«Выход где вход»

Алексеева Татьяна Выход где вход

ПОНЕДЕЛЬНИК

— Я больше не могу с ней бороться! — взорвалась Вера. — Давай откажемся от этого варианта. Всё равно ничего не получится…

Бесплодный спор с Китом тянулся больше часа. Он почему-то не сомневался, что сделка с Амалией Матвеевной состоится. Срок договора о продаже её квартиры истекал на днях, а варианта для переселения не находилось. Паниковали все — Вера, предполагаемая покупательница, временами даже сама Амалия… Лишь непробиваемый Кит был спокоен.

С утра, едва разлепив глаза, Вера услышала в трубке смущенно-трогательные, полудетские интонации. Покупательница не утерпела и позвонила спозаранок, хотя буквально накануне прошло последнее обсуждение.

— Ну, что, ничего не изменилось? — полюбопытствовал голос, трепещущий словно крылья бабочки, присевшей на травинку. — Никаких новостей?

Веру передернуло. Все на неё давят, все от неё чего-то хотят… И только она одна, сжав зубы, должна со всеми считаться и под всех подстраиваться.

— Я уже вчера говорила, — угрожающе протянула Вера. — Очередные варианты мы посмотрели. Но Амалия Матвеевна колеблется. Выбирает между двумя квартирами. В одной ей больше нравится планировка, а другая ближе к дому дочери. Вы считаете, мы за ночь еще где-то успели побывать?

Сама-то по себе покупательница не вызывала у неё раздражения. Да и трудно было заподозрить ту в хамстве или напористости. Барышня совсем не умела выдержать требовательного тона, но не только из-за робости. Слишком уж нетерпеливо и томительно мечтала она о полюбившейся квартире.

Амалия Матвеевна надумала перебраться ближе к дочери из мрачноватого подобия мансарды, нелепо украсившей верхушку сталинского дома. Почти из всех окон квартиры виднелась крыша с широкими трубами. Проржавелые металлические листы топорщились как непричесанные кудри у сорванца и буйно грохотали при малейшем порыве ветра. Но, даже глубоко пропитавшись сыростью и спорами зеленоватого мха, по-хозяйски расползшегося по стенам, дом всё еще производил внушительное впечатление.

Просторные лестничные пролеты и потолки с полуобвалившейся лепниной тянули взгляд вверх, раздвигали пространство. Входить в эти необъятные двери и подыматься по высоким ступеням подобало лишь исполину. Любого посетителя дома невольно возвышала широта его коридоров, поблекший мрамор лестниц, массивность облезлых деревянных перил. А коренастые колонны, островерхие башенки по периметру крыши и барельефы обрамляли это изобилие воздуха с изысканностью, отшлифованной веками.

Сталинский ампир как магнит влек покупателей. Однако едва претенденты добирались до мансарды, любопытство утекало из их глаз, а лицо приобретало скучающее выражение. Уж больно сама квартира была неказистой. Напоминала унылое купе поезда с аппендиксами в виде крохотной кухоньки и сортира. Помещение когда-то отгрызли от просторных многокомнатных апартаментов, и атмосфера увечности его не покидала. Теснота, узость, неестественность планировки всех отпугивали. А ошметки ржавого железа под окнами окончательно портили впечатление.

Однажды Вера привела в квартиру худенькую нервную женщину, и та вдруг застыла у запыленного окна с потрескавшимися рамами. Замерла, затаив дыхание. Это было единственное окно, которое глядело на набережную. Пейзаж за ним застал гостью врасплох. Небо неспешно стекало в реку. Деревья столпились на вершине холма волнистой серовато-коричневой стеной. И всё, что было связано с человеческим бытием, шумело где-то далеко внизу.

Присматриваясь к оцепеневшей фигурке, Вера остро почувствовала, как нужна ей опора, реальное чувство защищенности. И как при этом мечтает она о побеге от упавших на нее обязательств. Вера ничего не знала про покупательницу. Но по бегающим глазам, по пальцам, неустанно перебиравшим что-то невидимое, по неспособности дослушать до конца фразу, — по всему чувствовалось, что та разрывается на кусочки между множеством своих 'должна'.

Окно с видом на небо и реку открывало путь, возможность, не трогаясь с места, улететь за пределы города. Выпасть из своего внутреннего круговорота. А внушительный сталинский дом походил на одряхлевший, но так и не поддавшийся времени замок. Казалось, что его стены вполне способны защитить от вражеского нашествия. И вот это-то сочетание основательности и надежности, исходящей от дома, с безбрежностью пейзажа за окном стало жизненно необходимо тревожной покупательнице. С этой минуты ко всем ее тайным беспокойствам и обязательствам, к неизбывному чувству вины добавилось новое гложущее опасение — не получить дивную квартиру.

— Ох, как же надоело зависеть от закидонов Амалии! — застонала Вера. — Давно бы уже забыли об этом варианте и перестали бы мучиться… Ясно же, что зря убили время. Никуда она отсюда не переедет. Ходит как экскурсант по квартирам, и ни одной до сих пор не выбрала…

— Считаешь, она нарочно нас за нос водит? Ради удовольствия? — устало произнес Кит. — А, по-моему, эта тетка просто не понимает, чего хочет.

— Да знаю я, чего она хочет — сохранить ощущение своего превосходства! Ей только на нашей памяти раз пять 'скорую' вызывали. Дочь к ней через день мотается с другого конца Москвы. Убирает, ходит за продуктами. Так измочалилась, что буквально умоляет Амалию поменяться в свой район. Но той изводить родственников гораздо приятнее, чем к ним под бок переезжать…

— Ну, пусть остается в своей хибаре, как Карлсон на крыше, — недовольно засопел Кит. — И спит под металлический грохот, упиваясь собственным упрямством.

— Что значит 'пусть'? — разъярилась Вера. — А мы как же? Предлагаешь без зарплаты остаться? Сам все время учишь бороться до последнего.

— Не бороться, — уточнил Кит, — а тихо-мирно окучивать варианты, которые к нам приходят. Спокойно ждать, как на огороде, — что прорастет, а что нет. Я не исключаю, что с Амалии урожай еще будет…

— Сохранить власть для неё важнее! — у Веры даже сердце заныло от напряжения. — Она привыкла управлять дочкой, командовать. Видно же, что всю жизнь держала дочь под пятой. И вдруг теперь сама попала от нее в зависимость — со своими болезнями. Вот Амалия и кривляется, ни на одну квартиру в дочкином районе не согласна… Всё ставит ей в пример свою набережную. Хоть таким способом демонстрирует дочери, что та ей — не чета.

— Дочь тут не при чем, — пробормотал Кит. — У всех жителей элитных районов жуткое самомнение. Но Голованово, где ее дочка обитает, тоже скоро будет престижным районом. Туда все начальство съехалось.

— Да разве можно поставить рядом простенькое Голованово, которому отроду несколько лет, и Генеральскую набережную, где все так величественно? — скривилась Вера, — Ну, дома на набережной, положим, уже порядком обветшали. А река, деревья на том берегу? А небо? Ты видел еще что-нибудь подобное в нашем городе?

— Небо, — иронически хмыкнул Кит, — везде одинаковое.

— Но здесь оно ближе!

— Ну, на крыше-то — конечно.

Вера злилась, что Кит не ценит ее наблюдательности, не дорожит точностью анализа. Его заботил лишь результат: переедет — не переедет. По какой причине — не важно. Вера же мнила себя глубоким психологом. Любила копаться в мотивах решений, принимаемых клиентами, а потом демонстрировать Киту глубину и проникновенность своего взгляда. Он терпеливо выслушивал, но чаще отмахивался. В этот раз ему было совсем не до Вериных изысканий. Требовалось принять решение по сделке, и без того поглотившей слишком много времени. Уже несколько месяцев работа крутилась вхолостую.

— Короче, неважно, по какой причине Амалия не хочет переезжать! — грубовато оборвал Веру Кит. — Надо поставить ее перед фактом: или она принимает решение, или мы от нее отказываемся.

— Хмррр… Испугал, — обиженно хрюкнула Вера. — Можно подумать, она не чувствует, как мы от нее зависим! Трясемся над каждой возможностью хоть что-то заработать.

Однако по молчанию в трубке чувствовалось, что Кит безразличен к ее обиде. Он был расстроен и погружен в себя. Её стрелы до него не долетали. Почуяв запах гари, Вера в испуге метнулась от телефона на кухню. Котлеты намертво прижарились ко дну сковородки. Выключив газ, она огорченно тыкала в них вилкой, пытаясь воскресить. Мягче они от этого не становились. Значит, с обедом придется придумывать что-то другое. Но что, кроме макарон? Их и так последние несколько дней ели. Озвереть можно от этих макарон.

— Ох, ну ладно, Никит, — заторопилась расстроенная Вера. — Я, конечно, попробую надавить на Амалию. Но боюсь, ей это все равно. И пугать ее бесполезно. К ней сразу слетятся тучи других риелторов. Жаль покупательницу, которая столько ждала.

— А нас тебе не жалко? — укоризненно пробурчал Кит.

Вера уклонилась от ответа. Помимо покупательницы, ей было жалко себя, но не 'нас'. Положение Кита было не сопоставимо лучше. У него всегда находились побочные риелторские заработки, а у Веры — только то, что они делали вдвоем. Даже смешно слышать, что он жалуется. Еще одно доказательство того, как он далек, насколько он её не понимает.

Осень выдалась такая теплая, что напоминала неудавшееся лето. К началу ноября еще вовсю зеленели островки пожухлой травы. А в рыжеватых древесных шапках мелькали зеленые брызги. Выбравшись из подъезда, Вера окинула взглядом окрестности. Маршрут предстоял нелегкий. Дорога неблизкая. И прежде, чем оторваться от дома, ей хотелось напоследок все это вдохнуть и впитать.

Путешествие началось с физиономии знакомой бабушки, укрывшейся в газетном киоске. Обычно Вера покупала у нее 'Столичную недвижимость' и еженедельник 'Всегда в цене'. Щуплая такая, невысокого росточка бабулька. На носу чудом держатся очки с резиночками вместо дужек. Седенькие букли заправлены под пушистый мохеровый берет. Всегда тепло одета. В любую погоду — в чем-то вязанном, под непременным дутым пальто мышиного цвета. Толстые стекла увеличивают бабушкины глаза чуть не в два раза. Кругляшки оправы с огромными очами кажутся нарисованными поверх лица.

— Надо же, — изобразила общительность Вера, забирая стопку газет, — как повезло с осенью. На редкость тепло!

— Да уж, погода с каждым годом все хуже, — осуждающе прошамкала бабушка. — Всё — не по правилам.

До показа первой квартиры Вера торопилась заехать на часок к подруге. Даже пренебрегла ради этого изготовлением макарон. Оставила сыну письменную инструкцию — как самому их сварить. Пусть учится. А от посиделок в дружеском доме она не могла отказаться. Любимая подруга — главный источник энергии. И Вера почти ежедневно подключалась к этой батарейке. Путь к невысокому домику, затерявшемуся в окрестностях Пречистенки, тянулся через узкий бульвар. Горстка деревьев за оградой героически пыталась выжить среди городской грязи и мельтешения, в отрыве от своих сородичей.

Кривобокие деревца вытянулись в рваную линию. Поднялся ветер и воздух запестрел пятнами листьев. Ветви потянулись прочь от стволов. Казалось, они вот-вот последуют за перелетными птицами. Ощущение их бесприютности рождало в Вере сочувствие и смятение. Раньше Вера жалела деревья снисходительно — с высоты человеческой благоустроенности и защищенности от кошмара стихий. Но теперь она все чаще сравнивала их с собой. Или себя с ними. Прочувствованно представляла, каково это — зябнуть на ветру. И не иметь возможности сдвинуться с места.

Она бросила прощальный взгляд на деревья и шагнула навстречу автомобилям. Против нужного переулка не было узаконенного перехода. Приходилось выжидать, чтобы прошмыгнуть в щелочку между самоуверенными мордами машин. Незаконное перебегание через улицу оставляло смешанное чувство торжества и досады. Вера злилась, что естественное право пешего путешествия по земле превратилось в нелепый аттракцион. Но возможность насолить автомобилистам, вынудив их притормозить, тоже дорогого стоила. В тех местах, где переход был, она все равно проскакивала на 'красный', считая, что машинам и без того много чести.

Возмущение быстро угасло, вытесняемое более светлыми чувствами. Впереди ждали укутанность и уют дружеского дома. Вот и она — обмазанная желтой штукатуркой пятиэтажка с навесным лифтом. Приближаясь к двери, Вера каждый раз предвкушала знакомый шорох и шебуршение, мягко шлепанье шагов, лязганье отпираемого замка и долгожданное лицо подруги. Входная дверь служила устойчивой рамой для вечно новой картины.

Свет из квартиры озарял нежно-рыжий оттенок волос, похожий на лисий. Тонкие, подвижные черты лица — в окружении завитков. Брови прятались под челкой. Чаще всего Марина оказывалась в чем-то терракотовом, светло-розовом, в оранжевых цветах заката. Но именно по контрасту с этим сладким потоком, Вера предпочитала видеть на ней коричневый и густо-зеленый — сочетание, напоминавшее ей дерево и сухость осенней листвы. А еще — нежно-сиреневый с травяным оттенком оливы. Тогда в памяти и в ощущениях сразу возникал запах зрелой травы или обломанного куста сирени. Их горьковато-терпкий аромат перекликался с тайным чувством униженности, которое Вера в себе лелеяла рядом с восхитительной и грациозной подругой.

В этот раз ожидаемый клацающий звук растянулся во времени. Замок поддался не сразу. Открывая дверь, Марина другой рукой удерживала протестующего кота. Тот пихался лапами и норовил улепетнуть. Сорвавшись с рук, кот наградил хозяйку укоризненным взглядом.

В обычное время кот флегматично таращился на мир круглыми, янтарно-желтыми глазами. Те загадочно светились на плоской как блин, приплюснутой кошачьей морде. Сбивая с толку вялой аморфностью, зверь шипел на каждого, кто к нему приближался. Бесформенный как подушка, лохматый перс носил невнятное имя Мурзик. Его огненная расцветка была много ярче Марининой, вызывающе ярче. Вера, шутя, всем доказывала, что подруга кота подбирала под цвет себя, чтобы он своими ярко-рыжими полосами оттенял негромкий, золотистый тон ее волос.

— А что — Аля разве не в школе? — озадачилась Вера, услышав из дальней комнаты звуки пианино.

— Кашляла с утра, — извиняющимся тоном пояснила Марина.

И, наклонившись близко к уху, с сожалением прошептала:

— Костя тоже сегодня дома. Так что пообщаться толком не удастся. Ты уж прости.

Вера насупилась, сдерживая рвущееся наружу недовольство. Она шла сюда вовсе не за тем, чтобы натужно улыбаться и поддерживать никчемный разговор с её мужем. Отношения с подругой были драгоценной отдушиной в ее незадавшейся жизни. Терпеть и преодолевать можно и в другом месте. А то, что Марина не предупредила её заранее, сильно настораживало. Может, Веру тут не так уж и ждали?

Раньше они всегда как-то распределялись в пространстве. То нет Кости, то Веры. И у Марины неизменно находилось время ее выслушать, пригреть у себя на кухне. Вера радовалась, что нашла для себя подобие настоящей семьи. Уголок, закуточек, куда приткнуться. Это было единственное место на земле, где она журчала, не умолкая. Описывала мысли, образы. Делилась наблюдениями. Пожалуй, только Марина и поддерживала в ней веру в особую ценность того, что переполняло ее душу и голову. Но сегодня все было не так, как обычно. Нахлынуло предчувствие чего-то недоброго.

Обстановка Марининого жилья была совсем непохожа на Верину обшарпанную квартирку, на её облезлые шкафы и продавленные диваны. Вера не красилась и не носила украшений. Месяцами ходила лишь в простеньких свитерках и брюках немаркого черного цвета. И считала, что Марина слишком уж подчиняется искусственным женским стандартам и стереотипам. Понапрасну стремится походить на лакированную картинку журнала. На словах Вера упивалась своей независимостью от нелепой мишуры и навязанных образцов. Но в душе всё равно таяла и слегка завидовала. Обволакивающая атмосфера женственности в доме подруги и на неё действовала неотразимо.

В вазе посреди гостиной неизменно стояли живые цветы. Сейчас в ней парила охапка роз — апельсиновых, с желтоватым отливом. Розы поселились тут с прошлого воскресенья, с Марининого дня рожденья. Костя обегал все окрестности, отыскивая розы именно такого сложного, меняющегося тона. Одна цветочница, устав от объяснений, неожиданно сообразила: 'Вам что — нужны лососёвые?!'. И вот уже неделю редкостные лососёвые розы медленно вяли, отражаясь в овальном зеркале, окантованном тяжелой рамой.

Рядом с вазой под зеркалом царила огромная раковина с колючими краями, похожая на звезду. В недра этой раковины, как в шкатулку, Марина складывала свои украшения — сережки, колечки, колье. Ожерелья, цепочки, браслеты… Обычно Вера уставала все это рассматривать где-то посередине. В раковину часто добавлялось что-то новое, но оно путалось с предыдущим. И чтобы его найти, приходилось извлекать все по порядку. Так что ритуал переглядывания содержимого раковины все дольше растягивался во времени.

— Иди чай пить, — нежным голосом проворковала Марина.

— Угу, — согласилась Вера и церемонно отправилась мыть руки, утонув в голубых тонах ванной комнаты. Из-за частого попадания в эти сине-бело-голубые кафельные красоты, рисунок плитки, серебристый блеск краников и ручек давно слились для нее в одно сплошное облако — без интереса к деталям. Вера быстро глянула в зеркало, попытавшись на ходу пригладить свою непослушную, коротко стриженную, редковатую шевелюру.

Чай в Маринином доме подавался с апельсиновыми и лимонными корочками, с мятой и мелиссой, а то и с разнотравьем, лепестками или фруктовыми смесями. Стены кухни напоминали цветущее летнее поле, сложно сочетая желтое с зеленым. Пестроватый фон удачно перекликался с сочным, светло-коричневым оттенком кухонной мебели. Окна, заставленные цветочными горшками, украшали переливчатые шторы. Цвет и фактура занавесей с геометрическим рисунком оттеняли узор на дверцах гарнитура и тонко контрастировали с окрасом стен. 'Никчемные изыски, — украдкой вздыхала про себя Вера. — Сплошная показуха'.

Не зная как истолковать беспричинное беспокойство, она отстраненно изучала изгибы привычного кухонного интерьера. Круглый деревянный стол укрыт пестрой скатертью. По бежевому фону разбегаются коричнево-красные домики, зеленые купы деревьев, голубые озерца с гусиными силуэтами. Вокруг стола — деревянные складные стулья. Над головой — подвесной потолок цвета яичной скорлупы с множеством встроенных лампочек ромбовидной формы.

Когда обустраивали квартиру, Марина настояла, чтобы над обеденным столом нависал абажур на длинном шнуре, спущенный довольно низко. Тогда полумрак отступал за спину и уплотнялся, а всех сидящих объединял свет лампы. И они еще больше подтягивались к друг другу, стремясь оставаться в кругу света. Возникало манящее ощущение уюта. Хотя, по мнению Веры, было что-то принудительное в том, чтобы всем сгрудиться вокруг стола. Если же Марине требовалось развернуть активную хозяйственную деятельность, загорались сразу все ромбовидные лампочки под потолком.

На Верин вкус в квартире подруги вообще было много лишнего. Простенький светлый стол, обтянутый незатейливой клеенкой, и блеклый кафель на стенах её собственной кухни, служили ничуть не хуже. Может, внешне они выглядели и не так презентабельно. Зато сколько энергии сэкономлено, не говоря уже о деньгах. Да при Вериной работе и невозможно с утра до вечера заниматься чашечками, лампочками и занавесочками. К тому же ей казалось несправедливым, что женщина все это придумывает, создает и улаживает, а мужчина только пользуется и оценивает. В лучшем случае — выступает рабочей силой. А в худшем — просто не видит, как преобразилась атмосфера от нового оттенка абажура или искусно подобранных штор.

Но при всех тайных разногласиях, при встрече с подругой Вера каждый раз словно впадала в состояние гипноза — не могла ей налюбоваться. Невысокая, стройная фигурка Марины двигалась мягко, с кошачьей пластикой. Куда там неловкой Вере, заведомо неспособной рассчитать угол поворота! Ей оставалось только поражаться, какая Марина легкая и собранная. Действует быстро, почти бесшумно. Исходящая от ее движений тишина завораживает, притягивает, впитывает в себя все звуки.

Одежда вокруг Марины завивается и слоится, как лепестки на бутоне. Она предпочитала носить нечто весьма просторное, широкое, летящее. Поверх блузок со складчатыми юбками, тонких джемперов и платьев, всегда ещё набрасывала какие-то шали, скользящие и спадающие с плеч платки. Всякий раз что-то новое — играющее со взглядом, ласкающее тонкую фигурку.

— Может, поешь? — заботливо предложила Марина, кутаясь в шелковый, травяного цвета платок с волнистой — волнующей — бахромой.

Вера слегка поежилась в своем простецком свитере с пузырями на локтях и неизменных темных брюках. Ощутила привычную неловкость за недостаток женственности и досаду на себя.

Голубовато-зеленая чашка покачивалась в Марининых тонких пальцах с нежно-розовым маникюром. С чайным отливом перекликались глаза — светло-коричневые, ореховые. Когда Марина чем-то увлечена и внимательна к происходящему, они темнеют, кажутся непроницаемыми. Сейчас в её глазах пляшут огоньки от лампы под абажуром. Несмотря на утренние часы, в кухне темновато. Окно заслоняет большое, раскидистое дерево. А затянувшаяся теплая осень почти не тронула его шевелюру.

— У тебя что-то случилась? — заерзала Вера, приметив Маринину нервность и нетерпеливое постукивание кончиков ногтей о полированную поверхность.

Ох, как мучительно своей невнятностью это навалившееся в дверях предчувствие. Ну, почему все внутри так болит и ноет, как будто беда пришла? Вера не находила объяснений.

— Ну, не то чтобы случилось… У нас действительно грядут некоторые перемены, — запинаясь, смущенно проговорила Марина.

Вера насторожилась. Подруга словно чувствовала себя в чем-то виноватой. Припоминая мирное общение последних месяцев, Вера никак не могла понять, откуда ждать неприятностей.

— Да что произошло?

— Прости, я не стала говорить тебе заранее… Всё еще сто раз могло измениться, и даже не получиться совсем. Но мы закончили оформление документов и, надеюсь, через несколько месяцев будем жить в Германии…

— В какой Германии?

Вера тупо уставилась на Марину, не воспринимая смысла произносимых слов. Этого не могло быть никак. Это какая-то дурная пьеса, в которой они все участвуют. Внутри царило лишь недоумение — как у зрителя, едва начавшего смотреть спектакль и совершенно не улавливающего, куда клонит драматург.

— Ну, ты же знала, что мы подали на выезд! — изумилась Марина. — Мы столько раз о наших планах разговаривали… И о том, что у Кости здесь нет никаких перспектив… А ты смотришь на меня так, как будто впервые об этом слышишь?

Вера принялась что-то долго и сосредоточено изучать на дне чашки. 'Германия' для неё была абсолютно пустым звуком, за которым ничего конкретного не всплывало… Как объяснить теперь, что ни одной минуты она не верила в реальность Марининых планов. Просто не могла себе вообразить, допустить, что то, чему она внутренне так противилась, всё-таки случится.

— Вер, отзовись, ну ты что застыла?

Марина встревожилась. За долгие годы дружбы еще не было случая, чтобы Вера не откликнулась на малейшее событие из её жизни всеми силами души. А тут — такая безвыходная тишина в ответ.

Испугавшись, что сдерживаться долго не получится, Вера с трудом сглотнула воздух. Попыталась выразить подступившую горечь как-то помягче.

— Мне всегда было обидно, что ты живёшь в тени Кости. Все его доводы повторяешь. Теперь, значит, дошло до того, что он убедил тебя уехать? Если бы не он…

Заметив снисходительную улыбку, Вера выпалила:

— А что такого у вас случилось? С чего вы вдруг сорвались? Столько лет всё это было пустой болтовней!

Теперь уже Марина в ответ помалкивала, пряча в глазах неясные огоньки. Они легко могли оказаться отблесками и жалости, и насмешки. И чтобы избежать мучительной двойственности, Вера сама предпочла истолковать выражение лица подруги.

— Можешь не объяснять — я и так знаю. Мне все Костины идеи наперед известны! Он вечно твердит про нашу российскую нестабильность. Про низкий уровень зарплат и условия жизни… Однако денег у вас в семье навалом, а условия жизни — замечательные.

И, не удержав равновесия, Вера как с каната вниз обрушилась:

— Уж кто-кто, а вы здесь совершенно не страдаете от неустроенности! Я давно заметила, что под предлогом бытовой нестабильности уезжают обычно граждане из обеспеченных. Их, видно, жадность заедает. А заодно и страх за себя… Или за то, что недостаточно урвали от этой жизни…

Перепугавшись собственных обличений, чувствуя, что каждая фраза уносит ее от Марины все дальше, Вера попыталась быстрее добраться до сути. Выразить свою боль напрямую.

— Ты бы без него не уехала! Если бы не была замужем… А теперь подчиняешь всю жизнь его карьере. Бросаешь друзей, работу. Решаешь судьбу ребёнка. Ты заплатишь за это депрессией, разочарованием. Поверь мне…

После этого молчать о главном, что мучило Веру, уже не было сил.

— А обо мне ты подумала? — задохнулась она от возмущения. — Тебе не приходило в голову, что я просто умру без тебя? Что я не вынесу…

— Верочка, ну хватит мелодрам, — неодобрительно поморщилась Марина. — Что ты, как ребёнок, впадаешь в крайности! Что за театральные монологи? Мне тоже жаль расставаться после стольких лет дружбы. Но сейчас все границы открыты, есть телефон, Интернет и расстояния нам не помешают…

— Они помешают, Мариночка! Помешают! — в отчаянии заметалась Вера, цепляясь за надежду что-то объяснить.

Прямо признать, что уют Марининого дома заменил ей давно распавшуюся семью, что-то не позволяло. Как будто в глубине души она и сама догадывалась, что цепляется за подругу в страхе перед пустотой. И далеко не бескорыстна в своих страданиях…

— Веруш, — устало прикрыла глаза Марина. — Ты слишком преувеличиваешь мою роль в твоей жизни. Все когда-нибудь заканчивается. Невозможно всю жизнь жить одним и тем же. Надо меняться!

Вера с подозрением на неё взглянула. К чему это она клонит? Хочет намекнуть, что уже устала с ней общаться? А отъезд, наконец-то, развязывает ей руки? Пусть Вера сейчас сгоряча и обличала Марину, ей казалось, что у неё, как у слабой стороны, есть на это право. Ущербность, которую Вера чувствовала в тени Марины, имела свою приятную сторону — возможность рассчитывать на опеку и снисходительность. Но в этой понятной для Веры схеме что-то сломалось. Привычное Маринино великодушие перерастало в негодование, на ходу набирая обороты. В растерянности Вера даже не могла уловить, из-за чего все порушилось, чем сейчас так недовольна Марина.

— Тебя, похоже, волнуют только собственные эмоции. И совсем не беспокоят окружающие люди! — все очевиднее возмущалась Марина. — Неужели не понимаешь, к чему это приведет? Дело-то не в моем отъезде, а в тебе самой.

Вера с недоумением на неё уставилась, не соображая, о чем идет речь.

— Чего я не понимаю? Про тебя и Костю? Что ты от него зависишь и во всём подстраиваешься?

Её окинули таким взглядом, будто впервые увидели. Марина не решалась поверить, что Вера настолько озабочена только одной собой. И совершенно не в состоянии представить, что надвинувшиеся события значат именно для неё, Марины, которую она якобы любит.

— Причем тут мы с Костей? Ты никого не слышишь, кроме себя. Всё больше замыкаешься в собственном мире, — ожесточенно произнесла Марина. — Ты скоро так всех вокруг распугаешь и совсем одна останешься. Не боишься этого?

Вера застыла с разинутым ртом и выпученными глазами. Как выброшенная на берег рыба, она попыталась протолкнуть в себя побольше воздуха. Сделала несколько судорожных глотательных движений. Преодолевая панику, неестественно-писклявым голосом выкрикнула:

— Значит, я всех отпугиваю? По-твоему, я — плохая?

— Ну, почему — плохая? — рассердилась Марина. — Вечно ты — как малый ребёнок. Тебе — слова поперек не скажи. Сразу впадаешь в панику или в агрессию.

Вера перестала замечать что-либо вокруг. Она медленно, неловко, как куль с мукой, оседала на стуле, не чувствуя ни рук, ни ног. Ей даже казалось, что она совсем не ощущает боли — ничего, кроме легкого покалывания в середине груди и странной тяжести в горле.

— Жаль, что ты не понимаешь — каково сейчас мне! — сухо подытожила Марина. — Я ждала бóльшей отзывчивости.

Верино тело безжизненно обмякло, словно у марионетки, которую перестали тянуть за ниточки. Она разом утратила энергию и понимание. Все силы уходили лишь на то, чтобы удержаться в вертикальном положении.

— Вера, невозможно всю жизнь прожить, как в детском саду! — продолжала растолковывать ей подруга. — Не всегда будет, кому с тобой нянчиться. Неужели ты всерьёз была уверена, что я не уеду? Ты же взрослый человек, ты тянешь вполне ответственную работу… И вдруг такой детский эгоизм в отношениях!

Вера, опустившись на стул, с ужасом смотрела на Марину, не понимая, чего ожидать. Многолетней системы координат, в которой она привыкла себя ощущать, больше не существовало. Она даже не смогла бы сейчас встать на ноги — нечем было держаться.

Марина почувствовала, что без её помощи Вера не выйдет из ступора, не справится с происходящим. Так и будет сидеть и бессмысленно таращиться в пространство.

— Верочка, прости, я виновата, — в ужасе спохватилась Марина. — О чем мы вообще говорим? Ты дорога мне, и всегда была дорога! Я уверена, что мой отъезд ничего не изменит в нашей дружбе.

Вера молчала. По ее виду трудно было понять, расслышала ли она хоть что-нибудь. Марина, нервно теребя пальцами извилистую бахрому платка, отвела глаза в сторону. Смущенно глянула на подругу.

— Пожалуй, я зря наговорила лишнего, — с сожалением признала она. — Но с тех пор, как все решилось с нашим отъездом, я всерьёз за тебя боюсь. И сегодня я просто хотела встряхнуть тебя, побудить задуматься! Я говорила жестко, чтобы ты поскорее пришла в себя… Вспомнила бы, что мы два взрослых человека, а не мать и ребёнок.

Вера в ответ сделала каменное лицо и поскорее сглотнула слезы. Хлюпая носом, она с ужасом сообразила, что живет без носового платка. И ко всем её недостаткам сейчас прибавится необходимость прилюдно утереться рукавом. В кончиках ноздрей собралась увесистая капля, вот-вот готовая вывалиться наружу. Марина, не замечая её мучений, продолжала сочувственно растолковывать:

— Верочка, ты слишком привыкла ограничиваться общением со мной! Я и сама не верила, что мы так скоро получим разрешение на выезд… Всерьёз соберемся эмигрировать. Всё это казалось мне сказкой.

Вера плотно, крепко-накрепко, сжала губы, словно давая себе клятву впредь не проронить ни слова. Но через минуту не выдержала и задиристо выпалила:

— Знаешь, я пойду. Мне пора квартиру показывать. А ты лучше поэкономь свою жалость. Если бы ты знала, насколько я в ней не нуждаюсь!

— Постой, — спохватилась Марина. — Ты не поняла меня…

Вера решительно двинулась в сторону двери.

— Лично мне твой мир важен и интересен! — затормозила ее Марина. — Но я больше люблю того, кто в нем прячется… Беспомощного ребенка, не знающего, как завоевать внимание. Искреннего и теплого…

— И, несмотря на это, ты уезжаешь? — вдруг жалобно всхлипнула Вера, забыв о своей непреклонности. — Если ты можешь уехать от меня в другую страну, значит, я для тебя ничего не значу.

Она даже чуть взвизгнула от жалости к самой себе, как побитый щенок.

— По крайней мере, не значу того, что я думала! — горестно уточнила Вера, шмыгая носом и усиленно втягивая в себя сопли, чтобы предательская капля удержалась внутри хотя бы еще немножко. — А ты для меня — единственный по-настоящему близкий человек.

— Верочка, ну почему же ты ничего не значишь? — тоном обеспокоенного родителя запричитала Марина. — Это уж совсем что-то младенческое — все мерить по себе и только себя полагать точкой отсчета. Ты еще придумай, что я из-за тебя эмигрирую… Чтобы оказаться от тебя подальше.

— Это очень похоже на правду, — сморщила нос Вера.

И изо всех сил напрягла горло, чтобы не разреветься в голос — откровенно и позорно.

Она рывком повернулась спиной к Марине и уставилась в потолок. От резкого движения надоевшая сопля, наконец, торжественно плюхнулась на пол, оставшись, впрочем, никем, кроме Веры, не замеченной.

— Дело не во мне, а в тебе, — все еще пыталась достучаться до неё Марина, преодолевая Верино сопротивление и нежелание продолжать разговор.

Вера же своим видом показывала, что говорить больше не о чем. И, развернувшись в сторону Марины, подтвердила для непонятливых:

— Все кончено, ясно тебе?! Можешь сколько угодно курлыкать про маленького ребёнка, которого ты во мне любишь. Разыгрывать из себя мамочку. А потом призывать меня к самостоятельности… Ты своих собственных противоречий не замечаешь? Впрочем, меня это больше не интересует! Мне не надо, чтобы ты оттачивала на мне терпение и великодушие.

Поймав испуганный Маринин взгляд, Вера отшвырнула стул и злобно, остервенело выкрикнула сквозь слезы:

— Вот и хорошо, что ты, наконец-то, отсюда свалишь! Катись в свою заграницу, понятно? Катись, катись отсюда. Скатертью — дорога!

Она уже развернулась в сторону двери, привстав на цыпочки от резкости поворота. Уже почти занесла ногу над порогом. И вдруг, не видя ничего вокруг расплывшимися от слез глазами, осела на стул, ближайший к двери. Уткнулась лбом в ходуном ходившие руки. Лицо растянулось в уродливую гримасу, напоминающую резиновую маску, оставшуюся без хозяина. Тихий плач с каждой минутой всё больше походил на дождик, сиротливо моросящий в сером воздухе. Тот унылый весенне-осенний дождик, который Вера так любила. Почему-то он всегда приносил ей облегчение, примирение с окружающим невзрачным пейзажем. Но теперь монотонный дождик отбивал свой дробный ритм в её голове.

В кухне повисла тишина. Марина с виноватым видом приблизилась к Вере. Погладила тихонько по плечу. Провела кончиками пальцев по шерстинкам облезлого, выцветшего свитера. С нежностью в голосе еле слышно подсказала:

— Может, чайку?

Вера послушно потянулась к позабытым остаткам чая и, хлюпая, потянула мелкими глотками. Подруга присела напротив. Подождала пока Вера успокоиться. Чтоб не смущать, отвела глаза. Чувствовалось, что именно сейчас и родятся, наконец, слова, которые помогут им понять друг друга…

В темнеющем проеме кухонной двери обрисовался Костя, муж Марины.

— Ой, Вер, привет! Судя по твоему ошарашенному виду, ты уже в курсе новостей, — с ходу ввинтился в беседу Костя. — Честно говоря, даже не выпили еще за это.

— Где-то тут симпатичная бутылочка стояла, — обратился он к Марине, интимно приобнимая её за талию. — Куда ты ее дела? Надеюсь, не сама выпила?

Влетевшая на кухню Аля спасла ситуацию. Вере не пришлось ничего отвечать. Она только быстро-быстро зашмыгала носом и украдкой промокнула глаза ладонями.

— Пап, пап, — заголосила Аля, — там по телевизору Германию показывают! Не хочешь посмотреть?

— Давай, Аленок-оленёнок, иди лучше заниматься, — снисходительно потрепал её по шерстке Костя. — А Германию я безо всякого телевизора видел.

— Тогда я сама посмотрю.

И, пригладив взлохмаченные волосы, Аля исчезла, даже не обратив внимания на Веру, так с ней и не поздоровавшись.

Выудив из вазочки конфету, Костя пристроился за столом, давая понять, что охотно поучаствует в чаепитии. Марина, вздохнув, зазвенела ложечкой, размешивая для Кости сахар в пестрой кружке с ушастой собачкой. Вера осуждающе уставилась на Марининого мужа, словно раскусив, наконец, его подлинную природу. Они никогда особо не ладили. Но сегодня, узнав, что он увозит от неё самого дорогого человека, Вера впервые осознанно взглянула на Костю как на врага.

На вид он тоненький, темноволосый, прямой. Энергичный. Глаза карие и такие тёмные, будто никого в себя не впускают. При всей внешней открытости и общительности Костя довольно замкнут. Нервен, легко возбудим, чуть-чуть психопат. Вере он всегда казался тайным романтиком: истово верит в 'перспективы и возможности', в то, что всего можно достичь работой. Главное — постараться. Не признаёт слова 'не получится', трудоголик. И всегда присутствует в разговоре лишь наполовину — видно, что в голове все время крутится что-то, связанное с работой, какие-то идеи. Циферки в глазах так и бегают.

Беседа не успела толком завязаться, как в дверях опять возникла Аля. Быстрый взгляд на конфеты, вопросительный — на Марину.

— Хочешь чайку? — последовал ласковый материнский ответ.

Аля скользнула за стол рядом с папой. И, наконец-то, заметив Верино присутствие, слабо ей улыбнулась. Глазастая, темноволосая, уже чуточку нескладная — в силу возраста. Даже сейчас, в Алины 13 лет, трудно было сказать, чьи черты преобладают в её существе и внешности — папины или мамины, из-за слишком сильного сходства тонких лиц и фигур Марины и Кости. Но её тёмная — никак не светло-рыжая — масть и не пропускающие в себя карие глаза создавали у Веры тоскливое предчувствие, что 'папы' там окажется больше.

Вере трудно было общаться с Костей. Она чувствовала, что слеплена совсем из другого теста, чем его изящная жена. Заранее придумывала себе, как Костя над ней посмеивается и недолюбливает. А тот в ответ не мог понять, почему она не откликается на его шутки, топорщится как ёж и надувается от обиды как трехлетний ребёнок. Ни он, ни Вера не признавались открыто в очевидном соперничестве. Но легкие взаимные уколы, поглядывание в сторону Марины, прислушивание к её реакции, соревнование за её улыбку всегда окрашивали их общие беседы.

Сейчас Вера даже смотреть не могла в сторону Кости с Мариной. Пытаясь снова не разреветься, она через силу заглатывала чай. Золотистый ободок на чашке поблескивал, отражая свет абажура. Из-за рыжей спины кота доносился отчаянный хруст сухого кошачьего корма. За окном тарахтело чьё-то авто, никак не желающее заводиться. Костя задал дочери нудный вопрос о занятиях в музыкальной школе. Та заученно и односложно отвечала, поглощая конфеты. Чувствуя Алин неуют, Марина пришла ей на выручку, прервав чинную беседу:

— Ну, на пианино Альбина сегодня уже поиграла… Значит, можно и на компьютере.

Аля пулей высвистнула из-за стола, забыв про сладкое. После ухода ребёнка в воздухе повисла неловкая пауза. Вера чувствовала, что её трясет от раздражения, что она никого здесь не может и не хочет видеть. Едва наметившаяся теплота и слабое доверие к подруге бесследно испарились с появлением Кости. Теперь она жалела, что вовремя не ушла.

Возле Веры затарахтел мобильник. Ворвалась работа, о которой под влиянием ошеломляющих новостей она сумела начисто забыть. Звонок был от Егория, то бишь Григория Егорьевича. Егорий уже не первую неделю доканывал Веру детальными требованиями по подбору квартиры. Он не только снабдил ее перечнем избранных улиц и привлекательных домов, но и часами обсуждал мельчайшие подробности их расположения. Все предусмотрел — вплоть размера подоконников, окон на юго-восток, особого интереса к 'левой половине той части корпуса, которая перпендикулярна улице'.

— Ой, Мусь, больше не могу! — ещё недавно театрально причитала на той же кухне Вера, веселя Марину историями про Егория. — Прямо какой-то секс по телефону! Он в таких деталях, так самозабвенно, описывает, чего бы ему хотелось… А подогнать реальность под его фантазию уж точно не получится. На практике все иначе, чем он рассчитывает.

Один звук этого голоса терзал уши как автомобильная сирена. Вера даже не стала вслушиваться. Сказала Егорию, что едет в метро и говорить не может. Отключив телефон, она торопливо поднялась из-за стола. Марина бросилась ей наперерез, мягко преграждая дорогу. Костя, словно что-то поняв, вдруг заторопился выйти из кухни.

Едва его спина растворилась в полумраке коридора, Марина стремительно, как пружина, развернулась к Вере:

— Верочка, ну побудь ещё немного! Мы даже толком не поговорили…

Вера в нерешительности остановилась, прикидывая — не слишком ли легко она поддалась Марине? Достаточно ли всерьёз та принимает её боль? Не начнет ли сейчас бытовую болтовню — как ни в чем не бывало? Но Марина так проникновенно заглядывала Вере в глаза, словно надеялась сказать что-то важное.

— Хорошо, побуду, — без выражения откликнулась Вера.

— Ой, совсем забыла про суп! — спохватилась подруга. — Иначе мои останутся без обеда.

Марина устремилась лихорадочно резать овощи, сбрасывая их в давно кипевшую воду. Свой темно-зеленый просторный шелковый платок она оставила на спинке стула. И теперь он медленно стекал с неё, змеился, сползая кольцами. Вера безучастно наблюдала, как Марина извлекает из шкафчика специи. Яростно помешивая булькающее варево, Марина вдруг пустилась в объяснения, нащупав то, что показалось ей весомым доказательством и могло бы убедить Веру:

— Для меня наш отъезд — единственный способ по-настоящему помочь Косте! Он сейчас как подросток, который вдруг осознал, чего хочет, и ринулся изо всех сил этого добиваться. Для него жизненно важно снискать одобрение, высокую оценку людей, авторитетных в его специальности. Он горит этой жаждой — 'научиться', 'добиться', 'преодолеть'! А подходящие условия для этого — именно там.

Её размеренные речи напоминали Вере статью из газеты. Доводы были один другого хуже. Сквозь каждое слово Марины проступала болезненная и неотвратимая правда: она думала только о муже. Ни одной минуты ей не пришло в голову принять в рассчет Веру. Она явно жалела о расставании. А даже если бы и жалела? В любом случае Вера не оказалась тем человеком, ради которого стоило оставаться. И только сейчас, в эту самую минуту Вера вдруг поняла, что втайне рассчитывала на это всё время, пока велись разговоры об отъезде.

— Ему кажется, что именно за границей он максимально реализуется в профессии, — взволнованно делилась Марина. — И я не могу, не имею права гасить этот огонь его внутренний. Слава Богу, им хоть что-то движет, ему что-то всерьёз интересно! А то насмотришься на этих сонных мужиков…

Пронзительно заверещавший телефон положил конец бесплодному потоку аргументов. Марина что-то быстро отвечала в трубку.

В глазах Веры любые объяснения лишь углубляли и подчёркивали разрыв, непреодолимую разницу между ними. Ради довольства мужа подруга была готова не только вешать занавески и люстры, пылесосить квартиру и каждый день варить свежие обеды. Как оказалось, она способна расстаться с ближайшими друзьями, дорогими сердцу переулками, родным домом, и ехать за границу. А вот Вера свою семейную жизнь не сохранила. И даже не была уверена, что жалеет об этом.

Вера с облегчением взглянула на часы. Пора работать. Желание остаться в одиночестве нахлынуло с новой силой. Но теперь у неё была неотразимая причина. Можно было исчезнуть, уже не боясь обидеть Марину. Эх, почему только она одна всегда думает о том, чтобы кого-нибудь не обидеть? А с ней, значит, можно?

— Ну, Мариш, всё! — уверенно заторопилась Вера. — Пора бежать. Опаздываю как белый кролик.

В метро — по ступенькам вниз, в темноту. Попутно задевая спины, сумки, бока и плечи… Ой-ой-ой, скорей бы! Время ускользает из-под ног быстрее эскалатора! На электронном циферблате равнодушно мигают цифры. Толпа на перроне прибывает, а электричка все не едет. Казалось, что нервная ходьба вдоль платформы ускорит и приезд поезда. Вера, как заговоренная, доходила до определенной точки, затем резко разворачивалась в обратную сторону. Потом — заново, тоже до невидимой точки. Наконец-то на мраморных плитах появился желтый отблеск — знак того, что поезд вот-вот выйдет из тоннеля.

В вагоне Вера уткнулась в книжку, но мысли все были о Маринином отъезде и надвигающейся пустоте. Она лишь три раза подряд прочитала одно и то же предложение. Маршрутка на остановке у метро стояла почти пустая. О, Господи! Теперь ещё и ждать, пока народ туда набьется. Вера зашуршала листками записной книжки — придется звонить по мобильному, предупреждать, что задерживается.

Предстоял просмотр стандартной квартиры на окраине Москвы. Району — лет тридцать. Панельные коробочки давно облупились, приобрели равномерный грязно-белый окрас. Между ними мелькают деревца, застекленные магазинчики и ларьки, детские садики, площадки. За последние годы район украсила пара-тройка непременных супермаркетов. Оптовый рынок возле метро. Все — своё, домашнее. Еще десяток метров — и подъезд. На крыльце переминаются фигуры покупателей.

— Ох, простите, что так опоздала! — издалека жалостно заканючила Вера. — Проблемы с транспортом! Слава Богу, хоть тепло сейчас и вы не замёрзли. Осень-то в этом году как затянулась.

— Да уж, погодка лучше, чем летом! — единодушно закивали покупатели.

Похоже, они местные, из близживущих. Толстенькая энергичная дама в кожаном пальто и её бодрый супруг с обвисшими, как у бульдога, щеками, в темно-сером плаще с хлястиком, поглядывали на Веру вполне доброжелательно. По дороге возникла тема подъездов: какие они бывают разные — грязные, с запахом, разрисованные, или, наоборот, элитные — с цветами, зеркалами и консьержами. Пока поднимались в лифте, пообсуждали железные двери, коды, домофоны. Про себя Вера отметила, что у покупателей вполне нейтральный настрой. Нет никакой особой зацикленности. Ну, грязно в подъезде, так грязно. Как везде. Стекла повыбиты? Ну, и ладно.

Ещё не успели они толком выйти из лифта, а их уже окликает приветливый голос. Хозяйка радушно улыбается, стоя на пороге квартиры. В воздухе сразу потеплело, возник едва уловимый контакт между хозяйкой и покупателями. 'Молодец Марь Иванна, — одобрительно подумала Вера, — всегда такая спокойная, доброжелательная'. Скромная квартирка без претензий: потертые обои, трещины на потолке, простенький линолеум. На кухне — естественный беспорядок, гора немытой посуды в раковине, на столе — крошки. Но покупателей все это, похоже, только согревает. От этой неприбранности веет на них чем-то привычным, создает ощущение интимности, короткой дистанции.

— А окна куда выходят? — полюбопытствовали покупатели.

— Здесь солнце — до обеда, — затараторила хозяйка, махнув рукой в сторону кухни. — А со стороны маленькой комнаты, — к вечеру! Не жарко, но все время солнечно. Юго-запад у нас.

Вера почти ежедневно выслушивала разговоры о заходе и восходе солнца, и траектории его движения по небу относительно продаваемых квартир. Хозяева с воодушевлением рассказывали, как замечательно, что в квартире 'всегда солнечно и тепло' (если окна смотрели на юг) или 'в жару прохладно' (если на север). А еще лучше, когда 'и ни печет, и ни холодно' (если запад или восток). Когда окна выходили на разные стороны дома, то простор для сверки географических познаний участников разговора и их представлений о сторонах света открывался невообразимый. Но сейчас внимание покупателей переключилось на глубину стенного шкафа, из приоткрытой дверцы которого едва не вывалилась на пол груда вещей.

— Ой, не смотрите вы на эту свалку! — махнула в сторону шкафа хозяйка. — С прошлого года всё никак не разберем. Перед позапрошлогодним отъездом на дачу запихали под коленку. А потом как закрутились, так руки все и не доходят.

— Знаем, знаем! У самих — такая же картина, — покупатели понимающе заулыбались.

Вера расслабилась. Она так любила эти моменты взаимного принятия, когда покупатели и хозяева квартиры опознавали друг в друге похожих, 'своих'. При обмене репликами вдруг всплывал общий стиль жизни, сходные проблемы, родственные привычки. Момент 'узнавания' становился решающим эпизодом в просмотре, высекал неожиданно сильные эмоции у продавца и покупателей. Нередко именно он был признаком того, что квартира понравится.

— Ну, всё! — выдыхал довольный супруг улыбающейся супруге за порогом просмотренного жилища. — Квартирка — точно как у тёти Раи. Один в один. Даже шкаф в большой комнате такой же. Берем! Чего еще смотреть?

В этом случае ситуацию подогрело еще и то обстоятельство, что и дачные участки у хозяйки с покупателями оказались в соседних районах. Вера с тоской подумала о следующих претендентах, которые должны явиться через четверть часа. Смысла ждать их уже не было, раз предыдущие согласились. Но изменить ничего нельзя — люди издалека приедут.

Просмотр начался неприязненно. Риелторша кривилась и неодобрительно оглядывала обстановку, пытаясь 'сбить цену'. Показывала своим покупателям недостатки. А они хором глубокомысленно обсуждали: 'Да уж, потолок сильно запущен. И кафель пообсыпался. Да и лоджия не застеклена'. Но Вера-то видит, что Марь Иванну этим не проймешь. И все осуждающе-недовольные интонации покупателей разбиваются о ехидную улыбку хозяйки, тонко чувствующей — 'зацепились'. 'Ругайте-ругайте, я цену своей квартире знаю!' — всем своим видом демонстрировала Марь Иванна. В лифте с Верой тут же начинаются торги: 'Сбавьте — квартира требует ремонта'. Та в ответ берет тайм-аут, обещая поговорить с хозяйкой. Тонко намекает, что на квартиру уже есть другие покупатели. И всё, как водится, решают деньги.

Просмотр, намеченный в другом районе, отменился. Вера удовлетворенно выдохнула. Во-первых, хорошо, что успели предупредить по мобильнику, и ей не пришлось туда тащиться. А во-вторых, она теперь успеет заехать домой — Петьку покормить. Лично отварить ему свежие макароны или что-нибудь еще придумать взамен сгоревших котлет. Жаль только, что автобус плывёт слишком медленно, подолгу застаивается на перекрёстках. Уставившись в окно, Вера опять унеслась мыслями к разговору с Мариной.

Раньше ей казалось, что только непрерывный как нитка поток людей и машин объединяет разрозненные районы Москвы. Толпы людей в метро, в переходах, на улицах… Поток легковушек, автобусов, маршруток и грузовиков… Город-дорога, город-вокзал, город-стройка. Он разваливается и строится одновременно.

Метро, вокзалы, ларьки. Рынки, гаражи и помойки. По окраинам — километры грязно-серых панельных микрорайончиков. Ближе к Центру — оазисы внушительных сталинских саркофагов. Последние годы Москву усеяли небоскребы — конфетных расцветок, в тонированном стекле, зеркально отражающем окрестности. Современная версия сталинского ампира с призывной 'растяжкой': 'Продается'.

Незастроенные кусочки пространства усеяны обертками, битыми стеклами, какашками и сплющенными банками из-под пива. Возле каждой станции метро на тротуаре пестреет множество белых кружочков. Это — сплюнутые и втоптанные в асфальт ошметки жвачки. Со всех сторон одновременно надвигаются тучи торопящихся, тревожных, толкающих и не видящих друг друга граждан.

' — Как все это можно любить?' — часто спрашивала себя Вера.

Она чувствовала, что любит именно это — свой город, со всеми его помойками. Но сегодня к привычной смеси озлобленности и нежности прибавилось тупое отчаяние. Словно Марина своим решением вынесла приговор этому сумбурному и нелепому городу. И все, кто оставался в нём жить, делали это лишь по бедности, не позволяющей тронуться с места. Или, наоборот, потому что обросли здесь собственностью, которую жалко бросать. Вера даже не заметила, как провалилась в позорное самобичевание, в тоскливые мысли о чужом богатстве. С утра ей казалось, что подруга уезжает именно от неё. А сейчас вдруг дошло, что Марина убегает от всего, что сама она здесь любит, терпит и принимает как должное.

Очнулась Вера лишь возле собственного дома. Все перемешалось на небольшом пятачке, где он стоял. Не углядишь, какому дереву что принадлежит. Гроздья ясеневых семян в суматохе ветвей скрестились с березовыми сердечками и кленовыми звёздами. Вера загляделась на деревья, запрокинув голову. Подставила лицо небу и древесному шелесту. Только в такие минуты она и забывала обо всем. Освобождалась от забот, тоски и недовольства собой. Солнце, порадовавшее её с утра, куда-то ушло. Небо в облаках стало белым. 'Как потолок? Как лист бумаги? Как подушка? Как вата — в коробке с ёлочными игрушками?' — мысленно перебирала Вера.

Ну, вот она и дома. Первым делом быстренько сбросить информацию Никите, чтобы разрешить себе хоть на час забыть о недвижимости:

— Марь Иванну на Овощном проезде вроде забирают! Появились сразу два покупателя. Обещали вечером перезвонить. Мне симпатичнее те, кто без риелтора. А у вторых риелторша нарочно квартиру обижает, недостатки выискивает, чтобы цену сбить. Марь Иванна это видит и настроена против них.

— Пусть выискивают. За это еще и приплатят! — сразу оживился Кит. — А не захотят — другим отдадим. Сейчас мы им нужны, а не они нам.

Но Вера бросила трубку, не дослышав. Она уже загремела кастрюльками, захлопала дверцей холодильника. И почти сразу — звонок в дверь. На всякий случай стоит глянуть в 'глазок': вдруг не Петька? Сын с громоздким рюкзаком и довольной физиономией ввалился в дом. Умотавшись в школе и еле передвигая ноги, на пороге он всегда расплывался в улыбке. Знал, что мама чуть ли не шаги его на лестнице слушает. Заранее чувствовал себя 'подарком'. 'А потом у них, мужиков, это на всю жизнь так и остаётся! — опасливо делилась с Мариной Вера. — Сплошь и рядом бывает, что мамы давным-давно нет. Но ощущение себя 'подарком', центром вселенной, у мальчиков никуда не девается. Только вот окружающим уже не объяснишь…'.

Двенадцатилетний Петька, выпроставшись из одежд, показался ей младше своего возраста. Светловолосый, вихрастый, по-воробьиному встрепанный. Глаза — густо-серые, чуть навыкате. Улыбка — шире лица. Тонкая шея, еще узкие плечики. 'Как у детдомовского', - сглотнула комок в горле Вера, затрепетав от его беззащитности. Не успела поставить на стол тарелку — звонок.

В риелторской работе её, как ничто, угнетало обилие телефонных звонков. Особенно в тот день, когда выходила реклама. Ни в туалет сходить, ни книжку почитать. Рано утром ей не давали доспать, а поздно вечером — прийти в себя после прожитого дня. Хотя на крупных фирмах никто так не надрывается. Там не дают домашний телефон и не показывают квартир в выходные. В этом Вера не раз убеждалась, когда надо было в воскресенье организовать просмотр для клиента. Одно утешение: помучившись, она научилась с ходу определять важность звонка по первым фразам. И при необходимости сокращать беседу до минимума.

Отбоярившись от звонившего, присела поболтать с Петькой. Тот с хлюпающим звуком стягивал макаронину с ложки. На Верины вопросы о школе отвечал не охотно, — совсем не так, как пару лет назад. Для неё это было тревожным сигналом, что Петька уходит с головой в подростковую жизнь, оставляя её в одиночестве. И теперь, когда она лишалась подруги, одиночество смотрелось уже окончательным приговором — из тех, что обжалованию не подлежат.

После обеда — попытка отдохнуть. Провалиться в мягкий мрак за закрытыми глазами. Распластаться на диване — как ящерка на прогретом камне. Тишину взрывают лишь гулкие бухающие звуки со стороны компьютера. На экранчике монитора зверозавр машет крыльями, а Петька ведет в атаку отряды буро-зеленой нечисти. Кажется, тролли объединились с орками и нападают на некромантеров, или наоборот. Главный некромантер шумно воскресает из могилы. Квартира оглашается ушедробительным: 'I live again'. Не выдержав, Вера накрывает голову подушкой. Теперь эти бумц-ц-ц-бад-з-з-ж-ж-ж-жзз слышатся чуть слабее.

Время капало неслышно, почти исчезло. Но опять его взбаламутило настырное верещание телефона. Петька фыркнул негодующе:

— Заткнись, звонишник!

Но на телефон ничто не действовало. Петька угрожающе покосился, надеясь, что тот сам собой замолчит. Тогда не придется отрывать руку от 'мышки', отвечающей за передвижения орков. А мама, как на зло, куда-то подевалась — не появляется. Не слыша её реакции, он еще громче завопил на всю квартиру:

— Ма-а-ам! Тебе тут по работе звонят.

— Петька, передай трубку, — глухо прозвучала Вера из сортира.

Просунув руку в щель между косяком и дверью, Вера снова вернулась на сиденье. Изображая заинтересованное внимание, произнесла:

— Слушаю Вас.

Из недр телефона — неуверенный дрожащий голос, высоковатый, с извиняющимися интонациями. Одинокий мужчина средних лет, интеллигент, математик. Мама умерла. Он остался один в их общей квартире. Хочет куда-нибудь переехать, чтобы уйти от воспоминаний. Одна из комнат — мамина. Он там ничего не трогал, все осталось как при ней. Из-за этого прямо в квартире возник мемориал, и как-то с этим тяжело. Путаясь в придаточных предложениях, сложноступенчато и многословно, математик дал понять, что нуждается в доплате, но хочет сохранить район. И желательно, чтобы новая квартира тоже была трехкомнатной.

Вера набрала воздуху в легкие, как перед выходом на беговую дорожку.

— Видите ли, в начале любого обмена каждый хочет получить сразу всё и как можно скорее. Выиграть и в площади, и в районе, и в деньгах, и в планировке, и в качестве дома, — успокоительно рокотала Вера, мысленно прикидывая, как бы спустить воду в унитазе, чтобы не было слышно в трубке.

— Давайте попробуем понять, что для Вас важнее, — вкрадчиво предложила она. — За счет чего возникнет доплата? Есть разные варианты. Можно пожертвовать престижем района и перебраться туда, где подешевле. Можно остаться в своем районе, но в доме похуже. Или сократить площадь квартиры.

В трубке повисло тяжелое молчание. Наконец до Веры донеслось страдальческое:

— Почему я должен что-то терять? Разве нельзя найти квартиру в моем же районе, но с доплатой? И почему я не могу остаться в трехкомнатной? Я всю жизнь в ней прожил.

Через дверь заорал Петька:

— Ма-а-ам! У тебя мобильник звонит!

— Ой, извините, — заторопилась Вера. — У меня — параллельный звонок на мобильный. Какой у Вас номер? Я Вам вечером перезвоню, и мы все обсудим.

Выбравшись из сортира, Вера ухватилась за мобильник. Резкий, квакающий, повелительный голос мгновенно заставил напрячься. Настолько, что связки в ответ одеревенели. А раздражение взметнулось внутри до боли в сердце. Хотелось кричать, но приходилось слушать.

— Я с утра сказала, на каких улицах готова смотреть варианты? Вы что-то уже подобрали, отзвонили? Или сегодняшний день опять пропадет?

— Дык… Э-э-э… С утра я… у меня днем… — запиналась Вера, понимая, что не может сослаться на показы других квартир. Эта дама хотела чувствовать себя единственной. Упоминания о 'других клиентах' приводили её в ярость.

Она была чьей-то начальницей, искала квартиру для взрослой дочери. Все переговоры вела тоном человека, исключающего задержки и промедления. Веру лихорадило от одного звука её голоса. Но Кит настаивал, что вариант вполне реальный. И тётеньке, рано или поздно, якобы удастся угодить.

Отдельным пунктом Веру возмущало, что дочери, для которой подыскивалась квартира, было не слышно — не видно. Все квартиры смотрела только мамаша-начальница. Она же и определяла, почему они им не подходят. За время работы Вера лишь два раза слышала по телефону тихий, невыразительный голос дочери. Та тут же передавала трубку мамочке, не отвечая ни на какие вопросы.

Время от времени Вера пыталась негодовать и жаловаться Киту.

— Мало нам Амалии с её дочкой, — пыхтела она в трубку, — так еще эта крыса — начальница! Для неё все люди вокруг — подчиненные!

— Ну, не совсем уж она крутая начальница. Всего лишь заместитель начальника отдела, где работает моя знакомая, — сдержанно реагировал Кит, игнорируя Верины протесты. — И та знакомая меня лично просила…

— Заместитель — много хуже самого начальника, — сникала Вера, видя, что сочувствия искать не у кого.

— Нам важны не её замашки, а результат, — гнул своё Кит.

— Она мне работать не дает! — отчаивалась достучаться Вера. — Так давит на психику, что все из рук валится.

Пообщавшись с без-пяти-минут-начальницей, Вера съёжилась в сдутый воздушный шарик, невзрачную тряпочку. Пора было заново отдыхать. Она поплелась к дивану. Свернулась в комочек, обхватив колени руками. Ткнулась в них головой и погрузилась в своё привычное состояние: 'Выхода нет'. Её странная и нелепая жизнь уже сложилась. Менять что-то — слишком поздно. За плечами — распавшаяся семья, отказ от любимого дела ради заработка, растерянные дружеские связи. Все её давние друзья разбрелись по своим миркам. Единственный человек, близость с которым наполняла её существование, теперь уезжал за границу. Навсегда.

Из соседней комнаты, где Петька одерживал победу за победой, донеслось экстатическое: 'I live again'. Веру как подбросило. Она с ожесточением метнулась на кухню. Начала там что-то переставлять, загремела в раковине недомытой посудой. И, недоделав, устало опустилась на табуретку. Истерики бесполезны. Их все равно никто не видит. Пора ехать дальше — работа.

На улице быстро темнело. Предстояло в очередной раз пересечь город из конца в конец. Сначала долго томиться под землей в тесноте и удушливости. Затем трястись в автобусе. Минут двадцать спускаться с какой-то горы. Обогнув хилую рощицу, свернуть под мостом. А от автобусной остановки — через овраги. Расположен был райончик крайне неудачно. Даром что и название носил неблагозвучное — Едуново. Когда-то оно было связано с 'ездой' и 'поездками': петляющая меж оврагами дорога коротким путем выводила купцов на важнейший торговый тракт. Но игриво мыслящий народ давно переделал деловое название в неприличное. И обитатели района старались вслух не обозначать место своего проживания.

Вере казалось невероятным, что эти мрачные овраги находятся в том же городе, где Воздушное, или, к примеру, Голованово — с его простором и живописной перспективой холмов. В глубине района было сумрачно и промозгло в любую погоду. Вода в оврагах застаивалась, никогда не высыхала. Углы и стены в квартирах изукрашивала затейливая плесень. А дети тут чихали и кашляли даже летом.

Квартира, расположенная почти на самом дне мрачной впадины, была непростая — с евроремонтом. Хозяйка — профессиональный дизайнер. Цветовое решение квартиры несло на себе отпечаток её индивидуальности. В нём преобладали мрачные тона: болотный, черный, землисто-коричневый. Не только мебель с обоями, но и оконные рамы, батареи, потолки, — все было тёмное. В прихожей с порога удручали фиолетовые стены и скошенное зеркало в черной окантовке. Глухая синяя плитка в ванной покрывала сверху донизу не только стены и пол, но и потолок ('как в склепе', - содрогалась про себя Вера). Спальню слегка разнообразили обои цвета бордо, золоченые светильники и тяжелые малиновые шторы.

Хозяйка настаивала, чтобы квартиру купили всю целиком — вместе с мебелью и бытовой техникой, со шторами, картинами и светильниками. Это больше всего осложняло задачу, удваивая цену. В Едуново если и приобретались квартиры, то только из-за их дешевизны. Ушлые люди свозили сюда алкоголиков со всей Москвы, скупая у них жилища в других районах города почти задаром. Выкроить при этом доплату, соблазнительную для алконавта, можно было именно за хибарку в Едуново. В такой район, как Хвостиково, алкоголики не ехали. Считалось — им далеко.

— Зачем нашпиговывать техникой и вбухивать немереные средства в квартиру, расположенную чуть ли не на болоте? В эдаком поганом месте? — добивалась от Кита Вера. — Да за такие деньги ее никто никогда не купит! И цветовая гамма там — на любителя. Кому нужен этот мавзолей?

— Везде люди живут, — философствовал Кит. — И среди них встречаются творческие личности. Не обязательно художники, но хотя бы ценители прекрасного.

— В Едуново едут только даром, — Вере уже хотелось плакать.

— Ну, может, у какого-нибудь миллионера здесь мама живет? Ради неё он вполне может потратиться на такую квартиру. Заодно сэкономит на евроремонте.

Кит настаивал, что нужно браться за какие угодно варианты — самые безнадежные, за любую работу.

— Маме миллионер купит квартиру рядом с собой, в хорошем районе, — тут слезы высыхали: бесполезно.

Несмотря на чувство обреченности, Вера стоически продолжала наведываться в Едуново и показывать роскошные апартаменты. Она цеплялась за малейшую надежду на заработок. С деньгами был полный караул, особенно — после развода. Только это и вынуждало Веру носиться по городу, как сухой лист по тротуару, под напором ветра. Иначе она не выдержала бы мотни и перегрузок. Все-таки в недвижимости деньги случались, может, и редкие, но неплохие. В целом выходило побольше, чем если бы Вера горбатилась в школе учителем.

Сегодня навороченную квартиру пришла смотреть тётенька в пальтишке с вылезшим меховым воротником и стоптанных сапогах. Пока поднимались в лифте, Вера выяснила, что претендентку расселяют из коммуналки в Центре. Риелтор с ней по квартирам не ходит — посылает везде одну, самостоятельно. Верно, чувствует по тётеньке, что на всякий случай лучше не слишком стараться. Да и риелторов таких, которые в Едуново сами с клиентами ездят, в Москве не много наберется.

В квартире покупательница выудила из кармана здоровенную канцелярскую скрепку. Деловито пристроила ее к 'молнии' на сапоге и ловко расстегнула. Пока тетенька орудовала скрепкой, Вера заметила, что бегунок у 'молнии' давно подломился. Подцепить его руками и впрямь трудновато. А вот со скрепкой всё получалось просто замечательно. Ухватившись за тему обуви, Вера попробовала объяснить покупательнице, как удобно сушить сапоги на полу с подогревом. И тапочки всегда тёплые.

Но предприимчивая дама со скрепкой явно не была потенциальной владелицей евроремонта и встроенной техники. 'А по виду вполне могла бы оказаться мамой миллионера', - сокрушенно вздохнула Вера, прячась от хлынувшего дождя под козырек остановки. В этот раз ей почти понравились суровые, экстатические тона квартиры. К тому же она впервые заметила, что при таком цветовом решении на стенах не видна плесень.

Вечер. Дом. Скудный чай.

Бдззззз… Бах! Бах!… Бжжж…зззз… 'I live again!' — со стороны компьютера.

Наконец, удалось укрыться под пледом с книжкой. Читать в конце дня (так же, как в начале и в середине) у Веры не было никаких сил. Но каждый раз казалось, что вдруг получится. Телефон на всякий случай — под ухо. Подушку — дыркой от себя, чтобы не видеть. Можно было бы, конечно, и зашить дырку на наволочке. Но последние месяцы в Верином доме если что-то ломалось или портилось, то оно таким и оставалось. Отошедший от стены плинтус тоскливо топорщился. Ручка, отвалившаяся от кухонного шкафчика, болталась на одном гвозде. Отклеившийся в ванной крючок притулился на полочке, ожидая пока его кто-нибудь приклеит. Сплошные свидетельства неблагополучия. Материальное воплощение охватившей хозяйку дома депрессии. Форма саботажа, протеста, желания разрушить. Или хотя бы не мешать тому, что рушится.

— Петь, тебе папа не звонил?

— Ага.

— Что ага?

— Звонил.

— Ну и что?

— Спросил, как дела в школе.

После развода Верин муж старательно изображал внимание к ребенку. Звонил ему почти каждый день. По слухам, его теперешняя жена не особо была этим довольна. Но Вера не без злорадства отмечала, что звонки продолжались. Трогательный большеглазый Петька притягивал папочку как магнит. Временами Вере даже казалось, что бывший муж терзается вполне искренне. В любом случае, она не слишком упорно препятствовала их контактам. Ровно настолько, чтобы про неё не забыли.

Не успела взяться за книжку, в дверь заглядывает Петька с телефонной трубкой. В трубке — Марина. Вера хоть и разволновалась, но ответила ей без выражения, не зная, как поддерживать разговор. Своим решением и тем, что пошла у мужа на поводу, Марина, по её мнению, похоронила их отношения. К этой мысли Вера окончательно пришла в ходе тряски в метро и разъездов по городу. Было бы странно теперь щебетать и делиться новостями с прежней беззаботностью.

Но Маринин голос звучит нежно. Вопросы задаются с мягкой настойчивостью. И Вера чуть-чуть размякла. Поведала — чтобы хоть что-то рассказать — про 'маму-начальницу'. Описала, как та её мучает, звонит по пять раз в день и требует постоянного внимания.

— Привыкла, чтобы все под неё подстраивались, исполняли малейшую прихоть!

— Ну, значит ей нужно именно это. А вовсе не купить квартиру, — сочувственно шутит Марина.

Уже совсем к ночи Вере на голову падает финальный сюрприз. Раздается звонок от Амалии Матвеевны:

— Мы тут с дочкой посоветовались, — унылым тоном сообщила Амалия. — Устала я. Пора определяться. Согласна на квартиру с большой лоджией.

Вера дрожащими руками набрала номер Кита, боясь поверить происходящему. Если верить — тогда скоро будет зарплата. Довольно чувствительная.

— Никит, представь себе — Амалия созрела! Неужели, правда?

ВТОРНИК

За ночь зеленая трава поседела. Из окошка Вера так и не разобрала, иней это или первый снег. А пока вышла из дома, всё уже смыло коротким дождем.

День начался с показа квартиры на улице Хомякова. Узкая изогнутая улочка притаилась в глубине исторического центра города. На стенах былых особнячков еще можно различить то цветочный барельеф, то останки атланта, уцепившегося за верхушку колонны. Совсем неподалеку грохочет Садовое Кольцо. А здесь — тихая заводь, не впускающая в себя звуки. Время затаило дыхание…

Квартиру пришла смотреть молодая пара. Оба запинаются, медлят и краснеют при вопросах. Видно, иногородние — еще не обвыклись. Сейчас таких покупателей много. Мужа, скорее всего, перетащили из провинции коллеги по бизнесу. Заполучив кредит, они пытаются найти жилье в привычной им тиши и глуши, — среди двух-трех этажных домиков, в полузабытых переулках. Пока еще не разобрались, что на окраине смогут купить за те же деньги целый этаж.

