«Ураган»

Анна БАРИНОВА УРАГАН (повесть)

Скит невелик. Огорожен частоколом крепким и высоким – что для города. И стоит на крутом берегу Клязьмы. Вековая дубовая роща скрывает святой место от непочтения любопытных. За нею – поля, за ними – небольшое село. Иноки возделывают землю сами, редко прибегают к помощи крестьян. А этим летом и вообще на селе не показываются – отец Егорий не то чтобы запретил, а только как взглянет он стальными очами – вмиг затрепещешь, понимая, что неугодно. Иноков – дюжина. Все – немолодых лет, постриг приняли, устав от ратных дел в княжеских дружинах: нелегко на совести кровь носить – особенно междоусобную!… И хоть не ответчик народ за клятвопреступления княжьи, хотя и крепко на вид взялся за престол великокняжеский Изяслав Мстиславич, каждым сердцем трепещет Святая Русь, ожидая новых богопротивных усобиц…

Иноком жить легче: даже за самое малое усердие в молитве Господь покой душевный ниспосылает, тихую радость. Любят они друг друга, как братья, почитают и любят твердого сурового, как сталь, отца Егория. А еще пуще любят – юного Михаила. Словно солнцем озаряется мрачноватый скит от одной улыбки этого красавца-богатыря. Всегда приветлив, скромен, всегда готов к трудам, и к незлобивой шутке, и к молитвам… Даже отец Егорий смягчается взглядом на него!…

Михаил появился в обители недавно: прошлым летом усталый путник свалился у самых ворот, не имея сил даже постучать. Отец Егорий тотчас распорядился накормить юношу, свою келью уступил – для отдыха, всю ночь простоял на коленях, молясь о здравии измученного дорогой гостя. Наутро, восковой от бледности, но просветленный ночным бдением, вошел:

– Чей ты, отрок?

Юноша положил поклон, нескладно перекрестился:

– С Кузнецкой слободы болярина Кучка Степана Ивановича. Отца Василием кличут…

– Далеко… – проницательные глаза священника так и впились в светлое, обрамленное ореолом чистого золота кудрей, красивое лицо гостя. – И всё пешим?

Юноша потупился:

– Убег я…

Отец Егорий спокойно ждал продолжения.

– Мочи жить с ним нету!… Старшого брата извел медведями, за мной уж черед подходил…

– И у нас по лесам звери водятся, – уклончиво пробормотал игумен.

– Так не то беда! – воскликнул юноша. – Болярин их повеляет ловить, в клети запирает… А на праздники – даже святые! – молодцев избирает… и посреди боярского двора – борись до смерти! – ясного полуденного неба глаза юноши пылали негодованием.

– Брата медведь заборол?… – переспросил отец Егорий, и стальные глаза его сверкнули на миг воински. – Не уважает Господа боярин-та…

– Да он не токмо медведями людей живота лишает! – вспылил юный гость. – Жесток зело и подл, яко пес!

Священник погрозил на нечестивые слова:

– Ну-у, сыне, Господь и наказует его по грехам – не сомневайся!… Да что ж мне с тобою-то делать?…

Юноша опустился на колени:

– Приими в обитель, батюшко! Тоска смертная… Иноком стать хочу!…

Отец Егорий задумался глубоко.

– Некуда идти мне отсюдова… – взмолился гость.

– Как звать-то?

– Славич.

– Ладно, поживи у нас… – вздохнул наконец игумен. – Токмо пострига пока не проси – испытай себя, сынок!… Молодости в миру завсегда слаще…

– На земи русской – одно горе, беды, усобицы!… Чего не увидал я в миру?!

Отец Егорий строго покачал головой:

– Терпение, сынок. Торопливость-та больно бесы любят!…

Отцвела золотом и багрянцем осень. Белой птицей пронеслась вьюжная зима. А к весне по первой, слякотной еще, дороге пришла весть, что злонравный губитель народа боярин Кучка тою же осенью казнен князем Георгием, села же его обнесены тыном по велению князя, именуются теперь единым городом Кучковым – сиречь Москва. Но после той светлой вести юный гость обители не изменил своему желанию и через пару недель принял постриг, став иноком Михаилом…

Раннее утро середины июня 1998 года. Мерно покачивается на стыках рельсов электричка. За окнами – трогательно умытый утренней росой пейзаж с проносящимися перелесками, кривобокими домиками и рядом – шикарными виллами “новых русских”, с отблесками чистого стекла речушек. Пассажиров немного – на удивление для раннего субботнего утра: ведь самое дачное время!… В уголку на жесткой деревянной скамье молодая пара в потрепанной спортивной одежде, из двух рюкзаков, стоящих у ног, торчат рыболовные снасти. Парень невысок, но крепок – та самая косая сажень в плечах! – некрасивое, но очень живое, с удивительно глубокими глазами какой-то волчьей формы и цвета неба в тучах, лицо его блаженно полуобернуто к приоткрытому окну. Косые рыжие лучи запутались золотыми нитями в неровной челке. Сидящая рядом девушка легко примостилась щекой на его широком плече, точно бабочка на вековом стволе дуба. Она дремлет. Ветерок отдувает орехового оттенка кудрявящиеся пряди от милого, почти идеального в своих чертах лица. Ее спутник изо всех сил старается не пошевельнуться, почти не дышит, боясь спугнуть случайно и впервые возникшее меж ними это ощущение доверия, покоя и светлой нежности.

Из динамика на изрисованной похабными надписями стене раздается шипение, фырканье, потом недовольное: “Дверь-закрь… Следущ… станц… Омутище!”

Парень с сожалением косится на девушку, только раскрывает рот…

– Я слышала, Слав! В Леоново выходим, – милое лицо ее на глазах оживает, словно сброшена вуаль утренней дремоты.

– Та-ань… – растерянно тянет парень.

Через несколько минут они спрыгнули на сырую пустынную платформу. Парень помог девушке надеть на плечи лямки рюкзака, забросил за спину свой:

– Ну? И ты думаешь, я знаю, куда идти?!

– А зачем? Вот дорога!

– Но… – и, поняв, что возражения бесполезны, решительно зашагал за нею.

Дорога оказалась разъезженной, но вокруг царствовало запустение – впрочем, довольно характерное для бедной голодной вымирающей России конца ХХ века.

