ален Маги пережил падение с высоты семь тысяч метров, когда немецкий истребитель подбил крыло бомбардировщика, в котором находился Маги. И он тоже выпрыгнул из самолета без парашюта и упал на стеклянную крышу вокзала во французском городе Сен-Назар. Стекло настолько смягчило удар, что Маги получил только сильные травмы, но он выжил, выучился на пилота и умер в доме престарелых всего несколько лет назад. Но самая потрясающая история — это Весна Волович, которая в 1972 году упала с высоты десять тысяча метров, когда самолет, где она была стюардессой, взорвался над Чехословакией, судя по всему из- за бомбы, подложенной террористами. Весна не должна была лететь этим самолетом. Авиакомпания, в которой она работала, поставила ее на рейс вместо другой стюардессы с тем же именем. В момент взрыва она сидела в кресле, туго пристегнутая ремнем, в хвосте самолета, который оторвало, и она несколько минут падала, пока не приземлилась на заснеженную гору. Она была в коме, врачи не надеялись, что Весна выживет. Однако через три дня она очнулась и попросила закурить. Несмотря на пережитое, у Весны не возникло в дальнейшем никаких проблем с психикой, более того, она не стала бояться летать. В одном из интервью она сказала: «Многие думают, что мне несказанно повезло в жизни, но они ошибаются. Если бы я была везучей, то бы никогда не попала в аварию». Она же сказала и другое: «Я считаю, что мы сами хозяева своей жизни — все карты у нас на руках, и от нас зависит, правильно ли мы их разыграем». Ей хорошо говорить. Она никого не потеряла. Наоборот, получила в подарок жизнь. Я хорошо представляю себе, какое количество других проблем это создало, но мне от этого не легче.

Среди прочего я нашла инструкции, как надо вести себя, падая с высоты. Идея выжить ужасно занимает людей. Совет номер один — погасить скорость, увеличивая сопротивление воздуха. Надо распластаться в типичной позе парашютиста, пузом вниз, и изогнуться так, чтобы от бедер до затылка образовалась дуга, согнуть локти под углом девяносто градусов, чтобы предплечья и ладони торчали вперед, развести ноги на ширину плеч и немного согнуть их в коленях. Совет номер два — присмотреть хорошее место для падения. Падающий должен смотреть на землю под собой и помнить, что твердые и малоподвижные поверхности, вроде цемента или асфальта, — это худшее, на что можно упасть. Неровные и испещренные бороздами поверхности тоже плохи, потому что сила удара концентрируется на слишком маленькой площади, что дает мало шансов на выживание. Оптимальный вариант — снег или глубокая вода, причем лучше всего вода быстротекущая, как например бывает внизу водопада, но и мягкая или недавно вспаханная земля, болота или густая растительность тоже хороши. Падающим на город лучше выбирать стеклянные или жестяные поверхности, а также крыши автомобилей. Совет номер три — как упасть куда хочешь. Падая с высоты, на которой обычно летит самолет, можно успеть сместиться горизонтально на три километра. Описанная выше поза позволяет двигаться вперед, для этого надо отвести назад руки и напрячь ноги. Для движения назад надо вытянуть руки перед собой и сильнее подогнуть колени. Поворачивают, опуская плечо со стороны поворота. Совет четыре очень прост — согнуть колени! Нет ничего проще и эффективнее, чем согнуть колени. Исследования доказывают, что это простое действие ослабляет силу удара при приземлении в 36 раз! Совет номер пять — надо полностью расслабиться. Хотя это и нелегко сделать, когда падаешь, стоит постараться. Исследования показывают, что сумевшие расслабиться чаще выживают и отделываются меньшими травмами, чем те, кто шмякается о землю в панике, одеревенелым телом. Это наблюдение подтверждается еще и тем, что чаще других выживают пьяные, видимо, именно потому, что они не успевают испугаться и меньше напрягаются. К тому же пока стараешься расслабиться, почти отвлекаешься от неприятной мысли о смерти, пишут советчики. В-шестых, рекомендуется приземляться на ноги, причем на две одновременно. Это смягчает удар. Еще больше его смягчает приземление на подушечки пальцев. В-седьмых, надо защищать голову. Обычно, упав с большой высоты, человек снова отскакивает от земли, и если он не ударяется головой в первый раз, то уж наверняка во второй. Поэтому голову надо закрывать руками. Лучше всего сцепить пальцы в замок на затылке, выставив вперед локти, но если у вас хватит времени и во второй раз понять, как вы падаете, то руками можно закрыть часть головы. Хуже всего упасть головой вниз. Тогда человек тут же умирает. Следующее по степени нехорошести — удариться животом. Или спиной. Чуть лучше приземлиться на бок. И лучше всего, как было сказано, на ноги. Если вас снова подбросило, то второй раз желательно приземляться на бок или живот. И наконец, совет номер восемь — немедленно обратиться за медицинской помощью, даже если чувствуешь себя хорошо.

Приземляясь в воду, кстати говоря, надо иначе: ноги вместе, руки над головой и прогнуться назад. Есть разночтения в вопросе о том, вытягивать ли пальцы ног вниз или вперед. Тут каждый поступает по своему усмотрению. Входить в воду головой не советуют, разве что вы профессионал. Чтобы увеличить свои шансы выжить, хорошо быть молодым и в отличной спортивной форме. Еще один довод следить за собой, короче говоря. Но в целом все подчеркивают, что мало кто переживает падение с высоты более тридцати метров, поэтому настоятельно советуют по возможности не падать.

Все-таки они очень милые.

10 апреля

Последние ночи я бегаю по городу. Иногда узнаю здание или памятник по книгам и фильмам, но в основном не имею ни малейшего понятия, где была. Я останавливаюсь перекусить, но в принципе все время перемещаюсь по городу, сворачивая в приглянувшиеся улочки. Раньше я не понимала, что заставляет людей бегать, но теперь вижу, что это связано с тем, как работает мысль. Когда человек быстро и долго бежит, тратя при этом много энергии, мозг постепенно отключается. Мысли становятся тусклыми и безвредными. Другими словами, те, кто бегает, от чего-то убегают. Это люди с проблемами. У людей, бегающих много, их больше, чем у тех, кто бегает мало. Пока они бегут, все в порядке. Стоит остановиться, проблемы возвращаются. А бегать беспрерывно никто не может. Жизнь для этого не приспособлена. Но все-таки сам процесс бега помогает, а это уже намного лучше, чем ничего. Помню, папа рассказывал о коллеге, который не мог остановиться. Он бегал на работу, в лес, в Берген, в Трондхейм. А однажды упал и умер. Врачи сказали, что у него оказалось гигантское сердце, размером с бычье, видимо, и проблемы были такие же, хотя папа ничего о них не сказал. Он вообще предпочитал не говорить о проблемах. Видимо, считал, что нас с Томом надо беречь. Возможно, я оказалась бы больше готова к этим испытаниям, если бы папа с мамой хоть немного посвящали нас в то, что было не совсем хорошо, даже если нехорошести не было, можно было добавить каких-нибудь мелких штрихов в чересчур радужную картину. Из девушки, сносно управляющейся с жизнью, я за год превратилась в бегающую по ночам и что-то кропающую на бумаге доходяжку. В последние дни у меня забрезжила надежда умереть на бегу. Но мое сердце справляется. Оно еще недостаточно распухло, чтобы порваться. Чего только не выдерживает тело, просто поразительно. Марафон, вот что могло бы стать для меня выходом. А что, почему бы не превратиться еще и в девушку, которая летает по всему миру, чтобы бегать. Марафон в Нью-Йорке, марафон в Лондоне, марафон в Берлине, Сиднее, далее везде. В мире наверняка проводится несколько марафонов в неделю. Я стала бы той, кто бегает и бегает, той, кто не улыбается, победив, не притормаживает, разорвав финишную ленточку, потому что деньги, слава, гламур — все это не интересует ее, только сам процесс, сам бег, и ходят слухи, что она убегает от огромной трагедии. Я хочу быть загадочной и окруженной слухами.

Раньше я думала, что люди не меняются. Человек может, конечно, сказать, что это он делать перестанет, а другое как раз начнет, что он изменится и станет так-то и так хорош, он все это пообещает, но ничего не произойдет, в глубине души человек мечтает всегда оставаться прежним. Так я всегда думала. Но ошибалась. Ужасные происшествия меняют человека. Внезапно человек начинает писать, летать по всему миру, бегать. Он теряет себя и находит что-то другое. Бегуны худеют. Если я буду бегать долго, то в конце концов от меня ничего не останется, я испарюсь и превращусь в воду и воздух. И землю. Чуть было не забыла ее назвать, но наверняка в нее я превращусь первым делом. Сколько-то килограмм земли. На них весной будет расти, например, мать-и-мачеха. Безусловно, быть мать-и- мачехой гораздо лучше, чем Юлией.

Насчет бега. Это началось во вторую или третью ночь в отеле. Вдруг я вылезла из кровати. Мне кажется, я не совсем понимала, что происходит, просто заметила, как бы вскользь, что я встала, оделась, спустилась в холл гостиницы и выбежала в город. Бегала всю ночь и лишь утром рухнула в кровать. А вечером купила себе кроссовки, треники и побежала снова. И теперь бегаю по ночам в чужом городе. Сотрудники служб здравоохранения конечно сочтут это явным симптомом душевного нездоровья. Когда человек носится как угорелый по незнакомому городу ночь за ночью, пора бить тревогу. Думаю, то, чем я сейчас занимаюсь, входит в первую десятку признаков того, что у человека поехала крыша. Но я стараюсь, во всяком случае. Не знаю, что именно я стараюсь сделать, но я прилагаю все усилия, во всяком случае бегаю я именно с этим чувством, что я делаю все от меня зависящее.

По ночам никаких бегунов не встречаю, но ближе к пяти-шести утра они начинают появляться на улицах. Сперва я думала, что они смотрят на мой костюм и кроссовки, на мой ритм и стиль бега и сравнивают, кто из нас в лучшей форме, но потом до меня дошло, что им любопытно лишь одно: а какие проблемы у меня, серьезнее, чем у них, или полегче. Лицо и глаза, вот на что они смотрят. Фигли, мои ланьи глаза ничего не выдадут. Большинство продолжают свой бег в твердой уверенности, что их проблемы в сто раз хуже моих. Думаю, они считают меня помешанной на худобе упертой девицей, которая наматывает круги перед школой. Да пусть думают что хотят.

11 апреля

Меня достало, что когда я бегу, волосы залепляют лицо, поэтому, проснувшись сегодня утром, я отправилась в парикмахерскую в одном из переулков рядом с Оксфорд-стрит, я несколько раз пробегала мимо ночью. Пока ждала, я листала лежавший на столике журнал. «Форбс». В нем я наткнулась на список одиннадцати самых опасных туристических маршрутов. Я сразу поняла, что в этом списке — ключ к решению моих проблем, поэтому взяла и выдрала его из журнала, пока парикмахеры не видели, и быстро сунула в карман. Потом одна из парикмахерш постригла меня совсем коротко, как Натали Портман, какой она была на премьере последней серии «Звездных войн». Я видела в газете ее фотографию из Канн, буквально месяц спустя после гибели мамы, папы и Тома, и она была такая хорошенькая, а Хайден Кристенсен держал ее за талию и улыбался непривычно нагло, словно бы они только что занимались сексом в лимузине, который подвозил их к красной дорожке. Помню, что почувствовала укол зависти, они счастливы, знамениты, их ждет целая жизнь, в которой все еще может произойти, а в моей жизни не будет уже ничего, потому что все уже произошло. То, чего люди боятся больше всего на свете, уже стряслось со мной, и этого не исправишь, не отменишь и не забудешь, даже если потом случится что-нибудь хорошее, вот именно этого я больше всего и боюсь, до смерти прямо, поэтому и мечтаю, чтобы все поскорее закончилось. Я боюсь, что жизнь никогда больше не будет хорошей, она разрушена, потому что разбилось то, что обязательно должно работать, чтобы работало все остальное, а без этого лучше не станет, потому что хорошему не к чему прилепиться. Мысль, что лучше не станет, невыносима. Да ладно. На самом деле мне не верится, что Натали могла переспать с Хайденом. Я думаю, что он недостаточно хорош для нее, я надеюсь. Пока он был подающим надежды рыцарем-джедаем, он мне нравился, но как только он изменил Оби-Вану и перешел на темную сторону силы, я его разлюбила, как и Натали, полагаю я, хотя на таких длительных съемках все, похоже, настолько сживаются вместе, что непременно влюбляются друг в дружку и заводят романы и уже не видят реальности, настоящая жизнь сливается с жизнью персонажей, которых они играют, поэтому я не очень-то верю в серьезность этих их романов. Но в любом случае Натали на той фотографии была пострижена почти что налысо, и теперь так же пострижена я.

12 апреля

Я изучила список самых опасных для туристов мест и выяснила, что в Афганистане, Ираке, Демократической Республике Конго и Сомали есть области, опасность пребывания в которых считается экстремальной. Согласно «Форбсу», это означает, что экономика умерла, местные власти коррумпированы или отсутствуют, и в целом нет ни закона, ни порядка. Самое то для меня. Афганистан и Ирак мне, боюсь, не потянуть. Связаться с людьми, которые похищают детей, а потом убивают их бесчеловечным образом под крики толпы «Аллах велик!», это уже перебор. Всему есть предел. Но Африка меня влечет. Тогда я не только умру на том же континенте, что и мама с папой и Томом, но и в непосредственной близости от места их гибели. Демократическая Республика Конго привлекает меня больше, чем Сомали. Отчасти потому, что страны, имеющие в названии слово «демократический», почти наверняка таковыми не являются, в них царит хаос, и, что бы с тобой ни случилось, никто за это не ответит, а я как раз и не хочу, чтобы моих убийц осудили и посадили, это было бы нечестно с моей стороны, пусть продолжают в прежнем духе и не мучаются угрызениями совести. Но к тому же эта часть Африки зеленая и цветущая, и там говорят по-французски. Так что я буду кое-что понимать и даже смогу сказать несколько фраз, пока наконец не попаду под перекрестный огонь соперничающих группировок. Я решила поставить теперь на это. Не заморачиваться самой, а просто оказаться на пути, очутиться в роковой час в роковом месте, это не гак уж трудно, я думаю, с кем-то это происходит то и дело. Elle est morte! — будут они вопить. — Elle est morte!

13 апреля

Я продолжаю бегать ночами, а днем сплю, так что мне трудно отыскать работающее турбюро, но добрый человек на стойке администратора одолжил мне сегодня утром компьютер, и я выяснила, что «Брюссельские авиалинии» летают в Киншасу, столицу Демократической Республики Конго. Правда, в столице, если верить «Форбсу», вероятность неприятностей средняя (шкала риска такова: экстремальный, высокий, средний, низкий и незначительный), видимо, в Киншасе мне мало что светит и придется ехать в северо-западные провинции. Зато там «Форбс» обещает экстремальные риски. «Что должен знать каждый датчанин» сообщает, что беспорядки не прекращаются с 1998 года, когда был свергнут Мобуту Сесе Секо. Противостояние иногда называют африканской Второй мировой, во всяком случае, это самый кровавый конфликт с тех пор.

Наверно, это цинично, очень цинично с моей стороны использовать столь трагическую и прискорбную ситуацию к собственному благу, если это можно так назвать. Мне бы подумать, чем я могу им помочь, а в моей голове мысли только о том, чем они могут мне помочь. От затянувшейся тоски я стала гнусной эгоисткой.

