«0%»

Франк Рюзе 0%

Сколько у меня их было в прошлом году? Пять? Шесть кризов в день? Кажется, надо пояснить: у нас, манекенщиц, в словаре профессионального жаргона словечко «криз» стоит аккурат между «композитками»[1] и «куннилингусом» и означает: заглотнуть побольше всякой всячины, без разбору, к примеру хоть целую пачку масла, а потом как можно скорее выблевать все это (см. слово «тошнота», на это дело там есть специально разработанная методика). Лично я всегда предпочитала в данной ситуации теплую соленую воду. Процедура делится на мелкие этапы: пьешь — блюешь, пьешь — блюешь... Для любителей точных цифр указываю норму: полтора литра на раз, из расчета пять «кризов» в день, что дает в результате девять литров соленой воды примерно на тридцать приступов рвоты. Скажете, многовато? Но если распределить их с умом на целый день, то в конце концов убеждаешься, что жить можно. И даже привыкаешь к постоянному кислому привкусу во рту. Ведь терпишь же лютую боль в деснах, и ничего.

Зато на весах мы просто ах!

Перелистываю свой портфолио: ID — 42 кэгэ, Citizen К — 40 кэгэ. Это тогда я начала глотать слабительные, чтобы вычистить из себя все что можно. С двух концов. The Face — 38 кэгэ. Дефиле Helmut Lang — 37. Поляроидный снимок больничной службы НРП (нарушение режима питания) — кстати, на фотке я вышла вполне ничего! — 36. В те времена у меня руки-ноги были сплошь синюшные, при самом легком прикосновении я уже знала: там будет синяк; в какой-то момент мне даже интересно стало, типа я их коллекционирую. Там, в больнице, мы с одной девчонкой даже игру такую придумали: я закрывала глаза, она дотрагивалась до меня пальцем, а я должна была сказать, есть в этом месте синяк или нет. Потом мы с ней затеяли игру «в родинки». Ну да, эти все вообще с трудом упомнишь, особенно на спине — мы уж и так, и сяк, даже в зеркале себя изучали. А если ошибешься, то пожалте, ваша очередь водить! Мы записывали очки на бумажке с самым серьезным видом, как в банке! Вот так и убивали время в ожидании принудительной кормежки. Когда подходило время обеда, мы начинали слегка мандражировать и переговариваться, типа: «Сколько там набежало?» — «Одиннадцать тридцать четыре». — «Ты как, ничего?» — «Нормально». И если вопрос «Ты как, ничего?» был вполне искренним, то про ответ этого не скажешь. Я-то и вправду восстанавливалась нормально: меня уже перевели на твердую пищу, в смысле на фрукты, а вот она все еще сидела на жидкой, ее желудок ничего другого не принимал. Ух, как я ей завидовала: мне-то приходилось жевать эти чертовы фрукты под присмотром медсестры, которая торчала у меня за спиной, следя, чтобы я съела все до конца; и после этого некоторые еще смеют кричать про диктатуру моды! Тебе твердят: «Подумай о тех, кого ты любишь, ведь ты же не хочешь причинить им горе своей смертью!» И ты, слушая это, обливаешься горючими слезами над тарелкой с дольками мандаринов. Одна медсестра мне както сказала, что если я буду продолжать в том же духе, то кончу как Анджелина Джоли — «помнишь, в том фильме, ну как его?..»

— Tomb Raider?

— Что, не видела фильм, где она играет сумасшедшую?

— Tomb Raider?[2]

А потом с меня глаз не спускали до тех пор, пока еда не переварится хотя бы наполовину (даже в туалет без сопровождения не выйти). Ну да ничего: по вечерам я вырубала отопление, распахивала окно (дело было в декабре) и отшвыривала подальше простыни и одеяло. Иногда, набравшись смелости, я и пижаму с себя стаскивала. И вперед! Все шло прекрасно, даже лучше, чем я ожидала. Мне удавалось не только сбросить набранный за день вес, но еще и похудеть немножко. Девчонка, которая научила меня всем этим приколам (нет, пора бы уж избавиться от этого словечка!), ну та самая, с которой мы играли «в родинки», умерла, пока я там лежала. Она весила двадцать пять кило. Ее звали Клара де Прайссас, а родители дали ей прозвище Пушинка; однажды ее фото даже попало на обложку Jeune et Jolie. Она была до того слабенькая, что начинала плакать от любого недоброго взгляда. Мы практически с ходу подружились, с самого первого дня моего пребывания в больнице. Она рассказала, что уже четыре года страдает от АБРС (анорексико-булимический рвотный синдром) и что однажды, когда она приняла целых две пачки слабительного, пошла в туалет и поднатужилась, у нее выпал конец прямой кишки.

Ну, с ней все ясно, а вот мне теперь, стоит подхватить легкий насморк, нужно принимать муколитики, чтобы не заработать себе осложнение на легкие. Кроме того, дважды в неделю лечащий врач, воздев руки к небу, как библейский пророк, стращает меня нехваткой калия в организме (которая, по его словам, может спровоцировать чуть ли не остановку сердца — в моем весьма гипотетическом будущем). Целых полтора месяца я таскала на локтевом сгибе портативную капельницу. А сейчас меня перевели на два укола в неделю (один — инъекция питательных добавок, второй — для контрольного анализа крови), поскольку я обещала врачам питаться нормально и, по возможности, конечно, не блевать. Кажется, я помаленьку выкарабкиваюсь. И вообще горжусь собой: я теперь отключаюсь всего раз в день, не чаще. Да и месячные у меня опять пошли. На прошлой неделе я два дня снималась для рекламы Gucci, и это уже хороший стимул, чтобы не слишком себя гробить и во всем соблюдать так называемую МАТ-диету (для моделей-актеров-танцоров). Вот ее меню: сваренные на пару овощи, супы, яблоки плюс Cola Light — правда, она к диете не относится, это так, для души, — а еще маленькие такие леденцы в форме вишенок, хотя это уж совсем ни в какие ворота не лезет! Бли-и-ип! (Это мой мобильник.) «Ау-у-у!» А это Софи вопит, что опрокинула себе на голову целый флакон шампуня. «Ну я как всегда — мисс Катастрофа. Ты представляешь, уже вылезла из ванны — и на тебе!» Я спрашиваю, чем ей помочь. Софи отвечает, насупившись и пуская грустные пузыри. Я выскакиваю на звонок из ванной в гостиную, вытираясь на бегу, но, увидев, кто это, даю отбой: меня жууутко достают типы, которые, стоит их отшить, начинают изображать из себя ревнивых Отелло, названивают днем и ночью, и все им расскажи — где ты и с кем ты. Один из моих «бывших» как-то заявил, что у меня «начисто атрофирована способность любить». Может, и так. Может, меня не научили. А кто виноват? Может, полковник Мутард[3] с английским ключом на кухне? Или мой отец? Или же отчим, который буквально на днях доказывал свою крутизну, вымещая ярость на пластиковых бутылках с минералкой. Или первый парень, с которым я целовалась и который издевался над моей зубной шиной. Или мой калиевый дефицит. Кто знает? Зато я влюблена в свою новую сумочку Prada — это уж точно.

Получаю SMS — опять Дамьен! Читаю вслух, погромче, чтобы Софи услышала меня из ванной:

— «Как ты себя чувствуиш? Мне тебя нехватаит!» Ну скажи, можно иметь дело с парнем, который даже глаголы спрягать не умеет?

От расстройства беру сигарету и... О черт, куда же делась эта чертова зажигалка, неужто пропала? Жозеф, мой лучший друг, — он всегда звонит, чтобы я не прозевала очередную серию «Сабрины» по телеку (кстати, нужно произносить «Шабрина», как это делает говорящий кот — главная звезда сериала), — так вот, на прошлой неделе он презентовал мне десяток разноцветных зажигалок, чтобы подбирать их в тон одежды. И если я потеряла розовую, то это... настоящий апокалипсис, ведь сегодня утром я целый час убила на выбор розовых шмоток. Знаю, одеваться под цвет зажигалки — чистое идиотство, но сам факт, что ты осознаешь это, лишает процесс всякой важности: как будто делаешь что-то совершенно пустяковое и бессмысленное. Вообще сознательный подход — прикольная штука, всегда выручает. И, главное, годится более-менее везде для более-менее всего на свете.

Медленная прокрутка.

Софи только что почистила зубы, ну и ладно, это ее дело, только мне кажется, будто я целуюсь с мятным леденцом.

Быстрая прокрутка, чтение.

Бли-и-ип! Это Софи звонит с сообщением, что, во-первых, — о гнев, о безысходность! — она выстирала свою майку Les prairies de Paris в слишком горячей воде и что, во-вторых, ее папаша (известный политик, который не расстается с серебряной бонбоньеркой, где прячет M& amp;M's) вздумал обернуть все книги из семейной библиотеки в белую бумагу. Потом она говорит, что целует мои сладкие ямочки (имея в виду впадины у меня под коленками), а я спрашиваю, как ей нравится этот коротенький топ (болтая, мы одновременно смотрим Fashion TV), потом она предлагает переспать, но я отвечаю, что не могу: сегодня я мышка. Этим симпатичным словцом мы с ней даем понять друг дружке: «У меня месячные, я вставила тампон». Потому что ниточка, которая остается снаружи, и вправду похожа на мышиный хвостик.

Лежу в постели, не двигаясь, чуть ли не целый час; мне хочется принять душ, но нет сил подняться. Со своего места разглядываю искусственные ромашки, которые я пришила к персидскому ковру, и мучаюсь чисто метафизическим вопросом: а не настелить ли мне тут ковролин, имитирующий зеленую лужайку? Наконец встаю, включаю свой Mac и бухаюсь вместе с ним обратно в постель; я открыла доступ в ICQ стольким людям, что мой бедненький ноутбук аж пыхтит от натуги. Письмо от Софи:

>Сейчас, когда я пишу тебе, я чувствую, что говорю с кем-то очень близким. Вот слушай: обычно мне кажется, будто вся моя голова, от горла до макушки, вот-вот взорвется и разлетится вдребезги. Но, когда я с тобой, все по-другому. Когда я ощущаю тебя рядом и знаю, что могу до тебя дотронуться, мне страшно, но я счастлива. Мне страшно, но я счастлива. Но мне так страшно!

Бли-и-ип! Алло? (Это мой папаша.) Да, нормально. А почему ты сам у нее не спросишь? Ладно, о'кей. Ну я же сказала «о'кей», значит, о'кей! Как это в Японию? М-м-м, ну давай (это он спросил, привезти ли мне леденцы Hello Kitty). Слово за слово, он сообщает, что купил себе новый мобильник, куда можно записать любую мелодию для звонка, и в доказательство проигрывает песенку Portishead (с диска, который я ему подарила; это он так выражает свою любовь ко мне). Вот уже лет десять как мы с ним практически не видимся. С того самого вечера, когда он за ужином встал, вытащил из обувного шкафа в коридоре охотничье ружье и прицелился в маму. До сих пор не знаю, почему я никак не среагировала. Сидела спокойно, как будто ничего страшного не происходит, да и сам отец тоже держался вполне невозмутимо, во всяком случае, даже если он и нервничал, то так хорошо скрывал это, будто вовсе и не собирался палить в нас. Кроме того, меня в семилетнем возрасте трудно было чем-то удивить — я к тому времени отсмотрела целую кучу ужастиков и даже несколько порнофильмов. Никогда не забуду, как папаша командовал: «Эй, вы, шевелитесь, порнуха уже начинается!» Таким тоном обычно зовут к столу обедать. Ну, короче, мама тогда спросила, чего он ждет («Чего ты ждешь, идиот несчастный, давай же, СТРЕЛЯЙ!»), и тогда он развернул ружье дулом к себе и выстрелил. Грохот раздался страшенный, и через две секунды по полу растеклась целая лужа крови. Потому что паркет плохо впитывает. Тут я помчалась как сумасшедшая к дедушке с бабушкой, они жили через три дома от нас. В результате у папаши на животе остался шрам размером с теннисный мяч, не меньше. Дедуля рассказал отцу, что, пока они ждали «скорую», он самолично запихнул ему внутрь выпавшие кишки.

Мне это снится до сих пор. Но вообще-то кошмарные сны — это еще не самое плохое. Как-то раз на дефиле Christian Lacroix в Парижской академии изящных искусств один из охранников (бывший военный) рассказывал мне, что убил человека, когда служил в Боснии, и теперь у него серьезные проблемы со сном, он спит не больше четырех часов в сутки, а в остальное время играет на Playstation.

— Ты его видишь во сне? — спросила я.

— Не совсем так. Тут вот какая штука: в армии тебя учат, что, если ты убил человека, нужно подойти к трупу и посмотреть, куда ты угодил, чтобы в следующий раз стрелять точнее. Ну я подошел к нему и увидел, что попал в шею, но на самом деле меня поразило другое — его глаза. У него были очень светлые голубые глаза. И теперь, как только я засыпаю, мне всегда снится человек — как ни странно, каждую ночь разный, к тому же вовсе не тот, которого я убил. Он медленно поворачивается ко мне... вот так. И я вижу, что у него очень светлые голубые глаза. И тогда сну конец.

Быстрая прокрутка, чтение.

Суббота. У меня встреча с Софи в кафе «Мабийон». Она пересказывает вчерашний разговор со своим предком:

— «Я узнаю, что моя дочь уже не девушка, и где же я это узнаю — в ресторане! В ресторане!» Я прямо остолбенела: его словно зациклило на этом слове: «В ресторане... В ресторане?! В РЕСТОРАНЕ!»

Софи демонстрирует мне свои сегодняшние покупки, одновременно терзая бумажную салфетку. Она говорит, что П. (сын знаменитого режиссера) показал ей днем видеозапись, где он насилует девчонку, наглотавшуюся GMH (известного также как «жидкий экстази», хотя по составу это вовсе не экстази, и тем более не жидкий, а так, что-то вроде геля для волос).

— Ну да?

— Клянусь! Слушай, эта девчонка — она просто хотела с ним потусоваться. А он ей заявил (цитирую), мол, «все, что нормально, неинтересно, а все, что не отснято, нереально».

Я рассказываю, что мой отчим собирает вещички и сваливает от мамаши и что его отъезд станет, наверное, самым классным рождественским подарком в моей жизни, лучше которого может быть разве что Macintosh Platinum. Потом мы начинаем мечтать, что хорошо бы выпустить новую марку цветных сигарет — однотонных или с рисунком fashion в стиле Burberrys. Меня вдруг тянет поплакать, хотя и причины вроде никакой нет. Но, как всегда, номер не проходит, потому что мои чертовы слезные каналы закупорены напрочь, только глаза больно щиплет и веки распухают. Бегу в туалет, достаю из сумочки искусственные слезки: кап-кап, кап-кап — по две капли в каждый глаз. Какая-то девица, выходя из кабинки, обалдело пялится на меня: я плачу оранжевыми слезами. Машинально гляжу на свои часики Gucci, по которым никак не научусь узнавать время. Возвращаюсь к Софи; она спрашивает, переспим ли мы сегодня вечером, я отвечаю, что в настоящий момент «контролирую» свои желания. Она усмехается:

— Контролируешь? Скажи лучше, просто не испытываешь.

Какая-то девица проходит мимо нашего столика, поглядывая на меня и напевая: «I'm a Barbie girl, in a Barbie wo-o-orld!» Это со мной уже второй раз за неделю.

Медленная прокрутка.

П. извещает меня по ICQ о демонстрации своей последней «короткометражки» у него дома, сегодня в 20.15.

