«Превращение Локоткова»

Владимир Соколовский ПРЕВРАЩЕНИЕ ЛОКОТКОВА Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

На тридцать седьмом году жизни кандидата исторических наук Валерия Львовича Локоткова настигла беда: он совершил преступление и был осужден.

Освободившись через три года из заключения, он поехал в тот же город, где раньше учился, работал, жил, и откуда увезен был однажды в далекие северные края. А еще садясь в вагон, он думал: «А не зря ли я туда еду?» Жена не ждала его: вскоре после ареста она оформила развод, вышла замуж за ассистента со своей кафедры, родила ребенка… Теперь они вчетвером: она с мужем, ее дочь от Локоткова Юлька, и ребенок от другого брака — жили в двухкомнатной квартире, выхлопотанной Валерием Львовичем. Он не собирался поднимать шума из-за этого, понимая, что права свои на жилдощадь утратил давно и напрочь. Гнало скорее любопытство, тоска по дочери; но не только: была и надежда. Не очень серьезная надежда. Не уголовника, с отчаянной решимостью «завязать», — по сути, Локоткову не с чем было и «завязывать», — а надежда грамотного, умного, уставшего от перенесенного человека, хорошо сознающего ситуацию, и все-таки думающего: а вдруг?..

Дорога не обошлась без неприятности. И освободились, и ехали втроем: Локотков, карманный воришка Чмошник и Назип: угрюмый башкир, так же, как и Валерий Львович, отбывавший наказание за хулиганство, — только у Назипа это была вторая судимость.

В колонии Локоткова уважали, он был ее знаменитостью. К нему водили вновь прибывших, чтобы показать, каких грамотных людей посылает иной раз злая судьба делить с ними кров и пищу. В общем-то, относиться плохо к Валерию Львовичу не имелось причин: он держался с достоинством, был честен и справедлив, не лебезил и не подличал. Его берегли, опекали, не давали делать тяжелую работу. Даже крутились около добровольные «шестерки», услуживавшие ему. И Чмошник числился одной из них.

А в вагоне, когда они уснули, выпив на радостях, он украл у Локоткова деньги, заработанные тем в заключении, вытащил их из кармана. Денег было триста двадцать рублей — по сути, не такая уж большая сумма, чтобы убиваться из-за нее с горя — но когда Валерий Львович утром обнаружил пропажу, у него обвисли руки и морозом сдернуло сердце: исчезло единственное оправдание дням, проведенным за колючей проволокой… И его-то взял проклятый чмошник! В том, что это сделал именно он, Валерий Львович не сомневался: кроме их троих, в купе никого не было; Назип же к ворам был строг и презирал их. Локотков сидел, сжав лицо ладонями, а Чмошник сопел, отвернувшись к стене, и делал вид, что спит. Просто взять и потребовать у него деньги Локотков не мог: мешали то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обычная брезгливость — а скорей, все это вместе. Он знал, как проходят такие сцены: с битьем груди, рваньем одежды, оскорблениями, истериками, унизительным «шмоном»..

Выручил Назип. Проснувшись, он увидел нахохлившегося Локоткова, спросил, в чем дело; подошел к Чмошнику, ни слова не говоря, сильно ударил его коленом, — а когда тот вскочил, притворяясь внезапно разбуженным, сказал:

— Сапоги. Быстро снимай. Зачем в сапогах спишь? Нехорошо. Неги-гиенично.

У Чмошника побелел кончик острого носа, он заматерился пискляво, хотел, извернувшись, выскочить из купе, — но Назип отшвырнул его от двери, махнул кулаком, — Чмошник хлопнулся на пол и пополз к окну, скуля и царапая разбитую скулу.

— Живо, вошь!..

И башкир сам сдернул с ноги его сапог, размотал портянку. Деньги нашлись в втором сапоге; подобрав их, выпавшие, с пола, Назип снова пнул вора:

— Где взял?

— Это… мои… р-расчет… — корчился вор.

— Какой расчет? За что? Вот я работал. Валерий Львович, — он показал на Локоткова, — работал, тоже знаю. А что ты работал — это не знаю. Слышал только как хвастался, когда освобождался, что ни одной смены хозяину не отдал. Ладно, готовься. Сейчас тебя делать буду.

— Не тронь его, Назип, подонка, — сказал Валерий Львович. — Не надо шума в вагоне.

Назип подумал и спросил:

— Деньги все?

— Все. Тютелька в тютельку.

— Твое счастье! — он повернулся к стонущему Чмошнику. — До города я тебя не трону. А там поговорим. Садись и не гнуси!

В тамбур перед конечной стоянкой вышли вместе. Но в толпе пассажиров Чмошник быстро завертелся, и пока неуклюжий Назип разбирался, в чем суть да дело, да искал его глазами — вор уже вынырнул у самих дверей и приник к ним, бледный и озирающийся.

— Эй, ты! Не беги! — крикнул башкир.

Тот вздрогнул — и в это время зашипели тормоза, поезд стал замедлять ход, проводница отперла дверь. Только откинули подножку — Чмошник спрыгнул на перрон. Локотков с Назипом видели, как стремглав метнулась его лагерная телогрейка (другого теплого у него не было) за станционные здания.

Искать его не стали: гнев Назипа прошел, а Локоткову этого и не надо было. Но — никуда не денешься! — башкира следовало отблагодарить, ведь если бы не он — ворюга так и учесал бы с локотковскими деньгами.

Они перешли через пути, и Валерий Львович купил в магазине бутылку водки. Попросили стакан у старика в частном доме, выпили под плавленый сырок, угостив и хозяина, поговорили с ним о том, о сем, и покинули двор, оставив старику пустую бутылку.

Назип предложил выпить еще, теперь уже за его счет, однако Локотков отказался, и на вокзале они расстались: башкиру предстояло ехать дальше, а Валерий Львович был уже, что называется, дома. Он вышел на крыльцо вокзала и оглядел площадь.

Стоял ранний октябрь: ясный и немножко морозный. На стоянке было много такси; отходили от остановок автобусы и троллейбусы, невдалеке звенел трамвай. Разный народ шел по своим делам. По тому, как люди спешили, можно было сделать вывод, что дела у них важные и серьезные. Локоткову стало радостно от этой давно не виданной картины, он набрал глубоко в грудь воздуха, но вдруг остановился на полувздохе, и выдох получился протяжным и тоскливым.

И в колонии, и после освобождения он много думал о том дне, когда сойдет, наконец, с поезда и снова окажется в городе, о том, как он проведет этот день, — и по всему выходило, что день этот должен быть замечательно хорошим. Но оказалось, что одно — мечтать о нем там, далеко, посреди тайги, где жизнь на воле вообще представляется как нечто легкое и розовое, и совсем другое — когда этот день настал, и ты стоишь на вокзальных ступеньках, — а голова, отвыкшая от хмеля, тяжела, и тяжелы ворочающиеся в ней мысли.

2

Добравшись до дома, где жил раньше, Локотков немного покружил вокруг него, собираясь с духом — однако, так и не решившись зайти сразу, сел на лавочку во дворе.

Бегали ребятишки, и никто уже не узнавал его, хотя сам он и вспомнил некоторых. Вон вышла с бидоном старушка из квартиры напротив, и стала подслеповато вглядываться в Локоткова. Он быстро отвернулся.

Время шло, а он все сидел и сидел перед подъездами. Чтобы справиться с подкатившей трусостью, он стал загадывать числа и считать до них; досчитав до загаданного, тут же задумывал другое, и снова принимался считать. Начав мерзнуть, осмелел было: «Какого черта, в конце концов! Это моя квартира!» — но заставить себя подняться так и не смог.

Хлопнула подъездная дверь, он оглянулся на стук, и — замер: на крыльце показалась Юлька, дочь. Она вышла на дорожку перед домом и пошла по ней, размахивая продуктовой сумкой. Валерий Львович хотел окликнуть ее, — и раздумал, боясь, что испугает.

Дочери этим летом исполнилось восемь лет. В конце прошлого года Локотков написал слезное письмо прекратившей с ним всякие отношения жене, умоляя ответить: как Юлька?

Она все-таки ответила, хоть и не сразу. Юлька здорова, пошла в первый класс, учится хорошо. И приписка в конце: «Я же просила — не пиши мне. Ну неужели ты еще на что-то надеешься?» Да, надеяться не приходилось. И то, как быстро она развелась с ним, как моментально выскочила замуж за этого Игорька, тоже мучило Валерия Львовича в заключении, заставляя предполагать, что еще во время его совместной благополучной жизни с Ириной между этими двумя все было не так чисто…

Дочка удалялась, глухо топая резиновыми сапожками. Пальтишко на ней было старенькое, выцветшее, короткое. Он подумал, что на деньги, привезенные оттуда, обязательно купит ей другое. И от мысли, что наконец-то он может ей что-то выбрать, купить, подарить, — у Локоткова задрожали губы.

Как он хотел мальчишку! И вместо него родилась Юлька. Пришлось привыкать к мысли, что дочь — это тоже неплохо, отыскивать доказательства, что девчонки и сообразительнее, и талантливее ребят. Юлька, Юлька!.. И так нелепо, так бессмысленно он потерял ее! Чем, для чего сейчас жить?

Ребятишки сгрудились кругом и испуганно смотрели на скамейке дядечку с коротко остриженными волосами. Старший что-то крикнул, и они унеслись в другой конец двора. «Подумали, что пьяный, шарамыга», — вздохнул Локотков, и вытер лицо. Конечно, не стоило пить с утра, да еще в такой важный для жизни день — но разве можно не отблагодарить человека, так помогшего тебе? Ну и выпил! Ну и что, в конце концов?! И вообще — хватит строить из себя раба!

Валерий Львович поднялся и пошел к двери подъезда. Заколебался ненадолго: раньше у него было намерение дождаться Юльку и появиться в квартире вместе с ней. Но, во-первых, это смахивало на спектакль, во-вторых — как такое воспримет девочка, не испугается ли?..

Ирина, увидав его, все-таки не выдержала, вздрогнула; тут же, видимо, рассердилась на себя за слабость и отрывисто сказала, открывая дверь:

— Здравствуй. Заходи.

Он вошел и оперся спиной об стенку, разматывая шарф. Ноги противно дрожали.

— Дай попить.

Она принесла стакан холодной воды. Локотков выпил с жадностью.

— Может быть, предложишь раздеться? — спросил он.

— Как, разве ты надолго?

— Странно спрашиваешь, Ира! Ведь это, кстати сказать, мой дом. И могу я здесь хотя бы немного отдохнуть? И разве я совсем уж недостоин разговора с тобой?

Она стояла рядом с пустым стаканом в руке, и смотрела куда-то мимо Валерия Львовича. Он же смотрел на нее. Крашеные пышные белые волосы, полное упругое лицо, чуть курносое; там, где раньше были доброта и покой, читались теперь сила и решительность. «Что значит — женщина живет с другим мужиком!» — подумал Локотков, и спросил:

— Где твой Игорек?

— Он на занятиях. Я через час тоже ухожу. Думаю, будет лучше всего, если мы уйдем вместе.

— Как, совсем?

— Твой юмор здесь абсолютно неуместен. Снимай пальто и иди на кухню, если хочешь о чем-то говорить! — голос ее сделался скрипуч, неприятен, и Локотков понял: «Э, да она вправду, по-настоящему ненавидит меня! Но — за что, за что же, господи?..» Он почувствовал, как на него начинает накатывать сентиментально-истерическое настроение освободившегося из заключения человека, еще немного — и он с криком, пластая на себе одежду, начнет метаться по квартире, сокрушая обстановку дорогого некогда, но отобранного уже домашнего мира. Допустить такое было нельзя: это пахло серьезными последствиями. Он замотал головой, отгоняя наваждение. И ему уже не хотелось здесь остаться: он знал, что это желание будет в нем расти, и рано или поздно он непременно сорвется. Локотков надел тапочки, и, вяло ступая ими по полу, пошел на кухню.

— Хочешь кофе? — спросила Ирина.

— Лучше чаю. Только покрепче, да в ковшичке, в ковшичке завари!..

В кухне все было по-другому, — лучше, чем при Локоткове: опрятней, стройней, полно всяких приспособлений, и каждой вещи определено четкое свое место. «Ну и Игорек!» — восхитился Валерий Львович, и когда Ирина села за стол, поставив на плиту ковшичек с чаем, спросил:

— Муженек твой еще не защитился?

— Поня-атно. Диссертацию-то ты ему написала?

— Глупый ты начинаешь разговор, Валера! Ведь пора уже понять: у каждого человека свои достоинства, свои недостатки. И если бы у Игоря было больше недостатков, чем достоинств, — разве я стала бы с ним жить?

— Ну, его достоинства с твоей точки зрения представить нетрудно… Но вот что я очень хотел бы знать, Ирка: когда вы сошлись? После того, как я сел, или до?

— Зачем тебе это? — усмехнулась она. — Только лишнее расстройство.

— Значит, все-таки до… — Локотков перевел дыхание и с силой сжал ладонями голову. — Это мне обидно. Ах, как это мне обидно, Ирка!

— Обидно тебе, голубчик! Ну, пообижайся. Теперь ты на меня пообижайся. А то раньше все как-то выходило наоборот.

— Побойся Бога, что я тебе сделал, что я тебе сделал, за что тебе на меня было обижаться? Только если так, по мелочам. Мы ведь дружно, вроде бы, жили, и вдруг — стал совсем тебе не нужен…

— По мелочам! Конечно, для тебя все были мелочи, ты у нас был такой раскованный весь, свободный. Без предрассудков. И друзья тоже подстать. А теперь тебе никто из них и руки не подаст, несмотря на всю прошлую вашу вольность и чихание на старомодную мораль. Они вообще, по-моему, в данное время как-то зависли. От старой морали отказались, а новая… откуда им ее взять? Может быть, я ошибаюсь. Может быть, я ошибаюсь. Но руки тебе все равно никто из них не подаст. Побоятся, да и соблазн велик — тебя унизить. Помнят, что ты тоже никого не жалел, и презирал жалельщиков. Поэтому будет именно так, как я сказала, и ты уж не сетуй на судьбу.

— Постой, послушай! Во-первых — почему ты думаешь, что я к ним пойду? Поверь, мне не нужно ничьего участия, обойдусь и без него. Во-вторых — за что ты хочешь непременно меня унизить? Дай мне понять тебя. Ну, я натворил, отсидел там, меня долго не было…

— Да не в этом, не в этом дело! Пойми: относись я к тебе по-другому — ни на что бы не посмотрела, на край света бы за тобой побежала, рожи бы в кровь царапала за тебя! Случись такое, к примеру, с Игорем…

— Крепко он тебя… — заикнулся Локотков.

— Да, крепко! И ты замолчи, а то получишь по морде и вылетишь сейчас отсюда! Сиди и пей свой чифир… так называется? Да, насчет твоих вопросов… Ты пришел ко мне первой, знаешь, что между нами все кончено, знаешь мое отношение к тебе — и все-таки ждешь, что я тебя пожалею. Не отпирайся, я вижу. И так же ты пойдешь к другому, третьему… Пока тебя тут не было, я успела поговорить с твоими… друзьями по несчастью, так, что ли, скажем. Коллегами… ну, ты понимаешь, о ком речь! Просто любопытно было, каким ты вернешься. И уловила одну общую черту: все перед ними как будто в чем-то виноваты. Конкретно — в том, что одни там мучились, терпели лишения, а другие в это время здесь якобы наслаждались жизнью, срывали цветы удовольствий, И это возносит их теперь над другими, дает право требовать компенсаций. И ты будешь их искать, пока не надоест, или пока не подкатишься снова. Это сейчас глупость для тебя, а поживешь — вспомнишь. Тем более, что никто с тобой на эту тему разговаривать не станет больше, я уверена. Теперь другое: обо мне и о тебе. Понимаешь, когда ты ушел, мне было не до анализа наших отношений. Появились иные проблемы, ты был мне вроде бы безразличен, и все. И только вот сегодня, сейчас я поняла, насколько тебя ненавижу. Ненавижу, и ничего не могу с собой поделать! Поэтому и срываюсь.

— Но… за что же, черт побери?.. — промямлил он, ошеломленный.

— Кто знает! Наверно, причиной тому много фактов и поводов. Что из того, что я вышла за тебя когда-то замуж. Пришла пора — и вышла. Тем более, что мы с тобой сошлись еще до женитьбы. Потом уж на меня накатило: с тобой — и всю жизнь, а она такая короткая… Но это еще ничего, если хоть не унижают на людях. А со мной это было все время. Ты помнишь, например, как на моем дне рождения закрылся с Ларкой Коломиец в ванной, и вы не выходили оттуда целых полчаса? Вам все стучали в дверь, кричали пошлости, хохотали — как же, все такие были прекрасные, раскованные, без предрассудков! И я тоже хохотала вместе со всеми. А потом, когда гости ушли и ты захрапел, со мной до утра была истерика. И буквально в ту же неделю я положила глаз на Игоря, хоть раньше он и был мне довольно безразличен. Помнишь ты этот случай, Локотков?

Пожал плечами: «Нет, не помню такого…»

— Конечно, где тебе помнить! Перспективный, блистающий — ты ни о ком, кроме себя, не мог думать тогда. И ведь — признайся! — так до конца и не верил, что посадят за ту пьяную драку. Рассчитывал, что обойдется, как обычно — пожурят слегка, да и все? Прочем, что ты мог рассчитывать, пьяный до изумления? Даже и не видел, небось, что мальчишку бьешь, подростка. Оскорбил он его, видите ли! Ладно, одевайся, скоро Игорь с Олежкой придут из садика.

— Олежка — это ваш сын? — спросил Валерий Львович вяло. Что-то держало его здесь, не давало просто так встать и уйти — все-таки в этих стенах проведено четыре года, и годы были совсем неплохие. Или — надежда? Но на что можно рассчитывать после такого разговора? И только сейчас он осознал, что и квартира, и Ирка — единственный, по сути, островок в городе, куда он мог пойти, больше у него ничего нет. Что за этими стенами? Пустота, негде даже приклонить голову. Правда, в гипотезе существовал еще один выход: поехать к матери. Она жила на Алтае, в селе. Но для Локоткова этот вариант абсолютно отпадал. Он решил еще в заключении: покуда не зацепится — нечего делать туда ехать. С повинной головой: вот, товарищи, что из меня вышло, в конце концов! Мать будет со слезами уговаривать остаться, если уж все потеряно, и — вдруг он дрогнет, смалодушествует? Тогда что? Устроиться вкалывать рабочим в тамошнем совхозе? Нет, сдаваться так просто Валерий Львович не собирался ни в коем случае.

— Может быть, ты позволишь остаться ненадолго? Только ночевать, — спросил он у Ирины, и сердце снова забилось часто, истерично.

— Даже не думай.

«Убить ее, что ли?» — тяжело подумал Локотков. Какие-то точки в его жизни тогда будут, безусловно, поставлены. А их теперь очень и очень не хватало — этих точек, житейской определенности. Поникший, он вдруг крупно вздрогнул, испугавшись своих мыслей, быстро встал и пошел в прихожую. Хотел проститься сурово, чтобы она почувствовала его боль, но вместо того искательно попросил:

— Я… куплю Юльке пальто?

Ирина посмотрела на него удивленно; пробормотала, тоже заметно смешавшись:

— Да, конечно… У нас не очень-то с деньгами… и ты… И память девочке, это тоже…

Он поднял чемодан и вышел.

3

На вокзале ему повезло: он почти сразу наткнулся на Назипа. Башкир стоял, опершись на стенку, и влажными глазами сквозь узкие просветы век глядел на шмыгающий туда-сюда народ. Увидав Локоткова, он нисколько не удивился, и сказал:

— Смотри, сколько кругом народа! И все куда хотят, туда идут. А я стою, глазею, и не верю этому. Наверно, не скоро привыкну — а, Львович? Ты зачем сюда пришел?

— Так просто.

— Так… просто? — башкир тревожно мотнул головой, оттопырил губы.

— Мне некуда больше идти, Назип. Некуда, напрочь все потерял, понимаешь?

— Что ты, постой! Как можно все потерять? Разберемся по порядку. Квартира был? Был. Жена был? Был. Так. Теперь ты приехал. Квартира на месте? На месте. Жена там же? Там же. И сука не пускает домой. Поня-атно. Не знает закон. Пока сидишь — дело ее: не любой бабе можно выдержать долгие годы. Но если пришел — гони хахаля, дешевого фраера, и прими человека. Идем, Львович, — Назип взял его за руку. — Сейчас разберемся с этим делом. Будем ставить на нож.

— Да никуда я не пойду! — Локотков вырвался, бледный, — Опомнись, ты сам не понимаешь, что говоришь! Все прошло уже, прошло, понял? И… я не хочу!

— Чего не хочешь?

— Ну, вот — что ты сказал. Закон, на нож… Какой закон, какой нож? Чтобы снова туда? Этого не хочу. Ты не мешайся, Назип, не твое это дело.

Назип отвернулся от него, утянул голову за поднятый воротник старенького осеннего пальто. Наверно, он обдумывал происшедшее, и пытался принять какое-то решение. Кряхтел, пожимал плечами. Наконец сказал:

— Тогда идем брать билет. Поедем Башкирию, ко мне. Там не пропадешь со мной. Мать моя умерла, пока сидел, но дом остался. Есть родня, есть друзья, много. Пойду снова шоферить, и тебя тоже устрою в гараж, к нам на фанерный комбинат. Сколько-то покантуешься, потом выучишься на шофера. А, Львович?

— Спасибо, Назип, — глаза снова едко защипало, и он еле сдержался, чтобы не заплакать снова — так был благодарен за такие слова угрюмому башкиру. — Спасибо. Только я не поеду с тобой. Попробую здесь. Я сам. Может быть, что-нибудь и получится. Диплом-то ведь у меня никто не отбирал.

— Ну, тогда прощай, Львович. — Назип протянул руку. — Живи, как хочешь. Мне надо ехать. Скоро поезд. А может быть, что-нибудь надо? Бабу, а?

— Такую, что ли? — Локотков перевел взгляд на жмущихся неподалеку к стенке вокзала двух тонконогих, плохо одетых замухрышек. — Нет уж, спасибо, обойдусь. Мне бы только переночевать, Назип. Ненадолго, перемогнуться, и все; может, всего ночь или две. Вот если бы ты в этом деле помог как-то…

Назип набычился, постоял с минуту, раздумывая; отошел к замухрышкам и стал о чем-то с ними говорить. Потом снова исчез.

Вернулся через полчаса — пьяный, довольный. Кивнул: «Идем со мной!» — и взял оба чемодана — свой и локотковский.

Шли недолго, — вскоре тут же, в пристанционном поселке, по взятому Назипом адресу нашли обшарпанный кирпичный дом и позвонили в одну из квартир первого этажа. Звонок за дверью отозвался резко, пугающе. Кто-то подшаркал, и высокий, в нос, мужской голос спросил:

— Кто?..

— Надо Ивана, — сказал Назип. — Если ты Иван, то открой.

— Я-то Иван, а вот ты кто такой? Я тебя не знаю. Уходи.

— Открывай, Иван, не тормози человека, если он на воле. Ты не нужен, переночевать надо. Адрес нам дал Семен Любов.

— А, Маляр! Где-то он пропал, пропал, мой дружок… — щелкнул замок, дверь отворилась, и выглянул сухой белесый мужик лет сорока, небрежно одетый. Локотков с Назипом вошли, повесили в прихожей пальто, и осмотрелись.

Квартира была однокомнатная, зачуханная до крайности. Кисло воняло из кухни, в комнате тоже был спертый кислый дух. Кушетка, обшарпанный стол, два стула — вот что там было. Еще прислоненная к стене раскладушка. Не разуваясь (пол был грязный) прошли в комнату, с любопытством косили глаза в сторону хозяина. А он все шнырял перед ними взад-вперед, и голосил:

— Ко мне вчера так-тось зашли ребята, сырков принесли, вина, все. Поговорили так, покумекали, да еще сбегали. Нонче проснулся — ох, думаю, беда… Трояк вот остался, так ведь до пенсии-то сколько ждать!

Назип моргнул Локоткову. Тот шагнул к прихожей, но башкир остановил его: «Сам схожу. Ты обживайся». Валерий Львович остался, сел на стул. А Иван суетился, суетился по квартире, делал вид, что убирается, а сам только легонько подмахивал с пола пыль, засоряя воздух. Ноги он слегка подволакивал; иногда верхняя часть туловища крупно вздрагивала, и рука делала неверное, конвульсивное движение. И голова дергалась. Натуральный инвалид. Он стрекотал оживленно, явно обрадованный приходои постояльцев, благодаря которым в доме снова возникнут еде и выпивка.

— У меня живут, живу-ут, да, и все!.. По закону моя квартира, и все, и имею право! Я с тобой и выпью, и поговорю, и поем, и все. А кому не нравится, так это мне наплевать. Ты человек, и я человек, и все, верно?

«Ну и ничтожество, однако, — подумал Локотков. — Ладно, черт с тобой, ночь-другую можно и здесь. Не больше, однако…»

Пришел башкир. Иван обрадовался, быстро-быстро зашуршал ладошками, побежал мыть стаканы.

— Слишком много ты взял вина, Назип, — сказал Валерий Львович. — Смотри, опьянеешь, а ведь у тебя поезд, ты не забыл?

— Не забыл, не забыл! Я все помню, не бойся. Эй, хозяин! Давай, гулять будем! — в глазах его и движениях появилась вдруг быстрая, хваткая звероватость, и этот теперешний Назип разительно не походил на того угрюмоватого, вразвалку ходящего большого башкира, каким его знал в заключении Локотков.

— Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик… — пел Назип, двигаясь возле стола и расставляя нехитрую закуску. Хозяин, дергаясь, похлопал в такт песне, и Назип отстучал по полу несколько колен лагерной «цыганочки». Локотков впервые увидал товарища танцующим, и удивился: «Что это с ним?»

— За тех, кого нет с нами! За тех, кто на вахте и на гауптвахте! За тех, кто в лесу! За тех, кто в зоне! — таков был первый тост, и все выпили его залпом, и стряхнули на пол остатки водки из стаканов.

— Ты сидел? — спросил Назип у Ивана.

— А как же! — ответил тот, снова сильно содрогнувшись.

— Тогда понимаешь… Наливай! За матерей, за мамочек наших родных, которым мы не принесли счастья!..

Локоткову после первого стакана стало жарко, он почувствовал сильную усталость, и расслабился. Некурящему, вдруг захотелось курить, говорить о своей прекрасной прошлой жизни, о науке с этими двумя людьми, разделившими сегодня его компанию. Слова Назипа о матерях как-то прошли мимо его сознания, поэтому он оторопел и испугался, увидав надвинувшееся вплотную, злое лицо башкира:

— Львович! Не хочешь пить за мать? Соб-бака-а!.. — он схватил Локоткова за ворот рубашки, начал перекручивать его, чтобы зажать горло. Валерий Львович вытянул вперед руки, уперся в лицо Назипу и стал запрокидывать его назад. Наконец, они отцепились друг от друга, и Локотков полетел с табуретки на пол. Поднялся, подошел к столу. Назип уже сидел, глядел выжидающе. Иван зыркал по углам, тревожно дергался. Локотков взял свой стакан, стукнул им о пустую бутылку, выпил и сказал:

— Вот за мать. Я же не против, какой разговор? Просто я не слышал тоста, Назип, задумался чего-то.

Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:

— уперся в лицо Назипу и стал запрокидывать его назад. Наконец, они отцепились друг от друга, и Локотков полетел с табуретки на пол. Поднялся, подошел к столу. Назип уже сидел, глядел выжидающе. Иван зыркал по углам, тревожно дергался. Локотков взял свой стакан, стукнул им о пустую бутылку, выпил и сказал:

— Вот за мать. Я же не против, какой разговор? Просто я не слышал тоста, Назип, задумался чего-то.

Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:

— Ниш-шего-о… А где твоя мать, Львович? Жива? Не здесь живет, нет?

— Нет, Назип. Живет на Алтае, в селе. Я тамошний. Когда-то я хотел взять ее жить к себе, и вот — такая получилась чепуха…

— Теперь ты к ней езжай, и живи с ней. Что тебе здесь делать? Мать всегда добрая, она примет.

Локоткова уж начало развозить, и он заговорил, смеясь и грозя пальцем башкиру:

— Я н-никогда-а… что ты! Думаешь, мать сказала там, что я сижу? Ни в жизнь, Назип! Я для них — человек! Большим человеком стал, понимаешь? Кум королю и сват министру, вот! И чтобы я сейчас приехал обратно? Я приеду, приеду. Но только тогда, когда снова стану тем, кем был. И не меньше! И… покажу всем, кто такой Локотков! — он мутно огляделся и крикнул: — А вы все кто такое?! Вон! Вон отсюда!..

Назин с Иваном расправили раскладушку, подвели к ней Валерия Пвловича, и осторожно положили.

Глубокой ночью он проснулся, попил, снова лег. В кухне горел свет, оттуда клубами валил табачный дым, и курлыкал голос хозяина Ивана:

— Сидят они с Фиксом в углу, оба, в натури, под балдой, и все. Я, как ни в чем не бывало, подваливаю к Сильве, и задаю свой вопрос: «Ты, девчонка, не забыла толковище на моей квартире? Атна-асительно Наташки?» Ну, она тоже сидела, все поняла, мигает, и толкает такую кидню: «Ты будь спа-акоен, в натури, Наташка будет твоя». Но! Кидаю ей: если твои слова, твои слова! — к примеру, окажутся ложью, не рассчитывай на красивую жизнь. И все. Тут Фикс пальчиком так делает, кричит мне: «Иван! Сильва, в натури, моя девчонка, какие ты имеешь намерения?»..

Локотков еще несколько раз просыпался, и все на кухне горел свет, бубнили нервные, захлебывающиеся голоса, и висел густой, медленно рассасывающийся дым.

Встал он рано. Оделся, обулся, вымыл лицо. На кухне все бубнили, и никто не обратил внимания на его возню. Собравшись, он заглянул туда:

— Эй, Назип! Так ты и не уехал вчера домой?..

— Ш-шерт с ним! — башкир поднял на него налитые кровью глаза. — Не в этом дело. Не в этом дело, понимаешь ты?!

Валерий Львович испугался, что тот полезет сейчас снова в беспричинную драку, и сказал торопливо:

— Да-да, конечно! Мне надо идти, пока! Иван, я приду еще ночевать, так что чемодан оставляю. Давай, Назип!

Он пожал вялую, пухлую руку товарища, глянул еще раз в толстое, бессмысленное лицо с вывороченными губами, и вышел на улицу. Думал, уходя от приютившего его дома с грязными стенами: «Ну, вот Назип и счастлив, доволен, как рыба в воде. Для таких, как Иван, он — свой, притом король. А я? Пока мы были с ним вместе, в одинаковой одежде, сжатые одинаковыми рамками, он много бы сделал для меня, и искренне. Еще вчера было так. А теперь он стряхнул с себя все это — и что я для него? Пыль, ерунда, осколок прошлого, камешек на дороге».

4

Первым делом на сегодня стояло — покупка Юльке пальто. Он поехал к центральному универмагу, и до его открытия торчал в сквере, сидел на холодных скамейках. Ранние милиционеры поглядывали на него (на каждом освободившемся из заключения лежит своя, особая печать, — Локотков знал про нее раньше, а теперь и ощущал), однако проходили мимо, не трогали. Люди торопились на работу, выплескивались из трамваев, троллейбусов, разбегались по учреждениям. От их вида в груди Локоткова опять заныло, и он горько ощутил свою ненужность, неприкаянность. Открылся магазин, Валерий Львович вошел в него, побродил, но — в секции одежды не продавали детских пальтишек. «Дурак! Как я сразу не сообразил!» — казнил он себя, направляясь к «Детскому миру». Однако сейчас, когда улицы опустели, открылись магазины, и впереди маячила конкретная цель — жить стало все-таки легче, и не так точило одиночество. Надежда снова махнула крылом, и Локотков приободрился. Зашел в буфет, поел, выпил два стакана скверного горячего кофе.

В магазине он долго выбирал пальто для дочери. С утра у него была мысль: подождать, когда Юлька придет из школы, и вместе с ней сходить за обновкой. Все же пришлось отказаться, подумав: у девочки сейчас другая семья, другая жизнь. Зачем же пугать ее, тащить куда-то, соплиться и слезиться, внушая ей представление о вещах, которые она и знать-то не должна? И чем дольше не узнает, тем лучше, тем меньше урона детской психике! Вдобавок совместный их поход в магазин непременно чреват был новой вспышкой Ирининой ненависти, окончательным крушением последних связей. А зачем это ему сейчас нужно?

Вдвоем с продавщицей они выбрали хорошее пальто — песочного цвета, из плотного материала, модного покроя. Локотков остался доволен. Только бы подошло!

На троллейбусе он поехал к дому, где жил когда-то. Поднялся к квартире, и стал звонить в дверь. Никто не ответил. «Нет дома, — подумал Локотков. — Что же делать с пальтишком?» Позвонить к соседям, и попросить, чтобы отдали — это будет не то, да и не спастись тогда от вопросов, любопытных косых взглядов. Дождаться все-таки Юльки? Выскочить перед ней, словно чертик из табакерки… А если поехать в университет, вручить пальто самой Ирине? Если она там, конечно. Пожалуй, так и надо сделать, и это будет самое верное. Во-первых, есть повод появиться в вузе. Во-вторых, пользуясь этим поводом, можно тихонько, как бы невзначай, попробовать разведать обстановку…

Дыхание у него сбивалось, когда он поднимался по университетской лестнице, проходил мимо швейцара, прижимая пакет с пальтишком. Посмотрел возле деканата расписание Ирининых занятий. Так. Теперь предстояло найти аудиторию, где вела семинар бывшая жена. В поисках ее он долго бродил по университетским закоулкам, и еле успел к звонку.

Потянулись в коридор студенты, а Ирина все стояла у доски и что-то объясняла. Увидав заглядывающего в дверь Валерия Львовича, она вздрогнула, осеклась, и, оборвав фразу, пошла из аудитории.

— Зачем ты сюда явился?! — прошипела она. Лицо ее загорелось, пошло пятнами. — Совсем с ума спятил!

— Я принес пальто Юльке. Ты же сама сказала вчера… На, возьми. И скажи — почему такой гнев? Разве я не могу уже и появиться здесь?

— Господи! — фыркнула она. — Да сколько угодно. Ради бога. Только не в моей компании, ладно?

— Что я — стал парией для тебя?

— Парией, не парией… Просто ненужной персоной. Нежелательной. Знаешь, какой был шум, когда тебя посадили? Я, и то еле удержалась. Ректор сказал: «Чтобы духу его больше здесь не было»…

— Черт! — топнул ногой Локотков. — Этого я не знал. Выходит, надеяться не на что. Что же теперь делать?

— Ты… неужели ты всерьез рассчитывал, что тебя возьмут на кафедру, обратно? После того, что натворил — снова на преподавательскую работу? Ну, Локотков, мечтатель… Не лукавь сам с собой, брось несбыточные надежды, и иди, как это говорится… в народное хозяйство. Там нужны рабочие руки. Дворники, землекопы, разнорабочие. Да, у тебя ведь должна быть специальность — там учат, я слыхала…

Студенты с любопытством глядели на нее и на худого, горбящегося, коротко, не по-вольному стриженого мужчину, пытаясь, видимо, догадаться: кто же это такой может быть?

— Ступай, спасибо за пальто.

Пошла, покачиваясь, обратно в аудиторию — сытая, фигуристая, с пакетом в руке. «Как одета, стерва! — злобно подумал Локотков. — А дочери на пальто денег не могут найти, оно и стоит-то копейки…»

С проходящими мимо преподавателями Локотков не здоровался — боялся, что не ответят. Вот как! Пути обратно прикрыты, и надежно, кажется. Туши свет, кандидат… Однако не уходил, бродил и бродил по коридорам, держась одной стороны, словно попавший туда впервые абитуриент. Он пытался растравить в себе чувство неправедно изгнанного, вызвать злость, но из этого ничего не выходило — куда ни кинь, все получалось справедливо, и от холодного сознания того становилось все жутче. Темно, страшно… Как тогда, в Петропавловке.