14 апреля

Через три дня будет год, как мама, папа и Том разбились. Я давно уже места не нахожу себе от одной этой мысли. Но вчера перед сном решила, что все, пора в Конго, чтобы 17 числа у меня уже вовсю свистели пули у виска, а может, все тогда же и кончится раз и навсегда. Конечно, быть застреленной ровно в их годовщину было бы очень красиво, но это уж совсем по-детски и чересчур пафосно. Поэтому я отложила этот план, заменив его на Лондонский марафон., В это трудно поверить, но он стартует ровно 17 апреля. Вот удача так удача. И мне удалось записаться на него, хотя регистрация закончилась несколько месяцев назад. Я прибежала к ним в контору и стала говорить, насколько это для меня важно, и принявший меня дядька отказал, но потом пришла женщина, напоила меня чаем, выслушала и в конце концов согласилась меня вписать. Трагическая судьба открывает двери. Это полезно запомнить.

15 апреля

Вернувшись ночью с пробежки, я включила телефон и прослушала все оставленные за последние недели сообщения. Звонили все. Директор Христианской гимназии, Биттен, Кшиштоф и другие. Удивило сообщение от мамы Констанции, никак не ожидала. Голос у нее был очень встревоженный и она просила перезвонить ей при первой же возможности, даже ночью. Я позвонила, и оказалось, что Констанция пропала, ее нет уже пять дней. Они не знают, где она. Полиция начала расследование. Я спросила, проверяли ли уже в конюшне. Да, проверили. У мамы был такой несчастный голос, что мне не осталось ничего другого, как рассказать ей, что Кшиштоф пару раз заставал Констанцию у меня дома с психогейром. В трубке стало тихо, потом она спросила, кто такой психогейр. Я ответила, что это к нему я ходила говорить после гибели мамы, папы и Тома и что они с Констанцией встретились у меня в больнице после той моей маленькой неудачи. Он психиатр, сказала я, и любит животных, а так ему лет сорок, у него жена и двое детей, он сам печет хлеб, и это пожалуй все, что я о нем знаю. Мама спросила, не думаю ли я, что у них близкие отношения, и я ответила да, потому что я правда так думаю. Она попросила меня позвонить, если Констанция объявится. Она даже вынудила меня пообещать ей это, не уверена, что сдержу обещание. Как-никак Констанции уже восемнадцать, и она вольна делать что хочет. Даже если ее родителям не нравится, что она завела роман с сорокалетним психиатром, это ее право. Более того, она может завести романы хоть с целым отделением психиатров, и родители никак не смогут ей помешать. Такова жизнь. Большие девочки все решают сами. Потом, после стольких лет жизни в роли девочки- увлекающейся-лошадьми должна же она взбрыкнуть. Меня это не удивляет. Констанция взрослеет. А справедливо говорится, что деревьям бывает больно, когда распускаются почки. Мама Констанции перезвонила попозже и сказала, что психогейр тоже пять дней как исчез. В промежутке я поговорила с Кшиштофом, он рассказал, что всю прошлую неделю то и дело заходили психогейр с Констанцией и превратили мой дом в склад своих вещей и разных мелочей, которые они потихоньку приносили туда, чтобы не вызывать подозрений, так он думает. В конце концов они набили чемоданы одеждой для пляжного отдыха, и больше он их не видел. Они не сказали, куда собираются. И не взяли с собой Финч Хаттона. Вот она, цена их хваленой любви к животным. Пока идет обычная будничная жизнь, почему бы не поиграть в симпатичную зверюшку, а как только такие добрячки соберутся отдыхать, тут же от нее отделываются. По-моему, это однозначно характеризует их не с лучшей стороны.

17 апреля

Сегодня я пробежала свой первый марафон. Солнечным днем через весь Лондон. За четыре часа сорок четыре минуты. 444. Почти что число Сатаны. Я устала очень, но не вусмерть. Я могла бы, наверное, бежать быстрее, но не отважилась, самым важным для меня было не сойти с дистанции. Потом тихим шагом вернулась в отель, чувствуя, что мама, папа и Том смотрят на меня сверху и гордятся мной. Я несколько раз взглянула в небо и подмигнула им. Это так приятно — по-детски думать, что они меня видят. И стараться ради них.

18 апреля

Прочитала в газете, что некто Раймонд умер вчера во время марафона. Ему было пятьдесят девять лет и он в восьмой раз участвовал в Лондонском марафоне. И в какой-то момент упал — и все, точно как папин знакомый. Сердце не выдержало. Нет бы это была я! Но я так чертовски молода. Сердце у меня наверняка в полнейшем порядке. И при неудачном стечении обстоятельств будет биться еще лет восемьдесят. Это никуда не годится. Я обязана вмешаться. Надо ехать в Конго — под перекрестный огонь противоборствующих группировок.

20 апреля

Я по-прежнему в Лондоне. Этот город представляет миллион интереснейших возможностей, но я ими не пользуюсь. Только бегаю и пишу о Солнышке. Для меня это развлечение, как для других отгадывание кроссвордов. Я пишу о несчастной девушке, в которую вселился Сатана. И сама не знаю, на кой ляд сдалась мне эта Солнышко. Я вообще ничего не знаю.

22 апреля

Когда я пытаюсь проследить, как работала моя мысль в последние дни, я понимаю, как психогейр стал психиатром. Безусловно, любопытно изучать этот полнейший хаос мыслей — если сам не в разобранном состоянии. В течение всего нескольких часов я могу пережить совершенно разнонаправленные порывы и чувства. Вот в неком экстазе я несусь по Гайд-парку и перепрыгиваю через скамейку только потому, что она оказалась у меня на пути, и потому, что я чувствую себя настолько легкой, быстрой и энергичной, что мне как будто бы ничего не стоит воспарить, а через короткое время я уже перед открытым окном в комнате, мокрая после душа, налитая тяжестью, в мозгу бьется мысль, что стоит мне подальше перегнуться через подоконник и аккуратно разжать пальцы, как все будет кончено — в несколько секунд и, надо надеяться, я уже ничего больше не буду чувствовать. Ну вот чем я занимаюсь? Уму непостижимо. Но мне кажется глупо кончать с собой в состоянии аффекта. Я должна быть уверена, что хочу именно этого. Но где взять такую уверенность? Я все время считала, что хочу, это придавало мне сил, мне и моим чувствам. Желать смерти — это ни с чем не сравнимо и ни на что не похоже. Такие люди становятся неуязвимы. А стоит мне подумать, что я все-таки останусь жить, как меня немедленно с головой накрывают всяческие сомнения, я начинаю дрожать и плакать. Я уже захлопнула за собой дверь и обрела тем самым покой. А теперь я замечаю, что дверь прикрыта недостаточно плотно, и это меня пугает. По-настоящему, жутко пугает.

23 апреля

Утром, прибежав с пробежки и включив телефон, нашла записку от Констанции. Она отправила ее в четыре утра. Текст гласил: «Я и Гейр в Плайя-дель-Инглес. Здесь роскошно. Думаем о тебе. Приезжай, если ты еще жива и в этой части мира. Мы будем здесь долго».

Другими словами, психогейр и Констанция отправились на банальнейший курорт. Какие лапоньки. Как славно: человек, занимающийся анализом людских душ, настолько лишен фантазии и душевной тонкости. Думаю, Канары — это самое шикарное, до чего додумался психогейр, а Констанция подумала, что это потрясающе интересно. Ее семья в основном проводила все лета дома, выезжая разве что в Исландию или Хардангер — в конный поход с другими подвинутыми на лошадях семьями. Лошадь подчиняет себе всю твою жизнь. Можно отдать на время попугайчика, в крайнем случае собаку, но лошадь точно никому не отдашь. Во всяком случае, если ты настолько набожный и совестливый человек, как все домочадцы Констанции.

Для нее Плайя-дель-Инглес верх экзотики. Но мне нравится, что она сбежала из дому, ничего не сказав. Это здорово. Меня всегда напрягало, что Констанция слишком уж правильная. Но теперь вот взяла и сбежала от всех — от своей лошади, родни и школы. Кто бы мог подумать. Я сразу гораздо больше полюбила ее.

Странно думать о Канарах. Последний раз мы были там лет восемь-девять назад. Папа консультировал каких-то норвежцев, которые строили там гостиницу, поэтому мы в несколько заходов подолгу жили на Канарах. Мы с Томом даже ходили несколько месяцев в норвежскую школу. Мне там нравилось. Папа работал меньше обычного, и мы все время ели в ресторанах и валялись на пляже. Я была совершенно черная и счастливая. И все были счастливы. Пана радовался, что наконец может пустить в дело свой испанский, он заказывал еду в ресторанах и шутил с кельнерами и отельной обслугой. Мама, видимо, не догадывалась, какой у папы хороший испанский, она знала, что он на нем говорит, но не подозревала, что так замечательно, и теперь папой гордилась, и я помню, как мне было приятно, что мама гордится папой. В этом было столько незыблемой жизненности. И казалось, что прекрасное — наша четверка — будет длиться вечно. Папа, прежде чем пойти в университет, почти год колесил на мотоцикле по Южной Америке. Он себе это позволил. Но это он, а мы не имели права отклоняться от пути, намеченного им для нас, нам не полагалось ни писать, ни метаться, ни крутить любовь с художественными натурами вроде керамистки Ренаты. Нам полагалось думать исключительно об отметках и учебе. Шокирующе несовременный взгляд на жизнь, но он был таким, папа. Ему было почти сорок, когда родился Том. И сорок два, когда появилась я. Мама была младше его почти на двадцать лет. Он привлек ее опытом, шармом, умом, и проч. Ну и деньгами, естественно. Юристы такого уровня люди состоятельные. Это все знают. А маме было важно иметь возможность жить в таком доме, как наш. Вознестись над плебсом. Вид, солнце, большие светлые комнаты. Множество комнат, и во всех стены и стеночки и пристенки, и все их можно красить в разные цвета и покупать мебель, расставлять ее, потом переставлять, менять и покупать. Это была ее жизнь. Она с головой ушла в это все. Не то чтобы наш дом должен был выглядеть как обложка последнего «Красивого дома» или «Декора». Маму на удивление мало заботило мнение других. Она была самоучка, но с железной уверенностью в своем вкусе, она всегда знала, почему одно работает, а другое нет и почему надо сделать так, а не по-другому. Папа часто тревожился, что наскучит ей, раз он настолько старше. Он шутил по этому поводу. Показывал на улице пальцем на молодых людей и спрашивал, не больше ли они ей подходят. Мама эту тему не поддерживала. У нее было все, что она хотела иметь. Дом, муж, дети и планы об открытии лучшего мебельного салона города. Папа редко рассказывал о поездке в Южную Америку. Тот мотоциклист плохо сочетался с тем солидным господином, в которого папа превратился с годами. То, что человек бывает молод и выкидывает коленца, исчезло из его расчетов. Но мама говорила, что там все было по полной программе, папа не щадил себя и всегда был окружен красавицами. Если у меня есть неизвестные мне братья-сестры, то, конечно, в Южной Америке. Было бы странно потратить массу денег и времени, чтобы отыскать человека, которого может и в природе нет, только для того, чтобы сообщить ему или ей, что папа, никогда ими не виденный, разбился в крушении изношенного самолета где-то над Африкой. Я видела телепрограммы о таких встречах. Телевизионщики тратят большие деньги на то, чтобы отыскать чьих-то утраченных родичей и привезти их в телецентр на встречу с их папой или мамой или другим каким родственником, правда, означенные папа-мама должны сидеть в студии за сценой и ждать и предстать на экране в тот самый момент, когда их потерянный родственник прошел все стадии эмоционального шока и у зрителей слезы уже готовы политься рекой. И ты не можешь в эту секунду выйти и сообщить всем, что тот, кого они рассчитывали сейчас увидеть, два года назад погиб В авиакатастрофе. Этого нельзя, и все.

Не знаю, справлюсь ли я с тем, чтобы теперь вернуться на Канары. Это может оказаться слишком больно. Но они по пути в Конго.

Я все пишу, пишу, пишу, а за окном Лондон. Я слышу шум машин, голоса, уличный гул. Я могла бы сходить в музей, прошвырнуться по магазинам, оторваться в классном клубе. А я только и знаю, что бегаю и пишу.

И довольно очевидно, что все это — письмо мне самой.

Не знаю, но я, похоже, очень хочу получить это письмо. Меня бесит, что я не знаю. Лучше бы я вместо этого вязала длинный шарф. Он бы во всяком случае меня грел. А все эти бесконечные страницы, к чему они мне? Если их поджечь, они будут давать тепло всего несколько минут. А потом снова станет так же холодно. Так же чертовски холодно.

26 апреля

С понедельника лечу. Встала в очередь в Хитроу с твердым намерением купить билет в Лас-Пальмас, а купила в Рейкьявик. Поддалась внезапному порыву. Вернее сказать, струсила, вижу я теперь. Я боюсь, что путешествие на Канары окажется слишком уж не по силам, очень уж там много будет мамы, папы и Тома. Поэтому я малодушно уговорила сама себя, что нельзя умереть, не искупавшись в горячих источниках Исландии. И ловко задурила себе мозги рассуждениями, что это хороший шанс еще раз все серьезно обдумать. Но когда мы приземлились, там было так туманно и уныло, что я даже не вышла из аэропорта, мне сразу стало очевидно, что подавляющее большинство людей все же умирают, не искупавшись в горячих источниках, более того, многие не успевают узнать о существовании самой Исландии, так что я полетела дальше в Торонто, где просидела ночь на неудобном стуле, жуя шоколад и опустошая бутылку вина, которую я успела купить в такс-фри перед закрытием. Когда рассвело и я сумела признаться себе, что не усну, то пошла искать интернет-терминал, где можно расплачиваться карточкой, зашла на «Google Earth», увеличила изображение Плайя-дель-Инглес и попробовала представить себе все, что я там помню: отели, улицы, пляж и горы вокруг, мы несколько раз совершали туда вылазки в выходные, и местные жители, мимо которых мы проходили, взирали на нас в большом изумлении, им казалось странным, что целая семья бродит по горам, они думали, мы что-нибудь потеряли, а папа с мамой смеялись над их удивлением, для них было естественно привести с собой свои норвежские привычки, если на Канарах нельзя ходить на лыжах, будем просто ходить по горам.

Постепенно мои упершиеся в карту на экране прокатного компьютера глаза стали слипаться от усталости и вина, изображение расплылось, я то и дело терла глаза, и вдруг стала замечать, что Плайя-дель-Инглес на самом-то деле треугольник, острым концом указывающий вниз, на юго-восток, как раз в том месте, где «Риу палас отель» выходит к песчаным дюнам. В нем мы как раз всегда и жили. И больше всего меня очаровало, что два крыла отеля образуют вход в треугольник, в результате чего центральная часть Плайя-дель-Инглес более всего походит на женские гениталии, с родовым каналом, кольцами кровеносных сосудов и всем хозяйством. Плайя-дель-Инглес, оказывается, имеет форму вагины, очень ясно очерченную, словно бы тамошняя коммуна сделала это намеренно, должно быть, они планировали это годами и подключили нанятых архитекторов и дизайнеров, настолько правдоподобная форма не может возникнуть сама по себе, за этим конечно же стоит огромная работа, а девственную плеву образует отель, в котором несколько раз подолгу жили мы с мамой, папой и Томом, а родовой канал идет по той улице, по которой мы все время ходили, но названия которой я не помню, а потом высоко наверху она сворачивает направо, в сплетение сосудов, нервов, тканей. Меня захватило совершенное открытие, оно казалось логичным и очевидным, причудливым и изысканным, я громко смеялась, а пассажиры ранних рейсов сердито косились на меня. У меня в голове происходит что-то замечательное, стоит мне выпить вина. Противостоять этому я не могу. Стоит мне сделать глоток вина, и дальше все катится само по себе. Мне не нужно делать больше ничего, только ждать. Но мне нравится результат, к которому все катящееся приходит. Судя по всему, я из тех, кто в подпитии не впадает в тоску и агрессию, они, напротив, делаются радостными и не принимают ничего близко к сердцу. Вот что приятно. Кстати, а чем не выход для меня — стать алкоголиком? Своего рода промежуточное решение. Не настолько трагично, как смерть. Но лучше, чем ничего.