>Не рассыпался бы начать и в девять!

>А 20.15 + три четверти часа на опоздание = чему, как ты думаешь?

Ага, вот и звон в ушах. Я скорей ложусь на пол, чтобы не стукнуться обо что-нибудь головой при падении. Вырубаюсь, прихожу в себя: пальцы, как всегда, скрючило намертво, и нужно как минимум пять минут, чтобы они начали нормально действовать. Итак, я выжидаю, слегка встряхивая руками (результат равен нулю!), и вот уже наконец могу потихоньку их разогнуть.

Медленная прокрутка.

Е., приглашенный вместе со мной на просмотр молодой актер, о котором взахлеб пишут женские глянцевые журналы (когда-то он устроил тарарам в моем бывшем лицее, пригрозив застрелить из духового ружья учителя, продавшего его сестрице пузырек попперса[4]), — в общем, этот самый Е. рассказывает перед демонстрацией видеозаписи, что закорешился с бандой мелких хулиганов и вместе с ними раздевает на улице прохожих, которые щеголяют в куртках Schott.

— Последний раз, — говорит он, — один тип спрятался от нас в телефонной будке, так мы знаешь что сделали? Разбили вдребезги стекла! Прямо ногами, представляешь, вот так, бац и готово! А он как заорет: «Эй, парни, да вы что! Это же не Schott, это STOCK!»

П. угощает нас крекером и морковным биосоком, мы рассаживаемся в гостиной перед жидкокристаллическим дисплеем. Начинается просмотр. П. говорит, что снимал в формате 16х9; на экране мелькает девица с ненормально расширенными зрачками и в общем довольно хорошенькая. Наконец она валится на софу, опрокинув попутно вазу с цветами, и голосит:

— Кончааай снимааать!

Встав с софы, она включает лампу (здесь небольшая передержка), подбирает с пола цветы и застывает.

— Эй, ты... Это... Ну обалдеееть! Я вижу, как цветок... как он зак... как он раскрывается и закрывается... Эй, смотри! — И она протягивает цветок к камере. — Ну ты... Давай, закрывайся! Уаааууу... Видал?.. Нет, ты видал, он закрылся?.. Ты видал? — Она внимательно изучает цветок, встряхивает его, дует на лепестки и откидывается назад. — Смотри... Цвет исчезает! Смотри же! — Она опять дует на цветок и разражается идиотским смехом. — Цвет... Он исчез! Он...

Смена кадра. П. объясняет, что ему пришлось снимать в режиме ночной съемки (в инфракрасном спектре, как в приборах ночного видения, когда все окрашено в зеленоватые тона), чтобы усилить световой эффект. На экране сам П. подходит к девице, которая лежит в полной прострации. На ней коротенький свитерок, из-под него выглядывает обнаженный живот. П. сует руку под свитер, сперва довольно несмело. Постепенно его ласки становятся все настойчивее, девица стонет и что-то бормочет, невнятно, как во сне. П. отстраняется, задирает ей юбку, под которой обнаруживаются трусики в стиле galaxie, усеянные разноцветными звездочками. П. оттягивает резинку трусов, колеблется, затем вдруг встает (вид у него слегка одурелый) и наводит объектив на лицо девчонки, точнее, на ее губы. Тут он объясняет нам свой замысел: чтобы затушевать пошлую сторону акта, он решил сконцентрировать внимание зрителей на той части лица своей партнерши, по которой можно прочесть мельчайшие нюансы всех ее ощущений. Мы видим, как губы девицы приоткрываются, шепча: «Чттто... ттты...», ее голова в кадре мерно качается в такт содроганиям тела (при этом слышны стоны самого П.). Дальше объектив съезжает куда-то вбок, показывает плечо и диванную подушку, за этим внезапно следует общий план: девица лежит, закатив глаза (я вздрагиваю от неожиданности), потом изображение пропадает. Мерцающий голубой экран. Конец.

П. разваливается на диване, закинув руки за голову.

— Вы даже не представляете, до чего ж это было странно — встретиться с ней на следующий день и чмокнуть в щечку как ни в чем не бывало. Судя по всему, она ни хрена не помнила!

Я спрашиваю у П., отчего он просто не сводил ее, куда она хотела. Ответ:

— А куда, в метро что ли? Ты прикинь: она обожает перуанцев, которые там бацают!

Я пытаюсь содрать зубами корочку на нижней губе, как вдруг — бли-и-ип! Это Жозеф, он говорит: тут у приятеля Амбры тусовка наметилась, давай подгребай, если хочешь. Ладно, говорю я. Пока Е. и П. обсуждают проблему «взаимодействия эстетики реального с эстетикой ирреального», я тихо сваливаю.

Когда я встречаюсь с Жозефом, время подходит к одиннадцати, и трое гостей в столовой уже балдеют вовсю. Я здороваюсь с Амброй, которая в этот момент ставит диск. Двое парней хором вопят: «Это еще что за вонь такая?» Амбра обиженно возражает:

— Ах вам не нравится? Это мой отец!

(Он у нее американский певец коммерческого пошиба.)

На улице пошел снег. Очередная машина с визгом буксует на крутом въезде в начале улицы Бюси; Амбра крепко сжимает зубы, и на ее щеках проявляются симпатичные ямочки. Мне вдруг на какой-то миг чудится, будто кончики моих пальцев стали совсем прозрачными, — наверное флэш-бэк. В горле набухает горячий шарик, жар заливает виски и лоб, приносит неожиданное умиротворение, которое почти сразу переходит в скрытую панику, я стараюсь дышать размеренно и начинаю обследовать квартиру в поисках Софи (у входа в дом я заметила полицейскую машину, отряженную для ее охраны: совсем недавно папаше Софи пригрозили замочить его семейство; сама она потешается над этим и говорит, что, когда приходит на занятия с опозданием и предъявляет объяснительную записку министерства внутренних дел, в которой значится, что «наблюдение за объектом не представлялось возможным до девяти часов утра сегодняшнего дня», это производит бешеный эффект). Софи сидит на кухне с какой-то девицей, та рассказывает, что в детстве сдирала фольгу с сигаретных пачек и наклеивала себе на зубы, чтобы быть похожей на злодеев в фильмах про Джеймса Бонда. Софи слушает ее, вертя в руке фарфоровое блюдечко и грызя яблоко, которое и протягивает мне — сегодня это у меня уже шестое. Говорят, много яблок есть вредно, они канцерогенны. Ну и хрен с ним, с тех пор как мой врач сказал, что солнце гораздо канцерогеннее табака и алкоголя, я перестала волноваться по поводу «фруктового» рака.

— Может, сходим куда-нибудь потусовать? — это я предлагаю.

— Я не против, — зевая, отвечает Софи, -только не туда, где парни так и норовят потереться об твою попку.

— Ишь ты! — хихикает ее собеседница. — А ты-то сама чем там занимаешься?

Останавливаем выбор на «Палп». Софи говорит, что полицейские, которые внизу, подбросят нас туда, и начинает в деталях обрисовывать ситуацию девчонке, которая таращится на нее с недоверчивой ухмылкой. Это жутко смешная история: когда Софи, ее родители и младший брат в панике сбежали из своей квартиры и министерская машина везла их в какое-то надежное убежище, за ними погнался неизвестный автомобиль, от которого им удалось оторваться после долгой гонки с преследованием, прямо как в крутом кино. Прибыв на место, они заметили, что таинственная машина уже поджидает их прямо напротив нового жилья; потом она исчезла, но вместо нее возникла другая, с мощной антенной на крыше. Полицейские заняли оборону у дверей, с оружием в руках. Мамаша Софи смотрела телек, держа в руке длинный зазубренный нож и приговаривая: «Все хорошо, не беспокойся!» В общем, сценка та еще, сдохнуть можно! И тут им позвонили из министерства внутренних дел и доложили примерно следующее: «Машина, которая ехала за вами, и та, что сейчас стоит у вашего дома, относятся к параллельной полицейской службе, им тоже поручили вас охранять. Извините, но и в нашей работе бывают накладки».

Возвращаемся все втроем в столовую. Жозеф беседует с одним молодым актером, ему всего двадцать лет, но он уже has-been[5] (never-been[6], как шутит его приятель, еще один любитель скрытых съемок, который недавно пригласил друзей якобы на тусовку, а сам снимал, как они беснуются перед запертой дверью. Он звонил им на мобильники, но отключался, как только они брали трубку, а под конец объявил собравшимся, что сейчас их выйдет встречать его сестра, хотя все знали, что она умерла от СПИДа пять лет назад, и все это для того, чтобы запечатлеть их лица, спрятавшись в уголке парка напротив дома). Но сейчас они вполне мирно обсуждают (насколько я могу понять) какой-то альбом Psychic TV, где на вкладыше к диску доказывается с помощью ужжасно веских аргументов, что лицевая эякуляция станет одним из последних табу, переживших неонеолиберализм. Причем оба невероятно серьезны.

— Однажды, — говорю я им, обводя пальцем узоры на софе, — сперма попала мне в нос, прямо не продохнуть, тогда я разинула рот, но — черта с два! — горло тоже забило напрочь, я уж думала, мне кранты! — Гляжу на них и разражаюсь хохотом. — Так что теперь это уж точно та... — ик! табу! Ну вот, теперь у меня ик... — Я массирую желудок. — ...ота! Ой, до чего ж гнусно!

Медленная прокрутка.

Звукоинженер, которого зовут Игорь Мгнмгнмгновски или что-то в этом роде, подзывает меня и делает вид, будто хочет загасить сигарету о свою руку. Потом говорит, что у него не хватает на это смелости: не буду ли я так любезна... По его словам, физическая боль способна заглушить «душевные страдания». Я киваю, но в последний миг от страха промахиваюсь, и сигарета заканчивает свой путь на циферблате его Swatch. Он морщится, скребет подплавившийся пластик и откидывается назад, точно мертвый. Но тут же оживает, стаскивает свой шейный платок и протягивает мне:

— Не выношу! Черного не выношу! Больше не выношу черного цвета! Я должен прикоснуться к белому. Это облегчит мои страдания. Где, где я могу прикоснуться к белому?

Я подсказываю: скорее всего в кухне.

Софи и вторая девица, которая теперь улыбается до ушей, уже надевают пальто. Я пользуюсь этим, чтобы мимоходом заглянуть в кухню. Звуковик лежит на плиточном полу, раскинув руки крестом, и самым естественным тоном (можно подумать, мы с ним долго обсуждали эту проблему или же это самый логичный вопрос в любом разговоре) осведомляется, как я воспринимаю Бога.

— Ну-у... как педофила что ли.

— Как кого??? — восклицает он, хлопая глазами с преувеличенным изумлением, будто речь не в силах выразить его чувства.

— Мария родила Иисуса в тринадцатилетнем возрасте... — мямлю я, кусая губы, — а он... он ведь был сыном Божьим, разве нет?

Лично я давно расплевалась с Господом Богом. Прежде я говорила себе: «Богу нравятся маленькие груди, это лишнее очко в мою пользу». Но у нас очень скоро испортились с ним отношения. И теперь Бог напоминает мне того парня-баскетболиста из рекламы дезодоранта — небось, видели ее? Снято так, будто это он сам играет. Черта с два, он только смотрит в кадр и все! И потом, честно говоря, меня уже тошнит, когда моя мамаша молится, выпрашивая место для парковки: «Святой Антуан, ну пожалуйста, хоть крошечное местечко!..»

В коридоре спорят парень с девчонкой. Парень ей втолковывает: «Ты пойми, когда признаются в любви, это только помогает любовным актам, а не заменяет их!» А девчонка, теребя волосы, оправдывается: «Ну как хочешь, я просто сказала это, чтобы доставить тебе удовольствие».

Медленная прокрутка.

Софи подправляет макияж. Потом двое ее охранников доставляют нас в «Палп», мы стоим в очереди и развлекаемся игрой «кто кого обманет». Я рассказываю про одного фотографа, который говорил, что ему кажется, будто он обманывает свою любовницу с женой, а не наоборот. Входя в клуб, мы вспоминаем одну нашу подружку, которая попробовала MDMA[7] и с тех пор ее преследует ощущение чего-то металлического в голове.

Быстрая прокрутка, чтение.

Просыпаюсь и сворачиваюсь клубочком под одеялом; мне приятен запах остывшего сигаретного дыма, он меня успокаивает (в детстве я таскала свои плюшевые игрушки в родительскую спальню, и, когда уносила их оттуда, они всегда припахивали дымком). Готовлю себе завтрак, потом сажусь перед телеком и принимаюсь за важное дело — сдираю лак с ногтей. Приходит «мыло» от П. — снимок трупа, сохраненного с помощью впрыскиваний силикона; у трупа надвое рассечена спина. Послание гласит: «Правда, похоже на крылья ангела?»

Бли-и-ип! Это папаша, он интересуется, что мне подарить на Рождество, и, не дожидаясь ответа, подсказывает: «Может, чек, как всегда?» Я ему говорю, что видела статью с фотографией его новой любовницы (она чуть старше меня), отец что-то мычит, стараясь обратить все в шутку, но безуспешно, потом объявляет, что ему звонят по второй линии, обещает выслать чек и быстренько вешает трубку. Я гляжу в окно.

Сверху облака, внизу машины.

Вспоминаю, что сунула в карман куртки визитку, которую мне дал вчера какой-то парень; перерыла все карманы, но ни черта не нашла. Обидно до слез — главное, непонятно почему: ведь я ее искала, чтобы выкинуть.

Быстрая прокрутка, чтение.

— У тебя платка не найдется?

Жозеф бросает мне пакетик бумажных платков, сворачивает косячок на футляре от CD Tarwater, перебирает флаерсы, подобранные в универмаге Kiliwatch, взрывает косяк, протягивает его мне и спрашивает, не смогу ли я провести его сегодня вечером на день рождения одного хранителя музея. Я киваю и нечаянно выпускаю дым в лицо Софи: «Ой, извини!» Убивая время, смотрим по видаку «Бестолкового»[8], одновременно обсуждая одного французского певца, который вроде бы ВИЧ-инфицирован, и еще одного парня, который играл в boys band, а потом группа вышла из моды, и теперь ему приходится торговать собой, чтобы набрать денег и вложить их в недвижимость. Потом мы опять реквизируем полицейскую машину, чтобы добраться до вечеринки, которую устроили прямо над музеем, в квартире, роскошной, как Версальский дворец, с той лишь разницей, что в самом ее центре высится огромное черное сооружение, скопированное с «Космической Одиссеи-2001». На диване с усталым видом развалился всемирно известный английский актер, при нем болгарская топ-модель — пятнадцатилетняя девчонка, с которой я как-то пересекалась на кастинге. Она мне улыбается, но я притворяюсь, что не заметила ее, и прохожу мимо: мне ужасно хочется по-маленькому. Ванная отделана алюминием и зеркалами, какой-то мужчина лет тридцати, в строгом костюме, разнюхивается кокаином, делая «дороги» на краю раковины. Он представляется (я его не слушаю), протягивает мне соломинку (я беру) и говорит, что эта тусовка — современная версия волшебного празднества из «Большого Мольна»[9]. Я выставляю его прочь, чтобы пописать, а перед тем, как выйти, собираю пальцем остатки кокса и натираю им десны. Тот тип поджидает меня в коридоре, и это очень смешно, потому что в неоновом свете волоски, торчащие у него из носа, кажутся совсем белыми, а Софи кричит мне прямо в ухо, что месье X. (модный дизайнер), проходя мимо нее с двумя парнями, сказал им: «Холосенькая девуска, не плавда ли?» Софи хватает меня за руку, притягивает к себе, отталкивает и кружит, как будто я волчок на веревочке; потом лезет в передний карман моих знаменитых дырявых джинсов Helmut Lang. Я сразу понимаю, чего она хочет, и громко протестую: «Я тебе не конфетка!» Но она все же добирается до нужного места и минуту спустя вытаскивает руку, глядя на меня невинным взором, словно говорящим: «Ну что? Неужели это так плохо?» Выходим на террасу. Озираем Париж. Мне холодно, я слегка дрожу. Софи обсасывает свой мизинец, улыбается и говорит:

— Ты сегодня такая сладенькая, слаще, чем всегда.

