– Мы только что от неё. Печальное зрелище. Что ты-то теперь собираешься делать?
А я – пожал плечами, не понимая, зачем что-либо отвечать, поддерживая инициативу друга. Разлил вино по бокалам, мы выпили. Кто-то начал разговор чём-то постороннем, и я с благодарностью посмотрел на этого человека. Снова пили, даже смеялись, потом разошлись. Закрывая дверь, я подумал, что жизнь более не зависит ни от моих желаний, ни от радужных перспектив будущего. Мне даже показалось, что книги не порадуют меня своей таинственностью как прежде. Ошибался я, или нет, не знаю, пока же господствовала вокруг меня пустота, и только. Мария умерла в девятнадцать лет, исчезнув метеором прозрачного ночного августовского неба, умерла в возрасте, когда разговоры о смерти представляются вечными и важными, а ещё такими далёкими и нереальными, что сердце воспринимает их с оправданным детским восторгом, не понимая всей важности не проникновения в суть запретной темы «– Понимаешь, чувствовать жизнь – в дыхании, в запахе ветра, в деревьях, людях спешащих куда-то, это всё равно, что рассматривать лежащий на ладони белый лист бумаги. А в смерти – таинство, загадки её понятны не многим. Что ждёт нас за гранью Неведомого? Ты задумывался об этом?» Я задумывался, но не отрезвлял её благоговейный ужас, предпочитая не терять ни одной минуты отпущенного нам времени, она же была уверена, что вечность не состоит из чего-то мерзкого и похожего на боль. В своих предположениях она ассоциировала вечность с очередным продолжением жизни. И что оставалось делать в подобном случае? Только ждать. Конечно, позже, я понял, что на фоне чёрного мистицизма Мария безгранично любила жизнь, и наивно боялась расстаться с ней в одну из жарких или холодных ночей. Что вся её отвага сводилась к желанию не оказаться слабой в решающую минуту. Жаль только, что за основу самовыражения она взяла чёрное и отторгающее, вместо того, чтобы в солнечном свете выразить свою истинную любовь миру. Не поэтому ли она так безудержно стремилась к морю, вычёркивая в календаре холодные месяцы, торопясь пережить ещё одну зиму, и на побережье бескрайней Вселенной сбросить с себя громадную ответственность перед Неведомым и стать частичкой Солнца, и забрать вместе с собой меня? Где она теперь со своей любовью? «– Любимый, а ты знаешь, что мы умрём вместе в один и тот же день, превратившись в звёздную пыль. И эта пыль подарит жизнь новой планете. – Странное предположение. – Какой ты глупенький. Посуди сам: человек – это бог, бог – это Природа, а Природа неуничтожима. – И что это значит? – Это значит, что мы – когда нас не станет – будем повсюду». Поводом нашего знакомства послужил довольно необычный случай. У одного моего приятеля, Игорька Леликова, умер отец и после затянувшейся церемонии похорон, когда все вынужденные формальности были соблюдены, он устроил в квартире вечеринку со светомузыкой. Скорее всего, Игорёк был одним из тех, кому надлежало в ближайшие два-три года сойти с ума, спиться или выброситься из окна девятого этажа, и стереться из общих воспоминаний до смутного призрака прошлого. Но тогда его поступок восприняли с пониманием, всем хотелось чего-то необычного. Было жутко и весело, пили водку. Разговоры вертелись вокруг последних сплетен, не имеющих не смысла, ни порядочности; кто-то целовался, устроившись с ногами на старом пыльном кресле; какие-то девушки с подозрительными лицами посматривали по сторонам и улыбались. Одним словом, в прокуренном, душном помещении веселилось общество, мало понимающее истинный смысл собственного существования. Я сидел в углу дивана и по большому счёту не желал ни с кем общаться. Когда же сидевшая рядом девушка, словно одурманенная чем-то, склонила свою голову мне на плечо и заговорила – о неинтересном и ужасно глупом, словно сама с собой, я, отводя плечо в сторону и пытаясь встать, неожиданно увидел её. Мария стояла у окна, скрестив на груди руки и устремив взгляд на резкие, причиняющие боль глазам, разноцветные огни. Казалось, она была так далеко от всей этой суеты, думала о чём-то или мечтала, что мне стало неловко за неё: как она очутилась в таком ненужном, дурно пахнущем месте? Расстояние между нами было небольшое, и как раз кто-то случайно включил свет, всего на секунду. Но мне хватило и этой жалкой секунды, чтобы оцепенеть от её карих глаз, пышных каштановых волос и стройной маленькой фигурки, явившейся, словно ниоткуда, чтобы в один прекрасный миг лишить меня воли и свойственного мне рационализма. Снова опрокинувшись на спинку дивана, я заворожено следил за ней, боясь обнаружить своё присутствие. Резким движением руки испугал свою соседку. Повертел головой из стороны, в сторону выискивая знакомых. А потом начались танцы. Она танцевала, плавно размахивая руками перед лицом. Её гибкое тело сливалось с мелодией, льющейся из динамиков, и многие молодые пижоны, я готов поклясться, всё бы отдали, чтобы узнать, как она умеет любить. Мария пригласила меня на медленный танец, вырвав из цепких объятий полумрака. Я не сопротивлялся и, обнимая её, окунулся в волны неведомых ранее чувств, где господствовали энергия и тепло, искренность и страсть.– Я давно тебя заметила, – сказала она, – и как смотришь на меня, и сказать что-то хочешь. Всегда ждёшь, когда девушка первая подойдёт?
– Ты так красива, что я с трудом сдерживаю желание совершить что-то необычное, даже сюрреалистическое.
Я часто выражаюсь не совсем понятно, пытаясь произвести впечатление. А она, улыбнувшись, ответила:– Чрезмерное честолюбие, это не плохо. Но почему ты думаешь, что тебя не могут любить?
Целую минуту мы смотрели друг на друга и молчали. Медленный танец закончился и на присутствующих обрушился ураган агрессивных нот. Неожиданно, сделав полшага в мою сторону, Мария, почти прижалась ко мне, и прошептала:– Ты не уверен, что я могу любить?
Знак Зодиака призывал волю к борьбе. Но вопреки его усилиям, я … не сделал вид, что ничего, собственно говоря, не произошло. И в символический вечер чьей-то смерти, родилась наша странная любовь. И необыкновенная девушка любила меня и была любима, верила в вечную жизнь, но поклонялась запредельному и не ведала, что Время уже отсчитывает минуты страшной болезни, приближающие её к другой Вечности. Мария умерла в ноябре. Наследственная болезнь преждевременно свела её в небытие. На кладбище, кто-то, из друзей прикоснувшись к моей руке, напомнил, что и мне следует бросить горсть земли. Я так и сделал. «– Сможешь ли ты забыть меня, – как-то спросила она, – если я, например, надолго уеду? – Нет, – ответил я, – я тебя никогда не забуду, даже если ты уедешь навсегда». Тупо наблюдая, как лопатой выравнивают земляной холмик, пристраивают венок к ограде, я, тем не менее, отчётливо осознавал, что никогда не приду на могилу Марии, и это торжественное кладбище не притянет меня так, как я тянулся к ней живой. Оставляя за спиною то, что ещё недавно составляло главную часть моей жизни, разум холодел от мысли, что очень скоро, быть может, быстрее, чем хотелось самому, скорбь моя снизойдёт на нет, превратившись в грустные, и далёкие воспоминания прошлого. Я не забуду никогда эту девушку умевшую дарить неповторимые мгновения близости и доказавшую существование настоящей любви. Наш срок был короток, всего год, но что предопределено потусторонним, не всегда в наших силах исправить. Приходилось подчиняться. Прошло несколько дней, я собрал все её фотографии в большую стопку и, вложив их в полиэтиленовый мешок, спрятал в нижнем ящике письменного стола. Ещё через неделю, звуки за окном, оживший телефон и книги окончательно разбудили меня. Произошло чудо: полетели дни – стремительные, холодные, беспорядочные; серые краски сменились сочным хаосом настоящего, и тысячи мыслей, роясь и откладываясь в голове, возводили фундамент хоть какого-то, но будущего, на горизонте которого маячила надежда. Приступы меланхолии, окатывающие беспощадной волной, всё реже и реже посещали меня. Тоска, лишь по поводу чего-то несбыточного имела место в моей жизни, и не оставалось ничего другого, как закрыть глаза умершему чувству. Теперь почти ничего не связывало нас с Марией. Мир изменился. Сердце моё опустело. 2. Начало всего (II). «Ты ушёл в неосязаемое ничто». Этрусская мудрость Не подумайте, что я сумасшедший. Даже, если и был им – то самое непродолжительное время. Сумасшествие – процесс не фатальный, но – способствующий оздоровлению заполненного шлаками страха и боли мозга, ищущий и находящий выход за счёт очищения – временем. Только для одних этот процесс длится несколько дней, для других – месяцы, для третьих – всю оставшуюся жизнь. Следовательно: безумие – лекарство от прошлого. А я всегда утверждал, что нет ничего ужаснее этого периода жизни. Ещё Фрейд сказал: «Кровать ей была слишком мала…» Мне двадцать пять лет. Вероятность стать знаменитым в ближайшие несколько лет настолько смешна, что я закрываю глаза на свойственное мне тщеславие и продолжаю спокойно жить и работать дальше. Этим и спасаюсь. Детство, как и у всех родившихся на рубеже восьмидесятых годов прошло безоблачно. Мы не думали о деньгах, быстрой славе, патологической смене сексуальных партнёров. И даже принципиальное будущее было для нас определено. И всё вроде бы устраивало. За что и поплатились впоследствии. Но о чём никогда не жалели. В двадцать лет, удалившись от родительской опеки – в одиночестве, я воспитывал в себе способность не удивляться окружающему меня безумию, охватившему страну в начале девяностых. Я пришёл к выводу, что настоящая действительность далека от идеала, если самовыражение постигается путём личного саморазрушения, приводящего в лучшем случае к смерти. Иных выводов то время родить и не могло. Поэтому жить было в принципе интересно. Моя книга примитивна, даже если и скажу, что сам так не думаю. Каждый пишет, как умеет. Поэтому приступим к повествованию, время то не бесконечно, оно тает, приоткрывая покров таинства. Была пятница. Я проснулся около девяти часов и выглянул в окно без ясно охарактеризованной надежды увидеть нечто необычное. Но оказалось, что из всей мартовской недели этот день самый лучший. Дождь лил непрерывным мелко моросящим потоком, пропитывая землю пока ещё холодной и способствующей простудным заболеваниям водой. Тёмные тучи заволокли небо, оставляя в душе место полуподвальным грёзам и не было ни малейшей надежды, что солнечные вчерашние дни вернутся не только в ближайшее время, но и вообще когда-либо. Я предвкушал долгие часы творчества. Тот день был соткан из таких элементарных частиц материи, какие Природа приберегла для меня одного, словно понимая, что человеку иногда требуется, и даже необходимо, нечто мерзкое. Не подумайте, что я пессимист. Завтрак, состоящий из пустых макарон и слабо заваренного чая DILMAH, не занял, как и предполагалось много времени, и самое лучшее, что можно было придумать, это сочинить одно или два стихотворения, или даже начало новой поэмы. На это я потратил около получаса, и действительно сочинил пролог большого произведения, дальнейший сюжет которого, кажется, так и не был воплощён в жизнь. Скажу по секрету, несмотря на свою неординарность, день не предвещал ничего необычного и оригинального. Ну что такое день ? Беспорядочные мысли или полное их отсутствие; методичное хождение из угла в угол, в надежде на телефонный звонок, который ещё неизвестно, что за собой принесёт; тупое просматривание телевизионных программ; проблема – как провести вечер, что приготовить на ужин, читать ли на ночь, и… Скучно одним словом проникаться сущностью дня, раскладывая его по полочкам, протирая от пыли тряпочкой, подобно каждому третьему обывателю – прогуливающему перед сном свою собаку. Поэтому, я принял решение не загадывать, что ожидает меня ближайшие несколько часов, стоял у окна, и смотрел на серое небо. Из моих окон открывался превосходный вид, состоящий из достаточного количества мелочей для любой поэтической души: маленький заводик, старое кладбище и многоэтажные дома. Заводик, построенный лет десять назад изготавливал хлеб для города, а вот на старом кладбище уже давно никого не хоронили, многие могилы сравнялись с землёй, ограды покосились, памятники упали. Как-то проходя через кладбище, я остановился возле одного из таких покорёженных надгробий с белеющей надписью «спи спокойно». И мне стало грустно, что и на моей могиле быть может, будет такая же полустёртая, преданная забвению эпитафия. И я даже, чуть было не заболел, хотя, скорее всего причина болезни крылась в бушевавшей по городу эпидемии гриппа. Но в основном со своего пятого этажа, я любил рассматривать проплывающие громады облаков, причудливых, цветных или нестерпимо белоснежных. Они звали меня с собой – непроизвольно заставляя почувствовать себя немного счастливее. И вот стоял я у окна, всматриваясь в плотно укутанное тучами небо, и чувствовал во всей этой идиллии спокойствие одиночества. И настолько остро, словно неизбежность грядущего и была главным связующим звеном, определяющим человеческое настроение, как суть. Я не знаю в мире ничего лучше одиночества. Вы сомневаетесь? Напрасно. Конечно, примеры из классики и жизни каких-то замечательных людей доказывают обратное. Но мы люди не замечательные и классическую литературу предпочитаем французскую. Что же остаётся? Снова и снова огорчаться. Я всегда стремился к уединению. Стремился с какой-то обречённостью, будто суждено мне состариться, но так и не познать этого сладостного чувства. Мне казалось, тайны человеческого сознания, способности влияния на других людей откроются, лишь только пустота примет меня в свои объятья. И я отдавался этой пустоте, самоистязал желания общения и, в конце концов, высоко оценил первооснову тайного знания, оставшись практически без друзей и без чётко определённой цели – зачем мне всё это было надо? С приближением вечера, как только я взялся за толстый роман, раздался первый телефонный звонок.– Слушаю.
– Это я.
На другом конце провода сообщала о своём существовании Хрустальная, чем-то взволнованная. Я молча ждал продолжения.– Мне необходимо встретиться с тобой.
Я выдержал паузу.– Сегодня придёшь?
Но ответом были короткие гудки. Я снова посмотрел в окно, обнаружив собственное отражение. Дождь. 3. Мизансцена. Modus vivendi – образ жизни (лат.) В тот вечер Хрустальная, увы, не появилась. Обстоятельство менее всего удивившее меня. Весна только-только начиналась, и на скорое тепло надеяться было бессмысленно. Длинные драповые пальто преимущественно чёрного цвета ещё не сошли в кулуары кладовок, но всё чаще в толпе мелькали лёгкие кожаные куртки. Армия дворников приступила к очередному рейду по очистке дворов от залепившей весь город первобытной грязи, а другая армия – бомжей и нищих – повылазила из подвалов и притонов погреться на солнышке. Кто-то влачил жалкое существование, кто-то прожигал жизнь и чужие деньги за рулеточным столом. Но мало было места истинному творчеству, не тронутому тленом обескураживающей действительности, когда заметить и оценить нечто гениальное в миллионе бездарных лиц не представлялось возможным. Я жил в ожидании. И моему ожиданию не придумали названия. Письма писались не часто, стихи сочинялись с пугающей регулярностью. Любовь не собиралась посещать меня в ближайшее время, телевидение политизировалось, а Президент болел. Жизнь нельзя было назвать скучной, она просто текла своей чередой, омывая волнами повседневности всех и каждого в отдельности. Но весной, по настоящему, ещё не пахло. 4. Тени. «Ga me connait» (Оно меня знает). Безмолвие квартиры. Глубокая тишина и… предчувствие присутствия в комнате ещё кого-то. Смотрю в сторону двери. Никого. Время два часа дня. Читаю «Пленницу» Пруста. Иногда отрываясь от книги, смотрю на противоположную стену. Мысль: дом покидают со смертью. Слова, содержащие в себе предостережение и угрозу; они запрещают предполагать своё недалёкое будущее. Нехотя возвращаюсь к книге. В дверь позвонили. Пришлось идти открывать. На пороге стояла Хрустальная. Скривив плотно сжатые губы в усмешке, она ждала приглашения. С зонта в опущенной руке ручейком стекала вода, образуя возле левого сапога небольшую лужицу. Вздохнув, я проговорил:–Ну, заходи.
И отступил, освобождая проход. Хрустальная заканчивала третий курс педагогического института, но не собиралась посвятить жизнь воспитанию чужих детей. По её словам, цель эта не имела надёжной основы, способствующей созданию материально-обеспеченной жизни. Она считала, что выйти замуж за богатого и не обязательно молодого мужчину, определяет насущный смысл каждой нормальной женщины. В институт она поступила по совету отца, преподавателя городского музыкального училища, на исторический факультет, где и училась на отлично, и занятия посещала по личному усмотрению. Внешне была очень красива. Высокая, светлые волосы, дорогая одежда. В апреле ей исполнился двадцать один год, и это нисколько её не смущало, жизнь только начиналась. Деньги давал отец, или кто нибудь из знакомых мужчин, я всегда отказывал. Она не скрывала, что курит, а из марочных вин предпочитала «Мартини». Хрустальная от случая к случаю приходила ко мне в гости, придумав для себя, что я странный, и тем самым интересен ей. И хотя я лично особого интереса к ней самой не испытывал, нередко мы занимались любовью. Пожалуй, она мне нравилась.– Как дела, Хрустальная, – спросил я сидящую в кресле девушку, когда половина её сигареты была выкурена.
– Ничего особенного.
Тон был резок, словно я, а не она, нарушил привычный уклад течения жизни. Она сильно затянулась и поискала глазами пепельницу. Не найдя ничего подходящего, она стряхнула пепел на пол.– Что с тобой?
Она странно, оценивающе посмотрела на меня, и я заметил в её карих глазах удивление. Это было неожиданно, обычно я не замечал в Хрустальной определённо выраженной меланхолии. Наконец она произнесла:– Помолчим немного, хорошо?
Я пожал плечами и сказал «хорошо». Она курила, я следил, как уменьшается сигарета. Пролетели десять минут. Докурив сигарету, вторую по счёту, она положила фильтр на ручку кресла, столкнув первый экземпляр, и сказала:– Со мной что-то происходит. Мне плохо.
– Праздники ? – пошутил я.
– Не изображай идиота, не смешно.
– Тогда что же?
– Не знаю.
Вкратце рассказ Хрустальной сводился к следующему. Позапрошлый вечер Хрустальная и Королева проводили в баре «Бригантина», на набережной, пили вино, делились насущными проблемами предменструального периода, смеялись над нерешительными мужчинами. Расставшись около половины двенадцатого ночи, на последнем троллейбусе доехала она до своей девятиэтажки и, поднимаясь на третий этаж пешком, услышала, что этажом выше кто-то плачет. Или не плачет, а зовёт тихим голосом, или разговаривает сам с собой, или с кем-то? Она поднялась по лестнице посмотреть. Поднявшись наверх, Хрустальная увидела существо похожее на человека, но которое не было человеком. Это был Ангел с рождественских открыток прошлого века, правда, с некоторыми существенными отличиями. У него отсутствовали большие белые крылья, шевелящиеся как рыбьи плавники, глаза не излучали свет, а ресницы были совсем не огромные. А вот некогда белоснежная одежда была ангельская, в виде ниспадающего балахона, только в серых разводах, словно её обладатель попал под грязный проливной дождь, или ещё куда похуже. Полумрак придавал лицу Ангела одухотворённую красоту, но не отмеченную отпечатком доброты и сочувствия. Наверное, это был злой Ангел. Он сидел у стены, под квартирными счётчиками не замечая присутствия Хрустальной, и плакал; слёзы, скатывающиеся из его глаз, падали на пол и оставались на полу застывшими капельками. Когда незнакомец, наконец, обратил внимание на Хрустальную, на его сером лице отразилось недоумение. Он нервно улыбнулся, и глаза его заметались. В следующее мгновение Ангел встал с колен, для чего ему пришлось одной рукой упереться в пол, и направился к девушке. Он сделал два шага, остановился, и произнёс: «– А я ждал тебя». Затем исчез… … Когда Хрустальная добралась до квартиры, то только чудом не заболела или даже не умерла. Можно было предположить, что случившееся – галлюцинации от перевыполненной нормы алкоголя, если бы история не имела своего продолжения. Дожив до утра, часов в шесть, она снова поднялась на верхний этаж, с надеждой, что виденное всего лишь кошмарный сон. Но слёзы Ангела остались нетронутыми на полу, на том самом месте, где им и надлежало быть. Она собрала их в ладонь, и положила в задний карман джинсов. Слёзы были – капельками воска. После того, как Хрустальная закончила своё повествование, мы долго сидели молча, думая, каждый, о своём. Я не поверил ни единому слову о потустороннем существе, но предпочитал хранить свои мысли при себе. Что произошло с ней? Какая болезнь поселилась в её теле? Хрустальная курила четвёртую сигарету, стряхивая пепел на пол.– Ты не веришь мне? – спросила она, и голос её задрожал.
Я наклонил голову набок и посмотрел ей в глаза.– Верю. Ты ни за что не смогла бы придумать Воскового Ангела.
Она выдохнула дым, и улыбнулась, впервые за целый вечер. Хрустальная расстегнула лежащую у неё на коленях белую сумочку с золотыми застёжками, достала из её недр маленький полиэтиленовый пакетик и протянула мне. Действительно, в пакетике оказались восковые капельки, похожие на шарики неправильной формы, многие из которых сплющились как блины. На просьбу подарить их, Хрустальная долго не соглашалась, но потом всё-таки отсыпала большую часть мне в ладонь, и бесценное свидетельство мистического факта стало принадлежать мне. Удивительный день закончился прозаически: Хрустальная осталась ночевать у меня; и позже, когда она, временно излечившаяся от наваждения, мирно посапывала мне в плечо, я с широко открытыми глазами прислушивался к звукам уходящего времени, и казалось мне, что я вижу печальные взгляды Марии, нежной улыбкой отражающей неземную любовь нашего несостоявшегося счастья. 5. Диалоги. Вот в чём беда… монолог Гамлета Утром Хрустальная проснулась в плохом настроении. Села на край кровати и изумлённо повертела головой вокруг себя, словно видела и эту комнату, в бледно-голубых обоях, и цветы, и мебель впервые. На меня она посмотрела с ненавистью. Теперь мне это не показалось странным.– Ты проводишь меня? – спросила она.
– Конечно.
Пока я убирал постель, она принимала душ. И довольно долго. Я догадывался, что она пытается оправдать своё поведение, внушив душе логическое объяснение подобных и, увы, не редких грехопадений. Она минут десять тёрла тело полотенцем, пока оно (тело), не становилось огненно красным, разглядывала собственное отражение в зеркале, и после вышеописанных процедур – шла без стеснения в комнату одеваться. Я устало вздыхал, но не торопил её. Выпив по стакану холодной воды, мы вышли на улицу и, взявшись за руки, направились к перекрёстку, влившись в людской поток центральной улицы, где ещё крепче сжали ладони друг друга. Через дорогу побежала собака, обычная бездомная дворняжка, грязная и знакомая, как ежедневно встречающиеся по пути на работу мусорные бачки. Десятки человеческих глаз с интересом наблюдали за её передвижением, гадая, собьет ли собаку автомобилем? Пресловутому представителю породы собачьих удалось благополучно достигнуть безопасной зоны противоположного тротуара, и на секунду замершая подвижность толпы восстановила свой равномерный двигательный темп. Хрустальная попыталась закурить. Я остановил её.– Какое тебе дело? – возмутилась она.
И я с сожалением уступил. Мы достаточно быстро продвигались в толпе спешащих в никуда обывателей, но до её дома было слишком далеко, и я взмолился:– Хрустальная, давай выбираться из этого водоворота, поедем в автобусе.
Она не ответила, и я больно дёрнул её за руку. Хрустальная отрешённо, словно и не было ей дела до этого мира, посмотрела на меня и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Автобус был переполнен измождёнными бытом лицами. Прижатый к спине Хрустальной, что довольно удобно для общения, я зашептал ей на ухо:– Ангел, как видишь не самое худшее в этой жизни.
В ответ она спросила:– А мне кажется, ему бы оторвали крылья в этом автобусе?
Я критически осмотрел салон и сначала предпочёл оставить её реплику без ответа, но спустя тридцать секунд, изрёк:– Ему бы здесь не только крылья оторвали.
И у Хрустальной заиграла на лице улыбка,почти смех, к крайнему неудовольствию стоящих рядом фигур. С большим трудом нам удалось выбраться из грязного автобуса на сырой асфальт. В спину кто-то бросил ругательство, и двери захлопнулись. Весной всё ещё не пахло, воздух был пуст и влажен, голые деревья вопрошали небеса – доколе нам стоять так? А небеса безмолвствовали, и вселенская пустота, владевшая воздухом, вливалась в кровь и выдыхалась обратно в виде углекислого газа. Пройдя полквартала, мы очутились во дворах незнакомых пятиэтажек, давящих на психику однотонностью и тоской. Одновременно мы встали как вкопанные, озираясь вокруг и прислушиваясь к поскрипыванию открытой двери ближайшего из подъездов. Но ни одного живого существа не выползло из черноты этой открытой двери, чтобы указать нам правильный путь, лишь табличка с фамилиями жильцов, покосившаяся набок и сохранившая в некоторых местах следы облупившейся краски, указывала, что люди здесь всё-таки живут.– Господи, где мы? – спросила Хрустальная.
– Заблудились, – ответил я.
Мы сели на лавочку возле открытого подъезда, и Хрустальная снова достала свои сигареты. Я, засунув руки в карманы плаща как можно глубже, откинулся на выкрашенную в тёмно-зелёный цвет спинку, и закрыл глаза.– Не молчи, – попросила Хрустальная, – расскажи что нибудь.
Я невесело усмехнулся и сказал:– Когда ночь опускается на город, и мутные звёзды мёртвым светом пытаются обнаружить своё существование, когда люди зажигают торшеры в своих малогабаритных квартирах и рассаживаются за столами ужинать, я иногда забираюсь на крышу двенадцатиэтажного дома и сажусь на самый край…
Хрустальная взяла мою руку в свои тёплые ладони и, наверное, подумала, что я – более не в себе , чем она сама.– … Находясь высоко от суеты и боли, в тишине, нарушаемой мерным гулом города, я предаюсь размышлениям. Но встать на край крыши с закрытыми глазами и расставить руки в стороны как перед полётом – не решаюсь. Девяносто процентов, что сорвёшься и на потеху, и ужас толпы, размозжишь себе череп и вывалишь внутренности на грязный от дождя и снега, или пыльный тротуар, кому это надо?
– И это правда? – спросила Хрустальная.
– Что, правда?
– Ты поднимаешься на крышу?
Пожав плечами, я ответил:– После таких опытов кровь очищается, и пишутся стихи.
– Хорошие стихи?
– Какая разница?
Она согласно кивнула:– Разницы никакой.
От лёгкого порыва ветра дверь подъезда со скрипом, похожим на крик вороны, захлопнулась, от чего табличка с фамилиями жильцов нервно закачалась в такт сердцебиения больного раком человека. Хрустальная достала из сумки зеркальце и в течении нескольких секунд рассматривала свои губы. Потом, повернув голову в мою сторону, заговорила:– Прошлой осенью, я познакомилась на улице со странным молодым человеком, этаким мрачноватым типом из студентов, с высоким лбом и гладкими волосами. Как его звали, не помню, да это и не важно, а вот глаза до сих пор забыть не могу, огромная тоска виделась в них…
– Он что, начитался ранних романов Эмиля Золя?
– Да нет, причина оказалась гораздо интереснее. Я спросила, не могу ли чем помочь?..
– Так прямо и спросила?
– … а молодой человек, нисколько не удивившись, протянул мне газету, небрежно выдернутую из кармана пальто, и я прочитала объявление, аккуратно обведённое простым карандашом: «Муниципальное предприятие с 1 октября принимает заявки на Катафалк для похорон. Заявки принимаются в бане №3 с 8.00 до 17.00».
– И что дальше?
– Вот и я его спросила: ну и что? Знаешь, что он ответил? Он ответил: «Неужели у них так много катафалков?»
Молчание. Минуты через две Хрустальная встрепенулась.– А может и хорошо, что мы заблудились, представляешь, если это кем-то предопределено свыше?
– Не говори глупостей, – оборвал я её, – кому нужно ради нас что-то предопределять?
Она вздохнула.– Но, ты знаешь…
Я приготовился услышать об Ангеле.– … он не такой уж и страшный…
Замолчала.– Я – знаю, – ответил я.
Из чувства жалости.– Пойдём Хрустальная, нам пора.