Лес встретил путников прохладой, подозрительным молчанием.

– Ох и злющие здесь комары! – Таня звонко шлепнула себя по щеке. – И гляди, громадины какие!

– Да-а, я этаких, пожалуй, и не встречал…

Даже на ладони, полумертвый, лесной кровопийца выглядел внушительно: в сантиметр почти длиной мощное тело, длинные ноги, широкие отливающие радугой крылья…

– Значит, река близко, – решила девушка. – Кажется, я даже запах чую!…

Парень покрутил головой:

– Не думаю. Взгляни: дорога-то на подъем идет, а к реке спуск должен быть.

– Так, может, она за холмом?

Целое облако сородичей убитого комара с мстительным визгом налетело на людей. Девушка замахала руками, отчаянно отбиваясь.

– Пойдем! Пойдем быстрее!… – потащил ее за собой парень. – не от реки они… Лето нынче заметила, какое? Каждый день – за тридцать! От жары, видать, и свирепеют…

День в самом деле обещал быть жарким: в томительно синем небе – ни облачка, на полянах трава – будто выжжена, предчувствуя зной, не поют птицы, а где-то вдали подымается гул злых слепней…

Наши почтенные историки, конечно, не могли знать об этом, копаясь в многочисленных хрониках в поисках правды, потому что в хрониках и летописях не делают записей о погоде, но… – лето 1146 года тоже выдалось мучительно жарким. Бедное село и скит на Клязьме изнывали от зноя. Гибли посевы. Люди все же умудрялись спасать небольшие делянки, таская воду из реки. Трава высохла почти повсеместно, и скот падал. Клязьма мелела на глазах, превращаясь в мутный ручей. Иноки во главе с игуменом Егорием иссохли от поста, молитв и бдений, каждое утро ожидали чуда. Но Всевышний почему-то не спешил являть его…

В это утро монастырская братия объединилась с поселянами: строили запруду на Клязьме, чтобы хоть на час облегчить труд водоносов. Дело отчаянное, потому что Клязьма характером упряма и, даже обмелевшая, несется быстро и своевольно.

– Михаил, помоги же! – крикнул кто-то, и юный инок тотчас навалился, поправляя толстенное бревно.

Работа кипела: мужчины, женщины и дети по мере сил подтаскивали срубленные стволы, скрепляя их где веревками, а где и взятой из-под обрыва глиной. Река упорствовала, там и тут прорывалась сквозь ненавистную ей запруду. Люди работали по колени, по грудь в бурлящей воде и поднятой со дна тине. Грязная намокшая одежда почти мгновенно высыхала от зноя, отвратительной коркой липла к телу…

Неуклюже вскарабкавшись на берег, отец Егорий с великим тщанием отжимал от воды и грязи подкатанную по колени рясу, потом надолго припал к ковшу. Пил усердно, видимо, всем сердцем благодаря Господа: запруда пока удерживалась, и люди с оживленным криком спешили набрать побольше воды из образовавшегося озера. Как муравьи, сновали они по дороге от скита к селу с ковшами и бадьями и с иной утварью в руках, там же на телегах провозили огромные бочки… Похоже, небольшие сохраненные участки посева будут спасены и сегодня… Но – надолго ли?

Но что это? Отец Егорий сурово свел брови: под обрывом берега, у самой запруды, юный Михаил со смехом принимает ковш из рук девицы… Знает игумен эту красавицу – Татьяна, дочь кривого Козьмы, едва ли не последнего бедняка на селе. Знает игумен и то, что, несмотря на исполнившиеся шестнадцать, Татьяна – полное дитя, с чистым сердцем и шаловливой повадкой, не в пример многим поселянкам…

Сложив ладони, отец Егорий зычно крикнул:

– Михаил!

Мощные плечи юного инока сразу как-то поникли. Он обернулся, а на лице погасала мечтательная улыбка.

Отец Егорий нахмурился еще более, жестом подозвал. Благодарственно поклонившись девице, Михаил легко вскарабкался на крутой берег, подошел вплоть и… впервые опустил затуманенные не только зноем глаза, не смея взглянуть в лицо духовника.

– С вечери, – сурово проговорил игумен, – на исповедь…

Дорога становилась все уже, со всех сторон теснила ее трава. Довольно крутой вначале, подъем оказался затяжным. Справа стеной – мрачный еловый бор с редкими проблесками акварельной зелени на полянах, слева – овраг, поросший непролазным кустарником и заболоченный на дне.

– Ты не устала? Что-то больно долго… Может, и не туда совсем забрели?! – забеспокоился Слава.

– Погоди-ка! – Таня остановилась, разглядывая что-то в пыли под ногами. – Скорей! Побежали!

– Зачем это?

– Здесь только что кто-то прошел… Видишь? И от тележки следы!… Нагоним и спросим!

Ее спутник никаких следов, как ни старался, обнаружить не смог, но послушно ускорил шаги…

Через пару минут они догнали коренастого дедка с тачкой, в которой позвякивали какие-то железяки:

– Здравствуйте!

– Куды собрались, молодежь, в столь ранний час? – весело поинтересовался он.

– На Клязьму… Да вот что-то найти ее не можем никак!…

Дедок остановился, показывая рукой:

– Дык тута как раз излучина – обходит она то есть Медвяный бор…

– Как красиво, – перебила Таня, – “Медвяный”!…

– Дык мы, местные, ну, дачники еще – промеж собой так зовем его, – объяснил дед. – Теперя и вы будете знать! В общем, ступайте до развилки, там – направо, поле перейдете и – Клязьма…

– Спасибо! – дружно отозвалась пара и, во мгновение обогнав его, скрылась за поворотом дороги.

После развилки их встретил шаткий мостик через заболоченный ручеек, за ним открылось поле. На опушке сразу же отстали комары.

Девушка присела на кочку у обочины:

– Километров пять отмахали… Может, попьем? Там, в рюкзаке, справа – домашний квас.

Она пила маленькими глоточками, поглядывая так ласково вокруг чудесными глазами цвета потемневшего янтаря.

– Ты здесь красивей, чем в городе… – вздохнул парень. – Почему?