27 апреля

Сейчас ночь, я прячусь в седьмом накопителе аэропорта Шарль де Голль под Парижем. Я летела в Мадрид с пересадкой здесь, опять выпила винца, и когда остальные пассажиры уже сидели в самолете, а меня второй раз объявили по радио, на меня вдруг напала паника, почему-то мне стало жутко, что я войду в самолет последней. В накопителе никого не было, и мне вдруг ударило в голову, что надо спрятаться. Короче, я никем не замеченная забралась на бетонную платформу, это часть несущей опоры той причудливой архитектурной конструкции, которой является этот аэропорт. Ну вот, и теперь я сижу на бетонной площадке, в которую упираются бетонные же арки. Никому меня отсюда не видно. И почему бы не скоротать тут ночь. Просто чтобы за мной числился такой подвиг. Я видела, как бегал персонал, как они пару раз выскочили на улицу, чтобы убедиться, что меня нигде нет, но в конце концов самолет улетел, у меня ведь нет багажа, который надо было бы выгружать, мне показалось, они обрадовались, выяснив это., Приятно доставлять людям радость. Выждав, я подползла к краю платформы, прямо подо мной разговаривал по телефону датчанин. Он сказал, что держит в руках пустой бланк и что ему нужны некоторые цифры. Он слушал и записывал. Он сказал «семнадцать, хорошо, сто, отлично, тридцать два» и еще цифр десять-пятнадцать. Заполнил весь бланк и пошел в самолет. Меня поразило, как просто устроена его жизнь. Можно подумать, все у него будет тип-топ, важно только правильно записать циферки. Завидно смотреть, как легко он избавляется от забот. Если бы колонка цифр могла решить и мои проблемы! Записала их в столбик и пошла по жизни дальше, будто пава. А я? Валяюсь на бетоне и все о чем- то грежу. Я наловчилась писать, и делаю это уже почти не думая. Папа бы меня не узнал. Такое чувство, что за меня думает рука. Точнее сказать, ручка. А я только ее держу.

Похоже, на сегодня все самолеты улетели. Скоро рискну спуститься вниз и пописать в цветничок.

28 апреля

Лежание в укрытии в накопителе номер семь оставляет слишком много времени для раздумий, а это лишние печали. Например, до меня внезапно дошло, что у меня не было в апреле месячных, а должны бы еще две недели назад. Прежде такого никогда не случалось, и я не знаю, стоит ли мне тревожиться или такие сбои — вещь естественная. Возможно, это бег сбил мне весь цикл. Или тело примирилось с тем, что ему недолго осталось, и решило забить на производство яйцеклеток. Я надеюсь как раз на это. Участок мозга, отвечающий за месячные, послал сигнал, что обладатель данного тела больше не имеет нужды в яйцеклетках. Хорошо бы, конечно, обратиться к врачу, но тогда придется слезть с бетонной площадки в накопителе номер семь аэропорта Шарль де Голль, чего мне не хочется. А хочется тайком от всех валяться здесь наверху. То, что я делаю это просто так, без всякой причины, придает затее особую пикантность. Ночью я что подумала: если остаться тут, то постепенно я умру от голода, а потом мумифицируюсь, и никто не найдет меня до тех пор, пока в аэропорту не начнется ремонт или не придет пора поменять лампочку, вмонтированную в край платформы под углом к потолку. И я стану «той, которая умерла под потолком накопителя в аэропорту Шарль де Голль». Такие происшествия помнятся. Мой дневник напечатают и будут читать по всей Европе, рассуждая о самоубийствах молодых. Меня поражает, что часть моего «я» мечтает умереть с шумом и помпой. Это совершенно на меня не похоже. И тем не менее меня постоянно тянет на такие варианты, которые, в случае удачи, произведут фурор. План про Конго грешит тем же самым. Когда все свершится, газеты будут пестреть заголовками, что норвежская девушка была застрелена во время случайной перестрелки в одном из самых опасных уголков земного шара. Будут строиться догадки, каким ветром меня занесло в ту деревню, и никто не докопается до правды, пока и если случайно не прочтут эти записи. Не знаю, хочу ли, чтобы их читали и использовали без моего ведома. Об этом надо серьезно подумать. Потому что если я погибну в Конго, успев предварительно сжечь свой дневник, о моих намерениях никто никогда не догадается. И что я делала в Конго, будет навечно покрыто для человечества завесой тайны. И единственное, что я после себя оставлю, так это недописанную историю бедняжки Солнышка, в которую вселился Сатана.

Уморить себя голодом еще противнее. Подозреваю, что это ужасно мучительно. Вот примерно так я думаю по ночам. В это время контакт с реальностью самый хлипкий. А если я к тому же выпила вина, то контакта считай и нет вовсе.

1 мая

Охрана аэропорта нашла меня, потому что я кашляла, и я три дня просидела в полиции под арестом. Они допрашивали и расспрашивали, проверяли мой паспорт и вещи раз тысячу, просветили меня и поковыряли пальцем в попе и наконец согласились поверить, что я немного не в себе и наверх вскарабкалась просто так, без всяких умыслов совершить что-нибудь противоправное. В общем, только что они меня отпустили, теперь я сижу в зале вылета, прихожу в себя и думаю о том, что полицейский доктор обнаружил у меня беременность. Его позвали проверить совсем не это, но мы болтали о разном, он мне понравился, я рассказала ему о задержке, он принес полоску для теста и выяснил, что я беременна, и сказал, что это хорошо, потому что теперь он сможет написать, что я действовала в состоянии аффекта и не отдавала себе отчета, и полиция наверняка прикроет дело и отпустит меня даже без штрафа. Так и вышло. К беременным относятся с пугающим респектом. Типа они источник новой жизни. Нет, ну ни фига себе: я залетела. Единственный, с кем я в последнее время имела отношения, это Ан Хьюн-Су, и должна признаться, я была совершенно уверена, что эти спортсмены, которые сутками тренируются, давно ни на что такое не способны. И на тебе. Я беременна. Вот проклятие. Выходит, мне нужно умертвить не одного человека, а двух.

2 мая

Мадрид. Я никак не могу поверить, что у меня в животе появился живой комочек. Несколько часов лежала на кровати в гостинице и ощупывала себя, но ничего не нащупала, кроме задержки никаких признаков. Ни тошноты. Ни набухших грудей. Настроение скачет вверх-вниз, но у меня давно так, это ни о чем не говорит, скачет себе и скачет. К тому же скачет оно в основном вниз. И мне все меньше верится, что на тесты можно полагаться. Ну пописала я на какую-то полоску. И что? Все знают, что фармацевтические компании идут на все, лишь бы денег заработать. К тому же у людей обычно свой расчет. Не знаю, в чем была корысть доктора, когда он объявил меня беременной, возможно, тогда ему меньше бумажек писать, только и всего. Я не могу всерьез в это поверить.

3 мая

Не знаю, почему меня потянуло в Мадрид. Просто захотелось. Но теперь я поняла. Поняла сию секунду, сидя на красной кушетке в музее «Прадо» перед картиной, которая называется «Святое семейство с птицей». Мария ест фрукт и мирно смотрит на Иисуса, тот стоит, держась и поддерживаемый Иосифом, в руке у него птица и он не сводит глаз с задравшей ногу собачки. Картину написал в семнадцатом веке Бартоломе Эстебан Мурильо. Так здорово Святое семейство не рисовал никто. Божественность в картине только в названии. А сам по себе сюжет взят из обычной жизни любой семьи. В нашем фотоальбоме было полно таких фотографий — взрослые любуются детьми, которые творят что-то смешное и трогательное. Войдя в этот зал, я замерла на месте, почувствовав, что бывала тут и раньше. С мамой, папой и Томом. Они несколько раз упоминали Мадрид. Том помнил ту поездку, а я нет. А теперь вспомнила. Мне было годика три. И картина была точно для-меня. Собака, птица и малыш моего возраста. О том, что это Иисус, я не догадывалась. И никто не догадается. Если не прочитает названия. Значит, я прилетела в Мадрид, потому что понимала, что узнаю эту картину и обрадуюсь узнаванию. Подумать только, до чего я тонко и деликатно устроена. Рассматривая картину, я усомнилась, чем Иисус собственно занимается. Похоже, он дразнит птичкой собаку. Пес, видимо, надеется ухватить птицу, а хитрый Иисус в последнюю секунду отдергивает руку, и так раз за разом. На самом деле собаки птиц не едят. Но кому есть дело до фактов, когда речь идет об искусстве. И потом, почему бы псу не полакомиться иногда птичкой? Мама с папой обожали ходить по музеям, когда мы с Томом были маленькими. Мама все время читала толстые фолианты по истории искусств, а папа всячески приветствовал такую ее увлеченность и сам любил искусство, поэтому мы часто ездили на выходные в разные европейские города с большим количеством музеев. Мама утверждала, что «музей» был одним из первых моих слов, только я почему-то говорила «мулей». К тому времени, как я освоила слово «музей», я успела побывать в мулее Прадо и Британском мулее, мулее Современного искусства и мулее Ван Гога, мулее Ваза и мулее Пикассо. Все мои подхватили у меня это словечко. Мы никогда не говорили «музей», разве что с нами оказывался кто-то посторонний. А теперь одна я знаю слово «мулей» и понимаю, что оно значит, и люблю его, но прелесть его пропала, или во всяком случае померкла, как и радость от остального, что ты любил с кем-то вместе, радость эта обесцвечивается, когда эти кто-то разбиваются на самолете. Я больше не могу пользоваться словом «мулей», потому что тех, с кем мы так говорили, нет. Так все просто и незатейливо. Люди каждый день говорят и делают вещи, которые перестают существовать, если исчезают эти люди. Психогейр сказал, что нельзя отказаться от домашних животных только потому, что они умирают, но он у не прав, я думаю. Человек не должен заводить себе животных. А тем более родных. Потому что слишком больно, когда их вдруг раз — и нет.

5 мая

Добралась до Плайя-дель-Инглес вчера вечером и теперь сижу на террасе моего отеля «Дунамар», смотрю на пляж и море. Некоторое время назад я спустилась в киоск и купила себе сигарет впервые в жизни и в основном для того, чтобы что-нибудь сделать, но ни на что полезное моего порыва, конечно, не хватило, так что я сижу курю, хотя у меня не идут из головы слова французского доктора насчет беременности. И все-таки лучше быть плохой матерью, чем мертвой. Я рассчитываю на то, что эмбрион меня поймет, если он конечно во мне есть. Я по-прежнему не чувствую ничего необычного.

Селиться в отель «Риу» я не захотела, решив, что там воспоминания слишком разыграются. Я приехала на Канары не веселиться, но и ходить все время зареванной тоже не хочется. Я взяла из аэропорта такси и попросила шофера высадить меня на круговом повороте у пляжа. Я разулась и пошла попробовала воду. Долго шла по воде вдоль пляжа, а когда повернула назад, чтобы вернуться к папиному кофру, который теперь как раз мой, пора уже перестать называть вещи папиными и мамиными, то вдруг обратила внимание, что «Дунамар» золотится как крем на торте рядом с магазинами и ресторанами, он между шоссе и пляжем, сейчас это идеальное для меня местоположение, так что я попросту зашла в гостиницу и попросила номер как можно выше.

До Африки тут рукой подать. Я ее не вижу, но знаю, что она рядом. Если бы можно было бегать по воде, я оказалась бы в Африке уже через несколько часов. Меня греет эта мысль. Я чувствую себя тем ближе к маме, папе и Тому, чем ближе я к Африке. Это последнее в их жизни место пребывания. Я полагаю, что они были живы вплоть до непосредственной встречи с поверхностью Африки. В сантиметре от Африки они еще были живы, но в самой Африке оказались уже мертвыми. Когда я описываю это, можно подумать, что я обвиняю Африку, но она как раз ни в чем не виновата. Она просто оказалась под ними.

Отель «Дунамар» цветом напоминает квэфьордский торт через несколько дней стояния в холодильнике. Я никогда не любила его. Но квэфьордский торт очень эффектно смотрится. Он гораздо лучше на вид, чем на вкус. Он совсем не похож на другие торты и поэтому, наверно, кажется мне таким красивым. Я полагаю, что это очень не по- взрослому — любить что-то только потому, что оно не похоже на прочие вещи того же назначения и вкуса; вероятно, если бы я прожила жизнь нормальной продолжительности, то постепенно перестала бы считать, что квэфьордский торт эффектнее прочих кондитерских изделий. Кстати, это еще один довод в пользу немедленного конца. Я боюсь взрослеть и становиться человеком со взвешенными суждениями и вкусом, более или менее такими же, как другие. Меня вообще как-то напрягает мысль о взрослении. Лично я поняла, что пока все нормально, то ты и ведешь себя разумно и благородно, но как только грянет трагедия, все летит к черту, все «полагается — не полагается». Неужели я должна мучиться неизвестно сколько лет только потому, что когда-нибудь, если отчаяние вдруг отпустит меня, возможно, я стану хорошим и добрым человеком? Кто вправе требовать этого от меня? Я живу здесь и теперь. И только это вполне определенно, и только это считается.

6 мая

Странно, но мне здесь хорошо. Сегодня я пробежала весь пляж аж до самого маяка на Маспаломасе. Теперь они построили там огромный торговый центр, но умудрились сделать это даже со вкусом. Я сидела на стене, которая вдоль набережной, смотрела на серфингистов, бороздивших залив, их человек двадцать, ела сосиски с картошкой фри и пила нечто под названием «Клубничный взрыв», оказавшийся на вкус обычной шипучкой, а потом побежала обратно по песчаным дюнам, добежала до «Риу» и купила внизу в холле бутылку минералки, и воспоминания не обрушились на меня, зря я боялась, и хотя силы уже кончались, я еще прогулялась вдоль фаллопиевых труб. Прогулка по пляжу, прогулка среди песков, обход вагины. Давно у меня не было такого прекрасного дня. Я замечаю, что особо не стремлюсь увидеться с Констанцией и психогейром. О чем мне с ними говорить? Я буду третьим лишним. Торчать с влюбленными, которые на людях лижут друг друга в ушко и прочее. Оно мне надо? А уж что мне категорически ни к чему, так это чтобы один из милующихся был психогейр. У меня нет потребности наблюдать, как он лижет хоть что- нибудь.