Мы поднялись и за первой пятиэтажкой обнаружили её дом. Я не удивился, Хрустальная, по-видимому, тоже. Расставаясь, не попрощавшись, мы подчеркнули нашу близость. Лишь короткий миг я смотрел ей в спину. Затем пошёл не оборачиваясь. 6. Картины прошлого и настоящего. Dйclassй – вышедший из употребления (фр.) Настроение на нуле. В голове обрывочные воспоминания прошлого. «Сон. Я покупаю цветы и иду по улице. Вокруг лежит снег – неестественно белый и холодный. Незнакомая квартира. Чужие лица. Люди смеются, хватают и тянут меня за руки, а я отбиваюсь и кричу: «отпустите меня, свиньи». Смех не смолкает». На следующий день после прощания с Хрустальной, рано утром, меня разбудил телефонный звонок. Превозмогая преграды утреннего сна, я долго шёл к телефонной трубке, и когда поднял её – услышал короткие гудки. Кто-то на другом конце провода потерял терпение. Неудивительно, я бы бросил трубку ещё раньше. Сон не вернулся, а голова разболелась. Не одеваясь, я лёг на диван и уставился в потолок. Боль сместилась в район диванных пружин. На диване я пролежал долго, пока не замёрз. Голову посещали нездоровые ассоциации и глупые мысли, творчество своего рода. В сложившемся положении иного и быть не могло. Вновь зазвонивший телефон заставил меня вздрогнуть.– Слушаю.
Конечно Хрустальная.– … сегодня не приходи… я занят… Ну что значит, чем занят? Это мои дела… Подыши свежим воздухом. Одна… Я бросаю трубку.
Я действительно опустил трубку на рычаг. Мир переворачивался, нас с Хрустальной куда-то затягивало. Надежды побыть в присутствии самого себя не оправдались. Хрустальная продолжала названивать, медленно, но неотвратимо заражая меня своим истеричным настроением. Словарный запас успокаивающих слов начал иссякать, да и непонятны и смешны были мне её страхи, ну, причудилось нечто неправдоподобное, что же из-за этого голову терять? Только один её вопрос крайне насторожил.– Ты тоже боишься, признайся?
Я задумался.– А мне-то чего бояться?
– Не уходи от ответа, я чувствую сочащийся из тебя страх.
– Сумасшедшая.
И повесил трубку. Но через час она звонила снова, наши бессмысленные диалоги продолжались, и я очень сожалел, что этот злосчастный Ангел не избил её до полусмерти, и она не попала в реанимацию. Воспоминания полуторалетней давности, содержащие некий пророчествующий элемент. Молодой человек, двадцати пяти лет, был полудурок. В любое время года он ходил в осеннем длинном пальто и стоптанных тапках. Если с ним разговориться, то обычно можно услышать историю о двух восковых ангелах, часто посещающих его однокомнатную квартиру. Появляясь, ангелы волокут его на железнодорожный вокзал, где он вдыхает воздух проносящихся мимо скорых поездов. Разбитый и усталый возвращается он с вокзала домой и стоя у окна пытается разглядеть слабым зрением сквозь стекло звёзды. И когда однажды, разговаривая с ним, я спросил: – А не приходила тебе в голову мысль, что ты живёшь среди сумасшедших? Никто же не верит в твоих ангелов. Этот полудурок ответил стихотворением Марии Волковой: – О, как мал человек Пред лицом неотступной природы, Без защиты, без прав, Без надежды продлить бытиё ! Пришли гости. В качестве псевдо-приглашённого оказался давний школьный товарищ, с которым меня объединяла единственная настоящая привязанность детских лет. Женатый, имеющий четырёхлетнюю дочь, погрязший в бытовых рассуждениях о смысле жизни, он изредка вырывался из семейных пут, приносил целую сумку пива, чтобы в тишине моих немногочисленных стен, вспомнить «старые добрые времена». Меня пугает это, в общем-то, безобидное определение. …где деньги, там и кровь. Понимая, что выбраться из психиатрической больницы мне не удастся, я вскрыл себе вены лезвием безопасной бритвы, которой бреется мой отец, живущий в соседней палате. Я вымазал кровью постель, требуя, чтобы принесли зеркало, а злые как маленькие шавки санитары унесли матрас на свалку. Отчаянию моему не было предела. В постели были зашиты десять миллионов…– Если честно, не завидую твоей жизни, всё время один, пишешь что-то, читаешь, как-то… не по человечески это.
Он был пьян и видимо смущён.– А что значит жить по человечески?
– Как все.
– Скучно. Вот ты женат, а счастлив?
– Не знаю. Мне кажется, я люблю свою жену.
– А я не хочу, чтобы мне казалось.
Около девяти вечера друг покинул меня. Мы распрощались на лестничной площадке, пожелав друг другу удачи, и крайне недовольные собой возвратились в свои квартиры. 7. Великое Безразличие. … была… предана смерти… Аммиан Марцеллин Человек я эгоистичный, от того и не простой, о таких говорят «себе на уме». Понять меня стоит труда и терпения, а выслушивать – так ещё и напряжения. Но, как и всем людям, рано или поздно, приходилось мне платить по счетам, за всё зло, пренебрежение и безразличие, что я принёс с собою в этот мир, одаривая циничными взглядами хороших и любимых людей. А как же иначе? Долги принято отдавать. После бурных впечатлений последних часов, доказывающих, что нервы мои отнюдь не железные, а сам я – ничтожество, я впал в прострацию всепоглощающей вины, когда (хотелось этого или нет) пришлось на какое-то время перестать существовать, проникнувшись чувствами посторонних лиц, имеющих к тебе почти что прямое отношение. Исчез я не то чтобы в буквальном смысле, но очень близком к этому… …Я – утонул. И медленно погружаясь на вязкое илистое дно загородного водоёма, выпустил на поверхность последние пузырьки воздуха, которые, всплывая, тут же лопались, образовывая еле заметные круги, устремляющиеся к берегам. Мои открытые глаза проследили за исчезновением живительных пузырьков, а наполняющиеся водой лёгкие утробным звуком изголодавшегося желудка отдавали миру последнее прости. Я лежал погружённый в чёрный ил, а вечно голодные рыбы с холодными глазами и блестящими боками не испытывая страха прикасались к моему обнажённому телу раскрытыми безмолвными челюстями, похожие на бездомных псов, обнюхивающих выброшенную на помойку снедь. Их скользящие прикосновения вызывали во мне судороги отвращения, пронизывающие всё тело электрическим током. Но я был бессилен. И рыбы пользовались этим, становясь настойчивее и злее. Где-то в непознанных глубинах сознания плакала девушка, некогда любимая мною. Я помню, она умела говорить, трогательные нежные речи, пробуждавшие даже в такой чёрствой душе как моя, скрытые струны прекрасного. Она дарила мне свои ласки, прощая бестолковые выходки и унижения, и однажды была несказанно обрадована, почти счастлива, когда я принёс ей букет цветов. Она прижала красные розы к груди и сказала, что у нас, может быть, что-то получится. Но я ничего не ответил, как обычно промолчав. Мы долго гуляли в парке какого-то далёкого южного города, разговаривали о книгах и будущности, она хотела поступать в институт, а я уже учился на втором курсе Университета. Как же звали эту девушку? Не помню, имя стёрлось. Но разве этим суть держится? Я обидел её и уехал, умышленно подстроив глупую ссору, корни которой гнездились в моей утолённой и пресытившейся любви. Она оскорбилась, а я не испытывал жалости, но несказанно удивился, когда за час до отъезда она первой так и не позвонила. Кажется позже, я послал ей несколько писем, в неловких фразах сожалея о случившемся. Я просил не принимать близко к сердцу сложившиеся обстоятельства, рисуя картину оптимистического будущего. Я наплевал на её чувства, а она – простила меня. В сущности, мне была неинтересна её судьба, зла я ей не желал, времена менялись, а имена – соответственно стирались. Мы не справедливы к любимым. Время пожирает минуты, летят мгновения, и в одно из них нам становятся безразличны переживания этих людей, их слёзы и укоры разноцветных глаз. Мы лицемерно вздыхаем, отворачиваемся, становясь неприступными и гордыми. Мы предаём их, отдавая действительности на погибель, смеёмся над их любовью к нам. Вот за этой-то оболочкой человеческой двуличности и скрыто Великое Безразличие, платить за которое придётся рано или поздно каждому. Я утонул без надежды обрести прощение, пытаясь искупить хотя бы крупицу своего Великого Безразличия ко всем тем, кого любил. Я искал страданий и находил их; я молил зловредных рыб ожесточённее терзать мои конечности беззубыми ртами, раздирая плоть и выпуская кровь. Резкими телодвижениями я крепче затягивал на шее упругие водоросли и специально набивал в рот песок. Под трёхметровой толщей воды происходил скрытый титанический процесс – перевоплощения чёрной души, в ангелоподобную субстанцию, пытающуюся в который раз обрести прощение у пролетающих высоко над поверхностью таинственного водоёма облаков. И возможно на берегу, кто-то сидел и отдыхал, дыша ещё не прогретым влажным воздухом, не подозревая, что где-то там, кто-то скорбит о безвозвратно ушедших днях, когда ещё было возможно исправить многое из того, о чём чуть позже пришлось пожалеть, тщетно ища, но не находя и не обретая вдохновения. Взрыв потряс поверхность озера. Безликая птица, сорвавшись с ветки, упорхнула в поднебесье. Некто неизвестный с силой бросил большой камень, и камень быстро погружаясь под воду, лёг на илистое дно в нескольких сантиметрах от моей головы. «Однако», – подумал я, и очередной булыжник чуть в стороне от первого, лёг на дно, испугав кровожадных рыб, бросившихся в разные стороны. После третьего камня меня охватило глубокое разочарование, медленно превращающееся в грусть. Неужели всё в жизни – круг замкнутый и обречённый? Понофобия. Мелочная боязнь жизни, которая, впрочем, находит объяснение и понимание. Лежу на дне, искупляю вину и чувствую кончиками нервов, как тянет всплыть. Это одна из насмешек Великого Безразличия. А так как нельзя избежать неизбежного, я подчиняюсь. …Всплыл я, буро-синий, наполовину изъеденный рыбами, полузадушенный подводной травой, в начале второй недели ненастного марта. Погода изменилась, дожди прекратились, и квартиру заполнял тёплый солнечный свет. Я вышел на балкон и стал сбрасывать с пятого этажа остатки сине-зелёных водорослей, которые, падая, цеплялись за ветки растущих внизу берёз. «Это ваша первая в этом году растительность, деревья», – сказал я вслух и рассмеялся. Глубоко вдохнув в лёгкие холодный воздух, я возвратился в квартиру и сел писать письма. Настроение было самым подходящим. Одно из писем предназначалось Девушке Похищающей Сердца, живущей у подножия древнеазиатских гор, осквернённых запахом межнациональной вражды. Я вложил в конверт несколько слезинок Воскового Ангела и в поскриптуме написал: «P.S. Милая Девушка Похищающая Сердца, береги этот воск, попавший в мои руки совершенно случайно, и не предназначенный мне, как я берегу и помню звуки твоего мелодичного смеха». И в тот же вечер я опустил конверты в почтовый ящик, прислушиваясь к их глухому падению. А рано утром следующего дня, приснился мне сон, будто бы Девушка Похищающая Сердца держит в своих тонких руках моё стеклянное пульсирующее сердце, собираясь его разбить. Я стою рядом и хочу что-то сказать. Наконец, она действительно разбивает сердце – подняв руки над головой и с силой, опустив их к земле, и стеклянные осколки брызгами разлетаются в разные стороны. Из ниоткуда появляется Френсис , её правая щека в крови, видимо один из осколков попал ей в лицо. Я не знаю что делать, а волшебный смех Девушки Похищающей Сердца звенит не смолкая, до самого моего пробуждения. 8. Будни. « Скользя по ленивому потоку времён…» Рабиндранат Тагор Вечером я писал стихи. Когда-то меня пару раз печатали в центральной городской газете. Странно, что я ещё помню об этом. Смешно. День завершился, ветер пыль подняв Сдувает яркие истерзанные клочья – Вчерашних снов как, видно не поняв меня ты написала, что теперь по полочкам Вся жизнь твоя разложена, и нет Мне места в ней, свобода опьяняет… Я улыбнусь, в конце тоннеля свет Известно мне, кто первым обретает. 9. Болезнь. «Безразлично когда умереть – рано или поздно». Сенека Её звали Френсис. Загадочная, зловещая, непохожая ни на кого и любимая Френсис, одно из важных звеньев моей безалаберной жизни. Не могу без грустной улыбки произносить это имя, внутренне содрогаясь от его близости. Не могу вычеркнуть из памяти глаза, умеющие заглядывать в душу. И гонимый необъяснимым страхом в дальние тайники сердца – образами прошлого, окунаюсь в самые замечательные и ужасные воспоминания, вновь и вновь переживая, пожалуй, лучшие дни своей жизни. Глупо сожалеть о случившемся. Верующий в Судьбу на любое несчастье скажет: это предопределено. Бог не оберегает, не в его это силах, но смертью дарит благодать. Ад – как следствие. О чём тут ещё рассуждать. …Но как хотелось верить, что силы человеческие на то, и даны человеку, чтобы противостоять Злу и воспрепятствовать проникновению его в души, являющиеся бессмертным органом бренной и жалкой плоти. Как хотелось не поддаться чарам Зла и не опуститься до состояния клятвопреступника, отдавшего своё имя на посмешище обречённой толпе, слившись с этой самой толпой для продолжения вечного глумления над очередной, ещё не падшей жертвой. Как хотелось верить, что есть в тебе что-то от сострадания. Я познакомился с Френсис в подвале одной из панельных девятиэтажек, куда забрёл с приятелем, первый раз ради любопытства попробовать «колёса». Меня предупредили – ощущения непередаваемые, и для одного раза безвредно. Ну, я и купился. Она же была наркоманкой со стажем. И очень этим гордилась. То ли ей нравилось подобное существование, то ли уже «соскочить» не могла. Считала себя личностью выдающейся и даже гениальной. Что не многими ставилось под сомнение. Она писала стихи, и какие! Её произведения, проникнутые одухотворённостью начавшего опухать мозга, носили сюрреалистический, огромной талантливости потенциал, направленный, к сожалению, не в то русло. Она записывала стихи в тонкие тетрадки, носила эти листочки всегда с собой, и впоследствии, при встрече, читала мне четверостишия сочинённые накануне, не требуя ни рецензий, ни одобрения. Она писала стихи для Вечности. Однажды, скуки ради, я сочинил несколько стихотворений и посвятил их Френсис. И хотя, она так никогда и не увидела их, я знаю точно, они бы ей понравились. Стоит ли ждать? Перевёрнутой тенью Станет весна. Отупев от желаний, Я ни рукам, ни глазам не поверю, Всё умирает. Лишь время свиданий Что-то да значит. Однажды зимою Ты мне сказала: «прощайте навеки». Только, увы, не болел я тобою: – Что ж, уходи, Замерзают и реки. Вот ещё одно. Мои сны исчезают с приходом зимы, А на смену приходит печаль. За моё равнодушие ты не вини, Мне не меньше прошедшего жаль. Где-то птицы кричат, просыпаясь во сне, Им на утро лететь в Никуда. Нам не встретиться даже на Страшном Суде, Вспоминай обо мне иногда. Френсис представляла собой породу независимых и самостоятельных женщин, способных на нечто большее, чем обычное миросозерцание. Вот почему число близких друзей вряд ли превышало количество пальцев на одной руке. Она знала тайну – что чувствует тело в мгновение боли, и верила в переселение душ. А когда случайное знакомство, имело все предпосылки, перерасти в чувство похожее на любовь, Френсис рвала установившуюся связь первой. И не жалела об этом. Опишу её: выше среднего роста, стройная фигура, обыкновенная красота лица. Она умела нравиться, не прилагая к этому никаких манипуляций с косметикой. И соответствовала тайне, что расточала на окружающих её аура. Характер этой девушки невозможно было определить ни до, ни после знакомства, он не имел существенно-определённой оболочки, и состоял из нервов. Но она могла быть и мягкой, как мрак . Скажу ещё, что я довольно давно не встречался с Френсис. Кажется, я находился на балконе и не сразу услышал резкую трель телефонного звонка. Но кто-то был настойчив и не собирался отключаться первым. Звонила Королева , и полным восторга голосом, заорала в трубку:– Ты только представь, Френсис сдохла!
Не многие могут похвастаться невозмутимостью перед известием о чём-то личном и трагическом. Не многие испытывают бешеное сердцебиение и…испуг. Я – не исключение. Смерть Френсис как неудачная шутка оказавшаяся правдой, потрясла моё сердце.– Ты уверена, Королева? – не своим голосом проговорил я.
– Приезжай и всё сам увидишь.
Я немедленно бросился к Френсис на другой конец города, где она снимала недорогую комнату в коммунальной квартире. И когда через сорок минут я приехал туда, то выяснил у стоящего в дверях подъезда длинноволосого подонка, что тело Френсис нашли три дня назад. Кто-то выполнил неприятные формальности первых часов суеты, и дешёвый гроб, отражающийся в хрусталиках десятка человеческих глаз, картиной неминуемого стал на короткое время чем-то вроде Центра Вселенной. Последняя выходка эксцентричной Френсис, привлекла к себе уйму неравнодушного народа. Я даже усмехнулся про себя, как это было на неё похоже. Френсис хоть и сдохла, но запах от её тела исходил не противный, а наоборот, очень возбуждающий (обрызганная духами плоть). Начавшая чернеть кожа излучала глянцевое сияние, и я сравнивал это сияние с дешёвой распродажей ёлочных игрушек – одним из эпизодов моего счастливого детства. Самым забавным оказалось, что у Френсис нашлись родственники, хотя все знакомые были уверены, что она одна на всём белом свете. Родственники, появившиеся как-то вдруг одновременно, с тупым любопытством рассматривали тело лежащее в гробу, и перешёптывались. Тем самым, раздражая толпу постоянно прибывающих в квартиру людей, считавших, что своим появление эти дяди и тёти оскверняют ритуал священного таинства. Родственники же так совсем не считали, и продолжали перешёптываться. Подошла Королева.– Тебе привет от Хрустальной.
У окна я рассмотрел силуэт сумасшедшей.– Неужели?
– Да что между вами произошло? Поссорились?
– Всё нормально.
– Как тебе представление?
– Жалкое зрелище.
Она пристально посмотрела на меня.– Опять ты врёшь.
Я задумался.– Королева, от чего умерла Френсис?
– Скорее всего, от передозировки. Руки её видел?
Я покачал головой.– А где она доставала деньги?
Королева улыбнулась.– Деньги ей давал один богатый умник, ему стишки её нравились, он и книжку обещал издать, и конечно, спал с ней.
– А ты откуда знаешь?
– Я не ищу уединения как некоторые. Затворничество – не мой стиль.
Я кивнул головой.– Значит спала.
– А ты что, завидуешь?
– Она мне нравилась, – не обращая внимания на её уколы, тихо проговорил я. – Жаль, что она умерла.
Королева презрительно посмотрела.– Что с тобой? – спросил я.
– Да чего её жалеть, – взорвалась Королева, – Френсис была ненормальной, смысл жизни – уколоться и строчить, строчить дурацкие поэмы.
– Поэмы?
Но очередной уничтожающий взгляд заставил меня замолчать. Я рассматривал из-за мельтешащих спин голову Френсис, её профиль, останавливая взгляд на губах. Они были красивы, выразительно очерчены тёмной синевой. Волна воспоминаний опрокинула меня, заставив сердце биться сильнее. Стало грустно. Захотелось поцеловать Френсис, в последний раз. Королева ударила меня в плечо.– Эй, очнись.
Я попытался улыбнуться.– Пошли, – выдавил я, – прогуляемся немного, утомили меня эти похоронные церемонии, да и самое интересное уже кончилось.
Видимо у Королевы имелось иное мнение относительно занимательности процесса, но я уже тащил её к выходу. Мы покинули квартиру и направились к городскому парку. Воздух холодный и неприветливый предупреждал ладони, что ещё рано отказываться от тёплых перчаток. На душу давила печаль по ушедшей зиме, да ещё это – недоразумение с Френсис. Я любовался голыми деревьями, корявые ветви которых, устремлённые в разные стороны, подтверждали моё мнение, что в мире не существует гармонии; Королева, насупившись, шествовала рядом. Мы шли медленно, погружённые в собственные мысли. Затем я сказал:– Человек – существо последовательное и органически сложенное. Но…больное. И я болен, и твоя подружка Хрустальная не совсем нормальна. Не замечала? Ну, а ты? Какими психологическими шорохами страдаешь ты? Поделишься?
Пауза.– А зачем тебе это? – Королева загадочно улыбнулась, скосив левый зрачок в мою сторону.
– Да, в общем-то, даже не знаю, просто интересно.
– Ясно, – она вновь выдержала довольно существенную паузу. – Не знаю, можно ли это назвать болезнью, как ты выразился психоделической, но я люблю читать статейки с подробностями извращённых преступлений.
– Вот как?
– Да, только не подумай, что я свихнулась на этой теме, – в глазах Королевы вспыхнул огонёк, – всего лишь здоровый интерес…
– Скорее не здоровый, – перебил я.
– Ну, да, наверное. В прошлом году, – продолжила она, – один с виду нормальный мужчина познакомился с девушкой. Пару раз встретились: мороженое, разговоры, всё в таком духе. И парень, в какой-то момент решается её поцеловать – обычное дело. Она же, в шутку, дура, не позволила ему это сделать. Он, не долго думая, душит её, затем разрезает тело на куски, варит их и ест. Может, и ты помнишь этот случай?
Я не помнил.– А есть девушку было обязательно?
– В этом весь смысл , – восторженно завопила Королева.
И я ещё минут двадцать слушал подробности десятка похожих друг на друга случаев расчленения, не представляя, как этим можно наслаждаться? Но разве болезнь выбирают? Мой пессимизм принял Королеву такой, какой она и была. И удивление снизошло на нет. Я вернулся домой обескураженный и усталый, определив в душе место ещё одной безвозвратной потере. Образ Френсис, нереальный и далёкий стоял перед глазами. Одному мне понятные уколы совести мешали заснуть. Любил ли я Френсис? Дорожил ли ею? Вопрос застал меня врасплох. 10. Цветные картинки. «Кстати, вспомним для начала…» Гейне Хрустальная не звонила, но не было большого желания разыскивать её останки. Френсис умерла, с этим приходилось мириться. Я по-прежнему большую часть жизни проводил во сне. Перед глазами проплывает прошлое. На листочках в клеточку остаются слова. В небе – комета . Я наблюдаю за ней под окнами своего дома. В течение всей весны. Известный русский философ В.В. Розанов пренебрежительно относился к автору «Анны Карениной». Но разве это не его личное дело? Телефон молчал, а вместе с ним и мир погрузился в своеобразное молчание. Мне очень нравится имя Бертран. Во второй половине дня телефон не умолкал до самого вечера. Звонили знакомые и малознакомые люди, предпринимавшие малоуспешные попытки удивить меня смертью Френсис. Я в свою очередь удивлял их, когда сообщал, что присутствовал на похоронах. Но почему-то ни кто не заметил моего присутствия. Мне на это было наплевать. Хотя после десятого звонка, сомнения зародились и в моей голове. Но вот и ночь. Всё спуталось, картинки перемешались как карты. 11. Эвдемония. In brevi (лат.) – вкратце. Середина апреля. Март канул в Лету, оставив по обыкновению в ней же, холод, дожди и настроение безысходности. Апрель вернул основательно позабытые позывы к возвышенному. Ощущения новизны. Обволакивающий тёплый воздух, ещё не начавшие, но собирающиеся со дня на день зеленеть деревья, пение птиц, задели потаённые струны человеческих слабостей. А не так уж много и надо обречённому. Оставлены в прошлом: мрачные сюрреалистические картинки действительности, к которым я питал нездоровую страсть; сны о смерти и приступы головной боли; музыка Курта Кобейна. Приобреталось: голубое небо, заполнившее половину окна и приглашающее слиться с ним в единое целое; улыбки незнакомых девушек; музыка Марка Нопфлера. Прожитый месяц был ужасен. Тёмные тона одиночества настолько глубоко въелись в моё подсознание, что мысли, вступив в начальную стадию разложения , превращали меня в очерствевшего старика, замкнувшегося на ряде навязчивых идей, переставшего замечать женщин и читающего мистическую литературу. Меня потянуло к свету. Я уехал за город и шатался как полоумный по лесным чащам, вдыхая аромат наливающихся соком трав и деревьев. Я бродил по тропинкам, рискуя заблудиться, пел песни, чем испугал повстречавшегося мне в лесу человека, и орал в полный голос, прислушиваясь к эху. Я прижимался всем телом к стволам огромных сосен, оставляя коричневые следы на одежде, и блаженно щурил глаза под ласковыми лучами солнца, не заботясь о выгорающей сетчатке, не понимая, почему раньше я не находил в воскрешении всего живого радости? Когда я уставал, то ложился на неуспевшую согреться землю, и живительные силы земли вливались в тело, освобождая мысли от низменного и недостойного, порождая желание жить и творить во благо всего сущего . Жить хотелось как можно дольше и полнее, и по возможности среди этих лугов и лесов, никогда не помышляя о возвращении в грязную клоаку городских подворотен, вычёркивая навсегда урбанистический ритм цивилизации. И пусть подобное желание не могло осуществиться в принципе, но верить, что это возможно – хотелось. День близился к концу и я, до рвоты насыщенный восьми часовым счастьем, пешком возвращался в город. Чем ближе и резче ощущался запах заводских окраин, чем сильнее мне хотелось посмотреть на первые звёзды, тем острее показалось, что рождённое несколько назад чувство слияния с Природой постепенно угасает, умирая в начавшем развиваться эмбрионе. Я вышагивал к городу, становясь мрачнее и озлобленнее, понимая по какой причине чувство окрылённости покидает душу, словно вытекающий из под пальцев песок. Недавнее слияние двух миров оказалось причудливым книжным мифом: с ледяными замками, бескрылыми ангелами и пением механических птиц. С наступлением вечера мир оказался комичнее, чем можно было предположить. Попытка обретения вселенского счастья – это временный приступ застывшего в недоумении сердца, и встряска была необходима, чтобы раньше времени не сойти с ума. Бог посмеялся, с кровяными тельцами распространялась по венам порча. Когда показались первые дома, уже иная улыбка играла на моём лице. Нет, я не чувствовал себя ни разбитым, ни несчастным, ни потерянным, ни изгоем, я просто-напросто понял, что действительность с псевдомаразматическими понятиями общества, никуда меня не отпустит, и что настоящее счастье заключено в жизни грязной, безнравственной, и без любви. Мифологическое счастье умерло, прежнее – приняло в свои объятья блудного сына. Я снова каялся. Но каялся уже в совершенно других грехах. 12. Лучшее, что могло быть придумано. arriere-pensee – задняя мысль (фр.) Возвращаюсь в настоящее. Стихи снимают напряжение. Осторожно пройди в эту дверь, Прокричи о вчерашней любви. Сердце взвоет как раненый зверь, О пощаде тогда не проси. Осторожно пройди в уголок, Спрячь в ладони небес пустоту. Я, увы, как всегда одинок, Но меня не ищи, я в – Аду. Осторожно пройди и усни, Разбужу, если солнце взойдёт. Между нами нет прежней любви, Только тлеющих чувств уголёк. 13. Сны. «Видение неявного есть явное». Анаксагор Я проснулся от страшного грохота, кто-то барабанил во входную дверь. Хрустальная ворвалась в квартиру в два часа ночи, вращая глазами, размахивая руками, хватая ртом воздух, и лишь чудом не оцарапав ногтями мою вытянутую физиономию. Оттолкнув меня в сторону, она промчалась в дальний угол большой комнаты, где стоял телевизор и, прижавшись спиной к стене, опустилась на корточки. Слёзы размазали тушь по лицу, а невероятных размеров зрачки искали, но не находили по сторонам спасения. Нерешительно закрыв дверь, я посмотрел на Хрустальную, чью испуганную мордочку даже в ночном полумраке прекрасно было видно. Жалкое зрелище, признаюсь: была она какой-то несчастной, похожей на маленького двухнедельного щенка, которого можно и приласкать, и утопить. Это так не вязалось с тем, что я зал, что… Я бросился в другую комнату одеваться. Выйдя через какое-то время из спальни и осторожно приблизившись к Хрустальной, я сел перед ней на колени, и спросил:– Что случилось?
Она, успокоившись, ответила:– Я снова видела его.
– Вот как, – я впервые по настоящему испугался за Хрустальную, – и кого же ты видела?
– Ты что забыл, я рассказывала тебе?
– Ангела?
Она отвела взгляд и утвердительно мотнула головой.– Я с вечеринки возвращалась, у Ивановой Таньки День рождения сегодня, ты не знаешь её, она с экономического факультета, живёт здесь недалеко (эту Таньку я знал и очень хорошо, но промолчал). Хотела такси поймать, но как назло ни одной машины, пришлось до стоянки к «Универсаму» топать, а он и выскочил из кустов, и ко мне…
Я мысленно представил, как вышеописанная картина выглядит: безумная Хрустальная спасается бегством, врывается в подъезд, а следом в щель, проникает нечто массивное серое. Это нечто пытается схватить её за ноги и повалить на пол, а она кричит и отбивается. На крики сбегаются жильцы дома и обоих выставляют на улицу.– Я твой дом увидела. Кто-то преследует меня и хочет убить. Может я прокажённая?