Девушка засмеялась и пожала плечами:

– Чуткая, наверное… Каждый листок, травинку, лучик всем сердцем слушаю!… Ты так умеешь?

– Не пробовал…

– А ты научись! Это легко. И сразу счастливее станешь… – отобрала у него и надежно закрыла флягу. – Ну что? Пойдем?

Всем известно выражение “жизнь прожить – не поле перейти”, но и поле, когда выходишь к нему с опушки леса, кажется – рукой подать. А дорога все убегает и убегает!… Шагаешь, думаешь – вот, вот, вот… оглянешься – и половины не пройдено!

И грустно смотреть на нынешние русские поля, засеянные чахлым не пойми чем, почти сгубленным сорняками…

В тот самый момент, когда путники свыклись с мыслью, что полю, наверное, не будет конца, проселочная дорога резко оборвалась: они стояли на крутом берегу, а внизу весело, игриво несла свои воды Клязьма. Несколько неохватных дубов стояли тут и там. Слева вдоль берега поле заболачивалось, справа – начиналась кустарниковая поросль ивняка.

– Так и кажется – вот-вот из-за поворота выплывет древний струг с какой-нибудь княжеской дружиной… – вздохнула девушка, – видишь?

– На удивление дикие места! – согласился парень. Ну что, здесь останемся, или – дальше?…

– Тут хорошо… Но я бы хотела отыскать какое-нибудь, знаешь, необычное место, – она огляделась. – Пойдем вдоль берега!…

Солнце поднялось уже довольно высоко и немилосердно жарило на открытом месте, но из зарослей несло прохладной сыростью, хотя слепни всех размеров, пород и мастей не отвязались от путников даже здесь. Басовито гудя, они то и дело впивались в плечи, спину, живот и ноги, легко прошивая мощными жалами одежду, назойливо мельтешили перед глазами.

– По мне уж лучше комары, – парень сорвал ветку, стал обмахивать себя и девушку.

– А я их всех боюсь, ненавижу!… – поморщилась Таня.

Кустарники по краям тропинки сменились раскидистыми вязами, липами, кое-где стояли стройные сосны, попадались березки.

– Уж и реки не видать… Как бы тропинка эта нас обратно в бор не увела!… – забеспокоился Слава. – Знаешь, Тань, бывают такие тропки – обманные: идешь, идешь вдоль берега – глядь, за версту от речки очухался!

Как бы смеясь над опасениями, тропинка круто повернула в сырую низину. Земля глубоко вминалась под ногами. Ее покрывали полуистлевшие старые листья. Над головой потрескивал под палящими лучами высохший, вероятно, из-за начавшегося заболачивания почвы, довольно густой лес. Здесь не росла трава, не пели птицы, и люди невольно заторопились выбраться из этой “живой могилы”… Несколько шагов – и, вскрикнув от радости, они очутились на изумительно красивой поляне в форме равнобедренного треугольника. Солнце щедро заливало ее светом и зноем, трава достигала до пояса, в ней пестрыми мазками прятались полевые цветы. Словно ширмой, отгорожена поляна от леса рядком стройных молоденьких березок. От малейшего дуновения шелестят, будто переговариваясь, их нежные ветки. Слева до берега, до самой почти воды, спускаются густющие заросли крапивы и низко склонилась, полоща тонкие ветви в быстрой реке, старая ива. Справа, там, где оборвалась тропа, упавший дуб до середины почти перегородил Клязьму. Кудрявая крона его еще свежа и зелена, мощные сучья взметнулись в небо, словно руки, умоляющие о пощаде.

Путешественники завороженно застыли на месте.

– Боже мой… – наконец сумела вымолвить девушка, – мы – в сказке!…

Она и представить не могла, насколько права: ведь там, где они вышли на обрывистый берег Клязьмы, в середине XII века стоял небольшой скит, за ним, за дубовою рощей, в поле располагалось село, вокруг – непролазные дебри…

Истово – от души, а не по писаному – осенил себя крестом молодой инок, стал на колени. Отец Егорий едва слышно хрипловато бормотал молитву.

– Разреши, батюшко, грехов мя, недостойного, тягости…

– Покайся, сыне…

– Согрешаю, батюшко, порою и гордынею, и гневлюся…

– Почто гордишься?

– Давеча прочая братия приустала, как запруду строительствовали… Я един устали не чуял – не сморило Божье солнышко: так-то возрадовался духом, что один и бревна, и каменья ворочаю!…

Отец Егорий сдержал улыбку:

– Не страшен грех, коли Господь силу ниспосылает. Бодрых телом и дух радуется!… Токмо в минуты сии не свои успехи поминай – о людях, о братии скорби, дабы Господь и их осенил юною мощью!

– Отрекаюсь от греха сего!… А прогневляет мя, что Господь попущает солнцу вельми палити, нивы губити и чад своих… – даже в минуту святой исповеди голос Михаила дрогнул негодованием. – Разве не видать Ему, Всевидящему, како мучится народ?!

– Наше честное дело – молить Господа Бога нашего, а не осуждать, – поник головою игумен. – И мне, сыне, больно глядеть на се… Да видно, за великие грехи – засуха нам! Видно, прогневили… Но – велик и милосерд Отец наш! И – смилуется, верую, и не даст погибнуть беззащитным…

Вздохнул Михаил:

– Просветил, прости, прости, отче!… Отрекаюсь сего великого греха, батюшко!

Отец Егорий широко осенил его крестом. Замолчали. Мышью скреблось в теплой и ладаном пропахшей келье время.

Наконец отец Егорий спросил:

– Не согрешил ли ты недостойным оком, сын мой? – заставил инока поднять голову, уперся непримиримыми стальными очами.

Полуденная синева русского неба в глазах кающегося осталась ясной, только – словно вздрагивала:

– Господь повелел нам любить…

Широкая натруженная ладонь игумена невольно сжала крест:

– Святою жертвенною любовью любить ближнего своего…

Михаил молчал.

