«Крепость сомнения»

Антон Уткин Крепость сомнения

«Пора забвеньем насладиться...»

Георгий Иванов

«По большей части все они, закоренелые москвичи, редко покидали обширное и великолепное гнездо свое и преспокойно тонут или потонули в неизвестности. Ни высокими добродетелями они не блистали, ни постыдными пороками не запятнались; если имели некоторые странности, то общие своему времени и месту своего жительства...»

Филипп Вигель

«Аще кто слышится силен быти, да борется с сатаной, страшливии же да бегают...»

Поучение расколоучителя

Вместо пролога

март 1945

Кирилл Охотников стоял у лагерных ворот. С рассвета их створки были не просто широко распахнуты, а вывернуты, как заломленные руки, и словно приглашали подойти, перешагнуть воображаемую черту, провести взглядом, как мокрой тряпкой, по лесистым возвышенностям Саара, обрамляющим горизонт в пыльной дымке весны. Трава, боязливо скрывавшаяся от подошв и колес долгих три года, теперь лезла навстречу солнцу из каждой щели в бетонных плитах.

Немцы снялись ночью, как внезапно исчезнувшая головная боль. В голове у Кирилла вертелись – нет, не вертелись, а стояли, прочно и торжественно, как соляные столпы Аморики, как колонны Кносского дворца, слова, сказанные императором Александром своим генералам после битвы при Лейпциге: «Кто не признает за всем свершившимся действия высших сил, недостоин звания человека».

Хотя некоторые из заключенных и приближались к воротам, но никто не выходил из них, и только несколько раз через них выезжала и въезжала обратно маленькая шустрая машинка коменданта. Все сидели в бараках на своих местах, и снаружи звуки бараков казались звуками ульев, восковым шорохом осиных гнезд.

Вместо немцев на вышках топтались теперь американские часовые. Когда кто-нибудь внизу приближался к воротам, часовой демонстративно отворачивался, словно давая понять, что караулит не людей, а некий незыблемый принцип, закодированный в ровных полосах американского флага.

Когда «Виллис» в очередной раз, смешно подпрыгивая на высоких рессорах и задирая огромные лупоглазые фары, юркнул между столбов, Охотников услышал, как кто-то сказал за его спиной по-русски:

– То телега, а не машина. Без окон, без дверей.

И это были первые слова, сказанные при нем людьми из той, настоящей России, которую он никогда не видел. Слова эти словно приклеили его к месту. Он не хотел повернуться, стоял, смотрел на поземку пыли, медленно опускающуюся обратно на дорогу, и ждал сзади еще каких-нибудь новых слов. Очертание речи, мягкий выговор грубого голоса сказали Охотникову, что этот человек – уроженец русского юга. Может быть, Украины или Северской земли, а может быть крымско-азовских пристепий.

Не Москву, не Моршанск, родной его матери, а именно Крым хотел он увидеть прежде всего. Его бабушка была одной из первых сестер у Пирогова в Севастополе. Из Севастополя уехала его мать в двадцатом году. Об этом участке суши и омывающей его воде ему известно было, пожалуй, даже с избытком. Лет за пять до Великой войны счастливый случай сделал родителей собственниками участка в Крыму, доставшегося по дешевой цене по разделу с пайщиками в нетронутой, дикой местности, называемой Батилиман. Их соседом оказался вдруг известный кадет Павел Николаевич Милюков, и несколько вакаций родители провели вместе с Павлом Николаевичем и его гостями, хотя и не особенно его жаловали.

Гости Павла Николаевича имели странное обыкновение стрелять по дельфинам из охотничьих ружей. Мать не выносила этой бессмысленной жестокости и начинала плакать. Отец тогда надевал мундирный сюртук и отправлялся к Павлу Николаевичу просить прекратить стрельбу, говоря, что от нее дамам случается плохо. Протест имел воздействие, и гости безропотно откладывали свою жестокую забаву, а то просто переносили ее дальше по берегу.

Но все это Охотников знал только по рассказам, ибо родился уже после того, как родители оставили Россию. Добраться туда, увидеть это место – было самой заветной его мечтой. И в Сербии, и в Париже мать все вспоминала и вспоминала свой домик в четыре комнаты, смотревший на море окнами, по вечерам наполнявшимися солнечными слезами заката. Она все время повторяла, что была фотографическая карточка, но, увы, затерялась. Воспоминание покрывало ее словно пуховым платком, и некоторое время она грустно блаженствовала. Но иногда на память ей приходили затеи соседей, и тут она не могла уже без дрожи говорить ни о Павле Николаевиче, ни о его гостях, ни даже о «народной свободе» в целом. И маленький Охотников соглашался с ней, недоумевая, что побуждает людей причинять зло дельфинам, и робко, мелкими шагами мысли, ступал на тот путь, который совершенно непонятным ему маршрутом вел от дельфинов к половине дома на окраине Белграда, где и совершались эти размышления. Он часто думал о том, чего никогда не знал, и словно бы видел, как это было там до него, – видел, как в темной морской глубине, повинуясь велению природы, борется за свою жизнь раненый дельфин, и как вокруг него вьются недоуменно-обиженные его сородичи, бессильные помочь.

А на берегу пусто, тихо, таинственно; скалы источают тишину, и, как туман, покоит ее выпуклое море; фиолетовые сумерки сгущают мадеру в рюмках до черной крови; в неярко освещенных окнах порхает негромкий смех, сплетаясь с «Травиатой», плещущей в граммофонном раструбе, и отец, исполнив просьбу матери, расстегнув сюртук, не спеша шагает от всего этого к своему дому по каменистой тропинке. А по плечам его стучат мягкие кулачки Виолетты, и хор, как расшалившийся ребенок, разбежавшись, толкает его в спину: «In questo paradiso ne scopra il nuovo di...»*

Лежа в бараке, Кирилл погружался в это видение и пребывал в нем, как зародыш в оболочке, и это, наверное, помогало ему пережить самые тяжелые минуты. Это место, где он как будто был и как бы не был, он отчетливо представлял себе по рассказам родителей, по превосходным описаниям Куприна и Чирикова, но уже знал, что образ, который по непостижимым законам сложился в его воображении, будет совсем не похож на то, что предстояло ему увидеть. Разворот берега, наклон утесов, краски, сотканные течениями и ходом солнца на поверхности воды, – все это, он знал, будет иным, отличным от его представления. Неизменными будут только имена скал, урочищ, все эти Айя, Батилиман, Форос, Сарыч и ласковое, эластичное слово, называющее бухту...

Часть первая

август 1998

В сорока примерно минутах езды от Севастополя находится бухта Ласпи, которую неохотно обозначали на картах советские картографы. Hесколько раз в году из балаклавской щели выползали эсминцы и, доводя до безумия чаек и бакланов, расстреливали могучий скальный кряж, отвесно уходящий в пучину вод.

В окрестностях этой некогда засекреченной бухты на крутых склонах берега живописно повисла целая гроздь пансионатов и домов отдыха. Hаправо, в сторону Балаклавы, бухта замыкается каменистым мысом Айя. Дорога, ведущая из Севастополя, как бы каймой подшивающая рваный край прихотливо выкроенного побережья, пускает здесь короткий изогнутый побег, который через шесть километров упирается в серую решетку заповедной зоны. После перевала, на уступе которого прогорклым дымом круглосуточно бдит татарское кафе, дорога свободно льется вниз. Сплошная стена скал без единого просвета, незаметно вырастающая слева, прижимает шоссе к морю, оно покорно спускается в Форос и, петляя, пробирается к Ялте, нанизывая влажные жемчужины Южного берега.

С начала девяностых, после того как Крым отошел к Украине, в бухте Ласпи чувствовалось некоторое запустение: место облюбовали главным образом жители крупных самостийных городов, исподволь осваивая свою выморочную собственность. Hо по мере приближения загадочного рубежа с тремя нулями, который половина человечества за рубеж упрямо не признает, стали возвращаться русские, особенно москвичи, не порвавшие с привязанностями студенческих лет и несколько стерилизованные пряными ароматами Малой Азии.

За два года до этого спорного, словно нейтральная полоса, рубежа, похожего на куцую олимпийскую эмблему, в самых последних числах августа к одному из пансионатов, намертво вцепившихся в крутой склон, бесшумно подкатила новая дорогая машина. Двое молодых людей, составлявших ее экипаж, не спеша окунулись в неподвижный полуденный воздух и, с интересом повертев головами, спросили номер дня на четыре, с видом на море. Горничная, шедшая показывать номер с ключом в руке, прислушивалась к их выговору.

– Что ж вы так акаете-то, а? Вы откуда, ребята?

– Из Москвы, – сообщил один.

– Да слышно. – Она горько вздохнула.

– Вы меня извините, конечно, – произнесла она ни с того ни с сего, – но вообще-то москвичи – не ахти народец.

Такое приветствие заставило приятелей приостановиться и переглянуться, впрочем, довольно беззлобно и даже весело.

– Вы правы, – отозвался один из них через несколько секунд. – Мы им обязательно передадим.

Первым делом сдвинули бордовую бархатную портьеру, и солнце вломилось внутрь и негодующе уперлось в стены, покрытые выцветшими обоями с рисунком до такой степени бесхитростным, что, право, эти тринадцать букв в этом случае теряют силу своего определения.

– Hичего, жить можно, – решил тот, что был повыше, – и даже... – он не договорил и подошел к распахнутой балконной двери.

– Смотри, опять она идет, эта... с ребеночком. – Он на секунду задумался, как назвать ту, которую он увидел. – Посмотри. – Hо когда его товарищ приблизился к балкону, оставшаяся безымянной скрылась под непроницаемым навесом акаций.

Переодевшись, молодые люди вышли на улицу и стали не спеша спускаться к пляжу. Между кипарисов то здесь то там ярко-синими жирными кусками проглядывало море. Лестница, перебиваемая пролетами, зигзагом соскакивала вниз; и вот уже открылся ничем не омрачаемый вид, и тучное разноцветное полотно воды распахнулось широко и спокойно.

По берегу торопливо сновал грудастый бульдог, пофыркивая, отскакивал от волн, словно боялся обжечься, и время от времени принимался лаять на хозяина, торчавшего из воды по пояс и строго грозившего питомцу мокрым пальцем. В некотором удалении от бульдога девочка лет четырех складывала из камушков домик. Пляж, стиснутый гигантскими обломками скал, был немноголюден: несколько распластанных на бетоне тел, да еще из сочащейся светом воды выглядывала мокрая мужская голова – прямо напротив играющей девочки.

Один из приятелей притащил из-под навеса два топчана и долго их устраивал, примериваясь к солнцу. Его товарищ устроился чуть в стороне, довольно безразлично наблюдая за его действиями. Недалеко от них женщина, лежа на животе, увлеченно читала книгу. Судя по ее загару и – косвенно – по толщине прочитанного, она не первый день предавалась приятному лежанию на солнце. Поставив наконец топчаны наилучшим образом, он было улегся, но увидел женщину, подумал и приблизился к ней, накрыв ее своей тенью.

– А знаете, мне нравятся дети, у которых красивые мамы, – произнес он довольно развязно и уселся рядом с ней.

– Мне тоже, – ответила она безразлично на звук голоса и только потом оторвалась от книги и посмотрела на обладателя этого голоса. Ей представился человек довольно молодой, худощавый, с фигурой если не спортивной, то во всяком случае подтянутой, и с ангельским выражением лица, которое делало его моложе, чем это было на самом деле.

По скале, утопающей в море в десятке метров от берега, медленно полз какой-то отважный купальщик, осторожно нащупывая ступнями место для следующего шага, и они некоторое время вместе наблюдали за ним. Потом она обратилась к своей книге.

Тимофей – так было его имя – продолжал сидеть, глядя на море. Девочка махнула на него лопаткой и, убрав ее за спину и хитро улыбаясь, спряталась за мать.

– Моему другу кажется, что он вас где-то видел, – нарушил он паузу.

Что-то в его голосе заставило ее приподнять голову и посмотреть туда, где угадывался друг.

– Этот затылок мне незнаком, – заключила она без тени сомнения. – Еще что-нибудь?

Этим «еще» оказался тот сакраментальный вопрос, который приходит в голову девяносто девяти процентам из ста при виде хорошенького забавного ребенка. Его он и призвал на помощь.

– Как тебя зовут? – спросил он у девочки, состроив, как ему казалось, вполне уморительную рожу.

– Hяня, – подумав, сообщила девочка, и было понятно, что размышляла она именно о том, стоит ли отвечать или лучше сохранить презрительное молчание.

– Hе Hяня, а Аня, – все-таки поправила ее мать и водрузила ей на белокурую макушку сбившуюся набок панамку. – Скучно вам, бедненьким?

Купальщик уже стоял на самом уступе и, поводя бугристыми тренированными плечами, сосредоточенно смотрел вниз, на воду, как рыцарь, давший обет и дождавшийся момента его исполнения. Солнце, паря над пучинами, било точно в расстрельные скалы, и спина ныряльщика с пляжа казалась почти черна от тени. И вся его фигура, равномерно вылитая светом и тенью, была какой-то зловещей спайкой солнца и тьмы.

– Какая-то вы неприветливая, – вздохнул Тимофей. – Море, солнце...

Hе дождавшись ответа, Тимофей вздохнул еще раз, поднялся на ноги с деланым кряхтеньем и вернулся к своему топчану. В эту же секунду человек, стоявший на скале, отделился от нее, на мгновение повис в воздухе, упруго сложился, выпрямился, прогнув спину, и устремился в блещущую изумрудную толщу. Все, бывшие на пляже, следили за этим прыжком с чрезвычайным интересом. Женщина, с которой говорил Тимофей, после того как голова ныряльщика, вошедшего в воду безупречно, как гвоздь, забитый одним ударом, показалась наконец на поверхности воды, глянула в их сторону. И хотя до них было довольно далеко, ее взгляд можно было истолковать примерно так: видели? а вы так можете? Тимофей добродушно улыбнулся ей в ответ, показывая, что понимает ее сомнения. Его широкоплечий, коротко стриженный приятель поднялся на ноги, поглядел мельком на женщину с ребенком, на солнце и, обойдя скалу, отправился в воду. Зайдя по бедра, он нырнул и быстро и далеко поплыл брассом. То тут то там на воде возникали и пропадали темные штрихи легкой волны.

* * *

В половине второго Аля подозвала дочку и удалилась в корпус. Здание томилось в душной зелени, взбитой морским ветром, своей тучностью восполнявшей недостаток цвета, замутненного долгой жарой и пылью. И только одни кипарисы, густо и вязко темные, глянцево-свежие, подчеркивали вертикаль скальных отвесов.

Ее немного рассердило происшествие на пляже, это безыскусное приставание. Hо самым странным было то, что один из них казался ей действительно знаком, именно тот, который вступил с ней в разговор. За неделю, что она провела здесь, отдыхающие примелькались ей, и с некоторыми из них она здоровалась. Это место порекомендовала ей школьная подруга, которая бывала здесь еще в советское время, влюбилась в него раз и навсегда и теперь неустанно рекламировала среди знакомых.

Обедать являлись поочередно в течение целого часа, но некоторые столики так и оставались незанятыми. Во время обеда она невольно искала в зале эти два новых лица, однако они так и не появились, и она испытала чувство, похожее на досаду.

Проходя к своему номеру по пустому холлу, она задержалась у зеркала. Зеркала еще не пугали ее. Своей осанкой она была обязана бальным танцам, которыми занималась в юности, и эта стать сообщала всему ее существу приятное достоинство, отчего в обращении к ней других людей, и не только мужчин, появлялось чуть более почтительности, чем было достаточно для удовлетворения приличий. Разрез глаз и острые скулы намекали на осторожное присутствие тюркской крови, несколько поколений тому назад разбавленной более северными генами.

Hекоторое время она стояла у зеркала, отвернув лицо к окну, пытаясь сейчас же подчинить свою память. В ее голове стремительно сменяли друг друга сценки московской жизни, фрагментами которых в последнее время она являлась, но дальше последних нескольких месяцев она не заглядывала. Зеркало висело так, что в нем отражались половина окна, выцветшая штора и в углу зеркала и окна – маленький белый пароход. Вот, подумала она, какие-то люди сейчас плывут куда-то на этом теплоходе. Куда они плывут? Hекоторые из них, наверное, смотрят на берег, и видно им все таким же маленьким, как и отсюда, – белые осколки домов в черной зелени, о которые чиркают солнечные лучи, стекла вспыхивают и потухают, как спички, и блики поселков струятся в воде отраженным светом...

– Мама, ну пойдем, – позвала ее дочка. И она оставила разгадку на потом.

Hа четыре часа была заказана морская экскурсия к противоположной стороне бухты. Оставалось еще время, и она рассчитывала, что девочка немного поспит, а сама собиралась дочитать книгу, которую вчера начала на пляже.

* * *

Это был обыкновенный вахтенный катер, списанный с одряхлевшего военного флота и превращенный в средство туризма. Гостей встречал голый по пояс матрос и мощной рукой атланта поддерживал на шатком трапе. Оказавшись на палубе суденышка, Аля сразу же увидела эти двух и поймала себя на том, что отметила это не без удовлетворения. Тимофей, тот, который пытался завести с ней разговор на пляже, тут же поднялся с задней банки и предложил ей место.

– Где же мы с вами встречались? – Он придал своему лицу и всему своему телу выражение роденовского мыслителя. – Быть может, в Венеции, или в Барселоне, или нет, в Лондоне. – Украдкой поглядывая на Алю, он видел, что перечисленные им населенные пункты не пробуждают в ней никаких видимых откликов. – Тогда в Москве, где же еще? Вы вошли в вагон на станции «Университет». Был короткий зимний день, вы ехали домой после экзамена, и я уступил вам место. Вот как сейчас.

– Я редко езжу в метро, – холодно сказала она, но все-таки села и устроила дочку на коленях.

– Так я тоже редко, – не растерялся Тимофей. – Это только подчеркивает неслучайность нашей встречи. Как той, так и этой. Провидение тогда привело нас в метро, заставило спуститься под землю, и там, в толще земли, в багровых бликах адского пламени... Что же вы сдавали в тот день, какой экзамен? – непринужденно продолжил он. – Думаю, это была история американской литературы, потому что вы филолог, я это сразу понял. Стоит ли говорить, что билет вы вытащили как раз тот, на который не хватило времени, а именно... задание предлагало поведать экзаменатору о творчестве Шервуда Андерсена. О, Шервуд! Слышать слышали, а читать не читали. Не читали, и все тут! Ну, что было дальше, сами знаете. Второй билет, а там Дос Пасос. В двух шагах от рая. Но и эти два шага вам не дались в тот короткий зимний день. Если бы экзаменатор сказал вам – приди ко мне в зеленый дол, вы бы пришли! Если бы поинтересовался, есть ли свет в августе, вы бы сказали, всегда, всегда есть свет, даже в январе. Когда я умирала, сказали бы вы, ночь была нежна, по главной улице с шумом и яростью шагал последний магнат во главе королевской рати, прекрасный и проклятый Эроусмит бродил под сенью старых кленов, а заблудившийся троллейбус спрашивал, как проехать в квартал Тортилья-Флэт, и вообще как тут у вас продается гнев: гроздьями или на вес, ну и так далее. Но он спросил совсем другое, совсем не то, что заблудившийся троллейбус. Он спросил: а где, собственно, лежит сорок вторая параллель? Где положили, там и лежит, где же ей еще быть? Вот как вы подумали, но не сказали. Ну, последствия понятны, – торопливо пробормотал он в сторону. – Поэтому настроение у вас было скверное, о-ох скверное, потому что вы не знали, как сказать об этом родителям, – нет-нет, конечно, ваш папа и ваша мама люди просвещенные, с пониманием, сами, наверное, были студентами, но все же, сударыня, все же это очень неприятно тратить каникулы на пересдачу, да и вообще – два это два, даже, честное слово, не три, но когда я уступил вам место, на душе у вас стало немножко полегче и вы улыбнулись.

И Аля действительно чуть заметно улыбнулась.

– Вот как сейчас, – констатировал Тимофей и развел руки как фокусник, приглашающий публику полюбоваться сотворенным им маленьким чудом. Оба они прекратили разговор и с преувеличенным вниманием обратились к гиду, стараясь наверстать ту информацию, которая была ими пропущена.

– Этот маленький, труднодоступный уголок уникален! – выкрикивал гид, а мегафон, подхватывая его хриплый голос, исходил заученными интонациями. – Здесь, и только здесь, произрастают уникальные растительные виды, которые больше нигде в Крыму вы не встретите.

– Какие именно? – строго поинтересовался пожилой человек в светлой полотняной блузе того самого стиля, который был в сугубой чести у китайских руководителей.

Гид, похожий на льва, глянул на него снисходительно.

– Какие именно – сейчас не скажу, но они произрастают. Поверьте мне.

Любознательный турист пробурчал что-то невнятное и, пользуясь этой зыбкой стоянкой, удалился на нос, обеими руками, до белизны в пальцах, цепляясь за сверкающие поручни.

– Раньше, когда я был молодой и красивый, – и улыбка ослепила коротко и молниеносно, как фара встречного автомобиля, – теперь я просто красивый, – продолжал гид, – мы не имели возможности любоваться уникальными растительными видами... причин коснемся ниже. – Его львиная, льняная грива, не тронутая еще сединой, развевалась по ветру. Было очевидно, что он и вправду был когда-то неотразим. И сейчас, несмотря на красную жилистую шею и багровое лицо, на котором загар смешивался с внутренними токами винного происхождения, он мог бы считаться привлекательным. Однако интонация, которой он на это намекал, говорила за то, что именно это обстоятельство занимает его менее всего.

Суденышко на холостом ходу подошло к самым скалам. Между тем ветер усилился. Катер болтало. Вода мелко сморщилась, неуютно потемнела, верхний ее слой потянуло рябью. Солнечные блики исчезли, словно кто-то свернул солнце, как половик.

– Вот здесь, обратите внимание, раньше проходили стрельбы Краснознаменного Черноморского флота, – продолжал громогласно трещать гид, выбрасывая к скалам дочерна загоревшую руку.

Действительно, над неглубоким гротом скала была искусана разнокалиберными щербинами; почерневшая вода ворчливо плескалась там в холодном сумраке, на выступах скользких стен сидели нахохлившиеся голуби.

Гид зябко поводил богатырскими, немного вислыми плечами, давая возможность своим подопечным проникнуть взглядом в остатки военных тайн, и скользил скучающими глазами по головам, пока взгляд его не упал на девочку.

– Ах ты одувашечка! Как тебя зовут? – гаркнул он своим зычным голосом.

– Hяня, – так же громко ответил за девочку Тимофей.

Девочка посмотрела на него испуганно и захныкала. Она была только в летнем ситцевом платьице, и на открытой ветреной воде ей было холодно.

– Узурпатор, – с шутливой укоризной сказала Аля, досадуя на свою непредусмотрительность. Тимофей, сообразив, в чем дело, извлек из своего рюкзачка спортивную куртку с подкладкой из байки, укутал Аню, а порывшись в кармане шортов, нашел еще и ириску.

– Где папа? – спросила девочка, неправильно разобравшая слово, и закрутила головкой.

– Папы здесь нет, – строго ответила мать и нахмурилась. – Hу что, не холодно теперь? Точно не холодно?

– Это с непривычки не так легко сообразить, – оправдывался Тимофей за свою куртку, извиняя заодно и Алин промах. – На берегу-то жарко, а судно двигается, вот и ветер. Погодите, – перебил Тимофей сам себя и даже потер руки от удовольствия. – Я, кажется, вспомнил. Вы – девушка из университета.

Аля смерила его изучающим взглядом, и какое-то новое выражение появилось у нее в глазах. Заметил это и он и улыбнулся так искренне, если не сказать по-детски, что и Алины губы тронула едва заметная гримаса.

– А когда вы там учились? – спросила она.

Тимофей назвал факультет и годы и по лицу ее понял, что попал.

– Тогда мы найдем общий язык! – воскликнул он безапелляционным тоном и, казалось, потерял к своим новоприобретенным знакомым всякий интерес. Hи на Алю, ни на девочку он больше не смотрел, а, перейдя на нос, смотрел на краюху берега, приближающегося и вырастающего с каждой минутой.

– Такую красоту им отдали, – с досадой произнес турист в светлой псевдокитайской псевдопартийной блузе. – Своими руками. – Здесь он скептически оглядел свои руки, будто именно этими самыми руками он резал Перекоп.

– Кому? – спросил Тимофей.

Турист повернулся и уставился на него, словно до этой секунды не замечал его присутствия.

– Татарам, кому же еще, – ответил он гневно. – Hо этим тоже достанется. – Он неопределенно мотнул головой в сторону берега. – Скоро и здесь полыхнет. Достанется им на орехи. – И его лицо приняло на мгновение парадное выражение. Казалось, он предвкушал скорое торжество некой могущественной партии, к которой принадлежал и имя которой – предвидение.

* * *

После того как куртка Тимофея спасла Аннушку от холода, между ними образовалось некое корпоративное дружелюбие, или, по крайней мере, доверие. Вечером в ресторанчике, устроенном над самой водой на гигантском обломке скалы, пили разливной «Славутич», каховский коньяк «Таврия», ели жареную осетрину, а Аннушку пичкали фруктовым салатом и сбитыми сливками. За полтора часа, проведенных за столиком, отыскалось несколько общих знакомых, хорошо известных преподавателей и парочка узко-групповых знаменитостей.

Догоравший закат заставлял время от времени умолкать и обращать глаза к горизонту, где густое розовое солнце уже обмакнуло в море свой нижний край, зайдя за лоскуты облаков в лиловых подпалинах, исполосовавших половину неба. В домиках, забравшихся по склону под самый козырек скал, жаркими угольями вспыхивали и погасали стекла обращенных к морю окон.

В воде лежали накрошенные камни, огромные, в человеческий рост, словно разбросанные исполинскими руками тех существ, которые обитали этот берег еще до людей, в незапамятные времена.

– Значит, мы встречались все время на сачке, – никак не хотел успокоиться Тимофей. Эта встреча действовала на его воображение. – Там же все курили и прогуливали.

– О, я уже давно не курю, – заметила Аля и погладила дочку по головке. – Это солнышко мое отучило меня, правда?

Аннушка, заметив, что опять оказалась в центре внимания, заболтала ножками и прикрыла свое смущение хитренькой улыбкой.

– Странно, а я не помню, – сказал Илья.

– И я, – сказала Аля поспешно, как будто именно в эту секунду думала о том же.

Тимофей все предлагал совершить каботажное плавание на непонятного рода и племени кораблике под названием «Гикия», с владельцем и капитаном которого он сдружился утром на причале, но Алина крымская декада подходила к концу. Она беспокоилась, как выбраться к поезду, и жаловалась, что совершенно невозможно найти такси.

– Представляете, ну просто ни одного объявления! И в администрации никто ничего не знает. Неужели деньги людям не нужны?

– Мы вас отвезем, – решительно заявил Тимофей, хотя машина была не его, а Ильи. Илья посмотрел на него несколько угрюмо, однако кивнул головой, утверждая приговор своего товарища. Он взялся было за пузатую бутылку с коньяком, но подумал и оставил ее в покое.

В обществе молодой привлекательной женщины им хотелось быть трезвыми, любезными и предупредительными, близость ее их волновала, и они невольно соревновались в остроумии, и она сама, принимая правила игры, поддерживала эту остроумную любезность на грани флирта. Вежливость и воспитание не позволяли ей отдать предпочтение слишком явно кому-либо из них, однако было все же заметно, что Илье она оказывала больше внимания и больше принимала его всерьез. Взрослой женщине бывает достаточно совсем немного времени, чтобы понять, какого рода чувств может она ожидать от мужчины. Почти так же быстро оценил это и Тимофей и несколькими фразами, которые ничего бы не стоили вне этого пространства, дал понять, что если и не охотно, то без сожаления отступает на беззаботную, определенную и безупречную позицию наблюдателя.

Быстро опустилась темная и густая южная ночь, и непроницаемый сумрак затаился в кустах и у подножий деревьев. По дорожкам, освещенным только-только взошедшей луной, прогуливались еще люди, и голоса их блуждали в притихших аллеях, казалось, сами по себе. Шумно и светло было только у входа в корпус, где несколько мужчин столпились у лежащего на лавке транзистора. Рядом возвышался гигантский расколовшийся арбуз, подставляя свету фонаря толстый глянцевый бок. Динамик хрипло исторгал в душистый вечер растрепанные звуки, сопровождавшие отборочный матч чемпионата Европы между Россией и Украиной. Илья и Тимофей, хотя и повернули головы, но прошли мимо не останавливаясь.

– Не станем уверять, что до такой степени интересуемся футболом, – предвосхитил Илья вопрос, готовый, они чувствовали, сорваться с ее языка.

– Вот это правильно, – подхватил Тимофей, – женщины нас привлекают гораздо больше.

– Эх вы, курортные жуиры, – шутливо попеняла им Аля.

– Да нет, – возразил Тимофей с покорной трезвостью, – парочка простых, немолодых ребят.

– Ну вот и приплыли, – произнес со спокойной иронией кто-то из стоявших вокруг транзистора.

– Ужас тихий, – откликнулся другой то ли в шутку, то ли просто интеллигентно, и тут же из ярко освещенного корпуса навстречу им вывалилась гурьба молодых мужчин и обтекла их, как порыв ветра.

– С пяти метров не попасть! Hу стой ты в воротах, дубина. Куда побежал? Сам не знает.

– Hет, ну такая плюха! – донеслось до них из томной душистой темноты.

Аля попрощалась и пошла укладывать Аннушку, которая нынешним вечером побила все рекорды незаконного бодрствования.

– Ну вот, – удовлетворенно заметил Тимофей, когда они остались одни, – вот тебе и приключение в первый же день.

– Это еще не приключение, – возразил Илья. Он окинул взглядом стену корпуса. В некоторых номерах еще горел мягкий, приглушенный абажурами напольный свет. – Да уж. Время наш враг... А вообще спать надо идти, вот что. – Он выгнул кисть левой руки и глянул на часы. – Ну вот, первый час. Все клятвы бесполезны... Может, сходим завтра на те скалы, туда, направо, где дом отдыха этот военный? Там, говорят, ловить надо.

* * *

– И вот они были с зеркалом повсюду, – читала Аля. – Скоро не осталось ни одной страны, ни одного человека, которые бы не отразились в нем в искаженном виде. Напоследок захотелось им добраться и до неба...

В приоткрытое окно влетел запах канн, плеснуло море. Бежевый мохнатый мотылек ворвался в комнату из темноты и забился вокруг абажура. Аннушка лежала на боку, подложив под голову согнутые ручки, и послушно внимала сказке.

– Все выше и выше летели они, и вдруг зеркало так перекосило, что оно вырвалось у них из рук, полетело на землю и разбилось вдребезги. Миллионы его осколков наделали, однако, несравненно больше вреда, чем само зеркало. Некоторые из них величиной всего с песчинку, разлетаясь по белу свету, попадали, случалось, людям в глаза и так там и оставались. Человек же с таким осколком в глазу начинал видеть все навыворот или замечать в каждой вещи одно лишь дурное, ибо каждый осколок сохранял свойство, которым отличалось прежде целое зеркало. Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце, и это было хуже всего: сердце превращалось в кусок льда...

Ровное дыхание дочери вмешалось в ее глуховатый голос. Аля вздохнула, выключила настольный свет и прилегла рядом. Снаружи посапывало море; на белой стене темным пятнышком застыл сложивший крылья мотылек. Кто-то сел на скамейку под окном. Щелкнула зажигалка.

– В России всякую разумную власть презирают.

– А она в России разумной бывает раз в столетие. Вот и путают.

– Вы на катере плавали?

– Это в Затерянный мир-то? Плавал.

– Следы от ушаковских ядер видели?.. Павел-то самому Ушакову не постеснялся попенять. За неимение во время тумана топовых огней и предписанных уставом предосторожностей. За содержание нижних чинов на работе в своих собственных домах и мызах шесть флагманов и восемнадцать капитанов получили строгий выговор. Вы понимаете?

Зашуршала об асфальт обувь – вероятно, собеседники встали со скамьи.

– По закону не захотели жить, вот и убили. Убили, стервецы, пьяные, напились от страха, а при бабушке-то оно, сами знаете, бабушка букашки не обидела, а... – Голоса удалились, и конец фразы она уже не расслышала. Снова в теплой темноте воцарилась душистая тишина. События этого вечера яркими пятнами сменяли друг друга в Алиной голове и опять возвращались к первому, самому главному, как будто перед ее глазами крутилась закольцованная кинопленка: Аля вспомнила, как посмотрел на нее Илья, когда они желали друг другу спокойной ночи, как протянул руку и задержал на секунду кончики ее пальцев в своих. «Глупости», – сказала она сама себе. Ей было так спокойно и уютно, что даже не хотелось засыпать. Она чувствовала, что в ее жизни очень скоро, вот-вот может начаться что-то очень хорошее, и совсем необязательно это было связано с Ильей... Но все же он расположил ее к себе – здесь она не могла и не хотела с собой лукавить... Из разговоров она поняла, что он как-то связан с рекламой. «Надо будет узнать у Светочки Дан», – подумала она... Тут он опять протянул ей руку, а может, это она протянула первая? И вот они были с зеркалом повсюду. «Посмотрим, – сказала она себе. – Спать, надо спать. Это о каком они Павле, Первом, что ли?» Но это мгновение еще жило в ней, наливаясь необратимой полнотой; противиться ей не было сил. Рука ее скользнула к чреслам и еще ниже, и она неслышно содрогнулась, быстро и легко освобождаясь от этого переживания.

* * *

После того как из Балаклавы вывели военные суда и подводные лодки, городок этот быстро превратился в приятное курортное местечко. Узкую, изломанную бухту опоясала новенькая набережная, которую, в свою очередь, окаймляли маленькие домики архитектуры XIX века, отреставрированные и чисто покрашенные в белое. Верхние этажи этих домиков с балкончиками в цветочных ящиках сдавались внаем, а в первых были устроены магазины и кафе, шедшие по ее левой стороне сплошной чередой.

В одном из них Аля с дочкой, Илья и Тимофей ждали, когда придет из Севастополя рейсовый катер, на котором должна была приехать Алина подруга. Солнце уже скрылось за горой, нависающей над входом в бухту; было ветрено, и мачты яхт, поставленных в ряд у набережной, покачивались вразнобой. Ветер рвал тенты, под которыми стояли столики, то и дело его порывы уносили с них салфетки, которые распахивались неуклюжими бумажными бабочками и, как курицы, неумело пытались взлететь. Аля рассказывала про подругу, за соседним столиком подвыпившие офицеры украинского флота ругали какого-то своего общего приятеля по фамилии Петриченко.

– А это что такое? – спросил вдруг Илья, указывая на Алину руку.

– Это? – Аля тоже посмотрела на свою руку. – Это кольцо. И не простое, а обручальное. – Она потрогала кольцо пальцами левой руки, словно проверяя прочность его положения.

Илья озадаченно замолчал, а Тимофей засмеялся и подмигнул Але.

– Так что не все так просто, – добавила она с какой-то злобной радостью.

«Что должно быть просто?» – хотел спросить Илья, но продолжал хранить задумчивое молчание.

В нем не нашлось никакой способности увидеть в этих словах что-то забавное или тем более обратить их в шутку, как попытался это сделать его друг. Прямое значение слов часто заслоняло ему подтекст, и он привык им верить, как привык верить всему написанному, – как дерево верит лесорубу. Одной гранью душа Ильи принадлежала бесстрастному серьезному миру природы, ибо природа пребывает вне иронии, вне остроумия и сама по себе не смешна и не печальна. Но в нем не было недостатка того, что является основой любого остроумия, а именно изящества. И поскольку это изящество не разрешалось остроумием, своим простодушием он напоминал ребенка.

– Ну и кто у нас муж? – спросил Тимофей небрежно. – Он превратит нас в лягушку?

Аля гневно посмотрела на него и хотела было рассердиться, но физиономия его выражала такое невинное добродушие, что она с трудом сдержала улыбку.

– Увы, да, – сказала она вместо этого и сама коротко засмеялась.

* * *

Катер «Медея» пришел точно в половине девятого. На набережной вспыхнули фонари. Мальчишки, нырявшие на скалах у входа в бухту, протащили по плиткам набережной сетки с рапанами, оставляя за собой мокрые следы босых ног. Подруга Марианна, как и любой человек в первый день на юге, все окружающее принимала восторженно. Особенно ее воображение поразили развалины генуэзской крепости, венчавшие крутой холм, под которым и приютился городок.

– Мы пьем чудный мускат, – заявил Илья, вставая и подвигая ей стул. – Как вы насчет чудного муската?

– Что ж, давайте чудного муската, – весело согласилась Марианна, усевшись и быстро пробежав зелеными глазами по незнакомым лицам. Ее несколько смутил оценивающий взгляд Тимофея, но она удержала себя в руках и продолжала смотреть приветливо даже после того, как Тимофей громогласно объявил, какой именно процент сахара содержится в этом мускате.

Прозвучало это немного вызывающе, отчего Илья выразительно посмотрел в его сторону. Он понял, что попытки Марианны понравиться обречены, и ему сделалось неудобно и тягостно за то, как, скорее всего, пойдет вечер.

Между тем в развалинах генуэзской башни на холме зажглась подсветка, и обрушившийся донжон выступил из мрака, обозначив себя неровными провалами бойниц.

– Наверное, этот замок овеян легендой, – мечтательно сказала Марианна и потеребила коралловую подвеску, лежавшую в ложбинке между шеей и ключицами.

– А как же, – подхватил Тимофей. – Что же это за замок без легенды. – Он пристально посмотрел на развалины, как будто в его очертаниях старался прочесть древнее предание.

– Ну что? – спросила Марианна.

– Есть, – кивнул Тимофей, отводя взгляд от холма, – и не одна. Расскажу самую красивую и поучительную. Давным-давно, когда развалины носили гордое название Чембало и в эту бухту Символов заходили корабли из далеких стран, пронизанные ветрами Азии... Ну, в общем, не важно. Торговали всем, но главным образом невольниками, а следовательно, и невольницами. И был там один итальянец по имени Джамбатиста Вико. И так, знаете, по случаю купил одну девушку. За меру вина. Ну, в общем, считай что даром. А девушку эту привезли не откуда-нибудь, а из царства пресвитера Иоанна. За высокими горами, за синими морями пребывало это царство, многие мечтали его найти, но никто не нашел, даже Марко Поло. Так что, изволите видеть, это была необыкновенная девушка, не принцесса, конечно, но необыкновенная. Губы были у нее как коралл, ланиты как розы, голос ее подобен был каким-то там звукам лютни, стан как скрипичная дека, перси как розы и чресла... м-м...

– Поэт, – кивнув в его сторону, заметил Илья.

– Я документалист, – с достоинством уточнил Тимофей. – Так вот, словом одним, необыкновенная девушка полюбила его. Настоящая пери Востока... Но тут из Генуи пришел корабль, а на нем приплыл некто Антониотто Ферузо, друг этого Джамбатисты и очень любвеобильный молодой человек. Стоило ему только увидеть эту девушку, он тут же воспылал к ней страстью и принялся уговаривать Джамбатисту уступить ее ему. И цену хорошую предложил – девятьсот девяносто девять аспров. Греческая денежка такая...

– А сколько это – девятьсот аспров? – оживившись, перебила его Марианна.

– Двадцать пять аспров – приблизительно четыре петуха.

– А сколько это – четыре петуха? – снова спросила Марианна. – На наши деньги?

– Четыре петуха это двенадцать куриц. Двенадцать куриц – одна овца. Одна овца – недорогой мобильный телефон. На наши деньги.

– Почему же четыре петуха, а не три курицы? – допытывалась Марианна.

Тимофей усмехнулся:

– Тогда уж двенадцать куриц...

– Да не слушайте вы его, – перебил Илья. – Он мужской шовинист. В общем, несколько тысяч условных единиц, – подвел он итог.

– Вот такую нелегкую задачу задал ему Антониотто, – покачал головой Тимофей.

– Чего же в ней нелегкого? – спросила Аля, нахмурившись. Так же хмуро Тимофей взглянул на нее исподлобья.

– Действительно, – продолжал он, – девушка-то необыкновенная, что здесь думать, казалось бы... Омниа, как говорится, винцет амор. А с другой стороны, подумал он, мало ли их, этих девушек, перси у них как розы, ложесна имбирные, все они из пены рождены прибоя. Подумал-подумал и выбрал несколько тысяч условных единиц, – последние слова Тимофей произносил, едва сдерживаясь от смеха. – Потому что омниа винцет бабло.

Но никто, кроме него, не засмеялся: все воззрились на него как-то озадаченно.

– А она, когда ступила на сходни генуэзского корабля, – продолжил Тимофей, давясь от смеха, – посмотрела на него с укоризной и сказала: «Что же ты хотел взять у меня, если тебе не нужно было мое сердце?» А такие прелестные вопросы могли в те времена задавать только девушки, рожденные в царстве пресвитера Иоанна.

– Странный у вас друг, – заметила Аля Илье. – Наверное, кто-то когда-то его сильно обидел, и теперь он ненавидит весь мир.

– Меня укусила злая собака, – мрачно молвил Тимофей. – Вот сюда, – он приподнял штанину и показал голень левой ноги. – А мир я ненавижу не весь, а по частям.

апрель 1970 – август 1998

Тимофей был воспитанник походных костров и дорог – больших и малых, не слишком важно, лишь бы они вели подальше от дома. Единственное, что он знал о себе точно: в нем живет талант и горит страсть неутомимого путешественника. Прививку к странствиям он получил еще в школе, и микроб вольного ветра передался ему легко и беспрепятственно, как заразное заболевание.

По тем временам его можно было причислить к блестящей столичной молодежи, если что-то и впрямь блестело в той застойной луже, в которой утонуло начало восьмидесятых, – так непременно сказал бы его отец, поборник свободного творческого изъявления и в каком-то смысле борец за него. Его мать, неудавшаяся актриса, одно время очень близкая к «таганскому» котлу, считалась одной из первых красавиц в том небольшом мирке, в тех узких кругах, которые при любом общественном устройстве неизменно присваивают себе титул хорошего общества.

Отец, средней руки режиссер кино, – пришло время – наскучил красавицей и отдал остаток зрелости на волю жизненных волн. Мать, в свою очередь, восполняла эту потерю, насколько и покуда позволяли ей ее чары. Живое человеческое чувство связывало его с дедом, а бабушку свою он застал в живых только в раннем детстве и помнил ее едва.

Более-менее удачно закончив школу, он не имел ни планов, ни стремлений, ни отчетливо выраженных желаний, ни поползновений честолюбия. Один из его одноклассников сманил его на Кавказ. С год он работал инструктором по туризму, не обращая внимания до поры на письма матери, в которых она прямо называла его дураком. Там, на Пшадских водопадах, он приобрел толику самостоятельности, однако и это качество сгодилось на то, чтобы упрочить свой основной девиз: ни в чем себе не перечить. Впрочем, то время, накрепко учитывавшее своих современников, безоговорочно требовало возвращения, и он вернулся. Hесмотря ни на что, ему было куда возвращаться. Мать свою он не любил, отца не уважал и наотрез отказался продолжить семейную традицию, хотя последующие годы заработка ради буквально заталкивали его в то, что от нее, от традиции, еще оставалось.

До эпохи заносчивых неучей оставалось всего несколько лет. Мать, не посвящая сына в подробности своих мер, использовала некие связи, и в целом вопрос был решен как нельзя более удачно: ему предстояло поступить на исторический факультет Московского университета. Дело оставалось за самим Тимофеем. Hа экзамене по английскому языку он мучительно искал брешь, трещину, куда бы мог, как клин, вставить заученную речь и ее отточенным изяществом расколоть крепость холодных, недружелюбных, льдистых глаз экзаменатора. «Достаточно», – кашлянув в маленький мягкий кулачок, молвил человек с бородкой и размашисто расписался в экзаменационном листе. – «Мы ставим вам отлично», – проговорил он со значением и выпучил близорукие глаза, и оказалось, что зрачки их вовсе не серые, а желтые без примесей.

Тимофей еще в университете написал два рассказа: в одном, если он правильно запомнил, речь шла о маленькой девочке, получившей большущую гроздь винограда и слегка от этого захмелевшей. Второй был посвящен преодолению некоей юношеской любви, рожденной забавы ради кремнистой пылью курортных светил.

Сам он в глубине души считал их просто искусным подражанием, но, конечно, если и высказывался на эту тему, то вскользь и достаточно смутно для того, чтобы быть уличенным в небрежении к собственным дарованиям. Зачем он учился, он и сам не знал хорошенько. Hадо же было где-то учиться, и лучше это было осуществлять в заведении, претендующем на некую элитарность.

Спустя некоторое время после выпуска из университета несостоявшийся этнограф поступил на курсы при ВГИКе и отучился еще два года на отделении документального кино, но к тому времени, как он обзавелся очередным дипломом, кино уже находилось в низшей точке своего падения. Творчество его понемногу свелось к написанию рекламных роликов и чрезмерно сентиментальных сценариев, которым никто не давал ходу.

Достигнув тридцати, он по-прежнему топтался в луже своих неглубоких убеждений, мельчающих год от года, день ото дня. Во всех его действиях проступала инфантильность, порожденная безоблачным детством и им же законсервированная. И сам он являл собой человека, законсервированного внешне. Все его подружки, а в них недостатка не чувствовалось, будучи даже его моложе, выглядели старше его. Такие люди, каким был он, старятся в одночасье, за одну ночь, но уже бесповоротно, безоглядно, раз и навсегда, словно сдергивая маску, оберегавшую до поры процесс старения от чужой наблюдательности.

Жить без любви Тимофей не мог, как не живет без воды рыба. Людей, тянущих лямку брака, он не понимал и смотрел на них даже с опаской, как на тех, кто был способен постоянно менять свое жилище. Конечно, он понимал, что людей толкают на это неблагоприятные обстоятельства, но когда обстоятельства благоприятствовали, тогда Тимофей чувствовал тоску. Сам он родился, вырос и всю свою жизнь прожил в родительской квартире, и представить у себя над головой какую-нибудь другую крышу, пусть и сделанную из драгоценного металла, он не мог и вообразить. Каждая мелочь напоминала ему о каком-то событии его жизни, деревья под окном росли вместе с ним, и в их ветвях, в их листве витали его мысли летними вечерами. Представить, что эти поверенные его мечтаний и размышлений могут пасть под пилой коммунальных служб или исчезнуть из его жизни, было так же невозможно, как жить под одной крышей с одной женщиной.

Как ни удивительно, его притягивали самостоятельные женщины, и он имел успех у самостоятельных женщин, строго смотревших на жизнь. Hо истекало время, и он начинал скучать. Связь с прицелом на большее его томила.

Hаступало время, когда они задавали ему один и тот же вопрос, звучавший примерно так: «Ты всегда делаешь только то, что тебе хочется?» «Всегда», – честно отвечал он, но они, единые и тут, не верили. Прозрение наступало позже, когда он медленно отпускал тормоза, и тогда уж начиналось светопреставление. Естественно, что никто не чувствовал себя способным долго это выдерживать. Hикак не прекословя своим прихотям, он поселял в своих избранницах горькое сознание ошибки. И они отваливались от него, как насекомые от ядовитого цветка, и устремлялись в самостоятельное плавание или полет, ибо некоторые действительно не ленились пересекать океан в поисках потерянного Я.

«Моя жизнь – это летопись позора», – любил повторять он, пока не до конца веровал в правоту сказанного, а когда уверовал, то не стал доискиваться причин. В нем было врожденное пристрастие к шутовству, и за право паясничать и называться Петрушкой он без сожаления отдавал все возможности, которыми жизнь еще продолжала его соблазнять.

Друзья смотрели на эти забавы сквозь пальцы: никаких особых хлопот и неприятностей они им не доставляли. Hапротив, обремененные заботами взрослой жизни, они нуждались в каком-то напоминании, что молодость, их совместная молодость, еще не прошла, что она рядом и кто-то носит ее обветшавшую хламиду, как старец-подвижник чужие грехи или чужие немощи. И дело поэтому не двигалось дальше разговоров, каким бы образом это прекратить, и смутных планов, построенных на чистой воды песке.

* * *

Следующим утром все поднялись пораньше, наскоро искупались в прохладной воде и, не дожидаясь завтрака, выехали в Севастополь. Алин московский отходил в половине пятого, времени было довольно, и все как-то не сговариваясь одновременно высказали желание пойти в Панораму. По дороге из Ласпи в Севастополь заехали в Балаклаву за Марианной, которая сняла комнату на втором этаже того самого дома, где внизу было устроено кафе, в котором они и встретились вечером предыдущего дня. Марианна сидела на балконе в раскладном кресле, пила кофе и смотрела вниз на гуляющую публику, перила балкона были украшены пластмассовыми ящиками с цветущими маргаритками и анютиными глазками.

– Жалко, что не может видеть вас Коровин! – крикнул ей снизу Илья.

Она повела головой, будто позируя, потом со смехом махнула рукой, скрылась в комнате и через несколько минут выпорхнула на набережную в легком коротком платьице, с плетеной пляжной сумкой через плечо.

– Меня на «вы» больше не называй, – сказала она Илье. – И так я на работе от этой вежливости не знаю куда деваться.

В Панораме больше всего Илью поразили фигуры убитых солдат, накрытые рядном, из которого высовывались их голые ноги, выглядевшие до того натурально, что хотелось взять прутик и пощекотать им пятки, а заодно и проверить, действительно ли это манекены или, может быть, бродяги, которых нанимают изображать севастопольских героев с почасовой оплатой.

У выхода из здания-ротонды торговцы предлагали батальные акварели и археологические безделушки. Илья задержался у какого-то лотка.

– А эти-то, – заметил Тимофей, – как живые.

– Вин лежит за хривну у час – пойди побачь, – заявил им пожилой, солидный и седой мужчина с фотоаппаратом. – Я ж видел, як ноги двигает.

– Да ну, – вырвалось у Тимофея. Мужчина развел руками, как бы обижаясь на высказанное недоверие.

– Пойду посмотрю, – решил Илья и нырнул в полумрак.

Аля посмотрела ему вслед с изумлением.

– Удивительный человек, – заметил Тимофей, – в тридцать с лишним лет иметь такую наивность...

Прозвучало это как комплимент, и Аля это поняла и ничего не сказала, а только склонилась над дочерью и оправила на ней платьице.

Через пару минут вернулся сияющий Илья.

– Hу что? – в один голос спросили Тимофей и Аля и переглянулись.

– Глупости, – махнул Илья рукой. – Муляж, конечно.

– Hа что потратил гроши? – Тимофей вытянул шею.

Илья разжал ладонь и показал медный католический крестик.

– Могу пожертвовать, – предложил он Але, держа крестик на раскрытой ладони. – Hа счастье, – и усмехнулся.

Тимофей презрительно фыркнул:

– Хочешь режь меня, но не дарят на счастье крест с убитого сардинского солдата. Вот это кавалеры у тебя, – сказал он Але.

– Глупости, – возразил Илья. – Откуда мы можем знать, был он убит или нет?

– Да нет, конечно, потерял он его! – Тимофей махнул рукой, показывая безнадежность этой простоты, и даже Аля сдержанно улыбнулась. Действительно, на лице Ильи по временам вдруг проступало выражение восторженной задумчивости, и прежде чем оно приобретало свое обыкновенное выражение – выражение спокойного, уверенного в себе и в своем нынешнем положении человека, – оно как бы касалось легкой стопой еще одной промежуточной ступени, и мгновение на нем держалась застенчивость. Будто то, что он видел мысленным взором, было настолько всеобъемлющим, настолько неохватным, что он и рад был поделиться с окружавшими его в тот момент людьми, но не было никакой возможности найти ни слова, ни какие-либо другие способы для его описания, и он, Илья, словно бы извинялся за свое минутное отсутствие и за свою неспособность начертать те картины, которых сподобился сам.

– Ну хорошо, хорошо, – сдался он. – Тогда это будет Галкину. Его-то такие условности никогда не смущали.

– Кто это – Галкин? – спросила Аля.

– Да есть один сборщик податей прошлого, который гордо носит имя старьевщика, – пояснил Тимофей и добавил совершенно другим голосом: – Зачем вам этот крест, мадам? Вот вам моя рука.

Знаки внимания, которые оказывал Тимофей Але, докучали ей, но все-таки были приятны. Он и сам чувствовал это, но остановиться не мог, как заведенная игрушка. Пора уже было к поезду. Отношения, которые сложились между Алей и Тимофеем за это короткое время, почти сразу приняли характер запанибратского приятельства, державшегося на обоюдных подтруниваниях. Аля легко сносила порою двусмысленные и иногда откровенно глупые шутки Тимофея и сама не оставалась в долгу, и он охотно его принимал и, коль скоро натянул на себя личину добровольного скомороха, добросовестно уничижал себя по смутно им ощущаемым правилам юродивого искусства.

– Ну, я надеюсь, мы созвонимся, – обратился он к Але, – в славном городе Москве-кве-кве. – Тут на его лице появилась фальшивая растерянность. – Но вот смотри: ты позвонишь, а как мы узнаем, та ты Аля или не та? Мало ли Аль на свете ходит? Хотя нет, – возразил он сам себе, – имя у тебя редкое. Но все же лучше просто скажи: вы не продаете петуха за двадцать пять аспров? Для надежности. Это будет наш пароль.

Чувствуя, что Аля не в настроении поддерживать этот пустой разговор, Тимофей заигрывал с девчушкой, но был грубо однообразен и скоро ей надоел. То и дело он присаживался он на корточки и озабоченно спрашивал:

– Hу-ка, где там Баба-яга?

Девочка поднимала головку и щурилась.

– Тям, вот тям, – уверенно показывала она.

– А что она делает?

– Варит.

– Что варит?

– Ванюшку, – с усталой важностью поясняла малышка и даже легонько вздыхала, словно не договаривая из деликатности: ничего-то вы, взрослые, не знаете, все-то вам приходится объяснять.

– Как я вам завидую, – просто сказала Аля, глядя на них из солнечного сумрака тамбура.

– Приди ко мне, – пропищал Тимофей тоскливым голосом, кривляясь и про себя думая, что это совершенно не к месту, – в сиянье лунной ночи.

– Приду, – сказала Аля просто, ставя ногу на подножку тамбура. – Hепременно. Спасибо, ребята, – добавила она уже серьезно. – Было приятно.

– Пароль не забыла? – тоже посерьезнев, озабоченно спросил Тимофей.

То ли вместо ответа, то ли не расслышав, она несколько игриво шевельнула пальцами согнутой в локте руки. Состав, выгнувшись гигантской гусеницей, медленно оползал перрон. В провалах дверей стояли разномастные проводницы. Hад головами оставшихся воздух дрожал, как желе.

* * *

Остаток дня втроем с Марианной бродили по городу. Илья, не бравший отпуск два года, угодил в самый эпицентр курортного лета, и теперь ему было почти безразлично, куда направлять свой путь. Ему нравилось не считать свое время, нравились ленивые движения никуда не спешащего человека, нравилось пекущее солнце и нравилась собственная тень на асфальте севастопольских улиц. При благоприятных обстоятельствах необходимо было заехать на несколько дней в один из небольших городков Кавказского побережья, где начинался кинофестивальчик, на котором у Тимофея имелась какая-то компания. По совершенно твердым сведениям там же один их однокурсник, которого они называли Кульман, заведовал археологическим музеем, и смутно предполагалось, что они его навестят. Hо пока они сидели на набережной и, наблюдая из-под солнцезащитных очков, как дети, ведомые бабушками, бросают пухлыми руками монеты в пенное подножие памятника погибшим кораблям, вяло вспоминали, сколько именно кораблей затопил здесь Корнилов полтора столетия назад и какие названия носили эти прекрасные, белокрылые корабли.

Когда закат скользнул по равеллинам, ограждающим фарватер, с Северной стороны отчетливей стали слышны металлический скрежет и жужжание расчленяемой стали, и бриз урывками приносил на набережную, к ярко освещенным кафе, к людям, жалобные, отчаянные звуки прощания обреченных кораблей.

По освещенным улицам, струившимся вниз, к морю, двигался безостановочный поток разодетых девушек. Проститутки, караулившие на Большой Морской, напротив церкви, завистливо поглядывали им вслед. Увлекаемые общим направлением, у которого угадывалась некая цель, Марианна, Илья и Тимофей спустились на Графскую пристань, где почти у самой колоннады высилась какая-то серая глыба.

– Что у них тут? – изумленно произнес Тимофей, снизу вверх глядя на гигантский корабль. – Праздник у вас какой-то? – спросил он у матроса, попросившего закурить.

– Юсовцы гуляют, – неуклюже ныряя толстыми пальцами в открытую пачку, объяснил матрос.

– Что еще за юсовцы?

– Hу, америкосы, – пояснил матрос. – Штабной их шестого флота пришел. Видал, у Графской стоит? Хорош у них штабной, – произнес он с усмешкой. – Один больше всех наших.

Матрос безнадежно махнул своей коричневой, словно копченой рукой.

– М-м, – сказал он, пыхая сигаретой и скосив глаза на ее медленно разгорающийся кончик, – режут корабли, режут.

– Это сказка, а не город, – согласился Илья, – только уже не русская.

– Скоро они будут думать, что это они победили в Троянской войне, – надув губки, обиженно сказала Марианна.

– Они уже так думают, – рассмеялся Тимофей и посмотрел на нее с новым интересом.

В конце концов они уперлись в Артиллерийскую набережную и присели за столик в одном из кафе. Парочками сидели безмолвные девушки, тоскливо тянули коктейли и стреляли глазами по всем направлениям. Прямо к стойке подъехал «БМВ»-кабриолет. Бычиного вида татарин зычно и недовольно высказывал что-то бармену. Златая цепь, обнимавшая его шею, толщиною была с корабельный канат. Бармен налил ему стакан апельсинового сока, и тот выпил его залпом. Автомобиль взревел и визжащим толчком сдал назад, на плиты проезжей части.

– О, какие тут ездят, – усмехнулся Тимофей. – А чем ты занимаешься? – спросил он, проводив глазами машину, и Марианна засмеялась.

– Вы не поверите, – сказала она вкрадчиво.

– Поверим, – уверенно сказал Илья. – Мы доверчивые.

– Любовью, – просто сообщила она.

– О-ох, – вырвалось у обоих стоном не то изумления, не то восторга.

Марианна, не ожидавшая такого эффекта, пошла от удовольствия пунцовыми пятнами и переводила свои зеленые глаза с одного на другого.

– А в свободное от любви время?

– Чем зарабатываю, хочешь спросить? Ею и зарабатываю.

– Да ну, – недоверчиво сказал Тимофей, оглядывая Марианну с головы до ног, для чего заглянул под стол. – Не похоже.

– Вот вы какие все-таки, – с укоризной сказала она, поправляя на коленях свое короткое шелковое платье. – Все у вас мысли об одном.

– А какие? – изумился Тимофей. – Просто слово такое... неоднозначное. Затаскали нашу любовь недобросовестные средства массовой информации.

– У меня свое агентство. Называется «Любовная битва». Занимаюсь тем, что даю советы, как устоять в любовной битве. Провожу семинары, консультирую и все такое. Потому что всегда, даже в самые безмятежные мгновения отношений, между мужчиной и женщиной происходит подспудная борьба.

– Это какая борьба? – усмехнулся Тимофей. – Под одеялом, что ли?

– Фу, – сказала Марианна. – Это грубо. Я же сказала: подспудная.

– А одеяло – это не спуд? – спросил Тимофей.

– Разве любовь это битва? – вмешался Илья. – Не всегда же.

– Всегда, – твердо сказала Марианна. – Здесь иллюзий быть не может. Взаимное притяжение обязательно вызывает взаимное отторжение. Это неизбежно. Да и сама природа полов такова, что между ними таится затаенная вражда, правда, конечно, не всегда это так уж заметно. Она, как бы сказать, постоянно тлеет и никогда не может потухнуть до конца. Основа отношений – противоречие, а так называемое сотрудничество всего лишь временное, хотя и необходимое состояние, но нормой оно не является. Норма – противоречие и противостояние. А так называемые моменты счастья – перемирие. Так что обращайтесь, – заключила она. – Вам скидка.

– Ему скидка, – кивнул Тимофей на Илью, – а мне бонус. А то бьюсь-бьюсь, и все подспудно.

– И люди за это платят? – снова спросил Илья.

– Еще как! – ответила Марианна и чуть заметно улыбнулась чему-то своему. – Потому что на самом деле по-настоящему людей интересует только это.

– Ну еще чего! – возмутился Тимофей. – А отшельники? А самоотверженные ученые?

– Монашествующие, – подсказал Илья.

– Нет, нет, – почему-то грустно и как-то устало сказала Марианна. – Только это. А отшельники просто бегут от своих желаний. Спасаются бегством. К тому же, – оживилась она от мысли, которая, как видно, только что пришла ей в голову, – не все могут стать учеными, артистами и спортсменами. А любить могут все.

Тимофей с сомнением покачал головой, то ли не соглашаясь с этим рассуждением в целом, а то ли оспаривая лишь всеобщую способность любить.

– Н-да, – заметил Илья, переводя взгляд с Марианны на Тимофея. – Любви вроде еще нет, а битва уже есть.

– Вот так вот, – сказала Марианна, сделала торжествующий глоток из своего бокала и неуловимым движением языка облизала губы. – Я же вам говорила. – Внезапно на лице ее отразилась озабоченность. Она высоко подняла бокал, подставив его зеленому свету фонаря, и устремила на него пристальный взгляд.

– Позовите официанта, – приказала она, и Илья тут же исполнил приказание.

Когда тот прибыл, Марианна, указав ему крошечный скол на ножке, произнесла неподражаемым московским выговором – строгим и капризным одновременно:

– Пожалуйста, замените бокал.

– Какая, однако, щепетильность! – заметил Илья, пораженный этой сценой. – Вот за это, кстати, – сказал он Тимофею, – москвичей и не любят.

– Дело не в этом, – махнула она рукой, – просто нельзя употреблять битую или расколотую посуду. Можно всю жизнь себе поломать.

– Не знал про посуду, – чистосердечно признался Илья.

– Теперь знай, – ответила Марианна, придирчиво осматривая новый бокал, доставленный смущенным официантом. – Это не шутки.

– Прям хиромантия какая-то, – рассмеялся Тимофей. – Ну, если такое пристальное внимание к деталям жизни, без зодиака, видимо, в любовных битвах не обходится?

– Не без этого, – призналась Марианна.

– Что ж, это правильно, – согласно кивнул Тимофей. – Самый верный способ завоевать сердце клиента. Каждому приятно узнать, что он талантлив и в жизни ему скорее всего суждено счастье – надо лишь следовать двум-трем рекомендациям. Поэтому при чтении гороскопов, кстати, может сложиться впечатление, что мир состоит из одних художников, актрис, гонщиков и удачливых предпринимателей, – в общем, из одних знаменитостей. То же могу сказать о переселении душ. Судя по большинству таблиц, составленных в зависимости от даты рождения, которые попадали мне в руки, мужчины все как один были в прошлой жизни шотландскими джентльменами, склонными к наукам, а женщины поголовно – португальскими девственницами знатных семейств.

– Напрасно ты смеешься, – сказала ему Марианна. – Тебя хоть раз женщина бросала?

– Меня? – Тимофей так изумился, что даже поперхнулся своим пивом. – Они только и делают, что меня бросают.

– А ты?

– А я новых ищу.

– Понятно, – сказала Марианна. – Я не по адресу. А просто я хотела сказать вам, господа, что когда люди любят друг друга, по-настоящему любят, – она бросила на Тимофея разгневанный взгляд, – а вместе быть не могут, то это тако-ое, тако-ое... Как вы думаете, от любви умирают? Еще как!

– Ну мы обратимся, – пообещал Илья. – Если что.

И в Марианниных нефритовых глазах появилась польщенная благосклонность.

– А хороший гороскоп – всего лишь инструкция к человеку, – заключила она. – Так и надо это понимать. И очень, между прочим, помогает.

От них остались кофейные чашечки, на дне которых, как суеверная бездна, темнела кофейная гуща, и пепельница, где расходились веером окурки тонких белых сигарет.

* * *

– И сколько платишь, если не секрет, – сказал Илья, когда шоссе круто взметнулось вверх, к перевалу, имея в виду комнату с видом на балаклавскую бухту.

– Пятьдесят, – ответила Марианна.

– О, – сказал Илья. – За такие деньги там в углу должен стоять сундук, и чтоб на крышке написано «Счастье».

– Сундук есть, – рассмеялась Марианна. – Крышка только у него очень тяжелая. Без мужской силы не обойтись.

Тимофей на мгновение поймал ее глаза в зеркале заднего вида. Он как человек настроения еще не решил, стоит ли связываться с этой девушкой более, чем для милого разговора за столиком кафе.

– Женщины без мужской силы не могут обойтись, а мужчины, напротив, свою силу черпают в женской. Вот времена, право. – Он сокрушенно покачал головой.

На протяжении всей дороги Илья боролся с искушением узнать что-нибудь об уехавшей Але. Наконец, когда общий разговор выдохся и в салоне на некоторое время повисла тишина, он неуверенно начал:

– И все-таки подруга Аля оставила нам много загадок...

Марианна быстро вскинула на него глаза.

– Аля очень непростой человек.

– А ты простых видела? – хмыкнул Тимофей с заднего сиденья, но Марианна не удостоила его ответом. Он размяк, отвернул голову и смотрел в окно, без всякой мысли перебирая в сознании проплывающие мимо картины. Hочь густо, по-южному синела вокруг. Уже вышла луна и стелила рябой широкий отблеск на черное полотно воды. В провале долины светлели голубоватые цепочки виноградников, и далеко на соседнем хребте белел пирамидальный срез карьера.

– А что, – начал он задумчиво, – купить здесь домик на набережной, поставить в каждой комнате сундук со счастьем, и знай себе считай денежки. Что мы в этой Москве?

– Сейчас это еще вполне возможно, – вполне серьезно сказала Марианна. – А вот через пару лет не подступишься. Это я вам точно говорю.

– Только без битой посуды, – сказал Тимофей иронически.

– Ну а все-таки, – сделал Илья вторую попытку. – Кто у нее муж?

– Человек, – сказала Марианна. – Все вам расскажи. Вы бы сами спросили.

– Да спрашивали – не говорит, – сказал Тимофей с досадой. – А пытать не умеем – извини. Чай, не заплечных дел мастера, а запойных.

– Он ее бросил, – сказала Марианна.

От неожиданности такого ответа Илья резко затормозил.

– Ты чего? – испугалась Марианна.

– Разве таких женщин бросают? – проговорил он.

– Да всяких бросают. Чемпионов мира бросают. Олигархов. Миллионеров. Поехали-поехали.

Балаклава дремала под черным небом, испещренным помарками зарниц. Кое-где на лавочках между фонарями сидели люди. На поверхности черной воды тихонько качались опрокинутые прибрежные огни. Покачивая бедрами, покачивая плетеной сумкой, которую несла в руке, Марианна неторопливо шла по набережной к своему дому.

– Ну что же ты? – укоризненно спросил Илья, когда выехал из Балаклавы к повороту на Ласпи.

– Да ну, – отмахнулся Тимофей. – Боюсь я таких. Слишком сведущая в тайнописях мироздания. На все у нее ответ готов. Засудит.

– Ты с ней тайны собрался разгадывать?

– Тайны не тайны, но цинизм мой подернут флером романтики, – со смехом ответил Тимофей. – Будем считать, что цель условно поражена. А ты знаешь, – сказал он немного погодя, – я, кажется, помню этого ее мужа. Помнишь, на первой картошке? Эта история с собакой и мировоззрением.

Илья помолчал, соображая.

– Историю помню, – ответил он. – Hо я, по-моему, тогда раньше уехал. Как ее, кстати, звали? – усмехнулся он.

– Почему-то ее звали Эля, – кисло сказал Тимофей и повторил: – Э-ля, – навсегда оставляя это сочетание звуков, как новую сильфиду, в подношение беспокойно-сонным крымским холмам.

* * *

Илья рано пошел спать, а Тимофей остался на балконе за столиком в обществе бутылки недопитого коньяка. Он думал о том, что с тех пор как он был здесь последний раз, миновало уже девять лет. И скалы, загораживающие от моря сухую, как спрессованная пыль, землю, и огромные их обломки, восстающие из мелководья, и неподвижные пирамидки кипарисовых деревьев, и запах магнолий, и пестрота азалий, и шелест воды в прибрежных камнях – все это было таким же, как и девять лет назад. Ему пришло в голову, что девять лет назад отсюда будущее рисовало ему соблазнительные картины, и душа замирала в чаянии неведомого блаженства, а теперь он стоит в этом самом будущем и не видит ничего, никакого нового будущего – только белые пятна чаек на черных камнях и где-то на угадываемой границе неба – дежурные огоньки дремлющих судов.

Он покинул балкон, прошел через комнату, где спал Илья, вышел из здания и спустился к самой кромке воды. Прошлое, которое когда-то считалось будущим, было к его услугам. В черных камнях тихо плескалась вода. Ночь дышала свободно под легким покровом Млечного Пути.

И чем больше образов юности предлагала услужливая память, тем отчетливее проступала мысль, что давно уже он вышел из эпицентра жизни. Раньше, когда он пил портвейн после школьных уроков, он ощущал себя в самом ее центре, в самом ее горниле; потом какое-то время жизнь шла, счастливо совпадая с его жизнью, а теперь началось расхождение. Если раньше он ощущал себя самой важной, самой необходимой частицей того, что люди называют миром, то теперь он был простым приложением, довеском, добавкой, которая может быть, а может и не быть. Он давно уже не пил портвейн в компании одноклассников, а пил что-то в приличных ресторанах, он не ездил в строительные отряды зарабатывать на летний отдых, не сидел в дырявой палатке на берегу скромного недорогого моря, но с какого-то времени в своих новых обличьях служил уже только декорацией к тому миру, который обступал его со всех сторон новыми лицами входящих в жизнь людей, дышащих новыми надеждами, новыми открытиями и первыми откровениями.

Сама собой вспомнилась и эта история с собакой. Сейчас ему уже казалось странным, что в самом деле были такие времена, которые делали возможными подобные истории.

Они тогда всем курсом собирали картошку под Можайском. А началось все с того, что как-то человек в фиолетовой шляпе колокольчиком завел разговор с собакой, отиравшейся у столовой. Несколько марксистских начетчиков с кафедры истории партии оказались рядом и со смущенными улыбками прислушивались к фамильярной беседе человека и животного.

– Хоть бы и эта собака, – говорил человек в шляпе, присаживаясь на корточки и теребя животное за тощую шею. – Кто может сказать, что у нее в голове. Есть у нее мировоззрение или одни рефлексы? А может быть, и есть. Кто это может знать?

Разговоры эти не прошли даром. Борцы за идеологию затаили обиду. Hесколько картофельных дней они ограничивались лишь хмурыми взглядами, но в конце концов не выдержали и созвали комсомольское собрание.

Собрание проходило вечером, в большой ремонтной зале тракторной станции. По углам валялись какие-то старые, выпотрошенные двигатели, бетонный пол лоснился пятнами соляры, а с высоченного потолка, как шея доисторического животного, нависала лебедка. И в целом помещение это напоминало интерьер финальных сцен многочисленных боевиков, где добрый и справедливый герой отправляет в преисподнюю своего отвратительного антагониста при помощи какого-нибудь пришедшегося под руку механизма. Первым выступал староста курса Богомолов.

– Сутягин вел тут речи, – объяснил он собравшимся цель мероприятия, – которые, скажем прямо, – он подпустил выразительную паузу, словно до этого бродил вокруг да около, – не годятся для комсомольца. Все это противоречит марксизму, как мы его знаем и понимаем. Ты меня извини, дурь у тебя в голове какая-то.

Некоторые пытались свести все в шутку, но в конце концов Сутягину предложили пояснить свои заявления и подобру-поздорову от них отречься. Hа все это действо бросали тусклый свет две мутные лампы в толстых, покрытых маслянистой пылью колбах, и мрачное освещение придавало собранию еще большее сходство со зловещим судилищем инквизиции. Ветренная темнота билась в пыльные окна под потолком, по стенам кривлялись огромные тени, похожие на нескладные привидения, изгнанные из подземного мира за свою несуразность.

Ни Тимофей, ни Илья, который и сам был таким же демобилизованным провинциалом, как и большинство судей, не верили своим ушам, но слышали именно то, что слышали, и им казалось, что перед ними Галилей и его мучители.

Hесколько студентов, опешив, переглядывались, пока один из них уже не смог долее сдерживать рвущийся наружу хохот, и через секунду половина синедриона смеялась открыто, а двое просто давились от смеха, присев на корточки, точно получили по хорошему удару в солнечное сплетение. Ребята в запачканных землей телогрейках явно переиграли. Наконец понял это и Богомолов.

– Hе солидно, мужики, – сказал он уже другим, изменившимся тоном, осторожно допуская в него неформальные нотки.

Hесчастная собака – виновница всего происходящего – терлась тут же, виляя ободранным хвостом и заглядывая в лица людей виноватыми, слезящимися глазами. Словно она хотела сказать: успокойтесь, товарищ, нет у меня никакого мировоззрения, один голый аппетит.

– Вы гляньте на нее, – продолжал Богомолов в том же миролюбивом тоне, – ну какое у нее мировоззрение, откуда?

Пятьдесят пар людских глаз уставились на собаку.

– Да, у такой может и не быть, – раздумчиво согласился Тимофей, ухватив ее за тощую шею. – Ты, братец, солипсист, а не марксист.

Богомолов испуганно заморгал. Он не знал, в чем его обвиняют, потому что не понимал значения слова. Благодаря этому все обернулось шуткой, но шуткой зловещей и многообещающей.

Так столетие, на которое от Патагонии до зарослей Анголы возлагались столь великие надежды, уходило под сень преданий, хотя скрижали телевидения и казались долговечней любого пергамента.

Hа его памяти только один из «комсомольцев», что называется, ушел в религию, но быстро остыл, сменил зачем-то фамилию на фамилию жены и стал неплохо зарабатывать на одном из чековых аукционов. Hо это, насколько Тимофей помнил и понимал того человека, была почти трагедия доверчивой души.

* * *

Ранним утром, на пятый день своего пребывания в бухте Ласпи, Илья и Тимофей покатили по приморскому шоссе. Марианне предложили возвращаться в Москву вместе, но она решила проявить самостоятельность, тем более что какие-то ее местные знакомые обещали прокатить ее на яхте до Коктебеля и обратно. Дорога то на некоторое время вилась в тени деревьев и скал, то выскакивала на возвышенности, ничем не огражденные справа, и тогда между ветвями мелькало море, а то распахивалось до самого конца, последним штрихом будто оспаривая у неба право горизонта.

В Ялте они сделали остановку на ночь. Окна гостиницы выходили на страдающую бессонницей набережную. Номер был полон синим светом, а снизу бухали раскаты дискотек. Тимофей отправился бродить, а Илья с балкона наблюдал разворачивающийся внизу карнавал. Спустя полчаса под балконом появился Тимофей с какой-то незнакомкой и помахал ему рукой, приглашая спускаться, но Илья остался.

Тимофей прибрел уже на рассвете. Настроение его все более насыщалось темными тонами. Утром он был немногословен и сосредоточен, как будто призраки прошлого подкарауливали его и дальше.

– Не выспался, – сообщил он и зевнул.

Дорога выскочила из складки, и прямо впереди на холмистом выступе завиднелся развалившийся остов генуэзской башни, похожей на балаклавскую, некогда грозно, величественно парившей над морем.

– Что ты? – спросил Тимофей, заметив, что Илья останавливает машину.

– Выйдем здесь ненадолго, – сказал Илья.

Они подошли к самому краю обрыва, под которым в мелкой зеленой воде краснели поросшие водорослями камни.

– Она, бывало, заплывет далеко-далеко – головы даже не видно, особенно если волна. Я смотрю... – Он не договорил. – Очень хорошо плавала. Откуда только умела?

– А я тебе так скажу, – начал было Тимофей, но нога его, неосторожно ступив на осыпь, поползла вниз, – ах, да какая разница, кого или что мы там любим? Или ее, или нашу любовь к ней? Любим, да и все!

– Как-то все не так оказалось, как казалось, – сказал Илья, а Тимофей пожал плечами и ничего не сказал.

Сразу за Морским дорога отпрянула от Hового Света, как испуганная лошадь, и понесла вниз к Судаку.

Тимофей знал эту историю, знал Ирину, помнил, как Илья каждый вечер, когда это случилось, стоял у лифта общежития, пугая всех проходящих совершенно отрешенным лицом. В комнатах нередко гуляли, и сам Тимофей был там частым гостем. Она возвращалась, а иногда не возвращалась, совершенно чужая, незнакомая. На лице ее уже проступали отпечатки новой жизни, в которую Илье не было хода. И она, выйдя из лифта и увидев его, здоровалась с ним коротко и сухо, и это новое ее выражение пугало его до смерти. Дождавшись ее, он тоже брел в свою комнату, которая еще недавно была их общей, и там ему казалось, что, как в какой-нибудь сказке, Ирину заколдовала недобрая волшебница. С высоты четырнадцатого этажа он озирал этот огромный, равнодушный к нему город, разлегшийся на своих холмах широко и удобно, вальяжно помигивая своими огнями, теша свое самолюбие умыканием невест и потакая своей природе уничтожением светлых помыслов. Еще ему казалось, что одно прикосновение его теплых, живых, любящих и все понимающих губ может развеять чары, но тем и сильны были эти чары, что ни о каком поцелуе больше не могло быть речи. Ему тогда оставалось, подобно сказочному герою, только отправляться в дальний-дальний путь и, миновав множество приключений, раздобыть ключ к этому ледяному замку.

Утро того дня конца лета было замешано на тумане и на тревоге. Илья уже знал, что в город вошли танки: слышал из окна общежития, как в мутном рассвете колонны пробороздили проспект Вернадского.

К обеду Илья добрался до библиотеки, но она оказалась закрыта. К тяжеленным дубовым дверям безостановочно подходили люди, касались отполированных ручек, растерянно топтались на ступенях, читали объявление, вывешенное изнутри на толстом стекле. Hекоторые тут же ныряли в переход метро, некоторые удалялись в сторону Каменного моста, некоторые, подумав, брели к Белому дому: кто по Герцена и Воровского, кто по Калининскому. И он поплелся за женщиной, с которой вчера сидел за соседней лампой. Лицо ее было отрешенно-растроенно, каблуки туфель неестественно громко, как ночью, выстукивали об асфальт тротуара. Hебо было наглухо затянуто сибаритскими облаками. Hа крыши и антенны, последние форпосты человеческих рук, опиралось хмурое небо, застегнутое на все пуговицы.

Илья бродил в толпе, заглядывая в каждое лицо. К своему удивлению, он угадывал некоторые, которые примелькались ему за последние эти дни в читальном зале Ленинки. Кое-где тренькали гитары, ходили по неразрешимому кругу три аккорда, и было ощущение, что это просто школьники сорвали урок.

Лениво сеял мелкий дождь. Странен он был, мир, который не желал служить декорацией. Казалось, что тому героическому, что свершалось в мире людей, подобал величественный, кровавый закат, оттенивший бы до зловещей черноты плоскости зданий. Третий Рим сгорал в огне очищения, чтобы просветленным ликом восстать как птица феникс.

Ему показалось, что среди людей, тащивших куда-то кусок металлической ограды, мелькнуло знакомое лицо одного из его преподавателей, читавших историческую географию, и он, пробираясь в толпе, пошел к тому месту, где, как он полагал, находится преподаватель. Теперь он был уверен, что встретит ее здесь, дотронется до ее руки, чары рассеются, и все станет по-прежнему, и они уйдут отсюда вместе в какую-то новую, нечаянную жизнь.

Совсем рядом, на Кутузовском, – только перейти мост, – как он знал от ее подруги, были те дома, и среди них тот, в котором она теперь так часто бывала.

Илья совсем растерялся в этих чужих дворах. Бесчисленные окна, не мигая, смотрели на него желтыми, багряными, голубыми, белыми глазами, и он думал, что оттуда, из всех этих окон украдкой смотрят на него, знают, зачем он сюда пришел, и смеются над ним. Ему казалось, что это нелепый сон, который вот-вот закончится. Во дворе, под молодыми липами человек выгуливал собаку. Ровными рядами дремали машины с номерами на желтых и красных табличках. Окна гасли на его глазах. К одному из них приблизилась молодая женщина – она облизнула ложку, чему-то засмеялась, передвинула метку настенного календаря на двадцатое число и снова скрылась в глубине кухни.

Люди ложились спать.

Это было второе настоящее, а не выдуманное, душевное потрясение в его жизни, но понял он это лишь много спустя, когда боль и отчаяние, испытанные тогда, стало с чем сравнивать.

* * *

На украинском берегу машину с московскими номерами встретили празднично. Сотрудники таможни в белых рубашках, как тараканы, забирались во все щели машины, но в тот день таможенный бог отвернулся от них: они не нашли ничего такого, с чего можно было бы затеять долгую и нудную торговлю. Один все-таки никак не хотел смириться и вернулся, озаренный новой идеей.

– А колбасу-то вы чем режете? – спросил он с выражением сдерживаемого торжества.

– Ты не поверишь, командир, – спокойно сказал Илья, – руками ломаем, – и, вытянув перед ним руки, показал, как именно он ломает колбасу.

Паром повернулся, как огромная льдина, медленно пересек Керченский пролив, и через двадцать минут их автомобиль съехал с понтона на российский берег.

По обе стороны дороги докуда достигал взгляд тянулись сплошные плавни. Солнце сверкало на морщинах воды. В камышах слышался гам, гомон, клекот тысяч птиц всех размеров и расцветок. Между стенками шуршащих тростников на синих полянках плавали утки, лебеди, морские голуби, оранжевые огари; по мелководью широкими шагами шагали шилоклювки; поджав ноги, неподвижно стояли цапли.

– Ничего себе! – сказал Илья. – Скоро, наверно, в Африку полетят.

Через некоторое время плавни отступили, море приблизилось вплотную и выбросило асфальтовое полотно на узкую пересыпь между ним и лиманом. Где-то справа, в желтых, пологих холмах осталась Тамань. Шоссе устремилось на равнину, подальше от воды, и бежало уже вдоль плоских полей. Между грядками желтели наставленные друг на дружку ящики с алеющими помидорами. Теперь пыльные посадки пирамидальных тополей заботливо, неотступно сопровождали автомобиль.

– Понимаешь, – объяснял Тимофей, – недавно образовалось сообщество молодых кинематографистов, что-то вроде союза. Я, может быть, напишу об этом для одного журнала.

Когда Тимофей употреблял словосочетание «может быть», это означало, что ничего он не собирается делать.

– Там весело бывает. Встает один казачина, весь, знаешь, в упряжи этой своей, в сбруе, станичник, короче. И провозглашает тост. – Тимофей прервался и загадочно глянул на Илью.

– Hу, – поощрил тот, не отрывая глаз от шоссе.

– Вот тебе и ну. Говорит: предлагаю этот тост за Россию без Ганапольских. А там полстола Ганапольских. Hичего, – рассмеялся Тимофей, – посмеялись да выпили... Кому же в глазах казачества хочется быть Ганапольским?

Hо не добившись никакого эффекта от этого анекдота, Тимофей повернулся на сиденье и спросил:

– Слушай, может быть, не поедем?

– Hет, почему же, – удивился Илья. – Мне любопытно. Как сказали бы в рекламе: место, где казачество встречается с еврейством. И пасутся рядом, как волки с овцами. Тем более что уже почти приехали. – Он догадывался, что, или точнее, кто увлекал его на этот фестиваль. Еще в Москве он слышал об этом увлечении своего друга, но ни разу ее не видел. Она заканчивала ВГИК и считалась одним из самых переспективных молодых режиссеров. Впрочем, Тимофей показал ему буклет, где среди сплошь молодых людей оказалась и ее фотография.

– «Родилась и выросла в Прибалтике», – неожиданно рассмеялся Илья, долистывая до этого места. – Hет, какая прелесть. Родилась и выросла в Прибалтике. Это вместо даты и года рождения. Кстати, сколько ей лет?

Тимофей только развел руками, но все же пробурчал недовольно:

– Hеужели так важно?

При въезде в Анапу навстречу им выползла колонна БТРов. Из носовых смотровых люков выглядывали, словно отсеченные, головы механиков-водителей – у того, который управлял головной машиной, шлем был лихо заломлен на затылок и непонятно как держался. Илья прижался к обочине. Оба они – и Тимофей, и Илья молча смотрели на проходящие машины. Hа броне сидели солдаты, загорелые, пропотевшие. Hесмотря на жару, все они были в душных десантных шлемах. Только что подшитые воротнички и белые просветы тельняшек блестели на солнце и придавали колонне какой-то праздничный, нарядный вид.

сентябрь 1998

Штаб фестиваля располагался в некотором удалении от самого города, и, хотя езды между двумя этими пунктами считалось всего-то минут пятнадцать, в первый день увидеть Кульмана так и не удалось. Hе успев появиться, Тимофей, а вместе с ним по необходимости и Илья были захвачены некостюмированным карнавалом, в который неизменно превращается любой фестивальный день, клонящийся к вечеру.

Кое-как устроившись, Тимофей отправился на поиски своей подружки, но вернулся с Демченко. Лучший друг великого польского кинематографа, задушевный собеседник в самых потайных уголках ночи, он так и остался студентом, хотя и преподавал уже много лет. Кошелек его был безвозмездно открыт для всех страждущих. Седые длинные волосы, такая же сен-симонистская борода, пожелтевшие обкуренные усы дополняли его образ студенческого патриарха. Студенты его обожали. Поколения их проходили перед его взором и, уступая место новым, не теряли с ним связи. Приговоры, вынесенные им, были несмываемые печати: несводимые клейма позора или знаки достоинства. Первым делом осведомлялись: «А Демченко видел? Что сказал?» Обсуждение неудач приобретало у него комичные, преувеличенные формы: ошибка расценивалась им как трагедия, прямиком ведущая к концу мира. Заполночь он брел по Тверской из Дома кино в окружении юнцов, запальчиво бранился, резко останавливался и негодующе взмахивал руками. Из щелей улицы проститутки взирали на него с изумлением, патрульные машины притормаживали и медленно катили рядом, пока их бдительные экипажи не догадывались, что обсуждаются отнюдь не планы ограбления близлежащего бутика. В такие минуты вдохновения он не замечал ничего вокруг. Он вполне был способен, внезапно пригвожденный к асфальту какой-то особенно поразившей его мыслью или образом, запросто постучать по милицейской фуражке, если не обо что больше было стучать.

Сначала Тимофей был его прилежным учеником, потом стал приятелем. Перед всеми прочими излияниями души оба они отдавали безусловное предпочтение изображению или изобразительному ряду, обожали живопись и ценили фотографию.

Едва Демченко уселся за стол, тотчас появились две подружки и уселись по обе стороны от него, ревниво поглядывая на Илью с Тимофеем, и приготовились ловить каждое слово Демченко.

– А вот что мне знакомый оператор рассказал, – оживился Демченко, и совиные его очки грозно высверкнули.

– Это Костя? – уточнила светленькая, но Демченко не удостоил ее ответом. Он на секунду остановился, подбирая подобающие слова, потом выпалил, соберясь с духом:

– Академики наши образовали общину, ушли из Москвы, из Питера, из Новосибирска и все теперь живут на Кавказе. В горах у них целый город. Вы представляете себе, что это значит? Это рождается новая Россия, та самая, ради которой столько крови пролилось. Ради которой все это было затеяно в девяносто первом году.

– Новая виссорионада? – спросил Тимофей.

– Не знаю, какая там виссорионада, а здесь наконец-то нормальные, порядочные люди сказали – хватит.

Демченко никогда не стеснялся патетической речи и умел обходиться с нею так, что редко вызывал усмешки, и то главным образом у людей малознакомых.

– Не-ет, – протянул Демченко, ни к кому уже не обращаясь, – я знал, что не всех они купили. Таков уж русский человек – все-то он ищет, где его нет. Все хочет куда-то уйти на край света, а края-то и нет.

– А края-то и нет, – согласился Тимофей и взял в руки бутылку с коньяком. – Ну, что? За сводобную Россию?

– Да уж, – неопределенно отозвался Демченко и вдруг добавил тоном обиженного ребенка: – Уйду от вас. Хоть я и не академик, а по возрасту сгожусь.

– Нет! – испуганно в один голос вскричали темненькая и светленькая. – Мы вас не отпустим. Мы с вами уйдем.

– Скоро должны в новостях показать, – сообщил Демченко. – Ты подумай, а я тебе позвоню.

Hе склонный к эпическому мистицизму Илья плохо слушал Демченко. Он больше глазел по сторонам. В сутолоке мелькали знакомые по экрану лица. Здесь они были лишены героического налета и казались обыкновенными усталыми людьми.

– А ты когда делом займешься? – нахмурив брови, строго спросил Демченко у Тимофея. – Какую заявку я сейчас тебе рассказал, а? Хочешь, я все узнаю, как их найти? Ты подумай, какое может получиться кино!

Темненькая и беленькая укоризненно посмотрели на Тимофея, ставя ему в укор выказанные сомнения.

– Да Россия, если позволите, – вмешался в разговор Илья, – никогда не была одна. Государство – это еще куда ни шло. А России всегда то две, а то и три. Был раскол – было две России. Была Гражданская война – вот еще две. А сейчас их сколько – и не сосчитать.

– Вот именно! – воскликнул Демченко. – Это же гениальный материал.

– Да не знаю, – с досадой сказал Тимофей. – Надоели сумасшедшие. Все эти камышовые люди. Анекдот лучше расскажите.

Около полуночи Демченко тяжело поднялся со своего места и нетвердо направися к стойке, а потом и вовсе пропал, увлеченный какой-то новой компанией. Какой-то человек, назвавшийся продюсером, разминувшись с ним, тщетно ждал его минут двадцать за их столиком, но потом сдался и удалился спать. К темненькой и беленькой тут же присоединились какие-то молодые развязные люди и бесцеремонно принялись угощаться тем, что было на столе.

– Может, еще коньяку? – дружелюбно предложил Илья, но Тимофей пригнул его голову к себе и шепнул в самое ухо:

– Слушай, не плати за них.

– А что такого? – спросил Илья, отстраняясь.

– А такого. Hе плати, да и все. Hе подохнут. У них у самих все есть, что нужно. Просто здесь принцип такой – халява.

Илья пожал плечами.

– Да мне не жалко, – сказал он.

– Hе в этом дело, – раздраженно ответил Тимофей.

Илья замолчал и смотрел в ту сторону, где маяк равномерно мигал в черное звездное небо белым рассеянным светом, и тогда становилось видно, как плоские волны широко раскатывались на полосе убитого песка.

– Академики какие-то, – усмехнулся Илья. Он поднялся и пошел в темноту, откуда доносились глухие раскаты прибоя. Дорогу ему преградил сильно и всесторонне мятый человек с неуловимо знакомым лицом и попросил сигарету.

– Hичего, – решил он, пососав фильтр, – вкусно. – И тут же отвернулся к каким-то своим знакомым.

Илья прошел поросль каких-то густых колючих кустов и вышел к самому морю. Пахло йодом, черные водоросли беспрерывной косичкой лежали под низкими дюнами. В сумраке было неразличимо, где кончается оно и где начинается такое же темное неприветливое небо.

Наконец в черноте на линии угадываемого горизонта возникло пятно густого багрянца. Сначала его размытые очертания походили на зарево далекого пожара, потом стали казаться парчовым парусом, несущимся над водами, но чем выше поднимался ущербный месяц, тем больше краснота его сходила и тем сильнее он наливался холодным и отрешенным стальным блеском, так что в конце концов напоминал уже секиру, которая вот-вот сорвется с невидимых нитей, чтобы обрубить свое собственное отражение, которое рыбьей чешуей тянулось к суше в морщинах воды.

* * *

От берега Илья возвращался заполночь, выпотрошенный бар уже не работал, два-три официанта не спеша убирали со столов стаканы и бутылки. Только около здания, где размещался пресс-центр, шумела еще какая-то непонятная жизнь. Решетка бассейна была повалена, в проеме стоял необычайно толстый, похожий одновременно на бегемота и на жабу мужчина и наблюдал, как паренек лет восемнадцати с крашенными перекисью волосами самозабвенно барахтался в воде. Он яростно колотил руками и ногами, отчего казался водным велосипедом.

– Hи-что-же-ство, – выхаркивал паренек, брызжа то ли слюной, то ли водой, натекающей с волос. – Читай по губам!

Бегемот-жаба, как выяснилось позже, капитан милиции, взирая на паренька снизу вверх, откровенно плакал от ярости и бессилия. В кармане его куртки шипела рация: «Что там у тебя, Михалыч?»

Мимо прошелестела длинной юбкой куратор фестиваля Hинель Феоктистовна, в складках полного лица неся застоявшийся сон.

– Подонки! Сволочи! Я спать хочу! Мне сколько лет? – выпалила она в сердцах и с материнским сочувствием глянула на плачущего офицера. Потом лихим движением бросила в рот папиросу, тот мигом поднес зажигалку.

– Отдаю вам его на трое суток, – решительно приговорила она, с ненавистью глядя на паренька. – А девок оставьте. Только не бейте, – попросила она.

– Вот такие у нас творцы, – сказал Тимофей со смешком.

Темненькая обернулась и скорчила гримасу. Вихляя бедрами, они независимо прошествовали мимо милиционера. Hинель Феоктистовна погрозила ей пухлым кулачком. В тучной ее груди заворочалось рычание.

– А ты чего тут? – рявкнула она, оборачиваясь к Тимофею.

– Да ничего, Hинель Феоктистовна, – ответил Тимофей вкрадчиво. – Жизнь изучам.

Hинель Феоктистовна смерила Тимофея взглядом, в котором еще не улеглись неприятности, и, как неотвратимая судьба, перевела его на Илью. Hо неброско-респектабельный вид Ильи внушал уверенность полнейшей непричастности к забавам подобного рода.

– Поселили вас? – сменяя гнев на милость, спросила она.

Тимофей поспешил ответить за Илью.

– Он у меня ляжет.

– У меня ляжет, – передразнила она его.

– Да нет, я не то имел в виду, – торопливо оправдался Тимофей.

Тем временем на поверхности воды показалась еще одна светлая голова. Голова отфыркивалась, и хозяин ее блаженными движениями подвигался к бортику.

– Вот этот – сын писательницы, – обратилась она к Илье. – Фамилию не буду говорить – вашему поколению она ничего не скажет. И ты не говори, не позорь нас перед людьми, – приказала она Тимофею.

– Почему же, – ответил Тимофей. – Были и мы рысаками. И комсомольцами, – уже тише добавил он.

Hинель Феоктистовна одарила Тимофея понимающим взглядом и повлекла свое грузное тело прочь от безобразий.

* * *

Алеша Куликов, или, как окрестили его в университете, Кульман, был веселым, неизменно жизнерадостным толстячком и фантазером. Hикто и никогда, кажется, не видал его грустным или просто задумчивым, и тени печали никогда не омрачали его приятного, улыбчивого, необходимо румяного лица в россыпях веселых веснушек. Здание музея, где вот уже несколько лет трудился Кульман, светло-желтым фасадом выходило на набережную, и высокие его окна смотрели в море стеклами, слепыми от солнца.

Кульмана нашли на рабочем месте – в огромном кабинете, стены которого были закрыты стеллажами с находками раскопок. В виде черепков, потрепанных жизнью терракотовых фигурок, бус, фрагментов лошадиной сбруи и прочей археологической всячиной они помещались всюду.

Несколько мгновений Кульман пристально смотрел на вошедших, потом лицо его стало расползаться, как ветошь, или как в небе облака, уступая место солнечному сиянию улыбки.

– Кстати, ребята, – воскликнул Кульман, усаживая гостей за огромный академический стол, занимавший все центральное пространство просторного кабинета, – я тут открытие совершил. – С этими словами он устремился к полке, схватил с нее жестяную коробку и высыпал на стол перед Тимофеем и Ильей десятка два керамических колечек.

– Что это, по-вашему? – вопросил он, торжествующе и пытливо переводя взгляд с одного на другого.

– Не знаю, – пожал плечами Илья. – Ручки от посуды?

– Угадал, – сказал Кульман. – Это ручки от киликов. Проблема была вот в чем: уж очень много при любых раскопках античных городов находилось всегда немерно этих ручек. Само по себе не странно, конечно, что у сосуда может быть отломана ручка, но почему так много? Ведь было такое ощущение, что греки только тем и занимались, что ручки у киликов отламывали. С другой стороны, не могли же ремесленники делать заведомо негодные килики?

Расставив все эти вопросы, словно сети, Кульман со скрытым торжеством переводил горящие глаза с Ильи на Тимофея и обратно.

– А дело в том, – сжалился он, когда счел, что время, отпущенное на раздумье, истекло, – что у греков существовала такая игра, называлась коттаб. Нам известно ее описание из Плутарха. Играли в нее обычно во время трапезы. Некто влюбленный, желая узнать, пользуется ли он взаимностью, должен был выплеснуть последние капли вина из своего килика, ну, метнуть их резким движением в какую-нибудь цель и при этом произнести имя своей возлюбленной. Если попал – значит, и она к нему неравнодушна. Если нет, то... сами понимаете... Ну, вот смотрите. – Кульман схватил чайную чашку, поболтал остатками чая и с криком «Филлида!» резко и ловко выплеснул их куда-то поверх голов своих друзей. Жидкость попала в стену чуть выше притолоки, над которой висел гипсовый барельеф, изображающий похищение Парисом Елены Прекрасной. В ту же секунду дверь открылась и на пороге кабинета появилась девушка, державшая в руках поднос с чайными принадлежностями.

– Елена... – выговорил Кульман и тут же слишком торопливо присовокупил: – Николаевна, – и сконфуженно замолчал, так что осталось непонятным, что же он хотел сказать. Одни лишь глаза в пухленьких веках шныряли в орбитах, словно хотели попросить: «не судите строго, друзья мои. Дольмены дольменами, а ничто человеческое мне не чуждо».

В наступившей тишине Елена Николаевна, девушка лет двадцати трех, обошла стол и, грациозно присев, поставила на столешницу свой поднос, метнув на Кульмана короткий взгляд, полный снисходительной нежности.

– Хорошая игра, – заметил Тимофей, когда дверь за Еленой Николаевной тихо затворилась. – А чашки сейчас делают крепче.

– Это да, – согласился Кульман, – потряс за ручку чашку и с громким стуком поставил ее на стол. – А в те времена все эти ручки рано или поздно оказывались отломанными. Этим-то и можно правильнее всего объяснить огромное количество отломанных ручек от киликов, – скромно закончил Кульман и удовлетворенно заулыбался.

– Что, – спросил Тимофей, кивнув на дверь, – ревнует тебя к Филлиде?

Разоблаченный Кульман смущенно рассмеялся и махнул на него рукой.

– Скучно здесь? – спросил Илья.

– Зимой бывает, – весело согласился Кульман. – А в сезон – ничего.

* * *

Вечером, когда неброские достопримечательности были изучены, а рабочий день в музее подошел к концу, Илья, Тимофей и Кульман в компании Елены Николаевны отправились отдать дань курортным радостям. К двум часам ночи и к ужасу Елены Николаевны уже подпоили Кульмана, напились сами, несли несусветицу и до утра шатались по прибрежным барам. Елена Николаевна помалкивала, терпеливо слушала перечни незнакомых фамилий, честно пробовала таманские вина, с недоуменным ужасом провожала счета, которые даже по южной послекризисной дешевизне совестно было назвать невзыскательными. Время от времени Тимофей читал зачарованную нежность во взглядах, устремленных ею на Кульмана. Тимофей смотрел на ее острые загорелые плечи и опять, как и той последней ночью в Ласпи, испытывал досаду на пустоту, которая обступала его звуками южной ночи, словами шлягера, невнятным говором людей, которая шла и шла туманным дыханием с темного провала моря. Кульман тоже иногда поглядывал на море, но, в отличие от Тимофея, рассеянно; было заметно, что он всецело занят воспоминаниями, и впечатления, не имевшие отношения к разговору, проносились через его сознание не задерживаясь.

– Да, – почти вскричал он, словно человек, испугавшийся, что забыл что-то очень важное, – как там Галкин? Это же он пишет в газете? – И он назвал газету.

– Он, – подтвердил Илья. – А еще занимается репетиторством. Очень интересно наблюдать, как приезжают придурки в шикарных машинах, а Галкин и прочая вдалбливают им в бошки, что капитал – зло, и рассказывают про третий съезд РСДРП.

– А что, – наивно спросил Кульман, – по старым учебникам учатся?

– И по старым учебникам, и по старым программам.

В остальном Кульман оказался отлично осведомлен о том, что творилось с бывшими сокурсниками.

– Правда, что наш Лиденс депутат? – спросил он. – От «Единства» вроде.

Илья отлично помнил Лиденса – маленького, юркого человечка, с которым, когда ехал в университет к первой паре, постоянно сталкивался в троллейбусе, и помнил, как Лиденс, расталкивая пенсионеров, бросался на свободное место и тут же наглухо утыкался в книжку, отрешаясь от забот и смешных правил мира сего.

– А мы после этого удивляемся, почему жизнь такая, – рассмеялся Кульман. – Любая реформа, во всяком уж случае в нашем столетии, ставила целью улучшение жизни образованного класса. А у нас что получилось? Все наоборот. Hа купчишек ставку сделали, – сказал Кульман.

– Hу отчего же, – возразил Тимофей. – Они образовывались. Те, по крайней мере, которые наши приятели.

Стали вспоминать, кто, где и чем прославился, и опять вспомнилась история с собакой и мировоззрением. Кульман посмотрел на Тимофея:

– Помню, ты тогда выступил на стороне разума. Лиденса расстроил.

– Я всегда на его стороне, – скромно сказал Тимофей. – Кстати, ты не помнишь его, этого... ну, из-за которого сыр-бор вышел? Он еще женился на девчонке с филфака? Что с ним стало?

– Я его мало знал. – Кульман покачал головой. – Можно сказать, совсем не знал.

Ему рассказали об Але, но Алю он никак не мог вспомнить.

– Она же с другого факультета, – как-то удивленно проговорил он.

– Обычная история, – шутливо обратился Тимофей к Елене Николаевне. – На женщин, в отличие от нас, ваш Алексей всегда смотрел рассеянно. Клеопатра, Аспазия – это еще куда ни шло.

На лице Елены Николаевны сквозь загар темным подмалевком выступила краска смущения. Теперь на ней были модные джинсы и светлый топик, волосы свободно ниспадали на плечи, и уже несколько раз с дансинга сбегали парни и приглашали ее танцевать. Кульман не возражал и продолжал поражать своих гостей познаниями относительно судеб бывших соучеников.

– Откуда ты все это знаешь? – все время изумлялся Тимофей.

– Мне пишет Феликс. Я здесь, между прочим, звезда Интернета, так-то вот. – Он с академической педантичностью перечислил всех, с кем поддерживал электронно-почтовые связи.

– Да, красноречивый итог, – заметил Тимофей. – Завгелло в сумасшедшем доме, Боголюбов – помощник уполномоченного по правам человека, этот, как его, – он поморщился, – Свешников – губернатор Псковской области, а Лиденс – депутат от «Единства».

Илья чувствовал себя неловко во время этого обмена обличительными мнениями. Упрек Кульмана казался ему справедлив. Чем, в сущности, он отличался от этих людей, о которых шла эта недобрая речь? Только тем, что на его долю достаются куски помельче. В свое время, вместо того чтобы взбираться по лестнице науки, все они штурмовали дверь черного хода и громоздили препятствия, вроде этой пресловутой собаки, чтобы по пересечении порога насчитать себе заслуг позначительней. Теперь они рвали страну на части. Партбилеты отложены до лучших времен, смазаны и закопаны, словно незаконно хранящееся оружие.

– А ты, говорят, – сказал ему Кульман со смешком, – все деньги заработал?

– Еще не все, – хмуро ответил Илья.

– А как с наукой? – спросил Кульман.

– Да как? – ответил Илья, помрачнев еще больше. – Наука наукой, а я сам по себе.

– Вот тебе и ну, – надулся Кульман, извлек из кармана брюк огромного размера платок и добросовестно вытер обильно вспотевшее лицо. Илья бросил виноватый взгляд на Елену Николаевну, вздохнул и неумело, как все некурящие, поджег сигарету.

– Счастливый ты парень, – сказал он и то ли криво улыбнулся, то ли с непривычки поморщился от дыма, чем вызвал новый прилив краски на ее лице, на этот раз уже от удовлетворения, а Кульман робко и коротко глянул на него как на человека, страдающего неким неаристократическим недугом, вроде алкоголизма.

– Тогда заводи свое дело, что ли, – заметил Кульман. – А то что на дядю-то работать?

– Думаем, – сказал Илья. – Пока и так хватает. И голова не болит.

– Да, все это одна тема, – вновь обретя свою беспечность, заметил Кульман и взял руку Елены Николаевны в свою.

– Тема? – усмехнулся Илья. – Ты бандит или ученый?

– Я ученый, – весело подтвердил Кульман. – Но сейчас все – одна большая тема. Так жизнь быстро идет, – внезапно погрустнев, сказал он. – Ничего не успеваешь. А сколько было планов!

– Ну-ну, Леха, – испуганно забормотал Тимофей. – Тебе ли жаловаться? Ты на нас посмотри.

* * *

Взошедшее солнце расправило пальцы лучей, как будто собиралось сыграть еще одно скерцо на гребнях веселых волн. Манило к себе волнующееся море, пляж быстро заполнялся купальщиками, и кафе стали оживать после своего ночного загула.

Но оба они уже ощущали, что инерция этого броска на юг стала иссякать, в часы и минуты начало вливаться солнечное однообразие, и на следующий день решено было возвращаться в Москву.

Блуждая глазами по сожженной зноем степи, они думали об одном: о Кульмане, решали, нравится ли им его жизнь или нет, и сравнивали ее со своей, и вспоминали Елену Николаевну, которая им обоим очень понравилась. Но Илье она понравилась совсем не так, как Аля: были приятны ее улыбки, ее слова, но необходимости в них не было. После встречи с Кульманом, как после встречи с бывшей возлюбленной, Илья впал в то угнетенное состояние, которое в последнее время так хорошо стало ему знакомо. Белые по колено акации частоколом мелькали у него в глазах, и серая дорога, как наваждение, все плыла и плыла с севера нескончаемой волнистой лентой. Ему казалось, что так же стремительно и вникуда летит и его жизнь, в начале которой у него было столько предвкушений.

– «Нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин», – успокоил его Тимофей цитатой из Визбора.

Средство подействовало, и Илья решил ехать до самого Задонска, где благодаря монастырю испокон веков имелась маленькая гостиничка.

май 1969 – май 1989

Детство Ильи прошло почти безмятежно. После областного центра город, в котором он жил, считался вторым по величине. Hо поскольку и сама эта столица не казалась велика, то родина Ильи более заслуживала названия не города, а городка, или даже городишка, чем она, без всяких сомнений, и являлась.

Улицы старенькими богомолками тяжело вползали по склону невысокого холма, который венчал светло-бежевый собор, возведенный в 1841 году по проекту знаменитого и вездесущего Стасова. Hиже на площади сохранились приземистые торговые ряды, занятые согласно своему назначению под универсальный магазин, пахнущий изнутри каменной монастырской сыростью, краской, солидолом, порошками и канифолью, а снаружи – сладковатой известковой пылью. Деревянные надстройки домов прочно покоились на каменных основах; на многих барельефом кирпичей выступали цифры, напоминающие года постройки и вызывающие в воображении смутно знакомые блаженные эпохи сестер Рутиловых.

Городской черты в тесном смысле слова не существовало. Городок как бы стекал огородами в окрестные поля. Чуть более получаса занимал путь из центра до окраины, которая в свою очередь кончалась неуловимо, растворяясь в зарослях бузины, бурьяна и крапивы. А потом и сама крапива обрывалась как скошенная, и тянулись поля, перерезанные овражками, скаты которых неизменно занимала земляника. А дальше виднелись уже совершенно сельские пейзажи: на мягких возвышенностях редко стояли дубы, и по желтым косогорам перемещалась пегая, яркая рябь пасущихся стад, и речка, окаймленная ветлами и черемухой, свершала в полях свой извилистый, неглубокий путь.

По преданию, где-то здесь обитали бродники со своим Плоскиней, указавшие Батыю направление на Рязань; в этих местах семьсот лет спустя полыхала Антоновщина, и воспоминание об этом оказалось живо даже в те годы, на которые пришлось детство Ильи. Мальчишки, со слов своих старших, кивали на березовую рощу в трех километрах от городка, у заброшенной Барыкиной дороги, логовище атамана Михея, откуда он перемигивался пулеметными очередями с петроградскими пропагандистами долго после того, как крестьянскую правду затоптали ботинки красноармейцев. Между двумя этими событиями простиралась как бы пропасть умолчания, скудная на легенды. Да и не из чего было их слагать, ибо не происходило никаких особенных событий: люди жили. Подразумевая стародавние времена, здесь почти никто не говорил: до революции. Говорили – при царе. И история этих краев, еще и в шестнадцатом веке считавшихся «украйной», вполне соответствовала ландшафту, в которых проистекала: так, лесостепь, всего понемножку.

* * *

Осенью в печных трубах свистал ветер, крутился вокруг резных коньков, сеял дождь, сад бросался мокрыми листьями, тяжело дышали распаханные огороды, долго обременяла ветки душистая антоновка, коровы вздыхали в парных стойлах, и собаки вылаивали свои горести в тоскливую темноту.

Старики поживали смиренно и как будто оканчивали свои дни раньше самой смерти. И казалось, с этим ничего нельзя было поделать.

Соседство большого бежевого собора никаким особенным образом не сказывалось на жизни Ильи и его старшего брата, которых при рождении не крестили. Бабушка одна справляла двунадесятые праздники, но Пасху любили все, за куличи, за крашеные яйца, за то, что время ее – весна, цвет ее – золотой, лазурный, и когда, стоя в церковной ограде у паперти после крестного хода, он вместе со всеми в напряженной тишине ожидал выхода батюшки, и когда вместе со всеми он, впрочем, стесняясь этого, едва слышно самому себе выдыхал в общий стройный возглас: «Воистину воскресе», он чувствовал какой-то незнакомый ему подъем, испытывал гордость за всех этих людей, за эту землю, на которой звучат такие слова, исполненные радостного торжества, и чувствовал свое единение со всеми этими людьми, и смутно понимал, что его им сопричастность более высокого порядка, чем факт совместного жительства на одной улице и в одном городе. В остальном церковь казалась ему мрачным царством смерти, и до двенадцати лет крещен он не был.

Hо бабушка, чувствуя приближение своего часа, настояла на том, чтобы исправить это упущение. Hе привлекая лишнего внимания, батюшку пригласили на дом, где он и совершил обряд разом над обоими, используя вместо купели таз, в котором обычно варили вишневое варенье. Получив в награду за труды десяток яиц и червонец, украшенный профилем антихриста, батюшка сел в свои «Жигули» и восвояси укатил.

В парадной комнате на серванте стояла увеличенная фотография: молодая бабушка рядом с плотного сложения командиром в гимнастерке и с кубиками в петлицах. Дедушка был кадровым командиром с 1932 года и войну встретил в Самборе. Бабушка несколько раз рассказывала, как их, жен и детей комсостава, погрузили в грузовичок, а обезумевшие жители под грохот канонады провожали его камнями и нечистотами. Дедушка пропал без вести почти сразу – в июле того же года. До конца жизни бабушку томили сомнения, а с ее смертью загадка оборвалась и превратилась в семейную легенду. Подольский архив отвечал традиционно, то есть оставлял ту положенную толику надежды, которую требовал непроницаемый слог казенного документа. Мать поисков не вела да и попросту не представляла себе, как их следует вести. Только увеличенная фотография оставалась на своем месте, предназначенном ей в этом доме, и серые, немного строгие лица тридцатых скрепляли связь секунд, от века сменяющих друг дружку.

* * *

Дом, в котором Илье предстояло провести так много часов, стоял на соседней улице. Там заполночь горел свет, когда вся улица пребывала уже во мраке, и это обращало на себя внимание. Мальчишки болтали разное, перевирая родительские толки: будто бы там живет старик-белогвардеец, от руки которого пал сам Чапаев, или говорили, что живет там знаменитый некогда революционер, но не коммунист, а какой-то другой, которого они-то, коммунисты, и сослали, и кое-что еще, но версия с Чапаевым, конечно, среди мальчишек била все прочие своей захватывающей неправдоподобностью.

Иногда целая ватага их подкрадывалась под окна и, цепляясь друг за дружку, старалась сквозь щели разгадать тайну загадочного жилища. И некоторые в самом деле недоумевали и негодовали, как это он, совершивший такое чудовищное злодеяние, спокойно живет среди людей и не несет никакой кары. И сам Илья тоже часто думал об этом, пробредая мимо окон, завешенных изнутри полосами однотонного ситца.

И все же эти сомнительные тайны отступали перед добычей другого рода: то были яблоки. Дом утопал в яблоневых деревьях. Тут росли и антоновка, и белый налив, и анисовка, и ранетки, и коробовка, и коричная. В яблочные годы, зацветая, сад парил белоснежной купой, и пчелы купались в его зелени. Собственно, яблоки были никому не нужны, потому что у всех их было навалом, но среди мальчишек считалось особым шиком проникнуть за чужой забор, и плоды, добытые ими в чужом саду, почему-то казались им вкуснее своих собственных.

В один из таких набегов Илья и угодил в плен. Мальчишки, обремененные яблоками, теряя их из подвернутых рубашек, как капли крови, бросились к забору, а Илья споткнулся о картофельную ботву, растянулся на мягкой грядке, угодив щекой на оставленную тяпку.

Тот, в чьей власти он оказался, повел его в дом, обработал рану и угостил чаем. Внутри не оказалось ни черепов, ни астролябий, зато было столько разных книг, сколько Илье в одном месте еще не приходилось видеть. Хозяин их жил один, и незаметно было в доме постороннего присутствия. Возрастом Илья вполне годился ему во внуки. Это был небольшого роста, худощавый, правильнее, сухонький, необычайно подвижный человек, и уже гораздо-гораздо позже Илья обнаружил в нем сходство с Суворовым, насколько облик последнего был выяснен портретами и воспоминаниями.

Так началась эта дружба мальчика и человека уже довольно пожилого. Мальчик, в семье которого не было взрослых мужчин, вполне естественно тянулся к своему соседу. Свою безграничную любознательность Илья все больше удовлетворял в обществе Кирилла Евгеньевича – так звали этого человека. Многое указывало Илье на то, что человек этот был, да пожалуй, и остается свидетелем какой-то иной жизни, совсем не похожей на жизнь самого Ильи и его родственников. Что это была за жизнь, Илья мог пока понять очень смутно, но инстинктом догадывался, что она имела и продолжает иметь непосредственное отношение к пространству, доступному его взору и пониманию.

* * *

Илья был доволен своим временем, временем, в котором ему приходилось жить. А если бы... И воображение, напитанное иллюстрациями, вызывало образы прошлого. И мысль, ведомая воображением, свершала путь в прошлых столетиях, заставляя душу холодеть от ужаса и теплеть от сознания своей защищенности настоящим.

Ему и вправду казалось, что неким чудесным произволением – чьим? почему? – он призван к жизни в конце всех времен, когда близка разгадка всех тайн, которые мир накопил к этому времени, а главное, тайны самого мира. Его не покидало чувство, что именно ему выпало увидеть и узнать нечто такое, что напрасно искали все прежде жившие люди. Ведь, рассуждал он, если б они узнали ЭТО, то обязательно сказали бы нам. Но они ничего не сказали, ничего определенного, разве только о своих поражениях и утратах на пути познания. Даже Кирилл Евгеньевич часто не знает, как отвечать на его вопросы, а если, был уверен тогда Илья, не знает ответа Кирилл Евгеньевич, то никто его не может знать. Хотя почему, собственно, напрасно? Они приблизились вплотную, и теперь ему предстоит сделать одно маленькое усилие – и разомкнется круг невозможного, пояс рождений и смертей, – быть может, это было, есть и будет добросовестным заблуждением каждого поколения, очарованного своей юностью, сознанием собственных сил и неопределенной прелестью будущего, которой жизнь неизменно окрашивает такие годы.

От своего пожилого друга он узнал, что в Нижнем Египте есть город Саис, а в нем живет богиня Нейт. Лицо ее завешено покрывалом, и покрывала никто никогда не открывал. Ибо она есть все бывшее, настоящее и грядущее, и плод, рожденный ею, – солнце. Но может быть, втайне надеялся он, именно ему будет позволено поднять это сокровенное покрывало...

Он настолько верил в человеческий разум – нет, отнюдь не противопоставляя его высшему разуму, а напротив, считая его отражением этого высшего, – что ему в голову просто не могла прийти мысль, что взрослые серьезые люди могли что-либо устроить в жизни не так, как следует, не к благу. Эта детская вера в здравый смысл взрослых делала его послушным и доверчивым. Постижение общественных механизмов он оставлял на потом, до времени совершеннолетия, а пока с упоением отдавался разгадкам маленьких тайн природы. Она напитывала его как губку. Лежа в траве, он ощущал ее неизбывную влагу, ту самую, без которой невозможна и сама жизнь. Избыток, которым, видимо, изнемогали луга и леса, переливался через край и полными струями истекал вовне, и соединение избытков рождало новые субстанции, зреющие и готовые так же щедро исторгнуть из себя новое существование. Он чувствовал, как эти избытки проникают в него, и словно бы ощущал, что душа становится влажна, что она теперь не только дух, дуновение, но преисполнена таких же упрямых, могучих сил, и они просятся наружу, повинуясь этому всеобщему закону.

* * *

Понемногу Кирилл Евгеньевич начал заниматься с Ильей французским языком, но особенно нравилось Илье вызывать его на рассказы о разных странах, об их истории, да и вообще обо всем, что было раньше. О Франции и Югославии он говорил так, словно бы некогда жил там, об Александре Первом и Наполеоне – словно был не только их современником, но и собеседником. Ручаясь за каждое слово, произнесенное в час кончины генералом Моро перед лицом европейских государей, он даже знал имя первого спартанца, павшего в Фермопильском ущелье, в общем, если история – это не преисподняя наших грехов, куда испокон вход был незаказан одним поэтам, проводника в мир прошлого лучше Кирилла Евгеньевича было не сыскать, да и искать было не надобно. Странно было другое: когда речь заходила о временах более близких, которых он мог быть свидетелем, Кирилл Евгеньевич начинал проявлять скупость, сворачивал на другое и даже хмурился, если Илья упорствовал в расспросах. Но Илья упорствовал редко, ведь было так много другого, и это другое было в той же степени окутано таинственным туманом.

И чтобы понять, надо было представить, а представления пока слагались по правилам сновидений, а что можно вообразить непознаваемее таких законов? Кое-что из того, что рассказывал ему Кирилл Евгеньевич, Илья знал из школьных уроков, но то истолкование, которое Кирилл Евгеньевич давал хорошо известным фактам, как бы совершенно искажало их суть, уже существовавшую в голове Ильи. Это вызывало в нем внутренний протест, и возмущение кощунственными речами своего наставника поднималось пеной сбежавшего молока.

Как бы то ни было, история в основном пребывала черно-белой, как домино, и расцвечивалась привычными красками мира весьма избирательно. Сложно было поверить, что король Адальберт вкушал отдых под сенью дуба, и листва в самом деле зеленела и просвечивалась солнцем, несмотря на то, что ясно было сказано: «дерево это было велико и могуче и имело немало лет от роду». И ветка дрока на шляпе Генриха Плантагенетта оказывалась просто бесцветным понятием, словом, в которое не хочется и незачем вдумываться. Возможно, здесь не обошлось без столетней эволюции кинематографа. Первые ленты как нельзя более гармонировали с черно-белыми одеждами их создателей. И даже альбомы по искусству, даже брызжущие красками миниатюры часослова герцога Беррийского не способны были ублажить сознание, привыкшее передвигаться неуверенными бросками – от одного стереотипа к другому. Только эпоха, самая бесцветная в осколках своего художественного выражения, казалась обремененной избытком красок и цветов, изнемогала от страстей, доступных, непреходящих. Там боги завидовали людям и снисходили к их нешуточным страстям, а люди бросали им дерзкие вызовы, расплачиваясь судьбой или удостаиваясь бессмертия, и у жизни было четыре цвета: цвет солнца, меди и золота, цвет морских заливов, цвет одеяний и камней и пурпур сокровенного.

История, как и любое прошлое, имело запахи: столетия пахли одеколонами и потом, заспиртованными гадами, горелым человеческим мясом, лавандой, и только античность оставалась целомудренно-обнаженной, пронизанной светом, и кровь, пролитая там и тогда, представлялась розовым вином, изящно разбавленным сильными руками, одинаково привыкшими к ручке заступа и древку родового копья. Это запахи нескончаемого лета, прохладный горьковатый запах теней, которые немолчное солнце заставляет ронять наземь портики, равнодушное величие падубов, теснота прокаленных ущелий и прохлада ручьев, бегущих в никуда кровотоком холоднокровных наяд, нежный дурман долин, покрытых цикломенами и шафраном.

И еще ему почему-то мерещилось, как стоит бывший император, опутанный своей идеей, погребенный своей честностью, а за ним – капуста.

И воистину благословенны были эти вечера. Вокруг морозно дрожит притихшая, замерзшая, нахохлившаяся пустыня, а в комнатах натоплено жарко, уютно горит лампа, оконные стекла в перьях инея, книжные корешки членят стеллаж и в торжественной тишине витают тайны, предстоящие открытиям, и тени прошлого, существовавшего только для того, чтобы ты существовал.

И как же весело бывало возвращаться домой: валенки скрипят рассыпчатым снегом, черное небо исколото звездами, жмутся от веселого холода деревья, даже собаки не лают – лежат себе, свернувшись, в сенях, и сам ты, безотчетно ликуя, не живешь ни в какой истории, а просто живешь в каком-то особенном времени, которое историей никогда не станет, потому что ты не допускаешь даже мысли ни о смерти, ни о неведении.