Она заплакала, уткнув голову в колени. Я не знал, что сказать и лишь с сомнением покачал головой. Интересная получалась ситуация.– Успокойся, – попросил я и коснулся её руки, – никакая ты не прокажённая, а может быть даже святая, только напугана и устала, у тебя дома всё впорядке?
На часах стрелки показывали половину третьего ночи. Я поднялся с пола и, сделав два решительных шага, сел на диван. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга каждый со своей территории. Потом Хрустальная поднялась и села рядом со мной.– Ты мне не веришь, – печально произнесла она. – Но он действительно существует.
Пауза. И она же:– И я его люблю.
Гробовая тишина. Где-то за окном, очень далеко, послышался еле уловимый гул начинающегося дня. На горизонте посветлело, но в домах напротив не горело ни одного окна. Люди спали, а мы им завидовали. Идиллию нарушил необычайно громкий телефонный звонок. Я посмотрел на Хрустальную, казавшуюся теперь счастливой, и почувствовал жар, исходящий от её кожи.– Это не тебя? – пошутил я.
Хрустальная улыбнулась и пожала плечами. В трубке раздавались странные космические звуки, шипение с обрывками слов, нарастающий с каждой секундой шум помех. Я хотел, было отключить телефон, и уже потянулся к гнезду, куда вставлялся шнур, когда в трубке всё смолкло, и отчётливый женский голос произнёс:– Алло? Алло-о…
Голос показался знакомым. Я отдёрнул руку от телефонного шнура. Во мне начало подниматься глухое раздражение и чтобы успокоиться, я посмотрел в зеркало, висевшее на стене над телефоном.– Слушаю, – повторил я, вздрогнув, когда мне на плечи опустились ледяные руки Хрустальной, бесшумно подошедшей сзади.
– Ты узнал меня?
Вопрос, выдавившийся из трубки, нёс с собою волну ужаса.– Нет, не узнал, – резко ответил я.
На другом конце провода раздался женский смех.– А ведь это я, Френсис , неужели так скоро забыл меня?
– Френсис?
Сильное сердцебиение и стремительное как смерч оцепенение охватило всё тело. Я повернул голову. Хрустальная заворожено смотрела на телефонный аппарат. Бедняжка нуждалась в защите.– Френсис умерла, – как можно спокойнее прохрипел я, – она не может звонить, хотя голос очень похож, это глупый розыгрыш, и смешного в этом мало.
Ноготь Хрустальной впился в моё плечо.– Если это Френсис, поговори с ней.
Я оттолкнул её, и Хрустальная ушла в комнату. Это подействовало на меня отрезвляюще Проследив взглядом, как она легла на диван, закрыв лицо ладонями, а затем, снова посмотрев на трубку, я со злостью опустил последнюю на рычаг. Выдернув шнур из розетки, я приблизился к больной девушке. Она лежала на спине не шелохнувшись, похожая на большую мёртвую птицу, опрокинувшую чашу своей жизни в болото неведения . Опустившись на колени, я погладил её белые волосы, прошептав какие-то бессмысленные слова утешения. Но в чём утешал я её? В собственном бессилии?– Этот звонок…
– Розыгрыш, – осторожно поправил я.
– …напомнил мне про то, что я старалась забыть и думала навсегда похоронено в душе, на самом её дне, где темно, – тихий плач Хрустальной перешёл в глухие рыдания. – Вы прикоснулись к моей боли. Кто вам позволил это?
Я нежно обнял её голову и пошептал:– Ну, о чём ты говоришь, ни кто не хотел тебя обидеть. Пойдём лучше спать.
На что Хрустальная ответила:– Я тебя ненавижу.
Она замолчала, превратившись в предмет олицетворяющий Скорбь. Я решил не трогать её, чтобы не раздражать, и дать успокоиться самостоятельно. Минут через десять она заснула, отняв тонкие ладони от мокрого, чуть распухшего лица. Сон её предвещал утреннюю головную боль. И глядя, как она во сне тяжело дышит, я не нашёл ничего лучшего, как укрыть её тело тёплым солдатским одеялом из кладовки. Хрустальную поместили в отдельную палату нового здания психиатрической больницы, на окраине города. Она вела себя тихо, почти замкнуто, на вопросы врачей отвечала неохотно. В редкие минуты просветления рассказывала о Восковом Ангеле и о стихах, что писала Френсис. Но когда врачи спрашивали «кто это, Френсис?», Хрустальная загадочно улыбалась. Её хорошо кормили и одевали в просторную одежду похожую на пижаму. На ногах она носила домашние тапочки и вязанные тёплые носки. Через две недели мне разрешили посетить её. Мы сидели на кровати и молчали. Я мял в руках бумажный кулёк с конфетами – подарок, она теребила угол подушки, прилагая усилия, чтобы вытянуть наполовину видневшееся пёрышко. Наконец я сказал, что в своей одежде она похожа на ангела. Она серьёзно посмотрела на меня и… улыбнулась. Потом наклонилась к моему уху, и прошептала:– Он вчера приходил ко мне.
Её секунду назад живой взгляд потух.– А мне вчера приснилась Френсис, – сказал я и положил пакет с конфетами ей в руку.
– Уходи, – принимая конфеты, сказала Хрустальная, – пожалуйста.
14. Философская рвота. «Печаль достигла вершин отчаяния». Сведенборг Прошлое неотступно следует по пятам, в любом начинании предупреждая: так уже было. Новая любовь являет собой очередную вариацию имевших место чувств. Деньги скрашивают одиночество. А смерть, как же с ней? А смерть – остаётся предвестником грядущего. Не стоит забывать об этом. Поразительно смешны самые трагические сюжеты нашей обыденной жизни, умещающиеся нередко в рамках нескольких минут и даже секунд. Сюжеты эти разнообразны как дни ранней осени, они трогательны как взгляды двух влюблённых мальчиков и неприличны. Не верите? Поймите: предсказуема только погода, да и то относительно, самые элементарные хирургические операции заканчиваются плачевно. Минуту назад, ты, читатель мой, ещё грыз яблоко, лениво перебирая страницы выстраданной книги, но вот в дверь позвонили. Ты, недовольный, встаёшь, бросаешь книгу, проверяешь время на настенных часах и шаркающей походкой идёшь открывать, на ходу поправляя пояс старого халата. Странные накаченные ребята с невозмутимыми лицами, исполосовали твою грудь автоматными очередями, по ошибке приняв тебя за соседа бизнесмена. Ты падаешь, истекаешь кровью, ничего не понимая. А лысый сосед-бизнесмен уже собрал вещички и едет в такси в аэропорт. Он благодарен тебе, что именно ты – друг по этажу, «здравствуйте» ежедневно – оказался на его месте. И нет в его мыслях сочувствия. Так уж получилось, извини. А вы говорите. Диалектика. «–Воспоминания тяготят, – сказала как-то Мария, отодвигая выпитую чашку кофе от края стола на середину, – жаль, что от них почти невозможно избавиться. – А зачем избавляться? – ответил я, сделав небольшой глоток обжигающего напитка. – Пусть и они измеряют свой путь жизни заброшенными дневниками, желаниями добиться чего- то выдающегося, и несущественностью каждой поставленной перед собой цели. Она удивлённо посмотрела на меня. – Дневники содержат восемьдесят процентов лжи. – Но разве ложь не имеет права на существование? Я допил кофе и поставил чашку на середину стола. Вскоре Мария умерла. Чувство безнаказанности прочно укрепилось в моей душе, отстранив на задний план чувства долга и ответственности, превращая меня в бездушную мумию, живущую только одним днём. Но случались мгновения, когда в мрачные или наоборот счастливые дни воспоминания возвращались, приобретая очертания цветных призраков, я слышал смех Марии, чувствовал её прикосновения, и впадал в такую глубокую тоску, за которой мерещилась надежда, сформулированная Сенекой как «…смерть – величайшее благо жизни». Ах, как был мудр этот римский философ. И какой достойной восхищения смертью умер!» Наверное, возненавидеть себя не самое страшное. Страшнее не поверить в себя и опустить руки. И в который раз, перечитывая роман Анатолия Кима «Отец-Лес», ощущаю в себе немое бессилие, когда отсутствие таланта определяется рядом субъективных причин. Бесталантность приводит к остервенению в работе. Я ищу в себе искру любви к людям. 15. Исчезновение Хрустальной. Rara avis – редкий случай (лат.) Май. Любимый месяц, как и август. Дни удлинились на целое мгновение, прибавив небу неповторимую прозрачность. В одно из этих майских мгновений, я узнал, что из больницы исчезла Хрустальная. Позвонил её папаша и поинтересовался, не знаю ли я, где его дочка? Резонный вопрос. Судьба Хрустальной с недавнего времени стала не безразлична мне, я проникся симпатией к потерявшей рассудок девушке и часто думал о ней. Побег привёл меня в восхищение, я нисколько не удивился, словно ждал его. Она должна была появиться в моей квартире, вопрос нескольких дней. А где, скажите, ей можно было укрыться? Кто её лучший друг? …Кровать Хрустальной была аккуратно заправлена и выделялась на фоне затемнённых окон отточенностью линий и пропорциональностью форм. На подушке лежала длинная позолоченная цепочка. Я вспомнил, что эту цепочку Хрустальная носила на шее, подарок бабушки. Хрустальная никогда не ценила дорогих украшений, даже кольца носила с искусственными камнями. Я прошёл в глубину комнаты. Что делать дальше, я не знал.– Она исчезла, – нарушил молчание сопровождающий меня огромный человек в белом халате, и выдержал паузу. – Исчезла. Отсюда убежать невозможно.
Его хищные глазки бегали из стороны в сторону: туда-сюда, туда-сюда, словно он стеснялся собственного присутствия. Затем он сунул руку в карман халата и что-то потрогал.– Как сквозь землю провалилась, – добавил он. – Теперь ей милиция займётся. А вы ей кто будете?
Я вызывающе презрительно посмотрел на него. И не удостоив ответом, пошёл прочь, размышляя, увижу ли я снова свою подружку. Тёплый майский воздух приятно обволакивал кожу, порождая не раздражающие психику галлюцинации, ассоциирующиеся с обнажёнными натурами. Я гулял, ненавязчиво цепляясь мыслями за Хрустальную, вырисовывая наиболее реальную картину бегства. Я представил, как ей было одиноко. Сидеть целыми днями на кровати, что-то беззвучно нашёптывать, блуждая глазами их угла в угол, словно немая рыба. Интересного мало. Она верила, он появится и всё встанет на свои места, весна не будет казаться холодной, и ошибки прошлого искупятся. Он придёт и заберёт её в светлый мир, где нет врачей с их глупыми вопросами и цветными таблетками, ни грусти в лице вечерних сумерек. Всё может быть так красиво, верила она. Но ангел не появлялся. Жизнь состоит из противоречий, благодаря чему и прекрасна, но существенно ли существование вообще? По всей видимости, Хрустальная теперь ответ знала, и плакала как маленькая, беззащитная, обиженная кем-то девочка, вспоминая давно умершую бабушку. В палате включали бледный дневной свет и убирали посуду после ужина. А что дальше? Он, не существующий, всё-таки пришёл и протянул к больной руки. Хрустальная вскрикнула, и счастье заполнило её любящее сердце. Она бросилась в его объятья и, вжавшись в податливое восковое тело, прошептала: «наконец-то ты вернулся». Ангел гладил её рассыпавшиеся по плечам волосы и молчал, а слёзы, продолжавшие падать из его глаз, скатывались с хрустальных волос, оставаясь на полу маленькими бесформенными капельками воска. А потом, взявшись за руки, они медленно стали растворяться друг в друге, превращаясь в серое облако, незамедлительно улетучившееся в маленькую форточку огромного окна. На полу осталась лежать длинная позолоченная цепочка, которую утром обнаружил человек из медицинского персонала, и которую я бесцеремонно похитил, сунув в карман своих чёрных брюк. На этом моя версия исчезновения Хрустальной, себя исчерпала. Как бы то ни было, я надеялся, что она сейчас очень далеко. Но вряд ли я ей завидовал. Окунувшись в общий поток животной жизни городских улиц, я продолжил своё глубокомысленное восхождение. Вокруг суетливо мелькали лица и спины, озабоченных безденежьем сограждан; витрины красочных магазинов, загромождённые товаром в импортных упаковках, безмолвно кричали о зашкалившем курсе доллара; книжные отделы, переполненные русскоязычным детективным жанром, предупреждали о проникновении безвкусицы в разрозненные ряды классической литературы; многоэтажные дома, устремившие в небо километры жилых квадратных метров, олицетворяли поэзию бетонного символизма с вкраплениями мистических владельцев шикарных апартаментов; а иномарки, снующие со скоростью движения по автомагистрали, неминуемо сбивали того или иного зазевавшегося пешехода. 16. Предисловие. Zusammenbruch – всеобщее разрушение (нем.) Под ногами лежит бесконечность. Иногда, просыпаясь среди ночи, не выдерживая реалистичности кошмаров, я сажусь на кровать, свешиваю ноги и, не касаясь ими пола, стараюсь проникнуться мыслью, что подомною ничего нет, только пустота, а я вместе с кроватью и нездоровым цветом лица завис в Космосе, где господствуют звёзды, которых болезненно не хватает при свете дня, где властвует тишина, не нарушаемая в самые критические циклы штормов и ураганов. Я бодрствую и одновременно нахожусь в забытьи, не понимая – что со мной и где я? Начинает кружиться голова, мутные очертания стен плывут перед глазами, равновесие теряется, и неудавшийся сеанс медитации заканчивается обыкновенным падением набок, и голова опять утопает в подушке, и наваливаются сны. Сны – это не только переживания действительности, распечатанные в сознании в виде обрывочных мелькающих картинок, это ещё и впечатляющая по своей значимости летопись прошлого, раз за разом расцветающая в мозгу бесцветной радугой. Почему бесцветной? Да потому что всякое прошлое, не имеет уже имевшегося цвета, оно обесцвечено временем и лишено какой бы то ни было осязаемой будущности. Переживания повторяются, но чаще всего в виде горького разочарования. Вот почему утренняя усталость, не всегда является причиной хронического недосыпания. Есть такое понятие – безнадёжность, это когда ты принимаешь окружающее не совсем так, как это окружающее относится к себе само. Я, наверное, мог бы отнести себя к безнадёжным, но понятие это сугубо узко в своём понимании. Проще говоря, я рад, что вы ещё терпеливо вышагиваете по страницам этого романа, искренне надеясь на его успешное завершение. Несколько строк Девушке Похищающей Сердца: «…и вселенский ужас охватил меня в ту минуту. Ты смеёшься? О, я представляю твой смех, похожий на звон траурных колокольчиков. Но кто даст ответ на загадку? А что с Хрустальной?.. P.S. Ты зовёшь меня в гости в свои снежные горы лечиться и учиться жизни. Ты очень добра ко мне. Наверное, я приеду…» Оставив письмо на столе, я направился на кухню готовить ужин. 17. Предисловие (II). number one – номер один (англ.) number two – номер два (англ.) Пятиминутные размышления, записанные тогда, когда мне не хватало бесконечности. Прошлое, оставив в стороне, Отступив от пропасти балкона, Я свою любовь несу тебе, С лёгкой грустью, без тоски и стонов. Я хочу почувствовать тепло Твоего дыхания и тела, Мне ответ не нужен: кто есть кто, Мне ни до кого уже нет дела, Только ты. Оставив в стороне Прошлого – надуманные чувства, Я свою любовь несу тебе, Можешь улыбнуться с лёгкой грустью. 18. Королевская любовь. У женщин везде сердце. Даже голова. Б. Ельцин Конец мая был невыносимо прекрасен. Стояла жара, пугающая своей беспощадностью. Люди подыхали от этой жары, пытаясь найти спасение на пляже, но число обгоревших спин и носов с каждым днём становилось всё больше и больше. Из этого факта родилась аксиома: невозможно являться исключением, когда что либо происходящее во круг в полной мере относится и к тебе. Поэтому и моё свободное время тратилось на поездки к реке, где искалось спасение не только от солнца, но и не менее беспощадной Королевы, о которой пришло время рассказать поподробнее. Наверное, её появление в моей жизни было не самым худшим случившимся происшествием в однообразном течении бытия. Она вполне могла надолго запечатлеть свой образ не в одном посвящённом ей стихотворении, если бы я мог проникнуться благотворным влиянием на мою психику. Но я был глух к нашёптываниям будущности, и появление Королевы воспринял не более как оригинальную шутку провидения. А было вот как: однажды, три года назад, незнакомая девушка позвонила в дверь моей квартиры, и спросила Олега И., моего знакомого. Я впустил её в комнату и сказал, что Олег И. здесь не живёт, и с ним вообще лучше не встречаться, так как у него жена ревнивая. На что Королева удивилась, но не сильно, села на диван, закинула голову на спинку и усталыми глазами принялась что-то рассматривать на потолке. Потом она попросила закурить и поинтересовалась, работает ли телевизор? Я спросил, что она собирается делать дальше? И Королева ответила, что не понимает, что я имею ввиду. Затем вздохнула, и докурила сигарету до фильтра. Вот и познакомились. Королева была младше меня всего на три месяца, маленького роста, но с правильными красивыми чертами лица. Умственные способности не развитые в полной мере, компенсировались зелёными глазами, излучающими нездоровый блеск, понятный только ей одной. Она мне не очень нравилась, поэтому далее дружеских отношений я старался не заходить. Одну из сторон своей оригинальности или правильнее сказать маниакальности, она пыталась привить и мне, вытаскивая мою оболочку в самые неожиданные места города. Благодаря Королеве я познакомился с наркоманами, из подвалов многоэтажек; узнал цены за вход в ночные клубы; побывал в подозрительных компаниях под общим названием «День рождения»; а ещё в трёх-четырёх жутких местах, куда я никогда бы не пошёл один, тем более с девушкой. После смерти Френсис Королеву как подменили. Однажды, позвонив по телефону, она стала признаваться в любви, с нотками слезливой безнадёжности в голосе. Я удивился, спросил, не сошла ли она с ума, и повесил трубку. Но мой отказ не смутил её. Я плохо знал Королеву, не представляя, какой безграничный потенциал любвеобильности скрывался в её сердце. Ко всем недостаткам Королева оказалась сексуальной маньячкой, терроризирующей недвусмысленными предложениями обескураживающего характера. Учитывая недавний разговор в парке, это раздражало меня, но… на определённом этапе, я сломался и раза два или три переспал с ней. Следствие: как и всякий обделённый волей трахальщик, я уже не мог дать решительного отпора безумствующей психопатке и только терпел её. Я её не любил, и даже презирал. Факт этот всегда ставил меня в тупик, потому что было не понятно, как можно не уважать любящую тебя женщину? Но то ли нравы в современном обществе иные, то ли во мне самом цинизма больше, чем самоуважения, не знаю, но я презирал её как существо низшее, наивное и идущее на поводу у компромиссов. Миловидность лица кое-как скрашивала вышеперечисленные недостатки, а моё равнодушие, граничившее с восприятием набившего оскомину пейзажа за окном, уравновешивала шероховатость наших непростых отношений. Женщины, ищущие смысла жизни в достижении меркантильных целей, когда цель по своей сути носит несущественный характер, однозначно, в далёком будущем обречены на одиночество. Им будет что вспомнить, и чем похвалить своё угасшее самолюбие, но жалка их судьба. Королева относилась именно к таким женщинам. Её природная развращённость, рассказы о бывших половых партнёрах, имевших целые букеты душевных болезней, вызывали во мне Вселенское Недоумение и разочарование, граничащее с отвращением, которое я с трудом скрывал под ни чем не прикрытой усмешкой. И тем больше было это удивление и разочарование, чем чаще лежала она со мной в одной постели, ровно дыша мне в ухо и улыбаясь во сне. Я был в отчаянии, плывя по течению и определив себя случаю. В её отсутствие я не думал о ней. А она была предана мне. Нечто похожее показали в американском фильме «Горькая Луна», с той лишь разницей, что я был предан только себе. Но вот в один из майских дней она с утра пораньше поволокла моё тело со всеми расшатанными внутренностями и ворохом сомнений на пляж. Ничтожества имеют огромную власть над повелевающими ими.– Королева, – сказал я, лёжа на горячем песке в чёрных очках и синих плавках, – мне твоя привязанность чертовски надоела, ты вторую неделю цепляешься за мою нежную душу, а я не нахожу в себе сил прогнать тебя.
Королева улыбнулась.– Но тебе хорошо со мной?
Взглянув на неё поверх очков, я ответил:– Плохо.
По её лицу пробежала еле заметная тень.– Я не навязываюсь.
– Ты всегда так говоришь, – чуть повысил я голос, – а на следующий день история повторяется. Зачем ты вбила в голову, что любишь меня?
Она развернулась всем телом и её маленькие груди, спрятанные под светлым купальником, поднялись. Параллельные миры замерли в предчувствии катастрофы.– Ты должен быть благодарен мне!..
– Подожди, – оборвал я её и посмотрел во круг. – Благодарность за твою любовь я готов преподнести, даже в материальном плане, если хочешь, и хорошими знакомыми мы можем остаться, чтобы иногда приходить, друг к другу в гости; но вот дарить чувства аналогичные твоим, у меня не получается, я не люблю тебя.
– Почему же ты мучаешься, – удивлённо пожала она плечами, – я что, не удовлетворяю тебя в постели?
Я снял очки, хотел, было встать, но передумал. Коснувшись её руки, я произнёс:– Ну, при чём здесь постель?
– Но я же люблю…
– Это не любовь.
Королева обиделась.– Ты действительно хочешь, чтобы мы расстались?
– Извини. Очень хочу.
Она собрала свои вещи, торопливо накинула на плечи лёгкое платье и пошла в сторону города, надеясь, что я попытаюсь остановить её и попрошу прощения. Но маленького чуда не случилось. В немом оцепенении я смотрел ей вслед, не ощущая ни облегчения на сердце, ни угрызений совести. Прошло три дня. Королева не звонила. В последний день мая, а именно тридцать первого числа, в среду, ночью шла гроза. Молнии ломали небо надвое. Счастье – это что-то абстрактно-недостижимое. Мне так кажется. 19. Постскриптум. То, что плывёт, достигает берега. Виктор Гюго А на следующий день наступило лето. Предчувствие неизбежного начало отсчитывать свои деятельные часы. Королева, вычеркнутая из моей жизни и затерявшаяся в просторах времени, определила черту, где реальность и псевдореальность не могли слиться друг с другом, но существовали рядом. Заступать за черту было не безопасно. От запахов псевдо– и настоящей реальности зависело многое. Если говорить откровенно, запахи имеют большое значение в жизни человека. И не в смысле банальной истины, известной с детства, что пластилин пахнет смертью, а свежеиспечённый хлеб – по-другому , а в понимании сути происходящих в мире процессов. Женщинам присущ запах, отличительный от запаха немытых половых органов мужчины; а каждая квартира пахнет бытом и характерами проживающих в ней людей. Старость пахнет затхлостью, а вот палата психиатрической больницы пропитана запахом ожидания выздоровления, а длинный коридор вышеуказанного здания – духом замкнутости и лютой ненависти под маской добра и снисходительности. Я циничен? Не более вас. Когда неопределённость, переворачивая душевное спокойствие, выжимает из чувств каплю за каплей – безысходность, и с наступлением мрака разрешает последний раз ощутить радость жизни, хочется верить о небессмысленности меркнущего существования. И хочется проникнуться надеждой, что там, куда через минуту отлетит душа, станет важным само время, а от всепоглощающего света, не страшно будет и ослепнуть, и… умереть, только уже по настоящему. «Я была бы самой счастливой, если бы знала, что ты чувствуешь ко мне хотя бы сотою долю той любви, что находится в моём сердце». Это строки из письма девушки, любившей меня преданно и самозабвенно. Я храню этот небольшой листочек, в клеточку пропитанный тоской о необыкновенной любви и запахом её кожи. Я ещё помню те необычные мгновения наших встреч. Мне иногда жаль, что воспоминания нельзя умертвить и похоронить где-нибудь глубоко, в самых потаённых уголках души. Мне иногда жаль, что я был, не настолько мудр, не решившись уйти из жизни – тогда, в невозвратимые семнадцать лет. Мне иногда жаль… 20. Огромные зеркала действительности. Inferi – Преисподняя (лат.) Конспект Когда умирает близкий человек, действительность не соизмерима с теми переживаниями, которые мы склонны испытывать, готовые отдать значительно больше, чем могли бы, чтобы только воскресить драгоценную жизнь. Это естественно. Вследствие этого – биохимические реакции головного живого человека идут интенсивнее, что делает повышенным содержание в крови норадреналина, что в свою очередь приводит к возрастанию мощности биополя. Поляризация биополя концентрируется в умершем объекте. Попадание света в зрительные органы живого человека вызывает интенсивность работы головного мозга, побуждающее живое существо к активным действиям. А если свет попал в глаза покойника – это вызывает нервные импульсы, которые не достигают головного мозга. Энергия же этих импульсов, концентрируясь с биоэнергией живых людей, заключает в себя душу умершего, готовую вырваться на свободу и смешаться с космическим пространством Неведомого. С этого момента начинаются метания души, с конечным итогом – в ту или иную оболочку. В первые минуты после смерти биополя живых и умершего сильно взаимодействуют друг с другом, в процессе чего свободная энергия, выходящая из организма покойника менее активно рассеивается в пространстве-времени и иногда остаётся в пределах того или иного пространства, где произошла смерть. Это и есть не востребованные мирами души или призраки, витающие в эфире молекул в виде абстрактного укора живущим. Из вышесказанного следует – что таинство скрыто в глазах умершего. Если в момент смерти поместить зеркало из серебра над глазами уходящего , может получиться нечто вроде фотографии, где покидающая тело энергия-душа отпечатается. А если было бы возможно чуть изменить гравитационное поле и сконцентрировать его на биоэнергии живого человека, тогда в зеркале возникло бы изображение души. Свободная энергия должна выходить из умершего организма постепенно. Не соблюдение этого правила ведёт к деформации волн и возникновению дифракции. Призраки – остаются, образуя единичные миры в себе , являясь отныне промежуточными звеньями между жизнью и смертью в сверкающей палитре разнообразия параллельных миров. Особая благодарность И.В. Шишовой за оригинальную теорию. Чувство опасности отступило. Смерти нет! Переполненный радостью, которой не хватало моему сердцу в последнее время, я решил, что сегодня необходимо расслабиться, сходить к кому нибудь в гости или даже выпить. Вспомнился школьный выпускной вечер. И тогда было также легко. 21. Пробуждение. Anorexia –потеря аппетита (лат.) Пробуждение и головная боль на следующее утро были неразрывно связаны. Идеалистический мир опустился на плечи несчастной квартиры, и медленно поднимая голову с измятой подушки, подумалось мне, что всё могло быть значительно хуже. Головная боль как следствие последнего умозаключения подвела меня к осознанию двух дальнейших действий, из чего родился идиотический вывод: никогда больше не знакомиться с девушками в ночных барах. Лучше писать стихи. Когда века свой путь отмерив Сойдут в небытие земли, Истлеют, превратятся в змеев И в райские вползут сады, Тогда и я вздохну свободней Став несколько реальней сна, Солью из вен остатки крови И улечу под облака. 22. Я вспомнил голубое море… «О, если б я был один…» Достоевский Я гулял по городу, вглядываясь в чужие лица, вышагивая километры от одной трамвайной остановки до другой, и совершенно случайно, увидел Светку . Она только что сошла с трамвая и, не оглядываясь по сторонам, быстро удалялась в неизвестном направлении. Я мог бы потерять её, я имел все шансы остаться на свалке собственных наваждений, но оцепенение прошло, и пока она не успела слиться с толпой, я догнал её. Знаете ли вы, что значит обрадоваться встрече, которой страшишься, но которую ждёшь? Знаете ли вы, что значит не верить очевидному и нервно дрожать от счастья? Вы не знаете, как трудно скрыть напряжение за маской неестественной весёлости. Вы ничего этого не знаете и… слава Богу. Мимо сновали люди, неосторожно задевая нас локтями, облака медленно проплывали по небу, а во всей Вселенной одушевлёнными были только мы, с какой-то детской непосредственностью, боящиеся отвести друг от друга глаза. Она улыбалась – искренне радуясь случайной встрече, а моё сердце переполняла грусть. Я сделал шаг и взял её за руку, обретая безвозвратно утерянную реликвию, не веря в собственные силы. А она… ждала продолжения, предоставив инициативу мне.– Ну, как ты? – спросил я. – Всё надеешься изменить мир?
– Уже не надеюсь, – спокойным и почти забытым голосом ответила Светка и ослепительно улыбнулась.
– Зубы у тебя хорошие.
– Я знаю.
