«Снег»

Даниэль Кельман Снег

Заседание затянулось. Числа на обеих досках расплывались за паутиной извилистых линий, исписанные авторучки покоились на столах, а в пепельницах выросли горы окурков. Директор Лессинг закрыл глаза, опустил голову и потер виски. Ханзен говорил по меньшей мере уже полчаса, и его слова складывались у Лессинга в причудливые звуковые образы.

Обычная тягомотина: конкуренты разработали непредвиденные планы, прогнозы давались неутешительные, и в расчеты закралась ошибка. Ханзен и Мюлъхайм не сходились во мнениях, а Бергер считал показатели графика за прошлый квартал дутыми. От кончиков сигарет тянулись вверх дымные ниточки, закручивались и растворялись. Под потолком, среди ламп, висели синеватые клубы. Чашки с кофе давным-давно опустели.

Сколько же сейчас времени? Лессинг не решался посмотреть на часы – это сочли бы за дерзость. Во всяком случае на улице уже давным-давно стемнело, семь-то уж наверняка пробило, может, даже половина восьмого… Порыв ветра ударил в окно с такой силой, что стекла и чашки тихо задребезжали. Ханзен замолчал, и Лессинг воспользовался моментом и взглянул на стенные часы: без четверти девять. О господи, неужели они просидели уже шесть часов? В ту же секунду головная боль дала о себе знать с новой силой да еще усталость. Тьма налегала на окно. Похоже, буря разыгралась не на шутку.

А как хорошо все начиналось. Сегодня утром совсем неожиданно посыпались с неба крупные белые хлопья. Очень медленно и бесшумно. А в сводке погоды об этом, разумеется, ни слова. Из года в год одно и то же: небо ясное и удивительно низкое, и на мир – лужайку, крышу соседа, будку, деревья – ложится белое убранство света. Шумы стихают, и какое-то время все исполнено сиянием, чистотой и красотой. Но это продолжается недолго. Вскоре уже начинают скрести лопаты, выкатываются уборочные машины, химикаты превращают снег в коричневую жижу. И потом первые автомобили снова ползут по улицам.

К обеду поднялся ветер, и опять повалил снег, все больше и больше. Ребятня, продрогнув, в разочаровании поспешила из сада; ветер разрушил их снеговика, а хлопья, теперь маленькие и твердые, до боли кололи лицо. Вскоре за ними последовала и собака, с воем и ледяной коркой на шкуре. Увы, заседание – дело решенное, от него не увильнуть. Что ж, тогда наденем самое теплое пальто, перчатки, шарф и меховую шапку. Фирма находилась в престижном пригороде. Летом там приятно, зимой свои недостатки: добраться туда сегодня нелегко, плохая видимость, снежные заносы, а в некоторых местах уже довольно скользкая дорога. И места для стоянки не сыскать. Но у фирмы свой гараж.

Ханзен сел и с удовлетворением огляделся. Собственно, теперь самое время Мюльхайму возразить, но тот безмолвствовал. У него был измученный вид, галстук сполз набок, борода всклокочена. «И в самом деле, пора закругляться», – подумал Лессинг. Воцарилась короткая пауза, все молчали, и только буря была слышна. Итак! Лессинг набрал воздух для заключительного слова, но тут Бергер поднял руку и заговорил. Он записал несколько соображений к тезисам Ханзена. Целый ряд соображений. Море соображений.

Он вещал тихо и быстро, часто оговаривался, поправлялся, начинал заново. Однажды дверь открылась, заглянула фройляйн Перске, секретарша, поджатые губки. Мюльхайм откинул голову и тяжело дышал; доктор Кёлер, ответственная за кадры, штрихами набрасывала у себя в блокноте большого и кривого человечка, но, не дойдя до ног, остановилась. Лессинг с беспокойством рассматривал рисунок; безногое творение пугало его.

Следить за словами Бергера уже не удавалось; не желая составляться в предложения, они лишались всякого смысла и как шумы носились по комнате. Головная боль медленно перемещалась на другую сторону, мысли кружились. Лессинг нащупал коробочку с лекарствами: нужно привести в норму давление. На мгновение закралась сумасбродная мысль о том, что доски и диаграммы, компьютер и телефоны – сплошной обман, части искусно выстроенной декорации, и всем присутствующим об этом известно. Он окинул их взглядом, каждого по очереди. Ну ладно, будет вам! Я догадался…

Потом нашел таблетки, и все прошло. Он просто переутомился. Да, вот если бы в отпуск, отдохнуть, нагуляться и выспаться… Но в ближайшие месяцы на это не выкроить времени, ничего, справимся и так. Ну хорошо – теперь бы воды, и побыстрее проглотить, незачем каждому видеть. Нужно просто собраться, выпрямиться… К черту, он выдержит столько, сколько каждый из них, а на худой конец даже больше!