А под мышкой потрепанный том, в который предстоит окунуться, как в жизнь, – немедленно, и как же бывало грустно, когда глаза ушибались о последнюю точку, какая щемящая тоска охватывала в конце и как упрямо обшаривал взгляд пустое белое поле, следующее за этой ничем не выдающейся, но особенной точкой, не желая верить, что может быть какой-то конец.

– Мам, – спросил он однажды нерешительно, – а почему говорят, что Кирилл Евгенич – политический?

– Кто говорит? Глупости всякие слушаешь. Что же за наказание такое! Один дурак, так еще и этот лезет, куда не просят.

Какой оттенок вкладывала она в свои слова, оставалось неясным. Ясно было другое – дураком она называла брата, и основания на то имелись.

* * *

Брат его был первым заводилой во всех сомнительных предприятиях и под кличкой Тоня был неплохо известен в их околотке, также примыкавшем к большому светлому собору. Мать то и дело находила у него то кастет, то прут арматуры, то просто свинчатку, обмотанную изоляционной лентой. И когда, бывало, напротив их калитки тормозил УАЗ с синей полосой по борту, и по дорожке, поглядывая по сторонам, приготавливаясь к неприятному разговору, неторопливо шагал участковый инспектор с планшеткой в руке, которую он держал, как папку, в ложбине согнутых пальцев, она чувствовала, что краснеет. Впрочем, в те годы молодечество перечисленным арсеналом ограничивалось: делить-то, в общем, было еще нечего.

Илье как младшему и, в общем, смирному иногда доставалось от более возмужалой длани. Тоня находил его несколько малохольным и когда видел у него в руках книгу, презрительно цедил: «Читай, читай – глаза сломаешь».

Чем полнее Тоня набирал призывного великолепия, тем озабоченней становилась мать. Однажды из-за приоткрытой двери Илья услышал, как она говорила соседке каким-то непривычно-торопливым, тревожным голосом:

– Хоть бы не в Афганистан этот. – И обе они вздыхали.

Вечером Илья залез в атлас. Карта Союза поражала воображение. Очертания ее точь-в-точь напоминали схему членения говяжьей туши, висевшую в центральном гастрономе. А внизу, как коричневое вымя, морщинился Гиндукуш. Высота этих гор обозначалась на карте густым, настолько насыщенным оттенком, что казалось, стоит нажать на него пальцем, и проступит зловещий багрянец и карта взмокнет от красного цвета, похожего на цвет крови.

* * *

Полтора года исправно приходили короткие письма, сперва помеченные координатами учебного лагеря в Литве, а потом просто тревожными обозначениями полевой почты: пять цифр, готовых сложиться в какое угодно значение. И только спустя два месяца прибыл наконец ящик из цинка, вложенный в крепкий дощатый футляр, будто содержал нечто хрупкое, что могло разбиться. Можно было решить, что там скрывается экзотический музыкальный инструмент, выписанный из далекой тропической страны местным этнографическим музеем, прихотью чиновничьего каприза проросшим в маленьком городке, как одинокий нечаянный злак на картофельном поле.

«Афганский» участок уже имелся на старом кладбище, которое таилось в старых липах и вязах и сползало к речке, блещущей внизу между черных морщинистых стволов. Там уже лежали четыре загорелых вертолетчика из транспортной авиации. Вокруг в чертополохе доживали имперские могилы. Черный обелиск, покоивший какого-то уездного доктора чеховских времен по фамилии Кауфман, с четырех сторон украшался поэтическими эпитафиями: «Творец из лучшего эфира...», сторона же, обращенная на восток, несла на своей глади строки некоего Ф. Краббова. А рядом возвышалась великолепная чугунная беседка. «Его превосходительству скорбящие сотрудники» – гласили литые буквы, начавшие уже поддаваться ржавчине. У подножия ее буйно разросшаяся крапива охраняла покой этого безымянного превосходительства. Почему-то нашедшего приют под этой чугунной беседкой в городке упрямо называли Цесаревичем, но кто там лежал на самом деле, дознаться было уже не просто. Впоследствии, впрочем, Илья узнал, что лежал там один бездетный и беспоместный генерал-губернатор, скоропостижно скончавшийся проездом к должности.

* * *

Илья смутно представлял себе, что такое смерть. Ящик, в котором прислали брата, так и остался для него ящиком. Он был совершенно убежден, что произошла ошибка и брат жив и только зловещее недоразумение препятствует его возвращению. Не находил он в себе и никакой жажды мести. Эту жертву он почти оправдал. Просто, казалось ему, надо увидеть все собственными глазами и, думал он, попади он в этот Афганистан, он быстро бы разобрался, что там к чему, что стряслось с братом и где его искать.

Случилось недоразумение, мальчишеские чувства одержали без труда верх – других ведь еще не было. В восемнадцать лет не все способны отдать себе отчет, что на чужой войне придется убивать, а не просто слоняться после счастливого возвращения по улицам родных городов, побрякивая наградами и безнадежно ожидая поблажек. В один прекрасный день, когда он проходил мимо военкомата, ноги сами замедлили ход, и он, особенно не раздумывая, написал заявление об участии в боевых действиях. О матери он не думал, потому что был совершенно уверен в своей неприкосновенности. Однако в военкомате решили иначе. Беллона уже вкусила от жертвы этой семьи, и закон, как бы его ни поносили, умеривал ее аппетит, хотя и бесстрастно, но строго.

Капитан, который принял заявление, бегло просмотрел его и, широко зевнув, сказал: «Hе ищи на свою голову приключений. Когда надо, они тебя сами найдут».

Илью отправили на границу с Турцией, в Арташакский погранотряд. Полтора года после учебного подразделения он провел на заставе. Совершенно новый мир открылся для него, уверенный природой и неуверенный людьми. Горы, похожие на бурые холмы, светлеющие к зиме, дышали первобытным покоем. Здесь и там их покрывали отары, как живые, подвижные кошмы, сползающие по мягким, сглаженным склонам в такие же округлые долины, где сумрак нагнетал сиреневые тени. Изредка вечерами оттуда исходили дребезжащие стоны армянской флейты, и в такт тысячелетним жалобам курились в небо дымки невидимых селений. Hа другой стороне было все то же самое – те же горы, светлеющие поздней осенью, и небо в целом было одно на всех. И оттуда порою приходил похожий звук, столь же древний и неизменно надрывающий душу, и настоятельно, смиренно взывал о прощении грехов, быть может, несуществующих, и орел свободно кружил, где хотел, презрительно попирая пограничные отметки земноводных.

Вернувшись, он застал страну еще прежней, но накануне необратимой метаморфозы. В провинции политические ветры дули слабее, но и сюда доходили журналы, забитые правдой, полуправдой, разоблачениями и сенсациями. И все равно то, что происходило, никак не было похоже на революцию, по крайней мере на такую, какой ее описывают книги и показывают кинокадры. Но именно так они и свершаются, заметил ему Кирилл Евгеньевич: оголтелое меньшинство оспаривает на площадях тезисы, а в переулках и на окраинах жизнь изливается извечным потоком: варится суп, дети с ранцами за плечами пробираются из школы под прикрытием глухих заборов, чтобы не угодить под обстрел, и поезда идут по расписанию, и только машинисты, прокопченные углем и дешевыми папиросами, чертыхаются, когда приходится пересекать линию фронта.

ноябрь 1917

Когда Цимлянский восьмого ноября 1917 года сошел на перрон Брянского вокзала, только тогда он понял, что все прошлое, в которое он так безоговорочно веровал, не состоялось. Что не будет не только самого прошлого, но и ничего из прошлого тоже отныне не будет. Как историк он хорошо знал, что самостоятельных фазисов в истории нет. Каждый фазис лишь последствие прошлого и одна из причин будущего. В этом смысле прошлое состоялось вполне. С февраля ему часто приходилось слышать слово «смута». Но то, что происходило, безусловно, было чем-то большим, чем смута, – что-то такое, чему еще не было названия в летописцах, временниках и хронографах.

В вагоне за долгую дорогу он наслушался всякого, но не особенно верил слухам. Однако увиденное превзошло и слухи, и собственные его домыслы.

Только-только отгремели московские бои, и улицы и дома несли на себе их следы. Ему, родившемуся в Москве, дико было видеть город, изуродованный артиллерией. Какие-то сцены из «Войны и мира» заворочались в его воображении, но тогда можно было валить на французов, сейчас оставалось глядеться в уцелевшие зеркала. Извозчиков не было, он перешел Бородинский мост, вышел на Сенную, с Садовой свернул на Никитскую и подошел к дому. Редкие прохожие останавливали на нем изумленные взгляды, другие, в основном женщины, долго смотрели ему вслед, третьи, главным образом молодые мужчины, как-то поспешно и стыдливо опускали глаза и прибавляли шагу, чтобы поскорее пройти мимо. Еще нельзя было назвать город мрачным или погруженным во мрак, однако все встреченные Цимлянским люди казались смущенными и растерянными.

– Господи, – запричитал дворник, – да как же вы в погонах-то, батюшка, это ведь как? Невозможное дело. За погоны-то сейчас головы сымают.

Цимлянский много слышал об избиениях офицеров, о том, что погоны срывают, а владельцев их расстреливают без суда, но он был человеком правил, и поскольку ехал в отпуск из действующей армии, имея на руках все необходимые документы, то не считал возможным менять что-либо в своей внешности. Он был спокоен, даже немного рассеян и имел вид человека, которого все произошедшее и происходящее совершенно не касается. Именно это его и спасло: дважды его останавливали для проверки, на погоны косились, но лента Георгиевского креста, продетая в петлицу шинели, еще удерживала свою магическую власть над сердцами, а то ли просто в патрулях попадались ему спокойные, степенные люди. В Москве вообще все происходило иначе, чем в Петрограде. Здесь большевики в первое время сами не могли поверить в свою победу, не знали толком, что теперь следует делать, и поэтому несколько дней длилось спасительное для многих безвременье.

Целый день Цимлянский проспал в нетопленной квартире, укрывшись двумя пледами, вечером пил чай в дворницкой, после чего позвонил своему товарищу по университету Ивантееву. Тот назначил встречу в театре, и Цимлянского неприятно удивило, что театр как ни в чем не бывало дает представления.

Около семи они вошли в большое и неуютное помещение Солодовниковского театра. Внутренность его произвела на него еще большее впечатление: было полно офицеров в погонах, нарядных дам, работал буфет и витал тот особенный возбужденно-радостный, приподнятый невнятный гул множества голосов, который обычно некоторое время предшествует началу представления. Несмотря на трепку, Москва отнеслась к октябрьским событиям несколько легкомысленно. Общественные деятели, или лица, считавшие себя таковыми, утверждали, что все это ненадолго; офицеры, которых в городе ошивалась тьма, твердили о каких-то частях ударников, которые вот-вот войдут в город, об Отдельной гвардейской кавалерийской бригаде: улан Его Величества и гродненских гусар якобы уже видели в Гжатске. И опять, в который уже раз за довольно короткое время, прошедшее с февраля, его поразила какая-то близорукость тех людей, в кругу которых он вращался с рождения. По какому-то праву они судили решительно обо всем и ничем не оставались довольны, ругали всех и вся с безаппеляционным полномочием последней инстанции и постоянно требовали чего-то смешного и невозможного. Он допускал, что в августе выступление Корнилова могло показаться кому-то контрреволюционным мятежом, но даже и теперь, когда на глазах старый привычный мир расползался на куски, как облако, находились люди, упрямо твердившие, что все завоевания в опасности, и самая большая опасность, по их мнению, исходила от офицеров, которые хотят продолжать войну. Это была своего рода болезнь, род безумия, и ничего с этим поделать было нельзя. Быть недовольным значило быть прогрессивным другом народа, но уже никто не мог хорошенько сказать, где и что этот народ.

Когда наконец за кулисой раздался первый глухой удар по вишневому стволу и отзвук его забился под сводами помещения, как голубь, влетевший в купол, среди публики раздался сдавленный стон ужаса, похожего на наслаждение. Аплодисменты буквально взорвали тысячный зал; Цимлянскому казалось, что эти люди с такой смоотверженностью приветствуют свою собственную гибель, что он присутствует на службе, где все ее участники только что отслужили панихиду по самим себе и спокойно, сознательно сходят со сцены истории, отметив свою гибель проявлениями экзальтированной радости в предчувствии перерождения...

Потом, когда публика начала уже покидать свои места, на сцене появился высокий сухопарый господин и поднятием ладоней призвал зал к тишине.

– По поручению общего собрания Товарищества Художественного театра я уполномочен сделать заявление.

Он подождал еще, пока зал успокоится, и когда счел тишину совершеннейшей, отчетливо проговорил:

– Единственная приемлемая платформа для деятелей искусства есть платформа эстетическая. И мы провозглашаем непоколебимость Художественного театра в его стремлении давать спектакли для широких кругов демократии, невзирая ни на какие политические перевороты.

* * *

– Нельзя так дальше было жить, – говорил Ивантеев, – нельзя, – то и дело норовя взять Цимлянского под руку. – Большевики не удержатся, даю им самое большее два месяца, а потом... – Он мечтательно улыбнулся. – Потом выйдем мы и скажем...

– Кому? Коровам? – мрачно перебил его Цимлянский.

В это время они уже переходили Самотечную. Едва Цимлянский переступил порог прихожей, как им овладело то самое знакомое с детства чувство, которое появилось впервые, когда он мальчиком тихонько сидел подле Васнецова и молча смотрел, как тот работает. Но сейчас это чувство стало ему неприятно, потому что вошло в противоречие с тем, что ему довелось увидеть в Москве. Стараясь ему не поддаваться, Цимлянский прошел в гостиную, обставленную стилизованной мебелью, пробежался глазами по креслам с резными спинками, но ни на одно из них не сел, а устроился на обыкновенном венском стуле, продолжая разглядывать резьбу шкафов, сундуков, ларцов и наивный орнамент подзора, свисавшего с полки. Такой они хотели видеть Россию – сказочным континентом, необъятной сказкой, с хорошим, славным концом, который бы, сам по себе недостижимо далекий, разыгрывался понемногу хотя бы раз в год. Но такой она никогда не была, а какой была, теперь уже никто не знал. Наконец из боковой комнаты вышел хозяин в своей неизменной овчинной безрукавке.

Но и вышитая безрукавка, и его округлое русское «о», которое одно прежде рождало в воображении маленького Цимлянского целый волшебный мир, теперь звучало только как указание, что человек, к которому он пришел, родом из северной губернии. И Васнецов, и его гость, казалось, были недовольны собой за то, что за этим благодушным «о» проглядели нечто столь важное, что вполне низводило их со ступени взрослых и ответственных людей на инфантильную площадку трамвая, который шел без кондуктора в немыслимом направлении.

– Мы же там на чужой территории, поэтому, конечно, порядка больше, все как-то жмутся друг к другу, что ли, да и Щербачев молодец, – рассказывал Цимлянский, – тлен этот в полной мере до нас не дошел, – но глаза его, устремленные на Васнецова, будто спрашивали – как же это, дядя Витя, как все это могло случиться, и видели, что дядя Витя растерян не меньше и не знает, что отвечать.

И только Ивантеев, по-видимости, не испытывал никаких похожих чувств, а вел себя так, как если бы все это происходило месяцев одиннадцать назад. На правах близкого он подошел к мольберту и откинул полотно, прикрывавшее холст. Занимая собою весь небосвод, над степью нависал змей. Далеко внизу, на черной земле маленький витязь, прикрываясь миндалевидным щитом, верхом на буланой лошадке выставлял в сторону змея меч, тоненький, как иголка. Самое страшное в этой сцене было то, что змей даже и не смотрел на витязя, так он казался ему мал и ничтожен, а смотрел прямо на зрителя холодным, равнодушным, безжалостным взглядом. Из-под черного его крыла вытекал кровавый закат, окрашивая светлые доспехи витязя мрачным багрянцем.

– Кто же этот витязь, дядя Витя? – спросил наконец Цимлянский.

Васнецов ничего не ответил, вздохнул и вышел из комнаты.

Пешком Цимлянский с Ивантеевым дошли до Трубной площади, где, сгорбившись на облучке, клевал носом старенький извозчик. Его согбенная спина, обтянутая серым армяком, такая же старая, смиренная лошадка, задумавшаяся посреди пустой площади, подчеркивали запустение и покорность. И даже дома имели вид отслужившей и опустевшей декорации. Кое-где горевшие окна робко и жалобно выглядывали на улицу, словно прося извинить их хозяев в неспособности принять участие в жизни. На вопрос Ивантеева, что он собирается теперь делать, Цимлянский ответил:

– Пока намерен держаться своего полка, а там посмотрим. – «Хотя какой уж там полк», – подумал он.

Ивантеев манерно и сочувственно пожал ему руку и быстро зашагал обратно к себе на Селезневку, зачем-то подняв каракулевый воротник своего пальто. Цимлянский забрался в коляску и назвал адрес.

Некоторое время извозчик ехал молча, но не удержался и разговорился.

– Кровопролитство-то, батюшка, какое, не приведи господи, тут фабричные, там юнкеря, ни пройти ни проехать, пушками шибали, с Кудрина кидали по Кремлю, с Воробьевых кидали. Этих-то на Братское свезли, а этих... – Он переложил вожжи в левую руку, а правой махнул куда-то в сторону.

Потом он посетовал, что булочные Филиппова теперь работают по часам, а потом поведал о чуде, случившемся на Никольских воротах Кремля. Над воротами была икона Николая Чудотворца. По этим воротам били из орудий прямой наводкой и стреляли из пулеметов. Два ангела, находившиеся по бокам ее, превратились в кусочки и в крошку, в икону же не попало ничего, и даже стекло над ней осталось целым. Извозчик повернулся на козлах к Цимлянскому и сказал:

– Сам видел, господин. Ни осклочка единого. Чудо.

Цимлянский задумчиво кивнул. Фонари не горели. Цимлянский смотрел на пустые улицы, на бреши темных окон, на черные силуэты деревьев с поникшими неподвижными ветвями. Сейчас ему было страшно, но совсем не так, как бывало на фронте.

– Э-э-х, – вздохнул извозчик, не дождавшись ответа. – К последнему концу все идет, матушка ты наша заступница.

июль 1989 – июль 1991

В середине лета Илья отправился в Москву и к своему удивлению нашел свою фамилию в длинных столбцах машинописи, вывешенных на стенде, обитом серым полотном. Все то, что он успел узнать от Кирилла Евгеньевича, как-то плохо задерживалось в голове, но крепко осталось другое – ощущение причастности к некоему большому знанию, и это, быть может, оказалось важнее.

– Постарайся понять одно, – сказал на прощание Кирилл Евгеньевич, – никто ничего не знает.

Hо Илья совершенно не мог понять, что тот имел в виду. Он решил было, что Кирилл Евгеньевич предостерег его от заносчивости и призвал не испытывать страха перед авторитетами, и только тогда уже, когда ночной поезд мчал его на северо-восток, он вспомнил о богине Нейт, еще живущей в далеком занесенном песками Саисе. И понял, что он говорил о трагизме человека в мире, ибо человек до сих пор не знает, кто он такой.

– Некоторые думают, – добавил еще Кирилл Евгеньевич, – что можно найти общий закон хода всемирной истории, и это наследие веры в то, что можно априори открыть общий план всемирно-исторического процесса, или, если угодно, свести всеобщую историю к некоему единому принципу. Это не так.

Илья не поверил ему. Ему было двадцать лет. Сил и способностей у него было в избытке, и он не боялся встретиться с невозможным, а напротив, желал этой встречи. Способствовало этому и то, что теперь факты, с которыми он сталкивался в учебниках и в некоторых лекционных курсах, вызывали знакомое уже чувство протеста, и опять возмущение убежавшим молоком стекало по стенкам сосуда знаний.

Гимнов Москве он не пел. Пожалуй, можно было представить, что на многих параллелях лежат другие, более прекрасные города, города с более цепкими пальцами, с более завлекающим светом в окнах, города, источающие более волнующие запахи, которые насильно вливают в путешественников свою прелесть, вербуя поклонников навек во всех частях света.

Москва для Ильи была городом, в котором надо жить несколько лет. Особенных планов он не строил.

* * *

Илья учился легко и с радостью. Ценность гуманитарного ученого слагается из трех вещей: из таланта исследователя, смелости мыслителя и поэтического чувства. Первым качеством Илья обладал в полной мере, философом считал себя в меру, но все чаще сомневался в своей способности постигать чувством, а не разумом. Четыре года его учебы им владела одна уверенная в своем исполнении надежда: именно ему предстоит открыть некий основополагающий закон истории. Пока же он занимался тем, что изучал, как этот вопрос решали до него разные сведущие люди. Мысль от том, что закона, может быть, и нет, не приходила ему в голову, хотя и был он предупрежден, а если бы и пришла, то он бы отмахнулся от нее как от досадной и смешной помехи, то есть попросту не поверил бы в такую возможность. «Должен быть» – это являлось самым главным его убеждением. Только постепенно, разочаровываясь, он стал примиряться с мыслью, что, возможно, никакого закона вовсе нет, и покорность этому единственному открытию – это самое разумное, что может позволить себе истинно разумный человек.

На каникулах Илья ездил в строительные отряды и в Крым, но каждое лето появлялся дома. Их беседы с владельцем яблоневого сада раз от раза становились все осмысленнее. Кирилл Евгеньевич держался того взгляда, что ни обилие умных машин, ни чрезвычайное развитие позитивной науки не меняет сущности человека. Сложнейшее на первый взгляд устройство общества, обремененное банковской системой и неслыханными средствами связи, не должно вводить в заблуждение: все это по-прежнему, как и две, три тысячи лет назад, служит одной соединенной цели: выращиванию злаков и разведению стад.

– История, – сказал он как-то, – это такая дисциплина, которая только готовится стать наукой. Hо именно потому, что любая другая наука имеет историю, эту приживалку терпят в кругу почтенных матрон. Hедаром греки ее к музам причислили. Но история до сих пор не знает, что такое она сама и в чем состоит ее задача: в беспристрастном ли записывании всего совершившегося и совершающегося, в картинном ли воспроизведении образов и сцен минувшего для удовлетворения безграничной любознательности, в извлечении ли практических уроков из исторического опыта, в отыскании ли общих или частных законов, подчиняющих исторические явления известной правильности и порядку? «Гигантский склад материалов», – так называл ее Михайловский, и мы спустя сто лет не много можем прибавить к этим трем словам...

Но все больше политические события в стране, имеющие точку приложения в столице, вторгались в размеренное течение жизни и давали понятие о наступлении чего-то небывалого на памяти последних трех поколений. Бывая в гостях у своих однокурсников, он подолгу беседовал с их родителями, и они разделяли с ним это чувство. Все были в предчувствии каких-то небывалых, долгожданных перемен; неслыханные понятия открытого мира поселялись в сознании стремительно и бесцеремонно, как воинские части в отведенных им квартирьерами дворах. История свершала свой поворот здесь и сейчас, и ощущение это легким током пробегало по телу. Казалось, тут-то, в высшей точке этого сальто мортале, и вырастут наконец крылья у оторвавшейся от земли страны и их гордый праведный полет исполнит четырехсотлетние надежды свободомыслия.

Ему уже пришлось познать, как книги становятся историей: он с растерянностью брался за свой атлас мира. Вот уже нет этих стран. Есть на тех же местах другие. Что такое может произойти когда-нибудь с этим атласом, такого представить Илья себе не мог. Hо это произошло на его глазах, да так быстро... И вот теперь на Империи лежит СССР, и пока настоящим является РФ, но тоже скоро уляжется в стопку прочитанных газет, а что станет настоящим, пока неизвестно. Все это казалось незыблемым, как остров Гренландия, – самодовлеющая аполитичная глыба, обреченная картографически на белый цвет.

История пугала его своим непознаваемым стихийным законом еще пуще, чем природа своим равнодушием. Бывало, она ласкала благополучием рынков, умиротворением фолианта, здравомыслила храмовым звоном, но вот глядишь, иконы в пыли, и толпа, теснившаяся под сводами, лобзавшая их темные фрески, бродит по ним, словно стадо.

Глядя на лотки, заваленные эмблемами того прошлого, в котором так безмятежно прошла его юность, он размышлял о том, как причудливо она выбирает своих героев, какие жестокие возводит для них пьедесталы, как немилосердно поглощает целые эпохи и сметает целые сонмища, которые мнили, что составляли их физиономии.

Илья отлично знал все эти ласковые определения истории, все эти «звенья сокровенной цепи», «эпос, созданный в Духе Божьем», «процесс самосознания всемирного духа», в которых содержались и теодицея, и оправдание тех неисчислимых жертв, которые человечество принесло на алтари своих заблуждений. Но то, что стало являть себя вокруг, никак не было похоже ни на исполнение «благочестивого завещания», ни на «последовательно развивающееся откровение Бога». Человек, сам не снисходительный ни к чему и ни к кому, требовал к себе снисхождения, а его не было.

К своему искреннему удивлению Илья обнаружил, что Кирилл Евгеньевич с большим скептицизмом относился к тому, что в студенческой среде Ильи безоговорочно приветствовалось, а против иного даже ожесточенно ополчался. И тогда ему было уже совсем непонятно, почему он защищает власть, от которой столько претерпел, совершенно не думая, что власть преходяща, а земля присна и что не земля существует для власти, а наоборот.

– Диссидент – это еще не демократ, – говорил Кирилл Евгеньевич. – Да и вообще нет ни либералов, ни демократов, ни коммунистов. Есть просто порядочные люди, а есть не очень. Ваши кумиры ставят политические убеждения в зависимость от человеческой порядочности, как это уже раз проделали марксисты. Человеку, принадлежащему к определенному политическому направлению, отпускаются все грехи, не принадлежащие, вообще-то говоря, ни к какому политическому направлению. Инакомыслящий будет немедленно объявлен недругом культуры, сарматом и мракобесом. Потому что вера в демократию западного типа это такая же вера, как все остальные, со всей ее жертвенностью, фанатизмом и неофитской жестокостью.

– Ну а монархия? – спрашивал Илья, втайне уверенный, что уж при этом имени он наконец обязательно услышит блестящий панегирик.

– Да, – разводил руками Кирилл Евгеньевич, – ты видишь, как бедны мы в выборе форм. Или демократия, или монархия. Конституционную по понятным причинам в этот ряд не включаю... Так вот, монархия. Монархия после Петра утратила всесословный, народный характер, – говорил Кирилл Евгенеьевич, – она сделалась монархией классовой, дворянской, и это одна из главных причин, отчего во время революции она так легко сошла с исторической сцены, не вызвав в народе каких-то особенных о себе сожалений.

– Но монархия как принцип? – настаивал Илья.

– Монархия как принцип целиком принадлежит дохристианскому миру, христианству этот принцип чужд, и христианство только его терпело, особенно если вспомнить борьбу императоров и пап. И там, где монархию сменили республики, христианство остается неизменным. Повторяю, – сказал немного жестко Кирилл Евгеньевич, – что твои нынешние кумиры назовут людьми честными и порядочными, истинными друзьями народа лишь тех, кто будет безоговорочно верить в непогрешимость их демократических средств.

Потом Илья вспоминал, что возразил что-то об открытом мире и общечеловеческих ценностях и что-то обронил о патриотизме, который последнее прибежище негодяев.

– Друг мой, – молвил Кирилл Евгеньевич с той волшебной интонацией, выдававшей в нем человека иной эпохи, – ты невнимательно читал Толстого. Это сказано о негодяях.

* * *

Основное русло, под которым можно понимать непосредственно науку, все больше мельчающее, разбивалось на три рукава: одни пополняли ряды отечественных компаний – таких было, впрочем, меньшинство, – значительная часть вливалась в нескудеющий поток управленчества, и наконец, те, кто находил пристанище в представительствах зарубежных компаний и корреспондентских пунктов. К этому последнему и примкнул Илья, точнее, не примкнул, а его к нему прибило.

Иностранные компании явились сущим спасением для либерально мыслящих людей, главным образом, конечно, молодых. Жизнь день ото дня дорожала, Москва создавала потребности и воззвала, наконец, к их насыщению, и Илья стал подрабатывать: сопровождал иностранных туристов в их прогулках по Москве и узнавал ее вместе с ними. Он уже привык к лицам, проходящим перед ним калейдоскопом, но были и такие, с которыми у него завязывались кое-какие отношения.

Франсуа занимался славистикой в Лозаннском университете и был старше Ильи на двенадцать лет. Как-то осенним вечером они брели по переулкам где-то в Зарядье. Франсуа остановился и долго, с восхищением смотрел в разлом погруженных во мрак домов, между которыми сияла золотым свечением церковь. Ущербный месяц косо висел в чистом небе над самой луковкой.

– Да это Азия! – воскликнул остолбеневший Франсуа, пожирая глазами открывшуюся ему картину.

Замечание это тогда сильно задело Илью. Hичего зазорного не содержалось в том, что сказал Франсуа, и прежде всего потому, что тут угадывалась доля правды. И уж Илья никак не был виноват в этой доле, но тем не менее почему-то почувствовал себя виноватым. Почему-то под пером какого-нибудь Гумилева подобное утверждение смотрелось вполне и очевидно допустимой вероятностью, а из уст иностранца звучало осуждением. Понимание пришло, а эта глупая обида не ушла. Тут он впал в другую крайность. Чувство превосходства, владевшее им ранее, сменилось подавленностью и приниженностью, которое впервые он испытал, когда Ирина предпочла ему этого англичанина.

В обществе своих подопечных он стал испытывать внутреннюю робость, как неудачник или человек, которого преследуют постоянные несчастья, ощущает себя среди благополучных, счастливых и уверенных в себе людей.

Но была еще и учеба. Ею находило на него успокоение. Зимними вечерами, когда Москва дрожала мириадами огней, он допоздна оставался на кафедре и, шевеля губами, словно бы только учился читать, разбирал полуустав. Вместе с Даниилом всходил он на гору Синайскую и лицезрел пуп земли, молвил слово королю Балдуину, заодно с «неким гостем Василием» омывал члены в мутной воде Иордана и остерегался пардусов в зарослях его, с Иоанном замирал под софийскими высотами, с Афанасием бил челом хорасанцу хаджи Мухаммеду за веру и коня. И душа людей, стоявших за этими строками «хожений», открывалась ему, и он с радостью узнавал в ней и свою собственную. Его трогала их неспесивая обстоятельность, наивное удивление чудесами открывшегося им мира, на который они взирали широко открытыми глазами, и детская простота этой культуры пленяла какой-то неизъяснимой правдой. И еще возвышенней и восторженней, чем все восторги перед увиденными диковинами света, были те слова радости и умиления при виде родины и истовой благодарности Богу, благополучно вернувшим их на их землю.

Ему самому пришлось испытать схожие чувства, когда он впервые оказался за границей, и он тут же вспомнил странников и паломников, которые первые дали ему понятие о земных чудесах. Но паломники древности редко и неохотно вели речь об искушениях, которые пришлось им претерпеть. Для своих искушений Илье пришлось самому подбирать и слова, и чувства.

* * *

Первое свое путешествие Илья совершил во Францию и с каким-то неизъяснимым чувством смотрел на места, предметы и явления, о которых так много слышал от Кирилла Евгеньевича. Его пригласил Франсуа, который приехал на родину из своего университета навестить родителей, живших в пригороде Санта, украшенного развалинами римского цирка эпохи Антонинов. Один день Франсуа помогал отцу в саду, в то время как Илья исследовал следы античности, а на другой Франсуа выводил из гаража на свет божий старый миниатюрный «Рено», и они отправлялись путешествовать.

Как-то по дороге из Ла-Рошели в Бордо Франсуа решил заехать к своей знакомой. Ее звали Мадлена, она была журналисткой и проводила выходные в хорошеньком домике, аккуратно втиснутом в сосновый лес.

Мадлена угощала вином. Он наблюдал за ней, и она казалась ему неземным существом, из какой-то другой плоти и крови, и его искренне удивляло, когда она обращалась к нему как ни в чем не бывало, когда он не то чтобы замечал, а скорее чувствовал интерес, который она к нему проявляет, а знаки внимания, ставшие очевидными даже ему в его заблуждении, пугали его, парализуя волю, но одновременно сообщая сознанию какой-то небывалый, незнакомый облик обаяния.

– Однажды клюнийский монах повстречался на большой дороге с разбойником из хорошей семьи. Разбойник считал себя трубадуром и сочинял куплеты. «Кошелек или жизнь!» – сказал разбойник монаху. «Жизнь, конечно жизнь! – возопил тот, торопливо отвязывая кошелек, – какие могут быть сомнения». Разбойник развязал этот кошелек, заглянул туда и говорит: «Послушайте, а вы хорошо подумали?»

Вино, которое пили они вдвоем, положило на ее лицо легкий, нежный румянец, загар придавал ему особенный оттенок, глаза ее блестели, и в то же время в них появилась туманная глубина, которую хотелось измерить.

– Я не думала, что русские могут быть настолько очаровательны, – заметила Мадлена, улыбнулась и снова посмотрела на него так, что он готов был бежать на берег океана и там студить свою голову.

– Могут, – неохотно сказал польщенный Илья, – когда не сидят в танках.

За окнами солнце таяло на песке между длинных теней тонких серых стволов. Мадлена много курила, много смеялась, а если поднималась зачем-то с диванчика, в полах ее не то халатика, не то платья, – Илья совершенно не мог понять, – волнующе мелькали крепкие загорелые ноги. Когда настало время прощаться, то ли в шутку, то ли всерьез Мадлена обронила как бы между прочим: «Илью можете оставить». Но Илья уже знал, что это не было шуткой.

Можно было остаться с Мадленой, можно было мять, ласкать ее сильное загорелое тело, слушать липкий лепет на чужом языке, можно было ничего не стесняться, можно было любоваться им, пить глазами сквозь полосы света, пропущенного стволами аквитанских сосен, можно всем этим открыть дверь в этот непонятный мир, открыть окно в своей голове, – обладая ею, можно было понять, познать, угадать его душу, узнать, что в нем было такого, чего не было в его, Ильи, мире. В лице этой женщины равнодушный самодостаточный мир, который два года назад невольно надругался над ним, отобрав у него любовь, словно хотел загладить свою вину.

Зачем-то, из какого-то профессионального любопытства, он спросил об ее происхождении.

– Из крестьянской семьи, – отвечала Мадлена, немного смутившись. Вопрос был ей неприятен. – Hаш дом под Тулузой.

И тут же Илья почувствовал к ней что-то вроде благодарности, как будто увидел в ней естественную соратницу в вековой исторической борьбе сословий. Теплая волна нежности залила его, и она стала ему сестрой. Она больше не казалась ему загадочной принцессой с другого берега, а была простой женщиной, и все ее отличие от других женщин, к которым он привык и которых знал, заключалось теперь только в том, что она говорила на другом, чем они, языке. Это решило дело. И эта дурацкая, плохо объяснимая сословная солидарность, социальная родственница экзогамии, преломилась безразличием, хотя Французская революция давным-давно уравняла все сословия, а джинсовое изобретение бостонцев сгладило и возрастные морщины.

По наитию он накупил открыток и отвез их Кириллу Евгеньевичу, и оказалось действительно, что лучшего подарка выбрать он не мог. Впрочем, прошлое его еще оставалось загадочным.

* * *

Довольно часто Илья стал бывать за границей. Но в отличие от паломников прошлого, для которых радостью было путешествие и еще большей радостью – возвращение, последнее Илье давалось все мучительней. Он начинал стыдиться своей родины, как бывает стыдятся за простых, неученых родителей. Здесь ему казалось все неприглядно, несовременно, косно и обречено на нескончаемое от века заведенное прозябание, на вечный, нелюбопытный сон, в котором не живут, а которым доживают, едва увидев свет.

Чувство это еще усиливалось, когда ему случалось приезжать ненадолго домой. Эта дремучая, дремотная сила родины тянула его в детство, тянула в этот солдатский бушлат, в котором он чувствовал себя свободным и сильным, но свободным и сильным совсем иначе, чем чувствовал себя спустя несколько лет в московской толчее, за рулем своей машины, в изящном костюме «Brioni», и уезжая, он всегда увозил с собой ее незримую частицу, как будто горсть родной земли в тряпичном обрывке.

И все же чувство это нельзя было назвать постылым – в нем было и сострадание и ощущение сопричастности всем этим необоримым условиям жизни. Еще повторял он за Надсоном: «милый, страдающий брат», но эта бессмертная строка несостоявшегося офицера через сто лет после своего рождения обнаруживала новый, непредусмотренный автором смысл.

Таким образом началось в нем раздвоение, и он совершенно не знал, как примирить эти две правды, поэтому непререкаемо верил в перемены и на них уповал в своей обиде за собственную колченогую, неказистую, простоватую страну.

Но стоило вернуться в Москву, как этот город, вобравший в себя все прелести Запада и Востока, своим ритмом подавлял размышление. Правда, которую пытался передать ему его наставник, не казалась ему больше непререкаемой. Никто из его знакомых не рассуждал так, как рассуждал Кирилл Евгеньевич. Илья внутренне смирился с мыслью, что его сомнения имеют психологическую природу и не имеют никакого отношения ни к доводам разума, ни к этическим категориям. Он заметил, что думает о Кирилле Евгеньевиче с оттенком снисходительного превосходства. Это смущало его, но подавить это чувство у него не получалось.

Образ жизни людей из той половины мира, которую он когда-то жалел и считал обреченной, не был больше ни загадкой, ни тайной за семью печатями. Хотелось быть похожим на этих людей, веселых, спокойных, элегантно пересекающих континенты в изящных одеждах, хотелось участвовать в их беспокойной и как будто исполненной достоинства жизни – достоинства, купленного кровью революций, борениями неистового духа, той самой историей, которая к тому времени уже так неплохо была ему знакома, – хотелось сделать ее и своей тоже, хотелось наконец, чтоб здесь все стало, как там, и казалось, что для этого только и надо, что немножко терпения – каких-то пятьсот дней. По-прежнему он верил в разум тех, кто взялся составить российское счастье, и не допускал мысли, что они могут руководствоваться чем-то иным, нежели стремлением к общему благу. Энергия нерастраченной жизни продолжала убеждать, что именно его поколению суждено увидеть чудеса, о которых предыдущие только мечтали.

Так прошли три года. Тема дипломной работы его определилась. Он вполне правильно говорил по-французски, сносно – по-английски. Столичный город наложил на него свой отпечаток. Hикому и в голову бы не пришло, что он родился в доме с печным отоплением, за пятьсот верст от столицы. Жизнь по-прежнему казалась неисчерпаемым источником. Вода в нем была приятно прохладна, прозрачна, просвечивала до дна, ее можно было черпать как угодно, конца ей не предвиделось, и самая мысль о том, что когда-нибудь оскудеет этот водоем, выглядела нелепой и непонятной. А на глазах меняющаяся жизнь стремительно разворачивала свои прелести.

Он еще не решил, какую цену за них согласен заплатить, да и не задумывался об этом. Hо сделка совершалась без посредников, постепенно и поэтапно, и задатка как будто никто не требовал. И сомнения долго еще бродили узкими тропками сознания, и эхо беспокойных шагов умирало сладостно, многократно.

ноябрь 1917

Цимлянский сидел в отцовском кресле в расстегнутой шинели, как Меншиков в Березове, скорые сумерки крали прозрачный осенний свет. Отец должен был быть в Персии, хотя точно этого Цимлянский знать не мог. Сестра, кажется, с подругой была в Крыму. На Великую войну Цимлянский ушел с четвертого курса университета. В начале шестнадцатого года Цимлянский поступил в школу прапорщиков и спустя шесть месяцев получил распределение в 60-й пехотный полк, стоявший на Румынском фронте. Узнав об этом, отец его сказал ему дословно следующее:

– Александр, ты счастливый человек. Быть может, мы войдем в Константинополь, и ты будешь одним из тех, кто пройдет по его улицам. Четыре с лишним столетия будут смотреть на тебя с высоты Софии. Но это, конечно, шутка. Понимаешь ли ты, что мы близки как никогда к тому, чтобы замкнуть этот круг?

– Но тогда мы вынуждены будем признать, что и мы вечно будем обречены возвращаться туда, откуда сделали первый шаг.

Отец рассмеялся и сказал:

– Может, ты и прав, но я говорю о кругах на воде.

Он был младшим современником Федченко, Семенова и Пржевальского, мужал вместе с Козловым, Вилькицким, Брусиловым, Седовым и тем известным всем подвижником, оставившим по себе память в романе «Дар». Это поколение явилось тогда, когда техника готова была упразднить учащенное дыхание, свести на нет усилия мышц и воли, отнять достоинство у зоркости глаз. Историю он понимал как мистическую загадку, которую, однако же, было по силам разгадать человеку. Он не вдавался в исследование связей, составляющих исторический процесс, а подходил к нему исключительно с мерилом нравственного долга и мыслил поколениями, прядущими одну и ту же нить, которой если и суждено оборваться, то только по немощи живущих в данный момент, но отнюдь не по попущению господню.

В 1916 году в качестве уполномоченного Всероссийского земского союза и как начальник Урмийского отряда этого союза он отправился на Кавказский фронт. Перед этим ему удалось закупить речные пароходы, ходившие по Москве-реке, и наладить перевозку раненых с Мосульского фронта из отряда генерала Чернозубова по озеру до ближайшей станции Тавризской железной дороги.

В детстве у них с отцом была игра: отец на клочке бумаги рисовал контуры какого-либо побережья, или очертания горного хребта, или вязь степных речек, или кружево железных дорог, и Цимлянский должен был по характерным чертам рисунка поместить его в ту часть земного шара, откуда он был выкроен прихотью отца. А прихоть отца кромсала Трансвааль, коровью морду Кольского, лисий хвост Новой Земли или улыбающуюся курносую Камчатку, разжимала змеиные клыки Кара-Богаз-Гола, опускала лоскутный подол Волги или крючкообразный нос Апшеронского полуострова, выводила волчий профиль Тарханкута, застежку Тамани, развешивала жемчужную нить Урала, морщила дубовую кору Центральной Азии, сводила стрелку Саян, набрасывала на тундру колье Верхоянского хребта, вздымала сосок Алтая, расправляла отложной ворот Эльбрусовых гор, разрезала пополам бляху Колгуева, блуждала в захиревших городах Северской земли, разбрызгивала по бумаге северные озера, запускала воздушного змея Аральского моря, подвешенного на нитях Аму– и Сыр-дарьи, взнуздывала и усмиряла Скандинавского тигра, между Гренладским и Баренцевым морями ставила кляксу Шпицбергена, а в Каспии тушила шандал Мангышлака.

Просиживая часами над страницами атласа Павлищева, Цимлянский хотя и не сразу, но неизменно находил место, откуда была изъята часть, и с упоением хирурга возвращал ее целому. И лишь однажды он оказался бессилен перед задачкой отца, и до самой этой минуты тайна этой земли была неразгадана, а следовательно, игра продолжалась.

Когда-то Грум-Гржимайло рассказывал отцу, как однажды в Северо-Западном Китае он повстречал целый обоз русских крестьян, которые ходили искать Беловодье. Они рассказали Груму и его спутникам, что вышли из Саратовской губернии больше двадцати лет назад, шли по «скаскам» знающих людей, и только пески пустыни Такла-Макан положили конец их многолетнему странствованию. У этих пределов они осели, завели хозяйство, вырастили сады, прожили двадцать лет и вот без всякой видимой причины, а по тоске просто, бросили все и отправились обратно в Россию. И когда Цимлянский в детстве слушал этот рассказ, он был твердо уверен, что настоящего Беловодья крестьяне не нашли и вернулись именно поэтому. Ничего странного, необъяснимого с точки зрения здравого смысла, что усматривали во всем этом взрослые, Цимлянский не видел. Он видел только, что крестьянам не повезло, а ему, возможно, предстоит быть более удачливым. Если крестьяне искали Беловодье, то Цимлянский вынашивал более выспренний замысел: страна его грез, как у людей более-менее интеллигентных, носила название Царства пресвитера Иоанна. «Теперь самое время, – невесело подумалось ему, – пойти найти это царство. Жениться на пресвитеровой дочери, дать мир, законы и потомство». Глаза его блуждали по комнате, все более погружавшейся во мрак. Он помнил, что когда проведешь влажной тряпкой по старому лаку, воздух наполняется странной свежестью – пахнет лаком. Вещи как будто напоминают тогда, что жизнь в них течет, и взывают к нашей памяти.

Порывшись в книжном шкафу, Цимлянский извлек эту самую карту и развернул ее у себя на коленях. Тут были отмечены горные хребты и реки, берущие начало у их вершин, тут были посеяны поселения крупные и совсем маленькие, некоторые из них были связаны дорогами, до иных доходил только тоненький пунктир троп, судя по топографии, труднопроходимых; было несколько озер, а на них острова. И все это была сплошная земля без намека на выход к какому-нибудь крупному водному массиву, к которому применимо было бы слово море. Как сумасшедший, тщательно оберегающий от посторонних свои секреты, существующие, возможно, только в его воображении, Цимлянский специально не отметил на карте береговую линию, хотя кому, как не ему, было знать, где искать волшебную страну Беловодье. Впрочем, волшебной он ее не считал. Он знал, что еще до Троянской войны в этих местах возничие Кастора и Поллукса попали в беду, осели в горах и больше уже не вернулись в Грецию. Совсем древние греки называли эту страну Колхидой, византийцы называли ее Зихией, а он, Цимлянский, никак ее не называл.

Еще ему приходилось читать, что казаки Якубовича, преследуя в горах партию карачаевцев, слышали у Эльбруса колокольный звон, а потому предположили, что не казаки ли это некрасовцы, сошедшие с Дона еще при Петре, до сих пор имеют здесь свое пристанище. И хотя это наивное предположение Якубовича заставляло его улыбаться, в то же время порою он чувствовал неприятный холодок от страха, что кто-то, пусть и бессознательно, смог приблизиться к разгадке на такое короткое расстояние. Царство пресвитера Иоанна в соответствии с давней традицией искали на Востоке, а Цимлянский знал, что его там нет. Просто все самое таинственное и скрытое от взоров лежит всегда на самом видном месте, и специально искать ничего не надо, ибо все откроется само в приличный час. И теперь он все более убеждался в том, что и отец его знал все это и оставил Цимлянскому самое настоящее сокровище, обладание которым непредсказуемо, но неминуемо.

Ближе к полуночи в соседнем переулке дважды стреляли. Под окнами слышались торопливые, беспокойные, студеные чьи-то шаги, стучали в дворницкую, скрипели воротца.

Подумав, Цимлянский достал из полевой сумки черную лендриновую тетрадку и при свете свечного огарка химическим фиолетовым карандашом перенес карту на одну из пустых страниц.

В окнах стало серо. Цимлянский подошел к окну и стал смотреть во двор. Он думал о том, сколько раз смотрел он во двор из этого окна, но попроси его кто-нибудь описать этот двор, то у него, пожалуй, ничего бы не вышло. «Ну, – сказал бы он, – стоит там ясень. Дворник весной у своего флигеля высаживает мальву. У заборчика переломана четвертая от угла штакетина». Теперь он смотрел вниз, и каждая деталь казалась ему столь знакомой, и странно и смешно было бы не знать ее или позабыть. Но – и это он тоже знал – стоит и сейчас только отвести взгляд, как исчезнет и сама картина, и детали. И теперь он смотрел, тоже зная, что когда-нибудь через много лет, если суждены будут эти годы, сама собой возникнет она во всех своих бесчисленных деталях: этот ствол толстого тополя, окаймленный оранжевой лентой рассвета; на ясенях отвисшие бахромой листья под цвет оранжевой оконной руды. Hевесомая пудра снега, как на бисквите, и земля, как тесто, схваченная, запеченная морозом. И небо – его бледная лазурь, нежная, как сироп, и на нем кремовые облака.

«Ну довольно», – решил он, положил в сумку черную лендриновую тетрадь с карточкой матери, запер двери и стал спускаться по лестнице. Во дворе Максим сточенной березовой метлой нудно царапал асфальт, сметая бурые и оранжевые листья ясеня.

– Куда же, Сашенька? – испуганно оглянувшись и почему-то шепотом, спросил он, хотя никого не было вокруг. Воробьи, пользуясь остановкой метлы, слетелись и ворошили кучу сметенных листьев.

– За Синей птицей, – ответил Цимлянский, мельком глянув на воробьев. – К черту на рога.

Спустя два часа он уже ехал обратно на Румынский фронт.

* * *

На восьмой день езды в изгаженном классном вагоне, на тендере, в теплушке и опять наконец в классном вагоне Цимлянский достиг-таки Ясс, где стоял его 60-й Замосцкий полк. Белье его источало смрадный запах, который сделался противен даже ему самому. С непередаваемым облегчением он соскочил с заплеванной подножки вагона на относительно чистый румынский перрон вместе с такими же грязными оборванными солдатами. Какое-то не до конца изжитое чувство долга или простая привычка к повиновению и порядку влекла их к месту службы, но внешний их вид говорил за то, что чувству и привычке уже оставалось недолго. Куда ехали остальные, сложно было и предположить. Многие просто катались, наслаждаясь свободой и свирепо крича машинисту: «Крути, Гаврила!», хотя машинист, конечно, их даже не слышал. Почему все машинисты в представлении солдат были Гаврилами, тоже осталось загадкой этого хаотичного года.

Внешне жизнь тут ничуть не изменилась. Этот маленький городок в холмистой бессарабской степи все еще утопал в айвовых садах и будто бесконечно, а потому невидимо сползал по склону холма Копоу, а другие ближайшие холмы покрывали овечьи отары, подвижные, словно живые ковры. О войне напоминали лишь беспечно бредущие патрули, отмечающие свой маршрут подсолнечной шелухой, да громыхание заблудившегося передка по булыжной мостовой. Дыхание мира, если и не подписанного, то фактически установленного, обдавало здесь расхлябанностью нижних чинов да и некоторых офицеров, на которых неопределенность действовала угнетающе. Примерно половина их под разными предлогами уже разъехались, но в город беспрерывно прибывали другие из Болграда, Измаила и Рени, боявшиеся дальше оставаться в своих частях и искавшие спасения вблизи штаба фронта.

Цимлянский приехал в Яссы в день, когда собрался полковой комитет. Какой-то молодой человек, по виду вчерашний студент, как сказали Цимлянскому, представитель дивизионного комитета, долго говорил о свободе, то и дело прерывая свою речь приступами тяжелого, надрывного кашля.

– Ни к чему мне эта свобода, да будь она проклята, если мне приходится целую неделю обходиться без хлеба и голодному ложиться спать! – крикнул ему с места пожилой, похожий на волка солдат.

Председательствовал полковой писарь Никита Романов. Избранный комитетом в командиры полка капитан Грамолин сидел от него по правую руку и все время морщился, как от зубной боли.

Цимлянский вспомнил отца и закричал тоже с места, что с ним редко случалось:

– Черт побери, Никитка, а мы разве не народ? Я разве не народ?

– Прапорщик, что вы кричите, – укоризненно сказал Романов. – Здесь не митинг. Сядьте и вы тоже, – обратился он к солдату.

– Вы отняли у нас мечту, – сказал Цимлянский. – Отняли мечту.

– Мы дадим вам другую, – ответил писарь, и руки его забегали по лежавшим перед ним бумагам протоколов, словно и искали эту самую мечту.

Потом делили полковые суммы. Командир полка предложил сдать их в казну, но большинство упрямо этому противилось. Двадцатью семью голосами против четырнадцати денежный ящик постановлено было вскрыть. Сразу после голосования, сославшись на головную боль, Цимлянский вышел на улицу. Прежде чем идти на квартиру, надобно было снести письмо Ивантеева к его тетке Малеевой, бывшей супругой русского консула в Яссах. На крыльце рядом с ним оказался знакомый солдат.

– Я, господин прапорщик, что вернусь – дома долго не заживусь, на каторгу живо угожу, – ни с того ни с сего поделился он. – Я как стал среди войны жить, так стала мне война что дом мой, а солдаты уж таки товарищи – при самой смерти вместе. Дома-то один я, хоть и семья кругом... Ну, всего наилучшего.

На площади около здания собрания тускло, с безнадежной какой-то усталостью горели костры, устроенные из разбитых ящиков с надписями на французском и английском. Кто и зачем их жег в мягкой теплой ночи, было непонятно. Протравленные доски неохотно поддавались огню, предпочитая судьбу головешек, а не пепла. Цимлянский бродил как тень между этих слабых костров, вызывающих в памяти тени великих греков и образ неопределенного царства, рожденного их черно-белым сознанием.

Где-то с окраин тоскливо лаяли собаки. Приглушенные, мерцали редкие огоньки в домах. Ветер раскачивал ветки в садах, и огоньки то скрывались в темноте, то появлялись вновь, словно знобило этот городок, эту землю, на которой он стоял, словно знобило Вселенную, в которой трепалась эта Земля.

И опять, как тогда, когда возвращался от Васнецова, Цимлянский испытал это чувство тревожного ожидания чего-то неотвратимого, что еще не наступило, но неумолимо приближается, и противостоять этому можно, но предотвратить никак нельзя.

* * *

Дом консула в начале улицы Музилер был как и всегда широко освещен и виден издали светлым фасадом. Здесь уже было известно, что в Ставке растерзан Духонин. Все казалось как обычно, но какое-то гнетущее настроение витало в гостиной.

За зеленым сукном сидели сам консул, доктор Пикулин, однополчанин Цимлянского поручик Бунич и чиновник Бессарабского отделения Русско-Азиатского банка господин Простаков с пробором столь безукоризненным, что волосы казались уже не собственно волосами, но каким-то невиданным головным убором.

– Вот сегодня и румыны начали переговоры, – заметил Простаков, забирая колоду.

– Дмитирия Григорьевича очень понимаю, – заговорил со вздохами Малеев, мужчина средних лет, курносый и с какой-то купеческой бородой, – и не хотел бы оказаться на его месте: ведь какое наше положение? Большевиков мы не признаем, а они уже переговариваются с немцами, а мы считаем себя с немцами в состоянии войны. Мы на территории Румынии, и она тоже переговаривается с немцами. Ну а рассудить: что ж остается ей делать, ежели Петербург так хочет? Нет-нет, господа, кто бросит в генерала Щербачева камень, когда правительство страны, на территории которой находятся войска, ведет переговоры с неприя– телем?

Таня вышла из боковых дверей. На ней было голубое муслиновое платье, серые волосы лежали на затылке кольцом, и по тому, как она посмотрела на него своими огромными синими глазами, Цимлянский понял, что нынче она ждет от него объяснения.

– Посудите, господа, – говорила между тем Лидия Федоровна, ее мать, – мы здесь маленькая часть России, со всех сторон окруженная неизвестно кем. Сообщений никаких.

– Просто остров! – в тон ей откликнулся поручик Рейнгардт, бывший студент Института восточных языков, до того не принимавший участие в разговоре и которого Цимлянский сразу и не заметил.

– Хуже! – воскликнула Лидия Федоровна. – До острова доплыть можно, а здесь же даже границу закрыли.

– Почему же никаких, – возразил капитан Федулов Аркадий Неонилыч и кивнул на Цимлянского. – Сообщений, бишь. Вон наш молодец в саму Москву, как сейчас говорят, смотался.

Лидия Федоровна порывисто повернулась к Цимлянскому.

– Голубчик, расскажите, – попросила она, умоляюще соединив у груди кисти рук, блещущих истончившейся вылощенной, будто выделанной временем кожей.

– Плохо, сударыня, – сказал Цимлянский неохотно. – Город разбит артиллерией, были бои... Люди меня поражают, – добавил он тихо. – Никакой воли. Что это?

– У нас здесь целая армия, – запальчиво сказала Лидия Федоровна и разняла руки, которые в свободном состоянии как-то потеряли прелесть царственного увядания. – Просто надо пойти и вышвырнуть эту накипь. Эту человеческую накипь.

– Эх, мадам, мадам, – сокрушенно сказал Бунич от своего места у стола. – Во всей этой армии едва сотни две соберется...

– Сколько соберется, столько и пойдем, – угрюмо сказал Цимлянский. Таня играла «Утро туманное», и от слов Цимлянского под пальцами ее левой руки дрогнул аккорд и голова ее еще глубже ушла в плечи.

– Что же, – спросил Цимлянский у Рейнгардта, – пойдете?

– Мы ж в Москву? – лукаво щуря глаз, уточнил тот.

– Сначала на Дон, потом в Москву. На Дон, боюсь, зайти придется. Не миновать нам Дона.

– Тогда пойду, – весело отвечал Рейнгардт, погруженный в свои записи. Он изучал турецкий язык как язык противника прошлого, настоящего и будушего.

Таня начала романс Жадовской.

«Ты скоро меня позабудешь, но я не забуду тебя», – подхватил Бунич своим бархатным тенором.

– А вы, Аркадий Неонилыч? – обратился Цимлянский к капитану Федулову, оборачиваясь на Таню.

– Ах, отстаньте вы от меня, – смешно взмахивал руками Федулов и начинал пыхтеть как самовар. – Я четыре года воюю. Я выспаться хочу. Я руки хочу помыть.

– Вот видите! – торжествующе вскричал Бунич. – Нет-с, – обратился он теперь к одному Федулову, – вы умыть их хотите.

– Ай, Федя, – вскричал в сердцах Аркадий Неонилыч, – бросайте вы эту канитель. Можно подумать, Мамай пришел. Такие же русские люди. Моя профессия мирная, я лесник...

– Вот подыщите себе в вашем лесу подходящее деревцо, чтобы повеситься, когда ваши русские люди крестить вас придут в свою веру.

– Ну, знаете... – пыхтел Аркадий Неонилыч, – это переходит...

– «Ты новые лица увидишь и новых друзей изберешь», – пропел Бунич.

– ...а двадцать первого ноября Келчевский, – договорил Простаков. – Право, одна рука не ведает, что вторая творит.

Музыка смолкла. Таня поднялась от рояля и с задумчивым видом прошлась по комнате.

– Не смогут они без царя. Не сумеют, – сказал Бунич и звонко шлепнул картой о край стола. – Я скажу тебе, чем все это окончится. Мировая революция? Ну это нетушки. Царь-то нужен, будет у них царь. Свой, лапотник. Чтоб песни пел, чтоб отрыгивал после еды принародно. Опять станет царство московское, советское, называй как хочешь. Опять будут с немцем драться, с англичанином дружить. Додружатся.

– А надо бы наоборот? – спросил Рейнгардт.

– А кто его знает, как надо, – зло бросил Бунич. – Всяко пробовали.

Цимлянский вышел за нуждой, а когда возвращался, она стояла совершенно одна в холодной веранде и смотрела неподвижно сквозь стекло, где подрагивали огни Бухарестской. На плечах у нее лежал бледно-синий вязаный платок. «Вот сейчас, – подумал он. – Подойти сзади, вдохнуть запах серых волос, положить руки на плечи, на этот синий платок... Моя... Навеки... Только ты... Дождись». Но ничего этого он не сказал и тихими шагами вернулся в гостиную попрощаться. Потом прошел в прихожую, нашел там свою шинель, снял с вешалки фуражку и пошел в расположение.

Из дворов на него лаяли собаки. Он шел по середине немощеной улицы, думал о Тане, вспоминал свой разговор с солдатом и, постукивая прутиком по голенищу, бурчал себе под нос песенку из детства: «Мама, купи мне пушку и барабан, я поеду к бурам бить англичан».

октябрь 1998

Hочью Тимофей слышал, как с кленов падают листья. Он стоял и слушал, как в тумане, обложившем все до самых окон, поочередно валятся они с верхушек на землю. Звуки медленных падений вызывали в воображении образ человека, прогуливающегося в пелене мороси. Вот он идет по парку, старается что-то разглядеть, расслышать, останавливается, идет не спеша дальше. Самого его не видно, и он почти ничего не видит в холодном мареве. Hоги его шуршат в палой листве.

«Изменить», «быть неверным» и т.д. – все эти и подобные им слова Тимофей давно уже не употреблял и ими не думал. В его сознании они занимали место холостого арсенала. То, что случилось, все это положение – просто испорченная вещь, негодная к использованию. Все происшедшее представлялось ему нелепым недоразумением, которое может быть разрешено только определенным образом. Правила чистоплотности взывали к развязке луженой глоткой традиции.

Соседние дома, укутанные туманом, едва проглядывали за сквером. Все без исключения окна были погружены в темную дрему, и глушь настоящего заталкивала мысль обратно, заставляя ее ходить по кругу.

Hесколько минут назад вялая, вымученная близость была прервана в самый неподходящий момент по какому-то чуткому негласному соображению. Это служило предупреждением, что связь эта, возникшая из ниоткуда несколько месяцев назад, доживает последние часы. Сейчас, стоя у окна, он не ощущал ни злобы, ни отчаяния, ни тоски, ни обиды. Ему было скучно и хотелось спать и не хотелось отходить от окна. Тем не менее в уме его ворочались обломки возможных упреков, в целом же куролесила какая-то вязь летучих арабесок. Он думал о том, что с ним впервые случается такое, думал, что после тридцати чувства сами собой укладывались в готовые формуляры. Hекоторые продолжали длить обманы, некоторые и вправду ничего не замечали, но многие стали оглядываться, беспомощно озираться и натыкались на такие же ищущие взгляды. Все искали любви, и любви было вдоволь – неоновой любви.

Мимолетно он думал о том, что и сам был ей неверен, но думал равнодушно – просто отмечал это как факт. Туман покалывал голую грудь тончайшими остриями мельчайших капель. Сигарета, напитавшаяся сыростью, при каждой затяжке издавала сухой треск. Он посмотрел, как наполняется цветом кончик сигареты, съедая пепел и тут же уступая ему позиции. Полную тишину сложно услышать. Он вспомнил, как школьником зимой ездил на Можайское водохранилище, выходил ночью во двор лесхоза, и снег под ногами скрипел так чисто, так беспорочно, и тишины не было, если не брать в расчет какого-то звука в ушах, который принято называть звоном.

Он не обернулся, но все же сказал:

– Кстати, Варвара звала на дачу, у нее же день рождения.

Тишина. Ватный шелест постели.

– Я не поеду, – сказала наконец она. – Закрой окно.

Он постоял еще немного, вдохнул пресной свежести и нехотя повлек створку.

Hекоторое время они лежали, храня молчание, сколько это длилось, он не мог определить. Потом слышал, как она встала и начала собираться. «Я сплю, – молитвенно твердил он про себя. – Я ничего не слышу, разве сквозь сон». Потом он слышал, как тихонько хлопнула, даже не хлопнула, а с предосторожностью закрылась входная дверь. «Дура, – безразлично подумал он. – Ведь знает, что не сплю». Hо тут же ругательство сменилось благодарностью.

Потом во дворе под самыми его окнами заработал двигатель. Машина у нее была новая: прогревать ее было не обязательно, но двигатель работал долго, поддерживая его мятущуюся мысль.

И сразу на смену двигателю потек с верхушек шорох кленового листа. Звук был так отчетлив, что Тимофей словно видел его: желтый, похожий на лист плотной бумаги, подмоченной и вздувшейся от сырости, он касался соседних листьев, как будто прощался с ними, медленно переворачивался и, сухо погладив нижнюю ветку, пал почти невесомо раскрытой ладонью.

* * *

Несмотря на погоду, которая словно окутывала сном, Тимофей, после того как шум мотора истончился где-то в переулках, заснуть так и не смог. Побродив по квартире и задумчиво оглядев обстановку, словно видел ее в первый раз, он порылся в бельевом шкафу и достал, наконец, старый противогаз. Надев его на голову, он уселся в кресло напротив окна и стал смотреть. Мир, ограниченный отверстиями для глаз, приятно сузился, и мысль его заработала спокойнее и отчетливей, пролагая тропинку в спасительное прошлое.

Дедушка приучал Тимофея к труду с младых ногтей. В кубанской станице, длиннющей, как ожидание конца жарко-рабочего дня, под командой дедушки и в компании цветасто-ситцевых станичных тетушек Тимофей с двоюродным братом, на лето прикрепленным, или, лучше сказать, прикомандированным к дедушке, собирали помидоры в деревянные ящики. Когда число наполненных ящиков дотянуло в станичной бухгалтерии до пятнадцати рублей, дедушка позволил взять расчет, и Тимофей впервые в жизни ощутил бремя выбора. На двоих с кузеном дедушка великодушно отрядил им свежеотпечатанный червонец, а еще пять рублей, как пойманная синяя птица, впорхнули в его бумажник. (Если кто помнит, какие блага сулило обладание этим бумажным прямоугольником, тот меня поймет.) Но бремя выбора недолго длилось: жизнь, почувствовав в маленьком Тимофее сложившегося потребителя, мигом вывела из затруднения, которое он начинал испытывать, поглядывая на прилавки сельского магазина. Ее посланец, соседский мальчишка года на четыре старше его, – меркантильный Гермес в сандалиях ростовской фабрики «Олимп», – предложил обменять красненький червонец на противогаз, намекнув на возможность ядерной схватки. «Кто их знает, вдруг вдарят, – сказал он как бы в раздумье и даже поглядел на небо. – Лучше иметь». Встретившись с ним у пруда в условленный и не слишком добрый для себя час, Тимофей без сожаления вручил ему прощально хрустнувшую десятку и получил взамен кусок старой резины, оборванной по краю, из которой вырастал гофрированный хобот в пятнах солидола. Тимофей начинал уже гордиться своей прозорливостью и запасливостью, как вдруг укол совести заставил его спохватиться. «А ты как же?» – участливо спросил он, устыдившись собственного благополучия, и тоже поглядел в безмятежно синевшее небо. «А, как-нибудь», – махнул Гермес благородной рукой и испарился, как радиоактивное облако. Тимофей же, обтянув головенку этим резиновым приспособлением, с чувством загодя и без напоминаний исполненного долга весело и гордо зашагал домой. Дышалось ему на удивление легко, главным образом потому, что у противогаза отсутствовали оба глазных стекла, да и бачка, впрочем, тоже не было. Поэтому, представ пред дедушкины очи и надеясь показать ему, что у родины появился новый защитник, а у империалистов всех стран еще один заклятый враг, на славу покумекавший над своей неуязвимостью, Тимофей уже смутно чувствовал, что похож всего лишь на глупого слоника с отколотым носом. Вид Тимофея поверг дедушку в шок, но еще больше дедушки, видавшего все же виды, была изумлена их тучная хозяйка, варившая варенье из желтой алычи. Узнав о сумме, заплаченной за безопасность, она вооружилась палкой, которой мешала варенье, и в сопровождении дедушки и сонмища мух бросилась, как Фурия, на поиски обманщика. Очень быстро он был открыт на задах своего куреня в ту самую минуту, когда собирался вкусить от сигарет без фильтра «Парашютист» в обществе бездельных разгильдяев. Тимофею, однако же, удалось убедить дедушку, что сделка состоялась и не может иметь обратного хода без ущерба для репутации. Длань, протянутая дедушкой навстречу его щепетильности, принесла подзатыльник, а брат, удрученный невежеством брата, не пустословя надавал тумаков. Брат был старше Тимофея тремя годами и тоже зарился на сивый дымок «Парашютиста». Так Тимофей и остался владельцем дырявого противогаза. С тех пор он стал хозяином своему слову, то есть попросту избегал давать каких бы то ни было слов.

Последствия этого маленького происшествия подействовали на психику Тимофея. Стоило ему напялить противогаз, как его маленькое и невзрачное «я» начинало двоиться, троиться, потом отслаивались еще несколько пластов, до тех пор, пока он не превращался в настоящую фанеру небывалой толщины. Из глубин собственного существа до него доносились отзвуки чужих голосов. И волей-неволей приходилось прислушиваться к стонам их ликований и заунывному плеску горестей. И с этих пор он мог запросто пересказать чужую историю, без зазрения совести подменив местоимения. Отчего-то ему стало казаться, что он и впрямь способен проникнуть в мысли других людей и сказать, о чем они думают, когда смотрят в морскую пустыню с корабельного мостика, или когда бредут в колеях черноземной дороги между созревших хлебов, или когда, сидя вечером на завалинке, отдыхают от трудов. Или понять, почему кто-то плачет, когда так весело и удобно устроена жизнь и даже нет ни малейших причин, чтобы просто хмуриться.

В пионерском лагере, когда Тимофей вместе с другими мальчишками, повязав носы алыми треугольниками галстуков, совершали ночные рейды в соседний корпус к писклявым девчонкам с тюбиками открытого «Поморина» в руках, а после предавались жутким воспоминаниям, и он, лежа на подушке и поджав коленки к подбородку, фантазировал один за всю «футбольную» палату, вдохновенно врал, выдумывал нелепых чудовищ, божился, что видел в деревне русалку, и сам в конце концов начинал бояться еще пуще своих благодарных сопливых слушателей. За свои нарративные заслуги он даже получил от товарищей прозвище Муравей. Какую связь усматривали здесь его товарищи, всегда оставалось для него неразрешимой загадкой. Если эта связь опосредована, рассуждал он, то ему никак не проследить весь угловатый, ломкий путь от одного понятия к другому, проделанный в их лохматых головах, намятых футбольным мячом, а если она непосредственна и выражается по прямой, как поезд, вышедший из пункта А в пункт Б, тогда, надо сказать, еще непонятней.

В то же время он напрочь забывал как раз то, что происходило с ним самим, и возможно, потому, что ничего особенного не происходило. Противогаз был сродни шапке-невидимке, подаренной нимфами герою Персею, только никаких подвигов в отличие от героя Тимофею не предстояло. Правда лишь то, что он тоже прятался в противогаз от всех возможных горгон своих дней.

Но, замечал Тимофей со страхом и тоской, все чаще и чаще сидение в противогазе не помогало вернуть душевное спокойствие. Теперь он слышал только слабый, не до конца еще похищенный временем запах резины и ощущал прохладное соприкосновение ее с кожей.

Так случилось и на этот раз. Тимофей с досадой совлек серую резину с своей головы и глянул на часы. Было начало первого. Он немного подумал и набрал номер одного из своих многочисленных друзей.

* * *

Вадим, в обществе которого Тимофей рассчитывал развеять свои тревожные думы, был необыкновенный человек во всех отношениях. Окончив университет, он никогда и нигде не работал, но поддерживал связь буквально со всеми, с кем однажды он имел случай познакомиться. Сами эти люди, пожалуй, не смогли бы так вдруг ответить на вопрос, для чего им нужно такое знакомство и в каких, собственно, отношениях находятся они к этому человеку, но смысл в этом присутствовал... Он сводил людей, которые нуждались друг в друге, знакомил кого-то с кем-то, и как правило, из этих знакомств вырастали дела, приносящие прибыль обеим сторонам. Но свершалось – не делалось – это так ненавязчиво, походя, что все они были уверены, что главная цель сегодняшнего обеда или ужина – провести время в компании этого милого, приятного человека, который все понимает, ничего не осуждает и сочувствует всему новому и необычному. И после пустяковых разговоров о достоинствах той или иной кухни, жалоб на детей эти люди прощались с ним в легком и умиротворенном состоянии духа, ощущая полноту жизни. И в таком если не благостном, то приятном состоянии им казалось столь естественным попросить о чем-то, что в других обстоятельствах и условиях было бы невозможным, неприличным, и в свою очередь подумать над чьей-то просьбой.

Какое-то особое, чуть старомодное достоинство, присущее ему, убеждало, что при его посредничестве и под его присмотром ничего дурного произойти не может, и ничего дурного не происходило. В его присутствии незнакомые люди внезапно проникались друг к другу симпатией и понимали каждый другого с полуслова. Однако кто был, собственно, этот человек, род его занятий никому известен не был, и вопрос об этом многих бы поставил в тупик. Довольно с них было и того, что сегодня он обедал с депутатом таким-то, позавчера его видели с певицей такой-то, а чуть позже в компании известнейшего театрального критика. Никто не удивлялся, встретив его в приемной министра, в редакции ведущей газеты или модного журнала, или в закрытом клубе в обществе известного хоккеиста, прилетевшего на родину всего на три дня.

Казалось, что вся его жизнь и заключается в этих бесконечных встречах и малозначительных разговорах, и похожа она была на работу хорошо отлаженного и смазанного механизма. Никто не знал, где и чем он добывает средства для такой жизни, но об их наличии свидетельствовал автомобиль, пусть не самый удивительный, но всегда той самой последней модели, которая как бы пролагает границу между обеспеченной жизнью вообще и жизнью избранного круга, а иными словами, служит пропуском в определенное общество, намекая скорее на скромность, чем на стремление выделиться и поразить. И еще казалось, что он никогда не покидает Москвы: в этом городе, в котором он родился, он чувствовал себя как в благоустроенной квартире, и в любое время дня и ночи, в любой сезон, стоило только хорошенько поискать, он находился весьма кстати для очень многих. И на вопрос, кто же все-таки этот человек, некоторые отвечали, что он близкий друг такого-то, и искренне полагали, что этим все сказано, что ответ исчерпывающий, но что на самом деле не являлось правдой. Друзей в привычном понимании у Вадима не было. Единственным, кто действительно считался ему если не другом, то близким приятелем, был Тимофей. Никто не смог бы сказать, доволен ли Вадим той жизнью, которую ведет, нет ли, есть ли у него какая-нибудь безумная с точки зрения здравомыслящих членов общества мечта, доступен ли он страстям или переживаниям, но Тимофей знал, что мечта есть, и даже догадывался, в чем она заключается.

Между ними сложились такого рода отношения, которые не слишком оскорбляются неразделяемыми убеждениями, снисходительны к преступлениям средней тяжести и скреплены парой-тройкой нелицеприятных секретов. Они считались друзьями и были ими без сомнения, не задумываясь лишними уточнениями, ибо это была не та дружба, которую выбирают, но та, которая выбирает сама общностью судьбы и стечением обстоятельств.

Кроме того, они смутно чувствовали между собой глубинное коренное родство, но сами бы смогли определить его в самых приблизительных выражениях. Можно было сказать лишь то, что оба они признавали жизнь, умели жить в предлагаемых обстоятельствах и не находили нужным что-либо менять в ней. Но это только так казалось на первый взгляд. Оба они как люди, страдающие одним и тем же недугом, к примеру, как вшитые алкоголики, угадывали без труда, что еще лежит под этим внешним сходством, и то, что там лежало, роднило их еще больше, заставляло их испытывать друг к другу не то чтобы уважение, а как бы усматривать один в другом самого себя. Оба они знали, что срок выйдет, и они выпьют, иначе что-нибудь отчебучат такое, что разом отменит их нынешнее состояние, – не знали только, когда у кого выходит срок, и настороженно поглядывали друг на друга, словно пытаясь определить, как близок этот момент. Отношения между ними сложились по умолчанию. Обычно довольно распущенный, в обществе Вадима Тимофей превращался в такого же приятного, остроумного и спокойного человека, каким был сам Вадим, и Тимофею нравилось это состояние игры. Иногда ему даже приходила мысль, что, собственно, нет тут никакой игры, а просто он на некотрое время становился самим собой – таким, каким видел себя, быть может, не отдавая себе отчета, таким, каким становился, напяливая на себя старый дырявый противогаз. Виделись они не часто, но и не редко, встречи эти были ни долги и ни коротки. Времени, проведенного вместе, хватало на то, чтобы уловить друг в друге это трудноопределимое выражение и понять, что клад все еще лежит там, где его положили.

Оба они держались того убеждения, что многоточие, чреватое перспективами, куда загадочней точки и уж поинтересней согбенно-целомудренной запятой. Сложно было сделать выбор, обладая купюрой такого небывалого достоинства, что, казалось, того и хватит, чтобы комкать ее в кармане, прислушиваясь к сладостному шуршанию, а проценты, глядишь, набегут.

* * *

Еще из машины Тимофей увидел полупустое кафе и Вадима, сидящего за столиком в обществе каких-то двух молодых женщин. Не было ни банкира, ни футболиста, ни издателя, и это было то самое, что нужно было сейчас Тимофею. На месте «Ванили» много лет назад помещалось кафе «Остоженка», известное у старшеклассников окрестных школ под афористичным названием «Море денег и школьная форма».

Девушку, которая оказалась по правую руку от Тимофея, звали Светлана, а слева сидела Вероника. Напротив горели желтые фонари ограды храма Христа Спасителя. Некоторое время Тимофей, прислушиваясь к разговору, пытался понять, какое дело или безделье свело их вместе, но потом бросил это занятие и почувствовал, что неприятные мысли потихоньку покидают его. Светлана была, что называется, «настоящая блондинка» во всех отношениях, сущность же ее спутницы лежала глубже, и сложно было сразу сказать, на своем ли она месте в этом пафосном месте.

– Когда о чем-то мечтаешь, – говорила Вероника, видимо, продолжая прежний, прерванный появлением Тимофея разговор, – надо очень отчетливо представить себе это. То есть если хочешь новую машину, надо так ее представить, чтобы даже запах в салоне почувствовать. Представить – и сразу забыть об этом. Совсем забыть.

При этих словах Вадим и Тимофей поглядели друг на друга взглядом вшитых алкоголиков, которым сказали способ обмануть медицину.

– Так давно я это пожелал, что даже уже забыл, что именно, – с тонкой улыбкой заметил Вадим.

– И что? – стараясь казаться равнодушным, спросил Тимофей.

– А ничего, – продолжила Вероника. – Просто забыть. Потому что грейде... – знаете, что такое грейдер?

– Разновидность дорожного покрытия, – сказал Тимофей, тут же спохватившись за свое негламурное слово. – Или машина такая.

– Не-ет, – рассмеялась Вероника так искренне, что он невольно залюбовался этим таким живым выражением ее лица. – Грейдер – это нематериальный двойник человека.

– Вот! – воскликнул Тимофей, словно с благодарностью за то, что его вовремя поправили. – Но может быть, все-таки эгрегор?

– Считается, кстати, – не желая замечать его иронии, продолжила Вероника, – что совокупность грейдеров – это и есть Бог.

– М-м. Кем это так считается? – поинтересовался Тимофей, нахмурившись.

– Ну, не знаю... – замялась Вероника. – Так говорят.

– Не стоит о Боге так говорить, – деликатно вставил Вадим. – Бог пусть остается Богом, а этот пусть будет супер-грейдером.

– Ну, пусть так, – милостиво согласилась Вероника. – Так вот, грейдер – он как компьютер. Не надо его путать. А то мы как делаем: он уже начал работать, считать, а мы его опять и опять возвращаем и говорим: только чтобы цвет такой, чтобы так и так. А он уже все понял, он уже работает. Когда ему начинаешь давать взаимоисключающие команды, он просто ломается. А ему надо сказать внятно и отпустить. И ждать. Просто ждать. И все случится.

– Когда тебе уже не надо будет, – вставила Светлана.

Вадим и Тимофей снова посмотрели друг на друга. И снова у них в глазах промелькнуло какое-то беспокойство о том, что тайна, которую они привыкли считать своей, известна еще кому-то.

– Действительно, почему-то считают, – мягко вмешался Вадим, обращаясь ко всем и поочередно переводя на них глаза, – что то, о чем мы очень мечтаем, случается тогда, когда нам уже этого не надо. Но это слишком просто. Случается не тогда, когда нам этого не надо, а тогда, когда мы уже перестаем ждать.

– Что бы, в самом деле, такого пожелать, – проговорил Тимофей с деланой задумчивостью, но в глазах его Вадим еще видел беспокойство.

– Да, тебе уж чего желать, – согласился Вадим. – Кстати, вот этот человек у нас землевладелец, – сообщил Вадим, – и притом довольно крупный.

Тимофей посмотрел на него удивленно, но потом вспомнил и кивнул головой.

– Да, – скромно подтвердил он, – я владетель небольшой сказочной страны.

– Не на Рублевке, случайно? – оживилась Светлана. – И как же она называется?

– Вот с названием проблема, его нет. Ну, я хочу сказать, что нет одного какого-то общепризнанного названия, а оно как бы у каждого свое. Каждый вправе называть ее так, как ему покажется более подходящим.

– Хм, – сказала Вероника. – Это демократично. И что там есть?

– Да все что угодно. Все так, как и в других странах.

– И города?

– И города. Хотя городами в обычном понимании назвать их сложно. Скорее, поселения.

– И как же называется столица вашей страны?

– Столицы как таковой нет. Есть Форт «Безмятежность» и есть крепость «Сомнения». Большую часть года я провожу в крепости, а летом перебираюсь в форт.

– А куда приглашаете гостей? – спросила она, улыбнувшись.

– А вот это зависит от самих гостей, – отвечал он со смехом, показывающим, что значение улыбки понято. – Сомневающихся – в форт «Безмятежность», а людей серьезных милости просим в крепость. Потому что сомнения часто бывают такой крепости, что могут крепость разрушить изнутри. А крепость построена на совесть и из редкого камня. То ли дело форт – он бревенчатый, лесу вокруг много, генералов мало, – тут он улыбнулся чему-то своему, – так что в случае чего восстановить его бывает не сложно. А гости, пока я решаю, где их поместить, ждут некоторое время у разъезда «Терпение».

– Разъе-езд, – сказала Вероника с почтением. – Да у вас там и железная дорога.

– Не совсем. Железной дороги у нас там нет. Но есть конная тяга.

Восторженность Вероники обещала быструю победу и заставила Тимофея заскучать. Теперь тяжесть общего разговора нес Вадим, а Тимофей ищущим и немного тоскливым взглядом скользил по проезжавшим мимо машинам.

– А в общем, – Тимофей неожиданно нарушил свое молчание, – в гостях мне интересно видеть людей сомневающихся, кому интересны тайны мироздания. А те, кому они не интересны, не интересны и мне, – добавил он, вспомнив сегодняшнюю, точнее, уже вчерашнюю автомобилистку. Прозвучало это вызывающе, но тут у Вероники зазвонил телефон, и ни у кого не осталось времени оценить двусмысленность последней фразы. При всех говорить она не стала и вышла на улицу.

«Интересно, кто это звонит? Муж или нет? – подумал Тимофей, но тут же спохватился. – Какое мне дело?» Отвернув голову, он смотрел на белую подсвеченную громаду храма Христа Спасителя, отмечая, что купол потемнел и начинает терять тот лубочный блеск, который так раздражал его еще несколько лет назад. «Все-таки хорошо, что его восстановили. А то пустота какая-то была, – подумал он. – Держит он город... Так муж или не муж?»

Когда она вернулась, они коротко встретились глазами, и ему показалось, что она знает, о чем он только что думал.

Минут через двадцать после звонка они начали прощаться. Тимофей поймал себя на том, что испытал досаду, ему захотелось побыть с ней еще.

– Вы похожи на Наташу Ростову, – сказал он, и получилось это почти зло. – Когда вы что-то говорите, я сразу представляю сцену у дядюшки после охоты. Если помните, – с умыслом добавил он. – К тому же у нее тоже были густые темные волосы.

Она сдержанно засмеялась, и волосы ее, свободно лежавшие на плечах, легонько качнулись.

– А это понимать как комплимент? – И когда она – уже не первый раз – смеялась этим каким-то неопределенным смехом, Тимофею начинало казаться, что это не он, а она играет им. Подумав об этом мельком, он ничего не произнес, а только пожал плечами. С ней захотелось идти в разведку – ну, может быть, не в военную, а так, по ближайшим барам.

– Но могу быть и Настасьей Филипповной, – заметила она, но уже без смеха, и у концов ее маленького рта легли неожиданные складки то ли горечи, то ли несладкого характера.

– Дело в том, – рассмеялся Тимофей, – что я-то всего лишь Плюшкин. Так что мы живем с вами в разных произведениях. – Он развел руками.

Она тоже изобразила жест, означающий сожаление. Тимофей подумал и добавил с усмешкой:

– Но бываю и Вронским.

Светлана удерживала на лице несколько напряженную улыбку, а Вадим внимательно следил за этим разговором, и было видно, что он доставляет ему удовольствие.

– То есть сначала ломаете крупы доверившихся вам существ, а потом коллекционируете порванные уздечки, – немного подумав, заключила она.

Тимофей посмотрел на нее удивленно.

– Вроде того, – хмуро пробурчал он.

По выражению лица ее подруги, с которым она следила за этим обменом репликами, можно было догадаться, что до конца она не понимает их смысла. Но все же она сказала:

– Если любовь есть, то надобность в ухаживаниях пропадает, а если ее нет, то и ухаживания ни к чему не приведут.

– А вот это правильно, – согласилась Вероника. – Сразу ведь видно: да или нет.

– Ну, – сказал Тимофей, опустив глаза на жесткую белоснежную скатерть и удерживая улыбку, – нет так нет.

И оба они засмеялись, и в смехе Тимофея тоже появилась эта глубоко упрятанная угроза.

– Ох уж мне эти умные женщины без образования, – успел шепнуть Тимофей Вадиму во время прощания. – И привлекательные – забыл. Самое страшное, что может быть.

Вадим ничего не сказал и только снисходительно улыбнулся, как бы призывая своего приятеля к большей широте взглядов.

февраль 1918

Из Ясс отправились в эшелонах 22 февраля. Только 26-го приползли в Кишинев и отсюда должны были идти уже походным порядком. Цимлянский стоял в первой шеренге третьего взвода второй офицерской роты и щурился на солнце. Яркое, почти весеннее, оно играло на примкнутых штыках. Под шинелью было жарко, и совсем не ощущалось торжества минуты. Дроздовский вышел на середину пространства, образованного построенными «покоем» людьми, и сказал негромко и коротко:

– Мы идем на соединение с Добровольческой армией. Но по сути идем в неизвестность. Мы не знаем даже, существует ли еще эта армия. Впереди – океан земли, а мы в этом океане – блуждающий остров. Только неодолимая сила должна останавливать, но не ожидание встречи с ней. Задача – добраться до области Войска Донского – а там что Бог даст. – Он ворочал головой, и стекла его пенсне высверкивали отраженным солнцем и как будто сеяли молнии, и сам он был похож на большую хищную птицу.

Многие из тех, кто оставались, толпились за строем в распахнутых шинелях, некоторые лузгали семечки, указывали друг другу на что-то и похохатывали, другие стояли тихо и просто смотрели, но выражение их лиц не поддавалось определению. Это было голое любопытство, без мысли и эмоций, какое-то тупое глазение. Несколько офицеров смотрели и слушали со стороны с сосредоточенными и печальными лицами и если выхватывали из строя чей-то взгляд, то спешили отвести глаза.

Дроздовский замолчал и, словно забыв, что стоял перед строем, что сотни пар глаз смотрят на него, принялся носком правого сапога ковырять что-то у себя под ногами. Из-за его спины показался зеленый стихарь отца Анастасия. Раздались суровые команды: «Шапки долой!»

Многолетие... Вечная память. Все опускаются на колени. «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

И опять – «Многая лета», и отец Анастасий прошел вдоль строя. Несколько капель попали Цимлянскому на щеку и на ворот шинели. Команда: «Накройсь!» Взводы затоптались, стали вытягиваться в колонну, заколыхались штыки, качая солнечные блики на голубой стали.

– Эх, пехо-ота, – вздохнул кто-то в солдатском ряду. – Сто верст прошел, и еще охота.

Цимлянский бросил взгляд на капитана Гамазу, ожидая, как тот, по своему обыкновению, картаво прикрикнет: «Газговогчики», но Гамаза шел, опустив голову, и ничего не сказал...

После десятого марта солнце скрылось в пасмурном небе, которое все ниже и ниже сползало к земле. Мутный март, развязшие дороги, туман, сначала айва и шелковица, потом степь, наплывающие навстречу с боков в мокром тумане одинокие акации. Цимлянский шел, иногда безучастно заложив винтовку за шею и держа ее как коромысло. Мысли его витали не здесь.

«Люди, не сведущие в истории древних времен, говорят, будто на государство никогда не опускался такой беспросветный мрак бедствий, но они ошибаются, пораженные ужасом недавно пережитых несчастий. Если обратиться к древним векам или даже и к более к нам близким, то окажется, что такие же и столь же печальные потрясения случались не один раз». Это суждение любимого им Аммиана Марцеллина Цимлянский твердил как заклинание от страшных картин войны и случившейся революции. В недолгой жизни Цимлянского слова Аммиана всегда утешали его. А теперь они все чаще звучали у него в мозгу каким-то успокоительным хоралом. Но стоило ему вспомнить картину Васнецова, виденную им в Москве, как червь сомнения начинал шевелиться в нем. Население местечек и городов, которые они проходили, встречало их как избавителей, но давно ли те же самые люди, которые теперь искали спасения у офицеров, втаптывали их в грязь, не те ли члены Земгорсоюза, разъезжая по фронтам в чистеньких уютных поездах, пичкали солдат прокламациями, не те же литераторы, вроде Бальмонта, публиковали стихи, где для очистки совести читателю предлагалось убить офицера.

В Мелитополе бродили по городу и чувствовали, видели, слышали, как люди живут своей собственной нормальной жизнью, и текла эта жизнь как-то помимо Дроздовского, Цимлянского и броневика «Верный». Или, спрашивал он себя, это он жил, двигался, переходил с места на место вне их интересов, вне их жизни? Все эти люди – он был уверен в этом – еще недавно требовали свержения династии, любили говорить о революции, бредили переменами, которые в их представлении должны были случиться в одночасье, по щучьему велению, по собственному их хотению, и они и впрямь случились, но только совсем не те и не так, как грезилось им добрых три десятилетия. И теперь, когда мечта их, казалось, стала осуществляться, как бы плохо им ни приходилось, тем не менее все они продолжали жить своей привычной жизнью, ходили к должностям, торговали, лечили, лечились, учились, справляли помолвки, а он, Цимлянский, вместо того чтобы писать диссертацию и спорить с Кулаковским и Гардтгаузеном, скажем, относительно точного значения термина caput, разменял вторую тысячу верст этого похода в неизвестность.

В Таганроге в частном собрании Дроздовский опять держал речь перед офицерами.

– Полковник, положа руку на сердце, – поинтересовался пожилой подполковник, – по душе ли вам защищать буржуазию? Пусть сама себя защитит.

– Мы солдаты, а не пророки, – увещевал Дроздовский. – Наше дело расчищать для них путь.

– А вы уверены, – не отставал подполковник, – что они будут, эти ваши пророки, что есть для кого расчищать?

Цимлянский посмотрел на Дроздовского, и ему показалось, что подполковник сбил его этим вопросом и Дроздовский не знает, что сказать.

– Если мы станем обставлять выполнение долга разнообразными обстоятельствами, – сказал наконец Дроздовский, – то потеряем время, а вместе с ним и все остальное. И защищать мы идем не буржуа, а русскую культуру.

– Но не лучше ли, полковник, – каким-то черезчур суровым голосом вмешался какой-то капитан-артиллерист, – иметь государство без армии, а не армию без государства?

– Может быть, и лучше, – ответил Дроздовский, – но если меня будут расстреливать большевики, я по крайней мере буду знать, за что. А вы, господа, извините, даже этого не будете знать.

Выходя из собрания, он столкнулся взглядом с Цимлянским и, признав в нем одного из своих офицеров, бросил со вздохом: «Господи, откуда это благодушие?»

И так, как было здесь, было до этого везде: отказ обставлялся десятком убедительных возражений: неясна задача, да мало сил, да не так делается, как хотелось бы тому или иному, да лучше и безопаснее на местах. Цимлянский внимал прениям безгласно, и в нем поднималась злоба на этих людей и презрение к ним. Но когда он сходился с ними ближе, входил в их обстоятельства, смягчался и смотрел на все более снисходительно. У одного были дети, у другого больные родители, третий был сам нездоров и обременен чем-то, и понимая это, Цимлянский соглашался, что все эти причины имеют значение и правомочие. И значило это, кроме всего прочего, что именно ему, молодому и здоровому человеку, подобает и предстоит выносить всю главную тяжесть завязывавшейся борьбы. «Я могу, – говорил он себе, – следовательно, я должен». И слова Аммиана Марцеллина снова обретали свое успокоительное значение и поднимали Цимлянского над сутолокой жизни. Философский взгляд римского историка позволял взирать на происходящее из-за грани размышлений. Просто оставалось отыскать свое место в этой извечной канители и его держаться.

«Иначе, наверное, не бывает», – думал тогда Цимлянский.

В Бердянске записались 75 человек, в Мелитополе – 28, Таганрог дал пятьдесят. Но уже эти сами по себе позорные цифры вызывали в Цимлянском не то усмешку, не то улыбку, значение которой было трудно понять.

октябрь 1998

Вероника принадлежала к числу тех женщин, чья самоуверенность вполне оправдывалась недостатком жизненного опыта. Не то чтобы она уж очень резко проводила черту, отделяющую ее от подруг и тех бесчисленных девушек, что каждый день заполняют московские улицы, но она ощущала некое избранничество, да и как же было его не ощущать, когда требования к жизни она предъявляла широкие, а других девушек было такое неисчислимое множество. Она привыкла находиться на острие атаки. Выводить мяч из глубины поля, совершать хитроумные распасовки, выкатывать мяч к воротам – вся эта работа была для нее слишком скучной, и это она оставляла другим. Себе же оставляла тот самый последний замыкающий удар, приводящий к голу, а также сопряженные с этим последним приятные обстоятельства.

– В чем твоя сила? – спросила она как-то Тимофея, когда они темной ветреной ночью шли по пустому, оголившемуся Покровскому бульвару.

– Моя сила? – усмехнулся он. Никогда ему не приходило в голову измерять значение собственной личности в таких категориях. – Не понравится тебе мой ответ.

– Говори, – приказала Вероника, охваченная азартом.

– Я как стекло, – сказал Тимофей. – Все проходит сквозь меня, а я всегда остаюсь на том месте, на котором всегда и был. Меня невозможно сбить с толку, хотя я и не могу сказать внятно, в чем он заключается, меня невозможно разбить, потому что я пуленепробиваемое стекло. Лучи света я пропускаю через себя, но не задерживаю, потому что я такое стекло, которое не нагревается. Я никуда не иду, я пребываю в покое. Покой мой благо для моей совести.

– По-твоему, все остальные только и делают, что сбиваются с толку?

– Я не знаю про остальных, – ответил Тимофей, – я знаю только про себя.

– Под лежачий камень вода не течет, – заметила Вероника, и в тоне, которым произнесла она эти слова, проглянуло раздражение.

– Почему? – возразил он. – Ты же вот притекла.

– И истекла, – хохотнула Вероника. Она любила фривольные шутки и не стремилась удержаться от брутальности, не заботясь о том, какое впечатление это может произвести на ее собеседника. В Тимофее она нашла достойного напарника в производстве двусмысленных, точнее – самых осмысленных и определенных шуток.

– А в чем твоя? – спросил он.

– Я необыкновенная, – сказала Вероника как-то просто и обыкновенно.

– Это как? – спросил он, удивленный не столько признанием, сколько интонацией.

– Это ты увидишь! – заверила она его и загадочно подмигнула.

Никто никогда не считал Тимофея чем-либо выдающимся, кроме него самого, но Веронике казалось, что под толщей шелухи она видит нечто, что в недалеком будущем сулит ей довольно престижного спутника жизни. Его творческие амбиции не стали для нее секретом, и она с первых же дней знакомства всячески подогревала их, неизменно проявляла интерес, ибо была девушкой со вкусом к интеллекту и с претензией на лавры мадам де Сталь, хотя никогда о такой не слышала. Иметь просто богатого друга ей казалось недостаточно и недостойно ее собственных дарований, в наличии которых она была свято уверена.

Он подкупал ее свободным суждением обо всем, заслуживающем внимания. Ей казалось, что ему известно абсолютно все, что стоит знать об этом мире, об его устройстве и о законах, которые его обеспечивают. И с ним она чувствовала себя причастной к этим тайнам, подернутым цинизмом, как патиной. Он казался ей человеком действительно способным забить гол. Но с другой стороны, ни с одним мужчиной до него она не чувствовала себя так неуверенно и неуютно. И это ее немножко смущало, потому что очень часто она не знала, как именно следует реагировать на ту или иную его выходку.

В его поведении она усматривала некое непонятное пока ей условие грядущего глянцевого успеха. Она не понимала, что его свободомыслие – всего лишь следствие смертельной и неизлечимой скуки, раскованность – следствие распущенности, а свободное суждение обо всем на свете – только летучая, ни на что не претендующая и никуда не ведущая игра неглубокого ума, скользящего без остановок по паркету остроумия.

Что скрывается за словом юродивый, она представляла себе очень смутно. Тем не менее, будучи девушкой упорной, она дала себе слово не опускать руки при первой же размолвке, а постараться изучить и понять механизмы управления этим человеком, который пока оставался для нее в чем-то загадкой, которую все-таки хотелось разгадать.

– Я поменяю твою жизнь, – сказала она ему как-то, – но сделаю это во сне. Проснешься как-нибудь, в зеркало посмотришься, а себя-то и не узнаешь. У нас, у волшебниц, так.

– Ты плохо поняла, в чем моя сила, – ответил он.

Оба они, как порождения своего времени, были и детьми и стариками одновременно, но взрослыми были лишь по видимости и в этом смысле прекрасно подходили друг другу. Но каждый втайне возлагал на другого надежды, что тот изменится и это позволит второму оставаться в своей сущности. Ко всему прочему, он ей действительно нравился.

август 1991 – октябрь 1998

Как бывает при начале всякой революции, когда какие-то люди объявляют себя комиссарами, назначают чиновниками, убеждают прочих в своих провидческих способностях, в начале девяностых такое же количество людей объявили себя банкирами, предпринимателями, членами правительств, политологами, хранителями суверенитетов и просто экспертами и консультантами по перечисленным вопросам жизни. Тимофей никем себя не объявил. Он предпочел смотреть на нее с обочины, хотя и двигался вдоль главной дороги в том же направлении, что и титулованные участники движения. От членов правительства, от политологов и бизнесменов, от участников «братского» движения он прятался в свой волшебный противогаз, которому при наличии воображения нетрудно было приписать удивительные свойства. Однако все это имело и обратную сторону: противогаз давал защиту и способен был поместить своего хозяина в самый эпицентр чужой жизни, однако за счет своей собственной. Для тех химер, которые танцевали перед его мысленным взором в пустых глазницах резинового шлема, он становился невидимым и, получив возможность безопасно наблюдать, сам терял возможность участвовать в жизни. Он стоял на обочине и выбирал момент, когда можно будет шагнуть с бровки в череду идущих. Но зачарованный колдовскими ритмами движения, чувствовал себя все менее способным сделать это. В конце концов ему даже стало казаться, что нет никакой разницы между ним, фантазирующим, и ими, живущими, ведь деятельность деятельных людей день ото дня окрашивалась в цвета такой тупой корысти, что возникало сомнение в реальности происходящего. Видения противогаза имели здесь неоспоримое преимущество.

Подобно Печорину и, что особенно важно, в его возрасте Тимофей тоже чувствовал в себе «силы великие», но к великим целям никто не звал. И все неотчетливые, но светлые надежды, еще недавно составлявшие его исповедание, разлетелись так бездарно, что оставалось одно лишь созерцание, которым он восполнял собственную психологическую незрелость. Если то, что он увидел вместо света надежд, считалось жизнью взрослых и серьезных людей, то лучше было не взрослеть.

Его амбиции не ограничивались рекламными роликами и незадачливыми документальными лентами, которые сам он пока называл поделками. Он мечтал сделать такую картину, в пространство которой он мог бы, как в какой-нибудь ящик Пандоры, наоборот, собрать трепет страсти, тихое сияние благостыни, неистовство стихий, – одним словом все то, чем дарил его противогаз, пока не прохудился. Но стоило ему приняться за исполнение своего замысла, в нем появлялась странная, нелепая мысль: произведение, которое бродило в нем, пожрет его самого; откуда-то укрепилась в нем убежденность, что чем больше будет оно наполняться смыслами, тем более станет убывать его собственная биологическая жизнь. И страх перед этой неизвестно кем и по какому закону установленной пропорцией парализовал его волю, и чтобы начать этот зловещий обмен, требовалось нечто из ряда вон выходящее.

Несколько раз он пытался завести об этом разговор с Демченко, но тот все время уклонялся от прямых соображений и как будто прятался за еще одной кружкой пива, еще за одной сигаретой, еще за одной сплетней, и за его совиными очками начинала метаться какая-то необъяснимая озабоченная растерянность, примерно такое же выражение лица ему часто приходилось наблюдать у Вадима, когда разговор, как накренившаяся повозка, заваливался вдруг на вязкую, неудобную для движения обочину.

Если мир был Богом, то, прочел где-то Тимофей, творение – удел высоких душ, и искренне недоумевал, как это ему, человеку с довольно грязной душой, дана способность чувствовать и понимать прекрасное.

октябрь 1998 – август 1988

Весна и начало осени знаменовались для значительной части москвичей отправлением массового культа, истоки которого имеют нахождение в Первой книге Моисеевой. Мангалы имелись на всякой старой даче, а в новых загородных домах шашлычные жертвенники воздвигались из облицовочного кирпича, как маленькие кумирни. И если бы взглянуть в иной воскресный день на окрестности города с высоты птичьего полета, можно было насладиться картиной одновременно тут и там восходящих к небу дымов и лицезреть голодных божеств, слетающихся на угощение вкушать им положенную его часть, как будто этот горький, горючий дым плоти опять стал единственным доступным жертвоприношением и единственной мыслимой молитвой.

Дача, куда Тимофей привез Илью, или, что тоже верно, куда Илья привез Тимофея, оказалась из тех, что принято называть «генеральскими» и располагалась в небольшом расстоянии от Москвы. Участок соток в тридцать был сплошь покрыт старыми, разросшимися деревьями, в которых, как в волнах, утопал дом – бревенчатый, но просторный, удобный и, по-видимости, отлично содержавшийся. Поводом к посещению этой дачи послужил день рождения одноклассницы Тимофея. То, что Тимофей представлял собою в мужском обличье, она отчасти представляла в женском.

Дед ее, действительно в прошлом вице-адмирал, к тому времени уже скончавшийся, много настрадался с дочерью, которая и являлась матерью нынешней хозяйки дачи. Она окончила одну из самых известных московских школ, ту же самую, где учился и Тимофей, но дальше учиться не пошла и, к отчаянию деда, захваченная свободолюбивым вихорьком шестидесятых, сбежала в стюардессы, и Варвара, напоминая в этом мать, не чувствовала в себе никаких призваний. В конце концов она надумала поступать в ГИТИС, но не прошла даже творческий конкурс. Некий важный седовласый старец, похожий на царственного льва, долго и довольно бессмысленно ее разглядывал, а потом выговорил со свистом: «Я ее не вижу», – и как-то так приподнял руку патриарха, как будто визу наложил. Однако на этот раз дед закусил удила и, не желая в семье повторения столь шаткой судьбы, почти насильно запихнул внучку в школу секретарей-референтов при Министерстве иностранных дел. И жизнь ее пошла более-менее ровно, ибо по природе своей она была не из породы секритуток, а скорее напоминала старых добрых правителей канцелярий, которые знают каждую бумажку в своем писчем, многотрудном хозяйстве. Рекомендации ее не оставляли желать лучшего. Год она проработала секретаршей в советском посольстве в Кабуле.

– Что будете пить? – первым делом осведомилась эта самая хозяйка, указывая на целые выводки разнообразных бутылок.

– Hичего не будем, – пошутил Тимофей. – Один за рулем, другой на колесах.

Возившийся у мангала человек оторвал глаза от углей и бросил на Тимофея и его спутника два коротких взгляда, точных, как удары скорпионьего хвоста.

– Аганов, – бросила ему Варвара, – ты как из голодной губернии.

Всякий, глядя на Аганова, предполагал, что человек этот повелевает если не стихиями, то уж по крайней мере финансовыми потоками. Hаружность Аганова была столь представительна, что при виде его человек гражданский испытывал невольную обязанность почтительно следить каждое исполненное величественной грации движение, а человек военный, живи Аганов лет на сто раньше, непременно испытал бы непреодолимую потребность назвать его «ваше превосходительство» и взять на караул.

– «MHG»? – спросил Аганов.

– Да, – коротко отвечал Илья, и Аганов понял его и больше ничего не спрашивал. Он только кивнул головой и отошел посмотреть угли. Видимо, от Варвары ему было что-то известно. Один взгляд друг на друга, один этот обмен краткими репликами им почти все друг о друге сказал. В дальнейшем они избегали этой темы, как два фехтовальщика, знающие свое собственное мастерство и мастерство друг друга слишком хорошо, чтобы вступать в схватку. Можно было невзначай натолкнуться на нечто такое, чего знать не следовало, или по крайней мере знать было не обязательно.

У подножия корявой развесистой липы стоял белый пластмассовый стол, на таких же стульях вокруг него сидели несколько знакомых и незнакомых человек. Там обсуждали взорванные недавно в Волгодонске и Москве дома.

– Как хотите, на этот раз России конец, – сказал подошедший Аганов. – Да и на что, собственно, жаловаться? Не все же жить. Надо когда-нибудь и умирать. Государства умирают как люди. Где Ассирия, Вавилон, Египет? Где Рим?

– Да где-то здесь должен быть, – сказал Тимофей. – Куда он денется.

Аганов повернулся к нему с удивлением на лице:

– Какой же это Рим?

– Ну какой-какой? – удивился в свою очередь Тимофей, и было не до конца понятно, ёрничает он или нет. – Третий.

– А-а, – сказал Аганов, – вы в этом смысле.

– Ну да, – сказал Тимофей уже определенно серьезно, – я в этом смысле. Видите ли, никогда ничего не умирает полностью. Да и вообще, все не то что бы умирает, а пресуществляется. Тот Рим, западный, он сейчас даже не в Европе, а в Америке. На берегах Потомака, как на телевидении говорят. Ну там, орлы, Капитолий, вся эта атрибутика. И неизвестно, где окажется лет через сто. А наш-то по-прежнему с нами, Царьград в смысле. И от нас тоже к кому-нибудь перейдет. Если и в самом деле нам конец, – добавил он, усмехнувшись.

– Ну хорошо, – согласился Аганов. – От греков хоть театр остался, от римлян право, от германцев печатный станок. А от нас что останется?

– От нас останется воспоминание о том, что мы вывели человечество в космос. Честное слово, это стоит печатного станка. А уж театра тем более.

– Скажи пожалуйста, человеки какие нашлись! – услыхал он обрывок другого разговора, который вели сидевшие за столом представительницы женского пола. – Повелители мух. Мужикашки проклятые. Мужчинки. К вам это не относится, – обратилась говорящая к Илье развязно, с вызовом, почувствовав его недоуменный взгляд. – Hе взыщите, мужчина. У нас тут свои, так сказать...

– Относится, относится, – весело возразил толстый человек, которого звали Леня. – Это ко всем относится.

«У любви у нашей села батарейка», – в последний раз пожаловался Ляпис Трубецкой, и музыку сменил бодрый молодой женский голос. Голос сообщил, что представитель президента в Государственной думе опять не пришел к соглашению с депутатами относительно запрета на рекламу пивной продукции, что в московских газетах опубликованы первые эскизы купюр новой европейской валюты и что художник-перформансист Авдей Тер-Оганьян, рубивший топором православные иконы в рамках выставки «Арт-Москва», спешно эмигрировал в Прагу. «Необычную общину обнаружили журналисты в горах Северного Кавказа, – сказал голос, выдержав интонационно-тактическую паузу. – Академики Российской академии наук, члены-корреспонденты, а также ведущие преподаватели самых известных вузов страны решили поменять место жительства, а заодно и образ жизни». Тимофей и Илья вопросительно переглянулись.

– Узнаешь? – спросил Тимофей.

Илья подумал, что где-то он уже слышал об этих академиках, но Тимофея интересовали не слова, а голос, который спустя мгновение и Илье показался знакомым, и от его звуков у него внутри разлилась какая-то теплая волна.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Тимофей. – Появилась-проявилась.

– «Прах генерала Антона Деникина будет перезахоронен в Москве», – доносился из динамика Алин голос.

– Академики – это интересно, – заметил Леня, наливая себе водки в маленькую кругленькую рюмку. – У них там, наверное, все по науке, не то что у нас.

– Что ж, прям-таки все академики? – недоверчиво спросил подошедший Аганов, который не слышал начала.

– Все, – заверил его Тимофей. – Все как один. «Академики отделяются от государства», – повторил он Алин текст. – Это уже серьезно. Ты смотри, прямо академическое казачество обосновывается на окраинах государства Российского. Раньше на басурмана стояли вострой саблей, а теперь высокими технологиями. Только все равно конец известен: хоть на Луну они улети, и туда государство дотянется. Придет за ними. Белогвардейцев, вишь, и тех достало. Мы, народной милостью, всея Великыя и Неделимыя и Ракетно-Космическыя и Беспредельныя и Такая-Сякая государь и самодержец. Жалую вас орбитами великими, астероидами многими, спутниками верными, затмениями лунными и кораблями ракетными. А против марсианских тех людей на орбите стоять крепко. А царя с Кассиопеи воевать и Центавра-царя тож. А он, великий государь, службишки ваши попомнит. Ад астра, как говорится, пер орал.

Аганов с равнодушным видом подошел к столу, налил себе минеральной воды, но было заметно, что он вслушивается в каждое слово Тимофея.

– Раньше как в казачество принимали? – не унимался Тимофей. – В Сечь, в ту же Запорожскую. Приходит такой вот академик. «В Бога веруешь?» – «Верую». – «А ну, перекрестись». Перекрестился. «Ну ступай, сам знаешь в который курень». А сейчас: «Теории относительности доверяешь?» – «Угу». – «Число пи назови...»

Тимофею, что называется, попала в рот юродинка, но в этой компании имелся свой Петрушка. Это и был Леня, и он сопровождал Люсю – гонительницу мужикашек то ли в качестве просто водителя, то ли в роли именно одного из таких мужикашек.

– Hу зарабатываю, но что я вижу? – с горечью сказал Леня Аганову, крутым маневром низводя разговор в лирический регистр. – Что я вижу? – И Леня сокрушенно покачал головой, начинавшей уже плешиветь. – Представляешь, – он даже усмехнулся, как бы удивляясь той правде, которую собирался открыть, – в гараже пью. В га-ра-же, – подчеркнул он весь ужас своего положения. – Hа капоте. Устал я, Агаша, устал. Это не жизнь.

Илья все дальше уходил по круговой дорожке, и поворот скрыл от него последние слова Тимофея. За углом под ветками сирени, налезавшими на самую стену, сидел на корточках пожилой человек в спецовке и штукатурил цоколь. Но человек не повел и ухом, словно бы если был глухонемым. Постояв и понаблюдав за его работой, за ловкими, как будто прирожденными движениями его рук, Илья, обогнув старую многоокончатую веранду, очутился на другой половине сада. Дорожка здесь пускала ответвление, ведшее к беседке, и Илья, не особенно задумываясь, пошел к беседке. Когда подошел ближе, до него донеслись женские голоса, один из которых принадлежал той девушке, Люсе, что не так давно уничижала мужикашек:

– И ты в это веришь?

– Даже не знаю. Но так много людей об этом говорит... – сказала хозяйка дачи.

Илья хотел отступить в сумрак, но, подумав, что этак получится еще хуже, спокойно вышел в полосу света.

– Прошу прощения, – сказал он.

– За что это? – Люся удивилась так искренне, и он это оценил, посмотрел на нее с благодарностью.

– Это вы про лавку «Халял»? – продолжил он начатый разговор. – Мечта о прекрасном чуде живет в душах заложников постиндустриального общества.

– А вы-то что о ней знаете? – немного с вызовом спросила Варвара.

– Я-то? – Илья знал, а вернее, слышал о лавке «Халял» не больше остальных. Мол, есть такое заведение, не то часовая мастерская, не то просто торговый павильончик, она не имеет какого-то определенного места, а все время появляется в самых разных и неожиданных частях города.

– Там что, исполняются желания? – спросила Люся.

– Не то чтобы исполняются желания. Скорее даются правильные советы. – Илья задумался, и обе они смотрели на него затаив дыхание.

– У каждого же человека есть сомнение, и большую часть времени человек сомневается, – пояснил он. – Да, если задуматься, и что же иное наш мир? Сплошное сомнение. Так что лавка эта весьма кстати. Правда вот, все о ней слышали, но никто не видел.

– Мало того, – вздохнула Варвара, – тот, кто слышал, уже как бы автоматически исключается из числа ее клиентов. Вот и мы уже слышали.

– Да? – озадаченно сказал Илья. – А вот этого я не знал. Выходит, – грустно улыбнулся он, – нам троим это не светит?

– Выходит так, – подтвердила Варвара как будто с облегчением.

Илья не собирался оставаться на ночь. Hо как-то незаметно выпил рюмку, потом другую, и когда в голове немного закружилось, он понял, что остаться придется. А когда полез за бумажником, чтобы дать Аганову свою визитку, обнаружил, что бумажник пропал. Он стоял как столб и, помогая себе глупой улыбкой, старался понять, как такое могло случиться. На его счастье, пристальный взгляд хозяйки остановился на нем. Услышав, в чем дело, она закусила губы, и хорошо еще, что не заломила руки, но появление ее было весьма кстати, и ее внимание Илья оценил.

– Может быть, потерял? – постарался он смягчить ситуацию.

Она скептически поглядела на него:

– Вы непохожи на человека, способного на потерю. А во-вторых, здесь нет людей, способных на кражу. – Тут до ее слуха донесся скрежет мастерка о цоколь, который производил ремонтный рабочий.

– Была бы у нас лавка «Халял», – сказала она вкрадчиво, – мы бы тут же узнали, где ваша пропажа.

Илья вяло улыбнулся. Несмотря на деликатность Варвары, новость в мгновение ока сделалась известна почти всем, кто еще бодрствовал. Все наперебой выдвигали свои версии исчезновения кошелька, словно бы своей горячностью стремились отвести от себя подозрение. Во всем этом гвалте оставался невозмутимым только глухонемой, лишь по бросаемым на него негодующим взглядам способный догадаться, что речь всех этих людей о нем.

Пьяный Леня несколько раз порывался зайти за дом для допроса рабочего, но дважды Илья с Агановым заступали ему дорогу.

– Не стоит обижать человека необоснованными подозрениями, – сказал Илья. – Да еще в таком виде. Скорее всего, я его просто выронил. Он у меня выпал из кармана.

– Да он немой, – успокоил его Леня. – Глухонемой. – В подтверждение своих слов он дико закричал, отчего зашевелились грачи в кроне старого тополя, а рабочий действительно не повел и бровью.

Вооружившись фонарями, разбрелись по территории, но ничего не нашли.

Глубокой уже ночью в крышу застучал дождь, зашлепал по еще державшимся листьям, сначала лениво, нехотя, потом гулко, но скоро остыл. Лоб и щеки горели от жара костра. От выпитого Илья находился в сомнамбулическом состоянии, где-то на границе сна и яви. Сквозь этот условный сон Илья слышал еще какие-то шаги, скрип лестницы, приглушенные голоса и даже легкий, убаюкивающий скрип качалки во дворе. Потом все стихло, но именно тогда, как нарочно, сон его, с такими препятствиями разгоравшийся, окончательно угас. Мысль его провалилась еще глубже, в какое-то ущелье, переходящее в широкую долину, наполовину занятую бурной рекой. Он перебирал все разговоры, которые вел в истекший день, свои мысли, но не находил никакой зацепки, отчего именно сейчас это происшествие плыло у него перед глазами воплощенными картинами.

«Арпачай, подпрыгивая на перекатах, по луке гнал свою воду как бешеный.

– Дай-ка. – Голополосов протянул руку за биноклем. Илья нехотя отнял бинокль от глаз и передал его лейтенанту. По левую от лейтенанта руку щурил раскосые, степные глаза ефрейтор Заурядный.

– Да, к нам. К нам, похоже, гостюшки, – проговорил тот задумчиво, разглядев на той стороне открытый «Лендровер», и бросил радисту: – Давай заставу!

Машина, утопая в рыжей пыли, неслась к переправе.

– А может, отобьем, товарищ старший лейтенант? – задорно сказал Заурядный.

– Я тебе отобью, умник, – процедил старший лейтенант? – Я тебе щас другое что отобью... Сиди на жопе ровно.

Пот стекал по лопаткам, щекотал грудь и живот. Пальцы его нащупали предохранитель, и рычажок, казалось, сам собою отъехал в паз.

– Отставить, Теплов, – тихо произнес старший лейтенант Голополосов, не глядя на Илью...»

Илья досадовал на себя, на всю эту историю с бумажником, и это помогло ему прогнать это воспоминание и не видеть его до конца; потом ему пришло на память, что и кого слышал он сегодня по радио, и Алин голос зазвучал в ушах, как если бы она сидела рядом, все понемногу смешалось у него в голове, и вместо Арпачая теперь камни лизало море, и оно никуда не мчалось, а спокойно колыхалось, медленно и волнисто, как в замедленной съемке, и как она сказала ему, что Москва – маленький город, и какой у нее был голос, какой глубокий и нежный был у нее голос.

* * *

Воскресенье протекло вяло и скучно. Все бесцельно бродили по толстым настилам опавшей березовой листвы, кто-то упрямо щелкал фотоаппаратом. Hа березовых ветвях тихо покачивалась пряжа распущенной паутины. Кое-где круги паутины еще держались из последних сил, напоминая неотстрелянные мишени. Дождя больше не было, и холодное солнце, то осыпая зеленую крышу дома бледными бликами, то снова скрываясь за легкими летучими тучами, обозначало границы своих возможностей, одаряя последним, холодным серебром свободно болтающиеся нити.

Аганов с самого утра возился у мангала. Его неутомимость и жизнелюбие завораживали, но не заражали. Он поднялся раньше всех, наткнулся в траве на бумажник и с торжествующей улыбкой преподнес его Илье.

– Кто он? – поинтересовался у Тимофея Илья.

– Аганов-то? Да как тебе сказать... А никто. – И поймав вопросительный взгляд Ильи, он пояснил: – Это человек, который приходит на таможню и, к примеру, говорит: это пропустить в первую очередь, а это во вторую.

– Почему его слушают?

Тимофей только улыбнулся.

– А вот этого никто не знает. Судьба у него такая.

Первым уехал толстый Леня, за ним Агановы. Подошла Варвара, глядя вслед машине, сказала:

– Удивительный человек. Едет на новой машине племянницу в Лондон провожать, а из аэропорта едет в лесхоз елочки воровать для участка, а потом узнает, что они стоят как пачка сигарет. Вот какая сила принципа!

ноябрь 1998

В Москве у Ильи жили родственники: старший брат его матери с женой, Полиной Ивановной. Дядя Витя, или Виталий Александрович Казаков, очутился в Москве после войны, в которой он успел принять участие в возрасте шестнадцати лет. Дядя Витя, среди прочих помельче, имел даже одну значительную награду, а именно орден Славы III степени. Hо никогда Илья, сколько ни спрашивал у матери или у Полины Ивановны, не мог дознаться, за какое отличие был награжден юный дядя Витя.

Всю свою жизнь дядя Витя проработал на заводе Лихачева в отделе главного конструктора, где разрабатывал специальные вездеходы, предназначенные для эвакуации неудачно приземлившихся космонавтов. Жили они на Восточной улице, напротив остатков Симонова монастыря и стадиона «Торпедо», у центрального входа в который с недавних пор бронзовый Стрельцов пинал на проезжую часть бронзовый мяч, в небольшой двухкомнатной квартире, имея дочь, двумя годами уступавшую Илье.

С появлением Ильи в Москве дядя Витя обращал пристальное внимание на его успехи, но узнав, что Илья решил не поступать в аспирантуру, несколько охладел к племяннику.

Внешне, впрочем, все оставалось по-прежнему: Илья делал визиты, но год от года эти посещения тяготили его все больше. Дядя Витя принадлежал к тем старой закалки людям, не принявшим никаких новшеств и перемен в принципе. Он с презрением наблюдал за тем, как Илья кочевал из одной иностранной компании в другую, и показывал свое отношение только неопределенно-колкими замечаниями. Бывало, при встрече он, выслушивая от Ильи подробности его новых обязанностей, согласно поддакивал: «Hу что и говорить. Жить-то надо как-нибудь», – но на самом деле он хотел сказать и говорил своей интонацией совершенно противоположное: «Скоренько же вы соблазнились», имея в виду Илью и его, так сказать, подельников. В глубине души, не признаваясь, быть может, себе в этом до конца, дядя Витя решил раз навсегда, что сын его сестры – дрянь, пошел кривой дорожкой. Особенно это было неприятно в свете тех праведных в его глазах обстоятельств, которые отняли жизнь у другого племянника.

Со своей стороны Илья думал о дяде примерно так: «Дядя Витя – это дядя Витя, и ничего тут поделать нельзя». Hа беду еще дядя был начитан из истории и нередко вызывал племянника на историософские дуэли, мишенью которых становилась разгромленная страна.

– Что сегодня Виктор Степанович на завтрак кушал? Чем лакомился наш премьер? – Он выкладывал перед племянником свои издевательские вопросы как козырные карты.

– Откуда мне знать? – отмахивался Илья.

– Ты историк, ты должен наверное знать.

– Откуда же я должен, – уныло продолжал этот разговор Илья, видевший дядю насквозь с его целями.

– А кто же должен? – удивлялся дядя Витя. – Ты историк, вот ты мне и объясни.

– Ай, дядя, – отмахивался Илья, – никому я, честное слово, ничего не должен.

– Вот это ты прав, – иронически восклицал дядя Витя, – никому не надо быть должным. А то ведь отдавать придется, – добавлял он и хитро, многообещающе подмигивал.

Дядя Витя с Полиной Ивановной много лет уже строили садовый домик на своем крохотном загородном участке. Илья хорошо знал, как тяжело, с каким трудом и потому медленно шло это возведение, и не один раз предлагал дяде взаймы, и каждый раз дядя изыскивал тысячи предлогов, по которым деньги от Ильи взять было невозможно. В то же время у журналиста, своего зятя, Илья знал, дядя иногда одалживался. Илью это задевало, он никак не мог понять, какая разница между его деньгами и деньгами журналиста, скорее всего черпающего свои средства из того же самого источника, откуда доставались они Илье.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – приговаривал дядя Витя неизменно после каждого почти выпуска новостей, что особенно почему-то раздражало Илью.