И мы рассмеялись. Светку я знал с девятого класса. И хотя учились мы в разных школах, и была она на год меня младше, невидимые нити бытия, объединяющие людей в союзы, превратили наше мимолётное знакомство на городских спортивных соревнованиях по волейболу, в настоящую дружбу, довольно редкое явление в подобном возрасте. Мы виделись редко, чаще созваниваясь, писали друг другу длинные смешные письма, ждали с нетерпением ответных посланий, страшась в такие дни нарушить искусственную идиллию неуместной встречей, в какой нибудь из очередей в «Универсаме». Странная дружба. Целых четыре года. Разрыв оказался неожиданным и болезненным. Мне было двадцать два года, ей двадцать один и после моего откровения, когда на лестничной площадке в её подъезде, я всё-таки объяснился , более месяца я не знал ни где она, ни чем занимается, жива ли вообще. Набрать телефонный номер казалось выше человеческих сил, письма оставались без ответа. Ожидание неизвестно чего, изматывало. Предполагая самое худшее, самоё извращённое, я не мог и подумать, что моя Светка способна полюбить кого-то другого сильнее меня. В качестве отступления, хочу сказать, что между нами никогда не было близости, и даже около полутора лет мы не виделись вообще. Но разве это могло, что-либо изменить? Своим исчезновением, молчанием и таинственностью, она вынудила меня писать письма резкие и даже грубые. Среди ночи я набирал её телефонный номер, но после третьего гудка клал трубку на рычаг. Я мучил её. Но ни мог не вести себя так. Солнечным затмением стало письмо. Письмо от Светки, своим содержанием перечёркивающим и отметающим прошлое. Светка сообщала, что выходит замуж за замечательного человека, что счастлива и благодарна мне за то, что я был «самым дорогим и, к сожалению, непредсказуемым событием (?) в её жизни». Она просила ничего не предпринимать относительно принятого решения, и в неискренней порядочности «надеялась», что останемся мы всё-таки друзьями. А как же иначе? Рассматривая белый конверт с изображением в верхнем правом углу двухстворчатого моллюска выкрашенного в тёмно-коричневые цвета, я усмехнулся. И ох, как горька была моя усмешка, с привкусом крови и злобы. На свадьбу меня не пригласили. Светка заслуживала счастья. События почти двухгодовалой давности кое-как сгладили неуравновешенное состояние психики, я не вспоминал Светку, сам чуть не женился. Все виды отношений между нами прекратились: и письма, и звонки. Правда, я написал одно-единственное письмо, спустя два месяца после свадьбы, в котором поздравлял, просил не забывать «свихнувшегося двоечника». Ответа естественно не последовало. Боль притупилась. Осталось тепло прошлого. Встретив Светку более чем через двадцать месяцев мнимого одиночества, я с радостным удивлением заметил, что и она искренне рада видеть меня.– Как семейная жизнь протекает, – спросил я, – всё сложилось удачно?
Но ответ обескуражил.– Я не люблю своего мужа.
Я удивился. Взял её под руку, и мы медленно пошли.– Светка, я не верю. А принципы?..
– А что за принципы ты имеешь ввиду? – перебила она и крепко сжала мою ладонь.
– Кто он?
– Какая разница?
– Действительно, это не важно. Ну, а – чувства?
– Я ошиблась.
Мы выбрались из потока людей, свернув в какой-то двор.– И как ты живёшь теперь?
– Так и живу, – она почти остановилась, разворачиваясь ко мне лицом.
Я внимательно посмотрел в её глаза.– …хотя я первая предала любимого человека. Тебя.
– Светка…
– Молчи, я предала тебя, разве не так ты думал?
– Но…
– Не перебивай, – устало вздохнула она, и блеск в её глазах погас, – пожалуйста, дай мне выговориться.
Я кивнул.– Знаешь, я представляла раз десять нашу встречу: ты случайно увидишь меня, окликнешь. Так и получилось. Удивительно?
– Почему не писала?
– Я пробовала.
– Почему не звонила?
– Пару раз набирала твой номер, но тебя не оказывалось дома. А однажды трубку взяла девушка… Ты женился?
– Нет.
– Правда, хорошо, что мы опять вместе ?
Ошеломлённый, я не знал, что сказать. Боль отступала. Мы подошли к её дому, и я огорчился.– Давай погуляем, – предложила она, – у нас ещё есть целый час.
Обогнув ряд коммерческих киосков, мы вошли в тень стройных берёз, и углубились во дворы панельных пятиэтажек. Первым молчание нарушил я.– А я давно чувствую, что произошли изменения: и в мире, и в моей жизни, и… даже в твоей. Мы не знаем, чего хотим, не умеем любить. Уничтожаем сами себя. Вины как таковой не существует . Остаётся надежда.
– Ты считаешь?
– Уверен. Иначе самоубийство давно было бы возведено в культ.
Она усмехнулась, тряхнула головой, поправляя осветлённые волосы.– В таком случае, я рада, – сказала она и улыбнулась. – Но что мы всё обо мне, да обо мне, ты то, как существуешь, не виделись сколько!
Я пожал плечами. С чего я мог начать свой рассказ?– А помнишь, – не дав мне опомниться, начала Светка.
– Что?
– Помнишь наши ночные прогулки? С крыш девятиэтажек город лежал у ног. А какая свобода была!
– Ты ещё как-то раз захотела представить себя птицей и полетать. С трудом отговорил тебя от этой затеи.
Мы рассмеялись.– Да уж, в то время я умела летать.
– А сейчас что, уже нет?
– А сейчас – нет, – с грустью ответила она.
– Вот этому не поверю, – я коснулся ладонью её волос, и она снова улыбнулась. – А помнишь…
– Что?
– Я признался тебе в любви, а ты сказала, что не следует торопить наше счастье . Наверное, я был не слишком настойчив?
– Это точно.
– Жалею об этом.
– Уверен?
– Да, – я сорвал лист и смял его хрупкий скелет в ладони.
– Помнишь письма?
– Ещё бы, я написал тебе больше сотни. Затерялись, наверное?
– Вовсе нет, я их все до одного храню, и иногда перечитываю.
– Когда никого нет?
– Именно.
Мы снова улыбнулись.– Как же ты всё-таки живёшь? – возвратилась она, к чуть было не похороненному заживо вопросу.
– Я? А с теми же сюрреалистическими припадками. Разве я мог жить как-то иначе? Хотя в последнее время предчувствие неизбежного – удручает.
– Ты о чём?
– Да так.
Светка не настаивала. Через полчаса, она сказала:– Мне пора.
Я ответил:– Иди.
Подведение итогов закончилось.– Спасибо, что ты есть, – голос её дрогнул.
– Правильнее: «спасибо, что ты был», – ответил я.
– Наверное, ты прав.
Быстрым шагом, она стала удаляться, оставляя за спиной надежду на возвращение. Только куда ей было возвращаться? Она итак была дома. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась. Потом долго гулял по улицам города, сознательно возвращаясь к её подъезду, запрокидывал голову, чтобы увидеть балкон, и понимал, что сегодняшний день был чересчур уж хорошим, а значит и до конца не настоящим. 2 3. Ожидание. «Бодрствует день и ночь…» Рабиндранат Тагор Не бывают кошмары беспочвенны. Сколько бы времени не находился человек в неведении, трахая раз за разом собственную тень, сколько бы не провёл он долгих бессонных ночей, тщетно взывая ко сну, рано или поздно цепкие пальцы рассудка выложат перед глазами последовательную цепочку свершившихся фактов. И станет ясно: каким же это образом сходят с ума, заступая за черту полного непонимания происходящего. И становится понятно: что ожидает впереди. Кромешный мрак. 24. Абстрактный укор живущим. Я чувства побороть сумею… Томас Бейли «Откуда берутся дети?» – этот вопрос у меня уже давно не возникает, а вот откуда в квартире появилась Хрустальная, узнать было чертовски интересно. Откровенно, подсознательно я готовился к этой встрече, предполагая, что ничего в мире не исчезает бесследно и рано или поздно каким-либо образом проявляется. Я надеялся лицезреть Хрустальную месяца через три, когда её найдут в глухой подворотне или подвале беседующей с очередным восковым ангелом. Но то, что у неё оказались ключи от моей квартиры – это было слишком! Ночь выдалась бессонной. Я беседовал с Хрустальной или вернее с тем, что от неё осталось. Осталось не так уж и много, почти ничего.– А куда я, по-твоему, должна была придти? К папочке? Королеве? Или может быть, Френсис? Что ты молчишь?
– Я не молчу. Я твой лучший друг. Так?
– Без сомнения.
– А где ключи взяла?
На секунду она задумалась.– Дверь была не заперта.
– Вот как, – как бы удивляясь, сказал я, – дверь забыл закрыть? И что это со мной происходит?
– Не знаю.
Хрустальная удобно устроилась на диване поджав ноги под себя и положив под спину маленькую подушку. Одета она была в больничную одежду, поверх которой накинула лёгкую бежевую куртку, в прихожей остались резиновые тапочки.– И как тебе удалось сбежать? – наконец задал я главный вопрос.
– Это он мне помог.
– Ангел?
– Да.
– И каким же образом?
– Не важно.
– Конечно, не важно. Все только и твердят об этом. Но что делать с тобой, ума не приложу.
Я прочитал в её глазах разочарование и осуждение. Но что я мог предложить ей? Чтобы она осталась жить у меня? Кормить её, заботиться о ней, не сообщать родственникам и в милицию. И могло ли такое долго продолжаться?– Ну, хорошо, а где ты собираешься жить, – задал я глупый вопрос.
– Сегодня у тебя переночую, а завтра посмотрим. Может быть, к Френсис пойду, или сниму квартиру.
Молча, кивнув, я не собирался поддерживать бред сумасшедшей. Но неожиданно, она добавила:– Кстати, я Френсис сегодня видела, недалеко от твоего дома.
– То есть? – не понял я.
– Она торопилась, и в толпе затерялась быстро, но просила в гости заходить.
– Хрустальная, Френсис умерла, неужели ты этого не помнишь?
– Умерла? – Хрустальная недоумённо уставилась на меня. – Кого же я тогда видела?
Я пожал плечами.– Пойдём спать, – предложил я, – уже поздно.
Она легко вскочила с дивана и убежала в спальню. Я услышал звуки скрипнувшей постели.– Можешь идти, я готова, – весело отозвалась Хрустальная.
И я с сомнением подумал, как это заниматься сексом с сумасшедшей? Где-то за окном, начал пробиваться рассвет. Хрустальная спала, утомлённая и счастливая, повернувшись ко мне спиной. Я же думал о Френсис. О наших былых взаимоотношениях, и не мог понять: почему она преследует меня после своей смерти? Почему я думаю о ней? О чём сожалею? В этом стоило разобраться. По крайней мере, в следующей главе… 25. Итоги. «Либо герой, либо грязь, середины не было». Достоевский Закончилась первая неделя июня. Хрустальная исчезла так же внезапно, как и появилась. Я ушёл в магазин за хлебом, когда вернулся дверь, была открыта. И никого в квартире. После неё остались резиновые больничные тапочки, и запах, выветрившейся через несколько часов. Пришло время осмыслить прошлое. Не всё конечно. Ужас перед потревоженным склепом не свойственен моей пессимистической натуре. Чтобы убедить себя в этом и окончательно разобраться в терзающей меня проблеме, я с опаской заглянул в щёлочку спасительного прошлого. И сам не знаю, правильно ли я поступил? Это произошло во времена мрачных подвалов, когда я пробовал наркотики в надежде найти способ личного самовыражения. Занятие глупое, но не лишённое граничащего с мистикой подтекста. А она, Френсис, уже устоявшаяся в своих принципах наркоманка, удивлённо наблюдала, как я любой ценой старался самоутвердиться, растрачивая на все эти манипуляции силы. Я помню, она смеялась, когда стало очевидно, что вместо желанного кайфа я приобрёл стойкое отвращение ко всякой наркоте. Она смеялась, а я злился. И возникало ощущение чего-то символического и предопределяющего, но не имеющего определённого названия. Странное было время. Мы почти не разговаривали, но испытывали симпатию друг к другу. Она казалась мне красивой, и мне нравилась её улыбка с ямочками в уголках рта. От кого-то я узнал, что Френсис пишет стихи, и это сблизило нас. Но не настолько, чтобы заболело сердце. Спустя месяц, подвальная жизнь мне наскучила, и я нашёл для себя более достойное времяпрепровождение. Я – обретал – одиночество, что для моей натуры оказалось самым подходящим занятием. Френсис исчезла из моей жизни. Но однажды, в один из тех беспокойных дней, когда и одиночество становится невыносимым, требуя смены обстановки, мы случайно встретились, я и Френсис, ещё минуту назад не предполагая, что один из нас всё ещё жив. Так вот, случайно столкнувшись на немноголюдной улице, мы обрадовались встрече, словно двоё влюблённых, и я заметил, что выглядит она значительно лучше, чем два месяца назад в свете тусклой, измазанной помадой, электрической лампочки.– Бросила? – спросил я.
– Ну что ты, это на всю жизнь, – махнув рукой, ответила она, – дело не в этом. Я приглашена в гости, не составишь компанию?
Неожиданно для самого себя, я согласился.– Не волнуйся, – добавила Френсис, – общество вполне благопристойное. Колоться не будем.
В тот же день, когда август одаривал землю щадящей теплотой, во втором часу ночи, я провожал её домой. Она читала мне свои стихи, изливая потоки обескураживающих мыслей, для которых не нашлось бы места в любой другой ситуации, и мне приятно было слушать, прикасаться к её руке и не думать о завтрашнем дне. Наверное, из-за выпитого вина. Грань вседозволенности не имела права нарушаться, и видит Бог, мы не переступили этой грани. К сожалению. Её дом.– Френсис, – русло запретных тем, – не понимаю, почему ты не бросишь наркотики?
– А зачем? – она запрокинула голову, рассматривая в ночном небе звёзды. – Не вижу смысла бросать. Да и не легко это. Когда я в дурмане, кажется, что становлюсь лучше, может быть даже чище, и мой талант…возносится…
– Куда? – перебил я.
– Вон к ним, – она показала на звёзды. – Я пишу не часто, но стихи важный этап моей жизни. Неужели у тебя не так?
Она уже тогда «болела» будущей книгой, сборником, по сути дела, никому не нужных стихов.– У меня по-другому.
Она пожала плечами.– Но можно же…,– начал я.
– Нельзя! – возглас, похожий на крик вороны, напугал меня. – Без иглы талант не существует. Гениальное – плод саморазрушения. И меня не волнует, когда я умру. Останется поэзия. Нельзя творить без боли, без боли – это не настоящее, надуманное. А во круг и без этого достаточно неестественного.
– Странная ты Френсис.
Резко бросив на меня помутневший взгляд, она сказала:– А ты не странный? – пятисекундная вопросительная пауза. – Ты нормален? – пауза. – Ничем ты не отличаешься от меня, только не знаешь, куда себя деть, а я знаю. Ты не постоянен и участи твоей не позавидуешь. А я… ещё посмеюсь.
Именно это она и сказала. Мы подошли к подъезду и присев на лавочку, продолжили разговор.– Уже глубокая ночь, – сказал я, – тебе, наверное, хочется спать?
– Ну что ты, – ответила Френсис, – в такую замечательную ночь не спят.
– А что же делают?
– В такие ночи творят .
– И эта ночь твоя?
– Да.
Я не чувствовал жалости. Френсис не нуждалась в ней.– Я очень рада, что мы встретились, – неожиданно произнесла Френсис.
Я улыбнулся.– Правда? Надеюсь, ещё увидимся?
– Обязательно увидимся, – и прошептала, – я почитаю тебе новые стихи.
Я ушел спать, а она ушла творить. Саморазрушение – дело добровольное. В тот август наши встречи носили постоянный характер: четыре-пять раз в неделю. Обычно она звонила, и мы назначали место свидания. День проводили вместе: за чтением стихов, посещением дешёвых кафетериев и предосенних прогулках на пляж. А в начинавшие холодать ночи, возле её подъезда, разговаривали о несбыточном . Мрачные силуэты подвалов на какое-то время затерялись за чертой больного воображения, и я обнаружил, что в обществе Френсис мне очень даже легко. Тем не менее, я не только не поцеловал, но даже ни разу не обнял её по настоящему, решив и за неё, и за себя, что серьёзные отношения вряд ли могут способствовать истинному самовыражению, которое всё чаще и чаще принуждало меня оставаться наедине только с самим собой. В конце сентября, я предпринял слабую попытку отдалиться . И мне это почти что удалось. А Френсис вернулась в подвалы. Сейчас мне известно, что за время наших встреч она не принимала наркотики, удерживаясь на грани разрывающих её чувств. Любила ли она меня? Возможно. Непредсказуемость самообмана чревата бессилием. Через неделю, нечто толкнуло меня на поиски. Я нашёл её.– Почему ты здесь? – спросил я.
– А ты, почему здесь? Что, вспомнил? Жалостью проникся? Убирайся, со своей привязанностью.
И она засмеялась. Человеческий сброд вокруг тоже засмеялся. Бешено встряхнув Френсис за плечи, я ударил её по лицу наотмашь. И замер. В глазах Френсис вспыхнула ненависть. Я оцепенел. Но в следующую секунду глаза помутнели и опустились. Появилась бессмысленная улыбка тонких губ, а на обнажённой до локтя левой руке выступила капелька чёрной крови. Зачарованно я смотрел на место укола. Я оставил Френсис в подвале и с чувством тупой вины убежал. Больше, до самой её смерти, мы не встречались. Вот, что вспомнилось мне в конце июньской недели, столкнув прошлое с настоящим. Вот над чем стоило призадуматься. На следующий день, проснувшись раньше обычного, я набрал полузабытый телефонный номер Королевы. И разбудил её.– Привет, Королева, ещё не ложилась?
Целую минуту она приходила в себя, издавая мычащие звуки.– Королева, ты узнала меня?
– Узнала, узнала, – пропищал сонный голос. – Что-то случилось?
– А что должно случиться?
– Ну, я не знаю, у тебя вечно какие-то неприятности.
Она била без промаха.– Только не в этот раз.
– Зачем тогда звонишь?
– Просто так.
– Между нами всё кончено.
– Конечно-конечно, но разве об этом речь… что ты, в самом деле.
Досада.– Ладно, – она окончательно проснулась, и в её голосе зазвенели весёлые нотки, – забудем о старом.
– Королева, расскажи, что нибудь успокаивающее. Подними настроение.
– А говорил, всё в порядке.
Она торжествовала.– Лгал, признаюсь, но не лезь в суть дела, не касается оно тебя. Просто поговори со мной.
Я видел, как она улыбается. И раздражался всё больше.– Ну, хорошо…
И она стала что-то лепетать о своём новом любовном увлечении. А в это время в дверь позвонили. 26. Итоги (II). Будущее светло и прекрасно… Н.Г. Чернышевский Не прерывая увлекательного рассказа Королевы, я осторожно положил трубку рядом с телефоном и на цыпочках пошёл открывать дверь. То, что предстало перед моими глазами, не вязалось с пошлым словом «неожиданность». То, что я лицезрел, имело лишь одно название. И я произношу его – «откровение» . На пороге стояла Френсис: элегантная, розовая, улыбающаяся.– Ты позволишь пройти?
И не дождавшись приглашения, она с независимым видом прошла в комнату, задев меня плечом и обдав лёгким ароматом неизвестных духов. Устроившись в кресле, она повернула голову в мою сторону и пристально вопрошающе посмотрела.– Ты долго собираешься стоять в дверях? Или сбежать собрался? Может быть, чай предложишь?
Автоматически я закрыл входную дверь. Затем, сделав два шага, повесил телефонную трубку (представляю, как рассердилась Королева), и на деревянных ногах проковыляв в комнату, сел на диван, напротив Френсис. Мы смотрели, друг на друга, не отрываясь. И болезнь пустила свои глубокие корни в бездны моего мозга. Я – вибрировал . Она же, обнажив ровные белые зубы, произнесла:– Итак, начнём.
27. Ожидание. Et ego in illo (лат.) – И я в этом. Но… прервёмся. Мне необходима передышка. За свою жизнь, я сочинил неимоверное количество стихов, из которых внимания заслуживают не более двух десятков. Стихи почти никогда не являлись плодом внезапного вдохновения, чем и дороги моему сердцу. Потому что приходилось специально садиться за письменный стол, рифмовать, экспериментировать и на основе этого, как бы сказала Френсис, творить. Иногда я ненавидел эту добровольную работу, на которую сам же себя закабалил. Терпение, усидчивость, на это нужны силы. Поэтому стихи получались слабые и невзрачные. А иногда, наоборот, всё получалось очень даже не плохо, строчки ложились ровно, рифмы не казались избитыми, а суть – близкой к действительности. Мы медленно подходим к завершению, Где начинается в неведомое суть Быть может бог, по недоразуменью Нам разрешает на себя взглянуть. Мы плачем, любим; годы пролетая, Стараются стереть величье снов, А время медленно, неумолимо тает, Приоткрывая таинства покров. До семнадцати лет, я боялся женщин. Не панически, но всё-таки держась от них на расстоянии. В двадцать, читал только произведения французской классики; на другой год – только русской. Пятна на Солнце вызывают в моём самочувствии острую антипатию ко всему окружающему. После двадцати одного года понял, что при любом рвении, в литературном труде, ничего нельзя добиться. Истинные ценности жизни – это деньги. Мой ангел, я давно простил И не терзай, забудь былое горе, На миг воскреснет пусть седое море, На берегах, которого любил, И скроется, всё скроется опять, И воцарится мир среди безумных криков. Тебя я посвящу святому лику, Забуду, чтобы снова вспоминать. 28. Психологические шорохи. «…И музыкой ночь мы наполним…» Лонгфелло– Ты мой должник, дружок, – изрекла Френсис, поправляя правой рукой причёску. – А по долгам принято платить. Иначе, какой смысл одалживать?
Это было правдой.– А разве ты не умерла? – голос мой был похож на хрип, глоток воды не помешал бы.
Она улыбнулась и состроила милую гримасу, давая понять, что нет необходимости волноваться.– Как видишь, нет. Испугался? – она залилась смехом. – Ну, конечно испугался. Смотреть противно. Никогда не могла понять, есть ли в твоей душе место подвигу?
Как тебе понравилось моё тело в гробу? Интересен вид смерти? Но как я вас ненавидела всех, если бы ты только мог представить. Даже после смерти вы не хотели оставить меня в покое, обсуждали, красива я или безобразна, родили слухи, будоражившие весь дом целый месяц. Ну, как, удовлетворились? Она снова засмеялась, опрокинув голову на спинку кресла.– Есть люди, причинившие мне гораздо больше боли и неприятностей, чем ты. Но есть причина, по которой ответственность за всё, в полной мере несёшь ты один. Как искупительная жертва. Как менее ценное для человечества. Я не прощу тебе того, что ты никогда не любил меня . Да, милый мой, из-за того, что ты никогда не любил меня, я и пришла к тебе страшным сном. В гости.
Банально? О, нет. Если бы ты знал, как я надеялась на твою любовь, способную спасти меня. Как я хотела, чтобы ты оказался человеком, знающим способ излечить меня и увести от пропасти саморазрушения… Она перевела дыхание, и коротко взглянула на меня.– …Войдя в мою жизнь, перевернув её уклад (не подозревая об этом), ты даже не попытался протянуть руку помощи, а я, наивная, поставила на тебя своё будущее.
Ты замкнулся в Одиночестве и Безразличии, создав преграду, которую не переступал сам, и за которую не позволял сделать шаг мне. В то короткое счастливое время, я не употребляла наркотики, остановившись перед выбором. И… ждала. Тебе же было откровенно на меня наплевать. Закинув ногу на ногу и оторвав голову от спинки кресла, Френсис осмотрела свои ногти, и после минутного молчания, спросила:– А может, ты всё-таки любил меня, а? По своему?
Я сидел каменным изваянием.– Нет, не любил, – выдавил я.
– Не любил, – грустно повторила она. – Люди не меняются.
– Но это же мои чувства.
– Что?!
Френсис подалась вперёд, и её чёрные глаза проникли в недра моей души. Скорее всего, она обнаружила там ужас. И это вполне удовлетворило её.– Твои чувства? Даже смешно это слышать. А ответственность за тех, кого мы приручили? Что молчишь?
– Мне кажется, это сумасшествие какое-то. Тебя не должно быть здесь.
– Но я здесь.
– Это-то меня и пугает.
Френсис резко поднялась с кресла и прошла к окну, затем развернулась.– А теперь главное, – сказала она. – Мы кружимся вокруг основной проблемы, требующей расстановки всех точек над латинскими буквами, а время не стоит на месте. Итак: мне нужен ты .
Её хищный взгляд высверлил в моём мозгу достаточно большую дыру, чтобы из неё успел вытечь весь здравый смысл. Проклиная себя и подсознательно понимая, что ввязываюсь, быть может, смертельную игру с ещё одной сумасшедшей, я выбрал неопределённость, и сказал:– Я сам по себе. Не свадьбу же нам играть. Да и не настолько мы близки, чтобы начать всё заново.
Ни один мускул не дрогнул на её лице. Она не завизжала, не расплакалась, лишь, как мне показалось, черты лица несколько заострились, кожа потемнела, да потускнело былое величие зубов.– Я тебе позвоню, – произнесла она, – не провожай.
Прошла мимо меня, распахнула входную дверь и на пороге… не обернулась. Зазвонил телефон.– Слушаю.
– Привет!
– Светка, ты?! Рад слышать тебя. Вот уж не думал, что вспомнишь обо мне.
– Не обольщайся. У тебя что-то с голосом, ты не здоров?
– Потусторонние гости неоднозначно действуют на моё самочувствие. Неужели просто взяла и позвонила?
– Разве я не могу это сделать? Что случилось?
Я молчал обескураженный прямотой вопроса. Светку обманывать было бесполезно.– Мне возможно необходим чей-то совет. Или не совет, а просто поддержка, что впрочем, одно и тоже. Я схожу с ума, и будет обидно, если ни кто не узнает, почему?
– Хочешь, я приеду?
– Ты это серьёзно?
– Ещё раз спрашиваю: ты хочешь, чтобы я приехала или тебе всё равно?
О, нет, теперь мне было не всё равно. Уроки прошлого.– Я хочу, чтобы ты приехала.
Через полчаса она приехала. Мы сидели на кухне, пили чай, и я в течение часа рассказывал ей подробности своей жизни: с момента сумасшествия Хрустальной и до последнего визита Френсис.– Я очень боюсь за тебя, – произнесла Светка.
– Ерунда.
Но был благодарен ей. Убрав со стола чашки и включив воду, чтобы сполоснуть их, я сказал:– На самом деле забавная ситуация. Театральная постановка похорон Френсис, её ненависть ко мне, я бы даже сказал своего рода вендетта…Но каковы её дальнейшие шаги? Звонить постоянно, требовать любви, денег в конце-концов? Так это смешно.
Светка посмотрела на меня.– А мне кажется, всё не так просто, как ты себе хочешь представить, и реальная опасность существует.
Я улыбнулся.– Может и существует, но…я люблю тебя. Хочется верить, что сегодня я первый, кто тебе об этом сказал.
Она встала, и наши губы соприкоснулись. Это был самый трогательный поцелуй в моей жизни. Мы провели весь день вместе: Пообедали в кафе, погуляли в городском парке, а к восемнадцати ноль-ноль, я проводил её домой.– Я позвоню, – сказала Светка.
– Буду ждать, – сказал я.