5

Он учился в аспирантуре, и приехал в Ленинград в научную командировку. Локотков оказался тогда впервые в Ленинграде, и города совсем не знал, и намеревался изучать его весьма тщательно — как-никак столбовая дорога Истории текла и через него, и была в этом месте каменной, прямой, государственной. Доски на зданиях потрясали его, содержание некоторых он помнил еще со времен учебы в вузе. Например: «БАСТIОНЪ ТРУБѢЦКОЙ ОДѢТЪ КАМНЕМЪ ПРИ ИМПЕРАТРИЦѢ ЕКАТЕРИНѢ, 11. 1785 года». Это уже было в самой Петропавловке, куда он поехал через неделю пребывания. Посещение крепости Локотков замышлял для себя как мероприятие очень и очень важнее: некогда там, в одной из камер-одиночек, отбывал наказание видный революционер-народник — объект научного интереса Валерия Львовича, центральная фигура его кандидатской диссертации. Пока копался мелкий материал, добывались цифры, фактики из архивов — сам герой существовал для Локоткова лишь в гипотезе, собранной из житейских незначительностей (например, он знал, какой сорт табака любил курить революционер), а никак не плоти, в виде человека, стоящего в сюртучке на каменном ледяном перекрестке, где звон православных колоколов, тучи кладбищенских галок над головой, едущие за идею на эшафот люди в шапках из грубого шинельного сукна… История вытолкнула его на поверхность, зарядила ненавистью, жаждой дела — и, взмахнув вечным, неустающим крылом, сомкнула ему веки, когда пришел срок. Но Локотков понимал также, что жизнь и деятельность человека, уместившиеся на каком-то временном отрезке, невозможно вычислить полностью только содержанием его статей, иных выступлений, писем, допросных протоколов, знанием круга общений. Как-никак, было и другое: гулял с бонной, играл в карты с прислугой, ловил карасей в деревне, в гимназии — пускал бумажных ворон и пакостил нелюбимым учителям, влюблялся, писал записки, мучился, терпел унижения, голодал… Словом, жил в эпохе. И предстояло уловить ее суть, такт ушедшего ее дыхания — а дальше станет уже проще, целый пласт Истории вскроется перед тобой, и станут понятны силы, катающие мягкие клубки дворцовых интриг, галдеж в торговых рядах по базарным дням, редактор в бобровой шубе, едущий на извозчике отбывать арест. А как это сделать? Выпускнику провинциального факультета, мизерного и малоспециализированного, менее всего ориентирующегося на развитие научных наклонностей (учителей! учителей!), Локоткову приходилось тяжелым трудом, упорным усилиями ума и воли добирать свободу в овладении материалом, умение мыслить теоретически отвлеченно, ощущение слитности со временем, — те данные, которыми отличались даже весьма заурядные выпускники столичных вузов. Зато сколько было открытий, мятного холодка новых мыслей! Лично для него диссертационная работа, как считал Валерий Львович, должна была приоткрыть завесу над временем, по которому он собирался в дальнейшем специализироваться. Полнейшая ориентация, тонкое чувство эпохи, основанная на том раскованность — какую это даст власть над студентами, уважение в ученом мире, возможности для будущего!..

А надо признать — все это было. И что же получилось в итоге?..

Так вот — свое врастание в нужную эпоху Локотков решил начать не откладывая, сразу по своем приезде в Ленинград. Попав с последней группой экскурсантов в Петропавловскую крепость, он, улучив момент, отстал от своих и юркнул в одну из открытых камер каземата. Люди ушли, прогремели замки на дверях, погас свет. А он остался.

Сначала он сидел на полу в углу камеры, пытаясь вобрать в себя мощь огромного каменного узилища, окруженного тяжелыми свинцовыми водами. Распростертых над островом построек с множеством камер-мешочков. Слышался в темноте перестук арестантского телеграфа, скрип железных дверей, сонные стоны узников, иногда вспыхивал силуэт солдата-охранника в грубой шинели, с мятым погоном на плече. Но потом видения и слухи ушли, и Локотков понял, что кругом стоит мертвейшая тишина. Он тогда встал, начал ходить по камере, стукать в стены, пытаясь взбудоражить себя. Не хватало и зрительных ощущений, и Валерий Львович впервые пожалел, что не курит — тогда можно было бы через какие-то промежутки времени зажигать спички, и так скоротать время до рассвета, до времени, когда пойдут экскурсанты. Вскоре он опять скрючился, зябко сжался в углу. Локотков был уже близок к обмороку, когда услыхал: запели где-то вдали, перекликаясь сладчайшими своими голосами, две флейты-пикколо. Мелодия их, чистая и отрывистая, быстро потерялась в гуле других инструментов: барабанов, валторн, медных тарелок. Где-то рядом шла История, тяжко и устало ступая. Она шла далеко от крепости, своей длинной, ухабистой и непонятной дорогой. Что для нее была какая-то тюрьма? Песчинка, пустяк, сущая чепуха. Но сами шаги, перекличка сопровождения долетали сюда четко, резонировали, отталкивались от стен, и исчезали, поглощенные черным пространством темницы. Души узников журавлями метались под сводами, роняя невидные белые перья. Они осыпали скорчившегося в первобытной мгле Локоткова, и он чувствовал, как удары его пульса сливаются постепенно с ударами дальнего тамбурмажора. Разговор нищих на папертях, газетная кутерьма, перекличка на плацах дальних линейных батальонов, утренний чахоточный кашель бомбиста-динамитчика… Уловлено в то мгновение было главное — язык Истории той эпохи, и теперь Валерий Львович ощущал себя в непривычной роли — как бы переводчика с этого языка, подобно тому, как в сказках существуют переводчики с птичьего или звериного. Сердце его набухло, вспучилось, сделалось огромным, и теперь, пульсируя и сжимаясь, словно бы выскочило из слабой грудной клетки хозяина и билось одиноко в темном тесном закутке, оглушало своим шумом камеру. Чего-нибудь страшнее тех полусуток он не мог себе представить.

Ночь, проведенная в крепости, осталась в локотковской памяти и еще по одной причине: вернувшись тогда из командировки и пообщавшись с научным руководителем, он понял, что гораздо лучше, тоньше, обостреннее понимает дух того времени, той эпохи, где побывал, вообще — лучше чувствует Историю, нежели этот лысый схоласт, напичканный директивами, цифрами и анекдотами. Одно огорчало порою: героя своего исследования он так и не почувствовал как человека, тот так и ушел от него неощущенный, заслоненный выкладками, документами, учеными словами. «Ну, Бог с ним, это ли главное!» — стал со временем думать Локотков, и совершенно в том уверился. Легко, блестяще защитился, легко вошел в авторитет, вообще легко жил, отлично сознавая, что будущее за ним.

И — пожалуйста, где оно теперь, будущее?

6

Бродя бездумно по коридорам, Локотков — нечаянно, не нечаянно ли — вышел к дверям бывшей своей кафедры. Постоял: надо ли заходить? А может, не так все страшно, и обойдется?

Лаборантка была новая, незнакомая, она совсем не знала его, начала что-то высокомерно выяснять у него, приняв, видимо, за студента-заочника, а услыхав: «Я Валерий Львович Локотков, бывший преподаватель», — испугалась, взмахнула кулачками, закрываясь, убежала в свой уголок и стала быстро-быстро печатать на машинке. «Вот оно как, — невесело усмехнулся он. — Я тут, оказывается, превратился в легенду, вроде Джека-потрошителя».

Внешний вид кафедры нисколько не изменился. Деловой порядок, обшарпанные столы, среди них и бывший его, локотковский. Глянул расписание консультаций: все те же и они же… Деловые, ухватистые ребята и растяпки, строгие современные женщины, себе на уме, и бабенки-простушки, молодежь и седовласые старцы, одни более, другие как-то менее способные к науке — ну, так что ведь поделаешь, так было испокон веков! Друзья и подруги дни моих златыя…

Прозвенел звонок, начался большой перерыв-пересменка, и кафедра ожила, стала заполняться преподавателями. Явление Локоткова взбудоражило их: к нему подходили, здоровались, спрашивали, когда приехал, — с виду равнодушно, не выказывая внутренней заинтересованности. Он был оттуда, из другого мира, до которого никому из этих людей не было дела, разве что досужий интерес. А интерес держался, и крепкий, никто не мог решиться удовлетворить его так, в открытую, из деликатности, непривычности ситуации — и тем не менее все чего-то ждали, никто не спешил уходить по своим делам. Ждали, в сущности, Шефа, заведующего кафедрой, — только его беседа с Локотковым могла дать информацию, пищу для толков и разговоров. В таком ожидании все томились, прели, слонялись бестолку по кафедре.

Валерий Львович тоже ждал его. И все-таки Шеф не был главным лицом, какое он хотел здесь увидеть. На кафедре должна была появиться Лиля Сушко — по расписанию у нее кончалась семинарская пара. До осуждения между ними происходило нечто вроде легкого романа, и Локотков в то время надеялся на его успешное развитие и приятные последствия в виде связи, столь же легкой и необременительной.

7

Все началось тогда с командировки в один из больших городов области. Локотков поехал туда читать лекции по линии общества «Знание», пробыл два дня, и собрался уже уезжать, как вдруг случайно вечером встретил в коридоре гостиницы Лилю. Случайная встреча сослуживцев — всегда событие в чужих местах! Тем более что Локотков в те времена считал себя не очень связанным семейными узами, а Лиля была молода и красива. Несмотря на два года совместной работы, они не были даже прилично знакомы, ибо встречались мимоходом — на пересменках, собраниях, заседаниях кафедры. Кое-что он знал о ней: здешняя, окончила столичную аспирантуру, по конкурсу попала на кафедру. Знал, что за ней пробовали ухаживать преподаватели; не знал, насколько успешно. В общем, случай свел их в гостинице, и Валерий Львович был тем весьма доволен! Оказалось, что Лиля приехала в тот город на учебно-консультационный пункт университета, принимать зачеты. Быстро оценив Лилины прелести и ситуацию, показавшуюся пикантной и обещающей, Локотков составил план своих действий, должных в итоге привести к обольщению. Первым делом повел Лилю к приятелю, директору местного музея. Они посидели там, потанцевали, и Локотков почувствовал, что Лиля тает, ей хорошо с ним. Но другу-холостяку самому приглянулась Лиля, и на намеки уйти, оставить их одних в квартире он только смеялся в глаза Валерию Львовичу, мотал головой. «Погоди же ты! Я тебе припомню!» — клокотал Локотков, когда они полночью возвращались в гостиницу. Однако и туда он шел гоголем, победителем, ибо знал: есть у Лили и двухместный номер, живет она в нем одна, и имеется твердое обещание администрации не подселять к ней никого до конца командировки. Сам Локотков жил в трехместном, с пожилыми снабженцами, и не имел никаких возможностей.

Увы и ах, все разбилось! Еще внизу, когда спрашивали ключ, выяснилось: приехала внезапно дама из высоких сфер, был серьезный звонок, и ее пришлось, за неимением других мест, поместить в Лилин номер. «Не беспокойтесь, всего лишь до завтра!» — сказала администратор. Тут все как-то быстро скомкалось, Локотков с Лилей торопливо попрощались, и разошлись. Валерий Львович сильно расстроился: что же такое, не получилось, как он задумал, редко случалось подобное! Ему показалось — Лиля тоже расстроена происшедшим, хоть и не подала вида. «Может быть, не уезжать завтра? — свербило у него в голове. — Плюнуть на все, остаться еще на сутки, чтобы после — уж никаких сожалений?..» Плюнуть-то плюнуть, думать об этом можно, и даже приятно домысливать, как и что в таком случае будет, только вот беда: взят уже поездной билет, и назначена консультация на вечер, два деловых звонка, встреча с приятелем, запланированная месяц назад еще, очень неудобно не явиться… После, в заключении, Локотков тысячу раз проклинал себя за то, что не остался. Если бы знать, как получится! А он ведь не знал, и для него еще было все светло, все впереди, когда он вернулся в город, домой, и стал ждать Лилиного возвращения. Она приехала, и они встретились, как старые друзья, немножко заговорщики, почти любовники. При первой возможности помчались в далекий, подальше от людских досужих глаз стоящий окраинный ресторан, там он впервые обнял ее, и услышал: «Только не… сейчас, ладно?.. Не… теперь, а? У меня живет теперь мама, я никак не могу, ну давай подождем немножко, до осени…» А в то время катилась весна, пахло в окраинных садах черемухой, и когда они брели из ресторана обратно в город, Валерий Львович настрадовал огромный благоухающий букет. Уже засветло подошли к ее подъезду, поцеловались крепко, простились: «Ну, до осени!» До осени… Локотков помнил еще тополь, какие-то кусты во дворе ее дома… Все это было. Не было только осени.

Когда после той пьяной драки — вернее, избиения им подростка на трамвайной остановке — началось следствие, допросы, подписка о невыезде — у него сердце хоть и обдавало холодком, подсасывало порою, — истинного значения всему этому он все-таки не придавал. Не скрывая ничего, говорил о случившемся с друзьями, даже с сослуживцами — и те, тайком от начальства, конечно, сочувствовали ему, советовали то, се. Да и начальство, похоже, смотрело на случай с Локотковым сквозь пальцы. Особенно после того, как он рассказал, что ходил со следователем в ресторан. Однако прошло какое-то время, и все изменилось. Избитый Локотковым мальчик стал вдруг чувствовать себя хуже, попал в больницу. Родители его, недовольные ходом следствия, написали письмо прокурору области. Немедленно дело передали другому следователю, и Валерия Львовича арестовали. Но и тогда, уже в тюремной камере, он еще не терял надежды, что все обойдется, пройдет скользом, испугом, не задев особенно его жизненных интересов. Поэтому вынесенный приговор он воспринял очень тяжело, почти как крушение. Пришлось перестраивать себя на долгий срок отсидки, тяжкой работы вдали от привычной жизни.

8

Впервые он серьезно подумал о Лиле в колонии, когда понял, что со старой семьей покончено, к ней нет никакого возврата. Раньше Лиля оценивалась им только как женщина — и ни с каких иных позиций. В те же долгие, одуряющие дни, недели, месяцы, годы, проведенные среди неприятных людей, изнурительного нелюбимого труда, от чего только и можно было спрятаться за собственными мыслями, он пытался анализировать все ее более или менее доступные, известные ему внешне стороны: характер, умение одеваться, держаться в обществе, научные способности. Все он вычислил, разложил на атомы, понял для себя, и решил так: после освобождения он явится к Лиле и сделает ей предложение. Если это удастся, все будет нормально. Он даже пожалел таких, как она: закомплексованных, красивых, фигуристых научных девушек, которым Бог дал все, кроме лишь одного — простого человеческого счастья. Летят от огня на огонь, от связи к связи, все надеясь и надеясь на лучшее, и быстро сгорают, превращаются во всего боящихся, прячущихся за тихой надменностью или расторопностью общественниц пожилых теток, с фантастической, животной привязанностью к собственному коту, собаке, иному зверьку или птице. Локотков даже пытался порассуждать о том, как он грубо смотрел на Лилю в первое время их знакомства — как мужчина, самец, достойный осуждения — но это получилось у него неискренне, он понял, что лжет сам себе, и перестал думать на эту тему.

Встреча — так давно решил Валерий Львович — обязательно должна состояться нечаянно, дабы Лиля не подумала, что Локотков специально ищет ее, чтобы в ее квартире отсидеться, укрыться от прошлого. Просто для них должна начаться наконец та осень, которую они для себя загадали не так уж давно, всего три года назад. Чем дольше он ждал ее, тем сильнее металось сердце, и тем больше он понимал, как много зависит от этой встречи. Только теперь понимал. Ведь что было раньше? Так, мечты с неясным размывом. Теперь же вот-вот все должно решиться: чет или нечет. И банк высок. Горячо и сухо схватило гортань, голове стало жарко, и шепотки, тихие разговоры окружающих шелестели мимо ушей, не задевая сознания.

Лиля открыла дверь, ступила на порог, — они сразу встретились глазами. Локотков стоял бледный, растерянный. Лиля оперлась о косяк и тронула рукой свой большой, заметно выпирающий живот; беременность согнула ее, принизила ростом, однако нисколько не обезобразила. Валерий Львович потряс головой, словно отгоняя наваждение — такого он никак не мог загадать. То-есть, будучи человеком трезвым, предполагал, что за три года она может изменить ему с кем-нибудь, однако чтобы с такими последствиями… Все же радость от того, что он снова видит Лилю, ее лицо, быстро перехлестнула вспыхнувшее раздражение, и Локотков подумал: «Беременна, ну и что же за беда?! Я согласен на нее и на такую». Она тяжело подошла, взяла его за кисть, пожала легонько: «Здравствуй, Валерий… Ты уже оттуда? Мог бы хоть написать, а то — ушел, и с концом!» «Пытался, знаешь, и не мог себя заставить. Казалось, что страшно себя тем унижу, потому что уже в самом факте обращения голодного к сытому содержится намек на разницу положений, а отсюда — выпрашивание, вымаливание сочувствия, будь оно проклято! Матери писал, так ведь это — мать, а ты мне кто была? Тогда, я имею в виду…» После этих слов Лиля скоро, воровато огляделась по сторонам, и он насторожился: слишком свободно, вольно она вела себя с ним на глазах у других, и в то же время боялась намеков на их прежние, какими бы они ни были, отношения. «Уж не замужем ли ты?» — спросил он. «Почему „уж ли“? — она с обидой повела плечами. — Между прочим, я в жизни не позволила бы себе иметь ребенка, будучи незамужней. Что за радость — растить безотцовщину!» «Ладно, с тобой все ясно. Любишь его, что ли?» Сердце хоть и трепетало так же больно и бархатно, словно мотылек, но уже начинало немного успокаиваться. «Ой, очень! Он военный. Такой, знаешь…» — она сжала кулачки.

Ну и вот, теперь все прошло, и Лиля отодвинулась куда-то далеко, в гущу других людей, и стала неинтересной, и очарование ее, хранимое Локотковым в годы заключения, так же моментально пропало. «Я вот жду шефа, и никак не могу дождаться», — равнодушно, лишь бы что-то сказать, проговорил Валерий Львович. Она заглянула ему в лицо — ей еще раз хотелось прочесть там обожание, с каким была встречена; не уловив его, Лиля обиженно бормотнула: «Он скоро придет», — и ушла за ширму одеваться. Явившись оттуда, проплыла мимо него, ткнув в бок на прощанье: «Не дрейфь, Локотков, держи хвост морковкой!» За это он еще раз остался ей благодарен.

Время шло, начались новые занятия, и мельтешение на кафедре потихоньку угасло; угас, притушился и интерес к Валерию Львовичу. Он все стоял одиноко в углу и на него старались не обращать внимания. Впрочем, так длилось недолго: появился Шеф.

Он разделся, грузно прошел к своему столу, и только из-за него, осмотревшись, заметил Валерия Львовича. Вгляделся внимательно, чуть растерянно улыбнулся, и сказал, поднимаясь и протягивая руку:

— Здравствуй, Валерий! Какими судьбами? Ах, да что это я… Садись, садись! — он указал на стул, придвинул его ближе. — Ну, как ты там?

— Да что там! — усмехнулся Локотков. — Там все по-старому. Как теперь здесь — вот это вопрос!

— Ты еще не пытался его решать? Надо, надо устраиваться, люди везде нужны. Может быть, придется даже некоторое время поработать не по специальности.

— Даже так? — словно еще один из работавших внутри счетчиков разом сбросил старый счет, и показалось пустое табло. — Вы полагаете, даже так?

— Причем здесь я?! — внезапно раздражился заведующий кафедрой. — Ты прекрасно знаешь меня, и мое прошлое к тебе отношение, но — есть же обстоятельства, и никуда от них не прыгнешь, пора понимать такие дела! Потом — больно уж скверное дело ты себе тогда позволил. Будь автоавария, халатность там какая-нибудь — это одно, а избить в кровь мальчишку за то, что он не пожелал выслушивать твои пьяные сентенции — другое. Кто тебя поймет? Ни я, и никто другой. Отсюда — суди сам, что можно придумать в нынешней ситуации?

— Лады, кореш… Давай, давай, топи, как кутенка: в глухой его мешок, да в омут поглубже! Ах, какая пустота вокруг, это что же такое, ни единого просвета! Только ты не больно ликуй. Думаешь, не выберусь? Плохо меня знаешь. Выкарабкаюсь, и еще в морду тебе наплюю…

— За что же ты меня так-то? — огорчился Шеф, и вдруг крикнул петушино лаборантке: — Лена! Почему на кафедре находятся посторонние лица? Не имеющие отношения к науке и учебному процессу?

— Меня, конечно, имеете в виду? — деревянно улыбнулся Валерий Львович. Он раскручивал, раскручивал хлеставшую душу истерику, и ему было уже все равно. — Да вы просто забыли! Я Локотков, бывший старший преподаватель, кандидат наук. Давайте же еще раз поздороваемся, вспомним старые времена, поделимся впечатлениями о своей настоящей жизни!

Он протянул руку через стол таращащемуся и прячущему от него ладони Шефу, и неожиданно неуловимым лагерным движением ухватил его за нос — между средним и указательным пальцами. Ухватил и держал крепко, не подходя вплотную — боялся хука, так как завкафедрой в молодости считался приличным боксером областного масштаба.

— Хрен ты, падло драное, Анатолий Сергеевич, — сказал Локотков. — Ну, это возьми за комплимент, а так я к тебе без претензий, мы люди свои, таких учить — только портить, ты и без того все про себя знаешь. Только вот должок есть за мной — это уж я верну, а то мало ли что — дороги-то разные, вдруг не придется больше встретиться, в самом деле… — он вынул из кармана три рубля, плюнул на них, и припечатал к завкафелровской лысине. — Это за галстук, который ты мне в честь защиты подарил. Он, правда, дешевле стоил — ну, да не заставлять же тебя теперь сдачу искать!

— Как-кой нахал! — визгнула сзади женщина. — Лена, вызывайте милицию!

Локотков отпустил багровый нос шефа; отошел и остановился в ожидании, что произойдет дальше. Внешне он был спокоен и невозмутим, хотя внутри, казалось, все скручивалось жгутом.

Шеф отлепил бумажку, бросил ее на пол, растер мокрое место на лбу. Посидел немного, словно что-то вспоминая, и снова обратился к лаборантке:

— Лена, вы отпечатали научный план кафедры, как я просил? Найдите и дайте мне, через пятнадцать минут я должен быть с ним у проректора.

Кто-то громко прыснул. Кто заперхал неестественно, давясь. Валерий Львович постоял, озираясь, и быстро вышел, хлопнув дверью.

В коридоре его обогнал бывший друг — из лучших — Шура Пайвин, сказал: «Молодец!» — и ударил по плечу. «Эй, старик!» — крикнул ему вслед Локотков. Шура нерешительно замедлил шаг, потом остановился. Видно было, что ему не совсем нравится такая остановка, один на один с Локотковым. «Ну, чего?» — спросил он, озираясь. «Да, слушай, — с противным ему унижением сказал Валерий Львович. — Ты занят сегодня вечером?» «А что такое?» «Я там подбашлился немного… Могли бы посидеть, выпить, потолковать. Как раньше, помнишь?» «Нет, я никак. Консультация, старик, семинар у вечерников. Да и — редко я сейчас! То да се, семейные радости… При всем при том — легко это у тебя выговорилось: давай, как раньше! Нет, Валера, как раньше уже не получится. У нас с тобой, по крайней мере…»

И, покинув его, Пайвин пошел дальше по коридору. С ненавистью глядя ему в спину, Валерий Львович думал: «Гадина ты! Имеешь на Шефа какую-то злобу, и радуешься теперь, что его унизили на людях». И еще он подумал, что зря, совсем зря устроил эту позорную сцену. Ну кому она была нужна? Разве что — таким вот Шурикам. Ведь Шеф, в сущности, совсем неплохой мужик, и никогда не сделал Локоткову ничего дурного, и если уж на этот раз сказал так — значит, так и есть, никуда не денешься. И ты рассвирепел от бессилия не перед ним, совсем не перед ним. Самое глупое — что это еще было и актерство, ибо и спиной, и боками ты чувствовал, что находящийся на кафедре народ ждет от тебя поступка, который мог бы успокоить их совесть, показал бы, что ты уже не такой, как они, и тем самым устранил возникший в твоем лице дискомфорт существования. Как ни велико было его преступление. Оно все-таки имело элемент абстрактности, ибо происходило вне глаз, давно, и не касалось никого из кафедралов. И вот он на виду у всех делает гадость, и сразу все становится на места: Локотков преступник, свинья и сволочь, любое отношение к нему оправдано и правомерно. Шеф первый понял это, потому и успокоился так внезапно. Может быть, он даже благодарен, что ты так удачно подыграл ему.

Только от этого не легче. Теперь все пути на кафедру, вообще в ученый и вузовский мир прикрыты надежно. И надолго. Ну ничего, не одним вузом может жить человек, и не на нем одном заканчивается История, — так рассуждал Валерий Львович, стоя у университетского окна и глядя на двор. Но рассуждения не утешали, и на душе было мутно, пакостно.

9

Оглянувшись на оклик, он увидал стоящего рядом отставника Шевыряева, коменданта корпуса. Он лоснился, радовался, сверкал лысиной, тянул руку, и Локотков подумал удивленно: «Надо же, узнал!»

Иван Васильевич Шевыряев — Ваня Грозный — пришел в вуз давно, лет пятнадцать назад, после выхода на военную пенсию. Пришел крепким, бодрым мужичком, таким и остался: видно, был из породы тех, кто не старится, а сразу умирает, как только организм почувствует дряхление. Поначалу был крут и голосист, полагая, что оказался в немалом начальстве, — да только университет и не таких обламывал; что-то уяснив для себя после пары-другой намеков, он притих раньше и глубже других отставников, гурьбой хлынувших в вуз одно время — те сразу стали устанавливать свои порядки, диктовать волю, командовать в корпусах и общежитиях, словно в казармах и полковых канцеляриях, устраивать какие-то нелепые разборы, — и все потихоньку сошли на нет — увольнялись или пополняли ряды инфарктников. Только Шевыряев остался, и все так же исполнял свою то ленивую, то требующую немалой активности должность. Уже поколения студентов прошли, и немало преподавателей сменилось, — и к нему привыкли, как привыкают к необходимому, но нечасто пользуемому инструменту. Лишь иногда в кулуарах, как дань зубоскальству, возникала очередная байка о его глупости и застарелом бурбонстве. Она могла быть из армейской жизни Шевыряева: например, как он, служивший раньше в артиллерии, неведомым образом переведен был в авиацию; увидав в первый раз вблизи самолет, он подошел к нему, потыкал пальцем в крыло и изрек: «Здорово надуто!» Или из его теперешних похождений — как Иван Грозный, беседуя о чем-то с студентами, вдруг остановился на полуслове, и с глубоким внутренним чувством сказал: «А и любил я в детстве, братцы, гусей пасти!..» В-общем, Шевыряев являл собою существо достаточно незаметное, далекое от основной жизни вуза, и поэтому полупрезираемое.

И вот сегодня он подошел к одиноко стоящему возле окна Локоткову, протянул ему руку и радостно произнес:

— Здорово, Львович! Давненько ты здесь у нас не появлялся!

— Да, это верно, — сказал, поздоровавшись, Локотков. — Давно не был. Обстоятельства, Иван Васильич!

— Я знаю. Я и на суд-то хотел прийти, да упал некстати, ногу вывернул, да и провалялся на больничном. Обстоятельства, обстоятельства… От тюрьмы да сумы не зарекайся — так на Руси-то говорят…

— Да, это любят: чтобы сначала человек уж перестрадал на всю катушку, а после пожалеют. Поплачут, все грехи снимут, простят…

— А как же иначе-то?! — воскликнул Шевыряев, и развел руками. — Дальше подтолкнуть, да чтобы упал человек, да чтобы в самую грязь — это ни ума, ни сердца много не надо, еще и начальству тем красив будешь: это-де стойкость, принципиальность! Ну, а если по сути-то… Что за примерами ходить: служил я в Белоруссии, и был у меня в дивизионе мотоциклист. Такому солдату в войну — цены бы не было: смелый, находчивый, преданный, дашь приказ — себя и других в гроб вколотит, а выполнит! Вот… А в гражданское время такие всегда как-то не у дел, словно бельма на глазу. Сорвиголовы, отчаюги… И укатил он у меня в самоволочку, к вдове, беса тешить, самогон из буряка лакать. Год примерно пятьдесят четвертый или пятьдесят пятый, помнится… Ну, я знаю: придет, свое от меня получит, и снова месяца три-четыре — как шелковый. Я уж его понял. Натура буйная, он без разрядки, в строгих рамках, не может долго выдержать. И случись же такая зараза: ехал он обратно, возьми да напорись на командира дивизии, да с тем еще был полковник из штаба округа! Как раз на охоту той же дорогой пылили. Сразу: кто такой, почему, на каком основании и тому подобное. Так, мол, и так, ефрейтор Юркин, следую в расположение части, а если есть маленько нетрезвое состояние, так об этом я сам доложу непосредственному командиру. Еще и рваться от них стал: вы, дескать, меня не хватайте, я советский солдат, лицо неприкосновенное! Они рты пооткрывали от такой дерзости, а он скок обратно на мотоцикл, да и был таков! Приехал, сразу ко мне, представился, я с него лычку спорол, и — на гауптвахту. Смотрю, что-то не в себе, но — помалкивает. А на другой день они наехали, — понеслась душа в рай! Что тут началось! Мало, что сами на всех страху нагнали, так еще следователя с собой притащили, — чтобы, значит, Юркину статью натянуть. Комполка с ходу строгача, мне предупреждение о неполном соответствии… Что же это, думаю, такое? И — айда сам к генералу. То, говорю, что вы мне вкатили — все правильно, за разболтанного солдата с командира никто вины не снимает. А его-то самого за что так строго хотите наказать? Он виноват, и он свое получил, и наказание соответствует проступку. Дерзок, конечно, без меры — ну, да это уж такой человек! Зато не из тех, кто в глаза по-собачьи смотрит, а за спиной любую пакость сотворит. И в бою будет первым. Сначала комдив меня даже слушать не стал: выгнал с глаз долой — и все дела. Второй раз — выслушал. Все молчком, правда, без разговоров и выяснений. И на другой день уехал вместе со свитой. Тем и кончилось. Юркина на точку перевели, подальше от глаз, ну так — ведь не посадили же!

— А вам самому это как откликнулось?

— Никак. Взыскание сняли, а потом генерал меня еще два раза от списания спасал. Основания-то были, какое мое образование, сами посудите: только училище, ускоренный курс, военный выпуск…

Локотков поглядел на него с любопытством: вот так Ваня Грозный! Какой, оказывается! Однако сейчас даже не это вызывало удивление — а то, что делился сокровенным, и сам тон речи. Никогда раньше, после нескольких проколов, не позволяя себе Шевыряев в среде преподавателей таких разговоров, был тих и немногоречив. И вдруг Валерий Львович догадался, в чем дело: там он чувствовал себя неравным среди других, потому и держался замкнуто, отчужденно. Сейчас же они встретились как люди, не разделенные никакими промежутками, и положение Ивана Васильевича было даже предпочтительнее: он имел за плечами нормально прожитую жизнь, выслуженную пенсию, работу — особенно обижаться на судьбу у него, в-общем-то, не было оснований. Так что общались они теперь на равных, и это, как отметил Локотков, было приятно Шевыряеву. Слава Богу, что за этим хоть не стояло у него праздного любопытства, желания потешить, пощекотать душу унижением другого! Наоборот, в тоне отставника чувствовалось, что он хочет утешить, приободрить его, чем может, и он очень старался, но — чем он мог бы утешить Валерия Львовича? И байка его была неуместной, хоть и искренней. Шевыряев в простоте своей уравнивал их: солдата-самовольщика и преподавателя вуза, а этого делать не стоило. Что бы они ни сделали, судить их будут по-разному. И последствия осуждения будут разные: один, даст Бог, снова вернется на старое место, встанет за станок или сядет за руль, а другой — другому болтаться, как неприкаянному, ему уже не вернуться обратно. Вот этого-то и не понимал Шевыряев.

— На кафедру-то ходил, Львович? — почти с болью спрашивал он. — Берут хоть там тебя, нет?

— Нет. Не берут.

— Вот беда. Ай, беда! Ну и тоже ничего, не горюй! За битого двух небитых дают. Найдешь еще работу, может, не хуже, с таким-то образованием не пропадешь!

— Как раз с моим-то высоким образованием пропасть несложно.

— Ах ты, чертова напасть! Хочешь, я к проректору по хозчасти схожу, потолкую, куда-нибудь все равно пристроят: слесарем там, комендантом, на склад?..

— Вы что, всерьез? — фыркнул Локотков. — Нет уж, спасибо, не надо, как-нибудь обойдусь…

— Тогда не знаю, — комендант поскреб голову. — Хотел, хотел бы тебе помочь, Львович, да видишь — не получается. И то сказать — какие мои возможности… Может быть, денег надо? Могу дать, ты говори, не стесняйся.

— А если не отдам? Видите ведь — болтаюсь, словно тюльпан в проруби. Как бы обратно не угодить.

В ответ Иван Васильевич вдруг мелко, дробно хохотнул, ухватил руку Локоткова, прижал (нахватался-таки университетских манер!):

— Как это — не отдам? Что так-кое? Я ему, понимаешь, от чистой души, а он… И вот еще: насчет обратно… Ты не только говорить — и думать о том больше не смей. Нашелся мне — выдумщик, говорок!..

На последних словах он сменил интонацию — они прозвучали строго и значительно. Сказав их, комендант оторвался от Валерия Львовича и пошел прочь по коридору, спеша по своим делам.

«Вот и дождался, встретил в университете человека, который тебя пожалел, — подумал Локотков. — Да и тот оказался — Ваня Шевыряев!»

10

Теперь, на остаток дня, у него оставалась одна мысль, и одно дело: поскорее напиться, и забыть все, что сегодня произошло. Давно ему не было так горько, страшновато, гадко: как будто его застигли за стыдным, нехорошим делом, и выставили на всенародный позор и осмеяние. В заключении, как всякий находящийся там человек, он имел свою гордость и надежду. А сегодня их растоптали, превратили в грязные тряпки, похоронили среди всяких слов и дел. И не оставили впереди накакого просвета.

Иван, хозяин квартиры, где Локотков остановился, встретил его в своем грязном, круто пропахшем недавним табачным дымом обиталище понурый, квелый, полусонный. Даже конвульсивные подергивания тела были у него какими-то полусонными, словно нехотя он их совершал. И все-таки Валерий Львович нырнул в его берлогу с теплой душой. Ведь что еще надо, по сути, человеку: потолок, стены, лежанку, и никаких ограничений, делай все, что хочешь, не боясь ни охраны, ни администрации.

— Что-то ты, Иван, сегодня скучный? А где Назип?

— У-а, у…. а-а… у-ехал Назип… — ответил хозяин, зевая и дергаясь.

— То-то нахмурился! Ладно, не переживай, гляди, что я принес…

Иван так прытко взбрыкнул — Локотков даже испугался, что того сейчас хватит припадок. Но он моментом опомнился, совладал с собой, и быстро зашаркал на кухню — за стаканами и ножиком-открывашкой. Они выпили, разломали — чтобы не возиться — принесенный Локотковым хлеб, и стали его жевать, приглядываясь друг к другу.

— Ты, парень, не простой, — первым загнусил Иван. — Ты грамотный, с образованием. Я вижу. Мне и Иван сказывал. Инженер, что ли?

— Нет, не инженер. Историк.

— Историк, миздорик… Учитель, так надо понимать?

— Раз надо, понимай так. Вообще я вузовский преподаватель. Работал в университете, ясно тебе? Студентов учил!!

— Ты не ори. И так разберусь. Раз студентов учил — значит, ты кандидат, профессор? Вот видишь, я знаю. Ты думал — Иван простой мужик? Да, простой. Но я разбираюсь. Разбираюсь, думаю. Без этого мне жить не шибко интересно.

— Думай, думай, Ваня…

— А ты меня не презирай. Я таких, как ты, видал. Тоже кругом-то поглядываю, послушиваю. Ты смотри-ка, что у меня есть. Не комар чихнул!

Он попрыгал в угол, разворошил груду тряпья на табуретке, и извлек из-под нее телефонный аппарат.

— Видал-миндал? Не всякому показываю, так что имей в виду! Иной кандидат сидит, ревмя-ревет без телефона-то, и прав своих на него доказать не может. А я вот взял да и доказал. Почему? Потому что я гордый чуваш.

— Иной ревет, потому что ему действительно надо, а тебе-то зачем?

— Как зачем? Захочу вот сейчас позвонить — и позвоню. Тоже одному… кандидату.

Иван набрал номер и стал кричать в трубку, приплясывая:

— Ананий, Ананий! Это ты, Ананий? Здравствуй. Ты подлец, Ананий. Хоть отпирайся, хоть нет, а я еще раз тебе скажу, и не устану говорить: ты подлец, подлец! Как это — я кто? Я гордый чуваш!