– Вот смотри, суди сам, – восклицал дядя Витя, тыча своей жилистой, сильной, несмотря на возраст, рукой в экран телевизора, – заслуженный генерал отошел в сторону и рыдает в траве, никого не стесняясь. Смотри, фуражку даже снял. А? А ведь эта армия Берлин брала. Это же щит Москвы! Воздушный щит Москвы. И вот на что обрати внимание: два месяца талдычат: кредит от МВФ, кредит от МВФ – пятнадцать миллиардов...

– Шестнадцать, – хмуро поправил Илья.

– Еще лучше. Впрочем, не важно. Кредит не дают, то да се. Мол, чем отдавать будете, где гарантии. А вот они – гарантии, нашлись кстати. Как только армию расформировали с таким позором, – выцедил дядя, – тут же сообщение – деньги пошли. А? И ни один из этих щелкоперов, – дядя постучал костяшками пальцев по разметанным на столе газетным листам, – ни словечка. Сотни причин находят, а правды никто не говорит.

– Хватит, дай мальчику поесть, – укоряла своего мужа Полина Ивановна, и дядя Витя удалялся, волоча за собой ворох газет.

Обличающий гнев дяди Вити тут же сменял голос Полины Ивановны, толковавшей о достоинствах маринадов, об огурцах, которые то всходят, то не всходят, и о прочей подобной всячине, и эта безобидная болтовня в представлении Ильи казалась легким приятным ветерком.

По совести Илья вполне соглашался со многим из того, что высказывал в сердцах дядя Витя, но форма, в которой производилась такая критика, заставляла Илью морщиться.

Еще и другое смущало Илью: он знал, видел дядю Витю, чувствовал его, как один человек может чувством понимать другого, и он с беспокойством думал, что, понаблюдай дядя Витя его, Илью, в иных ситуациях, он бы, пожалуй, совсем пресек бы с ним всякие сношения. Hикто и никогда не слыхал, чтобы дядя Витя употреблял бранные слова, или повышал голос на женщину, или, чего доброго, напился пьян.

Дядя Витя, в непреложном мнении окружающих, являл собой честнейшего, благороднейшего, прекраснейшей души человека и, раз составив о себе такое лестное мнение, ни единым поступком его не уронил. Hо что было гораздо важнее, он и в самом деле был порядочным человеком в безусловном представлении всех известных кодексов, эпох и времен, потому что был внутренне благочестив, и его нравственное превосходство болезненно ощущалось Ильей. Hесмотря на то что правила его доходили порой до курьеза, упрямства или прямого фанатизма, превосходство было налицо. Так, по легко объяснимому предрассудку многих советских людей, он наотрез отказался ехать на свадьбу своей дочери в машине и до ЗАГСа добрался на метро.

После каждого такого визита настроение у Ильи заметно портилось, и портилось из-за того, что нарушалось его душевное равновесие. Он вечно стыдился своего дорогого костюма, нового галстука, недавней заграничной поездки или мобильного телефона, звонившего некстати.

После этой истории с воздушной армией Илье вспомнился турецкий пансионат в дни кризиса, неотрывно прикованные к экранам телевизоров горе-отдыхающие, и такой же, как дядя Витя, стареющий человек, который во время речи Черномырдина в Думе не удержался и сказал на весь холл: «Все, съели американцы Россию», – тяжело поднялся со своего кресла, ничего не желая больше слушать, и, увязив в своей бугристой ладони тоненький стебелек детской ручки, повел купаться маленькую внучку, которая битый час с тоской и ненавистью смотрела на телевизор, на Черномырдина и на всех взрослых, теряющих прекрасный, солнечный, благодатный день ради какой-то гнусной и непонятной чепухи.

* * *

Илья вышел на улицу, и спокойствие понемногу вернулось к нему. Он не спеша обошел свою машину и, только оказавшись за рулем, задумался, где и как провести ему наступивший вечер.

Стояла уже поздняя осень, и деревья топорщились голыми ветвями в грязный сумрак ранних, сокрытых пеленами закатов.

У Тимофея было беспрерывно занято. И поэтому он ехал медленно, в правом ряду, и автомобиль, перекатываясь условными спицами колес, чудилось, раздумывал вместе с ним. Hо когда он вырулил на Садовое кольцо, решение возникло само собой. Он придумал заехать к двоюродной сестре, к Вере. «Отлично, так и сделаю во что бы то ни стало», – думал он и думал о Вере, которая казалась ему противоядием от ее собственного желчного отца, и злорадно и с добродушным смешком вспоминал дядю Витю.

Веру он знал достаточно хорошо, с самого детства она летом приезжала к ним в Моршанск, и они купались в неглубокой речке среди желтых кувшинок, пачкали друг друга соком спелой, потекшей вишни и вместе переносили не слишком суровые наказания смешной, причитающей бабушки, вместе мерили поля на раздолбанных велосипедах, державшихся в порядке одним лишь великодушием Тони, кумекавшим в железяках, и той слаборжавеющей провинциальной непритязательностью, которой, как часто казалось впоследствии, только и держалась страна, и сама выглядевшая безликой, но обильно, по-своему, с умом смазанной конструкцией.

В иных своих проявлениях Вера казалась даже простоватой, однако какой-нибудь новый ее знакомый, угодивший в плен этакого заблуждения, вдруг поражался верности не столько самой высказанной ею мысли, сколько непреложной правдой поддерживающей эту мысль нравственного чувства. То ли ген отца создавал ей непробиваемую броню целомудрия, сковал ей непробиваемые латы, то ли жизнь не предлагала ситуаций, взыскующих немедленного и праведного выбора, но грязь, эта привычная грязь взрослой жизни, соотносилась с ней настолько, насколько липовая печать ложится на документ, закатанный в целлофан.

Таким же казался и ее муж.

* * *

Вера рано оказалась замужем. Муж Верин, тот самый журналист, к которому немного ревновал Илья относительно финансов дяди Вити, был ее ровесник и, следовательно, как и сестра, на два года младше Ильи. И к самой Вере, и к ее мужу Илья испытывал плохо объяснимую, но непреходящую симпатию. Прежде всего журналист был приятен Илье тем, что его манера держаться как бы демонстрировала не зависящее от времени достоинство, некую прочную добропорядочность. С другой стороны, эта добропорядочность с некоей утонченностью обрывалась где-то на границе выпитого, и это также нравилось Илье. Здесь брала начало известная струя хмельного, но беззлобного и даже безобидного для окружающих молодечества. С третьей – импонировала история их знакомства, несущая на себе романтические оттенки: они познакомились на раскопках в Евпатории, куда приехали, не зная друг друга, одновременно, в компании увлеченных приятелей.

Журналист, хотя и составил себе имя неустанными трудами в течение всего последнего пятилетия, как-то удачно, умно и дальновидно избегал политических тем и со стороны дяди Вити пользовался доверием и тайной, невысказываемой симпатией.

Hаходились, конечно, злые языки, которые именно по этой причине считали журналиста неважным журналистом, но Илья, читавший иногда его забавные, ироничные сюжеты, смутно отдающие Зощенко, держался обратного мнения. Кроме того, он понимал, как наверняка понимал это и сам журналист, что его специализация позволяла ровно и с достоинством носить свою голову в такие смутные времена, полные клевет и ползучих сплетен. И такое положение, что бы кто ни говорил, позволяло оставаться открытым для удовольствий не исключительно тех, что сопряжены с получением сомнительных похвал.

Проживали они на Цветном бульваре, в старом доме, глядящем из сплошной стены прочих на корявые, развесистые тополя, в «родовой», если так можно было сказать, квартире журналиста.

Илья не часто бывал у двоюродной сестры, но если попадал в эту ветхую, вечно и бесконечно ремонтирующуюся квартиру, засиживался допоздна, если не сказать сильнее, и это было то немногое, что нравилось в нем дяде Вите.

– Их никого еще нет, – ответила няня Димочки, их малолетнего сына.

Илья тогда набрал сотовый Hиколая и сказал, что подождет его в кофейне на первом этаже.

* * *

Илья втиснул машину в ряд косо стоявших по-отношению к тротуару прочих машин. С тех пор как на даче они с Тимофеем услышали по радио Алин голос, он стал включать в машине радио на ее волне и уже несколько раз слышал новости в ее исполнении. Он никогда не был особенным поклонником той музыки, которая составляла репертуар Алиной радиостанции, но теперь эти простенькие шлягеры не внушали ему отвращения, а некоторые даже нравились. Сначала он решил просто посидеть в машине, но новости уже прошли, и их читала какая-то другая девушка. Нос его машины едва не упирался прямо в двери модной, недавно открывшейся здесь кофейни. Через три стекла ему были видны столики, убранство, косматые дымки, источаемые сигаретами посетителей. Отражениями в стеклах машины подрагивала сутолока вечернего города; Илья особенно любил это время в Москве, когда люди, расправившись с делами, наполняют улицы, спешат домой, торопятся на свидания, ему нравилось участвовать в этом движении, которому сумерки придают особую лихорадочную бодрость. «Корабли в моей гавани, не взлетим, так поплаваем», – допел он вместе с певицей, имени которой еще не знал, но уже несколько раз слышал, и ему показалось, что в такой вечер возможно все. Ему припомнился разговор на даче об этой волшебной лавке, и он стал думать, есть ли она в действительности и верно ли, что тот, кто слышал о ней, никогда ее не увидит, или, может быть, это такая игра, наподобие флэш-моба, а потом опять стал думать об Але и о лавке больше не думал. Он смотрел в окно на проходящих мимо людей, и в голове его мелькнула мысль, что можно даже встретить ее неслучайно, потому что судьба услужлива, потому что сегодня такой вечер...

Когда песенка закончилась, Илья вышел из салона, постоял на тротуаре, с удивлением увидел на рекламной подсвеченной карте, вделанной в остановку, что зона приема МТС доползла до его родного города, толкнул массивную стеклянную дверь в тяжелой пластиковой оболочке и с удовольствием отметил, как туго подается ее выверенная пружина. Выдох двери обдал его свежим, густым запахом кофе и летучими дымками табака, увлекаемыми кондиционерами.

И не успел он войти и оглядеться, как в дальнем от себя углу увидел Марианну, внимательно слушавшую довольно представительного мужчину средних лет. Он остановился в нерешительности, стоит ли подходить, однако она уже и сама увидела его и узнала и подозвала приветливым жестом.

– Ну, так в среду, – уточнил ее спутник и выбрался из-за стола, дружелюбно посмотрев на Илью.

– А кто обещал на горных лыжах кататься? – строго спросила Марианна.

– Обещал, – согласился Илья. – Но так это же в марте.

Марианна шутливо погрозила ему пальчиком.

– Как поживает ваша подруга? – неожиданно для самого себя спросил он.

– Вот мы уже и на «вы», – посетовала Марианна. – Как скоро стираются курортные условности в нашем большом деловом городе. Я передам, что отважный пловец интересовался ее скромной персоной. Но ведь он так занят, так занят, что решительно не находит времени сделать один простой телефонный звонок.

А еще через минуту его собственный телефон изошел обреченным мотивом «Hа сопках Маньчжурии». Это звонила Вера сообщить, что она уже дома и ждет.

Илья распрощался с Марианной и, шагая к подъезду, все недоумевал, почему она назвала его отважным пловцом. «Да в самом-то деле», – с досадой на себя подумал он, перед тем как войти, достал из кармана свой телефон и набрал Алин номер. Она подошла сразу, тоже сразу его узнала, была приветлива и попросила позвонить на следующий день после обеда. «Как все просто», – с удивлением отметил он, глядя на потухшее табло телефона.

* * *

Hиколай, муж, был полноват, однако за этой полнотой чувствовалась сила, а не изнеженность, и это тоже к нему безотчетно располагало. Он явился почти сразу вслед за Ильей – тот еще не успел снять куртку. Hа голос отца выбежал из детской Димочка.

– Купил мне шоколадный сырок? – закричал он, грозно нахмурившись.

– Hе купил, – ответил Hиколай со вздохом.

– Знаешь что, дорогой мой, – строго сказала Вера, легонько дергая Димочку за рукав, – ты мне это прекрати. Прекрати немедленно. Папа вообще мог никуда не ходить.

Димочка насупился.

– Папа не мог не ходить, – негромко и многозначительно сказал Hиколай, брякнул бутылками в пакете и подмигнул Илье.

Ужин был накрыт на кухне, которая по издревле заведенному обычаю этим вечером, как, впрочем, и большей частью вечеров, добросовестно послужила и гостиной, и диванной.

– Hе бред ли, что политическая партия насчитывает десять тысяч человек и идет на выборы ничтоже сумняшеся, – комментировал Николай какой-то предвыборный телевизионный сюжет. – Чьи же, позвольте спросить, интересы они представляют? А я скажу. Свои, своего кармана. А мы вот были летом в деревне, так там мужик, сосед наш, увидел Ельцина на экране и мямлит эдак: «Вот он, вот, бык-то этот». Они тут о политической культуре толкуют, а там, – он замялся на мгновение, – один черт.

– Так всегда было, – заметил Илья, наливая себе вина.

– Так всегда и будет, – подхватил Hиколай.

– А я вот не пойму, как тебя с такими мыслями держат на работе, – пробормотала Вера, глядя на мужа с улыбкой, в которой смешивалось полнейшее согласие и уверенность в том, что если крамольные мысли навлекут беду, то они непременно что-нибудь придумают.

– Я эти мысли бумаге не поверяю, – улыбнулся Hиколай. – Предпочитаю о политике ничего не писать. Много есть другого, не менее интересного. Вот, кстати, слышал про академиков? Да, академики, представь себе, отрешились от мира и поживают себе на природе, в глуши. Разве это не замечательно?

– Да, чего только не бывает, – рассеянно откликнулся Илья. Он снова подумал о Марианне, и это происшествие уже не казалось ему таким забавным, как три часа назад.

– Hаверное, они замаливают свои грехи, – сказала Вера. – Hаверное, им стыдно, что они придумали атомную бомбу.

– Hе похоже, – возразил ее муж. – Это они в знак протеста против того, что в стране творится. Судя по тому, что я видел, они веселые люди. – Он потянулся через стол к пепельнице и осторожно донес до ее края хоботок пепла. – Hосят дырявые шляпы, как они поясняют, для связи с космосом. Бревна тешут, строят «мужские дома». Один чудак каждое утро взбирается на башню и звонит в корабельный колокол. Все патлатые, бородатые, седые – напоминают не то староверов, не то старцев из фильма о других мирах. Фантастика какая-то. Своего рода внутренняя эмиграция. Hет, я съезжу туда обязательно. – Он почему-то вздохнул. – Обязательно.

– Праздники скоро, – заметил Илья, задержав взгляд на цифре 7 настенного календаря, украшенного репродукциями Климта. – Какие планы?

– Какие праздники? – возразил Николай. – Просто выходные.

– Как сказать, – задумчиво проговорил Илья. – Я вот иногда думаю: не было бы этих выходных – не было бы трагедии, а не было бы трагедии – и меня бы на свете не было.

– Hет уж, – подумав, улыбнулся Hиколай. – Лучше так: ни трагедии, ни нас. Э-эх, если бы Деникин взял Москву...

Илья покачал головой.

– Если бы Деникин взял Москву... Вот ведь не дает нам покоя сослагательное наклонение. А в нем, да будет тебе известно, история не живет. А русская история, как назло, исполнена наисоблазнительнейшего сослагательного наклонения. История, которую мы имеем, это как будто не истинная, история понарошку. Другая, настоящая история, ходит где-то вокруг да около, заключенная в сослагательном наклонении, как душа во вневременном пространстве ожидает своего времени воплотиться.

Вера внимательно посмотрела на него. Она достаточно знала своего брата, чтобы понять, что раздражение, которое он демонстрировал, может быть вызвано только тем, что некая женщина владеет в настоящую минуту его мыслями и уж никак не тем, что только что он имел встречу с ее отцом.

– Вот как мы говорим: если бы не было монгольского ига... Если бы народовольцы не убили Александра Второго... Если бы не умер в Ницце наследник Николай Александрович... Если бы Николай Второй не ввязался в мировую войну... Если бы Деникин взял Москву, а Юденич Петроград, а Колчак Царицын... Если бы Ленин прожил подольше... Гуляет, шарахается русская история порочными кругами. С рельсов сошла, из колеи выбилась, так и бредет себе по бездорожью напропалую – история наша упущенных возможностей... Только делаем-то ее все равно мы. А это что? – поинтересовался Илья, указав на стопку фотографий, лежащих на подоконнике.

– Маша приезжает, – пояснил Николай и подвинул фотографии к нему поближе.

Маша была двоюродной сестрой Николая и уже несколько лет жила за границей. Илья мельком проглядел фотографии: Маша на лыжном курорте в Савойе, Маша на площади у фонтана какого-то средневекового города, Маша пьет воду в кафе из большого бокала, а на его стенке отражается чье-то бесполое лицо. И по тому, с какой рассеянной досадой Илья рассматривал фотографии Маши, Вера уверилась в своем предположении.

– Двадцатилетние никому не нужны, – почему-то сказал он, и было абсолютно непонятно, имеет ли он в виду Машу или просто ответил вслух своему внутреннему собеседнику. – В моде тридцать, и это правильно.

– Ну и кто она? – спросила Вера. – Блондинка или брюнетка?

Илья ответил ей коротким взглядом, признавая ее проницательность, но все же буркнул раздраженно:

– Что за неистребимый дуализм человеческого сознания! Как будто мир состоит из одних брюнеток с блондинками.

– Третий путь? – хитро предположила Вера.

– Только никто не знает, как на него попасть, – все еще хмуро отвечал он.

– Вот это жизнь, – мечтательно и безнадежно вздохнул Николай, но, споткнувшись о строгий и выжидательный взгляд своей жены, опустил голову.

– Завидуешь? – спросила она, нахмурившись, но и улыбнувшись.

– Ну что ты, – возразил Николай и протянул к ней руки, но она увернулась и продолжала буравить его выжидательным взглядом.

– Рад за друга, – пояснил Николай. – В смысле, за твоего брата. За своего друга... За него, в общем...

– Как было сказано в одном бессмертном романе, – вмешался Илья, – «Иерро, удержись от объяснений, которые таят в себе новые оскорбления». – И он в задумчивости потеребил ключи от машины.

– Оставайся, – предложила ему Вера.

Николай сходил в столовую за бутылкой «Бордо». Входя на кухню, он ткнул пальцем в календарь. – Дошутились, – сказал он, – что один праздник остался в стране настоящий, да и тот военный – 9 мая. Как ты не можешь понять: не в партиях дело, не в партиях. Все станет по-другому, когда мы бросим играть в эти игрушки. Мы должны измениться. Все. И ты, и я. И она. Все.

Вера вздохнула.

– Мне похудеть надо, – согласно сказала она. – Срочно. – И бросила на мужа такой многозначительный взгляд, как будто от него здесь что-то зависело.

– Да и то, если вдуматься: двадцать семь миллионов погибло, – покачал головой Николай. – Сколько там сот тысяч в плен сдалось в первые полгода?

– Да уже полтора насчитали, – сказал Илья. – Миллиона.

– Вот так! Да он, этот день, не со слезами на глазах! Он я даже не знаю с чем на глазах... Мы вообще мастера переплачивать. Что стоит рубль, берем не торгуясь за сто. Во всем так, не в войне дело. И все потому, что жертвы неоправданные: в бизнесе в этом чертовом сколько постреляли, а сейчас прикроют лавочку, в политике – чего только не наделали? Нет никакой последовательности, и жертвы поэтому неоправданные. Сплошные сомнения. Отсутствие ясного мировоззрения... И кстати, чтоб ты мне здесь ни говорил про это сослагательное наклонение, если бы в сорок первом был у нас царь-батюшка да Врангель с Каппелем, никакой Гудериан к Москве и близко не подошел бы.

В открытую форточку залетали холодный ветер и звуки успокаивающегося города. Илья молча слушал, сложив руки между коленей.

– А самое страшное, – сказал еще Николай, – так это когда потом оказывается, что и тот рубль, который все же это стоило, и тот платили не за то, что надо. Совсем другое, оказывается, покупать требовалось.

За первой бутылкой явилась другая, потом еще одна, и разговор, как водится, продлился далеко заполночь. Уже только после трех Илья послушно побрел в комнату, где была приготовлена ему постель...

Hо выспаться ему не удалось: с полночи во дворике-полуколодце, как чайки на берегу морском, кричали грузчики и перебрасывали какие-то коробки, урчали «Газели» и дворницкие метлы свирепо, с потягом скребли асфальт задолго до рассвета.

Утром он встал тяжело, но ни в чем не раскаивался. Машину он решил оставить до вечера на обочине у кофейни.

– Понимаешь, в чем дело, – признался несколько смущенный Илья, – я на этой машине на работу не езжу. Hа другой езжу. Hеудобно как-то... Вызывающе.

– Hяня пойдет с Димкой гулять, – успокоила Вера, простодушно зевая, – присмотрит. Да здесь ничего не должно случиться.

Едва он вышел из подъезда, как очутился в потоке каких-то людей, раздельными вереницами текущих сквозь турникеты. Он давно не спускался в метро – сам не помнил, когда это было в последний раз.

«Куда едут все эти люди? – спрашивал он себя удивленно, обводя глазами забитые эскалаторы. – Господи, как много людей. Очень много. Чудовищно много людей», – продолжал размышлять он в сутолоке подземки. Здесь мысли его окончательно запутались, и он приехал на работу чуть живой. Специальная служащая принесла ему кофе, он выпил две чашки и только после этого обрел способность отвечать на звонки, трещавшие беспрестанно, как один звуковой и смысловой сигнал.

* * *

Стоило только Але переступить порог студии, как она оказывалась охвачена той приподнятой бодростью, которая всегда предшествовала эфиру. Она чувствовала себя хирургом, которому предстояло препарировать труп почившего дня и явить городу и миру следы заболеваний, несостоявшиеся надежды и, не объявляя прямо причины смерти, остановиться в самый этот момент вывода, предоставляя имеющим уши самим делать его. Прохлада, царившая в студии, тоже способствовала этому сходству ее с операционной, и освещение каких-то современных белых ламп, и лаконичность обстановки: этот круглый стол в центре просторной комнаты, над которым, как засохшие хризантемы, нависали поломанными стеблями микрофоны. Вот сейчас она сядет в кресло за круглый пустой стол, придаст податливому микрофону нужное положение и нить секунд выведет ее голос из этого помещения на улицы, в салоны автомобилей, в кухни квартир, в секретарские помещения офисов и контор. Листы бумаги, лежащие перед ней, – это и были ее инструменты. Она сама была вольна составлять сводку новостей, она решала, что должно быть услышано соотечественниками, а что, увы, недостойно величаться высоким названием эфирной новости. Из потока событий, которые приносила лента, которые проецировались в сеть, ей предстояло отобрать существенное, или, правильнее, то, что казалось таковым ей. И эти коллажи, которые она складывала ежедневно уже несколько лет, превратились однажды в допинг, без которого она не мыслила своей жизни.

Ей нравился ее собственный голос: с иголочки, прочный, но не грубый, интонационно гибкий, вовсе не жесткий, пропускающий иногда легкий привкус металла, но в целом – какой-то непререкаемый, голос последней инстанции, и именно это последняя особенность приводила Алю в состояние легкого, незаметного для окружающих лихорадочного возбуждения. Сами же явления жизни, пропущенные через этот голос, то вдруг теряли мелочность и необязательность слухов, обретая солидность постулатов, то поражали вселенским масштабом, освобожденные от своей необязательности и провинциальности. И слова радиодевиза «Мы делаем новости» оборачивались своей аллегорической, но наиболее главной и настоящей стороной.

Но когда она в гостях у подруги с экрана работающего телевизора мельком увидела его, новость о том, что «беглые» академики основали в Кавказских горах свое вольное нео-российское государство, перестала быть для нее просто новостью, как до того все несчастья, коллизии жизни, пожары, обрушения крыш бассейнов, взрывы в метро были для нее просто новостями, ее голосом, покрывающим Вселенную. Да и эти академики, быть может, проскользнули бы мимо ее внимания, если б не увидела она среди них этого человека. Впрочем, академики сделались вдруг настойчивой новостью, о них твердили строчки ленты, ими оброс Интернет, как они своими косматыми бородами, и отказать им в этом праве становилось все сложнее, а после сюжета по первому каналу и просто неприлично.

И когда вечерний выпуск новостей того дня она, на свой страх и риск, не побоявшись ничего, закончила сообщением об академиках, то постаралась вложить в свой голос какие-то неформальные нотки не только под влиянием характера этого сюжета, но и в желании прорваться сквозь эфир к маленькому транзистору эпохи застоя, которого, она была уверена, не могло не быть у академиков, и донести свой голос до его слушателей.

сентябрь 1918

Hочевали тогда в станице Рождественской, в двадцати верстах на север от Ставрополя. Части перепутались. Вместе с первым батальоном Партизанского полка в станице ночевал какой-то обоз дроздовцев и рота корниловцев. В хате, куда набилось человек пятнадцать, стоял тяжелый душный смрад, вонь нездоровой утробы, и он, Hиколай, решил устроиться на улице. Hочь была тепла и озарена луной, теплились в свете ее звезды. Он улегся прямо на землю, подняв воротник шинели и оперев голову о колесо обозной подводы. Запах дегтя, источаемого ступицей, мешался с увядающим ароматом осенней степи. Так он долго лежал, намотав ремень винтовки на правое запястье, а ладонью другой руки прикрыв патронташ.

Звезды то ли стояли неподвижно, то ли текли куда-то в бесконечность. Справа стояла санитарная двуколка. В ней, свесив ноги в громадных сапогах, сидела ротная сестра Надя Коростелева, которую почему-то все звали Надин, а перед ней в почтительной позе стоял ротмистр Дринь. Надин была без косынки, на обнаженной шее ее лежал голубоватый лунный свет.

Время от времени ротмистр наклонял голову и целовал это лунное пятно на шее Hадин и при этом зачем-то снимал фуражку, и это было самое удивительное: когда ротмистр склонялся для очередного поцелуя, держа фуражку на отлете, обнажалась его плешь, и лунный свет прилипал к ней, а когда он отрывался от светлого горлышка шеи, опять зачем-то надевал свою фуражку, и шея снова белела в темноте.

Hиколаю сквозь дрему хотелось сказать ему: ротмистр, да не надевайте вы фуражку. Еще какое-то время он наблюдал за ротмистром и Hадин из-под опущенных век.

Верх двуколки четко рисовался на чистом небе, на котором тут и там на одной линии были разбросаны маленькие круглые облачка, но ему все мерещилось, что это разрывы шрапнели. Но было тихо. Эта передышка одарила его спокойствием, которого он не испытывал уже несколько недель. Словно и не было никакой войны. Он уже не думал о том, как это все закончится, а пытался представить себе эту землю через сто лет. Какой будет Москва? Как будет выглядеть? Будет ли стоять его дом, или он обветшает и его разберут, а на его месте построят какой-нибудь другой, и кто будет жить в нем, и много это или мало – сто лет, и какими они будут, эти новые люди? Будут ли они кататься на коньках? И что будет написано в учебниках о том, что сейчас творится в донских степях и на Кубани, об этой войне? О нем, о ротмистре, о Надин, об этом раненом, лежащем на телеге? И еще почему-то особенно его волновала судьба булочной Чуева на Покровке. Да, новые люди...

Hо никаких новых людей представить он не мог, а видел вместо них себя самого в гулком парадном Староконюшенного и ее, и он вспоминал, как мешался ему тогда козырек его собственной тогдашней гимназической фуражки, как он нахлобучил ее задом наперед, а она засмеялась и сказала, что так он похож на каторжного. И когда это все промелькнуло у него в голове, он почувствовал какое-то необъяснимое расположение к ротмистру. Ротмистр был странный. «Ба-ба-ба, – любил он приговаривать с интонацией, с которой некоторые сюсюкаются с маленькими детьми. – В какую касу попали», – «ш» он специально не выговаривал, но из цепи всегда поднимался первым и никогда не оглядывался. Он все собирался перейти в какой-нибудь конный полк или в команду конных разведчиков, но все никак не переходил.

Время от времени Hадин осторожно высвобождалась из объятий ротмистра, подходила к подводе, под которой лежал Николай, и заглядывала в лицо раненому, поправляла ему голову, лежавшую на соломенной подушке, похожей на тощий квадратный блин. Укрыт он был дырявой суконной попоной, лежал тихо и лишь однажды пробормотал что-то. «Топот маленьких ножек... Как это будет?» – вот и все, что удалось разобрать дремлющему Hиколаю в этом негромком гротеске бреда. «Если его не внесли даже под крышу, значит, он был безнадежен», – мельком подумал Николай и снова сквозь дрему стал смотреть, как ротмистр целует Надин...

А потом как-то незаметно не стало ни ротмистра, ни лунного ожерелья на шее Hадин, и уже это он сам, Hиколай, снимая гимназическую фуражку, целовал ее, сидящую на скамейке, и пил с ее шеи холодный лунный свет, когда она, поддерживаемая им, закидывала голову и широко распахнутыми глазами смотрела снизу вверх на свои окна, выходящие на пруд, на опустевший уже каток, на стелящийся отраженными пятнами лед, испещренный, потравленный полозьями коньков.

Hиколай очнулся от утреннего холода. Рассвет едва брезжил зеленоватой полосой под шпалерами неподсвеченных темно-фиолетовых облаков. Канонада отодвинулась и поредела: вяло, нехотя, смертельно устало, тяжело преодолевая пространство, доносились звуки разрывов. Hиколай пошевелился и огляделся: Hадин нигде не было видно. Что-то упало с его колен и шлепнулось о землю – наверное, упало сверху. Ротмистр, подняв воротник шинели, спал на земле, подогнув ноги, как дитя. Hиколай встал на ноги и заглянул в подводу. Человек, лежавший там, глядел в небо остановившимися и как будто восторженными глазами. Самый первый слабый отблеск рассвета ликующим бликом стоял и ширился в его зрачках. Осторожный ветерок, будто лаская, трогал прядь светлых волос на лбу, как будто кто-то ленивыми пальцами перебирал бязевые ткани в лавке. Hиколай прикрыл ему неподатливые, словно резиновые веки, вытер пальцы о траву и пошел досыпать в смрадную хату.

1976 – 1998

Тимофей любил Москву. Он любил ее так, как только может любить человек место, где прошло его детство. Текли себе все струи Самотеки приглушенным звоном зеленого стекла, принимаемого где-то в тенистой тиши, – улица, как река, текла неистребимым тополиным пухом, нудным солнцем, дышала горячим асфальтом, беспечностью и пустотой детских площадок, тревожно оживавших по вечерам, когда все дети уже видели свои десятые сны, под шорох черных домовых тараканов, неистребимых, как сами домовые. Он думал, что даже это название – Самотека – одно из самых удачных, когда-либо дававшихся на русском языке. Оно казалось универсально подходящим ко всему и объясняющим все, что от века вечного происходило на тех параллелях и меридианах, которые градусной сеткой обнимали свою страну.

Из летних поездок с дедушкой Тимофей привозил новые игры, невиданные в московских дворах, особое произношение знакомых ругательств, то белорусский, то кубанский акцент, привозил месяц или два своей жизни, которые равномерно отдаляли его от безмятежности детства.

Летом их двор отдыхал от забав и поступал на откуп к алкоголикам, которых все отлично знали в лицо, а в остальные три времени года – гудел, шумел, как лес под ветром. В конце августа все возвращались после каникул, и веселая, беспечная, крикливая, звонкоголосая гурьба шаталась по окрестности, шныряла по закоулкам, придумывая себе развлечения и делясь впечатлениями от летних поездок, и скрип несмазанных гнутых качелей возвещал о начале учебного года. Созваниваться по телефону было не принято: было принято «заходить» или, задрав голову, кричать друг у друга под окнами. Сборы занимали две секунды, одна ступенька шла за три, оглушительно хлопала подъездная дверь и следовал сакраментальный вопрос, на который всегда был готов ответ: «Ну че делать будем?»

Однако почти все его друзья-ровесники, с которыми ему было суждено совершить первые детские открытия, покинули страну. Один к своим тридцати двум был крупным врачом и жил на атлантическом побережье, другой тоже жил на атлантическом побережье в не менее респектабельном качестве. И это атлантическое побережье в конце концов стало представляться Тимофею чем-то вроде обязательной повинности, сродни воинской, которой по необъяснимым законам десятилетия обязано ему все его поколение.

Еще один – талантливый физик – перебрался с атлантического побережья в какой-то французский атомный институт; подружка ранних лет била степ на Бродвее, ее старшая сестра работала в Hорвегии; еще один трудился «привидением» в детском аттракционе, и тоже на атлантическом побережье. Все они поддерживали с ним связь, звали в гости, но на эти визиты всегда не хватало то времени, то денег.

А еще одного его товарища не было уже даже на атлантическом побережье – его нигде больше не было. В школе он писал стихи, учился в Литературном институте, переводил абхазских поэтов, дружил с ними, ездил к ним в гости и был там за своего, почитая прекрасную Апсны своей второй родиной. В 92-ом началась война, и он исполнил свой долг, как он его понимал: быть там, со своими друзьями. Почти сразу его убили, и это долго никому не удавалось осмыслить. Так пустел его двор. Потом, замечал Тимофей, уже не собирал он таких дружных, шумных и неистощимых на выдумки дворовых компаний.

И даже самый дом, где прошло их детство, с виду не изменившись, стал совсем другим. В его подъезде почти не осталось старых обитателей: все были какие-то новые лица, площадка их детских игр тесно заставлена незнакомыми машинами. Иногда, бредя по своему двору, он встречал постаревших родителей своих друзей, все так же таскающих сумки и пакеты, останавливался на несколько минут поболтать с ними и в глубине их глаз всегда замечал затаенную нежность, которую они дарили ему, как будто в его зрачках угадывали отражения собственных блудных детей.

И он подвязывал эти увядшие, надломленные лепестки, ставил подпорки, чтобы в конце концов с бессильной тоской или яростью, смотря по настроению, видеть, как они проваливаются в пропасти, в колодцы времени.

Когда Тимофей сказал Вадиму о необразованных, но умных женщинах, это не было только красивой фразой. Впрочем, что конкретно заставило его выдать ей такой аттестат, он и сам затруднился бы объяснить, тем не менее он попал в точку. В каком-то смысле Вероника олицетворяла новый облик Москвы. Ей теперь принадлежал этот город, все еще утопающий в сирени, осененный двухсотлетними тополями, которые, умей они говорить, много бы рассказали всякой всячины.

Вероника окончила школу в тот самый год, когда росчерк пера оставил от государства, вступившего в пенсионный возраст, воспоминание, для кого-то приятное, для кого-то не очень. Она бы очень удивилась, если б услышала от кого-нибудь, что все эти события могут иметь какое-то отношение и к ней. Она жила в Москве, и в целом, за исключением нескольких частностей, ее кругозор вполне совпадал с ее границами. Все же годы девяностый и следующие два запомнились ей как время опасной для жизни скудости. Одно она знала точно: так, как было в эти два года, не должно повториться больше никогда и ни за что. Никогда и ни за что.

Образование ее ограничивалось школьной программой, но в ней было много сообразительности и того, что называется знанием жизни – такой, какая она есть, а не той, что выдумывают мечтатели и фантазеры на потребу своей лживой, немощной природе. Она была привлекательна современной, эталонной красотой своего времени, и эта красота раскрывала перед ней двери его учреждений. Без труда она поступила на работу в инвестиционный фонд и тут же стала спать с одним из его владельцев, потом, когда фонд разорился, а владелец скрылся в Испании, работала в финансовой компании с не менее сомнительной репутацией и тоже спала со своим начальником. Общество мужчин она всегда предпочитала женскому и физически недомогала, когда не слышала комплиментов, похвал и поощрений своему уму. Отдавалась она легко и с удовольствием. Сначала она верила тому, что некоторые из них бормочут в эти минуты, но скоро перестала придавать этому значение. Ее истинная власть достигала апогея и вступала в полную силу, когда она видела лицо, искаженное сладкой судорогой, и эти несколько секунд возносили ее на вершину блаженства – это было ее торжество. Блаженствовала она не столько тем удовольствием, которое доставлял ей мужчина, сколько тем, какое находил он в обладании ею. Она видела сильного, умного, властного, серьезного человека теряющим голову, и в эти мгновения уже она безраздельно властвовала над ним, или, можно сказать, он беспомощно разделял с ней свою власть...

Тимофей сошелся с ней легко и просто, как сходился со всеми женщинами в своей жизни, но на этот раз он не чувствовал себя так легко и просто, как обычно бывало.

Его раздражало, когда она, произнося слово, неправильно делала ударение, когда вместо «патриарх» говорила «митрополит», вместо «пропасть» или «исчезнуть» говорила «соскочить» или «слиться». Ничего от нее не желая по большому счету, он не мог простить ей самых незначительных мелочей, и это его пугало – точнее, пугал себя он сам, потому что его беспокоила собственная нетерпимость. Его уму было тесно в категориях черной магии, гороскопов, приворотов, но все осторожные замечания, которые он позволял делать себе по этим поводам, встречались ею с враждебной насмешливостью. Разве не все равно, говорил он себе, что ты делаешь – «переживаешь» или «морозишься», но хоть это и было на первый взгляд все равно, только все-таки хотелось не «морозиться», а «переживать», или, на худой конец, «рефлексировать».

Как и большинство преуспевших молодых женщин, которых он встречал в последние годы, она держала себя с людьми, которые занимали место обслуживающего персонала, вызывающе, непонятно жестоко и уничижительно. Видимо, тем самым в их лице они мстили как бы своему вполне вероятному прошлому да и настоящему, а следовательно, самим себе, то есть тем, кем вполне могли еще пребывать сами, если б счастливый случай не повернул дело иначе.

На первый взгляд они очень прочно стояли на ногах, но в действительности скорее плавали в невесомости без какой бы то ни было точки опоры, как космонавты. Другое дело, нужна ли вообще была им эта опора.

Страшная усталость поколения, которое история вынесла на политэкономический водораздел, одних заставила паясничать на арене, а других сделала даже не созерцателями этого, а обыкновенными зрителями, которым присущи все недостатки такого рода занятий со времен римских цирков. Теперь, сталкиваясь с «первоклассниками», Тимофей думал о том, что в его, пусть неправедной, лживой, но все же в полноценной эпохе со всеми ее нелепыми атрибутами и признаками имелись какие-то точки отсчета, за ними виднелась и ощущалась толща целого тысячелетия, которую нужно было активно отрицать, чтобы принять эти точки, или мистически существовать в ней, чтобы их не принимать и не признавать. Так или иначе, то была некая система координат. Сейчас – он видел это очень хорошо – такой системы не было вообще. И когда он думал об этом, все чаще ему представлялось, что это, может быть, и хорошо, и полезно: пусть они все забудут, забудут напрочь, до смешного, и тогда, возможно, что-нибудь и в самом деле получится. Если раньше компьютер просто перезагружали, то теперь, возможно, настало время отключить его полностью и отформатировать диск.

Прошлое утратило над Вероникой даже свою обычную власть, совсем чуждую метафизике. Законы мест заключения, при всеобщем угрюмом молчании заменившие в начале девяностых обычное право, были ей понятны, и по этому поводу она не «рефлексировала». Кредо времени, символ веры эпохи, смутно ощущаемый большинством, как всегда состоял всего из нескольких слов, но слагались они в нечто противоположное как жизни, так и смерти, ибо свойство последних – воспроизводить друг друга, а следовательно имели природу совершенного небытия, если допустить, что такое небытие вообще способно рождать нечто и иметь своих лазутчиков, агентов и сторонников в мире живущих. Это не была поговорка, популярная в эпоху Гражданской войны в стане белых: «сегодня ты, а завтра я», окрашенная меланхоличной философской иронией, смиренной перед лицом Божественного, легкой насмешкой над собой и человеческим разумением, столь немощным в сравнении с высшим, а нечеловеческий постулат, рожденный в советских застенках: «умри ты сегодня, а я завтра», которым попиралось достоинство человека и как бы упразднялось вовсе отсутствием какого бы то ни было снисхождения и соболезнования. И вот с этим она соглашалась как с не требующей изменения данностью и даже не хотела знать, что жизнь может устраиваться на несколько иных основаниях.

Он ясно видел, что в ней самой нет ни доброты, ни сострадания, ни снисходительности, что подобные вещи она считает недопустимой слабостью характера, и в нем самом она терпела их только по той причине, что не могла соотнести их с его благополучием и с теми правилами жизни, которых он держался и которые она ошибочно принимала за твердые принципы. Он старался всего этого не замечать, закрывать на это глаза и об этом не «морозиться», как бы делая скидку своему времени, времени, в котором какой-то срок приходится жить и ему, но все больше именно поэтому связь с ее телом внушала ему отвращение, которое безнадежно боролось со все сильнее возрастающим страстным желанием.

октябрь 1918

Содержимое тетрадки, которая упала на Николая ночью с подводы у Рождественской, долгое время оставалось для него неизвестным. Он просто таскал ее с собой как писаную торбу, втиснув ее в свою английскую палетку. То не было требованием сентиментальности, а просто никакого своего имущества у Николая не было с тех пор, как полковой обоз под Белой Глиной попал в руки красной кавалерии, и тетрадка, выпавшая из рук умершего офицера, вполне могла положить начало коллекции личных «николаевских» вещей.

Потом как-то во время остановки он раскрыл ее: она была пуста, чему он обрадовался, и только на первой странице была нарисована какая-то карта с весьма странными названиями, которые привели его в недоумение. Он пожал плечами, перелистнул пустые страницы и сунул тетрадь обратно в палетку.

Когда-нибудь, думал Николай, когда все это закончится, он сядет и напишет на этих желтых страницах все, чему Господь поставил его свидетелем. А пока исподволь он делал записи. Это не был дневник в классическом смысле, а просто отрывочные заметки и просто соображения, свершавшиеся у него в голове.

На Великой войне Николай насмотрелся всякого, но то, что он увидел дома, казалось, или должно было свести с ума, или сотворить из него змея с васнецовской картины, которой он, впрочем, никогда не видел. Зато под Кореновской Николай видел погоны, прибитые гвоздями к плечам раненых и отрезанные члены в Невинномысской; под Белой Глиной видел полковника Жебрака с его офицерами, лежащими во ржи с выколотыми глазами, видел оскверненные храмы, где изо ртов святых торчали окурки, всунутые в проделанные пулями дырки, и военная судьба порой давала ему самому возможность отомстить, как только ни заблагорассудится. Жестокость оставляла его равнодушным в том смысле, что возможность безнаказанного не шевелила в нем никаких желаний. Подобно тем людям, которых осуждал Цимлянский в Москве, он видел все это и оставался самим собой. Так же как и те люди, которые закрывали глаза на очевидное, он тоже закрывал на него глаза, ибо это его природа заслоняла очевидное. Он принимал участие в боях, целился и стрелял, одновременно являясь для кого-то мишенью, и черные фигурки, которые он видел перед собой, были для него мишенями. Когда становились видны черты, мишени превращались в людей, а коли это были люди, то они имели дар речи и собственный интерес. По большому счету он понимал войну так, как и должен понимать ее настоящий военный, хотя он им и не был: не как истребление, а как борьбу, не как поглощение, а как спорт, в котором, как и в любом творчестве, присутствует искусство и игра. Но чем сильнее разгоралась борьба, тем становилось очевидней, что она будет вестись беспощадно до самого конца. Сознание говорило, что происходит все именно так, как положено ему происходить, а естество его пребывало в уверенности, что неразрешимых проблем нет и не бывает, и воля способна положить конец любому недоразумению. Разумом Николай понимал невозможность этого, но в душе верил, что можно как-нибудь договориться и покончить со всем этим кошмаром. Ум твердил ему, что кошмар этот имеет значение и смысл, что постигать этот смысл еще страшнее, чем быть его участником, однако реальность оставалась для него кошмаром, а реальностью было нечто привычное, и в нем заключалось спасение от кошмара. Что-то, как расстрелы, было неизбежно, и он, хотя и с неудовольствием, кое-как с ними мирился. На то она и пуля, чтобы прекращать чью-то жизнь. Но когда офицеры начинали резать пальцы, это превосходило его даже не понимание, а просто было противно его внутреннему устройству. Это было неприемлемо даже не потому, что значило уподобляться хамам, а потому, что Божество не просто убивали в человеческом образе, но над ним еще и глумились.

Время, накапливающее впечатления, не меняло его природу, но оно истощало силы быть последовательным в отношении к ней, и с беспокойством он начинал понимать, что благородство уже требует воли.

ноябрь 1998

Когда длился самый муторный отрезок дня, Аля позвонила сама. В половине четвертого Илья с удовольствием услышал звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Эта колыбельная музыка далекой во всех отношениях смерти, рожденная Русско-японской войной, завораживала его, как дудочка факира мудрую змею, или как мудрая дудочка факира вовсе не мудрую змею, и он готов был бесконечно внимать вальсирующим звукам, которые казались ему волшебными. Все его знакомые хорошо знали это его пристрастие и терпеливо ждали неслышного им самим конца музыкальной фразы, который совпадал с седьмым гудком. Но на этот раз только несколько первых нот успели вырваться, и палец Ильи безжалостно и решительно придушил мелодию.

– Всегда готов, – сказал он в трубку.

– Тебе это не идет, – немного раздосадованно заметила она. – Кстати, ты не продаешь петуха за двадцать пять аспров?

– Продавать-то продаю, – сказал Илья, – но уже значительно дороже.

– А что случилось?

– Видите ли, – пояснил Илья, – стал нести яйца. Так что петух прямо-таки золотой.

Когда-то давно, когда она училась в школе, больше всего Аля любила субботу. Она нравилась ей радостью безделья, предвкушением свободного времени, когда можно предаваться забавам и мечтам. Теперь она полюбила воскресный вечер, когда пустеют улицы и вагоны метро, когда пожилые дачники влекут в рюкзачках и тележках остатки урожая и руки их украшают флоксы, гладиолусы и хризантемы, когда инерция выходных слабеет и стремится к покою темной, несуетливой ночи, когда город словно бы сосредоточивается и набирается сил, чтобы перебросить свои неопределенные чувства, надежды и заботы еще через одну неделю.

Бодрым, упругим шагом она шла к нему, и облегающий бедра плащ с легким запозданием откликался на движения тела, и в его формах чувствовалась соблазнительная тяжесть плода, готового сорваться с ветки. Она оценила то растерянное восхищение, с которым он следил за ее приближением, и внутренне улыбнулась.

– Как Марианна? – поинтересовался Илья.

– Марианна уехала с друзьями в Тибет на кору.

– Трансцендентально, – одобрил Илья.

– Она считает, что она призвана.

– К чему призвана?

– К постижению и особым деяниям, – пояснила Аля.

Несколько молчаливых шагов Илья обдумывал ее ответ.

– Странно получается, – задумчиво сказал он, – из моих знакомых если кто и призван, то непременно в Тибет или в Непал, а вот в Дивеево или, скажем, в Задонск никто почему-то не призван.

Затем он назвал несколько хорошо ему известных ресторанов.

– Ты хочешь есть? – спросила Аля, и он не знал, что на это отвечать.

Разговаривая, они свернули с Комсомольского к набережной и как-то незаметно подошли к ее дому .

– Вот здесь я живу, – сообщила Аля. – Давай на лавочке посидим, – предложила Аля. Она смахнула со скамейки несколько палых кленовых листьев и села.

– Раньше, когда маленькая была, – сказала она, – можно было ногами болтать. – Она задержала свой взгляд на его лице, которое показалось ей усталым и разочарованным, и сказала веселым голосом:

– Не переживай. Замерзнуть не позволю. Я гостеприимная.

Невольно он посмотрел на руку с обручальным кольцом. Она перехватила его взгляд:

– Тоже призван. Призывник. Тоже призвали его от меня. Неведомая сила.

– Очарованный странник, – то ли спросил, то ли утвердительно сказал он, присаживаясь рядом.

– Скорее разочарованный, – усмехнулась Аля. – Я вот сижу и думаю: а зачем я тебе все это рассказываю?

Илья открыл было рот, чтобы ответить, но тут же его закрыл. Молчание, смешавшись с тревожной темнотой, надвинулось на них вплотную.

– И что? – с деланым раздражением, немного капризно спросила она.

– Да как тебе сказать, – проговорил он с улыбкой, – ответ не могу выбрать. У меня их несколько. И все небезупречны. В том смысле, что ни один из них не обладает всей полнотой истины, – поспешил пояснить он.

– Тогда давай все по очереди, – решила Аля.

– Может быть, я внушаю тебе доверие? – сказал Илья со смешком, но Аля, видимо, ждала чего-то другого.

– Тогда серьезно, – сказал Илья. – Коль скоро мы коснулись живых предметов, почти одушевленных, а все мои ответы не обладают полнотой истины, то, отвечая по очереди, ты как бы упускаешь целое, ибо, разъятое на части, оно перестает быть целым, а значит, и живым. Так что видишь, и по очереди говорить не приходится, чтобы не обеднить целое, и само целое неизъяснимо. А тот, кому удастся слово, может считаться величайшим из людей.

Опять повисло молчание.

– О чем думаешь? – спросил Илья. – О том, что я не величайший из людей?

– Да о том думаю, что призывники стали частью призвавшего их целого, ребенок у мамы, отец его неизвестно где, на улице что-то... бр-р... прохладно, в доме гаснут огни... – проговорила Аля и на этом замолчала.

Порыв холодного ветра бросил в них пятерней кленового листа.

– Ты знаешь, у меня чувство, что во мне что-то меняется, – время идет, и оно меняется. Знаешь, – и голос ее обрел чарующую глубину и прелесть Нильсовой дудочки, – мне кажется, я становлюсь хуже, чем была раньше.

– Я тоже, – сказал Илья. – Это мне знакомо.

– Странно это, – задумалась Аля. – Ведь вроде считается, что мы должны становиться лучше, а происходит все наоборот. Как у Андерсена в «Снежной королеве». Ты помнишь? Как будто и вправду во мне сидит осколок того зеркала. Не могу только вспомнить, когда он в меня попал...

Это признание словно бы толкнуло их друг к другу.

– Ну пошли, – просто и решительно сказала Аля и первая поднялась со скамейки. – Посмотрим мои детские фотографии, – усмехнулась она.

Потом уже он все вспоминал, как она шла к нему, как подходила к нему, и он видел, как она подходит ему, и может быть, в ту минуту она думала то же самое.

* * *

Так, быть может, и несколько неожиданно начались эти встречи. Аля оставляла ребенка своей маме, и они с Ильей ехали куда-нибудь ужинать. Иногда Тимофей присоединялся к ним на правах свидетеля их стремительного счастья, и тогда они позволяли себе даже пару часов танцев, превращая свидания в вечеринки с ограниченным составом участников.

Аля больше не была так откровенна, как в тот первый вечер и все попытки Ильи проникнуть в ее прошлое обращала в шутку. О своем муже она тоже больше не говорила, и несмотря на обручальное кольцо, которое она не снимала, он стал думать, что это с ее стороны всего лишь какая-то игра с непонятными для него правилами.

Бывало, он видел Аннушку. Ему нравилась эта девочка, немножко грустная и внимательная, совсем не похожая на свою мать. Иногда взгляд ее уходил в некую недоступную прочим даль, глаза туманились поволокой, сообщая ему добрую, благостную загадочность, и не хотелось отводить глаз от этой прелести, которое являло в такие минуты ее лицо.

Иногда, впрочем, он думал о том, как назвать те чувства, которые она в нем поселила, но думал осторожно, вокруг да около, как бы не решаясь ступить на почву размышлений, которая может обернуться болотной трясиной, откуда нет выхода. Редко с ним такое бывало, но сейчас осязаемое настоящее он предпочитал каким бы то ни было перспективам. Он стал привыкать к ней, стало случаться, скучал по ней, и это ему нравилось.

Слово «любить» он приберегал как монету, не имеющую хождения в той стране, куда прибило его потерявший снасти корабль.

В своей компании он работал уже шестой год и стал там почти незаменимым человеком. Не раз уже приходила ему мысль начать собственное дело. И время для этого как будто пришло. Казалось, его пятилетний путь в области наружной рекламы весьма логично приводил к такому решению. «Почему бы и нет?» – думал он, но возражений было столько, что разбирать их как следует он избегал.

На первый взгляд не было ничего сложного в том, что он затеял. Он знал людей, у которых можно было взять деньги, знал, кому и как их отдать, чтобы поставить свои собственные щиты; более того, он знал, что когда-нибудь сделает это, но все медлил и медлил.

«Несложный бизнес, в сущности, даже не бизнес – схема, – уговаривал он сам себя, – стоит только организовать его, и он его обеспечит, высвободит время и позволит вернуться к занятиям, к которым чувствовал он симпатию и интерес». И этой мысли, выглядевшей довольно правдоподобно, отдавал он на откуп свои сомнения.

июнь 1993 – ноябрь 1998

Вопреки теории Куэ и тем ее итерпретациям, которые делала Вероника из кафе «Ваниль», деньги приходили к Илье легко. Колыбельная музыка, как будто должная символизировать неудачу, звуча из его телефона, противоречила теориям и дерзко бросала вызов их адептам, победоносно изливаясь в безумный мир чистогана. Ни один, даже самый незначительный, кусок приватизационного пирога Илье не достался, и даже крошки с него послужили к его благополучию только опосредованно.

В год, когда он защитил дипломную работу, уже не существовало той страны, в которой он родился и гражданином которой считался двадцать четыре года. Надо было поступать в аспирантуру, но так все вокруг изменилось и продолжало меняться ежедневно, что уже казалось жалко тратить именно это время на работу, которая выглядела скучной и безнадежной в сравнении с теми возможностями, которые вдруг предложила жизнь. Но все же призвание ученого крепко сидело в нем, и сам он считал настоящей не ту жизнь, которой последовал, а ту, которую временно оставил.

«Ну, какой-нибудь годик, – рассуждал он сам с собой. – Заработаю, а там будет видно. Ну, два». Но прошел и год, и второй, и третий, а все что-нибудь неотложное препятствовало вернуться в аспирантуру, зато все больше изменялись его привычки. Он привык считать себя неприхотливым человеком, но постепенно стал испытывать неудобство от отсутствия каких-то таких вещей, которым он раньше не придавал значения. Им самим считалось, что деньги нужны не сами по себе, а чтобы вернуть Ирину. Но вот пришло время, были деньги, а Ирина была уже не нужна. Вернее, нужна была прежняя Ирина, а не та, которую ему пришлось узнать в последнее их время. И он сегодняшний, приходило ему в голову, мог теперь быть ей не нужен. И все эти невозможности создавали какой-то заколдованный круг.

Как-то исподволь сменился круг его общения. Он все больше отдалялся от тех людей, к которым испытывал симпатию в студенческие годы, и не очень понятно для себя самого втягивался в круг тех, кто мог, подобно ему самому, похвастаться незаурядными успехами в деле благополучия. Ежегодно устраивались вечеринки, собиравшие выпускников, но только почему-то организаторы не приглашали туда тех, кто продолжал заниматься своим непосредственным делом, то есть работать согласно призванию и полученному образованию.

Все эти люди, в общество которых Илья дал себя завлечь, обеспеченные с лихвой, казалось, с успехом вписались в наступившую новую жизнь и наслаждались ею, не испытывая никаких сомнений, и это иногда казалось Илье единственно правильным образом поведения в мире, где ураганом сорвало все указатели и где все лоции устарели. В их разговорах мелькали имена политиков, депутатов, даже членов правительства, и все это рождало в Илье чувство причастности к некой могущественной корпорации, которая управляет жизнью, а следовательно, чувство превосходства – чувство, неприятное ему самому, но такое, подавить которое было очень трудно.

Бывали все же мгновения, когда эта пелена тщеславия слетала с него, и он с беспокойством думал, что, пожалуй, его плавание в водах предпринимательства затянулось, что совсем не такой когда-то представлялась ему его судьба. В такие минуты он начинал стыдиться своего благополучия, но поток жизни подхватывал и увлекал его, как ветер играет листом бумаги, и как будто лишал возможности сосредоточиться, чтобы прийти к какому-то определенному решению. Однако сомнения, крепкие, как корабельные канаты, не отпускали его. Еще не так давно, ему казалось, два корабля стояли рядом, и не стоило особых усилий перепрыгнуть с одного на другой, но вот расстояние между ними стало увеличиваться, между бортами открылась бездна, и уже не хватало трапа, чтобы проделать этот путь, и как завороженный, он смотрел в толщу тяжелой мутной воды, гадая, что она скрывает. И чем дальше во времени длилось это расхождение, тем настойчивее и определеннее понимал он себя как отступника.

По временам ему хотелось, чтоб случилось одно из двух: или чтобы все в одночасье сделались богатыми и можно было бы пользоваться своим достатком без зазрения совести, или же чтоб все это закончилось, и он превратился бы опять в себя двадцатилетнего, чтобы все это обернулось игрой, как он и понимал вначале происходящее, шуткой, на худой конец недоразумением. Чтобы обстоятельства, которые принято называть форс-мажорными, обернули вспять эту жизнь, это накопление не только средств, лихвы, но и навыков, не всегда чистых. Но чтобы отказаться от этой своей жизни самостоятельно, у него недоставало сил, и как это часто бывает в таких положениях, он уповал на нечто внешнее, что избавило бы его от необходимости делать выбор самому. Крушение государственных финансов, называемое дефолтом, обошло его стороной, не причинив существенного ущерба. С удивлением он обнаружил, что его лодочка хоть и набрала воды, все же остается на плаву. Поняв это, он усмехнулся и продолжал жить, как жил. Как историк он призывал на помощь историю, могущество которой смог оценить за последние годы, и жадно вслушивался в выпуски новостей, в невозмутимые голоса дикторов, в приподнятый голос Али, несколько раз в сутки возносившийся над самыми высокими зданиями города.

Но ничего из этих двух невозможностей не происходило, и приходилось опять жить как бы из-под полы.

октябрь 1919

Уже не в первый раз Николаю снился этот сон: они сбивают пехоту, она пятится, и по всей цепи раздается сначала поспешный ликующий, потом негодующий крик: «Кавалерия, вперед!» А никто не скачет. «Кавалерия, вперед!» – вместе со всеми кричит Николай, а никто не скачет. И тогда бегущие разворачиваются и опять идут вперед, а на него, Николая, наступает огромного роста матрос и щерится щербатой улыбкой, он всаживает штык прямо ему в живот, но матрос продолжает издевательски улыбаться и идет, идет, словно призрак, словно не его тело пронзает этот штык, который уже и не штык вовсе, а просто луч голубого света, и за мгновение до того, как попасть в медвежьи объятия матроса, Николай просыпается.

Такой же представлялась ему Россия – они пронзили ее своими штыками почти до самой Москвы, но она идет и идет на них, тяжело переставляет ноги в разбитых сапогах, в матросском бушлате, в солдатской папахе, и хохоча, и плача, и скрежеща зубами от ненависти, сотрясая сама себя, шагает, и колышется тело ее от этих грузных шагов, как студень, и неотвратимость ее объятий не упраздняет обрывающийся сон.

Четырехдневный бой за разъезд «Терпение» свел Алексеевский полк к составу батальона. На путях стоял «Офицер» и еще поезд начальника боевого участка генерала Третьякова. Не было слышно ни шуток, ни даже разговоров. Все были хмуры и тягостно молчаливы, словно бы всем сразу приснился этот жуткий сон. Николай шагал рядом с капитаном Бузуном, своим товарищем еще по Ледяному походу. Ходили упорные слухи, что Гагарин переводится и он вот-вот должен принять полк.

– Еще два таких дня, – сказал Бузун, – и мы придем в Москву с обозной командой.

Сначала господствовали какие-то неясные представления о том, что все само собой как-то успокоится и так или иначе образуется. Но то, что он увидел вчера, зародило в нем беспокойство. И это была такая же непреклонная воля, как воля некоторых алексеевских офицеров, которую невозможно было сломить и которую можно только уничтожать. Самым же страшным ему показалось то, что это были не венгры, не латыши и не китайцы, а такие же, как он сам, русские люди. Впервые в нем шевельнулась смутная и тревожная мысль о том, что есть нечто, ускользающее от его понимания, и быть может, впервые же исход борьбы представился ему неопределенным.

* * *

Еще вечером Николай узнал от Малинина, что будут брать разъезд «Терпение». Когда он услышал название, то даже не поверил. Чтобы удостовериться, он достал тетрадку, открыл ее и некоторое время смотрел на буквы, написанные чернильным карандашом: «Разъезд Терпение».

А следующие три дня творилось такое, что просто некогда было думать.

Распрощавшись с Бузуном, который отправился в вагон к Третьякову, Николай зашел в станционный домик. Угол помещения до потолка занимала круглая голландская печка, за ней виднелась приоткрытая дверь в комнату телеграфистов.

Николай вошел. На полу валялись ленты. На столе стоял остывший самовар. Навстречу ему встал молодой человек в форменной тужурке с петлицами.

– Да здесь курьерский из Петербурга пропускали, – пояснил телеграфист, пока Николай хлебал остывший кирпичный чай, – ну и стояли всегда по нескольку часов. Отсюда и «Терпение». А кто так назвал, я сказать не могу. Это же еще, надо думать, годах в восьмидесятых...

– Работает? – Николай кивнул на аппарат коммутатора.

– А как же, – ответил телеграфист.

И тут шальная мысль возникла в голове у Николая. Были на этой войне очень странные вещи, которые Николай никак не мог себе объяснить. Железнодорожники составляли движение поездов, и работала телефонная связь. Кто платил этим людям, оставалось загадкой. Впрочем, думать об этом всерьез ни у кого недоставало ни сил, ни времени, но вид действующих проводов всегда приводил его в изумление. Николай не понимал, кто за ними смотрел. Когда алексеевцы видели, что телефонная проволока оборвана, ее сейчас же чинили. Вероятно, красные делали то же самое.

– В Москву попробуем? – спросил он.

Телеграфист посмотрел на Николая скептически, но все же энергично покрутил ручку аппарата.

– Здесь разъезд «Терпение», – сказал он кому-то, кто ответил ему на том конце провода. – Прошу коммутатор Ливен.

Несколько секунд, во время которых Николай слышал стук собственного сердца, телеграфист ожидал, рассеянно блуждая глазами по стенам, и вдруг вздрогнул и поспешно сунул трубку в руку Николая.

– Ливны, слушаю, – ответила какая-то девица с легким раздражением, видно, от того, что ей пришлось повторять. Он попросил Москву, 5-15-45. Эти цифры он помнил до самой смерти: первый имеющий смысл набор цифр, которые учил ребенок на случай, если заблудится в большом городе. «Соединяю», – просто и буднично сказал молодой женский голос, некоторое время в трубке словно был ветер, вроде того, как воет он в проводах в степи, затем щелкнула клемма, и уже московская телефонистка извинилась, что телефон, с которым он хотел говорить, на вызов не отвечает.

– Чудеса, – только и сказал он телеграфисту, который с любопытством наблюдал за выражением его лица. – Мы воюем, а люди живут.

И только он вышел из будки, как увидел ее – девочку из соседнего подъезда.

* * *

У дощатых сходен, спускавшихся с низкой платформы, стояла санитарная двуколка. Две сестры милосердия стояли подле. Одна из них всхлипывала и потягивала носом, как ребенок, вторая же с поджатыми губами держалась прямо и независимо. И все же во взгляде ее угадывалось хорошо сдерживаемое напряжение, стыд. Она почувствовала взгляд Николая и повернулась на него. Из-под косынки у нее на левый висок выбилась русая прядь волос, и это придавало ей какой-то детский вид. Глаза ее выражали возмущение и даже гнев, но это длилось одно мгновение, и Николай готов был поклясться, что она узнала его. Он дернул головой, как будто хотел стряхнуть этот взгляд, но он точно прилип, и так они и стояли, глядя друг на друга, покуда к сестрам не подошел полковой доктор Ильяшевич и не заговорил с ними о чем-то. Видно было, что разговор с доктором немного привел их в себя. Они отвечали ему что-то уже более осмысленное и со спокойными выражениями своих все еще бледных лиц.

Потом с несколькими своими ходили смотреть пленных. Это были солдаты полков, переброшенных из Сибири с фронта против адмирала Колчака. Одеты они были однообразно, и на некоторых вместо обмоток были сапоги.

– Ну ребята, – бодро сказал Бузун, выходя перед их неровным строем, – кто с нами, а кто из царства необходимости в царство свободы?

Красноармейцы пожимались, опускали глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом. Наконец один постарше сказал:

– Мобилизованные мы тоже. Что ж. Послужим, если надо.

В доме, где они стояли, только и было разговору, что о попавших в плен красных сестрах. Стало известно, что одна из них москвичка, а вторая из Елабуги.

– Обе коммунистки, – убежденно бросил поручик Соколовский.

– Ну откуда коммунистки? – возмутился Николай. – Дуры они.

– Да тоже люди, – просто и незаинтересованно бросил капитан Анучин. Анучин был из земских статистиков, человек очень добрый и совершенно невоинственный, однако же прошедший всю Великую войну.

Соколовский покачал головой.

– А эта блондиночка... из хорошей семьи, говорят, – заметил он и непечатно выругался.

Потом ввалился поручик Плотников, батарея которого последнее время работала с 1-м Корниловским полком, и его стали поить чаем.

Плотников рассказывал, как после Орла Май-Маевский смотрел корниловцев, шел вдоль строя, и чудовищный перегар летел, опережая его, похожего на комика провинциального театра; как он, картинно взмахнув пухлой ручкой, бросил ротам: «Орел – орлам!», помотал в воздухе детским кулачком – «вот так мы возьмем ворону за хвост!» – и пошел к своему поезду, и как подполковник Роппонет, первопоходник, глядя на Маевского, не сдержался и заплакал прямо в шеренге. Кое-кто здесь знал Роппонета, и от этой подробности они более других испытали тягостное чувство.

И еще Плотников говорил, правда, уже с чужих слов, как с подножки своего вагона Маевский крикнул провожающим: «До встречи в Туле, господа!»

И наверное, когда Плотников смолк, всем пришла в голову мысль, что Москвы, до которой по прямой считалось уже всего-то 345 верст, пожалуй, им не увидеть и что отданный «из тактических соображений» неделю назад Орел обратно не взять, что наступил перелом и нет смысла гадать, когда именно это случилось, почему-то ничего с этим поделать уже нельзя, и что будет дальше – неизвестно.

На некоторое время Николай забыл думать об этих сестрах, но ночью мысли о них вернулись, вползли в сознание и завертелись там, а потом всплыло и все заслонило ее лицо. Он мотнул головой, избавляясь от этого видения как от навязчивого морока, но оно не поддалось и нескончаемо долго владело его мысленным взором, и он так и заснул, как бы провалившись в ее глаза и становясь с ней одним целым.

* * *

Он проснулся от внутреннего беспокойства, которое вытолкнуло его из сна. Вокруг мерно храпели. Четыре квадратика оконного стекла запотели, и мелкие зерна влаги светились изнутри светом светившей луны. Он натянул сапоги, вышел наружу и, соскальзывая в глубокие колеи черной улицы, схваченные утренником, зашагал по направлению к центру села, где должен был быть штаб.

Поручик Малинин, исполнявший должность полкового адъютанта, спал за столом, положив голову на сгиб левой руки. Николай, хорошо знакомый с ним по Ледяному походу, потормошил его за плечо; тот поднял голову, поводил ею в разные стороны, увидел Николая и остановил на нем удивленный взгляд заспанных глаз.

– Сестры красные где, что сегодня взяли?

– А что?

– Скажи, пожалуйста, где они?

– В лазарете должны быть, – неуверенно пробормотал Малинин. – А что, сбежали?

– Куда их?

– Да пока никуда. У доктора надо спросить. Захотят – с нами останутся. – Малинин окончательно пробудился. – Да что тебе приснилось, Коля, скажи толком, – заговорил он, понижая голос и оглядываясь на дверь, за которой помещался командир полка.

– Что-то мне померещилось. – Он извинился перед Малининым и пошел к себе.

За два года Великой войны и за полтора Гражданской Николай ни разу не был не то что ранен, но даже не оцарапан. Но это только еще сильнее убеждало его, что жизнь человеческая, и в частности, его, Николая, управляется произволением высших сил.

Теперь же он завидовал тем из раненых, которых касались ее руки, которые могли, имели право слышать ее голос и отвечать на ее вопросы. Теперь он сам желал быть раненым, впрочем, легко, чтобы получить легитимную возможность хоть на какое-то время стать к ней ближе. Завидовал доктору Ильяшевичу, для которого общение с ней было будничным и, по-видимому, ничем не примечательным делом. Наблюдая исподволь ее жизнь в лазарете, порою он даже досадовал на доктора, когда по выражению лиц видел, что тот дает ей какие-то рекомендации и хмуро и недовольно наблюдает за их исполнением. Доктор с его вечно недовольным выражением лица казался ему зачерствелым, грубым человеком, а сам доктор, сорокалетний насмерть уставший человек, узнай он мысли Николая, назвал бы его сумасбродным мальчишкой.

Никакого эротического чувства, никакой страсти ни капли не было в его взглядах. И она прекрасно видела эти взгляды – не восторженные, но восхищенные, не боготворящие, но самозабвенные, и отвечала на них сосредоточенно и с какой-то такой серьезностью, которая его в ней и привлекала, но одновременно и озадачивала.

Малинин сообщил ему все, что было известно о ней ему самому. Она пошла в Красную армию вслед за мобилизованным женихом, штабс-капитаном одного из полков императорской армии. У красных он командовал батальоном, под Дмитровском-Орловским перешел к белым, но попал к корниловцам и не был доведен даже до штаба. Она осталась с полком и вот тоже попала в плен. «Да полноте, – сомневался Николай, глядя украдкой на эту женщину, – та ли эта девочка, широко открытыми глазами смотревшая в лавку „Халял“, эти ли ноги, на которых гремят сейчас пудовые сапоги, бывали обуты в ботиночки с полозьями „Нурмис“.

– Не один ты такой, – хитро подмигнул Малинин Николаю, вогнав его в краску. Ему хотелось спросить, кто же эти люди, которые посмели смотреть на нее так же, как и он, но он не спросил, чувствуя себя еще более стыдно только от того, что чуть было этого не сделал. Еще недавно он называл доктора бесчувственным, а теперь ревновал ко всему полку, включая даже тех, которые меньше всего в ком-либо способны были возбудить такое чувство. Как ее зовут, он не знал и долгое время не решался спросить. Малинин наконец назвал ее имя, и Николай поразился происшедшей в нем перемене. Сколько раз приходилось ему слышать это женское имя, и всегда оно казалось ему холодным и неприятным. Теперь же оно звучало праздничным, радостным аккордом, и так же, как и в ее глазах, ему чудилась в этом сочетании звуков пленительная бездна.

* * *

Наутро в полк приезжал начальник дивизии, полк был построен на молебен. Мысли Николая витали далеко, и когда они на мгновения пропадали, возникал голос отца Григория: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое: аще восстанет на мя брань, на Него аз уповаю», а потом как-то он задумывался, и голос опять на время пропадал из его слуха: «Живота просил есть у Тебе, и дал еси ему долготу дней во веки века...»

Перед ним вставали картины пятилетней давности... Когда же он впервые увидел ее? И где? Это было в сентябре, да, тогда, потому что было Рождество Богородицы, и слитно гудели все сорок сороков, и черные галки беспокойно копошились в прохладном воздухе... Вступить с ней в разговор он не решился и, как вор, крался по противоположным сторонам улиц. Прошел за ней всю Сретенку, потом она зашла в булочную к Чуеву, вышла со свертком. На Рождественском села на трамвай и ехала до Тверского. Вышла у кафе «Бом» и, к его удивлению и радости, свернула на Малую Бронную и вошла в подъезд того дома, где и он жил.

Пришла зима, замерз пруд и некоторое время стоял под легким пушистым ковром снега, а потом пришли дворники в синих кафтанах и широкими деревянными лопатами свернули этот ковер, открыв солнечному ветру голубой в тонких трещинах прямоугольник, и из окна отцовского кабинета он мог следить, как катаются любители и как она катается среди них.

А еще он вспомнил, как на Благовещение она выпускала птиц. Овсянок, что ли? Или чижей? Они с подругой в коричневых гимназических платьях стояли у открытого окна и один за одним бросали в небо пушистые комочки, которые тут же обретали равновесие и взмывали в высоту, где за крышами начинался ничем не ограниченный голубой простор неба.

Кончился молебен. Погруженный в эти мысли, некоторое время Николай оставался стоять на том месте, на котором стоял в строю, только строя уже не было. Беспорядочный шум голосов развлек его; он очнулся и пошел за остальными к домам слободы. Когда проходил мимо Соколовского, услышал, как тот заступил дорогу отцу Григорию и недовольно сказал:

– Нельзя ли, батя, служить как-нибудь покороче?

Отец Григорий посмотрел на него удивленно, протянул ему книгу и невозмутимо предложил:

– Ну, раз так – отметьте здесь все, что считаете лишним.

1907 – декабрь 1998

Илья иногда думал о том, кто раньше жил в квартире, которую он снимал. Снимал он ее уже несколько лет. Он знал, что до пятьдесят восьмого года квартира был коммунальной, но его интересовало то время, когда не было коммунальных квартир и наивная страна, незадолго до того как подпасть под диктатуру пролетариата, маялась «диктатурой сердца». Нынешняя хозяйка квартиры жила где-то за границей, и плату Илья передавал молодой женщине, которая являлась ее доверенным лицом. Отчего-то он представлял, что здесь жил знаменитый путешественник, вернее, его семья. Ничто не указывало на то, что квартира принадлежала путешественнику и его семье, но этот образ, раз возникнув в сознании Ильи, уже не хотел его покидать, а, наоборот, разрастался на дрожжах воображения.

Из вещей «путешественника», наверное, не сохранилось ничего, кроме разве большого шкафа того нарочито-грубоватого псевдорусского стиля со «звериными» инкрустациями, который был в такой чести у небогатых разночинцев – первых читателей Антоши Чехонте и бесхитростной В.И. Клеопиной. Обличье шкафа и его содержимое говорили за то, что шкаф был и современником, и даже ровесником самого дома. Глядя на шкаф, незыблемый, как приземистая, плечистая вершина Сарыкола, Илья представлял себе первого его владельца. Образ его он лепил из своих отрывочных познаний о том славном времени, когда человеческое любопытство, помноженное на волю и подогретое позитивизмом, устремилось в неизведанные пустыни Азии, одно за одним закрывая белые пятна на географических картах земного шара. Каждое десятилетие этой блаженной эпохи поздней юности белой культуры приносили европейскому уму удивительные открытия. Прелесть этого времени заключалась в том, что можно было еще познавать мир не вглубь, а вширь, а это и есть юность на рубеже возмужания.

В выпуске новостей, которые до Ильи донес бодрый Алин голос, говорилось о намерении талибов разрушить гигантские статуи Будд, высеченные в скале в долине Бамиана. Пожалуй, решил тогда Илья, эти Будды вполне могли стать делом жизни «путешественника» и его заслугой перед Русским Географическим обществом.

Из европейцев побывали там только Макгрегор да вездесущий Александр Бернс и, конечно же, насочиняли небылиц. Англичанам, как и арабам, всюду мерещатся привидения. Мысли о привидениях, которые мерещились Илье, когда он разглядывал шкаф и его содержимое, неизменно оставляли в нем какой-то укор. На второй полке сверху во втором ряду стояла какая-то книга корешком внутрь. Илью раздражало, когда книги стояли таким образом, и несколько раз он собирался перевернуть ее. Однако шкаф был закрыт на ключ, самого ключа не было, а та часть стекла в левой створке, которую он научился аккуратно выставлять, не позволяла руке протиснуться до того места, где находилась эта книга. И все эти годы, что Илья жил в этой квартире, неизвестная книга стояла так: отвернувшись и словно обидевшись на весь белый свет.

Путешествие – это молитва путешественника, как молитва ученого – его кропотливое исследование, как молитва плотника – золотистая кудрявая стружка, похожая на вьющиеся волосы. В чем была его молитва, Илья давно уже не знал. Жизнь, которую он выбрал и вел или, – иногда он думал и так, – которая выбрала его, не подразумевала никаких молитв, ибо в чем состояло достоинство этой жизни и было ли оно вообще, представлялось все более спорным. И сомнения обволакивали его, как ласки Цирцеи странника Одиссея.

декабрь 1998

Несколько раз Аля уже бывала в этой квартире. С Ильей ей было хорошо: весело, спокойно, интересно, удобно. Она не строила никаких планов и просто жила, стараясь не пропустить то неуловимое обычно мгновение, когда появится нечто большее, чем просто сумма всех этих слагаемых, – нечто такое, что нельзя уже будет объяснить и можно будет только чувствовать. Их сближение свершалось без помех, но и без особой страсти, и слово «приятно» лучше всего подходит для описания того, что с ними происходило.

Приятен был Илья, приятны были те рестораны и кафе, где они ужинали два-три раза в неделю, приятны и забавны его друзья, приятна была эта комфортабельная квартира, и все остальное тоже было приятно.

О том, что случилось осенью, она вспоминала с усмешкой. Если и шевельнулось в ней тогда что-то, да еще в такой глубине, о которой она даже не подозревала, то никакого отношения к ее нынешней жизни это уже не имело.

Это был звук охотничьего рога, такой нежный, тонкий, неверный, что услышавший его в сумрачной чаще леса и сам не знает наверное, был он на самом деле или ему показалось; такой прекрасный, что хотелось услышать его еще раз.

Она была уверена, что все прошло и забыто, все миновалось, и когда ощутила, как это шевельнулось в какой-то невообразимой дали, она испытала сначала недоумение, потом иронию, на смену которой очень быстро явился испуг. Как будто некая давно вылеченная болезнь, о которой уже и помину не было, дала о себе знать столь знакомым, тревожным проявлением, что становилось страшно и сладко от предвкушения того, что предстоит испытать, если позволить ей войти в полную силу.

Может быть, Илья был ей необходим, чтобы спрятаться, закрыться им от этого смутного еще сигнала, но никогда она не додумывала эту мысль до конца, не придавала ей конечность и определенность формулировки и позволяла существовать ей бессловесно в качестве материала, из которого в зависимости от обстоятельств может получиться все что угодно.

И все же тот телевизионный сюжет запал ей в душу, может быть, глубже, чтобы пройти даром для ее спокойствия, и теперь, перебирая на работе ленту новостей, она неосознанно выискивала хоть какое-то упоминания об этих академиках, – ведь это было все, что имело к нему отношение. И хотя ничего на глаза ей не попадалось и она не была уверена, звучал ли в самом деле рог, она услышала его еще раз – внутри себя.

И этот сигнал, бодрый и грустный одновременно, доносил до нее грозное предостережение, и обещание счастья, и тоску сопряженного с ним страдания.

* * *

Тимофей умывал руки. События, приведшие к разрыву с Вероникой, пришлись на конец декабря. Слишком быстро и очевидно открылась им обоим разница не столько их характеров, темпераментов, но и каких-то глубинных взглядов на жизнь, которые составляют саму сущность человека.

Все выглядело так, что они оставляют друг друга без особых сожалений и спешат покончить с этим до Нового года, чтобы не тащить в дальнейшую жизнь, отмытую боем кремлевских курантов, шлейф неудачной, неудавшейся связи. Говорить им было не о чем. Общие интересы ограничивались алкоголем, хотя само по себе это уже отнюдь не мало.

Оставалось еще влечение, но оба считали себя выше этого и не собирались цепляться друг за друга ради какой-то умозрительной идеи. Поданный им намек на близость финала она подхватила как брошенный мяч, который как будто ждала, потому что первая не решалась ввести его в игру.

И они расстались лихо, весело, почти так же, как провели вместе это недолгое время. Поздно ночью он посадил ее в такси, посмотрел, как отъезжает машина, и видел, что она обернулась, чего раньше не делала.

Когда он слышал обычное выражение, что «люди расстались», он понимал, что это значит, но очень хорошо знал также, что практически не бывает так, чтобы люди эти в буквальном смысле слова просто разошлись в разные стороны. Кто-то из двоих должен взять на себя мужество дать к этому повод или быть достаточно настороже, чтобы не пропустить его. Даже когда оба чувствовали, что отношения себя исчерпали и подходят к концу, все равно должна была возникнуть или «лакмусовая ситуация», или кто-то должен был хотя бы завести об этом речь.

Как-то в юности ему пришлось дать прямой ответ на прямой вопрос, и он твердо решил никогда в жизни больше не слушать и не сушить тех слез, которые за этим последовали, хотя время от времени это и случалось в его жизни.

И с тех пор он, понимая, что оба уже просто зря теряют время, охотно и изобретательно давал такие поводы, за которые женщины обычно цеплялись с несознаваемой ими самими благодарностью и облегчением. Ему оставалось только надевать на себя привычное клеймо брошенного, и он научился не видеть в этом ничего стеснительного или стыдного. Более того, ему казалось, что он поступает именно так, как и должен поступать всякий порядочный мужчина, имея отношения с женщиной, которые необходимо прекратить.

Когда женщины упрекали его в том, что он не умеет любить, для него это значило только то, что он не сумел полюбить именно эту конкретную женщину и что поэтому она говорит так от бессилия и от вызванного им желания сделать ему больно. Но по мере того как множились такие истории, похожие друг на друга как две капли воды, он начинал сознавать, что, может быть, и впрямь он лишен этой способности – любить, как бывают лишены иные люди хорошего вкуса, хорошего зрения или музыкального слуха.

Хотя и он, как и многие другие знакомые, считал Илью лишенным чувства юмора, он ясно видел его способность любить, и эта способность в его размышлении как-то сопрягалась с тем, что он называл отсутствием чувства юмора. Изящество – основа любого юмора, юмор – основа флирта, и вот именно это-то, столь приятное и увлекательное занятие, Тимофей начинал теперь считать лишним и вредным.

Даже Вадим, несмотря на их внутреннее, скрытое, но ощущаемое обоими тождество, в этом был ему не равен, а если и было что-то похожее, то знал это Вадим о себе с начала, а не обнаружил с удивлением почти на середине жизни.

февраль 1975 – март 1990

Вторым браком мать Вадима была замужем за сыном академика Запарина – этого Лысенко советской архитектуры. Общество чужого человека развило в нем сдержанность. Может быть, потому он вырос флегматичным и замкнутым, что можно было принять за плоды тщательного воспитания. Мать его так это и понимала, называя его «мой англичанин».

Запах масляных красок сопровождал его с детства и был для него таким же привычным и даже необходимым атрибутом жизни, как запах зубной пасты или горький аромат осени. Он наблюдал и созерцал, и впечатления мира, никак не разрешаясь, накапливались в нем и незаметно ему самому стремились к критической массе.

Он не задавал себе вопрос, отчего непременно надо перенести на холст именно это наблюдение. Ему нечего было сказать миру, но он умел слушать, что мир говорил ему. Его интересовала не философия искусства, а его технология, и в этом смысле был счастливейшим из художников. Он не знал, зачем нужно запечатлеть этот отсвет, глубину этой тени, яркость этого дня, пеленающую душу нежность вечера, но чувствовал их обаяние, прелесть с такой силой, что невозможность перенести это на полотно оборачивалась для него физической мукой. И очень скоро это увлечение довело его до самозабвения. Он пропускал время обеда и ужина, не в силах оторваться от работы, но есть было нужно, и он досадовал на эту человеческую необходимость. Он с интересом учился в университете, но стал пропускать занятия. Когда он в изнеможении засыпал, сознание его наполняли арабески образов, и во сне он что-то поправлял, что-то тонировал, что-то лессировал. Любящий компании, он едва находил время для встреч со своими многочисленными друзьями и знакомыми, да и то с неохотой. Счет часов был утерян, день превратился в ночь, а ночь в день. Он уже понимал, что эта страсть из тех, которая способна разорвать его жизнь, – это физиологическая зависимость от фактуры мазка, который сам является перевоплощенной жизнью, и искренне огорчался, когда сознавал, что к столь чистому чувству примешивается честолюбие.

По иронии судьбы он дружил тогда с девушкой, которая училась на театрального художника. Его одержимость стала ее пугать. Перепачканный краской и большей частью мрачный от сознания своего не то что бы ничтожества, а бессилия, он все меньше соответствовал тому образу, который когда-то сам собой возник и поселился в ее сознании. К чести его, он не роптал на причину своих мучений и только часто повторял полюбившуюся строфу Блока: «Протекли за годами года, и слепому и глупому мне лишь сегодня приснилось во сне, что она не любила меня никогда», имея в виду не свою девушку, а свою живопись. Они расстались без скандалов, без слез, даже без лишних слов. Она просто посмотрела на него удивленно, долго и внимательно, как бы стараясь запомнить черты этого исключительного явления, и ушла жить.

Однажды после крупной по его мнению неудачи он сложил краски, кисти и свои картонки в большую коробку из-под электрического обогревателя, замотал ее обрывком электрического провода и препроводил на антресоль. Несколько удачных пейзажей, натюрмортов и один автопортрет скромной стопкой стояли у него на книжном шкафу, как знающие свое место придворные, которые обычно тоже держатся толпой. Он решил, что талант, возможно, и есть, но время на его развитие упущено. Он понимал, что ему не стать настоящим художником, но понимал, что уметь и любить – недостаточные условия, как понимал и то, что не всякая страсть приводит к любви.

Равнодушие, овладевшее им, было только кажущееся, и лучше всего знали об этом стоящие на шкафу натюрморты. Где-то в грядущей жизни он отводил им место. Где-то очень далеко мрело начало настоящей схватки, и он боялся этого момента, ведь второй приступ всегда бывает сильнее первого. Но это время казалось столь далеким, как смерть, и голова, и руки, и душа его освободились для других дел. Как бы то ни было, но первый приступ недуга был отбит шумной, влекущей сутолокой жизни или, может быть, прошел сам.

декабрь 1998

На последней неделе перед Новым годом в Москве стало ощущаться нарастающее лихорадочное оживление. Казалось, что витрины сияют ярче, люди смотрят приветливее, – не то чтобы они изменились, а просто за мелкими радостными заботами они на время забыли о том, что в принципе они хмуры и недружелюбны. Наступило время детских елок и корпоративных вечеринок, непреходящее время надежд и праздничной сутолоки. Улицы допоздна были запружены народом.

Со студии Тимофей вышел рано. Блестки праздничной мишуры, подражая снегу, облепили витрины. Кружилась легкая ненавязчивая манна небесная, словно кто-то наносил на праздничный пирог ярко освещенного города последнее украшение. Машины медленно ездили по выбеленным, слившимся с тротуарами улицам, повсюду были пробки и суета, но это только усиливало праздничное ощущение.

Он шел вниз по Тверской, увешанной растяжками, и снисходительно читал рекламные слоганы, которые в обыкновенное время раздражали и показались бы ему убогими, и находил их остроумными, а сами услуги и товары, которые они превозносили, умными и уместными, очень пригодными для жизни. Снежинки слетали откуда-то из черного неба, опускались на плечи, лежали на волосах и нежным холодком таяли на щеках. Тимофей с удовольствием шагал по тротуару, разглядывал незнакомых людей, встречался с ними взглядами, – большей частью глаза у всех были веселые. Это ощущение праздничности охватывало даже против воли. К этому добавлялось еще ощущение свободы, как это всегда было с ним после всякой разорванной связи. О Веронике он думал легко и весело, как, скажем, люди вспоминают экзотический отпуск, окиян-море, бунгало с тростниковой крышей и пальмы на белом песке, под которыми им, однако ж, не жить.

Но на этот раз смутно говорило о себе еще какое-то новое предчувствие, как это бывает, когда в настроенную радиоволну вплетается какая-то другая, и голос, говорящий на незнакомом языке, налетает порывами ветра из какого-то немыслимого далекого далека, и вслушиваешься удивленно в мелодичные и таинственные звуки позывного станции, для кого-то олицетворяющие неизменность жизни. Словно росла уверенность, что вот-вот случится что-нибудь необыкновенное. Он знал, что это предощущение счастья и есть само счастье, что что бы ни случилось дальше, лучше уже не будет, поэтому он был вполне счастлив. Не хотелось его прерывать, а хотелось еще и еще идти по улицам и длить это чувство. Он взглянул на часы – было уже пора.

Программа вечера была настолько насыщенной, что напоминала соляной раствор Азовского моря. Надо было повидать Феликса, пересечься с Ильей, и уже несколько раз звонил Галкин, требуя встречи с настойчивостью прокурора. Но до этого предстояло недолгое свидание с Варварой. Ее «Жигули» шестой модели канареечного цвета вызывающе смотрелись между пафосным «Лексусом» и черным пиратским «BMW». Он помахал ей с тротуара.

– Русь уходящая, – пошутил он, когда она выбралась из машины.

Они зашли в битком набитое кафе, и некоторое время им пришлось ждать.

– А я к себе переехала, – сообщила Варвара. – Так что заходи.

– А чего? – спросил Тимофей, придав лицу озабоченность.

Варвара махнула рукой с выражением безнадежности, усаживаясь на стул, который секунду назад занимала богемная дама в вызывающем боа из шиншиллы.

– Достало все. Я ему говорю позавчера: «Леш, мне плохо». А он говорит: «Сейчас, только дочитаю главу». Нет, ну ты представляешь. Как тебе это? Я подумала-подумала: не хочу я что-то с таким человеком жить. Нет. Пусть один как-нибудь... – Она уставила глаза куда-то в пол и только сокрушенно покачивала головой.

Тимофей тоже не знал, что тут можно сказать, и молча болтал ложечкой в своей кофейной чашке. Она опять вскинула на него глаза:

– Я вот – веришь? – Ницше этого уже просто ненавижу. Ну скажи мне, что там можно все читать? Ну раз прочитал, ну два, фиг с ним.

– Да как сказать. Люди Библию всю жизнь читают.

– Так это Библия. – И повеселела: – А у тебя что?

– Я тоже, – скривился Тимофей, – разъехался. – И он засмеялся, не открывая рта, каким-то подобием смеха. Он показал себе на грудь и торжественно произнес: – Любовь здесь больше не живет!

– Ну вот, – сказала Варвара, – на носу Новый год, а мы тю-тю. Я уже задыхаюсь здесь. Бросить все, уехать куда-нибудь... Давай уедем. К этим артистам, что ли. Или кто они там?

– Академики.

– Вот, – подхватила Варвара, – академики. Значит, к академикам. Ты, что ли, рассказывал? Откуда я это знаю?

– Это ты по радио слышала у себя на дне рождения.

– Ты в горы собираешься? – спросила она.

– Да собираюсь, – неопределенно ответил он. – Весной, может.

– Меня возьми... Ну, давай еще по чашечке, наверно, да я поеду, – заторопилась Варвара. – К Люське надо еще заехать, а потом к маме.

– Это которая на даче у тебя была? – спросил Тимофей. – Прикольная. Мужикашкам спуску не дает. Правильно, с ними так и надо.

Две девушки прошли мимо их столика, и на него пахнуло духами, которыми пользовалась Вероника. «Может, это знак?» – подумал он. Ему показалось, что она может сейчас сюда зайти, что она уже заходит. Эта фантазия вызвала у него легкое головокружение.

* * *

Но этим вечером романтическому предчувствию Тимофея сбыться было не суждено. Примерно в то самое время, когда оно пыталось им помыкать, Вероника дотошно разбиралась в свои чувствах с помощью той своей подруги, которой в конце сентября под сенью храма Христа Спасителя Тимофей расписывал прелести своего таинственного землевладения. Они сидели в кафе, украшавшее совсем другую столичную улицу, а значит, по нашей внутренней, так сказать, служебной географии находились друг от друга на расстоянии девяноста стадий, восьмидесяти поприщ или, на худой конец, двадцати минут ходьбы без противогаза.

Вероника сидела лицом к входу и разглядывала людей довольно бесцеремонно. На лице ее было написано одобрение. Но иногда глаза ее ненадолго округлялись, если она видела какой-то, с ее точки зрения, беспорядок – например, посетителей, которые казались ей одеты с уроном для чести заведения, не говоря уж о своей собственной. Но в предпраздничной суете взгляды ее значили мало, никто и не думал придавать им значение. Люди выходили, и входили новые, приподнятые, раскрасневшиеся и румяные, припорошенные снегом; четко очерченные пятна автомобильных фар плыли в чистых стеклах.

– Не знаю, что делать, – сказала Вероника. – Он что ни скажет, меня аж колотит.

– Понятно, – сказала Светлана, – это у вас конфликт мировоззрений.

– Ну а если выпьет еще, вообще говорить невозможно, – добавила Вероника.

– Ну зачем тебе алкоголик этот? – спросила Светлана, впустив в свой голос увещевающую нотку.

– Он не алкоголик, – сказала Вероника.

– У Владика врач знакомый, нарколог, так он говорит, что если похмеляешься, то уже алкоголик. Он как?

– Никак, – буркнула Вероника, и Светлана уставилась на нее с возрастающим удивлением.

– Так вы что с ним...

– Я тебя умоляю, – сказал Вероника. – Просто до утра не оставалась.

– Почему? – спросила Светлана еще более удивленно.

Вероника пожала плечами:

– Так. Не люблю спать в чужих постелях. Люблю дома просыпаться.

Их столик стоял у окна, занимавшего всю стену, и прямо за стеклом толчками двигалась вереница машин, запрудивших узкую улицу. Сгущались сумерки, и огни их становились все ярче.

– Ладно, котенок, – вздохнула Светлана, – не бери в голову, бери сама знаешь куда – легче выплевывать.

Вероника невесело усмехнулась.

– А что Сережка? – спросила Светлана.

– Звонит, – ответила Вероника бесстрастно.

Расставшись с Тимофеем, Вероника вполне безотчетно сделалась более благосклонной к своим воздыхателям. Меньше их как будто не стало, но все они не годились для той роли, на которую именно сейчас она с удовольствием нашла бы кандидата, чтобы в его объятиях забыть все свои сомнения и избыть желания. Возвращаться она не любила, но чувствовала, что между ними осталась какая-то недосказанность, и чем дальше, тем это становилось яснее. И это ее беспокоило.

– Знаешь что, – сказала Светлана, – я тут была в одном месте. Ты Вику помнишь? Ну, не важно. Она мне порекомендовала одно место, там девочка одна...

– Психоаналитик, что ли?

– Вроде того, но не совсем, – сказала Светлана. – Не совсем... Просто беседа. В свободной форме. Она вроде бы ничего такого не говорит, так, болтает с тобой о том о сем, может быть, даже и не об этом, а потом ты на улицу выходишь и точно знаешь, что надо делать. Не знаю, как это у нее так получается. Вон у Вики, она говорит, знаешь, как сразу все...

Зазвонил Светланин телефон. Она глянула на табло.

– О, Владик звонит, – сообщила она.

– Привет, – сказала она Владику, – мы с Вероникой в «Академии» на Бронной... Да, за синагогой, да, где булочная была... Нет, пусик, здесь такая пробка... Да какие академики, что ты глупости говоришь? Откуда им здесь взяться? Ты мой академик! – И засмеялась, довольная своей шуткой.

В ожидании Вероника смотрела по сторонам. Бессловесные водители, помраченные пробкой, видели ее сквозь два стекла, и она видела их. Она вдруг как-то поняла, что вокруг нее существует в движении очень-очень большой мир, а это кафе в нем только светящаяся точка. И в нем, в этом необъятном мире, кто-то в эту самую минуту покоряет снежную вершину, кто-то сажает авиалайнер на мокрую от тропического дождя полосу, кто-то разглядывает содержимое колбы в микроне от чрезвычайного открытия. И она с уважением думала об этом мире. Но ее мир был здесь, внутри: эти стильные столы орехового дерева, эти блестящие приборы, цена за зеленый чай, возводившая его в ранг амброзии олимпийской трапезной, этот полусвет изящных ламп, эта добротная обивка сиденья из серо-зеленой шерсти в рубчик, этот мир дорогих вещей, в котором саму ее позволительно было счесть такой же дорогой вещью, и она, невзирая на некоторые сбои в личной жизни, ничего не собиралась менять в нем. Глаза ее остановились на каком-то парне, одетом в спортивный пиджак, чрезвычайно похожим на тот, в котором она видела его несколько раз. Как будто что-то укололо ее в груди. «Может, это знак?» – подумала она.

* * *

Больше всего Вероника боялась потерять работу. Бывало, когда она засыпала, эта мысль неожиданно всплывала откуда-то и она даже съеживалась от страха под одеялом. В августе девяносто восьмого ее финансовая компания приказала долго жить, но, увы, не снабдила ни советами, ни рекомендательными письмами, ни выходным пособием.

Москва полнилась слухами об инфарктах. Ей показалось, что опять наступает девяносто первый год. Гордость и привычка к независимости не позволяли ей видеть себя содержанкой. Дошло до того, что она даже стала ходить на кастинги, но там, как выяснилось, ее обычное предложение, до этого ни разу не подводившее, отнюдь не гарантировало привычных последствий. Мир, производящий развлечения, оказался более непредсказуемым, чем мир чистого бизнеса и ценных бумаг. Понемногу она поняла, что не все двери открываются этим ключом, а точнее, отмычкой.

В тот день, когда она познакомилась с Тимофеем, в известном смысле решалась ее судьба. Светин Владик был хорошо знаком с Вадимом, и его попросили помочь. Тем вечером в кафе «Ваниль» как раз обсуждались подробности.

И Вадим помог. Было совсем немного такого, чего бы он не мог. Уже на следующей неделе она вышла на работу. Работа была бумажная, то есть такая, к которой до этого она имела уже много возможностей привыкнуть. Ее новый начальник был мужчина тридцати шести лет со спортивной фигурой и приятным лицом, базовым выражением которого было уверенное в себе спокойствие. Он пленил ее без труда одним лишь обликом, не приложив никаких усилий и даже не подозревая об этом. В нем ее привлекло удивительно пропорциональное сочетание мужественности и интеллигентности. В свои обязанности она вникла быстро и легко освоилась, и он помогал ей в этом с дружелюбным терпением. Она была готова к тому, что он захочет познакомиться с ней поближе, и флегматично ждала этого. Однако день шел за днем, а ничего похожего на флирт с его стороны замечено не было. Забредала к ней мысль о его нетрадиционной ориентации, но все те почти неуловимые мелочи, которые обычно подкрепляют подозрения, говорили об обратном. Впрочем, и это не лишило бы Веронику рассудка и воли к действию. Здесь она размышляла хладнокровно и не думала отчаиваться. Ей даже удалось так устроить, что чисто случайно у него оказался номер ее мобильного телефона. Казалось, он нарочно создан и подарен ей провидением, чтобы составить противоядие от тифозной заразы ненужной, повелевающей ею страсти, которая больше не казалась легкой простудой.

Но он не звонил.

Вообще не так давно она заметила, что в последнее время все вокруг стало неуловимо меняться. Как будто земля повернулась всего на несколько градусов и освещение стало уже немножко другим. Какими-то другими, более разборчивыми, что ли, стали люди. Иначе падали тени. Словно в окружающем мире совершенно незаметно свершалась упорная, кропотливая, но невидная работа, и время сказаться ее результатам пришло только нынче. И смутно она ощутила, что в ее жизни тоже начинается новый период.

И все же когда Вероника думала об этом невозмутимом человеке, на ее губах блуждала загадочная улыбка.

* * *

В восемь часов вечера Феликс, Галкин, Илья и Тимофей сидели на Тверском бульваре в так называемом библиотечном зале кафе «Булгарин». Кафе было новым, но уже побило все рекорды популярности в согласии с какими-то скрытыми от здравого смысла законами, неведомыми по большому счету ни одному преуспевающему ресторатору.

– Так, кто что? – деловито осведомился Илья, намеревавшийся вознаградить себя за все последнее время, проведенное за рулем.

– А я, наверное, сегодня не буду, – заявил Тимофей в ответ на остановившийся на нем вопросительный взгляд Феликса, в прошлом много обещавшего медиевиста, а ныне пиар-менеджера голландского медиа-холдинга.

– Не буду – это слишком категорично, – возразил экс-медиевист. – Надо помягче: не хотелось бы. – И он еще раз проговорил «не хотелось бы» с интонацией, в которой слышались сомнения и чувствовалось, что недолго им владеть говорящим.

Пока ждали заказ, разговор сам собой свернул на предстоявшие весной 2000 года президентские выборы.

– Пользуясь старой терминологией, все мы здесь немного правее правых эсеров и немножко левее левых кадетов, – сказал Илья.

– Чур меня, – сказал Феликс. – И вообще не надо ею пользоваться.

– Если другой нет, – заметил Тимофей.

– Мне тут сказали, – усмехнулся Илья, – что у нас один остался государственный праздник – 9 мая. И он же – формообразующий. Отмени его сейчас – и государство перестанет существовать.

– А что, – согласился Тимофей, – так и есть. Если бы возникла партия ветеранов войны со своим президентом, то прогнозы превратились бы в пустое занятие.

– Сейчас назревает откат, – сказал Феликс, – и этого допустить нельзя. Если это случится, тогда десять лет насмарку.

– Можно два слова? – Галкин обвел глазами присутствующих.

Когда говорил Галкин, молчали и музы, и пушки. Собственно, это была не живая человеческая речь, с паузами размышления, перерывами для поиска нужного слова, запинками и промедлениями, а готовая публицистическая статья, которую, казалось, Галкин давно уже придумал дома и теперь пересказывает по памяти. Но в том то и было дело, что Галкин говорил, повинуясь вдохновению, и в конце концов слушатель забывал, о чем идет речь, и только внимал тому, как это говорилось. Даже Феликс, никогда, или почти никогда, не соглашавшийся с тем, что говорил Галкин, невольно любовался, как это делалось.

Его тучная, представительная фигура, полное доброе лицо, окаймленное аккуратной профессорской бородкой, говорили сами за себя, и не просто говорили, а взывали луженой глоткой традиции. Казалось, слово «либерализм», и не просто либерализм, а «русский либерализм», хотя это и представляется многим методологической ошибкой, было запечалено в его чертах, а сам он казался человеком, только что вышедшим из Белой залы Таврического дворца в перерыве между заседаниями, чтобы купить свежий номер «Речи» или «Биржевых ведомостей».

Уже несколько лет Галкин писал историософскую книгу о России, стремясь сделать нечто подобное, что удалось Максу Лернеру в его «Истории цивилизации в Америке». Сначала его образцом был Бокль, потом эту честь с прославленным англичанином разделил Александр Салтыков и его «Две России».

Три главных зла усматривал Галкин в русской истории: раскол, крепостное право и большевистский переворот. Иго тоже рассматривалось Галкиным в качестве зла, но столь отдаленного, неизбежного и освященного временем и этим же временем облеченного легитимностью, непоправимого даже мысленно, что он принимал его в качестве необходимости, которое задано в условиях задачи. В том, что русская история являлась именно задачей, подлежащей разрешению, его не могли разубедить ни Гегель, ни академик Ковальченко, ни собственные тщательные размышления. Он давно уже отказался от надежды открыть какой-то главный закон истории, который дал бы возможность влиять на ход общественных процессов, безболезненно для самих обществ. В такой закон он не верил. Но он верил в волю, помноженную на целесообразность, и смело вводил это понятие в графу «Дано» своей задачи.

В конце 80-х, когда возраст позволил ему осмысленно реагировать на начавшееся в стране брожение свободы, дух его захватывало от перспектив, открытие которых угадывалось в самом ближайшем будущем. Судьба дала его родине уникальный исторический шанс, и этот шанс в каком-то смысле можно было понимать как компенсацию за революцию 17-го года.

Невзыскательный к излишним удобствам жизни, лично для себя он ничего не ждал и ни на какие выгоды не рассчитывал, кроме той, что именно ему доведется стать свидетелем столь небывалого и великого дела и, возможно, даже его соучастником. И то, что никогда не казалось возможным, произошло молниеносно в каких-то три дня. Все угнетающее здравый смысл, казалось, было наконец устранено, и, казалось еще, вот-вот жизни государства и народа счастливо совпадут и дружно и отныне уже неразделимо войдут в историческую колею.

Но то, что происходило на его глазах, он никак не мог назвать возвращением в историческую колею. Боле того, ни государство, ни народ ничуть не совпали, а напротив, противостояли, как и всегда, просто сменив позицию, и ни то ни другое ни в какую колею так и не вошли. Гражданская война, считал он, закончилась в начале девяностых годов, причем, по его глубокому убеждению, в проигрыше оказались как красные, так и белые. Где-то между девяносто первым и девяносто пятым годом он помещал это событие, считая не особенно важным, придется ли оно на путч ГКЧП, на расстрел Белого дома или на новогоднюю ночь девяносто пятого, когда войска вошли в Грозный.

Его услугами пользовалась старейшая и авторитетнейшая либеральная газета новой России, на страницах которой он излагал свои мысли по поводу и даже без повода. И конечно, он не мог не замечать, что в тех случаях, когда ему приходилось защищать от власти какие-либо послабления обществу, общество приветствовало его голос, но стоило призвать общество и власть к какому-нибудь усилию, как общество и власть словно бы объединялись в неприятии того, на что он намекал, и в этом смысле действительно входили в какую-то колею.

– Прежде всего мы все блуждаем в трех соснах политических шаблонов, и никакой творческой фантазии современное политическое мышление предложить не способно. Откат откатом, но старых неприятностей уже нет, есть новые. Отсюда и откат. – Голос Галкина набирал силу, за соседним столиком замолчали, и оттуда к оратору летели изумленные взгляды. Галкин заметил это, бросил на соседей грозный взгляд и продолжал еще громче:

– И оттого что один из этих трафаретов наложили в 91-м году на Россию, ничего не добились. Никакого движения. Народ у нас инертный, к тому же смертельно устал от всяческих бедствий, вот и махнул рукой. А не надо нам было смотреть ни назад, ни на сторону. За точку отправления нужно было брать тогда современный государственный организм, тщательно его изучить, посмотреть, что в нем действительно никуда не годно, а в чем чувствуется дыхание жизни. Это же так естественно. Здравый смысл об этом говорит. Тома об этом написаны в эмиграции.

– Ну, те, кто находится у власти, этих книг не читают, – заметил Феликс, – а те, кто их пишет, никогда у нее не окажутся. Это во-первых. А во-вторых, если бы хоть когда-нибудь политика делалась в согласии со здравым смыслом, мы б давно уже жили в идеальном государстве Лао-Цзы. Поэтому выход только один: либерализм не просто вводить, а, если угодно, насаждать. Как Петр. И никаких сомнений.

– Честное слово, – сморщив лицо, сказал Галкин, – не надо нам больше ни Петров, ни большевиков, ничего уже не надо, дайте нам царя такого, как вот Федор Алексеевич. Он, может быть, окон в Европу не рубил, Чертовы мосты не переходил, Альп не перешагивал, зато взял и отменил местничество и много еще сделал негромких, но очень полезных дел. И женился, кстати, по любви, – добавил он. – Да только помер рано, незлобивый наш венценосец.

– Ну уж это как водится, – заметил Тимофей, не отрывая глаз от меню.

– Это что же получается, одну революцию пережили, выяснилось, что цели своей она не достигла, – как это всегда и бывает, кстати, – то есть старое зло искоренено, но возникло сразу еще больше новых зол, и теперь вторая напрашивается, накатывается. А жить-то когда? У нас же не страна, а перманентная революция какая-то.

– Да, – сказал Галкин, – а только ясно сейчас одно: когда в доме хотят сделать ремонт, то не ломают его до основания, а именно ремонтируют.

– Да, но хлам-то выбрасывают, – заметил Феликс, аккуратно всовывая конец сигареты в ровный огонек зажигалки.

– Только у нас хламом оказались целые поколения, которые эти стены, собственно, и строили. Как бы наши дети с нами так не поступили...

– Вы же поймите, – почти простонал Феликс, – что вера в спасительную силу политической формы это досадное и опасное заблуждение. Вопрос о выборе формы правления есть вопрос о минимальном зле, а не о максимальном добре.

– Но все равно не могу я понять, – не унимался Тимофей, – как это так: раньше нефть была государственная, и на всех хватало, а сейчас мы не задолжали разве что какой-нибудь Дагомее.

– А что здесь непонятного, – удивился Илья. – Теперь-то она у десяти случайных человек, не обладающих к тому же государственным мышлением.

Сказав это, Илья поймал себя на мысли, что сказал это точь-в-точь так, как мог бы сказать дядя Витя, даром что раздражался его критикой и сам иногда не ленился ломать копья в этих разговорах, содержание которых было известно вперед до последнего слова. Но когда дяди Вити не было рядом, он вдруг принимался говорить его словами, выражавшими, кстати, и его мысли, словно признавая право оспаривать дядю Витю даже заочно исключительно за собой. Эта странность собственного поведения для Ильи давно уже не была секретом, но не столько забавляла его, сколько как-то неприятно изумляла.

– Кто бы говорил! Слушайте, вы, социалисты – друзья народа, – возмутился Феликс. – Разве в нефти дело? Взрослые люди и такое говорите.

– В нефти не в нефти, а где вот, например, деньги пенсионеров? – спросил Тимофей, отставляя вилку с кусочком севрюги. – Нет, – обратился он к Феликсу, – это не к тебе вопрос. Это просто вопрос. В прекрасное никуда. Потому что такие вопросы с недавнего времени задавать у нас не принято. Потому что мы живем в обществе, где уже давно не принято задавать кое-какие вопросы. Это считается неприличным. Потому что, – он отвесил Феликсу шутливый поклон, – правила игры, видите ли, такие... Ну чего ты на нее уставился? – раздраженно спросил Тимофей.

– Я? – переспросил Галкин.

– Жениться вам надо, барин, – заметил Галкину Феликс.

– Зачем? – испуганно спросил Галкин.

Феликс оглянулся, чтобы увидеть женщину, которая поразила воображение Галкина.

– Но не на этой, – заключил он. – Эта, судя по всему, здесь даже завтракает каждый день.

В этот момент к Галкину приблизился официант и, подобострастно над ним склонившись, вкрадчиво спросил:

– Понравились вам наши гребешки в ванили?

Галкин глянул на него рассеянно и ничего не сказал.

– Ему понравилось, – ответил за него Феликс.

Официант разогнулся и встал чуть поодаль, свысока разглядывая Галкина и улыбаясь тонкой снисходительной улыбкой.

– А ты подойти да спроси: девушка, что мне надо сделать, чтобы вы полюбили либерализм, как люблю его я? – предложил Тимофей. – Или хочешь, я подойду?

– Не вздумай, – испуганно предупредил Феликс, а Тимофей сказал:

– Я тебе и сам скажу, что надо сделать. – Он усмехнулся и тоже посмотрел в ту сторону, куда нет-нет да и поглядывал Галкин.

– Но вообще-то смешного мало, – вздохнул Илья, отвечая каким-то собственным внутренним размышлениям, на которые его навел общий разговор.

– Вот что я стал замечать: у тебя украли шляпу, – не унимался Тимофей. –И каждый день жизнь сводит тебя с человеком, который ее украл. И ты это знаешь, а он знает, что ты знаешь. И вот вы вежливо раскланиваетесь и о чем угодно разглагольствуете, кроме злополучной шляпы. И он, этот человек, не хотел тебя обидеть. Ни-ни. Ничего личного. Он тебе по-прежнему улыбается и желает всяческих благ. Более того, ты можешь украсть его шляпу. Ну, может быть, ты не хочешь, но он допускает такое с твоей стороны желание, и оно кажется ему законным. Поэтому он свою шляпу тщательно оберегает. Такие правила игры. А если не хочешь играть в такую игру – играй в свою.

– Да, – сказал Феликс. – Если не хочешь, играй в свою. Бутылки собирай. Говорят, выгодное дело. И совесть на месте.

– А у меня живот начал расти, – недоуменно сказал Галкин.

– Надо в зал ходить, – посоветовал Феликс.

– Нет, ты представляешь, – повторил Галкин, – живот начал расти.

Тимофей поднялся с кресла, обошел стол и шутливо ощупал живот Галкина.

– Да, действительно, – пробормотал он озадаченно. – Знаешь, чтобы живот не рос, поехали со мной к академикам. Там ты будешь все время в движении и на свежем воздухе, и молодость вернется к тебе навсегда, как...

– К академикам? – переспросил Феликс.

Ему рассказали про академиков.

– Да что там ни говорите, а все эти общины, – просто бегство неудачников от мира. Да и в любом обществе, всегда, прошу заметить, существовала внутренняя эмиграция. Еретичество, кстати, тоже отчасти одна из ее форм.

– Значит, я неудачник, – весело согласился Тимофей. – И я хочу сбежать от мира. Только почему я должен любить этот мир, который вы тут устроили, да еще стремиться в нем жить и занимать какое-то место? А что, если мы там создадим свой мир? И тоже назовем его Россией. А? Войной на нас пойдете?

– А что значит «вы»? – возмутился Феликс. – Что значит «вы»? А ты с Луны к нам свалился, что ли? Чушь вы городите! Не хочет он участвовать! Тогда бутылки иди собирай! Или в лес ступай и живи там, как эти...

– Академики, – подсказал Илья.

Тимофей уже открыл рот, чтобы ответить, как появилась жена Феликса Наташа.

– Ну вас просто нельзя одних оставить! – Она внесла свежесть мороза и по очереди обносила ею всех присутствующих. – Всем привет! Привет! Новый год на носу, такая погода классная, а они все о политике. Поговорили бы о любви, о женщинах.

– Да говорили уже, – сказал Тимофей и бросил на Галкина хмурый взгляд.

– Твой муж предложил нам средство от больной совести.

Феликс ничего на это не сказал, но заметил:

– Скоро все порядочные люди будут жить в Киеве. Как во времена Скоропадского.

– Во время Скоропадского, – возразил Галкин, – все порядочные люди были на Дону и на Кубани, а не в Киеве.

– Чувствую себя эмигрантом, – решительно сказал Тимофей. – Вот родился здесь, да все здесь, а хожу по улицам и чувствую себя эмигрантом. Кто все эти люди? – Он сделал корпусом пол-оборота и оглядел зал. – Кто они? Чувствую себя, словно проиграл Гражданскую войну. Я чувствую себя побежденным. Всеми этими братками, понятиями и всем прочим, что не в моих понятиях.

– Неудивительно, – заметила Наташа. – Вы ведь даже не воевали.

– Не понял? – сказал Тимофей.

Илья молча слушал.

– Я сказала, вы даже не воевали. Тогда хоть нашлись люди, которые так просто свою Россию отдавать не захотели. Может быть, ее и не было, может быть, она существовала только в их сознании. Может быть. Но они за нее сражались. А вы нет.

Некоторое время за столом висело молчание. Как-то неуловимо, вопреки желанию, все приобрело другой оборот.

– А в 93-м году где были порядочные люди? – спросил Тимофей.

– Когда чернь бродит по городу, бесчинствует, ее надо остановить. Любыми средствами, – сказал Феликс.

Илье показалось, что он ослышался.

– Чернь? – спросил он. – Что значит – чернь?

– Ты прекрасно знаешь, что это значит, – огрызнулся Феликс.

– Да нет, – примирительно сказал Илья. – Словечки уж больно феодальные.

Hо Феликс, по-видимому, настроился на добрую ссору.

– Какая страна, – отрезал он, – такие и словечки.

– А кто, позвольте узнать, раздавал графские титулы? – рассмеялся Галкин. – И когда, не напомните? Чуть кто гимназию окончит – и уже он не народ. А может быть, все для того, чтобы управлять этим народом и чернью его называть? Но у нас не Англия – это там эсквайрами называют всех образованных людей. Из уважения.

– Разве в этом смысл? – спросил Галкин.

– Есть культура, – ответил Феликс, – и мы в ней живем. И наш долг умножать ее и поддерживать. Ничего иного сделать мы не в состоянии.

– Это вот это культура, что ли? – Тимофей повел головой, как бы показывая убранство зала.

– И это тоже, – твердо сказал Феликс. – Я сам, да-да, ничего смешного, я сам был готов идти воевать за эту культуру.

После этого заявления паузой воцарилась тишина.

– Ты когда уезжаешь? – обратилась Hаташа к Илье.

– В четверг, тридцатого, – ответил он.

– Как я вам завидую, – мечтательно проговорила Наташа. – Новый год на море – здорово!

Но и эта ее попытка сбить разговор на другое не получилась.

– Так это просто у тебя получается, – усмехнулся Галкин. – А ты знаешь, как это – убивать? А жить с этим потом как?

– Жить с этим не тебе, а мне, – сухо ответил Феликс. – Вы в Афганистане что творили?

– А что мы творили? – тихо спросил Галкин.

– Мальчики, кто чай, кто кофе? – весело спросила Hаташа, подзывая официанта. Hо вечер был уже скомкан, как использованная салфетка, и они продолжали сидеть из приличий, вяло перебрасываясь отрывочными замечаниями.

– Не-ет, друзья, – сказал Феликс, поджав губы, – не приедем мы никуда с таким подходом.

«А мы никуда и не едем», – подумал Илья, но промолчал.

* * *

Первым ушел Галкин, за ним Тимофей.

– А поедем к нам? – предложила Наташа. – Успокоимся.

К «ним» приехали уже заполночь. Наташа молниеносно приготовила греческий салат, но не хотелось никому ни есть, ни пить, а хотелось лечь и растворить во снах все сентенции сегодняшнего вечера, которыми они так щедро угощали друг дружку.

– Ну зачем ты с ними споришь? – сказал Илья. – А то не знаешь, что они скажут. Они же спорить могут до посинения, это ж их страсть.

– Нет, ты посмотри только, – возмущался Феликс, – они живут, всем пользуются, а мы виноваты. По колбасе соскучились за два двадцать. Им бы волю дай, – продолжал Феликс, – они б всех в скиты загнали. Сами жить не хотят и других сбивают с толку. Никогда не будет у нас тут ничего хорошего с таким подходом... Плебеи, кухаркины дети.

– Смерды, – подсказал Илья со смехом.

– Смерды! – подхватил Феликс и тоже улыбнулся.

– Ну хватит уже, все, – сказала Наташа с раздражением. – Я б мужиков всех поубивала, – сказала она Илье.

– Да я бы тоже, – согласился он.

– Ты нам лучше про девушку свою расскажи. Ты женишься или нет?

– Ну не знаю, – сказал Илья и посмотрел на Феликса, прося подмоги.

– Ну расскажи, расскажи, – не унималась Наташа.

– Ну чего рассказывать, Натуся? – вмешался Феликс. – Девушка, обыкновенная, две руки, две ноги.

– Молодая женщина, – поправил Илья. – Необыкновенная. Она, кстати, замужем, – сказал он со смешком.

– Это она с вами училась, что ли?

– Не с нами, а рядом с нами, – сказал Феликс. – А мужа ее я, кажется, помню. Ходил такой в шапке дурацкой, как у гнома. Не помнишь?

– Да что же это такое, – возмутился Илья. – Все его помнят, все его знают, а только я никого не знаю! И ничего.

– Так, значит, надо, – сказала Наташа.

– Кому? – помолчав, спросил Илья.

– Но вообще вопрос интересный, – сказал вдруг Феликс, словно еще сражался со своими оппонентами. – Можно ли стать счастливым, имея такое прошлое?

– Это ты о чем? – спросила его Наташа.

– А Галкину скажи, – вспомнил Феликс, – не надо ему в зал ходить.

– Галкину? В зал? – не сразу понял Илья.

– Да, – сказал Феликс. – Живот изнутри растет.

Hаконец Илья простился и ушел. Провожала его Hаташа.

– Hе бери в голову, – сказала она неосторожно. – Он просто устал.

– Все в порядке, – отозвался Илья из клетки лифта.

– Созвонимся, – сказала Hаташа.

В кабине на задней стенке висело зеркало. Все девять этажей вниз Илья с ненавистью смотрел себе в лицо.

* * *

Все разговоры сегодняшнего вечера, в которых он так мало принимал участие, незаметно для него самого постепенно смешались и произвели какой-то осадок, который стал отравлять его только сейчас. Настроение у него не просто оказалось испорчено, а казалось, сама его душа перешла в какое-то незнакомое состояние, производя ощущение утраты.

Думая о своей жизни, Илья не мог припомнить того решительного момента, который имеется почти во всех романах, театральных пьесах и кинофильмах, того момента выбора, рокового или нет – не важно, но такого, после которого события развиваются стремительно в ту или иную сторону. Никогда, ему казалось, не встречал он на своем пути камень с предостерегающими надписями, перед которым в сомнении проводит время богатырь на картине Васнецова, никогда никто неведомым правом обстоятельств не давал ему пять или три минуты для принятия решения, никогда не шагал он одним шагом из тени в ослепительный свет и наоборот.

Он шагал по пустому Ленинскому проспекту в сторону Якиманки. У Горного института на тротуаре топтались часовые рекламы, наряженные клоунами, в валенках на резиновой подошве. Hа груди у них размещались броские щиты. Из-под масок вырывался кипячеными клубами пар дыхания. Эти валенки и полушубки делали их похожими на конвойных северной пересылки.

«А вы воевали?» – так, кажется, спросила Наташа. И внезапно его поразила даже не правота, а справедливость ее слов. От неожиданности он на секунду остановился и не двигался некоторое время. «Все мы соучастники, – подумал он. – И я тоже».

Время от времени у обочины тормозили такси, и водители несколько секунд выжидающе смотрели на него. Он взглянул на часы – начался второй.

Ему вдруг сделалось страшно на этой пустой, голой улице, дурно, нечистоплотно выметенной северным ветром, по которой мчатся сверкающие автомашины, в которых сидят крепкие, уверенные в себе люди и смотрят прямо перед собой в пестрядь задних огней, отгородившись от всего мира железом и стеклом, и автомагнитолы напевают им мелодии, преходящие, как секунды, и земля, придавленная асфальтом, дрожит, когда поезда несутся в ее правильно, со вкусом изуродованной толще. А над крышами мечется ветер, отираясь о вентиляционные трубы, и все это куда-то мчится, история мчится мимо. «Кто это они? – подумал он. – Какие, к черту, они? Мы. Они. Мы». И от осознания этого ему стало еще страшнее.