7 мая

Примерно в том месте, где фаллопиева труба впадает в вагину Плайя-дел-Инглес, стоит маленькая чудная церковка, в которой служат на финском, норвежском, шведском, голландском, немецком и испанском, и сегодня я просидела там до вечера, с самого полудня, когда они начали. Я позавтракала в ресторанчике на площади перед церковью, а когда зазвонили колокола, подхватилась и побежала в храм. Использовав тем самым шанс сбежать не заплатив. Я пару раз делала так в последнее время. Не потому, что у меня нет денег, а потому… даже не знаю, пытаясь сейчас сформулировать это, я поняла, что и сама не знаю почему так делаю, видимо, хочу нервы пощекотать. И сделать что-то ощутимое. Хоть ненадолго, но сердце начинает биться чаще. А последствия меня все равно не пугают. Ну допросят и даже выпишут штраф. Такая хорошенькая, подавленная и, возможно, беременная девушка как я отделается легко.

Лучше всех была голландская служба. Из слов пастора я не поняла почти ничего. Но все вдруг показалось мне очень даже, короче, было славно. Я чувствовала, что он обращается непосредственно ко мне и обо мне говорит, точно как когда премьер-министр в новогодней речи поддержал мой план самоубийства. Насколько я его поняла, пастор сказал, что он безусловно понимает, что случившееся с мамой, папой и Томом полностью изменило мою жизнь, и что у человека есть право самому закончить свою жизнь, если он как следует все обдумал. Я почему-то считала, что пасторы не поддерживают идею самоубийства, но потом вспомнила, что это же Канары, а тут порядки не те, что дома. И понятно, почему религиозность была выше, когда служба шла на латыни. Зря они перешли на современные языки.

8 мая

Пробежала пляж из конца в конец, и оказалось, что он более-менее официально поделен на сектора. Прямо под отелем находится семейная зона. Здесь кругом дети и парочки всех возрастов, и за три евро дают напрокат лежак, и можно полчаса или час покататься на водном велосипеде или надувном банане, который болтается позади моторной лодки, и все купаются в плавках и купальниках. В километре отсюда нудистский пляж. Здесь почти сплошь очень загорелые пожилые люди, многие с расплывшимися телесами, все висит и болтается. Они очень просто относятся к своей наготе, кажется, их совершенно не трогает, что идущие мимо таращатся на них. Застенчивость они оставили в прошлом и прыгают на волнах в красных резиновых шапочках, перекрикиваясь как дети. Почему-то я чувствую себя своей как раз здесь. Всего в километре от первого второй нудистский пляж, более дикий, без киоска и туалета. Здесь пески сложились в котлован с горловиной в сторону мор**, так что дети могут играть на откосе. Здесь располагаются целые обнаженные семьи с едой в корзинках для пикника, а французские папы-одиночки лежат, завернувшись в простыни, и читают газеты, время от времени поднимая голову — посмотреть, где их отпрыски. Дальше — гомосеки, это самая красивая часть пляжа, здесь все возможно. А дальше, по мере приближения к маяку на Маспаломасе, все постепенно снова становится более цивилизованным и пристойным. Действительно, совершенно потрясающий пляж. На бегу я думала, а не из Сахары ли местный песок. Что, возможно, я бегу по африканскому песку, хотя здесь Испания и, значит, как ни странно, все еще Европа. Строго говоря, Канары должны бы считаться Африкой, так что можно сказать, что я уже там. Несколько раз за день я думаю, что Том и мама с папой могут меня видеть, что мертвые могут меня видеть как будто бы в кино, я думаю так перед зеркалом в ванной, что внутри зеркала мама, и она смотрит, как я чищу зубы, и я на всякий случай добавляю усердия специально для нее, если она правда меня видит, и во время пробежки я иногда ловлю себя на мысли, что мои покойники наблюдают сейчас за мной, словно бы на огромном экране в замедленном кино, и я подтягиваюсь и стараюсь бежать мощно и размеренно и прямо вижу, как мама просит подвинуться другого покойника и говорит гордо, что это ее дочка бежит так легко и красиво по пляжу внизу, а я загадываю, что если я, например, пробегу сейчас сто метров, не сделав вздоха, то мама, папа и Том оживут и вдруг возникнут передо мной и будут благодарить, что я смогла догадаться, что нужно сделать, чтобы их расколдовать, хотя я не могла знать, что у бога есть такое правило: он оживляет умерших, если их близкие узнают секретный код, всегда разный и неизвестно какой, но сегодня им был один отрезок пляжа между Плайя-дель-Инглес и Маспаломасом, который надо было пробежать не дыша, а если мама, папа и Том не появлялись через эти сто метров, я тут же убеждала себя, что код — другой: мне нужно, например, проскользнуть между этими двумя детьми и папой, топчущимся у кромки воды, или если я смогу пробежать пятьдесят метров с закрытыми глазами, ни с кем не столкнувшись. Пока я с этим кодом не справилась. Но временами я бываю совершенно убеждена, что он есть и что он довольно прост. Считается, что бог — он особенный и очень креативный, а я думаю, что он как все. Поэтому я пишу «бог» с маленькой буквы. Вот в тот день, когда вернутся мама, папа и Том, я начну писать его с большой буквы.

18 мая

Десять дней ничего не писала. Решила покончить с писаниной. Мне внезапно пришло в голову, что я потому и не могу перебороть случившееся, что все время пишу. А когда я пишу, я напоминаю сама себе, как меня жалко, как мне ужасно не повезло и как мало у меня желания жить. Это порочный круг, его можно разорвать только одним способом. Уж не говоря о том, что есть и другие люди, пережившие что-нибудь ужасное, которые отлично справляются с жизнью и ситуацией. Так что я спрятала дневник на дно чемодана и решила взглянуть жизни в лицо, не фильтруя ее сквозь песок писанины. Но за прошедшие без записей дни лучше не стало, наоборот, хуже. Я сделалась противной и агрессивной. Все встречные кажутся мне идиотами, и, когда они со мной разговаривают, я думаю про них всякие гадости. В гостинице есть одна норвежка. Так вот, она выяснила, что я тоже норвежка, и, видимо, заметила, что я в не лучшей форме, ну и подумала, что меня надо спасать от одиночества. В общем, она несколько дней грузила меня страшно, чтобы я поехала с ней и ее мужем в Анфу праздновать 17 мая. Там видите ли будет веселье целый день (шествие, речи, сосиски, мороженое), она повесила программу на дверь моего номера и много раз оставляла напоминания у портье. Но поскольку трудно придумать, чего бы мне хотелось меньше, чем ввязаться в празднование 17 мая с норвежскими курортниками на Канарах, то я ей не отвечала. Пока мы не столкнулись в лифте. А там никуда не ускользнешь, я вошла в кабину, смотрю — она, выходить глупо, пришлось бы врать, что я забыла в номере помаду или еще что-нибудь, и она конечно же спросила, что я надумала. Ну я честно ответила, что не хочу с ними идти, потому что она глупая и противная. Запросто так сказала, от всей души. А когда лифт доехал до первого этажа, я молча вышла и пошла и только через два дня вспомнила, с каким несчастным и потерянным видом она стояла в лифте, буквально остолбенев.

Я опять собиралась прыгнуть с балкона.

В общем, дело ясное: я быстрее поддаюсь черным мыслям и теряю над собой контроль, когда не пишу.

Получается, что писать все равно лучше. А еще я скучаю по Солнышку, моему другу-хранителю. Думаю, сейчас допишу это и сочиню главку, в которой Сатана опять берет ее за жабры, мягко выражаясь. И все же приятно убедиться, что проблема не в том, что я веду дневник. И что мою писанину, наоборот, отчасти можно считать поиском выхода. Если выход вообще есть.

За десять последних дней произошли два достойных записи события.

Я купила себе пазл. И встретила Констанцию с психогейром.

Сначала о пазле. Я нашла его в игрушечном магазине в новом торговом центре у пляжа в Маспаломасе. В нем тысяча кусочков, а картинка — фотография двух раскормленных маленьких близнецов в костюмах белочек. Они сидят друг против друга и с опасливым изумлением смотрят в объектив. Костюмы белочек большие, мягкие, с огромными хвостами, которые поднимаются вдоль спин, а потом изгибаются и картинно висят. Брюшки белок и внутренние стороны больших ушей светлые, а все остальное из светло-коричневого искусственного меха. Чудовищная фотография, которую мог сделать только шизофреник. Короче, я купила этот тоскливо-коричневый жуткий пазл, потому что собрать его будет адской мукой. А я как раз ищу ада. Отдала за него десять евро. Дешевле ада не найдешь.

Констанцию и психогейра я встретила вчера. После завтрака я добежала до цивильных нудистов и взяла напрокат шезлонг и зонтик. Пенсионеры были уже на местах со своими огромными, как дом, животами и сиськами. Такие все мягкие и симпатичные. Как плюшевые мишки. И цвета такого же. Я лежала, слушала, как они болтают по-немецки, и мечтала, чтобы они обратили на меня внимание, пожалели, погладили по головке. До меня вдруг дошло, что я давно не плакала и что на самом деле мне все время хочется плакать. Даже не знаю, почему я перестала это делать, слишком уныло, наверно, плакать, когда один. Смысл слез в том, чтобы тебя утешали. С плюшевыми пенсионерами поплакать самое то, прикинула я и заревела, я рыдала все громче и сильнее, меня даже стало трясти от рыданий, и две ближайшие бабушки подошли и спросили по-немецки, что со мной не так, и я выдавила из себя «alles, alles не так» — и зарыдала еще пуще, и самая коричневая и самая плюшевая бабушка села на краешек моего лежака и сделала то, чего мне так от нее хотелось: шикнула на своего мужа, гундевшего, что это не ее дело, и нашептывала мне «mein kind, mein kind», пока я не заснула.

Когда я проснулась, ласковой бабушки уже не было, у меня обгорели ноги и пятки и я услышала голоса Констанции и психогейра! Они, пока я спала, устроились на лежаках через несколько рядов от меня. Меня они не видели и думали, что могут болтать не таясь, поскольку все норвежцы уехали в Анфу праздновать 17 мая, да и вообще норвежцы не ломятся на нудистские пляжи. Лежать голяком среди других голых людей любят только норвежцы с придурью, а среди норвежцев, которые приезжают на Канары, таких почти нет. Которые с придурью ездят в более причудливые места. Так мне кажется. Короче, я долго потихоньку подслушивала Констанцию с психогейром. В основном, они ворковали как обычные влюбленные, но мне это доставляло много радости. Констанция несколько раз повторила, что она и не подозревала, что секс может быть так прекрасен, что она всегда считала все эти ахи насчет траханья глупостью и бахвальством, но теперь она понимает, что имелось в виду, и как жаль, что сейчас они здесь не одни. Психогейр от удовольствия урчал как кот. Он до того разнежился, что ответил: «А почему бы и нет», когда Констанция чуть погодя сказала, что если они здесь обоснуются надолго, ей придется завести себе лошадь. Правда, после «почему бы и нет», психогейр добавил, что в таком случае ей бы неплохо, наверно, закончить местную норвежскую гимназию. Если я получу лошадь, то доучусь в гимназии, пообещала Констанция. А потом брякнула, что надо бы позвать ее родителей с сестрой приехать проведать их. Вот дурочка. Я так поняла, что психогейр начал работать в некоей «Скандинавской клинике». Это означает, что он вдобавок еще и лечащий врач. Если врач он такой же фиговый, как психолог, то это опасно для жизни людей. Я должна позвонить в клинику и предупредить их. Я слушала их треп не меньше получаса, но потом стала думать, как мне выпутаться из этого переплета. К тому же мне хотелось писать. В конце концов я решила не мудрить. Высунула голову из-за спинки лежака, взглянула прямо на них и сказала: «Привет, ребята». Они прибалдели, но Констанция быстро взяла себя в руки, кинулась ко мне и расцеловала. Психогейр успел состроить скорбную мину, изображая встревоженного опекуна, спросил: «Ну, Юлия, и как у нас дела?», но я только подняла указательный палец, как он быстренько сообразил, что впредь ему стоит помалкивать. Тогда он спросил, давно ли я тут лежу, и я ответила, что с утра. Тогда он поинтересовался, спала ли я, и я сказала, что да, задремала, но проснулась с полчаса назад. Они молча переглянулись, а я сказала, что мне надо отлучиться в туалет. Вчера вечером мы вместе ужинали. Констанция в восторге от моего появления, психогейр более сдержан. Думаю, его тяготит, что он так и не сумел постичь меня до конца, в то время как я читаю его, словно открытую книгу. Он весь как на ладони передо мной. Констанция, конечно, этого не видит. Она вообще видит только то, что ясно как день. Для нее психогейр — конь, на котором можно скакать, с которым можно разговаривать, но у которого к тому же есть деньги, причем за ним не надо убирать навоз и подмешивать ему в корм глистогонное. Вряд ли она могла устроиться удачнее. Приятно смотреть, какая она счастливая. Она обрела свою собственную жизнь, у нее порозовели щеки и появился новый блеск в глазах. Они та еще парочка. Одна не в состоянии постичь простейших механизмов в душе другого, второго специально учили копаться в тайных чувствах и помыслах людей, но он мало что в этом понимает. Я терроризировала психогейра весь ужин. Стоило ему упомянуть что-нибудь, имеющее отношение ко мне и моим переживаниям, пусть даже самое косвенное, как я угрожающе поднимала указательный палец, и психогейр затыкался. Иногда я поднимала палец, когда он говорил о совершенно других вещах, просто из вредности. Я его выдрессирую как попугайчика. Будет еще есть у меня с руки. Констанция не поняла, что я пальцем подаю сигнал, но заметила жест и под конец вечера спросила, отчего я покачиваю пальцем, когда Гейр говорит? Психогейр хотел откланяться после ужина, но я сказала, что по случаю 17 мая нам надо пойти куда-нибудь выпить, и Констанция загорелась, будто и не догадывалась, что, оказывается, люди иногда ходят в бар выпить пива, и она мгновенно уломала психогейра, так что мы прошлись по нескольким норвежским и шведским пабам, выпивали и танцевали и остановились только когда Констанцию вырвало в огромный горшок, похожий на пепельницу, которую керамистка Рената подарила маме с папой на то Рождество, когда они хороводились с Томом, незадолго до того, как папа заставил Тома порвать с ней. Всегда одно напоминает другое, и даже когда тебе только восемнадцать лет, ты уже в плену этих подобий и сравнений, которые заставляют тебя думать о минувшем. Я была такая пьяная и такая довольная, но пепельница керамистки Ренаты все испортила, и я ушла, и психогейру пришлось одному стирать рвоту с платья Констанции. Дома в номере я попробовала пособирать пазл, но не смогла найти ни одного углового кусочка, распсиховалась, но потом улыбнулась, видя, что этот пазл с белками таки будет сущим проклятием, как я и рассчитывала.

24 мая

Всю неделю много общалась с Констанцией. Больше, чем требовалось, откровенно говоря. С одной стороны, мне с ней приятно, с другой, я не могу быть собой в ее обществе, а если я все-таки пробую быть искренней, она впадает в ступор и думает, что я шучу и веду себя странно. Психогейр, к счастью, днем работает, так что его я почти не вижу. Утром я пробегаю пляж до конца и обратно, потом купаюсь и, завтракая на террасе, даю себе слово, что постараюсь прожить и этот день. В одиннадцать просыпается Констанция, и мы с ней что-нибудь затеваем. Были в аквапарке: катались с разноцветных горок и ели толстенные сосиски сомнительного вкуса, не знаю уж, из чего они тут делают сосиски.