В квартире покупатели оживились. Сразу что-то заобсуждали, зашушукались. Через минуту заспорили громче, препираясь — в какой из комнат будет детская. Хозяйка подкралась поближе и напряженно прислушивается. Пытается по обрывкам фраз прикинуть свои шансы (квартира застоялась и долго не продается).

— Нельзя детскую в комнате с балконом делать! Ты что, не видишь? Ребёнку надует, — разгорячено доказывает женщина мужу.

Вера давно привыкла, что интерес покупателей к жилью вызван лишь игрой воображения. А поначалу были сплошные слезы. Приходит девица смотреть квартиру со своей — то ли матушкой, то ли тетей. И первое, что восклицает, войдя в прихожую:

— Ой, ты глянь, какая красота! Сюда как раз встанет мой шкаф. Он прямо создан для этой прихожей.

Через минуту бледнеет от ужаса:

— А если он в дверь не пройдет? Шкаф-то антикварный. Не на теперешние двери рассчитанный. Дверную коробку тут, я гляжу, на новую поменяли.

Родственница жужжит утешительно:

— Ну, если не встанет здесь или в большой комнате, то увезем ко мне в Кунцево.

Молодая дама раздраженно подпрыгивает:

— Как это к тебе увезем? Я не собираюсь с ним расставаться. Мы его только в прошлом году отреставрировали! У меня под него в прихожей вся мебель подобрана. И светильники… Ты что такое говоришь?

— Ну, ладно-ладно, — примиряюще лепечет родственница. — Это я пошутила, чтобы тебя развеять. Принесем в другой раз рулетку, обмерим шкаф, а потом дверной проем. И сразу будет видно — пройдет или нет.

После дамы бегло осматривали остальное и исчезали навсегда. Хотя вид их показывал недвусмысленно: если вопрос с внедрением шкафа решится, то это и окажется квартира, о которой они мечтали всю жизнь.

Раньше Вера, наблюдая такие вспышки интереса, уверенно решала, что квартира пристроена. А там уже и сделка, и главное — зарплата не за горами! В голове мигом выстраивался длинный список. Ботинки — мужу (он еще был в наличии), куртка — сыну, свитер — себе. Новый пылесос… Не считая мелочей… Когда предполагаемый покупатель пропадал, Вера, запершись в ванной, подолгу рыдала. Но постепенно смирилась. Поняла, что граждане артистически вживаются в любую квартиру, которую смотрят. Им нужно себя в ней вообразить, наглядно представить, как они в ней разместятся. Примерить её словно новое платье или пиджак. С годами она и вовсе перестала принимать этот театр за реальность.

С квартирой на улице Хомякова надежды были призрачные. Хозяйка излучала наивность и хитрость одновременно. Всё пыталась что-то выгадать, — видно, верила в магическую силу слова. Не соображала, что когда дойдет до оформления документов, все слова рассыпятся в прах. Пока Вера с Китом её раскусили, ушло время. Поначалу женщина убежденно твердила: 'Мы выпишемся к мужу еще до сделки'. 'Да, да они с дочкой ко мне выпишутся', - поддакивал голопузый мужчина в линялых тренировочных. Появление первого же покупателя, пожелавшего внести аванс, заставило владелицу признаться, что выписываться некуда.

— А муж-то как же? Вы же собирались в его квартиру! — напоминает ей Кит.

Выясняется, что квартира, конечно, есть. И муж почти есть. Но их брак не зарегистрирован. Никита хватается за голову. Успокоившись, аккуратно уточняет:

— А нельзя ли быстренько зарегистрировать ваше совместное проживание? Это тут же решит проблему.

— Да, да! — всей душой и телом поддерживает идею хозяйка.

Зарегистрироваться она и сама давно мечтает. Вот только муж не разведен с предыдущей женой. А так она очень даже не против.

— Ну, люди дают! — театрально закатывал глаза Кит за порогом. — С прошлым не разобрались, а туда же — собираются в новую жизнь.

Отделавшись от показа безнадежной квартиры, Вера вспомнила о любимой институтской преподавательнице. В теперешнем смятении из-за Марининого отъезда ей был жизненно необходим разговор с понимающим человеком. С кем-то, кто хорошо представлял их обеих. А Маринка хоть и по другой кафедре писала диплом, но Светлана Савельевна помнила её по своему семинару. Да и ходили подруги обычно вместе — как нитка с иголкой.

Набрав номер, Вера извинилась за пропадание, напросилась в гости. В ответ всплеснулось радостное:

— Замечательно. Жду. Только часика через полтора, ладно?

Что ж, придется блуждать по городу. Хорошо хоть погода налаживается. Надоедливо-дымчатое небо оживили голубые пятна. Сквозь облака пробивалось размытое, бледное, луноподобное солнце.

Вера свернула в ближайший переулок, и у нее перехватило дыхание. Отреставрированный, без единой трещины или пятна, с внезапным тупым углом и разномастными, ассиметричными окнами, навстречу ей выплыл дом в стиле 'модерн'. Клубничного цвета многогранник, обращенный к улице срезанной частью, с изысканными балконными решетками в форме листьев и цветочных изгибов. Еще недавно дом был заляпан белилами и почти не виден под строительными лесами. А теперь расцвел как шиповник у дороги.

Рядом ютился невзрачный 'пролеткульт' с нелепым навесным лифтом. Обсыпавшиеся углы и потрескавшиеся стены подкрашены едко-зеленой краской. Издалека сочетание розового с зеленым выглядело так же естественно, как в саду или на грядке. Но вблизи соседство этих двух зданий шокировало несообразностью. Проигрывали оба.

Вскоре Вера добралась и до окрестностей Тверской, где жила Светлана Савельевна. Решила покружить по соседним переулкам, но с каждым шагом вглубь района нарастало чувство потерянности. Её обступила ранняя сталинская архитектура — еще довоенная. Внушительные дома подавляли не только размером, но и цветом. Со всех сторон нависали могучие кубы — болотные, коричневатые, горчичные, цвета мокрого асфальта. Один из домов в конце переулка оказался бежевым. Но это не был веселый бежевый, напоминавший о какао и молочном шоколаде. Скорее, тусклый цвет высохшей земли, из которой ушли все соки.

Землистые глыбы, столпившиеся по краям узких улочек, смотрелись величественно, но слишком напоминали гробницы, склепы. Сходство усиливало помпезное оформление мемориальных досок, облепивших фасады. Вера сразу почувствовала духоту. Тяжесть мрачных громад, торжественных как могильные плиты, совсем её доконала. Беззащитные улочки будто стали её собственными венами и сосудами. Чем сильнее их сдавливало, тем труднее самой Вере было дышать и двигаться.

Накатил беспричинный страх и мысль о том, что Марина права — невозможно жить среди этих саркофагов. Везде жизнь, только не здесь… Ускорив шаг, Вера вырвалась из переулков на бульвар. Ей не терпелось впитать аромат скудной травы и насладиться очертаниями робких особнячков. Они-то не пытались оспаривать пространство у земли и неба. И потому украшали его, а не пожирали. Приветственно затрепетавшие деревца помогли Вере сбросить с плеч тяжесть каменных плит. Жадно вдыхая, она пошла по дорожке.

Шины шваркали по ушам не равномерно, а через паузу. Монотонный шуршащий шорох по обеим сторонам бульвара нарастал издалека. Сменялся на звук царапающего скольжения по асфальту. Его лишь слегка смазывало чавканье хлюпающей грязи. Вера шла, обескураженная чувством неуюта в родном городе. Никогда еще раньше она так остро его не ощущала. Вроде бы на бульваре стало полегче, а всё равно как-то безрадостно. Не на чем глаз остановить.

На фоне облаков вырос задумчивый тёмный силуэт — Пушкин с непременным голубем на голове. Через минуту к нему подлетел и спикировал рядышком второй. Приглядевшись, Вера заметила и третьего. Птицы уютно устроились на голове поэта, видимо, приняв его кудри за вполне пригодное гнездо. Один голубь был темно-сизый, а два других — белесые как облачное небо.

В Верины мысли вторгся звонок от неугомонного Егория. Жажда деятельности не позволяла ему спокойно ждать, пока риелторы подыщут новые варианты. Оказалось, Егорий успел обойти кое-какие дома в интересующем его районе. Порасспросил соседей, пообщался с участковым, залез на чердак. И готов сообщить номер подъезда, в котором ему понравилось. Вера, чертыхаясь, сделала вид, что записывает.

Вскоре она добрела до нужного дома, где её уже ждали. Почти бегом — на второй этаж трехэтажного особнячка. Аккуратно поскреблась, памятуя, что звонок не работает. Светлана Савельевна, накинув старенькую кофту поверх байкового халата, открыла дверь.

Вера с нежностью и печалью оглядела знакомую обстановку. Здесь всё осталось таким же, каким было на её памяти 20, 15, 5 лет назад…. Поцарапанная, испещренная мелкими выбоинами мебель. Шаткие стулья, трехстворчатый просевший шкаф. Это все — тёмное. Сервант же, в котором вместо посуды хранились книги, — вызывающе светлый, цвета игрушечного цыпленка. Все плоские поверхности завалены расползающимися горами книг, вот-вот готовыми обрушится. На обеденном столе — тоже книги.

Светлана Савельевна присела на утративший первоначальный цвет диван. Из-под обшивки во все стороны лез поролон. На диване стопами ютились книги и связки тетрадей. Вере она показала рукой на продавленное кресло, прикрытое вязаным ковриком. Сняв с кресла кипу книг и положив ее прямо на пол, Вера устроилась на освободившемся месте. Обеспокоено принялась расспрашивать о жизни, о здоровье.

— Ну, сама понимаешь — профессорская зарплата, — Светлана Савельевна почему-то указала рукой на желтые поролоновые крошки на полу. — Что уж тут обсуждать… Пойдем-ка лучше чай пить.

Прихлебывая бледную заварку из кружки с отбитой ручкой, Вера все собиралась с духом, чтобы рассказать о Марине. Но почему-то оттягивала. Вместо этого задавала вопросы об институтских делах и общих знакомых. Как бы невзначай поведала и о своем разводе, хотя старалась не слишком на этой теме задерживаться.

Старенькая клеенка в клеточку была вся истерзана ножом. Вера, беседуя, механически водила пальцем по глубокому разрыву в клеенке. Иногда спохватывалась, что раздерет еще больше. Потом снова принималась теребить махрушки, торчащие по краям разреза. Скромное угощение — гладенькие сушки, дешевые карамельки, перемежалось ломтями принесенного гостьей торта.

Вера десятки раз за время учебы и после бывала в этом доме. Но только теперь, после затянувшегося перерыва, поразилась тому, насколько тут ничего не изменилось. Все вокруг — у нее самой и знакомых — за последние годы перевернулось до неузнаваемости. А здесь… По обстановке и характеру разговора не покидало ощущение, что родной ей человек остался в 'прежнем времени', - в эпохе социализма, оголенных прилавков и разгоряченных споров на кухнях. Отрешился от всего, что осталось за стенами. Укрылся за глухими шторами. Впрочем, штор-то у Светланы Савельевны как раз не было (так же, как и карнизов или прочих излишеств). Книги, заполонившие подоконник, позволяли обходиться без занавесок.

Тут до Вериного слуха донеслись слова, поразившие ее совпадением с тем, о чем она только что думала. Перемены всё же настигли Светлану Савельевну. Ей грозило выселение из дореволюционного дома, в котором обитала ещё ее бабушка. На крепкий особнячок посягали неизвестные инвесторы.

— Да Вы что? — встрепенулась Вера. — Вашего дома нет на плане реконструкции! Помните, мы проверяли…

— Помнить-то помню, — утвердительно кивнула Светлана Савельевна. — Только независимо от архитекторского плана вопрос поставили очень жестко. Звонят каждый день. Обещают отключить свет и газ, если не переедем. У соседей — такая же история.

— Как это 'если не переедем'? Разве уже есть куда переезжать? — ахнула Вера. — Вам что-то конкретное предлагали?

— Квартиру в Хвостиково. Но я даже смотреть не поехала.

— И правильно сделали! — совсем разволновалась Вера. — Еще в Хвостиково не хватало ехать. Поближе к городской свалке… Хвостиково — самый жуткий район в Москве! Никакого метро рядом. Одни трубы, да автопредприятия. Свалка — в двух шагах. Ароматы стоят днем и ночью. Там сейчас хоть и понастроили современных домов с большими кухнями, а дыра — дырой. Нет, что творится, а?! Полный беспредел!

— Ох, да мы сами в полной растерянности, — огорченно лепетала Светлана Савельевна. — Моя подруга детства живет в Копытниках, в совершенно разбитом доме. Довоенная пятиэтажка, годов двадцатых. Там у них чуть потолок не рушится — оголился до перекрытий. Трубы насквозь ржавые. Крысы шныряют среди бела дня по подъезду. Ремонта не было лет пятьдесят — не то, что у нас. Но их ломать никто не собирается.

— Да дело-то вовсе не в доме, а в земле! — гневно распалялась Вера. — Дома сейчас никого не интересуют — с ними все, что угодно можно сделать. Расселил, да прибрал к рукам — и все дела. Или снес и новое поставил. Лакомый кусок земли, где можно строить и втридорога продавать, — вот что в цене. За землю и идет борьба!

Вера мрачно водила глазами по сторонам, чуть не воя от бессилия помочь любимой учительнице.

— И потом знаю я эти пятиэтажки в Копытниках, — нашла она новый повод для возмущения. — У меня там мама живет. Одни коммуналки, да семьи многодетные. В каждой комнате прописано человек по десять — дети, внуки, бывшие мужья и жены. Для их расселения целый район потребуется. Получается очень накладно. Проще на таких, как Вы, наезжать.

— Ну, вот мы теперь и живем как на вулкане! Пытаемся отказываться от переезда вместе с соседями, — жаловалась Светлана Савельевна, позабыв о чае. — А нам говорят, что придут выселять с милицией. Впрочем, если газ с электричеством отключат, может, уже и милиция не понадобится. Лягу и умру… И лучше я умру именно здесь, где всю жизнь прожила с мамой.

— Наверняка на месте Вашего дома возведут какой-нибудь бизнес-центр, — уверенно предположила Вера. — Или элитный ресторан. Это ж надо какая война идет за каждую пядь земли? Прям Великая Отечественная! Хотя нет… Больше похоже на войну 1812 года, когда город сдали без боя неприятелю… В общем — 'враг у ворот'. Обычное для нас состояние.

Раздавленные безнадежностью, они еще некоторое время вместе попереживали. И на волне объединившей печали, Вера все-таки призналась:

— А у меня, Светлана Савельевна, тоже беда. Маринка-то моя уезжает с семьей в Германию. Навсегда.

— Ну, что ж, — улыбнулась пожилая женщина. — Сейчас все устраиваются, как могут. Дай Бог, чтобы они нашли там то, чего ищут.

Вера озадаченно молчала, пораженная тем, как быстро закончилось обсуждение волновавшей её темы. Но прибавить к вердикту Светланы Савельевны было нечего. Пауза затягивалась. Потребность обсуждения буксовала, не находя выхода.

— Ну, а Вы-то сами, про заграницу что думаете? Бывали же за рубежом. Как впечатления? — ревниво полюбопытствовала Вера.

— Впечатления? — Светлана Савельевна даже повеселела от воспоминаний. — В Праге у меня архитектура — самое яркое впечатление. А больше я нигде и не была… Архитектура там чудесная. Каждый домик неповторим, не похож на другие. Мощеные улочки. Уют и индивидуальность. Такая красота и продуманность, что дух захватывает.

И добавила, разгрызая очередную сушку:

— Но скукотища там — слов нет!

Вера взглянула вопросительно.

— Дело не в замкнутости личных мирков, как мы тут про них думаем, — пояснила Светлана Савельевна. — Им просто уже ничего не нужно, кроме сохранения того, что есть. Думаю, так по всей Европе.

Вера оживилась:

— Надо же… А у нас, значит, по-другому?

Светлана Савельевна призадумалась, подыскивая слова:

— Главное, что в нас еще живо — нетерпение и любопытство. Эдакая жадность до впечатлений… Мы здесь живем как люди, страдающие от нехватки чего-то важного. Надеемся на новейшие рецепты, неведомые открытия. За всё хватаемся, потом вскоре это отбрасываем — в поисках нового. И опять нам всё не так, всем мы недовольны! А для них хорошо именно то, чем они располагают.

Вера подхватила заинтересованно:

— Да-да, мы точно живем как наши предки — в поисках 'вымышленного царства', в мечтах об идеальном! Взять хотя бы то, как наши сограждане быт сейчас обустраивают… Люди лихорадочно осваивают рынок. И каждый день обнаруживают, что можно купить ещё что-то новое, с дополнительными плюсами. А в следующий момент выясняют, что еще и то-то им предлагается, и другое, и третье… 'И снова — бой! Покой нам только снится'.

Теперь уже Светлана Савельевна, слушая, разглаживала пальцами порезы на клеенке, будто они могли исчезнуть от одного ее желания. По рукам струились узловатые вены. Дряблая кожа в бежевых пятнышках выглядела по-детски припухлой, жалкой. Вера почувствовала тревогу и желание прижаться к этой руке щекой. Не съеденные куски торта обмякли. Крем на них начал плавиться.

— Да, жадность до впечатлений сейчас бушует на бытовом уровне, — согласно кивнула она Вере. — Кажется, что все те, кто при деньгах, только и перебирают: что бы еще такого съесть или в дом поставить? Куда бы еще поехать? Какие еще возможности не испробованы?

Светлана Савельевна оказалась совсем не так далека от реальности, как почудилось Вере. Ласково улыбнувшись бывшей ученице, она потрясла чайничком, пытаясь выцедить из него последнюю каплю заварки.

— Знаете, нам скоро тоже будет ничего не нужно, кроме сохранения того, что есть! — решительно помрачнела Вера. — Я ведь помню былые времена. Ну, и пусть кругом зияли пустые прилавки и по всем каналам одно и то же показывали… Зато жадность была до идей, а не до материальных возможностей! По крайней мере, в образованной среде.

— Материальные возможности тоже чему-то могут научить, — осторожно возразила собеседница, смущенная Вериной категоричностью. — Главное — само право выбирать, пусть даже среди услуг и товаров… Хотя бы так наши люди поучатся самоопределяться. Через покупку и выбор своего.

Вера с ужасом вытаращила глаза на Светлану Савельевну:

— Вы говорите как дитя времени! Неужели Вам всё это нужно?

— Да я вот и успокаиваю себя тем, что мне ничего не нужно, — грустно улыбнулась та, мотнув головой в сторону обшарпанной мебели. — Утешаюсь, что и без книжных стеллажей вполне можно обойтись. Стеллажи ведь нынче тоже не дешевы.

— Не такой уж я мракобес, — пожалела о своей бестактности Вера. — Я не против бытового удобства. Мне самой противно копейки считать и во всем себе отказывать. Просто поражаюсь, как упростилась жизнь! Как все глухо по своим углам попрятались! Полное разобщение. Когда мы были студентами, нас объединяла не только молодость, шутки с посиделками или общие лекции. Был одинаково важный для многих круг идей! Мы ведь и с Вами его разделяли…

— В том-то и беда, что мое душевное пространство уже давно — не часть общего, — с горечью, так и не подслащенной тортиком, призналась Светлана Савельевна. — Сижу тут на своей кочке, на хуторке, вдали от цивилизации…

— Вот и я про это! — всё больше горячилась Вера. — Может, выбор между 50 сортами, видами, вариантами не знаю чего и способствует самоопределению… Но сблизить-то людей могут только общие мысли и чувства! А я сейчас для них даже повода не вижу… Все обозримые мысли и чувства съёжились до персональных, частных, узко практических. Так всё измельчало.

— Зря ты так сурова, — мягко осадила ее Светлана Савельевна. — Большинство людей просто охвачено эйфорией от изобилия. Обнаружилось, что мир полон забавных игрушек! Знаешь, я тут с соседями начала общаться благодаря общей беде. У них компьютер, двд-плеер. Стали звать меня фильмы посмотреть, в Интернете что-то почитать… Вот я и вижу, что все эти чудесные вещицы — источник чистой детской радости! Как волшебные предметы в сказке… Ковер-самолет, яблочко по тарелочке. Люди просто еще не наигрались.

Вера не находила слов. Похоже, и с бывшим преподавателем они безнадежно отдалились друг от друга. Время без сожаления всех разносит… Ох, уж это время! Зря Вера понадеялась на единомыслие. Вспыхнувшая, было, надежда найти в старом учителе нового друга растаяла быстрее кремовых завитушек на торте. Но всё же опять решила напомнить Светлане Савельевне о прошлом, зайти с другой стороны.

— Да разве мы об этом мечтали в институте, с нашими тогдашними амбициями? Серьёзной наукой все хотели заниматься… Испытывали к ней почти религиозный пиетет, священный трепет. А во что это вылилось? Кто из нас сейчас занимается тем, чем изначально хотел заниматься? Я — риелтор. Маринка несколько лет проработала в банке.

Вере почему-то представилась лягушка в большой трехлитровой посудине, задумчиво таращившаяся сквозь мутноватое стекло.

— Васильев выбился в журналисты и сменил уже пять газет. Кажется из последней его на днях тоже выперли. Марк — вечный репетитор, прикованный к сезонному календарю похлеще крестьянина, — загибая пальцы, перечисляла Вера. — Регина трудится в рекламном бизнесе.

— Так, по-моему, кроме тебя, все довольны! — пораженно всплеснула руками Светлана Савельевна. — Может, тебе попробовать ещё какую-нибудь профессию?

— Меня общее положение вещей возмущает, — проигнорировала учительский совет Вера. — Сейчас везде ценится только то, что можно немедленно превратить в товар. И поскорее продать — пока твою лавочку не прикрыли.

— Думаю, это — к лучшему, что вы смогли себя попробовать в абсолютно новых ролях, — задумчиво протянула Светлана Савельевна. — Перемены всё-таки многому учат! Я и сама толком не знаю — может, мне окажется на благо, если верхние соседи перестанут меня заливать, а под окном машины не будут днем и ночью ездить — в какой-нибудь глухомани, куда меня выселят. В моём возрасте жить 'на выселках' здоровее.

— Ну, не в Хвостиково же ехать?! — чуть не поперхнулась остатками чая Вера.

— Да уж, конечно. Лучше в Копытники. Там как раз сейчас новый микрорайон начали строить. И подруга детства неподалеку, — мечтательно прикинула Светлана Савельевна. — Но туда мне не предлагают.

— Копытники дороже, — механически пояснила Вера.

Она чувствовала, что разговор все дальше уплывает от возможности поговорить про Марину, а точнее — про саму Веру. Про все те неприглядные эмоции и сомнения, которые всколыхнуло в ней Маринино решение. Про то, как опустеет теперь её жизнь… Но снисходительное отношение любимого учителя к торговой сути современной жизни оказалось для неё самым большим шоком. Давненько они не разговаривали по душам. И лучше бы уж совсем не разговаривали. Тогда бы остались светлые иллюзии.

— Когда людей в сталинское время преследовали и сажали, они хотя бы не забывали о душе, — угрюмо высказалась Вера.

Светлана Савельевна с тревогой на неё взглянула.

— В лагерях, да катакомбах находили веру и откровение! — вещала Вера каким-то глухим, утробным голосом, словно из-под земли. — Знали, как сохранить внутри огонь, когда снаружи — вечная мерзлота. А с нами что стало?

— Ничего, — рассмеялась Светлана Савельевна. — Просто живем. Научились не надувать щеки и принимать всё с юмором. Только им и спасаемся.

Она заботливо подлила Вере чаю и погладила по руке, стремясь утешить.

Вера, наконец, смогла подытожить впечатление, возникшее в разговоре с учителем. Она встретила человека по-прежнему милого и интеллигентного, но способного смириться практически со всем, что предлагает жизнь. Выходило, что укрывшись от современности за книжными переплетами, Светлана Савельевна всё-таки соглашается с её крикливой уверенностью в собственной силе. Она словно заранее была уверена, что её собственные ценности в этом мире ничего не изменят. А теперь уже, получается, соблазнялась и его прелестями?

И Вера решила, что ни капельки не удивится, когда через пару месяцев услышит о том, что Светлана Савельевна переехала в Хвостиково.

Опять она до ближайшего показа не успевает заехать домой. Это тоже изрядно бесило Веру в риелторской работе. Необходимость подстраивать жизнь под график квартирных просмотров по-глупому кромсала личное время. Оставляла от него лишь никчемные ошметки. Всё перекраивалось прямо на ходу. Звонки об отменах настигали в дороге, когда планы уже не переверстаешь. А стоило хоть на час выпасть из конвейера, — как с походом к Светлане Савельевне, и распорядок дел сыпался необратимо…

Что ж, придётся Петьке обедать самостоятельно. Ну, а ей до встречи с клиентами — мотаться по городу. Вера всё чаще сравнивала свои принудительные прогулки с кружением по тюремному дворику. Её бы воля — она бы нашла себе дело… А так приходилось избыток времени бродить по улицам, не понимая зачем. Магазины её не привлекали. Наблюдать за окружающими давно наскучило. Впрочем, бесцельные блуждания порой приносили светлые минуты и маленькие открытия, угомоняли расходившиеся нервы.

Чтобы снова не угодить в тесные переулки Тверской, Вера повернула к Глубоким прудам. Их было два — большой и поменьше ('Как Большая и Малая медведица', - обычно думала о них Вера). Вдоль прудов вытянулся бульвар с детской площадкой. Дальняя часть его почти не облетела, и деревья стояли желтыми фонарями. Вода, деревья и открытая земля действовали на Веру магически. Она забывала о людях и городе, о сделках и просмотрах, — обо всем, что минуту назад назойливо кружило в голове. Растворялась в мерцании водной глади, шелесте и дрожании листьев. Возвращалась к себе — пятилетней. Впитывала запахи, идущие от земли. Чувствовала себя среди воды и деревьев так, будто она — одна на свете… Но сегодня свербящая, ноющая тревога не давала до конца отстранится.

Сквозь тёмную воду пруда просвечивали прошлогодние листья, упавшие на дно. Верино внимание привлекло дерево. Худое и изогнутое, оно казалось заблудившимся птеродактилем, неведомо как очнувшимся на здешнем берегу. От ветра по воде потекла рябь. Отраженное дерево расслоилось, утратило форму. Глядя, как оно превращается в неясные пятна, Вера вдруг уловила связь между зыбким образом и накрепко уцепившимися за грунт корнями. Поняла, что же приковало её к неуютной работе.

Риелторство оказалось для неё удобной формой эмиграции. Но не с земли, а из эпохи. Пока снуешь от района к району — думаешь, о чём хочешь. Не сидишь в офисе, гудящем как пчелиный рой. Не пялишься каждый день на холеные физиономии служащих — равнодушные и плоские, как их умы. Да и общение с городом, его невзрачными деревцами, домами и бульварами, не всегда в тягость. Всё-таки — по своей земле катишься. Не по чужой, как Марина задумала. А особенно занимали Веру человеческие истории. Их непостижимая логика…

За оградой виднелись мечтательные особнячки. С другой стороны бульвара к прудам подкрадывался сталинский монстр. Он раскинулся на целый квартал и пугал слепыми квадратами окон. По всему дому шли барельефы в виде перекрещенного серпа и молота. Их соединяла лепная цепь из звёзд. Фасад рассекала прямоугольная арка, замкнутая решеткой. Балконы были увенчаны сферами, наподобие одного из знаков царской власти. Дом нависал над окрестностями, воплощая модель вселенной с планетами и созвездиями.

Под самой крышей выстроился ряд маленьких — с кулачек — окошечек. Может, это и были чердачные окна. Но крохотные чёрные отверстия слишком походили на бойницы в крепостной стене. Вера сразу почувствовала себя под прицелом множества ружей. Поёжившись, ускорила шаг.

Ей снова предстояла поездка через весь город — на окраину. Район хоть и неблизкий, но давно обжитой. Застраивался сразу после войны. Желтоватые стены пятиэтажек напоминали дорогу в Изумрудный город. Только это здесь Вере и нравилось. Книга про ходоков к мудрому Гудвину в детстве стала её главным путеводителем по жизни. Так и привыкла узнавать издалека: вот это — жители розовой страны, а это ѓ- желтой или фиолетовой. Да и прообразы Страшилы, Железного Дровосека или трусливого Льва потом встречались ей нередко… Невольное воспоминание о 'дороге из желтого кирпича' делало для Веры путешествия в этот район вполне сносными.

На следующем витке истории за кирпичными домиками вырос лес из таких же пятиэтажек, но панельных. До всего, что строилось позже, уже нужно было добираться автобусом. Крайнюю зону удаленности составили девятиэтажные башенки (в прошлом белые, а теперь — серо-сизые в трещинку). В 1970-е из-за лифта с мусоропроводом они казались апофеозом комфортности. Но в новую эпоху померкли и котировались наравне с 'хрущобами'.

А лет десять назад пространство возле метро расчистили и возвели целый микрорайон одноногих Гулливеров, аж в 24 этажа. Между домами втиснули гипермаркет, разбили клумбы, обустроили детские площадки. По контрасту с неказистыми окрестностями обновлённый островок немедленно был признан 'элитным'. Цены взлетели!

Единственное, что портило здесь квартирный рынок, было абсурдное название района — 'Молокозавод'. Эффектный облик новостроек и торговых центров никак не вязался с простеньким промышленным именем. Да и подальше от метро, среди скромных пятиэтажек, никаких признаков молокозавода не наблюдалось. Но история диктовала своё. Раз район так назвали, значит, молокозавод там когда-то был. Или планировался.

Ситуацию с продажей отчасти спасало северное расположение района. Север считался обитателями Москвы чище и здоровее юга. Вера так и не сумела постичь тонких отличий городского 'севера' от 'юга'. Просто знала, что на север охотно едут и чаще там приобретают квартиры, а на юг не хотят. Вроде как московский север полезнее для здоровья… Хотя на юге было немало зелени — два больших парка, уцелевшие куски леса. Чего еще желать? Там, правда, предприятий немало понастроено. Но и на задворках 'Молокозавода' пыхтела швейная фабрика. А рядом с ней ещё, кажется, — шоколадная или карандашная. Словом, тоже предприятий хватало.

'Наверное, на севере предприятия более мирные и безвредные, — прикидывала Вера. — А в южной стороне изготавливают что-то химическое. Вот дым и получается ядовитее'. Впрочем, для её работы не имело значения, какая часть города в реальности грязнее и хуже. Важнее всего были представления, которые царят в головах у горожан по поводу чистоты и грязи. Кит раз и навсегда объяснил Вере, что работают они именно с 'представлениями' — мечтами и фантазиями людей на тему будущего жилья.

Доехав до станции метро 'Молокозавод', сквозь густую толпу, ломившуюся к выходу, Вера различила на платформе невысокую худенькую фигурку в персиковом пальтишке и такого же цвета шапочке. Из-под шапочки выбивались седые завитки. Щеки порозовели от волнения. Трепетная, застенчивая Ванда Петровна каждый просмотр квартиры воспринимала как судьбоносное событие. Её младший брат с семьей уже несколько лет проживал в одной из горделивых бело-красных башен, красующихся возле метро. А она мечтала перебраться к нему поближе.

Одинокая Ванда страдала сердечными болями и панически боялась в решающую минуту остаться без поддержки. Судя по её рассказам, брата поглотила коммерция. Ему было не до пожилой сестры. Но 'стакан воды' в крайности он мог подать. Да и выбирать особенно не приходилось. Кроме него, у Ванды никого не было.

Сама Ванда Петровна обитала как раз на юге, в крепком довоенном доме вблизи парка. Даже что-то рассказывала о соловьях, чьё пение на исходе весны чутким ухом улавливала из своих окон. Но на юге квартиры заметно дешевле, чем на севере. Чтобы переехать к родственнику поближе, требовались деньги, и немалые. Не достающую сумму как раз и вносил преуспевающий брат, вытащив из Ванды обещание, что купленную квартиру она завещает его дочери.

Готовность брата участвовать в обмене деньгами подогревала Вандину уверенность в ожидаемом 'стакане воды'. Однако, в целом, это осложняло ситуацию. На каждую квартиру, которая могла понравиться Ванде Петровне, требовалось ещё и согласие брата. А получить его было совсем не просто. Брат не собирался вкладывать деньги в неликвидное жилье. Его интересовала квартира без недостатков, которую в случае надобности можно будет выгодно продать. Ванда же искала какого-то созвучия, смутного подобия тому буйному и непокорному шелесту листьев на ветру, трепещущему зелёному морю с призвуком птичьего пения, какое она привыкла слышать из своих окон.

Вера относилась к Ванде Петровне с несколько преувеличенной почтительностью. Та своим трогательным идеализмом внушала ей снисходительную нежность, желание от всего защитить. Чувствительная к нюансам, бесконечно щепетильная Ванда заранее готовилась к каждому просмотру. Одевалась как в театр, тщательно и подолгу выговаривала все формулы вежливости, интересуясь 'не причинила ли она лишнего беспокойства' и 'не будут ли хозяева так любезны'. Отвыкшие от подобной церемонности хозяева квартир (если они когда-либо знали о её существовании) через пару минут разговора с Вандой отчаянно уставали. Вера брала инициативу на себя, задавая от её имени вопросы. И по десять раз за встречу интересовалась Вандиным здоровьем, не зная, как ещё проявить одолевавшее её беспокойство за душевную хрупкость спутницы.

Сегодня им предстояло посмотреть сразу две квартиры. Вера как обычно вела Ванду Петровну под руку, тревожно поглядывая по сторонам — не надвигается ли что-нибудь шокирующее, вроде пьяного мужика. А заодно зорко смотрела под ноги, опасаясь пропустить на дороге неровность или выбоину. Одновременно приходилось напрягать слух: говорила Ванда негромко, волнующим шепотом.

— Раньше мы с братом жили на Покровке, пока родительскую квартиру не разменяли, — лепетал смущенный голосок. — Теперь я совсем не жалею, что оттуда уехала. В Центре не видишь смену времён года. Везде асфальт. А снег на асфальте не лежит — тут же тает. Вот и получается: зимой — слякоть, осенью — слякоть, весной — слякоть. Круглый год одно и то же. И Садовое Кольцо рядом с этими ужасными машинами.

Вера старательно обогнула лужу, затопившую половину дороги.

— Ах, как я плакала, уезжая с родной Покровки… Но после смерти родителей, когда брат женился…

Прозрачные глаза заволокло слезами. Ванда несколько минут боролась со спазмами в горле. Наконец продолжила:

— Ну, вот… После их смерти и переезда я всё плакала, плакала… Думала — не переживу. А потом как прислушалась к своему парку возле дома! Теперь и вовсе не представляю, как останусь без него… Ой, извините, Верочка. Я случайно Вас не задела платочком? — Ванда Петровна извлекла из сумочки ослепительно белый кусочек батиста — промокнуть слезинки.

Завернув за угол, они уткнулись в нужный дом. К удивлению Веры возле подъезда уже дожидалось три человека: лысоватый мужчина и пышнотелая мама с нескладной дочкой-подростком. Мама-с-дочкой шушукались, неприязненно косясь на мужчину-конкурента. У мужчины, похоже, шел важный мыслительный процесс. Он отрешенно прохаживался по дорожке, обняв портфель и не замечая окружающих.

— Вы что же — все квартиру смотреть? — грубовато и недовольно вступила Вера, рискуя шокировать свою спутницу.

— Да, вот риелтор одновременно всем назначила! — пожаловались мама-с-дочкой, ища сочувствия и поддержки. — Но мы первые пришли.

— Ну, а риелтор-то сама где же? — нетерпеливо поинтересовалась Вера.

— Опаздывает, — нахмурившись, пояснили мама-с-дочкой.

Минут через десять явилась риелторша. Тип — пригородный. На голове — передержанная химия, глаза бурно подведены. В полщеки — багровые румяна. Манера речи не отшлифована даже слабым знакомством с письменностью. Но самочувствие — как у генерала, инспектирующего войска.

В квартире воняло кошками, потолок был в протечках, сантехника — в ржавых пятнах и подтеках. Окна глядели на пивной ларек и автобусную остановку разом (хотя в рекламе писалось, что во двор). Ванда Петровна на всё реагировала отрешенно, боясь кого-нибудь обидеть. Зато Вера дала себе волю, неприязненно напустилась на риелторшу. Припомнила ей и 'не требует ремонта' (указанное в рекламе) и то, что та нескольким клиентам назначила встречу одновременно. Риелторша флегматично перекатывала за щеками жвачку, не трудясь давать объяснения. Мама-с-дочкой покинули квартиру, не дойдя до кухни. Озадаченный мужчина с портфелем обещал 'подумать'.

Уходя прочь, Вера злобно тащила Ванду на буксире, стараясь при ней не выражаться. С каждым годом ей все труднее давались пустые просмотры, не оставлявшие даже надежды на то, что квартира понравится. Вероятность, что жилье не подойдет, не исключишь. Но одно дело — стечение обстоятельств. Другое — ложная информация и самоуверенное хамство. До чего жаль было тратить жизнь на нелепые разочарования и обломы. На хитрых дурачков, не понимающих, что при просмотре правда всё равно выплывет наружу… Как бывший филолог, Вера продолжала высоко ценить слова. И страдать из-за того, что они потеряли связь с реальностью. Превратились в конфетные обёртки, по которым не догадаешься ни о качестве, ни о вкусе.

По следующему адресу ситуация, казалось, улучшилась. Все чистенькое, выскобленное. У хозяев большая библиотека. На стенах — два-три пейзажа любительской кисти. В кресле мирно дремлет длинношерстый дымчатый кот. Серебристый — в тон коту — компьютер нежно жужжал и поддерживал атмосферу интеллектуального труда. Подойдя к окну, хозяйка картинно отдернула шторы: 'Вы только гляньте — у нас совсем нет домов перед окнами. Только небо!'.

При слове 'небо' в глазах Ванды Петровны поплыло мечтательное выражение.

— Хорошо бы брат согласился на этот вариант! — неуверенно надеялась она всю обратную дорогу. — Правда, у нас не совпадают вкусы. Увы, эта чудесная квартира далековато от его дома… Ему придется делать крюк, чтобы зайти ко мне.

Вера вспомнила про 'стакан воды', и поняла, что жилье для Ванды нужно искать дальше. Ушлый брат ни за что не согласится. А вариант выглядел таким подходящим!

Тоска от бесплодности усилий натолкнула на мысль: да стоит ли им участвовать в Вандином переезде? Ведь та попадёт в чужой мир, закрытое для неё пространство… Может, лучше Ванде Петровне остаться в своем домике вблизи парка, и тешить себя воображаемым пением соловьёв? Или пусть уж столкнётся с собственными иллюзиями лицом к лицу, узнает реальную цену родному братцу…

Понятно, что если не Вера с Никитой, так другие риелторы выполнят заказ. Но Вере почему-то представлялось, что у всякого переезда есть, помимо материальной, душевная подоплёка. И если человек её во время поймёт, спохватится, то, может, и не потребуется ему никуда переезжать… Или наоборот — только тогда и придёт к нему навстречу его долгожданная квартира?

Окончательно распогодилось. Впереди — показ еще одного опостылевшего варианта. Середина дня, а сил нет уже ни на что. В метро не получается даже почитать — глаза слипаются. Уловив минуту, когда рядом с ней освободилось место, Вера плюхнулась на него. Сделала вид, что не замечает стоявшую рядом пожилую даму с увесистой сумкой и её осуждающих взглядов. Нет уж, никаких мук совести! Лучше глаза закрыть покрепче. Не дай Бог, какая-нибудь дряхлая старушка войдет. Ехать почти час и столько ещё работы сегодня. Спи, совесть, спи! А скоро и сама Вера задремала. Конечную станцию не проедешь.

Район Воздушное, как и большинство московских районов, — почти самостоятельный город. Связь с Центром возможна лишь посредством метро. Но его сюда пока не провели. Обещали, но года два назад стройку заморозили. Так и остался посреди района котлован, обнесенный бетонными плитами, с надписью 'Извините за неудобства'.

Вера обошла по периметру несостоявшуюся станцию метро. Стена, ограждавшая котлован, служила гостеприимным прибежищем для местных живописцев и каллиграфов. Повеселев при взгляде на их каракули, Вера свернула в сторону дома. Но в сумке сдавленно — как будто его слегка придушили — пискнул мобильник. Первые из ожидаемых покупателей сообщали, что приехать не смогут. А до следующего показа не меньше получаса. Стало быть, опять придется тупо гулять по району… Чёрт, что за 'день прогулок'! И это — в то время, когда Петька брошен дома один, а все дела по хозяйству стоят без движения. Опять время уходит в никуда, утекает сквозь пальцы.

Воздушное — сплошь холмы да овраги, с редкими фрагментами леса. Островки кустов и невысоких деревьев стыдливо покрывают землю, словно остатки волос — череп своего владельца. Главное достоинство района — сбивающие с ног ветра. Считается, что благодаря им воздух здесь чист. На обширный район — единственная автобусная остановка. В витрине примкнувшего к ней ларька выставлены все продукты на свете — от бекона и чипсов до коньяка 'Наполеон'. Рядом грохочет МКАД, низко летают самолеты (аэропорт — не намного дальше, чем МКАД).

В низине замаячила детская площадка. Вера решила туда спуститься и посидеть немного. Осторожно принялась сползать с холма, нарочно выбрав путь по земляной тропинке, а не по кособокой лестнице. Трава по обочинам зеленела и пахла арбузной коркой. Среди отсыревших стебельков Вера вдруг увидела клевер и желтые одуванчики. Всё это почему-то законсервировалось и застыло, не подверженное тлению.

Площадка была оформлена с намеком на древнерусское зодчество: беседки с деревянными куполами, резные столбики качелей, стилизованные сказочные персонажи. Между Иванушкой-дурачком и Бабой-ягой отсыпалась стая дворняг. Вера даже подивилась их количеству. Тишина и неподвижность стояли такие, что натужный и отчетливый звук низко пролетающих самолетов легко было спутать с гудением шмеля над ухом. Казалось невероятным, что вся эта благодать — с клевером, собаками и одуванчиками тоже была Москвой, да ещё в разгар осени.

В стороне от сородичей дремала ещё одна дворняга — черная с рыжими подпалинами. Пёс спал с безмятежностью ребенка, уютно подвернув лапы, прижавшись к траве щекой. Вера так и просидела рядом остаток времени, любуясь исходящей от него тишиной и отрешенностью. 'Словно загородом побывала, — умиленно вздохнула Вера, прощаясь взглядом с собакой и одуванчиками. — Даже к лучшему, что показ отменился. Иногда это бывает не зря'.

Квартиру пришел смотреть худенький согбенный юноша с окладистой бородой. Модный плащ свисал почти до земли, а тяжеленный дипломат перекашивал фигуру. Выражение глаз неразличимо за тонированными стеклами очков. Он весь словно спрятался за взрослой одеждой и взрослым обликом. Но слишком уж там, внутри, чувствовался ещё не оперившийся мальчик, не знающий, чего ему ждать от окружающих.

'Сидит, небось, с важным видом в каком-нибудь офисе, а сам ещё в игрушки не наигрался!', - по-матерински вздохнула Вера, вспомнив сыночка Петечку. Квартиру он посмотрел так же невнятно, как и выглядел, — будто не понимая, зачем он это делает. И Вера, вырвавшись, наконец, из Воздушного, понеслась дальше — по своей траектории.

Ей предстояла встреча с супружеской четой — пожилым профессором Борисом Диогеновичем и его беспокойной женой Мартой Владимировной. Такие солидные покупатели достались Вере с Никитой почти чудом. Кто-то из бывших клиентов настойчиво порекомендовал их дочке Бориса Диогеновича от первого брака. И та сумела убедить отца, что здесь к нему отнесутся с необходимым почтением, вникая в каждый оттенок его настроения и ставя превыше всего соображения его комфорта.

У супругов — просторная квартира в сталинской высотке, дорого обставленная. Но профессор вынужден её продавать, чтобы разделить с братом. Брат в их семье считается неудачником. Завяз в сомнительном бизнесе, оброс долгами, попивает, живет на счет жены. О нём в окружении профессора даже говорить не принято. Все делают вид, что его не существует. Когда обсуждались условия сделки и пожелания брата, решившего взять долю в деньгах, Борис Диогенович сидел со скорбным видом человека, претерпевающего глубокие и незаслуженные страдания. Но имени брата так ни разу и не произнёс. Только Марта Владимировна завуалированно намекала на его существование, кося на мужа глазами и посылая сигналы Вере: 'Да перестаньте же его мучить!'.

Сам профессор — солидный, ухоженный. Двигается неспешно, говорит неторопливо, снисходительно поглядывая на собеседника. Довольно высокий, статный. Остатки седых волос окружают возвышенное чело. Тонкий, чуть изогнутый нос, полуприкрытые веками глаза. Видно, что себя бережет. Жена похожа на встревоженную курицу, квохчущую вокруг него, хотя заметно моложе. Всегда дорого и хорошо одета, с тонким тщательным макияжем. Черненькая, взволнованная — в основном, настроением супруга.

' — Наверняка, была его аспиранткой или лаборантом на кафедре', - решила про себя Вера. Она с трудом преодолевала робость, не зная, как с такими важными людьми разговаривать. Старалась упирать на вежливость, почаще делать им комплименты. Не забывала и волноваться о здоровье.

— Как Вы себя чувствуете по такой погоде? — заискивающе взывала Вера к профессору и его жене.

— По погоде и чувствуем, — несколько желчно откликался на это Борис Диогенович. — Какова погода, таково и здоровье в данный момент.

Марта Владимировна лишь недоуменно вскидывала бровь, давая понять, что причин для беспокойства всегда более чем достаточно.

— Да, с нашей погодой трудно надеяться на стабильное самочувствие! — окончательно смущалась Вера, теряя надежду подладиться под настроение супругов.

Они уже не первый месяц вели переговоры. Но у профессорской семьи были жесткие требования. Им годилась лишь одна станция метро и строго определенная планировка. Этаж — с четвертого по шестой, не выше и не ниже. Однако жилых домов в нужном районе почти не было. Две трети его занимала зона отдыха и река. А по соседству с ними — институт, в котором Борис Диогенович не первый десяток лет профессорствовал. Вера настойчиво убеждала Никиту смириться с тем, что вариант — 'гробовой'. Лучше сразу распрощаться — как ни жаль — с солидными клиентами. Но Кит, упорный как сто китайцев, твердил, что надо искать.

И вдруг в газете возник заветный вариант — впервые за много месяцев. Вера с супругами оказались первыми, кто добежал до квартиры — сразу после того, как объявление о продаже опубликовала 'Столичная недвижимость'. У Веры дрожали руки, когда она звонила по номеру, указанному в рекламе. Да и сейчас всё внутри ходуном ходило от волнения. 'Или эта квартира или никакая! — объявила она Киту перед поездкой. — Там жилье продается раз в пятилетку. Если что-нибудь окажется не так, то тогда уже наверянка всё безнадежно!'.

Но на этот раз удача, как ни странно, улыбнулась. Дом располагался в пяти минутах ходьбы от института Бориса Диогеновича. Квартира не была запущена, идеально подходила по планировке. И, что очень ценно, хозяева не подыскивали ничего взамен. Они уезжали к детям, давно эмигрировавшим в Канаду. На Бориса Диогеновича стремление хозяев переместиться в Канаду произвело особенно благоприятное впечатление. Сам он принадлежал к категории соотечественников, глубоко неудовлетворенных местом своего проживания. Часть времени, проведенного в квартире, профессор посвятил детальному обсуждению обстоятельств отъезда. Даже вышел на время из своего кокона, слегка поулыбавшись.

К удовольствию собеседников Борис Диогенович знал в мельчайших подробностях, какие трудности и проблемы подстерегают отъезжающих, и как они их преодолевают. Проявил редкую осведомленность в том, как развиваются отношения граждан с ОВИРом. Припомнил с десяток историй, иллюстрирующих его сведения. Похоже, мысленно он уже неоднократно проделал этот путь — с каждым из своих коллег или знакомых, куда-либо отъезжавших. Для Веры эта тема была больной и она отвернулась.

Из окна виднелись красные рябиновые гроздья на полуоблетевшем дереве. Если присмотреться повнимательнее, то заметно, какие они ссохшиеся, сморщенные. А если глянуть бегло, то видишь лишь неожиданно яркие брызги на фоне спутавшихся темно-серых ветвей. Издалека рябина выглядит молодо, радостно. Почти как оживившийся на миг Борис Диогенович.

На сегодня Вере осталась лишь одна квартира. И наконец-то не на окраине, а в старой части города — между Центром и Копытниками. Это, конечно, не уютное пространство особняков, царящих так неспешно, будто кроме них нет никого на свете. И не самовозвеличение землистых мавзолеев, подминавших под себя даже проспекты. Но всё-таки обжитой район кирпичной застройки, с изрядным количеством зелени и магазинов.

Здесь сын разъезжается с мамой. У них уютная квартирка на среднем этаже, со свежим ремонтом, удобной планировкой, окнами во двор. Словом, квартира без недостатков. Когда Вера с Китом её впервые увидели, решили, что продадут за неделю. И вот уже несколько месяцев ходили люди, хвалили ремонт, улыбались хозяевам и растворялись без следа. Никто не задерживался, даже ни разу не заговорил о торге.

В результате 'мозгового штурма' Никита вычислил, что посетители, откликавшиеся на рекламу квартиры, разочарованы ее скромными масштабами. Крохотная трёшка была малогабаритной. Охотно вместила бы семейство улиток, но категорически не подходила даже семье из трех человек.

— По размеру она — как двушка, — прикинул Никита. — Надо дать рекламу на двухкомнатную. Люди придут и обнаружат лишнюю комнату.

Первые же покупатели, позвонившие по новой рекламе, заинтересовались квартирой. Результат — договоренность об авансе. Ошарашенный хозяин еще долго ходил по кухне, не в силах присесть. Отпаивая Веру чаем, он восхищенно и взволнованно повторял одно и то же:

— Как же вы до этого додумались? Какой потрясающий еврейский ход — продавать три по цене двух! 'Вы платите за два, а получаете три'. Вот покупатели и клюнули.

— У нас с самого начала была такая идея. Но мы решили действовать поэтапно, — отвечала Вера, скромно потупив глаза и мысленно проклиная себя и Кита за то, что не нашли отгадку раньше.

Через час измочаленная, не чующая под собой ног, Вера добралась до дома. Не успев поцеловать Петьку и сделать ему строгую физиономию за недоученные уроки, кинулась к телефону — звонить Киту:

— Представь — нашлась квартира для профессора! А еще новость…

Кит возбужденно присвистнул.

— А еще, — настойчиво продолжила она, торопясь закончить беседу, — за трёшку обещают внести аванс! С первого же показа… Точнее, с тысяча первого… Ну, с первого — по новому объявлению. Я уж думала, дело совсем безнадежное.

— Сколько раз я тебе говорил, — от потока нежданных новостей Кит даже слегка разволновался, — нет таких квартир, которые не продаются. Всё дело в цене.

— Или в рекламном ходе…

— Ну, да, — не заметил колкости Кит. Не счел нужным заметить. — На каждое жилье рано или поздно найдется свой покупатель. Помнишь квартирку возле Центрального вокзала? Там прямо под окнами — железнодорожные пути. Грязь, вонь, толпень круглые сутки… Врагу не пожелаешь! Однако же нашелся тот студент.

— Да-да, я помню. Спокойной ночи! До завтра! — решительно попрощалась Вера, из последних сил торопясь к ужину и дивану.

— А насчет шума и вокзала под окнами, — оживленно вещал Кит, — он тогда сказал, что, наоборот, приятно, когда всё вокруг движется. Чувствуется, что жизнь идет, что ты — в центре происходящего.

— Никит, я больше не могу! — взмолилась Вера. — Я весь день не ела. Я хочу хотя бы присесть. Мне всё осточертело!

Кит угрюмо молчал в трубке. Для него производственное совещание только началось.

— Хорошо, перезвони, — сухо согласился он.

— Ой, нет, давай лучше сразу договорим! — передумала Вера, сообразив, что стоит потерпеть, но зато потом от всего отключиться. — Вы когда с Амалией повезете аванс за выбранную квартиру? А то мне её бедная покупательница уже дважды сегодня звонила.

— На завтра мы договорились, — радостно пробасил Кит. — Скоро буду с ней связываться, время уточнять… Меня больше беспокоит четверговая сделка. Позвони-ка прямо сейчас покупателям! Надо прощупать степень их готовности. Да и хозяйка квартиры мне жуть как не нравится. Уж очень она мутная, скользкая.

— Или мутная, или скользкая — одно из двух, — устало огрызнулась Вера.

Временами, вспоминая о своём филологическом образовании, она впадала в занудство. Но Кит не любил, когда ему навязывали формальную логику. Его логика была чувственной, питалась образами. Если он говорил, что что-то 'не срослось' или, наоборот, 'созрело', это определение казалось ему исчерпывающим.

— Тинистая или илистая, а рекламу на свою квартиру она продолжает давать. Я сегодня в газете видел. Всё надеется найти покупателя, который даст больше. Надо её проверить.

— Слушаюсссс, товарищ начальник, — подыграла Вера, уже не надеясь на скорый ужин.

Ноющая боль в желудке незаметно растеклась по всему телу. Теперь даже не понятно, где именно и что конкретно болит. Все органы спрессовались в один сплошное стонущее месиво. Собравшись с духом, Вера дозвонилась Марине, всегда выручавшей её в сложных случаях.

— Мусь, извини, говорить сейчас не могу — только что в дом вошла! — стремительно пробубнила Вера, стараясь не дать Марине обратиться к ней тепло, по-дружески. — У нас тут одна коварная тетка не довольна ценой на свою квартиру, хотя сама же и сбавила за срочность. Темнит, голову нам морочит. А в четверг сделка! Позвони ей, как будто ты покупательница и хочешь завтра квартиру посмотреть. Если признает, что уже взяла аванс, объясни, что готова дать большую цену. Посмотрим, как она себя поведет.

Через десять минут Марина перезванивает — тетка, не задумываясь, согласилась показать квартиру. Еще уговаривала прийти побыстрее, а то, говорит, 'я в четверг уезжаю'.

— Уезжает, значит, — помрачнел Кит, выслушав отчет. — Тэ-э-эк… Сделка — под угрозой! Одна надежда, что за сутки эта выхухоль нового покупателя не найдет. А вдруг найдет?

Больше нет сил переживать и отчаиваться. Закончив разговор, Вера сворачивается в узелок на диване и накрывается пледом с головой. Но её выуживает оттуда Петька. В кои-то веки делится новостями (обычно из него не вытянешь):

— Ма-а-ам, а я сказку сочинил.

— Ну-ка, ну-ка? — высовывается из-под пледа Вера, изображая родительское участие.

— Шли по лесу Шутка-дудка и Правильная Серьёзность. Стали они по мосту через речку переходить. Шутка-дудка хохотала-хохотала, да и свалилась в реку. А Правильная Серьёзность преспокойно через мост перешла.

— А на другом берегу реки их встретил медведь, — поддержала интонацию Вера. — Шутка-дудка его взяла, да рассмешила. Он хохотал-хохотал и решил её не есть. А Правильная Серьезность занудила медведя до смерти. Он зевал-зевал, а потом…

Начавшееся веселье прервал звонок от бывшего мужа. Вера вздрогнула. Она сразу почувствовала — кто на том конце провода, напряглась.

— Ну, как вы там? — поинтересовался обеспокоенный голос в трубке.

— Да вот сказки рассказываем, — откликнулась Вера, гася раздражение, не веря задушевности голоса.

Муж сразу уточнил озадаченно:

— Сказки? А как у Пети дела в школе? Он хоть уроки днём делает, пока ты отсутствуешь? Обед ты ему сварить в состоянии? Или он так и голодает до поздней ночи?

Вера закатила глаза, решая — перетерпеть или оправдываться. Оправдываться дольше. На это сейчас сил нет. Пусть лучше считает, что она — плохая мать.

Следующие полчаса, борясь за звание 'интеллигента', Вера пробует прочитать хотя бы страницу. Но отвлекают ежеминутные телефонные звонки. Последний из них оказался звонком от Никиты. Голос у него глухой, прибитый к земле словно трава дождем:

— Ну, вот ещё одна неприятность на сегодня, причем немалая. Амалия опять отказалась. Нужно искать дальше.

Рухнув в темноту, на продавленную и безрадостную постель, Вера, прежде чем заснуть, вяло поискала — есть ли у неё впереди хоть что-то светлое. Но ответ найти не успела. Провалилась в сон.

СРЕДА

С утра на улице был полный дубняк без единой крошки снега. Земля смёрзлась, съёжилась. На неё даже смотреть холодно. Птицы попрятались. Редкие пешеходы торопятся по своим делам. Никто не глазеет по сторонам, все — в дороге. Лишь бы скорее куда-нибудь попасть… Вера, сбившись в комок от ветра, еле дотащилась до Копытников. Требовалось показать квартиру иногородней девушке, осевшей в Москве. Вере нравится звучание её имени, выдыхаемого без участия губ, — 'Рената'.

От метро они побрели по длинной улице, тщетно пытаясь увернуться от ветра. Вера — в хлипкой куртке и брюках на все сезоны. Рената в сизых джинсиках и короткой джинсовой курточке. Очень худенькая, прямая. Под стать фигурке — узкое лицо с близко посаженными голубовато-серыми глазами. Тонкие полупрозрачные пальцы и кисти руки. Кажется, её сейчас оторвёт от земли и утащит в небо как сухой лист. Но ничего — держится. Вырвавшиеся на свободу волосы хлещут по лицу.

Вера робеет от её строгой замкнутости и не знает, как начать разговор.

— Ох, до чего противно на улице! Такая темень с утра… Кажется, что день уже закончился, — неуверенно предположила она.

В ответ — молчание.

Свернули в переулок. Стало легче дышать. Здесь не так ветрено.

— В холодную погоду плохо без снега, правда? — заискивающе уточнила Вера. — Снег-то согревает.

— У-м-м-м, — неохотно отозвалась Рената, отводя прядь волос ото рта.

За плечами треплется стильный рюкзачок. Из ушей — проводочки плеера, мурлыкающего даже сейчас, под леденящим напором ветра. Вера вяло поискала точки соприкосновения, перекрикивая плеер:

— Музыку любите?

Немного подождав ответной реакции, попробовала зайти с другой стороны.

— Ну, и как Вам Москва?

— Как мне Москва? — не выдержала Рената и обрела дар речи. — Да никак она мне. Не нравится, как ни стараюсь к ней привыкнуть. Ощущение, будто посадили на сковородку и вот-вот начнут поджаривать! Я бы не приехала сюда никогда, но надо было куда-то. Попробовала сначала в Питер. А там на меня что-то совсем уж чугунное навалилось… Думаю, нет — сваливать надо. Рванула в Москву. Работы здесь больше, но жить противно. Так что не знаю ещё, где буду. Может, и отсюда уеду тоже.

— Но Вы ведь, кажется, благодаря своей фирме кредит получаете? Выплачивать придется. Так просто не уедешь…

— Ну, вот разве что кредит. Из-за денег только и сидишь тут, в этой Москве.

— После провинции в любом крупном городе жить тяжело, — ободряюще загудела Вера. — Особенно здесь. Москва как будто слеплена из десятка маленьких городов, совсем чужих друг другу. Их только дорога и связывает…

Рената отключилась от разговора, вернулась внутрь плеера. Повисло молчание. Оставшись в одиночестве, Вера засмотрелась на пожарную каланчу, мимо которой они проходили. Старинная каланча — украшение Копытников. Хрупкая, ажурная, словно застывшая в воздухе… Особенно лёгкой она кажется на фоне грузных прямоугольников домов, толпящихся вокруг.

По соседству с изящной каланчей обрисовался внушительный бетонно-стеклянный куб на высоком фундаменте. Внутрь непроницаемого строения надо карабкаться по высокой лестнице. Тут уже не первое десятилетие располагалась районная администрация. Над крышей куба вдруг сверкнул православный крест. Вера даже вздрогнула от неожиданности. А потом вспомнила, что позади официального здания затаилась маленькая церковка.

Ветер потихоньку ослабевал. Вот и нужный подъезд, а там и квартира. На кухне среди банок с крупой восседал лемур. Круглые немигающие глаза — словно пуговицы от пальто. Даже не скажешь, чего в них было больше — испуга или интереса. Рената потянулась к лемуру узким пальцем с длиннющим ногтем, хотела погладить по шерстке. В глазах её светилась та же, что и у лемура, комбинация чувств — робости перед неизведанным и любопытства.

— Это — Вася, — без эмоций пояснила хозяйка, видно, уставшая от ажиотажа и восторгов толпы.

— А Вам его откуда привезли? Вы много заплатили? А ухаживать за ним трудно? — наперебой, чуть не хором заспрашивали гостьи. О самой квартире они начисто позабыли.

— Сын его у пьяницы выкупил, — сдержанно пояснила хозяйка.

Рената озабоченно поинтересовалась:

— Откуда у пьяницы лемур?

'Тоже мне — мировая проблема', - хмыкнула про себя Вера, стараясь не умиляться детскостью, проглянувшей из-за Ренатиной серьезности. А то опять растрогаешься, а из этой слова не вытянешь.

— Вот уж не знаю, — развела руками женщина. — Еще летом дело было. Сын гулял с приятелями в Лосиноостровском парке. Смотрит — алкаш тащит лемура в узелке из майки. Оказалось, он посчитал лемура котёнком и нёс продавать на Птичий рынок. Где взял — непонятно… Ну, сын и сторговал Васеньку за стоимость бутылки.

— Он ведь ночной зверь? — полюбопытствовала Вера.

— Ох, да! Мне вчера ночью в волосы вцепился, перепугал спросонок, — недобро усмехнулась хозяйка. — Иногда он и днем выходит, если есть захочет. Вот как сейчас.

Рената, как зачарованная, смотрела в глаза лемуру.

Мнительной Вере померещилось, что лемур в ответ излишне внимательно уставился на Ренатины космы. На всякий случай приготовилась дать отпор таинственному пришельцу. За свой ёршик на голове она не так беспокоилась.

Проторчав полчаса возле лемура, они бегло осмотрели квартиру. Но на глаза им словно платок набросили. Жилище совсем померкло после чудесного впечатления. Напоследок Вера шепнула хозяйке: 'Вы зверя своего куда-нибудь убирайте! А то квартиру никто толком смотреть не будет. Сто лет продавать придется'.

Всю обратную дорогу Вера даже не пыталась конкурировать с плеером, искоса поглядывая на развевающиеся сбоку пряди. Теперь они парили уже в такт шагам — ветер, наконец-то, стих. У метро они простились. Рената, глядя себе под ноги, пообещала подумать об увиденной квартире. Так и не добившись от прекрасной незнакомки ни капли внимания или интереса к своей персоне, Вера была настроена к ней критически. И решила не надеяться на успех дальнейшей работы. Разве можно всерьез воспринимать человека, так и не понявшего, где он вообще собирается жить? Не определившемуся даже с городом — не то, что с районом. Видно, Рената, как и лемур, приноровилась лишь попусту затмевать людям глаза, ошеломляя неприступностью. А приглядишься — несчастный маленький зверёк, навсегда оторванный от дома.

Тёмное небо лежало на голове, словно могильная плита. Назревал дождь, но спрессованные в полотно тучи никак не могли им разродиться. Слегка скособочившись от холода, перебежечками, Вера добралась до Марининого подъезда. Раньше она всегда волновалась, приближаясь к Марининому дому. Замедляла шаг, чуть-чуть оттягивая момент встречи, чтобы потом сильнее ему обрадоваться. А, может, просто боялась, что всё слишком быстро закончится. Часы тут же начнут отсчитывать, застрекочут. И время ухода понесется на неё как приближающийся поезд.

Сейчас Вера тоже волновалась, но по иной причине. Не могла нащупать, как теперь держать себя с Мариной. Тоска накатила двойная: от надвигающейся потери и от открытия, что её скромная персона значит в этом доме много меньше, чем ей казалось. Да, из Веры не получилось ученого. Да, она еле сводит концы с концами. И в сравнении со своими успешными ровесниками шебаршится почти в самом низу социальной лестницы. Но тем дороже ей были отношения с Мариной, уцелевшие с институтских времён вопреки всем Вериным неудачам и несуразности.

Их неожиданно тесная дружба держалась на множестве перекличек, контрастов, общем прошлом и чувстве благодарности. Последние годы Марина заменяла Вере сразу всех близких и друзей. А главное — помогала ощутить себя важнейшей струной, без которой не зазвучит музыкальный инструмент и обессмыслится целое оркестра. Все свои заботы, страхи, сны и настроения Марина обсуждала с Верой. Одна из подруг чувствовала, что есть человек, для которого малейшее колебание воздуха вокруг неё — событие вселенского значения. Другая, восхищенно резонируя, мнила себя не эхом, а источником.

Вере представлялось, что она имеет особое влияние на Марину. Верилось, что её мнение ежедневно пересоздаёт их маленький космос на новый лад. И вдруг — такое открытие… Не только оркестр преспокойно звучал без Веры, а играл он совсем иную музыку, чем ей слышалось. Она очутилась в полной растерянности, не понимая, что теперь делать. Жить с ощущением собственной никчемности и наивности? Сокрушаться, что слишком высоко занеслась в мечтах? Но её реальная жизнь протекала в таких низинах, что без воображаемых высот оставалось уже только под землю.

Вера к ним в гости и не пошла бы сегодня, но Марина слишком настойчиво зазывала. Хотя загадка — зачем. Поговорить-то им все равно не удастся. Это было известно заранее. По дому по-хозяйски расшагивал Костя. Весь — в прожектах и перезвонах по поводу предотъездных дел. Его присутствие в доме было очевидным доказательством ненужности и неценности Веры для подруги. Она лишь удивлялась самой себе — как могла столько лет пребывать в блаженном заблуждении? Или всё-таки в прошлом их что-то связывало, а принятое семьей решение радикально перестроило Маринины потребности? И она больше не нуждается в её отклике?

В момент Вериного прихода Костя висел на телефоне. На кухню сплошным бубнением доносился из глубины комнат его голос. Под такой аккомпанемент не могло случится откровенного разговора. Да и какой разговор, если в любую минуту мог войти Костя! Вот, наконец, он и появляется в дверях — довольный, горделивый.

— Привет, Верка! Ты с ежевикой и смородиной чаи гоняешь? Лисёнок, — промурлыкал Костя, обращаясь к Марине, — сделай-ка мне с липой и медом чайку. А то мне эта ежевика не очень…

На ходу приобняв, поцеловал Марину в висок. Вера поморщилась от этой демонстративной нежности. Лучше бы с чаем не напрягал. Пил, что дают. Следом за Костей на кухне обрисовался кот. Уперся в хозяйку взглядом, недоумевая, почему нет еды в миске. Соорудив для Кости особый чай, Марина переместилась к пакетикам с кошачьим кормом.

Пока кот лениво поглощал порцию, Вере в два голоса описывали его летние стычки с ежом. Ёж поселился под крыльцом на даче. Его кормили, оставляя еду на блюдечке. Вскоре он открыто блуждал по дому и жрал из кошачьей миски. Возмущенный кот пробовал напасть, но, ткнувшись в колючки, отступил.

— Этот ёж чавкал, как поросенок! — припомнил Костя. — Я как-то майонез пролил. Не успел оглянуться, ёж залез в лужу по самое брюхо. Стоит, наворачивает…

— А я однажды ему оставила слизняков в банке, — оживилась Марина. — Гляжу — он в ней застрял. Упёрся носом в стекло, морду облепили наглые слизняки. Такое унижение для ежа! Пришлось бить банку.

— Вот жили бы мы в Америке, — съехидничала Вера, — ты не сообразила бы разбить банку. Побежала бы звонить в 911.

— Ну, уж нет, — запротестовала Марина. — В Америке в 911 позвонил бы сам ёжик!

Под аккомпанемент дружного хихиканья Вера растянула на лице подобие улыбки. Но внутри смеха не было. Совсем неинтересно было наблюдать, как они нарочно пытаются ее развеселить — весьма неловко и неискренне. А, главное, она чуяла в их совместном общении новую ноту. Костя излучал очевидное довольство оттого, что больше не придется делить жену с её ближайшей подругой. Вот увезет он её 'за темные леса, за синие моря, за высокие горы', и пусть-ка Вера попробует попретендовать.

Костя блаженствовал, вдыхая плывущий от чая запах липы, меда и яблоневых лепестков. А Вера изучала узоры на скатерти, избегая обеспокоенного взгляда подруги. Боялась размякнуть от её внимания. Снова поверить в Маринину теплоту и привязанность. Но еще больше не хотела, чтобы её тонкие и сложные переживания были истолкованы примитивно — как детская обида, ревность или собственничество. Лелеяла чувство своей непонятости.

— Значит, уезжаете? А с квартирой — что? Продавать или сдавать будете? — полюбопытствовала Вера, судорожно ища тему — подходящую приземистую кочку, на которую можно поставить ногу в топкой трясине их совместного разговора.

— Маринины родители этим займутся, — немногословно пояснил Костя.

Веру неприятно поразил лаконизм ответа. Так о денежных планах говорят только с чужими — людьми за пределами семейного мирка. Выходит, теперь и она к таким относится. Хотя между собой, наверняка, часами муссируют — сколько денег выручат при продаже, а сколько при аренде? И как эти деньги лучше разместить? Вере и даром было не надо, чтобы с ней обсуждали финансы. Но незаметный штрих подчеркивал, как далека она от подруги и её нынешних забот. За годы, проведенные на Марининой кухне, Вера настолько привыкла ощущать себя членом семьи, что потеряла ориентацию в пространстве.

При Костином ответе в её глазах мелькнуло скрытое торжество ребенка, поймавшего взрослых на очевидном обмане. Неприязнь к фальшиво-дружескому заговору хлынула наружу.

— А мне Светлана Савельевна вчера рассказывала, — не к месту вставила она, — что Пупкины в Америке только одно обсуждают: 'Какое счастье, что мы уехали'. Как услышат про очередной взрыв или катастрофу, сразу торжествуют: 'Ага, видите, что творится! Мы знали, что будет только хуже'.

— Ну, со взрывами и у них там — неплохо, — Костину реплику заглушил треск раскрываемого конфетного фантика.

— Они каждый день в инете новости российские ищут! — по-детски проглотила смешинку Вера. — Комментарии к ним читают, анализы всякие. Это у них такая извращенная форма связи с Россией. Каждый день её ругать, чтобы лишний раз о ней разговаривать.