Он торопливо поднял руку, назвал адрес и, не торгуясь, сел в машину. Hа шофера он взглянул только один раз. Это был пожилой человек, лежавший грудью на руле, пивший кошачьими глазами переулки и перекрестки. Hа месте магнитофона зиял провал и белели спутанные провода. Мотор хрипел на передачах. Пахло бензином.

– Как думаешь, отец, – обратился к нему Илья, – пропала Россия?

– Что говоришь? – удивился тот. – Пропала Россия? Да не-ет. Просто нам нужна хорошая война. Нет, не чеченская. Чеченская – это так... Хорошая войная нужна, настоящая. Тогда мы сплотимся и все у нас будет хорошо.

– С кем воевать-то? – спросил Илья, даже слегка протрезвевший от этих слов водителя.

– Мало ли, – уклончиво ответил тот. Чувствовалось, что в конечной победе россиян над условным противником он ничуть не сомневался.

Илья угрюмо молчал, уронив подбородок на грудь. И снова его будоражила мысль, что история перестала быть забавным приключением, «благочестивым завещанием», и сам он отныне не исследователь, охраняемый благоговейной тишиной кабинета и светом лампы, рассеивающей химеры, не свидетель, а ее частица, ее жертва и, может быть, ее смысл. Она не была больше собранием забавных сказок в красивом переплете, а превратилась в бушующий, грозно ревущий океан, в котором между валами мечется беспомощный корабль, и сам он там, среди команды и пассажиров, и от бездны его отделяют только несколько дюймов обшивки, и только потому, что в кают-компании пол застлан дорогим ковром, многим кажется, что под ним не пропасть, а твердыня.

декабрь 1998 – август 1988

Дома Илья включил весь свет. Телевизор не спасал, а только усугублял этот кошмар. Казалось, угроза притаилась за шторами, скрывается в ванной, распласталась на потолке, чтобы рухнуть оттуда при первых же лучах тьмы и прижать к полу, схватить за горло, погрести в своих смертельных объятиях. А не хочется ни за что умирать. Hи за женщину, ни за родину, ни за что. Хочется просто жить. Hо разве для этого мы рождаемся? Такой острый, непреодолимый приступ малодушия он испытывал впервые. «Что-то надо делать, – твердил он мысленно, бесцельно, бросками шагая по квартире, открывая воду в кранах, – что-то надо делать». И прислушиваясь к суровому шелесту льющейся воды, спрашивал себя, так ли сходят с ума.

Hи вода, ни свет, озаривший все уголки квартиры, ни вид из окна нисколько не помогали ему успокоиться. Как это спросил Феликс: «Можно ли стать счастливым, имея такое прошлое?» И много было других вопросов. Сколько горя способна вместить человеческая жизнь? И кто же жил тогда? Кто носил эти элегантные наряды, в то время как миллионы корчились в заключении, чьих детей вежливый белоснежный милиционер заботливо переводил через дорогу? Кто-то же должен был жить, черт возьми! Какие-то люди, бравшие на себя ежедневную заботу о неизбежных пустяках, без которых жизнь невозможна. Такие, как живут сейчас. Ко многому безучастные». Такие, как я, – мелькнуло у него в голове. Уставившись в окно, глядя сквозь свое плавающее отражение, он спокойно обдумывал это открытие. Да, такие как я, решил он.

Ему вспомнился недавний разговор с Алей. «Я тебя раскусила, – сказала она, смеясь, шутливо его уличая. – У тебя нет никаких убеждений!»

Тогда он пытался спорить, доказывал, что убеждения есть, но сейчас правота ее слов вошла в него безоговорочно.

Убеждения, может быть, и были, но он не был готов жертвовать для них ровным счетом ничем. Hапротив, он был готов совсем к другому: по первому сигналу сдать свои машины, счета, карточки, визитки, как сдают завхозу рабочий инвентарь в конце субботника, и преспокойно стать учителем истории или русского языка.

В этом проглядывала какая-то на первый взгляд жалкая, но прочная свобода, или ее суженное поле, не полная луна, а скорее обрубок месяца: выбор, который она предлагала, был, как правило, кривобок и потому незаметен. В нем не было ни страсти, ни размышления. Этот выбор не ставил к стенке, не заставлял пересекать пространства, и только случайность могла поколебать это неправильное равновесие, или, вернее, придать равновесие истинное.

«И вот он я, – сказал себе Илья, подходя к зеркалу, – наследник таких великих жертв. И я решаю такие мелкие, низкие проблемы. Я хочу расставить вдоль московских дорог рекламные щиты – свои собственные, и получать деньги, пока будет можно, а если станет нельзя, я буду делать, что разрешат. И меня угнетает, что ваши жертвы оказались напрасны, оказались не нужны нам. Вы нам дали пас, а мы забили в свои ворота. – Он вглядывался в черты своего лица, а прошлое заступало ему дорогу. Перед ним, как в бреду, встали сонмы умерших от голода и тифа, замученных в застенках, зачумленных в лагерях, потерявших родителей, все эти политруки, матросы, роты, батальоны, развеянные по ветру дивизии, окруженные армии и сгоревшие экипажи. – И все это зря, напрасно, не во имя чьего-либо счастья, а просто так, и наши жертвы, – Илья усмехнулся этому слову, – тоже будут бесполезны и не бросят тени ни на прошлое, ни на будущее...» Это для него они ложились полками. И все это, оказывается, не последовательно, а параллельно; мы смотрим друг на друга из окон составов, стоящих рядом, хотя, может быть, они и идут в одном направлении...

А как же мы? Мы тоже люди. Мы умирали сами, нас никто не гнал под пули. Мы не скот. Когда-то мы были молодыми и сильными. И наши женщины думали о нас, латая ветошь для ваших отцов и матерей. И их слезы падали на серые треугольники. И лампы их тускло светили в каморках ожидания. Hас ждали, нас встречали. Эшелоны подходили к перронам. Паровозы гудели, пачкали небо, гарь дыма ложилась на нежные лепестки цветов. В нашей стране не может быть столько цветов, но они были. И мы это видели. И мы рассказали это вам. А потом другие эшелоны ползли за Камень, и в них тоже говорили по-русски. Как одно с другим связано? Вы еще спрашиваете! Огонь! Огонь! Огонь! Огонь!...

Спите спокойно, детки. Мы все сделали за вас. Простите, что хлеб брали грязными руками. Hе ругайте, что говорим коряво. Hе взыщите на убогих наших недостатках.

А сам ты готов умереть? Hет. Я не готов. Я хочу жить. Тогда ни во что не вмешивайся. И живи. Слушай. История идет мимо.

Мы-то думали, что все уже кончилось. Ай, как мы ошибались насчет времени. Hет. Время всегда одно и то же.

– ЧГ-второй, – сказал в рацию старший лейтенант Голополосов. – Правый фланг, двенадцатый участок. Высылай тревожку.

Щелчки за шумом несущейся реки были столь слабые и сухие, что в первое мгновение сложно было понять, что именно их произвело.

Один из них смотрел в бинокль через реку, на нашу сторону. Еще двое, зайдя по колено в воду, с разных сторон обошли «Лендровер», заглянули, потом один зацепил трос, а другой сел за руль. Потом они побросали в кузовок тела. Один из них поднял руку и сделал ею прощальный жест, явно рассчитанный на ту сторону.

– Товарищ старший лейтенант, – Илья слышал свой нетерпеливый, просительный голос, и даже сейчас, когда он это вспоминал, палец его непроизвольно согнулся и подрагивал, и он словно бы ощущал теплое ласкающее прикосновение безукоризненно гладкого спускового крючка.

– Отставить, Теплов, – сказал лейтенант Голополосов, покусывая сухую травинку, и лицо его было жестоко и мрачно.

– Секи, они и детей тоже, – сказал Заурядный.

Затравленно озираясь, Илья приблизился к окну, в котором рябил неслышный, внезапно начавшийся снегопад. «Ни за родину, ни за женщину, – твердил он, как сошедший с ума, – ни за родину, ни за женщину... И никто не хочет. Все. Не будет войны. Будет мир».

Пруд был окружен пустынным черноугольником улиц. Только на одной скамейке криво стояла спортивная сумка, которую он заметил только сейчас. Не было видно даже гуляющих с собаками. И тут стремительно на лед вплыла фигурка, и ее одинокое кружение как нитью прошило все его страхи, стянуло их в сборки, скатало в рулон и крепко обвязало вокруг талии. Следы, оставляемые лезвиями коньков, тут же заполнялись светом, как будто это раскаленный металл тек в приготовленные для него формы. Илья читал эти следы как знаки чужого, но почему-то понятного языка. И коньки хотели сказать ему, и говорили – все закончилось, все закончилось, не правда ли? Все закончилось.

Эта фигурка была для него сейчас средоточием Вселенной. Он держался за нее глазами и сам ее держал – ему казалось, что это он поддерживает ее взглядом и если отвернется, она непременно упадет, истает, исчезнет. Это вокруг нее громоздились дома, это из нее изливался свет, подпирающий муторное небо, это ее под шапками снега терпеливо ждали скамьи, это к ней протянули ветви старинные липы.

декабрь 1998

Выйдя из кафе «Булгарин», Галкин дождался, пока служитель подгонит ко входу его машину, втиснул в салон свое крупное тело и поехал в сторону Трубной площади. Настроение у него было испорчено. Женщин он не знал и не понимал, а поэтому боялся. Но в то же время не делал никаких усилий, чтобы просто познакомиться или хотя бы заговорить с кем-нибудь из тех, кто обратил на себя его внимание. Стоило ему просто подумать об этом, как он покрывался испариной ужаса и готов был бежать куда глаза глядят. Ему казалось, что он не может понравиться, считал себя абсолютно несовременным человеком. Навязчивость официантов его раздражала, он стеснялся своих вкусов, стеснялся того, что ничего не понимает ни в винах, ни в этих фуа-гра, что нравятся ему борщ да щи да пшенная каша, и еще шоколад «Аленка» и конфеты «Коровка». Он с какой-то даже завистью наблюдал за Феликсом, за его умением казаться человеком с рекламной обложки. И Галкин понимал, что буде изберет он такой подход к своей пока единственной жизни, ему придется совершать массу ненужных и никчемных действий, которые никакого удовольствия ему доставить не могли, а способны были только утомить и раздражить.

Как-то, читая историю Соловьева, Галкин наткнулся на место, где говорилось о женитьбе царя Федора Алексеевича. «Рассказывают, – писал Соловьев, – что идя однажды в крестном ходу, Федор увидал девушку, которая ему очень понравилась; он поручил Языкову справиться о ней, и тот донес, что это Агафья Семеновна Грушецкая, живет у родной тетки, жены думного дьяка Заборовского, и дьяку дано знать, чтобы не выдавал племянницы впредь до указа». Эта история любви, столь кратко, но отнюдь не скупо выраженная пером историка, умилила Галкина. Так это было просто, ясно, без затей и в то же время полно, что в такой женитьбе Галкин видел свой идеал и искренне недоумевал, для чего люди привыкли окружать эти отношения сонмами с его точки зрения ненужных условностей. Но Галкин не был царем Федором, а был самим собой, то есть Галкиным, и никаких указов никому давать не смел.

Когда впереди восстала серая громада «Рамстора», он немного пришел в себя. Налево перпендикулярно улице уходили три высоких дома, и вот уже он повернул и мелькнуло окно его кухни, где во всю стену висела огромная географическая карта, откуда исходил, крупно процеженный плотной желтой шторой, умиротворяющий свет лампы, стоящей на тумбе чуть отвернувшись к стене и потому накрывающий Австралию круглым густым пятном.

«Нет, надо подемократичней места выбирать для наших посиделок», – решил он, подруливая к стоянке. – «Вам понравились наши гребешки в ванили?» – мысленно повторил он и плюнул в досаде. – Ну какое ему дело, понравились они мне или нет? И что они будут делать, если не понравились? Повара расстреляют, что ли?»

В будке сторожа горел свет, и из черного зева собачьей конуры торчал мокрый нос овчарки Герды. Он поставил машину и завернул на голоса.

Как часто с ним случалось, когда он возвращался домой вечером, возникала надежда, что дома караулит его какая-то нечаянная радость. Но бесчисленное количество раз он открывал свою дверь, замирая от предчувствия, и ничего не случалось. И всякий раз его охватывала какая-то светлая грусть, природу которой он затруднился бы определить наверное. Вот и на этот раз, глянув на свои окна, Галкин доверился этому чувству и не торопил встречи с разочарованием.

В боксе дяди Славика горел свет и стукались голоса об изнанку листового железа. Поставив машину, Галкин помедлил, еще раз взглянул на окна, подошел к боксу дяди Славика и потянул на себя металлическую створку ворот. «Из Конотопа...» – вместе со светом наплыли на него чьи-то слова. По обе стороны капота белых «Жигулей» шестой модели стояли дядя Славик и какой-то парень немосковской внешности. Услышав скрип петель, они замолчали и обернулись на Галкина.

– А, Палыч! – воскликнул дядя Славик, называвший так Галкина за его солидную бороду, за добродушие и еще за то, что Галкина иногда показывают по телевидению.

Галкин, в свою очередь, питал к Славику не меньшее расположение, но причин этого никогда себе не объяснял.

На капоте лежала газета, на ней стояла бутылка «Привета», лежал раскрошенный хлеб и кусок сала. Парень немосковской внешности глянул на Галкина с приветливым смущением. Галкин нагнулся посмотреть марку водки.

– Сторожа нового взяли, – шепнул ему дядя Славик. – А я, брат, опять в гараже пью. Что-то опять моя Людмила Ивановна забушевала... – Он не договорил, махнул рукой и оглянулся в ту сторону, где должны были находиться окна его квартиры. – Ты как? – Он поднял бутылку.

Галкин отрицательно повел головой, взял кусочек сала, отливавший нежным розовым цветом, и положил его в рот. Дядя Славик аккуратно наполнил рюмки, они с парнем чокнулись и выпили: парень лихо бросил в себя содержимое рюмки, а дядя Славик выпил медленно и плавно, как будто переставил с места на место какую-то тяжелую, но хрупкую вещь.

– Хорошо вам, – заметил Галкин. Дядя Славик замахал руками, замотал головой, словно извиняясь перед непьющим Галкиным.

– Так и что? – обратился дядя Славик к своему парню, предлагая ему продолжить разговор, нарушенный появлением Галкина.

– Актрисой, актрисой хотела стать, – заговорил парень, еще раз взглянув на Галкина с тем же выражением вежливой робости. – Еду как-то – а время уже ближе к ночи, – смотрю, стоит моя актриса на Садовом. И импресарио при ней, и антрепренер, – все как положено. Ну, торможу, в общем. Че, говорю, это и есть твой театр? Театр не театр, говорит, а подмостки судьбы...

– Да-а, – тяжело выдохнул дядя Славик, взялся за бутылку и опять вопросительно посмотрел на Галкина, но Галкин упорно смотрел в газету.

«Как погиб царевич Дмитрий?», «В Город Солнца нагрянули ревизоры...» – сумел прочитать он, а конец выноса закрывала бутылка. Галкин удовлетворенно подумал, что не его газета служит скатертью, но тут же сообразил, что его газеты здесь быть и не может, ибо эти люди просто не читают таких газет. Постояв еще немного, Галкин простился с соседями и пошел домой. В подъезде стояла тишина. Галкин осторожно вложил ключ в замочную скважину и медленно его провернул. Как только дверь, как обычно глухо вздохнув, подалась внутрь, ему стало ясно, что радость еще впереди. Из комнаты матери доносился звук работающего телевизора. Галкин прошел к себе, некоторое время смотрел в окно на летящий вниз мелкий снег, потом сел в кресло под бежевый абажур криво стоящего торшера и стал читать книгу Поля Вена, озаглавленную в русском переводе «Верили ли греки в свои мифы?».

декабрь 1998 – январь 1999

Новый, 1999 год Илья с Алей встречали в Сочи. И Тимофей напросился к ним в попутчики, оставив Веронику в обществе подруг разоблачать его те хорошо известные недостатки, которая любая женщина охотно усматривает в любом мужчине.

На набережной у Морского вокзала пахло пивом, форелью и жареным луком. Оказалось неожиданно тепло, градусов пятнадцать честно караулили холодные ветра. Днем набережная шевелилась людьми, террасы забитых кафе, тянувшихся сплошь, пестрели одеждами. Густо, сиво дымили мангалы, подобные суровым огням древних капищ. А у одного грузинского ресторанчика прямо под доской прейскуранта, поставленной на асфальт, сидел ахалкалакский селезень и, брезгливо переступая своими оранжевыми ластами, поводя ало-розовым гребнем, смотрел на закат в зыбкие промежутки гуляющих.

Море стелилось умиротворенно-торжественно и только в самом далеке уступало небу на высоту плоского как лента облака, размывавшего горизонт сизым примиряющим мазком. А над ним в желтоватой голубизне прохладным лимонным сиянием выпукло проявилась ранняя звезда, названия которой никто не мог припомнить.

Днем они наслаждались нежной лазурью моря, любовались бликами солнца на розовых стволах, бродили по угловатой тропе в зелени лиан, захвативших деревья и склоны. Когда стемнело, посидели немного в гостинице и отправились снова на берег отыскать какое-нибудь местечко по вкусу и поближе к воде.

Дважды пробежали опустевшую, едва освещенную набережную – под всеми крышами царило воодушевление. Принаряженные служащие деловито сдвигали столы, покрывая их воистину «братскими» скатертями, уставляя «Абрау», россыпями поздних абхазских мандаринов, величественно-прозрачными столбиками водочных бутылок, и на все отчаянные вопросы отвечали рассеянно, весело: «Закрыто» или «Банкет».

С великим трудом отыскали наконец какой-то пластиковый шалманчик, внутри которого теплился будничный свет и бдили сторонние посетители – две девушки и двое парней, все в колпаках из цветной бумаги, точно маги Востока, сидели сосредоточенно вкруг ровно горевшей свечи. Изнутри все оказалось еще скромнее: помещалось в зальце всего четыре столика; еще один – побольше других – был сервирован. И здесь, очевидно, поджидали кого-то своих, – а еще один специально для Ильи притащили с кухни.

В половине одиннадцатого на машинах с новороссийскими номерами подкатили ожидаемые гости: несколько мужчин и женщин средних лет с целым ворохом детей и даже с двумя собаками – грудастым пинчером и вертлявой таксой, гладкой, как крыса.

Ближе к полуночи все повыскакивали наружу, так что им остался бубнеж занимавшего полстойки телевизора, да полосы помехи, шедшие по экрану бесконечной радостной чередой.

Они тоже поднялись из-за стола и, захватив бокалы, вышли к морю. Дальше прямоугольных обрубков молов, облитых тускло блестящей чернотой, оно отсутствовало никак не проницаемой бездной и всей своей страшенной чернотой высасывало хилый свет нечастых фонарей. Между стенками серо-бурых молов, возникая из ниоткуда, косо ходили волны. Они приливали и тут же подавались обратно, опережая свой начальный порыв, и их вспененная кромка переламывалась пушистыми зигзагами.

В море беспорядочно отдыхали суда: тут и там разбросались островки причудливого сияния. Тросы полыхали гирляндами, борта празднично золотились светом. Опрокинутые огни иллюминаций, бесконечно скользя к суше и иссякая на мелководье, обозначали поверхность моря прерывистыми дорожками, не в силах набросить свои отблески на продольные бугры сухих пляжей.

По правую руку дробно искрился мыс Адлер, когда-то давно поглотивший прах Марлинского и других, безвестных, слева на гальке догорал брошенный кем-то костер. Ветер трепал его оранжевые космы – приглаженные, они то стелились, как будто силились дотронуться до самого мрака, а то взвивались увядающей лилией и стройно, согласно сосали черные остовы обглоданного топляка.

Чуть в стороне, у самой воды, две девушки, зябко съежившись под накинутыми на плечи куртками, со сложенными на груди руками стояли неподвижно и смотрели прямо перед собой – в тревожную тьму моря. У ног их Илья разглядел бутылку шампанского, белые стеклянные блики бокалов и черный овал маленькой магнитолы, смутно лепетавшей в посвисты бриза модной, привязчивой мелодией.

– Hу, вот и все, – сказал Илья, не отрывая глаз от циферблата своих часов, – двенадцать. – И не успел сказать, как воздух вздрогнул от разрывов хлопушек и петард. И в ту же секунду загудели нестройно гудки на кораблях, и долгий этот звук протяжно и низко расходился на все стороны. И весь берег, докуда хватало взгляда, озарился долгожданной, рукодельной феерией.

Повысыпали еще какие-то люди, видно, из тех, «банкетных» заведеньиц, следили за рассчетливыми фантазиями фейерверков и несмело, словно стесняясь друг друга, выкрикивали:»Ура!»

Они зашли за парапет и по крошащимся ступеням спустились на россыпь светлой гальки. Какой-то мальчишка, присев на корточки, возился с самодельной ракетой.

– Дай-ка, – попросил Илья. Мальчик послушно протянул ракету и стал рядом, не отрывая от манипуляций Ильи доверчивых и нетерпеливых глаз.

– Держи.

Мальчик принял ракету обеими руками, торопливо дернул кольцо, и ракета вспорола синюю темноту, фыркая и таща за собой зеленый след и словно тяжелея от высоты. Все они молча наблюдали натужный полет ракеты – поблекший ее, изогнувшийся след был, как согбенная спина, – и ее безнадежное падение.

– Я все понял, – заявил вдруг Тимофей. – Все так просто. Потому что очень просто, – он даже глянул куда-то себе под ноги, как бы изумившись поразившей его мысли, словно не доверяя ее простоте, – ведь все были детьми. – Он оглянулся в поисках детей, бывших и настоящих. – Все были детьми. Потому что, видишь ли, все люди любят своих детей, вот представь, все желают им всяческого добра, пеленочки там всякие вышивают, чепчики, жилеточки, варежки вяжут, мечтают, что там из них получится... А значит, и чужим тоже. А родители умирают раньше своих детей, а те на гусеницы намотаны, глубоко на юге. – Он усмехнулся. – Или в переходах стоят с протянутыми руками. А родителей уже нет, и никто не может помочь их детям, как бы они смогли. И если бы все подумали об этом одновременно... Что все эти – чьи-то дети, что все когда-то были маленькими детьми.

Илья почему-то подумал о брате, которого помнил уже не очень отчетливо. В такую же новогоднюю ночь, полную для кого-то сказочных предчувствий, он упрямо твердил в побитую тангенту: «Hарвик, Hарвик, я – Ямской. Борта давайте, много раненых». А в большом эфире накатывал, сметая помехи, как мусор, поставленный приподнятый голос диктора: «...на остальной территории страны погода устойчивая, без осадков».

Все побережье на много километров в обе стороны по-прежнему было озарено всполохами, а с кораблей посылали время от времени произвольные, короткие, как-будто уже нетрезвые гудки.

И Илья тоже подумал о том, что, вероятно, творилось сейчас в них, вокруг них: за спиной, в горах, теплятся редкие огоньки – утлые лампады сопричастности. А еще дальше, по ту сторону хребта, в поселках и городах, в жилищах, начисто выметенных от палых надежд, люди сидят за столами и стараются не думать о плохом, и дети их уже спят за прикрытыми дверями, и снятся им светлые таинственные сновидения, и они знают еще в своем нетерпении, что жизнь – это сказка, лучше сказки, и под елками на вате, посыпанной свежей хвоей, игрушки и сласти дожидаются серого света.

– Стоят в переходах, – повторил Тимофей, засунув руки в карманы джинсов. – Странно это.

– Hе надо, – простонала Аля. – Hе порть праздник. Ты мне мужа моего напоминаешь. Тоже все проницает, – негромко продолжила она, – кроме того, что у него под носом.

Hо Тимофей уже вошел в состояние негромкой злобы.

– А ты что думаешь, Hовый год – это праздник? В самом деле так думаешь? Это в голове у тебя праздник. Подумаешь, одна секунда другую сменила – плясать прикажете? А вон в горах этих – тоже праздник? Медведи там спят на перевале Анчхо – вот какой там праздник.

– Ладно, пошли в ракушку.

Берег понемногу пустел. Компании потянулись в тепло, к столам. Люди разбредались, все еще шумные и как будто несколько разочарованные, бросая прощальные взгляды в пространство, захваченное мутным сумраком уже не декабрьской ночи. Только девушки продолжали стоять, как часовые, безучастные ко всему, их головы даже не поворачивались, и они по-прежнему смотрели в море. Призрак Ассоли осенял их, ожидающих невозможного.

Около остановился какой-то парень, согнулся в три погибели, выворачивая брючный ремень.

– Hа пейджере мне, что ли, жениться?! – воскликнул он досадливо, разобрав сообщение, и всплеснул руками.

– А что, – со смешком бросила шедшая впереди него девчонка, – валяй.

– Думаешь? – с какой-то трогательной задумчивостью отозвался тот, обреченно поматывая головой, и его колпак, усеянный блестками, съехав на ухо, уныло повис, как стрелка часов, остановившихся под вечер.

– Так что там у нас? – весело сказал Илья. – Первое января какого там года?

– Какая разница, – ответил Тимофей.

Заходя в кафе он покачнулся и чуть не упал на соседний стол, за которым расположилась новороссийская компания. Один из мужчин, тоже уже нетрезвый, вспыхнул как трут и разжигал себя собственными криками.

– Ты кого, падла, ударил? – вопил он. Рот его отверзался мятой пластилиновой дырой. – Ты же зампрокурора Hовороссийска ударил. Да я тебя закатаю! – Его крепко держали все три женщины. Одна из них кричала:

– Володя, не надо! Володя, не надо! Hе надо, Володечка.

– Закатай, – с какой-то злобной решимостью сказал Тимофей. – Закатай, дубина.

Мальчик хмуро исподлобья наблюдал Hовый год. Девочки беззвучно плакали, съежившись и утыкая личики в остро поднятые плечи. Пожилой истопник смотрел на все с грустным безучастием.

Но так же неожиданно, как и возник этот бессмысленный скандал, наступило пьяное примирение. Теперь все участники своры взирали друг на друга с приязнью и сокрушались себе, друг зампрокурора под неодобрительные, но смиренные взгляды супруги пытался кокетничать с Алей, а после того как зампрокурора узнал, что Тимофей имеет отношение к миру кино, он подкрепил новогодние надежды тостом, сказав грубовато и прямолинейно, но от всей души:

– Уж лучше мы в ваших камерах, чем вы – в наших!

* * *

Тимофею настолько сходили с рук подобные пьяные гадости, что это стало своего рода притчей. Его считали заговоренным. Стоило ему выпить и впасть в дурное состояние, как беды и несчастья начинали сторониться его, как светлого ангела. Попускаемый своим гением, над которым парил столь же капризный, непривередливый покровитель, Тимофей словно коллекционировал свои скандалы, виной которых в большинстве случаев был сам. В такие минуты грязь как будто капала с его души и пачкала все вокруг. Следствием являлось обычно тяжелое и искреннее раскаяние и не менее непосредственное изумление самому себе. Hо сам он чувствовал, что эта непонятная система может когда-нибудь дать один-единственный сбой, который погубит его сразу, без предисловий.

Сошло и на этот раз, и даже легче, чем можно было вообразить. Ко всему вдобавок, когда ночью он названивал из номера всем своим многочисленным друзьям и знакомым, спьяну перепутал спутниковый и обыкновенный междугородний код, и наутро горничная приволокла чудовищный счет, усугубивший похмелье.

Утром в газетах было написано, что представители краснодарского ОМОHа пытали в Красной Поляне представителя городской администрации и соучастную ему хозяйку медной горы, в Мацесте стреляли, но выстрелов не было слышно за канонадой всеобщей радости, и много чего еще случилось в эту исполненную тихого торжества ночь, так что небольшая потасовка на неопределенной почве казалась просто рыбацкой лодчонкой, потершейся о борт прекрасного парусника.

– Да, – задумчиво произнес Илья, откладывая газету, – Санта-Клаус зашел не в каждый дом. Интересно, что мы здесь делаем?

– Торчим, – ответила Аля.

Целый день, солнечный, ясный, почти весенний, провели в ботаническом саду. Канатная дорога не работала, но они все же забрались на самый гребень горы и даже выше – на смотровую площадку, устроенную на станции фуникулера. Отсюда во втором ряду кряжей открылся снежный хребет, неправильным пунктиром вздымающий сахарные главы по всему горизонту.

– Вот это Чугуш, – показывал Тимофей, – а Фишта не видно. – Он повернул голову налево и долго вглядывался в облака, громоздившиеся над линией гряды. – Я вот думаю, сидят там, в горах в этих, академики...

– И что? – дрогнувшим голосом спросила Аля.

Ветер, порывами налетавший с гор, слил их теперь в одно беспрерывное дуновение и бесцеремонно ворошил им волосы.

– И пишут новую конституцию, – сказал он уверенно. – С серьезным влиянием космизма... Нет, а в самом деле, – проговорил он уже серьезно и повернулся к ней, – что они там делают? Что там еще было, в твоих новостях?

– Не знаю, – сказала Аля. – Что было, то я и прочитала... Может, съездим туда? – прыснула она. – Все и узнаешь.

– Как-нибудь, – согласился Тимофей в таком же тоне. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушел Илья. – Вот только товарищ станет хотя бы кандидатом. Мне-то уже не светит, я свой выбор сделал, – вздохнул он. – А то приедем – здравствуйте! Там же все академики, а мы кто? Ну а все-таки, – спросил он еще раз, – может, были какие подробности?

– Да говорю же тебе: не знаю. Где это, кстати? – спросила она как бы между прочим.

– Во-он, где-то там. – Его вытянутая рука указала на север. – Это с другой стороны Главного Кавказского хребта... Пошли, что ли, а то дует.

У выхода из сада в будочке кассы Аля купила топографическую карту северо-западного Кавказа.

– Мальбрук в поход собрался? – прищурившись, спросил Тимофей.

– Люблю географию, – сказала она и пристально на него посмотрела. – Люблю разглядывать карты. Люблю представлять. Люблю...

Илья, остановив машину, махал им с дороги.

Вечером гостиницу взяли штурмом полсотни молодых крепких парней в одинаковых спортивных костюмах и с одинаковыми огромными чехлами, которые они еле тягали, несмотря на свою явную, видимую силу. Они смотрелись бронзовотелыми посланцами евгеники, упругими детьми тридцатых, строгими юношами, затерявшимися во времени. И тут же все общественные помещения наполнились скромными листовками, обещавшими приятный досуг в компании с раскованными девушками юга.

Тимофей как бы нехотя выдернул одну такую бумажку, косо засунутую под сверкающий наличник двери.

– Куда ужинать пойдем? – спросил Илья. – Может, в то армянское кафе, в порту которое? Форель там была очень приличная.

– Сегодня я, кажется, ужинаю один, – сообщил Тимофей.

Аля смотрела на него, поджав губы.

– «Что же делать парню молодому, коль пришлась девчонка по душе?» – пискляво пропел Тимофей.

– Только по спутниковому больше не звони, – кисло попросила Аля.

Утром на глади моря дружно завозился рой маленьких яхт, похожих издали на подвижный столбец толкунцов в столпе закатного солнца.

– Просто диву я даюсь, – заметил Илья, бросив на море прощальный взгляд, – ни экономики уже нет, ни политики, ни хоккея, страны-то уже, похоже, нет, а маленькие яхты есть.

В Адлере перед вылетом накупили хризантем. Бледных, душистых. В букетах они очаровывали, испуская запах всегда согласный и сосредоточенный. Hо их лепестки не высыхали, а гнили, напитываясь бежевым цветом небытия.

Часть вторая

январь 1999

Здание, которое украшала скромная, но стильная вывеска – «Любовная битва», с 1898 года занимало свое место у самого пятого околодка, столь известного завсегдатаям Сенного рынка. В свое время безжалостный шов Калининского проспекта едва не задел его благородные своды, но в конце концов милостиво улегся рядом и даже великодушно прикрыл от шума городского своими книгами, раскрытыми на самом интересном месте. «Любовная битва» делила этот миловидный особнячок с детской студией рисования, секцией многоборств с вредными привычками и индивидуальным частным предприятием «Печенег».

В интерьере комнаты, которую Марианна не снимала, а пока «одалживала» у мужа своей одноклассницы, упомянутого печенега, не было ничего, что хоть отдаленно могло бы напомнить приворотную контору. Скорее это был кабинет психоаналитика, только без дивана и без дипломов, подтверждающих квалификацию хозяев избыточной позолотой рамок паспарту. Пустота стен и многозначительная лаконичность обстановки говорили посетителям о том, что их внимание не будет отвлечено ни малейшим пустяком, не имеющим отношения к их непосредственному делу, зато к их услугам была замечательная кофеварка и четыре сорта самого зеленого чая. Из двух продолговатых окон открывался вид на белую колокольню Спаса на Песках, которую увековечил Поленов на своем полотне «Московский дворик», и в ясную погоду, когда вокруг луковиц сплетались гнезда солнечных лучей, роняя свет на покатость черной кровли, Марианна часто думала о том, что быстро, слишком быстро летят годы. Отец ее был военный и долго служил в Генеральном штабе, а мама никогда нигде не работала. В девяносто втором он вышел в отставку и своей ставкой сделал кухню. Он пристрастился к чарочке, безвозвратно превращаясь в кухонного политика, Ельцина называл Эльцером и взял манеру сопровождать комментариями телевизионные сюжеты. А ведь она знала его молодым, веселым капитаном, и не раз ей казалось странным, когда он бывал без формы, что этот парень – ее отец. «Папка, папка», – думала она и вспоминала, что впервые сказала так, когда он ударил ее – единственный раз в жизни. Ей было пять лет, она капризничала, он шлепнул ее по попе. Она заревела, уселась на пол и выпалила: «Ты не папа, ты папка!» Ничего обиднее не нашлось тогда в ее детской неискушенной голове. Мама сносила кухонную политику стоически, но часто говорила Марианне: «Был бы маленький, может быть, все бы поправилось». «Как будто, – думала Марианна, – она не знает, что дети не берутся из воздуха по щучьему велению». И Марианна, раздражаясь на маму, все же чувствовала себя словно бы виноватой, что до сих пор одна, что нет у нее семьи и детей, что снимает квартиру, ибо не в силах жить под одной крышей с родным отцом. Она думала, что никогда раньше столько себя не жалела, и это ей совсем не нравилось.

Но в наступившем году Марианна в окна еще не смотрела.

Только один предмет осторожно намекал солдатам любви, что они не брошены на произвол одного лишь пусть и проницательного, но все-таки человеческого ума, а и небесное произволение подбадривает их, вступающих в любовную битву. На него и был устремлен взгляд Вероники, которая все еще думала, с чего начать, а Марианна терпеливо ждала, когда она сосредоточится.

– Влюбилась. – Это слово Вероника произнесла таким упавшим голосом, словно призналась в страшном злодеянии.

– Тогда это не к нам, – сказала Марианна и, отвечая на недоуменно поднятые брови Вероинки, пояснила: – Наша битва для тех, кто играет. А если то, что ты сказала, то это уже, как бы это поточнее сказать, – разгром.

– Ну а все же, – сказала Вероника. Марианна пожала плечами, как бы слагая с себя ответственность за этот факультатив, и стала слушать, как Вероника, изредка бросая почтительные взгляды на барабан, сбивчиво повествовала краткую историю своей любви – краткую не потому, что была особенно лаконична, а потому, что особенно рассказывать было нечего.

– А кто он по образованию? – спросила Марианна.

– Историк, – грустно ответила Вероника.

– Историк, – задумчиво повторила Марианна и поглядела в окно на навершие колокольни в белой пушистой шапке вчерашнего снега. «Развелось что-то историков», – подумала она, осторожным движением раскрутила барабан и начала так: – Понимаешь, если он историк, ему нужно прошлое. Не только прошлое цивилизаций, стран и народов, но и ваше с ним прошлое. А его, насколько я поняла, еще нет. Но когда оно будет, тогда бери его голыми руками. Потому что ты станешь его прошлым, а от собственного прошлого не откажется ни один из тех мужчин, которые называют себя историками.

Как кумская сивилла от жертвенных дымов, Марианна распалялась от собственных слов. Вращение барабана сопровождало ее слова потаенным стрекотом. Вероника смотрела на нее все более изумленно.

– Ты английский знаешь? – спросила Марианна.

– Так, – уклончиво ответила Вероника.

– Ну, тогда в переводе, – вздохнула Марианна и продекламировала: «Нам говорят – в надежде счастье, но чтит былые времена любовь, покорная их власти, и память прежним дням верна. Мы свято помним все, что прежде надеждой озаряло взор, и все, что дорого надежде, – воспоминанье с этих пор».

– И кто это сказал? – спросила Вероника.

– Не важно, – устало отмахнулась Марианна, – чудак один. Там еще строфа есть: «Зачем обманчивым блистаньем грядущее зовет нас в путь? Кем были – мы уже не станем. Кем стали – больно помянуть». Но это уже не про нас, – добавила она и украдкой вздохнула.

– Понимаешь, – снова заговорила она, – что это значит: память прежним дням верна? Это значит, что для них, для историков этих, прошлое – это все. Дороже прошлого ничего нет. Затягивает оно их. Все у них в прошлом: и настоящее, и будущее. Такое устройство души. Иначе были бы они не историками, а штурманами дальнего плавания. Будет у вас прошлое – никуда он от тебя не денется. Если ты сама куда-нибудь не денешься.

– Это куда, например? – спросила Вероника.

– Ну, мало ли, – предположила Марианна. – Встретится тебе принц на белом джипе и увезет тебя. В Лапландию... Вот такая вот история, – уже спокойным, обыкновенным своим голосом заключила она. – А другой чудак сказал: «Память – надежнейшая почва для любви». Может быть чаю? – и, не дожидаясь согласия своей гостьи, принялась заваривать чай. – Это исключительный сорт, только что из Южной Африки, – пояснила она, давая понять, что беседа переходит в неформальное русло. – Есть, правда, один минус. Будет твой историк все время в прошлом копаться – замучает тебя. А тебе это надо?

– Пока надо, – твердо сказала Вероника.

– Ну, как знаешь. Тогда почаще с ним ругайся, не бойся. Прошлое ведь надо наполнять событиями, а оргазм, прости, для них не событие. И не только для историков. И по-моему, даже не эпизод... И на скрижалях вашей любви они заиграют яркими красками.

– Эпизоды? – спросила Вероника.

– Да нет, – ответила Марианна, – скандалы и ссоры.

Внезапно Марианна почувствовала расположение к этой смешной своей клиентке. Ей пришло на ум, что она сама такая же женщина и, хотя руководит другими в любовных битвах, так же ищет счастья. Ей захотелось откровенности. Она многозначительно помедлила и проникновенно сказала:

– Я, ты знаешь, Вероничка, девка отчаянная. После двадцати девяти в любой омут с головой бросаюсь. По-суворовски.

– Выбираться-то удается? – задумчиво спросила Вероника.

Марианна печально помолчала, поглядела на барабан и презрительно фыркнула:

– Все эти омуты: прыгнешь, а там по колено. Ну, я не в том смысле. И никуда не тянет. Тоже мне омуты – лужи отстойные.

* * *

Вероника вышла от Марианны если и не с полной ясностью в мыслях, то во всяком случае с умиротворением в сердце. Хотя она и сама могла бы научить Марианну личной жизни, сейчас именно она нуждалась в постороннем слушателе и чувствовала себя как бы заболевшим доктором, который на некоторое время сам стал пациентом. Про принца на белом джипе ей понравилось. Она вспомнила про Аганова. Почему-то именно в эту минуту ей стало себя невыносимо жалко.

На память ей пришли слова Светланы о том, что решение придет непроизвольно, и она решила его не подгонять. Стоял ясный морозный день. Солнце, пробегаясь по снегу, лежащему на карнизах, искрило и слепило глаза отраженным светом. Шедшая впереди пожилая женщина дернулась и упала на плохо счищенный от слежавшегося снега тротуар.

Вероника замедлила шаг. Сначала она надеялась, что остановится кто-нибудь другой, но никто другой не останавливался, народу в переулке было мало, и то ли никто ничего не видел, а то ли спешил и надеялся на другого.

Пока все эти соображения пронеслись у Вероники в голове, она уже поравнялась с женщиной, неуклюже сидевшей на пегом асфальте, опираясь плечом о цоколь дома.

– Кажется, я ногу сломала, – увидев склонившуюся Веронику, сказала женщина слабым голосом.

Вероника тут же набрала «03», сообщила адрес, потом объяснила бабушке, что сейчас приедет «скорая помощь», и собиралась было идти дальше.

Какой-то молодой человек в коротком модном пальто, без шапки, с аккуратными бачками, проходя мимо них, замедлил шаг, оглянулся на Веронику и нерешительно вернулся.

– Вам помочь? – спросил он не у старушки, а у Вероники голосом, в котором слышалась готовность к услугам. Вероника посмотрела на него с облегчением и уже открыла рот, чтобы начать объяснять, что тут произошло, но что-то в его облике заставило ее передумать. Он ждал ответа в выжидательной позе, держа в согнутой, обтянутой узкой перчаткой кисти коричневую кожаную папку, и всем своим видом выражал готовность выполнять распоряжения, однако ж только те, которые бы не противоречили здравому смыслу и разумным правилам жизни. И ей сделалось это понятно. Она с головы до ног смерила его насмешливым взглядом.

И почему-то в ней крепла уверенность, что не стой тут она, он бы прошел мимо, переступив через эту женщину, как через бордюр. Одного внимательного взгляда на него было ей достаточно, чтобы более-менее точно представить себе его жизнь и даже ее маленькие нелицеприятные частности: зеленовато-желтый искусственный загар, обманчивая мужественность, имеющая хождение только в пределах города Москвы, зарплата примерно 800 у.е., мечты пересесть из общественного транспорта в новый «Ниссан» или хотя бы в подержанный «Гольф», и дома несколько заезженных эротических видеокассет.

– Это ваша бабушка? – осторожно поинтересовался он, переложив папку из одной руки в другую.

– Да, моя бабушка, – отрезала она, отвернувшись от него.

Последовало молчание, но он не спешил уйти и топтался рядом, наискосок пожирая ее глазами. Она повернулась к нему с приветливым выражением лица и спросила:

– Ты носки часто меняешь?

Молодой человек пришел в замешательство, как от полученной пощечины. Несколько выражений – от мучительно старающегося разрешить себя недоумения до незаслуженной обиды – последовательно сменили друг друга на его лице, одна его половина под загаром зеленовато побледнела, а другая пошла коричневыми пятнами смущения и гнева. Вероника на мгновение даже испугалась, но продолжала смотреть на него безжалостно, наслаждаясь полученным результатом. «Не фиг, – подбодрила она себя, – добренький нашелся».

Молодой человек оправился от шока.

– Шутки у вас плебейские, – сказал наконец он.

Вероника поманила его пальцем.

– Это потому что я плебейка, – доверительно сообщила она.

Молодой человек с сомнением посмотрел на «бабушку». Вероника прочитала его взгляд и сказала:

– Она маскируется.

Вместе с раздражением в ней появилась ревность, и теперь она решила остаться. Она стояла, решительно и деловито поглядывая в обе стороны переулка, высматривая «скорую».

Женщина тем временем рассказала, что шла в церковь, потому что сегодня предпразднество Богоявления, что раньше жила в Абхазии и работала там в республиканской библиотеке, а потом началась война и дочь забрала ее из Сухуми в Москву. Когда приехала «скорая», выяснилось, что у женщины нет прописки и бородатый доктор отказывался везти ее в травмпункт, пока Вероника не порылась в сумочке. В травмпункте все повторилось с той разницей, что в сумочке рылась уже вызванная Вероникой дочь Изабеллы Несторовны, как звали пострадавшую.

«Какое счастье, что только голень, а не шейка бедра!» – приговаривали обе женщины с выражением такого удовлетворения, что Вероника даже полюбопытствовала, что это за шейка. Бедра. Ее благодарили истово, и ей было это приятно.

Почему-то ей захотелось, чтобы Тимофей видел все это: все от начала до конца, – видел, какая она самоотверженная, человеколюбивая, отзывчивая, щедрая. И остроумная, добавила она, вспомнив молодого человека с бачками. Но это-то как раз он знал. Зато не знал этого Аганов. И она захотела, чтобы и Аганов узнал про нее все то же самое, что уже якобы, в ее фантазии, знал Тимофей, а потом стала думать, чего бы ей больше хотелось: чтобы увидел Аганов или Тимофей, и долго не могла выбрать и в конце концов решила, что им обоим не помешало бы это знать.

Дома она смотрела телевизор, занималась мелочами, но мысли ее все время возвращались к утреннему эпизоду. К ее законной гордости за себя примешивалось небольшое разочарование оттого, что в самом начале она проявила колебание и надеялась, что кто-нибудь другой поможет той женщине. Вот, рассуждала она, шли же перед ней люди и не остановились, а она остановилась. А потом она вдруг подумала, что если б и она прошла мимо, все равно кто-нибудь из тех, кто шел уже за ней, обязательно бы остановился. И эта мысль поразила ее. Кто-то всегда остановится. И она ощутила некое незримое, хрупкое, но одновременно могущественное единство, скрепляющее людей, и если бы подумала об этом чуточку больше, именно эти слова выплыли бы на поверхность ее сознания. Но все-таки в этот вечер воображение ее было занято другим. Она варила брокколи и думала о старости, которую увидела сегодня как будто в первый раз.

Глядя, как закипает вода, она все думала и думала об этой женщине, вспоминала ее руки с набухшими, резко выступающими венами, их желтоватую кожу. Как она будет жить? И зачем? И сколько еще? И чем заняты ее дни, эти невыносимо долгие дни? И дочка ее выглядела довольно старой. А ведь она дочка. Вероника растерялась.

Никогда с такой беспощадной ясностью не приходило ей в голову, что и ей предстоит состариться, что у нее будут такие же бледные руки с фиолетовыми нитями вен, что кожа обвиснет, потеряет упругость грудь, покроется морщинами ее лицо, высохнут и посинеют губы... Так далеко по линии жизни она никогда не заглядывала. Конечно, она знала, что люди родятся, взрослеют, потом старятся и умирают, но что-то говорило ей, что все это касается ее как-то иначе. В ее несформулированном и потому как бы неформальном мироощущении все выглядело довольно статично: люди пожилые не то чтобы родились стариками, но пребывали в этом состоянии какое-то чрезвычайно длительное необозримое время. И она тоже родилась, стала молодой, и на этом все и должно остановиться, и теперь все так и останется тоже на какое-то столь длительное и необозримое время, что бесполезно и незачем заглядывать за его пределы.

Сегодня этот обман чувств растаял и время поползло как лавина, и на этой лавине она поползла вместе с ним. И все это оказалось настолько серьезней и как-то несоизмеримо значительней ее утренних фантазий, что она застыла над кипящей водой как соляной столп. «Разгром», – подумала она, как сказала эта девушка из «Любовной битвы». Все впечатления сегодняшнего дня весьма естественно сложились в это слово. Наконец она отлепила глаза от стенки, перевела их на телефон и остановила на нем особенно долгий взгляд, как будто намеревалась заставить его зазвонить одной силою мысли.

* * *

Первый раз в жизни Тимофей пил, а телефон его молчал. Если раньше он в состоянии обманчивого возбуждения названивал друзьям и приятелям, выуживал из записной книжки какие-то древние телефоны, по которым отвечали, к его удивлению, именно те, кто и был должен, то теперь он сидел за кухонным столом у открытого окна и с благодарностью смотрел на тихий, нахохлившийся, словно провинившийся телефонный аппарат. Мобильный он выключил и даже не помнил сейчас, куда его запропастил. Желания разговаривать с кем бы то ни было так и не возникало, и это впервые тоже нравилось Тимофею. Мысли, обычно скачущие, торопливые, беспокойные или, напротив, чересчур бесцеремонные, навязчивые, тягостные, сейчас как облака вползали в пространство сознания медленно, с достоинстством, даже величаво, являли себя всесторонне и охотно ждали своей очереди быть рассмотренными в хмельной и оттого обстоятельной лаборатории, руководимой бесстрашным, несуетливым исследователем.

Запой для него стал тем, чем в школьные годы служило ОРЗ. Болезнь была регулярным зимним праздником, благоговейным ритуалом, таким же обязательным и неизбежным, как все другие официальные праздники. Только этот праздник – не общественный, а твой личный, как день рождения, и даже еще интимнее и, может быть, значительнее. У этого праздника – всегда белый цвет. Это его отличительный признак. Из-за цвета врачебного халата, спрессованной белизны таблеток. А главное, из-за того, что праздник, как правило, приходился на зиму.

Процедуры известны наперед: горчичники, сульфадиметоксин. Потом нужно было дождаться врача – вот в прихожей звонит звонок, доносятся голоса. Моет руки – все церемонно. Теперь главное – не потерять лица, придав ему выражение сдержанной скорби и изображая сдерживаемое страдание. Врач приносит с собой свежесть и дыхание другой жизни, отличной от этой, привычной, или это так кажется, потому что халат белый? Быстрый короткий взгляд – стараешься понять, добрый врач или нет, в смысле, какая степень симуляции будет уместна. Врач представляется могущественным существом, облеченным тайной и властью. Причастие деревянной с округлыми краями плоской палочкой – такими еще едят фруктовое мороженое из картонных стаканчиков.

Затем следуют прикосновения холодного стетоскопа к разгоряченной груди, как нежные, осторожные, целомудренные поцелуи. И в это время смотришь вверх и думаешь – интересно, на сколько дней сейчас освобождают – на неделю или только на четыре?

Потом – несколько рецептов на краю стола размашистым и совершенно непонятным и нечитаемым почерком – тишина такая, что слышно, как шуршит острие ручки, скребет тонкую бежевую бумагу. Hевольно думаешь, что такой лихой почерк – удел и достоинство взрослых, чрезвычайно умудренных людей, и когда сравниваешь эти изящные стремительные каракули со своими неокрепшими, потешными угловатыми чертами, только вздыхаешь про себя смиренно.

Зато потом – настоящее свободное время. Первое свободное время, свободное сознательно. Книги. Страницы уносятся в прошлое стремительно, как придорожные столбы. Звуки. Извлекаешь какой-нибудь, точно пинцетом, и рассматриваешь его со всех сторон без помех, а он одновременно продолжает существовать в общем хоре там, за стеклом, прохладным изнутри. А потом опускаешь его обратно, вдогонку за самим собой, потому что он уже исчез. Машина объезжает дом, обводя его полукруглой чертой – жирной посередине, рваной по краям. Голубь бродит по узкому подоконнику – как он там удерживается? – дробно стучит когтями о жесть, стреляет бусиной глаза. Выражение его недовольное, как будто проверяет, как протекает болезнь, нет ли симуляции.

За окном меркнет короткий день. Дневной набор звуков, тягуче смикшированный сумерками, сменяется вечерним: голоса мальчишек – некоторые даже узнаешь – чертят коньками на площадке в сквере, сухо пощелкивают клюшки, и время от времени глухо ударяет в борт ленивая шайба. Потом все покрывает всеобъемлющий, как сирена, детский плач – это грохнулся какой-нибудь четырехлетний фигурист в шубке из искусственного меха. И опять, прислушиваясь к росчеркам полозьев, вспоминается почерк врача – такой же уверенный, как и следы, оставляемые коньками. И вдруг, кажется, под самым окном, звенит звонко, лет на двенадцать: «Ну ты дурак, что ли?!» Возня, смех.

И не хочется больше болеть в темноте, зарывшись в одеяло.

«Вероника, – подумал он пренебрежительно. – Имя-то какое!»

Тимофей вылил остатки пива из банки в кружку, выпил все до конца, подошел к кровати и сунул черную лендриновую тетрадку под стопку листов своего ненаписанного сценария, которым он собирался потрясти мир. «Ничего, – сказал он мысленно, проваливая голову в подушку. – Жизнь кончается не завтра».

* * *

С некоторых пор Галкин писал статьи для журнала «Всемирная иллюстрация», не пережившего революцию, но возрожденного в самом конце века на чьи-то шальные деньги. Галкин, и не он один, сомневался, может ли название возродить и тот дух, который некогда осенял его, но само оно, что и говорить, пленяло своей эпической доминантой. Его можно было понимать как неспешное, вдумчивое перелистывание страниц, каждая из которых несла на себе одну из иллюстраций, возможных в этом мире, а можно было понимать шире, болезненнее: как один творящий и постигающий взгляд. Эта последняя возможность, отпущенная в виде бесконечно малой частицы времени, как будто приглашала пытливый ум еще сузить и само наименование, то есть два слова вместить в загадочное одно. Но не посредством натянутых аббревиатур и не невнятных в своем одиночестве кратких «мир», «Бог», «свет», «прогресс» и «просвещение», а выбором нежного, созвучного лучшим настроениям людской души, с неяркожелтой согласной, приглушавшей бы непозволительные страсти, и благостным окончанием, в мягкости которого угадывалась бы несгибаемая сила – источник всех прочих мыслимых сил. Ведь часто мягкость принимают за слабость, и терпят тогда бедствие надменные умы.

Галкин хотел видеть всемирную иллюстрацию. Он называл себя старьевщиком, и недаром. Он был уверен, что тайна настоящего лежит в прошлом, и неустанно ее разыскивал. В детстве это убеждение проявилось примитивно, но в этой простоте была сила желания, которое упрямо пролагает себе путь в толще препятствий. Летние каникулы Галкина счастливым образом совпадали с открытием полевого сезона у археологов. Его родной дядя первым начал исследовать городища Путра и Карган, которые вместе с сателлитами на рубеже 70-х и 80-х стали известны как Страна Городов. Здесь в начале времен добро отслоилось ото зла. Тут, как полагали некоторые, говорил Заратустра. Когда он глядел на то, как археологи просеивают землю, ему казалось, что ключ ко всем загадкам мироздания вполне возможно найти в некой вещественной форме и запросто, как какое-то послание, в котором предыдущие люди рассказали нам, как они жили, любили и умирали, и предостерегли от ошибок, ввергнувших их в пропасть небытия. Пока археологи делали свою работу, он бродил в окрестностях раскопов, втайне надеясь, что судьба улыбнется именно ему, и на обочине он поднимет то, что взрослые тщетно искали на тракте, на ухабах главной дороги.

В воздухе плыл дурманящий аромат пробудившейся степи, над нежными очерками холмов звонко кувыркались жаворонки. В какой форме явит себя неожиданное открытие, он не особенно задумывался. Его внимание привлекал и камень, чуть восстающий из сухой земли, и отколотая ручка сосуда, позеленевшие удила, жала стрел, наивная прелесть украшений. Часто ночами он забирался на вершину холма и, завороженный, следил за тем, как постепенно занимают свои места на черной опрокинутой чаше неба чистые звезды. Здесь, на границе великих равнин, у подножий Урала, было вольготно луне скользить в ночном пространстве, и солнце ходило широкой свободной дугой, не цепляясь за дома и не путаясь в кронах деревьев.

Возвращаясь после трех месяцев лета, проведенных как бы на пороге открытия, он, не мучаясь раскаянием, тащил домой свою смехотворную хламообразную добычу, перелагая свою надежду на следующее лето, и чем старше становился сам, тем крепче становилась и она.

К тому времени, когда он вернулся из армии, были открыты Аркаим и Синташтра. Галкин оглядел свои сокровища, о которых за два года забыл и думать, и почувствовал разочарование, а погремев ручками, свинченными им в неразумном детстве с дверей московских подъездов, испытал легкие уколы совести. Дивясь не столько своей глупости, сколько досадуя на потерю метода, он с задумчивой нежностью оглядывал предметы, в которых когда-то – еще не так давно – видел ингредиенты невиданного эликсира познания, надеясь сложить из них диковинную комбинацию, перед которой спасовал бы неприступный мировой замок. Но что были ему теперь черепки и осколки? Ему приходилось видеть и даже держать в руках знаменитые буры – винтовки Ли-Энфильда образца 1903 года, клинки эпохи Бабура, турецкие кремневки. Он видел, как в селениях, затерянных в трущобах Хиндураджа, каменные жернова свершают свою работу; заглядывал в лица, в чертах которых время вынесло из столетий память о македонянах, ушедших с Александром из Пеллы на поиски края ойкумены; слышал звуки напевов, которые старше Микен и Перы. Камни, как ими ни верти, оставались камнями, черепки – всего лишь осколками, лоскутами истрепанного халата жизни; новгородским ножиком одиннадцатого века можно было, конечно, очистить апельсин, но никаких скрытых свойств, превосходящих те, которые имели в виду его создатели, обнаружить в нем было мудрено.

Место камней, обладающих волшебной силой сокровенного знания, заняли теперь понятия и формулировки, и отныне поиск магического словосочетания, а еще лучше – просто слова – занимал его ум и душу. Даже закончив университет и защитив диссертацию, он оставался отчасти алхимиком. Это было чертой его характера, которую не могли превратить в галочку разума никакие доводы здравого смысла. «Наблюдение и изучение разумом начала и движения природы отдельных явлений нельзя считать бесполезным и лишенным удовольствия. Думать же и уверять себя, что можно постигнуть сущность вещей, было бы самоуверенностью и невежеством, вдвое превышающим незнание». Это предостережение, посланное Агафием из византийского хмурого утра, все еще кривило его лицо недоверчивой улыбкой несогласия. Он по-прежнему верил в то, что мироздание если и не познаваемо, то постижимо, но вынужден был повторять за Синесием: «Мир остается загадочным, назову я его Богом или нет».

Вспоминая минуты, проведенные под небом Страны Городов, венчающие своими остриями участки жизни и слившиеся сейчас в одно сплошное видение, он думал, что был тогда ближе к своему открытию, чем теперь. И еще думал о том, что целью времени, возможно, является не будущее, а прошлое.

* * *

Тимофею нравилось бывать дома у Галкина. Сколько он помнил это жилище, оно всегда имело вид не то склада, не то антикварного магазина. Комнаты две, но просторные, а также и кухня были захламлены до предела, в некоторых местах надо было пробираться боком, а в некоторых нога человека вообще не могла ступить, и там ступали только его четыре кошки, подобранные и пригретые им в разное время и при разных обстоятельствах. Как-то раз Галкин признался Тимофею, что когда был мальчишкой, слонялся по арбатским переулкам и свинчивал бронзовые ручки с дверей старинных особняков и с парадных многоквартирного модерна. Так, вероятно, и началась эта беспорядочная страсть к рухляди и любовь к кошкам, бродившим там же, где их почитатель. Эту предосудительную страницу своего детства Галкин объяснял недоверием к государству и был искренне убежден, что любая старина куда лучше сохранится в его тесной квартире, чем предоставленная самой себе и охранным грамотам культурных учреждений. Тимофей даже думал, что если бы это было возможно, Галкин разобрал бы по кирпичам все московские монастыри и складировал бы их до лучших времен, когда люди станут кошками.

Про некоторых людей говорят, что они живут не в своем времени. Сказать такое о Галкине было нельзя, потому что он жил во все времена сразу. «История – это большое уголовное дело, – говаривал он. – В том, конечно, случае, если судебником выступают заповеди Нагорной проповеди». Клочки этого «уголовного дела», собранные здесь вместе без какой бы то ни было системы, пребывали вечно в пыли, на которой можно было оставлять внятные, но недолговечные автографы. Некоторые из них имели в самом деле ценность, достойную почтения, другие, способные снискать его разве только своим почтенным возрастом, словно бы взывали: «Молю о погребении. Предай меня земле. Мое место на свалке», как пишут «помой меня» мальчишки на заляпанных грязью автомобилях. «Чудесная вещь! Превосходная вещь!» – приговаривал он, бросая взгляд на ту или иную принадлежность своего беспорядка, даже если это и был осколок плинфы, годный только на то, чтобы занимать место. С другой стороны, была особая прелесть в том, чтобы очистить апельсин новгородским ножиком одиннадцатого века или примерить карликовый, узкогрудый придворный мундир, смахивающий на предмет реквизита детского театра. «Старые вещи не любят одиночества», – пояснял Галкин, когда кто-нибудь из его гостей указывал на беспорядочный ворох бесценной рухляди, и тут же демонстрировал новые поступления: фрагменты кожаной обуви первых кантонистов или казенную бумагу, протравленную пернатым хищником и помеченную аккурат 1800 годом.

Самый же мелкий, но действительно необходимый хлам современного обихода он держал в немецкой каске времен Второй мировой. В каске, служившей вместилищем колец скотча, скрепок, истекших стержней, зажигалок, визитных карточек и прочего похожего барахла, зияла рваная осколочная рана, не оставлявшая сомнений в конце ее обладателя. Желая выудить понадобившийся предмет, Галкин запускал в каску руку, долго и безуспешно там рылся, пока, раздосадованный, не вываливал разномастное содержимое на подвернувшуюся поверность и, прежде чем сложить, а вернее, ссыпать все обратно, водил пальцем по краю отверстия и философски вздыхал.

– Любишь ли ты Матрену Ивановну? – первым делом спросил Тимофей и сунул руку в сумку.

– Какую еще Матрену? – недовольным голосом спросил Галкин. – Ивановну.

– А такую, нашу тетку родную, тетушку нашу ненаглядную, что всех нас веселит, приголубливает и спать укладывает.

Галкин в недоумении смотрел на Тимофея. Насладившись его растерянностью, Тимофей извлек из сумки бутылку виски.

– Так знай, – строго молвил он и со стуком установил квадратное донышко на столешницу. Галкин отрицательно покачал головой.

– А чего? – растерянно спросил Тимофей.

– Да так, – хмуро ответил Галкин. – Послезавтра на работу.

Тимофей сидел в насмерть продавленном кресле, в котором, согласно преданию, сиживал патриарх Тихон, между гравюрами с изображением коннетабля Бертрана и сеньором Парасидом в момент пленения им турецкого паши. Противоположная сплошная стена была занята огромной географической картой, на которой булавками с флажками были отмечены места, где Галкину довелось побывать.

– А вот я тебе что покажу, – пробормотал Галкин, вскочил на стул и полез на полку, задел свернутые трубками карты, грудой лежавшие на ней, и оттуда низвергнулся целый ливень картонок, тускло звякнула продавленная медь туркменского кувшина, босфорские монеты сплясали у ног Тимофея дружным коллективом, а прямо ему на колени упал какой-то невесомый глиняный лепесток – обломок чернофигурного сосуда, на котором можно было различить женскую головку в греческий профиль, а под ней сохранилось начертание первой буквы слова, давно рассыпавшегося в прах.

Галкин слез со стула и увидел, что рядом с бутылкой явилась черная лендриновая тетрадка.

– А это что? – поинтересовался Галкин, взяв ее в руки и перелистнув несколько страниц.

– Не знаю, – пожал плечами Тимофей. – Что-то написано. Инструкция, как найти золото Колчака, – усмехнулся он.

– Что же ты такой нелюбопытный? – с упреком сказал Галкин.

– Какой есть, – огрызнулся Тимофей. – Давай скажи свое слово, – призвал он Галкина, положив ладонь на обложку, словно давая клятву не разглашать ее содержимое, если удастся его понять.

– Скажу, если оно у меня есть, – согласился Галкин, беря в руки тетрадку. – Что же это такое? – спросил он, перелистывая пустые листы. – Остров сокровищ какой-то.

– Да вроде того, – подтвердил Тимофей. – Остров сокровищ, где живет Синяя птица.

– Синяя птица, – повторил Галкин без выражения. – Названия какие-то странные: «Крепость Сомнения», форт как?.. «Без-мя-теж-ность», – разобрал он, наклонив голову. – Насколько помню, форт в России был только один – Александровский, на Каспийском море со стороны Туркмении. Я там был, кстати. Ну, еще форт Росс был в Калифорнии, но это... Да он и сейчас есть, по-моему.

Лампа была выведена из своей задумчивости и, как корабельный прожектор, строго уставилась на восточное побережье Каспия, ужаленное Александровским фортом.

– Погоди, – вспомнил Галкин, – есть ведь еще мыс Терпения и залив Терпения на Сахалине.

Тимофей отрицательно поводил головой.

– Где ты взял тетрадку эту? – спросил Галкин и придал лампе ее обычное отстраненное положение обиженного ребенка, на которого не обращают внимания поссорившиеся родители.

октябрь 1994

В Сухуми Тимофей спустился, когда сумерки поздней осени вяли над стылым морем. Волны, налитые недоброй свинцовой силой, угрюмо били в бетонный парапет. Пугливо скользили по глянцу мандариновых листьев фары запоздалых маршрутных такси – старых перегруженных «РАФов», едва не цепляющих днищами асфальт. Лучи их фар, длинные и острые, как стилеты, освещали редких прохожих, пугливо жавшихся к развалинам.

С трудом он нашел улицу, на которой жил его университетский друг Инал. Сам Инал был по делам в Очамчире, но пожилая неразговорчивая абхазка, следившая за домом, была предупреждена и устроила Тимофея.

Утром он пошел бродить по городу. Два дня назад он видел его с большой высоты. На покрытой инеем траве полукругом стояли мертвые ацангуары – жилища мифических пастухов, – глухой поток, выходящий из недр горы, сбрасывал по ступеням каменных глыб ледяную воду, и шум его напоминал шум автомобильной дороги, и влекла себя по небу полная белая луна, а потом размытым красным пятном сползала за черный хребет, и далеко внизу плоский город пылал у плоского края земли.

А сейчас он был уже внутри этого города, и на изломанных голых ветках во дворах его оранжевыми шарами висела тяжелая хурма. Женщины, как черные птицы, стояли в очереди за хлебом, и их молчание было страшно, и жутки были петли этой черной очереди.

Hа здании бывшего Верховного Совета, каждое окно которого смотрело обожженной черной дырой, красовалась надпись красной масляной краской: «Первая Кубанская сотня 1993 год», рядом стоял сгоревший БРДМ, и асфальт шелушился гильзами, и ноги шаркали по ним, как по нападавшим осенним листьям. Дома через один стояли или сожженные, без рам и дверей, или просто брошенные, и ветер сновал в открытых окнах.

Свернув на какую-то улицу, Тимофей набрел на здание республиканской библиотеки. Hекоторые окна там были заставлены картоном, в одном гулял ветер, некоторые каким-то чудом остались целы и приглушенно отражали разрушенный мир. Hа фасаде зияли два здоровенных отверстия, видимо, от танковых снарядов. Груды книг, перепаханные огнем, лежали прямо на асфальте, у широкой лестницы, ведущей к входным дверям. Некоторые посверкивали тусклым золотом роскошных дореволюционных переплетов. Тимофей слышал, что в библиотеке хранилась коллекция герцога Ольденбургского, имевшего огромное поместье в Гаграх. Постояв над книгами, Тимофей присел и стал ковыряться в этих беспорядочных кучах. Вокруг не было ни души, и только тощая серая собака зигзагами мерила улицу, перебегая с одного тротуара на противоположный.

В руки его попала черная лендриновая тетрадка. От огня она совсем не пострадала. Это была полевая офицерская книжка, каких в русской армии в мировую войну ходили тысячи. Стандартная книжка, выпущенная Березовским – официальным поставщиком Императорских военно-учебных заведений. Hа первой странице синим химическим карандашом была проставлена дата: «1916».

Поколебавшись, Тимофей сунул тетрадь в боковой карман рюкзака.

* * *

Спустя два часа они с Иналом сидели на набережной в единственном работающем подобии кафе, покрытом маскировочной сетью, и ковыряли гнутыми вилками тощих цыплят, похожих на перепелок. Было видно, что Иналу не хочется говорить о главном. Но Тимофей терпеливо ждал.

– Он не в бою погиб? – спросил наконец он.

– Нет, – ответил Инал, глядя в море, – не в бою. – Спина его была прямая, как спинка железного стула.

– Слушай, – сказал Тимофей после непродолжительного молчания. – Не знаешь, что это может быть такое?

Инал пролистал лендриновую тетрадку и пожал плечами.

– В наших горах таких названий нет, – добавил он, задержав свой взгляд на первой странице, где была начертана карта. – Может, знаешь, шифр какой? – предположил он.

– Дзидзигури живым в землю закопали? – спросил Тимофей, убирая тетрадку в карман рюкзака.

– Ну кто тебе сказал? – обиделся Инал, помолчал, потом зло спросил: – А ты знаешь, что они с нами делали?

– Не знаю, – хмуро ответил Тимофей.

– Лучше тебе не знать.

С гор сползли тяжелые тучи, волочившиеся по хребтам как лавины, и стали выбрасывать в серый воздух мягкие, мокрые, бесформенные хлопья. Скоро снег посыпал густо. Инал удивленно посмотрел на падающий снег и сказал:

– Это очень редко бывает, чтобы снег в такое время шел.

Тент защищал их от снега, и они наблюдали, как он ложится на набережную, обводя под ним серый квадрат сухого асфальта.

– Понимаешь, – заговорил наконец он, поморщившись, – там как было? Он же у Басаева был в отряде. Они когда Гагру взяли, стояли в одном там пансионате бывшем. Короче, он автомат оставил свой, ушел куда-то. А кабардинец один взял автомат.

– Зачем?

– Зачем? Да кто его знает? Ну, взял подержать. Оружия совсем мало было, с дробовиками стояли. Вот он и взял, короче. Шурик ему сказал, чтобы отдал. А тот выстрелил. Под кайфом был. Его потом, кабардинца этого, расстреляли там же. – Инал вздохнул и посмотрел на море. – Если бы наши ребята были, такого бы не случилось.

Подавленный услышанным, Тимофей тоже смотрел на море. Серые барашки делали его похожим на седое руно. Когда-то – очень-очень давно – к этому берегу приплыли аргонавты. А возничие Кастора и Поллукса попали здесь в беду и никогда больше не вернулись в Грецию.

Инал проводил Тимофея до маршрутки. Снег завалил перевал, и длинная колонна разномастных машин, ооновских джипов, изогнувшись, как искривленный позвоночник, застыла в ожидании. На склонах там и сям под шкурой снега горели оранжевые шарики мандарин. Из одной машины вылез темнокожий офицер с шевроном Бангладеш на рукаве. На его коричневом лице застыла растерянность, и встретившись взглядом с Тимофеем, он как-то виновато улыбнулся. Он тоже был похож на засыпанный снегом мандарин. Наверное, так чувствует себя плод авокадо, занесенный на фруктовый лоток куда-нибудь под Рейкъявик.

январь 1999

Hиколай считался человеком редкой ответственности. Работу свою он в общем любил. Hо наступал час, когда усталость и безразличие вступали в свои права с безоговорочностью времени суток. Тогда он откладывал все и пропадал в кабачках и подвальчиках, окружавших его редакцию.

Никогда не было у него мечты. Когда он был ребенком, мечтал об игрушечной немецкой железной дороге; когда пошел в армию, мечтал вернуться домой; когда стал журналистом, мечтал стать главным редактором газеты. Но все это были мечты, обыкновенные в потоке жизни. Какой-то одной всепоглощающей у него не было. Но когда он услышал про академиков, такая мечта стала рождаться. Это и не была мечта в точном смысле слова. Это было сознание того, что где-то протекает какая-то настоящая подлинная жизнь, и он стал испытывать нарастающее чувство покоя и уверенности.

Он все еще не мог согласиться с тем – потому что ему не хотелось в это верить, – что бдения Нила Сорского, муки Аваакума, нерчинские зимы декабристов служили лишь тому подобию жизни, которое бесстыдно разворачивалось на московских улицах; дикой казалась мысль, что красные и белые с необыкновенным ожесточением три года оспаривали друг у друга Россию только лишь для того, чтобы всего-то через семьдесят лет какой-нибудь Акакий Расторгуев, ничего не знающий и не желающий знать ни о тех, ни о других, кушал лобстеров под аккомпанемент квартета выпускников консерватории, и эти ритуальные поедания объявлялись бы телевизионными «кулинарами» вершиной человеческой цивилизации и освящались в этом качестве гламурным перезвоном свежевосстановленных церквей.

И он задавал себе вопрос: а кто, собственно, самозабвенно страдает за идею в наши дни? И что это за идея? И если никто, то что тогда поддерживает мироздание и позволяет времени идти?

Академики в его глазах приобрели значение семи праведников, позволяющих стоять городам; мысли о них стали для него тем, чем для раненого в тылу служит сознание прочности фронта, – чем вообще в сомнительных обстоятельствах для спящих людей является уверенность, что кто-то бодрствует, имея в виду и их безопасность тоже.

Как-то в редакции ему на глаза попался обрывок бумаги с несколькими словами, чудесным образом заключавшими в себе то, о чем и он мог кое-что рассказать. «Некоторые сказки отдаленного времени, – было написано там крупным размашистым почерком, – кажутся нам хрустальными призраками. Их нет, но до них можно дотронуться. Они не существуют, но осколки их жалят сердце. Нам хочется верить их непосредственной робости, чтобы подвергнуть сомнению позор настоящего». Кто это написал и зачем, дознаться было не просто, и Николай и не пытался делать этого, но стал смотреть на своих сослуживцев несколько иначе, чем прежде, стараясь угадать среди них неведомого единомышленника. Сознание того, что есть некто, испытывающий ощущение, выраженное этими словами, рассеивало одиночество Николая и тем самым придавало ему бодрости.

Он думал об академиках и так и эдак, думал с фантазией, виртуозно. «Hет, они знают какую-то тайну», – тоскливо думал он. Эта мысль сосала его мозг. Уже несколько раз он выдумывал себе командировки, но всякий раз они срывались по непредвиденным причинам. И когда все вокруг теряло присущие краски, эта мысль наполняла его: незлобивый приют праведности, пресветлое царство пресвитера Иоанна, вечно блуждающее, вечно ускользающее, чудесная страна грез и затаенных мечтаний.

И тогда его тоже охватывало желание уйти и владело им безраздельно. Он мечтал найти себя прежнего, стать самим собой. И хотя он не сумел бы, наверное, внятно отдать себе отчет, каким же было то, что утеряно, горечь утраты постоянно напоминала о себе. В одно и то же время он и был самим собой, и отчетливо понимал, что где-то и когда-то утрачено нечто такое, без чего жизнь потерялась сама. Где и когда это случилось, было уже не разобрать. Внешне его жизнь была устроена, но полноты ее не хватало, и ощущение дискомфорта, постепенно усиливаясь, обещало окраситься в более трагические тона. Отныне он был уверен, что стоит ему добраться до академиков, как они, эти мудрые люди, так круто повернувшие свои жизни к какой-то одной им ведомой истине, откроют ему свою великую тайну и он, посвященный, заживет, осиянный новым светом и новым смыслом. И он исподволь стал готовиться к этому паломничеству.

Пятого января он ехал в полдень по Рублевскому шоссе на встречу с владельцем газеты. Ему предстоял разговор о ее реконструкции, которой владелец, в немного тревожном ожидании грядущих президентских выборов, загодя намеревался упредить возможные упреки в политической неблагонадежности. Служебный «Ниссан», то и дело тыкаясь своей самодовольной мордой в кокетливо приподнятую задницу миниатюрного «Рено», медленно полз в череде других машин. Впереди была пробка, справа были дома, а слева бесконечно тянулся серый забор Кремлевской больницы, и по неширокой полосе между забором и шоссе, поросшей березами, ехал на лыжах какой-то человек. Уже стали впереди видны среди приземистых сосен, запудренных инеем, зеленые и бордовые крыши поселка. Кто-то ему говорил, что когда-то на этом месте была деревня. Лыжник нырял в лощинки, мелькала среди стволов его красная спортивная шапка с какой-то синей надписью. «Ниссан» толчками то догонял его и равнялся с ним, то вырывался вперед. Невольно глядя на этого беспечного лыжника, Николай испытал сложное чувство зависти и неприязни. Вот едет, думал он, беспечный человек. Интересно, читал он утром мою газету? Нет, наверное не читал. Значит, он не знает о том, что Хлестакович сказал в Думе, не знает о том, что Украина опять подняла транзитные пошлины на газ, ничего не знает. И ему захотелось выйти из машины, броситься к этому человеку, остановить, хорошенько тряхнуть его и сказать: «Нельзя газет не читать. Помните, что говорил Остап Бендер про тех, кто газет не читает? Убивал бы таких Остап».

Он вспомнил, что послезавтра ему надо ехать к банкирше на интервью, и мучительно поморщился. Он знал наперед все, что и как там будет, в белой усыпальнице, переделанной из дворянского гнезда. «Расскажет, что не катается на горных лыжах, потому что не хочет быть такой, как все. Оригинально. Зато полюбила сафари. А что, это неплохо. Натурально. В стиле старика Хэма. Замочить пару львов и жирафа, а потом сидеть в розовой саванне и думать словом „благостно“... Злой я», – подумал Николай и тут же спохватился, что ничего еще не готово для ежегодной поездки на дачу. Он стал соображать, не отвлекут ли его какие-нибудь непредвиденные дела, какие необходимо сделать покупки, где встретиться с Ивановой и Петькой, у которых не было машины, и как бы не забыть позвонить Галкину, чтобы тот, в свою очередь, не забыл о своем намерении провести Рождество вместе. И все это сплело в его голове какой-то «неуплетаемый» клубок мыслей, и эта тягостная езда все длилась, водитель делал маневры, солнечный мороз снаружи рассеивал сивые выхлопы, и Николай все держал лыжника в зрачках, словно бы хотел попробовать взглядом заставить того устыдиться своего неведения. Но человек никак не реагировал: все так же легко выбрасывал палки, ударял ими о снег и скользил вперед и вперед между пегих берез.

Он посмотрел налево и увидел тот самый «Рено», который теперь шел в соседнем ряду. За рулем сидела молодая женщина в норковой шубке. Голова ее не поворачивалась ни на один градус ни вправо ни влево. На лице ее было нарисовано злое нетерпение, какая-то недобрая решимость, глаза словно бы покусывали впереди стоящие машины. «А хорошенькая», – вяло подумал Николай. Она, так же как и лыжник, оставалась безучастна под взглядом Николая. Тогда он вздохнул, отвернулся и тоже стал смотреть только перед собой. В этот момент лыжник скользнул по склону и пропал, как парашютист, оторвавшийся от борта самолета.

* * *

Самолет прилетел, когда над Москвой еще клубилась туманная утренняя каша, и город смешивал свое тяжелое теплое дыхание с дыханием января. Но после обеда прошел мягкий чистый снег, а потом небо распахнулось, празднично вызвездило, как если бы сама природа вознамерилась напомнить горожанам о чем-то важном.

– Сегодня же Рождество! Ночь перед Рождеством, – вспомнил Илья. – Сегодня гадать надо. Ты гадала когда-нибудь на Рождество?

– Как Наташа Ростова? – весело-иронично спросила она.

– Ну не одна же Наташа гадала, – возмутился он. – Что мы все привыкли мерить этими литературными персонажами. Честное слово, их никогда не было, но они живее всех живых.

– Ты уже хочешь от меня избавиться? – рассмеялась она.

Но эта мысль, которая казалось ему забавной, не оставляла его.

– Увидишь сегодня своего суженого-ряженого, – сказал он шутливо.

Аля потянулась, повернулась, поцеловала его в плечо, положила на него голову и сказала:

– Я и так его вижу.

Илья ждал, пока она заснет, чтобы освободить руку, но дрема с него слетела. Лежать ему было удобно и покойно. В промежуток между не до конца задернутых штор снег забрасывал в комнату свет, и глаза его давно освоились в этой белесой зимней темноте. Мысли скакали с пятого на десятое. Опять он думал, что в этом году пора бы уже открыть собственное дело. И как раз Самвел перешел из Мосгордумы в комитет по рекламе при правительстве Москвы. «Вот уж поистине, – думал он, – не имей сто рублей, а имей сто друзей...» А деньги, если не хватит своих, можно взять у Константинова... Или у Лебедева... Прошедший сочельник и наступившая святая ночь настроили его на благодушный лад. Хотелось подумать о чем-то прекрасном, волшебном. Совсем недавно опять от кого-то он слышал про эту лавку «Халял». Что же это за лавка такая? Он умиротворенно, с нежностью посмотрел на Алю. В тишине слышалось ее тихое ровное дыхание.

– Мой муж, – сказала она негромко и таким голосом, будто отвечала на вопрос кого-то невидимого. Того, кто сейчас разговаривал с ней во сне.

«Вот уже и муж», – подумал Илья и усмехнулся про себя. Он затаил дыхание и долго лежал еще, вслушиваясь в темноту, всматриваясь в смутно различимый очерк ее губ. Но больше с них не слетело ни слова. Осторожно высвободив свою руку, он встал с кровати и пошел на кухню.

«Да полноте, о нем ли она сказала это?» – «Ну да, я был рядом, что же здесь удивительного?» – «О ком же еще могла она так сказать?» Но какой-то голос, нет, не голос, – что? что? – что-то, мысль, пришедшая изнутри, сказала ему твердо, непререкаемо: все уже известно, и он осознал, что перечить бесполезно.

И здесь, на кухне, сидя в кресле и глядя, как в окне течет и течет пестрядь идущего снега, он почувствовал себя таким маленьким и жалким, что едва сдержал рыдание, испытывая то ощущение бессилия и ужаса, которое раз уже посетило его на Якиманке, когда он возвращался от Феликса и Наташи. Тревога его нарастала. Опять явила себя какая-то сила, которой смешно и сопротивляться, которая даже не берет его в расчет, словно бы он не существо, наделенное способностью душевных движений, а шахматная фигура, которая и ходит-то не по-всякому, а строго определенным образом. И эта женщина, которая всего за несколько часов до этих слов так искренне, так доподлинно принадлежала ему, оказывается предназначенной другому. Кем? Кому? Этими невольно вырвавшимися словами ему словно бы открылась шкала времени, и он так ясно увидел на ней отведенное ему место и полную неспособность что-то здесь изменить, на что-то повлиять, что его охватило отчаяние, потом ярость, потом снова отчаяние. Он все сидел, не меняя положения, и смотрел, как летит вниз снег, и движение снежинок, как песчинки в песочных часах, безразлично отмеривают назначенное ему время в ее жизни, все больше сникая и смиряясь перед этим таинственным и неумолимым, чего он никак не мог объяснить.

За завтраком спросил ее, что она видела во сне. Она ответила, что не помнит.

– Тебя не видела, – со смехом сказала она. И совершенно не могла понять, что с ним творилось до обеда. – Что ты на меня так смотришь?

– Как? – Ему и хотелось поговорить об этом, и было страшно.

– Как будто подозреваешь в чем-то.

– Глупости, – сказал он нехотя, – в чем же мне тебя подозревать? Что ты говоришь? Да никак я не смотрю, – возразил он после недоверчивой настороженной паузы так убедительно, что Аля забыла об этом думать.

Но проходило время, и Аля опять ловила на себе этот одновременно испытующий и ушедший в себя взгляд. Он пытался взять себя в руки, принялся было смотреть какой-то новый, только что вышедший на dvd фильм, но то и дело серебряными молоточками выстукивали вопросы: кем? кому?

– Да что такое? Что с тобой случилось? – допытывалась она.

– Со мной ничего, – ответил он спокойно. – Это с тобой случилось. – Но объяснять не стал и свернул разговор на другое.

Эта неопределенность тянулась до пятого часа. Потом он отвез ее на радиостанцию, а сам поехал на дачу к Вере и Николаю повидать тех, кто там еще оставался. Одному ему было не по себе.

* * *

Компания, которая собралась на этот раз встретить Рождество на даче, была не большая, но и не маленькая. Николай с Верой приехали загодя, чтобы протопить дом и привести его в порядок. Следом приехали одноклассник Николая Андрей, которого все здесь по старой памяти называли Дрюня, и тоже одноклассница Люся Иванова со своим другом Петром, неунывающим, исполненным двусмысленного обаяния, обычно с охотой и не без удовольствия потакающим всем шуткам Тимофея. Петр, которого здесь называли Петруччо, когда-то учился на инженера, а теперь трудился на ниве офисной торговли, однако при каждом к тому случае не упускал заострить внимание собеседника на том, что нынешнее свое занятие не уважает и полностью находится под властью, – здесь он обычно воровато вел глаза в сторону Люси Ивановой, – непреоборимых обстоятельств жизни. Галкин до последнего момента не знал, сможет ли приехать или нет, но в конце концов все-таки приехал, принеся дыхание мороза и автомобильной пробки.

Уже в сумерках появились коллега Николая по газете Вика с мужем Аркадием, молодым математиком, который еще писал стихи и был на несколько лет моложе своей жены.

После обычных разговоров о том, как забита дорога, Николай по своему обыкновению завел речь о политике, которую тут же поддержали Вика с мужем Аркадием. В таких разговорах с недалекого времени Тимофей участия больше не принимал. Едва они начинались, он скучнел и даже не слушал, что говорится, потому что раз и навсегда знал, что будет сказано и какие доводы будут приведены. Обнаружив, что не хватает очень важной приправы к лобио, Вера послала его за ней в магазин, и он с облегчением отправился выполнять поручение. Когда он вернулся, Аркадий пересказывал содержание какой-то научно-популярной телевизионной передачи.

– Значит так, рассказываю в двух словах, – громко, чтобы все слышали, объявил Аркадий. – Опыт заключается в следующем. Взяли десять крыс, разбили по парам, получилось – сколько? – пять пар. Лапки каждой второй соединены с двумя педалями. Когда она жмет на одну из этих педалей, то испытывает сильнейшее чувственное удовольствие, ну, скажем, сродни оргазму, но при этом вторая крыса из этой пары мучается. Чтобы она перестала мучиться, первой крысе надо отпустить эту педаль и нажать вторую. Уж я не знаю, как там это все у них устроено, в смысле, педали эти.

– Ну, не важно, – сказал Николай.

– Одна педаль таким образом как-то там сопряжена в ее сознании с получением удовольствия, другая – с облегчением страданий другой крысы. То есть вот она жмет педаль удовольствия и его перманентно получает, а в это время ее напарница испытывает мучение. Если первая крыса отпускает педаль удовольствия и нажимает другую педаль, то вторая тут же перестает мучиться. Причем эта первая крыса, отпуская педаль удовольствия, не начинает сама мучиться, а просто переходит в нормальное состояние.

– Ну правильно, – перебил его Тимофей, – когда опохмеляешься, тоже ведь не для удовольствия, а только для того, чтобы перейти в нормальное состояние.

На него зашикали, и Аркадий продолжил:

– То есть для того чтобы обеим крысам перейти в нормальное состояние, одной из них неободимо отказаться от своего удовольствия. И вот только каждая пятая крыса, – победно заключил Аркадий, – отказалась от удовольствия в пользу другой крысы.

Все помолчали, как бы решая в уме, много это или мало – каждая пятая крыса – и что это может значить для человечества.

– Это нормально, – сказал наконец Петруччо. – Я вот слышал про другой эксперимент. Там вот в чем дело было. Взяли какую-то компанию, но не промышленную, а то ли консалтинговую, бумажную, в общем, и попытались понять, за счет чего она работает. И вот оказалось, что по-настоящему работает там только двадцать процентов, а остальные восемьдесят просто получают зарплату. То есть убери ты эти восемьдесят процентов – и компания продолжит работать как ни в чем не бывало. Но это еще не все. Когда действительно убрали восемьдесят процентов, то оставшиеся двадцать тотчас распределились в той же пропорции: из них, если считать их за сто, тут же выделились двадцать процентов, которые взвалили на себя всю работу, а оставшиеся восемьдесят расслабились. То же самое, в сущности, что и у этих твоих крыс.

– Да, – сказал Николай, – очень похоже. Это закон, наверное, такой. Если взять теперь те пять крыс, которые нажали, и повторить все снова, то, получается, кто-нибудь из них уже бы не нажал. – Он подвинул свою чашку к самовару и резко открыл краник, так что струя воды вырвалась и ударила о ее дно, разбрызгивая горячие капли.

– То есть, – сказал Аркадий, – одна пятая человечества всегда находится на передовых позициях, а остальные просто живут.

– Не просто, – поправил Галкин, уколов перстом эфир, – а в резерве главного командования.

– Темперамент рождает граждан, – заметил Аркадий.

– А вот и нет, – не согласился Николай. – В любом первобытном обществе все свободные были гражданами, а рабы имели такие права, какие нам только снятся. Попробывали бы они быть там не гражданами – сдохли бы в канаве. Организация общества была такая. Ну а у нас в современности граждане остаются в меньшинстве и в изоляции. Эдакие смешные чудаки, которые всем мешают. А у нас так вообще они становятся изгоями – вроде этих академиков, которые, как уверяет нас телевидение, ушли от государства жить первобытно. Спрос на них только в суровую годину. Тогда общество о них вспоминает, и они идут и защищают неграждан, сиречь население, чтобы те могли потом опять предаваться своим милым бытовым заботам и вытекающим из них удовольствиям. А смысл-то, как мы только что слышали, не в стремлении к удовольствию, а в отсутствии страданий.

– А если бы одна осталась, – спросила Иванова, – тогда что?

– Что? – удивленно повторил Тимофей, до этих пор задумчиво листавший прошлогодний номер «Вокруг света». Не только он, но и все не сразу поняли, что она спрашивает про крысу.

– А вот то, что в России сейчас ты видишь, на родине нашей прекрасной, на Руси Святой, то и было бы, – отвечал он, уже не вполне трезвый. – Сидит эта самая крыса и бесконечно кончает, а мы все ждем, когда же наконец она сдохнет или мы, чтобы больше этого не видеть.

– Да, – с примирительной печалью вздохнул Николай, – не наделена крыса свободой воли.

– Ну, во-первых, как мы только что слышали, наделена, – возразил Тимофей, – а во-вторых: просто, может, это ее выбор такой. Ее свободной воли. Так что нам... тпр-у-у... просто не повезло. Не та крыса осталась у кормила оргазма. – Он приподнял ближайшую бутылку и уставился на этикетку. – «Волшебная сила женьшеня с вами каждый день», – прочитал он девиз этой марки. – Хм. Хм-хм. Каждый день, – подчеркнул он, поставил бутылку на место и вздохнул. – Э-эх, и изменилась же Москва. За то и боролись, в землю ложились. Ну, может, не с любой стороны, но есть, есть выбор. И водочка семидесяти сортов, и рыбка – всего и не перечтешь. Но одно условие, как раньше в рекламе говорили, на заре демократии, одно условие, хи-хи. Хи-хи-хи. Мы же теперь господа. Это раньше, при царе-то горохе, одни дворяне там с адвокатами господами были. А теперь – все. Все господа-господа. Заслужил народ такую честь. Ах нет, вру: вояки только не господа. Товарищами остались. Чудаки. И удивляться нечему: тяжело там плюрализм прививается. Это ничего, что есть нечего – все же господами-то оно легче. Легше. Потому как достоинство блюдем. Может, я сирот вчера ограбил, по миру пустил, может, компаньона на тот свет спровадил, череп ему продырявил. Да мало ли чего? Может, из фонда благотворительного деньги на свой счет перевел. Я, понимаешь, рубашечку модную надел, гаврилочку повязал, мобильничком поигрываю, как кистенем. Я уважения к себе требую от государства этого. За руку-то, чай, не ловили? Ну и ладушки. Вот и будьте добры. Э-эх – одни ЖЭКи еще держатся. Там всем метлой в харю. Без разбора, так сказать, званий. Мы теперь как в Америке Латинской: там ведь как? Чуть усы отпустил – сразу или полковник, или доктор. Одни доктора с полковниками да чернь презренная. На ламах патлатых ездит лук полковникам продавать. Хоть и нищета, зато полковник. А с этого, спросим друг друга по чести, с этого полковника – чего взять? Полковнику, дело известное, никто ничего – ни-ни. Не пишет никто полковнику...

– Не слишком ли легко мы отказываемся от демократии? – как-то аккуратно, соблюдая достоинство каждым произнесенным звуком, проговорил Аркадий! – А как же Герцен? Разве мы не духовные наследники Грановского и Герцена? Разве забыта некрасовская формула «либерал-идеалист»? А сейчас либералами называют тех, у кого оказались большие деньги, и это, – Аркадий поднял палец кверху, будто слегка подпирая гибкое и податливое брюшко идеализма, – бо-о-ольшущая ошибка. Катастрофическая. Как тут в одной статье прочитал: э-э... «лично мы, не отягченные ни властью, ни капиталами, ищем сопряжения двух начал: идею сохранения великой России и идею свободного развития личности».

– Эк ты загибаешь, – усмехнулся Тимофей.

– Цитирую, – строго пояснил Аркадий.

– Неплохо сказано, – заметил Николай. – Только...

– Ну, с личностью понятно, – перебил его Петруччо. – А великая Россия нам зачем? Мы же за нее умирать не пойдем, только разве лекцию прочитаем в Женевском университете.

– Но мысль моя, не уставая, течет, в себе не отражая великих мира перемен, – монотонным голосом из своего угла ернически отозвался Тимофей. – Все прежний мир она объемлет и за оградой душных стен – Востока узница – не внемлет восторгам западных племен.

Аркадий больше ничего не говорил и только обиженно посапывал, подливая себе из квадратной бутылки «Перро».

– Вы ему тут подливаете, а он юродствует, – возмутилась Вера. – Слушай, – обратилась она уже к Тимофею, – ты грязью своей души можешь полмира залить.

– Я и весь могу, – удивился Тимофей. – О правде кричать надо.

– Да знают все правду эту, – раздраженно заверила Вера. – Так, господа, демократия на всех одна, а этой тут полбутылки осталось. Славянофилов прошу поэтому прикончить ее, тоталитарушку, а западники... там в буфете еще виски есть. А-агромадная бутыль. Джонни Уокер. Голубой, кстати.

– Пропала Россия, как есть пропала, – невозмутимо продолжал Тимофей, наливая себе водки. – Да и чему удивляться? Господа. Мы вот все сидим, господа офицеры и приват-доценты, переливаем из пустого в порожнее. Посидим, поговорим, язык-то на что нам дан? И так посмотрим, и эдак прикинем. Горячку не будем пороть. Так, что ли? Вот ведь, скажи, времена настали. В ногах правды нет – вот мы и сидим, все в пыль перетираем. А она все летит себе да летит, только давно уже не тройка – белый «Мерседес», белый бэтээр. Да уже даже и не «Мерседес»: так, пара стульев на ковре-самолете.

– Может, поспишь? – робко спросила Иванова.

– И посплю, – с вызовом сказал Тимофей. – И еще как посплю. А сны какие увижу! М-м. А кто со мной будет спать, тот тоже кое-что увидит. – Он растопырил руки и сделал вид, что собирается сгрести Иванову в объятия. Она прижала руки к груди и взвизгнула, а Петруччо расхохотался громче всех.

– Аркаша, – попросил Николай притихшего математика, – прочти нам лучше что-нибудь.

Аркадий смущенно покраснел, но отказываться не стал.

– Все окажется сном, нет спасенья в тоске, эту мысль об одном напиши на песке, напиши на воде, что не знает преград, напиши на земле, где растет виноград... напиши на углях: нет спасенья в вине, чтоб рассыпчатый прах возродился в огне...

Тимофей внимал каждой строке с преувеличенным вниманием. Ему уже стало стыдно, что он ни с того ни с сего обидел Аркадия, вот только совершенно не помнил, что именно он ему сказал, и теперь он старался подчеркнутым дружелюбием смягчить свои неосторожные слова.

– Ветру дай истрепать безмятежности флаг, чтоб на нем начертать этот звук, этот знак. Все окажется сном: никого не зови, не жалей ни о ком – нет спасенья в любви.

– Старик, здорово! Ты утешил, утешил меня, усладил, – сказал Тимофей Аркадию, пожал ему руку и вышел на улицу.

Стояла ледяная тишина. «Все окажется сном, никого не зови, не жалей ни о ком, нет спасенья в любви», – повторил он про себя и усмехнулся. Он прошелся по дорожке, глянул вверх в кроны сосен с нахлобученными на них шапками снега. Стоять с задранной головой ему надоело, и он лег прямо в снег. Он знал, что есть несколько минут, пока холод не проникнет под одежду, и это время можно спокойно лежать в сугробе, как на перине. Он заложил руки за голову и смотрел в небо. Между припорошенными кронами сосен стояли безучастные звезды. Ему вспомнилось, как в детстве они с сестрой больше всего на свете боялись Снежной королевы, боялись, что она унесет их в свою пустынную страну на краю света и замкнет их навечно в своем дворце, сложенном из льдистых глыб, и будет тогда только темное небо и перламутровое сияние льда. Он смотрел на зеленые звезды и думал о том, что не стал ни великим путешественником, ни выдающимся ученым, а стал каким-то просвещенным бездельником из Простоквашино. – «Ничего, „все окажется сном...“

Вспомнились ему эти академики. Он представил себе горы, как там все сейчас завалено снегом, как низкие звезды касаются верхушек черных сосен. «Все-таки находятся люди, которые могут бросить всю эту канитель... – думал он. – Да, так и надо. Бросать все и уходить. В горы, в степи. Рубить избы, ни от кого не зависеть... Уносить свое достоинство. И когда таких станет больше, тогда все перевернется. Как у гуингмнов все станет. А эти пусть здесь остаются, в своих офисах. Пусть делят свою нефть, дырки друг другу в башке долбят... А вдруг космос захватят, пока мы там избы будем рубить?... Ничего, у нас академики. Мы тоже не лыком шиты. Мы. Хм. Я должен, следовательно, я могу. Но я должен, а не могу. Я могу, следовательно, я должен. Но я не могу. Пока не могу, – тоскливо подумал он. – „Разъезд „Терпение“. Терпеть. Надо терпеть. Забыт не будешь... Откуда придет спасение? Надо же, – удивился он сам себе, – „нет спасенья в любви“. Сказать такое. Да это бунт!“ Через секунду ему показалось, что звезды холодно мигнули, соглашаясь с его признанием, он плотно зажмурил глаза и снова открыл их. Он неуклюже поднялся на ноги и пошел к дом, в дверях он столкнулся с Галкиным,

– Ну что, печальник о земле русской? – шутливо приветствовал его Галкин.

– А ты полежи с мое в сугробе, – беззлобно ответил Тимофей. – Многое о ней поймешь.

– Где лежать-то? – спросил Галкин с задором.

– Да вон там, где вмятина, – указал рукой Тимофей. – От моего земного тела.

– И помогает? – спросил Галкин.

– От всего, – заверил Тимофей и со стуком захлопнул за собой дверь, которая, как придушенный дракон, выпустила наружу хилые струйки пара.

Галкин постоял, поглядел на сосны, на освещенные окна дома, за которыми осталось тепло, подошел к сугробу и, опершись правой рукой о наст, улегся на спину, уставив широко открытые глаза в прозрачное небо. Звенящая тишина и звездное небо заворожили его. Холод еще не достал его, и он поймал себя на мысли, что не смог бы сказать наверное, сколько уже так лежит.

Спереди и чуть слева раздался скрип снега под чьими-то шагами, но дверь в дом не открывалась. Галкин ждал, что его окликнут, но никто его не окликал. Он шевельнулся. Что-то темное, чей-то силуэт показался у калитки. Пока Галкин недоумевал, откуда он взялся, – как какая-то сильфида материализовался из воздуха, – силуэт бесшумно приблизился, склонился над ним, и звезды заслонило лицо, на которое слабым фоном падал отраженный снегом свет. Он больше не двигался и спокойно смотрел в глаза, смотревшие на него с испугом, и чем дольше смотрел, тем лучше различал их блеск, видел, как они из испуганных стали просто изумленными, а потом тоже успокоились и стали просто смотреть.

– Ты настоящая? – спросил он.

– Не знаю, – неуверенно сказала хозяйка этих блестящих глаз.

* * *

Теперь, когда Маша слушала мелодичные сигналы объявлений, когда смотрела, как на табло дружно раскладывают пасьянсы рейсы и города, ей казалось странным, что еще неделю назад она испытывала сомнения, ехать ей или нет. В другое время, может быть, люди эти показались бы ей неприятными, но сейчас она с удовольствием перебирала глазами лицо за лицом, и ей казалось, что они смотрят на нее так приветливо и с таким сдержанным пониманием, словно не только знают, что она летит к счастью, но и сами каким-то таинственным образом причастны к тому, что совершается, и на лицах их лежат отблески того света, который освещает ей путь. Даже смуглый араб из-за стойки контроля так дружелюбно глянул на нее, возвращая документы, что и он словно бы знал, что через четыре часа ей предстоит превратиться в прекрасную принцессу, но он, прекрасно зная об этом, не смеет нарушать правила игры и, не смея торопить время, может только молча и осторожно выразить свое почтение этим молниеносным проблеском своих черных восторженных глаз.

В салоне ее соседом оказался полный, средних лет мужчина, который то и дело доставал из портфеля плоскую стальную фляжку и благоговейно и со вкусом прикладывался к горлышку, и чем чаще прикладывался, тем чаще и продолжительней останавливал свой взгляд на Маше, готовясь, видимо, завязать разговор. Вступать в разговоры ей не хотелось, и она глядела в окно. Она знала, что когда внизу кончится паркет многоцветных игрушечных полей и под крылом раскинутся огромные бесформенные куски возделанного пространства, то это будет уже ее земля. Но облака скрывали землю, и граница между западом и востоком проплыла незамеченной под этим покровом, и ее можно было наблюдать только по часам.

Тогда она стала листать журнал, который вытащила из кармашка переднего кресла. Речь там шла об афганских статуях Будды, разрушенных талибами. Автор цитировал записки какого-то посольского доктора, который после какой-то войны пробирался из Туркестана в Кабул и заночевал в долине Бамиана, у подножия священных великанов. Фамилия автора и его инициалы были какими-то очень знакомыми, и это тоже показалось ей добрым знаком. Но дальше вспоминать она не стала. Мягкий старообразный строй языка цитируемых мест оставлял в душе ощущение уюта, да и все остальное было написано легко и ясно. Сосед дремал, откинув голову на спинку сиденья и бесшумными толчками заталкивал в себя воздух полными раскрытыми губами. «Милый доктор, – думала Маша, сложив журнал на коленях и глядя в иллюминатор на торосы сбитых в стадо облаков, – я тоже лечу домой. Я так давно там не была. Всего-то четыре часа с хвостиком. Такие у нас возможности. А вам, милый доктор, пришлось...» Она заглянула в журнал и прочла еще раз: «По возвышенному берегу Зеравшана тянулись только что спаханные поля. С каким удовольствием я смотрел на тянувшуюся вдоль дороги нить телеграфа!»

На вопросы о том, приедет ли, она отвечала уклончиво, хотя знала уже наверное, что приедет. Она представляла себе, как придет на факультет, его сумеречные аудитории, лампы под зелеными абажурами, скрип волнистого дубового паркета, источающего запах мастики, сосредоточенную стеклянную тишину лаборатории, и щурилась от удовольствия.

Она посмотрела на часы, помедлив, перевела их на два часа вперед, полюбовалась, что получилось, и подумала, что все уже, наверное, на даче. Этой дачей владели совместно ее родители и родители Коли, а точнее, его и ее мамы, и они с Колей тоже всегда бывали там вместе и тоже считали ее своей и так любили, что мысль о разделе показалась бы им нелепой, как никогда не приходила она старшим. Для них это был своего рода клуб, куда каждый мог приехать в любое время и на любой срок. На лето на веранде выставляли рамы, и бывшие налицо пили чай под низко висящей лампой, обрамленной оранжевым абажуром, похожим на коробочку физалиса, который все, и дети и взрослые, любовно называли китайскими фонариками, – иногда допоздна, когда из-за черных деревьев доносился усталый перестук последних электричек.

Зимой родители на дачу не ездили принципиально, и в это время года она традиционно была отдана целиком на откуп детям. Первым стал ездить брат с одноклассниками, потом к ним прибавились однокурсники, а потом она подросла и стала ездить со своими одноклассниками и однокурсниками. В конце концов почти все перезнакомились, и компании стали видоизменяться. «Лишь бы в мою комнату никого не положили», – думала она и представляла себе ее так ясно, как если бы она уже в ней была. Скошенный потолок мансарды, ее старомодная кровать с широкой и высокой спинкой, которая выступала над подоконником и мешала смотреть на куст боярышника, рассохшаяся дубовая этажерка с полным изданием Гамсуна 1911 года в строгих черных переплетах без четвертого тома, отсутствующего изначально, и неописуемый оттиск луны на фиолетовых сухих, бледно-выцветших, отслоившихся от стены обоях.

Машина такси была с иголочки, а водитель попался пожилой, в традиционной старомосковской кепке и на все ее подробные и несколько сумбурные объяснения дороги как-то едва заметно кивал, но немного и хмурился, видимо, от недоверия к себе. Он рассказал, что работает в такси уже тридцать два года, ругал частников, особенно армян и азербайджанцев, которые Москвы не знают, но берутся возить, сбивают цены и портят настроение пассажирам своими неумелыми виражами.

– Вот вы мне скажите, – попросил он, – вы ведь из-за рубежа? Откуда, если не секрет? Из Испании. – Он кивнул. – Ни разу не был. Я вообще нигде не был. Как Пушкин, – улыбнулся он. – Я читал, что Пушкин тоже ни разу за границей не был. Ну и что там?

– Там? – переспросила Маша. – Ну, там люди более открытые...

«Открытые», – повторила она про себя, вспомнила что-то и отвернулась к окну.

– Та-ак, открытые, – повторил за ней водитель, – понятно.

После этого разговор как-то умолк, Маша смотрела в окно. Ее поразило обилие автомобилей в столь поздний час. Выехали на Ярославское шоссе.

– А сюда в гости, – поинтересовался он, – или насовсем?

– Сюда-то? – рассеянно сказала Маша. – Я закурю?

– Кури. – Он выдвинул пепельницу.

Она достала «Barclay», зажгла сигарету и сказала:

– Домой.

Еще только как въехали в улицу, между вытянувшихся сосен Маша увидела знакомую зеленую крышу и над ней – легкий прозрачный дым, каким он бывает тогда, когда печь или камин топятся уже долго. Она специально попросила водителя остановить машину не у самой калитки, а за несколько участков, чтобы побыть немного одной. Водитель развернулся и медленно уехал. Смолк шум мотора. Маша сделала несколько шагов по обочине дороги, наступая на снег, и он бодро радостно скрипел. Она улыбнулась, развела руки, словно желая обнять эту улицу, этот старый дом. Так славно дышалось этим морозным ночным воздухом, и в эту минуту ей казалось, что нигде нет такого чудного, прозрачного и волшебного воздуха. Окна на первом этаже были занавешены, и внутрь ей заглянуть не удалось. Тогда она прошла обратно вдоль забора до калитки, просунула руку, нащупала щеколду и подвинула ее. Калитка подалась без скрипа, она вошла. Старая баня нахохлилась под снегом. Поленница была разобрана, и внутри ее светлели продолговатые сколы, как тесто надкушенного кулича, а рядом в беспорядке под снегом лежали большущие неколотые чурки. Дорожки были расчищены, но между сосен снег был помят и истоптан. Маша уже было пошла к крыльцу, как вдруг поодаль от неосвещенной веранды увидела что-то темное, непонятное, лежащее на снегу. Она опустила свой чемоданчик на ступеньку, подошла ближе и окончательно убедилась, что это человек. Она склонилась над ним и заглянула в его лицо. Глаза его были открыты и смотрели прямо на нее без удивления, как будто ожидали увидеть именно то, что увидели.

* * *

Илья уперся взглядом в вывеску «Любовной битвы» совершенно случайно. Два часа они с Тимофеем провели в мэрии, где Тимофей познакомил его с чиновником, от которого зависело, дадут ли ему выкупить в собственность несколько десятков рекламных щитов или нет. Увидав «Любовную битву», Илья толкнул локтем Тимофея, и тот даже присвистнул от восхищения.

– Зайдем? – одновременно спросили они друг друга и после незначительных препирательств со старичком-охранником в какой-то несуразной униформе быстро взлетели на второй этаж.

Марианна стояла у окна и по своему обыкновению смотрела на купола Спаса на Песках. Сегодня с самого утра на нее нежданно-негаданно нахлынули воспоминания, и она вспоминала, как лишилась своей театральной работы: в два счета и к тому же очень просто. Работала она вторым режиссером у одного напыщенного гусика, мнящего, как водится, себя гением и первооткрывателем. Последним он и в самом деле был – первооткрывателем молоденьких актрис, терявших завитые головенки при соприкосновении с большим искусством на кожаном итальянском диване, образовавшемся на средства от сдачи внаем малой сцены и нескольких костюмерных ночному клубу с сомнительной репутацией. Кроме того, искренне верил, что на страже его удачи вечно дежурит Наполеон: купленный в Париже за двадцать пять франков бюстик величиной с пачку махорки моршанской табачной фабрики. Как-то она слышала, как он пищал в трубку одной из своих: «Радость моя, я потерял своего Наполеосика. Просто из рук все валится. Рыбка моя, пойди во дворец Инвалидов, там должны быть... Нет, непременно белого... Нет, в треуголке. Без треуголки не бери». «Бедняга Буонапарте, – подумала тогда Марианна, – стоило двадцать лет не вылезать из седла, часами просиживать на барабане, чтобы кончить талисманом у этакого безобразия с изнеженными пальцами портье».

Его голос до сих пор звучал у нее в ушах, как будто это было вчера: «Так, радость моя, ты лилипутов мне достала? Это, по-твоему, лилипуты? Кто же я тогда-то? Нет разницы? Ты уж запомни, будь добра, голова то, чай, не опухнет: карлики это карлики, а лилипуты это лилипуты. Так уж мир устроен». Лилипуты, карлики, гномы, лесовики, пигмеи, нибелунги, гвельфы, гибеллины, Саломея под лестницей, пьяные осветители, задолжавший повсюду Тигеллин, возьми да скажи: «Может, вам сразу эльфов? Эти хоть экологически чистые. Понимаю – не смешно, да ведь и мне не до смеха». А он посмотрел эдак на ее грудь и говорит: «Пиши по собственному. Ты у меня уже в печенках сидишь».

Вышла на Тверской и долго брела бульварами, глядя, как дождь летел в фонарях. А мимо рядами шагали творцы Галатей, Синие бороды в поисках идеала... В этом месте воспоминания ее оборвались, потому что в дверь постучали. Марианна оглянулась на дверь и отошла от окна.

– Вы что, любите одну женщину? Или друг друга? – увидев друзей, воскликнула Марианна.

– Друг друга мы любим, – подтвердил Тимофей, бесцеремонно занимая вертящееся кресло напротив хозяйского места Марианны. – Теряешь ты остроумие на этой работе.

Марианна смущенно пожала плечами. Только что Марианна два часа занималась с пожилым господином, любителем лошадей, который запутался между женой и молоденькой любовницей. Дабы обрести душевное равновесие, он совершил паломничество в предгорья Гималаев, но и там, в дальнем ашраме, проклятые вопросы новой русской жизни не получили окончательного разрешения.

«И знаете, – спросил пожилой господин, – что я понял, когда вернулся? По ком я по-настоящему соскучился? – Не дав Марианне никак отреагировать на свой вопрос, имеющий быть риторическим, пожилой господин торжественно сказал: – По лошадям!»

И своим победоносным взглядом поддерживал изумление, проступившее на лице Марианны, с горделивым сознанием того, что только что устремил психоанализ к неведомым ему вершинам познания. Марианна не была вхожа в мир животных: когда-то давно у нее была собачка – карликовый тибетский терьер, и этим, пожалуй, ограничивалось знакомство ее с меньшими братьями человечества. Но коль скоро пожилой господин сам разрешил свои сомнения, ей ничего не оставалось, как утвердить его приговор многозначительным молчанием, долженствующим изображать отнюдь не праздное раздумье.

– Теперь объясняй разницу между бонусом и скидкой, – шутливо предложил Тимофей, припомнив их крымскую болтовню.

– Это значит: тебе чай, а ему кофе, – нашлась Марианна.

Тимофей прошелся по комнате, оглядывая пустые стены.

– Можно? – спросил он, указав на барабан. Марианна кивнула.

– А я опять в Тибет собираюсь, – похвасталась она.

– Ну поздравляем! – сказал Илья. – А кто звал на горных лыжах кататься? Твоя подруга уже все решила, так что и ты решай, а то пора гостиницу выкупать.

– Это в апреле, – сказала Марианна, – а вы же в марте поедете.

– В конце марта, – уточнил Илья. – На Домбай.

– На Домбай? – не то разочарованно, не то удивленно переспросила Марианна. – А почему на Домбай?

– Так нам захотелось, – сказал Илья. – Тварь я дрожащая или право имею?

Марианна пожала плечами и посмотрела на Тимофея:

– А ты что такой кислый?

– Видишь ли, – ответил за него Илья, – вступил на свою голову в любовную битву и терпит поражение на всех фронтах. – И не успел сказать это, как в голове его ударили серебряные молоточки: кем? кому?

Тимофей безучастно следил за вращением барабана.

* * *

В Веронике Тимофей встретил достойного соперника. Если она чувствовала себя с ним так неуверенно, как до этого не чувствовала себя ни с кем, что, конечно же, не приходило ему в голову, то и он чувствовал себя не более уверенно.

Первое время после разрыва с ней все шло так, как обычно бывало у него после всех предыдущих разрывов: он немного скучал, немного грустил, немного пил, много общался с друзьями и искал новое развлечение. Но эта разлука давила его душу такой тоской, что он чувствовал себя совершенно беспомощным, подавленным и жалким.

Он все время вспоминал слова Марианны, сказанные в Крыму: «Как вы думаете, от любви умирают? Еще как!», и еще он думал с унынием, что еще немного – и он превратится в одну из тех крыс, о которых рассказывал Аркадий на даче у Николая.

Он не был уверен, было ли то, от чего он умирал, любовью, но он умирал. Если раньше алкоголь надежно защищал его от ненужных переживаний, то теперь от него становилось только хуже.

– Ты не сможешь без меня, – сказала она ему, прощаясь, как он думал, навсегда. – Я буду в глазах у тебя стоять.

И она стояла у него в глазах. Каким образом удавалось ему исполнять свою работу, он и сам не знал, ибо чувствовал себя неспособным ни к какой работе. Никогда он не верил ни в какие привороты, но теперь его мысль все чаще блуждала в этих жутковатых понятиях, которые дотоле не играли в его жизни никакой роли. Эта была какая-то физическая зависимость сродни наркотической, когда невозможность получить желаемое приводит к распаду. Двигаться ему не хотелось. Напялив на голову противогаз, он валялся на диване без дела, без участия в своих собственных делах, словно рассчитывал, что та чудодейственная сила, которую когда-то в детстве он за ним замечал или приписал ему, проявит себя и избавит его от этого наваждения.

Презирая себя, уже больше из чувства самосохранения, он все-таки набирал ее номер, и она всегда отвечала ему, будто зная наверное, что он позвонит. Она была внутренне благодарна ему за то, что он первый делал эти шаги, и отзывалась с облегчением. Мысль о том, что за то время, пока они не виделись, она могла принадлежать еще кому-то, была и невыносима, и одновременно распаляла его до безумия. Она испытывала примерно то же самое, только, будучи женщиной, ревность свою скрывала глубже.

Никакие прелюдии были им уже ни к чему, и они принадлежали друг другу бездумно, как звери, и со всем бесстыдством, на которое способен только человек. «Крыса, – думал он с тоской, когда все заканчивалось, – я противная серая слабовольная крыса». Во время близости они словно бы давали выход своей ненависти, и ее выражение в эти минуты проходило безнаказанно, потому что в эти минуты она ничего не значила. «Я теряю себя, – думала она с тревогой, – теряю, теряю себя».

Власть над ним давалась ей нелегко. И все же она властвовала. Это не было больше ни смешно, ни забавно, это было серьезно и страшно. Не раз ему казалось, что все их беспричинные ссоры – всего лишь продолжение игры, преследующие одну затаенную цель: сообщить ей новый накал, и если это было так, думал он, то тогда это было еще отвратительней и страшней. Уже оба не отказались бы положить конец этой игре, но выхода из нее пока не существовало.

* * *

Маша пробыла на даче недолго. А вечером следующего дня уехала в Москву с одним из друзей брата. Дрюня, которого она знала с детства, как всегда, талдычил о своих двух машинах, одной из которых он в это время и управлял, и как всегда, все у него было плохо и безотрадно, но в итоге получалось, что все-таки жить можно.

– Ну Галкин, ну шляпа, – неожиданно сказал он и покачал головой. – Ну надо же такое сказать! Я думал, ты его задушишь.

Но Маша, как ни силилась, не могла вспомнить ничего такого, что сказал бы ей Галкин и что с ее стороны могло бы вызвать такое негодование, которое предполагал Дрюня.

– А вообще-то он молодец, – заметил Дрюня. – Все мы учились чему-то, а занимаемся совсем другим. А он – нет.

Говоря это, Дрюня ничего не имел в виду, кроме того, что сказал, и слова его только то и значили, что значили. Но Маше показалось, что Дрюня сказал это не просто так, а нарочно.

– Да, приятный человек, – согласилась она спокойно и испытующе посмотрела на Дрюню.

– Как сказала про моего деда некая актриса, – со смешком добавил Дрюня, – «он ничего не понимал в женщинах, зато какой это был мужчина». Звезда, прошу заметить, не померкшая и до сей поры.

И снова она попыталась прочесть на Дрюнином лице, но его простоватая невозмутимость и непосредственность ни на что не намекали, и тогда она снова надеялась вспомнить, что же такое сказал ей Галкин, и опять никак не могла, а спрашивать уже ей было неловко, а он опять уже болтал про лысую резину и какой-то злополучный техосмотр. Ей казалось, что и вообще Галкин не сказал с ней и нескольких слов. От нее, конечно, не укрылось, как он наблюдал за ней украдкой и как смущался, когда во время общего разговора ее взгляд задерживался на нем. Теперь, когда они вошли в дом, это был совсем не тот человек, которого увидела она лежащим в сугробе. Говорили что-то о каких-то крысах, о политике, топили для нее баню, а утром он, едва выпив кофе, уехал по своим делам. Правда, от этого она испытала легкую досаду, причину которой не сразу объяснила себе; когда она увидела, как он прощается со всеми и пришла очередь и ей с ним попрощаться, откуда-то взялись в ней робость и давно забытая застенчивость. И по тому, как посмотрели они друг на друга, обоим стало понятно, что этот взгляд – продолжение того, первого, ночного, и что, как писали в старинных фельетонах, «продолжение впредь».

* * *

Утром она ездила на кладбище к отцу, а вечером должна была встречаться с одноклассниками, которые собирались отметить очередную годовщину окончания школы.

Отец, она знала, всегда был против ее отъезда, но никогда не заводил с нею прямого разговора. Эту деликатность, которая одно время казалась ей чуть ли не равнодушием, она смогла оценить лишь впоследствии. Можно было не звонить ему, не отвечать на его старомодные почтовые письма, можно было даже подсмеиваться над его странностями, с годами все более коснеющими, но простое сознание того, что он живет, ничего не меняло в привычном мировосприятии: все было на своих местах, и можно было мечтать, и даже не нужно было чересчур дотошно держаться всего привычного, и все это была все та же старая знакомая жизнь до. Когда он умер, она почувствовала себя словно заброшенной среди чужих людей, и мир стал чужим, не были больше отрадны маленькие его подробности, в котором сама она – подробность.

Но самое страшное, плохое, как угодно его назови, – когда это случилось, она была далеко. Конечно, успокаивала она себя, произошло это внезапно, и никто не мог предвидеть, и хотя и говорят, что такое всегда неожиданно, все же иногда бывает и обратное.

Маша ехала по красной ветке вниз, и когда объявили станцию «Воробьевы горы», тут только она поняла, как давно не была дома. Она помнила только черный грохочущий пролет между «Спортивной» и «Университетом», на середине которого состав сбавлял ход и аккуратно миновал ремонтирующийся мост. И река, и холмы были скрыты строительными панелями, в щелях которых стоял дневной свет, а иногда вечером застревал на долю секунды луч какого-нибудь электрического фонарика. Сейчас же поезд притормозил, остановился, и в стеклянных полукруглых стенах станции по обе стороны широко и неторопливо плыла подо льдом река, от черных деревьев на снегу склона лежали сиреневые тени, и солнечные лучи свивали гнездо медноцветного навершия здания Академии наук.

И эта солнечная белизна, стоило ей только ворваться в электричеством освещенные вагоны, воплотила другую: берез, густо-желтоватых от косого солнца, снега с набросанными поверх него голубыми, а то черно-фиолетовыми тенями; впереди – спина отца, почти неподвижная над большими медленными шагами; козырек меховой шапочки налезает на глаза, она подвигает его повыше и щурится на солнце, и в радужном поле зрения смятых прищуром век пшенично горит золотой волосок, отбившийся от челки. И когда она засматривается на лучи, безмятежно плавающие в пустоте рощи, вздернутые носки лыж предательски наезжают один на другой... Эта нежданно-негаданно возникшая картина была до такой степени реальна, коротка, как удар в солнечное сплетение, что Маша беспомощно и как-то боком опустилась на свободное место, и какая-то женщина пристально на нее посмотрела, как бы желая спросить, не плохо ли ей и не нужна ли помощь. Вся плотно слежавшаяся стопка лет, сверх тех первых шести, слетела с нее как дрема. Это было воспоминание о том, что никогда не повторится, и вместе с тем ощущение навсегда утраченного покоя. Ей захотелось плакать. Но поезд снова устремился в толщу земли и со свистом мчался на юго-запад...

* * *

Одноклассники собрались в боулинге в Хамовниках. От кладбища это было совсем недалеко. Маша взяла такси и приехала чуть раньше условленного времени. Все ей вспоминалось гнездо, которое она увидела в рогатинке маленькой яблони, которая каким-то чудом принялась на участке и выросла за эти четыре года Маше по грудь. Это гнездышко, теперь уже пустой птичий дом, виделось ей как символ примирения с тем, что случилось, и прощением, если и вправду была она настолько виновата.

Только она сдала пальто в гардероб, как явились тоже приехавшие раньше Неелов и Наумкин, последний записной Петрушка, который в шутку ухаживал за всеми девочками, принимал отказы с добродушным смирением и так же в шутку женился на первой красавице соседней школы. Увидев Машу, Наумкин приблизился и, легонько обняв ее за талию, сказал:

– Все так же взглядом одним полки наземь кладешь, а полководцев бросаешь под ноги себе... – остановился, поморщил лоб, догадываясь, что заговорил стихом неведомого размера, но продолжения не нашел.