Быстрая прокрутка, чтение.

Выпиваю четверть стакана обезжиренного молока, читаю почту. Софи пишет мне с Ибицы, куда уехала вчера отдыхать (с родителями):

>Второй час ночи, а у меня сна ни в одном глазу. Как мне хочется, чтобы ты согрела мне ноги (даже если они сейчас и так теплые)! В моей комнате все розовое, как ты любишь. Но к чему все это?! К чему мне спать или, вернее, пытаться заснуть, к чему лежать в постели обнаженной, когда тебя нет со мной?! К чему мне вторая розовая подушка?! Ни к чему, если ее не касается твоя головка и если она не заслоняет огонек будильника в твоем музыкальном центре.

Выхожу за покупками на улицу Этьена Марселя, и как раз в процессе примерки туфель — бли-и-ип! — звонит Жозеф и сообщает, что Дом вернулась с Бора-Бора, где аборигены спрашивали у нее, есть ли в Париже какой-нибудь ночной клуб (!). Дом — это: 1) подружка Жозефа, 2) вовсе не уменьшительное от Доминик, ее зовут Мари-Шанталь, 3) напоминание об их первом сексуальном контакте (у нее были месячные, и она, боясь вызвать у Жозефа отвращение, предложила ему содомию).

Медленная прокрутка.

«Вам поступило сообщение». Открываю.

>Слушай, я просто кромешная идиотка! Писала тебе целых пятнадцать минут, а в конце решила послать рисуночек, нажала на «options» и все стерла. Так что начинаю сначала. Я худею на 200 г в сутки и уже вешу 48,6 кг. Сегодня вечером позанимаюсь йогой, а потом лягу спать, думая о тебе, хотя все равно мне так грустно, что выть хочется. Целую тебя нежно во все места и местечки. Очень хотела бы понаставить звездочек сбоку, возле каждой строчки, но боюсь этих чертовых «options». Звездочка ты моя ненаглядная!

Медленная прокрутка.

Ужинаю у Жозефа баночкой кока-колы и слушаю Дом, которая вспоминает о своем детстве, проведенном в настоящем замке, где были витражи с изображениями птиц, целая коллекция громоотводов и где ее кролик жил в отдельной комнате площадью 50 квадратных метров. Еще она рассказывает о самоубийстве своего «бывшего».

— Он повесился на дверной ручке туалета, на собственном поясе.

— Разве это возможно? — наивно спрашиваю я.

— Да, если подогнуть колени.

Потом мы меняем тему и обсуждаем людей, которые не знают названий треков на CD и говорят так: «Как тебе понравился седьмой номер? А второй? О, второй — это круто!», и видеоклуб мормонов, где переписывают кассеты, вырезая из них все сексуальные сцены. Потом мы играем в «кто кого обманет», и в какой-то момент Жозеф объявляет, что он уверен: это вранье (имеется в виду очередной прикол).

— Как уверен? Просто уверен или уверен абсолютно? — спрашивает Дом, придвигая пепельницу.

— М-м-м... Ну, в общем, уверен, и все тут.

Наконец Дом рассказывает о своем путешествии:

— Аборигены говорят: «Если к тебе вдруг пристанет акула, не пугайся, просто отпихни ее ногой и все». А спросишь их, видели ли они «Челюсти», и, конечно, выясняется, что нет, и слыхом не слыхивали.

Быстрая прокрутка, чтение.

Я не ела уже три дня. Не могу больше сидеть на одном месте, меня все время тянет ходить. Самое странное, что силенок-то у меня маловато: стоит побежать, и я шмякаюсь в обморок через две секунды, но мне нужно ходить, мне это нужно позарез, и я вырабатываю себе ритм ходьбы, шляясь из универмага в универмаг. На голодный желудок все универмаги — полный отпад. Все кажется огромным, все кажется белым и, главное, сияет как солнце. И от этого я сама становлюсь «белой» внутри. Вспоминаю старый мамашин Macintosh Classic, который ныне валяется где-то в подвале. В нем была одна графическая программа, и, когда задавалась задачка чуть посложнее, экран на несколько секунд становился ослепительно-белым, а потом возникало изображение, и все приходило в норму. Вот и сейчас у меня точно так же: вдруг все исчезает, а потом миг спустя появляется снова. И, кроме того, в этом есть еще один приятный момент: ощущать кровоток во всем теле. С тех пор как я стала анорексичкой, мне известны все мои кровеносные сосуды, ну просто все до единого. Иногда я чувствую даже самые-самые мелкие из них.

Медленная прокрутка.

Вечеринка Girls only[10] в клубе «Палп». Примечаю одну брюнеточку с короткой стрижкой и кругленькими ягодицами, которая клево извивается под музыку (а это хороший признак, я имею в виду для постельных дел, потому что где же еще можно резво двигаться в заданном ритме?!). Kiss & amp; touch[11]. Лив, семнадцать лет, студентка на каникулах.

— I'm going back tomorrow. — Смотрит на часы. — I mean, today[12].

Мучаюсь вопросом, что она предпочитает — глубокие поцелуи, поверхностные или то и другое (когда я сомневаюсь, то чередую). Она здорово работает языком, а мой совсем пересох. Мне безумно нравится вкус ее слюны.

Возвращаюсь домой; новых сообщений нет как нет. Думаю о Лив, потом о Софи, потом снова о Лив, и мне чудится, будто кто-то выскребает меня изнутри, как те специальные ложки, которыми набирают шарики мороженого.

Просыпаюсь: на часах ровно 11:11. Мне нравится это 11:11 (как и любое «симметричное» время — 22:22, 12:21, 13:31 и так далее). Включаю Mac — о-ля-ля, там письмишко от Софи.

>Сегодня утром лежала на пляже. Наверное, буду нежиться на солнышке весь день. Я уже загорела — не так чтобы очень, я пока еще бледновата, но, когда снимаю трусики, разница все же видна. Вчера мазалась кремом номер 30, а сегодня уже номером 25. Я тут на острове самая белая. Мой братец говорит, что, глядя на меня, надо щуриться — слишком резко я отражаю солнечные лучи. Жара усиливает мое желание заниматься любовью. Я все время об этом думаю. Но мне не хочется ублажать себя самой, мне нужно, чтобы ты прикасалась ко мне, мое тело отвергает любые другие руки, даже собственные. А потом я надеялась, что развлекусь тут, но все здешние парни хотят со мной встречаться, а я не знаю, как сделать, чтобы и встречаться с кем-то, и в то же время оставаться наедине с собой. Это годится для обыкновенных некрасивых девчонок, у них могут быть просто дружки. А я не хочу быть обыкновенной и некрасивой. Только что разделась догола и посмотрела на себя в большое зеркало: нет, все-таки я вполне ничего. Все говорят, что я похорошела с прошлого года, а мне плевать, не желаю даже вспоминать, как выглядела раньше; стоит хотя бы представить себя прежнюю, и прямо тошнит. Не люблю, когда вспоминают мое прошлое, терпеть не могу. Как будто это вовсе и не я была. Только что, когда я любовалась собой в зеркале, у меня возникло странное ощущение: вроде бы я разглядываю другую девушку — и это меня жутко возбудило. Иногда я думаю, что могла бы снисходительней относиться к своей внешности, но мне тут же становится страшно — страшно, что я выдаю желаемое за действительное. Порой мне хотелось бы, чтобы мною просто кто-то молча любовался, ну вот как тобой, когда люди разглядывают твои фотографии в модных журналах, или как я иногда разглядываю себя, и это меня жутко волнует и возбуждает.

Я проверяю, закончил ли мой Mac (работающий в режиме PC) скачивать МР3-файлы, которые я выделила, дважды щелкнув мышью, и вполглаза слежу за очередной серией «Элли Макбила»[13], которую я уже видела; одновременно просматриваю начальные и последние страницы книг отчима — уезжая из нашего дома, он почему-то не взял их с собой. Я осуждаю своего папашу за то, что он завел себе двадцатилетнюю киску, но при этом никак не могу понять, с чего вдруг мой отчим бросил мамашу ради какой-то сорокалетней бабы. Ну ладно еще, было бы ей двадцать, думаю я, сама удивляясь этой мысли. Тут как раз звонит отец, и я включаю «громкую связь»; отец находится в Берлине, мамаша сообщает ему, что видела его вчера по телеку и что он растолстел. Ох уж эта мамашина одержимость в борьбе с килограммами! Помню, еще в школьные годы, когда я садилась делать уроки, мать приказывала мне втягивать живот, чтобы на всю жизнь сохранить плоскую фигуру.

Мы с ней ужинаем супчиком, потом я выхожу и беру такси. Вырубаюсь, прихожу в себя и констатирую, что шофер даже ничего не заметил: здорово же я насобачилась падать в обморок! Подъезжаю к «Элизе Монмартр» (вечеринка Scream, «White and trash party»). Жозеф ждет меня в холле, на нем его любимая майка Dolce & Gabbana. Поднимаемся по лестнице и слышим, как секьюрити громко восторгаются: «Высота две тыщи метров, снегопад, а они плевать хотели на метеосводки, прут себе вверх по леднику и все тут!» (О чем это они?) Один из drug-queens[14] показывает им язык, извивающийся, как змеиное жало; завтра утром обязательно попробую проделать этот фокус перед зеркалом, хотя вряд ли у меня получится. Входим, и я тут же западаю на японочку в коротком топе, разрезанном спереди на полоски, так что видны ее прелестные маленькие грудки, такие смуглые, что соски и кожа практически одного цвета, сплошное очарование. Становлюсь на цыпочки, когда Жозеф шепчет мне: «Смотри, вроде бы там на эстраде парень с рекламы Жан-Поля Готье», а двойник капитана из фильма «Веселый круиз», подобравшись к нам, обрызгивает меня из мини-пульверизатора водой «Эвиан». Жозеф показывает блестящий пакетик с двумя отделениями (презерватив/гель), который ему только что вручили. Мы танцуем, поглядывая на большой экран, на который транслируется происходящее в зале, потом я говорю Жозефу, что мне плохо, он выводит меня на улицу, ловит такси, и я еду домой. Размораживаю пиццу, съедаю ее, закусываю пачкой сдобного печенья, готовлю свои полтора литра соленой воды, стягиваю волосы резинкой и становлюсь на колени перед унитазом, подложив подушечку, чтоб было помягче. Начинаю пить, у меня все плывет перед глазами, и я ложусь на пол, не забыв повернуть голову набок (а то вдруг стошнит, пока я буду без сознания), но мне уже легче, я снова встаю на колени и продолжаю пить. Когда остается всего треть бутылки (самая соленая), меня уже рвет практически одной водой, но я все равно пью. Пью до тех пор, пока не начинаю извергать такую же прозрачную жидкость, какую только что проглотила. Наконец чувствую себя идеально пустой, очищенной, обновленной. У меня рождается короткая поэма:

Зачем таскать на ляжках этот жир? Уж лучше я спущу его в сортир.

Просматриваю свою почту на Yahoo, удаляю рекламу CDnow и читаю новое послание от Софи:

>Мне звонила Хлоя: представляешь, она залетела. Да, залетела! От большого ума взяла и приняла сразу три пилюли «завтрашнего дня», потому что, видите ли, дело было три дня назад. Трудно поверить, что эта идиотка учится в выпускном классе, к тому же специализирующемся на естествознании. И она еще удивляется, что Амбра на нее дуется, — ну прямо зла не хватает! Оправдывает себя тем, что «это случилось всего один раз». Я пыталась ей объяснить, что если уж спишь с отцом своей лучшей подруги, то с дружбой нужно распрощаться навек. Но ей не втемяшишь, она гнет свою линию: Амбра, мол, должна ее простить, потому что «и не такое бывает». Да, это уж точно! Ладно, иду спать, у меня уже глаза смыкаются. Целую тебя, берегись полиции нежности.

Однажды Софи сказала мне: до чего же у тебя нежная кожа, ты, наверное, украла эту нежность у других, и тебе грозит арест (надо понимать, за похищение той самой нежности). Я думаю, это потому, что мать купала меня в молоке каждое воскресенье, пока я была маленькой. Кстати, о полиции: во время сильного оргазма у меня очень часто начинает болеть низ позвоночника. Это начинается со странного ощущения — как будто тебя пронизывает слабый электрический ток, затем это постепенно как-то нежно и незаметно разливается по всему телу и вдруг переходит в сильную боль. И, хотя Софи массирует мне спину или крепко прижимает к себе и убаюкивает, ничего не помогает. Так что, когда после любовных восторгов я начинаю растирать себе копчик, она печально спрашивает: «Ну что, опять полиция счастья объявилась?»

Ложусь в постель. Мне снится, будто я еду в машине и вдруг вижу, как белые разделительные полосы отделяются от асфальта. А по радио каждые пять минут передают специальную сводку «Белые полосы», информируя, на сколько сантиметров они уже поднялись. Потом я пытаюсь обогнать какой-то автомобиль, и моя тачка, задев одну из разделительных полос, взмывает в воздух и набирает высоту. Я рулю до тех пор, пока не оказываюсь на огромной автостоянке, где скопилось, наверное, много тысяч машин, подвешенных в пространстве, как и моя. Сначала люди паникуют и испуганно переглядываются: похоже, мы очутились где-то в нескольких километрах над Парижем. Я пытаюсь открыть дверцу, и вдруг моя машина падает вниз так стремительно, что у меня захватывает дух; я еще успеваю заметить, что все другие машины тоже падают, но в следующий миг жестокий толчок бросает меня головой на лобовое стекло, и я умираю.

Медленная прокрутка.

Вот уже ровно час двадцать минут (если верить красивым настенным часам в студии) как я сижу в пеньюаре, накинутом поверх купальника, рядом с Инес Делестре (которая последнее время мелькает на всех показах), ожидая, когда Бернар, изображающий бескомпромиссного гения фотографии, в не-знаю-какой-по-счету раз сменит расположение ламп и, соответственно, белых экранов. В комнате негромко звучит «Болеро» Равеля, и почти в том же ритме по стеклам бьет сильный дождь.

— Смолить-то хоть здесь можно? — спрашивает Инес, задрав ноги и рисуя ими арабески в воздухе.

Бернар возникает из-за очередного экрана.

— Молить? Кого и о чем?

Бли-и-ип! Беру трубку, глядя, как Инес катается по пушистому ковру, умирая со смеху. Это Людивин, девчонка, с которой мы познакомились на сайте Love@Lycos. Я прошу ее говорить громче, она сообщает, что ей нравится дождь и вообще любая вода: в раннем детстве ее водили в группу плавания для малышей, и она, в отличие от других, все время сдирала с себя надувной жилет. Бернар знаком велит мне кончать базар, и я улыбаюсь ему во весь рот, вспоминая при этом статью в журнале, где говорилось, что животные воспринимают улыбку как знак агрессии или обороны. Вполне возможно.