Вернувшись в квартиру, я сел писать письмо. «…Девушка Похищающая Сердца, вряд ли в это лето удастся мне вырваться к вашим хлопчатобумажным вершинам и насладиться разговорами до утра. Не укоряй меня за это. Помни…» Спать лёг около двенадцати. 29. Мизансцена (II). …солнце не тает как воск. Вольтер Тяжесть прошлого свалилась с души. Пыль под больничной койкой – это вина за содеянное. Не осуждайте меня, но и не молчите. Твари. Ползущего мрака колышутся тени, На стенах и окнах безмолвие страха, Я, словно в безумии пал на колени, Мне выбор дан чёткий: петля или плаха. Горячие слёзы, безвольные руки Текли и скребли от отчаянья кожу… Я замер, прислушавшись к тихому стуку, Пришли!.. Что же дальше?! О, Господи Боже!!! 30. Великое Безразличие (II). Шёл один человек на виселицу. Мануэль Вельо Я качался в петле. Чувство времени и места покинули оболочку. Искупление совершало очередной виток, подводя итоги тому, что уже было когда-то совершено. Но я был счастлив. Мерно покачиваясь от лёгких порывов ветра – холодных, как последние месяцы осени – я размышлял о бренности человеческого существования. Занятие неблагодарное и бессмысленное. Верёвка не туго сдавливала горло и не причиняла особой боли, и я, забавно похрустывая шейными позвонками, то высовывал распухший и почерневший язык, то засовывал его обратно в рот. Руки двумя бесполезными плетьми висели вдоль туловища, кровообращение остановилось. Вокруг был лес. Преобладали тонкие высокие сосны. Моё же дерево, на котором приходилось висеть, было огромным и, по-видимому, очень старым. Корни этой сосны уходили на глубину эпохи динозавров, когда какой нибудь тупорылый мастодонт, глодая кору с моего искупительного пьедестала, и не подозревал, что дерево переживёт не только его самого, но и всех его, ещё не родившихся, собратьев. Сук, до нереальности гладкий, напоминал кость. Острый конец сука указывал на скрытый молодняком горизонт. Тоска об утекающем времени. Час повешения пробил. Расплата должна соответствовать канонам разнообразия и оригинальности. Чем очередной метод изуверственнее , тем больше удовлетворения. В геометрической прогрессии прибавляется и опыта, и ума, и самоуважения. Но метод методом, а важен результат. Глупо бежать, от дарованного судьбой знания, даже если знание это отдалённо напоминает самоубийство. Не знаю, достаточно ли сильна была моя воля, но искуплять Великое Безразличие я шёл осознанно, не задумываясь о последствиях. Час повешения пробил. Искупление возопило в небеса. И содрогнулись души тех, для кого в этом мире, в этой жизни не осталось ничего святого. Необходимо покаяние. Перед кем-то отдельным. Покаяние перед одним человеком содержит максимум искренности и душевной теплоты. А это не так мало на фоне общечеловеческих ценностей. Но перед кем излить душу? Перед Френсис? Она не примет ни одного оправдательного слова. Может быть перед Хрустальной? Сколько ей пришлось натерпеться всего, и я лично приложил не мало усилий, чтобы испортить ей жизнь. Но…и она вряд ли достойна того сожаления, ради которого я претерпеваю эти муки. Мы были близки. Это накладывает определённый отпечаток на осознание вины. Хрустальная, прости. Виноват ли я перед Королевой? В чём-то да. Но её природная глупость, низводит на нет, любого рода извинения. Уже с рождения она простила всех и вся. Соответственно… Получается, необходимо копнуть глубже, отыскивая в своём прошлом по настоящему родное и возможно – безвозвратно утерянное. Иначе ничего не получится. И я копнул. И – нашёл. Потому что это воспоминание всегда имело место в моём сердце. Я вспомнил Девушку Похищающую Сердца, живущую и сейчас где-то там, где никогда не бывает горя. Я вспомнил нашу случайную встречу. Ибо все первые встречи – случайны. Был октябрь, мы сидели напротив, в переполненной электричке, спешащей воссоединить один город с другим. С кем-то споря, я изредка поглядывал на неё. Она, отвечая на мои взгляды, улыбалась тонкими губами. На её нерусском лице покоился оттиск неправдоподобной (для двадцатилетней девушки) девственной нетронутости, что очень резко бросалось в глаза на фоне окружающих измочаленных заботами и делами лиц. Она пришла, без сомнения, из другого мира, и её появление в обшарпанном, зловонном вагоне, где доступ воздуху перекрывался двойными стёклами, было неправильным. Нет, она не обладала сногсшибательной красотой. Но…привлекала спокойствием полуправильных черт лица и надеждой, струящейся из глубины карих глаз. Не один я обращал на неё внимание. Когда мы вместе покидали вагон (конечная остановка объединила нас), я коснулся рукава её светло-серого пальто и…неловко представился. Получилось глупо и смешно. Она улыбнулась и назвала своё имя. Мы были вместе больше года. Дружба попыталась вылиться в большее, чем предопределено философией древнегреческого учёного Платона, но…Девушка Похищающая Сердца, предчувствуя за этим гибель наших очаровательных отношений, мягко дала понять, что не всё в этой жизни измеряется постелью. Мудрость восточного воспитания. Вскоре она уехала. Обещала вернуться. Мелочи жизни не позволили свершиться этому маленькому чуду… Чёрт возьми, ну что это за покаяние? Это мерзость какая-то! Лучше молча висеть, где повесили, и призывать на свою голову птиц. Пусть птицы делают своё дело. И прилетели птицы, и клевали моё лицо. Пробивали длинными клювами черепную коробку, высасывали мозг. Клювы застревали в многочисленных извилинах, и тогда птицы зверели , взлетали высоко в небо, противно кричали и снова низвергались вниз, облепляя голову, плечи, грудь, терзая предоставленную Провидением плоть. Вот где искупление! А потом птицы улетели. Налетела грусть. Грусть принялась зализывать мои рваные раны, бинтуя их запахами счастливых прошлых дней. Дней детства. И я плакал, и не боль была причиной моих слёз. Ностальгия. Пагубная привычка грешной души. Грусть с нежной настойчивостью любимой женщины пригладила окровавленные волосы, прошептала пару ласковых слов и убаюкала мелодией веры, и я…что невероятно, поверил в своё будущее. Благодаря грусти, я встретил неизбежное стоически: не выдержав тяжести моих преступлений, сук обломился. Падая, я сломал обе ноги. Полз долго. Сломанные ноги приносили заметное неудобство. Толстая пеньковая верёвка, свисающая с шеи, казалась чугунной цепью. Но сколько времени я ни полз, сколько новых тропинок не пересекалось на моём пути, неизменно возвращался я к своему Неведомому дереву – средоточию всех благих начинаний и помыслов. Покинуть это место, видимо, не представлялось возможным. Выполз я, не имея на теле ни одного живого места – в начале второй недели июня. Зной заметно спал благодаря прошедшему дождю, по небу стремительно неслись облака. Всё вставало на свои места. Шагая из угла в угол по квартире, я не сразу сообразил, что мешается под ногами, того и гляди, собираясь опрокинуть меня на пол. Но стоило приглядеться к этому предмету, как догадка полностью вернула меня к настоящей действительности. Я выбежал на балкон и жадным взглядом проследил как, падая с пятого этажа, толстая верёвка осталась висеть на берёзе петлёй вверх. Великое Безразличие отступило. 31. Возвращение. «Между тем стало совсем светло…» Джонатан Свифт Вторник . Светка позвонила на следующий день.– Жив? – спросила она.
– Пока ещё жив, – ответил я и улыбнулся.
– Замечательно, я скоро приеду, жди.
Короткие гудки. До шести часов вечера мы были вместе.– Ты дорог мне, – сказала она.
– Это больше, чем дружба? – спросил я.
– Ты не должен был об этом спрашивать. Это больше, чем дружба.
Я обнял её, чувствуя, как бьется её сердце.– Спасибо за этот день, – сказала она.
– Это тебе спасибо.
– Проводишь?
– Конечно.
Вот и её дом. Поднимаясь по ступенькам, Светка обернулась.– Ведь мы увидимся завтра, да?
Я промолчал. Не дождавшись ответа, она скрылась в дверях подъезда. Среда . И когда она пришла утром – весёлая, свежая, полная энергии, я с трудом нашёл в себе силы поделиться с ней чёрными сомнениями, терзающими сердце.– …я считаю не стоит обманывать мужа, – продолжил я разговор, длящийся без малого пятнадцать минут.
– Ты предлагаешь расстаться? – её голос сделался глухим и раздражённым.
– Нет же, Светка.
– Так чего же ты добиваешься от меня? Какого решения? Или думаешь, мне не противно обманывать его, видя в глазах любовь ко мне, любовь, которую я не заслуживаю. Считаешь меня бездушной, да?
– Не кричи. Почему бы не сказать ему правду?
Я не отличался оригинальностью.– Сказать правду?.. Милый, я не готова к этому… Ложь – только часть предательства… Нам нужно…подождать.
Она отвернулась и закрыла лицо руками. Мы оставили всё без изменения, не возвращаясь к затронутому вопросу. Ей так было легче. Да и мне тоже. Четверг . Я назначил Светке свидание на центральной площади города. Она опоздала на десять минут. В тот день я подарил ей цветы. Гвоздики. Последние цветы, которые, я ей подарил.– У нас час, – сказала она.
– А почему ты улыбаешься? – спросил я.
– Потому что этот час я проведу с тобой.
– Ждут дома?
– Я не представляю, как мы могли так долго жить друг без друга?
– Куда пойдём?
– Мне всё равно. Спасибо за цветы.
– Тебя ждут дома? – опять спросил я.
– Что? О чём ты? – она, не отрываясь, смотрела на меня, словно я собирался уехать года на два, как минимум. Потом, коснулась моих губ тёплой ладонью.
– В кино?
– Пойдём.
– Или так погуляем?
– Как хочешь.
– А ты как хочешь?
– Как ты.
И мы не расставались три часа. Когда она ушла, я попытался проникнуться разумом в собственную душу и понять, насколько сильно дорога мне эта маленькая женщина со светло-серыми глазами? И сердце почти что ответило. Пятница . В пятницу она не пришла. И телефон молчал, и почтовый ящик был пуст. Надеясь на чудо, я не ложился спать до двенадцати, прислушиваясь к малейшему звуку, доносящемуся из-за двери. Тщетно. Я предположил, что она уехала. Впереди два выходных дня. Суббота и воскресенье . От Светки никаких вестей. Я скучал без неё. Для полноценной жизни не хватало её глаз, рук, запаха кожи. Дорожить человеком начинаешь – когда уже слишком поздно. 32. Мир сегодня (день первый). …Волосы встали дыбом, и голос замер. Вергилий Иду по улице, нищие улыбаются. Солнце отсвечивает от их золотых коронок. Куда ни посмотри: спины, затылки, десятки наглухо застёгнутых костюмов, галстуки – дорогие и турецкие; двадцатиградусная жара. Что под ногами? Пыль асфальтов, погрязшая в проституции нравов. Печально, когда в привокзальных клоаках, за гроши отсасывается любовь. Всеобщий маразм предпринимательства. Самоубийства. Я иду очень медленно. Я никуда не тороплюсь. Меня обгоняет девушка с модной аккуратной причёской, одетая в строгий костюм деловой женщины. Серьёзный неприступный взгляд, уверенная поступь тонких каблучков. Кто она? Чиновница государственного учреждения или студентка? Не работает ли её мама в коммерческой структуре, где папа – специалист по отрасли, где эта структура имеет свои интересы? А папа мамы, неужели, начальник налоговой полиции? Значит девушка – консультант по вопросам налогообложения? Нелицеприятная получилась картина. Надеюсь, что девушка, всё-таки студентка. Останавливаюсь около группы людей одетых в сари . Они бьют в странные продолговатые барабаны, подпрыгивая в такт своей музыке. Их пение развлекает большую толпу народа, не вызывая обычной озлобленности. От распространителя получаю в руки листочек с мудрыми философскими мыслями. Последователи Кришны. Древняя религия. Но против ни чего не имею, каждый сходит с ума по-своему. Истинные ценности Великих Посвящённых требуют глубокого морального осмысления. Жаль только, что большинство этих новоявленных пророков, оказываются огромными кучами дерьма, запахом которого можно отравить не только посетителей токийского метро. Сворачиваю в проулок. Становлюсь свидетелем убийства. Из автоматов расстреливают «черную» девятку, подъехавшую к первому подъезду старого трёхэтажного дома. Два человека, находящиеся в ней, погибают. Трое стрелявших, неторопливо сели в светлый «Опель» и уехали, предоставив милиции самой убирать последствия «разборки». В окне первого этажа показалось удивлённое разбуженное лицо мужчины, слегка припухлое то ли с похмелья, то ли от хронического недосыпания. Посмотрев на решето на колёсах, он перевёл взгляд на меня (запоминая приметы), и тут же скрылся за ажурной занавеской. Я поспешил влиться в суетящийся людской поток и продолжить свой путь никуда. От греха подальше. Впереди замаячила берёзовая аллея. Я присел на одну из переполненных лавочек отдохнуть от изматывающего зноя.– вы знаете, – обратился ко мне незнакомый бородатый мужчина в белой рубашке, сидящий рядом, – оказывается онанизмом заниматься очень вредно.
Я с сомнением посмотрел на него.– Это почему же?
–А вот послушайте: проведённое социологическое исследование на базе данных ведущих медицинских учреждений показало, что из некрофилов мастурбирующих – 100 %, из сексуальных маньяков – 80%, импотенты являют собой – 90 % онанирующих, фригидные женщины – около 70%, а пассивные лесбиянки – до 60 %.
– Вот это да, – искренне огорчился я. – Выходит, опять нас медики облапошили.
– Именно так, молодой человек, – мужчина довольный поправил очки и закинул ногу на ногу. – Всё направлено на уничтожение человеческого индивидуума.
– Что всё? – не понял я.
Мужчина смутился.– Ну…научные достижения,..политика, наконец.
Я замотал головой.– Вы преувеличиваете.
– Ничего подобного! Вы только обратите внимание, к чему катится общество.
Вспомнив все впечатления сегодняшнего дня, я констатировал:– Может вы и правы.
– Вот о чём я и говорю. Кстати, скажите, пожалуйста, вы считаете гомосексуализм преступлением?
– Странные вопросы вы задаёте, – мужчина в очках начал меня раздражать. – Нет, не считаю преступлением.
– И я не считаю, – почему-то обрадовался он, – а вот многие…
– Кто многие?
– Ну…
– Извините, мне пора.
Мужчина замолчал. А я направился к трамвайной остановке. 33. Трагедия. Ars longa, vita brevis – искусство долговечно, а жизнь коротка (лат.) Новая неделя июня. Вторник. После обеда, возвращаясь из газетного киоска, я обнаружил в почтовом ящике письмо. От Светки. Обычный конверт с маркой. «Как в старые добрые времена» – улыбнулся я. Дома, удобно устроившись на диване, я разрезал одну из сторон конверта ножницами, и достал стандартный тетрадный лист, исписанный в каждой строчке торопливым Светкиным почерком. Я приготовился прочесть неизменное «Привет» с тремя восклицательными знаками, но первое же обращение неприятно удивило: «Милый, прощай». Что это? Победа здравого смысла или шутка? Перечитав пару раз два загадочных слова, я торопливо набросился на остальной текст. С первых строчек чудовищная тайна раскрылась. Смерть виновато улыбалась. За спиной раздавался шелест чужих крыльев. «Милый. Прощай. Я верила, что ложь имеет оправдание. Ты не разубеждал меня в этом. Но мы – ошибались. И поплатились. Придуманный не нами миф опроверг всю мою решимость. Но посоветоваться с тобой я не нашла сил. Я устала бороться. Устала обманывать и фальшиво улыбаться. Я – осмелилась завершить короткий отрезок нашего времени. Без твоего согласия. Я ухожу из жизни. Это честно. Не спорь. Не осуждай. вспоминай меня. Любимый, как много я тебе не сказала и как мало тебе подарила. Простишь ли ты и за это меня? Когда ты прочитаешь это письмо, я уже вероятно стану…мёртвой . Отвратительное определение. Самоубийство – реальность, помнишь, сколько всего мы говорили об этом? Назови меня смелой. Назови достойной тебя. Гордись мною. Твоя Светка». Я взвыл, и дневной свет померк в глазах моих. Я не понимал – за что?! За какое преступление эта жертва? Попытка броситься к дверям: спасать Светку, никогда не отпускать её из своих рук, заботиться о ней, закончилась трагически. Я упал на пол и не чувствуя ног, попытался ползком добраться до выхода (лес ), забившись тупой истерики бессилия. Я плакал. И, наверное, со стороны это выглядело смешно. …Я заболел. И промучился довольно много времени. Во время болезни приходили видения. Однажды мне привиделся Восковой Ангел. Он стоял в углу комнаты, за телевизором, и улыбался.– Ну, что ты улыбаешься? – заорал я на него. – Там же Светка. Ей необходима моя помощь. Понимаешь, необходима. Мы любим друг друга… Как тебе объяснить?
Он даже не шелохнулся.– Молчишь, тварь. Ну, ладно, молчи.
Но он заговорил. О Френсис, о призраках прошлого, о… музыке Баха и… Светке. В воскресенье, около семи вечера, она выбросилась с балкона седьмого этажа. В момент прыжка, успела подумать: «глупо». Слившись с асфальтом, умерла сразу. Вид её был ужасен. Горе превратилось в тупость. Я стоял на коленях перед письменным столом и доставал из ящика Светкины светлые письма. Всё, что от неё осталось. 34. Постскриптум (II). Hic jacet (лат.) – здесь покоится. Вот так я потерял Светку. Благое начинание обратилось в прах. Но я… всё ещё надеюсь на нашу необыкновенную встречу. 35. Мир сегодня (день второй). …создаются бессмысленные образы. Гораций Сегодня мир был тусклым. На битой стене большого жилого дома висело оборванное рекламное объявление о выступлении неизвестного приезжего экстрасенса. Владевшее мною Опустошённое Безразличие навевало мысли о смерти. Когда умерла Мария, жизнь казалась проще. Появление Френсис не показалось неожиданным.– Нуждаешься в помощи? – спросила она спокойным голосом. – Иди ко мне, я приму твою заблудшую душу.
– Френсис, – прохрипел я, перебивая её глумливое спокойствие, – оставь меня в покое. Светка же…
Она улыбнулась и неожиданно захохотала.– Твоя Светка обязана умереть по ходу нашей пьесы.
– Ты несёшь бред, – парировал я.
– Отнюдь.
– Завидовала ей?
Тонкий смех оборвался. Френсис приблизилась ко мне вплотную. Тот же еле уловимый запах незнакомых духов.– Конечно, я ей завидовала, ты же у нас такой замечательный, а она не была одинока. Хотела забрать всё и не поделиться. Только сейчас завидовать уже нечему, ты убил её своим прошлым и своим безразличием, как до этого убил меня и, наверное, ещё кого-то. Что молчишь-то, сказать нечего?
И развернувшись, она также внезапно исчезла в толпе, как и появилась. Ненависть приобретала спокойные очертания. 36. Будни (II). A propos (фр.) – кстати. Я проснулся около двенадцати дня. Пролежав с открытыми глазами, несколько минут, попытался понять, относительно чего солнечный луч, бивший в окно, образует на белом потолке геометрический узор. Затем, поднявшись, босиком прошёл в ванну. Включил воду, и минуты полторы чистил зубы. Потом долго разглядывал своё лицо в зеркале. Надел чистую рубашку и… посмотрел на телефон. Собирался ли я кому-то позвонить? Или мне кто-то должен был позвонить? Телефон безмолвствовал, и я ушёл на балкон. А что было потом – ничего не помню. Жил ли я –то – какое-то время ? Или нет? 37. Философская рвота (II). Если боль мучительна… Цицерон Прошло две недели после вышеописанных событий. Оставшись один на один с собой, я влачил эти жалкие дни в полном неведении ненавистного грядущего. Пугающая апатия владела чувствами, ничего не интересовало, ни до кого не было дела. В преддверии июля психический кризис начал набирать стремительные обороты, положив начало личному саморазрушению. Я шагал из комнаты в комнату, ни о чем, не думая, и вдруг незнакомые слова начали вырываться из горла: изоморфизм, оогамия, эвристика, концент, ригоризм, трибузон, тритикале, коферменты, синтоизм, синопс, циклоида, парадигма, фейхоа, спинулы, нектон, агремон, скайлинг, гештальт, сукцессия, бирема, антиномия, кроссовер, инбридинг, аллели, инсургент, лигаза, тьютор, эфемериды, гетерозис, суфизм, хорика, спондилит, лептом, нумиллиты, везерби, спорофит, лиоресол, гномон, сульпирид, карнауба, дизъюнкция, растр, мутуализм, сорит, феохромоцитома, гумус, оберон, авуары, гистерезис, экспликация. Сомнения рассеивались. Болезнь прогрессировала. Стараясь как можно реже покидать квартиру, лёжа на диване, я предавался философствованию, если подобным словом можно назвать редкие мысли, критику в никуда последних общественных новостей, читая книги, перечитывая старые письма. Головные боли превратились в постоянных спутников моего существования. Я окончательно утратил надежду вырваться из замкнутого круга наваждений, а порабощённый Неведомым мозг рисовал абсурдные картины извращённой реальности, от вида которых хотелось больше плакать, чем смеяться. Стою на балконе. Внизу идут люди. Десятки жизней шествуют там, внизу, мимо меня. Прошли, и нет их. Прах развеял ветер. А мне и дела нет до этого. Двое влюблённых не стали дожидаться трамвая, и пошли по рельсам пешком. Банально и примитивно. А если бы одного из них задавило трамваем (или первого мальчика, или второго), картина приняла бы иные, более насыщенные краски. Мне так кажется. Господи, о чём это я? Следствие головной боли? До завершении комедии всего ничего, но тайна по-прежнему за семью печатями. Тайна напоминает медузу, дотрагиваться противно, но интересно. Тайна ставит диагноз. На кухне я приготовил из скудных запасов ужин: разогрел рис и пожарил одно яйцо. Я ждал ночи. Не дождавшись, лёг спать. Предчувствия, как и кошмары, налетели неожиданно. А незнакомых слов становилось всё больше и больше: архаллаксис, флоккулы, скрупул, энтропия, лемпира, ронидаза, спардек, халлинг, масконы, умбриэль, коацерваты, герменевтика, декурия, икет, глюоны, пептизм, бакари, квислинги, линкос, геоид, ификрат, диахрония, дивергенция, модуретик, верньер, эпигоны, лампион, семантика, ландрат, альбедо, синтагма, гетеротрофы, сигиллярии, гетиты, фумигация, сигидии, шабур, таллом, эклектизм, конверсивы, элонгация, факолит, эпантиосимилия, девиация, анизотропия, эндемизм… 38. Письма (мистификация). …странный сон – аридов. Н.С. Лесков За день до начала июля произошло интересное и загадочное событие, поставившее передо мною поистине сакраментальный и не разрешимый вопрос. С Центральной городской почты пришла повестка, написанная крупным, вульгарно-размашистым почерком. Повестка-извещение извещала : «Огромная просьба, в связи с загруженностью работой Главпочтамта – придите и заберите сами». Печать. В полном недоумении вертел я в руках серенькую открытку с изображением букета сирени, гадая, что скрывается за этим букетом, и кто его собирал? Быть может, это посылка от забытого друга? Или письмо из ближнего зарубежья? Но, так и не решив, что может ожидать меня на почте, я отправился по указанному адресу, выяснить недоразумение на месте. Работающие на почте немолодые женщины, скрывающие свои морщины за слоем дешёвой косметики и краски, настороженно выглядывали из-за высоких стоек, рассматривая меня как необыкновенную достопримечательность. Одной из них я протянул открытку. Женщина тщательно осмотрела извещение, вчитываясь в каждое слово, полистала мой паспорт, измяв несколько страниц грубым движением указательного пальца, и бросив в меня пронзительный взгляд недоверия, повела на какой-то склад в служебные помещения. Я покорно шествовал за ней, стараясь не произносить невольных фраз любопытства, чтобы лишний раз не огорчать утомлённую обязанностями женщину. Но видимо молчание ещё более раздражало её, и сердце моё…разрывалось.– Вот, это ваше, молодой человек, – произнесла она, указывая на чем-то набитый бумажный мешок размером в половину среднего человеческого роста. – Письма. Целая прорва .
Она осуждающе посмотрела на меня, и я, наконец, понял, что в её глазах выгляжу аферистом чистой воды. Замечательно! Но, тем не менее, в бумажный мешок верилось с трудом. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я робко попытался спросить:– А вы уверены…
– Да вам, вам, кому же ещё ? – перебила она меня.
Женщина нетерпеливо засунула пухлую руку по локоть в мешок и вытащила на свет с десяток конвертом.– Читайте.
Как ни странно, письма действительно адресовывались мне. Названия разных городов, неизвестных фамилий, мой домашний адрес и инициалы чётко выделялись на фоне картинок в правом или левом углах конвертов. Нечто удивительное находилось у моих ног в бумажном мешке, должен ли я был верить глазам своим?– Вы заберёте, наконец, этот мешок или нет?
Оцепенение улетучилось. Я извинился, и задал последний вопрос:– Вам не кажется странным, что письма адресованы человеку, ничего выдающегося не сделавшему для своей страны?
– Это не моё дело.
Всегда так. Я благополучно донёс на плече бумажный мешок, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих, в квартире вывалил на пол не менее двух сотен конвертов, и задумался. Похожее на сострадание ощущение не позволяло вот так сразу броситься вскрывать конверты, узнать, кто их авторы и что таят их, такие разные почерки? Поэтому минут пятнадцать, я стоял и боялся прикоснуться к письмам. Наконец, решившись, я слегка нервно вскрыл первый конверт. Внутри лежал вчетверо сложенный тетрадный листок в линейку. Письмо от неизвестной Ингрид Н. имело такое содержание: «…Я была поражена сюжетом вашей книги. Что это? О чём это? Кто вы сами? И почему я уверена, что мы были когда-то знакомы? …Начала читать вечером, чтобы «убить» время, но так и не заснула до утра. Лишь в полдень силы покинули меня. Я ничего не соображала. Мне кажется, мы живём с вами одной жизнью». Глубокомысленно посмотрев в окно, я подумал: «бред какой-то». Вложив лист в конверт, я отложил прочитанное в сторону. Сергей З. «подобранный» с самого верха кучи, наоборот прислал критический опус, явив этим самым здоровый контраст вышеприведённого сочинения. «…Это мусор. Такое читают дегенераты от поэзии или недалёкие субъекты, побирающиеся на привокзальных помойках собственного воображения. Если считать это современной литературой, то я скажу, что литература эта – третьего сорта… Роман мне лично не понравился…» Я бережно отложил второе письмо к первому, и не без интереса принялся к чтению остальных. В основном сочинения содержали мысли критические или бестолковые, авторам явно было от двадцати, до тридцати лет, но встречались и довольно интересные, с искрами собственных размышлений, советами и надеждами на продолжение литературного творчества; и одно-два письма – телячьего восторга. До позднего вечера вскрывал я конверты, читал, и, наверное, только чудом не испортил зрение. А когда последнее письмо, отброшенное в сторону, приземлилось на самый верх эпистолярного жанра, тут-то я и призадумался. Во-первых, непонятно, почему именно мне написали эти люди, если никакого романа я ещё не написал и тем более не напечатал? Во-вторых, чья это шутка? И, в-третьих, кто объяснит, что всё это значит? Сложив конверты на подоконнике в несколько больших неустойчивых стопок, я поймал себя на дурной мысли, что не плохо бы написать кому-нибудь из этих людей, пожелав успехов, хотя бы в личной жизни. Что из этого могло получиться, в голову не приходило, всё-таки, если быть откровенным, я не был на сто процентов уверен в существование этих людей. Выбрав конверт с изображение цветка гладиолуса в левом углу, я скопировал адрес одного из подмосковных городов, и, не теряя времени, написал неизвестному Игорю Д. Письмо получилось короткое и глупое. Вот несколько строчек из него: «…И я, как автор этого, ещё ненаписанного произведения, хотел бы убедиться в реальности данного природного явления, и прошу ответить на моё письмо, подтвердив сам факт вашего существования». Игорь мог решить, что имеет дело с идиотом. Утром следующего дня, отправив письмо, и спустя час вернувшись домой, я обнаружил, что все 218 писем с подоконника исчезли, вместе с бумажным мешком. Естественно я огорчился. Но с другой стороны, стало чуточку веселее: «не сон ли это?» И чтобы убедиться, что это сон, я позвонил на почту.– Извините, – заговорил я, – хочу спросить по поводу писем.
– Что? О чём спросить? – перебили меня. – Кто же сейчас письма-то пишет?
Короткие гудки. Ну вот, и не было никаких писем, и… слава Богу. 39. Разговор. Всё из праха и всё возвращается в прах. Соломон Июль принёс умеренное тепло. Облака из далёких стран, в которых никогда нам не побывать, приносили дожди, которые, проливаясь над землёй, отдавали ей дань своего участия и уважения. Чистота и свежесть завладели городом. Поубавив работы бесчисленному контингенту дворников. Я сидел на скамейке в городском парке, наблюдая, как невдалеке доморощенный фотограф в ожидании родителей с детьми переставлял с места на место бутафорскую лошадку с хищно оскаленной пастью. Розовая кепочка фотографа постоянно спадала на глаза, и это злило его. Владевшее мною спокойствие, обычно возникающее после сильных нервных потрясений, оградило разум от влияния любопытной всепроникающей среды. Поэтому, сидя с улыбкой на лице, облокотившись на спинку скамейки, я бессмысленно подсчитывал, сколько проходящих мимо людей, посмотрит на меня, с известной долей подозрительности. Отдыхающих было не много, в этот день погода не баловала; счёт мой достиг числа «три» и, кажется, я собирался провалиться в сон, когда кто-то сел рядом, с намерением поговорить. Напомню: в настроении я пребывал доброжелательно-философском, поэтому, повернув голову и… не дрогнув – конечно узнал её. Она была, как всегда очаровательна.– Привет, Френсис, не боишься, что кто-нибудь узнает тебя?
– Не боюсь.
– Я так и думал. Не ожидал тебя здесь увидеть.
– Не ожидал? С трудом верится. Тебя теперь трудно чем удивить.
– Это комплимент?
– Принимай, как хочешь.
В этот раз она была права, и как ни странно, мне был приятен этот лишённый нервозности разговор, отдалённо напоминающий прошлое.– Помнишь нашу первую встречу? – нарушила затянувшееся молчание Френсис. – Страх испытывал?