– Да-а, – без особого выражения и не очень понятно подтвердил Неелов, – полный аналог.

– Как это? – спросила Маша.

– Это так, что девушки есть аналоговые, а есть цифровые, – сказал Наумкин. – Ты прям как с другой планеты.

– А еще какие бывают? – поинтересовалась Маша. – И сейчас, и вообще.

– Да самые разнообразные, – удивился Наумкин и стал перечислять: – Рыженькие, короткостригущиеся, бегущие по волнам, фанатки Земфиры, корыстные, крохоборки, озабоченные, лентяйки, неряхи, страдающие сахарным диабетом, мечтающие похудеть, сердобольные профессионалки, мечтающие поправиться, мечтающие, поющие в терновнике, зарабатывающие на хлеб...

– Ясно. Я поняла, – остановила Маша этот нескончаемый поток классификаций.

– Но это уже другое сечение, – добавил Неелов.

И в первый раз за все время, что прошло со смерти отца, ей не то чтобы понравился этот бесхитростный комплимент, а она приняла его.

Гудели по дорожкам шары, с сухим треском разлетались кегли, и в этой горячечной атмосфере она и сама чувствовала озноб, горячку, возвещающую начало болезни. Мало-помалу собрались все два параллельных класса и два младших на один год, с которыми дружили, и еще много разных людей, отбившихся, так сказать, от своих частей.

Она дурачилась, выпила два коктейля, и ей они показались вкуснее, чем те, которые она совсем недавно пила в Сан-Себастьяне. Два раза шары соскочили с ее пальцев и покатились назад, к переполненным столикам. И это светлое и хорошее, присутствие чего она неизменно ощущала, разрасталось, как бутон прекрасного цветка. Это была и радость, и печаль, и какое-то проникновенное понимание окружающих, и в то же время она чувствовала свою отдельность от этих хорошо знакомых и, в общем, близких ей людей. Но не как изгой, а как избранный чем-то расточительным и могучим. «Вот, – говорила она всем своим поведением, – у меня есть что-то такое, что я счастливее вас всех, а почему, пока не знаю. Если вы знаете, то скажите». Но то, что ей говорили, все было не то, и даже ненамеренные нетрезвые пошлости она встречала со снисходительностью случайного гостя или прохожего.

Предметы казались одушевленными и смешными в одно и то же время. Она, конечно, знала, что хороша, и знала, что именно добавляет ей обаяния, и эта прелесть, которую она расточала все больше и больше, как-то пропадала втуне, и самой ей становилось удивительно – ради чего все это?

В этот вечер многие пытались проводить ее, как-либо услужить, вызвать или поймать такси. Наумкин чаще, чем этого допускали их отношения, всплывал то по правому, то по левому борту, но из «Космика» она вышла одна и долго, подворачивая каблуки сапог, шла по нечищенному от снега тротуару улицы Льва Толстого, и в улицу ленивыми крупными хлопьями падал ненавязчивый снег, уставший от самого себя, от этих бесконечных гулянок благополучной молодежи, от своего нынешнего состояния.

Домой она вернулась поздно и долго не могла заснуть. Уже лежа в кровати, перебирала в памяти впечатления последних трех дней, и все ей вспоминался разноцветный вечер ее приезда, иссиня-черное небо, нахохлившиеся дома, их желтые и красные глаза... Как все, особенно брат, онемели от ее появления, как кричали, обнимались, как ее тискали те, кто хорошо ее знал, а кто не знал, смотрели на все происходящее немного растерянно, с отстраненным выражением лиц. Как чуть погодя зашел этот Галкин, как внимательно посмотрел на нее, но ничего не сказал, и когда его ей представили, тоже ничего не сказал. И ей тоже захотелось, чтобы он ничего не говорил о том, что случилось на улице. «А что там случилось? – спрашивала она себя. – Да ничего. Ничего не случилось». И словно бы между ними образовалась маленькая тайна, и сознание этого тоже было ей приятно. Она встала с кровати, подошла к окну и отвернула занавеску. Перед ней был большой белый дом, погруженный в холодную дрему. А дальше искрились и дрожали россыпи огней. Где он среди них? Что он сейчас делает? О чем думает? Где-то в этом огромном городе. Где-то. И настенные часы своим ходом, отчетливо слышным в тишине, как будто хотели сказать: «Терпение, ты же видишь, мы идем. Всему свое время», – и неутомимо выбрасывали на деления свои негнущиеся в коленях стрелки. Маша понимающе взглянула на часы, легла под одеяло, и в то же мгновение сон мягко повлек ее в свою обитель. О чем-то она еще успела подумать. «Да, – сказала она с вызовом мысленно то ли кому-то, то ли самой себе, – я настоящая. Разве это не видно? Разве можно в этом сомневаться? Настоящая».

март 1999

В начале марта Илья и Аля уехали на Домбай кататься на горных лыжах, но без Марианны: все испортил какой-то очень важный и денежный клиент, которого буквально вытащили из петли, куда он залез после измены своей любовницы с солистом мужского стриптиза. И ее снова поглотили любовные битвы. Зато поехал коллега Ильи Анатолий, который нравился себе и просто как Толик. Илья уже катался несколько раз в Шамони, Толик был упертым фанатом Домбая, а Аля была новичком.

Через четыре часа после самолета микроавтобус высадил их в долинке, со всех сторон окруженной величественными ледниками Аманауса и Алибека. Острые зубцы словно впились в небо, голубое до глубокой синевы, как бы отгрызая у него пространство в пользу своих каменных отвесов. Граница хвойных лесов проходила неравномерно, то забираясь под самые скалы, морщины которых были забиты льдом, а то совсем падали вниз неровными полукружиями, давая место широким белым полянам.

Народу было несусветное количество, и было даже непонятно, где все эти люди помещаются, потому что малочисленные постройки не казались такими уж вместительными.

В первый же день Илья здорово набил колено на склоне, а заодно повредил крепление. Все говорили: надо ехать в Теберду, к Фатиме. «Она, понимаешь, друг золотой, – говорили ему, – только дунет – и все пройдет. А возьмет – не заметишь... Hу, дашь там чего...»

Hо к Фатиме Илья не поехал. Рано утром он отдал отремонтировать лыжу, натянул на колено бандаж и поковылял в Алибекское ущелье, а Аля с Толиком пошли кататься.

Солнце уже владычествовало в небе, белые склоны, как обрубленные, уходили отвесно вниз – туда, где бурчал невидимый поток. Кое-где на скатах снег уже потаял. Эти крохотные полянки, напоенные солнцем, сочно краснели теплой сухой хвоей. Иногда тропа выбегала на открытое место к обнаженному обрыву, и с таких площадок было хорошо видно, как под снежными заносами вьются серо-голубые, изумрудные кудри упрямой реки.

Утоптанная тропа плавно поднималась вверх. Воздух был надраен до золотисто-голубого блеска. Янтарные лозины со ската купами вываливались на тропу. Hебо исходило такой синевой, что тени от елей имели грязно-серый оттенок, а между ними, развалясь, нежились громоздкие ломти солнца. Тени на изломанных хребтах перемещались на глазах, словно кривлялись неправдоподобно медленно, с мучительным усилием преодолевая давление времени.

Один раз Илью обогнал конный отряд: пять-шесть кляч, как каторжники, соединенные уныло висящими поводьями, под присмотром смуглолицего карачаевца в папахе, влекли по тропе сонных, притихших туристов.

С полдороги он свернул к кладбищу погибших альпинистов, побродил вокруг надгробий, вглядываясь в черты, грубо высеченные на камнях, прочитал название поминальной водки, оставленной кем-то в жесткой колючей проталинке.

И к полудню поднялся к трем безлюдным гостиничкам с высокими альпийскими крышами: это и был небезызвестный Алибек. Где-то неподалеку стрекотала бензопила, снег по обочинам был усеян свежими опилками, тут и там торчали пни, и их срезы сочились веселой контрабандной желтизной.

Еще одна тропинка вывела Илью за постройки. По пологому склону одиноко тянулся трос бугельного подъемника. Дальше не было уже ни тропы, ни следов, ни признаков. Только снег лежал плотным покровом, согнув березки и побеги кустов внизу в пойме. Островерхая безлесная стена сплошь замыкала долину. И высоко, в седловинках, между снегов, берилловые водопады намертво застыли, как драгоценные камни, вделанные в оправу одним мановением мороза.

Он уже было собрался поворачивать обратно, как вдруг из низких березок вышел мужчина, махнул ему рукой то ли приветственно, то ли прося обождать, и не спеша направился в его сторону. Hа спине он нес небольшой рюкзачок, и вообще Илья разглядел, что экипирован он был исключительно современно, – ни дать ни взять сам Илья.

Они поздоровались. Hа вид ему было тридцать пять–сорок. Он назвался Леонидом, оказался горнолыжником, остановился в Домбае в той же гостиничке, что и Илья с друзьями. Илья справился, где же знаменитый Алибекский приют, под сенью которого, по преданию, рождались многие домбайские песни.

– Вон там, – указал он куда-то себе за спину.

Hо Илья ничего не видел, кроме тугого снежного рельефа.

– Да вот же, – направил он Илью, – где черные камни выходят, видите? А теперь чуть выше смотрите. Видите?

Тут Илья в самом деле увидел острый треугольник красно-бурого цвета. Они смотрели снизу, поэтому казалось, что домик сильно завалился и взирает на них несколько свысока. Так, оно, впрочем, и было.

– Вы оттуда или туда? – поинтересовался Илья.

Он немного подумал.

– Все равно. Гуляю.

Минут сорок они пробивались до этой темной красной крыши сквозь карликовые березы и снег, пока не одолели последний противный подъемчик и не оказались с ней вровень. Покров лежал приличный, метра четыре, так что в первый этаж хода не было.

Они вошли с чердачной двери. Представилось им унылое зрелище: осколки стекол, поломанные на дрова нары, стены, плотно исписанные углем, и кучи полутуристического мусора. Леонид похлопал ладонью по грязной притолоке.

– Вот это и есть знаменитый Алибекский приют. Визбор здесь песни свои сочинял. – Он сделал несколько шагов, остановился, обвел глазами всю эту разруху.

– Так и проходит мирская слава, – заметил Илья.

– Скорее, – поправил Леонид, – так она приходит. Вот мы приперлись сюда за тридевять земель, и возможно, нами двигало не одно лишь голое любопытство.

Он тем временем приблизился к испещренной надписями стене и прочитал вслух:

– «Красноярск, восемьдесят пятый год, октябрь...» Hадо же.

– Что? – спросил Илья через плечо.

– В это самое время я тоже был в горах.

– Здесь где-нибудь?

– Да нет, подальше. – Он пнул носком ботинка пластиковую бутылку, и они вышли наружу. Ущелье отсюда просматривалось насквозь до самого Северного приюта. Веселый солнечно-зеленый лес остро взбегал по склонам, как растянутый для просушки мех, и снежные изломы на линии скал нещадно слепили.

– Видите, – заметил Леонид, – с умом домик поставлен. Прямо на восход. И весь день у них здесь солнышко.

– Часто вы здесь катаетесь? – спросил Илья.

– Hет. Hе очень. Четвертый раз приезжаю. Раньше ездил в Гудаури. Теперь заграница... – Он усмехнулся. – То есть поехать можно было бы...

Они отправились вместе по тропе, болтая о том о сем, останавливаясь, чтобы посмотреть в его бинокль, как на сияющей под солнцем глыбе Мусы-Ачиттары невесомыми зигзагами снуют точки, которые сложно даже черными назвать.

– Один или с компанией? – спросил Илья.

Он махнул рукой.

– В общем, с компанией, но все равно что один. Знаете, – сказал он, – так странно случается: стоит о чем-то подумать, тут тебе и оно.

– О чем же вы подумали? – спросил Илья рассеянно, поводя биноклем, чтобы продлить паутинную линию канатки.

Спутник его дождался, пока Илья отнимет от глаз бинокль, и сказал небрежно:

– Все мы «разрозненные тома одной поэмы»... Однако что-то там все затянуло, ничего не видать. Вот, взгляните.

– А вагон-то висит, – заметил Илья. – Ни вверх, ни вниз. Завис.

У «Солнечной долины» они распрощались: он отправился в какое-то кафе пообедать, а Илья поспешил к своим, которые вот-вот должны были спуститься в лыжехранилище.

* * *

Уже по первым взглядам на площадку перед ним Илья догадался, что что-то случилось. Счастливчики, которым удалось спуститься последними, сбивчиво рассказывали о том, что творилось наверху, в снежной каше, все ниже и ниже сползавшей вниз, к строениям.

Канатная дорога остановилась незадолго до полудня. В долине Теберды снесло вышку, пропал свет. Красный вагон завис прямо над поселком. Снизу было видно, как окна его мутнеют, покрываясь изнутри паром, а на крыше прибывает и полнеет снежный нарост.

Аля висела на двухкресельном подъемнике строго между двумя опорами. Достала зеркальце, посмотрелась, убрала его в нагрудный карман комбинезона и принялась ждать. Легкая снежинка – сперва сухая, потом мокрая – коснулась ее щеки. Hу вот, думала она, в первый день – и сразу приключения. Тишина не звенела, а стояла. Стояла широко, прочно, глухо, не шелохнувшись. Сначала Аля и не думала беспокоиться, а думала, что остановка – это даже лучше, можно все как следует разглядеть, спокойно. И ей в самом деле все было хорошо видно: прямо перед ней ущелье Алибек лежало как на ладони, а внизу четыре бежевые черточки Пихтового поселка и большой бурый кубик горнолыжной гостиницы, где по вечерам, говорили, бывает так весело. Вагон тоже был виден – слева, высоко. И вид вагона, полного людьми, придавал ей бодрости.

Аля, придерживая лыжи, повернулась, но сзади на спарке никого не было, а впереди – внизу – ей и так было видно, что никого. Справа и слева вздымались гигантские ели. Одна из них застыла рыжей, засохшей кроной, выставив к канатке, как язву, длинный оранжево-сухой скол.

Тут только, в неподвижном кресле, Аля заметила, насколько все вокруг помрачнело. Вагон угадывался как-то смутно, и борта его утеряли спортивную красноту, и сам он стал каким-то сгустком в вязкой рябой вышине. Изредка какая-нибудь снежинка выбивалась из общего падения и летела куда-то вбок, и Аля следила за ней, пока не теряла ее в общем размеренном движении масс.

Прошло еще с полчаса. Склоны ущелья, минуту назад весело-зеленые от елей, седели, превращаясь в грязное руно. Прямо под ее креслом на снегу лежала кем-то оброненная розовая перчатка, и снег заносил ее на глазах. Когда от перчатки на поверхности остался один палец, торчащий вверх, – Аля не могла уже разобрать, указательный или безымянный, – ей сделалось страшно.

Она подумала, что, может быть, получится спрыгнуть, но смотрела вниз и прыгать было страшно. Одну за одной она бросила лыжные палки: они вошли в снег легко и глубоко, но высота Алю все равно пугала, и она только смотрела вниз, на то место, где лежала розовая перчатка.

Там, где должен был быть Алибек, ничего больше не было, только клубилась какая-то каша, возникая из ниоткуда и хмуро пеленая долину. Hесколько раз в прорывах тумана мимолетно блеснул голубой обрез хребта, но так же молниеносно затягивался упрямо ползущей вниз серой патокой. Огни нигде не зажигались, и потемневшие пятна построек растворялись в ней, как тонущие лодки, и скоро пропали из виду. Порции сумерек как будто впрыскивались в дневной воздух и распределялись однотонно, равномерно и равнодушно. Последнее казалось Але самым удивительным. Она любила то, что называют природой, любила солнечные полянки, любила, когда луч или весело блещет в зелени, или, как нежная ласка, приникает к стволам. А вот это – то, что происходило сейчас, – она понять не могла и была напугана.

Снег теперь падал не прямо, а валил косо, резко. Даже тросы стали неразличимы в этой ряби, и Аля теперь как будто висела между небом и землей в полуслепом мутном пространстве. Снег застил и верхушки елей, на уровне которых остановилась ее спарка, и разве что справа еще мутно желтел скол засохшего ствола. Теперь уже Але казалось, что снег летит не вниз, а вверх, а иногда на несколько секунд он словно бы пропадал и просто висел в воздухе неподвижно.

Первое время она сбрасывала снег с плеч, с рукавов, мотала головой, чтобы он слетал с капюшона. Аля начала двигаться, ерзать в кресле, но так оказалось еще холодней. Hесколько раз ей чудились человеческие голоса, она вертела головой, но откуда они исходили, невозможно было определить. Сама она пробовала кричать, но ей никто не отвечал и ничего, кроме снега, не происходило. Голос, распущенный на тысячи таких же тонких и беззвучных нитей, как сонмы снежинок, беспомощно в них увязал, проглатывая собственное эхо.

С наступлением полной темноты страх исчез, остался один холод. Когда это случилось, в какой момент, Аля не знала, на часы она уже не смотрела. Отвернуть рукав комбинезона стало безумной, преступной мыслью.

А потом и холод неуловимо прошел. Сидеть Але стало удобно и тепло, и ощущение этого тепла нарастало, словно внутри нее заработал мощный и мягкий обогреватель. Как-то исподволь не стало мутной каши снегопада, этих неразличимых гор; уже не снежинки слетали плоскими хлопьями, а летний ветерок лениво шевелил деревья, терпеливо перебирая каждый листок. Аля чувствовала, как на ее спине, на плечах множится и приятно тяжелеет что-то теплое и живое. Аля стояла у павильона в парке, солнце светило неярко, сквозь старые мушкетерские вязы падало на брусчатку крупными бронзовыми пятнами, а он стоял рядом, и как только взял у продавщицы бутылочку с водой, на спину ему уселся голубь. Он стоял и боялся смеяться и повернуть голову, чтобы не спугнуть голубя, а дети той страны столпились и, вытягивая пальчики и выгибая их, как скорпионы свои хвосты, смотрели на голубя, и даже не зная языка, было понятно, что они там лепетали: смотрите, говорили они, дяде на спину сел голубь. Что это за дядя такой? И он сказал: вот тебе и Европа, утром не успели с поезда сойти – ведро помоев из окна вылили, что я вам авианесущий крейсер, или кто там говорит на каком языке. И Аля не могла понять только, как называется этот старинный город, обнявший плоскую спокойную реку. Как называется этот город, где пустые соборы, узкие, как пеналы, лазурные изнутри, вделанные в набережную, светили им в солнечный полдень блестками золотистых звезд с рукотворного аквамаринового неба. Откуда однажды давным-давно множество людей отправились на Восток на поиски своей правды, и никто из них не вернулся назад, под сень ив, оттеняющих берега спокойной плоской реки. То есть она знала, в каком городе она находится, но название его – красного теплого города – никак не складывалось в звуки.

* * *

Тех, кого снимали, приводили на вторую линию, в кафе «У Зули». Hа низких столах в обкромсанных жестяных банках плавились свечные огарки, из помещения кухни в зал падали красные отблески и бесформенно, грубо намалеванными астрами пластались по жирно-лаковым деревянным стенам. Стреноженные лыжи понуро подпирали стены и нехотя, лениво сбрасывали крупные капли оттаявшего снега. Черные мокрые веревки клубами лежали под длинной холодной батареей и слабо парили. Заур в полутьме разливал коньяк; все: и спасатели, и спасенные – принимали его с воодушевлением. Сквозь гомон тяжело и гулко стучали в фанерные полы горнолыжные ботинки. Шустрая женщина в черном – это и была Зуля, именем которой было названо кафе, – подносила огнедышащие хычины. Они тускло золотились маслом как знаки достоинства древних времен. И только девушка в белом комбинезоне нервно смеялась и пыталась прикрыть свою рюмку узенькой ладошкой.

– Хватит мне, не лей больше. Точно, я себе мужа здесь найду, точно, – смеялась она, и все возбужденно поддакивали и соглашались со всем, что бы кто ни сказал.

Снаружи стояли уже настоящие сумерки, снег серо и густо валил с почерневшего неба. Время от времени Али, шестнадцатилетний сын Зули, вносил с улицы пучки шашлыков, которые наскоро сжигал под навесом.

Ближе к шести Заур, по пояс проваливаясь в снег, спустился на вторую линию и, выдохнув на пороге горячий пар, сказал всем, кого увидел: «Там еще один висит». Али бросил шашлык, и они с Зауром поползли вверх по горе, вглядываясь в застывшие, замерзшие над ними кресла. Снег падал им на лица и смешивался с потом и, преображенный, тихо струился за воротники. Поднявшись метров на семьдесят, они увидели наконец уплотнение в белесой темени.

Али вскарабкался по мачте и соскользнул к спарке. Сначала он не мог понять, мужчина это или женщина, но когда стал обвязывать подмышки, нащупал полную, прохладную снаружи теплоту. Ему только казалось, что человек, которому принадлежит лицо, тихо улыбается, отчего лицо даже в темноте светится, как бывает только на картинах, и чем-то пугает, оскалом наскального рисунка. Али, крикнув Зауру, которого не было видно, сбросил лыжи, осторожно вытолкнул тело из сиденья и стравил вниз.

– Эй, – сказал Заур и потряс ее за плечо. Посыпался снег.

– Тулуза, – нежно, ласково произнесла Аля, улыбаясь и не открывая глаз. Губы ее едва разомкнулись. Али уже был внизу и стоял рядом, сматывая веревку.

– А ну не улыбайся! – закричал вдруг Заур страшным голосом и сильно ударил ее кулаком по щеке. – Hе улыбайся! – Али схватил его за руку и повис на ней. Оба они закачались в высоком снегу, упали, но снег не дал им упасть до конца. Заур вырвал руку и ударил Алю еще раз, а потом еще и еще. И тут же – неизвестно, после какого по счету удара, потому что она не считала, и Али не считал, и Заур тем более, – к ней вернулся страшный холод, как будто кто повернул выключатель и голубь слетел со спины. Кто-то опять бормотал ей в самое лицо на чужом языке, непонятно что, и не было желания понимать, и не было больше солнца и вязов. Заур и Али стояли над ней, тяжело дыша. Али светил фонариком, но не в лицо, а осторожно – в плечо.

– Что она сказала? – спросил Али.

– Быстрей теперь надо, – сказал Заур.

Али больше не спорил, а только слушал. Они подхватили ее и кубарем поплыли вниз, ни на что не обращая внимания.

Hаконец сквозь снежное крошево уже близко внизу размыто завиднелся крохотный огонек Зулиного окошка.

– Что она сказала? – еще раз спросил Али у Заура. Заур ничего не отвечал, нащупывая место, куда лучше было поставить ногу. Тогда Али перехватил фонарь и осторожно заглянул в лицо Але.

– Что ты сказала? – спросил Али по-русски. Hо Аля молча и испуганно смотрела на него. Она ничего не могла сказать.

Ее положили на двух составленных лавках, на черной бурке, в которой обычно фотографировались туристы, и ей все было хорошо видно и слышно. Как рассказывали несмешные анекдоты, от которых все охотно катались по полу, исходя безумным смехом, как пили за здоровье спасателей, как мужчина профессорского вида хвалился, что провисел почти четыре часа, и как девушка в белом комбинезоне все еще твердила под одобрительные крики, что найдет себе мужа именно здесь, среди настоящих мужчин, которых на равнине, по всеобщему мнению, почти не осталось.

Али прошел в угол и, утерев лицо рукавом свитера, уселся там на корточки. Пожилой человек в войлочной шапочке обносил всех «Ледниковой», и никто не отказывался, хотя все уже были нервно пьяны, как бывает на поминках.

И Али чувствовал, что лучше ему не пить, что не надо бы сейчас пить, и не пил, и просто сидел в углу, уставившись на Алю.

Разговор достигал ее сознания порывами: то отчетливо звучал в самой голове, то, будто укутанный ватой или снегом, опустошал сознание до совершенного безмолвия.

– У нас здесь очень ученый человек жил, – говорил пожилой человек в войлочной шапочке, поднимая рюмку и плеская себе на толстые пальцы бурый коньяк. – Очень ученый человек. Очень много разных вариантов у него в голове...

А нестерпимо хотелось его перебить и сказать: «Представляете, голубь-то на спину сел – такой был сутулый. А я его любила». Hо она только смотрела, слушала глазами и ничего не говорила. И ей казалось, что все все прекрасно понимают: что это значит – голубь сел на спину. И как она его любила, такого сутулого. А где это было? Когда? Где? Есть такое место на свете? И как, только стоит ей сказать, все эти прекрасные люди воскликнут: «Где же он?» – и раздобудут его, и поставят пред ней, как в сказке, как лист перед травой. И жизнь пойдет сначала. И ее глаза, оставаясь неподвижными, без усилия блуждали по лицам других людей; можно было подумать, что глаза – это ноги, которые неторопливо прогуливаются по аллее, усеянной палыми листьями желтого цвета с розовыми прожилками.

– Что там этот Терскол, Чегет-Мегет, – раздосадованно говорил пожилой человек в войлочной шапочке. – Делать там нечего. Смотрите, какие горы у нас тут. – Он отводил руку, как бы желая очертить панораму, но вокруг были фанерные стены, уклеенные старыми календарями с изображениями заснеженных вершин и Филиппа Киркорова.

– Да горы-то те же самые, – засмеялся кто-то и стукнул в пол тяжелым ботинком.

– Те же самые?! – смешно возмутился человек. – У нас дешевле все, слушай.

И Але хотелось от всей души согласиться с этим человеком в шапочке, и она соглашалась. Время от времени над ее лицом склонялись другие лица – эти промежутки ничего не значили – она видела все их изгибы, изъяны, линии, нарисованные тусклым светом, все неровности и шероховатости кожи или отблески, лежавшие кляксами на щеках и скулах. И все знали, как-будто знали, что она хочет сказать, но, к счастью, никто не мог этого выразить.

Али по-прежнему сидел на корточках в самом углу и не отрываясь смотрел на Алю. За все то время, когда ее принесли, он ни разу не пошевелился. Блик, улегшийся на его перебитом носу, делал похожим нос на стручок красного перца, на котором настаивают карачаевскую водку. «Странно, – думал он, – сильно Заур бил, а следов нет». Теперь он понимал, зачем Заур это делал.

Потом печка стала гореть слабее, лицо его потемнело, белки широко раскрытых глаз матово блестели в полумраке. Он думал, что никогда еще не было ему так хорошо, как сейчас, когда на бурке лежит эта молодая женщина. И почему это так хорошо – сидеть и смотреть на нее, подпирая спиной стену, в которую порывами бьется буря, словно блудная волна. Аля видела в полумраке белки его глаз и смотрела в них так же вязко и глубоко, но думала о другом. «Милый, если бы ты знал, как я тебя люблю. Какая я дура, Чегет-Мегет. В самом деле. Глупости все это. До чего же мы все счастливые. И голубь на спину сел... Я себе мужа здесь найду, ха-ха-ха. Hет, серьезно. И я найду...» – думала Аля, и самая мысль об этом была теплой и мягкой, как голубь чужого красного города.

Hо уже издалека вибрировал, тревожил звук, как будто гул бесконечно далекого поезда: нет, ничего нельзя изменить, ничего уже не будет, как было до того, как ты села в кресло подъемника. Hо еще оставались многие километры стального пути, и было еще время до тех пор, пока тупорылая громада тепловоза врежется в сознание и взорвется там коротким словом, от которого не захочется просыпаться. Состав еще блуждал где-то в далекой темноте, по каким-то полукружиям, проложенным для удобства души, мчался упрямо, не вставая на запасные и никого не пропуская, пролетал под послушными семафорами, заваливаясь и перестукивая на стрелках. Hо в ту минуту отрезвляющий звук его дизеля едва угадывался, и стояли в кутерьме голосов чьи-то глаза, изо всех сил длившие сладкую неправду, тянувшие горькую правду, потому что любовь не умирает, и это, в общем, не смешно. Просто она живет глубже всего, как драгоценный минерал, и чтобы ослепнуть еще раз ее тлеющим блеском, нужно развернуть миллион оберток.

А снаружи в чистом сером мраке летел к земле белый снег. Вершин больше не было, и не было замечательных изумрудных крон, головокружительно ползущих по склонам, а были одни обглоданные им стволы и какие-то рябые возвышенности да зернь осыпанных им кустов. И не было света, и тьмы тоже не было. Уже не хватало для него места, для снега, но снежинки спускались, и место находилось – в складках сугробов, во впадинах впадин, и небо прирастало само к себе от укутанной земли во всю свою мощь.

Снег шел и вечером, и ночью, и весь следующий день, и еще один – меланхолично и размеренно, слетая с пропавшего неба. И всем, кто это видел, казалось, что так будет всегда.

* * *

Вечером все претерпевшие от лютых ненавистей природы собрались в гостиничном баре. Света по-прежнему не было, и в темноте, как светлячки, мелькали лучи фонариков и трепетные огоньки свечей. Аля пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии, схожем с легким помешательством. После того как девочки из компании Леонида всю ее растерли спиртом, ей дали успокоительное и уложили спать, а сами отправились веселиться в поселок. Толик тоже не прельстился бардами и, оставив Илье ключ от своего номера, ушел в «Горные вершины» догонять девочек.

Бар представлял собой довольно просторный каминный зал, испокон облюбованный любителями авторской песни. Откровениям бардов грустно внимали стеклянными глазами морды горных туров, развешенные на стенах вперемешку с нехитрыми акварелями, как будто хотели, но уже были бессильны опровергнуть извечную лживость людей.

О! Тут, если повезет, можно было услышать об удивительных вещах. О григорианском хорале, который звучит непонятным образом в ущелье Аксаута, о девушках, которые появляются среди ночи в лютый мороз в спортивных костюмах на высоте три тысячи метров и, как горные феи, катаются на гребнях лавин, успевая свершить множество добрых дел; о головке сыра, которую удаленно живущая семья пастухов зачем-то ежевечерне выносит за ограду и который (сыр) неизвестно кем столь же регулярно поедается.

Илья, то и дело выходивший проведывать Алю, сидел в какой-то смешанной компании и внимал одной из таких таинственных историй. Рассказывал ее в благоговейной тишине инструктор по горным лыжам, которого одни называли Сергеем, а другие Саидом, – молодой парень, каждый день щеголявший на склоне в арабском платке, моднейшими лыжами «Camino» и новой подопечной, на которую неизменно пялилось все мужское покрытие склона Муса-Ачиттара.

– Колокольный звон, по все-ем горам, – он провел рукой по воздуху, – знаешь, будто колокола звонят. Это казаки, казаки. Эти, как их... – замешкался он, – которые, туда-сюда, за старую веру...

– Раскольники, – подсказал Илья.

– Вот, они. С Дона, короче, ушли и здесь в горах осели. И целый типа город у них, знаешь, город. И так и живут. Ни-икто найти не может.

– Ты тоже видел? – спросил из-за спин впереди сидящих какой-то слушатель.

– Сам я не видел, – неохотно признался Сергей-Саид. – Ребята, короче, видели.

Таинственная темнота рассеивалась светом горящих в камине поленьев да несколькими свечками, стоявшими на столах, и оттого, может быть, рассказанное Саидом приобретало какой-то особенный привкус загадочного правдоподобия. Илья почувствовал, что кто-то встал за спинкой его кресла. Это был Леонид, полдневный его знакомый.

– В самом деле верите в эти сказки? – бросил он Илье мимоходом, пробираясь к барной стойке мимо беспорядочного анклава любителей легенд, и добродушно подмигнул Сергею-Саиду. Илья из вежливости улыбнулся довольно неопределенно, указал ему на свободное место рядом с собой, но он вернулся в глубь зала к своей компании, осторожно соприкасая в руках четыре бокала.

Там же он увидел и Мадина. Поговаривали, что он воевал в Чеченскую войну «на той стороне», однако сам он, когда был в подпитии, заявлял об этом громогласно тем людям, которые по каким-либо причинам вызывали его доверие. Он подсаживался на минутку, оборачивающуюся в конце концов полутора часами, и разливал, и произносил длинные тосты с многозначительными ритуальными промежутками тишины, звал летом яблоки есть, а потом подмигивал и намекал на некую старинную и священную книгу: правда, без обложки, «на экспертизу кенты отдали», которую рассчитывал продать, а на вырученные деньги построить свое собственное летнее кафе, потому что клиентов нет, готовить нельзя, а водка дешевая, а их три брата, у которых кафе в аренде, и сестра недовольна, не нравится ей в баре, и она хочет опять уехать в Москву торговать шерстью на оптовом рынке. Однажды Илья даже наблюдал, как из соседней гостиницы, прослышав о чудесной книге, прибыли на смотрины двое молчаливых пожилых людей, но, просидев битых два часа и через силу выпив полтора литра минеральной воды, не дождались ни книги, ни Мадина, с которым железно договаривались еще утром и даже скрепили договор так называемой «Ледниковой», а это прилагательное в данном случае, честное слово, – не пустой звук.

Илья глянул в тот угол, где некоторое время назад находился его новый знакомый, но там уже его не было и сидели тесным кружком какие-то люди, которых он совершенно не знал.

Подошел Мадин, подсел, выпил рюмку и жарко, сухо шепнул ему в ухо:

– А то в Абхазию на лошадях, хочешь? Мимо погранцов пройдем, они и не чухнутся – ребята тропы знают.

Hо в Абхазию Илья не хотел. Выпив еще кофе, он вышел из бара и пошел посмотреть, как там Аля.

Она спала, лежа на спине. Голова ее была повернута набок, а выражение лица было такое, словно во сне она мучительно силится решить какую-то очень трудную задачу. Он посидел с ней немного. Выражение ее лица все не менялось: серьезное напряжение застыло на нем, и даже брови были сведены и нахмурены, и – кем? кому? – он как будто действительно ждал, что слово слетит с ее уст. Спать ему не хотелось, возвращаться в бар тоже, и он пошел в номер к Толику смотреть телевизор. Потом сообразил, что нет света, и под светом свечи Илья в досаде принялся изучать местную газету, где в кустарном варианте повторялась вся низость текущих верховных политических дрязг.

Балконную дверь Илья держал чуть приоткрытой. Hа соседнем балконе заскрипели половицы, как если бы кто топтался у перегородки и хотел заглянуть к Илье через стекло. Занавеска, однако, была прикрыта, и ему никого не было видно. Через некоторое время, к его недоумению, половицы заскрипели и на его собственном балконе, под самым уже окном.

Hе успел Илья как следует удивиться, как Леонид толкнул балконную дверь и преспокойно вошел в комнату.

– Что это вы по балконам лазаете? – спросил Илья, привставая на диване.

– Да дурацкая история, – сказал он весело и сел на стул с видом смертельно утомленного человека. – Я, знаете, прилег, а мой сосед отправился гулять да и закрыл меня. Hе чудак ли?

Илье казалось, утром он говорил, что занимает одноместный номер, но он помнил не точно и промолчал. В конце концов, его номер действительно был на моем третьем этаже, а балконы были устроены так, что по ним без труда можно было разгуливать по всей длине, – только ноги не ленись задирать.

– А, – сказал Илья и отложил свое чтиво, – ну милости просим.

– Hу вот вам и вечер, и песни, и пляски, – развел руками Леонид.

– А что это за книга у Мадина? – спросил Илья кстати.

– Какая там книга. – Он махнул рукой. – Церковная, наверное. Стащили где-то. В Абхазии, скорее всего, во время войны. – Его рука еще разок качнулась. – Hе знаю, не видел этой книги.

– Может, на самом деле ценная, – предположил Илья.

– Мне, извините, показалось, – сказал Леонид, улыбнувшись, – вас все таинственное привлекает.

Илья выходил на лоджию, смотрел на горы, смотрел, как в ночном воздухе зажигается и погасает, нежно расплываясь за идущим снегом, розовая надпись «Горных вершин». Там был свой электрогенератор, и теперь только эта гостиница одна сияла огнями среди белесого мрака, как ярко освещенный прогулочный корабль. Илья думал, что там на девятом этаже круглосуточный бар, где люди с загорелыми лицами вдохновенно обсуждают глупости, говорят пустяки, а потом пойдут и спокойно лягут спать. И его все были там, и нет никаких тайн, и все, в общем, примерно понятно, а этот человек забрался к нему на балкон. Это было непостижимо.

Он как-то печально улыбнулся и долго смотрел в свой стакан, поворачивая его легонько и так, и так, как будто отблески на поверхности содержимого своей игрой составят мозаику, и рисунок можно будет перевести в формулу, а из формулы выйдет формулировка, слова будут произнесены и в конце концов лопнут, как мыльные пузыри, и опять ничего не останется, кроме недоумения, которое не всегда молчаливо.

– Видите ли, – произнес он вкрадчиво, с неким скрытым, но все же угадываемым ликованием, – вам никогда не приходило в голову, что не причины создают следствия, а скорее наоборот: само следствие и есть уже причина? Причина всего того, что было прежде. То есть, – он усмехнулся и кивнул на окно, – все почти как здесь: мы не взбираемся в гору, а с нее спускаемся. И чем дольше, тем лучше для нас.

Илья честно ответил, что этого в голову ему никогда не приходило.

– Hу как же, – произнес он с некоторой досадой. – Сказано ведь: «Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня».

Hа этих его словах ввалился сосед по номеру Толик и принялся рассеянно расхаживать по всем помещениям апартамента.

– Еще скажу. – Он помедлил и покосился на Толика, но тот был занят чем-то и не обращал на них никакого внимания. – Вот часто говорят: мы, мол, что-то приобретаем. Мы, люди, – счел нужным пояснить он. – Считается, что наша жизнь состоит из череды приобретений.

– Допустим, – сказал Илья. Ему все больше казалось, что это вовсе не человек перед ним, а какой-то посланец потустороннего мира.

– А на самом деле ничего мы не приобретаем. Потому что у нас уже все есть, даже когда еще нас нет. У каждого, конечно, свое. Hо есть. Так что мы только теряем. Всегда есть что терять. Разве не так? Удержать то, что есть, – вот цель-то какая!

– Это точно, – вмешался Толик. – Вот я опять перчатки потерял. В кабаке, что ли, в этом треклятом? Георгий, может, принесет... если самого Георгия принесут. – Пробурчав это, он продолжил бесцельно бродить по номеру, перебирая все подряд вещи, которые попадались ему на глаза. Так Ходжа Hасреддин искал самого себя, заглядывая в пиалы и поднимая крышки медных чайников.

– Если так, – заметил Илья, осторожно сдерживая зевоту, – то и времени никакого нет.

Хмурый Толик прошел в ванную комнату и включил воду.

– Hу, время... – Он остановился, словно споткнувшись об это слово. – Время всегда подходит к концу. Вот я, кстати, завтра уезжаю. Hа работу пора. «Вот и закончился круг, горное солнце, прощай...» Золотые слова.

– Ладно, философы, – пробормотал Толик, шлепая с полотенцем на шее через гостиную, где помещался диван Ильи, – спать пора. Завтра ведь еще кататься. В бар шли бы, что ли...

Леонид вручил Илье на прощание визитную карточку и аккуратно закрыл за собой дверь. Илье показалось, он все вообще делал исключительно аккуратно. В пустом коридоре некоторое время были слышны его аккуратные шаги.

– Кто это такой? – спросил Толик, зверино зевая.

– Так, – ответил Илья, – приятель. Hа Алибеке сегодня познакомились.

Толик рухнул в своей комнате и не издал более ни звука.

* * *

Утром, проходя по коридору на завтрак, Илья видел, как убирают номер Леонида. Какое-то странное впечатление оставил этот человек: точно долго и тщательно подбирался к чему-то главному, да так и оставил его при себе.

Снегопадение перестало так же внезапно, как и началось. Весь этот день стояла отличная погода, и весь его всей компанией они провели на склоне. Солнце как-то особенно злилось. Мазь помогала плохо, лица у всех рдели, и только вокруг глаз остались зеленоватые овалы, как у очковой кобры. Аля отошла от шока, но слабость еще осталась. На гору она больше не ходила, а молча сидела в кресле на террасе, укутанная пледом, смотрела, как солнце длинными лучами слизывает пудру снега с верхушек сосен, как зажигает бурым золотом проталины, и не верила больше ни одной из этих ласковых приманок гор. Ее бабушка, которая в Отечественную войну воевала в том самом знаменитом полку ночных бомбардировщиц, рассказывала ей, что в минуту настоящей опасности начинашь призывать самых близких тебе людей, и так наконец, со смехом добавляла бабушка, можно понять, кого ты все-таки любишь. Видения, которые посетили вчера Алю, еще держали ее в своей власти, но мягко и осторожно, как бы предоставляя самой ей решить, стоит ли от них отделаться усилием воли, стоит ли их спугнуть или оставить при себе на вырост.

Она чувствовала себя точно в стеклянном колпаке, через который проникает один лишь свет, и прикасалась к предметам осторожно, как будто они тоже были стеклянными и их можно было разбить.

К полудню аварию ликвидировали, и стало поступать электричество, но как-то само собою решено было собираться домой.

* * *

После ужина всей гурьбой завалились в гостиничный бар. Вечер был, что называется, бардовский. Hароду набилось уйма. Одни сидели вдоль стен, другие неподвижно стояли за их спинами, в камине яростно горели поленья лиственницы, и тут и там свечки упирались в положенный полумрак. В оранжевом свете камина гитара кочевала из рук в руки, как монета хорошего достоинства.

– Косте дайте, – раздавались упрямые полутемные голоса. – Пусть Костя споет. – И Костя, отвлекаясь от разговора, бросал в пространство бессмысленный, но добрый взгляд.

– «Лошади не хочут», – мотал кудрявой головой Костя и снова утыкался в стакан под понимающие смешки присутствующих.

Тогда опять играла девушка – они иногда умеют спеть, эти девушки в свитерах домашней вязки, – а когда и девушка смолкала, за гитару брался огромный бородатый мужик, топтавшийся как медведь в промежутках аккордов. Песни в его исполнении на первый взгляд казались надругательством над замыслом автора, какой-то нелепой пародией, но непосредственность, с которой он рычал хорошо известные всем слова, заставляла слушать его, хоть и сквозь невольный смех.

Барды, столь послушные времени, потихоньку расходились. Мадин, расправив грудь, уже вышагивал по залу, исподволь выискивая очередных наперсников, суетился у камина, который горел отлично без его напоминаний.

– Слушай, – сказал он грозно, подвигаясь к бородатому, – кончай уже. Люди просят тебя.

В этот момент сестра его вышла из-за стойки, как бы невзначай прошла между Мадином и бородатым и легонько махнула на брата какой-то тряпкой, которой, вероятно, только что вытирала посуду. Мадин тотчас отвернулся, подошел к камину и, нахмурившись, принялся ворочать в нем поленья шашлычным шампуром.

– ...они помогут нам! – рявкнул бородатый в последний раз и на три секунды затерзал несчастные струны свирепой дробью.

– Откуда ж ты такой взялся? – с негромким смешком спросила одна из женщин, жеманно пуская табачный дым. Hо он все-таки услышал, повернулся, медленно поведя своей красной крепкой шеей, нашел в череде светлеющих пятен ее оробевшее лицо, посмотрел мутно, желто и рявкнул так же, как и пел, словно рвал на куски парусину:

– Из шестьдесят восьмого года. Все! – И вышел, тяжело и как бы обиженно топая в пол своими огромными ножищами в унтах.

– У нас в горах такой обычай есть, – наклонившись к Илье, тихо сказал Саид-Сергей, – если сражаются, туда-сюда, а женщина между ними махнет белым платком, то обязаны остановиться. Кто не остановится, тот плохо делает, обычай нарушает. – Он подхватил гитару, взял несколько сумрачных аккордов и, натужно вздохнув, сказал как-то неуверенно:

– Разве плохо? Сидим, чай, кофе пьем, айран пьем, на гитаре играем. Разве плохо? А эту водку – ну ее.

– А что это за растение, ну, все говорят, вроде наркотика? – спросил Илья.

– А-а, – сказал Саид. – Наркотик и есть. Мандрагора называется. Страшная вещь! Там только растет, где какой-нибудь человек повесился. – И Саид, отложив гитару, рассказал, что бывает с человеком, отведавшим всего полкапли настойки этого таинственного растения.

Все стали потихоньку разбредаться. Илья нехотя встал с диванчика. Мысль о том, что сейчас ему предстоит увидеть Алю, почему-то пугала его, как если бы случайное рождественское гадание уже постепенно начало исполняться. Дорогу ему преградил тот самый пожилой человек в войлочной шапочке, который на второй линии «У Зули» отстаивал Домбай перед Чегетом. Он разжал кулак и кивком пригласил Илью задержаться. Илья взглянул на ладонь и глазам своим не поверил: то был знак «Ледяного» похода – на георгиевской колодке терновый венец, перекрещенный мечом.

– И сколько? – спросил Илья.

– Зачем же сколько? – обиделся человек. – Не продаю. Так тебе даю. Может, прадед твой носил. – Илья скептически покачал головой, но «войлочную шапочку» это не смутило: – Ты же русский. Тогда у вас были люди настоящие. Знали, за что умирали. А теперь за деньги, и то умереть не умеют как мужчины. Мой дед мне рассказывал, когда пришли они сюда, спросили: за кого вы? А он сказал – как думал, так сказал: а вот у которого из вас штык длиннее окажется, за того и будем...

Илья усмехнулся.

– Памяти у вас, парень, нет.

«Зато история у нас есть, а у вас нет, хоть и память есть. Только нужна она, такая история?» – подумал Илья.

– Без обид, парень, – сказал человек, будто прочитав мысли Ильи.

Илья негнущимися руками принял подарок. Человек в войлочной шапочке хлопнул его по плечу и устремился куда-то за барные кулисы, а Илья, послонявшись по номеру, вспомнил про свой норвежский нож и захотел было отдарить этого незнакомого человека, но когда вернулся в бар, того там уже не было.

* * *

В девять утра за ними приехал микроавтобус. Всю дорогу до аэропорта раскраска их лиц служила предметом шуток со стороны попутчиков, водителей и кордонных постовых, смиряющих бег автомобилей своей расслабленной походкой усталых гладиаторов.

Аля смотрела в окно, но совершенно не отдавала себе отчета, что она видит за ним. Радость, какая-то подпольная радость, как давешний смертельный туман, медленно, властно обволакивала ее сознание. Hе было больше обиды, что день за днем поедала ее жизнь. Чувство, охватившее ее, было сродни воспоминанию светлого, чудесного сна – сна, обещающего блаженство и прельщающего неизвестностью, приблизительностью обещанного будущего. Hа один короткий миг в ее мысленном взоре возник образ Ильи, и в ней шевельнулось предощущение чего-то пугающего, нехорошего, но чувство, владевшее ею, было настолько сильно, что скоро все опять растворилось в нем – и образ, и мимолетное беспокойство, и дорога, калейдоскопом мелькавшая в окне, и она сама. Свои чувства она никак не могла себе объяснить. «Ничего, это пройдет», – утешала она себя, но «это» не проходило.

Илья чувствовал, что что-то случилось, и несколько раз спрашивал, все ли в порядке. Она смотрела на него виновато, как будто ей было неловко от того, что то отчуждение, которое возникло между ними так глупо, не по чьей-нибудь вине, а просто по воле случайности, она сама еще не понимает.

август 1989 – март 1995

Среди своих многочисленных подруг и однокурсниц Аля вышла замуж одной из первых – ей не было еще и двадцати лет. В мужчинах она ценила независимость суждений. От отца, переводчика латиноамериканских мудрецов и поклонника Сепира и Бенджамена Уорфа, которого знала мало и только с одной стороны, она унаследовала эту меру, которую прикладывала ко всем, кто мало-мальски обращал на себя ее внимание.

Ни матери, ни отцу избранник ее не пришелся по душе. «Кто он у тебя?» – спрашивал папа. «Человек», – отвечала она. «Чем занимается этот человек?» – «Пока учится». Нередко случается так, что тот, кто в юности подавал большие надежды, впоследствии не оправдывает ни одной, и проницательный папа склонен был усматривать здесь именно такой случай.

Избранник казался не каким-то там скучающим фрондером, каких восьмидесятые годы расплодили достаточно и на любой вкус, а идейным бунтарем с глубоко продуманной программой действий, и действий именно положительных, и еще больше это впечатление подчеркивала шляпа колокольчиком из фиолетового войлока, которую он носил всесезонно назло общественному мнению университетских ретроградов. Само собой, что и на избранницу столь яркой индивидуальности ложился отблеск его харизмы, и Аля сочла, что такой отблеск украсит ее лучше иных жемчугов. Ведь влюбляются не в ум как таковой, а может быть, как бы в те выводы, которые он способен сделать из жизни.

Но выводы, которые сделал из нее ее муж, были совсем не те, какие смутно предполагались, но все же они удивляли приятно, хотя и неожиданно.

Изменение законодательства позволило ему разменять путем продажи коммунальную квартиру на Кропоткинской, в которой жила его бабушка. Потом он помог соседям, а другие соседи сами отыскали его и передоверили все нужные полномочия, и весьма скоро и вполне неожиданно для себя самого «харизматический лидер» приобрел славу надежного и удачливого маклера, которая от старой, любительской, «харизматической» отличалась прямо-таки сказочными материальными доходами.

Это еще было то неопределенное ни в каком отношении время, когда деньги, которые и непонятно-то еще было как и куда тратить, возили в целлофановых пакетах, и платежное поручение от наличных отличалось в сознании активных дельцов эпохи так же, как когда-то ассигнация от серебряного рубля. Покупатели и посредник смотрели друг на друга довольно доброжелательно, стараясь угадать, какое место занимали в старой табели о рангах, и заключая о столь быстрых способах обогащения.

Успехи рождали самообольщение и уверенность, что обогащаться можно легко, а главное – безнаказанно. За ней пришли сознание, как на самом деле может и должен жить человек, и снисходительность к поколению отцов и уж тем более дедов. Стремительность перемен ясно показала внукам, чего были лишены те и чего могли быть лишены они, если бы не счастливый зигзаг истории и не благоволение к ним небесных светил, вызвавшее их к жизни в канун метаморфозы, достойной памяти одного римского изгнанника.

«Если бы вы хоть производили что-нибудь, – рассуждал папа, – куда ни шло, а то ведь это обыкновенная спекуляция». И на это, в общем, возразить было нечего. Он и не возражал. Он ощущал если и не сладостный вкус того плода, которым враг рода человеческого соблазнял прародителей, то уж наверняка – лакомый вкус того, которым боги подземного царства охотно угощали своих случайных гостей. Возражала за него Аля. Она говорила, что скоро, когда все примет наконец цивилизованные формы, эту спекуляцию назовут бизнесом и имена пионеров пропишут в школьных учебниках. И то, что началось как большая игра, стало обрастать какой-то философией, которая, впрочем, нравилась ему все меньше и меньше.

Пока он ездил в метро и в карманах пиджака у него были рассованы несколько тысяч долларов, это можно было еще воспринимать как игру, и по большому счету он так об этом и думал, только вот деньги были не игрушечные. Но потом дело потребовало атрибутов: появился офис, телефоны, несколько сотрудников, и название конторы примелькалось в рекламе на страницах газет.

Здесь-то игра и перешла в новую фазу, вернее, появились люди, которые не знали, что все это игра, а в силу своих весьма твердых взглядов на жизнь восприняли всерьез и пышный выезд, и ливреи секретарш, и даже польстили предпринимательской гордости размером своих запросов.

Как-то утром, когда он вышел из подъезда, его засунули в машину, надели наручники и с мешком на голове провозили целый день, пока его компаньон не привез выкуп. Над ним не издевались, даже влили в него полстакана водки, правда, потеряли ключи от наручников. Наручники были самостягивающимися, и пришлось их пилить ножовкой в каком-то гараже.

Уже в темноте его завели в какой-то подъезд на северной окраине города, сняли обручальное кольцо, и, пообещав дальнейшее сотрудничество, оставили одного.

Он приехал к себе в контору уже заполночь с порезанными ножовкой руками, пил водку, лил ее на порезы и слушал возбужденный рассказ компаньона о его злоключениях с выкупом, потому что был октябрь, толпа громила мэрию, всюду стреляли и проехать можно было далеко не везде.

Горел расстрелянный танками парламент, и из окна конторы им было видно зарево, отблески которого где-то в небесах как бы начертали девиз ближайшего десятилетия: «Блаженны имущие», и ничто, в сущности, не препятствовало развитию дела, кроме одного обстоятельства: надо было платить этим милым парням. Компаньон сходил на улицу за водкой, и до утра они рассматривали эту деталь. В итоге он ушел, а компаньон его остался, охотно приняв на себя весь груз и треволнения полномочий, и этот выбор свободных воль оказался настолько принципиальным, что они к своему удивлению не остались даже друзьями.

Аля была напугана, но все же сомнения беспокоили ее: жалко было оставлять этот поезд, который еще только-только набирал ход, и было, в общем, понятно, что вскочить на подножку при хорошей скорости скоро уже будет делом невозможным. «Ведь так делают все», – нерешительно заметила она. «И вот это-то ужаснее всего», – ответил он.

«Как же ты сможешь меня любить, – спросил он еще, – если я стану одним из них? – И она согласилась с ним. – Я вообще не должен был этим заниматься. Это мне урок, и твой отец был прав». И с этим она тоже согласилась, однако не сразу сообразила, что он не сказал, чем же заниматься должен.

Интерес к жизни его покинул, и он погружался в апатию, в которой был склонен усматривать атараксию, но которая отличалась от нее так же, как смех отличается от зубоскальства. Он не пил и не искал забвения в объятиях более возвышенного утешителя.

Незаметно они отдалялись друг от друга. Он совсем потерял интерес к тому, что для большинства соотечественников стало вдруг смыслом их розно прожитых жизней, и разве что вяло следил, как все новые и новые полчища их вступают в кровавую битву за металл. Ей же искренне казалось, что внешние признаки благополучия не оказывают на нее ровно никакого влияния, но она привыкла жить комфортно, и это слово, даже помимо ее воли, частенько играло роль ведущей скрипки в симфонии послеперестроечного бытия. Тогда еще у нее не было нынешней работы, и она перебивалась переводами. Она все ждала, когда он оправится, ждала от него даже не деяний, коль скоро деяния сопровождаются таким риском, а просто какого-то действия, потому что все действовали вокруг, потому что она считала невероятным, чтобы в таком возрасте выбирать этот безжизненный покой, не преследующий никаких целей, кроме нелепого протеста.

Как-то незаметно для нее самой, словно от противного, из чувства противоречия возник у нее беглый роман с ее бывшим университетским преподавателем. Без особенных усилий ей удавалось удерживать роман с преподавателем в рамках корпоративной связи, все последствия которой заключаются в ней самой, и это было тем легче, что и сам он ограничивался и вполне удовлетворялся малым.

Но вместо того чтобы очнуться хотя бы этим и, как она втайне рассчитывала, чтобы опомниться и как бы наконец узнать ее и себя заодно, он устранился совсем. Он не только осознавал, что все больше и больше выпадает из жизни, но даже как будто радовался этому. Создавалось впечатление, что он следует какой-то своеобразной философии и желает дойти до пределов, указанных подчинившей его системой.

В конце концов оба уже чувствовали настоящее отчуждение, которое не просто было победить простыми разговорами по душам, ибо сами разговоры сделались мучительными и бессмысленными эпизодами жизни.

Она приняла это спокойно, как логическое завершение системы, как вывод из овладевшего им мировоззрения, противиться этому никаких способов не имела, да, быть может, до конца и не поверила, что это действительно осуществится.

Но он в самом деле уехал, исчез, пропал, да так надолго, что никто не мог сказать, куда он подевался. Вот тогда-то ее захватило горестное недоумение. День изо дня обида отравляла ее. Ее родные встретили это известие как давно предвиденное, не раз ими предреченное, а потому как бы и единственно возможное, и сложно было сказать, чего в них было больше – сожаления или не очень скрываемого торжества: мама скорбела, разумеется, над судьбой дочери, а не зятя, а папа сконструировал для свершившегося определение на одном из изучаемых языков, которое походило на афоризм и смысл которого весьма приблизительно можно было выразить словами: «То, что подготавливалось».

Аля так это и понимала. Все теперь говорило за то, что закономерный финал дарит ей свободу и позволяет устроить свою жизнь на новых основаниях. Но что самое удивительное, что-то – сама эта недоговоренность, оставшаяся как чашка с недопитым чаем вышедшего ненадолго человека, сообщала ей упрямую убежденность в обратном. «Это еще не конец», – чувствовала она с неудовольствием, но и с облегчением, однако это не было подчинением так понимаемому долгу забытого и не смененного вовремя часового. То, что она приняла за пустоту, оказалось лишь мраком безлунной ночи, и стоило только рассветным лучам пробежаться по темным уголкам ее души, как степень заблуждения стала ей понятна.

Вот почему, когда она почувствовала эту тоску, канат этот, до той поры ослабленно висящий, вдруг натянулся и упруго, тревожно подрагивал от силы своего натяжения.

март 1999

В последних числа марта в Москву приехал Франсуа – тот самый Франсуа, который когда-то давно невольно поселил в Илье первые ростки сомнений и с которым тем уже таким далеким летом колесили по Франции в стареньком «Рено», – приехал представить свою новую книгу о России. Несмотря на истекшие годы, он оставался все тем же неутомимым и любознательным пешеходом, каким помнил его Илья, когда водил его по стогнам своей столицы.

Они встретились на Гоголевском бульваре. Начинался вечер. Отвоеванный у зимы час светлого времени укорачивала противная морось. Стволы деревьев были мокры и глянцево блестели отраженным светом. Черные в мутных сумерках пешеходы текли по бульвару в обе стороны, перегоняя тяжелые, медлительные ленты машин. Франсуа достал из портфеля экземпляр своего труда и протянул Илье.

– Хорошо издали, – заметил Илья, перелистывая книгу.

– Тут я главным образом спорю с Пайпсом.

– О чем? – спросил Илья.

– Да обо всем! – воскликнул Франсуа с веселым вызовом.

– «Крепость сомнения»? – сказал Илья, прочитав название.

– Да, – подтвердил Франсуа. – Ибо Россия есть крепость вечного сомнения. Недаром здесь любимый герой это Гамлет. И все ваши собственные герои – такие же Гамлеты. Сомнения мешают вам стать самими собой.

– Да уж, предостерег нас один мудрец, – усмехнулся Илья, – «идущий к самому себе рискует с самим собой встретиться».

– Ну, это немножко не об этом, – возразил Франсуа.

– А вот это здание бывшего Александровского военного училища, – указал Илья, – здесь в ноябре семнадцатого был центр сопротивления большевикам.

– Я помню это еще с девяностого года, когда мы тут с тобой ходили, – рассмеялся Франсуа.

– Я все думаю, – сказал Илья, – как это не случилось у нас гражданской войны?

Несколько шагов они прошли молча.

– Она случилась, Илья, – твердо сказал Франсуа. – В такой стране, как Россия, теперь невозможна гражданская война в старых формах. Но если нет протеста, не значит ли это, что народ потерял сердце? Я понимаю, вас это должно смущать. Пушки не стреляют, не идет в атаку кавалерия, нет линии фронта, а потери в населении тем не менее превышают обычные. Сколько покончили самоубийством? Сколько умерли раньше срока? Значит, она идет. Русский народ есть народ с неравнодушной душой, и он не откажется от исканий правды тогда, когда поймет ничтожность его нынешних учителей и той правды, которой они учат.

Некоторое время Илья обдумывал слова своего собеседника, глядя, как какие-то люди, сидя на спинках скамеек, пьют пиво из бутылок. Про неравнодушную душу пришлось кстати. Ему показалось, что с ним говорит не профессор западного университета, а его старый наставник.

– Если так, в чем же тогда долг? – тихо спросил он.

– Скажу, – охотно откликнулся тот, и стало ясно, что этот вопрос он себе уже задавал и всесторонне его обдумал. – Оставаться тем, чем ты был до ее начала.

Илья вздохнул и ничего не говорил в ответ. Через несколько шагов они уже оказались в конце бульвара, и спина Гоголя нависла над ними черной глыбой. Площадка вокруг памятника разнесла деревья, обзначив выход из аллеи, и она широко распахнулась Арбатской площадью, залитой светом фонарей и реклам. Здесь они опять остановились.

– У вас был уникальный шанс, – опять заговорил Франсуа. – Коммунизм пал. И сейчас вы ищете забвения в капитализме. Но очень скоро его недостатки станут не только очевидны – они станут чувствительными, уже стали. И появятся новые социалисты и снова вступят с ним в борьбу во имя социальной справедливости, а что дает такая борьба, мы хорошо знаем. Что получается? Заколдованный круг, скверный анекдот. Во имя чего же принесены гекатомбы жертв? Для чего была революция? Неужели так легко признать, что все эти десятилетия жизни народа прошли даром, впустую? Вы должны были идти вперед, а пошли назад.

– Как школьник на второй год, – вставил Илья.

– Как школьник на второй год, – кивнул Франсуа. – Политических форм всего несколько, и изобрести что-нибудь новое не просто сложно. Это почти невозможно, это большая удача, это дар. У вас уничтожили советы, а советы – это выдающееся достижение восточной демократии. Ничего похожего на Западе нет, и от этого своего и нужно было отталкиваться, а не копировать парламентаризм. Вы должны были идти вперед, а вас повели назад, – еще раз повторил Франсуа.

– Все-то вы стремитесь наделить историю разумом, – покачал головой Илья. – А вдруг его там нет?

– Не учреждения делают человека лучше, а человек, улучшаясь, создает все более совершенные учреждения, – сказал Франсуа и стряхнул блестящую влагу с рукава плаща.

– Но это утопия, – сказал Илья. – Человек не меняется. Природа его не меняется.

– А вот здесь, – Франсуа улыбнулся, показав, что предвидел это непременное возражение и только ждал, пока оно будет высказано, – я уповаю... есть такое слово? Voilа. Я уповаю на эволюционное изменение.

Гоголь в мокром плаще, подняв голову, проницал своим острым взглядом блаженство параллельного пространства и все прислушивался к чему-то, что не имеет ничего общего со звуками вечернего города. С плеч его сползали желтые и красные отблески автомобильных фар.

* * *

Илья часто вспоминал то, что случилось в ночь перед Рождеством, вернее, никогда об этом и не забывал. Он уже знал, что эта женщина не будет принадлежать ему долго, но сама она еще об этом не знала. Ощущение, испытанное им тогда, было столь внятно, что он не ставил его под сомнение. Напряженно вглядываясь в каждую мелочь, он словно караулил минуту, когда судьба начнет выполнять свой план, в который он был невольно посвящен лепетом неосторожных губ. Но не происходило ничего внушающего тревогу, и ужас неизбежного соперничал в нем с любопытством. Во все эти дни, которые наступили со времени их возвращения с Домбая, он был с ней особенно нежен и осторожен, и она отвечала ему тем же. И эта удвоенная и подчеркнутая нежность и принужденная вежливость начинали выглядеть уже фальшиво, и заметить это было совсем не сложно. Казалось, оба они в глубине души предчувствуют то, что неминуемо должно случиться, и делают все возможное, все, на что они способны, – нет, не для того, чтобы удержать что-то, а чтобы в дальнейшем избежать упреков совести и рассудка.

Все чаще она замечала устремленный на себя его взгляд, который уже не старался разгадать, увидеть что-то, не тщился больше проникнуть в какую-то тайну, а только задумчиво созерцал, и поэтому она ничего не спрашивала.

Однажды она проснулась среди ночи и села на кровати. Илья спал, и отсвет уличного фонаря освещал ему половину лица. «Что делает здесь этот мужчина?» – спросила она себя, потом осознала пространство, увидела шкаф, в створках которого тоже стояли отсветы, и поставила вопрос иначе: «Что делаю здесь я?»

Утро она встретила, как перетянутая струна, и провела его каждую секунду, готовая к ссоре. Однако оно выдалось таким солнечным, умиротворенным, спокойным без причин, что не нашлось ни одного повода к грубости или даже нелюбезности. И вместо того чтобы успокоить ее, эта невозможность взрыва сделала ее взбалмошную прихоть еще соблазнительней. С утра по всем каналам показывали фотографию первого убитого в Косово русского добровольца, и выйдя на улицу, она немного отвлеклась от своих навязчивых мыслей.

Город не видел таких беспорядков с девяносто третьего года. Садовое кольцо напротив американского посольства было перегорожено огромной толпой студентов и молодежи. Все они пили пиво, а в переулках пожилые женщины, промышляющие сдачей тары, терпеливо караулили пустые бутылки.

Некоторое время на работе она еще думала обо всем этом, но рог звучал уже совсем близко. Его дерзкий, задиристый звук бился в жилках на висках, его серебряная тоска, как туман, наводила на взор поволоку. Противиться его зову не было больше сил, и она поняла, что и не желает этого. «Да, я этого хочу, – проговорил ее собственный голос отчетливо и властно. – Пусть он приедет». После того как эти слова прозвучали внутри нее, она почувствовала удивительное облегчение, как будто весь мир улыбнулся ей и она утонула в этой улыбке. Слезы навернулись у нее на глазах. Возникшая определенность была для нее тем же, что выношенный ребенок. «Сириус, Сириус», – крутилось у нее в голове.

Этим вечером она ждала Илью к себе и, когда он появился и стал рассказывать, что творится на Новинском и как разукрасили посольство, сразу почувствовала, что в ее отношении к нему появились естественность и легкость отчуждения. Еще на один шаг она стала дальше от него, и это нравилось ей, так как упрощало ее задачу и приближало желаемое. «Какая же я дрянь!» – думала она, но думала радостно, почти весело.

И все, что последовало потом, носило привкус какой-то новой, не знакомой ни ему, ни ей самой непонятно откуда взявшейся бесстыдной искушенности.

И в каждом ее движении, в каждой ласке, умело-небрежной и по-особенному нервной, Илья угадывал свой приговор.

декабрь 1919

Санитарный поезд, в котором положили Николая, был набит тифозными и ранеными. Сначала было душно и жарко. Никогда еще Николай не испытывал такой жажды и даже не думал, что такой она может быть. Когда состав делал остановку, на некоторое время наступала тишина, которую тут же оккупировали стоны больных тифом, сливавшиеся в один все затопляющий сплошной звук. Только две сестры и доктор оставались еще на ногах, но доктор уже очевидно слабел. Наконец не стало ни сестер, ни доктора, и только какой-то маленького роста кадет, шмыгая носом, неутомимо и бесстрашно ползал по полатям и поил всех, кто был в сознании, ледяной водой из мятого закопченного котелка. На нем была шинель не по росту, и рукава были повернуты обшлагами. Когда пришла очередь пить Николаю, он увидел его серые глаза. В них не было ни растерянности, ни боязни, ни даже, может быть, сострадания, словно возраст его спасал от этого ужаса.

– Отрешен генерал Май-Маевский, – шепнул он Николаю. – Теперь, слава богу, Врангель. – Он быстрым движением извлек откуда-то с груди, из-за пазухи, розовую четвертушку приказа. – Читать вам?

Николай согласно смежил веки.

– Славные войска Добровольческой армии, – зазвучали слова приказа. – Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук... В этот грозный час, волею Главнокомандующего, я призван стать во главе вас. Я выполняю свой долг в глубоком сознании ответственности перед родиной. Непоколебимо верю в нашу победу и близкую гибель врага. Мы сражаемся за правое дело, а правым владеет Бог. – Голосок кадета делался все звонче, набирал силу, и он звучал уже не таясь, отчетливо и громко в несущемся куда-то поезде мертвых. – Наша армия борется за родную веру и счастье России. К творимому вами святому делу я не допущу грязных рук. Ограждая честь и достоинство армии, я беспощадно подавлю темные силы – погромы, грабежи, насилия, произвол и пьянство безжалостно будут караться мной. Я сделаю все, чтобы облегчить ваш крестный путь, – ваши нужды будут моими. Ограждая права каждого, я требую исполнения каждым долга перед родиной, – перед грозной действительностью личная жизнь должна уступить место благу России. С нами тот, кто сердцем русский. Генерал Врангель. Дано 26 ноября 1919 года в городе Змиеве.

Стучали колеса на стыках рельс, покачивался вагон. То ли день, то ли ночь были за его стенами – определить этого Николай уже и не пробовал. Перед глазами у него были крашенные серой краской доски потолка. Кожа его горела жаром болезни, и на фоне этого огня пропал зуд от укусов насекомых.

И наконец из сознания пропало чувство времени. Кадет больше не появлялся, видно, доехал-таки до того места, куда ему было надо. Николай не замечал уже ни остановок, ни движения, то ли потому, что поезд больше не останавливался, то ли потому, что некому больше было стонать. Снаружи этот поезд, обросший гигантскими сосульками, наводил ужас на персонал принимающих станций. Красные стенки теплушек в инее, мутный, будто в бельме, глаз паровоза, обледеневший, он был похож на чудовище, и хотя Николай не мог видеть, каков он снаружи, но почему-то он видел всю его внешность до малейшей подробности.

– ...только вам скажу, прапорщик, искали, да не нашли, а я не искал, а знаю. Наверное знаю. И название скажу. «Душа уйдет... опять домой... но знаю, что опять тоскуя по милой и смешной Земле, покорный прошлому, приду я... и спрячусь робко в полумгле... и будет сладкая отрада... как было раз, – давным давно... почуять запах листопада... и заглянуть в твое окно...»*

Сначала Николай думал, что это обращаются к нему, и пробовал отвечать, но хозяин голоса оставался совершенно равнодушным к его словам. А потом сознание самого Николая стало заволакиваться видениями прошедшего, и один навязчивый ужас повторялся бесконечное количество раз.

Вот в дальнем темном углу вагона будто бы возникла какая-то очень знакомая фигура. Несмотря на свое грозное имя библейского полководца, Авенир Петрович обладал сложением слабым, если не сказать тщедушным, и вид имел какого-то причетника, а не преподавателя гимназии. Уроки его любили. Когда он, воспламеняясь, рассказывал о спартанском царе Леониде или о великом драматурге Эсхиле, который завещал выбить на своей гробнице только это: «Здесь лежит Эсхил, сражавшийся при Саламине», или о последних днях Римской империи, об императоре Юлиане, сраженном в гуще битвы с персами римской веруттой, он сам словно становился выше и величественнее, словно тени героических эпох падали на его худое невыразительное лицо.

«Да когда же была Греческая империя? – вопрошал он недовольно. – Был Новый Рим, Римская Восточная империя. И Константин, и Феодосий, и Юстиниан, и даже Ираклий – все были римляне. Гораздо позже, когда завоевания готов, арабов, славян сузили сие царство в пределы классической Древней Греции, тогда только начали появляться на престоле Комнины, Дукасы и Палеологи. Я совершенно согласен с господином Тютчевым, что сия Восточная империя никогда не переставала существовать, а перенесена только с Босфора на берега Москвы-реки, а потом на Неву».

При этом Авенир Петрович, словно выискивая несогласных, впавших в искушение и грех, грозно поблескивал стеклами очков и покачивал в узенькой кисти указку, но позвольте, какие же у очков стекла, если на голове у него надет противогаз, а стекол в нем вовсе нет? «Мы дети золотого века, – сказал вдруг Авенир Петрович с душевной глубиной. – Верь мне. Нужно лишь соединить наши усилия. Лишь бы последнюю часть не утратил я длительной жизни. Лишь бы твои прославить дела мне достало дыханья. Мчитесь, благие века. Вы, Парки немые, нить не порвите, прядомую тонко. Благословенье судеб не нарушьте капризом Атропос невольным».

Но вот кто-то говорил уже другой, уже не голосом Авенира Петровича, вернее всего тот человек, что читал стихи.

– Не проскочить туда железною машиной, ни лошадью, а только пешим трудом Божьим, и кто пробудет там – забудется все горе, отойдет от него печаль и будет одна благодать.

Но не хватало сил, чтобы приподняться и посмотреть, кто все же это говорил. И в сознании Николая как будто получалось так, что Римская империя пришла с Босфора в Москву, а оттуда на берега Невы, а оттуда сошла и скрылась под сенью горних высей, но продолжает существовать и собирает своих верных, и луч был тонок, и вместо гроз падали листья, и когда Николай в мае 17-го года уходил на фронт, Авенир Петрович плакал и крестил его.

Дверь не открывалась вот уже почти сутки. В вагоне не было больше никаких звуков, кроме этого голоса, звонкого, как лед. Николай то и дело терял сознание, но когда оно ненадолго возвращалось к нему, он и сам что-то говорил в зловещую тишину, а потом возвращалась способность слышать этот голос, идущий с верхних полатей.

– Запомните – право, несложно запомнить, – страна Псху. Каково? А? Экая прелесть! Не правда ли? Сколько поэзии в одном только слове! Три согласных и... удивительная буква «у». У-у. У-у. – Не сразу Николай понял, что собеседник его плачет, скулит.

Некуда было деваться от этого вынимающего душу звука. Но как-то незаметно выход нашелся: звук не становился тише, просто сам Николай, как в воронку, втягивался в него и скоро стал внутри него и поэтому ощущал только вибрацию. В бреду он видел, что мучительно взбирается на какую-то очень высокую гору, и все нет ей конца, а какая же гора без вершины? Разве так бывает?

Когда Николай в очередной раз открыл глаза, он услышал только эту пустую тишину и увидел необыкновенно прямой и тонкий луч света, наискось застрявший в щели в обшивке и упиравшийся ему в грудь. И пока он смотрел на этот луч, где-то вдалеке послышались звуки ударов, скрип отворяемых дверей, гулкий стук каблуков в днища вагонов. Наконец все эти звуки неимоверно приблизились, и от боли в ушах Николай сморщился. С четвертого удара дверь подалась, завизжала в полозьях, и солнце стало в проеме слепящим прямоугольником. От боли Николай закрыл глаза.

– Ну, что? – раздался снаружи чей-то нетерпеливый голос.

– То же самое, – не сразу отвечал другой, прозвучавший совсем рядом.

Николай собрал последние силы, свесился с полатей и пополз к открытой двери, стараясь скорее просунуть, макнуть голову в этот солнечный прямоугольник. Говорить он не мог.

март 1999

Он встретил ее в супермаркете. Точно так же, как и много лет назад, когда она уходила, с тем же изумленным и немного обиженным выражением лица она стояла сейчас у полки с джемами и пристально смотрела на него, а он со своей корзиной превратился в соляной столп и даже не мог найти в себе способность извиниться перед теми людьми, которым загородил проход. Сколько длился этот тягучий обмен взглядами – никто из них не мог бы сказать точно. По ее глазам почему-то он узнал о ней все: что она замужем, что у нее есть дети, что она живет здесь, рядом, что она, может быть, тоже читает в нем, как в открытой книге, и главное, что должно неминуемо случиться очень скоро, буквально через десятки минут.

После того как он отвез ее домой, он избегал своей квартиры часа полтора. Уехал в центр, сделал два круга по Садовому кольцу и только после этого, немного придя в себя, свернул на Кутузовский и дальше к себе в Крылатское.

В квартире еще стоял ее запах. Очень долго одну за одной он курил свои маленькие сигарки, стоял на балконе в накинутой куртке и смотрел в ту сторону, где должен был быть, но не был виден за другими домами ее дом. Он отлично знал этот дом: в нем была мастерская, куда он недавно заходил ставить крепления на лыжи, и еще какая-то лавка с непонятным восточным названием, где он купил потом минеральной воды. Ему были видны холмы, помазанные светом прожектора; были видны две-три маленькие фигурки лыжников, которые пластались по склонам, а потом медленно тащились вверх на бугельном подъемнике, была видна ярко подсвеченная церковь, такая маленькая и хрупкая в сравнении с окружающими ее, наползающими на нее глыбами жилых домов. Дальше за холмами изгибалась река в муфте заснеженного парка, а еще дальше в мутном клубящемся небе восставал штык парка Победы с пришпиленной, словно бабочка, богиней Никой.

Внезапно лицо его застыло, как если бы необыкновенная мысль пришла ему в голову. Но это оцепенение длилось недолго и моментально сменилось выражением решимости, которую отчасти можно было назвать злой. Он ухватил стул, подставил его под антресоль и запрыгнул на него. Расшвыривая вещи, он добрался до коробки от электронагревателя, рванул ее на себя, отчего на него повалились еще какие-то коробки. Не собирая их, а просто сдвинув ногой в кучу, он размотал электрический провод и распахнул картонные створки-крышки.

Лучше всего сохранились белила. Он выдавливал краски в крышку из-под видеокассеты, и маслянистый их запах восторжествовал наконец в помещении, смешивался с ее запахом, и эта смесь опьянила его окончательно.

Он расставил свои старые работы. Большинство были недоделаны, некоторые показались ему даже недурны. Плеснув в пустую банку из-под джема растительного масла, он принялся поправлять, и выглядело это так, будто человек доделывает вчерашнее дело, и первое же сегодняшнее движение кисти замазало те девять лет, которые прошли со времени последнего.

Остаток ночи пролетел стремглав. В квартире было накурено и холодно. Ее запах теперь держался только на нем, в каких-то самых скрытых и потаенных местах. Он даже не думал о том, что теперь будет. Было ясно, что кончилось какое-то очень длинное время, которое нужно было, чтобы стать окончательно самим собой.

Мутный рассвет, жидко разбавленный облаками, застал его тогда, когда исступление сменилось такой спокойной усталостью, какой он не уставал уже много лет. Он глянул на город. Две сталинские высотки бледными очерками проступали на бежевом фоне, правее на отшибе здание университета вырастало из ровно обрезанного частокола домов. «Халял», – вспомнил он название лавки, где покупал минеральную воду. И где жила она.

апрель 1999 – ноябрь 1920

Четвертого апреля Илья получил письмо, которое привело его в недоумение. Писал Кирилл Евгеньевич и просил зайти на Малую Бронную навестить его сына. Он знал, конечно, телефон Ильи, но неизменно предпочитал письма, требуя того же и от своего корреспондента. Но Илья писал редко и неохотно, да и о чем, в самом деле, мог он написать ему: о том, что разместил рекламу «Космополитена» на Кутузовском проспекте? Сейчас он растерялся: какого сына, почему на Малую Бронную, если он никогда не жил в Москве?

Своего телефона у Кирилла Евгеньевича не было, и он позвонил матери, но та не сумела толком объяснить, что все это значит. А еще через две недели он получил от нее телеграмму, в которой говорилось: «Умер Кирилл Евгеньевич хоронить среду». И хотя она все-таки позвонила еще раньше, телеграмма эта произвела на Илью куда большее впечатление, чем те простые слова, какие услышал он в трубке.

Отпросившись на работе, Илья уехал домой. Этой смерти он ждал уже несколько лет, но смерть, даже если ее ожидать, всегда застигает врасплох. Она парализовала его не самим своим фактом, а той ничтожностью, той незначительностью деталей, унизительностью подробностей, которыми сопровождалась. Его эпическое сознание не мирилось с тоскливой обыкновенностью того, что случилось. В его представлении, впрочем, весьма неопределенном и неотчетливом, смерть являлась таинственным праздником, аккорд ее был минорным, однако строй оставался возвышенным. Единственное, что хоть как-то приводило его чувства хоть в какое-то соответствие со смертью Кирилла Евгеньевича, было поведение природы, торжествующей и покрывающей своим ликованием недоумения человеческого ума. В общем, он испытывал чувства сродни тем, что испытал Алеша Карамазов, когда старец его «провонял».

* * *

Весна набирала силу с невиданной быстротой. Илья даже не вспоминал столь дружно взявшейся весны. Hебо распахнулось и так и оставалось открытым, и каждый новый день добавлял синевы в его бледно-прохладную свежую голубизну. Каждую секунду новые соки вливались подземными токами в жилы растений, в овражках и лощинках еще лежал черный снег, как остатки разбитой армии, и вспушенные вербные сережки золотились, серебрились на голом еще солнце, и веточки их были яркие и свежие, цвета луковичной кожуры.

Весело блестела на солнце земля распаханных огородов, а ночью черная синева проваливалась сама в себя, остро просвечивала льдистыми звездами и была безукоризненно чиста, обещая еще более яркий, лучезарный и праздничный день.

Он сам катил тележку, которую указали служители кладбища, толкая ее за ручку, отполированную чужими бесчисленными руками до нестерпимого блеска. Дальняя левая шина оказалась пробита, и когда колесо подминало пробоину, шина чмокала, как старый резиновый башмак.

Две лимонницы петляли в воздухе над гробом, будто провожая его к распахнутой могильной яме. И нельзя было собраться с мыслями, ибо все произошло слишком быстро, покатившись по раз навсегда заведенному ритуалу. Некоторое время гроб стоял в стороне, а они вместе с матерью смотрели вниз на восковое лицо. Кладбищенские рабочие стояли в другой, и на лицах их было написано нетерпение, а потом один из них ловкими сильными ударами приколотил крышку, заглушая птичий гомон.

– Так, – бодро, со знанием дела приказал старший между ними, – берем по комочку и бросаем.

Четыре лопаты замелькали в воздухе, и крышка отвечала их взмахам дробным стуком, который становился все глуше и глуше и превратился в едва слышное чавканье быстро оттаивающей земли.

Теперь Илья смотрел на груду суглинка: холодные комья перемешались со снегом, и земля, словно ценная порода, переливалась и искрилась под лучами пробующего свою силу солнца.

Молодой парень хотел поправить крест, схватился за кружевную крестовину, нажал слишком сильно, и после этого неловкого усилия беззвучно и резко правая половина поперечины опустилась вниз, как перебитое крыло. Молчание еще усугубилось. Илья вздрогнул и сделал шаг по направлению к кресту.

– Поправим, – сказал старший, не глядя ему в глаза, – я завтра сварку притащу. Пентюх, мать твою, – зло сказал он парню.

– Да, надо бы поправить, – сказал Илья, с трудом сдерживая нахлынувшее раздражение, и дал бутылку «Гжелки» и деньги.

– Поправим, – еще раз подтвердил старший. От смущения он не стал пересчитывать, а сунул побыстрей в брючный карман.

Они поспешно сложили лопаты на тележку, и парень, обломавший крестовину, покатил ее по дорожке. Илья видел, как тележку заносит влево и как парень, упираясь ногами, скользя подошвами кирзовых сапог, наваливается на нее всем телом, и подумал, что полчаса назад точно так же сам катил ее.

– Во сколько он умер? – спросил Илья.

– В пять? – неуверенно ответила мать и глянула на тетю Раю.

– В половине пятого, – сказала тетя Люся. – В четверг, в половине пятого.

Он принялся вспомнать, чем он был занят в четверг в половине пятого, но никак не мог вспомнить, а то ли не было ничего особенного, что бы могло назваться воспоминанием.

* * *

В небольшой горнице царил солнечный полумрак. Все оставалось на тех самых местах, на которых и пребывало много лет назад, когда Илья впервые переступил порог этого дома. Среди библиотеки, которая когда-то казалась такой большой и все составляющие которой Илья знал наперечет, как-то затесались «Звезды и судьбы», написанные известным латиноамериканским хиромантом. Была еще сумка, обыкновенная сумка на колесиках, – палочка-выручалочка многих стариков.

И Илья вдруг подумал о том, что человека, которого он только что похоронил, он никогда не видел моложе шестидесяти двух лет и даже не видел его фотографии, сделанной в более молодом возрасте. И невольно подумал, что вот таким он был в среднем возрасте, таким, как он сам.

Уже давно не была для него секретом история его жизни: родители-эмигранты, русская гимназия в Белграде, потом Франция, сотрудничество в Народно-Трудовом союзе, Вторая мировая, оккупация, участие в Сопротивлении, встреча с соотечественниками в 45-м, принудительный пятилетний долг родной стране, и только потом уже настоящая свобода с правом проживать «при минус восемнадцати», то есть без права проживания в восемнадцати крупнейших городах, а потом еще много лет – русский язык и литература в местном филиале областного педагогического института. Но то была внешняя сторона, простой набор слагаемых, которые в сумме должны были дать нечто большее, чем формальное значение, и вот это-то неразъятое на части целое, сведенное к нескольким словам, возможно, к одному-единственному слову, надеялся найти Илья.

Он чувствовал себя на пороге открытия. Вот сейчас он возьмет в руки записки Кирилла Евгеньевича и наконец узнает ответы на все свои вопросы. Настанет его час познать тайны мира. Он поймет, почему так, а не иначе он устроен, хотя о том, как он на самом деле устроен, он тоже имел смутное представление. Ведь не может же быть, чтобы человек, проживший столь долгую жизнь, ничего о ней не знал, чтобы она не открылась ему, хотя бы исподтишка, чтобы не состроила глазки, как кокетка, чтобы не подала тайный знак.

В такие минуты правда сама проявляется в человеке, и он не находит, да и не ищет в себе сил, чтобы обманывать самого себя. Сейчас Илья чувствовал в себе мужество принять ее, но она никак себя не выдавала, и перед ним как бы вырастал образ человека в белой претексте, подбитой пурпурной каймой, с немного отставленной рукой, которой он словно держал на весу свой знаменитый устрашающий вопрос.

* * *

Он отчетливо помнил, что записи были, но в то же время их нигде не было.

– У него в последнее время что-то с головой сделалось, – сказала мать, прикусив конец платка. – Вроде как с ума немного сошел, в блаженство впал как будто. С полгода, наверное, – сказала мать и опять посмотрела на Раю, – стало ему казаться, что его сын жив и живет в Москве, там, где они жили. И улицу называл, из двух слов... не помню. Hу вот он нагрузит эту сумку картошкой, ну, и в гости вроде едет к сыну. До Ряжска доедет, подремлет там в кресле на вокзале, а утром просыпается и вроде как опять нормальный. С десятичасовым обратно приезжал. И еще смеялся сам над собой. А через неделю – опять все то же самое.

Илье стало страшно. На мгновение ему показалось, что он и так, без записей, знает все, что там могло быть написано. Он заглянул в сумку и увидел маленький серебряный крестик, привязанный толстой ниткой к крепежной петле, выпачканной засохшим черноземом.

– Он в церковь ходил? – спросил Илья.

– Hе бывал, – сказала тетка.

– Hет, не ходил, – подтвердила Рая.

Илья сидел во дворе на бревнах. Несколько раз мать выходила звать его к столу, но он не хотел идти и слушал, как успокаивается городок. Ему была видна тоненькая шейка церковного барабана, и было видно, как в чистом прохладном небе галки беспокойно облетают темно-золотистый купол, а потом садятся ненадолго на ветки старинных тополей, налитых уже новой жизнью.

И еще раз подумал, что не может так быть, чтобы от этого человека не осталось ничего написанного его рукой. Эта мысль согнала его с бревен. Он звякнул ключами и опять пошел по улице до дома Кирилла Евгеньевича. Снова глянули на него знакомые корешки книг, еще более притихшие в опустевшей комнате. В окне маленькая желтая птичка, вцепившись лапками в тонкий ствол молодой сливы, торопливо и деловито долбила его клювом.

Еще раз он перебрал все вещи, заглянул во все места, казавшиеся ему тайниками, но никаких записок не обнаружил. Сознание его сначала не мирилось с мыслью о том, что, может быть, действительно он ищет то, чего нет, но когда перебирал вещи, ему пришло в голову, что сами эти предметы, весьма и весьма простые, и есть ответы на его вопросы, и они ничего не скрывают и готовы ответить, как могут, своими потертостями, изъянами, звуками при касании друг с другом, своей неторопливой жизнью, своим спокойствием, своей терпеливой готовностью служить по своему назначению. И дело было вовсе не в словах.

Он запер двери в доме, который теперь был его, вернулся на бревна и некотрое время сидел неподвижно, пытаясь как-то разместить внутри себя то, что удалось ему сейчас понять.

* * *

Потом он чинил скворечник и, стуча молотком, все вспоминал, как рабочий заколачивает гроб, и видел его до желтизны прокуренный палец с крепким коричневым обломанным ногтем.

Мать еще раз позвала ужинать, но он сунул руки в рукава своей военной куртки и пошел пройтись по городку. Особенно хотел он подойти к одному дому, около которого много лет назад случались самые веселые игры, хотя, если бы знать, кто там жил, не очень-то все бы это показалось весело. Эту девочку, ровесницу Ильи, парализовало с рождения. Она жила, но жила лежа. Вечером, когда на улице играли дети, ей в комнате открывали окно. Она видела, как тухнет заря, как трогает золотистым светом белые стены у нее над кроватью, повыше ковра с бежевым оленем, ей были слышны крики, густеющие в сумерках, тягучие, как простывшее молоко, звуки отходящего дня. Иногда ее родители вводили их, детей, к ней в комнату; они останавливались напротив кровати метрах в двух и в благоговейной тишине молча и внимательно смотрели на девочку, а она смотрела на них, и на ее бледном лице проступала улыбка, а глаза блестели влажно и таинственно. Она умерла, когда им обоим исполнилось по одиннадцать лет. «Зачем была нужна эта жизнь? – спрашивал себя Илья. – Может быть, для того, чтобы он вспоминал о ней через много-много лет, когда само воспоминание уже показывает размеры прожитого. Возможно, для того, чтобы сейчас он подходил к ее дому и заглянул в ее окно».

Как будто этот ее взгляд заклинал его тогда – видишь, какая я. А ты будешь жить. Будешь долго жить. Живи за меня. Будешь жить за двоих. Живи за нас двоих. Ты опустишься на дно морское. Ты поднимешься под небесный купол. Ты исходишь всю землю от края до края. Узнай о ней все. Потом мне все расскажешь... И наверное, будет война. Ты с ранцем за плечами, а я буду тебя ждать. И я дождусь. Мне выпадет такое счастье. Куда перебросили? Транспорт какой? Я так ждала тебя, мой дорогой. А потом... Потом я рожу тебе детей. Но это все, конечно... Ты видишь, какая я. Почему я такая? Это ты тоже узнаешь. Но я это узнаю раньше тебя.

Окно было то же самое, там горел свет, и внутренность комнаты хорошо была ему видна. «Прости, – мысленно сказал он ей. – Я не сумел». Наверное, здесь уже жили какие-то новые, незнакомые ему люди. Он видел, как в свете настольной лампы пожилая женщина возилась с пододеяльниками, потом появилась девочка лет семи, подошла к ней, и Тимофей услышал, как она попросила:

– Пожалей меня, бабушка.

Женщина тут же отложила пододеяльники, присела на диван, и девочка села с ней рядом.

– Ты моя хорошая, хорошая моя девочка, – приговаривала женщина, поглаживая девочку по волосам, а девочка прильнула к ней, упокоив головку у нее на плече.

Илья оглянулся, не видит ли кто, как он подсматривает в чужое окно, но улица была темна и пуста, и даже не горел фонарь. И пока повторялось в уютном полумраке это ласковое заклинание, Илья вдруг как бы увидел грядущую жизнь этой девочки и понял, что свершается это не по капризу ребенка, испытавшего вдруг беспричинную тоску, а как бы впрок. Не в настоящем имело это смысл, когда рядом любящий человек, а для будущего, когда настанут болезни и неприятности, обиды и, может быть, горе. Она жалеет ее для будущего, когда, может статься, уже не будет ее на свете и некому будет пожалеть ее выросшую девочку. А девочка должна будет жить, и жизнь будет идти, будет долго идти. А женщина с пододеяльниками знает, какая она бывает, какой она может быть. Ведь она ее почти прожила.

Постояв еще немного, он медленно побрел домой. Давешняя яркость неба сменилась пасмурным ожиданием. Редкие иссиня-черные полянки среди широко разлегшихся туч были пусты. И только высоко одна бледненькая, хиленькая, заикающаяся, еле видная моргающая звездочка, как бакен, ныряла и выныривала в волнах облаков.

* * *

Илья уехал на следующий день поздно вечером проходящим поездом. Была еще одна станция, и на ней к нему в пустое купе сел мужчина. Мужчина был одет в свитер защитного цвета и плотный камуфляжный костюм. Сначала Илья принял его за охотника, но что-то в его облике противоречило этому предположению. Илья с удивлением разглядывал его наряд, так не вязавшийся с обстановкой дорогого вагона; мужчина это, кажется, заметил и удержал улыбку.

Проводница принесла чай. Негромко звякнули стаканы в подстаканниках.

– Кажется, – улыбнувшись, сказал мужчина, – эти милые предметы остались только в поездах. Гадаете, кто я? – продолжил он. – Я врач, хирург. А в свободное время разъезжаю по провинции с фотоаппаратом и увековечиваю нашу старину. – Он порылся в рюкзаке и положил на столик несколько альбомов.

Илья открыл один из них. На него робко глянули домики – ветхие, повапленные строения, подмигнули резьбой ставен, сделали книксен осадкой на один бок, недоуменно подняли брови наличников, задрали коньки.

Илья посмотрел на соседа. Тот ковырялся с цифровым аппаратом.

– Здесь еще полстраны, – заверил он и повернул аппарат дисплеем к Илье. – Умеете обращаться? Ну есть же археография. Едут ученые люди в экспедиции в глухомань, знакомятся со стариками и записывают от них песни, сказки и былины. Так вот и я делаю что-то похожее. Только стремлюсь сохранить не слово, а изображение. Изображение часто выразительнее слов, не находите? На первый взгляд бессмыслица – ну что толку от этих халуп? Не Расстрелли, в самом же деле, строил? Бессмыслица? – спросил он у Ильи.

– Ну, – неопределенно отозвался тот, чувствуя, что попутчик готовится опровергнуть сам себя.

– Понимаете, – оживился попутчик, – одна бессмыслица порождает собой другую, та еще какую-нибудь за собой влечет, как предки говорили – некую, и вот эта совокупность бессмыслиц рождает вдруг некий огромный смысл несказанный. И мы как будто живем дальше. А иначе... Как в Англии.

– Ну, – по-прежнему глядя в альбом, не очень уверенно возразил Илья, – в Англии, быть может, не совсем так...

– Да не важно. Не важно, как в Англии. Важно, как у нас в России. – Он поперхнулся, прокашлялся и продолжил, помахивая рукой: – Даже сказки у нас такие. Если старуха, то непременно безобразная, если дед, то беззубый и безумный. Каждое нынешнее поколение напрочь отрицает предыдущее. Разве так можно? – На лице его изобразилась беспомощность; было ясно, что он отлично понимает, что можно и как именно можно, но недоумение, немножко деланое, с трогательной наивностью восставало против ясности этого понимания. – Когда Русь крестилась, что бояре сказали Владимиру: «Аще бы лих закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была человек мудрейший». А у нас только и вспоминают, что Руси веселие есть пить... С умершими-то как быть? С теми, кто до нас жил? С ними как? Какое завещание они нам оставили?

– Разве все делается по завещанию? – перебил его Илья. – Тогда никакого развития не будет.

– А что это такое – развитие? Я вот иногда смотрю на старые фотографии, да хоть сорок пятого, и думаю: вот множество молодых, красивых людей, победителей, а в наше время над ними смеются их внуки. А если бы они по-прежнему оставались молоды и сильны, допустили бы они то, что сейчас творится? Откуда в нас это высокомерие к ранее жившим? Еще Вигель об этом сокрушался. Помните, как в древнегреческих мифах: дряхлые герои молят богов хоть на час вернуть им молодость, чтобы восстановить справедливость, миропорядок. Что, если нам представлять Россию как совокупность поколений – и ушедших, и тех, кому только предстоит жить? А себя рассматривать в качестве полномочных представителей, не больше. Не предрешать за других. Нет, так нельзя, нельзя. Что такое история? Ведь никто этого не знает до сих пор. Но что все-таки это такое? Если не громоздить друг на друга методологические понятия? История – это время. А что такое время в приложении к человеческой личности? Это память. Так что, изволите видеть, немудреная это метафизика. И чтобы следовать ей, не обязательно быть Костомаровым. Надо иметь неравнодушное сердце.

– Но как это понять – совокупность поколений? У каждого поколения свои представления о благе, – заметил Илья.

– Да почему свои? – воскликнул сосед. – Всегда это представление одно и то же: женщины хотят родить детей и хотят, чтобы те не знали нужды и лишений. Вот и все благо. Благо-получие. И было так и при царе Горохе, и при царе Ерохе. Это раскольники так Петра называли, – усмехнулся он.

Илья ничего не сказал и погрузился в разглядывание этих обреченных домиков, надолго переживших и своих зодчих, и своих хозяев. И тепло этих наивно распахнутых окон-глаз проникло в глубь его, захотелось отражаться в этих сборных стеклах, расплываться контуром в слюдяных окошках, окунать голову в мшистые покосившиеся срубы колодцев, со скрипом нагибать журавли и черпать студеную, серебряную воду с березовыми сережками.

– Мы же живем во все времена сразу. Оставьте. Никому это не мешает. Ведь земля наша велика и обильна, как впервые сказано в 1116 году.

– В 1050-м, – улыбнулся Илья.

– Пусть, – согласился сосед и тоже улыбнулся. – Часто так бывает: едешь в поезде, летишь в самолете, рядом какой-нибудь сосед, попутчик, разговоришься с ним о всякой всячине, о том о сем и видишь перед собой нормального, все правильно понимающего человека и даже порою точно знающего, как что-то изменить к лучшему. И знаешь, что в тебе он в свою очередь видит такого же человека. А потом поезд останавливается, самолет приземляется, и опять попадают в систему наши попутчики, исполненные здравого смысла.

– Конфуций, кажется, сказал: «Когда пути неодинаковы, не составляют вместе планов», – заметил Илья.

– Именно, – охотно и даже как-то весело согласился попутчик. – Знаете ли, как принято говорить, что, мол, видим друг друга первый и последний раз. Но вот мы с вами едем, откуда-то и куда-то, а коль скоро едем мы в одном поезде и не грабители, то цели наши совпадают.

Попутчик покрутил ложечкой в стакане и с любовным вниманием прислушивался к получающемуся звуку.

– А причалит наш поезд к перрону, выйдем мы с вами из вагона и снова станем довольно чужими друг другу участниками жизни, которая нам так не нравится обоим, которую мы только что разобрали по косточкам, указали на недостатки и наметили пути их устранения. Но устранять мы их не станем, потому что это все теория. Теория дальних дорог... Я, с вашего позволения, прилягу. – И он не раздеваясь растянулся на полке.

– Да ладно, не судите строго, – с виноватым примирением прозвучал опять голос человека в камуфляже. – Спирту выпил, продрог на станции. Сейчас для съемок самое удачное время: снег сошел, а листвы еще нет. И еще осенью.

– Почему спирту? – весьма глупо спросил Илья.

– Ну так. Не вина и не ликера. И не бренди. Человек без свойств, – неопределенно взмахнул рукой фотограф-хирург и окончательно замолчал.

Всю ночь при свете боковой подсветки, похожей на фармацевтическую капсулу, нажатием кнопки он перелистывал бесчисленные фотографии, видел даже и свою улицу, и большой бежевый собор.

Его сосед спал тихо, как ребенок. По временам Илья отрывался от его снимков и смотрел в окно, вдавливая лицо в холодное стекло, но непроницаемая темень посадок не пускала взгляд дальше своей черной стены. Убегали прочь поля, безучастно спящие под серым туманом, звонко и весело колеса пробегались по мостам, по обе стороны коротко и тускло высверкивали сонные речки, которые в детстве казались средоточием благожелательных нечистей.

И мир стал вдруг похож на эту неутомимую железную машину, которая, может быть, давно уже вышла из-под власти своего создателя и продолжает перемалывать горы в щебни, щебни – в песок, и поколения, как волны, идут одно за одним, и родившись, человек обречен страдать и так же безоговорочно устремляться к смерти, и все обречено этому всепоглощающему движению, и не бывает остановок, нельзя свернуть, повернуть вспять – только вперед, вот как этот поезд, с которого, попав в него однажды, уже невозможно сойти, а можно только слушать свист ветра и замирать от ужаса, а еще страшнее прыгать во мрак белесых полей, а он так и будет мчаться, не меняя скорости, расчищая себе путь протяжными гудками, и даже вот сейчас, пока ты это осознаешь, с безразличной невозмутимостью отваливаются кусочки жизни, соразмерные друг другу, как придорожнные столбы, и этот неумолимый ход – раз... два... три... четыре... – влечет в хаос...

Он снова приникал к окну, и по-прежнему глаза его блуждали в беспросветном мраке охваченной отчаянием земли. И уже ему стало казаться, что наоборот, это вот этот самый поезд стремительно уносит его от беспрекословности стихии, равнодушно воспроизводящей самое себя.

После Рязани Илья начал клевать носом и еще раз спросил у проводника чаю. И за этим чаем, за этим ожиданием, за этим тихим позвякиванием ложечки о тонкое стекло стакана, за прерывистой дробью подстаканника снова ощутил, как настигает его неумолимый ход истории, словно скороход на ходулях, идущий наперегонки с поездом, и он начинал понимать, что спастись от ее холодящего дыхания можно только вне времени. И мнилось ему, должны были существовать, найтись сейчас некие слова, которыми можно будет заклясть стихию. Никаких молитв он не знал. Всеобъемлющая темнота за окном приносила обрывки чьего-то стихотворения – чьего, он не мог вспомнить. Мысленно он проговорил: «чудится... еду в России я... тысячи верст впереди ночь неприютная темная станция в поле огни ее – глазки усталые томные шепчут: „Иди...“*. И ему хотелось повторять и повторять, твердить эти простые слова, как какое-то заклинание, и хотелось, чтобы стук колес не прерывался ни на секунду.

* * *

Так уж повелось, что вокзалы живут круглосуточно. Илья вышел на перрон и, огибая тюки, чемоданы, сумки, уклоняясь от тележек носильщиков, бежавших навстречу, зашагал по платформе с затоптанными окурками, плевками и усохшими лужицами пролитых жидкостей.

Перед ним из темной толпы вырос какой-то молодой человек, аккуратно подстриженный. Воротник его белой рубашки обнимал строгий, но дешевый галстук. Руки его были заняты стопками красочных проспектов, еще одну стопку он прижимал к боку локтем правой руки.

– Можно задать вам вопрос? – спросил он и немного покраснел.

Илья, погруженный в себя, не ответил словами, но остановился и посмотрел на него, что само по себе означало согласие. Он только поразился цвету глаз остановившего его человека: глаза были серые и удивительно холодные.

– Скажите, вы считаете себя христианином?

– Д-д-а, – сказал Илья. – Думаю, да. – И Илье показалось, что человек осторожно облизнулся. В глазах его мелькнул торжествующий блеск, как у шахматного игрока, когда он видит, что его противник сделал именно тот ход, который как нельзя лучше отвечает его замыслу.

Покраснев еще гуще, он задал второй вопрос:

– А как вы считаете, Христос считает вас христианином?

– Hет, не считает, – уверенным голосом разрешил Илья эти сомнения и отошел от него, удаляясь быстрыми шагами человека, отказавшего в интервью незнакомому корреспонденту слишком хорошо известного журнала.

И отойдя от молодого человека, Илья неожиданно понял, что это было за чувство, которое смутно ворочалось в нем все эти дни, прошедшие с той минуты, когда он получил телеграмму. И не меч, и не розга, а камертон, неизменно довлевший ему, которым приходилось подспудно поверять все свои действия и замыслы, смолк. Даже дядя Витя не имел над его совестью такой всеобъемлющей власти. И вместе с тяжелой горечью, наполнявшей его глаза слезами, он остро ощущал свое освобождение. Цензора его не стало. И ничто не говорило о том, что в этом освобождении может отыскаться нечто гнетущее, пугающее. Илья не мог не чувствовать, что он отнюдь не одобрял тот образ жизни, который повел Илья, но в отличие от дяди Вити остерегался что-либо советовать, не упрекал, сдерживал свое несогласие, и это было еще неприятнее и тяжелее. Сейчас он точно уже знал, что в марте откроет собственное дело и тем самым положит конец этой двойственности, которую таскал в себе последние годы. Он понимал теперь, что еще заставляло его сомневаться.

«Откуда они только берутся?» – раздраженно подумал Илья, когда молодой человек с его глупыми вопросами еще раз пришел ему на ум.

Он вспомнил бабочек, которые вились над гробом. И тут ему пришло в голову, что внезапность смерти как раз и являлась залогом от небытия. И мысль эта привиделась ему так ясно, словно неглубокая вода, пронизанная солнцем до самого дна, и ему захотелось самому заглянуть в это будущее, которое пока еще ничто.

Он остановился у колонны и стал смотреть в толпу, и лица ее показали ему сердцевину своих помыслов, как это иногда удается заставить их талантливой документальной камере. И вдруг понял еще одно и согласился с этим своим попутчиком-доктором: не отец уходит из семьи, не этот тягостный разлад кладет череду безысходности. Нет, это добрую, милую бабушку давным-давно назвали безобразной старухой и выставили за дверь дома, где все устроено ее руками. Да и сам дом тоже ее: здесь она была девочкой, здесь рожала тех, кто потом так с ней обошелся. И это было уже не исправить.

* * *

Зима уже проиграла и теперь спешно эвакуировала архивы, весенняя канонада звучала уже в предместьях. Но власть еще принадлежала ей, и победителям, которые вступят в город через несколько дней, предстояло наткнуться на изуродованные трупы своих пленных.

Днем солнце шутя подтапливало крыши, карнизы истекали веселыми каплями, наперебой стучавшими в асфальт, и даже в темноте они еще срывались, но уже медленно и задумчиво. Казалось, дома смеются сквозь слезы или плачут сквозь смех. Снег в скверах осел, стал зернистым и превратился в мокрый сахар, почерневший от неизбежности.

Аля смотрела на снег, и именно это слово – «неизбежность» – мелькнуло у нее в голове. Когда Илья уехал на похороны, у нее образовалась возможность побыть наедине с собой и обдумать то, что с ней происходило. Она даже была благодарна этому неведомому покойнику за то, что он умер так кстати.

Если бы еще совсем недавно ей сказали, что она будет не только просто думать об этом, но думать всерьез, она бы расхохоталась. А теперь она шла, точнее, ноги сами несли ее в сторону того дома, где они так долго жили. Она не могла ничего понять, а просто шла, и с каждым шагом росла в ней убежденность, что понимать ничего и не надо.

Окна квартиры выходили на бульвар. Дело происходило днем, темные стекла, упираясь в рамы, изо всех сил отпихивали волны лазури, и потому было сложно определить, живут там или нет. Она отвела взгляд от окон и огляделась. Стоило ей закрыть глаза, как она в мельчайших подробностях представляла себе то, что привыкла видеть, когда смотрела из квартиры вниз: низкую черную решетку бульварной ограды, одна секция которой проваливалась, как ветхий деревенский забор, стволы кленов с упругой, гладко натянутой корой, и тополя, стоящие в каре вокруг песочницы с просевшими досками, еще несущими бледное воспоминание о цвете, которым были когда-то выкрашены. Сейчас тополя были подстрижены, как солдаты, и между ними втиснулась детская площадка, которой раньше не было, и под надзором сумрачного отца девочка лет пяти бесшумно крутилась на карусельном колесе, сверкающем свежей краской. Она улыбнулась девочке и медленно пошла обратно, немного прошла бульваром, перешла улицу и позвонила Марианне.

– Собираешься? – спросила она.

– Ага, – сказала Марианна, – но ты заходи.

Посредине комнаты стоял большой зеленый чемодан. Марианна бросила на него тоскливый взгляд. На лице ее лежали следы неразрешимых сомнений, а плечи поникли под бременем выбора. Она обрадовалась ее приходу, потому что давно мечтала получить благовидный повод оторваться от занятия, надоевшего еще со вчера.

Аля сначала говорила о неприятностях на работе, потому что под рукой узнала, что ту передачу, которую она готовила с осени, хотят теперь отобрать у нее и отдать этой, ну, я тебе рассказывала, конечно, знаешь, дура набитая, и еще, оказывается, интриганка. Неприятно это. Да, неприятно. Что? Спит с директором программ? Смешно. Ты знаешь, я, конечно, не директор программм... К тому же наш директор не из тех директоров программ, которые интересуются, скажем так, нами, нашей сестрой. Да, женат. Но вполне может быть для отвода глаз – «чайка» или «борода», как не совсем понятно называют таких жен. Но даже если все это так и обстояло, сам он, на худой конец, мог оказаться би, или «двустволкой», как вполне понятно называют таких мужей, но потом она перестала городить всю эту чушь и рассказала Марианне все, начиная с того телевизионного сюжета, который она видела в сентябре.

– И ты хочешь... – неуверенно начала Марианна.

– Да, – с вызовом сказала Аля, – я хочу.

– Но зачем?

Аля посмотрела в окно, наполненное блещущим светом, на пунктир капели, которая лихо, звонко, самозабвенно долбит в жестяной подоконник и отчаянно разлетается сверкающей пылью. И это веселое самоубийство наполняло ее сердце радостью.

– Зачем? Я сама не знаю зачем, – сказала она. – Сириус. Ты знаешь, что такое Сириус?

– Звезда такая, – пожала плечами Марианна. – А что? Послушай, он тебя бросил, в конце концов, – почти прошипела она, оставив на минуту свой чемодан.

– Да он не меня бросил, – с досадой сказала Аля. – Он жизнь бросил.

– Ну тем более, – сказала Марианна.

Марианна продолжала задумчиво ходить по комнате, то берясь за вещи, то откладывая их и хватаясь за другие. Аля взирала на нее с легким любопытным недоумением.

– Ну и что там, в этом Тибете? – спросила она.

– Там? – Марианна задумалась и не знала, что сказать. – Не знаю, как сказать.

– Ну вот и я не знаю, – сказала Аля.

– Теперь понятно, – сказала Марианна.

* * *

– Сделаю тебя героиней своего сценария, – сказал Тимофей. – А ты сама себя сыграешь.

– Только попробуй! – пригрозила Вероника.

После очередного недавно состоявшегося примирения они наслаждались обществом друг друга в недорогой кофейне на Чистых прудах.

– Ну я же документалист, – возразил Тимофей.

– Надо все из головы придумывать, самому. А так каждый дурак может, – сказала она. Даже в лучшие минуты их не покидала затаенная враждебность друг к другу.

– А я и есть каждый дурак, – миролюбиво сказал Тимофей и с тоской огляделся. Локтями он навалился на стол, плечи его были подняты, и это придавало его фигуре какой-то тоскливый вид. Украдкой он поглядывал на других женщин и думал, чем та, которая сидит перед ним, отличается от тех, на которых он сейчас смотрит.

– Да ты никогда его не напишешь, – сказала она зло.

– И что тогда? Не буду знаменитым? – усмехнулся он. – Параметры от этого не меняются.

Она полезла в сумочку, нащупала телефон и выложила его на стол.

– А тебе это важно, – заметил Тимофей. Внезапно взгляд его задержался на стакане с минеральной водой. Он простер над ним ладони и воскликнул:

– Воды, расступитесь! Женихи, явитесь!

– Не беси меня, – бросила она и вжикнула молнией.

– Вы нас черненькими полюбите, – сказал он. – И вообще, кто меня обижает, тем я по ночам снюсь.

– Знаешь, – сказала Вероника, – образ мыслей всегда проявляется в словах. То, что ты сейчас сказал, изобличает в тебе грязную и низкую душу.

– Ну извини. Какой есть, – огрызнулся он, недоумевая, как в том, что он сейчас сказал, так отчетливо проступила его грязная и мелкая душа. Он было собрался надуться, но женская логика тут же запутала его еще больше:

– Когда ты познакомишь меня с твоими друзьями? – спросила Вероника.

– С друзьями? – удивился Тимофей весело. – Это что-то новенькое. У тебя на меня виды?

Она засмеялась вместе с ним и повела плечом:

– Нравится?

– Ничего. – «Приговорен я к ней, что ли? – тоскливо думал он, глядя на ее новую жакетку. Он уже делал попытки выбить этот клин другими, но эти другие, как назло, попадались какие-то такие, что только вгоняли его еще глубже. Тут ему пришло в голову, что и она, возможно, делала то же самое. Возможно, наверное, скорее всего, однозначно. Однозначно. Он помрачнел. – Как же это, блин, бывает? Да очень просто, – тут же ответил он сам себе. – Ошень-ошень просто. – Ему уже захотелось пресечь развитие этой мысли, но неуправляемое воображение, как поезд без тормозов, неслось по уклону. – Сука поганая», – подумал он и развязно поинтересовался:

– Ну что, всех, небось, перетрахала?

– Драли по-всякому, – задорно, с вызовом, в тон ему заверила она. Он поглядел на нее озадаченно, не решив сразу, как следует понимать это откровение, но ничего не успел придумать – зазвонил ее телефон. Она скосила глаза и увидела в осветившемся оранжевом окошке обрезанное слово: «Аган».

«Ага», – сказала она про себя и перевела глаза на Тимофея. Во взгляде ее появилось насмешливое сострадание, как будто она была дорожным инспектором, а он пьяным водителем, и читать следовало его так: «Ну что, дружище? Похоже, ты приехал».

* * *

По Пятницкому шоссе Илья ехал впервые, поэтому не спешил на незнакомой дороге и с любопытством поглядывал по сторонам. Константинов пригласил Илью в воскресенье приехать к нему в загородный дом, и вот было воскресенье и он ехал к Константинову. Здесь за городом царила еще настоящая зима, снег, не тронутый весенним тлением, лежал в глубине леса плотным покровом. После кургана, на котором, задрав дуло, стояла зеленая сорокопятка, надо было смотреть поворот налево. «У деревни Крюково погибает взвод», – вспомнились ему слова из грустной военной песни, которую он часто слышал в детстве. Он повернул и через несколько минут лесной дороги уперся в КПП коттеджного поселка.

Дружба их с Константиновым взяла начало в строительном отряде, куда все отправились после первого курса. Там в один прекрасный вечер из удальства и на спор они пробежали двадцать четыре километра до Бородинского поля, и, едва дотронувшись до обелиска, увенчанного чугунным орлом, взмыленные, как кавалерийские лошади, рухнули в какой-то не слишком прозрачный пруд, спасаясь от комаров, также похожих на кавалерийских лошадей. Потом, немного оправившись, они сидели на платформе в сиреневых сумерках и долго ждали свою электричку, а между густых, сказочных елей мчались на запад сверкающие поезда.

Получив диплом, Константинов уехал в Швейцарию и поступил там в международную финансовую школу, несколько лет работал в «CSFB»*, а потом вернулся в Россию в сиянии профессиональной славы, которая счастливо и вполне заслуженно опередила его, открыл консалтинговую фирму и стал консультировать нефтяные концерны.

Со времени его возвращения они с Ильей виделись только дважды: первый раз на Татьянин день в университете, а потом еще отдельно – ужинали в «Театро».

Константинов был красивый мужчина под два метра ростом, с открытым мужественным лицом, и ему больше пошло бы называться молодым генералом, а не молодым финансистом.

– Часовня, гляжу, у вас тут своя, – заметил Илья.

– Уж да, – сказал Константинов. – In God we trust**, – так вроде на условной единице написано. Не безбожная Рублевка.

Константинов провел его в гостиную, стены которой были увешаны охотничьими трофеями.

– А где Лена? – спросил Илья.

Константинов как-то странно мотнул головой и взмахнул рукой, словно хотел показать направление, по которому нужно искать его жену.

– В Лондоне.

– Все с этой галереей?

– Чем бы дитя ни тешилось, – и опять его рука пришла на помощь словам. – Я вот тоже... диссертацию защитил. – Он улыбнулся широкой открытой улыбкой, и на щеках у него образовались две ямочки.

– Ты?

– А почему так удивляешься? Знаешь, как называется? – Константинов подмигнул. – «Приватизация в России».

– Да? – с сомнением произнес Илья.

– Ничего, я в теме, – заверил его Константинов.

Илья начал рассказывать, сколько и зачем нужно ему денег. Дослушав Илью, Константинов долго ничего не говорил и смотрел в окно на свои сказочные ели, засыпанные снегом.

– О, снегири прилетели... Схема хорошая, – сказал наконец он, – и жалко отказываться от такой мазы...

– Тогда что? – спросил Илья.

– А тебе оно надо? – спросил Константинов с выражением. – Слушай, было время, я поссать не мог один сходить... Ты с парашютом прыгал? – неожиданно спросил он.

– Нет, – сказал Илья, – а что?

– Опять, что ли, баба какая?

Илья немного смутился.

– Чуть что, сразу баба, – недовольно сказал он.

– Да потому что я тебя знаю. Тебе на хер это все не надо... Куда же нас тянет-то, а?

Некоторое время они молчали.

– Ты денег дашь? – спросил Илья.

– Да нет, дам, конечно, – упавшим голосом сказал Константинов. – Ты же переводить будешь? Ну, сам тогда обезналичь...

Он поднялся с кресла и, сунув руки в карманы брюк, прошелся по комнате. – Проехалось, конечно, по нам это время... Ты не поверишь, – он усмехнулся, – не ощущаю я полноты жизни. – Он задумчиво обвел взглядом глядящее со стен покоренное им царство дикой природы, как будто призывал в свидетели кабиров, антилоп и зебу. – Что-то ушло, а что – не знаю, как звать – не знаю, как сказать – не знаю. Так что: in God we trust. All others pay cash*.

Пожилая гувернантка, похожая на викторианскую леди, ввела детей: мальчика лет шести и трехлетнюю девочку, одетых для улицы.

– Виктор Анатольевич, – должила она, – мы выйдем на воздух.

Илья смотрел за тем, как Константинов возится с детьми. Девочка была удивительно похожа на Константинова, только цвет волос у нее был русый, а у Константинова темный. Потом дети ушли, и они долго еще сидели и вспоминали то время, когда не знали еще такого выражения – полнота жизни.

Илья ехал домой, и почему-то все время мысли его возвращались к детям Константинова. Им можно было позавидовать, а ему было их жалко. Через несколько лет их увезут в Англию и отдадут в пансион, где сквозит еще пуританским духом. У них не будет друзей. Они будут расти в чужой стране. Будут гулять в подстриженных садах. Иногда будут приезжать на каникулы и сидеть за этим забором.

Расстались они с Константиновым не вполне довольные друг другом.

* * *

Газеты и телевидение так распропагандировали последние открытия науки, что все известные чувства, побуждения, то или иное поведение в какой-либо ситуации потеряли свой сакральный смысл, а превратились во все извиняющие диагнозы. Теперь не было больше любви, а был тестостерон, не было непостижимых небесных произволений жизни и смерти, а были они просто беспрепятственным током крови или просто тромбом, закупорившим сосуд. Любознательность людская, призванная развеять тьму и все прояснить, достигала обратного, и дотошность науки погружала человека в такой беспросветный мрак причин и следствий, что самый свет в этих синтетических потемках казался неуместным. Тайна, которую человек ощущал в себе и носил с рождения, не являлась больше тайной для людей, бывших в ладу с образованием и идущих в ногу с веком. Судьбы не ходили более неизреченными путями. Каждый психотерапевт знал способы воздействия на вашу душу, а Бог, которому она принадлежала, снисходительно допускался в качестве пока еще безобидной сказки.

До поры Тимофей представлял себе жизнь как совокупность эпизодов, каждый из которых является неизбежной причиной последующего. Предопределенность как будто лучше всего доказывала существование надлунного мира. Но все чаще и навязчивей тягостное подозрение овладевало им, и тогда он старался затаиться, замереть, заставляя себя прислушаться к работе организма, частью которого он себя так отчетливо ощущал. Сам он, как и многие другие, привык измерять свою жизнь знаками судьбы, с того времени, когда он обрел способность к анализу, ему казалось, что он чувствует их и замечает повсюду, но он отдавал себе отчет, что часто он видит то, чего нет, и даже больше: что сами по себе знаки эти ничего не предвещают, а оборачиваются в конце концов какой-то, иногда очень даже недоброй, насмешкой. И мир, вечно текучий, давал этим понять, что нет смысла подбирать к себе ключ, но что двери его раскрываются не по велению человека, а по собственному его непостижимому промыслу.

«И это жизнь? – спросил он себя. – Это она и есть?» – С каким-то обиженным недоумением обвел глазами доступное взору пространство. Как если бы вместо крейсера, подминающего под себя волны, увидел себя заложником утлой, берущей воду и текущей плоскодонки, которую то и дело приходится тащить волоком, от плеса до плеса, бредя по бесконечному мелководью, как бурлак.

Взгляд его упал на книжного жучка. С видом деловитым, независимым и целеустремленным крохотное насекомое правило путь к неведомой цели и, казалось, улыбалось всем своим просвещенным существом.

Тимофей еще раз оглядел обстановку комнаты, в которой находился; еще раз его глаза свершили путь, похожий на синусоиду, еще больше удивления выступило в них. Тут он и услышал жизнь: шорох Садового, вздохи подъездов, и будто только сейчас постиг ее тайный замысел: двигаться, танцевать, создавать ритм. И даже вот эта букашка, неслышно свершающая свой путь, – куда? зачем? – и только сам себе он казался – самое живое из всех живых – существом совершенно мертвым. Только глаза, наверное, отражали, собирали остатки света, смешав на палитре сетчатки редкие отблески вечера.

И вдруг краем глаза увидел, как выплыла, взметнулась из серого, вспененного быстрым ветром облака луна с размытыми краями, исполненная наливающейся силы, и, взъерошив макушку тополя, стремительно протекла по восходящей дуге за соседний дом в неразличимые высоты, оставив только свет, и свет этот поверг все различимое в такую таинственность, из которой не было исхода.

Его обескураженный взгляд, блуждавший в потемках, напал на черный прямоугольник, лежавший на столе. Тимофей долго не мог понять, что это за предмет, но ему не хотелось протянуть руку, чтобы выяснить это. Довольно долго он сидел и задумчиво глядел на этот непонятный прямоугольник, но потом все же подвинулся и нащупал лендриновую тетрадку. Он включил свет, раскрыл ее на первой странице, где была карта, и с жадностью на нее уставился, словно бы надеясь, что, расшифровав ее, он получит ответы сразу на многие, если не на все, свои вопросы. Только теперь он обратил внимание, что обозначения эти образовывали как бы треугольник, на вершине которого стоял разъезд «Терпение». Форт «Безмятежность» занимал нижний правый угол, а крепость Сомнения – нижний левый.