Локотков поднял бутылку, поболтал ею, показал хозяину. Тот мукнул что-то нечленораздельно, страстно изогнулся в его сторону, и бросил трубку на рычаг.

Они допили всю водку, и расползлись по углам — спать. Иван проснулся первым, растолкал Локоткова, и стал просить денег на водку, которую он хотел купить у вокзальных таксистов. Валерий Львович дал, и снова уснул, а когда проснулся — увидал, что кроме Ивана, в квартире находятся еще две женщины, весьма потрепанного вида — чуть ли не те с вокзала, каких он видел накануне с Назипом. Они хозяйски расположились тут, захохотали, заматерились, стали курить, пить купленную на локотковские деньги водку. И он тоже пил с ними, четко понимая, зачем привел их «гордый чуваш». Но хоть долгое время Локотков не имел женщины, и страдал от этого — все же не мог преодолеть в этот раз своей брезгливости, неприязни, и, ложась спать, сказал: «Ко мне не прикасаться, ясно, профуры? Я не для вас». Он был уже сильно пьян; коричневые, загорелые за лето лица женщин прыгали перед ним, и он слышал, как одна сказала, хихикнув: «Видали, какой мальчик?»

Утро началось с тяжкого похмелья, и опять они целый день куролесили, уже без баб: Иван выгнал их утром из дома. Этот день полностью ушел на пьяные разговоры на тему: кто кого когда обидел.

— У меня ведь жена была, — горевал Иван, трясясь. — Да, вот так-то, а ты думал? Почтальонкой работала. И загуляла, слышь, с Митяем-беспалым — да ты его должен знать, в бане работает! И вот приходит она от него утром, кричит: так и так, Ваня! Кидню кидает, да… А я кричу: ежли так, то я тоже загуляю, и вс-се! И загулял. Закурился, как парок…

Потом он плакал, вздрагивал, а Локотков бубнил ему свою тяжкую историю. Пел «Гаудеамус», хотел куда-то бежать за свечами, но не мог подняться, и сваливался со стула. Вечером пришли блатные ребята, снова Валерий Львович давал деньги на водку, они кричали, спорили, страшно ругались, били кого-то на кухне в кровь, стаканом по голове… Неясной, ныряющей, прерывистой тенью появлялся между ними и исчезал, разевая для звуков рот, хозяин, «гордый чуваш», телефонный владелец. Локотков никак не мог разобраться, что происходит вокруг него: он очухивался время от времени, требовал водки, и снова падал спать.

На другое утро, проснувшись, Валерий Львович первым делом пересчитал деньги. Их оказалось всего-навсего сто двенадцать рублей. За вычетом мизерной суммы, уплаченной за Юлькино пальто, все ушли на водку. «Да… еще пару таких дней — и хоть на паперть», — подумал он. Дальше так пить не следует, надо остановиться. Хорошо, что хоть не оборали дочиста во сне Ивановы дружки. Два дня загула дали, правда, кое-какие результаты: утихла боль от посещения университета, хоть и прорывалась иногда, колола голову, учащала пульс. Словно костер потух, подернулся серым пеплом, под которым тлели красные уголья. Ну что, уважаемый кандидат! Обратно в науку тебе хода нет, и неизвестно, будет ли. А жить надо, и надо мотать из этого вертепа, покуда не поздно.

11

Локотков умылся, побрился, надел свежую рубашку, почистил костюм. Все — молча, не обращая внимания на хнычущего, вымаливающего деньги на похмелье Ивана. Уходя, кинул: «Сиди дома. Скоро буду».

Купил в киоске областную газету; но читать не стал, а сразу принялся за список телефонов, помещенный внизу четвертой полосы. Во что бы то ни стало ему надо было отыскать рабочий телефон его давнишнего, еще студенческого приятеля Эдьки Чертомова, ныне журналиста.

В те молодые годы они были неразлучны — кроме душевной приязни, их и еще связывало многое. Мало того, что на факультете оба числились отличниками и активистами, а Локотков к тому же — еще и именным стипендиатом, — они и за рамками его тоже что-то делали, и в тех делах неизменно преуспевали. Писали стихи, играли в студенческом театре, сотрудничали в вузовской многотиражке. И, как водоворотик, крутился вокруг них косяк ребят, тоже что-то пишущих, где-то играющих, веслых и остроумных, уверенных в своем будущем. В каждом вузе бывает такая стайка «золотой молодежи». Со временем все расходятся, разбредаются в разные стороны; прежние связи и кажутся, и на самом деле остаются достаточно прочным, но — до поры, до времени, пока не затухнут сами собой, люди не потеряют друг друга; при случайной встрече стоят и мнутся: прежних общих тем уже нет, у каждого — свое на душе. Так же вот Локотков с Чертомовым, окончив вуз, растеряли постепенно друзей и однокурсников. Конечно, мало-мальская информация к ним поступала: тот, например, бросил писать стихи, и так попер вверх, что сейчас его не достать, а этот, бывший пианист и эстет, позабыл про свой диплом, и вкалывает токарем на заводе, пытаясь удовлетворить яростные денежные аппетиты жены, которую все еще недавно, кажется, знали хрупкой большеглазой девчушкой, солисткой вузовского ансамбля.

Однако вряд ли судьба товарищей была интересна и Локоткову, и Чертомову. У них все складывалось удачно, жизнь набирала темп, и почти не оставалось времени на тех, кто выпадал из их деловых расписаний. Только между собой они еще общались, чувствуя себя почти равными и по величине, и по перспективе. Локотков пошел в науку — все-таки История, несмотря на иные увлечения, была для него главным светом в окошке; Чертомов, всегда тяготевший к прессе, к печатному слову, к описанию людей и событий, к забубенному газетному племени, двинулся в журналистику. Начал с многотиражки, потом — вечерняя газета, а последние годы работал в областной. Как-то быстро женился, и так же быстро развелся; брак был «без последствий», следовательно, не нес за собою материальных тягот и моральных обязанностей, и Эдик не раздражался, вспоминая его. Хотя вообще даже такая чертомовская женитьба удивила Локоткова: друг считался человеком легкомысленным, сластолюбивым, и в кругу близких знакомых носил прозвище Гастон, Гастон-Вставь-Пистон. Виной тому был и его французский, длинноносенький облик.

Они продолжали встречаться и в том возрасте, когда слабнут обычно товарищеские узы. Наверно, им было интересно друг с другом: все-таки разные миры, разные сферы общения, приложения труда. И притом — тщательный, скрытый, не совсем чистый интерес к успеху другого: не обогнал ли, случаем, не добился ли большего успеха? Несмотря на свои удачи, Локотков иногда завидовал Эдику: какая у него веселая и боевая, на самых бурных перекрестках времени, полная встреч и впечатлений, жизнь! Он любил бывать и в компании чертомовских сослуживцев, они казались ему живее, умнее, и уж во всяком случае интереснее вузовских коллег, иные из которых годами не читали ничего художественного, а «культурные» разговоры вели только насчет телепередач. Однако в последние два года пребывания на свободе Валерий Львович отметил в личности Гастона изменения, не очень-то приятные. Употреблявший раньше только для веселья и немного, Эдик два раза напился на глазах у Локоткова абсолютно пьяным, и был в таком виде подозрителен, прилипчив и нехорош. Стал циничен в разговорах, выглядел устало и раздраженно. Однажды они случайно встретились на улице, и Чертомов сразу потащил Локоткова в ближайшую пивную. Тот сначала обрадовался возможности снова оказаться вдвоем, поговорить не спеша о разных делах. Но Гастон за пивом разговаривал неохотно, смотрел все время на часы; выпив же свое, бросил: «Ну, мне пора, извини, старик», — и сразу ушел. Валерий Львович остался один, и чувствовал себя одиноким, брошенным, словно бы несправедливо обиженным.

Больше они не виделись. И вот теперь Локотков собрался звонить Эдику. Звонок этот имел одну цель: через Чертомова Валерий Львович собирался найти себе работу. Если есть какие-то возможности, то только у него. Правда, что он может ему предложить? Газету, только газету, притом не самую лучшую. Ничего, Локотков согласен и на это, ведь сейчас главное — зацепиться, руку он набъет быстро, а там — станем посмотреть…

Он долго не мог дозвониться — в трубке все звучали короткие, короткие, короткие гудки. Вдруг в одну из попыток — Локотков даже вздрогнул — аппарат щелкнул, монетка провалилась в щель, и знакомый голос на другом конце провода сказал:

— Редакция. Чертомов слушает.

— Здорово, Эдик, — тихо произнес Валерий Львович. — Это я, Валерка Локотков.

— О… Валерка?! Валерка, ты, что ли? Откуда?

— А ты не понял? Разве не слыхал, что со мной произошло?

— Как не слыхал! Значит, ты уже оттуда? Ну и что? Как твои дела?

— Хреново. Надо встретиться.

— Думаешь, есть смысл?

— Даже если нет — что ж такого? Ведь сколько не виделись, ты подумай!

— Не виделись, не виделись, да… — по чертомовскому тону можно было понять, что он сильно растерян — и внезапным появлением друга, и его предложением. — Что ты предлагаешь? Только давай конкретно, без крутежа, а то запарка. Некогда. Может быть, подъедешь вечером ко мне, в редакцию?

— Не очень хочется, знаешь. У вас там милиционеры стоят, а я со своей справкой… Есть такое предложение: давай встретимся на одной хате.

Сказал — и насторожился: взыскательный к таким вещам Гастон мог и отказаться; тогда пришлось бы идти в ресторан, на люди, обращать на себя внимание не отросшими еще после заключения волосами, орать важные для обоих слова, продираясь сквозь бухающую музыку, под чужими взглядами, с приставучими соседями по столику. Однако, к удивлению, Чертомов не отказался.

— Ладно, — проворчал он. — Договорились. Скажи куда, каким транспортом добираться. Встретишь меня на остановке. В девять. До этого времени я занят. И вот что еще: я на мели сейчас, старик…

— Ну что ты, Эдька, какой разговор! — вскричал Локотков. — И не думай об этом! У меня есть, я все куплю. Ведь я же приглашаю — ты что, забыл? — и стал диктовать ему маршрут и место встречи.

Придя на квартиру конвульсивного телефоновладельца Ивана, Локотков предложил такое условие: вечером он выдает ему литр водки, и тот уходит. Квартира нужна для деловой встречи. Услыхав это, «гордый чуваш» поглядел на него с уважением: подумал, видно, что жилец затеял крупную аферу. И согласился.

12

Вечером Иван получил свою водку и ушел, а Валерий Львович, с трудом дождавшись половины девятого, выскочил из дома.

На улице было морозно, чуть ветрено. Наверно, скоро выпадет первый снег, и сразу стает, образовав вязкую слякоть. В предзимнем воздухе гулко и далеко разносились команды репродукторов с близкой станции. Шли в разных направлениях люди, поодиночке и небольшими группами — вдвоем, втроем. Пьяные тихо или громко разговаривали, стоя возле стен домов, сидя на подъездных скамейках. Окон горело — больше половины. Где-то копошились в постелях ранние любовники, где-то звенели станки и гудели турбины, тренировались фигуристы, космонавты спали на орбите, визжали свиньи в грузовиках у мясокомбината, пылкие юноши, пишущие стихи, вскрикивали от боли, найдя хорошую строку… Среди этой круговерти двигался по улицам автобус, строго по своему маршруту, и в автобусе ехал газетный сотрудник Эдик Чертомов на свидание к бывшему закадычному другу. А друг в то же время шел к остановке, встречать его. И оба тоже принадлежали Истории, крохотными песчинками крутясь в ее ненасытной, бездонной воронке. Суждено ли попасть в луч и взблеснуть хоть на мгновение?.. Локотков остановился на дороге, словно споткнулся, и замер, ошеломленный: к нему снова вернулась способность мыслить отвлеченно, независимо от конкретного окружающего! За три долгих года он успел смириться с тем, что утратил ее напрочь. Там, сколько он ни пытался настроить свой мозг, ему ни разу не удалось подняться над беспокойством о жратве, нудной работе, бане, кино в выходной день, отоварке в ларьке, будущей жизни с Лилей… Удивление прошло, снова быстро сменилось конкретным: каким-то теперь стал Гастон, что-то он скажет, поможет ли с работой?..

Друг мало изменился: берет, шарф вокруг шеи, пальто, дорогое и модное когда-то, длинные волосы сзади, выпуклые глаза, чуть вислый нос. Он цапнул Локоткова за руку, обнял, — тот почувствовал, что объятие было искренним, и у него запершило в горле.

— Валерка, гад! — закричал Чертомов. — Ну-ка к свету, огляжу я тебя!

От него попахивало: видно, успел уже где-то клюкнуть.

Прекрасное студенческое прошлое, сдружившее их, проплыло мимо и окутало теплым пологом воспоминаний; в нем, том прошлом, тоже мог случиться такой октябрьский вечер, морозный, чуть ветреный, и совсем не обязательно радостный: одинокий, несытый, с долгими, сердечными неудачами. И все равно он был бы счастливый, тот вечер, потому что впереди у каждого маячила светлая жизнь.

— Ты куда меня ведешь… такую молодую? — настороженно спросил Эдик, когда они, уже приглядевшись друг к другу, пошли по дороге.

— Есть одно место. Я пока там остановился.

— С Иркой, значит — полный капец?

— Да. Полный.

— Поня-атно… Об алиментах был уже разговор?

— Пока нет.

— Будет, не обольщайся. Бабы — они народ деловой, только в постели ничего не помнят, а коснись денежных дел — разом обжучат, слопают!

— Что, были и у тебя случаи?

— Ну, зачем? Постигаю опыт других, и учусь на нем избегать своих ошибок. Как это… ille optimus gui minimis urgetur … помнишь?

— Дай тебе Бог!

Войдя в квартиру Ивана, Гастон поморщился от запаха, внимательно оглядел ее.

— Да, чертоги! Как тебя угораздило в них оказаться?

Вдруг заметил телефон на табуретке в углу («гордый чуваш», уходя, освободил его от тряпья на случай, если аферистам понадобится с кем-нибудь связаться):

— Послушай, так ты даже с телефоном! А мне показалось утром, что ты звонил из автомата…

— И не ошибся: из автомата, точно.

— Что так?

— Как тебе ответить? Нечистое здесь место, Эдька, нехорошее.

— Что, следят? — встревожился друг.

— Да ну, глупости! Кому надо — следить за этим вертепом? Впрочем, может быть… Не в том дело. Говорю — нечисто здесь, неприятно, смрадно.

— Действитеьно… — Гастон понюхал воздух. — Не озон… Может, стоило пойти в кабак?

— Думаю, что нет. Во-первых, вид у меня… — он коснулся коротких волос, — во-вторых, чем там лучше — грохот, духота… В-третьих, мне надо решить с тобой один вопрос.

За разговором Валерий Львович накрыл стол: постелил газету, взрезал банку с консервами, принес стаканы.

— Напрашиваться к тебе в гости тоже не хотелось, — продолжал Локотков. — Что же, ведь неудобно: приехал, со своими проблемами, и — пожалуйста: не угодно ли меня принять? Все-таки, я считаю, здесь лучший вариант…

— Ладно! — прервал его Чертомов. — Перестань метаться, и садись.

Он разлил водку, поднял стакан:

— Со встречей, что ли! Забегался я, всех позабыл… Давай, Валерка!

Потом был разговор: кто где? Двое из их студенческого круга уже успели умереть, большинство сгинуло, исчезло с горизонта, и лишь некоторые, считанные единицы, еще промелькивали небольшими эпизодами в чертомовской жизни.

Гастон быстро опьянел, и сразу озлился. Это с ним бывало и раньше: сидит парень, выпивает, поддерживает нормальный разговор, — и вот уже кипит, бесится, хватает за грудки. Тот его обошел, этот, бездарь, еще куда-то пролез, а ему никто не дает дороги. Если бы не завистники и сволочи, он давно работал бы в столичной газете. Друзья-газетчики умели с ним справляться, и довольно небрежно, без усилий, а вот Валерий Львович растерялся: какого черта?! Сказал, тоже озлившись:

— Слушай, Гастон, ты бы поимел маленько совесть! Как у тебя поворачивается язык при мне называть себя неудачником?! Кто же тогда я?

— Пока ты — зек! Хотя и бывший, — ответил, словно выплюнул, Эдик.

— И гад же ты! Наш-шел тоже кого унизить!

Они сидели напротив, вцепившись в край стола, готовые кинуться друг на друга. Первым, как ни странно, отошел Гастон. Усмехнулся:

— До чего докатились, поздравляю… Да ты не сердись, Валерка, я совсем не желаю тебе плохого, и не хотел унизить, не думай. Просто сорвался, и понесло… Давай держи, прозит!

— Так что же за дело у тебя ко мне, мой милый? — спросил он через некоторое время.

— Ты не поможешь мне с работой? Со старой ничего не выходит, в вузе уже дали полный отлуп.

— А на что ты рассчитывал? Все верно, все правильно.

— Опять?!

— Да нет, не опять, успокойся. Что ж, дело серьезное. Лгать и ходит кругами не в моем характере, ты знаешь, — так вот: помогать в этом деле я тебе не стану. Не брыкайся и не обижайся, а слушай: шансы мои не так уж велики, как раньше. Я укатался, борзой конек. Однако сохранились еще люди, для которых мое мнение небезразлично. Их немного, но они есть. Потерять их уважение — значит, просто исчезнуть, самоуничтожиться. И вот этим людям (а я только к ним могу обратиться!) я должен порекомендовать тебя — человека мне уже чуждого, и, прости, непонятного. Да я сам за себя поручиться не могу! Где у меня, к примеру, гарантии, что ты справишься? В газетном деле, старик, есть свои тонкости, и немалые, — закончил он с важностью.

— Что ж; спасибо, Гастон.

— Пустяки, не стоит благодарности. Что ты так на меня смотришь? Выгнать хочешь, что ли? Имей в виду — не пойду никуда. На улице темень, милиция — зачем мне рисковать? И район этот я плохо знаю. Так что спать — хочешь не хочешь — буду здесь. И, прошу — не сердись на меня, Валерка! Такая жизнь плохая, и ты еще сердишься, ко всему! Давай лучше выпьем, и забудем всякие глупости, вроде работы!

— Для тебя — глупости, конечно. А мне вот ты сказал, что не хочешь помочь, и — куда теперь деваться, скажи?

— Иди в трудовой коллектив. — На Эдика накатило состояние словесной эйфории, все ему казалось легко и просто, он мог болтать что угодно, не особенно задумываясь над смыслом. — Может быть, это именно то, что тебе сейчас необходимо! Очистишься от налипшей на тебя парши, обретешь место в рабочем строю! Что тебе газета? Труд наш грязный, неблагодарный, тяжкий. Иной раз сам себе становишься противен. Люди, колеса вечные… Или схватишься: вот сюжет, написать бы на досуге пьеску или повестушку! — да и не сядешь, заедят дела, а если сядешь — дальше первого абзаца не уйдешь: так и прет литературщина, студенческие зады. Так что, старик, иди в прямое производство, вот тебе мой верный совет! Я бы и сам ушел к станку с удовольствием, да завяз, знаешь, закрутился…

— Полно тебе врать-то, Гастон! — поморщился Локотков. — Какой станок, что ты, боговый? Кто тебя к нему пустит, кому ты там нужен? Несет тебя, сам не соображаешь.

В это время щелкнул замок, открылась дверь, и в комнате появился хозяин квартиры Иван.

— Здорово, аферисты! — крикнул он.

— Эт-то еще что за харя? — спросил Гастон, подняв на него свои осоловевшие глаза. — Откуда ты, простолюдин?

Иван страстно конвульсивно изогнулся, побежал к столу, словно таракан.

— Я же просил тебя не приходить! — укоризненно сказал Валерий Львович. — Знакомься, Эдик: Ваня, хозяин квартиры, божий человек с телефоном.

— Да! — внезапно обиделся Иван, хватив стопку и закусывая. — Вы, может быть, люди и большие, а хозяин тут всеж-ки я. Ты сказал — не приходить, а я взял и пришел. Потому что имею право. Что мне с вас толку — профессора вы, кандидаты! У меня в прошлом году грузин жил, на рынке торговал, так он мне мясо носил. Ты думал — я простой? А я непростой.

— Молча-ать! — гаркнул вдруг Гастон, ударив кулаком по столу, поднимаясь и сближая свое лицо с ивановым. — Молчать, грязь, гнида, плешь человеческая! Чтобы я тебя не встречал больше в своей жизни! Почему ты здесь? Зачем… вообще? — и стал хватать его за плечи.

Иван вырвался, испугался, уполз на кухню и больше не выходил оттуда. А Чертомов после этой вспышки скуксился, посидел немного, и обратился к Валерию Львовичу:

— Слушай, Валерка! Бог мне тебя послал. («Что такое?» — насторожился Локотков.) Такие чертовы мысли в последнее время приходят в голову!

— Какие же?

— Живешь, живешь, пластаешься, ни о чем не думаешь, вдруг раз — стоп. Время «Ч». Даже не время. Другая история. Это, знаешь, я не так давно был в столице, и пошел в театр, на оперу. Я не большой любитель классики, но в создании ситуации участвовала одна женщина… в-общем, я не мог отказаться. Вот… Сижу, полудремлю. И когда пришло время некоему городу провалиться за грехи жителей в тартарары, выходит вдруг белобородый старец, весьма благостного вида — один из немногих праведников, как я понял, — да как запоет: «Время ко-ончило-ось! Вечный миг настал!!» Меня продрало до печенок. До сих пор вспоминаю. Так вот: живешь немножко как все, немножко по-своему, и вдруг это время раз! — и кончилось. Нет, я не имею в виду смерть. Я имею в виду случай вроде твоего. Когда вытаскивают с нагретого места, с уютного мнения о себе и собственном будущем. По пьянке, или еще как-нибудь. Но влип. И вот мне страшно, понимаешь? Как я там буду жить? Ведь совсем неприспособлен, и руки у меня — гляди! А народ там чужой, глухой, темный… Что ему до моих дел? Другие проблемы. И вот ты — оттуда. И что скажешь? Точно мне околевать там, или — ничего, выживу?

— Выживешь. И знаешь, почему? Ты — умный, грамотный, не всем чета, такие на виду, не пропадают. Тебя там ребята прикроют.

Локотков сказал так — и удивился сам себе. Ответ был и точен, и типичен для заключенного. Настоящего заключенного. Как он произнес: «Ребята прикроют»! Этих «ребят» он никогда не считал своими. И вот ведь вырвалось же!

— Спасибо, Валерка, успокоил ты меня. Совсем не отпустило, конечно, но — полегче все-таки… Давай песню споем, — ты не забыл еще ее, студенческую-то нашу?

Глаза у него стали круглыми и добрыми, как у того, старого Эдьки, друга пержних времен, одрябшее лицо разгладилось от морщин, и он запел, раскачиваясь на стуле:

— Круглы у радости глаза и велики у страха, И пять морщинок на челе от празднеств и обид… Но вышел тихий дирижер, и заиграли Баха, И все затихло, улеглось и обрело свой вид. — Все стало на свои места, едва сыграли Баха… Когда бы не было надежд — на черта белый свет?..

Валерий Львович тихо подпевал ему из угла.

Закончив песню, Эдик устало сказал:

— Ладно, давай спать. Последнюю налей…

«Ах, Гастон, Гастон…» — подумал Локотков.

13

Утром Чертомов поднялся ни свет, ни заря, и разбудил Валерия Львовича. Тот проснулся быстро, с легкой, как ни странно, головой, и удивительным чувством облегчения, отстранения от того, что его полностью занимало и мучило в последние дни. Ну какой, черт возьми, вуз? Какая, к дьяволу, газета? В том ли сейчас дело? Он уже знал, что будет делать дальше, как строить жизнь. Он встал, и начал одеваться. Гастон предложил ему опохмелиться остатками водки, но Локотков отказался. Тогда и Эдик не стал пить, быстро собрался. Не будя храпящего на полу кухни Ивана, они вышли из дома.

— Пойдем в лес! — предложил Гастон. — Погуляем по утрянке.

Идти было совсем недалеко — прошагав всего лишь квартал, они вышли в пригородный, редкий лиственный лес. Кругом голые деревья, свистят и покрикивают собравшиеся уже зимовать птицы. Редкие, тонкие тропочки. Изморозь с травы мочит туфли, холодит ноги. Они остановились на маленькой поляночке и стали собирать костер: обдирать бересту, ломать с деревьев сухие сучки. Для разжигания Эдик использовал какую-то вынутую из блокнота бумагу, — и вот костерок уже задымил, а потом распылался. Локотков с Чертомовым присели, протянули руки к огню.

— Гляди, какое чистое небо! — сказал Эдик. — Если к полудню не заволокет — станет тепло, все растает…

И, спустя некоторое время:

— Ты не обижайся на меня, Валерка! Что я вчера сказал — все правда, не спьяну, без балды. Какой-то странный период настал для меня: всего боюсь. Вроде и не из-за чего, а вот поди же… Только насчет трудового перевоспитания я сглупил, пожалуй, — ну, это сам смотри. Ничего тебе не предлагаю, и предложить не могу. Пустой я стал, Валерка, поэтому ты меня лучше берегись: пустота пустоту рождает, а она — плохое дело, противное… Разведешь вот так костерок, присядешь — вроде тепло ненадолго, а после снова… Э, да хватит болтать!

— Может, вернуться, выпить тебе? — с участием спросил Локотков. Чертомов промолчал, только дернулся с отвращением.

— Ладно, погрелись — и хватит, давай прощаться, мне пора на работу. Да, вот еще: тебе не приходило в голову, в связи со всеми несчастьями, что есть один очень простой путь…

— Нет, не приходило. Это глупо, Гастон. Я думаю так: испытай все. Но — в жизни! Иначе — зачем она? Хрупкий, тончайший механизм познания, самое совершенное из созданного природой — самовольно отдавать той же природе, но в каком виде?! Вот что преступно, и не надо.

— Ну, ты полез в дебри! Взять хотя бы твоего хозяина — по нему не скажешь, что он — необходимое кому или чему бы то ни было.

— Сор тоже должен быть, иначе — нет гармонии.

— Вот и утешься этим! — Эдик встал, протянул руку. — Прощай, я бегу. Стану очень нужен — звони. Но лучше — без этого. Нет, не думай плохо о Гастоне, просто у меня свои проблемы, у тебя — свои, и их не соединить. Давай! Пусть будут с тобой счастье и удача!

Он прокричал последние слова уже на ходу, шагая прочь от костра, в негустую древесную поросль. Вдали, за редким лесом, виднелась троллейбусная дорога — к ней направился Гастон. Там просвечивали движущиеся машины, слышался гул. Вот Эдик вышел из пролеска, перешел узкую асфальтовую дорожку, проложенную в припарковой зоне. Локотков видел это так: будто дорожка прямой, серой, решительной чертой в один миг напрочь отсекла их друг от друга; он остался здесь, а по ту ее сторону, по парковым хилым насаждениям, шагает, горбя спину, незнакомый, неизвестный, дальний человек в берете, с обмотанным вокруг горла шарфом. Отдаляется, отдаляется и исчезает, поравнявшись с дорогою.

Вот так же отдалялся от него в сегодняшнем сне на туманном, окутанном паром шаре седобородый старец с суковатым посохом в руке. Он улетал, но не становился меньше, и все постукивал посохом (это проникали в локотковское сознание шаги шныряющего по квартире в поисках оставшейся выпивки Ивана), и кричал гулко, как в трубу: «Время кончилось, люди, кончило-ось! Ве-ечный миг наста-ал!.. Э-э-о-о-о!..» Локоткова мучила загадка: что за шар, на котором летит старик? И вдруг догадался: да это же Земля, Земля-матушка! Но на чем же, в таком случае, стоит он сам? Глянул под ноги — там ничего не было. И в то же время подошвами он опирался на твердь. Сердце больно затрепыхалось от жалости к себе, от того, что все и все улетают, а он остается один… Что это за вечный миг, о котором кричит странный старик? От тяжкого предчувствия он пришел в ужас, и проснулся. Поднял голову от пола, на котором лежал, подложив под себя тряпье и барахлишко, и увидал храпевшего рядом на раскладушке Гастона. На освещенной кухне шебаршился Иван. «Не надо было столько пить! — с облегчением подумал Локотков. — А то снится разная ерунда». И снова уснул — на этот раз глубоко и спокойно.

Когда он выходил из леса, под ногами у него хрустели сучья, мерзлые листья. Но неожиданно, откуда ни возьмись, прилетела тучка, и пошел мелкий, холодный, до костей пробирающий дождь. Валерий Львович оглянулся на лес: под дождем он потемнел, скукожился. Ну и утро! А впереди еще целый день.

14

«Гордый чуваш» к его приходу проснулся, и ходил, что-то мрачно бурчал себе под нос. Остаток водки он, конечно, уже вылакал.

— Ну, прощай, Иван! — сказал ему Локотков. — Я ухожу от тебя. Хватит. — И пошел в угол за чемоданом. Хозяин загородил ему дорогу:

— Обожди-обожди, куда! А деньги-то?

— За что? — озадаченно спросил постоялец.

— А за ночлег-то! Вино — это само собой, а то, что ночевал — само собой. Вот так-то, и все!

Можно было просто ударить его, и уйти, но Валерий Львович смалодушничал, дал пятерку — чтобы поскорей отвязаться. Покинул квартиру, и вздохнул облегченно: ну, наконец-то! Отойдя немного, остановился и посмотрел назад. Старая, замурзанная, кирпичная «хрущевка»- пятиэтажка. Вон и окно Ивановой квартиры, его мимолетного обиталища. Иван, Иван!.. Сколько ты еще просуществуешь в своем логове, вообще на свете? Убъют ли тебя по пьянке лихие твои посетители, или сам ты умрешь однажды ночью от скверного вина? И будешь лежать, закрытый изнутри, никому не нужный, рядом со своей гордостью — телефонным аппаратом…

Прямо с чемоданом он отправился в райисполком, и отыскал там ответственную по трудоустройству — толстую, глупую, но очень чванную женщину. Она, сразу уяснив, кто перед ней, приняла его с пренебрежением: знаем-де мы вас, освободившихся! Но когда Локотков положил перед нею свой кандидатский диплом, затихла и что-то долго соображала. «Ничего не могу вам предложить! — наконец сказала они. — На кандидатов наук у меня нет разнарядки!» «А на обыкновенных историков?» «Тоже нет!» «Тогда дайте мне направление на предприятие, рабочим». «Рабочим я вас направить не могу». «Почему?» «Потому. Не могу, и все!» Он глянул на ее чугунное лицо, на смазанную кремами пористую блестящую кожу — и снова так противно, обрыдло стало на сердце… Вышел, не прощаясь.

На центральной улице города стоял дом, где помещался большой строительный трест. Валерий Львович нашел там отдел кадров и сказал начальнику: так и так, освободился, и теперь хотел бы устроиться на стройку. Тот покосился подозрительно, спросил про образование. Скрыть что-нибудь было невозможно, могли попросить трудовую книжку. «Я историк, учитель, — сказал Локотков. — Но вы не обращайте внимания, мне бы сейчас хоть кем, только устроиться, койку получить, не ночевать же на улице…» «Вот то-то и оно, — проговорил кадровик, — и толку от вас на стройке будет немного, и уволитесь сразу, лишь найдете работу по специальности. Зачем нам такая текучка?» Но взглянул еще раз на лицо Локоткова, и увидел на нем такую безысходность, что сменил гнев на милость: «Ладно уж, посодействуем, может, и ничего…» Позвонил кадровику строительного управления, и скоро Валерий Львович уже оформлялся подсобником в бригаду каменщиков, получал направление в общежитие. Это общежитие стояло довольно далеко от центра: полчаса ехал туда Локотков на трамвае. Думал, что сейчас все кончится, и он отдохнет на койке, которую может считать своей, — однако пришлось еще тащиться через весь город в баню, за справкой об отсутствии инфекционных заболеваний, потом в диспансер, за справкой об отсутствии венерических, на инструктаж в «Горгаз»… Он устал от таких мотаний, но к вечеру получил все-таки свою коечку в комнате на троих человек, и даже успел чуточку вздремнуть до прихода сожителей. Обоим было под тридцать, один работал крановщиком, другой — монтажником. Появление Локоткова, конечно, не пришлось им по вкусу: вдвоем жить легче, чем втроем, особенно когда уже не очень молодые. Оба сожителя оказались парнями, изрядно битыми жизнью; то, что их новый сосед только что освободился из заключения, их не очень удивило, они только осведомились, за какое преступление он был осужден. Узнав, что не за воровство, успокоились, и больше не проявляли интереса к этому вопросу. Их больше насторожили слова Локоткова о прежней специальности: долго выспрашивали, вертели в руках кандидатский диплом. «Так ты, выходит, из этих… интелего?» — спросил монтажник, и крановщик захохотал: «Интелего… интелего… Вот именно — интелего!» Они переглянулись, довольные, и Валерий Львович понял, что между собой эти двое будут звать его именно так.

На другой день он сфотографировался и сдал документы на получение паспорта, отметился в милиции, прошел короткую медкомиссию, получил спецовку, и следующим утром поехал на тряском трамвае далеко за город, где на строительстве производственных корпусов работала его бригада.

15

Так началась его новая жизнь. Она была, разумеется, много легче той, какую ему пришлось вести в заключении: никаких ограничений, свободные вечера, неподневольная работа, хороший заработок, два выходных — разве можно сравнить? И все-таки чувство неудовлетворенности происходящим не оставляло Локоткова, и бывало порою очень сильным. Начать с того, что он так и не смог ужиться с соседями по комнате. Они были людьми рабочими, конкретными в делах и поступках, и их раздражало, например, что Валерий Львович, придя с работы, не варит суп, не идет развлекаться, не занимается иными какими-нибудь житейскими делами, а или бродит бесцельно по комнате, или лежит с газетой, журналом, книжкой, или спит. Вдобавок — равнодушен к наведению порядка в комнате! Все это указывало на лентяйство, неряшество нового жильца, неумение или нехотение уживаться с другими. И они решительно восстали против него, и боролись своими мерами: строго выговаривали за каждый случай непорядка во время дежурства, грозили бытсоветом и изгнанием из общежития; перестали брать его в свои вечерние чаепития, и толковали себе во время их о том-сем за столом, покуда он, неприкаянный, слонялся из угла в угол, или пытался спрятаться от них за чтением на кровати. И к жильцам соседних комнат пошла молва, они стали относиться к нему, как к придурку, но придурку недоброму, нехорошему, заученному. Вот уж где сыграл роль факт локотковской судимости! Он пытался сблизиться с этими людьми, договориться с ними по-доброму, даже заискивал во имя этого, хоть и было противно, но не мог добиться результатов. От такой мелкой, недостойной, по его мнению, войны он находился в состоянии постоянного раздражения. И ведь понимал, что не во всем прав, однако не мог уже изменить своих привычек. Здесь шла совсем другая жизнь, очень отличающаяся от общежитской вузовской, которую он когда-то испытал. Или сам уже стал стар, чтобы коротать дни и ночи в обществе людей, абсолютно случайно сведенных с тобой на одних квадратных метрах? В колонии — другое дело, там он жил по нужде, и потом — там его надежно прикрывали, и не давали никому ни оскорбить, ни обидеть.

А здесь — не только в общежитии, и на работе Локотков не мог надежно успокоиться. Соседи по жилью в глаза и заглаза звали его «интелего», а в бригаде — «тупой доцент». Он и вправду был туповат, не очень расторопен, а там приходилось иной раз и соображать, и пошевеливаться — будь здоров! Что был бригаде — старым, молодым, каленым и зноем, и холодами, — какой-то неясный диплом историка, пусть кандидата наук! Все только насмешничали, и лишь бригадир Тудвасев, сам в далеком прошлом судимый, немножко опекал его, обрывал других, — но и он порой подсмеивался, или посылал его работать подальше от глаз. Это обижало Валерия Львовича: ведь он старался хорошо работать, и быть полезным всем. И не был маменькиным сыночком: вырос в селе, в доме со своим хозяйством, студентом и аспирантом ездил в стройотряды. Почему же сейчас все получалось так ничтожно, по-бестолковому? Потому что преподавательская профессия, профессия ученого, не имеющая ничего общего с физическим трудом капитально в свое время подменили, переродили его, вынудив забыть о прежних рабочих навыках, уничтожили вкус к простой работе. Чтобы вернуть организму сноровку, силу, потребность простых, но напряженных движений, требуется время. А он этого не понимал.