Отец Егорий и до принятия пострига легко разбирался в потемках человеческих душ, желаний и опасений. И много повидал за свою жизнь. Теперь же порою мог читать в глазах человека, как в любимых пергаментах Евангелие или молитвы. Он никогда не забывал благодарить Творца за этот чудный дар. Но не нужно больших знаний и книг и особенного дара человеку, прошедшему лучшую половину жизни, когда перед ним стоит юноша: как зеркало, отражает чистая юная душа малейшее волнение, порыв, впечатленье!…

– Честной инок должен сражаться с бесами… оборони от сего воинства!… – привычно перекрестился отец Егорий, тяжело вздохнул. – Хитры зело бесы – и под благостью, под самым Алтарем скрываются – до времени. Берегись, не спутай грех с подвигом! Берегись, Михаил!… – каждым словом будто пригвождал бедного инока, все мучительней впиваясь в побледневшие черты отрешенно провидящими очами.

Отпустив грехи, впервые наложил на Михаила покаянный срок – епитимью: тяжелый пост и молитвенный подвиг.

– Для блага твоего, сыне, – значительно промолвил, отпуская инока.

Потрясенный, уничтоженный вышел от него Михаил. Что-то непонятное, совсем новое шевелилось в груди. Молитва как-то проглатывалась, и хотелось плакать. Плетьми повисли прежде умелые сильные руки. Братия диву давалась: у Михаила, первого работника на скит, все валится из рук!… Уж не болен ли? Аль на запруде надорвался?…

Михаил с виду усердно исполнял наложенную епитимью, только – уста и очи молили, каялись, а сердце его молчало. Отец Егорий, один из всех, видел и мрачнел день ото дня более, изводя себя одинокими ночными бдениями. Чудесные стальные глаза его стали еще тверже, но страдальчески запали на похудевшем лице. Внимательный наблюдатель наверняка не решил бы – кто из двоих страдает глубже.

А бедный Михаил скоро и на огороженный двор обители перестал выходить. Все чудилось ему, будто знойный ветер целует в уста, ласковой рукою перебирает золотые кудри… И жара не спадала…

А тут еще во время ночной службы в неверном свете лампады привиделось, будто на его любимой иконе – на лике Пречистой Девы Богоматери ласково светятся знакомые очи цвета потемневшего янтаря… Да и черты до боли милые, знакомые – не Богородицы, а юной поселянки!…

Как ни боролся Михаил, не отпускало наважденье!…

Раз и два пропадал он ночами. А наутро отец Егорий, печально хмуря брови, находил перед той иконой охапку свежих, росою умытых полевых цветов, заботливо поставленных в глиняный горшок…

Солнце палило немилосердно. И – ни души вокруг. Только колышки у самой воды под крутым глинистым берегом свидетельствуют о том, что навещают изредка дивную поляну местный рыбаки.

Расстелив в неглубокой тени от старой березы голубое покрывало, надежно припрятав немудреную снедь от ползающих и летающих насекомых, путешественники кинулись к реке. Вода в ней прохладная, тяжелая, как мед, и пахнет свежестью. Течение – сумасшедшее: чуть зазевался – ан уж метров на двадцать отнесло!… Тогда – греби изо всех сил руками, ногами взметая фонтаны сверкающих на солнце брызг, цепляйся за низко склонившиеся ветви…

С воплями первобытного счастья плескались парень и девушка в чудесной заводи. Хохотали, брызгая друг на друга. Подколотые на затылке Танины кудряшки, намокнув, улеглись, как шелковистые водоросли, по спине почти до пояса. Плавая и ныряя, девушка обнаружила подводную корягу, уселась на ней, ниже талии выступая персиково загорелым крепким и стройным телом из воды.

– Русалка! – крикнул Слава. – Я поймал тебя!… – но, ощутив под пальцами холодок упругой кожи, невольно притих, волчьи глаза его расширились, взгляд скользил затуманенно, словно целуя каждую пядь лица и тела прекрасной девушки.

Таня незнакомо мелодически засмеялась и, развернувшись, крепко и от души пнула его пяткой в живот.

– Ой! – захохотал Слава, мгновенно возвращаясь в удивительное ощущение младенчески чистой радости.

Наигравшись, со сбившимся дыханием и порозовевшими щеками, выбрались на берег. И тут же стаи кусачих слепней с жужжанием реактивных самолетов, набросились на подрумяненные солнцем человеческие тела. Девушка не успевала шлепать себя по рукам, груди и спине, попыталась забиться в тень, но там ее уже, по-видимому, давно поджидали лесные комары:

– Что за наказанье!

– Зато наживка всегда под рукой!… – утешил парень. – Ты собирай всю эту нечисть, – швырнул он ей маленькую пластиковую коробочку. – Знаешь, кто на слепней клюет? И окунь, и налим, и даже сомы! Впечатляет? – и он принялся налаживать удочки.

– А я, значит, как приманка для всей этой бяки?! – обиделась Таня.

– Почему “как”? Это во мне есть нечего, а ты для них – лакомство!… Донку-то будем ставить?

– Спрашиваешь! А вдруг гам повезет? А вдруг поймаем во-от такого сома?! – она по-детски раскинула руки, изображая размер предполагаемой добычи, в круглых, широко распахнутых глазах светилось наивное ожидание чуда.

Когда удочки были прилажены в старые рыбачьи колышки-рогатки, занялись костром. Таня то и дело с тревогой поглядывала на поплавки.

– Не ест рыба в такую жару, – назидательно заметил Слава. – Вечера дождаться нужно: попрохладней будет – и клев пойдет!

– А вот я хочу есть! А мы не спечемся у костра да в такую жарищу?

– Голод не тетка: есть хочешь – терпи!…

Веселок пламя побежало по сухим дровам. Сначала жарили на палочках сосиски, потом пекли картошку, потом, насобирав у берега на дне мелких ракушек, шутки ради испекли в углях и их. По сравнению с морскими – мидиями – перловицы жестковаты и скрипят на зубах, но в горячем виде и щедро засыпанные солью, могут показаться весьма съедобными…

Солнце тихо клонилось к вечеру. Наевшись, накупавшись и набродившись в светлом березовом перелеске за поляной, они залезли на повалившийся в воду еще зеленый дуб. Сидели рядом, болтая ногами. Таня часто и огорченно взглядывала на неподвижные удочки.

Тихо и трепетно, как легкий ветерок с реки, неожиданно прозвучало над ее ухом:

– Знаешь… я… я все не мог тебе сказать…

– Что? – не отрывая взгляда от бегущей воды, просто спросила она.