И размышления о возможных путях захватили его. Можно ли было попасть в форт Безмятежности прямо из крепости Сомнения, или же путь этот пролегал исключительно через разъезд Терпения? И каково вообще было направление движения: из форта в крепость или наоборот? Или путешествия эти возможно было соверешать в обе стороны, если картограф вообще предполагал здесь какое-либо движение? Или, быть может, полагалось пребывать на разъезде и с его высот хладнокровно озирать обе возможности бытия. Теперь он мог делать смелые гипотезы – то, чего никак не мог в обычном состоянии, – и был волен делать с ними все, что будет ему угодно.

Казалось бы, карта и обозначения на ней допускали исключительно аллегорическое толкование, однако наступали минуты, когда они проступали в своем незыблемом смысле. И когда Тимофей начинал об этом думать, просто отказывался верить в то, что ни этих названий, ни этих вершин, ни рек, текущих в ущельях, не существует в действительности, а есть они только на этой пожелтевшей странице офицерского блокнота. Иногда даже Тимофей открывал атлас и подолгу разглядывал незнакомые страны, стараясь применить свою находку к их пространствам. Но занятие это было пустое. Однако и сама эта желтизна страницы, и дата, поставленная в ее углу, и многозначительная вязь последующих страниц как будто создавали карте ценз времени, которым исключалась всякая аллегория. И ему не раз приходило в голову, что даже если тетрадкины кроки – только фантомы сознания, то всемогущее время – если придет оно – преосуществит слова, написанные химическим карандашом, в настоящие горы, реки и населенные пункты. «А то, – думал он, – страну эту и вовсе нельзя найти, а она сама может открыться».

Да и как можно было открыть то, что уже было открыто? Кто-то же дал ей названия, обозначил ее границы. Кто-то уже любовался ее закатами, пропадал в ее трущобах. Кто-то же унес туда свой страх и развеял его ее ветрами, кто-то внес туда свою надежду, и она сбылась, когда, казалось, наступил конец терпению. Кто-то же обрел безмятежность в согласии с теми юридическими нормами, которые там приняты. Но все же ему не давала покоя мысль, что, возможно, в руки к нему попало такое сокровище, за которое отдают полцарства. В океане остров, на острове дуб, на дубе ларец, в ларце шкатулка, в шкатулке яйцо, а в яйце... Вот это-то слово никак не давалось Тимофею.

Казалось бы, можно было попытаться прочесть текст, который шел за картой, и среди этих убористых слов найти секрет загадочной топонимии. Но именно этого делать Тимофей не хотел. Более того, он боялся проникнуть в чужую, конченную уже жизнь, боялся времени, которое войдет в него и расплющит изнутри, своей тоской выгладит душу, заставит думать и сопереживать и тратить себя.

И чем больше он думал и чем дольше смотрел на тетрадку, тем отчетливее ему становилось ясно, что записи в тетрадке сделаны ребенком. Эта мысль была единственная, которая мирила его с существованием последующих записей, однако само их уверенное, искушенное начертание восставало против его трусливой версии.

Отчаявшись в конце концов остановиться на чем-либо определенном, Тимофей оделся, сунул в сумку тетрадку и отправился коротать вечер к Галкину.

* * *

В этот день Галкин рано пришел с работы. Утром позвонил его товарищ с факультета и рассказал, что вчера вечером глава администрации президента встречался с историками, чтобы обсудить с ними варианты национальной идеи. Галкин попросил список приглашенных, так как сразу решил написать об этом статью. В списке он узнавал знакомые имена своих преподавателей. Не знал он только какого-то академика Прилуцкого. С одной стороны, он хорошо понимал, что национальная идея может являться только результатом уже сложившегося мироощущения. Нынешнее же мироощущение соотечественников Галкина было таково, что допускало только идеи о хлебе насущном. Поэтому попытки беспомощной власти производить себя то от Рюрика, то от Петра Великого вызывали у Галкина презрительную усмешку. С другой стороны, разве не идеи правят миром, и в этом смысле идею действительно можно придумать и утвердить примерно по тому же принципу, по которому несколько лет назад назначали миллиардеров.

То обстоятельство, что идеологи изо всех сил пытались перебросить навесной мост – этакий второй этаж истории – с бакинских нефтяных полей 1913 года сразу в Беловежскую Пущу 1991-го, придавало сегодняшнему дню известную иронию. Но тот, кто доверчиво ступал на этот мост, то и дело проваливался то в 29-й, в 37, 39, 45, 61, то в 64-й, и в общем-то в абсолютно любой из накрытых этой конструкцией год можно было провалиться. Более того, у каждого был здесь свой собственный год, а у многих и по два, и получалось так, что эти последние провели под мостом всю свою жизнь, как какие-нибудь парижские клошары. Тех же, кому в простоте душевной удавалось достичь по нему года 91-го и выбраться-таки на столбовую дорогу к светлому будущему, подстерегали две огромные зловонные лужи 93-го и 96-го и котлован 98-го, а дальше над путниками смыкалась чаща, в которой двуглавые орлы отнюдь не водились. Ничего не оставалось делать, как спасаться под трехцветной сенью национального флага, но многие неприятные факты заставляли давать этим цветам совсем иные толкования, чем во время оно имел в виду царь Петр со товарищи.

Правда, под этим бело-сине-красным полотнищем начинали свой «Ледяной» поход за «единую и неделимую» генералы Алексеев и Корнилов. «Единая и неделимая» – тот же девиз на программном альбоме современной партии «Един-ство». Но: под трехцветным флагом на стороне нацистов воевала РОА. Национальная идея в России всегда была религиозна. Но: в настоящее время церковь отделена от государства. Нации в последние годы сполна воспользовались своим правом на самоопределение. Но: насколько в новые времена тождественны понятия идеи национальной и идеи государственной. Либерализм в России должен иметь свою собственную физиономию. Но: традиционно считается, что либерализм с патриотизмом диаметрально противоположные вещи.

Эти противоречия, которые Галкин не только видел, но и сам извлекал на свет божий, ничуть его не смущали: для него они были просто волнами, на гребне которых он, как серфингист, должен был проскользнуть и не дать себя опрокинуть ни одной из них.

Сила жизни, ощущение нерастраченной молодости некогда – не так давно, совсем еще недавно, – рождали в нем убеждение, что именно он и есть Фортинбрас, вернувшийся из далекого похода, чтобы устроить и образовать свое царство на извечных развалинах Гамлетовской вотчины. Ощущения эти относились смутно к неким предощущениям, которые время вымывало, как вымывает ничем не сдерживаемая речная вода могилы старых кладбищ, раскинутых по ее берегам. Все казалось, что будущее есть и вот-вот начнется какая-то все еще плохо понимаемая, но настоящая жизнь. Hо время шло, а жизнь, эта мифическая настоящая жизнь, все не наступала, а текла себе другая: самая простая, обыкновенная и привычная. И исподволь пришло сознание, что царство принадлежит другим и строится и образовывается по совершенно немыслимым, трагическим законам. И шум победы раздается все дальше в стороне, все дальше и дальше за стенами вырастающих вокруг таких же растерянных, копошащихся людей.

Он достал с полки справочник, и оттуда ему на колени упала небольшая фотографическая черно-белая карточка.

«Россия по-прежнему огромна и неоднородна. Не все жители этой обширной территории имеют одинаковое происхождение, но это не делает нацию, как иногда полагают недоброжелатели, простым скоплением разных народов и народностей», – написал он, зачем-то подул на лист бумаги и снова взялся за карточку и этим как будто уронил в прошлое целый клубок воспоминаний.

Было тихо в квартире. Внутренность ее от вечерних тягучих звуков мокрой улицы заграждали плотные шторы. Он долго смотрел на себя, с сожалением думая о том, что этот располневший человек с «кадетской» бородкой совсем не похож на солдата, смотрящего в свое будущее с этой небольшой черно-белой фотографии. «Что я пишу? – будто очнувшись, спросил себя он. – Что я делаю?»

Он вспомнил, как в первый раз увидел бегущие по облаку гигантские фигуры. На самом деле по хребту бежали афганцы, и их увеличенные во много раз тени лучи заходящего солнца проецировали на облака.

В ушах у него словно бы затрещал стремительный шорох эфира: «Стоход, Стоход, ответьте Девяточке...» Засквозили знакомые голоса: всегда обиженный, недовольный голос лейтенанта Балыкова и в ответ ему чуть ироничный, спокойный голос комбата: «По-онял, понял тебя, сам полез туда, сам и выбирайся».

Все-все он, оказывается, помнил, что случалось в этот последний для него день, и будет помнить всегда: и как они уходили, как несли на плащ-палатке раненного в ногу Сергеенко, и весь мучительный спуск, когда у него уже начинали подворачиваться от слабости ноги, он думал только о том, что делать с порвавшимся левым кроссовком, а внизу у полотняного клуба встретил прапорщика Семенова из строевой части, и тот просто сказал: «Галкин, завтра домой». Как бегал, подписывал документы, а замполита не было, уехал в Джелалабад в штаб бригады, и как предложил подписать за замполита капитан Проконич, и Галкин даже заулыбался, когда вспомнил, как, усомнившись в его полномочиях, неосторожно спросил капитана: «А вы имеете право?», а капитан посмотрел на него устало и многозначительно ответил, будто сильными умелыми ударами забил подряд несколько гвоздей в гроб благоразумия: «Кто воевал – имеет право у стойки бара отдохнуть...»

И как всю ночь смотрел на черные вислые плечи Хиндураджа, на парус неба, дырявый от звезд. Как утром взвинтился в небо пропахший отработанным керосином вертолет, как стекала в левых иллюминаторах темная теневая сторона хребта, и только стальная ленточка Кунара вилась у его черных подножий, а потом машина поднялась еще выше и развернулась, зачерпнув открытым бортом солнечного неба. Как фигурки на плацу, махавшие кто панамой, кто кепи, кто беретом, становились все меньше и меньше, превращаясь в какие-то черные шевелящиеся точки. Как на глазах у него выступили слезы от радости, что все закончилось, и от жалости и любви к этим маленьким фигуркам, оставшимся внизу, которых он никогда за собой не подозревал...

А потом аэропорт в Ташкенте... Собачий лай из-за двери. За два года он умудрился забыть, что у него есть собака...

С тех пор он никогда никуда больше не возвращался. Воспоминание это внезапно сделалось до такой степени осязаемым, что у него задрожали руки. Он подошел к окну и стал смотреть во двор.

И ему показалось, что ничего лучше не было больше в его жизни.

* * *

Галкин долго еще стоял у окна. Он видел, как какой-то человек со смутно знакомой фигурой решительно шагал к его подъезду. «На Тимофея как похож», – машинально отметил он, и тут же раздался сигнал телефона.

– Дома, заходи, – ответил Галкин и с неохотой отошел от окна. Он выключил компьютер, поставил чайник и сунул фотографию между книг.

– Ты ее теперь вместо паспорта с собой таскаешь? – хмуро спросил он, увидев в руках у Тимофея знакомую тетрадку.

Они сели за стол и молча уставились на карту.

– Это ведь могло быть аллегорическое название, – заметил Тимофей.

– Ну, если аллегорическое, тогда в облаках его ищи. – И он опять увидел, как бегут по небу, в белых подушках облаков, гигантские фигуры, и ему стало досадно, что пришел Тимофей и нарушил его воспоминание. – Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и навсегда из списков части исчезнут наши имена, – продекламировал он, засмеялся и спросил с беспокойством, заметив, что Тимофей зорко оглядывает стены кухни:

– Ты что удумал?

– Ничего страшного. В коттаб сыграем? – предложил он.

– Как это? – буркнул Галкин.

– Ну-ка, назови женское имя какое-нибудь. Все равно какое.

– Ну, Людмила Ивановна, – сказал Галкин.

Рука Тимофея с рюмкой застыла в воздухе.

– А попроще что-нибудь? – сказал он, скептически поглядев на Галкина.

– Кристина, – сказал Галкин.

– Эк тебя заносит, – покачал головой Тимофей.

Галкин немного подумал.

– Тогда Маша, – произнес наконец он и накрыл собственное слово таким вздохом, будто это грустил и сомневался не человек, а кит, изгнанный сразу из всех океанов.

– Что ж, пусть будет Маша, – согласился Тимофей.

Капля угодила точно в лицо коннетаблю Бертрану и, задержавшись на нем на мгновение, поехала вниз, размазывая себя по стеклу.

– Смотри ты, – удивленно заметил Галкин, – не в бровь, а в глаз.

Оба они наблюдали, как коньячная капля не спеша стекала вниз, но едва до белой рамки оставался ей какой-нибудь сантиметр, Галкин с проворством кота сорвался с места, схватил губку и молниеносным движением остановил ее сползание к рамке. Тимофей покачал головой.

– Ишь ты, Ма-аша... – передразнил он Галкина. – Что ж. В музеях легче переносится бренность надежд.

Но Галкин его не слушал. В ушах у него еще звучал горный ветер, и мысль его витала в трущобах Азии.

– Предлагаю обмен, – сказал наконец он тоном, не предполагающим отказа. – Ты мне оставляешь для расшифровки эти записки, а я, так и быть, уступаю тебе черепок. Греческая буква «кси», которая на нем, приносит счастье. Тебе нужно счастье?

– Да пожалуйста, – легко согласился Тимофей. – Счастье так счастье.

Но черепка не тронул.

* * *

Когда зазвучал сигнал телефона, работал телевизор и Илья не без внутреннего какого-то стыда смотрел, как опереточный донской атаман с офицерским Георгием на выпуклой груди прогуливается по набережной Дрины в толпе есаулов и раздает интервью. «Все. Войско уже в походе», – с неброским достоинством заверил атаман корреспондентов и телезрителей, и Илья взял трубку.

– Где ты взяла телефон? – судорожно сглотнув, спросил он, но снова тут же охрип от напряжения.

– Тима дал, – сказала она. – Надо встретиться.

– Надо встретиться? – тупо переспросил он. – Да, да, понял, понятно: надо встретиться.

И странен был ее голос – знакомый и несущий в себе время. Нельзя сказать, чтобы он ждал этого голоса, нельзя сказать, что уже забыл его ждать, нельзя сказать, что и не ждал, – гадать об этом было действительно бессмысленно, даже если вы и выдающийся фантазер. Просто опять, как и при смерти Кирилла Евгенеьевича, его поразила простота и будничность значительного события. И если это было так просто, почему тогда надо было ждать этого так долго?

И все же глодало его сомнение, правильно ли он сделал, что согласился. Hо такие решения, как правило, принимаются не нами, и он это чувствовал. Чувствовал и то, что у него не достало бы сил поступить иначе, и не обманывал себя долго. Весь день он провел как в лихорадке. С работы уехал на час раньше, выпил две чашки ужасно крепкого кофе в подвале на Hикитской и не отрывал глаз от часов. Времени было навалом, нужно было уминать его, укладывать секунда к секунде, словно вещи, не лезущие в переполненную сумку. Он оставил машину и побрел в глубь переулков, мимо маленькой белой церковки со стеклянными дверями вышел к бурому костелу, осененному парой древних тополей. Каждая мелочь западала в сознание, лихорадочно и неотвязно привлекала внимание, как часто бывает в минуты сильнейшей рассеянности.

И все-таки он проморгал ее, она возникла перед ним сразу, как будто спустилась с неба на невидимом цирковом тросе, и он от неожиданности даже подался назад.

– Ты, может быть, ждешь от меня чего-то, – начал Илья.

– Hет, – поспешно сказала она, – я ничего от тебя не жду.

Получилось еще глупее, чем он предполагал.

– Видишь ли, Илюша, – начала она, нервно теребя конец платка, и он не мог оторвать взгляда от ее крутящихся пальцев. – Муж немного запутался. Знаешь, эти бега... Лошадиная просто страна... Помешаны на этих скачках... Я ко многим обращалась. Hичего не получается.

В последние годы Илье лучше удавалось владеть собой. Ее слова ударили его, как будто каждый из этих звуков взмыл к потолку, там они все возымели вдруг вес бильярдных шаров и теперь разом упали на него, но он справился – только пот покрыл спину.

– Сколько надо? – спросил он.

Она посмотрела на него несколько испуганно.

– Hемного, – сказала она поспешно и тут же поправилась: – Hе так много. Пятнадцать тысяч.

– Пятнадцать тысяч, – повторил он за ней. Около семи было у него дома. Он тут же набрал какой-то номер. Она отвернулась и смотрела в стену-окно, на идущих мимо разноцветных людей.

– Долго еще будешь? – сказал кому-то Илья в трубку. – Я сейчас заеду минут на пять.

Выключив телефон, он молчал. Она повернула лицо и тоже напряженно молчала, ждала, что он скажет.

– Здесь недалеко, – сказал он. – Заедем на пять минут.

Она согласно кивнула и достала из сумочки зеркальце. Он подозвал официантку и расплатился по счету. Она словно бы спохватилась, снова открыла сумочку и показала ему фотографию.

– Забавные, правда?

– Что ж... Цитируя небезызвестного тебе Галкина, скажу так: дети как дети.

– Кстати, как он? – поинтересовалась она, но чувствовалось, что делает это затем, чтобы подчеркнуть некую давнюю их общность. – Не женился?

– А надо обязательно жениться? – отозвался он, усмехнувшись.

– Да, действительно, – отвечала она и слушала уже рассеянно, думала о чем-то другом.

* * *

– Да, Ва-до-чко-ри-я, – повторил он раздельно в решеточку переговорного устройства.

Минут через десять он вышел из особнячка и споткнулся, когда осознал, что это она сидит в его салоне, разглядывая пешеходов и пролетающие мимо автомобили с каким-то недоумением. Илья стоял у машины и снаружи смотрел на нее, словно только сейчас увидел. Она заметила его, чуть улыбнулась и махнула рукой.

– Остальное дома, – сказал он, забрасывая портфель на заднее сиденье. Он ждал этой встречи семь лет, и ждал даже тогда, когда ему казалось, что вовсе он ничего не ждет, и ждал, что она скажет ему: я совершила ошибку, возьми меня, и он скажет: да, но она сказала, нужны деньги, и он сказал: да, и между этим «да» и тем «да» не было, в сущности, никакой разницы.

– А ты... Там кто-то еще есть?

– Я там один, – успокоил он.

К дому подъехали уже в сумерках.

– Твоя? – спросила она, не скрывая восхищения.

– Снимаю, – пояснил он, помогая снять плащ.

Она прошлась по комнатам, провела кончиками пальцев по крышке черно-лакового «Блютнера», величественно стоявшего в простенке, подняла охнувшую крышку. Клавиши, как пожелтевшие зубы, заставили глаза пробежаться по своей выверенной плоскости.

– Здесь, наверное, давали замечательные детские праздники. Знаешь, что-то из Пастернака. И паркет сохранился старый, тот самый. Люмбаго, наверное.

– Какое еще люмбаго? – рассмеялся он. – «Детство Люверс».

– Ах, правильно... Я не то хотела сказать. Старозаветная квартира. Детские праздники...

– Да, – сказал он. – Детские праздники. Hаверное.

Скорее всего. Здесь давали замечательные детские праздники. Вот здесь. Здесь давали такие праздники. Родители – конституционные демократы сидят за огромным столом и обсуждают статью известного К.H. в «Вестнике Европы», а вот здесь, – он посмотрел себе под ноги, – ползет чудесный паровоз. Или стоит елка в мандаринах. А все дети – завитые головенки – в кружевных панталончиках, точь-в-точь такие, как на крышке коробки конфет фабрики «Эйнем».

– Хочешь выпить? – утвердительно спросил он.

Она пожала плечами.

– Hе знаю. Hе уверена.

Он вынул из портфеля восемь тысяч и прибавил их к тем, что достал из ящика.

– Какие здесь книги! – воскликнула она восхищенно, подойдя к шкафу. Дверца не поддалась. – Hаверное, – она обернулась, – они думают, что ты не умеешь читать.

– Может быть, – ответил Илья из маленькой комнаты, где, собственно, и жил, роясь в ящике стола. – Hо я их все равно перехитрил: научился выставлять стекло и тягаю их одну за одной. Даже журналы сохранились. Вот, пожалуйста, – он осторожно вынул стекло и достал черную книжку журнала, – «Всемирная иллюстрация» за 1906 год. Там еще «Русское богатство» и «Русская старина», но разрозненные. Откроешь, бывало, наугад и читаешь, например, следующее. – Он распахнул книжку и прочел: «Посмотрите, владыко, как певчие одеты. Ведь это постыдно...»

Она пересчитывала сотенные.

– Hу, что будем делать, – с наигранной беспечностью спросила она, когда закончила. Илья пожал плечами.

Она еще раз прошлась по комнате и подошла к пианино. И они сосредоточенно смотрели на клавиши, ощупывая впадины от бесчисленных касаний подушечек чужих пальцев, словно на дне этих мягких ущербов отыскивали свое прошедшее.

– Hе забудь оформить разрешение на вывоз, – сказал Илья, зачем-то закрывая крышку.

– Разрешение?

– Я тебе объясню, как это сделать.

В окнах застыл грязный окоем пруда. Зимой здесь катаются на коньках. Hичего не чувствуя, ничего не испытывая, он взял ее за руку и привлек к себе. Он сделал это, не повинуясь никакому порыву, а просто потому, что нынешнее их положение... по законам жанра... безвкусие помады... закрытая крышка...

Она отстранилась и сняла сережки именно тем движением, которым всегда это делала.

Hужен был жест, известный только им двоим, но его не находилось, и длилось шелковистое, осторожное, испуганное, неуверенное и невнятное касание.

– Hет, не надо так, – попросила она и немного отстранилась.

– Hе надо, – сказал он с тихим раздражением. – А как надо?

– Давай просто посидим. – В темноте он почувствовал, как затряслись ее плечи.

– Ты не думай, что у всех все так замечательно, а у одного тебя плохо.

– Я и не думаю, – отозвался он.

– Hет, ты думаешь, – сказала она обиженно, всхлипывая, но уже успокаиваясь. – Ты всегда так думал.

Он смотрел на шкаф, мерцавший в сумерках своими стеклами, и ему казался он каким-то полным-полным, важным существом, которое взирает на все происходящее в комнате из-под очков в толстой оправе лакированного дерева неодобрительно, но до такой степени отстраненно, что все его эмоции остаются по ту сторону мира, отграниченного стеклами. А на него снаружи глазами окон, распустив локоны штор, смотрел вечер.

– Я тебя отвезу, – сказал Илья и поразился своему голосу, сиплому и одновременно визгливому. – Или можно вызвать такси.

– Да... Hет... Да, лучше такси.

Щелчок выключателя вернул предметам привычность. Шкаф снова стал шкафом, в котором стояли грустные книги, локоны штор стали складками, прошлое улеглось, как осадок во взбаламученной бутылке, и настоящее обыкновенно вошло к себе в дом.

Вышли молча и так же молча спускались по лестнице, избежав лифта по какому-то негласному сговору.

– Я еще пробуду в Москве неделю, – сказала она.

Илья поднялся в квартиру, убрал свет, распахнул окно и смотрел на то место, где несколько минут назад стояло такси. За домами, в провалах переулков, смутно шуршало Садовое кольцо. Теплый ветер залетал в створ окна широкими волнами. Ему вспомнилась девушка, чертившая круги по занесенному снегом льду пруда, он увидел ее фигурку с приподнятыми руками, похожими на полусложенные крылья, которыми она опиралась на ветер, на воздух, на идущий снег, и как будто увидел собственную мысль.

Надутый шкаф хранил загадочное молчание. Простыня еще источала этот новый, незнакомый, горький запах. Он выпил залпом бутылку пива, принял две таблетки феназепама и долго лежал на спине, глядя в потолок высокой квартиры, где сто лет назад давались замечательные детские праздники.

* * *

– И что теперь будет? – спросила она и несколько раз топнула ногой, стряхивая налипший на ботинок черный снег.

Они стояли на вершине холма и смотрели за реку, скрытую меховыми воротниками прибрежных лесов. Полукругом, как рассыпанный бисер, прямо перед ними залегли московские огни. Некоторые здания, целиком освещенные голубым и желтым светом, были огромны, но небо над ними, над Москвой, в свою очередь, было столь необъятно, что сводило их величие к простоте спичечных коробков. Они смотрели, как ветер передвигал полчища облаков, сминал целые их гряды и на их место гнал, тащил новые, и оттого небо смутно напоминало окутанное артиллерийским дымом поле сражения или холст, на котором под кистью плясали косматые краски, чтобы успокоиться, загустеть и замереть, раз навсегда заняв свои места над четко прописанным электричеством силуэтом земли.

– Да, что теперь будет? – проговорил он с непонятной смешанной интонацией, в которой можно было разобрать и иронию, и уверенность в том, что все будет не так уж страшно.

Рядом мерными ударами колокола благовестила церковь, и отзвуки, как круги на воде, расходились от колокольни и падали в темную низину, на черную голую лозу растущих там кустов. Вадим смотрел на церковь и вспоминал, как в детстве неутомимо искали подземный ход, который по легенде вел из нее на другую сторону Москвы-реки в особняк Нарышкиных. Церковь стояла без куполов, в пыльной коросте известки, как корабль, ржавеющий на берегу, от которого ушла вода, и они, перепачканные землей, забирались в гулкий, грохочущий трюм, а с темных сводов внимательные глаза наблюдали за ними и словно молили о помощи, словно заклинали что-то увидеть и понять, что не может быть сказано, и как немота этих глаз стояла в нем, как стоячая вода в осенних лужах, в колеях дороги.

У нее зазвонил телефон. Его тоскливое блеяние развеял ветер, и звуки, как дым, распустились в холодном воздухе.

– Да, маленький, я скоро буду, – сказала она в трубку. – Папа что делает?

– Уедем отсюда, – опять не то утвердительно, не то вопросительно сказал он, когда она спрятала трубку в карман пуховика.

Вадим чувствовал себя как человек, который шел по краю косогора, поскользнулся и стремительно свалился вниз, в мокрый овраг, и все это случилось настолько быстро, что еще не наступило даже время это понять.

Она повернулась, обняла его и прижалась щекой к его груди.

– Куда?

– Да появилась удивительная страна на Кавказе. Все по-русски говорят.

– А школа? – сказала она.

– Ну, – ответил он, – Денис там не пропадет. Зачем ему школа, если там все – академики. Будет у него академическое образование, да еще на свежем воздухе.

– Какие еще академики? – Она рассмеялась, снизу заглядывая ему в лицо.

Череда автомобильных фар полукружием огибала холмы с церковью, и такая же вереница огней тянулась по выпуклому мосту через реку, словно машины парчовыми нитями безостановочно сшивали расползающиеся куски города.

– Да ну, глупости, – сказал он сам себе, подбородком касаясь ее лба.

– Мне пора, – сказала она, вздыхая.

А он думал, какая большая жизнь, и даже если короткая, то все равно большая.

– Ты думаешь, это правильно?

– Что? – уточнила она.

– А ведь и в самом деле, – продолжил он вслух свои размышления, – шутки шутками, а может из этого что-то получиться. Мощный интеллект группирует вокруг себя явления. Все узнают, что голова ушла, и отправятся ее искать. Ну вот подумай: у кого учиться здесь, если все академики ушли? Туда. Начнут они там обрастать учениками, со всей России к ним потянется молодежь, потом возникнет инфраструктура, самоуправление – обязательно. Потом три власти. А потом настигнут их все классические пороки человеческого общества. Но до этого еще далеко. И это время будет самым прекрасным!

«Какие они все-таки смешные, – подумала она, – мужчины. О чем вот они думают?»

* * *

Некоторое время после Тибета Марианна ощущала давно забытый подъем неопределенных, но радостных чувств и каждый день просыпалась с предощущением чуда, которое караулит ее за дверью.

Планета людей казалась ей трогательным учреждением, помыслы их до такой степени простыми и понятными, что она, глядя на московскую толпу, позволила себе две-три снисходительные улыбки, все еще ощущая под собой досягаемую высоту Тибетского нагорья.

И в этот день, когда ей много пришлось поездить в центре, ей казалось, что счастье ходит с ней одними путями, и на этот раз разминуться с ним будет мудрено. Под счастьем она понимала встречу, которая раз и навсегда перевернула бы ее жизнь, наполнив ее пленительной отрадой. Она пристально и приветливо вглядывалась в каждое мужское лицо, попадавшееся ей навстречу, и если мужчина тоже задерживал на ней взгляд, она замирала от предвкушения и невольно шаг ее замедлялся. Но никто из них не сказал ей ни слова, и хотя в некоторых глазах она ясно читала восхищение, обладатели их соблюли приличия и в контакт не вступили. В маршрутном такси, в районе «Рижской», с ней вместе ехал какой-то парень с букетом алых тюльпанов, и, поглядывая на букет, Марианна представляла, куда везет и кому подарит он эти свежие, яркие цветы, и пока все это длилось, на лице ее блуждала неопределенная улыбка, смешавшая сожаление, недоверие, смущение от сознания собственной зависти и восхищенное понимание. И ей в голову пришла вдруг нелепая мысль, что вот сейчас он откажется от своего плана и протянет ей, Марианне, свое сокровище, и она, Марианна, благосклонно его примет. Но как и следовало ожидать, парень вышел у метро и целеустремленная толпа подхватила в свою стремнину и его, и выражение его любви.

Несмотря на это, приподнятое настроение не оставляло Марианну, а наоборот, усилилось к вечеру до такой степени, что она решительно отказалась от мысли провести его дома. Она позвонила Але, но Аля не смогла составить ей компанию.

На «Баррикадной» она зашла в «Real Maccoy» – место, имеющее репутацию плацдарма для быстрых и ненавязчивых знакомств. Сначала было пустовато, но пока она пила свой первый коктейль, народу прибыло. Она потягивала «Куантро», смотрела, как беззаботно отплясывают менеджеры и секретарши, и ей даже стало немножко жалко этих людей, так бесхитростно прожигающих свои жизни и неспособных подняться над их сутолокой.

Официант ненадолго загородил ей площадку, а когда отошел, тут она и увидела Тимофея. Сначала она хотела его окликнуть, но потом затаенно улыбнулась и углубилась в изучение записной книжки в своем телефоне.

– Посмотри направо, – сказала она в трубку и тут же увидела, как он повернул голову, и услышала: «О-о!»

Выбравшись из толпы, Тимофей подошел к столику Марианны и присел, изобразив на своем лице восторженное изумление.

– А еще говорят, что Москва – большой город.

– Не больше самого себя, – несколько туманно ответила Марианна, подумала, перегнулась через стол и поцеловала Тимофея в щеку.

– Как там наши влюбленные? – поинтересовался Тимофей.

– Это у тебя надо спросить.

– Почему меня? – искренне удивился Тимофей. – Не такой уж я и наперсник. Это у вас, у женщин, все подробности жизни обсуждаются с предельной откровенностью. Иногда, кстати, уши даже вянут. А в нас все-таки есть некоторая сдержанность.

– Хотя я с тобой и не согласна, скажу только, что Аля – очень сложный человек.

– Ну это мы уже слышали. На каком-то там километре шоссе Севастополь–Керчь.

– Ничего хорошего у них не выйдет, – сказала Марианна каким-то необыкновенно серьезным тоном. – Только это между нами.

– Да ради бога, – согласился он. – Мне-то что? Он мальчик уже взрослый.

Марианна поболтала трубочкой в своем коктейле. Тимофей пожал плечами:

– Для чего же заводить отношения, зная, что они никуда не приведут?

– По-моему, ты поборник таких отношений, – заметила Марианна. – Чему же ты удивляешься.

Тимофей почувствовал, что краснеет, и хмель на мгновенье отпустил его. Ему захотелось рассказать Марианне, что вовсе он не поборник таких отношений, что он устал от своих бесконечных и конечных отношений, что просто он в поиске и поиск затянулся, и может быть, и впрямь поделился бы с Марианной болями своей души, но Марианна пришла ему на помощь.

– А я на Тибете была, – сообщила она.

– Ого, – сказал Тимофей. – Круто! Купалась, наверное, в озере Мансаровара?

– Ага.

– Бедовая ты девчонка. Глаз Шивы видела?

Марианна некоторое время смотрела на него, пытаясь взвесить долю иронии, потом невесело сказала:

– В том-то и дело, что нет. Горы и горы.

– Горы и горы, – повторил за ней Тимофей и помрачнел.

Задумалась и Марианна, вспоминая, как наивно за каждым поворотом дороги, в каждом причудливом выступе скальной породы ожидала увидеть чудо. А у нее не оказалось даже гипоксии – обычного следствия высокогорья, а значит, не было и бреда, неприличных слов, нелепых претензий, устрашающего помешательства, – в общем, характер ее не изменился в худшую сторону, и для своих спутников, от которых как раз наслушалась всякого, она так и осталась приятным и спокойным товарищем.

– Вот видишь, – сказал Тимофей и показал официанту свою опустевшую кружку, – в Крыму, если помнишь, вы, сударыня, утверждали, что путешествия и открытия ничего не стоят в сравнении с любовью. А сами вот по Тибетам ползаете, наверное, Шамбалу искали... Так что во всех нас живет мысль о сказочной стране на краю мира. А любовь ваша...

– Так любовь – это и есть самое большое открытие, – перебила его Марианна.

– Ну, не знаю, – уклончиво ответил Тимофей.

– Ой ли? – Она хитренько прищурилась, и Тимофею понравилось выражение ее лица.

– Ой ли.

И при этих словах что-то толкнуло ее изнутри, и она почувствовала, как последний флер обаяния таинственной горной страны слетает с нее и истаивает, как распущенное на волокна облако. И мир снова сузился до пределов Московской кольцевой и стал танцующими менеджерами, извивающимися секретаршами, фокусами барменов, огнями реклам, запахом темноты, дружелюбием родных переулков. И источник того ясного света, который так отчетливо светил ей еще утром, в котором она купалась, как в расплавленном золоте, заволокло непроницаемыми тучами.

А еще она вспомнила парня из маршрутки и бутоны тюльпанов с чуть разошедшимися лепестками, как будто это были губы, приоткрывшиеся навстречу другим губам. Быстрым и неуловимым движением она облизнула свои, словно проверяя, нет ли на них скола, сулящего неприятности в метафизической переспективе жизни. И неожиданно для себя самой внезапно выпалила:

– Поедем ко мне?

Тимофей спросил, куда ехать, подумал немного и кивнул головой, но, как показалось ей, без особого азарта.

– Что будем пить? – поинтересовался Тимофей на улице, увлекая ее к ночному магазинчику. – Ты что пьешь?

– Зачем что-то пить? – робко возразила она, но покорно проследовала внутрь.

Чуткая и податливая, как кобыла Фру-Фру, она следила каждое движение Тимофея. Только войдя в лифт, она вспомнила, что бюстгальтер и трусики на ней были из разных гарнитуров. Это немного смущало ее, и несколько раз она мысленно крепко выругала себя за свою утреннюю неразборчивость, но уповала на то, что в порыве страсти этот недостаток пройдет незамеченным.

Но сразу ничего не случилось. Тимофей вывалил на кухонный стол бутылки. Разговор опять завертелся вокруг Али с Ильей, вокруг горы Кайлас, золотого мальчика и загадочного числа 54. Несколько раз она делала неудачные попытки переместиться в комнату, ну, хотя бы для того, чтобы показать фотографии, которые были в компьютере.

В ней заворочалось смутное беспокойство, что остаток ночи пройдет совсем не по ее сценарию, а когда он вышел в ванную комнату и что-то там загрохотало, она подосадовала на себя за то, что доверилась малознакомому человеку.

Она с беспокойством наблюдала за ним. Лицо его было бледно. Без церемоний он наконец прошел в комнату, тяжело рухнул на диван, подсунув под голову плюшевого медвежонка Тедди, самого близкого друга ее детства, смежил веки.

– Что-то нахлобучило меня, старушка, – пробормотал он. – Пусть мне приснятся розовые слоники.

Очень скоро дыхание его стало ровным.

Марианна сидела на краешке стула, на лице ее застыла беспомощная улыбка. Разочарование необыкновенно украсило ее. Она смотрела на спящего Тимофея и представляла, как это могло бы быть. Она была словно в оболочке красоты, и ощущала это, и любовалась собой как бы со стороны, и ей до слез было обидно, что вот так, задаром, прелесть ее и сила истекают в никуда, что никто не видит ее красоты и не любуется ею вместе с ней... Через час ей почудилось, что кто-то большой, вожделея и скорбя, наблюдает за ней. Сострадание, потоками лившееся из единственного невидимого глаза, намочило ее с ног до головы, и ее душа промокла от его нежной, внимательной влаги. И ей было дано понять, что эти ее желания не сбудутся, не сбудутся никогда, хотя она, зная это, так и не перестанет мечтать, что счастье ее в другом, и этого другого всегда будет у нее сполна, и потому-то этот избыток в полной мере никогда не будет виден ей самой, но от того не умалится и не утратит надежности... Она уже ни о чем не жалела, а понимала, что все идет так, как должно ему идти, и ею владела такая полнота жизни, какой не испытывала она ни до, ни после.

* * *

Некрепкий похмельный сон слетел с Тимофея часов в семь утра. И первое, что он увидел, когда открыл глаза, была эта фотография. Она стояла в книжной полке прямо напротив дивана, на котором он спал, и он с мучительным выражением на лице смотрел на нее. Потом поднялся, отодвинул стекло и взял ее в руки, недоумевая, как это он не заметил ее сразу.

Марианна вышла на кухню через час. По дороге в ванную комнату она вяло улыбнулась Тимофею через стекло двери, и ее удивило, каким напряженным, непонятным взглядом приветствовал он ее появление.

– Праздник продолжается? – спросила она безразлично, постучав ногтем по бутылке пива, стоявшей на столе.

Тимофей продолжал молча смотреть на нее, и тут она тоже увидела эту фотографию. Она устремила на Тимофея свой зеленый взгляд, стараясь с его помятого лица считать правильный ответ.

– А ты... Что же это? Зачем? – слабым голосом проговорила она.

– Как же я вчера ее не заметил? – сокрушенно сказал он. – Мистика какая-то.

Марианна прошлась по кухне, выглянула в окно. Из подъездов во двор выскакивали дети с ранцами на плечах и торопливо шагали по бульвару по черным, очищенным от снега дорожкам. Звуки раннего утра долетали в квартиру.

– Так это про тебя – «девочка с зелеными глазами»?

– Про меня, – не поворачивая головы, подтвердила она.

– Как же могло быть, что мы не были знакомы? – спросил Тимофей. – Уму непостижимо.

– Такое бывает, – сказала Марианна, глотая слезы.

– Да, действительно бывает, – очумело согласился Тимофей.

Он уже открыл было рот, чтобы рассказать, как очутился в Сухуми после войны и все то, что узнал от Инала, но вовремя спохватился. «Придурок!» – мысленно выругал он себя, а вслух сказал:

– Есть все-таки в жизни пьющего человека свои преимущества.

– Ты коньяк, кажется, вчера покупал? – спросила она. Взгляд ее зеленых глаз стал задумчивым и неподвижным.

– Угу, – мрачно согласился он и поставил на стол недопитую ночью бутылку.

Из всего недолгого, что было связано с ним, почему-то ярче всего она помнила ту весну, начало мая, седых ветеранов, которые никак не хотели кончаться, тихий звон их наград, горьковатую музыку победных маршей, легкое, сиреневое дыхание города, забитые солнцем вагоны Филевской линии, свои бежевые румынские туфли и ощущение счастья, которое всегда наполняло ее в эти первые дни третьего месяца. И как уже тогда было почти понятно: когда они кончатся, мы тоже кончимся. Тоже наполовину кончимся. Она еще раз посмотрела на серую улицу, и в голове ее почему-то возникли слова стихотворения, с которого во втором классе она начинала учить английский язык: «Teddy bear, Teddy bear, look around...»*

май 1945

Генерал Грицун поводил красной, жилистой шеей в жестком, белоснежно подшитом воротничке-стойке. Он передвинулся в кресле. Кто-то из сотрудников посольства говорил ему, что кресло происходит из какого-то замка на Луаре и что ему почти четыреста лет. Генерал, еще глубже подвинувшись в угол кресла, посмотрел на головы грифонов, венчавшие подлокотники, подцепил пальцем хищный, острый клюв, потрогал, погладил выпуклый, безумный глаз.

Он поднялся с кресла и подошел к окну. Внизу струился бульвар, уже одетый поздней майской зеленью, и сквозь стекла двойных рам его гул проникал в кабинет неясно, прорываясь лишь отдельными, особенно резкими звуками. В обе стороны улицы двигались однотонные черно-серые мокрые блестящие зонты, похожие на панцири гигантских насекомых, лучились лужи и подрагивали от налета мелко сеявшего дождя, глянцево блестели афишные тумбы, и асфальт под ними был перепачкан бликами фонарей.

И глядя на бесконечные зонтики, напомнившие ему раковые панцири, генерал Грицун вспомнил, как мальчишкой он ловил раков на Днепре, как потом с другими мальчишками варили этих раков в черном чугунном котле, как обдавало парной вонью и как потом раскладывали окаменевшие красные фигурки на подносе и несли на станцию к «машине»: продавать пассажирам проходящих поездов. На станции всегда дежурили жандармы. Когда приближался поезд, предваряя свое появление длинными гудками, дежурный жандарм становился смирно, а в отсутствие поездов прохаживался по перрону. Вообще-то жандармы имели предписание не допускать их до поездов, но часто смотрели на них и на их вареных раков сквозь пальцы. Кто-то, конечно, исполнял инструкцию, а кто-то, как один чрезвычайно худой жандарм, завидев их поднос, накрытый куском простыни, закладывал руки за спину и отворачивался со скучающим видом.

Грицун с удовольствием вспомнил худого жандарма. Очень часто генералу Грицуну приходилось слышать, что самые добрые люди – обычно люди полного сложения. Иногда генерал вступал в спор и опрокидывал оппонентов главным несокрушимым своим аргументом – худым жандармом. Воспоминание о нем он хранил как дорогую реликвию и не уставал живописать его облик.

Сам он тоже был худой и нескладный: большие красные, будто обваренные руки всегда торчали из рукавов кителя. И это была его беда и несчастье портных: как они ни мерили его длинные, худые, сильные руки, рукава всегда выходили коротки, и почему это было так, никто не мог сказать.

Грицун уставил глаза на подлокотник и попытался сосредоточиться на том, что ему предстояло.

И он мысленно увидел, как сейчас войдет в кабинет этот человек в синей блузе французского рабочего, – «нет гражданства, паспорт нансеновский», – и он, генерал Грицун, откашлявшись, скажет ему: «Вот что, Кирилл...» – генерал замешкался и заглянул в документ, – «вот что, Кирилл Евгеньевич...»

А все-таки надо бы его СМЕРШу отдать, мелькнуло у него в голове. Генерал скосил глаз на свой золотом шитый погон, жесткий, как новая подметка. И его охватила какая-то смутная тревога, ему захотелось снова стать мальчишкой и ловить раков на Днепре, распахивая глаза в зеленоватую мутную воду. А потом прислушиваться, как где-то далеко и певуче перекликаются женщины, спустившиеся на реку с корзинами белья.

Сын самого генерала пропал без вести в июле сорок второго года на Кавказе, и в тех, кто был помоложе, в каждом молодом лице он бессознательно отыскивал черты пропавшего сына. Но чаще всего, когда он пытался представить себе сына, на его место всплывало из двадцатилетнего далека другое лицо – чем-то, что генерал никак не мог уловить, очень похожее на лицо его сына. Молодостью, что ли? Нет, не только. Он лежал, как кукла, спеленутая морозом, в ряд с другими замерзшими в голубых с белым кантом алексеевских погонах. С него, что ли, сняли ту тетрадку с непонятными названиями? С него. Как там было? Крепость сомнения. Да, именно. Генерал в последние дни сомневался больше обычного. «А кто будет разгребать Баракштадт? – подумал он тоскливо. – Эшелоны-то стоят. А тюрьма в Hойштадте, забитая коммунистами?»

Дела предстояло много, но дела обстояли неважно. Штат его созданной в лихорадочной спешке подкомиссии насчитывал всего двенадцать человек, из них четверо – молоденькие лейтенанты, которые ни на что не годились.

С тех пор как пропал сын, у генерала временами начала холодеть левая рука. Сначала это его беспокоило, но потом он стал относиться к этому с брезгливым равнодушием. Все же иногда рука казалась ему просто замороженной, источающей нечеловеческий холод. Он дотрагивался ледяными пальцами до своей щеки и с удивлением слушал холод, который она источала, а потом с таким же удивлением разглядывал ледяные пальцы с выпуклыми толстыми ногтями.

Вот и теперь он все вспоминал тот вечер в марте 20-го, где-то южнее Майкопа, и с тоскою думал, что, может быть, вот так же лежит сейчас его сын, безучастный ко всему, что тревожит его отца, и над ним, лежащим, встал тогда какой-нибудь немец из 4-й горно-стрелковой, упокоив кисти рук на карабине, с любопытством заглянул в глаза чужой смерти, как сам Грицун когда-то, пожимаясь от холода в курсантской шинели из тонкого кавалерийского сукна, жадно смотрел себе под ноги, где остановившийся человеческий взгляд пытался передать ему некую великую и страшную тайну.

Потирая левую руку правой, Грицун снова покинул свое кресло и снова приблизился к окну. Генерала приводил в недоумение этот беспечный город, который струился под ним, раздражал душный смрад, выползающий из харчевен, проститутки, раскрашенные, словно куклы. И тут, блуждая взглядом в мокром потоке чужой жизни, он был застигнут мыслью, которая его сначала испугала, а потом наполнила каким-то покорным, смиренным спокойствием и грустным немного сознанием своей полной беспомощности.

Мысль эта мелькнула как отблеск качнувшегося на повороте трамвая, который стеклом поймал солнечный луч и тут же выбросил его из салона обратно на воздух, – все то, что свершается, свершается помимо него, и он никаким образом не может ни на что повлиять. Потоки пешеходов внизу на улице умерили свой бег и двигались как в замедленной киносъемке. Бумаги, разбросанные на столе, показались ему пластинками льда, а то, что на них стояло – все эти прочные, грозные, незыблемые слова, бессмысленными и смешными знаками, не имеющими никакого значения. Он словно бы увидал – увидал отчетливо, как, говорят, девушки видят образ суженого в стакане воды в крещенское гадание, – внутреннюю жизнь этих спокойных, никуда не движущихся предметов, и это безостановочное, неустанное коловращение частиц, из которых состоят предметы, сделалось вдруг куда значительней того смысла, который тщатся вложить в них люди.

И на долю мгновения мертвое вдруг стало живым, а живое – ничем, перестало быть.

Придавленный и окрыленный этой странной мыслью, генерал продолжал стоять у окна и уже не обдумывал ее, а просто как бы купался в ее лучах. Зонтики внизу проходили сквозь него как в арку ворот. Смутный страх, владевший им с обеда, исчез, уступив место какой-то облегчающей, тускло-позолоченной, тихо-светлой пустоте.

Оторвавшись наконец от окна, генерал не удержался и опять погладил холодеющими пальцами навощенный глаз феодальной птицы. «Эшелоны-то стоят», – мелькнула опять мысль. Hо тут перед ним встал образ худого жандарма, и больше в этот вечер ничто его не тревожило.

И он велел приготовить себе чаю.

И когда допивал стакан, что-то толкнуло его изнутри, поднялось из глубины, как будто в нем что-то взорвалось, и даже глаза у него повлажнели. И подумал он как-то растерянно, словно еще не доверяя этим словам: «А ведь мы победили, победили. Все. Все закончилось». И на лице его тоже смешались радость и растерянность, как будто только сейчас, с опозданием, мысль об этом известном оплодотворила чувство, и до него дошло все значение совершившегося. Такая радость распирала его, что он испытал физическую потребность немедленно, сейчас же с кем-нибудь поделиться ею. Его затопила волна всепрощения. Он готов был целовать своих врагов. Отставив стакан, он приблизился к двери. В приемной адъютант шуршал газетой, и генерала поразила эта невозмутимость, эта беззаботность. Как-то он еще не мог сообразить, что все давно уже знают, ведь кончался май. И в то же время его бередило сознание, что есть еще кто-то, кто, может быть, еще не знает, – кто может, должен, имеет право разделить эту радость. Он обшаривал глазами пространство, и тут перед ним встал этот таинственный взгляд.

И генералу до боли захотелось, чтобы этот человек обо всем узнал и порадовался вместе с ним. И он заговорил про себя так, как уже отвык говорить много-много лет назад: «Эй, слышь, друг, как тебя?.. Чего уж там, сочтемся... – отвечал он одновременно кому-то, сам не понимал кому, – Алексеевского полка... Прапорщик... Пойме-ет, как не понять? – отмахнулся он опять от кого-то, может быть, от самого себя. – По-русски мы ж с ним говорим... Слышь, ваше благородие... ваше благородие... – этому обращению он даже в уме от смущения придал немного насмешливости. – Германца-то мы сломали. Поломали его совсем. Ничего от него не осталось».

апрель 1999

Маша стояла у выхода со станции «Площадь Революции», и взгляд ее безостановочно скользил по лицам выходящих людей. Тяжелые дубовые двери станции бесшумно летали туда-сюда и выталкивали на улицу вместе с пассажирами порции теплого подземного воздуха. Густели сумерки; пестро одетые люди шагали из ярко освещенного вестибюля на мутно синеющую улицу, на несколько мгновений их поглощала вечерняя мгла, и они превращались в темные безликие фигуры, пока снова не попадали в полосу света витрины или фонаря.

Утром Маша была в Одинцове, а теперь она ждала свою ближайшую подругу Люду и ее мужа Романа, которые пригласили ее в недавно открывшееся заведение, совмещавшее назначение кафе, книжного магазина и литературного клуба.

В Одинцове она навещала Василия Давидовича Канке, старинного друга своего отца, с которым вместе они долгие годы по кусочкам собирали фрески надвратной церкви П-ого монастыря, да и вообще были знакомы всю жизнь, по крайней мере ту ее часть, которая прошла на ее памяти. Она знала, что смерть отца – удар для него. Они пили чай с брусничным вареньем, а перед тем Василий Давидович позволил себе две рюмки водки, от которых слегка захмелел. Он пенял на церковь, которая отбирает теперь то, на что ушли десятки лет работы, а службы нарушают температурный режим, говорил о том, что вот сменилась власть, а ничего, в сущности, не поменялось, для них не поменялось, и по-прежнему гибнут на глазах бесценные сокровища, и все это, бесспорно, как ни тяжело об этом говорить, не могло не сказаться... конечно, отразилось... и может быть, он не вынес, потому что с боем, со страшным боем надо брать каждую рогатку, и эти люди, которые сидят при власти, они ничего, ничего не хотят знать, никого это не интересует, – позвольте, как же это так? – а виноваты мы, мы, потому что мы выдали им мандат, и вот как мы ошиблись, и что история никого ничему... как поздно мы все это поняли, и много еще чего-то такого из законодательства, чего Маша хорошенько не понимала, потом много рассказывал про сына, которого она знала в детстве и которого и Василий Давидович, и ее отец одинаково называли Васильком. Василька она помнила худощавым подростком, упорно избегавшим общения с нею как с младшей, да еще и девочкой, а теперь он был корабельным инженером и служил на верфи где-то в Калининграде, и Василий Давидович, тяжело вставая с кресла, показывал фотографии его и невестки. В квартире было неопрятно, передвигался он уже с трудом и при помощи палки, так как страдал артрозом; смотреть на все это было ей очень грустно, и вообще она вышла от него с каким-то нелегким сердцем. Сейчас, стоя у станции, она пыталась пробудить в себе философское бесстрастие, говорила, что да, увы, время губительно, оно никого не красит, никого не щадит, но это не очень получалось. Все же зрелище напряженного городского часа и участие в нем рассеяло ее тягостные мысли.

Люда была ее подругой со студенческой скамьи. Маша закончила Институт тонкой химической технологии и училась с ней вместе пять лет. Степень этой дружбы была такова, что между ними не могло быть никакого секрета, пусть даже самого постыдного, если, конечно, допустить, что подобные секреты вообще могли у них быть.

Люда и ее муж Рома, с которым она еще не виделась после приезда, вели ее по Никольской улице. Навстречу тек плотный поток спешащих людей, и это вынуждало их троих то и дело расходиться, что иногда прерывало реплики. Маша с Людой сцепили локти, и Рома все время перебегал то на сторону Маши, то на сторону жены.

– Освоилась? – спрашивал Рома, вытягивая вперед шею, чтобы из-за Люды видеть Машу.

– Сама не знаю, – сказала Маша. – Вроде да. – Три месяца, что она провела дома, казались ей уже тремя годами. Первые недели три пролетели на одном дыхании, но потом время замедлилось и поползло, огибая какие-то нелепые препятствия, от которых она уже отвыкла. Вроде бы никто не задавался целью поставить их перед ней лично, но именно эта-то неуловимая безликость угнетала сильнее всего. Два раза во сне она видела квартиру, в которой жила там, в Сан-Себастьяне, и некоторое время после пробуждения ею владела легкая меланхолия. Не то чтобы она пожалела о том, что сделала, но уже не находила в себе той безоглядной восторженности, которая сопровождала ее в первые дни по приезде.

Кафе было устроено в подвале, очевидно, служившем раньше купеческим складом, и чтобы попасть внутрь, нужно было спуститься по довольно узкой и крутой каменной лестнице. Помещение состояло из нескольких залов разной площади, но одинаковой отделки. Арочные своды из плотного старинного кроваво-красного кирпича освещались миньонами, которые, как заклепки, рядами сияли с панелей, повторяющих изгибы потолочного купола. Они заняли столик в центре, но у широкой квадратной колонны, которую украшали плакаты тридцатых годов с предостерегающими смыслами.

– И все-таки ты молодец, что приехала, – сказал Люда. – Все отсюда, а ты сюда.

– Был один момент, – сказала Маша, помолчав, – когда я поняла, что если не приеду сейчас, то не приеду уже никогда...

Она так ясно помнила этот сентябрьский день, как будто он случился вчера. Мол так далеко вдавался в воду, что город оставался полностью за спиной, и берегов с него не было видно даже боковым зрением: только пространство открытой воды и пространство бесконечно высокого неба. Солнце уже клонилось, но еще не покраснело и стелило на воду такой густой, широкий отблеск, что море впереди под ним казалось золотым, а сам черный мол, загибающий свой изломанный край к северу, казался последней чертой земли, за которой уже больше ничего нет: только эта манящая пустота позолоченной воды, уходящей за горизонт. Маша тогда остановилась где-то на его середине. Мимо нее черноволосый мальчик лет двенадцати катил инвалидную коляску, в которой сидела довольно пожилая женщина – настоящая матрона, в глухом черном платье и в наброшенной на плечи черной же мантилье. Волосы ее, сквозь серебряную седину которых еще пробивалась смоляная чернота, были забраны в пучок, и из него торчала и блестела на солнце металлическая шляпка заколки в виде бутона розы. И столько было достоинства в ее прямой спине, во всем ее величавом и скорбном облике, таким внутренним огнем горели ее черные глаза, обведенные темноватыми кругами, что Маша невольно наклонила корпус, как бы приветствуя ее и ее провожатого почтительным поклоном. Поравнявшись с Машей, мальчик посмотрел на нее такими же большими черными, влажными от блеска глазами – не мельком, походя, а так, словно ждал от нее чего-то, и взгляд его словно бы говорил: «Ну же». А потом, пройдя уже вперед, оглянулся на нее, и взгляд его был все такой же выжидательный. Как будто этот детский взгляд ей сказал, что она здесь чужая, но может перестать быть чужой, и что путь к этому начался не четыре года назад, когда она впервые здесь оказалась, а сейчас, сию минуту, и, если она хочет, то может по нему последовать. И вот тут она поняла, что если она останется еще, то больше уже не вернется, и не только поняла, но и безусловно поверила своей мысли. Мальчик прокатил коляску в конец мола. Женщина неподвижно сидела, глядя на вечернее солнце, а мальчик, положив правую руку на спинку коляски, стоял рядом и тоже смотрел перед собой, куда-то за край земли... Какая связь здесь существовала, она не могла дать отчета. Просто когда мальчик посмотрел на нее, она это поняла, вот и все.

Она так глубоко ушла в себя, что голос Ромы накатился на ее слух и вдруг стремительно приблизился, как если бы преодолел огромное расстояние на огромной скорости. Когда Рома вышел в уборную, Люда, понизив голос, торопливо заговорила:

– А с этим-то как? Все? Хоть переписываетесь?

– Представляешь, – сказала Люда вернувшемуся Роме, который с улыбкой усаживался за столик, – наша девочка чуть было не стала... кем? как сказать? – Она замялась, подыскивая слово, но не нашла его: – Если за графа, то графиня, если за короля, то королева, а если за рыцаря?

– Рыцарица, – подсказал Рома и тут же рассмеялся. – Ну давай рассказывай, – сказал он, насупившись, – а то, видишь, стоит только отлучиться, как начинаются шушуканья.

Маша, с укором глянув на Люду, повторила ему все то, что минутой прежде рассказывала ей.

– Ты про утку скажи, – напомнила Люда.

– Ну что про утку, – нахмурившись еще сильнее, сказала Маша, но все же рассказала про утку, которую, стань она в самом деле женой Роджера, ей надо было готовить несколько раз в год согласно рыцарскому обычаю по особому рецепту.

Маша потрясла головой, словно стряхивая наваждение.

– Утка – это хорошо, – проговорил Рома. – Ничего, – весело заверил он, – мы тебе и здесь найдем. Правда, может, и не рыцаря... Боярина!

– Куда мне боярина, – рассмеялась Маша.

– Надо тебя с Федором познакомить, вот что, – сказал Рома и обратился к жене: – Нет, правда, давай ее с Федькой познакомим. Кто такой Федор? – спросил он как бы за Машу. – О-о, это очень интересный молодой, – он выделил это слово голосом и многозначительным поднятием бровей, – человек. Он тебе понравится. Между прочим, тоже серфингист.

– Еще надо, чтобы я ему понравилась, – отшутилась Маша. – Подождите, – воскликнула она, – я знаю этого человека!

– Что же ты так кричишь! – испугалась Люда и посмотрела туда, куда смотрела Маша.

По коридору в проходе между залами шел Аркадий, с которым она познакомилась на даче у брата.

– Он поэт, – сказала Маша уже спокойней.

– А, сегодня же чтение, – сообразил Рома, поглядев, куда прошел Аркадий. – Чтение будет. Поэты будут читать свои стихи.

– А мы можем послушать? – спросила Маша. – Пустят нас?

– Да почему нет? – удивился Рома.

– Тогда, может быть, послушаем?

– Хорошо, – сказал Рома, – вы идите, а я тоже сейчас подойду, только скажу, чтобы столик за нами оставили.

Маша с Людой, захватив свои напитки, протиснулись в соседний зал. Все стулья были заняты, и можно было только стоять и смотреть на поэтов поверх затылков впереди сидящих слушателей. Стояла благоговейная тишина, и Аркадий, стоя подле стола, бросал в нее рифмованные слова.

– Разъезд Терпения объят вечерним мраком, – читал Аркадий, – и фонари горят через один. Играет танго на тр-рубе собакам полуодетый господин. За стоном нот следят телеграфисты. Курьерский отдыхает на ходу...

– Вообще-то он математик, – шепнула Маша, наклонившись к Люде. Люда ответила ей подозрительным взглядом.

Аркадия сменил полноватый очень светлый блондин с таким добродушным выражением лица, с неестественно ярким румянцем, что казался пришельцем из мира русских народных сказок, как мы их себе представляем. Аркадий сел лицом к залу за один из двух столов, составлявших как бы президиум, и, сложив руки в замок, смотрел куда-то на стол, в пространство, огражденное его локтями.

– Были люди, брали палки и гоняли голубей, и кричали громко «э-эй!» в перекошенные балки птичьей юности моей! – прочитал блондин на память неожиданно хриплым голосом и, открыв книжку, стал шумно, расшвыривая страницы, листать ее, собираясь читать дальше.

– Галки, сороки, вороны – птицы моей страны! – наконец провозгласил он. – Крылья у них воронены, клювы черны!

Маша все ждала, когда закончатся чтения и она сможет подойти к Аркадию, но поэты все читали и читали. Наконец объявили перерыв. Тогда только Аркадий поднял лицо, и она помахала ему над головами слушателей. Он выбрался из толпы, правя на этот приветственный жест, хотя и не сразу разобрал, от кого он исходит.

– О, привет, привет, – заговорил он, окончательно сообразив, кто она такая, лишь в нескольких от нее шагах.

– Ты здесь один? – спросила она. – А я с друзьями.

Они вспомнили Рождество на даче, и Аркадий, видимо, не очень представляя, о чем говорить, перебрал почти всех, кто там был, и каждому посвятил несколько слов: кто чем занят, с кем он встречался, с кем говорил по телефону, поговорили немного о его стихах...

Они стояли друг перед другом, Аркадий приятно улыбался и, похоже, не знал, что еще сказать, но не уходил, так как ему казалось, что она ждет от него чего-то, а она надеялась, что он что-нибудь скажет о нем, но ничего он не говорил, и ей уже становилось стыдно за свой порыв, и она мучительно соображала, как сгладить возникавшую неловкость.

– А хорошее название, – задумчиво сказала Маша. – Разъезд Терпения. Странное только.

– Вот уж не знаю, – ответил Аркадий и улыбнулся. – Это аллегория.

– Хорошее название, – повторила она, когда в конце концов попрощалась с Аркадием и снова очутилась в обществе Люды и Ромы за их столиком.

– Да каких только нет. Знаете, какие есть? В Рязанской области, например, есть две речки: одна называется Вобля, а другая Убля. – Рома воодушевился. – А еще...

– Запатентовано, – строго сказала Люда. Этим словом у них обозначали табу.

Рома картинно развел руками.

– Извини, мать, – сказал он, – такие названия! Я-то тут при чем?

– Знаешь что, отец, – передразнила она его.

Разговор опять зашел о детях, а эту тему Люда по понятным причинам поддерживала охотнее всего.

– Да я же говорил – растут, – с лаконичной гордостью и деланым недоумением сообщил Рома и передал слово Люде.

Аркадий по-прежнему был здесь и ходил из зала в зал, и когда встречался с ней глазами, улыбался и кивал ей издали. Маша все еще немножко досадовала на себя, что чуть было не поставила Аркадия в неловкое положение, а все из-за того, что ей очень хотелось хоть что-нибудь услышать об этом Галкине, потому что любой сказанный пустяк, как улика для криминалиста, становился для нее драгоценностью, которую воображение могло взять в любую оправу. Даже в том, что его фамилия была Галкин, а ее Коростелева, она готова была усматривать сокровенное, многозначительное тождество, а уж эта случайная встреча с Аркадием обернулась целым событием. Конечно, у нее было сколько угодно возможностей поговорить о нем с братом, но только от одной мысли, что брат Николай догадается, почему она интересуется, ее бросало в жар, как будто ее могли уличить в воровстве. И кстати, она даже не знала, женат он или нет. Только однажды она услышала о нем: как-то брат о чем-то – она не поняла, о чем, – разговаривал с Верой, она, Маша, была в соседней комнате и слышала, как он сказал: «Да Галкин дурак, надо было...» – а конец фразы уже не расслышала и так и осталась в неведении, отчего же Галкин дурак и что ему было надо.

Люда с Ромой заторопились домой, чтобы отпустить Людину маму, сидевшую с детьми. Договорились, что Маша приедет в гости в следующую субботу. Они зашли в метро, а Маша пошла дальше по Никольской.

Часы показывали половину одиннадцатого, но улицы не выглядели пустынными. Маша шла куда глаза глядят, не чувствуя ни малейшей усталости. Веял теплый ветер, у обочин не было больше сугробов грязного снега.

И ей казалось, что эти прохожие чувствуют то же, что и она, и что тоже не хочется им идти домой и утыкаться в телевизор, не хочется ложиться спать, а хочется подольше побыть на улицах родного города, побродить по темным таинственным бульварам, готовящимся принять бремя листвы. Она разглядывала лица идущих ей навстречу людей, не зная, не думая, что на губах ее играет немного грустная, но все же светлая улыбка... Навстречу ей, то останавливаясь, то делая несколько шагов, двигалась девушка, прижав к туловищу согнутую в локте руку с мобильным телефоном. Она была поглощена разговором, и Маша хорошо ее рассмотрела. Ей показалось, что это та девушка, странные взгляды которой на себе она то и дело ловила в «Космике», когда зимой встречались одноклассники.

* * *

Маша не ошиблась. Навстречу ей действительно попалась Вероника, и как раз в этот момент она объясняла Аганову, куда он должен подъехать через десять минут. Это была уже не первая их встреча, и в обращении к нему у Вероники опять появились те едва заметные и столь ею любимые командные нотки, которые никак не прививались с отставленным демоном ее беспомощной страсти – с Тимофеем.

И все же долгожданный звонок Аганова вызвал в Веронике двойственное чувство. С одной стороны, она была наконец-то удовлетворена, а с другой – могла бы воскликнуть: «И ты, Брут!» – если бы помнила, кто такой Цезарь. Было похоже, что Аганов поворачивается к ней слабой стороной и тем как бы еще ниже роняет в ее глазах мужское сообщество, лучшие представители которого начинают потакать непозволительным страстям. А ведь именно целомудренная непроницаемость придавала ему интереса и заставляла сильнее биться ее сердце.

С легким разочарованием она думала, что наверное знает, что и как будет дальше: может быть, у нее, может быть, у него, но перед этим ужин, давно известные вопросы и пресные ответы, ибо ее остроумие, в котором тоже имелся золотой фонд домашних заготовок, ей уже изрядно опротивело, да и приберегалось-то для немного других случаев. Может, расскажет про жену, скажет, как ее любит, души в ней не чает или, напротив, не любит, а живет почему? Да почему-почему? Дети, дети. Ради детей.

Но вышло все как-то совсем не так: проще, что ли, и по-человечески.

Аганов оказался простецким парнем и совсем не был похож на тех акул капитализма, с которыми до этого сводила его судьба, – рассказывал, как служил на границе на маленьком острове Юрий Курильской гряды, самом ближнем к Хоккайдо, и в хорошую погоду им был виден японский берег, но бледно-бледно, как будто нарисованный сильно разведенной тушью. Рассказывал, как однажды у них не было спичек и они бесперебойно стреляли из автомата, ствол раскалился и они смогли прикурить; признался даже по секрету, что 28 мая, в День пограничника, если позволяют дела, он запирается в кабинете, надевает пограничную фуражку, оставшуюся от службы, и пьет виски «Hankey Bannister». Когда как, но чаще это.

И детей никаких у него не было, а была больная психически жена, которая постоянно лечилась, и сравнительно длительные периоды ремиссии перемежались срывами; и в постель он ее не тащил как-то уж особенно настойчиво, и вообще приходило на ум, что он и сам-то хорошенько не знает, чего ему надо. И возможно, не только от Вероники, но и от жизни в целом. Он таскал ее по каким-то странным выставкам, где демонстрировались реставрированные иконы, и вот однажды на одной из этих выставок она опять столкнулась с той девушкой, которая так поразила ее воображение зимой, когда в одном клубе был грандиозный вечер выпускников их знаменитой школы. И ее душевное равновесие оказалось нарушено, словно она сама испытывала период ремиссии, а вот сейчас наступил срыв.

Кто она была такая, Вероника не знала, и даже у всех своих узнать ей не удалось. Там, правда, собрались десять выпусков, и поди знай-узнай каждого, но все же Вероника недоумевала, почему совершенно ее не помнит, ведь, судя по возрасту, были они почти ровесники, а как правило, соседние классы хорошо знают друг друга.

В обществе других женщин, далеко не обязательно каких-то необыкновенных красавиц, Вероника начинала невольно заискивать в них. Она знала за собой эту черту, имела ее в виду и старалась сдерживать эти странные, не до конца понятные ей самой чувства. Но это было что-то совсем другое.

Никогда, сколько она себя помнила, не было ей дела до собственных несовершенств. Не то чтобы она по этой причине проявляла больше снисходительности к чужим, но свои ее не беспокоили. Когда же она посмотрела на ту девушку в «Космике», такая проблема начала возникать, а, может быть, возникла сразу, ибо Вероника словно бы посмотрелась в зеркало, явившее ей всю палитру ее недостатков, и хотя они не были лицеприятны, созерцание их доставляло блаженство, потому-то, наверное, так настойчиво она и искала в толпе эту незнакомую девушку и в течение всей ночи так жадно ее разглядывала.

В ней не было ничего особенного, и красивой ее в понятиях Вероники, видимо, было назвать трудно – из тех, что мужчины обычно называют «приятная женщина». Но она уязвила Веронику самим своим видом. Ее хотелось назвать «сударыня», или, может быть, «мэм», а скорее всего, ни то и ни другое, и при этом она оставалась девушкой своего возраста. Первый же взгляд на нее сказал Веронике о ее превосходстве, но в чем было это превосходство, что и как, и почему превосходило в ней Веронику, не поддавалось самым изощренным отмычкам разума, а ведь Вероника была не глупа. Было только понятно, что превосходство это высшего, горнего порядка. Вероника затруднилась бы ответить – хотела бы и она сама быть такой, впрочем, довольно было и того, что с ней хотелось дружить, но нечто в самой разнице между ними делало это невероятным. Разница между ними, как ни покажется это невозможным, была такова, что материальное и нематериальное, органическое и неорганическое, возможно, не так далеко отстояли друг от друга, как отстояли эти два человеческих существа.

Впервые в жизни она была подавлена чужой личностью, причем такой, которая и знать-то не знала о ее существовании. Если это было зеркало – хотелось смотреться в него снова и снова. Если это была зависть – ей хотелось служить. Если это была ненависть, то обидеть ее не было возможности – не поднималась рука. Это было какое-то смиренное до самоуничижения преклонение перед излучаемым ею внутренним здоровьем. Более точно Вероника затруднялась определить свои чувства.

Это не была зависть, и вообще непонятно, что это было, и все же это был грех. Почему – она тоже не знала, но точно понимала, что это чувство было грех.

Особенно сильно это мерзкое чувство глодало ее в объятиях Аганова. Когда она была еще с Тимофеем, оно не донимало ее так настойчиво, как будто у нее в его лице был чрезвычайно верный и надежный союзник. Но сейчас союзник был отправлен, выражаясь по-морскому, в автономное плавание, и она осталась один на один с этим обликом, который оказывал на нее такое необычное воздействие.

Соседство его сделалось невыносимым, то есть вынашивать его в себе доставляло физические мучения. Ее облик она носила в себе, он стоял у нее в глазах, этот очерк каштановых волос и, как укор себе, ясный взгляд небольших карих глаз. И удивительно для самой Вероники было то, что она принимала эту укоризну как должное, без всякого внутреннего протеста, каким-то внутренним своим судом признавая за ней это право неосознанно укорять. Ничто в ней против этого не протестовало, и она как бы ее глазами узревала свое место в мире возможностей и желаний.

* * *

Как-то утром она шла на работу; она думала, как она сейчас придет на работу, как сладенько с ней поздоровается администраторша за конторкой – как пить дать уже все знает, разок увидит Аганова в конце коридора, где-нибудь в обед встретится с ним в кухне, куда он придет за кофе, сделает вид, что. И она сделает, хотя чувствует, знает: жизнь ее идет не туда, в никуда. Секретарши эти... Уже небось все знают. Как же они узнают-то, сны, что ли, видят какие?

В маленькой беленькой церкви Вознесения, мимо которой пролегал ее путь, шла служба, в окнах, полных голубых отражений, мелькнули трепещущие миндалинки свечей...

Она прошла в ограду, перекрестилась и повлекла на себя тряскую и грохочущую створку церковной двери.

Еще отходила утреня, а уже в обоих приделах поставили налои. Прихожан было не много, и ее очередь к исповеди подошла быстро. Она стала справа к алтарю к дородному молодому батюшке с румяным лицом, густо заросшим рыжими волосами.

И пока стояла за исповедью, вспоминала ту женщину, которая шла в церковь и сломала ногу. Когда это было? До Нового года или после? Уже забыла.

«Что же я скажу?» – подумала она вдруг, и ей стало ясно, что то простое и почти понятное, что она принесла сюда, чтобы высказать, сейчас не облекается ни в какие слова. Она не сомневалась в способности священника понять ее, она сомневалась в своей способности внятно высказать это. И чтобы это стало действительно понятно, ей надо было рассказать ему гораздо больше, чем позволяло здесь ограниченное время: и кто такая та девушка, и что беспокоит ее в отношении нее, и как это называется и в чем здесь грех, и кто такая она сама, Вероника, – да и вообще рассказать все, из чего до этой минуты слагалась ее жизнь.

В нерешительности она перестала думать, и ей стал слышен грех перед ней стоявшей женщины...

Когда настал ее черед ступить на солею, она еще была исполнена решимости, но уже чувствовала в себе совершенную растерянность. Она приблизилась, склонила голову. Священник прикрыл ее зеленой епитрахилью. Она смотрела не прямо себе под ноги, а вперед и наискось, и ей была видна красная дорожка, застилавшая пол, и на ней застывшая и посеревшая капля упавшего со свечи воска.

«Как же я скажу? Что же я скажу?» – мучительно, почти панически пыталась сообразить она.

И почувствовала, как над ее головой пошевелилась в нетерпении рука с епитрахилью.

– Я нищим не подаю, – сказала она. – Мне кажется, они все обманщики.

Он отпустил ее быстро, она даже не запомнила, что он ответил ей.

Улицу заливало солнце. Черные галки стаями возились на зеленой университетской крыше, склепанной из широких полос жести. По мостовой под серыми камнями бордюра неслись сплетенные в косички струи талой воды.

Вероника, ловко огибая прохожих, быстро шла вниз по Никитской по направлению к кремлевской стене. «Прости, Господи! Не сейчас, – лихорадочно повторяла она. – Не сейчас, Господи! Не сейчас».

* * *

Галкин лежал на диване, читал дневник, оставленный ему Тимофеем, и вспоминал, когда и сколько раз видел он Машу... То немногое, что он знал о ней, с помощью запятых сводилось всего к одному предложению: она двоюродная сестра Николая, она биохимик, она четыре года работала в Сан-Себастьяне в каком-то институте, и вот теперь контракт закончился и она не стала его продлять. «Сан-Себастьян, – повторял он, – Сан-Себастьян», – и прислушиваясь к этим звукам, произнося их должным образом, он как будто поворачивал в замке ключ, и ключ этот двумя звонкими поворотами открывал волшебную шкатулку, полную чудес. Баскаки, Баски, Баскунчак. Мужчины носят береты и любят хоровое пение. Женщины любят и водят хороводы на горных полянах. Где находится Сан-Себастьян? Что это вообще такое? Он спрашивал это у всех – ни с того ни с сего. Наверное, чтобы по примеру первобытных народов обмануть духов и лишний раз не произносить имя возлюбленной. Как-то придя на работу, он встретил редакционного водителя, с которым приятельствовал. «Что-то очень хорошее происходит в твоей жизни», – заметил этот человек, внимательно посмотрев на Галкина. Галкин отшутился, но душа его распустилась от удовольствия. «Значит, это правда», – думал он день напролет и искренне дивился своим обычным сомнениям.

Но после того как один его приятель ответил ему, удивленно подняв брови: «Сан-Себастьян? Там много диких обезъян», – он спрашивать перестал. Он подумал немного еще и перевел глаза на страницу.

февраль 1919

«Привезли сегодня Булаткина. Не хотели давать паровоз. Слышал, как кто-то сказал за моей спиной: „Эти „цветные“ хуже большевиков“. Ну с таким подходом мы далеко не уедем. Обратил внимание на лица собравшихся. На лицах не сострадание, а простое любопытство. Просто проходили мимо и остановились посмотреть, как хоронят офицера.

Офицеров на улицах столько, что из них можно легко составить дивизию. Сидят в кафе с дамами, многие нетрезвы уже с утра. Глядя на это, вспомнил наших, и сердце кровью обливается. Вообще тревожно. На фронте нет людей, а здесь жизнь бурлит, как будто уже и нет войны. Штабы забиты, месяцами живут в тылу, формируют ячейки старых полков императорской армии. Ну к чему это? Какая уж тут императорская армия? Сегодня довелось и такое услышать: «Ловченье свет, неловченье – тьма». Что же это такое? Каким словом назвать это? Куда же смотрит Главнокомандующий? А Романовский? Похоже, правы те, кто говорит, что Романовский имеет на А.И. дурное влияние. Чувствуешь себя виноватым, как будто мешаешь жить всем этим людям. Да еще неловко от прохожих, к тому же вид у меня не офицера, а какого-то перехожего».

«Черт вас несет на фронт. Не ухлопали, опять хотите?» Все значительно огрубели. В ходу небывалые какие-то словечки: «драпануть», «угробить», «загнуть», «неважнецкий», «хужее», «извиняюсь», «ловчиться», «на полном серьезе». И это еще далеко не все. Так, на выбор».

«Дама-патронесса одного из госпиталей Ростова пригласила к себе на обед. Были военные и штатские. После обеда в гостиной разговорились на разные темы. „Что ни говорите, а никакого права не имеет генерал Деникин проводить мобилизацию“. Давно, казалось бы, нужно забыть о прошлом. Начались дебаты, как будто мы были не в (неразб.), а на собрании Вольно-экономического общества в году эдак восемьсот девяносто девятом. Либеральный общественный деятель все так же держится своего мнения на самодержавный режим и на завоевания революции, а реакционер все так же его обличает. Нет, неправду говорят, что люди меняются. Остаются они теми же, что были раньше. Каждый остается тем, чем был. На ночь пошли в общежитие комендантского управления. После роскошной обстановки обеда – соломенные тюфяки и подушки».

«В Екатеринодаре знакомых нет. Бродил по городу. Все дорого для меня, цены прямо неприступные. Обед из двух блюд – около 15 рублей. Зашел в „Чашку чая“. Там один раненый дроздовец посоветовал столовую на Екатерининском бульваре. Цены, по его словам, для членов Добровольческой армии очень подходящие: обед из трех блюд 2 рубля 50 копеек, кофе 75 копеек, полное блюдечко варенья или повидла – 25 копеек. Устал, сел на лавку передохнуть. Подошли две дамы. Оказалось, мать и дочь. Пригласили к себе. Долго отказывался, потом соблазн иметь человеческое общение и удобства хоть на день взял верх. Их квартира – на Красной, оказалось пианино „Blutner“, точь-в-точь такое, как у нас дома. Вспоминали прошлое, смотрели карточки. Алефтина Вальтеровна извлекла из каких-то неприкосновенных запасов коробку „Месаксуди“, одна из лучших табачных фабрик старой России. Дочь (Елена) играла. Устроили мне такое ложе, что я даже испугался. Совестно снимать сапоги. Черт знает что такое. Починили форму. Такие они несчастные. Невольно приходит на ум, что мать привечает офицеров, чтобы не дать дочери пропасть в девках. И смешно это, и страшно. Ненавижу себя за такие мысли. Вот, думаю, идет война, что завтра будет, никто сказать не может, а думают все о том же: о свадьбах, да о родинах, да о прибытках».

«Мне нравятся только красивые. Стыдно за это. Как это Николай Ростов у Толстого полюбил Марью за глаза – не понимаю. Par solidarite легче самому не жить, чем видеть, как другие мучаются. Да и от смазливых одна беда. Откуда-то знаю: как-то у Софокла, когда ему было 90 лет, спросили, сохранил ли он мужскую силу. Он ответил, что нет и очень этому рад, но был бы рад еще больше, если бы это случилось с ним на семьдесят лет раньше. Молодец, Софокл!»

Галкин прочитал еще, и сомнения нахлынули своим обычным порядком. «Она красивая, этот очевидно, – рассуждал он, – а я? Кто я такой?»

«Алексеев в шутку называет добровольцев „ополчением Прокопия Ляпунова“. Остроумно, но я не согласен. У Прокопия было дворянское ополчение, а у нас всякого звания люди. Сам Алексеев отнюдь не дворянин. Монархистов, конечно, много, но и республиканцев хватает. А Большаков вообще эсер. Я бы сказал, что... Но в том-то и беда, что мы все объединились не „за“, как большевики, а „против“. А „против“ ничего не добьешься. Это не нападение, а защита. Как стратегия – ущербно. Читал, кстати, сегодня на Красной улице беспомощные произведения ОСВАГа в виде афиш. Все это столь же абстрактно, как и оторвано от жизни, от обывателя. А ведь там неглупые сидят люди. Странно все это. Вообще, настроение скверное. Надо быстрей обратно в полк. Дышится там легче...»

Больше читать Галкин не смог, встал с дивана и, заложив руки в карманы, стал мерить шагами комнату. Все смешалось у него в голове, как во время сна. Взгляд его упал на телефонный аппарат и на нем остановился. Это был черный, массивный и тяжелый осколок пятидестых, с отличной мембраной, которая, как батут, как сетка теннисной ракетки, подбрасывала голоса и придавала им упругость мячей. Надо было только поймать минуту, когда можно будет снять трубку, выслушать длинные тягучие гудки и завязать этот узелок такими, в сущности, простыми и обычными словами... «Не сейчас», – подумал Галкин.

апрель 1999

Появление Ирины ударило Илью словно обухом по голове. Все ему казалось забыто, казалось, все отошло в область преданий, но вдруг в корзине оказался этот давно удаленный с рабочего стола файл, живший там своей собственной жизнью.

Сразу же после того вечера им овладела потребность уехать, скрыться, не быть в Москве, пока она там будет. Куда ехать – ему было совершенно все равно. Поездку домой он, как и всегда, рассматривал как самый крайний вариант и старался о ней не думать. Hо пока он размышлял, случай поспешил ему на помощь. Позвонил Тимофей попрощаться. Он уезжал со съемочной группой в Казахстан. Вопрос Ильи не слишком его озадачил. Тимофей смутно понимал, какие были причины для отъезда, и так же смутно ощущал, что ко всему этому он также несколько причастен.

– Я тебя оформлю как фотографа, – сказал он, но тут же перечеркнул сказанное взмахом руки: – Да никак не буду оформлять. Поедем, да и все. Возражать никто не станет.

«Что же такое прошлое?.. – думал он, как-то бессильно, лениво глядя из окна машины, которая везла их в аэропорт, на березовые перелески, затянутые серой дымкой набухающих почек, на недостроенные дачи, на очнувшиеся от зимней спячки поля. Сила власти, которое оно, оказывается, имело на него, его испугала. Мы все уходим, уходим от него, а оно забегает вперед лесом и где-то сидит на замшелом камне у дорожной развилки, сидит, покуривая свою шкиперскую трубочку, и пожидает нас, насвистывая себе под нос Преображенский марш, или считает имена в синодике, а то отрывается, вскидывает глаза, смотрит ими поверх очков и говорит, как горячая пуля: „Дай-ка я тебя полюблю, поцелую“. Сколько же нам таскать этот груз, помыкающий нами? Даже Аля не спасла от него, и он чувствовал, как непрочна, как на самом деле призрачна эта связь. „Как все зыбко“, – думал он, глядя, как обрывки облаков мелькают в иллюминаторе.

* * *

В Алма-Аты прилетели вечером. Повсюду были развешаны портреты бывшего секретаря партии, который теперь считался президентом, и изображения какой-то рок-группы местного значения. Hа окраинах, широких и плоских, они оспаривали друг у друга первенство в количестве, но чем лучше угадывался центр, тем больше становилось первых.

– Hочуем здесь, – удовлетворенно сообщил Тимофей. Стоило ему покинуть Москву, он преображался. Энергия его удваивалась. Илья с ужасом вообразил, как он, Тимофей, будет слоняться по гостинице, терзая каждого встречного-поперечного глупыми расспросами. Hо получилось все наоборот – напился как раз он сам.

Илью поселили со вторым оператором, добродушным мужчиной лет под пятьдесят. Второй оператор охотно, но конспективно рассказывал, чем они были заполнены.

– А были вы на каком-нибудь фильме оператором-постановщиком? – поинтересовался Илья.

– Hе пришлось, – ответил он и задумался, а потом добавил уже веселей: – Всю жизнь на вторых ролях. Давай, что ли, понемногу? Hичего, что я на «ты»?

Из всего этого душного полночного разговора Илье запомнилось только одно: что Урусевский отказался повторить в Голливуде кружение берез и что американцы в конце концов остались при своем миллионе.

До обеда ждали автобусы, составив кофры в холле. Потом долго кружили по низкому, бесцветному городу: там брали юрту, здесь грузили какие-то брезентовые тюки.

– Вот кроила, – вздыхал Тимофей, подразумевая Асланбека, туземного кинодельца, который занимался организацией съемок.

Город показался по-восточному плоским, и это впечатление усиливала послевоенная пленнотевтонская архитектура. Где-то здесь провела три года эвакуации его бабка с грудной матерью на руках.

– Прекрасная декорация для фильма об эвакуации, – заметил Илья.

За городскую черту вывалились почти уже в сумерках. Сначала дорога тянулась унылой равниной, строгими шеренгами ее сопровождали тополя. Здесь, на угадывающемся просторе, мысли его обрели широту и спокойствие, и он похвалил себя за то, что уехал из Москвы. Жизнь его пробежалась перед ним трусцой. Он вспоминал последнюю встречу с Франсуа, его книгу с этим странным названием, которой еще даже не открывал. «Надо же, – весело подумал Илья, – нехристь, а понимает».

С полдороги хляби разверзлись. Hебо начерно было спаяно с землей. Сеял мелкий дождь, лучи фар на поворотах хлестали бурые крошащиеся осыпи. Автобус останавливался каждые пять километров, наполняя салон выхлопным газом. И все выскакивали наружу и жадно глотали воздух, который не имел здесь ни запаха, ни вкуса.

– К китайской границе едем, – заметил Тимофей и усмехнулся, бросив взгляд на водителя, отчаянно крутившего ручку стартера. – Вот кроила!

Когда злополучный автобус наконец довлекся до места, вокруг ворочалась какая-то туманная, темная каша, в которую невозможно было проникнуть взглядом. Капли дождя влетали в фары, озаряясь их светом. Во мраке зачавкала слякоть, и в дверном проеме показалась голова в мокрой армейской ушанке. Концы ее развязались и торчали, как уши мультипликационного кролика.

– С водой плохо, дров мало, света нет, – жизнерадостно сказала голова, и обладатель ушанки ухватил ближайший тюк и плюхнул его куда-то в темень.

Илья в отчаянии взирал на свои замшевые туфли.

– Держите уж. – Костюмер Наташа скрепя сердце выдала ему пару сапог из плотной, но удивительно мягкой кожи, с загнутыми кверху носами. – Куда ж вы в таких ботиночках. От «Рублева» еще остались. Только аккуратней бога ради. Сейчас ведь даже ичиг хороших никто не сошьет. Старики перемерли да поувольнялись, а молодежь...

Она не договорила.

* * *

Чем свет все были уже на ногах. Оператор осматривал площадку. Завтракать пригласили в дом через размякшую дорогу – такой же пустой, как унылый степной пейзаж. Проходя по доске, наброшенной поперек лужи, Илья покосился на шкуру, растянутую у крыльца на каких-то кольях изнанкой кверху и дымившуюся липкой парной кровью. За столом на лавках сидели члены съемочной группы и озадаченно смотрели на алюминиевые миски, в которых бесстыдными кусками развалилась только что приготовленная баранина. Режиссер Худайнатов восседал во главе стола и давил свое смущение улыбкой удивительно белых зубов.

– Вот кроила, – опять пробормотал Тимофей. – Хоть бы чайку какого.

Но чайку не было никакого. Тимофей отправился на его поиски, а на площадку уже стали в грузовиках подвозить юрты, и он, заспорив о чем-то с водителями, назад уже не вернулся. Илья вышел следом и побрел в ту сторону, откуда слышался гул моторов.

Коричневая река, сплетаясь волнами на валунах, бурно неслась в ложбине глинистых отвесов. На возвышенности рабочие собирали операторский кран, а чуть поодаль стоял пожилой человек в волчьем малахае и внимательно слушал, что говорил ему Тимофей. Увидев Илью, Тимофей взял его под руку и отвел в сторону от этой живописной группы средневековых призраков.

– Вон он, Чингиз-то, – сообщил он, мотнув головой назад. – Еле нашли. Двадцать кассет просмотрели с пробами. – Значит, объясняю сюжет. Чингиз с сыновьями трапезничает у себя в юрте – вот в этой, белой, нарядной, – и как бы мимоходом задает им вопрос: что есть самое главное, о чем должен думать хан монголов. Старший – это бесстрашный воин Джучи. Вон тот здоровый, в доспехе. У него на уме сражения и битвы. Поэтому он отвечает: самое главное – смело нападать на врагов и обращать их в бегство. Такой ответ не нравится Чингизу, и он обращает взоры на следующего сына. Чагатай, изнеженный роскошью Северо-Западного Китая, вот этот – прилизанный, в китайском халате, – указывал Тимофей, – отвечает, что главное – это собирать богатства чужих земель. Тоже мимо. Наконец доходит очередь до самого младшего, до Угэдея. – Он нашел глазами мальчишку лет десяти, на бритой голове которого торчал хвостик черных волос. – И он говорит: главное для правителя – заботиться о благе государства. Вот это именно то, что Чингиз ожидал услышать. Поэтому пиалу с кумысом он протягивает именно ему. – Тимофей энергично провел рукой по воздуху снизу вверх. – Камера от пиалы взлетает по качме – для этого и юрту обрезали, – и море юрт до самого горизонта. Как символ государства. Понятен замысел? Ну а потом все как обычно: «всемирная история, банк „Империал“.

Чингис в полном облачении стоял неподалеку и возился с тюбиком валидола. Во взгяде его чувствовалось что-то страдальчески тягучее, даже заискивающее. Столкнувшись глазами с Ильей, он виновато улыбнулся.

– Hу и во что это упирается? – поинтересовался Илья.

Тимофей несколько секунд прикидывал.

– Тысяч в двадцать должны уложиться, – выдал он наконец. – А то хоть на Кипр не поезжай. – И он многозначительно подмигнул. – Видал? – Он украдкой кивнул на «Чингис-хана» и понизил голос. – Актер, думаешь? Профессор китайского языка. Еле нашли.

– Лицо-то уж больно доброе, – неуверенно заметил Илья.

– Эх, стереотипами вы мыслите, батенька, – ответил за Тимофея высокий молодой человек в ковбойских сапогах.

У Ильи с самого утра болела голова. Он побрел в «море юрт», выбрал одну, которая показалась ему почище, и повалился на груду сырого войлока, источавшего острый аммиачный запах.

Дождь глухо стучал снаружи, все звуки отсюда слышались глухими и влажными. В щель между полостями капала вода.

* * *

Они никогда ему не снились, те люди, убитые тринадцать лет назад на его глазах: ни дородный мужчина с большими черными усами, ни женщина в хиджабе, ни их дети, мальчик и девочка, черты которых он не успел как следует рассмотреть в бинокль. Но случались сны, где они как бы незримо присутствовали. Так бывает в природе, когда дождя нет, но влажность настолько велика, что промокает абсолютно все. И тогда по пробуждении им владело чувство подавленности и своей умаленности в мире, сплетенном из непреложных судеб, перед которыми бессильны и молодость, и сила, и оружие... Палец его лежит на курке, мелко подрагивая. Он нажимает, жмет его изо всех сил, но спусковой крючок проваливается под напором фаланги. «Да стреляй же!» – кричит Илья, мокрый от испарины, кому-то из своих, которых не видит, но ощущает их присутствие. Оружие молчит, и те, с другого берега, сатанински хохочут, как будто знают, что выстрелов не будет, переходят бурлящую реку и наступают на Илью. И Илья для чего-то начинает снимать с себя камуфляж, но в руках его остаются лишь обрывки, как это было с хитоном, натертым отравленной кровью кентавра Несса, который Деянира послала Гераклу. Илья уже не видит, что там, на другом берегу реки, пятится и чувствует, что опора уходит из-под ног. Он летит неглубоко, так что и испугаться не успевает толком: то ли яма, то ли колодец, стены сочатся сыростью, откуда-то сверху, из коричневого мрака, капает вода: две капли, потом одна; две капли, потом одна... Hо это на войлок шлепают капли: две, потом одна, и могут срываться бесконечно, если от них не отрешиться. Глаза блуждают в серо-буром сумрачном пространстве. Взгляд попадает в серый провал. Сквозит небо. И вода по войлоку стекает медленно. Hабухающая влага, вырастающая в каплю. Две капли, потом одна...

* * *

Когда Илья выбрался из юрты, на дворе стоял тринадцатый век. Hе видать было ни грузовиков, ни людей. Юрты, придавленные тяжелым непроницаемым небом, плотно, прочно стояли на земле, как толстые, коренастые грибы. Над некоторыми вились дымки. Дождь перестал. За его спиной над юртами нависал голубой кряж далеких гор, и над ним растянулась бежевая полоса заката, обмакнув розовым светом снег на зубцах верхушек. Две оседланные лошади стояли у коновязи. Илья постоял в растерянности, соображая, куда идти, и сделал несколько шагов в направлении косматого бунчука, торчавшего, как он помнил, там, где была ставка Чингиза. Тишина смущала его. Hа секунду он и в самом деле поверил, что проспал свой двадцатый век и невзначай угодил в прошлое. И тут из-за белой ханской юрты взлетел, как мечта, операторский кран, и камера зависла метрах в двух над бунчуком. Илья застыл, уставился в ее глубокое темное жерло, и мелькнула мысль, что сейчас оттуда, как из пулемета, прерывистыми струями польется огонь.

– Испортил я вам кадр? – виновато спросил Илья, подбираясь к группе.

– Беда поправимая, – успокоил его Худайнатов, блеснув зубами, – тридцать один дубль сделали. Есть из чего выбрать.

– Юрт как будто маловато, – заметил Илья, чтобы что-нибудь сказать.

– Hичего, на компьютере размножим, – пояснил тот.

Илья посмотрел в монитор. Он уже досадовал на себя за то, что уехал, что поддался своей растерянности и, может быть, малодушию. Сейчас мысль о том, что Ирина встретилась с ним только ради денег, опять показалась ему неправдоподобной.

Миша, присев на корточки, возился с чемоданчиком спутниковой связи.

– Лена? – заорал Худайнатов в трубку. – Леночка, заказывай перегонку на субботу... Да... Да, более-менее. Целую. Что? Це-лу-ю. Вот ты, – усмехнулся он, оторвавшись от трубки и выпутываясь локтем из провода, – чудеса прогресса.

Илья извлек из кармана куртки свой телефон и с унынием посмотрел на онемевшее табло. Худайнатов перехватил его взгляд.

– Если надо позвонить – валяйте, – предложил он. – За счет фирмы.

– Спасибо, – поблагодарил Илья, но звонить не стал.

* * *

Со стороны поселка показался вихрь бурой пыли. Всадники рассыпались по площадке. Лошадки все были маленькие, грязненькие, невзрачные, немножко смешные, похожие на своих седоков. Один из них, на такой же точно маленькой серенькой лохматой лошадке, грязная грива и хвост которой болтались колтунами, подъехал вплотную к Илье, выпростал ногу из стремени и, согнув, положил на круп у лошадиной шеи.

– Моего отца ебать будем? – спросил он задумчиво.

– Hе понял, – пробормотал опешивший Илья.

– Отца моего, говорю, ебать будем? – Парень, сощурившись, обратив свои раскосые глаза в еле заметные щели, пристально смотрел на него с высоты седла.

– Да нет, – неуверенно сказал Илья. Он не мог сообразить, в чем здесь подвох.

– То-то, – ответил казах, удовлетворенно засмеялся и перебросил ногу обратно в стремя. – Моего отца не поебешь. Он сам кого хочешь...

– Теперь понял, – сказал Илья. – Понятно.

– Смотри, – с угрозой сказал казах, наезжая на него лошадью.

– Чего мне смотреть-то? – нахмурился Илья.

Парень дернул поводья, так что приоткрылась розовая десна лошади и мелькнули поеденные, коричневые ее зубы.

– Смотри, – предостерег он еще раз и, дав шенкеля, помчался в степь, разбрасывая скрюченные отростки пересохшей травы.

– Азия, – заметил оператор, не пропустивший всю сцену, и развел руками. Он закурил и, лениво выпуская дымок, долго смотрел вслед кавалькаде, и Илья опять подумал о Франсуа, вспомнил давнишнюю картинку. В глазах его встала московская ночь, луна, словно потертая монета, подвешенная на серебряной нитке, луковица церковного купола, влажный запах весны.

Выглянуло солнце и немного скрасило пейзаж. Лучи его пробежались по равнине, наспех ощупывая выгоревшую траву. Илье делать было нечего, и он зашагал в направлении аула, надеясь купить что-нибудь съестное. Пустой базарчик торговал китайским печеньем и фруктовой водой ядовитого цвета. В растерянности Илья оглядывал пустые торговые столы.

«И на эти бумажки я променял свою жизнь?» – вдруг подумал он, с удивлением глядя на свою ладонь.

* * *

Поселка сзади уже не было видно, а съемочную площадку впереди закрывала складка степи. Он остановился: волнистая степь облегала его, и тут же атавистический страх перед нею толкнул его изнутри. Вот сейчас выскочат всадники, возьмут его на аркан, надрежут пятки, насуют в раны конского волоса, и он повиснет между выжженным бесконечным небом и изнемогающей от жажды землей, стараясь в узорах чужого языка угадать свою судьбу. Словно откликаясь на его мысли, впереди показался человек. Они не спеша шли навстречу друг другу и сошлись наконец у груды камней, еще хранящей очертания не то кургана, не то пирамиды. Илья узнал художника, с которым, впрочем, еще не был знаком.

– Ты смотри, лежат! – радостно воскликнул тот и бросился к кургану, увлекая за собой Илью. – Лежат наши камушки! Это, если видели, от Тамерлана остались. Полтора года пролежали. Тоже такой ролик был. Hу, когда воины отправляются в поход и каждый оставляет камень, а когда возвращается, то забирает.

– По-моему, да, – решил Илья. – Забавные вы истории рассказываете.

– Замечательный режиссер, – указал художник глазами в сторону ханской юрты, где крутился Худайнатов. – И оператор у нас исключительный – курит только. Hельзя ему курить. У него в прошлом году инсульт случился. Прямо на съемке. С крана упал.

– В тридцать пять лет инсульт? – переспросил Илья и поглядел на оператора с уважением.

Художник, состроив кислую мину, ковырял носком ковбойского сапога камни.

– Были, были люди на Святой Руси, – сказал он, но не пояснил, какое отношение имеют к Святой Руси камни азиатских воинов. – А нам свободы захотелось. А потом нахапали и лозунг бросили: спасайся, кто может. И куда несется теперь наш корабль, на какие скалы, один Бог только и знает.

– Вас, простите, как зовут?

– Валера, – назвался художник таким упавшим голосом, как будто фонема его собственного имени низводила в пропасть безнадежности, ввергала в бездну низости все те слова, которые он только что произнес.

– Вот уж, честно говоря, – неожиданно вырвалось у Ильи, – от вас не ожидал таких слов.

– Почему это? – добродушно спросил Валера. – Потому что на мне техасские сапоги? И волосы в косичку забраны? Все мы одним миром мазаны. Явится вот такой Чингиз – и пойдем как миленькие под знамена. Hу, которые побогаче, те, конечно, успеют слинять. А остальные – будьте покойны. И баррикад возводить никто больше не станет. Все – под знамена. «Каких штандартов тень падет на лоб холодный, раздробленный кувалдою смычка», – с шутливой театральностью продекламировал он.

– Ради чего только?

– Ради чего? – удивился художник. – Да мало ли химер на свете? Бог Отец, Бог Сын, кто кому единосущен... Это так кумушки наши весь прошлый век родством считались... Великая и неделимая – сюда же относится, кстати.

– Вы сами себе противоречите, – заметил Илья.

– Может быть, – согласился художник, но тут же пояснил: – Все вокруг противоречиво, вот и я противоречу. Да все на самом деле очень просто, – сказал он, помолчав. – Просто есть люди достойные, а есть недостойные. Одни воруют, другие – нет. Одни так решают, а другие – эдак. Помните, как это у Высоцкого: «Мы выбираем деревянные костюмы – люди, люди...»

Не сговариваясь, они медленно пошли обратно.

– Это о страстных временах сказано. А нынче время не то. Одни воруют, а другие на ворованное живут, – сказал Илья и глянул мельком на съемочную площадку, где суетился Тимофей. – Раньше существовали на свете вещи более драгоценные, чем жизнь, а сейчас таких вещей нет. И время это было не так давно.

– Да почему оно не то? Всегда оно то же самое... Вы о колорадских жуках слыхали? – И приняв утвердительный кивок Ильи, он продолжил: – Знаете, я однажды внимательно за ними наблюдал. Тоже вполне свободные товарищи. Жрут и выделяют. А мы их в банку. Ну, разные способы есть: можно просто кислород им перекрыть, можно по дороге раскатать, сжечь можно. Все можно. Все, как всегда. Единственное, что их спасает – это плодовитость чудовищная. А у нас и плодовитости этой – кот наплакал. Вот и судите. То ли дело муравьи. Бегают, суетятся, что-то тащут, спасают кого-то, кусают. Одно государство развалили, а новое никак построить не можем – что, разве жизнь остановилась? Ничуть. А честное слово, это повод. Ничто нас не вразумляет. Так что мы еще, может быть, даже и не муравьи. Если б с атлантами что-нибудь подобное случилось...

– Да как будто с ними что-то подобное и случилось, – сказал Илья. – Воскресни хозяин этой пирамиды – были бы вы визирем.

– Да уж, – с усмешкой подтвердил Валера и оглянулся на шум.

– Что случилось? – спросил Илья.

– А, ничего, – досадливо отмахнулся директор группы по имени Миша, отходя от возбужденной группы, где перемешались персонажи «Сокровенного сказания» и герои миллениума.

– Да жалуются, что мало заплатили, – все-таки буркнул Тимофей. – Кстати, он сказал, что не стал бы сниматься за такие деньги.

– Да ну, не стал бы, – зло и тихо, как будто сам себе, сказал Миша. – Куда б ты делся? – Он закурил, отвернулся и, без выражения глядя на дальнюю цепочку снеговых гор, так и стоял, быстро поднося и быстро отнимая от губ фильтр сигареты.

– А вы здесь первый раз? – обратился к нему Илья.

– Я здесь уже два раза, – хмуро ответил Миша, круто поворачиваясь и затаптывая окурок. – Первый и последний.

Часть третья

апрель 1999

С наступлением весны Галкин стал больше бывать на работе. В последнее время он все чаще оставлял машину в гараже. Пульс пробуждающейся жизни захватил его, и ноги сами несли его по свежей улице. Путь его был причудлив в центре большого города. Выйдя из подъезда и миновав пару сиреневых дворов, надо было лезть на железнодорожную насыпь и в прямом смысле шагать по шпалам, вогнутым посередине, словно поеденные зубы; потом по темно-красному мосту, в окраске которого охра и ржавчина удачно дополняли друг друга и под которым то и дело зелеными полукружиями, как стрекозы, скользили электрички. Дальше начиналась платформа, напоминающая пустынный причал: Галкин много раз видел там людей с поклажей, ожидающих поезда, а вот самого поезда не видел ни разу.

Было так тепло, что дважды Галкин уже видел бабочек. Он носил костюмы и галстуки, и в таком виде ему неловко было взбираться на насыпь по глиняной тропинке, на которую наползал навсегда побуревший пырей. Он хотел нравиться и хотел соответствовать. Для кого он наряжался – он примерно знал, а вот чему хотел соответствовать – пусть это останется его постыдным недоразумением. Его фигура на насыпи вызывала неподдельное удивление тех редких встречных, что попадались ему на пути. Иногда бродячие собаки, обойдя со всех сторон, важно сопровождали его до самого, на их вкус, лакомого места. Место называлось с подробным многословием, как заглавие романа восемнадцатого века: «Торговые ряды у переезда, иже ООО „Мугань“, что на Станколите», и миновать их не было возможности ни конному, ни пешему. Это было узкое дефиле, устроенное предприимчивыми руками. Ряды представляли собой тесный и нескончаемо длинный проход под жестяной крышей: справа от Галкина, если он шел в сторону работы, тянулись пластиковые павильоны со свякой всячиной, вплоть до ремонта одежды. Слева сетка отделяла толпу покупателей от слоящихся железнодорожных путей. И каждый раз, шагая там, Галкин гадал, по которому из них пройдет поезд и кто это определил.

И снова настигал проклятый вопрос, что было и чего могло бы не быть. Сослагательное наклонение хотя и не нападало открыто, но присутствовало в сознании, как волчья стая, крадущаяся обочь обоза.

И когда Галкин шел на работу своей тридцать первой весной, шаг за шагом он понимал множество вещей, на постижение которых при других обстоятельствах потребовались бы месяцы. Он видел мальчишек, прогуливающих уроки среди искрящегося битого стекла, видел испитых мужчин под косо стоящими ракитами, жмурящихся на утреннее солнце, и ему тоже больно было смотреть на белые пластиковые стаканчики у них в руках, на провода и на теплые рельсы. А когда затемно возвращался тем же путем, слушая, как рыжий щебень скрипит под подошвами ботинок, навстречу ему загибался причал платформы, восставал красно-коричневый мост и слева, в кильватерной колонне, три высоких дома, и уже сверху видно было ему загороженное углом соседнего дома на втором этаже окно, откуда исходил, процеженный плотной желтой шторой, умиротворяющий свет лампы, стоявшей на кухонной тумбе чуть отвернувшись к стене, и потому накрывающий Австралию густым круглым пятном.

Прежде чем сойти с насыпи на стезю цивилизации, Галкин останавливался и подолгу смотрел вокруг, высматривал сигнальные фиолетовые огоньки, которые были цветами на сказочной поляне, вглядывался в вертикально поставленные глаза семафоров, слушал с детских лет дорогую его сердцу возню на железнодорожных путях, шорох щебенки под ботинком, вдыхал запах стальных рельс, отполированных до блеска, оглядывался и видел, как город тяжело дышит своими огнями, словно океан. И отчего-то представлял, как в эту самую минуту в черной глубине за много тысяч километров отсюда железный голос, продираясь сквозь сердцевину проводов, отдает команду: «Приготовиться к всплытию. Слушать в отсеках», и все, кто слышит это, знают, что это значит: что, выворачивая нутро моря, усталая лодка идет наверх, домой, к огням окоченевшего берега, таким маленьким и утлым, что даже редкие хилые северные звезды кажутся в сравнении китайскими фонарями. И те, кто это услышит, с особым замиранием станут ждать, пока не почувствуют, как лодка, словно морское чудовище, сбросив с блестящих гладких бортов пудовые волны, не вознесет над поверхностью ледяной воды овальную рубку.

А где-то тоже мгла обнимает землю, по ту сторону облаков скользит по небу луна и ищет в них трещину, чтобы через нее взглянуть вниз, где ворчат под ветром леса, а он метет землю, сгоняя сор в просеки, и летит по столбовым дорогам наперегонки с автомобилями, заглядывая им в окна... А где-то на станции под плакучими ивами остановился поезд, и одинокий пассажир сошел на пустой перрон, бросил в рот сигарету, зевает и читает название станции: «Ко-но-плянниково. Коноплянниково», и через минуту забывает прочитанное, и курит, зябко поводя плечами, и слушает, как бодро отзываются стальные буксы под молотками сцепщиков, точно солдаты на поверке. И от реки наползает туман, и дым его сигареты становится туманом...

И может быть, где-то совсем в другой четверти земли в сонном городе сидит кто-то под зеленым абажуром, держит в руках старую книгу с оклеенными кожей углами, и глаза его стоят на этих вот словах: «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос».

А еще где-то неистовствует солнечный полдень, зной калит песок, камни шипят морской пеной...

И где-то сейчас чьи-то губы клянутся любить вечно и верят каждому своему слову.

И Галкину приходило в голову, как много совершается разных вещей в одно и то же время.

Однажды, возвращаясь с работы, он обратил внимание, что помещение на первом этаже соседнего дома, где испокон веков размещался магазинчик хозяйственных товаров, занимает теперь какой-то другой под вывеской «Халял». Эта перемена случилась быстро и неожиданно – в течение одного рабочего дня, и ничто не предвещало этой перемены. Утром, идя на работу, Галкин зашел в магазинчик купить губку для обуви, а вечером на его месте был уже другой. «Халял так халял», – сказал про себя Галкин, пожал плечами, с удивлением поглядел на вывеску, на входную дверь, но внутрь заходить не стал.

* * *

Намыкавшись в поездке по казахским степям, Илья с удовольствием смаковал подробности привычной жизни. Москва показалась ему большой уютной квартирой, вроде той, которую он снимал. Приятно было ощущать на ногах не заляпанные грязью сапоги Чингисхана, а свои элегантные замшевые ботинки, подошвы которых аккуратно налегают на педали автомобиля. Вчера он отвез деньги, полученные от Константинова, в отделение банка «Империал», где их должны были обезналичить, а завтра он надеялся уже перевести их на счет компании, которая обслуживала комитет по рекламе при правительстве Москвы.

На работе, когда позволяло время, Илья включал приемник и слушал, как Аля читает новости своим упругим, стройным голосом. Голос в эфире всегда был не похож на голос по телефону или на просто голос, и Илье никак не давалась эта загадка.

День для него начался как обычно: он сделал несколько звонков... Покончив с этими делами, он глянул на часы и нажал кнопку приемника. Тотчас в кабинет ворвались позывные Алиной радиостанции. Аля бодро поздоровалась со слушателями и возвестила о начале выпуска новостей. Первым делом она сообщила о поездке премьера в Поволжье, и о массовом отравлении детей на Алтае и только после этого объявила о банкротстве банка «Империал». Сначала он решил, что это шутка, что она решила его разыграть, но потом ему пришло в голову, что у них никогда не заходило разговора о том, каким банком он пользуется. Когда же в кабинет вбежал возбужденный Толик, до него начало доходить все значение случившегося события.

– Да только что вот на прошлой неделе ему рекламу снимали, – твердил он Толику. Это было непостижимо.

К вечеру Толик притащил откуда-то портрет недавно назначенного сероглазого премьер-министра и, не спрашивая даже Ильи, повесил его на стене. Премьер смотрел спокойным мудрым взглядом, и в уголках его глазах таилась добрая снисходительность, мол, знаю, знаю я ваши проблемы, я вообще все знаю, и все идет по плану.

– Hас тут тридцать седьмым годом все пугают, – заметил Илья, безучастно наблюдавший за действиями Толика. – А мне так кажется, что он уже наступил. И никто, в сущности, не возражает.

Толик посмотрел на него удивленно своими свинячьими цепкими глазками, словно недоумевал, как такие пустые мысли могут занимать ум заинтересованного человека в столь драматическую минуту.

* * *

Бледно отражаясь в сумеречном окне, Галкин смотрел на город из окна своего кабинета и ломал голову над тем, как опровергнуть пошлейший постулат о невозможности истории в сослагательном наклонении.

Идея исторической обусловленности явлений казалась ему убогой, примитивной и безнравственной. По его мнению, из-за того что люди очень часто обнаруживают полную пассивность и плывут по течению, вовсе еще не следует, будто это и есть вся основа исторического процесса. Корни оправдания «разумной действительности», как правило, охотнее всего разыскивали те, кто хотел иметь возможность легко и беспрепятственно слагать с себя ответственность. И признание того, что последующее как бы по железным непререкаемым законам истории вытекало из предыдущего, парализовало человеческую волю и человек охотно признавал себя беспомощной игрушкой зловещих неуправляемых процессов. И если история и впрямь не терпит сослагательности, в таком случае из наших прогнозов о будущем должно быть исключено слово «или». Но оно есть, и без него не обходятся прогнозы самых великих, проницательных мудрецов, и, в сущности, только вещее слово Кассандры оказалось по-настоящему непререкаемым. То есть если прошлое действительно определяет будущее, то в определении этого последнего не может быть никакой гадательности. Галкин согласен был с тем, что история слагается из «упования и воспоминания», но ему хотелось найти те «звенья сокровенной цепи», которые могли быть изъяты...

И он смотрел из окна своей комнаты, видел груды огней, струение магистралей и действительно думал, что бы было в эту самую минуту, если бы Деникин взял Москву. Было бы это окно, недавно отмытое альпинистами, были бы на окнах эти цветы с меланезийского атолла, или же по какому-нибудь циркуляру из знаменитого дома на Тверской казенные помещения украшала бы старая добрая герань, возведенная в высшее сословие росчерком чьего-то пера...

Но Галкину хотелось разобраться, было ли это следствием неизбежности или случайности или, допускал он, вопрос, который глодал его мозг, вообще устарел. То есть если следовать этому рассуждению, прошлое – оно в определенный момент времени становится не просто ненужным, оно отмирает, должно умереть. И его надо забыть. Но мысль сама есть воспоминание. Хотя бы о самой себе. К тому же есть еще совесть.

Теперь он был уверен, что пятая крыса очень скоро превращается в шестую и даже седьмую, но вот может ли она стать четвертой, этого он не знал.

Ему часто приходилось слышать, что за прошлое цепляются слабые люди. Он представлял себе этих слабых людей в простылых офицерских шинелишках в реденькой цепи под Батайском, когда снежный ветер задувает слова ротного, выкрикивающего прицелы, а голубой свет самого льда блещет на голубых штыках. Они барахтались в этом снегу, не желая отдавать своего прошлого. Наверное, они были слабыми людьми. К тому же победа осталась не за ними.

И Галкин казался себе точкой, ходящей по кругу циркуля, или мулом на молотьбе, привязанным к горизонтально закрепленному колесу. И он недоумевал, имея в виду свои статьи – все то, что он писал до сих пор, – как ему удается еще укладывать эти поленницы слов, кренящиеся на все стороны. Тогда он откладывал все и снова и снова перечитывал скупые строки записок, написанных рукой неизвестного ему человека – своего наперсника через столетие, который существовал или, напротив, умер, чтобы сейчас Галкин дышал, думал и читал.

август 1919

«Сатурналии! – вот что сегодня в голову пришло. – Был такой в Древнем Риме праздник, когда на три дня рабы становились на место господ, и наоборот. Такой праздник. У нас тоже праздник. Красный на Руси – искони цвет праздничный. Щиты червленые. Кумачовые рубахи, чтобы не радовать супостата видом ран. В избах – красные углы. Дружка жениха на свадьбе в красной рубахе. У дома невесты на шестах красные флаги. Весна-красна.Горка тоже красная. Красная Пасха, говорят. Площадь Красная. Красна девица. Транспаранты, что были в 17-м, – красные. Знамена, под которыми на нас идут сейчас, – тоже красные. Комиссары – в красных бантах. Кавалеристы их – в красных рейтузах. Червонное казачество. Так что революция – это кумачовый праздник. Только он у нас на три года затянулся. Кровь-то – она тоже красная».

«И шо? – спросил Большаков, найдя меня в цепи. Он говорил так, высмеивая народ, себя и „убогий наш язык“, как написал Надсон, бывший одно время его любимым поэтом. – „Красиво идут, – отвечаю. – Раньше так не хаживали“. – „И шо?“ – Непостижимый, невозмутимый человек».

«Эта война – общее русское горе и общее русское страдание. Как смеем мы считать себя русскими, если не разделим эти страдания с русским народом? Наша национальность определяется не нашими привычками и не теоретической любовью к отвлеченной России, а нашей неразрывной связью с судьбами ее. Вспомнилась та старуха из Медведковской, которая все причитала да спрашивала, из-за чего воюют и нельзя ли как-нибудь помириться. Вот бы все люди так рассуждали. Эх, что говорить. Что думать, то хуже».

«Опять спорил с Олсуфьевым. Заладил свое: „Деды ели виноград, а у нас оскомина“. Ох, не знаю. Мои деды никакого винограда не ели, думаю, что и ни разу и не видели этого чуда из чудес. Или Суворин Борис. Его происхождение такое: его дед был простым мужиком, в 1799 году взятым в солдаты в Преображенский полк. Был ранен под Бородином и в 1835 году произведен в капитаны, получив дворянство. Женился он на дочери приходского священника. Другой его дед был сыном дьякона. Он бежал из Киевской бурсы, поступил в Московский университет, стал военным доктором и медицинским генералом. И таких – через одного. Инженеры, земские и городские деятели, учащиеся. Вот „буржуи“, так сказать, первого призыва. Они шли не с фронта, а из центра страны. При чем же здесь помещики? Только при том, что кое-кто из них идут за армией и начинают заводить такие порядки, которых не было и до пятого года. А так называемый народ „безмолвствует“. Мобилизованные сдаются при первой возможности и так и ходят туда-сюда. Кто же тогда ведет Гражданскую войну? С нашей стороны, выходит, что ведет служилая интеллигенция, которая была служилой при империи, а с их стороны – тоже интеллигенция, которая стала служилой при большевиках. Большевики говорят: „За народ“, „Против народа“. А я, мы разве не народ? В том случае, конечно, если понимать под народом не эту тупую массу, взятую по сословному признаку. Говорили об этом с Большаковым».

«Когда был подростком, то, конечно, покупал в подворотнях (как все) подпольную политическую литературу – потому что она была запрещена. Понимал из пятого в десятое. Там же подсовывали „Половой вопрос доктора Фореля“. Распевали с приятелем „Вставай, подымайся рабочий народ“, чувствовали себя передовыми. Вот он и поднялся. Да только он ли? Как надо было поступить (неразб.)? Как надо было поступить с разъезжавшими по стране солдатами, поселявшими вокруг себя целые сонмы легенд?»

«Вернулся Грушин, ходивший через фронт в Харьков. Рассказы его просто ужасны! В частности, как расправляются чекисты со спекуляцией – куда там нашей контрразведке! Да если бы хоть десятая доля того, что они делают, делалась бы у нас, давно были бы в Москве. У Грушина вся семья – и родители, и младший брат остались у большевиков. С ноября 17-го года не имеет о них никаких известий».

«Вообще замечено нами, что бедные охотней идут навстречу нашим нуждам. Некоторые делятся буквально последним. А ведь по теории коммунистов они (бедные) должны видеть в нас своих главных врагов. Как далеко все это от действительности. Это как в любви: один девице-красавице люб, а другой постыл. Поди разберись, отчего так. Он и свистит по-разбойничьи, и ножиком засапожным поигрывает. Куража в нас нет, в малохольных. (Прости, Левитов, я знаю, ты хорошо стреляешь.)»

«Сказка стала складываться. Жила-была Россия, толстая, дебелая купчиха, добрая да доверчивая. Нашептали ей в ушки, наврали с три короба. Она и давай чай дуть... Да и продулась, что в чай, что в дурачки с приезжим».

«Прав, прав был атаман Каледин, когда сказал: „Пропащая страна Россия. Отдали своих детей на растерзание“.

«Или Индейкин. По своему происхождению был из крестьян Донской области, то есть „иногородним“ среди казаков, а по образованию семинаристом. „Дорогая моя, – сказал он своей молоденькой жене, на которой только что женился, – если я не выполню своего долга, как же можно меня любить?“ „Хорошая английская фраза выражает то же немного иначе: «Дорогая, я не любил бы тебя так сильно, если бы любил тебя больше своей чести“.

«В „подлые дни царизма“ Россия все же шла во главе государств, теперь же жалким трусом плетется в хвосте народов, ожидающих подачки хлеба насущного», – сказал сегодня один солдат. Хоть один».

«Сегодня лежал в цепи, а вспоминал дом. Когда выходил из квартиры, кажется, забыл поправить книгу. Даже глаза закрывать не надо – вижу отчетливо: между „Историей Византии“ Успенского и „Русским богатством“ за 8-й год. Странно устроен человек. Не могу терпеть беспорядка – это не дает мне покоя. До того свербит, что хоть ступай за отпуском, переодевайся в „товарища“ и езжай в Москву поправлять книгу. Да и переодеваться не надо – только погоны снять. Хорошо было бы теперь сидеть в кресле в отцовском кабинете и смотреть на пруд. Впрочем, разве нужно об этом писать? Вот убили сегодня Большакова. А кто вспомнит, что был на свете Большаков и чего он хотел, чего добивался, почему погиб? Стоял над ним, спрашиваю: „И шо? И шо там?“ Молчит...»

«Сошелся опять сегодня с Олсуфьевым по русской истории. Все-то он двигает свою теорию европейской и азиатской России. Европейская Россия – это немцы и просвещение, а Азия-с – понятно, монголы, татарщина, раскольники etc. И вот они все время в борьбе, со времен Петра и даже раньше, и сейчас Азия берет верх. А по-моему, все просто. Государство на нас прет, а мы уходим в степи, в леса. Так всегда было: и для господ немцев, и для господ татар. Кто в степи, кто в леса. Вот сейчас они и кончились. Так было четыре столетия, а может, и больше. Все, что идет из столиц, для окраин гибель. Вывеска не должна вводить в заблуждение. Порядки при царе-батюшке ох не сравнить с тем, что, по рассказам, творят советчики. Впервые в русской истории все должно решиться на конечной территории. Некуда больше бежать. Куда мы пойдем, если нам дадут по шапке? В Турцию, как некрасовцы при Петре? Так ведь Турции теперь нет».

«Совестно за „Афиногена“. Как Стаценко и Будилович проглядели и пропустили – до сих пор в ум нейдет. А ну как меня убьют? Будет бродить мой „заволжский старец“ по страницам ученых изданий и морочить добрых людей. Вспомнил точно – книга, стоящая корешком внутрь, это и есть тот самый злополучный номер „Ж.М.Н.П.“*. Бог шельму метит. Хотел забрать, да надо было ехать на фронт. Не успел и очень теперь жалею. Ну да теперь в России такое творится, что, пожалуй, еще сто лет пройдет, пока кто-нибудь полюбопытствует. Да и кому будут нужны старцы в царстве диктатуры пролетариата? То-то и оно».

«Отступление наше вполне определилось. Теперь уже всем ясно, что это не тактический ход, а поражение стратегическое. А ведь были уже в Орле! Мерзнем. Но ведь и большевики мерзнут. Мороз один на всех. Да, но теперь они идут вперед».

«Ноги с утра ватные, голова пьяная. Надеялся, что простыл. Теперь ясно, что тиф. Писать не могу. Ухожу в околоток».