А он этого не понимал, и проводил бесполезно дни в раздорах с товарищами по жилью, по работе. Так текла жизнь, и душа его, еще недавно кровяная и жарко дышащая, опустела, она сжалась и застыла, только тускло посвечивала, словно гнилушка. Ощущая от этого беспокойство, он пытался по-своему оживить ее: ходил в публичную библиотеку, читал там «Ученые записки», монографии, исторические вестники, журналы. Однако на праздные думы не оставалось теперь времени, а ходить в библиотеку просто так, без конкретной темы и цели, видеться с вузовскими друзьями, искать себе глупых утешений и оправданий, тешиться пустыми надеждами, оказалось скоро выше его сил, и он все чаще оставался вечерами или в выходные в общежитии, и спал, тем более, что сильно уставал на работе.

Прошли осень, декабрь, морозный январь. Ветренный просвистел февраль. Холода спали, на крышах повисли сосульки. Исчез из комнаты, подженившись в очередной раз, монтажник. В соседней комнате сыграли свадьбу. Весна набегала на людей. Однажды вечером крановщик Гриша привел с собой двух подвыпивших женщин, и, моргнув, сказал Локоткову: «Действуй, интелего!» Распалившись, Валерий Львович лег с одной из них, и впервые за долгое время познал женщину; но радости особенной не получил, и только несколько дней чувствовал себя нечистым, хотел даже идти к врачу. Все обошлось, и все бы забылось, однако происшествие это имело для Локоткова свои последствия: в период ожидания болезни на него накатило вдруг, что нечист не только он сам, нечиста и вся его теперешняя жизнь. Лганье самому себе, слепое барахтанье! Если есть профессия, которую когда-то избрал, и которой решил посвятить себя — какого черта торчать в подсобниках, притом делать вид, что работа тебя устраивает? Жить среди людей, с которыми никак не совмещаешься психологически? Ладно, ну судьба, ну так получилось — так делай хоть какие-то усилия, пытайся что-то менять! Бунт был слабенький, тихий, внешне все шло так, как и раньше, потому что додуматься до чего-то оригинального Локотков так и не смог.

Зато пришла пора снов. Снов странных, связанных с недавним прошлым. В одном он проводил в вузе семинарское занятие, и на скамье среди студентов сидел мальчишка, которого он избил когда-то, и попал из-за него за решетку. Мальчик делал голубей из бумаги, пускал их по аудитории, и заунывно пел лагерную песню, особенно ненавидимую Локотковым: «Солнце скрылось за синие горы, потемнел небосвод голубой, отчего так нежданно, так скоро, мы расстались, родная, с тобой?..» «Перестань! — строго сказал ему Локотков. — Прекрати сейчас же!» «Ты начальничек, ключик-чайничек, — завопил мальчишка, — отпусти на волю-у-у!..» И снова ненависть дернула за сердце, ослепила, и он, подняв кулак, шагнул вперед… Проснулся в ужасе, и подумал: «Что такое, что за чепуха? Увидится же такое… Почему именно мальчишка? Ведь я уже забыл его, я ему все простил, — и суд, и позор, и заключение, и то, что сейчас… Жизнь загубленную ему простил, а он — снова вылез!..»

Второй сон был такой: отставник Шевыряев и солдат-мотоциклист, оба в дореволюционной солдатской форме, с примкнутыми штыками, петропавловскими бастионами вели его на расстрел. Шапка из грубого сукна колола ему бритую голову, саднили порезы, оставленные неуклюжим крепостным цирюльником. Стены кругом, плацы, серое тюремное небо… Вот они остановились возле вала, и Локотков понял, что все. «Не завязывайте мне глаз! — гордо крикнул он. — Слушайте последнее слово: я умираю за людей, за грядущее общество!» «Врешь, собака, — голосом башкира Назипа сказал солдат-мотоциклист. — Не за то ты умираешь». Он передернул затвор, вскинул винтовку. Отставник Иван Васильевич Шевыряев строго и сосредоточенно, по разделам, будто выполнял внутренние команды, мигом проделал то же самое. «Иван Васильич! — обратился к нему Локотков. — Да ведь вы же меня поняли. Помните, был разговор в коридоре?» «Виноват-с! — ответил Грозный. — Был не в курсе-с, что вы такое натворили. Так что будьте спокойны! Денег взаймы дам, а простить — не могу-с! Мы вот тут с ефрейтором Юркиным как раз посоветовались…» «Пли!» — закричал Юркин… И снова было внезапное пробуждение, питье воды из теплого графина, беспокойное досыпание…

И еще был один сон.

В нем снова явился Локоткову седовласый старец, и вострубил, отплывая вдаль: «Время кончило-ось! Вечный миг наста-ал!» Сразу — ббам!.. — ударил страшной силы колокол. И прозвучали первые взрывы. Началась Последняя Война. Взрывы окутали зеленый земной и синий океанский покров планеты. Мощнейшие из цепных реакций проникли глубоко в недра, и разбудили там дремлющее огневое вещество. Оно вспучилось, расперло земные бока, жарко прогорело, и затихло. Остатки планеты выплеснулись в жгучий космический мрак, и полетели на Солнце. Голоса мириадов людей, усопших за все время, пока существовало человечество, на тверди и водах, тоже ринулись к солнцу, слившись в один прощальный, ужасный хор. Изменились поля тяготения, — вот умчались куда-то Луна, как отринутый кием шар; другие планеты системы тоже сходили со своих орбит и разбегались по Галактике… И его, Локоткова, голос тоже вплетался чистым альтом в сонм других голосов, и его душа тоже плакала от неимоверной космической стыни… «М-м, м-м-м…» — не в силах открыть рта, задыхался и стонал во сне Локотков. «Эй!» — окликнул его проснувшийся сосед. Валерий Павлович вскочил, сжал на груди одеяло, и бешено заозирался. «Не мычи. Иди пофурь». — сказал крановщик, повернувшись к стене. Все еще тяжело дыша, Локотков поднялся с кровати и стал одеваться. Выскочил из общежития в лиловую мартовскую ночь, и побежал по улицам, дробя ледок на лужах. «Чепуха какая! Ах, ах, черт…» — Валерий Львович спотыкался, лез напролом по обледенелым сугробам, сам не зная куда, и снег сыпался ему на ботинки. Ведь сейчас он не только видел, но чувствовал конец Истории, и ужас на него скатился во сне подлинный, он еще переживал его. Дошло, что всего шесть-семь тысячелетий от существования первых цивилизаций — какой ничтожный, ничтожнейший срок! Для Вселенной — даже не миг, не микрон времени. Так, нисколько. А орудиям уничтожения: луку — тысячи лет, пушке — шестьсот, самолету — девяносто, а мощнейшему из них — ракете — всего-то пятьдесят. И не княжество, не страна, не континент — мир замер перед ним. Поднимутся длиннохвостые, развернутся в нужном направлении, фуркнут — нет Истории! Она погибнет. У нее трудный час. И он, Локотков, ее вечный и верный паладин и оруженосец, в этот час должен быть рядом с ней, и погибнуть, если придет час, с ее именем на устах. Валерий Львович остановился, поднял глаза к чистому звездному небу, и услыхал путеводную перекличку флейт-пикколо — как тогда, памятной ночью в камере Петропавловской крепости. Отзвуки других эпох стали доноситься до него птичьими голосами — голоса были понятны, явственно различаемы. Нет, нет, граждане, шесть тысячелетий — это совсем немало, а если посчитать по дням? И в каждый из дней кто-то жил, думал, работал… Не только головы рубили, захлебываясь в кровавых схватках, — изобретали бумагу, кисточки, перья, и сидели в кельях терпеливые тихие люди, все кругом подмечающие…

Как видим, некие обстоятельства, связанные с весной, и нагрянувший внезапно сон подготовили решение героя, указали дорогу. А не случись их, что бы произошло? Может быть, к тому же толкнули бы другие обстоятельства? А могло случиться и иначе: к лету он окреп бы и стал сноровистым, ловким рабочим, уважаемым человеком в бригаде. Смирив гордыню и сосредоточившись, вошел в число образцовых жильцов общежития, членов бытсовета. Работал, жил — все, как следует, — покуда однажды мокрой осенней ночью не повесился бы от непонятных причин в общежитском туалете…

16

Опомнившись немного, не заходя в общежитие, Локотков пошел через весь город к дому, где жил раньше. Пришел под утро, сел на скамейку возле подъезда, и стал дожидаться, когда пойдет в школу дочь его Юлька. Он не видел ее со времени, как освободился, выплачивал алименты, и, живя как во сне, не считал даже нужным посещать ее, — справедливо, между прочим, опасаясь и Ирининого гнева — ведь она просила! А сегодня его словно что-то гнало сюда.

Сыпались и сыпались из подъездов ребятишки, торопясь в школу, — и вот, наконец, появилась Юлька. В его пальто. Спустилась с крыльца и пошла мимо.

— Юля, Юль! — тихо позвал ее Локотков. Она остановилась, посмотрела испуганно. Валерий Львович подошел, сел на корточки, тронул лицо: «Как ты выросла, дочка…» Юлька отодвинулась: «Что с вами? Мне в школу надо». Тогда он обнял ее и стал тыкаться в маленькую, холодную упругую щеку, всхлипывая: «Не забывай, не забывай хоть меня, помни маленько, ради Бога…» Она захныкала тоже, вырвалась и побежала прочь. Локотков поднялся, вытер лицо, — ну, вот и простились…

Адрес дома, где находилось облоно, Валерий Львович знал еще со старых, вузовских времен. Сдерживая страх, поднялся на второй этаж, нашел кабинет кадрового начальника. Хозяин кабинета — сытый, довольный собой и хорошо одетый малый одних примерно с Локотковым лет, встретил его довольно даже радушно: «Здравствуйте, входите, присаживайтесь, поговорим о ваших и наших делах…» «Моя фамилия Локотков, я по прежней профессии учитель истории, так что вот…» «Н-ну! Чт-то это такое вы сказали — про прежнюю профессию? Давайте, давайте…» И пока тот рассказывал — хмурился недовольно. Сердце у Локоткова снова зашуршало, словно набитое гремучей холодной ртутью: «Не возьмет!» Он быстро закруглился, и стал ждать ответа.

— Да… Положение у вас не очень хорошее. На город, на большие центры вам, во всяком случае, не стоит даже рассчитывать. Как вы к этому относитесь?

— Да Господи! Хоть бы что-то!

— Ну, другое дело… — глаза начальника потеплели. — И это-то вопрос спорный, спрос за кадры очень большой, не дай Бог, если докопаются… Но здесь, хотим мы или не хотим, козыри на нашей стороне: с учителями на селе беда, беда, беда, а вы к тому же и мужчина еще. Так поедете?

— Я же сказал: согласен. Только скажите — куда?

— Куда, куда… — кадровик опрокинул лицо к потолку. — В Рябинино, что ли? Поезжате в Рябинино! — он воодушевился. — Там восьмилетка, на центральной усадьбе совхоза. Недавно приехала наша инспекторша, так что там творится с историей — жуть! Целый год, це-лый год, понимаете? — учительница географии ведет этот предмет. Как ведет? Приходит в класс, кладет на стол учебник и по нему прочитывает тему. Спрашивает — тоже по учебнику. Какой-то кошмар. И представьте себя на месте директора районо, школы! Я-то знаю. Что к чему, сам не один год директорствовал! — лицо его напряглось, обрело болезненное, пугливое выражение, и стало ясно видно, что парень тоже бывал во всяких переделках.

— Дайте вашу трудовую! — вдруг потребовал он.

— У меня нет с собой, — сказал Локотков. — Она в управлении, в конторе. Я ведь работаю, я говорил. Подсобником в бригаде каменщиков. Сейчас у меня смена, по идее, а я вот к вам пришел…

— Так это еще долгое, оказывается, дело… Пока заявление подпишете, пока отработка… Я-то думал — вы сейчас готовы, сию минуту и сниметесь. Время-то не ждет, вот чего. К концу учебного года — какой смысл туда ехать, посудите?..

— Я постараюсь побыстрей, по возможности. И без отработки… Договориться-то можно, наверно.

— Ладно, действуйте, Валерий… Львович, да? — начальник встал, передернул плечами, но подал все-таки Локоткову руку, хоть и сжал ее довольно вяло. — Бейте на — без отработки. Не получится — звоните. Телефон не забудьте, вот… А я нажму уж по своим каналам.

Бригадир Тудвасев очень спокойно отнесся к просьбе Локоткова. Хлопнул по плечу, сказал: «Что, нашел свою работу?» — и сам отправился с ним к мастеру. Тот поморщился, но все-таки взял заявление, сказав, что подпишет его у начальника участка. «Ты гляди! — напомнил ему еще раз бригадир. — Ему ведь надо скорей, работа не ждет. Не мурыжьте мне мужика!» «Ладно, ладно…» И к концу дня Локотков уже получил обратно свое заявление с визой: «Уволить без отработки с такого-то». Назавтра он сходил в облоно, выпросил неделю на выписку, хлопоты с обходным листом, сборы, — и, быстренько провернув все эти дела, уехал к матери, в дальнее алтайское село.

17

Первое письмо после заключения Локотков написал матери, как только поселился в общежитии и стал работать. Написал про дела с Ириной, что устроился с работой и жильем, и, если будет возможность, наведается в родные места. В тот момент для него и речи не могло быть о том, чтобы сразу ехать домой — грязному, опозоренному, с короткой стрижкой, сторожким голодным взором побывавшего за другой чертой человека. Отойдет немного — и там будет видно. А еще он боялся увидеться с матерью. Таким он был для нее всегда сынулей, светом в окошке! Гордостью. Мать всегда следила за собой, хорошо выглядела, а на суд пришла старуха-старухой, развалиной. И все смотрела, старалась поймать его взгляд. Это было мучительно! Она хотела увидеть его после суда, просила свидания, — а он ответил ей запиской: «Не пытайся увидеть меня здесь, это не принесет ни счастья, ни пользы нам обоим. Пойми это, ма, и прости». Мать поняла его, поняла, чего он хочет, сжалась в комок, и в письмах, полученных от нее в колонии, он не прочел ни одного слова жалости. За это он был ей очень благодарен. Сообщала только о себе, о здоровье, хозяйстве, житейских и соседских делах; когда заварилась вся каша с Ириной, она даже словом не обмолвилась. Но как ей было тяжело — это ли не знать Локоткову!

Мать всю жизнь проработала учительницей биологии и химии в сельской школе. Отец тоже был учителем, Отец тоже был учителем, преподавал черчение и рисование. Он воевал, был тяжело ранен и умер от последствий ранения в шестьдесят втором году. Мать с Валеркой остались одни, и больше никто не появлялся в их семье, хоть за матерью и ухаживали, и даже сватались к ней. Равно строго, недоступно держалась она со всеми, и мягчела только с Валеркой, баловала его. Красивым мальчишкой, отличником, послушным и работящим сыном рос он. И мать думала: вот уж защитник, опора навсегда. Опора…

Дорогой домой, в самолете, Локотков вспоминал детство, юность — все годы, связанные с родными местами. Особенно старшеклассничество было прекрасной порой. Помимо школьных дел, он еще и изрядно занимался тогда спортом. Девчонки таяли под его взглядом, писали записки. В школе принято влюбляться в спортсменов, они там — особая каста! Но он надменно проходил мимо, вышучивая их, в компании себе подобных — хороших учеников и спортсменов. Каждый знал уже, куда поступит, кем станет. Многие пропали, сгинули бесследно, так и не сумев подняться до высот намеченных лестниц. На проверку сильнее оказались середнячки — те, на кого смотрели равнодушно и без надежд. Они если уж не спивались сразу и окончательно, то брались за жизненный воз уверенно, и тащили его не спеша, с ясным осознанием своих способностей. А отличника, школьного чемпиона Валерку Локоткова — вон куда вынесли его прыть и пренебрежение к людям! Была ли здесь доля материнской вины: Валера лучше, Валера способнее? Трудно сказать.

На письмо Локоткова, посланное из строительного общежития, мать ответила так: «Дорогой сынок Валера! Вот ты и вышел, слава Богу. Какие это были страшные для меня годы, ты и не представляешь. Не буду обвинять или оправдывать тебя — государство все решило, ну и дело с концом, а я все-таки мать. Но то беда, что остался ты совсем один, без семьи, опять среди чужих людей, а ко мне не хочешь ехать из-за своей гордости. Что ж, это хорошо, что ты думаешь снова подняться на ноги. Только боюсь, хватит ли сил, ведь ты уже, что ни говори, не очень молодой. Если не хватит, приезжай ко мне, станем снова жить вместе, хоть я и стала старуха, все забываю да роняю. А еще жалко мне Юлечку, нашу хохотушечку, ведь она теперь чужая, хоть и родная кровь. Знать, судьба наша жить бобылями, разве что женишься снова на какой-нибудь разведенке с чужими ребятами…»

18

Из областного города, где сел самолет, надо было долго ехать до села автобусом, — да Валерий Львович еще подгадал так, чтобы сесть именно в последнюю машину, и приехать затемно. Он не хотел, чтобы его кто-нибудь увидел, когда он станет идти от остановки к материнскому дому. Это был старый комплекс, сидевший в нем еще с освобождения: стесняться встреч с бывшими сослуживцами, однокурсниками, давними знакомыми; если такая встреча происходила все-таки случайно, и начинался разговор, Локотков испытывал невероятные душевные мучения. Все задавали вопросы, всем хотелось знать — и от этих вопросов словно бы печать отвержения с новой силой разгоралась во лбу. Но Бог с ним, город большой, вероятность встречи мала, притом — любопытные эти, настырные — все-таки чужие люди, и наплевать на них! — а здесь иное дело: почти все знают тебя. Как признаться им в глаза, что ты уже не прежний Валерий, научный человек и вхожий в большое общество, а обыкновенная замухрышка, ничего собой не представляющая. И обязательно любая встреча с разговором донесется до матери и больно коснется ее. И он крался к дому тихо, словно ночной тать, жался к заборам, а если навстречу шли люди — огибал их, выходя на широкую, посреди села идущую дорогу.

Знакомым движением он открыл запор, толкнул калитку. Дом у них был пятиоконный: кухня, горница, материна спальня. Теперь окна были темны, только в горнице что-то подполыхивало — видно, мать смотрела телевизор. Сразу после стука вспыхнул свет в кухне, и Локотков прижался лицом к окну. Сквозь слезы он видел, как темным пятном пронеслась к двери мать…

Потом он ел суп, с хрустом, по-волчьи перегрызая мясные хрящи, а мать сидела напротив и смотрела на него. Большое, ставшее рыхлым лицо ее было мокрым, и она все время вытирала его платком. «Валерка, Валерка…» — шептала она. Вдруг спохватилась:

— Ой, да ты, может, выпьешь? Я сейчас за бутылкой схожу. Я знаю, где взять. Что ж, ради такого-то случая?..

— Сиди, не ходи никуда. Я сейчас не очень, знаешь. Раньше вот — да, тогда мог, а теперь — что-то не очень…

Он походил по горнице, поглядел найденный в шифоньере старый альбом, и сказал:

— Странная мне ваша жизнь, мамка! Хозяйство, курицы, воду носи, дрова руби, огород копай, — так и проходит время. Мне вот его всегда не хватало, хоть я ничего этого и не делал. Нет, ты не подумай, что хочу сказать обиду, — я сейчас не лучше и не чище живу вас, и лучше жить уже не буду наверняка, — но все-таки странно мне все это…

— Странно ему. — проворчала мать. — Чем растыкать-то, приезжал бы лучше сюда, да и жил ладом, все бы странности мигом улетучились. Что я тебя, в ту же школу не устроила бы? Меня помнят, слава Богу, и уроки приглашают еще вести, и отца даже помнит кое-кто… Собрался, и сам не знаешь, куда едеь.

— Ладно, мамка! В том ли дело — куда? Зачем — вот главное. Я теперь, после колонии и стройки, кажется, в любую дыру бы поехал, лишь бы у своего дела быть. Да только бы в глаза прошлым не тыкали, или «тупым доцентом» не называли.

— Мутишь ты белым светом, сын беспокойный… Из-за этого и работу, и семью профукал. Ну, ну, не сверкай глазами, не буду больше… А то приезжал бы, верно, Валер! Что хорошего — одному скитаться? У нас здесь и разведенные есть, и просто женщины в поре, — за тебя ведь пойдут еще, какие твои годы!

— Неподходящий я, мам, для здешних-то баб, порченый.

— Ну, порченый! Где это видно, на каком месте? И вовсе это не беда, даже если так, — где же им других-то взять?

— Разве что так, — усмехнулся Локотков.

— Хочешь все-таки ехать. А я одна оставайся. Нет, ничего, школьники помогают, спасибо им, в школе не забывают… Езжай, ищи свое счастье. Только уж торопись, чтобы мне еще успеть его увидеть.

— Вот что пойми: я не могу здесь остаться и жить. Ведь это что получится: чем начал, тем и кончил? Очередной неудачник, жизнь прожита зря, и совсем никакого прогресса? Раньше надо было возвращаться, если так. Меня здесь не такого совсем ждали, так чтобы я ходил, и вслед мне головами покачивали: какой был, а какой стал?.. Заучился, небось, надсадил головку. Давай лучше так: я устроюсь, и ты ко мне приедешь. Может быть, даже и туда переберешься.

— Что ты, куда я от дома-то… Да и не думай, хором там не получишь, знаю я учительскую жизнь. Так разве что, наеду посмотреть, ненадолго, — у меня ведь дома курицы, поросенок, на кого долго оставишь? Ты сам-то надолго приехал, нет?

— Побуду пока… — неопределенно ответил Валерий Львович. Ему не хотелось больше сегодня расстраивать мать.

— Вот что еще хотела спросить: ты у того парня-то был, нет, которого избил тогда? Попроведал его?

— Это зачем еще? — удивился Локотков. — Такое не принято, ма — ходить к потерпевшим. Я же за него свое получил.

— Получил — это да, это тебе в счет, конечно. Но вот говоришь — не принято. Кто же решает: принято, не принято? Закон такой есть, или специальные люди? Тебе вот кто внушил?

— Как-то я… не помню, не знаю. Не принято, и все. Да что ты хочешь от меня? — разозлился он. — Я туда все равно не пойду. Оближутся! Чтобы меня еще раз унизили? Нет уж, хватит, не довольно ли? Может быть, мне им всю жизнь еще и алименты платить?

Мать вздохнула и стала укладываться.

Спала она не по-старчески крепко, и не сразу пробудилась, когда сын ее еще темным ночным временем, около пяти часов, поднялся и стал одеваться.

— Куда ты, Валер? — спросила она спросонья.

— Я поехал, мамка. Надо мне ехать, извини.

Мать подняла голову с постели и крикнула:

— Приехал — темно, и уехал — темно! Да ты не наделал ли опять чего-нибудь, а?

— Нет, не наделал. Честное слово, если хочешь. Просто просили быстрее, конец учебного года скоро, сама понимаешь.

— Что уж — из-за этого и света не хотеть дождаться? Не бойся ты людей-то, Валера, не прятайся от них, сильней еще надорвешься… И не ходи сейчас никуда, останься немного, я тебе шанежек твоих любимых, с наливной картошечкой, напеку.

Локотков подумал, засмеялся, махнул беззаботно рукой:

— Ладно, давай пеки…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Районный автобус высадил Валерия Львовича там, где с большой асфальтированной, прямой дороги стекала проселочная, грунтовая и извилистая. До Рябинино надо было идти по ней около четырех километров, и Локотков с удовольствием прошел бы их, присматриваясь к незнакомым просторным краям, если бы не снежная весенняя слякоть, да не тянул так руку тяжелый чемодан. «Вы голосуйте! — сказали ему в районо. — Там ходят машины в совхоз». Он все-таки потащился пешком, миновал уже несколько поворотов, когда услыхал гул мотора за спиной. Это был газик-цистерна, с надписью на боку: «Молоко». Машина тормознула, скрипнув, прокатилась юзом по хляби, и замерла. Локотков подошел, открыл дверцу.

— Какой чемодан у вас! — сказала шоферша, чуть склонившись с сиденья и повернув голову. — Наверно, вы с ним не влезете в кабину, а кузова у меня нет.

— Мы влезем! — успокоил ее Валерий Львович. — Что не сделаешь, если хорошо постараться! Я согласен даже так: пускай он на мне едет, а не наоборот, лишь бы не шлепать больше по дороге. Вот, много ли прошел — а ноги вымокли, замерзли все.

Девушка вылезла, и они вдвоем запихали чемодан, а потом развернули его, чтобы и Локотков мог уместиться в уголке кабины. Машина тронулась. Он мог видеть только дорогу сбоку, водителя и передний обзор почти полностью заслонил чемодан.

— Теперь придется ехать тихо, — услыхал он голос шоферши. — Из-за вашего чемодана не включается четвертая передача.

— Тогда остановитесь и высадите меня! — зло сказал ей Локотков.

— Да я просто так, что вы обижаетесь! — По такой дороге все равно не развить большой скорости — вторая да третья, третья да вторая… Вы в гости к нам? Не секрет, к кому?

— Влруг я скажу, а вы его и не знаете? — схитрил он.

— Я-то? — в голосе услышались гневливые нотки. — Ну, чепуха! Я здешняя, рябининская, я всех знаю! Говорите, к кому, я вас отвезу прямо к дому, что ж снова ноги-то мочить!

Отгороженный чемоданом, Локотков попытался вспомнить ее черты — и не мог. Черная кроличья шапка, круглое лицо, светлые, вобранные внутрь шапки волосы. Модная нерабочая куртка, синие тренировочные брюки. «Ишь, чистюля!» — подумал он. Не мог даже определить возраста: то ли двадцать, то ли двадцать пять, то ли тридцать. Это расстроило его: Локотков считал себя знатоком женщин, способным их ценителем.

— Если можете подвезти — тогда прямо к школе, пожалуйста!

Она замолчала на всю остальную дорогу, — только потом, когда машина встала, и они, вытащив из нее чемодан, стояли, запыхавшись, друг против друга, девушка дернула плечами и обидчиво усмехнулась:

— Какой вы! Так и не сказали, к кому едете.

— Разве ж непонятно? — удивился Локотков. — Вот и школа, и я буду в ней работать учителем истории.

— Во-от как! А я это не подумала даже — последняя четверть на носу. Думала, вы к кому-то из учителей… Ну, до свиданья!

Она села в машину и уехала. Девчонка оказалась хороша и лицом, и телом (насколько мог разглядеть ее), сероглазая, пухлявая, с чистым белым лицом, белозубым маленьким ротиком, — однако крепко сбитая, без признаков российской рыхлости и крупичатости. «Ничего-о! — подумал ей вслед Локотков, и тут же вздохнул по-старчески: — Где мои семнадцать лет!» Этой-то было около двадцати, всего лишь; в какую далекую юность провалился Валерий Львович, ощутив вдруг себя ее ровесником!

Чтобы не волновать излишне души будущих сослуживцев, а также учеников и их родителей, директор районо разработал при Локоткове следующую легенду: будто бы он, Локотков, не работал раньше преподавателем вуза, и не отбывал наказание по суду, а был рабочим, и, одержимый мечтой стать историком, учился на него заочно. И вот он выучился, и, ведомый тою же заветной мечтой, выпросил для себя направление в сельскую школу, чтобы нести народу знания и свет. Валерий Львович поморщился — ему не нравилось, что новое дело приходится начинать с вранья, однако делать нечего, приходилось соглашаться. Договорились, что правду будет знать только директор школы, его уж никак не обойдешь. Вообще смотрели на него в районо, как на заморское животное: учитель, уголовник, да еще и притом кандидат наук! Редкая для глубинки личность. «Да меня ваши аборигены сразу раскусят, что никакой я не рабочий, разве этим обманешь? Не сразу, так потихоньку, такое обязательно всплывает». «А вы попроще, попроще старайтесь быть, — назидательно промолвил районный руководитель. — Притом не забывайте, что передовые рабочие у нас давно уже выросли в хороших интеллигентов». С таким напутствием Локотков покинул кабинет.

… В школе тем временем началась перемена, и Валерий Львович переждал ее, стоя на крыльце. Школа стояла чуть на взгорке, и он оглядел село. В нем было домов двести, и оно показалось Локоткову довольно большим. Все жилье располагалось с левой стороны от дороги, которой Локотков въехал сюда. Справа — только большие сараи, непонятные сооружения, гаражи, возле них стояли тракторы и комбайны, а дальше, за ними — поля. И лес вдалеке. Слева, со стороны домов, поверхность земли полого спускалась вниз, к небольшой речке. Впрочем, местами она была не такая уж и небольшая — метров до восьми-десяти в ширину, да за селом угадывался еще и прудок. В проруби на почерневшем льду женщина полоскала белье. Кое-где возле домов стояли или шли люди, бегали собаки. Локотков стоял и ждал умиления, которое прольется на него от такой картины, но вместо этого унылой тоской и печалью повеяло вдруг в сердце. Он родился и вырос в подобном селе, и пока рос — не чувствовал потребности в иной жизни, ибо не знал ее; потом же, когда приезжал, уже учась или работая — всегда скучал и тяготился пребыванием, тянулся в город, и уезжал туда при первой возможности. В последнее время его сопровождало рассеянно-меланхолическое, сентиментальное настроение, связанное с предстоящими переменами, и он поддерживал его, готовя себя к долгому житью на новой ниве. А сейчас накатило — хоть голосуй обратную машину, хоть шлепай пешком эти четыре километра до большой дороги! Но он устал, болели застуженные ноги, чересчур тяжелым казался чемодан. Вдобавок, обратный путь на сей раз тоже не сулил радости. Что там? Снова в бригаду к Тудвасеву, в опостылевшую общежитскую комнату, под мелкие подковырки? От той же Истории — бежать опрометью? С одной стороны — пустота, точное и навечное забвение себя, с другой — шанс, и его надо попробовать отыграть.

2

Директор школы оказался низкорослым, плотным пожилым мужичком, лет на пять старше Валерия Львовича. Он, конечно, был уже осведомлен по телефону из районо о его биографии, и встретил нового учителя настороженно-предупредительно. Уважал за безмерно высокую для сельской школы квалификацию, и побаивался его, и проблескивало в глазах крестьянское, хитрое: ну посмотрим, чего ты будешь стоить на нашем месте! Звали директора — Виктор Константинович. На правой руке у него на всех пальцах, за исключением большого, не хватало двух верхних фаланг; несмотря на это, с ручкой он управлялся вполне уверенно.

Задав несколько пустых вопросов: как доехали, как вам наши дороги, что новенького в городе? — и помявшись несколько, директор спросил самое главное, самое интригующее:

— Вы, Валерий Львович, как сообщали мне, отбывали заключение? За что же, позвольте полюбопытствовать?

«Вот оно!» — екнула локотковская душа. Он хоть готовился раньше, что ему зададут этот вопрос, но вот задали, — и он совершенно не знал, что ответить. Опять надо было изворачиваться, потому что сказать правду — такое исключалось. Тогда или придется уезжать сразу, или немного погодя, когда это станет известно всем. Скрыть, скрыть, и отбить охоту интересоваться! Учитель, да еще сидевший за избиение школьника — такое здесь не пройдет. Да и нигде не пройдет. Хорошо еще, что до этого везде верили, будто он отбывал наказание за обыкновенную, примитивную пьяную драку. И он ответил высокомерно:

— Нет, не позволяю.

— Нет так нет… Мне сообщили, что у вас было хулиганство, но хотелось бы знать подробности — хулиганство, знаете, тоже бывает всякое… Ну, раз нежелательно рассказывать — дело ваше. Только вот что имейте в виду: если чувствуете, что осталось в вас что-то оттудашнее — выкиньте сразу, и не думайте вспоминать. Здесь все-таки дети, материал очень чуткий, восприимчивый.

Очень жестко, с нажимом, проговорив последнее, он снова распустил лицо, принял добродушный вид.

— Плохо с учителями, плохо! — сказал он. — Приедут — уедут, приедут — уедут. В позапрошлом году к нам распределили историка, а он и года не проработал — забрали в армию. Да так неожиданно, что мы и заявки на нового не успели подать. Вот и маемся. Вы устали, вижу, но потерпите уж немного — завуч на уроке, а я хочу вас представить, после этого отдохнете. Сегодня никуда не трогайтесь, хватит с вас, переночуйте в моем кабинете, а завтра мы вас поселим. Есть хорошая квартира, там жил наш прошлый историк. Вы сами-то к нам надолго рассчитываете? Как поживется? Конечно, вы человек городской…

— Да! Как поживется! — отозвался нехотя Локотков. И тут же попытался исправить свою ошибку: — Вообще я собирался сюда надолго, и не думал о скором отъезде. Куда ехать-то? Все потеряно…

Виктор Константинович посмотрел на него сочувственно, встал, тронул за плечо:

— Ничего. Может, обомнетесь, притретесь, войдете в коллектив. Хотя предупреждаю заранее — у нас не со всеми просто сработаться. Особенно есть старые учителя, опытные методисты — те все усмотрят, учтут, всякое лыко в строку вставят. Но это — костяк, ничего с ним не поделаешь, имейте в виду. И вот что еще: если проговоритесь про вашу высокую квалификацию — попадете в очень сложное положение. Выскочек, людей чем-нибудь выдающихся, возвышающихся над другими школьная среда не терпит, поверьте моему долгому опыту. Потому что работа здесь тяжелая, и прикипают к ней только истинные трудяги. Без особых других талантов, просто добросовестные люди. К тому же, если проработаешь лет пять, из школы уйти уже трудно — затягивает, и неизвестно чем. Увидите… если выдержите. Но на первых порах будьте очень осторожны, пытайтесь угодить нашим дамам, иначе — беда. Советуйтесь, говорите о методике, ей — все внимание…

— Вы, кажется, думаете, что я способен ходить на цыпочках перед этими вашими… методистками? — по лицу Валерия Львовича закатались желваки. — Даже не рассчитывайте, и не беспокойтесь — за себя я как-нибудь постою.

— В таком случае, — директор развел руками, — вот вам Бог, а вот порог. Пусть уж тогда географичка и дальше историю ведет. Свару развести — это все мастера, а тушить ее — попробуй, годы уходят… Вас ведь никто в школу не толкал, сами пошли — так неужели уж так сильно гордынюшка-то заела?

Тут был миг, очень короткий, когда уместно, и самое время было взять чемодан и уйти, — но Локотков замешкался, и миг ускользнул, а дальше уйти было уже невозможно, и он знал, что не уйдет, и виновато, даже приниженно опустил голову.

— Хорошо, — сказал он. — Я согласен, и все сделаю так, как вы хотите… как будет лучше.

Флейты-пикколо печально пропели над головой.

В кабинет вошла высокая моложавая женщина с энергичным лицом, сросшимися над переносицей бровями.

— Антонина Изотовна Левина, завуч, — представил их директор. — А это, прошу любить и жаловать, — Валерий Львович Локотков, новый наш историк.

3

Поздним вечером, когда отшлепала в коридорах и классах уборщица, и стали холодными печи, Локотков выбрался из кабинета, оставленным ему ключом отпер заднюю дверь школы, и вышел во двор. Там было светло от луны, мигали далекие звезды. Валерий Львович решил пройтись по селу, ставшему его пристанищем неизвестно на какое время. Осторожно, стараясь не подскользнуться на подмерзшем снегу, он миновал школьный двор, и остановился за калиткой обносившей его изгороди. Что ни говори, а стояла весна, уже и не очень ранняя, и это чувствовалось. Свежий ветер обдувал лицо, в чистом воздухе четко висели яркие прямоугольники окон. Даже самые далекие из них не мерцали в морозном тумане, как это бывает зимой, а светили ярко и уверенно. Окна освещали дороги и тропинки между домами, по которым Локотков и двинулся вниз, к реке. Надо было осваивать новое пространство.

Днем, в пересменку, Валерия Львовича повели в учительскую — знакомить с коллективом. Но, как это обычно бывает, на первый раз он не запомнил никого из будущих коллег, да не очень к тому и стремился, зная, что все это придет со временем, а рыть впустую копытом землю — дело нестоящее. Были среди них и молодые, и пожилые, и просто старые. Остался в памяти только длинный сутулый мужчина в сильных очках, с выдвинутой вперед блюдечком нижней губой, довольно староватый уже, неухоженный, в мятом костюме. Он производил впечатление застарелого бобыля. Локотков подумал: «Ну вот, и мне быть таким», — так образ зафиксировался в памяти. Еще он ощутил атмосферу настороженности, жгучего любопытства, — и от этого ушел из учительской больным, с часто бьющимся сердцем. Что вы кончали? когда? где работали? — на все вопросы надо было отвечать, пуще того — лгать, вот что выматывало. Спасибо, выручил директор: «Отстаньте, отстаньте! У человека была тяжелая дорога», — и увел его. И все-таки кто-то пискнул за спиной: «Что-то не похож он на работягу-заочника!» Ну, это Бог с ним, чепуха, мало ли кто на кого не похож…

Окна не везде были занавешены, кое-где можно было рассмотреть творящуюся за окнами жизнь. Хозяйки убирали со столов, мужчины читали газеты, устало сидели на табуретках; ребятишки дремали над книгами и тарелками; светились телевизоры. Ничего-то он не знал, и не знает об этой жизни! Несмотря на то, что рос в таком же селе. Все равно они с матерью жили как-то на-особицу — немножко в стороне от тех, кто растил хлеб, ходил за коровами, имел дело с машинами и другой техникой. И он, сызмальства готовя себя к другой участи, тоже мало присматривался, как живут его сверстники из рабочих семей, ему это просто было неинтересно. Но сейчас-то он взрослый человек, и жить придется не среди детей, хоть и придется работать в школе!