Только сейчас он заметил, что на него все смотрят. Блестящие стекла очков Ханзена, борода Мюльхайма, свеженалаченные волосы Бергера, острый нос фрау Кёлер. Его охватил ужас, но потом он смекнул: все ждут не дождутся, чтобы он закончил заседание. Слава богу, наконец-то! Теперь поскорее, пока еще один приступ не схватил кого-нибудь!

– Ну хорошо, – услышал он собственный голос, потом откашлялся и повторил еще раз, – ну хорошо…

Ветер забился в окно, чашки снова задребезжали, карандаш тихонько, с деревянным стуком подкатился к краю стола и, никем не подхваченный, беззвучно упал вниз. Лессинг не видел, как он приземлился на ковре; удара не последовало. Он потер глаза. Сказал в третий раз:

– Ну хорошо… Нам все-таки удалось сегодня обсудить… некоторые важные моменты. А по оставшимся пунктам мы непременно… – Лампочки замигали, с улицы вдруг послышался глухой металлический скрежет. Лессинг повернулся к окну, но другие, казалось, ничего не заметили. – …непременно найдем решение. Господа и… наша дама, – он любил повторять эту шутку, но на этот раз впервые никто не улыбнулся, – желаю вам доброй ночи!

– Лучше пожелайте нам доброго пути, – заметил Бергер. – Будет нелегко.

Вошедшая в эту минуту фройляйн Перске решительно закивала:

– Я только что слушала новости: повсюду аварии. Может, вам лучше остаться?

Бергер засмеялся.

– Вы хотите сказать, заночевать здесь? Ну, если у кого-нибудь есть желание, милости прошу! – Он хмыкнул и вышел. Мюльхайм раздраженно посмотрел на него, что-то пробурчал и отправился следом.

Гараж был почти пуст. Лессинг рылся в карманах пальто в поисках ключа, он старался глубоко дышать, накачивая тело кислородом. Они попрощались; все говорили очень тихо, без всякой на то причины. Потом каждый забрался в свою машину; хлопнули дверцы, через несколько секунд завелись моторы, и вспыхнули яркие круги фар. Лессинг сидел и ждал; мимо одна за другой проехали к воротам машины и скрылись в ночи, сначала одна, за ней еще одна, еще и, наконец, последняя.

Потом наступила тишина. Несколько лампочек слабо освещали помещение, отбрасывая на полу длинные тени, все замерло, все вокруг. Холодный воздух был приятен; Лессинг ощутил прилив сил. Ну что ж, в путь!

На улице было белым-бело. Дорога, небо и воздух. Снег падал сверху, и снег поднимался от земли; куда ни кинешь взгляд – везде неслись, кружились, прыгали снежинки. Лессинг чувствовал, как ветер рвал руль и как колеса под ним пытались сохранить равновесие. Не гнать! Ехать медленно и осторожно!.. Он продвигался вперед метр за метром, и вот сквозь белую рябь завиднелись знакомые очертания зданий. Теперь налево, на главную дорогу.

И вдруг все стало. Огни – желтые, красные, вращающиеся огни вырывали из темноты то справа, то слева стены, двери, окна, пожарные краны. Вдали завывали сирены. Машины замерли поперек дороги, перегородив тротуар и уткнувшись в сугроб; поодаль, в пятидесяти метрах, сцепились друг с другом три автомобиля, освещенные красной мигалкой. Полицейский с бесполезным сигнальным флажком в руке метался взад-вперед; кругом толпились люди в заснеженных куртках. Мелькнула детская фигурка, ребенок перебежал через улицу и растворился в темноте.

Лессинг мгновенно принял решение: задний ход, разворот (затылок чудовищно болел) и обратно. Мотор завыл, но повиновался. Еще несколько секунд виднелись отблески бесчисленных огней.

А что теперь? Он никогда не мог похвастаться хорошим чувством ориентации; теперь же предстояло добраться домой, избегая больших дорог. Через некоторое время он припомнил одну улочку, по которой проезжал несколько лет назад. Да, все-таки есть еще путь.