– Конечно.
Мы оба улыбнулись.– Тобою можно было гордиться. Но до самопожертвование не дотянул.
– О чём это ты?
– О твоей болезни.
– А, – проговорил я. – Но кого это интересует?
Пауза.– День сегодня хорош. Хотя и холодно.
Я насмешливо посмотрел ей в глаза. Очередные нравоучения? Избавьте меня от них. Гнева не последовало. Не в этот день.– Не надоело одному жить? – спросила Френсис.
– А я не один. Меня воспоминания согревают. А знаешь, сколько среди них красивых девушек? Даже ты есть. Только не люблю я тебя. Единственная проблема.
Она печально посмотрела на меня, покачала головой. И отвернулась. Мы очень долго сидели молча, погружённые в свои мысли, в ожидании, когда солнце выйдет из накрывшего его облака. Когда первые лучи, выбившиеся из плена, коснулись наших глаз, Френсис спросила:– Ты устал?
Я повернулся к ней.– От чего?
– Не прикидывайся. Воспоминания тебя в живых не оставят. В настоящем будущее .
А я ответил:– Ну и пусть.
Впервые на её лице появилось удивление, она коснулась рукой губ.– Знаешь, Френсис, – медленно раскручиваясь, заговорил я, – чувство родилось в душе, будто всю свою жизнь я только и делал, что бегал и прятался, скрывался и дрожал от страха. Иногда спрашиваю себя: когда же ты остановишься, где предел? А ответа нет. Долги давят. И ситуация безвыходная…Смерть, она не всегда желанна, и в ней есть свои минусы. Много книг ещё не прочитано, ещё с десяток неплохих стихотворений можно сочинить. Так что, позволь уж нести свой…член, до конца . Не мешай. Если умерла, то и оставайся там, куда стремилась попасть. У каждого свой путь.
Выслушав мою трогательную речь, Френсис мрачно констатировала:– Я хотела тебя спасти.
– От прошлого не спрячешься, – я улыбнулся через силу.
Френсис откинулась на спинку скамейки, расстегнула маленькую коричневую сумочку, достала сигарету и закурила.– Думаю, мы не плохо поговорили, – сказала она.
Затем резко поднялась и стала удаляться в глубину парка. Без эмоций и лишних движений смотрел я ей вслед, и лишь когда за стволами вечно зелёных елей её не стало видно, я проговорил:– До свидания.
40. Запах проносящихся поездов. …это я причина всех зол. Монтень И начались кошмары. Захлопали с шумом и треском двери параллельных миров, обрушивая на меня как на прокажённого – ветры, звуки, слова и наваждения – Неведомого. Раскрытые форточки окон принесли запахи дурных помыслов, а накопившийся под одеялом страх, почуяв свободу, вырвался наружу. Я оказался в центре смерча, называемого безумием, где ледяные пальцы потерянного контроля , принялись играть рассудком как воздушным шариком, стараясь разорвать и без того хрупкую материю здравомыслия. Я почти что сделал шаг за черту, где стиралась грань между миром нормальным и миром потерянных образов . Я проваливался в черноту ночи при бледном солнце. Шорохи. Не решаясь высунуть голову из-под одеяла, холодея от мысли – «вот оно, началось», я напряжённо вслушивался в звуки, предполагая самое невероятное. Шорохи всюду: в углах, в другой комнате, под…подушкой; ожесточённое царапанье пола на кухне – переходило в заунывное урчание желудка; под кроватью что-то ползало очень мелкое, но хищное; под потолком кто-то шевелил …щупальцами. Пространство заполнилось жизнью вполне разумной и жестокой. Окраина миров. В соседней комнате тяжёлое, прерывистое дыхание чередовалось многообещающими вздохами. Так дышат слоны, утоляя жажду. Я считал секунды, в надежде, что слонауведут , но чуда не происходило. Прошло более получаса. Сил бороться не осталось. И когда наступила глубокая тишина, я закрыл лицо руками, повалился набок и…то ли уснул, то ли почти умер . Пробуждение было поздним, но резким, как от телефонного звонка в два часа ночи. Вскочив с кровати, я заглянул под неё, готовый оказать чему-нибудь сопротивление, но кроме пыли под кроватью ничего не оказалось. Я обошёл квартиру, открыл балконную дверь. Прислушался к шагам на лестничной клетке… Ничего. Болезнь прогрессировала. Нездоровая потребность в человеческом голосе, подобно чувству голода, ракетой влетела в сознание, разорвавшись новогодней хлопушкой, где вместо серпантина, посыпались давно забытые телефонные номера. Набирая непослушными пальцами первый, попавший на ум номер, я даже не помнил фамилии давнего знакомого, возможно одноклассника.– Привет, друг, как дела?
– Здравствуй, – в его голосе послышалось неподдельное удивление. Этот толстяк (или худой?), стопроцентно забыл о моём существовании. Разве это оправдывает человека, даже если и прошло несколько лет?
– У меня настроение сегодня хорошее, лучше, чем когда-либо, – лицемерие необходимо в благих начинаниях, – вот и подумал, почему бы не позвонить?
– Да, верно, – к чему-то произнёс знакомый, и наглухо замолчал. Видимо каждое слово давалось ему с трудом.
И тогда я сжалился.– Может я не вовремя, а?
Он обрадовался. Он, несомненно, тут же простил мне это телефонный фокус.– Понимаешь, – заверещал он, – я сейчас очень занят. Но если ты позвонишь вечером…
– Серьёзно?
– Да.
– Замечательно. Приятно было напомнить о себе. Обязательно позвоню.
Бросив трубку, я задумался. Вот тебе и спасительное прошлое. Сплошное издевательство… Размышления прервал звук , донёсшийся из ванной комнаты. Я зачарованно посмотрел на закрытую дверь ванны, не в состоянии поверить, что ночной кошмар может повториться днём. С болезненной слабостью, я приоткрыл дверь и…вошёл. Комната была пуста. В сливное отверстие никто не попытался уползти. Я был почти разочарован. Новый звук, заставивший меня вздрогнуть, послышался из спальни. На цыпочках прокрался я в спальню и заглянул в комнату через косяк… Пусто. Кто-то гремел посудой на кухне. …Я пил чай на кухне, и случайно опрокинул чашку на пол. Чашка разбилась. Потом я прошёл в зал, устроился на диване (поджав под себя ноги, как в детстве), и бессмысленно уставился на противоположную стену. Риторический вопрос – что делать дальше – привлёк множество реальных исторических образов проплывающих перед глазами в виде лиц, автомобилей, окровавленных мальчиков. И если я должен был найти во всём этом великолепии ответ, то клянусь Богом, я не находил его. Ответ витал рядом, был почти осязаем, но окончательно всё-таки, неуловим и нереален. Мысль о самоубийстве. Но в дверь позвонили. На пороге стояла Королева и незнакомая девушка. Обе улыбались и не снимали солнцезащитных очков. Производили впечатление. Заметив моё недоумение столь странным визитом, Королева сняла очки и плебейской речью спросила:– Ты один или нет?
Я автоматически выдавил:– Один.
– До тебя не дозвониться, – продолжила она, – а мы как раз мимо проходили.
Кризис. Отступая в глубину квартиры, как бы приглашая девушек пройти, неожиданно для самого себя сел на пол, обхватил руками колени и после вздоха облегчения, зашёлся неудержимым истерическим смехом, похожий со стороны на шута, в какой-нибудь третьесортной пьеске на средневековую тему. Начиная успокаиваться, я услышал, как незнакомка сказала Королеве:– И ты собиралась познакомить меня с этим идиотом?
Очередной приступ хохота.– Ты только посмотри, он, словно из подвала вылез.
Смех оборвался. Что она могла знать о подвалах! Поднявшись на ноги и подойдя к зеркалу, я уткнулся носом в собственное отражение: ниточки седых волос, мертвенная бледность кожи. Отталкивающий вид. Не отрываясь, смотрел я в зеркало, открыто жалея себя и ненавидя рядом стоящих фурий. А они смеялись.– Что с тобой? – спросила Королева. – Я вот девочку привела…
– Катись со своей девочкой куда подальше, – зарычал я. В голове поднялась муть. Я находился на грани необъяснимого. – Иначе обеим вены повскрываю…
Незнакомку ветром сдуло. Королева же, пятясь спиной к выходу, прошептала:– Крыша поехала? Считал, что вокруг тебя все больны, а о себе и не позаботился? Ну и подыхай один. С этого дня между нами всё кончено.
Она хлопнула дверью, и застучала каблуками по лестнице. Где-то рядом раздался протяжный вой раненого мастодонта; через секунду – захлопали многометровые крылья; звук раздираемой кожи. Пролетели тысячелетия. Сквозь полузакрытые веки, я увидел, что в двух шагах от меня кто-то стоит. Стараясь вспомнить нужные слова, я спросил:– Ангел?
Его серое восковое лицо посветлело.– А Хрустальная уже ушла.
Он пожал плечами. Я попытался приблизиться. Ангел отступая, сказал:– Нам пора.
– Куда?
– Скоро узнаешь.
И он затащил меня на вокзал, где мы всю ночь вдыхали запах проносящихся мимо скорых поездов. Грохот колёс по рельсам был подобен музыке, на которую хотелось сложить песню и посвятить её всем любившим меня женщинам, только стихи могли выразить всю полноту их вечных, но умерших чувств. Только хорошие стихи. Взявшись за руки, мы сдерживали порывы друг друга лететь вслед удаляющемуся составу, мы помнили: мечта, должна оставаться мечтой, это одно из важнейших правил в постижении смысла жизни. Иначе и быть не может. 41. Акт. Curriculum (лат.) – жизнеописание. Мария умерла в ноябре. Повлиял ли её уход на мою дальнейшую жизнь? Пожалуй, что, да. Я вычеркнул её любовь из сердца, а прошлое этого не прощает. Зло не остаётся безнаказанным. По гороскопу мой Знак – Весы, я родился в год Белой Крысы, умер – в год Неопределённый. Может быть Огненной Собаки? Самоуверен и эгоистичен. Но изменить себя и сейчас не стремлюсь. Любимые писатели – Пушкин и Кортасар. А ещё Набоков, с недавнего времени. 42. Вечеринка продолжается. Трудно скрыть не то, что есть, а то, чего нет. Эпиграф Через пару дней после вокзальных приключений, я продолжил вытворять невообразимые вещи, окончательно оставив позади себя границу здравого смысла. Я тупо смотрел телевизионные страсти дневного показа «Санта-Барбары», даже не подумав о завтраке, пока и телевизор не погас, не выдержав свалившихся на нашу квартиру бедствий. Остались книги. Но книги не читались. Строчки сливались в одну сплошную линию, похожую на горизонт с его геометрически рваными очертаниями, буквы перепрыгивали через спины друг друга, образовывали непонятные слова, от чего первоначальный смысл терялся окончательно, и надежда когда-нибудь перевернуть лист, как искра огня, остывала и умирала. Отбросив это монотонное занятие, я попробовал сочинять стихи. Самым сложным, как всегда, оказалось, придумать первую строчку и, перебрав в уме все мыслимые и немыслимые варианты к словосочетанию «сегодня на небе», я вымотался окончательно. Слоняясь из комнаты в комнату, первый раз в жизни я чувствовал, как безжалостные пальцы одиночества раздирают мою душу на части, не оставляя от былого наслаждения и следа. Где те сладкие мгновения постижения уединения, возвышавшие меня над всеми бытовыми проблемами, почему их благосклонный взор отвернулся от меня, более не радуя своим присутствием? Ведь я был предан им, я считал одиночество подарком судьбы. Неужели я схожу с ума? Страшно. По фильмам ужасов я представлял себе Ад в виде огромных пространственных площадей, с безумным нагромождением десятков тысяч геометрических фигур, и несущихся над ними легионы серых облаков; а ещё, – в виде многоэтажного (чаще чёрного) современного небоскрёба, с одинаковыми дверьми на этажах, за которыми скрывались кошмары воспалённого воображения кинорежиссёра. Теперь же я начал понимать: КАК В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ВЫГЛЯДИН АД . И чем глубже сознание проникало в открывающиеся знания, тем явственнее я предполагал, что вряд ли мне в этот раз выкарабкаться . Ад не был огромным домом. Одиночество оказалось Адом. К кому взывать? Где Бог? Светка и Мария – в мире мёртвых. Хрустальная – без сомнения в мире мёртвых. Френсис и Девушка Похищающая Сердца – и те… Стоп. Послышался скрип закрывающейся двери, захихикал чей-то высокий голосок, и по квартире пронёсся лёгкий порыв знойного ветра. С проигрывателя слетела стопа пластинок, многие из которых покрылись паутиной трещин, а затем раздался звук тикающих часов. Их методичный ход отдавался в мозгах монотонной дробью, словно кто-то мудрый и правильный металлическим молоточком проверял крепость моей черепной коробки. С нарастающим напряжением я слушал, как проходит время, предчувствуя реакцию внутреннего взрыва. И словно, чтобы не искушать и не вводить в заблуждение , часы встали. Я перевёл дыхание. Но счастье длилось не долго. На смену часам на кухне стала биться посуда. Ошарашено слушал я звон битого фарфора. И когда последний прибор разлетелся на куски – бросился на кухню. Поздно. Помпеи рушились на глазах. Собирать черепки я не стал, предоставляя хаосу полностью распоряжаться всем в этом доме. Апатия набросилась на меня и принялась щекотать. Новый приступ истерического смеха потряс стены, пугая соседа-алкоголика, живущего этажом ниже, настораживая соседей за стеной, вызывая недоумение лестничного кота. И не исключено, что кто-то в эту минуту бросился к телефону вызывать «скорую». И передумал. Когда-то давно, но не так давно, чтобы это забылось, во времена запахов весны и облаков, я мечтал купить механическую печатную машинку. Чтобы носить в редакции газет свои стихи, напечатанные на красивых белых листах. Я считал, что к напечатанному редакторы проявляют больше доверия и снисходительности, а значит и достучаться до их сердец, не составит большого труда. Я хотел предложить им свой талант, и уже не имело значения, разорвут ли они его на мелкие кусочки или нет. Наивная юность. Но пришла пора, и я купил дешёвую печатную машинку мышино-серого цвета, с украинским и давно отколотым названием. Я поставил её на середину письменного стола, прохаживался во круг неё и считал, что эта машинка является с этого дня средоточием моей творческой мысли. А когда спала эйфория первого получаса, и я присев на краешек стула, коснулся пальцем одной из клавиш, неожиданно осознал, что не знаю, как с ней обращаться. Той весной Девушка Похищающая Сердца навещала меня раз в неделю, по четвергам, прочитывая и критикуя всё мною написанное. И когда появился печатный агрегат , взяла и научила работать на нём. Никогда не забуду эти уроки. Неуверенно вставляя лист в каретку, и заворачивая его на нужный интервал, с предательской дрожью в пальцах, отыскивал я нужную букву, но всякий раз, ударяя по клавишам то слишком сильно, то наоборот – слабо, портил лист бумаги. Девушка Похищающая Сердца с бесстрастным выражением лица, старалась не подавать вида, как её это забавляет и поощряла моё рвение воздушными поцелуями, в мгновения прощания до следующего свидания. Через месяц или чуть больше, я бегло печатал, практически не допуская ошибок, кипами носил в редакции свои произведения, но публиковали меня по-прежнему один-два раза в год, присылая по почте смехотворные гонорары. К чему я написал о печатной машинке? Так, воспоминание… Около девяти вечера зазвонил телефон. Я поднял трубку. Молчание.– Говорите.
Тишина. Пожав плечами, я положил трубку и сделал шаг от телефона, когда он зазвонил снова.– Слушаю, – закричал я.
– Не кричи так, – ответил кто-то и повесил трубку.
Послушав короткие гудки, я нажал на рычаг. Телефон зазвонил в третий раз.– Да? – стараясь казаться спокойным, спросил я.
– И этим вопросом ты хочешь скрыть, что до чёртиков напуган? – усмехнулся кто-то на другом конце провода.
– С кем я разговариваю?
– Ещё не догадался? – голос не скрывал изумления.
– Послушай, – моё беспокойство вырвалось наружу, – что тебе от меня надо? Я отключу телефон…
В трубке раздался смех.– Друг мой, да ты же сам с собой разговариваешь.
Смех не прекратился, а я медленно подняв голову, посмотрел в овальное зеркало над телефоном. Я увидел лицо с потемневшими глазами и улыбающимся ртом. Аксиома неизбежного: не пытайся лечить неизлечимое. Ницше. 43. Дрожь. «Затянется узлом верёвка жизни…» Рудаки Закончился июль. Монстры Неведомого на время забыли о моём существовании, позволяя оправиться от одних жестоких ударов судьбы и приготовиться к новым. Второго августа, проснувшись по обыкновению в восемь утра и посмотрев немигающим взглядом в потолок. Я обнаружил, что жалкое подобие улыбки впервые за последние дни появилось на моём лице. И дело было не в том, что небо за окном затянуло беспросветными тучами, и неминуемость дождя никого не удивляла, а в том, что с этого утра мои вчерашние надежды отныне и навсегда покоились в виде смрадного праха и грязи где-то под кроватью или креслом, и лёгкий ветерок, просачивающийся через открытую форточку на кухне, теребящий клочок старой газеты, лежащей на холодильнике, уже разнёс этот запашок – прошлого и предстоящего – по всем комнатам, и первый вдох моими лёгкими кислорода нового утра нового месяца – отравил организм острым предчувствием повторяемости происходивших кода либо бед и несчастий. Я тщательно вычистил свою квартиру, отправив в небытие мусорной машины и битую посуду, и грязную одежду, и даже любимую печатную машинку. Я хотел избавиться от всего, что удерживало меня за той, уже пройденной чертой безумия. И верил, что похоронить можно всё. Френсис. Как далёкий мираж, в облике воспоминания, проплыла в моём воображении. Она была красивой и желанной. И почему я не любил её? Заправив смятую постель, я оделся потеплее и вышел на улицу пройтись и посмотреть, как лето, разукрашенное отходами химических предприятий, меняет свою окраску, превращаясь в цвет собачьей блевотины – тёмно-красно-серый. Я уже не принадлежал себе. 44. Испохабленное лето. С пола упасть нельзя. Закон Поля Прошагав пару кварталов в неопределённом направлении, бросая снисходительные взгляды на изменяющийся в худшую сторону ландшафт природы, я с удивлением обнаружил, что ноги сами привели меня к дому Френсис, а именно к той лавчонке , на которой мы провели не одну ночь. Наблюдая движение звёзд. Присев на лавку, я запрокинул голову и посмотрел на окно квартиры, в которой ещё не так давно жила Френсис, а может идо сих пор живёт. В окне что-то мелькнуло, и на стекле вспыхнуло отражение растущего рядом клёна. Листья клёна уже начали желтеть, но в отражении стекла, они горели ярко-красными отпечатками. Опустив голову, я посмотрел на открытый подъезд. Зайти что ли? Бог отсутствовал, и я беспрепятственно шагнул в темноту подъезда. Перед дверью, обитой некачественной кожей, во многих рваных местах которой торчали клочки ваты, я на несколько мгновений замешкался – звонить или нет? В конце-концов, легонько толкнув дверь рукой и убедившись, что она не заперта, я вошёл в квартиру и замер на пороге. В нос ударил противный запах коммунальных миазмов – оплодотворённой смешиваемости: вони туалета, подгоревшей пищи и сохнущего на верёвках белья. В коридоре признаков жизни не обнаружилось, словно квартира вообще была необитаема, и беспрепятственно подойдя к двери, за которой некогда жила Френсис, я осторожно постучался. Никто не открыл. Я постучал громче, надеясь, что никто так и не откроет, но внезапно, противно скрипнув, дверь широко распахнулась. На пороге…никого. Липкий страх прокрался в душу, вгрызаясь в неё своими холодными зубами. Я сделал шаг в комнату Френсис, и дверь с тем же скрипом захлопнулась, слегка задев плечо. За дверью стояла маленькая девочка, лет восьми, и смотрела на меня светлыми глазами.– А я знаю, вы к маме пришли, – сказала девочка, выбегая на середину комнаты, – только её нет, и ещё долго не будет.
Я огляделся, иная обстановка: старый диван, не менее древний цветной телевизор, полка с книгами и глобус. Сомнений не оставалось – здесь жили чужие люди.– Ну, раз её нет, тогда я пойду.
Девочка отвернулась.– Как хотите.
И я вышел из комнаты. Знакомый запах вновь окатил с головы до ног, вызвав приступ тошноты. Только на улице я окончательно пришёл в себя. А на улице шёл сильный дождь. И он заставил вернуться в подъезд. В подъезде было темно и прохладно. Я стоял, прижавшись спиной к чугунной батарее, вслушивался в звуки усиливавшегося дождя и смотрел на выступающие из мрака ступени, и думал, что вот по этим самым ступеням сбегала и поднималась она , когда жила и любила. Грязь этой лестницы ещё хранит отпечатки её подошв, а перила – хранят каллиграфические рисунки её ладоней. Я горько усмехнулся. Где-то на верхних этажах хлопнула дверь, и кто-то стал спускаться, цокая каблуками. Я затаил дыхание. Пальцы схватились за батарею, от чего побелели и заныли. Сердце застучало быстрее. Предпочитая, чтобы этот кто-то поскорее прошёл мимо, скрывшись в дожде, и не подумал, что я представляю опасность, я опустил голову и сделал вид, что кашляю. Но когда этот некто оказался в том месте, где обитало моё затаившееся тело, я не удержался и …посмотрел. Ну, конечно же, это была Френсис, как иначе? В правой руке она держала большой чёрный мужской зонт, а левой придерживала сумочку, висевшую на плече.– Я видела тебя в окне, и как в подъезд вошёл, и слышала, как поднимался. Хотел в гости зайти?
Я молча кивнул.–Чтоже тогда этажом ошибся? Забыл?
Вот оно что!– Пойдём, – сказала Френсис, – под зонтом места хватит всем. Пришло время открыть великую тайну, как завершится это, не одного тебя, пугающее лето.
45. Последняя встреча. Страдая, я развлекаюсь. Сальвадор Дали– С этого дня, ни я, и ни что не станем докучать тебе неожиданными визитами и напоминанием о прошлом, живи, как знаешь. Я простила тебя, и ненависть перевоплотилась в обыкновенную жалость. Вряд ли мы останемся друзьями.
А кто виноват? Виноват – ты. Наша встреча – последняя грань потусторонних взаимоотношений, и уже скоро, я исчезну из твоей жизни, и лишь во сне, возможно, ещё навещу тебя. В ответ, я не проронил, ни слова.– Что молчишь? – спросила Френсис.
– Я не молчу, – ответил я.
Промокнув до нитки, я только часа через два смог добраться до дома. В первую очередь, я сел за письмо Девушке Похищающей Сердца. «…Печаль моя достигла вершины отчаяния, смысл жизни погрузился в беспросветный мрак предрасположенности , и нет надежды, обрести, казалось бы, обретаемое спокойствие… Мы никогда не увидимся, я не решусь приехать к твоим хлопчатобумажным вершинам, потому что новое прошлое – разорвёт мне сердце. Оставайся мечтой, оставайся символом умеющей любить души. …Когда Френсис убегала, я надеялся, что она обернётся и по её глазам, я прочитаю, что любовь ко мне ещё не умерла в её душе. Но она не обернулась…» Когда письмо было в тот же день отправлено, то некоторую озадаченность мне доставил телефонный звонок, прозвеневший в пустоте квартиры около девяти часов вечера. Звонивший не представился, но голос его показался знакомым.– Я разыскиваю тебя целое лето, где ты пропадал? Не прилично исчезать, не предупредив об этом близких…
– Вам кого? – перебил я.
– Опять ты со своими штучками, как это похоже на тебя. Кстати, слышал последнюю новость?
– Какую ещё новость?
– О, новость замечательная: нашу Адель сбила машина и сейчас её тело в больничном морге. Хотя, уже нашёлся родственник, говорят, препротивнейший тип, возможно, он забрал Адель и готовится к завтрашним похоронам.
– Завтра?
– Да. Будешь присутствовать?
– Я?
– Ты, ты.
– Нет.
– Почему? – говоривший явно удивился.
– Потому что я не знаю ни вас, ни Адель, ни её родственника, так что оставьте меня в покое, у меня и своих проблем хватает.
Я повесил трубку. Но прежде, чем выбросить из головы этот странный диалог, я подумал: «жаль, что Адель умерла». 46. Мир сдвинулся. …тьмой заволакиваются глаза. Катулл Пролетела ещё одна неделя августа. С утра до вечера, я сидел на диване, уставившись неподвижными глазами в противоположную стену. Взглядом или волей, я хотел проникнуть в сущность стены и открыть для своей души её назначение. До недавнего времени вполне безобидное определение «мировосприятие» было яснее ясного и не являлось проблемой для разрешения . Теперь же простые вещи, как суть самой жизни, изматывали перенапряжённый мозг бессмысленной переработкой некогда известных, но теперь затерявшихся в тайниках души, обыкновенных обывательских понятий. Я не мог свыкнуться с мыслью, что Френсис действительно умерла . А может, и не существовала никогда? Заканчивалось лето. Психологические опыты Неведомого прошли успешное испытание. Безумие нашло во мне новый исходный материал, в виде отходов нравственного производства. Теперь я не принадлежал себе. Теперь я никому не принадлежал. Человеческой душе предопределено быть там, где ей с рождения заказана заупокойная месса. Улучшение наступило в начале предпоследней недели августа. Однажды очнувшись от независящей от моих желаний медитации, я забрёл на кухню и напился воды из под крана, наполнив желудок миллионами бактерий. Затем прошёл в спальню и за письменным столом сочинил стихотворение. Цвет белый болью режет воздух, Я задыхаюсь, поражённый сном. Эй, подождите, дайте сердцу отдых Под этим тёмным небом и дождём. На окнах иней, холод незаметно Сковал глаза, сознание, весну. И дерево единственною веткой Мне начертило в воздухе «люблю». Ночью того же дня, приснилась Хрустальная. Она подошла, взяла мою руку и, привстав на цыпочки, что-то зашептала мне на ухо. Я улыбался во-сне. Потом Хрустальная исчезла, а вместо неё появилась Френсис, как и обещала. Френсис сказала всего лишь несколько слов, и хотя голоса слышно не было, я знал , что шепчут её губы. И вообще, сон был из тех снов, что запоминаются на многие последующие месяцы, а нередко и годы, не испаряясь в момент пробуждения. В итоге, я снова остался один. Полумрак комнаты сдавил мысли длинной рукой одиночества – с новой силой раскручивая механизм безумия, как отправной точки сущности непроглядного мрака, и я понял: за мраком нет ничего, кроме миллионов Страшных Судов, а это ни что иное, как ничтожные мгновения жизни. И вот тогда, простившись со всем, что не так давно приводило меня в восторг – оставляющий в душе неприятный осадок возбуждённости – я превратился в окончательное ничто, потому что искуплять Великое Безразличие, не имело никакого смысла. От затравленных томных идей Перейду к новым будничным темам, Я устал ненавидеть людей И писать, как вскрываются вены. Сердце просит любви к небесам, Но не к тем, что за гробом витают, А к обычным…Весь мир пополам Я сегодня в себе разрываю. Через три дня наступил сентябрь. Гуляя по знакомым окрестностям, прощаясь с безвозвратно ушедшими лучшими днями, я пинал ногой пустые пивные банки, совершенно не представляя, какова длина того мрака, в который я, ступив обеими ногами, завяз по самые уши. Ещё помню: сильно замёрз и, решив возвратиться в квартиру, долго искал свой дом, находясь на самом краю отчаяния. Ночью снились сотни конвертов, осенними листьями устлавшие пол, я ходил босиком по конвертам и ощущал нестерпимый холод. Откуда-то издалека слышался тонкий женский визг. Возможно, смеялись надо мною или кому-то доставляли сексуальное удовлетворение. А, проснувшись утром и посмотрев на белое небо за окном, я понял: минуты моей истории, исчерпав запас ярких и безликих впечатлений, попросили успокоения и тишины. А значит – смерть не была настолько банальна, чтобы этого не смог понять даже такой, ограниченный в своих умственных способностях субъект, как я. Она звала меня, она манила и предлагала своё покровительство. И я – колебался. 47. Завершение. …горе открыло путь голосу. Вергилий Трагедия завершена. Герои умерли. Кого не тронуло прочитанное, и кто считает прошлое не стоящим рассмотрения понятием, тот зря потратил время. И не только на прочтение этой книги. А я, всего лишь пожму плечами, потому что в жизни есть гораздо более важные вещи, заслуживающие сожаления . Прошло пять лет со времени вышеизложенных в первой части книги событий. Я стал другим, забыв имена и лица старинных знакомых; стал, мрачен и неразговорчив. Но что изменилось? Всё или ничего? Двенадцать часов дня. Одна из комнат моей квартиры оклеена светло-голубыми обоями. На стене висит репродукция картины Сальвадора Дали «Атмосферный череп предаётся содомскому греху с роялем». За окном, первый ноябрьский мороз, разукрасил окна дома напротив, сюрреалистическими рисунками. Мои окна мороз не тронул. Жизнь не справедлива, и я давно привык терпеливо сносить причуды Природы. Бог с ними, с этими окнами. Ницше сказал: «Не пытайся лечить неизлечимое». И я лишь развожу руками. Неизлечимое – это прошлое. У каждого свой диагноз. Когда умер Леонид Ильич Брежнев, я учился во втором классе средней школы №33. Придя утром в класс, я увидел на доске – приколотый кнопками – журнальный портрет Генерального Секретаря. Учительница Марина Сергеевна плакала, мы по взрослому прятали глаза, понимая грандиозность утраты. На отмену занятий даже в душе не возликовали. В воздухе витало объединяющее горе. «Брежнев Л.И. 1906 года рождения, страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризмы её брюшного отдела, стенозирующим атеросклерозом коронарных артерий, ишемической болезнью сердца с нарушениями ритма, рубцовыми изменениями миокарда после перенесённых инфарктов. Между 8 и 9 часами 10 ноября 1982 года произошла внезапная остановка сердца. При паталого-анатомическом исследовании диагноз полностью подтвердился». Ноябрь месяц непредсказуем, таинственен, можно сказать. Я ассоциирую его с занимающимися любовью ангелами. Преддверием смерти. 12, 12, 14 и 15 ноября 1982 года в стране объявлен траур. Телевизионные похоронные торжества, я смотрел от начала и до конца. Если бы эта часть книги состояла из глав, то следующую главу я озаглавил бы: «Женщины с цветами вместо голов, нашедшие на пляже оболочку рояля», Сальвадор Дали. Но, увы, подобное название к дальнейшему повествованию не имеет никакого отношения. Двенадцать часов три минуты. Позвонил, по телефону приятелю, договорились о встрече. Предполагался бессмысленный разговор о настоящем или содержательный разговор о прошлом. В ящике письменного стола, куда я залез, разыскивая алюминиевую скрепку китайского производства, обнаружился старый дневник за 1995 год. В октябре 95 мне исполнилось двадцать три года, я не был женат и сочинял неплохие стихи. Так вот, на одной из страниц дневника я когда-то выписал перечень книг проштудированных за ноябрь месяц. П.Н. Милюков: Воспоминания 1-2 т Б. Спиноза: «Этика» З. Фрейд: «Недовольство культурой» Н. Бердяев: «Философия неравенства» Владимир Набоков: «Машенька» Пятнадцать часов дня. Темнеет рано. Звёзды одна за другой выползают из-за горизонта. Помните высказывание Анаксагора: «видение неявного есть явное»? Я соглашаюсь с Анаксагором, и грусть своей тяжестью сдавливает сердце. Это грусть спокойствия. Звонок в дверь. Иду открывать. На пороге отхаркивающийся кровью человек, из числа немногочисленных моих знакомых. Его зовут Бонус.– Можно?