Локотков подошел к берегу речки. В проруби, которую он заметил еще днем со школьного крыльца, снова полоскали: женщина шлепала бельем, возила им по воде, и негромко разговаривала со стоящим рядом мужчиной. Вот она откинулась назад, сказала: «Ху, устала!» — поднялась и начала стягивать с рук резиновые перчатки. Спутник ее надел на коромысло полные корзины, и они медленно пошли по тропке. Обошли посторонившегося Валерия Львовича, и по дороге несколько раз оглянулись на него.

За речкой, на взметнувшемся невысоким взлобком бережке, широкой лентой распространяясь по руслу, повторяя все его изгибы, темнел лес. Еле различимая в ночи тропа вела к нему через речку. «Вот уйти по ней, и не вернуться, потеряться навсегда», — подумал он. И вдруг заплакал, горько и безысходно. От острой, тянущей тоски, при которой — хоть волком вой, надрываясь, над прорубью, на большую желтую луну? «У-у, у-у…» — стоя возле полыньи и раскачиваясь, стонал Локотков.

Когда брел назад, к школе, Рябинино еще не улеглось спать, хоть значительная часть окон и погасла уже; прошел мимо выпивший, сопя и переваливаясь, женщины толковали о чем-то у палисадников, бегали даже поздние ребятишки. До школы оставалось недалеко, когда Валерий Львович различил троих, движущихся ему навстречу. Он посторонился, чтобы разойтись — и тут луч фонарика ослепил его, высокий юношеский голос спросил:

— Кто такой, почему не знаю? Стой, ты, бес!

Ему стало жарко, душно, заломило вокруг глаз — такой охватил приступ ненависти. Бешенство мелкими иглами остро и коротко закололо мозг. Бить! Садить эту рвань в печенку, под дых, в неумытую ряху!! Так же топила его ненависть, когда он, пьяный, бил мальчика на остановке. А сейчас, хоть Локотков и был трезв, ему почудилось вдруг, что эти, и никто другой, виноваты в его падении, в его никчемной теперь жизни. Сдерживая рычание и мотая головой, он двинулся им навстречу. Случись эта схватка — или убили бы его, или он забил бы кого-нибудь насмерть, здесь не могло быть ни середины, ни примирения.

Но фонарик погас, и погасивший его с криком: «Ой, ребя! Дикой он ли, че ли?!.» — бросился в проулок. Еще один кинулся за ним, а третий побежал назад. Локотков остановился, тяжело дыша: на преследование он не настраивался, и поэтому упустил время. Скоро шаги их стихли, и Валерий Львович снова остался один. Постояв немного, он опомнился, зачесал яростно затылок: ну и ну-у! Вот так могла получиться история с географией! Надо удерживаться от таких эксцессов, недолго и влипнуть по-новой… Однако пережитое дало разрядку — жизнь теперь выглядела уже не так мрачно, и Локотков даже повеселел. Ничего! Он еще даст всем бой! Он еще может! И Валерий Львович зашагал к калитке в школьном заборе. Надо было отдохнуть. Завтра предстоял первый урок.

4

Несмотря на усталость, спал он беспокойно, проснулся рано, и сразу же стал думать о предстоящем уроке. В седьмом классе, второй с утра. Тема: «Россия на рубеже XVII и XVIII веков. Воцарение Петра I. Начало преобразований». Прекрасная тема!

В бытность свою студентом Локотков проходил в школе педагогическую практику. С тщательным планом-конспектом урока, многократно проверенным, он появлялся перед учениками городской школы, куда был прикреплен, и оттарабанивал затверженное, нимало не беспокоясь: как его воспринимают и понимают, что остается в головах? Посвящать остаток своих дней педагогике, которую он и его друзья-однокурсники называли «лженаукой», никто, конечно, не собирался. И ничего не осталось в памяти, по сути, от тех уроков, они замельтешились, скрылись в потоке тогдашней студенческой жизни. План-конспекты, чинные городские учителя, записки от старшеклассниц. Что еще? Целовался с симпатичной химичкой в ее кабинете.

Что ни говори, этот урок приходилось считать первым. Но Валерий Львович если и боялся его, то совсем немного. Он верил себе, в свое умение заинтересовать аудиторию, и держать ее в руках, сколько понадобится. Все-таки он бывший преподаватель вуза, а это высокая квалификация! И, пожалуй, он начнет свой первый урок не с рассказа о петровских реформах. Это — локальная тема, к ней всегда можно вернуться. Надо рассказать ребятам об Истории вообще, о том, что она — память человечества, его вечное напоминание, вечная угроза беспамятью, о ее уроках, о пленительных открытиях, которые дарит она изучающим ее людям. Как первая вступительная лекция для первокурсников! Определяющая их настрой на все годы учебы, да и дальше.

Такое решение воодушевило Валерия Львовича. Он гладко побрился, позавтракал тем, что захватил еще из города, и стал ждать хозяина кабинета.

Виктор Константинович появился рано, минут за двадцать до уроков, и вместе с ним вошла завуч Левина. Поздоровались, и Антонина Изотовна быстро, по-женски, обросила взглядом кабинет: аккуратен ли новый учитель, не оставил ли за собой сора?

— Как спалось на новом месте? — спросил директор.

— новый учитель, не оставил ли за собой сора?

— Как спалось на новом месте? — спросил директор.

— Нормально, — суховато ответил Валерий Львович. — Спалось нормально, спасибо. — А сам думал в это время: чего это их принесло вместе?

— Сегодня у вас первый урок! — сказала Левина. — Для человека, никогда раньше не работавшего в школе, это — большое событие. Вы как, Валерий Львович? Готовы? Поджилки не дрожат?

— Нет, не дрожат. Тему знаю, недомоганий никаких нет. Что еще?

— Тогда и слава Богу, как-нибудь выберетесь! Плана-конспекта тоже не прошу — до того ли вам было! Только, знаете, держите ухо востро, и построже с ними, седьмой у нас — такие шалопаи… Идемте в учительскую, или вы хотите здесь — в гордом одиночестве, собраться с мыслями… перед первым-то уроком?

Локотков пожал плечами: все равно… Господи, сколько суеты из-за какого-то урока! Ну подумаешь, первый… Большое событие. Он вспомнил строгие ряды в аудитории, склоненные над конспектами головы, себя за кафедрой — вдохновенного, раскованного, блестяще владеющего и материалом, и словом… Что ж, времена переменились, и надо приспосабливаться снова. И, между прочим, крепить связь с коллективом.

— Идемте в учительскую, — сказал он завучу. И — директору: — А вы обещали устроить меня сегодня с жильем. Я надеюсь. Пора начинать обживаться.

— Все, все! — тот прижал к груди руки. — Разве я мог забыть? Уже заходил вчера вечером, и договорился конкретно. Так что сразу после урока мы идем на квартиру. А насчет обживаться — так это вы ко времени приехали. Ведь через три дня — каникулы.

— Сегодня во вторую смену у нас еще одна история — в четвертом классе, — заметила Левина. — Но ее, я думаю, проведет еще Нина Федоровна, географичка — по старой памяти. А вы устраивайтесь, еще успеете потянуть нашу лямку. Ну, идемте!

В учительской на него хоть и продолжали поглядывать с интересом, но уже не так, как вчера. Во-первых, еще не все успели стряхнуть с себя недавнее бремя дома — подымания из теплой постели, хлопот с завтраком, одеванием, мороки с детьми. Во-вторых, предстоял тяжелый, сонный утренний урок, и надо было настраиваться на него. Разбирались журналы, просматривались последние тетради. За всем этим новичку в сознании оставалось мало места — он умещался там только так, любопытной частностью.

Одной из последних в учительскую вошла, запыхавшись, большая, толстая рыжая женщина. Разделась, и сразу поплыла к Локоткову, простирая к нему руки:

— Во-от он, мой избавитель, золотко-о! Забирай, забирай к черту всю историю, ни шиша я в ней не петрю. Нужна мне эта лишняя двадцатка, унеси ее лешак!

«Нина Федоровна, географичка», — сообразил Валерий Львович, и, встав со стула, представился ей. «Да слышала, слышала». — прогудела она, и уплыла за журналом. На подоле ее черного платья прилепилась длинная соломина, — но на это никто не обратил внимания, а Локоткову показалось неудобным с первого дня указывать на недостатки в туалете.

Прозвенел звонок, все разошлись по классам, а он остался один, и принялся восстанавливать в памяти заготовленный еще утром текст своего выступления перед семиклассниками. Ходил из угла в угол учительской, натыкаясь на стулья, и бормотал, взмахивая руками. Все выходило четко, разумно, логично, и Локотков остался доволен. Все равно к звонку на перемену начало подсасывать, забродили нервы — ничем, кроме как изрядным перерывом в преподавании, он не мог это объяснить. А когда вошла Нина Федоровна, и сказала ему: «Вы теперь в седьмой? Ну, держите их покрепче, а то они там мастера устраивать конец света!» — он вообще впал в панику. «Ко мне на урок не собираетесь?» — спросил он завуча, словно в шутку, однако сильно надеясь, что собирается; таким образом, рядом будет союзник, и он не останется один на один с классом. «Тьма своих! — она взмахнула классным журналом. — Притом — у нас не принято ходить на первые уроки. Новички смущаются, не могут установить контакт с классом, и из этого выходит мало хорошего. Лучше уж — как-нибудь, да сам!» «А если утопнет без поддержки, как пловец-перворазник?» Она внимательно посмотрела на Валерия Львовича, ударила ладонью по локтю: «Тут уж дело такое: или утопнет, или выплывает. Впрочем, всяко бывает. Чур, чур на вас! Что за настроение?! Спокойно идите, и все у вас будет хорошо, я верю. Построже только с ними, седьмой у нас — сорванцы, угланы отчаянные. Что ты скажешь — сельская школа! И этих никуда не денешь, и других ниоткуда не наберешь, так вот и обходимся…» От ее слов Локотков приободрился, и после звонка вошел в седьмой класс довольно бодро, без особенного страха.

Все встали, он прошел к столу. Было тихо, и он совсем успокоился. Только в горле першило. Валерий Львович откашлялся, и произнес первую фразу:

— Здравствуйте, ребята, садитесь!

Оглядел класс. Ребята как ребята. Мальчишки, девчонки. Есть туповатые физиономии, есть смышленые, есть ни то, ни се. Но и особенного интереса к своей персоне Локотков не обнаружил. «Это ничего, — подумал он. — Это естественно. Люди узнаются со временем».

— Я, как вы догадались уже, наверно, — продолжил он, — ваш новый учитель истории. Зовут меня Валерий Львович, фамилия Локотков. Запомнили?

— Не-а! — донеслось откуда-то с задних парт.

— Надо, ребята, быть внимательнее. Скажу громче: Локотков, Валерий Львович! Теперь понятней? Вот вы — повторите, пожалуйста! Вы, вы, да! — и он указал на чернявого, невысокого взъерошенного мальчишку.

Тот встал и сказал с нескрываемым, несколько даже театральным удивлением:

— Я?!

— Вы, вы!

Парень открыл рот и дураковато уставился в потолок, будто бы вспоминая. Ему подсказывали наперебой, со всех парт: «Коротков!» «Какой тебе Коротков! Волков!» «Печенкин!» «Черных, Черных!» — а он стоял, и только хлопал глазами. Локотков понял, что попал в глупое положение, однако надеялся еще все поправить. «Садись!» — сказал он чернявому. Тот сел, и стал перехихикиваться с соседями. «Выгнать его, что ли?» — угрюмо подумал Валерий Львович. Класс шумел и веселился. Локотков поднял руку. Стало немного тише.

— Ребята! Товарищи! — мордастый парень с предпоследней парты сипло, негромко захохотал, быстро, в такт каждому «ха!» наклоняя голову — словно курица клевала. Но Локотков решил не обращать на него внимания, потому что знал: это будет конец всему, заготовленная речь утратит смысл, который он в нее вложил.

— Мы с вами будем изучать историю. («Как? И вы тоже?» — спросил кто-то с изумлением.) Тема нашего сегодняшнего урока — Петровские реформы. Однако, прежде чем перейти к ней, я хочу рассказать вам о той удивительной науке, которая зовется Историей. Чтобы в дальнейшем у нас не было неясностей, недоговоренности в вопросе о значимости этого предмета. Предмет же этот воистину велик и могуч. Он не открывает красот языка, как это делает литература, не устанавливает системы мироздания, порядка движения механических тел, как делают это точные науки. История изучает общество, закономерности изучения человеческих масс, возникновения и распада государств, социально-экономические причины, ведущие к расцвету или возникновению формаций. Именно в этом ее могущество, ее величие: ведь при изучении любой исторический срез, любое классовое явление становится нам понятным…

Локотков не мог, занятый собой, своей речью, уловить мгновения, когда урок сломался. То-есть перестал существовать, как организованная и направленная единица школьного времени. Он начал опоминаться лишь, когда двое ребят встали, не спеша проследовали к двери, и вышли из класса. Замолк и огляделся. Каждый занимался, кто во что горазд: играли в морской бой, разговаривали, отнюдь не шепотом, отрешенно писали в тетрадках, ставили друг другу щелбаны. Лишь двое сидящих рядом пацанов тянулись за партой, прижав руки к бокам, словно по стойке «смирно», кивали в такт каждому локотковскому слову, ели его глазами, и лишь изредка прыскали, даже не отворачиваясь и не закрываясь.

Господи! Господи, что происходит?!

— Что же это вы, ребята?! — нервно выкрикнул Локотков. Однако на него уже никто не обращал внимания. И он понял: провалился. Позорно, ничтожно, на радость всей учительской публике. И ничего не поправить, класс стал неуправляемым. Он сел за стол, опустил лоб в ладони, и начал шептать тоже совсем не по-взрослому: «За что… за что? Ну что я им сделал?»

Неожиданно состукала дверь, и в классе — не сразу — наступила тишина. Валерий Львович сидел все так же, не шевелясь, и вскоре услыхал над головой голос директора, Виктора Константиновича:

— Громов, вы встанете спокойно или нет? Нечаева, перестаньте жевать, и быстро дневник на стол! Не кривляйся, Дроздов, и так видно, что скудоумен…

Он положил руку на плечо Локоткову:

— Вот ключ, Валерий Львович, идите ко мне в кабинет, я тут с ними пока потолкую…

Тот встал и быстро вышел, опустив голову. Уже в коридоре услышал, донеслось вдогон:

— Что же вы сделали с человеком — мерзавцы, больше никто…

В кабинете Локотков шмякнулся на диван, лег затылком на валик, опустив вниз ноги, и пусто уставился в потолок. Вот и все. Не нужны ни здесь, ни где-то еще ни твоя квалификация, ни ты сам. Кичился перед собой и людьми, и провалился так позорно… Он фыркнул, вспомнив, как недавно еще представлял себя в лубочной, сусальной роли простого деревенского учителя, эдакого мудреца маленько не от мира сего, наставника и первого друга ребят, властителя их умов… Милые дети. Снова вспрыгнули перед глазами гримасничающие лица ребят, и гортань его жарко перехватило, чуть не до тошноты, от ненависти. Наверняка среди этих семиклассников были те, кто пытался на него вчера напасть! Из-за них, только из-за них он теперь уедет обратно, и канет, уже навеки, в тудвасевскую бригаду… А может, попробовать определиться в архив, и провести остаток дней этакой полуподвальной, междустеллажной пугливой недотыкомкой, несыто зыркающей на копающих диссертационный материал аспирантов и соискателей? Кто знает! Хотя — не дай Бог испытать такое…

Прозвучал звонок на перемену. Локотков поднялся и стал надевать пальто. За этим занятием его и застал вернувшийся с урока директор.

— Вы куда собираетесь? — спросил он.

— Не надо задавать странных, вежливых вопросов. Впрочем, что ж! — я уезжаю обратно. Почему — я полагаю, не нужно вам объяснять.

— А может быть, попытаетесь все же?

— Ну… вы ведь видите — я оказался абсолютно несостоятелен, как учитель. Мальчишки меня обхитрили, попросту говоря. Я представлял их совсем другими. Особенно деревенских.

— Во-он оно что… — Виктор Константинович внимательно посмотрел на него. — Вы расстроились из-за того, что не получился урок, и решили уехать? Так?

— Да.

— А желание работать есть?

— Было. Теперь уже нет.

— Чепуха! Как я понял, вы из тех, кому трудно без своей профессии. А больше вы нигде не устроитесь.

Директор пошел к Локоткову, и начал расстегивать пуговицы на его пальто.

— Разденьтесь, и давайте посидим. — А когда Валерий Львович, настороженный и насупленный, уселся на краешек дивана, он воскликнул, взмахнув руками:

— Это надо же — так испугаться первого урока! В-общем, такое естественно, и никому не проходит бесследно, но насчет вас у меня и Антонины Изотовны не было серьезных сомнений. Правда, червячок был, — я ведь недаром оказался в классе, когда запахло срывом. Н-да… Первый урок не получился — и вы расстроились? А знаете, меня после первого урока два дня искали — на глаза боялся показаться, думали — утопился уж… Так что не придавайте особого значения — со всеми бывает то, что у вас сейчас. Да, вот — и ребятишками нашими не обольщайтесь. Это только издали кажется — деревенские, мол, смирные. Сами городскую, сельскую школу кончали?

— Скорее сельскую. Но побольше этой. Десятилетку.

— Отличник?

— Золотой медалист.

— Да, серьезный выпускался контингент! — Виктор Константинович поднял вверх палец. — А каковы воспоминания о дисциплине?

— Кажется, мы были спокойнее. Впрочем, в седьмом классе… черт знает, не помню уже!

— Седьмой, восьмой — вечная учительская мука! Насчет спокойнее — это вряд ли. Просто построжее были времена, отсюда — меньше разболтанности. Толку нет — сиди хоть два, хоть три года в классе, а то и вообще — шагом марш! В колхозе тебе работа всегда найдется. Но — хоть времена и изменились, а учительский труд остался, и надо его кому-то делать, дорогой Валерий Львович. Не торопитесь уезжать, у вас еще все получится, вы ведь мужчина, причем весьма заинтересованный в своем предмете. Какую речь вы им закатили! Меня за дверью аж слеза прошибла.

— Было бы это кому-нибудь надо…

— Надо. Ребята любят увлеченных. Физика нашего видели? Дохлый, полуслепой, неряха. А успеваемость по его предмету высокая, и он ее не тянет искусственно. Тут одного знания предмета мало, нужно еще что-то. Подождите, я сейчас…

Он вышел и вернулся с завучем, которая закричала с порога:

— Валерий Львович, я знаю всю подноготную вашего урока!

— Видал, как работает агентура? — хмыкнул директор.

— Не надо бросаться словами. Что обязана знать — я знаю. Ах, ах! Вы к ним, как говорится, с открытой душой, а они… Вот так! — с торжеством заключила она. — Педстаж не дается даром! Запомните первое: вошли в класс — поставьте и пускай стоят, пока не прекратится всякое шевеление. Второе. Как посадите — сразу надо сделать перекличку. И поменьше отвлеченных материй. Жестко по теме.

— Да нет, поговорить с ними, конечно, можно, — вмешался директор. — Но… надо знать момент. И что абсолютно правильно — избегайте туманных для них, высокоученых слов, они от этого только дичают. А вот казус какой-то, легенду, исторический анекдот — этого не бойтесь. И тоже к меру, а то размагнитите их. Только — может быть, мы зря с вами разоряемся? — он глянул на Левину. — Говорим, говорим, а вы в душе-то уж лататы задали? Если так — тоже не спешите особенно, автобус по шоссе пойдет только вечером, успеете добраться.

Локотков густо, мучительно покраснел.

— Столько тут мне всякого наговорили… Спасибо, конечно, а то было бы совсем тяжело. Вот черт, не знаю, что и делать, что и придумать.

— По-моему, отступать мужчине, с поражением, да еще и от детей — довольно унизительно, — вся как-то содрогнувшись, сказала завуч.

— Именно! — поддакнул ей директор.

Видно было сразу, что имеет место нехитрый, лобовой демагогический ход. И Валерий Львович долго потом не мог объяснить себе, почему он на него откликнулся:

— Ну что ж, попробуем еще заход…

5

Через каких-нибудь полчаса после этого разговора Локотков уже устраивался с жильем в доме, куда привел его директор. Дом был довольно большой, хоть и староватый, и жила в нем одна только хозяйка, пожилая дородная женщина Вера Даниловна. Она вдовела: муж погиб в дорожной аварии лет десять назад. Дети — дочь-врач и сын-офицер — жили со своими семьями далеко от нее, и только наезжали изредка. Все это Вера Даниловна успела рассказать Локоткову, устраивая его в маленькой, чистой, похожей на светелку комнате. От входа в избу шел коридор, и из него были две двери, друг против друга: одна — в комнатку Локоткова, другая — в кухню. А сам коридор вел в горницу, и к ней примыкалась еще маленькая комнатка — спальня самой хозяйки. «Раньше-то не всем хватало места, ругались из-за него, — говорила Вера Даниловна, — а теперь хоть где располагайся, хоть катайся на велосипеде — везде пусто!» Оставшись одна, она охотно пускала школьных работников: они-де люди тихие, аккуратные, не шумят. Ей было хорошо, когда кто-то жил рядом, и было с кем поговорить долгими вечерами, попить чаю. Привыкшая к простору сельской жизни, она не могла уже ужиться и с сыном, ютившимся с женой и двумя детьми в крошечном номере офицерской гостиницы, ни с дочерью — та хоть и жила в двухкомнатной квартире, зато со свекровью. «Нет, видно, не удастся на старости лет с ребятами пожить, здесь и помирать придется», — чуть преувеличенно покряхтывая, сказала она. Держала и стол для жильцов, считая, что вместе жить и готовить розно — последнее дело. Готовила Вера Даниловна хорошо, как говорили — «по-городскому», не дешевилась, хоть и платить ей приходилось прилично — альтруисткой она тоже не слыла, и брала деньги не только за продукты, но и за готовку, за хлопоты. Однако постояльцы никогда не жаловались, ибо вкусная, горячая пища, когда нет своего дома — великое дело! К ней старались устроиться шефы из города, заезжие шоферы, командировочные люди — особенно после того, как в совхозном бараке для приезжих, грязном, пустом и холодном, отравились насмерть двое рыбными консервами. Но сердце Веры Даниловны осталось верным учителям. Она даже совхозных специалистов — молодых агрономов, механиков, зоотехников — и тех недолюбливала, говорила, что от них шумно. Правда, последний квартирант — тот самый историк, что ушел в армию, локотковский предшественник, — внес большое смятение в ее душу, заночевав пару раз в своей комнатешке с молодой медпунктовской фельдшерицей. Она долго, с настоящим страданием, плакала, раскрыв это, и в тот же день, не простившись с жильцом, уехала к дочери. А вернувшись, не застала уже нечестивца, отправившегося выполнять воинский долг.

Все это Валерий Львович узнал потом, в ходе жизни, порой задремывая на кухне под монотонный голос хозяйки, — очнувшись внезапно, опять видел перед собой шевелящиеся губы на ее толстом лице, бесформенный, картовочкой, нос, большие честные глаза, — и снова голова его клонилась вниз, вниз, вниз…

А сегодня он, проводив директора школы, довольно грубо оборвал Веру Даниловну: «Я, знаете, хочу отдохнуть, лягу спать, ничего не соображаю…» Она ушла, ничуть не обидевшись, а он закрыл за ней дверь, разделся и лег в кровать. Мягко, хорошо… Неужели один наконец, это его угол, и никто не ворвется, не зайдет без стука? Трудно даже поверить…

Уснул он в двенадцать, а проснулся около пяти. День еще не кончился. Только Локотков завозился — чутко ловившая этот момент хозяйка крикнула из кухни:

— Квантерант, иди исть!

Изъяснялась она исключительно по-деревенски, хоть и проработала почти всю жизнь библиотекаршей, лицом, следовательно, представляющим культурный слой.

— Ты, Валерий Львович, женатой, холостой? — вкрадчиво спрашивала она, когда тот сидел за столом. — Разведенной? Дочка ищо есть, ага? Ой-е, ой-е.

— А не баловливой, нет? — продолжала Вера Даниловна. — А то как пойдешь по холостой части шуродить, дак… Не баловливой? Не омманываешь? А то был тут один, тоже так говорил… — утерла платком сразу заслезившиеся глаза. — Вот и ладно, вот и ладно. Я по-старому кроена, не люблю баловства-то. Нравится девушка, или женщина — так способнее вам по годам-то — ну, поухаживай, да и сватайся. Ага ведь, верно я говорю? — она заглянула пытливо в глаза новому жильцу.

— Вы извините, — отвечал ей Локотков. — Я боюсь теперь отвечать на вопросы, что верно, а что неверно. Хотя сравнительно недавно — ответил бы на любой, не задумавшись особенно. А теперь так все перемешалось, со своей жизнью суметь бы разобраться…

— Ой, ой, — закачала головой хозяйка. Слова квартиранта ей совсем не понравились. «Путаный! — подумала она. — Чему он ребятишек-то научит?»

Поев, Валерий Львович решил не ходить никуда сегодня, а провести вечер у себя в комнате, впервые за долгие годы один на один с собой, за каким-нибудь приятным занятием. Возникла мысль подготовиться к завтрашнему уроку, — и Локотков отмел ее. Тему он знал хорошо, и урока тоже не боялся, ибо уже решил про себя, что будет работать в этой школе, чего бы ему это не стоило. Не боги горшки обжигают!

Своих художественных книжек у него не было, и он попросил у хозяйки: «Дайте что-нибудь почитать!» У нее тоже оказалось негусто: пятый том Тургенева, «Золото» Мамина-Сибиряка, «Они сражались за Родину», «Молодая гвардия», небольшой томик Шукшина. «Что ж, начнем со стариков!» — сказал он себе, и принялся за Тургенева. Но вникал в текст трудно, или пропуская строчки, или вникая в них несколько раз. Сказалась отвычка от восприятия такого рода литературы; вернее даже будет говорить, что он никогда не привыкал к ней: ум, память были настроены на иные книги, иную информацию. Притом — заключение способствует рассеянию памяти, рассеянию внимания, и человек трудно сосредотачивается. Однако понемногу, примерно с трети, он увлекся написанным, и к концу вечера дочитал довольно большую повесть «Степной король Лир». Страдания отставного штык-юнкера, жестоко обманутого собственными дочерьми и ничтожным зятем даже тронули Локоткова, он почувствовал непонятное помягчение в сердце, а когда Харлова убило упавшим брусом крыши, заплакал: стало жалко героя: правда, жалость сразу же обратилась на самого себя, на собственную жизнь, безнадежно, как он считал, загубленную ненужным, самому себе необъяснимым поступком. С той поры — все скверно, все худо, ни одного светлого пятна, кроме поездки к матери… Было время — томно толковал за рюмкой хорошего вина, под магнитофонную музыку, о сложной собственной жизни, и неплохо бы опроститься хоть на время, повкушать на лоне природы, вдали от цивилизации, обычных мужицких дел и хлопот… Свистун!

Дорвался вот до такой простой жизни — и завыл, как волчище. Самый умный всегда до этого, самый подающий надежды, самый талантливый — оказался никому не нужен, ни на что не способен. Не мог провести урок в седьмом классе! Школьники, обыкновенные ребята открыто наплевали ему в глаза, такому прекрасному. А сельские учителя, над которыми он всегда посмеивался, даже над матерью, заходят к ним каждый день, да не по разу, и ничего, выходят живые, и снова идут на урок. Валерий Львович знал, что стать таким предстоит и ему, и не требуется для этого ни страшных человеческих усилий, ни особенной ломки, — просто выработать свою твердую линию поведения, и усвоить несколько нехитрых, но железно работающих приемов. Только вот — стоит ли? В который раз сегодня задаешь себе этот вопрос, а ответ на него простой: стоит, стоит, потому что тебе некуда больше деваться. Надо отрабатывать последний шанс. Но ведь как все шло хорошо, покуда жизнь мчалась по однажды заданной программе умненького, способного: отличный ученик — отличный студент — отличный аспирант — отличный преподаватель. И никто не требовал от тебя никаких особенных душевных качеств. Есть они — ну и на здоровье. Нет — обозначай легонько хотя бы самые необходимые из них, без этого тоже нельзя, — и все будет в порядке. Необременительное существование, а в основе будущего — докторская, о которой говорили, округляя глаза. А если с такими-то великими мыслями — за шкирку, да в лагерь? Потом — подсобником к каменщикам? Потом — в Рябинино, с глазу на глаз с седьмым классом? Когда уже нет разницы, отличным ли ты был учеником в школе, хорошим ли студентом, аспирантом, да — нормальным ли преподавателем, в конце концов? Да, споткнулась твоя жизнь о того мальчишку. Если вспоминал ты порою о нем — то только с обозлением за свою ненастную долю. Да… Словно бежало, бежало по гладкой дороге неисправное колесо, покуда — тресь! — не лопнула спица, или не перекосился безвозвратно обод в слабом месте. И вот — забросили его на обочину, — до первого ливня, что смоет его в канаву, и погребет под раэным хламом. Не так ли, дорогой?

Нужен обыкновенный человеческий стержень, настрой, чтобы выстоять. Откуда он берется, где калится? «До сих пор меня уважали, — рассуждал Локотков, — как человека, способного к наукам, и ни за что более. Даже бывшая жена призналась как-то, что обратила на меня внимание после того, как услышала в компании разговор о моей перспективности в науке. Так все и тащилось, по инерции. В колонии меня прикрывали благодаря званию кандидата наук, то-есть за мое превосходство над ними в знаниях и способностях. И м совсем не было дела до моих человеческих качеств, разве что до элементарной порядочности. Я был и х вывеской, знаменем: вот, мол — и мы не столь просты! А, черт с ним… Только теперь вот никому нет опять дела до моих знаний, научных потенций, до любви к Истории. От меня требуется нечто совсем другое, и лицемерием будет сказать, что я не знаю, что это другое. Просто надо стать равным людям, среди которых оказался. И надо не опускаться до этой мысли, а подниматься до нее, иначе я опять угрязну в истерических выходках. Вчера дошел до того, что хотел перебить ребят, посветивших фонариком, сегодня — рассоплился перед семиклашками. Смирись, хотя бы на время. Иначе выскочишь и отсюда, и куда пойдешь? Сам окончить свою жизнь ты не сможешь, не хватит духу, нечаянной смерти ждать еще долго, следовательно — будешь жить? Только вот — что это будет за жизнь?..

6

Ночью Локотков сумел нащупать лишь основную, главную точку нового подхода к бытию; на остальное не хватило ни сил, ни времени. Проснулся тяжело, с недодуманной думой, и долго соображал: в чем же дело? А вспомнив, хотел забыть все, — но встрепенувшаяся мысль уже толкалась в черепной коробке, пульсировала в крови, не давалась проглотиться инерции прежнего сознания. И он, еще лежа в кровати, стал думать: как? Как сделать то, что решил? Легко сказать — сравняться с окружением. Для этого надо сбросить как минимум двадцать лет. Годы ведь не возвращаются! Не забудешь прошлого, не разгладишь своих морщин. Сколько тебе лет? Сорок. Вот так-то.

А если не забывать лет, не разглаживать морщин? Просто сделать вид, что их не было, и нет… пока. Тебе двадцать, и прожить на свете суждено не шестьдесят, а… те же сорок, положим, это немало. Двадцать, двадцать… Что же у тебя есть в эти годы? Звонкая сила юности, — ладно, оставим, скользкая тема. Нет лучшей половины студенческих лет. Нет женитьбы, Юльки. Есть ничем еще неомраченная дружба с Гастоном. Нет быстрых ночей с кратковременными избранницами. Нет счастливой уверенности ученого, что путь, избранный тобой — единственно правильный. Есть вера в себя, младенческая даже порой тоска по мамке. И нет заключения, дороги домой, Назипа, „гордого чуваша“ Ивана, тудвасевской бригады. Ничего этого нет, он молод, приехал в далекое село Рябинино, преподавать в восьмилетке предмет историю.

Вот так!

На душе у него посветлело, словно темная краска затушевалась белой; Локотков встал, побежал во двор, затем принялся умываться. „О! о! хо-адна… А-у-у!..“ — подвывал он, плеская на грудь холодную воду. „Давай-давай! — восклицала царящая возле стола хозяйка. — Три шары-те — веселей будешь! А уж, поди-ко, и всему мыться пора! К вечеру баньку затопить?“ „Надо! С грязи лопаюсь! Ух з-затопи ты мне баньку, хозяюшка-а! Я от белого свету отвы-ык! Уг-горю я, и мне, уг-горелому… ых… пар гар-рячий развяжет яз-зы-ык!..“ „О, голосистой какой! Я затоплю, мне недолго. Только уж воду таскать — это ты изволь, изволь!“ „Я изаолю, изво-олю…“

„Ничего не было!“ — говорил он себе, одеваясь.

„Ничего не было!“ — говорил, садясь завтракать.

„Ничего не было!“ — по дороге в школу.

„Ничего не было!“ — входя в четвертый класс. — Я молод, мне двадцать лет, и это мой первый урок! Вчера я еще раз перечитал учебник, кое-какую дополнительную литературу, рекомендуемую к теме, и теперь ориентируюсь в ней хоть не безгранично, но достаточно сносно». И — строгость без жестокости, доходчивость без вульгарности. Вперед, за орденами.

Кроме завуча, на урок пришла географичка Нина Федоровна, которая вела раньше историю. Она немножко мешала: шикала на учеников с задней парты, где сидела, громко делала замечания. Локотков сердито косился на нее. Вообще же урок, по сравнению со вчерашним, прошел много лучше: четвероклассники меньше шумели, были спокойнее, лучше слушали — может быть, из любопытства к новому учителю — что ж, он и за это был им благодарен. Ему важно было в этот раз ощутить атмосферу школьного урока, почувствовать его плоть, и к перемене ему показалось, что он своего добился. На вузовских лекциях это называлось — слияние с аудиторией; здесь же ни каком слиянии речи не шло — просто надо было ухватить какой-то главный нерв, управляющий классом, и держать его своей крепкой рукой до звонка, тратя порой немалые усилия. Уяснивши это себе, Локотков подумал: «Кажется, я понял, в чем дело», — и радостно вздохнул. Ему стало уже не так страшно. Учителем он все-таки будет.

— Неплохо, неплохо! — сказала ему после звонка Левина. — Так и держать!

Локотков даже покраснел от удовольствия: похвала, пусть даже авансом — это было как раз то, что нужно. Столько времени его не хвалили по делу.

После урока они с Ниной Федоровной выводили четвертные отметки, и потихоньку, по ее характеристикам, он постигал каждый класс, повадки учеников, узнавал имена тружеников и лентяев, способных и бездарей. Кое-что даже записывал в записную книжку. «Все перемелется, все перемелется, — повторял он про себя. — Все перемелется, и мука будет. Куковать или не куковать мне в этом Рябинине, а дело свое надо научиться делать хорошо».

Когда он уже одевался в учительской, чтобы идти домой, туда зашел директор школы Виктор Константинович, поздравил всех с окончанием четверти, а ему сказал прямо-таки с оттенком зависти:

— Что ни говорите, а вам все-таки повезло! Только провели первый урок, и — пожалуйста, каникулы. Неделя хоть и не так много, а все-таки к чему-то привыкнете за это время: к нам, к школе. Вот на педсовете посидите — это послезавтра, не забыли?

Домой Локотков шел с удовлетворением, с чувством человека, целый день совершавшего полезную, нужную людям работу. Дай Бог, дай Бог… Что еще на сегодня? А, да, сходить в баньку, попариться вволю… Придя на квартиру, он сразу попросил у хозяйки коромысло и ведра, чтобы идти за водой. «Да ты умеешь ли ее таскать-то?» «Когда-то носил, может, и не забыл еще. Но дело ведь, помнится, нехитрое?» Надел хозяйкину телогрейку, и направился к стоящему в глубине улицы колодцу. Сидящие на скамейках бабки провожали его глазами, раскрыв рты: конечно, знали уже, что идет новый жилец Веры Даниловны. «По воду пошел, ли че ли?» — крикнула одна. «Нет, за дровами», — отозвался Валерий Львович. «Ох-хи-хи-хи-и!..» — закатилась она.