Два часа спустя одеваюсь под рассказ Инес о том, что без своей сумочки она всегда чувствует какой-то дискомфорт: «Даже если я голая, без сумочки мне чего-то не хватает. Сумочка — она... вроде как продолжение моего тела, понимаешь?» Бернар предлагает внести нас в список гостей на тусовку «в ангаре, украшенном авиамоторами и искусственным снегом». Он перечисляет актеров, которые там будут, я не знаю ни одного из них. Пожимаю плечами.

Back to my place[15] я пишу Софи.

>От тебя нет вестей... Неужели твой фазер реквизировал компьютер, чтобы поиграться? Может, он, как в прошлый раз, решил побить все рекорды и даже к столу не выходит?

Быстрая прокрутка, чтение.

Кафе «Лезар», интервью для Models.

— Начнем?

— Запись уже идет?

— А?.. Да-да... — Корреспондентка зевает. — Расскажи нам, как все происходит в самом начале, я имею в виду, в агентстве.

— Ну, значит, так: сперва ты проходишь фототестирование — платное, конечно, стоит от 120 до 180 евро за сеанс; пробные снимки отсылаются в агентство, там отбирают лучшие варианты и печатают их за твой счет. Вообще за все платишь сама, правда, в агентстве тебе дают аванс, который потом вычитают из твоих заработков. Короче, из этих снимков формируют портфолио, потом по мере съемок ты можешь их менять. И клиенты видят тебя, потому что у них валяется твоя «композитка» — твой агент ежегодно рассылает по полтыщи твоих «композиток» по всему миру — таким образом клиенты, в принципе, уже видели тебя и на «композитках», и в интернете, и на кастингах, потому что еще нужно ходить на сотни кастингов, хотя толку от них ноль, ты просто бегаешь туда ради встреч с фотографами, которые могут подкинуть тебе какую-нибудь работенку.

— Как выглядит обычный день начинающей манекенщицы?

— Да как угодно. На самом деле большая часть твоей жизни проходит в метро. Тебе сообщают о кастингах, которых бывает в день по десять штук, и ты должна успеть, к примеру, в Леваллуа, а через полчаса — на другой конец города, в Исси-ле-Мулино. Еще многое зависит от твоей национальности. Француженкам, как правило, это быстро надоедает, и они ходят на пару-тройку кастингов в день, а вот девчонок из Восточной Европы можно гонять по всему Парижу, эти поедут хоть к черту на рога. Я как-то работала с одной русской, и она мне рассказывала, что они с четырнадцати-пятнадцати лет мечтают свалить во Францию и работать манекенщицами, для них это земля обетованная. По-французски они не говорят, в метро часто путаются, но агентство может их послать на любую, самую поганую работу, они не отказываются от таких заработков, на какие я бы сроду не согласилась. К примеру, я ни за какие коврижки не стала бы сниматься в рекламе тампаксов или в рекламе ветчины, понимаешь? Никогда в жизни! А их посылают куда угодно. Когда по телеку идет реклама тампаксов, можешь быть уверена, что там снимались девчонки из Восточной Европы.

— Ну а что касается контрактов... денег и всего прочего?..

— Значит, так: сначала ты подписываешь контракт с агентством на полгода, на год или на два, где оговорены все условия — к примеру, что ты можешь отказаться от того или иного кастинга, если захочешь. А главное, там зафиксировано, какой процент они отчисляют с твоих заработков. Обычно агентство берет себе 70% и больше; конечно, можно и поторговаться, но сразу они никогда не уступают. Когда срок твоего контракта истекает, тебе предоставляют три месяца, в течение которых ты можешь потребовать пересмотреть твой процент, но, если ты не супермодель и не была весь первый год нарасхват, тебе ничего не светит. Потом на каждую работу нужно подписывать отдельный «ваучер» — это жутко сложная штука на нескольких страницах, непонятная до слез, но вообще ни одна манекенщица ни черта не сечет в этих финансовых операциях. Короче, в ваучере указан тариф от 10 (это тариф А, или базовый) до 40 и больше. По тарифу 10 тебе платят 90-100 евро в день, если ты отработала 12 часов для какого-нибудь журнала, и около 1000 евро, если ты снималась для рекламы. А по тарифу 40 тебе полагается в четыре раза больше. В общем, когда я снимаюсь два дня для рекламы, то получаю 8000 евро с лишним. Но тут вот какая штука: если манекенщица захочет разобраться, что к чему, и потребует у агента перечень тарифов, хрен она его получит. Это, видите ли, «конфиденциальная информация» — для таких случаев у них припасен другой прайс-лист, и они суют тебе под нос клочок бумаги с расчетами, сделанными на коленке. Короче, клиент платит им гораздо больше, чем тебе говорят, и против этого не попрешь, это всем известно, но никто не выступает, все равно бесполезно. Да, вот еще забыла сказать: как ни странно, но съемка для обложек оплачивается так же, как и простая журнальная. И тебе сплошь и рядом преподносят сюрпризы: ты вроде бы позируешь для редакционных полос, а потом — бац! — и попадаешь на обложку, это обычная манера, например в Figaro Madame. Хотя в Madame одно и то же фото ставят и на обложку, и внутрь. Бывают и другие — правда, реже, — которые нанимают тебя специально для обложки, но платят все равно как за обычные снимки. Так, к примеру, поступают в Elle. Но там никогда не знаешь, возьмут они твое фото на обложку или нет, потому что они делают снимков по пять, типа два с тебя и три с другой девчонки, а то и по одному с пяти разных манекенщиц. Вот так! Потом есть еще третий вид контракта, но это только когда имеешь дело с солидным, богатым клиентом, и за работу тебе платят... ну не знаю... От 5 до 30 штук. Это уже «правовой контракт», там сказано, какие страны приобретают права на твое изображение. А иногда есть еще список стран — потенциальных покупательниц с разными тарифами для каждой отдельной страны и для каждого варианта использования, типа: для PLV, Abribus[16], газет и так далее... И еще в этом контракте есть такой пункт, как «узнаваемость»: если тебя нельзя узнать на снимке, то есть видны только твои ноги или губы, тебе оплачивают лишь время съемки, но не права. На самом деле, оплата прав это самое выгодное, вот только нельзя превышать потолок... где-то 27 000 евро в год... Да, кажется, именно так, а если превысишь, с тебя сдерут кучу налогов. И начиная с этого момента ты как бы приобретаешь другой статус... Ну, в общем... пффф... в общем, есть всякие фишки, чтобы платить меньше налогов. Как это делается? — Многозначительно напеваю. — Без понятия, сама я такими делами не занимаюсь, но... знаю, что все возможно.

— Э-э-э... У тебя раньше были хоть какие-нибудь представления об этой профессии?

— Ну... во-первых, я, конечно, думала, что каждый фотограф обязательно норовит затащить манекенщицу в постель, но — чего нет, того нет. Мне кажется, все они уже сыты этим по горло, им на нас плевать. Вот их ассистенты — те еще слегка возбуждаются. На съемках они работают безотказно — и попить принесут, и поесть, и уберут со стола, поэтому я тоже обхожусь с ними по-людски, и иногда наши отношения выходят за профессиональные рамки, и мы начинаем поглядывать друг на друга... Во-вторых, мне казалось, что между манекенщицами должна быть жестокая конкуренция, и так оно и есть, только в десять раз хуже, чем я себе представляла: любая манекенщица сначала смерит тебя взглядом с головы до ног, типа кто лучше — ты или она, и если бросит тебе словцо, к примеру «здрасьте», то прозвучит это как «пошла вон!». Но если она поймет, что ты для нее не опасна, типа она брюнетка с короткой стрижкой, а я блондинка с длинными волосами, то будет относиться как к родной. Я даже с некоторыми подружилась. Ну... не то чтобы мы обменивались телефонами, чего нет, того нет, но когда встречаемся, отлично ладим.

— Э-э-э... Негативные стороны твоей профессии?

— Ой, ну вот например: недавно я снималась для рекламы духов. Прихожу на съемку, и мне суют на подпись контракт в трех экземплярах — один для меня, второй для агентства, третий для клиента. Я стала его просматривать перед тем, как подмахнуть, и это заняло у меня... ну, может, минут пять, так этот гад посмотрел на меня с презрением, типа «за кого ты себя принимаешь?», а потом говорит: «Спасибо, я забираю все три экземпляра». Тогда я закричала: «Нет, один я оставлю себе!», а он разорался: «Да что вы себе позволяете, мне плевать, какие у вас там будут проблемы с агентством, я не привык, чтобы какая-то вешалка (он так и сказал — «вешалка»), которая ни черта не смыслит в контрактах, брала себе экземпляр, будь то до или после съемки, ясно или нет?» Такое хамство сильно портит настроение.

— Но... э-э-э... — журналистка прищелкивает языком, — они что, вообще не отдают тебе твой экземпляр?

— Да нет, отдают, только после, когда он пройдет все инстанции... В общем, не знаю, где его носит... И, может, в него вносят какие-то изменения... Ну да, по-настоящему я могу его даже не подписывать, лучше уж сразу сказать: «Да подписывайте все сами!» Ну вот... это что касается денег, а в смысле человеческих отношений есть вещи и похуже, которые я просто ненавижу. К примеру, все, кто к тебе липнет, типа: «Ты моя лучшая подружка, давай я тебе расскажу про свою жизнь!» А ты понимаешь, что нужна им как рыбке зонтик. Например, болтаю я как-то со своей агентшей, которая тоже вечно набивается ко мне в подруги, и тут на другом конце комнаты звонит телефон. Она отходит, разговаривает, вешает трубку, но ко мне не возвращается, а я сижу и жду ее как последняя дура. Наконец говорю: «Ладно, я пошла», а она отвечает: «Ага, давай, до скорого!» Хотя за минуту до этого рассказывала мне, как они с ее бойфрендом въехали в новую квартиру. Так что глупо верить в их «дружеские чувства». Никакие они тебе не друзья! Просто в нашем кругу так принято — делать вид.

Пауза.

— И потом есть еще одна штука, которая мне жутко не нравится, — то что люди видят твои фотографии и им начинает казаться, будто они с тобой знакомы. Я и сама на это не раз покупалась: вот вчера прихожу в свою автошколу, натыкаюсь там на одну девчонку и думаю: ну точно я ее знаю... И уже собралась сказать: «Привет, мы с вами где-то встречались, только не помню где...», и тут до меня доходит, что я ее видела в телешоу Ардиссона, вот мне и примерещилось, будто мы давно знакомы... Ну чистое идиотство, терпеть этого не могу. Ой, да я же забыла про самое мерзкое — фотовспышки. Иногда они прямо обжигают сетчатку, так, что ты не в силах смотреть на белый свет между двумя снимками. Ты слышишь, как фотограф командует «раз-два-три!», буквально заставляешь себя открыть на секунду глаза, и он тебя щелкает. Боль дикая... Не знаю, портится ли от этого зрение, но жжет хоть плачь. Вдобавок ты часами стоишь на пятнадцатисантиметровых каблуках, так что ноги вот-вот подломятся, и при всем том изволь улыбаться и делать вид, что тебе весело... Правда, и фотографы бывают разные — некоторые понимают, как тебе трудно, и стараются работать побыстрее, отснимут две-три пленки (а это уже больше семидесяти поз!) и все. Обычно же ради одной-единственной фотографии изводят по шесть пленок. А есть такие «умельцы», что сами не знают, чего хотят, вот и торчи перед ними, пока они не отщелкают восемь-десять пленок. Но самое долгое при этом даже не сама съемка, а макияж. На одно фото приходится не меньше двух часов макияжа, и они могут раз по пятнадцать менять тебе прическу, пока не скажут: «Ладно, пойдет», хотя всего-навсего стянули тебе волосы на затылке, их и на фотографии-то не видать.

— Э-э-э... А что, визажисты... Они используют какие-то особые марки?

— Ну да, обычно они берут Mac или by Terry, это самое лучшее. А вообще-то у них любой косметики хватает, им даже и покупать ее не нужно. Потому что на съемках для парикмахеров и визажистов действует система «кредитов»: их агент сотрудничает с известными косметическими фирмами и салонами красоты, и те бесплатно снабжают его всей своей продукцией для макияжа и причесок, чтобы под фотографией значилось «шампунь такой-то», типа какая-нибудь большая сеть парикмахерских, которая вроде и ни при чем, продвигает «специальный шампунь для вьющихся белокурых волос» или еще какую-нибудь фигню, про которую наш парикмахер и слыхом не слыхивал. Или «такая-то знаменитая фирма предлагает роскошный макияж, плюс губная помада трамтарарам», хотя на самом деле визажист готовит черт знает какую смесь, в которую, может, и добавит капельку той самой помады, но обязательно смешает ее с двумя-тремя другими, так что, если девчонки, насмотревшись рекламы, и купят такую помаду, пусть не надеются получить то, что видели в журнале, и это нормально, все так делают.

— Угу... — она снова щелкает языком (это действует мне на нервы). — А вот скажи, агентство следит за твоим весом?

— Нет. Хотя вообще-то случается. У меня была одна знакомая девчонка, вроде как подружка: только ее взяли на работу, она сказала себе типа «ага, все в порядке» и начала нормально питаться, через пару месяцев чуточку округлилась, и агентство тут же вышвырнуло ее вон. И правильно, если у тебя задница отрастает, куда ты годишься... Но у некоторых девчонок такой классный обмен веществ, что и голодать-то не требуется. Конечно, им все равно никогда не придет в голову купить булочку с шоколадом. А вот истории про то, что манекенщицы принимают наркотики, чтобы похудеть, — чистая лабуда. Никогда такого не встречала. То есть наркотиками-то они балуются. Но с похудением это никак не связано, просто, куда бы ты ни пришла, тебе их обязательно суют. На презентациях глянцевых журналов, к примеру... Ну ладно, я туда больше не хожу, так что не знаю, может, там теперь все по-другому (ха-ха!), но раньше на таких тусовках «коксом» подогревали всех желающих, и не разнюхаться было даже как-то неприлично. Да это ты знаешь лучше меня, разве нет?

— Ладно... — журналистка прячет улыбку, — а вот скажи, профессия манекенщицы что-то меняет в твоих отношениях с людьми?

— Ну ясное дело. И хуже всего с родными. Они думают: ишь, возомнила о себе, ходит как королева. Это очень неприятно, особенно вначале! Ты должна хорошо одеваться, ты должна во всем себя ограничивать, потому что необходимо бегать по кастингам, да и вообще, такая у тебя работа, но они считают, что ты типа выпендриваешься. И такое отношение здорово угнетает, ты и сама начинаешь смотреть на себя другими глазами. Я, к примеру, в какой-то момент стала настоящим параноиком: окружающие внушали мне, что я всего-навсего вешалка безмозглая, и тогда я переставала общаться с ними, а они думали, что я не общаюсь, потому что задираю нос и ставлю себя выше всех. А я, наоборот, считала себя настолько хуже, что даже боялась говорить с ними: мол, что я могу им сказать! Когда участвуешь в кастингах, это, конечно, прекрасно, но отнимает массу времени и сил, буквально опустошает, где уж тут духовно обогащаться. В общем, честно говоря, в моей жизни бывали моменты, когда я прямо-таки впадала в летаргию; правда, потом опомнишься и опять начинаешь реагировать...

— Какие чувства ты испытываешь, видя повсюду собственное изображение?