– Я… я… я люблю тебя!… – вздрогнул, пораженный магией и значимостью сказанного.

Притихла поляна, и трава, и птицы, и веселые березки, и даже небо над их головами притихло, и река, казалось, приостановила свой извечный бег… Притихло время, вслушиваясь…

Девушка долго молчала, и молчали с нею трава и птицы, и цветы, и деревья, и небо, и даже река… Потом едва слышно вздохнула:

– Это еще не любовь, Славка!… Это – просто сказка…

В янтарных глазах ее застыла ласковая печать…

– Смотри, – наконец смог выговорить он.

Таня дернулась к поплавкам.

– Да нет! Вон, видишь, ползет с юга облако…

– Оно ж небольшое!… Подумаешь, дождик покапает!…

– Какое мрачное, смотри! Мне показалось, по краю даже молния прошла…

Жгучие дни быстро сменялись. Страшно выглядели выжженные солнцем поля вокруг села: ведь у многих, особенно у детей и стариков, уже не было сил таскать воду из Клязьмы. Изнуренные солнцем, люди говорили мало – чаще молились, почти безнадежно возводя глаза к жестокому сияющему синему небу, в котором по-прежнему не являлось ни облачка. Издалека тянуло дымом – леса горели…

В ските жилось полегче: река совсем близко, а от нее, хотя ночью нет-нет, да и повеет спасительной свежестью. Отец Егорий уж который день ходит, ладонь прижимая к левой стороне груди, – сердце болит от зноя и тревоги:

– Ох-хо-хо-о… Знать, крепко виновны мы пред Господом, раз не достигают до Него все молитвы!… Отче, Отче, не погуби святую братию, а пуще – младенцев невиновных, не иссуши землю русскую – и так немного осталось на ней православных христиан: кои полегли в усобицах для чванства князей, кои – от набегов… А нынче, Господи, ввергаешь нас в пламя геенны огненной – прямо на земи!…

Михаил вошел неслышно. Встал за спиной сурового игумена, желая и боясь привлечь его внимание. Но крепко задумался отец Егорий: мощные плечи горестно поникли, широкая грудь бывшего ратника тяжело, едва не со стоном вздымается…

– Батюшко!

– Что тебе, Михаил? – отозвался тотчас, но не прерывая раздумий и даже не обернувшись.

Глубоко-глубоко вздохнув и внутренне дрожа, юноша, наконец, решился:

– Отпусти меня, батюшко!…

Отец Егорий, заметно вздрогнув, так и впился своими глубоко запавшими строгими очами в лицо юного инока, живо схватил его за руки, усадил на шаткую скамью рядом:

– Что ты, Михаил?! Что ты говоришь? Опомнись! – зачерпнув из ковшика святой воды, трижды брызнул проворно в бледное лицо юноши.

Михаил отворотился, но продолжал спокойнее:

– Разреши меня от пострига, отче. Не могу быть иноком, помышляя о земном, не Бога любя, а… – он отчаянно махнул рукой. – Слушай, отец: разве надобен Господу инок, лишь устами твердящий молитвы и токмо по обязанию сполняющий посты, бдения?… Я молод… Я хочу жизни!… А келья, – обвел взглядом тесный бревенчатый свод, – гроб! Я задыхаюсь в ней!… Отче, Бог милосерд: милей ему честной мирянин лукаваго али смирного инока!…

– Стой! – осеняя его крестом, возопил игумен. – Покайся! Покайся, сыне, пока не поздно!…

– Нет, отец мой, – тихо, но решительно промолвил Михаил. – Чую, не для Бога рожден я… Не хочу зваться смиренным иноком Михаилом и не все спытал я в миру!… Ах, отец, как радостно жить и любить… и пахота, и, наверное, сеча!… Славич зовут меня отныне… Примири же меня с небом, батюшко, дабы не нечестивым путем уходил я из обители.

– Неразумный отрок! – всплеснул руками игумен. – Я говорил тебе – помнишь? – не спеши принимать постриг, не приноси великой клятвы Богу, не отрекись мирского! Ведал я, ведал, чего еще не видел ты на земле! И вот – любовь, греховная любовь!…

– Почему “греховная”? – щеки юноши вспыхнули. – Нет! Я боролся, я запрещал себе ее… Но она светит, что Божья звездочка!… Она – сильная. Понимаешь, отче? Истина – в ней! Ты учил нас творить благое… Я понял: живя в миру, я сделаю более добра, чем в этих плесневых стенах!…

– Ладно, – отец Егорий тяжко вздохнул. – Я тоже был молод и много прошел соблазнов. И много на мне грехов – и посейчас не устану раскаиваться!… Но ввек не был и не быть мне клятвопреступником! – грозно, как тучи, сдвинулись лохматые брови над стальными очами. – Рассуди: если б ты принес клятву – ей… и нарушил?!

– Нет! Не бывать этому! – воскликнул пораженный юноша.

– Господь велик и милосерд. Он не звал тебя, не просил твоей клятвы! – торжественно продолжал игумен. – А ты принес ее… верю, что с чистым сердцем!… Но знай: самое страшное преступление, самое постыдное для земли Русской – нарушить слово! Ты сам, отрок, связал себя с Богом. Не в моей власти освободить тебя!…

– Батюшко, у тебя же есть сердце! – взмолился, упав на колени, Михаил.

– Но есть и душа! – прогремело в ответ. – И не запятнаю ее мерзостью отступничества!

Молчали долго. Чуть подрагивая, сильная рука священника сжимала распятие.

– Не могу я остаться… – наконец едва слышно вымолвил юноша.

Отец Егорий поднялся, на миг желая остановить его, потом привычно встретился с укоряющим взором Спаса в углу, вздохнул:

– Мне жаль тебя… Но ты будешь проклят!…

Смертельно побледнев, не оглянувшись, юноша спешил вон из скита. Неподвижной толпой провожали его иноки во дворе, молчали, внутренне содрогаясь.