– Ну хорошо, – пробормотал он и вдруг поймал себя на том, что сегодня эти два слова прямо-таки не сходят у него с языка. Открыл бардачок (с подсветкой, дополнительно установленной в его машине, как и многое другое) и обнаружил, что карты там нет.

Миновав еще несколько перекрестков, он уже не знал, где находится. То и дело навстречу попадались автомобили, продвигавшиеся вперед с неистово работающими дворниками; пешеход в пальто и шляпе замахал ему рукой и что-то прокричал, но Лессинг ничего не разобрал. Огромная снегоуборочная машина вяло проползла мимо, оставляя за собой никому не нужный галечный след.

Наконец-то вынырнула площадь, показавшаяся как будто знакомой. Фонтан и исполненная достоинства статуя с копьем в руке, призрачно торчавшая торчком. Со вздохом облегчения Лессинг включил радиоприемник. Послышалось только низкое гудение, разбавленное звуками – обрывками слов или чего-то другого. Он нащупал ручку настройки (нет, не эта; это громкость; другая, точно), после недолгих поисков шумы сложились в женский голос. «На настоящий момент движение на большинстве главных дорог остановлено. Власти прилагают все усилия, чтобы как можно скорее устранить заторы…». Свист усиливался и снова ослабевал: «…уборочные службы перегружены, и все только потому, что снегопад совершенно неожиданно…» Голос оборвался, оставив один шипящий хрип. Лессинг нервно закрутил ручку. «…Рекомендуем ни в коем случае не садиться за руль». Он выругался и выключил.

Некоторое время машина продвигалась вперед довольно быстро. Знакомая улица переходила в следующую, на пути никаких препятствий, и дом постепенно приближался. На поворотах чувствовалось, как немая сила стремилась смести его с дороги, но автомобиль не поддавался. Совсем скоро он окажется в кровати. И наконец-то заснет.

Стоп! О господи, на секунду расслабился и… Где он? Ничего, совсем ничего: ни этого плаката с призывом «Глотни-ка пивка», ни часовни с качающимся железным крестом на куполе, ни этого въезда в гараж он прежде никогда не видел. Главное, спокойно; спокойно! По крайней мере направление выбрано верно.

Вдруг он почувствовал неладное, и в ту же секунду до его слуха донесся шум прокручивавшихся колес. Он рванул передачу и дал газ; чудовищная сила с ревом хлынула в мотор, снег брызнул, затем – толчок, и машина освободилась. Навстречу выплыл фонарный столб; Лессинг повернул руль, какой-то размякший, будто резиновый, столб описал кривую, отдалился, приблизился снова и ударил в правую заднюю дверь. Лессинг с трудом переводил дыхание. Он даже не нашел в себе сил разозлиться – такая его одолела усталость.

Дома становились все ниже, расстояние между ними больше, время от времени выныривали сады и деревья, и это было сейчас гораздо важнее. Местность походила на ту, в какой жил Лессинг. Возможно, он находился где-то поблизости… надо бы спросить. И только теперь он вдруг заметил, что уже давно никто не попадался ему навстречу. Ни один человек и ни одна машина.

Дорога шла прямо; по обеим ее сторонам стояли приземистые домики, окруженные заборами. Горели окна, аллея из фонарей и фары автомобиля посылали в ночь немного света, маленькие, четко отграниченные огненные сферы. Снег уже не падал хлопьями, а превратился в белый искрящийся и стелющийся туман, в бушующую силу, наполнявшую ревом воздух и небо. Похожие на перепуганные скелеты деревья клонились к земле, прижимая к себе ветви. Упавший сучок задел ветровое стекло, Лессинг испугался. В ту же секунду дорога оборвалась и перешла в до сих пор невидимый поворот. Лессинг сделал то, чего делать как раз не следовало: ударил по тормозам.

Горизонт беззвучно поднялся к небу и вихрем пронесся над головой: раз, другой. Дома, деревья и дорога распались на мелькающие тени. Потом толчок, и все замерло. Постепенно черные силуэты снова стали частью узнаваемого мира.

Некоторое время Лессинг слышал только свое дыхание и частое биение сердца. Потом увидел руки: они лежали на коленях и дрожали. Но усталость отпустила. Мотор еще работал. Лессинг заглушил его. Открыл дверь, вышел.