— Да можно сказать, никаких. На самом деле твои фотографии — это уже не ты, а кто-то другой. К тому же после съемки они проходят такую компьютерную обработку, что... Нет, я ничего не говорю, иногда обходится и без ретуши, но все равно — с той минуты как фотография начинает жить «помимо» тебя и люди вкладывают в нее какие-то свои представления, это уже не ты. Вот почему я гораздо больше люблю рассматривать те фото, которые моя мать делала в нашем загородном доме, чем снимки в глянцевых журналах — эти меня абсолютно не трогают.

— Э-э-э... Скажи, ты всегда одеваешься в таком классическом стиле, как вот сейчас? Я хочу сказать, в отличие от твоих туалетов на фотографиях?

— Ну ясное дело... Слушай, на своей последней рекламной фотографии я стою в каком-то безразмерном мешке и на высоких шпильках; ты ведь никогда в таком виде не выйдешь на улицу... Или выйдешь? Ну разве что если это войдет в моду, ведь так?

Быстрая прокрутка, чтение.

С потолка свисают перья на ниточках, новая занавеска в душевой кабине сверкает блестками, и, что самое трогательное, Софи приклеила ко дну ванны специальные наклейки против скольжения так, что они образовали мои инициалы. Все это — в маленькой трехкомнатной квартирке, куда мы с ней въехали месяц назад «для совместного проживания». Софи входит в ванную, где я принимаю душ.

— Скажи, ты моешься потому, что чувствуешь себя грязной?

— То есть?

— Ну... после того, как мы занимались любовью.

— Да нет же!

— Ты уверена, что это не потому, что ты брезгуешь мной?

— Конечно, нет, иди ложись, я скоро приду.

— Скоро — это со скоростью света?

Быстрая прокрутка, чтение.

Софи бросила курить. Теперь она пытается и меня отвадить от курения, рисуя крошечные сердечки и цветочки на моих сигаретах и старательно их нумеруя. Я имею право выкуривать только те, что помечены этими рисунками, а она каждый день разукрашивает на одну меньше. Сегодня меня ждут на журнальном столике девять сигарет рядом с ее посланием, написанным розовым фломастером:

«Ты — то, что все хотят видеть и что вижу я; ты — то, чем я мечтаю стать, то, в чем мне так нужно было нуждаться».

Проверяю, нет ли чего на моем автоответчике, слушаю диск Стины Норденштам, которую Софи прозвала Стиной Пшапшупшу, и листаю Figaro Madame, где я сфотографирована вместе с Инес. Однажды на дефиле Versace она мне сказала, что цветы — это половые органы растений и когда ей преподносят букеты, то у нее всегда возникает впечатление, будто ей подарили связку членов.

Включаю Mac, просматриваю американские сайты, посвященные анорексии; там есть свод правил идеального анорексика (типа «Правило № 3: мне безразлично, счастлива ли я, главное, что я стройна») или еще список убедительных причин для голодания, последняя мне нравится больше всех: «Потому что я могу». Выключаю Mac, и очень кстати, — как раз приходит с покупками Софи, и я кидаюсь к ней, чтобы испробовать один фокус, про который вычитала уж не помню где, то ли в Biba, то ли в Marie Claire: нужно засосать губами клитор, потом выпустить, и снова, и опять. Софи после оргазма дышит так прерывисто, что почти пугает меня. «Все в порядке?» — спрашиваю я. Она лежит, уткнувшись лицом мне в шею, и по движению ее губ я угадываю «да». Мы не двигаемся еще несколько минут. Потом Софи чмокает меня в ухо, привстает и вдруг озабоченно хмурится.

— Что такое? — интересуюсь я, гладя ее по щеке. — Ну, что случилось?

Она целует меня и снова отстраняется.

— Что такое, что такое... Ты бледна как смерть.

— Мерси за комплимент.

— Нет, ей-богу, это очень странно.

Встаю с постели, подхожу к зеркалу. И верно: у меня даже губы побелели.

— Прямо как будто белилами намазали.

— Вот видишь!

— А что, даже клево! Да здравствует гипогликемия[17]!

— А вот у меня другая болезнь, — объявляет Софи, шаря между подушками, — называется гипопультокемия! Ну где же этот чертов пульт?

Наконец она его находит и включает телек; я торопливо ложусь в кровать, чувствуя, что у меня упало давление. Жду привычного обморока, но вместо него возникает странная щемящая боль в груди слева.

— Что с тобой? — спрашивает Софи. — Это случайно не та болезнь, которую лечат поцелуями?

И вдруг меня осеняет:

— Черт... Кажется, это сердечный приступ...

Софи одним прыжком перелетает через всю комнату и хватает мой мобильник.

— ГДЕ У ТЕБЯ НОМЕР?

Несмотря на давящую тяжесть, сердце бьется все быстрей и быстрей.

— Что?

— НА КАКУЮ БУКВУ ИСКАТЬ?

— На «к», наверное, — «кардиология».

— ДА НЕТ ТАМ НИЧЕГО! ЧЕЕЕЕРТ, ЧТО ДЕЛАТЬ, СКАЖИ МНЕ, КУДА ЗВОНИТЬ — В СПРАВОЧНУЮ ЧТО ЛИ?

Протягиваю руку. Меня всю трясет.

— Постой... Дай-ка... Мне кажется, я пометила номер сердечком. Глянь в конце.

— В конце чего? — спрашивает Софи, начиная всхлипывать.

— В конце алфавита, балда! Дай сюда!

Медленная прокрутка.

Двое санитаров ставят носилки возле кровати. У того, что пониже, басовитый голос, который время от времени срывается в дискант, и это звучит почти забавно. Они перекладывают меня на носилки, я описываю им жгучую боль в левом плече и руке, слышу, как Софи где-то сзади натягивает пальто, закрываю глаза и плыву под убаюкивающее звяканье вешалок в стенном шкафу.

Быстрая прокрутка, чтение.

Время идет к полудню. Жозеф и Дом сидят у меня в палате, увлеченно дискутируя на тему «Ослабляет ли курево либидо?». Входит врач, чтобы обсудить со мной вопрос о сердечных стимуляторах, и Жозеф, пользуясь перерывом в дискуссии, спрашивает меня, почему в моем портмоне лежат два сертификата подлинности фирмы Prada (от нечего делать он вывалил его содержимое на тумбочку), а потом добавляет, что парижские больницы давно бы уж могли выдать мне сертификат «постоянного клиента», позволяющий набирать очки за каждое пребывание и получать подарки. Закончив рассказ о последнем поколении стимуляторов (спасибо, утешил: аппарат вроде бы миниатюрный и почти не будет заметен), врач выходит в коридор, и Дом спрашивает, видела ли я в начале прошлой недели ту сцену из «Секса в большом городе», где героиня заявляет, что «сперма — это гадость!». На тумбочке трезвонит мобильник, это Франсуаза, моя агентша. Она сообщает, что адвокат какого-то американского врача связался с ней, чтобы узнать, не соглашусь ли я часом продать ему энное количество своих яйцеклеток, и, не давая мне вставить слово, обрушивается на манекенщиц из Восточной Европы, которые согласны сдать сколько угодно яйцеклеток в любой банк за любые деньги, так что цены очень скоро упадут до нуля, и завершает свою короткую, но бурную речь громовой цифрой 150 000 евро. Слушая ее, я разглядываю задравшийся край простыни над моими ступнями, которые поворачиваю то влево, то вправо, прежде чем озвучить лаконичный отказ (стараясь, правда, чтобы он прозвучал как можно мягче):

— Нет.

Громкие проклятия в трубке.

— Послушай меня (треск в трубке)... Ты слышишь или нет?

— Угу.

— Я сейчас назову цифру и хочу, чтоб ты мне ответила: «Ну супер! Конечно, согласна!» Ты поняла, это такая игра, ясно? Так вот, я тебе сделаю подарок — сокращу до минимума свои комиссионные, на это я иду только для тебя, ни для кого другого, уяснила? Предположим, я возьму какие-нибудь несчастные 30%, в итоге ты получаешь — соберись! — 210 000 евро чистыми. — Пауза. — Ты что, не врубаешься? В этом месте ты и должна закричать: «Ну супер! Конечно, согласна!» Черт подери, да прочисть же ты уши, мне надоело повторять по сто раз одно и то же!

— Знаешь, я не то чтобы.... Ну, в общем, не хочу я иметь... Короче, у меня его так и так не будет, но... иметь ребенка и в то же время не иметь... Как тебе сказать...

— Кончааааай! 210 000 евро! Проснись, включи мозги! — И она исступленно лупит по трубке. — Эй, ты там, да очнись же! Господи, этой идиотке прямо в руки плывут 210 000 евро, а она еще выкобенивается...

Выключив мобильник, я делюсь информацией с друзьями. Дом сообщает, что в Соединенных Штатах последний писк моды — оплодотворить свои клетки искусственным путем, а потом ввести их себе же внутривенно, — по словам тех, кто это уже делал, и нескольких специалистов, такая процедура здорово омолаживает организм. Появляется Софи, прямиком с занятий. Я успокаиваю ее насчет моего здоровья и рассказываю историю, услышанную сегодня утром от одного весьма симпатичного санитара: в психиатрическом отделении врач в сопровождении студентов вошел в палату девицы, которая в этот момент мастурбировала. Больная, ничуть не смутившись, спокойно продолжала свое занятие. Последовал такой разговор:

— Ну, как вы сегодня?

— Аааах!..

— Н-да... Боюсь, нам придется уйти, нынче она не слишком расположена к общению.

Медленная прокрутка.

Пока под местной анестезией мне имплантируют стимулятор, хирург объясняет, что литиевую батарейку нужно менять примерно раз в пять лет.

— Такое впечатление, будто меня превратили в часы, — говорю я.

— Ну тогда это часы в прелестной оправе, — галантно отвечает он.

Медсестра зашивает разрез. Теперь у меня под мышкой, между левой грудью и плечом, появился крошечный, толщиной с монету, прямоугольный выступ.

Быстрая прокрутка, чтение.

Я валяюсь вместе с Софи на пляже одного из окраинных островков (их здесь называют «моту») архипелага Бора-Бора. Она рисует узоры у меня на спине кремом для загара и рассказывает о здешних комарах, вроде бы маленьких, но страшно агрессивных; перед отъездом из Парижа один аптекарь сказал ей, что если к месту укуса приблизить зажженную сигарету, то жар разрушит комариные протеины, вызывающие аллергию. Я гашу свою третью разрисованную сигарету в пустой пачке, в этот момент нам машут с лодки какие-то люди, и мне приходится натянуть нижнюю часть своего купальника Eres с волнистыми оборками по краям, облепленного песком. Очищаем манго. Вдоль берега плывет серая акула, и мы бросаем ей кожуру. Слепящий солнечный свет постепенно меркнет, небо становится оранжевым и отражается в море, как в зеркале. Мы натираемся жидкостью от комаров, настоянной на цветах тиареи. Софи признается мне в любви, целует в пупок, но, поскольку я молчу, она, выждав с полминутки, садится на корточки и рассеянно смотрит вдаль, потом с отрешенным видом начинает собирать вещи в ожидании того типа, который должен забрать нас отсюда на своем «Зодиаке». Я натягиваю маечку, купленную в Colette (спереди на ней значится Pure[18], сзади Deceit[19]), потому что мне уже зябко.

Любовь, если подумать, всего лишь рефлекс, я в этом уверена. Что-то вроде рефлекса собаки, пускающей слюну при виде куска мяса. Вы прикиньте: если чувство к другому человеку прямо пропорционально желанию трахаться с ним, это может быть только что-то очень уж примитивное, разве нет? И больше всего раздражает иллюзия возникающей при этом страсти, неодолимая тяга к другому существу, которое дополняет тебя, как будто ум, красота или невинность — это болезни, передающиеся половым путем. Хотя некоторые вещи, например культура, которая отличается от интеллекта так же, как сахарин от сахара (то есть содержит 0% интеллекта), довольно-таки заразны.

И вот мы с Софи на «Зодиаке», в отеле, в ресторане. Я слушаю щебет маленьких девочек за столиком позади нас...

— Вот эти льдинки с лимоном... Э-э нет, я тебе их уже давала... А у Кандис есть CD Crossroads, слыхала?..

Софи чихает.

— Бохоже, что... бежду оргазбом и чиханием... — она сморкается, — много общего.

Какой-то тип за соседним столом объявляет, что не может спать на неглаженых простынях. Девчонка, сидящая напротив, тихим голоском отвечает, что ей очень нравится спать в грязной постели.

Быстрая прокрутка, чтение.

Я говорю себе, что уже пора взрослеть. Выкидываю прочь свою коллекцию «киндер-сюрпризов», оставив только фею, на головку которой Софи наклеила мое крошечное лицо, вырезанное из какой-то фотографии, осматриваю пуфики и решаю, что нужно купить стулья.

Верещит домофон: это Жозеф. Он поднимается, сообщает, что у него болит голова, и мы с ним роемся в аптечке; он ухмыляется при виде пузырька «попперса», который Дамьен когда-то купил, чтобы «расслабить» меня перед тем, как заняться содомией (эта попытка кончилась моим истошным воплем: «Вынь, вынь, вынь! Жжет, жжет, жжет!»). Жозеф говорит, что початый флакон лучше хранить в холодильнике. Потом из чистой вежливости спрашивает, как дела с работой. Отвечаю, что скоро еду в Германию, сниматься для рекламы румян.

— Ты по-немецки-то говоришь?

— Софи научила меня одной фразе — «Ich verstehe nicht», это значит «Ничего не понимаю».

Бли-и-ип! Это Инес, она рассказывает, что была в Тунисе и что страховая компания Europe-Assistance вывезла ее оттуда, так как «представь себе, вывихнула лодыжку в своих чертовых Gucci на высоких каблуках». Потом мы болтаем еще о чем-то, и она загадывает мне загадку, услышанную от Рассела Кроу, — про Лос-Анджелес и йогурт, но ее плохо слышно, а переспрашивать мне неудобно, поскольку я уже изобразила веселый смех.

Мы с Жозефом смотрим на DVD Time Code[20], потом я говорю, что нашла слово «гомосексуальность» в философском словаре и узнала, что, по мнению Фрейда, все мы проходим эту стадию в той или иной форме, прежде чем стать гетеросексуалами, откуда следует, что (цитирую) «гомосексуальность является фиксацией на стадии инфантилизма или же регрессией в эту стадию», конец цитаты.

— Ты как считаешь, я инфантильна? — спрашиваю у Жозефа.

— Я знаю, что кое-кто держит у себя CD с ремиксами Шанталь Гойя (я колочу его диванной подушкой по голове)... Ой, не надо! Я уже забыл, кто это...

Появляется Софи в своем коротеньком топе Eat me whole[21], целует меня, одновременно у Жозефа звенит в часах будильник; он бросается к телеку с криком: «Шабрина» началась!» Софи жарит картошку, а я тем временем проверяю электронную почту и обнаруживаю «мыло» от Людивин, в котором она сообщает, что в настоящий момент: а) страдает непереносимостью электропроводов, б) не способна выйти на улицу без бутылочки с водой. Во время ужина Софи берет меня за левую руку и нежно ее сжимает.

Быстрая прокрутка, чтение.