— Они уехали ради успеха в профессии, и отчасти его получили, — призвала её к серьезности Марина. — Правда, писательские амбиции Глебу пришлось оставить. Но преподаватель литературы из него вышел вполне сносный.

— Гы! Преподаватель литературы из него и здесь бы вышел.

Вера извлекла из памяти ещё один убийственный для заграницы факт:

— А Светлопузин рассказывал, когда из Америки вернулся, что несмотря на белозубые улыбки, карьеризм и подсиживание там — страшные. За малейшую ошибку — тут же настучат шефу. В полной уверенности, что делают благое дело. Или в расчете занять твоё место.

Костя саркастически хрюкнул, подняв фонтан чайных брызг. Марина незаметно, мягким движением промокнула губкой янтарные точечки на скатерти.

— Ну, уж в том, чтобы стучать друг на друга, наша страна — 'впереди планеты всей', - ухмыльнулся Костя. — Здесь нам никто не конкурент! Ты бы для излияния патриотического пафоса поудачнее примерчик выбрала.

— Там жуткий карьеризм! — надулась Вера. — У них высшая ценность — карьера. И ради нее годятся все средства.

Не успев начать разговаривать, она уже обиделась на Костю. И если бы могла, повернулась к нему спиной, чтобы не видеть.

— Почему 'у них'? Для большинства наших граждан карьера — тоже высшая ценность, — поддержала Костю Марина. — Стремление как можно лучше устроиться материально — вполне универсальное качество. От страны не зависит. Не замечала?

— Там всё этому подчинено! Каждая минута! — захлебнулась от негодования Вера.

Устройство американской жизни её меньше всего волновало. Возмущала несправедливость, окончательно утвердившаяся в их кругу. Значит, теперь двое против одной? Сколько раз Марина деликатно сетовала Вере на Костю, почти жаловалась, потихоньку иронизировала по его поводу. А теперь, значит, всё иначе? Теперь их — двое, а она — одна, всеми осмеянная? Если этот расклад уже не изменится, то уж лучше пусть скорее уезжают.

— Не волнуйся. Успешные карьеры здесь не многим грозят, — лукаво усмехнулась Марина. — Мы слишком привыкли тратиться на сугубо российское времяпрепровождение. 'Досуг' называется. Вокруг него тут вся жизнь вращается.

— И замечательно! Без досуга человек становится машиной, — сердито перебила Вера. — Простым исполнителем функций! Нельзя смотреть на себя как на винтик от механизма. Надо и душе место давать.

Марина нежно поглаживала за ушком кота, развалившегося у нее на коленях. Тот легонько заигрывал с краем вязаной коричневой шали.

— Поверь мне, Веруша, — проворковала она умиленно, обращаясь к рыжему сгустку меха и почесывая его под подбородочком. — Людей — и особенно мужчин — разлагает это 'ничего-не-деланье', отсутствие четких рамок и задач.

Зная Маринину собранность и чувство формы, Вера не рискнула с этим спорить. Но так клокотала изнутри несогласием, что ни о чем другом и подумать не могла. Каждая фраза подтверждала, что они с Мариной намного дальше друг от друга, чем она предполагала ещё утром.

— Дело не только в карьере… А природа, а климат? — воззвала к эмоциям Вера, пораженная их бесчувственностью. — Мне дорог наш неустойчивый климат, его постоянные сдвиги и превращения. Не представляю, как бы я без этого жила! Здесь каждую минуту всё меняется. Всё время чувствуется в воздухе какой-то новый поиск равновесия…

— Как ты образна, — криво ухмыльнулся Костя.

— Когда любишь, — с вызовом парировала Вера, — это чрезвычайно обогащает словарный запас. Наше серенькое небо, играющее множеством полутонов, для меня такой же источник вдохновения, как для кого-то — волны Адриатики.

— Давно заметил: когда нечего возразить по поводу общего беспредела, начинаются апелляции к родной природе! — Костя, подперев гладко выбритую щеку рукой, скатывал из фантика зеленоватый блестящий шарик. — 'Леса, поля, деревня, праздность'… А точнее — непролазная сырость и грязь. Тут если не деньги зарабатывать, то вообще непонятно, что делать.

- 'Цветы, любовь, деревня, праздность', - подсказала Марина, волнуясь о внимании к первоисточнику.

— Тебе бы только деньги! Вот с этого и надо начинать! — презрительно фыркнула Вера. — А как же — взаимопонимание, близость? За границей разве бывает между людьми подлинное общение? Это — чисто российское…

— Ой, Вер, только не надо делать из него корыстного прагматика! — обиженно вступилась Марина. — Для нас важен поиск равновесия совсем в другой сфере — между квалификацией и оплатой.

Опять это для 'нас'… У неё что — вообще своей головы не осталось?! Теперь только от лица мужа будет высказываться?! А вот про общение зря выпалила. Не стоило к Косте обращаться с такими аргументами. Риск уязвимости при сближении с людьми был тем, от чего он всегда бежал. И попытка растрогать его идиллической картиной душевной открытости выглядела нелепо. Вера сразу пожалела о сказанном, увидев, как Костя повеселел и расплылся в ехидной улыбке.

— А по мне вся эта 'любовь к родному пепелищу' и разговоры о здешних приятностях — просто от беспомощности! — ласково пояснил он. — Чтобы волком не завыть.

— Ты ещё забыл о гробах. У Пушкина про 'любовь к отеческим гробам' сказано, — замкнулась в обиде Вера.

— Угу, гробы да пепелище — основа российского пейзажа! — охотно согласился Костя. — Местечко тут явно не для жизни.

— Насколько я знаю по рассказам, — скорбно начала Вера, — в Америке…

— Далась тебе эта Америка! — разозлился Костя. — Мы вообще в другой стране жить собираемся. Там всё иначе.

Марина умоляюще вперилась в Веру, взглядом прося её не поминать через слово Америку и не травмировать этим Костю. Он очень страдал из-за того, что не получилось уехать именно в Америку, о которой он мечтал годами. Но утешал себя тем, что хоть куда-нибудь… Хотя бы в Германию. К тому же там завязались ценные рабочие контакты. Но Вера уже не могла затормозить.

— Получается, вам всё равно, куда ехать — лишь бы уехать. С одной страной не вышло, так поедем в другую… Почему у нас самый главный 'проклятый' вопрос в России — это 'уехать или не уехать'? Я не знаю ни одной интеллигентной семьи, где бы он ни обсуждался… Люди либо обдумывают, куда и как им уехать. Либо обсуждают, почему они не хотят уезжать. На худой конец определяют, как относятся к тому, что кто-то другой уехал.

Костя со снисходительным умилением глядел на Веру. Кончиками пальцев он ритмично перекатывал шарик из конфетного фантика. Мерцающий зелёным кругляшок напоминал Вере землю. А Костя с его самоуверенностью казался безжалостным гуманоидом, под чьим напором та вот-вот хрустнет.

— Вот потому и нельзя оценивать чужие обстоятельства и мотивы, — всерьез попыталась вмешаться Марина. — У каждого они свои. Все — очень индивидуально, исходя из жизненной ситуации.

Однако Вера не соглашалась подчинить свои эмоции какой-то абстрактной объективности.

— А меня, наоборот, это страшно интересует! — с горячностью настаивала она. — Хочу понять, отчего самая главная проблема в России — как отсюда уехать? Что за страсть — 'уехать'?! Может, так у нас проявляется бродяжничество, тот самый 'русский скиталец', о котором Достоевский писал? Помните по литературе: тема странничества, Онегин и Печорин — лишние люди…

— В этой стране все люди — лишние, — едко усмехнулся Костя.

Потеряв интерес к разговору, он смотрел в сторону, думая о своём. И, словно поражая невидимую цель, отфутболил кончиками пальцев в пространство зеленоватый конфетный шарик.

Вера не стала больше спорить. Но, помолчав, всё-таки добавила:

— Выходит, у вашего стремления отсюда сбежать — глубоко национальные корни. Чеховское 'В Москву! В Москву!' ничем не отличается от перелетов через Атлантику. Мотив-то общий.

Марина наклонилась, чтобы поднять с пола тусклый шарик из фантика. Светло-рыжая прядь прочертила зигзаг на коричневой шали.

Ветер опять усилился и принёс в город новые тучи. На головы прохожих обрушилась мешанина из дождя и раннего снега, который таял, не долетев до земли. От бурной мороси и под зонтом нельзя было укрыться — лило и дуло сразу со всех сторон. Погода на улице будто доказывала, что жизнь окончательно не удалась. Снаружи было так же скверно, как и внутри. Веру едва не завертел вокруг собственной оси ненасытный ветер. А через пять минут она уже и промокла до нитки. Заливало даже за воротник.

Так хотелось вытряхнуть из головы дурацкую беседу с Мариной и Костей. Но в горле застыл слезный ком, а в мыслях путались обрывки разговора. Как глупо она себя вела, как неуверенно возражала. Позволила им объединиться, заклевать себя. Не нашлась, что ответить, и в миг оказалась объектом Костиных насмешек. А Марина даже пальцем не пошевелила, чтобы её поддержать. Зато горой стояла за мужа, квохча, как последняя курица. Эх…

Чувство поражения обычно ввергало Веру в апатию. Но дождевые потоки не позволяли стоять на месте, кололи и безжалостно гнали вперед. Пора было домой — покормить и проведать Петьку. Вечерами Вере часто приходилось показывать квартиры, а с утра она торопилась выпихнуть его в школу. Так что в будни обед был единственным шансом пообщаться с сыном. Тем хуже, что она поддалась на Маринины уговоры и потащилась в гости. Зачем, спрашивается, её звали? Чтобы она окончательно почувствовала себя брошенной?

Уже на входе в метро Вера различила в сумке слабое пищание. Нашарила мобильник. Вслушиваясь в нестройный клекот и шум, с трудом опознала Никиту. Он пытался прокричать чье-то имя. Сквозь треск и шипение до Веры донеслось:

— Те-е-е буе-е-ет а-ан-и-ить Уо-о-о-рия-я-я Евн-а-а-а…

Ничего не понимая, она завопила в ответ:

— Как, что? Ничего не слышу! Ты откуда звонишь?

Кит, что-то буркнув, отключился и заново перезвонил. Но слышно его все равно, как из подземелья:

— Тебе будет звонить Инфузория Валерьевна, — утробным голосом пробасил Кит. — Видать, папа — биолог. Надо будет её проконсультировать по стоимости квартиры. Запомни — Инфузория Валерьевна!

'Бывают же имена у людей, — завистливо вздохнула Вера. — Врежутся — не забудешь. Не то что моё — стёртое как бабушкин ситчик'.

По дороге приобрела Петьке 'киндер', шоколадное яйцо с сюрпризом. Сын уже перерос подобные развлечения. Но то ли её так размягчило известие о папе-биологе, то ли сама мысль о том, что на свете бывают папы. Петька высокомерным взглядом приветствовал 'киндер'. Затем расплылся в улыбке до ушей и кинулся взламывать яйцо, извлекая сюрприз. В 'киндере' прятались две улитки, запряженные в общий улиточий домик и куда-то его волокущие. Тут уж и Вера разулыбалась: 'Надо же, как совпадение! Так похоже на мою работу. Эти улитки — вылитые мы с Китом. Тебе не кажется?'.

Из окна квартиры наблюдать за непогодой было по-своему интересно. Воздух плодоносил почти как земля. Переполнялся яркими пятнами листьев, мутнел снежной крошкой. Рябил серыми нитками дождя. Беззвучно раскачивались деревья. Под напором водяных струй пространство загустело, обрело плотность. Земля превратилась в буро-серое месиво. Дом напротив почти скрылся из виду.

Веру заворожило зрелище неустанных метаморфоз. Но ни простаивать у окна, ни поболтать с Петькой за супом ей, как обычно, не дали. Скрипуче-настойчивые интонации в трубке показались незнакомыми. Вроде и не Амалия, и не мама-начальница. Постепенно стало ясно, что это — та дама, ради которой её разыскивал Кит. Она хотела выяснить, сколько сможет сэкономить на услугах риелторов. Какие комиссионные с неё возьмут, если она сама будет давать рекламу на квартиру и сама же показывать? А если она сама подыщет новую квартиру взамен старой? К тому же, она вполне в состоянии сама договориться с нотариусом и банком…

'Вот и делала бы все сама! Чего звонить, людей отрывать?!' — злилась Вера, нервно поглядывая на часы. Она уже опаздывала на важную встречу с Никитой. Предстояло принять аванс за квартиру Марь Иваны от претендентов с вредной риелторшей. Чмокнув пахнущего шоколадом Петьку, Вера понеслась к метро. По дороге заметила, что снег с дождем превращается в обычный дождь и воздух потихоньку успокаивается.

Ну, вот и Кит — собственной персоной! Он дожидался Веру у метро, развалясь в своём авто и неспешно покуривая. Вера, как обычно, запуталась в ногах, но всё же пробралась внутрь. У Кита там было тепло и уютно. Машину обогревала печка, а, кроме того, он сам надышал спокойную и умиротворенную атмосферу.

Для Никиты, вынужденного жить в потоке деловых переговоров, машина была главной возможностью отдыха и уединения. Он так и относился к ней — как к дому. Ухаживал, чистил, прислушивался к ее урчанию. Пылесосил сиденья, обвешивал ароматизаторами. Над лобовым стеклом неизменно болталась иконка. Никакого табачного пепла, ни пылинки — на сиденьях или на полу. Из колонок доносилась мягкая музыка, а если приходилось застаиваться в пробках — познавательно-информационные передачи. Попадая в его пещеру, Вера сразу чувствовала успокоение. Переставала тревожиться и куда-то бежать.

Они познакомились случайно, несколько лет назад. Кит тогда ушел из крупной риелторской фирмы и, решив работать самостоятельно, присматривал помощника. А Вера после недавнего развода искала приработок. Да такой, чтобы не сидеть с утра до вечера в какой-нибудь конторе. Нужно было и Петьку кормить-растить, и диссертацию она рассчитывала закончить… Даже особо мечтала о диссертации, которая должна была показать миру, что развод пошел Вере на пользу, развязав руки. Так и объяснила Киту, что ей важен неполный рабочий день. Это было одним из условий.

На практике риелторская деятельность оставила далеко позади размеренный рабочий график по расписанию. Заполонила собой не только дни, но и вечера, и выходные. О диссертации пришлось забыть. Однако кое-какие деньги и приток впечатлений эта работа приносила. Без впечатлений бы Вера совсем зачахла. Если чем ей риелторство и нравилось, так это непредсказуемостью событий. Ну, и, конечно, бродяжничеством. Тем, что лица вокруг часто менялись, а не маячили всё время одни и те же.

Кит был моложе Веры лет на десять. Начал двигать недвижимость сразу после школы. Он вылупился во взрослую жизнь в ту пору, когда деньги предпочитали образованию. И не захотел выдерживать чьи-то взгляды свысока, терпеть ощущение неполноценности. Между быстрым заработком и образованием решительно выбрал заработок.

С первых же дней знакомства Вера прониклась к Киту уважением за то, что он был трудяга и себя не жалел. Но в ней то и дело взыгрывал педагог, которым она так и не стала. Вера совала Киту умные книжки, назидала, советовала поступить в институт. А после капитулировала — уносила книжки обратно, понимая, что живое не переспоришь (по крайней мере, с помощью печатного слова). Кит любил ощущать жизнь телесно — осязанием, нервами, нюхом, желудком. Скользкие страницы, испещренные грязноватыми буквами, выглядели слишком невкусно.

Не слишком-то уютно было Вере в 40 лет, с амбициями 'научного работника', стать подручным риелтора. Погребенная в ней диссертация так и лезла наружу — в виде советов и нравоучений. Да и Кит невольно смущался, командуя зрелой женщиной, ухитрившейся прочитать пропасть книг. Он хоть и ускользнул из тенет образования, но вчуже уважал людей, способных разложить мир по полочкам, подколоть и сброшюровать его непостижимые законы. Всё же им нравилось тащить общую телегу, потому что оба нуждались в поддержке. И как могли, друг другу её оказывали.

В машине Вера обсудила с Китом последние новости. Знала, что тронутся в путь они не сразу, не резко. Кит всё делал плавно и размеренно. Внешность его вполне гармонировала с характером. Сквозь коротко состриженные каштановые волосы светилась по-детски розоватая кожа. Мягкие, округлые черты придавали его внешности солидность и благообразие. Впечатление довершали аккуратные брови — арочками — над широко расставленными глазами чайного цвета. Любопытные Китовы глаза внимательно изучали окружающих. Он не любил расплескивать эмоции понапрасну.

Ну, всё — пора ехать. По дороге предстояло зарулить к нужной станции метро — прихватить Марь Иванну. Вера заторопилась обсудить проблемы, о которых неудобно говорить при клиентке, — даже такой душевной, как Марь Иванна.

— Слушай, ну эта твоя Инфузория! Зачем она к нам обратилась? Её так ломает, что нужно что-то платить! Только время у меня отняла.

— Собирает информацию, определяется, — неторопливо пояснил Кит. — У каждого клиента — своя психологическая граница. Кто на три процента соглашается, кто на четыре.

— Отговорки! — огрызнулась Вера. — Если человек с самого начала хочет сэкономить на услугах, нечего и обращаться.

Она заподозрила, что Кит перебросил на неё Инфузорию, даже не вникнув в ситуацию. Пусть, де, помощница разбирается. А всякий намёк на неравенство в их отношениях Вера принимала болезненно. Образование и старшинство в возрасте поддерживали в ней чувство легкого превосходства. И оно мгновенно улетучивалось, едва между ними обозначалась деловая иерархия.

Вера резко отвернулась и уставилась в окно, как делала всегда, когда изображала обиду. Весьма решительно отвернулась, даже шею напрягла — так хотелось, чтобы её чувства были замечены. Но Кит расслабленно управлял машиной, не глядя в её сторону.

На тротуаре замаячила Марь Иванна в коричневом демисезонном пальто и вязаном платке. Вера радостно заулыбалась, замахала рукой. Нравилась ей Марь Иванна своей искренностью и прямодушием.

На фирме Вера сразу окунулась в море бликов и зеркальных отражений. Мягкое мерцание керамической плитки, ламината, мониторов, прозрачных перегородок, множества мелких лампочек пробуждало в ней ребёнка, распахнувшего глаза на огонёчки ёлочной гирлянды, на всё, что сияет и светится. Лучезарные улыбки, крохотные чашечки с кофе и огромными кусками сахара на блюдце, вышколенные сотрудники, бесшумно шуршащие по офису, — всё это доставляло ей удовольствие именно как зрителю. Каждый раз, попадая в какую-нибудь фирму на переговоры, Вера поражалась готовности служащих целыми днями там сидеть. Но именно 'сидеть' ей в офисах и нравилось. Марь Ивана, не привычная к роскоши, в окружении евростиля почувствовала себя неловко и принялась нервно одергивать юбку.

Их приветствовал тихий юрист, сотрудник фирмы. Он источал тихость всеми доступными способами — бесшумно двигался и еле перебирал губами. Шелестел что-то себе под нос, внятное лишь ему одному. Всем приходится напрягаться, чтобы расслышать хотя бы слово. Его безупречный внешний вид — полированные щеки, эксклюзивные костюм и галстук, накрахмаленная до несгибаемости рубашка, — сразу обозначил дистанцию между ним и Никитой. Кит предпочитал трехдневную щетину и свободный покрой одежды. В потертых джинсах и бесформенном свитере он чувствовал себя непринужденно при любом официозе.

Юрист рассматривал документы на квартиру Марь Иванны, с непроницаемым, как у игрока в покер, лицом. От его решения зависело, будет ли внесен аванс за квартиру. Изучая документы, он то деревенел до состояния манекена, то начинал монотонно раскачиваться в кресле, поскрипывая кожаной обивкой. Нервно и подолгу потирал переносицу, впадал в задумчивость. Изредка покашливал. Обеспокоено дотрагивался до горла и жестом подзывал офисную девушку с бокалом минеральной воды.

По временам юрист ввинчивался взглядом в Кита, расползшегося по кожаному дивану, словно просвечивал его насквозь. Кит всем своим видом демонстрировал, что этот блеф ему не интересен. 'Ничего он в документах не найдет! У нас все чисто. Чище не бывает!' — отвечал он взглядом на недоуменные взоры Веры. Пару раз прошелестели, обращенные к Киту, какие-то вопросы.

Через час участники переговоров всё еще всматривались в донышки опустевших чашек. Лишние куски сахара на краю блюдца оплыли коричневым кофейным айсбергом. Устав от неподвижности, Вера сосредоточилась на Марь Иванне. Психологическая поддержка клиента входила в круг её обязанностей. На лице той застыла смесь глухой озлобленности с тихим отчаянием.

За квартиру намеревались внести аванс противные покупатели — те самые, что хулили её наперегонки со своей риелторшей. И Марь Иванна никак не могла смириться с этой жгучей несправедливостью.

— Ну, те-то, у которых дача от моей неподалеку, они ведь тоже дали согласие! — причитала она на ухо Вере, задыхаясь от протестных чувств.

Вера, изнемогая от жалости, напирала на практическую полезность сделки:

— А зато эти предложили на тысячу больше. Те-то так и не смогли прибавить. Марь Иванна, ведь деньги — в Ваших интересах. Разве Вам не нужна эта лишняя тысяча?

Марь Иванна в ответ лишь злобно шипит:

— Ох, как они мне не нравятся, такие самодовольные! Вид у них — будто всё лучше других знают. Даже не поговорили со мной, о соседях не расспросили. Разве это по-людски?

— Но это — рынок, понимаете? Рынок. Кто больше денег дал, того и квартира.

Вера пыталась пробудить в Марь Иванне самосознание 'собственника'. Призывала её порадоваться выгодной сделке. А та лишь жалобно лепетала, чуть не плача:

— Но ведь квартира мне — своя, родная. Столько лет в ней прожито! Хотелось хорошим, душевным людям оставить. Передать в теплые руки. Я так на тех, первых, надеялась.

Тихий юрист отложил в сторону документы и жестом концертирующего пианиста прикоснулся к паспорту хозяйки. Марь Иванна вздрогнула, покрылась красными пятнами. Юрист углубился в изучение паспорта и неспешное сличение фотографии с оригиналом. Долго, вдумчиво сравнивал испуганную физиономию в паспорте с разгоряченным живым лицом.

Повисло недоуменное молчание. Несколько минут до слуха доносилось лишь поскрипывание кожаной обивки. Вера потихоньку гладила вязаный рукав, надеясь поддержать, успокоить. Хозяйка квартиры с вызовом уставилась на юриста. Чувствовалось, что Марь Иванна будет только рада, если внесение аванса сорвётся.

Вера бросила умоляющий взгляд на Кита. В ответ резкое движение верхних век — вниз, и гневно раздувающиеся ноздри — векам навстречу. Разрешение на аванс беззвучным юристом было всё же дано. Но с видом полководца, нехотя принимающего ключи от завоеванного города.

Высадив у метро безутешную Марь Иванну, Кит долго не мог унять негодования. Вера клокотала двойным раздражением — на юриста и на Кита. Напарник возмущал её непониманием простейших психологических законов:

— Слишком тихий голос у управленца — форма контроля над людьми. Представь, сколько сил нужно вкладывать, чтобы не упустить ни одного слова этого важного человека. Все сразу умолкают, напрягаются, прислушиваются. А, главное, у тебя уже нет мысли о том, чтобы самому что-то сказать. Только бы его расслышать!

Вера вычитала это из какой-то книжки, но автора забыла.

— Квартира у нас — чистейшая! — гневно бухтел Кит. — Ради чего мы три часа проторчали в их офисе на одном только сахаре с намеком на кофе?

Вера вдруг вспомнила, что была обижена на Кита ещё по дороге на фирму. И снова решительно отвернулась к окну. Недовольство собеседником у неё обычно проявлялось в том, что она замыкалась, уходила в себя, отгораживалась.

— …. держать людей в напряжении несколько часов! — почти без паузы продолжил Кит. — И все это — шебурша, не громче травы.

Он затормозил, пропуская вперед машину. И резко выплеснул остатки чувств по адресу юриста:

— Мммммм, сколько же у этого чудика комплексов! Худенький, неуверенный. Глазки бегают. А туда же — в Наполеоны, в вершители судеб! Да его без дорогого костюма от мебели не отличить. Из кресла еле виден. Ничтожество! И сам про себя это чувствует.

Вера втянула голову в плечи, предпочитая переждать грозу. Не хотелось работать громоотводом и подставляться под разряды отрицательных эмоций. Раз уж все слова её бесполезны, так хоть от лишних сотрясений укрыться.

— Давай в какую-нибудь кафешку заедем, — подуспокоившись, предложил Кит. — А то у меня их сахар поперек горла встал.

Однако Вере сахар не встал поперек горла. Тонкий кофейный аромат вкупе с красующимися в витрине кусками тортов — фруктового, ягодного, орехового, со взбитыми сливками, — мгновенно вскружили ей голову. Но Кит тяготел к конкретному — супам и горячим блюдам.

Претендовать и на обед, и на торт, было слишком большим нахальством. И Вера выбрала торт — наиболее дорогой и недоступный. Через пару минут Кит сосредоточенно поглощал обед, а Вера позвякивала ложечкой в элегантной чашке, потихоньку разрушая душистое кремово-ягодное счастье.

Ей казалось, что Кит по-прежнему поглощен собой, оставляя её тонуть в одиночестве. Порываясь привлечь внимание к своим чувствам, она кольнула его неприглядной правдой:

— Юристом возмущаешься, а о главном ты помалкиваешь. Эти клиенты так хотели заполучить квартиру, что сверху цены предложили не одну тысячу, а две. Точнее, одну — хозяйке, одну — тебе… Чтобы ты сделал выбор в их пользу.

— Не 'тебе', а нам, — ощерился Никита, переходя в оборону. Голос стал жестким, официальным. — Я что-то не понимаю. Учишь меня жить, талдычишь о нравственности. Ты что — готова отказаться от лишних денег? Можешь вручить свою долю Марь Иванне.

Причем тут деньги? Вера блуждающим взором скользнула по стенам и посетителям кафе. Уткнулась в коричневый водоворот, поднятый в чашке сверкающей ложечкой. Она никому не нужна, никому! Даже Кит на неё смотрит исключительно как на средство для заработка. Может, и делает вид, что с ней интересно общаться. Но реально ему требуется от неё только четко выполняемая работа. Иначе он заметил бы, как ей плохо.

— Ну, да. Ты прав, — выдавила она. — Лишние деньги для меня ох как важны! Столько проблем накопилось, которые нужно срочно решать. Долгов — по самые уши. Петька опять из старых ботинок вырос. С курткой — полный кошмар. Скоро лопнет на нем.

Кит удовлетворенно отодвинул тарелку. Плюхнул толстенький кирпичик сахара в чашку с кофе.

— Вот именно. Никто не будет в обиде. Марь Иванна в любом случае продаёт квартиру выгоднее, чем предполагала. Еще и на переезд останется.

Но Вера не поддалась на его тон, снова ставший миролюбивым. Слишком много на неё навалилось за эти дни. Она чувствовала, что катастрофически начала уставать от недвижимости, от безденежья, от неприкаянности. А всё, что еще недавно давало ей силы, куда-то уходит, уходит…

— Вер, что с тобой? — обеспокоенно взглянул на неё Кит. — Ты какая-то злая последнее время…

Горестно вздохнув, Вера заколебалась — не рассказать ли ему про Марин отъезд. Про усталость. Про возраст, когда кажется, что твоя песенка спета. А впереди ничего уже не ждет… Всё-таки он внимательный, не глупый. Не посоветует, так посочувствует. Разочарования с Мариной невольно подталкивали взглянуть на Кита в новом ракурсе. Может, он теперь станет для неё самым близким другом? Ведь по-хорошему и ухватиться больше не за кого.

Кит проводил взглядом миловидную официантку в мини-юбке. Несколько мгновений разглядывал неотступно, словно гипнотизируя. Но официантку не проняло. Он развернулся к Вере и, отхлебнув кофе, продолжил:

— Ты, наверно, просто устала. Всё-таки одна с ребенком бьешься.

— Ничего со мной не происходит! — отрубила Вера, тихо охнув от сцены с официанткой. — Всего лишь осточертело видеть, как ты людей используешь.

Кит никогда и близко не рассматривался как возможный возлюбленный. Между ними — десять лет разницы. Да и на свой счет Вера не заблуждалась. Но так пялиться на другую в её присутствии! Так подчеркивать, что сама она не отличается от мебели! И это — в минуту, когда она всерьез почувствовала к нему доверие. Впервые смогла предположить, что…

Вера принялась быстрыми глотками отхлебывать кофе, стремясь скорее выбраться наружу. От спешки пролила кофе на себя. Потянулась за салфеткой, но, зацепив, опрокинула солонку. От огорчения рассыпала по столу зубочистки из стаканчика. Бросившись их собирать, извозила рукав в остатках торта. Стиснув салфетку, Вера совсем растерялась, не понимая, за что хвататься — промокать кофе, убирать беспорядок на столе или счищать кремовые следы. Лишь бы не расплакаться…

Кит сладко затянулся сигареткой. Официантка грохнула на стол увесистую пепельницу, подхватив взамен старую — с окурками. Он мечтательно взглянул в миловидное лицо, как бы невзначай коснулся руки. В уголках губ забегал легкий подсказывающий смешок. Официантка ответила улыбкой и одобрительным взглядом искоса. А уже отойдя от стола, — призывным поворотом головы.

— Пойдем отсюда, — в раздражении заторопилась Вера.

Кит нехотя двинул к выходу. На улице бушевал дождь со снегом. Вертикальные потоки слились в сплошное колюще-режущее месиво. Вера с Китом еле добрались до машины.

Пора ехать на очередные переговоры о продаже новой квартиры. Познакомиться с хозяевами, обговорить условия. Вся эта нудная, однообразная рутина давно потеряла для Веры интерес. Раньше она всерьез волновалась перед каждой встречей с незнакомыми людьми. Смущалась, готовилась, мысленно репетировала. А теперь зазубренные формулы сами от зубов отскакивали. Проблемы, беспокоившие клиентов, повторялись с непреложностью часового механизма. Все ответы были известны наперёд, равно как и человеческие ситуации. Так тянулось уже довольно долго…

— Ну, а как там дела с занудой Егорием? — деловито поинтересовался Кит, поворачивая ключ зажигания. — Варианты для него не появились?

— Ооооо! — театрально застонала Вера, слегка оживая при мысли о Егории. — Утром звонил. Сказал, что согласен посмотреть правую половину дома номер восемь. Ту часть, что начинается с третьего подъезда.

'Что толку на него обижаться? — косясь на Кита, решила Вера. — Чем он может мне помочь? Мальчик…'.

Пока они сидели у клиентов, на улице установилась тишайшая погода. В воздухе теперь ни крупинки, спокойно и чисто. Небо уже не мутное, а в голубых пятнах и прогалинах. Из-за облаков даже желтоватый свет пробивается. Как будто и не было снежно-дождевой бури, слепящей и сбивающей с ног.

— Как у нас переменчиво, — проронила в тоске Вера, вспомнив о спорах с Мариной и её мужем. — Не успеешь настроиться на что-то одно, а уже всё по-другому.

— В нашем климате всегда так, — весомо произнес Кит. — Зато интересно — каждый час что-нибудь новое.

Но Вере в тот миг показалось, что природа зазвучала в согласии с её состоянием. У нее на душе полегчало — и на улице посветлело. Мысль, будто что-то огромное отозвалось на её чувства, поразила неожиданностью. Словно её заметили сверху. Вот только пока не понятно — хорошо это или плохо.

— Ну, ладно, затормози у метро. А то мне ещё квартиру показывать.

Они простились. Кит уплыл в своем батискафе, а Вера нырнула в метро.

Земля над головой сомкнулась. В глазах зарябило от макушек и спин, уменьшавшихся к концу эскалатора до булавочной головки. Каменная плотность, непроницаемость — со всех сторон. В метро всюду натыкаешься на камень, словно проталкиваешься сквозь него. Верх, низ, стены — всё облицовано камнем.

Невероятная протяженность скрытых под землей тоннелей, переходов и коридоров порождала целый мир. В нём можно было существовать, подолгу не выходя на свет. Устроившиеся в вагонах и на лавочках бомжи отогревались, отсыпались. Но главное — наслаждались неподвижностью. В отличие от поверхности земли, тут никуда не надо идти — всё само движется и едет.

Веру, как риелтора, очень интересовал этот феномен 'бомжевания'. Получалось, что пока человек стремится иметь дом, ему есть куда идти. Есть ради чего пускаться в путь. С утратой дома главной ценностью становится неподвижность — только бы никуда не идти. К бомжам привыкли как к главным 'подземным жителям' — вроде троллей или гоблинов. Их не трогали, только старались обходить стороной. Как улитки, несущие на себе все свое добро, они с головой зарывались в собственное тряпье.

Как будто в кишках прожорливого чудовища, в метро перетираются и спрессовываются друг с другом совершенно разнородные элементы. Высокая дама в дымчатом песце и круглой норковой шляпке, морщась, отодвигается подальше от занюханного мужичонки в болоньевой куртке. Из-под грязной куртки видны потертые тренировочные — шарами на коленках. Сизая небритость и хаос на голове у мужичка довершают картину. На лице — полное довольство жизнью.

Вера напряглась, чувствуя, как подступает тошнота из-за стойкого запаха перегара. Только непонятно, от кого он исходил — от неопрятного мужичка или краснорожего амбала в камуфляжной форме. Приложив усилие, Вера попыталась отстраниться от обоих. Но получила удар под ребра от разгневанной старухи в ушанке, с туристическим рюкзаком за плечами.

Восточные люди в метро почти всегда перемещаются группками. Может, из-за этого кажется, что их так много. То ли семейственность у них слишком развита, то ли так проще на чужбине. Но и сейчас сразу несколько жгучих брюнетов, несмотря на толчею, расположились на параллельных лавочках и залопотали по-непонятному.

Наконец, на одной из станций вышло сразу чуть не полвагона. Дышать стало свободнее. А через минуту рядом с Верой появилось место. В стекле напротив она увидела свою физиономию, расплывшуюся в бесформенное пятно, и такие же деформированные лица соседей. Прямо перед Верой встала темно-коричневая дубленка с фиолетовым шарфом и закрыла обзор. Дальше взгляд упал на чьи-то руки с перламутровыми ногтями, нервно комкающие тонкие перчатки. Потом — на седую макушку, возвышавшуюся над газетой. Затем в поле зрения попали заляпанные грязью сапоги. От усталости Вера не могла ни на чем остановить взгляд, и чувствовала себя всё хуже.

'Подземка. Преисподняя. Зев Вельзевула, — раздраженно клеймила Вера. — Людей здесь разрубают на части! Взгляд блуждает и выхватывает по отдельности ноги, руки, носы. Грязные ботинки, пуговицы. Детское личико. Журнал в чьей-то руке. Рукав или перчатку… Ничего целого — одни кусочки! Да, головой об этом не думаешь, но впечатления-то впитываешь. Разрубленный на фрагменты мир сам собою внутри отпечатывается'.

Тут Вера вспомнила, что в метро, помимо людей, встречаются и другие живые существа — собаки, голуби. Не так уж редко ей попадались дворняги, мирно спящие прямо посреди вагона. Они, видно, поняли вслед за бомжами, что если своего дома нет, то самое верное — спуститься под землю. И да будет она нам пухом. Но если собака ещё имела шанс выбраться на поверхность, то про голубей Вера опасалась, что они так тут навеки и остаются. Запутавшись в проводах, разбившись о каменный потолок, задохнувшись в тоннелях.

Выбравшись из вагона, Вера поплелась бесконечным мраморным коридором на пересадку. В этом переходе, как и везде, вдоль стен стояли бабушки с котятами, мухобойками, кофточками и пульверизаторами. Солидный мужчина продавал карту Екатеринбурга. Женщина попроще — осколки тунгусского метеорита. Индусы торговали зонтиками, бусами из недорогих камней вроде сердолика или бирюзы, и огромными цветными платками, выдавая сари за шарфики. Всё на продажу!

Вера ткнулась в нацарапанные шариковой ручкой на картонке слова: 'Помогите Христа ради'. Вздрогнув, потянулась в карман за мелочью. Этот призыв был единственным, мимо чего она не могла пройти. Что-то внутри отзывалось, не думая. Остальные объявления типа 'На корм животным', 'Помогите младенцу, умирающему от лейкемии' или 'Мама попала под машину, нас осталось шестеро детей' заставляли её торопливо следовать своим путем.

Дурную службу сослужила передача, увиденная как-то по телевизору. В ней светленькая энергичная особа описывала свой творческий вклад в городской 'театр нищих'. Дама поведала, что в прошлом была актрисой, не нашедшей признания на сцене. Ушла работать парикмахершей. Возвращаясь с работы, приметила пацанёнка, который выпрашивал деньги у прохожих. Парень показался бывшей актрисе неубедительным и в ней пробудился режиссер. Поработав над его обликом, речью и пластикой, получив процент от собранных им денег, дама поняла, что открыла для себя 'золотую жилу'. С тех пор забыла про бедность. Но непризнанная актриса одолела в ней бизнес-вумен. Не удержалась, вылезла на экран — покрасоваться. И так всё прямым текстом и рассказала. Умолчала, конечно, о паролях и явках. Но общий принцип работы обрисовала.

— Был, — говорит, — у нас среди нищих мальчик такой плотненький, сытый, ухоженный. Никак не могли превратить его в нуждающегося. Как ни гримируем, а всё его сытость наружу вылезает! Вот мы и придумали обрядить его в старушку. Платочек, пальтецо. Наложили старушечий грим. Разработали 'легенду'. И такая дивная старушка получилась! Такая кругленькая, уютная! Прямо как печеное яблочко. Заработки пошли отменные. Никто мимо не проходил'.

— А Вы не боитесь, — не сдержал изумления журналист, — что после того, как Вы перед нами похвастались, этому мальчику и другим Вашим подопечным подавать не будут? Решат, что они не настоящие!

— Нет, не боюсь, — с торжеством парировала актриса. — Скорее настоящим старушкам и инвалидам подавать не будут. А нашим — будут! Они выглядят ярче и убедительнее. Волшебная сила искусства! Всё до деталей продумано.

И вот теперь чем пышнее была 'легенда' у нищего и красочнее образ, тем большие сомнения одолевали Веру. И тем проще ей было прошмыгнуть мимо, не вдумываясь — настоящие ей раны предъявляют или поддельные. Эх, лучше бы она не видела ту передачу! Но, увы, нельзя бывшее сделать небывшим.

В конце перехода Вера сообразила, что находится прямо под Красной площадью. Близость Кремля её неожиданно разволновала. Как же давно не была она возле него! Риелторскими маршрутами Вера вдоль и поперек исходила чуть ли не все московские окраины, знала их достоинства и неприглядные стороны. А вот сердцевину родного города не навещала годами. Ей захотелось вспомнить, как всё это выглядит: Кремль, Манеж, Красная площадь…

Короткая прогулка — пока время позволяло — началась от Главной Библиотеки страны. Её соседство с Кремлем Вера в студенчестве ощущала как важный знак едва ли не мистического сво йства. Выходило, что аккуратные зубчатые стены физически опирались на авторитет слова, знания, классической литературы. Тысячи почтенных томов в подземном хранилище служили Кремлю невидимым фундаментом… И Вере грезилось, что тут скрывается намёк на истинную иерархию, прямая подсказка — что для российской жизни важнее.

Но теперь очертания библиотеки лишь напомнили ей об упущенных возможностях — недописанной диссертации, непрочитанных студентам лекциях, не выпитых на кафедре в обществе коллег чашечках чая. И не оглядываясь на библиотеку, чтобы не стать от слез соляным столпом, Вера двинула прямиком по Моховой, — мимо обугленного остова Манежа и развалин гостиницы 'Москва'.

Пустырь вокруг развалин обнесли по периметру разноцветной стеной рекламы. Гигантские картинки скрывали от глаз прохожих и Кремль, и Красную площадь. Выше рисунков — только небо. Прямо по ходу красовался ярко-синий плакат высотой с пятиэтажный дом. На водянисто-воздушном, ослепляющем синевой фоне парил силуэт жидкокристаллического монитора. Плакат перечеркивала броская надпись: 'Визуальная эра. Включи воображение!'.

Вид сгоревшего Манежа и пустота на месте гостиницы, деликатно прикрытая бумагой, Веру сильно обескуражили. Окрестности столичного Кремля для неё связывался с чем-то незыблемым. Она, конечно, знала об участи Манежа и гостиницы. Но где-то в глубине памяти по-прежнему бултыхалось выражение 'центральное руководство', мелькали картины энергичной стройки, стремительного и эффективного обновления. По её представлениям, иначе и быть не могло. Кремль обязывал. Встретить здесь невнятицу и разруху она меньше всего ожидала.

Вере припомнился Маринин рассказ о том, как они с Костей наблюдали памятный пожар Манежа. Туда стеклись все окрестные жители, все, кто смог глубокой ночью добраться пешком. Люди как завороженные глядели на полыхавшее свечой здание. Слабые отсветы озаряли затянутое черными клубами небо. Зубчатые стены и деревья Александровского сада сквозь плотный дым были едва различимы. Тогда все тоже наперебой вспоминали войну 1812 года, как и они вчера — со Светланой Савельевной.

А как рушили гостиницу, Вера видела своими глазами. Так случилось, что ровно в тот момент она пересекала площадь. Обломки пепельных стен крушила мощная машина, похожая на экскаватор, но с чугунным ядром вместо ковша. Под её напором открылось, что густо-серые стены внутри были красными, как кровь, — из-за кирпича. Багровая щебенка брызгами летела во все стороны. Пыль стояла на много метров над землей. Земля гудела и содрогалась. Этот скромный апокалипсис теперь прикрыли картинками с надписью: 'Включи воображение!'.

Тоскливое запустение воскресило в Вериной памяти утренний разговор с Костей — о гробах и пепелище как основе национального пейзажа. Строка 'любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам' и так весь день моталась в голове. Стучала как оторвавшаяся доска или кусок железной обшивки с крыши. Неприглядные руины возле Красной площади подтверждали Костину правоту. Хотя Вере не слишком-то хотелось в этом признаваться.

Нырнув в один из неприметных переулочков, она словно наткнулась на доброго знакомого. Обрадовалась крохотному зеленоватому особнячку с белыми колоннами. Он был весь как плющом обвит лепниной. Под крышей — изящный барельеф с гербом. Вокруг прилепилось несколько деревьев, обнесенных оградкой. Из каждого окна торчали ящики кондиционеров. Вера подивилась: особнячок ещё и их на себе тащит. Цепко держится за землю, не дает себя снести. Вот это — другое дело! Мимо таких домиков прогуляться — одно удовольствие. Не то что те унылые развалины возле площади.

А вон впереди и церковка, чуть-чуть не доходя до Лубянки. Рядом со входом прикручена новенькая, издалека поблескивающая доска, — не то латунная или, может, медная. Вера скользнула взглядом по надписи: 'храм Софии Премудрости Божией у пушечного двора, что на Лубянке, воссоздан по благословению Патриарха Московского и всея Руси, усердием Федеральной службы безопасности'. Остановилась и перечитала заново: 'Усердием Федеральной службы безопасности'. Не сразу поняла, что же её так царапнуло. Ах, вот оно… Стилистический диссонанс. Какое-то языковое несоответствие. 'Усердием', или 'от щедрот', или 'богоугодным попечением', но не могла такая фраза завершаться словами 'федеральная служба безопасности'.

Вера настороженно покосилась на необъятное горчично-серое здание, занявшее всю противоположную сторону Лубянки. Стоглазым Аргусом возвышалось оно над потоками людей и машин. Всевидящие, хоть и незрячие, глазницы окон источали 'любовь к отеческим гробам'. А совсем близко — прямо под стенами Кремля — располагалось главное в городе кладбище. 'Гробы' и 'пепелище' в сердцевине Москвы придавали пушкинской строке призвук дурного пророчества. А Костины шутки, как ни пыталась Вера от них отмахнуться, преследовали её с настойчивостью ожившего памятника. Местечко здесь, видишь ли, не для жизни…

Вера бросила досадливо-прощальный взгляд в сторону Кремля, собираясь спуститься в метро. И вдруг застыла, сраженная воспоминанием. Ей разом припомнился ни один какой-то день, а разгорающийся детский восторг, прыгающее до пят сердце и томительное предвкушение. С такими чувствами она ждала в детстве, обмирая, похода с мамой на Красную площадь. Тряслась от страха, что за какую-нибудь провинность её могут лишить обещанного чуда. Не поведут к пылающей звезде и не покажут издалека понурую очередь, змейкой изогнувшуюся от Александровского сада к мавзолею. Для Веры это было чуть ли не самой яркой мечтой детства — постоять в той очереди. Нудные очереди в магазинах и поликлинике не могли с ней даже сравниться! Очередь к мавзолею вела в самую глубину зловещей тайны, непостижимой умом. Каменные складки гранитного куба скрывали главную загадку жизни — волшебным способом открытый и строго оберегаемый от чужаков эликсир бессмертия.

Маленькой Вере казалось вполне убедительным, что Кощей Бессмертный способен не умирать никогда. Ведь его жизнь была спрятана на кончике иглы, а игла — в яйце, а яйцо — в утке, которая в зайце. И сундук со всем этим висит на высоком заветном дубе, прикованный цепями. Но каким образом дяденька, про которого ей рассказывали, остается бессмертным? Почему не выйдет из заточения и не научит этому других? Почему он позволяет смотреть на себя как в зоопарке нескончаемым толпам праздных туристов и истощенных паломников? И зачем ему 'выходной день'?

На эти и другие вопросы она бы наверняка нашла ответ, если бы смогла попасть в недра манящей красно-гранитной пещеры. Но ей никогда не разрешали постоять в той очереди. Обычно монумент был закрыт для посещений, когда они с мамой выбирались погулять к Кремлю. Или очередь туда снова оказывалась бесконечной и двигалась 'в час по чайной ложке'. Так говорила мама, отказывая девочке Вере в её заветном желании. А той в ответ думалось, что 'в час по чайной ложке' принимают лекарства. Наверное, бессмертный дяденька подкрепляется очередью как микстурой. Может, без неё и не продержался бы столько лет! Получалось всё очень похоже на Кащея из сказки — бессмертие и тут пряталось на кончике иглы, прикинувшейся терпеливой очередью.

Словом, ничто так не завораживало и не изумляло Веру в детстве, как погребальный монумент, возведенный в сердцевине её родного города. Он был самой важной его точкой, чем-то вроде 'яблочка' мишени. Больше нигде не встречалось такого дива, как открытый для поклонения на главной площади, торжественно и тщательно охраняемый могильник. Попасть туда было ничуть не проще, чем перенестись за тридевять земель и семь морей на ковре-самолете. Просочиться в игольное ушко дозволялось только избранным или самым самоотверженным и терпеливым.

Поэтому походы к Кремлю казались Вере прямым путешествием в сказку. Особенно после того, как умерла бабушка. До этого прижизненное бессмертие Веру мало волновало. Она даже толком не понимала, как можно умереть и что для этого надо сделать. Но, потеряв бабушку, которая была для нее самым близким человеком, всерьёз озаботилась свойствами микстуры, принимаемой 'в час по чайной ложке'. Ведь если дяденьке внутри гранитного куба это помогло, значит, и бабушка сумела бы не уходить под землю?

Однако сейчас, когда взрослая Вера обернулась к стенам Кремля, ее настигло то неотвратимое, чего она счастливо избежала ребенком. Смерть, от которой нет спасения, всё-таки пришла к ней. Она явилась в облике насмешливого холодка в глубине души, едва заметного призвука презрения к самой себе — в детстве… Это ж надо — придумать такое, глядя на безжизненные камни?

Ребёнком ускользнув от всесилия смерти, спрятавшись от ледяного дыхания в волшебные сказки и доверие к чуду, она почуяла его теперь. В Вериной душе в одночасье умерло почтение. Риелторская работа убила в ней остатки уважения к сакральной части города. Главная площадь страны смотрелась пустошью в обрамлении театральных декораций. Знаменитые зубчатые стены казались нарисованными. Они больше не дышали ни загадкой, ни вечностью. А их временные хранители были призрачнее дяденьки, забытого в мавзолее. Теперь он валялся там, как чемодан в привокзальной камере хранения. Тайник заперт, а ключ от него потерян.

Холод, заползший внутрь, распространялся всё дальше. Многие Верины клиенты испытывали неподдельный трепет, говоря о близости Кремля. А тот, кому обломилась неподалеку квартира, считался редкостным счастливчиком. Но она видела перед собой лишь тусклые булыжники да обманный пряничный домик. И никакого трепета.

Спустившись на Лубянке под землю, Вера вскоре оказалась на одной из окраин. Поискала глазами на платформе стройную фигурку в мужской куртке, в неизменных кроссовках и спортивных брюках. По мере приближения силуэт превращался в седую подтянутую женщину, остроносую, с птичьим лицом. Лидия Семеновна представляла собой классический тип 'походника', полжизни проведшего на природе. Из тех, что в лесу ориентируются много свободнее, чем на городских улицах, а на службе присутствуют лишь телесно, отдавая все мысли зелёному шелесту. Тоску по лесу в своем пенсионном возрасте она утоляла многочасовыми прогулками с собакой. Недавно собака погибла под колесами. И Лидия Семеновна погрузилась в беспросветную депрессию, усиленную необходимостью переезда.

Её дочка родила второго ребенка. И теперь вместе с мужем настаивала на ухудшении района, чтобы выиграть при обмене лишнюю комнату. Мать подчинилась, хотя по своей воле ни за что не согласилась бы уехать из места, добрую половину которого занимал лесопарк. Этот парк был её легкими и её убежищем. Она в нем часто и подолгу пропадала — теперь уже без собаки. Районы же, в которые получалось поменяться с расширением площади, были лысыми и неустроенными.

Вся предшествующая жизнь приучила бывалую походницу приносить себя жертву. Она, казалось, в чем угодно умела себя ограничить. Могла мало есть, почти не спать, довольствоваться минимумом личных вещей. Таскать тяжести. Подолгу оставаться в движении. И не испытывать по этому поводу ни малейшего недовольства. Но именно сейчас в её отлаженном механизме самоограничения что-то сломалось. За всё время общения с Лидией Семеновной Вера так и не узнала, какая у неё улыбка.

Терпеливая женщина пугала каменной послушностью, безоговорочным принятием обстоятельств, против которых восставало все её существо. Дочь была занята с крохотным ребенком, и все хлопоты по выбору квартиры легли на Лидию Семеновну. Она, словно автомат, исполняла всё необходимое — аккуратно приезжала смотреть варианты, изучала их и сравнивала. Её видимая жизнь не утратила признаков исправно работающей машины. Но она на всё реагировала одинаково безучастно. Вытряхнуть её из апатии никак не удавалось. А примириться с отсутствием эмоций у клиента Вере не позволял профессиональный азарт.

Она искренне стремилась стать знатоком человеческих душ. И теперь пыталась подобрать ключик к душевному состоянию Лидии Семеновны, хоть как-то её вдохновить. В тех местах, куда они выбирались, Вера пробовала отыскать намеки на природу. Но хилые и малочисленные деревца не могли соперничать с атмосферой настоящего леса, с которым расставалась походница.

Сейчас они снова плелись по обширному невыразительному пустырю. По периметру разбросано несколько современных домов, построенных на скорую руку. Между ними — изрядные промежутки неосвоенных территорий. Здесь пока нет даже детских садиков и магазинов. За покупками ездят на соседнюю станцию метро, где всё это уже построено. Район сам по себе нагонял депрессию. Привычное равнодушие к происходящему в Лидии Семеновне сменилось глубокой подавленностью. Вера чувствовала, что отсюда надо скорее выбираться. Выйдя из пахнущей клеем и известкой новенькой квартиры на лестничную площадку, спохватилась:

— Ой, я забыла Вас предупредить. Мы сейчас ещё в одно место поедем. Отсюда неподалеку. Райончик старый, обжитой. Там хотя бы улицы есть. Я им с утра звонила, вроде согласны показать.

Преодолев на метро еще пару станций и выйдя на улицу, они оказались в толпе людей, снующих во все стороны. Изобилие торговых палаток, громкая музыка, приезжающие и отъезжающие автобусы разом их оглушили.

— Да, здесь всё-таки поживее, — неуверенно произнесла Вера. — Вот только района я этого не знаю. Никогда не была тут. Ну, ничего. Сейчас спросим у местных жителей про улицу. Скажите, вы не знаете, где здесь…

Несмотря на её крики, никто не останавливался. Вера попыталась затормозить кого-нибудь персональным обращением:

— Мужчина в шапке! Девушка в голубом шарфе!

Бесполезно. Карту города она забыла дома, да там и не все новые улицы обозначены. Без помощи никак не обойтись.

— Скажите, где здесь улица Вновь обретенной…

Проходящий мимо парень деловито отодвинул её в сторону, чтоб не мешалась. Вера устремилась к потоку людей, выходящих из метро, — очевидно прибывших с новым поездом:

— Простите, вы не знаете, где здесь улица Вновь обретенной…

Её обходили с двух сторон, по бокам, как камень, мешающий течению мощной реки. Но кое-кто из прохожих всё же бросал короткие ответы: 'Без понятия', 'Ой, не знаю', 'Даже не представляю'. Лидия Семеновна обреченно стояла в сторонке. Наконец, Веру посетила блестящая идея. Осознав, что мимо метро ходит наземный транспорт, она ринулась искать остановку. Граждане там вынужденно простаивали, дожидаясь автобусов. И это давало хороший шанс расспросить их, где находится нужная улица.

Через четверть часа они уже шагали по улице Вновь Обретенной Свободы, высматривая номер дома и корпус. Вера бурлила негодованием по адресу местных жителей, выплескивая его на ни в чем не повинную улицу:

— И что за название такое? Кто только додумался?!

— Из переименованных, небось, — подала голос Лидия Семеновна. — Раньше-то она как называлась?

— Раньше её вообще не было. Никто тут не жил. Одни фабрики, да складские помещения стояли. Дома здесь начали строить только последние годы. Вон какие отгрохали — высоченные, с холлом, с большими кухнями. А окна всё равно — на помойку или на трубы. В лучшем случае — на железную дорогу. И названия улиц тут в духе времени: проспект Реформ, проезд Нововведений, улица Вновь обретенной свободы. Она, правда, лучше выглядит, чем улица Вольная. Знаете Вольную улицу в Копытниках, возле рынка? На ней дома стоят только по одной стороне, а другая — затянута колючей проволокой, поверх высоченного забора. Там когда-то режимное предприятие было, вот его и огородили. Но смотрится очень назидательно! Не знаю, что случилось раньше — колючей проволокой обтянули, а потом назвали 'Вольная'… Или сначала назвали 'Вольная', а потом уже — проволокой.

Вера почувствовала, что в кои-то веки ей удалось растормошить Лидию Семеновну. Хотя местность совсем не располагала, чтобы здесь поселиться, но в настроении клиентки наметилось оживление. Что-то в обсуждаемой теме оказалось ей созвучно. А, может, их с Верой объединила общая беда. В районе, где жила походница, все тоже путались в названиях переименованных улиц. И встречные люди так же оказывались 'без понятия'.

Вера исподволь завела разговор о новой собаке. Ей хотелось пробудить в Лидии Семеновне ощущение собственной ценности. Напомнить о живом существе, готовом пойти за ней на край света, — как ей сейчас приходится идти за дочерью. Та с тяжким вздохом призналась, что подумывает о другой собаке. Но предпочла бы не покупать, а подобрать на улице. Вера, боясь вызвать болезненные воспоминания о погибшем друге, аккуратно переместилась к нейтральным темам.

Похоже, мысль о новой собаке и впрямь простукивала в голове у Лидии Сергеевны. Вера никогда еще не видела её такой общительной. Приближаясь к искомому дому, они уперлись в вывеску кафе. Лидия Сергеевна вдруг сбавила шаг и поделилась воспоминанием:

— У нас раньше рядом с домом тоже было что-то вроде забегаловки. Называлось — 'Сосисочная'. Потом две первых буквы от вывески отвалились, и получилась 'сисочная'. Так довольно долго и провисело. Весь район посмеивался. Через год это кафе уже называлось '…чная'. А теперь осталась одна только буква 'я'.

Зашли в квартиру. С порога было видно, что она — 'холостяцкая'. В нос шибанул едкий запах табачного дыма. Квартира была прокурена до бетонных плит. Обои, оконные рамы, двери, — воняло всё. Пока Лидия Семеновна вяло ходила по комнатам, Вера пыталась понять, из чего складывается это холодновато-грязное ощущение 'холостяцкой квартиры', - квартиры, в которой отсутствует… Но что именно? Женская рука? Здесь сравнительно чисто, пыль протерта. Нельзя сказать, чтобы был беспорядок. Ничего лишнего не валяется, почти всё прибрано. Подумав, определила для себя, что много больше, чем руки, не хватает женского взгляда… Взгляда, который бы увидел это пространство как целостность. Понял бы — что с чем тут должно быть взаимосвязано! А то вроде бы необходимые вещи присутствуют, но всё друг от друга как-то отдельно.

После просмотра Лидия Семеновна впала в свое обычное безразлично-подавленное состояние:

— Вроде ничего. Количество комнат и планировка могут подойти. Надо дочке с зятем показать — вдруг им понравится. А мне все равно, куда меня повезут. Чувствую себя как чемодан. Будь что будет. Какая разница, где умирать?

Вера вздрогнула, вспомнив кремлевский могильник и мрачные Костины остроты. Чёрный ворон в тот миг не взмахнул крылами, не вскружил унылой тенью над головой. Но всклокоченная ворона хитрым глазом на них косила, унося подальше в клюве где-то подобранную куриную косточку.

На обратном пути Вере на мобильник позвонил Кит и запричитал просительно:

— Слушай, заедь по дороге к тем старикам! Ну, в смысле — заезжай… То есть не могла бы ты к ним заехать? Мне их дочка опять звонила… Я ей… это…э-э-э-э… сказал, что наша встреча была отложена из-за болезни. А то начну объяснять, что у меня тогда машина не завелась — обидится, не поймет.

Пришлось заехать ещё и к старикам — супружеской паре, тоже решившей меняться из-за детей. Они жили недалеко от телецентра. Район тот хоть и ценится, но квартирка сама по себе оказалась никудышная. Впечатление с ходу портила стойкая вонь в подъезде, которую ничем не вытравишь. Похоже, в подвале дома десятилетиями разлагались дохлые кошки. Окна квартиры выходили на козырек подъезда с непрестанно хлопающей дверью. Малогабаритная конурка у хозяев оказалась совсем без прихожей. Вешалку для пальто и уличную обувь приходится держать прямо в комнате. Сидячая ванна в одном шаге от унитаза. Кухонька — узким и тесным пеналом.

Тем трогательнее было видеть, насколько старики к своей обители прикипели. Как терзались при одной мысли о расставании с родным жилищем.

— Ох, у нас тут и ящичек для продуктов за окном сделан. Муж своими руками сколотил. Так всё удобно! На кухне сам сделал полочки. И вот эту тумбочку сам смастерил.

Древняя металлическая кровать с шишечками была застелена чистейшим, хоть и протертым от времени одеяльцем. На вздыбленную подушку любовно наброшена ажурная салфетка. Другие такие же салфетки, искусно вязаные крючком, украшали узкий стол, тумбочку. Прикрывали старомодный серенький телевизор и подоконник. Хозяйка поскромничала. Нахваливая мужа, умолчала о том, какая сама она — мастерица.

У Веры комок подкатил к горлу при мысли, что значило для них обустройство квартирки. Как они гордились и как в свое время были счастливы тем, что вот такой-то шкафчик или полочка сделаны своими руками. С горечью представила, что это и был их вклад в жизнь. Та толика личного творчества, которая была им отпущена. Чуть ли не единственная возможность обновить мир, оставить след после себя.

— Так больно нам уезжать отсюда! — сокрушалась хозяйка, придвигая к Вере граненый стакан в резном подстаканнике и алюминиевую миску с пряниками. — А поделать ничего нельзя. Детям к нам далеко ездить, если заболеем. Сейчас-то мы пока еще держимся… Но когда свалимся, плясать вокруг нас будет некому. У детей — свои семьи, все работают.

Пока Вера беседовала со стариками, в ней росло и крепло ощущение, что исподволь они просят её придумать — как бы им остаться на месте и никуда не переезжать. Головой они, конечно, так не считали. Готовились обречь себя на переселение. Но почему-то прониклись к ней доверием и надеждой. А она всегда реагировала на скрытые, потаенные запросы тех, кто обращался к ним с Китом за помощью. И за годы привыкла, что видимые намерения человека могут совсем не соответствовать его сокровенным желаниям.

Кивая и улыбаясь старикам, Вера их почти не слушала, поскольку всё для себя определила. Оставалось лишь пообщаться с хозяйскими детьми, разъяснив невозможность обмена. Придумать что-то неотразимое, чтобы не таскали потом сюда ещё десяток риелторов и не мучили родителей. Впрочем, в глубине души она прекрасно понимала, что новые риелторы здесь обязательно появятся.

Изображение старика-ветерана красовалось фотографией на стене — молодого, готового к исполнению приказов, с медалями и в военной форме. Поймав Верин взгляд на фотографию, хозяин принялся пространно комментировать — где, что и в каком году. Его кожа — забронзовевшая, в глубоких складках, рельефная, — напоминала пересохшую землю или съежившуюся кору дерева. Супруга была чуть порозовее, поулыбчивее. Но вместе они вызвали у Веры почти физическое ощущение прикосновения к земле. Только к земле уже не плодоносящей, не цветущей, а усохшей до истощения, беззвучно молившей об отдыхе и покое.

Да еще жутковатое название их района — Останкино. Истлевающие под землей останки когда-то живых людей словно заявляли о себе этим названием. Петькин некромант с воплями: 'I live again' внезапно воскрес в Вериной памяти. Выскочил как чертик из шкатулки, — будто в насмешку. Не познавший телесного воплощения, обитающий в безопасном виртуале, некромант не внушал ни ужаса, ни сочувствия. Он и близко не ведал о страданиях живых и теплых людей, сроднившихся с каморкой теснее гроба. А им, этим старикам, никогда не приходило в голову протестовать и рушить своё жалкое обиталище, рваться к чему-то большему. Наоборот, они сумели одушевить любовью шероховатые покосившиеся стены. Отдали свою плоть, свои глаза, свои руки для обустройства приютившей их нелепой конуры. И, не ропща, светились тихой радостью от причастности к чуду преображения. Хорошо, что Костя всего этого не видит. Он бы тут же припомнил Вере, что 'местечко здесь — не для жизни'.

Хлопоча вокруг гостьи, муж и жена продолжали свои рассказы. Все близкие им по возрасту друзья и родственники — давно на кладбище. Сами они ездят туда аккуратно и заботливо. Прибрать, покрасить. Вымести листья или снег, оградку поправить. Поздравить всех лежащих там с праздниками. На исходе разговора старик с трепетом — как в самом задушевном, самом интимном, — признался:

— А наше кладбище тут близёхонько! Нас там все ждут — не дождутся. Каждый день к могилкам ходим с родными разговаривать. Ну, разве можно из таких мест уехать?

Этого Вера уже не вынесла. Проглотив слёзы, она повернулась и пошла к дверям. После долго бездумно бродила по улицам. В голове — в такт шагам — продолжало неслышно выстукивать:

'Любовь к родному пепелищу,

любовь к отеческим гробам…'.

ЧЕТВЕРГ

В четверг наступила весна. На обоях с утра отпечаталась ярко-желтая полоса с тёмным перекрестьем оконных рам.

— Петька, — заголосила Вера. — Иди скорей сюда! Солнце! Ты что — не видишь?

Петька не пошел в школу из-за насморка и теперь увлеченно атаковал монстра, отбиваясь от его крылатых соратников. 'Бух! Бух! Бжз-з-з…Бддннцззз!' — доносилось со стороны компьютера.

— А? Чего? — отсутствующим голосом протянул он.

— Я говорю — солнце.

На улице Вера сладко втянула сырой, потеплевший воздух. От вчерашних снежных бурь осталось полупрозрачное месиво. Приподнялась и расправилась прибитая к земле зелёная трава. В лужах плавало размытое, как потекшее мороженое, солнце. Сероватый дрожащий воздух вновь поголубел.

Распогодилось не только в природе, но и на душе. Наконец-то, забрезжил просвет в Вериных делах и состоянии. Торопливо огибая лужи, она спешила на сделку. Ненасытная хозяйка квартиры до последнего момента искала другого покупателя. Всё надеялась выручить побольше денег. Вера до полуночи тряслась от страха, ожидая неминуемого обвала. Вздрагивала от каждой телефонной трели. Думала — Никита звонит со страшным известием. Однако вопреки опасениям ничто не сорвалось. Всю дорогу Вера в волнении обдумывала список назревших покупок. Первым делом — новая куртка для Петьки. У старой рукава до того стали коротки, что стыдно в ней в школу ребенка отпускать.

К назначенному времени все стеклись к Бизнес-центру, горделиво мерцающему стеклом и бетоном. В общем здании находился депозитарий банка и нотариусы. Тут же и документы принимали на регистрацию. В огромном холле журчали декоративные фонтаны, стояли удобные столики для заполнения бланков договоров и высились необъятные диваны. В их кожаные недра посетители проваливались по уши. Как во всех современных офисах, здесь всё сверкало, переливалось и подмигивало. Так что Вера была в полном удовольствии от происходящего. Детская любовь к блесткам никогда её не покидала. А уж если ещё и фонтаны…

Участники сделки пристроились возле столика. Покупатель прижимал к пузу объемистый портфель. Страстность его объятий намекала, что именно там таилась шестизначная сумма, приготовленная для оплаты апартаментов. Вожделенный дом украшал собой гудящий, дребезжащий, грохочущий с утра до вечера проспект. Один из тех, что сплошь застроены претенциозными шедеврами сталинской архитектуры и стрелой вонзаются чуть не в самое брюхо Красной площади. Было большой удачей ухватить там квартиру. Её лишь чудом не увели из-под носа. А легко могли бы — стараниями пронырливой хозяйки.

Пока дожидались очереди в депозитарий, Кит сновал челноком между покупателем, продавцом и сотрудниками Бизнес-центра. Вера, как водится, опекала клиентов. Хозяйка квартиры обрела душевное равновесие, поняв, что хитрить теперь поздно и бесполезно. Сидела расслабленная, успокоенная, с довольным видом внимая плеску фонтанов. Помимо неё, в сделке участвовало ещё целое семейство. У покупателя не сходил с лица испуг. С одного боку его подпирала мама, с другого — жена.

Супруга показалась Вере самым незначащим и презираемым в их кругу человеком. Худенькая, некрасивая, высохшая женщина, с непримиримостью во взгляде и горькими складками возле губ. Она даже не пыталась привлечь внимание или подать голос. Муж её едва замечал. Зато мама — бесформенная, крупная, внушительная, с эффектным начесом на голове, не закрывала рта. И не переставала таращиться на окружающих круглыми от удивления глазами.

По каждому поводу из мамы выпрыгивало незыблемое и, как правило, отрицательное мнение. Ей не понравилось ни расположение столиков в Бизнес-центре, ни обивка диванов. Вывело из себя время, на которое был назначен проход в депозитарий и погода за окном. Глубокое отвращение вызвала физиономия хозяйки квартиры, тембр её голоса и фасон кофточки, не говоря уже о стойкой неприязни к Вере с Никитой. Всё это отпечатывалось на мамином лице брезгливым изумлением: 'Как такое может быть?!'.

Приобретение жилплощади знаменовало в семье серьёзные перемены. Супруги, уже пятнадцать лет жившие под пятой у мамы, должны были отделиться и зажить своим домом. И даже, может быть, попробовать завести ребёнка (как почему-то вообразила Вера). Выборы квартиры проходили долго и основательно: с повторными просмотрами, внезапными приездами мамы, её слезами и истериками. С трудом найденный вариант удовлетворил даму тем, что квартира располагалась в доме, напротив её собственного — окна в окна. Оттуда вызванный 'по требованию' сын мог добежать до матери за считанные секунды.

Супруга покупателя, похоже, не слишком верила в успех предприятия. В её взгляде сложно переплелись обреченность и страх. Вера искала способа подбодрить вжавшуюся в угол дивана женщину. Но та была наглухо закрыта от контактов с посторонними, полностью замкнувшись в своём мирке. Оставалось лишь почтительно молчать, косясь на страдалицу.

Вера всякий раз успевала привязаться к клиентам. Вникала в их ситуацию, вживалась в чувства. Из-за этого они часто ссорились с Китом. Он настаивал, что работа требует дистанции к клиентам, и прекрасно умел защищаться от эмоций, на которые его провоцировали. Вере же такой 'деловой', отстраненный подход казался чудовищным, когда речь шла о запутанных отношениях и разъедающих душу конфликтах.

— Их десятки. У каждого свои трудности. Иначе и не переезжали бы. Причем тут ты? — внушал Вере Кит. — Если всех жалеть, работа пострадает. Нам нужна холодная голова и спокойствие.

— Ну, а если я вижу, как человек портит другим жизнь? — чуть не всхлипывала Вера.

— Это ты на экране телевизора будешь видеть и сочувствовать, — урезонивал Кит. — А с клиентами на первом плане должна быть сделка, а не их душевные проблемы.

Его призывы слабо помогали. Вера продолжала вязнуть в посторонних эмоциях. Вот и сейчас болезненное сочувствие к напряженной, встревоженной жене покупателя мешало спокойно ждать развития событий. Скорей бы уж закончилась сделка, и все спокойно выдохнули.

Кит навис из-за спинки дивана, обращаясь к обладателю пухлого портфеля.

— Надеюсь, Вы помните, что расходы по оформлению несет покупатель? Включая оплату банковской ячейки… Через минуту мы пройдем в депозитарий…

— Как это расходы — покупатель?! — круглые глаза мамаши мгновенно наполнились слезами и растерянно уставились на сына.

— Таков порядок, — мягко уточнил Кит. — У нас и в договоре это записано.

— Но это же… Это же невозможно! Мы и так втридорога покупаем!

У мамы задергался подбородок. Щеки поплыли вниз, нижняя губа угрожающе отвисла.

— Мамулечек! — огорченно заерзал сын. — Мамуленочек! Не волнуйся. Ничего страшного. Я просто не думал, что это важно и не предупредил тебя.

— Мы отдаем всё, что у нас есть! Снимаем с себя последнее. Все — до последней нитки! — взвизгнула мама. — А теперь еще оплачивать эту банковскую ячейку?

Хозяйка квартиры приподняла бровь и с интересом прислушалась к происходящему.

— Аренда ячейки — совсем небольшая сумма по сравнению с общей стоимостью квартиры, — спокойно возразил Кит. — При сделках с недвижимостью расходы всегда на покупателе.