Еще мы ездили в глубь долины на шоу хищных птиц. Огромных орлов выпустили из вольера, и они улетели на несколько километров, но потом работники фермы стали махать над головами кусками мяса, и птицы вернулись. Орлы спикировали вниз, пролетели прямо у нас над головами и сели на землю в положенном месте. Потом нам дали рассмотреть их вблизи. Я сейчас рассказываю об орлах с размахом крыльев два метра. Это впечатляющее зрелище, и я, конечно, расплакалась, а Констанция сказала, что плакать здесь не о чем.

Через два дня я вернулась туда одна, чтобы без помех насмотреться на орлов. Я просидела там с раннего утра вплоть до окончания последнего шоу вечером. Показ хищных птиц чередуется с шоу экзотических птиц; они разноцветные и милые, но не трогают мне душу так, как орлы, коршуны, соколы и грифы, — кстати сказать, вообще гигантские. Поразительно, что им удается подняться в воздух. Одна из тамошних работниц посадила мне на голову сокола. Но все равно орлы прекраснее всех. Я стала мечтать, что белоголовый американский орел схватит меня, поднимет в воздух, полетит к морю и бросит там на скалу, как чайки бросают крабов, чтобы разбить панцирь.

Я не ушла и после последнего шоу, и ко мне подошла девушка, которая сажала мне сокола на голову. Сказала, что узнала меня, потому что видела, как я в первый приезд расплакалась, когда орлы опускались на землю, и что сама она точно так же отреагировала на это в первый раз. Она спросила, не хочу ли я еще посмотреть на птиц. Ее зовут Консуэло, она на несколько лет старше меня и приехала из Мадрида работать с орлами. Два последних вечера мы встречались с ней в барах Плайя-дель-Инглес. Похоже, у нас зарождается дружба. Я рассказываю ей то, о чем никому не говорю. Например, что я беременна. Скоро об этом будут знать все, кто видит меня в купальнике. Констанция, естественно, ничего не замечает, но мне это на руку. А Консуэло я рассказала, кто отец ребенка, и показала фото в интернете. А потом мы посмотрели на «You Tube» финал эстафеты на пять километров, и Консуэло сказала, что отлично понимает, что меня заводит то, как он выигрывает свои забеги. Она сказала, что я могу жить у нее, если хочу, но я ответила, что предпочитаю жить одна, и она это поняла.

Но самое лучшее в Консуэло — что у нее есть права на управление маленьким самолетиком, на котором она пригласила меня полетать. В те дни, когда она не занята в орлином шоу, она летает вдоль пляжа на этом самолетике, с прицепленной к нему огромной рекламой дискотеки.

25 мая

Ночь, я сижу на балконе, завернувшись в одеяло, небо ясное и звездное, я только что внезапно проснулась с самой четкой за долгое время мыслью.

Внезапно меня озарило, что мне делать. Безо всяких усилий с моей стороны в голове сам собою возник план, который позволит мне исчезнуть надежно и элегантно, этот план и разбудил меня, я вдруг увидела его весь, от и до, и поняла: эврика!

В нем меньше дьявольщины, чем в предыдущих, зато он более реален и прост в исполнении. Как только я им вплотную займусь, все дороги к отступлению будут отрезаны. Поэтому настроение у меня радостное и возвышенное. План напрямую связан с Консуэло. Но ей не обязательно об этом знать. Есть пределы любой доверительности. Хотя что есть то есть: знакомство с новыми людьми открывает новые возможности. Это здорово. Пока я замыкаюсь на себе, то в основном хожу по своим же старым следам, но всего через несколько встреч с Консуэло у меня сам собою сложился великолепный план, и я чувствую себя гораздо бодрее, чем раньше. Да, план этот не так прост, но по-моему я теперь усвоила, что все нужно делать основательно. Тщательное планирование — ключ ко всему. Если для чего-то нужно время, значит, это время нужно найти. Но надо успеть осуществить все прежде, чем живот станет очень большим. В интернете я видела, что восьминедельный зародыш весит один грамм и в длину он один и шесть сантиметра. Всерьез принимать в расчет такую мелочь мне трудно. И я не готова дать ему право голоса в таком серьезном вопросе, как этот. Но еще через восемь-десять недель он станет размером с хомячка, а это уже другое дело. Короче, план надо осуществить до «с хомячка». Иначе я буду чувствовать себя чудовищем. У нас с Томом была хомячиха Туре. Маленькая симпатяга Туре. Она сбежала, когда мы однажды остановились по дороге в летний дом, и мы с Томом были безутешны, но мама тут же сочинила историю, что Туре гораздо лучше в лесу, там ее дом, и она будет жить на свободе, вырастет большая-пребольшая и станет королевой леса, мы поверили и утешились. Хотя на самом деле ее наверняка быстренько сожрала сова.

26 мая

Сегодня нашла два угловых кусочка и отсортировала по цвету еще двести. Я разложила их в коробочки из-под йогурта. Другими словами, я взялась за дело. Купила картонную основу и специальный клей. Такой пазл как этот складывают один раз. Во всяком случае, я. Если я конечно успею закончить до Большого полета. Так я решила называть свой план. Я могла бы называть его Последним полетом, но Большой звучит лучше. Мне нравится, что у моего плана есть название. Раньше я планы никак не называла, возможно, поэтому они и проваливались.

27 мая

Летала с Консуэло на самолете и была очень внимательна. Мне кажется, управлять таким самолетиком не очень трудно. Проверяешь, что штурвал исправен, и запускаешь мотор нажатием кнопки. Потом тихо и спокойно выезжаешь на рулежку, ждешь сигнала с вышки, газуешь и аккуратно тянешь ручку или как она там называется на себя и взлетаешь. Консуэло несколько раз дала мне порулить. Я сумела ровно держать самолет и развернуться на триста шестьдесят градусов, не потеряв высоты. Чтобы не навлечь на себя подозрений, я старалась проявить такой же интерес к посадке, но когда и если тот день придет, мне важно будет только взлететь.

Консуэло говорит, что это здорово, что я беременна. Когда я замечаю, что это сейчас некстати, она отвечает, что это никогда кстати не бывает и совсем неплохо начать рано, потому что чем раньше начать, тем выше шанс создать большую семью, а это здорово. Только тот, кто не потерял всю семью в авиакатастрофе, может говорить такое. Вообще, я все больше осознаю, насколько я одинока. Те, на кого не свалилось подобное горе, не смогут понять меня, пока сами не окажутся в такой ситуации. Здоровые не понимают, каково приходится больным, а те, кто хотят жить, не в состоянии постичь, почему кто-то хочет умереть. Так устроена жизнь. Мы можем выражать человеку сочувствие и стараться его утешить, но, расставшись с ним, мы отодвигаем его беды в сторону и идем дальше по своей жизни. Так должно быть. Я думаю, боль нельзя разделить ни с кем. Иначе жизнь стала бы невыносимой еще и для тех, кто не пережил сам ничего ужасного, и тогда бы люди, скорей всего, перестали размножаться, и все, кранты.

30 мая

Чтобы мой план сработал, мне нужно обхитрить Консуэло так же, как я обдурила психогейра. С одной стороны, с ней это даже легче, потому что она ничего такого не подозревает и не представляет себе, как далеко я уже зашла, но с другой стороны это трудно, потому что мы с ней уже вроде как дружим, я ее люблю, быстро привыкла с ней откровенничать и не хочу ее обмануть. Короче, в ближайшее время мне нужно казаться общительной и уравновешенной. Хорошо бы пригласить Консуэло и, наверно, психогейра с Констанцией куда-нибудь, и мне нужно выглядеть веселой и воодушевленной, а во время полетов аккуратней задавать вопросы. Лучше все тщательно запоминать, чем засыпать ее вопросами, из которых она поймет, о чем я думаю. Я летала с ней уже два раза и чувствую, что могла бы уже сама поднять в воздух самолет, но надо еще понять, как мне незаметно в него пробраться. К тому же я не знаю, стоят ли самолеты ночью с заправленными баками. Надо мне будет осторожненько об этом спросить, например когда мы будем распивать вино.

31 мая

Сегодня у парикмахера нашла номер «Национальной географии» со статьей под названием «Секреты продления жизни». Прогулки, оливковое масло, рыба и темный шоколад. Совершенно неприменимо на практике — «Секреты сокращения жизни» были бы куда актуальнее. Мало кто отваживается сказать, что жизнь может быть нежеланной.

1 июня

У меня сегодня назначена вечеринка на террасе, и надо многое успеть приготовить, а еще собиралась пробежать пляж в оба конца, так что мне бы следовало встать несколько часов назад, а я все валяюсь в кровати. Ну не могу я встать. Меня не пускают мои мысли. Звучит ужасно напыщенно и с подростковой претензией на глубокомыслие, но это на самом деле так. Вдруг без всякой причины я стала думать, что в мире одномоментно происходит множество событий, но человек может быть только частью того, что он сам переживает. И все происходит всегда. Видимо, остальные давно поняли и приняли это, но я почувствовала внезапно и остро, что на земле непрерывно случается день или ночь, утро или вечер и кто-то умирает, а кто-то рождается, одни занимаются любовью, вторые смеются, третьи плачут, а четвертые работают. В каждое мгновение. Сегодня как и в любой другой день всякого года. А если разложить это на более мелкие части и представить себе секунды, то голова совсем идет кругом, потому что получается, что пока я тут лежу и смотрю на притворенную дверь террасы, в которую льется солнце, кто-то переживает худший миг своей жизни, он дрожит от страха и сейчас, то есть вот прямо сейчас, его убьют жесточайшим образом, в то время как другие испытывают что-то приятное, берут на руки новорожденного младенца или их нежно гладит по спине тот, про кого они вчера еще думали, что он не ответит на их страстные чувства. А еще кто-то, большинство, делают вещи, про которые они и не вспомнят в это же самое время еще через день, потому что они ничего ни в чем не меняют, но просто наращивают собой вереницу дел, которые должны делаться, и они делаются, непрерывно.

В сегодня есть и все другие дни. И все мгновения совершаются сейчас. И почему я должна вставать из постели? А с другой стороны, почему я должна валяться и не вставать? Мне все кажется ужасно сложным и запутанным, особенно сейчас, но, видимо, я все-таки встану и довольно скоро.

2 июня

Вчера мне пришлось напрячь все силы, чтобы вынести присутствие гостей. Я чувствовала себя так, будто я сижу в большом туннеле и лишь с трудом могу различить силуэты и голоса людей в тысяче метров от меня. Это был «день в позе эмбриона». У меня было множество таких дней сразу после смерти мамы, папы и Тома. Но мне кажется, никто из гостей не заметил ничего необычного. Я навострилась казаться не тем, кто я есть, и это одна из причин, по которым мне не хочется дольше быть. Рауль из гостиничного ресторана принес тапас, а я привела с улицы гармониста и заплатила ему сто евро, чтобы он поиграл нам два-три часа. Другими словами, все было довольно изысканно, к тому же я купила себе новое платье и выглядела очень эффектно. Возможно, я переоцениваю эту любительскую конспирацию, но мне важно, чтобы никто не заподозрил, что на самом деле творится у меня в душе. Я, конечно, догадываюсь, что именно это делает меня настолько одинокой, но я ничего не хочу менять, потому что не хочу позволять другим влиять на меня, я знаю, что они будут обращаться со мной исходя из себя, из своего ограниченного опыта, а я не могу им воспользоваться. Единственное, что. еще могло бы мне помочь, — встреча с другим человеком, тоже потерявшим всю семью. Но мне такие не попадаются. Одно из двух: или они замкнулись в себе, или давно с собой покончили. Говорите что хотите, но это единственно разумное решение.

Естественно, были психогейр с Констанцией. Консуэло и один парень и девушка с соколиной фермы и еще двое парней лет по тридцать, с которыми мы с Консуэло как-то раскурили по сигарете у дверей ангара. Они и есть владельцы крошечного авиаклуба, если я правильно поняла. Во всяком случае, они выкатывают самолеты и готовят их к полету. Одного зовут Луис, а второй, я совершенно уверена, зовется Яго. Оба интересуются мной, но Луис более настойчив, и он сказал, что меня ждут на аэродроме в любое время, я могу прокатиться на самолете или просто потусить и посмотреть. Уж не знаю, что наговорила ему обо мне Консуэло, но он или жалеет меня, или желает.

Психогейр получшел. Похоже, что он просто расслабился, видно, понял, что я готова оставить его в покое, если он перестанет копаться в подробностях его неудавшихся попыток меня вылечить и больше не будет вязаться ко мне с вопросами. Констанция почти весь вечер проговорила с коллегой Консуэло. Забыла, как его зовут, но совершенно во вкусе Констанции, такого мистического себе-на-уме орлиного типа, для которого любовь к живой природе связана с верой в то, что выше человека есть другие инстанции, необязательно бог или что-то определенное. Констанция это обожает, они протрепались с этим орлом не меньше часа, но потом психогейр устроил, что называется, сцену, он перебрал спиртного и взревновал. Я страшно порадовалась, что праздник не обошелся без скандала, но учинила его не я. Сама я тоже набралась вполне прилично и танцевала с Луисом и Яго и даже пси- хогейром, а потом мы пошли по барам продолжать. Алкоголь по-прежнему влечет меня своей загадочностью. Я поизучала вопрос в интернете, но поняла только, что алкоголь бывает очень разный и то, что мы пьем, — это молекулы углерода, связанные с другими молекулами углерода и водорода, и что угол между ними составляет сто девять градусов. В моем случае это совершенно бессмысленная информация. Единственное, что человеку в самом деле следует знать, что от алкоголя пьянеют, причем иногда до свинского состояния.

3 июня

Кшиштоф взялся звонить мне по ночам. Он все время находит в доме и саду что бы еще подправить и подолгу гуляет с Финч Хаттоном в лесу. Он старается казаться довольным жизнью, но на прямой вопрос отвечает, что этот темп все-таки не для него, слишком размеренный. Иногда он спрашивает, скоро ли я вернусь домой, а когда я отвечаю, что не думала возвращаться, он надолго замолкает. Если называть вещи своими именами, мне кажется, он думает обо мне в романтическом ключе, как о возможном партнере, но не решается сказать этого прямо, потому что уверен, что для меня отношения с ним немыслимы. На самом деле нет ничего немыслимого, всякая мысль имеет право быть обдумана, другое дело, что конкретно эта не приходила мне в голову, так что мной она не проанализирована. А в принципе Кшиштоф вполне ничего себе. Он приятной наружности, целеустремленный, заботливый, милый, но жизнь моя сейчас не связана с той частью мира. И на меня давит, когда по его молчанию я понимаю: он ждет, что я вернусь домой и как это будет замечательно. На кой фиг мне сейчас эти мысли? Они неуместны и не нужны мне. Я должна сконцентрироваться на том, что запланировала. Одна сорвавшаяся попытка еще туда-сюда, но если меня опять постигнет неудача, моя жизнь превратится в фарс. И я окажусь в замкнутом круге: чем важнее для меня будет справиться, тем меньше будет оставаться сил и решимости на очередную попытку.

5 июня

Психогейр испек домашний ржаной хлеб и оставил буханку для меня у консьержа. Перевязанную ленточкой и с запиской, что он извиняется за вчерашнее. Надо бы его врачу показать.