И по колено провалился в снег. Это оказалась маленькая полянка с одиноким деревом посредине. Из сугроба торчала спинка скамейки, рядом – верхняя часть таблички «Гулять с собаками…». Тяжело ступая и прикрывая рукой лицо (дул ледяной ветер и было больно), обошел вокру1 машины и со всех сторон ее осмотрел. Совершенно ясно: ничего не выйдет. Выехать не получится.

– Ну хорошо, – сказал он вслух. Взял перчатки с соседнего кресла, надел и нащупал замок. Потом остановился. А стоит ли вообще закрывать? Машина засела прочно. К черту, если найдется живая душа, способная выбраться отсюда, тогда пусть и ее заберет! Лессинг швырнул ключ на водительское сиденье и захлопнул дверь. Затем повернулся навстречу ветру и, не оглядываясь, пошел прочь. «Что это было, – думал он; к его удивлению, головная боль прошла. – Неужели это я? Да, – ответил он, – это был я».

Он думал найти телефонную будку и вызвать такси. А если это невозможно, тогда, в крайнем случае, полицию, «скорую» или пожарников, на худой конец вертолет, он будет звонить до тех пор, пока не попадет на того, кто отвезет его домой. Однако будки нигде не было. Все оставалось без изменений: улица, дома, деревья, ветер. Раз он натолкнулся на указатель, но название ни о чем ему не говорило. Сколько же натикало времени? Даже это не установить: уже слишком темно, и цифры на часах не разглядеть, а для тускло мерцающей подсветки еще светло. Бертольд чувствовал безграничную усталость.

И вдруг за спиной раздался звук. Высокий звон. Он повернулся и увидел одинокий, медленно плывущий прожектор. Только теперь в глаза бросились натянутые вдоль дороги электропровода. Трамвай! Здесь ходит трамвай! И Лессинг запрыгал, размахивая руками.

Несколько страшных секунд казалось, что трамвай проедет мимо, несмотря на призывы и то, что по его железному корпусу колотили кулаками. Но потом, уже оставив Лессинга позади, он все-таки затормозил. Лессинг добежал до последней двери, нажал кнопку и забрался в вагон. Двери закрылись, и трамвай тронулся.

Лессинг был один. На мокром полу валялись полурастаявшие комки снега; откуда-то выкатилось надкусанное яблоко, на секунду замерло, а потом скрылось под другим сиденьем. Молочная тьма залепила окна; Лессинг расчистил несколько сантиметров: хлопья задувало к стеклу, а за стеклом неслось, кружась в воздухе и мелькая в свете фонаря, что-то черное – наверное, птица, или тряпка, а может, клочок бумаги. Какой это маршрут? Куда он ехал? Не важно, не имеет значения, ведь в конце концов трамвай прибудет туда, где есть люди. И главное, телефон. Лессинг сел и закрыл глаза.

В его помутненном сознании проносились светящиеся хлопья снега; вдоль горизонта медленно, тонкой ниточкой протянулась молния, разветвилась и, тускло вспыхнув, потухла. Однажды ему даже почудились голоса, приглушенные и едва различимые, но он не обратил на них внимания, и вскоре они стихли. Чувствовалась только легкая тряска, время от времени усиливавшаяся с завыванием ветра…

Когда тряска прекратилась, Лессинг очнулся. Открыл глаза. Трамвай стоял.

Он поднялся, зевнул и завертел головой, туда-сюда, расслабляя мускулы шеи. Во рту ощущался горьковатый привкус, хотелось сплюнуть. Он протер окно, но ничего не увидел, только ночь, снег. Было холодно; постукивая руками в толстых перчатках, Лессинг прошел в конец вагона. Там повернулся и направился обратно. «Как в тюрьме», – подумал он и попытался улыбнуться.

Стояли уже слишком долго. Господи, неужели и этот несчастный трамвай теперь застрял? Лессинг выглянул и стал напряженно всматриваться.

Так! С него довольно. Он пройдет вперед, и водитель ему объяснит, в чем дело. В крайнем случае можно вызвать помощь по радио. Проклятье, теперь пора действовать. Лессинг подступил к дверям и решительно нажал красную кнопку.

Двери послушно открылись. Холод и ветер ударили в лицо, и облако колючих хлопьев накрыло Лессинга. Он невольно отпрянул назад, потом собрался с духом, поднял воротник пальто и сошел вниз, на воздух.