— Если только в процессе торга их не перекладывают на продавца, — попыталась встрять Вера. Но её никто не замечал и не слышал.

— Небольшая сумма? — мама выпучила на Кита глаза, потемневшие от гнева. — Уж не собираетесь ли считать наши деньги? Может, Вы нам самим позволите решать, какая сумма для нас — большая, а какая…

— Роднулечек, — униженно запричитал покупатель, поглаживая маме руке. — Мамусенька! Ничего страшного. Я эти деньги уже приготовил…

Поджав губы, мама уперлась невидящим взглядом в одну точку. Тяжело и звучно запыхтела, изображая удушье. Толстые пальчики, унизанные кольцами, судорожно нащупывали пуговку на блузке. Вроде как нехорошо стало с сердцем. У Веры у самой похолодело в груди и словно что-то встало поперек пищевода. Не могла ни двинуться, ни разогнуться.

— Я не понимаю, — подала голос хозяйка жилища. — Вас что-то не устраивает?

— Нет-нет, все хорошо! — почти хором и с одинаковой дрожью в голосе пропели Никита и держатель портфеля.

Жена покупателя понуро изучала носки сапог. Вера, атакованная дурными предчувствиями, подняла глаза к потолку. Вверху мерцало множество круглых, с серебристыми ободками, лампочек. Они сливались с белым потолком, растекаясь в слепящее пятно. А, может, это слезы в глазах мешали ей видеть. Вера стиснула зубы, чтобы не расплакаться в официальном месте — пошло и беспомощно.

— Понимаете, это — общая практика, — начал, было, Кит.

Но мама покупателя не позволила ему распространиться с речью. Она вышла из оцепения и впала в агрессивно-наступательное состояние.

— Мы такие деньги платим за квартиру! А нас еще хотят обчистить как липку с этой банковской ячейкой! Мы что — должны по миру пойти после этой покупки? С какой стати за ячейку платит покупатель? А отчего не продавец? Почему бы хозяйке не оплатить? Она и так все наши деньги получит!

— Я за оформление платить не собираюсь, — поджала губы собственница. — С меня достаточно, что я вам квартиру чуть не задаром отдаю! Учитывая то, сколько я за неё могла выручить, если бы не срочность.

— Давайте попробуем успокоиться, — внедрился в происходящее Кит. — И, не спеша, все обсудим…

Мама вперилась в хозяйку ненавидящими глазами. В горле у нее клокотали рыдания. И теперь уже было несомненно: у этой ненавистной ей женщины, самонадеянной нахалки, посмевшей её учить, она квартиру не купит.

Несколько раз покупатель, придерживая маму под локоток и по-прежнему обнимая многострадальный портфель, отводил её в сторону. Что-то шелестел ей на ухо, упрашивал, взывал. В ответ неслось лишь хлюпанье и обиженное шипение. Дрожащие губы, скорбно-страдательное выражение лица, гневные и осуждающие взгляды в сторону остальных участников сделки. Закатываемые к потолку глаза, затем опять — уговоры и шипение, — всё это оставалось неизменным в течение ещё полутора часов.

Позабытая супруга съёжилась в нише дивана, издалека наблюдая за ходом семейного совета. В глазах её блестели злорадные огоньки. Вера даже не пыталась к ней обращаться с утешениями. Ей бы самой кто оказал поддержку… Перспектива не получить зарплату в ближайшее время была равносильна катастрофе. Радужное, светящееся, полное надежд утро, теперь выглядело насмешкой.

Кит обратил все свои дипломатические умения на то, чтобы успокоить и удержать на месте владелицу квартиры. Несколько раз подходили сотрудники Бизнес-центра. Сдержанно жестикулируя, Кит что-то им вполголоса объяснял. Видно, упрашивал подождать или передвинуть время. Вера не могла найти себе места и пристроиться к какому-нибудь делу. Ей оставалось лишь бессильно наблюдать картину всеобщего распада и массового крушения надежд.

— Мамусечек! Родная моя! — выплеснулось напоследок из покупателя.

Хозяйка квартиры вдруг решительно встала. В ответ на обратившиеся к ней испуганные взгляды, со смешанной интонацией веселья и гнева, произнесла:

— Пожалуй, с меня хватит! Да я на свою квартиру покупателей найду через две недели. Я на ваши условия пошла из-за срочности. А теперь я ещё и продам дороже! Может, все и к лучшему. Мучило меня все-таки, что можно дороже продать.

Развязка наступила быстро. Взаимное прощание было коротким и неприязненным. Проводив владелицу квартиры к выходу, Кит с каменным лицом направился к машине, жестом пригласив Веру следовать за собой. С семейством покупателя демонстративно не попрощался.

Вера не могла себя заставить сдвинуться с места. Почему-то ей казалось, что как только она пошевелиться, всё случившееся узаконится и станет необратимым. А если стоять столбом, то вроде бы это не окончательно. И что-то ещё можно поправить. Но делать было нечего. Через несколько минут она осталась совсем одна. Все ушли. Отрицать поражение было бессмысленно. Да и пережить беду всё-таки легче вместе с кем-то. Вера ринулась за Китом. Он мрачно дымил в машине, поджидая её.

— Я чувствовал, что дело кончится обломом! — признался Кит, разламывая в крошки едва начатую сигарету. — У меня в такие минуты интуиция включается. Словно внутри кто-то говорит: 'Не получится ничего с этой квартирой — и не жди'. С этим чувством сюда и ехал сегодня.

— Что ж ты мне не рассказал? — возмутилась Вера. — Я бы хоть зря не надеялась.

— А что толку? Я сам боюсь верить этим предчувствиям. К тому же я думал, что сделка развалится исключительно по вине хозяйки. Она же до последней минуты других покупателей искала. Вот где, казалось бы, самое ненадежное звено! Я только с её стороны и ждал подставы. Так нет же, та пришла как миленькая и была готова на сделку. А эта… Чувыррррла! — почти прорычал Кит.

Вера сидела и, чуть не плача, думала об оголенных запястьях своего сыночках, по-детски торчащих из куцой курточки. Когда теперь она купит ему новую? Накрылась зарплата! А мужа просить нереально. Он совсем недавно давал деньги на Петину экскурсию с классом в Питер. Его теперешняя жена и без того испепеляет их изо дня в день заочной неприязнью. Всё никак не может простить, что Верин муж не сразу к ней ушел, а колебался чуть ли не полтора года. Её раздражение Вера остро чувствовала на расстоянии. Даже не решалась позвонить бывшему мужу лишний раз — подсылала Петьку. Да и общие знакомые много чего рассказывали.

— Трах-тибидох, — ругнулся Кит, не стесняясь Вериным присутствием. — Как же мы могли так вляпаться? Ясен был пень, что мамаша сыночка от себя не отпустит. Просто не даст ему купить квартиру и всё. Удивляюсь, почему она до сделки дотянула, а не обвалила всю эту конструкцию заранее?

— Наверное, ждала, что сын сам откажется с ней разъезжаться, — мрачно прокомментировала Вера. — Всё надеялась, что в нем совесть проснется! Ну, а раз он размямлился, пришлось брать инициативу на себя. А, может, она хотела посмотреть, какие у всех будут лица…

Кит выехал из сретенских переулков на Садовое Кольцо. Дорога сразу распахнулась, разъехалась в стороны, как меха аккордеона. С обеих сторон — несколько параллельных полос движения. Сплошными рядами медленно, натужно, упрямо ползут машины. Оказавшись с ними в общем потоке, Вера с Никитой тоже передвигались еле-еле, почти не обращая внимания на маршрут. Ехать тут можно только в одном направлении. Впереди — Кольцо, позади — Кольцо…

За свою жизнь Вере ни разу не удалось проехать Садовое Кольцо целиком — от начала до конца. Она видела его нарисованным на карте города. И знала, что если ехать по нему всегда прямо, то вернешься к той же точке, с которой началось путешествие. Но из-за того, что Вера никогда не проезжала его полностью, завершенность Кольца была для нее чем-то вроде мифа.

Магазинчики вдоль тротуаров и крохотные фигурки прохожих из глубины машины различимы с большим трудом. Садовое Кольцо всегда действовало на Веру гипнотически — как колыбель. Покачивается туда-сюда, поскрипывает. Остального мира не видно. Приходится расслабляться и безвольно принимать его кружение, забыв про самостоятельность.

— Эх, а так хорошо неделя начиналась! — донеслись до Вериного слуха сетования Никиты. — И за Амалию чуть было аванс не внесли… И эта сделка была на подходе. А теперь опять все посыпалось.

У Веры шевельнулось внутри неприятное чувство против Никиты. Как он не злился и не переживал, а не понять ему было, что значит тащить на себе ответственность и растить ребенка в одиночку. Живёт один, сам себе хозяин. К тому же зарплата делилась неравномерно. Две трети — Никите как главному и ответственному лицу, а треть — Вере как помощнице. В глубине души рядом с ним она чувствовала себя ущемленной. Стаптывать обувь и бить ноги по московским дорогам, мёрзнуть и мокнуть у подъездов, подолгу ждать клиентов, которые частенько не приезжали, приходилось именно ей. Умом она понимала, что Никита обеспечивает юридическую сторону сделки. Случись что, отвечать придется ему. Но здоровье-то таяло у неё. И Петька рос беспризорником у неё, а не у кого-то. Так что Кит, по её мнению, не имел права жаловаться на обвал сделки. Ему в любом случае есть, на что жить. Не пропадет.

Соседние машины неожиданно приободрились и довольно бойко задвигались вдоль Кольца. Кит переключил скорость, и они с Верой беспрепятственно миновали очередной светофор. А затем, почти не останавливаясь, медленно доехали до следующего. Машинное столпотворение рассосалось. Кольцо с трудом, но задвигалось.

— Может, впереди авария какая была? — предположил Кит. — Но пока вроде не видно.

— Слушай, — встрепенулась вдруг Вера, угрызаясь мелькнувшей неприязнью к Никите. — А давай я тебе одно место интересное покажу? Уверена — ты там никогда не был! Если, конечно, ты сейчас при деньгах. Потому что я… у меня… Ну, ты сам понимаешь… Надо как-то отвлечься от утреннего кошмара. Тем более, у нас пропасть времени до следующей поездки.

— Да уж, — недовольно пробурчал Кит. — Времени у нас сегодня просто навалом.

Следуя Вериным указаниям, он свернул с Садового Кольца сначала в одну улицу, потом по ней — в следующую. Повторив изгибы ещё нескольких переулочков, машина затормозила у изящного желтенького домика в один этаж. Строгий серый заборчик и черепичная крыша завершали картину.

— Это — что? — полюбопытствовал Кит, не находя никакой вывески.

— Сейчас увидишь. Только там нужно вести себя очень тихо и отключить мобильные телефоны.

— Молельня что ль какая? — озадачился Никита.

— Почти. Китайская чайная.

Миновав узкий коридорчик, Вера с Китом поднялись по невысокой лестничке. Навстречу им согнулась в поклоне тонколицая девушка со светлыми — до прозрачности — длинными волосами, в чём-то шелковом и струящемся. Она, видно, прошла специальное обучение. Двигалась бесшумно, гибко и вдумчиво. Слова произносились ею внимательно и сосредоточенно. На лице читалась готовность ответить на любой вопрос.

Славянская внешность утончённой служительницы чая вызвала в Вериной памяти эпитет 'луноликая' и изрезанную в кружево брошку из слоновой кости. Вера всё детство на неё заглядывалась, когда мама зашпиливала такой брошкой платок или шаль… Кончики пальцев по сей день помнили острые края и ребристую тёплую поверхность. Кость была живая — это чувствовалось, не похожая на пластмассовые игрушки. А то, что она 'слоновая', звучало и вовсе сказочно. Как будто между маленькой Верой и таинственной страной Африкой протянулась невидимая нить.

Уже в школе, узнав, что слоны водятся и в Индии, Вера отказалась признать своего персонального слона, пожертвовавшего бивень для маминой брошки, индийским. Во-первых, её родной слон вырос из маленького слонёнка, описанного Р.Киплингом. А он появился в Вериной жизни даже раньше, чем брошка. По воскресеньям мама прикалывала на стенку мятую простыню, ставила перед ней аппарат с фонариком и по серой поверхности ползали цветные картинки. Назывались они 'диафильмы'. Внизу на широкой черной полосе были выведены белые буквы. По ним мама узнавала, что нарисовано на картинке. А Вера это видела безо всяких букв — просто глядя на рисунок.

Однажды мама принесла особенный диафильм 'Про слонёнка'. К движущейся цветной ленте прилагалась пластинка. Белых букв под картинками не было, а всё, что происходит, рассказывал с пластинки взрослый мужской голос. Вера оцепенела от ужаса. Голос то завывал, то хихикал, то угрожал или жаловался… Невозможно было понять, что ему нужно и чего он хочет от Веры. Вдруг голос почти заплакал. В этот момент Вера посмотрела на картинку перед собой и увидела слонёнка, которого тянул за нос в реку омерзительный крокодил.

' — Кажется, сегодня на обед у меня будет слонёнок!', - издевательски прошипел голос, и тут же взвыл от отчаяния: ' — Ой-ой, мне больно, больно!'. Вера зажмурилась и безудержно заревела. Она ничего не могла поделать. Голос мучил сам себя, и ему невозможно было помочь. От истошного крика 'больно!' стало и вовсе непонятно, кому больно, — голосу или самой Вере. Сквозь слёзы она едва расслышала, что крокодил по-прежнему тянет за нос беспомощного слонёнка. А у того ножки скользят, и он вот-вот свалится в реку… Вера не стала ждать, пока челюсти у крокодила сомкнуться. Зажала уши руками и изо всех сил закричала: 'Не-е-е-ет!'. Когда она очнулась, в комнате горел свет. Мама трясла Веру и говорила, что больше никогда-никогда в жизни не покажет ей диафильмы.

Вера много лет не знала, что же случилось со слонёнком. Она часто вспоминала о нём, и иногда ей казалось, что своими криками она всё же сумела испугать крокодила. Когда у мамы появилась брошка из слоновой кости, Вера долго обдумывала, что это значит. Ведь если бы слонёнка утащили в реку, вряд ли бы из его бивня удалось сделать брошку… Подозрения о том, какую роль могла сыграть мама в жизни слонёнка, она отметала. Дойдя до некой неназываемой вслух мысли, Вера шарахалась обратно. В конце концов, она решила, что выросший слонёнок просто подарил один из своих бивней на брошку. Каким-то чудесным образом сумел передать его из Африки в Россию — быть может, даже в благодарность Вере за то, что она спугнула крокодила и спасла ему жизнь.

В пятом классе на уроке литературы Вера узнала, что слонёнку помог двухцветный питон. Обвился двойным кольцом вокруг задних ног бедняги и вытащил его обратно на берег. Радости она не почувствовала. Да, приятно было обнаружить, что слонёнок остался доволен своим вытянутым в трубочку носом и дальше пользовался им себе на благо, то дотягиваясь до фруктов, то обливаясь водой. А так же, что он потом отлупил отросшим хоботом всех своих гнусных родственников… Но всё это уже не имело отношения к Вериной жизни, её страхам и подвигам. Особенные отношения со слонёнком рассыпались в прах. Она старалась забыть тот пронзительный вопль 'Больно!' и свой спасительный крик — навстречу. От всей истории осталось лишь прыгающее разноцветным мячиком и щекочущее горло словечко — название реки 'Лимпопо'.

И вот теперь эта девушка, с лицом и станом, словно выточенным из слоновой кости… Служительница чайной жестом попросила вошедших снять обувь. Только после этого они заметили её узкие босые ступни. Скользнув взглядом по розоватой коже, Вера вспомнила трогательный, куцый нос слонёнка до встречи с крокодилом. Пол в чайном домике был застлан однотонными коврами, гасившими звуки. Их провожатая мягкой кошачьей поступью двинулась по коврам в сумеречные пространства. За трескучими занавесями из бамбуковых палочек открылся зал.

Резные перегородки разделяли затемненную комнату на небольшие фрагменты. На полу лежали плоские подушки для 'вкушающих'. Горизонталь пола усиливалась невысоким деревянным столиком для чая. Помещение освещалось лишь изнутри. Дневной свет туда не проникал. Окна были наглухо зашторены полотнищами с иероглифами. 'Может, китайцы полагают мысль источником света? — озадачилась Вера. — Иначе зачем на шторах — иероглифы?'.

Кит, покряхтев, устроился на одной из подушек, привалившись к стене. Вера опустилась на соседнюю подушку, неловко пытаясь спрятать под себя ноги. Девушка скользнула между ними. Села возле чайного столика на колени, тщательно расправив шелковые складки одежд. Сквозь ткань матового разрисованного абажура тихо мерцал огонёк.

Обстановка настраивала на собранность и немногословность. Неспешные разговоры гостей не расплескивались за пределы облюбованного ими кусочка зала, а собирались и настаивались там, как редкий сорт чая. Всё побуждало замедлять движение, говорить тише и прислушиваться к самому себе. Строгие иероглифы, тонкие бамбуковые стебли, сухие растения в узких вазах и решетчатые стены сплелись в нерасторжимое единство стихотворной строки.

Вера с Никитой сидели на полу, и всё вокруг находилось выше, чем они привыкли видеть. Мир, воспринятый снизу, как-то сразу расширился. Наполнился тишиной и сумраком. Тонким цветочным ароматом. Тенями, шелестом и шорохами. Вера заново поразилась огромности маленького зала. Воздух в него вливался, как в чашу.

Отсутствие иных звуков, кроме шёпота, шелеста и струения, осязание повсюду лишь мягкой поверхности убаюкивали воображение. Зашторенные окна и строгие линии отсекали всё внешнее. Между заоконным миром и посетителями чайной словно встала невидимая стена. 'Наверное, потому здесь и обувь снимать заставляют, — подумалось Вере, — чтобы избавить человека от тяжести пройденных дорог. А, может, чтобы он почувствовал себя уязвимым, отбросив прежний опыт'.

Лицо Кита, сидевшего на полу, показывало, что он чувствует себя странно. Вера и сама потерялась, когда Марина впервые привела её в эту чайную. А сейчас с удовольствием наблюдала за переменами, производимыми в Никите сменой физических координат. Он словно куда-то погружался, проваливался… Сопровождавшая их девушка объясняла каждый шаг чайной церемонии.

Внимательно и завороженно они следили за тем, как закипает вода в прозрачном пузатом чайнике. Наблюдали, как в его утробе, укрупняясь и скрещиваясь, вращаются 'жемчужные нити' — склеившиеся пузырьки воздуха. Вдыхали аромат сухих чайных завитков — прежде, чем те размокнут. Смотрели, как, обдав круглый заварочный чайничек, кипяток стекает по нему сквозь решетчатые ячейки столика. И как потом струя с янтарным отливом заполоняет миниатюрную чашку из темной глины.

Вера медленно тянула в себя густой, насыщенный запах. Коснувшись губами чая, отпила глоточек. Рядом Кит, расширив ноздри, стремился заглотнуть побольше. Скорее распробовать свою порцию аромата. Но захватить, заполучить сразу много не получалось. Все было очень маленьким, отмеренным, дозированным.

— Здесь такие крохотные порции, чтобы прочувствовать каждый глоточек, — пояснила Вера Киту. Взглядом уточнила у проводившей церемонию девушки, правильно ли она говорит. — Чтобы ощущение не тиражировалось во множестве повторений, а осталось единственным.

Девушка, удостоверившись, что к ней нет вопросов, поднялась с пола, сверкнув нежными ступнями. Рассекла воздух шелковыми полами своих одеяний. И оставила их наедине с чайными дарами. Вера, застыв под грузом впечатлений, едва притронулась губами к краю чашки. Кит деловито подлил себе из чайничка очередную порцию, торопясь распробовать. От новизны и необычности даже утренний кошмар в Бизнес-центре на время отодвинулся. Но тоскливое сожаление о бездарно обвалившейся сделке вскоре вернулось обратно. Тянуло за собой и другие болезненные воспоминания.

— А помнишь, как в Голованово у нас в последний день продажа обвалилась? — поежился Кит от досады. — Ууууу-у-у-у… До сих пор трясет! Покупательница на квартиру была верная. Месяцами бы ждала, пока хозяева подберут всё, что нужно. Вариантик — залюбуешься. Жаль, что собственница оказалась такой дрянью.

— Её тоже можно понять! — запротестовала Вера. И тут же испуганно понизила голос, разрушавший тишину чайного домика. — Обидно же! Своими руками прописала к себе мужа, а потом в нём разочаровалась. А он, собака, начал делить квартиру…

— Ты всех готова понять, — рассерженно загудел Кит. — Ему всего-то требовалось выделить комнатуську при размене. И самой ей отличная квартира доставалась — почти в том же районе. Но её, понимаешь ли, жгла мысль о несправедливости происходящего. Вот этому я и дивлюсь — когда люди действуют себе в ущерб. Как сегодня было.

— Ты только потише говори, — попыталась урезонить Кита Вера, опасаясь, что их спор привлечет внимание. — Разве не ясно, что женщина бесновалась из-за неудачного замужества? Мстила она ему, понимаешь? Мечта у неё рухнула… Как тут не озлиться?

Всё-таки клиенты — как дети. Привыкаешь к их странностям, неожиданным вывертам. Сочувствуешь им, как героям романа. И сколько Вера не злилась на них, а переживала как за родственников. Кит переменил положение на подушке. Неслучившаяся сделка саднила как свежая царапина.

— У неё была реальная возможность с ним расстаться! — огорченно настаивал Никита, перестав регулировать громкость. — Отряхнуть пыль с ног и начать всё заново. Она никогда бы его больше не увидела. Может, нашла себе другого.

Спохватившись, что производит много шума, Кит слегка прикрыл рот ладонью.

— Так нет! Она развалила весь обмен в отместку ему! — перешел он на свистящий шепот. — И получила счастливую возможность ещё сто лет с ним общаться. Таскаться по судам и целыми днями верещать, какой он гад и сволочь. Доказывать, что он женился на ней из-за квартиры.

Кит нервно засопел, отставив в сторону чашку. Видно было, как ему не хватает возможности закурить. И как раздражают огорчительные воспоминания.

— Ну, кто знает, — Вера подлила себе и Никите чая. — Может, это — такая извращенная форма любви. Ей важнее скандалить и мучаться с ним, чем жить хорошо и спокойно, но без него. А со ступней, между прочим, не пыль, а прах отряхивают.

— Я — про пыль дорог, — уперся Кит, не любивший Вериного буквоедства. — А про безумную любовь — похоже. Когда она прямо в нотариате отказалась от обмена, мужик её чуть в клочья не разорвал! С трёх сторон его держали. Теперь он каждую минуту о ней думает — после того, как она ему жизнь поломала, лишила жилья. Уверен — ни на секунду о ней не забывает. К чему она и стремилась…

Вера в ужасе от раздражения Кита оглянулась по сторонам, опасаясь, не потревожен ли покой чайной. Но все эмоции таинственным образом удерживались на отведенном им клочке пространства. Прочих посетителей, подобно Великой Китайской стене, защищали решетчатые перегородки. Мирное журчание негромких бесед не прерывалось. Шелковая девушка куда-то исчезла. Остальные сотрудники чайной пока не обращали на них внимания.

— Я сразу почувствовала, что эта стерва бывшего мужа не отпустит! — подхватила Вера, немного успокоившись. — 'Расстаться по-хорошему' — слишком скучно. А доказывать свое превосходство, жечь всем по кругу нервные клетки, — вот это жизнь! Очень, между прочим, по-нашему, по-российски, когда страсть — первее всего. Лишь бы только в её кипучем котле вариться. А какими дровишками печка топится — уже второй вопрос.

Над ними склонилась неизвестно откуда возникшая шелковая девушка. Обдала волнами светлых волос, цветочным запахом и шуршанием одежд. Поинтересовалась, не нужна ли помощь. Видно, всё-таки их шумная беседа достигла её слуха. Вера недоуменно отметила про себя, что Кит с ней даже не кокетничает. Может, на него так подействовала аскетическая обстановка чайной? Или просто был в плохом настроении после развала сделки?

Наступившее молчание растворило все звуки. Вера крепко сжимала остывшую чашку. Кит расстроено сопел, уставившись в невидимую точку пространства. Тишину нарушало лишь негромкое бубнение соседей, долетавшее из-за ближайшей перегородки. Верины мысли поплыли в неведомом направлении. Она закачалась на волнах ощущений, всматриваясь в воображаемые картинки. Как вдруг Кит, скосив на неё сочувственный взгляд, поинтересовался:

— Ну, а ты-то что последнее время — сама не своя? То злая не по делу, то убитая и потерянная. Ты тоже предчувствовала, что сделка обломится?

— Ой, нет, Никит, ничего я не предчувствовала, — вздрогнула от неожиданности Вера. — У меня тут и без предчувствий… У меня не сделка, у меня вся жизнь разваливается.

— Что такое? — встревожился Кит. — Ты чего в депрессуху впадаешь?

Он всё-таки умел посочувствовать, если был не слишком поглощен работой и собственными проблемами.

— М-м-м-м, — помялась Вера, прикидывая, стоит ли откровенничать. — Знаешь, всё — одно к одному. Смотрю я на свою жизнь… И что-то все у меня не складывается. Буквально все.

— Ты про развод что ли? — заинтересованно взглянул на Веру Кит. — Брось! Ты — баба нестарая. Найдешь себе ещё мужика.

Вера осеклась. Судя по игривости тона, Кит не способен был её понять. Тонкость, неуловимость и сложность женских чувств ему явно не по зубам. Дальнейшее обсуждение станет лишь надругательством над её переживаниями. Она насупилась и снова уткнулась в чашку.

— Вер, ну хватит дуться, — попытался найти подход Кит. — Со всеми с нами бывает. Порой кажется, что вся жизнь — впустую. А потом снова солнышко выглядывает.

— Дело не в конкретных неудачах, не в этой сделке! — всхлипнула Вера, растроганная неловкой попыткой Кита её утешить. — Из моей жизни — одна за другой — убираются все опоры. Все, что я в ней ценила, за что держалась…

— Тебе тоскливо, что денег не заработалось? Ну, ни эта сделка, так другая, — по-матерински поддержал Веру Кит.

— Да причем тут деньги! — опять обозлилась Вера. — Деньги, конечно, тоже при чём… Но я не об этом. У меня всё, понимаешь, абсолютно всё рассыпалось. Наукой, которую люблю, я не могу заниматься. Квалификация давно потеряна, да и денег это совсем не приносит. Муж от нас с сыном ушел. Теперь вот ещё и подруга… Подруга у меня лучшая… Самая близкая. Ну, такая — что…

— Знаю, знаю, — утешительно дотронулся Кит до Вериной руки. — Ты же мне про неё рассказывала. Мариной, кажется, зовут? И вы когда-то вместе учились?

— Ну, да… Марина, — сглотнула невидимый комок Вера. — Так вот через несколько месяцев она уезжает. Совсем. Заграницу.

Ей казалось, что стены рухнут или что-то немедленно взорвется вслед за её признанием. Но Кит, отхлебнув простывшего чая, лишь завистливо присвистнул:

— Везёт же людям! Я на её месте поступил бы так же! Жаль, что нет возможности. Мне всегда казалось, что мы в этой стране словно тюремный срок отбываем. Будто нас всех сюда сослали за какую-то неведомую провинность. Кошмарное местечко!

Вера едва не поперхнулась, шокированная его чёрствостью. Недоуменно уставилась на Кита. Помучавшись немотой, растолковала как могла:

— Никит, я не о стране говорю, а о наших с ней отношениях. Но раз уж ты про политику… Она не из-за этого. У неё муж хочет уехать! Мечтал об эмиграции со школьной скамьи. Много лет к этому готовился. Нашел там хорошую работу. И мама его — тоже очень 'за'.

— Ну, вот видишь как все прекрасно! — окончательно воодушевился Кит. — Едут всей семьей. И работа для мужа заранее нашлась. Обзавидуешься! Счастливчики! За них радоваться надо, а не носом хлюпать. Я и сам часто думаю, что надо отсюда сваливать…

— Ты? — от удивления Вера даже вышла на минуту из своей подавленности. — Да кому ты там нужен? Без языка, без образования. А хотя бы и с образованием? Что за чушь! Уж тебе-то точно…

Спохватившись, что её реплика может звучать обидно, она попыталась смягчить:

— Это я — к тому, что у них вся семья ориентирована на западный образ жизни. Они отлично владеют языком. Костя даже двумя. А ты по складу — человек местный, здешний.

— Догадываюсь, что ты имеешь в виду, — насупился Кит, уловив невысказанную критику. — Академиев не кончал, уж извини. Но корни у меня польские! Прапрадед владел в Варшаве меховым магазинчиком. Так что тяга к торговле — в генах. Равно как и ощущение себя здесь — чужаком, пришельцем.

— Ну, 'пришельцем' — это не только здесь, — речитативом пропела Вера. — Это мы все на земле… Все мы в мире — странники и пришельцы! Но я совсем не то имела в виду. Я не к тому сказала, что тебе бессмысленно уезжать.

— Знаю я, к чему ты сказала. Рылом не вышел! — обиженно прогудел Кит. — Образования мне, видишь ли, не хватает.

— Да не об этом я! — Вера снова начала злиться. — Ну, как тебе объяснить? Порыв к эмиграции — просто дань моде, многовековой традиции: рваться отсюда прочь, якобы на свободу.

— Что значит 'якобы'? — удивился Кит. — Конечно же, на свободу. Куда же еще? Там — возможности, перспективы. А здесь — сплошное рабство, холопская психология. Многовековая инертность. Грубость, грязь… Непроходимая тупость.

— Ты что — радио наслушался? Или газет начитался? — задохнулась от ярости Вера.

Она перестала замечать, что их голоса звучат слишком громко, и на них с опаской поглядывают служащие чайной. Смешно было надеяться найти у Кита какое-то понимание. А уж его высокомерие по отношению к родной земле потрясло Веру до основания. Оно в корне порушило её теорию, что таким высокомерием страдают исключительно интеллигенты.

— От свободы здесь все как раз и бегут! — ярилась Вера. — Её тут такое море разливанное, что не знаешь, куда деться. Тяжело очень выдержать. Никто никому по-настоящему — не указ. Нет ни границ, ни законов, которые бы не нарушались.

— Какая ж это свобода? — негодующе возразил Кит. — Это — беспредел.

— Нет, свобода, которой мы не научились пользоваться! — упиралась Вера. — Она у нас прямо из воздуха льется. Слишком много в России не обработанного пространства. Леса, поля. Безбрежье незастроенных земель. Океан тайги. А промежутки между городами такие…

Она принялась увлеченно водить по воздуху руками, штрихуя пустоту, как учитель — классную доску:

— Понимаешь, наше устройство за столетия не сильно изменилось. Леса, пустоши да дороги. Обжитого, освоенного места все еще мало. Все ж в Москву рванули — делать деньги. Сбились в кучку, только тут и тусуются. А брошенная земля пустует. И от этого сохраняется чувство такой… э-э-э… безразмерности, необъятности… как будто тебя ничто по-настоящему не ограничивает.

— Что же в пустоте хорошего? Не удивительно, что люди тянутся отсюда в страны, где есть нормы, законы и границы, — перебил еёё Кит. — Туда, где условия игры — четкие и понятные. У нас же вся жизнь — как на болоте. Не знаешь, в какой момент земля из-под ног уйдет! Но уйдет она обязательно. Где понадеешься, увидев твердую кочку, там и засасывает. Чем сегодняшняя сделка — не пример?

— Да уж, надежности тут не жди, — поникла Вера.

Стоило ли говорить о стране, если в её собственной жизни все ходуном ходило. Они ведь с мужем неплохо ладили. Лет шесть семья выглядела вполне нерушимой. А уж дружбе с Мариной, мнилось, и вовсе не будет конца. Но то, что из всей этой незыблемости вышло, даже на болотную кочку не тянет.

Пузатый прозрачный чайник на плоском столике, опустев, лишился всякого обаяния. Невозможно поверить, что час назад Вера с Китом, не отрывая глаз, следили за тем, как закипала в нем вода. Молчали, покоренные волшебством переплетения жемчужных пузырьков в крепкой утробе. Очарованные, боялись к нему прикоснуться. Теперь же пустой и остывший чайник был никому не интересен. Он походил на растерявшего энтузиазм и увлечённость человека.

Вере представилось, что душа полна, только пока растит в своём лоне вдохновляющий её образ. Он в ней восходит над бытовой мелкотой как солнце над долиной. Следуя за своим внутренним источником, душа распускается как чашечка цветка. А без него выглядит как сжатый кулачок. Исчезнет изнутри путеводный образ — и жизнь рассыпается.

Киту было лень спорить об эмиграции. Тихая и сосредоточенная обстановка чайной не располагала к активности. А мягкие поверхности гасили все звуки. Он согласно промолчал. Даже, кажется, начал клевать носом, засыпая. Вера откинулась на подушку и мечтательно произнесла:

— Какая заграница, если здесь есть возможности для одной из самых важных вещей на свете…

Кит взглянул удивленно.

— Влиять на окружающих, — отозвалась на безмолвный вопрос Вера. — Ну, понимаешь, оставить свой след, воздействовать на других! Здесь это возможно. Люди в России ещё очень открыты… Подвижны как пластилин…

Кит с юмором скосил на нее глаза, но позы не изменил.

— У нас в людских головах по-прежнему — каша. И оттого жива сильная заинтересованность в чужом мнении! — продолжала витийствовать Вера. — А за границей что? Их мир — это камень, отшлифованный веками, как морская скала. Там всё давно застыло.

— Эх, наивная, — шмыгнул носом Кит. — О каком влиянии ты говоришь? К жизни можно лишь приспособиться. Использовать с выгодой для себя некоторые шансы… Думаю, так повсюду. Только здесь тебя ещё и унизят сто раз.

— А там как будто не унизят? — возмутилась Вера. — Да одно только положение эмигранта — это такое унижение!

Она подскочила как Ванька-встанька. Отшвырнула подушку, словно позабыв о дарах древней цивилизации, поделившейся с жадной до впечатлений страной своими чайными традициями.

— Госсспа-а-ади… Да наша риелторская работа столько примеров даёт! — напустилась она на Кита. — Сам знаешь: чтобы переезд состоялся, человек должен что-то в собственной голове подвинуть, от каких-то иллюзий отказаться. Или не получится обмена. Все обвалится, как сегодня.

Кит прикрыл глаза. По лицу гуляла насмешливая улыбка. Если бы не аскетическая атмосфера чайной, ответил бы жестче. Он еле терпел, когда Вера принималась самоуверенно читать лекции по его профессии. Уж кто-кто, а он-то был настоящим риелтором, в отличие от неё, которая занималась недвижимостью случайно. И все ещё ностальгировала по оставленной в прошлом жизни.

— Всегда что-то меняется в представлениях человека, если он хочет перемен! — жарко доказывала Вера. — Неужели забыл, как мы расселяли коммуналку на Пресне? Там у одной из соседок муж в Хвостиково работал автослесарем…

— Чего ты все время вязнешь в прошлом? — вяло поинтересовался Кит. — Надо жить дальше. О будущем думать.

— А ты слишком быстро все забываешь! В каждой истории есть свой урок.

— У меня уроки ежедневно. Прямо сейчас. Не хватало еще каждый день прошлое перетряхивать… Пыль поднимать…

— Та ситуация была очень важной для меня. Автослесарша из-за дешевизны Хвостиково могла там четырехкомнатную отхватить. Вместо малогабаритной трешки, на которую они с мужем претендовали, — погрузилась в подробности Вера. — У них всё-таки три сына, подростки. Вот я и намекнула ей, что если сдвинуться по району, можно очень выиграть в метрах. 'У Вас же три парня, — говорю. — Детям место нужно'.

— А кроме чая тут ничего съесть нельзя? — заозирался по сторонам Кит.

— И вдруг слышу, что её муж работает в Хвостиково в автосервисе. У меня тут же глаза загорелись. Она это заметила. И резко так, решительно говорит: 'Только не думайте, что мы согласимся в Хвостиково поехать. Об этом не может быть и речи'. Выходит, они все-таки об этом задумывались и даже между собой обсуждали? Понимаешь мою логику?

— Вер, ты так рассказываешь, как будто меня там не было, — зевнул Кит. — Я все помню. Лично я их туда и возил квартиру выбирать.

— Ты помнишь только факты! А смысла не улавливаешь, — отмахнулась Вера от желания её заткнуть. — Ты главного в расчет не берешь: как удалось в голове у той женщины винтики повернуть. Ведь у неё сначала в одну сторону шестеренки крутились. А потом — раз, и в другую все заработало. Вот где чудо-то!

— Тебе просто это в новинку было. Ты тогда только начинала, — снисходительно улыбнулся Кит. — Для любого риелтора это дело вполне обычное.

Устал с ней спорить. Пусть порадуется. Полюбуется сама на себя.

— Я пыталась угадать их скрытые амбиции! — увлеченно расписывала Вера. — Потому что на многие компромиссы человек соглашается, многое готов перетерпеть, если его главная, ключевая амбиция удовлетворена. Вопрос — в чем она? Я это всегда стараюсь понять при работе с клиентами.

— Хе-хе… А кто тебя этому научил — лучше скажи?

— У каждой из соседок были свои амбиции! — вспоминала Вера, будто заново погружаясь в общение с позабытыми людьми. — И как автослесарша не хорохорилась, а в глубине души мечтала оттяпать побольше метров. Она же баба крупная была, ростом — под два метра. Ей после коммуналки страсть как хотелось привольно себя почувствовать! Расслабиться на собственной кухне… Не ютиться в комнатах-клетушках. Мешали только предрассудки. Общее мнение, что Хвостиково — отстой. А, между тем, они там прекрасно устроились. Мужу — пятнадцать минут до работы. Ну, а трубы, свалка и автопредприятия? Так на них, небось, еще сыновья их будут работать. Потому что это — их место, их среда, их мир! Они туда, куда надо попали! Я до сих пор радуюсь, что сумела аккуратненько их к этому подвести, — так, чтобы самолюбия не задеть.

— Ну, радуйся! Мне приятно, что ты так к работе относишься, — примирительно хмыкнул Кит.

— Не въехал, что ли? Это был реальный опыт, когда мне удалось на жизнь человека повлиять! Развернуть его мозги на 180 градусов! Слышал бы ты, как она поначалу упиралась. Счастья своего не понимала.

Почти одновременно взглянув на часы, они, не сговариваясь, засобирались в дорогу. Кит великодушно отстранил дрожащую Верину руку с кошельком и заплатил за двоих. Вера знала, что он заплатит. Но на всякий случай всегда суетилась и предлагала поучаствовать. Заметно лезла в сумку за кошельком, чтоб Кит не подумал, что она его использует. Не хотелось ей ни на ком виснуть. Но именно так все время и получалось.

— Хорошо, что мы сюда выбрались, — просовывая кисть в рукав куртки, повеселела Вера. — Хоть пришли в себя после утреннего облома. Отдохнули. Заодно я поняла, почему так просветляет чайная церемония. Очень назидательное зрелище. Чашечка — совсем крохотная, а вокруг неё целый мир вращается. 'Большое' и 'малое' — просто разность масштаба. Прямо при тебе наливают в чайник свежую воду. Потом она на твоих глазах нагревается, закипает. Настаивается и разливается по чашкам. Проходит все свои этапы… Можно увидеть, как жизнь зарождается с нуля. Ты буквально участвуешь в сотворении мира!

— Вер, ну я ж это все только что видел, — тепло укорил ее Кит. — Мы же тут вместе сидели. Не заметила?

Придерживая Верину куртку, он помог ей протиснуться в другой рукав. Заботливо оправил воротник. Знал, что если она разболталась, то уже не видит ничего вокруг. И вряд ли сможет застегнуть молнию так, чтобы края не заело. Но к молнии на груди прикоснуться не решился.

— Угадай, что общего в наших российских условиях жизни с китайской философией? — огорошила вопросом Вера.

Кит устало взглянул на неё, не утруждаясь словами. Да и нужны ли ей от других людей ответы? Или достаточно своих собственных?

— Для нас исходное состояние — пустота! — вдохновенно выпалила Вера. — С неё все начинается и к ней возвращается, как в чайной церемонии. Сам видел: в начале в пустой сосуд наливают воду. Потом он — капля за каплей — отдает своё содержимое, пока не опустеет… И этого не избежать. Если он не опустеет, то не наполнится заново! Так что именно пустота — причина движения.

Они вышли на улицу и побрели к машине. Кит слегка поддерживал Веру под локоть, чтобы не споткнулась, заболтавшись.

— Власть пустоты нас и гонит, и притягивает! — не унималась Вера. — Заметь — почти все труды и усилия людей посвящены тому, чтобы от неё избавиться. Заглушить её чем-то. Сбежать от её присутствия внутри себя. А она всё время возвращается… Все-таки наш российский мотив странничества не на пустом месте вырос.

— Если верить тебе, то как раз на пустом, — ухмыльнулся Кит, отключая сигнализацию.

Они сели в машину, и, проделав недавний маршрут в обратную сторону, по узким изогнутым переулочкам, вырулили на Садовое Кольцо. Движение на сей раз было оживленным. По разным сторонам Кольца замелькали пиццерия, 'Макдональдс', ресторан с кавказской кухней, французская кофейня. Японский ресторан, суши-бар, азиатская кухня. Украинский ресторан 'Хуторок' со связкой пластиковых колбас над крыльцом и манекеном хохлушки, размахивающей свеклой из папье-маше. В глаза бросилась реклама универсального ресторана, приглашающего отведать '150 блюд из одной курицы' ('надеюсь, что все-таки не из одной, а хотя бы из двух', - попыталась сострить Вера).

Через несколько минут Кит притормозил:

— Всё, Вер, сил больше нет. Давай куда-нибудь зайдем — поедим. А то китайская экзотика, конечно, хороша, но не на пустой желудок! Не можем же мы питаться одними иероглифами.

Когда они снова выбрались на улицу, погода разулыбалась. Над головой сияло бледно-голубое, далекое, холодное, как фарфор, небо. С краю на нем пригрелись желтоватые облака, словно цветочки по ободку тарелочки. Но Веру разъедала горечь. Воодушевление от уюта чайной и удовольствие от обеда испарились довольно быстро. Зато что-то глодало и кусалось изнутри, уже не связанное с утренней неудачей. Она даже не сразу сообразила, что именно. Потом нащупала. Небрежность, с которой Кит принял рассказ о её успехе. Снисходительное: 'это ж — обычное дело для любого риелтора'.

Те минуты, когда Вере удавалось повлиять на повороты чьей-то судьбы, она лелеяла как самое дорогое. Они доказывали неслучайность ее прихода в мир больше, чем все диссертации вместе взятые. Всякую мысль можно оспорить или от неё отмахнуться. А вот тетка-автослесарша жила в Хвостиково почти исключительно благодаря Вере. Помнились и другие случаи, когда Вера ухитрялась развернуть события как корабль. Направить их по неожиданному курсу. Были люди, чья история пошла бы совсем по другой колее, не попадись им на пути Вера. А язвительная реплика Кита этот факт с легкостью перечеркнула.

Вера сама поразилась тому, как ударила её дружеская шутка — совсем не страшная, вроде шарика из промокашки. Пренебрежение подкосило даже больше, чем утренний обвал сделки. Её вера в свою значимость и способность влиять на мир обернулась чистейшим мифом. Не выдержала проверку иронией, скопытилась под прицелом чужих оценок. Ну, может, раньше бы и выдержала. Но не теперь.

Вера в тоске запрокинула голову:

— Эх, бывает же такое… Чтобы такое ясное, почти безоблачное небо в ноябре! Ведь скоро зима. Несколько месяцев мы его не увидим. Затянет всё серая пена над головой, как будто мы живем на морском дне.

— Смотря какая зима, — заметил рассудительный Кит, грузно усаживаясь в машину. — Заранее не загадаешь. Может, солнце еще и выглянет.

Недвижимости предстояло двигаться дальше. Пора было принять аванс за крохотную 'трешку', удачно пристроенную как 'двушка'. Виктор, её хозяин, отпросился с работы и с нетерпением ждал перелома в своей судьбе. Вера с Китом приехали в квартиру раньше покупателей, и он сразу потащил их на кухню пить чай.

— Мне лучше кофе, — буркнул Кит. — А то я чаю сегодня что-то перепил.

— Хорошо, если только чаю. Если не чего покрепче перепили, — шутливо намекал хозяин, добывая банку с кофе из шкафчика.

Он был в подозрительно праздничном настроении и Веру это насторожило. Ей казалось, что неумеренное веселье — не к добру. Вдруг опять всё порушится? Не стоило радоваться раньше времени.

Журнальный столик почти исчез под стопками 'Столичной недвижимости'. Похоже, Витя уже не первую неделю штудирует газету, присматривая для себя варианты. Даже не выискивает, а примеряет их на себя, как женщина — обновки перед зеркалом. Наверняка, шарил по газете и представлял, с каким удовольствием приобрел бы и такую-то квартиру, и третью, и пятую. И всё это — еще не имея покупателя на свою! Вера похолодела. Вдруг Виктор, как и трепетная Ванда Петровна, окажется профессиональным 'мечтателем'? Тогда процесс обмена забуксует. Колесо начнет прокручиваться в холостую, как уже не раз было с другими вариантами. Скорей бы хоть что-нибудь продалось! Пока кругом одни обещания и авансы. Переливчатые бока летучих мыльных пузырей.

В дверь зазвонили. Оживленные голоса в прихожей Веру сразу воодушевили. Через несколько минут в дверном проеме кухни обрисовалась супружеская пара. Оба — блондинистые, энергичные, упитанные. Судя по виду, ровесники. Чуть постарше Веры и заметно старше Никиты. Раздвинув чашки, Кит разложил на столе авансовое соглашение с длинным перечнем пунктов. Покупатели погрузились в изучение. Жена вскоре откинула бумажку в сторону. Загляделась в окно на синичку, скачущую по ближайшей ветке. Муж продолжал беззвучно шевелить губами, вчитываясь в договор.

— Ну, вроде все понятно, — неуверенно произнес он. — Ир, ты как думаешь?

Синичка склонила голову на бок и заглянула в окно.

— А? Что? — супруга отсутствующим взглядом окинула сидящих вокруг стола. — Аванс? Да, давайте… Леш, ты деньги-то с собой взял? А то я с утра так в парикмахерскую торопилась… Все на свете перезабыла.

Кит осуждающе кашлянул и глянул на Веру. Ей надлежало заполнять те документы, которые приходилось писать от руки. Считалось, что она это делает быстрее и почерк у неё лучше. И что ей, как человеку с высшим образованием, это занятие привычнее. Вера бойко принялась списывать паспортные данные, следуя за пунктами договора. Дойдя до графы 'стоимость квартиры', она уже занесла ручку, чтобы вписать оговоренную сумму. Как вдруг белокурая супруга отвела глаза от люстры, которую пристально рассматривала.

— Леш, а цена-то почему такая? Мы что — вообще не торговались?

— Ну, Ир, — муж повел плечами, — ты же вроде сама сказала…

— Знаете, — Кит подобрался и тут же взял инициативу в свои руки. — Если между нами остались какие-то недоговоренности, то их надо устранить заранее, пока не поздно. А то у нас сегодня уже была ситуация! Хотя мне это странно. Мы же с Лешей по телефону все вчера обсудили!

— Обсудили, — уныло подтвердил Леша. — Но Иры не было дома.

— О цене мы договорились еще во время просмотра! — обиженно вклинился хозяин квартиры. До сих пор он лишь старательно размешивал в чашке сахар. — Какие тут могут быть разговоры! Если вы не согласны….

— Мы согласны, — набычился Леша. — Но Ира переживает, что нет никакого торга. Это же ненормально, чтобы совсем без торга! Всегда все торгуются.

— Ага. Только не в момент внесения аванса! — иронически подхватил Кит. — Мы легко могли бы договориться и с другими покупателями! Вы не одни у нас были. Звонков была куча.

Заартачившийся было супруг сник и перетек к жалостливому нытью:

— Ну, будьте добреньки… Что вам стоит нам уступить! Ну, пожалуйста… Уступите нам хоть что-нибудь!

Его благоверная тщательно пережевывала конфету. Желтое пятнышко синичкиной грудки всё ещё маячило в паутине серых веток за окном. Даже Вера на неё засмотрелась. Хозяин квартиры разнервничался и не находил себе места. Ему явно был неприятен тон покупателя и разговор о торге. Но, слыша эти нищенские жалобы, он уже чувствовал себя свирепым разбойником, вытряхивающим бедняка из ветхого рубища. И ёжился от непривычности этой роли.

Кит хотя и пытался отстаивать его интересы, но пока делал это не слишком активно, чтобы не спугнуть покупателей. Вера чувствовала, что в нем ещё не созрело понимание, куда двигаться и как выпутаться из возникшей проблемы. Леша продолжал канючить. Виктор все заметнее ёрзал на стуле и выражал неодобрение происходящего. Наконец, Кит решился:

— Но ведь стоимость оформления тоже может быть предметом торга, — вкрадчиво произнес он, прощупывая ответную реакцию.

Все замерли. На лицах покупателей отразилось непонимание, какую ловушку им предлагают и в какие дебри пытаются заманить. Опасно ли это? И чем это им грозит? Кит, не встретив явного отпора, продолжал двигаться в избранном направлении.

— Вы же знаете, — строго произнес он, обращаясь к плотненьким супругам, — что оформление сделки всегда оплачивает покупатель. Всегда. В этом правиле нет исключений! Кроме… кроме тех случаев… когда об этом специально договариваются…

Смена сурового учительского тона на вкрадчивый, бархатный говорок продавца, втюхивающего залежалый товар, помогла супругам осознать, что им предлагается нечто выгодное. И что для них будет сделано какое-то невиданное исключение. Кит слегка приблизился к хозяину квартиры и уже другим — мягким, но доверительным, искренним тоном надежного товарища пояснил:

— Оформление Вашей квартиры будет стоит совсем недорого. Она же из старого жилого фонда.

Фраза 'Так что Вы немного потеряете, а зато избавитесь от своей непродаваемой квартиры' не была произнесена вслух. Продавцу квартиры надлежало считать её самостоятельно — снять как сливки с молока, с выражения лица и лучащихся симпатией Китовых глаз. Торг, наконец, состоялся. Вера стряхнула напряжение и торопливо принялась заполнять оставшиеся графы договора.

Наступил момент внесения аванса. Кит вопросительно взглянул на покупателей, которым давно уже надлежало выложить на стол сияющие весенней свежестью зеленоватые долларовые купюры. Но они почему-то медлили.

— Ир? — пытливо промычал супруг, заглядывая в глаза жены.

— Ну, Ле-е-еш, — недовольно протянула в ответ супруга, ожидавшая, видимо, большей понятливости от своей второй половины.

— Ира ещё хотела поэтажный план попросить, — спохватился истолкователь её желаний и настроений. — Она хотела бы по нему проконсультироваться, разрешат ли нам перепланировку. Мы тут кое-что переделать хотели. Но ведь есть какие-то правила, ограничения.

— Что же вы с самого начала не побеспокоились, прежде чем аванс вносить? — вступила Вера, уже не способная унять раздражение. — Заранее бы и проконсультировались!

— Тс-с-с-с, — зашипел на неё Кит, все ещё стремящийся вести переговоры в дружественном ключе. — А зачем вам поэтажный план? Я знаю условия, на которых разрешают перепланировку. Могу и сам вас проконсультировать.

— Нет, ну что же это такое! — хозяин квартиры в досаде вскочил и засеменил по кухне. — Я отпросился с работы как дурак. Мы отменили несколько показов. А теперь еще морока с этим поэтажным планом. Давно бы уже другим продали!

— Ладно-ладно, — замиротворничал Кит. — Давайте не будем волноваться! У меня возникло предложение. Мы можем записать в графе 'Особые условия', что вы проконсультируетесь по перепланировке. И если что-то не так, расторгнем соглашение.

Помявшись, все согласились.

— Ладно, оформляем аванс, — Кит огорченно глянул на часы, прикидывая, есть ли смысл бороться за положительный исход.

— Ир? — еще раз уточнил раскрасневшийся от напряжения супруг.

И, не услышав никаких возражений, принялся шумно рыться по карманам. Из заднего кармана брюк, из бокового кармана пиджака, из карманов висящей в прихожей куртки он постепенно извлекал смятые, пожеванные, скрученные в трубочку долларовые бумажки. Достоинством — от десяти до двадцати.

'Кем это он работает, — озадачилась Вера, — что с ним так расплачиваются? На репетитора вроде не похож. На психоаналитика — тоже. Таксисту не платили бы долларами'. Покупатель продолжал шуршать по карманам, но теперь уже впустую. Его квадратное лицо все больше вытягивалось.

— Ир! — в отчаянии воззвал он. В ответ получил лишь отрицательное покачивание головой.

— Вы вот говорили про пятьсот долларов, — извиняющимся тоном заобъяснял он Киту и хозяину квартиры. — Но у нас с собой нашлось только триста двадцать. Может, я вечером подвезу? Или завтра с утра подъеду?

— Нет уж, — сердито отмахнулся хозяин квартиры. — Я второй раз с работы отпрашиваться не собираюсь!

— А мы не можем второй раз приехать сегодня вечером! — поторопилась предупредить Вера.

— Ладно, давайте мы пока возьмём триста, — недовольно скривился Кит, уже не пытаясь говорить о правилах и 'принятом порядке внесения аванса'. — Триста будет круглая цифра ('Так и возвращать проще', - уловила невысказанное Вера).

В прихожей у Лешиной супруги внезапно прорезался голос.

— Жалко, что вы так мало торгуетесь, — укоризненно прошелестела она, оправляя манто, заботливо поданное мужем. — Ну, ничего. Я на доме отыграюсь.

Оказалось, ей достался по наследству домик в Верховодино — элитной части пригорода, где только высшие государственные чины себе дачи строят. Она затеяла сдавать его в аренду. И теперь, потерпев фиаско с торгом за квартиру, решила поднять цену до заоблачных высот… Дабы компенсировать моральный ущерб. Всё это изобилие информации пролилось на Веру с Китом за две минуты прощального стояния в дверях, с лихвой уравновесив прежнюю немногословность барышни.

Со скрипом, с перекосами и напряжением, но аванс за 'трешку' был принят. Для Веры это означало хотя бы временную передышку в показах. Но её худшие предчувствия подтвердились, когда Кит, отключая сигнализацию у машины, проворчал:

— Похоже, что и здесь всё развалиться. Легкомысленные люди! Квартиру с рекламы не снимай и показывай дальше.

Вжавшись в сиденье уверенно и мягко ведомой Китом машины, Вере с ужасом осознала, что день кончится ещё не скоро. Впереди — поездка с Амалией в Голованово и показ очередной квартиры 'на противоположном конце города'. Сколько их у Москвы — этих 'противоположных концов'?

Кит обещал подвезти Веру до удобной ей станции метро. И теперь они пытались пробиться сквозь Тверскую улицу, наглухо запруженную. Через полчаса медленного, натужного — метр за метром — переползания, машина Кита застопорилась в середине Пушкинской площади. Со всех сторон их сдавливали такие же обездвиженные страдальцы. От нечего делать Кит озирал окрестности, пока взгляд его не уперся в памятник Пушкину. Вокруг поэта тусовались толпы гуляющих. Переминались с ноги на ногу одинокие фигуры. Громогласно пили пиво подростки, стайками рассевшись на лавочках. Ребенок рыдал, выронив мороженое. А мать тянула его за руку и не разрешала подобрать. Пожилой мужчина с розой жался к постаменту.

Кит ласково кивнул в сторону памятника:

— Скучаешь по нему?

Вера не всегда могла проникнуть в логику Никиты и решила уточнить:

— В каком смысле?

— Ну, ты же вроде им занималась когда-то. Диссертацию писала. Сама рассказывала… Значит — любила Пушкина.

— Любила? Вот еще, — неприязненно фыркнула Вера. — Как его можно любить? Все, кто говорит, что его любит, по-моему, неискренни. 'Любить Пушкина' — так слащаво, так фальшиво. Они бы еще Ленина 'любили'.

Кит, озадаченно глядя на Веру, пояснил:

— Ну, мне-то он вообще — параллельно. Ты же сама рассказывала, что занималась. Чего-то там писала про него, еще до недвижимости…

— Я его больше изучала, чем любила, — буркнула Вера, раздраженная напоминанием о жизненной неудаче.

Кто-то капризно загудел сзади, намекая, что надо бы подвинуться.

— Ну, чё гудишь, козел? Чё гудишь?! — пробасил Кит, глядя в зеркало заднего вида. — Не видишь — пробка? Куда я тут подвинусь? Все ждут как люди!

— Обычно, если писателя любят, то любят собственнически, страстно! — сумрачно пояснила Вера. — А Пушкина разве можно себе присвоить? Обжить его вселенную как родной дом? Ощутить там себя чуть ли не хозяином? Гения трудно любить. Хотя бы потому, что это ты у него — внутри, а не он у тебя.

Впереди наметилось легкое движение. Кит чуть-чуть газанул, и машина проползла вперед ещё на полметра. Вера, чувствуя недоумение Никиты, продолжила более миролюбиво:

— С ним нельзя встать на равных. Можно только чтить и боготворить. Или держаться от него подальше, спасаясь бегством, словно от Медного Всадника с его скачущим копытом… Как это мудро делают дети в школе. Я вот до сих пор не могу сына заставить прочитать 'Капитанскую дочку'. Он твердо убежден, что 'Таня Гроттер' — намного лучше.

— Не лучше, — дипломатично заметил Кит, — а интереснее.

— Вот-вот. Интереснее.

Машины, наконец, задвигались. И Кит с облегчением взялся за переключатель скоростей. Добравшись до Лубянки, обогнув пустующий в центре площади постамент, бросив ритуальный взгляд — словно отдав честь — в сторону горчичного цвета махины, они миновали Сретенку и вырвались на Садовое Кольцо. Сейчас оно вращалось намного быстрее, чем утром. Машина ласточкой донеслась до Красных ворот, затормозив лишь на светофоре. Кит мотнул головой в сторону одной из сталинских высоток. Та штопором ввинчивалась в небо на противоположной стороне Кольца.

— Не нравятся мне эти громады, хоть и навевают что-то, связанное с древностью. На готические соборы, что ли, похожи? Как-то давят на психику.

Вера поверх головы Кита задумчиво разглядывала высотку:

— Мда-а-а… Чувствуется искусный замысел Зодчего. Семь высоток как семь холмов, на которых Москва построена. Раньше я и не думала, почему их именно семь? А теперь вижу, что все очень грамотно сделано — по законам мифологического мышления. Торчат они, как гвозди в теле. Как зубы дракона, посеянные Кадмом. Знаешь, про зубы дракона?

Вера пыталась поймать на лице Кита хоть искру заинтересованности. А он лишь внимательно следил за дорогой. Вера хоть и помнила, что Кит — человек некнижный, но его равнодушие в минуты подобных разговоров относила на свой счет. Всё переживала, что не умеет ему как следует объяснить, увлекательно рассказать.

— Это случилось, когда Кадм искал место, чтобы основать город. Говорят, что он Фивы основал. Возле найденного места на него со спутниками напал дракон — пришлось сражаться. И он по совету богини Афины засеял целое поле его зубами.

Желтый глаз померк. Зажегся зелёный. Кит резво газанул по полупустому Кольцу.

— А из зубов вдруг начали вставать бесчисленные отряды воинов, — не унималась Вера. — И эти воины истребляли друг друга. Самих себя, своих сородичей истребляли, представляешь? Прям какое-то удивительное совпадение с нашей историей. Ну, а пятеро из них — те, что уцелели, — стали родоначальникам знатнейших родов в Фивах.

Веру вжало в дверцу машины на повороте. Она подождала, пока Кит снова вырулит на прямую линию, и скороговоркой продолжила.

— Ещё, говорят, он греческий алфавит изобрел.

— Кто? Сталин? — Кит сделал круглые глаза, оглядываясь назад в сторону скрывшейся из вида высотки.

— Да нет же, Кадм, фиванский царь… ну, тот, который сеял зубы. Есть легенда, что именно он изобрел греческий алфавит.

— Ну, алфавит кто только не изобрел, — понимающе ухмыльнулся Кит. — Я что-то слышал про Кирилла с Мефодием… А вот и твоя станция. Тебе пора ехать, а то к Амалии опоздаешь.

При упоминании о неумолимой Амалии оба огорченно переглянулись. Слишком высока была ставка в этой игре. Измученная покупательница обещала им лично накинуть сверху тысячу, если обмен получится.

— Ох, — сникла Вера. — Мне теперь и самой уже не верится, что дело с Амалией может сдвинуться с мертвой точки. Ты был прав. Совершенно гробовой вариант.

— Ничего, — приободрился Кит. — Все должно получится! Никуда от нас Амалия не денется! Переедет. Дочка её доконает.

Киту иногда неплохо удавалась роль идейного вдохновителя и 'организатора всех наших побед'. Но сейчас оба чувствовали, что уверенности взяться не откуда. Оптимизм выглядел наигранным. Вяло махнув на прощанье, Вера выбралась из машины и поплелась к метро.

У входа её чуть не сшибла с ног тётка с необъятной клетчатой сумкой, привязанной к тележке. Неподалеку гремел вокзал. И на подступах к метро попадалось всё больше поскрипывающих от натуги теток, нагруженных тележками, баулами, вязанками из сумок. Иногда они волокли на плече пару связанных мешков. Порой шли с рюкзаками.

' — Любопытно, — мелькнуло в голове у Веры после минутной вспышки раздражения, — почему все эти мешки и тележки тащат исключительно тетки? А дядек с вязанками и сумками почти не попадается? Наверное, 'тащить на себе' для наших теток — самый привычный способ существования. Раньше они раненых из-под обстрела выносили. А теперь, пока временное затишье, тащат сумки, чтобы хоть что-нибудь тащить'.

Тюков с баулами Вера на себе не волокла, но перебрав мысленно поток забот, поняла, что ничем от этих тёток не отличается. Такая же нелепая, упрямая, пробивающаяся сквозь любые заслоны.

Эх, до Голованово ещё с десяток станций метро. А на эскалатор, как на зло, не прорвешься! Толпа грозной тучей напирала, проталкивалась, буксовала. Время от времени непроходимые заторы образовывали те самые обширные тетки с баулами и тележками. Мужик рядом с Верой неприязненно уставился на клетчатую тушу сумки. И вдруг в сердцах пнул её ногой, видимо, надеясь протолкнуть вперёд побыстрее. Тетка, кажется, ничего не почувствовала, надежно укрытая сумкой. А вот Вера, с отвращением глянув мужика, не удержалась от нотации:

— Знаете, в Японии делают специальную 'куклу начальника'. Там подчиненный, если устает, может дубасить ее кулаками сколько угодно. Вы, по-моему, — не по адресу. Лучше дома подушку бейте, чтобы меньше злиться.

Мысленно породнившись с тетками по дороге к эскалатору, она не могла не защитить свою товарку. Мужик оторопело взглянул на нее. Раскрыл, было, рот. И Вера уже предвкушала, по какому адресу будет сейчас отправлена. Но наседающая сзади толпа разнесла их в разные стороны. Теперь Вера оказалась рядом с худенькой старушкой, из последних сил подпирающей себя палкой. А с другого боку ее прибило к замученной женщине.

Вскоре Вера, потная и раскрасневшаяся, уже тряслась на эскалаторе вниз — в недра затейливо изукрашенной мозаикой станции. Загрузившись в поезд, нервничая, то и дело поглядывая на часы, понеслась на встречу с Амалией и её дочкой.

В дороге Вера с опаской прислушивалась к своему нутру. Нет, не обед виноват, что-то другое… Эта тошнота внутри — не физического свойства. Может, зря она потащила Кита в китайскую чайную? После умиротворения и тишины чайного домика её теперешняя жизнь выглядела непереносимой. Уже не первый год Вера катила по наезженным рельсам с усталой обреченностью. Отвращение к нелюбимому делу только накапливалось. Но в голове не было даже мыслей о переменах… Казалось, что постылый круговорот будней остаётся просто терпеть… терпеть… терпеть… Порой грезилось, что обстоятельства переменятся сами собой. Почему бы нет? Стала же она, того не ожидая, риелтором. Вдруг и ещё что-то непредвиденное случится!

Вера впервые почувствовала, что дружба с Мариной заглушала не затухающую боль. Просиживая часами на кухне у подруги, она словно бы жила её жизнь. И это давало возможность не жить свою… 'А какая она — 'моя'? — пыталась различить в перестуке колес Вера, прижавшись спиной к надписи 'Не прислоняться'. Как понять 'твоя' жизнь или 'не твоя'? И отчего неприкаянность скулит в душе вопреки кажущейся устроенности? В отличие от иных своих клиентов, вроде Ренаты, Вера жила в собственной квартире и даже называла её 'домом'. Но что с того? Внутри-то она оставалась тем же бездомным воробьём, каким чувствовала себя лет в шестнадцать…

Отъезд Марины выволакивал её из привычного укрытия. И сейчас, когда больше некуда будет спрятаться, как сумеет она перетерпеть ненавистную маету и тоскливую повторяемость? Вера чуяла, что на неё надвигается нечто катастрофическое, но пока не могла понять, чего боится. Нищеты? Старости? Одиночества? Ну, одиночество и без того всегда при ней… Жить с минимумом денег она почти привыкла. Так чего же ей заранее страшно — неужто умереть? Или умереть ровно так, как ей суждено, — без следа, без надежды на чью-то память?

На платформе, наткнувшись на Амалию с её дочкой, Вера поневоле стряхнула оцепенение. По привычке принялась изображать внимание и участливость. В Голованово уже почти не осталось не обсмотренных ими квартир. С трудом удалось наскрести две. Дверь первой открыла пожилая простуженная женщина интеллигентного вида, закутанная в шерстяной платок. Пятнистые и засаленные обои, иссеченный трещинами потолок, бесцветная плитка, напоминавшая об общественных туалетах, — всё это на фоне неисчислимых книжных полок и скудной мебели выдавало в хозяйке 'работника умственного труда', и поныне преданного профессии, избранной лет сорок назад. У дочки с порога стало безразличное лицо. Квартиру она осматривала в полглаза, заранее определившись с отношением. Амалия же двигалась с таким достоинством и самоуважением, что по ней не угадаешь — видит ли она хоть что-то вокруг себя. Из последних старческих сил эта дама старалась не расплескать переполнявшую её важность.

Балкончик был узким и маленьким. Вид из окон — прямо на склады магазина. И уж конечно, машины тут начинают разгружать часов с шести утра! Планировка и вовсе разочаровала: тесный коридорчик, вывернутая углом кухня с неудобным выступом. Метров много, а не повернёшься… Зато в каждой комнате и на кухне висели иконы. На тумбочке возле софы темнело евангелие. Полки гнулись под тяжестью книг по философии и истории церкви. Вера повнимательнее присмотрелась к хозяйке. Из-под платка на неё глянули прозрачные светло-серые глаза. Дохнуло покоем и какой-то… чистотой? Сухостью? Отрешенностью?

Вере почему-то показалось, что они здесь не нужны. Не то, чтобы Амалии квартира не подходит… хотя она ей, разумеется, не подходила. А что не стоит отнимать время у хозяйки. И она поскорее взялась за ручку двери, как бы давая сигнал Амалии и дочке.

— Спасибо Вам большое, что нашли для нас время! — с чувством произнесла Вера на прощанье.

Ей хотелось вложить в эти ничего не говорящие слова как можно больше тепла и уважения. Хозяйка сохраняла серьезность и не улыбнулась.

— А что — ничего, — протянула Амалия в ожидании лифта, с вызовом глянув на дочку. — По-моему, неплохая квартира.

Дочка, пестрея шубейкой из разноцветных кусочков, набрала воздуху в легкие, но передумала отвечать на материнскую провокацию. Многомесячные поездки по квартирам её все-таки чему-то научили. Помолчав, она не без язвительности ответила:

— Да, ничего. Вполне неплохая.

Дальше они долго плелись по бульвару. И Вера всё думала: в чем же секрет дороговизны и престижности Голованово? Однотипные башни со скошенными балкончиками. Хлипкие деревца, ещё не успевшие вырасти. Эффектные витрины модных магазинов, каких полно в любой части города. Через весь район тянется тощенький бульвар с десятком лавочек. Что же здесь такого, что… Вера поинтересовалась у Амальиной дочки:

— А вот районы-то новые все похожи друг на друга. Что же тут у вас…

— Но у нас же Верховодино рядом! — затараторила дочка. — У них там коттеджи! Земля стоит втридорога. И трасса тут проходит правительственная.

'Ну, трассу рядом иметь — радость не большая', - не стала озвучивать вслух Вера. Но, даже понимая, что в присутствии Амалии не стоит вести такие разговоры, не удержалась и выпалила:

— Должно же здесь быть что-то ценное, кроме трассы! Раз все сюда так стремятся.

— Дома депутатские! Вон несколько корпусов построили. Там хорошие планировки, метраж роскошный. Их специально придвинули поближе к правительственной трассе… Если уж они не могут попасть в само Верховодино, то чтоб хотя бы неподалеку.

— Депутатские дома? — очнулась Амалия. Внешне она всегда держалась солидно, как будто ни в чем не была заинтересована. Но иногда её все же что-нибудь задевало за живое. — А в депутатских домах нельзя квартиру посмотреть?

— Ой, там очень дорого, — поморщилась от неудовольствия Вера. — Об этом не стоит даже и думать. Они намного, намного дороже Вашей квартиры на Генеральской набережной.

— Надо же, — поджала губы Амалия, перехватывая сумочку. — Это же всё-таки панель. А у нас — кирпич сталинский. И Центр от нас совсем близко.

— Ну, вот мы и пришли, — заторопилась Вера, чтобы Амалия Матвеевна не успела добрести до мысли о том, сколь выгодно район Генеральской набережной отличается от Голованово.

— А ещё, говорят, здесь воздух хороший! — спохватилась Вера, приближаясь к дому. — И экология самая лучшая. Раз уж тут правительственная трасса проходит! Они ведь, где попало, не стали бы трассу прокладывать.

Когда-то Кит вычитал в 'Деловой газете', в разделе 'На приеме у психолога', что при переговорах и обсуждениях отчетливее всего запоминается последняя произнесенная фраза. И сообщил об этом Вере. Жалея о затеянной не к месту беседе, она ещё раз громко повторила:

— Тут воздух чище.

— Да-да, — подхватила дочка, обходя лужу. — У нас роза ветров какая-то расположена. Я читала, что из-за этого и воздух такой хороший — всё ветром выдувает.

— Наверное, отсюда ветер поднимается, — въедливо уточнила Вера, не до конца отвыкшая от научной точности. — А до следующих районов он долетает уже загрязненный. Собирает по дороге всякую дрянь, газы, дым от предприятий и уносит в другие части города.

— Да-да, зато нам достается всё самое чистое! — обрадовалась за свое место жительства дочка. И с торжеством посмотрела на мамочку. Амалия сделала вид, что ничего не расслышала из того, что тут обсуждали.