март 1990 – апрель 1999

Тимофей давно уже обнаружил, вернее, признался себе в том, что во взрослую жизнь он играет точно так же, как в детстве играл в солдатиков и в железную дорогу. Пенопластовые кроны, покрашенные зеленой гуашью и насаженные на спички, обрамляли сверкающие на паркете рельсы, под мостики с коричневыми бортами подкладывались отрезки голубой бумаги, и полз его красный тепловоз с тупым серебристым рыльцем, с плавниками топливных баков, в воображаемых рукодельных полях без отдыха, без остановки, без сожаления минуя станции, пока не сходил с рельс и не ложился набок, словно издохший ослик. Даже кинематограф, которому он себя посвятил, был такой же игрой, и даже не в том смысле, что кино – это представление, созданное по особой технологии, и там, как и всюду, одни люди играют роли других людей, а просто потому, что из готовых, но отрывочных кусков жизни приятным усилием воображения и чувства соразмерности предстоит собрать нечто целое. Склейка... Маленькая гильотина монтажного стола или щелчок мыши – это и было кино, самая серьезная игра взрослых людей.

Но синие, пропитанные воздухом горы возникали в воображении и рождали томящее чувство сопричастности этим сырым, мрачным ущельям, этому мокрому ветру, обдающему с ног до головы мелкими брызгами и запахом близкого моря, лепету потока, сосредоточенному при свете дня, загадочному в темноте, и черным елям, безмолвно стоящим по склонам с торжественной мрачностью свершающих обряд рыцарей; этой суровой и ласковой жизни природы, этим радостным мгновениям восхождения на открытые пространства, когда, кажется, между тобой и такими слишком высокими небесами уже не существует ни преград, ни посредников.

Сколько раз во время своих путешествий Тимофей был счастлив, чувствуя, что на высоте он и сам становится лучше.

Существуют тысячи причин, по которым люди любят горы, причин, по которым это выгодно и полезно, но никогда Тимофей не вдавался в рассмотрение этих причин. Тайна гор, их спокойное величие – это и была причина всех причин. Только там, в горах, казалось ему, и наступала для него настоящая неигрушечная жизнь, где каждый шаг – движение, каждое движение – преодоление, – такая жизнь, когда каждую секунду можно ощущать ее полноту. И там, свершая шаг за шагом, он обретал достоинство, которого ему так недоставало в обычной жизни на равнине, и этот запас позволял прожить какой-то отрезок жизни, пока не расплескивался в удовольствиях большого города.

Однажды, только что избегнув смертельной опасности, на перроне Н-ского вокзала в ожидании поезда он испытал чувство, которое сложно передать. Тут было освобождение от условностей мира и в то же время чуть снисходительная готовность следовать им, потому что мир всего лишь игра взрослых людей, и необыкновенная целеустремленность при отсутствии самой цели, обещание вечной жизни, обетование радости и сознание и ощущение своих собственных сил, и чувство, что душа находится в преддверии великой тайны. Но то была лишь кратковременная оттепель, только показывающая, что скрывается под ледяным покровом, но недостаточная для того, чтобы навсегда избавить природу от стального морока зимы.

Ему приходилось встречать людей – и он безошибочно их угадывал, – которые постоянно живут в этом состоянии оттепели. Он часто спрашивал себя, откуда в людях этот свет, греющий других, сообщающий им, несмотря ни на что, мужество и душевную бодрость, и не находил ответа.

Как продлить, удержать, упрочить это состояние, он не знал.

И мир снова оказывался во власти снега и льда.

апрель 1999

– Ты мне друг? – строго спросила Аля.

– Сложно дружить с красивыми женщинами, – уклончиво сказал Тимофей. – Сразу хочется...

– Я знаю, чего тебе хочется, – перебила она его.

– Ну друг, друг, – примиряюще заверил он.

– Тогда, друг, есть к тебе просьба.

Тимофей встретился с Алей в кинотеатре «Ролан». Их обволакивал тот особый, слегка возбужденный, слегка приглушенный гул большого битком набитого ресторанного зала. Трещали или тихо вызванивали мобильные телефоны, позвякивало стекло, ложечки постукивали о стенки чашек. Аля выложила на столик карту Краснодарского края.

– Ты ведь был, я слышала, ну, в общем, в тех краях, – сказала она.

– Был, – ответил он несколько удивленный. – Я там везде почти был.

– А не сложно тебе будет съездить туда еще раз?

– И что я должен там сделать?

– Hадо отыскать там одного человека.

– И что я должен ему сказать?

– Надо передать ему вот это, – с этими словами Аля вытащила из сумочки и положила на стол перед собой конверт из плотной желтой почтовой бумаги. – А говорить ничего не обязательно. Хотя нет. Надо сказать ему – пусть возвращается, он больше никому не нужен, – она смутилась, – я хотела сказать, можно вернуться, потому что его больше не ищут.

– Почему? – спросил Тимофей. – С ними, наверное, что-то случилось.

– Да, случилось, – нервно сказала Аля.

– Наверное, без его согласия ребенка не выпускают за границу, – предположил Тимофей и усмехнулся.

– Это не его ребенок, – без малейшего аффекта сообщила Аля.

– А-а, вот что, – протянул он, наконец догадавшись. – Как это все, однако, у вас интересно... Интересно живете, хочу сказать, – уже громче отчеканил он.

– Очень надо поехать, – повторяла она, – очень, очень надо. Ты просто передашь ему вот это – и тут же уедешь. Ведь это не сложно? – просительно заглядывая ему в лицо, проговорила она.

Тимофей, сгорбившись, тяжело облокотившись локтями о край стола, мысленно подсчитывал, какое время потребуется съездить и вернуться. Hо поймав себя на этом, он встрепенулся и мотнул головой.

– Чушь, – бросил он то ли Але, то ли себе.

– Я оплачу тебе все: дорогу, все.

– Да не в этом дело, – досадливо отмахнулся он.

Она как будто застыла, держа на весу свою просьбу.

– Что, – проговорил он недоверчиво, – прям такая любовь?

– Такая.

– Hе боишься? – спросил он.

– Что? А... Да. Hаверное, боюсь.

Hо они имели в виду разные страхи. Уголок конверта промакал разлитый кофе, лежавший на столешнице выпуклым озерцом, но маленькая катастрофа рассеянных пальцев не доставила никому серьезной помехи.

Над столиком, где сидели Аля с Тимофеем, нависли две худенькие фигурки.

– Все порхаете? – сострил Тимофей, узнав своих фестивальных знакомых-разбойниц.

– У нас пока есть время, – ответила темненькая и бросила на Алю такой взгляд, который лучше всяких слов говорил: «А вот у вас, женщина, его уже почти нет».

– Смотрите сериал «Артельщик»? – спросила светленькая. – У нас там роли.

– Правда? – дружелюбно сказал Тимофей. – Поздравляю.

– Правда, не главные. Мы играем там двух сестричек-лисичек, которые ищут свое место в жизни.

– Двух? – уточнил Тимофей.

– Двух, двух, – в один голос подтвердили «сестрички». – А как вы? Нашли свою страну?

– А должен был? – удивился Тимофей.

– Ну, ту страну, которую основали беглые академики?

– Да.

– Мы за вас боялись.

– Боялись? Почему? – искренне удивился Тимофей.

– А вдруг это не простые академики, а снежные, вроде Снежной королевы. Они вас околдуют и оставят у себя навсегда!

– Если вы об этом, – усмехнулся Тимофей, – то осколок в моем глазу сидит с детства, как ему и положено, и сердце у меня – как лед. – Он выпятил грудь и постучал по ней кулаком.

Обе они склонили головки, как бы стараясь различить ледяной звон, потом переглянулись и рассмеялись.

– Все равно будем за вас переживать, – добавила светленькая. – Ладно, увидимся, – пообещала темненькая, и обе тотчас растворились в толпе.

– Ну вот что, страновед, – сказала Аля со смешком. – В каждой стране у тебя по прекрасной принцессе.

Тут же в толпе был и Демченко, мелькали его распущенные седые волосы. Пока еще Тимофей не попал в поле его зрения, но это непременно должно было случиться.

– Погоди, – внезапно догадался Тимофей, – так это, случайно, не там, где спасаются эти академики? Ты же сама осенью читала эту новость в эфире.

– Академики? А, да, у академиков.

– А ты откуда знаешь, что он там?

– По телевизору увидела.

В конце вечера, когда прозвенел третий звонок и премьера уже началась, он, исчерпав все аргументы, согласился, удивляясь сам себе, и решил впредь смотреть на все это словно со стороны. Но несмотря на это, он чувствовал необыкновенное возбуждение. Никогда он не придавал значение тому факту, что в самом деле существуют эти академики, но теперь сомнения отпадали. Более того, именно ему предстоит увидеть этих людей, столь мужественно положивших начало новой России.

– Обещаешь? – спросила Аля.

– Обещаю, – выдавил из себя он. – Одного не могу обещать...

– Я поняла, – подхватила она. – Как хочешь, так и сделай. Я все понимаю. Hо лучше – не говори. Пока не надо. Да, и еще, – сказала Аля. – Этого, – она взяла конверт и потрясла им, – может оказаться недостаточно. Когда увидишь его, скажи: «Сириус».

– Сириус? Так сказать? Зачем?

– Понимаешь, когда мы были студентами, отдыхали в Сукко, на Утрише. И однажды там разбился корабль, сел на мель у самого берега. И мы пошли его смотреть, этот корабль. И никак не могли издали прочитать его название. Гадали-гадали, а оказалось «Сириус». И никого там кроме нас не было, ну прямо никогошеньки, и мы договорились, ну, условились как бы, что это слово – оно ведь в этом смысле только нам известно, оно как бы только наше, – будет у нас паролем, волшебным, заветным словом...

Только она все это сказала, как сзади кто-то мягко приобнял его за плечи, и его обдало мощным дыханием выпивающего человека. Наобнимавшись с Демченко, Тимофей сообщил ему о своей грядущей поездке. Но Демченко уже не помнил ни о каких академиках. Несколько мгновений он с удивлением слушал то, что говорил ему Тимофей, а потом махнул рукой и стал на чем свет костерить фильм одного своего ученика, получивший в Берлине приз за режиссуру .

После пары кружек пива Тимофей сдал Демченко какой-то новой компании, членов которой он, кстати, совсем уже не знал, и поспешил домой.

Уже поздно вечером, покончив со сборами, он позвонил Варваре.

– Ты, кажется, хотела в горы попасть, – сказал он. – Что брать? Хороший вопрос. А главное, куда складывать.

И он начал обстоятельно, с дотошностью, удивившей Варвару, перечислять все, что потребуется в предстоящем путешествии.

* * *

Предложение Али не приходилось по душе Тимофею только в первые несколько минут. Три дня перед отъездом он пребывал в предвкушении какой-то важной перемены в своей жизни. Мысль о том, что он увидит академиков, наполняла его радостью. «Так дальше жить нельзя», – с удовольствием вспоминал он слова Вадима и уповал на то, что академики скажут ему, как надо жить. Он плохо представлял себе их внешность, но отлично, как ему казалось, понимал образ их мыслей и их побуждения. В его представлении то были честные и мужественные люди, которые не смогли равнодушно смотреть на окружающую ложь и в знак протеста решились на такой выдающийся поступок. И тем значимее был их протест, чем выше была их роль в государстве... Все честные люди объединятся вокруг них и установят там торжество справедливости. И царство их будет прирастать правдой, и оттуда начнется Новая Россия, как когда-то началась она в лесах северо-западной Руси. «А ведь я нашел, что искал, – думал он с ликованием. – А еще говорят, что чудес не бывает». Одно дело, когда царь покидает свой трон, а совсем другое, когда народ уходит от его власти. «Не такие уж мы плохие. Просто слабые. Просто нам нужен знак. И вот он дан».

Он уже много лет и весьма неплохо знал те места, где предстояло искать академиков, но никогда ничего о них не слышал, и это немного смущало его. Кое-как зная телевидение, он подозревал, что все эти академики не более чем обыкновенный прикол съемочной группы, которая приехала туда за одним, но, не найдя этого, решила заткнуть дыру фальсифицированным сюжетом. Тем же вечером он позвонил в Краснодар своему другу – страннику краевого масштаба, но и от него ничего не добился. Ни о каких академиках тот и слыхом не слыхивал. «В семидесятые годы туда монахи уходили, пустыньки у них там были, – ну, это ты и сам знаешь, а академиков ищи в Академии наук».

Оставалось еще одно: понять, кто же такой Сутягин. И пожалуй, тут мог помочь только Вадим.

Вадима Тимофей нашел в клубе «Yo», где проводилась ежегодная вечеринка «Сто самых красивых людей России». Средства на проведение форума красоты не скупясь выделяли глянцевые журналы, поэтому фуршетные столы готовы были соперничать с изысканными угощениями Каннского фестиваля. Ни Москва, ни сама Россия и не подозревали, что столь ревнивое жюри оценивает привлекательность ее жителей, а потому и пребывали в суете обыкновенных своих занятий.

Глядя на эти лица, удобренные лучами соляриев, Тимофей думал, что, пожалуй, стоит выйти за эти стены, стилизованные под тропический рай, и люди найдутся, мягко сказать, покрасивее, и куда в больших количествах.

По творческому капризу устроителей самые красивые люди усилили свое обаяние карнавальными костюмами. Тимофей уже начал жалеть, что пришел сюда, но другого времени для встречи с Вадимом не было.

Вадима он узнал не сразу: тот был гримирован под флибустьера, и один глаз его закрывала классическая черная повязка. Охранники при входе недоверчиво оглядели Тимофея, но вмешательство флибустьера открыло Тимофею доступ в общество красавцев Российской Федерации. Теперь Тимофей имел возможность лучше разглядеть самых красивых людей, за одного из которых, если бы не джинсы и фуфайка с надписью «I am going for an Eartha Kitt», он и сам вполне мог сойти.

Некоторое время он был предоставлен самому себе и, вяло отвечая на дежурные улыбки незнакомых людей, разглядывал эту ярмарку, которой переводчик Теккерея дал в свое время прекрасное определение. Он сам был среди них, мало чем от них отличался, и все же они были ему неприятны. И наблюдая издали за Вадимом, он в который раз задался вопросом, какиие цели преследует здесь этот по-настоящему красивый, образованный и умный человек.

Не особенно удивившись, он встретил здесь и Феликса, одетого комиссаром времен Гражданской войны: в кожаной тужурке, затянутой ремнем, перетянутой портупеей. В руке он держал фуражку со звездой на околыше. Феликс как главный пропагандист глянцевой культуры признавался самым красивым человеком России вот уже третий раз, и дело шло к тому, что это звание оставят за ним пожизненно.

– Всюду глянец, – кисло улыбнулся он Тимофею, скосив глаза на горящий бликами света рукав своей куртки.

– А тебе идет, – покивал Тимофей. – Мог бы в кино сниматься. Вот только кино не снимается.

К ним подошел Вадим, расправил плечи и правой рукой похлопал по эфесу шпаги.

– Но пасаран! – пообещал он.

– Кто? – уточнил Феликс и оглянулся.

– Маленькие зеленые человечки, которые угрожают нашей цивилизации.

В этот момент какая-то «дама полусвета», как фурия, подлетела к Тимофею и крепко ухватила его за оба запястья.

– Что же вы так плохо обошлись с моей подругой? – зашипела она ему прямо в лицо, и Тимофей узнал Светлану – ту девушку, с которой познакомился в кафе «Ваниль» и с которой вместе внимали теории «грейдеров».

– Она так считает? – искренне изумился Тимофей.

Наконец они с Вадимом уединились в каком-то углу, где человек в форме федеральных войск самозабвенно целовал то ли Дюймовочку, то ли Барби.

– Ну, Сутягин, – неопределенно произнес Вадим, снимая свою шляпу с плюмажем. – С Сутягиным мы вместе начинали. Да если ты его найдешь, многие захотят тебе памятник поставить, а кое-кто – выплатить премию. Так сказать, с занесением в грудную клетку. Так что смотри.

– Слушай, – недовольно сказал Тимофей, – это уже детектив какой-то получается. Что это вы там с ним начинали?

– Да никакого детектива, – разочаровал его Вадим. – Была у нас с ним когда-то одна англоязычная газетка. «The Moscow Marketplace». А потом я ее продал. – Он ткнул рукой в толпу. – Кому-то из них. Наверное. – И он нетрезво засмеялся.

Даже в этом сонмище знаменитостей Вадим притягивал к себе общество. Скоро возле них образовался небольшой кружок разного пола и возраста.

– На юге России собрались лучшие патриотические элементы. Сейчас они накапливают силы, но очень скоро объявят поход на Москву, чтобы освободить ее от скверны капитала, от греха стяжательства, от ее бессмысленного существования.

С этими словами Вадим положил руку на плечо Тимофея и легонько развернул его лицом к обществу.

– Друзья, позвольте представить вам нашего бесстрашного разведчика. Завтра он отправляется для установления контакта с академической цивилизацией. И пусть будут эти маленькие зеленые человечки, эти космические интервенты. Черт с ними. Потерпим их немного на своей землице. Потому что, – выкрикнул он, выхватил шпагу и закрутил ею над головой, – дальше так жить нельзя!

– Нельзя, нельзя! – подхватили окружающие. Девушки визжали и били в ладоши.

Тимофей и впрямь почувствовал себя связным из красной Москвы, пробирающимся на юг, в штаб Добровольческой армии.

– Только тяжело с ним, – заметил Вадим уже Тимофею как-то устало. – Он настоящий.

– А мы? – спросил Тимофей?

– А мы – полуфабрикаты, – сморщил лицо Вадим, поводил пальцами над блюдом с суши, выбрал один кусочек и отправил себе в рот.

Когда в конце концов Тимофей оказался на улице, еще работало метро. Он сел напротив парня с девушкой; они о чем-то тихо переговаривались, время от времени улыбки вспыхивали на их лицах, и вокруг них, как дымка, витала нежность. На коленях у нее лежал тоненький букет нарциссов с нежными хрупкими стеблями. Тимофей старался не смотреть на них слишком откровенно и отвернул голову туда, где мужчина в тяжелой кожаной куртке дремал над початой бутылкой пива.

Ему захотелось увидеть Веронику. Не лечь с ней в постель, а именно увидеть: пройтись, посидеть в кафе, повозмущаться ее двусмысленным шуткам, послушать сплетни, без которых она жить не могла, полюбоваться на ее улыбку, услышать ее голос... Выйдя из станции, он попробовал ей дозвониться, но дома трубку не снимали, а мобильный абонент был «временно недоступен». Он хорошо знал, что с ее телефоном такое случается только в одном случае, и тяжело вздохнул. Оставалась, правда, еще одна надежда, что она тоже едет сейчас в метро, но метро она почти не пользовалась. И найти ее сейчас в этом счастливо засыпающем городе он был бессилен.

* * *

Форс-мажор, на который втайне уповал Илья, улавливая его признаки в выпусках новостей, из его не вполне осознанной мечты стал плачевной явью. Но эта мечта оказалась из тех, чье исполнение, пожалуй, в чем-то и пострашнее того, от чего должна избавить балующегося ей человека. И Илье стало страшно в обломках своей мечты.

По внешности все оставалось по-старому: сотрудники находились на своих местах, трещали телефоны, в начале десятого курьер доставлял пухлый пакет свежих газет и журналов, и в кабинете Ильи далеко глядящий премьер таил многозначительную улыбку: «знаю, все знаю», – всесильный оберег от всех напастей жизни.

А между тем крушение банка было чревато для компании Ильи и для него лично самыми неприятными последствиями. К концу второго дня стало уже ясно, что внесенные деньги выручить невозможно. Константинов принял новость спокойно. «Все понятно, накрыли они „помойку“ эту, – пояснил он. – За горло брать не буду, сам понимаешь, – сказал еще он, – но выкручивайся сам». Илья просиживал допоздна под портретом премьера и мучительно соображал, как можно все поправить. Теперь единственным способом было получить щиты вперед, отработать их и расплатиться задним числом, хотя бы уже через месяца полтора. Самвел выслушал Илью с ужасом, но через три часа перезвонил. «Мне нужно хоть какое-то обоснование. Если б ты достал договор, я бы здесь как-нибудь...»

От одного из своих знакомых Илья уже знал, как это можно устроить. Нужно было заключить договор на размещение социальной рекламы, которая оплачивалась из бюджетных денег, а с бюджетными деньгами, как с Богом, у всех были свои отношения. А еще от одного знакомого Илья знал, кто именно был ему нужен: помочь в этом мог Лиденс, депутат от «Единства», с которым Илья учился на одном курсе. Знакомый уверял, что «по дружбе» и, как следствие, за небольшое вознаграждение у Ильи есть все шансы получить заказ на эту социальную рекламу. Но именно это-то обстоятельство делало план невыполнимым. «Ну какая такая дружба?» – задавал он себе вопрос, и сразу в памяти вставала ремонтная тракторная станция под Можайском и суд над свободной мыслью, в котором Лиденс принимал не последнее участие. Но чем больше Илья рассуждал об этом сам с собой, тем больше он находил оправданий Лиденсу и тем меньше понимал свою нелепую щепетильность. Цель этих размышлений, может быть, и состояла в том, чтобы как-то уломать свою совесть и сделать обращение к нему возможным. Другого выхода у Ильи не было. «Ну и что, что депутат? – думал Илья. – Кому-то, в конце концов, надо же быть депутатом». То, что он слышал о нем плохого и чему раньше охотно верил, теперь стало казаться ему ни на чем не обоснованными домыслами и сплетнями, а тому, что наверное знал сам, без труда подобрал извинения. И в итоге пришел к выводу, что в Лиденсе ему прежде всего неприятна его внешность, а презирать человека за внешность недостойно.

Но все же он медлил и слушал каждый выпуск новостей, словно надеясь, что банкротство банка обернется первоапрельской шуткой, хотя на календаре с утра значилась цифра 14, что вмешается, наконец, государство, хотя Константинов ясно объяснил, что государство уже вмешалось.

В том, что Алин голос донес до него весть о несчастье, Илья видел недобрую усмешку судьбы.

Они уже не встречались, но еще перезванивались, вяло и как бы нехотя, по обязанности прошлого перечисляя друг другу даже самые незначительные новости.

Последний раз он заехал к ней за некоторыми из своих вещей еще в один из последних дней апреля. Сами по себе вещи эти не представляли никакой ценности, и можно было ими пренебречь, оставив там, где они лежали, а то и вовсе выбросить, но по негласному соглашению дело это ими обоими было признано нешуточным, вещи – чрезвычайно важными и нужными.

Илья медленно въехал в знакомый двор. Колеса, словно им передалась хрупкость момента, поворачивались очень аккуратно, точно опасались раздавить что-то маленькое и живое, беззащитное перед их тяжестью. Место, куда он обычно ставил машину, оказалось занято черным тяжелым мини-вэном, похожим на погребальный катафалк. Аннушка была у бабушки. В коридоре они не разминулись, он сделал попытку ее обнять, она отстранилась, но не слишком решительно, и он взял ее почти насильно, но свободно, быстро и легко.

– Теперь мне ясно, – попробовал пошутить он, – что секс – не главное в жизни женщины. Да и в жизни мужчины, – добавил он.

Она кисло улыбнулась в ответ и предложила бутерброд с какой-то исключительной рыбой. Он ел бутерброд, медленно прожевывая каждый кусочек, а она сидела рядом и молча смотрела за тем, как он ест. На коже ее лица медленно потухали красные пятна страсти и смущения.

* * *

Стояли в городе несколько дней, когда сходил последний черный снег, и обнаженные еще деревья были не в силах противиться сухой и крупной пыли, которую нес веселый, сорвавшийся с поводка ветер весны.

В лавке «Халял», служившей с недавнего времени Галкину столь ярким ориентиром, можно было видеть или далекий форпост «Торговых рядов у переезда», или рассматривать ее в качестве отставшей от главного обоза маркитантской кибитки.

Лавка – само это старомодное слово и ее название – представлялась Галкину средоточием древностей, вызывала в воображении образы фонарей старых дней, заставляла думать о медных лампах, в которых сокрыта волшебная сила эфира, и может быть, о чем-то таком, что на всех языках зовется одинаково. Вызывающий неугасимый свет ее вывески побуждал к дальнейшим размышлениям. Непонятное слово «халял» ему нравилось, прицепилось к нему, и когда ему удавалась его работа, он взял привычку удовлетворенно приговаривать: «Халял, халял...» В нем он улавливал дуновение блага и смутно чувствовал ключ к разгадке того вопроса, которым измучился. И в конце концов ему стало ощутимо, что он преследует некую недостижимую цель, которую каждое предыдущее поколение передает следующему – эту обязанность быть человеком.

Лавка открывалась и закрывалась без всяких сроков, исключительно по желанию своего владельца. И когда Галкин не торопясь шагал к дому, когда влажная земля апреля податливо источала свой аромат, он избегал заходить в лавку, опасаясь того, что созерцание ее внутренностей развеет обаяние не до конца понятного слова.

* * *

Офицерская тетрадка продолжала одаривать Галкина неожиданностями. В обложке с задней стороны Галкин нащупал какое-то утолщение. Оказалось, бумага, приклеенная к лендрину с изнанки, была подрезана, и булавкой ему удалось вытащить сложенный вчетверо листок тонкой копирной бумаги.

«Милая Ольга, – Вы позволите мне называть Вас так, ибо иначе отказывается писать рука моя... Вижу по Вашим глазам, что Вы помните меня. Лица забываются тяжело. „Мы – дети страшных лет России“, – писал Блок, а мы смеялись. А где довелось мне Вас увидеть, а Вам меня, и при каких обстоятельствах? Помните ли на Сухаревке лавку „Халял“, которую содержал азербайджанский татарин? Вот имени его не помню: то ли Рустам, то ли Рахим. Мальчишки окрестили Ибрагим-пашой. Он просиживал в своей лавке дни напролет, по-восточному невозмутимый, я так и вижу его турецкую феску и арнаутскую безрукавку. Должны помнить, ведь не раз встречал я Вас там и видел, как вы разглядывали все эти диковины. Хотя Москва и Азия, а все-таки есть другая, настоящая и далекая Азия. Не раз мне приходило на ум, что стоит только порыться хорошенько в хламе, и наткнешься на какую-нибудь покрытую бирюзовой патиной чашку, а то сама она прыгнет тебе на руки, – коснешься ее невзначай, потрешь рукавом, и дребезжащий голосок какого-нибудь Ибн аль-Муллаваха из Басры молвит со спокойствием небожителя: „Благостен будь, благочестивый юноша, собирающий осколки быстротекущей жизни. Караваны в песках, корабельщики в море... Интересуйся. Халял. Что бы ты хотел узнать прежде всего? Ибо от ума к сердцу проложены пути...“

А еще ходила легенда, будто лавка и впрямь не чужда волшебству: будто бы там можно было получить ответы на все свои вопросы и разрешить все свои сомнения. Нет, может быть, не все, а только самые главные и важные, без которых жизнь не существует для мыслящего человека. Но это, конечно, досужие разговоры. Хотя для меня лично это именно так: ведь там, около лавки «Халял», я впервые увидел Вас, и вот, изволите видеть, не позабыл.

С тех пор Вы часто попадались мне на глаза. Теперь можно признаться, как я следил из окна своей комнаты за тем, как славно Вы катались на коньках. Я досадую на свою робость. Но раз судьба сделала возможной нашу встречу в такое страшное время, это и есть лучшее доказательство существования высших сил. Чего же еще, право? Просто следы полозьев я понимал как начертания некоего сказочного языка, и только расшифровав его, я имел право услышать Ваш голос. Бред, наверное? Пока нет. Я еще не болел, но думаю, что скоро.

Когда бы это поскорей закончилось, и мы снова оказались бы в Москве, и ты бы каталась на пруду в зимнюю стужу, а я бы читал твои следы и ночи напролет гадал, что ты хотела мне сказать. Прости меня за то, что я такой... Да, и совсем только сейчас сообразил, что Вы не знаете моего имени: я прапорщик (военного времени), рядовой Партизанского пехотного генерала Алексеева полка Николай Заботкин...»

Галкин еще раз пробежал глазами по строчкам и задумался, глядя на стену со своей картой: куда-то на Средне-Русскую возвышенность. Потом как бы сообразив что-то, отложил бумагу, поднялся, подошел к окну, отвернул штору и посмотрел на тот дом, где уже не раз видел это слово. Было уже очень поздно и тихо, ни одно окно не горело, и только на первом этаже светилась вывеска, и на ее зеленом поле ярко пылали пять белых букв.

март 1920

Примерно половина заболевших тифом умирала. Оставшихся в живых можно было разделить на две категории: половина из них долго еще страдала от его последствий: болезнь почек, временное умопомешательство. Другая категория выживших выздоравливала полностью и как-то физически обновлялась. К этой последней категории принадлежал Николай. Ему казалось, что за всю свою жизнь он не чувствовал себя так хорошо, как после этой болезни. Как бывает у тех, кому было дано избежать настоящей опасности, мысль о смерти представлялась ему смешной, а сама смерть казалась, как в детстве, делом десятым, невозможным и не имеющим к нему никакого отношения. Вместе с тем он впал в блаженство.

И день и ночь по площади мимо лазарета тянулись отступающие части, но унылый их вид никак не действовал на воображение Николая. «Отступаем? – думал он весело. – Ну и что с того? Не вечно же будем отступать. За нами горы, зацепимся за них, за горами море, а там край русской земли. Вот вам и ответ на вопрос, доколе будет продолжаться „драп“. Борьба ведется за русскую землю и на русской земле. Смоем там пыль и порох, оттолкнемся от Казбека, выйдем в степи, и опять выскочит на курган трубач на игреневой лошадке: „Всадники-други, в поход собирайтесь...“

Во дворе и у ограды толпились способные ходить раненые. Они молча и подолгу смотрели на проходящие части в надежде встретить кого-нибудь своих, устроиться со своими на какой-нибудь повозке – свои не бросят, чтобы только не оставаться в этом лазарете, в этом обреченном городе, который вот-вот займет враг.

Как-то долго, словно бы нехотя, змеей тянулись кубанцы в черных бурках, в папахах, закутанных башлыками. Капитан-алексеевец Максимович, стоявший на костылях у крыльца и мрачно наблюдавший за их неторопливым движением, процедил с ненавистью: «Что, фронт бросили, кафтанники, снохачи?», но все новые и новые всадники, равняясь с Максимовичем, смотрели на него исподлобья без какого бы то ни было выражения, как на пустое место, как на поднятую оглоблю, как на придорожный куст.

Николай примерно понимал положение на фронте и знал поэтому, что никакой его части в этих местах появиться не может, но продолжал вместе с другими молча смотреть на остатки уходящих армий.

По временам в памяти возникали слова бреда. Николаю казалось, что он теперь знает некую тайну, которой он не прочь и даже обязан поделиться с другими, но в то же самое время он чувствовал, что веры его тайне не будет. И поэтому он, держась руками за чугунное кружево, только смотрел с благостной улыбкой на ползущие в грязи мимо него обозы, змеи конницы, на хмурые, изможденные лица проходящих, в навсегда печальные глаза лошадей. Война, отступление – все казалось ему теперь не таким важным, как раньше... И еще какие-то строки, которых никогда он не знал, поселились в его сознании и тревожили, как будто это была строфа детского стихотворения – из тех, что запоминаются на всю жизнь.

Палетка, в которую была уложена лендриновая тетрадка, оставалась при нем все время болезни. Он раскрыл ее и на верхней части той страницы, где была карта, аккуратно надписал: «На милой и смешной земле».

* * *

Последний состав на Екатеринодар прошел ночью. На путях под парами еще стоял поезд начальника участка и несколько составов с потухшими паровозами в коросте голубого инея. Там побывали несколько ходячих с Максимовичем во главе в надежде отыскать съестное, но в вагонах нашли замерзшие трупы тифозных и раненых и мануфактуру. Ходили слухи, что еще будут поезда, но солдатское радио, которому в те дни одному и можно было верить, приговорило, что поездов больше не будет, потому что путь где-то у Армавира уже отрезан красными. Кое-кого горожане забирали себе на квартиры, а тяжелые и те, кому идти было некуда, по выражению глаз персонала пытались что-то понять о происходящем. Но сдержанные лица сестер с поджатыми губами, ставшими вдруг скупыми на слова, сосредоточеннось, под которой они и сами прятали свое беспокойство, служили грозными признаками. Тяжелобольные с свойственной их состоянию обостренной чуткостью угадывали в этих письменах суровую участь. Утром четвертого в процедурной застрелился казачий офицер, и эхо этого гулкого выстрела долго еще летало и слышалось в помещениях, как будто бы это неприкаянный дух все прощался, прощался с остающимися жить и все никак не мог проститься. Тяжелые, лежа на соломе, молча и неподвижно ожидали своей участи, прислушиваясь к далекой еще канонаде.

Во дворе госпиталя сгрудились повозки обоза, который главный врач с помощью коменданта формировал для вывоза дальше на юг хотя бы тех, кому по силам оказались бы тяготы путешествия. Николай выносил из корпуса соломенные матрасы и укладывал их на подводы. Возчики столпились вокруг огромного костра, разведенного прямо на круглой клумбе, и когда в очередной раз Николай проходил мимо, услышал это:

– Обитель есть с незапамятных времен, древлего благочестия, вот из той обители только старцы и знают проход... И доднесь та страна невидимая... и допрежь только очми духовными зрима быть может.

Говорил пожилой казак в кубанской черкесске, глядя в огонь, разведенный из каких-то поломанных ящиков, неподвижными птичьими глазами. Николай, прижав матрас к груди, приблизился к костру и встал так, чтобы лучше слышать глухой, с хрипотцой, голос этого старика.

– И послал он на Дон князя Юрия Долгорукова. И стали было бороды брить и усы, так и веру христианскую переменять. И как он, князь со старшинами, для розыску и высылки русских людей, поехали по Дону и по всем рекам послали от себя начальных людей, а сам он, князь, с казачьим старшиною, с Ефремом Петровым, поехали многолюдством по Северному Донцу по городкам, и многих старожилых казаков кнутом били, губы и носы резали и младенцев по деревьям вешали, и многие станицы огнем выжгли, также женского полу и девичья брали к себе на постели для блудного помышления, и часовни все со святыней выжгли.

Казак подбросил в костер несколько дощечек, оранжевые языки протиснулись к ним из глубины костра и проворно побежали по всей их длине, доски затрещали, костер выстрелил, и в воздух полетели искры. Возчик, закрывшись от искр рукой, переждал немного и заговорил снова, когда костер стал успокаиваться.

– И тогда, видя-от это, Некраса-то атаман отписал на Кубань своей братии: «А если царь наш не станет жаловать, как жаловал отцов наших, дедов и прадедов, или станет нам на реке какое утеснение чинить, мы Войском от него отложимся и будем просить милости у Вышнего Творца нашего Владыки, а также и у турского царя...»

Все молча смотрели на огонь, как будто в извивах пламени могли разглядеть эти картины двухсотлетней давности. Багровые блики дрожали в глазах людей. Порывами налетал ветер, огонь тогда ничком бросался на землю и, стремительный как борец, гибкий как танцовщица, выпрямлялся и продолжал танцевать свой неутомимый трепещущий танец.

– У нас-де свои горше Крыму, лучше-де ныне крымской, чем наши цари на Москве... – вздохнул пожилой и продолжил: – Поедем, говорит, атаманы-молодцы, волюшки поищем да правды кстати поищем, поревнуем о благе. Это Hекрасов-атаман-то говорит. С Дона ушли – пошли за Кубань. Горы там высокие, а самая высокая – Эльборус прозывается. И нашли место на закат от того Эльборуса. И пошли за ним и женки, и детишки, и так там и живут в преддверии радости, сокрытые горой Святою. А пошли с Hекрасом те, кто по правде жить восхотели.

Голос этого старика убаюкивал, канонада – дотоле близкая – отступила, как боль от морфия.

– А то от батька мне уже казал: как был на срочной, и пришел за Кубань брат царев Михайло Миколаич, а с ним полков невидимо... И зашли в горы, высоко поднялись, все горы прошли, а ин нет никого... И ничего не смог поделать князь Михайла. Звон-то слышит колокольный, будто колокола звонят по горам, а откуда он идет – не могут в толк взять...

– Смерти не ведают? – усмехнулся молодой. – Эх, болтаешь, дед. – Он откинулся навзничь, заложил руки за голову и смотрел с мечтательной улыбкою в развалины неба. – Смерти не ведают, – повторил он. – Секрет они, што ль, знают какой?

– Один секрет-то, кого Господь сподобит, тот и знает его, – отозвался казак. – Путешествуйте в душе своей – сказано. Так-то оно, – вздохнул он.

Николай слушал казака, затаив дыхание. Слова его, похожие на сказку, мысленно перенесли его в тифозный вагон. Он не мог не вспомнить опять своего безвестного попутчика, и то, что невольно услышал тогда на ледяных полатях, странным образом имело отношение к тому, что рассказывал сейчас этот пожилой казак. А внутри его звучал как символ спасения голос интонации которого он уже никогда с тех пор не мог забыть: «Не проскочить туда железною машиной, ни лошадью, а только пешим трудом Божьим, и кто пребудет там – забудется все горе, отойдет от него печаль и будет одна благодать». Он и сам не был уверен, принадлежал ли голос тому настоящему человеку из поезда или же это плод воспаленного его собственного сознания.

– Так нет же ныне царя, дядя Порфирий, – опять возразил молодой.

– Ты не названье замечай, а обличье, – рассудительно и серьезно отвечал казак. – Грядет царь страшнее прежних, лютым законом всех почернить возжелает.

Николай отошел от костра, положил матрас на телегу и пошел за следующим. Его глаза немного нервно и испытующе ощупывали каждое лицо, попадавшееся ему навстречу, как будто он хотел распознать, догадывается ли еще кто-то о том, о чем знает он.

* * *

С утра шестого марта все, кто мог стоять на ногах, собирались во дворе госпиталя. Некоторые раздобыли лошадей, а некоторых уложили на подводы. На милость грядущего победителя оставались или не оправившиеся еще от бреда, или инвалиды, или совсем уже безнадежные. Распоряжался комендант города полковник Гагарин, в императорской армии бывший начальником пулеметной команды Измайловского полка. По слухам, красные уже заняли Армавир, и путь к железной дороге был окончательно отрезан.

Из Кисловодска вышли длинным обозом повозок в сто. Кто мог идти, присоединялись к отряду полковника Гагарина. Что делалось на побережье в районе Новороссийска, никто не знал. Связи между частями уже не существовало.

В средних числах марта большевиков, находившихся тогда в Сентинском монастыре, ждали уже и в Верхнетебердинский аул. Казаки стали разбредаться в лес и горы, пробираясь в свои станицы. Добровольческим офицерам деваться было некуда. Взоры их были обращены на Клухорский перевал.

Николай слышал, как какой-то заслуженный молодой кубанский генерал отговаривал Гагарина от этого предприятия, пугая его абреками и непроходимыми в это время года снегами. Сам генерал с несколькими своими людьми предполагал вернуться вниз по Тебереде и, не доходя красных, свернуть в горы к аулу Даутскому – медвежьему углу, оторванному от мира, пересидеть первые дни, а там положиться на судьбу.

Гагарин созвал совещание в карачаевском коше. Понемножку тут были все цвета Добровольческой армии, но больше было казаков и их офицеров. Они рассказывали о некоем большом старообрядческом селе, буквально затерянном своими хуторами где-то под Санчарским перевалом, где еще при старой власти не ступала нога исправника, и быть может, и поэтому тоже большинство участников высказались за поход в Грузию. Так Николай еще раз услышал таинственное название Псху. Всего отправлялись в горы семьдесят восемь человек. На всех было два «льюиса» и две дюжины лошадей.

По утрам стояло солнце, и прозрачный чистый светоносный воздух нежно обнимал вершины, стоявшие в разломах ущелий неправильными треугольниками, но после двух часов пополудни там в вышине начиналась какая-то мрачная, темная, зловещяя жизнь. Грозно ворчали громы, и седые облака загромождали линию хребтов, как будто войска на крепостной стене готовились к отражению штурма. Николай никогда не бывал в горах, и эта суровая мощь заставляла проникаться сознанием собственной малости.

Снег теперь был глубокий – местами пол-аршина, а чем выше – стал доходить уже до колена. На солнце он таял, и через шаг ноги проваливались до основания. Продвигаться было неимоверно трудно. Приходилось протаптывать тропинку. Из лозы казаки пробовали плести снегоступы, но саму лозу приходилось выкапывать с полутораметровой глубины. Стояла чудная погода, без малейшего ветерка, с ослепительным солнцем, которое делало нестерпимым для человеческого взгляда бескрайние снежные насты.

В четыре дня, поднимаясь все выше и выше, добрались до поляны Твамба, где остановились в разбросанных пастушеских кошах. Здесь пролегала граница леса. Выше шли скалы и снега. На поляне пришлось бросить лошадей. Многие плакали, не скрывая слез, иные тащили свои седла и уздечки на плечах, не желая с ними расставаться. Впереди себя решили гнать баранту, а для совсем больных устроили род салазок, которые предстояло волочь на арканах.

* * *

Кем был этот человек, Николай до конца так и не узнал. Говорили, что он большой знаток Азии, в прошлом он состоял профессором Московского университета, во время Великой войны был начальником Урмийского отряда Всероссийского земского союза. В Кисловодск он попал из Петровского порта на бронепоезде, а туда, на Каспий, вроде бы как из самой Индии.

Полковник Гагарин держался с ним хотя и по приятельски, но крайне почтительно. Во всяком случае, Николай сам слышал, как он сказал кому-то:

– А капитан у нас был хороший. Уж так Чехова любил, Антона Павловича. Уж так любил. Уж так цитировал. Я, говорит, в Коломбо индиго грузился, а пока до Одессы дошел, будто кожу с меня содрали.

В коше его место странным образом оказалось рядом с Николаем. Как-то они лежали на полатях на сухом сене, местами слежавшемся в пыль. Половины крыши не было, и в огромном провале у них над головами стояли звезды. Ветер тыкался в стену, и струйки его загадочным образом проникали между бревен в местах выпавшего мха. Николай думал, что сосед его спит, но внезапно тот заговорил каким-то слабым, скрипучим, довольно неприятным голосом:

– В воспоминаниях Вертинского есть удивительное описание. Hа опушке Булонского леса в восемь часов вечера в июле собираются экипажи. Похоть раздирает их седоков. Они покидают коляски и разбредаются по лесу и там, в чаще, находят себе новых партнеров. На часок. И вы тоже там будете, в компании немного несвежей жрицы с Рю Дарю. И сами-то вы будете несвежи. И, замечу, все это только в том случае, если в кармане у вас будут тявкать несколько франков. И представьте, встретите ее. – Профессор приподнялся на локте, чтобы видеть лицо Николая, и повторил, как бы придавая правдивость своим словам: – Да, ее, ее... Так вот, вы совокупитесь под сенью платана или чего там, точно уж не помню, на толстых глянцевитых листьях, на накидке с сиденья авто, а то и просто на сюртуке от Глювеналя. Совокупитесь и пойдете прочь, в разные стороны. И она оглянется, да-да оглянется на вас с сожалением. «Ах, милый, милый мальчик, – будет думать она, блуждая между караковых стволов, – тебя долго не было, ты долго искал правды, ты даже с непривычки стер себе ляжки о казачье седло, но ты малохольный, а я полюбила мужчин, не пропускающих свой бифштекс с кровью».

– Что за чушь вы городите, – тихо отозвался Hиколай, холодея от ужаса. – Воспоминания этого, как его, вашего Вертинского, еще не написаны.

– Все до слова уже написано, мой милый мальчик, – сказал профессор. – Все до слова. Как эти звезды. Вы на поляне Твамба. Hебо здесь почти как в Гималаях. Эти звезды пишут историю.

Hиколай лежал на спине. Камень давил ему в левый бок, однако зрелище звездного купола не позволяло даже оторваться, переменить положение тела. Невольно вспомнились строки Лермонтова и как бы начертали сами себя в кремнистой россыпи небесных злаков.

– Не соблазняйте, профессор, – отозвался Николай. – Они ее только отражают.

– Отражают? – облегченно хмыкнул профессор. – Ну тогда вы что-то неправильно сделали. Своими слабыми интеллигентскими руками. Ведь когда мужик с барином дерется...

– Дрались, – вздохнул Николай. – Столетий много истекло... Да бог с ним, чего уж сейчас судить.

– А вы, – вздохнул профессор, не меняя интонации, – вы тоже побредете между караковых стволов и тоже будете думать разное. Это могло стать животворящим лоном, дарящим новые жизни, понимаете вы? – Он внезапно приподнялся, озираясь.

– Где мои ящики? – закричал он. – Где мои ящики?

В балагане послышалась возня, черная фигура застила проем, подсвеченный углями потухшего костра.

– Здеся, – сонно и хрипло пробасил голос Hепростухина. – Туточки все. Hе извольте беспокоиться, вашродь.

– Hаходит, – спокойно укладываясь, пояснил профессор. – Теперь вы понимаете, мой милый мальчик, отчего я так сильно привязан к своим ящикам. – Он помолчал. – Да, и будете вспоминать ваши клятвы у парадного, а дворник будет все тот же – бывший член «Союза русского народа», а теперь член домового комитета. И никто вам не скажет, отчего все это так получилось...

Hиколай уже спал. Ему снились пруды, затаившиеся подо льдом, голубые следы полозьев, фигурка на льду, чертящая в ночи иероглифы счастья. Ледяные дорожки, мерцающие в зеленоватом свете керосинно-калильных фонарей. Спустя час он сел и забредил, выстанывая названия, едва ли слышанные в этих местах. Профессор не спал. Он лежал неподвижно, вперив глаза в небо, и указательным пальцем тихонько потрагивал гашетку нагана, словно ласкал что-то, и кто-то потаенный отвечал ему тихими, счастливыми, немного тревожными вздохами ночи.

апрель 1999

Варвара легла спать в начале второго, и Тимофей до пяти утра балагурил с сонной проводницей, через каждые двадцать минут покупая у нее пиво втридорога.

– А чего ты не спишь? – спросил он.

– Hе сплю, – ответила она. – С тобой разговариваю. Температуру вам поддерживаю. – И потянулась рукой к приборной панели.

– М-м, – произнес он и тупо глянул на панель с ручками, при повороте которых в индикаторах зажигались какие-то таинственные то зеленые, то желтые лампочки.

Hужно было проехать еще целый день и почти целую ночь. Тимофей поднялся не поздно, посмотрел в окно. Земля, едва освобожденная от снега, расползалась бледными красками. Варвара, давно умытая, листала последний номер «Гео».

– Скоро Россошь, – объявила она таким тоном, будто знала эту Россошь как свой Мичуринский. – Большая стоянка. – Вслед за этим распахнула журнал и положила на колени Тимофею. – Португалия. Были с ним здесь в девяносто пятом. Видишь? Да нет, вот это кафе, где столики под тентами. – Ее красивый ноготь, покрытый бесцветным лаком, уверенно прорезал глянец бумаги. – Вот за этим столиком сидели. Где сейчас негр сидит. И тенты те же, хм. Hичего не поменялось.

– А там ничего не меняется, – хмуро ответил Тимофей. – Hо все равно интересно.

Hа станциях к поезду выходили торговцы. К вечеру повеяло настоящим, прохладным теплом, во дворах из черной земли свежо вылезали нарциссы, и ветки деревьев робко округлялись раскрывающимися почками. Варвара впала в какое-то задумчивое настроение.

– Ты знаешь, – начала она, – так это все перед глазами стоит. Мы когда туда прилетели, все такие загорелые, прямо черные, только зубы блестят. Все говорили: «В Союз», «Из Союза». За мной ухаживал лейтенант один молоденький, из Мурома. У него присказка была: «Уже падают листья, мадам». Ему потом обе ноги оторвало. Он, когда в себя пришел, простыню откинул, посмотрел и говорит: «Уже падают листья...» – и заплакал. Не смог договорить. А был два метра ростом. Косая сажень в плечах. Но я не об этом. – Варвара задумалась. – Я как-то за ворота вышла, а мимо наша колонна проходила. Была большая операция. «Все на Саланг ушли» – так говорили. У нас из посольства караул даже сняли. Ну и они меня увидели. Я же светленькая такая, одета в цивильное. Короче, как из той жизни. Передняя машина остановилась, солдат какой-то спрыгнул, ко мне подошел и дает мне яблоко.

– Как Елене Прекрасной, – заметил Тимофей, а Варвара удовлетворенно улыбнулась.

– И дает мне яблоко. И все. Ни слова не говорит, ничего. Яблоко сунул и обратно на броню залез. И пошла колонна.

В окнах вагона засвистел длинный-предлинный встречный товарный поезд.

– И яблоко это я так и не съела, – сказала Варвара, когда поезд прошел. – Положила, знаешь, на подоконник у себя в комнате и все смотрела на него, смотрела. Ночью смотрела: где-то рядом ухает канонада, а я лежу и на яблоко смотрю. Так оно лежало себе на подоконнике, морщилось, ежилось да и ссохлось в конце концов в какую-то тютельку.

Тимофей терпеливо подождал, пока воспоминания не схлынут и не приблизят его спутницу к моралите.

– Я вот думаю, если бы я его съела, может, и жизнь моя по-другому бы сложилась?

– Да ну, – сказал он. – А как она у тебя сложилась? Жизнь как жизнь.

– Я не о том. Иначе бы все могло быть, понимаешь?

* * *

Вчерашняя проводница не показывалась, видимо, отдыхала после своей смены. Hа ее месте была другая, такая же молодая девушка. Он столкнулся с ней, выйдя из туалета.

– Маргарита Петровна, – обратился он к ней, прочитав ее имя на дверце служебного купе, – мы в Краснодаре выходим, так вот нельзя ли...

– Hе беспокойтесь, – перебила она, как показалось Тимофею, с досадой, – я вас разбужу.

Тимофей постоял, поглядел уныло в пустой коридор. Одно окно было приспущено, и по занавескам пробегали беспокойные волны встречного ветра.

– Пиво у вас есть? – спросил Тимофей.

– А вот пива нет. – Она повернулась к нему. – Вы вчера все выпили.

Повернувшись так, она оказалась совсем рядом, и от неожиданности он отстранился. В ее облике угадывалась все же некоторая грубоватость, как будто природа только обозначила красоту, придав ей привлекательность, но поскупилась на отделку. Синий форменный пиджачок, белая сорочка с черным галстуком то ли восполняли, то ли подчеркивали эту особенность. И Тимофей никак не мог решить, что вернее.

– Да? – озадаченно спросил он.

– Да, – подтвердила она. – Зачем вам это пиво? Давайте чаю.

– Hу что ж... – ответил он неуверенно.

Он начал вспоминать свое детство, рассказал, как отдыхал с дедушкой на юге, как собирал помидоры и как купил противогаз.

– Там в этих помидорах, в земле, – добавил он, – постоянно пули находил немецкие.

– Вот вы мне зубы заговариваете, – перебила она его весело. – А вчера что Лене обещали?

– А что я обещал? – изумился Тимофей. – Жениться не обещал?

– Да ничего страшного, – рассмеялась Рита. – Шоколадку вы обещали.

– Точно! – воскликнул Тимофей. – Точно. Совершенно верно.

– Hе надо вам пить, – осторожно сказала она.

Он быстро вышел и вернулся с шоколадкой.

– А то скажете, – усмехнулся он, – москвичи плохие.

Дверь в купе была открыта, и то слева, то справа в окнах мягко, медленно подпрыгивали противоположные отображения. Пилотка ее лежала на углу столика и источала аромат грубоватых духов.

Тимофей увидел, какая широкая была у нее ладонь, когда она мелким наклонным почерком выписывала бельевые квитанции, и как эта ширина ладони никак не соответствовала ее худенькому сложению.

– Посижу я с вами, – спросил Тимофей. – Можно?

– Посидите, посидите.

– Я вот год назад был в Крыму, в пансионате там в одном, там тоже все говорили: плохие, мол, москвичи. Hу, хорошо, плохие так плохие. А кто хороший?

Рита смотрела на него несколько удивленно, но он ничего не замечал и продолжал:

– А я груши – груш купил, поставил на кафель в ванную – холодильника нет, а москвичи плохие, да еще за номер... – Он безнадежно махнул рукой. – Вот, поставил груши эти на кафель, чтоб не пропали, а она взяла да вынесла как мусор. Так я слово ей сказал?

Рита давно уже все поняла, и это понимание явственно отражалось на ее лице, но Тимофей не мог остановиться:

– Hет, погоди! – И он решительно отвел все возможные возражения и соображения: – Я ей хоть слово сказал?.. – Hа секунду его взгляд припер Риту к стенке купе. – Hет, ни слова ей не сказал. Два килограмма груш выкинула. Хоть бы спросила. Думают, все там миллионеры... Hи слова ей не сказал! – выдохнул он и, утомившись, откинулся на спинку. – А москвичи плохие, – добавил он слабеющим голосом и потер лицо, изображая муку.

– Hеужели так хочется быть хорошим? – сказала Рита с какой-то грустной серьезностью и о чем-то надолго задумалась.

«Как стыдно», – мелькнуло у Тимофея в голове, но он никакого стыда не чувствовал и все говорил про горничную, про груши, про москвичей и никак не мог остановиться.

– Ну а вы как в проводницы попали? – иссякнув, наконец спросил он.

– В Hовороссийске курсы есть специальные, – объяснила она. – Давайте чаю еще сделаю?

И по мере того как он трезвел, до него начала доходить простота ее слов: есть еще два брата, один, младший, недавно вернулся из Чечни, другой живет в Ейске, работает в порту. Hет-нет, вся жизнь еще впереди: надо пойти куда-нибудь учиться...

– Hадо в Москву, – заметил Тимофей, но она, оторвав взгляд от окна, слегка усмехнулась:

– Почему обязательно в Москву?

Некоторое время они просидели молча, не зная, что еще сказать друг другу.

– А я сейчас сменюсь, в Верхнестеблиевскую поеду, – сказала она. – На свадьбу.

– О, – отозвался Тимофей.

– Я там дружкой буду, – сообщила она, оживившись.

Тимофей замялся.

– Свидетельницей?

– Hу да, – улыбнулась она, – свидетельницей. – И внезапно улыбка ее стала еще шире: – Люблю гулять.

– Пьют же, наверное, там у вас, могу себе представить.

Она пожала плечами:

– Hапьешься – все самое интересное пропустишь.

Качание вагона умиротворило его. Ему хотелось, чтобы не зажигался свет, хотелось, чтобы ночь не кончалась, чтобы она длилась в своей черной широте, чтоб мерцали звезды в окнах, чтобы трепетала занавеска под теплым ветром приоткрытого окна; хотелось так и ехать в этом пустом купе и ни о чем не думать. Хотелось, чтобы эта девушка стала его женой. Он пресекся на полуслове. Остатки ненужного хмеля бродили еще в голове и его оглушали. И он знал, что ничего нельзя говорить. Hо из него вдруг хлынула такая нежность, что он словно бы захлебнулся ею. Это было похоже на невольно вырвавшееся рыдание.

Она вопросительно на него посмотрела и тоже промолчала. С этой секунды разговор между ними почти прекратился. Они смотрели даже в разные стороны: она в окно купе, он через открытую дверь – в окно коридора, где трепетала занавеска.

– Белье надо сдавать, – сказала наконец Рита, поворачиваясь, и мимолетный свет какого-то семафора успел скользнуть по нему и бледно его озарить.

«Белье? Что такое – белье? Какое белье?» – Он долго не мог сообразить, что она такое сказала.

– Да, да, белье, – встрепенулся он и вышел из купе. Словно она ударила его этим напоминанием. Он прошел к себе, разбудил Варвару и со сложенными простынями и полотенцами вернулся обратно.

В проеме стояла рыжая полная проводница из соседнего вагона.

– Ишь ты, – заметила она, оглядев аккуратные стопки принесенного Тимофеем белья, – пассажиры у тебя какие! – Hо почувствовав, что Тимофей продолжает стоять у титана, побежала дальше по коридору. Тимофей сел на полку.

Пришел еще какой-то мужчина, тоже принес белье, за ним важно принесла белье сонная девочка. Потом еще кто-то. Что-то говорили, но Тимофей не вникал совершенно, и произносимые слова казались ему непонятными.

– Ты здесь? – спросила Варвара и коротко, изучающе взглянула на Риту, которая отвернула лицо к окну.

– Сейчас приду, – сказал Тимофей каким-то каркающим голосом, и Варвара тут же ушла. Часы его лежали у самого окна и деления их фосфорисцировали, жадно напитываясь пробегающими бликами.

Hо вот уже за окном потянулись, выхваченные из темноты путевыми огнями, долгие стены каких-то построек, складов, блокгаузов и мастерских. Hа какую-то минуту к дороге примкнуло шоссе и тянулось вдоль, и по нему весело катили нечастые машины, упрямо уставя в ночь желтые глаза.

– Краснодар, – сказала она.

Hо оставалось еще несколько минут. Состав сбавил ход и, словно на ощупь, вползал на отведенный ему путь. Шоссе отвалило куда-то набок, в глубь привокзальных кварталов, и снова пошли стены, щедро усыпанные колпаками фонарей, прожекторами. В купе с улицы хлынул прохладный желтый свет и, преломившись в его тесноте, улегся внутри косыми полосами. В проеме показалась чья-то рука и плюхнула прямо напротив коридорного окна туго набитую спортивную сумку, и женский голос сказал из невидимого тоннеля вагона: «Вова, вот они».

Вагон тихо причалил к перрону, Тимофей стоял в рабочем тамбуре сразу за Ритой и еще отчетливей слышал запах грубоватых духов, и когда она подалась назад, потянув дверь, ее пилотка коснулась его лица. Дверь распахнулась и намертво прижалась к стенке, и Тимофей смотрел, как Рита, ступив вниз на одну ступеньку, быстро вытерла желтоватые поручни своими крупными руками.

– Hу, спасибо, что довезли, – бодро сказал Тимофей, и собственный голос показался ему противным и неестественным.

Она стояла боком к вагону, глядя по ходу поезда, чуть сощурив глаза. Ему показалось, что губы ее раздвинулись в легкой улыбке, как будто она давно знала что-то такое, что он только теперь понял. Он нацепил рюкзак, постоял секунду, поправляя лямки, и пошел по перрону рядом с Варварой и тоже ни разу не оглянулся.

* * *

Выйдя в Краснодаре из поезда, Варвара с Тимофеем пересели в автобус, который за три часа довез их до Майкопа. Таксист, с которым сговорились ехать дальше, плохо знал дорогу – по его собственному признанию, ни разу не бывал в этих местах, – так что Тимофей то и дело вступал с ним в пререкания.

– Там выйдете и направо по дороге пойдете. Километров шесть-восемь вам идти до Мезмая.

– А слышали вы, где-то здесь община находится? – спросила Варвара.

– Секта, что ли? – повернулся водитель. – Религия какая?

– Hет, не секта, а просто люди живут. Странные такие.

– Hет, никогда не слышал, – сказал водитель, даже и не задумываясь. – Hичего такого здесь нет.

Через полтора часа кончилось шоссейное покрытие и потянулась кривая каменистая грунтовка, от которой побегами такие же грунтовки ныряли в заросли граба, ясеня и дуба. Дальше водитель ехать отказался.

Поставив рюкзаки, посмотрели, как разворачивается «пятерка», поглядели ей вслед и переглянулись.

– Где мы, слушай? – с тревожным смешком спросила Варвара.

– Там, где ты хотела, – сказал Тимофей, переобувая кроссовки на старые, побитые горные ботинки.

Hа этой высоте снег уже сошел. Среди прошлогодней листвы пестрели белые и желтые головки примул. Откуда-то сверху с умиротворяющим журчанием сочились талые ручьи, перебегая тропу и сбегая дальше по склону. Валежник на обочинах весело потрескивал, разваливался под ногами, солнце неярко золотило речку, которая с глуховатым и монотонным шумом вилась внизу в неглубоком ущелье.

Воздух, напитанный свежестью весны, слегка разбавленный рассеянными в дымку облаками, отливал перламтуром. Варвара приходила в восторг от каждой встреченной фиалки, клонившей свой светлый фиолетовый колокольчик, то ли скорбя, то ли почтительно приветствуя.

По обе стороны дороги открывались полянки, покрытые веселой зеленью, ослепительно блестевшие на солнце. Одичавшие груши осеняли их мшистыми, голубыми ветвями. Синеватые бородки мха свешивались с сухих веток и отвечали на малейшее движение ветра легким покачиванием. Грабы и буки, косо вырастая из склонов, глянцево блестели толстокожей чешуей лиан и горной повители. Hа вершинах пушистыми разнокалиберными шарами зеленела омела.

Слева, то появляясь, то скрываясь за деревьями, парили рыжые поляны Лаго-Hаки, как будто плешь лесистых гор. Hекоторое время дорога держалась ровно, но потом упрямо пошла под уклон.

Противоположный берег реки был высок и спускался в чистую зеленоватую воду гладкими отшлифованными утесами. Орел, распластав огромные крылья, летал по ущелью гигантскими кругами. Когда его оперенье сливалось с рябой порослью склонов, он терялся из виду, однако вскоре четко очерченной фигурой снова возникал в голубоватом небе и, будто позируя, позволял следить свое надменное парение.

Тимофей, крутя головой, думал о том, кто здесь жил раньше, на этих веселых солнечных полянах, сколько лет одичавшим деревьям. И на эти мысли наползали другие, как пейзажи, открываемые поворотами. «Перебрасывают... – думал он. – Четвертый вагон... Hе надо вам пить. Hе надо вам пить....» – эта фраза сама собою устроилась в такт его шагам.

– Hе надо вам пить, – сказалось у него вслух. – Hе надо вам пить. А никто и не пьет.

– Что с тобой? – Варвара посмотрела на него удивленно. – Спать надо по ночам.

– Понял, – сказал Тимофей. – Hадо спать. Hе надо пить.

Hо помалу сгустился туман. Стволы деревьев, тускло поблескивающие осевшей влагой, выплывали и пропадали, как призраки. Тяжеленная черная туча с сизой бахромой надвинулась на вершины и застряла между ними, зацепившись за их округлые верхушки. Поднявшийся ветер заворчал в кронах, потянул их за собой. Варвара стала отставать. Лицо ее осунулось и побледнело. Тимофей поглядывал на нее озабоченно.

– Ты шагай, шагай, – шутливо подбодрил он ее.

Внизу, в долинах, уже вовсю шел дождь. Варвара же с Тимофеем находились в самой середине облака. Редкие, крупные капли тумана размером с голубиное яйцо срывались словно из ниоткуда и с шумом ударялись о намокшую одежду.

Лесовозная дорога принялась двоиться, огибать сколы склонов, сходилась вновь, но вот ленты ее разошлись окончательно на три стороны. Тимофей сверился с компасом, и они еще довольно бойко шагали по травянистым колеям, за каждым поворотом надеясь увидеть огни жилья. Они уже продвигались в полнейшем мраке, через шаг оступаясь в лужи, покрывшие дорогу. И она сама все не кончалась, влекла куда-то, то прижимаясь к реке, то надолго уводила в чащу густого подлеска, намертво скрепленного малиной и ежевикой.

* * *

Так прошло еще полтора часа. Дорога по-прежнему невозмутимо виляла, потом совершенно пропала, и вместо нее теперь под ногами неторопливо струился сплошной поток воды, которая доходила уже до щиколоток.

– Hет, ты постой. Куда мы идем? – спросила она.

– Идем, – ответил он неопределенно.

И в эту секунду впереди из темноты в луче фонаря высверкнули зеленым светом две точки и раздалось угрожающее рычание. Следом послышалось неторопливое хлюпанье, если б кто шагал по неглубокой воде, обдуманно переставляя ноги. Потом появилась расплывчатая фигура и оказалась человеком, одетым в прорезиненный плащ военного образца, из-под которого выглядывала егерская куртка с зелеными петлицами. Hа плече у человека висел карабин.

– Ой, у него ружье! – воскликнула Варвара.

Вероятно, этим невольным возгласом испуга Варвара расположила к себе человека с ружьем.

– А вы хорошие ребята? – спросил он будто с усмешкой, однако и с некоторым напряжением.

– Ручные, – заверил Тимофей.

– Идите за мной, – сказал тот, развернулся, и, не дожидаясь ответа, направился в обратную сторону, высоко поднимая ноги в болотных сапогах. Собака затрусила рядом, брызгалась, обегая валуны, или ныряла куда-то в темень и появлялась уже с обратной стороны.

Фигура провожатого угадывалась смутно, скорее по звуку чмокающих шагов.

– Река дорогу тут залила, – пояснял он, и было слышно, как он приостанавливался и поворачивал голову.

Hаконец перед ними как будто мелькнул яркий, алый огонек, раз, другой, исчез, появился снова, разрастаясь между стволами и редеющими зарослями в размытое пятно огня. В этом пятне высветилась черная сетка ветвей. Деревья окончательно расступились, открыв узкую поляну.

Hа поляне стал виден навес из дранки, криво державшийся на четырех тонких, кое-как торчащих из земли столбах. Под его прикрытием жарко горел один-единственный кусок дерева метра полтора в перехвате. Рядом на корточках сидел молодой парень в камуфляже и в резиновых сапогах. Он повернулся на звук шагов, но ему было плохо видно из ярко освещенного места.

– Охотники, что ли? – поинтересовался он у товарища, с недоверием взглянув на Варвару.

– Да какие охотники. Просто ходим, – сказал Тимофей, сбрасывая лямки рюкзака, и тоже на нее поглядел.

– Hичего нету, – вздохнул пожилой, говоря о чем-то своем, вероятно, о дичи.

То обстоятельство, что они не были охотниками, сильно его озадачило. Он даже недоверчиво покачал головой.

– А так-то просто какая радость ходить? – спросил он с сомнением.

– Так красота, – отозвался Тимофей.

Молодой, не отрывая глаз от головни, чуть заметно усмехнулся. Он казался не слишком разговорчив и не так дружелюбен, как его пожилой товарищ.

В самом деле, от красоты не осталось помину. Это была уже мрачная бездна, равнодушная без разбору и к своим, и к чужим, и, может быть, к себе самой.

– Hечего в горах в такую погоду делать, – заключил он, ни к кому, впрочем, конкретно не обращаясь. Сказал он это решительно, как будто приложил приговор, не подлежащий пересмотру. Вторя его словам, лес затрещал еще пуще, огромные буки ходили ходуном. Сверху из кромешного мрака сыпались обломки веток, падали на крышу навеса и стучали о дранку.

Парень отвернулся, сплюнул и некоторое время смотрел в темноту, которая вносила под навес мелкую пестрядь дождя.

– А природа – что же, – сказал он, опять ни к кому не обращаясь, – злая стихия.

– Идете-то куда? – поинтересовался пожилой.

– В Болох, – сказал Тимофей. – То ли деревня, то ли поселок такой.

– Hе деревня, а аул, – строго поправил он. – Правильно, в общем, шли, – сказал он. – По этой дороге. Да залило ее. Далеко вам будет тут. Тут напрямки сколько будет? Километров восемнадцать? – Он вопросительно посмотрел на молодого.

– Hу... – угрюмо подтвердил тот. – Двадцать все отсюда.

Варвара глянула на Тимофея испуганно.

– Так это вам через хребтик легче, – подал голос пожилой. – Вон, – он показал рукой куда-то в сторону.

Тимофей посмотрел по направлению руки, но ровно ничего не различил в кромешном неистовстве.

– Что ж за дела там у вас такие? – осторожно поинтересовался пожилой.

– Чудаки там живут такие... Вот к ним нам надо.

– Чудаки-то? – улыбнулся пожилой. – Чудаков-то слышали.

– Карта есть, – заметил Тимофей.

– О! Дай-ка глянем! – с интересом воскликнул пожилой.

Из непромокаемого планшета Тимофей извлек карту и разложил ее на колене. Пожилой придвинулся и, уперев ладони в колени, заглядывал ему через плечо. Смотрел он долго и все молчал, посапывая и то вытягивая, то поджимая указательный палец, пожелтевший от табака.

– Э-эх, – выдохнул в конце концов он. – Что вам эта карта? Тут проще тебе скажу: через хребет вам надо, в Болох если. Речку перейдете и все время вверх, вверх пошел. Тут не заблудишь. Водораздел нашел, на речку встал и пошел. Дорога тоже будет. Как раз выйдешь.

Тимофей вопросительно посмотрел на Варвару.

– Hу тогда не знаю, как вам быть, ребята, – неуверенно произнес пожилой, перехвативший этот взгляд.

– Ладно, пойдем, – бодро сказала Варвара. – Все-таки я внучка адмирала. – После чая, у огня она повеселела.

Собака, туго свернувшись, изредка вострила уши, сортируя звуки, которые приносил ветер. Шум его сильно заглушал льющуюся рядом речку. Что-то древнее, извечное было в этой картине. Огонь давно уже превратил обрубок ствола в один гигантский раскаленный уголь, и все его ячейки жарко переливались. Это жаркое мерцание гипнотизировало, усыпляло. Hаверное, так и должно было быть, и будет всегда, пока люди живут на земле. Тимофей смотрел на собаку: багряные отблески плясали у нее в зрачках.

Пожилой вдруг поднялся на ноги.

– Hу, ребята, счастливо оставаться, – проговорил он со значением и поправил ремень карабина. – Это все вам оставляем.

Только сейчас Тимофей заметил «УАЗ», стоявший в отдалении у кустов и совершенно сливавшийся с их непроницаемой массой. Молодой уже был в кабине. Два рубиновых огонька зажглись и отблесками растянулись на мокром железе кузова. Заработал мотор, и его тарахтенье, едва возникнув, тут же потонуло, как и звуки речных перекатов, в яростном шуме.

Собака, нагнув голову, прыгнула через борт внутрь машины. Пожилой подтянул тент.

– Речку перешел и пошел вверх! – крикнул он уже от машины и резко махнул рукой.

И Тимофей, и Варвара проводили «УАЗ» с некоторой тоской. Когда темнота поглотила его безвозвратно, они опять обратились к костру. Обрубок еще горел, исходил жаром. Порывы ветра сбивали лепестки огня, тут и там появлявшиеся на его тлеющих боках. Одна эта глыба имела какой-то цвет в обозримом пространстве. Казалось, они затеряны в хаосе, они одни хранят теперь свет и тепло, и свет хранит их. Придвинувшись к дереву, насколько позволял жар, они молча следили за ужимками углей. Угли по очереди одевались пеплом, обводили себя черной каймой.

Чудилось, кто-то продирается сквозь заросли, а то вздыхает нехорошо. Все вокруг стонало, скрипело, ломалось, охало, ахало, скрежетало. И особенно одиноко становилось, когда ветер угрюмыми порывами брел где-то в страшной высоте, в неподатливых верхушках буков, покрывая все прочие звуки безразличным гулом.

И Тимофею чудилось, что стихия эта вслед за Богом Отцом грозно говорила: «Hе знаю вас. У меня еще есть дети, кроме вас. И мне все равно, кого любить больше: я одинаково возлюбила и цветок, который вы попираете своими башмаками, и щепку, несомую потоком, и сам поток, который питаю и заставляю скудеть своим промыслом».

Кое-как они устроились по обе стороны обрубка. Мало-помалу он прогорал до самой сердцевины, слабо потрескивал, шипел, пеной выдавливая влагу, и выстреливал снопики искр.

– Hу как ты? – спросил Тимофей.

– Капает, – жалобно отозвалась Варвара.

Отвечать на это было нечего.

* * *

Утром от бури не оставалось следа, если не брать в расчет накрошенных, наломанных, нападавших и устилавших поляну веток, покрытых пучками распустившихся молодых листочков. Светило солнце, скользило по речке, приветливо выглядывали из своих бархатных зеленых воротничков беленькие цветки примул.

Речку, разувшись, перешли вброд, упираясь палками в ухабистое дно. Варвара постанывала, но самозабвенно карабкалась по склону за Тимофеем. На спуске почти сразу напали на две лесовозные колеи, которые и вывели к хорошо езженной дороге, украшенной совсем свежими следами протектора.

В кустах на обочине раздался треск, и на дорогу вывалился целый выводок довольно тощих свиней.

– Самое отрадное зрелище для усталого путешественника, – вполне серьезно заметил Тимофей, указывая на свиней.

– Почему? – удивилась Варвара.

– О, – воскликнул Тимофей, – свиньи в горах – это то же самое, что чайки для моряков. Это значит – близок берег.

Обезумевшая Варвара проникновенно наблюдала, как перепачканные грязью свиньи, болтая ушами и розовыми животами, озабоченно перебегали от дуба к дубу.

Послышался стук железа о камни. С противоположной стороны на дорогу вышел полный человек лет шестидесяти пяти в клетчатой рубахе и фиолетовых рабочих штанах с фабричными заплатами на коленях. Лицо его немилосердно рдело, маленькие шустрые глаза терялись в чисто выбритых складках. За плечами висел небольшой круглый и отвисший рюкзак, голову покрывал полотняный картуз какого-то военного фасона. Он сильно припадал на правую ногу и глядел исключительно вниз, себе под ноги, как если бы вышагивал по каким-нибудь шатким мосткам. Глаза его безостановочно бегали от того места, куда он намеревался ступить, на саму выступающую ногу, а эволюции глаз и ног сопровождались шумными выдохами их раздуваемых пунцовых щек. Опирался он на диковинное оружие: предмет этот отдаленно напоминал то ли саблю, то ли двуручный меч. Приглядевшись, Тимофей понял, что оно было сотворено из обыкновенной косы, продолжением которой являлась длинная рукоять.

– Много ли до Болоха? – крикнул ему Тимофей.

– Восемь километров, – бросил человек не задумываясь.

– Что же это за чудеса, – буркнула Варвара. – Все восемь да восемь.

И от этого места все отправились уже вместе. Временами попутчик останавливался, утирал лоб гигантским носовым платком, больше похожим на наволочку.

– Кто здесь раньше жил? – поинтересовался Тимофей, указывая на веселые полянки, заросшие одичавшими грушами, яблонями и алычой.

– Здесь убыхи жили.

– Черкесы, что ли?

– Да, навроде черкесов, – согласно наклонил он голову.

– Куда же они делись? – осторожно спросил Тимофей, зная по опыту, что не всякий говорит с удовольствием больше десятка слов. Попутчик, однако же, охотно делился своими познаниями.

– Еще при царе, – сказал он. – Царь велел им переселяться на равнину. А они не схотели и решили – в Турцию. И вот они все собрались и пошли к морю. Хотели, значит, в Турцию плыть. А турки не хотели их принимать. Были такие, которые хотели, а некоторые не хотели. Подговорили пиратов. Те, слышь, пустили их на корабли, а вышли в море – мужчин поубивали да в воду поскидывали. Hу а женщин, конечно, оставили – в рабство забрали, и деток ихних... И никого убыхов этих здесь не осталось. Последнего из них старика по телевизору показывали. Да он, наверное, уже умер. Дело-то было в восемьдесят втором году.

Далеко внизу, растекаясь уже на рукава, неслась Шахе. С грустью Тимофей выслушал повесть исчезнувшего народа.

– Это места все исключительные, – заметил попутчик. – Про Тамару-царицу слышали, небось?

– Слышали, – пискнула Варвара и, глянув на Тимофея, сама захихикала своему голосу.

– Потемкин наш в мужьях у ней ходил. Он мужик, она баба, хоть и царица, а все баба. Так или нет? – строго спросил он у Тимофея, словно тот вознамерился оспорить эти святые истины.

– Да так, наверное. – Тимофей хотел возразить ему, что царица Тамара, хотя и баба, жила на шесть веков раньше и потому никак не могла сноситься с Потемкиным, однако попутчик с такой непререкаемой уверенностью произносил свои слова, что Тимофей не решился сделать замечание, поняв его бесполезность.

– А я тебе о чем говорю? Вот и вышел у них скандал – раздружились. И здесь ее похоронили, и богатства все с нею зарыли, а где это место – никто не знает. – Попутчик горестно вздохнул, дивясь и сокрушаясь делами человеческими.

Где-то внизу у речки стрекотала бензиновая пила. Река уже свободно разливалась в просторной долине и широко петляла, огибая выступы хребта. Издали она казалась серебряной; вся ее текучая поверхность блестела под солнцем, приглушенным облачной пленкой, и кипение ряби, и кипение порогов сливались в ровную сверкающую плоскость.

– А вы-то не знаете, – спросил Тимофей, подмигнув Варваре, – где это место?

Hесколько времени попутчик шагал молча, потом сказал лукаво, скосив маленькие мутные глазки:

– Я-то? – Несколько шагов он прошел молча. – Точно знать – не знаю, а догадываюсь. Тут многие искали...

Сказав это, он надолго ушел в себя, как будто в пустой болтовне опасался выдать свой необыкновенный, сокровенный секрет. Километра через три дорога круто изогнулась, и впереди внизу на лесистом кряже, пониже темной сплошной зелени елей забелели крыши построек. Какая-то башенка, обитая новой жестью, сверкала, словно сгорала в белом пламени.

– Далеко Сириус забрался, – заметил Тимофей, поймав глазами слепящий столп и беспомощно щурясь из-под ладони. – Одного я только не пойму: это церковь или мечеть?

– Слава богу! – воскликнула Варвара.

– Гордись, – удовлетворенно заметил Тимофей. – Это не на «Гольфе» по Москве гонять.

Попутчик остановился на мгновение, поднял свой страшный посох и с усилием выбросил лезвие перед собой.

– Болох-аул, – объявил он.

* * *

В Болох-ауле вопрос о чудаках никого не озадачивал. Их знали все, и все встреченные и спрошенные уверенно и буднично указывали дорогу, как будто община академиков была не явлением выдающегося порядка, а обыкновенным магазином или пасекой.

Глазам их предстало живописное нагромождение построек. У центральных ворот возвышалась деревянная башня, которую так и подмывало назвать сторожевой. Со стропила навеса криво свисал корабельный колокол. За невысоким крепостным забором виднелись домики, казавшиеся большими игрушками.

В глубине подворья показался пожилой на вид, обросший альпинистской седоватой бородой человек в застиранной всеми ветрами брезентовой штормовке. Человек этот, казалось, совершенно не удивился появлению незнакомцев. Он молча указал рукой на перелазку и, скрестив на груди руки, стал спокойно ждать их приближения. За несколько шагов, которые отделяли его от человека, Тимофей обрел уверенность, что человек сейчас скажет ему запросто, как обычно говорят ясновидящие, встречая на пороге хижины далекого страждущего странника: «Я ждал тебя. Я знал, что ты придешь», – вселяя в гостя трепет перед своими плохо объяснимыми способностями.

Hо человек, ожидавший приближения Тимофея, ничего не сказал, а протянул Тимофею жилистую руку, повернулся и пошел к ближайшему домику.

– Устраивайтесь здесь, – предложил он, отворяя легкую дверцу и цепляя ее к стене на крючок. – Камин можете топить, если будет такое желание.

Тимофей сбросил рюкзак и с наслаждением покрутил затекшими плечами. «Hелюбопытные здесь люди», – мелькнула у него мысль.

– Вы устраивайтесь, – сказал человек, – а мне тут надо... – Он неопределенно махнул рукой куда-то на двор. – Я скоро подойду.

Тимофей достал из непромокаемого пакета Алино письмо, повертел его в руках, сунул наконец в нагрудный карман куртки и перешагнул порог.

Вечернее солнце ласкало глаза прозрачно-желтым светом. Под башней на зеленосолнечной поляне бродили коровы. Их неопределенные, бесформенные тени пятнали траву. Тимофей пристально, подозрительно и ревниво оглядел коров, словно ожидая, что они заговорят, и подошел к двери в основании башни. Взгляд его скользнул по ящику наподобие почтового, на котором белой краской было написано: «В помощь пострадавшим от Болоха и на развите ГЛЮКа».

– Это здесь академики живут? – спросил он в таинственную полутьму приоткрытой двери.

На звук его голоса вышел тот человек в штормовке – Завада.

– Академики? – удивился он. – Нет-нет, я кандидат наук.

– Но здесь же должна быть всероссийская община академиков, – в свою очередь удивился Тимофей.

– Понимаете, – сказал Завада, очевидно, не поняв вопроса, – я сюда приехал семь лет назад, когда все это началось. Купил домик и стал себе поживать. Давно мечтал, еще в молодости места эти исходил... Hу, стали приезжать друзья, на лето, в отпуска, многие с детьми, из Ростова, из Краснодара, из Питера. Места часто не хватало. Вот я и решил по мере сил строить домики, ну, скажем, нетрадиционной архитектуры. Дети довольны. Им интересно. Сами посмотрите – благодать вокруг.

Тимофей взирал на домики нетрадиционной архитектуры едва ли не с ненавистью. С каждым словом Завады до него доходило, что происходит какое-то чудовищное непоправимое недоразумение.

– Да я, собственно, всем – милости просим, – сказал Завада каким-то обиженным тоном. – Туристы, знаете, часто останавливаются, охотники, бывает.

– Да, но академики, – перебил его Тимофей. – Академики как же? Как же так? – Он и сам чувствовал себя обманутым ребенком. – Что же они по телевизору болтали? Община, свободные люди новой формации... Ведь вы понимаете, что это значит?

Однако хозяин сказочного и нелепого городка не совсем понимал, что так взволновало Тимофея, и смотрел на него растерянно, задумчиво. От волнения он даже снял шляпу, положил ее себе на колени и теребил дырку, просунув в нее смуглый, немного скрюченный палец.

– По телевидению ведь передавали, по центральному каналу, – не унимался Тимофей.

– И что же они сказали? – спросил Завада упавшим голосом.

– Сказали, – возбужденно заговорил Тимофей, – что здесь академики живут, делают в шляпах дырки, чтобы связь с космосом была. Сказали, что все они сюда собрались, что центр страны сюда перемещается.

– Какой центр? – испуганно пробормотал Завада. – Куда перемещается?

– Духовный. – Тимофей почти со злостью выговорил это слово.

– Вот идиоты, – молвил Завада, успокаиваясь. – Впрочем, спорить не стану – место портится. Совсем уже не то, что было лет пять назад. Hе поверите – какая была прелестная глухомань. Даже туристы стороной обходили.

– Да, но шляпа-то дырявая, – возразил Тимофей с какой-то безумной надеждой, как приговоренный к смерти, стоящий на эшафоте и увидевший вдалеке на дороге облачко пыли.

– А у вас вот накидка дырявая, – парировал Завада.

– Это я сигаретой прожег.

– А шляпа из соломы сделана – растрепалась, – так какая разница?

Тимофей, конечно, отлично понимал то, о чем толковал ему Завада. Hо он испытывал такое тоскливое разочарование, что просто отказывался верить, что легенда от него ускользает. Остаток вечера он бродил по подворью, заглядывал в сказочные, усатые домики, словно рассчитывал там, в полумраке, ухватить попрятавшихся академиков и вытащить их из темных углов на божий свет.

– Да ведь не от мира бегут, – усмехнулся наблюдавший за ним Завада. – От людей.

Тимофей хмуро молчал. В который раз обступила его страшная материальность мира. Там, где мерещилась сильфида, всего лишь ветер возмущал занавеску. Очертания неизреченного оказывались всего лишь причудливыми тенями все тех же хорошо известных деревьев.

Hа какое-то время, во время этой беседы, которая так его отрезвила и разочаровала, он забыл, зачем, собственно, он сюда приехал. «Лавка вредностей» – прочитал он табличку у входа в одно из помещений.

– У вас тут живет один человек...

– Живет, – облегченно подтвердил Завада, довольный тем, что хоть чем-то может угодить своему собеседнику. – Хотите его увидеть? Он сейчас на кладбище, тут недалеко.

– Кто-то умер? – спросил Тимофей, стараясь из деликатности вложить в свой голос толику сострадания к неведомому покойнику.

– Да, – спокойно ответил Завада. – Атон сегодня утром умер. Захлебнулся. Поздно его вытащили. – Он помолчал, закуривая «Приму». – Сейчас он его похоронит, а потом чай будем пить.

* * *

Небольшая поляна около речки была покрыта погребальными курганами. Словно армия мышиного короля вела здесь затяжные, тяжелые бои и понесла огромный урон. Это было мемориальное солдатское кладбище в мышиной миниатюре. Все до единого холмики венчались крупными, гладкими речными голышами. Почему-то Тимофей вспомнил сардинский крестик, купленный Ильей в Севастополе, и ему стало казаться, что это итальянское кладбище, кладбище итальянских мышей.

Сутягина Тимофей увидел сразу и сразу узнал. Особенно забавным было то, что в руках тот держал ту саму шляпу колокольчиком, которая в свое время принесла ему всеуниверситетскую известность. Тут он обернулся и столкнулся взглядом с Тимофеем. Hесколько секунд лицо его не выражало ничего. Бархатные, византийские глаза бесстрастно смотрели на Тимофея. Hо вот они напитались темнотою, потемнели еще больше, и на лице его неопределенной гримасой отразилась работа мысли.

– В университете вместе учились, – сказал Тимофей, не отводя взгляда от лиловой шляпы.

– Теперь вспоминаю, – ровным, бесстрастным голосом сообщил Сутягин.

– Надо поговорить, – сказал Тимофей, отрешаясь, наконец, от шляпы, и помотал головой, словно стряхивая наваждение.

Сутягин, свершив странный обряд, казался возвышенно печален и тих, словно схоронил близкого друга. Он водрузил на голову шляпу и тут же стал похож на гигантского гнома. И шагал он так широко и так прочно ставил ноги, что воплощал собою исключение из гномических правил и параметров, казался казусом общегномического бытия, величайшим великаном всех мировых гномов.

«Господи, – думал Тимофей, – да это чучело сутулое!» Сложно было вообразить, что этот одичавший человек ходил когда-то по московским улицам, читал Витгенштейна, летал в Париж и в Вену. «Кто же живет за нас?» – удивленно подумал Тимофей, оглядывая этого человека, пытаясь поймать эти непроницаемые глаза. – Hет, в самом деле, кто за нас живет? Мы вмешались в жизнь целых народов, а ведь они умели с ней обращаться. А мы? Мы-то умеем?»

Hа мгновение им овладела шальная мысль распорядиться чужой судьбой. Он положил руку на грудь и нащупал Алино письмо, и опять пальцы его легли на непонятное утолщение. И тут его осенило: «Деньги! Это же деньги». Но все же он выговорил раньше, чем это для себя наметил:

– Сириус.

– Что – Сириус? – не сразу понял Сутягин.

– Тебе просили передать, – пояснил Тимофей. – Это слово. Си-ри-ус.

– А-а, вот оно что, – протянул он, и на лице его появилась озабоченность. Тимофей молча любовался достигнутым эффектом. Сутягин зачем-то дунул на могилку Атона и зашагал в сторону человеческих построек.

* * *

Выспавшись в карликовом домике с усами из антенной проволоки, Варвара немного пришла в себя после всех приключений и отправилась помогать Заваде готовить ужин. Тимофей все это время посиживал на пнях, на стволах, издали наблюдая за Сутягиным. Он старался угадать, прочитал Сутягин письмо или нет, хотя вроде бы ясно было, что не мог не прочитать. Однако адресат сохранял нечеловеческую невозмутимость, и она ставила Тимофея в тупик. И на лице его задержалось мучительное выражение. Словно он спрашивал мысленно: а ну скажи, что ты знаешь такое, чего я не знаю? Hо ответы, мнимые или действительные, были самые простые и поэтому совсем непонятные: то да се.

В кухонном простенке висел календарь, изображавший огромных рептилий, раскрывших навстречу друг другу зубастые пасти. Казалось, они смеются какой-то остороумной шутке, которую только что услышали от проглоченного на двоих существа.

– Какие страшные крокодилы! – воскликнул Тимофей, испуганно взирая на календарь. После увиденного он уже не больно следил за своими речами.

– Да уж, – вяло согласился Завада, словно и в самом деле устал бояться этого нелепого изображения.

– А что это такое – «Глюк»? Чем вообще вы тут занимаетесь? Конопля-то на огороде растет?

– «ГЛЮК» надо понимать так – Горный Лагерь Юного Костровика, – возразил Завада обиженным тоном. – Понимаете? При чем здесь конопля?

– Кажется, да, – сказал Тимофей.

Сутягин все молчал, долго и тащательно размешивал сахар, потупив взоры в маленький водоворот своей кружки. Хотел что-то спросить, но так и не спросил.

В сенях Тимофей споткнулся о ведро, до половины полное водой и снабженное деревянным мостиком. Мостик опрокинулся, и сухарик, лежавший на его краю, оказался в воде. Видимо, это ведро-капкан и послужило и причиной, и местом гибели злополучного Атона.

Сутягин вышел следом и уселся рядом с Тимофеем на ствол поваленного бука.

– Хорошо у вас тут, – заметил Тимофей. – Спокойно.

– Да уж, – согласился Сутягин. – Форт «Безмятежность».

Тимофей вздрогнул и пристально посмотрел на Сутягина.

– Откуда это название?

– Да ниоткуда. Так, в голову пришло.

Солнце катилось за гору, и они смотрели, как быстро, неумолимо наползают тени на бугристые поляны. Ниже их в долине над речкой туман собирался в копошащееся облако.

– Ну, что скажешь? – с наигранной веселостью спросил Тимофей.

– Все, – охотно пообещал Сутягин.

На историю собственной жизни он потратил ровно столько времени, сколько потребовалось солнцу, чтобы коснуться нижним краем гребенки растущих на вершине хребта буков, – дальше пошли комментарии.

– Я в детстве жил на Рублевском шоссе. Березовые рощи – и уже Кольцевая, а там деревня. Черепково называлась. И вот оттуда нам молоко возили. Дедушка один возил на телеге. Утром так часов в восемь слышишь под окнами: цок, цок. Выглянешь в окно: деревья зеленые, птички поют, и телега едет, бидоны блестят, он сидит боком, спиной к окну, в руках вожжи. И лошадка такая гнедая, веселая. С челкой. Глянешь на него, и опять спать. А копыта так: цок, цок. Все тише, тише... Вот это и было счастье.

Сначала Тимофею казалось, что Сутягин над ним издевается. Он не сводил с него подозрительного взгляда, но тот невозмутимо продолжал:

– Все согласились платить бандитам, терпеть этих чиновников, терпеть, что зарплату не платят, пенсии эти смешные терпеть. Ну ладно, стариков оставим. Но у них же дети, взрослые дееспособные люди. Достоевского, небось, читали. Визбору подпевали... Все, все согласились играть по этим правилам. И зажила наша незлобивая родина по законам зоны. За это, что ли, боролись? Можно же было все это бойкотировать. Кто испугался, кто не захотел шанс упускать. Ну правильно, – возразил он сам себе, – живем-то один раз. Да и голова одна.

– Ну и где ты теперь? – усмехнулся Тимофей.

– Ну, – тоже усмехнулся Сутягин, – я здесь не из-за них. А если бы все отказались играть по этим правилам, объединились... Воля же есть. Кто мешал? Разве кто-то мешал?

– Зато хоть гражданской войны не случилось, – сказал Тимофей.

– Да можно было и без войны, – возразил Сутягин, – на самом-то деле. На худой конец, как в пятнадцатом-то веке предки говаривали, «разбрестись розно». «А людишки разбрелись по иным местом кривды ради да от потугов не по силе». Шли б сюда...

– Ну уж это, извини, толстовская утопия, – перебил его Тимофей.

Сутягин покачал головой:

– Подумать только, сколько людей умерло, а сколько не родилось, оттого что кому-то захотелось иметь собственную нефтяную вышку. А они же в одних школах с нами учились. Книжки те же читали... А? И стало мне казаться, что nul dei еxist*. Понимаешь?

Тимофей кивнул.

– Думал я всегда, что ничего нет сильнее здравого смысла. А оказалось, что здравый смысл – это тоже форма идеализма, и весьма опасного...

Сутягин помотал головой, словно освобождая шею от петли наваждения.

– А здесь детки у вас, значит, пасутся?

– Ну да. Такой у нас тут, если угодно, неправительственный летний детский лагерь... Смешные они такие. Одна девочка, например, призналась мне, что хочет стать русалкой. Неандертальцы и кроманьонцы, то есть мы, если не ошибаюсь, одно время существовали вместе на земле. Сосуществовали. Потом природа сделала свой выбор. Такой уж человек хищник. Никого не осталось. Эльфы. А тоже ведь сосуществовали. Вот бы часть человечества мутировала и превратилась в русалок. Или в эльфов. Будем как солнце, станем как эльфы. И пусть природа опять сделает выбор. Представляешь, дорожный знак придумают: «Осторожно, эльфы».

– Да уже есть такие, – сказал Тимофей, – «дети индиго».

– Слушай, – оживился вдруг Сутягин, резко поворачиваясь к Тимофею. – А может, они не видели, как солнечным утром в начале лета молочник из Черепкова объезжает дома?

– Видели, – с досадой возразил Тимофей. – Все они видели.

Солнце давно уже провалилось за хребет. В сумерках очертания построек слились воедино, и лагерь юного костровика и впрямь стал похож на крепостицу дикого фронтира. На темно-синем небе проступили черные кроны деревьев. Отдельные звезды, запутавшиеся в ветвях, повисли на них драгоценными плодами.

– А Сириус? – спросил Тимофей.

– Сириус – это серьезно... Мы когда-то давно, в университете еще, отдыхали на море, около Утриша. И как-то там в шторм сел на мель сухогруз, и мы пошли на него посмотреть. Там берег высокий в море обрывается, и его уже было видно, этот сухогруз, уже даже бревна видели, которые он вез, всякие детали, а название никак не удавалось прочитать, и все шли мы и шли, и вот уже отдельные буквы можно стало разобрать, а слова все не получалось. Только когда совсем близко подошли, оказалось: «Сириус». И мы договорились, что это слово станет нашим паролем. Что бы в жизни дальше ни случилось, вместе мы или нет, этот козырь бьет все. Если один передает другому это слово, то этот другой все бросает и спешит на встречу. Как будто до этого была как бы игра, а все настоящее там... Лермонтов как-то написал загадочное стихотворение, никто его понять не может: «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно. Как полны их звуки безумством желанья, в них слезы разлуки, в них трепет свиданья. Не встретит ответа средь шума мирского из пламя и света рожденное слово; но в храме, средь боя, и где я ни буду, услышав, его я узнаю повсюду. Не кончив молитвы, на звук тот отвечу, и брошусь из битвы ему я навстречу...» Так что Сириус.

– Как хочешь, – сказал Тимофей, – опять утопия, фантазерство. Не верю я в эти сказочные договоренности. Жизнь все заносит пеплом, и все клятвы становятся бесполезны, потому что живут они коротко, пусть и ярко: как снежинки – в полете.

– Ну почему же? – возразил Сутягин. – Суди сам: вот ты здесь, сказал мне это слово, я его услышал, – замечу, кстати, тебя я едва знаю, вижу-то, может быть, в первый раз, а если и не в первый, как ты говоришь, то все забыл и все равно что в первый, – и это слово во мне звучит. И может быть, я его ждал. Разве не так Герда нашла Кая? «И проходя в низенькую дверь, они заметили, что стали взрослыми людьми». Я эту сказку хорошо знаю, часто ее детям тут рассказывал: «Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое благодатное лето». Так что Сириус... Но пользоваться им можно только два раза. Два раза, – повторил он еще.

– Это первый? – спросил Тимофей.

– Это второй, – сказал Сутягин.

Земля еще повернулась, и Большая Медведица изломанной гирляндой вплелась в сквозящие небом кроны на хребте.

– Может быть, вместе? – предложил Тимофей.

– Да нет, – отказался Сутягин. – Мне тут нужно еще дела закончить.

Какие могли тут быть дела, кроме мышиных похорон, Тимофей не очень понимал, но не стал ни уточнять, ни настаивать.

* * *

Обратная дорога прошла более удачно, но куда мрачнее. Hа флагштоке, как надолго спущенный парус, беспомощно прильнув к толстому потемневшему древку, вис линялый флаг Российской Федерации. Стоя на тонких, мятых рельсах, дремала серо-оранжевая «кукушка»: небольшой дизелек, похожий на устаревший трамвай. Hа игрушечных путях узкоколейки ржавели три вагона с проваленными окнами и облезшей краской.

Между ними и тут бродили вездесущие коровы. Тимофею оставалось теперь утешаться той блудной аналогией, что эти коровы и есть тучные академики, превращенные местной Цирцеей по местному подобию. Hа посадке встретили того самого молодого охотника в камуфляже. Вид он имел вполне цивилизованный, но хмельной. Hа этот раз он был куда дружелюбней и, назвавшись Костей, разговаривал охотно.

– Дорожка-то на костях, – довольно сообщил он. – Заключенные строили. Своих поначалу загнали, да и привозили еще из России. В общем, было дело. Тут в соседнем ущелье еще одна, побольше. Хотели, слышал я, соединить их, но хребет не прошли. Да и война как раз началась. А я смотрю, вы или не вы? Смотри ты, дошли. А мы с Палычем думаем: куда они в такую погоду прутся? Палыч – ну, мужик, с которым мы были. Егерь он тут. Мы бы вас взяли, да нам в другую сторону надо было: силки поехали проверять... – Внезапно он оживился: – Давай по сто?

– Хоть по двести, – ответил Тимофей.

Но за водкой Костя не пошел, хотя магазин в двух шагах за их спинами щерился приоткрытой дверью.

В вагоне перебрасывались обрывочными фразами, которые значили только то, что значили.

В станице, куда пришла «кукушка», надо было пересесть на автобус, и они пошли на автовокзал. Здесь на бетонной стенке, укрепляющей склон, красовалась видная отовсюду жирная надпись красной масляной краской: «Армяне наши враги».

– Почему армяне? – спросила Варвара.

– Потому что здесь много армян, – хмуро ответил Тимофей. Он чувствовал непонятную слабость. Из головы не шел какой-то турист, отделившийся от стены и принявшийся яростно щелкать заводом фотоаппарата удалявшуюся «кукушку» и вместе с ней стоявшего на задней открытой площадке Тимофея. Тимофей уныло представлял, как спустя много лет, когда его, может быть, не будет в живых, чьи-то чужие любопытные глаза будут шарить по глянцевому кусочку картона и сам он будет по-прежнему стоять, держаться за поручень и глядеть в объектив. Хотелось вернуться, засветить пленку, закричать ему, этому придурку: не трогай, отдай мою жизнь.

В автобусе Костя не отставал от Тимофея. Костя продолжал свои краеведческие рассказы, что-то говорил про Заваду и мял в руках номер «Мото-ревю».

– Мой любимый журнал, – гордо пояснил он. – У тебя какой дома мотоцикл? – спросил он, а когда услышал, что нет никакого, на его лице изобразился вопрос примерно следующий: «Что же, совсем ничего не едите?»

– Хадыженск большой город? – спросил Тимофей, чтобы что-нибудь сказать. – Больше Апшеронска?

Парень лихо сплюнул на пол.

– Плюнуть и наступить, – сказал он и действительно наступил на плевок своей кроссовкой.

Все дальнейшие ответы были в том же ухарском духе. Варвара взирала на парня с нескрываемой брезгливостью.

– Hу что? – спросил Тимофей через шесть часов в Краснодаре, прищурившись на герб железнодорожного вокзала.

– Лучше на самолете, – ответила Варвара и затравленно оглянулась.

март 1920

Наконец пошли, вытянувшись длинной змеей, и сразу стали набирать высоту вдоль последних редких буков с необъятными замшелыми стволами. Николай шел в середине длинной серой ленты людей, уставив глаза себе под ноги. Пот заливал ему глаза. То справа, то слева открывались, казалось, близкие безлесные вершины в черных бороздах скал, седловина которых и была перевалом, но они шли и шли, а вершины оставались как будто на прежнем месте – не отдалялись, но и не приближались. Иногда из снега выглядывали сочные глянцевые, как хорошо выделанный сафьян, зеленые листья рододендрона, и гнутые стебли, спрятанные под снегом, клещами хватали ноги. Во время ходьбы тело остатками тепла еще согревало само себя и мокрое нижнее белье слегка парило, но стоило прекратить движение, как холод становился нестерпимым и сковывал откуда-то изнутри – оттуда, где теплилась еще жизнь.

До перевала было еще не близко, когда туман холодным дымом накрыл всех, и из него, как иголки, посыпались мокрые льдинки дождя. И было непонятно, то ли это льдинки тают на лету, то ли капли дождя на лету замерзают. Все это на глазах покрывалось ледяной коркой, которая становилась все толще и толще, замуровывая своим прозрачным панцирем цвета растений. Из тумана кое-где еще выплывали последние согбенные, скорченные березки и кусты можжевельника, и открылась первая субальпийская проплешина, на которой не сговариваясь повалились все, как на земле обетованной. Были такие, которые в изнеможении легли и отказывались двигаться. Hесколько человек лежало в столбняке, не будучи в состоянии двинуться даже при желании и при помощи остальных. Глядя на все это, один сошел с ума.

Барахтаясь в снегу, Николай добрел до просвета полянки, сделал по ней еще несколько шагов и наконец изнемог и повалился набок с другими. Сил идти у него больше не было. Мороз крепчал с каждой минутой, и снег под ним уже начал хрустеть как стекло. Воспоминание о полке€ метнулось в нем как тень. Ливны, Ливны. Боже мой, неужели все это было? Кожаные куртки стрелков Латышской дивизии. Какого черта всем этим латышам и китайцам в наших делах? И санитарный поезд, который шел на Екатеринодар, а свернул на Кисловодск. Зачем не послушались кубанского генерала? Зачем полезли в эти горы? Он чувствовал сейчас, как все это бестолково, и он чувствовал еще, как эта бестолковщина становится судьбой.

Те, у кого еще оставались силы, стащили всех несчастных на выходе из леса, устроили их между стволами огромных буков и накрыли четырьмя попонами. Здесь же положили оба «льюиса» и диски. Совсем немного, человек девять, провидец в том числе, каким-то чудом сохранили силы и пошли выше искать перевал. За перевалом, говорили они, погода должна быть совсем другая. Предполагалось, что там встретятся пастухи, и никому не приходило в голову, что в это время года не может там быть никаких пастухов. Но воображение упрямо рисовало картины пастухов, балаганов, в которых горит огонь, лошадей, пасущихся на склонах, покрытых веселой солнечной травой. Николай слышал, как сказал один из офицеров:

– Если остановиться, то – смерть.

– Смерть, – повторил за ним Николай. Он прислушался к этому слову, как будто впервые услышал его, как будто это было слово какого-то чужого, незнакомого языка. И впервые она представилась ему не мраком, а девой белой, светлой, ветка лавровишни покачивалась в ее руке. Она призывала его ласковыми чертами, и он, улавливая колебание воздуха от качающейся ветки, радовался непонятной ему радостью, которой радовалась она.

Грамолин на выступе камня, покрытого льдом, как глазурью, складывал льдинки-пластинки. Николай долго наблюдал за ним, потом спросил:

– Чего вы добиваетесь?

– Слова «вечность», – ответил Грамолин. – Hеужели не помните? Чтобы выйти из плена снегов, надо из льдинок составить слово «вечность».

Последнее слово Грамолина будто накрыл издалека какой-то вибрирующий, радостный и одновременно тревожный звук. Николай похолодел и оглянулся. Hикого не было. Ели внизу стояли мрачно и торжественно. Опять за спиною раздался этот звук – и опять никого. И вдруг в ушах его толчком ударился звон; Hиколай вертел головой, но звон, казалось, раздавался со всех сторон.

– Слышите? – спросил он, но Грамолин ничего не отвечал, по-прежнему не поднимая головы.

Тогда Николай перевернулся на бок лицом к Грамолину и сапогом разметал уже почти готовое слово.

Но Грамолин ничуть не рассердился. Он только улыбнулся затаенно, словно заранее знал правила этой не очень простой игры, сгреб льдинки в кучку и продолжил свое занятие.

* * *

Нежный и прозрачный, тончайший слой замерзшего дождя, словно еще одна кора, словно новая слюдяная кожа, покрыл все до миллиметра. Тысячи, сотни тысяч веток и веточек облеклись в него и тряслись под ветром, и сухо, но все-таки мелодично гремели от бесчисленных касаний друг о друга. Вокруг стоял шелест обледеневших веток...

Деревья потрескивали затекшими суставами, и уже не было мысли, что все может быть как-то иначе. Лица Николая едва не касался облитый льдом стебель травы, торчащий из пузырчатой корочки льда, – бледно-желтый, песочного цвета стебель, и в этот момент это было все понятие о солнце.

Теперь Hиколай лежал четвертым справа. Сколько он так лежал, он уже не мог определить. Каким-то ориентиром послужил тот момент, когда войсковой старшина попросил его застрелить.

– Hе могу, голубчик, – хрипло простонал Грамолин откуда-то сбоку неузнаваемым голосом. – В себя легче.

Войсковой старшина затих, и не было больше сказано ни одного слова несколько часов. Льдистые осыпи звезд пригоршнями лежали в небе.

Hиколай перебирал их глазами, как зернышки четок, и взгляд его ходил по небосводу неровными кругами. Ему показалось, что кто-то холодный – еще холоднее, чем лед, – дотронулся губами до его лба, и поцелуй этот его согрел.

Лунный луч вспыхнул в глазах лежащего рядом на боку человека голубым светом. Николай почему-то был уверен, что узнал его – хотя это был хорошо ему известный пожилой войсковой старшина, и в Москве он никогда не был, хотя всю жизнь мечтал...

Девочка моя, любимая моя, что же нам делать? Ведь и в тебя попал осколок того зеркала. Как нам быть?

Hичего не надо, ничего не надо. Войсковой старшина лежал неподвижнее самой неподвижности. Усы, и без того седоватые, теперь были совсем белые, нафабренные инеем. Один глаз, тоже подведенный инеем, у него был открыт, а на второй наползло синее в коричневых пятнах веко, словно он подмигивал и хотел сказать: вот как я, голубчик, устроился – кум королю. Кум королю. Отец любил говорить так: кум королю. А матушка, если слышала, то всегда морщилась – в ее понятии это было неприлично. От этого воспоминания стало радостно и весело, как будто причастился у полного и непонятно чем немного смешного батюшки. И глядя в те годы на батюшку, он никак не мог решить – страшно умирать или нет.

«Душа уйдет... опять домой... но знаю, что опять тоскуя по милой и смешной Земле, покорный прошлому, приду я и спрячусь робко в полумгле... и будет сладкая отрада, как было раз, – давным давно... почуять запах листопада и заглянуть в твое окно...»

Как тонущий чудовищным усилием вырывается на поверхность воды, так сознание Николая в последний раз глотнуло морозного воздуха. Кисти его рук лежали на груди под шинелью, и средним пальцем правой он еще чувствовал острие меча в терновом венце на знаке «Ледяного» похода. Ледяной поход? Почему «Ледяной»? Только и запомнилось, что степи, солнечные степи, было насмерть в солнечные степи весело идти. А вот, вот же почему! Это когда повалил мокрый снег и переходили ту речку под Новодмитриевской, а потом все замерзло, вот как сейчас, и у него отломилась пола шинели. А так было солнце, в основном солнце, вот как сейчас...

Холода не было больше в мире. Стволы буков, ровным кольцом окружающие полянку, напоминали теперь частокол форта, и стена эта словно очерчивала круг безмятежности. «Все закончилось», – взвивалась у него в мозгу сонная мысль и оседала, как теплая пыль на южной дороге. И остывающее сердце, как невидимый барабанщик, билось с мерным достоинством, будто отдавая последние почести своему владельцу.

Со свистом подвывал ветер, обдавая лицо колючей пылью. И снова, вибрируя, плыл где-то над лесами, над вершинами, как круги на воде, звук колокола. Но на этот раз он становился все ближе. Вот он гудел уже совсем рядом, от мерных ударов била голова гудела мощным гудом. И Hиколай понял, что это он сам находится внутри колокола, он сам стал звуком, превратился в грушевидный ледяной язык и вот-вот ударит в борт его, ударит в самого себя, и почувствовал, что во что бы то ни стало нужно расколоть этот мутный, в ломаных жилках замерзания, борт, сквозь который расплывчато мреет мир, объятый холодным солнцем.

И в тот же миг, опережая мысль, горы зашлись звонким гудом и опрокинули в журчащую воду ручьев, вьющихся косицами под снежными шапками, тугие струи звука, и удар колокола родил вороха горячих ледяных брызг, которые пали на склоны и выжгли места для серебряных примул. А несколько секунд спустя вершины и хребты, передавая этот звук друг другу бережно, как пустой гроб поверх голов, похоронили, спеленали его в ватных ущельях.

Ведь так мягок бывает снег.

май 1999

Немолодая секретарша, каждое движение которой выражало собранность и скрытое подобострастие, пригласила Илью в кабинет, распахнула перед ним дверь, не выпуская из рук дверной ручки, так что ему пришлось протиснуться мимо нее, и он чиркнул плечом по ее груди, почувствовав, она не по возрасту высокая и упругая.

Лиденс поднялся из-за стола четко рассчитанным движением, обогнул его и заключил Илью в символические объятия.

Кабинет Лиденса был обычный думский кабинет. В углу только стояла фарфоровая собака – пегий доберман в натуральную величину смирно сидел на задних лапах, а над ним висел портрет знакомого уже мужчины, который смотрел на вошедшего всепостигающим взглядом серо-голубых глаз, хотя еще совсем недавно Лиденс принадлежал к одной из оппозиционных фракций и несколько раз отзывался весьма резко по адресу сероглазого мужчины.

Перехватив взгляд Ильи, Лиденс тихо сказал:

– Это я в Праге заказал. Две штуки – одна дома стоит, другая здесь. Была у меня собака – в прошлом году умерла. Точная копия. Фотографию посылал.

– Да они же все, породистые, на одно лицо... на одну морду то есть... – Илья окончательно запутался в физиогномистике собак. – Похожи, я хочу сказать.

– Hу что ты. Смешное у тебя заблуждение. У каждой своя повадка, свой характер. Свое мировоззрение, если хочешь.

– М-м, – отозвался Илья и на фарфоровую собаку больше не смотрел.

На столе, за которым сидел Лиденс, лежало приглашение на Пасхальную службу в храм Христа Спасителя. Лиденс попросил свою помощницу приготовить кофе, и в ожидании его болтали о всяких незначительных мелочах и вспоминали общих знакомых. Лицо Лиденса излучало доброжелательство, и в конце концов Илье стало неудобно за свое к нему недоброжелательство. Наконец оба почувствовали, что время дружелюбных формальностей истекло, и Илья рассказал свою просьбу. Он знал, что Лиденс все уже знает, а Лиденс знал, что Илья об этом знает, и все же один говорил, а другой внимательно слушал.

– Ну что ж, – произнес Лиденс, передвинув приглашение, – кое-что можно сделать. Будет тебе социальная реклама на три месяца. Хотели в «Вегу» отдать, но там что-то не сложилось. Я все узнаю, буквально сегодня.

– А тема? – спросил Илья.

– Да СПИД, – поморщившись, пояснил Лиденс.

– Деньги бюджетные?

Лиденс кивнул.

– Неси чемодан, – сказал он, потом оторвал какой-то листок, написал на нем нужную цифру и подвинул к Илье.

Помедлив, Илья утвердительно кивнул.

– Всегда рад помочь старому товарищу, – сказал Лиденс как будто с облегчением, – но не от меня зависит дело. А те, от кого зависит, сам понимаешь...

– Понимаю, – сказал Илья.

– Неси чемодан, – повторил Лиденс и развел руками. – Мы Россию теряем два раза каждый день. Народ у нас дерьмо. – Он достал из шкафа бутылку виски и два стакана.

– Эх, Илюша, – вспомнив старый анекдот, выдохнул Лиденс. – Ты счастливый человек... Если бы ты знал, что творится...

Выйдя от Лиденса, Илья остановился в нерешительности. В свою контору ему идти не хотелось. Он сделал несколько шагов по городу, залитому веселым майским солнцем, вышел на Тверскую, перешел ее, повернул на Никитскую, и ноги сами понесли его переулками в сторону «Любовной битвы».

* * *

Марианна встретила его каким-то испуганным взглядом как человека, на которого легла и уже проступила на нем печать несчастья. Она была одна и листала толстый глянцевый журнал, один из тех, где слова служат лишь оформлением фотографий.

– Сколько вы берете, сударыня, за свои услуги? – вместо приветствия спросил Илья, решительно усаживаясь в кресло напротив нее.

– Так вы пришли сюда как клиент или просто как добрый приятель? – ответила она ему в тон.

– Слушай, – сказал Илья уже серьезно, – что происходит?

– Ну а что? – с деланым простодушием спросила она. – Всегда ведь что-то происходит.

– Ну ладно, ты же все знаешь. Научи меня, что делать, – почти простонал он. – Ничего я не понимаю. После того, что было...

– Что же у вас такое было, чего у других не было? – пошутила Марианна, но, заглянув ему в лицо, подосадовала на себя за эту шутку.

Он всегда казался ей очень уверенным в себе и сдержанным человеком, и его неожиданная растерянность пугала ее. Ей было жалко его, и одновременно, глядя на него, она испытывала какое-то незлобное злорадство, как будто в полку ее прибыло – в ее полку одиноких сердец.

– Она его любит, – едва слышно сказала Марианна.

– А что такое любовь? – так же тихо спросил он. – Что это такое?

– Я не знаю, – сказала хозяйка «Любовной битвы».

Она поглядывала на него смущенно, как будто в качестве Алиной подруги была причастна к его крушению, хотя, конечно, никакой вины за собой тут не знала.

– Ничего тут не поделаешь, – удивляясь своей смелости, сказала она еще тише, и он услышал.

Опять вспомнилась ему рождественская ночь, и серебряные молоточки, коротко ударив где-то в голове, снова спросили: «Кем? Кому?»

Странное дело, после этих слов Марианны он вдруг заметил, как начало смирения явило себя в нем, как будто разум, осмыслив неизбежность, мягко, терпеливо начал увещевать слепое бушующее чувство.

Он спускался по лестнице, испытывая почти физическое наслаждение от своей покорности судьбе. «Надо же, – мелькнула у него мысль, – я теряю любимую женщину, а ноги мои идут, кровь движется в жилах, сейчас я открою дверцу своей машины, сяду за руль и поеду... Куда? Зачем?»

март 1920

– Померзли, – оглядывая лежащие в ряд фигуры, сказал Ивченко, снял с плеча винтовку и поставил ее прикладом в снег.

В длиннополой кавалерийской шинели стоял рядом курсант Грицун. Видеть белых так близко ему еще не приходилось, и он с жадным любопытством разглядывал каждую деталь.

– Дрозд, сволочь! – сказал Ивченко, отряхнув от снега малиновую выпушку.

Грицун осторожно переступил через Грамолина и уставился на голубой погон лежавшего рядом офицера.

– А это кто ж такой? – озадаченно спросил Грицун.

– А этот Алексеевского полка, – пояснил Ивченко.

– А ты разбираешься, – заметил Грицун.

– Как не разбираться, – сплюнул Ивченко, – считай, три года с ними стрелялись. Самые это упертые.

– Что там? – не оборачиваясь, бросил Глоссер. Он стоял на обрыве, уперев сапог в камень, и смотрел вниз в ущелье, откуда поднимался глухой, грозный ропот не видной за елями реки.

С дроздовца сняли цейсовский бинокль, с шеи нательный крест, а у алексеевца на груди за пазухой нашли черную лендриновую книжку. У войскового старшины долго и безуспешно снимали серебряное кольцо, вросшее в мерзлый пухлый палец. Кто-то хотел отрубить палец его же кинжалом, но не разрешил командир взвода и присыпал эту руку, сапогом набросав на нее снега.

Ивченко, осторожно разнимая примерзшие друг к дружке страницы, заглянул в книжку:

– Его Императорского Величества... Вели-ичества, – протянул он недовольно, пролистал дальше. – Фа-ус-ти-на... Контрразведчик, может? – предположил он. – Hе разберешь.

– Hичего, в политотдел отдадим, там все разберут, – жестко сказал Глоссер. Он глядел на горы, хмурился и наполнялся злобой; их равнодушие, упрямое молчание бесили его, а еще больше бесило бессилие что-либо с ними поделать. Исполинские твердыни стен казались ему крепостью, которую не взять никаким штурмом, никакой осадой.

– Форт «Безмятежность»... – продолжал читать Ивченко. – Крепость Сомнения...

– Да тут и местов таких нет, и названиев таких, – вмешался пожилой красноармеец, кубанский иногородний, служивший проводником. – На Псху они шли.

Глоссер повел взглядом, и глаза его остановились на Hиколае. В городке, где он жил когда-то, зимы стояли умеренные, то есть в привычном понимании не было никаких зим, а была слякоть, грязь и изредка мокрый снег. Он никак не мог научиться кататься на коньках: ноги разъезжались, он валился на исполосованный лезвиями лед. А вот такие, как этот, хорошо катались. Hаверное, прикреплял ей на ботинки новенькие полозья «Hурмиса», долго не отпускал ногу, дул себе на пальцы. А потом она дула ему на пальцы, голубоватым паром стараясь вернуть им тепло. Глоссер дернулся и сунул черную лендриновую тетрадь в планшетку. Ненависть была в нем чиста и прозрачна, как лед.

– Все разберут... – процедил он, ощутив в горле знакомое зловещее першение. – Мы, блядь, для этого сюда и...

Он не договорил. Страшный приступ кашля буквально обрушил его на колени, лицом к лицу с Hиколаем. Где-то на задворках сознания он обратил внимание, что лицо этого покойника спокойно, словно бы умерший продолжал жить, а он, Глоссер, хотя и живой, стоял над пропастью, над страшным, пустым, холодным провалом. Содрогаясь в конвульсиях, Глоссер с ужасом видел на коже лица то ли румянец, то ли отблеск розовой вечерней зари. Hа снег беспорядочно вылетали розовые от крови плевки. Hо он не знал имени того, к которому чувствовал потребность воззвать, того, кто всем этим управляет, кто наставил здесь этих дурацких скал, и только блуждал бесноватыми глазами, продолжая выхаркивать частицы себя, и незлобивые глаза покойника, как на картине, всюду находили его взгляд. В глазах застыло удивленное и вместе с тем радостное выражение, будто они вежливо приглашали разделить то радостное удивление, постигшее их хозяина на границе мира. И Глоссер позавидовал владельцу этого взгляда и тут же испугался этой зависти. Он продолжал биться в кашле, но уже поднялся на одно колено, зачерпнул рукою грубого колючего и жесткого как соль снега, точно сгребая в горсть весь остаток своей жизни, и стал бешено тереть грудину. Рот его растягивало, последний ошметок он постарался выплюнуть прямо в эти ненавистные глаза, но не попал: сгусток упал на снег у плеча. «Один снег в голове, – мелькнула у него странная, исступленная, непонятно что выражающая мысль. – Hичего этого не нужно, – подумал он и повторил с досадой, – не нужно. Какие тупые лица!»

Кашель успокоился, и в сознание Глоссера вернулись звуки. Точнее, холодеющая на глазах тишина. С граненого пальца Эрцога соскользнул закат.

– Все. Вниз! – скомандовал Глоссер, утерев рот снегом, и оглянулся на Hиколая. Сумерки стушевали его черты. «Вот и хорошо, – подумал Глоссер, прислушиваясь к дружному хрусту снега под ногами озябших курсантов. – Вот и полежи, – удовлетвоернно подумал он, прибавляя шагу и уже не оглядываясь. – Полежи, генерал. Остынь».

март 1920 – март 1992

Конечно, в штабе отряда никому и в голову не могло прийти, что еще до Троянской войны возничие Кастора и Поллукса попали здесь в беду. Лендриновая книжка осталась нерасшифрованной и была передана в Отдел специального хранения Сухумской государственной библиотеки. Ей был присвоен шифр, но за многие десятилетия хранения ни одно требование на нее выписано не было.

Изабелла Несторовна работала хранителем этого отдела с шестьдесят седьмого года. В отделе хранились в основном статистические отчеты царского времени, частная корреспонденция Ольденбургского и даже несколько автографов Лакобы. Посещали его редко, хотя на ее памяти несколько раз приезжали какие-то крупные ученые из Московского университета, а один профессор из Ленинграда довольно долгое время ездил каждый год. Однажды она видела Гагарина: он шел ей навстречу к морю по аллее розовых магнолий в бело-синих плавках и с полотенцем на плече, он посторонился, дал ей дорогу и улыбнулся именно такой улыбкой, которую знала вся страна. Но Гагарин в ее отдел не заходил.

Когда в 1992-м году началась война, в здание библиотеки попали два танковых снаряда и повредили трубу отопления, но и без этого отопления не было, потому что в эти дни его повредили во многих других местах в городе. И рукописи, и книги, и вообще все бумажное стало портиться и плесневеть.

Ребята поставили ей в отделе буржуйку. Но чем было ее топить? Днем она ходила по берегу моря в поисках топляка, но таких как она, были сотни, и ходили даже ночью, и на всех почти ничего не доставалось.

Дома она разобрала перила балкона, а потом дошла очередь и до мебели.

Кровать была капитальной постройки, орехового дерева, с тяжеленным каркасом на массивных ногах-тумбах, с широкими и высокими спинками, которые по краям венчали увесистые шары.

На этой кровати она стала женщиной, здесь, можно сказать, понесла Лейлу, свою первую, которая осталась в Гаграх, с той стороны фронта, но хоть у своих. Сын был в Мурманске, в пароходстве, а Мадина, младшая дочь, в Москве. Один человек распилил ей кровать, а за это она дала ему несколько кусков хорошего дерева. Еще она спилила хурму, а три мандариновых оставила.

Домой она ходила за дровами и за едой, а ночевала в отделе на раскладушке, которую купила лет двадцать назад для пляжа, потому что отапливать оба эти места – дом и отдел – было невозможно.

Очень сложно всегда было растопить. Сырость, шедшая от моря, проникала всюду. Когда печка разгоралась, сверху на нее она клала следующую партию дров – сушить. Не было бумаги, хотя вокруг ее было сколько угодно.

Тогда она вот что делала: брала ножницы и отрезала с краю страниц тонкие полоски, там, где нет букв, по чуть-чуть отрезала от полей. Полоски собирала в пучки, и от них-то уже разводила огонь. Так прошли ноябрь, декабрь, январь и февраль. В марте она перестала топить.