6 июня

Сегодня летала с Луисом на учебном самолете на Тенерифе. Мы сели там на аэродром, перекусили бутербродом с ветчиной, а по дороге назад сделали крюк и пролетели над побережьем Марокко. Я видела Африку. И едва сдержалась, хотела забраться в Сахару. Это наверняка запрещено правилами. Но от Тенерифе Луис разрешил мне практически самой вести самолет, он только чуточку докручивал свой руль, потому что я слишком деликатно закладывала влево и вправо, но он уверен, что если я захочу, то быстро это освою. В какой-то момент он спросил, не боюсь ли я летать после того, что случилось с моей семьей. Консуэло рассказала ему. Ну и хорошо. Я- то ведь боюсь только одного, что народ, прослышав о моей трагедии, будет обращаться со мной как с фарфоровой куклой, но Луис вроде понимает, что так нельзя. Я честно ответила, что не боюсь, наоборот, в воздухе я чувствую себя ближе к маме, папе и Тому, поэтому больше всего хотела бы все время летать и на землю не садиться. Луис посоветовал мне попробовать воздушный шар или параплан, потому что там человек острее чувствует то, что изначально аутентично полету (Луис сказал «autentico», это слово мне очень понравилось). Там нет шума мотора, объяснил Луис, и это создает особое ощущение, ты слышишь свист воздуха и чувствуешь кожей его прикосновение. Это больше похоже на полет птицы, еще сказал он. Но я не уверена, что хочу летать по-птичьи. Мне нравится, что у самолета есть стены, кресла и столики, и поэтому он выглядит как помещение. Хотя бы изнутри. Это создает иллюзорное ощущение безопасности. И эта иллюзия разбивается вдребезги вместе с каждым падающим самолетом. Ну и пусть. Возможно, к этому я и стремлюсь — упразднить все иллюзии о безопасности и надежности. В моем случае фундамент уже раскрошился, и теперь очередь остальных иллюзий биться и рассыпаться в прах, или одна за одной, или все разом с оглушительным, немыслимым грохотом. Только так и вправду можно приблизиться к аутентичности.

Когда мы приземлились, Луис полез целоваться, но я напустила на себя строгость и сказала, что в крайнем случае в щечку и ни-ни. Я хорошо понимаю, почему он так обнаглел. Он думает, что комбинация испанского мачо с самолетом абсолютно беспроигрышна. Узнай он, что меня в этой паре привлекает исключительно самолет, он бы наверно расстроился, а его интерес ко мне поостыл, что существенно сократило бы мои возможности летать. А этим мне бы не хотелось рисковать. Консуэло всю неделю работает у орлов, потому что одна орлица там сидит на яйцах и все тревожатся, высидит ли она их и чем все кончится, потому что размножаться в неволе нелегко. Это я хорошо понимаю. Я и сама не хотела бы размножаться в неволе. Я и вообще никак не хотела размножаться, просто я не знала, что у олимпийского чемпиона в шорт-треке может быть живая сперма. Но теперь уж поздно, так что нечего мне строить из себя недотрогу перед Луисом. Он славный и добрый. Если научит меня хорошо взлетать, надо будет переспать с ним. Так и быть. Переспать с такой блондинкой как я на засаленной кушетке в углу ангара будет апофеозом его сексуальных подвигов, и я сделаю ему такой подарок. Я ведь писала, что мне надо учиться великодушию? Не помню. Возможно, написать забыла, но думала об этом точно.

7 июня

Весь день мучилась над пазлом. Хочу закончить его до Большого полета. И после меня останется нечто такое, что заставит людей задуматься, знали ли мое настоящее «я». Еще ведь останется текст про Солнышко. Я наверно не упоминала, но он готов. Закатилось Солнышко. Жизнь ее скатилась чертям под хвост. Дневник я возьму с собой. Со мной он и исчезнет. Оставить его в комнате отеля было бы слишком претенциозно. Все воспримут его как своего рода прощальное письмо, которое я написала, чтобы объяснить свой поступок. Но все было не так. Я жила своей жизнью, меня настигла трагедия, и у меня пропало желание идти дальше. Тут нечего объяснять. Это никого не должно удивлять. Кстати, с пазлом я очень продвинулась. Я начала с левого нижнего угла и почти собрала одного младенца и низ второго. Жутко скучное занятие, что и говорить. Все кусочки одинаковые, коричневые, потемнее, посветлее, и если картинка когда-нибудь и соберется, то все равно будет отвратительная. Бессмыслица.

8 июня

Летала с Луисом, и он позволил мне самой поднять самолет в воздух, я справилась отлично и переспала с ним потом на засаленной кушетке. Вполне ничего. А для него как рождественский подарок. Он едва поверил своим глазам, когда я без всяких просьб задрала юбку и легла на кушетку. Он так обрадовался, что я и сама почти была рада, что доставила ему радость.

И он так возбудился, что предложил взять Консуэло и Йога, то есть Яго, и, например, Констанцию и психогейра и слетать в субботу на Ланзарот. Он думает, что психогейр — это настоящее имя; вот смешно, и просто мечтаю услышать, как он вот так к нему обратится. Тем более с этим испанским акцентом. На Ланзароте есть небольшая долина, где застывшая лава образовала естественную посадочную полосу. Их аэроклуб иногда летает туда, они жарят на гриле мясо и спят в палатках. Проговорив два последних слова, он посмотрел на меня очень выразительно. Смотри-ка, едва успел получить то, что хотел, как уже строит планы на большее. По-моему, довольно муторно собирать толпу народа, лететь на другой остров, разбивать лагерь, ставить палатки и морочиться с грилем, только чтобы поскакать на мне десять минут. Но он, похоже, рассуждает иначе. Хорошо все-таки быть мужиком. Возможно, я бы иначе переживала свою боль, будь я мужчиной. Трахала бы всех подряд до потери чувств.

9 июня

Сегодня бегала, собирала пазл и мысленно прорабатывала свой план. Мне надо подняться в воздух, взять курс на восток и лететь, пока где-то над Сахарой не кончится бензин. Я несколько раз прошлась по всему плану, вроде никаких слабых звеньев.

11 июня

Вчера летали на Ланзарот. Когда все пошли купаться, я сослалась на головную боль (идиотское извинение, которое всегда встречается с пониманием), убрала камни, которые Луис подложил под колеса самолета, и забралась в кабину, но этот самолет был побольше, и на нем по-другому устроена приборная доска, сложнее, в общем, я так и не решилась. Подумала: лучше уж подождать более подходящего момента, чем не справиться. Поэтому я вылезла, положила на место камни, и буквально через секунду примчался Луис — проверить, не была ли моя отговорка про больную голову сигналом ему, что мне хочется побыть с ним наедине. Но нет, это была не отговорка. Потом мы жарили на гриле еду, пили вино, а ближе ко сну я затеяла своего рода розыгрыш, результаты которого должны были определить, в какой палатке кому спать. Народу эта затея показалась странной, но я сумела их переубедить. По ходу игры я немного намухлевала и оказалась с Консуэло, Констанция с Яго, а психогейр с Луисом, и сквозь дрему я слышала, как Луис на плохом английском жалуется психогейру на свою беду, а тот в ответ говорит, что со мной вообще нельзя иметь дела, я не в себе и могу натворить что угодно. Луис замолчал, а потом стал благодарить за предостережение, грациа, психогейр, сказал он, а тот ответил, что его зовут просто Гейр. Я в своей палатке умирала от хохота и ничего не могла с собой поделать, даже запихнула в рот угол подушки, чтобы приглушить звук. Посреди ночи Консуэло получила эсэмэску от орловедов, что первый птенец проклюнулся, но мать от него отказывается. После этого Консуэло не сомкнула глаз, а рано утром растолкала всех и потребовала немедленно лететь назад. Психогейр совсем не был рад тому, что Констанция ночевала в палатке с Яго, но скандал устроить не решился, атмосфера накалилась, в воздухе повисли обвинения и недомолвки, и все стало сложно. Короче, странная это была вылазка, и не все были от нее в восторге. Я, например, легко бы без нее обошлась.

12 июня

Мне все труднее заставлять себя валандаться с проклятым пазлом. И я продвинулась гораздо меньше, чем писала. Я наврала. Пока я выложила меньше четверти. И я переоценила свои силы, когда писала, что хочу помучиться всерьез. Да, я хотела адских мук, но не таких скучных. Адского ада, а не этого всего. Несколько дней я говорила себе, что глупо будет с моей стороны недособрать пазл, а теперь вижу, что ничего страшного. Предположим, моя жизнь текла бы дальше своим чередом и я дожила бы до восьмидесяти лет. Это чуть больше двадцати девяти тысяч дней. Что означает, что всю жизнь я могла бы класть один кусочек пазла каждый двадцать девятый день, вернее, чуть за полночь для правильного счета, и все равно успела бы сложить пазл раньше чем умереть. Я, естественно, не принимаю в расчет то, что ребенку не под силу сложить такую трудную картинку. Я говорю в общем. Следуя этой логике получается, что к моему нынешнему возрасту я бы выложила двести двадцать восемь кусочков. Примерно столько я и выложила. Такая вот непреднамеренная элегантность. До того изысканная, что впору заподозрить вмешательство высших инстанций, но, бог, если это ты, пошли мне более ясный сигнал. Это могла быть и случайность. Я заинтригована, но не переубеждена. Но мне нравится схема, и я думаю, что если следовать ей далее, то следующий кусочек должен лечь на место не раньше чем через двадцать девять дней, а тогда меня уже не будет в наличии, поэтому совершенно справедливо оставить пазл на столике в комнате отеля. Пазл начат, собрана существенная часть, но по ней еще нельзя догадаться, как будет выглядеть готовая картинка. Это точно как моя жизнь. Когда я увидела эту взаимосвязь, у меня как будто бы камень с души упал. Еще несколько камней сбросить, и взлечу.

13 июня

Пришлось мне позволить Луису своевольничать надо мной еще раз. Иначе получить доступ к самолету стало бы очень сложно. Я приехала на аэродром на автобусе. Увидев меня, Луис аж попятился, после науськиваний психогейра он считал меня опасной. Но по счастью на вид я бодрая и нормальная, а стоило мне оголить полоску кожи повыше колена, как все вернулось на круги своя, Луис стал шелковым, а я снова очутилась на кушетке. За пару минут до того, как он кончил, я спросила, стоят ли самолеты ночью с заправленными баками, и он ответил, что так бывает, если клуб просят помочь в поиске пропавших в горах людей. А потом от себя добавил, что ключи от самолетов висят в шкафу в конторе, а от ангара лежат в горшке на улице. Это связано с тем, что у председателя клуба болезнь Альцгеймера и самолет ему больше не дают, но он часто заходит в ангар, и в ключах потом не разобраться, но ни у кого не хватает мужества сказать ему, что он больше не может быть председателем клуба, поэтому его из года в год выбирают снова, а работу его делят между собой, все считают, что прятать ключи в горшок даже весело. Все это было мне поведано на плохом английском под стоны и вскрики. Все-таки человек обладает потрясающими способностями к коммуникации, даже если ему не хватает знаний языка и обстановка не идеальна. Любопытный феномен. Я бы согласилась даже заняться его изучением. Если бы не собиралась со дня на день разбиться на самолете. Канары вообще такое место, где отношения людей хорошие и теплые, это сразу бросается в глаза. Возможно, здесь всем управляют люди с Альцгеймером. Луиса мой вопрос совершенно не встревожил, а вскоре он громко и протяжно застонал и забыл все на свете. В жизни важно уметь выбрать для всякого дела нужный момент. В этом вся суть.

14 июня

Оказывается, Консуэло ревнует меня к Луису. Она догадалась, что происходит, ворвалась ко мне в номер, ломала руки и кричала, чтобы я выбирала между ней и Луисом. Я честно не догадывалась, что она к нему так неровно дышит, и постаралась объяснить, что для меня эта связь ничего не значит, ну просто так вышло, и что ей надо было сказать мне раньше, и что с этого дня Луис в ее полном распоряжении, но она не унималась, называла меня шлюхой и прочими приятными словами, потом поплакала и успокоилась и рассказала, что орлица так и не желает признавать собственного птенца и весь персонал боится, что он того гляди помрет, мне даже показалось, что она бесится из-за птенца, а Луис — это так, повод. Бешеные испанские страсти. Потом она обучала меня карточной игре, но я ничего не поняла. Потом она ушла. Мне совершенно непонятно, с какой стати кто-то ждет от меня понимания своих чувств и мыслей, которыми даже не готов со мной поделиться. Вот с этими заморочками мне точно не жаль расставаться.

17 июня

Начала бегать по ночам. Тренируюсь перелезать через заборы. Большой полет должен начаться с того, что я перелезу на аэродром через колючую проволоку. В кино я видела, что обычно на колючку кидают что-нибудь плотное, чтобы меньше пораниться. Думаю, гостиничное одеяло сойдет. Кроме того, шью себе камуфляж из палатки, купила ее в торговом центре. Там же купила геймбой и пару игр, причем исключительно поддавшись напору продавца. Я несколько раз проходила мимо него, и каждый раз он пытался что-нибудь мне впарить, карту памяти для фотоаппарата, бинокль, мини-телевизор, хоть что-нибудь, а когда я шла мимо в третий раз, он зазвал меня внутрь и подробно рассказал о каждом товаре, где он выпущен, кем, сравнил разные фирмы, это было так спокойно, так обстоятельно, так хорошо, а за стеклом лежали тысячи разных штучек, все чистые, аккуратные, и мне стало стыдно, что человек из кожи вон лезет, а я такая черствая, ну и купила какую-то мелочовку, и он не забыл упомянуть, что я плачу за нее гораздо меньше реальной цены и только потому, что это я, он не делает скидки всем подряд, но только мне, потому что у меня такой грустный вид. И добавил, что девушкам моего возраста не положено грустить и что, может быть, хорошая игра поднимет мне настроение.

18 июня

Отдала геймбой с играми девочке, с которой мы одновременно завтракали в отеле. Но ее отец вернул мне все и сказал на плохом немецко-английском, что девочка, ее зовут Анжела, не может принимать такие дорогие подарки от чужих. Я сказала, что подарила геймбой без всякой задней мысли и что мне будет приятно, если он останется у девочки. Но папаша упирался. И в конце концов мне пришлось наврать, что я купила игрушку в подарок девочке, которая внезапно заболела и не может больше играть и вряд ли доживет до конца недели, для пущего эффекта я несколько секунд смотрела на него своими ланьими глазами, и он конечно сломался, взял и долго благодарил. Но грустно, что приходится врать, чтобы сделать доброе дело. Так не должно быть. Но строго говоря, это ведь не совсем ложь. К сожалению.

19 июня

Меня умиляют близкие и друзья самоубийц, когда они говорят, что ничто не указывало на такой исход. Покойный до самого конца вел себя совершенно нормально, говорят они. Это особенно углубляет трагизм трагедии и превращает покойного в мистическую личность, которую никто не в состоянии постичь до конца. А родным и близким не остается ничего другого, как признать, что случившееся нельзя объяснить разумным образом. Причины, побудившие умершего выбрать смерть, навсегда останутся неясными для окружающих. Я бы вряд ли решилась на такое, будь у меня родные, ведь я бы знала, что их ждут годы ада, если я покончу с собой. Но поскольку семьи у меня уже нет, я могу позволить себе полностью игнорировать эту сторону проблемы.