Я пожимаю плечами.– Проходи. А мне сказали, что ты умер.
У Бонуса рак горла, он плюётся кровью. Жить ему осталось не так уж и долго. По-своему он счастлив. Меня он ненавидит, да и я его, наверное, тоже, но мы как-то уживаемся, не представляя жизни, друг без друга. Такой вот нонсенс. Я познакомился с ним на выставке городского художника, пишущего в основном сюжеты о природе и гармоническом развитии личности (например, картина «Моржи», купание в ледяной воде). Бонус разглядывал развешенный на стенах хлам, и самодовольно фыркал. Я тоже был не в восторге от живописи. Так и познакомились. Минут двадцать он разглядывал книги моего книжного шкафа, будто до этого никогда их не видел. Потом тонко заметил, что я отношусь к разряду «трахнутых сволочей» (неужели и жена так думает?), сказал, что не знает, зачем притащился ко мне на ночь, глядя, затем, полистав том Ницше «К генеалогии морали» на мгновение задумался и, прочистив горло, прочитал: «…каждый страждущий инстинктивно подыскивает причину к своему страданию; точнее зачинщика, ещё точнее, предрасположенного к страданию виновника – короче, нечто живое, на котором он мог бы кулаками разрядить под каким-либо предлогом свои аффекты: ибо разряжение аффекта для страждущего есть величайшая попытка облегчения, т.е. обезболивания , непроизвольно вожделеемый им наркотик всякого рода мучений». Я предпочёл промолчать и посмотрел на часы. Пятнадцать сорок пять.– О чём пишешь? – спросил Бонус.
– Не догадываешься? – вопросом на вопрос ответил я.
– О ней?
Он пристально посмотрел мне в глаза, и покачал головой. Ну, а что в этом такого? Бонус сам был влюблён в неё, хотя ни разу не признался в этом. Но я-то знал. Адель выбежала на проезжую часть и была сбита ярко-красным БМВ девяносто второго года выпуска. Сильный тупой удар буквально смешал в одну кучу внутренности тела. Переломанные ноги представили на всеобщее обозрение, белые кости, вылезшие в районе голени. Вид исковерканного тела приводил в содрогание. И только лицо осталось таким же прекрасным и почти живым как несколько минут назад: широко открытые голубые глаза, немой вопрос, тоненькая струйка крови в уголке рта. Дали: «Бесконечная загадка». Быстро собралась толпа. Люди с любопытством рассматривали труп двадцатилетней девушки, чья коротенькая юбочка задралась до голубеньких трусиков, скрытых под прозрачным нейлоном итальянских колготок. Водителя не осуждали. Не ноябрь. Всего лишь первые числа мая. Вскоре прибыла машина с красными крестами на дверях, и тело Адель увезли. Владельца иномарки посадили в милицейскую «Волгу», за помятой машиной прислали эвакуатор. Возбуждённая зрелищем толпа медленно расходилась, и через пятнадцать минут – равновесие будней восстановилось. По документам, найденным в сумочке, личность погибшей установили быстро. Сообщили соседям, попросили разыскать родственников, а пока что: после поверхностного освидетельствования, запечатали тело в пластиковый непрозрачный мешок с молнией во всю длину и поместили товар в одну из ячеек модернизированного больничного морга. Пока Адель осваивалась со своим новым местом пребывания, из её однокомнатной квартирки на проспекте Ленина бесследно исчезли ценные вещи: магнитофон «SONY», настольная лампа с красным абажуром, пятнадцать книг, самым достойным внимания из которых был философский труд Николая Лосского «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция», а также вся одежда, кухонные столовые приборы и единственный цветок со странным названием гибискус. А дополнительно к вышеописанным событиям, я и Бонус, терпеливо ожидали Адель в фойе огромного Дворца Культуры, где должен был проходить концерт Бориса Гребенщикова со свой новой программой «Навигатор». Билеты были куплены, время на месте не стояло, а Адель не появлялась. Мы злились друг на друга, но старались не наговорить глупостей. Всё-таки лучше помолчать, быть может, через минуту Адель исправит несправедливое отношение к миру. Но она, естественно, не исправила. Мы вышли из Дворца, и я не выдержал:– Это ты Бонус во всём виноват.
Бонус, сощурившись, посмотрел на небо.– То же самое я мог бы сказать о тебе. Но кажется мне, всё не так прозаично как на это хочется надеяться.
– Что ты имеешь ввиду?
– Сам не знаю. Ты помнишь хоть один случай, чтобы Адель опоздала?
Я покачал головой.– Видимо она влюбилась, – сказал Бонус.
– Она, влюбилась?
– Я сказал – видимо.
Некоторое время мы молчали. Я вдыхал тёплый воздух почти, что наступившего лета, Бонус рассматривал свои ботинки. Чёрное предчувствие, в конце концов, закралось и в моё сердце.– Так ты думаешь, что она влюбилась? – Я испытывающее посмотрел на ненавистного Бонуса.
Он задумчиво сплюнул красным сгустком на белую колонну, и произнёс:– Или влюбилась, или умерла. Одно из двух.
– Значит, влюбилась, – огорчённо констатировал я, – а лучше бы умерла.
– Да, наверное, лучше бы умерла. Спокойнее как-то.
Мы разошлись в разные стороны, а через два дня пришёл Бонус и сообщил, что Адель, сбитую машиной, кто-то только что забрал из морга, и не сегодня-завтра состоятся похороны. Родственником, забравшим тело из морга, оказался коренастый не молодой мужчина, с неприятным, похожим на мышиное лицом; не высокий, лысоватый и курящий каждые пол часа сигареты «Норт Стар». Когда мы вошли в квартиру Адель, не позвонив, но, выразительно хлопнув дверью, родственник лишь окинул нас с головы до ног проницательным взглядом старого афериста и, не сказав ни слова, продолжил суету около крышки гроба, обивая её по краям чёрной лентой. Он сантиметр за сантиметром вбивал в дерево маленькие сапожные гвоздики и что-то напевал себе под нос. Бонус подошёл вплотную к маленькому гробу, установленному на трёх табуретках и уставился изумлённым взглядом на пластиковый мешок, начинённый дурно пахнущей мёртвой плотью. Мне показалось, он взглядом хотел проникнуть за чёрный полиэтилен и убедиться, что в гробу лежит именно Адель. Я во время оттащил его, иначе гроб, был бы опрокинут, и последствия этой выходки непредсказуемо повлияли бы на наше личное мироощущение, на ближайшее будущее. Удалившись на кухню, мы сели на подоконник, и Бонус закурил. Я, не выносивший табачного дыма, покосился на него.– Что скажешь, Бонус?
Пауза.– Я не уверен, что в комнате лежит Адель, – он посмотрел в окно и глубоко затянулся.
– То есть как?
– А так, там нечто другое.
Я с сомнением посмотрел на него.– Глупости.
Бонус выпустил струю дыма мне в лицо, и резко оборвал:– Я не о том. В смерти Адель ни кто и не сомневается, я говорю о теле, что лежит в комнате.
Повисла напряжённая тишина.– Ты хочешь сказать, что родственник спрятал тело в шкаф, напихал гроб мусорными отходами, ждёт-недождётся, когда мы уйдём…
– Не совсем уверен, что всё обстоит, как ты предполагаешь, но дело…нечистое.
– Объясни.
– Нечистоплотное, я имею ввиду.
– Может быть родственник сумасшедший?
– Неисключено.
В квартиру ввалилось несколько человек. Друзья покойной . Постояли у гроба, пожали плечами и удалились. Запах и неприятное лицо родственника не настраивали посетителей на философский лад. И часа через полтора стало понятно, сколько человек проводит в последний путь Адель. Это было не справедливо, девушка не заслужила подобного пренебрежительного к себе отношения. Когда приехал ритуальный автобус, гроб выносили я, Бонус и родственник. Под любопытными взглядами соседей, мы погрузили его в машину и втроём поехали на кладбище. В молчании опустили гроб в вырытую накануне могилу, каждый из нас бросил по горсте песка, после чего приглашённые землекопы быстро забросали могилу до самого верха, выровняли гробницу и восстановили над маленьким холмиком скромный памятник из оцинкованного железа. Ни мне, ни Бонусу не хотелось спрашивать у неприятного родственника, какой он сексуальной ориентации? Когда всё было кончено, родственник, ни сказав, ни слова, пошёл между оградами к ожидавшему его автобусу, и с явным удовольствием уехал один.– Мрачный тип, – сказал я.
– Дешёвка, – ответствовал Бонус.
После смерти Адель Бонус исчез. Почти две недели мы не виделись. В начале третьей недели пропавший друг появился. Минут двадцать сидел на кухне – отхаркивался и колдовал над чаем. На мои вопросы многозначительно качал головой, хитро улыбался, являясь гротескной пародией на «Портрет Пикассо» Сальвадора Дали. Закончив свои дела на кухне, Бонус вернулся в комнату, посмотрел на меня, и снисходительно похлопал по плечу:– Знаешь в чём корень твоих проблем? В том, что ты никогда не пытаешься найти логическое обоснование своим сомнениям. Не замечаешь истины, лежащей под собственными ногами, или же не хочешь нагнуться, чтобы поднять её и стряхнуть с истины пыль. Ты – равнодушная скотина. Не смей даже отрицать этого.
Я и не думал отрицать.– А, следовательно, – продолжал Бонус, – на моём месте другой порядочный человек, руки бы тебе не подал, а я ещё разговариваю.
– Ты объяснишь, наконец, в чём дело?
– А в том всё дело, мой милый друг, – он приблизил своё серое лицо вплотную к моему, – что неделю назад ты чуть было, не убедил меня в одной гнусной ошибке.
Предчувствие.– говори же, чёрт.
– Я узнал, что в гробу лежало во все не тело Адель, но тело другой девушки, – он сделал многозначительную паузу.
– Не верю.
– Важен сам факт.
– Говори.
Бонус самодовольно усмехнулся:– Изволь. Помнишь, что упакованное в чёрный мешок, дурно пахло? У меня перед глазами до сих пор витает этот пресловутый запах разлагающегося тела. Несколько ночей подряд, я не мог заснуть, внюхиваясь в воздух. Так вот, догадка, а точнее истинное знание, озарило меня дня через четыре после похорон. Хотел я этого, или нет, но наша Адель, не моглатак пахнуть.
– По-моему, мы об этом уже говорили, а я-то думал…
– Не перебивай, – осадил меня Бонус. – Первоначально теория имела характер малоправдоподобный, действительно, предполагать можно всё, что угодно. Я терялся в догадках и мучился, пока холм на её могиле не покрылся первой зелёной травкой. Как только это произошло (!), я пришёл в квартиру Адель, застал там мерзкого родственника, и с порога спросил, что он, чёрт возьми, собирается доказать, (а главное, кому?), устроив похороны мусорным отходам?
Родственник пригласил меня пройти на кухню и налил в хрустальную рюмку водки. Его хитрые глаза высверливали во мне дыры, пытаясь выяснить мои истинные цели. Но природная откровенность и вновь повторённый вопрос, произвели на этого субъекта должное впечатление, и он коротко, и не менее обескураживающее произнёс: «– Это и для меня загадка». «– Да что вы такое говорите?!» – взорвался я. «– А что я такое говорю? – ответил он. – Загадка». Некоторое время мы тупо смотрели друг на друга, оценивая нравственные и физические критерии наших личностей, пока я не спросил: «– Нельзя ли уточнить?» Родственник выпил залпом вторую рюмку, поставил её на край стола и, начал свой рассказ издалека. «– Вообще-то Адель я недолюбливал. С детства. Тогда её мать была жива. Мы встречались редко, обычно по праздникам, как это принято у родственников, и уже в то время, я стал замечать заносчивость своей племянницы. Странно, не правда ли? А может, не она во всём виновата, может, я не старался увидеть в ней личность? Слишком уж она была умной. А это не всегда нравится окружающим. Когда три года назад умерла её мать, моя родная сестра, я Адель последний раз видел на похоронах. Позже, раза два или три, перезванивались, всё собирался навестить, подарок присматривал ко Дню рождения. Ну, а когда сообщили о смерти, я, не поверишь, вздохнул с облегчением. И не, потому что желал ей зла, нет, нас же мало что связывало, а…такой уж я человек: чем меньше родственников, тем спокойнее. Пришлось ехать в госпиталь. Там в морге выдали на руки пластиковый мешок. Открываю его: действительно – Адель, лежит, благоухает духами, чистенькая. Закрыл я мешок, пошли документы оформлять. Подписал нужные бумаги и на машине отвёз тело домой. К себе домой. Всю ночь Адель лежала в прихожей на стульях. Жутковато немного, жена изнервничалась. А на утро, привёз гроб, уложил свёрток , и с соседом отвезли бедную девочку на квартиру. А потом притащились вы». «– Что же дальше? – спрашиваю я». И он говорит потрясающую новость. «– За час, до вашего прихода, мне захотелось последний раз посмотреть на Адель, не чужая всё-таки. Открываю мешок, ещё помнится, молния заела, стараюсь не думать о запахе, и чтоже?.. На меня «смотрит» лицо другой женщины. То есть – не Адель». Лицо родственника изобразило скорбь. Я сообщил о своём предположении. Он устало кивнул головой, соглашаясь, да, мол, моя племянница не могла дурно пахнуть. События принимали устрашающий оборот. Мы похоронили незнакомого человека. На следующий день, я поехал в морг, где и обнаружил настоящее тело Адель. Ты хочешь спросить, кто мне позволил шарить по мертвецким ячейкам? Ты меня плохо знаешь. А человеческий фактор играет важную роль. Смею предположить, ради шутки, кто-то из персонала, в то время, когда родственник возился с документами, поменял мешки с трупами, рассчитывая посмеяться над произведённым эффектом. Я думаю, это удалось. Гореть ему в Аду. Мы похоронили некую Полушкину Л. двадцати восьми лет от роду, умершую от перелома позвоночника. И пока в душе ещё клокотало возбуждение, я прощался с нашей Адель. Я просил прощения за нас обоих, за то, что не смогли уберечь её от пагубного влияния цивилизации, с её (цивилизации) урбанистическо-мазохистского пренебрежения ко всякой отдельно взятой личности. Потом я ушёл, и несколько дней предавался скорби, эгоистически не сообщая тебе о великом открытии. Да и зол я был на тебя. Вот ты говоришь: я скоро умру. Ну, так чтож, и ты рано или поздно умрёшь. Суть в том, с каким прошлым и с какими мыслями мы предстанем перед Богом. Да, что о нас говорить, я уверен Адель в последнюю минуту чертовски жалела, что сегодня придётся опоздать, первый раз в жизни и…в последний. Не помню, через сколько дней, я снова посетил морг, где сутулый санитар официальным тоном заявил, что «та, невостребованная, два дня как сожжена в крематории». А затем добавил: «какой-то тип неприятный, оплатил все расходы. Родственник, наверное. Вот тебе и невостребованная. К концу своего рассказа лицо Бонуса осунулось, сделалось мрачным, постаревшим. От былого торжества не осталось и следа. Горе, на короткое мгновение, соединило наши сердца. Мы сидели на диване, обнявшись, как два брата, в минуту величайшего отчаяния. Мы ждали слов утешения, но некому было произнести их. Шестнадцать тридцать. Настоящее время. Сумерки. Живой Бонус. Я – у окна, с листком рассказа о смерти Адель. Существовала ли она? Быть может, это плод моего больного воображения? Мистике присуща реалистичность. Или я не прав? Думая о смерти, начиная бояться её, презирая себя и окружающие вещи, постепенно скатываешься к осознанию безысходности – в двадцать восемь лет открываешь невозвратимость уходящего времени. Незаметно молодость сменяется параличом приближающейся старости, забываются имена школьных товарищей, увлечения перерождаются в бессилие. «Все мы немного истеричны» – сказал Мёбиус. И был прав, потому что страх перед грядущим хуже самой смерти. Ожидание – это Ад. Хуже ада – сами люди. Но это другая тема для разговора. В шесть часов вечера приходит жена. Бонус наконец-то изгоняется. Я разогреваю на кухне холодный ужин. Перед сном читаю жене Эдварда Бульвер-Литтона: «Мужчина постоянно должен избегать женщин, если хочется приблизиться к ангелам». Она как-то нехорошо на меня смотрит. Без пяти двенадцать. Глубокая ночь. Жена спит, повернувшись на левый бок. Дочь, привыкшая спать с нами, о чём-то разговаривает во сне. Её руки и ноги разбросаны в стороны. Пользуясь ночной тишиной, познакомлю вас с моими женщинами: зовут их Елена и Варюшка. Елене всё время кажется, что я ей изменяю и не люблю; дочь спрашивает с настойчивой периодичностью «папа, ты маму любишь?», «папа, ты меня любишь?». От упрёков Елены иногда в дрожь бросает. Но я девчонками моими бесконечно дорожу, как же иначе, весь смысл жизни в этом и состоит. Не успел я окончить четвёртого класса школы №18, умер следующий после Леонида Ильича Генеральный Секретарь Андропов Юрий Владимирович. Это случилось 9 февраля 1984 года в 16 часов 50 минут. Советский народ узнал о случившемся в субботу 11 февраля, что само по себе не удивительно. Советский народ, в то время, о важных событиях узнавал в последнюю очередь. Традиционное медицинское заключение о болезни и причине смерти. «Андропов Ю.В., 1914 года рождения страдал интерстициальным нефритом, нефросклерозом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнившимися хронической почечной недостаточностью. С февраля 1983 года в связи с прекращением функции почек находился на лечении гемодиализом («искусственная почка»). Проводившееся лечение обеспечивало удовлетворительное самочувствие и работоспособность. Однако в конце января 1984 года состояние ухудшилось в связи с нарастанием дистрофических изменений во внутренних органах и прогрессирующей гипотонией. 9 февраля 1984 г . в 16 ч. 50 мин. при нарастающих явлениях сердечно-сосудистой недостаточности и остановки дыхания наступила смерть. При паталого-анатомическом исследовании диагноз полностью подтвердился». Кто-то, возможно, задаст вопрос: почему его привлекают описания смерти? И я отвечу: не сама смерть в данных примерах привлекает меня, но ужасные болезни, привлёкшие человека в её лоно. Только вслушайтесь: интерстициальный нефрит с подтвердившимся диагнозом нефросклероза. Разве это не поразительно? Разве нет в этом тайны? Тайна присутствует. Но не нам раскрыть её суть. Небожители пусть остаются на ветхих пьедесталах несуществующей власти; ангелы предаются разврату, а мы …двинемся дальше по течению жизни. Что ещё нам остаётся делать? На днях пятый раз читал повесть Джека Лондона «Межзвёздный скиталец». Некоторые мысли. Когда кончается здравый смысл, начинается страсть; из-за иллюзий теряем голову, проклинаем весь свет, но одержимо молимся на призрачную цель. Я задавал себе вопрос: как это происходит? Но ответ терялся в недоступных глубинах сознания. И мучаясь неразрешимыми вопросами бытия, я портил себе кровь злобой и равнодушием ко всему живому. Я изрыгал проклятия, и был проклинаем небесами. Боже мой: рождаться, чтобы умирать, и…умирать, чтобы рождаться. Девять часов двадцать минут утра. На работе. Бизнес. Псевдоблагополучие. Набираю телефонный номер.– Чем занимаешься?
– Рисую, – отвечает Елена.
– Античное?
– Именно. «Голова Эмпедокла».
– А завтра чем будешь заниматься?
– И завтра буду рисовать. И послезавтра.
Помолчали немного.– До вечера, – нахожусь я.
– Ну-ну, – отвечает Елена.
Почему я собственно пишу эту книгу? Слабое подражание самому себе. Ответ несколько туманен. Наверное, ответа и не существует. Остаётся по нескольку раз исправлять уже написанное. Самый гнусный порок – это самоуверенность, затем следует глупость, и на третьем месте бедность. Бальзак был большим знатоком по финансовой части, а умер, оставив не одну тысячу франков долгов. Объявление в зале ожидания Центрального вокзала города Кирова: «Посторонним лицам в зале ожидания находиться строго воспрещается». Загадка. К вопросу о литературе. Как-то мы спорили с Адель о роли порнографической литературы в развитии общества. Адель утверждала, что подобному хламу не место на полках публичных библиотек, я же напротив, относился к этому хламу вполне лояльно. И основным камнем преткновения были произведения маркиза де Сада.– Адель, Альбер Камю, крупный современный философ писал: что де Сад уже потому является нашим современником, что в своих произведениях показывал логику чувств; он выражал безмерную жажду жизни, где один приступ яростности к другому, утолялись мечтаниями о вселенском разрушении. Ясно?
Адель, улыбаясь, посмотрела на меня.– Умно ты процитировал Камю своими словами, а он ведь проще выразился: «вопреки восторженным возгласам писатель он второразрядный. Сегодня его восхваляют, но по мотивам, ничего общего с литературой не имеющим».
Спор зашёл в тупик. В своё время Вольтер заметил: «…всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо предвозвестие. Жалкий смертный, перестань роптать на того, перед кем должен благоговеть». Так вот и я говорю: а что, если в начале, а не в конце жизненного пути попытаться обрести Бога. Неужели лишь мученические предвидения предполагают святость ? Почему свет в конце тоннеля виден только в мгновения клинической смерти? В одном иностранном журнале мне попались любопытные фотографии Адольфа Гитлера, на которых глава Третьего Рейха был запечатлён в обществе детей. Любовь к детям не показалась мне странной. Аккуратно вырезав опубликованные фотографии, я спрятал их на дне ящика письменного стола, а в дневнике за 1994 год сделал следующую запись: «Со временем мы перестаём относиться предосудительно к людям, которых не любили. Былая неприязнь странным образом исчезает, оставляя место пустоте и любопытству… Что такое прошлое? Это эпизоды ошибок и поражений. Наверное, глупо, в своих заблуждениях винить кого-то другого. Глупо старые ошибки пытаться исправить». Мечта ассоциируется у меня с картиной «Обычный атмосферно-гидроцефальный бюрократ, когда он доит череп-арфу» Сальвадора Дали. В конце девяносто шестого года, я наметил план творческих произведений на все двенадцать месяцев нового года. В план входили: повесть (страниц 100-130), 60 стихотворений, сюрреалистический дневник, 10 рассказов. Из всего вышеперечисленного родилось на свет лишь десяток стихотворений. Вывод: мечтания – выдёргивают нас из действительности, отнимая время у труда на достижение каких-либо результатов. Смешно, правда? Жена сказала, что звонил Бонус. Я кивнул головой, и вспомнил прошлогодний случай, вернее авантюру, в которую Бонус сумел таки меня втравить. Хотя случай, по сути, банальный.– Мне в голову пришла идея, – произнёс Бонус в один из августовских вечеров. – Не отправиться ли нам в путешествие, или, если хочешь, длительную прогулку? Мозги проветрить, впечатлений набраться. На земле ещё существуют не лишённые очарования места. Они ждут нас. Что думаешь?
Я без особого энтузиазма выслушал его тираду.– И куда мы могли бы поехать?
– Да хоть в Преисподнюю, – встрепенулся Бонус.
– Куда, куда?
Вокзал нашего города по своей архитектуре напоминал дворец – периода упадка одной из немногих античных цивилизаций. Монументальные колонны, гипсовые цветники размером с телёнка, высокие ступени – как интерьер входа , не только радовали взгляд приезжих абитуриентов архитектурного университета, но и являлись предметом крайнего неудовольствия немногочисленной армии уборщиц, которым следовало содержать этот памятник постсоветского модернизма в надлежащем виде. Внутри вокзал представлял собой нечто грандиозное и великолепное: многотонная пустота, лепные потолки и двухсоткилограммовая люстра из дешёвого стекла. Многочисленность населения города не позволяла пространству вокзала оставатьсяпустым , и заполняла её гулом, шарканьем, дыханием десятка тысяч душ в обычные дневные часы. Только ночью, людская волна спадала, оставляя на «берегу» вокзального мира: человеческий сброд, медленно прохаживающегося с равнодушной физиономией блюстителя порядка, и таких идиотов как я и Бонус, ищущих приключений и эмоциональных взрывов для будущих, ждущих своего воплощения в жизнь, творческих планов. Ещё до того как встретиться на вокзале, мы долго думали, куда поехать? Смотрели карту, почему-то политическую, затем «Атлас автомобильных дорог» за 1976 год. Но, не определив конкретного маршрута, положив в сумку немного еды и рассовав по карманам скудные капиталы – понадеялись на удачу. Встретились перед входом в вокзал и только после этих суетных манипуляций кое-какие беспокойные мысли начали пробуждаться в моём сознании.– Какого чёрта мы здесь делаем? – спросил я.
Бонус задохнулся в кашле.– Не знаю.
– Как это ты не знаешь? – закричал я. – А чья эта идея? Моя?
– Пошли, – прервал меня Бонус.
И мы вошли в тяжёлые дубовые двери, захлопнувшиеся за нами с удивительной лёгкостью. Тела погрузились в пространство влажного воздуха уже описанной выше пустоты. Возле расписания движения поездов стояло три человека. Мы подошли к ним и с некоторым интересом посмотрели на то, что должно было в ближайшие минуты определить нашу судьбу. Но сегодня, кроме уже прибывающего поезда до восьми часов утра, ни одного скорого состава не предвиделось. В восемь шёл поезд в столицу.– Подождём, – прошипел Бонус.
Выбирать не приходилось.– Где заночуем? – как бы в никуда, спросил я.
– Думаю, что здесь, – предложил Бонус. – Можно, конечно, и домой поехать, но…
– Какое же это приключение? – продолжил я его мысль.
– Вот именно, – усмехнулся Бонус.
– Клоака цивилизации, – процитировал я.
Бонус снова таинственно улыбнулся. И мы зашагали к пластиковым креслам, установленным рядами возле одной из монументальных стен с орнаментом из мозаичных камней. Мы сидели уже около часа, истощая терпение рассматриванием проходящих мимо людей. Мой друг произносил недвусмысленные замечания, я непринуждённо кивал головой. Неожиданно его локоть ткнул меня в бок.– Посмотри, какой затравленный вид у этой девушки.