Стояла кромешная тьма, ни одного фонаря. Лессинг услышал, как закрылись за ним двери. И потом, почти беззвучно, трамвай пришел в движение. Лессинг обернулся и увидел, как мимо проплыла предпоследняя дверь, последняя, а потом задние фары стали удаляться все дальше и дальше. Равнодушные к его крикам. Лессинг побежал. Но при этом остался на месте, и вдруг его посетило знакомое, сотни раз испытанное во сне чувство: будто бежишь и бежишь от погони, но она все ближе, а цель все дальше, и ты продвигаешься вперед слишком медленно, хотя стараешься изо всех сил, и быстрее не можешь. Тело непомерно отяжелело, и его тянуло вниз, воздух тоже отяжелел, а земля превратилась в клейкую массу. «Неужели это сон, – спрашивал он себя, продираясь против ветра и прислушиваясь к тяжелому дыханию, – неужели это действительно всего лишь сон? И если я захочу, когда я захочу, все кончится?…» Не веря самому себе, он рассмеялся и повалился в снег. И упал. Мир вокруг отступил; Лессинг почувствовал, как растянулось мгновение и реальность незаметно соскользнула в другую. А потом его окутало и приняло что-то мягкое и белое, и он знал, что теперь находится в безопасности. И открыл глаза.

Трамвай светился одной лишь точкой, которая все уменьшалась, желтела и гасла. Снег залепил глаза, Лессинг провел рукой по лицу, но ничего не помогло, перчатка тоже была в снегу, и пальто, и брюки – всё. Он попробовал встать, но это оказалось не легко; он лежал, вытянувшись, на холодной жесткой корке, не желавшей его отпускать. А когда наконец поднялся, тут же снова потерял равновесие, пошатнулся и упал.

Глаза привыкли к темноте. Теперь он все-таки стоял, на сверкающей белой поверхности; ветер срывал с нее снег, похожий на порошковую пыль; по земле стелились зубчатые волны. С одной стороны виднелись деревья, с другой – очертания чего-то большого и многоугольного. Дома? Да, похоже, это дома; трамваи не ходят за город. Только теперь он заметил, что брел с непокрытой головой. Скорее всего при падении его меховая шапка… Шапки нигде не было, снег, верно, уже ее запорошил.

И он двинулся дальше. Туда, где стояли дома. Ветер, казалось, больше не имел направления, а обрушивался сразу со всех сторон; и ничего, кроме бушующей, пропитанной белым темноты. Шарф с одного конца развязался и теперь трепыхался за ним как жалкий флажок. Когда Лессинг его поймал, тот уже задеревенел от мороза. Снег доходил до колен, потом стал мельче, потом снова глубже. Лессинг словно утопал в вязкой жидкости, текущей навстречу, готовой его раздавить. Он остановился и попробовал сориентироваться: дома впереди исчезли. Он медленно повернулся, и они снова выглянули. Справа, но ничуть не ближе. Он больше не пытался защитить лицо, боль сделалась терпимой. Вдруг ни с того ни с сего он вспомнил Мюльхаима, Ханзена и докторшу Кёлер и замотал головой при мысли о том, что еще совсем недавно сидел у них, с цифрами, калькуляциями и прогнозами… Нет, это они были абсурдом; это они были невероятным порождением фантазии; он никогда их не видел; их никогда не было; не было ничего кроме хаоса этой ночи. Даже мысль о семье, о жене и трех детях казалась чем-то отвлеченным, ненужным. И он отбросил ее в сторону.

Усталость растекалась по телу от самой шеи, которая больше не могла держать голову прямо, на плечи, в легкие (он впервые ясно ощутил, что на нем лежали многие тонны воздуха, и при каждом вдохе их приходилось отжимать) и вниз к ногам, слабевшим с каждой минутой. Но останавливаться нельзя, и уж ни в коем случае нельзя падать. Почему тот человек махал ему? Теперь снег стал глубже.

И вдруг Лессинг понял. Дальше не нужно. Все кончено.

Он остановился, запрокинул голову назад и стал завороженно смотреть на слабый мерцающий свет. Мерцание и бесконечный черный свод. Колени подогнулись, и прошедшая жизнь промелькнула как отзвучавшая нота, как тень воспоминания; когда снег подхватил его, он уже ничего не знал об этом. Он из последних сил перекатился на спину. Потом обратил глаза к небу, прислушался к странному биению сердца и почувствовал, как на ресницы и губы ложится холодок. За бурей таилось великое спокойствие. Лессинг улыбнулся и закрыл глаза. Еще никогда он не был так счастлив.