Он шагал по дороге к селу, почти улыбаясь, жадно вдыхал горячий воздух с далеким запахом дыма…

Внезапно звучный басовитый раскат грома заставил его содрогнуться. Славич взглянул в небо – с юга медленно двигалась свинцовая туча, в ней сверкали молнии…

“Дождь! Наконец-то!… – почему-то он счел это добрым предзнаменованием. – Нужно спешить… До ливня, может быть, успею увидеть ее…”

А туча летела стремительно и неслышно – при полном безветрии. Траурным покрывалом окутала уж четверть видимого небосклона. Река скользила медленнее, тоже словно бы наливаясь изнутри свинцом. И вдруг по поверхности ее там и тут пошли круги…

– Смотри-ка, водяной играет! – пошутила Таня.

– Чудачка! Это ж – рыба!… Рыба заиграла – перед грозой…

И точно: то и дело у самого берега и на середине, и дальше всплескивали, сверкая золотом в лучах заходящего, немыслимо яркого и в огненно-красной короне, солнца, разного размера и толщины чешуйчатые спины, хвосты.

Таня, азартно взвизгнув, кинулась к удочкам:

– Клев будет!… Вечерний клев!

Но рыба плескала прямо возле поплавков и, судя по их неподвижности, совершенно не интересовалась наживленными слепнями и комарами. Зато прямо под ногой из рыхлого песка вывернулись внезапно две тонкие черные змейки. Одна молниеносно скрылась в едва приметной норе под берегом. Другая, видимо, растерявшись, извивалась перед девушкой, маслянисто поблескивая на солнце.

– Ужик! – крикнула Таня, приготовляясь схватить хотя бы эту оригинальную добычу.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш… – ответило маленькое существо и, сворачиваясь кольцами, словно в элегантном поклоне нагнуло изящную головку с двумя ярко-желтыми пятнышками наподобие короны.

Оно явно недоумевало, как надежней спастись – в воде или под берегом – и пока на всякий случай устрашало врага шипением.

– Сейчас-сейчас… – изловчилась девушка, и маленькая ладошка уже взметнулась…

– Не вынуждай его кусаться!… – остановил Слава. – Смотри: он же совсем еще крошечный, детеныш… Но, хоть и неопасный, а защищаться, думаю, будет отчаянно, – осторожно отвел руку девушки. – Погляди: ты же не пускаешь его домой!

Под склоном, всего лишь в полуметре от левой ноги девушки, зияла небольшая дыра. И только люди слегка отодвинулись вправо – ужик с торжествующим шипением юркнул туда.

Туча нарастала. Теперь уже треть вечерней синевы скрывалась под нею. Края ее то и дело, как бахромой, украшались сиреневым отсветом молний.

– Давай хоть шалаш соорудим, – предложил парень, – и костер сложим – греться. Буря будет знатная…

– Сахарный, что ли? Вымокнуть боишься!… – отмахнулась девушка. – А я люблю дождь! И ветер люблю! Пусть сильнее… нет! Пусть скорее грянет буря!!! – она выбежала на середину поляны и, широко раскинув руки, кричала прямо в темнеющее небо.

Впечатляющей силы раскат грома в то же мгновение ответил ей.

– Ну что, поняла?! – укоризненно покосившись расширенными и тревожно темнеющими волчьими глазами, Слава торопливо собирал немудреные пожитки. – Не стоит шутить со стихией!

Оглядевшись, он выбрал старую березу с мощным стволом и густой широкой кроной. Пристроил под нею рюкзаки и складным ножом стал обрубать широколиственный кустарник. Таня, бегая по поляне, собирала сучья для костра.

Шалаш получился низенький, неуютный, да вдобавок непрочный – ничего удивительного: все мы, привыкшие к отвратительно, до мелочей продуманному комфорту каменных коробок, которые гордо именуем “своими домами”, не слишком впечатляющи бываем в роли первобытных охотников, строителей и даже собирателей! Отчаянно крича: “Прогресс! Прогресс!” – рвемся мы из XX в XXI век, ломая и калеча все на своем пути… Куда?… К Богу, к черту – нам без разницы! Лишь бы – вперед! Лишь бы – прочь от “варварской древности”!…

О, милые славные древние философы! Еще задолго до новой эры предупреждали вы – “человек, оторванный от природы, жалок!”, “кто сказал, что именно человек – царь всего живого?”. Не будет ли слишком поздно, когда мы дорастем до понимания ваших слов?!

В спешке заканчивали костер. Он вышел огромный, почти как сигнальный. Посовещавшись, решили пока не разжигать и едва успели присесть на поленце под кроной старой березы…

Засвистел ветер. Он свистел невыносимо, пронзительно, перебирая все диапазоны бесовских голосов. Он свистел так, что хотелось заткнуть уши и плакать, как дитя. Брызнуло несколько капель ледяного дождя.

Потом наступило затишье. Парень с девушкой по-прежнему сидели на своем поленце, притихнув, крепко прижавшись друг к другу: оба чувствовали – это еще только прелюдия к великому действу природы…

Вдруг засверкали зарницы. Именно зарницы, а не молнии, – потому что появлялись они не из тучи, но отовсюду. В кромешной тьме электрическим, ярким до рези в глазах светом вспыхивал то дуб с огромными, точно руки великана, растопыренными ветвями, то кривая ива, кажущаяся изогнувшейся для нападения змеей, то какой-нибудь куст в форме рычащей пасти… Казалось, сам дьявол затеял страшную игру, сводя с ума воображение, прежде чем погубить, во всей ужасной прелести являя людям картины поднявшегося на поверхность ада. И каждое мгновение зарницы приближались. Вот молния с шелестом, похожим на бесовской хохот, упала в реку. Вода вздулась, словно готовясь изрыгнуть неведомое чудище, засверкала магическим зеркалом.

– Как страшно! – девушка дрожала, желая спрятать голову на груди парня, и все же не в силах оторвать очарованного взгляда от адской красоты разбушевавшейся стихии.

– Если начнется дождь… – Слава изо всех сил старался не дать ей почувствовать частые толчки испуганного сердца, – станет спокойнее… Но, кажется, гроза пройдет стороной…

Тут завыл ветер. Он выл на разные лады, перемежаясь с каким-то бесовским хохотом, звучащим то ли из глубины леса, то ли с черного неба или из бурлящей Клязьмы. В дугу – вершинами до земли – гнул он деревья. Тут и там они с треском, с почти человечьими стонами ломались и падали. Носились обломанные сучья. Совсем рядом с корнем выворотило огромный дуб. Он рухнул, круша и сгибая соседние деревья.