Балансировать коромыслом Локотков разучился, плечи были уже не так послушны и гибки, как в детстве, и вода плескалась на жидкую весеннюю тропу. Он изрядно намаялся, пока нес первые два ведра. Вылил их в колоду, посидел, отдыхая, в холодной бане, и пошел в другой раз. Когда тащил ведро вверх по звонко хрустящей цепи — кто-то прошел быстро мимо, сказал: «Здравствуйте!» молодым голосом. Локотков глянул вслед: черная кроличья шапка, куртка, синие тренировочные брюки, резиновые женские сапоги. «Это же шоферша! — догадался он. — Та самая, что везла меня в Рябинино на молоковозке». И забыл, разминая плечи перед новым рейдом с ведрами.

Вечером, перед тем, как отправлять жильца в баню, Вера Даниловна сбегала и привела соседа Петю, молодого курносого мужика. «За компанью, за компанью! Спину потереть, да што да… Одному-то с непривычки как следует и не вымыться, поди!» «Если честно, нынче и не собирался, вообще! — сопел сосед. — Разве за компанью, за знакомство — тогда, если честно, другое дело…»

Когда очумевший в душном пару, исшорканный мочалкой и исхлестанный веником Локотков вывалился в предбанник, его охватило блаженное состояние: свежий воздух, легкость в теле, в голове словно постреливают газировочные пузырьки. Он уже не смог бы припомнить, когда ходил в такую баню. «В городе не сбегаешь в такую, — рассуждал он, отдыхая на лавке в предбаннике. — Тем вообще нет многих удовольствий, которые можно получить от деревенской жизни. Не стоит ли и мне завести на склоне лет такую баньку, и учить тихонько ребятишек, ждать пенсии. Вот будет идиллия! Забыть все, на самом деле, и залечь, уснуть, уснуть здесь…» Он сладко зевнул и встал со скамейки.

Потом он сидел на табуретке в кухне, и вода скатывалась на пол с мокрых волос. Дышала и отдыхала намятая, размягченная кожа. Сосед Петя сидел тут же, поглядывая на хозяйку выжидательно и требовательно. Она, перехватив такие взоры, вынула из холодильника бутылку водки, поставила на стол. Сказала Валерию Львовичу: «На ваш счет, вы уж извините!» Он поморщился: ему совсем не хотелось менять ни настроения, ни сосотояния. Но сосед уже отколупывал пробку, лил в маленький стаканы, наматывая на вилку квашеную капусту: «Год не пей, два, три не пей, — а после бани укради, да выпей!» Локотков чокнулся, выцедил водку, и перевернул стаканчик вверх дном: «Я больше пас, мне хватит. А вы пейте, Петя, если хотите, не обращайте внимания». «А… как же…» «Да пустяки. Все равно уплачено, назад хода нет. Пускай будет — за знакомство». Сосед облегченно вздохнул, снова взялся за бутылку. Вера Даниловна от предложенного отказалась, и он выпил один. Доброе лицо его, мягкое после бани, все больше распускалось, становилось бесформенным, утрачивая резкость черт. Как все глупые люди, он пьянел быстро, и все рассказывал, как он служил на заставе в горной стране Памир. Потом стал уговаривать хозяйку, чтобы она позволила ему заколоть своего хряка, он все сделает быстро и чисто, у него лучшая паяльная лампа в селе. «Он у меня маленький еще, на осень куплен!» — отбивалась Вера Даниловна. «Если честно — это неважно! — наседал Петя. — Главное — точность вот этой руки!» — и он показывал большой кулак. Чтобы перебить ненужный разговор, Валерий Львович задал вопрос: «Скажите, что за девчушка у вас на молоковозке работает? Я с ней сюда ехал, а сегодня беру воду, гляжу — прошла, поздоровалась…» Сосед посмотрел на него, туго сморгнул: «На молоковозке Танька Ермачиха шоферит. У нее отец — Васька Палилко, ты его должен знать. Робит в мастерских… Девка мягкая, знать, ну — заедается, мелочь. Однако если честно, и если моя юность не раскололась бы, как орех, то я бы с Танькой па-аступи-ил!» «Пфу ты! — сплюнула хозяйка. — Туда же… Мало ли таких поступальщиков возле нее крутилось. И городские были, не тебе чета!» «Ла-адно… — равнодушно сказал Петро. — Мне бы со своей бабой управиться суметь…» «Вот то-то!»

Наконец сосед ушел, изрядно надымив, а Валерий Львович отправился в свою каморку, укладываться спать. Уснул он быстро, успев перед сном подумать, что провел сегодняшний день совсем неплохо, не только с пользой для себя и для других, но и — с удовольствием, каким была баня. Да он и после нее кейфовал, сидя на кухне, и глупые речи соседа Пети совсем не раздражали его, как ни странно. Может быть, и действительно все не так плохо, обойдется… — и он провалился в мягкую темноту.

7

Проснулся очень рано: за окном было еще чуть только серенько. Проснулся, огляделся, и вскочил в страхе: где это я? Замотал головой, опоминаясь. Гос-споди… Локотков стал одеваться, нашаривая одежду и ругаясь вполголоса. Он очень торопился. Пальто и шапку схватил в руки, и надел уже на крыльце. Шлепая, он побежал верхней дорогой туда. Где стояли под открытым небом совхозные машины. К ним, выстроившимся нестройной колонной, Локотков подходил уже осторожно, стараясь не обнаружить себя. Но сторожа он не встретил: или его вообще не было, или он отсыпался в этот час у себя дома.

Крайней в ряду стояла уже знакомая ему молоковозка. Валерий Львович нажал кнопку на ручке — и дверь в кабину открылась. Снял проводки с клемм замка зажигания, и соединил их «напрямую». Когда-то, еще в школе, он всерьез занимался автоделом, и понимал, что к чему. Были у него и любительские права, полученные в студенческие годы на военной кафедре. Ездить не приходилось давно, — и черт с ним, как-нибудь… Бензомер показывал, что бак почти полный, и Локотков отметил это с удовлетворением. Что ж, можно ехать! Нажал стартер, мотор покрутился немного вхолостую, и вдруг бешено взвыл. «Вода! — в панике подумал Локотков. — Я ведь забыл залить воду!» Лихорадочно разорвав проводки зажигания, он выскочил из кабины и огляделся по сторонам. НО никто не бежал, ругаясь, на шум мотора, и Локотков успокоился. Снял ведро с машины и отправился к дому Веры Даниловны. Захватил еще одно ведро из сеней, и в бане залил в них теплой воды, оставшейся в колоде. Снес к молоковозке, выцедил в систему. Снова соединил проводки, завел мотор и осторожно выехал на дорогу. Разбрызгивая слякоть, в бряклой утренней стыни серой мухой проползла гудящая машина вдоль всего села, лежащего вниз от дороги. Наверно, никто не обратил на нее внимания: мало ли кому куда надо ехать с самого ранья! Наступало воскресенье, всем хотелось отдохнуть, поспать подольше.

До шоссе Локотков ехал долго, все время на пониженных передачах. Зато уж когда выбрался — поднажал. Скорей, скорей! Ему во что бы то ни стало надо было быстрее домчаться до областного города — места, совсем недавно покинутого. Ощутить себя на знакомой земле, на знакомых улицах, увидеть знакомые лица. Шевыряева, или бригадира Тудвасева, или, в конечном счете — пьяницу телефоновладельца Ивана, или мужиков, соседей по общежитию. Да любого, с кем после заключения сводила судьба! Кроме Гастона. Кроме Гастона. Он давил и давил на педаль, и машина с натужным воем неслась по мокрому, покрытому легким ночным снегом шоссе. Даже подался на руль, словно помогая ей одолевать пространство. Прочь, прочь отсюда! Голове стало жарко, и лихорадочно колотилось сердце. Только в мозгу иногда промелькивало облегченно: ну, вот я и раскрутился…

Проезжая стоящие по обочинам деревни, Локотков сначала сбавлял скорость, потом перестал это делать — селения были еще безлюдны. Только неизвестно откуда сразу берущиеся собаки провожали машину, заливисто тявкая.

И в одной из деревень единственная собачонка, длинноногая, рыжая и шелудивая, встретила Локоткова, и сразу — кинулась наперерез, не соображая, видно, спросонья, что делает, и повинуясь не лучшему из собачьих инстинктов. Валерий Львович нажал тормоз, зад молоковозки потащило в сторону: испугавшись, он отпустил педаль, — и тут же услыхал дикий, оборвавшийся визг.

Машину несло по мокрому покрытию еще метров пятнадцать, прежде чем она окончательно остановилась. Валерий Львович выскочил из кабины и побежал туда, где распластался посередине труп собаки. Машина отбросила ее вперед, и вдобавок переехала обеими тормозящими скатами левой стороны. Страшно было смотреть… Локотков пошел обратно к молоковозке, и вдруг почувствовал, что его начинает тошнить. Еле успел опереться на цистерну… Так он стоял, пока не заболела голова, и не нахлынула ужасная слабость. Забрался, словно во сне, в кабину, завел заглохший мотор, и стал разворачиваться. В это время открылась дверь одного из домов, и на крыльцо вышел мужик в телогрейке. Увидав убитую собаку, он что-то закричал, сбежал с крыльца и нагнулся, шаря по земле. Локотков добавил газ, — камень грохнул в заднюю стенку кабины.

…Раскрутился, называется! Задавил собаку, да еще камни кидают вслед…

Всю обратную дорогу его мутило, ехал он медленно, облокачиваясь на руль. Внезапная вспышка, возбуждение сменились жесткой депрессией. Накатившая тоска по знакомым людям, знакомым местам, знакомой обстановке затихала, уходила, и место ее заняла глухая боль.

Так же, серой тяжелой мухой машина вползла обратно в Рябинино и заняла свое прежнее место на стоянке. Он подобрал брошенное тут же хозяйкино ведро, и вернулся домой. «Ты куда это ночь бегал, квантерант?» — с подозрением спросила его Вера Даниловна. Он посмотрел на нее, и что-то новое, не испытываемое прежде, шевельнулось внутри. «Сам не знаю куда», — ответил Валерий Львович, улыбаясь сквозь слезы. Она покачала головой, и сказала только: «Путаник ты, путаник…»

8

После своего путешествия он долго, сумеречно отсыпался. Проснувшись после обеда, долго не мог сосредоточиться, и все водил, водил взглядом от стены на потолок, с потолка — на дверь, на окно. Постепенно привыкал, словно впервые здесь оказался, ко всему окружающему, к звуку шагов в коридорчике. Тело болело, словно измочаленное тяжелыми кулаками. Покряхтывая от слабости, он поднялся и сел на кровати. Захотелось поскорей умыться. Побрел на кухню, но умываться почему-то не стал, а стал смотреть, как Вера Даниловна кормит своего щенка Тобку.

— Какая же ты у меня па-акость, какая мерзость, какая омерзительная гадость, — ласково сюсюкала она, подвигая плошку. Толстый Тобка, сомлев от хозяйского внимания, валился на спину и раскорячивал задние лапки. Сладкая слюнка с черного неба пятнала половичок.

Валерий Львович вяло похлебал супу, и некоторое время еще молча сидел за столом. Очнулся и забеспокоился только, уловив, что Вера Даниловна начала собираться.

— Вы куда?

— Пойду, мало ли дел-то бабьих к вечеру наберется…

Конечно, хозяйке не было большого резона делить вечер с новым жильцом, личностью, как она определила для себя, равнодушной к другим, с чужими глазами. Она ушла, а Локотков горько подумал: вот был рядом с человеком и ушел, и опять один. Только песик с тявканьем скачет по пустой горнице. Что ж, тоже неплохо, тоже живая душа. Смотри, так дойдет и до того, что станешь радоваться и таракану! В памяти всплыло лежащее на дороге собачье тело, и Локотков с силой зажмурился.

Утреннее беспокойство снова проникло в грудь, он поднялся, уронив табуретку и даже не нагнувшись за ней, и спустя малое время уже сбегал с крыльца, одетый.

Через село катился вечер, и на улице было довольно пустынно: люди успели сделать свои дневные дела, устать от них и теперь отдыхали, кроясь за мокрыми темными стенами. Лишь детишки не уставали от своей жизни: младшие — орали и возились, старшие, презрительно их обходя, решали собственные вопросы. Трое ребят стояли возле дома и о чем-то спорили писклявыми ломающимися голосами; в руке у одного был включенный транзистор. Даже и с ними Локотков был непрочь теперь пообщаться, поговорить о том, о сем. Он направился к ним, но ребята, увидав его, быстро снялись и пошли прочь, оглядываясь на него. «Черт с ними, — решил Локотков. — Пойду к речке, может быть, кого-нибудь встречу по дороге туда или обратно». Только — кого он мог встретить? Все ему здесь были чужие. Он быстро пошел вниз, ежась от весеннего холода. Капли влаги, носившиеся в воздухе, осыпали его одежду, лицо и волосы. Несколько человек попались навстречу, и он отступал перед ними с дороги в снег, непонятно робея. Только одна сказала Локоткову: «Здравствуйте!» — и он удивленно посмотрел ей в лицо. Но сказавшая уже миновала его и стала удаляться, — а Валерий Львович бросился за ней; нога его скользнула, сдернулась с тропки, и он шлепнулся на колени, больно ударившись. Верно, вид его, стоящего на четвереньках, был смешон, — девушка, вернувшись к нему, засмеялась и сказала:

— Что же вы, товарищ учитель? Не любите наших узких дорожек? Давайте, давайте руку.

Когда он встал, измазанный и жалкий, она захохотала уже по-настоящему, в голос. Он тоже тихонько подхохатывал.

— Как я узнал вас! — торопливо сказал он. — И куда же вы завезли меня, Таня?

— Заскуча-али! — в голосе шоферши с молоковозки слышалось участие. — Вы не бойтесь, скучать везде можно. У меня здесь — все свои, да и то иногда скучаю.

— Вас и меня нельзя сравнить. Я вот совсем здесь никого не знаю. Нет, я не жалуюсь, это мои дела, только все равно…

— Ну, пойдемте со мной. Вообще я иду к тетке, но вы можете меня проводить.

— Вас мне Бог послал! — проникновенно сказал Локотков, касаясь рукава ее пальто.

— Ну, ну уж, полегче с Богом, — засмеялась Таня. — Вы лучше расскажите, как устроились. У Веры Даниловны живете? Она хорошая, на нее жильцы не жалуются…

Локотков что-то отвечал, а Таня снова задавала какие-то вопросы. Но, в-общем, разговор их по дороге был незначащий, необязательный, могущий прерваться на каждом слове. Локотков чувствовал себя виноватым в этом: в том, что не мог сообразить темы, интересной юной аборигенке. И еще ему было стыдно перед ней за угнанную утром машину, за вмятину на кабине от камня неизвестного мужика. Признаваться он, конечно, и не думал. Когда молчание стало затягиваться, вдруг кто-то маленький, коренастый, раскачивающийся стал обгонять их. Локотков заглянул сбоку в лицо — и увидал в бледном закатном свете толстые щеки, вывороченный короткий нос, влажный маленький глаз, низкий лобик. «Кто это?» — спросил Валерий Львович, когда уродец пробежал мимо. «Костя Шубин, — ответила Таня. — Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Костя качающимся бочонком добежал до проулка, скрылся в нем, и Локотков потерял к нему интерес. Надо было искать другую тему, и он спросил: «Как же вы все вечерами развлекаетесь, Таня?» «Кто как умеет!» — она пожала плечами. «Да-да… конечно! Но в основном, я полагаю, способ старый: забвение все и вся? Что де делать, такая традиция! Я и сам к ней примыкаю, по мере сил. Вчера, например, водку пил с соседом». «С каким?» «Да с Петей, есть там у нас такой…» «А-а, Петька… Он добрый мужик, работящий. Только больно пить стал не в меру. И хозяйка ваша еще его приваживает за разные дела по хозяйству. У нее ведь из-за такого же дурака муж погиб, а она ничего не понимает».

Локотков поднял вверх палец и произнес значительно:

— Еще Фейербах сказал, что водка есть материальная субстанция религии русского человека! Поняли, Таня?

— Где ж мне понять такие слова!

Локотков понял, что сморозил чушь. Разговор снова прервался. Через несколько шагов Таня сказала: «Ну, ладно. Дальше я уж и сама дойду. Какой вы, оказывается! И про себя, и про нас все правильно понимаете». «Как это?» — удивился Локотков. «Так… Вы, мол — это одно, а мы — совсем другое. Ну, пока, бывайте…» «Да стойте! — крикнул Валерий Львович ей вслед. — Вы меня не так поняли, я совсем не имел в виду какую-то обиду!» Но она уже уходила, размываясь в сумерках. Там, где на пути ей попадался рыхлый снег, тонкие каблуки модных сапог тонули в нем почти целиком. Локотков глядел ей вслед отупело. Снова жутко давнуло в грудной клетке, и такой повеяло безысходностью с темного снега, с текущей внизу реки и стоящего за ней леса — хоть ложись и замерзай начисто…

9

На другой день был педсовет. В-общем, ничего особенно интересного для себя Валерий Львович на нем не усвоил: обсуждались итоги четверти, дисциплина, и, конечно, — «С чем же мы, товарищи, подходим к концу учебного года?» Обычная говорильня, сводившаяся к одному: все должны приналечь, обеспечить, постараться добиться… В вузе было то же самое. Запомнилось и растрогало, как одна из учительниц, выйдя в коридор во время перерыва, воскликнула радостно: «Ой, девки, да неужели скоро отпуск?» «Еще дожить надо!» — резонно заметила другая. «Да теперь уж что… как-нибудь уж!» К Локоткову подошли директор и завуч, спросили, нравится ли жилье. «Спасибо, нормально!» — коротко ответил он. «Ну и хорошо, — сказала Левина. — Ничего, обживетесь, привыкнете…» «Не надо меня утешать и успокаивать. Ведь ясно же, что я здесь не потому, что это мне ужасно нравится…» Антонине Изотовне его слова пришлись не по душе, и она отошла, сделав выразительную гримасу. Директор же подмигнул, похлопал его по руке.

На этом педсовете Валерий Львович впервые обозрел всех своих коллег, а некоторых даже запомнил: по манере разговора, прическе, чертам лица или фигуре. Впрочем, кое-кого он знал и раньше, этих людей ему не приходилось запоминать: географичку Нину Федоровну, длинного сутулого физика Бориса Семеновича. Физик после педсовета приблизился к нему, предложил папиросу. «Я не курю». А тому главное, видно, было — вступить в разговор, неважно какой. «Прогуляемся?» — сказал он. «Конечно, пойдемте», — отозвался Локотков.

Сам по себе учитель физики Борис Семенович Слотин не показался ему симпатичной личностью. Не очень опрятный, с внешностью типичного бобыля, с вечной неуверенной, будто бы заискивающей улыбкой. Однако — шагнул же первый навстречу, и спасибо ему.

По дороге физик предложил зайти к нему — он жил в том самом совхозном бараке для приезжих, где никто не хотел селиться. Каморка у него была запущенная, грязноватая — настоящее бобылье жилище. «Не холодно тут вам?» — поинтересовался Валерий Львович. «Зимой бывает, что и холодно, — неопределенно ответил тот. — И давай на „ты“, что за церемонии, мы ведь почти ровесники». Он был даже на год младше Локоткова, но все равно казался Валерию Львовичу не то чтобы старше, — а старее, что ли. Вообще складывалось впечатление, что его новому приятелю ничего не надо, кроме необходимых для физиологической жизни атрибутов, — ну, разве что еще какой-то малости, и он ничего не ждет от будущего, оно для него вроде бы даже и не существует. Школа — дом, школа — дом. Да и можно было подумать, глядя на него, что ни к тому, ни к другому он не прикипел по-настоящему сердцем. Просто — там надо работать, а здесь надо жить. Локотков, честолюбивый по натуре, и вдобавок проведший значительную часть своей жизни в сфере жестокой умственной конкуренции, где честолюбие являлось господствующей чертой характеров, не мог понять такого равнодушия.

Борис Семенович Слотин приехал сюда около пятнадцати лет назад, сразу после института, привез молодую жену. Поначалу жил на квартире, а потом, когда жена уехала, не выдержав однообразия здешней жизни и его вдумчивой, тягучей натуры, он выхлопотал себе комнату в построенном к тому времени совхозном доме, и зажил, как хотел. Физику — свой предмет — Слотин объяснял просто и доходчиво, с ребятами ладил, потому что не докучал мелочными требованиями и был сурово-снисходителен; вдобавок, он вел еще в школе радиокружок и постоянно состоял со своими кружковцами в сложных отношениях обмена радиодеталей. Коллеги считали его личностью симпатичной и необидной, хоть Борис Семенович и был скрытен, малоразговорчив.

Хлам, кругом какие-то шасси, конденсаторы, всякая радиомелочь, и за всем тем в комнате — ни одного целого, настоящего, хорошего приемника. Стоит что-то, смонтированное на панели, но наверняка можно сказать, что не рабочее, судя по лежащей сверху пыли. Только динамик бормочет вплголоса.

Слотин и сам, видно, стеснялся своей конуры. Он сел на кровать, поверх свалявшегося верблюжьего одеяла, и указал гостю на стул: «Прошу!» Полез в тумбочку, вынул ополовиненную бутылку: «Прелагаю — за знакомство. И — за каникулы!». Физик вскрыл банку рыбных консервов в томате, и они выпили по трети стакана. «Не боитесь отравиться? — спросил Локотков, кивнув на консервы. — Говорят, прецедент уже был!» «Кому суждено быть отравленному — зато не утонет! — таков последовал ответ. — Притом у меня желудок особой закалки, может даже эту банку переработать. Привычка!» «М-да-а…» — подумал Локотков и осведомился осторожно: «Спиртное часто приходится употреблять?» «Как тебе сказать? Этой вот бутылке, дай Бог памяти… месяца эдак полтора! Все оказии не случалось, а один я не очень-то… Начнешь пить один, приохотишься, да и сопьешься. Такое бывает, знаю! И место тут такое локальное, единственный магазин, чуть что — и пойдет молва: учитель-де не просыхает. Только лишнее беспокойство выйдет, и все». Локотков удивлялся и удивлялся: вот живет человек, хороший человек, положительный, непьющий, как оказывается, приличный специалист, и живет еще, вроде, в свое удовольствие, не требуя ничего от жизни! Неужели настолько закоснел он в своей неинтересной жизни, что ему ее хватает для заполнения души? Нет, это невозможно. Все равно должна быть какая-то зацепа, капитальный поплавок.

— Как ты живешь? — прямо спросил Валерий Львович. — Чем интересуешься, к кому ходишь в гости? Книг у тебя мало, из художественных — вон, только старый Шекспир, — значит, не читаешь. Водку втихомолку не пьешь. Выходит, так и сидишь целыми вечерами, байбак-байбаком? Ну в аспирантуру бы готовился, или на гармошке учился играть, не знаю что еще…

— У меня нет музыкального слуха, — вполне серьезно ответил Слотин. — А аспирантура… что искать прошлогодний снег? Меня уже не заставишь жить старыми страстями, к ним нет возврата. Да, так и сижу вечерами. Я — созерцатель, не замечаю времени. Хотя, если честно. Его и не так много, как ты думаешь. Придешь, сваришь супик, порешаешь задачки, погуляешь перед сном…

«Господи! — сердце Валерия Львовича наполнилось ужасом. — Господи! Неужели и меня ждет такое существование?!»

— Хорошие дела… — протянул он. — Супик сварить, задачки порешать. Из учебника для шестого класса.

— Ну, скажешь тоже — для шестого класса! Что их решать! Это другие задачки. Тут недалеко, километрах в десяти, стоит воинская часть, там есть офицеры, и сверхсрочники, которые учатся. Я у них вроде как штатный консультант, — они возят мне свои задания по физике, математике. Я ведь заочно кончал еще и математический факультет. Веселые, хорошие ребята! Как наедут — пыль столбом! Живут у меня и сутки, и двое. Вот, давно уже не были… — с тоской в голосе закончил Борис Семенович.

Ага, вот где ключик и разгадка твоей тайной жизни, тихий скромняга! Живешь от приезда до приезда гульливых, пьяных деревенской свободой и отсутствием начальственного ока молодых хлопцев, а после решаешь задачки, вспоминая тех, кому они предназначены… Хотя, может быть, это и не так.

— А если, допустим, часть переведут в другое место? — спросил Локотков. — Откуда они уже не смогут к тебе ездить? Дело военное, мало ли что может случиться.

Слотин бросил на него быстрый взгляд: оказывается, новый коллега все понял!

— Что же… сие не в наших силах изменить. Как-нибудь перетерпим. Хотя… — он нервно постучал пальцами по тумбочке, — мне будет грустно, это не скрою. А, черт с ним! Что это мы заговорили на такую тему! Я и забыл, что на сегодня есть более приятные дела. Так вот, — физик встал, поклонился официально и полуцеремонно, — я уполномочен сказать, что мы с тобой приглашены нынче в гости, в женское общество. Да, да, не удивляйся. Наши молодые учительницы устраивают вечер — и вот, попросили меня передать, чтобы, так сказать… А в-общем, ты не думай, ничего такого, они девчушки хорошие, просто хотят познакомиться, разведать, кто ты да что… А то числится новый учитель, и никто о нем ничего не знает! Любопытство обыкновенное. Хотя, — физик прищурил хитро глаз, — кто знает, может быть, что-нибудь и другое… Они ведь все холостячки.

— Ну тебя к черту, — смутился Локотков.

Ему уже было ясно, что, как бы они оба не хотели, близко им не сойтись. И никто не виноват, просто — разные люди. Этот уже утратил свой шанс, а он, Локотков, не может его утратить, и никогда в жизни такого не произойдет. Он существует, когда только видит хоть краешек этого шанса.

10

От Бориса Семеновича он отправился домой, — уговорились, что вечером физик зайдет за ним. Валяться в своей комнате надоело, и Локотков долго сидел в горнице, слушая бесконечные хозяйкины рассказы.

— Он ведь у меня в войну-то три училища закончил! Всю военную грамоту постиг. Как призывать-то стали, поглядели, а у него семь классов образования, по тем временам это было много. И отправили в пехотное училище. Он его окончил, а получили-то они только сержантские звания, — да и фырь на фронт их! Он сколько-то в части побыл, вызвали — поезжай, Пименов, опять в артиллерийское училище! Учился-учился — и снова никакого толку: как сержантом туда вошел, так сержантом и вышел! В артиллерии-то его ранило, он и в госпитале полежал, и медаль получил, а в часть-то не успел после ранения прибыть — вызывают в штаб. Дают бумагу: вот, дескать, разнарядка поступила на три училища — выбирай любое и езжай! А училища-то, как на смех: одно пехотное, другое артиллерийское, а третье танковое. Он и говорит: «Дак я уж два-то из них окончил!» «А почему не офицер? Штрафованный, что ли?» «Никак нет, не штрафовался ни разу!» «Ну так и езжай, добивай свое дело до конца». Он и поехал в танковое. Правда, из него вышел младшим лейтенантом, а войну больше не застал, так и демобилизовался. Танковое-то ему больно пригодилось: все-таки знания давали, а при механизмах в сельской местности жить всегда можно было. Как его механиком тогда в МТС приняли, так всю жизнь и отмеханничал…

«Какое непрочное, слабое, неуверенно стоящее на земле существо — человек! — думал Локотков. — И какие непрочные узы связывают его с жизнью! Вот, возьми: жил, воевал, учился, аж в трех училищах; зачинал, кормил, растил и воспитывал детей; работал, душой мучился из-за всяких производственных дел. И надо же — попался какой-то пьяный хмырь, опрокинул тракторную тележку, где он сидел, — и все! Вечная память. И скажи, что несправедливо — а что это изменит?» И еще он подумал: а может быть, не стоит колготиться, раз так, — а последовать тому страшному намеку, что дал ему бывший лучший друг Гастон, Эдька Чертомов? Как он сказал тогда? «Тебе не приходило в голову, в связи со всеми несчастьями, что есть один очень простой путь?» И как он ему ответил? «Глупо, преступно…» А если и не глупо, и не преступно? Но стоило только ему осознать эту мысль — и сразу сердце сковал жестокий страх, заставил сжаться в комок на диване в горнице у Веры Даниловны. Неужели на самом деле может статься так: раз! — и не будет уже на белом свете его, Валерушки, любимого собою, и любимого когда-то другими, многими, вечного отличника, победителя, гордеца? Нет, о таком исходе не надо думать. Он исключен. Надо бороться и стараться жить как можно дольше.

Щенок Тобка, пущенный хозяйкой на время в избу, подбежал к столу и начал деловито грызть его ножку. Локотков, увидав это, очнулся от своих мыслей, топнул ногой и прикрикнул на песика. Тот отбежал, оглядываясь на хозяйкиного постояльца с немалым удивлением; упал на коврик, перекатился на спину и моментально уснул, вверх сереньким голым пузичком. «Эх ты, эмбрион!» — усмехнулся Валерий Львович.

Раскладка на сегодняшний день выходила такова (то, что удалось выведать у Слотина): в селе, в одной избе, живут три молодые учительницы, недавние вузовские выпускницы. Литераторша, математик и биолог. Живут — сами хозяева: совхоз купил эту избу у уехавшего в город человека, и отдал ее школе. Девчонки, конечно, незамужние, — только одна, математичка, «ходит» с парнем, экономистом из совхозной конторы. «А в остальном разберешься сам», — закончил физик свои объяснения.

Там, на квартире у Бориса Семеновича, Локотков принял его предложение легко, и даже обрадовался: вечер сулил новые знакомства, а может быть, и не только… Однако чем дальше ползли стрелочки на часах, тем больше он нервничал и накручивал, и накручивал на себя в мозгу всякое-разное: бывший заключенный, выжженный человек, старик, никому не нужный, по сути — тот же Борис Семенович: ведь как ни крути, а выходит, что это и его будущее, хоть бы и на ближнее время… Или вспоминал свой кандидатский диплом, и начинал глупо чваниться: я бывший ученый, вузовская элита, а они? — студентишки, молокососки, ничтожества, сосланные в деревню, о чем с ними можно говорить? Обрывал эти мысли, но все равно же они были, куда денешься? К приходу физика он уже устал и так и не сумел выработать на предстоящий вечер твердой линии поведения. Решил положиться на обстоятельства: пусть будет, что будет! А вдруг, чем черт не шутит, и развернется на этом экзотическом фоне какая-нибудь любвишка?.. При мысли об этом с организма спадала дрема, и нечистая кровь начинала бродить по жилам.

11

За всю жизнь у Локоткова не было ни одной женщины, не искушенной уже раньше в делах любви. Это касалось и Ирины, его бывшей жены, — по сути, она перешла к нему от приятеля, утонувшего во время похода на плотах. По инерции она еще ходила в их компанию и однажды ночью осталась с Локотковым… Возникла некая сердечная склонность, дело обоих шло к выпуску; как-то Ирина сказала: «Ты бы женился на мне, Валерка. У тебя ведь, кроме меня, никого сейчас нет? А пока заведешь другую деву — и время, глядишь, упустишь…» Он кивнул, и на другой день они подали заявление.

Сильную любовь он считал книжной блажью; сам же, будучи человеком довольно практическим, видел в ней своего рода спорт, необходимую для регулярного очищения организма функцию. Лишь однажды она предстала перед ним явлением непонятным и удивительным.

Случилось это в аспирантские каникулы, когда он послан был стройотрядом добывать строительные материалы для бригад в базовый поселок нефтяников, за сто пятьдесят километров от строящихся объектов. За день он сделал все дела, но тут испортилась погода, вертолетные рейсы отменили, и Локотков двинулся из аэропорта в рассуждении, где бы переночевать. И сразу ему повезло: проходя мимо аэропортовской гостиницы, он встретил командира вертолета, утром привезшего его в поселок. Тот узнал его, окликнул и спросил: «Что, студент, тормознулся?» И, вздохнув сочувственно, сказал: «Ну-ка идем…»

Администратор гостиницы развела руками: «Куда я его дену? Сам знаешь… Разве вот в седьмой, там вторая койка пустая. Да только он пойдет ли туда, в седьмой-то?» «Какая мне разница?» — удивился Локотков. «Вот именно! — поддержал его вертолетчик, но как-то не очень уверенно. — Какая ему разница! Да и Миша человек спокойный, он его не обидит». Администраторша провела Локоткова в номер, оставила и ушла. Он огляделся. За стоящим возле окна столом, спиной к двери, сидел человек в синем аэрофлотовском мундире, с погончиками. Он что-то писал. Пол в углу комнаты справа от сидящего был завален тетрадями в кожаных обложках. Услыхав приветствие, человек сухо поздоровался, повернувшись и отпечатав в окне рыхлый курносый профиль. Локотков лег на кровать и уснул, а проснувшись, увидал ту же картину: человек в кителе сидит за столом и пишет, и пишет в общей тетради с клеенчатой обложкой. Это ему показалось странным, и он пошел искать по гостинице командира вертолета, благодаря стараниям которого его вселили в этот номер. Тот-то и поведал ему грустную, тяжелую историю о локотковском соседе — сумасшедшем бортмеханике Мише.

Два года назад Миша был послан в командировку на Север. Дома, в одном из городов средней полосы России, у него осталась жена, которую он очень любил. Первый год все шло нормально, они часто писали друг другу, а однажды она даже приезжала к нему на несколько дней. Потом у него что-то застопорилось с отпуском, он стал томиться, задумываться, — в это время пришло от нее письмо: наша любовь не была любовью, а недолгая совместная жизнь — просто глупая ошибка. Она счастлива, что вовремя это узнала. Узнала лишь потому, что полюбила другого человека. И он, Миша, не должен на нее обижаться, ибо подлинное чувство должно внушать уважение. И еще — если уж говорить, то до конца! — этот человек во всем превосходит его, бывшего мужа: умен, талантлив, блестяще образован, посвящает ей стихи и рассказы. Ни о каком восстановлении отношений не может быть и речи. И вдобавок ко всему — прислала фотографию своего нового избранника! Мужик как мужик, даже симпатичный, но ведь и Миша тоже не урод! — рассуждали посвященные в суть дела вертолетчики. Первой Мишиной реакцией было — немедленно ехать домой, и на месте разобраться в ужасном вопросе. Но как раз свалилась уйма работы, на бортмехаников оказался дефицит, и отпустить его значило для эскадрильи — вывести на какое-то время из строя целый экипаж. Никто на это, конечно, не пошел. И сам Миша притих на некоторое время, и только восклицал иногда в подходящем и неподходящем месте, разглядывая фотографию соперника: «Умнее! Талантливее! Что за ерунда! Никакой особенной уж красоты…» Он начал весьма тщательно следить за собой: одеваясь, долго чистил китель и брюки, рубашки носил только свежие; отпустил какие-то особые бачки, постригаться и делать прическу летал с оказией в далекий райцентр. Все это не выходило за рамки, и никто не подозревал, чем может кончиться. Кончилось же — в то утро, когда Миша заявил командиру, что больше выходить на работу не будет, ибо принимается за труд над произведением, которое должно доказать всей жене и миру его выдающиеся ум и талантливость. Так в седьмом номере маленькой северной летной гостиницы появился свой сумасшедший. Миша был тихий: с утра он тщательно брился, чистился, одевался в свой мундир, садился за работу. Когда хотел есть — заходил в открытые номера, где были люди, и молча стоял у порога. Летчики и техники кормили его, не давали в обиду и как-то умело защищали от длиннорукого начальства. «Мало ли с кем из нас не может случиться такое!» — наверно, думали они. К локотковскому водворению в Мишин номер уже весь угол был завален тетрадями в клеенчатых обложках, а бывший бортмеханик писал свое творение в сплошную строчку, без всяких интервалов между словами. Когда Миша ушел добывать себе еду, Локотков заглянул одним глазом в тетрадку. «… Эх, беда! Ну что, Миша, ты, простой технический индивид, мог сказать человечеству умного и талантливого? А вот заставила же любовь поверить, что можешь, и — свела с ума. Как же она была сильна! Но ведь не поднимешься насильно до высокого, если не дано природой…»

Эпизод с Мишей вроде только мелькнул, и исчез из жизни Валерия Львовича, — однако потом он не раз возвращался к нему, думал о нем, пытался осмыслить, что же произошло, все-таки, с несчастным вертолетчиком. Погибнуть из-за женщины — молодому парню, при деньгах… И рассказ о Мише неизменно приобретал в устах Локоткова ироническую окраску. Друзья тоже посмеивались. Только жена, Ирка, как-то сказала: «Ты бы не смеялся над тем, чего не понимаешь». «Не тебе, с твоим умишком, судить, что я понимаю и что нет!» — огрызнулся он. Продолжать разговор не стал, чувствовал: в чем-то она права. Ну, и Бог с ней…

Так что любовь существовала для Локоткова в основном как понятие умозрителььное. Даже чувство к Лиле Сушко, прорезавшееся в заключении сильно, на уровне сердечной страсти, Валерий Львович не считал любовью. Все-таки в нем был оттенок практичности: с кем жить, как устраивать жизнь после отбытия наказания? А еще было — он сидел на корточках, тыкался носом в упругую щеку дочери Юльки и плакал, прощаясь с нею. Вот тогда сердце готово было остановиться, и слезы сами лились из глаз. Невероятное потрясение! Но одно дело — отношение к своему ребенку, и совсем другое — к женщине.