Войдя в подъезд, они оторопели от увиденного. Внутренности дома оказались отделаны многоцветной плиткой с изящным орнаментом. Стены были сплошь завешаны вполне узнаваемыми репродукциями картин — от 'Боярыни Морозовой' до 'Портрета старухи' Рембрандта. Иногда попадалась и 'Девочка с персиками'. На подоконниках стояли живые цветы в горшках. На полу возле лифта высилась кадка с фикусом. Напротив висело огромное зеркало в помпезной раме. Лифт поражал девственной чистотой и импортностью, подмигивал серебристой кнопкой с мигающим огонечком внутри.

Консьержка придирчиво окинула взглядом их группу и, не выпуская из рук газету, строго поинтересовалась:

— Вы к кому?

— Мы — квартиру смотреть, — пролепетала ошалевшая Вера, редко встречавшая в родном городе что-либо подобное. — Ой, а что это у вас за подъезд? Такая чистота, такая красота! Даже не верится, что такое бывает. Вы цветы сами поливаете?

— Да, вот такой у нас подъезд, — внушительно произнесла служительница порядка, сдвинув очки на лоб. — У нас тут родственники депутатов живут. Те, которым в депутатских домах места не хватило.

В душе у Веры затеплилось светлое предчувствие. В отчаянные минуты её порой посещали смутные видения — что-то вроде необъяснимого призвука радости или луча, пробившего тучи. И вот сейчас промелькнуло нечто похожее. Впрочем, на успех самой квартиры надеяться не приходилось. Увы, она была однокомнатной — вопреки условиям договора. Амалия Матвеевна планировала получить за свою конуру в два раза больше квадратных метров. Вера предложила ей глянуть на однушку просто 'до кучи' — оттого, что ничего другого не оставалось. Глаз зацепился за указанный в рекламе 'суперевроремонт'…

Пухлую бронированную дверь, обитую дорогой кожей, распахнул подтянутый седовласый хозяин почтенного возраста. За его спиной обрисовалась стройная супруга в изящном спортивном костюме. Каштановые кудри, отливавшие свежей краской, добавляли яркости и без того моложавому лицу. Во всё то, что виднелось в глубине квартиры, Вера даже боялась всмотреться — так это было стильно, индивидуально и модно одновременно.

Художественная натура хозяйки в сочетании с экономическими и деловыми возможностями супруга породили локальный шедевр интерьерного искусства. В отделке квартиры были задействованы самые модные и дорогостоящие материалы. Хозяева лучились гордостью. Визиты гостей их, похоже, ни капли не утомляли. Скорее, наоборот. Несмываемое выражение завистливого восторга на лицах лишь поднимало настроение. Переглядываясь, супруги со снисходительным юмором выслушивали бесчисленные междометия и бессвязные эпитеты, вылетавшие из уст ошеломленных зрителей. Успешность, энергия и довольство собой пропитали воздух в квартире, гипнотически подчиняя себе каждого входящего.

— А что же вы из такой красоты уезжаете? — не утерпела Амалия. — Делали, делали. И вдруг…

— Ну, для нас эта квартирка уже маловата. У детей у всех — свои квартиры. После размена нашей общей квартиры мы, собственно, здесь и оказались. Годик пожили, теперь пора расширяться. Купили таун-хауз недалеко отсюда. Раз уж привыкли к этому району… Сейчас там ремонт заканчиваем.

— Да уж, лучше в этом районе! А где же еще? Здесь всё-таки и правительственная трасса, и Верховодино, — пискнула дочка, пожирая глазами подробности.

— Санузел мы расширили, чтобы поставить джакузи! — ворковала хозяйка. — Видите тут несколько режимов, гидромассаж. Ну, зеркальные шкафы в ванной, 'мойдодыр'. Навесной потолок, светильники, дорогая сантехника — это все понятно. Это уж само собой.

Группа смотрящих застыла на пороге ванной комнаты, уткнувшись в свое отражение. Зеркальные шкафы в коридоре и ванной усиливали волшебный мир квартиры многократно. Магическая игра бликов едва не усыпила гостей. Да и вся квартира казалась незабываемым сном наяву.

— Встроенная мебель на кухне остается — вместе с посудомоечной машиной и всей прочей техникой, — многозначительно пояснили хозяева, когда посетители добрались до кухни.

— И вот это всё остается? И вот это? — подыграла Вера, указывая на каждый возможный предмет по отдельности.

— Ну, конечно, — улыбнулась хозяйка. — Все же подобрано по цвету, форме и размеру, сделано на заказ. В новой квартире нам это не понадобится. Туда — всё новое! Карнизы, кстати, мы тоже можем оставить.

— Ну, пойдемте на лоджию, — лукаво промурлыкал хозяин, предвкушая новую порцию восторгов. — Мы туда и батареи провели, и освещение. Поставили шезлонги, мини-бар и телевизор. Считайте — отдельная комната!

Выбравшись, наконец, из подъезда женщины некоторое время шли молча. На лице Амалии было написано нешуточное смятение. 'Небось, сама не ожидала, что всерьёз захочет в Голованово какую-нибудь квартиру, — определила для себя Вера. — Вот и растерялась. Все карты спутались'. Дочка, кашлянув, вкрадчиво произнесла:

— Мам, ну это, конечно, замечательная квартира. И подъезд хороший. Но мы же просто так, на всякий случай решили её посмотреть… Мы ведь планировали двухкомнатную купить.

Амалия мгновенно подобралась, выпрямила спину и королевским оком взглянула на дочь. Та вжала голову в плечи.

— Мам, ну, мы же договаривались, что у тебя внук будет ночевать. Ты же хотела его иногда брать к себе.

— Внук может и на лоджии поспать, — отрезала Амалия, — раз она так хорошо утеплена. Это первая квартира, которая меня заинтересовала! После моей Генеральской набережной хуже нет, чем жить тут на выселках.

— Надо же… Ей и правительственная трасса — выселки! — всплеснула руками дочка. Но испортить ситуацию не успела.

— Именно этот вариант, пожалуй, мог бы меня устроить, — уверенно продолжила Амалия. — Доплата здесь, правда, небольшая выйдет. Зато и в доме, и в квартире все сделано на совесть! Так, чтобы людям было хорошо. Всё равно деньги пришлось бы тратить на ремонт и обстановку. В общем так-на-так получается.

'Ну и ну, — подивилась вывертам судьбы Вера. — Теперь Амалия сможет переехать в Голованово, не уступая дочке, а, наоборот, — наперекор ей. Они всю оставшуюся жизнь будут спорить, стоило ли матери меняться на эту однокомнатную. Кто бы мог предвидеть такой поворот событий? Будто ангелы порадели!'. Вера вспомнила молчаливую печальницу из первой квартиры, тишину вокруг неё, полумрак и иконы. И решила, что просмотр предыдущей квартиры тоже сыграл свою положительную роль — хотя бы по контрасту.

Не успели дойти до метро, как Вера получила от Амалии Матвеевны окончательное благословение на то, чтобы звонить Киту и договариваться об авансе. У дочки в глазах стояли слезы, которыми она демонстративно поблескивала. Но все знали, что они скоро высохнут. Квартира-то в перспективе должна быть завещана внуку — со всей переполняющей её роскошью. А, пока суд да дело, может и на лоджии поспать — не сахарный. И дом — почти депутатский.

Амалия пошла в гости к дочери — ссориться и обсуждать перспективы, а Вера заковыляла к метро. Вид их давней с Китом мучительницы, которая на глазах расцвела, окрепла и словно помолодела лет на десять, её глубоко поразил. Выходит, что Амалия с её капризами и болезнями, под густым слоем высокомерия и требовательности сохранила способность увлечься, загореться впечатлением, воплотившим её тайное желание. Так, может, и в Вериной жизни ещё что-то переломится? Вот только одно Вера не могла нащупать — то самое желание… Никак не удавалось понять: а что же, собственно, должно у неё переломиться? Что конкретно не так?

Осталось ещё раз пересечь город из конца в конец и день закончится. Район, в который она теперь направлялась, располагался на Востоке. Считалось, что в нём неважная экология. Вероятно, свежий ветер из Голованово долетал туда не скоро. Успевал по дороге собрать в свой мешок все запахи и гарь по другим частям города. Сам район наскоро слепили из горстки новостроек и парочки свежепрорубленных улиц. Несколько лет назад его и вовсе не существовало. Был лишь пустырь, лесок на пригорке, через поле текла мелкая речушка. А полтора века назад усталый пахарь тянул свою борозду. Но именно это и привлекло Вериного клиента, жаждущего чистоты, новизны и традиционности одновременно.

Они пробовали искать квартиру по всему городу, ближе к окраинам. Обшарили Север и Юг. Заглянули на Запад. Наведывались в промежуточные зоны — вроде Северо-Запада или Северо-Востока. Вера чувствовала себя ходячим компасом, подметками изучившим московскую географию, все её долготы и широты. Районы обживались ни одно десятилетие и отличались пёстрой застройкой. Убогие вылинявшие хрущовки чередовались с растрескавшимися девятиэтажками времен застоя. Непрезентабельное жильё затирали горделивые и осанистые современные дома. Всё это торчало на фоне друг друга, контрастировало и оспаривало право считаться 'основной застройкой'. А в целом оставляло впечатление разброда и беспорядка. До сих пор им не удалось найти в Москве не то что района, но хотя бы улицы, усеянной более или менее однотипными домами.

Павел, потенциальный покупатель, как и Рената, был приезжим. Сумел заинтересовать своими профессиональными навыками нечто внушительно-коммерческое и процветающее. Благодаря фирме, он получал кредит на покупку жилья. Собирался перевезти семью. Хотя, в отличие от Ренаты прибыл он не из маленького городка, а из крупного, промышленного, выстроенного на Урале незадолго до войны. Его родной город отличался четкостью планировки и единообразием. Дышал современностью и непрекращающейся стройкой. И Павел жаждал найти уголок, напоминавший об оставленном доме.

Однако сколько они не колесили по Москве, всякая новизна и современность в ней через два шага оборачивались упадком и застоем. Пряничные новостройки сменялись 'графскими развалинами'. Это постоянное соседство обветшалого и возрождающегося — на каждой улице, в каждом дворе и в каждом районе, Павла глубоко огорчало.

— Вот прошли мы по этой улице, — жаловался он во время очередного путешествия, — и у меня заново настроение испортилось. Такой красивый дом на углу построили — залюбуешься! Я бы в нём с удовольствием квартиру купил. Но на те дома, что стоят рядом, без слёз смотреть невозможно. Что за бараков тут у вас понаставили? Хламьё какое-то.

— У нас есть районы из одних новостроек, — подсказывала Вера. — Там как раз всё одинаковое и новое.

— Нет, там метро далеко. А мне нужно близко. У меня и мама, и жена — обе просили, чтобы было метро.

Ломая голову над этой загадкой, Вера обнаружила, что Москва опять прибавила в талии. Новый район так и назывался — Пустошино. Его соорудили за счет Подмосковья, задействовав под улицы часть посевных площадей. И даже неожиданно протащили туда метро, быстренько нарастив один из самых длинных радиусов. Впрочем, были этому чуду разумные объяснения. В черте района располагалось крупное кладбище. По слухам, у одного из высших городских чиновников там была похоронена мама. Говорят, поэтому и метро пустили. Трудно предположить, что важный чин ездит к маме на кладбище посредством метро. Но почему-то он решил сделать району такой подарок — 'дать людям всё'. Видно, мысли о маме его растрогали, настроили на душевный лад. С появлением слухов о чиновничьем патронаже цены на квартиры в развивающемся районе уверенно поползли вверх.

Знакомство с Пустошино приятно поразило подуставших Веру и Павла. В окрестностях не было и следа 'хрущовок' или застойных девятиэтажек. Пейзаж не засоряли и малорослые довоенные кирпичные домики. Всё — с чистого листа! Стройные ряды одинаковых башен, выросших в одном и том же году. Прямоугольнички по одной и той же схеме слепленных двориков. Пара идеально прямых улиц. Несколько стеклянных супермаркетов. Что ни возьми, всё новенькое, свежепокрашенное, только что обструганное. Да еще и метро неподалеку. Павел приободрился. Новый район напомнил ему его собственный город. Тот точно так же вырос на пустом месте, из ничего. И потому был лишен некрасивых полуразрушенных построек и архитектурных диссонансов.

Возле станции метро на холмике виднелась церковь. Судя по облику, её возвели одновременно с жилыми домами. Широкий корпус, едва смягченный грубоватыми арками, приземистая колокольня, шлифованная мраморная плитка и тяжеловесные купола, — всё сразу вызвало в Вере отторжение. На её вкус храм представлял собой типичный 'новодел' — тяжеловесную попытку подражания даже не старым мастерам, а их копиистам. Эдакий местный вариант 'храма Христа Спасителя'. Наверняка, постарался всё тот же чиновник, обеспокоенный процветанием родственного ему кладбища. Порадел и профинансировал.

Паша, наоборот, на появление храма откликнулся оживленно:

— О, церковь! То-то мама обрадуется. Она так переживала, что если я куплю квартиру в новом районе, ей некуда будет ходить. А тут — прямо рядом с метро. Красота!

Вера в ответ расстроено посетовала:

— Ну, да, я понимаю, что надо возводить храмы — не будут же люди всякий раз в Центр мотаться. И совсем новые церкви нужно строить, увеличивать их число. Но для постройки храма всегда существовали особые правила, традиции… Не так, чтобы тяп-ляп, как это творение.

Павел, приходящий в восторг от одного только вида строительных материалов, не согласился:

— Ну, почему тяп-ляп? По-моему, внушительно. Чувствуется солидность, основательность.

— Бетонные плиты в основании стен чувствуются — вот что! — осуждающе буркнула Вера. — И купола слишком грубо сделаны — словно шляпы. То ли дело раньше церкви строили! У меня неподалеку от дома церковка стоит, аж XVII века. Так она несравнимо воздушнее — выглядит как кораблик посреди бурного моря. Держит курс на свет маяка, преодолевая бешенство волн. Прямо 'ковчег завета', а не церковка. Ещё бы не возмечтать о 'спасении'! Колоколенка там тоненькая как свечечка, но сразу заметна. Белизна такая, что сияет из любой темноты.

Вера ещё раз оглянулась на храм, сравнивая его со своими воспоминаниями.

— Та церковь — в изящных арочках. Всё в ней закруглено, завершено и изогнуто. Смотришь — и тебя точно внутрь цветка затягивает, как пчелу… Сразу вспоминаешь, что библейские слова 'слаще сотов и капель мёда'. Видно, что каждый кирпичик вручную положен, с молитвой. А это что?

Перейдя через дорогу и озирая храм уже с противоположной стороны улицы, она всё еще не могла успокоиться:

— И, знаете, если сравнивать со старинными церквами… Там совсем другая форма куполов — слезками, как будто они с неба наплаканы. А ещё на язычок пламени похоже.

— Купола разные были. Смотря по стилю, — нехотя отозвался Павел.

— Шатровые купола такие же тоненькие. Они много места небу дают. Не оспаривают его! — уцепилась за любимое сравнение Вера. — Даже в широких куполах сохранялся этот неуловимый изгиб — возле маковки и у основания, словно они из очей сами вытекли. А по современным куполам сразу видно, что они на заводе отлиты по типовому шаблону, не заморачиваясь.

Вера махнула рукой в сторону оставшегося за спиной храма:

— Тут слишком жёсткие полукружия, без нежных изгибов и утоньшений. Линии куполов спрямлены, стали проще. Да и в арках — то же самое. Разве не заметно? Тонкость-то прежняя где?

Павел недоумевающе обернулся в сторону церкви, пожал плечами. Какая разница! Главное — маме есть куда ходить…

Вера еще раз неприязненно глянула в сторону храмового монолита и подытожила — скорее, для себя:

— Это больше на памятник церкви похоже, чем на саму церковь.

— Ну, не знаю, — смущенно откликнулся Павел — Мама всё равно будет довольна, что тут церковь есть! Отделка, вроде, богатая, судя по виду.

Пока они шли вдоль улицы, Пустошино продолжало радовать чистотой, единообразием и свежестью построек. И Вере вдруг подумалось: 'А, может, это — то? Именно то, что ему нужно? Район тут необычный. Расцвел и благоустроился он благодаря маме, упокоенной на ближайшем кладбище. И раз он развивается под патронажем того чиновника 'на радость маме', то может и Павлу с его мамой тут будет хорошо?'.

Надежда окрепла, когда, завернув за угол нужного дома, они увидели лес, глухой полосой синеющий на горизонте. А перед ним — необъятное, поросшее кустарником поле. Через всё поле ветвилась проводами линия электропередач. Но даже она не портила захватывающего ощущения простора. На проводах Вера с ужасом заметила ворон, распушившихся на ветру. Бесстрашные же они!

— До леса тут — рукой подать, — подтвердил хозяин новенькой, пахнущей краской квартиры. — Можно сказать, от подъезда на лыжах катаемся. Встал прямо возле дома на лыжи и поехал. А летом — по грибы.

— Вот это да! — всю обратную дорогу до метро восторгался Павел. — Вот это другое дело! Наконец-то, в этом городе удалось найти что-то человеческое! Мы ведь с женой — лыжники. Теперь и ребенка к лыжам приучаем. Ух, как она обрадуется! И квартира мне понравилась. Новая. Чистая. Всё большое.

'Хоть она и новая, — упрямилась про себя Вера, — но лес с церковью тебя больше вдохновили. Всё равно без опоры — никуда. Все хотят чувствовать, что их поддерживает нечто вечное, не от человека зависящее. Ну, чтоб хотя бы деревья за окном шептались… И чтоб линия горизонта была видна'.

А вслух сказала:

— Да, Паш, на редкость удачное сочетание — и лес, и район новый, и метро рядом. Все, что мы искали, как-то вместе собралось.

Возвращаясь после бесконечного дня домой, Вера даже не в силах была порадоваться, что в вагоне удалось сесть. Просто плюхнулась безжизненно на пустующее место. Натянула на голову капюшон, чтобы от всех закрыться, припала к боковой перекладине и задремала. В голове плыло воспоминание о поросшем кустарником поле. На перетянутых проводах торжественно восседали вороны. Наверху густо серело вечернее небо. Это зрелище осеннего поля родило внутри у Веры тяжкий стон, горчайшую жалобу на вечно тянущуюся дорогу, нескончаемость разъездов и огромность московских расстояний. Город-дорога, город-вокзал, город-стройка! И так — изо дня в день, без надежды остановиться.

День, казалось, был полон чудес: нашлась, наконец, квартира для Амалии. Согласился на вариант привередливый Паша. А Вера уже ничему не радовалась. Словно от бесконечных разъездов стаптывались не только её подошвы, но и что-то внутри неё приходило в негодность. Вчерашнее ощущение холода и пустоты, возникшее возле Кремля, ширилось и росло внутри как полынья во льду.

Жизнь слилась для Веры в одну муторную, нескончаемую дорогу, по которой почему-то надо тащиться. Ответов же на вопрос — куда эта дорога вела? — совсем не осталось. Студенткой она неслась в библиотеку. Повзрослев, пережила период, когда все дороги вели домой — в лоно ещё не оборвавшейся семейной жизни, к крохотному Петьке и уютному мужу. Потом были времена, когда все пути заканчивались на кухне у Марины — под мирное журчание разговоров и закипавшей в чайнике воды. Но куда вела её теперешняя колея — это Вера напрочь перестала понимать. Не находила больше в душе ни цели, ни надежды.

Когда она добралась до своего района, совсем стемнело. Дома в полумраке наезжали друг на друга, расплываясь в бесформенные пятна. Некоторые из окон были ярко освещены: жёлтым, зелёным, узорчатым, красным — в зависимости от расцветки штор. Кое-где занавески оставались не задернуты, и по кусочкам интерьеров было видно — кухня это или комната. В иных окнах мерцал лишь маленький огонек или прямоугольник включенного телевизора, прячущийся где-то в глубине жилища. Вера завистливо вздохнула — ей казалось, что от каждого окна дышит теплотой и уютом… Но ей туда хода нет.

Уличный фонарь тускло освещал дорожку между домами. От зданий он выхватывал только мрачные углы, стращал тенями. Вера в ужасе шарахнулась от объемистой, широкоплечей фигуры. Вблизи она оказалась утепленной в ватник теткой, выгуливающей собаку. Напоследок выяснилось, что в Верином подъезде перегорела лампочка. Входить в тёмный дом было боязно, хотя она и ждала этого момента много часов.

Не успела переодеться и разогреть нехитрый ужин — звонок. Вслушавшись в журчание на том конце трубки, Вера испуганно запричитала:

— Ой, нет, Мариш, ничего я от тебя не прячусь, не выдумывай! На меня просто работа навалилась. Сил уже нет — ездить! И сделка у нас сегодня порушилась, которая нужна была как воздух. Зайду завтра, зайду! Не переживай.

Положив трубку, Вера выдохнула и погрузилась в собственные чувства. Попыталась понять, что с ней происходит. С ней, которая ещё неделю назад дня не могла прожить без Марины. Названивала ей ежевечернее. В гости по нескольку раз на неделе приходила. Сидела часами. Да и мысленно подолгу с ней разговаривала… А тут — как отрезало. Не звонить, не видеть никакого желания. Не находя объяснения, Вера спрашивала себя: 'Господи, что же это такое? Неужели я такая плохая? Из-за простой обиды способна вычеркнуть человека… Отказаться от многолетней дружбы. Что со мной?!'.

Часы, тикавшие на столике рядом с постелью, отщипывали от времени всё новые кусочки. Кто-то невидимый питался ими как голуби — крошками. Минуты стружками падали на пол и растворялись в небытии словно крохотные снежинки. Перед глазами кружили и таяли капельки, крупинки, песчинки… Собственная жизнь выглядела ничтожнее самой невзрачной из них.

Много ли нужно, чтобы нечто большое и значительное съёжилось в сознании до макового зёрнышка?

ПЯТНИЦА

За ночь небо наглухо затянуло облаками. Пасмурно, серо, беспросветно. Дымный цвет неба, грязно-бурый вид стволов, сумрачные ветви деревьев — всё выглядело размытым и из окна напоминало выцветшую фотографию.

'Как мы это выдерживаем? — загрустила Вера, пытаясь разглядеть окрестности сквозь мутное стекло. — Полугодовое отсутствие солнца кого угодно сделает мизантропом!'. Всё то время, когда тьма ложилась на землю сразу после обеда, ей казалось, что от целого дня кто-то по-хозяйски откусывает половину. Она чувствовала себя такой же бесправной, как в детстве. Сколько не возмущайся, а чужие правила не перекроишь — всё равно загонят спать, когда не хочется, или накормят насильно…

С утра показов не было и Вере предстояло выполнить обещание: отправиться в гости к Марине — изображать нескончаемую дружбу. Выкатившись из подъезда, она не узнала недавнего заоконного пейзажа. В глазах зарябило от света. Поморгав, как после пробуждения, Вера осознала, что лёг первый снег. Словно небесная старушка, старательно измельчив хлеб, ссыпала его в целлофановый пакет. А затем опрокинула над маленьким пятачком земли, где привыкла кормить птиц.

Снег валил из воздуха мокрой крошкой, частыми вертикальными черточками. Питал оголившуюся землю подобием манны небесной. Темная полоса асфальта исчезала прямо на глазах. Тоненькое белое полотнище уплотнялось, покрываясь бледным узором. Вера неуверенно шагнула вперед. Снежные пушинки казались живыми. И она не могла отделаться от ощущения, что ступает по чьим-то головам.

Навстречу двигалась сгорбившаяся фигурка с бесформенными сумками. Вблизи она оказалась пожилой измученной женщиной в изношенном пальто и сером платке. Видно, брела издалека, потому что была уже с ног до головы облеплена снегом. 'Снежная баба' — представилось Вере. Пройдя вперёд, она обернулась — посмотреть на то, что оставила за спиной. Следы от Вериных шагов на глазах затягивал хрупкий полупрозрачный покров.

Пока она добралась до метро, снегопад усилился. Небо насупилось, съежилось, потемнело. Дома, деревья, люди словно прильнули друг к другу, пережидая вспышку небесной активности. Бульвар в Марининых окрестностях был по щиколотку засыпан белым. Деревья распушились. Вера, онемев от перемен, озиралась по сторонам. Засмотревшись, чуть не сбила с ног модную даму. Улыбкой ответила на разгневанный взгляд — снег напитал умиротворенностью. У подъезда Вера бросила прощальный взгляд на свет, теперь по достоинству называемый 'белым'. Минутной тишиной в душе откликнулась на ежегодное таинство.

— Вот прямо сейчас поняла — у тебя в подъезде, — затараторила она, различив на пороге Марину. — Вспомни наш зимний круговорот, когда снег выпадает впервые, потом буреет, тает, превращается в слякоть. А затем опять спускается с неба как новенький… Это же для нас — живой опыт умирания и нового рождения. Такая философия в воздухе разлита — бери, не хочу.

— Привет, — откликнулась Марина, пряча улыбку. — А у меня Софья в гостях, представляешь? Буквально пару часов назад приехала — как твой снег на голову! До сих пор поверить не могу.

Вера охнула. Вот удача-то — и Софью повидать, и с Мариной наедине не сидеть. Не выдумывать темы для разговора, не изображать безмятежность. Едва не промахнувшись мимо тапок, она ринулась на кухню.

Софья редко выбиралась из своего Питера, не в силах доехать даже до Москвы. По профессии она была историком. В одиночку растила без конца хворающего ребенка. Сложно сочетала научную работу с многочисленными приработками 'вокруг, да около'. Временами преподавала. Трудилась над монографией, выкраивая для этого свободные часы и проявляя чудеса организованности. Что-то труднодоступное про старообрядческую рукописную книгу.

— Вот чудеса-то! Как давно мы тебя не видели! — потянулась обниматься Вера, слегка порушив стоящую на столе посуду.

Да вот вырвалась в архив на денёк, — разулыбалась Софья навстречу. — Иначе книгу никогда не закончу. Уговорила тётю с Олежкой посидеть. Он у меня всё болеет. А ты что в коридоре Маринке излагала? Заметки фенолога?

Податься в фенологи — моя тайная мечта, — расцвела в ответ Вера. — Но ещё больше завидую древним китайцам. Вот жизнь у людей была! Сидишь себе на берегу, плетешь корзину и тихо наблюдаешь за переменами в природе. За тем, как всё взаимосвязано. Ветер осенью подул — листья взлетели, а где полёт, там и падение… Так и плетёшь вместе с циновкой или сетью древнюю китайскую философию. Не сходя с места, без лишней суеты.

Следом за Верой на кухне появилась Марина, в лиловом вязаном платье почти до пят, с овальным вырезом, обнажающим ключицы. Разбегающиеся в стороны рыжие пряди прихватила обручем. За ней плелся кот с отсутствующим взглядом и ленцой в походке. Не доходя до середины кухни, развалился возле двери.

Зайка, тебе чай или кофе? — нежно поинтересовалась Марина. — А, может быть, ты есть хочешь? Подогреть?

Нет-нет, мне — чай! — бодро откликнулась Вера, внутреннее сжавшись от интимного 'зайки'.

В ребристые темно-синие чашки с золотым узором потекла дымящаяся заварка.

— М-м-м-м, — Вера потянула носом воздух. — Сегодня чай с лепестками розы? Или это имбирь с кусочками земляники? Что-то я в них путаюсь…

— Почему только розы? — поправила Марина, выставляя на стол блюдо с лимонным пирогом и прозрачные вазочки со сладким. — Там еще голубика, соцветия мальвы, макадамский орех.

— Чем вы тут занимаетесь? — изобразила недоумение Софья. — Я прямо в кружке завариваю нашу незатейливую 'Бодрость', да так чтоб ложка стояла. Больше всего люблю простой чифирь, без изысков.

Умные Софьины глаза светились над чашкой. От её фигуры веяло надежностью, энергией и веселостью. За долгие годы знакомства Вера ни разу не слышала, чтобы Софья кого-нибудь винила или на что-то жаловалась… Хотя бесконечно болеющий ребенок, безденежье, съемные квартиры и сварливые родственники были далеко не полным перечнем её жизненных проблем.

— Ну, давай, рассказывай, — потянула она Софью за рукав, тоном ребенка, заждавшегося сказки. — Как там у тебя? Что творится?

Некоторое время тишина нарушалась лишь звучанием хорошо поставленного, благодаря преподавательской работе, баска. Из любой незатейливой жизненной истории Софья ухитрялась слепить новеллу, смакуя детали, живописуя характеры и до конца выдерживая интригу. Но, даже корчась от смеха, Вера успевала подумать: 'Как она ухитряется свои житейские ужасы превращать в уморительный анекдот? Я бы повесилась, если б на меня столько трудностей свалилось. Мне и моих-то достаточно'. Судя по выражению Марининых глаз, она думала примерно то же.

Обе обхаживали Софью чуть-чуть по-детски — подкладывая куски пирога, подливая свежего чая, нежно заглядывая в глаза. Не знали уж, как и выразить ей свое обожание. Но прямо выплеснуть восхищение её личностью почти не удавалось. Она тут же оборачивала всё в шутку, скрываясь за какой-нибудь забавной маской. Подтрунивать над собой Софья никогда не уставала. Друзьям оставалось лишь надеяться, что она чувствует, как те её любят, и смиряться с предлагаемой дистанцией. В конце концов, это была оборотная сторона так восхищавшей их в Софье жизненной стойкости.

По Софьиной голове равномерно пробивала седина — не прядями, а отдельными искрами, отчего волосы у неё стали цвета перца с солью. Вокруг глаз и губ залегли глубокие морщины. Дрябловатая, блёклая, отливающая синевой кожа изукрашена зигзагами сосудов. И сколько бы она не смеялась, глаза оставались серьёзными. Подмечая все эти приметы возраста, Вера считывала по ним степень Софьиной усталости. Догадывалась о том, что оставалось нерассказанным, упрятанным за комичными историями.

Вера вглядывалась в Софью, надеясь получить подсказку. Пробовала за её словами и обликом различить что-то важное для себя… Может, вот как надо жить — упереться в свою задачу, отрешиться от всех и тихо, как крот, рыть свой ход сквозь земную толщу? Ведь и Вера могла бы вернуться к своей научной теме, тупо писать статьи за три копейки. Подрабатывать на пяти работах… Да почему бы и заброшенный диссер не попробовать закончить? Светлана Савельевна будет только 'за'. Формальных препятствий к возвращению в профессию вроде бы не было, кроме соображений о зарплате. По крайней мере, Вере так казалось.

Она перевела взгляд на Марину. Плечи туго обтянуты шалью. Светло-рыжие кудри рвутся на волю из-под тесной дырчатой вязки. 'Как золотая рыбка, забившаяся в сети', - подумалось Вере. Такая чуткая, восприимчивая, даровитая… А куда всё это ушло? Без остатка ли Маринина одарённость растратилась в устройстве домашнего уюта, на нелюбимой, но денежной работе? Не получалось у Веры смириться с тем, что подруга, которую она с юности считала талантливее и во всём превосходнее, слилась с глянцевыми обложками. Ей упорно мерещилось, что дом и внешний вид Марина поддерживает безупречно, а вот свой дар и литературное чутьё совсем не посчитала достойными пестования и ухода.

Бывало, на кухне, между плитой и раковиной, из Марины выплескивались острые наблюдения над прочитанным, образные сравнения, неординарные мысли. Фейерверком рассыпались в воздухе и гасли, не долетая до земли. Она же первая о них и забывала. Когда-то Марина и стихи с рассказами пописывала, восхищавшие Веру. Но заботы и обязательства её слишком далеко от них увели. А друзей — что слушать? Они чем только не восторгаются… Да и зыбко всё это.

Вера сравнивала Марину с Софьей, прикидывая — чей опыт убедительнее. Внешне они казались такими далёкими друг от друга, совсем разными. Ухоженная, женственная Марина, погрузившаяся в свой семейный мирок, — и измученная, стойкая, рано постаревшая Софья. Вера никак не могла определить, чему больше завидует: Марининому быту или Софьиной поглощенности любимым делом. Тайком от себя она безнадёжно завидовала комфортной и уютной Марининой жизни, её покою и женственности. Но Софьина увлечённость, научный опыт и душевная устойчивость тоже выглядели очень притягательно… Хотя умом Вера прекрасно понимала, что на практике одно с другим никак не соединить. Или Софьин аскетизм — или Маринина обеспеченность.

Прихлебывая из чашки, она продолжала кивать и улыбаться, вставляла 'угу' или 'ух ты' в ответ на Софьины рассказы и реплики Марины. Но мысли гуляли далеко-далеко… Ей вспомнились недавние посиделки на Маринин День рожденья, когда собрались их общие знакомые, даже кое-кто из институтских приятелей. Вера с любопытством прислушивалась к тому, как текло застолье: обмен новостями, жизненными результатами — кому что удалось. Со всех сторон — рассказы о турах за границу и тамошних впечатлениях, забавные историйки и корпоративные байки. Смех гудел вокруг стола. Всё это перемежалось разговорами про 'экономические трудности', ожидания ужасов и нестабильность. Стол ломился от яств. Гостей восхищали кулинарные изыски, на которые Марина — признанная мастерица… Все сосредоточенно ели и пили… Немножко по старинке попели под гитару.

Вера тогда весь вечер сравнивала, как сильно изменилось застольное общение со студенческих времён. Раньше они друг от друга чего-то ждали. Казалось, от того, что другой человек понимает и чувствует, жизнь остальных тоже меняется… А последние годы разговоры в гостях выходили почти сплошь показушными. Борьба шла за минутное лидерство, за то, чтобы вызвать общий смех, на миг почувствовать себя в эпицентре… Да и по рассказам о жизненных успехах получалось, что давних приятелей держит на плаву нечто внешнее — обстоятельства, достижения. Заметны были в разговорах и перекрёстные сравнения — у кого дела и условия теперешней жизни лучше или хуже… Вроде видишь, что у другого не лучше (или у тебя — не хуже), уже и спокойнее становится.

Сама-то Вера с первых же минут втянулась в сравнения. Только и подмечала у всех вокруг недостатки, да слабости: этот слишком озабочен новой должностью, та говорит лишь о своей машине и автосервисе… Третья их подруга хвасталась тем, что исколесила полмира, а по лихорадочному поведению было видно, что она всё время с кем-то соревнуется, словно бежит стометровку. Злосчастная заграница оказалась главным козырем в рукаве. Все, кто мог, описали географию своих поездок, поахали или поворчали по поводу какой-нибудь страны или условий отдыха там. В особой цене была пресыщенность от обилия увиденных мест. Те гости, которые уже по много раз побывали в самых заманчивых городах и странах, вроде как оказались на высшей ступени эволюции.

К концу того праздничного вечера Вера совсем скисла. Внутри у неё скулило, и не безобидные кошки на душе скребли, а одичалые собаки кусались и тянули — каждая в свою сторону. Сколько не сравнивала Вера гостей, приходила лишь к одному выводу: всем людям кругом хорошо, а ей плохо. У всех что-то есть: машины, престижные должности, дачи, поездки, развлечения, а у неё — ничего, скудное риелторство. Тяжелее всего была безвыходность: ведь завидовала она, по сути, взаимоисключающим вещам, — вот как сейчас получилось с Мариной и Софьей. Зависть погружала в состояние, что 'у всех всё есть, а у меня ничего нет'. Ну, чтоб пойти и взять это 'всё', что-то для улучшения собственной жизни сделать? В офис, что ли, на фирму какую-нибудь наняться? Нет уж, очень-то надо… Для этого Вера слишком ценила свои крохи независимости.

Она будто угодила в ловушку. Яркие достижения не могли скрыть того, чем человек за них платит. Едва заметно, но упорно просвечивала подкладка: неврозы, страхи, сверхнапряжение, одиночество, зависимость от оценки. То, чем платили за жизненный успех, Вере было совсем не по вкусу. Но отказаться от заманчивых игрушек тоже не получалось. Ничего она не могла взять, и не могла бескорыстно порадоваться за другого… Всех подозревала и выискивала чужую неудовлетворённость даже там, где человек, казалось бы, жил в ладу с собой.

Вот разве что Софья… Вере на минуту представилось, что, может, вот где открывается путь к независимости, к достойной жизни. Ну, и пусть Софья живёт бедно, зато сама себе хозяйка, занимается любимым делом! Впрочем, и тут своя оборотная сторона — болезни, безденежье и опять же одиночество… Нет, не спасла бы Веру диссертация. Наблюдая за Софьей, она вдруг отчетливо поняла, что занятия 'умственным трудом' уже не способны её увлечь. И библиотека не поможет — ходи в неё, не ходи… Упражнять интеллект Вера больше не видела смысла. В молодости — да, это казалось зачем-то нужным и ценным. А теперь, после вороха историй с клиентами, зрелища пошатнувшихся судеб, распадающихся семей и множества других неурядиц, она убедилась, что настоящая жизнь течёт далеко за пределами интеллекта и совсем по другим законам.

Люди на Вериных глазах часто действовали себе во вред, вопреки собственным убеждениям и установкам. Для того чтобы сдвинуть их с места или спасти сделку, требовался не интеллект, а звериная чуткость, способность схватывать суть происходящего нутром. Ну, и готовность положиться на это внутреннее 'руководство' — вопреки разуму и страху… Но в душе Вера и от риелторства выла. Тогда что же ей надо-то в жизни? Куда деваться, если за что не возьмись, — всё не по тебе, а заново начинать уже поздно?

Она вспомнила, как напустилась на Кита в китайской чайной. Мысленно увидела себя, взахлёб и рагорячённо спорящую с ним. Тогда Вера самоуверенно твердила о возможности влиять на других — в ответ на вздохи напарника о недоступной загранице. А к концу того же дня сдулась, словно проколотая шина, и чувствовала себя полным ничтожеством…

'Что же, что может служить нам ориентиром? — мысленно прикидывала Вера. — Довольство человека собственной жизнью? Ну, таких 'довольных' — кругом тьмы… А копни глубже, и окажется, что почти все силы брошены на отвлечение — чтобы заглушить в душе ноющее чувство неудовлетворённости собой. И даже не чем-то конкретно люди недовольны, а просто непонятно откуда внутри с годами разрастается дыра. Расщелина, из которой дышит пустотой… Полынья'.

Вера представила, что умри она прямо сию минуту, ничто в мире не шелохнётся. Ни на ком, кроме сына Петечки, это не отразится. Да и то потому, что он слишком мал ещё и во многом зависит от мамы… Но в целом нигде и ничто. Ну, Кит вздохнёт, но найдёт себе нового напарника. Ну, Марина погрустит, и будет жить дальше. Вера и не мнила себя настолько значимой персоной, чтобы претендовать на широкое внимание. Пусть мир себе стоит недвижимо. Однако утекать в песок, таять в воздухе, даже не успев почувствовать, что ты на самом-то деле 'был', - вот с этим невозможно смириться! Только ради этого Вера и барахталась, надеясь поймать в воздухе отгадку — как сделать так, чтобы не растаять вместе с первым снегом.

— Кстати, Софьюшка, — встрепенулась Марина. — Не знаю, успею ли до отъезда к тебе выбраться… Передавай привет Питеру! А то ведь неизвестно, когда теперь его увижу.

— Как же ты будешь без Питера-то? — разулыбалась Софья. — Вы же студенточками каждый год ко мне с Верой приезжали.

Ей так хотелось их снова объединить — хотя бы через воспоминания.

— Да уж, приезжали, — очнулась от мыслей Вера. — Прямо как в Мекку.

— К чему поминать такую даль! — отшутилась Софья, избегавшая восторженности даже по адресу любимого города. — У нас и поближе, чем Мекка, святыни есть.

Вера заупрямилась. В этом случае Софьин авторитет ей не указ. Заложив руки за голову и откинувшись на стуле, она мечтательно завспоминала:

— Эх, Питер, Питер… Наша интеллигентская Мекка! Вот говорят о нем 'северная Венеция'. А, по-моему, он больше похож на Париж. Когда видишь дом архитектора Лидваля… Марин, помнишь? Желтовато-горчичный модерн на красно-гранитном цоколе. Разноэтажные корпуса и симфония окон. По стенам расползлись барельефы в виде пауков, грибов, сов. Квадратный двор обнесён решёткой, а сквозь неё деревья на улицу тянутся. Я как увидела всё это поздней весной на фоне густо-синего неба, — ну Моне, совершенный Моне! Ожившая репродукция! Картина 'Бульвар капуцинов'. Там и открытое кафе неподалеку. В нём сидят прямо на улице — по-парижски.

— По-моему, больше на Писсарро похоже, — ухмыльнулась Софья, радуясь, что втянула Веру в разговор. — 'Бульвар Монмартр облачным утром'… Вот с этой картиной действительно по атмосфере есть что-то общее.

Ей показалось, что привычная Верина восторженность начала возвращаться. А там, глядишь, и обида потихоньку улетучится. Свыкнется она с мыслью о Маринином отъезде. Будет по-прежнему мечтать о подруге. Ждать её писем. Писать в ответ километровые трактаты с подробным изложением своих ежедневных мыслей. Лишь бы не погасшие глаза, которые Софья в первый же момент подметила у Веры. В молодости Вера могла жить только в состоянии пылкой увлеченности — как костерок, легко чахнущий без веточек. Если ей нечем было восхищаться, она это срочно выдумывала.

— С Парижем у тебя — поверхностное сравнение, — сразу воспротивилась Марина. — Ты же, Вер, судишь по картинкам, да по фотографиям. В самом-то Париже ты ни разу не была… Неизвестно, как там всё выглядит на самом деле.

— А знаешь, — грубовато перебила Марину Вера, чувствуя её правоту. — Это для русского восприятия очень типично — верить в образ. Обобщенная 'картинка' сразу передает суть, самое существо дела. Зачем блуждать по частностям?

— Вот потому мы и создать здесь ничего не можем, — сдержанно отозвалась Марина, — что пренебрегаем частностями.

Уловив Костины интонации и даже различив скрытые цитаты, Вера перешла в наступление:

— Ты готова уехать заграницу, потому что способна жить среди частностей — вдалеке от целостного, синтетического взгляда на вещи. А я — нет, — жестким тоном, как идейному противнику, отрезала она.

— Не знаю насчет целостного взгляда на вещи… Но, как любит повторять Костя, эта страна — не для жизни. Разве что — для философии, — ещё больше замкнулась в ответ Марина, теперь уже открыто ссылаясь на мужа.

Пусть Вера позлится. Если Костя прав, то не скрывать же этого — только потому, что кто-то бесится и подпрыгивает от одного упоминания его имени. Маринин голос зазвучал холодно и отчужденно. Никто друг на друга не бросался. Не кричал. Не бил тарелки. Но от взаимного холода, расползшегося по кухне, Софье стало не по себе. Она инстинктивно глотнула простывшего чаю, чтобы согреться.

— В этой стране тянет всеми способами 'ходить по краю' — колоться, запойно пить, обретать веру или, наоборот, отрекаться от неё и впадать в атеизм… Метать бомбы, устраивать революции. Стрелять в царя, бросаться на амбразуру и выдавать стахановские вахты, — с горькой насмешкой перечисляла Марина. — Здесь такое экстремальное ощущение жизни, как будто падаешь с парашютом и у тебя три минуты в запасе — на всё, про всё! А жить-то хочется по-человечески — спокойно, удобно.

Судя по интонациям, Марина была крайне задета. Мировоззренческие споры не слишком её волновали. Пусть каждый думает, что хочет. Но тон, тон, какой себе позволила Вера! Непримиримое выражение лица, колючие глазки, озлобление! Обычно Марина никому не позволяла так с собой разговаривать. Умела осадить обидчика одним взглядом. А уж выслушивать всё это от Веры, с которой она носилась, как с малым ребенком, — верх нелепости.

Марина отвернулась к окну. Софья срочно принялась веселить их рассказом о том, как всё лето боролась с Олежкиной ангиной. С трудом купленные билеты на юг пришлось сдать, и на дачу к друзьям они так и не поехали. Да и от чудом свалившейся на голову конференции ей пришлось отказаться. Конференция проходила в Швеции, дорога и жилье оплачивались спонсорами. Для Софьи это была уникальная возможность выбраться на недельку за границу. Увидеть что-то ещё кроме родного Питера. С уважаемыми коллегами лично познакомиться. Но что поделаешь — все планы перечеркнула безжалостная ангина. Так они с сыном и просидели, почти не выходя из квартиры, целое лето. Даже ученики к ней не приходили — боялись заразиться. Оставить сына больше чем на час было невозможно — при температуре-то в 39. А раз нет учеников, то нет и денег. Обхохочешься…

Марина уже давно приземлилась на стул возле Софьи. Их с Верой лица посветлели, отразили сочувствие. Спохватившись о забытой роли хозяйки, Марина щелкнула кнопкой электрочайника. И ласково подсказала, заглядывая Софье в глаза:

— Может, ещё чайку?

Софья с готовностью потянулась к заварному чайничку. Вера тоже примостила свою чашку под матовую струю. По кухне разлился тонкий аромат лепестков роз с голубикой и макадамским орехом.

За окнами, несмотря на обеденное время, потемнело от низких туч. Снег повалил густыми хлопьями. Марина включила лампу над столом. Задернула шторы с ползучим геометрическим рисунком. Золотой узор на тёмно-синих чашках заискрился блёклыми огоньками. В дверь отчаянно зазвонили, отрывисто и нетерпеливо. В дверях появилась Аля — большеглазая, тоненькая, раскрасневшаяся после улицы. На волосах дотаивали снежинки. Внимательным взглядом окинула гостей. Марина смущенно, почти оправдываясь, объяснила:

— Алечка, супа сегодня нет — картошка кончилась. Будешь курицу? Фаршированная — с грибами и орехами. Как ты любишь.

Пока Аля вяло поглощала курицу, завязался разговор о её успехах в музыкальной школе. Хвалила и восторгалась, впрочем, одна Вера. Софья выступила в роли заинтересованного слушателя. Марина, как мать, предпочитала хранить сдержанное молчание. Со скромным достоинством принимала похвалы своему ребенку. Ну, и заодно демонстрировала дочке, что не стоит забывать об ответственности и упорном труде.

— Они уезжают, не доучившись последнего года в музыкальной школе! — не утерпев, пожаловалась Софье Вера. — Даже годика не могли подождать. А Аля так замечательно поёт, обожает свой хор. У неё дивная учительница, каких не бывает.

В Марининых глазах отразились смятение и укоризна. Она не любила публичного обсуждения своей частной жизни. Да и что в такой ситуации можно сделать? Жалеть об учительнице и казнить себя попусту? Жаловаться на мужа и подрывать в Алиных глазах авторитет отца? Ох, Вера… Как всегда — ни малейшего такта!

Но вслух Марина лишь пролепетала:

— Костя хочет, чтобы она в будущем занялась экономикой.

— Да экономистов сейчас — пруд пруди! — осуждающе фыркнула Вера. — В любой точке пространства плюнь — и попадешь в экономиста или в менеджера. Глупо ради воображаемого расчета отказываться от явного таланта, — только потому, что экономисту, видите ли, проще найти работу. У Али такой редкий голос!

— Даже если это так, — сухо произнесла Марина. — Все знают, как тяжело пробиться в искусстве, привлечь к себе внимание! Только единицы могут быть замечены…

— То есть тебя беспокоят исключительно вопросы выживания? — вскинулась Вера. — А душевное состояние ребенка тебе безразлично?

Софья заново поразилась её задиристости.

— Мы с Костей хотим для неё благополучия, — Марина устало опустила голову, показывая, что утомлена. — Без уверенности в своем будущем ей вряд ли будет хорошо.

— Не ей, а вам! — подскочила со стула Вера. И даже сама испугалась резкости своего жеста. — Нет, и не может быть в жизни никакой уверенности! Как будто менеджеры не вылетают со своих денежных работ… Ни у кого нет уверенности!

Аля с любопытством наблюдала, как мать закипает, бледнеет и злится, общаясь с ближайшей подругой. Разве что немного побаивалась, чтобы её не выставили из кухни и не лишили интересного зрелища. Чувствуя, как наэлектризовалась атмосфера, Вера вдохновенно выпалила:

— Вы с Костей слишком озабочены материальным благополучием. А душа-то, душа?

— Вер, хватит меня учить! — строго оборвала её Марина. — Ты сама страдаешь от неустроенности и прекрасно знаешь, что ничего в ней хорошего нет. Давай избавим Алю от нудных споров. Ей давно пора заниматься. Иди, Алечка, иди… Тебе к немецкому надо готовиться. А то перед репетитором неудобно. Ты уже в прошлый раз оправдывалась своим отчётным концертом…

— Как ты могла завести при Але этот разговор? — напустилась Марина на подругу, едва Алина спина растаяла в полумраке коридора. — Да ещё выставила меня перед ней безжалостной карьеристкой! Я что, по-твоему, должна при дочери упрекать Костю за невнимание к её музыкальным способностям? К тому же в его суждениях есть доля правды! А если Аля и впрямь размечтается, возомнит себя, Бог знает, кем? И потом, когда она столкнётся с реальностью…

— Ага, значит, ты просто в неё не веришь! — торжествующе заключила Вера. — Ну, если уж ребёнка родная мать обесценивает, спорить больше не о чем… Эх, была бы у неё твоя поддержка, появились бы и шансы! Она постепенно узнала бы свой истинный масштаб. Поняла, как далеко сможет пройти по этой дороге…

Марина механически тыкала вилкой в остатки недоеденной Альбиной курицы.

— Но Костя совсем не требует, чтобы она бросала пение, — пролепетала она уже не так убеждённо. — Пусть понемногу занимается музыкой. За границей у неё будет больше возможностей. Там даже лучше условия.

— Лучше условия? — всплеснула руками Вера, задевая чашку. — Да у неё здесь такая учительница, какую только Бог дает! В двух экземплярах подобное не встречается. Это же — 'штучная работа'!

— М-м-м, — замялась Марина. — Да, мне жаль… Черт побери! Мне самой очень жаль. Но обстоятельства…

— Да при чем тут обстоятельства! — набросилась на неё Вера, ощутив победное преимущество. — Меня потрясло твоё отношение к её желаниям, порывам, интересам. Неужели в стремлении угодить мужу ты так ко всему слепнешь? Твоя дочь от тебя же и учится саму себя не уважать!

Марина заплакала. Согнулась как от боли и едва слышно заскулила. Несколько минут все оторопело молчали. Вера жестами, с умоляющим лицом показала Софье на дверь. Та тихонечко выскользнула из кухни. Тогда она принялась осторожно гладить Марину по спине, по плечику, шепча на ухо нежно и утешительно.

— Прости, прости меня! Не могла удержаться. Ну, ладно со мной ты так обошлась… Но это ж твоя до-о-о-очечка…

Вера и сама всхлипнула от сочувствия к себе и Але.

— Господи, Вера, опять ты о себе! — вздрогнула Марина. — Что я тебе сделала? В чем ты всё время пытаешься меня обвинить?

Вера отшатнулась, сдёрнула руку с плеча подруги. Вот уж не думала, что такое надо ещё и объяснять…

— Альку мне самой жалко, — слабым голосом запричитала Марина. — Она ведь не поёт — только когда спит. Даже немецкий этот учит и напевает себе под нос… Но я слишком хорошо знаю сколько трудностей…

Марина промокнула слёзы, прижимая к покрасневшему носу кухонное полотенце.

В кухню робко поскреблась Софья.

— Девчонки, мне бежать пора. А то скоро архив закроют, — протянула она с виноватой улыбкой.

— Ох, Сонечка, прости, что так вышло! — спохватилась Марина. — У нас сегодня всё вверх ногами. Побудь ещё полчасика!

— Да уж, — смущенно подхватила Вера. — Мы тебя даже толком не расспросили. Когда-то ты еще в Москву выберешься? А про Алино будущее — это я, Сонь, не с Мариной, а с Костей спорю. Он же у нас ратует за свободу личности, а своего бедного дитёнка в экономисты запихивает. С полным, между прочим, пренебрежением к личности.

— Вер, ты опять пошла по кругу? — ужаснулась Марина. — Сколько можно?

Нет, похоже, Вера никогда не научится считаться с людьми. Неужели не видит, не чувствует неуместность всех этих разборок? Да и Софья сейчас уйдет, если ей покажется, что она мешает им выяснить отношения. Спасая положение, Марина захлопотала вокруг стола. Вера же, зациклившись на заочном споре с Костей, принялась подробно растолковывать свою мысль:

— Мариш, я его ни в чем не обвиняю. У нас хронический философский спор. Он твердит, что в России до предела обесценена личность. А сам при этом…

Увидев угрожающее Маринино лицо, Софья поспешила вступиться за Веру:

— Разве в России личность обесценена? Да это — единственное, что у нас есть! Государство — да, оно никогда личность не ценило и в грош не ставило. А мы-то все… Мы только личность друг в друге и ценим. Иначе чем бы мы тут годами занимались, на этой самой кухне?

Марина громыхнула посудой в раковине, рискованно опустив поверх хрупких блюдец стопку тарелок. Похоже, вплоть до своего отъезда она обречена беседовать с Верой о национальных вопросах.

— Мариш, оставь ты эту посуду, — решительно предложила Софья. — Давай лучше в комнату переберемся. А то у стола совсем засиделись. Сменим обстановку.

— Правильно, уйдем от конфет подальше, — охотно поддержала Вера, выразительно похлопывая себя по пузу. — Еще с десяточек — и я просто умру.

Марина не удержалась от улыбки. В Вере снова прорезался знакомый ребёнок, которому для счастья вполне хватает шоколадки. Вся троица перебралась в большую комнату. На полочке под овальным зеркалом дремала игольчатая раковина, похожая на звезду. В вазе досыхали 'лососевые' розы нежнейшего кремового оттенка. Гостьи расселись на диване. Марина скользнула в кресло. На журнальном столике красовался роскошный фотоальбом 'Решетки Петербурга', видно, недавно купленный.

— Ну-ка, ну-ка, — немедленно заинтересовалась Софья. — Я такого еще не видела. У меня только 'Балконы Петербурга' есть.

— О, этот альбом — просто чудо! — взметнулась в восторге Вера. — Петербург — это целая вселенная! Представить невозможно, что фотографий одних решеток набралось на огромный альбом. И они все такие разные…

Она стремительно перескочила в режим несколько экзальтированной радости. Софья с беспокойством отметила, что слишком легко подругу мотает из стороны в сторону. Вера с жадностью уцепилась за альбом. Нетерпеливо потянула его к себе с Софьиных колен. Шелестя глянцевыми страницами с изображениями решеток, ринулась рассматривать витые линии и изгибы. Софья с тайным сознанием своего питерского превосходства заглядывала ей через плечо.

— А по мне, тяжело жить в музее, — негромко отозвалась Марина. — В Питере чудовищная плотность историко-культурного пространства. Памятники архитектуры жмутся друг к другу без малейшего просвета. Деревья — и те сгруппированы в сады и бульвары. Слишком уж всё продумано, организовано.

— Ха! 'Тяжело жить в музее'… И это говорит человек, собравшийся за границу! — подскочила на месте Вера, пораженная такой непоследовательностью. — Вот уж там-то тебе точно придется жить в музее! Придавит тебя как следует памятниками архитектуры… Какие же вы лицемеры — и ты, и твой Костя!

— Мне многие жаловались, — твёрдо сменила тему Софья, — что от Питера у них крышу сносит — слишком он 'нечеловеческий'. Он ведь и задумывался из высших соображений, а вовсе не для того, чтобы в нём жилось удобно. Москва — та как раз создавалась по принципу удобства: чтобы было удобно селиться и строить, удобно торговать.

— Гм, — Вера присмирела под давлением Софьиного авторитета. — Может, это с чем-то другим связано, а не с памятниками? Всякий город в основе своей — колесо. Жизнь в нём вращается вокруг Центра. А в Питере всем заправляет река.

— Большинство городов построено на берегу реки, — запротестовала Марина, насмешливо косясь на Веру. — Включая Москву, между прочим…

— Да-да, я понимаю, что она имела в виду, — поторопилась Софья поддержать Веру, заметив её обиженное лицо. — И в Москве есть река. Но она совсем не такую роль играет, как в Питере. Ведь что в Москве главное? Земля. Под камнем, под асфальтом — земля. Центр тут — мифическая 'мировая гора', крепость на горе, то бишь Кремль. Не воображение, не мысль тут главенствуют, как в Питере, а основательность и надежность живота. Поэтому Москва ваша — торговая и 'хлебосольная', от ресторанов ломится.

— Вот-вот, — обрадовалась Вера нежданной помощи. — Ты прям все мои ощущения по полочкам разложила. В Питере у меня всегда было чувство иллюзорного — из-за его опоры на рассудок. А уж если разум подведёт, то берегись! Думаешь, будто на что-то реальное опираешься, а всё висит в воздухе… Вот, вроде бы бредёшь себе по Невскому — стеной стоят памятники архитектуры. Ни единой щелочки между ними. Вытянулись в линию — прочно, основательно. А выходишь к Неве — и всё разом обваливается. Только ветер свищет, да волны гуляют! Прямо жуть берет… Ну, а Москва — толстозадая. Её не свернешь.

Наматывая на палец кончик шали, Марина глухо молчала. Вера забеспокоилась. Но Софья, как ни в чем не бывало, продолжила, тщательно огибая подводные камни:

— Да-да, Вера права. В Москве Центр — это нечто незыблемое. Она хоть и разваливается на отдельные районы, а всё здесь по-прежнему меряется относительно 'крепости на горе' — Кремля. А в Питере Центр — это река. Мариш, ты можешь себе такое представить? Центр, который находится в постоянном движении, лишен всякой устойчивости, не имеет начала и конца…

Марина не ответила, но вежливо улыбнулась.

— Центр Питера — не только река, — обращаясь персонально к ней, уточнила Вера. Голос звучал уже несколько заискивающе. — Это ещё и небо над ней — и над всем городом. Питер же буквально парит в воздухе, держится 'ни на чем'. Вымышленный город, мираж, как о нём еще в XIX веке говорили… Вся эта нерушимая стена из памятников — противостояние потопу воды и воздуха. Попытка сдержать его, ввести в берега.

— А для меня Питер — это, прежде всего, свобода! — с неожиданной серьезностью призналась Софья. — Когда идёшь через Дворцовый мост на Петроградскую, к стрелке Васильевского острова, такой безудержный простор открывается! И всё внутри распахивается ему навстречу.

— А ты разве не считаешь Центром Питера Дворцовую площадь? — оживилась Марина. — Я всегда в Питере первым делом обхожу окрестности Зимнего — Медный всадник, Адмиралтейство, Исакиевский собор. Прохожу мимо Дворцовой площади…

— Вот именно, что 'прохожу мимо'! — не удержавшись, съязвила Вера, встряв между ними. — А вот развилку Невы ты никогда не 'проходишь мимо'. Ты об неё разбиваешься лбом — с разбегу! И чувствуешь, что дальше идти некуда. Только это и можно назвать настоящим Центром города. Невский проспект — что-то слишком растянутое, чтобы им быть. А Дворцовая площадь — словно проходной двор.

Задребезжал телефон. Марина дотянулась до аппарата, сняла трубку:

— Его нет. Не знаю. Звоните вечером, после девяти.

Положив трубку на столик, повернулась к Софье:

— Вот ты говоришь, Питер — свобода… Я и сама в нём это чувствую. Но у Москвы — своя свобода! Здесь свобода возникает из-за отсутствия логики. Множество изгибов и поворотов. Всегда можно нырнуть в какой-то одному тебе известный лаз. А можно и огородами — так, что путь окажется вдвое короче. Словно гора с лабиринтами ходов и норок, прорытых подземными жителями.

— Ну, раз уж здесь мифическая 'мировая гора', не удивительно, что полгорода постоянно находится под землей, — вклинилась Вера, претендуя на внимание.

— Ты про подземку? — улыбнулась в ответ Софья.

— Ну, да — метро.

Теперь уже затрезвонили в дверь — долго, надсадно. Прильнув к глазку, хозяйка спросила: 'Кто там?'. Из-за двери донесся хрипловатый, приглушенный голос: 'Картошка тамбовская, дёшево отдаем'. Марина, буркнув что-то недоверчивое, быстро вернулась.

— Тебе же нужна картошка? — удивилась Софья.

— Да ты что! — напустилась на нее Вера. — Предлагаешь неизвестно кому дверь открыть? А в квартире лишь слабые женщины, да ребёнок. Кто хочет картошку продать, тот на рынке стоит.

Марина одобрительно рассмеялась. А Вера, почуяв потепление, повлекла её в общий разговор:

— Вот ты когда-то говорила, что в каждом городе преобладает 'мужское' или 'женское'…

— Да, я это очень остро чувствую, — согласилась та.

— Ну, а если взять именно эти два города?

— Проще простого. Москва — 'баба', жилистая, практичная и конкретная, — описывала Марина. — А Питер — 'интеллигент в очках'. Он, конечно, этой бабы и тоньше, и выше по развитию, и своеобычнее… Но отчаянно пасует перед её 'земляностью', близостью к истокам, перед её физиологизмом.

— Мам? — в дверь просунулась Аля. — Мне пора на немецкий. Я пойду?

— Да, дорогая. Пойдем, я тебя провожу.

Марина упорхнула в коридор, ласково щебеча, чем-то шурша и шелестя, выдавая прощальные рекомендации. Хлопнула дверь, загромыхали замки. Хозяйка вернулась в комнату. Судя по светящемуся взгляду и блуждающей улыбке, мыслями она всё еще была с дочерью. Замотав себя в сети дырчатой шали, угнездилась в кресле и глянула на молчащих подруг:

— Ну, что… О чем мы тут?

— Да про Москву с Питером, — Верино лицо снова превратилось из огорченного в заинтересованное.

— Как странно, что они настолько противоположны. Буквально во всём, — подхватила Софья, толкая вперёд разговор, словно буксующий в вязкой земле автомобиль. — Взять хотя бы отношения с землёй, земной стихией. 'Московский' путь — жить с ней в гармонии. Но за это обабиться, принять её физиологизм, примитивность. А 'питерский' — бороться со своим 'земляным' нутром, побеждая его интеллектом и волей. Но зато и ощущать себя как цапля на болоте! Ветер дует, перышки топорщатся… Нигде нет укрытия. Кругом — туман.

— Ох, да! — сочувственно закивала Вера, завороженная видом бедной цапли. — Меня это тоже ужасает. Все-таки когда с бунтующей природной стихией сталкивается беспочвенный 'вымысел' — это жуть как страшно! Петр же свой город буквально 'нафантазировал'. 'Здесь будет город заложен' — и всё тут! Получается, что дикой массе воздуха и воды противостоит лишь человеческая логика, разум, который сам себя боится.

— Как могли бы сказать в XIX веке, — спрятала улыбку Марина, — 'русский человек в лице Петра дошел до края, заглянул в бездну и отшатнулся'. А Питер возник как противовес этой пустоте.

— Так в Питере больше всего давит именно чувство рубежа, края! — заволновалась отчего-то Вера. — Пятачок, на котором у нас привита европейская культура, — совсем крохотный. Быстро достигаешь края… А там, за огороженной площадкой, настолько ничего НЕТ, что просто оторопь берет.

Она уставилась в пространство перед собой, словно описывая картинки, проплывающие перед мысленным взором:

— Эти финские болота, ветер над водами… Пустота… Холодно и серо… И сразу вдруг такой страх поднимается, что мы совсем одни, брошены на самих себя! И кроме нас, никакой сознательной силы в мире нет…

Марина задумчиво прислушивалась. Опять Вера свои детские страхи расширяет до пределов мироздания. Похоже, весь мир для неё так и остался большой игровой комнатой. Как-то она тут будет без Марины — с одними своими фантазиями?

Софья уточнила с любопытством:

— Ну, хорошо. В Питере — разум борется с пустотой. А в Москве что с чем борется?

— Тупизна с основой, — с готовностью отозвалась Вера.

Марина подняла бровь:

— Ну-ка, ну-ка… Поподробней, пожалуйста.

— Первая сила — тупизна, — охотно делилась наблюдениями Вера, — проявляет себя примерно так: 'вот я здесь села и сижу, и никуда не слезу'. Отсюда — и наглость, и уверенность в своем праве, свойственные Москве. Этим здесь сразу же обрастают и новоприбывшие. Ну, а что тут основа — понятно: связь времен, исходная точка отсчета — 'откуда есть пошла земля русская'.

— Она же не отсюда пошла! — изумилась Марина лихости обобщений. — Ты и историю готова переписать на свой лад? Нельзя так…

— Чтобы там ни было в начале, — уклончиво ответствовала Вера, — а именно это место было выбрано для сознательного жизнестроительства.

— Ничего сознательного! — не соглашалась Марина. — Никто ничего не решал. Лепились домишки друг к другу, потому что так было удобно…

— Так и я об этом, — воодушевилась Вера. — Если настолько удобно примостить домишко, значит, земля сама выбрала! Как будто сказала человеку: 'Здесь ставь свой дом! А я буду его держать'. 'Основа' — то, что возникает и складывается естественно, словно так всегда и было.

— Мда-а-а, кое с чем я, пожалуй, готова согласиться, — протянула Софья, с тревогой поглядывая на часы. — Москва — это естественность, практичность, хотя и далекая от логики… Рынок, деньги, еда — вот ваши три кита! Недаром у вас столько забегаловок, баров, кафеен, ресторанчиков и пиццерий. Сколько помню, с Москвой всегда был связан мотив еды. Отовсюду сюда ездили за едой… Потом провинция и республики союзные вечно стонали, что они 'кормят Москву'. А она пухла как младенец-переросток, которого все кормят-кормят и никак не могут вскормить.

И не без ехидства заметила:

— Впрочем, желудок — почти то же самое, что 'пуп земли'. Хе-хе… По соседству они находятся. Так что московские амбиции вполне оправданы.

— А что? — смеясь, подхватила Вера. — Москва, если вспомнить старую метафору, — живот России, её желудок. В ней всё и переваривается. Питер у России — голова.

— А где же у неё сердце? — с грустью поинтересовалась Марина. — Кстати, о желудке… Может, ещё чайку?

Они с энтузиазмом набросились на свежий чай, как будто видели его впервые. Доедали куски лимонного пирога, шуршали конфетными обертками. Казалось, атмосфера окончательно потеплела. Кот, заслышав стук посуды, очнулся от глубокого сна. Пришел обтирать шкафы мордочкой и боками. Льнул к Марининым ногам, намекая, что и ему пора подкрепиться.

— Приятно, что вы так цените мой любимый Питер. И так много о нём думаете! — хмыкнула Софья. — Выходит, там Петр Алексеич России путь предначертал — как слезть со своей кочки? Выходишь в чисто поле или на берег реки и всё начинаешь с нуля…

— От Петра — прямая линия к 17-му году, да и к Сталину! — предположила Марина, аккуратно выплюхивая в миску кошачий корм. — Чем не попытка всё затеять с нуля? Сочинить заново историю, мифологию, человека?

— Угу, — сглотнула кусок пирога Вера. — Общий пейзаж за столетия у нас почти не изменился. За пределами мегаполисов — только безлюдное поле, а в нём ветер гуляет…

- 'Ветер, ветер —

На всем белом свете!' — весело продекламировал Костя, заходя на кухню с увесистым пакетом продуктов. — Девушки, как насчет Мартини?

Еще через час, после задушевных проводов Софьи, Марина, поколебавшись, затормозила Веру в коридоре:

— Знаешь, не нравится мне, как мы сегодня поговорили. И вообще — многое не нравится… Выбирайтесь-ка к нам с Петей на выходных. Надеюсь, найдем минутку спокойно пообщаться.

Предложение застало врасплох. Вера замялась, попросила подумать. Жалко втянула голову в плечи и скользнула в дверь с видом провинившегося школьника. Марина со вздохом щёлкнула замком.

После тьмы коридора и подъездного полумрака в глаза хлынул свет. Его излучали заснеженная земля и деревья. Густо облеплены ограды, скамейки, ветви, крыши машин. Небо — тоже белое. Вера зажмурилась от света. Глаза постепенно привыкают к белизне… А время торопит нещадно! Кит наверняка уже раскалился добела в своей машине. Но не постоять минуточку, не посмотреть, не вдохнуть в себя этот избыток белого просто невозможно.

Петька опять обедал без неё. Самостоятельно готовил суп из пакетика и заедал бутербродами. От неизменных макарон на второе отказался. Все попытки ему дозвониться оказались безуспешными — в трубке лишь нервно пикало. На экранчике Вериного мобильника отпечаталась куча неотвеченных вызовов. А в машине возле метро сидит Кит. И даже сквозь запорошенное стекло Вера чувствует силу его взбешенного взгляда.

— Вер, ну, ты совсем совесть потеряла? Разве можно в такой ситуации опаздывать? — негодующе запыхтел Кит, едва Вера приоткрыла дверцу. — Вечно у тебя свои дела на первом месте! Клиенты ждут! Если договор сегодня не получим, зарплата проплывет мимо.

Это был уникальный случай 'легкой сделки', случившейся без особых усилий. Клиенты — от знакомых, приятные люди. Четко знают, чего хотят. Трезво оценивают ситуацию. Прямая покупка — без обменов или разъездов. И квартиру им удалось найти быстро, с третьего просмотра. Когда это случилось, Никита совсем расстроился:

— Так не бывает. Сделка не пройдёт без головной боли. Я уже за много лет это выучил. Иногда весь геморрой приходится на начало, квартира месяцами не продается или варианта взамен нет. А иногда все рушится на заключительной стадии. Теряются документы, и их надо восстанавливать. Клиенты блажить начинают — в последнюю минуту чего-то требовать, менять условия. Но чтобы совсем без головной боли, — так точно не бывает.

— Очень похоже на токсикоз первой или второй половины беременности, — вывела закономерность Вера.

— Пожалуй, — согласился Кит. — Сделка и вправду похожа на роды. Созревает, вынашивается… Пока разродится — с ума сойдешь! Но в этой-то — где головная боль? Что-то тут не так. Подозрительно.

А чудеса, тем не менее, продолжались. Никто не отказался от сделки. Подписание прошло. Договор зарегистрировали. Знакомый регистратор подтвердил Никите, что его можно забирать. Все приехали, поулыбались друг другу. Терпеливо отстояли очередь за документами и, получив их, присели за стол, чтобы разобрать по экземплярам.

— Ошибка, — отчетливо произнес покупатель посреди всеобщего гула.

— Где ошибка? Как? Что? — разволновались присутствующие.

— Вот, видите — в фамилии. Мы — Одоевцевы, а они напечатали Адоевцевы.

Все уставились на договор и Свидетельство о собственности. В договоре купли-продажи, десять раз перепроверенном Китом, всё было правильно. Но в Свидетельстве, выданном Департаментом, было чётко указано, что собственниками квартиры отныне становятся Адоевцевы. Пошли сдавать документы на переоформление.