Снова послышался леденящий кровь хохот и еще более зловещие завывания ветра.

Таня всхлипнула:

– Боже мой! Что это?!

Слава резким движением бросил ее на землю, насколько возможно укрывая своим телом, натягивал поверх отсыревшее голубое покрывало. Не поняв, девушка забилась, выворачиваясь.

– Это… это ураган… – зашептал он ей в ухо. – Сожмись в комочек, постарайся слиться с землей!…

– Бежим… Бежим! – она едва сдерживала истерику.

– Куда?! Здесь открытое место… В лесу точно убьет! – изо всех сил сжал вздрагивающие от рыданий худенькие плечи. – Я с тобой… Не надо бояться!…

– Да! Но ты же – боишься!

Неожиданно для самого себя он тепло засмеялся:

– А что мне остается делать?

Это придало сил напуганной девушке:

– Не дуй в ухо! – потребовала она почти весело и капризно. – Щекотно!… Ишь, навалился, медведь!

– У меня же нет другого способа тебя защитить, – смутился он.

– Да я уже успокоилась, – завозилась, деловито вытаскивая из-под живота колючую ветку. – Знаешь, ведь от судьбы не уйдешь… Правда?!

На них, сжавшихся и беспомощных детей Земли, сыпались сучья и шелестящая листва и порой падали крупные холодные капли…

Через некоторое время вновь наступало затишье – только изувеченный лес глухо стонал на разные голоса.

– Давай костер запалим – холодно, – попросила Таня. – А если снова?…

– Сначала все равно зарницы будут!…

– Откуда ты знаешь?!

Отряхиваясь, она пожала плечами:

– Чувствую…

Тонкие язычки пламени лениво лизали сырые дрова. Постепенно вокруг костра становилось светло…

– Ты слышишь?… – замерла на месте Таня.

– Да-а… странный звук…

Это был рев, но на довольно высоких нотах. Настоящий голодный рев…

А в следующее мгновение из-под берега появилось целое облако комаров. Они выстроились клином и ринулись к людям. Они впивались в лицо, кисти рук, щиколотки под носками – самое уязвимое место, потому что спортивные брюки там заканчиваются, а кроссовки еще не прикрывают.

– У тебя все лицо в комарах!… – Слава в ужасе кинулся к девушке.

Точно: комары облепили их плотной шевелящейся жаждущей массой. Но не успел он обтереть ее лицо ладонями, ощущая под пальцами хрупающие омерзительные тельца, как новые тучи с ревом впились в него.

– Береги глаза! Отмахивайся! – надергав свежей травы, он стал охапками кидать ее в огонь.

Но густой дым не остановил нашествие. Огромные, раза в два больше лесных, вампиры из-под берега летели прямо в огонь, тучами гибли в нем, но их место тотчас же занимали новые.

– Они взбесились! – Таня отчаянно размахивала руками, защищаясь.

– Наверно, стихийное бедствие… Это как-то связано!…

Снова вспыхнули зарницы. И люди тотчас бросились под свою березу. Комары устремились за ними…

– Это ничего… Мы выживем… Закрой глаза, не думай… Спи, спи, спи… Мы проснемся, а утро будет чистым, хорошим!… – как мать своего ребенка, Слава укрывал девушку, ладонями защищая прелестное лицо от омерзительных кровососущих тварей. Его руки на глазах распухали. На голову, на спину, больно хлеща, сыпались обломанные ветви. Но он почти ничего не ощущал, кроме радостно бьющейся мысли: “Вот оно что! Любить – значит взять другого человека в свое сердце – целиком, навсегда! – и защищать, и беречь его под ураганом жизни… И наплевать, что будет с тобою самим!…”

Уже остывающей яростью завывал ветер. Раскаты грома приближались. Бешено плясали по воде молнии. Одна, другая упали где-то далеко за лесом, осветив пламенем его край. На дальнем берегу Клязьмы забарабанил град. Было холодно, от земли пахло могильной сыростью…

В низенькой дубовой, густо пахнущей дымом избе с ужасом слушал кривой Козьма речи молодого инока-расстриги. Мать красавицы Татьяны кругами крестила горницу, набрав в рот святой воды, прыскала по углам, потом на забившуюся за печь дочку:

– Страму нажила, нечестивица! Где ж то видано? Из-за тебя, бесовского отродья, честные иноки с обители бегут!… О-хо-хо… Лучше б не вымолили мы тебя на старость лет у Господа! Хорошо утешеньице…

– Замолчи, баба! – с сердцем оборвал ее Козьма. – Уши от твово визгу ломит! Не мычи, как недоенная!… – собравшись с духом, оборотил единственный глаз свой на юношу: – И то, ты мне в своем ли уме вещуешь?! Чтоб я, православный хрестьянин, дочь свою единую отпустил неведомо куда с беглым монашком?! На голодную смертушку? Да вас ни один поп венчать не станет, а коли солжете, и обвенчают где-либо по неведенью – так еще пущий грех!!!

Славич пытался возражать.

– Свят, свят, свят!… – завывала за печью мать. – Чур меня, чур меня! Оборони от лукаваго!…

От роду кривой Козьма не отличался терпеливостью.

– Вон! – затопал ногами, не выдержав, заорал, что есть мочи. – Чтоб ноги твоей не было на моем пороге, христопродавец, отступник! Не мути дух бесовскими речами!… – кривым пальцем ткнул Татьяну: – Лучше ей на дне реки в мутище лежать без хороненья, чем пропасть с тобою!

Тяжело поникнув головою, вышел из сеней юноша: “Жизнь, веру свою отдал я людям… чтоб любить, чтоб служить им!… И что ж? “Проклятый отступник”! Видно, неугоден ни Богу, ни им… Видно, зря убег от зверовидного Кучка!… Пущай медведь заборол бы – и мук иных не видать!” – не разбирая дороги, через поле ринулся он к крутому берегу Клязьмы.