19 часов. Софи, Жозеф и я в кафе «Ле де Маго»: апельсиновый сок — «Монако»[22] — ананасовый сок. Жозеф рассказывает, что он намекнул С., чей отец работает в картотеке полиции, что ему нравится такая-то девушка, и на следующий день С. притащил ему распечатку на пять страниц с полной информацией о ней. Потом мы вспоминаем одну нашу приятельницу, объевшуюся каротина, чтобы выглядеть загоревшей, и в результате ставшую оранжевой. Затем следуют рассуждения о погоде (я объявляю, что готова выйти замуж за радиатор) и о Людивин, которая задает себе слишком много вопросов. На это Жозеф говорит, что быть уравновешенным — не значит находить ответы на поставленные вопросы, а значит уметь вовремя остановиться и не задавать их себе. Возле церкви Сен-Жермен какой-то шут гороховый врубает магнитофон, и окружающее пространство погружается в звуки new age. Мы еще долго обмениваемся философскими взглядами на жизнь, так что, когда наступает моя очередь, я уже и не знаю, о чем говорить.

— Жизнь похожа на тусовку. Нет, ей-богу... Да погоди ты... Это так и не иначе! Какой у нас выбор... Э-э-э... Жрать наркотики, трепаться либо снимать кого-то и оттягиваться вовсю... Ну что еще... Можно торчать дома, в четырех стенах, можно смотреть, как человек, который тебе нравится, живет с кем-то другим... Короче, выбор огромный.

В заключение своей тирады я изо всех сил пытаюсь выглядеть прикольной девчонкой — а что еще остается?

— В любом случае, раз уж я здесь... По крайней мере, пока наш отец, тот-что-на-небеси, не посадит меня в свою машину где-нибудь в полпервого ночи. Вообще-то он сказал, ровно в полночь, но я ухитрилась выторговать у него еще тридцать минут, и я не собираюсь ждать его у ворот; он посигналит, я сяду — и адью!

Жозеф отъезжает от меня вместе со стулом.

— Ты что, серьезно верующая?

— Да ладно, это так, красивые слова.

— Неправда, — говорит Софи, — перед оргазмом она всегда шепчет: «Боже мой... Боже мой...»

Пауза.

Тема: съешьте меня.

От кого: Ludi < shibi_moon@hotmail.com >

Кому: Priscille < priscille _hemilly@yahoo.fr >

>Вчера я была у одного парня, и там был его дружок, мы наелись грибов[23], потом стали смотреть фильм, и вдруг меня заколдобило на названии ресторана в фильме (он назывался The La Trattoria , и я себе говорила: но ведь здесь два артикля, английский и итальянский, два артикля, английский и итальянский! И меня это мучило невыносимо!). Ну а потом мы стали купаться втроем в большой ванне, и тут мне почудилось, что плющ на краю ванны хочет меня задушить. Потом я трахалась с ними обоими — я думала, это будет прикольно, а на деле оказалось ну просто никак, они все время только ржали, а мне было ну просто никак, честно! Так что теперь у меня не осталось никаких иллюзий. Одни только предпочтения.

Тема: подругомство?

От кого: Priscille < priscille_hemilly@yahoo.fr >

Кому: Ludi < shibi_moon@hotmail.com >

>Ку-ку! Как дела? Слушай, скажу честно, твое последнее письмо навело меня на «размышления» (<= мне кажется, тут все-таки нужны кавычки). И вот плоды (этих моих размышлений =>): я подумала: ну и ну! Странное дело, мы еще как бы не совсем подруги, но уже и не просто знакомые. И тогда я решила, что это можно назвать именно так — подругомство. Мы все подругомые, понимаешь? И, чтобы отметить это звание, посылаю тебе в аттачменте красивую открыточку: «Тебе, разделяющей мою страсть к обуви!» Надеюсь, она тебе понравится.

Быстрая прокрутка, чтение.

Покупаю себе классные брючки-стрейч, перехожу улицу напротив магазина и вижу у светофора девчонку на скутере, без шлема; у нее курносый носик и длинные белокурые волосы. Она одета в белое, на ногах розовые кроссовки. Скутер срывается с места; какой-то тип спрашивает у меня время.

И вдруг я слышу громкий визг тормозов.

Поднимаю глаза: большой грузовик, выехавший наперерез скутеру, задел его переднее колесо.

Девчонка падает.

Грузовик тормозит, но останавливается не сразу и расплющивает ее голову.

Парень, спросивший время, пялится на меня.

Шофер грузовика выскакивает из кабины и орет как ненормальный.

У меня подгибаются коленки, и я плюхаюсь на тротуар.

=>=>, =>

Вечеринка у парня, который работает в Nova-mag, но чем именно он там занимается — тайна, покрытая мраком. Я невольно оказываюсь рядом с ним, поскольку он стоит возле крекеров, болтая с девицей, которая подробно описывает, как ей делали эпизиотомию[24]:

— Ну вообще-то, на самом деле... конечно, все вышло чисто случайно, просто в соседней палате у женщины возникли какие-то проблемы, и они занялись ею, а меня так и оставили, с разрезанной промежностью и ногами в петлях, на два часа, ты представляешь, на целых два часа! Ну и вот, значит... Лежу-лежу, а потом начинаю осматриваться и вдруг вижу свое отражение в лампе на потолке... Ну это полный отпад! До родов тебе никогда не скажут, что с тобой может такое случиться. Все говорят: «Ты увидишь, это потрясающе!» Но никто не предупредит, что после эпизиотомии каждый раз, когда писаешь, нужно сушить шов феном, чтобы избежать воспаления. Только представь, как приятно, когда, к примеру, входят медсестры, а ты им кричишь, стоя враскоряку: «Э-э, подождите секундочку...» А сама сушишь феном промежность, ну просто туши свет! И никто тебе заранее не расскажет, что если твой младенец не высосал все до конца, то молоко так и будет из тебя литься и ты месяцами будешь ходить липкая, притом круглые сутки, потому что даже когда ты моешься, то от теплой воды молоко само начинает течь, и все по новой. А до чего же страшно, когда после родов встаешь на весы: «Послушайте, доктор, вы уверены, что я нормально разродилась, а? Там у меня внутри случайно не осталось чего... Куска плаценты или еще чего-нибудь?»

Я отпиваю глоток лимонада и возвращаюсь на свой диванчик. Сидящая там девица сообщает мне, что терпеть не может блондинку, которая ведет программу о дефиле на канале Paris-Premiére, а я ее успокаиваю: эту даму все терпеть не могут. Подхожу к Софи; какой-то тип заливает ей, что заполнил дымом разного происхождения герметичные кубы из плексигласа и в ближайшем будущем собирается завесить всю комнату сотнями галогенных ламп и зеркалами, чтобы стать невидимым в... Софи прерывает его объяснения, доказывая Амбре, что может дотронуться до своего носа кончиком языка («это не очень-то красиво, но я умею, вот, смотри!»). Отсюда разговор постепенно перекидывается сначала на одного нашего приятеля, который объелся «марками»[25] на одном рейв-парти, куда в два часа ночи нагрянула полиция (втягивая воздух сквозь сведенные зубы, он бормотал что-то типа: «Ш-ш-ш-ш... Ввы увверены, что... ш-ш-ш-ш... я должен ссесть вв эту ммашшину и уезжжжать?»), а потом на Хлою, которая проходит курс детоксикации и у которой отказала одна почка.

=>=>, =>

Бред какой-то: вхожу в ванную и вижу, что в унитазе пузырится вода. Звоню куда следует, и мне присылают слесаря. Усатый мужик весело ухмыляется:

— Ну и в чем же проблема?

— Э-э-э... По-моему, у унитаза мания величия, он решил изобразить из себя джакузи.

=>=>, =>

Вчера встретила у себя в агентстве девчонку, которая ждала какие-то документы. Пока мы болтали, она занималась тем, что совала иголку себе под ногти и, когда иголка втыкалась слишком глубоко, дула на палец, как ребенок. Я пыталась держаться невозмутимо, типа все нормально, но она все же, видимо, заметила испуг у меня в глазах и объяснила:

— Это чтобы ощущать себя живой.

Треплюсь по телефону с Людивин, которая рассказывает, что решила внести нотку пикантности в свою жизнь и с этой целью вчера вечером трахнулась с преподавателем математики прямо в классе своего лицея.

— И знаешь... У него член оказался с гулькин нос.

— Да ты что... Ну каких размеров?

— М-м-м... — я слышу в трубке какой-то шорох, — погоди-ка, сейчас возьму линейку. Ну-у-у... примерно-о-о... Да, где-то так. Сантиметров девять, вот.

— Всего?

— Ага, и, когда он вставил, ты даже не представляешь, до чего мне стало страшно, что презерватив останется внутри. Так что через пять минут, нет, даже через две, я сказала ему: все, стоп, хватит. А он стонет... Погоди, я тебе изображу: «Нет... нет...» Черт, не получается похоже, ну, короче, он мне: «Нет-нет, я хочу довести тебя до оргазма». И тут на меня такая ржачка напала... Я прямо не могла остановиться, уж и язык себе кусала, и губы... Хохочу как ненормальная, и все тут.

=>=>, =>

Скромная вечеринка у Людивин. Среди гостей парень, который увлекается вампиризмом (он и сам бледен как смерть), девчонка, которая завалила экзамены на медицинском, но вынесла оттуда информацию о том, что волосы бывают гладкие или вьющиеся в зависимости от формы отверстия, из которого растут (а также о том, что во рту и в анусе одинаковая слизистая оболочка), визажист, который говорит, что Ив Сен-Лоран как-то раз объяснил ему, что мужские пиджаки застегиваются слева направо, поскольку так удобнее доставать бумажник из левого внутреннего кармана, в отличие от женских, которые застегиваются на другую сторону. Людивин восклицает, что это настоящий мачизм, визажист с притворным отчаянием падает с кресла, шепча умирающим голосом: «О Боже, но у женщин ведь есть сумочки!» Певец из одной английской группы, чей клип регулярно шел по MTV в прошлом году, начинает пародировать самого себя и орет на всю комнату: «I want to die», имитируя завывания фанатов; через несколько минут он лезет целоваться с парнем, который рассказывает, что программисты в его фирме говорят «было» вместо «мыло», чтобы различать бумажные письма и электронные; звуковым фоном служит последний альбом Autechre. Людивин обличает «этот коварный Bon Marché», где она недавно шла в бакалейную секцию, а угодила сама не зная как в отдел Tara Jarmon и стала примерять летние платья. Затем девицы обсуждают достоинства пюре из ревеня, содержащего меньше каких-то там калорий, чем другие. «Ну что, пошли?» — повторяет Софи каждые две минуты. Ей надо лечь спать пораньше, у нее завтра в восемь утра начинаются уроки. Я слегка раздраженно говорю ей, что хочу остаться; мы немного ругаемся из-за ключей, потому что я забыла свои дома, наконец она уходит, а мы с Людивин забираемся в комнату ее младшей сестренки, и я включаю «волшебный диктант».

— Назовите по буквам zxzznrzmghh.

Мы заливаемся идиотским смехом, нажимая на первые попавшиеся клавиши.

— Zxzznrzmghh пишется через два L. Повторите попытку.

Мы ржем как ненормальные, Людивин щекочет меня, заставляя хохотать еще громче, ее рот оказывается в опасной близости от моего лица, и я поспешно спрашиваю, который час. В ответ она тычет пальцем в часы у меня на запястье, а я говорю, что по ним ничего нельзя узнать, и выхожу из комнаты, чтобы спросить время у одного из парней. Он говорит, но я его не слушаю, просто заявляю, что уже поздно и мне пора, делаю всем ручкой и вызываю лифт. Людивин кричит: «Постой!» — и догоняет меня на площадке; дверь квартиры захлопывается от сквозняка. Людивин протягивает мне сжатый кулак со словами: «У меня для тебя подарок».

Она разжимает руку, в которой ничего нет, и делает вид, будто надевает мне кольцо на палец.

— Это кольцо-невидимка, — говорит Людивин. И с громким смехом добавляет: — Не бойся, Софи его не заметит.

У меня слегка щиплет в горле, я чувствую себя виноватой оттого, что не могу ответить ей, и в то же время не могу притвориться, что снимаю невидимое кольцо, — вместо этого я молча гляжу на палец. Будто на нем и вправду что-то надето. В каком-то смысле так оно и есть.

Подходит лифт, я жму на ручку, но он не останавливается, а едет выше. Я говорю себе: может, это знамение, и тут же вспоминаю, что не верю ни в какие знамения. Хотя сейчас мне вдруг кажется, что я совсем не прочь поверить в это.

— Повторите попытку! — говорит Людивин, подражая голосу «волшебного диктанта».

И вот я чувствую на губах прикосновение чего-то нежного. А потом прикосновение чего-то нежного и влажного, пытающегося разжать мне зубы. И, конечно, как это часто бывает, когда к вам стучат, вы открываете.

По дороге домой (никаких инцидентов, если не считать психа на машине, который затормозил передо мной, чтобы пописать у меня на глазах) я прокрутила назад весь эпизод с ее языком у меня во рту, с ее руками на моих бедрах и поняла, что в голове у меня полная каша.

Медленная прокрутка.

Разрыв в трех картинах.

1) Софи действует мне на нервы. Ведет себя так, будто чувствует себя виноватой. Да, виноватой. В том, что заставляет меня чувствовать себя виноватой. Я вспоминаю день рождения, когда мне исполнилось пятнадцать лет и моя лучшая подруга призналась мне, что спит с моим парнем. В свое оправдание она сказала: «В общем-то люди — это настоящие животные, разве нет?»

2) Софи плачет. Она плачет так бурно, что ее рыдания похожи на смех.

Рекламная пауза.

3) Тема: —

От кого: Sophie < idmiwad[26]@yahoo.fr >

Кому: Priscille < priscille_hemilly@yahoo.fr >

>Я ем помидор. Это все, что я сегодня ела. Да мне и не хотелось. Минуту назад я собралась ополоснуть лицо, но, увидев, что там, куда ты обычно ставила свою косметику, пусто, я выбежала из ванной. Оставляю тебе половинку помидора, как будто ты рядом со мной, как будто ты сейчас подойдешь и съешь ее, а потом скажешь: а они ничего, эти твои биотоматы. Или же: а остатки — сладки. Я зову тебя, и мне чудится, что я слышу в ответ твой голос: «Иду!» Нет, не могу больше! V меня распухла губа: когда я говорила с тобой по телефону минуту назад, я кусала ее, даже не замечая этого. Ненавижу свое тело. Ведь оно тебе уже не нравится, и мне кажется, что оно мне больше не принадлежит... А кому же тогда? Может быть, тебе? У меня горит лицо, но нет сил пойти в ванную и опять столкнуться с исчезновением всех твоих баночек. Прости меня за то, что пишу все это, но, пока я пишу, мне кажется, что я не одна, а с тобой. Я читала твой mail тысячу раз, читала и перечитывала до тех пор, пока слова не утратили всякий смысл и не стали просто мертвыми знаками. Как бы мне хотелось тоже рассказать тебе о прожитом дне — если бы он у меня был, или о вчерашнем — если бы у меня было это самое вчера, но нет, все куда-то сгинуло, ничего не осталось. Я знаю, это почти так же «таинштвенно», как X-Files, но у меня и вправду НЕ БЫЛО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ. (Таинштвенная музыка.) Боже, куда подевалась моя жизнь и куда делся последний номер Cosmopolitan? Ведь я уверена, что положила его в ту синюю штуку для журналов. (Только что нашла Cosmo под кроватью.) Ах нет, это я свою жизнь засунула в синюю штуку для журналов, как же я сразу не догадалась!