— Я же говорил, — с горечью шипел Кит Вере в ухо. — Чудес не бывает! Не бывает обменов и переездов совсем без головной боли! Вот она тебе — зарплата.

Вера онемела, не веря произошедшему. Сегодняшняя зарплата была так несомненна, что чуть ли не последние деньги в кошельке были потрачены. Вчера на обратном пути она всё-таки купила Пете куртку — прямо в переходе метро. Старая разошлась по шву — на плече и под мышкой. А новая куртка так удачно попалась прямо по дороге, почти ночью, когда все кругом уже закрыто. Ей призывно потрясала сморщенная, скрюченная бабулька, несчастная на вид. И у Веры возник двойной позыв купить — и Петьку приодеть, и бабушку поддержать. Но если сегодня зарплаты не будет, средств остается дня на два. Придется, значит, тащится к матери — одалживать.

Кит постепенно приободрился и пытался её расшевелить.

— Ничего, через недельку всё будет исправлено. Хорошо хоть клиенты попались нормальные. Не стали нас обвинять.

Вера упорно молчала, дуясь на ни в чем не повинного Кита. ' — Ему легко говорить, — бухтела она про себя. — Он последние десятки в кошельке не считает. И зарплата у него — не сравнить с моей. И семью кормить не надо. Все тратится только на себя'. Обеды, которыми Кит её потчевал, Вера не считала. Так привыкла ощущать себя беспомощной и нуждающейся, что это казалось в порядке вещей.

Но горевать и возмущаться было некогда. Работа по-прежнему поторапливала. Надо было вносить аванс за квартиру для Бориса Диогеновича. Конкуренты среди покупателей у них, несомненно, имелись. Время принятия аванса Вере с Китом раза три переназначали. Что-то втайне от них происходило на фирме, с которой они договаривались. Но то ли вальяжность профессора произвела впечатление, то ли другие претенденты не сдюжили. Может, торговаться вздумали. Или оказались с 'наследством' — в виде сложной обменной цепочки, нехороших документов и неудобных требований…

У метро они подхватили Галину — риелторшу покупателей, претендующих на квартиру профессора и его беспутного брата.

— У меня с этой фирмой плачевный опыт, — ворчала она всю дорогу на заднем сиденье. — Там всех обманывают! Авансы берут, а потом возвращают, едва найдут покупателя повыгоднее.

Вера телом ощущала её напор и встревоженность. Даже дышать стало трудно и сердце закололо. От сильного неуюта она заворочалась на месте. Заерзала, не зная как освободиться от возникшего напряжения. Наверняка, эта Галина попытается навязать фирме свои условия и натворит много лишнего. А ударит-то всё по ним! Другую квартиру для Диогеныча уж точно не найти.

Поделиться опасениями с Китом Вера не успела. Впрочем, она неплохо считывала его мимику и видела, как он обескуражен вторжением самоуверенной дамы. Лучше бы она держалась подальше от всех этих переговоров! Но таковы были условия покупателей. Скосив глаза, Вера загляделась на тонкий профиль риелторши. Прямой, изящный нос, узкие губы… От движения и легкого сквозняка волосы трепетали как птичьи крылья. Красоту портило лишь раздраженное, неприязненное выражение лица.

Не успев сесть за стол переговоров, Галина наехала на представителей фирмы как бронепоезд. Заранее доказывала, что обмануть её никому не удастся. А еще через полчаса стала требовать радикального изменения текста договора. Сотрудники фирмы выразительно переглянулись. Всё подсказывало, что чудом найденная квартира для Бориса Диогеновича исчезнет сейчас безвозвратно — вместе с угасающей надеждой на заработок. Тогда Кит попросил участников сделать небольшой перерыв. А менеджеру, ведущему переговоры, с намеком предложил выйти покурить. Это был шанс. Кит был виртуозный переговорщик — особенно в курилке.

Лоснящийся Борис Диогенович в дорогом костюме и галстуке, усеянном пестрыми бабочками, величаво восседал на стуле посреди офиса. Тихо нежась в лучах множества мелких лампочек, он уверенно кивал в такт словам Галины. Видно, полагал, что властный тон, который она взяла, есть наилучшая защита его интересов. Сидящая от него сбоку Марта Валерьевна, как всегда, напряженно следила за малейшими изменениями на лице супруга. Но сейчас, вроде бы, барометр показывал 'ясно'… Эх, неужели никто из них не видит опасности, нависшей над сделкой! Не чувствует, как резко настроены против них представители фирмы! Похоже, после одной пережитой сегодня неудачи, Веру с Китом сейчас постигнет вторая — много худшая.

Но вот Кит с менеджером возвращаются. Судя по расслабленным, мягким движениям Кита, кое-какие результаты достигнуты. Менеджер жестом подзывает риелтора, продающего квартиру. Они удаляются.

— Ну что? — беззвучно, одними губами попыталась спросить Вера.

Вместо ответа Кит склонился к Галине и медленно, чётко отбивая фразы, как умственно отсталой, принялся объяснять, что по её указке в договоре ничего менять не будут. Им просто откажут в продаже. Крупные фирмы работают только с теми, с кем им удобно. И хорошо бы присмиреть и успокоиться.

Галина надула губы. Собралась, было, оказывать сопротивление. Но тут в дверях обрисовались риелтор с менеджером и объявили о повышении цены. Как пересказывал потом Вере Кит: 'Они только на этом условии согласились нас терпеть! Что-то вроде компенсации 'за вредность'. Интересно, а мне кто 'за вредность' заплатит после общения с этой Галиной?'.

Услышав про внезапное повышение, Марта Владимировна сделала страшные глаза. Борис Диогенович, поначалу оторопев, немножко заторможено ответствовал, что согласен. 'У-у-у-ф, — выдохнула Вера. — Хоть какое-то чувство реальности у него сработало. Понял, что вариант того стоит'.

Галина же, наоборот, нацелилась на бой. Похоже, собиралась всем вокруг объяснять, что её покупатели ни цента не прибавят за квартиру Бориса Диогеновича и его приснопамятного братца. Но Кит успел перехватить инициативу и избежать нового ухудшения ситуации. Аванс у них всё же приняли. Участники переговоров облегченно поднялись с мест. Борис Диогенович величественно вскинул седую голову, в свете офисных лампочек казавшуюся голубоватой, и назидательно произнес Киту:

— Молодец эта Галина! Ах, как она отстаивала наши интересы! Я любовался. Вот у кого Вам учиться надо! А то сидите чурбаном, будто Вас здесь и нет.

Кит, даже не пытаясь оправдываться, вежливо улыбнулся. Но всю обратную дорогу он обиженно и глухо молчал. Вера старалась его расшевелить, похвалить, ободрить. Напоминала, как виртуозно он разрулил ситуацию и спас сделку от провала. Наконец, решила обрушиться на обидчиков:

— Эта дура, хабалка, ведьма, чуть всё нам не завалила! А он-то — идиот, кретин! Увидел в ней идеал риелтора! Совсем ни во что ни въехал… Старый пердун! — с мучением ругалась Вера, лихорадочно вспоминая подходящие слова.

Как идеалист, склонный к восторгам, она была не слишком убедительна в роли разоблачителя. И чтобы попасть в тон, немножко себя насиловала.

— Лично мне с этой жабой всё стало ясно, когда я её впервые увидел, — нехотя пробурчал Кит. — Помнишь, как мы с ней знакомились? Я ей радостно — 'Доброе утро!'. И вдруг слышу в ответ: 'А оно доброе?'. Нет, ты представляешь — утро ей недоброе? С чего б это? Сразу видно, что тетка настроена только на негатив.

— Она очень переполошилась, узнав, какая фирма продает, — поддакнула Вера. — У нее там уже какая-то сделка развалилась.

— Еще бы, — разгневанно басил Кит, все больше приходя в норму. — Если она и в тот раз пальцы веером расставляла и учила всех работать, разумеется, её послали.

Высадив Веру возле метро, Кит двинулся дальше. Вера проводила взглядом машину и побрела по тротуару, думая о нём. Какой же он все-таки молодец, как умело спас ситуацию! Действует всегда с чутьем и мудростью животных. Пока все спокойно, выглядит как тигр, когда он не на охоте. Вера как-то видела по телевизору сытого тигра. Тот еле-еле плелся, брюхо болтается… Плюхнулся в тень деревьев, лежит-спит. Так и Никиту невозможно поторопить или заставить энергично действовать, если он чувствует, что дело того не стоит.

Вера завернула за угол и пошла через скверик в сторону метро, мечтательно воображать дремлющего зверя. Вот он спит. Но едва ветерок донесёт запах лани или что-то в кустах встрепенется, почуется малейшее шевеление, — тигр мгновенно концентрируется. Прыжок! Поел, облизнулся и опять развалился в теньке. И снова — безмятежность. Ох, кажется она и тигру скоро начнёт завидовать…

Добравшись до Центра, Вера вспомнила, как давно мечтала пройти мимо консерватории — поглазеть на афишу. Ощутить себя культурным человеком, а не чернорабочим. Все эти передряги, неприятные впечатления от людей, с которыми приходится иметь дело. Вздорные коллеги, постылые покупатели и продавцы. Никогда не исчезающий страх остаться без зарплаты. Гнетущая усталость от круговорота дел, которыми занимаешься против желания, — все это нахлынуло с такой остротой, что Вера поторопилась выбраться из метро на улицу.

Чувство изнеможения едва не довело до обморока. Думала — на воздухе легче станет. Но пока она брела по улице, горечь, разочарование и досада только нарастали. Неужели она так и будет остаток жизни рассекать город из конца в конец, превозмогая отвращение? Так и протелепается в риелторах до самой старости? Как же хочется остановиться, передохнуть, оказаться на своём месте. Там, откуда не надо уезжать и куда не надо возвращаться.

Вера скользнула взглядом по вывеске кафе и решила зайти — заглушить чужой толкотнёй и гомоном невозможную тоску. Залить чашечкой горячего кофе неосуществимую жажду лучшей жизни. Плевать, что денег почти не осталось! На сегодня хватит, а завтра она все-таки у мамы одолжит. Пристроившись с чашкой у окна, Вера тщетно преследовала на блюдце скользкий кусочек сахара. Догоняла его, тюкала по нему кончиком ложки, а он опять от неё упрыгивал.

Вокруг — шум, толкотня, над головой орёт музыка. За соседними столиками — оживленные разговоры. Вера с беспокойством озиралась по сторонам — в тайной надежде, что к ней никто не подсядет. Хотелось быть в толпе людей, но ни с кем не сталкиваться. Принудительным общением по милости работы она и так была сыта — из ушей лезло.

В кафе ввалилась толпа молодежи — разудалые парни лет семнадцати и две девицы. Набрали пива, чипсов, орехов, каких-то бутербродов. Сдвинули вместе два стола. Шмякнули на стол пару сигаретных пачек. Вера собралась, было, уходить, предчувствуя, что по степени шума эта компания затмит собой всех прочих. Но тут один из мальчиков, видно, в поисках зажигалки начал рассержено шарить по карманам. Полез в рюкзак, пошебуршил там. Не нашел. Ещё раз похлопал по карманам. Спросил у друга. Тот отрицательно кивнул. Вздохнув, юноша стал извлекать из рюкзака содержимое и выкладывать на стол. Друг за другом на угол, расчищенный от пивных банок, легли мобильник, плеер, блокнот. Связка ключей. Стопка мятых тетрадей. И-и-и… У Веры перехватило дыхание, когда вслед за всем этим из недр рюкзака появились книги. А на обложках — ах! ѓѓ- Эсхил, Софокл, Еврипид.

Внутри все затрепетало. Откуда? Как неожиданно раздвинулось время, снова заманив её в прошлое. Вера немедленно принялась гадать — кто же эти мальчики. Студенты консерватории? А, может, они — из театрального вуза? Или с факультета журналистики МГУ? Все это тут неподалеку. Наверняка им в курсе зарубежной литературы читают и античную. Передумав уходить, Вера следила за тем, как книги ещё некоторое время полежали на столе. А затем медленно, вперемешку с блокнотом, ключами, мобильником и плеером, опять исчезли из виду.

Где истоки пронзительного чувства, пробужденного книгами? Похоже на тоску по родине. Как если бы Вера жила за границей и, окруженная плотным облаком чужой речи, вдруг услышала разговор на родном языке. Встреченные в кафе юноши читали те самые книжки, которые она безоглядно любила на ранних курсах института. Но между этими временами была пропасть.

Вера так живо вспомнила себя прежнюю, влюбленную в Еврипида и в 'Апологию Сократа', штудирующую Гомера, сборники мифов и 'Занимательную Грецию'. Мир тогда распахнулся перед ней как единый дом — вместительный и гостеприимный. Она вернулась в естественную жизнь ребенка, не ведающего различия между 'миром' и 'собой'. Заново погрузилась в детское чувство уверенности и беззаботности. Чего бояться, если не существует границ и берегов? И ты крепок единственным знанием — тёплые руки всегда рядом, всегда подхватят…

Это ощущение всемирного 'дома', обжитого и населенного родней, обосновалось в ней, когда она зачитывалась древними греками (а позже — китайцами или индусами). Детскую тайну всеобщего родства каким-то чудом хранили в себе книги, покачиваясь на волнах столетий, как бутылка с благим посланием, притязая на роль ковчега,

Нечто подобное испытала Вера и сейчас. Сами того не подозревая, мальчики с книгами передали ей сигнал, код, тайный знак. Что-то вроде зова, настигшего среди суматохи и шума большого города. Как будто её окликнул по имени давний друг, но в таком месте, где никак не ожидаешь с ним встречи.

Только где он — этот друг? Мальчики ушли. Унесли свои книги. Институтские годы растаяли в тумане вместе с их восторгами. О древней Греции и говорить нечего — так она далеко. Что же от Вериного прошлого осталось? Что для души реальнее — те её юные увлечения или этот облезлый стол и опустевшая чашка с крупинками сахара, в которую сейчас смотрит Вера?

Поздно вечером — сквозь мглу и сумрак, безразличие и усталость — до неё донесся телефонный звонок от деликатной Ванды Петровны. Бесцветным, упавшим голосом Ванда поведала, что её сделка закрывается. Брат не поможет теперь с доплатой. У него дочь выходит замуж и деньги нужны на свадьбу.

СУББОТА

С утра Вера металась по кухне, с трудом успевая соорудить обед. Суббота выдалась рабочая — надо было ехать по квартирам. Но оставить Петьке убогие полуфабрикаты или вечные макароны совесть не позволяла. И так-то он вернётся из школы, бедненький, в пустой дом. Даже на пороге встретить некому. В разгар готовки позвонил папочка. Добивался взять сына на прогулку в воскресенье. Уверял, что соскучился. Но Вера не поверила. Пусть новоявленной жене объясняет, как он по ней соскучился. К тому же на воскресенье их Марина в гости звала. Да Вере и самой с Петькой погулять охота. Из-за своей беготни видит его по часу в день. Скоро ребёнок совсем маму забудет.

Она все чаще думала, что Петька — единственное оправдание её существования. В профессии она не состоялась (риелторские заработки Вера брезговала считать 'профессией'). Многолетняя поглощенность Мариной потерпела крах. Прочих университетских друзей как-то жизнь разметала. Бывший муж строил новую семью. И оглядываясь по сторонам, Вера совсем не находила — что ещё, кроме Петьки, она могла бы считать своим вкладом в мирозданье? Не думать о 'мироздании' у неё не получалось. Ещё с юности человек, занятый узко личными проблемами, казался Вере пустым. Недолгое время работы в школе, сразу после института, она видела себя кем-то вроде Вергилия для подрастающих Данте. А закончила Колобком, вся жизнь которого — катиться по дорожке, от дома к дому.

На плите одновременно булькал суп, шкварчило на сковороде, доваривалась картошка. Наконец-то, удалось сварить полноценный обед… Она писала Петьке длинную записку — где и что взять, когда он придет из школы. В кухне резко потемнело и насупилось. Вера метнулась к окну. Небо из-за туч стало плотным, глухим. За сплошной стеной падающего снега не видно даже соседнего дома. Окружающий пейзаж едва различим. 'Что за мрачность? — всполошилась она. — Уж не знак ли? Неужели и сегодня всё только развалится? И ничего не построится?'. Но через четверть часа серое полотнище раздвинулось. Посветлело, снегопад замедлился. Когда Вера вышла из подъезда, в воздухе оседали лишь редкие снежинки.

Кит ждал её в назначенном месте. Не спеша, чистил 'дворники' от налипшего снега, обстукивая их об стекло.

— Ну, что — труба зовет? — бодро приветствовал её Никита. — И в выходные — никакой жизни?

— Лично у меня главное событие дня — встреча с занудой Егорием, — оповестила Вера, устраиваясь в машине. — Вчера чудом нашелся вариант, который он согласен посмотреть. Чуть ли не ночью туда дозвонилась. Хотя совсем верю в успех. Ты же знаешь, какой он великий перестраховщик. Не по сто, а по тысяче раз всё отмерит.

— Ничего! Уверен, что и с ним все получится! — по-пионерски звонко отчеканил Кит, резво трогаясь с места. — Главное — не опускать руки.

— Что это ты сегодня такой активный? — насторожилась Вера. — Я так, наоборот, с утра голову от подушки не могла оторвать.

— Да вот, знаешь, посидел вчера, подумал, — Кит прикурил, затормозив на светофоре. — Ну, почему мы должны зависеть от психов и самодуров? Я имею в виду — наше душевное состояние. Зарплата-то наша, конечно, от них зависит…

— А душевное состояние зависит от зарплаты, — угрюмо огрызнулась Вера. — Так противно по сто раз пересчитывать деньги в кошельке, прикидывать — можешь ты купить лишнюю пачку печенья или нет. О необходимых вещах вроде одежды я вообще не говорю. Унизительное бессилие и безнадега! Меня вчера чуть совсем тоска не съела… Так хотелось всё бросить, поставить на всем крест. Просто взять и исчезнуть. А тут еще и с Вандой сделка развалилась. Ездила я с ней, ездила… Силы тратила…

— Да, обидно, — опустив стекло, Кит выбросил на улицу притушенный окурок. — Но жизнь продолжается! Например, с Амалией пока ещё есть надежда. В понедельник едем вносить аванс. Авось, она хоть на этот раз не откажется.

Похоже, Кит дал себе команду не унывать, и спорить с ним было бесполезно. Вера, впрочем, не без удовольствия отметила, что он упомянул о 'душе'. Хотелось верить, что это — её влияние. И всё же горько, что, увлекшись собственной бодростью, Кит настолько глух к её переживаниям. Утешить Веру, как всегда, некому.

Спазматический, приглушенный клекот мобильника заставил их вздрогнуть. Оторопело взглянув друг на друга, они не сразу поняли, чей телефон звонит. Сообразив, Вера потянула на себя сумку. Раздирая 'молнию', распахнула, нашарила. Успела-таки выкликнуть:

— Да-да, Григорий Егорьевич! Встреча подтверждается! Всё нормально, не волнуйтесь. Просмотр обязательно состоится. Хорошо, можете попозже ещё раз перезвонить… Ближе к тому времени.

— Невротик какой-то, — буркнула Вера, запихивая мобильник обратно. — С утра третий раз перезванивает. Уж вроде окончательно подтвердила, что всё состоится. Никаких слов не понимает. Говори, не говори ему.

— Отлично! — радостно откликнулся Кит. — Работа кипит! Глядишь, и с Егорием еще что-нибудь выгорит.

Вера с сомнением покачала головой. Многодневные мытарства укрепили её во мнении, что и здесь дело безнадежно. Необходимость тратить на Григория Егорьевича время и душевную энергию Вера переносила с нарастающей мрачностью. Почти ежедневно уговаривала Кита отказаться от варианта и забыть о Егории. Но Кит предпочитал естественные ритмы и, видно, путал жизнь с огородом. Считал, что всё само собой должно прорастать, вызревать и отцветать. Егорий же, судя по его умственной подвижности, находился в активной фазе цветения.

Вскоре Вера с Никитой парковались возле нужного дома. Искомая квартирка располагалась на первом этаже, окнами на шумную улицу. А при ближайшем знакомстве оказалась неудобной, насквозь смежной и маленькой. Несмотря на убогие параметры, она заинтересовала бизнесмена, уже расселившего соседей. Деловой человек планировал, объединив две площади, открыть магазинчик на бойком перекрестке. Вышел через каких-то знакомых на Кита и дал ему поручение — уломать хозяев переехать на новое место. Одна беда: заплатить соглашался не больше того, что стоила их собственная квартира. Ну, плюс еще несколько лишних тысяч 'за надобность'. А что на эти крохи купишь?

При взгляде на хозяев Веру слегка замутило. Приветствовал их костлявого вида хромой мужик, сутулый, со впалой грудью. Он кашлял как чахоточный, и, похоже, имел ещё целый ворох невидимых глазу болезней. Супруга же производила прямо противоположное впечатление — массивная, пышущая уверенностью. То и дело зыркая глазами в сторону мужа, она взорами прибивала его к земле. Он и слова вымолвить не смел. Сидел, как поникший колос, на кривобоком стуле, время от времени содрогаясь в кашле. Жена вместо него с напором вела разговор, вгрызаясь во все подробности поступившего от бизнесмена предложения. Всё выискивала подводные течения и подвохи. Вере казалось, что по квартире грузно ползет невидимый асфальтовый каток или гусеничный трактор.

По ходу выяснилось, что властная супруга в квартире не прописана и не наделена правом собственности. Собственник здесь — только её благоверный. Сама она цепко держится за долю в квартире предыдущего мужа. И чтобы тот не расслаблялся, еженедельно там маячит — как претендентка. Не соглашается свою долю продать и не выписывается. Надеется либо дожать мужчинку до размена, либо получить по смерти оного изрядное наследство. Не вечный же он.

Когда всё это выплыло, у Веры вдруг мелькнула шальная мысль потягаться с нахалкой. Напомнить заходящемуся в кашле страдальцу, что хозяин квартиры — именно он, и привлекательное для бизнесмена жилье — его, а не чьё-то. Но теперешний муж неуемной женщины уже явно был не жилец на белом свете. А та хоть в его квартире и не собственница, но как жена потом сможет претендовать на наследство. Стало быть, деятельная тетенька в своём воображении пришпилила булавкой сразу несколько насекомых. Вера содрогнулась.

Кит тем временем обхаживал самозваную хозяйку жилища. Расписывал ей красоты и выгоды предложения бизнесмена.

— Что за жизнь на первом этаже, окнами на улицу? — мягко внушал он, обволакивая упитанную женщину томным взглядом. — Квартирка-то тесновата. В другом районе у вас будет большая, новая, с просторной кухней.

— Знаю-знаю, — саркастически парировала тетка, — где-нибудь в Копытниках. Или на помойке в Хвостиково. В эту Тмутаракань мы и без вашего бизнесмена уже сто раз могли уехать! Нас тут риелторы на части рвут… Мы же в дорогом районе живём.

'Они живут в дорогом районе! — фыркнула про себя Вера. — Никакого чувства реальности. Лучше сдохнет тут, в этой грязной конуре, чем согласится ослабить свою бульдожью хватку. Да сдохнет-то как раз не она…'.

У неё даже горло заболело от ненависти, пока она глядела на тетку.

— Вы всё-таки подумайте, посоветуйтесь, — продолжал подмазываться Кит, наивно рассчитывая на своё мужское обаяние. — Время ещё терпит.

— В дальние районы не поедем! — отрезала тетка. — Только здесь же.

— Да Вы с ума сошли! — не выдержала Вера, заходясь от гнева. — В этом районе — с большой кухней? Хотите заполучить квартиру в три раза дороже, чем Ваша?

Кит побелел от ужаса и грозно осадил напарницу взглядом. Но та уже закусила удила.

— Ладно, сами не хотите переехать, подумали бы о муже! — всё больше распалялась Вера. — Он задыхается в этой пыли и грязи, с окнами на улицу! Ему зелень нужна, покой, воздух! А Вы… Угробить его хотите? Почему одна Вы всё решаете? Вы ему за целый час рта не дали раскрыть!

В глазах у тетки что-то щелкнуло. Зрачки ввинтились в пространство за их спинами, будто Вера с Китом были прозрачны как стёклышко. Настырно-въедливое выражение лица сменилось бесстрастной маской военачальника. Нос вытянулся в хищный клюв. Тетка приосанилась, подобралась всей своей массой, готовясь обрушиться на них, как остервенелая орлица. Долбить клювом и терзать когтями до разделения души с телом… Но Кит, быстро соображающий в боевой обстановке, поторопился отступить. С озлобленно-горьким выражением лица он двинул в коридор. В бешенстве взглянул оттуда на Веру.

— Чего сидишь? — неприязненно окрикнул её.

Так грубо он никогда еще с ней не разговаривал. Запнувшись ногами в каком-то невзрачном половичке, изображающем ковер, Вера побрела к выходу. Кит демонстративно отвернулся, не подав ей куртку. Самостоятельно просовывая руки в рукава, она боялась даже подумать о жутком скандале, который разразится на улице. Работа не идёт. Зарплаты нет давно. Да ещё по её вине сорвалась интересная сделка. Кит очень рассчитывал на дальнейшее сотрудничество с бизнесменом, охотно открывавшим на бойких углах мелкие магазинчики с убогим ассортиментом. Лавчонки привлекали местных жителей доступностью и близостью к дому. Вдруг от коммерсанта пришли бы и другие заказы? А теперь по милости Веры всё угробилось. И она это с ужасом и ярко представила.

На крыльце Кит первым делом закурил. Отвернулся и выразительно молчал с мрачнейшим видом.

— Прости, прости меня! Но я думала, что придушу эту тетку! — заголосила Вера, настаивая на пощаде. — Я не смогла этого вынести!

Кит молчал, предоставляя ей возможность подольше помучаться.

— Никит, ну ты же видишь, какая это стерва! — жалостно оправдывалась Вера, пытаясь заглянуть ему в глаза. — С ней по-любому ничего бы не получилось.

Но он отводил глаза в сторону, изучая что-то на асфальте.

— Если уж она сгноила собственного мужа, то из нас и подавно все соки бы выпила! А потом всё равно никуда бы не переехала.

Кит мрачно, не говоря ни слова, выбросил недокуренную сигарету и двинулся в сторону машины. Он шёл быстро. Вере приходилось почти бежать, чтобы не слишком от него оторваться, и не остаться в одиночестве на дороге.

— Кит, ну, пожалуйста, прости! — тщетно взывала она, семеня где-то рядом, но чувствуя себя на другой планете. — Ведь не из-за меня всё развалилось. Она сама… Это же — настоящая вампирша! Ей постоянно требуется приток свежей крови. А такая квартира — лучшая приманка для неопытных доноров.

Кит приоткрыл машину, извлек оттуда щеточку на длинной ручке и принялся старательно стряхивать снег, налипший на крышу.

— Зато мы с тобой сравнялись, — вдруг нащупала Вера неожиданный ход. — Сам же помнишь, как нас с позором однажды уже выгнали. Хозяйку твой тон тогда возмутил! А потом я тебе припоминала и ты злился… Говорил в ответ, что сделка бы всё равно развалилась. Ну, сегодня нас по моей вине выгнали. Хочешь — можешь меня теперь этим шпынять? Или давай лучше друг другу простим и забудем, а?

Кит потеплевшим взглядом окинул Веру:

— Тебя куда подвезти?

Проплывшие на запад тучи вернулись и плотно закупорили небо. Снегопад усилился. Всё закружило, запорошило ворохом вздыбившегося снега. От порывов ветра снег встал столбом. Выглядело так, словно он летит вверх — от земли к небу. Машина пробивалась по проспекту с трудом. На пять метров вперёд ничего не было видно.

— Ох, и погодка! — осторожно прощупывала обстановку Вера. Пыталась определить, готов ли Кит с ней разговаривать. — Теперь-то уж точно зима пришла. Разве поверишь, что позавчера был 'плюс' и всё зеленело?

— У нас всегда так, — устало выдохнул Кит. — Страна контрастов.

От его утренней бодрости не осталось и следа. Он поник, съёжился. Но зато стал больше прислушиваться, словно ища в окружающем зацепку, способную поддержать его, как-то вдохновить.

— Да уж, — медленно проговорил Кит, задумчиво глядя перед собой. — Сегодняшняя тётка — не из тех, кто клешни расцепляет. Думаю, она ещё хуже Амалии. Не согласилась бы ни на один вариант.

— Вот и я про то же! — обрадовано встрепенулась Вера. — За её деньги… За те, что стоит квартира её мужа, она может поехать только на окраину. А туда ей — самомнение не позволит.

Небо слегка успокоилось. Туча, взбаламутившая вокруг столько снега, отступила. Машины задвигались быстрее. По краям проспекта проступили дома. Вскоре в воздухе остались только редкие снежинки.

— Мне больше всего мужика её жалко, — повеселев, рассуждала Вера. — Уверена, что он чувствовал себя гораздо лучше, пока её не встретил. Жуть, как его сейчас поминутно от кашля скрючивает. Неизвестно ещё, что там у него с легкими… Наверняка все его болячки от того, что эта баба хочет контролировать каждый вздох. Задушила его просто!

— Да уж, влип мужик. Так и хотелось ему сказать: 'Беги, Вася, беги! Спасайся!', - печально ухмыльнулся Кит.

— От такой разве убежишь? Весь простор для маневра — внутри её акульей пасти.

Оба одновременно засмеялись. Вера ощутила прилив тепла в самой сердцевине. Она была так благодарна Никите за то, что тот понял, простил, перестал злиться. Последние дни он то и дело вызывал в ней смешанное чувство нежности и уважения, удивления и доверия. Ну, уважение-то, положим, всегда было… Но вот эти новые оттенки чувств её саму изумляли. Что-то внутри плавилось и текло ему навстречу. Втайне завороженная, Вера смотрела, как красиво Кит ведет машину — сколько самообладания, покоя, внутреннего равновесия. Она даже не успела задуматься о неожиданных эмоциях. Просто чувствовала нарастающее волнение и беспричинную радость.

Кит затормозил и припарковался к краю дороги. Мягко откинулся на спинку, прикрыл глаза.

— Нет, Вер, надо передохнуть. Посидим немного? Я что-то после этой тетки чувствую себя как выжатый лимон.

— Угу, — с готовностью поддержала Вера. — Я же говорила: она — вампирша. Меня саму словно пережевали и выплюнули.

Вера вдруг осознала, что Кит обладает такой же изысканной кошачьей пластикой как Марина. Только подруга была худенькой и невысокой, что подчеркивало её грациозность. А Кит — полноватым, крепко сколоченным. Но, приглядевшись, можно было заметить в его движениях струящуюся плавность. И в сочетании с уверенной мужественностью…

— Тэ-э-эк… Значит, Ванда и вчерашние покупатели у нас отпали. Амалия под вопросом. Витя с его трешкой — в работе. Диогеныч — в работе. Марь Ивана — на выходе. Через пару недель может быть сделка. Если, конечно, ничего не сорвется.

Кит достал из 'бардачка' ежедневник и деловито отчеркивал в нем строчки, расставляя пометки. Вера вжалась в кресло, теряясь — то ли обидеться на его отстраненность, то ли залюбоваться. Она и раньше видела перед собой те же привлекательные черты — устойчивость, спокойствие, силу. Но их затеняла ребячья обидчивость и амбициозность, в которые нередко впадал Кит. Теперь же его обидчивость казалась Вере душевной тонкостью, амбициозность — мужским достоинством, а покой и устойчивость — весомыми признаками мудрости. Общее впечатление: мужчина-ребенок. Точнее, сын… Что-то в Никите сейчас напомнило ей Петьку — его хрупкую шейку, тонкие запястья, полупрозрачную, ещё не загрубевшую кожу. Внешне-то Кит совсем на него не походил. Сходство рождалось, скорее, из щемящей противоречивости качеств, смешения уязвимости и силы. Из Вериных ощущений.

— Слушай, а вот та тетка, которая на днях звонила… ну, Инфузория Геннадьевна… Она тебе не перезванивала? — полюбопытствовал Кита, оторвавшись от ежедневника.

— Валерьевна, а не Геннадьевна, — механически поправила Вера, продолжая впитывать его жесты. — Нет, она пропала. Мы ей не подошли. Будет искать риелторов подешевле.

В глазах у Кита появился новый оттенок — внимания, которое не хочет быть замеченным. Он что-то новое почувствовал в Вере и пытался угадать — что именно. А, может, просто поймать её на интересе к себе… Вера мгновенно уловила, что заинтриговала его своим меняющимся отношением. Испугалась, что её обнаружат, раскроют — прежде, чем она сама этого захочет. Отвернулась к окну. Но голова сама вернулась в исходное положение. Глаза — в Никиту.

Загадочно улыбнувшись чему-то внутри себя, он неспешно закурил. Долго, размеренно чиркал зажигалкой, которая не хотела срабатывать. Вера не отрывала глаз от его рук. Кисть была широкая, с полноватыми пальцами, по-детски коротко и неровно обстриженными. А, может, даже и обкусанными. Это предположение снова напомнило о ребёнке, которого ей так хотелось чувствовать в Никите. Хотя, признаться, уверенность, исходящая от него, была важнее. В ответ на уверенность она где-то глубоко внутри сама начала чувствовать себя ребенком… Ей уже давно, много лет, было жизненно необходимо в кого-то зарыться, спрятаться. Расслабиться и как следует поплакать. Найти прибежище.

— Вы сегодня с Егорием одну квартиру смотрите или больше? — многозначительно взглянув на неё, спросил Никита.

— Одну, — не сразу поняв вопрос, мотнула головой Вера. — Да и ту-то с трудом нашла. Ты ж его знаешь. Чувствую — зря проходим. Опять всё впустую.

Кит докурил. Затушил остаток сигареты, разбрасывая крохотные искорки. Вера жадно втянула воздух. Ей сейчас был страшно приятен сладковатый табачный аромат, терпкий и головокружительный. Взволновавший её мужчина благодаря этому призвуку дыма стал к ней ближе. Словно вместе с запахом он проникал в неё, тонко и неуловимо.

Кит забросил ежедневник в бардачок, ненароком коснувшись запястьем Вериного колена. Та, словно ужаленная, отшатнулась. Поджала ноги, втянула в рукава кисти рук, как-то вся подобралась. Реакция выглядела чрезмерной: она была в брюках, а на колени ещё и куртка свисала. Что-то вроде легкого недоумения изогнуло брови и уголки губ Кита. Он искоса глянул на Веру. Промолчал. Пауза затягивалась.

— Как ты вообще-то живешь? — вдруг спросил Никита со странной теплотой в голосе. — А то всё работа, работа… Что-нибудь у тебя ещё происходит?

— Вот подруга уезжает — я тебе рассказывала, — жалобно улыбнулась Вера.

Впервые за долгие месяцы кто-то так явно заинтересовался её жизнью, её чувствами. С Мариной всё было по-другому. В чувствах подруги Вера сама торопилась раствориться, задвигая свои в какой-то неприметный чуланчик. А тут… Даже ком подкатил к горлу. В груди сжалось и защипало. Она не знала, что ещё из себя выдавить. Не хотела, чтобы Кит видел, как слёзы навернулись на глаза. Дитёнок внутри Веры просыпался, открывал глазки, искал — кому улыбнуться. Испуганный или растерянный ребёнок в собственной душе был хорошо ей знаком. А вот счастливый ребенок, доверчиво потопавший навстречу другому, пробудился впервые за много лет.

— А сын как? Муж-то помогает? — лицо Никиты озарило сочувствие. В голосе появилась мягкость и понимание. Взгляд показался Вере нежным. Но ещё больше её поразило, что смотрел он не на неё, а как бы внутрь её.

— Никит, ну ты же сам знаешь. Всё — одна! Он, может, и хотел бы помогать… Но я же знаю, что он не искренне. Пытается выглядеть хорошим в собственных глазах. А мне его жалость не нужна.

— Ну, так уж и не нужна? — свернул губы трубочкой Кит, словно общался с грудным ребенком.

Вера с ужасом почувствовала, что сейчас разревётся. Господи, как же ей была нужна жалость, как нужна! И хоть бы кто-нибудь пожалел… Она и думать забыла о долгих часах, потраченных Мариной на её утешение. Почему-то Маринина жалость больше не казалась ей неподдельной. Похоже, подруга, как и бывший муж, жалела Веру по обязанности. К тому же в надвигающейся потере самой Марины поддержать её было некому.

Кит, кашлянув, поменял позу, сместившись в сторону Веры. Заметив, что дистанция между ними сократилась, она судорожно притянула сумку. Прикрыла ей колени, бессознательно загораживаясь. Кит, уловив в воздухе какое-то напряжение, снова отстранился. Нехотя откинулся на спинку кресла.

Вера сама не знала, чему заранее сопротивлялась. Что он должен был сделать, чтобы смягчить её? Сказать ей какие-то особенные слова? Наплести, что она давно ему нравится? А, может, ей просто нужно было побольше времени — приготовиться, настроится… Как-то слишком уж внезапно всё нахлынуло. И Вера не могла изгнать из тела оцепенение, как ни старалась. Руки и ноги оставались деревянными. Улыбка — приклеенной. Голова и плечи выдвинулись вперед, как у борца перед атакой. Туловище сжалось в комочек, словно защищая от удара свою бесценную сердцевинку.

Никак не удавалось найти удобную позу в кресле. В любом положении было неловко. Шея совсем затекла оттого, что Вере неотрывно смотрела на Кита, боясь отвернуться. Не Кита, конечно, боялась… А того, что как-нибудь слишком неловко выплеснется наружу её паника. Она заранее знала, что не сможет быть такой, как надо, — лёгкой, женственной, непринужденной. Знала, что любой её жест, движение или фраза будут нелепыми, разрушат атмосферу интимности, едва та возникнет. Лучше даже и не пытаться. Потому что всё будет неправдой и насилием над собой. Правдой же для Веры сейчас было только одно: желание забиться в угол и лить там мелкие злые слезы. От того, что она — не такая, не такая, не такая, какой нужно быть! Ну, не вообще 'быть', а быть такой, чтобы любили.

Вера не смогла бы толком объяснить, почему чувствует себя всеми брошенной. Ей вечно казалось, что люди её используют. Ценят лишь за то полезное, что она и без того стремилась им сделать. Ну, или сами слишком озабочены своей 'полезностью'… Бывший муж с ней внимателен только из-за сына и чувства вины. Подруга, зная своё превосходство, чувствует себя обязанной ей помогать. А вот не нуждалась бы Вера в жалости, не была бы такой одинокой — и кто бы тогда вообще о ней вспомнил? Одиночество было последним шансом привлечь внимание. И Вера поддавалась, шла у беспомощности на поводу, смаковала свою неприкаянность… Но в последний момент у неё всегда выстреливало: 'Нет, не обманете! Не сама я вам нужна, а что-то другое. Или вы — из жалости! Хотите быть хорошими?'.

— Ну, что — поедем? — потухшим голосом спросила она Кита.

Кит с сомнением искоса взглянул на неё. Губы скривила едва заметная обида. И Вере хватило этого знака. Значит, она уже всё испортила одним своим видом. Уже разочаровала его, оттолкнула. Так она и думала!

— Ты что — куда-то торопишься? — с едкой горчинкой в голосе поинтересовался Кит.

— Да, нет, не тороплюсь, — поспешила опровергнуть Вера.

Излишняя горячность в ответе тоже была не естественна. Уж слишком она торопилась спрятать свои страхи. И он, конечно, почувствовал, что что-то неладно. Расстроенная Вера даже не заметила, как сумка сползла с колен, а улыбка — с лица. Уткнувшись глазами в пейзаж за окном, она ждала, когда Кит вот-вот газанет, и они поедут дальше. Даже не заметила, как, утратив неестественную улыбку, обрела мягкость. Черты лица расправились, посветлели. Отпечаток обиды на жизнь ещё прятался в уголках губ, но поза ребенка, ожидающего удара, исчезла. Вера спокойно расползлась по креслу, отставила в сторону сумку… Опасаться ей больше нечего. Все равно она уже всё испортила.

Однако машина почему-то никуда не ехала. В воздухе необъяснимо затрепетала тишина. Что-то вдруг изменилось в ощущениях, в пространстве. Возникло совсем новое, какое-то зовущее и звенящее радостью напряжение. Вера повернула голову от окна и увидела взволнованное лицо Кита совсем близко. Он склонился к ней, чуть приобняв за плечи. Ещё мгновение — и белеющая щека заслонила обзор, а губы почти коснулись… И тут злосчастный Верин ребенок рванулся в ужасе, что его схватят и не отпустят. Всё потемнело. Она шарахнулась в сторону, забилась в угол и закрыла лицо руками.

Кит мгновенно вернулся в исходное положение. Неприязненное, слегка насмешливое выражение исказило его профиль. Глаза он отвел в сторону. Скулы поигрывали под кожей, натянутые как гитарные струны. Увиденного Вере было достаточно, чтобы понять: поезд просвистел мимо. Минута, когда их отношения могли бы радикально измениться, щёлкнула и стружкой скользнула на пол. Время пошло дальше, отсекая, счищая, отстругивая уже другие минуты. Такой — больше не будет.

Вера схватила всё это лишь головой. Внутри она ничего не чувствовала — ни горечи, ни сожаления. Словно обложенная со всех сторон ватой, в полной пустоте, едва расслышала звук заводящегося мотора… Перед глазами опять поплыли улицы и дома. Пару раз — красный сигнал светофора, на котором они тормозили. Наконец — знакомая станция метро, у которой Кит её часто высаживал. Вера, не глядя, забросила на плечо сумку. За всю обратную дорогу они не сказали не слова. Но тут Никита, как-то удивленно на неё взглянув, проговорил — не вопросом, а утверждением:

— Надеюсь, я тебя ничем не обидел?

— Ой, ну что ты, — встрепенулась Вера, радуясь хоть какому-то возобновлению разговора. — Это я тебя обидела.

— Точнее, никто никого не обидел, — осеклась она при виде его помрачневшего лица. — Просто жизнь продолжается. Работа продолжается.

— Угу… Работа, — едко хмыкнул Кит и захлопнул дверцу машины.

'Вечером позвони!' — хотела крикнуть Вера. Но кричать уже было некому.

Оставшись одна, она долго не могла пошевелиться. Боль пригвоздила к месту. Но сожаление тут было не причем. Что толку отматывать киноленту, перелистывать назад страницы? Вернувшись на пару часов назад, Вера повела бы себя точно так же. Её беспомощность касалась лишь её самой — той, что сейчас нелепо застыла посреди дороги. Почему она настолько бестолкова и безнадежна? Почему живёт с чувством утопающего? Крик, рвущийся изнутри, никто не слышал.

Темно-серые клочья облаков перемежались светлыми островками. Ветер с силой склеивал обрывки. Вскоре небо приобрело цвет разрыхленной земли. Легло на плечи как могильная плита. Медленно, бесшумно, скорбно повалил снег.

До Веры вдруг дошло: а ведь всё кончено. Она больше не сможет работать вместе с Никитой… Просто не сумеет вытряхнуть изнутри эту смесь стыда, сожаления и досады. Противоядием могла бы стать увлечённость общим делом, но Вера-то тянула свою лямку через силу. Откуда же взяться увлеченности? Такого сюрприза она, пожалуй, от жизни не ожидала. Ко всему была готова — ныть, злиться, жаловаться, плакать в подушку. А вот оказаться на улице, без работы, без поддержки, растеряв все свои давние дружбы и связи… Нет уж, привычная тоска и отвращение были понятнее и ближе тошнотворного страха.

Последние годы жизнь представлялась Вере бескрайней ледяной поверхностью вроде остекленевшего пруда. Кругом пустота, холод, вьюга, а она движется ползком по льду — единственно возможным маршрутом. В окрестностях ни островка, ни деревца, чтобы ухватиться. Идти больше некуда, кроме как прямиком по поверхности ледяного покрова. И хоть бы Вера стремилась стать ещё одним открывателем Северного полюса… Так нет же — полюс сам поселился у неё внутри, вопреки желанию.

А после сцены с Никитой в душе словно полынья разошлась — опоры поехали в разные стороны. Вода, черневшая внизу, пугала и притягивала весёлым мерцанием: 'да вот же она я, только окунись'. Водяные потоки, как и обломки льда, плыли сквозь Веру, незаметные никому другому. Единственным свидетельством их реальности было головокружение и растерянность.

Вера немедленно отогнала жуткую мысль об утрате работы — ведь всё ещё можно вернуть… Подумаешь… Зачем же сразу всё бросать? И что такого особенного произошло? Сам Никита наверняка уже поглощен чем-то другим, какой-нибудь очередной официанткой. Скоро всё сотрётся, забудется под напором новых событий, — сделок, обломов, форс-мажоров… Раньше Веру угнетало чувство, что она нужна Киту только как сотрудник. Теперь наоборот — это знание оказалось спасительной соломинкой. Не так-то просто от неё избавиться, сбросить с корабля. Они столько прошли вместе, ему с ней удобно… Вот пусть ему и дальше будет 'удобно'! А Вера потерпит, что с ней всего лишь 'удобно'. Только бы не ощущение своей полной никчёмности.

Хотелось как можно скорее заглушить досаду и тоскливое нытье. Если бы не катастрофическое отсутствие денег, Вера прямиком бы отправилась в кафе и там пошлым образом наелась. Всё же еда неплохо забивает душевный скулеж, особенно если пирожное или тортик… Но такой выход из тоски, как наесться, был Вере сейчас недоступен. Деньги таяли неотвратимо. Впереди и без того ждало немалое испытание: до показа квартиры она предполагала заехать к маме — одолжить хоть сколько-то. И уж, разумеется, не на тортик, а на то, чтобы дотянуть до зарплаты. Вера через силу набрала номер. Знакомый сипящий тембр засвистел в ушах.

— Алиоу? И хто эта?

— Мамуль, это я, — жалобно запричитала Вера тоном семилетнего малыша. — К тебе можно заехать? Нужно кое о чем поговорить.

— А что такое? Опять все плохо? Дня не можешь прожить по-человечески? — напористо возмутился тембр. — Тебе не ребенка надо было рожать, а…

— Мамочка, ничего страшного не случилось, — успокаивала Вера.

— Если бы не случилось, ты бы носу ко мне не сунула! — въедливо поддразнивал голос. — Ты матерью пользуешься только, когда совсем загибаешься. Значит, припёрло!

— У меня сейчас деньги на телефоне кончатся, — пискнула Вера.

— Завтра приходи. Не до тебя сегодня! — раздраженно рявкнуло в трубке.

Вера вырубила мобильник и зашвырнула подальше в сумку. Деньги на счету ещё не кончились, но она не знала, как иначе спастись от критикующего голоса. Привыкла от него в спешке и панике прятаться — то за работу, то за Петины уроки, которые необходимо проверить. Так всегда и заканчивала с матерью разговор — куда-то убегая. Ну, и ладно… До завтра дожить ещё можно. А завтра придется идти к ней вместе с Петькой — перед визитом к Марине. Тоже неплохо. Может, при Пете она меньше нападать будет.

До встречи с Егорием оставалось время, и Вера побрела медленно, в обход, дальней дорогой. А всё из-за снега — так он её заворожил. Летучие искорки невольно утешали. Белизна, облепившая ветви и стволы деревьев, разукрасившая машины, светилась изнутри. Свет можно было взять на ладонь и даже утаптывать ногами. Улицы на глазах преображало тихое сияние снега. Обычно в Центре его стремительно впитывали черные ленты асфальтовых дорог. Он размякал, превращаясь в склизкое серо-бурое месиво. Но изредка словно кто-то перетряхивал простыни и пестрота опять сменялась первозданным покровом…

Мысли вернулись к эпизоду с Никитой. Если бы Вериной фантазии хватило на такой ход событий, может, она и сумела бы настроиться заранее. Повела бы себя как-то более гибко, раскованно, по-женски. Или хотя бы загодя вспомнила, как это бывает… Прикрыв глаза, Вера попыталась представить, как она с кем-то целуется. Картинка выходила нарочито-внешней, безжизненной — как на экране телевизора. И у той дамы всё получалось с подозрительным изяществом. Нет, это не про неё.

Отвлекшись от мечтаний и озираясь по сторонам, Вера вдыхала аромат узких улочек. Дома их усеивали пестрые, разноликие. Чаще — нежно-желтые и светло-розовые, как цветочные лепестки. Особнячки с барельефами, лепниной и колоннами вдоль фасада унизаны непременными ящиками кондиционеров. Те с усилием держатся за крохотные оконца. Несмотря на близость проспектов, звуки едущих машин сюда почти не долетали. Уши ласкало лишь поскрипывание снега под подошвами. Вере подумалось, что мощные стены невысоких домов играют роль крепостного вала. Впитывают в себя визгливый уличный прибой и растворяют его.

Дворики в Центре города кукольные — в три дерева. Кое-где втиснулась лавочка с качелями. Но почти всюду шаг — влево, два — вправо, и уже начинается следующая улица или другой двор. Впрочем, здесь так много изгибов, поворотов, углов и закруглений, двориков и задворков, что кажется, будто на крохотном пятачке уместилась целая вселенная.

Вера думать забыла про Кита и их сидение в машине. Не вспоминала сейчас ни о деньгах, ни о домашних заботах. Уплыли куда-то из головы Петька с Мариной. Она увлеченно изучала окрестности — как в детстве, когда оказывалась одна в лесу или в поле. Заворожено принюхивалась, всматривалась, прислушивалась, как маленький зверек. И хоть прошло с тех пор много лет, Вера порой и на людных улицах чувствовала себя как в густоте лесных зарослей. Могла запросто ухнуть в то волнующее состояние единства с обступившим пространством.

Ощущение связи с городом помогло ей и сейчас. Будто бы опять принялась пульсировать незримая, трепещущая пуповина. Даже шевельнулось внутри странное ощущение, что ближе города у неё никого и нет. Все вокруг жили своей жизнью, не подозревая о Вере и ни капельки в ней не нуждаясь. Родимый сыночек Петечка — и тот болтовню с приятелями о компьютерах все больше предпочитал её обществу. Признавался, что доволен своим одиноким торчанием дома — так ему больше свободы. А вот город…

Внешне он выглядел суетливым и равнодушным, многим казался беспощадной мясорубкой. Но Вера не просто родилась в нём… За свои долгие хождения, сбив не одну пару каблуков, она полюбила слушать земное дыхание. Всегда помнила, что под плотным слоем дорог и панцирем домов спрятана всё та же земля. Плененная, закатанная в асфальт, стиснутая со всех сторон, она, наверное, задыхалась вдали от неба. Вере даже казалось, что неустойчивая погода — дожди и снежные бури, капризные ветра, внезапная жара или резкое похолодание, — все это накатывало по зову заброшенной земли и нарочно терзало людей, забывших её под камнями.

В сумке затарахтел мобильник. Вера, тыча в кнопку, на ходу узнавая Петькин голос, заволновалась:

— Да, родной, слушаю тебя. Что случилось?

Петька отозвался недовольным тоном:

— Да нет, всё в порядке, уроки делаю.

И тут же завыяснял требовательно:

— Мам, а как правильно сказать — 'пися ручкой' или 'пиша ручкой'?!

— Может, лучше 'написав'? — растерялась Вера.

В ответ разочарованное:

— Ладно. Я лучше Юрику перезвоню.

Глянув на часы, Вера прибавила ходу. А то, если б Петька не позвонил, так и пропустила бы, загулявшись, встречу. Вон Егорий переминается с ноги на ногу у подъезда искомого дома. Наверняка, не меньше получаса тут околачивается. Он всегда приходит много раньше, чем нужно. А к назначенному времени уже чувствует себя обманутым и смотрит обиженно. Эх, Григорий Егорьевич, в Вашем возрасте пора бы угомониться… Но сегодня он — Егорий-коршун. И Вера с удивлением это отметила. Взлохмаченная, клокастая, пестрая из-за пробивающейся седины шевелюра. Крючковатый нос, цепкий глаз, узенькая заостренная бородка. Глаза птичьи — круглые, внимательные. На просмотр неожиданно притащил с собой старенькую маму. Она тоже разглядывает мир круглыми, но не такими цепкими, а больше — удивлёнными, глазами.

Про себя Вера отметила, что мама у Егория, несмотря на почтенный возраст, очень даже модная — в приталенном пальто кремового цвета, в кремовой круглой шляпке и розовом шарфике. Ростом — совсем маленькая. Рядом с огромным, раскачивающимся в такт своим мыслям Егорием, мама выглядит, как едва научившийся ходить ребенок. Смотрит на сына совсем по-детски — снизу вверх, беспомощно и с надеждой.

Вариант выплыл только вчера, но с утра Григорий Егорьевич уже побывал возле дома. Обнюхал и исследовал все подъезды, пошарил по чердакам. Познакомился с соседями, проверил техническое состояние. Теперь, судя по его азартному, хищному виду, был готов проникнуть в недра квартиры. Наконец, двери подъезда, затем лифта, затем квартиры — распахнулись, и посетителей принял в свои объятия 'сталинский ампир'. Просторные комнаты-залы, потолки с лепниной, необъятная кухня и коридор, по которому можно ездить на велосипеде. Облупившаяся ванна размером с маленький бассейн. Балкон с колоннами в виде скипетра и 'державы'. Сквозь огромные окна с рассохшимися рамами при желании мог шагнуть целый батальон самоубийц. Солидные дубовые карнизы отягощали лиловые занавеси с густой бахромой.

Обоям в квартире, судя по изношенности, было лет пятьдесят, но их гуманно прикрывали фотографии в рамочках и картины, писаные маслом. Хозяйка — высокая большеносая дама почтенного возраста, с тонким станом, обтянутым чем-то бархатным, встретила их в прихожей. Охотно растолковала присутствующим, что на самой мелкой из настенных фотографий — её отец и мама нежно улыбаются друг другу. Отец — курчавый, горбоносый, с тонкими чертами лица. Мама — с шелковым струением волос, разделенным прямым пробором. С нежным выражением и классическими пропорциями. Он — в мягкой широкополой, а мама — в круглой шляпе, низко надвинутой на смеющиеся глаза.

— До чего же Ваш папа похож на молодого Блока! — восторженно пискнула мама Егория.

У них тут же вспыхнул оживленный разговор с хозяйкой. Со стороны дам только и доносилось: 'Ах, неужели? Мы тоже перед войной жили на Арбате… В каком, каком году, Вы говорите?!'. Егорий, не обращая внимания на происходящее, ползал с рулеткой вдоль плинтусов и простукивал стены. Терпеливо дождавшись, пока он всё обмерит и обстучит, все дружно направились в следующую комнату. Там маму Егория ждал новый сюрприз, от которого аж сердце захолонуло.

Захватив в просторной комнате половину пространства, в полумраке поблескивал рояль. На пюпитре бледнели раскрытые ноты. Поверх рояля была брошена шелковая ткань цвета чайных роз. Беззвучно, как дремлющая стрекоза, полотнище трепетало от сквозняка. Но легковесной ткани — не улететь, ни соскользнуть. Она надежно придавлена бронзовой копией 'Медного всадника'. В тяжелом литом подсвечнике виднелась неоплавленная витая свеча. В глубине комнаты, украшая антикварную тумбу, по соседству с бесконечными рядами книг так нелепо, так грустно серебрился телевизор Samsung.

'Родственники что ли купили? — мелькнуло в голове у Веры. — Или ученики? Сама — вряд ли'.

В ответ на её мысли с поверхности донеслось:

— Да-да, без малого сорок лет — в музыкальной школе. Многие мои ученики потом поступали в консерваторию, — скромно потупилась хозяйка, подметив уважительные взгляды, брошенные в сторону рояля.

Егорий деловито прошелся по комнате и требовательно взглянул на Веру.

— Здесь не четыре в ширину, а максимум три семьдесят пять.

Вера ткнула глазами в рулетку:

— Можете сами удостовериться.

Егорий снова шуршит, приседает, удушливо кряхтит, издавая лязгающие звуки своей рулеткой. Минут через десять оказывается, что длина стены и впрямь — не четыре. Три девяносто пять.

— А? что я говорил?! — торжествующе замигал Егорий проницательными птичьими глазами. — Нет здесь четырех метров, уж я-то вижу.

После он тщательно ощупал все батареи, завитки и винтики труб в ванной и туалете, послушал, как льётся вода. Простучал каждую паркетину. И если бы хозяйку квартиры не отвлекала мама, восторгавшаяся ароматом и атмосферой былого, тщательно сохраненными в доме, той в пору было бы обеспокоиться пристальным интересом к изнанке своего жилища.

— Ломать дом не собираются? — сурово уточнил Егорий у риелторши, представлявшей хозяйку. — А то окажемся вместо Замоскворечья в Хвостиково.

И впился в неё неутомимым, цепким взглядом, проверяя — не дрогнет ли мускул, не выдаст ли неискренности мимика. Ведь сам-то с утра уже и в домоуправлении побывал, и на мэрию по своим каналам вышел. А всё-таки хотел проверить — не начнут ли его обманывать.

— Сносить не будут, — с вызовом отозвалась риелторша. — Здесь такие люди живут, каких просто так не выселишь.

— Знаем мы, какие тут люди живут! — тоном тёртого, привычного к сопротивлению на допросах следователя пресек её излияния Егорий.

Пошли на кухню. Едва взглянув на обстановку, Вера сникла и перестала надеяться. Потолок сильно пострадал, весь был в глубоких трещинах и пятнах. Видно, что заливали хронически. А, может, и до сих пор каждый сезон трубы между этажами лопаются. Половина краски со стен давно осыпалась, остальное слезает клочьями. Почерневшие, растрескавшиеся рамы еле держатся. В раковине ржавчина тонкой змейкой вьется из-под крана. Вода медленно и упорно капает, отзываясь приглушенным эхом… Пахнет котом, внимательно следящим за людьми круглыми, как у птиц и у Егория глазами. В комнатах этот упаднический дух как-то затмевался фотографиями и роялем. А здесь предстал во всей своей скорбной наготе.

Перешагнув через кошачью миску, Вера подошла к старенькой, давно немытой плите, заляпанной пятнами кофе с овсянкой, и подвела неутешительный итог:

— Ну, Григорий Егорьевич, ремонт, как видите, здесь нужен немалый. Похоже, его не делали с момента заселения. Боюсь, что такое техническое состояние…

Вдруг Егорий придвинулся к Вере вплотную и прошипел:

— Мы согласны на эту квартиру. Договаривайтесь об авансе.

Вера вздрогнула, думала — ослышалась. Сглотнув недоумение, приняла сосредоточенно-спокойный вид и двинула в комнату, к продающей квартиру риелторше. Там в это время шло обсуждение фотографий, развешанных по стенам. Мама Егория пересказывала хозяйке историю своего папы. Но на фразе: 'И вот, в 53 году…' Егорий ласково прервал её, обращаясь к хозяйке:

— У нас у самих таких фотографий в доме — несколько альбомов. Мы ведь тоже — люди из того времени. Так что Ваш дом нам душевно близок, и…

— Да, да, — подхватила его мама. — И нам так приятно будет купить именно Вашу квартиру. Боже мой, Гришенька! Здесь всё совершенно такое же, как было у нас на Арбате! Пока нас не переселили… В Еду… в Еду… ново…

Последние слова потонули в недрах громадного носового платка.

И тут до Веры, наконец, дошло, ради чего Егорий так упорно изводил их с Китом. Даже в груди что-то резко ёкнуло и жарко стало от сделанного открытия. Вера вспомнила, как в ожидании второй риелторши они томились у подъезда, и мама делилась добытыми сведениями о доме (видно, заразилась от Егория страстью к выведыванию потаённой информации):

— Я ещё до обеда тут гуляла, познакомилась с жильцами. Почти все живут с года заселения. Люди очень добропорядочные, спокойные. Пенсионеры. Все из военных инженеров или сотрудников известного учреждения.

— Ну, что ж, — удовлетворенно кивнул тогда Егорий — Пожилая основа дома — большое достоинство.

Веру вдруг пронзило услышанное тогда слово — 'основа'. ' — А я-то — злыдня, собака страшная, так ненавидела бедного Егория, — расстроено пинала себя Вера. — Он, небось, ещё детстве дал себе страшную клятву любой ценой вернуть то, что они потеряли. Метровые кирпичные стены, жизнь в самом Центре — в тени Кремля или хотя бы 'известного учреждения'. Пожилых соседей, с которыми всё — в одном и том же году. И чтобы мама больше не плакала! Вот почему он так боялся, что дом могут снести. По сто раз узнавал и перестраховывался…'.

Еще через несколько минут Егорий с мамой, Вера и риелторша бодрой стайкой выпорхнули из подъезда.

— Всего доброго, Григорий Егорьевич, — ласково промурлыкала Вера, озадачив Егория затуманившимся от нежности взглядом. — Вечерком созвонимся, все уточним и в понедельник внесём аванс.

Сын, покровительственно приобняв маму, растворился в проёме арки. И пока их силуэты не скрылись из виду, Вера всё смотрела на хрупкую фигурку в кремовом демисезонном пальто, на детские плечики и кремовую, как розочка на торте, круглую шляпку с опущенными полями (почти как на фотографии с папой хозяйки, напоминавшем 'молодого Блока'). Из глубины арки донёсся высокий, звонкий голос, старательно перечислявший достоинства найденной квартиры. Издалека можно было подумать, что он принадлежит старшекласснице, гимназистке, а вовсе не почтенной маленькой маме.

Вера в растерянности шла сквозь город, не зная — верить или нет нежданной удаче. Нечаянная радость как-то не вписывалась в унылый поток неприятностей. Кружила на его поверхности зыбким корабликом. Дразнила прицепленным к щепочке бумажным парусом, подмокавшим на глазах… А главное — второй раз за последние дни Веру сразило зрелище обретённой мечты. Сначала — с Амалией, теперь вот — с Егорием. Клиенты, над чьими слабостями и чудачествами она потешалась, преподали ей хороший урок. За их вздорностью и капризами открылось подобие целеустремленности, совсем покинувшей Веру.

Напористый Егорий и упёртая Амалия, — оба помягчели и преобразились, найдя желаемое. В каждом проступила успокоенность человека, наконец-то, договорившегося с собой. Рядом с их радостью Вера острее ощутила пустоту и холодок внутри, мучительную неспособность чем-то вновь загореться. Будничные потребности выживания в счёт не шли. Но увлеченность, дарующая силы и исцеляющая от уныния, требовалась ей как воздух. Если сейчас Вера к чему и стремилась, так это очнуться от безверия и оцепенения, всерьез чего-нибудь захотеть.

Бжжжжзззз-ззз-з… Верины фантазии чуть грубо не оборвала реальность. Машина едва успела затормозить. Очнувшись, Вера вдруг заметила, что стоит в самом центре Таганской площади и пытается её пересечь. Дух захватило от раскинувшегося перед ней асфальтового поля — круглого, необъятного, слегка приподнятого. Здесь словно пытался образоваться холм, но что-то ему помешало. Края площади расходились вниз звездными лепестками. Машины ехали друг другу навстречу — сразу отовсюду и одновременно. Множество пересекающихся внахлест улиц, выездов и поворотов, регулировали несколько светофоров. Они что-то своё вразнобой сигналили — возможно, понятное водителям. Но Вера-то никак не могла понять, почему на неё едут и слева, и справа? Почему машины выворачивают на переезд через площадь спереди, и одновременно надвигаются на неё сзади и спереди, сварливо сигналя?

В ужасе она обнаружила, что не понимает куда идти. Со всех сторон напирали непробиваемо-грозные катафалки, злобным воем требующие, чтобы она убралась с дороги. Все светофоры сигналили только им. Ни малейшей паузы или просвета Вера не видела. Где переход? Как она здесь оказалась? Где люди? Почему никого вокруг нет? Заметив на краю площади крохотные фигурки, она рывком рванула туда. Прошмыгнула перед носом у ближайшей машины, обогнула следующую. Тормоза завизжали где-то сбоку. Заметалась. Отскочила. Вновь увернулась… Но уже с другой стороны уверенно двигался на неё мусоровоз.

Трясясь от страха, она попробовала замереть на середине. Между несущимися друг другу навстречу автомобилями на миг образовалось подобие узкой щели, крохотный островок. Вера, вытянувшись в струнку, застыла на нём. Но надежда, что тут можно переждать грозное нашествие, не оправдалась. Никакой разграничительной линии машины не признавали. Они вихляли, как им вздумается. Пару раз Вера почти увидела себя под колесами — так отчетливо мощные тараны держали курс именно на неё. Когда их грузные бока все же просвистывали мимо, сердце падало вниз с такой скоростью, что подгибались ноги. Ещё чуть-чуть — и она свалится в перепаханную колесами грязь как сгнившее яблоко.

Вера лихорадочно пыталась понять, к какому из маячивших на горизонте краев реальнее пробиться. Вдруг в самую отчаянную минуту она различила над гудящей площадью сумасшедшее, бездонное небо. В городе трудно увидеть небо. Его или дома загораживают, или рекламные щиты, или деревья. А тут, стоя на вершине не выросшего холма, чувствуя уплывавшую вниз землю, Вера заметила, как небо распахнулось ей навстречу. Тучи разошлись, образовав просвет… Забыв о машинах и светофорах, она остолбенела от зрелища ярко-синего, трепещущего на ветру обрывка, победного как знамя.

Визг в уши и верещание тормозов толкнули вперёд. Не чуя под собой ног, Вера куда-то посеменила, ни на что не надеясь. Ошалевший водитель притормозил, пропустив её вперёд… Затем другой, третий. И в нескольких метрах от себя она, наконец, увидела тротуар, темнеющий, словно спасительный берег.

Вера устало прикорнула на лавочке в метро, но расслабляться было некогда. Ей предстояло путешествие, от которого все предыдущие годы риелторства судьба её уберегала. Слава Богу, не выпадало им с Никитой там квартир продавать. Но и до этой точки циферблата добежала неугомонная стрелка. Настал час, когда обстоятельства погнали Веру в самый непривлекательный московский район, издавна обросший угрюмыми легендами и тягостными слухами, — в Хвостиково.

Преодолев на метро два десятка станций в духоте и тряске, Вера выбралась на поверхность. Прямо напротив выхода располагался обширный круг вроде площади. По нему во все стороны сновали автобусы. Вера даже вздрогнула от узнавания. Словно увидела перед собой уменьшенную копию кошмара, только что пережитого на Таганке. Часть машин курсировала внутри района, а остальные приезжали из окрестных и отдаленных городов. Жарко дышащий городской Автовокзал был одной из достопримечательностей Хвостиково. На первом же столбе призывно маячила желтая вывеска с указанием автобусных номеров, на следующем — еще одна, и так — по всей окружности. Разобрать в этой сумятице, где какой автобус останавливается, найти нужную остановку и не угодить под колеса — задача почти невыполнимая.

Снег давно здесь превратился в чавкающую грязь. Мерзкие брызги щедро разлетались во все стороны из-под каждого проезжавшего мимо колеса или шлепающей подошвы. Народ ломил толпами, шел по ногам, злобно пихался локтями и раздраженно стучал по всем частям тела увесистыми сумками. Вера металась между столбами с указателями в поисках нужной ей остановки. Все номера были трехзначными, и не один не напоминал искомого. У десятого по счету столба Вера вдруг углядела похожее сочетание цифр и кинулась как к родным, к понурым фигурам, топтавшимся на остановке.

— Это в Хвостиково? Здесь — автобус в Хвостиково?

— Смотря, в какое Хвостиково. Оно разное бывает, — назидательно укорил Веру старичок с узким лицом и буйно лезущими из-под надвинутой шапки бровями. Он всё время пожевывал губами и сосредоточенно смотрел перед собой.

— Мне — в Дальнее.

— В Дальнее — у следующего столба. Здесь только в Ближнее Хвостиково автобусы ходят.

У следующего столба толпа была заметно пожиже. Охотников ездить в Дальнее Хвостиково набралось с горсть. И все, как на подбор, произвели на Веру отталкивающее впечатление. Неопрятная старуха с провалившимся носом, угрюмый мужик, слипшаяся в объятии парочка в одинаковой степени подпития и шумная стайка развязных подростков заставили её поёжиться, отползти на несколько метров в сторону. От столба, собиравшего вокруг себя едущих в Ближнее Хвостиково, за это время отъехало не меньше трех автобусов с еле закрывающимися дверями. Но очередь желающих поехать в Дальнее Хвостиково почти не выросла.

Через полчаса притарахтел автобус. Вера расположилась у окна, как любила делать всегда — с самого детства. Уж если куда-нибудь ехать, то чтоб обязательно смотреть в окно. Даже в метро она глазела сквозь окна, с любопытством вглядываясь в убегающие линеечки труб. Здесь, впрочем, пейзаж был не намного разнообразнее. Автобус долго трясся вдоль поля, поросшего куцым бурьяном. Темно-коричневые, ссохшиеся стебельки пробуравили толстый слой снега и торчали то там, то сям. По краям дороги изредка попадались невысокие кусты. Но за полем, вдоль линии горизонта, не удавалось различить никаких признаков жизни — ни силуэтов домов, ни хотя бы линий электропередач. Пусто.

— Где ж тут Хвостиково-то? — совсем растерялась Вера.

Минут через пятнадцать поле закончилось. Началась череда глухих заборов, сменившихся бензоколонкой, автомойкой и автосервисом. Затем опять замелькали в глазах заборы, неизвестно что за собой скрывавшие. Автобус повернул, и на некотором расстоянии от дороги показались мощные заляпанные многолетней грязью трубы, из которых энергично валил дым. Трубы окружал непроницаемый высокий забор, но за ним угадывалась обширная территория с несколькими производственными корпусами. Из распахнутых ворот одна за другой выезжали бетоновозки. Верин автобус встал на перекрестке, и долго, безнадежно, тоскливо ждал, пока они проедут. Вера заворожено — взглядом ребенка уставившегося на волчок — рассматривала бетоновозки, одновременно пытаясь их посчитать.

Проехав через небольшой лесок, автобус обогнул череду плоских, унылых, однотипных складских помещений. Вериным глазам предстало неожиданное зрелище: посреди бескрайнего поля высились разноцветные дома. Они выглядели как радужные карамельки, свалившиеся с рекламного плаката. Казалось, что все увиденное — лишь сценка из трогательного мультфильма. А населявшие дома добродушные мишки, зайцы и белочки вот-вот выберутся из своих жилищ.

Единственное, что разрушало иллюзию развеселого праздника, были размеры красочных построек. Необъятные корпуса под тридцать этажей, не имея другого фона кроме пустующей белой земли, выглядели жутковатыми, хоть и жизнерадостными, монстрами. Между домами оживленно сновали крохотные человеческие фигурки. Прочерченные ими муравьиные тропки соединяли между собой несколько крупных магазинов. Мега-универмаги сверху донизу разукрасили призывные надписи и растяжки.

Автобус обогнул район по периметру, почему-то в него не заезжая. Оживлением и пестротой оставалось любоваться на расстоянии. Вере всё же удалось разглядеть между домами небольшой клочок земли вроде бульвара, обнесённый несколькими деревьями. Деревца были куцые, тоненькие, в человеческий рост. Видно, что их совсем недавно высадили. Но сама попытка создать бульвар в этом глухом, лишенном растительности месте, Веру до слез растрогала.