Возможно, Кшиштоф задним числом будет утверждать, что он видел, что дело плохо, но его, скорей всего, никто не удосужится опросить. А Констанции с психогейром придется сказать, что они ничего подобного не ожидали. И Консуэло с Луисом тоже. Намекнуть им на то, что творится у меня в душе, равнозначно просьбе о помощи, но я не готова принять помощь, так что моя участь — носить маску и старательно посылать вовне сигналы «все хорошо», но не «отлично», иначе это вызовет подозрения. В общем, тут главное держать язык за зубами. Поэтому в ближайшие дни я собираюсь вести разгульную жизнь, по возможности в большой компании, трепаться с народом обо всем на свете и с жаром делиться планами на будущее, которые они потом будут обсуждать, не зная, как свести одно с другим и вообще с чем бы то ни было. И какого черта тратить время на то, чтобы морочить людям голову? Зачем? Ответить на этот вопрос я не могу. Но почему бы и нет? Раз мне это доставляет хоть какую-то радость.

20 июня

Сегодня на заре я добежала до аквапарка, перелезла через ограду и побыла там в одиночестве. Я села наверху самой высокой горки и смотрела, как первый слабый свет просочился со стороны Африки, и у меня возникло ощущение, будто я смотрю фильм о себе самой. Безлюдный парк развлечений внезапно стал мною. Я была запертым пустым аквапарком. Повсюду горки, они окрашены в яркие, манящие цвета, но сейчас, в полутьме, кажутся бледными и серыми. Вода отключена, поэтому кататься с них нельзя. Все вокруг создано для веселья, но сейчас бесцветно и безводно. Мне стало пронзительно жалко себя, и я подумала, что мечтаю, чтобы этот фильм поскорее кончился.

21 июня

Посреди ночи позвонила Консуэло и сказала, что мама-орлица вроде приняла своего малыша и что это надо отпраздновать. Еще бы! Я всегда готова поучаствовать во всем, что люди считают веселым, чтобы они потом говорили, что Юлия была очень компанейская и вроде бы вполне нормальная девчонка.

Потом позвонил Кшиштоф. Он сперва очень обрадовался, что птенец вроде бы спасен, но потом всерьез расстроился, когда я без обиняков заявила ему, что он, Кшиштоф то есть, не в моем вкусе. Мне показалось, что лучше сказать это прямо. Хотя говорить такие слова больно, особенно потому что это неправда. Он нравится мне все больше и больше, но это нечестно будет с моей стороны — подогревать наши отношения, раз я знаю, что скоро в живых останется лишь один из нас. Ему надо дальше строить свою жизнь. Пускай садится в свою красивую машину, едет в Польшу и найдет там себе зазнобу. Я думаю отписать ему денег за все, что я заставила и еще заставлю его пережить.

22 июня

Летала с Консуэло и получила разрешение взлететь самой, она не дотрагивалась до ручек. Даже вспотела, пытаясь на ветру удерживать самолет ровно, и в первый раз почувствовала, что это я лечу. Теперь я уверена, что справлюсь. И готова исполнить план в ближайшие дни. Мне надо только еще кое-что утрясти.

23 июня

Написала письмо папиному адвокату, попросила немедленно продать дом со всей начинкой и машинами за цену максимального предложения и на вырученные деньги учредить Фонд помощи суицидалам имени Юлии. Я распорядилась, чтобы деньги были пущены в рост с таким расчетом, чтобы ежегодно можно было выдавать восемь-десять стипендий размером в пятьдесят — сто тысяч крон. Я желаю, чтобы в комиссию по распределению денег вошел один бывший папин коллега и один экс-суицидник (его они пусть найдут сами). Эта комиссия должна рассматривать прошения по мере поступления. Устанавливать какие-то сроки подачи заявлений по-моему глупо, потому что желание жить или умереть возникает и проходит в любой момент в течение всего года. Я приложила список требований, которые должны быть выполнены для того, чтобы заявление могло быть рассмотрено. Например, недостаточно немного хандрить. Соискатель должен документально доказать, что находится в подавленном состоянии давно и обращался за помощью. Деньги из фонда могут использоваться как угодно, лишь бы суицидалу стало легче жить, на них нельзя только покупать орудия самоубийства. В остальном же человек волен исполнять все свои желания — путешествовать, покупать себе друзей, лошадей, собак, музыкальные инструменты, да что угодно. Разрешается обращаться за грантом несколько раз, через год после получения денег грантополучатель должен предоставить фонду небольшой отчет, на что они пошли и был ли от них прок. Проблемой такого фонда наверняка станет то, что некоторые суицидалы трудно воспримут отказ, возможно для кого-то он станет последней каплей, но тут уж что поделаешь, всех спасти невозможно. К тому же и нежелательно, наверное. Кто всерьез хочет умереть, пусть умрет. А тех, кто думает, что хочет смерти, но в глубине души мечтает жить, — а я убеждена, что таких большинство, — отказ вряд ли глубоко потрясет.

Еще я написала, что Кшиштоф должен получить машину «БМВ» и миллион крон. На самом деле он на ней уже ездит, но я не знаю, соблюдены ли все формальности, перерегистрация и прочее, так что на всякий случай я внесла этот пункт. У меня такое чувство, что Кшиштоф привязался к «БМВ» всем сердцем.

Кшиштофу отходит и Финч Хаттон, если он согласится его взять. И лучшие папины лыжи. Все это я написала в письме. Сейчас пойду его отправлю, с уведомлением о вручении, чтобы надежно, и мне останется только проститься с Консуэло, Констанцией и психогейром. Естественно, так, чтобы они не поняли, что это прощание.

Все, отправила письмо. Получила квитанцию. Женщина на почте сказала, что его доставят в Осло через четыре-пять дней.

24 июня

Сегодня ни с кем не говорила. Весь день сидела на террасе и смотрела вдаль. Я чувствую, что готова и полна холодной решимости. Такое же чувство было у меня накануне той первой попытки, в январе. Никакой печали и уныния, правда, и радостного подъема тоже не наблюдается. Душевная и мыслительная работа проделана, теперь остается только сделать дело, на чью-то помощь рассчитывать не приходится, только на себя. Дальше ждать у моря погоды я не могу. Сегодня много думала о том, что можно бы сделать и что я делаю — или не делаю. Всякий день состоит из множества движений, мыслей и порывов. Некоторым образом мысль — тоже движение. Просто неразличимое. Но в голове что-то сдвигается. Сигнал посылается и возвращается. К завтраку я успела сделать тысячи мускульных движений и перекидать в мозгу миллионы информационных импульсов. Я кручусь в кровати, скребу щеку, ворошу пальцами волосы, пялюсь в пространство, спускаю ноги на пол, иду в туалет, и даже эти простых три слова — иду в туалет — предполагают невероятное множество решений, согласований, сочетаний и сочленений, чтобы они завершились неким действием. За простотой всего этого, совершаемого легко, будто играючи, так же легко забыть, что этот затверженный ритуал отточенных движений может быть использован не только для того, чтобы продолжать жить как прежде. Ритуал можно изменить. С той же легкостью и непринужденностью, с которой человек доходит до туалета, он может взобраться на парапет моста и прыгнуть вниз. Движения и течения потоков информации в мозгу останутся теми же. Поднять ногу, взяться рукой, подтянуться, отпустить руки, закричать. Говорят, что мы используем мощность нашего мозга только на несколько процентов, не знаю, правда ли это, но я убеждена, что мы совершаем лишь малую толику тех движений, для которых создано наше тело. Потому что движемся мы в рамках маленького и безопасного мирка, где мы заранее знаем, что запустит цепочку причин и следствий и как мы ее потом прервем. Но стоит нам сделать шаг за привычные рамки, как все становится опасным. Я горжусь тем, что скоро нарушу рутинный ритм, и тем, что я исчезну, потому что сделаю то, чего не делала раньше. Я закончу новым для меня опытом. Он будет стоить мне жизни, но он стоит ее. Как я считаю.

25 июня

Думала о том, что поскольку меня вряд ли найдут, то и не похоронят. Не уверена, смущает ли меня это. Как будто бы нет. Надеюсь, этим всем моим, дома, не придет в голову наполнить гроб непонятно чем и устроить в храме трагическую процедуру. А что кладут в гроб, когда нет покойника? Что-то должно лежать в гробу, иначе он будет слишком, комически прямо, легким. Не исключено, что на мировом рынке имеется в продаже особое вещество, которое можно дозировать для симуляции нужного веса, а может быть, и фигуры покойника. Вряд ли я стану разбираться в подобных тонкостях.

Мне сейчас так тошно, когда меня дергают, поэтому все последние дни телефон у меня был выключен, но когда я включила его, чтобы пригласить гостей на прощальную вечеринку, то увидела четырнадцать пропущенных вызовов от Кшиштофа. Это чересчур. Бедняга Кшиштоф. Он думает, дело в нем. Но одно с другим никак не связано. Иногда жизнь поворачивается так, что на одной своей хорошести человеку не удержаться. Все идет коту под хвост все равно. Я, например, долго была и милой, и послушной и никогда почти не обращалась с ближними так, как мне не хочется, чтобы они поступали со мной. И самолет все равно упал. Потому что одно никак не связано с другим. Кшиштофу не мешало бы это усвоить.

26 июня

В магазине встретила норвежку. Рагну. Она живет здесь шестой не то седьмой год, у нее ревматизм и вафельница, которую она готова мне одолжить. Так что вечером у меня на террасе вафельная вечеринка. Это наверно будет неплохое прощание. Натрескаться вафель от пуза. Если кто-то думает, что я не вафельная душа, так как раз наоборот. Я наизусть помню мамин рецепт теста и гораздо чаще думаю о вафлях, чем пишу об этом здесь. Очень надеюсь, что вафельница не подведет. Вафли должны быть хрусткие снаружи и мягкие внутри. Народ мало разбирается в вафлях и жрет все, что ни подсунут. Самая роковая ошибка — напечь гору вафель и только потом подавать их на стол. Съедобными будут лишь две-три верхние. Самое то — печь вафли на глазах у гостей и тут же раздавать. С момента готовности вафли до ее употребления в пищу должны проходить считаные секунды. Это самое красивое в вафлях, что они живут так недолго. Поэтому их никак нельзя ни продавать, ни покупать в кафе и ресторанах, где они иногда часами лежат под пленкой или плексиглазовой крышкой. Тогда это уже не вафли. У меня руки чешутся самой их напечь.

Праздник удался. Те же гости, что и в прошлый раз, плюс Рагна. Все сидели за столом, пили пиво и вино, а я пекла вафли и раздавала их по часовой стрелке, как мама. Каждый съел столько, сколько в него влезло. Вафельница была в ходу почти три часа, все успели слегка набраться, и каждая вафля удостоилась причитающегося ей внимания. Безупречным вафлям аплодировали: таким, которые пеклись ровно столько, сколько нужно, и лучше быть не могли. Если поднять свежеиспеченную вафлю за сантиметровый краешек, она должна держать свой вес, но едва-едва, а когда она рвется, в сердцевинке все равно должна сохраняться вязкость. Вот что я называю вафлей. И я рада, что вечер прошел так, что гости еще долго будут помнить меня и мои вафли. Я пила только безалкогольное пиво. Глупо было бы набраться, когда тебе скоро за штурвал самолета. Еще не хватало не справиться только потому, что мозги в парах алкоголя. Консуэло и Луис вроде бы нашли друг друга, вот и ладненько. И птенец орла растет и крепнет, как было нам доложено. Констанция тоже не пила, и у меня мелькнула мысль, а не беременна ли часом и она, но не может же психогейр быть таким идиотом. Покончить со всеми удовольствиями, не успев начать. Констанции для счастья нужен не ребенок, а лошадь. Мне казалось, такие простые логические построения психологи проходят в первом семестре в универе. Но все, что касается психогейра, меня не удивляет. Рагна оказалась очень милой. И без конца восхищалась вафлями. Сама печет их лет восемьдесят, а надо же, не утратила остроты восприятия. Заставила меня подробно написать ей рецепт и пошаговую инструкцию по выпеканию. Странно думать, что из всего мной написанного это чуть ли не единственное, что меня переживет.

27 июня

Это последняя запись. Сегодня я не спала, ждала, когда наступит время ехать на аэродром. Сейчас уже три, я собиралась двинуться через полчасика. Чтобы завести мотор самолета сразу, как развиднеется. Я поеду на такси, скажу, что у меня очень ранний самолет. Это ведь чистая правда. Я собрала пляжную сумку с собой, в ней пара бутылок воды и орешки. Буду сидеть в самолете, щелкать орехи и смотреть с высоты на Африку до самого удара.

Вот именно сейчас я явственно чувствую, что мама, папа и Том видят меня и что они напряженно следят за тем, что происходит. Я думаю, им не видно, что я тут пишу, но они поняли, что я к чему-то готовлюсь. Через несколько часов мы будем вместе, где бы они ни находились. Я думаю, все будет хорошо. И уже хорошо. За все спасибо.

Возможно, июнь

ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ ЧЕРТ! ЧЕРТ

ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ!

ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ!

Многое указывает на то, что я в очередной раз сумела не погибнуть. Я не знаю, как чувствуют себя мертвые, поэтому не могу быть уверена на все сто, но по своим ощущениям я бы никогда не подумала, что я покойница. Я сижу в тени самолета, который частично зарылся в песок. У меня осталась сумка с водой и орешками, и этот вот дневник. И у меня много ран, синяков и мыслей. Я продолжаю думать. Это была бы самая жестокая шутка бога (все еще с маленькой буквы, но теперь с совсем маленькой), если бы в загробном мире все продолжалось так же, как до смерти. Чтобы человек оставался какой был, с теми же мыслями и той же тоской. Вот это и был бы сущий ад. Может, я в аду? Ладно, до выяснения буду считать, что я жива. Нет, ну надо?! Черт возьми! Да плюс жара эта. Она еще больше распаляет унизительность того, что мне опять не удалось покончить с собой. Не знаю, сколько прошло времени, я очнулась в самолете несколько часов назад. У меня засохшая рана на лбу, но при этом я вопиюще жива. Это не может быть правдой. Те, кто падает в самолете, умирают. Только не я, конечно же. Словно бы кто-то играет мной.

Видимо, все же июль

Я могла легко рухнуть в море, но разве мы ищем легких путей? Нам подавай Африку. Вот теперь расплачиваюсь. Вода и орехи почти кончились, я все больше понимаю, что на этот раз я недолго буду ходить в неудачниках, что через несколько дней я сдохну от жажды, но я отказываюсь поддаваться на эту провокацию, пусть это и безрассудно. Я в ярости. Я не желаю умирать в этой песчаной преисподней.

Совершенно точно июль

Нашла в самолете НЗ. Под задним креслом. В нем печенье, шоколад и литров десять воды. Плюс фонарик и аптечка первой помощи. Попыталась настроить радио, но слышу только треск. Я не знаю, где я, но летела я не строго на восток, как собиралась. Удерживать самолет в воздухе оказалось очень сложно. Его болтало из стороны в сторону, я психанула, и все пошло не так, как я думала. Должно быть, я летела на юг, потому что я очень долго видела берег. Потом я свернула в глубь материка и уже было решила, что это пустыня, но внизу снова возник берег. Когда бензин кончился, я тихо спланировала вниз. Упасть камнем у меня не хватило духу. Я струсила, зажмурилась, легла на задних креслах, закрыла голову руками и подтянула ноги к подбородку. Я кричала и звала на помощь. Потом раздался удар, и все померкло.