Потом пришли какие-то с автоматами, все перерыли, книги зачем-то в окно выбрасывали. Говорили, ищут золото. Тогда все его искали.

Что было у людей в голове? Откуда в библиотеке золото?

апрель 1999

В один из последних апрельских дней Галкин поздно возвращался домой. При входе в «Торговые ряды у переезда» путь ему преградила голубая решетка, которую, в отличие от голубой чашки, было не расколоть. Охранник, запертый изнутри, был непреклонен и одет в форму киноамериканского полицейского. Две створки окна сторожевой будки, разнятого рамой, золотисто покоились на сухом уже асфальте. Над четко очерченным коньком завода «Борецъ», как в гамаке, развалился сияющий месяц. Откуда-то из-за бугристых стен пакгаузов с белыми угловыми кирпичами, из-за темных зданий в нежном синем воздухе внятно благовестила церковь. Глядя, как снуют между прутьями калитки его друзья-собаки, Галкин попросил с плохо скрытой досадой:

– Да ладно, будь человеком, открой ворота, а то «харам» какой-то получается.

– Я и так человек, – высунувшись из будки, отрезал охранник и счел разговор законченным. При слове «харам» месяц криво усмехнулся и перевернулся на другой бок.

Пришлось вернуться к Савеловскому вокзалу и свершить унылый кружной путь по Сущевскому валу и Шереметьевской улице. Из окна автобуса благоустроенный город навевал грусть. В автобусе Галкин обнаружил, что часы его остановились, и угадывал время по количеству машин на улице, прохожих на тротуарах, изредка с унынием взглядывая на циферблат с омертвелыми стрелками.

Переулок его был тих и пустынен. Только раз взорвался сигнализацией автомобиль, но осекся на полуписке, словно догадавшись о неуместности своего тревожного сигнала в эту сосредоточенную ночь, когда целый мир подводит итог трехсот шестидесяти пяти обращений вокруг своего раскаленного принципала. Несколько редких окон, выходящих во двор, спокойно светились, да вывеска лавки «Халял» удивляла своей яркостью. Несмотря на поздний час, дверь в нее была не затворена, и желто-белый свет, ломаясь зигзагами на трех ступенях, кандинским зубастым языком вываливался из вертикального трапецевидного пенала щели.

Часовщик сидел на своем месте и читал газету, Галкину была видна его коричневая макушка в тонзуре черных волос. Когда расстегивал ремешок, успел прочитать вместе с ним: «Кристина Орбакайте родила мышонка...» Пока он, вонзив в глаз увеличительное стекло, черный, остроносый как грач, возился с часами, Галкин разглядел множество всякой всячины у него за спиной. Больше всего его поразили висевшие на стене часы – настоящие корабельные со всеми двадцатью четырьмя делениями. Часовщик работал недолго. Протягивая часы, как бы между прочим сказал:

– Жизнь одна. И в ней – что-то одно. Позвони ей. Она уже устала ждать.

Галкин онемел, рука его, взявшаяся за ремешок, застыла на весу. Другой конец ремешка держал мастер. В таком положении они провели несколько мгновений под чеканный шаг стрелки морского циферблата.

«Откуда вы знаете? Как вы можете это знать?» – чуть было не воскликнул Галкин, но по выражению глаз этого человека, которые словно просвечивали его до дна, понял, что ничего говорить не следует.

– Сколько я вам должен? – спросил вместо этого Галкин. Мастер назвал цену, Галкин положил несколько бумажек на тарелочку, шурупом прикрученную к прилавку, и, задержав взгляд на горке гранатов, не оглядываясь, вышел наружу. Он так и не узнал, почему армянин проживает в азербайджанской лавке с арабским названием, которое в иных контекстах можно перевести как «благословение».

Благословение не имеет времени, зато имеет многое другое: цвета и запахи, стук сердца, стенание ума.

В тишине ночи был отчетливо слышен скрип железных петель на двери в лавку «Халял». Видимо, он в ней и жил, среди часовых механизмов, кровавого азу и ящиков с бледными геокчайскими гранатами. Но теперь и Галкин жил в ней, осиянный шелестом этих букв.

Всемирная иллюстрация огненными сплетениями букв воздрожала у горизонта, смиренно отгорая лишними слогами, потом, пламенно пылая, осталось лишь удвоенное «л», затем правая «л» развернулась, и получилось словно бы два льва, стерегущие вход в целомудренный улей: ячеи, уложенные ячествами, ярусы упраздненных «ятей», яшму перепелиного яйца, явор – дерево белый клен, усыпанный яхонтами, ягдташ, набитый почему-то ягодами, сосредоточенных улемов, ведущих им счет, – Галкин узрел все это одним словом, которое караулили ласковые львы.

май 1999

На майские праздники неожиданно ударили небывалые заморозки. Распустившиеся листья деревьев съежились и обвисли, и обворожительный запах весны спрятался и озяб где-то в складках их замерзшей плоти. Холода стояли несколько дней, и солнце, полное белой скорби, взирало с высоты на мучения зелени, бессильное пробиться сквозь их хрустальные прозрачные своды к земле, за которую оно было в ответе.

Вопреки обещанию, Лиденс тянул с ответом. У себя на работе Илья почти не появлялся. Все были в ожидании. «Мы ее теряем, – усмехнулся он, вспомнив жалобу Лиденса, – а она все не теряется».

Он испытал никогда еще не бывалое, безысходное одиночество. Ему захотелось, чтобы кто-то оказался рядом, захотелось участия, самого бесхитростного, захотелось перемолвиться с кем-то парой незначительных слов, просто чтобы не чувствовать себя одному. Не слишком уверенный, нужно ли это делать, он позвонил Але домой. Голос у нее был какой-то грустный, и это всколыхнуло в нем надежду.

– Скажи мне что-нибудь хорошее, – попросил он. – Что-нибудь хорошее. Ну, например, что на работе? Какой-нибудь пустяк. Скажи, что купила туфли, а они жмут, неудобные. Что редактор перепутал тексты... – Он ждал, немея от напряжения, но Аля молчала. – Что какой-то чудак пытался познакомиться с тобой на улице. Скажи, что начала читать ту книжку, которую я тебе дал. Скажи, что протек кран и пришел пьяный сантехник, и вы пили с ним на кухне, и он рассказал, что любит свою жену, а она ему изменяет. Ну, мало ли...

– Уже поздно, Илья, – сказала она и попрощалась.

Теперь он точно знал, что она потеряна для него навсегда и ждать больше нечего.

Это было равнодушие.

* * *

На Сухаревской площади есть чебуречная, не желающая иметь ничего общего с цветущей вокруг «Гламурией». Она пережила свое время и держит себя с упрямым достоинством памятника старины, охраняемого государством. Ускоренная модернизация России обошла стороной это анахроничное учреждение общепита. Говорили, что этому способствовало бескорыстное попечение известного преступного авторитета, подверженного ностальгии и стоявшего на страже такого вот заповедного уголка Москвы эпохи Леонида Ильича. Очень часто на площадке перед входом в эту «малую землю» можно было наблюдать дорогие автомобили с думскими номерами, а внутри благоденствовало дремучее царство граненых стаканов, пузатых пивных бокалов, бутербродов с картонообразным сыром и не вполне чистых одежд обслуживающего персонала. Илья с Вадимом, который назначил встречу в этом любопытном месте, стояли у высокого круглого столика с исцарапанной столешницей и почерневшими от грязи зарубками по всей своей окружности. Илья думал о том, что раньше так выглядели повапленные церковки где-нибудь в Замоскворечье, инкрустированные в бетон семидесятых, а вот теперь очередь дошла и до самого бетона. Тимофей стоял в небольшой весьма состоятельной очереди, время от времени посылая им какие-то успокаивающие и обнадеживающие сигналы. Илья тем временем повествовал Вадиму о том, что случилось у него с Лиденсом.

– Можно, конечно, железку ему в голову закатить, – задумчиво сказал Вадим, когда все ему стало ясно.

Илья мрачно молчал, ожидая развития этой мысли.

– Знаешь, почему это с тобой случилось? – как-то нехотя, сморщившись, как будто каждое слово доставляло ему страдание, спросил Вадим.

– Ну? – отозвался Илья.

– Потому что он знает, что ты ничего ему не сделаешь. Не то что не сможешь, а не будешь делать.

Илья принялся горячо доказывать, что Лиденс крупно ошибается и что он этого так не оставит, описывал, какие страшные наказания предстоят депутату...

– Ты не готов идти до конца, – сказал Вадим, – и он это чувствует.

– Не готов, – согласился Илья.

Вадим удовлетворенно кивнул.

– А он бы стал, – продолжил он. – Поэтому они там, а мы здесь. Надо просто это понять...

Илья посмотрел, как расплачивается Тимофей. Вадиму захотелось взять его за плечи и встряхнуть хорошенько.

– Загипнотизировал он тебя, что ли? – сказал он. – Смотри, ты выпадаешь из жизни. Вернуться не у всех получается.

– Меня нельзя загипнотизировать, – не поворачивая головы, отозвался Илья. – И из жизни я не выпаду до тех пор, пока она сама из меня не выпадет.

Вадим постукивал ногтями по обрезу стола и смотрел куда-то поверх голов посетителей.

– Я сам себя загипнотизировал, – сказал Илья.

– Вот в это я больше верю, – согласился Вадим.

Тут появился Тимофей, неся тарелку с чебурекакми и три стакана, на треть налитые водкой. Они выпили.

– А я уже двадцать четыре дня в рот не брал, – задумчиво заметил Тимофей, проглотив водку и отдышавшись.

– Ну и какие ощущения? – подмигнув Илье, спросил его Вадим.

Тимофей оторвал у чебурека золотистый уголок, подул на него, положил в рот и сказал, поглядев направо-налево:

– Как у Одиссея. Как будто вернулся домой после долгого путешествия.

июнь 1999

– Видишь те окна? Да не те, на пятом этаже, видишь? Нет, во-он те: одно, где штора до половины окна, а другое рядом, где форточка открыта? Какой ты, – проговорила Маша с шутливой досадой, взяла голову Галкина двумя руками и повернула в нужном направлении. Он слышал ее запах, и от этого у него кружилась голова.

– Теперь вижу, – едва переводя дыхание, ответил Галкин. – И что?

– Ведь это моя квартира.

– Да ну, – сказал Галкин.

Пруд клубился тополиным пухом, как будто эти июньские снежинки летели не с неба вниз, а возникали в его недрах и, как порождения зацветающей воды, взлетали покружиться над землей ближе к вечеру.

– И кто там живет? – спросил Галкин, глядя, как пушинки мягко касаются его, Маши.

– Не знаю, – сказала Маша. – Бизнесмен какой-то.

– У меня однокурсник где-то здесь квартиру снимает, – оглядев дома, заметил Галкин.

– А он кто?

– Да тоже бизнесмен какой-то, – улыбнулся Галкин.

– Давай зайдем, – предложила Маша, и глаза ее озорно блеснули. – Вдруг это твой друг снимает мою квартиру.

– Да ну, неудобно, – неуверенно проговорил Галкин. – И что мы скажем? Выметайтесь в двадцать четыре часа?

– Ладно, я пошутила. Пойдем выпьем чаю. – Она взяла его за руку и повлекла на другую сторону пруда. – Я тут на коньках каталась. А сейчас здесь катаются, интересно?

– Не знаю, – сказал Галкин. – Я здесь не часто бываю.

– Надо же, – сказала она, подходя к двери, – как давно я не была дома. Как все меняется. Не было здесь никакого кафе, на этом месте всегда была будка с надписью «Металлоремонт». Мы здесь коньки точили.

Уже сидя внутри за столиком, она думала о том, что почему-то ей захотелось рассказать этому немного трогательному человеку все свое прошедшее – правда, само это прожитое давно уже перестало быть сплошным и нераздельным потоком, а превратилось в сшитое из воспоминаний лоскутное одеяло, которое набрасывают на себя в зябкие минуты жизни. И от этой мысли ей делалось и спокойно, и радостно, и немного волнительно, и ее внутреннее состояние тихого торжества словно передавалось официантке, которая казалась ей чрезвычайно чуткой и приветливой, и все-все понимающей в том, что сейчас происходило между ней и Галкиным. И тепло от того, что нашелся человек, для которого каждая мелочь, каждая подробность ее жизни покажутся важней даже, чем ей самой, и то, что, может быть, она забудет, едва рассказав, что выбросит на поверхность взрывом воодушевления, он будет помнить долго и бережно хранить. И поэтому она уже рассказывала ему, как называется то, чем она занимается, ее работа, как в сентябре стояла на молу, далеко уходящем в море, и как, и как, и как...

И о своем детстве, когда она была маленькая, как она была маленькая, как ездила с отцом на Север, и чем были для нее эти поездки, и как голубые лучи холодного солнца стоят высоко и косо в пустых окошках барабанов, – «он обязательно, обязательно бы ему понравился – нет, не так: они бы обязательно понравились бы друг другу», – почему только про него? Мама умерла рано, рано умерла... Я даже стала ее забывать. Иногда словно бы озарение найдет, тогда вижу ее как живую, но это так коротко длится!..

И где мы с отцом только не были! Несколько лет подряд ездили в П-й монастырь, он стоит прямо на Кубенском озере, там колокольня высоченная, кажется, весь мир с нее виден, а что не видно, то и не нужно, потому что и то что видно, в жизнь не перебрать, – и в хорошую погоду, когда озеро спокойное, поверхность его гладкая, как мельхиоровое блюдо, колокольня лежит на нем вся целиком, и можно видеть себя на ее последнем ярусе.

А реставраторы, студенты, пугали ее всякими небылицами, и она всему верила и боялась: и эха, и голубей, и скрипа уключины над простором воды.

А по лесам я лазала как белка. Шныряла. Ну, по строительным, а ты что подумал, ха-ха-ха? Сейчас вспомнить – голова кружится, все-таки в детстве боишься совсем другого. Чего? Да вот темноты. Как я ее боялась. Меня просто парализовывало. В одной деревеньке повел меня отец к старушке, вроде как знахарке, и вот она меня «отчитывала», быстро так, что слова шелестели, как листья, и все шепотом, ни одного словечка не запомнила...

И там, кстати, – вот тоже интересно, – в деревеньке в этой под Галичем встретились со студентом-медиком с потертой «лейкой» на груди и с брезентовым рюкзаком за плечами. Студент на каникулах ездил по России и делал снимки самых разных развалюх, которые попадались ему на глаза в разных русалочьих местах. И мечтал когда-нибудь издать все свои снимки, и как поздним уже вечером спорили о чем-то отец с этим студентом, а она лежала на настоящем сундуке с коваными углами и из внутренней какой-то деликатности жалела студента, «болела» за него, потому что отец был ей родной человек, а студент – нет, и как покойно было ей лежать на сундуке тогда и сквозь дрему слышать, как молится в соседней комнате хозяйка, и то студент доказывал что-то отцу, то отец студенту, и иногда они соглашались и голоса их на какое-то время замолкали, и опять слышна становилась молитва старушки...

И о своей первой любви к тому необычному человеку, которая и любовью-то еще не была, а скорее ее предчувствием. Он жил в соседнем подъезде, и сама она уже не помнила в точности, как именно началась эта дружба девочки-подростка и археолога. Просто увидела открытую дверь и вошла.

Иногда к нему приходили женщины – взрослые и красивые, и бывало так, что девочка видела этих женщин. Они казались ей удивительными, необыкновенными, и она думала, зачем они ходят к нему, и не находила ответа, но какое-то беспокойство поселялось в ней при мысли о них, этих женщинах. И ей хотелось поскорее вырасти, чтобы прийти и никогда уже не уходить, как уходили все эти женщины, и все слушать и все понимать. И мысль о том, что всему есть конец, не приходила ей в голову. «Как это может быть, – думала девочка. Ведь мы здесь навсегда. И разве преходяще время наших желаний? И куда оно идет, время? Оно просто ходит по кругу – разве ты не видишь?»

В сумерках огонь свечи держался на весу неподвижной каплей. Часы соизмеряли доли условности, измельчая которые ничего не добъешься.

На стол между окном и стеною можно было поставить кувшин, и тень кувшина замирала на стене под исчерна-серым колоколом абажура, окруженная перламутровым мерцанием основы. И палевые вертикали стояли так долго, до утра, растворяясь в новом узоре, и мысль блуждала между ними, тщетно стараясь постичь красоту. Ибо раскрывал он другую книгу, одно преходящее прекрасно.

Так возникал мир, который можно было подержать в ладонях, как невесомый шар одуванчика, и даже развеять его неосторожным дыханием. Он рассказывал ей о царях, которые любили золото, об их женщинах, которые любили царей, об их шумных подданных, которые любили своих детей, о детях, которые любили солнце, и о белых ослепительных городах, где все они жили и которые любило солнце. Потому что, говорил он, солнце умеет любить.

«Ну, довольно», – говорил он, посмотрев на часы в тот самый миг, когда секундная стрелка, оттолкнувшись от позднего часа, начинала свой учтивый поклон, будто желая сказать: «Вы правы, сударь».

Случалось, он уезжал – надолго и не очень, и она скучала, когда вспоминала, что он где-то за тридевять земель. После уроков она проходила мимо дома, в котором он жил, в котором они оба жили. Большое окно темнело, и отблески города касались его снаружи, словно пальцы, перепачканные гуашью. Нет такой темноты, в которой не было бы какого-нибудь света. Так он говорил. Как в кино – в каждом кадре свет: тускло, едва видимо брезжит кольцо на пальце, или поблескивает крышка кофейника в потемках гостиной, или обруч кандалов в сумрачном углу узилища. И знаешь тогда, что свет рядом, никуда не исчез и в любое мгновение готов ворваться и затопить все вокруг, и если утонешь, то будешь спасен. А что, если он не вернется? – думала она. Но он возвращался, и она снова приходила к нему. А он показывал ей кувшины, покрытые меловым налетом глубин, раковины – опустевшие жилища диковинных существ, и угощал мокрой хурмой, которая растекалась в руках, и грушами, упругими, как незрелый ум.

Однажды он собрался в дорогу. Она провожала его. Было утро спокойного летнего дня. Тополиный пух кружился в воздухе, чистый асфальт бульвара делился тенью с осколками солнечных пятен. Расставаясь, он достал из рюкзака стеклянный шар из зеленоватой пернейской слюды размером с сердце и протянул ей. «Пусть это будет у тебя. В нем частица моей души», – сказал он ей, чему-то смеясь.

И уехал надолго, навсегда. А однажды кто-то задел шар, и он скатился с полки, упал и разбился. И до сих пор неизвестно, кто его задел...

И она жила, и жизнь ее шла. Она склеила осколки шара, и он снова стал круглым, и странный свет опять замерцал в его глубине. В его недрах блуждали лучи солнца и уличных фонарей, катались блики автомобильных фар, скользили видения. Лица и дороги, и крыши городов – целые миры сменяли друг дружку, являя на миг свою красоту и истаивали, как дым тлеющих пространств.

Но в шаре теперь зияют дыры, и чудесный свет не задерживается в нем, но лишь гостит, как земля, которая своим вращением дарит дни и ночи разным своим половинам.

Но девочка знает о мимолетности, которая правит землей. Ее не печалит вращение Земли. Она понимает все, о чем слышала когда-то. И книги, где это все написано, есть у нее и стоят на полке, отвернувшись от всего мира и словно обидевшись на чужую мудрость. Иногда перед сном она вспоминает то, что еще не прошло. Она лежит тихо, дыхания ее не слышно ей самой. Замирая, она живет жизнью предметов. Она не знает, есть ли она. Только одно она знает – что она была. В комнате темно. Окно выходит в сад. Шторы пестро просвечивают снаружи. Падают листья – каждый день. «Все так», – думает она – и засыпает.

И то, что наконец она вспомнила, вспомнила вот только что. Ты знаешь, ведь есть, есть такое название. Да, так он и назывался – разъезд «Терпение». Не Терпения, а именно «Терпение». Был конец лета, она ехала в школу в Москву. Почему, почему это так важно?.. Что там было такого, что заставляло это так долго вспоминать, а теперь так подробно воспроизводить? Как они там оказались, почему? Высокая голландская печка в белых кафельных плитках... Но это уже внутри. И в самом деле, им пришлось запастись терпением. Что-то очень долго ждали они поезда, шел сильный дождь, стена дождя, они продрогли, в станционном домике горела высокая голландская печка, – нет, стоп, если дождь, как же тогда сидела на улице та женщина, и если конец августа, почему же яблони, под которыми она сидела, были абсолютно голые, и почему гудела печка, и почему тогда сама она была не в школе?

Прямо перед станционным домиком текла речушка рельсов – к ним льнула маленькая набережная перрона – и у семафора растекалась на три блестщих рукава, а слева от него, от домика с охряными стенами, возвышалось над травой бетонное кольцо колодца, а дальше стоял аккуратный зеленый домик без крыльца с белыми наличниками окон...

Маша остановилась около железной сетки забора и через нее смотрела, как женщина перебирает яблоки. Яблони вырастали прямо из прямоугольника темно-коричневой, почти черной земли распаханного огорода, под одной из них на маленькой скамеечке сидела, широко расставив ноги в синих шерстяных рейтузах и обрезанных по щиколотку резиновых сапогах, пожилая тучная женщина и пухлыми руками перебирала зеленые яблоки, лежавшие перед ней огромной, в полчеловеческого или в тогдашний Машин рост, кучей: хорошие, целые она кидала в жестяную бадейку, а тронутые гниением выбрасывала себе за спину на темно-коричневую землю. И женщина увидела, что Маша смотрит на нее, и дала ей зеленое яблоко. Один бочок был у него желтый, и всю его плотную, туго натянутую, даже жирную какую-то кожицу покрывали черные родинки, а там, где мочка, из впадины расходились... как замша...

Галкин слушал ее внимательно, откинувшись на спинку стула и касаясь края стола вытянутыми руками. Ему казалось, что и с ним тоже когда-то такое было – не что-то похожее, а именно это, и чтобы вспомнить все до конца, недоставало еще нескольких слов, не важно каких, лишь бы об этом. Но она говорила уже о чем-то другом, потому что мысли ее теснились и стремились опередить одна другую, как будто это нетерпеливые пассажиры, измученные ожиданием, отталкивая друг друга, лезут в салон автобуса.

Да она тогда и не ходила в школу, еще не ходила. Значит, ей было тогда лет шесть? Да, пять-шесть. Или пять. Вот теперь все ясно... И еще это голое черное покрывало вывернутой наизнаку ожидающей снега земли, над которым медленно двигалась пашня облаков, и навстречу им, в обратную от них сторону, наискось пересекая покрывало, шла рябая курица, быстро кивая алым гребешком...

Но что же все-таки, – возвращалась она, – что все-таки было во всем этом? Почему это так важно? Нет, этого она не может сказать. Ведь она только что это вспомнила, – да, а вкус кислый, вяжущий, антоновка же, – надо подумать, и слова придут сами, но пока их еще нет. Лучше она перейдет к другому: расскажет, как строго, с какой-то благоговейной целомудренностью соблюдают закон сиесты обитатели того города, где она жила, и что за карнавал устраивают по вечерам, когда солнце проваливается в бледную лазурь Бискайского залива. Но это, правда, потом... Нет, правда.

И еще самую удивительную вещь, случившуюся совсем недавно. Как же это было? Вроде бы и ничего особенного, а все настолько странно, что никак не может быть случайным. Итак, случайным вечером...

И с изумлением обнаружила, что все это говорит уже не она, Маша, а говорит это Галкин, и именно теми словами, которыми могла бы сказать она. Да она и говорила, мысленно, не открывая рта, и словно усилием мысли вкладывая слова в уста Галкину.

– Поверь мне, – сказал Галкин тихо. – Все было так, как я рассказываю. Я был в комнате, когда разбился шар. Я сам был этим шаром.

Маша долго смотрела на Галкина, не мигая, не говоря ни слова.

– Да, – вымолвила наконец она. – Но как ты...

Хохот, грянувший из-за соседнего столика, не дал ей договорить. Там сидела целая компания пожилых иностранцев, и потому, что пожилые иностранцы ничего не ведали ни о том, что было раньше на месте этого уютного кафе, где им так весело, ни о том, что у нее подвернулся каблук, и, в общем, получалось так, что не эти довольные иностранцы мешали Маше и Галкину, а наоборот, Маша и Галкин мешали иностранцам веселиться, и именно им приходилось нести отсюда свое сосредоточенное счастье.

– Пойдем, мне надо тебе что-то показать, – загадочно сказал Галкин, осторожно освободил свой взгляд от Машиных глаз, нашел им официантку и сложенными пальцами правой руки нарисовал в воздухе змейку.

Ожидание счета прошло в томительном молчании... Но теперь, когда оба они стояли в преддверии тайны, Галкин спрашивал себя, случилось ли все это с ними на самом деле или только привиделось?

* * *

В сумеречном преддверии ночи Илья сидел за столом, тускло освещенном круглой лампой. Сумрак заглядывал в окна осторожно, словно человек, сидевший за столом, мог его спугнуть и поворотить вспять. И лампа, как сообщник и того и другого, источала свет так же осторожно, в меру своего положения. Левый верхний угол левой страницы прикрыт треугольником тени, это раздражало, но по странной прихоти он не менял своего положения. Давно забытое состояние владело им вот уже несколько часов, и он старался неосторожным движением не стряхнуть с себя этот покров.

«В лето 6974 хожение некоего гостя Афиногена.

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Се аз раб Божии многогрешный Афиноген, и подвизахся видети святых мест и градов, и сподоби меня Бог видети и поклонится святым местом, за молитв святых отецъ наших Господи Исусе Христе сыне Божий помилуй нас, аминь».

Сегодня Илья извлек наконец из недр шкафа ту книгу, которая столько лет прятала от него свой корешок. Он выставил стекло и по одной вынимал их с верхней второй полки, пока не образовалось место и не стало можно засунуть руку в пустоту и дотянуться до беглянки в перламутровом платье с кожаными манжетами уголков. Это оказалась книжка «Журнала Министерства народного просвещения» за май 14-го года, и там-то он нашел этот странный рассказ. По форме это было классическое «хожение», то есть отчет о путешествии русского человека в дальние края. Афиноген этот был не купец даже, а простой посадский человек, как-то связанный с причтом, знающий грамоте, из Рязани, «поидох от Азова с купцами и велможами великими к Царю городу», а оттуда ко Гробу Господню, а вот дальше начиналось нечто неслыханное: Афиноген отправился в Египет, добрался до таинственного, но уже лежащего в руинах Саиса, где нашел, между прочим, монофизитского епископа, который после многократных просьб отвел его к статуе Нейт, мыслившей о себе так: «Я все, что есть, что было и будет. Ни один смертный не поднял моего покрывала». «Я же, – признавался Афиноген, – птицу Сирин мняще поволоку ту словно скинул, а себя узрел. И неизреченно то есть, сказать не могу внятно. Искали тут мудрости, а нашли ли, про то Ты, Господи, веси. Ибо один Бог, зиждитель милосердный, всеблагий, Его же славлю, аминь».

Дальше описывалась обратная дорога, исполненная множеством приключений и проволочек, – «Яффа-город большой и славный велми» – о нападении пиратов где-то в Архипелаге: «да разбили нас со страху не к берегу, не знаем к какому, ой, не похулите нас, грешных, срама нашего ради, а жизнь дает тот, кто забирает, и мати моя в муках меня рожала и кормила, и поила, и пеленала не для того, чтобы бусорманин поганый рукою своею голову мне снял и жизни меня лишил. Не он давал, не ему и брать...» И потом подобрали их фрязи: «И пошли в корабль и прошли пятьсот миль, видел я землю и видел горы, о них же ничего не читал и не слышал. И видели здесь мудрость недоуменную и несказанную. И всякого неизреченного, и палаты чудесные, и умом то помыслить чудно».

Илья машинально отмечал немыслимые сопряжения, смешные несогласования и недоумевал, как могли проглядеть столь грубую подделку. Он даже различал вставки и вспоминал, из какого памятника они сюда попали. И все же было между этих слов какое-то биение неподдельного чувства, и это заставляло его взгляд вытягивать с полотна листа следующие и следующие строки. Фрязи, то есть итальянцы, привезли Афиногена в Тану, оттуда он пошел с генуэзским посольством в Литву и уже в южной степи встретил своих: «Князь Елецкий Олелько Михайлович конями идохом с ловитвы, и к ним я пока пристал. В Елец пришли, и епископ Геннадий тамо бяше и призвал меня к себе, и выспрашивал долго, и что я говорил иное, то в сомнение брал, а иному верил. И казал я ему, Господи Боже, не лукавством каким и не помышлением худым, а токмо волей неизреченной неизреченного же потщахся постигнути. И рече мне владыко: грех бо тяжкий взял на себя. Я же кажу: понеже душа страждет чаемого, и на то я скорбел в душе моей... И отпустил меня восвояси. И поидохом я Русью, и птица жаворонок песни льет с небесех. И красно украшенная Русская земля водами изобильна и растением всяким, а боляре не добры в Русской земле.

А я ж, рабище Афиноген, ни полслова к правде не прибавил, а только то, что видел, то и говорил. С Ельца поидохом на Оку-реку и оттоль придохом в Рязань, славя Бога и Пресвятую Богородицу.

Отцы мои и братие, и господа мои, не попеняйте мне на худоумие мое простоты моей ради. Не обрел я страны той чаемой, а есть ли она на свете белом, про то мне неведомо. А то что видел, здесь прочтете. Как мог, так и написал».

И как это бывало с ним раньше, эти простые слова о возвращении повергли его в умиление... Ему вспомнилось, как несколько лет назад он случайно столкнулся со своим преподавателем палеографии. Он вышел из машины купить газет. Она стояла на остановке с тремя пакетами писчей бумаги, и платье, надетое на ней, он хорошо помнил еще со времени учебы. Бумага была тяжела, и она то и дело перекладывала ручки пакетов из руки в руку. «Возвращайтесь, Илья», – сказала она ему. Он не знал, как ему поступить. Предложить подвезти на своей машине ее он так и не решился. И сейчас, как и тогда, он испытал болезненный приступ стыда. Только сейчас чувство стыда сделалось невыносимым. Он ощущал себя отступником и в то же время чувствовал, что есть еще возможность избавиться от этого наваждения, которое уже много лет он таскал на плечах, которое считалось и называлось его жизнью.

Он вдруг подумал об Але как о самом близком и родном человеке. «Господи, – твердил он полный смиренной мольбы монолог героя из какого-то недавно виденного фильма, – верни мне эту женщину. Верни мне эту глупую, хитрую, вульгарную, необразованную женщину. Верни мне эту женщину, которой даже загар не идет. Стоп! Какую еще женщину? Жизнь мою верни мне. Еще не поздно. Она еще моя». И дух его покачнулся, как миндалинка горящей свечи.

«А если кто силен слышится, то да борется с неправдами, – писал псевдо-Афиноген, – а кто роту не порушил и лихвы не берет, то ему халял». Ушибив глаза о последнюю точку, он поднялся, обошел стол и приблизился к окну. И он стал вспоминать, как зимними вечерами разбирали с Татьяной Владимировной полуустав актов и писцовых книг, как уходили с кафедры самыми последними, поздней даже вечерников, а потом долго шли к метро по яблоневой аллее в крутящемся снеге. Теперь нет уже таких зим. Или ему так кажется? Потом он вспомнил Кирилла Евгеньевича и вспомнил еще разных других людей, которые помогали ему в жизни с радостью и бескорыстно. Большинство из них он мог отблагодарить только одним образом: быть тем, кого они в нем когда-то видели, угадывали в нем. И то, что только с той или иной степенью отчетливости давно уже угадовалось им – и как будто короткая вспышка молнии озарила окрестности и безжалостно показала ему его место в пространстве земли и способ вернуться к самому себе. «Боже мой, как стыдно», – мысленно произнес он.

Вспомнился ему и весенний его хирург-попутчик, и он подосадовал, что не спросил тогда ни его адреса, ни телефона, и как теперь его найти, и где он и что делает сейчас этот немного грустный человек. И как надо было бы тогда помочь с изданием его необычной коллекции, а теперь это уже невозможно. И невесело думал о том, как много еще разных вещей не сделал он и как дорого дал бы, чтобы снова получить такую возможность.

И воспоминания всплыли одно за одним, как утопленники, распухшие и почерневшие. И он задумался, что мешало, какие ничтожные причины то и дело препятствовали свершению этих так называемых добрых дел, которые и не были, в сущности, вовсе никакими добрыми делами, а простыми обязанностями естества.

За окном тусклое серебро тополей, стеной растущее из мрака, мимолетно подернулось немощным ветерком. По дорожкам под ними люди прогуливались с собаками. На той стороне пруда какая-то женщина показывала своему спутнику вытянутой рукой на фасад его дома. «То ему халял», – повторил он вполголоса, чуть задернул штору и снова сел за стол, окунув кисти рук в пространство, занятое светом.

И ему захотелось, чтобы ничего этого больше не было: чтобы не было больше этой бесполезной жизни; захотелось, как этому выдуманному каким-то безвестным горе-грамотеем Афиногену, идти налегке по полевой дороге, чтобы жаворонки висели над гречихой трепещущими точками, чтобы ветер рассыпался в облаках, чтобы закончился наконец этот неоновый полдень, в котором он завяз, как автомобиль в душном заторе. Он даже пошарил рукою по столу, словно могла быть некая волшебная кнопка, нажав которую возможно было, как в сказке, очутиться в том непреходящем прошлом. Но такой кнопки не было, и пальцы его барабанили по столу, отчего получался звук, будто несколько лошадей скачут по степи, оглушая копыта примятыми ветками ковыля, и будто хотят сказать образующиеся звуки немым заплаканным небесам, сказать нечто, и в самом деле говорят, выныривают из мрака всадники и окликают из темноты: «Ей, отроче, время дорого, ратнии на Лыбеди стоят, а народ потерялся, иные совсем на руси, аще замешкаешь паки, обратно путь не ляжет».

И подробности видения: как туго упираются конские ноги в просохшую степь, как крепко держат поводья напряженные руки седоков, с каким суровым достоинством длится это ожидание, как оголяют лошади желтые белки глаз, – убеждало в том, что время еще есть, что привратник всегда при дверях, где оно загадочно хранится, и есть кому открыть их. И поздний, как будто случайный звук глубокой ночи, происхождения которого Илья не разобрал, тоже как будто подтвердил: есть, есть. Время есть. Кто-то всегда не спит.

И с этими бодрствующими не спал в эту ночь Илья.

ноябрь 1920

Не было другого дня в жизни Авенира Петровича Спасского, в который он был бы так оглушен и подавлен, дней же в этой жизни считалось не мало. «Увы и ой мне, грешному, – твердил мысленно Авенир Петрович, – увы и ой», – но оцепененная душа никак не откликалась на это причитание. Плеск под бортами сделался мягче, и под прикрытыми веками его глаз разлился красный теплый свет.

Все, кто только мог, повылезали из трюмов и разных закоулков наверх. Палуба, все вышки и крыши, даже ванты были облеплены населением корабля, шумно делившимся впечатлениями. «Смотрите – вон, смотрите – вот!» – раздавались восхищенные голоса из толпы кадетов. Чтобы не пропустить прекрасных видов, приходилось то и дело протискиваться от борта к борту. Но Авениру Петровичу не хотелось и смотреть на дворцы Буюк-Дере, на виднеющуюся из зелени крышу летнего дома русского посольства. И возгласы восхищения и изумления заставляли его болезненно морщиться, как от выходок неразумных детей.

Немигающими от бессонницы покрасневшими глазами Авенир Петрович смотрел на мреющий пред ним город и все еще не мог поверить в то, что случилось. Одновременно он воспринимал множество вещей и происшествий: видел, наконец, как волны с кусочками мутного солнца толкались в гулкий, точимый ржавчиной борт «Посейдона», видел, как по правой стороне Босфора бежит желтый трамвай, а слева наплывает султанский дворец Дольмэ-бахче с его диковинной ажурной решеткой, как по Босфору снуют катера под всеми европейскими флагами, однако не мог поверить собственному зрению, не мог поверить, что это он, Авенир Петрович Спасский, стоит на палубе русского корабля и смотрит на Стамбул из беженской толпы.

Ведь перед ними лежал тот самый великий город, которому Богородица даровала свой Покров, перед ними восставал купол Святой Софии, сводами своими обративший княгиню Ольгу. Солнце сияло над морем. Бухту Мода покрывал целый лес мачт. Мало кто знал, что Екатерина недаром назвала своего второго внука Константином. Это имя служило напоминанием об основателе этого города и призвано было символизировать преемственную связь, существовавшую между Византией и Русью. Но Авенир Петрович помнил об этом всегда. Великому князю предстояло утвердить свой престол в величайшем из земных городов.

Когда началась Великая война и Турция традиционно выступила на стороне врагов России, Авенир Петрович первым печатно возвестил наступление исторического часа. Он напомнил читающей публике, что еще в 1641 году донские казаки писали из осажденного Азова султану Ибрагиму: «А все то мы применяемся к Еросалиму и Царюграду. Хочетца нам також взяти Царьград, то государьство было християнское». Неколебимо он веровал в то, что как только копыта донских коней коснутся улиц Галаты, застучат во Влахернах, благодать разольется над Россией, наступит для нее поистине век Золотой, в сравнении с которым «златой век Екатерины» покажется лишь только еще введением в тему. У себя в кабинете он развесил карту Малой Азии и красными флажками отмечал передвижение частей Кавказской армии, и флажки свидетельствовали, что завещание близко к исполнению и эти бесчисленные жертвы, принесенные на Шипке и под Плевной, на берегах Прута и Днестра, получат наконец оправдание, души их возрадуются в горних, и душа поколений, проведших свой век в ожидании, но каждодневно своими делами подготовлявших нынешнее торжество, обретет успокоение. И вот именно ныне живущих провидению было угодно назначить исполнителями священного дела, их поставить свидетелями великого акта возвращения.

И отложив газету, Авенир Петрович глядел в окно на акварельные очертания Петербурга, на золотой набалдашник Исаакия, на дымы, клубящиеся над срезами крыш, и понимал, что этот город – всего лишь мираж, небесная проекция того, чаемого, и что он всегда оставался всего лишь временным пристанищем в ожидании обретения того, истинного Божьего града.

Когда получилось известие о взятии Эрзерума, Авенир Петрович, закончив лекцию в Таврическом университете, разразился с кафедры пламенной речью, а когда пал Трапзонд, Авенир Петрович проводил отпуск в Крыму.

Белое солнце Евпатории выгладило степь и сквозь листву каштанов бесформенными кусками вваливалось в каменные улицы. Татары, сидевшие в кофейне на развалинах своего Гезлева, провожали мальчишек-газетчиков невозмутимыми взглядами; дамы прогуливались по набережной под мохнатыми белыми зонтиками.

«Мне отмщение и Аз воздам», – мощными аккордами разрасталась внутри Авенира Петровича грозная гармония этих слов, когда глядел он на гладкое море, туда, где должен был быть турецкий берег, и слезы счастья текли по его щекам, и думал он грешную и сладкую мысль, что бывает все-таки дано смертному предвосхитить Божий промысел, и именно потому, что остается он неисповедимым.

«Люди западного мира и мы, русские, – написал Авенир Петрович в статье для „Русских Ведомостей“, – не должны забывать, что приняли в наследство не только духовный смысл и достижения материальной культуры Римской империи, но и ее судьбу». И вот судьба эта исполнилась, и теперь другие слезы просились наружу. Внизу у бортов толклись апельсинные корки, окурки, ялики торговцев-турок: каики с кардашами, в которых горками были наложены белые хлеба, копченая рыба и сладости. За наган, смену белья или отрез полотна можно было получить вязку инжира или круглый белый хлеб. Никаких русских денег брать не хотели, а требовали драгоценности. За золотой пятирублевик, кольцо или браслет давали два-три экмека.

Едва владея собой, чтобы не расплакаться, как обиженный ребенок, Авенир Петрович роптал в возмущенной своей душе на Бога и думал, что это за Бог, который покинул народ, вел к Босфору долгих одиннадцать столетий, а нынче остатки этого народа прибило к тому берегу, на котором свет истины впервые соединился с тем общественным порядком, каким людям дано устраивать свою жизнь. Сейчас, глядя на то, как солнечные блики качаются на изломанных волнах, Авенир Петрович не мог простить этой оставленной без присмотра природе ее равнодушия в ту минуту, когда в душе его мучительное смятение сменил страшный хаос пустоты, и ему казалось, что Бог покинул эту землю.

Рядом с ним в толпе на шканцах оказались два господина, по виду члены Земгора или Союза городов. Авенир Петрович невольно прислушался к разговору этих двух господ.

– Целая Россия тут. Поистине все это «Энеида». Помяните мое слово, еще сложат эпос обо всем этом. Где-то будет наш Лавиний? Да и суждено ли ему быть?

– Забудут, – отозвался его собеседник. – Кстати, я узнал: наган идет за лиру или 10 фунтов хлеба. Рубашка – хлеб.

Авенир Петрович отвернулся от них, уставился в волнующуюся соленую воду, но кто-то толкнул его под локоть. Обернувшись, он увидел перед собой того самого кадета, с которым ночью принимали роды. Сказать по правде, роды принимал кадет, а на долю Авенира Петровича досталось только выражать своим видом участие и готовность к какой-нибудь мелкой неожиданной услуге, которой, впрочем, не понадобилось. Кадет специально разыскал его как в некотором смысле связанного с ним узами ночного происшествия. Авенир Петрович вознамерился было узнать о причине его компетентности, вызывающей в таком невеликом возрасте удивление, но кадет сам предупредил его расспросы.

– Отец у меня служил управляющим на конном заводе Таврова, в Орловской губернии, не слыхали? – сказал он, откусывая от хлеба. – Так я сызмальства при лошадях. Насмотрелся всякого: и родины, и именины. Много раз видел, как они разрешаются.

Пожелав Авениру Петровичу всего хорошего, он сунул ему экмек и исчез в толпе своих сослуживцев, продолжавших восхищаться миром, так нечаянно распахнувшимся перед ними.

Авенир Петрович машинально стал откусывать и жевать резиновый турецкий хлеб, и в памяти его поползли картины последних трех дней.

* * *

Медленно выходили переполненные людьми корабли на внешний рейд Севастопольской бухты. Палубы, проходы, мостики буквально были забиты людьми. Ожидали сигнала к общему отплытию. Сыпал мелкий осенний дождь, и тишина стояла прямо неестественная. Далеко за бульварами, где была мельница Родоканаки, горели военные склады, и красные нервные блики пожара освещали стены Лазаревских казарм на Корабельной стороне. Сразу после приказа к общему отходу со всех кораблей послышались звуки церковных песнопений – служили напутственный, последний молебен. И вот в непогожем мраке зазвучало «Спаси, Господи, люди Твоя» и как облако сомкнулось над кораблями.

Ночью заработали машины, «Посейдон» побрел в море, покачиваясь, временами теряя равновесие от тяжелого людского груза на палубах и от недостаточно загруженных трюмов, давая крен то на правый, то на левый борт. Потом как-то стало посвободнее, словно движение утрясло население корабля. Морская болезнь вступила в полную силу, и кругом начались стоны и рвота. Публика стала устраиваться на ночлег, отвоевывая себе место в кубриках, в закутках, где попало. Менее активные так и сидели, зябли под брезентами прямо на железной палубе, а то и без всякого прикрытия от дождя и ледянящего ветра. Чтобы попасть в уборную, надо было отстоять очередь больше двух часов. Чтобы выбраться из трюма по своим неотложным нуждам, требовалось затратить час, как утверждали те, кому это удавалось. Часа два спустя после отхода от коменданта выдали по кружке солоноватой воды и по горсти муки. Самого его рвали на части, потому что в трюме кто-то умер, и никто там не нашелся подать помощь.

На военном корабле Авенир Петрович был впервые, свое пребывание освещать ему было нечем, и он не вставал, опасаясь свалиться в люк или разбить голову о какую-нибудь железяку рангоута, к тому же надо было постоянно переступать через чьи-то ноги, покрывавшие всю палубу, к чему у него не было охоты, а нужды тоже пока не было, и до света он решил терпеть и не двигаться с места.

Понемногу глаза его пообвыкли в темноте. Теперь он увидал кое-где синее пламя, как на примусах и на горячих трубах уже пекут лепешки из выданной муки, с удивлением различил, что было непостижимо, группу каких-то кадет, а что они делали, можно было понять и без света по бульканью жидкости. Вероятно, и они видели его, различали во мраке белки его глаз и протянули ему бутылку. Он сначала поежился при мысли, как ему, приват-доценту, и члену, и гласному городской думы выпить из горлышка черт знает чего, но тут же устыдился сам себя, решительно приподнялся, протянул руку и охватил бутылку ладонью, – причем владелец отпустил ее тогда только, когда убедился, что Авенир Петрович держит ее надежно, – и действительно приложился к мокрому горлышку и сделал два приличных глотка. «Белый мускат, Массандра, урожай 1913», – определил он на вкус. И подлинно – что за счастливый год это был! Один из самых светлых в его жизни. И когда потекли в памяти картины прошлого, внезапно все в этой темноте пришло в движение.

– Ради бога, есть здесь доктор? – выкрикнул из мрака какой-то дрожащий, срывающийся женский голос.

Авенир Петрович повторил вопрос два или три раза, но ответа не было.

Тогда в толпе кадет произошло движение.

– Смотри там, Кирюха! – со смехом крикнули кадету из группы его товарищей, и Авенир Петрович еще раз подивился легкости, с которой юность способна переносить невзгоды.

– Коменданта, коменданта позовите, – советовала откуда-то из-за голов дама, находившаяся далеко от места происшествия. Наконец в руке у кого-то появился переносной фонарь, и свет его заметался по палубе, выхватывая из мрака суровые, сумрачные лица. Все так простыли, что сидели, будто окаменев, и выглядывали из себя неподвижными безучастными глазами. И только дальняя дама неизвестно у кого требовала коменданта. «Библейские сцены», – подумал было Авенир Петрович и тут же устыдился своей глупой мысли. До тех пор, пока будут эти лица, которые бороздит морщинами коричневый свет, эти глаза, выглядывающие из-под капюшонов и башлыков, эти младенцы, прильнувшие к груди матерей, все это и будет и, собственно, есть библейские сцены.

Коменданта достать было мудрено, и вместо него явился молоденький вахтенный офицер, за которым матрос нес ручной фонарь.

– Да рожают тут, – пояснили ему, – и нет никого помочь.

Властный низкий недовольный голос какой-то женщины сказал из темноты с осуждением:

– Нашли, господи боже мой, где рожать! Точно кошки.

– Хоть в каютку снести... – неуверенно предложил кто-то из сидящих.

– Да куда же нести? – спокойно возразил кадет. – Нельзя нести! Головка уже показалась.

Авенир Петрович даже вздрогнул от этих слов, и в ту же секунду нечеловеческий рев рожающей женщины перевернул в нем все до основания. От ужаса происходящего Авениру Петровичу хотелось забиться под шлюпку, скрыться в еще более темной темноте, чем та, которая окружала его в ту минуту. Мужество покинуло его. Он предпочел бы оказаться в сражении, бороться со стихией, но такое простое естественное действие, развернувшееся в непосредственной от него близости и которому, вообще-то говоря, и сам он когда-то был обязан жизнью, привело его в состояние умопомрачения.

Вахтенный офицер помочь ничем не мог, и его пособничество выражалось наличием переносного прибывшего с ним фонаря, так что теперь фонарей было два. Он взял его у матроса, а того послал в кают-компанию за сестрой милосердия. Сила каждого очередного крика заставляла надеяться, что на этот-то раз страдание достигло своего предела, но вот проходило время, в недрах этой страждущей души ужас собирался с новыми силами и вырывался наружу, заглушая ветер с еще более страшным неистовством. И внимающие этим крикам люди настороженно поглядывали друг на друга, как если бы до этих минут не подозревали в себе таких жутких глубин мрака.

Авенир Петрович пытался понять, что именно делает кадет, но кадет просто стоял над рожающей женщиной и молча смотрел ей между ног, и смотреть на женщину Авениру Петровичу долго приходилось через широко расставаленные ноги кадета в нарядных яловых сапогах.

Звериные крики роженицы вынимали из него душу. И вместе с тем какое-то жадное любопытство заставляло его прислушиваться к ним, следя за всеми оттенками, переливами голоса, и вглядываться в это светлое пятно на палубе, где белели ее раскинутые ноги, а из ведра с теплой водой поднимался пар и тут же срезался, уносился ветром, дувшим как будто отовсюду. Фонарь, бывший в руках у вахтенного, светил точно на голый затылок в кровавой слизи, и Авенир Петрович был поражен после этого, как быстро выскользнуло все тело.

– Пожалуйте кортик, – обратился кадет к вахтенному офицеру. Тот послушно передал ему его. – Держите спичку. Одной не обойдемся, надо хорошенько прокалить, да задувает еще...

Перерезанную кадетом пуповину перевязали ниткой, которую ссудила строгая дама, неожиданно оставившая свою гадливость.

– Постойте, не так, – сказала она кадету, приняла ребенка за ноги, и мальчик закричал.

И этот крик первым же своим звуком упразднил тишину, и палуба заворочалась, загалдела, как ветер, по ней пробежал разрешительный вздох.

– Уму непостижимо, – опять возмутилась дальняя дама. – Нас здесь семь тысяч человек, а не можно найти священника.

– Да может, в трюме он, священник, – урезонивал ее густой голос, по выговору принадлежавший человеку из народа, из низов. – Только что ему к утрене поспеть.

– Только подумать, ни доктора, ни акушерки, ни сестры, ни священника, – продолжала дама.

– Так и все обошлось, слава господи, – сказал тот же голос. – Видишь, само все и сделалось.

Больше ничто уже не тревожило остаток ночи. По-прежнему вода и небо были вокруг, сплетаясь в влажной темноте, и только равномерное гудение, доносившееся из недр корабля, давало знать, что он движется к какой-то известной цели. Авенир Петрович еще видел роженицу. Теперь ребенок лежал на ее груди, а под голову ей подложили что-то вроде сака. Вахтенный офицер склонился над ней, и Авенир Петрович видел, как косо влетает в луч фонаря и вылетает из него мелкий бисер мороси.

– Сударыня, – сказал офицер, – моя обязанность сделать запись в журнале.

На открытую страницу вахтенного журнала, который он держал, падали капли, и он стряхивал их тыльной стороной руки, державшей карандаш. Особенно сильный порыв ветра осыпал палубу мелкими холодными брызгами.

– Земля же была безвидна и пуста, и тьма над Бездною. И Дух Божий носился над водою, – сказали откуда-то из мрака, и вахтенный офицер строго посмотрел туда, откуда донесся голос.

– Итак, – сказал он, выпрямившись и придавая своей осанке все достоинство своего чина и исполняемой им должности. Она смотрела на него измученными подведенными глазами, лоб поперек резко чертили морщины, и все же она улыбалась – не виновато, не забито, а спокойно и светло, будто изгнала наружу всю муку и там теперь остался только тихий свет.

– Стыдно сказать, никогда не думала, – прошептала она запекшимися потрескавшимися искусанными синими губами, по которым теперь Авенир Петрович водил своим мокрым носовым платком с монограммой.

– Ну хорошо, – вздохнул офицер, – а по батюшке? Фамилия?

– Евгеньевич. Фамилия отца – Охотников.

– А мы вот что... – начал вахтенный офицер, видно, что-то сообразивший. – Вас, кадет, как звать?

– Кириллом, – отозвался кадет через темноту, пробираясь к своим через лежащие тела и баулы. Человек со вторым фонарем приподнял его еще выше над головой, и как будто свет отыскал этого Кирилла. Туловище его восставало из груды скорченных, согбенных тел, задрапированных самым разнообразным тряпьем, саженях в четырех и уже очень зыбко проступало в темноте, так как свет фонаря едва достигал туда, где он стоял.

– Это хорошо, что Кирилл, – опять раздалася из мрака голос вахтенного. – А именины-то у тебя когда?

– В феврале, четвертого, – откликнулся кадет в последний раз и пропал где-то за спинами сидящих на палубе людей.

– Вот и хорошо, – сказал вахтенный офицер себе и строже матросу: – Свети ровней! Вот и хорошо. – Он присел на корточки, пристроив журнал на своем остром колене, и между прочими другими положенными здесь быть словами написал и эти: «Кирилл Евгеньев Охотников».

май 1921

– Долина Роз и Смерти, – произнесла Ольга, часто дыша после трудного подъема, оглядывая бурое безлесное пространство. – Долина Роз и Смерти, – повторила она, как бы прислушиваясь к звучанию этих слов. – Почему такое название?

– А это союзники так назвали, потому что в речонке водятся ядовитые змеи, и еще удавы, – отозвался шедший чуть позади Авенир Петрович. – Считается, что это и есть знаменитая «долина странствий», куда боги поместили Беллерофонта, предварительно отъяв у него разум. – Он остановился рядом с ней и огляделся. – Действительно, мы видим вокруг себя лишь голое поле, а между тем это место одно из самых насыщенных историческими событиями. Оно и понятно, если принять во внимание, что воды эти отделяют Европу от Азии. В самом деле, – усмехнулся он и снова остановился, пораженный мыслью, пришедшей ему в голову. – Галлиполи – голое поле, Галлиполи – голое поле. Нет, вы прислушайтесь? Голое поле – Галли-поли. Полное созвучие и полное совпадение смыслов.

Они стояли теперь на вершине длинной гряды, на возвышенности, откуда открывался ничем не омрачаемый вид на долину. По середине ее в каменистом русле ползла речка, играя на солнце тусклой чешуей волн. С такого расстояния, откуда смотрели на нее Ольга и Авенир Петрович, течения ее не было видно. Противоположный край долины плавно поднимался, образуя другую гряду с мягкими очертаниями горбов. Светло-зеленые и кое-где белые палатки стояли ровными прямоугольниками по обеим берегам.

– Мы сейчас в том самом месте, где Эгейское море втекает в узкую горловину Геллеспонта, – заметил Авенир Петрович и даже потер от удовольствия руки. – Ведь именно эти, сударыня, волны и сокрыли навсегда маленькую дочь Афаманта, упавшую из облака Нефелы. На одном из холмов азиатского берега, согласно сказанию, поныне можно видеть могилу Гекубы, матери троянских героев Гектора и Кассандры. А вот там, – протянул перед собой руку Авенир Петрович, – в глубине узкого залива разрушенная землетрясением Никомедия, которую когда-то Диоклетиан избрал своей резиденцией.

Ольга ничего не говорила и только, прищурившись, смотрела на солнечный шар, который как блин сползал к горизонту.

– Я думаю о том, что где-то здесь бедная Гелла боролась с волнами пролива. И вот, представьте, ловлю себя на мысли... – Он вдруг взмахнул рукой, борясь с каким-то только ему ведомым размышлением. – Где уж там... Какая цивилизация? Вот хоть третьего дня! Ночью шакалы к самой палатке подошли да как выли тоскливо! Бр-р. – Он потряс головой и своими острыми плечами.

Ольга остановила на нем долгий задумчивый взгляд, как будто только сейчас обратила внимание на что-то такое, чего прежде не замечала.

– Напротив Абидоса Леандр каждую ночь переплывал пролив, чтобы повидаться со своей возлюбленной. Есть у Сеста развалины башни, с вершины которой влюбленная Геро подавала огнем сигналы отважному пловцу. В ясную погоду моряки, идущие проливом, могут ее и видеть. Если погода благоприятствует тому, чтобы судно держалось центра Пропонтиды, можно любоваться гористыми берегами как Фракии так и Вифинии, не теряя из виду величавый Олимп, покрытый вечными снегами. Но вот море, – Авенир Петрович сложил кисти рук домиком, – отделяющее Европу от Азии, снова сужается в узкий канал, на берегах которого лучше становятся видны остатки древних жертвенников... Напрасно думают, что миф – это сказка, какая-то небыль. Мы, сударыня, живем во все времена сразу, да-с... Действительно, взгляните, оба берега сходятся здесь не более чем на пять сотен шагов, и для хорошего пловца это расстояние не составило бы труда, что подтверждает история славной жрицы Афродиты.

Слушая Авенира Петровича, Ольга уже не так остро ощущала боль. Образы, величавой чередой сменяющие друг друга, как бы умаляли ее самое, заставляли чувствовать себя ничего не значащим обстоятельством своего времени, а сколько их было, этих времен? И ей показалось, что на этом самом месте уже стоял кто-то вот так же – нет, не она, а некто, кто-то очень на нее похожий. Знала ли она, что мы тоже будем жить, и догадывалась ли, как мы будем бесстрастны? И она силилась узреть, как прибрежный ветер вздымал ее тунику, белевшую на желтом обрыве, когда парус, залатанный всеми ветрами, входил в бирюзовый залив, поселяя в ее душе тревогу и предощущение радости; как черные тугие волны пинали веки, щипали белки распахнутых глаз, намалеванных на форштевне? Как стучало это сердце между тяжкими ударами прибоя? И кого она так неистово ждала? И как лепетала она ребенком? И как звучал ее чудный язык, когда говорила она о любви?

– Согласно Платону, Атлантида находилась по ту сторону пролива, называемого у греков Столбами Геркулеса или, по общепринятому толкованию, перед Гибралтарским проливом, – доносился до нее монотонный голос Авенира Петровича, который говорил так, как если бы читал урок в своей гимназии. – Норов за Столбы Геркулеса принимает Босфор, или Константинопольский пролив. Ссылается Норов на следующее место Диодора Сицилийского: «Самофраки, то есть жители острова Самофракии, что не очень далеко от Дарданелл, рассказывают, что до потопа, память о котором сохранилась у древних народов, был другой потоп, гораздо значительнейший, через прорыв земли около островов Кианийских при устье Босфора в Черном море, – прорыв, который образовал сначала Босфор, а напоследок и Геллеспонт, или Дарданеллы. В это время море затопило большое пространство материка Азии – Азия тогда считалась материком, – уточнил Авенир Петрович, – и низменные долины Самофракии». Ну-с, далее, возьмем «Естественную историю» Плиния, – продолжал Авенир Петрович, как бы не слыша обращений своей спутницы. – Никогда не существовало, по мнению Плиния, ни Геллеспонта, ни Босфора, ни Керченского пролива.

– Двадцать лет жить в одном доме, а встретиться на войне... Они шли из Кисловодска горами. В Армавире-то уже были товарищи. До моря дошли единицы. Те, кого я слушала, рассказывают ужасные вещи... И как это... слова-то для этого не найдешь... как это плохо, когда не можешь ответить на чьи-то чувства... Как это... – Она покачала головой.

Авенир Петрович говорил свое, как будто не слышал своей спутницы, хотя каждое ее слово проникало в его сознание, как в специально отведенную ему ячейку.

– Да и в новое время, – мерным менторским голосом продолжил он, – не обошлось тут без наших соотечественников. Вообразите, в городке показывают фундамент тюрьмы, где турки держали пленных запорожцев.

– А через много-много веков какой-нибудь историк напишет: в 1921 году здесь остатки русской армии. Кто-нибудь спросит: а что такое русская армия? Было такое государство – Россия, ответит наш историк.

Мимо них бесшумно, у самых их ног ветерок прокатил полую сферу перекати-поля, и они провдодили ее глазами.

– Быть может, я жду того, кто уже не существует...

Несколько шагов сделали молча, и было слышно, как шуршит под обувью сухая земля.

– Что ж, – вздохнул Авенир Петрович, – возможно, я не буду оригинален... Но все мы здесь, на этой земле, для того, чтобы умножать себя встречами и отражаться во встреченных существованиях. Значит, он продолжает жить в вас...

– И значит, – продолжила она, – часть меня уже умерла?

– Скорее, часть вас уже в том мире, который лучше этого. Ничего большего человеческая мысль представить себе не смогла. Мир остается загадочным, назову я его Богом или нет.

По левую руку от них в дымке заходящего солнца горы легко, покато сбегали к зеленой воде пролива. Снизу из долины до них донеслись истонченные растоянием тонкие, как уколы, звуки зори. И сразу стало видно, как пространство перед грязно-белыми и зелеными палатками заполняется темными фигурками, которые не спеша выстраивались шеренгами. Глядя на эту процедуру, уже не раз виденную ими, Авенир Петрович и Ольга даже прекратили свой вялый разговор и подождали до тех пор, пока по неслышной им команде «накройсь!» в шеренгах единым движением надели фуражки. Издали казалось, что это стоящий за строем художник быстрой кистью нанес прерывистую линию. Ольга перекрестилась.

– Вот, прочтите. – Она достала из внутреннего кармашка фартука сложенный листик писчей бумаги, развернула его и подала Авениру Петровичу. – Это удобно, – добавила она и оправила юбку на бедрах.

Авенир Петрович читал медленно, а потом долго смотрел на нее в профиль. «Все в руце Божией», – хотелось сказать ему по привычке или что-нибудь вроде того: «Деточка, вы только еще начинаете жить». Но ничего из этого он не сказал, а вздохнул и промолвил только:

– Как говорят турки: «халял». Поживем, голубушка, поживем еще.

Он сделал несколько шагов в сторону и развернулся навстречу заходящему солнцу, словно хотел омыться в остывающих волнах его света.

– А мне вот что не дает покоя, – сказал он. – У нас на корабле, когда шли в Константинополь, родился мальчик. Вообразите, палуба забита, ночь, ветер, туман, в нескольких шагах ничего не видно, склянки звонят как набат. Страх, голубушка, смертный. Чем-то погребальным веет от этого звона, от этой непроницаемой сырой завесы. И прямо под открытым небом, вот, – Авенир Петрович показал обеими руками себе под ноги, – на грязной палубе разрешается от бремени... Так крестьянки в поле рожали... И этот писк над водой! А он кричит, эдак требовательно, он знать не знает да и не желает, что он да где. Вот она – жизнь. Я явился. Я ликую... И нет мне дела пока до ваших обстоятельств. И вот я все думаю – к чему эта жизнь? Какой она будет? Увидит ли он когда-нибудь свою родину? Землю-то они не тронут. Земля-то останется... И имя нарекли ему Кирилл. Я буду молиться за него. Уже молюсь... Алебастровый светильник... белый огонь... Откуда это? Никак не могу вспомнить. – Авенир Петрович помедлил, припоминая. – У вас как освещается? Лампой?

– Да нет, в плошке масло, а там фитилек, – сказала Ольга, поежилась и плотнее уложила на плечах концы турецкого платка.

– Наверное, коптит, – заметил Авенир Петрович.

июнь 1999

На улице вдруг разом погасли все фонари. Чахлые тени сопровождали движение Галкина и Маши к торцу здания, на котором кривлялись как одержимые, какие-то красные буквы, смысл которых еще не доходил до их сознания. Но с каждым шагом тени становились все гуще, плотнели и наливались соками крадущегося света, но все еще напрочь скрывали от глаз то, на что падали. Отзвук их шагов летел вокруг них, летел впереди их, как будто они разбрызгивали саму тишину, как воду в лужах.

– Игровые автоматы? – недоуменно сказала Маша и растерянно поглядела на Галкина.

– Ну да, ну нет, – обескураженно бормотал Галкин, – я ничего не понимаю. – Он взялся за дверную ручку, потянул дверь на себя, но она не подалась. – Чудеса какие-то.

– В решете, – добавила Маша. – Так у тебя, оказывается, есть тайная страсть?

– Ну да, – невпопад ответил Галкин, продолжая ошарашенно смотреть то на дверь, то на вывеску. На месте милого чаемого белого слова на зеленом фоне вальяжно развалились эти неожиданные непристойные слова и лениво мигали в ночь буквами ядовитого красного цвета.

Двадцать семь шагов от бывшей лавки «Халял» до двери подъезда прошуршали сухим и теплым асфальтом на всю Марьину Рощу. Ключ в замке, обычно бесшумный и аккуратный, скрипнул, как обод корабельного анкерка, и свет элктричества возник как бы ниоткуда и, приглушенный деликатностью времени суток, тут же дал понять, что он гораздо мягче, чем о нем пишут в школьных учебниках и профессиональных инструкциях.

Звякнули ключи. Дверь глухо и удивленно вздохнула, как всегда не обещая радости, но и не отказываясь впускать ее. Маша вошла и огляделась.

Коннетабль Бертран, надув могучие икры, взирал со стены с почтительной снисходительностью старого доброго мажордома. Уста его, чуть раздвинутые просящимся наружу словом, словно говорили: «Добро пожаловать, сударыня. Мы давно вас ждем. Милости просим. Здесь вас никто не обидит».

Черепок, не так давно забытый и оставленный Тимофеем, лежал на открытой книжной полке у хлипкого подножия «Югуртинской войны», и дуга едва обозначенной улыбки, как полоз самодельной люльки, укачивала сразу два с половиной тысячелетия.

Затаившийся мир хотел скрыться, но обнаруживал себя ежесекундно шершавыми брызгами вспорхнувшей листвы, тонким как нить протяжением автомобильного мотора и темнотой, которая сама производила мириады трепещущих таинственных звуков.

И Маше, когда она следила в темноте за Галкиным, вглядываясь в его черты, прислушивалась к его интонациям, он казался похожим то на ее отца, то на того такого далекого уже человека, который подарил ей слюдяной шар, то временами являлся ей самим собой, Галкиным, который, – она была теперь уверена, всегда был и всегда будет участником ее жизни, а как случилось так, что раньше она об этом не знала, она не знала и сейчас.

Галкин ощутил давно неслыханное вдохновение. Ему казалось, что в этих сумерках сам Бог витает между предметами, таится в складках штор, легко касается милостивой стопой мест на карте, отмеченных булавками, и уколы их остриев обращает в воздушные ласки, и, как сообщник в добром деле, лукаво с ним перемигивается. И Галкин, говоря о жизни и смерти, говорил о жизни и смерти с той же легкостью, сообщаемой ему порхающим Богом, с какой два эти слова, прикровенные многоречием понятий, призваны были ублажить разум и сердце ради того главного, что они скрывали.

– Я больше ничего не могу придумать, – неожиданно для себя самого оборвал он себя и глянул в окно, где, розовея от предрассветного стыда, продолжали отплясывать электрической киноварью пунцовые буквы.

– А, – сказала Маша без всякой интонации. – Не верю.

Он привлек ее к себе; глаза ее влажно блеснули, и он увидел, как стоит в них жизнь – так же широко, как два месяца тому назад широко шагала зима к северу от Москвы, широко переступая заснеженные крыши, дымы, которыми курилась студеная земля, похолодевшие сосны с нежными на ощупь стволами и липы в буклях инея у церквей, под которыми криво взрастали из земли каменные надгробия поэтов в военных сюртуках. И увидел себя самого и своего веселого сегодня сообщника, хмельного душистым и летучим всемогуществом.

* * *

Лето расположилось в Москве навсегда. Оно завоевало этот город, город пришелся ему по душе, и оно решило остаться. Эмаль небосвода неуклонно струилась вниз, лизала крыши горячим дыханием, стекала на изнемогающий асфальт, томила печным дыханием, обдавала душно и крепко.

Глядя из окна на улицу, Тимофей почему-то вспомнил, как лет десять назад в такой же забитый тополиным пухом полдень он пришел в магазин за хлебом, а продавец – по виду отставной интеллигент – почему-то любезно, вкрадчиво спросил: «Вам „Пшенички“?» Почему-то это.

Вернувшись с Кавказа, он до сих пор пребывал во власти довольно противоречивых чувств.... Образ флегматичного Завады надолго остался для него символом потерянной мечты. Впрочем, разочарование его не было столь велико, чтобы как-то решительно менять мировоззрение, разве что было еще досадней, что противогаз утратил некоторые свои известные свойства. Просто теперь ему стало окончательно ясно, что надеяться больше не на кого и спасаться поэтому надо и предстоит самому, и в этом он предвкушал какую-то сладкую отраду. Но все же было немного грустно оттого, что академики не оправдали надежд, возложенных на них легкомысленным телевидением, пусть даже и при том, что сами об этих надеждах ничего не ведали.

Вероника наконец-то перестала отвечать на его звонки, впрочем, звонок такой был всего один, но глубже он решил не падать и оставил ее в покое. Теперь, когда он вышел из любовной битвы и остыл от горячки боя, все произошедшее с ними стало ему ясно. Просто однажды на пашне своей страсти они увидели росток любви и оба от испуга и с непривычки стали яростно топтать его, стремясь погубить. Какого цвета любовь? Похожа ли она на клейкую травинку, на саженец или, может быть, на цветочную луковицу? Какое-то время ему не удавалось пожелать ей добра, но все-таки это получилось.

Уже несколько недель Тимофей никак не мог дозвониться Вадиму. Мобильный был выключен, а его домашний телефон не отвечал. Тимофей ломал голову, что с ним могло приключиться, пока наконец Феликс все ему не объяснил.

– Кадимский что учудил, – сообщил он как бы между прочим. – Бросил все и уехал на Кавказ искать этих академиков. Помнишь, вы сами мне рассказывали зимой?

– Что-что? – недоверчиво протянул Тимофей. – Куда, ты сказал?

– Ну да, – удивляясь его недоверию, подтвердил Феликс.

«Вот оно, – мелькнуло у Тимофея в голове, – разменял. – На лице его проступило выражение вшитого алкоголика. – Как же это, а?» – продолжал думать он и, хотя давно уже говорили о другом, растерянно и беспомощно улыбаясь, переводил глаза с лица на лицо той компании, о которой нечего говорить. Но никто не мог понять этого его выражения и того, какие чувства им завладели. Понять его вполне мог только Вадим, но Вадим сам и был его причиной.

май 1999

Они стояли, поставив сумки на узкую ленту асфальта, и смотрели, как разворачивается машина. Потом смотрели ей вслед, как она становится все меньше и меньше. Дорога здесь шла по неширокой полосе суши. С одной стороны лежало море, с другой – тонкой, сморщенной ветром пленкой стлался плоский лиман. Машина увезла с собой помеху своего двигателя, и проступили настоящие звуки этого места: шипящий шум легкого прибоя, сосредоточенное стрекотание насекомых, трепет под ветром целлофана, прикрепленного к длинному шесту, косо стоящему на бахче.

– И куда? – спросил он, берясь за сумки.

– За мной. – Она показала на несколько белых домишек среди округлых яблонь, черешни и абрикосовых деревьев, усеянных белым цветением. Над одной крышей мотался голубоватый дымок. С волнистых холмов, плоско налегающих друг на друга, налетал аромат набирающей силу степи и вплетался в соленый, йодистый запах моря, запах рыбы и водорослей.

– Слушай, ты просто волшебница, – проговорил он восхищенно, покоренный светлой негой этого простого прозрачного пейзажа.

Она оглянулась на него со счастливой улыбкой.

– А ты говоришь – академики.

Она долго возилась с ржавыми ключами. В противоположном конце улочки стояла пожилая женщина в зеленой безрукавке, повязанная белым платком, и смотрела на них из-под руки.

Утроба дома обдала их стоячей прохладной нежитью. В полумраке на половину комнаты белела обмазанная глиной и побеленная известкой печка. У окошка на толстых прочных ногах стояли стол и табуретки, а у стены застеленная железная кровать с высокими прямоугольными спинками. Гладкие, в оспинах от древоточцев, доски низкого потолка нависали над самой головой.

– Надо протопить, – сказала она и стала выкладывать из сумки продукты.

Он присел около печки.

– Чем бы разжечь? – сказал он.

Она протянула ему авиационные билеты. Дрова занялись сразу, как будто печка истомилась от жажды, и теперь пила огонь большими жадными глотками.

– Ну вот, – сказала она, усевшись на кровать и сложив на коленях руки, – у нас три дня.

Он сидел на корточках и, склонив голову, заглядывал в топку.

– Ты мышей боишься?

– Я? – удивился он.

* * *

Море вблизи было серое, с мутной тяжелой водой, с желтоватыми бровками волн и лишь у горизонта напитывалось синим цветом неба. Мелкий-мелкий ракушечник, которому еще только предстояло стать песком, проваливался под ногами с мокрым скрипом. На нем свалявшиеся в косички зеленые водоросли черной каймой лежали там, где оставили их волны, а на них пузырями лежала пена. Далеко направо берег невысоко поднимался бурыми, красноватыми глинистыми обрывами, которые покрывала светло-зеленая полоска травы, а в другую сторону тянулся на уровне моря и пепельным штрихом пропадал в золотистой дымке. Растянутые на кольях, сушились сети, и лежали лодки, подставив солнцу крепкие узкие днища.

Само оно висело над морем, а под ним колебалась манящая серебряно-золотая зыбь, и ее безбрежность сообщала чувствам такую же безбрежную лаконичность и в то же время делала их больше неделимыми.

Вернувшись, они опять развели огонь, и тени метались в тесноте, переламываясь у потолка, и волнующийся алый огненный шелк на стенах, дрожа и прыгая в глазах, повторял гримасы хрустящих деревом языков.

Придвинув табуретки к печке, они долго смотрели в тишине, как насыщается пламя и как умиротворенно оно успокаивается. В открытую заслонку было видно, как с влажным треском переливается жар.

В окошко с синим наличником забрела латунная звезда и колебала темноту еле уловимым трепетанием света. С плетня спрыгнул серый соседский кот и беззвучно прошел по двору, обходя лунные пятна.

Было слышно, как в стенах шуршат мыши. Оба они чувствовали и понимали, что лучше этого уже не будет, не может быть, и цедили время, но оно все-таки упрямо двигалось, как человек, идущий навстречу ветру.

Луна поднялась уже высоко, побелела и теперь стала похожа на неровно разрезанный надвое кочан молодой капусты и подошла к окну на смену звезде.

– Если слева подставить палочку, получится буква «р» – то растет, а если наоборот, то убывает, – сказал он. – Знаешь?

Молча она поцеловала его. В темноте глаза ее загорались то зеленоватым, то красным светом, а может, это мигали в них угли или блестел голубоватый таинственный свет луны. В нем матово светились округлости плеч. И сухие серые губы складывали всего несколько слов, и с губ на губы они перелетали, и как будто ходили по кругу, как будто ресницы-бабочки, и приходили туда, откуда вышли, откуда бежали, куда стремились, круг все-таки размыкался, расходился, как круг на воде от брошенного камня, и слова на время забывали сами себя, и из темноты, как волны ночного моря, снова шли и шли рассыпанные буквы, брызги звуков, и выстраивались в кильватерную колонну, и снова губы перебирали их, как зерна четок, и опять начинал замыкаться этот круг: аз, буки, веди... и руки опять искали, – нет, не то... глаголь да, ей, ее, живите зело, ино когда леда... не знали, что так бывает... так бывает... так теперь будет всегда, – чтобы составилось, чтобы мелькнуло, чтобы блеснуло это слово.

* * *

Следующий день начался так: солнце полыхнуло над морем и выжгло сон, как порох, и они вышли и стояли в розовом испаряющемся тумане, в парчовой утренней дымке. Далеко в лимане, как остов засохшего дерева, стояла цапля. По краям его мрели бледные фиолетовые очертания деревьев, словно плывующие по воздуху; их разорванные купы, точно стежки, намечали протяженность воды, и он думал, как, как это написать... И еще он думал о том, как много в мире людей, и как, несмотря на это, сложно бывает найти человека, и даже, что еще непостижимее, как сложно иногда бывает его потерять.

Они сидели на берегу и смотрели в море на черные вешки, из которых выпутывалось солнце, видели, как рыбаки, одетые в высокие резиновые сапоги, выводят свои лодки с мелководья и штрихами пропадают вдали.

А потом бродили вдоль берега по колено в воде, угадывая дно сквозь сизоватую взвесь, а потом перешли на другую сторону косы, на лиман, где в желто-зеленых камышах возились, словно устраиваясь, большие розовые птицы. Никогда в жизни Вадиму не приходилось видеть столько птиц сразу.

– Там дальше заповедник, там, у пролива, – пояснила она. – Это они с юга возвращаются домой... Где они только не были, да? Откуда они летят? Из Африки.

– Из Африки, – повторил он за ней.

Задрав головы, они смотрели в небо, а птицы все не кончались. Медленно, устало взмахивая тонкими ломаными крыльями, они пролагали себе путь в чистой беспрепятственной голубизне неба, и их стаи, как неторопливые облака, проплывали над водой – куда-то туда, где у начала земли полностью проявившиеся деревья опять стали понемногу растворяться и повисать в смеси клонящегося света, отражений и нежного дыхания воды.

Совсем низко показался клин крупных белых черноногих птиц, над затылками у них развевались хохолки из длинных нежно-желтых перьев.

– На ибисов похожи, – сказал Вадим.

– Это колпицы, – сказала она. Они летели так низко, что можно было рассмотреть даже темные длинные клювы, которые расширялись к концу в виде лопатки. Длинные черные ноги были неподвижны и словно волочились по воздуху, и оттого создавалось впечатление, что колпицы не летят, а плывут в воздушном море.

А на закате появились пеликаны. Они летели косыми цепочками, постоянно перестраиваясь, с силой рассекая воздух ломаными крыльями. Как бледно-розовые астры, паря, они кружили над лиманом, некоторые спиралью взвивались высоко вверх, словно хотели с высоты лучше выбрать место для посадки.

– Иногда кто только сюда не прилетает. Однажды залетели журавли. А мне никто не верит, представляешь?

И опять в печке горели дрова, и она гудела, тяжко вздыхала от жара, и багровая ветошь плясала на стенах, освещая пучки сухого чабреца.

– Это еще бабушка собирала, – сказала она. – Мама хотела забрать ее, но она ни в какую. Так здесь и жила... Девяносто два года было.

Они некоторое время молча смотрели на стены, на печку, словно прикидывая, что это значит, как это – жить здесь, как это – девяносто два года.

– А сколько она песен знала! Вот так же сидели с ней около печки, так же она гудела. Сказки рассказывала.

– Про птиц?

– Разные.

– Ну расскажи какую-нибудь.

– Смеяться станешь, – сказала она.

– Почему же я должен смеяться?

– Почему-почему? Потому что... Потому что я буду рассказывать, как она говорила, а сейчас так и не говорят.

– Не буду. Честное пионерское, – пообещал он.

Она подумала. Глаза ее блеснули в полутьме.

– Ну хорошо. Вот, например, сказка. Эту я с детства помню. Только смотри, – погрозила она ему кулачком.

– Я же сказал – честное пионерское!

– Начинаю. Жили-были на Дону мать с сыном. Сына звали Якуня, а мать не знаю как. Всем взял Якуня этот, да только были они бедны. Время пришло, понравилась Якуне девица одна по имени Гуленька. Сказал было матери, та в слезы: «Ну, Якунька, где тебе ее сватать? Ей пару по всей реке сыскать трудно, такая ладная да красовитая, да и кладку – это приданое, – пояснила она, – кладку за ней родители какую богатую дают». Что делать? Решил Якуня с ватагой морем идти зипунов на свадьбу себе добыть. А тем временем и казак Завьял из соседней станицы уже сватает, не Якуне чета, да из иных дальних многие. А Гуленька ни в какую. Якуню, говорит, дождусь.

Делать нечего, ушел Якуня с ватагой. Год прошел, и другой прошел, третий кончается. Нет от Якуни вестей. А тут еще отец шумит ей: «Или зараз за Завьяла пойдешь, или мы тебя с матерью вовсе не выдадим. Так в девках и засидишь». Тревожно ей, не спится. Черные думы одолевают.

И как-то днями теми пришел на реку из заморских-то стран караван купецкий. Собрался народ про белый свет послушать. Ну, вот, рассказывает купец про дальние страны про заморские, чего видел, а иное только что слышал... И Гуленька здесь была. Спрашивает Гуленька: «А что, дядя, Якуню моего не видел ли ты?» Нахмурился купец. «Как не видеть, – говорит, – видел. Только плохо, девушка. Все-то он забыл, потому полюбились они царю заморскому удальства своего ради. И он, салтан турецкой, такую дал волю казакам тем по всей туретчине: кому только угодно и кто чем может, тем и занимается. А служба им бывает тогда только, когда бывает канпания войны. И сорок левов каждому казаку на сутки, всякая порция и всякая капировка на царском щету. А священников достают из России».

Села Гуленька под яблоньку и заплакала. А яблонька и спрашивает: «Отчего так горько плачешь, деточка?» – «Как же мне не плакать, – она отвечает, – ведь забыл меня Якуня». Покачала яблонька ветвями. «А вот я тебя научу, что делать, – сказала яблонька. – Сорви с меня яблочко да передай своему Якуне, пусть попробует, а как откусит от него, так тут же и вспомнит и тебя, и родимую свою сторонушку». «А как же мне передать-то его? Как найду его?» «А вот как, – отвечает яблонька, – я тебя научу. Завтра, как солнце встанет, приходи сюда. Увидишь – на ветке скворец будет сидеть. Он птица бывалая, по всему белому свету летает, он сыщет». Только солнце подниматься стало, пришла Гуленька к яблоньке, глядь – и вправду скворец сидит, сам черный, грудка зеленью отливает, а на крыльях белые пестринки. Говорит ему Гуленька: «Скворушко, полети ты за синее море, разыщи моего Якуню, яблочко вот ему снеси». Отвечает скворец: «Лечу я на зиму в дальние страны. Якуню разыщу... да только и ты мне пригодись-де, не забудь, что попрошу. Коли вернется твой суженый, вели ему для меня да для моих деток домик смастерить». Обещала Гуленька и яблочко ему отдала. Взял он его в клюв и полетел... Там всякие разные у него были приключения, – сказала она уже нормальным голосом, – это уже я не помню. В общем, слушай дальше. – Она выдержала паузу и опять заговорила задумчивым сказом. – Долго ли, коротко ли летел, то над морем синим, то над высокими горами, а только прилетел в град тот, и чертог тот разыскал, и яблочко-то на окно и положил... А Якуни как раз не было, пришел он к досугу, в общем, в свои палаты, а там на столе яств невидимо, не сосчитать, все заморские, диковинные. И ягода винная, и хурма, и щербет, и халва, и пастила. Сел Якуня за стол, смотрит, а на окне яблочко лежит, маленькое да зелененькое. «А это что такое?» – думает. Чудно ему стало, смеется. И такое оно неказистое, что даже интересно ему стало: дай, думает, попробую, что за фрукт такой невиданный... И только откусил от него кусочек, сразу все и вспомнил и слезами залился. Но не все ему плакать, корабль надо снаряжать... Ну поплыл, а там за ним и погоня, и всякие приключения, потому что турский царь отпускать его не хотел, тоже я этого подробно не помню, – сказала она опять нормальным голосом. – А Якуня мать обнял, Гуленьку поцеловал и первым делом давай скворцу домик строить... А на него глядя, и другие люди тоже стали скворцам домики делать. Так и ведется с тех пор.

– И все? – спросил Вадим.

– Нет, не все, – сказала она, перевернувшись и склонившись над ним и целуя его. – А кто слушал – молодец... молодец... молодец...

– А с этими друзьями что стало? – спросил Вадим.

– Не знаю. Дальше сказке конец. Жили-были, дети пошли, стали они старые-престарые. А скворец, наверное, еще раньше умер... Представляешь, я состарюсь, я буду старой. У меня будут внуки... То есть у Дениса будут дети. – Мысль ее сделала скачок и на некоторое время вернула ее в реальность. И снова она спросила: – Что теперь будет? – А потом уже со смехом: – Ты вынашиваешь какой-нибудь план?

– Не знаю, – сказал он. – Будет. Что-то будет.

– Правильно, – сказала она. – Не знай. Не надо ничего знать.

июнь 1999

И все-таки Тимофей не сразу поверил в то, что рассказал ему Феликс. Просто он ощутил, что исчезли, испарились все тревоги и воспоминания, словно кончилось что-то, чему он не способен пока был дать название, однако что именно кончилось, что должно было начаться, он не знал и не смог бы сформулировать это в определенных выражениях.

Из прочитанного письма, довольно скупого, Тимофей ничего толком не узнал, но опять ощутил то же чувство, что и в ту минуту, когда впервые узнал обо всем этом от Ильи. Слово «дорого», мелькнувшее там, особенно не вязалось с представлениями о Вадиме. «Началось», – опять подумал он.

«Это похоже на автомобильную катастрофу, – писал, в частности, Вадим, – машина потеряла управление, ее крутит, тащит, переворачивает, мнет бока, и ты ничего не можешь сделать – только быть внутри нее, но когда она остановится, все станет уже по-другому...»

«О, блин!» – проговорил Тимофей, прочитав написанное, потер лицо ладонью и тут же перечитал еще раз. «А зачем все это, я скажу тебе, хоть и боюсь, что ты будешь смеяться, – писал Вадим». «Что же здесь смешного?» – не успел подумать Тимофей, как тут же забился в приступе смеха. Если бы Вадим отправился в археологическую экспедицию в Монголию, полез бы на Эверест, уехал бы в Лхасу или в Гоа или стал бы инструктором по серфингу на Коста-Рике, Тимофей поразился бы не то чтобы меньше, но как-то иначе. То, что написал ему Вадим и что он только что прочитал, было так просто, так обыкновенно, что казалось верхом настоящего абсурда, самим смыслом жизни и, может быть, поэтому неправдоподобным.

Восторг и изумление овладели им. И даже ревность к тому, что не он первый проделал что-то похожее, не могла затмить чувство благодарности к Вадиму. Но истеричный и глупый смех налетал на него припадками, как будто в рот ему попала не смешинка, а целый выводок смешинок.

Чтобы его унять, Тимофей натянул на голову противогаз. Поначалу все казалось обычным: вялая отвисшая резина липла к скулам и кисло била в нос, как бы противореча всем обворожительным запахам мира, потом лоб его вдруг покрылся испариной, еще через несколько минут кислый запах сделался неощутимым, и запахло маем или январем, мелким колючим снегом, изолентой клюшки, брошенной на лед хоккейной коробки, как обрывок гипотенузы, соленой кровью из разбитого носа...

И тут же словно бы воочию он увидел, как вянет золотое солнце над Азовским морем и тысячи розовых птиц, клубящихся в своем клокочущем гомоне.

«Работает!» – забилась ликующая мысль. Сам себя он уподобил человеку, который так привык к головной боли, что когда она прошла, не сразу осознал, что боли больше нет. Он мог бы смотреть и еще, но дальнейшее уже могло сойти за банальное подглядывание.

Давно забытое и все нарастающее чувство свободы было такой силы, что умерить его сделалось необходимостью. Как был, в противогазе, Тимофей вышел из квартиры, захлопнул за собой дверь и отправился на улицу.

Только сейчас он обратил внимание, что теперь противогаз был ему по размеру и не болтался, как в детстве, на голове, а плотно ее облегал. Некоторые прохожие испуганно шарахались, были и такие, которые загодя переходили на другую сторону улицы. Но больше все-таки было таких, которые взирали на него абсолютно бесстрастно, как будто противогаз был не противогаз, а всего лишь буденновка от кутюр. Теперь скопление белых пластмассовых стульев под ярко-броскими тентами, напоминающими бродячий цирк, называлось «Четвертый Рим». Дойдя до кафе, он свалился на пластмассовый стул, освободил голову от противогаза и выжидательно посмотрел на официантку в лавре кудрей.

– Это не вы у нас день пограничника отмечали?

– Это недоразумение, – отчетливо проговорил Тимофей, но услышал, как за его спиной юноша, ответственный за краны с «Сибирской короной» и «Туборгом», прошептал официантке: «Да он это, он». Тимофей пил пиво, разглядывал посетителей и невольно думал, что если существует связь между «архаическим» довольством посетителей кафе и его названием, то не стоит ломать голову над национальной идеей.

– Надо же, – усмехнулась официантка. – Все боятся за свою репутацию – даже те, у кого ее нет. А сегодня что?

– Не знаю, наверное, день химических войск, – оглянувшись на юношу у крана, пожал плечами Тимофей.

– Любишь ты праздники, – заметила она, проходя у него за спиной.

– Да ладно, Танюша, – примирительно бросил он, надел противогаз и подмигнул ей из темной пустой глазницы.

Уже около своего дома он столкнулся с той женщиной.

– Милитарист! Животное! – громко и визгливо сказала она. – Из-за таких, как ты, нас не принимают в мировое сообщество.

Тимофей от удивления остановился и обернул к ней круглые темные отверстия без стекол.

– Мировое сообщество, – вежливо огрызнулся он, – это преступная организация. Все его лидеры предстанут перед судом. Там, знаете, какой трибунал? Тройка. Статей там всего десять, зато все пожизненные. – Пока он все это говорил, он смог лучше ее разглядеть. Ее белое чрезмерно напудренное лицо, как у куклы, было спрятано под черной вуалью, а сама она была среди лета одета в драповое демисезонное пальто и похожа на старуху Шапокляк из мульфильма про Чебурашку, сошедшую с тесного экрана в летний вечер. «Да она сумасшедшая!» – решил он.

Поняв это, он стянул с головы противогаз, развернулся и пошел обратно домой. По дороге толкнул дверь какого-то павильона.

– Халял, – сказал он вместо приветствия черноглазому и смуглому продавцу. Противогаз, намотанный хоботом на запястье, болтался у него в руке. Продавец, возившийся с каким-то часовым механизмом, вынул из глазницы увеличительное стекло, внимательно оглядел Тимофея и пристально посмотрел на противогаз.

– Не уступите? – Он указал головой на противогаз.

– Не могу. Самому нужен. – Тимофей выбрал наивно-дипломатическую форму отказа, усвоенную с детства. – У вас пиво-то есть?

– «Котайк» устроит? – Немного раздосадованный продавец показал ему бутылку.

– Устроит, – согласился Тимофей, оценив этикетку взглядом просвещенного любителя. – Утройте.

Пока он забирал бутылки с прилавка, они обменялись взглядами волшебников, хорошо знающих цену своим безродным чудодейственным сокровищам...

Он долго еще, очень-очень долго сидел на балконе, улыбался, смотрел на фальшивое золото фонаря в шевелюре зеленых листьев, видел рубиновые огни паркующихся машин, слышал острый сигнал домофона, несвязный лепет прохожих и, покачивая головой и цокая языком, словно какой аксакал, негромко повторял: «Ай-яй-яй, ай-яй-яй...» Как будто случилось именно то, чего он давно ждал, но застало его врасплох. Но он знал, что успеет, знал, что догонит, чувствовал, что настигнет и его. Так какого же цвета любовь? Осень. Покровский бульвар. Ветер. Листья под ногами. Ночь. Какого все это цвета? Примерно так.

Звуки поздних автомобилей, скрепляющих Садовое кольцо, сделались отчетливее. Город окончательно затих и фонил невнятно, как радиатор, укутанный стекловатой. Наступил и отпрянул в темноте самый глухой час. Потом по переулкам потянулись поливальные машины и подчеркнули тротуары небрежным пером своих струй, подведя черту еще под одной зыбкой июньской ночью.

* * *

Даже в пропыленном воздухе центра была слышна фуга распускающихся растений, и едва еще слышно повели свою партию зацветающие липы. Илья и сам не знал, зачем он стоял у десятого подъезда Думы в Георгиевском переулке и, бессмысленно глядя на красные башенки Малого манежа, слушал оправдания и обещания Лиденса. Как обычно, тот говорил быстро, ловко сочленяя слова, правильно их ударяя, как-то причмокивая и присвистывая, что придавало речи убедительности, но с другой стороны, в целом от его речи исходило дыхание легального, ненаказуемого и уверенного в себе мошенничества. Мы теряем деньги, деньги теряют нас, но это, как правило, ненадолго. Лиденс не советовал огорчаться навсегда. То и дело его мобильный телефон подавал сигналы, и Лиденс то отвечал, то нет, то просто сбрасывал вызовы, как соринки, попавшие к нему на пиджак, то, услышав какую-нибудь особенную мелодию, смотрел на Илью извиняющимися глазами и отходил на несколько шагов и несколько минут. Внезапно мужским дикторским возвышенным голосом, словно объявляя начало воздушной тревоги, телефон бросил на всю улицу: «Внимание», – Илья вздрогнул, пара прохожих завертели головами, пытаясь открыть источник этого необычного звука, – Лиденс же молниеносным движением нажал кнопку приема и изменившимся голосом, в котором робкая покорность и нарочитая бодрость оспаривали друг у друга право на нежность, быстро сказал: «Да, зайчик!»

Теперь уж никаких извиняющихся взглядов Лиденс Илье не бросал. Беседа с требовательным «зайчиком» затянулась, и в ожидании собеседника Илья смотрел, как на противоположной стороне улицы маленький коричневый таджик, утопая в оранжево-синем комбинезоне, возится с мусорным баком.

– Вот, почитай. – Лиденс сунул ему в руку номер «Коммерсанта» и исчез в чреве здания, где в правовом поле бился нерв законодательной власти.

Илья тут же не сходя с места прочел статью, указанную Лиденсом, но очень смутно понял связи тех перипетий, которые как будто объясняли печальную участь его трудового чемодана, а потом уже машинально прочел еще какую-то заметку о том, что власти вот уже несколько дней скрывают какое-то несчастье в центре столицы. Люди ходили в противогазах. Автор статьи вежливо требовал от властей признаться, какую именно катастрофу или утечку скрывают они от общественности в ущерб населению города. Но Илья уже был как бы вне этого города и к его населению себя не причислял. Чувство свободы. Ему еще слышался то ли цокот копыт, то ли перестук колес железнодорожного вагона из того весеннего вечера, когда «рокотаху» земля на его столе. На все он смотрел несколько отрешенно и вдобавок так, как будто видел впервые.

Он постоял еще, поглядел на снующих туда-сюда ухоженных мужчин в недешевых костюмах – по наружности и сам он был одним из них, – выкурил сигарету, в тысячный раз отметив, что тень от табачного дыма на асфальте всегда какая-то бурая, цветная, а не серая, как от его тела, и не спеша пошел к своей машине. Маленький прокопченный дворник-таджик, жизнерадостно блестя черными глазами, тащил прямо на него тележку, на которой вихлялась пластмассовая бочка с мусором. Он скомкал газету, и, поравнявшись с бочкой, положил ее сверху.

* * *

Илья ехал по Москве. Он уже знал, что сделает через пару часов, но эти часы еще не прошли. Он вел машину с небрежной элегантностью, на грани уверенного в себе мастерства, переходящего в рискованную вежливость.

В его движении не было какой-то определенной цели. Он ехал неторопливо, так, как прогуливаются люди, мало заботясь, на какую тропинку парка им свернуть. Над Москвой сияли чистые сумерки, голубизна неба густела и погружалась в темноту равномерно, без пестрых помех облаков. И все остальные, возможно, ехали тоже не куда-то, а просто так, без всякой цели, но вместе она у них появлялась, и они преследовали ее, даже не понимая, движением света, крутящимися в смазке подшипниками, улыбками, нажатием ног на педали, поворотами рулей и ручек настройки автоприемников. И город входил в ночь, как самолет проходит разные слои атмосферы.

У ярко освещенных магазинов останавливались машины. Он помнил эти подъезды, знал лифты и их особенности, помнил коды замков, помнил даже запахи, в одном из них было написано жирным маркером: «Воланд, приходи!», еще в одном на зеленой стенке красовался след детской пятерни. Hо никуда не хотелось идти, нигде не хотелось тормозить. У него было еще время побыть своим в этом городе, и он, проезжая улицы, казался еще составной и неотъемлемой частицей этого большого, хорошо освещенного, самодостаточного механизма.

И все было привычно, как бывало всегда. Короткие взгляды из соседних машин на светофорах. Кудрявые выхлопы. Ожидание.

Машинально он отмечал места, где должны были стоять его щиты, и теперь он со страхом думал о том, что бы сейчас было с ним, если б они действительно здесь стояли. Там стояли другие щиты, и прилипшие к ним рекламные билборды призывали жить беспечно, беззаботно, легко, выгодно, удобно. Его неумолимо клонило в сон, и то и дело он потирал лицо ладонью, словно сдирая какую-то невидную прочим маску.

* * *

Он с трудом припарковал машину на смотровой площадке, на том ее краю, который ближе к трамплину. Hесколько секунд он не мог сообразить, отчего так много людей, молодых людей, отчего так много света, шума, гама. Все это было похоже на праздник, но он никак не мог сообразить, что именно происходит. Илья слышал, как у церкви обиженно ревели моторы байкеровских мотоциклов, потревоженнных вторжением в свою вотчину такого количества бесцеремонных гостей. «Сегодня же двадцать пятое, – вспомнил он наконец, – выпускной вечер...»

И он шагнул в подвижную толщу и, на некоторое время захваченный этим карнавалом, этой чужой радостью, весельем, таким непосредственным и так непохожим на то веселье, к которому он привык, пристрастился за последние годы, стал ее частицей. Беспорядочный звон колокольчиков, веселый гомон, вспышки смеха, мелодии каких-то едва знакомых песенок, несущихся из магнитофонов, налетающих одна на другую и перекрывающих друг друга. Люди, толпами идущие навстречу друг другу и проникающие сквозь друг друга, как потоки веселой весенней талой воды, обещающие свет и тепло и новую жизнь на старых местах. Со всех сторон его обтекали эти толпы, а он растерянно оглядывался, замешанный в праздничную сутолоку. Кто-то его толкал, пихался, вежливо извинялся или не извинялся, смеялся, он сторонился, но сторониться было некуда, и он вертелся на месте словно на поверхности крутящейся воды. Hа какую-то секунду он напрочь забыл, кто он и что с ним происходит. Hаконец удалось протиснуться к баллюстраде площадки, и он облокотился о ее пористый камень.

Илья стоял и смотрел на Москву, выискивая редкие золотники церковных маковок, редкие высотки, помазанные светом, на крышу Лужников, на шапки деревьев, за которыми неслышно и невидно струилась прохладная река, сдавленная каменными стенами, словно хомутом черной воды обнимавшая эллипс стадиона. То и дело к заплеванным каменным перилам подходили какие-то люди, что-то говорили, отходили, на их место становились другие. Выпускной вечер. Сколько лет назад? Шестнадцать? Hет, пятнадцать. Пятнадцать лет назад.

* * *

Оглянувшись на свою машину, Илья зашел за перила и стал медленно спускаться по склону, осторожно нащупывая тропинку ногами в своих изящных, тонких туфлях, и все-таки подскользнулся на глинистой проплешине, но, выставив руку, устоял и не запачкал брюки. Он вытер ладнонь о траву и пошел дальше. Глаза пообвыкли к темноте, и бесформенная масса стала расслаиваться на стволы, ветви: в промежутках он различал уже гладкую темноту воды.

Ему все еще казалось, что он ждет самолета и просто неохота приезжать в аэропорт раньше времени. Своротил с дорожки – обламывай ножки, чертовщина какая-то, обламывай ножки, обламывай рожки, отращивай рожки... Он барабанил пальцами правой руки по запястью левой и несколько минут просто жил в этом нехитром ритме. Справа на склоне чернела какая-то толстая вертикаль. Сначала он решил, что это древесный ствол, но приблизившись, увидел, что кроны нет, а ствол этот бетонный, укутанный цементной шубой. Некоторое время он гадал, что бы это могло быть, потом догадался, что так увековечена память мыслителей, поклявшихся некогда на этом месте положить жизнь за свободу соотечественников.

Он чиркнул зажигалкой, но никакой памятной доски не было, зато в изобилии нашлись надписи нового времени, нанесенные пляшущими буквами. «Таня! Ждем в „Ролане“!» – прочитал он одну из них.

Постояв у «дерева свободы», он стал спускаться ниже, к самой воде, которая жирно уже чернела в просветах грузных ветвей. Последний истинный храм остался за косогором. Илья вспоминал его неискушенных жрецов, особенно одного аспиранта, которому давным-давно сдавал какой-то факультатив. «Вы сказали – „желтый дьявол“?» – резко обернувшись и прицелившись в Илью указательным пальцем, переспросил аспирант. – И это справедливо!» – воскликнул он и снова заходил как маятник, а скорее как лев по своему бестиарию перед тем, как разорвать на арене нескольких адептов рыночной экономики. Илья впоследствии видел этого аспиранта – он торговал книгами на «сачке».

Тишина внезапно расплескалась русалочьим плеском. Что-то темное, округлое поднялось над водой и превратилось сначала в человека, потом в женщину. Свет непонятного источника мягко обрисовывал ее фигуру. Мокрая девушка выбралась на парапет...

– Уф-ф, – сказала она и стала стягивать платье.

– Топилась? – поинтересовался он задумчиво.

– Топилась, – равнодушно подтвердила мокрая девушка и, не смущаясь, принялась выжимать платье, оглядываясь в поисках туфель.

– По-нашему – это шок, – сказал Илья, вспомнив недавно виденную рекламу. – Вот они, – показал он, увидав туфли. – Как тебя зовут?

– Аня, – ответила она, поколебавшись.

– Хорошее у тебя имя, – заметил Илья. – Коротко и ясно.

– Что ясно? – спросила девушка.

– Он еще пожалеет.

– А вы... Почему пожалеет?

Это «вы» поразило Илью.

– Потому что ты самая замечательная девушка на свете.

– Откуда вы знаете?..

– Знаю.

– Вы меня изнасилуете?

– А как же, – отозвался Илья, все еще думая о «вы».

Она, съежившись, молча сидела рядом.

– Домой, что ли, тебя отвезти? Ты где живешь?

– Здесь рядом, – сообщила Аня. – В розовых домах. Только я не хочу домой... А что я скажу? – Вероятно, она вспомнила о родителях и провела руками по мокрому платью.

– Скажешь, что поливалка облила.

Мокрая девушка сунула ноги в туфли.

– Вы, вообще-то, кто? – спросила она деловито и добавила с ужимкой: – Если не секрет.

И опять это «вы» резануло его.

– Кто? – Он пожал плечами. – Сам не знаю. «В самом деле, кто?» – мелькнуло в голове. – Hе помню, – добавил он. – Так будет вернее. Жил-был на свете один мальчик, – сказал Илья. – И пошел он однажды в лес. Хорошо ему было под сенью этого леса, в его солнечной тени. И когда лес распахивался, как открытая книга, возникало поле, а в самой середине его стоял дуб. Бо-ольшущий такой дуб, лет триста ему уже было, или еще больше. И когда мальчик видел этот дуб, вырастающий из золотого поля, потому что поле было засеяно пшеницей, он начинал плакать. И слезы катились сами собой, и что с ним такое творилось, мальчик не понимал. А это было счастье. И обещание счастья. А потом он шел дальше, и снова деревья смыкали над ним свои ветви... И все реже мелькали полянки в этом лесу. А он все шел и шел... куда глаза глядят. И не стало вовсе ни полей, ни полянок... Только сумрак окружал со всех сторон. И солнце спряталось, и луна не вышла. Понимаешь?

Говоря это, он внимательно смотрел на бакены, на баржу, которая осторожно пихала свой длинный грузовой нос по темной глади. И казалось, что река замыкается с той, обратной и невидимой стороны стадиона, и баржа ходит по кругу, как лошадь на проездке, и вскоре появится вновь.

– Земным путем дойдя до середины, – сказал Илья совсем уже другим голосом, – я заблудился в сумрачном лесу.

Аня намека не поняла, но спросила так:

– И что с ним дальше было, с этим мальчиком?

– Он и сейчас в этом лесу, – сказал Илья.

– Hо лес же когда-нибудь кончится? – спросила Аня. – Должен же он когда-нибудь кончиться?

Она поднялась и потопталась, проверяя, как туфли сидят на ноге.

– А я вот никогда...

– Что никогда? – спросил он.

– Никогда не плакала. Ну, так, как вы. Когда вы на дуб смотрели.

– Это от счастья. Когда испытаешь счастье, то и ты заплачешь.

– А я испытаю? – недоверчиво спросила она.

– Обязательно, – заверил Илья и тоже поднялся. – Каждый человек хоть раз в жизни его испытывает.

* * *

Hа смотровой площадке было по-прежнему светло и людно. Машин, правда, поубавилось. Подсвеченное здание университета казалось космическим кораблем, готовым к старту, бесстрашно, гордо устремленным к терниям.

– Какая у вас машина, – восхищенно заметила Аня.

За их спинами тихим своим размеренным ходом двигался поливальный автомобиль. Коротко обернувшись, она вскочила в струю и взвизгнула.

– Hе люблю обманывать, – пояснила Аня, выбираясь обратно на тротуар и убирая со лба налипшие волосы. – Я вам сиденье намочу.

– Намочи, – сказал Илья и открыл ей дверцу.

Он ехал медленно, чтобы не пропустить поворот, а она что-то говорила ему, а что, он не мог понять, не мог вспомнить, только накатило вдруг:

– ...два танца с ней протанцевал. Целых два. Мы такие жестокие, когда кого-то любим... Правда?

Машина вползла в пустой двор. Тополя стояли в каре, замыкая собою детскую площадку с горкой, качелями и песочницей. Hа лавке у песочницы сидел какой-то парень.

– Здесь, – показала девушка. – Ой, – добавила она, заметив парня.

– Иди, иди, – подбодрил Илья. – Ступай. Что я тебе говорил?

Девушка поправила волосы и взялась уже за ручку дверцы, но спохватилась и откинулась на сиденье.

– А что он подумает? – по-детски надув губы, сказала она.

– Hичего не подумает, – ответил Илья. – Крепче любить будет.

Дверца за ней захлопнулась, но с полдороги она вернулась и опять ее распахнула. В руке она держала выпускной колокольчик, ушко которого было подвязано красным миниатюрным бантиком. Она положила его на влажное сиденье.

– Вам на память, – сказала она и быстро прибавила: – Hичего, у меня еще есть. – И рассмеялась, как могла в его представлении засмеяться русалка.

Он залез в карман, нащупал деньги, пересчитал смятые бумажки, рассмотрел несколько монет – оказалось четыреста с лишним рублей. «Бак залью», – подумал он и посмотрел в темный двор. Hикого там уже не было. Два окна еще горели через этаж. Так на шахматной доске ходит конь. Он положил колокольчик в нагрудный карман рубашки и сквозь ее тонкое полотно ощутил телом его жесткую металлическую теплоту.

* * *

Свет фонарей резал глаза. Hебо побледнело, поубавилось звезд. Неожиданное сопереживание юной чужой любви разрасталось в нем и согревало предчувствием счастья. Снова впереди открылись чарующие перспективы жизни, и их дыхание сопровождало его некоторое благословенное время. Но сначала домой. Домой. Жизнь показала ему себя и показалась ему простой и понятной. Он чувствовал, что для выражения этого требуется всего-то несколько слов, но эти слова, уже вполне ощутимые, никак не могли проступить из тумана в его голове, отделиться от влаги слез, и чтобы их не мимолетно осязать, думал он, надо жить дальше. Я могу, следовательно, я должен. Что именно он должен, он и сам не знал еще хорошенько, а только чувствовал в себе эту способность. Все поправимо. Стоп, возразил он себе. Что должно быть поправимо? Все уже поправлено. Всего-то и надо, что перестать сомневаться. В том, что он опять свободен, еще раз свободен, как был, наверное, уже не раз, просто не замечал этого. Что он опять волен пролагать пути, что судьбы больше нет, она осталась там, в этом закольцованном городе, похожем в проекции на срез гигантского дерева, что она больше не властна над ним. И чтобы обрести свободу, надо освободиться от всего, надо от всего освободиться. Но и на этом веревочка мысли не обрывалась, размышление могло продолжиться, отсюда следовало нечто. Что же? Его бросили, но он не чувствовал себя брошенным, его обманули, а он не чувствовал себя обманутым: словно все это были последствия скрупулезно спланированной операции, и на какое-то время – возможно, до самой смерти, – ему удалось улизнуть от судьбы. Ни одна живая душа не знала, в какой точке пространства он находится, но никому и не было до него дела. И что-то еще. И он вспомнил сочельник на даче у Николая, и как там один парень рассказывал про опыты с крысами. И он почувствовал сейчас, что смог оторваться от этой педали, от педали удовольствия, правда, было пока непонятно, кого он этим избавил от страданий, возможно, в его случае тут не существовало прямой связи, а может быть, она существовала, но была для него невидимой. Не важно.

* * *

Там видно будет. Что-нибудь придумаем. И пока он ехал по городу, эти обещания звучали не слишком уверенно, но чем дальше оставался город и тот поворот, где нужно было свернуть, чем глубже врезался автомобиль в плотный сумрак ночи, тем слова словно бы наполнялись смыслом, как ветром спущенные паруса. Hадо только ехать и ехать, давить шинами покрытие дороги, вырваться в поля, выхватывать фарами эти названия, которые мало кому что говорят. Hазвания у обочин. Hехитрая это премудрость. Илья почему-то знал это очень хорошо. Он приоткрыл окно, чтобы слышать свистящий вибрирующий шум ветра. Упругий свист приносил клубки звуков, и, распутывая их, Илья как будто понемногу начинал вспоминать давным-давно забытый язык. Вот уже отдельные слова четко связались с суженными им понятиями, вот из них сложились фразы, вот получилось составить предложения, пока короткие, так ведь и жизнь коротка. Вчера был апрель, а сегодня уже июнь.

На нагретом за день асфальте дороги сидели совы и через каждые сорок–пятьдесят метров, поднятые светом фар, лениво взмахивали саженными крыльями и косо отваливали набок, почти перекатываясь по лобовому стеклу.

Не важно. Там видно будет. Там, где соседствуют Его превосходительство инкогнито и загорелые вертолетчики. Вот, Вася, ты пока погоди, говорят вертолетчики превосходительству. Hе гони, говорят, Вася, лошадей. А превосходительство растерянно отвечает наманикюренным голосом: однако позвольте... Hет, Васька, не твоя правда: не хотели вы нас на вольку пущать, не хотели землишку давать. Hичем, брат, не поступились. Hо, que c`est qui se passe?* – звучит колокольчик: Матffей, – это, конечно, камердинеру. Hет, братан, отвечает брат Тоня. Hе хотел ты мне борта давать. А я просил. Hе требовал – просил. А все мы одним миром мазаны. Остынь малька. Тормозни децил. Почему-то Илью совсем не удивляло, что его брат ведет такой странный разговор с безымянным превосходительством. В лощинах клубился туман, стекал на дорогу, и в голове у него клубилось. Скоро, уже скоро. Топилась, вспомнил Илья и усмехнулся. Hеужели такое еще может быть? Это происшествие почему-то добавляло ему радости и покоя. Он ехал по пустой дороге. Прямо и правее небо уже зеленовато светлело. Наверное, когда-то давным-давно, думал Илья, он втайне пожелал себе всего этого и напрочь забыл. Всего этого: сов, бросающихся из-под колес во мрак, и этой пустой дороги, упрямого двигателя 2.4, а все остальное – вообще все, что случилось до этого, – было лишь игрой. Мысль эта наполнила его злорадным торжеством, и он даже стукнул по рулю тыльной стороной кисти, отчего пустая окрестность вздрогнула от тревожной кляксы клаксона, а колокольчик, подаренный мокрой, милой девушкой, тихонько звякнул в кармане. Там под яблоней зарыта своя правда. Утром черная птичка будет трясти желтым клювом влажную сливу. Там видно будет, твердил он. Жизнь – ведь она такая. Hикогда не кончается. Всего-то пятьсот километров – разве не чепуха? Вот уже и багровый ломоть месяца, смазанный сиреневым облаком. Рощи черными заборами подпирают небо. Ветер, свистящий в окно, тянет в салон запах земли, вязкий аромат трав, изнемогших под собственным бременем. Мотыльки бьются о фары, о стекло. Станции, остающиеся в стороне, где рельсы стынут в туманной росе. Там допоздна на корточках на опалубках зданий сидят испитые, истощенные мужчины и внимательно смотрят на пыльные, окунувшиеся в сон поезда. О чем-то они думают. Кассиры дремлют у прикрытых картонками окошек. Билетов нет. И пассажиров нет. Можно подремать. Такая работа. Крошечные домики на переездах, цветы на окнах. И у шлагбаума – покорный трактор с пахучим прицепом. Кто-то там не спит. Hе спать. Просто не надо спать. Все ведь очень просто. Hе спи, замерзнешь, – сказал какой-то насмешливый и в то же время суровый голос, сказал отчетливо, в самое ухо. Знакомый какой-то голос. Не спи, замерзнешь. Отставить, Теплов. Hо он уже спал. И все ему стало видно. Это ты, лейтенант? А это я. Но я ведь маленький. Таких еще в армию не берут. Таких берут в лес, в то единственное и безвозвратное время единения со всеми. И с братом, и с загорелыми вертолетчиками, и даже с Его превосходительством, лес распахивается, и открывается поле, полное спелой ржи. И как это бывает во сне, он действительно видел лишь то, что изначально было ограждено сияющим стоянием стволов. Но солдатская куртка была на нем, и в ней было удобно, как в коже, и в карманах у нее были табачные крошки. И немо звучавшие в этом ласковом сне, самые первые слова на своем языке до предела объединили мир, чтобы потом безжалостно разлететься вместе с ним на мириады осколков.

* * *

Илья не мог бы сказать, сколько времени он провел в том положении, в котором его оставило последнее движение потерявшей управление машины. В подбородок ему давила подушка аэробэга. Дверь заклинило, он перелез на пассажирское место и выбрался с другого боку.

Несколько раз он нагнулся, несколько раз недоверчиво присел, прислушиваясь к работе своего организма, но кроме шока и еще только наступающего страха никаких изъянов в нем он не обнаружил. Сон еще не совсем слетел с него, и все присходящее доходило до сознания с небольшим и спасительным опозданием.

Сумка его тоже совсем не пострадала. Илья все пытался понять, как же все это произошло, и это казалось немного даже смешно, потому что не было даже перекрестка, а была просто куча песка да все стелилась куда-то серая узкая в выбоинах дорога. Но с другой стороны, было смешно и оттого, что не будь этой кучи песка, все это крушение могло принять не столь комичный, но все-таки благополучный оборот.

Илья стоял посреди пустынной дороги – просто стоял и смотрел, как на юго-востоке, открытом в разломе березовых посадок, меняет цвета светлеющее небо и свет сгущается в золотистый, стремящийся в высоту шар, слушал, как нарастает в ветвях гам невидимых птиц, ощущал последнюю прохладу утра через тонкую ткань рубашки.

Откуда-то с проселка на дорогу вырулил, по-утиному перевалившись на разъезженных колеях, трактор «Беларусь». Смешно подрагивая, будто подпрыгивая, он медленно катил на Илью и остановился, поравнявшись с измятой грудой машины. Некоторое время его водитель сидел, дивясь невиданному зрелищу и держа ногу на весу, потом резиновый сапог все-таки коснулся подножки. Тракторист спрыгнул, держась за дверцу левой рукой, и, поглядывая на безучастного Илью, степенно обошел обломки. Это был крепкий мужчина лет пятидесяти в клетчатой байковой рубашке, из грязного воротника которой выглядывала красная шея, а закатанные рукава открывали такие же красные тяжелые руки с плетеньем набухших вен.

– Сам-то цел? – спросил он и так же степенно осмотрел Илью, обойдя его со всех сторон. – В город, что ли?

Илья молча полез в кабину. Трактор тронулся, и они поехали, трясясь и подпрыгвая на сиденье. Тракторист все качал головой, то ли переживая чудесное спасение Ильи, то ли сомневаясь в его нормальности – нормальности человека, способного вот так вот просто без оглядки бросить такую машину, которая даже в обломках представлялась ему драгоценной.

– Какого роду-племени? – наконец поинтересовался он нарочито весело, наверное, чтобы отвлечь своего пассажира от грустных дум о потерянной машине.

– Я человек труда, – мрачно ответил Илья и с достоинством поправил на коленях сумку.

– Труда? Это на бабах, что ль... труда? Труда, – проговорил он озадаченно.

– Я опускался на дно морское, – ровным, монотонным голосом сказал Илья. – И к небесам поднимался. Твердь небесную топтал... В меня стреляли. И я стрелял. По пластиковой бутылке... Я знаю латинский язык, – добавил он, помолчав, и подумал: «Благостен будь, пытливый юноша, ибо от ума к сердцу проложены пути».

Тракторист нахмурился и озадаченно примолк.

У въезда в город стояла приземистая одноэтажная столовая, крашенная желтой охрой, две синие дверные створки были криво вдавлены в серо-коричневый полумрак предбанника. У левого крыла, которое уже растянулось на земле длинной тенью, дремал пыльный «УАЗ».

– Заправиться надо, – виновато-весело сказал тракторист, лихо выворачивая к «УАЗу». Где-то сбоку за забором струя из шланга звонко ударила в таз, а потом звук ее становился все глуше и глуше, и наконец струя забулькала, захлебнувшись в прибывающей воде. Воробьи возились в липах. Скрипела и стучала невидимая калитка.

Тракторист пропадал не долго. Вытирая руки ветошью, он просиял лицом, толкнул плечом дверь столовой и пропустил Илью вперед себя.

Внутри стояли четыре круглых столика, один из них был занят военными в синих летных спецовках. На кране болталась табличка: «Требуйте долива после отстоя пены». Буфетчица перехватила взгляд Ильи, направленный на табличку, и в глазах ее появилось ревнивое достоинство. Как будто она говорила: так эта табличка, для формы, положено ей тут висеть. Но мы свое дело знаем и без разных там табличек. Дольем так уж дольем. Здесь, мужчина, не обманывают. Но в глазах Ильи не было и намека на сомнение, и буфетчица поглядела на него с симпатией и с интересом – на его рубашку.

– Вертолетчики, – понизив голос, кивнул тракторист на военных, пока Илья глядел, как бесконечно стекает пена по кружке с отколотой ручкой.

Илья вспомнил поверье, будто нельзя пить из битой посуды, потому что тогда жизнь будет разбита и не будет в ней счастья, или еще чего-то не будет, как говорила содержательница дважды Краснознаменной «Любовной битвы», Марианна, – такое имя, как будто не просто кувшин, но еще и сбоку ручка, – а впрочем, почему смешная – хотела быть счастливой, а кто не хочет, – вот и ему захотелось попросить заменить кружку, но вдруг он заметил, что все остальные кружки, стоявшие под краном на алюминиевом подносе, тоже имели какой-либо изъян: почти у всех, доступных его взору, были отколоты края, у других на боках зияли щербины. Он оглянулся на вертолетчиков и разглядел, что все они тоже пили из расколотых кружек. О чем они разговаривали, сложно было разобрать; он только услышал, как один из них, пожилой, когда пролил пиво себе на куртку, спокойно сказал «ебать ту Люсю» и стал отряхиваться тыльной стороной пухлой ладони.

Окна до половины были заклеены полупрозрачной бумагой, а в верхних половинах стояли голубые квадраты неба. Наконец пена сошла, и можно стало пить. Илья взял кружку обеими руками и пил ее светоносное содержимое, как молоко. И вопреки всем поверьям, счастье вливалось в него ровно и легко, как без помех восходящее солнце вливается в небеса. Тракторист разговорился и все расспрашивал про машину, до сознания Ильи медленно и плавно доходил его голос:

– Да вот хоть ходовую взять. Я ж даже этого не говорю. – Несколько раз он готовился, видимо, задать еще какой-то вопрос, но каждый раз он с досадой махал рукой, чутьем угадывая те суммы, которые за этим воспоследуют и не решаясь вот так вот за три секунды рушить свой мир.

Илья отвечал уклончиво, но в целом скорее соглашался с этим решительным человеком из благодарности за его трогательную заботу и из нежелания и невозможности что-либо здесь объяснить. «Милый, страдающий брат», и в голове его крутилось: «Милый Надсон, не пугайте миссис Хадсон...»

– Ну, теперь я сам, – сказал он трактористу, пожал ему руку, взял сумку и вышел наружу. Городок, сползающий с возвышенности, парил в палевой дымке восходящего солнца, и как парча, эта дымка пронизана была золотистыми нитями. И собор на горе окружала облитая солнцем и оттого белесая зелень парка, и казалось, солнце карабкалось в небо и освещение вокруг менялось в такт его собственному упругому, сосредоточенному движению. «Милый, страдающий брат...» – еще раз проговорил он в своем сознании. Но нигде не было видно никакого страдающего брата, а было утро, перламутровый гомон невидимых птиц и звяканье за заборами каких-то невидимых металлических предметов. И сам он шагал в гору удивительно легко, и опьянение его было легким и летучим, и наблюдая, как солнцем зажигаются кресты собора и фыркают искрами, словно пучек свечей, в нем возникла милая, неотвязная, лживая мысль, которая бывает правдой только в детстве: «Я теперь... Теперь я никогда не умру». И еще вот эти какие-то строки вертелись у него в голове: «Душа уйдет... опять домой... но знаю, что, опять тоскуя по милой и смешной земле, покорный прошлому, приду я, и спрячусь робко в полумгле. И будет сладкая отрада, как было раз – давным-давно, – почуять запах листопада и заглянуть в твое окно». Но откуда он мог их знать и кто был их автор, он никак не мог вспомнить.

2000–2006

Оглавление

Вместо пролога

  март 1945

Часть первая

  август 1998

  апрель 1970 – август 1998

  сентябрь 1998

  май 1969 – май 1989

  ноябрь 1917

  июль 1989 – июль 1991

  ноябрь 1917

  октябрь 1998

  февраль 1918

  октябрь 1998

  август 1991 – октябрь 1998

  октябрь 1998 – август 1988

  ноябрь 1998

  сентябрь 1918

  1976 – 1998

  октябрь 1918

  ноябрь 1998

  июнь 1993 – ноябрь 1998

  октябрь 1919

  1907 – декабрь 1998

  декабрь 1998

  февраль 1975 – март 1990

  декабрь 1998

  декабрь 1998 – август 1988

  декабрь 1998

  декабрь 1998 – январь 1999

Часть вторая

  январь 1999

  октябрь 1994

  январь 1999

  март 1999

  август 1989 – март 1995

  март 1999

  декабрь 1919

  март 1999

  апрель 1999 – ноябрь 1920

  май 1945

  апрель 1999

  февраль 1919

  апрель 1999

Часть третья

  апрель 1999

  август 1919

  март 1990 – апрель 1999

  апрель 1999

  март 1920

  апрель 1999

  март 1920

  май 1999

  март 1920

  март 1920 – март 1992

  апрель 1999

  май 1999

  июнь 1999

  ноябрь 1920

  май 1921

  июнь 1999

  май 1999

  июнь 1999

Реклама на сайте