— Слушайте, а здесь довольно красиво! — не выдержав, вслух воскликнула Вера. — Хоть видно, что жильё современное, и крупных магазинов много. А то все наперебой твердят: 'Хвостиково — ужас, кошмар!'. Но если не обращать внимания на дорогу…

— Это Ближнее Хвостиково, — прошамкала старуха с провалившимся носом.

— Мы до Дальнего еще не доехали, — хрипло пояснил угрюмый мужик, поразив Веру нежданной словоохотливостью.

Автобус вырвался за пределы микрорайона и снова понесся вдоль поля. Заводов и заборов больше не попадалось. На горизонте замаячил негустой, полупрозрачный лесок. Довольно быстро дорога превратилась в лениво распластавшийся хвост из машин, кольцом завернувшийся вокруг въезда на мост. К тому времени, когда хвост потихоньку зашевелился, Вера уже начала задремывать, приникнув головой к окну. Вскоре после моста из-за поворота вынырнул серый, грязноватого вида павильон, тянущийся до самого горизонта. Мутные, годами не отмываемые стекла тупо таращились на дорогу. Прилегающая к нему огромная территория была сплошь заставлена грузовиками, легковушками и микроавтобусами, обнесена решетчатой изгородью. На выезде стоял охранник и проверял у всех документы.

— А это что? — обернулась к мужику Вера.

— Строительный рынок, — неохотно пробурчал тот. — Самый большой в городе. Вот все сюда и едут. Никакого житья нет.

— Каждый день по полчаса стоим на перекрестке, — пожаловалась шамкающая старуха. — Пока всех вперед себя пропустим.

Еще немного погромыхав, автобус съехал с шоссе, проехал хлипким березнячком и остановился у железнодорожных путей. Невдалеке виднелся шлагбаум, покосившаяся платформа и будка стрелочника, бродившего тут же вдоль путей в оранжевом жилете поверх ватника.

— Так здесь станция есть? — попыталась выяснить Вера у внушившего ей доверие угрюмого мужика. — Значит, сюда можно и на электричке доехать? Наверное, быстрее получится?

— На электричке нельзя. Они здесь не останавливаются, — грубо отрезал тот и повернул в глубину леса.

Автобус развернулся и уехал, оставив горстку привезенных пассажиров в безлюдной местности, посреди чиста поля. Проводив его взглядом, Вера попыталась понять, где же начинается район, именуемый Дальнее Хвостиково. Слева стеной стоял темный лес, в который удалился всезнающий мужик, оставив её без напутствия и поддержки. Справа, насколько хватало глаз, виднелась железная дорога. Переезд через нее прикрывал шлагбаум. Несущийся издалека гул и дрожание воздуха указывали на приближение поезда. Вера, памятуя об ужасных железных махинах, решила не спешить — переждать пока состав промчится мимо. Вскоре он прогрохотал. Обозначение маршрута на боках слилось в рябую полосу. Едва гул стих, приехавшие гуськом потянулись через железнодорожные пути. Вера — за ними. Она старалась держаться ото всех подальше. Публика, прибывшая в Дальнее Хвостиково, пока лишь подтверждала его мрачную репутацию.

Настроение опять рухнуло вниз. От радости, вызванной удачей с Егорием, не осталось и следа. Чему радоваться? Еще неизвестно — купит ли Егорий то, что выбрал. Не обнаружится ли потом непредвиденных препятствий, каких-либо проблем с документами? Не откажется ли сама хозяйка? А вот эта грязь, угрюмые лица, бездорожье, нагретый железом и тяжестью воздух — вот это реальность. Суровая и осязаемая.

Неужели Кит не мог вместо неё сюда съездить? Он же — мужик, да ещё и с машиной. Ему бы ничего это не стоило… От воспоминания о Ките защемило сердце. Человек, который погнал её сюда, в заброшенный и криминальный район, наверняка ей не дорожит. Не уважает, не любит, смеется над ней. Может, он и тогда всего лишь хотел посмеяться? Ох, слава Богу, что вовремя оттолкнула, не поддалась. Вот выглядела бы сентиментальной дурой!

Спустившись с железнодорожной насыпи, Вера обнаружила, что дорога упирается в нескончаемый строй гаражей. Между гаражами виднелся узкий просвет, куда по одиночке просачивались приехавшие граждане. Вера тоже протиснулась в щель и оказалась на фабричных задворках. За фабрикой обнаружилось нечто, напоминающее улицу. Безлюдье, раскиснувшая в грязь дорога, казенный вид ощетинившихся зданий пугали Веру. Никак не удавалось начать поиски нужного места — ни одной вывески на зданиях не было. И узнать было не у кого. Три пьяных мужика, матерно базаривших возле ворот одного из казенных зданий, совсем не вызывали желания их расспрашивать. Наоборот, лучше проскочить мимо как можно скорее.

Дорога продолжала петлять между бараками. От нехороших взглядов редких прохожих слова застревали в гортани. Вера так и не решилась спросить про нужную улицу, боясь привлечь к себе внимание. Надеялась, что дорога сама её куда-нибудь выведет. Переступая через битые стекла и мусор, Вера свернула за угол, страшась и одновременно надеясь, что там откроется что-то новое. Внезапно с яркостью светофора ей в глаза бросилась тётка в оранжевом жилете, пересекавшая улицу. После множества пьяных мужиков и подростков с мутным взглядом, это была первая женщина. А женщинам Вера больше доверяла. К ней можно было обратиться без опаски, расспросить про адрес.

Тётка, указующе помахав руками, доходчиво объяснила, куда пойти и где повернуть, куда после этого подняться, а потом спуститься. Вера почти бегом ринулась по намеченному маршруту. Уже на подходе путь преградила толстенная труба, тянущаяся на уровне человеческого роста. Рывок в одну сторону — в поисках обхода, потом в другую. Тут Вера увидела что-то вроде подкопа — подобие траншеи, вырытой местными жителями. Сползла в траншею, перебралась под трубой и побежала к нужному дому.

У одного из подъездов томилась ярко-красная 'Хонда'. При виде Веры из машины вышла высокая, медноволосая дама в изящно струящейся по её бедрам рыжеватой шубке с коротким мехом, в призывно красных сапожках, с красной же лаковой сумочкой и в красной шляпе с мягкими полями. Рукой в тонкой кожаной перчатке (разумеется, красной) непринужденно захлопнула дверцу.

— Ох, простите, — запричитала Вера. — Я почти на полчаса опоздала. Но своим ходом крайне тяжело добираться.

— Ничего, ничего, — понимающе заворковала дама. — Я же ждала в машине — не на улице. Пойдемте — покажу Вам квартиру и оставлю ключи, чтобы Вы сами могли ездить. Мы с мужем слишком заняты…

В подъезде дама брезгливо поджала губы, подобрала полы своей шубки и величаво поплыла на верхний этаж. За ней пыхтела Вера, по дороге изучая обстановку и ёжась от отвращения. Стекла в подъезде были выбиты. По этажам гулял ветер. Никем не убранные щепы и осколки, похоже, не первый год усеивали лестничные пролеты. Открытые почтовые ящики держались на одном гвозде. Покарябанные, местами прожженные, а кое-где — изрезанные ножом, двери в квартиры пугающе намекали на постояльцев. Пол с подоконниками покрывал густой слой окурков, засохшая блевотина и осколки битых бутылок. Между третьим и четвертым этажами натюрморт дополняла пара шприцов. На облупившихся стенах красовались анатомические картинки с подписями — длинно, подробно, матерно. Вера похолодела, поняв, что в следующий раз будет подниматься по этой лестнице одна, уже без хозяйки.

— Ну, вот и наш этаж, — выдохнула запыхавшаяся дама, добравшись до последнего. — Сейчас посмотрим квартиру.

Вера взглянула на старую проломленную дверь, возле которой они остановились. Огромная дыра в ней была заколочена фанерой, кое-как прибитой гвоздями. Судя по вывороченным шляпкам гвоздей, заплатку недавно пытались отодрать.

— Пугаться нечего, — успокаивающе защебетала хозяйка. — Дверь бомжи проломили. У них здесь раньше притон был. Но мы их выгнали. Специально милицию из своего района привозили. За отдельную плату, разумеется. А потом всё заколотили.

— Похоже, они пытались сюда вернуться, — Вера ткнула в покореженные шляпки гвоздей. — Я-то не смогу сюда каждый раз привозить милицию.

— А чего им возвращаться? Они вон по заброшенным фабрикам живут. Вы же эти фабрики видели по дороге? Там полно места. Гуляй — не хочу.

— Места всегда не хватает, — поделилась опытом Вера, осторожно заглядывая в квартиру.

В нос шибанул едкий запах мочи и какой-то протухшей пищи. На полу в комнате валялась куча грязного тряпья и черная изнутри кастрюля с разложившимися остатками еды. Потолок пестрел темно-зелеными подтеками, хотя на последнем этаже заливать сверху, кроме Матушки Природы, было некому. Бывший цвет засаленных обоев не поддавался определению. Хмурые окна почти не пропускали света. А облезлые доски пола угрожающе проседали под ногами.

— Не обращайте внимания на грязь и тряпье, — нежно уговаривала дама. — Это все от бомжей осталось. Тот, кто захочет купить квартиру, пусть лучше сделает ремонт на свой вкус. Зачем мы сами тут будем что-то делать?

— Вы серьезно думаете, что кто-то захочет? — недоумевала Вера, прикидывая, как поделикатнее сообщить хозяйке, что квартиру продать невозможно.

Словно прочитав её мысли, та возвысила голос:

— А почему нет? Мы очень дешево отдаем! За копейки. Прекрасно понимаем, что это за район. Но всегда найдутся люди, ищущие дешёвое жилье.

— А как она вообще к Вам попала? — вместо ответа спросила Вера.

Внешний вид и социальный статус дамы не позволяли нащупать точек пересечения между ней и подобной жилплощадью.

— Наследство от бабушки, — безразлично пояснила дама, проходя на кухню.

Несколько проржавелых сковородок, сваленных в раковину, составляли всю кухонную утварь. Кран был свернут на сторону. Плита отсутствовала. У окна, правда, стояли продырявленный стул и стол.

— Когда-то дед работал на одной из местных фабрик, — махнула дама рукой в сторону окна. — Район, как видите, старый. Построен задолго до войны. Перед войной тут, конечно, было пооживленнее. Даже парк собирались разбить.

Хозяйка испуганно отпрыгнула в сторону, попав ногой во что-то липкое, неизвестного происхождения. Поискала глазами газету или тряпку, чтобы обтереть сапожок. Но ничего подходящего не нашлось. А оставленные бомжами тряпки тронуть она не решилась.

— Потом моя бабушка здесь доживала, — продолжила повествовать дама. — Точнее, доживала-то она уже не здесь, а в Доме престарелых… Ну, а когда умерла, вот досталось мне такое наследство. Мы, собственно, и сами с мужем не рады. И все же — хоть какие-то деньги. На помойку квартиру не выбросишь. Обменять её тоже невозможно. Может, кто из иногородних заинтересуется?

Застыв посреди кухни, Вера боялась к чему-либо прикоснуться. На всякий случай внимательно смотрела под ноги. Неужто не понимают люди, что дело не только в удаленности района? Забросить, унавозить квартиру до такого состояния, что в ней уже никто не захочет жить, можно, в общем-то, в любом районе… Наследница, чувствуя ход её мыслей, незаметно нащупывала рычаги для упора, ниточки, за которые стоит потянуть.

— А Ваш Никита сказал, что вы беретесь за любую работу, — чуть насмешливо проговорила дама, комкая перчатки. — Сказал, что вы всегда находите нестандартные решения. Даже в сложных ситуациях. Похвалил Вас!

Вера приблизилась к окну, аккуратно обогнув заляпанный грязью стол. На него, похоже, неоднократно вставали ногами. За окном открывался безрадостный пустырь. Его слегка оживлял припорошенный снегом стадион-коробка. На посеревшем от времени плакате алыми буквами пламенела надпись: 'Сожжем наркотики огнём спортивных достижений'. Внутри продолжало бурлить недовольство, теперь уже смешанное с растерянностью. Вот стерва — нашла, чем зацепить. Кита зачем-то приплела. На самолюбие бьёт. Или на чувство незаменимости?

— Здесь что-то спортивное неподалеку размещается? Чья-то база? — со слабой надеждой в голосе поинтересовалась Вера. — Может, этим кого-то можно привлечь? Из начинающих спортсменов?

— Раньше тут футбольный клуб был, — сходу похоронила идею хозяйка. — Но он давно развалился. Отсюда все разбегаются! Переезжают в другие районы.

— Ладно, посмотрим. Может, и продадим, — с тоской проговорила Вера, злясь на саму себя.

'Эх, надо же так попасться на глупости! Так дорожить комплиментом Кита, чтобы не отказать этой даме! — мысленно шпыняла себя Вера. — Их, наверняка, с этой квартирой уже во всех фирмах послали. Вот за нас и ухватились. Почувствовали слабину. Догадались, что без денег часто сидим. А Киту скажу, чтобы сам сюда ездил, — на разборки с бомжами. Сколько можно меня использовать?'.

Расхрабрившись, Вера почти поверила, что именно так и скажет Киту. А он ей в ответ — назидательно: 'Нет квартир, которые не продаются'. Хозяйка со скрытым торжеством протянула ключи. Но в последний миг все-таки посочувствовала:

— Вы просмотры лучше в светлое время назначайте. До сумерек.

— Просмотров, я думаю, не будет! — жестко парировала Вера. — Утешает, что ездить мне сюда вряд ли придётся. В связи с отсутствием желающих.

Они вышли из подъезда. Побуждаемая смутным чувством вины, хозяйка предложила подвезти до ближайшей станции метро. Пока она открывала машину, Вера с тихой ненавистью оглядывала унылый двор с трубой посередине. Подметив взгляд, дама напоследок приняла вид собственника, гордящегося предлагаемым товаром.

— Район довольно перспективный, — уверенно сообщила она, жестом предложив Вере занять место в машине. — Сами видите, сколько новостроек… Ну, не здесь, а в северной части. Магазины собираются открывать. Скоро тут всё начнет развиваться. Со временем и цены поднимутся.

— А где же местная достопримечательность — городская свалка? — вспомнила вдруг Вера одну из самых отталкивающих примет Хвостиково.

— Это с другой стороны, — неохотно признала дама. — Но сюда запах почти не доносится… В безветренную погоду.

Охнув, она с огорчением принялась тереть длинным пальцем в красной кожаной перчатке матерное слово, гвоздем процарапанное на крыле автомобиля кем-то из местной мелкоты.

— Вот сволочи! Ни на минуту нельзя от машины отойти! Да что Вы всё про свалку? — заторопилась она, усаживаясь. — Я Вам лучше новостройки покажу.

Машина обогнула дом и поехала совсем другой дорогой, чем прибыла Вера. Минут через пять хозяйка притормозила, давая Вере рассмотреть широко разрекламированные новостройки. На небольшом пятачке теснились такие же разноцветные дома, как и те, что встретились по пути, — многоэтажные, чистенькие, с маленькими круглыми балкончиками. Они тоже были заманчиво разукрашены в желтый, синий, малиновый и зеленый цвета.

— Это сюда что ли из самого Центра, чуть не из-под стен Кремля людей переселяют? — воинственно поинтересовалась Вера, вспомнив Светлану Савельевну.

— А куда же их ещё переселять? В Ближнем Хвостиково всё уже под завязку заселено! Да там и жилье дороже. Райончик-то попривлекательнее.

Обратная дорога показалась волшебным сном. Огненная 'Хонда' домчала Веру до метро в два раза быстрее автобуса. Им даже не так уж долго пришлось стоять на перекрестке у завода, пропуская бетоновозки.

Выбравшись из Хвостиково, Вера хотя бы перестала ощущать себя рыбаком, унесенным в открытое море на отколовшейся льдине. Успокаивала мысль о наличии метро — кровеносной системе города. Из любой глухомани, из самого заброшенного района можно вернуться домой. Главное — доехать хоть до какой-то станции метро. Разноцветные стрелы на схеме метрополитена дырявили круг как дротики — мишень. Кольцо связывало город, распадавшийся на части не только по поверхности, но и под землей. Убегавшие в разные стороны проспекты болтались на нём словно связка ключей, каждый — от своей двери. На поверхности Кольцо сжимало город тройным извивом, как удав, жарко обнимающий жертву. Но внизу под землей оно было единственным и объединяло радиусы с надежностью металлического обруча, скрепляющего дряхлую бочку. Если только это — не бочка с порохом.

Перед тем, как зайти в метро, Вера дозвонилась Петьке. Не терпелось порадовать его сообщением, что она скоро доберется до дома. После щелчка в трубке недовольный голос произнес:

— Тебе чего?

— Как чего? — оторопела Вера. — Домой еду. Хотела тебе об этом сказать.

— А-а-а, — не слишком радостно протянул Петька, — а у меня тут Юрик в гостях. Новую игру принес. Мы с ней сейчас разбираемся.

Вера сразу перешла в наступление:

— Целый день на компьютере режешься? А уроки кто делать будет? Давно троек не получал?

— Я уже все сделал! Нам мало задали! — заканючил Петька.

— Ну, ладно — играйте, — сдалась Вера. — Только угости Юрку чем-нибудь. Я скоро буду.

Ага. Значит, теперь она уже и Петьке не нужна. Выходит, домой ей лучше не торопиться? Ну, и ладно. Пусть почувствует, что с мамой запросто может что-то случиться. А то привык, что она по первому свисту. Её, правда, почти всё время дома не бывает, и для него это — не новость. Но сегодня она догуляет до полуночи. И мобильник отключит, чтоб испугался, как следует. Голодно, конечно. Но скулеж в душе хуже, чем пустота в желудке.

Сгущались сумерки. Снежный белый потемнел до серого. Оранжевый — цвет ночного города — ещё не сгустился. Фонари только что зажгли и золотистый, распыляясь в воздухе, присутствовал скорее как оттенок, чем как цвет. Деревья выбрасывали вверх, как фейерверки, спутанные гроздья веток. Издалека те походили на вектора паучьей сети, на веера или кисти рук. Тонкие веточки разрисовывали пепельное небо и оставляли на снегу дрожащие фиолетовые тени.

Не удержавшись, Вера позвонила Никите. Хотела описать свою поездку в Хвостиково обиженно, но вышло тускло. Так и не удалось ей с Кита ничего потребовать. Удивила только новостью про Егория. Слышно было плохо. Вере показалось, что он стал заметно сдержаннее и строже. Словно она ему чужая. Впрочем, чего ещё было ожидать? По-другому и быть не могло. Небось, остался в уверенности, что это Вера его домогалась. И теперь будет держаться от неё на расстоянии.

Тут, как ни поверни — все глупо. Не отшатнись она тогда, не факт, что дело пошло бы дальше нескольких неловких и слюнявых поцелуев. А позору было бы больше. Но теперешняя ситуация хуже для отношений. Раньше были друзьями, теперь — коллеги. Точнее, общаются между собой маленький начальник и большой подчиненный. Вера так и не перестала ощущать разницу в их прошлом и образовании. И на роль подчиненного соглашалась всё время с какими-то оговорками.

Она медленно добрела до Пироговки. Сквозь деревья белел Новодевичий монастырь, запутавшись куполами в ветвях. Он таял в свете прожекторов, сливаясь со светло-серым небом и снегом. Даже красные стены башен из-за подсветки казались выцветшими. На набережной Вера застыла у парапета возле чёрной, угрюмо мерцающей воды. Река укачивала и гасила в себе блеск электричества, затопившего ночной город. Уличные фонари, витрины, разноцветные рекламные надписи на крышах домов, светящиеся окна, гирлянды из лампочек, перекинутых от столба к столбу, — всё отражалось в воде и дрожало бесчисленными огоньками.

Вера долго вглядывалась в призывную мглу реки, пока не подняла голову. Моргающие крохотными лампочками машины застыли на мосту в ожидании светофора, слившись в переливчатую змеиную спину. От бесчисленных фонарей небо стало белёсое, со слепящим отливом. Темноты, пропитавшей мир, тут почти не видно, не ощущается. Город вытолкнул ночь, всё залив электрическим светом.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Под ногами с утра чавкало вязкое серо-бурое месиво. Со всех крыш лила вода, вдоль тротуаров клокотали ручьи, повсюду — лужи. Перейти через улицу невозможно, не утонув в грязевых потоках. И всё это безобразие случилось именно в воскресенье, когда Вера с Петькой собрались прогуляться по парку. После придётся зарулить к Вериной маме, — денег одолжить, а от неё уже ехать на посиделки к Марине. Три неприятности зараз.

Неделю назад Вера и поверить не могла, что о визите к подруге будет думать как о 'неприятности'. Но что делать — время не стояло на месте. Оно шлёпало и шлёпало куда-то вперёд, как Петька по лужам (то есть с тупым упрямством). Если бы уютный кокон не треснул, остались бы и радость, и свет внутри. Теперь же Вера с тоской предвидела тягомотное чаепитие в обществе Кости с Мариной с аккуратным избеганием острых тем. Визит к матушке тоже удовольствия не сулил. Ну, а мечтательные Петькины планы выудить из кладовки старенькие лыжи и открыть зимний сезон размыло нагрянувшим потеплением.

И всё-таки решено было отправиться в парк вопреки погоде. Там граждане стоически прогуливались по топким дорожкам с вытянутыми от разочарования лицами и досадливо месили грязь. Порой в потоке гуляющих сталкивались знакомые — обитатели окрестных домов. Происходил обмен возмущенными репликами:

— Ох, ну и мерзость! Лужи — по колено.

— Погода — жуть! — осуждающе кивал собеседник.

Маленьких детей чуть ли не за ухо приходилось выковыривать из заводей и ручейков. Дети постарше швыряли палками и камнями в середину глубокой лужи, поднимая тучу брызг. Совсем мелкие беспокойно посапывали в колясках, на каждом шагу застревающих в слякотной жиже.

Кроме детей, климат в Москве никого обычно не радовал. То слишком жарко, то холодно, то промозгло и сыро. И всегда — не так, как хочется. В стороне от дорожек снег не успел растаять и хранил память о каждом, кто недавно по нему ступал. Отпечатки лап, птичьи черточки, вмятины от каблуков — всё квасилось и уплывало под землю. Уцелевшие снежные островки пестрели лимонно-желтыми кляксами собачьей мочи. Их радужные оттенки растворялись на глазах вместе со снегом.

— Жаль, что все потаяло. Я так люблю свежий снег, — попыталась излить душу Вера. — Он такой разный, такой… э-э-э… отзывчивый… Чуть переменится освещение — сразу всё отражает. За один миг становится то желтым, то голубым, то розовым.

— Мам, мне рассказы о природе ещё в первом классе опротивели, — доходчиво объяснил Петька. — Терпеть не могу! Нудятина… Хуже всего по ним изложения писать. Никакого сюжета.

'Всё ясно, — вскипела внутри Вера. — Контакта с Петей тоже больше нет! Осталось и его потерять. На вопросы он давно перестал отвечать. О себе и о школе ничего не рассказывает. Уж наверняка ему без мамы кажется лучше, чем с мамой'. Вчера, когда она вернулась домой почти ночью, он даже не особенно волновался. А последнее время стал подозрительно весел после свиданий с отцом. Чем это его папаша там задабривает или закармливает? Вера до судорог боялась, что отцовская заботливость служит слишком невыгодным контрастом её постоянному отсутствию.

На пригорке мокли и оседали снеговики. У одного — круглые ушки, приплюснутый носик с камушком-точкой, тёмные кружочки глаз. Чуть подальше таял снеговик с тоненькими веточками вместо рук. Сам слеплен из больших снежных шаров, крепкий, основательный. А ручки — будто пытается ухватиться за воздух. Себе Вера показалась такой же беспомощной, не способной ни на что повлиять. Вспомнилась вчерашняя площадь на Таганке, где она так же нелепо устремилась к небу как к последнему прибежищу.

На обнажившихся из-под снега прогалинах устроились вороны. Чёрное на чёрном. Угловатые, резкие. Одна из ворон держит в клюве яблочный огрызок, бдительно поглядывая по сторонам. Через минуту крылья с треском захлопали, рассекая воздух, а рыжий спаниель, задрав голову, рассерженно лает на пустоту. От крыльев даже следа не осталось.

Сделав несколько кругов по парку, Вера поняла, что пора выбираться, пока ноги окончательно не промокли. Петька радостно приветствовал эту идею.

— Та-а-ак, сперва едем к бабушке, — твёрдо наметила путь Вера. — А потом — к тёте Марине.

Ну, ма-а-а-ам! — заметался в панике Петька. — А можно я к тёте Марине не поеду? Может, ты одна поедешь, а я лучше дома посижу? Там эта дура Альбина! Что я с ней буду делать? Ты-то сама, как всегда, забьёшься на кухню, а у меня, считай, день пропал.

— Никакая она не дура! — рявкнула Вера. — Сам дурак! Тебе бы только к компьютеру приклеиться. А мать тебе не нужна, да? Может, мне вообще домой не приходить? Совсем куда-нибудь исчезнуть?

Петька удивленно уставился на неё, не понимая — чего с цепи сорвалась. Он хоть и привык, что мама часто не в духе, но за последнюю неделю она себя превзошла. Злая, дёрганная, рычит по каждому поводу, цепляется не по делу. И не разберёшь, в чем виноват. Что-то похожее на страх шевельнулось у него внутри. Странное предчувствие сиротства. Ощущение ноющей пустоты в доме. Стихнув, он неохотно покорился. Они пошлепали по лужам к метро, распыляя брызги.

Бурная оттепель не могла остановить приближение Нового года. В витринах магазинов и в центре площадей, как грибы на опушке, выросли синтетические ёлки. Всюду мерцали гирлянды из лампочек и сверкающей бумаги. С плакатов, реклам и открыток приветственно улыбались Деды Морозы со Снегурочками. Смешливые группы зайчиков, медвежат и белочек приготовились тащить сани с подарками. Но ни один из этих символов обновления не будил в Вере хотя бы зряшную надежду. От наступающего года она ждала только печалей и душевных бурь.

Почему она вдруг застопорилась поперёк течения? Все вокруг радуются, предвкушают, к чему-то готовятся. И только у Веры — желание двигаться не вперёд, а назад. В прошлом у неё было всё, с чем она чувствовала себя уверенно и уютно: любимая подруга, муж, надежда изваять диссертацию и выбиться в ученые. Даже был намек на какое-то к себе уважение. В теперешней перспективе различались лишь опротивевшая рутина, одиночество и недовольство собой. Зачем ей такое будущее?

Крепкая, приземистая пятиэтажка в Копытниках почти не выделялась на фоне соседок — таких же обшарпанных и желтовато-землистых. Ну, разве что размашистая трещина вдоль фасада была позаметнее, пошире. Штукатурили дом раньше других, вот покрытие уже и отсырело, повыцвело. Зигзагообразная трещина на стене была — сколько Вера себя помнила. Девочкой она страшно боялась, что дом развалится. Каждый день, выходя из подъезда, задирала голову и изучала — не расширилась ли трещина. На глазок иногда казалось, что расширилась. Но потом её заново подмалевывали. А дом все стоял и стоял.

Петька не слишком любил бывать у бабушки — утомляло слушать, как они с мамой ругаются. Предпочитал домик папиных родителей в глухом углу Подмосковья. Одноэтажный городок с полуразрушенными корпусами давно остановленного заводика мало, чем радовал. Скучно, пойти там некуда. Поблизости — ни леса, ни речки. Одно только шумное шоссе со свистящими от скорости машинами. Местные жители, как на работу, ходили на обочину трассы — продавать соленые огурцы или банки засахаренной смородины со своих скудных огородиков. Кое-кто приторговывал вениками из дальнего березнячка. Тем и питались.

Но Петька на пыльные улицы с опасными, без дела слоняющимися гражданами, не высовывался. А в доме у бабушки с дедушкой пару дней вполне можно было выдержать. Тепло, ласково. От запаха пирожков щекотало в носу. По ковру расхаживал, волнуясь боками, пушистый трехцветный кот. Рыжие, белые и черные пятна сложно перетекали — одно в другое, придавая его физиономии загадочное выражение. Деловито и внимательно кот рассматривал Петьку круглыми, немигающими глазами. Малышом Петька, радостно повизгивая, пытался обнять его за хвост или поцеловать в ухо. Ухо уплывало куда-то в пустоту. Хвост с птичьей ловкостью ускользал из ручек, чиркнув по щечке. Кот отступал на почтительное расстояние и изучал Петьку на дистанции — толстомордый, упитанный. Но даже издалека смотреть на него было блаженством. Впрочем, все эти радости волновали Петьку давным-давно — когда он едва научился ходить. Сейчас его к 'подмосковной' бабушке и палками не загонишь. А к 'московской' он никогда не любил ездить. Да она особо и не стремилась видеть его у себя в гостях. Ей себя хватало.

Отсыревшая подъездная дверь открылась с трудом. Гулко грохнула, притянутая обратно жёсткой пружиной. Стены дома словно насторожились: что за чужак? Почему шум? Вера медленно поднималась по лестнице, оттягивая неизбежную встречу. Петька плёлся сзади. Почтовые ящики призывно белели уголками рекламных листовок и газет. Пресса торчала из всех щелей, а невостребованные листовки слоями усеивали пол под ногами. Вера потянула за бумажный лист, видневшийся в прорези знакомого ящика. С усилием извлекла на свет газету с полуразодранным заголовком. После путешествия сквозь щель верхний слой сморщился в гармошку.

— Ну, вот порвала, — огорчился Петька. — Опять тебе от бабушки достанется!

— Хотела помочь, чтоб ей лишний раз не спускаться, — огрызнулась Вера. — Она ж еле ходит.

— А что — ключей-то нет?

— Ключи она мне не дает. Не доверяет. Хочет всё сама.

— Ага. Она считает, что ты всё делаешь плохо! Даже замки плохо открываешь! — высунул язык Петька, дразнясь. — И правильно думает.

Опередив маму, он понесся скачками на верхний этаж. Надоело тащиться. Над головой — быстрые, шлепающие удары башмаков. Минута — и он уже на два этажа выше.

Эх, знал бы дорогой сыночек, как всё это не смешно. Сколько душевных вывихов, нервных вздрогов и ночного бессилия связано у Веры с этой пятиэтажкой. Непроизвольно прикоснувшись к перилам — в поисках опоры, она брезгливо отдернула руку. Какое тут всё пыльное, старое… Пропиталось неистребимой плесенью, на которую не действует ни хлорка (тщетно применяемая жильцами), ни побелка со штукатуркой. Плесневелый запах устойчиво висел в воздухе, смешиваясь с пряными ароматами борща и спрея против тараканов. На встречу с мамой Вера так и не успела настроиться. Пока она поднималась, Петька уже долбил и звонил в дверь.

— Тссс… Цыц, — фыркнула было Вера.

Но её шипение перекрыл скрипучий голос двери.

— Бабуль, ну и запах у вас в подъезде! — запыхавшись, делился эмоциями Петька, сдёргивая и бросая куртку на пол.

— Ну-ка подними, подними! — требовательно заголосила Нина Федоровна, не утруждаясь приветствием. — Это мать, что ли, тебя научила такому беспорядку? Нечего у меня тут мусорить.

- 'Мать научила', - с ходу взбаламутилась Вера. — Как будто я не тут стою, прямо перед тобой! Ты что — о посторонней тетке говоришь?! Я вообще-то тебе дочка, не чужая.

— Петь, ты гвоздик, что ли, не видишь возле тумбочки? Ослеп совсем? Ну-ка вешай на гвоздик! — воинственно подбоченилась хозяйка, игнорируя Верины комментарии — впрочем, как и её саму. — Хам какой вырос, это же надо! Совсем некому воспитывать.

— Где тут твой гвоздик? Его в темноте не отыщешь, — сполз на капризный тон Петька, комкая куртку. — Нельзя разве нормальную вешалку повесить?

— Очень она мне нужна — ваша 'нормальная вешалка'. Только деньги тратить! Да сейчас нормальных вешалок и не делают… Мне удобно с гвоздиком, понимаешь?

Нина Федоровна, устав от объяснений, привалилась к соседней стенке.

— Мам, а нам удобно у тебя без вешалки? Ты о нас подумала? — попыталась встрять Вера. — Почему нужно думать только о себе?

— А кто же обо мне подумает? — изумилась Нина Федоровна. — Уж не ты ли? Ты сроду о матери не позаботишься!

— Бабуль, я телевизор включу? — просительно заканючил Петька, устремляясь в большую комнату. — Там сейчас как раз мультики.

Не дожидаясь ответа, он тюкнул кнопку пульта. Экран вспыхнул и почти сразу погас по мановению твёрдой руки хозяйки.

— Оставь, — решительно пресекла Нина Федоровна, отбирая у него пульт. — Я всегда вечером телевизор смотрю. Сейчас не время.

— Мам, ну ты-то тут при чем? — ахнула от возмущения Вера. — Он же для себя просит! Сам хочет мультики посмотреть… Ты что — не можешь для внука?

— А я у тебя — всегда не причем. Тебя послушать — мать у тебя на последнем месте. Тебе до кого угодно есть дело, только не до неё! Зачем приходить ко мне тогда?

Возразить было нечего. Вера и не приходила, сколько могла. Использовала каждую возможность не приходить. Но в этот раз никак не получалось не прийти.

— Мамуль, ты знаешь, — запнулась она. — У нас тут такое дело…

— Положи, положи! Не трогай! — сорвалась с места Нина Федоровна, вырывая из Петькиных рук фигурку оленя. — Сломать хочешь? Давно тут ничего не портил?

— Мам, ему же просто посмотреть, — кинулась защищать Вера. — Этой фигурке — сто лет в обед. Скучно же ему… Ищет развлечений ребенок. Это же так понятно.

— А кто вас звал ко мне, если у меня скучно? Оскорблять меня пришла?

Нина Федоровна, поджав губы, демонстративно повернулась к Вере спиной.

— Нас никто не звал, — окрысилась Вера. — Ты бы только рада была нас не видеть! Тебя, значит, родной внук не интересует, не говоря уже о дочери? Петь, может, пойдем отсюда?

— Ой, ну что вы как с цепи сорвались? — поморщился Петька. — Поставлю я этого оленя на место. Могу вообще ничего здесь не трогать — только не спорьте! Вот видите — даже руки спрячу.

И он, скрестив руки, плюхнулся на диван. Задрожав, диван резко просел к полу. Сердце у Веры ухнуло чуть не в желудок от предвкушения беды. Но Нина Федоровна, вопреки ожиданиям, не закричала. Побелев, как бумага, уцепилась за дверной косяк и неловко поползла вниз.

— Бабушка!

— Мама!

Они дружно ринулись её поддержать, но она слабым движением их отстранила.

— Ох, как прям давление скакнуло! Думала — упаду… Как представила, что сейчас без своего любимого дивана останусь. Петя, пересядь ты на стул, Бога ради! Хватит тут всё крушить.

— Мам, ну если бы ты не держалась так за старые вещи, не было бы поводов волноваться! — запричитала Вера. — Уж диван-то давно могла бы себе купить.

— Ага, — якобы согласилась Нина Федоровна, меряя Веру насмешливым взглядом. — Мне ваше современное барахло не нужно, которое через три года ломается. Мой диван тридцать пять лет прослужил. И ещё столько же продержится, если с размаху на него никто падать не будет.

— Можно найти такой, который не сразу сломается, — нахально вставил Петька. — Сейчас много разной мебели продается… Бабуль, а водички не дашь попить?

— Ой, да, мам… Мы же с прогулки, — слегка стушевалась Вера. — Ты ему бутербродик не сделаешь?

Нина Федоровна со скорбным лицом выдержала паузу. Аккуратно поправила на диване сбившееся покрывало. И нехотя произнесла:

— У меня сегодня обеда нет. Я вас не ждала.

— Ха-ха, а мы предупреждали! — с детской безалаберностью выкрикнул Петька. — Тебе же мама вчера звонила.

Эх, никакого такта! Не чувствует ребенок, как нужно с бабушкой разговаривать. Может, если бы не взяла его с собой, разговор о деньгах и получился бы. А так — шансов уже нет. Все не в ту степь поехало с самого начала. Оставалось только ждать удобного момента, чтобы попрощаться.

— О чём предупреждали? Вы, значит, ко мне пообедать зашли? Решили сэкономить? — радостно оживилась Нина Федоровна, словно сделала важное открытие. — А сама бабушка тебя не интересует? Впрочем, чего ещё ждать… Тебя так родители с детства приучили — быть потребителем! Что с детства в ребёнка заложено, то уже не поправишь.

— Мам, мы просто зашли в гости, — устало выдохнула Вера. — Ты что ему воды не можешь дать? Ребенок попросил воды, а не обеда.

— А вы вечно что-нибудь просите! — проницательно хмыкнула Нина Федоровна. — Без просьб вас ко мне и не дождёшься. Только по нужде.

Вера оцепенела от убийственной правды, словно УЗИ высветил страшный диагноз. Ведь не хотела себе признаваться, а так и есть. На что угодно была готова, только бы пореже видеть мать. И сегодня-то пришла исключительно в надежде попросить в долг из маминых накоплений. А так бы — ни за какие коврижки! Ну, только если всенародные праздники какие — заезжала поздравить. Вера потому и зиму не любила, что к Новому году слишком близко стояло 8-е марта. Да и после — целый ворох майских праздников. Плюс в мае — мамино рожденье. Опять надо поздравлять! Вот с мая до января период был намного спокойнее.

— Баб, ну я попью? — донесся Петин голос с кухни. — Забыл, где тут свет.

— Не надо свет включать! — прихрамывая, пошлепала в кухню старуха. — Ещё день на дворе. Какой свет, когда солнце?

Тусклое, затянутое облаками небо висело за окном. Несмотря на потепление, день выдался пасмурный. В квартире царило ощущение поздних сумерек. Очертания расплывались.

— Ба, ну темно же… Не видно ничего! — заскулил Петька, нащупывая выключатель.

— Не смей мне тут жечь электричество! Я не собираюсь из-за вас переплачивать! — шлепнула его по пальцам Нина Федоровна. — Отойди от выключателя.

— Мам, ты ведь и себе глаза портишь в темноте! — раздраженно возразила Вера, решив, что терять уже нечего и дипломатию разводить бесполезно. — Неужели себя не жалко?

— Вот только мне одной себя и жалко. Больше никому меня не жалко!

Неожиданно задрожавший голос выдал сильное душевное волнение. Нина Федоровна мешком припала к ближайшей стенке, прикрыв глаза руками. А Вера насторожилась — не случится ли нового приступа давления.

— Бабуль, ну где у тебя кипяченая вода? В полумраке не разберёшь…

Позабыв все предостережения и просьбы, Петька резко щелкнул выключателем. Лампа вспыхнула сияющим снопом, осветив мельчайшие подробности. Раздался сухой треск… И кухня снова погрузилась в полумрак. Оторопелое молчание нарушил Верин суетливый призыв:

— Мам, не волнуйся! Это лампочка перегорела. Мы сейчас всё поправим.

— Сама вижу, что вы мне лампу спалили. Без вас у меня всё работало, — деловито заключила Нина Федоровна. — Опять придется соседа просить. Ну, ничего. Веничка вкрутит.

— Мам, почему я не могу вкрутить? Почему нужно просить соседа?

— Потому что ты ничего толком не можешь сделать. Все у тебя из рук валится! — резюмировала мама, пораженная Вериной недогадливостью.

— Ну, у себя же дома я вкручиваю.

— О своем доме ты лучше молчи. Полный хаос и развал! Удивительно, что Кирилл не сразу от вас ушел. Столько лет терпел. А давно пора было. Я его одобряю.

Нина Федоровна присела на стульчик возле стола, смахивая со скатерти невидимые крошки.

— Ты теперь всегда его одобряешь — с тех пор, как мы развелись. Как будто ты его мама, а не моя! — возмутилась Вера. — И вообще — что ты лезешь в наши отношения? Ты же не знаешь, как и что было.

— А что мне знать? — впервые взглянула на неё мать. — Мне важно, что я тебя знаю. Этого вполне достаточно.

— Ничего ты не знаешь, — разъярилась Вера. — Ты только одно про меня всю жизнь знала — что толку из меня никогда не выйдет! И не вышло, по твоему мнению.

— А разве вышло? Мужа нет, дом — в развале, ребёнок заброшен…

Нина Федоровна растопырила пятерню и принялась для наглядности загибать пальцы. Вера с ужасом оглянулась по сторонам, ища Петьку. По светлой полоске из-под плотно прикрытой двери в коридоре догадалась, что он — в сортире.

— Зарплата — раз в полгода, — продолжала перечислять Нина Федоровна. — Вот и сейчас, могу поспорить, явилась за деньгами. Мать-то экономнее тебя живет, откладывать не забывает. А у тебя в доме и в голове ветер гуляет.

— Ничего не за деньгами, — чуть не заплакала Вера. — Мы просто навестить зашли. У нас всё отлично! Лучше не бывает!

Ну, почему в присутствии этой женщины она каждый раз чувствует себя нелепым и беспомощным ребенком, напрудившим в постель вместо горшка? Даже не младенцем, стиснутым пеленами по рукам и ногам, а бездарно осрамившимся, описавшимся у всех на глазах 3-летним чадом. Ему давно пора радовать мать важными успехами. А оно ведёт себя хуже обезьяны — как недочеловек.

— Мам, зачем ты всё время меня позоришь? — выдохнула Вера, перестав сопротивляться ярости.

— Это ты меня позоришь! — взметнулась Нина Федоровна, энергично отставляя в сторону стул. — Разве не позор — иметь такую дочь?! Все — люди как люди…

Мелькнувшее в дверном проеме испуганное лицо Петьки хлыстом щелкнуло по сердцу. И он все это слышит! На ходу запахивая куртку, Вера решительно устремилась к выходу. Идиотка, что взяла сына с собой! Нельзя было его сюда приводить. И самой приходить не надо. С чего она взяла, что мать сможет её выручить?

— Давай, давай… Так я и думала, что ты ко мне с целью зашла! Наверняка заднюю мысль имела…

— Бабуль, ну чего ты, — примирительно мурлыкнул внук, стаскивая куртку с гвоздика.

Куртка не поддавалась. Петька рванул сильнее. Боковой шов с глухим треском расползся, показав обрывки ниточек. У Веры в груди от этого зрелища сердце застопорилось. Во рту — непонятная горечь и жжение, а слов нет. Одно страшное выражение лица, перепугавшее Петьку.

— Мам, ты чего?

— Я же только два дня назад её купила. Всё потратила до копейки, — еле выдавила из себя Вера. — Где я теперь новую возьму?

— Хе-хе, — весело хмыкнула подошедшая Нина Федоровна. — Я же говорила, у тебя руки — крюки! Куртку — и ту купить сыну не в состоянии. Где ты это барахло берёшь? Почему у меня ничего не рвётся, а у тебя всё рвётся? Хоть что-нибудь ты можешь сделать по-человечески?

— Бабуль, мы пошли, — поторопился защитить маму Петька. — Это я виноват. Мы что-нибудь придумаем… Да мне ещё старая куртка годится. Мам, не стой столбом. Пошли.

Сноп света, ворвавшийся с лестничной клетки в приоткрытую дверь, очертил измятый белый прямоугольник на тумбочке.

— А это что? — озадаченно поинтересовалась хозяйка. — Это вы забыли? Забирайте. Мне ничего вашего не нужно.

— Это — твоя газета, — весело пояснил Петя. — Мы из ящика вытащили.

Нина Федоровна с брезгливым ужасом изучала полуразодранный лист.

— Так. Вы зачем мою газету порвали? Я вас просила её рвать?

Ожесточенность тона не сулила ничего хорошего. Вера испугалась не крика, а очередного приступа давления или другого какого осложнения со здоровьем. Смертельным ужасом леденило её всякий раз при взгляде на безжизненные скулы и стянутые в узкую щелочку бескровные губы. То ли из дома бежать, то ли головой об стенку биться, — лишь бы не оказаться убивицей, замучившей родную мать самим фактом своего существования.

— Мы газету не рвали. Она сама порвалась, — продолжал объясняться Петька. — Мама из ящика потянула и…

— Вот, вот. Твоя мама до седых волос дожила, а не знает, как ящики открываются. Нарочно мне гадость сделала, да? Знаешь же, что я без газеты жить не могу. Там мои кроссворды…

— До каких седых волос, мам? Я совсем не такая старая, как ты мне приписываешь.

— Тебе скоро на пенсию, а мозгов — ровно как у младенца! Даже меньше…

— Мам, я же помочь хотела, — плаксиво оправдывалась Вера. — Боялась, что тебе тяжело спускаться без лифта. Думала облегчить.

— Ох, как ты замечательно мне всё облегчила! — прищурившись, ехидничала Нина Федоровна. — Теперь из-за тебя придётся на улицу тащиться, к газетному киоску. Совсем немало работы для моих больных ног. Хорошо ты для матери постаралась!

— Зачем к киоску-то? Газету и так вполне прочитать можно, — настаивал Петя, прикрывая Веру.

— Вот сам и читай! — отрубила бабушка. — А мне её даже в руки взять противно. Забирайте своё достижение.

Вера решительно обернулась уже со ступенек лестницы:

— Мам, я сама сейчас сбегаю за газетой. Не надо тебе никуда ходить. Ещё что-нибудь купить по дороге нужно?

— Обойдусь без твоего участия! — пресекла её излияния Нина Федоровна. — Всё равно всё перепутаешь и купишь не то, что надо. Только деньги на ветер уйдут! Я лучше соседа Веничку попрошу.

Дверь лязгнула, распугав местных пауков и распространив по подъезду робкое эхо. Выйдя из подъезда, они долго шли молча. Уже возле метро Вера спохватилась, что так и тащит в руках проклятую газету. Швырнула её в мусорный бак.

— Мам, а почему тебе бабушка ключи не дает? — полюбопытствовал Петька.

— Сама не знаю. Боится, что я что-нибудь украду у неё, наверное.

— Она же — твоя мама? — недоуменный взгляд исподлобья.

— Сомневаюсь, — едва слышно буркнула Вера. — Мне всегда казалось, что я — подкидыш.

Разбрызгивая слякоть и чихая от сырости, они заторопились к Марине. Сквозь туманную пелену на небе проступило солнце — блёклое, расплывчатое, похожее на луну. Робкие блики отражались в топких лужицах. Влажный запах коры и обнажённой земли принёс ощущение весны. Даже настроение чуть-чуть возвысилось — на минуточку. Вера почти настроилась на размытое солнечное присутствие, как вдруг их с Петькой снова накрыли тень и полумрак. Сначала — в сумрачном подъезде, потом в тесноватом лифте с убогой лампочкой, а дальше их приняла в своё чрево полутемная прихожая.

Марина включила свет и бесформенные, смутные пятна разбежались по углам. Вещи снова обрели чёткие очертания. Пока Петька понуро развешивал куртку, прикрывая свежий разрыв на боку, Вера отправилась в голубую ванную мыть руки. Поневоле встретилась там с собственным отражением. Раздраженно пригладила непослушные, ершившиеся бесцветные волосы. Собственное лицо в зеркале она всегда находила расплывшимся и слегка помятым, а сейчас — особенно. Возле губ и на лбу появились новые морщины, довольно глубокие. Кожа обвисла, выглядела шершавой. Потускневшие глаза горестно изучали саму себя. Права мама — с такой физиономией не на что надеяться. Процесс самоедства прервался с появлением Петьки, которого Марина чуть ли не за руку привела умываться.

— Костя вот-вот появится, — извиняющимся тоном предупредила Марина. — Мы совсем чуточку его подождем, ладно? Хотя вы, наверное, с голоду умираете после прогулки…

— Нет, мы ни умираем! Обязательно подождем! — с энтузиазмом поддержала Вера, заглушая стон в желудке. — Петь, ты с Алей поздоровался? Она, наверное, у себя в комнате.

Изысканная ваза в гостиной опустела. Охапка 'лососевых' роз куда-то исчезла. Усохла, наверное. Вопреки обыкновению, Вера не тарахтела, возбужденно делясь впечатлениями и мыслями, а молчаливо прохаживалась по комнате, словно давно её не видела. Для неё что-то изменилось непоправимо. Дом, который всегда завораживал красотой и стильностью, почему-то вылинял, выцвел. Перестал светиться.

— Ой, а у меня такой ужас! — неожиданно выпалила Вера. — Петьке куртку на днях купила на последние деньги. Так он недели в ней не проходил! Сегодня треснула по швам.

И тут же обкусанные ногти впились в ладони острыми уголками — до того зло взяло на собственную глупость. Не хотела вспоминать, стыдилась признаваться в своих трудностях, а вот пришлось же! Само наружу вылезло.

— Что ж ты сразу не сказала? — забеспокоилась Марина. — Мы сейчас что-нибудь придумаем. Так нельзя. Слушай, Альбина же старше Петьки, больше ростом. У неё голубая куртка осталась совсем ещё не сношенная. Давай померяем, а?

— Петя! — закричала в коридор Марина, не дожидаясь Вериного согласия. — Иди-ка сюда! У нас с мамой к тебе дело есть.

Дальше Вера уже отключилась и никак не участвовала в уговорах Петьки, извлечении куртки и примеривании. Сын кривился и чуть не плакал от стыда, взглядом умолял её вмешаться. Но Вера твердо хранила нейтралитет. В конце концов, в их положении, это прекрасный выход. Не такая уж и девчачья куртка на вид, как ему кажется. Немножко яркая, а в целом — ничего. Для мальчика, которому не в чем ходить…

— Мам, не пойду я в ней в школу! Меня засмеют. Тут и бантики на карманах. Позорище! — не уставал бунтовать Петя, выпрастывая плечи из куртки. — Теть Марин, ну, пожалуйста… Ну, не надо! Она — абсолютно девчачья.

— Бантики мы отпорем, — пресекла его протесты Вера. — Скажи спасибо, что хоть такая куртка есть. Меньше надо за гвозди цепляться.

Позор. Опять прилюдный позор. Что-то слишком часто ей приходится себя стыдится. И сына туда же втягивает. Вот не враждовала бы она так с бывшим мужем, взяла бы у него денег, как все люди делают, и сын бы сейчас не мучался. Значит, опять всё дело в том, что она — плохая? Не такая, как нужно? Вера тряхнула головой, тормозя поток самообвинений, и принялась укладывать Алину куртку в пакет.

— Петь, это не надолго, — шепнула она ему вслед. — Хотя бы через месяц у меня точно будет зарплата.

Только бы не слёзы в его глазах. Уже такой сильный, взрослеющий, почти с неё ростом. А как доходит до слез — таким цыпленком кажется, таким зайчиком, что тянет удавиться, лишь бы не мучить его, не позорить бестолковой мамой. Каждую его слезу Вера принимала на свой счет. Не кто-нибудь — это она была виновата! Она не смогла сделать его довольным и радостным. Не смогла обеспечить. Не смогла…

— Что ж ты не рассказала про деньги? — упрекнула её Марина. — Остаёшься без денег, а мне — ни слова? Я всегда могу одолжить. Ты меня совсем запрезирала что ли?

— Да что ты, — неуверенно оправдывалась Вера. — Это я себя запрезирала. Стыдно стало быть такой неумехой по жизни. Надоело себя стесняться. Думала — обойдусь. К маме сдуру сегодня потащилась. А там, как всегда, та-а-а-акое…

Марина, не дослушав Вериных россказней, исчезла из комнаты. Вернулась через несколько минут с веером купюр в руке. Не говоря ни слова, сунула их Вере и обиженно отвернулась к окну, теребя запястье.

— Ой, Мариш, ну зачем ты? — расплылась в улыбке Вера. — Спасибо, конечно. Только я точно не знаю, когда отдам. Прости уж меня…

— Не надо ничего отдавать, — отмахнулась Марина. — Мне не важно. А вот то, что ты закрылась от меня настолько…

Стыд стыдом, а всё-таки здорово. Просто чудесно, когда помощь приходит так вовремя. Вот что бы Вера делала без Маринки? А дальше что она будет без неё делать? Неприятный поворот мыслей заставил с тревогой осознать, что их дружбе на родной земле остались считанные недели. А потом?

Марина вдруг решительно произнесла:

— Ну, всё, садимся за стол. Больше его не ждем. Иначе я вас совсем голодом уморю.

Судя по количеству посуды на столе и емкостей на плите, им предстоял Большой Воскресный Обед. Оберегая семейные традиции, Марина по воскресеньям устраивала вселенскую трапезу. Сегодня на столе возвышались два огромные блюда с пирогами, вазы с пёстрыми салатами, глубокие тарелки для супа. Блюдо с овощами и зеленью, заливное, сельдь 'под шубой'. А нечто пряно-ароматное, дразня тяжелым мясным запахом, томилось в духовке.

— Это вы каждое воскресенье так едите? — впечатлилась Вера. — Да тут никакого здоровья не хватит. Не говоря уже о деньгах.

— В Костиной семье так принято. Они привыкли по выходным собираться вокруг стола. И даже сейчас, когда все живут отдельно, стараются в своих домах это поддерживать. В больших обедах есть какая-то устойчивость.

— Ну, не знаю, — неодобрительно протянула Вера. — Одно дело в прежние времена, когда все жили в одном доме, и за столом собиралось несколько поколений. А сейчас-то что? Тебе только лишний труд.

— Я привыкла, — без эмоций прокомментировала Марина, повязывая фартук.

Она водрузила на стол ушастую супницу из голубоватого фарфора и приоткрыла крышку. По кухне поплыл крепкий грибной аромат.

— И потом мне вас хотелось получше угостить, — в супницу нырнул блестящий половник. — Вон Петечка у нас давно не был. Хоть покушает…

Петька, натянуто улыбнувшись, присел на краешек стула. Незаметно отодвинулся подальше от Альбины, навязавшейся рядом со своей тарелкой. В прихожей заскрежетали замки. Маринино лицо осветилось, а через минуту в дверях показался Костя.

— Ты почти вовремя, — любовно упрекнула Марина, получив в ответ снисходительно-любующийся взгляд и лучезарную улыбку.

Поцеловав Костю, она прильнула к нему на мгновение. У Веры шевельнулось внутри неприязнь. Прилюдно целующиеся парочки всегда её смущали. Теперь же, когда подруга улетучивалась из Вериной жизни, это выглядело нарочитой демонстрацией семейного благополучия. Вере снова почудилось, что её хотят уязвить.

— Пироги с чем? — вопросительно промычал Петька.

— Вон те — с капустой. Кругленькие — с яблоками, а лодочкой — с грибами, — пояснила Марина. — Берите, берите.

— О, привет! Как поживаем? — расплылся в улыбках Костя, обрадовавшись Петьке. — С Верой-то мы часто видимся, а Вас, молодой человек, давненько не встречали. Как дела? Как информатика? На Олимпиаду, говорят, ездил?

Костя потянулся за пирогом, а Вера, уворачиваясь от его локтя, энергично нахваливала Марину и её кулинарное искусство. Не говоря о личной самоотверженности — такой обед соорудить! Небось, ночь не спала? Или вчера полдня потратила?

— Вчера мне не до обеда было, — скромничала Марина. — Вчера Софья опять забегала — перед отъездом. Но мы уже только о личном говорили. До рассуждений о телесности Москвы и интеллектуальности Питера, дело не дошло.

Веру неприятно поразило, что Софья, обещавшая сидеть в архиве безвылазно, нашла время заглянуть ещё раз к Марине.

— Что, что? — заинтересовался Костя. — Что за сравнительный анализ?

— Ой, мы тут на днях с Софьей и Верой сравнивали Москву с Питером… Разумеется, в пользу Питера, — развеселилась Марина. — У Москвы оказалось главное свойство — страсть к чаепитию и длинным обедам. А у Питера — его фантазийность, сотворение из пустоты. Ещё Вера нам про Петра Первого рассказывала.

— Ей открылось что-то новое, неведомое историкам?! — немедленно впал в саркастический тон Костя.

Вера сумрачно наблюдала за происходящим и с болезненным любопытством прикидывала, до какой степени унижения ей ещё придется дойти? Снисходительно смеются, подтрунивают, обсуждают, будто самой её здесь нет. Так пересказывают дурацкие выходки детей, и скорее — чужих, чем собственных. А ещё на зоопарк смахивает. Обезьяны в питомнике вызывают у публики почти такой же смешливый восторг, как она сейчас — у Кости.

Однажды Вера с Петькой минут на сорок застыли у клетки с орангутангом. Крупный самец, подперев щеку пятерней, задумчиво пялился на зрителей. Рассматривал таращившихся на него людей с печалью и проницательностью Сократа. Давненько Вере не доводилось видеть такую безвыходную скорбь. Орангутанг не смотрел, а созерцал, словно с другой планеты. Но тогда они с Петькой только прыснули хором, настолько уморительно это выглядело: толстопузый уродец с кожаной харей, крупным черепом и щёлочками глаз, а туда же — грустит о чём-то.

— Напрасно веселитесь, — вступилась за себя Вера, копируя Костин иронический стиль. — Петр — это страшная весть русскому уму: 'Жизнь есть только сон, вымысел! Что я намечтаю, то и будет'. Только с такими мыслями человек может основать столицу государства, где ему в голову взбредёт… На пустом месте, с нуля.

— Можно подумать у нас один 'вымышленный город' — Питер, — фыркнул Костя, отставляя в сторону опустошенную тарелку. — Да у нас вся страна — вымышленная! Большевизм — вполне успешная попытка начать жизнь 'с чистого листа'… На удивление легко оказалось стереть всё прежнее ластиком и заново придумать, каким должен быть мир, люди, человеческая природа. Не город, а целую страну удалось сочинить заново! И что характерно — воплотить свой вымысел в реальность.

Спор прервался из-за Марины, спохватившейся, что никто ещё не попробовал её салатов и заливного. Она принялась щедро раскладывать угощение по тарелкам. Петька наседал на пироги, а Аля задумчиво рисовала пальцем по скатерти, искоса поглядывая на Петю. Наконец, поддавшись Марининым уговорам, дочь стала развозить вилкой по тарелке составные части салата.

— Что до вымысла, — ухватилась за любимую тему Вера, — мне нравится, что в России такой простор для воображения. Нашу страну какой хочешь можно представить! Можно — злобной, тупой и варварской. А хочешь — духовной и высоконравственной. Или рыночно-банковско-торговой… Каждый верит своему образу. А реальность — бесчисленное множество самостоятельных 'образов-вселенных'.

— Угу, — мрачно кивнул Костя. — Зато, когда один из этих образов стремится подчинить себе остальные, то тут-то и начинается самое интересное… Все массово мимикрируют под победивший образец. Страна-хамелеон! Уж она точно никогда с собой не определится. Сколько опасностей вокруг, столько отыщется и красок, чтобы прикрыться. Главное — вовремя притвориться листиком, камушком или веточкой.

— Интересно, какого цвета сам хамелеон? — загорелась детским любопытством Марина. — Кто-нибудь знает, какой у него натуральный цвет — свой родной, исходный? Ну, ещё до встречи с опасностью? Зелёненький, небось?

Костя недоуменно пожал плечами и вопросительно уставился на детей, изучавших биологию. Петька сделал отсутствующее лицо, Альбина замялась. Не вспомнив ответа, дети уткнулись в тарелки с салатами. Вера почему-то восприняла это как аргумент в свою пользу:

— Никому не удастся придать жизни на этих просторах чёткую форму! — убежденно вступила она. — У нас каждый норовит создать свой собственный мирок, игнорируя чужие. Не сведётся тут все к одному!

— Полет воображения, идейные споры, — перебил её Костя, теряя терпение. — А жизнь-то, жизнь когда здесь начнется? У меня лично она одна. И у моего ребенка жизнь одна. Мне некогда философствовать и гадать, что собой представляет эта страна.

На кухне появился кот. Вошел мягко, крадучись. Ореховыми полусонными глазами оглядел присутствующих и развалился на полу, возле хозяйских ног. Марина наклонилась и взяла его на руки. Запустила пальцы в шерсть, нежно почесала за ухом, потом под подбородочком. Он мерно заурчал, как мини-трактор. Все попритихли — подействовали волны разливающейся в воздухе неги, исходящей от кота.

— Смотря, что считать жизнью, — неуверенно выдавила Вера.

Спор был заведомо бесплодным. А, продлевая его, она только острее казалась себе лишней. Её беспокойные мысли выглядели неуместными в этом уюте и тиши. Вера склонилась к коту, пытаясь присоединиться к Марине в его поглаживании. Но рука лишь беспомощно скользнула по ярко-рыжей спинке.

— Жизнью все считают одно и то же, — напористо возразил Костя. — Отвлеченными рассуждениями детей не прокормишь. А заработать здесь достойные деньги, занимаясь наукой…

Марина охнула и, аккуратно спустив с рук кота, бросилась к плите.

— Забыла про духовку! Хорошо, что напомнил. 'Прокормишь — не прокормишь'… Сейчас бы остались без горячего.

Она с усилием потащила из духовки противень, на котором нечто внушительное запекалось в фольге.

— Так, придется вас вернуть к прозе будней! Хватит философствовать, — скомандовала Марина. — Подставляйте тарелки для горячего! Кость, помоги мне разрезать.

— Ой, да я уже давно ни с кем не спорю, — неохотно признала Вера, наблюдая за процессом извлечения мяса из фольги. — Я давно знаю, что Костя прав. Давно с этим смирилась. Всё-всё, Марин… Мне не такой большой кусок… Еле дышу после пирогов.

Вера придвинула тарелку, рассматривая аппетитное блюдо. Всё-таки хорошо, что они попали сюда в гости именно в воскресенье. Неприятно, конечно, что Петька будет сравнивать — что дома, а что в гостях. Но пусть хоть поест по-человечески.

Марина тем временем обхаживала детей:

— Кладите овощи к мясу… Петька, бери побольше зелени. И ты, Аля…

— Ой, Марин, вкусно — сил нет! — заурчала Вера, попробовав огнедышащий кусочек. — Замечательно у тебя все получилось!

— Да, удалось мясо, — авторитетно подтвердил Костя.

— Но знаешь, Кость, — размякла и потеплела Вера, зажевывая лист салата, — если говорить не про заработки, а про частную жизнь… В России до сих пор жива иллюзия какой-то особой, незаметной свободы…

— Ага, ты сама признаешь, что это — иллюзия? Ну, наконец-то! — возрадовался Костя.

— Нет-нет, — заметалась как рыба на крючке Вера. — Я совсем не то хотела сказать! Не про иллюзию… Лучше я на примере Москвы поясню. Мне так проще — я её вдоль и поперёк изъездила.

Водя по воздуху вилкой, Вера увлеченно описывала:

— У нас сразу много миров существует параллельно, и всегда найдутся обходные пути. Например, мы с Китом часто в пробку попадаем. Представь — улица запружена…

Марина отвела Верину вилку от Петькиного уха.

— А кто-то другой знает, как проехать двором, прошмыгнуть по боковой дорожке, по тротуару, — ничего не замечая, продолжала Вера. — Мы живём будто внутри большой горы со множеством норок и лазов, ходов. И способов жизни — столько же…

Все дружно уплетали горячее. Дети поскучнели от сытости и взрослых разговоров. Кот просвечивал сидящих за столом янтариками глаз. Чем-то он напомнил Вере недавно виденного лемура. Такой же загадочно-отстраненный, себе на уме. Не такой безвыходно-печальный как орангутанг, но все же… О чём они думают, эти животные, глядя на окружающие их суетливые создания?

— Вот ты надо мной смеешься, что я всегда встречаюсь у памятника Пушкину, — обратилась Вера к Марине. — Если речь не о деле, требующем приезда в определенное место, я, не задумываясь, назначаю 'у Пушкина'. А всё почему?

— Доедай, Петька, — почти прикрикнула Вера, заметив, что сын собирается выползти из-за стола, оставив часть еды по тарелке.

— Мам, не могу я больше. Объелся! — взмолился тот.

— Пусть идёт, — вступилась Марина. — У нас ещё чай впереди. Петь, может, вы с Алей поиграете? Или кино хотите посмотреть?

Альбина тоже спасалась бегством из-за стола, прихватив вяло сопротивляющегося кота.

— Так вот, про памятник. Мы, Кость, тут с Софьей про две столицы разговаривали… Про то, что у России две столицы: одна — реальная, а другая — символическая, — Вера осуждающе смотрела в след Петьке, забывшему поблагодарить за обед. — Но ведь в Москве такая же история с 'центрами'. Есть два центра: один — реальный… ну, юридический что ли. Места расположения высшей администрации… все то, что называют 'Кремлем'. А есть у Москвы центр символический — памятник Пушкину на Тверской.

— Ну, Пушкин в России — деталь ландшафта, как степь или береза, — со скучающим видом произнес Костя, обильно поливая мясо густым тёмным соусом.

— Да, Вер, я тоже предпочитаю встречаться у Пушкина, — вдруг включилась в разговор Марина, остыв от хозяйственных хлопот. — Но, может, это — по инерции? Просто в нас въелось с детства, что он — 'самый первый'.

— Как же — по инерции? — оторопела Вера. — Ведь Пушкин нам и открыл возможность самому определять свой личный Центр, не смущаясь тем, что другие почитают точкой отсчета. Разве не помнишь:

'Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов', - уныло продекламировала она.

— Не забудьте про сок, а то, может, бутылочку откроем? — спохватилась Марина.

Вера потянула с блюда зелень, но так и застыла в полуобороте к Косте с веточкой в горсти:

— Мне кажется, он обживал литературу, как реальный мир, не делая между ними различия, — зелёная веточка в Вериных руках приняла на себя роль учительской указки. — Так и родился его ответ Петру. Тот, понимаешь ли, постановил: 'Здесь будет город заложен'. А поэт посмотрел на это, подумал и передумал… Нет, Петр Алексеич! Не здесь, а здесь. Не на гнилых болотах и не на рыхлой горе, где все только обедают… Взял Александр Сергеич и заложил свой камушек в основание невидимого града. Так чтобы каждому следующему писателю потом было, куда свой домишко примостить.

— Вер, мы, компьютерщики, — тупенькие, — насмешливо теребил её Костя. — Я в вымышленных мирах не секу. Мне эти зыбкие образы…

— Ничего себе — зыбкие, — почти обиделась Вера. — Да образы у нас в головах всю реальную жизнь определяют! Я это как риелтор говорю.

Марина, утонув по локоть в ярко-желтых резиновых перчатках, деловито принялась оттирать плиту. Перед этим она сняла с пальцев все свои многочисленные колечки. Теперь, легонько позвякивая, они дрожали на краю стола. Полусогнутая спина в клетчатом жилете смотрелась шахматной доской, на которой Вера с Костей никак не могли закончить свой упрямый поединок.

— Моих клиентов даже не квадратные метры волнуют, а собственные мечты и представления о том, как всё должно быть, — настаивала Вера.

Общаться с одним Костей без поддержки Марины ей было намного труднее. Она терялась, путалась, не могла подобрать слова. А те, что находила, казались ей пафосными, картонными.

— Чтобы найти человеку подходящий дом, нужно отыскать его главную мечту или главный страх, — продиралась сквозь смущение Вера.

— По-твоему, каждый из твоих клиентов живет, как в мыльном пузыре, внутри собственных фантазий? Всемирный слет шизиков, — посмеиваясь, сердил Веру Костя. — А до реальности, стало быть, вообще дело не доходит? Я думал — в твоей работе всё намного конкретнее.

— У нас и то, и другое — реальность, — насупилась Вера. — Квадратные метры и их цена — реальность. Но желания и надежды — такая же реальность, даже более весомая. Постоянно приходится людям объяснять, что Кремль не изо всех окон виден.

— Ну и как? Получается? — поддразнивал Костя. — Вот уж не ожидал, что ты имеешь дело, в основном, с кандидатами в Наполеоны. Прямо филиал палаты номер шесть.

— Они не психи! — заступилась за своих Вера. — Но их бесполезно разубеждать. Им просто нужно этот Кремль нарисовать, как Ольга Леонардовна предлагала Чехову в Ялте на холсте Москву нарисовать и под окно выставить.

Костя скептически сдвинул брови, хотя в глазах зажглось нечто вроде любопытства. Марина успокаивающе поглаживала его по руке.

— Кремль для нашего человека — символ исключительности, выделенности среди смертных. Главное — в нужном районе отыскать клиенту его маленький личный Кремль. Какой-нибудь Дворец спорта или уникальный гипермаркет, куда вся Москва съезжается. Или пусть даже береза в три обхвата под окном — лишь бы ни у кого больше такого не было. Никита в таких вещах — мастер!

Вера разволновалась, вспомнив, как Кит бывает хорош в деле.

— А Никита-то тут причем? — с женской проницательностью заинтересовалась Марина.

— Да просто он умеет эти 'кремли' на холсте людям рисовать, — порозовела от смущения Вера. — Раскапывает из ничего. В любом районе способен найти какую-нибудь любопытную загогулину и объяснить человеку её уникальность. Потрясающе, как он чувствует людей! Видит человека и сразу понимает, как с ним нужно разговаривать. Одному требуется угождение, а другому важнее чувствовать в риелторе решительность и твёрдую руку. Он ко всем подходы находит…

Внимательный Маринин взгляд ей совсем не понравился. Не хватало, чтобы та догадалась о недавнем происшествии. Вера в свои чувства к Киту и сама не хотела вникать, но ещё меньше была готова, чтобы в них вникал кто-то другой. Особенно — подруга, несомненно, превосходящая её в женственности. Тогда вся Верина нескладность и ущербность ещё ярче наружу вылезет.

На кухне возникла Аля с застенчивой улыбкой:

— Пап, тебя к телефону.

— Спасибо, малыш! Мы тут разболтались, ничего не слышим.

Костя устремился в глубину квартиры.

Марина немедленно скользнула со стула и тихонько подошла к Вере.

— Верушик, что с тобой? — ласково прикоснулась она. — Ты какая-то дерганная и скрытная одновременно. Молчишь, ни о чем не рассказываешь. Что-нибудь случилось?

На Верино лицо легла тень. Покрасневшие глаза захлопали мокрыми ресницами.

— Ничего страшного, — испуганно залопотала она. — Всё как обычно.

Немедленно взять себя в руки и держаться. Нельзя позволить себя разоблачить. Но тут на кухню вернулся Костя, азартно потирающий руки.

— Так, маленький мой, — обратился он к Марине. — Назрела важная деловая встреча. Где-то через полчасика надо будет отъехать.

— Как раз успеешь чайку попить, — грустно улыбнулась Марина.

— Как там дети? — изобразила любезность Вера. — Ты к ним заглянул?

— Режутся на компьютере, — весело отчитался Костя, плюхаясь на стул. — Петя великодушно учит Альбину во что-то играть, и она его почти понимает.

— Зачем так высокомерно? — немедленно возмутилась Вера. — Она — умная девочка, по-своему проницательная.