12

Уезжая на новое место работы, Валерий Львович еще в областном городе купил и взял с собой на всякий случай бутылку шампанского. Будто предвидел, что случай этот обязательно представится, и даже невдалеке. Слотин, узнав еще днем, что у коллеги есть такое богатство, даже ахнул от его прозорливости. Так что с этой стороны они к себе претензий не имели. Локотков пододелся потщательнее, причесался перед зеркалом, и они пошли в гости.

— Куда мы движемся, милый мой? — бесом крутился Локотков возле крупно шагающего Слотина. — Объясни, наконец, что в перспективе? Неужели пошлость и разврат?

— Ну, уж это ты… облизнешься, брат! — невозмутимо ответствовал тот. — Они у нас девушки нравственные.

Валерий Львович отставал и пристраивался сзади физика, стараясь не соскользнуть, не подкатиться на тропке.

В избе, куда они пришли, в ее окнах за занавесками горел яркий свет. Постучали с крыльца, им открыли, девушка сказала: «Здравствуйте!» — и они вошли внутрь. Валерий Львович сразу узнал всех троих: они тихо, как мышки, сидели сегодня на педсовете, а в перерыве шушукались в углу. Так вот что они обсуждали: планы на вечер! Что-то говорили и о нем, толковали, наверно: приглашать или нет? А может быть, и вся вечеринка — повод для знакомства? Не обольщайся, поводов для нее много, ты среди них — лишь один из мелких, а главное — хочется быть молодыми, красивыми, в модной одежде, на глазах у мужчин, чтобы была музыка, вино слегка кружило голову, чтобы за столом можно было вспомнить эту ужасную, и — ура! — оставшуюся-таки позади четверть.

Локотков, вспомнив правила галантных манер, стал при знакомстве целовать девушкам руки; они очень смущались и отходили, пискнув: «Галя», «Света», «Маша». «Валерий Львович», «Валерий Львович», — говорил он. Величать себя Валерой и тем самым равнять себя с ними мешала — то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обе они мешались между собой, и заставляли чувствовать себя скованно, как никогда он не чувствовал себя в компаниях.

— Кто куда, а я за стол! — Борис Семенович крякнул, потер ладони и потащил за собой Локоткова. «А шампанское?» — Валерий Львович отстал, вынул из кармана висящего пальто сверкающую фольгой горлышка бутылку, и только тогда вышел к столу. «Ой, как прелестно! — воскликнула худенькая шатенка в джинсах — кажется, Галя. — Сережа, погляди, шампанское!»

Сережа сидел тут же, за столом — по-видимому, это и был тот самый ухажер, экономист. Сухой, узкоглазенький, смахивающий на татарина, невысокого роста. Он протянул через стол руку, назвался, и Локотков отрекомендовался тоже: «Валерий Львович, новый учитель истории». «Хоть ты и историк, а шампанское все-таки позволь сюда, — сказал Слотин, и пропел, нарочито налегая на „о“: — Позволь-позво-оль!..» Девушки хихикнули, сразу сели, сгруппировавшись на противоположной стороне стола, рядышком. «Ваш борт переполнен, — улыбнулся Локотков. — Смотрите, черпнете воду. Пусть лучше кто-нибудь пересядет к нам, тогда будет полный баланс». «Мы сначала так, — ответила та же Галя. — Сначала присмотримся к вам, обвыкнем, чтобы не бояться. Потом… потом видно будет!»

Она была, пожалуй, самой раскованной и самой симпатичной из всех. «Вы — математик? — спросил ее Локотков. — Я не ошибся, точно?» Не ошибся, точно. Пожалуй, парню повезло. Впрочем, не надо делать выводов, не зная характера, иных обстоятельств. Но с одной разобрались, уже неплохо.

Две других девицы — литераторша и биолог — показались ему невзрачненькими. Литераторшу звали Маша, а биолога — Света. Маша была толстенькая, рыхловатая, с конопушками на широком лице, и двигалась, словно утка, вперевалку. Света — рыжая, с длинным носом, и подчеркнуто городская. Говорила: «здравствуйце», «быць может», «подайце», и т. д. Она и одета была словно наособицу: вязаное платье, шнурок с бомбошками. На фигуру биологиня выглядела довольно ладной, однако нос — очень уж был длинен!

Все уже выпили по разу из стеклянных дешевых рюмочек, атрибутов совместного незамужнего житья, выпили еще, — а разговор все не завязывался. Борис Семенович вообще был немногословен и безразлично относился к таким застольным беседам, Сережа еще не обвык, не обтерся в этой компании, да и стеснялся незнакомых, а Валерий Львович просто не знал, как себя вести. Не возникло еще атмосферы общения, и любая реплика могла сказаться невпопад.

Девицы выпивали чинно, не до конца, смаковали шампанское, и мужчины, оставив им благородный напиток, умахнули в себя еще водочки; глаза их загорелись, и настороженность стала исчезать. Оживившийся Сережа рассказал старый студенческий анекдот. Все его знали, однако посмеялись. В Локоткове тоже начали пошевеливаться старые ухватки светского льва, души компании, он чувствовал, как снова обретает независимый, самоуверенный вид, все стало казаться легким и простым, а молодые учительницы — довольно симпатичными и достойными внимания. Как вдруг не перестававшая сверлить его взглядом Света выдала:

— Валерий Львович, а правда или нет, что вы кандидат наук?

Локотков подавился жареной картошкой. Слотин стал бухать его кулаком по спине, все засмеялись, и острота вопроса как-то сгладилась. Но ответа девицы ждали, аж замерли. И Валерий Львович, прокашлявшись, хохотнул:

— Вы меня убить хотели, признавайтесь? Как-кой изощренный способ!

— Ну, а все-таки? — не унималась биолог.

Тут кстати встрял физик:

— Девчата, девчата! Что за чепуха! Только кандидатам наук и дел, что преподавать в нашей славной восьмилетней школе!

— Именно, именно! — воскликнул Локотков, у которого душа ушла в пятки. — Чепуха, ей-Богу! Кто вам это наболтал? Я скромный учитель, только и всего!

— Но ведь не начинающий же, верно? У вас двенадцать лет педстажа, нам бухгалтер сказала!

Тут и Борис Семенович с удивлением посмотрел на него: неужели?

— Я работал учителем труда и учился заочно на истфаке! — пытался выкрутиться Локотков. — Давайте кончим об этом, что за ничтожный разговор! Подлить еще? Составляйте, составляйте рюмочки рядом!

Однако понял, что остался в сильном подозрении. И шатенка Галя сказала, глядя мимо всех:

— Хотелось бы знать, что может заставить человека, уже не очень молодого, вдруг все бросить и поехать в такую глушь, как наше Рябинино…

— Любовь! Несчастная любовь! — загорелись глаза у конопатенькой Маши. — Признайтесь, Валерий Львович, признайтесь нам!

А Света отрубила безапелляционно:

— Любовь, девочки, не может быть несчастной. В любом виде она — благороднейшее из чувств. И забыть ее, девочки, тоже нельзя, даже самую давнюю, самую безответную. Она не прах с ног, который можно стряхнуть.

— Не согласен! — в тон ей ответил учитель физики. — Классика на этот счет удивительно точна. Слушайте:

— Гляди, я дую на свою ладонь И след любви с себя, как пух, сдуваю…

Он поднял к губам ладонь, поставил ее параллельно полу, и дунул.

— Развеяна. Готова. Нет ее.[1]

— Ах, Борис Семенович! — закричали девицы. — Опять вы со своим Шекспиром. Ведь мы серьезно, а вы…

«Девочки, девочки! — подумал Локотков. — Стоило заикнуться о любви, и все забыли…» Он обратился к Слотину:

— А ты, оказывается, знаток Шекспира…

Тот прижал к сердцу руку, и ответил очень серьезно:

— Это — моя жизнь, моя страсть!

Ну и ну… Оказывается, кроме офицеров, еще и Шекспир.

— Ты не прост! — сказал Валерий Львович Слотину.

— Да и ты, оказывается, тоже… штучка! Давай, клюкнем по этому поводу.

— Может быть, хватит? Неудобно при дамах столько пить.

— Подставляй, не куксись! Опять я разбередил себя, теперь на весь вечер…

Тем временем завели маленькую радиолу. Стало жарко, шумно. Учительницы заподскакивали, запрыгали, взмахивая руками. «Ну же, Валерий Львович!» — крикнула Маша, и он, тоже припрыгивая в такт музыке, стал приближаться к ней. Ее толстое тело в белом платье кружилось перед ним, приседало и дергалось. Рядом Сережа танцевал с двумя; физик так и не встал из-за стола. Темп был быстрый, и скоро Локотков почувствовал, что выдыхается. Удивился: вот так здорово! Лет еще пять-семь назад он только-только начал бы входить во вкус, а тут — на тебе! Ничего, ничего, мне двадцать лет, — повторял он про себя, и снова крутился вокруг Маши. На последнем издыхании, но танец он все-таки закончил, и плюхнулся на свое место, рядом со Слотиным. Сердце колотилось бешено, в душе стало образовываться радостное ожидание чего-то. Он налил себе водки, выпил и легко вздохнул. Борис Семенович наклонился к нему:

— Дела, гляжу, идут, контора пишет?

— Да, идут! Контора пишет! — ответил Локотков.

Ему было хорошо. Впервые он был среди своих, в компании равных, кругом был «своя народ», как любил он говорить раньше. Ему снова хотелось всего, и все казалось доступным.

Опъяненный вином и этим сознанием, он потерял контроль над собой. И когда после очередного танца Маша, смеясь и поправляя волосы, пошла на кухню, за большую печку, Локотков двинулся за ней, догнал, и, повернув девушку за плечи к себе, стал жадно и настойчиво целовать. Она отбивалась, говорила: «Ну я же не нравлюсь вам, зачем это?»

«Нравишься… нравишься…» — повторял Локотков, когда отрывался от ее губ. Наконец она изловчилась, уперлась руками в его грудь и с силой оттолкнула от себя — так, что он отлетел. «Вот ведь какой!..» — и она выбежала, вся красная. Тотчас в кухню заглянули сначала Галя, потом Света; исчезли. Локотков стоял бледный, опершись на печку ладонью, опустив голову. Он не заметил, как появился физик, и очнулся, только услыхав его слова: «Давай-ка, Львович, станем потихоньку одеваться».

Потом Валерий Львович одевался у порога, и губы его вздрагивали от стыда. Две учительницы стояли у дверей горницы и глядели на него в упор, а третья всхлипывала где-то за комодом. Локотков протрезвел, пыл его улетучился, и он вдруг увидел себя глазами этих девчушек, совсем молоденьких, коим едва перевалило за двадцать: пожилой, неясно откуда взявшийся потаскун, сутулящийся уже, в неновом костюмчике!.. Хорош, эх! Разве так надо с ними? Они и любви-то, пожалуй, еще не успели хлебнуть по-настоящему, не видели, по сути, перед собой мужчины.

Сережа из-за Галиного плеча легонько кивнул ему. «Оказывается, он хороший парень!» — подумал Локотков, и шатнулся было попрощаться с ним, но Слотин уже открыл дверь и сказал: «До свиданья, девушки, извините, если что не так», — и они вышли из избы.

На крыльце физик захохотал: «Ну, брат! Навел ты шороху. Думал, наверно: „Не везет, мол, мне в смерти — повезет в любви?“ А? Я ведь говорил: они у нас нравственные, подход нужен. А ты хотел — раз, да и готово дело? Нет, удачу так ловить не годится».

— Откуда ты знаешь — как годится их ловить, как не годится? — устало спросил Валерий Львович.

— Откуда-то знаю… Я приоткрою тебе тайну — просто так, для сведения: ты разговариваешь сейчас с неудачником-профессионалом. Являясь таковым я усвоил тебя сразу: ты еще молодой неудачник, начинающий. Не привык к этому, отсюда и выбрыки…

Ничего, привыкнешь. И со временем даже станешь находить в своем неудачничестве нечто привлекательное. Станешь. Здешнее жилье располагает. И выучишь, как я:

Отверженным быть лучше, чем блистать И быть предметом скрытого презренья. Для тех, кто пал на низшую ступень, Открыт подъем и некуда уж падать. Опасности таятся на верхах, А у подножья место есть надежде, О, ветер, дуй! Ты стер меня во прах, Мне больше нечего тебя бояться.[1]

Село было уже пустынным, и голос Бориса Семеновича звучал в стылом весеннем воздухе гулко. Локотков шел сзади; мысли его были горькими. Он понимал, что поступил дурно, казнился, и в то же время удивлялся себе, раньше ведь никогда не сообразил бы, что то, что он сделал, оказалось плохо. «Дело сделано, и нечего с ним казниться!» — вот такая была позиция. А теперь жалел бедную литераторшу, трепещущую под чужим, грубым мужским ртом: как это неприятно, пожалуй!

Слотин скоро свернул в сторону своего жилья, и Валерий Львович пошел дальше один. Рябинино уже спало, кругом было тихо. Неожиданно позади послышались быстрые шаги, сопение; Локотков сдвинулся в сторону с тропки. Кто-то короткий, приземистый, похожий на маленького медведя, проскочил мимо и остановился. В лунном свете Локотков увидал большое белое лицо, широкий короткий нос. Карлик что-то басовито гукнул и помчался дальше, быстро перебирая короткими ножками — вниз по улице. «Костя Шубин, — вспомнил Валерий Львович слова шоферши Тани. — Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Этот Костя, Таня, физик, девчонки-учительницы… Из дома, куда он был приглашен сегодня, его выгнали, по сути. Теперь там, наверно, вовсю обсуждается его отвратительный моральный облик. А ведь с ними надо еще встречаться в школе, работать, находиться рядом в учительской — это каково? Но из этой школы он все равно не уйдет, шалите! Разве что выгонят — за неспособность или еще за что-нибудь.

Хозяйка квартиры встретила его с укоризной: «Загулялся, кавалер? И винца выпил, чувствую. Чаю согреть тебе?» «Нет, Вера Даниловна, спасибо, ничего не надо, я сейчас сразу лягу…»

13

Снова ударил страшной силы колокол, лохмобородый пустынник с безумными глазами ударил посохом, возопил утробно: «Время ко-ончило-ось! Вечный миг наста-ал!..»

И снов началась Последняя Война. Еще хуже, безысходней, чем в предыдущем сне, виденном в строительном общежитии. Теперь ужасный одновременный удар расколол хрупкую, тоненькую земную кору — она треснула, развалилась, словно скорлупка, и магмовый взрыв моментально сожрал всю земную атмосферу. Космический холод вгрызся в неслыханной температуры вещество, заставил его сжаться, почернеть, застыть чудовищным сколком материи. Так загадочным Черным Карликом, одинокой звездой полетела Земля в безмерное пространство. Никаких могил, селений и никаких прощальных хоров не доносилось с нее…

Локотков проснулся от собственных рыданий и сразу вскочил с кровати. Руки его тряслись, голова моталась из стороны в сторону. Натянул трико, вышел из комнаты, чунул ноги в ботинки, кинул на плечи хозяйкину телогрейку и выбрался на крыльцо. Было темно, деревня куталась в низких тучах. За ними гудел самолет, и в гуденье этом Валерию Львовичу слышалось что-то беспокойное, будто он сам блуждал в черном небе и никак не мог найти нужный, специально для него высветленный квадратик земного пространства. «Нет, так не может быть. При нынешних средствах воздушной навигации это невозможно». Но самолет ныл и ныл, тоскливо и тягуче. А вдруг у него отказала связь? На обратную дорогу не хватит топлива, а лететь вперед — не знает куда. И кружит, и кружит…

С крыши капала вода, долбила дырки в рыхлом снегу.

Стоит ли, черт возьми, корячиться, надрываться, разоряться душой, если все равно впереди — такой ужасный конец? Конец не только свой собственный, с этим-то можно было бы примириться, и человек мирится, а конец всего заработанного и созданного им ценой беспокойных тысячелетий! И что говорить про Историю, когда дела гораздо серьезнее! Надо думать, кто-то вспомнит о ней, нажимая смертоносные кнопки. Теми будут владеть совсем другие идеи. В-общем, у них не будет и идей, только лишь функция: нажать кнопку. И через какое-то быстрое время самим исчезнуть с лика земли, запечатлевшись бледной тенью на строгой стене военного учреждения… Неужели мне дано дожить до этого? — спрашивал себя Локотков. И как прожить этот — длинный ли, короткий, никто не знает, какой — отрезок? В конце его — вселенский грохот, — впрочем, грохота уже не услышишь, вспышка — и все. Здесь-то все и уравняются: власть имущий и бесправный, чревоугодник, гурман, и голодный, трудолюбивый с ленивым, умный с дурнем, гордый талант — с низким ничтожеством, приспособленцем.

Он, Локотков, тоже будет в сонме этих многих. И никто не вспомнит о нем в последний момент, разве что мать. Люди не любят его. Никогда, видно, не любили. Он подумал об этом с сожалением, со сковавшей сердце тоской. Так тяжело сейчас, и хоть бы один оказался рядом…

Валерий Львович озяб. Под шум капели он встал, тихо пошел в дом. Там в темноте нашел ведро с водой и стал пить из ковшика, освежая засохшее горло. Удивился тому, чему не удивлялся никогда в жизни: сладости воды. Прохладная, просто чудесная по вкусу! Вдруг вздрогнул, чуть не уронил ковшик, ощутив чей-то идущий из тьмы взгляд. Он шел снизу, мерцающий и тревожный, и сразу замер, насторожился, когда замер и насторожился Локотков. Всего мгновение это длилось, но оно было очень тяжелым для локотковского сознания. И лишь уловив короткое, прерывистое тобкино дыхание, посапывание его тупого носика, он кашлянул облегченно и пугающе. Кобелек скульнул и убежал, переваливаясь, в горницу, на свою подстилку.

14

Каникулы кончились, и потекла учительская жизнь. Неделю примерно она еще казалась Валерию Львовичу внове, а потом он привык, и иногда так представлялось, что он всю жизнь только и делал, что ходил в классы, составлял планы, гонял курильщиков из уборной, носил по субботам воду в баню… С ребятами он был хоть и строг, но немелочен и немстителен; оценив это, они его уважали, и звали Валерой Пеночкой (на одном из первых своих уроков он, по старой своей привычке, выразился так: «Своими попытками ухода от действительности реакционная интеллигенция пыталась создать этакий налет, как бы пеночку на начинающем вскипать общественном котле»). Его весьма задело, когда он узнал свое прозвище, однако вида никому не подал, а пережил в себе. Молодые учительницы оказались незлопамятными девчушками и скоро отошли от своей обиды, — тем более, что Локотков в первый же день занятий отозвал их в сторону и извинился за свое поведение, объяснив его тем, что перепил. Как ни странно, это их удовлетворило, однако сразу своих позиций они не сдали, — почопорничали какое-то время, и лишь постепенно стали совершенно своими людьми. Локотков иногда поддавался обаянию их молодости, когда и некрасивой можно выглядеть привлекательно, но ухаживать уже не пытался и даже пугался такой мысли, если она приходила.

Не раз в учительской муссировался вопрос о его кандидатском звании. Валерий Львович пресекал эти разговоры, если они велись при нем, и незаметно они смолкли, сошли на нет.

Прошел апрель, последняя четверть покатилась к закату. На майские праздники к физику Борису Семеновичу приезжали его друзья-офицеры из недальнего гарнизона. Локотков, уставший от школьной мороки и ежевечерних бесед с хозяйкой, тоже пошел туда, надеясь, что развеется, — однако вернулся недовольный и с больной головой. Никому он там не был интересен со своей теорией о Земле — Черном Карлике. Видно, убежала невозвратно пора молодых безрассудных пьянок! Слотин был там волен, свободен, читал Шекспира, и был совершенно к месту, а он… У него и Шекспира не было. Дорогой он вспомнил свое давнее ночное сидение в Петропавловке и показалось, что флейта-пикколо тоненько пропела ему. Локотков остановился, прислушался, — однако вторая не откликнулась. Ходи в школу, готовься к урокам, болтай по вечерам с глупой хозяйкой.

15

В середине мая Валерия Львовича вызвали в райвоенкомат по учетному вопросу. Он отпросился на весь день, приехал еще до обеда и быстро уладил там все положенные дела. Потом прошелся по магазинам, купил себе летние сандалии. Чтобы скоротать время, заглянул в местную церковь. Там шла служба, священник читал проповедь, люди слушали и молились, ходила пожилая женщина с блюдом. Хромой молодой служка с длинными волосами и фанатическими, горящими глазами вдруг подошел вплотную к Локоткову и так пронзительно посмотрел на него, что тот смешался, быстро повернулся и вышел из церкви. Тьфу ты!.. Не надо было и заходить. Прежде чем идти на автобусную станцию, ждать обратную машину, он решил пообедать в местной столовой.

Стоя в очереди в грязноватом, чадном помещении, он не обращал внимания на окружающих его людей. Крупно, испуганно вздрогнул, когда кто-то тяжело хлопнул по плечу, сказал:

— Привет ученому народу! Это ведь ты, Львович?

Локотков повернулся и некоторое время смотрел, не узнавая в мужчине с неотросшими еще волосами, в новом ломком костюме Шурку Сальникова, отбывавшего вместе с ним срок в колонии. Шурка широко улыбался, выставляя желтые крупные зубы.

— Здорово, Сальник! — радостно сказал Локотков. — Ты откуда? Освободился, что ли?

— Месяц, как здесь! — отвечал Шурка. — Отдыхаю от зоны. Я ведь здешний. А вот ты как оказался в наших краях?

— Да, долго рассказывать…

— Так торопиться, вроде, некуда. Мне, по крайней мере. А ты что — отваливать куда-то собрался?

— Вообще надо…

— Ладно, стой здесь. Я быстро…

Сальник вернулся действительно очень скоро, с оттопыренным бутылкой карманом брюк. «Возьми чего-нибудь закусить, я пока посижу, подожду там…» — и направился к столику.

В колонии они никак не общались, и друзьями тем более не были: Валерий Львович строго охранял свою значительность, подчеркивал отстраненность от этих людей, разность интересов, ума. В своих пределах, конечно, чтобы не зарваться и не возбудить их ненависть — тогда жизнь его сделалась бы ужасной, возможно, даже не удалось бы выжить.

И вот сейчас, увидав Шуру Сальника, Локотков, к своему удивлению, вдруг ощутил такую радость, как будто он после долгой разлуки встретил давнего и желанного друга. Наконец-то будет с кем поговорить как с человеком, вспомнить кое-что, незабытое, выпить горькую рюмку за ту проклятую жизнь в неволе.

Он взял на поднос еды, для себя и для Сальника — сколько вошло — и вышел в зал. Вот они уселись, и Шурка, озираясь, плеснул по стаканам водку.

— За тебя! — сказал почти шепотом Валерий Львович. — Я рад, Шура. Прозит!

— Давай… — Сальник влил водку в рот, подвигал челюстями. — Ты как здесь оказался?

— Случайно, голубчик. Работаю в школе, в Рябинино. Я ведь историк, ты не знал?

— Историк, не историк… Главное — человек. Хоть историк, хоть слесарь.

— Да, человек. И ты, Шура, человек, — тихо, глядя в душу Сальникову, произнес Локотков.

Оба расслабились, легко вздохнули.

— Знаешь, Шура, — заговорил снова Локотков, — это хорошо, что я тебя встретил. Очень даже хорошо. А то пусто, глухо, словно в танке. И поговорить не с кем. Душа болит, скорбит, понимаешь ты? — он затряс пятерней перед Шуриным лицом. — Никогда не было такого со мной. И окажись я теперь снова в старой своей, счастливой вроде жизни — все равно не знал бы покоя. Что со мной, Шура, а?

— Да-а… — протянул Шура. — Потеряешь, не найдешь… А я вот здешний. Львович. Освободился месяц назад, приехал вот… живу тут, у одной… На работу выхожу с той недели. Слесарить на автобазу. Тоже нема хорошего. Хотел поначалу завербоваться куда-нибудь в леспромхоз, да раздумал: ну его к черту, этот лес, там надоел. И общаги эти, пьянки, — и не захочешь, да раскрутишься. Ладно, лей еще…

Локотков видел, что и бывший товарищ по несчастью тоскует, томится чем-то: видно, после серых лагерных дней жизнь на воле, требующая самостоятельного подхода к каждому случаю, страшила его, и он боялся сделать в ней опять что-нибудь не так. Но после своих двух «ходок» Сальник был уже настоящим зеком, отпетым парнем, и знал про себя, что рано или поздно он это «не так» обязательно сделает, — поэтому он даже на людей вокруг себя смотрел теперь по-своему: тяжеловато, чуть презрительно. И Львовичу, «доценту», он тоже обрадовался, как напоминанию о полосе хоть и тяжелой, но в-общем, привычной жизни. И тут же, за водкой, выложил лагерные новости, скопившиеся со дня локотковского ухода из заключения. Тот освободился, этот освободился и успел уже прийти обратно, третий вышел в «бугры», в бригадиры, теперь ломает вовсю горб, четвертый попал под лесину и лег надолго в больницу, похоже, будет инвалидом, пятый «пошел на вышака», — достал водки в зону и пьяный убил активиста… Невеселые, в основном, дела… И лучше бы об них не думать, не узнавать, да куда вот денешься! Странно еще, что Локотков слушал все, сообщаемое Сальником, с огромным, болезненным интересом. Ему была любопытна жизнь там, в зоне. Он радовался за освободившихся и жалел попавших в беду. Снова переживал и глушил водкой непонятно откуда накатившую боль.

В столовой Шурка «позаимствовал» стакан, и, когда они вышли оттуда, снова купил бутылку, два плавленых сырка. «Я не буду больше пить! — сказал испугавшийся Локотков. — Ну к черту. Напьешься еще с тобой, попадешь в вытрезвитель, после не отмоешься…» «Бздун ты, Львович! — лениво усмехнулся Сальник. — Ладно, хорош, заставлять не стану».

Он отмяк после встречи и водки, стал веселее, — а войдя в пустой в это рабочее время городской парк, спустился на танцплощадку и отбил там «цыганочку», грохая каблуками об дощатый пол. Потом они примостились на скамеечке в дальнем углу, и Шурка снова нахохлился.

— Я, Львович, сказал тебе, что здешний, — начал рассказывать он, — только это не совсем так. Здешний, но не из райцентра, понимаешь? Из деревни. Небольшая такая деревня, цела еще, там и сейчас ферма… Ну, не об том речь. Мать меня в сорок лет родила, я у нее поскребыш. И вот, как пришел из армии — раз за разом… Сначала, как в первый раз попал, все думали — ошибка вышла. Я и сам тогда плохо верил, что это все — всерьез, Вот и покатило: первая «ходка» три года, вторая — пять! Я после первой домой не заявлялся, закутился как-то, да и скоро снова попал. И до-олго своей мамки не видал, только письма от нее получал. Я ведь один у нее остался, была сестра, старше, да умерла от рака. И вот, знаешь, полтора года назад в бараке приснилась мне моя мамулька — не старая еще, а какой я ее еще в детстве знал: будто пошли мы с ней на поскотину за коровой, я отстаю, а она меня не ждет, идет вперед, только оглядывается и рукой так делает, зовет: «Иди, мол, иди ко мне скорей!» Я как проснулся тогда, так и подумал: неужто умерла? А недолго погодя из сельсовета пришла справка, что скончалась, в тот самый день. Старая уж была, что говорить… Я тогда ревел, аж катался, все руки себе изгрыз. Мамка, думаю, мамка, как же ты одна успокоилась… Ладно, не о том речь! Освободился я месяц назад, сошел с поезда в областном центре и побежал с вокзала такси ловить. Деньги у меня с собой были хорошие. Нашел парнишку, кричу ему: «Слушай, шеф, если согласен отмотать только в одну сторону двести километров, то скажу: ты не обидишься. Скажу больше: будешь доволен. Но дорога дальняя, это я предупреждаю». Он как-то так на меня глянул, и сразу усек. «Садись». — говорит. Без разрешения на выезд, безо всего — мотнул со мной. Речь не об том, но ехали мы три часа досюда, да часа два до деревни еще пилили… слякотная, плохая там была дорога! И вот приехали, подрулили прямо к нашему дому. Время — где-то уж полпятого утра. Таксиста не отпускаю: пускай чернь видит, что я не как-нибудь — на «Волге» прикатил! Так… Доски, замки сорвал, в дом вошел, а там — темно, пустота, холод.

Стекла где целы, где выбиты. Присел, выпил стакан водки, всплакнул, и — обратно на улицу. Кричу шоферу: «Теперь включай полностью фары, сигналь на всю железку!» Загудела коломбина. Гляжу — свет повключали, забегали… А я хожу меж домами, стучу в окна, машу: «Выходи!» Кто выходит — я ему стакан с водкой в руку: «Выпей за память о моей матери!» Собрался народ — я кричу: «Сволочи вы все! Скажите, кто из вас помог бедной старушке в ее тяжелой одинокой жизни? Скажите, звери! Кидаю тому двести рублей!» Так никто и не сказался. Тогда я делаю так: даю каждому по червонцу. «Идите, — говорю, — теперь на кладбище к месту, где ее могила, впереди меня, и утаптывайте мне в грязи дорогу… А там — будет вам еще водка». Таксиста отпустил, кинул ему два куска, а сам — вперед…

— Неужели пошли? — с изумлением и ужасом спросил Локотков.

— Куд-да денутся! Я ведь их и поил, и деньги дал! Правда, кое-кто смылся, и червонцев не взял — ну, так после, наверно, зубами-то и клацал, когда другие за мой счет целый день гуляли… Я им показа-ал тогда, ткнул мордой в дерьмо, зверей…

— Слушай. Сальник, постой, — сказал Валерий Львович. — Ну, мать умерла, она была одинокой в последние годы, нуждалась в помощи… Но мне кажется — ты обвиняешь людей, живших в то время возле нее, а совсем не самого себя. Тут что-то не вяжется, Шурка…

Сальник замолчал, настороженно поглядел на Локоткова; поставил выпитую наполовину бутылку рядом со скамейкой, и вдруг сгреб собеседника за ворот:

— Ты, не крутись, падла, зверь! — крикну он. — Сидеть смирно, кому сказал! В упор тебя не вижу, не знаю, и знать не желаю. Я Ш-Шура Сальник, а ты кто? Зверь, гнида, в упор не вижу… В спецчасть в лагере бегал? Оперу стучал? Признавайся, зверь, в упор не вижу…

Локотков смотрел в обезумевшие, совершенно пьяные Шуркины глаза и бормотал растерянно: «Что ты, Шура, Бог с тобой, какая спецчасть? Я ведь Львович, Львович, ну что ты, совсем уже одурел?» Сальник вытащил его на дорожку, поставил перед собой, хотел уже ударить, — но в это время Локотков дернулся вбок, вырвался; сгруппировавшись, бросился Шурке в ноги и подсек его. Сальник упал с ревом и стал барабаться, пытаясь встать. Ему, пьяному, это не удавалось, а Валерий Львович, быстро вскочив с земли, начал пинать его ногами, куда придется. Наконец Шурка распластался на дорожке и затих. Локотков посмотрел на его тело и бегом побежал из парка. Выйдя на улицу, он волевым усилием успокоил себя, и деловой, может быть, излишне размеренной походкой отправился на автостанцию. Ближайший автобус уходил через полчаса, и удалось сразу купить на него билет, да еще и на сидячее место. И уже расположившись на этом месте и готовясь к отъезду, он подумад: «Что я наделал, черт побери?! Я же убил его, наверно!..» А где купленные сегодня сандалии? Оставил их в парке, на скамейке, где сидели. Милиции стоит только справиться в магазине, кто покупал сегодня такие, и — готово дело, разыщут, куда ни сунься… Локотков выскочил из автобуса, как ошпаренный, и бросился обратно в парк. Схватив со скамьи коробку, он склонился над Сальником. Тот мерно дышал, и Валерий Львович обрадовался: значит, живой! Покинув парк, он нашел телефон-автомат, набрал короткий номер и сказал: «У вас в городском парке лежит пьяный, примите меры, как бы не обобрали». А когда повесил трубку — аж зажмурился от внезапно накатившей мутной тяжести, неприязни к самому себе, снова почувствовал себя нечистым, словно после той ночи с незнакомой пьяной женщиной в строительном общежитии. И уже известной дорогой опять заторопился к скамейке, возле которой лежало Шуркино тело. Долго тащил его по земле, пачкая новый костюм, пока дотащил до будки, из которой продавались билеты на танцы. Дверь в нее была лишь прикрыта, и Локотков, отворив ее, стал втаскивать внутрь бесчувственного Сальника. Затем сам забрался внутрь и притаился. Слышал, как останавливалась возле входа в парк машина, как ходили по дорожке, ругаясь, милиционеры. Наконец стало тихо. Валерий Львович покинул будку, сел на низенькую ее приступочку снаружи. Так он сидел, или прохаживался около, до самого вечера, пропустив все автобусы. Услыхав, что Сальник завозился и стал подниматься, Локотков ушел на площадку, спрятался в нишу для оркестра и оттуда наблюдал, как Шурка, покачиваясь и держась за голову, показался из будки. Постоял немного, крикнул: «Львович! Э-эй, Львови-ич!..» — и двинулся, отряхивая грязные брюки, к выходу из парка. Локотков сам окликнул бы его, если бы не одна деталь: проходя мимо скамейки, где они сидели перед дракой, Сальник нагнулся и посмотрел, на месте ли поставленная им раньше под сиденье полуопорожненная бутылка с водкой. Она лежала теперь на земле, опрокинутая милиционером, и Шурка горестно покачал головой. «Значит, он все помнит! — сообразил Локотков. — И ну его к Богу, не стоит больше с ним связываться!» Действительно, неизвестно чем бы все кончилось, соединись они снова. Но, как бы то ни было — автобусы ушли, и Локотков был один в незнакомом, по сути, городе. В смысле ночлега надеяться тоже ни на что не приходилось. Автостанция открывалась в пять, первый локотковский автобус уходил в семь. Вечер стоял теплый, и Валерий Львович, надеясь, что и ночь будет теплая, решил провести ее прямо в парке, на скамеечке. До наступления темноты он ходил по городу, купил хлеба и поел, запивая из банки невкусным соком. А когда пришла ночь, прикорнул, растянувшись на боку вдоль скамейки, положив под голову купленные сандалии. Ворочался, ворочался, однако сон не приходил: сначала мешали мысли о Сальнике, — были в них и сожаление, и тоска, и вспыхнувшая сегодня неприязнь к нему. Сам Шуркин крик от билетной будки: «Львович! Э-эй, Львови-ич!..» — воспринимался теперь Локотковым так: «Э-эй, дру-уг! Выходи, опять будем вместе. Разве ты забыл: мы с тобой одной крови — ты и я!..» Нет уж, друг Сальник, извини-подвинься… Но это сейчас ты так думаешь, а ведь был момент, когда чуть не кинулся вдогонку. А перед тем едва сам, своими руками не сдал в милицию. Сальник, Сальник… Тяжелая была встреча, и опять он, уже во второй раз после освобождения, чуть не пошел в раскрутку. Слава, слава Богу.