Возле кассы стояла тощая, длинноногая девица в светло-зелёном платье. К высокой груди она прижимала замшевую сумку, по всей видимости, набитую дешёвой бижутерией. И судя по напряжённому выражению лица, она каждую секунду ждала внезапного нападения со стороны, готовая кусаться и царапаться. Я не удивился, если бы узнал, что эта особа из разряда опасных преступниц. Или наркоманка. Её открытые руки с грубым налётом летнего загара предполагали неаристократичность происхождения девушки; но вот волосы – завораживали – аккуратно зачёсанные в короткую толстую косу, бережно лежали на правом плече. В первое мгновение меня поразила её длинная шея и некрасивое с правильными чертами лицо. Было в этом обычном лице нечто такое, что останавливало взгляд.– Интересная особа, – проговорил я, – она тоже ждёт утреннего поезда?
– Вряд ли, – покачал головой Бонус, – я минут двадцать наблюдаю за ней. По всей видимости, она здесь живёт.
– Как так? – озадачился я. – На этом вокзале?
– Возможно.
– С чего ты взял?
– А это мы сейчас выясним.
На наше появление длинноногая девушка отреагировала на редкость спокойно. Черты лица разгладились, напряжение исчезло и, опустив руки вдоль туловища, она попыталась придать своей позе отсутствующе достойное положение.– Привет, – сказала она первая, чем очень озадачила нас обоих, – в Москву собрались?
– В какую Москву? – опешил я.
Её лицо облачилось в маску равнодушия. От недавней затравленности не осталось и следа.– А вы разве не в столицу едете?
Мы переглянулись.– А сама-то ты куда едешь? – перебил её Бонус.
– Возьмёте с собой, поеду с вами, не возьмёте, останусь здесь.
Девушка улыбнулась.– Бонус, пойдём.
– Нет, подожди, – остановил он меня. – А ты где живёшь, мы раньше не встречались? – переключился он на длинноногую.
Она надула правильно очерченные губки. Её настроение ухудшалось.– Разве это имеет значение?
– Имеет.
– Тогда отваливайте, здесь и других мужиков предостаточно, – она попыталась уйти, оттолкнув меня локтем.
Неожиданно Бонус схватил её за руку.– Извини, не обижайся, мы совсем не плохие, может быть странные чуточку, не в себе одним словом. Поёдём – посидим, поговорим, покурим.
Девушка неуверенно посмотрела мне в глаза.– Я заметила, что вы ненормальные. Только мне не привыкать, я и не таких извращенцев видела.
Мы вернулись к креслам, сели. Бонус и наша новая знакомая закурили. Девушка оказалась обыкновенной вокзальной проституткой. Жила она не на вокзале, а в маленькой однокомнатной квартирке недалеко от места работы. Что толкнуло её на стезю порока, было более чем любопытно. Я решил выпотрошить её предысторию. Назовём девушку: Дворцовая Проститутка, исходя из наличествующего монументального строения вокзального зодчества.– Чем займёмся? – подытожила она первые несколько минут затянувшегося молчания.
– Расскажи о себе, – вдруг предложил Бонус, прочитав мои мысли, – человек ты интересный, я бы даже сказал забавный, а мы тебе…заплатим.
Он намекал на мои деньги.– А вы случайно не голубые?
Я пожал плечами.– Деньги вперёд. Я по мелочам не размениваюсь
Меня потянуло в сон. Из разных карманов вытащил я все наши деньги и отдал девушке. Видя, как я безумствую, Бонус вытаращил глаза.– Ты что делаешь?
– Помолчи.
И Бонус замолчал.– О чём поговорим? – произнесла Дворцовая Проститутка, одёргивая платье и с нежностью размещая на коленях замшевую сумочку. Она бросила взгляд на настенные часы, показывавшие без пятнадцати одиннадцать вечера, и развернулась в пол-оборота к Бонусу. Я её почему-то не интересовал.
– В восемнадцать лет я приехала в этот город, поступать в институт. Остановилась у тётки. Отец мечтал, чтобы из меня получилась образованная девушка, «не как некоторые», его любимое выражение. Кого он имел ввиду, не знаю.
Тётя – старшая сестра отца, одинокая нимфоманка и страстная вызывательница духов, предложила пожить у неё ещё год, после того, как я провалилась на экзаменах в сельхозинститут…– И ты?
– Ну, я дура и согласилась.
Дворцовая Проститутка задумалась и попросила у Бонуса сигарету.– А дальше.
– А что дальше? Тётя умерла. Я попыталась устроиться на швейную фабрику. Только кому я нужна без образования? Кое-как сводила концы с концами, а потом нашлись добрые люди, подсказали, что приносит хоть какие-то деньги.
Бонус протянул ей сигарету. Она кивнула и явно нервничая, закурила.– Первое время тяжело было. Ужасные ощущения: ненависть к себе, мерзость от близости. А потом…втянулась. Ничего особенного.
В несколько затяжек она докурила сигарету и бросила фильтр на пол. Далее её рассказ был короток и прозаически импульсивен.– Я несколько раз пробовала вернуться к нормальной жизни: уехать к родителям в деревню, устроиться на работу. Но видно Судьба уготовила мне иные перспективы. По началу тётя затрахивала своим одиночеством и жалобами на не сложившуюся жизнь, затем жалко было оставлять квартиру, перешедшую мне после её смерти. Ко всему прочему у меня обнаружилось психическое отклонение на почве сексуальности. Мне об этом сказал один психолог, которого я обслуживала в туалете, он сказал, что я озабочена патологией несостоявшегося счастья.
Мы с Бонусом вытаращили глаза.– Наверное, он был прав, – закончила девушка.
Она внезапно поднялась.– Я, пожалуй, пойду, мне некогда, хорошо?
– Иди, – разрешил я.
И она удалилась. Больше никогда Дворцовую Проститутку мы не видели. На этом и закончилось наше бесславное путешествие. В столицу мы не поехали, домой вернулись далеко за полночь. С неприятным осадком на душе. Суета повседневности отрывает человека от чего-то Высшего. Призрачная цель – губит индивидуальность. Я продал сегодня товара на восемьдесят тысяч рублей. Заработал пять тысяч. Средства к существованию. Некое подобие квадратуры круга. В восемнадцать лет, я думал, что смысл жизни и есть: поиски этого смысла. В восемнадцать, я считал, что умереть молодым – это счастье. В двадцать восемь, я понял, что жизнь прошла зря. Томление сердца. Это из «Екклесиаста». Ничего прекраснее я ещё не слышал. Томление сердца. Откровение Неведомого. Мысль бессмертна. Является ли любовь суетностью? Я говорю: да. Отдай меня богам на растерзанье Перед грядущим мысли тают воском, Я знаю – тени призрачного Знания Не воскресят обманутые звёзды. И станет мир причудливым и странным С безумной жаждой превратить мгновенья Ещё в один мифически хрустальный Пустынный Рай, где места нет не тленью. Вы когда нибудь, задавали себе вопрос: сколько лет Александру Македонскому? Думаю, вряд ли, в принципе несущественное знание. И, тем не менее, 21 июля 1995 года Александру Македонскому исполнился 2351 год. Интересная мысль из биографического очерка Е.Орлова «Платон», 1896 года издания. «…половую любовь Платон никогда не думал отрицать или осуждать: напротив, он заходил иногда в своих взглядах на этот счёт гораздо дальше, чем оно могло бы показаться позволительным в настоящее время. Но он выше её ставил другого рода любовь, а именно духовное слияние, совместное стремление двух натур к достижению философского знания, т.е. знания идей: для такого союза высшей целью является истина, а восторги его заключаются в сознании этого общего стремления к божественной цели. В переводе на современные понятия и язык, такая любовь есть идеальная форма дружбы, которая не исключает Эроса, но настолько выше его, насколько моральные и интеллектуальные стремления выше чувственных. Платоническая любовь, следовательно, не отрицает половой, но вместе с тем она вырастает на духовной красоте, а не телесной, и ищет не плотского, а духовного, не бренного, а бессмертного…» В своих «Письмах к Луцилию» Сенека высказывает интересные мысли о смерти. Мысли о смерти лично мне интересны. Я поделюсь с вами знанием. Сенека пишет: «Причина страха смерти кроется не в самой смерти, но в умирающем…». «Приходит смерть: её можно бы бояться, если бы она осталась с тобою…» В прошлом я видел мало умирающих людей. Но если видел, впечатление оставалось тягостным. Однажды, будучи посторонним лицом, в доме малознакомых людей, я мучительно пытался представить, что думал, глядя на меня, полуживой угасающий человек? Не придумав ничего лучшего, я решил, что умирающий завидовал мне. Позже, я завидовал ему. Вернёмся к Сенеке: «Уже потому, что ты родился, ты должен умереть». «После нас будет то, что было до нас». «…разве не нелепо плакать о том, что не жил тысячу лет назад? И одинаково нелепо плакать и о том, что не будешь жить тысячу лет спустя. Ведь это одно и то же». И последнее: «…Ты боишься смерти, но разве твоя жизнь не есть сама смерть?» В том-то всё и дело. Аксиома Бенедикта Спинозы: «Всё, что существует, существует или само в себе, или в чём-либо другом». Я лично, существую сам в себе. В этом и причина всех бед. Мрачный дождливый понедельник. Ноябрь непредсказуем. На письменном столе роман Набокова «Дар». Жизнь завершилась. Жизнь продолжается. Время летит стремительно. Печально осознавать, что совсем скоро никого уже не будет. Пластилиновое Прошлое Сборник стихотворений Когда века свой путь отмерив Сойдут в небытие земли, Истлеют, превратятся в змеев И в райски вползут сады, Тогда и я вздохну свободней Став несколько реальней сна, Солью из вен остатки крови И улечу под облака… Если наступит когда нибудь полночь. Если войдут в мою комнату тени, Если печаль постучится за окнами Ветками, вновь, почерневших деревьев, Я стану плакать от счастья и горечи, Я буду выть на Луну безобразную, Мне же любить до безумия хочется, Но не на миг торжество своё празднуя. Хочется вечности мрачной и девственной, Хочется тени прошедшего – выбросить; Может быть всё это слишком естественно, Только без боли нельзя это вынести. Стоит ли ждать? Перевёрнутой тенью Станет весна. Отупев от желаний Я ни рукам, ни глазам не поверю Всё умирает. Лишь время свиданий Что-то да значит. Однажды зимою Ты мне сказала: – прощайте навеки. Только, увы, не болел я тобою Что ж, уходи, Замерзают и реки. Постоим под облаками, Полюбуемся Природой Недоверчивые взгляды Пусть окинут нас с тоскою, Но не обращай вниманья В этом мире всё ранимо, Но лечить и не пытайся, Что, увы, неизлечимо. Отдай меня богам на растерзанье, Я вымышленной книги наважденье, Не сбудутся с тобой мои желанья, Останешься как Сфинкс в уединенье. Не небе некрасивого так много, Что Мироздание с Гармонией смеются, А я всё жду, что на большой дороге Мои сомнения – о лучшем – разобьются. И будет мир причудливый и странный С безумной жаждой сделаться не хуже, Чем души тех, кто посмотрел реально На уходящую декабрьскую стужу. …Как будто я в тумане мглы морозной, Переступая через снежный воск Забыл тебе ответить на несложный, Но, несомненно, мучивший вопрос. И ты простила. Или нет? Не знаю, И растворившись в сумерках зимы Ушла из жизни как печаль – растаяв, Забрав с собою часть моей вины. Мой ангел, я давно простил И не терзай, забудь былое горе На миг воскреснет пусть седое море На берегах, которого, любил, И скроется, пусть скроется опять И воцарится мир среди безумных криков Тебя я посвящу святому лику, Забуду, чтобы снова вспоминать. На твой взгляд состоящий из боли и слёз, На укор из несказанных слов Я из нервов составлю букет белых роз Вот, возьми – это наша любовь. Ты уйдёшь, может быть, может быть, не уйдёшь, Я остаться тебя попрошу, Но меня ты опять, боже мой, не поймёшь И отдашь и себя, и мечту. Мои сны исчезают с приходом зимы, А на смену приходит печаль За моё равнодушие ты не вини, Мне не меньше прошедшего жаль. Где-то птицы кричат, просыпаясь во-сне Им наутро лететь в Никуда, Нам не встретиться даже на Страшном Суде Вспоминай обо мне иногда. Мне не нужно много снега, Мне достаточно тепла Кровь покинувшая вены Перекрасит облака. Я достоин сожаленья И… презрения вдвойне. Стань моею на мгновенье, Я сгорю в твоём огне. Где-то в прошлом затерялся Мой неповторимый миг Я по жизни надорвался Шёпот перешёл на крик. И меня опять осудит Ряд несбывшихся надежд, Я себя причислю к людям Не простившим первый грех. Злые санитары, истеричный врач, Медсестра, что любит фильмы о вампирах, На меня набросились словно неудачи, Били очень долго и помяли крылья. Приходили родственники, прятали улыбки, Как-то странно дёргались порываясь встать, Я сказал: – пожалуйста, дайте мне открытку, напишу возлюбленной – «время умирать». Девушка сошла с ума. Отрешённая улыбка, неспокойные глаза; Вся её фигурка сжалась испугавшись темноты.– Как тебя зовут?
– Уйди.
Исторгнут крик – мучительный и долгий, Душа взывала к дням большой любви В испуге птичьи песнопенья смолкли И замерло течение реки. Опавших листьев саван золочёный Покрылся белым саваном снегов И я смотрел, как Сфинкс, заворожено На этот удивительный покров. Сырые брызги охладили кожу И в наступивших сумерках зимы, Я долго слушал как собака гложет Оставленные на снегу следы. Новые краски любви, Новые бурные планы Быстролетящие дни, Оли, Елены, Светланы. Падает снег за окном, В голосе нервные звуки, Что-то будет потом И убежать ли от скуки? В сердце огонь пустоты, Я набираю твой номер; Кто-то оставил следы, Чей это ангел тут бродит? Уходит всё, уходим мы, Где жизнь была, остался пепел И чьи-то лёгкие шаги Доносят до сознанья лепет. Там плачу я над телом сна Мне не вернуть любовь стихами, И сердце в поисках огня Замашет тонкими руками. Нельзя перед преддверьем Тьмы Искать спасения у Бога Смерть постучится, отопри, И собирайся в путь-дорогу. Не спрашивай меня об одиночестве Ответ, увы, как древнее пророчество Скрыт за порогом мыслей и души, Не думай обо мне как о единственном Всё эта осень погребёт под листьями Лишь прошлого останутся следы. В преддверии чудовищной зимы, Когда земля окутается в саван, Я принесу твоей душе цветы, Ты не простишь. Но это твоё право. Смешной сюжет: нам разрешил Господь Пожить ещё столетие-другое, А ты в гордыне умертвивши плоть И своё право тянешь за собою. Мы медленно подходим к завершенью, Где начинается в Неведомое путь Быть может Бог по недоразуменью Нам разрешает на себя взглянуть. Мы плачем, любим, годы пролетая Стараются стереть величье снов, А время быстро и неумолимо тает Приоткрывая таинства покров. Вечеринка продолжалась: души покидали тело, с жалостью совокуплялись чьё-то сердце, чья-то вера; кто-то, прыгая с балкона опрокинул слёз ведёрко и они, подобно стону залили большие окна; а в углу, прижавшись к стенам мирно спали чьи-то кости… Вечеринка продолжалась, Новые звонили гости. Сомнений нет – за окнами зима Перемешались с дворниками – грязь и запустенье, Я воскрешу в воображенье чьё-то привидение, Оно прошепчет мне: «вставай, идти пора». Мы, взявшись за руки, прошествуем во мрак Там ждут давно прошедшего ошибки, Но даже здесь я не сдержу улыбок Какая разница, что существует Ад. Сегодня солнце – выше неба. На горизонте – снова лето, Летает тополиный пух Ты нарисуешь мне картину: Гроза, река, всё в синем-синем, И за руку бредущих двух… …Я может несколько цинично К вещам обычным отношусь, Не замечаю, где прилично, где отвратительно держусь, Но что-то переделать сложно Характер от природы дан Меня унизить невозможно, Я проще отношусь к словам… Мусорные вёдра, Мусорные сны, Девочки голодные Ждут своей весны; Вперемешку с инеем Дворники и грязь, Назовёшься милою Затащу в кровать. Холодно на улице Поцелуй как сон, Внутренности, внутренности Заглушают стон; Нищие на паперти, Лезвия в воде, Летом испохабленным Возвращусь к тебе. Я вновь возвратился туда, где от боли печали и нервов взрываются чувства, туда, где ты первая скажешь «не верю» и мне улыбнёшься с наигранной грустью, А я и куплюсь, и поверю, и взвою, и стану стихи сочинять беспрестанно, А небо, окрасившись красками крови Тебя как ягнёнка отдаст на закланье. Отдай меня богам на растерзанье Перед грядущим мысли тают воском; Я знаю – тени призрачного Знания Не воскресят обманутые звёзды. И будет мир причудливый и странный С безумной жаждой превратить мгновенья Ещё в один мифически хрустальный Пустынный Рай, где место нет, не тленью . Мрак полуголый голодный и злой Вновь нас настиг в подворотне унылой, Где мы друг к другу прижавшись с тоской Черпали, днём уходящие силы. Медленно солнце садилось за дом Мир погружая в разврат и обманы, Я целовал тебя с бешенством псов, Ты на плечах оставляла мне раны. Всё снизойдёт: я тебя разлюблю, Может быть нет, но итогом нам будет – Право смотреть как Большую Луну Звёзды жестоко к рассвету осудят. В самый раз исковеркаться в чувствах, Надругаться над прожитым днём, На душе суицидисто пусто, Манят тени ушедших времён. Головною мелькающей болью Вспоминается прожитый час То ли нервы зашкалило волей, То ли звёзды забыли о нас? То ли я в безнадёжном стремленье Попытавшись мечту возвратить, Совершил невзначай преступленье И тебя навсегда разлюбил. …И летят первобытные дали Погружаясь в отравленный смех Мы, увы, кем хотели – не стали, Не смываем содеянный грех. Осторожно пройди в эту дверь, Прокричи о вчерашней любви Сердце взвоет как раненый зверь, О пощаде тогда не проси. Осторожно пройди в уголок, Спрячь в ладони небес пустоту Я, увы, как всегда одинок, Но меня не ищи, я – в Аду. Осторожно пройди и усни, Разбужу, если солнце взойдёт Между нами нет прежней любви. Только тлеющих чувств уголёк. Там, где слепые идут друг за другом. Там, где у Зла больше сил, Там, где Данте Алигьери супругу В круге своём поместил. Именно там находился я годы Крылья, сложив у дверей, Годы выдерживал странные споры И ненавидел людей. «Знаешь, – скажу я любимому другу, – Мы недостойны любви». И положу в его тонкую руку Звёзд и кошмаров огни. Я весь в сомнениях как ангел в облаках, Мне надоел призыв души – оставить Свой зарождающийся не случайно страх И душу от пустот больных избавить. Я весь в сомнениях мечусь, не нахожу, А впереди миров чужих призывы Я сам не знаю для чего живу И просыпаюсь каждый день – разбитым. …Закономерные итоги – ошибки нынешних мгновений Не посещают больше боги мои бессмертные творенья И где-то маются и плачут чужого прошлого печали, А зайцы солнечные скачут и листья с тополей опали. Над тёмно-синею рекою застыли лица-отпечатки И чья-то девушка с тоскою, глаза прикрывшая перчаткой Пыталась разглядеть сквозь кожу как берега сливаясь с небом Перед предчувствием тревожным холодным льдом сковали веру… От затравленных томных идей Перейду к новым будничным темам, Я устал ненавидеть людей И писать, как вскрываются вены. Сердце просит любви к небесам, Но не к тем, что за гробом витают, А к обычным… Весь мир пополам Я сегодня в себе разрываю. Осколок прожитых моих воспоминаний Застрял в глубоком тайнике души. Явились образы каких-то запоздалых Самоуверенных улыбок – пустоты. Я воспрепятствовал отравленному эху Проникнуть внутрь, чтоб не слышать смех, Но всё напрасно – в заражённом смехе Сгорело всё: и счастье, и успех, Сгорела ты и как мираж туманный В душе оставив иглы глупых грёз Меня ягнёнком бросила к закланью И древний варвар свой топор занёс. Какие толпы мертвецов! Узнай родных, узнай себя. А может все стремленья зря? Мне показалось, что когда Сказал: «любовь ничтожный звук, всё сета, дела все тщетны». В твоих глазах прочёл испуг. ……………………………………… Замри, Не шевелись, Послушай Под щебетанье воробьёв С деревьев листья облетают И опускаясь Словно тучи По лужам медленно плывут. Смотри, Не упусти, Скорее Прислушайся, как лес шумит И елями пронзить грозит Большое небо, Что над нами С землёю тихо говорит. Улетай навсегда, иногда прилетай, Чтоб сказать: «досвидания, милый»; Только там, далеко, иногда вспоминай – У тебя и мои тоже крылья. Этим летом зима не наступит, увы, Не сойдут на деревья морозы Ах, не плач, слёзы с сердца утри Не помогут с тобою нам слёзы. Ночью не станет светло, Звёзды не греют, И только Чувствую тела тепло, А ветры всё веют и веют – Посколько… Вырви глаза мои, вырви, прошу Что стоит свет вопреки ожиданью Лжи, даже чистой, твоей, не прощу Знаю, вернёмся к ненужным страданьям. Мир – это атом, желание – цель Атом – кирпич, человечество – боги Кто-то открыл параллельную дверь Чувствуешь, холодом скованы строки. Ветер сказал: вот и всё сейчас ты заснёшь и не встанешь. в лёд превратится лицо смерть друг, увы, не обманешь. Что сон? – перемена картин Мы все подойдём к этой цели Для одних будет Бог господин, Для других злой сатир со свирелью. То пасмурно, то солнечно. На улице Деревья зеленеют и чернеют. Соседи подерутся-расцелуются Они живут так только, как умеют. В дверь позвонили. Беженцы. «Подайте же». Я протянул две тысячи, безмолвствуя. Они ушли, а я подумал: «надо же жизнь в странствии». Смешная философия. На окнах кактусы политые терпением В столетие единожды цветущие. По моему сложившемуся мнению: Молчание – из лучшего есть лучшее. Поэтому то пасмурно, то солнечно Деревья зеленеют и чернеют, А люди бегают всё чем-то озабоченные. Все мы живём так только, как умеем. Ехали вместе в трамвае Глазами друг друга ломали, Я подойти не решался Ты в ожидании счастья… Падали строчки и скромно, и скупо, неслышно, как будто снежинки на паперть. Ты усмехнувшись, промолвила: – глупо, достаточно чувства низвергнуты, хватит. В сторону лист отложил и задумчиво взглядом пронзил твоё сердце надменное, Только наткнулся на то безразличие, что бесконечной зовётся Вселенною. В твоей квартире тысяча вещей: презервативы, краски, чьи-то лики – на фотографиях, Но мне всего милей огромный шкаф, где только пыль и книги. Я прихожу, ты ловишь губ порыв, и сердишься, когда я отвлекаюсь – не говоря «люблю». Но Салтыков-Щедрин в библиотеке есть твоей, я знаю. Итог один в сомнениях пустых мы наше бытие не различаем… Но через час, устав от глупых игр Мы чередуем поцелуи и… читаем. Сегодня небо слишком высоко, Чтобы с моей душою вместе слиться И остаётся – выдавить стекло, И… полететь как раненая птица. Кровь из ладоней оросит мечту Окрасив боль в причудливую сетку, Не раскрывая рта, опять кричу О безнадёжно вывернутых нервах. Итог один – упасть на тёплый снег И воскресить погибшие желанья Душа устала, сердца, словно нет, Но страшен миг чужого прикасанья. Исчезла как сон эфемерный, Растаяла днём нереальным Как звали тебя мне неведомо, Увы, не постиг этой тайны, В заброшенном сердце не станет Светло от потерянных чисел Прощай самый лучший из ангелов, Прощай мой искусственный вымысел. Мы две пылинки этой жизни Ни тлен, ни смерть не существуют Ты чувствуешь все мои мысли, А я тебя во сне рисую. Умрем, растаяв снегом в мае, Уйдём в Неведомое нечто. Но будем вместе, точно знаю – Через столетие, и… вечером. Это почти что реальность – лето подходит к концу Вся моя детская значимость камнем летит в пустоту. Я разрываю на части будущих планов листок Где же оно это – счастье, или от счастья кусок? И этот день пройдёт и следующий, более Не будет на душе моей легко К чему теперь стремиться если скоро уж Идти в «неосязаемое что». Ответит ночь причудливыми красками, но Это чистый вымысел страстей. Не воскресить былое, ложь под маскою Уже не растревожит чувств во мне. Или я, или ты, или кто-то другой На стене нарисует отравленный штрих, За который войди – и уже мир иной Предъявляет права на несдержанный крик. Я уже не молюсь и не верю богам, Кто ещё, кроме них так способен на ложь? Я не верю себе и красивым словам, Моё сердце кидающим в адскую дрожь. Горизонт где-то там, где-то там пустота, И миры, растекаясь, сквозь пальцы летят, Впереди виден свет и последствия дня, В чём меня в этот раз все они обвинят? Войди в мой дом неслышно, словно тень Прошелести словами мне о Вечном Пусть этот день и следующий день Напомнят накупить к субботе свечек. Мы разожжём по всей квартире свет Дышать не будем ни к чему нам воздух И наконец-то я – тебе, ты – мне, ответ Дадим на все, или почти, вопросы. Сольём в одно и души, и тела, Одни и те же мысли и поступки, И ты мне скажешь, что давно ждала, Когда в свои – твои возьму я руки. Податливый воск обнажённого тела, Ласкающих рук круговые движенья, В моём постоянстве – надтреснула вера – Что счастье незыблемо… Где-то измена Всё ходит и ходит, на сердце пустынно, И сводят с ума крики боли и страха. Очнувшись, замечу – проходят уныло – и жизнь, и любовь… Всё в преддверии краха. Пустые дни – часы желаний жалких, Надежда выбраться из неуединенья И отвращение от чересчур уж гладких Межличностных душевных отношений – Меня повергли в ужас перед Вечным, Перед святым, перед сердцами близких, И я как путник дерзкий и беспечный Шаром воздушным отпускаю мысли. Всё не так, всё нелепо, надуманно, Жизнь, возможно, смешна и глупа, Значит, стоит поверить безумию И уйти как нибудь в никуда, И исчезнуть, стереться из памяти, Не воскреснуть, не быть, не хотеть. Лишь на снимке – единственном – глянцевом Иногда на кого-то смотреть. Сегодня до боли прозрачное небо, Пронизаны холодом тени на лужах И вспомнив всю боль уходящего лета Приветствую смехом осеннюю стужу. И снова смотрю на летящее время Пытаясь его задержать на мгновение Время торопит – не всё ещё сделано… Я уступаю его повелению. В моменты кризисов душевных На перекрёстках мирозданий вечных Чужие боги взглядом гневным Опустят ужас нам на плечи. Восторг перед грядущей жизнью Напомнит прошлые ошибки И я не стану кем-то лишним Сдержав безумную улыбку. А в периоды летних ливней Когда в печали мир застынет: Один из нас растает инеем Другой воздушный образ примет. День завершился, ветер пыль подняв Сдувает яркие истерзанные клочья – Вчерашних снов, как, видно не поняв меня ты написала, что теперь по полочкам Вся жизнь твоя разложена, и нет Мне места в ней, свобода опьяняет… Я улыбнусь, в конце тоннеля свет Известно мне, кто первым обретает. Мы общего найти не можем Я говорю «люблю», ты говоришь «не знаю» На параллельных линиях возможен Один лишь шаг, и тот лишь только к краю. В смешных сюжетах наших отношений Одна и видимость истерзанного чувства Тебе легко, но в этих изменениях Моё презрение похоже на искусство. Материал исходного сравнения Напоминает мне о чьём-то гении, Возможно о твоей любви; И я один, и кажется бессмысленно Смешные чувства разгребать под листьями Давно пустой и мелочной души. За нами остались кровавые зёрна: Осколки сердец, недопитые слёзы, Любовный экстаз превратившийся в порно, Истерзанных вен первобытные грёзы, За нами остались десятки сомнений О прожитой зря и бессмысленно – жизни… Ну, что ты молчишь мой непризнанный гений, Ну, что твои руки как плети повисли? Бетонный нерв моей квартиры – вскрыт Я в ожидании: вот-вот осядут стены, А кровоточащий извёсткою нарыв Ещё пытается связать железом вены. От стёкол звон – кричащий и живой, От батареи жар под потолок летящий Ты позвонила, и, услышав вой Вдруг поняла, что я был настоящим. Уйти совсем в скучающее небо, Остаться тенью в памяти любимых Сюжет смешной как тающее небо, Что у Дали на неплохой картине. А если жить и продолжать смеяться В итоге смерть права свои напомнит И будет жаль местами поменяться С тем, что уже, увы, ни что не стоит.
Комментарии к книге «Пластилиновое Прошлое», Сергей Сергеевич Фалин (Krais)
Всего 0 комментариев