=>=>, =>

Семейный ужин на две пары: Жозеф с Дом и я с Людивин. Люди рассказывает, что одна девчонка из ее класса попробовала мастурбировать при помощи своего мобильника с включенным вибратором (который завернула в целлофановый пакет для заморозки овощей), и что ее десятилетний кузен восторгается «гениальной идеей Мерлина Мэнсона, который сделал себе операцию по удалению двух ребер, чтобы можно было сосать у самого себя». Повар готовит блюда прямо у нашего столика, разводя вокруг пар и сырость, отчего у Людивин начинают виться волосы, а потом мы все пытаемся вспомнить имя знаменитого психоаналитика, который покончил с собой, засунув голову в целлофановый пакет. Потом Люди рассказывает о своих приключениях у дерматолога, а Жозеф снова излагает нам свою «пограничную» теорию (вкратце: волосы на лобке ограничивают половой орган; сбрить их — означает уничтожить эту границу, иными словами, сделать все тело продолжением полового органа).

Медленная прокрутка.

Вечер в постели с Люди. Мы рассказываем друг дружке, как впервые трахались с парнем. У меня это произошло в четырнадцать лет. Парень брался за дело дважды, у него никак не получалось войти в меня. На всякий случай мы подстелили банное полотенце, но крови практически не было. А Люди начала только в прошлом году. И у нее вышло много крови, пятно было похоже на бабочку. Она это ясно помнит, потому что на следующее утро они развлекались именно тем, что определяли форму пятна, как в психологических тестах.

=>=>, =>

Еду в Kiliwatch за последними пригласительными в «Ле Бен» — там раздают бесплатные постеры с изображением парня и типичной красотки: у девицы отсечены ниже колен обе ноги, а култышки засунуты в прозрачные протезы, которые оканчиваются туфлями на каблуках; парень с бледным, словно напудренным лицом смотрит на нее, засовывая в окровавленный рот столовую салфетку. Я не ела уже четыре дня, голод терзает мне желудок, перед глазами пляшут блестящие мушки, они роятся в воздухе куда ни глянь, и это довольно красиво. Ноги меня больше не держат, и я опускаюсь на пол. Продавщица спрашивает, что со мной и надо ли что-то делать. «Подождать», — бормочу я. Тридцать секунд — и я встаю. Выйдя на улицу, получаю SMS от Жозефа, с которым собиралась идти сегодня за покупками (мне нужно вечернее платье, ему — зонтик), но отменила встречу. Послание гласит: «Результат матча: платье — 0, зонтик — 1». У меня по всему телу бегут мурашки.

=>=>, =>

Встреча с Софи в Люксембургском саду. Мы отходим в сторонку, пропуская бегунов; у Софи темные круги под глазами. Она смотрит направо, налево — на дорожке никого нет.

— Смотри, у меня уже кости торчат, — гордо объявляет она, на несколько сантиметров приспустив брюки.

=>=>, =>

Да что же это такое, удивляюсь я. И срочно звоню своему врачу. Тот говорит: задержка жидкости. Я толстею, но вместо того, чтобы накапливать жир (а откуда ему взяться!), накапливаю жидкость. От этого ноги у меня становятся «нормальными», то есть слишком толстыми — пока еще не безобразно толстыми, но при нажатии на них долго остается след. Под этим словом я разумею вмятину. Вот, например, я сильно нажала на ляжку боковой стороной ножниц, и отпечаток сохранялся почти четверть часа. Позвонила Инес и стала рассказывать, что недавно познакомилась с помощницей одной певички из Тор-50 и узнала от нее, что эта певичка не выносит, когда кто-нибудь слышит, как она писает. Я воспользовалась случаем, чтобы поплакаться ей в жилетку, изложив собственную историю с распухшими ногами и запрет на любую подсоленную пищу (из-за которой в организме задерживается вода). А чтобы окончательно ее сразить, просто перечислила все свои лекарства (когда я завтракаю пилюлями и ампулами, мне кажется, что я живу в будущем). Я жутко боюсь, что у меня начнет пухнуть все тело или что мои ноги разнесет вконец. «И это за шесть лет до пенсии!..»[27] — откликнулась Инес таким скорбным тоном, как будто я уже приговорена к смерти.

=>=>, =>

Амбра чмокает Людивин, с улыбочкой косясь на меня. Какой-то тип рядом с нами клеит парня, который хвастается, что Джоан Баэз была лучшей подругой его няни. Сын одного довольно известного французского певца в деталях описывает потоп в квартире своего отца, который уронил зажженную сигарету на водяной матрас. В заключение все начинают анализировать макропроблему микросоциума, затмевающую собой в настоящий момент по важности все остальные, а именно: размагничивают ли металлоискатели, которыми пользуются на официальных вечеринках, кредитные карты? (Одновременно две девицы обсуждают не менее острый вопрос: вели бы мы себя иначе, если бы у нас были другие имена?) Слушая их, Амбра (сегодня она вырядилась в юбку Courreges) пытается извлечь со дна водочной бутылки какое-то душистое растение. Шум, доносящийся с террасы, ясно свидетельствует о том, что игроки в пинг-понг завершили матч и теперь давят шарики либо своими ракетками, либо каблуками, либо и тем и другим вместе. Это мне что-то напоминает. (Я имею в виду звук лопающихся шариков.) И я, как последняя идиотка, пытаюсь вспомнить, что же именно, как вдруг меня осеняет. Этот звук, только не такой звонкий, а с поправкой на «жидкость», я услышала недавно вместе с визгом тормозов грузовика. Он исходил от хорошенькой белокурой головки, расплющенной между колесами и асфальтом.

Чувствую позыв к рвоте. Туалета найти не удается, и я бросаюсь к кухонной раковине. Какой-то парень предлагает подержать мне волосы, чтобы я их не замочила, когда нагнусь. Я еле выдыхаю: «Давай», потому что у меня свело плечо, и он легонько трется об меня, типа «я это не нарочно». Тогда я резко бросаю ему, что пусть не надеется, я не бухая (какая-то девчонка говорит мне в спину: «Я бы с удовольствием сделала себе промывание»), и продолжаю блевать — уже чисто механически, потому что в желудке ничего нет. Другой женский голос спрашивает:

— Что ты сказала?

— Я говорю: я бы с удовольствием сделала себе промывание.

— А я уж испугалась, мне послышалось, что ты бы с удовольствием дала...

— Пф-ф-ф... И это тоже можно.

— Ну как, отпустило? — спрашивает парень, державший мои волосы.

— И да, и нет.

— Держи свои волосы, сейчас принесу тебе полотенце.

Медленная прокрутка.

Небольшой микс из обрывков разговоров вокруг:

— Забавно, хотя вообще-то не так уж и забавно: когда я одна, мне хочется, чтобы он был со мной, а когда он со мной, я хочу, чтоб он ушел. Так он еще вдобавок попросил, чтобы я выбрила себе лобок, и теперь у меня там все в прыщах и чешется.

Клик.

— Мне позарез нужен парень.

— С чего это «позарез»?

— Да ты прикинь: у меня этим летом украли кота, нужно же мне заботиться хоть о ком-нибудь!

Клик.

— У нее попа холодная, как лед.

— А ты откуда знаешь?

— Как откуда, я с ней спал, а она во сне всегда сворачивается в клубочек, так что естественно...

— Шоколаду хочешь?

— Ага. Мм-м... Вот этот я особенно обожаю, с послевкусием карамели.

— А я читала, что люди, которые любят шоколад, опашны, потому что они нушдаются в нешности.

Клик.

— Ну да, зашли в бар и взяли коктейль под названием «Голубой хобот».

— Это что, название бара?

— Да нет же! Не бара, а коктейля! Ты сам подумай, кто пойдет в бар под названием «Голубой хобот»?

Клик.

— Погоди, это уж полная гадость... Да нет же, я тебе говорю: среди презервативов с фруктовыми запахами есть только... погоди, я тебе перечислю: банановый (воняет резиной и аптекой, мерзость!), есть яблочный (рвотный порошок!), и есть клубничный — вот он-то еще более-менее, терпеть можно.

Клик.

— Ну не знаю... На личико-то она ничего, а вот задница — просто какая-то сладкая вата.

Клик.

— Меня буквально осенило: один мой сосед похож на Марка Лавуана, он такой миииленький, с такими длииинными волосами, ты только представь!

— Дааа... Ой, нееет, я, кажется, перепутал: тот тип, что разбился на вертолете, был случайно не Балавуан?

Клик.

— У тебя нет жвачки?

— А с чего ты решил, что у меня есть жвачка?

— Не знаю, я просто так спросил.

— Ах вот что! А у тебя нет... Постой-ка, я придумаю штуку, которой у тебя нет наверняка... Ага, знаю! У тебя нет жвачки?

Клик.

— И тут на меня накинулся складной стул.

Медленная прокрутка.

Ко мне подсаживается один парень (он «ручной» манекенщик, то есть снимается для рекламы, где видны только руки, во как!). Он спрашивает меня, существуют ли внеземные цивилизации, ведь я дружу с Софи, отец которой состоит в правительстве, стало быть, должна знать такие вещи. Я ищу в его глазах скрытый смысл вопроса. Тем временем дирижер какого-то провинциального оркестра рассказывает об итальянском скрипаче-виртуозе, который, едва доиграв концерт, рванул за кулисы, чтобы скорее узнать результаты футбольного матча. Потом Жозеф вспоминает историю о лицее, из которого выгнали в подростковом возрасте Андре Жида, за то что он мастурбировал прямо в классе, и который теперь носит его имя. Далее следуют короткие дебаты о пластической хирургии, после которых я так и остаюсь в недоумении, почему же девушки, прошедшие такие испытания, чтобы стать красивыми, ценятся меньше тех, что красивы от природы, — ведь мы живем в обществе, где якобы прославляются любые усилия по совершенствованию своей личности. Жозеф рассказывает мне про выставку Джеймса Тарелла и про кабину, в которой голова зрителя окружена своеобразным куполом и где он может нажатием кнопок задавать оттенки проецируемых на этот купол красок.

— Короче, ты видишь только цвет, ну вот я и выбрал красный, и мне казалось, будто я плаваю в багровом облаке.

— То есть ты был того же цвета, что и твой банковский счет?

Медленная прокрутка.

Молодой кутюрье рассуждает о последних лингвистических тенденциях в мире моды (например, уже не принято говорить «нежный», нужно говорить «приятный на ощупь»), а Жозеф убеждает какую-то шестнадцатилетнюю девицу — ее зовут Каролин, и у нее голосок как в мультиках, — что «сегодня девушки ничуть не больше увиваются за мужиками, чем прежде, да-да, ничуть не больше!».

— Нет, все верно, о'кей, я ведь не говорю, что они совсем уж не снимают мужиков, — признает он, почесывая щеку, — но... э-э-э... я не знаю, кто активнее, те или эти... Кто проявляет инициативу... Делает первый шаг...

— Слушай... я видела в Etam стринги для десятилетних девчонок, представляешь?..

— Да ладно, эти трусики не имеют ничего общего со стрингами! — кричит Жозеф, схватывая на лету информацию, и, пользуясь тем, что Каролин наливает себе виски с колой, протягивает ей свой стакан. — Стринги — это... это... ничего страшного, — последнее обращено к Каролин, которая пролила ему колу на руку и извинилась, — ...эпифеномен[28]!, — объявляет он, отставив стакан и с крайне озабоченным видом глядя на свою мокрую руку.

Каролин встает, прямая, как палка, и предлагает:

— Можешь вытереться об мое платье, если хочешь.

Жозеф смеется в нос, слегка тормозит и глядит на меня.

— Можешь не смотреть, я не твоя совесть, — говорю я, обнимая за талию Людивин, которая в этот момент усаживается ко мне на колени. У Люди в руке две «промокашки»[29] с монограммами Chanel и Louis Vuitton. Она спрашивает: «У кого это здесь есть совесть? А ну давай колись!» — и делит каждую «промокашку» на отдельные «марки». Я слежу за ее движениями, и мы обе смеемся, услышав, как Каролин спрашивает: «А ты хочешь меня трахнуть?»

— Скажи «а-а-а», — командует Люди.

Я открываю рот, и она кладет мне на язык одну Chanel.

— Глотай скорей, это вредно для зубов.

Я поспешно глотаю «марку». Мы съедаем по три Chanel и по три Vuitton каждая, и Людивин тащит меня в туалет; не понимаю, как это я его не обнаружила раньше, когда меня мутило, ведь это проще простого, до него идти-то пару секунд — на самом деле, мне чудится, что мы и вправду оказываемся там ровно за две секунды. Я сажусь на крышку унитаза, чтобы стащить трусики, потому что мне вдруг кажется, что я не устою на ногах, ведь на внешней стороне икр есть такие маленькие мускулы — вот тут и тут, которые почему-то сводит, и я пытаюсь согнуть колени под правильным углом, чтобы эти мускулы перестало сводить, но, похоже, правильного угла мне не найти, и они твердо намерены оставаться сведенными, что бы я ни делала, и внезапно я оказываюсь на полу, хотя совершенно не помню, как это вышло, и там, на полу, начинаю хохотать, потому что теперь мне чудится, будто я превратилась во что-то вроде космического корабля, или самолета, или еще чего-то, сама не знаю чего, а Люди — другой самолет, который состыковался с моим влагалищем — для дозаправки в полете, и я смотрю на маленькое оконце под потолком, которое дышит как живое — стекло то надувается, то опадает — в общем, оно дышит одновременно со мной; тогда я задерживаю дыхание, чтобы проверить, будет ли окошко дышать без меня, и оно все равно дышит... Пш-ш-ш... Сквозь меня пролетают блестящие точки, я гляжу на свою руку, как будто смотрю телевизор вплотную к экрану, а точки начинают чернеть с таким громким шипением, как будто кто-то гасит сразу тысячи сигарет, я разглядываю лоб Люди и чувствую, как «кристаллизуюсь», как меня рассекают трещины, как воздух пролетает сквозь отверстия в теле, и я боюсь, что сейчас рухну прямо на саму себя, а потом все становится ослепительно-белым, окошечко дышит все быстрее и быстрее, стены начинают трепетать и... Вот оно! Вот оно пришло!

Оно приходит и приходит, но я никак не могуууу... нет никак...

Внутри меня что-то сталкивается, если это не прекратится, то мои внутренности разорвутся, но это продолжается и продолжается.

Я кричу, но крик звучит очень странно, мне трудно объяснить... Он какой-то «абстрактный», и тогда я проверяю, прикладывая палец к губам.

Мои губы неподвижны.

Я абсолютно уверена, что кричу, я слышу собственный крик, но мои губы неподвижны.

Пытаюсь приподняться, но мне чудится, что, упираясь ногами в пол, я не встаю, а отталкиваю его от себя; Люди отрывается от меня, ползет к двери и вдруг начинает голосить:

— СПУСКАЙСЯ! НЕТ, НЕТ, СПУСКАЙСЯ, МАТЬ ТВОЮ!

Она почти уже рыдает, напуганная до ужаса.

— МЕРЗКИЕ БАБОЧКИ, МЕРЗОСТЬ, МЕРЗОСТЬ! — вопит она, хлопая ладонью по полу, смотрит на свою руку и вопит еще громче: — МОЯ РУКА! МОЯ РУКА! МЕРЗОСТЬ КАКАЯ!

Снаружи чей-то голос что-то спрашивает. Люди держится за свою руку, как будто ей действительно больно.