Стало холодно. Он поднялся со скамейки и медленно пошел по аллее. Снова один, в чужом месте, в пустом саду! Звезды поглядывают с черного неба, и от них тоже веет печалью. Грустно, рядом нет никого. А раньше — странно! — тебе это и не надо было. Что ж, броди и мигай на луну, такую светлую майскими ночами. Спина идущего Локоткова гнулась, плечи зябко ежились. Может быть, уехать завтра отсюда на другом, совсем не рябининском автобусе? Нет, не в областной город, и не к матери, а именно — куда глаза глядят. Не заезжая за шмотками к хозяйке Вере Леонидовне. Что там, собственно — чепуха, тряпье… И вот так колесить, скитаться, ночевать где попало, покуда не пропадешь совсем, не исчезнешь с земного лика, будто тебя на нем никогда и не было. В такой дороге тоже обязательно попадутся добрые люди, с которыми можно будет поговорить о прошлом, об удавшейся или неудавшейся — кто знает? — своей жизни, о Вечном Миге, ждущем человечество. А если он и став бродягой не будет никому нужен? Вот как сейчас. Локоткову стало жалко себя, он снова лег на скамейку, отвернулся к спинке ее, закутался крепче в пиджак и скоро задремал в полном унынии.

16

Несмотря на такое настроение, сон его — третий по счету сон о Последней Войне — был почти счастливым. В нем сначала все текло по-прежнему: взрыв, гибель Земли, Черный Карлик. Но, присутствуя и паря над плеснувшимся во все стороны морем смерти, душа Локоткова знала, что в тот самый момент, когда это произошло — в другом месте необьятной Вселенной, в океане, впервые сжалась и начала неуверенно пульсировать клетка. Еще где-то — обезьяна подняла камень и стала им обтесывать палку. Где-то началась пора первых религиозных войн. Прыжок через пространство — человек, склонившись над листом бумаги, выводит: «Общественный Договор». Велико звездное море! — вот в одной из его серебряных точек некто в котелке и клетчатом костюмчике оседлал неверное сооружение из легких палок, полотна, — и стелется на нем счастливый, над сухой травой, — тоже впервые. И он, и его потомство уже близко к гибели, ибо никто не знает страшной силы нового аппарата, его удивительных для всего живого последствий. Но некто счастлив, ибо он — открыл, нашел.

И везде, где только возможна была разумная жизнь, шла вечная, большая, не знающая вех работа.

Пахарь орал твердь.

Сеятель бросал семя в землю, разомкнутое лоно планеты.

Серп касался колосьев.

Бухали тяжкие цепы.

История жила! Закончившись в одном месте, она начиналась в другом. Вот, оказывается, каков был общий закон.

Лишь только Валерий Львович Локотков понял это во сне, дыхание его стало легче, и он уснул уже спокойно, крепче прижавшись щекой к согретой сандальной подошве.

Проснулся он бодрый, на рассвете, и сразу вспомнил областной город в это время: поздняя весна, раннее лето, миг, когда вот-вот взойдет солнце. Во дворах плещутся листья под легким ветром, обнимаются ребята с девчонками возле домов и в подъездах, колотят туфлями мостовые непризнанные поэты с голодным блеском в глазах, гудочки плывут с реки… В хранилищах спрятаны книги и рукописи, которых коснутся сегодня люди. Хорошая пора для счастливых! А несчастный сейчас обретает надежду — чтобы зимой снова утратить ее.

Но Локотков не завидовал этим утром счастливым, и не жалел неудачников. У него было на душе: уже сегодня он будет у себя, среди своих, можно и отоспаться, сколько хочешь, и поесть как следует, и пойти потолковать к физику о разных школьных и нешкольных делах… После вчерашнего глупого, чуть не закончившегося несчастьем дня легко и хорошо подумалось о квартирной хозяйке Вере Даниловне, Слотине, даже о девчушках-учительницах. Вот что стало ясно и понятно, будто издавна: не беда провести ночь на скамейке в незнакомом месте, если знать: где-то есть дом с теплой кроватью, еда, люди, хотя бы на работе, ждущие тебя. Тогда это — подумаешь, временная невзгода!

Вечером он до крепкого пота, с уханьем колол дрова во дворе Веры Даниловны, незло покрикивая на крутящегося под ногами Тобку.

17

Пошло, поехало все по-прежнему: уроки, вытягивание четвертных отметок, ожидание долгого лета… К тому же стал легонько намечаться роман с конопатенькой литераторшей Машей — той самой, которую целовал у печки на злополучном вечере. Он два раза провожал ее домой после уроков, и, хоть и не был приглашен в избу, удостоился долгого разговора возле крыльца, и она как-то особенно пожала ему руку. Нельзя сказать, чтобы Маша сильно нравилась Локоткову: у нее была неприятная ему еще с детства жажда поучать, говорить чужими словами, цитатами, в коридоре и классе она изводила детей глупыми учительскими поговорками: «Смех без причины, Бельтюков — признак дурачины»; «Курятин! Не хочу учиться, хочу жениться — так у тебя получается?» «Художник от слова „худо“…» Да и с виду она была довольно невзрачна, раньше он не обратил бы на нее никакого внимания.

Учителя уже собирались разъезжаться кто куда, строили планы. Только Локотков из них, пожалуй, не хотел никуда ехать, и все лето намеревался провести в Рябинино. Даже на родину, к матери его не тянуло. Так он и написал ей, и мать не обиделась, сообщила в ответ, что сама выберет возможность приехать к нему на недельку, посмотреть, как устроился. А ему хотелось провести это лето одному, подальше от шума, от людных знакомых мест, чтобы это было — его лето, и только его. И без ненужной житейской суеты. Надо отдохнуть, сколько можно? Ходить на рыбалку (хотя Локотков раньше даже разговоров о ней не мог выносить!), по ягоды, за грибами, окучивать картошку в огороде Веры Даниловны, сидеть вечерами на крылечке и думать о том, что было, что будет, чем сердце успокоится… За лето он узнает рябининских жителей, войдет в курс многих дел. А ехать… куда ему ехать? Можно сказать, что был уже везде: где хотел и где не хотел.

18

Лишь только кончился учебный год, освободив Локоткова от разных школьных хлопот, — квартирная хозяйка его, Вера Даниловна, засобиралась объехать своих детей. Среди многих советов и наказов, данных перед отъездом, было и такое: присмотреть, сколько станет возможно, за Костей Шубиным, деревенским карликом-дурачком, не дать ему пропасть с голоду, если мать снова перестанет кормить его и пускать домой.

Костя Шубин был уже немолод, родила его мать-крестьянка Нюра в конце сороковых годов, в лагере для заключенных. Отец его был неизвестен. Сначала он содержался в Доме ребенка при лагере, а после его отправили в интернат для умственно отсталых детей. Мать, освободившись, приехала за ним, и они стали жить в ее деревне, в Рябинино. Костя хоть и рос уродом, но мать его любила, одевала, как могла, работая на ферме. Пока не сошла с ума. Мания ее заключалась в том, что на все попадавшие в руки деньги она стала закупать хлеб и прятала его в мешках в голбце, в конюшне, на огороде, на чердаке… Откуда она только его не возила! Ее знали в хлебных магазинах даже в райцентре. Дома она навесила на двери и ворота разных запоров и замков и первые дня три после очередной большой покупки хлеба, пока она его прятала и перепрятывала, никому не открывала, и не откликалась на голоса. Все это время ее сын, карлик Костя, питался и спал у чужих людей. Да и вообще жизнь в материнском доме стала ему тяжела: мать, если пускала в избу, то попрекала каждым куском, да еще и обыскивала беднягу, пытаясь обнаружить в одежде якобы спрятанный хлеб. Его отправляли несколько раз в Дом инвалидов, но он оттуда сбегал, неведомым образом находил дорогу обратно. Питался он просто: приходил и садился на крыльцо или на лавочку перед каким-нибудь домом. И никто никогда не отказывал ему: даже самый злой боялся людского осуждения. С ночлегом летом тоже не было проблемы: Костя мог забраться на любой сеновал, в любой чулан. Собаки не лаяли на него. А зимой ночевал или на ферме, в красном уголке, или в сторожевых будках. Иногда хозяева, накормив его ужином, предлагали и остаться на ночь.

Однако Костя, как многие деревенские дурачки, был и не так прост: со звериной, первобытной хитростью он шнырял за людьми туда-сюда, выслеживал их и очень радовался, если заставал кого-то за нехорошим делом. Особенно доставалось от него любовничающим парам. Когда они ночами возвращались из укромных мест домой — темнота гукала, шуршала, с детскими всхлипываниями катилась следом за ними. Бегущий сзади Костя Шубин — толстый, задыхающийся от бега, с короткими ногами-бочоночками, он своим курлыканьем жаловался тьме, земле, воде, тропке, окружным кустам и могущим его услыхать людям, что не может догнать быстроногих грешников.

Иногда его самого одолевало любовное томление: тогда он гонялся за бабами по ферме, всяко задевал их; трогал и похрипывал: «Мя-ахка-а!.. Ма-аинька-а!..» Доярки, в большинстве пожилые женщины, отмахивались от него, валяли в соломе, балуясь. Умей он рассказывать — многие рябининские тайны стали бы известны. Но дар связной речи был отнят у Кости природой, и за это все его выслеживания сходили ему с рук. Безумная мать, совсем остервенев, пробовала было одно время посылать его «в кусочки», нищенствовать, — тогда к ней ходил сам председатель сельсовета и грозил услать в психолечебницу навсегда, если такое еще повторится. Как ни странно, старуха все поняла, и с сумой из худого мешка Костя в селе больше не появлялся.

Возле избы Веры Даниловны Костя стал показываться в последнее время чаще, чем прежде. Объяснялось это тем, что щенок Тобка, вырвавшись с наступлением лета на улицу, стал Костиным вернейшим адъютантом и никуда не отпускал его одного. Урод аккуратно, три раза в день, приводил кобелька к хозяйке покормиться, кормился сам, а на ночь или оставался здесь, или уходил вместе с песиком по своим делам. Когда он оставался, оии с Верой Даниловной беседовали или на крылечке, или на кухне, и Локоткову было забавно наблюдать за ними.

— Мать-та где, Костя? Мамка-та че делат?

— Хебом уса-а!..

— За хлебом ушла? Не ври-ко. За хлебом она еще позавчерась ходила. Поди-ко, дома теперь сидит?

— Си-и-ит! — беззаботно махал ручкой Костя.

— Не пускат?

— У-м! — он вертел большой головой.

— Надо тебе жениться, Костя! — толковала хозяйка. — Баба-то, она в обиду, поди-ко, не даст!

Костя пыжился, выгибал грудь и пальцами манил Веру Даниловну, чтобы она нагнулась.

Затем расстегивал старую курточку и тихонько, чтобы видела только она, показывал ей приколотую изнутри медаль: «Почетному донору».

— О-о, дак ты у нас герой! Гли-ко, какая у него награда. За такого молодца всякая пойдет. А ты не сватался еще не ходил?

— Ма-аинька! Мя-ахка-а!..

Вера Даниловна добродушно посмеивалась.

Но вот хозяйка уехала, и ее заботу о дурачке принял на себя постоялец. Он кормил его и Тобку — тем же, чем питался сам, пускал Костю ночевать в чулан. Правда, и тот, и щенок очень рано просыпались и уходили, будя Локоткова и чиня лишнее беспокойство. Однако — Бог с ними, было бы на кого обижаться! Он и смотрел на них обоих поначалу просто как на докучную помеху существованию. Вечерами они вдвоем с Костей сидели на крыльце, а Тобка внизу вел свою собачью жизнь: тявкал, бегал туда-сюда, валялся и рыл землю. Карлик на первых порах настороженно относился к Локоткову, и лишь только тот выходил на улицу — отсаживался подальше и сопел, моргая тупыми глазами дурака. Но понемногу привык и иногда даже вступал в разговор. Замечал, например, какой-нибудь непорядок и кричал, указывая на него, Валерию Львовичу:

— Пуха!

— Плохо, Костя, плохо…

Иногда Костей овладевало игривое настроение, и тогда он шутил, всякий раз одинаково. Топал ногой и шумел на Тобку:

— Пухой! Пухой!

При этом очень смеялся, растягивая большой рот.

Заботы о собаке и Косте Шубине тяготили, в-общем, Валерия Львовича, и он мечтал, чтобы скорее приехала хозяйка и освободила его от всего этого. Но вот карлик не пришел однажды вечером, и Валерий Львович высидел весь вечер один на крыльце. Сначала думал, что отдохнет наконец-то от ненужных никому элементов. Однако чем дольше сидел — тем более ему становилось скучно, одиноко, тревожно. Полезла в голову всякая нехорошая всячина. Он пожалел тогда впервые, что рядом нет ни Кости, ни Тобки. Уснул тоже тяжело, и среди других мыслей было: куда они задевались, почему не пришли вечером?

19

Они не пришли и назавтра, не появлялись целый день. К вечеру Локоткова охватили страх и тревога за этих совершенно случайных в его жизни существ. Тем более, что полгода назад — он и за знакомых-то так не переживал бы! Он совсем не спал в ту ночь, а только бродил возле дома или напряженно сидел на крыльце, всматриваясь в темноту, оглядываясь на каждый шорох. Утром Локотков отправился к избе, где жила Костина мать, долго стучался, однако ему никто не отозвался, не открыл, хоть и слышно было, что внутри кто-то есть. Едва ли стоило предполагать, что карлик там, в избе, — тогда Тобка или бегал бы около, или вернулся бы домой. Валерий Львович пошел по улицам села и, если встречал возле домов людей — подходил и спрашивал про уродца и про щенка. Но никто их не видел вот уже два дня. Локотков отправился домой. Подремав немного и переждав дневную жару, он вечером снова вышел на поиски. На этом своем пути он встретил шофершу с молоковозки Таню, идущую с работы, и тоже спросил ее, не знает ли, куда мог запропасть Костя Шубин?

— Кто его знает! — устало сказала она. — Костя такой, везде может оказаться. Какое у него соображение… Вы подождите, я сейчас умоюсь, переоденусь, вместе пойдем поищем, я здешние места все-таки лучше знаю.

В ожидании Тани он сидел возле ее дома на лавочке и разговаривал с отцом, Васей Палилком, токарем из совхозных мастерских. Они как-то познакомились на рыбалке. Вася был выпивши и утомил Валерия Львовича множеством своих предположений насчет исчезновения Кости и Тобки. Даже собрался идти тоже искать их, но вышедшая Таня пресекла такие попытки:

— Если выпил, сиди спокойно и не прыгай. Идемте, Валерий Львович!

Она надела платье, и фигурка ее была куда как ладненька!.. Локотков отметил это, несмотря на свои заботы. Даже покряхтел чуток: э-кха, в сорок ли лет мечтать о такой…

Они обошли берег, покрикивая и подзывая Тобку. Заглянули в несколько брошенных изб, обследовали развалины бывшей совхозной конюшни. Не нашли никого и горестно перегланулись.

— Надо сходить на карьер, — сказала Таня. — Там брали когда-то глину для кирпичного завода и оставили сторожевую будку. Когда мы были маленькие, Костя любил бегать туда с нами. Только это довольно далеко. Вы не устали, нет?

Да, идти до карьера оказалось далековато! Целый час они добирались до него по заброшенной, ухабистой лежневке. Вышли — Локотков увидал огромную яму, будку с распахнутой дверью, около — обрывки ржавых тросов, железки, деревянная бочка из-под солидола… «Тобка-а!» — крикнул он.

Сначала раздалось неистовое тявканье, — затем из двери выскочил щенок и, захлебываясь от визга, бросился к Тане и Локоткову. Последние метры он прополз на животе, потом перевалился на спину. Они, обрадованные, стали наперебой его гладить и давали кусать свои руки.

— Где Костя, Тобик? — спросил Валерий Львович. Песик униженно заскулил. Локотков поднялся и пошел к будке.

Костя Шубин лежал в дальнем углу загаженной будки и тоже негромко поскуливал: «У-у… У-у-у…» Завидев Локоткова, он вскинулся, хотел, видно, отползти куда-то, но не смог, и слабо сказал, показывая на него:

— Пухой, пухой…

Взгляд у Кости был горячий. «Смотрите, что это с ним, неладно, видать…» — сказала сади Таня. Подошла сзади Таня. Подошла к Косте и дала ему руку. Он приложил ее к своей щеке. «Ну-ка ляг, Костенька. Валерий Львович, держите его, он совсем горячий». Локотков приблизился, был он слегка растерян: с одной стороны, доволен, что поиски их увенчались успехом, с другой — страшился почему-то карлика, увиденного в странной ситуации. Дотронулся до лба его — Костя снова дернулся, просипел: «Пухой…» Но он был явно болен, это стало ясно. Таня осторожно гладила его. Коснулась правой ноги — послышался слабый крик, и она едва успела увернуться от метнувшихся к ее лицу ногтей.

«Кажется, сломал. Видно, оступился в эту дыру», — она показала на место в полу, где была выломана доска. «И что нам теперь делать?» «Надо нести. На машине сюда все равно не проехать, гиблое дело».

Легко сказать — нести! Карлик щерился, рычал и барабал ручками, словно его собирались пытать. Видно, очень уж сильно болела нога, и он не верил в избавление. «Ну-ка живо, не балуй!» — крикнула Таня и перехватила ему запястья, а Локотков в это время повернулся спиной и нагнулся. Она посадила Костю на него. «Пуха-ая…» — услыхал Валерий Львович.

Несмотря на габариты, карлик оказался тяжел: уже метров через двести Локотков изрядно устал. Да еще Костя сзади жарко дышал ему в шею и, сцепивши ручки на горле, сдавливал его. Таня пыталась сзади помогать, поддерживать, но, в-общем, толк уот нее было мало. Валерий Львович отошел к обочине, пошатываясь, и облокотился на елку. Она сняла уродца, положила на землю, и он сразу забылся. Отдохнув немного, они снова пустились в путь. Сначала говорили между собой о чем-то, а потом у него не стало на это сил. Шли и отдыхали, шли и отдыхали, и промежутки пути становились все короче. Таня тоже пробовала нести на себе Костю, однако ее хватило совсем ненадолго. Так они шли в направлении села, покуда Локотков не опустился, совсем обессилев, вместе с Костей возле того места, где лежневка сворачивала на хорошую дорогу.

— Вот и добрели! — с облегчением сказала Таня. — Теперь вы меня здесь ждите.

Костю протрясло за дорогу, да и Локотков измучился с ним: когда карлику становилось особенно больно, он бил Локоткова сзади, кусал за плечи и шею. А теперь он сидел, держась за больную ногу, и плевался в сторону Валерия Львовича.

— Пухой, у! Куй! — и делал неприличные жесты. Локотков обессилено лежал в траве и бормотал только:

— Ладно, ладно тебе, обалдуй несчастный… Как тебя туда занесло, спрашивается?

Тобка сидел тут же, вывесив розовый язык.

— А ты, псина, тоже порядочный негодник. Что делает сообразительная собака, когда человек попадает в беду? Она спешит за помощью. А ты… Приедет твоя хозяйка, скажу ей, чтобы сдала тебя на унты. Из тебя должен выйти знатный унт.

Глупый Тобка морщил крошечный носик, лаял невпопад.

20

Скоро загудела и подъехала молоковозка. Отдохнувший Локотков перенес Костю в кабину, посадил себе на колени. Щенка он сначала отпихнул, но Таня сказала:

— Да возьмите его тоже! Ведь сколько он настрадался, совсем пропадет с горя…

В машине щенок сидел тихо, словно боялся, что выгонят, жался к ногам Влерия Львовича. Карлик тоже присмирел, прислонился к нему, задремал. Иногда, на яме, он просыпался, видел перед собой сидящую за рулем Таню и брал ее за руку: «Ма-аинька… Мя-ахка-а…»

Они ехали в райцентр, в больницу. Рябининский фельдшер ушел в отпуск, медпункт был закрыт, и всех больных возили в район.

Темнело. Локотков глядел вперед, по сторонам, и едва узнавал места, которые он проезжал весною на этой же машине, пытаясь удрать из Рябинино… Куда? К кому?! Что за чепуха взбрела в голову. Минуя место, где наехал на собаку, он даже чуть напрягся. Костя почувствовал это, застонал, и Валерий Львович крепче обнял его. Но тот все равно очнулся, стал всхлипывать, мотать большой головой; чтобы его успокоить, Локотков запел песню, некогда, в студенчестве, любимую, теперь полузабытую уже:

— Круглы у радости глаза и велики у страха, И пять морщинок на челе от празднеств и обид… Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха, И все затихло, улеглось и обрело свой вид.

Костя снова уснул, а Валерию Львовичу вспомнился вдруг Гастон, певший эту песню в последнюю их встречу. Каково-то ему теперь живется, бывшему сердечному другу? Скачет днем немолодым зайчиком, а ночью ноет в своей норе?.. И ну его к Богу. Локоткову стало тяжело, захотелось переключиться на что-нибудь приятное, — но вместо того подумалось о мальчике, из-за которого угодил в тюрьму. Ох и срамота, низость — выскочить с кулаками на такого же, как этот Костя — слабого, беззащитного, пугливого до судорог… Он облился жгучим стыдом, впервые за все прошедшее с того дня время… И то, что было дальше — это тебе поделом. Не надо и преувеличивать своих страданий: ведь везде, где побывал, остался и жив, и цел. Только что человека не было рядом. Так его и никогда не было.

— Пухой, пухой… — снова проснулся и засучил ручками Костя.

Но они уже подъезжали к больнице. Тобка сразу убежал куда-то, а дурачка Локотков на руках понес в приемный покой. Увидав врача, Костя оскалился и начал вырываться. Таня и Локотков с трудом удерживали его на кушетке, пока обследовали ногу. «Перелом, — сказал врач. — Надо делать операцию. Господи, куда же нам его такого, если мы и с нормальными смучились?» «Ничего, — стала успокаивать его Таня. — Он тихий, когда привыкнет, невредный». «То-то — когда привыкнет! — усмехнулся врач и распорядился: — Ладно, давайте отсюда, станем его готовить. Звоните, в-общем, наведывайтесь, а пока — шагом марш!»

Локотков с Таней вышли из больницы. Сойдя с крыльца, Валерий Львович остановился, как-то растерянно развел руками: «Знаете, Таня, — неясно почему, но такое впечатление, будто у меня ребенка отобрали». Яркий свет из окон покоя падал на них. «Вы добрый! — сказала ему Таня. — Я раньше о вас почему-то по-другому думала. А вы — вот, оказывается…» «Я-то добрый? Ошибаетесь, Таня, ох, ошибаетесь!» «Да хватит вам врать-то, я ведь чувствую, я женщина…»

Зашумел мотор, и машина двинулась обратно. Теперь Тобка спал на локотковских коленях, поуркивал во сне. Таня вела молоковозку молча, и Валерий Львович был благодарен ей, что она не раздражает его женской пустой болтовней. Какая хорошая девчушка, что бы он без нее делал, где искал этих бедолаг! Захотелось в какой-то момент снять с руля ее руку и прижать к своей щеке. Сейчас вот они единомышленники, люди, сплоченные общим делом, а приедут в Рябинино — снова все распадется, снова придется одному коротать вечера на крыльце, теперь уже без Кости, когда он еще выпишется?.. Нет, так не должно произойти. Но что для этого надо сделать? От езды, от работы с педалями подол Таниного платья вздернулся, открыв белеющие в темноте круглые колени. Таня заметила взгляд Локоткова, погрозила пальцем, одернула платье. Сделала она это, однако, так необидно, без зла, что Валерий Львович удивился еще раз: откуда столько такта в деревенской девчонке? Повезет, кому достанется… Тут его стало клонить в сон, и он задремал.

Локоткову приснилось, будто он — революционер, давний герой его диссертации, едет в тряской бричке в отцовское имение. Позади первый курс университета, впереди — каникулы, или, как их раньше называли, «вакации». Качает дорога, лежащая под теплой пылью, а у молодого студентика жизнь позади еще куцая, тонкий голос не надорван курением, тюремным кашлем, спорами о грядущем добре и о средствах достижения оного. «Эй, гони!» — кричит он ленивому кучеру. И думает о сестрах, об отце, которых скоро увидит, о дочери соседа-помещика, которому обязательно надо нанести визит… Может быть, окончив курс, он сделает ей предложение, увезет в столицу и начнет покойную, немятежную жизнь благоприличного чиновника с будущим, по примеру некоторых родственников… О таких делах сладко, хорошо думать в дороге. «Эй, гони!»

Валерий Львович вздрогнул на ухабе, очнулся, вспомнил сон и прислушался к себе. Флейты молчали. Да и как они могли петь, если увиденное никоим боком не относилось к Истории, какой привык ее воображать Локотков? Это было другое. Чужая душа протрепетала в нем недолго и ушла. Холодок страха, неверия воровато заходил по телу. Локотков стер слезу и стал смотреть на выхвачиваемые из темноты фарами деревья.

Таня высадила его возле дома. Он обогнул машину, подошел к дверце с Таниной стороны, хотел что-то сказать, — но ничего не сказал, ушел в избу. Молоковозка постояла еще немного, и тронулась.

В ближайший выходной они поехали на автобусе навестить Костю. Нога у него была в гипсе, к новой обстановке он притерпелся, хоть и выглядел еще испуганным. С приходом Тани и Локоткова карлик стал ныть, проситься на руки, — думал, видно, что его увезут домой. Поняв же, что — нет, не увезут, — зауросил, покрикивая и взметывая маленькими ручками. Бросался конфетами, гукал: «Пухой! Пухой!» Пришедшая на шум сестра, видя такое дело, выпроводила их.

На улице Таня вздохнула: «Костя, Костя! Видно, никому он, кроме вас, не нужен. Да я еще езжу к нему, дурочка…»

Они сходили в кино, побродили по парку, посидели на скамейке, где Локотков еще недавно коротал ночь. В сумерках шли на автобус, и Валерию Львовичу показалось. Что под руку с высокой изможденной женщиной его обогнал Шурка Сальник. Хотел окликнуть его — и раздумал. Все равно ничего хорошего ни из их встречи, ни из разговора не могло получиться. Еще — не хотелось общением с Сальником вспугивать свою попутчицу. За день они привыкли друг к другу, и Локоткову иногда даже казалось, что он нравится Тане. Но он грустно думал о своей старости и говорил скучные, самому неинтересные вещи. Под конец он совсем сконфузился, и путь от отворота на Рябинино до дома проделал молча. Каково же было удивление Валерия Львовича, когда Таня, дойдя вместе с ним до избы Веры Даниловны, не покинула его, а поднялась на крыльцо, и дождавшись, пока он дрожащими руками отомкнет замок, первой вошла в дом!

Утром, чуть начало светать — притихшая Таня очнулась, села на кровати, затрясла головой, бормоча: «Что же это я наделала-то, Господи? Что же это мы наделали-то, Господи?..» Локотков лежал, запрокинув голову, тяжело дышал. Вдруг засмеялся скрипуче: «Это называется: связалась молодушка с чертом. Только зачем — вот вопрос?» Таня погладила его лоб: «Так не говори. Не надо так говорить».

В сенях, когда он пошел ее провожать, Таня обхватила руками его шею, прижалась и замерла. Он застыл в неудобной позе, поцелуй его был сух и тороплив. Девушка шмыгнула носом, часто заморгала — он стал ее успокаивать: «Ну что ты, не расстраивайся.

Я ведь старый, тоже надо понять…» «Как ты это говоришь — не расстраивайся. Что мне расстраиваться-то! Разве тут в этом дело? Эх ты, Валерий Львович!..» Лицо ее стало чужим, надменным, она оставила его и вышла на крыльцо. Локотков в приоткрытую дверь смотрел, как она идет по деревенской улице. Потом закрыл дверь на запор, и верулся в избу. Унимая дрожащее сердце, заходил по тесному помещению. В какой-то момент у него запершило в носу, горле, глазах, он лег на пол, и прижался мокрой щекой к теплой доске.

21

Прошло три года. Как-то летним днем к Локоткову, работавшему теперь слесарем, подошел заведующий совхозными мастерскими Вешкуров и сказал:

— Слышь, Львович! На поле, у Закамени, комбайн встал, сцепление у него углан сжег, практикант. Ты давай-ко сходи, помоги починить. Вон Михаил отвезет тебя.

За спиной его маячил Миша Зюлев, прикрепленный к совхозу инженер-технолог из районного ремонтно-технического предприятия.

— Не пойду! — твердо сказал Локотков. — Почему это — ихняя машина, а мы должны делать? Сами сломали — пускай сами и ремонтируют. На чужом горбу в рай въехать хотите?

— Да ты понимаешь ли… — рванулся Миша, но спокойный Вешкуров удержал его:

— Ты не шуми. Львович сделает. Он у нас исполнительный, дисциплинированный. Правильно ты говоришь, Валерий, понимаю я тебя, а — надо помочь! Иначе нам с ним такой кабыстос выйдет… Уборка ведь, ты что!

— Зачем мальчишку садите? Он и опять его сожжет, ему долго ли?

— Да заболел Андрей-то, вчера прямо с поля с температурой увезли! Вот пацан и сел. Их ведь в училище тоже, поди-ко, чему-то учили?

— Учили… Учат их… — ворчал Валерий Львович, собирая инструмент. — Ладно, поехали…

Миновав старую, заброшенную деревушку Закамень, ее ветхие развалюхи, они увидели большое поле и комбайн на нем. Возле него, в тени, сидел конопатый практикант Васька. «Но нас с таб-бой соединить пар-ром не в сила-ах…» — хрипло рыкал транзистор. «Газик» остановился рядом с комбайном, Локотков с Зюлевым вышли из кабины.

— Хорошо ты устроился, вредитель! — сказал Валерий Львович, показывая на приемник. — Еще и не поработал, а балдежную машинку все равно успел купить!

— Это не моя, а Андрюхи, комбайнера, он оставил! — залыбился Васька, поднимаяь. На лице его не было ни малейших признаков раскаяния. — Мне что, я выключу! Только с ней веселей.

— Не хватит ли тебе веселиться-то? — прикрикнул Зюлев. — Вон, повеселился… Гляди у меня! Живо в мастерские загремишь, только узнаю еще… Слушайся Валерия Львовича. Я заеду часа через два.

Машина запылила обратно, а Локотков с Васькой полезли на комбайн.

— Я кожух-то отвернул, а что дальше делать — не знаю.

— Не знаю… А учили чесу?

— Дак мы больше в теории… Я бы сам все поотворачивал, конечно, да боюсь — сломаю какую-нибудь штуку, потом еще больше ругаться будут…

Вдвоем они отсоединили диск со сгоревшими накладками. Локотков оглядел его:

— Да, крепко ты приложился… Аж металл посинел. Надо в мастерские ехать, клепать по-новой… Давай теперь Мишу с машиной ждать.

Они спустились к ручейку, ополоснулись, и сели в тени под ивой.

— Слышьте, Валерий Львович, — сказал пэтэушник, — мне ребята говорили, только я не понял. Вы кто — кандидат или депутат?

Локотков поглядел в голубое небо, на легкие облачка.

— Если уж быть до конца точным, то — депутат в кандидаты. Понял, усвоил?

— Аха…

— Так и запомни.

— А… что это такое?

— Все тебе надо объяснить. Это большой человек. Ты в мастерских мой портрет на Доске почета видел?

— Видел.

— Вот это то и есть. Учись, старайся, и тоже станешь таким. И не растыкай лишку, давай включай лучше свою оралку.

Васька ткнул кнопку — и заколобродил голос в маленьком черном прямоугольнике:

— Круглы у радости глаза и велики у страха, И пять морщинок на лице от празднеств и обид… Но вышел тихий дирижер, и заиграли Баха, И все затихло, улеглось, и обрело свой вид…

— Найди-ка, Васька, чего-нибудь повеселей, — устало и равнодушно сказал Локотков. — Ишь, раскукарекался тоже…

22

В мастерской они наклепали диск, поехали ставить его на комбайн. Там же, в поле, Миша опробовал сцепление и остался доволен. Обратно на работу Валерий Львович не стал возвращаться, попросил инженера завезти его прямо домой. Сегодня у него был святой день: баня.

Жил он теперь с Таней и двухлетним сынишкой Вадиком в добром пятистенном доме, выстроенном трудом и заботами больше тестя, Васьки Палилки, после женитьбы Локоткова на Тане. А из школы в мастерские он ушел сразу, как только решил жениться на ней. Что травить душу! Да и ради чего? Работа пошла у него сразу, начальство было им довольно. Дома — тихо, покой, спокойная и добрая Танина душа. Житейские маленькие заботы. И так день за днем плывет над головой. Школа как-то сразу отделилась от него, и он почти забыл, что работал в ней.

Дома его встретила Таня. Она была опять беременна, и работала на легком труде, в совхозной столовой.

— Валера, ты за вениками-то побежишь?

— А я нарвал. Я у Закамени был, там березки хоро-ошие…

— Ага, хорошие! Там еще ключик есть, такая вода вкусная! Знать, так посуду бы тебе дала… Ну, отдохни да иди! Пока там жарко. А мы уж с Вадькой после.

— Ты гляди, осторожней там, береги себя!

— Ну, что ты, Валерик…

Никогда не шумит. Всегда спокойная. Нет, повезло ему с бабой. Ну, так ведь и он не из крикливых. И начальство ценит его в первую очередь за неторопливую рассудительность. Что Вешкуров — сам директор совхоза знает ему цену! И не раз звал работать кем-нибудь в контору. Но Локотков сам не идет — в мастерских ему покойнее, отвечаешь только за себя, за свою работу.

Часа через два, вдоволь напарившись, нахлеставшись березовым веником, напившись холодного квасу, он выходит, легкий, на улицу, и садится на лавку перед палисадником. Скоро к нему подбегает чистый, вымытый Вадик, и садится рядом.

— Вот Буско идет, — говорит Вадик. — Он утром мышку поймал.

— Ты видел?

— Мне мама сказала.

— Аха…

— А ты, папка, Анитипиных знаешь?

— У речки живут?

— Аха… У них петух клевачий.

— Что, клевал тебя?

— Не, он Верку, из нашей группы, клевал.

— Аха…

Открывается дверь дома напротив, выходит на крыльцо сосед Алешка, механизатор.

— Львовичу-у! С легким паром, что ли?

— Привет, Алексей. Спасибо, спасибо, Алексей.

— Ты сцепление-то у Андрюхиного комбайна делал? Курсант-то нарушил?

— Ну их к черту! — опять сердится Валерий Львович. — Почему они должны ломать, эти районщики, а мы — делай? Они ведь работу-то нам не оплачивают!

— Хе-хе-хе… Они тебе премию выпишут! Хе-хе-хе…

— Жди, выпишут…

— Сегодня, слышь-ко, говорят, хек в магазин привозили! Твоя купила? Моя опоздала…

— Я не знаю, не спрашивал.

— Ну, да столовским-то все равно, наверно, досталось! Поделился бы, а?

— Посылай свою, пускай сами договариваются, ну их к шуту…

— А в баньку-то, Львович, один теперь ходишь? Хе-хе-хе…

— Она ведь у меня в положении…

— Ну, а я че и говорю! Хе-хе-хе…

Темнеет небо, пустеет улица, а Валерий Львович все сидит на лавочке. Вадик перебирается к нему на колени, и спит, посвистывая носиком. Слух и зрение Локоткова обостряются, ни одно движение, ни один шорох не пройдут мимо его внимания. И вот от реки поднимается высокая, худая, нескладная фигура. Это учитель физики Борис Семенович идет домой с рыбалки. Путь его лежит в стороне от лавочки локотковского дома, и Валерий Львович не может окликнуть его — боится разбудить сынишку. Да и о чем им говорить? Наконец учитель сам по белой рубашке замечает его, — машет рукой, хрипит что-то невнятно, и удаляется своей дорогой. И на душе у Локоткова снова делается больно, тяжело.

Слезы ненависти, бессилия что-то изменить подкатывают к горлу; Локотков трясет и крутит головой. Проклятая судьба, как ни успокаивай себя размышлениями о простоте и покое здешней жизни! Стоило любить науку, лезть вон из шкуры, превозмогая всяческую боль, чтобы теперь тратить время на разговоры, завезли ли рыбу в сельповский магазин!..

Таня в открытое окно зовет его домой, — он отвечает ей хриплым тягучим мыком. Она замолкает — знает, что в такие минуты мужа лучше не тревожить.

Ничего. Кто сказал, что все потеряно? Конечно, с ним самим завязано накрепко, навсегда, и никуда теперь не денешься. Но растет ведь Вадик, и вот еще кто-то должен появиться… Дети — вот последний и единственный шанс вернуться. Надо только научить их любить Историю так, как когда-то любил сам. Дальше — пусть идут своим путем. Он будет сбоку, сзади — рядом. Он подстрахует, подскажет, остановит в нужный момент. Он еще отыграет его, свой шанс.

Он еще придет к ним, и покажет, чего стоит.

Пускай не сам.

В конце концов, это не главное.

КОНЕЦ

Примечания

1

«Король Лир», акт IV, сцена 1.

(обратно)

Оглавление

.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22 . .

Реклама на сайте