Июль совершенно точно

Выкопала яму под самолетом. В песке на глубине гораздо прохладнее, чем наверху. Лежу в яме, ничего не делаю. У меня еще есть шесть-семь литров воды. Думаю, мне надо держаться поблизости от самолета, чтобы иметь хоть какой-то шанс быть найденной. Но для этого надо, чтобы меня искали, а с чего им меня искать? Я могу быть где угодно, скорей всего на дне моря. Так они наверняка и думают. Никто не предполагает, что я жива. А я вот она. И не одна я, а еще и тот, кто живет во мне. Это все заметнее. Вчера я почувствовала что-то странное. Он пошевелился. Или она. Оно шевелится. Абсурдное ощущение. Отдельный от меня человек дрыгается внутри моего живота. Меня все время душат слезы. И чувство беспомощности. Все должно было быть не так. Раньше я имела контроль над процессом. А теперь потеряла его, и скорей всего это уже навсегда.

Следующий день

Стараюсь не шевелиться, берегу силы. Несколько раз пробовала послать радиограмму. И вроде бы услышала голос, но не уверена. Боюсь, сядет батарея. Нашла карту Северной Африки и теперь, много раз мысленно повторив маршрут полета, я вполне уверена, что я нахожусь или в Восточной Сахаре или в Мавритании. Скорей всего, не так далеко от моря. Я видела побережье не очень задолго до падения. Так мне помнится. Но идти пешком к морю — последнее дело. Хотя может это все же лучше, чем вялиться здесь. Помощь ниоткуда не придет. Ни у кого нет оснований думать, что я тут. Я жду напрасно. У меня еще есть четыре-пять литров воды. И шестнадцать печенек.

Следующий день

Решила идти. Понимаю, что вряд ли дойду до побережья, но хочу попробовать. Сумела вырвать компас из приборной доски. Он вроде работает. Если считать, что солнце действительно всходит на востоке и садится на западе, то компас показывает направление верно. Море должно быть строго на западе. Дневник беру с собой. Я больше не хочу, чтобы он пропал без вести вместе со мной. Мне хочется, чтобы дневник нашли и чтобы знавшие меня прочитали, о чем я думала. Я хотела умереть, но у меня не получилось, тогда я решила жить, но умираю. Это трагично, бессмысленно, но может стать наукой другим. Я последний раз попробую справиться с радио и после захода солнца тронусь в путь. Прежде чем батарея сдохла, я совершенно ясно услышала голос, он говорил по-испански. Я несколько раз произнесла по-английски свое имя и номер, написанный на боку самолета, и сказала, что нахожусь недалеко от моря в Западной Сахаре, это самое вероятное. Полный идиотизм, что я не могу сказать точнее. Я не помню, сколько времени я летела, и не знаю ни скорости, ни дальности полетов этих самолетиков. Я летела умирать, зачем мне было думать о таких тонкостях. Готовясь умирать, человек думает иначе, чем когда он планирует жить. Совершенно иначе. Теперь я точно знаю это. Я вообще узнала много, чего раньше не знала.

Ан Хьюн-Су: Я сожалею, что сделала так, что ни ты, ни я не познакомимся с растущим во мне существом.

Констанции: Я плохо обращалась с тобой, но надеюсь, ты простишь мне это.

Кшиштофу: Больно думать, как иначе все могло бы повернуться, не будь я такой дурой. Я считала, что не похожа на тех, кто балуется со смертью и собирается оборвать свою жизнь, хотя это блажь. Так вот, я и сама такая же, просто я задурила себе мозги больше, чем они. Я надеюсь, ты в Японии победишь всех. Я могла бы полюбить тебя.

Тому, маме и папе: Я уже дважды говорила, что иду к вам, но не приходила. На этот раз я приду почти наверняка. Но в этот раз я не хочу к вам. Вот такая получилась глупость. Я хочу быть здесь. Вместе с другими. Я хочу жить. И хочу, чтобы жил этот малыш. Я неизбежно догоню вас когда-нибудь. Но сейчас очень велик шанс, что это случится вот-вот. Если вы можете вмешаться, сделайте это. Укажите мне путь к морю. Я не хочу умирать. Я хочу выйти к морю. К людям. Я хочу жить.

Всем остальным: Желаю вам всего самого хорошего. Не судите меня слишком строго. Я считала, что поступаю правильно.

Ну вот, солнце садится.

Следующий день

Всю ночь шла на запад, а когда рассвело, легла спать, я закопалась в песок и проснулась от жары. Солнце стояло прямо надо мной. Нигде никакой тени. Засыпала себя песком и несколько часов дышала через крохотное отверстие в песке. Это, оказывается, вполне сносный выход, но воды у меня не больше чем на день, так что если я ночью не дойду до берега, то вряд ли продержусь долго. Солнце скоро сядет. Видела скорпиона. Он случайно попал в узкое поле моего зрения, пока я лежала закопанная в песок. Я подумала, что это наверно хороший знак, что где-то неподалеку есть что-то помимо песка, но с таким же успехом это может быть скверный знак. Я ничего о скорпионах не знаю. Возможно, они шныряют по пескам и очень этим довольны. Доела все печенье. Когда человек закопан в песок и долго так лежит, не шевелясь, у него едет крыша. Я наверно думала, что буду отлично соображать, но не осилила до конца ни одной связной мысли за весь день. Зато я много разговаривала сама с собой и с мелким в животе. И пела песни. Тогда не так одиноко. Терзаюсь, что лишаю мелкого жизни. Которая могла быть хорошей. Или плохой. Этого знать нельзя. Но не мне решать, будет ли у него или нее шанс самому набраться жизненного опыта. Если я выживу, никогда и ничего не буду решать за других. Во всяком случае, ничего важного. Жизнь этого комочка в моем животе могла бы сложиться хорошо или плохо. Как моя. Сперва хорошо, потом плохо. Или наоборот. Я бы предпочла наоборот. Или хорошо, плохо, а потом снова хорошо. Так может еще быть со мной. Но тогда мне надо идти, а море должно быть не дальше нескольких километров отсюда, максимум десяти, ну двадцати. По пустыне очень трудно идти. Какое смешное открытие. Горы песка. Неужели он нам нужен? А для чего? Особенно трудно передвигаться по пустыне человеку, который съел всего несколько крошечных сухих галет и выпил шесть глотков воды. Последняя попытка: дорогой Бог (я сдаюсь и пишу с большой «Б»), дай мне выйти к людям. Не дай мне умереть. Не дай нам умереть. Ты это можешь. Еще как можешь, черт побери! Если не сделаешь, то Ты маленький говнюк. Аминь и присно и во веки веков.

Следующий день

К рассвету я вышла к взгорью. Здесь есть тень. Отсюда сверху я вижу море. Я его вижу, но мне боязно к нему подходить. Боюсь обпиться соленой водой. К тому же, очень хочется спать. Я думала, что море — это спасение. Но я не вижу там никаких домов, ни людей, ни лодок, ничего, чтобы сделать костер. Так что это все-таки конец. Но я не могу дожидаться, пока умру от голода. Это слишком ужасно. Надо дойти до моря и лечь на воду. Поплыву и засну. Но совсем нет сил. Но надо так сделать, пока я еще могу идти.

Я спала, а теперь через несколько часов стемнеет. Собираю остатки сил, чтобы дойти до пляжа. Оставлю одежду и дневник так, чтобы их когда-нибудь нашли, и поплыву. В некоторых комиксах Тома люди уходили в море. На последней странице герой уходил все дальше в море, а на самой последней странице оставалась одна вода. Мне эти концовки никогда не нравились, а Том их любил, а мне не нравилось, что он их любит. Когда я хотела умереть, я чувствовала себя твердой как кремень и непобедимой. А сейчас совсем нет. Но лучше уж что угодно, только не смерть от жажды. Лучше не думать, что буду несколько дней умирать с саднящим горлом и пересохшими губами. Всему есть предел. К тому же я не чувствую себя вправе ныть. Во всем этом идиотизме виновата я сама. Я жалею, что все повернулось так, но ничего не переделаешь, и теперь мне остается только сжать зубы.

В последний раз: Том, мама и папа, я иду.

5 августа

Большие перемены.

Я решила перестать писать, но вот снова взялась за это, причем с серьезным риском впасть в сентиментальность. Это как раз то, чего боялся папа, когда говорил, что такие, как мы, не пишут. Мы не должны обнажать душу, не должны выдавать себя, а быть правильными, твердыми и безупречными, но ко мне это больше не относится. Я давно перешагнула эту границу и вряд ли буду сентиментальнее, чем была, так что я могу смело писать дальше. Я спасена, я живу, и хотя врачи долго думали, что ребенок сильно пострадал за эти дни в пустыне, теперь они говорят, что все вроде хорошо. Я упала недалеко от пляжа, и на следующий день меня нашел ехавший мимо человек. Там была дорога, которая мне с высоты оставалась незаметной. К тому времени меня уже искали. Радиосигнал с самолета засекли и стали прочесывать окрестности. Меня спасли. Естественно, встает вопрос, был ли это Божий промысл или случайность, но с этим я буду разбираться постепенно. Я все еще очень изнурена и здорово побита жизнью. Врачи говорят, что мне нельзя ни читать, ни писать, но это я решу сама. Я сейчас в госпитале в Лас-Пальмасе. Последний раз я писала в дневнике двадцать девять дней назад, и отныне я буду делать запись каждый двадцать девятый день, одновременно с выкладыванием очередного кусочка в мой пазл с близнецами а ля белки. Я соберу этот пазл. И проживу до восьмидесяти лет. То и другое совершенно точно. А со всем остальным посмотрим, как пойдет.

Кшиштоф здесь уже несколько недель. Он смог принять, что я беременна и что не от него. Сначала ему было трудно, но теперь он считает даже прикольным, что я переспала с лучшим бегуном в шорт-треке. Когда меня выпишут, я поеду с Кшиштофом в Гданьск.

6 сентября

Мы живем с родителями Кшиштофа в квартире в панельном доме, но собираемся купить себе дом на деньги, завещанные мной Кшиштофу. В Польше миллион норвежских крон это богатство. Я понемножку работаю в парикмахерской старшей сестры Кшиштофа, Галины, и гуляю с Финч Хаттоном, за которым Кшиштоф съездил в Осло и забрал его у родителей Констанции. Они передавали огромный привет и рассказали ему, что Констанция тоже беременна, она купила себе лошадь и заканчивает норвежскую гимназию на Канарах. Папин коллега снова недавно приезжал, склонял меня еще раз обдумать эту затею с Фондом помощи суицидалам, но я не поддалась. Я не хочу брать деньги за наш дом. Другим они нужнее. Деньги почти не играют роли, а если припрет, я всегда могу, как все нормальные поляки, завербоваться в Норвегию собирать клубнику. Мы не сказали родителям Кшиштофа, что ребенок не его. Если повезет, они ничего не узнают. У Кшиштофа тоже очень темные волосы, но я переживаю, какие у малыша будут глаза. А то нас замучают вопросами. Кшиштоф собирается открыть здесь фирму — плиточный эксклюзив для богатых поляков. Но и для норвежцев тоже, говорит он. Все-таки он ужасно заботливый и милый. Он боится, что я буду скучать по родине, но я не скучаю ни по Норвегии, ни по Канарам. После всего, что я пережила, я чувствую себя дома везде.

5 октября

Мы купили дом. Он требует ремонта, но он очень большой, и Кшиштоф выложит плиткой ванную, кухню и, думаю, весь дом сплошняком. Сегодня он аккуратно поинтересовался, не собираюсь ли я сообщить Ан Хьюн-Су, что он скоро станет отцом, но у меня и в мыслях этого не было. Я не хочу ненужных забот, а кто его знает, как он будет реагировать. Вряд ли разумно. Ой нет, увольте. И к тому же, а вдруг он расчувствуется и ему будет трудно собраться, и тогда он начнет проигрывать забеги? Сейчас у него все хорошо — и хорошо. Раз в месяц хожу к врачу. В животе пихается, прямо так ПИХАЕТСЯ. Все-таки это чудо, что там кто- то есть. И что он выберется наружу через пару месяцев. Когда я в последний раз была у врача, я подумала, а почему бы мне не поступить на медицинский. В Гданьске есть факультет на английском. Мне надо только сдать экзамены за курс гимназии. Ректор ХГ сама благожелательность и говорит, что я могу сделать это в любой момент даже через несколько лет, а папин коллега, который по- прежнему иногда позванивает, сказал, что если я обращусь в свой фонд за грантом на получение образования, они рассмотрят его вне очереди. Я же теперь не суицидалка, сказала я, но он считает, что они готовы посмотреть на это сквозь пальцы, когда речь обо мне. Да, мы ведь поженились. Расписались в норвежском консульстве. На венчание я не готова. С такой большой «Б» я «Бога» еще не пишу. То, что я выжила, несомненно чудо, но я бы не назвала это доказательством бытия Бога. Я не так дешево продаюсь. Родители Кшиштофа встретили нас хлебом, солью и вином, их полагалось съесть, в этом есть какой-то там смысл, а потом у нас был маленький праздник. Я боялась, что это будет какой-нибудь чудовищный церемониал со всеми глупостями, но когда невеста на таком сроке, ее здесь так не мучают. Особенно если она беременна не от жениха. Но об этом никто, кроме Кшиштофа, не знает.

3 ноября

Кшиштоф две недели не разгибаясь выкладывал пол в детской. Потрясающе сложный рисунок всех цветов с машинками, улицами, парками и прудами. Это произведение искусства. Когда он наконец впустил меня посмотреть, я только ахнула. А под плиткой греющие кабели. Он не спрашивает прямо, но несколько раз становился очень задумчив, поэтому дня два назад я сказала ему, что если в этот раз все пройдет хорошо, я не прочь, чтобы у нас были и еще дети. Он так трогательно обрадовался! Кшиштоф мной гордится. А его приятели ему завидуют. Большой дом и жена-норвежка. Круче некуда.

2 декабря

В этот раз я не хочу писать много. И так уже написала кучу всего. Живот скоро лопнет. Так что я ограничусь тем, что положу на место кусочек пазла. В специальной комнате с пазлом, которую сделал мне Кшиштоф. Кусочек номер двести тридцать четыре. Значит, останется еще семьсот шестьдесят шесть. Эта комната вроде как моя. Мне в ней хорошо. Финч Хаттон лежит у моих ног. Ему нравится валяться на полу с подогревом. Я попросила Кшиштофа выложить плиткой текст. «Меньше пиши, больше живи». Так написано.

31 декабря

У меня родилась девочка. Ее зовут Астрид. Как маму. Она самая прекрасная малышка в мире, и она не догадывается, что мы с ней едва выжили. Она ничего не знает, чувствует только, что я ее обожаю. Вот это она знает наверняка. Это она уже поняла. И я позабочусь о том, чтобы она никогда этого не забыла. И я никогда в жизни не буду летать. И Кшиштоф тоже. Он дал мне слово. Все, дневник дописан. От корки до корки. И я не уверена, что куплю себе новый. Не решила еще, честно говоря. Я научу Астрид, что музей называется «мулей». Нет, Астрид, надо говорить «мулей», как бы ни говорили все кругом. Потому что он называется «мулей».

СПАСИБО МАКСУ за слово «мулей».

СПАСИБО ЛИЛИ ФРЕДРИКССОН за то, что она не рассердилась из-за утюга, испорченного мной, пока я делал термомозаику на обложку.

И СПАСИБО АЛИСЕ — за то, что она есть.

Оглавление

Эрленд Лу . Мулей

Реклама на сайте