— Увы, она, прежде всего, — девочка! — сокрушенно вздохнул Костя. — А голова у большинства девочек с перебоями работает. Лишь бы математика у неё в колледже пошла. Мечтать под рояль естественно в девятнадцатом веке, но непростительно для двадцать первого.

На столе тем временем появилось варенье в вазочке, конфеты, изящный маленький тортик. При виде тортика Вера закатила глаза к потолку, давая понять, что подруге изменило чувство меры. Хотя, глядя на Маринин безупречный облик и отточенные манеры, трудно было поверить, что оно может с ней разлучиться. Вера позвала детей, и все сгрудились вокруг сладостей, позвякивая ложками.

Ширящимися ноздрями Вера втягивала незнакомый аромат.

— Какой интересный запах! Похоже на что-то цветочное, но не могу угадать. Не шиповник, не розы, не мальвы…

— Проще, — улыбнулась Марина. — И к нам ближе. Тут календула, подсолнечник, соцветия васильков. Такой чай 'Сказкой странствий' называется. Навевает образы, связанные с дорогой, — степные, луговые, травяные. Чуть-чуть отдает сухой смолой.

— А-а-а-а, 'Сказка странствий', - протянула Вера. — А соцветия васильков в чае уже можно считать приступом ностальгии? 'Поле, русское поле'…

— Перестань, — обиделась Марина. — Хватит превращать мой отъезд в предательство родины и национальных интересов. Петя, Аля, Костя, давайте сюда свои чашки, а то я не дотянусь.

- 'А Дуня разливает чай', - не без ехидства процитировала Вера — Как видишь, Кость, кое-что с веками не меняется. Например, женские мечты.

Предполагаемая деловая встреча взбодрила Костю, наполнила новой энергией. Он любил быть в эпицентре дел и решений. Желательно — важных, но можно — и хоть каких-нибудь. В благодушном настроении он лишь ответил:

— Эх, Веруня… Жаль, трогательные фантазии твоих клиентов так далеки от жизни. Кремль там какой-то…

Вера, уже почти расслабившаяся за чаем, подтянулась как солдат на плацу при появлении генерала.

— Как это мечты далеки от жизни? Да они зачастую наш выбор и определяют. Человек всегда ищет что-то похожее на свой заветный образ. И как завидит хотя бы смутное подобие, сразу за это хватается. Ну, если его, конечно, грамотно подтолкнуть. Я сама как риелтор много раз… Главное — угадать невысказанное. Потому что задушевные представления люди обычно скрывают. Как в литературе.

— Ну, а литература-то тут причем? — ввинтился в беседу Костя.

Дети, набив карманы конфетами и печеньем, потянулись к выходу — подальше от взрослых бесед.

— Она же сплошь и рядом — попытка изобрести для своих тайн особый язык, сказать, не называя. Собрать 'малый остаток' из единомышленников, способных это неназванное угадать, — пояснила Вера, тормозя на ходу Петьку и поправляя ему сбившийся воротник. — Да и вообще… Только то, что не исчерпаешь словами, может стать пищей для хорошего разговора.

Петька, увидев, что мама тянется с салфеткой, чтобы промокнуть ему рот как маленькому, решительно удрал с кухни.

— Умолчания значат больше, чем слова, — вздохнула Вера, отказавшись от попытки цивилизовать ребенка. — Тайный смысл похож на змею. Жалит из травы, когда не ждешь… А мысль как основа литературы — это пушкинская традиция.

Марина, заметив на краю стола снятые колечки, потянулась за ними.

— Настоящая литература у нас всегда была катакомбной! — оживилась вдруг Вера. — Жалею, что отказалась этот колодец раскапывать, — как и остальные мои сокурсники, впрочем.

— Наши все совсем неплохо устроились — особенно те, кто поменял профессию, — возразила подруга, любовно возвращая колечки на пальцы. — Одна ты тоскуешь по прошлому, по своим прежним возвышенным настроениям. Очнись.

— Мы недавно со Светланой Савельевной о том же самом разговаривали, — поникла Вера. — Нет, не могу я забыть чувство принадлежности к тайному ордену, которое испытала в молодости. Ощущение, что книги и есть наши катакомбы, пространство, где можно выпестовать 'нового человека', как революционеры мечтали.

Костя помалкивал, глядя на неё как-то сразу и сочувственно, и отчужденно. Возникшую неловкость Вера прикрыла очередным куском торта, уже не лезущим в горло. Рассердившись на себя, всё-таки продолжила, обращаясь, правда, исключительно к Марине:

— Понимаешь, у нас из-за размеров страны общение стало возможно на особенной глубине. Вот представь себе: пустота, ветер, безбрежность. Огромные промежутки между городами…

— Да-да, тут единственное спасение — человеческие связи. Только они и помогают не потеряться, — унизав пальцы, Марина, любуясь, отставила в сторону руку. — Твоё чистое поле — всё равно что открытый космос! В нём без человеческой теплоты не выжить.

— Все 'плюсы' и 'минусы' российской жизни выросли из огромности территории! — впала в привычный транс Вера. — Из наших бескрайних расстояний, а значит из расставаний непрестанных. Из того, что каждый, в конечном итоге, здесь оказался предоставлен сам себе! Отсюда и невытравимая нужда в разговоре.

Марина заметила пятнышко на одном из колец и потянулась за влажной губкой.

— Ну, предположим… Разговор тут главное, что людей объединяет, — на кухнях, в очередях, в маршрутках, — почистив колечко, Марина повернулась к Вере. — Положим, это — универсальный атом здешней жизни! Но ты скажи…

— Нет, а толку-то от подобных разговоров?! — встрял Костя. — Ну, поговорили…

— Уж не знаю, как там в маршрутках, — возмутилась непониманием Вера. — Я сейчас не беру в расчёт бытовой обмен репликами или перемалывание очевидного. У публичного общения — свои законы. Важен только тот разговор, в который вовлекаются всё новые поколения. Люди всерьёз отвечают на реплику, произнесенную лет сто назад. Иные верят, что их слова через десятки лет найдут собеседника… Ведь она после Пушкина так и пошла разматываться, литература-то, — как один общий разговор, в котором все друг друга имеют в виду и все друг с другом собеседуют. Разве нет?

Костя, хлопнув ладонью по столу, решительно подытожил:

— Всё, Верка. Достала! Надеюсь, когда мы уедем, ты перестанешь долбать окружающих речами про российскую специфику. Тебе все-таки надо было в школу идти работать. А про катакомбы и тайный орден — неплохо… Ты это откуда взяла?

— Чувствую, — глухо выдохнула Вера. — Понимаешь, я каждой своей клеточкой изнутри это чувствую.

И добавила, гневно сверкнув глазами:

— Здесь всё — моё!

Костя глянул в ответ примирительно, взглядом приглашая Веру улыбнуться.

— Ну, ты прям как Императрица: 'Всё — моё!', - ласково подтрунил он.

И совсем уже мирно, почти заботливо произнес, как говорят разбуянившемуся ребёнку:

— Твоё, твоё. Успокойся.

Мда. Похоже, все объяснения — мимо. Никогда он не воспримет Веру всерьёз. Его взгляд и интонация не оставляли на сей счет сомнений. Наверняка, Костя умел быть другим: ласковым, понимающим, — с Мариной, добродушным и искренним — с друзьями. Но Вере достаются лишь формальная вежливость, смешки, да колючки. Хотя может ли быть иначе? Вера ведь и сама от него наглухо закрыта. И даже не скрывает от себя, что всегда видела в нем лишь препятствие, помеху на пути к подруге.

— У-у-у, мне пора, — забеспокоился Костя, глянув на часы. — Счастливо, Вер. Может, сегодня ещё увидимся.

И, поцеловав Марину, исчез в глубине прихожей. Она ушла его провожать, о чем-то напоминать, запирать дверь. Вернувшись, обнаружила Веру, с обречённым видом припавшую к спинке стула. Та сидела и смотрела в одну точку.

— Вер, что у тебя случилось? Что ты от меня скрываешь?

Ответа не было, словно Вера не слышала её слов. Мысленно переместилась куда-то, где была недосягаема.

— Вер, мне за тебя страшно! — насторожилась Марина. — Ты замкнулась в своём мирке. Всё меряешь только по себе, ничем не интересуешься. И чем дальше, тем больше.

— А мне уже ничто не поможет, — откликнулась вдруг Вера. — Взять хоть того же Кита… Теперь и он меня будет сторониться.

— А что случилось с Китом? Ты мне не рассказывала.

Марина сдвинула в сторону мешавшую тарелку. Глаза зажглись любопытством как огоньки на новогодней ёлке.

— Да так, — кисло протянула Вера, надкусывая конфету. — Была тут ситуация…

Эх, не хотела же ничего рассказывать! Внутри всё ныло и скручивалось в узел при воспоминании. Ощущение собственной никчёмности, наивности, глупости не давало покоя. Разговор с Мариной только обострит эти чувства. Да и что можно сказать в своё оправдание? А всё же надо с кем-то поговорить, чтобы не свихнуться от тоски и бессилия…

Марина слушала с вытянутым от разочарования лицом. Наконец, посетовала:

— Теперь-то ты хоть понимаешь, насколько у тебя всё запущено? Надо хорошенько все обдумать. Отношения ещё можно повернуть.

— Марин, хватит меня пристраивать, — скривилась Вера. — Мне от этого только хуже. Не хочу я себя менять. Заранее знаю, что бесполезно. На мне уже только крест поставить…

— Вер, нельзя к себе так относится! — возмутилась Марина. — Подумай — ведь ты же женщина! И ещё совсем не старая…

Она недоверчиво всматривалась в Верины бесцветные глаза, пораженная необъяснимым упорством. Не только женские радости и развлечения, но и никакие другие уже не смогли бы сдвинуть подругу с места. Вера то ли совсем превратилась в кисель, то ли на зло пытается себя всем противопоставить. Доказать, будто бы она выше всех этих примитивных попыток 'нравиться' окружающим…

Ещё студентками они спорили, не унижает ли женщину стремление всех к себе расположить, очаровать, притянуть внимание. Марине виделось, что именно таким путём рождается красота, а в Вере то и дело просыпался бунтующий подросток, стремящийся всё сделать наперекор. Чем больше ей мнилось, что она будто бы 'должна' быть женственной, тем упорнее она этого избегала.

Марина включила чайник, чтобы не закипеть самой. Подобрав крошки со скатерти, так и застыла с ними. Горсть, сжатая в кулак, придавала ей воинственный вид. Чайник в который уже раз запыхтел и щелкнул. Стряхнув колючие крупинки в раковину, Марина заторопилась к нему.

— Судишь о чужих делах, а свои-то проблемы ты понимаешь? — сердито упрекнула она. — Неужели не догадываешься, в какой дыре ты сидишь?

Несколько капель от льющегося кипятка попало Вере на руку. Но она не почувствовала.

— Ты про деньги? Про куртку? — Вера оторопела от непривычного для подруги ожесточения. — Ну, да. Бывают трудные моменты.

— Какие деньги? — ахнула Марина. — Впрочем, деньги, конечно, тоже… Я имею в виду твоё высокомерное к ним отношение. Но это уже — следствие, а начинается-то всё — в голове… Ты не думала, что пора измениться? Для начала подстричься, одеться…

Марина инстинктивно вырулила на территорию, на которой она чувствовала себя уверенно, а Вера — нет.

— Я что — не в порядке? — Вера принялась озирать себя, заглотнув крючок. — Я Петьку-то толком не могу одеть. А ты говоришь — самой одеться. Да и зачем?

— Вот-вот — 'зачем'? — усмехнулась Марина. — Я же говорю — дело не в одежде, а в голове. В твоём подходе к жизни… Главное — желание. Не на что тебе одеться, так мы что-нибудь из моего старого подберём.

— Я же в два раза толще, — беспомощно посетовала Вера.

— А похудеть? — решительно предложила Марина.

— Ой, нет, не надо меня перекраивать! Я ж говорю — бесполезно. Другой мне уже не быть…

Вера, поёжившись, недоверчиво изучала Марину. Никогда ещё та не была с ней настолько строга и несправедлива.

— Я, конечно, не слишком хорошо выгляжу, — тоном кающегося грешника признала Вера. — Но у меня есть только я сама, понимаешь? Плевать уж на внешний вид… Размышлять, по-моему, гораздо интереснее. Мне нравится, когда вдруг накатывают мысли, настроения, которыми хочется поделиться. Ну, увлекаюсь я монологами, что поделаешь.

— Да уж, витийство — твоя визитная карточка, как у Набокова — его холодность, — не сдержала улыбку Марина. — Я и сама люблю, когда внутри у тебя что-то загорается. Начинает бродить, рваться на волю. Сослепу тыкаться во все углы, а потом искать выхода наружу…

— Зарождающаяся мысль похожа на мычание, — обиженно вставила Вера. — А ещё — на ловлю бабочек. Не успокоишься, пока не огласишь окрестности! Или сачком не прихлопнешь.

На кухню заглянула Аля.

— Мам, мне Петя кое-что интересное хотел в Интернете показать, — деловито оповестила она. — Можно нам в Интернет? Мы ненадолго.

— Можно, — притянула её к себе Марина, пытаясь обнять.

Но Альбина ловко выбралась из тесных объятий, только в нос себя дала поцеловать, и побыстрее унеслась в волнующий мир Интернета. Марина тоже вслед за ней куда-то исчезла. Вернулась с перекинутым через плечо просторным балахоном с зигзагообразной каймой. Густо-зелёное поле пестрело желтыми искорками. Вере вспомнились летние одуванчики с мать-и-мачехой, дразнившиеся из городской травы как солнечный зайчик.

— Примерь, — деловито предложила Марина. — Это — самое большое, что у меня есть. Может, влезешь?

— Да ты что, — оторопела Вера, отстраняя желто-зеленое наваждение. — Зачем? У меня под него ничего нет. И куда я в нём пойду?

— Верочка, пора за себя взяться, — мягко настаивала Марина. — Подумать о собственном устройстве… Мы же говорили. Давай-давай, одевай.

— О каком устройстве? Ты на личную жизнь намекаешь? Зачем мне это?

— Вер, тебе ничего не нужно из того, что нужно нормальным людям. И всё-таки жизнь продолжается. Я уеду. А с тобой что будет?

Марина исподволь направляла Веру на избранную тропу. Но ту слишком одолела подозрительность. Всюду виделись происки врагов, желающих Вериного унижения.

— Опять за своё? Хочешь обрядить меня как новогоднюю ёлку или огородное пугало? — запротестовала она. — Забери свою тряпку. Мне ничего не надо.

— А вот Новый год бы тебе точно не помешал! Давно пора обновиться. Пойдем в комнату — там большое зеркало.

Но Вера уперлась, зацепившись за стул, и не шла. После уселась и подлила себе чаю. Закрутив тонкой серебристой ложечкой тёмный бурунчик в чашке, заключила безоговорочно:

— Не хочу ничего в себе менять. Мне так проще. Без насилия.

— Для тебя любая дисциплина — насилие, — возмутилась Марина, раздраженно помахивая хвостом от балахона.

— Да, у меня вся жизнь — сплошное насилие! — вскинулась Вера. — Моя работа, все эти ежедневные скитания, люди… Всё — против шерсти! У меня одна радость — природа. Только то, что с ней связано, я и принимаю.

Вера скосила глаза на балахон, заинтересовавшись расцветкой.

— Похоже на траву или лес, — ткнула она в зелёное пятно. — Только это меня в нём и привлекает.

Поймала Маринин недоуменный взгляд и смутилась, пожалев о сказанном. Уткнувшись в чашку, Вера несколько секунд внимательно изучала чаинки на дне. Но воспоминания забурлили внутри, и она подняла глаза:

— Я лес ощущаю как сказку. Только представь душистые волны трав и цветов, пряный запах земляники и сладко-липкий — малины. Суета жучков, муравьев, бабочек и стрекоз. Изысканные жабы, мохнатые гусеницы, белки. Весь лесной народец… Роса, сверкающая на паутине. Солнце — сквозь листья.

Теребя в руках чашку, Вера покачивала на донышке несколько мелких чаинок, словно их убаюкивала.

— Но ты ведь не Маугли, — осторожно напомнила Марина. — Стоит быть ближе к реальности.

Вместо ответа Вера завела глаза к потолку, уносясь куда-то в мысленное пространство.

— У меня самое яркое воспоминание детства — как я в три года оказалась одна в лесу. Там весь этот восторг на меня и обрушился! Меня полностью поглотил лес и чудеса вокруг. Вот это была настоящая Жизнь! Гудела бескрайним океаном и не растворяла в себе, а наоборот — насыщала силой. И сколько я с тех пор не искала…

— Вер, прекрасно, — прервала её Марина. — Но мы же про тебя теперешнюю говорим, а не про твои три года! На грудничков не равняемся.

— Царство чудесного — самое дорогое, что у меня есть! — загорелась, не слушая, Вера. — Исчезнет ощущение реальности чуда — и мне ничего не нужно будет! Я живу теми проблесками чуда, которые в городе ещё встречаются: снегопад, дождь, первая листва. Собаки и птицы. Рябь по воде… Люблю, когда ветер поднимается, и чтобы листья наперегонки шумели. Могу часами смотреть и слушать, как они трепещут. Так себе и представляю: хлипкий, плоский листочек наполняется мощью, как парус. Получает от ветра всю силу океана. И растворяется в небе, как я — в лесу.

Она ткнула пальцем в бесформенно-поникший на стуле зеленый балахон.

— А это всё — подделка.

Призывно запевший мобильник увлек Марину в глубину коридора. Там она с кем-то долго и энергично объяснялась. Вера тем временем несколько раз пересекла кухню из конца в конец. И почему-то старалась наступать только на светлые прямоугольнички. Плитка на полу напомнила ей любимую игру детства — 'классики': кусок асфальта с расчерченными квадратами, биту из круглой коробочки от 'монпансье'. Ох, как не просто, стоя на одной ноге, прыгнуть в строго определенный квадратик, если до дрожи боишься туда не попасть! Даже этот страх остался с Верой, так и не уйдя в прошлое. Что уж говорить о лесе…

За окнами потемнело от низких туч, снег повалил мохнатыми хлопьями. Марина задернула переливчатые шторы с извивающимся геометрическим рисунком. Узор запутался в складках материи, потеряв симметрию. Лампа из-под красноватого абажура очертила вокруг стола резкий круг света. Золотистая вязь на поверхности синих чашек заискрилась блёклыми огоньками.

В прихожей послышалось лязганье замков и шуршание. Через минуту в дверях появился заснеженный Костя.

— Ох, и метелища на улице! Не поверишь, что с утра был 'плюс' и все текло. Чёртов климат!

— Скорей к столу! Отогреешься чаем, — забеспокоилась Марина. — И руки опусти под теплую воду. Они совсем как ледышки.

Она нежно обхватила крепкую Костину руку узкими ладонями. Любовно стряхнула с воротника снежинки, прижалась щекой. Вера привычно почувствовала себя лишней.

— Ты бы знала, какой там ветрила, — всё никак не мог отдышаться Костя. — Как будто за окном уже февраль, а не ноябрь… С ног валит, глаза слепит.

— Метель — это по-нашему, — слабо улыбнулась Вера. — Самое своё, российское, родное. Что для нас может быть типичнее — сбиться с пути, но попасть именно туда, куда нужно?

Костя ушел переодеваться. Его жена захлопотала с пирогами. Перекладывала на керамическое блюдо те, что он больше любил — с капустой и грибами, оставляя на столе нелюбимые — с яблоками.

— А помнишь, как Светлана Савельевна вместо дачи в Чехию попала? — вдруг встрепенулась Марина. — Надо было срочно заткнуть дыру в списке участников. Кто-то из своих не смог поехать, и декану чудом пришла в голову именно она.

Микроволновка мерно гудела, мерцая циферками заданного времени.

— Ага, так и я об этом, — потянула носом Вера. По кухне поплыл сладковатый аромат подогретого теста. — У нас в нужное место попадаешь в результате случайности, а вовсе не потому, что запланировал. Никто же не говорит, что задачи здесь никогда не решаются, а цели не достигаются. Но это происходит ненароком, когда человек сбивается с пути, который он сам себе наметил.

— Ох, Вер, опять ты о чем-то неземном… Знающие и умелые люди везде достигают своих целей, — возразил вернувшийся Костя.

— Дело не в целях, а в особенностях здешних дорог, — хмыкнула Вера. — Дороги в нашем городе необычно проложены: кольцевая, окружная. Садовое кольцо, Бульварное кольцо, Третье кольцо… Интересная траектория, правда?

— Ой, я пойду детей позову, — спохватилась Марина. — Вдруг они тоже поедят?

Прихватив балахон, похожий на сброшенную змеёй кожу, хозяйка исчезла в темноте коридора. Сама она вспоминала о еде только когда нужно было кого-то кормить.

— Мы тут о Светлане Савельевне разговаривали, — пояснила Косте Вера. — Она очень хотела побывать в Чехии. Заявление подавала. Доклад для конференции готовила. Мечтала увидеть домик Моцарта, которого боготворит, и цветаевского 'рыцаря на мосту'! — описывала Вера, изображая траекторию движения Светланы Савельевны на скатерти.

На пути встала вазочка с печеньем.

— Ей отказали, и от нечего делать она поехала на дачу. А вместо дачи попала туда, куда не чаяла… То есть в свою вожделенную Чехию.

— Угу, — кивнул Костя, с аппетитом поглощая капустный пирог.

Вера замолкла, задумалась. Огорченно раскрошила кусочек печенья в блюдечко.

— В России, куда ни посмотри, — бездорожье. Так что можно идти во все стороны. Уж если суждено тебе где-то оказаться, ты все равно туда попадёшь, куда бы ни пошел! — пояснила она гусю.

Тот качался на водах живописного озерца, расплывшегося по скатерти. В глазах у Кости появились искорки иронии. Он не слишком стремился поучаствовать в беседе.

— Ничем не лечится это наше бездорожье, — продиралась сквозь его молчание Вера, старательно обводя контур картинки. — Никакой ясности. Совершенно не за что ухватиться! Ведь даже власть только изображает, что она есть. Пустоту, дыру собой прикрывает… Она же у нас — чистый символ.

Вера потянула Костю за рукав, пытаясь увлечь:

— На днях иду мимо Кремля — ну, где гостиница 'Москва' была, помнишь? А там пустырь обнесли забором, оклеили рекламой и написали 'Включи воображение'.

— Ну, не фига ж себе, власть у нас — символ! — ругнулся Костя, прихлебывая чай. — Столько народу сгноить в лагерях! И вполне реально, не символически.

— А кто спорит? — тут же поддакнула Вера. — Кошмар. Ужас. Но сгноили-то как раз во имя мифа — чтобы напоить его живой кровью.

На кухне появились дети с покрасневшими белками глаз и мутными взглядами.

— Еле от компьютера оторвала! — возмутилась Марина, появляясь следом за ними. — Со скандалом. Одно утешение, что такого безобразия у Али больше не будет. Кроме сегодняшнего дня…

— Да ей в обычные дни и играть-то некогда, — благодушно успокоил её Костя, уже порядком отогревшийся. — Иностранные языки, музыка, репетиторы… Ребенок загружен по самые уши! Какие игрушки?

Дети покорно расселись вокруг стола, потянулись за пирогами. Принялись тыкать вилками в разложенные по тарелкам салаты.

— Когда живешь в таком холоде и пустоте, как у нас, — ни к кому не обращаясь, проговорила Вера, — ничего нет важнее дома.

Марина понимающе кивнула, придвигая к Вере переполненную тарелку.

— Культ еды, наши вечные посиделки вокруг стола на кухне, — Вера подняла нос к абажуру, — все это у нас возникло не из благополучия. Как раз наоборот — из противостояния хаосу и метели за окнами. Дом тем дороже, чем больше ему угрожает…

— О, за угрозой личному существованию тут дело не станет! — резко посерьезнев, отрезал Костя. — В этом наша власть преуспела. Уж, конечно, дом и человеческие связи — самое святое. Ну, так по ним и ударили! Весь советский период только этим и занимались… Рушили в первую очередь личное пространство, чтобы лишить людей основы. Каждую минуту в дом могли вломиться. Изъять при обыске личные записи, дневники, письма. Разбивали семьи. Детей отрывали от родителей…

— У стольких людей отняли право даже на личную могилу! — содрогнулась Марина. — Бросали в общий котлован.

Костину сдержанность как рукой сняло. Он побледнел, а тёмные глаза стали матовыми, непроницаемо-грозными. Тонкие скулы напряглись.

— Но только такой ценой и рождаются религиозные культы, — взволнованно перебила Вера. — Частную жизнь разрушали, чтобы на костях создать новый храм! Посеять в душах священный трепет! Вспомните сталинскую архитектуру… Я тут на днях бродила по Центру, так это же сплошные храмовые постройки — катакомбы, саркофаги.

— Тебя послушать, мы имели дело не со зверем, а с религиозным гением! — ощерился Костя. — Зачем ему это было надо? Простая жажда власти.

Альбина с Петькой, давно напившись чаю, наевшись пирогов и сладкого, совсем скисли, не зная, чем себя занять. Но отпускать их опять к компьютеру Марина решительно не хотела.

— Петь, ну, может, Аля тебе на пианино поиграет? — в безвыходности спросила она. — Она очень хорошо играет.

Петька возмущенно-умоляюще взглянул на мать, требуя защитить его от страшной угрозы. Вера предложила выпустить их поскорее из-за стола, а там уж пусть сами придумывают себе развлечение. Проводив детей взглядами, взрослые опять повернулись друг к другу.

— Я не оправдываю зверства, — ухватилась за упущенную нить разговора Вера. — Просто вижу за ними не один только ужас… 'Отец народов' так талантливо и изощренно опирался на миф, что люди действительно перестали различать, где мифологический образ, а где реальный человек, который его использовал!

— Ну, как вам объяснить? — Вера поискала глазами подсказку. Ткнула пальцем в озерцо на скатерти и присевшего на берегу гуся. — Волшебное мышление у нас до сих пор живо. И вот люди увидели образ человека, который творит сказку. А по сказочной логике если ты в воображаемое чудо сильно поверишь, то прямо во плоти туда перенесёшься…

— Ну, не такие ж все дурачки, — недоверчиво покосился Костя.

— Так дурачок-то — это кто? — обрадовано сообщила Вера, обретя неожиданную опору. — Тот, кто реальность от вымысла не отличает. Ну, или вымысел принимает за самую первую и близкую реальность. Недаром он у нас — главный герой всех сказок. Лично я убеждена, что миф, то бишь воображаемое, для нашей земли первичен. Сначала реши, 'како веруеши', а уже потом можно землю пахать и дороги с домами строить…

— Так можно всё, что угодно оправдать! — разгоряченно вступила Марина, начав от переживаний поглощать одну конфету за другой. — Получается, нам уже не интересно разворачивать производство, дороги прокладывать. Всё это — в пренебрежении и заброшено… У нас, видишь ли, есть более важная задача — веру обрести! Такую веру, за которую и умереть не страшно. Вот и получается замкнутый круг — здесь живут для того, чтобы умереть. Я права?

Костя, к которому был обращен вопрос, не успела отозваться. Взбудораженная Вера перехватила инициативу:

— Вовсе наоборот. Веру ищут именно потому, что не хотят умирать. Причастность к мифу дает бессмертие. А без него человек — как пылинка…

— О-о-о! — у Марины даже глаза округлились от негодования. — Ты сама не понимаешь, как далеко в таких рассуждениях можно зайти. По-твоему, человеческая жизнь ничего не стоит? Сама по себе — безо всякого мифа?

Костя молча слушал, водя пальцем по скатерти с озерцами и домиками. Сгреб крошки от печенья в горку и затем аккуратно сложил из них кружок.

— Осталось только объявить 'Отца народов' бескорыстным творцом новой религии, сослаться на массовое зомбирование или тотальный гипноз! — досадовала Марина. — И опять нет виноватых, и никто не несет ответственности.

Разлегшийся у порога рыжий кот проснулся и встревожено приподнял голову, недовольный тем, что мягкое журчание голосов переродилось в тревожный рокот.

— Лично мне не понятно, куда делась тысячелетняя религиозность, пустившая вроде бы глубокие корни? — поинтересовался Костя, превращая сложенный им кружок из печеньевых крошек обратно в хаос. — Пальцем ткнули — и все посыпалось? Никакого сопротивления?

— Да никуда она не делась, — тоскливо вздохнула Вера, ковыряя бисквит. — Наоборот, проявилась очень последовательно.

— Это в чем же? — иронически уточнила Марина.

Вера спешно проглотила уже откушенный кусочек.

— Я уверена, что в обход сознания, на уровне ощущений, у нас господствует обожествление мечты, сказки. Человеческой способности пересоздавать мир на новый лад. Отсюда и странничество… В бродяжничестве и скитаниях народ видел проявление силы, потому что человек уходил за своей мечтой. Не соблазнялся тем, что ему предлагал мир. С чего бы ещё так обожествлять странничество и дорогу?

— Понятно, — хмыкнул Костя, выкладывая из печеньевых крошек теперь уже квадратик. — Ну, а православие-то как же?

— Так вот в XX веке и вышло на поверхность то, что в народном сознании было глубже. В средневековой Руси бродяжничество было нормой.

— Но сейчас, слава Богу, не средневековье… Причем тут скитальчество? Мы ж о сталинизме говорили, — изумился Костя, завершив из печенья квадратик.

— Ну, так в сталинизме наша подлинная вера и проявилась! — рассердилась Вера на непонимание. — Вот она главная религия-то российская — жить в сказке! А всё прозаическое и материальное — отвергать. Оно ж крылья мечте подрезает.

— Я тоже что-то не пойму, — мотнула головой Марина, стряхивая наваждение. — Начали вроде с репрессий…

— Репрессии — это уже следствие. Первопричина — в вере, — настаивала Вера. — Я всерьез считаю, что Сталин воплотил вековые чаяния народа! Он дал разочарованному народу новую сказку — образ смеющейся, цветущей страны, в которой никогда не заходит солнце. И как гарантию — образ себя, Главного Сказочника, способного ради своих фантазий сгнобить в вечной мерзлоте миллионы людей. Это ли не доказательство?

— Доказательство чего? — чуть не поперхнулась Марина.

— Того, что мечта — реальна! — медленно, словно вдалбливая тупым детям, протянула Вера. — Недаром в наши дни Кремль опять рекламой обвесили и написали 'Включи воображение!'. Движемся к корням…

Задребезжавший телефон помог Косте улетучиться из кухни. Оказалось, что звонили ему, и он пропал в одной из комнат, поплотнее прикрыв дверь.

— Ох, Верочка, — Марина затарабанила пальцами по столу, будто играла на пианино. — Кем ты себя возомнила? Ты так лихо рассуждаешь о народном сознании, об истории, будто фишки на игровом поле переставляешь…

— Мариш, не сердись, — извиняющимся детским голосом залепетала Вера. — Я ужасы сталинизма не оправдываю. Просто личности такого масштаба не сами по себе действуют. За ними всегда — напор стихии и коллективных ожиданий. Они принимают его на себя и потому позволяют себе многое. 'Бездна призывает бездну…'.

Вера заметалась, чувствуя растерянность. Марина невольно угодила в цель, заподозрив у неё невысказанную тайну. У Веры и сомнений не было, что всеобщее счастье начинается с масштабного замысла… С того, чтобы расправить карту ожидаемых событий, словно помятую бумажку, на коленке и бегло оценить, куда какие стрелочки показывают и где процарапаны границы. Самоощущение шахматиста, прозревающего многоходовую комбинацию, порой просыпалось и в ней. Фантазии о том, как она направляет своих клиентов, словно шахматные фигурки на доске, угадывая их слабости и страхи, вдруг испугали её саму.

Странное пугающее очарование, заключённое в образе Пастыря, загоняющего в сарай ленивых овец, или Кормчего, знающего наперёд точку прибытия, оказалось, имело над ней огромную власть. Похоже, оно и было той путеводной звездой, которая неотступно её манила все годы. Вера и рада была бы стряхнуть наваждение. Отмахнуться от страшного воспоминания о всесильном 'Отце народов'… Но фигура, склонённая над картой, птичий глаз, мгновенно оценивающий расстановку сил и перспективу, запомнилась ещё в детстве — с какого-то старого плаката.

Всевидящее око… 'Он думает о нас'… Маленькой Вере казалось, что только таким и может быть настоящий Пастырь — не о частностях, а обо всём мире радеющем, о всеобщем спасении и исправлении. А лист бумаги на столе перед вождём, развёрнутый в карту, как раз и символизировал узкую тропу и неторный путь, которые ещё нужно суметь проложить, прочертить по топкой и неосвоенной местности. И тот карандашиком вроде бы уже даже что-то на той карте намечал…

Потом, когда Вера подросла, она узнала про ужасы и репрессии. Но дурное воплощение идеала не отменяло самого идеала: вот так посмотреть сверху проницательным взглядом на карту, — и понять, где и что должно стоять и на каких местах находиться… Суметь вместить в себя целый мир, продумать в мельчайших деталях его устройство… Всё историческое, о чём она потом читала, не могло стереть из памяти поразившей в детстве картинки: вседержителя, склонившегося над картой и пестующего в своих замыслах, каким будет первый день мироздания, каким пятый, каким шестой…

Её заворожил сам масштаб вИдения и поставленных задач. А главное — образ будущего, сложившийся в голове вождя, образ несотворённого мира, ещё только ожидавшего своего воплощения и послушно замеревшего на карте. Немало лет прошло, прежде чем Вера поняла, что же ею движет: вот оно — думать обо всём мире, о его благе и нуждах, всё предвидеть, ничего не упустить.

'Кем ты себя возомнила?…', - протестующие слова Марины внезапно проникли в Верину душу, казалось, надёжно укрытую от мира коконом незыблемых представлений. Она ведь и в практическую реальность не могла вписаться, не соглашалась принять на себя отмеренные временем роли потому, что 'возомнила', будто способна на нечто особенное. Вера с ужасом припомнила, как ещё в институте бредила насущностью Великой Книги, где бы по-новому всё рассказывалось… Мечтала нарисовать свою собственную карту мирозданья. Но она так и не смогла дописать до конца хотя бы одну главу: на вдох энергии и вдохновения хватало, а на выдох уже нет… Черновик книги сплошь состоял из начатых и незаконченных предложений.

Иногда она брала листочки и что-то лихорадочно на них набрасывала. С высоты птичьего полёта это и впрямь выглядело как карта местности. План, черновик выдающегося труда, которым любой бы человек смог потом воспользоваться, чтобы найти дорогу к Самому Главному в жизни. Вера никому не рассказывала — даже Марине — о том, что пишет Книгу, способную, наконец-то, открыть человечеству его Истинное Предназначение, изменить существование на планете.

И вдруг Марина с нежданной лёгкостью её разоблачила, упрекнув в самомнении. А попутно и невольно напомнила Вере о том, что труд стольких лет пылится в ящике стола в трёх пухлых клетчатых тетрадках, и не имеет никаких надежд на будущее. Помятые и пожелтевшие закладочки между страниц отмечали места, которые нуждались в проработке. На некоторых закладочках стояли восклицательные знаки — значит, там были особенно ценные мысли, которые Вера считала уникальными и открывшимися только ей.

Краем сознания Вера поняла, что Марина не могла догадаться о Книге. Никто о ней не знал — даже Светлана Савельевна. Та так и осталась в наивном убеждении, что Вере помешали дописать диссертацию социальные неурядицы в стране, необходимость самой зарабатывать и кормить семью, оставшись без мужа. Вера умело запудрила ей мозги, скрывая правду… Не хотела она признаться научному руководителю, что работа над первоисточниками и перечитывание русской классики привело к необратимым последствиям: свет истины воссиял.

И теперь Вера ни за что бы не согласилась писать нудное филологическое исследование про 'что-то там у Пушкина'. А уж тем более, принявшись за Книгу, она не готова была смириться с ролью клуши, денно и нощно хлопочущей по хозяйству, что-то стряпавшей и толкавшейся по магазинам. Муж уплывал всё дальше… Общение с ним становилось всё более поверхностным, формальным. Домашние дела Вера старалась делать по минимуму. Все силы, внимание и мысли поглощала Великая Книга. Но объяснить это Кириллу было невозможно. Трезвый, скромный и практичный он даже вообразить не мог, что на свет со дня на день появится Книга, в которой на новый лад будет высказано и объяснено Самое Главное.

Пусть уж лучше он считает Веру несобранной и безвольной, пусть унывает и смиряется с беспорядком в доме. Это лучше, чем столкнуться с непониманием задачи, которую Вера ощутила как своё высшее предназначение. Если ради такого она появилась на свет, то тратить силы на борьбу с чужим скепсисом она не могла. И, ничего не объясняя, Вера каждую свободную минуту уединялась со своими тетрадочками. Самым желанным было — дождаться, пока все уйдут из дома, отключить телефон и погрузиться в размышления, лихорадочно записывая свои открытия.

А однажды Вера всё-таки намекнула мужу, что в её жизни уже давно появилось нечто более важное, чем быт и незаконченная диссертация… С этой минуты Кирилла как подменили. Поначалу замкнулся и смотрел на неё недоверчиво, а через пару месяцев стал задерживаться на работе всё чаще, пока, наконец, как из дырявого мешка не посыпались улики. Вскоре любовница подкараулила Веру возле дома и открыто предъявила свои права. Видно, почувствовала, что с такой женой можно не церемониться, сократить себе путь к счастью.

После развода, казалось бы, ничто больше не мешало Вере полностью сосредоточиться на Великой Книге. Но тут-то жизнь и взяла её за горло: надо было Петьку кормить-одевать, платить по счетам и хоть как-то зарабатывать. Риелторская работа потребовала ежедневной включённости — клиенты без конца устраивали сюрпризы, сделки срывались или давались с большим трудом.

Общение с Никитой, далёким от научных кругов и интеллектуальной зашоренности, неожиданно взбодрило Веру. Она вдруг почувствовала, что адресовала свой труд именно таким, как Кит, — простым и запутавшимся людям, ищущим утерянных жизненных ориентиров. Порой Вера всерьёз пыталась расшевелить его, прощупывала почву, — не он ли тот собеседник, который поймёт и которому можно открыться. Но надежда держалась недолго.

Кит подорвал её веру в великую жизненную задачу самым простым способом: он игнорировал книги и совсем не ожидал, что они расскажут ему про Самое Главное. Сколько Вера не убеждала его и не пыталась приохотить к чтению, он упорно считал, что к живой реальности книжные страницы не имеют отношения. Так — чьи-то скучные и необязательные домыслы, беззвучные и невкусные. И чем дальше, тем больше ей становилось понятно, что таких людей — большинство…

После этого в Вере что-то сломалось. Она и сама не поняла, почему вдруг угасла в ней вера и отчего. Подумаешь — Никита оказался прагматиком… Про Марину-то она сразу почувствовала, что той нельзя рассказывать о Книге, и ни капли не унывала. Это даже помогало ей выживать рядом с восхитительной подругой. Да, та женственна, изящна и хороша собой, довольна своим замужеством… Но что всё это значит по сравнению с истинами, которые столетиями ждёт человечество? А задачи более мелкого масштаба просто не стоили внимания…

Вера скорбно переплела руки на краю стола. Опустив на них голову, разглядывала вьющийся лиственный узор на чашке. Господи, сколько же месяцев она не прикасалась к заточённой в столе Книге, не раскрывала пожелтевшие тетрадочки? И сколько времени гасила в душе чувство поражения, понапрасну порушенной жизни…

В этот момент о себе напомнил кот, с укоризненным взглядом сидевший возле тарелки. Устав ждать, когда у хозяйки проснется совесть, он издал горестный 'мяв' и принялся тереться мордочкой о Маринины ноги.

— Ах ты, бедный мой зверюшик, — разулыбалась Марина. Сгребла его в охапку и нежно прижала к себе. — Солнышко ты моё рыжее! Пушистик! Заинька!

Вера невольно расплылась в улыбке, видя, как Марина ласкает кота. Тот отпихивал хозяйку лапами и рвался с рук, требуя еды. Увидев долгожданную порцию, торопливо метнулся к миске. По кухне разнеслось равномерное урчание, похожее на работающий моторчик. Вера пристроила голову в ладонях и засмотрелась на чавкающего, мурчащего от нетерпения и блаженства кота.

— Я землю тоже воспринимаю как живое существо, — смущенно призналась она. — Мы потому с Костей так спорим, что он этого понять не может.

— Землю? — удивилась Марина.

— Ну, да… Чему тут удивляться? — с подозрением глянула на нее Вера, прикидывая, не выдаст ли себя чрезмерной откровенностью. — Представь себе животное, у которого хозяин — алкоголик. Он может спьяну размякнуть, погладить, а через час так палкой отходит, что покалечит на всю жизнь. Бессловесная тварь не способна себя защитить. Только смотрит с надеждой и страхом — 'вдруг не ударит?'. Все равно у неё другого хозяина нет, кроме этого забулдыги. Примерно так я нашу землю и представляю. Жалко её…

— Ты опять преувеличиваешь, — возразила Марина, с нежностью косясь на мурчащий рыжий шар. — В большинстве стран земля даже очень ухожена — каждый клочочек обработан.

— В том-то и дело, — заволновалась Вера. — Остальные страны легко любить 'за что-то' — за древность, за благополучие граждан, за уникальную природу. А Россия — она вся против шерсти. Грязь, холод, дурной климат. Всегда — в брожении. Очень похожа на реку — берега одни и те же, а внутри каждую минуту всё разное… Может, поэтому такая плавучая столица как Питер самую суть её отражала.

Отвернувшись от кота, Вера уставилась в пустое пространство, словно выуживая оттуда слова:

— Эту неразумность любви к России невозможно объяснить логически. Она вся — не 'за что-то', а 'вопреки'. Уж вопреки здравому смыслу — точно. И от этого ещё сильнее держит…

— Мда, — призадумалась Марина, наматывая на палец лисью прядь своих волос. — То, что ты описываешь, похоже на жалость. Я все думала, почему такое особенное чувство вызывает осень? Пожалуй, от уязвимости земли. Ведь природа — после того, как отдала всё накопленное, раздевается донага. Нас жалит именно её уязвимость…

— Хорошо сказано — жалит, — уцепилась Вера за понравившееся слово. — Ты права, тут всё жалит! Все эти мокрые, голые, продрогшие деревья. Озябшая, слипшаяся в грязное месиво земля… Она как бы вся перед нами раскрывается. И, кроме жалости, возникает необъяснимое чувство вины. Потому что в ответ-то мы ничего не можем.

Вера почувствовала в глубине груди слёзный ком и упрекнула себя за глупую сентиментальность.

— Парадокс в том, что это — жалость к сильному, — поделилась она недоумением. — Ведь размеры-то внушают чувство величия. Даже подавляют своей огромностью. Откуда жалость?

— Земля не обихожена, не полюблена как следует. Может, поэтому? — предположила Марина.

— Не знаю. Меня лично здесь жалит контраст силы и слабости, — задумчиво призналась Вера. — Вот сравни толщину дерева и зыбкость веточек. Пространство неба и одинокое дерево на его фоне. Или совсем уж хрестоматийно — бескрайнее поле и шаткий стебелек травы. Головой об этом не думаешь, а бессознательно, когда живешь здесь, всё время впитываешь. Эти контрасты усиливают чувство зависимости…

Вера застопорилась, с подозрением поглядывая на Марину. Нет, вроде не светится у той в глазах ни насмешки, ни высокомерия. Наконец, продолжила:

— … зависимости земли от неба. Или неба от земли, уж не знаю. Нас — друг от друга, больших — от малых. Здесь всё перекликается.

В повисшей паузе был слышен редкий стук водяных капель, срывающихся в раковину с крана.

— Во многих странах земля может защитить себя землетрясениями или цунами. Хоть как-то выразить свой гнев, — увлеклась фантазиями Вера. — А у нас — только тихо плачет бесконечными дождиками, пока они от безнадеги в снег и лёд не превратятся.

Марина, откинувшись на стуле, беззвучно слушала. Ореховые глаза потемнели, приобретя оттенок гречишного меда. Когда она втягивалась в разговор, от неё исходило такое внимание и покой, что успокаивался сам говорящий. Вместо нервозного, напористого стремления её убедить, возникало желание рассказывать со вкусом и неторопливо. Смаковать и растягивать историю как поблескивающий в узком бокале глоток вина. И сейчас Вере было легко, ничто не мешало признаваться подруге в сокровенных чувствах…

Чтобы не расплескать переполнявшие её эмоции, дрожь и трепет, она тихонько вышла из кухни — якобы по надобности. По дороге решила взглянуть на детей. В гостиной голосил телевизор. Рыжий котяра пристроился посередине, разметавшись на полдивана. Аля нежно почесывала его за ухом. Петька кота игнорил, увлеченный зрелищем.

— Дети там кино смотрят, — сообщила Вера, вернувшись на кухню.

— А я чайку подогрела, — улыбнулась навстречу Марина. — С твоими любимыми лесными запахами: малина, черная смородина, дикая вишня.

Вера медленно вдохнула аромат из сиреневой чашки с волнистыми краями, изогнутой в форме цветка.

— Метель, похоже, стихла, — сообщила Марина, всматриваясь в заоконную тьму. — А снегу-то, снегу намело…

Оправив изгибы геометрического рисунка, она, повеселев, взглянула на Веру. Та грела руки об чашку и бурлила изнутри какими-то словами и образами. Вспоминала о недописанной Книге, припрятанной в глубине стола. И о том, что сейчас, сама того не заметив, пересказала подруге кусочек из неё, как до этого много раз пересказывала Киту какие-то фрагменты… Словно заточённая в гробовом ящике рукопись, по собственной воле стремилась наружу. Тянула Веру к себе за полу, как ребёнок, торопящийся из кроватки или манежа выбраться на пол, встать на свои ноги.

— Как хорошо, что наступает зима… Всё сейчас опадает, темнеет, уходит. Новое еще не возникло, — заговорила вдруг Марина, неотрывно всматриваясь в сердцевину своей чашки. Казалось, она описывает картинки, проступающие на дне. — Земля черная. Деревья наши любимые превращаются в скелеты. И когда эта темнота начинает светиться изнутри снегом, сразу легче становится. Откуда-то снова берутся силы, будто снег и впрямь приносит свет. Представляешь, всегда такая серая, бурая, темная земля — и вдруг светится?

— Ой, Мусь, — слабо улыбнулась Вера. — Я только сегодня об этом подумала. О том, что снег это — живой космос. Похоже, правда?

В дверях появился Костя, всласть наговорившийся по телефону и изрядно повеселевший.

— Ты что — опять куда-то собираешься ехать? — удивилась Марина, заметив на нем клетчатый шарф.

— Нет, зачем же? В такую метель? Просто горло на холоде застудил, похоже. А потом слишком долго разговаривал.

Костя присел за стол, просительно подставляя Марине отливающую золотом темно-синюю чашку. Вера пристроилась сбоку. Невольно засмотрелась на рыжеватую, коньячного цвета струю заварки. Марина для Кости заварила что-то новое. Сейчас чай пах мандариновой корочкой со слабым призвуком лимонника и имбиря.

— Вер, может, вас с Петькой на машине домой подвезти, чтобы не замело? — спохватился вдруг Костя. — А то вы на улице в сугробы превратитесь. Я, правда, уже машину в гараж поставил…

— Ну, поставил и поставил. Мы прекрасно своим ходом доберемся. Нам не привыкать к такой погоде, — заторопилась отказаться Вера. — Да ещё у тебя и горло.

Марина, подойдя к окну, приподняла занавеску.

— Ох, вот это да! Опять снег повалил — так и кружит. Ничего не видно. Сплошная рябь в глазах. И ветер такой, что даже окна гудят. А ведь недавно была тишина… Как же вы теперь?

— Давай все-таки подвезу, — почти собрался с духом Костя. — Раз так завывает. А то пока вы до метро дойдете…

— Нет-нет, Костя, не напрягайся, — замахала руками Вера. — До метро тут два шага, и столько же потом от метро — до нашего дома.

— Петька! — прокричала Вера в коридор. — Нам пора! Одевайся. Ты слышишь?

— Мам, ну можно ещё немножко? — неожиданно для неё заканючил Петька, выглянув из комнаты. — Мы тут как раз снова сели поиграть. Ну, ещё чуточку…

За его спиной мерцали грустно-встревоженные глаза Али, покорно ждущей решения своей участи. Вера взглянула на часы и жалостливо простонала:

— Кость, может, ты с ними договоришься? А то меня он не слушает. Тут нужна мужская рука.

Костя направился в комнату разбираться с детьми. Вера с Мариной остались сидеть вдвоем, в полумраке кухни, под абажуром. Обо всем уже было переговорено, утекали последние минуты. Вера вглядывалась в Марину, запоминая на прощанье каждую её черточку. А Марина, совсем не считавшая это прощание каким-то окончательным, просто с милой улыбкой на неё смотрела. Темнота окутывала их все плотнее. Но красноватый абажур над головами твёрдо удерживал границы света. Через некоторое время, различив оживленные спорящие голоса, доносящиеся со стороны комнат, Вера не выдержала:

— Ох, ну всё. Пошла за Петькой… Придется его за ухо вытаскивать.

Когда Вера с Петькой выкатились за порог, метель почти закончилась. Снег падал крупными, слипшимися хлопьями. Тоненькие деревья с трудом удерживали тяжелые рукава, а снежные складки в свете рыжеватых фонарей казались золотистыми. Мир замерцал как орешек в новогодней фольге.

— Ой, — восхитилась Вера. — Ты посмотри, как чудесно на улице! Давай погуляем, а?

— Ну, давай, раз ты хочешь, — без энтузиазма откликнулся Петька. — Главное — хоть не по лужам, по которым ты меня утром таскала.

— Так я потому и предлагаю, что погода — как в сказке! — всё больше воодушевлялась Вера. — Может, до Пушкина доберёмся?

— До Пушкина далеко, — разнылся Петька. — Лучше только до Арбата.

— Ладно, пойдем потихоньку. А там уж как получится…

По бульвару Гоголя они побрели в сторону Пушкина, вдыхая морозную свежесть. Бульвар по-кошачьи выгибал спину, торопился поспеть за улицей. Тоненькие цепочки из цветных фонариков, протянутые между деревьями, превращали его в подобие моста. От фонарей на дорожку упали тени — изогнутые, тёмные. На них наплывали лёгкие, полупрозрачные, сиреневые, — от распушившихся кустов.

— Ну, и как там Альбина? — с иронией полюбопытствовала Вера.

— Что 'как'? — настороженно отозвался Петька.

— Ну, вы с ней хоть о чем-нибудь разговаривали?

— Разговаривали, — промычал Петька, глядя в сторону.

— Ну, и как? — нетерпеливо уточнила Вера.

— Что 'как'?

Беседа зашла в тупик. Вере оставалось лишь смириться и молча плестись рядом. Арбатская площадь обдала их огнями, урчанием буксующих машин. Раздраженные пешеходы вязли в снежных наносах. Небо вылиняло от фонарей и рекламы. Снегопад ослабел. Редкие снежинки зависли в воздухе, раздумывая, долетать ли до земли.

— Ну, что, Петь? Может, ещё погуляем? — просительным голоском принялась подлизываться Вера. — Снег такой нежный, шелковый… И погода небывало тихая.

— Угу, — зевнул Петька, зябко ёжась и натягивая капюшон поглубже.

Тверской развернулся перед Верой пустынным коридором, затянутым в белые простыни. Он приютил её в себе как в коконе. И хотя по бокам шаркали машины, им не удавалось разрушить покой и мягкость, которые принёс снег. Вдоль узких аллей строем стояли отяжелевшие деревья. Заснеженные лавочки в полумраке смотрелись невысокими холмами. Бесформенные, симметричные бугорки придавали бульвару смутное сходство с деревенским кладбищем. Сгустившаяся тишина сходство с кладбищем лишь усиливала.

С каждым шагом Вера погружалась в свою детскую зачарованность сказкой. Казалось бы, ничто вокруг не напоминало поющего и шелестящего леса. Но мерцающее снежное царство рождало такое же мощное чувство возвращения домой. Тайный трепет теперь внушало не зелёное, звенящее колокольчиками на ветру поле жизни, а мягкое, заметающее все следы поле смерти. Обнимая её со всех сторон, седое пространство утешало и нежило, обещало освобождение от забот.

Вера заново почувствовала, как же она устала от своей бессмысленно утекающей жизни. Мысль о смерти впервые поманила её сладкой мечтой и упованием. Уже так недолго осталось… Ну и пусть не получилось ничего из Веры и её жизни. Зато у неё всегда есть надежда на окончание своего грустного романа. Лечь, закрыть глаза, замереть и неслышно растаять как снежинка или Снегурочка… Забыть навсегда — о самой себе. Прекратить терзаться бесплодными мыслями о том, какая она и зачем она, Вера, была нужна на этом свете. Перестать казнить себя и судить… Нет уж, никакого суда для неё после смерти не будет. Только забвение и покой.

Ряды деревьев закончились. Перед Верой распахнулась круглая площадь с огнями. С крыш домов в глаза били светящиеся надписи. Каждая из букв была выше человеческого роста. Посередине площади, словно в центре мишени, темнел человек на постаменте. На плече у него потухшим угольком мёрз нахохлившийся голубь. Сам же он, обтекаемый лучами, выступил ей навстречу, словно из-за кулис.

Вера вздрогнула. Сто раз встречаясь с кем-то по делам возле памятника или проезжая мимо с Китом, она давно не заглядывала ему в лицо, даже головы не поднимала. И сейчас, пустынной ночью, в тусклом электрическом свете, именитый силуэт показался Вере вовсе не мирным. Он укоризненно косил на неё, словно недоумевая, зачем она тут. Под прицелом оценивающего взгляда Вера ощутила себя жалкой букашкой, заблудившейся в складках коры. Яркие буквы с окрестных крыш издевались над ненаписанной Книгой.

Верины детские фантазии о волшебном эликсире обернулись чудовищной ошибкой… Бессмертие, жалкая попытка обмануть судьбу — вот что в тех беспомощных мечтаниях было брошено на карту! Протянуть свои щупальца повсеместно, продолжиться в храмовых постройках и культовых сооружениях, стать объектом поклонения, как раз и означало обрести бессмертие, пересоздать мир по своему образу и подобию, дотянуться до Бога. Тиранам такое удавалось… Но разве человек на постаменте не убеждал Веру, как и всех её соотечественников, что бессмертие достижимо лишь силой слова?!

И она поверила! Поверила, потому что выросла в коконе из его рифм. С пелёнок, на ушко перед сном, в театре, в детском саду, в школе, на новогодних утренниках, в названиях улиц и на портретах со стен — он повсюду сопровождал её. И только сейчас до неё стало доходить: а что он особенного сделал? С чего вдруг, как лучи к солнцу, к нему сошлись все ниточки? Почему писание стишков оказалось в центре национального мира, каким его узнала Вера? Ведь самое бесполезное на свете занятие… Однако именно поэту удалось вознестись над страной бессмертным истуканом. И теперь он навсегда останется центром Вериного родного города, сколько бы не обклеивали Кремль рекламой с надписью 'Включи воображение!'.

В душе закопошился крохотный чёрный человечек. Он давно там корчился от зависти к чужому всемогуществу и почти усох в тщетных попытках перекроить мирозданье. Годами шептал Вере в самое сердце: 'Ты умрёшь… Мы умрём… Все умрут…'. А она тряслась от ужаса, отдавала силы и помыслы Книге, надеясь, что с её помощью она не умрёт. Ну, не сама она, а вот то, что шевелилось у неё внутри, — червячок в глубине сердечного огрызка. Порой ей казалось, что хрупкое семечко сумеет выбраться наружу — за пределы маленькой Вериной судьбы. Но пока она кропала своё творение, всё, что её окружало, пришло в упадок.

Распалась семья — любовно сотканный кокон из забот, мелких традиций, общих планов и воспоминаний. Порассыпались прежние друзья. Ни в чём она не стала специалистом — филологию забросила, а риелторство так и не признала своим делом. Да и Маринин дом для неё вот-вот исчезнет, отнимет последнюю иллюзию хоть какой-то укрытости. А главное — никуда не спрятаться от понимания, что именно она, Вера, виновата во всём случившемся… Увлеклась бессмысленной мечтой, вместо того, чтобы заниматься реальным делом. Вот и осталась на перевале к старости с ворохом обломков и чувством поражения. Ничто у неё не построилось, не взметнулось ввысь ладным теремком, как у других…

Вера в гневе метнулась к памятнику, торопясь притянуть его к ответу за порушенную жизнь. Бронзовый человек краем ботинка шагнул за постамент, продолжая беспечную прогулку. Снег запорошил его, тонким слоем осел на плечах, посеребрил голову. Зрелище седого Пушкина смутило Веру. Как будто он дожил до старости, познав унижение и немощь, известные каждому дряхлеющему человеку… Волновало ли его бессмертие? Верил ли он в него? В образе гуляки он казался таким же насмешливым и свободным от книжной премудрости, как и Кит. Голубь, сбившийся в комок, смотрелся вопросительным знаком. Кругом легкомысленно порхали снежинки… Какое уж там бессмертие!

Вера всхлипнула, навеки прощаясь с детством… Нет, никогда, никогда не придумать ей спасительного эликсира — ни для себя, ни для всего человечества. Обиженно глядя на памятник, она колебалась, что делать дальше: грозить ему? Укорять? Человек на постаменте молчал, больше не замечал Веру. Склонив голову, он к чему-то прислушивался. Вера тоже напрягла слух. Расслышать ей удалось только нервный стук в грудной клетке, шуршание снега под подошвами, да Петькино сопение сбоку. Спустя мгновение, внутри у неё будто что-то отворилось, — открылся в глубине проход, приглашая следовать дальше. Но заглянуть туда Вера испугалась, и, уцепившись за Петину руку, нырнула в сумрачный зев метро.

— Уфф-ф, добрались, наконец-то мы дома! — выдохнула Вера, негнущимися руками помогая сыну раздеться. — Прости, что я тебя заморозила!

Надрывный гудок телефона напомнил, что жизнь продолжается даже ночью. Испуганная Вера, запутавшись в сапогах и едва не полетев кубарем, прямо в куртке бросилась в комнату.

— Ах, это Вы, Григорий Егорьевич?! Да-да, не беспокойтесь, всё подтверждается. Надеюсь, завтра внесём аванс. Нет, я не потому сказала 'надеюсь', что сделка может сорваться. Я просто так надеюсь… Хорошо, утром можете ещё раз перезвонить и проверить.

Выбравшись из заснеженных одежд, озябшие, с окоченевшими ступнями, они первым делом подумали о чае. Пока Вера извлекала на поверхность тёплый плед и шерстяные носки — для себя и Петьки, чайник захрюкал, забулькал и вскипел.

— На Петька, грейся, — вручила ему Вера носки. — И перед сном — в тёплую ванну! А сейчас — чай.

Говорить не было сил. Они молча тянули чай со смородиновым вареньем, выданным вдогонку Мариной.

Вера пыталась прогнать мысли о впустую потраченной жизни. Её согревал плед, тёплые носки, обжигающий чай. Веселила яркая лампа под матовым жёлтым абажуром. Уличная тьма отступила и казалась случайным наваждением… С каждой минутой крепло ощущение, что ещё совсем не поздно начать жизнь заново. И ведь столько для Веры возможно вариантов в будущем… Да вот хотя бы помириться с бывшим мужем и отпускать к нему сына почаще. С такой мамашей — её бесконечным отсутствием дома, мешком обид за плечами и похолодевшим сердцем — ему оставаться опасно. Надо, надо открыть ему ход в отцовский мир, не стоять между ними. А себя саму бить по пальцам, если будут слишком крепко в сына впиваться.

Её внимание привлёк тихий щелчок. Вздрогнув, стрелка настенных часов переползла к новому делению.

— Петька, а ведь ты у меня скоро совсем вырастешь!

— Чего? — захлопал Петька слипающимися глазами.

— Ничего. Побежала тебе ванну делать.

Пока Вера готовила ванну с цветочной пеной и морской солью (другой сын не признавал), в голове прыгали мысли о переменах в его облике.

'С чем я останусь, когда он уйдёт? — загрустила она, глядя, как водяная струя разбивает пузырьки пены. — Без него мне — крышка, полная катастрофа! Ведь он — единственное, что у меня в жизни получилось…'.

Отправив Петьку мыться и быстренько разметав ему постель, Вера вернулась к остаткам чая. Часы натружено покряхтывали над головой. Каждая минута тихим щелчком отщипывала от воскресенья ещё кусочек. Жаль, что снежинка не может не растаять, а минута — не кончиться. Слишком редко выпадает возможность тихо посидеть, ни к чему себя не принуждая.

Пока сын плескался в ванной, Вера и сама растворилась в пузырчатой пене — в уютных, нежащих фантазиях о том, как переменится теперь её жизнь. Ведь если наладить отношения с новой семьёй Кирилла, то почему бы не оставить Петю с отцом на время? А самой махнуть хоть в тот же Питер, побродить там, отдышаться, что-то решить с Китом… Есть и другой вариант: бросить опостылевшее риелторство и вернуться к дисеру, или писать статьи о литературе, подрабатывая где-то без напряжения. Зато будет повод себя уважать. А ещё лучше подыскать новую работу, осмысленную, где надо людям помогать, — может, в детдоме, в больнице, в доме престарелых? Вот это было бы здорово и жилось бы тогда с ясным чувством ценности, пользы для людей. А не получится в больницу, она уже морально почти созрела, чтобы пойти учителем в школу…

'Родиться в России… — тихо зашелестело внутри где-то под ложечкой, чуть пониже сердца, но ближе к спине, — это значит… '

Вера в ужасе замотала головой, отгоняя навязчивое воспоминание. Ого, вот теперь она поняла: виноват был не Пушкин. Это собственный голос сбивал её с толку. Вот кто обманул её! Вовсе не Пушкин обманул, а голос. По временам Вера не то чтобы слышала тембр и отчётливый бубнёж в ухо, а, скорее, чувствовала, как превращаются в голос откуда-то из небытия плывущие, свивающиеся в нитку слова. Сначала просто нарастало волнение, как от взбаламутившейся воды… А потом всё яснее проступал ритм и мерцали в полумраке ума картинки…

'Родиться в России — вкрадчиво подсказал голос, — это значит… '

Вера осторожно привстала и пошла в комнату. Поколебавшись, потянулась к ящику письменного стола. Там всё было глубоко и надёжно припрятано, а сверху ещё и придавлено, чтоб не сразу добраться. Сначала шла пластиковая папка на шнурочках с набросками диссертации, под ней стопочкой прессовались старые журналы… Первая пухлая тетрадка с черновиком Книги вынырнула со дна, подмигнула закладочкой, отмеченной восклицательным знаком. Вера трясущимися руками потянула к поверхности самую нижнюю, третью. Вот откуда ей вспомнились слова. Полистала ближе к концу и нашла почти сразу:

'Родиться в России — это значит мёрзнуть и мокнуть, вечно дрожать от холода, не в силах от него скрыться; долгими месяцами не видеть над собой солнца и яркого синего неба; непрестанно ощущать тяжесть низкого, затянутого облаками свода и большую часть года месить грязь. О, эта вечная, неустранимая грязь, глина, сырая земля, чавкающая и хлюпающая под ногами, комьями летящая во все стороны… Вода, неутомимо льющаяся с небес, ливни, дожди, топкие канавы, ручьи и заводи, лужи… Растянутый во времени всемирный потоп'

Надо скорее осуществить задуманное. Да-да, немедленно оттащить все три тетрадки в мусорное ведро и какой-нибудь гадостью сверху залить, полипче и погрязнее… А ещё лучше сегодня же вынести на помойку, чтобы не было шансов к воскресению. Вера механически перелистнула страницу:

'В России нерасторжимый союз земли и воды — дождей, половодья, весеннее-осенней распутицы, неустанное превращение почвы в глину, нам как будто напоминает о чём-то доисторическом. Что-то связанное с лепкой, с кропотливым вылепливанием образа и, одновременно, с прахом… Грязь, чавканье, мокрая глина… Похоже на молчаливый рассказ о творении, или, может быть, со-творении? Со-творение человека… Но если 'со-' — значит, человек в нём участвовал и тот акт творения в глубине своего существа помнит?'

Книга, прикинувшись разбухшими ученическими тетрадками, продолжала её гипнотизировать. Веер закладок, мнущихся под рукой, щекотал запястье, словно разыгравшийся котёнок… Чудовище, съевшее половину её жизни. А бред-то? Какой же всё это мусор и бред!

'Что ещё отсылает нас к опыту сотворения мира, когда земля была безвидна и пуста? Какая-то общая, всё уравнивающая нищета, бесцветность, невзрачность, скудость… Постоянная изменчивость, неустойчивость во всём, начиная от погоды и заканчивая условиями жизни. Никогда и ни на что в России нельзя рассчитывать — всё в вечном противоборстве и неустроенности. Не только условия физического существования, но и общая психологическая атмосфера здесь таковы, что приходится жить почти совсем не ощущая комфорта, не находя его нигде. А особенно подавляет тотальное господство серого цвета: мрачные серые камни, давящее серое небо, осунувшиеся серые лица, сероватые стволы деревьев и серый оттенок земли…'.

Оцепенение разрушили настойчивые телефонные трели. Кого там прорвало? Что и у кого могло в такой час случиться? Это даже для Егория поздновато. Одно хорошо — от нежданного звонка рассыпалось в прах наваждение. Тетрадка шлёпнулась из рук и, как беременная кошка, неловко развалилась на ковре, посеяв по дороге часть закладок.

— Слушаю Вас, — с прыгающим от волнения сердцем проговорила Вера.

И запричитала покаянным тоном:

— Ой, Мариш, а ты разве ещё не спишь? Да нет, нас не замело метелью. Мы просто загулялись. Прости, не думала, что ты решишь не спать, пока не узнаешь, что мы добрались до дома! Виновата. В следующий раз обязательно буду звонить.

Положив трубку, Вера выпроводила Петьку из ванной. Проследила, чтобы он поплотнее укрылся, и погасила свет. Вернулась к столу. Так, если не выбросить всю белиберду прямо сегодня, это будет продолжаться бесконечно… Писать, разумеется, Вера уже не станет, но разбухшие тетрадки продолжают притягивать и напоминать о позоре. Держать их в доме нельзя. Вера подобрала с пола тетрадь, вложив потерянные закладки между страниц. Потом достала из ящика оставшиеся два тома. Пусть скорее отправляются на помойку вслед за своей подружкой.

'Существование в перевёрнутом мире, в непрестанной мешанине земли и неба, воздуха и воды, в размывании всех сколько-нибудь отчётливых границ, жизнь в вечном промежутке, в состоянии переходности — неизвестно откуда и куда, ощущение непрекращающихся спазмов — всё это поднимает к поверхности сознания такие глубинные воспоминания, какие в обычной ситуации нам недоступны…

Похоже, что природа, окружающая среда, состояние климата, исторические, бытовые, психологические особенности жизни в России с особой силой и отчетливостью напоминают человеку ни что иное, как состояние материнской утробы, мучимой схватками. Временами всё происходящее с нами воссоздаёт утробу в начальной стадии родов, когда схватки ещё редки и не слишком активны, но для плода очень тягостно сочетание нарастающего давления с бездействием, невозможностью двигаться'.

Тьфу ты, даже любопытно, о чём только Вера порой не думала… Взбредёт же в голову… Давно надо было кому-нибудь прочитать и тогда всё встало бы на свои места. Она опустилась на пол возле дивана, перелистывая тетрадь номер три. Собственно, это уже одна из последних записей:

'Временами жизнь в России напоминает самый агрессивный и тяжкий, самый напряженный период рождения, когда младенец отчаянно проталкивается по родовому каналу в яростной борьбе за существование, под напором атакующих его спазмов.

И редко-редко выпадают минуты, воскрешающие самый ранний и самый светлый период внутриутробой жизни. Когда попадаешь в обширный лес среднерусской полосы и растворяешься в нём, когда деревья смыкаются над головой, а воздух, шелест, жужжание, щебетание и чириканье — все голоса жизни со всех сторон охватывают входящего, возникает мощное бессознательное воспоминание о счастливом пребывании внутри материнской утробы, и как будто возвращается само это блаженное состояние'.

Что-то везде об одном и том же. Утроба, да роды… Вера заторопилась долистать тетрадь до конца, чтобы скорее идти на помойку. А то совсем уже ночь на дворе, за окном в такую пору страшно и неуютно, проводить-то её некому. Мусоропровода в их пятиэтажке отродясь не было, а оставлять ненавистные тетрадки в доме нельзя ни минуты. Хватит с неё! После сегодняшнего дня Вера твёрдо решила начать всё с начала.

Ну, вот и последняя страница, исписанная несколько лет назад:

'Почти всё в России побуждает нас погрузиться в глубинные, архаичные, элементарные слои психики, чтобы как можно острее вспомнить и ощутить весь ужас рождения человека… Сполна прочувствовать единство психики и материи. Признать, что почва, физическая земля тоже входит в состав того, что принято называть словом 'я'. Щемящая нежность к земле, обесцененной и опозоренной, рождается из ощущения её глубочайшего внутреннего родства с человеком… Здесь она в пренебрежении, как человеческая душа, оставлена без внимания, как и любое дитя человеческое'.

Эх, до чего же всё-таки точно — 'обесценена и опозорена'… Это так похоже на саму Веру, на её собственные бестолковость и неприкаянность. Что-то подобное она как раз и чувствовала, пока колесила по городу в качестве риелтора. Об этом и говорила сегодня с Мариной. Да, безвыходная нежность к земле, которую топчешь ногами… Но это вовсе не повод опять увязнуть в бесконечных строчках и страницах. Она же хотела изменить свою жизнь и приносить людям пользу!

Зажмурившись, Вера больше не читала. Только с ужасом чувствовала, как в глубине души закипает угрожающее волнение и трепыхание, которое вот-вот соберётся в отчётливый голос. Она знала, как это бывает. Пока не поздно, надо скорее бежать, не оглядываясь… Вера решительно захлопнула разинутую пасть ящика и подобрала с пола тетради.

'Эта земля слишком долго оставалась лежать без внимания — ни жива, ни мертва, — забубнил голос. — И теперь побуждает нас вспомнить не о 'граде-Китеже' и не о 'третьем Риме'. Она настойчиво и неумолимо воскрешает образ существа, живым заточенного во гробе'.

Перепуганная Вера бросилась прямиком через комнату, обнимая пухлые тетрадки, словно спеленатого младенца.

'То, что выглядит умершим и должно здесь родиться заново, — властно остановил её голос, — это Слово откровения. Но оно не родится без тебя'.

Вера в отчаянии рухнула на колени и начала записывать.

Оглавление

Алексеева Татьяна . Выход где вход

ПОНЕДЕЛЬНИК

ВТОРНИК

СРЕДА

ЧЕТВЕРГ

ПЯТНИЦА

СУББОТА

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Реклама на сайте