А в избе – вслед – громко всхлипывала Татьяна, слышался сердитый басок ее отца и причитыванья матери…

В XII веке люди, конечно, еще не знали слова “ураган” и любое сильное проявление природы называли “буря”. Но, поверьте, в тот же самый день (если учитывать календарные накладки), и час, и месяц на берега иссохшей от небывалой жары Клязьмы вместе с грозовой тучей несся ураган…

Под великаном-дубом на крутом берегу сидел, содрогаясь от холода и внутреннего смятения, несчастный инок-расстрига. Изредка мрачными, как туча, очами озирал он видневшийся вдалеке скит, и ненависть вспыхивала тогда во взоре. Ветер выл и свистал, хлеща его обломанными ветвями…

Услышав странный тихий шелест по траве – словно бы шаги, Славич вскинул голову. Перед ним стояла красавица Татьяна. Милое лицо ее было бледно, губы кривились, видно, она хотела много сказать…

– Едва нашла тебя… – только и вымолвила, и в янтарных глазах, кажется, назло всему свету вспыхнула улыбка.

В то же мгновение юноша со всей силой прижал ее к себе, усаживая рядом на траву. В глазах стояли слезы…

Буря разыгралась не на шутку. Ветер выл и крушил, с корнями выдирая, вековые дубы. По бревнышку разнес и далеко в поле раскидал злосчастный скит, много народу похоронил в развалившихся избах. С воплями метались поселяне, отыскивая или оплакивая близких, спасая нажитое добро, искали укрытия для себя и скотины. Отец Егорий сначала еще сдерживал обезумевшую от ужаса братию, громко взывая к Богу посреди былого двора скита. Но вскоре иноки толпой ринулись под крутой берег – там казалось безопаснее…

И только двое влюбленных, крепко прижавшись друг к другу под сенью старого дуба, оставались неподвижны. Оба молчали – нечего сказать: они просто наслаждались счастьем быть вместе. Все ближе там и тут ударяли в землю слепящие молнии…

Случается, в минуты потрясений душа человека словно бы защищается, погружаясь в состояние некого эйфорического покоя. Так, слушая заботливый шепот – “спи, спи… не бойся!”, Таня, сама не зная как, постепенно, несмотря на холод, вой ветра и болезненные укусы комаров, тихонько погружалась в дремоту. От дыхания над ее лицом струилось ласковое тепло. Ветер заметно стихал, но дождь все не хотел пролиться, и только молнии сыпались, ослепляя вспышками, в бурлящую реку…

– Славка! – внезапно она вскочила, протирая глаза. – Хватай вещи! Прочь отсюда!…

– В чем дело? – удивился парень.

Таня вцепилась в его руку, таща за собой:

– Бежим, бежим! Я видела… Понимаешь, точно на этом же месте – только много веков назад! – парень и девушка… сидели так же, как мы!… В дерево ударила молния…

– Да это просто сон – страшный!…

– Нет, нет! Может, и сон… Но это точно, точно было! Я видела, как они погибли! Видела! Понимаешь? Неважно – пусть и сон… Уйдем отсюда! – она почти умоляла, и Слава, Зябко пожав плечами, подобрал рюкзаки, потянул за собой сырое покрывало.

Они уселись на другом краю поляны. Парень огоньком спички осветил циферблат наручных часов:

– Полчетвертого. Скоро светает. Тогда и двинем на электричку… Все-таки я не пони…

Ба-ба-бах! Шарах-ш-ш-ш!…

Они едва успели прикрыть глаза от невыносимой яркости электрической вспышки: молния ударила в ту самую березу, которая только что служила им укрытием. Дерево горело ярко и со странным шипением. В воздухе прохладно запахло озоном…

– Да-а… – с уважением протянул парень, едва сдерживая невольную дрожь сильных плеч.

Скоро встало ясное утро. Прохладное, нежное и словно бы умытое росою и скудно пролившимся дождем, оно согрело путешественников каким-то детским розовым сиянием. В чистом небе снова не было ни облачка, снова на разные голоса распевали птицы. И единственным грозным напоминанием о пронесшемся урагане остались кучи сорванных ветвей, изломанные, согнутые да вывернутые с корнем деревья. Грустно и величественно покоились они там и тут, точно умирающие на поле великой битвы.

Усталые, в кровь искусанные и исцарапанные, но счастливые уже самим ощущением жизни, парень и девушка быстро шли через поле в направлении железнодорожной станции. За ними с ревом неслось облако комаров.

– Что это впереди? – Таня вглядывалась в утреннюю дымку. – Никак человек?

– Такой же бедолага, как мы?! И что ему надо в поле в столь ранний час? – подивился Слава.

Казалось, тонкая фигурка на дороге пляшет, странно размахивая руками. Подойдя ближе, путники увидели юношу, почти еще мальчика. Перед ним, направленная на восток, стояла на трехногой подставке старенькой модели кинокамера. Он отчаянно отмахивался от комаров, бормоча будто про себя:

– У-у, звери! Вампирюги проклятые!

– Что?! Сжирают? – с усмешкой поинтересовался Слава.

– Здравствуй! – промолвила Таня, останавливаясь рядом. – Жуткий ураган был, да?…

Мальчишка обернулся, круглое, есенинской красоты лицо его осветилось улыбкой:

– Да-а… У нас чуть крышу не снесло!… Я-то перед рассветом пришел, когда уж все стихло.

– И чего ты тут делаешь?

Он крепко шлепнул ладонью по щеке:

– Ох и злыдни! – потом показал на восток: – Я… я хочу заснять восход солнца… Как оно покажется во-он из-за той полоски леса. Это так красиво!… – ясные глаза его заволоклись мечтательной дымкой.

– Здорово… – уважительно протянула Таня. – Успехов тебе! – и уже на ходу обернулась, заглядывая в понимающие глаза своего спутника: – Вот так, наверное, и рождается настоящее искусство кино…

На этом можно было бы и закончить странную сказку о любви, природе, о таинствах жизни и смерти. Но давайте все же вернемся в XII век.

Вместо эпилога:

По дороге через разрушенное село прочь от несчастного скита уводил отец Егорий одиннадцать своих смиренных иноков. Они шагали строго на восток – навстречу встающему солнцу. Каждый потихоньку лелеял в сердце мечту о новом пристанище. Отец Егорий шел, низко свесив голову на грудь, не молясь, стальные очи его жгли скрываемые слезы. Он пытался всей душой привычно устремиться к своей Вере, но не мог не думать о волшебной силе Любви…

Оглавление