— БЕРЕГИСЬ! — орет она уже в полной истерике. — ТЫ ВИДЕЛА ИХ КРЫЛЬЯ??? ЭТО ЖЕ БРИТВЕННЫЕ ЛЕЗВИЯ, МАТЬ ТВОЮ, БРИТВЕННЫЕ ЛЕЗВИЯ!

Она по-пластунски ползет ко мне, хватает щетку для унитаза и размахивает ею во все стороны, потом на карачках возвращается к двери, отпирает ее и опрометью бросается в коридор, где стоят пять-шесть человек, прислушиваясь к ее воплям. Те торопливо расступаются, и она бросает мне щетку:

— БЕГИ, МАТЬ ТВОЮ! БЕГИ СКОРЕЙ ОТТУДА!

Хорошенькое дело — беги, когда у меня ноги вконец свело.

— Не могу... выйтиии!

Люди кидается ко мне, хватает за ноги и тянет, крича другим: «Да помогите же вы!» И они со смехом волокут нас прочь из туалета. Теперь мы в коридоре, валяемся на паркете. Я одергиваю юбку, которая задралась, пока нас тащили по полу, потому что соображаю, что С., который сейчас ржет и у которого на заставке экрана его PC изображена девица со спермой в одном глазу (я имею в виду не на веке — этот глаз у нее открыт, и сперма сплошь залепила зрачок, одни ресницы торчат), разглядывает нижнюю половину моего тела без трусиков; я ощупала себя в надежде, что успела их надеть, но нет, они остались где-то там. Людивин с ужасом таращится на открытый проем туалета и в панике прижимается к стене.

— МАТЬ ТВОЮ, ОНИ ВЫЛЕТАЮТ!

Она резко вскакивает на ноги и несется прочь по коридору; я с великим трудом поднимаюсь и иду следом, но мне чудится, будто я передвигаюсь в воде. Люди тем временем добегает до террасы. «Людиии!» — со смехом зову я, глядя на нее сквозь стекло. Она взбирается на балюстраду, какой-то парень бежит к ней, я уже доковыляла до террасы, она прыгает, десяток людей испускают дружный вопль, в котором под конец звучит облегчение. Я склоняюсь над перилами. Люди зацепилась за выступ балкона двумя этажами ниже и успела схватиться за него. Ее ноги висят в пустоте, она пробует подтянуться, она смотрит на меня, все кричат ей, чтобы она держалась: сейчас парни доберутся до нее через нижние квартиры, и пожарные уже вызваны, и все это длится еще с минуту, она кричит без передышки: «БОЛЬШЕ НЕ МОГУУУ!», а потом ее ослабевшие руки выпускают край балкона, и она разбивается десятью метрами ниже.

=>=>, =>

На повороте больничного коридора сталкиваюсь со знакомым санитаром, он неловко мне улыбается. Успокаиваю его: я пришла сюда кое-кого навестить. Дело в том, что последний раз мы с ним виделись, когда я вскрыла себе вены; он тогда подошел, подмигнул мне и сказал: «Знаешь, в следующий раз, если захочешь умереть, нужно резать не так (и он чиркнул пальцем поперек моего запястья), а вот так (и повернул палец на 90 градусов), вдоль руки, по всей длине». С тех пор я узнала от одной девчонки в агентстве, что эта процедура — вскрыть вену вдоль — требует большой точности и хладнокровия, которых, как правило, в такие минуты и не хватает. Самое лучшее, сказала она, резать крестом. Потому что, если режешь по прямой, кто-нибудь успеет зажать тебе запястье и остановить кровь. А если крестом, то, сжимай не сжимай, кровь от этого польется только быстрее.

Перед тем как войти в палату, делаю глубокий вдох.

Мать Людивин судорожно обнимает меня, стиснув так, что я вырываюсь чуть ли не силой.

У Люди вспухшее иссиня-бледное лицо, одна нога ампутирована выше колена, вторая в гипсе. Она вся утыкана зондами, от которых тянутся прозрачные трубки, где циркулирует не то кровь, не то физиологический раствор, а в одной из них течет совсем непонятная жидкость светлее крови, но темнее раствора — я не хочу знать, что там такое, — а некоторые трубочки опущены в какие-то банки, стоящие прямо на полу. Хотелось бы верить, что они помогут, но пока все это смахивает на какую-то самодеятельность, во всяком случае, в сериале «Скорая помощь» я такого не видела. Беру Люди за руку, стараясь не задеть эти дурацкие трубки, — правда, санитар тут как тут, следит, чтобы я ничего не свернула. Люди медленно открывает глаза, и я невольно сжимаю ее руку чуть сильнее, потому что белки у нее абсолютно красные.

Когда я была маленькой, у меня дома имелось одно заветное местечко, где мне всегда было хорошо — кухня в те моменты, когда мать готовила еду. Сидя в уголке, я закрывала глаза и слушала мирное пыхтение скороварки, ее «буль-буль-буль-буль» меня убаюкивало. А у Люди теперь подключен к сердцу аппарат, который громко пищит «бип-бип-бип-бип», как только оно начинает биться сильнее или слабее обычного. А второй аппарат связан с ее носом и мерно булькает. Я закрываю глаза, и мне чудится, что вернулось детство, что я снова сижу на кухне и вслушиваюсь в пыхтение скороварки.

Медленная прокрутка.

Вызываю по телефону такси, выхожу из больницы. Вижу маленькую девочку, которая, высунув язык, ловит им капельки дождя.

=>=>, =>

Я снова встречаюсь с Софи, но не по-настоящему. При свидании мы поцеловались, но я тут же предупредила, что это ровно ничего не значит. Мы долго шептались, сидя по-турецки у меня на кровати, а потом вдруг спохватились: с чего это, собственно, мы шушукаемся? Среди прочего Софи меня протестировала по системе, якобы изобретенной каким-то американским психиатром: сможете ли вы стать серийным убийцей? Это тест в виде загадки: «Женщина пришла на похороны своей матери, встретила там одного мужчину и безумно влюбилась в него с первого взгляда. У женщины есть сестра, которую она неделю спустя убивает. Почему она это сделала?» Я нахожу какое-то дурацкое объяснение, явно притянутое за волосы. Похоже, именно так говорит большинство людей. Но, по мнению психиатра, потенциальный серийный убийца тут же дает правильный ответ: потому что женщина надеется встретить этого мужчину на похоронах сестры. Я очень довольна, что не додумалась до такого, еще чего не хватало. У меня и без того наблюдаются некоторые тревожные симптомы, как то: в метро, когда подходит поезд, мне хочется кинуться под колеса, но это не страшно.

— Иди сюда, — говорит Софи, забираясь в постель.

Я говорю, что могу поспать рядом с ней, но и только. Она кивает. Мне приятен запах ее тела, он немного снимает напряжение. Но странное чувство: ее близость мешает мне заснуть, как в самом начале, когда мы были вместе.

Во сне я вижу, что нахожусь в стеклянной комнате и две противоположные стены вдруг начинают сближаться. Вся обстановка в комнате тоже из стекла: стол, пустой книжный шкаф, стулья; сдвигаясь, стены опрокидывают и в конце концов разбивают все эти предметы, стол буквально взрывается осколками. Я закрываю лицо руками, стеклянные острия впиваются мне в тело, но боли я не чувствую, смотрю на свои руки, на свои плечи — они сплошь в порезах и кровоточат. Я начинаю вынимать из ранок мелкие стеклышки, трогаю ухо и чувствую, что оно разорвано, жду прихода боли, но ее все нет, оборачиваюсь и вижу, что между стенами осталось не больше метра. Пытаюсь раздвинуть их, не дать им сойтись, но вот уже мое тело заполняет весь оставшийся промежуток, а вот уже трещат ребра. Еще на какой-то миг я отвлекаюсь, потому что у меня изрезаны ноги, и это меня смешит, я хотела бы потерять сознание, а пока шевелю руками, думая, что это последний раз в жизни, что сейчас мое тело, это чудо природы...

Если бы смерть проводила рекламные кампании, я бы точно пошла к ней на кастинг. И сказала бы: «Откровенно говоря, я подхожу вам по всем статьям!» И предъявила бы кипу медицинских справок об остановках сердца, о попытках суицида и прочее. Хотя, конечно, конкуренток у меня — вагон и маленькая тележка. Среди манекенщиц попытка самоубийства — явление настолько частое, что для его обозначения используют аббревиатуру — ПС. «Это у тебя которая ПС?» — «У нее что, ПС-love?» — «Ну сил нет, опять эти дурехи болтают о ПС!» — «У тебя что, никогда не было ПС? Да сколько ж тебе лет, детка? Ты давно в Париже?» Обычно ПС проходит так: наглотаешься снотворного или еще чего, дверь оставляешь открытой, чтобы сэкономить на слесаре, и звонишь своему парню, а если натыкаешься на автоответчик, тогда прямо в «скорую». Я даже знаю нескольких девчонок, образцово-показательных в вопросах организации ПС: они сперва звонят куда следует и только потом принимают лекарства. Кстати, не обязательно глотать слишком много — главное, как говорится, намерение, но, с другой стороны, нужно напихать в себя достаточно, чтобы тебе сделали промывание желудка, иначе твой парень не испугается и ты будешь выглядеть круглой дурой. К тому же ты уже настолько привыкла блевать, что никакая промывка тебе не страшна. А вообще если хочешь узнать, любит ли тебя по-настоящему твой парень, то ПС — незаменимое средство. Иногда девчонка даже вызывает в больницу свою лучшую подругу, чтобы та подсмотрела в зале ожидания, переживает ли ее парень или ему на все плевать. Бывает, это прочищает ему мозги: еще вчера он хотел тебя бросить, а теперь льет слезы и думает, что ты ему дороже всех на свете, и прочие глупости. Лично меня сильно достает, когда лезут с вопросами: плакал — не плакал? Потому что я всегда, конечно, говорю, что это была ПС-love — как же иначе? Иногда полезно изобразить из себя что-нибудь эдакое:

— Ну ясное дело, он рыдал. И даже — ха-ха! — сделал предложение, но я послала его подальше.

Нет, я серьезно.

Однажды в каком-то глянцевом журнале я прочла объявление о кастинге, мне тогда было пятнадцать лет. Мы с Амброй взяли и позвонили по этому объявлению — в то время мы с ней скакали, как блохи, по всему городу, — и нам назначили встречу на следующий день. Мужик, который нас принял, завел меня в одну комнату, а ее в другую — якобы переодеться, но я сразу поняла, чем дело пахнет, когда он вошел ко мне и запер дверь на ключ. Сердце у меня колотилось как сумасшедшее, я все твердила: «Нет... Нет...», как будто это могло помочь. А он сказал, довольно мягко: «Если будешь сопротивляться или кричать, я тебе сделаю очень больно. А мне не хочется делать тебе больно, поняла?» И он меня изнасиловал. А потом, перед тем как выйти из комнаты, добавил: «Будешь орать, я изобью твою подружку, изуродую ей лицо, так и знай. А виновата будешь ты». Он запер меня на ключ и пошел насиловать Амбру. Когда он нас выпустил, мы помчались прочь как ненормальные и бежали до самого метро. И там, в поезде, не смели даже глядеть друг на дружку. И разговаривать тоже не могли. Амбра позвонила мне только через три дня; если бы она этого не сделала, мы бы, наверное, никогда об этом не заговорили. Она рассказала, что тот тип изнасиловал ее не по-настоящему, она умолила не трогать ее, сославшись на свою девственность. В конце концов он заставил ее отсосать. И еще заставил благодарить его за доброту. Она поблагодарила. Но поскольку прямо перед этим он изнасиловал меня, то с Амброй процесс длился бесконечно долго.

— Это было ужасно, в какой-то момент я начала сосать усердно, лишь бы это скорее кончилось, понимаешь?.. А потом вдруг подумала: что я, с ума сошла? Что я делаю? Но мне так хотелось, чтобы он скорее вынул у меня изо рта...

После этого Амбра два месяца кашляла (ее мать решила, что она начала курить, и устроила ей веселую жизнь). Что до меня, то кроме попытки самоубийства дело закончилось аллергической реакцией на гель для душа.

Бонус: Вариант окончания

Скоро уже неделя, как у меня маковой росинки во рту не было. Опять хожу с портативной капельницей; этого я и добивалась. Честно говоря, обожаю питаться внутривенно. Это гениальное ощущение: во-первых, во рту появляется сладковатый вкус, хотя ты ни крошки не съела, при том не такой приторный, как от кусочка сахара под языком, а скорее легкое послевкусие, которое едва угадывается; это как тот черно-белый рисунок, который представляет одновременно и два лица, и вазу: стоит разглядеть вазу, и уже невозможно ее не замечать. А еще чувствуешь тепло, которое поднимается от руки с капельницей и разливается по всему телу... М-м-м... Это божественно! Да, именно божественно. Глюкозу следует обожествить. И заменить Бога-Отца, Бога-Сына и Святого Духа на Snap, Crackle и Pop[30] марки Rice Krispies.

Примечания

1

Композитка — визитная карточка модели, отпечатанная на плотной бумаге (формат 15х20 см), с изображением 2-6 ее лучших фотографий. На композитке размещается информация о модели и агентстве.

(обратно)

2

В первом случае имеется в виду фильм, сделанный по мотивам популярной компьютерной игры «Расхитительница гробниц», где Анджелина Джоли исполнила роль авантюристки-археолога. Во втором случае имеется в виду фильм, где актриса играет пациентку психиатрической клиники.

(обратно)

3

Персонаж модной настольной игры Cluedo, где на карточках изображены убийцы, орудие и место убийства. Здесь героиня называет его с иронией, как явно непричастного к ее сексуальному воспитанию.

(обратно)

4

Попперс (амилнитрит) — легкий наркотик, вызывающий эффект эйфории. Продается в секс-шопах в качестве афродизиака.

(обратно)

5

Здесь: кончился (англ.).

(обратно)

6

И не начинался (англ.).

(обратно)

7

Стимулятор группы метамфетаминов, получивший известность в конце 80-х годов как «экстази».

(обратно)

8

«Бестолковый» (Clueless) — американская комедия (1995).

(обратно)

9

Роман французского писателя А. Алена-Фурнье (1913).

(обратно)

10

Только для девушек (англ.).

(обратно)

11

Целую и обнимаю (англ.).

(обратно)

12

Я уезжаю завтра... Нет, уже сегодня (англ.).

(обратно)

13

Комический телесериал.

(обратно)

14

Трансвестит (англ., жарг.).

(обратно)

15

Вернувшись домой (англ.).

(обратно)

16

PLV (Publicité au Lieu de Vente) — реклама товара на месте продажи. Abribus — здесь: реклама товара на автобусных остановках.

(обратно)

17

Понижение содержания глюкозы в крови.

(обратно)

18

Непорочность (англ.).

(обратно)

19

Измена (англ.).

(обратно)

20

Американская драматическая комедия (2000).

(обратно)

21

Съешь меня всю (англ.).

(обратно)

22

Пиво с гренадином.

(обратно)

23

Имеются в виду галлюциногенные грибы.

(обратно)

24

Рассечение промежности при родах.

(обратно)

25

ЛСД.

(обратно)

26

Аббревиатура первой строчки одной из песен группы The Cure: «It doesn't matter if we all die». — «Это не страшно, если мы все умрем» (англ.).

(обратно)

27

«Пенсия» у манекенщиц наступает в двадцать пять лет.

(обратно)

28

Побочное, вторичное явление (философ.).

(обратно)

29

ЛСД.

(обратно)

30

Разновидности мюсли.

(обратно)

Оглавление

Бонус: Вариант окончания

Реклама на сайте